Современные детективы Запада и Японии. Компиляция. Романы 1-29 [Эдогава Рампо] (fb2) читать онлайн

Димитрис Раванис-Рендис ДЕСЯТЬ БЕСКОНЕЧНЫХ ЧАСОВ Приключение времен оккупации

Перевод Т. Кокуриной

© Εκδόσεις «Σύγχρονη Εποχή»

Глава первая

Совпадения — это обычно величайший подвох, для известного сорта мыслителей, и слыхом не слыхавших ни о какой теории вероятности, — а ведь именно этой теории обязаны наши важнейшие отрасли знания наиболее славными своими открытиями.

Эдгар Аллан По[1]

1

«Мерседес» с номером и опознавательными знаками немецких оккупационных войск резко затормозил у Ларисского вокзала. Шофер, сержант вермахта, выскочил из машины, торопливо открыл дверцу пассажирам, потом достал из багажника их вещи.

Первым вышел седой человек в очках, лет шестидесяти пяти. Мундир полковника инженерных войск никак не вязался с добродушным выражением его лица.

— Марианна, детка, поторапливайся, — произнес он низким, бархатным голосом. — Мы опоздаем на поезд.

— Время еще есть, — возразила девушка, выходя из машины.

Шофер с чемоданами направился к перрону, полковник семенил рядом. Марианна шла за ними, то и дело оглядываясь по сторонам, она явно ждала кого-то, хотя не была уверена, что этот кто-то придет, пусть даже в последнюю минуту перед отходом поезда. А для девушки это было вопросом жизни и смерти.

Кого и почему ждала она с таким нетерпением? Полковник сообщил о поездке в Берлин так неожиданно, что Марианна не успела предупредить «своих». Правда, у нее была слабая надежда, что информация об их отъезде дойдет до ее соратников «иным путем».

Веселый голос полковника вывел ее из задумчивости.

— А мы напрасно волновались! Поезд отходит через десять минут, можно не спешить.

Через десять минут! Марианна вздохнула с облегчением: сколько всего можно успеть за десять минут!

«Надо что-то предпринять. Но что?..» В голове стучало от волнения.

Марианне дали номер телефона, которым она имела право воспользоваться только в случае крайней необходимости. Как быть, внезапный отъезд полковника — это «крайняя необходимость» или нет? Разумеется, ведь организация ЭАМ поручила ей докладывать обо всех событиях в археологическом отделе, возглавляемом полковником.

«Позвоню и — будь что будет, — решила Марианна. — Только надо придумать предлог для старика…»

— Я забыла выключить утюг! — вдруг вскрикнула она. Ее беспокойство выглядело очень естественно, хотя и объяснялось совсем другими причинами. — Перед отъездом я гладила шаль и…

— Как ты могла забыть! — заворчал полковник.

Но Марианна уже неслась к выходу из вагона.

— Надо позвонить! — крикнула она на бегу.

— Опоздаешь! Поезд уйдет! — кричал ей вслед полковник.

Телефонная будка была занята. Звонила женщина, по виду одних лет с Марианной и даже чем-то на нее похожая. Если бы Марианна подбежала чуть раньше, она бы услышала, как та говорила: «Все в порядке. О свадьбе их известили. Жених выехал. Приглашения для шаферов у меня».

Увидев подбежавшую Марианну, женщина повесила трубку и ушла. Марианна влетела в будку, торопливо набрала номер, выученный наизусть, как было велено; ей и в голову не могло прийти, что звонившая женщина тоже выполняет секретное задание, которое вступит в столкновение с ее собственным.

— Алло! — ответил с другого конца провода мужской голос.

— Говорит Марианна, не перебивайте меня, я очень спешу! Звоню с вокзала, мы со стариком едем в Салоники, а оттуда, по всей вероятности, в Берлин. На чем поедем из Салоник, не знаю. Насколько успела заметить, «клетки» у поезда нет.

— Ладно… В поезде есть наш человек, он найдет тебя. Пароль: «Некоторые едят апельсины недозрелыми». Не удивляйся, что человек этот…

Марианна не дослушала. В дверь будки заглянул незнакомый мужчина, злорадно ухмыльнулся, и она была вынуждена перебить своего собеседника:

— Я забыла выключить утюг, боюсь, не случилось бы пожара! Выключи, пожалуйста! — Повесив трубку, она что было сил бросилась к поезду.

— Стой! — закричал ей вслед человек, подслушавший разговор.

Поезд уже тронулся, и Марианна едва успела прыгнуть на подножку вагона с табличкой «Только для немецких оккупационных властей».

Незнакомец, бежавший за ней, попытался было вскочить на подножку, но немецкий охранник оттолкнул его и пролаял:

— Zurück![2]

Человек побежал по перрону рядом с набиравшим скорость поездом, пытаясь что-то объяснить охраннику на немыслимой смеси греческого и немецкого. Охранник в ответ кивал головой и смеялся:

— Ja, ja![3] — и помахал на прощанье рукой.

Преследователь по инерции пробежал еще немного вдоль железнодорожного полотна. Потом остановился и, поглядев вслед удаляющемуся поезду, пробормотал сквозь зубы:

— Свинья…

Навстречу запыхавшейся Марианне спешил полковник, наблюдавший всю эту сцену из окна вагона.

— Ну слава богу! Чуть не отстала!

В купе ее приветствовали два немецких офицера, с которыми им предстояло ехать до Салоник. Один из них, майор артиллерии, был очень подвижен и болтлив. Другому, капитану, на вид было около тридцати, однако он был совершенно седой. Через всю его правую щеку тянулся багровый шрам; черные, как у мотоциклиста, очки совершенно скрывали выражение глаз.

— В чем дело? Что это за человек за тобой гнался? — спросил полковник Отто Крайсман.

— Не знаю… Откуда мне знать? — отвечала Марианна рассеянно, глядя в окно. Но тут же сообразила, что надо бы дать побольше объяснений, и продолжала: — Я бежала к поезду, а он ни с того ни с сего припустился за мной. Что-то кричал, но я не расслышала — поезд уже отходил…

Она была очень встревожена. Сколько времени ее преследователь простоял у нее за спиной возле телефонной будки и что ему удалось услышать? Ведь он может сообщить в службу безопасности или немецким властям.

Марианне Рондири исполнилось двадцать пять. Она окончила археологический факультет. Ее отец Вирон Рондирис тоже был археологом. Его убили на албанском фронте в первые дни войны, а мать, немка, погибла в Пирее под бомбежкой. Еще до войны она приехала в Грецию на раскопки и познакомилась с Рондирисом…

Родители Марианны долгое время сотрудничали с немецким ученым Отто Крайсманом, выступали за объявление Афин открытым городом. Когда Греция была оккупирована, Крайсман снова приехал в Афины, но теперь уже в мундире полковника инженерных войск. Узнав о гибели друзей, он взял Марианну под свою опеку, устроил в археологический отдел. Жили они в Колонаки. Отто занимал большую квартиру, реквизированную для нужд оккупационной армии, а девушка поселилась в небольшой квартирке в том же доме.

— Все еще об утюге думаешь? — дошел до сознания Марианны голос Отто.

— Да… Я кричала, чтоб выключили, было плохо слышно… а вдруг я ошиблась номером…

Она решила держаться этой версии на случай, если шпик записал ее разговор.

— Ничего страшного, — успокаивал ее полковник. — Позвоним с какой-нибудь станции и все узнаем.

Марианна посмотрела ему прямо в глаза, и ей вспомнился разговор с товарищем по организации, архитектором Фотисом, когда тот поручил ей следить за Отто.

— Шпионить за ним?! — Такая перспектива ее совсем не вдохновляла.

— Это не шпионаж, — спокойно отозвался Фотис. — Во всяком случае, не в том смысле, какой ты придаешь этому слову.

— Следить за человеком, который столько для меня сделал! — возмущалась Марианна. — И это, по-твоему, не шпионаж?

— Вообще-то мы называем это Сопротивлением, — улыбнулся Фотис. — Бывает, конечно, что и среди оккупантов попадаются люди, по той или иной причине нами уважаемые. Крайсмана, например, мы ценим как прогрессивного ученого. И это обстоятельство несколько осложняет задачу, вызывает нежелательные эмоции…

Оба они, Фотис и Марианна, состояли в подпольной группе ученых и студентов, взявшей на себя охрану художественного наследия страны. День и ночь следили они за перемещениями немцев, отмечали любое подозрительное движение в Археологическом музее, в Университете, в Политехническом институте. Им удалось спрятать в подвалах множество античных ценностей, составить каталог шедевров византийского искусства, включая те, что находились в частных собраниях.

— Видишь ли… Мы ничего не имеем против Отто Крайсмана лично, — посерьезнел Фотис. — Однако у нас такое впечатление, будто он, не подозревая об этом, работает на секретные службы.

— Я не могу шпионить за ним!

— Что ж… Тогда поговори с ним откровенно. Мол, мы такие-то и такие-то! — Фотис строго смотрел на нее. — Сможешь?

Марианна не отвечала.

— Сможешь? — повторил Фотис.

Вопрос опять остался без ответа, и Фотис стал терпеливо ей втолковывать:

— Немцы учредили специальную службу, которая действует втайне даже от гестапо и эсэс. Эта служба занимается вывозом художественных ценностей из оккупированных стран. Полагаем, что Крайсмана используют в этом деле в качестве прикрытия.

— Дядя Отто, — (Марианна называла его дядей), — не может быть замешан в таком грязном деле!

— Говорю тебе, он не в курсе. У нас есть сведения, что еще до вторжения двое в составе археологической экспедиции на самом деле археологами не были, а засылались в нашу страну с целью шпионажа… Впрочем, немцы поступали так не только в отношении Греции. Их так называемые торговые фирмы — лишь прикрытие. Факты? Пожалуйста. Нам известно, что немцы собрали археологические находки и византийские ценности из монастырей и вывезут все это при первой же возможности.

Вот и дали Марианне номер телефона, по которому надлежало звонить в случае крайней необходимости. Марианна не знала, чей это телефон. Но сейчас, порывшись в памяти, она вдруг сообразила, что голос, ответивший ей, уже слышала прежде. И внезапно словно бы «увидела» своего телефонного собеседника: Антонис из их группы. Конечно же, это его голос.

Что он говорил? Передал пароль, что-то об апельсинах. И еще сказал, чтобы она не удивлялась… Не удивлялась — чему? Как раз в этот момент она увидела шпика и была вынуждена прервать разговор.

Что за человек из «своих» должен к ней подойти? И подойдет ли? В поезде? Или где-нибудь на станции? И почему дядю Отто отправили так поспешно, предупредив о поездке всего за несколько часов до отхода поезда?

2

«В конце концов, какое мне дело?» — сказал себе Аристидис Кутрис, входя в помещение торговой инспекции, находившейся в здании вокзала. И все же его беспокоила мысль, что нечаянно он оказался свидетелем по меньшей мере странных событий. Аристидис чувствовал себя обделенным судьбой: ну что за должность — торговый инспектор, обязанностью которого было вылавливать торгашей, промышляющих на черном рынке. Столько лет ждал он случая проявить себя. И вот сегодня такой случай, может быть, единственный в жизни шанс, представился. И если бы не охранник… Вот дурак, все испортил! Ведь ясно как день: телефонный разговор, который он подслушал, не был обыкновенным разговором.

Обуреваемый этими мыслями, он вошел в кабинет своего начальника.

— Срочное донесение, господин начальник.

— Что там еще? — недовольно спросил тот: рабочий день кончился, пора было уходить домой.

— Дело крайне любопытное, — начал было высокопарно Аристидис.

— А не отложить ли нам его на завтра? — усмехнулся начальник, напыщенность Аристидиса его развеселила.

— Но речь идет о подрывной деятельности. — Аристидис понизил голос.

— Неужели? — притворно ужаснулся начальник.

— То есть… я так думаю…

— Ах, ты  д у м а е ш ь. Ну молодец! — Начальнику хотелось сбить с него спесь.

— Я… я почти уверен…

Начальник, низенький румяный толстячок, в отличие от Аристидиса благодарил бога за то, что и при оккупации удалось остаться на безобидной работе, связанной с фасолью и банками с оливковым маслом. Кое-что из этого товара перепадало и его семье.

Аристидис на мгновение заколебался, и начальник тут же перехватил инициативу.

— Значит, до завтра? — сказал он так, будто они уже договорились, и хлопнул Аристидиса по плечу. — Запомни, нам не следует совать нос в такие дела.

Начальник весело рассмеялся и выставил Аристидиса.

Аристидис совсем уже собрался уходить, когда в здание вокзала ворвались гестаповцы. С ними было несколько человек в штатском из греческой службы безопасности. Принюхиваясь, как ищейки, они расспрашивали каждого, кто им встречался. Один из них знал Аристидиса и подошел прямо к нему.

— Ты ничего подозрительного не заметил здесь сегодня утром?

Аристидис обрадовался. Конечно, как не заметить. И он подробно рассказал о молодой женщине, о странном телефонном разговоре, о том, как он бежал за ней, — словом, все.

Сотрудник службы безопасности что-то сказал по-немецки одному из гестаповцев, и тот вынул из кармана фотографию.

— Эта женщина звонила?

Дрожащими от волнения руками Аристидис взял фотографию и сразу сник.

— Нет… Это не она, — проговорил он упавшим голосом.

Если бы он успел увидеть женщину, звонившую перед Марианной, то наверняка узнал бы ее.

Немцы ушли, а торговый инспектор остался, крайне озадаченный всем происшедшим. Они утратили к нему всякий интерес, поскольку содержание телефонного разговора не имело отношения к фотографии, следовательно, пусть этим делом занимаются другие.

Однако Аристидис решил не падать духом и обратиться к кому-нибудь повыше. Эти нижние чины выполняют свои обязанности не рассуждая.

Он остановил такси, рывком открыл дверцу и, садясь в машину, торжественно произнес:

— В гестапо!

Как ни бился Аристидис, он не мог втолковать часовому, что ему крайне необходимо поговорить с начальством. И если бы не переводчик, случайно проходивший мимо, так бы, наверно, и ушел ни с чем.

Аристидиса провели к майору, очень похожему на гестаповцев, которых обычно показывают в кино: лысому, с моноклем и с железным крестом на груди.

— Так что ты слышал? — перевел переводчик вопрос лысого.

Аристидис повторил свой рассказ, еще сильнее волнуясь и добавляя новые подробности.

— Приметы! — сухо бросил майор.

— Высокая брюнетка, глаза черные, возраст — до тридцати, красивая…

То, что его «жертва» — красивая, Аристидис понял только сейчас.

— Одета?

— В сером костюме.

— В какой вагон села?

Он хорошо запомнил: в четвертый. И даже заметил, что пожилой офицер махал ей рукой из окна вагона.

— В каком звании?

Вот этого он не мог сказать — не потому, что был ненаблюдателен, просто погоны загораживала оконная рама.

Майор выслушивал ответы с таким же равнодушным видом, как и задавал вопросы. Ему было скучно…

В углу кабинета сидел высокий сухопарый мужчина в штатском, стриженный под бокс, и рассматривал альбом с фотографиями. Когда Аристидис вошел, он лишь на мгновение поднял голову, а затем продолжал свое занятие, не проявляя ни малейшего интереса к тому, что происходит рядом. Аристидис же заметил его, только когда лысый майор прекратил расспросы и стал звонить по телефону — скорее всего, вышестоящему начальству. Торгового инспектора поразило лицо этого человека, похожее на восковую маску, без всякого выражения.

Как видно, сведения, переданные майором по телефону, не заинтересовали того, кому он звонил. Положив трубку, он обратился к Аристидису:

— Прекрасно! Вы исполнили свой долг, и мы вас благодарим.

Иными словами: ступай, откуда пришел. Аристидис вышел из кабинета с таким чувством, будто потерял лотерейный билет с крупным выигрышем.

Страшно расстроенный, он шел по улице, как вдруг рядом раздался голос:

— Можно вас на минутку?

Подняв голову, он увидел того самого сухопарого человека, с восковым лицом, который только что сидел в кабинете гестаповского начальника.

— Конечно… С удовольствием… Мы, кажется, немного знакомы… — забормотал Аристидис.

Сухопарый взял его под руку и повел к стоявшему невдалеке черному автомобилю.

— Я отвезу вас, куда пожелаете. По дороге поговорим.

— Мне нужно на Ларисский вокзал…

Автомобиль тут же тронулся с места.

— Вы упоминали об утреннем поезде на Салоники… Расскажите, пожалуйста, все сначала.

Не успев закончить рассказ, Аристидис понял, что везут его не на Ларисский вокзал, и, стараясь подавить тревогу, спросил:

— Куда мы едем?

Не отвечая, его спутник вел машину по направлению к дачному поселку Экали.

3

Осень только наступила. Утром прошел проливной дождь, и от раскисших дорог, куда с гор намыло землю и мелкие камешки, шел пар. Солнце еще грело по-летнему.

Остановив машину на небольшой площади, немец вышел, коротко бросив Аристидису:

— Придется пройтись пешком.

Аристидис догадался: сухопарый нарочно оставил машину подальше от того места, куда они направлялись, чтобы не привлекать к себе внимания. Им действительно пришлось пройти шагов двести, прежде чем незнакомец привел его на какую-то виллу.

Посреди просторного холла в кресле-качалке дремал старик в домашнем халате. Холл был заставлен антикварной мебелью и картинами, дорогими изделиями из фарфора и хрусталя. Торговый инспектор разбирался в таких вещах, и у него даже глаза заблестели: словно в музей попал.

И он не ошибся. Старичок по имени Вильгельм Поссель возглавлял тайную организацию «Отто» по изъятию и вывозу в Германию сокровищ искусства из оккупированных стран. А патриоты в этих странах создавали специальные группы, чтобы помешать грабежу.

Некогда Поссель торговал подержанными вещами в Берлине и оказывал большие услуги нацистам. Например, помог им деньгами после неудавшегося путча. Когда же нацизм окреп, Поссель разбогател на конфискации имущества и в результате налетов на дома евреев и прочих, неугодных нацизму. Потом началась война, и он вызвался создать эту грабительскую организацию. А сухопарый с восковым лицом — Максимилиан Рандеке — был его правой рукой.

Как только они вошли в холл, Рандеке молча указал Аристидису на стул, а сам стал тихо разговаривать со стариком по-немецки.

— Кажется, наш поезд в опасности…

Привстав в кресле, старик взглянул на него так, словно только что очнулся от летаргического сна. Между собой они называли его так: н а ш  п о е з д. Это была последняя отправка из Греции, потому они сочли, что настала пора позаботиться и о себе. Всякий раз, когда им удавалось отправить очередную партию ценностей, они радовались своей победе. Само собой, наиболее крупная добыча доставалась нацистской верхушке, но и сами они изрядно грели руки.

— Кто еще знает о поезде?

— Кроме нас двоих и человека, который едет с артистами, никто.

— Тогда… кто же еще сюда впутался? Или это совпадение? Как по-твоему, Макс?

— Не люблю я совпадений…

— Я тоже… Что будем делать?

— Попытаюсь зацепиться за что-нибудь…

— Прекрасно! Постарайся сделать все, что в твоих силах. А я пойду спать — так вымотался, пока вытаскивал и перевозил вещи.

Старик удалился в соседнюю комнату, а Макс неподвижно стоял посреди холла, словно находился на распутье. И вдруг вспомнил про Аристидиса. Тот сидел затаив дыхание, чтобы не мешать этим двоим, которых мысленно уже произвел в «великие». Взяв с большого стола флорентийской работы вазу с фруктами, Макс поставил ее на резной китайский столик возле торгового инспектора.

— Угощайтесь!

— Благодарю! — Аристидис оценил по достоинству любезность немца.

В то же время он безуспешно пытался встретиться глазами с немцем. Но тот, не взглянув на него, ушел в свой кабинет, где не было ничего, кроме стола с телефоном и простого стула. Он придерживался убеждения, что в рабочей комнате ничто не должно отвлекать человека от дела.

Набрав номер, он отрывисто произнес:

— Говорит ноль тринадцать! — И далее тоном приказа: — Записывайте… Мне необходимы тексты всех телефонных переговоров с Ларисского вокзала за сегодняшнее утро, а также имена и адреса всех наших офицеров, которые едут в сопровождении женщин.

Макс еще некоторое время сухо отдавал распоряжения, не сомневаясь, что те, кому он приказывал, расшибутся в лепешку, чтобы угодить ему. Никто из этих людей не знал его в лицо. Единственной связью между ними был этот шифр — 013. Бывали, конечно, случаи, как сегодня, когда ему пришлось самому отправиться в гестапо. Но в таких случаях он предварительно звонил и предупреждал, что «пришлет человека». Таким образом никто даже не подозревал, что посланный им «человек» — это сам 013, имевший на руках бумагу с чрезвычайными полномочиями за подписью Бормана, второго после Гитлера человека в рейхе.

Положив трубку, он взглянул на часы: двенадцать.

После отхода поезда прошел час.

Макс сел и, закрыв глаза, глубоко задумался.

4

— Когда она звонила? — спросил Фотис.

— Час назад… с вокзала, — ответил расстроенный Антонис.

— Ладно, ешь пирожное и не раскисай. Подумаем лучше, что можно сделать, — успокаивал его Фотис, стараясь скрыть собственную тревогу.

Ему было около сорока. Высокий, крепко сложенный. В 1929 году он получил диплом архитектора и собирался поступить на работу, но в сентябре того же года был арестован и отправлен в ссылку за участие в кружке, которым руководил профессор Димитрис Глинос. Фотис Псарас оказался в числе первых жертв печально известного чрезвычайного закона о терроре против коммунистов, принятого «республикой» Венизелоса.

Когда Греция была оккупирована, Фотис стал одним из основателей районной организации ученых, входившей в состав ЭАМ, и работал в специальном секторе по охране художественного наследия страны. Антонис был намного моложе и выглядел рядом с ним совсем мальчишкой. Он окончил филологический факультет, а в их секторе выполнял обязанности связного с организациями и отдельными лицами, дающими сведения о действиях оккупантов по изъятию произведений искусства.

— Я слишком много наболтал по телефону, да?

— Ешь пирожное! — повторил Фотис, перемешивая в блюдечке черноватую массу из сладких рожков, которую почему-то называли «пирожным».

Да, Антонис совершил ошибку, сообщив по телефону столько сведений, даже пароль. Фотису вспомнился один товарищ по ссылке в Фолегандро, куда он попал после ареста в 1938 году при диктатуре Метаксаса. На занятиях по правилам конспирации он говорил: «Знайте, товарищи, что в большинстве случаев провалы происходят не по вине предателей и не оттого, что охранка оперативно сработала, а из-за наших собственных ошибок… незначительных, нелепых ошибок!»

— Все было так неожиданно, что я растерялся, — оправдывался Антонис. И, словно угадав мысли товарища, добавил: — А потом, знаешь, даже обрадовался… Да-да, обрадовался — ведь мы уже давно получили эту информацию… И теперь она подтвердилась.

— Надеюсь, вы это не обсуждали?

— Нет! Но, честно признаюсь: если бы она не повесила трубку, не знаю, до чего бы я договорился… Я только успел сказать ей, чтоб не удивлялась, когда к ней подойдет незнакомый человек.

— Чему не удивлялась? Что он немец?

— Я не сказал.

— Вот видишь, все же какие-то плюсы есть, — невесело улыбнулся Фотис.

— Не думаю, чтобы мой телефон прослушивался, — попытался подбодрить себя Антонис. — Наш человек из телефонной компании каждые два дня проверяет, не подключили ли его к системе прослушивания.

— Чтобы быть уверенным, надо проверять каждые две минуты, — буркнул Фотис. — К тому же не забывай, что она звонила с вокзала, а там аппараты наверняка прослушиваются… Но после драки кулаками не машут. Надо думать, как исправить ошибку. Начнем с того, что Марианне кто-то помешал.

— Похоже, что так. Но только ли поэтому она заговорила об утюге? Может, оставила дома какие-нибудь документы и хотела таким способом предупредить нас?

— Вряд ли. Марианна очень аккуратна. Она по натуре исследователь и дотошна в самых ничтожных мелочах.

Они сидели в кондитерской Коккалиса на улице Ахарнон и пытались всесторонне рассмотреть создавшееся положение.

— Я еще какую-то возню услышал, — помолчав, сказал Антонис. — Будто кто-то ворвался в будку…

— Думаешь, ее взяли? — спросил Фотис, не глядя на него.

Антонису очень хотелось бы выкинуть эту мысль из головы, но он не мог не поделиться с товарищем своими опасениями.

— Ладно, проверим, — сказал Фотис, вставая и кладя на стол миллион одной купюрой — плату за «пирожные».

Не успев дойти до угла, они попали в облаву, но не испугались. Документы у обоих, хотя и поддельные, были «в порядке», а у Фотиса сверх того имелось еще письменное разрешение, дававшее ему право привозить продукты из провинции, он их якобы поставлял одному из «кооперативов», организованных в качестве прикрытия. Для получения этой бумаги понадобилась тысяча ухищрений, зато теперь Фотис имел возможность свободно разъезжать по делам организации. Кличка Спекулянт, какой бы неприглядной она ни казалась, была надежной «крышей».

От собравшихся на улице они узнали, что кто-то донес на профессора, известного своими прогрессивными взглядами, и немцы прикатили на улицу Феррон, где он проживал. Ученого дома не оказалось, и оккупанты в бешенстве задерживали и проверяли всех прохожих.

Благополучно вырвавшись из оцепления, друзья расстались, договорившись, что Антонис будет ждать дома, а Фотис в случае необходимости ему позвонит.

Стараясь собраться с мыслями, Фотис пошел пешком на Ларисский вокзал. Его неотступно мучил вопрос: арестовали Марианну или она сама бросила трубку, увидев, что за ней следят?

На вокзале он направился в бюро службы движения, где работал один товарищ по организации.

— Привет Спекулянту! — поздоровался тот, лукаво подмигивая, а на вопрос Фотиса, не была ли арестована в то утро на вокзале женщина, ответил:

— Насколько мне известно, нет. Но, если хочешь, могу узнать поточнее.

— Узнай, пожалуйста. А заодно и об одиннадцатичасовом поезде на Салоники.

— Что именно?

— Как тебе сказать?.. В общем все, что сможешь.

Фотис и сам еще отчетливо не представлял, какие именно подробности ему нужны. Чувствовал только, что уже вступил в состязание с неведомым противником.

Незримый стартер дал сигнал, бегуны рванулись с места, и с этого мгновения каждая секунда их жизни приобретала особый смысл.

Глава вторая

Подобные ощущения (ибо смутная вера, о которой я говорю, никогда полностью не претворяется в мысль) редко удается до конца подавить иначе, как прибегнув к доктрине случайности или — воспользуемся специальным ее наименованием — к  т е о р и и  в е р о я т н о с т и.

Эдгар Аллан По

1

Поезд на полном ходу вошел в туннель. Вскоре мрак поглотил последний вагон, и справа и слева от входа в туннель остались лишь немецкие часовые.

Пройдя туннель, поезд стал сбавлять скорость, а потом запыхтел и вовсе остановился.

Машинист поглядел направо, на заброшенную угольную шахту, потом стал внимательно наблюдать за своим помощником, отцеплявшим паровоз от состава. Один из немецких охранников поднял шлагбаум, закрывавший вход в шахту, паровоз перешел на вспомогательный путь и вскоре скрылся из виду.

— Почему мы остановились? — Марианна притворилась удивленной, чтобы не выдать страха: она ждала с минуты на минуту, что поезд остановят и ее арестуют. Ведь тот шпик на вокзале наверняка уже начал действовать.

У немецких офицеров, ехавших в поезде, тоже на душе было неспокойно. Некоторые держали наготове оружие: на всем маршруте от Афин до Салоник их подстерегали неприятные сюрпризы со стороны партизан.

— Мы остановились, чтобы прицепить «клетку», — успокоил их Отто, одновременно отвечая на вопрос Марианны.

— Значит, мы поедем с «клеткой»? — Марианна не смогла скрыть изумление.

Офицеры повеселели: конечно, с «клеткой» гораздо спокойнее. Узнав о причине остановки, некоторые пассажиры вышли из вагонов, подстегиваемые любопытством.

К страху Марианны прибавилась тревога. Поторопилась она сообщить товарищам, что «клетки» не будет. Кто знает, в какой мере это может их теперь запутать.

Оба офицера вышли из вагона, а за ними — Марианна и Отто. К их группе присоединились и другие немцы, которых она прежде не видела.

Отто заметил, как она их разглядывает, и пояснил:

— Это артисты, они ездят развлекать наши оккупационные войска.

В составе передвижной группы было несколько мужчин-инвалидов и четыре женщины. По слухам, эти артистки развлекали военных не только песнями и танцами. Одна из них, пухленькая блондинка, стала наигрывать на аккордеоне песенку, которая была очень популярна в период между двумя войнами.

Марианна обратила внимание на высокого, худого, изжелта-бледного человека, явно чахоточного.

При появлении каждого нового лица она начинала волноваться, но изо всех сил старалась этого не показать. Напряженно вслушиваясь в разговоры, все ждала, когда же прозвучит условная фраза и появится наконец долгожданный «связной».

— Говорили же, что «клетки» не будет, — недовольно заметил Чахоточный.

Отто равнодушно пожал плечами и представил его Марианне:

— Герман — руководитель группы.

Уловив недовольство Германа при известии о «клетке», Марианна стала к нему приглядываться. Среди актеров он был единственным, не имевшим телесных увечий.

В устье шахты показался паровоз с прицепленной впереди «клеткой». Пассажиры, вышедшие из вагонов, стоявшие у окон и на подножках, как по команде смолкли. Похоже, кое-кто даже вздрогнул при виде платформы, на которой была установлена клетка из колючей проволоки. В такие клетки оккупанты сажали узников из тюрем и концлагерей, используя их в качестве «щита». Сейчас их было человек пятнадцать — от стариков до мальчишек. Грязные, обросшие, в лохмотьях.

Паровоз снова вышел на основной путь, его прицепили к головному вагону, и впереди состава оказалась «клетка» с людьми.

Заложники разглядывали пассажиров сквозь колючую проволоку. Один из них, раскинув руки, словно распятый, запел антифашистскую песню. Другие стали подтягивать ему хриплыми, неверными голосами. Мелодия и слова были почти неразличимы.

А Марианне тем временем вспомнились слова Антониса: «…В поезде есть наш человек, он найдет тебя… Некоторые едят апельсины недозрелыми…»

«Может, Герман и есть тот самый «свой» человек? — думала она. — Вон как он резко отреагировал на «клетку». Хотя вряд ли связной может быть немцем». Она внимательно наблюдала за всем, что происходило вокруг, боясь пропустить слова пароля.

Отто начал нервничать.

— Это зрелище мне совсем не нравится, — тихо сказал он, беря Марианну под руку и отводя немного в сторону. — Это… Это… трусость! Я не очень разбираюсь в политике и еще меньше — в военном деле, но, по-моему, прикрываться этими несчастными — проявление трусости!

Когда прицепили паровоз, весь состав почему-то пошел на вспомогательный путь.

— Что такое? Почему не едем? — забеспокоился Герман.

Оказалось, они немного опаздывают и теперь должны пропустить встречный экспресс. Ждать надо было минут пятнадцать.

Отто повел Марианну к артистическому вагону. Здесь собралось человек десять отпускников — солдат вермахта. Блондинка играла на аккордеоне, ей вторил на губной гармошке однорукий сержант лет сорока. Песня кончилась, раздались хлопки. Герман подошел и встал рядом с Марианной.

— Нам говорили, что «клетки» в составе не будет, — обратился он к Отто. — Насколько мне известно, наш поезд не выполняет никакой миссии, я имею в виду — не везет важного груза.

— Разве я не важный груз? — попытался сострить Отто.

Стоящие рядом из вежливости засмеялись.

Опять Марианна отметила настойчивость, с какой Герман твердил о «клетке». И чего это вдруг он заговорил о «важном грузе»?

Герман тоже заинтересовался Марианной. От его внимания не ускользнули ни ее изучающие глаза, ни беспокойство сродни его собственному.

Песню заложников заглушил гудок приближающегося экспресса. Пассажиры стали расходиться по вагонам. Взглянув на часы, Отто проворчал:

— Опаздываем на целых полчаса.

Поезд двинулся к основному пути в тот самый момент, когда мимо с несмолкающим гудком промчался экспресс.

2

Аристидис сидел в комнате один, боясь даже пошевелиться — как бы хозяева не подумали, что он роется в письменном столе. «Черт меня дернул влезть в это дело, — мысленно сокрушался он. — Всегда так: думаешь, как лучше, а выходит наоборот».

Внутренний голос нашептывал ему, что он, как последний дурак, добровольно засунул голову в пасть льва. Из соседних комнат не доносилось ни звука. «Спят, что ли, черти? А обо мне забыли?»

Он громко откашлялся, чтобы напомнить хозяевам дома о своем присутствии. Но и после этого к нему никто не вышел. «Должно быть, справки наводят. Дело, как видно, не из пустяковых…»

Из комнаты, куда ушел Макс, послышался приглушенный звонок телефона. Аристидис навострил уши, пытаясь уловить хотя бы словечко, но не смог. Да если бы и смог, все равно ничего не понял бы, потому что Макс говорил по-немецки.

— Ваше поручение выполнено, — сообщил голос из трубки.

— Жди в Королевском парке. На встречу придет человек от меня, — распорядился Макс и вышел в холл.

Увидев его, Аристидис встал.

— Оставайтесь пока здесь, — проговорил Макс, направляясь к выходу и не давая Аристидису времени возразить.

Аристидис разозлился. «Черт меня возьми. Надо было сказать, что у меня срочная работа, что мне попадет от начальства. Хотя бы объяснил, зачем я ему понадобился».

А Макс уже сел в машину и уехал.

В Королевском парке гуляли одни старики да дети. Оглядевшись, Макс направился к скамейке, где лысый майор читал газету.

— Слушаю! — без предисловий бросил Макс и присел рядом.

— Записано четыре телефонных разговора.

— В тот час, который нас интересует?

— Так точно, — ответил майор. — В первом речь шла о свадьбе.

— Слово в слово!

Когда лысому майору приходилось встречаться с посланным от 013, он всегда вел себя очень осторожно. Не раз ему приходила в голову мысль о том, что посыльный был не кто иной, как сам «хозяин». По тону не скажешь, что он просто посыльный. И решения принимает очень уж быстро. Как правило, этого не делают, когда есть кто-то повыше. Он дословно передал содержание первого разговора: «Все в порядке. О свадьбе их известили. Жених выехал. Приглашения для шаферов у меня».

«Обычный шифр сопротивленцев», — подумал Макс и нетерпеливо приказал майору продолжать. Он совершенно упустил из виду, что такая манера сбивает с толку его сотрудников, не давая им возможности ни думать, ни разумно действовать. Майор, начиная нервничать, перешел к следующему разговору: «Говорит Марианна, не перебивайте меня, я очень спешу! Звоню с Ларисского вокзала…»

Да! По всей видимости, это именно тот разговор. Макс внимательно выслушал все: переданную неизвестной женщиной информацию о том, что в поезде не будет «клетки», фразу об апельсинах и напоследок — о забытом утюге… Наверняка предлог!

— Номер телефона? Женщина звонила из телефонной будки на вокзале и разговаривала с мужчиной. Его имя Антонис Канакис, проживает по улице Лезву, двадцать четыре, телефон пятнадцать триста сорок шесть.

Про другие разговоры Макс слушать не стал. Теперь он хотел знать о женщинах, уехавших с утренним поездом, в особенности о тех, что сопровождали немцев.

— Женщин пять, — сообщил лысый. — Три немки, одна гречанка в специальной делегации и сопровождающая Отто Крайсмана.

— Полковника?

— Так точно. Ее зовут Марианна Рондири. Археолог, работает с профессором. Мать у нее была немка, отец — грек, убит на итальянском фронте. Живет одна. Проверяли тщательно. Заслуживает доверия.

— А о той, что звонила перед ней из той же будки, есть сведения?

— Врач из Гамбурга, тридцать лет. Едет с инвалидом-летчиком, лейтенантом. В Берлине собираются обвенчаться. Во главе всех пассажиров этого поезда, имеющих германское подданство, поставлен Крайсман.

— Поезд с «клеткой»?

— Да. Мы получили указание прицепить ее по дороге.

Максу это не понравилось. Он же совершенно четко распорядился, чтобы «клетку» не прицепляли во избежание слухов об особом назначении поезда.

— Сколько времени поезд идет до Салоник?

— Если без «сюрпризов», то от Афин до Салоник десять часов пути.

Некоторое время Макс молчал. Все сходится: описания Аристидиса, вагон, Марианна, едет с Отто Крайсманом. Остальные были «чистокровными» немками. Мысленно он стал отчитывать старика. «Где он откопал эту девицу и за каким чертом ему понадобилось тащить ее с собой?»

Однако вскоре мозг его выдал решение.

— Запоминай! — приказал он майору. — Первое: Антониса Канакиса арестовать. Второе: каждые полчаса докладывать о продвижении поезда. Третье: на первой же остановке артистов сообщить ответственному за труппу, что они оставили в Афинах несколько костюмов. Четвертое: немедленно раздобыть адрес Марианны Рондири. Ноль тринадцать постоянно будет на связи.

Макс поспешно удалился. Неприятно! Поездом, стало быть, интересуется еще кто-то. Возможно, это простое совпадение, но для Макса простых совпадений не существовало! Надо подумать, как, через какую щель просочилась информация. Он не сомневался в том, что великолепно организовал всю работу, в его дела никто не вмешивался. А уж в последнее время он старался особенно тщательно заделать все вероятные трещины: оборвал связи с агентами, которых прежде использовал, прекратил перевозки самолетом, поскольку у союзников появилось огромное превосходство в воздухе и он опасался за судьбу своих грузов. В итоге выбрал железную дорогу, самый обыкновенный поезд, чтобы не привлекать внимания.

Сев в машину, Макс взглянул на часы: ровно час дня.

3

В половине второго Фотис пришел на вокзал, где у него была назначена встреча с товарищем из службы движения.

— Ну что? — нетерпеливо спросил он.

— Никого из женщин сегодня не арестовывали.

— Что ж, хорошая новость. — Фотис вздохнул с облегчением. — Что еще?

— Около одиннадцати на вокзале поднялась суматоха. Приехали из гестапо, искали брюнетку лет тридцати. Спрашивали в торговой инспекции.

— Почему там? — удивился Фотис.

— Говорят, будто кто-то из инспекторов подслушал подозрительный телефонный разговор.

— Выкладывай все, что знаешь.

— Да больше ничего… То есть сначала инспектор доложил своему начальнику, но тот не придал его словам значения. Гестаповцы показали ему фотографию, но он сказал, что это не та женщина, которую он видел в телефонной будке. Они и у кассира спрашивали, но тот притворился, что ничего не видел. Мне же сказал, что хорошо ее запомнил, она купила четыре билета, и если мы ее знаем, то чтобы предупредили: ее ищут.

Фотис понял, что женщина, купившая четыре билета, не могла быть Марианной, просто между ними есть сходство. И есть причина, по которой ту преследуют.

— А торговый инспектор что? Можешь мне его показать?

— Того, что разговор подслушал? Да нет его с самого утра, как сквозь землю провалился. Его начальник мечет громы и молнии. Не иначе, говорит, наш дружочек вбил себе в голову, что он великий сыщик, вроде Шерлока Холмса, а ему приходится гробить свой талант, вылавливая тех, кто кур ворует. Говорит, когда вернется, пошлю его инспектировать отхожие места! — Сторож от души рассмеялся.

Фотису гнев начальника торговой инспекции тоже показался забавным. Затем он поинтересовался, не было ли у поезда «клетки». Сторож сообщил, что приказ меняли дважды и в итоге «клетку» прицепили не в Афинах. «Чтобы никто не догадался, что в поезде важный груз», — подумал Фотис.

— Ну что, Спекулянт? Неплохие сведения я тебе сообщил? Может, и мне за них фасольки привезешь?

— Не сомневайся! — весело пообещал Фотис.

От прозвища Спекулянт его коробило. Обычно партизаны и подпольщики заимствовали имена либо у мифологических богов и героев, либо у героев Двадцать первого года[4]. Но в интересах дела со «Спекулянтом» приходилось мириться.

Поблагодарив за сообщение, он направился к Антонису. По дороге размышлял, кем могла быть женщина, которой так живо интересовалось гестапо. Он опасался, как бы из-за случайного совпадения Марианна не оказалась под угрозой провала.

Придя к Антонису домой, он рассказал обо всем, что узнал.

— Это я все испортил! — Вид у Антониса был удрученный.

— Рано еще делать выводы, — невозмутимо отвечал Фотис.

Он взял себе за правило и строго его придерживался: в критических ситуациях не показывать своей тревоги — это деморализует товарищей. Одновременно он и сам успокаивался, приводил в порядок собственные мысли. Сейчас ему необходимо было просчитать все возможные варианты.

Годы ссылки приучили Фотиса к железной дисциплине. И накопленный опыт часто оказывался очень ценным. Пока что известен один только факт: Марианна не была арестована на Ларисском вокзале. Что же касается торгового инспектора, из всего, что удалось о нем узнать, напрашивался один вывод: этому человеку не дают покоя лавры шпиона. Конечно, он не упустит возможность, которая, можно сказать, с неба свалилась. Но как он поведет себя в дальнейшем?

Фотис стал прикидывать, каковы могут быть действия этого человека. Что он может предпринять после того, как потерпела неудачу его попытка убедить начальника в том, что он ухватил конец какой-то нити. Гестаповцы, приезжавшие на вокзал, тоже вряд ли станут заниматься еще какой-то другой брюнеткой, пусть даже и похожей. У них свое задание. Так что же предпримет теперь это ничтожество? Бросит свою затею? Тогда почему его до сих пор нет на службе? Допустим, он отправился в гестапо. Но там ведь не знают, что́ в этом поезде, и потому самое большее, на что могут пойти, — это распорядиться, чтобы в Салониках или на одной из промежуточных станций тщательно проверили документы у всех пассажиров.

— А вдруг его отправили опознавать Марианну на месте? — Фотис высказал свое предположение вслух.

— Если это случится… мы пропали! —мгновенно отозвался Антонис: он думал о том же. — Бедная Марианна!

— Да, не говоря уже о работе, которой мы отдали целый год!

— Что же делать? — Антонис совсем расстроился.

— Дело несколько запуталось, но мы попробуем распутать… Прежде всего надо изменить инструкции в отношении вагонов, где едет немецкая труппа. А нашего друга немца необходимо предупредить на ближайшей же станции.

— Скажи, куда мне бежать? — Антонису не терпелось немедленно приступить к действиям.

— Прежде чем бежать, надо мозгами пошевелить. Свари-ка нам кофейку.

Антонис ушел на кухню, а Фотис продолжал анализировать создавшееся положение. Если торговому инспектору повезет и он наткнется на заинтересованного человека, какие меры тот примет? Первейшая мера — держать торгового инспектора при себе, вместе с ним догнать поезд и установить личность Марианны, опознать женщину. Есть ли вероятность сделать это, не выезжая из Афин? Конечно, есть: инспектор видел, в какой вагон она села.

— Что ты сказал? — Антонис вошел в комнату с чашечками на подносе.

— Так… Мысли вслух… Если паровоз на древесном топливе и в пути не возникло непредвиденных задержек, сколько времени понадобится от Афин до Салоник?

— Хм… Часов десять.

Фотис поглядел на часы.

— У нас в запасе почти восемь часов!

Глава третья

…аналитик старается проникнуть в мысли противника, ставит себя на его место и нередко с одного взгляда замечает ту единственную (и порой до очевидности простую) комбинацию, которая может вовлечь его в просчет или сбить с толку.

Эдгар Аллан По

1

Отто никак не мог понять, отчего Марианна так взволнована. Это было заметно со стороны.

— Ничего страшного, дядя Отто. — В ответ на его расспросы Марианна пыталась улыбнуться. — Просто в дороге я всегда очень устаю.

Ехавший с ними в купе майор воспользовался случаем, чтобы продемонстрировать свои познания в философии.

— Уход, дорогая моя, уход! Желание  у й т и  изначально присуще человеческой натуре. Мы все стремимся куда-то, а когда нам это наконец удается, рвемся обратно!

Марианна посмотрела на него, будто сквозь стекло. Попробовала взять себя в руки. Все равно исправить ничего нельзя.

«В конце концов, ничего пока не произошло», — в сотый раз уговаривала она себя, но тщетно.

От философии майор перешел к анекдотам — один пошлее другого. Промелькнуло имя Муссолини, и Марианна заставила себя улыбнуться.

Поезд пересек по мосту реку Асопос. Издалека уже доносился солоноватый запах моря.

— Где мы находимся? — спросил Отто.

— Подъезжаем к Айи-Теодори, — сообщил майор.

Седой капитан за все это время не произнес ни слова. Сквозь большие черные очки Марианна не могла разглядеть его глаз, как не могла бы с уверенностью сказать, спит он или бодрствует. Вид у него был скучающий, безучастный ко всему происходящему вокруг.

Когда поезд подошел к станции, Марианна опустила оконную раму и выглянула наружу. Из помещения телеграфа появились два эсэсовца и побежали вдоль поезда.

«Откуда им знать, в каком я вагоне», — успокаивала она себя.

— Где артисты едут? — спросил ее эсэсовец, пробегая мимо.

— Во-он в том вагоне! — указала она на последний вагон, вздохнув с облегчением.

Значит, не за ней. Эсэсовцам, наверно, хочется, чтобы артисты дали им представление. Марианна уже хотела отойти от окна, но тут ее внимание привлек Йоганн, однорукий, игравший на губной гармошке; он двигался от своего вагона вдоль состава, а оба эсэсовца с Чахоточным направлялись к телеграфу.

Марианна стала соображать, как бы уговорить Отто пойти в последние вагоны, вдруг удастся узнать, зачем их вызывали.

— Может, зайдем к артистам, попросим их спеть…

— Поезд здесь стоит недолго, скоро тронемся, — возразил Отто. — Ведь в последние вагоны на ходу нельзя пройти.

— Но можно побыть у них до следующей станции! — настаивала девушка.

— Идея неплохая, — поддержал ее майор.

— Ступайте, — разрешил им Отто. — Я стал тяжел на подъем, могу часами сидеть на одном месте.

— Завидую вам! — отозвался майор. От него так и разило туалетным мылом.

— И я с вами, — вдруг выйдя из летаргии, промолвил седой капитан.

— Мы берем на себя приятную миссию сопровождать барышню!

— А я, пожалуй, без вас немножко вздремну… — заметил Отто. — Дорога утомляет.

Все трое заспешили к выходу, чтобы успеть перейти к артистам до того, как тронется поезд. К последним вагонам они подошли одновременно с Йоганном.

— Вы не приютите нас у себя до следующей станции?

— Отчего же, пожалуйста.

— И сыграете нам что-нибудь? — Марианна изо всех сил изображала интерес.

— Отчего же, пожалуйста, — повторил Йоганн. Тон его стал резче.

И тут Марианна увидела в единственной руке Йоганна мешочек с апельсинами! И апельсины были недозрелые. Местные жители хорошо знали пристрастие немцев к незрелым цитрусовым как панацее от всех болезней и на каждой станции выносили к поезду мешочки с фруктами, продавая их за несколько марок или выменивая на солдатский хлеб.

Марианна растерялась. Вспомнила пароль: «Некоторые едят апельсины недозрелыми». Неужели однорукий и есть связник?

Из предпоследнего вагона доносились песни. Марианна со своими спутниками заспешила туда, но однорукий остановил их.

— Пойдем лучше в другой вагон, — предложил он, указывая на последний, бывший почтовый. — Там просторнее.

Белокурая аккордеонистка и еще одна очень юная немка не знали, куда посадить нежданных гостей. Вагон был специально переоборудован для артистов — здесь был своего рода клуб, служивший также столовой.

Треть вагона занимали большие сундуки с костюмами и реквизитом. На остальном пространстве размещался стол с двумя скамейками. В углу на привинченном к полу железном столике стояла газовая плитка.

Играл патефон, крутилась пластинка со старыми мелодиями в исполнении Зары Леандер.

— Артистическая атмосфера! — прокомментировал майор.

— Да… К тому же здесь тепло…

Пока они рассаживались, подошли еще несколько человек из труппы, узнав о визитерах.

— А не влетит нам от импресарио? — забеспокоилась блондинка.

— Что делать, раз гости пришли? — отозвался один из артистов.

— Но ведь он разрешает заходить сюда только на время еды.

— Это случай особый… — Йоганн взглянул на Марианну.

В голосе однорукого ей почудилась насмешка.

Патефон остановили, и Йоганн заиграл на губной гармошке. Играл он превосходно, хотя и держал гармошку одной рукой, от этого Марианна ощутила какую-то неловкость, наблюдая за ним. Между тем аккордеонистка поведала ей на ухо, что в свое время Йоганн был замечательным пианистом, ему пророчили большое будущее, но вот лишился руки в первые дни вторжения во Францию и докатился до этой труппы.

Время шло, а поезд все еще стоял. Артисты стали рассказывать о гастролях в тылу. В тех сундуках, объясняли они, народные костюмы всех областей Германии. Солдатам приятно вспоминать родные места.

— Только почему-то сундуки на каждой станции становятся все тяжелее! — хохотнула аккордеонистка.

— Глупости! — оборвал блондинку Йоганн и переменил тему разговора.

Неожиданно вагон качнуло — поезд тронулся.

— Где импресарио? Он отстанет! — испугалась блондинка.

Они вышли на площадку, и Марианна увидела, как Герман на ходу вскочил на подножку вагона, где остался Отто. «Что ему понадобилось в нашем вагоне?» — с недоумением подумала она.

А вдруг именно за, этим его и вызывали эсэсовцы? Чтобы сообщить о ней? Кто он — связной или враг?

— Видали? — сказал Йоганн. — В наш вагон он уже не успевал.

Это объяснение было так необходимо Марианне, чтобы успокоиться. Она вспомнила слова блондинки: «Почему-то сундуки на каждой станции становятся все тяжелее». Что это значит? И чего в конечном счете добиваются она и ее товарищи? Во все подробности ее никогда не посвящали. Неужели немцам удалось завладеть ценностями?.. А если и так, то могут ли они быть спрятаны в этих сундуках, вокруг которых вертится столько людей — любой может в них залезть. Правда, лучший тайник тот, что у всех на виду. Может, немцы именно на это рассчитывают?

Сундуков было шесть. Все одинаковые, выкрашенные в темно-серый цвет, что делало их похожими на ящики с боеприпасами. Рассматривая сундуки, Марианна вдруг почувствовала на себе взгляд Йоганна.

— Зачем вызывали Германа? Насчет представления? — полюбопытствовала аккордеонистка.

— Нет… Говорят, мы забыли несколько костюмов после спектакля, — ответил Йоганн, продолжая глядеть на Марианну.

— Но мы ничего не забывали! — запротестовала аккордеонистка. — За костюмы я отвечаю!

— В таком случае я тебе не завидую! — со смехом заметила вторая немка.

Тем временем Йоганн подошел к столу и высыпал из мешочка апельсины.

— Угощайтесь!.. В недозрелых больше витаминов. — Он произнес эту фразу ровным голосом, ни на кого не глядя.

Марианна потянулась за апельсином, но рука ее застыла в воздухе. Пароль это или нет? Он должен был сказать, что некоторые едят апельсины недозрелыми. Она взяла один и потерла кожуру, наслаждаясь ароматом. На Йоганна даже не взглянула. Вдруг ловушка? Телефонный разговор на вокзале могли подслушать. С другой стороны, фраза подходит к случаю, возможно совпадение… А если Йоганн купил апельсины специально, чтобы иметь предлог произнести пароль? Все взвесив, Марианна решила пока помолчать. Отколупнула ногтем кожуру и снова стала вдыхать аромат.

— Вы любите апельсины? — спросил Йоганн.

— Мы из них варенье варим, — ровным голосом ответила Марианна.

— Но, фройляйн, при этом теряются витамины! — Майор был возмущен таким кощунством.

Поезд шел по склону, усаженному виноградниками. В течение многих веков люди трудились, укрепляя террасы, уступами поднимающиеся к вершине горы. Сейчас виноградники выглядели заброшенными. Как видно, хозяева ушли из этих мест: кого взяли, кто скрывается, кто пробился в горы к партизанам.

Седой капитан и тут сидел с отсутствующим видом. Только раз, взглянув на часы, тихо проговорил, хотя его никто не спрашивал:

— Уже два часа…

2

Макс вернулся на виллу, где, сидя как на иголках, дожидался Аристидис.

— Проснулся? — Макс кивнул на дверь комнаты, где заперся старик.

— Нет.

Аристидис опять попытался поймать взгляд Макса. Тот прошел прямо в кабинет, не глядя в его сторону.

«Что за обращение! — рассердился, как всегда, с опозданием Аристидис. — Держит меня тут, как будто так и надо. За кого он меня принимает и что такое он сам? Что я, ему служу?» Все это Аристидис собирался бросить «в лицо» этому типу, но его дерзость, как обычно, выхода не нашла. Так и с начальником: Аристидис разговаривал с ним «на равных» и высказывал все «начистоту», только мысленно.

Сидя в одиночестве, Аристидис терзался сомнениями. С одной стороны, не хотелось впутываться в темные истории; с другой — он был горд тем, что сумел «зацепить» важное дело. В тисках противоречивых чувств он ощущал себя то как затравленный зайчишка, то как лев или по меньшей мере хитрющая лиса. Само собой разумеется, что испытывать одновременно такие сильные чувства было тяжело, просто-таки невыносимо для ничтожного служащего из торговой инспекции.

А Макс в кабинете звонил по телефону:

— Говорит ноль тринадцать! Как дела?

— Наши люди выехали на улицу Лезву, — сообщил лысый майор. — Потом на квартиру к барышне.

— К ней поедешь один, без сопровождения. Постарайся, чтобы тебя никто не заметил.

— Понял!

— И пошевеливайся! Чтобы узнать один адрес, два часа угробили!

— Но… видите ли… — начал было оправдываться собеседник, но Макс перебил его:

— Вижу! — И положил трубку.

Немного подумав, он набрал номер Антониса. Хотел убедиться, что человека, за которым поехали, застанут дома.

На звонки долго никто не отвечал, и Макс готов был уже бросить трубку, как с другого конца провода донеслось: «Алло!»

Максу показалось, что голос у того немного запыхавшийся. Он послушал, как Антонис несколько раз нетерпеливо прокричал «алло», и положил трубку. Через несколько минут этот Канакис предстанет перед ним со связанными руками, и тогда выяснится, каковы планы его сообщников.

3

Антонис в недоумении глядел на трубку. Когда зазвонил телефон, они с Фотисом выходили из квартиры. Он бросился обратно, потому и запыхался.

Фотис тоже вернулся в холл.

— Кто звонил?

— Не знаю. Положили трубку.

— Может, ты не успел?

— Нет-нет… Положили после того, как я несколько раз сказал «алло». Ошибка, наверно…

— Или?..

— Что — «или»?

Что еще мог означать этот звонок? Во всех своих действиях Фотис неизменно исходил из предположения, что существует «другой», его противник. И всякий раз старался поставить себя на его место. Если шпик из торговой инспекции добрался до нужного человека, немцам не составит труда узнать адрес и телефон Антониса. Обычно люди знают, какой голос должен ответить им по телефону, и кладут трубку, как только убеждаются, что ошиблись. Тот ли это случай? И был ли звонок случайностью? Как бы он сам поступил в подобной ситуации? Зная телефон нужного ему человека, наверняка позвонил бы, чтобы узнать, дома ли тот. Так… Что за этим последует?

Из этих рассуждений Фотис вывел одно-единственное заключение: враг поблизости. Не исключено, что сюда могут ворваться с минуты на минуту.

— Немедленно уходим! — скомандовал Фотис.

— А что случилось? — удивился Антонис.

— Объясню по дороге.

Они вышли на лестницу. Фотис на секунду остановился, прислушиваясь к звукам в доме: вроде все спокойно. Можно спускаться? Нет! Надо быть до конца последовательным, сообразуясь с логикой противника.

И опять вспомнились слова товарища по ссылке: «Прежде чем действовать, десять раз все обдумай!.. Осторожность и еще раз осторожность…» Недаром в народе говорят: «Семь раз отмерь, один отрежь».

Что, если противник уже у дверей — вот он бесшумно крадется вверх по лестнице или прячется под ней у входа, выжидая, когда они появятся. Вывод: спускаться по лестнице нельзя.

— Есть в доме черный ход? — спросил Фотис шепотом.

— Что с тобой? Ведешь себя так, будто за нами пришли.

— Очень возможно.

— Есть выход на другую улицу.

— Пошли туда!

Пробежав по коридору, они спустились по черной лестнице и вышли на соседнюю улицу как раз в тот момент, когда перед домом раздался скрежет тормозов.

— Вот черт, как ты их заметил? — изумился Антонис.

— Я не заметил. Я думал. Слышишь? Думал!

Больше Фотис ничего не стал объяснять, отлично понимая, что не так-то просто приучить человека анализировать каждый свой шаг.

Они остановили такси, и тут Антонис вовсе растерялся: друг назвал адрес Марианны!

Второе звено в логической цепочке Фотиса состояло в том, что противник поинтересуется адресом Марианны. И даже прежде, чем адресом Антониса. Не исключено, что «другой» уже у нее дома. Если нет — Фотис ничего не теряет.

Мысленно он все острее ощущал присутствие «другого». Он еще не успел до конца продумать эту вероятность. В уме вертелась фраза Марианны про утюг, произнесенная по телефону.

Фотис ничуть не сомневался в том, что поездка Отто имела отношение к тому грузу, который, по имеющимся у них сведениям, был отправлен в вагоне с артистами. А теперь, помимо художественной ценности груза, на карту была поставлена еще и жизнь человека — Марианны! Тут они совершили ошибку: не предупредили ее заранее, не подумали о том, что немецкий археолог может уехать внезапно. В результате она вынуждена была рисковать и собственной жизнью, и заданием.

Рядом с домом, где жила Марианна, была мелочная лавка. Фотис велел Антонису оставаться там и глядеть в оба: если заметит что-нибудь подозрительное, пусть тут же звонит в квартиру Марианны.

Он направился было к подъезду, но остановился. А вдруг в квартире засада? Вдруг его сейчас арестуют? На всякий случай надо отдать необходимые распоряжения.

— Значит, так… Если со мной что случится, ты, Антонис, сделаешь все возможное и невозможное, чтобы догнать поезд до того, как он прибудет в Салоники. Понял?

До Антониса постепенно начал доходить смысл действий Фотиса, и он молча кивнул.

Удостоверившись, что вокруг ничего подозрительного нет, Фотис поднялся на третий этаж. Ключ у него был. Прислушавшись у двери квартиры, бесшумно отпер ее и вошел. Ни души! Сняв шляпу и пальто, спокойно положил их на стул.

Обстановка простая, но все изящно, со вкусом. Сразу видно, что здесь обитает женщина. Абсолютная чистота и порядок. Включенного утюга, конечно, нет. Надо проверить: что, если утюг — это сообщение? На столе, на комоде, в шифоньере, под диванными подушками — нигде ничего «недозволенного». И Фотис снова принялся рассуждать.

Марианна уезжала в спешке, не успев связаться со своими. Возможность позвонить представилась ей только на вокзале. Для этого она должна была оставить Отто. Под каким предлогом? «Мне нужно позвонить…» Зачем? Необходимо было придумать нечто экстраординарное, драматическое, наконец, чтобы ее тревога показалась обоснованной. «Я забыла выключить утюг!»

Не исключено, что эта фраза пригодилась Марианне и как оправдание на случай, если телефонный разговор подслушали чужие уши.

Зазвонил телефон. Наверно, Антонис предупреждает об опасности. А если «другой» решил проверить и эту квартиру? Как же он промахнулся, когда давал указания Антонису. Надо было сказать, чтоб он воспользовался условным сигналом. Нет, трубку брать он не будет. Сперва надо подготовить декорации, чтобы предлог Марианны выглядел правдоподобным. Фотис бросился на кухню, а телефон зазвонил опять.

Неся утюг и гладильную доску в прихожую, Фотис соображал: один из двух звонков — от Антониса. Первый или второй? Если в первый раз звонил «другой», ему незачем звонить снова — ведь ему не ответили. Могло быть и так: вначале позвонил Антонис, а «другой» — сразу же после него. Мог позвонить и кто-то из знакомых Марианны. Как бы то ни было, Фотис остался последователен в своем решении и трубку не снял. Включил утюг. Дал ему нагреться настолько, чтобы было понятно, что его включали.

Снова раздался звонок. На сей раз — в дверь. Фотис затаил дыхание. Послышалась возня у замка, подбирали ключ. «Другой».

Фотис на цыпочках прокрался на кухню и затаился за дверью.

Ключ был подобран, в квартиру вошли.

— Есть здесь кто-нибудь? — спросили по-немецки.

Шаги.

Сколько их? Фотис внимательно прислушался и пришел к выводу: один. Обычная проверка, но наследить не хотят, чтобы не вызвать неудовольствие Отто Крайсмана. Что они проверяют? Утюг?..

Шаги приближались к кухонной двери. Фотис пытался угадать: сам ли «другой» или кто-нибудь из его помощников?

Зазвонил телефон. Сквозь щель Фотис разглядел незнакомца: плотный, в штатском, без труда угадывался военный, пруссак. Незнакомец в нерешительности остановился у телефона. Брать трубку или не брать? Взял.

— Алло?

Ответа не последовало, и он, пожав плечами, положил трубку.

Звонил наверняка Антонис. Беспокоится, должно быть, сейчас поднимется сюда. В щель был виден стоящий посреди комнаты человек с револьвером в опущенной руке.

— Руки вверх! — крикнул Фотис, не выходя из-за двери.

Немец непроизвольно поднял руки, растерянно озираясь.

— Спокойно! — продолжал по-немецки Фотис. — Я тебя вижу и целюсь в голову. Брось револьвер!

Незнакомец буркнул «гут» и бросил револьвер на пол.

— Подвинь ногой к кухонной двери! — скомандовал Фотис.

Немец послушно выполнил его команду.

— Сядь в кресло лицом к окну!

Немец снова подчинился.

Схватив револьвер, проверив, заряжен ли он, и сняв с предохранителя, Фотис подошел к немцу.

— Ты кто такой?

— А ты? — задал встречный вопрос немец.

— У меня оружие, отвечаешь ты! Кто тебя послал сюда и зачем?

— Мне дали ключи, сказали, надо проверить, какой подходит и…

— И?

— И посмотреть, не забыла ли дама, которая здесь живет, выключить утюг. Она доводится племянницей одному полковнику…

— И только?

Немец пожал плечами.

— Кто тебя послал?

— Я получил приказ.

— От кого?

— Я не знаю, кто он.

— От кого? Я долго спрашивать не стану!

— Да что тебе за дело? — рассердился немец.

— Хочу знать, кто из нашей шайки меня заложил!

Немец поглядел на него с презрением. Какой-то воришка портит ему всю работу!

— Говори! — решительным тоном приказал Фотис.

— Все равно ничего не поймешь. Если я скажу, что меня послал сюда секретный немецкий агент, которого я знаю только по номеру — ну, скажем, ноль тринадцать или ноль семнадцать — какая тебе разница? — В голосе немца слышалась насмешка.

Значит, они пришли сюда из-за утюга. Вот и пригодилась инсценировка! Но поможет ли она снять подозрение с Марианны?

— Ладно! Я против тебя ничего не имею. Ты меня не видел, я тебя не видел. Говоришь, тебя послали на утюг поглядеть. Ну и делай свое дело, а я займусь своим.

Немец встал с кресла и направился к гладильной доске, которую Фотис поставил возле кухонной двери.

В этот момент зазвонил телефон, Фотис непроизвольно оглянулся и тут же ощутил сильный удар по голове. Прежде чем окончательно лишиться чувств, невесело пошутил над собой: «Мало иметь крепкий ум, надо еще иметь крепкий череп».

Довольный своим успехом, немец пошел к телефону, но там уже дали отбой. Глядя на лежащего на полу Фотиса, он собрался звонить Максу.

4

Антонис видел, как у подъезда дома, где жила Марианна, остановился немецкий автомобиль и из него вышел человек. От него за километр разило гестапо. Антонис тут же стал звонить Фотису, но трубку не брали. Он опять позвонил, и опять ничего. В третий раз ему ответил незнакомый голос. Антонис подождал еще минуты две, думая, что, может быть, Фотис успел выйти из квартиры, но тот не появлялся. И он решил действовать. Взбежав по лестнице на третий этаж, прижался ухом к двери квартиры Марианны. Потрогал ручку — дверь оказалась не заперта, и он осторожно, стараясь не шуметь, открыл ее.

Квартиру Марианны он знал хорошо: входная дверь, за ней небольшой тамбур, внутренняя дверь из матового стекла с рельефными цветами, ведущая в прихожую.

Войдя, он разглядел сквозь матовое стекло силуэт незнакомого человека у телефона, который стоял в углу прихожей, как раз у стеклянной двери.

Сделав глубокий вдох, он решился. Распахнув сильным рывком дверь, ударил незнакомца по голове. Стекло разлетелось вдребезги.

Когда Фотис стал приходить в себя, то первое, что он увидел, был немец, крепко-накрепко привязанный к стулу. «Что такое? Кто получил по башке — он или я?»

— Очнулся? — Антонис вышел к нему из кухни с мокрым полотенцем в руках.

— Да вроде… — улыбнулся Фотис.

— Идти сможешь?

— Попробую. — Фотис с трудом поднялся. — Надо же, чуть голову мне не проломил.

— С ним что будем делать? — Антонис кивнул в сторону немца.

— Нашему брату с комендатурой лучше не связываться! — Фотис незаметно мигнул товарищу, чтобы подыграл ему.

Опять зазвонил телефон.

— Это тебе звонят? — спросил Фотис немца.

— А я почем знаю? — Лицо у него было все в крови от порезов стеклом.

Фотис стал его развязывать.

— Бери трубку и делай свое дело… Мы в ваши дела не вмешиваемся. Узнали вот, что ваша фройляйн уехала, и пришли помочь ей избавиться от лишних вещей. Отвечай же, люди ждут!

Размяв затекшие руки, лысый нехотя поднял трубку и заметно побледнел. Фотису и Антонису было слышно каждое слово его собеседника.

— Что ты там возишься столько времени? Почему не отвечаешь?

— Я только что пришел!

— Что с утюгом? Включен?

— Нет. Он на гладильной доске и…

— Горячий? — нетерпеливо спрашивал Макс.

— Я не пробовал…

— Чего ждешь?

— Погодите, сейчас.

Немец вопросительно поглядел на Фотиса с Антонисом.

— Давай, давай… — шепотом подбодрил его Фотис.

Немец взял утюг и приложил к нему ладонь.

— Теплый…

— Ничего странного в квартире не заметил?

— Нет, — отрубил немец, не спуская глаз с греков и ожидая еще какого-нибудь сюрприза.

— Поищи, нет ли фотографии.

Немец оглядел стены.

— Есть… Молодая женщина…

— Прекрасно! Бери ее и немедленно ко мне. Нашего человека из труппы предупредил?

— Предупредил.

Телефонный разговор был окончен, и во взгляде немца стоял вопрос: «А теперь что?»

— Делай, что приказано! — помог ему Фотис. — И если ты разговаривал со своим ноль тринадцать или ноль семнадцать, советую не заикаться о своих приключениях, а то тебя даже девки из борделей засмеют, если узнают, что двое домушников вывеску тебе разукрасили.

— За нас не опасайся, мы — молчок, — добавил Антонис.

— А я — тем более! — вздохнул немец.

— Помоги ему умыться. Посмотрим, где он порезался, — сказал Фотис.

Когда немца отмыли, оказалось, что, хотя крови вытекло много, порезов всего два: на подбородке и на щеке.

— А теперь выполняй, что хозяин приказал.

— Он велел взять фотографию. Можно?

— Нам-то что? Бери!

— А вы? — с недоверием произнес немец.

— Что — мы? Ты же видишь, мы тебе подножек не ставим. Извини, конечно, за грубое обращение, но, сам понимаешь, в комендатуру не больно-то хочется.

— Не похожи вы на воров, — заметил немец.

— Благодарю, герр камарад!

— Я могу идти?

— Только после нас. Ты уж извини, мы тебя опять свяжем, но не очень крепко, чтобы ты смог минут через пять выпутаться. — Фотис стал опять привязывать его к стулу. — И револьвер тебе оставим, нам эти железки ни к чему.

Немец не возражал, считая, что легко отделался. В конце концов, пусть 013 сам ломает себе шею. Майор был зол не только на Макса, но и на всех, чьи приказы ему приходилось выполнять. Он их просто не переваривал. Он хоть и служил в гестапо, но был из тех, чья фамилия пишется с приставкой «фон», и помнил унижения, которые пришлось претерпеть от национал-социалистов в первые годы их прихода к власти. Они поначалу отстранили кадровых военных, особенно из аристократических семей. Однако, когда началась война, они тут же понадобились для укрепления вермахта.

Майор решил промолчать об инциденте с «ворами» на квартире Марианны. Пусть этот умник сам разбирается!

Друзья вышли на улицу и, свернув за угол, припустились бегом.

Убедившись, что «хвоста» за ними нет и немного успокоившись, Фотис сжал локоть Антониса.

— Спасибо тебе…

— Ну что ты… — Антонис смутился и, чтобы сменить тему разговора, спросил:

— Хорошо ли мы поступили с…

— С фотографией? Не знаю, что можно было еще придумать… Играть роль надо до конца. Если б мы помешали ему взять фотографию Марианны — погубили бы все.

— А разве это не опасно для Марианны?

— Она уже в опасности… А так мы оставляем ей лазейку.

— Ты уверен?

— Только в одном: если бы мы убрали немца, было бы намного хуже. Если бы он не вернулся с задания, это явилось бы доказательством того, что они на верном пути.

Фотис взглянул на часы — они стояли. Видно, ударил их, когда падал.

— Сейчас полтретьего, — сказал Антонис.

Фотис потряс рукой в надежде, что часы пойдут.

Глава четвертая

Однако искусство аналитика проявляется как раз в том, что правилами игры не предусмотрено. Каких он только не делает про себя выводов и наблюдений! Его партнер, быть может, тоже; но перевес в этой обоюдной разведке зависит не столько от  н а д е ж н о с т и  выводов, сколько от  к а ч е с т в а  наблюдения.

Эдгар Аллан По

1

Получив депешу от Макса, импресарио, как его называли в труппе, сразу кинулся к поезду.

Содержание депеши его встревожило. Шеф приказывал следить за спутницей Крайсмана, за каждым ее движением, за всеми, с кем она общается. Ему была передана также фраза, похожая на пароль, с пояснением, что отзыв, к сожалению, неизвестен. Ему предписывалось также узнать, кому и зачем звонила спутница полковника с вокзала перед отходом поезда.

Герман в таких делах специалистом не был. Его задачей было перевозить какие-то вещи в сундуках труппы; что именно, он не знал, хотя нетрудно было догадаться: друзья из спецслужбы себе кое-чего поднахапали.

Он никогда не спрашивал, что в ящиках, и не пытался их открывать. Такими вещами не шутят. За любознательность можно было здорово поплатиться: смертью на месте, например, или отправкой на Восточный фронт, а Герман совсем не так уж плохо устроился в этом актерском ансамбле.

Войдя в офицерский вагон, он заглянул сквозь дверное стекло в купе Отто. Старик дремал в одиночестве. «Где же Марианна и остальные?» — думал он, идя по вагону и заглядывая в другие купе.

Ни Марианну, ни ее спутников-офицеров он в вагоне не обнаружил. В соседнем с Отто купе двое немцев и двое греков играли в покер. В следующем ехали двое мужчин и две женщины — наверняка тоже из спецслужб, иначе не попали бы в этот вагон.

Один из мужчин спал, прикрыв лицо шляпой. Одна из женщин чуть-чуть напоминала Марианну. Аристидис узнал бы в ней женщину с фотографии, которую ему показывали гестаповцы.

Герман решил пойти к Отто и осторожно, чтобы не шуметь, потянул раздвижную дверь.

— Входите, — услышал он голос старика. — Я не сплю… Просто сижу с закрытыми глазами.

— Мое почтение, господин полковник.

— Как это вы решились отлучиться от своей труппы?

— Получил на станции сообщение: мы забыли костюмы в Афинах. Пока давал телеграмму, поезд тронулся. Еле успел вскочить на подножку вашего вагона.

— Вот и славно, а то я уже заскучал…

— Что же ваши спутники бросили вас одного?

— Да я, можно сказать, сам их выставил. Захотелось немного отдохнуть, а не подумал, что, когда едешь один, устаешь еще больше.

— Вы в Берлин, на археологический конгресс?

— Да. К тому же я отвечаю за этот поезд… Откровенно говоря, меня радует, что наши исследования не прекращаются даже во время войны.

— Ваша спутница тоже занимается археологией?

— Да, моя помощница… Замечательная девушка! Она мне как дочь.

— Мне она показалась чересчур возбудимой.

— Вы заметили? — улыбнулся Отто. — Знаете, все мы, археологи, как бы вам сказать… непоседы. Профессия очень влияет на характер. Когда нет конкретного занятия, не знаем, куда себя девать. — Отто сел на своего «конька». — Наша жизнь — это книги, экспедиции и кирка. Из книг мы черпаем… бледную информацию. Потом находим нужное место и начинаем копать… Проверяем, сравниваем… и опять все сначала.

Старый археолог разошелся и рассказал бы историю всей своей жизни, если бы Герман не воспользовался коротенькой паузой, чтобы задать вопрос:

— И куда ушли офицеры с барышней?

— Ах, вы же не знаете!.. Где бы ни появлялись артисты, людей всегда притягивает к ним как магнитом. К вам они пошли, в ваш вагон.

— К нам? — забеспокоился Герман.

— Ну да! Им стало скучно здесь, и они решили немного развлечься, посидеть до следующей станции с вашими людьми.

— Прекрасная идея! — Герман натянуто улыбнулся. — Кому она пришла в голову?

— Кому? — засмеялся Отто. — Догадаться нетрудно. Я же говорил вам, мы, археологи…

Герман больше не слушал. Предложение исходило от Марианны и, как видно, имело прямую связь со сведениями, полученными на станции. Бог знает, чем они там занимаются, а его нет…

Полковник не умолкая говорил о благородном труде археолога, о его сложностях и красоте, об ответственности перед историей и т. д., и т. п.

Герману снова пришлось дожидаться паузы, чтобы спросить:

— Я слышал, у барышни на вокзале возникли какие-то проблемы.

— О да! Она рассеянна, как все ученые. Объясняется это тем, что мы постоянно погружены в исследовательскую работу, и, кроме этой работы, нас ничто не занимает. Вы читали Жюля Верна? В одном из романов он вывел безумного ученого, который, как только речь заходила о научных вопросах, приходил в себя и рассуждал как нормальный человек…

Этого еще недоставало: сидеть и слушать сказки Жюля Верна! Герман решил остановить словоизвержение старика, не дожидаясь очередной паузы.

— Я видел на вокзале, как она кому-то бежала звонить. И была так взволнована.

— Да-да! Она оставила включенным электроутюг! — подтвердил Отто. — Хотела позвонить соседке, но в спешке неправильно набрала номер, к телефону подошел незнакомый человек. Перезвонить она уже не успевала, поезд отходил.

Герман встал и, пока старик не начал снова распространяться об археологии, попрощавшись, вышел из купе.

«Что-то здесь не чисто», — думал он, проходя в конец вагона. Выглянув из окна, он похолодел: двух последних вагонов не было… Его охватила паника.

Однако очень скоро опасения развеялись. Поезд в этом месте делал поворот, и два последних вагона ненадолго пропали из поля зрения. И все же тревога не проходила. Герман решил дернуть ручку стоп-крана, остановить поезд, чтобы поскорее добраться до своих сундуков.

На площадке он нашел стоп-кран. «Спокойно, ты не на первом задании», — осаживал он себя. И вдруг заметил, что проволочка стоп-крана с пломбой болтается в воздухе.

Проволока была обрезана. Не исключено, что стоп-краном воспользовались во время предыдущего рейса, а потом забыли или не успели поставить пломбу на место.

Только он об этом подумал, как раздался рев паровоза, скрежет тормозов и грохот сталкивающихся буферов. Поезд резко остановился.

Герман спрыгнул на землю и побежал к своим вагонам. В окнах мелькали испуганные лица пассажиров, немецкие охранники с автоматами на изготовку собрались отбивать атаку партизан.

Отовсюду неслись крики, вопросы, предположения. Резкое торможение привело к нескольким несчастным случаям, хорошо, что не слишком серьезным. Среди пассажиров нашлось два врача, они оказывали первую помощь пострадавшим.

Появился начальник поезда в сопровождении охранников и стал объяснять пассажирам, из-за чего произошла остановка:

— Кто-то дернул стоп-кран.

— Где? В каком вагоне?

Этого никто не знал. Всем пассажирам было предложено вернуться на свои места, чтобы можно было начать проверку. Вместе с охраной начальник поезда обходил вагоны, начиная с первого и проверяя в каждом состояние стоп-крана.

Хозяйство Германа было в полном порядке, если не считать, что белокурая аккордеонистка ушиблась головой об оконную раму и теперь тихонько плакала от боли. Внезапная остановка всех взбудоражила. Убедившись, что люди и сундуки на месте, Герман пошел навстречу начальнику поезда, а потом вместе с ним к сорванному стоп-крану.

— Вот оно! Поезд остановил кто-то из этого вагона.

— Но он и до этого был сорван! — невольно вырвалось у Германа.

— То есть как — до этого? — На лице начальника поезда появилось выражение любопытства.

— Мне кажется, я уже видел его с обрезанной проволочкой. — Впрочем, Герман решил не настаивать.

Пассажиры продолжали обсуждать происшедшее и пришли к заключению, что один из них — кто знает, по какой причине — испугался и схватился за ручку стоп-крана, а теперь ему стыдно в этом признаться.

Один Герман не знал, что и думать. Ведь он отчетливо видел обрезанную проволочку. В момент торможения Герман находился как раз в том вагоне, и, кроме него, в тамбуре никого не было. С другой стороны, все прочие стоп-краны в поезде оказались в порядке. Тогда почему поезд так резко остановился? Мог ли машинист затормозить, не получив сигнала?

Он больше не сомневался: здесь что-то не так. Между остановкой поезда и сорванным заранее стоп-краном существует причинная связь. Может быть, таким образом Марианну предупредили о грозящей ей опасности? Скажем, когда он появился в купе Марианны, сработал незримый механизм сопротивления? Кто еще мог иметь связь с ЭАМ, кроме машиниста? Только к нему, единственному во всем поезде, мог поступить сигнал тревоги, и он резко затормозил, прикрываясь стоп-краном с заранее обрезанной проволочкой. Однако ручку могли дернуть и в другом вагоне, а до проверки успели все закрепить, чтобы было незаметно…

Он задержал начальника поезда и пустился его расспрашивать, не упоминая, однако, больше о том, что видел злополучный стоп-кран еще до остановки поезда.

— Может ли человек потянуть стоп-кран, а потом поставить пломбу на место?

— Мы же проверили все стоп-краны и нашли сорванный. — Начальника озадачила настойчивость немца.

— Может ли посторонний снова поставить пломбу?

— Если у него есть специальный пломбир, конечно, может. Только я не понимаю зачем…

— Вы все краны проверили? Может, был еще один сорванный? — продолжал дознание Герман.

Подошел машинист, на ходу вытирая ветошью руки.

— Так что будем делать? Едем или нет?

Герман поглядел на него в упор, но машинист не обратил на это никакого внимания.

— Никак не выясним, кто воспользовался стоп-краном, — объяснил задержку начальник поезда.

— Дурацкие шутки! Всегда находятся охотники позабавиться.

— Ну, попадись он мне… я его… — Начальник был очень зол.

— Жертвы есть? — поинтересовался машинист.

— К счастью, нет.

Германа не покидало ощущение, что все вокруг заранее сговорились дурачить его. У него, оккупанта, это ощущение возникало часто и с течением времени не ослабевало, а, наоборот, становилось сильнее.

— Ну так как? Поехали, что ли? — опять спросил машинист.

— Ладно… Поехали, — решил начальник. — Рапорт по дороге напишем.

— По вагонам! — крикнул машинист, и Герману показалось, будто в глазах у него мелькнули озорные искорки.

Пассажиры стали расходиться. Если бы их сосчитали, когда они выходили, и теперь пересчитали снова, то получилось бы, что пассажиров стало на шесть человек больше. Двое из новеньких — оба средних лет, один в кепке, другой высокий и грузный — расположились по соседству с офицерским купе.

Была и еще одна подробность, которую, впрочем, никто не заметил: высокий грузный мужчина занял место того, что ехал вместе с женщиной, звонившей с вокзала перед Марианной. От самых Афин он все время лежал, закрыв лицо шляпой. Высокий закрыл лицо той же шляпой и притворился спящим. Внешне вроде бы ничто не изменилось. Перемену в обстановке выдавали только тревожные взгляды, которыми обменивались попутчики высокого.

Человек в кепке устроился в соседнем купе и вытащил нехитрый завтрак времен оккупации. Он думал о том, что теперь надо быть еще осторожнее, раз уж обнаружилось, что стоп-кран был сорван заранее. Станет ли этот немец копать дальше или бросит это дело?

Не подозревая о том, что происходит рядом с ними, пассажиры принялись подбирать и водворять на место попадавшие вещи.

— Надеюсь, вы нанесете нам ответный визит, — пригласил Отто артистов перед тем, как все стали расходиться по вагонам.

Те с радостью приняли приглашение — осточертело сидеть на одном месте.

Вообще-то Герману не следовало бы оставлять сундуки без присмотра. Но, с другой стороны, у него теперь есть и другое задание… Вдруг да что-нибудь получится…

Йоганн и белокурая аккордеонистка, захватившая по его просьбе апельсины, расположились в купе Отто. Капитан в темных очках, как видно, был не в восторге от гостей, зато благоухающий мылом майор так и сиял от удовольствия, намереваясь пофлиртовать с аккордеонисткой.

— Кто же все-таки дернул стоп-кран? — спросила Марианна, ни к кому в отдельности не обращаясь.

— Вот этот господин! — Отто указал на импресарио. — Я надоел ему своими россказнями об археологии, и он решил остановить поезд, чтобы поскорее удрать к своим!

— Вы?! — Все взоры впились в Германа.

— Господин полковник, разумеется, шутит? — В голосе Германа сквозил холодок: шутка Отто ему определенно не понравилась.

— Конечно, конечно, шучу! — заверил его Отто.

С приходом гостей в купе стало тесно, пришлось сесть вплотную друг к другу. Только Герман остался стоять, прислонившись спиной к двери. Но не потому, что ему не хватило места. Просто это давало возможность наблюдать за всеми сразу.

Аккордеонистка принялась угощать всех апельсинами из мешочка Йоганна. Мешочек переходил из рук в руки, пока не дошел до Германа.

— Люблю недозрелые апельсины — такой аромат! — А сам краем глаза следил, кто как прореагирует на его замечание.

Приобретя уже кое-какой опыт в разговоре на эту тему с Йоганном, Марианна ответила равнодушным взглядом. Герман же отметил про себя, что на эти слова прореагировал только однорукий. Или ему показалось?

Для проверки Марианна решила ответить той же фразой, какой отвечала Йоганну, тем более что она походила на отзыв:

— Мы из них варенье варим.

Она наконец обрела хладнокровие. Три часа, прошедшие с момента отъезда из Афин, кое-чему ее научили. Фраза, произнесенная Германом, почти полностью повторяла слова Йоганна. Совпадение или же пароль известен обоим: и Йоганну, и импресарио?

Поразмыслив хорошенько, она выделила несколько важных моментов:

Первое: и Герман, и Йоганн выходили на одной и той же станции; результат одинаковых действий — фраза про апельсины.

Второе: один прошел к себе, другой — в вагон, где ехала она. Действия противоположные. Может быть, отсюда напрашивается вывод о том, что у Йоганна не было намерения встречаться с ней, в то время как Герман предпринял такую попытку.

Третье: возможно, Герман вынужден был сесть в их вагон, потому что в тот момент поезд стал набирать скорость и он не успел бы добежать до своего.

Все три вывода в равной мере вероятны. Какой из них следует взять за основу для определения линии поведения? Марианна решила выбрать представлявший опасность для нее лично, чтобы в критическую минуту не быть застигнутой врасплох.

Марианна была не очень искушена в вопросах конспирации, но исследовательская работа приучила ее рассматривать и сопоставлять тысячи гипотез; сейчас, в чрезвычайных обстоятельствах, это пригодилось. Так, она попыталась увязать остановку поезда и срыв стоп-крана в вагоне, где она ехала. Что из этого следовало? Герман шел в этот вагон из-за нее и, не застав на месте, поторопился, желая предупредить возможные действия с ее стороны, для чего и дернул стоп-кран. Значит, противник —Герман. Да, но ведь точно так же поступил бы и друг, спешащий предупредить об опасности!

Одно было бесспорно: кто-то из этих двоих друг, а кто-то враг. Становились понятными слова, сказанные ей по телефону: «Не удивляйся, что человек этот…» Кто же из них свой?

Допустим, противник — Йоганн. На станции его предупредили: «Будь осторожен, спутница Крайсмана вызывает подозрения. Она входит в специальную группу ЭАМ по охране художественных ценностей». И сообщили пароль. Откуда они могли его узнать? Господи, да ей же самой его передали по телефону!

Далее. Как поступает Йоганн? Он подходит к ней на перроне с апельсинами в мешочке, готовый при первой же возможности произнести условную фразу.

Иными словами, обстоятельства складывались так, что ей ни в коем случае не следует торопиться.

Поезд подошел к маленькой станции, и тут опять произошла непредвиденная задержка. Не успел состав остановиться, как послышались возгласы:

— Во-ды! Во-ды! Во-ды!

Они заглушались окриками на немецком языке.

Всем было ясно, что кричали заложники в «клетке». Офицер немецкой охраны пригрозил открыть огонь, если они не перестанут кричать.

— Стреляйте же! — крикнул по-немецки один из заложников. — Все равно помрем от жажды…

— Стреляйте! — эхом отозвалось несколько слабых голосов.

И опять:

— Во-ды! Во-ды! Во-ды!

Отто побледнел, когда узнал, что происходит. Взглянув на Марианну, он понял охватившие ее чувства.

— За мной! — скомандовал он офицерам, направляясь к выходу из вагона.

Майор и капитан последовали за ним. Пассажиры столпились у окон посмотреть, что будет дальше.

Подойдя к офицеру из охраны, Отто приказал:

— Дайте им воды!

— Господин полковник, у нас строгий приказ…

— Я сказал: дайте им воды! В этом поезде приказываю я! Мы — победители и должны быть великодушными!

Седой капитан набрал на станционной водокачке ведро воды и понес к клетке. Заложники протягивали руки сквозь ограду из колючей проволоки. Офицеру охраны пришлось отпереть замок и снять засов.

Отто был вне себя. Ему сразу вспомнились яростные споры с соотечественниками, которые он затевал, не в силах мириться с их жестокостью по отношению к мирному населению оккупированных стран.

По дороге к вагону майор успел шепнуть седому капитану:

— Не нравится мне эта история! Как бы не пришлось иметь дело с эсэсовцами.

— Вам, наверно, никогда не приходилось испытывать жажды, — так же тихо отозвался капитан. — Спросили бы у наших солдат, которые воевали в Африке.

Когда они вернулись в купе, Марианна одарила своего друга и покровителя благодарным взглядом.

Йоганн стал наигрывать на губной гармошке старинную песню немецких студентов. Отто обрадовался — ведь это была песня его юности — и стал подпевать. Марианна смотрела на него с нежностью. При всей ненависти к захватчикам Отто она глубоко уважала; и ее товарищи не сомневались в том, что немцы используют его только в качестве ширмы в своих грязных делишках. Нет, не мог этот ученый-исследователь, добрейший человек, оказаться сотрудником секретной службы. Им прикрывались как раз потому, что он не нацист, хотя его взгляды на национальные проблемы в Германии во многом сходятся с их расовыми теориями.

Ровно в три поезд отошел от станции.

2

Макс нервничал. После телефонного разговора из квартиры Марианны лысый майор так и не появился.

— Черт бы побрал их всех! — ворчал Макс. — Только и умеют нажимать на гашетку пулемета. А где надо чуть-чуть пошевелить мозгами — все провалят.

До войны Макс был инженером, и очень неплохим; его часто посылали в страны, куда Германия экспортировала машины и оборудование. И ничего удивительного, что абвер завербовал его и использовал в своих целях, как и тысячи других немецких специалистов, торговых представителей, ученых, выезжавших за рубеж. Инженер очень скоро расстался со своей профессией, чтобы полностью посвятить себя шпионской деятельности. Благодаря уму, выносливости и необыкновенной памяти ему удалось выдвинуться. Помогало инженерное мышление, привычка к точности в мыслях и поступках. Начальство чрезвычайно ценило его.

Изругав солдафонов из вермахта, Макс пошел в комнату, где отдыхал старик.

— Как дела? — спросил тот.

— Кое-что нащупал, но пока ничего определенного.

— По-твоему, эта история имеет отношение к нашим сундукам?

Поссель очень беспокоился за груз: ведь многое в этой партии было для себя. Но на Макса он полагался, зная, что тот ни перед чем не остановится ради своей доли.

— Я вот о чем думаю: может, стоит догнать поезд, — сказал Макс.

— Поступай, как считаешь нужным.

Да, Макс считал, что это необходимо. Нельзя быть уверенным, что Марианна, если она и впрямь замешана, действует в одиночку. У нее наверняка есть сообщники, и только он, Макс, может это выявить и принять необходимые меры.

Итак, спутница Отто звонила с вокзала. Импресарио подтвердил информацию о том, что Марианна беспокоилась из-за утюга, который, как выяснилось после проверки на квартире, включен не был. Но все это мелочи, на них обвинения не построишь. Как правило, все мы выключаем свет, закрываем кран и совершаем иные, подобные этим, действия автоматически. И, только когда внезапно в сознании всплывает вопрос, выключил я свет или нет, начинаются сомнения и тревога.

Так что предлог для телефонного звонка, может быть, и не просто предлог.

В целом телефонный разговор не мог служить стопроцентным доказательством вины Марианны, однако он подтверждал вину ее собеседника, тем более что тот успел смыться до прихода гестапо. Почему он удрал? Может, испугался, когда Макс ему позвонил? Или же понял, что слишком много наговорил Марианне по телефону? Бесспорным было одно: Макс вступил в борьбу с неизвестным противником, и с этого момента в своих логических построениях стал мысленно именовать его «другим».

Этот «другой» после прокола с телефоном наверняка попытается принять меры, чтобы избежать провала. Он ведь понимает, что провал поставит под угрозу все задание.

А вдруг этот Канакис тоже собирается нагнать поезд? Надо спешить. И он тут же позвонил в гестапо.

— Говорит ноль тринадцать!

— Только что собирался вам звонить! — успел сказать майор в свое оправдание.

— Какого черта возишься столько времени?

— Извините, мне пришлось нелегко…

— Что нелегко? Произвести арест? Войти в пустую квартиру и проверить, включен ли утюг? Может, тебе было бы легче на фронте в России? Что с фотографией?

— Я захватил ее. — Лысый перевел дух, радуясь, что его суровый соотечественник переменил тему.

— Положи в пакет и жди на первой остановке после своей конторы, — приказал Макс. — За ней придет человек, в руках у него будет номер «Сигнала».

— Слушаюсь!

— Выходи немедленно! Ах да! В том же пакете должна быть схема движения поезда с отметкой, где он находится в данный момент… Сейчас три часа… Где будет следующая остановка? Ты понял меня?

— Так точно!

— Скажите! Он уже начал соображать! — съязвил Макс, кладя трубку.

Выйдя в холл, он взял со стола немецкое издание журнала «Сигнал» и протянул Аристидису.

— Держи и следуй за мной.

Аристидису и в голову не приходило спросить куда. Он был рад уже и тому, что выйдет наконец отсюда.

Макс заглянул в ванную, бросил в черный портфель зубную щетку, пасту, полотенце, электробритву и вновь появился в холле.

— Готов?

— Да-да! Конечно!

Захватив плащи, они вышли на улицу.

Макс остановил машину метрах в двадцати пяти от автобусной остановки и обернулся к Аристидису.

— Видишь вон того человека? Это офицер, ты говорил с ним сегодня утром. Возьмешь у него пакет и уйдешь, не говоря ни слова.

— Не беспокойтесь, не подведу, — самодовольно улыбнулся Аристидис, выходя из машины.

Макс издали разглядывал майора. Обратил внимание на синяк под глазом и порез на щеке, заклеенный пластырем. Не успел Аристидис усесться, как он рванул машину с места. Пакет остался у Аристидиса.

И только когда они уже ехали по улице Панепистимиу, приказал:

— Вскрой его!

Аристидис разорвал пакет, увидел фотографию и не мог не восхититься оперативностью немцев. «Ты гляди, уже нашли!»

— Она?

— Точно! Она!

— Хорошо. Теперь нам предстоит работа, надо проверить все на месте. Поедешь со мной.

— Но… я… ведь я на службе…

Торговому инспектору не хотелось уезжать из города с таким опасным спутником.

— Я все улажу… Тебя повысят в должности и прибавят жалованье.

Макс говорил серьезно, без всякой иронии. В услугах Аристидиса он больше не нуждался, но и в Афинах оставлять его нельзя: слишком много он узнал для своего куцего ума.

Кроме фотографии, в пакете была записка, из которой следовало, что поезд находится в ста шестидесяти километрах от Афин и что ближайшая остановка — станция Ламия.

Макс стал рассчитывать: средняя скорость поезда — сорок километров в час. Если он будет ехать на своем «мерседесе» со скоростью почти вдвое большей, то догонит его через четыре часа на триста двадцатом километре, то есть за два часа до прибытия в Салоники. Это его вполне устраивало. Он хотел настичь состав до того, как дорога пойдет по горным районам.

Они еще не выехали из Афин, когда он вспомнил о лысом майоре. Утром, когда он заходил к нему в кабинет, у майора не было ни синяка под глазом, ни лейкопластыря на щеке.

Остановив машину, Макс пошел звонить.

— Что у тебя с лицом? — задал он вопрос без всяких предисловий.

— Что вы имеете в виду?

— Посыльный заметил синяк и порезы…

— Пустяки!.. Угодил вчера в небольшую аварию, — соврал застигнутый врасплох майор, совершенно упустив из виду, что сегодня утром встречался с его человеком и еще подумал, что он и есть ноль тринадцать.

Макс повесил трубку. Лысый лжет. Почему? И голос испуганный… Оставлять это без последствий нельзя, и Макс позвонил — на сей раз Посселю.

— Вызовите, пожалуйста, майора из гестапо. Заприте куда-нибудь и не выпускайте до моего возвращения.

— Что случилось?

— Приеду — объясню. Мне кажется, он с нами хитрит.

— Сделаю, — пообещал Поссель.

Вскоре мощный «мерседес» Макса выехал за пределы Афин.

3

У Фотиса был «фиат», на котором он разъезжал по своим «спекулянтским» делам. Почти в то же самое время, как Макс выехал из Афин, он завел свою машину. Связной сообщил ему, что Йоганн в курсе дела.

Фотис вспомнил, как лысый говорил по телефону из квартиры Марианны с каким-то 013 и тот спросил, передал ли он сообщение их человеку из труппы. А вдруг Йоганн ведет двойную игру?

По дороге он снова заехал в депо.

— То не сыщешь тебя, а то приезжаешь по три раза на день! — пошутил сторож.

— Как бы узнать, где сейчас находится наш поезд?

— Об этом уже спрашивали минут десять назад, так что могу ответить точно.

— Кто спрашивал? — заинтересовался Фотис.

— Вокзальная комендатура.

— И что?

— Четверть часа назад он был на сто шестидесятом километре.

— Приходили спрашивать?

— Нет, звонили. А сейчас поезд, должно быть, уже в Ламии.

— Ладно. И еще одна просьба: предупреди связников по всему маршруту, чтобы присмотрели за моей «кузиной». За той, что археологией увлекается.

— Знаю, знаю. — Сторож подмигнул.

— Пусть выяснят, не нужна ли ей помощь. Она в четвертом вагоне, едет с немецким полковником. Сказать — от Спекулянта.

— Есть. Через полчаса все будут оповещены.

— И еще… Если придут из комендатуры, чтобы связаться с труппой…

— С артистами? Понял. Они в этом поезде два вагона занимают.

— Вот-вот. Если захотят связаться с ними по телеграфу, задержите эту связь как можно дольше! Предупредите все телеграфные отделения на станциях.

— Будет сделано! Постараемся взорвать все телеграфные столбы по железным дорогам Греции!

— Что еще известно о вагонах с артистами?

— Они жили здесь, на станции, пока играли в Афинах. Большинство из них инвалиды.

— Ты с кем-нибудь познакомился?

— С одноруким, Йоганн его зовут. Хороший парень. И еще с импресарио. Этот молчун, остальные его вроде побаиваются… Они пробыли здесь десять дней. Вчера перетаскивали сундуки с декорациями.

— Какие сундуки?

— С декорациями, говорят, с костюмами. Почем я знаю? Тяжелые очень. Грузчики прямо из сил выбились!

Фотис отметил про себя и эту подробность. Облик «другого» в его воображении начинал проясняться. Уж не тот ли это 013, что звонил в квартиру Марианны и давал указания? Видимо, он имеет отношение к актерам и сундукам. Своим распоряжением задерживать любую телеграмму труппе он намеревался прервать эту связь.

А если «другой» уже выехал вдогонку за поездом? Мысль пришла просто, как логическое следствие всего, что этому предшествовало. Иначе зачем немцы интересовались местонахождением поезда?

Если «другой» тоже отправился вдогонку за поездом, то это могло произойти только после проверки в квартире Марианны. Лысый взял ее фотографию — наверняка, чтобы показать агенту для опознания. Только после этого «другой» может выезжать. Таким образом, пока что Фотис отстал от него максимум на полчаса.

Однако немец, конечно же, поедет на более мощной, чем у Фотиса, машине, и потому расстояние между ними будет увеличиваться. «Другой» догонит поезд раньше и пересядет на него. Фотис рассчитал, что в этом случае он сможет догнать поезд примерно через полчаса на одной из промежуточных станций.

Он заехал к знакомому торговцу с черного рынка и купил у него изюму и несколько блоков хороших сигарет. Это была необходимая «смазка», чтобы не «забуксовать» по дороге. «Спекулянт» с такой популярностью, как у него, естественно, не мог проезжать через контрольные посты, не одаривая чаевыми жандармов. Документы у Фотиса были в полном порядке, выданы комендатурой по всей форме, со всеми необходимыми печатями. Кроме того, в кармане у него лежало «предписание» на вывоз из провинции до пятисот ока́ соли.

Он выехал из Афин на центральное шоссе. Мысль его напряженно работала. Дело это, конечно, с самого начала нелегкое, он это понимал, но вроде пока не совершил грубых ошибок. В данный момент Фотис беспокоился о том, как бы с его «фиатом» по дороге не случилось что-нибудь. Если машина не подведет, есть шанс успеть: не станет же «другой» арестовывать Марианну на первой же станции. Наверняка он не будет ничего предпринимать до самых Салоник, чтобы проследить за ее действиями, выявить связи.

Только сейчас Фотис полностью осознал ошибку Антониса, который назвал по телефону пароль — фразу об апельсинах. Как выяснилось, разговор был записан, и, конечно же, «другой», даже не зная отзыва, постарается запутать Марианну. У девушки нет опыта в таких делах, однако Фотис надеялся, что инцидент на вокзале заставит ее призадуматься и быть более осторожной. Как бы то ни было, тучи над Марианной сгущались.

Фотис заключил, что после первого «раунда» счет у них ничейный. У Фотиса была даже маленькая победа: он успел в квартиру Марианны до обыска и заставил немца солгать тому, кто его послал. Зато «другой» опережал Фотиса в гонке на скорость.

Впрочем, считал Фотис, у него есть огромный козырь: он находится на своей земле, а дома и стены помогают. Он уже теперь явственно ощущал незримую силу, призванную защитить его дело и Марианну. Все организации Сопротивления оповещены и находятся в состоянии боевой готовности.

«Другой» же не только находится на чужой территории, но и темные делишки, которыми он занимается, заставляют его таиться даже от своих соотечественников.

В половине четвертого «фиат», пыхтя, проезжал через небольшую деревушку неподалеку от Афин…

Глава пятая

Я хотел сказать, что это единственно возможные выводы и что они неизбежно ведут к моей догадке, как к единственному результату…

Эдгар Аллан По

1

Машинист, человек преклонного возраста — за пятьдесят, с усищами, как у повстанца былых времен, из-за непредвиденной остановки поезда злился на весь свет и ругал последними словами всех богов и чертей. Его юный помощник, паренек, перемазанный сажей, никак не мог взять в толк, отчего на него так и сыплются затрещины. В конце концов он не выдержал:

— Чего ты злишься, мастер?

— Молчать!

— Да я и так молчу, терплю твои оплеухи…

На одной из остановок машинисту удалось повидаться с начальником поезда.

— Чуть не влипли мы с проклятым стоп-краном!

Тот руками развел.

— Кто знал, что этот фриц заметит его до того, как мы остановимся!

— Видишь, заметил. Говорил я, лучше дернуть его в нужный момент. Не послушали меня…

— Ладно уж, пронесло, и слава богу… Чего теперь говорить…

— Как думаешь, этот фриц с желтой мордой подозревает что-нибудь?

— Откуда мне знать? Нос он всюду сует, это точно. Все расспрашивает, что да как да нет ли другого сорванного крана.

— Хорошо, что наши сесть успели, — вздохнул машинист.

— Пока все идет нормально.

— А где друзья выходят?

— Еще не знаю… По дороге скажут.

Заметив подошедшего помощника, машинист сердито прорычал:

— Чего вылупился как дурак? Живо на паровоз!

Потом прицепился к рабочему, простукивающему колеса.

— Что ты там возишься? Где это видано, чтобы колеса простукивали возле каждого столба?

— Приказ! — сухо ответил рабочий. — Немцы велели проверять на каждой остановке.

— Приказ! А ты прямо обделался со страху!

— Не ори, мастер! Зря глотку дерешь. Я получил приказ и выполняю его. В конце концов, тебе фрицев везти, а не мне.

Марианна стояла у окошка и глядела на маленькую станцию, втайне надеясь на появление кого-либо из своих. Рабочий дошел до четвертого вагона. Похоже, звук ему не понравился, и он снова застучал по колесам, громко ругаясь. И вдруг, не поднимая головы, произнес так, чтобы слышала одна Марианна:

— Не беспокойся, товарищ! В случае чего обратись на любой станции к человеку, который будет делать ту же работу, что и я. Мы от Спекулянта.

Марианна молчала. Ни на минуту не сомневаясь, что друзья не оставят ее без помощи, не удивляться быстроте их действий она не могла. Теперь ей было не страшно.

— Закрой, пожалуйста, окно, — попросил Отто. — Дует.

Марианна закрыла окно. На душе у нее было радостно. Ей передали привет от Спекулянта — от Фотиса. И ждут на каждой станции. Вокруг нее будто вырос огромный защитный вал.

Вспомнились слова Фотиса: «Нет, Марианна, это не шпионаж. Шпионы — замкнутый круг людей. В случае опасности между ними начинается грызня — кто кого. Мы же — организация. Стоит только свистнуть, и на помощь придут десять, сто, тысяча людей! А те таятся даже от своих».

Марианна осмелела. Теперь и ей самой надо было действовать, не сидеть сложа руки.

Источающий запах мыла майор произнес:

— Будет дождь… В этих чертовых горах не знаешь, чего ждать…

Это он вслух сказал о дожде, а про себя думал, конечно, о возможности налета партизан.

Марианну тревожило то, что уже два человека из поезда пытались заговорить с ней об апельсинах. Который из них друг? Ей пришла в голову мысль их проверить. В обоих случаях, когда с ней заговаривали, она ответила одной и той же ничего не значащей фразой: «Мы из них варенье варим». Непосвященный человек, взявшийся следить за ней, мог принять эту фразу за отзыв. И Марианна решила устроить собственную ловушку.

Рассудила она просто: надо подойти к каждому из подозреваемых в отдельности с той — первой — фразой, что была передана ей по телефону. Если человек чужой, он наверняка повторит ее слова насчет варенья и таким образом себя разоблачит. Не долго думая, она взяла апельсин и вышла из купе. Герман, давно дожидавшийся возможности поговорить с ней с глазу на глаз, тут же вышел вслед за ней.

Вертя плод в руках, Марианна промолвила:

— Некоторые едят апельсины недозрелыми!

Герман ничуть не удивился. Он ждал этого, и ответ у него был готов:

— Мы из них варенье варим!

— Вижу, вы запомнили мои слова! — засмеялась Марианна, не теряя самообладания. Только щеки у нее вспыхнули. — Откровенно говоря, я недозрелые терпеть не могу! Они такие горькие! — Она смотрела ему прямо в глаза.

На всякий случай импресарио оглянулся. Марианна могла переменить тон, заметив поблизости постороннего. Никого не увидев, он улыбнулся:

— Наконец-то! Как долго ждал я этой минуты!

— Какой минуты?

— Ну, чтобы побеседовать с вами наедине.

— Не понимаю, о чем это вы, — удивленно проговорила Марианна.

— Я так рад, что вы с нами!

— С кем это «с вами»! Я сопровождаю полковника Крайсмана.

Герман не знал, что и подумать. Ведь налицо были все признаки того, что произнесенная Марианной фраза была паролем. И вот пожалуйста: девица не только не реагирует должным образом на его отзыв, но еще и ехидничает. Может, он ошибся в расчетах? Ведь даже у начальства не было полной уверенности в том, что она связана с Сопротивлением. Ему поручили это проверить, и проверка результатов не дала.

— Пойдемте, здесь холодно. — Не дожидаясь ответа, Марианна вернулась в купе.

Убедившись, что он враг, она почувствовала себя спокойнее. Когда знаешь обстановку, легче соблюдать осторожность, следить за противником, отражать «удары», а в случае необходимости — перейти в наступление.

В купе веселились, рассказывали анекдоты — старые, про Гитлера, которые немцы «переадресовали» Муссолини.

— Места себе не находит! — засмеялся Отто при появлении Марианны. — Неужели все еще из-за утюга?

— Не надо волноваться! — Майор улыбался, разыгрывая «своего в доску». — Теперь, уж наверно, весь квартал сгорел, терять вам больше нечего!

Герман решил воспользоваться случаем и проверить информацию, полученную от полковника, когда его спутники были в вагоне с артистами.

— Неужели вы так сильно разволновались, что даже не поняли, что разговариваете с незнакомым человеком? — В тоне, каким был задан этот вопрос, не было и намека на заинтересованность.

— Было плохо слышно, — ответила Марианна. — Я только в последний момент поняла, что ошиблась, когда мне стали говорить что-то непонятное об апельсинах… А тут поезд отходил… Я так расстроилась… — Она обвела взглядом всех присутствующих. — Странно все-таки! Сколько раз уже мы заводили речь об апельсинах. Бывает, какая-то фраза, мелодия или мысль, пришедшая на ум утром, преследует тебя потом весь день. Каждый, наверно, замечал это за собой. К тому же это явление заразительное. — Марианна засмеялась. — Посмотрите: высказывания об апельсинах сделались лейтмотивом даже в разговорах между людьми, не имеющими друг к другу никакого отношения.

Майор принялся развивать эту мысль с точки зрения психологии и объяснять, какую роль играют совпадения в повседневной жизни. Только Герман казался несколько сбитым с толку. Марианна в душе радовалась, что ей удалось его запутать.

В купе вошел начальник поезда в сопровождении офицера из немецкой охраны.

— Прошу предъявить билеты и удостоверения личности!

Офицер стал внимательно изучать документы каждого из пассажиров. Дошла очередь и до Марианны.

— Мои документы у господина полковника! — Она кивнула в сторону Отто.

— Хорошо, что я взял их себе, ты бы обязательно посеяла! — Крайсман добродушно посмеивался, предъявляя пропуск Марианны.

— Какая следующая станция? — поинтересовался импресарио.

— Сейчас четыре… Через полчаса будем в Домокосе.

К Марианне вернулось хорошее настроение. Герман же терялся в догадках. Вдруг Марианна совсем не та, кого ищут? Что, если он взял ложный след, а настоящий враг тем временем преспокойно хозяйничает в его вагоне?

К тому же Герман постоянно чувствовал на себе испытующий взгляд Йоганна. И вдруг вспомнил, как тот прореагировал на фразу об апельсинах. Тогда он не придал этому значения — слишком был занят Марианной. Неужели этот однорукий и есть тот человек, который осуществляет связь с организацией Сопротивления, интересующейся их грузом? Герман решил проверить это при первом же удобном случае.

Самоуверенность и апломб майора стали действовать Герману на нервы…

2

Аристидис, удобно развалясь, сидел в «мерседесе» Макса. Теперь он важная персона, сотрудничает с оккупационными властями… Посмеивался про себя, представляя, как разозлится начальник, когда узнает, что вместо взбучки за прогул Аристидиса повысят в должности, да еще с прибавкой жалованья!

…Вот он входит в кабинет начальника. Вид у него виноватый (притворится, конечно) в ожидании нагоняя. Начальник зарычит: «Если тебя не устраивает работа здесь, иди в отдел нравов проверять бордели. Бездельник!»

Аристидис даст ему выговориться. А потом вытащит из кармана бумагу, написанную по-немецки… Со смущенной улыбкой развернет ее и протянет начальнику…

Начальник прочтет ее… Посмотрит на Аристидиса, потом опять на бумагу… И умрет от разрыва сердца!

Можно сделать и по-другому: не являться лично, а позвонить. «Алло! Господин начальник? Говорит Аристидис. Прошу вычеркнуть меня из списка ваших сотрудников, которые гоняются за паршивыми курами и ржавой селедкой! Я теперь работаю в немецкой спецслужбе!» — И повесить трубку.

Он придумывал все новые планы мести начальнику, и время проходило незаметно. Макс молча гнал машину на бешеной скорости.

«Месяц поработаешь с таким, говорить разучишься», — подумал торговый инспектор, но теперь это уже не имеет значения, раз ему светит блестящая карьера на поприще международного шпионажа.

Пообещал же этот мрачный человек, что возьмет Аристидиса к себе на службу. Полулежа на заднем сиденье, Аристидис разглядывал бритый затылок своего «фюрера». На переднем сиденье рядом с Максом лежал плащ и черный портфель.

«И я себе куплю такой же», — решил Аристидис, но тут же отказался от этой мысли. Нельзя! У подчиненного не должно быть такого же портфеля, как у начальника. Пожалуй, немец может увидеть в этом знак неуважения.

Аристидис попытался представить себе их дальнейшее сотрудничество. Решил, что все должно идти хорошо. Только очень уж замкнут и неразговорчив этот тип. А когда вышестоящие неразговорчивы…

Когда вышестоящие неразговорчивы, значит, что-то неладно. Может, у них в мозгу рождаются скверные замыслы в отношении нижестоящих. Повинуясь безотчетному страху, Аристидис принял более скромную позу. Что на уме у этого человека? Аристидис не сводил глаз с его затылка. Черные, коротко подстриженные волосы Макса ближе к шее были подернуты сединой.

Пока они в Афинах занимались расследованием, молчание можно было оправдать. А теперь-то чего он молчит? Ведь клубок успешно разматывается…

Радужные планы, которые он только что строил, сменились мрачными предчувствиями. Вдруг этот человек посчитает, что он, Аристидис, сует нос куда не надо? По всему видать, это не обычные полицейские дела. В полицию каждый может зайти и передать любые сведения. Здесь же, в спецслужбе, все строго засекречено! Даже если у постороннего самые благие намерения. Додуматься до этого у Аристидиса хватило ума.

Машина резко затормозила, и Аристидис очнулся от своих мыслей. Дорогу преградил немецкий патруль, надо было предъявлять документы.

«Фюрер» высунул в окно руку и показал патрульному офицеру какую-то бумагу. Проделал он это, не заглушив мотора и не глядя на своего соотечественника. При виде бумаги офицер щелкнул каблуками, а «фюрер» рванул вперед, не удостоив патрульного своим вниманием.

Поехали дальше. Макс продолжал молчать.

Чем дольше тянулось молчание, тем сильнее страх сковывал Аристидиса. Он был просто поражен тем, как молниеносно они проехали контрольный пункт. Офицер отнесся к Максу с явным почтением. А может, это вовсе не почтение, а страх? Такой же страх, каким был охвачен он сам.

Аристидис восстановил нить своих размышлений. Теперь он торопился с выводами, стараясь предотвратить нависшую опасность.

Да, думал он, спецслужбам не нравится, когда в их дела суются посторонние — пусть даже из желания помочь. Разумеется, если сведения серьезны и подтверждаются, их используют, а вот того, кто эти сведения доставил, вторгшись на их территорию… Как поступают с таким нежелательным осведомителем? Да очень просто: от него освобождаются. Среди познаний Аристидиса о шпионаже значились и такие методы, при помощи которых разделываются с теми, кто начинает докучать. «Да нет же, не могу я казаться им докучливым. Я добыл для них ценную информацию, добровольно передал ее, и все. Больше я ничего не ведаю».

Ой ли? Б о л ь ш е  н и ч е г о? Но ведь немец возил его к себе домой. А зная адрес, нетрудно узнать имя, фамилию человека и чем он занимается. Такой человек, как Макс, не раскрывающий себя даже перед майором из гестапо, никогда такого не допустит. В аналогичных случаях обычно используют метод «автомобильной катастрофы». Возможно, этим методом и воспользуется «фюрер», чтобы избавиться от бедняги Аристидиса, мечтающего о славе и ордене «за особые заслуги».

И он, словно наяву, прочел коротенькое сообщение в газете: «Аристидис Кутрис, год рождения и т. п., трагически погиб…»

Или нет. В тех случаях, когда имя погибшего не установлено, пишут: «Неизвестный мужчина неопределенного возраста найден сегодня мертвым…»

Именно в этот момент едва уловимая усмешка искривила губы Макса: он принял решение о дальнейшей судьбе Аристидиса. Главную роль в принятии такого решения сыграл тот факт, что ему пришлось завезти Аристидиса на квартиру Посселя.

«Жаль… — думал Макс. — Что ни говори, человек он наблюдательный».

Примерно в половине пятого «мерседес» остановился на обочине шоссе. Аристидис в тревоге уставился на затылок «фюрера». Успел увидеть его профиль, когда тот наклонился, чтобы открыть портфель. Инспектор сжался от страха. Макс же вынул термос, вышел из машины и, отвинтив крышку-стаканчик, стал пить кофе. Потянулся, любуясь окружающей природой, а потом, показав на крышку термоса, взглядом спросил Аристидиса: «Хочешь?»

— Нет, спасибо, — поспешно ответил Аристидис.

С того момента, как «фюрер» вышел, Аристидис ждал этого предложения и твердо решил его не принимать. Он словно врос в сиденье. Выйти из машины в таком пустынном месте значило бы подписать самому себе смертный приговор.

Макс не настаивал. Выпил еще стаканчик кофе, не глядя на Аристидиса, и снова глубоко вдохнул восхитительно чистый воздух…

3

Маленький «фиат» Фотиса тяжело дыша бежал по шоссе. Иногда Фотис подгонял его, стараясь выиграть время, потом снижал скорость, чтобы дать ему передохнуть.

Когда он подъехал к контрольному пункту, где незадолго до этого проезжал Макс, тот же офицер проверил у него документы. Все в порядке. Фотис преподнес ему блок сигарет. Подошел также лейтенант греческой жандармерии.

— О, господин Фотис! Давненько не видали вас на здешних дорогах.

— Что поделаешь!.. Дела ведь не спрашивают, куда тебе хочется ехать, а куда нет, — с дружеской улыбкой отозвался Фотис.

Получив свою долю сигарет, жандарм попросил Фотиса на обратном пути завезти ему килограмма два муки.

— Вам наверняка не один я даю поручение, господин Фотис. Только — сами понимаете… Не подмажешь — не поедешь!

Лейтенант еще немного задержал его своей болтовней, так что, тронувшись наконец в путь, Фотис обнаружил, что на расшаркивание у него ушло лишних пять минут. А впереди еще два контрольных пункта, да к тому же надо заехать на станцию Айи-Теодори за информацией. Фотис свернул с шоссе, станция в Айи-Теодори помещалась в небольшом двухэтажном домике, стоявшем посреди поля. Внизу — служебные помещения, наверху — квартира начальника станции, он же кассир и телеграфист, заместителем на случай болезни служила у него жена. В «штате» числился еще один старичок, исполнявший все прочие обязанности. Фотиса они знали, он не раз к ним обращался, и они всегда охотно оказывали ему необходимые услуги.

Чтобы проверить, дошло ли его распоряжение, Фотис попросил старика отбить телеграмму. Старик охотно согласился.

— Это для немецких артисток, они едут поездом на Салоники, — добавил Фотис, набрасывая текст телеграммы.

И вдруг старик переменился в лице.

— Да я, господин… — пробормотал он и дрожащими пальцами взял телеграмму.

— Отправь немедленно.

— Да я в этой штуке ни черта не смыслю! — Старик делал вид, будто впервые в жизни держит в руках телеграмму. — Скоро придет хозяин, он и отправит.

— Да ты что!.. Я же сам видел, как ты работал на телеграфе, — настаивал Фотис.

— Меня? — Старик изобразил удивление. — Ах, ну да, было дело… Позабыл все, да и рука дрожит…

— Ладно… Подождем начальника станции. — Фотису захотелось обнять старика за то, что тот отказался. — На, возьми. Это тебе, сигареты.

Старик колебался: брать или не брать?

— Не надо… Я ж ничего не сделал. — Лицо у него было огорченное.

— Ну и что? — Фотис смотрел на старика почти с нежностью. — В другой раз сделаешь. А это… Возьми за прежнюю помощь.

Фотис покинул станцию довольный. Распоряжение задерживать телеграммы дошло и сюда, стало быть, железнодорожная организация Сопротивления мобилизована полностью.

Некоторое время Фотис ехал по шоссе параллельно железнодорожному полотну. Вскоре показался мост через реку Кифисос. На нем контрольный пункт — один из самых строгих: здесь всех обыскивают. Пройдя контроль, Фотис двинулся дальше. В одном месте ему пришлось остановиться: на дороге собралось довольно много народу.

Подошел молодой жандарм и велел принять вправо.

— Что случилось?

— Несчастный случай. Труп на шоссе.

Выйдя из машины, Фотис присоединился к собравшимся. Офицер проводил предварительный опрос свидетелей.

В центре внимания был очевидец — совсем мальчишка: он взволнованно рассказывал:

— Я вон там был, в ущелье… Ходил ловить куропаток. Слышу, машина едет. Дай, думаю, погляжу, может, чего уронили. Вижу, он несет камень. Вдруг — бам! Из пистолета… Он упал сперва на колени. А потом еще и еще… Я решил — партизаны… Спрятался за дерево, подождал немного — ничего…

Фотис подошел поближе к убитому. Тело распласталось на большом камне. На обочине отчетливо виднелись следы автомобильных покрышек.

— Гляди, здесь будто кофе пролили! — заметил один из местных.

— Кто-нибудь знает убитого? — спросил Фотис.

— Он не из нашей деревни, а документов при нем нет…

— Его ограбили. Ни денег, ни бумажника.

— Когда это случилось? — поинтересовался Фотис.

— Да с полчаса назад.

— Может, он из тех, кто ходит по деревням в штатском? — предположила какая-то женщина.

Убитого оттащили на обочину. Фотис взглянул на него еще раз и поехал дальше. «Фиат» трясло как в лихорадке. «Не надо гнать, а то еще застряну в дороге», — подумал Фотис и сбавил скорость.

Аристидис заблуждался, рассчитывая, что в худшем случае в газетах напишут о «трупе неизвестного» и т. д. Ничего о нем не напишут. И о том, как он погиб, никто не узнает. Его зароют там же, на обочине шоссе, поставят наспех сколоченный безымянный крест… Жители ближней деревни немного посудачат о происшествии на дороге да и забудут.

Когда кончится война, может, кто-нибудь запросит через Красный Крест: «Кому известно что-либо о судьбе…»

Глава шестая

Случай составляет признанную часть таких построений. Мы превращаем случайность в предмет точных исчислений.

Эдгар Аллан По

1

Оглядевшись, начальник поезда вошел в купе, где ехала с друзьями женщина, звонившая с вокзала. Высокий человек в шляпе, занявший место прежнего пассажира, в отличие от остальных, в особенности от юноши, который его сопровождал, был с виду спокоен.

— Как дела? — обратился к ним начальник.

— Это вы нам скажите, как дела, — возразил юноша.

— Долго еще? — полюбопытствовала женщина.

— С полчаса…

— Только бы проскочить! — вздохнула другая.

— Все будет в порядке! — заверил их начальник. — Приняты все меры, чтобы доставить вас благополучно. Не впервой… — Он ободряюще улыбнулся.

По глазам юноши было видно, что слова начальника его не успокоили. Он входил в личную охрану высокого человека в шляпе. Это был тот самый видный ученый, из-за которого устроили облаву немцы, когда Фотис с Антонисом выходили из кондитерской Коккалиса. Для его ареста был мобилизован весь личный состав спецслужб, в операции принимали участие и немцы, и их греческие пособники. Все они сбились с ног, разыскивая его, а он тем временем ехал с телохранителями в вагоне «Только для немецких оккупационных властей». Сотни людей, входивших в ЭАМ и ЭПОН, занимались его спасением.

Вначале ученый волновался: слишком уж многим было известно про его отъезд, как же тут сохранить секретность? Когда ему предложили уйти в горы и сформировать там политический комитет, он предполагал, что ему придется иметь дело с группой из двоих-троих, как обычно писали в книгах «про шпионов» из времен первой мировой войны. Однако постепенно он убеждался, что не двое, не трое, а сотни людей находятся в состоянии боевой готовности и, если потребуется, встанут на его защиту.

Он чувствовал поддержку и в самом поезде — взять хоть начальника и его людей, рассредоточенных по всему составу. К тому же офицер немецкой охраны уже трижды побывал в этом купе. Документы у всех в порядке, билеты куплены в Афинах. Никому бы и в голову не пришло, что поезд останавливался специально для того, чтобы посадить ученого и его сопровождающих.

Еще раз заверив пассажиров в том, что все идет нормально, начальник вышел. И словно бы в подтверждение его слов, невесть откуда появившийся юноша в кожаной куртке встал у окна спиной к двери. Начальник приостановился, делая вид, будто тоже любуется окрестным пейзажем, и проговорил шепотом:

— Ничего подозрительного?

— Какая-то возня в вагоне с артистами, — еле слышно ответил юноша. — Их главный все время бегает туда-сюда… Несколько часов провел в этом вагоне…

— Где Михалис?

— Здесь. — Он указал на дверь промежуточного купе.

— Гляди в оба!

— А я что делаю?

Начальник поезда теперь зашел в купе, где разместился вновь прибывший в кепке: он спал, надвинув кепку до самых глаз. Начальник принялся его расталкивать.

— Эй, господин! Проснитесь!

— Что там еще…

— Где вы сели?

— Что значит — где сел? Что же это творится, люди добрые? Меня уж три раза проверяли! Дадут мне наконец поспать?

Он встал, притворяясь недовольным, и протянул начальнику документы. Тот отошел к двери и стал с преувеличенным вниманием их рассматривать. Человек в кепке приблизился к нему почти вплотную, чтобы разобрать еле внятные слова:

— Присматривай за импресарио. Он то и дело заходит в соседнее купе…

— Ладно-ладно, не утруждайте себя. Документы у меня в порядке. Когда же эти проверки кончатся? — ворчал Михалис, усаживаясь на место.

Для порядка начальник еще раз заглянул в купе, где ехал Отто. Он уже повернулся уходить, как вдруг женский голос проговорил ему вслед:

— Какая следующая станция?

Спрашивала девушка, сопровождавшая Отто. Выглянув по привычке в окно, чтобы сориентироваться, начальник ответил:

— Лариса, барышня!

— И когда мы там будем?

— Через полчаса. Около шести.

Марианна пристально посмотрела на него. Уж не он ли связной? Но начальник ушел, не ответив на ее взгляд. Он успокоился, убедившись, что импресарио в купе нет. Трое офицеров играли в покер с «болваном». Отто везло, он был весел, смеялся и рассказывал анекдоты.

Отодвинувшись от играющих, Марианна закуталась в плащ Отто, висевший на крючке, и закрыла глаза. Хотелось спокойно подумать. Проверка Германа показала, что это не «свой». Провести тот же эксперимент с Йоганном не удалось, он в их вагон больше не заходил.

Как поведет себя Герман после неудачной попытки подловить Марианну? Не повторит ли тот же трюк с Йоганном, который проявил такой интерес к паролю с апельсинами? А если Йоганн действительно связан с Сопротивлением? Ведь сказал же Антонис по телефону: «Не удивляйся, что человек этот…»

Она стала ругать себя за то, что оставила Йоганна без внимания и даже не сделала попытки войти с ним в контакт. От волнения она даже задохнулась и резким движением сбросила с головы плащ.

— Что с тобой? — забеспокоился Отто.

— Так… Ничего… Дурной сон приснился… — И снова отгородилась плащом, чтобы иметь возможность спокойно думать.

Скорей бы пролетели полчаса, отделяющие их от следующей станции, и тогда она сможет предупредить Йоганна!

Откуда ей было знать, что уже слишком поздно…

2

Импресарио в это время расставлял западню для Йоганна, оставшись с ним наедине.

— Угости апельсинчиком! — И он протянул руку к мешочку.

Начав есть апельсин по немецкой привычке с кожурой, он, глядя Йоганну в глаза, раздельно произнес:

— Некоторые едят апельсины недозрелыми.

Йоганн застыл с поднесенным ко рту апельсином. Импресарио уже во второй раз произносит фразу про апельсины. В первый раз это могло быть либо совпадением, потому что слова не были точным повторением пароля, либо Герман просто прощупывал почву. К тому же они были не одни в вагоне, и Йоганн решил пока не отзываться. Его предупредили, что он должен выйти на связь с женщиной. Но не исключено, что в последний момент ситуация изменилась. А может, женщина опоздала на поезд? Действительно ли он должен сотрудничать с Германом? Когда Йоганн выходил на станции покупать апельсины, он видел, как Герман шел на телеграф в сопровождении эсэсовцев. Однако же надо на что-то решиться… А, будь, что будет…

— Другие ждут, пока они созреют, — произнес Йоганн бесцветным голосом, как будто это был не отзыв, а ничего не значащая фраза.

— Наконец-то! — нетерпеливо воскликнул Герман. — Почему же ты в тот раз не откликнулся?

Чахоточный, казалось, не сомневался, что услышал отзыв.

— Даже не знаю, как объяснить… — Йоганн все еще колебался. — Фраза ведь была не совсем точная. И потом…

Он запнулся.

— Ты никак не ожидал, что связником окажусь я! — со смехом закончил Герман. — По правде говоря, я и сам не ожидал, что «своим» окажется кто-то из нашего вагона. А у нас, как выяснилось, одна цель — установитьсвязь с Сопротивлением. Меня предупредили о какой-то женщине.

— И меня тоже…

— И она не появилась… — По тону нельзя было понять, спрашивает Герман или утверждает.

— Нет.

— Слушай, а это не спутница Крайсмана?

— Я сначала тоже так подумал, но, когда закинул удочку насчет апельсинов, она никак не отреагировала.

— Я тоже к ней подходил. Безрезультатно!

— Как бы то ни было, я рад! — Искренне растроганный, Йоганн пожал ему руку. — Рад, что сотрудничаю не только с иностранцами! Что мы будем работать вместе!

— И я рад! — Герман притворился взволнованным.

— Давай попробуем еще раз с Марианной, — предложил Йоганн. — Возможно, она не захотела открыться, потому что не ожидала, что связные — немцы.

— И у меня была такая мысль.

— Я поговорю с ней, — вызвался Йоганн.

— Нет! — возразил Герман. — Теперь один из нас должен постоянно находиться здесь. Поскольку мне все равно приходится выходить по делам, здесь останешься ты. Вдруг кто-нибудь из сопротивленцев выйдет на связь.

— Хорошо, — согласился Йоганн. — Я, правда, не в курсе, на какой станции придут за грузом.

Он и представить себе не мог, что Герману надо было во что бы то ни стало его изолировать.

— Я думал, они раньше придут, — подставил еще одну ловушку Герман.

— Я тоже… Только, понимаешь, нелегко вытаскивать сундуки на какой захочешь станции на глазах стольких людей.

«Значит, охотятся за нашими сундуками, — сделал вывод Герман. — Но откуда они, черт возьми, узнали? Ясно одно: тайна раскрыта». Герман не собирался прибегать к помощи своих людей или немецких охранников. Инструкции на сей счет были суровыми. Никто не должен знать о том, что они везут. На кого же опереться? И за Йоганном надо следить. Поручить бы кому-нибудь это деликатное дело без объяснения причин. Однако он был обязан выполнять задание один, без посторонней помощи. Ободряла его лишь надежда на то, что Макс уже в дороге и вот-вот нагонит поезд.

«Будет что доложить Максу, — думал он. — Вскрыт очаг опасности, ситуацию можно контролировать».

Громкий, продолжительный гудок локомотива прервал его размышления.

3

Хотя, по его расчетам, до поезда оставалось километров семьдесят, всякий раз, когда его малютка «фиат» бежал вдоль железнодорожного полотна, у Фотиса возникало ощущение, будто он вот-вот увидит хвостовой вагон.

Начиналась холмистая местность, шоссе поднималось все выше, и все чаще встречались немецкие патрули, иногда вместе с греками из батальонов безопасности, фактически служивших оккупантам. Из страха перед партизанами устраивались бесконечные проверки. Особенно строгим контроль был в Каллидромоне — отсюда начинались районы, занятые частями ЭЛАС.

Проверок Фотис не боялся. Раздражали только вынужденные задержки, что давало значительное преимущество «другому».

Миновав пункт самого строгого контроля, Фотис стал спускаться с горы и в конце серпантина увидел, как двое немцев осматривают черный автомобиль, наскочивший на старый платан как раз на повороте. Фотис не стал останавливаться, но успел, однако, разглядеть марку автомобиля — «мерседес».

Примерно через полчаса впереди показался допотопный рейсовый автобус. Фотис почти обогнал его, но тут водитель стал сигналить как сумасшедший и делать какие-то знаки. Наконец высунулся из окна и закричал во все горло:

— Стой! Стой, говорят тебе! Оглох, что ли?

Фотису пришлось остановиться. Из автобуса выпрыгнул человек и подошел к нему.

— Извините, пожалуйста, не возьмете ли вы меня с собой? Я был бы вам весьма признателен. Мне необходимо сесть на поезд на следующей станции, а на этом допотопном рыдване я туда никогда не доберусь!

— Отчего же не взять. — Фотис охотно согласился. — Берите чемодан — и в машину.

— Нет у меня чемодана, только вот это… — Он помахал черным портфелем и уселся рядом с Фотисом.

— Тем лучше! — улыбнулся Фотис. — Чемодан был бы лишним грузом для моего ослика, он и так с трудом преодолевает подъемы.

Уже трогаясь, Фотис услышал насмешливый голос водителя автобуса:

— Эй, друг! Поаккуратнее, не наскочи на платан! Пассажир у тебя невезучий!

Тогда смысл этих слов не дошел до сознания Фотиса. Все его мысли были заняты тем, как нагнать упущенное из-за новой задержки время.

Мог ли он предположить, что человек, подобранный им на дороге, и есть «другой», с которым он в течение семи часов состязался в скоростных гонках. И Макс со своей стороны тоже не заподозрил в нем своего противника.

После того как он убрал Аристидиса, прошел час. Ему не нужны были свидетели, а этот несчастный успел узнать достаточно много. После того как он остановился выпить кофе и Аристидис отказался выйти из машины, они поехали дальше. Макс вдруг сделался разговорчивым, острил и даже рассказывал анекдоты, так что Аристидис несколько приободрился и ослабил «меры предосторожности». Он убедил себя, что до Салоник его жизни ничто не угрожает. В Салониках он понадобится Максу для повторного опознания женщины, звонившей по телефону. И поэтому, когда на одном из спусков «мерседес» начал пофыркивать и Максу пришлось остановиться, Аристидис вышел из машины, чтобы ему помочь.

Найдя большой камень, он понес его, чтобы подложить под колеса, иначе машина соскользнула бы по склону, пока Макс проверял двигатель. Тут его и настигла первая пуля. Но упал он не сразу. Немного постоял, не выпуская камня из рук. И тогда Макс всадил в него еще две пули. Колени Аристидиса подогнулись, и он рухнул на камень, который нес.

Не исключено, что, расставаясь с жизнью, он успел подумать о том, насколько спокойнее и благороднее специальность торгового инспектора на железной дороге по сравнению с такими грязными делишками.

Так в то утро бесславно закончилась, едва начавшись, триумфальная карьера шпиона мирового класса.

Для Макса все сложилось как нельзя удачнее: Аристидис сам вышел из машины, ему не пришлось прибегать к угрозам. Он не выносил, когда его со слезами молят о пощаде.

А потом его угораздило наскочить на этот проклятый платан. Нашел, где вырасти, — на самом опасном повороте! Черт побери! Хоть бы позаботился кто его срубить! У соотечественников Макса на контрольных пунктах никаких транспортных средств, кроме мотоциклов, не было, и ему пришлось продолжить путь на стареньком рейсовом автобусе. «Хорошо бы попалась мало-мальски приличная попутная машина!» — думал он.

Так он и попал в машину к Фотису.

— Куда едем? — спросил Фотис, когда они спускались с холма.

— Я опоздал на поезд и теперь пытаюсь догнать его на какой-нибудь станции, — объяснил Макс. — Например, в Ларисе или Платамоне… если вас не затруднит…

— Какое затруднение! — засмеялся Фотис. — Я же вас не на спине тащу.

— Торгуете? — спросил Макс просто так, для поддержания разговора.

— Вроде того. — Фотис заговорщицки подмигнул. — Раздобыл разрешение на муку. Вы иностранец?

Макс утвердительно кивнул, и Фотис перешел на немецкий:

— Я сразу догадался, что вы немец.

— Как! — Макс был искренне удивлен. — А я горжусь тем, что правильно говорю по-гречески.

— Именно поэтому я и догадался, очень уж правильно вы говорите. Грамматика, синтаксис — все на месте. Как будто отвечаете в классе у доски.

Это замечание расстроило Макса.

— А вы тоже хорошо говорите по-немецки. Где учились?

— В Гамбурге. На архитектурном.

— А теперь — черный рынок?

— Теперь никто не занимается тем, чему учился.

— Архитекторы всегда нужны.

— На муке выручаешь больше, — возразил Фотис и в первый раз обернулся к собеседнику.

Тот глядел на него пристально, изучающе.

— А вы кем были в мирное время?

— Я тоже архитектор, — ответил Макс, переводя взгляд на дорогу.

Вскоре они были уже в Ларисе и узнали, что поезд ушел четверть часа назад. Фотис съехал с шоссе и помчался по широкому проселку, чтобы сократить путь. Поезда не было видно, но Фотис теперь знал, что он где-то близко. До следующей стоянки в Платамоне было около тридцати километров.

По расчетам Фотиса, его малютка — если ничего не случится — добежит до Платамона одновременно с поездом.

Словно сговорившись, спутники одновременно поглядели на часы. Было шесть часов тридцать минут, и каждый подумал: «У меня в запасе еще полчаса».

Глава седьмая

Так называемые аналитические способности нашего ума сами по себе мало доступны анализу.

Эдгар Аллан По

1

Около семи поезд перешел на запасный путь, чтобы пропустить воинский эшелон. Приблизительно в то же время автомобиль Фотиса выехал на прямую дорогу параллельно железнодорожному полотну, только по другую сторону холма.

Выйдя из вагона, Марианна отправилась было к артистам, чтобы поговорить с Йоганном. Однако ей не удалось его увидеть: у дверей, как Цербер, стоял Герман. Из вагона не слышно было ни песен, ни голосов. Марианне оставалось только гадать: удалось импресарио подловить Йоганна или нет.

Она возвращалась к своему вагону, как вдруг над ухом раздался голос Германа:

— Господин полковник прав, вам действительно не сидится на месте.

— Я же говорила: не выношу езды в поезде.

— Ну что вы! Из окна такой чудный вид: ранняя осень, зреют цитрусовые!.. Чудесно!

Марианну не удивила его назойливость. Она была готова к тому, что он возобновит свои попытки, и глядела на него со спокойной улыбкой. Герман понизил голос:

— Не могу понять, что с вами происходит. Два раза подходил к вам с паролем, а вы не отвечаете. Я, откровенно говоря, тоже вначале усомнился и потому не сказал отзыв.

— Не понимаю, о чем вы. Какой отзыв?

— Ну вот! Я рискую, задание под угрозой срыва, а вы настаиваете на ненужной конспирации! Отзыв я не сказал потому, что вы в тот раз не проявили никакого интереса. Если вы думаете, что я его не знаю, ошибаетесь. Извольте: «Другие ждут, пока они созреют».

— Ей-богу, вы какой-то странный! — пожала плечами Марианна. — Толкуете о каких-то паролях, отзывах, а я и понятия ни о чем таком не имею!

Герман испытующе поглядел на нее. Лжет или вправду не та? Говорил же Йоганн, что она и бровью не повела при упоминании об апельсинах.

Издалека послышался гудок встречного поезда, и они разошлись по своим вагонам.

Напрасно старается: обмануть Марианну ему уже не удастся. Ее беспокоило только, что на сей раз он назвал отзыв, уверенный в его правильности. Вывод: Герман сумел провести однорукого и выведать у него отзыв. Почему она сразу не доверилась Йоганну? И не догадалась о том, что информацию о перевозимом грузе должен был сообщить ей кто-то из труппы?

А с Германом тем не менее надо держать ухо востро. Раз уж у него возникли подозрения, вряд ли он теперь оставит ее в покое. И она решила перейти от обороны к наступлению.

— Мне надо сказать вам кое-что по секрету, — сказала она Отто, когда они ненадолго остались в купе одни.

— Случилось что-нибудь? — заинтересовался тот.

— Тут происходят какие-то странные вещи. Я об этом… об импресарио…

— А что с ним?

— Он уже три раза пытался заговаривать со мной.

— Осел! — рассердился Отто.

— Нет-нет! Это совсем не то, что вы предполагаете!

И Марианна рассказала старому профессору, как импресарио все время пытается говорить с ней каким-то шифром, вероятно, принимает ее за кого-то другого.

— Но ведь это очень серьезно! — Полковник нахмурился.

— На последней стоянке он опять поймал меня и заговорил о том же. Не знаю, что он затевает, но мне все это очень неприятно.

— Затевает? Что он может затевать?

Вообще-то Крайсман всегда старался держаться подальше от политики. Но в данном случае, когда дело коснулось Марианны, он обязан отреагировать. Вдруг его подопечной грозит опасность? Этот Чахоточный, разумеется, заблуждается в отношении Марианны. Но по его вине девушка невольно узнала кое-какие секреты, а значит, ей грозит опасность.

Марианна не предполагала, что дело зайдет так далеко. Она-то рассчитывала просто припугнуть Германа, рассказав все Отто, а старик, видать, не на шутку взволновался.

— Да-да… — твердил он. — Необходимо принять меры. Прежде всего, тебе не следует выходить из купе одной. Предоставь это мне, я все улажу.

Когда их спутники вернулись, Отто решил немедленно ввести их в курс дела.

— Садитесь, господа!

Офицеры поняв, что это неспроста, поглядели на него с любопытством.

— Господа! В нашем поезде действует шпион, — объявил Отто. — Цель его действий пока не известна.

Слова Отто произвели впечатление; это его вдохновило, и он во всех подробностях пересказал им то, о чем сообщила Марианна.

Капитан и майор засыпали ее вопросами; она даже немного растерялась. Потом трое мужчин совещались между собой: каждый предлагал свой способ нейтрализации Германа. Наконец решили пока вести себя так, будто ничего не знают, но в то же время капитан будет следить за импресарио, а майор — все время находиться подле Марианны, чтобы в случае чего постоять за нее. Задание это его очень воодушевило.

— Пусть посмеет хотя бы тронуть барышню! — заявил он с пафосом.

У Марианны такой оборот событий вызвал двойственные чувства: с одной стороны, теперь она вроде бы вне опасности, а с другой — появились новые причины для беспокойства.

— Может быть, стоит привлечь и других офицеров из поезда? — высказал предположение Отто.

— Не надо! В таких случаях чем меньше людей в курсе, тем лучше. В разведке…

Майор вознамерился прочесть лекцию о разведке и контрразведке, но молчаливый капитан перебил его:

— Надо все же уточнить, какими силами в поезде мы располагаем.

— Два офицера и десять солдат из охраны поезда находятся под моим началом, — заявил Отто. — А кроме того, у меня абсолютные полномочия в случае необходимости воспользоваться услугами германских подданных из числа пассажиров, как военных, так и гражданских лиц.

— Это может очень пригодиться, ведь никто не знает, как еще все обернется. Не исключено, что этот идиот импресарио связан с противником.

— Проведем инспекцию немедленно! — решил Отто.

Вместе с капитаном он вышел из купе. Напротив двери, опершись на оконную раму, любовался видом из окна человек в кепке, Михалис, державший связь с начальником поезда. От его внимания не ускользнула какая-то суета в офицерском купе, за которым он сам вызвался следить, поскольку там ехал старший по званию офицер, ответственный за поезд полковник Крайсман. Он уловил несколько слов из разговора в купе: разведка, противник, инспекция… Увидев выходящих из купе немецких офицеров, он состроил равнодушную мину, однако краешком глаза наблюдал, как Отто и капитан заглядывают то в одно купе, то в другое, и внутренне весь подобрался. Когда офицеры остановились около купе, где ехал греческий ученый, Михалис невольно нащупал в кармане револьвер. Но Отто с капитаном только чуть приоткрыли дверь и двинулись дальше.

Тут же из другого купе вышел юноша в кожаной куртке.

— В чем дело?

— Не знаю, Нондас. Во всяком случае, что-то подозрительное. Будь начеку и никуда отсюда не уходи.

Человек в кепке направился к начальнику поезда.

— Скажи нашим, чтобы глядели в оба. Похоже, немцы что-то затевают.

— Если бы что-то затевалось, я бы знал, — прошептал в ответ начальник поезда. — Офицер из охраны сказал бы мне.

— Ну, не знаю… Все равно надо предупредить наших, чтобы удвоили бдительность. В случае опасности я дерну стоп-кран. Может быть, его придется ссадить еще до прибытия в пункт назначения.

Окончив инспектирование, Отто с капитаном подвели итог: кроме охраны, в поезде ехали восемь офицеров и двадцать солдат вермахта.

Вернувшись в вагон, где ехал Отто, человек в кепке в ответ на вопросительный взгляд Нондаса приказал:

— Отсюда ни шагу! Пока меня не было, в купе к немцам никто не заходил?

— Никто. Только поездной электрик.

— Какой еще электрик?

— Да наш он… Меня о нем предупреждали.

Этот электрик принес Марианне долгожданную весточку. В купе он появился, как только вышли Отто с капитаном.

— Извините… Скоро зажгут свет, надо лампочки проверить.

Сказав это, он постелил на сиденье газету, встал на нее и, потянувшись к лампочке, обратился к майору:

— Электрик, электрик! Гут?

Вывертывая лампочку, спросил у Марианны:

— Майор знает греческий?

— Нет! — По тону, каким был задан вопрос, Марианна поняла, что у него есть для нее сообщение.

— Отлично! Будем разговаривать. Переводи фрицу, что хочешь. Я от Спекулянта…

Марианна чуть не вскрикнула от радости.

— Скажи немцу что-нибудь о лампочках, об освещении — в этом роде, — посоветовал электрик.

Марианна что-то сказала майору по-немецки, и тот в ответ утвердительно кивнул.

Заменив синюю лампочку, электрик снова обратился к. Марианне:

— У тебя есть с кем-нибудь связь?

— Нет, за мной все время следят… — Тут она сказала несколько слов по-немецки майору, потом снова обернулась к электрику: — Надо предупредить однорукого из вагона с артистами, ему грозит опасность!

— Приготовь мне записочку, — проговорил электрик, слезая на пол, и улыбнулся майору: — Теперь гут электрик!.. Через полчаса будем в Платамоне!

Запахло морем. Марианна открыла окно и с наслаждением стала дышать чистым солоноватым воздухом.

2

Автомобиль Фотиса катился теперь по шоссе, проложенному вдоль берега моря рядом с железнодорожной линией. С минуты на минуту должен был показаться поезд «Афины — Салоники». Фотис был охвачен тревожным нетерпением.

Так же неспокоен был и Макс. Каждый думал о своем, оба молчали, лишь изредка обмениваясь ничего не значащими фразами о дороге, о погоде, о машинах.

— С вами хорошо путешествовать, — заметил Макс. — Не надоедаете ненужной болтовней.

— У меня правило: никогда не говорить больше моих попутчиков, — улыбнулся Фотис.

— А вы тактичный человек!

— И ценю это качество в других!

— Вы даже не спросили, куда я еду и почему оказался на дороге в таком положении.

— Так ведь и вы не спрашиваете, куда я еду.

На самом деле Фотис всю дорогу думал об этом немце. На одном из контрольных пунктов, когда Макс был вынужден предъявить документы, от него не укрылась суетливость в поведении старшего патрульного офицера. «Видно, важная птица», — подумал Фотис. Как же тогда он попал на простой автобус? Случайность? Или авария в пути?

Авария? Вопрос вертелся в уме Фотиса. Не этот ли тип ехал в «мерседесе», врезавшемся в платан? И внезапно пришло запоздалое воспоминание о словах водителя автобуса: «Поаккуратнее, не наскочи на платан! Пассажир у тебя невезучий!» Только теперь смысл этих слов дошел до его сознания, и он связал их с мелькнувшей догадкой.

Не глядя на спутника, Фотис произнес:

— Любопытно все же, как человек вашего ранга может ехать на этом, как вы изволили выразиться, допотопном рыдване.

— Всякое случается, — нехотя отозвался Макс, вспомнив об аварии.

— Это не ваш ли «мерседес» наехал на платан?

— Какой «мерседес»? — Макс насторожился.

— Да по дороге мне попалась разбитая машина.

— Не обратил внимания! — сухо бросил Макс, давая понять, что у него нет настроения продолжать разговор.

— Умолкаю, чтобы не прослыть бестактным!

Фотис принялся разматывать нить своих рассуждений. Для чего его спутнику понадобилось лгать, будто он не видел разбитой машины? Может, есть особые причины?

Примерно о том же думал и Макс. Поверил ему спутник или притворился? Почему замолчал? От страха? Если немец, оккупант, заявляет, будто понятия не имеет ни о каком «мерседесе», наехавшем на дерево, греку непозволительно сомневаться. Только ли по этой причине молчит хозяин «фиата»?

А Фотис сделал вид, будто поверил Максу, хотя в данном случае не требовалось большого ума, чтобы понять, что немец лжет. «Наверняка теперь удивляется, почему я проглотил его ложь». При этой мысли Фотис невольно засмеялся.

— Чему вы смеетесь?

— Знаете, наверно, я и сам, если б на «мерседесе» врезался в дерево, постеснялся бы признаться в этом.

— А ведь вы правы… — Макс тоже засмеялся, решив больше не лукавить. — Много ль чести выехать из Афин на «мерседесе», потом пересесть на драндулет, а заканчивать путь на черепахе?

— Прошу не оскорблять мой автомобиль! — Фотис продолжал улыбаться. — Эта черепаха движется по меньшей мере в два раза быстрее автобуса. Машина вообще-то не моя, но все равно ваши слова меня задевают. Не забывайте к тому же, что на этой черепахе вы преодолеваете последние километры своего пути. У нас говорят: в дороге главное — начало и конец.

Ничего не значащие фразы, немножко философии — обычный дорожный разговор. За ним у обоих собеседников скрывалась напряженная работа мысли.

У Фотиса разбитый «мерседес» ассоциировался с автомобилем, который, по свидетельству мальчишки, остановился на шоссе, после чего вскоре раздались выстрелы.

Случайное обстоятельство позволило Фотису подойти вплотную к истине.

Мотор «фиата» неожиданно закашлял.

— Ну вот! Ехали, ехали — и нате! Ничего удивительного — бензин-то с черного рынка. Наверно, надо прочистить зажигание.

Оба вышли из машины.

— Это надолго? — спросил Макс.

— Что вы! Пять минут, если не случилось чего-нибудь похуже.

Макс вынул из портфеля термос и отвинтил крышку.

— Хотите кофе?

— Нет, спасибо, — отозвался Фотис из-под крышки капота.

— Может, камень под колеса подложить?

— Если вас не затруднит…

Макс вылил остатки кофе из крышки-стаканчика, нашел подходящий камень и понес его к автомобилю. И в мозгу Фотиса словно вспыхнуло что-то. Убитый лежал на камне… И кофе! Пролитый на дорогу кофе…

Максу, направлявшемуся к машине, тоже вспомнился Аристидис. На какой-то миг он остановился и взглянул на Фотиса, который молча наблюдал за ним, держа свечу зажигания в руке.

Макс с улыбкой подошел и подложил камень под колесо. Мог ли он вообразить, что и водитель «фиата» мысленно воспроизводит сцену убийства? Однако же этот тип вызывал у него подозрения. Немногословность… И взгляд, словно фотографирующий его.

Неисправность была устранена, и они продолжили путь в молчании. Оба хорошо умели скрывать свои мысли, но каждый из них инстинктивно чувствовал напряжение другого.

Фотис уже сделал для себя вывод: сидящий рядом с ним человек и есть «другой»! Противник, с которым он ведет игру с самого утра.

Послышался гудок паровоза. Оба резко повернули головы. И у обоих вырвался вздох облегчения.

— Наверное, тот самый, — предположил Макс.

— Точно! Потому и тороплюсь. Я должен оставить машину в Платамоне и пересесть на него.

— Так вы тоже в Салоники? Мне вы этого не сказали, — заметил Макс, глядя ему в глаза.

Фотис выдержал этот взгляд.

— А вы не спрашивали. Потому я и сказал, что могу довезти вас только до Платамона…

Макс, конечно, не располагал такой информацией, как Фотис, но и он пришел к выводу, что водитель «фиата» — это «другой», то есть Антонис Канакис. Тут сыграла свою роль прежде всего подозрительность Макса. Он решил снова все вычислить и взвесить, чтобы убедиться в правильности своей догадки. Итак, сколько времени потребовалось бы «другому» с того момента, как произошел телефонный разговор на вокзале? Прикинув время на все задержки, как свои, так и «другого», Макс рассчитал вероятность их встречи. К тому же Фотис, как и он сам, собирался оставить автомобиль в Платамоне и продолжать путь на поезде.

На последнем контрольном пункте перед въездом в Платамон Макс в первый раз вышел из машины, чтобы предъявить документы. До этого он только высовывал руку из окна. Пройдя проверку, они вместе вернулись к машине. И тут Макс произнес:

— Минутку!

И снова подошел к офицеру у шлагбаума. Фотис уже сел за руль и краем глаза наблюдал за ним. «Наверняка спрашивает про мои документы», — подумал он. Быстренько прокрутив в памяти все свои разговоры с немцем, он успокоился: противоречий быть не должно.

Действительно, Максу практически ничего не удалось узнать. Да он ничего особенного и не ожидал. Просто так, для порядка проверил. Зовут его не Антонисом, да и возраст не тот, но это еще ничего не доказывает.

«Фиат» снова покатил к станции.

— А билет до Салоник у вас есть? — спросил Макс.

— Никогда не покупаю билет заранее, — беззаботно ответил Фотис. — Достаточно иметь в запасе блок приличных сигарет, и место в любом поезде обеспечено!

— Тогда идем сразу к поезду… — предложил Макс (они уже приехали).

— Сперва мне надо передать машину! — И Фотис почти бегом удалился.

Макс глядел ему вслед.

Фотис вошел в здание станции через пять минут после прибытия поезда. Маленькая приморская станция. На площади перед ней выстроились пролетки и в ожидании клиентов тележки с разноцветными надписями: «Выполняются перевозки». Чуть поодаль от них два немецких мотоцикла напоминали о том, что на свете существуют и иные виды транспорта.

Фотис вошел в кабинет начальника станции в тот самый момент, когда электрик передавал ему записку от Марианны.

— Есть что-нибудь для Спекулянта? — обратился он к начальнику.

Тот недоуменно посмотрел на Фотиса.

— Молодец! — похвалил Фотис. — Всегда думай, прежде чем отвечать! Я — Спекулянт, жду сведений из четвертого вагона от девушки, которая сопровождает немецкого полковника. Этого достаточно?

— Да. — Начальник станции дружески улыбнулся. — Вот записка. Только что электрик принес.

В записке Марианна сообщала об опасности, нависшей над Йоганном, а также советовала обратить внимание на сундуки в последнем вагоне.

— Ладно… Что девушка? — спросил Фотис у электрика.

— Нервничает.

— Так… Во-первых, мне нужна железнодорожная форма, достаньте и спрячьте в спальном вагоне артистов. И во-вторых, видимо, понадобится надежное укрытие вблизи одной из станций.

— О форме позаботится электрик, — ответил начальник. — По любому вопросу обращайся к нему. Что же касается укрытия — все побережье в твоем распоряжении! Как раз в эти дни в «наших водах» находится капитан Фуртунас с парусниками ЭЛАН.

— Конкретнее…

— Изволь… Не доезжая Катерини, в Дионе, есть соляные разработки. Там около пятидесяти человек рабочих и склад разных материалов — рельсы, шпалы, ну и все такое. Еще есть старый паровоз. Немцы считают, что он не годен, мы же можем привести его в рабочее состояние за десять минут. Там найдешь старика, Козмас его зовут. Я его предупрежу.

Фотис купил билет и поспешил на перрон. Макс поджидал его.

— Решил с вами не расставаться!

— Но ведь у нас наверняка разные вагоны.

— Вы — мой гость. Должен же я хоть чем-то вас отблагодарить.

— А в каком вы вагоне?

— В четвертом, — ответил Макс.

— О, нет, я не рискну сесть в вагон «Только для немецких оккупационных властей».

— Со мной вы ничем не рискуете!

— Ах, ну да, как это я забыл?

Оба рассмеялись и, довольные, направились к четвертому вагону. Каждый считал, что лучше, если противник будет рядом, чтобы следить за ним и предугадывать его действия…

Глава восьмая

…обычного читателя почти невозможно убедить, что при игре в кости двукратное выпадение шестерки делает почти невероятным выпадение ее в третий раз… Заурядный интеллект не может этого воспринять, он не может усмотреть, каким образом два броска, принадлежащие уже прошлому, могут повлиять на бросок, существующий еще пока только в будущем.

Эдгар Аллан По

1

Марианне удалось ненадолго вырваться из-под неусыпной опеки майора и написать записку, которую электрик и передал Фотису в Платамоне. Как только поезд подошел к станции, она сразу же встала у окна в ожидании новостей.

Увидев Фотиса, она с трудом удержалась, чтобы не сделать ему знак. На мгновение их взгляды встретились, но он ни единым движением не показал, что они знакомы. Его спутника Марианна видела впервые, но мгновенно сообразила: надо делать вид, будто Фотиса она не знает. Поэтому она отошла от окна и вернулась в купе, чтобы собраться с мыслями.

С того момента, как Марианна рассказала своим спутникам об импресарио, Отто и оба офицера были постоянно начеку. Герман больше не показывался в их вагоне, и это служило лишним подтверждением того, что дело нечисто.

Появление в своем купе Макса и Фотиса они встретили настороженно. Максу пришлось предъявить полковнику документы в доказательство своего права ехать в офицерском купе.

Фотис приветствовал их по-немецки. Макс узнал Марианну по фотографии, но, как ни старался уловить хоть малейший признак того, что она знакома с Фотисом, ничего заметить не удалось. Он засомневался: а вдруг этот человек не имеет никакого отношения к его делу?

Фотис же думал о том, что все эти факты, на первый взгляд кажущиеся совпадениями, на самом деле представляют собой естественный результат действий двух противоборствующих сил.

Его спутник направился прямо в купе Крайсмана и Марианны — значит, его догадка верна. К тому же немец настоял, чтобы они ехали вместе; здесь может быть только одно логическое объяснение: противник также понял, с кем имеет дело. Однако он не может знать обо всем, что известно Фотису.

Высокомерие завоевателя, представителя «высшей расы», призванной править всем миром, мешало Максу по достоинству оценить способности противника, и в этом — а не в логических просчетах — была самая большая ошибка чистокровного арийца.

Марианна вполне овладела собой и держала себя совершенно естественно.

Первоначальная скованность прошла, и обстановка в купе несколько разрядилась. Болтая о том о сем, как водится между случайными попутчиками, Макс за Фотисом и Марианной ничего подозрительного не замечал. И напротив, подозрительным ему показалось поведение офицеров. Они то и дело переглядывались и обменивались непонятными жестами. Но так или иначе, сам Отто помог ему выйти на связь со своим человеком. Когда поезд сделал остановку на небольшой станции для заправки водой, полковник вдруг предложил: а не сходить ли нам к артистам?

— Как? У вас в поезде и артисты есть? — притворно удивился Макс.

По пути в вагон, куда каждого из них тянуло по разным причинам, Фотису удалось шепнуть Марианне:

— Записку получил. Человек, с которым я пришел, враг. На станции Дион найдешь склад…

Он немедленно присоединился к остальным, боясь возбудить подозрения у Макса. Но тот был занят, при виде импресарио все трое снова переглянулись, и Отто сделал подчиненным знак, означавший: «Внимание!»

«Что это с ними?» — недоумевал Макс.

Они с Германом поднимались в вагон последними и при этом тихо перекинулись несколькими фразами.

— Что происходит?

— Йоганн, однорукий, предатель. Он ответил на тот пароль, что вы мне передали.

— А женщина?

— По-моему, подозрительна, хотя ничем себя не выдала.

— Нет ли в поезде другой женщины, похожей на нее?

— Есть… В том же вагоне.

— Сундуки?

— На месте!

— Так. До Катерини еще четыре станции, близко одна от другой… Будь внимателен.

Отто не скрывал своего беспокойства по поводу появления новых пассажиров.

— Не нравятся мне они оба.

— Вот-вот, — с готовностью отозвался майор. — Вы тоже заметили? Один из них подошел к Марианне, будто следит за ней, а другой потихоньку переговорил с импресарио.

— Вы считаете, что они прибыли с одной и той же целью? — спросил Отто.

— Возможно, господин полковник, но, к сожалению, она нам не известна, и поэтому надо быть настороже. Я нутром чувствую, что над всеми нами, и в особенности над мадемуазель Марианной, нависла угроза!

— Прошу вас, не отходите от нее — вы оба!

— Не волнуйтесь! Что бы они ни замышляли, им не удастся осуществить свои замыслы!

Волей-неволей импресарио пришлось пригласить из спального вагона аккордеонистку и еще нескольких артистов. Те обрадовались: очень уж надоело сидеть взаперти.

Йоганн играл на губной гармошке, думал о своем. На станции его предупредили, чтобы он остерегался Германа. Герман — враг, и ему, к сожалению, стал известен пароль. Йоганн в душе проклинал себя: мало того, что сам себя под удар поставил, так еще наверняка и всю операцию провалил. Теперь только один выход: убить Германа и покончить с собой.

2

Появление двух новых пассажиров в купе немецких офицеров не ускользнуло от внимания телохранителей греческого ученого. Михалис в срочном порядке разыскал начальника поезда.

— Похоже, дело осложняется…

— Знаю. Мне сообщили, что в Платамоне сели двое подозрительных. Теперь все собрались в вагоне у певцов.

— Что делать будем?

— Я усилил группу охраны. В том, что «наш» в одном вагоне с немцами, есть и хорошая сторона. Так мы имеем возможность постоянно держать их на мушке. А плохо то, что очень уж много нас собралось в этом вагоне, это становится заметным!

— Может, лучше перевести его в другой вагон?

— Не думаю. Надо, пожалуй, ссадить его и остальных на первой же остановке, а там посмотрим!

— Согласен! Сколько наших в поезде?

— Двадцать, если с женщинами считать. Половина вооружены.

— Распредели их так, чтобы по двое с оружием были поблизости от немецких охранников… В случае необходимости нападем сами. Предупреди всех, что сигналом к нападению будет остановка поезда стоп-краном.

— Сделаю! — Начальник поезда всегда чувствовал себя спокойнее, когда получал конкретные распоряжения.

Вернувшись к себе в вагон, Михалис наткнулся на электрика со свертком под мышкой. Вначале он не придал этому значения, но, когда тот направился к офицерскому купе, за которым группа охраны установила наблюдение, насторожился. Парень в нерешительности встал у окна. Сквозь надорванную газету Михалис разглядел знаки железнодорожной формы.

«Наверно, идет на работу», — подумал он и пошел посоветоваться к начальнику поезда.

— Не нравится мне все это. А ты как считаешь? — В голосе у него была тревога.

— Трудно сказать… Знаешь поговорку: мышеловку ставь, но и кошку оставь! Скоро будем в Дионе, там и высадим наших.

— В Дионе? Ладно… Эх, обойтись бы без шума и стрельбы! — вздохнул Михалис.

— Это было бы лучше всего!

Когда он вернулся, электрика в офицерском вагоне уже не было. Михалис осмотрел все закоулки, вплоть до туалета. Никого. И вдруг заметил полуоткрытую дверцу шкафчика, через который проходили трубы и кабели поезда. Открыв дверцу, он обнаружил там сверток. В нем действительно была железнодорожная форма.

«Зачем он ее здесь оставил? — недоумевал Михалис. — Может, это для кого-нибудь из немчуры? Собирается переодеться, чтобы сойти за нашего?» И он решил забрать этот сверток.

Нелегкая ответственность за жизнь людей сделала его подозрительным. Пройдя по вагону, он заглянул в купе, где находился греческий ученый.

И тут раздался гудок паровоза.

«Подходим к Диону», — подумал Михалис.

При звуке этого гудка все находившиеся в артистическом вагоне невольно вздрогнули. Только аккордеонистка казалась беззаботной и строила глазки майору.

Отто с капитаном наблюдали за импресарио и новыми пассажирами. Фотис не выпускал из поля зрения Макса, а тот в свою очередь следил за Марианной и всеми, кто с ней общался.

— Наконец-то подъезжаем к Диону! — воскликнула девушка.

— Устали? — спросил Макс.

— Да нет, просто люблю Дион! Я была здесь пять раз, ездила с господином Крайсманом на раскопки! Помните?

— Помню ли я? — Голос Отто зазвучал мечтательно, ностальгически. — И ты еще спрашиваешь! Какие великолепные находки там были. Мы обнаружили фундаменты целого города эллинистического периода.

Поезд замедлил ход и остановился у маленькой станции. Его уже дожидались рабочие соляных разработок, ежедневно съезжавшиеся сюда из окрестных деревень. Теперь они набились в вагон, который должны были прицепить к составу.

Пассажиры стали выходить на платформу.

Макс у выхода шепнул импресарио:

— Не упускай ее из виду! Я немного пройдусь, а ты приставь кого-нибудь к Йоганну. Если попытается выйти из вагона — задержать даже силой! Но без шума.

Импресарио следовал за Марианной буквально по пятам. Фотис, перед тем как выйти из вагона, сумел предупредить Йоганна:

— Здесь в конце вагона шкафчик… Там за трубой лежит форма железнодорожника. Переоденься и ступай на склад, он на берегу сразу за станцией…

Йоганна будто громом поразило. Помощь пришла в тот момент, когда он уже совсем отчаялся.

Только Фотис спустился с подножки, как Макс схватил его за локоть.

— Прошу со мной… Мне надо разыскать одного человека…

Фотис последовал за ним с таким ощущением, будто арестован.

Когда они проходили мимо Марианны, та как раз говорила Отто, что хочет немного размять ноги, а полковник приказал майору сопровождать ее и оберегать от назойливости Германа.

3

Макс, а за ним Фотис дошли до своего вагона. Войдя внутрь, они остановились около купе, где ехал греческий ученый.

Когда Макс заглянул в это купе через стеклянную дверь, Михалис сунул руку в карман и схватился за револьвер.

Макс удостоверился в том, что сидевшая в купе женщина действительно похожа на Марианну. Фотис тоже заглянул туда и похолодел: с первого взгляда узнал сидевшего там пожилого человека. Сколько раз он слушал его лекции! Тут же вспомнилось, как во время облавы на улице Ахарнон прохожие шушукались о том, что профессор якобы успел скрыться. И когда Макс открыл дверь, Фотис также сунул руку в карман, готовый встать на защиту профессора.

Откуда ни возьмись, в проходе появились еще четверо мужчин и подошли к Михалису.

Едва Макс шагнул в купе, раздался выстрел.

В ту же минуту Йоганн открыл дверцу шкафчика. Свертка с одеждой не было. Он подумал, что ее могли положить в другом конце вагона, но и там оказалось пусто.

Тогда он вспомнил, что такие же шкафчики видел в вагонных туалетах. Волнуясь все сильнее, побежал туда. Но формы, которая позволила бы ему остаться незамеченным, нигде не нашел. Может быть, ее спрятали в соседнем вагоне? Или человек, отвечающий за это, должен принести форму только сейчас?..

Йоганн выждал еще две-три минуты (они показались ему вечностью), а потом решительно двинулся к выходу из вагона.

На подножке прочно занял пост один из коллег-артистов.

— Посторонись-ка, — сказал ему Йоганн.

— Герман приказал никому из вагонов не выходить! — сухо ответил тот.

— Ладно, — пробормотал Йоганн, словно это для него не имело значения.

И тут раздался выстрел.

Марианна шла к выходу со станции. Присутствие майора ее не смущало. От него она отделается в любой момент. Вот только импресарио наступает им на пятки. Она решила немедля прибегнуть к помощи майора.

— Герман идет за нами от самого поезда!

— Я вижу… Не беспокойтесь!

— Притворюсь, будто выхожу за пределы станции, — заявила Марианна. — Посмотрим, что он станет делать! — У нее уже созрел план действий, и она, не дожидаясь согласия майора, ускорила шаг.

Герман бегом догнал ее и схватил за руку.

— Минутку! Вы куда?

— Оставь ее в покое! — крикнул майор.

— Прошу не вмешиваться! — В голосе импресарио слышалась угроза.

Майор схватил его за ворот и отшвырнул. Герман полез за револьвером, но майор опередил его и выстрелил.

Этот выстрел услышали все: и Фотис, и Макс, и Йоганн.

Макс первым бросился к двери, на бегу крича Фотису:

— За мной!

Но Фотис не успел и шагу ступить, как сильные руки пригвоздили его к месту.

— Погоди, дружок! Не торопись…

И повели в середину вагона.

Макс бежал к вагону с ценным грузом. Он предъявил охраннику свой документ и потребовал немедленно оцепить вагон. Со стороны станции слышались крики и топот. Толпа во главе с майором шла к поезду.

Майор кричал, указывая дулом пистолета на бездыханного Германа, которого тащили трое немцев:

— Предатель рейха!

Отто застыл с разинутым ртом. Начавшаяся утром игра в прятки со шпионами, которую он считал просто игрой и вел ее, чтобы позабавить Марианну, в итоге привела к смерти человека.

— Это я его убил! — с гордостью кричал майор. — Он был шпионом! Чуть не убил Марианну!

Тут все вспомнили про Марианну и начали оглядываться по сторонам.

— Где же она? — встревожился Отто.

— Идиоты! — заорал Макс. — Идиоты! Если теперь поймаете ее, приведите ко мне, чтобы и я на нее посмотрел!

— Что вы хотите этим сказать?! — задыхаясь от волнения, выкрикнул Отто.

— Я не позволю… — начал было майор.

Продолжение фразы заглушил дикий вопль Макса.

— И-ди-о-ты!

Он окончательно потерял самообладание: ругательства так и сыпались из него.

Из предпоследнего вагона донесся пронзительный крик, и в окне показалась растрепанная аккордеонистка:

— Сюда! Ради бога, скорее!

Михалис и еще двое товарищей втолкнули Фотиса в какое-то купе, где находились еще люди. Отобрали у него оружие и задернули шторы на окнах.

— А теперь объяснимся…

— Кто вы такие?

— В данный момент отвечаешь ты… Что тебе нужно в этом вагоне?

Фотис, конечно, обо всем догадался. Тот факт, что его схватили возле купе ученого, не оставлял никаких сомнений — это люди из ЭАМ, которым было поручено его охранять. В спокойной обстановке Фотис все бы им объяснил, но сейчас времени было в обрез. Он это понял, услышав выстрел.

— Отпустите меня, — заговорил он прерывающимся голосом. — Я уже три минуты с вами потерял! Я тоже из Сопротивления! Просто у нас разные задания — они пересеклись, перепутались. А за пистолет я схватился, когда увидел, что тот, другой, из немецкой разведки, входит в купе профессора! Немцы не подозревают о том, что он в поезде. Они заняты совсем другим! Отпустите меня, мне нужно в вагон, где артисты! После поговорим!

— Почему я должен тебе верить? — задумчиво произнес Михалис.

— Должен, потому что сейчас нет другого выхода!

— А этот сверток зачем вам понадобился? — спросил один из юношей, показывая на сверток с формой, предназначавшейся Йоганну.

— Как? Вы все еще не положили ее туда? — воскликнул Фотис.

— Мы? Да мы ее только что оттуда взяли! — засмеялся другой.

— Нам эта возня подозрительной показалась, и мы решили,что кто-то пытается к нам втереться… — Михалис как будто оправдывался. Он уже был готов поверить этому человеку.

— Вы взяли сверток! — Фотис схватился за голову. — Если б вы знали, что вы наделали! Если б вы знали… Эта форма могла спасти человеку жизнь!

4

Фотис добежал до подножки предпоследнего вагона одновременно с Максом. Тот видел, что «другой» настигает его, и подумал: «Это даже хорошо. По крайней мере будет у меня на глазах». Вопли аккордеонистки собрали всех около спального вагона. Внутри обнаружили двоих мертвецов: Йоганна и его стража. Для Макса, как и для Фотиса, не составило труда воспроизвести эту сцену: Йоганн убивает человека, приставленного к нему, а затем себя. Если бы он успел найти сверток с формой, то был бы теперь жив — Йоганн, человек, помогавший Сопротивлению, открывший им глаза на груз с национальными сокровищами.

— Где Марианна? Где Марианна? — плачущим голосом повторял Отто, проталкиваясь к Максу.

— Мне надоело ваше нытье! — грубо оборвал его Макс и, обернувшись к майору, приказал: — Останетесь при мне!

Майор не подумал спросить: а кто ты такой? Когда немец в штатском приказывает майору и даже полковнику, значит, он имеет на это право.

Подошли машинист с начальником поезда.

— Позвольте узнать, что здесь происходит?

— А вам очень этого хочется? — огрызнулся Макс.

— Я отвечаю за поезд… — начал было начальник, но Макс перебил его:

— Больше не отвечаете! Впрочем, ваш поезд может продолжать путь после того, как вы отцепите два последних вагона. Мы останемся здесь!

— Ну и отлично! — вмешался машинист. — Отцепляем эти вагоны, берем вагон с рабочими и едем.

— Ничего вы не берете! Мне не нужны лишние маневры на станции!

Потом Макс приказал начальнику охраны половину солдат оставить в Дионе при отцепленных вагонах и вызвать из Катерини подкрепление.

Железнодорожники начали отцеплять вагоны, Фотис рассеянно наблюдал за ними. Он не ожидал такого исхода. Надо было подготовить нападение, а для этого ему нужно было хотя бы несколько минут. Но он прекрасно понимал, что немец не отпустит его от себя ни на шаг.

Чтобы проверить правильность своих выводов, Фотис произнес как бы нехотя:

— Так я… пойду?

— Куда это? А как же я? — Макс откровенно иронизировал.

— Разве я из вашей охраны? — в тон ему возразил Фотис.

— Вместе сюда приехали, господин Фотис, вместе и продолжим наше путешествие!

— Мне надо быть в Салониках сегодня вечером!

— Что делать вечером в Салониках? В любом случае прибудете туда после комендантского часа, и вам придется ночевать на вокзале. Уедем вместе завтра утром.

— Пожалуй, вы правы, — буркнул Фотис.

Немецкий охранник принес чемодан Отто. Вскоре показался и он сам в сопровождении капитана и майора. Вид у него все еще был растерянный.

— Я не понимаю… не понимаю… — твердил он, глядя на Макса.

— А вам и не нужно понимать, — ответил тот и повернулся к Фотису: — Не так ли, друг мой?

Археолог в отчаянии развел руками и прошел в вагон. Двое солдат из охраны заняли позицию на крыше у пулемета.

— Поднимайтесь и вы. — Макс крепко сжал локоть Фотиса. — Или у вас есть возражения?

— Вы так сжали мне руку, что для возражений места не остается! — насмешливо произнес Фотис.

— За это хвалю! Кажется, настало время поговорить начистоту! Взять у него оружие! — приказал он охраннику.

— Оружие? — изумился Фотис — В наши дни опасно иметь его при себе.

Макс был очень удивлен, когда оружия у Фотиса не нашли.

— Факт отсутствия оружия является свидетельством, что вы хотите казаться не тем, кем являетесь на самом деле!

— Если следовать вашей логике, иметь оружие так же опасно, как и не иметь!

Раздался гудок паровоза.

Когда поезд тронулся, рабочие закричали, протестуя против того, что их оставляют на ночь глядя без транспорта. Некоторые пытались вскочить на подножки на ходу.

Начальник поезда отвел в сторону Михалиса.

— Фотиса взяли, слышал? Никак нельзя ему помочь?

— Не волнуйся… Я уже запрашивал наших. Сказали, чтоб я занимался своими делами. Если я правильно понял, за это взялся капитан Фуртунас, его корабль сейчас в бухте Диона.

Поезд шел теперь вдоль берега. Фосфоресцирующая поверхность моря трепетала, залитая лунным светом…

Глава девятая

И в самом деле, легкость, с какой я прихожу — пришел, если хотите, — к решению этой загадки, не прямо ли пропорциональна той трудности, какую представляла проблема с самого начала?[5]

Эдгар Аллан По

1

Фотис, не оказывая сопротивления, вошел в вагон. Он не сомневался в том, что товарищи из Диона уже начали действовать. К тому же и Марианна, должно быть, успела добраться до своих. Он смело глядел в глаза Максу, сидевшему напротив с автоматом на коленях.

— Итак? — спросил Макс.

— Итак? — повторил Фотис тем же тоном.

— Кто ты такой? Наверняка раскаиваешься, что взялся меня подвезти.

— Да нет! Если б я захотел, то мог бы бросить вас и на дороге. Была такая возможность!

— Когда? — заинтересовался Макс.

— А вы как думаете?

Макс засмеялся.

— Когда я нес камень.

— А вы догадливы!

— Я по глазам заметил. А почему именно в тот момент?

— Подумайте хорошенько!

Присутствующие с удивлением следили за их диалогом. Макс, не вдаваясь в подробности, намекнул им о содержимом сундуков и о той роли, какую играла Марианна в этой истории.

— Но я же ничего не знал! Откуда мне было знать! — то и дело испуганно повторял майор.

— Теперь вот что… Давай выкладывай все о Марианне и о тех, с кем у тебя, кроме Йоганна, связь в этом поезде. По-немецки говори, чтобы не надо было переводить.

— Я у себя в стране и говорю на родном языке! А вы, поскольку находитесь в чужом доме…

Фотис хотел повернуть разговор в другую сторону и как-то выиграть время, но не успел договорить, как Макс сделал резкий выпад и нанес ему удар кулаком в лицо. Игра, в которой ловушки чередовались с намеками и недомолвками, кончилась. Эта мысль заставила его забыть о боли.

— Прекрасно… — Фотис тыльной стороной ладони утер кровь на рассеченной губе.

И тут он уловил еле слышный шорох у себя за спиной. Неужели свои? Казалось, шорох идет из глубины вагона, из-за сундуков, взгроможденных один на другой.

— Давай в открытую! — решительно заявил Макс.

— Иными словами — как кошка с мышкой?

— Когда тебе впервые пришла мысль, что…

— Что вы — «другой»? — с улыбкой докончил Фотис. Игра в прятки больше не имела смысла.

— Да… верно… «другой»! — Макс ошарашенно глядел на него. — Так и я стал называть тебя с утра.

— Мне эта мысль почти наверняка пришла раньше, чем вам! — заявил Фотис, надеясь, что разгневанный Макс не услышит шороха. — Вы наследили на всем пути… Мертвец на дороге… с камнем… «Мерседес», налетевший на платан. О-о! Какая неосмотрительность! — И Фотис улыбнулся разбитым ртом.

— Знаю, — задумчиво промолвил Макс. — Насчет убитого ты догадался, когда я взял камень…

— Да нет же! Я знал об этом намного раньше! — продолжал дразнить его Фотис.

— Вранье! Ничего ты не знал, пока мы не нагнали поезд! И не узнал бы никогда, не попадись мне этот проклятый платан!

Фотис засмеялся.

— Чего смеешься? Только из-за этой дурацкой аварии ты смог меня догнать!

— Ошибка! Вы глубоко заблуждаетесь. — Фотис был настолько уверен в своей силе, что его уже ничем нельзя было остановить. — Это не авария! Это я подставил платан на вашем пути. Да! Что смотрите? Не верите? Я его подставил! — упрямо повторил он.

Макс никак не мог понять: сумасшедший он или издевается.

2

Надежда Марианны на то, что храбрый рыцарь, майор, оградит ее от агрессивных нападок Германа, полностью оправдалась. Но она, конечно, никак не ожидала, что Герман будет убит…

Она без труда нашла склад и старика Козмаса.

— Наконец-то! — обрадовался он. — А я уж забеспокоился. Слышу — стреляют…

Марианна рассказала ему, что произошло.

— Да-а, дело-то вроде бы запутывается…

— Это я виновата, — призналась расстроенная Марианна.

— Всегда кто-нибудь виноват. Так уж все устроено… А Спекулянт где?

— Думаю, он попался… Мне удалось перекинуться с ним парой слов… Он сказал, что с ним немец, не отпускает его ни на шаг…

— Должен был прийти еще однорукий, немец кажется…

— Не знаю, что с ним…

— Ладно, поглядим. А ты не переживай. Здесь тебе ничто не грозит. Пойду-ка я к начальнику станции, узнаю, что там за дела. Не волнуйся, у нас здесь даже свой флот.

— Флот?

— Да! ЭЛАН! — Козмас направился к выходу, но тут в помещение склада вошли двое железнодорожников.

— Нам надо запустить вот это чудище! — сказал один из них, указывая на паровоз, выглядевший как груда металлолома.

— Пожалуйста, приступайте к делу. И девушку не давайте в обиду, она наша!

Прежде чем пойти на станцию, Козмас завернул в барак, где встретился с электриком. От него узнал, что убито трое немцев, среди них однорукий.

На станции начальник сразу отвел его в сторону и зашептал:

— Слушай, дядя Козмас, председатель местного самоуправления предупреждает, чтобы мы были осторожны: могут устроить облаву.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — заверил его старик. — Немцы сами перебили друг друга. Видно, недоразумение какое-то…

Старшему офицеру охраны, оставленной возле вагонов Макса, тоже сказали:

— У вас там какая-то неувязка между собой… Не сваливайте все на нас!

Тот что-то пролаял в ответ и побежал отправлять телеграмму в Катерини, чтобы ускорили высылку подкрепления. Он боялся рабочих, собравшихся на станции. Если этот дурак, его соотечественник, который умел только приказывать, хотел обеспечить безопасность, должен был прежде всего от них избавиться. Хотя справедливости ради надо сказать, рабочие вели себя мирно. Не шумели, не возмущались задержкой, гуляли около станции, шутили с солдатами из охраны и, торгуясь, покупали у них сигареты и консервы.

Он уже собрался уходить, отослав телеграмму, когда в здание станции вошли двое плохо одетых пожилых мужчин. Один из них обратился к начальнику охраны по-немецки:

— Разрешите обратиться, герр капитан?

Не успев ответить, немец увидел, что окружен.

— Не бойтесь! Против вас мы ничего не имеем, ничего плохого с вами не случится. Просто мы видели, как несколько немцев постреляли друг друга.

— И что? — Офицер изо всех сил старался сохранить невозмутимость.

— Мы не знаем, что там у вас стряслось, но не хотим, чтобы у мирного населения из-за этого были неприятности. Вы должны помочь нам навести порядок — в наших, да и в ваших интересах!

— А как вы собираетесь наводить порядок? И вообще — кто вы такие?

Конечно, немцу не сказали, что они с корабля капитана Фуртунаса. Выдали себя за делегацию местного населения.

Вдруг из ворот склада показался старинный паровоз, и по всей округе разнесся его торжествующий гудок.

— Что со Спекулянтом? — спросил Козмаса один из посланцев Фуртунаса.

— Все в порядке! Электрик свое дело знает!

3

Это электрик шуршал, спрятавшись под скамейкой за сундуками. План они разработали вместе с Козмасом, и парень сумел, воспользовавшись суматохой, проникнуть в вагон. По их расчетам, там должны были собраться все. Так оно и вышло.

Электрик слышал весь разговор между Максом и Фотисом. Сквозь щель ему был виден немец с автоматом на коленях. Он даже улыбнулся, когда Фотис сказал, будто это он подставил платан на пути Макса.

— Ах, так! Хочешь сказать, что срубил платан, а потом воткнул его прямо посреди дороги?

— Не совсем так! — теперь уже серьезно ответил Фотис. Говорил он спокойно; шороха уже не было слышно. — Платан корнями врос в то место… Когда я говорю, что его подставил, я имею в виду  н а с! Деда своего, прадеда. Нечего так глядеть на меня, герр! Платан не случайно оказался на повороте. Он посажен там для того, чтобы враг не проехал. На каждом шагу есть такое дерево, и все вы, захватчики, в определенный момент с математической точностью на него наткнетесь! Пусть это вас не удивляет. Нам на этой земле каждый камешек знаком. Мы вырастили платан, и он нас не подвел!

Макс стиснул зубы и схватился за автомат, пробормотав:

— Ладно…

Электрику было приказано не вылезать ни под каким видом, пока не будет прицеплен паровоз. Но ведь сейчас, в эту минуту, в опасности жизнь товарища! Укладывается ли эта ситуация в установку «ни под каким видом»? Положив палец на спусковой крючок, он медлил. Рука не поднималась убить хладнокровно, из засады. А фриц, интересно, выстрелил бы, окажись он на его месте?

Его сомнения прервал резкий толчок — прицепили паровоз. Люди, сидевшие в вагоне, потеряли равновесие, за исключением тех, кто ждал этого толчка с автоматами наготове.

— Ни с места! Здесь ЭЛАС!

И тут Фотис, который ждал вмешательства своих, не зная, впрочем, с какой стороны оно последует, если не считать легкого шороха у него за спиной, пинком свалил Макса и наотмашь ударил по лицу майора, сидевшего рядом.

В дверь просунулся ствол автомата.

— ЭЛАН! Вы окружены!

Никто не оказал сопротивления. В вагон ворвались еще два человека.

— Успели! — радовался электрик.

— Если вы посмеете нас хоть пальцем тронуть, — угрожающим тоном заговорил Макс, — завтра же наша армия здесь камня на камне не оставит!

— Зачем вас трогать? — удивился подошедший Козмас. — Тут и без того все перегрызлись… А у нас своих забот хватает. Мы только вагон отцепим — и все. С охраной договорено. А вы целы и невредимы останетесь. Верно, Спекулянт?

— Конечно! Вот и господа не возражают. — Фотис указал на Отто, майора и капитана.

Как это — не возражают? Макс, видя, что дело складывается не в его пользу, обратился к офицерам по-немецки.

— Не волнуйтесь так! — Фотис тоже перешел на немецкий. — И господин полковник, и господин майор, и даже начальник охраны знают о том, что виновником происшедшего являетесь вы! Поэтому в ваших интересах рассказать представителям комендатуры, которые прибудут из Катерини, все как было… Что вы… преследовали и убили импресарио…

— Я?! — возмутился Макс.

— А кто же? — спокойно произнес Фотис, многозначительно поглядывая на майора.

Как видно, ни у кого, кроме Макса, не было возражений против такой версии. Наоборот, свалить все на Макса — это выход. Раскомандовался здесь, пусть теперь и расплачивается, а у них нет желания из-за него подставлять себя под удар.

Между тем чудовище паровоз, пыхтя и отдуваясь, тащил их вагон, отцепленный от спального, на другой вспомогательный путь.

— Девушка… Марианна… Где она? — решился спросить Отто.

— Она вне опасности, — заверил его Фотис. — Не желаете ли и вы присоединиться к ней?

— Нет… Не могу… — Старик вздохнул, добавив более спокойным тоном: — Мне нельзя. Только, пожалуйста, позаботьтесь о Марианне!

Электрик конвоировал Макса, выведя его из вагона, остальные занялись выгрузкой сундуков.

По рельсам в их сторону бежала дрезина, на ней человек в железнодорожной форме и немецкий солдат. Четыре мотоцикла с немцами подъезжали по дороге из Катерини…

В большом бараке в присутствии Макса вскрыли сундуки. В одном из них обнаружили запертые ящики со старинными византийскими иконами, золотыми чашами, евангелиями в украшенных брильянтами переплетах, целую кучу золотых и серебряных предметов утвари византийской эпохи и сотни древних реликвий. В другом сундуке было много статуэток, украшений из древних захоронений, античные монеты… Всему этому грузу не было цены…

Открыв деревянный ящичек, найденный на дне третьего сундука, под немецкими народными костюмами, присутствующие содрогнулись от ужаса: в нем лежали золотые зубы и коронки, вырванные у казненных и замученных в застенках.

На Макса устремились взгляды, полные ненависти и отвращения. А он с презрительной улыбкой только пожал плечами. И тогда один из эланитов набросился на него с кулаками. Его с трудом удалось оттащить от разъяренного юноши. Макс снова стал угрожать:

— Вы поплатитесь за все! Когда об этом узнают люди из моей службы, они сровняют с землей все на пятьдесят километров вокруг!

— О чем узнают, господин Макс? И от кого? — Фотис говорил неизменно ровным тоном. — Да здесь никто даже вашего настоящего имени не знает! Может, вы числитесь в списке пассажиров? Нет, вы не существуете даже для своих! Вы мертвы, господин Макс. Вы — только номер, устрашающий таинственный номер! Искать вас никто не станет. Где-то, правда, есть протокол о том, что ваша машина наскочила на платан, посаженный на повороте дороги нашими предками… Так что вы вполне могли погибнуть в автомобильной катастрофе.

Макс, хотя и дошел до состояния, близкого к бешенству, внутренне был вынужден признать, что «другой» прав. Его действительно никто не будет разыскивать, если он исчезнет. Шеф в лучшем случае подумает, что он просто удрал с последней партией груза, чтоб обеспечить себе безбедное существование после крушения третьего рейха.

Наступило молчание. Люди разглядывали награбленные сокровища, которые оккупантам не удалось вывезти. Все были в сборе: Марианна и электрик, старик Козмас и моряки из отряда капитана Фуртунаса, рабочие соляных разработок, помогавшие нейтрализовать охрану пустой болтовней и торговлей.

— Мне бы поговорить с тобой, товарищ, — обратился к Фотису электрик. Вид у него был удрученный.

— Давай поговорим.

— Понимаешь… когда он… ну, вот эта сволочь… собрался в тебя стрелять, я… понимаешь… хотел нажать на курок, но… Не знаю, что на меня нашло… Мне казалось… Понимаешь, не мог я выстрелить, я же сидел в укрытии, он меня не видел… И если б не прицепили паровоз, то… не знаю… Ты прости меня, а?

Растроганный Фотис смотрел на него. Простить? Да за что же прощать? Его юный товарищ в это жестокое время сумел сохранить в себе человечность. «В этом-то и разница между нами и „другим“», — подумалось ему. Он хотел было что-то ответить, но тут издалека донесся бой станционных часов.

Все непроизвольно повернулись в ту сторону и стали про себя считать удары: девять.

С того момента, как от перрона в Афинах отошел поезд на Салоники, прошло десять часов.

Десять часов борьбы и тревоги.

Десять бесконечных часов.

Яннис Марис УБИЙСТВО ЗА КУЛИСАМИ

Перевод Н. Подземской

1 СТРАННЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

Он остановился перед большим зданием театра. Световые рекламы — красные, зеленые, желтые — загорались и гасли. Машины стояли не только на мостовой, но и на тротуаре; асфальт блестел после недавно прошедшего дождя. У театрального подъезда царило оживление — свидетельство аншлага. После недолгого раздумья он направился к ярко освещенному входу. Заметив в толпе молодого полицейского, он надвинул кепку на лоб и, опустив голову, обошел того стороной. Затем свернул за угол, в тупик, где был служебный вход. Огляделся. Поблизости ни души. Тихонько постучал. Дверь отворилась. Показалось круглое добродушное лицо швейцара.

— Что вам угодно?

— Я хотел бы повидать Розу Варги.

Швейцар оглядел посетителя. Высокий, в плаще, лицо небритое. Подозрительный тип.

— Премьершу? Это невозможно.

— Мне очень нужно, — настаивал тот.

— Сожалею, но это невозможно, — повторил швейцар. — Через четверть часа начнется спектакль.

Он уже хотел захлопнуть дверь, но посетитель поставил в прорезь ногу.

— Прошу вас. Дело очень серьезное.

— Сожалею, но ничем не могу помочь.

Швейцар вторично потянул на себя дверь, но незнакомец опять ему помешал. Добродушие исчезло с лица толстяка — это еще что за наглость! Он пригляделся к посетителю повнимательней: бледный, глаза лихорадочно блестят, белые длинные пальцы вцепились в створку двери. Видя его волнение, толстяк немного остыл. «Странный тип», — подумал он.

— Послушайте, господин, неужели вы не понимаете, что такое премьера? У нее скоро выход. Она не сможет вас принять.

— Поверьте, это просто необходимо, — не отступал тот. — Ну сделайте милость, скажите ей хотя бы, что к ней пришли. — Он вынул из кармана деньги и сунул их швейцару. — Хотя бы скажите! — умоляюще повторил он.

Швейцар в нерешительности посмотрел на бумажку, потом спрятал ее в карман.

— Ладно, — наконец согласился он. — Проходите.

Впустив посетителя, он запер за ним дверь. Подошел к телефону и стал набирать номер, продолжая с любопытством изучать этого странного типа. В трубке послышался низкий голос премьерши. Объяснив ей, в чем дело, швейцар обернулся к незнакомцу:

— Нет. Принять вас она не может.

И пожал плечами, точно говоря: «Видите, я же говорил!» Не успел он опомниться, как посетитель вырвал у него трубку.

— Мне необходимо тебя повидать.

— Что, прямо сейчас? — спросила Роза Варги на другом конце провода.

— Немедленно, — решительно отозвался тот.

Актриса что-то возразила. Швейцар слышал ее торопливый, недовольный голос, но слов не разобрал.

— Она согласна. — Незнакомец передал ему трубку.

Роза Варги и в самом деле сказала швейцару:

— Ладно. Объясни ему, как пройти. Вверх по лестнице, пятая комната слева.

Проводив взглядом посетителя, который бежал по лестнице, перескакивая через ступеньку, швейцар уселся на стул. «Странный какой-то тип, — снова подумал он. — Летит, будто за ним гонятся». Этого человека он видел впервые.

— Черт знает что за знакомые у наших артисток! — пробурчал он себе под нос и, взяв газету, уткнулся в комиксы.

По правде говоря, ни премьеры, ни артистки его не интересовали. Он давно мечтал приобрести себе газетный киоск в одном из афинских предместий.

2 ЗАПЕРТАЯ ДВЕРЬ

Премьера в центральном театре напоминает большой светский прием. Туда идут не для того, чтобы посмотреть пьесу, а скорей, чтобы себя показать. В этот вечер просторный зрительный зал Национального театра блистал, как никогда. Дамы в шикарных туалетах, лощеные господа в темных вечерних костюмах, важные литераторы, критики, чувствующие себя здесь главными действующими лицами, журналисты, ведущие в газетах раздел светской хроники. «Собрался весь цвет Афин», — как восхищенно писал в своих репортажах Капсидис, главный обозреватель театральной жизни в вечернем еженедельнике, выходившем по четвергам.

Спектакль должен был начаться, как обычно, в половине десятого. Ровно в девять тридцать в зале появился главный редактор газеты «Проини», Макрис. Но представление все не начиналось. За опущенным занавесом еще суетились рабочие сцены — слышался стук молотков и гремел голос художника спектакля. Макрис обвел взглядом публику и улыбнулся. Действительно, здесь все сливки афинского общества. Его клетчатый спортивный пиджак и растрепанная седая грива составляли резкий контраст с темными смокингами и набриолиненными волосами мужчин. Во рту у него торчала трубка; умные глаза поблескивали за стеклами очков в массивной оправе. Министр внутренних дел, сидевший в ложе, заметив Макриса, дружески помахал ему рукой. Главный редактор ответил на приветствие и слегка улыбнулся: всем известно, что министр неравнодушен к премьерше Розе Варги.

Через боковую дверь Макрис прошел в бар. Все лица знакомые. С высокого табурета кряхтя слез Капсидис и, подойдя, протянул руку, как всегда потную и холодную.

— Ну что, ты уже выпил? — спросил Капсидис.

— Да.

— Почти весь дипломатический корпус в сборе.

— Неужели?! — В голосе главного редактора прозвучала нескрываемая насмешка.

— А ты будто не заметил! — окрысился Капсидис.

— Нет, не заметил.

Макрис терпеть не мог этого человека и при первом удобном случае повернулся к нему спиной. Вдруг в глубине бара он разглядел своего друга Делиоса. Худощавый, с тонкими чертами лица; историк по образованию, он не имел постоянной работы и время от времени писал подвалы в его газете. Быстрой, развинченной походкой Макрис направился к нему.

— И ты здесь?

— Как видишь… Меня пьеса очень интересует. Известная староиспанская драма в переработке Артура Миллера. Удачное сочетание классики и современности.

Макрис очень уважал познания своего ученого друга в области истории искусств.

— Как по-твоему, — с улыбкой спросил он Делиоса, указывая на толпившуюся в баре публику, — кого из них всерьез интересует сочетание в искусстве — как ты выразился — классики и современности? Должно быть, вот этого господина.

И Макрис кивнул в сторону приземистого плешивого толстяка, который о чем-то увлеченно рассказывал небольшой группке слушателей. На его дорогом галстуке сияла огромная жемчужина. Делиос рассмеялся.

— Он проявляет интерес не к самому искусству, а к его жрицам. Роза все еще с ним?

— Да. Хотя, я думаю, не только с ним.

Толстяка звали Каридис — богач, владелец табачной компании «Каридис и сыновья», официальный любовник актрисы Розы Варги. Увидев Макриса и Делиоса, Каридис тотчас покинул своих знакомых и поспешил пожать друзьям руку. Его лоснящаяся физиономия расплылась в улыбке.

— Народу-то сегодня! Ну прямо светопреставление! Не правда ли?

Макрис отделался легким кивком.

— А Роза, доложу вам, неподражаема! Жаль, вы не видели ее вчера на генеральной. Ну просто мечта! — И театрально развел руками. — Большая актриса. Непревзойденная, единственная в своем роде!

— Жрица искусства, как говорит мой друг Делиос, — насмешливо произнес главный редактор.

Но Каридис не заметил иронии. Он был опьянен собственным восторгом.

— Вот-вот. Жрица! И можете себе представить? Она волнуется! Невероятно! Всеми обожаемая, прославленная актриса волнуется перед спектаклем!

Маленькие проницательные глазки Делиоса заискрились смехом.

— Что ж, это удел всех великих артистов, — со скучающим видом проговорил Макрис. — Сара Бернар тоже волновалась.

— Что вы говорите! — Фабрикант встревоженно озирался по сторонам. — Извините, господа. Пойду загляну к Розе. Надо подбодрить ее.

— Отличная идея!

Каридис поспешил за кулисы. Макрис с облегчением вздохнул.

— Он вправду дурак или только притворяется? — спросил Делиос.

— Что ты, он совсем не дурак, — серьезно ответил Макрис. — Пройдоха, каких мало. Помнишь тот знаменитый скандальный процесс с македонским табаком?

— Помню.

Друзья курили и продолжали непринужденно беседовать.

— Почему так запаздывают? — удивленно заметил Делиос немного погодя.

— На премьерах вечно так. Я устал ждать. Давай сбежим?

Но тут из-за двери, ведущей за кулисы, раздался отчаянный крик. Дверь распахнулась, и выбежала женщина с бледным, перекошенным от страха лицом.

— Доктора! — кричала она. — Скорее доктора!

Все, кто были в баре, бросились за кулисы. Друзья недоуменно переглянулись. Тут на них налетел выскочивший откуда-то рабочий сцены. Макрис схватил его за руку.

— Что случилось?

— Убили Розу Варги! — выкрикнул тот. — Убили! Скорее врача!

С трудом пробившись через стоявшую перед дверью толпу, главный редактор, а за ним и Делиос прошли за кулисы. Там творилось нечто невообразимое. Актеры в испанских костюмах теснились в узком коридоре перед гримерной Розы Варги. Все галдели, не слушая друг друга. Какая-то женщина была в одном белье — выскочила из своей уборной, забыв надеть халат. Капсидис сновал по коридору, а табачный магнат застыл на месте и только тяжело отдувался.

— Где она? — спросил Макрис.

— Там. — Ему указали на запертую дверь.

— Почему не открывают?

— Дверь заперта изнутри.

Один из рабочих сцены влез на стул и приник к маленькому стеклянному окошечку над дверью. Лицо у него было испуганное и бледное.

— Не шевелится, — обернувшись, сказал он людям, не спускавшим с него встревоженного взгляда. — Похоже, ее пырнули ножом.

Он слез со стула.

— Взломайте дверь! — взвизгнула полуголая артистка…

Как обычно во время паники, все кричали, но никто ничего не предпринимал. Полицейский, который дежурил у театра, растолкав всех, подошел к двери. Он был молод, совсем мальчишка. И тоже выглядел совершенно растерянным.

— Что тут случилось? — спросил он.

Все наперебой принялись ему объяснять, и он с напряжением вслушивался в этот гомон.

— Почему вы не открываете дверь?

— Она заперта изнутри.

— А ключ есть у кого-нибудь?

В конце концов полицейский тоже влез на стул, заглянул в окошечко и тут же спрыгнул на пол.

— Она без сознания. Надо сообщить в полицию.

— Уже сообщили.

Чтобы не выдать своей растерянности, он сосредоточенно нахмурил брови и пробормотал:

— Тогда подождем. Расступитесь, господа.

Он заглянул в замочную скважину, но ничего не увидел — изнутри торчал ключ.

— Кто она? — спросил он, чтобы не молчать.

— Роза Варги. Премьерша.

Появился рабочий сцены и с ним врач, высокий солидный мужчина.

— Откройте дверь, — распорядился он.

— Заперто изнутри.

— Взломайте. Ей, по-видимому, надо срочно оказать помощь.

И тут снова раздался истерический крик полуодетой женщины:

— Да взломайте же дверь наконец! Может, она еще жива! Неужели мы позволим ей умереть вот так, у нас на глазах?

Но молодой страж порядка никак не мог решиться. Протиснувшись сквозь толпу, Макрис положил ему руку на плечо. Юноша обернулся и отдал честь. Макриса здесь все знали.

— Это вы, господин Макрис? — на всякий случай спросил полицейский.

— Да, — спокойно ответил тот. — Ломай, дружок! Может, она еще жива.

Но тут подоспела полиция. Впереди шел плотный низкорослый человек в штатском. Макрис обрадованно улыбнулся. Раз здесь полицейский Бекас, значит, дело в надежных руках. Молодой человек тоже вздохнул с облегчением. И отдал честь начальнику.

— Что случилось? — спросил Бекас.

Ему разъяснили. Лишь тогда он заметил главного редактора и пожал ему руку.

— И ты тут?

— Как же без меня?

Полицейский подошел к двери, подергал за ручку. Заглянул в замочную скважину.

— Есть другой вход? — спросил он.

— Нет.

Он еще раз тщательно осмотрел дверь. Ничего подозрительного не заметил. И повернулся к своим подчиненным.

— Взломать дверь! — спокойно приказал он.

Вперед выступил могучий детина. Он надавил плечом на тонкую дощатую дверь, и она тут же слетела с петель. Все маленькое помещение просматривалось в дверном проеме. Посередине на полу лежала молодая женщина. На груди ее расплылось большое темное пятно. Роза Варги была в халате, наложенный грим еще больше подчеркивал мертвенную бледность застывшего лица. Бекас переступил порог. За ним последовал врач. Полицейские преградили путь напиравшей толпе. Макрис, поднявшись на цыпочки, выглядывал из-за плеч впереди стоящих.

— Заходи, — кивнул ему Бекас.

Макрис вошел в гримерную, и полицейские закрыли за ним дверь, снова навесив ее на петли.

В вазах благоухали цветы. На туалетном столике, перед большим трельяжем, стояли флаконы с духами, коробочки с гримом и прочая косметика. На стенах, задрапированных шелком, висели фотографии актрисы в разных ролях.

Стоявший на коленях возле тела врач поднялся и сказал:

— Мертва.

Бекас посмотрел на Розу Варги. Грудь в вырезе халата была белая, как мрамор. На этой белизне ярким контрастом выделялись длинные накрашенные ногти.

— Доктор, оставьте, пожалуйста, все как есть, пока не придут эксперты… Как вы думаете, когда наступила смерть?

— Четверть часа назад, а может, и того меньше.

Бекас взглядом указал на кинжал, валявшийся на полу возле убитой. Лезвие было в крови.

— Ее, конечно, прикончили этим кинжалом?

— Да.

Врач наклонился, чтобы взять окровавленный кинжал. Но полицейский знаком остановил его.

— Не трогайте.

— Простите. Я забыл, — виновато улыбнувшись, пробормотал врач.

— По-вашему, это самоубийство?

— Нет, не думаю…

— Благодарю вас.

Доктор в нерешительности посмотрел на полицейского, понимая, что здесь ему делать больше нечего.

— Благодарю вас, — не глядя на него, повторил Бекас.

Врач ушел.

Макрис молча, не шевелясь, стоял в углу. Бекас как будто забыл о нем. Он достал носовой платок и осторожно поднял им с полу кинжал. Некоторое время разглядывал его, а потом положил на туалетный столик. Еще раз обошел тесную гримерную. То и дело брал в руки какую-нибудь вещицу и тут же ставил ее на место. Застывшие расширенные глаза актрисы, казалось, следили за ним. Лицо полицейского все больше мрачнело. Приподняв цветную скатерку, он заглянул под столик. Постучал снизу по дощатой перегородке, отделявшей гримерную от соседней. Звук был глухой. Опустившись на колени, Бекас внимательно изучал перегородку. Доски всюду были аккуратно прибиты. Он встал на ноги. Подошел к окну. После дождя в свете электрических фонарей поблескивал мокрый асфальт на улице. Полицейский некоторое время стоял в задумчивости, явно недовольный результатами осмотра.

— Как же, черт побери, он проник сюда? — вдруг обернувшись, обратился он к Макрису. — Окно закрыто изнутри. Шпингалет повернут, как положено. Остается только дверь.

Подойдя к двери, он склонился над замочной скважиной. Ключ по-прежнему торчал в скважине; язычок хотя и погнулся слегка, когда выламывали дверь, указывал на то, что ее заперли изнутри. Глубоко вдохнув, Бекас вобрал в легкие воздух, пропитанный духами.

— Не понимаю, как это ему удалось?

В самом деле, как? Не мог же убийца испариться! Как он ухитрился, уходя, запереть дверь  и з н у т р и?

— А что, если все-таки самоубийство? — предположил Макрис.

— Врач говорит, что нет, и я с ним согласен. Рана очень глубокая, Роза Варги не могла сама нанести ее.

— Как же тогда все это объяснить?

Бекас пожал плечами. Объяснить он тоже не мог.

— Может, он метнул кинжал через это окошко?

Полицейский взглянул на стеклянное окошечко над дверью и презрительно поморщился.

— Такое бывает только в кино да в романах! Нет. Убийца был рядом с ней.

Он закурил и протянул пачку журналисту. Тот глазами указал на погасшую трубку, которую держал в руке. Сигарет он не курил. Бекас сделал несколько глубоких затяжек. Вид у него был удрученный.

— Красивая женщина, — сказал он, опять взглянув на мертвую.

— Того же мнения придерживается и министр внутренних дел, — иронически отозвался Макрис.

Полицейский пробормотал что-то себе под нос и покраснел. Внешне он очень напоминал мелкого лавочника.

— Что с тобой? — спросил Макрис.

— Да ну его, этого министра. От него только лишние неприятности.

Улыбнувшись, журналист набил трубку и зажег ее. Бекас, очевидно, знал больше, чем казалось с первого взгляда. Выражение маленьких глаз на его круглой физиономии было упрямое и проницательное. Они как будто беспрестанно фотографировали этот красивый, ярко освещенный лампой в двести свечей будуар. Бекас не мог скрыть досады. Происшедшее не укладывается ни в какую логику. Преступление совершено в запертой комнате, а убийца как сквозь стену прошел! Бекас опять что-то пробурчал.

— Что ты говоришь?

— Паршивое дело.

— Ты расстроен?

— Еще бы! У вас хоть есть возможность сочинить таинственную историю для газет. А нам что прикажешь делать?

Тут дверь отворилась, и показался полицейский. Из-за спины его выглядывали актеры и собравшаяся в коридоре публика.

— Господин начальник, эксперты прибыли, — доложил полицейский.

В гримерную вошли люди из прокуратуры, и Макрис поспешил удалиться.

В узком коридорчике по-прежнему обсуждали случившееся. Каридис нервно расхаживал взад-вперед. На свежевыбритой, блестевшей от пота физиономии выступили красные пятна. Внезапно он налетел с криком на офицера:

— Бесчеловечно держать нас в коридоре! Я требую, чтобы меня впустили!..

Офицер пытался его успокоить. Увидев Макриса, фабрикант бросился к нему.

— Скажите, это правда? — задыхаясь, спросил он.

— Что именно?

— То, что сказал врач? Она действительно умерла?

— Да.

Красное лицо Каридиса вдруг побелело как мел.

— Но как же… Кто?.. Не может быть! Я ведь только что был у нее… — бормотал он.

— Сочувствую вам, — процедил журналист.

Он хотел уйти, но от Каридиса не так-то просто было отделаться: из него так и сыпались бесконечные «как?», «когда?», «за что?», «чем?».

— Ее ударили кинжалом.

— Кто?

Макрис с трудом сдерживался: почти каждый в этом коридоре считает своим долгом его расспросить. Наконец он добрался до бара. Как ни странно, бармен не покинул своего поста; наверно, во всем театре он единственный продолжал работать.

— Один коньяк, — бросил ему Макрис и раскурил погасшую трубку.

— Стало быть, пришили ее? — подавая коньяк, спросил он. В голосе не слышалось ни малейшего сочувствия.

— Да.

— Ножом пырнули?

— Да, как будто.

Макрис принялся медленно потягивать коньяк.

— Я знал, что она плохо кончит, — с многозначительным видом заметил бармен.

— Почему? — спокойно спросил Макрис.

— Скверная была баба, упокой, господи, ее душу!

— Как это понимать?

Бармен засмеялся.

— Вам ли спрашивать, господин Макрис? Кажется, вы лучше меня ее узнали за столько-то лет. Что ж тут толковать?.. Еще рюмку?

— Нет.

Положив деньги на стойку, журналист не спеша встал.

Он опять прошел за кулисы и уже оттуда услышал, как директор театра объявляет публике, что «по причине внезапной болезни премьерши спектакль отменяется». Из партера доносился взволнованный гул. Словам директора, конечно, никто не поверил. Весть об убийстве распространилась с необычайной быстротой — такое скрыть невозможно! Полиция с трудом сдерживала натиск любопытных, рвавшихся за кулисы. Макрис заметил, как министр внутренних дел вместе со своим советником прошел в кабинет директора. Он улыбнулся, вспомнив: бедняге Бекасу от него одни неприятности.

К нему подкатился маленький, круглый, как шар, Капсидис. Он с трудом скрывал свой восторг: у него теперь есть такой сенсационный материал для репортажа.

— Какой ужас! Не правда ли?

— Да.

— Она была необыкновенная женщина! Какой темперамент! Ну прямо огонь!

— А ты давно ее знаешь?

— Давно?! Да еще с тех времен, когда она выступала на эстраде. Обольстительная женщина, дорогой мой, обольстительная! — Лицо коротышки вдруг стало очень серьезным. — А что ты думаешь насчет запертой двери?

— Ничего не думаю.

— Как проник убийца?

— Через щелку, наверно.

— Брось шутить. — Капсидис деланно засмеялся. — А я считаю… — И он стал излагать свою версию, почерпнутую из дешевых детективных романов.

— Возможно. — Макрис отвернулся и зевнул.

— Помяни мое слово!

Журналист пожал плечами: это, мол, дело полицейских и газетчиков с чересчур богатым воображением. Капсидис поспешил поделиться с другими своей догадкой, а Макрис направился к телефону — позвонить в редакцию. Он отдал несколько распоряжений своему заместителю. Сообщение об убийстве, разумеется, на первую полосу. Побольше фотографий и некоторые сведения о жизни погибшей. Заголовок придумает он сам немного погодя. И пусть не перекладывают всё на автора полицейской хроники.

— Вы скоро придете? — спросил заместитель.

— Да. Через час, не позже. Сначала загляну в типографию.

— Хорошо.

— И раздобудьте снимки. Старые и новые.

Главный редактор положил трубку. Из чьей-то гримерной донесся встревоженный женский голос. Макрис прислушался. Осторожно заглянул в слегка приоткрытую дверь. Там стоял начинающий актер Арис Димитриадис, которому все пророчили блестящее будущее. Лица женщины не было видно. Она сидела спиной к Макрису. Он остановился будто бы зажечь трубку, и тут до него опять долетел нежный, взволнованный голос:

— Халкья говорит, что была с ней…

— Ну и что?

Трубка уже раскурилась, но Макрис не трогался с места.

— Мне страшно… — продолжала женщина.

— Ну что ты, глупышка!

Актер подошел к женщине и вдруг краем глаза заметил Макриса. Наклонившись к женщине, что-то прошептал. Та испуганно вскрикнула. Журналист спокойно удалился.

3 Я ВИДЕЛ УБИЙЦУ!

Полицейский Бекас ждал, когда немного успокоится сидевшая перед ним ярко накрашенная пожилая женщина. По лицу ее текли слезы, размазывая тушь.

— Какой ужас! Какой ужас! — твердила она. — Бедная Роза! Самая замечательная женщина в нашем театре!

Это была Талия Халкья, старая актриса Национального театра, исполнявшая характерные роли. Она всегда театрально и преувеличенно выражала свои чувства, но на этот раз выглядела искренне расстроенной. Роза Варги была ее подругой.

— Итак, — сказал Бекас, — вы первая обнаружили убитую?

— Да.

— Когда это было?

Женщина вытерла слезы.

— Что-нибудь без двадцати — без четверти десять.

— В это время вы услышали крик?

— Нет. Чуть раньше. Моя уборная третья по коридору, а ее — пятая, за углом. Дверь Розы из моей не видна.

— А чья четвертая?

— Элены Павлиди. Угловая.

— Ну хорошо. Вы услышали крик, а потом?

— Я гримировалась, и вдруг крик. Голос был Розин, но слов не разобрать. Я ничего такого не подумала: она ведь — как бы это сказать? — немного вспыльчива, вот я и решила, что кто-то опять вывел ее из себя.

Глаза полицейского на секунду оживились.

— Кто же мог вывести ее из себя?

— Человек, который говорил с ней.

— Стало быть, кто-то говорил с ней?

— Да. Стоя в дверях.

— Кто же это был?

— Не видела. Я же вам объяснила: ее гримерная за углом.

— Но голос-то вы слышали.

— Еле-еле. Он говорил тихо.

— Кто же это, по-вашему, был?

Женщина со вздохом поднесла платок к глазам.

— Так кто же? — спокойно, но твердо повторил Бекас.

— Арис Димитриадис, — выпалила она.

— Кто такой?

— Самый красивый актер в нашем театре… Бедная Роза! — Она опять поднесла платок к глазам. — Я ее предупреждала: не надо… Но что с ней поделаешь?.. Своевольная была, сумасбродная.

— А что «не надо»? — невозмутимо спросил полицейский. — Разговаривать со своим коллегой?

— С э т и м  коллегой.

— Почему?

Талия Халкья сокрушенно вздохнула.

— Не лучше ли теперь все забыть: бедняжку Розу ведь не вернешь.

— Лучше не забывать, — с улыбкой возразил Бекас. — Почему не следовало разговаривать именно с  н и м?

— Потому что из-за него у Розы были неприятности. Понимаете?..

Бекас ничего не понимал, но не подавал виду.

— Он такой красавчик, — продолжала старая артистка, — а Розе нравились смазливые мальчики. Она с ним кокетничала. Два раза водила его к себе домой. И тогда произошла стычка с Нелли.

— С какой Нелли?

— Нелли Карзи. Неужели вы не видели ее в «Гамлете?» Она играла Офелию.

— Нет.

— Много потеряли.

— Да-да, конечно… Ну, так что же произошло между Розой Варги и этой Нелли?

— Они поссорились. Нелли потребовала, чтобы Роза оставила Ариса в покое, а та в бешенстве ее ударила. Нелли — невеста Димитриадиса, сами понимаете, пошли сплетни. А влюбленной девчонке долго ли голову потерять?

— И когда произошла эта ссора? — спросил полицейский.

— Вчера.

— Так. Значит, вы слышали, как Роза Варги разговаривала с Димитриадисом, а вскоре донесся ее крик?

— Да. Хотя не уверена. Я же Ариса не видела. Слышала только мужской голос, кажется его. Но я могу и ошибиться. Они разговаривали тихо.

— А что было потом?

Женщина опять заплакала. На слезы она не скупилась.

— Потом я услышала Розин крик, и дверь захлопнулась.

— Она  с п е р в а  закричала, а  п о т о м  захлопнулась дверь? Так? — Он в упор посмотрел на артистку.

Слезы Халкьи мгновенно высохли.

— Та-ак, — проговорила она. — А это разве важно?

— Не исключено.

— Тогда учтите — я не уверена. Видите ли, за несколько минут до начала премьеры каждый артист входит в роль и не очень задумывается о постороннем. Возможно, сначала захлопнулась дверь, а потом раздался крик. Не помню…

— Постарайтесь припомнить.

Бекас был немного возбужден, но сдерживал себя. Талия Халкья задумалась.

— Сначала захлопнулась дверь… Или нет, пожалуй, сначала она закричала… Или… — Она виновато улыбнулась, точно ученица, забывшая урок. Вид у нее был довольно комичный. — Вы меня сбили с толку.

Бекас вздохнул: да уж, толку тут не добьешься!

— А потом вы побежали в ее гримерную?

— Нет. Я сперва не придала этому значения. Чуть погодя я пошла к ней за помадой. Дверь была заперта. Я постучала. Никто не ответил. Попыталась открыть, но оказалось, заперто изнутри. Я окликнула Розу… — Она опять всхлипнула. — Ни звука… Тогда я подняла тревогу. Вышли Элена Павлиди и другие актеры, потом появились вы. Мне все не верится, что она убита… Роза — воплощение жизни, и вдруг лежит бездыханная! Какой ужас!

Теперь она зарыдала в голос. В ее манерах было много театральности, но страдала она явно искренне.

— Вы были привязаны к ней? — спросил Бекас.

— Очень. Редкая женщина, просто золото! Всегда веселая, ласковая, подарки любила дарить. А теперь…

— Последний вопрос, — понизив голос, сказал полицейский. — Вы как ее подруга должны знать: владелец табачной фабрики долго был ее любовником?

— Господин Каридис? Примерно год.

— И… — Бекас запнулся, — одновременно у нее был другой?

Талия Халкья хотела что-то сказать, но прикусила язык.

— Она такая веселая, непосредственная! — помедлив, воскликнула она. — Ее поступки всегда неправильно истолковывали.

— Так вы не знаете, был ли у нее еще кто-нибудь?

— Не знаю.

— Благодарю вас.

Он распахнул перед старой артисткой дверь директорского кабинета и вышел следом. В зале для официальных приемов собрались почти все артисты театра: Бекас предупредил их, чтоб не расходились.

Он вновь направился в гримерную Розы Варги. Там работали эксперты, делали снимки. Эксперт, старый приятель Бекаса, что-то вымерял на полу. После тщательного осмотра труп вынесли из тесной комнатки, где все еще пахло духами. У окна стояли двое мужчин в штатском. Бекас почтительно их поприветствовал. Это были прокурор и следователь.

— Ну что? — спросил прокурор.

Он не впервые сотрудничал с Бекасом и очень ему доверял.

— Пока ничего. — Он повернулся к эксперту. — А ты допускаешь самоубийство?

Эксперт теперь нагнулся над туалетным столиком. Услышав, что к нему обращаются, он поднял голову.

— Исключено.

И пояснил: направление и сила удара таковы, что жертва никак не могла сама его нанести.

— А отпечатки пальцев?

— Экспертиза покажет, — произнес прокурор и улыбнулся: уж очень Бекас сейчас походил на сердитого кота. — Трудное дело, верно?

— Прямо детективный роман. Терпеть не могу таких дел.

— Вы имеете в виду дверь? — вмешался следователь.

— Да.

— Кто ее взломал?

— Мы.

— Вот это самое неприятное, — усмехнулся следователь. — Если бы дверь взломали до вашего прихода, мы могли бы выдвинуть версию, что артистка просто потеряла сознание, а убийца, воспользовавшись общей паникой, нанес ей удар. Постфактум.

— Какая это версия! — досадливо пожал плечами Бекас.

— Согласен, — сказал следователь. — Неправдоподобно, но все-таки хоть какое-то объяснение. А теперь что имеем? Раз дверь была заперта изнутри, как тогда убийца мог выйти?

— А оттуда не могли метнуть кинжал? — спросил у эксперта Бекас, сам не веря в свое предположение.

— Откуда?

Полицейский указал на маленькое окошечко над дверью. Застекленная рама не запиралась на задвижку.

— Нет, — подумав, ответил эксперт. — Удар нанесен не сверху. Они стояли лицом к лицу. Удар горизонтальный.

— А чья соседняя комната? — спросил вдруг эксперт.

— Элены Павлиди. Она здесь тоже на первых ролях.

— Ты осмотрел то помещение?

— Нет еще. А что?

— Он мог, очевидно, уйти через ту гримерную. Вот здесь под столиком дощатая перегородка.

— Да. Но здесь же все заколочено.

— Однако гвозди забиты с той стороны.

Бекасу это не приходило в голову. Он покраснел.

— Ты об этом не подумал, не так ли? — слегка поддел его эксперт.

— Предполагаешь, что убийца — Элена Павлиди?

— Ну, не обязательно, — засмеялся тот. — Но убийца мог проникнуть оттуда.

— Вытащив гвозди? Но на это нужно время и хладнокровие.

— Да, конечно. Но в этой фантастической истории с запертой изнутри дверью приходится строить самые невероятные догадки. На всякий случай я осмотрел гвозди. Они старые, и не заметно, чтобы их недавно выдергивали.

Четверо мужчин еще несколько минут обсуждали эту тему.

— Я собираюсь расспросить актеров, — наконец сказал Бекас. — Хотите послушать?

Прокурор не успел ответить — в гримерную вошел молодой полицейский.

— Тут к вам один человек, — доложил он Бекасу. — По срочному делу.

— Кто он?

— Служит в театре. Швейцар.

— Веди его сюда.

Толстяк робко переступил порог и остановился в растерянности, не зная, к кому обращаться.

— Вы хотели меня видеть? — спросил Бекас.

Толстяк утвердительно кивнул: да, у него есть важное сообщение для полиции.

— Говорите.

— Я  з н а ю,  к т о  у б и л  Р о з у  В а р г и.

Присутствующие переглянулись. Такого никто не ожидал.

— Назовите свою фамилию, — стараясь скрыть волнение, попросил Бекас.

Толстяк сказал, что зовут его Паландзас. Он уже много лет работает в театре швейцаром. Сидит на служебном входе. Его здесь все знают.

— Так вам известно, кто убийца?

— Я его видел, — уверенно заявил швейцар.

Бекас угостил его сигаретой и дал прикурить от своей дешевой зажигалки.

— Ну, продолжайте. Кто же это?

— Имени не знаю.

Он что, смеется над ними? Прокурор и следователь в разговор не вмешивались. Прервав осмотр гримерной, эксперт тоже слушал. В тесной комнатке от запаха духов и табачного дыма стало уже нечем дышать.

— Как это не знаете?

— Он не из нашего театра. Он пришел за несколько минут до начала спектакля…

И швейцар рассказал о бледном незнакомце в плаще и о том, как он прорвался к Розе Варги.

— Он был страшно взбудоражен. Говорил, что ему непременно надо ее повидать. И спешил так, как будто кто-то за ним гнался.

— А прежде вы его не видели?

— Нет. Первый раз…

— Расскажите подробней, как все было.

Швейцар говорил, а полицейский делал пометки в блокноте.

— А вы б его узнали, если бы снова увидели?

— Конечно. Такое лицо не забудешь!

— И в театре никто его не знал?

— Я — нет, а Роза Варги знала.

— Почему вы так думаете?

Толстяк объяснил: когда по телефону сообщил актрисе о посетителе, она сперва отказалась его принять. Но тот выхватил трубку и сам заговорил с ней. Всего несколько слов — и она сразу согласилась. Велела швейцару пропустить его.

— Вы помните, что именно он ей сказал?

— Да. Я стоял рядом. «Мне необходимо тебя повидать». Она, похоже, спросила, нельзя ли отложить до другого раза, а он твердо сказал: «Немедленно».

— И больше ничего?

— Ничего.

— Вы заметили, когда он ушел?

— Нет. Я его не видел.

— Стало быть, он ушел через курительную или главный вход.

— Да, по правде говоря, он мог выйти и здесь, — после некоторого колебания сказал толстяк. — Я на минутку отлучился, заглянул в кафе напротив к своему приятелю.

Он ждал других вопросов, но все молчали.

Бекас погрузился в размышления. Наконец хоть что-то проясняется. Правда, этого незнакомца надо еще разыскать.

— Спасибо вам, — сказал он швейцару. — По всей вероятности, вы нам еще понадобитесь.

— Всегда к вашим услугам.

Толстяк ушел.

— Ну, что скажете?! — спросил его прокурор.

— Возможно, это был убийца.

Желая подшутить над приятелем, эксперт с улыбкой сказал:

— Убийцу ты нашел, однако не разгадал, как он вышел из гримерной.

— Ладно, выясним, — недовольно буркнул полицейский. — Теперь пойду поговорю кое с кем из актеров. — И повернулся к прокурору: — Вы со мной?

— Нет. Я поеду к себе. В случае чего звоните.

— Хорошо.

В некотором унынии Бекас вышел из душной гримерной. На повороте остановился и еще раз окинул взглядом двери комнат. Вот дверь погибшей, рядом — Элены Павлиди, а сразу за углом — Талии Халкьи.

Но кто же тот неизвестный?..

Сделав несколько шагов по коридору, он увидел Каридиса и Талию Халкью. Дородный фабрикант что-то нашептывал старой артистке, а у той вид был испуганный. Каридис, как показалось Бекасу, даже сунул что-то ей в руку. Талия Халкья стояла к Бекасу спиной. Каридис, едва заметив полицейского, тотчас умолк и, по-видимому, сделал знак своей собеседнице. Она резко обернулась. Полицейский поравнялся с ними. Артистка смущенно мяла в руке носовой платок. Лицо у нее было такое растерянное, точно ее поймали на месте преступления.

— Скажите, это правда? — обратился Каридис к полицейскому.

Бекас был не в духе. Подшучивание эксперта, улыбки прокурора, ситуация с запертой дверью, словно взятая из детективного романа…

— Что именно? — сухо отозвался он.

— Правда ли, что вы нашли убийцу?

— Нет.

— А нам сказали…

— Кто вам сказал?

— Швейцар. Он тут всем раззвонил, что видел убийцу.

— А-а!

— Неужели вранье? — обеспокоенно спросил Каридис.

— Швейцар видел человека, который мог совершить преступление. Попрошу вас не уходить. Вы мне понадобитесь.

— Я в вашем распоряжении.

Бекас пошел дальше. Настроение совсем испортилось: от него, как видно, что-то скрывают. Отойдя немного, он не удержался от соблазна и обернулся. Каридис и Халкья встревоженно смотрели ему вслед, и под его взглядом оба тут же опустили глаза.

Да, радоваться нечему! Подозрение падает на двоих, но доказательств нет. Розу мог убить человек, говоривший с ней в дверях гримерной. Талия Халкья утверждала, что это Арис Димитриадис, но без особой уверенности. Или это был незнакомец, о котором рассказал швейцар. Если верна первая версия, тогда непонятно, почему дверь оказалась заперта, а если вторая, то как удалось убийце выйти из комнаты?

Арис Димитриадис… Необходимо с ним поговорить. А также с его ревнивой подружкой, Нелли Карзи. Странный народ эти артисты! Любовь, страсть, ревность! И вдруг Бекаса осенило — словно через щелку двери в темную комнату проник луч света. Можно ли верить Халкье? Бекас вспомнил ее испуганное лицо во время недавнего разговора с Каридисом.

«Темная история», — подумал он.

Он постоял немного, наблюдая, как рабочие уносят непонадобившиеся декорации. Темный партер пуст. Вся обстановка в театре казалась сейчас странной, нереальной. Бекас невольно улыбнулся. И история, происшедшая здесь, тоже какая-то нереальная. Словно все разыгрывалось на сцене.

Его окружили журналисты, ведущие полицейскую хронику.

— Что нового?

— Ничего.

— Вы кого-нибудь подозреваете?

— Пока нет.

— А что ты думаешь о запертой двери? — спросил пожилой журналист Дьякос, его знакомый.

— Замо́к там достаточно надежный.

— Насмехаетесь? — хмуро взглянул на него другой журналист.

— Да, над собой, — вполне серьезно ответил Бекас.

— А может, Розу Варги убили с большого расстояния? — задал вопрос начинающий репортер.

— Вполне возможно.

— Каким же образом?

— Смертоносными лучами.

Пока репортер понял, что над ним подшутили, Бекас был уже далеко.

— Не в духе, — заметил Дьякос, хорошо знавший нрав полицейского.

За двадцать лет службы в полиции Бекасу не раз приходилось сталкиваться с запутанными происшествиями. Но это дело, непонятно почему, его раздражало. Может, из-за того, что комната была заперта изнутри, а может, оттого, что министр проявляет к расследованию повышенный интерес, или оттого, что жертва слишком популярна. Когда дело касается знаменитостей, газеты обязательно шум поднимут. Чего только не понапишут!

Проходя по узкому коридору, он посторонился, пропуская двух актеров; те с любопытством на него посмотрели. Но он не обратил на это внимание, поскольку увидел впереди Макриса, беседовавшего с молоденькой артисткой.

— Как у тебя дела? — спросил Макрис.

— Плохо. Ты знаешь Каридиса?

— Знаю.

— Что он из себя представляет?

— Богат. Большие связи. Питает слабость к актрисам.

— Он производит впечатление недалекого человека.

Главный редактор улыбнулся: нет, Каридис совсем не глуп, по крайней мере в деловом отношении. Себе в помощники выбирает людей, которым, по отзывам коммерсантов, палец в рот не клади.

— Пойдем со мной.

Бекас повел его в кабинет директора, где должен был вести предварительный допрос. Макрис отошел к окну. Полицейский сел в кресло, закурил и стал в задумчивости следить, как струйки дыма тают, поднимаясь к потолку.

Стены кабинета были увешаны фотографиями актеров. С одной из них улыбалась красивая женщина с огромными подведенными глазами.

— Вот она, — сказал полицейский.

— Да.

— Ты ее хорошо знал? — повернулся он к Макрису.

— Да, неплохо.

— Красивая женщина.

— Очень. Я знавал ее еще в те годы, когда она выступала на эстраде. Тогда она была легко доступна.

— А потом стала трудно доступна? — спросил Бекас, не отрывая глаз от поднимающихся к потолку струек дыма.

— Как тебе сказать? Роскошная женщина всегда пользуется спросом. Во время немецкой оккупации она была любовницей шефа итальянской разведки. Потом выяснилось, что одновременно она состояла в связи и с английским разведчиком. Немцы одно время охотились за нею, но все кончилось в спальне полковника-эсэсовца. А после войны вместо того, чтобы сесть на скамью подсудимых, Роза получила благодарственное письмо от самого Уэйвелла[6].

— Да, биография ничего себе! — сказал пораженный Бекас.

Журналист, взглянув на друга, не мог сдержать улыбки: несмотря на усы и солидность, полицейский напоминал сейчас обиженного ребенка.

— Неприятное дело, да?

— Не то слово! Эти актеришки со своими театральными страстями, поди в них разберись… К тому же Роза Варги — знаменитость. Ваши газеты поднимут шумиху, а шумиха только мешает делу. А тут еще заинтересованные лица будут всюду совать свой нос, и ведь их не пошлешь куда подальше — влиятельные особы.

— Министры, например?

Бекас промолчал. Макрис опять улыбнулся: его друг — добросовестный служака и не хочет впрямую непочтительно отзываться о своем начальстве, поэтому журналист почел за лучшее сменить тему.

— А насчет кинжала ты что-нибудь выяснил?

— Кинжал ее. Он был нужен ей по ходу роли. Скажи-ка лучше, ты знаешь Димитриадиса?

— Да. Он подает большие надежды.

— Что он за человек?

— Все говорят, отличный парень.

Бекас не стал больше задавать вопросов. Он сидел молча, вертя в руках дешевую зажигалку.

— В самом деле, как же туда проник убийца? — спросил журналист.

— А может, он и не проникал туда? — точно обращаясь к самому себе, проговорил полицейский.

Макрис с удивлением взглянул на приятеля.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Поживем — увидим, — ответил Бекас и, поднявшись, пошел к двери.

В коридоре топтался молодой полицейский, ожидавший приказаний.

— Позови ко мне госпожу Павлиди, — распорядился Бекас. — Элену Павлиди.

Макрис посмотрел на часы. Уже поздно. Его ждут в редакции.

— Я пойду, — сказал он.

Выходя, он столкнулся с высокой, изысканно одетой женщиной, лет тридцати — тридцати пяти. Это была Элена Павлиди, одна из ведущих актрис Национального театра. Макрис посторонился, и она, смерив его надменным взглядом, едва заметно наклонила голову.

4 СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ

Макрис немного постоял у театрального подъезда, с наслаждением вдыхая прохладный ночной воздух. После недавнего дождя он был особенно свеж. Журналист пошел пешком к площади Омониа. С улицы Эолу весь в огнях просматривался Акрополь, напоминавший драгоценное ожерелье, подвешенное высоко в небе. Улицы были почти пустынны: лишь изредка проезжала машина или попадался случайный прохожий. Макрис больше всего любил Афины в этот час, должно быть потому, что это было время его ежевечерней прогулки.

Он шел и обдумывал случившееся: убитая актриса, запертая изнутри дверь, неизвестный посетитель. Иной раз жизнь становится похожей на роман. Розу Варги он никогда не жаловал, зато теперь ее смерть пойдет на пользу газетам, которые, повысившись в цене, плохо распродавались. Легко скользя по блестящему асфальту, Макриса нагнало такси.

— В редакцию «Проини», — остановив машину, сказал он.

Узнавший его шофер обернулся с улыбкой.

— Будет сделано, господин Макрис.

Редакция находилась недалеко, но он с некоторых пор стал все чаще пользоваться машиной, так как от курения у него появилась одышка. На фасаде здания светилась яркая вывеска. Макрис медленно поднялся по широкой мраморной лестнице. Штатные сотрудники уже кончили работу. В редакции он застал лишь метранпажа, нескольких репортеров и своего заместителя.

Макрис сел за письменный стол и зажег трубку. Она постоянно гасла, что несколько уменьшало дневную дозу никотина. Заместитель положил на стол Макриса стопку бумаг.

— Материала полосы на три.

— Негусто.

Главный редактор принялся читать статью, написанную небрежным почерком, а его заместитель, очень способный молодой человек, стоял рядом. Репортер, ведущий полицейскую хронику, хорошо справился со своей задачей. Толстым красным карандашом Макрис внес лишь две-три смысловые поправки.

— Я сам дам заголовки, — сказал он.

И задумался, посасывая вновь погасшую трубку. Потом крупными буквами написал:

ТАЙНА ЗАПЕРТОЙ КОМНАТЫ. ВЕДУЩАЯ АКТРИСА НАЦИОНАЛЬНОГО ТЕАТРА РОЗА ВАРГИ УБИТА ВЧЕРА, ЗА НЕСКОЛЬКО МИНУТ ДО НАЧАЛА СПЕКТАКЛЯ. УБИЙЦА ДО НАСТОЯЩЕГО ВРЕМЕНИ НЕ ОБНАРУЖЕН.

Подчеркнув основной заголовок, Макрис продолжал:

Это наиболее таинственное преступление из совершенных в последние годы. Актриса найдена мертвой у себя в гримерной, запертой изнутри, откуда убийца вышел совершенно непонятным образом. Полиция разыскивает высокого мужчину, в серой кепке и темно-зеленом плаще, который прошел к Розе Варги незадолго до ее смерти.

Положив на стол карандаш, Макрис перечитал написанное и остался доволен.

— В шесть колонок на первую полосу, — распорядился он.

— Хорошо, — забирая рукопись, сказал заместитель.

— А фотографии?

Они были уже готовы. Заместитель показал их Макрису. Это были снимки, сделанные уже после убийства, а также фотографии актрисы в роли, которую она не успела сыграть, и много старых, из архива редакции. Макрис разложил их на столе и, отбирая, по одной передавал своему заместителю.

— Эта… И эта…

На одной фотографии Макрис задержал взгляд.

— Откуда она у вас?

Это был старый снимок. Роза Варги в купальном костюме сидела на пляже в обнимку с блондином, на нем была рубашка с засученными рукавами. Уголки снимка от времени обтрепались.

— Откуда она у вас? — повторил главный редактор.

Заместитель взял фотокарточку в руки и нахмурился. Он не помнил, как она попала в редакцию. Лежала в общей стопке. Может быть, ее вместе со статьей принес репортер полицейской хроники? Надо его спросить. Кстати, он еще не ушел.

— Позовите его сюда.

Вскоре в кабинет вошел грузный, но очень подвижный человек, шумный и общительный.

— Где вы нашли эту фотографию?

— Дома у Розы Варги. Из театра я сразу отправился к ней. Горничная еще ничего не знала.

— И дала вам снимок? — с улыбкой спросил главный редактор.

Репортер засмеялся. Не совсем так. Он взял его потихоньку, когда горничная отвернулась.

— Стало быть, украли.

— Рамку я оставил, — усмехнувшись, возразил тот.

Макрис посерьезнел и принялся опять рассматривать фотографию. Лица мужчины было почти не видно — он сидел, отвернувшись от фотографа. И все же что-то знакомое почудилось Макрису в этом облике.

— Кто это? — ткнув в него пальцем, спросил он репортера.

— Не знаю.

— Ни разу не встречали?

— Нет.

Макрис не сводил глаз с фотографии. Да, несомненно, этого человека он где-то видел. Но где?

— Поместим ее? — спросил заместитель.

— Нет. У нас и так достаточно снимков.

Бросив на карточку последний взгляд, Макрис достал бумажник и аккуратно вложил ее туда. Заместитель и репортер смотрели на него с любопытством.

— Я наведаюсь в типографию, — сказал Макрис, вставая. — Пойдете со мной? — обратился он к заместителю.

Тот кивнул. Они вышли на тихую улицу. Было довольно прохладно, но зато дышалось легко. Они медленно двинулись по улице Панепистимиу.

Засунув руки в карманы и не выпуская изо рта трубку, Макрис с удовольствием шагал по притихшему ночному городу, погруженный в свои мысли. Он сначала не расслышал, что сказал заместитель.

— Я говорю о Розе Варги, — повторил тот. — Вы с ней давно знакомы?

— Да, много лет.

— Стало быть, вы ее хорошо знаете.

И тут Макрис подумал: а что мы вообще знаем об окружающих людях? У нас чисто внешние впечатления. А в человеке кроется столько всякого! Что из этой скрытой от взгляда жизни привело к убийству?

— Хорошо? — переспросил он. — Разве можно быть уверенным, что знаешь кого-нибудь хорошо?

Заместитель поглядел на него с удивлением. Он был еще слишком молод. Вскоре они подошли к освещенной двери типографии и услышали знакомый грохот машин.

5 ЖЕНСКАЯ НЕНАВИСТЬ

Скрипнула отворяемая дверь, и Бекас поднял голову. На пороге стояла женщина.

— Госпожа Элена Павлиди? — спросил он.

— Да.

Он оглядел вошедшую. Статная, интересная дама, в безукоризненном туалете. Зеленые глаза подведены и кажутся очень большими. Странная красота, холодная! Лицо немного бледновато и как будто напряжено.

— Садитесь, пожалуйста.

Он указал на кресло, и артистка молча села, вопросительно глядя на полицейского.

— Вы первая услыхали крик Талии Халкьи? — задал вопрос Бекас.

— Да.

— И поспешили к ней?

— Да.

Голос звучал отрывисто и тоже напряженно.

— Когда вы подошли к двери Розы Варги, там были еще люди?

— Нет. Только Талия Халкья. Но тут же сбежались и другие.

— Где вы находились, когда услыхали крик?

— У себя. Я только что вошла…

— Откуда?

— Заходила к Леккосу.

Полицейский понял, что Леккос — один из актеров.

— Когда вы возвращались к себе, дверь Розы Варги была закрыта? — спросил он.

— Да.

— Вы видели кого-нибудь возле ее гримерной?

— Нет.

Односложные ответы начали раздражать Бекаса. Он испытующе посмотрел на Элену Павлиди. Лицо ее оставалось холодным, непроницаемым, но какой-то огонек промелькнул в зеленых глазах. «Опасная женщина, — подумал он. — Не позавидовал бы ее врагу!»

— Стало быть, никого?

— В тот момент никого.

— Почему вы говорите «в тот момент»? А раньше вы кого-то видели?

— Да. Когда пошла к Леккосу.

— Кого же?

— Приятеля Варги, Каридиса. Они разговаривали, стоя в дверях. О чем — я не слышала, но вид у Каридиса был сердитый. Тут подбежала Талия, хотела вмешаться, но фабрикант ее прогнал.

Лицо Бекаса оставалось совершенно спокойным, но пальцы нервно сжались. Следовательно, Талия Халкья тоже была там. И видела Каридиса у своей подруги. Почему же она скрыла это? Почему ни словом ни упомянула про фабриканта? И о чем они потом перешептывались в коридоре, а как только он приблизился — умолкли? Отчего старая артистка выгораживает Каридиса? Все эти мысли вихрем пронеслись в голове, что внешне было совсем не заметно.

— А Димитриадиса вы видели с Розой Варги?

— Сегодня вечером? Нет. — Она с искренним удивлением взглянула на Бекаса.

— Мне сказали, что он разговаривал с Розой Варги незадолго до убийства.

— Я не видела. Но, возможно, это было во время моего отсутствия.

— Да, возможно. Значит, она беседовала с господином Каридисом, а потом он удалился…

— Не знаю. Прежде я ушла к Леккосу.

Полицейский сделал небольшую паузу. Актриса с невозмутимым видом ждала его вопросов.

— Стало быть, вы услыхали крик Талии Халкьи и побежали туда, — заговорил наконец Бекас. — Дверь Розы Варги была заперта. Вы постучали…

— Да. Но никто не ответил. Я подумала, что Варги упала в обморок.

Полицейский отметил, что она называет коллегу не «Роза», что было бы естественней, а «Варги».

— Вы были дружны с Розой Варги?

Лицо Элены Павлиди стало еще более непроницаемым, похожим на восковую маску.

— Это имеет отношение к делу? — холодно спросила она.

Бекас улыбнулся: нет, конечно. К делу отношения не имеет. Он спросил просто так.

— Так вы были дружны?

— Нет, — отрезала она.

С лица Бекаса не сходила спокойная, добродушная улыбка.

— Разрешите спросить, почему?

Артистка подумала чуть-чуть, а потом сказала просто и откровенно:

— Сомневаюсь, что у нее вообще были друзья.

— А вот госпожа Халкья — она недавно была здесь — называет себя ее подругой.

Элена Павлиди пожала плечами, как бы говоря: «Да что с нее взять, с этой дуры?»

— Почему же вы сомневаетесь? — настаивал полицейский.

— Потому что Варги делала все, чтобы вызвать у людей неприязнь.

— То есть?

Лицо Элены Павлиди впервые оживилось, исказившись гримасой ненависти.

— Она будоражила всю труппу. Чтобы получать роли, пускала в ход средства, не имеющие никакого отношения к искусству. Заставляла своих покровителей шантажировать дирекцию театра. На всех клеветала. Недостаток таланта возмещала злобой, коварными интригами. Она…

Элена Павлиди осеклась, поняв, что зашла слишком далеко. Было видно, как она изо всех сил пытается справиться с волнением.

— Она — что?.. — переспросил Бекас, с любопытством наблюдая за странной переменой в лице артистки.

— …никогда ни перед чем не останавливалась, — тихо закончила Элена Павлиди, явно сожалея о своем порыве.

Бекаса несколько сбил с толку этот неожиданный всплеск. Женщина только что выглядела такой спокойной, уравновешенной — и вдруг?.. «Эта способна на страшную ненависть, — подумал он. — Страшную?.. Даже на убийство?» Он внимательно посмотрел на Элену Павлиди, которая снова надела маску.

— А о вчерашней ссоре Розы Варги с Карзи… с мадемуазель Нелли Карзи, что вы знаете?

— Варги хотела отбить у нее жениха, — с презрением выговорила актриса. — И, как всегда, пустила в ход свои низкие уловки.

— А именно?

— Заявила Арису, что выставит Нелли Карзи из театра. И ему испортит карьеру, если он не бросит невесту. Она была на это способна, уверяю вас.

— И что же он? — спросил Бекас. — Уступил ей?

— Надеюсь — нет.

Опять воцарилось тягостное молчание. Элена Павлиди раскаивалась в том, что сказала больше, чем хотела. А полицейский пытался разобраться в своих впечатлениях.

— Скажите, госпожа Павлиди, вы играете главные роли? — наконец обратился он к ней.

— Играла, — с горечью отозвалась она.

Бекас понял: играла, пока Роза Варги ее не вытеснила.

— Всё, — сказал он. — Благодарю вас.

Актриса поднялась с кресла. Попрощалась кивком головы и вышла из кабинета, высокомерная и бесстрастная. Бекас тяжело вздохнул: клубок еще больше запутался, а он до сих пор не знает, за какую нить потянуть. Возможно, потому, что обнаружил их сразу несколько.

Полицейский потер рукой лоб. Голова болела. Нельзя так много курить. Ситуация складывается так, что, по сути, любой из окружения Розы Варги может оказаться убийцей. Хуже нет, когда подозреваешь многих.

Он закурил еще одну сигарету, но вскоре смял ее в пепельнице. Прежде всего надо разобраться с неизвестным посетителем. Кто он? Зачем приходил к Розе Варги? Или молодой Димитриадис… Он разговаривал с ней незадолго до убийства. Так утверждает Халкья. Но правду ли она говорит? Почему скрывает, что Каридис был у Варги перед самым убийством? Что общего у богача фабриканта и старой комедиантки?

Бекас встал и некоторое время в задумчивости расхаживал по роскошному кабинету. Со стены на него с улыбкой смотрела Роза Варги. «Красавица! Но, пожалуй, не производит впечатления порядочной женщины, — решил он. — Завтра разузнаю о ней поподробнее». Подойдя к окну, он стал смотреть на освещенную улицу и довольно долго стоял так, выстукивая по стеклу костяшками пальцев какой-то случайно припомнившийся мотив.

Арис Димитриадис… Посмотрим, что он за птица. По отзывам, отличный парень. Покойная премьерша его шантажировала, чтобы склонить к любовной связи. Прекрасный способ! Димитриадис, вероятно, мог ее убить. Основания у него, во всяком случае, были. Да любой мог ее убить! В раздражении полицейский отошел от окна.

Элена Павлиди ненавидела Розу Варги и не скрывает этого. Холодная, надменная, а внутри ненависть — такие люди обычно бывают опасны. Запутанная история! Опрошено всего три свидетеля, и уже столько подозреваемых. Ничего определенного, кроме того, что у покойной был талант возбуждать к себе ненависть.

Бекас снова вспомнил о Каридисе. На первый взгляд человек ограниченный, но Макрис другого мнения. Если верить Элене Павлиди, убийцей вполне может оказаться он. Бекас в сердцах плюнул. Подойдя к двери, высунул голову и приказал молодому полицейскому:

— Вызови ко мне господина Ариса Димитриадиса.

Вскоре полицейский появился в кабинете. Один.

— Его в зале нет, господин начальник, — сказал он.

— Он что, ушел?

Как странно! Он же распорядился, чтобы никто не уходил из театра.

— Посмотри, может быть, он у себя в гримерной, — сказал он.

Полицейский ушел и через несколько минут вернулся.

— Его там нет, — доложил он.

Бекас в задумчивости смотрел на него. Выходит, Арис Димитриадис ушел из театра. Но почему?

— Он не передавал, что еще зайдет?

— Нет.

— Странно!

Почему молодой человек ушел? Полицейский в недоумении пожал плечами. Ну что ж, со временем выяснится.

— Тогда пригласи Леккоса.

Вскоре пришел Леккос. Бекас рассеянно задавал стандартные вопросы и получал такие же ответы. Он уже собрался отпустить Леккоса, как вдруг спросил неожиданно для самого себя:

— Когда вы видели в последний раз Розу Варги?

— Примерно в четверть десятого возле гримерной Карзи.

Полицейский сразу стряхнул с себя оцепенение. Значит, она была в тот вечер у Нелли Карзи?

— Невесты Димитриадиса? — уточнил он.

— Да.

— Не знаете, что ей там понадобилось?

— Определенно не знаю, но могу предположить…

— Так-так!

— Обычное дело. Наговорить гадостей о Димитриадисе и оскорбить Нелли. Это ведь не первый случай. Та же история была накануне.

— Стало быть, вы предполагаете, что сегодня она повторилась?

— Да. Какое-то время спустя Нелли вся в слезах выбежала из своей комнаты и сама мне сказала, что идет к Розе Варги, чтобы выяснить наконец отношения.

— И что было дальше?

— Не видел. Я вернулся к себе.

Больше Леккосу добавить было нечего. После его ухода Бекас опять надолго задумался. Теперь вот и Нелли Карзи… Все словно сговорились ему назло нынче вечером выяснять отношения с Розой Варги. Неизвестный, Димитриадис, фабрикант и, наконец, влюбленная девушка.

— Эй! — окликнул он задремавшего было в коридоре полицейского. — Давай сюда мадемуазель Карзи.

Через несколько минут перед ним стояла молоденькая актриса. Бледная, с заплаканными глазами.

Ей было не больше девятнадцати лет. На бледном лице сверкали большие светлые глаза. Бекас несколько секунд смотрел на нее изучающим взглядом. Да, бесспорно, привлекательна.

— Сядьте, — сказал он. — Хочу вас спросить…

Нелли Карзи выпрямилась. Ей, видно, стоило большого труда владеть собой.

— Не надо… — проговорила она. — Э т о  я  у б и л а  Р о з у  В а р г и!

6 НЕКИЙ АНГЕЛОГЛУ

Через четверть часа Макрис вышел из типографии. Работа шла, как положено. На улице Панепистимиу он остановился в задумчивости, чувствуя, как его обдувает свежий ветер. Небо прояснилось.

Он стал раскуривать трубку, размышляя, куда бы ему пойти. Рядом снова притормозило такси.

— Куда поедем, господин Макрис? В центре его знали все таксисты.

— Поехать-то поедем, — с улыбкой ответил Макрис, — да вот не знаю куда.

Шофер несколько растерялся, но все же тронул машину с места.

Наконец Макрис решил. Он заглянет в «Роз руж». С хозяином этого ночного кабаре они давно знакомы, к тому же там наверняка уже собрались его друзья. Водитель, глядя на Макриса в зеркальце, не удержался от желания поболтать:

— Слыхали, сегодня вечером в театре балерину убили?

— Актрису, — поправил его журналист.

Шофер повел плечами: разве это не одно и то же?

— Убийцу уже задержали? — спросил он.

— Нет.

— Почему?

— Пока не знают, кто убийца.

— Вот оно что! — удивился шофер. — А как вы думаете, найдут?

— Разумеется, — сказал Макрис, хотя в глубине души сильно сомневался: уж больно запутанное дело.

— Говорят, будто ее убили в запертой комнате — ни войти, ни выйти. Болтают, что в голову взбредет!..

— Так оно и было.

— Неужто?

Изумленный шофер обернулся. Может, господин Макрис шутит? Он всегда считал его серьезным человеком.

Машина подъехала к кабаре «Роз руж». Макрис расплатился и вышел. У входа в освещенной витрине были выставлены фотографии улыбающихся полуголых танцовщиц. Его встретил швейцар, в своей униформе напоминавший опереточного адмирала. В этот поздний час в кабаре было мало народу. Макрис направился в бар. На эстраде, в круге фиолетового света, полуобнаженная танцовщица делала последние па. Бармен покинул посетителя, сидевшего с края у стойки, и подошел к Макрису.

— Девочка недурна, — заметил он, указывая на балерину.

Журналист утвердительно кивнул.

— Только вчера у нас появилась. Француженка. Сегодня первый раз выступает. Жаль, народу маловато… Коньяк?

— С содовой.

— И лед?

— Чуть-чуть.

Бармен, много лет проработавший в клубах и кабаре, с давних пор знал Макриса. Он поставил перед ним высокий стакан. В желтоватом напитке блестел маленький кубик льда.

— Это правда? — наклонившись, спросил он.

— Что?

— Ну, про Розу…

— Да. Ее убили сегодня вечером.

— Кто?

— Полиция тоже не прочь это узнать.

Под последний всхлип саксофона танцовщица распростерлась на эстраде. Огни погасли, раздались жидкие хлопки. Поднявшись, танцовщица побежала за кулисы.

И вдруг Макрису пришла в голову одна мысль: в годы оккупации бармен с разрешения немецких властей держал клуб. Уж он-то должен помнить всех, кто якшался с немцами.

— А ты ведь неплохо знал Розу Варги? — заметил Макрис.

— Еще бы! — улыбнулся бармен.

Осушив стакан, журналист пододвинул его бармену.

— Повторим, пожалуй.

Снова наполнив стакан, бармен выжидающе поглядел на журналиста, но тот молчал.

— Еще бы! — вновь сказал он. — Бывало, кутили вместе.

— Вы были друзьями?

— С ней нет. С ее мужем.

Макрис удивился. Он впервые слышал, что Роза Варги была замужем.

— Так у нее был муж?

— Да. Но это знают немногие.

— Почему?

— Они поженились тайно, во время оккупации. А после освобождения она тем более скрывала свой брак. По многим причинам. Одна из них та, что его уже не было в живых.

— Ее мужа?

— Да.

Макрис задумчиво потягивал свой коньяк. Любопытная история…

— Он умер?

— Его убили.

— Кто?

Бармен хотел ответить, но тут его позвали, и он направился в противоположный конец бара.

Нелли Карзи выпрямилась. Ей, видно, стоило большого труда владеть собой.

— Не надо… — проговорила она. — Э т о  я  у б и л а  Р о з у  В а р г и.

Этого Бекас меньше всего ожидал. Он посмотрел на девушку. Губы дрожат, руки судорожно сжаты. Лицо испуганное, как у ребенка, который совершил что-то недозволенное. «Что же в ней так привлекает? — подумал Бекас. — Должно быть, глаза, такие ясные, даже слезы их не замутили. Впрочем, от всего ее облика веет искренностью и чистотой».

— Садитесь, — сказал он.

Она села. Хотя собиралась стоять: ей казалось, что так легче сохранить выдержку.

— Стало быть, вы ее убили? — проговорил он спокойно и даже ласково.

— Да.

— Позвольте узнать причину. — В голосе его послышалась добродушная насмешка.

— Я ее ненавидела.

— Понятно. Она ведь заглядывалась на вашего жениха, не так ли?

— И за это тоже.

— А еще за что?

— Она меня без конца оскорбляла, старалась выжить из театра, хотела погубить… она… она была злая.

— Вот оно что!

Нелли Карзи сквозь слезы взглянула на него. Этот человек похож не на полицейского, допрашивающего убийцу, а скорей на доброго учителя, беседующего с учеником. До боли стиснув пальцы, она ждала новых вопросов.

Но Бекас, как нарочно, ничего не спрашивал. Он достал из пачки сигарету, долго разминал ее, потом сунул в рот и, щелкнув зажигалкой, несколько секунд держал ее, не поднося к сигарете. И тем временем не спускал глаз с молодой артистки. Не выдержав его взгляда, она порывисто встала.

— Стало быть, вы ее убили, — повторил полицейский тихо, словно рассуждая сам с собой.

Наконец он зажег сигарету.

— А как? — теперь уже громко спросил он.

— Кинжалом, — ответила девушка.

Она точно отвечала хорошо затверженный урок.

— Ах, кинжалом! И когда же это случилось?

— Варги явилась ко мне в гримерную. Устроила сцену, как и вчера. Грозила выгнать из театра. Обзывала проституткой. Говорила, что Арис все равно меня бросит. И я решилась. После ее ухода посидела немного и пошла к ней. Она была одна. За поясом у нее торчал кинжал, настоящий, — ей для роли дали. Она опять стала надо мной издеваться. Ну, я выхватила кинжал и ударила. А потом убежала к себе. Никто меня не видел.

Глубоко затянувшись, Бекас с шумом выпустил дым.

— Так-так, понятно.

Она с тревогой взглянула на полицейского. Он будто посмеивается над ней.

— А дверь? — вдруг спросил Бекас.

— Какая дверь?

— Дверь ее гримерной. Ведь она оказалась заперта изнутри. Ее тоже вы заперли?

Нелли растерялась. Долго обдумывала свой ответ. Видимо, боялась, что ей не поверят.

— Н-нет. Не знаю… Вероятно, она сама.

— Убитая?

— Ну, может, она не сразу умерла.

— Когда вы уходили, она была на ногах?

— Не знаю. Я не смотрела. Я ударила ее кинжалом и тотчас выбежала.

Бекас походил немного по кабинету. Потом вдруг остановился перед девушкой и в упор на нее посмотрел.

— Зачем вам понадобились эти небылицы? — жестко спросил он.

Нелли Карзи побледнела еще больше.

— Зачем?

Она с трудом сдерживала слезы.

— К о г о  в ы  х о т и т е  в ы г о р о д и т ь? — не сводя с нее глаз, проговорил полицейский.

На эстраде «Роз руж» аргентинка с тоской пела о своей далекой родине. Сидя вполоборота, Макрис смотрел на нее. Бармен обслуживал новых посетителей.

Выходит, Роза Варги в годы оккупации была замужем и скрывала это. Ему казалось, он так много о ней знает: связь с шефом итальянской разведки, с немцами, с англичанами, — но о ее замужестве слышал впервые. И, скорее всего, в театре этого тоже не знают. Макрис бросил взгляд в другой конец зала, где бармен наливал виски новым посетителям. Яркая личность: дежурная улыбка на смуглом, словно высеченном из гранита лице, орлиный нос, густые седые волосы. Чем только он в своей жизни не занимался, в какие переделки не попадал! Сколько раз сидел, и не только на родине! Сразу после освобождения его судили за коллаборационизм, но он ухитрился выйти сухим из воды. Темная личность, но не лишен обаяния. К тому же много знает.

На эстраде шикарного афинского кабаре по-прежнему звучали печальные любовные напевы гаучо из аргентинских пампасов. Бармен вернулся к Макрису.

— Ну, так на чем же мы остановились?

— Разговор шел о ее муже, — сказал журналист.

— Ах, да… Мировой был парень.

Макрис поднес бармену спичку, потом стал раскуривать свою трубку.

— Так он был твоим приятелем?

— Да.

— И кто же его убил?

— Неизвестно, — пожимая плечами, ответил тот. — Время-то какое было! Одни считали, что сами немцы, другие говорили, вроде английский агент. — Бармен отрывисто засмеялся и подмигнул. — Он и англичанам успел насолить.

— Каким образом?

Заметив, чтостакан Макриса пуст, бармен опять его наполнил.

— У него в заведении немцы взяли английского агента и на другой день расстреляли. История это темная, но англичане, видимо, сочли, что он выдал.

— А что, у него было свое заведение? — спросил Макрис.

— Клуб. Подпольный, конечно, но немцам это было известно.

— А как его звали, Розиного мужа?

— Ангелоглу. Макис Ангелоглу. Под этим именем он жил во время оккупации. Но оно не настоящее.

— А настоящее?

Бармен рассмеялся каким-то неприятным смехом, обнажив два ряда ровных белых зубов.

— Я знал его как Ангелоглу. А настоящее одному богу известно.

Макрис сделал большой глоток коньяку. Ангелоглу… Он как будто слышал это имя.

— Ты с ним во время оккупации познакомился?

— Да. Я сначала у него работал. По-моему, он не из Афин. Во всяком случае, я его раньше в Афинах не видел. О своем прошлом он никогда не рассказывал. Скрытный был человек, зато щедрый. Деньгам счета не знал.

Раздались аплодисменты. Кончив петь, аргентинка подошла и села за столик с друзьями. А на эстраду выпорхнули французские балеринки в одних коротеньких юбочках. Облокотившись о стойку, бармен наклонился к Макрису.

— Хорошенькие птички, а? — с улыбкой указывая на эстраду, сказал он.

— Ага. — Макрис с отсутствующим видом взглянул на балеринок.

— И как им удается так сохранить грудь? — продолжал бармен.

— Говорят, делают какие-то уколы в мышцу.

— Чепуха!

— Почему? Это проверено.

Он охотно переключился на танцовщиц, желая скрыть свой интерес к Ангелоглу. Такие люди, как бармен, обычно придерживают язык, когда их слишком настойчиво о чем-нибудь расспрашивают. Некоторое время оба молчали.

— И когда же это произошло? — наконец поинтересовался журналист.

— Что?

— Когда его убили?

— За несколько дней до освобождения.

— А как?

— Толком никто не знает. Из клуба он ушел с какими-то неизвестными типами. Сел с ними в машину. Утром его труп нашли в реке, в Илисосе. Досталось ему крепко. Зверски избили, лицо изуродовали. Видно, чтоб не опознали труп. Но в кармане у него нашли деньги. — Он опять отрывисто засмеялся. — Представляете, фунты оказались его визитной карточкой… Вон смотрите, смотрите. — Он опять указал на эстраду, где француженки сбросили уже и юбочки.

— Скажи-ка… — начал Макрис.

— Что-то уж больно вас заинтересовал тот человек, — перебил его бармен. — С чего бы это? — В глазах у него появилась настороженность. — С чего бы, а?

— Хочу написать статью об оккупации.

— А-а, вот оно что!

Наступила пауза. Бармен взял бутылку с коньяком.

— Еще один?

— Да, последний.

Макрис допил коньяк и расплатился.

— До свидания.

— Спокойной ночи.

Бармен проводил его взглядом. В дверях швейцар, похожий на опереточного адмирала, спросил:

— Такси, господин Макрис?

— Да нет. Я, пожалуй, пройдусь.

Засунув руки в карманы, Макрис вышел на безлюдную улицу. Сегодня он узнал много интересного. О замужестве Розы Варги теперь никто, должно быть, не ведает. И мужа убили… Завтра он попытается разузнать поподробней.

Макрис поднял глаза к небу, усеянному звездами.

Так долго сдерживаемые слезы наконец брызнули из глаз. Лицо полицейского было совсем близко: она даже чувствовала его дыхание.

— Кого вы хотите выгородить? — повторил он вопрос.

— Никого, — сквозь рыдания пробормотала она. — Я сама ее убила.

— Не морочьте мне голову, мадемуазель. Неужели вы думаете, что я такой дурак, так вам и поверил?

Молодая актриса побледнела как смерть. Казалось, она вот-вот лишится чувств. «Пожалуй, я перегнул палку», — подумал полицейский. В душе он чувствовал все большую симпатию к этому юному существу.

— Поговорим спокойно, — сказал он уже без всякой суровости в голосе.

И сел в кресло подальше от Нелли.

— Расскажите, как вы ее убили.

— Хорошо, — едва слышно пролепетала она.

— Сколько раз вы ударили ее кинжалом?

Актриса подняла свои большие глаза и в растерянности посмотрела на полицейского. Она, очевидно, не ожидала такого вопроса. Бекас едва заметно улыбнулся.

— Д-два, — наконец проговорила она.

— Но тот, кто убил Розу Варги, нанес ей три удара.

— Три? — прошептала она. — Да, три. Теперь припомнила.

— А сначала вы утверждали, что ударили всего один раз.

Бекас играл с ней, как кот с мышью, хотя в глубине души жалел девушку.

— Я этого не говорила, — в отчаянии пробормотала она. — Я хорошо помню. Три раза я ее ударила.

— Вот как? — Взгляд полицейского был полон сочувствия.

— Да.

— А на самом деле ее  у д а р и л и  в с е г о  о д и н  р а з, дорогая девочка… Стало быть, вы его так сильно любите?

Губы ее шевельнулись, но она не проронила ни звука.

— Вы хотели спросить, кого?.. Того, кого пытаетесь выгородить своим признанием. Вашего жениха, Ариса Димитриадиса.

— Нет!.. — выкрикнула она и зарыдала.

— Он ее убил. Я все знаю.

Он ничего не знал. Но признание этой девочки теперь убедило его. Ради кого еще могла она пожертвовать собой?

— Нет, — едва дыша, повторила она.

— Тогда почему он сбежал из театра?

Нелли Карзи ничего не ответила. По ее бледному хорошенькому личику градом катились слезы.

— Где он сейчас?

— Понятия не имею.

Бекас поднялся. «Дети, глупые дети», — думал он. В душе его боролись два чувства. С одной стороны, он был доволен: вроде нашелся конец нити в запутанном клубке. Но что-то в таком решении его не устраивало — он и сам не понимал почему. Возможно, просто потому, что в нем говорила жалость к молоденькой девушке, чье горе кажется таким искренним.

— Идите, — отпустил ее полицейский. — Я мог бы привлечь вас к ответственности, ведь вы пытались направить следствие по ложному следу. Но на первый раз прощаю. Идите и постарайтесь впредь не делать глупостей.

Он помог ей подняться с кресла и проводил до порога.

Едва он закрыл за ней дверь, как услышал какой-то стук.

Он поспешно вышел в коридор. Нелли Карзи лежала на полу без сознания.

Над ней склонился молодой полицейский. Подбежали актеры. Бекас тоже наклонился: она, казалось, и не дышала.

— Одеколон скорее! — закричал кто-то.

Бекас страшно расстроился и отошел от Нелли Карзи только после того, как она открыла глаза.

— Скажи остальным, они могут расходиться, — сказал он своему помощнику.

Четыре. Скоро рассветет. С тяжелой головой он вышел на улицу. Хотелось поскорей оказаться дома. Навстречу брел пьяный, бормоча что-то себе под нос. Бекас посторонился. На площади Омониа к нему разлетелась было одна из жалких ночных бабочек и тут же повернула назад. По-видимому, узнала полицейского.

Он сам не заметил, как очутился перед участком. Только что туда доставили двух подравшихся бродяг. Бекас прошел в кабинет дежурного офицера.

— Что нового, господин начальник? — вставая, спросил тот.

— Кажется, я нашел убийцу, — устало ответил Бекас.

Вид у него был недовольный, что не укрылось от глаз дежурного.

— Кто же это?

— Актер. Зовут Арис Димитриадис. — Он достал из кармана лист бумаги. — Вот его данные. Постарайтесь задержать.

— А что, он скрывается?

— Похоже на то.

Бекас направился в свой кабинет. Все говорят, что Димитриадис — отличный парень. «Дети, глупые дети», — снова подумал он. Прежде чем сесть за отчет, постоял немного у окна. Город спал. Где-то, на какой-то улице, в чьем-то доме, словно затравленный зверь, прячется молодой человек… Бекас сел за письменный стол и принялся писать.

Скоро рассвет.

7 УТРЕННИЙ ЗВОНОК

По своему обыкновению Макрис проснулся поздно. Сквозь закрытые ставни в комнату не проникал свет. Макрис не спешил вставать: прежде он закурил сигарету. Одну в день он выкуривал натощак, а потом уже не расставался с трубкой.

Часы на тумбочке показывали одиннадцать. Макрис поднялся и открыл окно. Вчерашних туч нет и в помине; светит ласковое осеннее солнце. Он с удовольствием вдыхал свежий воздух, словно бы профильтрованный деревьями в музейном саду.

Прежде чем отправиться в ванную, он поставил кофейник на электрическую плитку. Жил он один в маленькой квартирке, состоявшей из просторной прихожей, небольшой спальни, тесной, похожей на игрушечную, кухоньки и ванной. Днем, в его отсутствие, приходила женщина делать уборку.

Макрис сбросил пижаму и встал под холодный душ. Вскоре он услышал шипенье плитки и мокрый побежал в кухню. Почти каждый день повторялась одна и та же история. Вернувшись в ванную, он продолжал мыться, фальшиво напевая какой-то мотив. Затем накинул мохнатый халат. Достал из кухонного шкафа хлеб, из холодильника масло. Приготовил тосты. Ему нравилась эта каждодневная возня. Он еще не кончил завтракать, когда зазвонил телефон. Продолжая жевать и держа в руке чашку, Макрис поднял трубку.

— Алло.

Звонил Делиос.

— Что так рано?

Тот засмеялся — ведь скоро поддень.

— Ты видел утренние газеты? — спросил Делиос.

Нет, конечно, не видел. Посмотрит в редакции. А что такое?

— Их только что начали продавать, — сказал Делиос. — Найден убийца.

— Какой убийца? — Вчерашнее происшествие напрочь вылетело у Макриса из головы.

— Убийца Розы Варги.

— Да-а! И кто же это?

— Димитриадис. Арис Димитриадис.

Макрис чуть не уронил чашку.

— Его арестовали?

— Нет. Он исчез.

— Откуда ты звонишь?

Делиос был на площади Синтагма, в кафе Захаратоса.

— Я скоро буду в редакции, — сказал Макрис.

— И я, — донесся голос Делиоса.

Главный редактор в задумчивости положил трубку. Выходит, Димитриадис… Он знал этого молодого человека. Талантливый актер и как будто неплохой парень. Макрис допил кофе и, оставив на тарелке недоеденные тосты, поспешно оделся. На трамвайной остановке купил газету, развернул и прочел заголовок, набранный крупным шрифтом:

ТАИНСТВЕННЫЙ УБИЙЦА АКТРИСЫ РОЗЫ ВАРГИ ОБНАРУЖЕН. ЭТО АКТЕР НАЦИОНАЛЬНОГО ТЕАТРА АРИС ДИМИТРИАДИС. ПРЕСТУПНИК ДО СИХ ПОР НЕ ЗАДЕРЖАН. ЕГО АРЕСТ ОТКРОЕТ ТАЙНУ ЗАПЕРТОЙ КОМНАТЫ.

Сев в трамвай, Макрис прочел до конца сообщение. Происшествие обсуждали все пассажиры. Макрис вспомнил, как вчера вечером проходил мимо гримерной Нелли Карзи и услышал взволнованный голос девушки; его появление сразу оборвало их разговор. Вообще-то Макрис предпочел бы, чтобы убийцей оказался кто-нибудь другой. «Ну что ж, — подумал он, — Бекас весьма оперативен». Потом мысли его обратились к работе. Надо бы заказать Капернаросу статью о Розе Варги. Он на таких историях собаку съел. Макрис улыбнулся. Чего только не было в жизни покойной! А что, отличная мысль! Не забыть бы… Как только он доберется до редакции, тут же поговорит с Капернаросом. И мгновенно переключился на другое: а ведь актер-то пока скрывается. Впрочем, этот номер у него не пройдет: Афины — не Нью-Йорк. Рано или поздно его арестуют.

Поглощенный этими мыслями, он чуть не проехал свою остановку. Трамвай уже тронулся, и главный редактор спрыгнул на ходу под сердитое ворчание водителя. Когда он бодрым шагом вошел к себе в кабинет, там уже сидел Делиос. Макрис поздоровался и стал набивать трубку.

— Ну что ж, вот и все. Дело в шляпе, — заметил он, проглядев газеты, которые курьер положил ему на стол.

— Да, так пишут, — сдержанно отозвался Делиос.

Обернувшись, Макрис посмотрел на старого друга: умное худощавое лицо невозмутимо, глаза за толстыми стеклами очков слегка поблескивают.

— Что ты хочешь этим сказать? Делиос пожал плечами.

— Этого пресловутого убийцу, наверно, е щ е  н е  н а ш л и, — спокойно продолжал он.

Макрис знал, что Делиос всегда взвешивает свои слова. Он не из тех легкомысленных болтунов, которые позволяют себе шутить, когда речь идет об убийстве.

— Тебе что-нибудь известно?

— Мне одно известно: бедный парень  н е  у б и в а л  Розу Варги.

Макрис растерялся. Приятель сидел перед ним, такой невозмутимый, с обычным, чуть усталым и слегка насмешливым, выражением лица.

— Ты же сам мне сказал по телефону…

— Я сказал, что пишут газеты.

— А газеты основываются на отчетах полиции.

— Значит, полиция ошибается, — спокойно возразил тот.

Нелли Карзи проснулась разбитая, с тяжелой головой, да и нельзя было назвать сном тот кошмар, который преследовал ее до утра. Она взглянула на часы, стоявшие на тумбочке. Уже семь. Этой ночью, самой ужасной в ее жизни, она то и дело смотрела на часы. Ставни были закрыты. Нелли зажгла свет.

— Ну, как ты? — раздался голос Нины.

Нина, высокая, стройная, черноволосая девушка, с приятным, умным лицом, подошла к Нелли и села у нее в ногах. Она глаз не сомкнула после того, как ночью два актера привезли домой Нелли, бледную, полуживую.

Нелли приподнялась на постели; плакать она уже не могла, только глаза как-то лихорадочно блестели.

— Я, наверно, сойду с ума, — выдавила она из себя.

— Успокойся. Что тебе приготовить, чай или кофе?

— Ничего не хочу.

Но Нина, не обращая внимания на ее слова, встала и в пижаме вышла. Вскоре из маленькой кухоньки послышалось журчанье воды в кране и чирканье спички. Потом донесся голос:

— Крепкий кофе пойдет тебе на пользу.

Нелли уже ничего не слышала. Мыслями она вся была там, среди страшных событий минувшей ночи. Боже, как они сразу перевернули всю жизнь! Розу Варги ей ничуть не жаль. Всегда ее ненавидела, а мертвую стала ненавидеть еще сильнее, ведь сама смерть ее принесла столько несчастий… В комнату вошла Нина с двумя чашками на подносе.

— Пей. Легче станет.

Она помогла Нелли приподняться, заботливо поправила подушки. Потом открыла окно. Свежий утренний ветерок проник в комнату.

— Покурить хочешь?

Нина сунула ей в рот сигарету и поднесла спичку. Нелли смотрела вокруг невидящим взором и будто не замечала присутствия подруги. Она привыкла, что Нина, как старшая, относится к ней покровительственно. Они дружили с детства, вместе приехали из Волоса в Афины учиться — Нелли в театральной школе, Нина Зафириади в Политехническом институте, — сняли на двоих квартирку возле площади Агамон.

— А теперь расскажи мне все по порядку, — ласково сказала Нина. — Ты всю ночь что-то говорила, но я ровным счетом ничего не поняла.

— Он погиб! — в отчаянии прошептала Нелли. — Погиб! Его арестуют.

— Он убил Розу Варги?

— Да.

Нина глубоко затянулась. Она тоже ненавидела Варги, доставлявшую ее любимой подруге столько неприятностей.

— Ты присутствовала при этом?

— Нет.

— Он сам тебе сказал?

— Нет, — проговорила молодая актриса, и плечи ее снова затряслись от беззвучных рыданий.

— Тогда с чего ты взяла?

— Знаю.

— Успокойся. — Нина обняла ее. — Как же это произошло?

— Варги вчера пришла ко мне и стала опять меня поносить. Ты же знаешь, она чего только не делала, чтобы отбить у меня Ариса. Дважды даже затащила его к себе домой. Мне она сказала, что это Арис просил ее заступиться за меня, а то бы я давно вылетела из театра. В общем, наговорила с три короба. И напоследок заявила: мол, они с моим женихом недавно развлекались у нее в гримерной. И ядовито засмеялась… Я немного опомнилась и сама пошла к ней… Пошла, чтоб получить новую порцию оскорблений. И тут я увидела кинжал у нее за поясом — не бутафорский, настоящий, нам режиссер на репетициях его показывал… Я решила: убью ее, и все. Но духу не хватило… Арис видел, как я бежала к себе вся в слезах. У него кровь бросилась в голову и… Господи, почему я его не остановила?! — Нелли в отчаянии стиснула руки. — Понимаешь, мы ведь были с ним в ссоре. Он знал, что за человек эта Варги, но все-таки увлекся ею; она же всеми силами пыталась его соблазнить. Да я тебе рассказывала… Я ревновала, сходила с ума. Вот и выходит, во всем я одна виновата. Я ведь могла остановиться, позвать его…

— Но ты не позвала.

— Нет. Я вбежала к себе и хлопнула дверью, хотя по лицу его видела, в какой он ярости. А вскоре раздался ее крик. — Нелли закрыла лицо руками, словно вдруг представив себе дикую сцену. — Ее нашли убитой, — прибавила она и залилась слезами.

— А потом?

— Потом пришли из полиции. Ариса видели у нее и другие. Халкья — помнишь, та отвратительная женщина, которая вечно заискивала перед Варги, — заявила об этом во всеуслышание… Арис пропал!

Нина погладила ее по волосам. Ну хорошо, а сам Арис что сказал? Говорила ли она с ним?

— Да.

— И что он сказал?

— У него был очень растерянный вид. Он стал подробно расспрашивать, что произошло у меня с Варги. Но тут перед дверью замаячил журналист Макрис. Кажется, он подслушивал. Мы сразу оборвали разговор. А потом Арис исчез. Сбежал из театра. Я позвонила ему домой — никого. И тогда я заявила полицейскому, что это я… Нина, мне страшно!

Подруга обняла Нелли. Надо успокоиться. В подобных обстоятельствах прежде всего необходимо хладнокровие… Нелли ее не слушала.

— Мне страшно… Его никто не видел. Боюсь, что…

Она не решилась закончить фразу, но Нина и так поняла. Нелли боялась, что Ариса уже нет в живых.

— А когда ты сказала, что убила Варги?

— Когда полицейский меня допрашивал. Он мне не поверил. Он уже знал, что убил Арис.

Нина задумалась. Был ли полицейский в самом деле уверен, что Арис — убийца? Если бы был, то сразу арестовал бы его и не тратил время на допрос Нелли.

— Милая моя, боюсь, ты наделала массу глупостей, — сказала Нина, продолжая размышлять. Чтобы не огорчать подругу, она не стала говорить, что та своим признанием еще больше усугубила вину Ариса. — Массу глупостей, — в задумчивости повторила она.

Но Нелли была целиком поглощена своими мыслями. Где теперь Арис? Почему он к ней не пришел, ведь он знает, что она ради него жизни не пожалеет.

— Почему он к нам не пришел?

— Глупенькая, — грустно улыбнулась Нина. — Те, кто его выслеживают, прежде всего устроят засаду у нашего дома.

Она подошла к окну. Прячась за ставнем, внимательно осмотрела улицу. На первый взгляд все спокойно.

— Вон, смотри, — сказала она. Нелли подошла и встала рядом.

Возле уличного киоска какой-то невзрачный тип в штатском читал газету. Чуть подальше еще один разговаривал с мальчиком. Оба то и дело бросали взгляд на подъезд дома.

— Видишь? Ариса ждут, — закрывая ставни, сказала Нина.

Нелли не ответила. От горя все в голове перепуталось.

— Неужели до тебя не доходит? — продолжала Нина. — Это полицейские агенты, понятно? Они знают о твоих отношениях с Арисом и рассчитывают на то, что он придет к тебе. Устроили засаду возле твоего дома, чтобы арестовать его. И он попадется, если не сообразит, что здесь ему появляться нельзя.

— Боже мой! — прошептала Нелли.

Она лихорадочно думала, чем бы помочь человеку, который для нее дороже всех на свете, но ничего не могла придумать. Голову словно сдавило тисками.

Нина нежно обняла ее, подвела к кровати. Нелли не сопротивлялась. Она чувствовала себя маленькой девочкой, заблудившейся в лесу. Последние десять часов она провела точно во сне. Страшном, кошмарном сне.

Нина уложила ее в постель, а сама присела рядом. В пижаме, с коротко стриженными растрепанными волосами она напоминала красивого юношу. Что-то надо срочно делать. И поскольку подруга не в состоянии ни придумать, ни предпринять что-либо, она должна действовать сама. Нина попыталась разобраться в своих мыслях.

Правда ли, что Арис Димитриадис убил Розу Варги? Так считает Нелли, но из того, что она рассказала, это вовсе не следует. Она, Нина, хорошо знает Ариса. Он в этой квартирке частый гость. Арис шутливо называет ее «свояченица» — ведь она по-сестрински предана Нелли. Арис не способен убить человека. Тем более женщину. Конечно, Розу Варги было за что ненавидеть. Она пыталась завлечь Ариса к себе в постель. Возможно даже, это ей и удалось. Она всячески измывалась над Нелли: именно из-за нее жизнь девушки в театре стала невыносимой. Но всего этого мало для убийства. Обдумав все хорошенько, Нина пришла к выводу, что Арис Димитриадис не пошел бы на такое.

Но почему же тогда он исчез, дав повод для подозрений? Отчего сбежал из театра? И где он сейчас?

— Послушай, Нелли, — сказала она подруге, которая теперь словно окаменела. — Постарайся собраться с мыслями. Почему ты считаешь, что Арис ее убил?

— Почему? — Нелли была так уверена, что даже не пыталась рассуждать на эту тему.

— Да, — спокойно продолжала Нина, — почему?

— Но прежде, чем запереться у себя, я видела, как он в ярости бросился в гримерную Варги. И другие видели. А потом Варги нашли мертвой.

Нина внимательно слушала. По ее лицу было видно, что она пытается мысленно вообразить все происшедшее.

— Это еще ни о чем не говорит. Убийца мог прийти к Варги после Ариса.

И тут в глазах Нелли засветилась робкая надежда. Господи, если бы так было на самом деле!

— Но зачем же тогда он сбежал из театра? — снова впадая в отчаяние, спросила она.

— Да, непонятно, — задумчиво сказала Нина.

Они замолчали. С улицы доносились крики продавцов утренних газет: «Таинственное преступление в Национальном театре!» Нелли зажала уши руками.

— Зачем?

Над этим вопросом билась и Нина. Почему сбежал Арис? И вдруг в голове ее зародилась догадка. Сначала смутная, она постепенно приобретала все большую убедительность. Может ли так быть? Да, вполне. Лицо Нины просияло. Она тряхнула головой, отбрасывая назад свои черные как смоль волосы. Ну конечно, так вполне может быть. Она ведь знала, что он, несмотря ни на что, искренне любит свою невесту.

— Зачем он сбежал? — в отчаянии твердила Нелли, обращаясь больше к самой себе.

— А ты зачем сказала полицейскому, что убила Варги? — вместо ответа спросила Нина.

Нелли растерянно взглянула на подругу. Смысл вопроса был ей неясен.

— Зачем я…

— Да. Зачем?

— Ну как же… чтобы защитить его. Принять вину на себя. Чтобы он спасся.

Нина радостно заулыбалась. Она уже была почти уверена…

— А тебе не кажется, что Арис мог сделать то же самое?

— Что? — пролепетала Нелли.

— То же, что и ты. А р и с,  в е р о я т н о,  д у м а е т,  ч т о  т ы  у б и л а  В а р г и,  и  с к р ы л с я,  ч т о б  с п а с т и  т е б я.

Нелли была не в состоянии вымолвить ни слова. Она только затрясла головой, пытаясь сбросить с себя оцепенение.

— Постарайся припомнить, солнышко, — тормошила ее Нина, — когда вы разговаривали с ним в последний раз?

— Вскоре после того, как Варги нашли убитой.

— И как он выглядел?

— Совершенно растерянным.

— А что сказал? Что именно? Ну, вспоминай. Все по порядку.

Нелли напряженно думала, но ей никак не удавалось сосредоточиться. Мешала головная боль.

— Не могу… Не помню… Он был очень растерян. Спросил меня, что произошло у нас с Розой Варги в ее гримерной. Ч т о  т а м  п р о и з о ш л о… — Голос Нелли прервался. — Послушай, к чему ты клонишь? Что все это значит?

— Мне кажется, Арис решил, что ты, придя к Варги, убила ее.

Нелли вскочила с кровати.

— Ты так думаешь?!

— Да, хотя полной уверенности у меня нет.

Нелли порывисто обняла ее. Ах, если бы это оказалось правдой! Но как узнать? И что теперь делать?

— Прежде всего тебе надо успокоиться. — Нина старалась говорить спокойно и гладила подругу по плечу. — А потом… — Она улыбнулась.

— Что потом?

— Потом мы должны разыскать Ариса.

Но где же его искать? Они опять позвонили к нему домой. Нет, он не приходил. Вдруг страшная мысль мелькнула в голове у Нелли. А что, если его уже арестовали? Допустим, на рассвете. В утренних газетах об этом, понятно, ничего нет, ведь, как известно, газеты печатаются ночью.

— А если он уже в тюрьме?

— Тогда нам остается одно: найти хорошего адвоката, — твердо сказала Нина. — Но это пока отбросим. Если он еще на свободе, где нам его искать?

— Где?! Надо подумать. В гостинице? Маловероятно. Может, уехал из Афин? Вполне возможно. Сел в ночной поезд, идущий на Пелопоннес, а утром сделал пересадку и отправился на север. Если он уехал, его теперь вряд ли схватят. Но если остался в Афинах?..

— Может, у кого-нибудь из друзей? — уточнила Нина.

Они обе знали почти всех друзей Ариса. Актеры оставались в театре до утра. К ним Арис пойти не мог. Подруги стали наперебой называть остальных. Не все адреса были им известны.

— Будем искать по домам, — подытожила Нина.

Они бросились одеваться. Теперь, когда возникла хоть какая-то возможность спасти Ариса, сонная оцепенелость мгновенно слетела с Нелли. Движения стали судорожными.

— Есть еще один человек, — внезапно вспомнила она. — Они теперь редко видятся, но, насколько я знаю, очень привязаны друг к другу. Арис мне о нем рассказывал. Они учились вместе в школе и были как братья. Потом пути их разошлись. Телис — его зовут Телис — не закончил школу. Пошел работать на завод мастером. И хоть они почти не встречаются, но друг друга не забывают. Помню, Телис однажды серьезно заболел, и мы с Арисом ходили его навещать.

Нина с ее цепким умом быстро отреагировала на слова подруги. Если они остались друзьями, а видятся редко, то, скорей всего, бедняга Арис прячется именно там. Ведь полицейские агенты наверняка следят за домами знакомых Ариса. А про Телиса им вряд ли известно.

— Где живет этот Телис? — поспешно спросила она.

— В Панкрати, в маленьком домике. Кажется, на улице Парменионос.

— А как его фамилия?

— Григориу. Телис Григориу.

— Прекрасно. С него и начнем.

— Поедем к нему домой?

— Я поеду, — невозмутимо поправила Нина подругу.

— А мне разве нельзя? — испуганно проговорила Нелли.

— Конечно, нет.

Девушка сразу сникла. Ей так хотелось увидеть Ариса! Вдали от него она не находила себе места.

— Ну можно я с тобой? — умоляюще произнесла она.

— Хорошо, раз ты настаиваешь… Но учти, мы поедем туда не одни. — Она указала на окно. — За нами увяжутся и те, кто караулят его… Не будь дурочкой!

И Нина терпеливо растолковала ей: полицейские агенты не так глупы. Как только Нелли выйдет из дома, они последуют за ней. И если Арис действительно у Телиса, она выдаст его прямо в руки полиции. Этого она добивается?

— Ты права. Иди одна. Я останусь дома и буду ждать.

Нина засмеялась.

— Опять не то! Видно, ты детективов не читала… Выйдем из дома вместе. Чуть погодя расстанемся. Агенты последуют за тобой, а я преспокойно отправлюсь к Телису Григориу. Так его зовут?

— Да.

— Будешь водить их за нос как можно дольше. Часа через два я вернусь, и мы потолкуем.

Нина опять права. Нелли покорно кивнула, надела жакет, и они вышли из дома. Соседи, читавшие в газетах об убийстве в театре, с любопытством на них поглядывали. Знакомый молочник хотел о чем-то спросить Нелли, но подруги быстро прошли мимо, даже не взглянув на него.

Миновав улицу Левкосиас, они вышли на площадь Агамон. На остановке трамвая Нина достала зеркальце — будто попудриться. И увидела, что двое агентов приближаются к ним с беспечным видом. Нина удовлетворенно улыбнулась: за ними действительно следят.

— Счастливо. — Она протянула Нелли руку.

Как было договорено, Нелли Карзи перешла на другую сторону улицы. Подъехал троллейбус, идущий на улицу Патисион. Нелли села в него. Один из агентов в штатском, бежавший за ней по тротуару, отстал, но второму удалось в последний момент вскочить на подножку троллейбуса. Первый, казалось, не обратил на Нину внимания. Она смотрела по сторонам с таким видом, будто ей нечего делать и она не знает, как убить время.

Троллейбус, следовавший к площади Омониа, Нина пропустила. Беспечно поглядывая по сторонам, она не выпускала агента из поля зрения. Тот с невозмутимым видом поравнялся с ней — чуть не задел — и, пройдя мимо, пересек улицу. Несколько минут они стояли на разных тротуарах, друг против друга. Взгляды их ни разу не встретились, но Нина ничуть не сомневалась, что он так же, как и она, исподтишка следит за ней.

На остановке стал собираться народ. Люди ехали на работу. Показался еще один троллейбус. Нина все стояла на месте, но вдруг, когда троллейбус уже тронулся и закрывались двери, прыгнула на подножку.

Так ей удалось провести агента. На первой же остановке она вышла и взяла такси.

— На площадь Синтагма.

И оглянулась. Агент исчез.

Пригнувшись, она откинулась на спинку заднего сиденья. На площади Синтагма пересела в трамвай. В трамвае безопасней, чем в машине: водитель не может запомнить всех пассажиров.

Нелли подробно описала ей дом. Маленький бедный домик с палисадником. Но на улице Парменионос почти все дома оказались такими. В каком из них живет Телис Григориу? Нине совсем не хотелось расспрашивать прохожих. Она, хоть и была уверена, что слежки за ней нет, но все же предпочитала не привлекать к себе внимания. Что же делать? Дом Телиса ей самой не найти. Придется кого-нибудь спросить.

Посреди пустынной мостовой мальчик играл в шарики. Он на миг поднял голову, посмотрел на Нину и опять занялся игрой. Чужая женщина не вызвала у него интереса.

— Не покажешь мне один дом? — попросила Нина.

Мальчик опять поднял на нее глаза. Его грязная смуглая мордашка была очень забавной.

— Дом Григориу, — поспешно добавила девушка.

— Телиса?

— Да, Телиса.

— Вон тот. — Мальчик указал на домик, стоявший неподалеку.

— Спасибо.

— Его нету, — крикнул ей вслед мальчонка. — Он ушел.

— Неважно, — улыбнулась ему Нина.

Тут же забыв о ней, ребенок опять занялся своими шариками. Нина решительно подошла к калитке, как вдруг увидела в палисаднике пожилую женщину: та настороженно за ней наблюдала.

— Что вам надо?

— Мне нужен господин Григориу, — ответила Нина. — Телис Григориу.

— Его нет дома.

Вид у старухи был неприветливый: она явно не хотела впускать гостью. «Это хорошо, — подумала Нина, — значит, мы на верном пути».

— Как жаль! У меня к нему важное дело.

— Он на работе. Скажите мне. Я его мать.

Нина посмотрела по сторонам. Прохожих не видно, только мальчик все еще возится на мостовой со своими шариками.

— Можно мне войти?

Она стояла у деревянной калитки и разговаривала со старухой через низкую ограду. Та вытерла руки — они были мокрые — и открыла калитку. Пристально оглядела Нину с ног до головы. По всему было видно, что ей не терпится отделаться от нежелательной посетительницы.

— Я разыскиваю одного человека, — тихо проговорила Нина.

— Кого?

— Друга вашего сына. Я думаю, он ночью пришел к Телису.

Лицо старой женщины посуровело. Она еще раз оглядела Нину, и ее глаза, окруженные сеточкой морщин, враждебно блеснули.

— Сюда никто не приходил, — сказала она. — Здесь только мы с сыном живем, а его сейчас нет дома.

Они стояли посреди дворика. Нина теперь ничуть не сомневалась, что старуха что-то от нее скрывает. По виду эта женщина пережила много невзгод, но они ее не сломили.

— А нельзя ли нам поговорить в доме? — с улыбкой спросила девушка.

Старуха явно этого не хотела. Но Нина, не дожидаясь ответа, решительно направилась к дому. Старуха, насупившись, последовала за ней и дальше убогой передней не пустила.

— Человек, которого я ищу, мой друг, — сказала Нина. — Я желаю ему только добра.

— Я уже сказала, здесь никого нет, — стояла на своем старуха. — Чего вы тут выдумываете?..

Может быть, его и правда здесь нет? Откуда же тогда тревога в глазах старухи?

Внезапно дверь соседней комнаты отворилась. Донесся голос Ариса Димитриадиса:

— Впустите барышню, тетушка Мария. Это моя приятельница.

Обернувшись, Нина увидела молодого актера, стоявшего на пороге. Он был бледный, небритый. Воспаленные глаза говорили о том, что он не спал ночь.

— Проходи, — сказал он Нине.

Она вошла в комнату с низким потолком; Арис закрыл дверь.

Они стояли друг против друга. И оба не знали, с чего начать разговор.

— Добрый день, — проговорила наконец Нина.

И сразу поняла всю нелепость этих слов в сложившейся ситуации. Грустная улыбка промелькнула по бледному красивому лицу Ариса.

— Садись, — сказал он. — Как ты меня разыскала?

Она рассказала. Потом наступило молчание.

— А что Нелли? — чуть погодя спросил Арис.

— Я оставила ее дома. — Нина солгала, чтобы не волновать его. — Она уже пришла в себя… Почему ты сбежал? — вдруг выпалила она. — Я знаю, ты не убивал. Ведь это не ты, правда?

Арис предложил ей сигарету. Потом пожал плечами, словно говоря: «Какое это теперь имеет значение?»

Когда он подносил ей спичку, Нина не выдержала:

— Вы оба сумасшедшие! Буйнопомешанные! Ты не убивал Варги, я уверена. Н о  и  Н е л л и  н е  у б и в а л а.

Арис вскочил как подброшенный. Но не произнес ни слова. А Нина продолжала втолковывать ему, что они глупые дети, каждый считает другого виновным. Он скрылся, чтобы отвлечь внимание от невесты, а она призналась в убийстве, чтобы его спасти.

Смертельная бледность покрыла лицо молодого человека. Он судорожно сжал Нине руку.

— Неужели она призналась?

— Да. Но полицейский ей не поверил. И среди ночи отправил домой. Оба вы сумасшедшие! Теперь полиция, разыскивает тебя как убийцу, а настоящий убийца вышел сухим из воды и потешается над вами. Скажи мне наконец — ты не убивал?

— Нет. — Арис глубоко затянулся.

— Как же все произошло?

В своих предположениях Нина была недалека от истины. Арис увидел, как Нелли, взбудораженная, выбежала из гримерной Варги и захлопнула дверь у него перед носом. Он пошел к Розе выяснить, что случилось; ее дверь тоже была заперта. Вскоре он услышал крики и решил, что его невеста убила премьершу.

— Так я и думала, — сказала Нина. — Что же теперь будет?

Арис опять пожал плечами. Он и сам понимал, что сделал глупость. Однако он рад, что Нелли тут ни при чем.

— И долго ты собираешься прятаться? Ведь в конце концов тебя все равно разыщут…

— Я сам явлюсь в полицию, — сказал он.

Нина согласилась. Она тоже считала, что это единственный выход. При помощи уловок, почерпнутых из детективных фильмов, можно однажды провести полицейского агента. Но тут дело посерьезней.

— Явлюсь в полицию, — повторил молодой актер.

Нина посидела, подумала. И решительно встала.

— Ты можешь побыть здесь еще немного? — спросила она.

— Конечно.

— Тогда пока ничего не предпринимай.

Арис посмотрел на нее в упор.

— Что у тебя на уме?

— Ничего… Есть один человек, очень умный и добрый, старый друг моего отца. Они когда-то вместе учились во Франции. Думаю, надо с ним посоветоваться. Он мне всегда помогал.

— А кто он?

— Вообще ученый, но без работы. Пишет статьи для газет время от времени.

— Как его зовут?

— Делиос.

Нина подошла к нему и, приподнявшись на цыпочки — Арис был очень высокий, — поцеловала в щеку.

— Ну пока, сумасшедший! — сказала она. — Ладно, подумаем, как выпутаться. Только будь осторожен.

Она шла к калитке быстрым, пружинистым шагом. Взгляд старухи, стоящей в дверях, был все такой же настороженный, колючий. Нина ей улыбнулась. Мальчишка по-прежнему играл на мостовой. Один из шариков подкатился к ее ногам. Мальчик подбежал и посмотрел так, словно видел Нину впервые. Он уже забыл ее. Тем лучше.

Около одиннадцати Делиос закончил статью для исторической рубрики «Проини». Он обычно садился за работу в семь утра.

Сняв очки, Делиос протер стекла. Провел тыльной стороной ладони по уставшим глазам. Глаза у него были красивые, необычного, сиреневатого оттенка, но теперь они прятались за мелкими морщинками и толстыми стеклами очков. Волосы на лбу сильно поредели. Делиосу было сорок пять, но выглядел он старше.

Держа очки в руке, он встал из-за стола. Подойдя к окну, открыл его. После вчерашнего дождя ярко и весело светило солнце. Делиос глубоко вздохнул. Надев очки, поглядел на Акрополь, выступавший на золотисто-синем фоне. И в который раз поразился величию этого зрелища.

Внезапно Делиос заметил девушку, направлявшуюся к дому решительной мужской походкой.

Нина подняла голову и увидела Делиоса. Широко улыбнулась.

— Я к тебе! — крикнула она.

С дочкой старого близкого друга он всегда был на «ты». «Не так уж ты стар, — говорила она, — чтобы я обращалась к тебе как к почтенному дядюшке. К тому же ты не только друг отца, но и мой».

Иди, поманил он ее рукой.

Он знал, что Нине откроет мать, и потому не отошел от окна, дожидаясь, пока девушка войдет в комнату.

— С чего это ты вдруг вспомнила обо мне? — Он, улыбаясь, протянул Нине руку.

— Я по делу.

— Да неужели? — шутливо откликнулся он, но, взглянув на ее строгое, озабоченное лицо, тут же переменил тон. — Что-нибудь случилось?

— Да.

— Я вижу, дело серьезное.

— Очень.

Он закрыл окно и снова повернулся к Нине.

— Ну и что же ты натворила?

— Не я. Другие.

Он знаком предложил ей сесть и сам не спеша уселся за письменный стол.

— Выкладывай.

— Ты слышал, что вчера в Национальном театре убили премьершу?

— Я был там, — сказал Делиос.

— В убийстве обвиняют моего приятеля.

— Твоего приятеля?!

— Да. Жениха моей лучшей подруги, Нелли Карзи. Мы с ней вместе живем.

Он кивнул: про подругу Нина ему рассказывала.

— Он тоже актер. Арис Димитриадис.

— Знаю, видел его. И чем же я могу тебе помочь?

— Советом. Они наделали массу глупостей!

Она изложила Делиосу все как есть. Да, согласился он, положение у них незавидное.

Она рассказала и о своей сегодняшней встрече с молодым актером. Делиос поверил, что Димитриадис не виноват, хотя и вел себя очень неразумно.

— Посоветуй, что им делать. Я очень надеюсь на тебя. — Нина взглянула ему прямо в глаза.

— Что делать? Конечно, явиться в полицию. Фантомасы бывают только в кино. Не сегодня завтра его так или иначе арестуют. А дальше?..

Делиос задумался. Хотелось помочь своей юной приятельнице и ее друзьям. Но как? В полиции у него только один знакомый, да и тот сейчас в отпуске. Но даже окажись он на месте, что он мог бы сделать? А Нина ждет: по глазам видно, что больше ей рассчитывать не на кого.

— Ты наверняка что-нибудь придумаешь. У тебя такая светлая голова!

— Ну спасибо, — усмехнулся Делиос, и тут же ему пришла одна мысль. Он немного покрутил ее в голове. Да, пожалуй, это самый подходящий человек. — Насчет светлой головы, девочка, ты, пожалуй, загнула, но зато у меня есть влиятельный друг. Поглядим, может, он сумеет что-нибудь предпринять.

— А кто?

— Макрис. Журналист.

— Ну, его все знают. Когда я смогу его повидать?

Делиос посмотрел на часы. Начало двенадцатого. Макрис, наверно, еще спит.

— Ладно, пошли.

Он с нежностью обнял мать, проводившую его до дверей, и вышел с Ниной на улицу. День был прекрасный. По улочкам Плаки, где жил Делиос, они двинулись к площади Синтагма. На площади их пути разошлись.

— Пойду домой, — сказала Нина. — Нелли, наверно, страшно волнуется. Когда тебе позвонить?

— Позвони в час в редакцию «Проини». Тридцать-двести.

— Хорошо.

Попрощавшись, Нина опять перешла на свой быстрый решительный шаг, Делиос с улыбкой проводил ее взглядом. Потом лицо его стало серьезным. Да, молодой человек явно сглупил… Тут до него донеслись крики уличных разносчиков:

— Свежие газеты!

— Личность убийцы установлена! Преступник скрылся!

Делиос купил газету. На первой странице рядом с фотографиями убитой улыбался красивый молодой актер. Делиос зашел в кафе и внимательно прочел отчет о преступлении в театре. По статье выходило, что вина Димитриадиса несомненна — видимо, так считают и в полиции. Делиос сопоставил прочитанное с тем, что рассказала ему Нина. Потом взглянул на часы и пошел к телефону. Набрал номер Макриса. Голос приятеля в трубке звучал весело.

Они условились встретиться в редакции. Делиос предпочел не распространяться по телефону. Выйдя из кафе, он не спеша направился к улице Панепистимиу. Ведь Макрису нужно больше времени, чтоб добраться до редакции. Все так же медленно Делиос поднялся по мраморной лестнице, кивнул знакомым курьерам и вошел в кабинет главного редактора. Сидя в кресле в ожидании приятеля, он вновь перебирал в уме факты. Скорее всего, актер не убивал… Вошедший в кабинет Макрис вывел его из задумчивости.

Делиос рассказал ему все, что знал, и не скрыл свою точку зрения. Журналист выслушал его скептически.

— Дело запутанное, — сказал он.

— А я и не утверждаю, что простое.

— Так почему же он сбежал?

— Говорю же тебе, он считал, что убила его невеста. Человек в его возрасте, да еще влюбленный, вполне способен на такие дурацкие жесты.

— Что-то не очень верится, — посасывая трубку, пробормотал Макрис.

— Еще бы, ведь ты уже забыл, что такое молодость, — улыбнувшись, сказал Делиос. — А то, что Нелли Карзи взяла вину на себя, ни о чем тебе не говорит? Она ведь тоже хотела спасти любимого.

Все так. Но даже если бы Макрис и поверил в невиновность молодого актера, то какой от этого прок? Факты против Димитриадиса. Его последним видели в гримерной погибшей актрисы, он сбежал, его стремилась прикрыть, выгородить своим признанием Нелли Карзи… Полиция нашла убийцу и не откажется от своей версии.

— Нет, не откажется, — согласился Делиос. — Если только…

— Что?

— Если не найдут подлинного убийцу.

Выражение лица у Делиоса было, как обычно, чуть рассеянное, чуть насмешливое. Но Макрис хорошо изучил его и видел, что в данный момент тот говорит совершенно серьезно.

— Ты кого-нибудь подозреваешь? — спросил он.

Приятель пожал плечами. Разумеется, нет. Кого он может подозревать? Ему не известны ни действующие лица, ни обстоятельства. Он очень далек от всего, что произошло вчера. Но кто-то, если не Димитриадис, должен был ее убить.

— Ты присутствовал при расследовании? — спросил Делиос.

— Да.

— Ну и что?

— Говорю же, дело запутанное.

Макрис рассказал ему все, что знал. Когда речь зашла о неизвестном в плаще, Делиос оживился.

— Установили, кто он?

— Нет… А что думает делать Димитриадис?

— Явится в полицию.

— А потом?

Правда, что же будет потом?.. Делиос встал. Подойдя к письменному столу, взглянул на своего друга внимательно и серьезно.

— Мы должны помочь этим молодым людям, — сказал он.

Когда в час дня в кабинете зазвонил телефон, Макрис сразу понял, что звонит Нина. Улыбнувшись, онпередал Делиосу трубку.

— Тебя, — сказал он. — Твоя юная подруга беспокоится.

— Молодой человек должен сам явиться, — сказал Нине Делиос. — Мы свяжемся с полицией… Что?

В трубке слышался взволнованный голос Нины. Делиос с улыбкой взглянул на Макриса.

— Конечно, конечно. Мой друг поможет. Зайди ко мне вечерком… часов в шесть.

Положив трубку, он обратился к Макрису:

— Ты лично передашь Бекасу  у б и й ц у, — сказал он, делая упор на последнем слове. — Сегодня же вечером. — И прежде чем Макрис успел ответить, добавил: — Слушай, отбрось-ка все дела и пойдем пропустим по стаканчику узо у Зонараса.

Журналист кивнул.

У Зонараса собралась довольно пестрая публика. Официант в белом пиджаке бросил лед в высокие стаканы с узо, и тут Макрис вдруг вспомнил:

— Знаешь, Варги была замужем.

Замужем?! Делиос удивился. Как же он раньше об этом не слышал? Ведь супруг королевы не может оставаться в тени.

— Тайный брак во время оккупации, — задумчиво пояснил Макрис. — Какая-то темная личность. Я сам только вчера узнал.

— И что же сталось с глубокоуважаемым супругом?

— Умер. По-видимому, убили.

— А-а-а!

В этом известном на все Афины винном погребке бывала самая изысканная публика. С Макрисом то и дело здоровались. Но он сидел, погруженный в свои мысли.

— О чем задумался? — спросил Делиос.

— Этот тайный брак не выходит у меня из головы.

— А к делу это имеет отношение?

— Пожалуй, нет.

Макрис и впрямь со вчерашнего дня только и думал что о муже Розы Варги. Он, правда, не выяснил ничего определенного. Темный тип, к тому же давно на том свете. Если верить бармену «Роз руж».

— Угадай, куда мы с тобой сейчас пойдем, — вдруг повернулся он к Делиосу.

— Куда?

— Домой к Розе Варги.

— Зачем это?

— Понятия не имею. Но есть у меня такое желание. А вдруг что-нибудь разузнаем?

— Допей сначала узо, — с улыбкой сказал Делиос.

Белый кубик льда таял в высоком стакане. Макрис рассеянно взял стакан и начал поглаживать его своими длинными пальцами.

— О чем опять задумался?

— Да так, — отмахнулся он и стал медленно потягивать узо.

— Э, погляди-ка, — Делиос слегка толкнул его локтем.

Свернув с улицы Букурестиу, к ним приближался фабрикант Каридис — толстый, потный, в шикарном костюме. Не заметив их, он прошествовал мимо.

— К похоронам любовницы готовится, — предположил Делиос.

Они расплатились и ушли. Делиос то и дело искоса поглядывал на своего друга, видя, что того явно что-то мучит.

8 ФАБРИКАНТ И КОМИЧЕСКАЯ СТАРУХА

В час дня Талия Халкья позвонила на квартиру фабриканта Каридиса, который жил на улице Патриарха Иоакима. Открывшая дверь служанка с любопытством посмотрела на пожилую женщину, стоявшую на пороге. Обесцвеченные перекисью волосы, ярко нарумяненное лицо — теперь артистки отказались от нелепой моды размалевывать себя, и потому посетительница производила странное впечатление.

— Что угодно? — спросила служанка.

— Мне нужен господин Каридис.

Молоденькая горничная, в крахмальном переднике и хорошенькой белой шапочке, немного свысока смотрела на эту смешную старуху.

— Вы с ним условились? — поинтересовалась она.

— Нет.

— Сожалею, но господин Каридис собирается обедать, — сказала служанка. — Если вам не трудно, зайдите в другое время.

Старая актриса поняла, что ее выставляют, и просунула ногу в щель приоткрытой двери.

— У меня срочное дело, — заявила она.

— Господин Каридис в это время никого не принимает. — Горничная потянула на себя ручку двери.

— Назовите ему мое имя, и он меня примет, — не сдавалась артистка. — Меня зовут Халкья. Талия Халкья. Дело крайне важное.

Служанка поколебалась немного, но под напором посетительницы в конце концов сдалась. Кто знает, может, хозяин и в самом деле примет старуху? Дело горничной — доложить, кто пришел. Впустив посетительницу в квартиру, она заперла дверь.

— Обождите здесь.

Старая артистка, оставшись одна, осмотрелась. Квартира обставлена богато и со вкусом, что весьма редко для фабрикантов. «Может, обстановкой жена занималась или дети?» — подумала Талия Халкья.

От двери, которую только что чуть не захлопнули перед ее носом, она услышала голос Каридиса, потом женский и чьи-то молодые голоса. «Там вся его семья», — мелькнуло у нее в голове. Она давно знала фабриканта, но впервые пришла к нему домой.

После убийства Розы Варги — прошло уже два месяца — они с Каридисом встречались довольно часто, но у него дома — ни разу. Артистка опять огляделась. Великолепные ковры, картины на стенах, изящные безделушки. «Мешок с деньгами!» — злобно подумала она. И тут вошел толстый фабрикант. Лицо его было красным от гнева. Он поплотней закрыл дверь, ведущую в столовую, и сердито зашептал:

— Зачем вы пришли сюда?

— Мне нужно было вас видеть, — тихо ответила она.

— Нельзя было до вечера подождать? Я же просил не появляться в моем доме.

— Дело не терпит.

Талия Халкья невольно повысила голос. Каридис бросил испуганный взгляд на дверь столовой.

— Потише!

— Вы сами виноваты.

— Что случилось?

— Он опять приходил.

Каридис мгновенно побледнел.

— Чего ему надо? — спросил он, хотя заранее знал ответ.

— Денег. — Халкья злорадно захихикала.

Фабрикант тяжело вздохнул. Деньги, деньги… Сколько же можно!..

— Я же дал ему на той неделе.

Старуха пожала плечами. Та неделя уже прошла.

— Он требует еще. И к тому же в фунтах.

— В фунтах?!

— Да. Он говорит, что…

Она опять повысила голос. Оглянувшись на дверь, Каридис сильно сжал ей руку.

— Тише, умоляю!.. Сколько?

— Пятьдесят фунтов.

Глаза фабриканта сверкнули ненавистью. Пухлое, добродушное лицо, как у всех толстяков, как-то подобралось и заострилось. Казалось, он готов убить стоявшую перед ним женщину. Талия Халкья спокойно встретила этот уничтожающий взгляд.

— На меньшее не согласен, — посетовала она.

— А сколько из этой суммы попадет к вам в карман? — не сдержавшись, язвительно спросил Каридис.

Старая артистка выпрямилась с видом оскорбленного достоинства. За что такая несправедливость?! Ведь он знает, что она просто-напросто оказывает ему услугу. Ее ничуть не заботило, поверят ей или нет.

— Так как насчет денег?

— Хорошо. Но учтите, это в последний раз.

— Ладно, скажу ему.

Она как будто издевалась над ним. Спокойно сложила руки на груди и ждала.

— Немедленно уходите, — свистящим шепотом проговорил фабрикант.

Злорадно глядя ему в глаза, она потерла указательный палец о большой.

— Принесу вечером в театр, — отозвался Каридис.

— Буду ждать.

Талия Халкья не спеша поплыла к двери. Сама открыла ее. И бросила, обернувшись с порога:

— А у вас хорошенькая служанка. Мое почтение госпоже Кариди. — И рассмеялась.

Еле сдерживаясь, чтобы ее не придушить, фабрикант впился ногтями себе в ладонь. Халкья ступила наконец за порог.

Он стоял отдуваясь и утирал пот со лба. Из столовой донесся голос дочери:

— Папа, где ты?

— Иду, — вздохнув, отозвался он.

Перед закрытой дверью столовой Каридис попытался улыбнуться. И с этой вымученной улыбкой вошел туда. В богато обставленной комнате пожилая женщина отдыхала в кресле, а привлекательная девушка в брюках, сидя верхом на стуле, читала газету. При виде Каридиса она подняла голову. Взгляд у нее был проницательный и чуть нагловатый.

— Кто приходил, папа? — спросила она.

— Одна знакомая. Просила, чтобы я устроил на работу ее мужа, — ответил фабрикант.

— В такое время явилась!

— Бедняки — народ невоспитанный, — не снимая с лица улыбку, сказал он.

Каридиса мучил вопрос, что же будет дальше. Раз уж его начали шантажировать, то теперь вряд ли оставят в покое. Да, влип. Из раздумий его вывел веселый голосок дочери:

— Ты меня не слушаешь.

Спохватившись, он вздрогнул.

— Что, мое золотко?

— В газете пишут о твоей приятельнице.

Пожилая дама подняла голову и осуждающе посмотрела на дочь: эта девчонка стала просто невыносимой.

— Не болтай чепухи, Лилиан, — сказала госпожа Кариди.

Лилиан засмеялась с милой наглостью избалованной девятнадцатилетней девушки.

— Да брось ты, мама!

Она повернулась к отцу, который с грустью смотрел на нее. Прикрикнуть бы, чтоб прикусила язычок, но он не в силах был запретить что бы то ни было своей любимице.

— Пишут о Варги, — продолжала Лилиан. — Будут судить убийцу. А сколько времени прошло с тех пор, как ее убили?

— Два месяца, — ответил расстроенный Каридис. — Не пора ли обедать?

— Мальчики еще не вернулись, — сказала госпожа Кариди; ей тоже был неприятен этот разговор.

— А того красавчика ты знаешь? — не унималась девушка.

— Какого?

— Убийцу. Ариса Димитриадиса. Оч-чень недурен собой.

— Да, — уныло отозвался фабрикант.

— Как думаешь, его ждет смертная казнь?

— Прекрати! — не выдержала мать.

— Разговоры о преступлениях портят перед обедом аппетит, — побледнев, но все еще натянуто улыбаясь, проговорил Каридис.

Лилиан засмеялась, а госпожа Кариди испытующе посмотрела на мужа. Он тут же отвел глаза. Вскоре пришли два его сына, и вся семья уселась за стол. Молодые люди весело болтали. Каридис ел молча. Он встал из-за стола, не дожидаясь десерта, и ушел к себе в кабинет.

Кофе ему принесла госпожа Кариди, что очень его удивило. Давно уже она не проявляла такой заботы. Жена знала о его неверности, о любовницах, которые вытягивают из него массу денег, о поездках в Европу под предлогом торговых сделок, о последней связи с артисткой Национального театра. Знала все. Поначалу она негодовала, плакала, устраивала сцены. Потом, ради детей, примирилась, однако затаила в душе горечь и ненависть к мужу. Теперь она поставила серебряный поднос на массивный письменный стол из мореного дуба.

— Спасибо, — сказал фабрикант.

Жена посмотрела ему в глаза. Она была сдержанна, как обычно, но какое-то беспокойство ощущалось в ее взгляде.

— Что-нибудь случилось?

— С чего это вдруг ты стала проявлять ко мне интерес? — язвительно произнес он.

— Не к тебе. Я тревожусь за детей. — Лицо госпожи Кариди стало еще более замкнутым.

Раздраженный фабрикант поднялся. Лоб его был усеян мелкими каплями пота.

— Я не хочу, чтобы они узнали о тебе то, что я знаю, — ледяным тоном добавила она.

— А что ты знаешь? — вздрогнув, отрывисто спросил он.

Она презрительно пожала плечами и вышла из комнаты. Каридис проводил ее взглядом. На лице его не осталось и следа того добродушного выражения, которое было так хорошо знакомо друзьям, считавшим его бесшабашным кутилой. Взгляд стал злобным, не предвещающим ничего хорошего.

Каридис закурил и опять задумался над своим положением. В душе он не ощущал ничего, кроме страха.

Выходя из дома на улице Патриарха Иоакима, Талия Халкья достала зеркальце и поправила прическу. Она была вполне удовлетворена. Каридис хотя и рассердился, но понял, что все козыри у нее на руках. Теперь он в ее власти и будет постоянно платить, платить столько, сколько у него потребуют. Она улыбнулась. Много лет она влачила жалкое существование, выпрашивала роли, заискивала перед Розой Варги, донашивала ее старые платья, передавала ей записки от фабриканта и даже не мечтала о подобной удаче. Теперь настал ее час.

Но вдруг улыбка исчезла с лица старой актрисы. На противоположном тротуаре она снова увидела того молодого человека. Нет, это не случайное совпадение. Третий раз за последнюю неделю она сталкивается с ним. Стоит и ее как будто не замечает. Провожает взглядом красивую девушку, не сводит глаз со стройных ножек. Он совсем молод, лет двадцать — двадцать два, не больше. Черты лица приятные, в них есть какое-то благородство. Нет, на полицейского агента он совсем не похож. К тому же с чего бы за ней стали следить?

Может, все-таки случайность? Талия Халкья покачала головой. Нет. Нечего себя обманывать. Он за ней следит. Четыре дня назад он поджидал ее возле театра. Еще тогда она обратила на него внимание и подумала: симпатичный мальчик. Ей даже польстило, что он пошел за ней следом.

Позавчера она заметила его в ресторане «Адамс», за несколько столиков от своего, и улыбнулась ему, но он продолжал ее не замечать. Юношу привлекла явно не ее поблекшая красота. Выйдя из ресторана, она обнаружила, что он поджидает ее на углу улицы Америкис. И вот опять он перед ней маячит. Как это она его не заметила, когда шла сюда? Талия Халкья попыталась припомнить, видела ли она его прежде, до этой слежки. Нет. Лицо совершенно незнакомое.

Старая актриса пошла пешком. Юноша все с тем же безучастным видом топтался на месте. Чего он ждет? Она еще раза два обернулась, пока не дошла до площади Колонаки. Наконец он куда-то исчез.

Халкья с облегчением вздохнула. Слава богу, отстал! Она поспешно пересекла площадь и направилась к стоянке такси. И вдруг чуть ноги не подкосились. Молодой человек стоял на углу улицы Карнеаду. Он, наверно, прошел по переулку, даже пробежал, чтобы ее опередить. Кто же это? Что ему от нее надо? Дрожа от страха, она села в такси.

— Поезжайте по улице Академиас, — попросила она.

В заднее стекло ей было видно, как молодой человек тоже сел в такси. Значит, положение куда серьезней, чем она думала. Вон его такси, машина синего цвета — таких в Афинах сотни. Но возле муниципальной больницы Талия Халкья потеряла ее из виду. А потом сзади вынырнули два синих такси. В каком из них молодой человек?

— На улицу Пиреос, — бросила она шоферу.

И продолжала смотреть в заднее стекло.

В Хавтии, едва машина проскочила перекресток, как регулировщик остановил движение. Талия облегченно вздохнула. Повезло! То такси простоит еще несколько минут.

— Побыстрей, — сказала она.

Они обогнули площадь Омониа и выехали на улицу Пиреос раньше, чем тронулись машины на перекрестке. Талия Халкья попросила свернуть на улицу Менандру и там остановиться. Она сунула водителю монету в двадцать драхм и, не дожидаясь сдачи, выскочила из машины. Быстрым шагом прошла один переулок. То и дело оглядывалась. Молодой человек отстал.

На улице Сократа она села в другое такси. Съежилась на заднем сиденье.

— На улицу Лиосион, — сказала шоферу.

Они ее за дурочку принимают! А она просто-напросто притворяется глупой в угоду людям, которых раздражают старые и некрасивые актрисы… Талия Халкья вновь оглянулась. Нет, хвоста не видно… Считают ее идиоткой, и сами остаются в дураках. Вот Роза, к примеру, посмеивалась над ее глупостью и была уверена, что Талия восхищается ею, боготворит ее. А на самом деле она, Талия Халкья, глубоко презирала эту красивую бездарь, только и способную, что облапошивать старых распутников-толстосумов вроде Каридиса. И он от своей любовницы недалеко ушел, тоже идиот порядочный! И наконец, тот, кто с нетерпением ждет ее сейчас… Все они Талию в грош не ставят, а она только делает вид, что глупее их. Но вот пришел ее час!

Талия Халкья снова стала озираться вокруг. Вроде все спокойно. Кто же он такой, этот молодой человек, что за ней шпионит? В зеркальце заднего обзора она заметила, что водитель выжидающе глядит на нее. Они уже давно ехали по улице Лиосион.

— Поезжайте прямо, — бросила она.

По знаку регулировщика синяя машина резко затормозила. Молодой человек вцепился в спинку переднего сиденья. Что за черт! Он смотрел, как то, другое такси пересекает площадь Омониа.

— Упустили! — пробормотал он.

Шофер, обернувшись, взглянул на него с сочувствием. Он не виноват: Афины за последние годы превратились в Нью-Йорк.

— Нельзя ли подъехать с другой стороны?

— Нет.

Наконец путь к площади открыт. «Что же дальше?» — глазами спросил шофер.

И правда, что дальше? Машина, которую они преследовали, могла вырулить на улицу Третьего Сентября, Айу-Константину, Пиреос, Атинас или Стадиу. Молодой человек безнадежно озирался по сторонам. Номер такси он запомнил, но поблизости ничего похожего. Продолжать погоню нет смысла.

— Все, — огорченно проговорил он. — Отвезите меня в редакцию «Проини». Улица Панепистимиу.

— Знаю, — сказал шофер.

Молодой человек посмотрел на часы. Главный редактор, наверно, еще у себя в кабинете. Поднявшись по лестнице, он спросил курьера:

— Господин Макрис у себя?

— Пока да, — снисходительно отозвался тот. Таким тоном обычно разговаривают старые курьеры с начинающими сотрудниками.

Подойдя к двери Макриса, молодой человек услышал голоса. Он помедлил немного и постучал.

Донеслось бодрое «войдите», и он обрадовался, увидев в кабинете постоянного сотрудника редакции Делиоса.

— Входи, входи, — с улыбкой пригласил главный редактор и повернулся к Делиосу: — Ты его знаешь?

Делиос кивнул, но как-то неопределенно.

— Это Полихрониадис, — продолжал Макрис, — сын моего приятеля, депутата парламента. У нас он недавно, но подает большие надежды. Я попросил его заняться нашим делом.

Делиос улыбнулся Полихрониадису.

— Ну что? — поинтересовался Макрис. — Есть новости?

— В десять она вышла из дома, — начал рассказывать юноша. — Заглянула ненадолго в театр, а в одиннадцать отправилась в «Интернасиональ» и просидела там почти два часа.

— Одна?

— Нет. С ней были комик Ставропулос, Порелли из ревю и певец ночного кабаре Николаидис.

Макрис посмотрел на приятеля. Делиосу эти имена ничего не говорили.

— А потом?

— Около часу дня нанесла один любопытный визит.

— Любопытный?

— Да, — подтвердил молодой человек. — Большой жилой дом на улице Патриарха Иоакима. — И назвал номер. Снова обменявшись взглядом с Делиосом, Макрис тихо спросил:

— На втором этаже?

— Да, на втором, — удивленно ответил Полихрониадис.

— Ну и что?

— Пробыла там минут десять. Потом вышла на улицу. Думаю, она догадалась, что я слежу за ней.

Затем он поведал, как упустил артистку, и лицо его при этом омрачилось.

— Не горюй! — с улыбкой подбодрил его Макрис. — Ты-то чем виноват? Будут новости — заходи.

Молодой человек ушел, Макрис с приятелем немного помолчали. Все было понятно без слов.

— Итак, она была в гостях у Каридиса, — сказал журналист.

— Да-а, — протянул Делиос. Видно, у Халкьи было серьезное дело, раз уж она решилась явиться к нему домой.

Оба знали, что фабрикант никогда не смешивал семейную жизнь со своими богемными увлечениями. Дома он примерный муж, любящий отец. Никто из его театральных знакомых никогда не переступал порог квартиры на улице Патриарха Иоакима. Там Каридис принимал только узкий круг промышленников, коммерсантов, ученых — таких же обеспеченных людей, как он сам. А для актеров и газетчиков у него была другая, холостяцкая квартира.

В дверь постучали: редактор принес рукописи, статьи на визу, сообщил новости из министерства экономики и ушел.

— Что, по-твоему, ей там было надо?

Делиос пожал плечами.

— А о том типе ты узнал что-нибудь новое? — спросил он.

— Нет. — Макрис взглянул на часы. — Где обедать будем?

— У меня дома. Мама потрясающе жарит ростбиф.

Макрис не привык к домашним обедам. Но сегодня ему хотелось продолжить разговор.

— Ну что ж! Будем надеяться, что твоя матушка меня не прогонит, — весело откликнулся он.

Обстоятельства порой приобретают над людьми неожиданную власть. Когда два месяца назад Делиос пообещал Нине помощь, он и представить себе не мог, насколько глубоко они с Макрисом увязнут в этой истории.

Прежде всего журналист, разумеется, сообщил Бекасу об Арисе Димитриадисе и его необдуманном поступке. Полицейский отнесся к его рассказу с недоверием. Он продолжал считать молодого актера виновником преступления. Но все-таки обещал со своей стороны проработать версию Макриса.

Журналист добавил, что Димитриадис готов сам явиться в полицию и только просит отсрочки на один день. Бекас разрешил, хотя и с явной неохотой. Вечером Делиос, Нина, Димитриадис и Нелли встретились в Панкрати в ресторане «Альсос». Сели не вместе: Делиос и Нина — за один столик, Арис со своей невестой — за другой. Нелли все время плакала, а молодой актер пытался ее успокоить. Из ресторана они поехали на такси домой к девушкам, откуда Делиос ушел только на рассвете.

В десять, как было условлено, он вместе с Макрисом отвез Ариса Димитриадиса в полицию. Бекас уже ждал их. Лицо актера ему понравилось: взгляд честный, открытый. Да и ответы его выглядели довольно правдоподобно. Допрос длился несколько часов, полицейский почти поверил в невиновность юноши. Но уж слишком много против него улик: отношения с Варги, внезапное бегство, показания Талии Халкьи и — что самое неприятное — на рукоятке кинжала были обнаружены и отпечатки Ариса.

— Я брал его, — сказал в свое оправдание молодой актер.

— Зачем?

— Просто так. Это был настоящий кинжал, из старинной коллекции. Роза репетировала с ним и всем показывала. И мы, чтобы получше рассмотреть, по очереди брали его в руки.

Да, это было установлено: к кинжалу прикасались почти все участники спектакля.

— Когда вы держали его в руках?

— На репетициях, и в тот день, и накануне.

Полицейский задумался. Конечно, так могло быть, но, чтобы снять тяжкие подозрения, нужны доказательства, а их нет. Он обязан арестовать Димитриадиса. Прокурор подписал ордер на его арест и предварительное заключение.

Стоит дернуть за конец нити, и незаметно она опутает тебя всего целиком. Делиос и тем более Макрис считали, что их интерес к делу об убийстве не идет дальше чистого любопытства. Но после ареста юноши Делиос опять поехал к девушкам. Узнав поближе Нелли Карзи, он не мог не испытывать к ней сочувствия. День спустя он пошел вместе с нею в тюрьму на свидание с Арисом. Потом они втроем — Делиос, Нина и Нелли — побывали в редакции «Проини». Одним словом, Макрис с Делиосом и оглянуться не успели, как дело Ариса Димитриадиса стало их личной заботой.

Дальше — больше… После одного разговора друзья решили уже вплотную заняться разгадкой убийства. Когда Ариса Димитриадиса перевели в тюрьму Авероф, Нелли в отчаянии спросила Макриса:

— Что же будет?

— Теперь надо ждать суда. Если, конечно…

— Что?

— Если, конечно, мы до этого не отыщем настоящего убийцу.

Говоря это, Макрис совсем не имел в виду, что он лично собирается его искать. Но в глазах девушки вдруг засветилась надежда.

— А как мы его отыщем?

Они сидели в редакции в один из «мертвых» часов, когда дневная суета уже утихла, а вечерняя еще не началась.

— Нелегкое дело! — усмехнулся Макрис. — Однако все же кто-то ее убил. Кто-то имел на то основания. Кто бы это мог быть?

— Ее многие терпеть не могли.

— Из-за этого не убивают, — возразил Делиос.

Пока еще они обсуждали это как отвлеченный вопрос, не представляя себе, что сами займутся расследованием.

— Вот у вас, Нелли, — продолжал журналист, — было основание расправиться с Варги. Она пыталась отбить у вас жениха. Но вы ведь не убивали.

— Нет. — У Нелли порозовели щеки.

— У кого еще было основание? Давайте подумаем… К примеру, жена.

— Чья жена? — удивилась Нелли.

— Жена Каридиса. Он же был любовником Розы.

Делиос слушал разговор со своим обычным бесстрастным видом. Нелли собиралась возразить, но Макрис не дал ей вставить слово.

— Правильно, она тоже не убивала. Мы говорим лишь о мотивах. Жена Каридиса никогда не встречалась с Варги и вообще не способна на преступление — я ее знаю. К тому же и в театре ее в тот вечер не было. Есть еще Элена Павлиди.

Делиос поднял голову: он пытался понять, не шутит ли его приятель.

— Элена Павлиди тоже имела основание убить Розу, не так ли?

— Не знаю, — растерянно проговорила Нелли.

— Разве она не завидовала Варги?

— Нет. Наоборот, Варги завидовала ей. У Элены талант, а Роза была бездарна. Все знают, что Элена Павлиди — настоящая актриса.

— Однако главные роли играла Варги благодаря своей наглости, своим интригам, своим влиятельным покровителям.

— Да, но…

— Я не утверждаю, что Элена Павлиди — убийца. Я просто говорю о людях, имевших основания убить Варги. Павлиди имела основание, и она  с п о с о б н а  на убийство. Притом ее гримерная находится рядом, так ведь?

— Да.

— Кроме того, из одной комнаты в другую есть проход, забитый досками. Они, безусловно, оказались на месте. Но убийца мог выйти через эту дыру, а потом снова прибить доски. Такая возможность была только у Элены Павлиди или, допустим, у ее соучастника. Вот вам к тому же и разгадка запертой изнутри двери.

— Ты что, всерьез? — не удержавшись, спросил Делиос.

— Нет. — Макрис покачал головой. — Элена Павлиди — не убийца. Беда вся в том, что у многих могло быть желание убить Розу Варги и многие в тот вечер могли это сделать. Но мы забыли еще одного человека. Неизвестного в плаще.

До сих пор его построения были скорей игрой ума. Но как только он упомянул неизвестного в плаще, на всех словно холодом повеяло.

— Думаю, надо искать ключ здесь, — произнес Делиос, как всегда, спокойным, бесстрастным тоном.

— Как бы найти этого человека! — прошептала Нина.

Эта же мысль не оставляла и Макриса. Они ищут человека, у которого были основания убить Варги, среди тех, с кем связан последний период ее жизни. А что, если неизвестный в плаще — человек из ее прошлого. Теперь никто не знает о тайном браке Варги во время оккупации. Муж ее умер. Но ведь могли остаться другие свидетели тех событий?

— А Талия Халкья давно в дружбе с Варги? — внезапно спросил Макрис у Нелли.

— Говорят, давно.

— Надо бы ее повидать.

Так они начали, незаметно для себя, заниматься расследованием. И оно их увлекло, как увлекает пловца течение бурной реки.

На следующий день во время репетиции Макрис явился в театр. В труппе его знали, и ни для кого это посещение не было неожиданным.

Репетировали пьесу О’Нила «Анна Кристи». Журналист прошел в партер. Ариса Димитриадиса заменили другим молодым актером, а главная роль была поручена Элене Павлиди. «А она, пожалуй, добилась своей цели», — подумал Макрис, но тут же отбросил эту мысль. Элена Павлиди не могла быть убийцей.

После репетиции Макрис перекинулся несколькими словами с режиссером и директором театра и вскоре направился за кулисы. Талию Халкью он застал на пороге ее гримерной. В ответ на его дружескую улыбку лицо актрисы выразило несколько преувеличенную радость.

— Мне надо поговорить с вами наедине, — сказал Макрис.

— Наедине?! А вы не боитесь меня скомпрометировать? — Она кокетливо закатила глаза.

Талия Халкья впустила Макриса к себе в гримерную, пододвинула ему стул, села напротив, и все это с невероятными ужимками.

— Я хотел расспросить вас о Розе Варги, — начал он. — Вы ведь были самой близкой ее подругой.

Из глаз у нее тут же закапали слезы, и она полезла за платком. «Этой женщине заплакать, что иному плюнуть», — подумал Макрис.

— Да, — подтвердила она. — Я была ее близкой подругой. Единственной подругой.

Слезы уже лились ручьем по ее накрашенному глупому лицу; она выглядела нелепо и жалко. «А ведь она  т о л ь к о  п ы т а е т с я  к а з а т ь с я  г л у п о й, — мелькнула у него мысль. — За этими слезами и вздохами холодная рассудочность».

— Вы давно с ней знакомы? — спросил он.

— Довольно давно, — утирая слезы, ответила она.

— Со времен оккупации?

Макрис внимательно наблюдал за каждым ее движением. Она вздрогнула, но тут же взяла себя в руки. Да, эта женщина совсем не глупа. Притворяется несчастной, забитой, а нервы-то железные.

— Нет, мы познакомились позже.

Он сразу почувствовал, что актриса лжет.

— Вы знали о ее замужестве?

У нее слегка дрогнули ресницы, мгновенная настороженность во взгляде быстро сменилась отлично разыгранным изумлением.

— О чем? Разве Роза была замужем? Да не может быть!

«Ложь!» — окончательно решил Макрис. Всем известно, что Талия Халкья много лет была бессменной дуэньей Розы Варги и потому не могла не быть в курсе всей ее личной жизни. Даже если они не были знакомы во время оккупации, все равно Халкья наверняка слышала о ее браке. Однако Макрис ничем не выдал своих подозрений.

— Стало быть, вы не знали?

— И слыхом не слыхала! — воскликнула старая комедиантка. — Просто не могу поверить. Будь это правдой, Роза сама поделилась бы со мной.

— Э т о  п р а в д а.

— Невероятно!

Они помолчали. Журналист о многом намеревался расспросить Талию Халкью, но уже выяснил больше, чем хотел. Да, он заблуждался, вместе со всеми считая эту женщину недалекой, не представляющей интереса. А кроме того, Макрису теперь стало ясно, она что-то скрывает, чего-то боится.

Талия Халкья, бесспорно, почувствовала облегчение, когда он собрался уходить, и от Макриса это не укрылось.

— Ну что ж, до свидания.

— До свидания. Я в полной растерянности… это замужество… впервые слышу…

Уже стоя в дверях, Макрис обернулся и неожиданно для себя задал вопрос. Он сам не знал, зачем его задал.

— А вам не приходилось в последнее время встречать у Розы некоего Макиса Ангелоглу?

Талия Халкья страшно побледнела, задрожала всем телом. Глаза расширились от ужаса.

— Не… не-е-ет, — пробормотала она.

— Всего хорошего.

Ушел он очень довольный: а здорово он ее напугал! И только на лестнице опять подумал о странном вопросе, который у него вырвался. Ведь бармен из кабаре сказал, что Макис Ангелоглу, муж Розы Варги, убит во время оккупации. Почему же он так спросил, а главное — почему она всполошилась?..

Теперь, кроме этой истории, Макрис не мог ни о чем думать. Ему уже не просто хотелось помочь Делиосу и двум милым девушкам — разгадка тайны сама по себе манила, увлекала его. Так, бывает, за компанию с друзьями идешь в кино, а потом картина так захватывает, что глаз не можешь оторвать от экрана.

После разговора с Талией Макрис до мелочей восстанавливал в памяти свои слова и все изменения ее лица. Тот вопрос вырвался сам собой, непроизвольно, но, выходит, он попал не в бровь, а в глаз.

«А  в а м  н е  п р и х о д и л о с ь  в  п о с л е д н е е  в р е м я  в с т р е ч а т ь  у  Р о з ы  н е к о е г о  М а к и с а  А н г е л о г л у?»

Отчего же у нее душа ушла в пятки, если Макис Ангелоглу давно мертв? Почему вопрос, казалось бы такой нелепый, до ужаса напугал ее? Что, если…

В тот же вечер он отправился в кабаре «Роз руж». Бармен, как обычно, стоял за стойкой, и, заказав свой коньяк, Макрис спросил:

— Ты говоришь, этот Ангелоглу, муж Варги, был убит во время оккупации?

— Да.

— А ты уверен в этом?

Тот удивленно на него посмотрел — не пьян ли клиент? Да нет. Как будто не пьян.

— То есть?

— Ну, ты точно знаешь, что  о н  у м е р?

— А как же! — засмеялся бармен. — Ведь его изуродованный труп нашли в Илисосе.

— Но ты видел его мертвым?

— Друзья мои видели. К чему вы клоните?

— Да так…

Макрис осушил стакан. Бармен поглядывал на него с недоверием, и он почувствовал, что надо как-то выходить из положения.

— Вот собираю материал для статьи.

— Да, вы мне тот раз говорили, что пишете статью.

Но вид у бармена все же был настороженный. Он пережил то смутное время и теперь старался поменьше распространяться о прошлом. Ему, конечно, тоже есть что скрывать. Макрис уже корил себя за длинный язык.

Макрис расплатился.

— Привет.

— Доброй ночи, — сухо отозвался тот.

Итак, Ангелоглу видели мертвым. В реке, как сказал бармен, нашли его изуродованный труп. Припомнив эти слова, Макрис задумался. Пожалуй, в расследовании появилась новая ниточка. Он поделился своими соображениями с Делиосом, и тот с ним согласился.

Они сообща решили, что надо последить за Талией Халкьей. Журналист поручил это своему молодому сотруднику: парень сообразительный, энергичный — справится. И вот Полихрониадис принес ему сегодня новость: Талия Халкья навестила Каридиса. Какие дела у нее с фабрикантом?

По дороге к Делиосу приятели все еще обсуждали эту тему. Теперь оба были чуть ли не лично заинтересованы в раскрытии преступления.

9 ЧЕЛОВЕК С МРАЧНЫМ ЛИЦОМ

В шесть часов вечера в театре Талию Халкью ожидал еще один неприятный сюрприз. За кулисами опять торчал молодой человек, преследовавший ее утром. Он уже и не пытался прятаться. Прошел мимо нее по коридору и, поравнявшись с актрисой, слегка кивнул ей. Потом о чем-то поговорил с Леккосом. Комик снисходительно усмехнулся, показав юноше дверь Элены Павлиди. Едва он отошел, Талия Халкья подскочила к Леккосу и с деланным равнодушием спросила:

— Кто это?

— А что, приглянулся? — со смехом отозвался комик.

Она состроила кокетливую гримаску.

— Ничего мальчик. Из начинающих, что ли?

— Нет, он журналист. Интервью пришел брать.

Таких молодых людей в редакциях пруд пруди, объяснил Леккос. Они обычно выведывают у знаменитостей, в котором часу те ложатся спать, какой марки сигареты курят, всегда ли мечтали стать актерами и прочую чепуху. Одним словом, эти интервью чаще всего никто не печатает. Вот теперь осаждают нашу новую премьершу.

— Элену?

— Да. Видала, как разлетелся? Болван!

— Зато хорош собой.

— Что ж, займись им. Мальчики любят старых кошек.

И он оглушительно расхохотался. Талия надулась для виду, но, как только она повернулась к нему спиной, глаза ее беспокойно забегали. Леккоса, этого старого дурака, легко вокруг пальца обвести. Молодой человек совсем с другой целью пришел в театр. Тут в конце коридора она заметила Каридиса и поспешно скрылась в своей гримерной.

Фабрикант на ходу со всеми здоровался. После смерти Розы Варги он перестал ежедневно бывать за кулисами. Но иногда все же появлялся, показывая всем, что остался верным поклонником искусства. «Новую пассию себе подбирает», — посмеивался Леккос. Подойдя к комику, фабрикант спросил, как поживает Талия Халкья.

— Прекрасно. Вот только что была здесь, — ответил Леккос и посмотрел по сторонам. — Всего несколько минут назад. Наверно, ушла к себе.

— Спасибо. Хочу засвидетельствовать ей свое почтение. Бедняжка ведь была подругой покойной Розы… Ну а как у вас тут дела?

Он явно не очень торопился к старой актрисе. Поговорил о новом спектакле, о «невосполнимой пустоте, которая осталась после гибели большой актрисы», о кризисе театра. Наконец, расставшись с Леккосом, не спеша направился к двери Талии Халкьи. И, как только он вошел, лицо его мгновенно утратило благодушие мецената. Он с ненавистью поглядел на Халкью. А она встретила его взгляд спокойно и уверенно, как человек, твердо стоящий на ногах.

— Принесли?

Каридис стиснул зубы.

— Могли бы прежде поздороваться!

Талия Халкья злорадно засмеялась. Слишком долго она терпела унижения и вот теперь за это мстит.

— Ну что ж, добрый вечер. Принесли?

Каридис достал небольшой пакетик, завернутый в бумагу, и бросил на диван, где сидела актриса.

— Там все точно? — спокойно поинтересовалась она.

— Пересчитай, если хочешь.

Талия улыбнулась. Каридиса передернуло: эта елейная и в то же время издевательская улыбочка делала ее просто отвратительной.

— Я вам верю. — Положив пакетик в сумку, она добавила: — И передам ему деньги.

— Это в последний раз, — прошипел Каридис.

— Хорошо, так ему и скажу. Да только не знаю, а вдруг он на этом не успокоится.

В глазах Каридиса появилось выражение, не предвещавшее ничего хорошего.

— Тогда я…

— Что, донесете в полицию? — насмешливо перебила Талия.

Он круто повернулся, распахнул дверь и разъяренный выскочил в коридор, чуть не сбив с ног какого-то молодого человека.

— Простите, — пробормотал юноша.

— Катитесь к черту!

Талия Халкья побледнела. Опять он! Она встала с дивана и нетвердой походкой двинулась навстречу. Юноша неловко топтался у порога.

— Да что вам, в конце концов, от меня надо? — срывающимся голосом выкрикнула актриса.

— Я журналист. — Он смущенно улыбнулся. — Собираю материал на тему: «Ваш первый выход». У меня есть уже интервью многих известных актеров. Может быть, и вы…

— Убирайтесь! — Она захлопнула дверь у него перед носом.

Да кто же он в самом деле? Наверняка подослали! Но кто?

Талия Халкья снова опустилась на диван. Она дышала тяжело, как после быстрого бега, а лоб покрылся холодным потом.

Как только дверь гримерной захлопнулась, на лице молодого сотрудника «Проини» появилась довольная улыбка. Надо срочно сообщить главному редактору: сегодня старая актриса дважды виделась с Каридисом. Это, разумеется, неспроста, о чем свидетельствует разъяренная физиономия фабриканта и то раздражение, которое вызвал у обоих он, Полихрониадис.

Всех подробностей разговора молодой человек не уловил: они говорили тихо, — но он явственно услышал слова Каридиса: «Пересчитай, если хочешь», и понял, что фабрикант передал актрисе деньги.

Полихрониадис еще немного побродил за кулисами и решил убраться, пока не прогнали. Выйдя из театра, он облюбовал себе наблюдательный пункт в небольшом кафе напротив. С того места, где он сидел, были хорошо видны и театральный подъезд, и — главное — служебный вход. Он заказал себе кофе.

Полихрониадис пил уже вторую чашку, а ничего заслуживающего внимания все не происходило. Каридис после визита к Халкье сразу ушел, а сама она не показывалась. Стемнело. На улице зажглись огни. Высокий худой официант убрал с его столика грязную посуду. Потом на фасаде театра загорелись яркие рекламы — зеленые, красные, синие. Скоро спектакль. Молодой редактор взглянул на часы: девять. К нему опять подошел официант с явным намерением поболтать.

— Ну что, не пришла? — лукаво подмигнул он.

— Кто?

— Ваша девушка.

Полихрониадис улыбнулся и объяснил, что ждет одного приятеля из театра. Вид у официанта был недоверчивый.

— Что же, вы будете ждать его до конца спектакля?

— Да.

— Но это будет очень поздно.

— Ничего. Я не тороплюсь.

— А почему бы вам не подождать его прямо в театре?

— Скучно, я уже видел эту пьесу.

Пожав плечами, официант отошел. Не поверил, конечно. «Не пойти ли в самом деле в театр?» — мелькнуло в голове у Полихрониадиса. Но он тут же отверг эту идею. Вдруг Талия Халкья занята не до конца спектакля и уйдет раньше? Лучше здесь подождать. Что ж, в таком случае придется заказать узо. На улице стали появляться зрители. Потом тротуар опустел. Спектакль начался. Опять подошел официант. На этот раз Полихрониадис сам завязал разговор:

— В котором часу вы закрываете?

— За полночь.

Официант пояснил: находятся охотники выпить здесь после театра кофе.

— А где вы работаете? — поинтересовался он.

— В газете.

— А-а, журналист. Хорошая работа. Был у меня один приятель-журналист…

И рассказал историю, приправленную пикантными подробностями и грубыми шутками. Молодой человек слушал его не без удовольствия. Занятный малый… Его то и дело подзывали другие клиенты, и, выполнив заказ, он возвращался к столику Полихрониадиса. За разговорами время пролетело незаметно. Скоро, наверно, кончится спектакль. Молодой журналист почувствовал, что проголодался.

Но тут он увидел, как из служебного входа, настороженно озираясь, появилась Талия Халкья.

Полихрониадис поспешно отвернулся. Актриса его не заметила. Пройдя немного, остановила такси. Молодой человек расплатился и встал. Официант, казалось, был не прочь еще поболтать, но Полихрониадис его не дослушал. Он выбежал на улицу как раз в тот момент, когда машина, в которую села старая актриса, тронулась. Он тоже поймал такси. К счастью, публика из театра еще не выходила и сделать это было нетрудно.

— Поезжайте вон за той машиной, — сказал он шоферу.

Тот с улыбкой кивнул. Он видел, как в такси села женщина, а какая она — не разглядел.

— Постарайтесь не терять ее из виду, — добавил Полихрониадис.

— Не волнуйтесь. — Водитель кинул на него заговорщический взгляд. — Птичка от нас не улетит. — И засмеялся, уверенный, что речь идет о любовной интрижке.

Полихрониадиса это устраивало.

Все шло как по маслу. Талия Халкья, очевидно, ни о чем не подозревала. Полихрониадис усмехнулся: она недооценила его терпение. Они проехали из конца в конец улицу Сеполион. Расстояние между ними было порядочное, но, слава богу, улица тихая, машин мало. Вдруг журналист заметил, что такси Халкьи тормозит.

— Все, — сказал он водителю. — Сколько с меня?

Пока он расплачивался, Халкья вылезла из машины и свернула в переулок. Полихрониадис поспешил следом. Обе машины, развернувшись, поехали к площади Омониа. Молодой человек очень вовремя дошел до следующего перекрестка: женщина опять свернула, предварительно оглянувшись. По счастью, он успел прижаться к темной стене.

Это был бедный квартал. Булыжные мостовые. Низенькие домики под черепичной крышей, вокруг тишина. Талия Халкья постояла немного посреди улицы, а потом решительно направилась к одному из домов. Ее, очевидно, ждали: дверь была не заперта и тотчас за ней захлопнулась. Полихрониадису показалось, что в освещенном дверном проеме мелькнула мужская фигура. Но полной уверенности не было. Он огляделся. Ни души. Видно, в этом квартале рано ложатся спать. В столь поздний час на улице уже довольно свежо, и молодой человек невольно поежился. Стараясь ступать бесшумно, он приблизился к дому, куда вошла старая актриса. Домик ничем не примечательный, как все здесь. Из низкого окошка с ветхими ставнями наружу просачивается скупой свет. Полихрониадис подобрался к самому окну. Сердце учащенно билось. В кино, конечно, и не такое бывает. Но ведь тут все взаправду. Вдруг сейчас дверь распахнется, и они его здесь застигнут. Полихрониадис опять посмотрел по сторонам, нет ли прохожих. Потом набрался решимости и заглянул в щель между ставнями. К сожалению, видно было только актрису: она говорила. Полихрониадис пытался расслышать хоть слово, но безрезультатно. Талия Халкья открыла сумку и достала маленький пакетик.

«Деньги», — догадался журналист.

Актриса сняла обертку, и в тусклом свете сверкнули золотые монеты. Она высыпала их на стол и разложила на две кучки.

«Идет дележ», — подумал Полихрониадис.

И тут он увидел мужчину. Сначала руку. Худую, жилистую, сдлинными нервными пальцами. Она потянулась за монетами и, схватив их, исчезла из поля зрения. Но вскоре человек уже целиком показался в щели.

Он был высокого роста, худощавое мрачное лицо и редкие светлые волосы. Средних лет: что-нибудь между сорока и пятьюдесятью. Губы его шевелились.

Ах, если бы Полихрониадис мог хоть что-нибудь разобрать!.. Но они, судя по всему, говорили очень тихо, да и окно было закрыто. Вдруг лицо того человека еще больше помрачнело. Глаза беспокойно забегали. Талия Халкья что-то бубнила ему. По ответному движению губ молодой журналист понял:

— С тех пор?

Так ему по крайней мере показалось. Талия Халкья торопливо сыпала словами. Полихрониадис опять прочел по его губам вопрос:

— Ты уверена?

— Да.

Они шепотом обменялись еще несколькими фразами. Журналист скорее догадался, чем услышал, про что речь. Талия Халкья сказала, что за ней следят. Внезапно большой темный силуэт навис прямо над окном. Юноше показалось, будто он где-то видел этого человека. Он отскочил в сторону, а тот протянул руку, собираясь открыть окно. Благо, возле дома росло какое-то хилое деревце, и Полихрониадис успел за него спрятаться. Сдерживая дрожь, пытался слиться со стволом. Затаил дыхание, но сердце колотилось так громко, что он боялся, как бы этот стук его не выдал. Распахнув окно, человек высунулся наружу. Глаза со света, видимо, ничего не различали. Он посмотрел налево, направо, оглядел весь переулок.

— Есть там кто-нибудь? — донесся голос Талии Халкьи.

— Никого.

Он еще немного постоял у окна, а потом захлопнул створки. Полихрониадис перевел дух. У него не хватило смелости продолжать слежку. Он бросился бежать. И пришел в себя, только когда очутился на освещенной улице Сеполион.

Полихрониадис встал у перекрестка. Вскоре появилось такси.

— Панепистимиу, — сказал он, садясь рядом с шофером.

Когда он вошел в редакцию «Проини», на больших часах в вестибюле было два часа ночи. Макриса уже не было. Сторож зевал, сидя на стуле.

— Не знаете, где главный редактор? — обратился к нему Полихрониадис.

Тот не знал, да и не расположен был к разговорам. Журналист вошел в кабинет, где сонный сотрудник ждал какую-то срочную корреспонденцию из провинции. Из-за стены доносился ритмичный стук телетайпа. Несколько репортеров, закончивших работу, лениво перекидывались остротами. Увидев Полихрониадиса, они несколько оживились.

— Ты что это шляешься по ночам? Мама накажет.

— Она мне разрешила, — добродушно отозвался он. — Кофе есть?

Он медленно, с наслаждением пил кофе, согреваясь и отходя от своих ночных приключений.

— Мне нужен Макрис, — закуривая, сказал он.

Старый репортер насмешливо взглянул на него.

— А что стряслось? Государственный переворот?

— Да. Премьер-министр уже на том свете… Не знаешь, где шеф?

Старый репортер был добрейшей души человек. Он с симпатией относился к молодому сотруднику, хотя и подшучивал над ним постоянно.

— Думаю, он со своим ученым другом отправился в таверну Бабиса.

Под «ученым другом», естественно, подразумевался Делиос. Полихрониадис допил кофе и попрощался с коллегами.

Когда молодой редактор уже спускался по лестнице, до него донесся голос старого репортера:

— Скажи своей мамочке, что гулял со мной. Тогда она не станет тебя бранить.

— Ладно.

И он вышел на освещенную огнями реклам улицу Панепистимиу, теперь уже совсем безлюдную.

10 РАЗГОВОР С ЭЛЕНОЙ ПАВЛИДИ

В таверне Бабиса обычно ужинали актеры после спектакля, полуночники-журналисты и светская публика богемного нрава. В немногих афинских заведениях в столь поздний час было так оживленно.

Войдя в зал, Полихрониадис увидел, что все столики заняты. Он робко остановился в дверях. Обилие красивых женщин ослепило его.

Он поискал Макриса и обнаружил его и Делиоса в глубине зала. С ними за столиком сидела изящная женщина с зелеными холодноватыми глазами и известный театральный критик Канарис.

Заметив молодого редактора, Макрис поманил его рукой.

— Садись, — сказал он.

Он представил Полихрониадису присутствующих: господин Канарис, госпожа Элена Павлиди. Молодой редактор и сам узнал новую премьершу Национального театра. При виде его все присутствующие заулыбались: по их мнению, такому юноше не подобает посещать злачные места вроде таверны Бабиса.

— Вы нас разыскивали? — спросил Делиос.

— Да, — ответил молодой человек.

Делиос по его лицу понял, что произошло нечто серьезное, и, пользуясь тем, что Макрис и Канарис были увлечены беседой о современном театре, наклонился к юноше и шепотом спросил:

— Что случилось?

— Сперва Каридис с ней встретился. Вечером в театре. Передал ей деньги.

Делиос и бровью не повел. Но под столиком толкнул коленом молодого журналиста: мол, держи язык за зубами. А Макрис, продолжая беседовать с критиком, тоже бросил на него многозначительный взгляд.

— Вы были вечером в театре? — обращаясь к вновь пришедшему, проговорила низким голосом актриса.

— Да.

— Чем же вы так рассердили Талию Халкью? Она вопила как безумная после вашего ухода.

Она спросила как бы между прочим, с маской светского равнодушия на лице, но на какой-то миг глаза ее гневно сверкнули. Делиос исподтишка наблюдал за ней. Загадочная женщина. Очень сдержанная, даже холодная, но чувствуется, что может вспыхнуть от малейшей искры. Интересно, замешана ли она в убийстве? Все-таки Роза была ее соперницей на сцене, и они, бесспорно, ненавидели друг друга.

— Она меня выставила, я не успел и двух слов произнести, — откликнулся юноша.

— Вот безмозглая баба! — воскликнул Макрис, хотя про себя придерживался другого мнения.

— Она значительно умней, чем хочет показать, — возразила Элена Павлиди. — Коварная, злая, завистливая. В интригах и кознях достойная помощница покойной.

Последнее слово Элена произнесла даже с каким-то презрением. Она так сильно ненавидела Варги, что и мертвой ей не простила.

— Элена, а вы знали, что Роза была замужем? — спросил Макрис.

— Замужем?! Впервые слышу! — удивленно воскликнул Канарис.

Макрис и Делиос пропустили этот возглас мимо ушей. Они с нетерпением ждали ответ Элены Павлиди.

— Знала, — сухо сказала она.

Приятели опешили. Канарис тоже не находил слов от изумления. А Полихрониадис ничего не понял.

— И вы были знакомы с ее мужем? — с пристрастием расспрашивал Макрис.

У Делиоса перехватило дыхание.

— Да, — ответила она.

Макрис заметно обрадовался. Наконец нашелся еще человек, знавший мужа Варги, помимо бармена из «Роз руж» — из него-то уж точно ничего больше не вытянешь.

— Я его видела несколько раз, — продолжала Элена Павлиди. — Это был ужасный мерзавец. Способный продать родного отца. Шулер, немецкий шпион, шантажист. Начал свою карьеру с того, что выдавал фашистам евреев.

Она осушила бокал. Все вино на столике было выпито. Делиос молча сделал знак официанту, который подал еще вина. Полихрониадис недоуменно поглядывал на присутствующих. Он до конца не мог понять, что тут происходит, но догадывался: все это неспроста. Макрис наполнил бокал артистки, и она опять выпила его до дна. «Они явно пытаются ее подпоить, — подумал молодой журналист, — а критику, уже изрядно набравшемуся, в этом спектакле отводится роль статиста».

Но Элену Павлиди, казалось, хмель не берет. Она держалась безукоризненно прямо. На красивом лице застыла привычная маска. И только сияние в глазах — странное холодное сияние — говорило о том, что она немало выпила. Полихрониадис сперва удивился, почему приятели не торопятся уйти из таверны и выслушать его новости, а теперь понял, что разговор с Эленой был для них не менее важен.

— Ужасный мерзавец! — повторила актриса. — Отменная пара для Розы. Они поженились во время оккупации. Тогда такой человек ей был нужен.

Ее никто не перебивал, и она еще долго рассказывала о муже Розы Варги. Говорила о его связи с гестапо, о том, что он пользовался большим влиянием и жил на широкую ногу, когда другие умирали с голоду. Наконец Макрис спросил:

— Но ведь тогда Варги, наверно, еще не играла в драматическом театре?

— Нет, не играла.

— Откуда же вы ее знали?

— Мы были подружки. — И она засмеялась отрывисто, зло.

Макрис и Делиос переглянулись.

— Да, подружки, — подтвердила Элена Павлиди. — В Салониках немцы арестовали моего брата. К кому я только не обращалась! Кто-то мне сказал, что у Розы большие связи. И я с ней сблизилась. Я уже тогда пользовалась успехом, и Розе, очевидно, льстила дружба со мной. Она познакомила меня с мужем. Он взялся помочь.

— И помог?

— Как бы не так! — У нее снова вырвался отрывистый смешок. — Через три месяца брата расстреляли. На том наша «дружба» и кончилась. И снова я увидела Розу, только когда она поступила в Национальный театр. Можете себе представить, какие ощущения вызвала у меня эта встреча. А потом Роза стала все чаще получать главные роли… — Элена снова засмеялась. — Это она-то, которая только и умела, что задницей вертеть… Подлейте мне еще вина.

Макрис наполнил ее бокал. Наступило короткое молчание. Элена Павлиди обвела всех взглядом.

— А брат был совсем мальчик — двадцать лет. — В голосе вдруг послышалась нежность. — Вечером, перед сном, он всегда целовал маму… — На глазах ее выступили слезы, и ледяной маски как не бывало. Но вскоре лицо ее снова окаменело: Элена умела держать себя в руках. — Вот при каких обстоятельствах я познакомилась с господином Ангелоглу, — добавила она и повернулась к Канарису: — Пора идти.

Критик встал и набросил ей на плечи меховую пелерину. Элена Павлиди простилась со всеми за руку.

— Простите, если испортила вам вечер.

— Минутку, Элена, — задержал ее Макрис. — А каков он был из себя?

— Кто?

— Розин муж.

— Высокий блондин с худощавым мрачным лицом… Спокойной ночи.

Прямая и статная — никогда не скажешь, что она столько выпила, — Элена Павлиди вышла из таверны Бабиса.

— Ну что? — обратился Делиос к молодому журналисту. — Давай выкладывай свои новости.

Тот рассказал о всех своих ночных перипетиях. О домике неподалеку от улицы Сеполион, о дележе денег, о человеке, открывшем окно. Друзья слушали очень внимательно.

— Как он выглядит? — спросил Делиос.

— Высокий блондин с мрачным лицом. Совсем как…

Ему вдруг пришло в голову, что он невольно повторил слова актрисы, когда она говорила о муже Розы Варги. В ы с о к и й  б л о н д и н  с  м р а ч н ы м  л и ц о м…

Он озадаченно посмотрел на двух приятелей. Оба молчали, видимо ошарашенные внезапным открытием. Макрис вопросительно смотрел на друга. Тот недоверчиво повел плечами.

— А вдруг это он? — Макрис наконец решился высказать общую догадку вслух. — Ее муж?

— Покойник?

— Да. П о к о й н и к,  к о т о р ы й,  н а в е р н о,  и  н е  д у м а л  у м и р а т ь. Ведь бармен из кабаре сказал, что труп был изуродован.

— Ну и что?

— Это мог быть кто-нибудь другой.

— Да, вполне мог. Как утверждал бармен, его убили в конце оккупации, незадолго до освобождения. Конечно, Макису Ангелоглу при его делишках было выгодно, чтобы его считали мертвым. Он понимал, что при новой власти ему плохо придется.

— Делиос, скажи же что-нибудь!

— Боюсь, мы торопимся.

Но Макриса охладить было уже невозможно: он был человек увлекающийся и уцепился за новую версию. Полихрониадис в растерянности наблюдал за обоими. Макрис подлил себе вина. За соседним столиком что-то напевали.

— Я же не утверждаю. Просто говорю — есть такая возможность.

— А тот, кого нашли в реке?

Макрис усмехнулся. Разве не могли найти другого человека? Смерть бродила тогда по улицам. С каким-то беднягой жестоко расправились, изуродовали до неузнаваемости, а в карман сунули документы Ангелоглу.

Делиоса забавлял энтузиазм приятеля. Но в душе он и сам хотел бы поверить — уж очень соблазнительная версия.

— Все может быть, — заметил он. — Но мы-то должны быть уверены. Хорошо бы взглянуть на этого господина… И выяснить, за что Каридис выложил денежки, которые они делили… Ну что, пошли?

Было уже очень поздно. Они расплатились и вышли из таверны. На улице Макрис ласково потрепал по плечу молодого человека.

— А ты молодец! Настоящий сыщик, — похвалил он. — Мы отвезем тебя домой.

Он помахал водителю машины, стоящей возле таверны.

— А туда не заедем? — спросил Полихрониадис.

— Куда?

— К блондину.

— Завтра.

Сейчас уже поздно. А завтра они найдут предлог его увидеть. Такси остановилось у дома Полихрониадиса.

— До завтра, — сказал он, захлопывая дверцу.

— Завтра в восемь утра.

Макрис уже много лет не вставал в такую рань, но на сей раз решил изменить своим привычкам. Он очень торопился.

Когда машина тронулась, он сказал Делиосу:

— Хороший парень, правда?

Но Делиос не услышал, погруженный в раздумья. «Ага, — подумал Макрис, — и ты думаешь о покойнике, который не умер».

11 ПТИЧКА УЛЕТЕЛА

Еще и восьми не было, когда все трое собрались возле редакции «Проини». За завтраком был составлен план действий. Сначала они расспросят соседей. Макрис под каким-нибудь предлогом повидает блондина и поговорит с ним. Конечно, у него теперь другое имя, и сразу удостовериться им не удастся. Но если блондин покажется подозрительным, они уговорят Элену Павлиди поехать туда вместе с ними. Может, она его узнает.

— Ну что, в путь?

— Да.

Они были готовы. Допили кофе и подошли к ожидавшему их такси. Полихрониадис сел рядом с шофером, чтобы показывать дорогу.

Квартал ночью выглядит совсем иначе, чем при дневном свете. Полихрониадис с трудом разыскал переулок, по которому накануне шел за Талией Халкьей.

— Здесь.

Они вышли из машины и попросили шофера подождать.

— Это сразу за углом, — сказал молодой журналист.

На мостовой играли чумазые ребятишки; стоя в дверях, переговаривались женщины; зеленщик зазывал покупателей в свою лавку. Переулок ожил.

— Ты уверен, что дом тот самый? — спросил Макрис.

— Да.

Полихрониадис не сомневался. Вон под тем окном он стоял, а вон и хилое деревце, за которым прятался.

Расставшись на углу со своими спутниками, Макрис пошел по переулку. Ребятишки, перестав играть, увязались за ним. Он улыбнулся им. Приблизился к дому. Дверь была заперта. Хозяин, по-видимому, еще спит. Постояв немного в нерешительности, Макрис постучал. Он сделает вид, что ошибся. План оригинальностью не отличался, но и подозрений не мог вызвать. Он выждал несколько минут, но дверь не открыли. В доме не было слышно ни звука. Макрис постучал еще раз, громче. Никакого результата. Дверь и окна оставались закрытыми. Вдруг кто-то дернул его за полу пиджака. Обернулся. Задрав голову, на него глядел малыш.

— Он уехал.

Макрис погладил его по голове.

— Уехал, — кивнув на дверь, повторил мальчонка.

— Вам нужен господин Йоргос? — послышался голос сзади.

Стало быть, его зовут Йоргос. Макрис вежливо поклонился старой женщине, которая развешивала белье.

— Совершенно точно. Господин Йоргос.

— Он уехал. Мальчик правду говорит.

— Жаль. — Макрис улыбнулся женщине. — А когда вернется?

— Он не вернется.

— Почему?

— Совсем съехал. И ключи мне отдал.

Макрис про себя чертыхнулся. Как глупо они его упустили!

— Нынче утром уехал, чуть свет, — объяснила старуха. — И все вещи забрал. Решил переселиться в Патры.

«Насчет Патр он, конечно, ей наврал, — подумал Макрис. — А уехал, видно, потому, что Талия Халкья рассказала ему о слежке. Когда хотят скрыться, адреса не оставляют».

— Очень жаль, что я его не застал, — сокрушался Макрис. — Он собирался отправиться в полдень. Обещал сдать мне дом.

Это он ляпнул опрометчиво: старуха тут же смерила его подозрительным взглядом. «По виду не скажешь, чтоб этот господин мог поселиться в такой лачуге», — подумала она.

— Вы что ж, для себя снимаете?

Он понял свою промашку и сразу исправился. Нет, не для себя, а для племянника из провинции, приехавшего в Афины учиться.

Лицо старухи смягчилось.

— Хотите посмотреть, так я вам открою.

— Если можно.

Теперь, когда птичка улетела, Макрис мог позвать и своих спутников.

— Я пришел с друзьями, — объяснил он старухе и помахал Делиосу и Полихрониадису.

Те подошли.

— Йоргос уехал, — сказал Макрис.

Они сразу поняли. Старуха открыла, и они вошли в дом.

Домик состоял из двух комнатушек и маленькой кухоньки с земляным полом. В одной комнате стояла железная кровать, простой стол, несколько стульев, на стене висел дешевый календарь.

— Вы с мебелью сдаете? — спросил Макрис.

— Нет. Это вещи господина Йоргоса. Но ваш племянник может ими пользоваться, пока тот их не заберет.

— А он хочет забрать?

— Да. Сказал, что потом перевезет вещи в Патры.

Макрис и Делиос с понимающим видом переглянулись. У них уже не было сомнений, что причиной столь поспешного бегства стала слежка. Они осмотрели весь дом и не нашли ничего примечательного, кроме валявшегося на полу обрывка бумаги. В нее наверняка были завернуты золотые монеты. Делиос потихоньку подобрал листок.

— А может, написать ему? Он не оставил адреса? — на всякий случай спросил Макрис, хотя и понимал, что такого быть не может..

— Нет.

Они ушли, старуха недоверчиво посмотрела им вслед и решила, что, скорее всего, господа ее обманули.

Макрис и его спутники молча сели в машину, ожидавшую их на улице Сеполион. Если бы Элена Павлиди успела посмотреть на блондина… Теперь это уже невозможно.

— Будем продолжать слежку за Халкьей? — набравшись смелости, спросил Полихрониадис.

Делиос невесело усмехнулся. Дело нелегкое… Теперь, когда блондина вспугнули, он надолго затаится, если, конечно, он и в самом деле воскресший мертвец, а это пока еще не доказано.

— Но ведь он скрылся и тем самым подтвердил наше предположение, — заметил Макрис.

— Нет, — возразил Делиос, — бегство лишь доказывает, что у блондина какие-то темные дела с Талией Халкьей, а отнюдь не то, что это Макис Ангелоглу. Да, надо бы показать блондина кому-нибудь из знавших Ангелоглу.

— Но как это сделать?

И правда, как?.. Была бы хоть фотография!.. Боже, фотография!..

Дрожащими от волнения руками Макрис достал бумажник. Как же он мог забыть! Ведь у него есть старая фотография Розы Варги на пляже с каким-то блондином. Репортер вместе с другими принес ее в редакцию, а он, Макрис, спрятал в бумажник.

Он выложил на колени все содержимое бумажника и, перебирая бумаги, наконец нашел кусочек картона с потрепанными уголками.

— Ты его хорошо запомнил? — перейдя на шепот, спросил он Полихрониадиса.

— Да, — растерянно ответил тот.

— Учти, фотокарточка старая. Узнаешь его?

— Надеюсь.

— Тогда смотри.

Макрис показал молодому человеку фотографию. Делиос, ничего не понимая, переводил взгляд с одного на другого. Что за новая история с фотографией?

— Ну? — Макрис просто сгорал от нетерпения.

Полихрониадис долго рассматривал снимок. То подносил к глазам, то изучал на расстоянии.

— Ну? — затаив дыхание опять спросил Макрис.

— Это он!

Главный редактор облегченно вздохнул. Теперь у них есть доказательство. Человек, с которым встречалась Талия Халкья, если и не достославный муж Розы Варги, то по крайней мере как-то с ней связан. Начало положено. В окутывающем их мраке наконец забрезжил свет.

— Может, ты все-таки объяснишь, что происходит?

Невозмутимый голос Делиоса сразу спустил Макриса с небес на землю. Он забрал фотографию у молодого человека и передал ее Делиосу.

— Вот, погляди. Если верить нашему юному другу, то этот человек и есть блондин, которого мы упустили. Как же я раньше не сообразил!..

Радуясь своему открытию и сокрушаясь, что не додумался до этого раньше, он сбивчиво рассказал, как попала к нему фотография. Даже обычно сдержанный Делиос был взволнован.

— Ну что ты теперь скажешь? — торжествующе спросил Макрис.

А что тут сказать? Талию Халкью и скрывшегося блондина связывают прошлое Розы Варги и ее смерть. Теперь это очевидно. Вполне возможно, что муж Розы Варги и господин Йоргос — одно и то же лицо. Но в этом надо еще убедиться.

— А что с квартирой Розы Варги? — спросил Делиос.

— Думаю, уже сдали кому-нибудь. Вещи вывезли какие-то дальние родственники.

— А горничная?

Макрис пожал плечами. Кто знает, где она? Разве что Талия Халкья, но уж она-то наверняка не скажет.

— Горничную надо разыскать.

Машина остановилась. Они и не заметили, как доехали до редакции «Проини». Продолжая разговор, поднялись по лестнице. Прежде они действовали вслепую, теперь же у них есть план. Поисками горничной займется Полихрониадис. Макрис покажет фотографию бармену из «Роз руж»: вдруг удастся из него еще что-нибудь вытянуть. К тому же необходимо разобраться в отношениях Талии Халкьи и Каридиса, выяснить, зачем он давал ей деньги.

Молодому журналисту выпала нелегкая задача. Действительно, вскоре после убийства Розы Варги появились никому не ведомые родственники, поделили имущество покойной и уехали. Квартира была опечатана. Куда девалась горничная, соседи не знали. Полихрониадису удалось лишь выяснить, что зовут ее Ирини и что ее сын служит где-то в Панкрати в кондитерской. И за то спасибо! Полихрониадис принялся методично обследовать все кондитерские Панкрати. Он понимал, что искать по таким приметам нелепо: официант, у которого мать зовут Ирини. Одни смеялись, другие подозрительно косились; один официант чуть его не избил: оказалось, сестру у него зовут Ирини. Но Полихрониадис не сдавался. Обошел почти все кондитерские в округе, съел массу сладостей, но ничего не добился. Когда он готов был уже опустить руки, вдруг забрезжила надежда.

— Мать зовут Ирини? — переспросил старый хозяин кондитерской уже не в Панкрати, а в Кесарьяни. — Вообще-то был здесь один, у которого мать служит в горничных, но как зовут — не знаю.

— А можно его повидать? — оживился Полихрониадис.

— Да он ушел отсюда.

Ушел! Неужели опять неудача?

— У нас было мало работы, и он устроился в Элевсине.

— А его как зовут?

Хозяин назвал имя: Никос Василопулос. Где он теперь работает, хозяин не знал, но в Элевсине кондитерских немного, так что стоит поспрашивать.

В тот же день Полихрониадис отправился в Элевсин. И разыскал Никоса Василопулоса, хотя тот работал уже не в кондитерской, а в таверне.

— Вы Никос Василопулос? — спросил журналист.

— А что вам надо?

Нет, он не из полиции. У него поручение из театра. Там срочно разыскивают мать Никоса.

— Ее ведь зовут Ирини и она служила у Розы Варги?

Полихрониадис дрожал от волнения: отрицательный ответ отнял бы у него всякую надежду разыскать служанку Варги.

— Да.

Слава богу!

— А где она теперь?

Официант ответил не сразу. Сперва внимательно посмотрел на молодого человека, чье открытое лицо вызывало доверие.

— В Афинах. Служит у одного адвоката. Улица Тирас. Передайте ей, что у меня все в порядке.

— Непременно.

Полихрониадис протянул официанту руку и пошел к автобусной остановке. К счастью, автобуса не пришлось долго ждать.

На следующий день он уже был на улице Тирас. Быстро отыскал нужный дом и, стоя у калитки, хотел было позвонить, но вдруг увидел в садике двух пожилых женщин. Одна по виду горничная, а другая… Талия Халкья! Полихрониадис едва успел отскочить и вжаться в стену.

Старая актриса что-то сказала горничной, а та закивала: мол, будьте покойны. После чего горничная проводила Талию до калитки. Полихрониадису повезло: подъезд в соседнем большом доме оказался открыт. И он юркнул туда. Притаившись в подъезде, наблюдал за Талией Халкьей. Когда та, пройдя по улице, скрылась из виду, он направился к калитке.

Но и тут звонить ему не пришлось. Горничная осталась в садике поливать цветы. Полихрониадис выглянул из-за ограды и весело окликнул:

— Добрый день, тетушка Ирини!

12 ЭТО ОН!

Накануне вечером Делиос довел Макриса до кабаре «Роз руж» и у входа с ним простился.

— Удачи тебе, — с улыбкой напутствовал он друга.

Макрис чувствовал, что он волнуется, хотя по виду этого не скажешь.

— Утром созвонимся.

Макрис вошел в кабаре как раз в тот момент, когда француженка-танцовщица сбрасывала с себя последнюю принадлежность туалета. Он издали покивал знакомым, сидевшим за столиками, пожал руку хозяину, своему старому приятелю.

— Присядешь?

— Да нет. Я сегодня один. Выпью коньяка в баре.

Бармен насторожился, видя приближающегося журналиста.

— Тебя не обманешь, — улыбнулся Макрис. — Я к тебе.

Бармен пододвинул ему коньяк и продолжал вытирать белоснежной салфеткой стакан, пока он не засверкал, как брильянт. Потом, прищурив один глаз, поднес стакан к другому и, удовлетворенный, поставил его на место.

— Ну так что же?

— Да вот для моей статьи… — ставя пустой стакан на стойку, начал Макрис.

— Опять про мужа Розы Варги?

— Да. Это будет потрясающий репортаж… Но без фотографий ничего не получится.

— Ну а я тут при чем? — с вызовом произнес бармен.

Макрис готов был вспылить, но сдержался.

— Да я разыскал тут одну карточку, но не уверен, он ли это. — С напускным равнодушием он достал из бумажника фотографию. — Вот она.

Бармен даже не взглянул на снимок.

— Скажите-ка лучше, что вы замышляете?

— Я же говорил — пишу статью.

— Кто вам поверит?

— Ладно, не верь. — Макрис протянул ему фотографию. — Погляди, это он?

Бармен взял фотографию и посмотрел на нее с деланным безразличием. Макрис не сводил с него глаз. От него не укрылось, что по лицу бармена промелькнула какая-то тень.

— Он?

— Не знаю, — возвращая фотографию, процедил тот.

— То есть как — не знаешь?

— Снимок плохой, лица искажены. Может, он, а может, и нет.

Кровь бросилась в голову Макрису.

— А если тебя спросят об этом в полиции?

— Я отвечу, что у меня плохая память на лица. — Он даже не пытался скрыть издевки в голосе, а взгляд был холодный, враждебный. — Я, кажется, уже сказал вам, что в темные истории не впутываюсь. Если до сих пор я жив-здоров, то потому лишь, что держу язык за зубами. Болтовня при моей биографии вредит здоровью… Еще стаканчик?

Нет. Макрис расплатился и бросил напоследок:

— Спокойной тебе ночи, благонамеренная личность.

— Мое почтение, — отозвался бармен. — И послушайте дружеский совет — не лезьте не в свое дело.

— Благодарю за дружбу.

Макрис ушел, не оглядываясь.

Открывая ему дверь, швейцар, похожий на опереточного адмирала, по обыкновению приветливо улыбнулся. Чтобы чуть-чуть успокоить нервы, Макрис решил перекинуться с ним словом.

— Сегодня у вас полно народу.

Старый швейцар разочарованно пожал плечами. Народу-то много, да толку чуть. Люди стали прижимистые, никто уже так не сорит деньгами, как перед войной или в оккупацию.

В оккупацию?.. Вдруг Макриса осенило. Пусть надежды мало, но на всякий случай отчего не спросить? Он протянул старику пачку сигарет. Тот нерешительно взял одну. На службе им курить не разрешается. Макрис поднес ему спичку.

— Покури, пока никого нет.

Швейцар закурил. Приятно потолковать с солидным господином, таким, как этот журналист. Он его помнит еще с добрых старых времен. Тогда в кабаре каждый вечер было полно народу и жизнь была совсем другая.

— Да, господин Макрис, былого не воротишь.

— Стареем, Тодорос.

Они постояли рядом под огнями разноцветных реклам. Ночь была прохладная, но ясная. Из кабаре вышли женщина и двое мужчин. Зажав сигарету в кулаке, швейцар распахнул перед ними дверцу подъехавшего такси. А потом, презрительно опустив в карман жалкие чаевые, опять присоединился к Макрису.

— Да, не те люди пошли, — сказал он и снова затянулся дымом.

Макрис решил, что момент для расспросов вполне подходящий.

— Тодорос, ты ведь во время оккупации служил в «Фемине»?

— Недолго. После того как закрылось кабаре «Камбана». Тогда еще убили беднягу Хондриноса.

— А ты знал Ангелоглу? — спросил он как бы вскользь.

Сердце учащенно билось. К счастью, ответа долго ждать не пришлось.

— Макиса?

Он готов был обнять старого швейцара и сам подивился своей выдержке.

— Да, Макиса.

— Ну как же! Грязный тип, упокой, господи, его душу.

— И хорошо его помнишь?

Старик засмеялся. У него пока память не отшибло.

Макрис достал из бумажника фотографию.

— Это он?

Старый швейцар взял фотографию в руки. Секунду смотрел на нее, а потом полез в карман за очками. «Смешной он все-таки, — подумал ни с того ни с сего Макрис. — Эта синяя, с золотыми галунами форма так не вяжется с дешевыми старыми очками в металлической оправе».

— Он самый.

— Ты уверен?

Швейцар вернул ему фотографию и убрал очки в жестяной футляр.

— Конечно.

— Спасибо тебе. — С трудом скрывая свою радость, Макрис еще немного поговорил о старых и новых временах. — Ну что ж, до свиданья. — И, сунув в руку швейцара чаевые, пошел по улице.

Такси брать не хотелось. Он решил пройтись, подышать свежим воздухом. В висках стучало. Наконец-то дело проясняется. М у ж  Р о з ы  В а р г и  ж и в. Его смерть — просто инсценировка. Наверняка это он приходил в театр в день убийства… Более того — о н  и  е с т ь  у б и й ц а.

Макрис в возбуждении прибавил шаг. Он теперь точно знает, кто преступник. Надо только его разыскать. Это, конечно, нелегко, но по крайней мере ему и друзьям уже не придется блуждать в потемках.

Дома он долго не мог заснуть. И на другой день проснулся необычно рано и стал ожидать звонка Делиоса. Ему не терпелось поделиться своими новостями… Да ведь есть еще Полихрониадис… Как у него дела?

— Добрый день, тетушка Ирини! — весело окликнул Полихрониадис.

Пожилая женщина оторвалась от своего занятия и прищурилась, чтобы получше разглядеть молодого человека. Вроде она его раньше не встречала. Откуда же он ее знает?

— Добрый день.

— Как поживаете?

Горничная подошла к нему, вытирая руки о фартук.

— Спасибо. А вы кто будете?

— Неужели вы меня не помните? — улыбнулся Полихрониадис, сам удивляясь собственной наглости.

Они разговаривали через ограду. Служанка и не подумала открыть калитку.

— Нет.

— Я бывал у вашей прежней хозяйки. Покойной госпожи Варги.

— А-а-а!

Женщина пожала плечами: у госпожи Варги кто только не бывал! А что ему сейчас надо?

— Вам привет от вашего сына.

Ее морщинистое лицо просияло, словно стало моложе.

— От Никоса? Так вы его видели?

— Я вчера был в Элевсине. Он дал мне ваш адрес. Просил передать, что все у него в порядке, работой доволен.

— Спасибо, сынок. Заходи. — И она отперла калитку.

Теперь они стояли в садике перед красивым домом и говорили о Никосе, о покойной артистке, о том, как хорошо жилось у нее тетушке Ирини.

— Как я ее оплакивала, сынок, как оплакивала!

Для Полихрониадиса наступил решительный момент: пора навести горничную на интересующую его тему.

— Наверно, только вы и любили ее по-настоящему, тетушка Ирини. Вы да госпожа Талия.

— Госпожа Талия Халкья?

— Да. Остальные все ей завидовали… А вы видитесь иногда с госпожой Талией?

— Нет, сынок. Давно ее не видала.

Ложь! Ведь она только что беседовала с Талией Халкьей. И тем не менее тон у горничной был вполне искренний.

— Были бы мы сейчас у моей покойной госпожи Розы, я бы тебе, сынок, кофейку сварила. А тут… — проговорила она с сердечной теплотой.

— Понимаю.

Тетушка Ирини собралась уходить. Дела… Тогда он вдруг задал вопрос, словно случайно пришедший в голову:

— А муж ее вас навещает?

Лицо пожилой женщины мгновенно преобразилось: опять пошло морщинами, глаза враждебно прищурились, точно у кошки, ожидающей нападения.

— Чей муж?

— Хозяйки вашей.

— Какой еще муж? М у ж а  е е  н е т  в  ж и в ы х. — Она подчеркнула последнюю фразу.

Полихрониадис про себя усмехнулся. Вот, значит, для чего явилась сюда Талия Халкья. Она поняла, что те, кто за ней следят, могут добраться и до горничной. И успела ее предупредить.

— Ну как же, высокий такой блондин, — небрежно заметил Полихрониадис. — Разве он не бывал у вас?

— Сроду не видала, — пробурчала горничная.

Но ее выдал голос. Озлобленный, враждебный — сердечности и простоты как не бывало. Видно, Талия Халкья сумела ее настроить.

— Ну хорошо. До свиданья, тетушка Ирини. Если я снова попаду в Элевсин, передать что-нибудь вашему Никосу?

— Не надо, — отрезала она.

Несмотря на такой нелюбезный прием, Полихрониадис ушел довольный. Бедняжка горничная решила молчать как рыба, но сама ее замкнутость, настороженность сказали ему многое.

Теперь в редакцию. Надо срочно сообщить Макрису, что Талия Халкья тревожится за блондина, которого знает и пожилая горничная.

Прыгая через две ступеньки, он взбежал по мраморной лестнице. Похлопал по плечу ворчливого курьера, сидевшего в коридоре на стуле, и уже собрался постучать в дверь, как вдруг услышал доносившиеся из кабинета женские голоса.

— Кто там у него? — повернулся он к курьеру.

— Какие-то девушки. Загляни.

Полихрониадис постучал. И тотчас услышал приветливый голос главного редактора:

— Войдите… А, это ты! Заходи, заходи!

Вид у Макриса был довольный. Делиос, стоя у окна, вертел в руках зажигалку, а в кожаных креслах сидели две девушки.

— Что нового? — спросил главный редактор.

Полихрониадис нерешительно взглянул на девушек. Одну из них, актрису Национального театра Нелли Карзи, он уже видел раньше и знал, что она невеста арестованного Димитриадиса. Другая, высокая брюнетка с милым, открытым лицом и мальчишеской фигурой, была ему незнакома.

— Ну, разыскал горничную? — допытывался Макрис.

— Да.

— И что же она тебе поведала?

Полихрониадис опять замялся: ему не хотелось говорить в присутствии посторонних.

— Да говори, не бойся, — засмеялся Макрис. — Постой, я сначала тебя представлю. Мадемуазель Карзи и ее подруга мадемуазель Зафириади. А это наш молодой сотрудник и мой приятель.

Взглянув на Нелли с сочувствием, Полихрониадис поздоровался с ней, потом с Ниной. Пальцы Нелли были слабыми и хрупкими, а Нина крепко, по-мужски стиснула ему руку.

— Нелли — невеста Димитриадиса, — объяснил Макрис. — Так что девушки в курсе… Ну, что сказала горничная?

— Ничего.

— Как ничего?

— Она молчала, но это молчание как раз говорит о многом. Очевидно…

— Ангелоглу жив, — докончил Макрис.

Молодой человек растерянно посмотрел на него. Он-то считал, что сделал потрясающее открытие, которое ошеломит друзей, а, оказывается, Макрису все известно. Заметив огорчение молодого человека, Макрис встал и дружески его обнял.

— Ладно, шучу. Выкладывай, что ты там раскопал.

— Горничная страшно перепугалась, когда я спросил, не навещал ли в последнее время Розу ее муж. Она так на меня смотрела, как будто я ее смертельный враг. Явно что-то скрывает. К тому же…

— Что?

— За несколько минут до меня ее посетила Талия Халкья.

Опять Талия Халкья! Делиос отошел от окна. Девушки изумленно переглянулись.

— С чего ты взял? — спросил Макрис.

— Я видел ее.

Молодой журналист рассказал, как чуть не столкнулся с Талией Халкьей на улице Тирас и как подействовало на горничную посещение старой актрисы. Словом, Полихрониадис добыл еще одно подтверждение правильности их версии. Пора было подытожить все данные.

Макрис сел за письменный стол и вооружился авторучкой.

— Итак…

Итак, блондин, которому Талия передала деньги, и человек с фотографии, по свидетельству Полихрониадиса, это одно и то же лицо. А человек с фотографии — Макис Ангелоглу, что подтвердил старый швейцар из кабаре «Роз руж».

Иными словами, Ангелоглу, муж Розы Варги, жив, хотя его и считают мертвым. Он виделся с Талией Халкьей. Оба они получили от Каридиса деньги, за что — надо еще выяснить. Талия Халкья, давая свидетельские показания, как выяснилось, нарочно навела Бекаса на ложный след. Фабрикант Каридис тоже что-то знает, но скрывает.

Еще один любопытный момент. Неизвестный, побывавший у Розы в гримерной, по описанию швейцара из театра напоминает Ангелоглу.

— Ты думаешь, Розу Варги убил ее муж? — спросил Делиос.

— Не исключено.

— А мотивы?

— Пока неясны. Может, он пытался заявить на Розу свои права, а она хотела от него отделаться, может, повздорили из-за денег, и Роза угрожала донести на него.

Да, все это возможно. Но какую роль играла другая женщина?

— Халкья? На ее глазах, вероятно, произошло убийство. В душе она ненавидела Варги. И помогла Ангелоглу — если это был он — бежать. Может быть, они даже прикарманили Розины денежки.

Делиос ко всем этим гипотезам отнесся скептически: ученый привык опираться только на факты.

— А при чем тогда Каридис? — спросил он.

Какое отношение имеет к тем двоим фабрикант? На чем основан их шантаж? На эти вопросы Макрис пока не мог ответить ничего определенного.

— Очевидно, они угрожают предать огласке его отношения с Розой, — предположил он. — Или он тоже был свидетелем убийства и скрыл это от полиции. А может, Талии известна какая-нибудь тайна Каридиса… Все это надо выяснить.

Девушки внимательно следили за разговором, но далеко не все поняли. Они пока ничего не знали о Макисе Ангелоглу.

— Что же теперь будет? — спросила наконец Нина.

Что будет? Собираются ли Макрис и Делиос рассказать обо всем в полиции? Или бедному Арису придется по-прежнему сидеть в тюрьме? Нелли умоляюще смотрела на друзей.

— Когда суд? — спросил Макрис.

— Через месяц.

Нет. Пока еще рано посвящать Бекаса в их расследование. Полицейские с трудом меняют сложившееся у них мнение. Для того чтобы их убедить, пока не хватает улик.

— Каких улик?

Они еще не знают, где находится Макис Ангелоглу. И что скрывает Каридис? И о чем он договаривался с Талией Халкьей ночью после убийства?

— Ты продолжишь за ней слежку, — обратился Макрис к молодому журналисту. — А я…

— Талии Халкье теперь известно, что за ней следят, и она будет очень осторожна, — перебил его Делиос.

— Совершенно верно. Нужен другой человек, которого она не знает.

— Кто же?

Глаза Нины сверкнули, и Делиос тут же заметил это.

— Ни в коем случае! Это не женское дело.

Почему? Нина лукаво улыбнулась. Может, он думает, она не справится?

При взгляде на ее умное, решительное лицо и гибкую мальчишескую фигурку становилось ясно, что Нина справится с таким заданием ничуть не хуже мужчины.

Ну хорошо, пусть будет так. Нине дали все необходимые сведения: адрес Талии Халкьи, ее распорядок дня и прочее. А потом Макрис показал ей фотографию блондина.

— Вот он. Начнете с сегодняшнего дня.

— Прямо сейчас.

— Но будьте осторожны.

— За меня не беспокойтесь. — Она опять озорно улыбнулась.

Они поболтали еще немного, потом девушки ушли.

— Ты вроде начал говорить о своих планах, — обратился Делиос к Макрису, — а я тебя перебил.

— Хочу повидаться с Каридисом.

— Думаешь, он станет с тобой разговаривать?

— Почему бы и нет? А сейчас пойдем куда-нибудь выпьем.

Они вышли на улицу Панепистимиу. Нарядные, ярко одетые люди грелись на солнышке, сидя за столиками открытых кафе. Молодой журналист шагал гордый тем, что такие мэтры, как Макрис и Делиос, приняли его в свою компанию и общаются с ним на равных.

Они заняли столик в кафе «Адамс» и заказали вина.

13 МАКРИСА ОЖИДАЮТ СЮРПРИЗЫ

У Макриса давно вошло в привычку отдыхать после обеда. Он мог спокойно не спать три ночи подряд, но, если ему не удавалось прилечь днем, он чувствовал себя совершенно разбитым.

Он расстался с друзьями в кафе «Адамс». Чуть позже пообедал в ресторане, размышляя об убийстве Варги: это дело в последнее время не давало ему покоя. И затем направился пешком домой, к Национальному музею. Стояла прекрасная солнечная погода. Возле университета он встретил Бекаса. Тот, казалось, поджидал его.

Они не виделись с того самого дня, как Макрис и Делиос отвезли в полицию Ариса Димитриадиса. Между журналистом и полицейским точно кошка пробежала. Бекас первый к нему подошел.

— Как поживаешь? — спросил Макрис.

— Хорошо. — Бекас хитро прищурился. — А ты теперь всех нас за злодеев держишь?

— Да нет. Просто вы дальше своего носа не видите.

— Это ты из-за актера?

— Вот именно.

— Ты сейчас куда?

— Домой.

— Значит, нам по пути. Я в главное управление. Пройдемся немного вместе, не возражаешь?

— Ничуть.

Они зашагали рядом. На улице Панепистимиу царило оживление. Был конец рабочего дня.

— Выходит, ты считаешь, что мы арестовали невинного человека?

— Да, я так считаю.

Макрис покосился на полицейского. Вид у того был угрюмый и расстроенный. Похоже, и сам он не очень-то верил в причастность молодого актера к убийству.

— А по-твоему, он убийца? — спросил Макрис.

— Нет.

— Тогда в чем же дело?

Бекас сердито передернул плечами.

— Наше дело маленькое. Суд разберется.

В молчании они свернули на улицу Патисион.

— Ты уже обедал? — вдруг спросил Бекас.

— Да.

— Может, посидим на солнышке, выпьем кофе?

Макрис насторожился. Полицейский не из тех, что без толку шатаются по улицам и посиживают на солнышке. Очевидно, он хочет поговорить со старым приятелем, поделиться тем, что наболело.

— С удовольствием…

— Тогда пошли в музейный сад, — сказал Бекас, — там сейчас тихо, спокойно. К тому же рядом с твоим домом.

— Хорошо.

И снова молча они дошли до кафе и уселись в удобных полотняных креслицах. Официант подал им кофе. Оба ждали, кто заговорит первый.

— Я тоже думаю, что молодой актер не совершал убийства, — начал наконец Бекас.

Макрис отпил немного кофе из чашки.

— Зачем же ты держишь его в тюрьме?

— Одно дело — мои предположения, а другое — улики. Все улики против Димитриадиса.

Журналист едва не вспылил: ничего себе логика.

— И ты позвал меня сюда, чтоб объявить это?

— Нет. Хочу тебяеще кое о чем спросить.

— Я весь внимание, — сухо сказал Макрис.

— Ты слышал о некоем Макисе Ангелоглу? — спокойно произнес полицейский.

Макрис, чуть не уронив чашку, резко повернулся к Бекасу. Ему показалось, что тот прячет под усами ухмылку. И только тогда до него дошло: полицейский знает гораздо больше, чем говорит. В первый раз за все это время они улыбнулись друг другу. Ледок в их отношениях быстро таял под лучами теплого солнца.

— Стало быть, ты еще не поставил на этом деле крест? — обрадованно спросил Макрис.

Бекас не спеша закурил. Глубоко затянулся и выпустил изо рта дым. Поглядел, как струйка тает в воздухе.

— Это только в детективных романах полицейских представляют круглыми дураками, — сказал он наконец.

— Но почему же все-таки ты держишь Димитриадиса за решеткой? — не унимался Макрис.

— Во-первых, не я посадил его за решетку, во всяком случае, не я один. Есть следователь, прокурор и прочие. Я же сказал: против него все улики. И потом, имеется еще одна причина. Надо ввести в заблуждение настоящего убийцу. Если мы снимем вину с Димитриадиса, нам будет трудно поймать того, другого.

— А ты с самого начала о нем знал?

— Нет. Но дело постепенно проясняется.

— Теперь тебе известно, кто убийца?

— Думаю, да.

— Ангелоглу?

— Скорее всего. Если, конечно, он жив.

Макрис вздохнул с облегчением. Раз Бекас на их стороне, задача упрощается.

— Он жив! — без колебаний заявил Макрис.

— Ты уверен?

— Да.

Улыбка исчезла с лица полицейского.

— Вот об этом я и хотел потолковать с тобой. Кто следил за Талией Халкьей?

Главный редактор засмеялся: все-то ему известно, этому полицейскому.

— Мой юный сотрудник. У меня свои агенты. А сегодня наблюдение поручено одной девушке!

— Напрасная трата времени, — спокойно возразил Бекас.

— Почему?

— Талия Халкья внезапно уехала в Ларису. Очевидно, чтобы встретиться там с нашим «общим знакомым». Значит, ты утверждаешь, что это Ангелоглу?

— Несомненно. — Макрис вынул из кармана фотографию. — Вот он. Человек, знавший Розиного мужа по тем временам, его опознал. А мой сотрудник видел его с Талией Халкьей.

Макрис вдруг подумал: «А почему он ничего не говорит про Каридиса? Известно ли Бекасу, что Халкья шантажирует фабриканта?» Макрис хотел было сам заговорить об этом, но передумал. Пускай это будет их с Делиосом козырь. И вместо этого он спросил:

— Послушай, а когда тебе пришло в голову, что Розу Варги убил муж?

— А тебе?

— Мне, к сожалению, слишком поздно, иначе зверь уже попал бы в наш капкан.

Они помолчали.

— И что же дальше? — поинтересовался Макрис. — Ты поедешь в Ларису?

— Да.

— Желаю удачи!

Журналист бросил взгляд на часы. Уже начало пятого. Он расплатился за кофе и на прощанье спросил:

— Ну что, будем сотрудничать?

— Да, если ты не против.

— Наоборот! Позвони мне, когда вернешься.

— Хорошо.

«И в самом деле, — подумал Макрис, расставшись с Бекасом, — он чертовски умен, только притворяется простачком».

Перед тем как лечь в постель, он вдруг вспомнил о Нине. Да, не удалось ей поработать сыщиком. Прелестная девушка! Перед глазами всплыла ее веселая улыбка, ясный и решительный взгляд, высокая стройная фигура.

— Постыдился бы, старая перечница! — пробормотал он.

Ему ведь уже под пятьдесят, а он все о молоденьких думает. И тем не менее Макрис заснул с мыслью о Нине.

Он проснулся около семи, бодрый и отдохнувший. Подойдя к зеркалу, внимательно посмотрел на себя. При электрическом свете лицо кажется не таким уж старым.

— Да, седина в голову… — укоризненно сказал он и тут же весело улыбнулся.

Он вышел на улицу, насвистывая какой-то бравурный мотив. Макрис и сам не знал, откуда он прилетел к нему.

Из киоска, где был телефон, он позвонил в редакцию. Предупредил, что сегодня задержится. Будет через час-полтора. Потом он остановил такси.

— Нэа-Иониа.

Он поехал на фабрику Каридиса, надеясь, что еще застанет его в конторе. Настроение у Макриса было хорошее. Теперь дело пойдет быстрей. Союз с Бекасом дает огромные преимущества. В жизни ведь все не так, как пишут в книгах: сколько бы ты ни лез из кожи вон, полиция — это полиция. У нее свои средства, люди, опыт. Поэтому, разумеется, лучше действовать с полицией заодно.

Макрис зажег трубку и с удовольствием ее посасывал. Какую роль играет Каридис в этой истории? Как знать, а вдруг разговор с фабрикантом наведет на след, хотя вытянуть что-нибудь из Каридиса будет нелегко.

Еще издали Макрис увидел большую вывеску «Каридис и сыновья».

— Остановите здесь.

Машина затормозила перед большими железными воротами. Макрис вышел.

— Вас подождать? — спросил шофер.

Да, конечно, подождать. Он долго не задержится.

— Я к господину Каридису, — сказал он старому сторожу, сидевшему у ворот.

— Он вам назначил?

— Разумеется, — не задумываясь солгал он. — Скажите, что пришел Макрис. Журналист Макрис.

Хотя фабрикант и не ждет его, он не посмеет отказать. Сторож позвонил по телефону из деревянной будки.

— Проходите, — сказал он посетителю. — Через двор и наверх по лестнице.

Весь двор был застроен большими однообразными зданиями, похожими на казармы. В глубине стоял красивый двухэтажный дом — контора.

Макрис не спеша направился туда. Он был уверен, что фабрикант из окна за ним наблюдает. Наверняка душа у него не на месте, но будет разыгрывать радушие и спокойствие.

Поднявшись по железной лестнице, Макрис очутился в освещенном коридоре, и ему не пришлось спрашивать дорогу. На пороге своего кабинета стоял Каридис и с приветливой улыбкой протягивал ему руку. Макрис не ошибся.

— Какими судьбами?

Взяв Макриса под руку, Каридис ввел его в шикарно обставленный кабинет. Усадил в кресло, а сам встал перед ним.

— Кофейку?

Да, с удовольствием. Фабрикант по внутреннему телефону распорядился, чтобы им принесли кофе.

— Ну-с, чем обязан?

Как он ни старался скрыть свое беспокойство, в голосе явственно слышались нетерпеливые нотки.

— Да вот, хотел вас повидать.

— Весьма польщен. По какому поводу?

— По делу об убийстве Розы Варги.

Лицо фабриканта вытянулось. Макрису даже показалось, что глаза его как-то злобно сверкнули. Но он тут же придал лицу скорбное выражение.

— Ах, я до сих пор не могу утешиться! Бедная Роза!

— Понимаю, как вам тяжело, но…

— Вы же знаете, как я ее любил.

— Да.

Последовало напряженное молчание. Макрис принялся набивать трубку. Фабрикант сел за массивный письменный стол. К счастью, подали кофе, поэтому можно было еще несколько минут помолчать. Когда они снова остались вдвоем, Макрис заговорил:

— Вам известно, что за убийство должны судить молодого актера, Димитриадиса?

— Да. Сумасшедший…

— Возможно, — спокойно согласился журналист, — но не убийца.

Каридис вздрогнул и, как показалось Макрису, чуть побледнел.

— Что?!

— Этот юноша не убивал Розу Варги. Он расплачивается за кого-то другого.

Теперь уже Макрис не сомневался: фабриканту явно не по себе. Достав носовой платок, он вытирает одутловатое лицо. Тяжело дышит.

— Он… он не убивал ее?!

— Нет.

— О чем же тогда думает полиция? Откуда взялись улики? Зачем арест?

— И полиция иногда ошибается, — сказал Макрис.

Каридис немного помолчал. Потом неожиданно улыбнулся. «Этот человек умеет владеть собой», — подумал Макрис.

— Дай-то бог, — сказал фабрикант. — А то было б жаль его. Такой молодой! И хороший актер… Кто же убил бедняжку Розу?

— Вот это и я хотел бы знать, — пристально глядя ему в глаза, проронил Макрис.

Фабрикант словно почувствовал облегчение. Из хрустальной шкатулки, стоявшей на столе, достал сигарету и, закуривая, спросил:

— Значит, это так и не выяснилось?

— Нет.

Улыбка Каридиса была уже не такой натянутой.

— Скажите, пожалуйста, а откуда у вас эти сведения? Из полиции?

— Полиция пока ничего не знает.

— А кто знает?

— Я.

Каридис как будто окончательно успокоился, и в голосе его отчетливо зазвучала ирония.

— Боюсь, друг мой, что вы, журналисты, слишком увлекаетесь детективными сюжетами, — медленно выпуская дым изо рта, проговорил он. — Убийца инкогнито! А не кажется ли вам, что все это напоминает пошлый фильм?

Макрис понял, что имеет дело с сильным противником.

— Нет, не кажется, — сдержанно ответил он.

— Откуда такая уверенность? — Каридис засмеялся.

— Мне доподлинно известно, что убийца разгуливает на свободе и вдобавок получает за это золотом, — тихо произнес Макрис.

Фабрикант побледнел. Дрожащими пальцами вынул сигарету изо рта.

— Ничего не понимаю, — пробормотал он.

— Хотите, чтоб я был с вами откровенен? — спросил, поднимаясь, Макрис.

— Разумеется.

— З а  ч т о  в ы  п л а т и т е  д е н ь г и  М а к и с у  А н г е л о г л у?

Эффект был потрясающий. Каридис попытался было встать, но снова рухнул в кресло. Его одутловатое лицо побелело, как полотно. На лбу выступили крупные капли пота. Прошло несколько минут, прежде чем он смог выдавить:

— Кому?

— Макису Ангелоглу, — отчетливо произнес Макрис. — Мужу Розы Варги.

Каридис безуспешно пытался изобразить улыбку.

— Вы с ума сошли! — воскликнул он. — Муж Розы Варги давно умер.

Макрису даже стало жаль его: было видно, как фабрикант хватается за соломинку.

— Я тоже так считал, — возразил Макрис. — Но теперь знаю, что это неправда. И вам это отлично известно.

— Вы сошли с ума, — шепотом повторил Каридис.

Журналист пожал плечами. Отступать уже поздно.

— Не надо, господин Каридис, меня вы не проведете. Я знаю, что Талия Халкья и Ангелоглу вас шантажируют. Позавчера вы вручили Халкье пятьдесят фунтов, а она передала их Ангелоглу.

Каридис понял, что отрицать бесполезно. Отдуваясь, он утирал лицо большим носовым платком и с трудом сдерживал слезы.

— Что вы от меня хотите? — наконец спросил он.

— Чтобы вы рассказали мне все. Я вам не враг. Я понимаю, у вас семья и эта история вам совсем ни к чему. Помогите же мне, это в ваших интересах. Почему вас шантажируют? Что известно тем людям?

Каридис сдался. Дрожащими пальцами налил себе воды в стакан и отпил несколько глотков.

— Я вам все расскажу, — в отчаянии пробормотал он.

14 ГАСТРОЛЬ ПОЛИЦЕЙСКОГО БЕКАСА

Бекас приехал в Ларису впервые. Как было условлено, на вокзале его встретил полицейский агент из Афин — они постоянно работали вместе.

— Какие новости? — спросил Бекас.

Оба были в штатском. Агент ввел его в курс дела. Талия Халкья остановилась во второразрядной гостинице неподалеку от площади Тахидромиу.

— Она с кем-нибудь встречалась?

— Нет. Выходила, чтобы позавтракать в ресторане, и опять вернулась в номер.

— Ну что ж, пойдем.

Моросил мелкий неприятный дождик. Бекасу пришлось надеть плащ. Перед вокзалом выстроились в ожидании старые одноколки возившие пассажиров по маршруту вокзал — центральная площадь. Все извозчики были закутаны в длинные дождевики. Бекас и его спутник сели в коляску. Дробный стук подков по мокрому асфальту радовал непривычное ухо.

От вокзала до площади рукой подать: не прошло и десяти минут, как они были на месте. Агент заранее оплатил для своего начальника номер в гостинице «Олимпион». Сам он поселился в той же гостинице, что и Талия Халкья: артистка его не знала.

— Ну пока, — сказал Бекас. — Действуем по плану.

Агент отправился к себе в гостиницу и в случае чего будет звонить Бекасу. Поднявшись к себе в номер, Бекас долго стоял у окна и смотрел на пустынную площадь сквозь капли дождя, сбегающие по стеклу.

В памяти всплыл последний разговор с Макрисом. Журналист убежден, что Ангелоглу жив. Если он не ошибается, то этот негодяй — большой ловкач. Столько лет водил их за нос. Странно, как он до сих пор не попался, ведь в полиции на него большое досье.

Бекас припомнил, что незадолго до того, как разнеслась весть о его убийстве, Ангелоглу явился в полицию с немецким офицером. Требовал разрешение на открытие ночного клуба. Вел он себя бесцеремонно и нагло, уверенный в своей силе. Этот тип из тех, что не остановятся ни перед каким преступлением. И если он действительно инсценировал собственную смерть, то в убийстве Розы Варги следует, видимо, винить его. А мотивов у бывшего мужа могло быть сколько угодно.

Небо немного прояснилось. Из кафе сразу же высыпали люди, прятавшиеся от дождя. Тут только Бекас заметил посреди площади небольшой мраморный бюст. Это особенность всех провинциальных городов: везде на главной площади красуется увековеченная в мраморе какая-нибудь выдающаяся личность.

Бекас попросил горничную принести ему глинтвейна. Он, кажется, простудился, и не удивительно — при таком ненастье. Горло побаливает. Раньше ему любая погода была нипочем, а теперь годы берут свое. Через несколько лет ему на пенсию. Бекас улыбнулся: трудно представить себе, что когда-нибудь он заживет спокойно, без постоянных мотаний и нервотрепки.

В дверь постучали: горничная принесла глинтвейн. Бекас, смакуя, выпил его, потом откинулся в кресле и с наслаждением закурил. Врачи рекомендовали ему ограничивать себя, и поэтому курение стало для него чем-то вроде священнодействия.

Если Ангелоглу жив, значит, убийца он.

Правда, остается еще загадка запертой двери. Кто замкнул ее изнутри? И как мог преступник выйти из гримерной? Полицейский решил особенно не ломать над этим голову. Найдут убийцу — тогда все выяснится. Впрочем, у Бекаса с самого начала возникло подозрение, которое все усиливалось: у б и й ц а  и  н е  п р о н и к а л  в  г р и м е р н у ю  Р о з ы  В а р г и.

Бекас спустился в холл.

— Мне не звонили? — обратился он к плотно сбитому кудрявому парню — портье.

— Нет.

Бекас уселся в низкое вращающееся кресло. Перед глазами маячили две стройные женские ножки, обтянутые тонкими нейлоновыми чулками. Округлые колени явно выставлены напоказ.

Бекас оглядел их обладательницу. Ярко накрашенное смазливое личико, светлые волосы, прическа а-ля Одри Хепберн. На местную не похожа, скорее всего афинянка. Двое приезжих — по виду торговцы — с вожделением поглядывали на нее.

— Хотите сигарету? — Бекас протянул ей пачку.

Девица, улыбнувшись, выплюнула изо рта жвачку и бросила в стеклянную пепельницу.

— Благодарю вас. — Она со скучающим видом покачивала ножкой, закинутой на другую. — Отвратительная погода, правда?

— Вы давно здесь?

Она тоскливо пожала плечами.

— Скоро три недели.

— Вы артистка! — догадался Бекас.

Молодая женщина засмеялась. Посмотрела на торговцев, которые продолжали любоваться ее ножками и временами бросали завистливые взгляды на Бекаса.

— Да, я здесь с труппой, если можно так назвать нашу банду. Оперетта Кунуписа, может, слыхали?

Бекас слышал о таком. Актер-неудачник, таскается по провинции, безуспешно пытаясь пробиться в столицу.

— Вы на главных ролях? — спросил он.

— Нет. В кордебалете.

Бекас улыбнулся ей. Привлекательная девица, хотя и несколько вульгарна. А одета слишком шикарно для балеринки из провинциальной труппы. На одно жалованье так не оденешься. Да и живет в самой дорогой гостинице. Должно быть, весь заработок уходит на оплату номера.

— Вы что же, всей труппой здесь живете? — поинтересовался Бекас.

— Ну что вы! Кроме меня, только антрепренер и примадонна.

Да, дело ясное! Но все же что-то в ней есть. А может, просто Бекасу стало скучно в чужом, неприветливом городе, надоело ждать звонка — вот ему и захотелось хоть с кем-то пообщаться.

— Ну и как, пользуетесь успехом? — спросил он.

Она засмеялась. Бросила в пепельницу окурок и сунула в рот новую жвачку. Взглянув на торговцев, которые пожирали ее глазами, сказала:

— Смотря что понимать под словом «успех». Я, во всяком случае, пользуюсь.

Она поерзала в кресле, и ножки обнажились еще больше.

— Не сомневаюсь, — улыбнулся Бекас.

— Вы только сегодня приехали? — спросила она.

— Да.

— Журналист?

Бекас задумался. Почему она решила, что он журналист? И вдруг понял, отчего она с такой готовностью вступила в разговор. Ей тоже захотелось просто пообщаться с человеком иной категории, нежели ее поклонники, которых она, очевидно, презирает, хотя и не может без них обойтись. Ну что ж, раз так, пусть он будет журналистом.

— А из какой вы газеты?

Вспомнив о Макрисе, он ответил:

— Из «Проини».

— Что нового в Афинах? — вздохнув, поинтересовалась балеринка.

В голосе ее прозвучала тоска. Да, видно, невеселая жизнь у этой молодой особы, продающей себя богатым «поклонникам театра» из провинции.

— Все по-прежнему, — отозвался он. — Вы давно там не были?

— Да я уже целый год мотаюсь. — Она поднялась с кресла. — Пойду пообедаю. Au revoir[7].

Бросив красноречивый взгляд на двух торговцев, она вышла из гостиницы. Они пошептались между собой, потом один из них встал и последовал за балеринкой.

«Хороший обед ей обеспечен», — подумал Бекас.

Тут зазвонил телефон.

— Это вас, — сказал портье.

Звонил его помощник. Все спокойно. Талия Халкья отправилась в ресторан. Он не спустит с нее глаз.

— Хорошо. Звони.

Бекас положил трубку. На улице выглянуло солнце.

— Где тут у вас можно пообедать? — обратился он к портье.

Портье подошел вместе с ним к двери и показал ресторан на противоположной стороне площади.

Вынужденное бездействие начинало раздражать Бекаса. До вечера агент позвонил еще три раза. Новостей никаких. Талия Халкья пообедала в ресторане, прошлась до парка Алказар и вернулась в гостиницу. Ни с кем не разговаривала и не встречалась. Он постоянно держит ее в поле зрения.

После обеда полицейский снова увидел свою новую знакомую. Она вернулась в гостиницу под руку с торговцем и, проходя по холлу, подмигнула Бекасу, как бы говоря: «Что поделаешь? Жить-то надо».

Бекас сидел в одиночестве и думал об этой девице. Совсем молодая — года двадцать два или, может, чуть больше.

Портье принес ему газету. В это время в Афинах Бекас читал бы уже вечернюю. Он внимательно изучил ее, включая комиксы и объявления. В пять часов балеринка спустилась в холл.

Она улыбнулась Бекасу как старому приятелю. Похоже, она прониклась к нему симпатией только за то, что он не выразил желания переспать с ней.

— Вы еще здесь, — сказала она и подсела к нему. — Ну, что идет в афинских театрах?

Он коротко рассказал. Она так и глядела ему в рот. Глаза блестели, вся развязность куда-то улетучилась. Судя по всему, ей здесь одиноко и она тоскует по родному городу.

— А почему бы вам не вернуться в Афины? — вдруг спросил Бекас.

— Легко сказать! — пожимая плечами, ответила она. — Вы где обедали? Я — в «Гермесе».

— С ним? — Бекас кивнул в сторону лестницы, ведущей на второй этаж.

Балеринка засмеялась. Есть вещи, о которых не спрашивают. Бекас понял это и подумал, словно по наитию, что новая знакомая может ему пригодиться.

— Ты здесь о чем будешь писать? — спросила она.

Доверительная беседа без попыток влезть друг другу в душу быстро сблизила их, и балеринка непроизвольно перешла на «ты».

— Обо всем и ни о чем. Как тебя зовут?

— Лили. Лили Грис.

— Красивое имя.

— К сожалению, в моей жизни не все так красиво.

Опять зазвонил телефон. Портье кивком подозвал Бекаса. Агент докладывал, что Талия Халкья куда-то навострилась, и он последует за ней. Так что связь на некоторое время прерывается.

— Кто это звонил? — без особого интереса спросила Бекаса балеринка, когда он снова сел рядом с ней.

— Мой помощник.

— Тоже журналист?

— Я не журналист, — решительно заявил он.

Лили укоризненно на него посмотрела. Выходит, и он ее обманывает? Может, он такой, как все другие?

— А кто же ты? Архиепископ?

— Полицейский, — ответил он.

— Да брось ты! — недоверчиво глядя на него, сказала балеринка.

Бекас улыбнулся: ничего удивительного, ведь он проводит здесь время как на курорте.

— Я серьезно.

— Ерунда!

— Почему?

— Ты человек добрый, по всему видно. А полицейские — совсем другой народ.

Она сказала это с искренней горечью. Должно быть, у нее остались малоприятные воспоминания от встреч с полицией.

— Да вроде не злой, — согласился он. — И даже готов попросить прощения, если мои коллеги тебя чем-нибудь обидели.

— Значит, ты и вправду полицейский?

— Да… Ты сейчас занята?

— До спектакля свободна.

— Пошли пройдемся.

Балеринка с готовностью поднялась.

— Если будут звонить, — сказал Бекас кудрявому портье, — я скоро вернусь. — И опять повернулся к Лили: — Интересно, чем тебе насолили полицейские? Может статься, мы поправим дело.

Балеринка накинула жакет. Ее вдруг снова охватило сомнение. Глянув на Бекаса через плечо, она сказала:

— Слушай, а ты не морочишь мне голову?

— Да нет же. — Бекас указал на коляски, выстроившиеся на площади: — Хочешь прокатиться?

— Пожалуй.

Через час они вернулись в гостиницу. Уже начало темнеть. В холле толпился народ — пришел вечерний поезд.

— Для меня есть что-нибудь? — подойдя к портье, спросил Бекас.

— Нет.

Лили с любопытством на него поглядывала, но ни о чем не спросила.

— Пойду немного приведу себя в порядок, — сказала она. — Обожди, я скоро.

Бекас сел в кресло и закурил. Почему не звонит агент? Вероятно, не может — боится упустить Халкью. Бекас оглядел вновь прибывших. К счастью, ни одного знакомого лица.

Через полчаса появилась балеринка. Поискала его глазами и, увидев, радостно улыбнулась. Странная штука жизнь! Пятидесятилетний полицейский и эта стрекоза за несколько часов стали почти друзьями. Лили подошла и села рядом с ним.

— А твой дружок ревновать не будет? — шутливо спросил он.

Она пожала плечами.

— Какой он дружок? А если и будет — мне наплевать.

— И когда же у вас снова встреча?

— Ужинаем вместе. После театра.

— А во сколько начало?

— В девять. У нас еще есть время выпить кофейку.

Без четверти девять Лили встала и накинула пальто. Пора.

— Не хочешь посмотреть наше представление?

— Я бы с удовольствием, да жду звонка.

— Тогда до завтра.

Покачивая бедрами, балеринка вышла из гостиницы, и все мужчины в холле проводили ее взглядами. В самом деле очень недурна… Бекас встревоженно посмотрел на телефон: агенту давно пора позвонить. Что же случилось? Народ потянулся в ресторан, и холл постепенно опустел. Время ужинать, но аппетит у Бекаса пропал. Вдруг раздался телефонный звонок. Полицейский встрепенулся. Но кудрявый портье покачал головой: нет, это не его.

Бекас нервно расхаживал по холлу. Скоро десять, а звонка все нет. Бекас прождал до половины двенадцатого. За это время телефон звонил несколько раз, но спрашивали не его. «Больше торчать здесь невозможно», — решил полицейский.

— А где тут театр? — спросил он у портье.

— По улице направо, третий перекресток.

— Спасибо. Если мне позвонят…

— Я понял, — прервал его портье.

Бекас вышел из гостиницы. Главная площадь Ларисы теперь вся сияла огнями. Он без труда нашел театр. Перед входом были вывешены фотографии полуголых танцовщиц и певичек. Касса уже закрылась, и билетер дремал, сидя на стуле. Бекас окликнул его.

— Я из полиции. Как пройти за кулисы?

Билетер указал на соседнюю дверь.

За кулисами в стайке девушек Бекас разглядел свою новую знакомую.

Лили тут же к нему подбежала.

— Пришел все-таки?

— Да. Ты освободилась?

— Нет. У меня еще выход в финале. — Увидев его нахмуренные брови, она спросила: — Что-нибудь случилось?

— Не могла бы ты мне помочь?

— Сейчас?

— Да. Всего на несколько минут.

— Тебе это необходимо?

— Да.

— Тогда пошли.

Она набросила пальто прямо поверх балетной пачки. Сказала что-то на ухо одной из танцовщиц и под руку с Бекасом направилась к служебному выходу.

— Так в чем дело?

— Надо, чтоб ты зашла тут в одну гостиницу. Я не могу там показываться.

— И что я должна сделать?

— Спросить, не вернулась ли госпожа Халкья.

— Всего-то?

— Да.

Лили засмеялась. Нечего сказать — серьезное дело! Они шли быстрым шагом. Метрах в пятидесяти от гостиницы Бекас остановился.

— Я подожду тебя здесь, на углу.

Он стоял и смотрел ей вслед. Высокая, грациозная, даже толстое пальто из верблюжьей шерсти не может скрыть стройной фигурки. Бедняжка, скитается по провинциальным городам, хотя, несомненно, заслуживает лучшей участи… Лили вошла в освещенный подъезд гостиницы и через несколько минут появилась снова. Бекас с трудом сдерживал нетерпение.

— Ну?

— Она у себя в номере.

— Что?! — внезапно охрипшим голосом произнес Бекас.

Балеринка с удивлением на него посмотрела. Что же тут особенного, если человек сидит у себя в номере?

— А ты спросила, когда она вернулась? — задыхаясь от волнения, выговорил Бекас.

— Да. Часа два — два с половиной назад.

Он схватил Лили за руку и повел, вернее, поволок к театру.

— Что с тобой?

— Потом объясню. Завтра.

Он бросил ее возле входа в театр и побежал. Она недоуменно глядела, как он удаляется. Чуть погодя, спохватившись, он обернулся.

— Спасибо тебе! — крикнул он и заставил себя улыбнуться.

Полицейский стремглав влетел в холл своей гостиницы.

— Мне звонили? — спросил он у портье, который еще не успел смениться.

— Нет.

Еле живой, Бекас опустился в кресло. Что стряслось с его помощником? Почему он не позвонил? Ведь Талия Халкья уже вернулась в гостиницу, значит, он свободен и вполне мог бы дать о себе знать. В чем же дело? Стараясь держать себя в руках, Бекас подошел к стойке и стал искать в справочнике номер телефона гостиницы, где остановилась старая актриса.

— Госпожу Халкью, — сказал он в трубку.

— Кого? — сонным голосом спросил портье.

— Даму с крашеными волосами. Она приехала позавчера.

Портье наконец понял, о ком идет речь.

— Но в такой час! Она, наверно, спит.

— Разбудите.

— Что-нибудь срочное?

— Да, очень.

Последовало молчание: видимо, портье колебался. Наконец с другого конца провода донесся голос:

— А как ей сказать? Кто спрашивает?

— Господин Макис.

— Кто?

— Господин Макис. Она знает.

— Хорошо. Подождите.

Бекас услышал стук трубки, какую-то возню и наконец сердитый женский голос:

— Ну чего тебе? Разве мы не договорились, что ты мне больше звонить не будешь?

Бекас молчал.

— Алло! Алло! — раздраженно кричала старуха.

Он не спеша положил трубку. Талия Халкья себя выдала. Выходит, она встречалась с Макисом Ангелоглу. Но где же агент? Что с ним?

Больше ждать Бекас не мог. Он решил обратиться в местную жандармерию. Раньше он намеревался следить за Талией Халкьей, не привлекая здешних жандармов. Но сейчас понял: это была ошибка.

— Где у вас жандармское управление? — обратился он к портье.

Тот показал: сразу за площадью, на улице… Бекас не дослушал и бросился туда. Прежде чем добрался, пришлось еще раз спросить дорогу у извозчика.

Он назвал себя дежурному сержанту. Тот вскочил и вытянулся в струнку.

Бекас в общих чертах, не вдаваясь в подробности и не упоминая Талию Халкью, изложил дело. Он потерял контакт со своим сотрудником. Если здесь что-нибудь станет известно о нем, пусть сообщат ему, Бекасу.

В гостинице кудрявый портье, не дожидаясь вопросов, сказал:

— Никто не звонил.

Спать полицейскому не хотелось. Он сидел в холле. Наконец из ресторана вернулась Лили с торговцем. Бекас взглянул на часы. Было около двух. Бросив своего кавалера, балеринка подошла к нему.

— У тебя неприятности? — спросила она.

Он потрепал ее по щеке.

— Иди, завтра все объясню.

Он рассеянно смотрел, как она вместе с торговцем поднималась по лестнице. Когда зазвонил телефон, он вскочил как ужаленный.

— Это вас, — сказал портье.

Сержант жандармерии. Только что в бедняцком квартале Табакика, на берегу реки, обнаружили труп неизвестного. Документов при нем нет. В Ларисе его не знают. Если Бекас хочет взглянуть, пусть зайдет в управление, и они вместе поедут в Табакику.

— Через несколько минут буду, — сказал полицейский и побежал в жандармерию.

У входа он увидел сержанта и машину. Без лишних слов они сели и отправились в Табакику.

Подъехав к реке, они заметили группку жандармов и случайных прохожих. Труп уже накрыли одеялом. Бекас дрожащими руками приподнял уголок: перед ним в луже крови с широко раскрытыми глазами лежал его старый сослуживец.

Он опустил одеяло. В лунном свете лицо Бекаса казалось застывшей гипсовой маской. Лишь холодно, недобро поблескивавшие глаза и прикушенные совсем белые губы говорили о том, что это лицо живого человека.

— Он? — поняв все, спросил сержант.

— Да, — сказал Бекас, почти не разжимая губ.

Какое-то мгновение он стоял неподвижно, словно окаменел, но внутри клокотала ненависть. Вид у него был такой суровый, что жандармы больше ни о чем не спрашивали.

— Это мой старый товарищ, — внезапно заговорил он сам, и черты его как-то сразу смягчились. — Двадцать лет проработали вместе. У него жена и сын. — Он сокрушенно покачал головой. — Когда его обнаружили?

— С четверть часа назад.

— Кто?

— Да вот он.

Из кучки людей выступил щуплый мужчина, по виду рабочий.

— Расскажи, — коротко бросил ему Бекас.

— Я шел домой. Сначала подумал: пьяный лежит. Подошел ближе — гляжу, а он… Ну, я в жандармерию.

Один из жандармов подтвердил: этот человек сообщил в участок о происшествии.

— Ты тут поблизости живешь? — спросил Бекас, угощая рабочего сигаретой.

— Ага. Вон на том углу. — Он показал рукой.

— А не знаешь такого Ангелоглу… Макиса Ангелоглу? — спросил вдруг Бекас.

— Ангелоглу?

— Да. Макис Ангелоглу тут не живет?

Нет. Ангелоглу здесь не живет, да и фамилию такую он слышит впервые.

— А приезжих из Афин в последнее время тут не было?

Рабочий наморщил лоб. Да нет, здесь все старожилы, каждый человек на виду.

— Ты уверен? — с упавшим сердцем сказал Бекас.

— Конечно. Не верите — вон его спросите, — он кивнул на другого из группы местных жителей. — Сосед мой с незапамятных времен тут живет. У нас никто из приезжих не селился в последнее время?

— Нет, — заверил тот.

Люди врать не станут. Но Бекас решил не отступать: в лепешку расшибется, а убийцу своего агента найдет.

— Высокий блондин, худощавый, но крепкий. И лицо такое… мрачное…

Они переглянулись: Бекас напряженно наблюдал за ними. Жандармы не вмешивались: афинскому коллеге видней, как вести расследование. Первый рабочий, сдвинув кепку, почесал в затылке, еще раз взглянул на соседа.

— Ну так что? — нетерпеливо спросил Бекас.

— У нас есть один похожий из здешних.

— Как его зовут?

— Йорданис. Костас Йорданис. Но он здесь еще раньше меня поселился.

Это в схему не укладывается. Бекас был упрям: хотя бы ради памяти погибшего он должен исключить малейшую возможность, а одна еще есть… Конечно, маловероятно, но все же…

— А ты сколько лет живешь в Ларисе? — продолжал он.

— Да уж давно, — ответил рабочий.

— Точнее.

Тот подумал, пробормотал что-то себе под нос, прикинул на пальцах, посчитал.

— Девять лет.

Бекас был как в лихорадке. Девять лет. А блондин поселился здесь раньше, не так ли?

— И на сколько раньше тебя поселился здесь Йорданис?

— А бог его знает.

Жандармы внимательно слушали, не понимая, куда он клонит. Тут вступил в разговор сосед рабочего.

— А я помню. Он появился в нашем квартале еще при немцах.

Глаза у Бекаса сверкнули.

— В начале или в конце оккупации?

— В конце, — после некоторого раздумья ответил тот.

Бекас с трудом сдерживал нетерпение. И как ему раньше не пришло это в голову!

— Покажите, где живет Йорданис?

— Да вон его забор.

Мужчина указал на ограду, которой был обнесен третий дом справа. Все направились туда. Домик был низенький и ничем не отличался от других домов квартала.

— Вход сзади, с другой улицы, — пояснил рабочий.

— Скорее!

Они побежали туда. В окнах было темно. Постучали в дверь. Никто не ответил. Постучали громче. Безрезультатно.

— Надо взломать дверь, — повернулся Бекас к сержанту.

Тот в нерешительности смотрел на столичного полицейского. На каком основании ломать дверь?

— Йорданис — убийца, — настаивал Бекас.

Тот с сомнением покачал головой. Очевидно, считал, что Бекас кипятится из-за убийства своего помощника. Полицейский мгновенно оценил обстановку. Ну конечно, он сам виноват, надо сохранять хладнокровие.

— Послушайте, — он достал из кармана фотографию, — мы разыскиваем этого человека по подозрению в другом убийстве. Его фамилия Ангелоглу. Полиция считала его мертвым, а выяснилось, что он жив. — Он повернулся к рабочему. — Подойди-ка сюда, приятель. Своего соседа, Йорданиса, ты хорошо знаешь?

— Каждый день вижу, — засмеялся тот.

Бекас подвел рабочего к электрическому фонарю и поднес фотографию к самому его носу.

— Это он?

— Да, конечно, — ни минуты не сомневаясь, ответил рабочий.

— Спасибо. — Бекас спрятал фотографию в карман и снова приступил к сержанту. — Йорданис, житель вашего города, и Ангелоглу, проходящий по розыску убийца, — одно и то же лицо. Понятно?

Сержант ничего не понял, не так-то это просто.

— Ладно, потом объясню, — улыбнулся Бекас. — А теперь мы должны проникнуть в дом. Здесь живет убийца.

Сержант кивнул. Но сомнения окончательно не рассеялись. Дело слишком запутанное.

Они без труда взломали дверь. Обстановка дома была самая непритязательная. Обычная холостяцкая квартирка, однако обжитая: чувствуется, что хозяин живет здесь постоянно. Бекас обошел весь домик — прихожую, столовую, спальню.

— И чем он занимается, этот Йорданис? — спросил он рабочего, вместе с ним вошедшего в дом.

Тот пожал плечами. Кажется, торгует чем-то.

— А разъезжает он часто?

— Да. То по деревням мотается, собирает заказы на товары, то ездит в Афины делать закупки.

Итак, Макис Ангелоглу в конце оккупации сбежал из Афин и раздобыл себе новое удостоверение личности… Вдруг внимание полицейского привлекла дешевая жестяная пепельница на деревянном столике. Там лежали два окурка. На одном были отчетливо видны следы губной помады. В этой комнате побывала женщина, и Бекас знал, кто она. Взяв окурок со следами губной помады, он спрятал его в пустую пачку из-под сигарет.

Через час печальная процедура была завершена. Врач-криминалист составил акт, и тело несчастного агента отвезли в морг муниципальной больницы. В Ларисе и окрестностях был объявлен розыск. Приметы сообщили по телефону во все жандармские участки.

В жандармерии их уже дожидался срочно вызванный из дому лейтенант.

— Мы разыскиваем Макиса Ангелоглу, — начал рассказывать Бекас, — авантюриста и предателя, который в конце оккупации сумел инсценировать собственную гибель. До недавнего времени никто не сомневался, что он мертв. Но после убийства в Национальном театре… Может, слышали? — (Лейтенант кивнул: он читал об этом в газетах.) — Мы стали подозревать, что Ангелоглу жив. Он был мужем убитой премьерши. По фотографии мы установили, что именно этот человек в сообщничестве с актрисой Талией Халкьей шантажирует любовника погибшей, некоего Каридиса…

Он сначала объяснил, кто такой Каридис, потом рассказал о поездке Халкьи в Ларису. Лейтенант слушал не перебивая, но вся эта история казалась ему невероятной, похожей на роман.

— Сегодня вечером, — заключил Бекас, — мой агент следил за Халкьей. Сперва он то и дело мне звонил, затем звонки прекратились, и я увидел его уже мертвым. Точно я не знаю, что произошло, но это нетрудно представить.

Нетрудно представить!.. Агент, наверно, видел, как старуха наведалась в домик в Табакике. После ее ухода он следил за Йорданисом, а тот заметил его и убил. А может, агент задержал преступника на улице или дома, и по дороге в жандармский участок Йорданис напал на него.

— Значит, Йорданис и есть Ангелоглу? — спросил лейтенант.

Бекас с горечью улыбнулся: Ангелоглу совсем не глуп. Как только понял, что оккупации приходит конец и ему за пособничество грозит тюрьма, он решил на время исчезнуть. А чтобы в дальнейшем его не «беспокоили», пусть считают мертвым — способ самый верный. Вот он с помощью своих немецких друзей и прикончил какого-то беднягу, до неузнаваемости изуродовал ему лицо, обрядил в свой костюм, а в карман засунул свои документы. Время было смутное, кто станет разбираться?

Первую часть своего плана Ангелоглу осуществил. Оставалась вторая. Куда скрыться? Все, кто прячутся, рискуют рано или поздно попасться. Безопасней жить открыто, но под чужим именем. И авантюрист прекрасно обделал дельце: еще при немцах раздобыл себе новое удостоверение личности. Освобождение он встретил уже под именем Йорданиса, честного гражданина.

Он завел себе новых знакомых. В Ларисе все знали Йорданиса. А про Ангелоглу даже полиция со временем забыла. Кого интересуют покойники? По торговым делам он постоянно ездил в Афины. И возможно, убил Розу Варги именно потому, что она пригрозила его разоблачить.

— Все это одни догадки, — задумчиво произнес лейтенант.

— Догадки постепенно подтверждаются. По фотографии мы установили: человек, которого мы разыскивали в Афинах, — Макис Ангелоглу. А сегодня на этом снимке соседи опознали Йорданиса. К тому же… — Бекас запнулся.

— Что?

Полицейский криво усмехнулся.

— Есть возможность снять и остальные вопросы.

— А именно?

— Вот. — Он вынул из пачки окурок со следами губной помады. — Женщину, выкурившую эту сигарету в доме Йорданиса, зовут Талия Халкья. За ней и следил погибший агент. Давайте ее навестим!

— А не поздно?

— Ничего, — сжав губы, проговорил Бекас. — Пошли.

По дороге лейтенант спросил:

— Вы думаете, она в чем-нибудь признается?

Бекас опять злорадно усмехнулся. В темноте лейтенант разглядел на лице афинского полицейского выражение непреклонной решимости.

Гостиница, где остановилась Талия Халкья, находилась возле рынка и выглядела как обыкновенный жилой дом. Просторный двухэтажный дом. Стеклянная дверь была заперта. Бекас настойчиво стучал, пока за стеклом не показалась недовольная физиономия с растрепанными волосами. Портье явно разбудили.

— Мест нет! — и не подумав отпереть, крикнул он.

— Открывайте!

Портье уже хотел повернуться к ним спиной, но вдруг увидел рядом с Бекасом лейтенанта жандармерии. Тогда он впустил их, хотя и с видимой неохотой.

Бекас не дал своему коллеге и рта раскрыть.

— Номер госпожи Халкьи! — потребовал он.

Портье вопросительно взглянул на лейтенанта. Тот кивнул: отвечай, мол.

— Пятый, — сказал портье. — Но ведь уже поздняя ночь.

— Где пятый номер?

— На втором этаже, справа. Мне ее разбудить?

— Мы сами разбудим, — ответил Бекас.

Он отстранил озадаченного портье и пошел к лестнице. Лейтенант, поколебавшись, последовал за ним: он не одобрял действий столичного полицейского, но не вмешивался, потому что понимал состояние Бекаса. У него самого друг не так давно погиб от руки бандитов. Портье только руками развел. С полицией не поспоришь!

Перед пятым номером лейтенант приготовился постучать, но Бекас, опередив его, неслышно повернул ручку двери. Ну, этот полицейский из Афин переходит всякие границы!

Дверь оказалась не запертой. Бекас вошел в комнату, осветившуюся слабым светом из коридора.

— В чем дело? — раздался сонный женский голос.

Бекас повернул выключатель, и старая актриса вскочила, сев на постели.

Глаза ее были расширены от ужаса, но после сна женщина, видимо, еще плохо соображала.

— Что вам надо? — пробормотала Талия Халкья, увидев в дверях Бекаса и лейтенанта жандармерии.

Халкья рывком натянула простыню на впалую грудь.

— Что вам здесь надо? — взвизгнула она. — Кто вам дал право врываться в номер среди ночи?!

Ее негодование было явно наигранным: артистку сковал страх. Бекас склонился над кроватью. Он был в ярости. Лейтенант наконец решился войти в комнату.

Талия Халкья сделала вид, будто только что узнала Бекаса.

— Ах, это вы? — Она состроила на лице дружелюбную гримасу.

— Где он? — прорычал Бекас.

— Кто?

Он схватил ее сухую старческую руку и так стиснул, что Халкья вскрикнула от боли.

— Не притворяйтесь! Где он?

Она резко выдернула руку. Видно, наконец справилась со своим страхом.

— Не знаю, о ком вы говорите, — ледяным тоном произнесла она. — Я буду жаловаться министру. Узнаете, как врываться в комнату к женщине!..

Она бы еще долго возмущалась, но Бекас грубо ее оборвал:

— Хватит!

Лейтенант неодобрительно наблюдал за этой сценой. Только убийство полицейского может в какой-то мере оправдать подобную грубость. Впрочем, чего беспокоиться, в конце концов, Бекас не в его подчинении.

— Хватит! — снова прорычал Бекас. — Довольно комедию ломать! Нам все известно.

— Не понимаю, о чем вы.

— Где Ангелоглу?

Артистка вздрогнула.

— Кто-кто?!

— Вы сами прекрасно знаете, кто. Ангелоглу, муж вашей подруги Варги.

Талия Халкья закатилась судорожным смехом, еще больше обезобразившим ее увядшее лицо.

— Да вы и впрямь с ума сошли! Ангелоглу давным-давно умер.

— Нет, он жив, — заявил Бекас. — И мне известно, что вместе с ним вы тянули из Каридиса деньги. А позавчера вы встречались с Ангелоглу в Афинах, в районе улицы Сеполион.

Лицо старой актрисы покрылось смертельной бледностью.

— Что за чушь! — Она понизила голос до шепота.

— Бросьте притворяться! Вчера вы помогли вашему приятелю убрать сотрудника полиции. А это, знаете, чем пахнет?

Тут Талия Халкья вскочила с постели. Она дрожала всем телом.

— Какого сотрудника?

— Ах, вы не знаете!

Вид у Бекаса был такой свирепый, что актриса не на шутку испугалась.

— Клянусь, ничего не знаю.

Насчет убийства она говорила правду — Бекас это сразу понял.

— Сегодня вечером ваш приятель Ангелоглу убилполицейского агента, который следил за вами. Убил возле своего дома, в Табакике. А вы вечером там были. Это вы помогли заманить его в ловушку. Поэтому по делу будете проходить как соучастница. Если б я мог, своими бы руками вас задушил.

Ярость на мгновение ослепила Бекаса: не помня себя, он угрожающе надвинулся на женщину; та закрыла лицо руками. Лейтенант подскочил и схватил полицейского за локоть.

— Простите, — опомнившись, сказал Бекас и вытер пот со лба. Потом закурил сигарету, глубоко затянулся. — А теперь рассказывайте все.

— Клянусь богом, я ничего не знаю об убийстве, — тяжело дыша, проговорила Талия Халкья.

Она уже не отрицала, что была в Табакике, а с ужасом думала лишь о том, что ее могут привлечь за убийство.

— В котором часу вы ушли от Ангелоглу? — спросил Бекас.

— В восемь.

— Нашего агента видели?

— Нет, честное слово!

— Ангелоглу остался дома?

— Да.

— Ладно. Остальное после. Прежде всего ответьте на вопрос: куда он девался?

— Понятия не имею.

— А если подумать.

— Да, ей-богу, не знаю. Я в Ларисе впервые. Раньше виделась с ним только в Афинах.

— Зачем вы сюда приехали?

— Мы поняли, что в Афинах оставаться опасно.

— И что вы собирались делать дальше?

— Думали поехать в Салоники.

— А там что?

— Не знаю. Все устраивал Ангелоглу.

— Неужели он вам ничего не говорил?

— Нет.

Бекас опять схватил ее за руку.

— Не вздумайте мне лгать, мадам! Не то я вас живо препровожу в тюрьму за два убийства. Кто у него есть в Салониках?

— У него там… приятель. Но пойдет ли он к нему — я не знаю.

— Кто он, этот приятель?

— Мавридис, у него таверна в пригороде, в Бахце-Цифлике.

Бекас выпустил ее руку. Чрезмерное возбуждение, в котором он уже целый час находился, сменилось страшной усталостью. Он кивнул лейтенанту: можно идти.

— Одевайтесь, пойдете с нами, — бросил он Халкье.

Вскоре они вышли из гостиницы. Заспанный портье проводил их недоуменным взглядом.

Приближался рассвет. От реки Пеней поднимался туман и легким покровом окутывал город. Они шли в жандармское управление. Талия Халкья семенила между мужчинами, дрожа от страха и утренней прохлады. Все молчали. Огни на улицах начали гаснуть. Через десять минут они были на месте и сразу направились в кабинет лейтенанта.

— Садитесь, — сказал Бекас, указав актрисе на стул.

Себе он взял другой и сел на него верхом, положив подбородок на спинку.

— А теперь расскажите нам все. Кто убил Розу Варги?

— Не знаю.

Сидя за своим письменным столом, лейтенант молча слушал. Не зная подробностей дела, он предпочитал не вмешиваться.

— В ваших интересах чистосердечно сознаться во всем, — предупредил Бекас.

— Я говорю правду, — пролепетала Талия Халкья. — То, что было мне известно, я еще тогда вам сказала, в ту ночь.

— А за что Каридис платил вам деньги? Не отпирайтесь, мне известно, что он вам платил. Вы с вашим дружком его шантажировали, из-за чего?

Талия Халкья сначала только растерянно моргала. Потом, видимо решившись, спросила:

— Можно я закурю?

Полицейский дал ей сигарету, поднес зажигалку и сам закурил.

— Ну?

— Я все расскажу, — прошептала она.

Лейтенант резко выпрямился. Талия Халкья, обернувшись, бросила на него умоляющий взгляд, но он и бровью не повел.

— Я нашла у Розы несколько писем Каридиса, — сказала старая актриса. — Он писал ей о своей любви и проклинал жену. Я пошла к нему и пригрозила, что покажу письма госпоже Кариди.

Талия Халкья заглянула полицейскому в глаза. Верит ли он ей? Но лицо Бекаса было непроницаемым.

— А что Ангелоглу? — спросил он. — Ему тоже было известно об этих письмах?

— Я ему показывала их. Он и подучил меня пойти к Каридису.

— Когда вы познакомились с Ангелоглу?

— Уже давно, у Розы.

— Зачем он к ней приходил?

— За деньгами.

— Это было в доме Розы Варги?

— Да.

— А вы знали, что его считают убитым?

— Да. Но как-то раз мы зашли к Розе после спектакля, а он там. Роза сказала, что это ее двоюродный брат. А я напомнила ей про фотографию, где они сняты вместе, и она во всем мне призналась.

— И когда же Ангелоглу, как вы говорите, «подучил» вас шантажировать Каридиса?

— Через несколько дней после Розиной смерти. — Талия Халкья глубоко затянулась. — Сам ко мне заявился.

— Так.

Бекас встал, прошелся по комнате. Было непонятно, верит ли он показаниям артистки.

— А в тот вечер, когда убили Розу, Ангелоглу был в театре?

— Нет.

— А в Афинах?

— Не знаю. Мне он сказал, что был в Ларисе.

— И это все? — подойдя, спросил Бекас.

— Все.

Он склонился над ней так низко, что почти касался ее лица.

— И вы рассчитываете, что я поверю вашим россказням? — спокойно выговорил он.

— Но ведь…

— Довольно! Ангелоглу был в тот вечер в Афинах. И приходил в театр. Это он убил Розу Варги. А вы если и не были его сообщницей, то, во всяком случае, убийство произошло на ваших глазах. Почему вы покрываете Ангелоглу? И отчего Каридис покупает ваше молчание?

Талия Халкья безуспешно пыталась сохранить хладнокровие.

— Я сказала все, что знаю.

— Лжете! — Бекас зло засмеялся. — Что ж, вы сделали свой выбор. Пеняйте на себя.

Талия Халкья напоминала живой труп. Лицо превратилось в жалкую, выцветшую маску. Однако старая актриса продолжала стоять на своем.

— Все, что я говорю, правда.

Больше от нее ничего не добились. И Бекас решил отправить ее в Афины.

Никаких следов Ангелоглу обнаружено не было. Жандармерия Ларисы прочесала весь город и окрестности. Но тщетно. Преступник как сквозь землю провалился.

Бекас тоже собрался в столицу. Молодая балеринка в холле поглядывала на него издали, но не подходила. Она уже видела в местной газете сообщение об убийстве, происшедшем минувшей ночью, и поняла, что Бекаса сейчас лучше не трогать. Он первый подошел к ней.

— Ну как поживает твой дружок?

— Да оставь ты его. — Она повела плечами. — Ты же знаешь, мне на него наплевать… Стало быть, плохи твои дела?

— Хуже не бывает.

Бекас не переставал корить себя за гибель помощника. Зачем он сюда приехал? Чтоб сидеть сложа руки у телефона, в то время как убивали его друга?

— А что та женщина? — спросила Лили.

— Ничего.

— Может, она не виновата?

— Не знаю… Я уже ни в чем не уверен.

Они разговаривали, стоя в холле гостиницы. Солнце залило светом всю площадь. Даже суровый мраморный профиль Кумаса[8] как будто ожил.

— А как, по-твоему, это произошло?

Лили по обыкновению жевала резинку. Ее хорошенькое личико, несмотря на макияж, казалось детским. Бекас в задумчивости крутил на пальце ключ от номера.

— Мой приятель следил за Талией Халкьей. И, очевидно, попытался задержать ее сообщника. А тот его убил. Но, кто знает, может, все было и не так.

— А она присутствовала при убийстве? — поинтересовалась балеринка.

— По всей вероятности, нет. Портье сказал, что она вернулась в гостиницу около девяти. А убийство, как установил эксперт, произошло позже.

— И что теперь будет?

Бекас невесело улыбнулся. Он возвращается в Афины.

— А ты?

— Еду в Трикалу, — с отвращением выплюнув жвачку, сказала она. — Наш балаган будет потешать всю Фессалию. Денежные мешки везде найдутся.

Бекас взял ее за руку.

— Спасибо тебе за помощь. Будешь в Афинах — разыщи меня.

— Боюсь, что никогда уже туда не попаду. До свидания.

Она удалилась чересчур поспешно, чтобы Бекас не увидел у нее на глазах слезы. Полицейский неподвижно стоял посреди холла и глядел вслед высокой, стройной фигурке в пальто из верблюжьей шерсти, накинутом на плечи.

Бекас попросил у портье счет. А сам тем временем поднялся в номер и стал собирать чемодан.

Он складывал пижаму, когда раздался стук в дверь. За ним пришли из жандармерии.

— Господин лейтенант хочет вас видеть по делу Ангелоглу.

— Иду.

Он бросил пижаму на кровать и последовал за жандармом. На лестнице столкнулся с портье, который нес ему счет.

Как он и ожидал, новости были незначительные. Ночью на шоссе, ведущем на север, возле будки, где платят пошлину, какой-то человек попросил водителя грузовика подбросить его. В плаще, высокий, довольно худой и без вещей. Сборщик пошлины, единственный свидетель этой сцены, лица не разглядел. Была, правда, одна важная подробность: машина шла в Салоники.

— Как думаете, это он? — спросил лейтенант.

— Возможно. Помните, Халкья сказала, что они собирались ехать в Салоники.

Жандармерия собрала все сведения о грузовиках, которые в ту ночь уехали в северном направлении. Их оказалось много. У двух из них конечным пунктом была столица Македонии. Теперь уже за ними не угонишься. Они прибыли к месту назначения.

— Давайте позвоним в Салоники, — предложил Бекас.

Ответа ждать пришлось целый час. Наконец салоникская жандармерия разыскала ту машину. На ней действительно приехал высокий, худощавый человек, со светлыми волосами и мрачным лицом. С шофером расплатился щедро.

Бекас облегченно вздохнул. Слава богу, хоть какой-то след.

Припомнил, что Талия Халкья упомянула Мавридиса, владельца таверны в Бахце-Цифлике.

— Еду туда, — решил он. — Попытаюсь его разыскать. Когда поезд на Салоники?

— Скорый отправляется после полуночи.

15 ПО СЛЕДУ УБИЙЦЫ

Добродушный толстяк, его попутчик, был явно не прочь поболтать. Поводом для знакомства стала предложенная Бекасу сигарета.

— В Салоники едете?

Полицейский не был расположен к беседам, но сигарету все-таки взял.

Попутчика, видимо, не смутил угрюмый вид Бекаса. Круглая физиономия так и лучилась здоровьем и благополучием.

— Вы откуда?

Бекас выругал себя за то, что не отказался от сигареты. Надо было с самого начала притвориться спящим. А неплохо бы немного подремать, успокоить нервы. Ведь предыдущую ночь он провел без сна.

Он откинул голову на мягкую спинку и закрыл глаза, надеясь, что мерный стук колес и приятное покачивание вагона позволят ему расслабиться. Но сон не шел. Не терпелось скорей приехать. Мыслями он уже перенесся в Бахце-Цифлик, где рассчитывал разыскать Ангелоглу… К служебному долгу теперь примешалась личная ненависть. Он так живо представил себе, как схватит преступника, что невольно открыл глаза. Но увидел перед собой довольное лицо толстяка.

— Не спится?

Бекас что-то сердито пробурчал.

Попутчик принялся давать советы, как мгновенно заснуть. Вот он может в любое время отключиться…

Бекас, чтобы не слушать его, отвернулся к окну, за которым проносились темные силуэты деревьев, сливаясь в одну широкую полосу.

Вдали зажглись и погасли огни. Ночную тишину прорезал гудок. Бекас взглянул на часы. Три.

— Вы бывали в Салониках до войны? — донесся голос соседа.

Бекас не ответил. Но тому это было и не нужно. Он с воодушевлением разглагольствовал о довоенных Салониках, о том, как красив был тогда город.

— Вы сами из Салоник? — спросил вдруг Бекас.

— Да.

— А много народу в Бахце-Цифлике?

Сосед удивленно взглянул на него. Он никак не ожидал такого вопроса.

— В это время года нет. Только летом.

— Вы там бывали?

Сосед засмеялся. Нелепый вопрос. Кто из салоникцев там не бывал?! Восхитительное место! Таких закатов нигде не найдешь, а пляжи… свежая рыба в прибрежных тавернах…

— Там есть таверны?

— А то как же! Уйма.

— Не знаете ли вы таверну некоего Мавридиса?

Сосед скривил губы. Разумеется, знает.

— И хозяина знаете?

— Да кто его не знает!

— Судя по всему, вы его не очень жалуете.

— Подлец первой марки!

— Отчего же?

— Да он во время оккупации был правой рукой Николаидиса. Слыхали о таком?

Бекас кивнул. Конечно, ему было известно имя этого коллаборациониста.

— Тогда вы меня поймете. И ведь подумать только: Мавридис отделался всего несколькими годами тюрьмы!

Он внезапно умолк. Может, некстати разболтался с посторонним-то человеком. Кто знает, почему он задает все эти вопросы?

— А вы, что ли, знакомы с Мавридисом? — поинтересовался он.

Но Бекас уже погрузился в свои мысли. Стало быть, Мавридис и Ангелоглу — одного поля ягоды. Что ж, тем лучше, значит, Ангелоглу наверняка надо искать у него.

Он снова смежил веки. Ему наконец удалось заснуть, и он проспал до самых Салоник.

Полицейский открыл глаза и потянулся. Сосед глядел на него с улыбкой.

— А вы неплохо поспали.

Бекас улыбнулся в ответ. Ему вдруг стало совестно оттого, что с этим добродушным человеком он был чуть ли не груб.

— Да, доброе утро, — пробормотал он.

Потом снял с багажной сетки свой чемодан и на прощанье пожал попутчику руку.

— Долго вы пробудете в Салониках? — поинтересовался тот.

— Не знаю, как дела пойдут…

Несмотря на ранний час, на вокзале было оживленно. Бекас подошел к ближайшему такси.

— В «Асторию», — сказал он.

Он давно не был в Салониках и из окна машины с любопытством разглядывал пробуждающийся город. Они проехали по улице Эгнатия, потом свернули на улицу Цимиски. Магазины еще были закрыты.

Сначала он собирался зайти в жандармерию, но потом передумал. Что он там скажет? Ведь, кроме слов Талии Халкьи, у него нет никаких данных. Нет, лучше самому заглянуть в Бахце-Цифлик. Из раздумий его вывел голос шофера:

— Приехали, господин.

Такси стояло перед гостиницей «Астория». Бекас почувствовал запах моря: улица располагалась параллельно набережной.

Он расплатился и с чемоданом в руке вошел в центральную гостиницу. Хотя никаких знаменательных событий в городе вроде не происходило, «Астория» была переполнена. Бекасу пришлось довольствоваться маленькой комнаткой на пятом этаже.

В номере он первым делом выглянул в окно: солнце уже поднялось, день будет прекрасный. Несмотря на мучительную усталость последних суток, спать Бекасу не хотелось.

Раздевшись, он стал бриться. К счастью, была горячая вода. После бритья всегда чувствуешь себя бодрее. Потом пустил холодную воду и с удовольствием подставил голову под струю. Свежевыбритый, в чистой рубашке, он как будто стряхнул с себя усталость.

Бекас вышел из гостиницы и двинулся в сторону набережной. Кафе уже открылись. Он добрел до Белой Башни и, сев в кресло, заказал кофе. Небольшие волны бились о мол, запах морских водорослей приятно щекотал ноздри.

— С какого причала отправляются катера в Бахце-Цифлик? — спросил он официанта, принесшего ароматный кофе.

— Оттуда.

Там, куда он указал рукой, небольшое моторное судно со скамьями на палубе уже покачивалось на волнах.

— Когда отплывает?

— В половине восьмого.

У Бекаса еще оставалось время. Он не спеша с наслаждением выпил кофе. Салоники в утренней дымке были особенно красивы.

Вскоре у причала начали собираться пассажиры. Несколько рыбаков, пожилая супружеская чета и две-три юные парочки. Молодые люди в шортах и свитерах, девушки в брюках. Они отправлялись веселой компанией на загородную прогулку. «Какая идиллия!» — подумал Бекас. И на минуту усомнился: правильный ли он избрал путь? Разыщет ли он убийцу в это тихое, предназначенное для приятных прогулок утро?

Он поднялся на палубу и сел на скамейку. Молодые люди расположились рядом. Развевающийся на ветру шарф одной из девушек касался его лица. Он невольно слушал их непринужденную болтовню. Девушка, нечаянно задев его локтем, обернулась.

— Простите.

Он приветливо ей улыбнулся. Она, видно, посочувствовала: один в такой прекрасный день — и заговорила с ним. Тоже в Бахце-Цифлик? Приезжий?

В разговор вступили двое юношей. К концу поездки Бекас почти подружился с этой компанией. Высадившись на берег, они уже собрались распрощаться, как вдруг симпатичный длинноволосый блондин в очках предложил с присущей молодежи непосредственностью:

— А почему бы вам не присоединиться к нашей компании? Одному ведь скучно!

Действительно, почему бы и нет? В их обществе он не вызовет подозрений и ему легче будет осуществить намеченное.

— Да я с удовольствием, — помедлив, ответил Бекас.

Его согласие было встречено одобрительными возгласами. Им явно понравился этот пожилой добродушный человек, похожий на торговца.

И Бекас пошел вместе с ними. Он шутил и смеялся наравне со всеми, и молодежь это забавляло. С гомоном они уселись в первой же таверне, заняв два столика у самой кромки моря.

Бекас сказал о себе, что он из Афин, а в Салоники приехал по делам. Не уточнил, по каким именно, и они решили, что по торговым. За разговорами он незаметно поглядывал по сторонам, пытаясь угадать, где помещается таверна пресловутого Мавридиса.

Молодые люди решили окунуться в море и начали сбрасывать с себя одежду.

— А вы что же?

Бекас поежился. Он продолжал играть роль добродушного торговца на отдыхе.

— В такой холод?

Хотя погода была чудесная, весна еще только началась, и Бекасу совсем не хотелось лезть в воду.

— Ну как хотите.

Молодые люди попрыгали в море, с визгом и хохотом отплыли от берега. Теперь Бекас мог расстаться со своей ролью. Он снова посмотрел вокруг: нужной ему вывески не видно.

Он подозвал тощего официанта, который томился в отсутствии посетителей, и затеял с ним разговор о ранней весне, о наплыве туристов в сезон, об экономическом кризисе и налогах.

— А эта таверна принадлежит вам? — спросил Бекас, переходя к интересующей его теме.

Официант засмеялся. Нет, куда там. Он просто служит у хозяина.

— А как его зовут?

Хозяина звали не Мавридис.

— Помнится, мы приехали сюда и забрели в одну таверну… Так там хозяина звали… Как же его звали? — Бекас сделал вид, что припоминает.

— Йорданоглу?

— Нет. Павлидис… Каридис… Занидис…

— Может, Мавридис? — спросил официант.

— Да, точно — Мавридис.

Официант понимающе улыбнулся и подмигнул.

— Так вы небось были с дамой?

— Да, с дамой. — Бекас глупо хихикнул.

— Ясное дело. Такие гости обычно заворачивают к Мавридису. Его таверна вон там, чуть дальше. — Он показал рукой.

Чтобы разглядеть довольно убогое заведение, стоявшее немного в стороне, Бекасу пришлось встать.

— Да. Ты прав, — с улыбкой подтвердил он. — Мы были именно там.

Рядом с таверной Бекас разглядел среди деревьев маленький домик.

— Это его дом, — объяснил официант, перехватив его взгляд. — Мавридис круглый год живет здесь.

Тут молодые люди вылезли из воды и, оживленные, мокрые, подбежали к ним. Приняв заказ, официант ушел.

Все поели, и Бекас под каким-то предлогом повел своих новых знакомых к домику Мавридиса.

Они направились туда вчетвером: две девушки, юноша и полицейский. В домике стояла тишина. Двери заперты, ставни тоже прикрыты. Но Бекас наметанным глазом заметил, как в узкой щели мелькнула тень. Там кто-то есть — возможно, сам Мавридис. Это надо было проверить, чем Бекас и занялся. Заглянули в таверну, где их встретил хозяин. Стало быть, в домике не Мавридис.

Они снова присоединились к остальной компании. Вскоре подплыл еще один катерок из Салоник. Бекас отвел в сторону одного юношу: тот больше всех внушал доверие.

— Мне надо с тобой поговорить, — сказал он очень серьезно.

Юношу поразила такая перемена в их новом знакомом.

— Я не тот, за кого вы меня принимаете, — продолжал Бекас. — Я служу в полиции и занимаюсь здесь одним делом.

Он испытующе взглянул на юношу. К полицейским далеко не всегда относятся благожелательно, особенно такие веселые, бесшабашные юнцы. Но в глазах у этого враждебности он не заметил. Казалось, неожиданный поворот в их увеселительной прогулке только заинтересовал его. Бекаса это устраивало.

— Помоги мне, — сказал он.

— Я с радостью, — откликнулся паренек, который, по всей вероятности, уже представлял себя героем детективного фильма.

— Вернешься в Салоники, зайдешь в жандармское управление и передашь мою записку. А потом приедешь сюда вместе с жандармами.

— Вы кого-нибудь ловите? — Глаза юноши разгорелись азартом.

— Да, опасного преступника. Ему удалось скрыться от нас в Афинах, и, думаю, он находится здесь поблизости.

— Там? — указывая на домик, с улыбкой спросил парень.

— Больно ты прыток. Со временем узнаешь.

В эту минуту раздался гудок катера. Юноша едва успел прыгнуть на палубу.

— Ты куда? — закричали ему удивленные друзья.

— Скоро вернусь. — Он помахал рукой.

Молодые люди сразу поняли: что-то случилось. Добродушное выражение вмиг исчезло с лица Бекаса. Он теперь походил на охотничьего пса, сделавшего стойку. Отойдя от столика, он выбрал себе наблюдательный пункт, с тем чтобы видеть все, что происходит возле домика Мавридиса. Но там пока ничего не происходило.

Солнце клонилось к закату. Если бы не это неожиданное приключение, молодые друзья Бекаса, наверно, уже уехали бы. А теперь не торопились: все ждали, сами не зная чего.

Наконец прибыли жандармы. Бекас отвел в сторону старшего по званию, высокого, неглупого на вид сержанта, и быстро ему все растолковал. Нельзя терять ни минуты. Преступник, находящийся в доме, наверняка заметил их появление.

Бекас и пятеро жандармов цепочкой двинулись к домику. Они привлекали всеобщее внимание. Мавридис попытался подойти к своему дому, но ему преградили путь:

— Стойте здесь.

Бекас сжал в кармане пистолет и жандармам приказал сделать то же самое. Преступник очень опасен. Он может в любую минуту выскочить из дома и затеять стрельбу.

Но, как ни странно, все было тихо.

Они окружили домик. Подойдя к двери, Бекас крикнул:

— Кто там есть, руки вверх и выходи!

Никакого ответа. Он, однако, не сомневался, что видел тень в окне, а сбежать Ангелоглу не мог, потому что Бекас с домика глаз не спускал.

Бекас вынул из кармана пистолет и ворвался в дом. Сержант последовал за ним. Четверо жандармов тем временем держали под прицелом окна и двери.

Домик был тесный, убого обставленный. Они его осмотрели весь: ни души. Но в одной комнате еще витал запах табачного дыма. Совсем недавно здесь курили.

И тут Бекас заметил лестницу на чердак. С пистолетом в руке он полез туда. Узкий коридорчик вел к дверце. Бекас плечом высадил ее, и тотчас прогремел выстрел.

Пришлось им с сержантом отступить. Преступник засел на верхней террасе, и добраться до него изнутри не так-то легко.

Они выбежали во дворик и вместе с другими жандармами залегли возле дома.

Никого не было видно: должно быть, он лежал ничком, его скрывали невысокие перила.

— Ангелоглу, ты окружен! — крикнул Бекас. — Сдавайся!

И тут сверху донесся хриплый голос:

— Катитесь к дьяволу!

А вслед за этим сухой треск пистолетного выстрела. Потом еще раз. Все это продолжалось считанные секунды. Один из жандармов вскарабкался на дерево, и, когда преступник, целясь, высунулся, пуля угодила ему прямо в лоб. Взмахнув в воздухе руками, он полетел на землю.

Это был он, Макис Ангелоглу. Человек, которого столько лет считали мертвым. Светлые волосы прилипли к окровавленному лбу. Рука продолжала сжимать пистолет. Лицо было суровое, словно высеченное из металла.

— Вот и все, — сказал Бекас жандармам. — Мы избавили общество от опасного преступника. Больше он никого не убьет.

Он простился с притихшими от волнения ребятами и вместе с жандармами вернулся в Салоники.

В македонской столице ему больше нечего было делать. Убийца Розы Варги и его старого приятеля мертв.

На другой день Бекас вылетел в Афины. Теперь Талии Халкье больше некого выгораживать. И тайна запертой изнутри комнаты откроется.

Он смотрел в иллюминатор на синюю морскую гладь, сверкавшую от солнечных бликов.

Города сверху казались игрушечными. А люди с их страстями и раздорами — до смешного мелкими… Одна история закончена, но завтра-послезавтра начнется новая. Такова его жизнь. Бекас очень устал и был подавлен: сказывалась утрата друга.

Перед самым приземлением он решил, что пора на пенсию.

16 ОН НЕ УБИВАЛ

— Я вам все расскажу, — в отчаянии пробормотал Каридис.

Он выглядел страшно измученным. Крупные капли пота блестели на лбу. Дрожащей рукой он взял со стола стакан воды.

— Я все расскажу. Но не сейчас. Через несколько дней. Прошу, дайте мне несколько дней. И вы узнаете такое, что трудно себе вообразить.

— Вы видели Ангелоглу, перед тем, как он убил Розу Варги? — спросил Макрис.

— О н  н е  у б и в а л.

Макрис даже привстал от изумления.

— Что?!

Каридис схватился руками за голову.

— Я вам все расскажу. Все. Но через несколько дней.

На первых полосах газет были помещены сообщения об Ангелоглу, убийце Розы Варги. Тайна раскрыта, и преступник обезврежен.

История, похожая на роман, несколько дней не сходила с уст в столице. Теперь Ариса Димитриадиса выпустят из тюрьмы — остается лишь совершить необходимые формальности.

Бекас представил в управление подробный отчет о своей поездке в Салоники. Талия Халкья призналась следователю: да, Ангелоглу убил Розу Варги. Единственный вопрос, на который она не смогла или не захотела ответить, — как произошло убийство.

— Я при том не присутствовала, — твердила она.

О запертой изнутри гримерной все забыли и мало-помалу успокоились. Все, кроме Макриса.

У него из головы не выходило лицо Каридиса при их последней встрече, а главное — его слова: «Он не убивал».

Макрис решил пока ничего не говорить своим друзьям. Ждал признания Каридиса. И через пять дней фабрикант ему позвонил:

— Приезжайте ко мне домой. Жду вас.

Макрис немедля к нему отправился. Каридис был все еще очень бледен, но держался уже более спокойно. На лице его при виде журналиста появилась горькая улыбка.

— Прежде, чем вы узнаете конец этой истории, я расскажу вам ее начало. Как познакомился с Розой Варги. Как полюбил ее, что пережил.

Он поведал о страсти и страданиях уже немолодого мужчины, с которым женщина играла, как кошка с мышью.

— Она не питала ко мне ответных чувств и не стремилась выманить у меня деньги. У нее и своих было достаточно. Ей нужно было видеть мое унижение, превратить меня в тряпку. В конце концов, я не выдержал… и в семье все было ужасно — вы понимаете…

Макрис понимал. Всем было известно, как фабрикант привязан к своей семье, как обожает детей.

— Я сказал Розе, что решил порвать с ней. Она взбесилась, стала угрожать, что пойдет ко мне домой и устроит такой скандал, что жена сама со мной разведется. Это было вечером, перед премьерой… «Отыграю спектакль, — заявила она, — а завтра утром займусь твоей супругой». И тут…

Он умолк. Макрис глядел на него с ужасом.

— Вы? — наконец выдавил он.

— Да, я. — Каридис грустно улыбнулся. — Я застал ее в дверях гримерной. Она выплюнула мне в лицо эти слова и засмеялась так зло, отвратительно. У меня голова пошла кругом. Тут я увидел у нее за поясом кинжал… И ударил. Она отступила назад и хлопнула дверью перед моим носом. Потом я услышал скрип поворачиваемого ключа. Вот и все.

«Как просто! — подумал Макрис. — Вот вам и тайна запертой двери».

— Как только я чуть-чуть опомнился, — продолжал Каридис, — тут же почувствовал на себе пристальный взгляд Талии Халкьи. Она все видела… И началась пытка. Талия вряд ли сама бы до этого додумалась, но она рассказала Ангелоглу, и они стали меня шантажировать.

— А почему вы решили открыться именно мне? — неожиданно спросил Макрис.

— Я не могу больше переносить эту пытку. Не могу смотреть в глаза дочери. Я должен был кому-нибудь рассказать. Теперь муки окончены… Но умоляю вас…

Он просил Макриса сохранить это в тайне. Пусть имя его детей останется незапятнанным. Ангелоглу был убийцей, и получил по заслугам. А он, Каридис, сам себя покарает. Он только не хочет, чтобы пострадали жена и дети. Они ведь ни в чем не повинны…

Придя в редакцию, Макрис обнаружил у себя на столе телефонограмму. Известный фабрикант Каридис застрелился в своей конторе. Причины не известны. Да, не известны никому, кроме Макриса. Но он уже принял решение: виновник наказан, судебное дело закрыто, а он будет молчать.

Ему стало грустно. Пожалуй, надо сходить к Нелли Карзи, сообщить, что жених ее скоро будет на свободе.

Но только ли за этим? Может, ему хочется отдохнуть душой, глядя в ясные, смелые глаза Нины Зафириади?

Яннис Марис ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ

Перевод А. Козловской

1 ФАНТАЗЕРКА

Женщина, сидевшая перед ним, совсем не вписывалась в этот интерьер. Таких женщин обычно называют «роскошными». Все на ней, начиная от туфель и кончая косметикой, было тщательно продумано и наверняка стоило кучу денег. Даже неискушенный без труда смог бы определить, что ее платье сшито у лучшего портного из очень дорогой ткани, а над холеным лицом, должно быть, изрядно потрудились широко разрекламированные в разных странах институты красоты. И, конечно же, крупный жемчуг на ее перстне не был искусственным.

Рядом с нею толстый коротышка Бекас в своем видавшем виды синем костюме и с коротко подстриженными усиками на заспанном лице выглядел еще нелепее. И обстановка маленькой комнаты, которую жена торжественно именовала «салоном», — старая, дешевая мебель, стол посредине, семейные фотографии на стенах — только подчеркивала изысканность роскошной посетительницы.

— Я пришла к вам, потому что попала в очень трудное положение, — сказала женщина.

— Чем могу?..

— Вы ведь полицейский? Да?

— Был, — улыбнулся Бекас. — Вот уж три месяца, как вышел на пенсию.

— Я знаю, — сказала женщина, — потому и пришла.

Из-под полуопущенных век — это была его манера — бывший полицейский внимательно рассматривал свою гостью. Возраст что-нибудь между сорока и пятьюдесятью, хотя сразу этого не скажешь. Красивая женщина!

— Мне нужна ваша помощь.

— Слушаю вас.

— Речь идет о моем муже.

— Хотите установить за ним слежку?

— Да.

«Обычная история, — подумал он. — Ох, уж эти ревнивые жены!»

— Тогда вам нужен частный детектив. Таких контор теперь полно в Афинах.

Совет Бекаса не произвел на нее никакого впечатления.

— Дело не просто в слежке. Все гораздо серьезнее.

— Что ж, обратитесь в полицию.

— А я предпочитаю — к вам.

Голос ровный, вежливый, но где-то в глубине его крылась неприятная повелительная интонация.

— Я много о вас слышала и полагаю, вы как раз тот человек, который мне нужен.

«Однако ты-то мне не очень нужна», — подумал Бекас и спокойно спросил:

— И зачем же я вам понадобился?

— Чтобы защитить меня.

— От кого?

Она вела себя вполне естественно и говорила логично, но в своей многолетней практике Бекасу не раз приходилось сталкиваться со всякими психозами, и порой они скрывались за совершенно нормальным внешним видом.

«Может, она из этих… „из неустойчивых“?»

— Вы хотите сказать, что опасность исходит от вашего мужа?

— Думаю, да.

— И какая, по-вашему, опасность?

— Он собирается меня убить, — сказала женщина таким тоном, как будто речь шла о чем-то обыденном.

«Как пить дать — сумасшедшая», — решил Бекас, однако виду не подал. Выражение лица у него было простодушное и чуть глуповатое, и это нередко вводило в заблуждение тех, кто его не знал.

— Ну, если так, то дело серьезное, — сказал он.

— Очень.

— Тогда обязательно обратитесь в полицию.

— Я не могу этого сделать.

— Почему?

— Потому что у меня нет определенных доказательств.

Бекас сдержал улыбку.

— Вот видите, ничего определенного нет. Значит, вы фантазируете…

— Я не фантазирую. Я знаю.

— Знаете, несмотря на то что никаких оснований подозревать мужа у вас нет?

— Именно так.

«Надо поскорей от нее избавиться», — подумал Бекас.

Через несколько дней дочь выходит замуж, и у него куча забот. На свадьбу нужны деньги. А какие деньги могут быть у простого полицейского, к тому же пенсионера?! Они с женой уже присмотрели квартирку для дочки. Конечно, у него есть кое-какие сбережения за многие годы строжайшей экономии, которая порой граничила с жадностью. Да еще выходное пособие…

— Вашим делом должна заняться полиция. Я ведь сказал уже, что вышел на пенсию.

Он поднялся, давая посетительнице понять, что разговор окончен.

— А я хочу, чтобы им занялись вы. — Она продолжала сидеть как ни в чем не бывало.

— Но послушайте…

— Я хорошо заплачу.

— Уважаемая, я не гожусь больше для этой работы. — Бекас улыбнулся.

Женщина пропустила его слова мимо ушей.

— Сто тысяч драхм.

Он замер, опираясь рукой на подлокотник кресла.

— Что вы сказали?

— Сто тысяч драхм. Вы получите их сразу же, как только возьмете это дело. Я вам доверяю.

Бекас редко терял самообладание, но на этот раз оно чуть было не изменило ему.

Трехкомнатная квартирка рядом с музеем!.. Как знать, может, в ней — счастье его дочери? Но, чтобы приобрести ее, одних сбережений и выходного пособия мало. Не хватает восьмидесяти тысяч драхм.

— Но почему вы считаете, что ваш муж собирается вас убить?

На ее лице появилась едва уловимая улыбка и сразу исчезла.

— Так вы согласны?

— Нет, я этого не говорил. — Он еще пытался сопротивляться. — Пока я только выясняю, в чем суть дела, госпожа…

Он до сих пор не знал, как ее зовут. Жена сказала, что его спрашивает какая-то дама, и сразу же проводила ее в «салон».

— Госпожа Дендрину.

Где-то он эту фамилию слышал. Кажется, что-то связанное с пароходами, гостиницами, фабриками — он точно не помнил…

— Я хочу знать, что именно случилось, госпожа Дендрину.

— Мой муж завел любовницу, — сказала женщина.

«Ну, не он первый», — подумал Бекас, но промолчал, решив дать ей высказаться.

— Актриса, — брезгливо произнесла она. — Совсем девчонка.

— Я вам крайне сочувствую, — сказал Бекас. — Однако, если мужчина имеет любовницу, это вовсе не значит, что он собирается убить жену.

— Он от нее без ума.

Бекас пожал плечами и подумал: «Если бы он хотел освободиться, мог бы развестись».

Женщина как будто прочла эти мысли на его бесстрастном лице.

— Нет, он не станет просить развод, он не так глуп.

— Почему?

— Чтобы не потерять тех преимуществ, которые обеспечивает ему мое состояние.

— А оно, без сомнения, очень велико, — вставил, не удержавшись, Бекас.

— Очень, — спокойно согласилась она.

— И что, это единственный мотив для ваших подозрений? — Он еще раз подумал, что его посетительница не в своем уме.

— Нет, конечно. Я сама слышала, как муж говорил об этом.

— С кем? — оживился Бекас.

— С любовницей.

— Вы слышали, как он сказал об этом своей любовнице?

— Да.

— Но как?.. Прямо в вашем присутствии?

— Нет, по телефону.

— Значит, он звонил, не подозревая, что вы находитесь поблизости от телефона?

— Я не находилась поблизости, — сухо сказала она.

— А как же?..

Посетительница достала из сумки золотой портсигар с вправленными брильянтами, взяла сигарету себе и предложила Бекасу.

— Спасибо, врачи запретили. Возраст!..

Госпожа Дендрину щелкнула зажигалкой, такой же роскошной, как портсигар.

— Дело в том, господин Бекас, что я узнала о планах мужа довольно необычным образом. Жизнь полна всяких сюрпризов. Вам ведь наверняка приходилось случайно услышать по телефону чужой разговор?

— Конечно. Это с каждым случается.

— Но у меня случай особый. — Голос ее дрогнул. — Я собиралась позвонить подруге и внезапно услышала в трубке разговор мужчины и женщины. Сначала я хотела положить трубку, но тут же передумала. Конечно, подслушивать нехорошо, но очень уж забавно слышать, как двое разговаривают, не подозревая, что не одни.

Бекас молчал.

— С первых же слов, — продолжала женщина, — мне стало ясно, что эти двое — любовники. Мужской голос показался мне знакомым. Я прислушалась и поняла, что это он, мой муж.

— Вы в этом уверены? — спросил Бекас (он так и не решил, верить ей или нет). — Ведь телефон искажает голоса.

— Я же говорю вам, что узнала его голос. А если бы и не узнала, то по содержанию разговора догадалась бы, что это он.

Бекас заинтересовался. Возможно, эта женщина и фантазерка, но фантазии ее весьма увлекательны. Роман, да и только!

— И что же вы услышали?

— Девица настаивала. Говорила, что ей надоело оставаться в тени. Что она не желает вечно прятаться. Муж пытался успокоить ее. И в конце концов сказал это…

— Что «это»?

— Он ей сказал, чтоб она потерпела немного, потому что уже принял меры и скоро препятствие будет устранено. Понимаете? «Препятствие» — это я.

— Но это еще не значит, что он собирается вас убить. Он мог иметь в виду что-то другое. Развод, например.

— Нет.

— Почему вы в этом так уверены?

— Да он сам сказал. «Неужели, — говорит, — тебе мало того, что ради тебя я решился на убийство?»

— А вы не ослышались? Он так и сказал?

— Именно так.

— А может, он еще сказал, каким способом собирается вас умертвить? — В голосе Бекаса послышалась невольная ирония.

— Нет.

— Ну а у вас есть догадки по этому поводу?

— Нет. Потому и обращаюсь к вам за помощью. Я хочу, чтобы вы последили за ним, чтобы сами разобрались. И… защитили меня.

Она потушила сигарету и достала из сумки чековую книжку.

— Пожалуйста, дайте мне ручку.

— Но я ведь еще не согласился…

Однако тон его уже не был таким уверенным, а пальцы сами собой потянулись за авторучкой.

Госпожа Дендрину заполнила чек, вырвала его из книжки и протянула Бекасу. 50 000 драхм. Для полицейского на пенсии сумма немалая.

— Это аванс, — сказала она, убирая чековую книжку. — Остальное получите, как только приступите к делу. Договорились?

— Но… — пробормотал Бекас, — мне нужна полная информация. Имя вашего мужа, его любовницы, ее адрес…

— Я предоставлю вам все, что нужно, — с готовностью ответила она.

2 О МАРИНЕ РОЗИНУ

Госпожа Эгантия была прямой противоположностью той женщины, которая только что покинула «салон» Бекаса, оставив после себя аромат дорогих духов. За тридцать пять лет замужества она расплылась, перестала следить за собой, зато очень гордилась своими кулинарными способностями. Она с отвращением относилась к газетам, где вечно пишут о преступлениях, обожала сентиментальные фильмы и боготворила мужа. Пока Бекас работал в полиции, его супруга жила в постоянной тревоге за него и никогда не засыпала, пока он не вернется домой. Одним словом, вполне заурядная домашняя хозяйка. Однако за этой видимостью крылись настоящие сокровища: преданная любовь и, как ни странно, сильная воля.

Эта ничем не примечательная женщина незаметно вселяла в Бекаса спокойствие и уверенность.

Войдя в «салон», она застала мужа в совершенной растерянности — она даже и не помнила, когда видела его в таком состоянии.

— Чего ей надо, этой женщине?

Бекас молча протянул ей чек.

— Что это?

— Это квартира рядом с музеем.

Она удивленно взглянула на мужа: такие шутки были ему не свойственны.

— Что-что?

— Пятьдесят тысяч драхм. Одевайся.

— Зачем?

Бекас посмотрел на часы.

— Пойдем договариваться о квартире. Разве не ты говорила, что будешь счастлива, если мы ее купим для дочери?

— Да, я говорила… — пробормотала женщина.

— Ну вот, теперь мы можем это сделать, — сказал он и поднялся.

Когда Бекас уходил из полиции, где проработал тридцать шесть лет, он твердо решил, что со всякого рода расследованиями покончено навсегда. В своей жизни он раскрыл множество преступлений, хватит с него, пора пожить спокойно. Детективные романы и фильмы теперь вызывали у него отвращение, и своим идеалом он стал считать жизнь в домашних туфлях и домик с небольшим садом где-нибудь за городом. Когда кто-нибудь вдруг узнавал его на улице: «О, господин Бекас! А помните то ваше знаменитое дело?!» — он сердился и старался поскорей отделаться от навязчивого собеседника.

Дело, с которым обратилась к нему эта странная госпожа Дендрину, совсем не вдохновляло его.

Конечно, сто тысяч на дороге не валяются. Он смог, таким образом, решить проблему жилья для дочери. Они с женой побывали в том красивом доме рядом с музеем, договорились о квартире и дали задаток. Но стоило Бекасу подумать об этих неожиданно свалившихся на него деньгах, настроение сразу портилось. Порядочно ли было с его стороны воспользоваться отчаянием психически неуравновешенной женщины? Даже если ее страхи имеют основание — как это доказать?

Когда вопрос с квартирой был улажен, Бекас проводил домой счастливую жену, а сам отправился на улицу Панепистимиу, где находилась редакция газеты «Проини». С ее главным редактором Макрисом он был знаком давно; раза два им даже пришлось сотрудничать. Помнится, они вместе занимались нашумевшим убийством в Колонаки. Бекас был уверен, что застанет Макриса на месте: в этот час он обычно завален работой.

В приемной бывшего полицейского встретил старый курьер, поприветствовал, как своего человека. Бекас поздоровался и кивнул в сторону двери со знакомой табличкой «Главный редактор».

— У себя?

— Да, заходи, он один.

Бекас постучал и, не дожидаясь ответа, вошел в кабинет. Журналист глянул на него из-под больших очков и расплылся в улыбке.

— О, кого я вижу!

Бекас сел.

— Кофе?

Макрис нажал кнопку и попросил мгновенно появившегося в дверях курьера принести им кофе.

— Ну? Как жизнь? Не скучаем?

— Да нет.

— Привык к новому положению?

— Вполне.

— А свадьба когда?

— Скоро. Как только уладим кое-какие дела.

Редактор, появившийся в кабинете, прервал их беседу. Бекас искоса наблюдал за старым другом. Тот, как всегда, выглядел молодо и бодро, однако в белокурой шевелюре уже явственно проглядывала седина, да и смуглая кожа была уже не та, что прежде.

— О чем задумался? — спросил его Макрис, когда редактор вышел.

— Да вот гляжу, стареем мы с тобой.

— Не мы, а ты. Это ведь ты на покой вышел.

— Ну так мы ж почти одногодки.

Бекасу стукнуло пятьдесят восемь, а его другу — пятьдесят пять.

— Тыпопробуй кому-нибудь это сказать, да тебя же на смех поднимут.

Высокий, крепкого сложения, но не полный, всегда одетый очень живописно, Макрис и впрямь выглядел гораздо моложе своих лет.

— Никому не скажу, — пробурчал Бекас и полез в карман за сигаретой.

Не спеша, с педантичностью человека, которому врачи разрешили выкуривать не больше четырех-пяти сигарет в день, он разломил сигарету пополам, засунул одну половинку обратно в коробку, а другую вставил в противоникотиновый мундштук.

— Врачи? — с усмешкой спросил Макрис.

— Они, подлые!

Он закурил и с безразличным видом, так, будто это случайно пришло ему в голову, спросил:

— Ты знаешь некую Марину Розину?

— Розину?

— Да, актрису.

— С каких это пор ты стал интересоваться театром?

— Так знаешь или нет?

— Конечно! Она из начинающих. Только в прошлом или позапрошлом году закончила драматическую школу при Национальном театре. Говорят, чрезвычайно талантлива.

— А ты что скажешь?

— Я? Согласен. А почему эта малышка тебя заинтересовала?

Ответ у Бекаса был готов заранее:

— Да Элени с ней подружилась, и эта Марина у нее с языка не сходит. А ты ведь знаешь нынешних…

— Но Элени уже не ребенок…

— Конечно, и все же мне небезразлично, с кем водит дружбу моя дочь. Так что она такое?

— Розину?

— Да.

— Насколько мне известно, вполне порядочная девушка. Она из семьи…

— Семья — ладно! Сама-то она какова?

— Я же сказал! Прелестная малышка.

— И сколько этой «малышке» лет?

— Года двадцать два, ну может, двадцать пять…

Половинка сигареты кончилась. Бекас отвернул лацкан пиджака, вытащил приколотую булавку и с ее помощью извлек остаток сигареты из мундштука.

— Вот ты говоришь «прелестная малышка», что это значит?

— А что именно ты хочешь узнать? — Глаза под стеклами очков хитровато блеснули.

— Так, вообще.

— Ну-ка скажи, сколько лет мы знакомы?

— Лет двадцать.

— Двадцать два. И за эти двадцать два года я слишком хорошо тебя изучил, чтоб ты мог меня одурачить. Какого дьявола тебе понадобилась Марина? Выкладывай!

— Правда ли, что она любовница богача?

Макрис удивленно посмотрел на друга. Пухлое, усатое лицо «сердитого кота» — так часто дразнил его Макрис — ничего не выражало.

— Любовница богача? Впервые слышу. Ты имеешь в виду конкретного богача?

— Да, так говорят.

— Кого?

— Некоего Дендриноса. Ангелоса Дендриноса.

— Это что же, муж знаменитой госпожи Дендрину?

Бекас все с тем же бесстрастным видом спросил:

— Почему «знаменитой»?

— Ну, три ее брака и многое другое…

— Мне не сказали, что он муж «знаменитости». Знаю только, что его зовут Ангелос Дендринос и он якобы крупный промышленник.

— Ну да, тот самый. Но я не слышал, чтобы малышка была его приятельницей.

Макрис скрестил руки на письменном столе и заговорщически наклонился к Бекасу.

— И ты продолжаешь утверждать, что тебя все это интересует только из-за дочери? — спросил он, заглядывая Бекасу в глаза.

— Конечно.

Макрис недоверчиво покачал головой.

— Если бы я не знал, что ты ушел на пенсию, то подумал бы, что полицейский Бекас раскручивает очередное дело.

— Но ведь ты знаешь, что я ушел.

— Да, это меня и озадачивает. У тебя есть еще вопросы?

Бекас состроил невинное выражение.

— Да нет, что ты. Впрочем… — Он как будто задумался ненадолго и добавил, словно такая мысль только что пришла ему в голову: — Если не трудно, познакомь меня с этой малышкой. Ну… чтобы я мог составить о ней собственное мнение.

— Ради дочери?

— Естественно.

Бекас отлично понимал, что обмануть Макриса ему не удалось, а тот тоже был уверен, что Бекас это понимает.

— Помилуй, какой труд! Хочешь, пойдем сегодня же вечером в театр?

— Буду очень признателен.

Бекас поднялся.

— Ну ладно, извини, что оторвал от работы.

Он протянул руку, Макрис быстро пожал ее и спросил теперь уже на полном серьезе:

— И все-таки скажи, зачем тебе понадобилась малышка Розину?

— Мне поручили одно дело.

— Полиция?

— Нет, приятель.

Дженни Дендрину отправилась от Бекаса прямо домой, на улицу Мурузи. Она припарковала длинный черный «мерседес» так мастерски и спокойно, что никто бы не угадал ее возбужденного состояния, и, выйдя из машины, окинула быстрым взглядом окна своей квартиры: совсем недавно она купила целый этаж.

Привратник застыл перед нею в почтительном поклоне.

— Мой муж не выходил из дома? — спросила она.

Привратник сказал, что не видел.

В задумчивости она пошла к лифту, и, пока он полз вверх, на лице женщины отражалась душевная борьба. Однако перед дверью квартиры ее черты обрели прежнее спокойствие. Открыв дверь своим ключом, она сбросила на руки горничной легкое пальто и вошла в гостиную. Муж, сидя за письменным столом, читал какой-то иностранный журнал.

— Ты еще не выходил?

— Я жду звонка из Лондона.

Роскошная квартира была обставлена с большим вкусом. Здесь явно потрудился какой-нибудь знаменитый художник по интерьеру. Но чего-то не хватало этому жилищу — должно быть, теплоты, уюта, который привязывает человека к его дому.

— Так быстро? — удивился муж.

— Да, я раньше освободилась…

— И в Кифисью не поехала?

— Нет.

Дженни Дендрину строила новую виллу в Кифисье.

— Но ты вроде собиралась посмотреть, как идет строительство.

— У меня были более срочные и серьезные дела, — спокойно ответила она.

Ангелос Дендринос отложил журнал.

Этот сорокалетний мужчина выглядел моложе своей жены и внешне был похож на киноактера.

Шотландский костюм красиво облегал стройную спортивную фигуру, ярко-голубые глаза казались еще красивее на фоне морского загара и мягких курчавых волос, слегка тронутых сединой.

— Срочные и серьезные? — переспросил он, откинувшись на спинку кресла. — Впервые слышу от тебя подобные выражения, а что произошло?

— Не знаю, должна ли я сообщать тебе об этом.

Ангелос улыбнулся — надо сказать, улыбка у него была совершенно очаровательная.

— То есть как не знаешь? Вот уж не думал, что у нас могут быть секреты друг от друга.

Дженни Дендрину бросила на мужа красноречивый взгляд, но промолчала.

— Так о чем речь? — По голосу его было ясно, что он не принял всерьез слова жены.

— О моей жизни.

Дендринос улыбнулся.

— О твоей жизни? Не хочешь ли ты сказать, что больна, а я об этом не знаю?

Дженни посмотрела на него в упор.

— Я здорова.

— Не сомневаюсь. Ведь ты еще молода и полна жизни.

— И как долго я еще буду «полна жизни»? — произнесла Дженни исказившимся голосом.

Дендринос посмотрел на жену с удивлением.

— Что ты хочешь этим сказать?..

Макрис непонимающе смотрел на старого полицейского.

— Приятель, говоришь?

— Да.

— Но какого рода «дело» может поручить приятель полицейскому на пенсии?

Бекас стал более, чем когда-либо, похож на сердитого кота.

— А разрази меня гром, если я знаю, — сказал он и выдернул у Макриса руку.

— Трудное дело?

Бекас не ответил. Он вышел из редакции в самом что ни на есть дурном расположении духа. Трудное дело? Конечно, трудное — с какой стороны ни глянь. Во-первых, Бекас прежде был одним из винтиков хорошо отрегулированного единого механизма, а теперь он вынужден действовать в одиночестве — есть от чего растеряться. И потом, ведь зацепиться не за что: ничего конкретного, кроме странной истории с телефонным разговором, да и та не вызывает особого доверия. К тому же он не имеет ни малейшего представления о людях, с которыми ему придется иметь дело.

Он вышел на улицу Панепистимиу. Солнце светило совсем по-весеннему, а у Бекаса на душе кошки скребли. И зачем он согласился взяться за это дело?.. Но, вспомнив счастливое лицо жены, когда они вносили задаток за квартиру, и представив радость дочери — Эгантия, конечно, уже сообщила ей, — решительно стиснул зубы. В конце концов, если богатой сумасбродке нравится бросать деньги на ветер, он тут ни при чем.

Он взглянул на часы. Еще два часа назад он был обыкновенным пенсионером и не имел никаких забот, кроме, разумеется, финансовых. И вот поди ж ты… Надо составить план действий. Прежде всего выведать всю подноготную действующих лиц. Дженни Дендрину, Ангелос Дендринос и молоденькая актриса — типичный любовный треугольник, за которым скрывается смерть. Так ли это? Может, ему просто морочит голову дама, которой нечем себя занять?

Он попытался вспомнить, не видел ли где этого Дендриноса? Лицо человека всегда играло для Бекаса огромную роль. Сколько раз в своей работе он боролся за то, чтобы снять подозрение с обвиняемого только потому, что лицо его вызывало доверие. Но, по всей вероятности, Ангелоса Дендриноса он никогда не встречал. Любопытно, что он из себя представляет? Бекас еще раз посмотрел на часы. Время обедать. Он пошел к троллейбусной остановке и стал ждать.

Ангелос Дендринос посмотрел на жену с удивлением.

— Что ты хочешь этим сказать?..

— То, что сказала. Как долго я еще буду «полна жизни»?

Красавец муж улыбнулся.

— С твоим здоровьем, с твоим жизнелюбием, думаю, не меньше нескольких десятилетий.

Но, увидев выражение ее лица, он встревожился.

— Что с тобой?

— Нам надо поговорить. Только искренне.

— А разве мы когда-нибудь были неискренни друг с другом?

Она как будто пропустила этот вопрос мимо ушей.

— Разве моя смерть не облегчила бы тебе жизнь?

— Что за глупости!

— Ты не ответил. Разве моя смерть не облегчила бы тебе жизнь?

— Ты говоришь возмутительные вещи!

— Отвечай же! — настаивала она.

— Но почему? Какого черта?

— Не знаю. Мужу порой выгодно избавиться от своей жены. Если он освободится, то сможет, например, посвятить себя другой женщине. Или же сам будет распоряжаться состоянием, которое останется ему после смерти жены…

— Объясни, пожалуйста, что с тобой сегодня?

— Я задала вопрос и жду ответа.

— Хорошо, я отвечу. Нет и тысячу раз нет. Если бы ты умерла, мне бы не стало легче. Наоборот, моя жизнь была бы разрушена.

Он взял ее за руку.

— Послушай, Дженни, — произнес он с нежностью. — Мы ведь поженились по любви.

— Ты хочешь сказать, я была влюблена.

— Ну, не начинай опять этот разговор. Мы оба были влюблены. Я не хочу сказать, что после стольких лет супружества мы влюблены друг в друга, как раньше, — мы уже не так молоды, — но я тебя люблю. Ты — моя жена. Без тебя я не могу представить своей жизни.

— Вот как?

Эта язвительная интонация его испугала.

— Скажи мне наконец, что произошло?

Она провела рукой по его лицу.

— А, не обращай внимания. У меня последнее время нервы не в порядке. Пройдет!

В пять часов вечера Бекас впервые услышал голос своей клиентки по телефону: он про себя назвал ее «клиенткой», и ему самому стало смешно. Он вдруг почувствовал себя сыщиком из американских детективов, к которым всегда питал глубокое отвращение.

Госпожа Дендрину звонила из дому.

— Есть какие-нибудь новости?

Какие новости могли у него быть?

— Пока нет. К тому же вы должны понимать…

Он объяснил, что пока ему ничего не известно и он только начинает работать.

— А если вы не успеете? Если это вот-вот случится?

Что он мог ей сказать?

— Сделаю, что смогу. А вы со своей стороны будьте осторожны — это совсем не лишнее.

Он в который раз задал себе вопрос, не совершил ли ошибку, взявшись за это необычное дело.

— Поторопитесь, прошу вас. — В голосе ее звучало неподдельное беспокойство.

Он почувствовал укол совести.

— Знаете, госпожа Дендрину, если опасность действительно так велика, как вы говорите, то обращаться ко мне — не выход. Здесь требуется вмешательство полиции. Что же касается денег…

— Нет-нет. Мы же обо всем договорились.

— Да, но…

Она внезапно перешла на шепот:

— Я не могу больше говорить.

И Бекас услышал щелчок в трубке. «Должно быть, кто-то вошел в комнату. Муж?.. — думал он, не выпуская из рук телефонную трубку и в сотый раз коря себя за то, что ввязался в это дело. — Надо ж было так влипнуть из-за этих чертовых ста тысяч». Он нажал на рычаг и стал набирать другой номер.

— Это Бекас. Я тебя не разбудил?

Он знал, что его друг Макрис любит поспать после обеда.

— Нет. Я уже одеваюсь.

— Так наш уговор насчет театра в силе?

По телефонному проводу к Бекасу «приплыла» широкая улыбка друга.

— Впервые вижу тебя в таком нетерпении. А может, ты грешным делом сам влюбился в малышку Розину? Знаешь, любовь в нашем возрасте — опасная штука.

Бекас оставил эту остроту без внимания.

— Где встречаемся?

— В редакции. Ты хочешь попасть к началу пьесы?

Что его совсем не интересовало, так это пьеса.

— Значит, около десяти?

— Если к началу — приходи чуть раньше.

— Договорились.

Бекас отошел от телефона. Как всегда бесшумно, в комнате появилась жена. Во взгляде у нее, кроме обычной нежности, Бекас заметил беспокойство. И почувствовал необходимость хоть что-нибудь сказать.

— Знаешь, это дело мне совсем не нравится.

— Что, трудное? — Без его признания она бы не решилась спросить.

— Трудное? — улыбнулся Бекас — Да не знаю. Скорее странное, запутанное. А где Элени?

Лицо жены засветилось от радости.

— Пошли с Йоргосом смотреть свою квартиру.

Она подчеркнула — «свою». Может, не стоит мучиться сомнениями, раз они обе так счастливы. Этим миллионерам сам бог велел бросать деньги на ветер.

— Я сегодня иду в театр, — объявил он жене.

Она удивилась: муж никогда не был заядлым театралом.

— Хорошая пьеса?

— Не знаю, пьеса меня не интересует.

Она промолчала: за долгие годы его службы привыкла не задавать лишних вопросов.

3 ВЛЮБЛЕННАЯ ДЕВУШКА

Квартира Марины Розину походила скорее на жилище какой-нибудь студентки искусствоведения, чем актрисы. В шкафу — книги, на трех языках, по стенам — несколько миниатюр художников-модернистов, пока никому не известных, но многообещающих, на столике — небольшая гипсовая фигурка работы Апартиса[9], и никаких фотографий, кроме большого портрета Лоренса Оливье в роли Генриха V. Все отличалось изысканностью и хорошим вкусом, но самым очаровательным предметом здесь была сама хозяйка — Марина Розину. В брюках и тоненьком свитере она лежала на диване и читала недавно вышедший автобиографический роман Симоны де Бовуар.

Марина уже снялась в двух фильмах, но, к счастью, пока не заразилась «звездной болезнью». Ее красота сразу не бросалась в глаза, но тот, кто присматривался к ней повнимательнее, уже не мог забыть это лицо. Высокий лоб, прямые волосы в живописном беспорядке, кожа гладкая и свежая — никакой косметики.

Она отложила книгу и, опершись на локоть, стала разглядывать стоящую рядом на столике фотографию Ангелоса Дендриноса. Муж необычной «клиентки» Бекаса будто следил, улыбаясь, за молодой девушкой, вытянувшейся на диване. Марина Розину взяла фотографию в руки, какое-то время задумчиво ее рассматривала, а потом отложила и потянулась к телефону.

— Говорите, — послышался в трубке знакомый голос его секретарши.

— Господина Дендриноса, пожалуйста.

Секретарша соединила.

— Слушаю.

— Добрый вечер.

Ей не нужно было называть себя: он всегда мгновенно узнавал ее по голосу.

— Откуда ты звонишь?

— Ты один?

— Да.

— Из дома. Я смотрела на твою фотографию и не удержалась от соблазна услышать тебя. Ты будешь сегодня в театре?

— Я не могу, ты же знаешь.

— А потом?

— Вряд ли. Надо соблюдать осторожность.

— А разве мы не осторожны?

— Сегодня у меня был очень странный разговор с женой.

— То есть?

— Она спросила, станет ли мне легче жить, если она умрет.

— Думаешь, она что-то заподозрила?

— Не знаю. Но на всякий случай надо быть поосторожнее.

— Господи, где взять сил, чтоб тебя не видеть?

— А мне?..

— Пойми, так больше продолжаться не может. Это мука!

— Скоро наши муки кончатся, любовь моя. Пока! Мне надо идти.

— Ты сам позвонишь?

— Да.

Девушка послала в трубку воздушный поцелуй и принялась опять смотреть на фотографию. Какая у него улыбка — от нее сердце щемит!..

Без двадцати десять Бекас был в кабинете своего друга. Журналист давал последние указания сотрудникам. К счастью, не возникло никаких происшествий, которые бы задержали его в редакции.

— Я в театр, — сказал он своему помощнику. — После спектакля загляну в типографию.

Заканчивая дела, Макрис незаметно наблюдал за Бекасом. Для человека, его не знавшего, бывший полицейский был спокоен, невозмутим и вид имел как будто даже сонный. Но Макрис-то хорошо его изучил. От него не укрылось, что Бекас нервничает. «Интересно, с чего бы это?» — подумал он.

— Ну, я в твоем распоряжении, — сказал наконец главный редактор, бросая на стол авторучку. — Я забронировал два места рядом со сценой, чтобы ты мог вблизи насладиться спектаклем и всем, что тебя интересует.

— Ты прекрасно знаешь, что спектакль меня не интересует, — пробурчал Бекас. — И оставь, пожалуйста, свои шутки.

— Хочешь заглянем за кулисы?

— А ты можешь это устроить?

— Проще простого! Руководитель труппы и автор — мои друзья.

Они поднялись. Макрис снял с вешалки макинтош. За двадцать лет Бекас не мог припомнить, чтобы его приятель надел что-нибудь потеплее, даже в самые лютые холода.

— Пройдемся пешком, у нас есть еще время.

Они вышли на ярко освещенную улицу Панепистимиу. Теперь, когда дневное солнце исчезло, зима опять вступила в свои права.

— Я уверен, что ты придешь в восторг от пьесы.

Старый полицейский уже привык к безобидному поддразниванию своего друга и не обращал внимания.

— Так что она за человек?

— Я же тебе утром все рассказал. Молодая актриса, окончила драматическую студию при Национальном театре…

— Я не о том.

Они шли теперь по направлению к улице Стадиу.

— Одна из самых интересных женщин, каких я знал в жизни.

— То есть?

— Очень красива… Такая, знаешь, необычная красота. А что еще более необычно для ее возраста и профессии — умна и образованна.

«Так умна, что способна подготовить преступление!» — подумал про себя Бекас.

— К тому же из очень хорошей семьи, — продолжал рассказывать журналист. — Ее отец был известный историк, преподавал в университете.

— Почему «был»?

— Он умер. Малышка живет одна.

— А мать?

— Они с отцом давно разошлись. Теперь она, кажется, в Америке и снова вышла замуж.

С улицы Стадиу они свернули на улицу Христоса Ладаса. Впереди засветились огни театра.

— Ну, вот мы и на месте, — сказал Макрис.

Бекас остановился перед сияющей витриной с фотографиями актеров.

— Которая Розину? — спросил он журналиста.

Тот обернулся и стал рассматривать витрину.

— Вот она.

Бекас так и впился глазами в фотографию.

— Ну и как? — спросил наконец Макрис.

— Красивая девушка, — ответил Бекас, а сам подумал: «Встреть я ее на улице, никогда бы не догадался, что актриса».

— И не просто красивая, — улыбнулся Макрис.

— Да, — задумчиво протянул старый полицейский. — Кажется, она «личность».

Он по опыту знал, что именно такие женщины доставляют мужчинам больше всего неприятностей.

— Ну что, пошли?

И они направились к театральному подъезду.

Прежде (это «прежде» было всего-то три месяца назад) у Бекаса при входе в кино или в театр даже мысли не возникало представиться или предъявить полицейское удостоверение, и контролеры без звука его пропускали. А вот теперь остановили.

— Ваш билет?

Он чуть было не сказал «полиция». Но вовремя спохватился. Макрис вмиг все уладил.

— Этот господин со мной.

— Пожалуйте, господин Макрис.

Они вошли. Руководитель труппы позаботился, чтобы им отвели два лучших места, которые всегда придерживают до последней минуты для опаздывающих театралов.

Занавес еще не поднялся, и Макрис отвечал на приветствия со всех сторон.

— Эта Розину сразу появится?

— Нет. Ее выход в середине первого акта. Может, сейчас зайдем за кулисы?

— После.

Он хотел посмотреть на нее раньше, чем она узнает, что ей уделяется особое внимание. Послышался первый звонок.

— Ты хоть знаешь, что́ собираешься смотреть? — опять поддел друга Макрис.

— Нет.

Оказалось, давали комедию из американской жизни.

Ангелос Дендринос курил, полулежа в кресле. Жена сидела напротив и листала какой-то французский журнал.

— Ты что же, так и просидишь весь вечер дома? — спросила она, поднимая голову.

— Но ведь ты сама решила. Мы могли бы пойти к Дросопулосам или поужинать с Апостолидисом в Кифисье. Нас приглашали.

— Настроения нет. — Она бросила журнал на пол. — Мне скучно. Который час?

Дендринос взглянул на старинные часы на камине между двумя подсвечниками, тоже антикварными.

— Без пяти десять.

Жена неожиданно предложила:

— Пойдем в театр?

Он удивился.

— Сейчас? Но уже поздно.

— Успеем. Театры никогда не начинают вовремя.

— Да и билетов мы не заказали. Придется мучиться где-нибудь в последнем ряду…

Но она уже решительно поднялась.

— Пойдем. Все равно лучшие места они придерживают. Ты можешь так идти, а я только платье переодену.

Последние слова она произнесла уже на пороге спальни; у двери обернулась, взглянула на мужа через плечо.

— Пять минут, и я готова.

— Дженни, а может, отложим на завтра?

Но жена уже скрылась за дверью, которая отделяла гостиную от той части квартиры, где находились спальни.

Вернулась она действительно через пять минут.

Дендринос поднялся с кресла.

— И в какой же театр ты хочешь пойти?

— Говорят, в «Атинаико» идет интересная комедия.

Дендринос с трудом сдержал досаду.

— Любовь моя, не лучше ли что-нибудь посерьезнее? В «Рексе», например…

— Нет. Мне очень любопытно посмотреть эту комедию.

— Но там всегда аншлаг. В другой раз закажем билеты заранее…

— Насчет мест не беспокойся, — нетерпеливо отмахнулась она. — Это я беру на себя.

Дендринос заметно колебался.

— Если только у тебя нет особых причин не водить меня туда.

— Пойдем куда хочешь, — устало проговорил он.

Занавес поднялся, и спектакль шел уже минут десять. Бекас не отрываясь глядел на сцену. Разумеется, за ходом действия он не следил и актеров не слушал. Однако в каждой вновь появлявшейся актрисе ему виделась Марина Розину.

Макрис уже побывал на премьере этой вещи, и его спектакль интересовал еще меньше. Он был целиком поглощен наблюдениями за своим другом: в данный момент тот уже не походил на сердитого кота, а скорее напоминал охотничью собаку, которая почуяла дичь. «Любопытно, — то и дело спрашивал себя Макрис, — зачем ему понадобилась эта малышка?»

Случайно взгляд его упал в зрительный зал: капельдинерша, с великой осторожностью, чтобы не наделать шума, провожала на места во втором ряду опоздавшую пару. Журналист оживился и толкнул локтем друга.

— Ты глянь-ка! — Макрис кивнул в сторону супругов.

Узнав свою клиентку, Бекас тут же вспомнил, что его друг не в курсе дела, и потому спросил:

— Кто это?

— Дендринос с женой. Тот самый богач, который, по твоим словам, и состоит в связи с малышкой.

Прежде чем журналист успел произнести эти слова, Бекас уже принялся изучать взглядом мужа своей клиентки. «Красивый мужчина», — подумал он. Дендринос напомнил Бекасу одного актера, чью фотографию повесила у себя в комнате дочка, когда была маленькой. И, так как мозг иногда выкидывает с нами странные шутки, бывший полицейский теперь с усилием вспоминал имя того актера, в то же время понимая, как это глупо. Но вспомнить ему не удалось.

Супруги наконец достигли своих мест и уселись.

— Вся компания в сборе, — зашептал Макрис — Малышка, ее друг и ты. Ну как он тебе?

— Впечатляет.

— Однако же до сих пор мне никто не говорил, что он любовник Розину. Да и жена у него красавица.

Сзади на них зашикали, и Макрис повернулся к сцене. Наконец появилась Марина Розину.

— Она? — спросил Бекас.

Макрис только кивнул, но Бекас и сам тут же узнал девушку по фотографии. Он невольно повернулся посмотреть на супругов. Жена смотрела на молодую актрису взглядом, выражавшим вполне объяснимую ненависть.

Даже не большой ценитель искусства сразу согласился бы с Макрисом: эта девушка талантлива. Пьеса была забавная, но не более того, а текст, который драматург написал для этой роли, — банальный. Но Марине удалось вложить даже в эти пустые фразы глубину и значительность. Она приковывала к себе внимание зрителя, хотя роль была не главная. Макрис наклонился к Бекасу.

— Что скажешь?

— Да, она хорошая актриса.

По возможности незаметно он опять посмотрел на Дендриносов. Муж с увлечением следил за актрисой. На его лице засветилась нежность. «Влюблен, — решил Бекас. — Моя клиентка права». Госпожа Дендрину повернулась что-то сказать мужу, и лицо его опять приняло равнодушное выражение.

Бекас увидел все, что хотел. И теперь, рассеянно глядя на сцену, думал о другом. Наконец первый акт кончился, и зрители потянулись из зала. Многие направились в курительную.

— Ну что, — сказал Макрис, — зайдем за кулисы?

— Пошли.

За кулисами журналист был как у себя дома. Его радушно и почтительно приветствовали буквально все — от актеров до рабочих сцены.

— Я смотрю, ты здесь свой человек, — заметил Бекас.

— Не забывай, они поставили несколько моих пьес. И числят меня в своей шайке.

Им пришлось на несколько минут задержаться: режиссер потребовал, чтобы Макрис высказал свое мнение о постановке, хотя так и не дал ему вставить слово, не переставая ругать на все лопатки руководителя труппы и исполнителя главной роли. Макрис насилу от него отделался.

— Вот гримерная малышки, — сказал журналист, останавливаясь перед одной из дверей, — ты, конечно, не хочешь, чтобы я представил тебя как полицейского.

— Я уже не полицейский.

Макрис постучал. Послышался юный голос: «Минуточку» — и потом: «Войдите».

Журналист вошел первым, за ним Бекас.

Марина Розину сидела перед зеркалом и поправляла грим. При виде Макриса она радостно заулыбалась.

— Как это вы обо мне вспомнили?

— Один из самых фанатичных твоих поклонников настоял, чтобы я его обязательно с тобой познакомил, — сказал Макрис.

«Фанатичный поклонник» чувствовал себя здесь, как слон в посудной лавке. Ему казалось, при первом неловком движении он обязательно разобьет или сломает что-нибудь из вещей, заполнивших эту крохотную комнатку. К тому же он понимал, что его очень трудно принять за истового театрала.

— Мой друг Бекас, — объявил Макрис, воздержавшись от упоминания профессии.

Марина Розину повернулась и протянула Бекасу руку.

— Надеюсь, вы не очень скучаете?

— Нет, что вы! — поспешно откликнулся Бекас.

— Ну а как вы находите меня?

— Я думаю, слова здесь излишни.

В жизни девушка была еще красивее, чем на сцене и фотографии. Однако она совсем не походила на любовницу миллионера. Лицо у нее было такое светлое, чистое, трудно было даже представить себе, чтобы в этой очаровательной головке зародились планы убийства.

Бекас попытался отогнать от себя невольную симпатию, которую вызвала у него Марина. Личным симпатиям и антипатиям не место в расследовании.

— Пьеса, конечно, не ахти. Но публике нравится, — сказала молодая актриса.

Макрис что-то ответил, но бывший полицейский уже не следил за их разговором. Его внимание сосредоточилось не на том, что́ говорила девушка, а на том, ка́к она это говорила. Он пытался уловить за этой жизнерадостной, бесхитростной улыбкой хоть малейшую фальшь. Но все его попытки были тщетными. Внезапно девушка повернулась к нему.

— Вы согласны?

Он прослушал и потому не знал, с чем должен согласиться.

— Гм, пожалуй, — кивнул он.

— Вот видите? — обрадовалась она. — И друг ваш согласен.

— Да он с чем угодно согласится, достаточно, что так считаешь ты, — улыбнулся журналист, забавляясь смущением Бекаса. — Я же говорил, что он самый фанатичный твой поклонник.

— Он всегда вас так дразнит? — спросила Марина.

— При каждом удобном случае, — ответил Бекас.

Прозвенел первый звонок. Актрисе пора было одеваться. Друзья попрощались и вышли из гримерной.

Как только дверь за ними закрылась, улыбка исчезла с ее лица. Марина тут же вспомнила, что со сцены вдруг увидела во втором ряду Ангелоса Дендриноса с женой.

В антракте после второго действия Дженни Дендрину повернулась к мужу.

— Ну и как?

— Что?

— Пьеса… спектакль.

— Пьеса забавная, но глуповатая. Но постановка мне нравится.

Подумав немного, она сказала:

— Я бы хотела пойти поздравить актеров.

Дендринос взглянул на нее в замешательстве.

— Ты серьезно?

— А что? Разве зрители никогда не ходят за кулисы?

— Но это обычно бывает на премьере или когда зрители знакомы с каким-нибудь актером.

Жена посмотрела ему прямо в глаза.

— А у тебя нет знакомых в труппе?

«Знает или подозревает?» — спросил себя Дендринос и неопределенно ответил, что, возможно, с кем-нибудь и встречался — в Афинах его многие знают, — но близких знакомств в актерской среде у него нет.

— Значит, есть шанс их приобрести, — настаивала жена. — Меня очень интересуют люди искусства.

— Вот как? А у меня сложилось впечатление, что ты их презираешь.

— Это ошибочное впечатление. Ну так что, мы идем вместе или я пойду одна?

— Ты твердо решила?

— Твердо, — сухо отозвалась она.

— Ну, как хочешь, — недовольно произнес Дендринос.

Бекас наблюдал из ложи, как, пройдя через зрительный зал, они направились к маленькой боковой двери, ведшей за кулисы.

«Что-то будет», — подумал он, но промолчал.

Премьерша — молодая блондинка, широко известная в мире кино и театра своими пышными формами и богатыми покровителями, — заглянула к Марине Розину.

— Одолжи мне карандаш для глаз. У меня кончился.

Марина протянула ей карандаш.

— К тебе, кажется, заходил Макрис, — продолжала премьерша. — А кто это был с ним, похожий на судебного исполнителя?

— Какой-то его друг, — рассеянно ответила девушка, думая о своем.

— Он тоже журналист?

— Не знаю. Не думаю.

— Очень теплый зал сегодня, правда?

— Да, очень.

— Да что с тобой, черт возьми? Где ты витаешь?

— Ничего. Просто немного болит голова.

Стоя в дверях, премьерша выглянула в коридор и сказала:

— Ого, да у нас нынче от посетителей отбоя нет. Посмотри-ка!

Марина тоже бросила взгляд в коридор и побледнела. Ангелос Дендринос с женой шли по направлению к ее гримерной. Их сопровождал владелец театра.

— Маро, — обратился он к премьерше, — позволь тебе представить господина Дендриноса и его супругу.

Марина потерянно смотрела, как премьерша и Дендриносы обмениваются рукопожатиями на пороге ее комнаты. И хотя Дендринос не бросил в ее сторону ни единого взгляда и пытался казаться естественным, было заметно, что он растерян. Молодая актриса почувствовала что-то вроде паники. Хотелось встать и поскорее закрыть дверь, но ничего подобного она не сделала. Девушка понимала: здесь разыгрывается комедия с вполне определенной целью. Этой целью была она. И очень скоро случилось то, чего она боялась. Владелец театра сказал:

— А теперь я вас познакомлю с одной из лучших актрис нашей труппы. Мадемуазель Марина Розину. — И посторонился, уступая дорогу гостье.

Премьерша ушла. Под пристальным взглядом жены своего любовника Марина почувствовала себя голой. И как в тумане услышала:

— Поздравляю вас с успехом, мадемуазель.

Марина машинально протянула руку. Пожатие тонкой руки было нервным и сильным.

— Вы превосходная актриса, — сказала госпожа Дендрину.

— Вы впервые видели мадемуазель? — спросил владелец театра.

— Да. Но я много слышала о ней… — госпожа Дендрину так и сверлила девушку взглядом, — и давно мечтала увидеть.

— Господин Дендринос, — представил владелец.

Марина почувствовала облегчение, высвободив руку.

— Очень рада. — Она избегала смотреть ему в глаза.

«Зачем он ее привел? — спрашивала она себя, не слушая официальных поздравлений Дендриноса. Слова в ее ушах сливались в сплошной гул. — Зачем он ее привел? Или, может, она сама заставила его пойти за кулисы?»

— Вы так молоды и уже овладели мастерством, — сказала госпожа Дендрину. — Не правда ли, Ангелос?

«Она знает, — подумала Марина. — Без сомнения, этой женщине все известно, потому она и решила поглядеть на меня вблизи».

— Теперь, когда ваша подруга ушла, могу вам сказать, — продолжала Дженни, — что вы, мадемуазель… как бы это выразить на театральном языке?.. Воруете успех у других.

— Воровать нехорошо! — глупо сострил владелец театра и сам засмеялся.

Дендринос не знал, куда деваться, Марина чувствовала, что близка к обмороку. Только Дженни Дендрину казалась спокойной и не сводила со своей соперницы холодного взгляда.

— Почему нехорошо? Ведь аплодисменты принадлежат не главной героине, а мадемуазель Розину. Нехорошо, когда… — Она говорила с владельцем, но продолжала смотреть на Марину. — Нехорошо, когда присваиваешь то, что тебе не принадлежит. Не так ли, мадемуазель?

— Конечно, — пробормотала Марина.

Атмосфера в маленькой гримерной накалилась до предела. Только владелец театра не понимал, что происходит. К счастью, прозвенел звонок.

— Нам пора идти в зал, — проговорил Дендринос.

Из-за кулис они вышли в молчании. Вместо того чтобы пройти на свои места, Дженни направилась к выходу.

— Дженни, ты куда?

— Я хочу уйти.

— Но почему?

— Ты же сам сказал, что пьеса глуповатая.

Они были уже у выхода, когда началось третье действие. Дженни Дендрину молча, с каменным лицом прошла прямо к машине; муж задержался у гардероба. Вскоре он появился, сел за руль, и длинная машина тронулась. По дороге домой они не обмолвились ни единым словом. В молчании вошли в квартиру. И только в спальне, снимая украшения перед зеркалом, Дженни произнесла:

— Значит, эта девчонка…

— Что?

— Эта девчонка — твоя любовница!

После окончания спектакля Макрис с Бекасом выходили последними. На пронизывающем ветру журналист поднял воротник плаща.

— В такую погоду только по улице шататься! — проворчал Бекас.

— Так пойдем куда-нибудь.

Макрис улыбнулся. Он знал, что его друг не выносит ночной жизни. Нужна была очень серьезная причина, чтобы заставить его отрешиться от своих привычек. Видимо, сегодня такая причина у него была.

— Ты ел?

— Да, дома.

— А я нет. Поехали в одно спокойное заведение, я съем свои макароны, а ты выпьешь виски или пустую содовую — как тебе больше нравится.

Он остановил такси и назвал адрес:

— Кидатинэон.

Бекас забился в угол машины и сидел, вобрав голову в плечи. Журналист хорошо знал эту позу. Старый полицейский принимал ее, когда бывал озабочен какой-нибудь серьезной проблемой. Макрис не пытался с ним заговорить: все равно тот не станет отвечать, пока сам не захочет высказаться.

Они проехали улицу Стадиу, площадь Синтагма и свернули на улицу Кидатинэон.

— Здесь, — сказал Макрис.

Они вошли в «Аполлонию», уютный ресторан в подвальчике, с приглушенным светом, низким потолком и уединенными столиками по углам. В этот час в зале было не больше двух десятков посетителей. Глядя на то, с каким почетом метрдотель проводил их к столику, Бекас понял, что его друг и здесь завсегдатай. Макрис заказал себе фирменное блюдо «Аполлонии», а Бекас — виски.

— Расскажи мне об этом Дендриносе, — неожиданно попросил Бекас.

— Что именно?

— Все, что знаешь.

— Да я не очень много и знаю. Ты продолжаешь утверждать, что он покровитель Марины Розину?

Бекас пожал плечами, как бы желая сказать: «Я ничего не утверждаю».

— Так что же тебя интересует?

— Его характер.

Теперь Макрис пожал плечами. Кто осмелится заявить, что познал характер ближнего своего?

— Ну, он же не друг мне. Я просто знаю его, как знают почти все в Афинах. Но, кажется, он человек порядочный. Культурный, вежливый, к тому же красив — ты ведь сам видел.

— И богат, не так ли?

— Да, очень.

Бекас вытащил пачку и вновь стал колдовать над половинкой сигареты.

— И всегда был богат?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Он сам сделал себе состояние или это деньги жены?

— Когда он познакомился со своей будущей женой, он был бедный инженер. А она — богачка. Миллионерша!

— И откуда миллионы — от предыдущих мужей?

— От отца. Ты наверняка слышал о старом Метаксатосе. Он родом с Кефалинии. Судовладелец, жил в Лондоне.

— А-а.

Значит, в данном случае Дженни Дендрину была права: ее смерть сделала бы мужа миллионером. Миллионы жены стали бы его собственными.

— А что еще? — допытывался Бекас.

— Что тебя интересует?

— Все — привычки, пристрастия. Карты, женщины, другие пороки…

— Насколько мне известно — нет. И чего ты так привязался к этому Дендриносу?

— Я же сказал, меня интересует Розину. По тому, как она тебя приняла, видно, что вы близко знакомы.

— Да, довольно близко, — сказал журналист.

Бекас, вложив в мундштук половинку сигареты, закурил. На маленькой эстраде ресторана появилась женщина и под аккомпанемент гитары начала декламировать стихи какого-то модного поэта.

— Ого, тут и стихи читают?

— Это литературно-художественное заведение.

— Новая мода, что ли?

— Да, — кивнул Макрис. — Кстати, ты заметил, как называется стихотворение? «Марина в скалах». Марины тебя преследуют.

Бекас, поглощенный своими мыслями, даже не улыбнулся.

— Ладно, — сказал Макрис, — вернемся к нашей Марине. Что ты еще хочешь узнать?

— То же, что и в случае с Дендриносом.

— То есть? — спросил изумленный Макрис.

— Хочу понять, — ответил Бекас, — способны ли они — твой порядочный инженер и твоя очаровательная Марина — с п о с о б н ы  л и  о н и  у б и т ь  ч е л о в е к а.

4 СПОСОБНЫ ЛИ ОНИ?..

Макрис привык к сюрпризам своего друга, но то, что он услышал теперь, прозвучало как гром среди ясного неба. Сначала ему даже показалось, что он ослышался.

— Как? Убить человека? — громко переспросил он, забыв, что они не одни в зале.

Актриса продолжала декламировать, и со всех сторон на них зашипели: «Тсс…»

— Да, — решительно подтвердил Бекас.

— Но кого?

— Того, кто им мешает. Жену Дендриноса, например.

Наконец-то Макрис получил ответ на вопрос, с самого утра не дававший ему покоя. Теперь он понял, по какому «делу» работает его друг.

— А что же все-таки произошло?

— Обещай, что это останется между нами?

— Ну разумеется! — Журналист сгорал от любопытства.

Вкратце, не вдаваясь в подробности, Бекас изложил другу суть дела. Он нуждался в помощи. Теперь, когда за его спиной уже не стояла полицейская «машина», Бекас чувствовал себя крайне неуверенно. Макрис слушал его удивленно.

— И ты веришь ей, этой женщине? — спросил он наконец.

— Не знаю.

— А может, она того? — Он покрутил пальцем у виска.

— Может быть. Так или иначе видно, что она ревнует своего мужа. Ты видел, сегодня они были в театре?

— Это же я тебе их показал!

— Зачем они явились? Дело тут не в спектакле — это ясно. К тому же они ушли с последнего акта. Ты не заметил?

Макрис заметил.

— Они ходили за кулисы. Зачем? На это может быть только один ответ — госпожа Дендрину захотела познакомиться с малышкой.

— Ну и что?.. — Макрис тряхнул головой. — Нет, ты можешь думать что угодно, но в одном я уверен. В покушении на жизнь человека Марина Розину участвовать не может. Это исключено. Неужели ты веришь в эту историю с телефонным разговором?

— Пока не берусь ничего утверждать или отрицать, — сказал Бекас.

В зале раздались аплодисменты. Актриса закончила свое выступление.

Макрис сдвинул брови; лоб прорезала глубокая вертикальная морщина: казалось, он с трудом что-то припоминает.

— Путаница… человек звонит и натыкается на чужой разговор… Вроде мне кто-то рассказывал такой случай.

— Кто?

Макрис какое-то время пребывал в раздумье, потом черты его разгладились. Он вспомнил.

— Ну конечно! Я видел это в одном американском фильме. Точно. Должно быть, она смотрела этот фильм и затем пересказала эпизод тебе. Бекас, дружище, она просто психопатка. Обезумела от ревности и навязала все это тебе…

— С какой целью?

— Возможно, чтобы заставить тебя следить за мужем. Она знала, что, если скажет правду, ты не пойдешь на это. Вот и решила изобрести что-нибудь невероятное.

Журналист сразу успокоился, потому что был уверен в своей правоте. Но его уверенность не передалась другу. Бекас по-прежнему напоминал сердитого кота.

— Тогда почему она не обратилась в частную контору? Слава богу, их теперь полно в Афинах — и всё растут как грибы.

— Они, должно быть, не внушают ей доверия, а ты внушаешь.

— Ну да, и потому она выбросила сто тысяч?

Бекаса эта гипотеза явно не удовлетворила.

— Значит, эта девчонка — твоя любовница? — неожиданно сказала Дженни Дендрину.

Она сидела за туалетным столиком и привычными, неторопливыми движениями вынимала из ушей серьги. Она произнесла это невозмутимым тоном, как будто речь шла о чем-то незначительном, но в то же время, глядя в зеркало, внимательно, пристально следила за мужем. Дендринос растерялся. Он понимал, что ее спокойствие было притворным. И не сразу нашелся что ответить.

— Не понимаю, о чем ты, — наконец выдавил он из себя.

Дженни Дендрину ни разу не обернулась к нему. Фразы, которыми они обменивались, были насквозь фальшивы и совершенно не соответствовали настоящему предмету разговора. Зато острые взгляды скрещивались в зеркале.

— Прекрасно понимаешь. Я знала, что у тебя любовница. Знала, кто она. Только до сегодняшнего дня не была с ней знакома.

— Глупости!

— Глупее быть не может! В твоемвозрасте и с твоим положением…

— Да говорю же тебе…

Тут она резко повернулась и обожгла мужа взглядом, полным ненависти.

— Что говоришь?.. Что верен мне?

— Дженни!

— Не пытайся оправдываться. Мне все известно, все!

Он чувствовал, что сопротивление бесполезно, и все же цеплялся за слова.

— И ты поверила дурацким сплетням?!

— Даже соврать как следует не умеешь. Я презираю тебя!

Дендринос хотел было еще что-то сказать, но передумал.

— И все вокруг над тобой смеются, — продолжала она. — А больше всех — эта девчонка, твоя подстилка. Да, она обманывает тебя с молодыми и насмехается над «стариком, который разыгрывает из себя Ромео».

Остановить ее было уже невозможно. Она жалила, язвила, унижала его достоинство, издевалась над его любовью. Куда девалось ее притворное спокойствие! Каждое слово было как плевок в лицо. Дендринос смотрел на нее, потрясенный, он и представить себе не мог, что в душе жены кроется такая ненависть, такая злоба. Когда, понося молодую актрису, Дженни уже перешла всякие границы, он закричал, не в силах больше сдерживаться:

— Замолчи же, наконец!

— А! Обидно стало за эту тварь? Эту… эту…

— Замолчи!

— Ты еще смеешь ее защищать!

Дендринос рванулся к выходу, но она загородила ему дорогу.

— Нет, погоди! Сперва я выскажу все тебе, а потом, пожалуйста, убирайся к этой дряни. Я сама тебя выгоню. Пойдешь к ней без гроша в кармане, нищий, каким был, когда я подобрала тебя. И тогда посмотрим, как она тебя приласкает, эта потаскушка, которая влюблена не в тебя, а в мои миллионы. Я сделала тебя человеком, я же и вышвырну отсюда. Впредь будешь знать, как разыгрывать Дон Жуана на мои деньги!

Дендринос бросился вон, а вслед ему неслась брань жены. Он выбежал из дома, еще не зная, куда пойдет.

Макрис не убедил своего друга. Нет, поручение госпожи Дендрину не могло иметь целью только слежку.

— Она не за тем ко мне обратилась, — упорствовал Бекас. — О связи мужа с Мариной она знала заранее, и ее сегодняшнее появление в театре только подтверждает это.

— Ну, положим, не только из-за слежки… Тогда зачем?

— Мне самому хотелось бы это знать, — задумчиво произнес старый полицейский.

Его мучила какая-то неопределенность. Подлинные мотивы госпожи Дендрину, казалось, лежали не на поверхности, а были скрыты. Что-то тут было не так, что-то не сходилось. Он не мог нащупать нить.

— Ну что, пошли? — сказал он мрачно.

— Концерт еще не кончился, — вновь поддел его Макрис.

— В другой раз досмотрим.

Они вышли на улицу. Ветер не утихал.

— Ты домой? — спросил Макрис.

— Давай немного прогуляемся…

— Куда?

— До их дома.

— Но примут ли они нас в такое время?

— Нет. Я только хотел бы взглянуть, что у них за дом.

Макриса предложение друга не удивило. Он хорошо знал, что тактика Бекаса сильно отличается от обычных полицейских методов. Он всегда старался вжиться в обстановку, войти в роль человека, с которым имеет дело. Его интересовало все: дом, привычки, знакомства. Он даже выяснял круг чтения этих людей и потом читал те же книги.

Они вышли на улицу, где жили Дендриносы. Макрис схватил Бекаса за плечо.

— Смотри!

Буквально в двух шагах от них из дома почти вылетел Дендринос. Вид у него был крайне возбужденный. Вскочив в машину, он резко рванул ее с места.

— Кажется, наш приятель поссорился с женой, — сказал Макрис.

— Что вполне естественно после посещения театра, — добавил Бекас.

— И как ты думаешь, куда он направится среди ночи?

В первый момент Ангелос Дендринос и сам не знал, куда податься. Ведя машину с опасной скоростью, он выехал на проспект Сингру. Мысли путались в голове. Как она узнала? И почему до сегодняшнего дня скрывала, что знает? Ненависть, пылавшая в ее глазах, не оставляла сомнений: Дженни сделает все возможное, чтобы уничтожить, раздавить его и Марину. Дендринос сбавил скорость. Марина!.. Он вдруг почувствовал острое желание ее увидеть. Развернувшись на первом же повороте, он погнал машину к центру города.

Макрис то ли в шутку, то ли всерьез обратился к другу:

— Ну, теперь мы, надо думать, последуем за ним к любовнице?

— Нет, конечно.

— А что будем делать?

— Разойдемся по домам.

Было уже поздно. Бекас сказал другу, что теперь, когда он уже не работает в полиции, жена, должно быть, еще больше беспокоится.

— А ты точно идешь домой? — спросил Макрис, хитро взглянув на него.

— Если хочешь, можешь проводить меня до дверей.

— Пожалуй, — отозвался журналист. — Я так рано не ложусь.

И взял Бекаса под руку. У поворота Бекас обернулся, чтобы еще раз взглянуть на дом Дендриносов. Отсюда был виден весь верхний этаж. Окна ярко горели, как будто у хозяев был прием.

— Да, представляю, как она там беснуется, — сказал Макрис.

Бекас промолчал.

В маленькой своей квартирке, больше напоминавшей жилище студентки, нежели актрисы, Марина Розину тщетно пыталась сосредоточиться на чтении. Заставить себя раздеться и лечь она тоже не могла. Из головы не выходили слова Дженни Дендрину: «Нехорошо, когда присваиваешь то, что тебе не принадлежит». Зачем она явилась в театр? Зачем пришла к ней в гримерную? Да, конечно — о н а  в с е  з н а е т.

Девушка бросила книгу и встала с дивана. Прошлась по комнате. Знает или подозревает?.. Господи, как это все ужасно!.. Она уже начала раздеваться, как вдруг услышала звонок в дверь. И страшно испугалась.

Квартира ее была в первом этаже с выходом прямо на улицу. Полураздетая, с платьем в руках, Марина подошла к двери и прислушалась. Опять раздался звонок; она вздрогнула — таким оглушительным показался ей этот звук.

— Кто там? — спросила она дрожащим голосом.

— Я.

Марина растерялась, узнав голос Дендриноса. В такой час он никогда не оставляет жену. Что-то случилось?..

— Сейчас.

Судорожными движениями она нащупала ключ, открыла. В помещение ворвался зимний ветер, и она невольно поежилась. Дендринос сразу прошел в комнату; плохо соображая, чисто механически она заперла за ним дверь.

— Как ты меня напугал!

Он обнял ее, увлекая в комнату, которая служила ей одновременно кабинетом и спальней.

— Что случилось? — спросила она, высвобождаясь из его объятий и накидывая халат. — Твоя жена…

— Да.

— Она подозревает нас?

— Нет, она знает.

— В с е?

— Она прямо так мне и заявила: «Эта девчонка — твоя любовница!» Потому и потащила меня сперва в театр, а затем за кулисы. Хотела рассмотреть тебя как следует.

Он нервно закурил. Марина стояла перед ним, бледная как полотно.

— И что же теперь?

— Все к лучшему, — отрезал Дендринос. — До нынешнего вечера я еще сомневался, жалел ее. Но теперь все кончено. Если бы ты ее видела!..

— Что она сказала?

— Повторять противно! Кричала, что подобрала меня на улице и что теперь вышвырнет обратно, чтобы я нищим убирался к тебе. Ты представить себе не можешь, какая это пошлость и мерзость!

Дендринос с трудом владел собой: он потушил сигарету и стал нервно расхаживать по комнате.

— Но… может быть… ее можно понять, — робко произнесла молодая актриса. — Женщина, которая любит…

Дендринос злобно усмехнулся и перебил ее:

— Любит? Дженни любит? Да она никогда и никого, кроме себя, не любила. Послушала бы ты, что она говорит о своем отце, которому обязана всем своим состоянием. А уж как она поливает своих бывших мужей!..

— Но она же ревнует тебя.

— Невыносимо! Но любовь тут ни при чем. Просто она эгоистка и собственница. Тебя она ненавидит за то, что ты якобы посягнула на ее собственность. А меня считает своей вещью, к которой никто не имеет права прикасаться, пока она сама не пожелает ее выбросить. Если б ты знала, сколько я от нее натерпелся! Она постоянно оскорбляла меня, попрекала моей бедностью, тем, что купила меня!.. Но такого, как сегодня, никогда не было. Уж на что я хорошо ее изучил, но такой злобы, такой ненависти в ее глазах ни разу не видел.

Он снова немного походил по комнате и внезапно круто повернулся и заглянул в глаза своей возлюбленной.

— Да, все к лучшему. Если у меня и были сомнения, то она сама помогла мне от них избавиться.

Он взял Марину за плечи.

— Скажи, а ты в себе не сомневаешься? Ты уверена, что любишь меня по-настоящему?

— Ты это знаешь.

— И готова на все, о чем мы говорили?

— На все.

— Значит, все в порядке, любовь моя… Я покончу с этой дамой. Только учти, нам будет нелегко. Ты выдержишь?

Она порывисто прижалась к нему.

— С тобой я все выдержу.

Дендринос с размаху опустился в кресло. На лице его застыла решимость.

5 БЕКАС ОБРЕТАЕТ ПОМОЩНИКА, А ДЕНДРИНОС — ТЕНЬ

Бекас еще не закончил свой завтрак, когда зазвонил телефон.

— Тебя. Какая-то госпожа, — сказала жена.

Он поднялся из-за стола, вытирая рот салфеткой.

— Откуда ты знаешь, что госпожа, может, служанка? — пошутил он, хотя отлично знал, что жена не ошиблась. Бекас ждал этого звонка.

— Слушаю.

— Господин Бекас?

— Он самый.

— Говорит госпожа Дендрину, Дженни Дендрину. Я могла бы вас повидать?

— Разумеется. Когда?

— Как можно скорее.

— Где?

— Может, придете ко мне домой?

Бекас помедлил.

— А не лучше ли где-нибудь в другом месте?

— Почему? Из-за мужа?

— Мм-да…

Бекас объяснил, что для дела лучше, если ее муж ничего не будет знать об… — он с трудом подобрал подходящее слово — об их «сотрудничестве».

— Не бойтесь. Мой муж вас не увидит.

— Он вышел?

— Да, его нет.

«Стало быть, муженек провел ночь у любовницы», — подумал Бекас и сказал:

— Хорошо, я приеду.

— Адрес знаете?

Бекас знал адрес — она сама ему дала. Конечно же, он не сказал, что был около ее дома прошлой ночью.

— Пятый этаж. Я вас жду.

Он в задумчивости повесил трубку. Потом снял с вешалки пальто.

— Я ухожу по делу, — сказал он жене, появившейся в дверях столовой.

Она по обыкновению не стала расспрашивать, но про себя отметила, что с тех пор, как муж вышел на пенсию, он впервые выходил из дома в такой ранний час.

— К обеду вернешься? — только и спросила она.

— Конечно.

Бекас позвонил, и дверь открылась почти мгновенно: его явно ждали здесь с нетерпением. Перед ним стояла она сама — Дженни Дендрину.

— Надеюсь, я вас не задержал?

— Нет, вы добрались очень быстро. Благодарю вас.

Она провела его в просторную комнату, которая поразила старого полицейского своей роскошью. Усадив Бекаса в кресло, она села напротив. В руках она держала подписанный чек.

— Это остаток вашего гонорара.

Бекас хотел было что-то возразить, но она его опередила.

— Не спорьте, прошу вас. Сейчас вы нужны мне, как никогда.

— Есть новости? — спросил он.

— Да. Думаю, наступает опасный момент. Возьмите чек.

Дальнейшие церемонии были бы смешны. Бекас молча взял чек на пятьдесят тысяч драхм и положил в портфель.

— Что же произошло?

Бекас и сам знал, что произошло вчера в театре, а домыслить остальное не составляло труда, но он хотел проверить, вполне ли искренна с ним эта женщина.

— Вчера я видела эту мерзавку.

— Видели? Неужели она посмела прийти к вам в дом?

— Нет, я была в театре и попросила мужа повести меня за кулисы. Там мы в первый раз встретились лицом к лицу. Надо признать, она красива, причем красота такого рода — самая опасная. Я бы назвала ее «красотой невинности».

«Она права, — подумал Бекас. — Эта ревнивая жена нашла самое точное определение. Что прежде всего привлекает в Марине Розину, так это ее чистота, непорочность».

— Эта комедиантка умеет скрывать свою истинную сущность, — продолжала Дженни Дендрину.

«А что, если эту сущность нечего и скрывать, если Марина и в самом деле такова, какой кажется?» — подумал Бекас, но, естественно, вслух об этом размышлять не стал.

— Значит, вы ее видели?

— Да. И, знаете, сделала одну ошибку. Я была вне себя и, когда мы вернулись из театра, высказала мужу все.

— О том, что он замыслил убийство?

— Да нет. Я сказала, что его любовница — лицемерная тварь. А еще сказала — и, боюсь, это моя вторая ошибка, — что развожусь с ним. Он пулей вылетел отсюда и наверняка отправился к любовнице.

— Вы правы, именно к ней он и отправился.

В ту ночь он провел Макриса. Журналист проводил друга до самого дома и ушел, не подозревая, что Бекас потом пойдет взглянуть на окна молодой актрисы. Сквозь занавески хорошо просматривался мужской силуэт — бывший полицейский безошибочно узнал Дендриноса.

— Значит, вам все известно?

— Госпожа Дендрину, а за что же вы мне платите? Я знаю и то, что вы были в театре, и куда, выйдя из дома, направился ваш муж. Об одном могу только догадываться — что происходило у вас дома.

— Я ему сказала, что все между нами кончено.

— А он?

— Разозлился и ушел.

Бекас посмотрел на нее испытующе.

— А вы в самом деле хотите развода?

— Да.

— Чтобы наказать его?

— Чтобы спастись. Пока что он мой наследник. Мы составили одинаковые завещания — каждый наследует состояние другого.

— Я не большой специалист по завещаниям. Но ведь их, кажется, можно менять.

— Да, но он все равно остается наследником, как супруг. У меня нет близких родственников.

— Значит, единственный выход — развестись?

Про себя он подумал, что это совсем не выход. Развод — дело канительное, и убийца не обязан так долго ждать.

— Теперь вы понимаете, как нужны мне? — сказала Дженни Дендрину. — Эти двое рискуют потерять мои миллионы и, естественно, не станут медлить.

В ее глазах было больше ненависти, чем страха, и Бекас еще раз задал себе вопрос, в своем ли уме эта женщина?

— И что же вы решили?

— Я не могу больше здесь оставаться. Нельзя жить под одной крышей со своим убийцей.

«Он еще не убийца», — подумал Бекас и спросил:

— Как, вы собираетесь покинуть этот дом?

— Да. Переселюсь в гостиницу или еще лучше… — она секунду подумала, — у меня вилла за городом. Перееду-ка я туда.

— А где она, эта вилла?

— В Сунионе. Мне нужен покой.

— Безусловно. Но в вашем состоянии одиночество может повредить вам. Если вы испытываете страх, то в одиночестве он только возрастет.

— Но вилла не такая уж и уединенная. Там в двух шагах большой отель. А что касается этих двоих… то вы же будете за ними следить…

— Ну что ж, дело ваше.

— Понимаете, — встревоженно сказала она, — я хочу держаться подальше от мужа.

— А не лучше ли в этом случае, скажем, путешествие по Европе?

— Нет, в Европе вы не сможете меня защитить.

— И когда вы собираетесь переехать?

— Немедленно.

— Адрес вашей виллы.

Она назвала адрес.

— Надеюсь, там есть и телефон?

— Да, конечно.

Рядом с адресом Бекас записал номер телефона и заверил клиентку, что она может звонить ему домой в любое время дня и ночи.

— На случай, если вы меня не застанете, жена будет знать, где я, и немедленно поставит меня в известность.

Бекас покинул квартиру Дженни Дендрину, испытывая смешанные чувства. С одной стороны, у него в портфеле лежал чек на пятьдесят тысяч драхм, и это было приятно — ведь такие деньги нечасто перепадают полицейскому. Но с другой стороны, его не оставляло ощущение, будто он как бы украл эти деньги у женщины, которая не совсем в своем уме. Бекас был почти уверен, что все это «дело» не больше чем вымысел или истерия.

(Он еще не знал, как его будут мучить угрызения совести! Потом, когда полиция найдет труп Дженни Дендрину, когда случится то, чего она боялась.)

Миновав улицу Мурузи, Бекас вышел на проспект Королевы Софии. Старому полицейскому и впрямь было не по себе. Он взялся за «липовое» дело, получил деньги, хотя, по совести, не должен был их брать, да и вообще у него даже не было за что зацепиться, приходилось заниматься самодеятельностью, а так работать он не привык.

— Чтоб им пусто было, всем этим частным детективам, — сердито пробормотал он.

Он для этой роли не годится и не верит в суперменов, которых выдумывают авторы полицейских романов в тиши своего кабинета.

Лоточник, торгующий баранками, оторвал его от невеселых мыслей.

— Приветствую вас, господин начальник.

Бекас сразу узнал старого знакомого.

— Здравствуй, Апостолис. Как идут дела?

— Плохо, господин начальник. Хоть мои бывшие сослуживцы по старой памяти закрывают глаза на мою торговлю, все равно еле-еле перебиваюсь.

— Отчего ж тебе не поискать работу получше?

— Да где ее найдешь, господин начальник? Полицейский, которого выгнали из полиции…

Бекас только теперь заметил, как убого выглядит его бывший протеже. Когда-то Бекас взял его к себе в группу и очень отличал. Сообразительный, расторопный, он все схватывал на лету. Но влип в какую-то темную историю — кажется, там была замешана женщина, — и его с позором выгнали из полиции. Жаль парня, он достоин лучшей участи.

— Вот она какая, жизнь, господин начальник.

Бекас вспомнил, что тогда ходил, просил за него. Но не вышло.

— Чем я могу тебе помочь, Апостолис?

— Спасибо, господин начальник. Может, когда и потребуется… Низкий вам поклон.

Попрощавшись с Бекасом, он двинулся дальше со своим лотком.

И вдруг Бекаса осенило. Он повернулся и крикнул ему вслед:

— Эй, Апостолис!

Тот вернулся.

— Эта работа у тебя постоянная?

Апостолис усмехнулся. Разве такая работа может быть постоянной? Сегодня продает баранки, завтра — косточки для мужских воротников, а послезавтра — кто знает?..

— И сколько ты выручаешь?

— Ровно столько, господин начальник, чтоб не подохнуть с голоду.

— А все-таки?

— Когда сорок, когда шестьдесят драхм в день.

Немного помедлив, Бекас сказал:

— А что, если я предложу тебе одну работу — вместе со мной?

Апостолис просиял. А Бекас уже раскаивался, что обнадежил его.

— Погоди радоваться, работа временная. Могу гарантировать жалованье только за один месяц.

— Ну и что! — ликовал Апостолис. — Баранки от меня не уйдут. В булочной их навалом.

— За этот месяц ты заработаешь три… нет, четыре тысячи. — Сам-то он получил сто. От каких-нибудь четырех тысяч он не обеднеет. — Пожалуй, даже пять.

— Уж не директором ли банка вы собираетесь меня устроить, господин начальник?

— Поможешь мне в одном частном расследовании.

— Нет, тогда денег не нужно, — поспешно сказал Апостолис. — Если для вас…

— Да плачу-то не я.

— Тогда можно я сразу начну? Только пойду сдам баранки. Где мне вас найти?

Бекас посмотрел на часы. Еще рано.

— Я пойду выпью кофе у Антониадиса. Жду тебя там.

— Через пятнадцать минут буду, господин начальник.

— Договорились. И, пожалуйста, не называй меня «господин начальник».

— Хорошо, господин начальник.

Он ушел, окрыленный.

Бекас направился в кафе. Настроение у него несколько исправилось. Пускай страхи госпожи Дендрину — одна блажь, но, раз уж он принял деньги, надо правильно организовать работу. Апостолис — помощник что надо.

«Вот закончим дело, — продолжал размышлять Бекас, сидя в кафе на площади Синтагма под ласковыми лучами зимнего солнца, — найду ему постоянную работу. Конечно, женщины кого хочешь с ума сведут. Но будем надеяться, что после той истории он образумится».

Старик официант без лишних слов подал Бекасу кофе. У Антониадиса он был постоянным клиентом, и за долгие годы здесь изучили все его привычки.

Полчаса спустя Апостолис, сияющий и гордый, сидел перед своим бывшим начальником.

— Ты какой кофе пьешь? — спросил Бекас.

Апостолис смутился: он не привык общаться с начальством запанибрата.

— Все равно, господин начальник.

— Да ладно, не стесняйся.

— Ну… тогда по-турецки и сладкий.

Бекас подозвал официанта. Потом достал из бумажника тысячу драхм.

— Это аванс.

— Что вы, господин начальник! В полиции я столько за месяц получал.

— Мы уже не в полиции, — со вздохом сказал Бекас. — Теперь слушай, что от тебя требуется. Как я уже сказал, мне поручено частное дело. Надо последить за одним человеком… — Он посмотрел на костюм Апостолиса. — А поприличнее одежды у тебя не найдется?

— Конечно, найдется, — заверил его Апостолис. — Это я на работу надеваю. Еще у меня есть выходной костюм.

— Ну вот, теперь носи его и по будням. Будешь везде следовать за человеком, которого я укажу. Только осторожно. Он ни в коем случае не должен заподозрить слежку. Ведь мы уже не имеем на это права.

— Понял. Кто этот господин?

— Дендринос. Ангелос Дендринос. У него контора на Панепистимиу, номер… — Бекас рассказал ему, что это за предприятие. — Надо бы, конечно, дать тебе его фотографию, но у меня нет.

— Не беспокойтесь, господин начальник. Я и так его найду. Помните, вы же сами говорили, что у меня нюх как у ищейки?

— Вот и прекрасно. Этот господин имеет любовницу — актрису из театра «Атинаико» по имени Марина Розину.

— Я ее знаю, — сказал Апостолис.

Бекас удивленно взглянул на него.

— Да ну! Вот уж не думал, что у тебя есть знакомства в театральном мире.

— Какие знакомства! Я знаю ее по кино. Она снималась в фильме «Материнская боль». Не смотрели?

— Нет.

— Очень чувствительная картина. Эта Розину играла дочь.

— Тем лучше, стало быть, ты знаешь ее в лицо. Остальное сам разнюхаешь. И помни — с него глаз не спускать!

— Будьте спокойны. Когда прикажете приступить?

— Как только покончишь с кофе.

Парень залпом осушил чашечку.

— Я покончил. Осталось переодеться, и я — тень господина Дендриноса. Как будем держать связь?

— Звони мне домой каждое утро. Если будет что-нибудь экстренное, тебе скажут, как меня найти.

Апостолис бодро вскочил из-за стола.

— Все как прежде, господин начальник.

— Сказал же, не называй меня так.

— А как?

— Все равно. Как хочешь.

— Тогда я буду вас называть «хозяин». Итак, за дело, хозяин?

Он ушел, веселый и оживленный, как будто ему предстояло какое-то развлечение. Бекас улыбнулся.

«Ну вот и помощником обзавелся. Как положено частному детективу. — Потом неожиданно подумал: — Сколько же лет этому парню? Самое большее — двадцать пять. Совсем мальчишка!»

И стал неторопливо допивать свой кофе, греясь под нежаркими лучами зимнего солнца. На душе у него стало спокойнее.

Еще через час Апостолис Рендис, бывший полицейский и совсем недавно торговец баранками, снова появился на главной улице Афин. Теперь он был одет в «выходной» костюм из выцветшей серой фланели, который как бы переводил его из низшего общественного слоя «бараночников» в более высокую категорию частных филеров. К тому же Апостолис чувствовал себя настоящим богачом (тысяча драхм — он и не помнил, когда у него водились такие деньги), а сотрудничество с бывшим начальником наполняло душу счастьем. Ему пока была не совсем ясна цель предстоящей работы, но он и не собирался забивать этим голову. Достаточно того, что благодаря Бекасу, человеку, которого он бесконечно уважает и ценит, ему будет позволено снова заняться любимым делом, как в те времена, когда он еще не впутался в грязную историю.

Апостолис быстро нашел акционерное общество «Прометей», входящее в состав компании Дендриноса.

За невысокой перегородкой у входа швейцар сортировал только что прибывшую почту.

— Господин Дендринос у себя? — спросил Апостолис.

Швейцар смерил его взглядом с ног до головы. Несмотря на «выходной» костюм, Апостолис не вызвал у него особого доверия.

— А зачем он тебе?

— Хочу с ним поговорить.

— Он что, тебя приглашал?

Апостолис признался, что нет.

— Думаешь, он так просто тебя и примет? К тому же его сейчас нет.

— Можно я подожду?

Апостолис напустил на себя самый кроткий и смиренный вид, и строгий швейцар смягчился.

— Может, ты все-таки скажешь, зачем тебе понадобился господин Дендринос?

— Видите ли… — Апостолис смущенно опустил глаза. — Мне очень нужна работа. Не могли бы вы мне помочь.

Робость молодого парня заставила швейцара почувствовать себя важной персоной, а это обычно очень располагает.

— И какую же работу ты хочешь?

— Любую. Писаря, курьера, сторожа. Я ведь безработный.

— У нас вакансии нет, — заявил швейцар с категоричностью по крайней мере директора компании.

— А если я попрошу лично господина Дендриноса?

— Я объяснил тебе ситуацию. Коли ты после этого еще на что-то рассчитываешь — жди.

— Спасибо.

Он вышел за дверь, сделав вид, что не хочет мешать занятому важными делами швейцару, и стал внимательно следить за входом в здание.

Появился высокий представительный господин. Апостолис видел, как швейцар почтительно склонился перед ним. Господин направился к лифту, а швейцар сделал знак Апостолису. Тот мигом очутился рядом.

— Пришел, — сказал швейцар.

— Это он?

— Да, хозяин, господин Дендринос.

Прежде чем Дендринос успел войти в лифт, наметанный глаз бывшего полицейского уловил все детали его внешности.

— Как вы считаете? Рискнуть? — спросил он швейцара.

— А что ты теряешь? — сказал тот. Он явно симпатизировал юноше, который выказал ему должное уважение. — Но только действуй с умом. Сперва постарайся понравиться его секретарше. Она баба вздорная.

— А на каком этаже его кабинет?

— На втором.

— Спасибо.

Швейцар заметил, что Апостолис не воспользовался лифтом, а пошел пешком. Да, сразу видно, почтительный молодой человек. Через несколько минут он уже спустился вниз.

— Ну как? — спросил швейцар.

— Занят. Приду завтра. Спасибо вам.

Он выбрал себе наблюдательный пункт на углу улицы; швейцар его здесь не мог видеть. С этой минуты он не спустит глаз с Дендриноса. Полицейский Бекас никогда не раскается, что обратился к нему.

В ту же ночь, как было условлено по телефону, Апостолис встретился с бывшим начальником в кафе у Антониадиса. Было уже четверть второго, а официанты начали убирать столики с улицы.

— Ну? — спросил Бекас.

— Я не выпускал его из виду ни на минуту. Ходил за ним как тень.

— Но, я надеюсь, он не заметил эту тень?

— Боже сохрани! Сначала я околачивался возле его конторы. Около часу…

Апостолис сделал подробнейший доклад, а Бекас, слушая, принял свой обычный скучающий и даже сонный вид. Однако же он не пропустил мимо ушей ни одного слова.

Итак, около часу дня Дендринос вышел из конторы, сел в свой черный «мерседес» и поехал к Марине Розину. Потом они вместе отправились обедать в ресторан «Серафино». Вернулись примерно в три. Он оставил ее дома, а сам поехал в «Хилтон».

— В «Хилтон»? А зачем?

— Я вошел в отель следом за ним. Он взял у портье ключи и поднялся в номер девяносто восемь.

— Так Дендринос живет в «Хилтоне»?

— Выходит, что так.

Ага, значит, после семейной сцены муженек домой не вернулся, решил перебраться в гостиницу.

— Что дальше?

— Из отеля он вышел в шесть и вернулся в контору.

Итак, Дендринос вернулся в контору и пробыл там до девяти вечера. После чего провел несколько часов в баре гостиницы «Великобритания» в компании мужчин. В двенадцать пятнадцать покинул бар, отправился к театру «Атинаико» и там на углу подождал актрису. Она вышла и села к нему в машину…

— В настоящий момент они ужинают в «Эротокритосе».

Стало быть, после вчерашней ссоры с женой Дендринос решил играть в открытую. Он больше не скрывает своих отношений с молодой актрисой.

— У меня все, — закончил свой отчет Апостолис. — Если я вам не нужен, еду в «Эротокритос». Думаю, они там еще не закончили.

— Вряд ли в этом есть необходимость. Из «Эротокритоса» они наверняка поедут домой к малышке.

— Да, но не грех в этом убедиться. — Он улыбнулся.

Похоже, для парня все это — детская игра.

— Так я вам больше не нужен? — спросил Апостолис, поднимаясь.

— Нет, погоди, — сказал Бекас. — Говоришь, из конторы Дендринос уехал на черном «мерседесе». Из театра в «Эротокритос» они тоже ехали на машине. Как же ты за ними следил?

— На такси.

— Вот именно. Но ведь в такси есть счетчик. А это значит, ты заплатил деньги. Сколько?

— Так вы же утром дали мне тысячу…

— То был аванс за работу. Расходы оплачиваются отдельно.

— Но, хозяин… — запротестовал Апостолис.

— Я же тебе сказал, что плачу не из своего кармана.

Он вынул из портмоне вторую тысячу, таким образом, сумма, выданная ему госпожой Дендрину, несколько уменьшилась. Что ж, тем лучше — не так совесть будет мучить из-за этих даром доставшихся ста тысяч. Он вложил бумажку в ладонь Апостолису.

— Завтра утром, если будут новости, позвонишь мне.

Новости не заставили себя ждать, однако сообщил их не Апостолис. Бекасу позвонила из Суниона сама госпожа Дендрину.

— Ну что, нашли вы покой, который был вам так нужен? — спросил Бекас.

— Нет.

— Почему?

— Он узнал, что я здесь, и требует встречи.

— Вам звонил муж?

— Да. Вчера вечером. Сказал, что ему нужно срочно со мной повидаться. Я, естественно, отказалась: пускай, если он имеет мне что-то сообщить, встретится сегодня с моим адвокатом. А у вас есть новости?

— Я держу его под наблюдением.

— Он виделся с этой?..

— Да, — поколебавшись, ответил Бекас.

С другого конца провода до него донеслось клокотание ненависти, и ему опять стало не по себе. Он согласился защитить испуганную женщину, но информировать ревнивую жену об изменах супруга — увольте!

— И спал у нее? — все так же злобно продолжала Дженни Дендрину.

— Поговорим об этом при встрече. Во всяком случае, беспокоиться вам не о чем. Я не выпускаю его из виду. Если он снова будет звонить, сообщите мне.

Едва он повесил трубку, как телефон снова зазвонил. Теперь это был Апостолис. Как Бекас и предвидел, после ресторана любовники отправились на улицу Заимиса, где жила актриса. В семь утра Дендринос вернулся в гостиницу и оттуда поехал в контору.

— Совсем спятил! — проворчал Бекас, почувствовав легкий укол совести. — Ты что, всю ночь не спал?

— Не волнуйтесь, хозяин, — со смехом сказал Апостолис. — Я до этого отоспался.

Бекас с напускной строгостью предупредил Апостолиса, чтобы впредь не вздумал повторять таких выходок.

— Но, хозяин, я же…

— Я тебе запрещаю, слышишь? Я не за тебя волнуюсь, а за дело. Через три дня такой работы ты будешь ни на что не годен.

Повесив трубку, он невольно улыбнулся. Что ни говори, а этот Апостолис хороший парень. Надо будет непременно подыскать ему работу, когда закончится эта история.

6 НЕЗАДОЛГО ДО ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Много раз Бекас анализировал события двух последних дней перед тем, как страхи Дженни Дендрину стали свершившимся фактом. Он снова и снова выстраивал в памяти эти события, и — что самое подозрительное — картина была четкой и ясной.

Но все это произошло уже потом, когда Дженни Дендрину, глядя на Бекаса неподвижными, остекленевшими глазами, заставила его мучиться угрызениями совести, а записка, найденная у нее на комоде, развеяла все сомнения в том, кто был убийцей.

Но пока Дженни была еще жива, Бекас, хотя и начал расследовать несостоявшееся преступление, не верил в вероятность ее смерти.

Первым событием этих двух дней был вечерний звонок Дженни, когда она сообщила Бекасу, что ее адвокат встретился с мужем.

— И как он себя вел?

— Отвратительно.

— Что, отказался дать развод?

— Сначала хотел, но мой адвокат заткнул ему рот, сообщив, что у него в руках бесспорные доказательства неверности. После чего тот изменил тактику. Он, мол, ничего не имеет против.

— Тогда, если вы действительно хотите развода, все улаживается, и у вас нет причин для беспокойства.

— Нет, именно теперь-то я и беспокоюсь.

— Но почему?

— Меня пугает эта резкая перемена. Сначала он разыгрывал благородное негодование, а потом вдруг согласился. Он явно что-то замышляет. Не может быть, чтобы он так легко отказался от моих денег. Адвокат ему так прямо и заявил.

Бекас подумал, что ничего невероятного тут нет: порой мужчина готов все отдать, лишь бы избавиться от опостылевшей женщины, но, естественно, своими мыслями с клиенткой он не поделился.

— Не надо нервничать. Он ничего не сможет сделать. Я все время начеку.

Как же стыдно ему было потом при воспоминании об этих словах!

Второе событие произошло в тот же вечер и было серьезнее первого.

В девять с чем-то позвонил Апостолис. Он, как и накануне, глаз не спускал с Дендриноса. Тот ждал свою любовницу в машине на углу улиц Стадиу и Христоса Ладаса.

— Я звоню из бара. Вот она. Идет. — И повесил трубку.

Вечер влюбленная пара снова провела в ресторане.

Бекас уже собрался ложиться, когда снова раздался звонок. На этот раз Апостолису было, что сообщить.

После ресторана они поехали в сторону моря. Апостолис последовал за ними (машину на этот раз взял напрокат, решив, что это обойдется дешевле).

Они не остановились ни в Фалероне, ни после.

«Куда это они?» — недоумевал Апостолис, подумав, что деньги, сэкономленные на такси, вылетят за бензин. Наконец стало ясно, что они едут в Сунион. Парень насторожился: ведь Бекас сказал ему, что в Сунионе теперь живет жена Дендриноса.

Когда «мерседес» остановился, Марина Розину вышла из машины одна и направилась в приморский ресторанчик. Там она явно кого-то поджидала.

— Ну и?..

— Никто не пришел. Она прождала около получаса. Все время озиралась по сторонам.

— А Дендринос?

— Он сидел в машине. Ах да! Я забыл сказать, что он поставил машину не на дороге, а в таком месте, где ее трудно разглядеть.

— И что же дальше?

— Через полчаса артистка вернулась.

— И они уехали?

— Да.

— И все?

Все. Но разве этого мало? «Много — и в то же время ничего, — думал Бекас. — Странно! Что все это значит? Какой вывод можно сделать? Никакого…»

Ему вдруг захотелось позвонить госпоже Дендрину. Но зачем? Что он ей скажет? Он нервничал. И не то чтобы дело трудное, а как-то не ощущаешь почвы под ногами. Бекас находился в положении человека, которого заставляют следить за беседой на непонятном ему языке. Никакой видимой логики в действиях любовников он не усматривал.

Голос жены вывел его из раздумья.

— Знаешь, когда ты вышел, еще раз звонила твоя дама. Кажется, это была она.

— И что сказала?

— Ничего. Просто попросила тебя к телефону.

— И ты не дала ей номер?

Бекас на всякий случай оставил жене телефон, по которому его можно было найти.

— Да нет. Она и не просила. Как только услышала, что ты вышел, сказала «спасибо» и тут же повесила трубку.

— Ты уверена, что это была госпожа Дендрину?

— По-моему, да.

Он посмотрел на часы. Время за полночь. Может, все-таки позвонить? Нет уж, пусть отдохнет. У нее и так нервы расстроены. Сейчас она, наверно, уже легла, и ему пора последовать ее примеру. А утром он позвонит… Заснул Бекас с тяжелым сердцем.

Наутро она позвонила сама.

— Я вчера хотела с вами поговорить.

— Я оставил жене телефон, по которому меня можно найти.

— Она мне не сказала.

«Но ты же не дала ей сказать!» — мысленно возразил Бекас, который полностью доверял жене.

— У вас есть новости?

— Да. Дело в том, что уже после нашего разговора мне позвонила эта дрянь. Странно, не правда ли?

— Марина Розину? — удивился Бекас.

— Собственной персоной. — В ее голосе опять прозвучала лютая ненависть.

— И чего она хотела? — спросил Бекас.

— Вы только представьте, какая наглость! Она хотела, видите ли, объясниться, поговорить, как женщина с женщиной. Это ее собственные слова. Сказала, что будет одна.

— И вы, естественно, отказались?

— Нет, хотя следовало бы.

— Неужели согласились?

— Да. Она меня раззадорила. Мы иногда поддаемся минутному порыву и делаем глупости. Мне так хотелось высказать ей все в лицо, чтобы сорвать эту маску святой невинности!.. И я сказала, что приду. Но, конечно же, раскаялась, как только повесила трубку.

— И не пошли?

— Нет, не пошла. Знаете, если честно, я испугалась. Ресторан «Корали», куда она меня пригласила, находится в безлюдном месте, а время назначила довольно позднее — в одиннадцать. Я подумала, что это может быть ловушка. Она пообещала прийти одна, но могла ли я быть уверена, что где-нибудь поблизости не будет прятаться мой муж?

«Так оно и было», — подумал Бекас, а вслух произнес:

— Вы хорошо сделали, что не пошли.

— Как вы думаете, какую цель преследовала эта негодяйка? Для чего она зазывала меня в эту пустошь?

«Для чего?» — ломал себе голову Бекас после разговора с Дженни. Если б не Апостолис, он опять счел бы все это игрой воображения, но от Апостолиса он уже знал, что несостоявшаяся встреча в ресторане «Корали» не выдумана. Марина пришла одна. Но поблизости, как и предполагала Дженни, прятался Дендринос. «Корали» действительно расположен в пустынном месте, и преступнику было бы очень легко подстеречь свою жертву по дороге в ресторан или обратно.

Бекас выкурил две или три целые сигареты, забыв о советах врача. Последние события показали, что фантазии Дженни Дендрину, возможно, не совсем беспочвенны, и это не давало ему покоя.

А что, если он слишком доверился своей интуиции? Вдруг то, что он принял за глупые бредни, имеет под собой основания? Вдруг и в самом деле готовится убийство?

На всякий случай Бекас навел всевозможные справки об Ангелосе Дендриносе, воспользовавшись при этом связями в полиции. И как обычно бывает, когда речь идет о чьем-нибудь характере и прошлом, сведения были самые противоречивые. В одном, правда, все сходились: Дендринос в молодости был беден, терпел лишения и разбогател только после женитьбы. Он всегда пользовался успехом у женщин, одно время играл в карты и, даже несмотря на стесненные обстоятельства, питал слабость к красивой одежде и автомобилям. Многие его хвалили, кое-кто считал легкомысленным. Одни говорили, что он вечно гонялся за женщинами, другие, напротив, уверяли, что женщины не давали ему прохода. Перебирая эти свидетельства, Бекас уяснил только, что до женитьбы Дендринос был беден. И ничего больше.

В молодости увлекался картами… Ну и что? Мало ли прекрасных людей были в молодости картежниками? Любит автомобили и красиво одеться? Но это можно сказать едва ли не обо всем послевоенном поколении. Что же касается женщин, то Дендринос действительно привлекателен. Разве эти обыкновенные человеческие слабости должны обязательно привести человека к преступлению?

Но постепенно Бекас приходил к выводу, что он все-таки занимается делом об убийстве. Конечно, нелепо заявлять о преступлении, которое еще не произошло, однако он не герой приключенческого романа и не имеет ни малейшего желания играть жизнью человека. К тому же за тридцать шесть лет службы Бекас воспитал в себе огромное уважение к Закону. Вот почему из дома он направился прямо в главное управление полиции.

Приняли его очень хорошо: Бекаса здесь любили. Он прошел к начальнику уголовного розыска, старому своему другу и бывшему подчиненному. Тот с первой же минуты понял, что Бекас не в настроении.

— Семья? — спросил он.

— Нет, с семьей все в порядке.

— Со здоровьем что-нибудь?

— Да не жалуюсь. Послушай, Антонис, я попал в очень странную ситуацию. Видишь ли, так случилось, что я занимаюсь делом об убийстве, которое… не произошло, а только может произойти.

Бекас с трудом подбирал слова, но начальник слушал его очень внимательно.

— Убийство, которое может произойти? — переспросил он.

Бекас почувствовал, что выглядит смешно в глазах друга.

— Да… То есть… это еще не факт, но одна дама, моя знакомая, скажем так, боится, что ее убьют.

Начальник уголовного розыска спросил то, что на его месте спросил бы сам Бекас:

— А есть у нее причины бояться этого?

— Да.

— Тебе они известны?

— Она мне их изложила.

— И ты находишь их вескими?

Бекас опять подумал, что такой же вопрос наверняка бы задал он сам. Он немного помялся.

— Сказать по совести — не знаю. Может, это всего лишь женские фантазии. — Но тут же вспомнил о странном поведении Дендриноса и его любовницы и поспешно добавил: — А может, и нет.

— А почему бы этой твоей знакомой не обратиться в прокуратуру?

— У нее нет доказательств.

Начальник решил, что Бекас ему что-то недоговаривает.

— И чего же ты хочешь? Можно завести дело, но, конечно, понадобится заявление этой дамы.

— Нет, — уныло проронил Бекас. — Этого пока не нужно.

Он хорошо понимал: про себя его друг думает то же, что он сам подумал бы на его месте. Вряд ли поведение бывшего сослуживца кажется ему очень разумным.

— Тогда что же?

— А нельзя ли послать кого-нибудь подежурить у ее дома? Неофициально, конечно. Ничего предпринимать не надо, просто последить.

Полицейский улыбнулся.

— Только и всего? Да пожалуйста, я сегодня же это устрою. Где она живет?

— В Сунионе.

— О, это меняет дело. Участок не принадлежит городскому управлению.

Бекас и сам это отлично знал. Но ведь загородное и городское управления могут договориться между собой.

— Ну да ладно! — улыбнулся начальник уголовного розыска. — Свяжусь с загородной полицией. Кто там теперь начальник?

Бекас назвал имя офицера, с которым вместе работал по делу, связанному со спекуляцией античными ценностями.

— Думаю, он не откажет. Как зовут твою приятельницу?

Бекас назвал имя и дал адрес виллы. Вскоре друг позвонил и сообщил, что выполнил его просьбу.

— Твоя знакомая в безопасности.

7 СОВСЕМ НЕ ЗАГАДОЧНОЕ УБИЙСТВО

Она была в такой «безопасности», что в ту же ночь ее убили. И в убийстве ничего загадочного не было. Детали его представлялись такими же ясными, как и то, что ему предшествовало. Вот как выглядели события в отчете Апостолиса.

В тот вечер Ангелос Дендринос заехал на улицу Мурузи и поднялся в свою квартиру.

— Спустился вниз минут через десять, — докладывал Апостолис. — Видно, заходил что-то взять.

В двенадцать тридцать он был в театре. Потом они с Мариной, как и накануне, поужинали в ресторане, откуда черный «мерседес» двинулся по направлению к Суниону. Апостолис не упускал его из виду. Как он и предполагал, Дендринос остановил машину у поворотадороги. Выйдя, он что-то сказал актрисе; та осталась сидеть. Затем он сошел с шоссе и направился к вилле. Апостолис, соблюдая все меры предосторожности, последовал за ним. Так они проделали довольно большое расстояние, пока бывший полицейский не увидел, что Дендринос остановился у виллы и, кажется, нажал кнопку звонка — в этом Апостолис, правда, уверен не был. Спрятавшись за дерево, он старался все точно разглядеть. На вилле темнота. Еще бы, ведь было два часа ночи.

Из своего укрытия Апостолис пристально следил за Дендриносом, который какое-то время стоял в неподвижности: то ли ждал, что ему откроют, то ли пытался сквозь железные прутья разглядеть, что происходит в саду. Наконец он сдвинулся с места и пошел вокруг ограды, как будто искал место, откуда лучше видно или откуда можно проникнуть внутрь. Побродив так немного, он снова подошел к двери и открыл ее своим ключом.

Апостолис ждал, укрывшись за деревом. Показался полицейский. Апостолис постарался остаться незамеченным. Прошло около получаса. Дендринос вышел из дома с испуганным, как показалось Апостолису, видом. Бросился к машине, как будто за ним кто-то гнался. Машина рванулась вперед. Апостолис следом.

— И что потом? — спросил Бекас.

— Вел машину рывками, все время нарушал правила. Пару раз чуть было не столкнулся со встречной машиной. Одним словом, очень нервничал.

— И куда они поехали?

— Прямо к малышке.

— Который был час?

— Наверно, три. Я еще постоял возле дома. Свет они не тушили. Видно, разговор был серьезный.

Приехал на виллу в два часа ночи. Зачем? Почему так поздно?

— Говоришь, на вилле было темно?

— Кромешная темнота.

— Значит, его не ждали. А он звонил в дверь?

— Не могу точно сказать. Его рука вроде была на уровне электрического звонка, но я не уверен. Я старался, чтобы он меня не заметил…

— Правильно.

Что бы это все значило?

Проводив Апостолиса, он стал размышлять. До сих пор в этой истории загадка исходила от Дженни Дендрину, которую Бекас считал фантазеркой, а все ее страхи — не более чем плодом больного воображения. Но вот произошло конкретное событие, и Бекас встревожился. Что нужно этой парочке в Сунионе? И зачем он возит туда любовницу? Может, он оставил ее в машине для страховки?..

Он лег, но сон не приходил. «Бросился к машине, как будто за ним кто-то гнался». «Вел машину рывками… Пару раз чуть было не столкнулся…» «Свет они не тушили. Видно, разговор был серьезный».

Однако же Бекас пока еще не мог себе представить, что речь идет об убийстве. Не о том, которое могло произойти, а о том, которое  у ж е  п р о и з о ш л о.

Бекас спал плохо и проснулся рано… Дженни Дендрину заявила, что отказалась встретиться с мужем. Почему же Дендринос ночью был у нее? «Открыл дверь своим ключом», — вспомнил он слова Апостолиса…

В задумчивости он отхлебывал кофе. Позвонить ей, что ли? Но час слишком ранний, чтобы звонить такой даме. Скорее всего, она еще спит. Он решил повременить. Но в душе была тревога, необычная для человека, почти никогда не теряющего самообладание. Бекасу казалось, что проклятые стрелки часов передвигаются слишком медленно. Наконец в половине девятого он позволил себе набрать номер. К телефону никто не подошел. Да, как он и предполагал, эта светская дама еще спит. Должно быть, вчерашний разговор с мужем так взволновал ее, что она долго не могла заснуть. В девять он снова позвонил, но опять никакого ответа. Он долго слушал гудки. Даже если она спала, звонок должен был бы ее разбудить. Если только она не отключила телефон или не вышла куда-нибудь. В десять он опять набрал номер. Безрезультатно. Тогда Бекас решил, что ждать больше нельзя.

Он позвонил своему другу в главное управление полиции.

— Скажи, пожалуйста, твой человек не отлучался с поста? — спросил он, пытаясь придать голосу беззаботность. Неловко беспокоить начальника уголовного розыска своими предчувствиями.

— Нет, не думаю, — ответил тот. — А в чем дело?

— Я видел нынче дурной сон. — Он сразу почувствовал, что сострил довольно неудачно. Лучше играть в открытую. — Знаешь, я как-то беспокоюсь. Звонил ей несколько раз — телефон молчит.

— Ты уверен, что она дома?

Бекас ни в чем не был уверен.

— Я бы хотел, чтобы твой человек это выяснил.

— Хорошо. Куда тебе позвонить?

Судьбе было угодно, чтобы в тот день все начиналось с телефона: и беспокойство, и мучительные догадки, и, наконец, жуткая определенность…

Но прежде, чем начальник уголовного розыска снова связался с ним по телефону, Бекасу пришлось прождать целый час.

— Боюсь, мне нечем тебя порадовать. Наш человек не отлучался с поста. Однако он не видел, чтобы госпожа Дендрину выходила из дома. Его сменщик на предыдущем дежурстве — тоже. Я приказал полицейскому позвонить в дверь…

Бекас не перебивал его. Только слушал и ждал.

— Полицейский звонил несколько раз. Потом обошел дом. Внутри никаких признаков жизни. Тогда он позвонил в участок. Прибыли двое офицеров. Взломали дверь. И… Ее нашли на полу мертвой. Что ты сказал?

Бекас ничего не сказал. С первых слов своего бывшего сослуживца он ждал этой фразы. Недаром несчастную женщину мучили страхи. А он, Бекас, не хотел в них верить. Она ему заплатила, чтобы он защитил ее, а он не сумел, не предотвратил убийства… Оно произошло почти что у него на глазах. Бекас чувствовал себя соучастником преступления.

— Значит, так… — пробормотал он.

— Естественно, этим делом занимается загородная полиция.

— Естественно… — рассеянно повторил он.

Его друг на противоположном конце провода почувствовал смятение Бекаса.

— Хочешь, поедем туда? Так, неофициально…

Да, Бекасу хотелось бы взглянуть.

— Тогда через десять минут я за тобой заеду.

Бекас как лунатик отошел от телефона. Он принял ее за сумасшедшую, за фантазерку… А упорные страхи, что муж непременно должен ее убить, даже вызывали у Бекаса раздражение. И  в о т  о н а  м е р т в а…

Сунион далеко, и журналисты еще не пронюхали о преступлении. Когда Антонис Димитриу — начальник уголовного розыска — вместе с Бекасом прибыл на виллу Дженни Дендрину, они нашли там только начальника районного отделения загородной полиции, нескольких офицеров, знакомых Бекасу, и эксперта. Двое полицейских сдерживали любопытных, которые начали собираться возле виллы. Труп оставлен в том положении, как был найден, — на полу в гостиной.

— Как это произошло? — спросил Димитриу.

На трупе не было никаких следов насилия.

— Мы ждем судебного врача, но все и так ясно. Посмотрите на ее лицо.

Бекасу не нужно было  э т о г о  г о в о р и т ь. Он и  с а м  определил причину смерти.

— Яд.

Начальник отделения загородной полиции повернулся в его сторону.

— Похоже, что так. — И показал на столик в углу комнаты.

На столике стояла бутылка виски и два бокала.

— Она принимала у себя кого-то. Ее гость улучил момент и всыпал яд в бокал.

— Вы узнали, кто был этот гость? — спросил Димитриу.

— Еще нет, но узнаем. Полицейский, что дежурил у дома, видел около двух ночи какого-то мужчину. На повороте стоял его черный «мерседес». По нему-то мы и выйдем на убийцу.

Бекас слушал молча. Он подошел к столику, внимательно изучил бокалы и бутылку, потом вернулся и стал осматривать труп. Все это он проделал молча. Из внутренних комнат появился молодой офицер загородной полиции и показал начальнику листок, вырванный из записной книжки.

— Я нашел это на ее комоде.

Начальник вслух прочел записку:

— «Если со мной что-нибудь случится, прошу винить в этом моего мужа». Я бы не придавал этому особого значения. Мне не раз доводилось встречать женщин, которые из ревности готовы обвинить своих мужей во всех смертных грехах, — сказал он и повернулся к эксперту. — Вы сняли отпечатки пальцев?

Ответ был неожиданным:

— Отпечатки найдены только на одном бокале.

Разговор был прерван появлением судебного врача.

Полицейские проинформировали его, и он согласился с их мнением: смерть наступила от яда. Во всяком случае, по первому впечатлению можно было сделать такой вывод. Судебная экспертиза подтвердит.

— Ночью у нее был посетитель, — сказал начальник отделения.

— Вам известно, кто это был?

Бекас молча стоял у стены, о нем все забыли, потому его голос прозвучал так внезапно:

— Это был ее муж.

Все обернулись к нему.

— Я знаю наверняка, что это был ее муж, — повторил он.

Ему хотелось бы оказаться где-нибудь подальше от этой комнаты, от трупа, который смотрел на него неподвижными стеклянными глазами. Было во всем этом что-то тревожащее, а что — он не мог пока уяснить, и дело, конечно, не в том, что перед ним лежал труп. Бекас был профессионалом и за годы службы привык к виду смерти. Тут, правда, добавлялось еще чувство вины перед покойной, но Бекас четко осознавал: его тревога коренится не здесь… Так или иначе, он предпочел бы сейчас не давать объяснений своим бывшим коллегам из загородной полиции, смотревшим на него с недоумением. Но промолчать он не мог, потому что превыше всего в жизни почитал Закон. Никогда бы он не позволил себе утаить что-то от следствия.

— Вы предполагаете, что ночным посетителем был ее муж? — переспросил начальник отделения.

— Я не предполагаю, а знаю.

— Каким образом?

— Один из моих людей видел, как он вошел в дом в два часа ночи и вскоре вышел.

На лице начальника промелькнула тень недоверия.

— И что, ваш человек все это время находился возле дома?

— Да, — ответил Бекас.

Как ни прискорбно, он был вынужден рассказать о своей роли в этой истории. «Частный детектив беседует с бывшими коллегами-профессионалами…» Смешно и нелепо!

— Он случайно попал сюда? — спросил офицер загородной полиции, и в его голосе Бекасу почудилась ирония.

— Нет, не случайно.

Насмешливый голос офицера, как ни странно, вернул ему «боеспособность», которую он обычно прятал под маской невозмутимости и безразличия.

— Не случайно. Этот человек следил за домом убитой.

— Зачем? — спросил офицер.

— Я его послал. Госпожа Дендрину обратилась ко мне за помощью.

— Вы что, были с ней знакомы? — спросил начальник отделения.

Его настораживал интерес Бекаса к этому преступлению.

— Да, мы были знакомы.

— Вы поручили своему человеку наблюдать за домом? Стало быть, она опасалась за свою жизнь?

— Во всяком случае, так она мне сказала.

— И кого она боялась?

— Того человека, который, по всей вероятности, ее и убил. Своего мужа, — ответил Бекас.

Он был вынужден рассказать полицейским, конечно кое-что опустив, о визите Дженни Дендрину к нему домой, о ее ссоре с мужем и решении укрыться в Сунионе, о попытке Дендриноса встретиться с женой и о ее отказе. Упомянул он и о связи Дендриноса с Мариной Розину, умолчав, сам не понимая почему, о странном поведении актрисы в последние дни. Должно быть, потому, что малышка была ему симпатична. А может, еще и потому, что хотел сам закончить это дело — сто тысяч Дженни Дендрину тяжелым бременем легли на его совесть. Он ничем их не заслужил.

— Ну тогда все просто, — согласились полицейские. — Этот господин…

У этого господина Дендриноса были все основания освободиться от жены, прежде чем она получит развод, который опять сделает его нищим. И вот под покровом ночи он явился на виллу. Конечно, у каждого из супругов был свой ключ. Кто знает, каким образом он заставил жену принять его? Возможно, уверил ее, что согласен на развод и хочет обговорить подробности. А дальше все было делом техники. Он пожелал выпить виски, в честь «дружеского соглашения». Яд принес с собой и при первой возможности всыпал его в бокал своей благоверной… А потом ушел в полной уверенности, что никто его не видел.

— И, конечно, вместе со своей актрисочкой заготовил «алиби», — заключил офицер загородной полиции.

Бекас молчал. Все просто и ясно. Но не слишком ли просто? Что-то Бекаса не устраивало — он еще не понимал почему.

Ангелос Дендринос у себя в кабинете диктовал письмо секретарше, когда ему доложили, что его хотят видеть два господина.

— Я занят. Кто они?

— Не назвались.

— Тогда завтра утром.

Секретарша вышла и вернулась со странным выражением лица.

— Эти господа хотят видеть вас немедленно. Говорят — из полиции.

Ангелос Дендринос безуспешно попытался скрыть обуявшую его тревогу.

— Хорошо. Пусть пройдут.

Оба были в штатском, но вид их не вызывал сомнений.

— Господин Ангелос Дендринос?

— К вашим услугам.

— Попрошу вас следовать за нами, — сказал один.

— Куда? Зачем?

— В полицейское управление.

— Я занят. Оставьте адрес, и я заеду во второй половине дня.

Полицейские переглянулись.

— Нет, это срочно! — сказал первый полицейский, и в голосе его послышались приказные нотки.

Дендринос обвел глазами комнату, как будто ждал откуда-то помощи, и затем, внезапно приняв решение, произнес:

— Если так, я готов. — И снял с вешалки пальто. — Отмените встречу с владельцем горнодобывающей компании, — сказал он секретарше, смотревшей на него с удивлением и беспокойством.

Двое полицейских шагали по обе стороны от него почти впритирку, будто конвой. Дендриноса охватил страх, но, усилием воли взяв себя в руки, он спокойно спросил:

— В чем все-таки дело?

— Начальник вам скажет, — последовал ответ.

Перед зданием стоял его черный «мерседес».

— Может быть, поедем на моей машине? — предложил он.

Они отказались. Их ждала казенная машина.

Спрятавшись за спинами других, Бекас прижался к стене в кабинете начальника отделения загородной полиции и не сводил глаз с Дендриноса. Муж его клиентки заметно нервничал. Его красивое лицо — Бекас подумал, что вблизи он еще красивее, — было бледно, на лбу выступила испарина.

Его в третий раз спрашивали, где он был ночью.

— Я уже ответил.

Он рассказал, как провел день, ни разу не упомянув при этом о Марине Розину.

— А вечером?

Дендринос обвел глазами присутствующих, словно пытаясь на их лицах найти разъяснение тому, чего не понимал или делал вид, что не понимает.

— Но в чем дело?

Бекас следил за ним, стараясь не привлекать к себе внимания. О нем опять все позабыли.

— Так что вы делали ночью?

— Мне необходимо отвечать?

— Для вашего же блага.

Дендринос сказал после небольшой паузы:

— Я ездил к жене.

Ответ произвел впечатление — такого никто не ожидал.

На лице Бекаса появилось «выражение сердитого кота», если пользоваться терминологией Макриса. «Что за игру ведет этот господин?» — подумал он.

— Ездили к жене? — переспросил следователь.

— Да.

— В котором часу вы там были?

— Около двух.

— Где?

— В Сунионе.

— Вы живете в Сунионе?

— У нас там вилла. Мы с женой недавно повздорили, и она переселилась туда.

«Зачем он об этом говорит? — спросил себя Бекас. — Это же не в его интересах. Может, он понял, что за ним следили и каждый шаг его известен?»

— Почему вы решили вчера встретиться с женой?

— Разве в желании человека повидаться с женой есть что-либо странное? — Дендринос начал сердиться.

— Вы не ответили, зачем вам понадобилось именно вчера встречаться с женой.

Дендринос покраснел. Глаза гневно сверкнули.

— А я и не собираюсь отвечать на ваши вопросы, пока вы не скажете, что все это значит.

Присутствующие переглянулись. На Бекаса, хотя ему и было разрешено присутствовать на допросе, никто не обращал внимания.

— А вы не знаете?

— Что я должен знать?

— Что вчера ваша жена была убита как раз в то время, когда вы находились у нее.

Бекас так и впился глазами в Дендриноса. Казалось, кроме этого лица, его в тот момент ничто больше не интересовало. И действительно, Дендринос являл собой весьма впечатляющее зрелище. Он страшно побледнел. Потом вспыхнул. Губы дрожали. В глазах появилось безумное выражение, и взгляд сделался блуждающим, как будто Дендринос потерял ощущение реального. Но это продолжалось лишь мгновение. Потом он переспросил слабым голосом:

— Убита? Моя жена?

— Значит, вы не в курсе? — с издевкой сказал полицейский.

Эта фраза как плетью полоснула по вдруг обессилевшему человеку. Дендринос мгновенно опомнился.

— Конечно, нет! — отрезал он.

— А между тем время смерти совпадает с вашим пребыванием на вилле. Вы сказали, что между вами произошла ссора? По какому поводу?

Дендринос молчал. Следователь не стал настаивать и продолжил допрос.

— Жена послала к вам своего адвоката?

— Да.

— А все имущество принадлежит жене, не так ли?

— Да. — На лице Дендриноса отразилось настоящее смятение, словно он только сейчас постиг смысл этих вопросов.

— Значит, после развода с женой вы стали бы неимущим?

— Что-то в этом роде.

— Может быть, вы все-таки ответите нам, зачем вчера приехали на виллу?

— Жена меня вызвала, — ответил Дендринос.

— Ваша жена?

— Да. Она позвонила мне в контору и сказала, что ей необходимо меня увидеть.

— В два часа ночи?

— Она сама назначила время.

Следователь опять обменялся взглядом с сослуживцами.

— Итак, вы настаиваете, что она сама вас пригласила к определенному часу?

— Конечно, я уже сказал. — Дендринос беспомощно огляделся по сторонам.

— Она что, вам позвонила?

— Да, в контору.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

Дендринос снова в отчаянии обвел глазами присутствующих.

— Нет. Она звонила по прямому телефону.

Что-то похожее на улыбку мелькнуло на лице следователя.

— Значит, никто, кроме вас, не знает об этом телефонном звонке?

— Никто.

Следователь в раздумье поигрывал авторучкой, потом резко отбросил ее на стол и посмотрел Дендриносу прямо в глаза.

— Я склонен считать, что жена вам не звонила… Что вы явились к ней без приглашения.

— Но зачем?

— Чтобы сделать то, что вы сделали, — сказал следователь. — Чтобы убить.

Макрис откинулся в кресле, снял очки и потер ладонями усталые глаза.

— На сегодня хватит, — сказал он. — К старости все больше устаешь от работы.

Он посмотрел на Бекаса, сидевшего в кресле напротив. Бывший полицейский вытащил пачку сигарет и закурил без обычной процедуры деления сигареты надвое и вкладывания половинки в мундштук.

— Опять злоупотребляем? — поддел его Макрис.

Бекас никак не отреагировал.

— Ты что, не в духе? — спросил журналист.

— Представь себе.

Макрис сразу изменил тон.

— Из-за этой истории?

— Да.

— Но ведь ты ни в чем не виноват.

— Виноват.

Бекас тяжко вздохнул. Он не мог простить себе, что не поверил Дженни Дендрину, когда та пришла просить его о помощи. Ему надо было заставить ее обратиться в полицию.

— В мои-то годы корчить из себя Джеймса Бонда!

— А что могла бы сделать полиция? — попробовал утешить его Макрис. Он и не помнил, когда еще видел друга в таких расстроенных чувствах. — К тому же ты ведь помог раскрыть преступление, и теперь этот господин получит по заслугам.

— Хорошенькое утешение! — буркнул Бекас.

Он развернул вечернюю газету. Макрис опять машинально начал что-то писать.

Отчет о «преступлении в Сунионе» был помещен на первой полосе под кричащими заголовками, фотографиями Дженни Дендрину и ее убийцы. Бекас снова перечитал уже столько раз читанные строки: «По единодушному заключению прокуратуры и следствия известный крупный предприниматель Ангелос Дендринос вчера заключен в тюрьму и обвиняется…» Бекас отбросил газету.

— Его наверняка осудят, — заметил Макрис.

Бекас молчал.

— Тут дело ясное, — продолжал журналист.

— Куда яснее.

На допросе Дендринос упорно все отрицал. Однако вырисовывалась довольно четкая картина преступления. Дендринос пришел к жене под предлогом мирно обговорить условия развода. Попросил виски. Потихоньку всыпал туда яд (медицинская экспертиза установила, что смерть произошла в результате отравления) и, естественно, поспешил ретироваться. Яд должен был подействовать через час-два; Дендринос рассчитал, что жена умрет во сне.

— И все придут к выводу, что она покончила с собой, — заключил Макрис. — Выстроено логично. Есть только одно упущение.

— Что ты имеешь в виду?

— Бокалы. Зачем он их оставил? Даже, если бы ты не следил за ним, даже если бы полиция ничего не узнала о его ночном визите, все равно тут неувязка… Эти два бокала — явная улика.

Бекас и сам уже думал об этом.

— Возможно, он и хотел убрать один бокал, но у него не вышло? Впрочем, может быть и другое объяснение…

— Какое?

— Мужу обычно бывают известны все привычки жены. Скажем, Ангелос Дендринос знал, что прежде, чем пойти спать, жена вымоет и поставит бокалы на место. Большинство женщин поступают именно так, взять хоть мою жену. Он, конечно, позаботился о том, чтобы не оставить на своем бокале отпечатков — на всякий случай. Ведь отпечатки были найдены только на бокале с отравленным виски… Кстати, ты знаешь, что малышка Розину попыталась его прикрыть?

Макрис это знал. Марина Розину сказала в полиции, что они с любовником всю ночь провели у нее дома.

— Видно, они так договорились заранее. Она не рассчитывала, что Дендринос признается, когда полиция поставит его перед фактами.

Да, все предельно ясно. Преступление с заранее обдуманным намерением, тщательно разработанное, и, по всей вероятности, все было бы шито-крыто, не будь Бекаса и Апостолиса.

— Убийство совершено со второй попытки, — сказал Бекас.

— Со второй?

— Да. Я забыл тебе сказать. Сначала его любовница назначила свидание Дженни в ресторане «Корали», который стоит на отшибе. А муж в это время притаился в темноте поблизости, чтобы осуществить свои намерения.

— Почему же не осуществил?

— Потому что Дженни в последний момент передумала и не явилась. Она сама мне об этом сказала.

— Ты поставил об этом в известность следствие?

— Нет.

Макрис посмотрел на друга с удивлением. Насколько он знал, это не в обычаях Бекаса — утаивать что-либо от полиции.

— Почему?

— В этом уже нет необходимости. Следствие располагает всеми необходимыми материалами.

— Только поэтому?

Они слишком хорошо знали друг друга, чтоб один мог другого провести.

— Я не хотел впутывать Розину. В конце концов, она всего лишь его жертва.

— Симпатичная жертва, — усмехнулся журналист.

— Да. Симпатичная, — согласился Бекас. — И это весьма странно…

— Что странно?

Но Бекас не захотел развить свою мысль.

Он посмотрел на часы. Было уже два. Дома его ждали к обеду.

— Мне пора, — сказал он. — Как думаешь, когда суд?

— Время есть, — ответил журналист. — В подобных случаях спешка ни к чему.

Макрис заметил, что друг его уже не слушает. «Что это с ним? — подумал журналист. — Неужели он так терзается только из-за того, что не поверил Дженни Дендрину, или есть еще какая причина?»

8 СОМНЕНИЯ

Если бы Макрис высказал свое недоумение вслух, едва ли он получил бы внятный ответ. Не потому, что Бекас не хотел отвечать, а потому, что сам еще не знал, что с ним творится. Конечно, его продолжало мучить раскаяние, но теперь дело было не только в этом. Во всей ситуации присутствовало нечто, в чем он никак не мог разобраться… И это определенно ему не нравилось. Поглощенный своими мыслями, Бекас вернулся домой. В дверях его встретила жена.

— Тебя какая-то девушка ждет с одиннадцати часов, — сообщила она, понизив голос.

— Как ее зовут?

— Марина Розину.

— Где она?

— Я провела ее в салон. Сказала, что не знаю, примешь ли ты ее, но она не уходит.

Итак, Марине Розину понадобилось его видеть… Почему именно его? Жена удалилась на кухню, а он направился в свой обставленный дешевой мебелью «салон».

Марина Розину сидела на краешке дивана. Увидев Бекаса, она тут же вскочила.

— Не знаю, помните ли вы меня. Мы познакомились…

— Помню, — прервал ее Бекас. — Мы заходили к вам за кулисы с моим другом Макрисом.

Он снова ее усадил. В глаза сразу же бросились бледность девушки и опухшие веки. Должно быть, она много плакала. Сейчас Марина Розину показалась Бекасу еще моложе — совсем ребенок.

Он молчал, вопросительно глядя на нее.

— Ангелос не убивал свою жену! — резко проговорила молодая актриса, сдерживая слезы.

Бекас обернулся на дверь. Он не выносил сцен в своем доме. Жена рядом, на кухне, дочь, вероятно, тоже вернулась… Бекас всегда старался избавить семью от эксцессов своей нелегкой профессии.

— Следствие покажет… — сказал он.

— Он в тюрьме, потому что вы все так осветили.

«Этого еще не хватало. Сейчас она будет устраивать мне скандал», — подумал Бекас.

Однако в голосе Марины не прозвучало ни вызова, ни обвинения, ни жалобы. Она просто констатировала факт.

— А при чем тут я?

— Вы показали, что Ангелос просил жену о встрече… И что видели его входящим к ней.

Гм, а малышка хорошо информирована. Кто ей сообщил? Ее любовник? А может, его адвокат? Во всяком случае, отрицать бессмысленно.

— Однако же я не сказал всего, что знал.

— А именно?

— Я не сказал про то, что вы ездили с ним, и про встречу в «Корали» днем раньше. Может быть, это неправда?

Он ожидал, что она будет отрицать, оправдываться. И немало удивился, услышав ответ.

— Почему? Правда.

— Итак, вы не отрицаете, что собирались встретиться с Дженни Дендрину в «Корали»?

— Нет.

Бекас взглянул на нее пристальнее. На бледном лице он не обнаружил и тени фальши. «Она же актриса, — подумал он. — Но чего она все-таки добивается?»

— Значит, признаете?

— Конечно.

— К счастью, следователь об этом не знает. Иначе у вас были бы неприятности.

— Отчего?

— И вы еще спрашиваете! Ваш любовник… Или Ангелос Дендринос не ваш любовник?

— Мы любим друг друга, — просто сказала она.

— Прекрасно. Итак, ваш возлюбленный убил свою жену.

— Не убивал!

— Существуют доказательства, что убил. А что бы сказал следователь, узнай он, что Дендринос поздно ночью пытался выманить жену из дома… или что, пока он был на вилле в ночь убийства, вы ожидали его в машине?.. Тут уже речь пошла бы о соучастии.

Из кухни доносился запах мяса с луком.

— О соучастии? Почему?

— Потому что вы помогали завлечь жертву в ловушку. Разве не вы просили Дженни Дендрину о встрече?

— Я?

— Ну как же, вы ведь сами сказали, что у вас было назначено свидание?

— Да, было…

— О котором вы договорились по телефону?

— Да. Но это она мне позвонила.

Такого поворота Бекас не ожидал.

— Она?.. Вам?..

— Да! Позвонила мне домой. Э т о  о н а  п р о с и л а  о  в с т р е ч е.

Конечно, лжет! Он отлично помнит, что́ сказала ему по телефону Дженни Дендрину: это малышка хотела с нею встретиться в ресторане «Корали». Сначала Дженни согласилась — решила проучить соперницу «за наглость», — но потом, поразмыслив, испугалась и не пошла. Все это убитая без обиняков выложила ему накануне преступления.

— Значит, она сама предложила вам встретиться?

— Ну конечно! Предложила и сама назначила место и время. Я не хотела идти. Боялась. Но Ангелос сказал, что лучше все выяснить раз и навсегда. Пусть она даст ему развод, и мы поженимся. Повторяю — мы любим друг друга. Он боялся за меня, поэтому мы и поехали вместе.

— Чего же он прятался?

— Его жена сказала, что хочет поговорить со мной наедине.

Все ложь — это ясно как день. Бекас еще раз убедился, что она хорошая актриса, ведь он чуть было не попался на эту удочку.

— Хотел бы вам поверить, но, к сожалению, не могу. Вас не удивляет, что я знаю об этой встрече?

— Удивляет! — растерянно произнесла актриса.

Из столовой донесся звон посуды: жена уже накрывала на стол.

— О вашем телефонном звонке, о том, что вы просили о встрече, мне сообщила сама госпожа Дендрину.

— Боже мой! Да как она могла такое сказать?!

— Теперь это уже не имеет значения. Встреча ведь не состоялась. Следствию ничего не известно.

— Вы ошибаетесь, это имеет огромное значение, — неожиданно твердым голосом сказала актриса. — Если то, что вы говорите, правда…

Бекас улыбнулся.

— У вас есть основания подозревать меня во лжи?

— Нет… Простите меня… Я не то хотела сказать. Но, если Дженни Дендрину действительно сказала вам, что я, а не она просила о встрече, значит, она лгала.

Вкусные запахи долетали теперь из столовой. Бекас вспомнил, что с утра ничего не ел. Эта беседа с влюбленной девчонкой становилась бессмысленной.

— Возможно, — сказал он безразлично, только чтобы поскорей от нее отделаться.

Девушка это поняла.

— Нет, не говорите так. Это все очень важно. Потому что если Дженни солгала вам про эту встречу, з н а ч и т,  о н а  м о г л а  л г а т ь  и  в  д р у г о м.

— Послушайте, мадемуазель, — начал Бекас с явным раздражением, — у меня же нет никаких полномочий…

И внезапно осекся. Только теперь до него дошел весь смысл слов этой девушки, которая смотрела на него с мольбой и тревогой. «Е с л и  Д ж е н н и  Д е н д р и н у  с о л г а л а  в а м  п р о  э т у  в с т р е ч у,  з н а ч и т, о н а  м о г л а  л г а т ь  и  в  д р у г о м».

— Зачем ей было лгать?

— Не знаю, — сказала она в отчаянии.

Только что Бекас думал, как бы от нее избавиться. Теперь же он мгновенно перестал ловить запахи, манившие в столовую. Девушка права: если Дженни Дендрину хоть в чем-то одном ему солгала, то можно ли верить всем ее словам? Но зачем ей было лгать, с какой целью?

— Когда вы впервые познакомились с госпожой Дендрину?

— В тот вечер, когда вы приходили, она тоже зашла ко мне в гримерную.

— Она знала ваш телефон?

Он тут же подумал о нелепости своего вопроса: Дженни Дендрину могла найти телефон в любом телефонном справочнике.

— Нет. Я сама удивилась. Ведь номер принадлежит не мне.

— У вас нет телефона?

— Не было. Этот номер отдала мне подруга, она сейчас за границей. Узнать мой телефон можно только в театре…

— Ну, вряд ли она бы стала так себя утруждать. Гораздо вероятнее, что все-таки вы ей позвонили.

Нет, нельзя поддаваться обаянию этой девчонки. Она, конечно же, знала о планах своего любовника, скорее всего, они вместе их и разрабатывали. Он вспомнил, что́ рассказала ему несчастная Дженни Дендрину о случайно подслушанном телефонном разговоре. Это было в тот первый раз, когда она пришла просить его защиты. И вот как он ее подвел.

Он был зол на себя, потому что все-таки попал под влияние этой девчонки.

— Послушайте, мадемуазель, — сказал он, — я больше не имею касательства к этому делу. По всем вопросам вам надо обращаться к следователю или прокурору. А сейчас, извините, меня ждут.

Она встала. На глазах у нее появились слезы.

— Ангелос невиновен.

— Ничем не могу помочь. Пусть его адвокат докажет это на суде.

— На суде будет поздно.

Бекас чувствовал — еще немного, и он потеряет терпение. Жена нарочно гремела посудой, давая понять, что обед стынет.

— Чего же вы хотите от меня?

— Докажите, что он невиновен, так же, как доказали обратное.

Это было уж слишком.

— Я уже сказал, мадемуазель, что не имею никаких полномочий, к тому же меня ждут к обеду.

— Но…

— Прошу вас.

Понурив голову, она вышла из комнаты. Бекас, почти выведенный из себя, проводил ее до дверей.

— Нет, вы только подумайте! «Докажите, что он невиновен, так же, как доказали обратное!» — сердито бормотал он, входя в столовую.

— Чего она хотела, эта девушка? — спросила жена.

— Она сумасшедшая! — ответил Бекас, усаживаясь за стол.

— Что ты говоришь! Бедняжка! А такая симпатичная!

Симпатичная. Вот именно! Симпатичная, потому и опасная.

Он попытался выбросить из головы неприятный разговор и сосредоточиться на шедеврах жениной кухни. Как ни странно, у него ничего не выходило. «Если Дженни Дендрину солгала про эту встречу, значит, она могла лгать и в другом». Глупости! Разве сама смерть не стала неоспоримым доказательством ее искренности? А малышка… Что ж, она хорошая актриса, хочет спасти своего любовника и — почему бы и нет? — состояние, которое Дендринос, конечно, потеряет, если его осудят за убийство жены.

Он закончил обед в молчании и даже забыл воздать похвалы кулинарному искусству жены, чего не забывал делать со дня свадьбы всякий раз, когда она готовила свое непревзойденное блюдо — мясо с луком.

После обеда Бекас обычно беседовал с женой. Они обменивались новостями — не политическими, конечно, а житейскими, — говорили о двоюродной сестре, которая вышла замуж, об умершей тетке, а в последнее время главным образом о свадьбе дочери. На сей раз Бекас нарушил семейную традицию. Он уткнулся в газету, а жена, собрав тарелки, поспешила на кухню готовить ему кофе. Читать Бекас не смог: мысли не давали покоя. Конечно же, эта комедиантка его обманула… А если нет? Если нет?

— Нет, — произнес он вслух.

Ведь если она говорила правду, то все становится необъяснимым. Тогда получается, что Дженни Дендрину ему лгала. А цель? С какой целью?

Жена принесла кофе. Бекас отложил газету.

— Где Элени?

Жена напомнила ему, что дочь обедает сегодня у будущей свекрови.

— Она еще утром говорила.

— Да, я забыл.

Бекас взял чашечку с ароматным кофе. С каждым глотком он впадал во все большую задумчивость. Малышка наговорила много глупостей, но доля истины в ее словах есть: его показания сыграли большую роль в ходе следствия. Он встал и взял телефонный справочник. Жена следила за ним, не задавая вопросов.

— Ищу телефон одного адвоката по фамилии Димитриадис.

— Адвоката?

— Да, это адвокат госпожи Дендрину, той, которую убили.

Госпожа Эгантия поглядела на фотографию Дженни Дендрину в газете.

— Эта дама приходила к нам.

— Да.

Бекас нашел нужный адрес и телефон. Отложил справочник и вернулся на прежнее место.

— Не будешь звонить? — спросила жена.

— Нет, лучше сам зайду к нему попозже.

В тот же вечер Бекас встретился с адвокатом. Господин Димитриадис обслуживал только богатых клиентов. Его кабинет был обшит дубом. Сам хозяин носил шикарный английский костюм. А письменный стол украшали дорогие безделушки. Поскольку адвокат вращался исключительно в привилегированных кругах, ему практически не приходилось вести уголовных дел.

Внимание Бекаса почему-то привлекли манжеты его шелковой сорочки, сколотые золотыми запонками и выглядывавшие из-под рукавов пиджака. В кабинете витал запах английского одеколона «Аткинсон».

— Слушаю вас.

— Я пришел по делу госпожи Дендрину.

Димитриадис удивленно и недоверчиво взглянул на Бекаса. Какое отношение может иметь этот неотесанный толстяк к такой аристократке, как Дендрину?

— Полагаю, она была вашей клиенткой, — продолжал Бекас.

— Не только клиенткой, но и другом.

— Она вам поручила дело о разводе?

— Простите, — ледяным тоном произнес адвокат. — Вас, кажется, зовут Бекас.

— Да.

— Полицейский?

— Бывший.

— Вы больше не работаете в полиции?

— Нет. Недавно вышел на пенсию.

— Тогда я не понимаю, на каком основании вы проявляете интерес к этой истории.

Он упорно рассматривал ногти на правой руке, как бы желая показать, что напрасно теряет время. А Бекас внимательно изучал этого человека. Димитриадис был еще не стар, лет сорок пять — пятьдесят, не больше. Хорошо сложен, безукоризненно одет, наверняка много путешествовал и, конечно, всегда останавливался в дорогих отелях.

— Официально — ни на каком, — сказал Бекас.

— Что ж! — проронил адвокат, тем самым давая понять, что говорить им больше не о чем.

— Однако, — не отступал Бекас, — за несколько дней до смерти ваша клиентка обратилась ко мне.

В глазах адвоката мелькнуло любопытство, которое он тут же погасил.

— Вот как? Она к вам обратилась? А зачем, позвольте узнать?

— За помощью.

— Какого рода? — Димитриадис снова не смог сдержать явной заинтересованности.

— Она боялась, что ее убьют.

Тут адвокат окончательно отбросил напускное равнодушие.

— Что вы говорите! Это весьма существенно, ведь ее действительно убили. И она подозревала, кто ей угрожает?

У Бекаса чуть не вырвалось: «Да». Но, сам не зная почему, он вдруг передумал и произнес:

— Возможно.

— Кто же это?

— Она не пожелала мне этого открыть.

— К сожалению, ее страхи оправдались, — сказал Димитриадис. — И все-таки я не понимаю, почему, коли правосудие взялось за это дело…

— Почему вмешиваюсь я? — прервал его Бекас. — Потому что покойная мне заплатила. Это для меня не совсем привычно… Я был профессиональным полицейским…

— А сейчас переквалифицировались в частного детектива?

— И не думал. Однако по причине, которую нет необходимости вам объяснять, я принял деньги от вашей клиентки.

— Не понимаю…

— Мне было заплачено за определенную работу, — спокойно сказал Бекас, — и я выполняю эту работу.

Губы Димитриадиса скривила язвительная улыбка.

— Вам было заплачено, чтобы вы ее охраняли. А вы в этом не преуспели. Нет-нет, я вас не виню… Но после того, что произошло, о какой еще «работе» может идти речь?

— Найти убийцу, — ответил Бекас.

Почему он так сказал? Убийца Дженни Дендрину найден. Это именно тот человек, которого она боялась, и сам Бекас не сомневался в его виновности. Почему же он так ответил? Может быть, потому, что адвокат своим видом снисходительного превосходства вызывал в нем раздражение?

— Но убийца найден, — сказал адвокат. — Или вы считаете, что ее супруг невиновен?

Нет, Бекас так не считал.

— Я хочу в этом убедиться.

— А вы не уверены?

— Пытаюсь себя уверить. Господин Димитриадис, о том, что жена хочет с ним развестись, Ангелос Дендринос впервые узнал от вас?

— Да.

— Он сам к вам пришел?

— Нет, я пригласил его. Меня просила об этом моя клиентка. Она не хотела встречи с ним и возложила это на меня. Я ему позвонил.

— И он пришел к вам в контору?

— В тот же день.

— Вы говорили с ним о разводе?

— Естественно.

— И как он прореагировал?

— Сначала рассердился.

— Почему? Он не хотел развода?

— Думаю, нет.

— Он вам об этом сказал?

— Да нет, просто он немного повозмущался, а потом вдруг успокоился и сказал, что готов в любой момент выполнить требования жены.

— В чем причина такой внезапной перемены, как вы думаете?

— Не знаю.

Димитриадис взял с письменного стола кожаный портсигар, оправленный в золото, и предложил Бекасу сигарету. Затем прикурил от большой золотой зажигалки, стоявшей на краю письменного стола. В этом кабинете, куда ни бросишь взгляд, везде роскошь. Этот человек не вызывал симпатий у Бекаса.

— Значит, его вывел из себя не сам разговор о разводе?

— А что же?

— Может быть, то, что супруга не пожелала с ним говорить, а возложила все на вас.

— Возможно, — пожал плечами Димитриадис.

Было видно, что адвокат не принимает всерьез ни Бекаса, ни его вопросы. Он отвечал ему вежливо и снисходительно, однако всем своим видом давал понять, что считает разговор бессмысленной потерей времени.

— Чем еще я могу быть вам полезен? — В словах сквозила явная издевка.

— Благодарю вас, до свидания.

Еще не выйдя из здания, Бекас пожалел, что пришел сюда. Встреча была весьма неприятной и поставила Бекаса в неловкое положение. Глупо! Что, собственно, он хотел выяснить? Говорил ли адвокат с Дендриносом о разводе? Но Бекас и без того это знал. Не потому ли Дендринос пошел на убийство, что жена решила с ним развестись и объявила об этом через своего адвоката?.. Бекас корил себя за эту нелепую, патетическую фразу о желании убедиться в виновности Дендриноса. Шагая по улице Панепистимиу, он все еще ощущал на себе холодный, насмешливый взгляд адвоката.

Да, лучше предоставить правосудию во всем разбираться, а ему, пенсионеру, вернуться к свадьбе дочери и другим домашним делам.

В былые времена (как недавно они были, всего несколько месяцев прошло), когда у него возникало какое-либо затруднение, к расследованию сразу подключалась масса людей; в управлении полиции собирался целый совет. Ситуацию прокручивали самым тщательным образом и со всех сторон. Да и помимо совета Бекас мог обратиться со своими проблемами к любому из сослуживцев. Теперь же он взялся в одиночку решать эту нелегкую задачу. Впрочем, может, и задачи-то нет никакой. Да, все сходились на том, что никакой задачи нет и быть не может. И все же что-то Бекасу не давало успокоиться. «Что ни говори, а старики должны вовремя уходить на пенсию, — думал он. — Закон здесь очень мудр». Когда-то в молодости он полагался только на факты и больше его ничто не интересовало. А вот теперь постарел… Конечно, постарел, иначе отбросил бы всякие эмоции, отрешился бы от того, что Марина Розину вызывает симпатию, а адвокат Димитриадис — нет.

Ноги сами привели его к Макрису. Он уселся в кресло с газетой и стал терпеливо ждать, когда журналист закончит дела. Не отрываясь от газеты, Бекас краем уха слушал разговоры политических комментаторов о правительственном кризисе. Сколько лет уж в кабинете Макриса не смолкают одни и те же рассуждения о вечном кризисе, сопровождающем буквально каждое новое правительство.

Наконец Макрис отставил дела и обратился к нему:

— Итак, к тебе приходила Марина Розину?

— Откуда ты знаешь?

— Сама позвонила. Малышка вспомнила, что я познакомил тебя с ней, и просила меня попросить тебя ей помочь.

— В чем?

— Она хочет доказать, что ее возлюбленный невиновен.

— Сумасшедшая! — проворчал Бекас.

— Влюбленная, что, впрочем, одно и то же. — Макрис стал набивать трубку — он курил редко и только трубку. — Так что она тебе говорила?

— Что это не она, а Дженни Дендрину сама назначила ей свидание в «Корали». Лжет, конечно.

— Скорее всего, ты прав, — не очень уверенно произнес Макрис.

Трубка потухла, едва он ее зажег.

— Что за удовольствие находят люди в этих трубках? — брюзжал Бекас. — Не понимаю. Не можешь курить нормальные сигареты?

— Это я предоставляю тебе. Да, очевидно, малышка просто-напросто выгораживает любовника. Но представь себе, ну на один процент из ста, что онаговорит правду.

— Это невозможно.

— Пусть так. Но будем рассуждать абстрактно. Предположим, что она не лжет. Что утверждал Дендринос на допросе? То же самое. Он настаивал, что жена сама его позвала.

— Ага, позвала и, увидев его у ворот, не открыла, — сказал Бекас — Даже свет везде потушила! Разве ты не понимаешь, что так быть не может!

— Понимаю. Но ведь мы обсуждаем эту возможность теоретически. Допустим, Дженни Дендрину пригласила мужа в Сунион и она же назначила встречу малышке.

— Но ведь Дженни сама мне сказала…

— Знаю. А что, если  о н а  т е б я  о б м а н у л а?

— Для чего? — резко спросил Бекас.

— Чтобы никто потом не поверил оправданиям ее супруга. Как оно и вышло на самом деле…

— А ты случаем не пристрастился к полицейским романам?

— Мы выдвигаем гипотезу, — спокойно продолжал Макрис, не обратив внимания на эту шпильку. — Я вовсе не настаиваю, что все так и было. Я только хочу исследовать все версии. Ну, пусть это будет гимнастикой ума, игрой…

9 ГИМНАСТИКА УМА

Гимнастикой ума? Игрой? Нет, Бекасу это не нравилось — какая может быть игра, когда речь идет о человеческой жизни!

— Все это домыслы, — отрезал он. — Ну подумай сам, не могла же она заранее знать, что будет убита, и специально подстроить так, чтобы в убийстве обвинили мужа. Бред какой-то!

— Да, бред. Если, конечно… — пробормотал он.

— Что?

— Если, конечно, кто-то другой не заставил ее вести себя таким образом.

— Кто же это мог быть?

— Н а с т о я щ и й  у б и й ц а, — сказал журналист.

Порой наши мысли принимают несколько неожиданный оборот. Вот и Макрис, начав строить гипотезы, и не предполагал, что это приведет его к такому любопытному выводу.

— Погоди, — вдруг сказал он. — А что, если это не игра? Если это правда?

Бекас не ответил.

— Хорошо бы, это оказалось правдой, — невольно вырвалось у Макриса.

— Чего хорошего? — сердито пробормотал старый полицейский.

— А то, что…

Макрис запнулся. Действительно, почему он хочет, чтобы это оказалось правдой? Потому что симпатизирует малышке Розину?..

— А то, что такое открытие произведет сенсацию, и шансы моей газеты сразу повысятся.

Макрис, конечно, не верил в то, что говорил. Однако же Бекас неожиданно для себя задумался над его словами и в результате опять рассердился на себя. Гипотезы его друга ни на чем не основаны и больше подходят для какого-нибудь авантюрного романа. Что же он тогда размышляет, вместо того чтобы сразу категорически их отвергнуть? Не оттого ли, что и сам не может сопротивляться обаянию Марины Розину? Но не только поэтому. Есть в этой истории еще какая-то загвоздка. Уж очень все просто — подозрительно просто. Как будто Дендринос сам позаботился о том, чтобы ни у кого не оставалось ни малейших сомнений в его виновности. Сам?.. А может, это сделал за него  к т о - т о  д р у г о й?.. И Бекас неожиданно спросил:

— Ты можешь устроить мне сегодня встречу с Мариной?

— Так ведь ты сказал, что она и так доставила тебе массу беспокойства, — улыбнулся журналист.

— Пусть еще доставит, — мрачно отозвался старый полицейский.

Они увиделись в тот же вечер, перехватив ее у театра после спектакля. Было около полуночи. Публика толпой высыпала из театрального подъезда, а когда улица Христоса Ладаса почти опустела, появились и актеры. Марина Розину вышла одна и стала ловить такси.

— Вон она, — сказал Макрис и направился к девушке.

Бекас наблюдал за ними на расстоянии. Что-то сказав Марине, Макрис взял ее под руку и повел к Бекасу. В ее глазах бывший полицейский заметил тревогу, смешанную с надеждой.

— Представления излишни, — весело произнес Макрис. — Вы уже знакомы. Пойдемте куда-нибудь поужинаем.

— Только чтоб было тихо, — как всегда сердито, сказал Бекас.

Он твердо решил, что не даст волю своим эмоциям, которые, по его мнению, могли только помешать делу.

За ужином в тихом ресторанчике, в одном из переулков, выходящих на улицу Патисион, Бекас почти не раскрывал рта. Журналист тщетно старался разрядить обстановку. Только когда ужин закончился, Бекас ворчливо спросил молодую актрису:

— Вы продолжаете настаивать, что все, о чем вы сообщили мне в прошлый раз, правда?

— Клянусь в этом.

Она смотрела так, как будто от него зависело — жить ей или умереть.

— Когда вы в последний раз отправились в Сунион с Дендриносом, как он объяснил эту поездку?

— Сказал, что жена звонила и хочет его видеть.

— Когда он вам это сказал?

— Когда приехал за мной в театр.

— И вы хотите, чтобы я поверил, что Дженни Дендрину пригласила мужа к себе в два часа ночи?

— Однако же это так, — сказала с отчаянием в голосе молодая актриса. — Я понимаю, что это выглядит неестественно и поверить трудно, но все так и было.

Макрис не вмешивался в разговор, но с удовольствием подметил, что Бекас ищет новые аргументы, чтобы опровергнуть слова малышки, а это хороший признак. Если бы старый полицейский был абсолютно уверен, что она лжет, он не стал бы продолжать этот разговор. Макрис хорошо изучил своего друга.

— Значит, он собирался встретиться с женой в два часа ночи?

— Да. Мне тоже это показалось странным. Но она сама назначила время.

— И как она это объяснила?

— Сказала Ангелосу, что в этот вечер принимает у себя каких-то знакомых и не хочет, чтобы они его видели. А к двум часам ночи они должны уйти.

«Все выглядит очень правдоподобно, — думал Бекас. — Либо она говорит правду, либо тщательно подготовилась к разговору».

— Почему вы поехали вместе?

— Ангелос попросил меня об этом, — сказала она и, покраснев, добавила: — Мы не хотели терять ночь.

Она бросила взгляд на Макриса, как будто ища поддержки; тот ей улыбнулся. Лицо Бекаса оставалось бесстрастным.

— И вы отправились с ним?

— Да. Я осталась ждать его в машине. Он быстро вернулся.

— И что сказал по возвращении? Учтите, то, что я вас расспрашиваю, еще не значит, что я поверил.

Девушка умоляюще взглянула на него.

— А что мне сделать, чтобы вы поверили?

— Говорить правду.

— Но я и говорю только правду. Ангелос вернулся рассерженный. Я спросила, что случилось, а он говорит: «Мне никто не открыл, и свет был потушен. Я отпер своим ключом, побродил в темноте по дому и ушел. Черт возьми, ведь она же сама просила меня приехать в такой час!»

— А как он сам объяснял это? — спросил Бекас.

— Он ничего не понял.

— Но он должен же был хотя бы попытаться как-то это объяснить.

— Сказал, что, вероятно, она все подстроила нарочно, чтобы его унизить.

— Он сам вам это сказал?

— Да. Она была странная женщина. Даже если бы Ангелос не встретил меня, он все равно бы от нее ушел.

— И это он вам сказал? — спросил Бекас с иронией, которую Марина в своем отчаянии и не заметила.

— Да. Она его мучила. Бесконечные попреки насчет его бедности и патологическая ревность.

— Разве у нее не было повода? — холодно произнес Бекас.

— Да она ревновала его не только к женщинам. Когда они куда-нибудь шли, на него все вокруг обращали внимание. Прислуга любила «хозяина», а «хозяйку» боялась. Их общие друзья и знакомые — все любили его, а не ее. — В глазах у нее блеснули слезы. — Он добрый, честный, благородный. Она ему завидовала.

Девушка быстро вытащила из сумки платок и вытерла глаза, как будто стыдилась своих слез.

«Да, ее горе впечатляет, — подумал Бекас. — А может, она заранее его отрепетировала?»

— Простите меня, — сказала молодая актриса.

Макрис поерзал на стуле и посмотрел на Бекаса, как бы говоря: «Мы пригласили девочку не для того, чтобы ее мучить».

Бекас притворился, что не заметил этого взгляда. И тон его сделался еще суше. (На самом деле это была самозащита. Он чувствовал, как красота, нежность, естественность этой девушки производят на него все большее впечатление.)

— Ваш друг позвонил в дверь, ему не открыли, и он ушел? Так было дело?

— Да.

— Что, прямо сразу?

— Нет! — сказала девушка. — Он сначала обошел дом. Надеялся увидеть свет в комнатах прислуги.

Она или абсолютно искренна, или одна из самых ловких притворщиц, каких ему доводилось видеть. Именно так описал поведение Дендриноса Апостолис.

— Из Суниона вы вернулись к вам домой?

— Да. — Она снова покраснела.

— И ваш друг ушел от вас утром?

Макрис опять бросил на Бекаса укоризненный взгляд.

— Он поехал к себе в гостиницу.

— Почему он жил в гостинице?

— Потому что у них с женой все было кончено. Оставалось только оформить развод.

Марина замолчала в ожидании нового вопроса. Но Бекас, кажется, закончил. Намеренно неторопливыми движениями он достал пачку сигарет и закурил. За столом наступило неловкое молчание. Журналист открыл было рот, но Бекас его опередил.

— Может, вам бы я и поверил, но Дженни Дендрину мне рассказала, что и ее супруг, и вы сами просили ее о встрече, а в ее пользу свидетельствует сама ее смерть.

Он умолк, глядя в ее полные горечи глаза.

— Но, клянусь вам, я говорю правду! — почти выкрикнула она.

— Даже если я вам поверю, это все равно не принесет пользы господину Дендриносу.

Марина смотрела на него непонимающим взглядом.

— Допустим, вы говорите правду, но тогда остается только одно объяснение…

— Какое? — спросил Макрис.

— Значит, Дендринос лгал не только следователю, но и мадемуазель Розину ввел в заблуждение.

Девушка сделала протестующий жест. Журналист остановил ее, схватив за руку.

— Для чего он стал бы ей лгать?

— Причина та же. Чтобы оправдать свой визит к будущей жертве.

Слово «жертва» сделало свое дело — за столом воцарилось гробовое молчание.

— Прости меня, — сказал наконец Макрис. — Но мне твоя догадка не кажется удачной.

Ее не находил удачной и сам Бекас. Но он считал своим долгом продолжать защищаться, хотя в глубине души понимал, что побежден.

— Можно спросить почему? — с вызовом произнес он.

— Одно из двух: или ты считаешь, — он ободряюще взглянул на девушку, — что Марина — соучастница преступления, или веришь ей. А если она говорит правду, тогда и Дендринос говорит правду.

— Ты не объяснил почему.

— Потому что Дендринос, если он действительно намеревался убить жену, отправился бы на это дело один, без Марины. Какой же убийца захочет иметь при себе свидетеля, если можно этого избежать?

— А если свидетель — свой человек?

— И в этом случае тоже, — заявил журналист.

Девушка поглядела на Макриса с благодарностью.

Во время разговора Бекас явил собой олицетворение ослиного упрямства, не без удовольствия отметил его друг. Макрис хорошо знал, что когда старый полицейский был в чем-нибудь уверен, то казался спокойным и покладистым, и это всегда обманывало противника, который начинал преждевременно радоваться своей победе. Но если Бекас терял почву под ногами, он становился агрессивен и порой даже груб.

И Макрис подмигнул Марине. Девушка выглядела очень запуганной.

— Значит, мадемуазель хочет любым способом заставить нас поверить, что ее дружок не убивал?

— Но это правда, господин Бекас!

— Прекрасно! Может, ты скажешь нам, кто́ убил?

Макрис улыбнулся. Бекас перешел на «ты» — вот еще одно доказательство, что ему далеко не все ясно, что он намерен продолжить расследование.

— Нет, я не знаю!

— Ах, не знаешь! — Голос стал еще враждебнее. — А может, все-таки подозреваешь кого-нибудь?

— Нет.

— Дендринос говорил с тобой о жене?

Грубость Бекаса окончательно сбила с толку молодую актрису. Макрис под столом незаметно пожал ей руку.

— Да… Бывало…

— И что говорил?

— Я же сказала. Она ревновала его и мучила.

— А еще? Он не говорил, что Дженни была больна?

— Нет.

— Значит, она была здорова?

— Во всяком случае, Ангелос так думал.

Малышка даже не попыталась бросить на кого-либо тень. Что это — порядочность или расчет?

— А больше ничего не говорил? Может, какие-нибудь странности, пунктики…

Марина задумалась.

— Да нет, пожалуй… Хотя… не знаю, имеет ли это отношение к делу… Были кое-какие странности…

— Какие?

— Скажем, в последнее время она начала ненавидеть здоровых людей.

На миг ледяная недоверчивость в глазах Бекаса сменилась удивлением.

— Здоровых людей? В каком смысле?

— Ну, к примеру, какая-нибудь розовощекая девушка одним своим видом могла привести ее в бешенство.

— Но это похоже на душевную болезнь, — неуверенно вставил Макрис.

— Ангелос говорил, что у нее в роду было двое душевнобольных. В основном из-за этого они и не хотели иметь детей.

Бекас перестал спрашивать. Он думал. Агрессивное выражение окончательно исчезло с его лица.

— А не говорил он, с кем Дженни Дендрину была особенно близка?

Он прочел отрицательный ответ в глазах Марины и поспешно добавил:

— Я не имею в виду любовную связь. Может, был у нее близкий друг, не обязательно мужчина?

— Да, пожалуй, — сказала актриса. — Ангелос как-то упомянул, что жена очень доверяла своему адвокату.

— Димитриадису?

— Да. Кажется, так его зовут.

И тогда — странно, какие мысли приходят порой в голову человеку, — Бекас подумал, что завтра же поручит Апостолису последить за Димитриадисом.

Они ушли из ресторана после того, как Бекас вытянул из молодой актрисы все, что хотел. Они с Макрисом проводили ее до дома, и Бекас на прощанье протянул ей руку.

— Вы поверили мне? — спросила Марина.

— Мм, не знаю, я должен подумать. Всего вам хорошего.

Он опять перешел на «вы» и как будто успокоился. Макрис снова подмигнул Марине.

— Пройдемся немного, — предложил он другу, когда дверь за ней закрылась.

— Давай.

Ночь была прохладная и звездная. Некоторое время они шли молча, засунув руки в карманы.

— Ты знаешь, а я верю малышке, — вдруг сказал Макрис.

И удовлетворенно отметил, что приятель не спешит ему возразить.

— А ты? — спросил он Бекаса.

— Я тоже допускаю, что она говорит правду.

Они опять замолчали. Бекас думал о своем и будто забыл про друга, шагавшего рядом.

— Значит, ты думаешь, есть еще кто-то? — спросил Макрис.

— Ты о чем?

— Ну, человек, который заставил Дженни Дендрину оклеветать мужа. А потом сам ее убил.

— Не знаю. Пока рано делать выводы, — сказал старый полицейский и неожиданно спросил: — Ты знаешь этого Димитриадиса?

— Поверенного Дендрину?

— Да. Что он за тип?

— Но ведь ты же с ним познакомился.

— А ты что про него слышал?

— Умный. Очень умный. Занимается в основном разводами. Клиентура — одни богачи. Зарабатывает уйму денег и ведет роскошную жизнь.

— Что-нибудь еще?

— Вроде он был замешан в одном грязном деле. Кажется, что-то связанное с контрабандой на дипломатическом уровне… Однако ничего доказать не удалось. А почему ты спрашиваешь? Подозреваешь его?

— Нет, что ты. И потом, мне пока никто не доказал, что был «кто-то еще». Вспомни слова малышки: ее раздражало, что Дендриноса любила прислуга…

Макрис удивился. Это был неожиданный поворот. При чем тут прислуга?

— Тебе не кажется странным, — продолжал Бекас, — что в ту ночь, когда Дендринос — ну, или еще кто-нибудь — убил Дженни, никого из прислуги в доме не было.

Макрис про себя отметил огромный сдвиг в позиции Бекаса. Прежде под убийцей он подразумевал только одного человека — Дендриноса, а теперь допускает мысль, что это мог сделать кто-то другой.

— Что у нее за прислуга?

— Горничная и садовник.

— О чем они говорили на следствии?

— Показали, что в тот вечер хозяйка их отпустила.

— Они сами отпросились или это была ее инициатива?

— Не помню, кажется, на следствии этот вопрос не поднимался.

«Необходимо повидать этих людей», — подумал Бекас.

Они продолжали идти по ночному городу, который в тишине казался каким-то чужим. Макрис повернулся к другу.

— Как ты думаешь, она была душевнобольная?

— У каждого из нас есть странности.

— У меня из головы не выходят слова малышки.

— Какие?

— О ненависти Дженни к здоровым людям. Тебе встречались подобные аномалии?

— У тяжелобольных — да, — рассеянно отозвался бывший полицейский.

Его мысли были заняты адвокатом Димитриадисом и отсутствовавшей прислугой. Наконец он взглянул на часы.

— Хватит, нагулялись. Возьмем такси.

Макрис домой еще не собирался. Он знал, что в этот час в «Вакхе» всегда найдет своих друзей. И, подбросив Бекаса, поехал на Плаку.

10 ОПОЗНАНИЕ ГОСПОДИНА ИКС

Утром Бекас первым делом послал Апостолиса следить за адвокатом. Сам же направился на квартиру Дендриносов. Горничная открыла ему не сразу.

— Чего вам? Хозяев нет.

Она хотела захлопнуть дверь, но Бекас подставил ногу и помешал ей.

— Мне не нужны твои хозяева. Я пришел поговорить с тобой.

Горничная опять безуспешно попыталась закрыть дверь.

Сознавая, что уже не имеет на это права, Бекас заявил:

— Полиция.

Горничная испуганно отпрянула. Бекас спокойно затворил за собой дверь.

— В доме есть еще кто-нибудь?

— Никого. Хозяйка в могиле, упокой, господи, ее душу, а хозяин в тюрьме.

Она дрожала от страха. Пытаясь успокоить ее, Бекас сказал, что ей нечего бояться: он скоро уйдет, только задаст несколько вопросов.

— Можно я сяду? — Он ободряюще ей улыбнулся.

— Пожалуйста, господин, садитесь.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать.

— Как моей дочке. Она у меня замуж выходит.

Горничная неожиданно заплакала, как будто известие о чьей-то свадьбе так ее растрогало. Бекас протянул ей платок. Она покорно взяла его.

— Ты, конечно, нездешняя?

— С Миконоса я.

— Видать, ты девушка хорошая. Сколько уже служишь у Дендриносов?

— Два года.

— Ого! Ну что стоишь, садись!

Она робко присела на краешек стула, стиснув руки на коленях.

«Эта все расскажет, как есть», — подумал Бекас.

— Когда твоя хозяйка переселилась в Сунион, она тебя здесь оставила или взяла с собой? — Бекасу это было известно, он спрашивал просто так, чтобы начать разговор.

— С собой.

— Однако в ночь убийства тебя там не было.

— Нет. Мы с Манолисом взяли выходной.

«Стало быть, садовника зовут Манолис», — отметил Бекас.

— И куда вы поехали?

— Я — к сестре, она с мужем здесь живет, в Афинах. А Манолис — не знаю.

— Вы сами просили вас отпустить?

— Конечно.

— Значит, именно в тот вечер тебе надо было поехать к сестре?

— Нет. Я еще до отъезда в Сунион отпрашивалась у хозяйки. А тут она мне сама сказала: поезжай, мол.

Значит, Дженни Дендрину хотела остаться одна. В этом, конечно, нет ничего странного. Возможно, она скрывала от прислуги визит мужа.

— Твоей госпоже в Сунион кто-нибудь звонил?

— А как же.

— И она, конечно, звонила.

— Да.

— При тебе?

Девушка озадаченно смотрела на Бекаса. Она не могла понять, к чему все эти вопросы.

— Иногда при мне. Хозяйка мне всегда доверяла.

— А ты помнишь, кому она звонила?

— Господину Бекасу.

Бекас с трудом сдержал улыбку. Кажется, он в девчонке не ошибся.

— А еще кому?

— Своему адвокату, господину Димитриадису.

— Еще?

— Больше не помню.

Следующий, такой важный для него вопрос он задал не сразу — немного помедлил.

— А хозяину?

Горничная задумалась.

— Ты любишь своего хозяина? — поспешно спросил Бекас.

Лицо девушки прояснилось.

— Он такой хороший!

— Вспомни, хозяйка ему звонила?

— Да, — подумав, сказала горничная. — Я слышала, как она говорила с ним по телефону.

Бекасу потребовалось некоторое усилие, чтобы не показать, что творится у него в душе.

— Она сама ему звонила или хозяин звонил ей?

Горничная смотрела на него в недоумении. Бекас был вынужден повторить вопрос.

— Вы спрашиваете, кто кому звонил? Хозяин хозяйке или она ему?

— Да, да!

— Я не знаю.

Старый полицейский чуть было не потерял самообладание: слишком многое зависело от ее ответа.

— Как не знаешь? Ты же говоришь, что слышала…

— Да… но я вошла в комнату, когда хозяйка разговаривала. Она мне велела уйти, и я сразу ушла.

— Почему же ты решила, что она говорила именно с хозяином?

— Я слышала.

— Но ведь ты только что сказала, что хозяйка сразу тебя прогнала.

— А она сперва меня не заметила, и я успела понять, что она говорит с хозяином.

— Как ты это поняла?

— Как? — Горничная задумалась на секунду. — Не знаю. Поняла…

— Она назвала его по имени? Сказала: «Ангелос!»

— Нет, но… Она говорила… Ну, так она разговаривает только с ним.

— И что она ему говорила?

— Но я же ушла.

— Ну хоть что-нибудь ты слышала?

Горничная замолчала, припоминая. Было видно, что такие умственные усилия ей непривычны.

— Не помню, — сказала она наконец.

— А ты подумай, подумай еще.

Его интонация была почти просительной. Секунды ее молчания тянулись бесконечно.

— Кажется… — произнесла горничная, — кажется, хозяйка сказала так: «Не раньше. Не нужно, чтобы они тебя видели».

— Кто?

— Я не знаю. В этот момент она меня увидела и замолчала. И, пока я не вышла из комнаты, больше ничего в телефон не говорила…

Бекас перевел дух, как после быстрого бега. Конечно, абсолютной уверенности нет. Но это уже кое-что. Он повторил про себя: «Не раньше. Не нужно, чтобы они тебя видели». Ангелос Дендринос и его любовница уверяли, что Дженни сама попросила мужа о свидании. Слова горничной это подтверждали. Подтверждался и тот факт, что Дженни назначила встречу в такой поздний час: мол, гости не должны видеть ее мужа. А если Дендринос в этом не солгал, значит, все его показания правдивы.

— Она так и сказала, ты уверена?

— Да, теперь я точно вспомнила, — ответила горничная.

— Твоя хозяйка принимала в Сунионе гостей?

— Нет. Никого.

— А подумай-ка хорошенько, когда произошел этот телефонный разговор? Ты ведь любишь хозяина? Ты даже не представляешь, как это ему поможет, если ты вспомнишь.

Горничная опять задумалась.

— В тот день, когда хозяйка нас отпустила.

— То есть в день убийства?

— Да.

— И еще один вопрос: твоя хозяйка жаловалась на здоровье?

— Без конца. Богатые дамы — они все такие. Ничего у них не болит, а стонут.

— Ты знаешь, кто ее лечил?

Еще бы! Горничная хорошо знала, кто был врачом хозяйки. Господин Даперголас, улица Патриарха Иоакима.

Как было условлено, Апостолис явился со своим первым отчетом об адвокате в кафе у Антониадиса. В поведении объекта не было ничего необычного. Утром он пришел в контору, обедал в ресторане «Флока», потом вернулся в свою квартиру на улице Лукиану и вечером опять отправился в контору, заехав по дороге на улицу Патриарха Иоакима.

— Он поднялся к одному врачу.

— К Даперголасу? — спросил Бекас.

Апостолис вытаращил глаза на своего шефа. Откуда он знает?

— Да, к Даперголасу.

— Хорошо. Продолжай…

Помощник ушел. Бекас удовлетворенно проводил его глазами. Значит, Дженни сказала: «Не раньше. Не нужно, чтобы они тебя видели…» Вспомнились слова горничной: «Так она разговаривала только с ним».

Площадь Синтагма нежилась в лучах зимнего солнца. Впервые с тех пор, как Дженни Дендрину появилась у него дома, Бекас пришел в хорошее расположение духа. Все было не так, как изобразила ему покойная. Он еще не понимал зачем, но Дженни Дендрину его явно обманывала.

Она скрыла, что звонила некоему господину в день своей смерти и просила его прийти поздно — «не нужно, чтобы тебя видели». Кто же этот господин и почему его не должны были видеть у нее в доме?

— Официант!

Старый официант, знакомый Бекаса, подошел к столику.

Бекас заказал узо. Он чувствовал неожиданный прилив энергии. Конечно, есть и другая вероятность: может, горничной только показалось, что Дженни говорила с мужем, а на самом деле это был кто-то другой.

Полицейский в форме, проходя мимо, козырнул Бекасу. Бекас в ответ так сердечно его поприветствовал, что тот удивился. Да, у него хорошее настроение. Он вышел наконец из мучительного оцепенения и был готов к действиям, к борьбе.

Старик официант принес узо. Бекасу захотелось поделиться с ним своей радостью.

— Хороший нынче день, Йорданис.

— Хороший. Но все-таки холодно еще…

Итак, господин Икс… Муж или кто другой? Если муж, тогда все факты предстают в новом свете. Тогда, выходит, Дженни Дендрину лгала мужу. Сказала, что гости не должны его видеть. Но, если верить горничной, Дженни никаких гостей в Сунион не приглашала. Зачем тогда она лгала? Чтобы заставить его приехать в столь неурочное время. С какой целью? Ладно, потом выясним. Если господин Икс — это Ангелос Дендринос, значит, любовники представили все так, как было на самом деле. А если не он?..

Бекас задумчиво потягивал узо.

Если это был кто-то другой, то слова: «Не нужно, чтобы они тебя видели» — могли относиться к горничной и садовнику… Но ведь она же их отпустила!

Бекас допил свой стакан, оставил на тарелочке деньги и поднялся. Не спеша пересек площадь. Он был похож на праздно гуляющего по городу в солнечный зимний день. В мозгу Бекас снова и снова прокручивал разговор с горничной — такова была его многолетняя привычка воспроизводить мельчайшие подробности, перебирать слово за словом. И вдруг — как легко мы перескакиваем с одного на другое! — Бекасу пришла на ум вчерашняя беседа с Мариной Розину. «В последнее время она начала ненавидеть здоровых людей». — «Здоровых людей? В каком смысле?» — «Ну, к примеру, какая-нибудь розовощекая девушка одним своим видом могла привести ее в бешенство»… И потом: «Ангелос говорил, что у нее в роду было двое душевнобольных». Бекас посмотрел на часы. Если взять такси, он успеет.

Врач Даперголас лечил Дженни Дендрину, и именно к нему заходил вчера вечером ее адвокат Димитриадис…

Оказалось, что Даперголас еще заведует больницей и потому принимает пациентов только вечером. Пришлось Бекасу поехать домой. Жена тут же заметила в нем разительную перемену.

— Что, хорошие новости? — спросила она.

— С чего ты взяла?

— Не знаю. Вид у тебя сегодня довольный.

— Ну вот еще, наоборот, я сердит, — ответил Бекас, хотя на сердитого был совсем не похож.

— Сердит? На кого?

— Еще не знаю. Но, кажется, кто-то собирался меня провести. А чем ты меня сегодня попотчуешь?

— Все отварное, — строго сказала жена. — Забыл, что врач назначил тебе диету?

— Врачи существуют для того, чтобы мучить хороших людей, — весело откликнулся Бекас.

А может, он рано радуется? Что, если с ним кто-то ведет игру, а Марину использует как марионетку?

Даперголас принимал с пяти до семи. К четырем Бекас уже был в приемной. Через полчаса набралось около десятка больных. Врач открыл дверь своего кабинета.

— Прошу. Чья очередь?

Бекас поднялся, вошел в кабинет и закрыл за собой дверь.

— По-моему, вы у меня впервые.

Достаточно было одного взгляда, чтобы определить: Даперголас принадлежит к тем именитым врачам, которые пользуют только аристократов.

— На что жалуетесь?

— Я не болен, доктор.

Врач посмотрел на него с удивлением и легким недовольством.

— Простите, что побеспокоил. Я должен с вами поговорить об одной из ваших бывших пациенток — Дженни Дендрину.

Раздражение на лице эскулапа стало явственнее.

— Дженни Дендрину?

— Да. Ведь вы ее лечили, если не ошибаюсь?

— И что же?

— Меня интересуют подробности ее здоровья.

— А с кем, извините, имею честь? — холодно спросил Даперголас.

У Бекаса создалось впечатление, что вопрос этот лишний, что врачу и так известно, кто перед ним. Поэтому Бекас не спешил с ответом. А Даперголас, не выдержав, спросил:

— Вы полицейский?

— Почти, — ответил Бекас и улыбнулся так простодушно, что трудно было не ответить ему тем же.

Но на врача эта улыбка не возымела никакого действия.

— Что значит «почти»?

— Видите ли, вопрос мой действительно связан с полицейским расследованием, тогда как сам я уже не полицейский. Вышел на пенсию.

«Надо во что бы то ни стало расположить к себе эту надменную личность, — думал Бекас. — Ведь он может и отказаться отвечать. А мне ох как нужны его ответы!»

— Не понимаю вас, — процедил Даперголас.

Он не предложил Бекасу сесть, прозрачно намекая, что намерен выдворить его как можно скорее.

— Ваша пациентка перед смертью возложила на меня заботу о своей безопасности.

— Извините, но я опять не понимаю вас.

В тех случаях, когда Бекас надеялся, что, вооружившись терпением, может достигнуть желаемого результата, запас этого терпения становился у него неисчерпаемым. Благодушная улыбка так и не сходила с его лица.

— Согласен, ситуация не совсем обычная. Но, видите ли, покойная боялась, что ее убьют.

— И ее действительно убили. — Он произнес это таким тоном, как будто считал убийцей Бекаса.

— Совершенно верно, — подтвердил Бекас. — А я не сумел предотвратить убийство.

— К счастью, убийца пойман.

— Да, к счастью, — закивал Бекас и вдруг спросил: — А господин Дендринос? Он тоже пользовался вашими услугами?

— Как вы сказали?

— Я говорю, что, по всей вероятности, вы были их семейным врачом? То есть лечили обоих?

— Нет. Господин Дендринос не был моим пациентом.

— А-а! — с глуповатой улыбкой протянул Бекас.

— Я лечил бедняжку Дженни еще до того, как она вышла замуж за этого господина.

Бекас обратил внимание на тон, которым были произнесены эти слова. Видимо, Даперголас, признававший только чистокровных аристократов, не считал Ангелоса Дендриноса человеком своего круга.

— В таком случае вы, должно быть, хорошо знали Дженни Дендрину.

— Мы были друзьями.

— Я слышал, у нее в роду было двое душевнобольных. Это правда?

— Да.

— А сама она…

— Нет, — отрезал врач. — Дженни Дендрину была абсолютно нормальна.

Последнюю фразу он произнес почти с вызовом.

— Вы виделись с ней перед смертью?

— Да.

— Как врач или как друг?

— И в том, и в другом качестве.

— Она была здорова?

Врач посмотрел на часы.

— Прошу прощения, меня ждут больные. Вы сказали, что были полицейским. — В голосе его послышались презрительные нотки. — Если вы и вправду им были, должны знать, что у врачей существует так называемая «профессиональная тайна». Поэтому, если моя покойная приятельница и страдала от какой-нибудь болезни, я, поверьте, не стал бы обсуждать это с первым встречным. Одним словом, ничем не могу быть вам полезен.

Бекас и бровью не повел, хотя внутри у него все кипело.

— Будьте добры, еще один вопрос.

Даперголас был несколько обескуражен спокойствием посетителя: он-то рассчитывал, что после такого приема этот толстый коротышка пулей вылетит из кабинета.

— Какой вопрос?

— А господин Димитриадис, ее адвокат, случайно не жалуется на здоровье?

Врач еще больше растерялся.

— Димитриадис?

— Да. Если не ошибаюсь, он вчера заходил к вам?

Даперголас — надо отдать ему должное — быстро взял себя в руки.

— Нет, — холодно ответил он. — Димитриадис совершенно здоров.

Бекас поблагодарил и откланялся.

11 КАК ОДНА НЕЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ДЕТАЛЬ МОЖЕТ В КОРНЕ ИЗМЕНИТЬ ДЕЛО

Врач отнесся к нему с явной враждебностью. Выйдя на улицу, Бекас рассудил, что эта неприязнь может объясняться тремя причинами: либо он действительно строго хранит профессиональные тайны, либо в силу своего снобизма не желает иметь дело с каким-то бывшим полицейским… а может быть, у врача были и особые причины хранить тайну Дженни Дендрину — если она, конечно, существовала, эта тайна.

Итак, врача Даперголаса посетил адвокат Димитриадис. Возможно, это чистая случайность и никакого отношения к делу не имеет. Странно, однако, что адвокат Дженни Дендрину нанес визит врачу Дженни Дендрину именно после того, как у него побывал он, Бекас.

Размышляя таким образом, старый полицейский дошел до Колонаки. Полуденное солнце уже скрылось, и столики перед кафе «Эллинико» и «Ликовриси» опустели.

Горничная слышала, как Дженни в день убийства сказала по телефону: «Не раньше. Не нужно, чтобы они тебя видели». Кто этот человек, которого видеть не следовало? Дендринос или кто-то другой? Если кто-то другой, то почему она хотела скрыть этот визит?..

И вдруг к Бекасу пришло решение: надо встретиться с Дендриносом. Может быть, эта встреча что-то для него прояснит. Если, конечно, Дендринос будет с ним откровенен.

Вечером позвонил Апостолис. Об адвокате ничего нового.

— Оставь его пока, — сказал Бекас.

— И что делать?

— Сходи в кино.

Он уже не мог ни о чем думать, кроме свидания с Дендриносом.

Утром он отправился в тюрьму «Авероф». Начальник тюрьмы знал Бекаса с давних времен и очень ему обрадовался. Старый полицейский сразу приступил к делу.

— Я хочу повидать одного заключенного. Можно?

— Ради бога. Кого?

— Некоего Дендриноса. Он в предварительном.

— Это который жену убил?

— Да, по-видимому.

— А ты что, сомневаешься?

— Да нет, это я так…

— Ладно, сейчас пошлю за ним.

Начальник вызвал охранника и приказал доставить к нему в кабинет заключенного Дендриноса.

— На убийцу он вроде не похож, — сказал он, когда охранник вышел.

— А убийцы вообще редко бывают похожи на убийц, — заметил Бекас.

Он сам удивлялся своему волнению. Что, собственно, он хочет услышать? Разгадку тайны? Истину, которая работала бы на Дендриноса?.. Начальник тюрьмы расспрашивал о его нынешней спокойной жизни. Бекас отвечал рассеянно. Наконец появился охранник, ведя под конвоем Дендриноса.

— Вот, господин желает с вами поговорить, — сказал начальник тюрьмы.

Заключенный взглянул на Бекаса. Где-то он как будто видел это лицо, только никак не мог вспомнить где.

— Ты извини, у меня обход, — сказал Бекасу начальник тюрьмы. И, сделав охраннику знак следовать за ним, удалился, плотно прикрыв дверь кабинета.

Как только они остались вдвоем, Бекас внимательно оглядел стоящего перед ним человека. На Дендриносе не было тюремной одежды, и волосы ему не сбрили, но его серый костюм был изрядно помят, а сам он, бледный и усталый, выглядел постаревшим на десять лет.

— По-моему, мы где-то встречались, — произнес он нелепо светским тоном, который так не соответствовал убогой тюремной обстановке.

— Да, на предварительном допросе, — напомнил Бекас и указал Дендриносу на стул. — Присядем?

И, подождав, пока тот сядет, сам уселся за письменный стол начальника.

— Ах да, — пробормотал Дендринос. — Вы, конечно, полицейский.

— Уже нет.

Заключенный опять посмотрел на него с удивлением.

— Давайте, господин Дендринос, играть в открытую. Ваша жена обратилась ко мне за помощью.

Дендринос слушал. Ждал.

— Она боялась, что ее убьют, и просила защиты.

— Боялась, что ее убьют?

— Да. Причем боялась, что убьете ее вы. Она случайно услышала ваш телефонный разговор с Мариной Розину. Так, во всяком случае, она мне сказала. Вы якобы уверяли свою любовницу, что намерены разделаться с женой.

— Ерунда! Я не собирался причинять ей зла, и, естественно, такого телефонного разговора быть не могло.

— Возможно. — Бекас в упор посмотрел на Дендриноса. — Но перед смертью ваша жена сообщила мне, что Марина Розину хотела встретиться с нею в «Корали», что вы просили ее принять вас, а она отказалась, словом, эти сведения бросают на вас тень.

— Но все же было как раз наоборот. Она сама…

— Да, это вы уже говорили. И мадемуазель Розину подтвердила ваши показания.

— Чего же вы еще хотите?

— Узнать, кто из вас двоих лгал. Вы или ваша жена.

— Но как убедить вас, что я не лгу, если мне никто не верит? — с отчаянием сказал Дендринос.

— Полагаю, есть только один путь, — спокойно сказал Бекас.

Луч солнца, проникший через окно, упал на стол, осветив стиснутые до боли руки Бекаса.

— Знаете что, — вдруг сердито заговорил старый полицейский, — мне не нравится, когда меня считают за дурака. У меня такое впечатление, что в последнее время кто-то ведет со мной игру.

Дендринос непонимающе глядел на него.

— Если вы сказали правду, значит, меня кто-то водит за нос. И началось это еще до убийства.

— Но я клянусь, что говорил только правду.

— Ваших клятв недостаточно. Я должен сам в этом убедиться.

— А если убедитесь?

— Тогда я попытаюсь расплатиться за шутку, которую со мной сыграли, — со злостью сказал Бекас. — Но пока у меня нет доказательств вашей невиновности.

— И что же я могу сделать, чтобы снять с себя подозрения?

— Н а п р я г и т е  в а ш у  п а м я т ь, — сказал Бекас. — Сейчас я попрошу вас кое-что вспомнить. Слово в слово, во всех подробностях. От этого зависит для вас все.

Взгляд у Дендриноса оставался недоверчивым, но, видимо, он все же решился ухватиться за последнюю надежду.

— Что я должен вспомнить?

— Один ваш телефонный звонок. Я вам уже сказал — вспомнить со всеми подробностями. Каждое слово.

На лице у Дендриноса отразилось нетерпение. А Бекас лишь упрямо сдвинул брови. Но на самом деле старый полицейский волновался так же, как и его собеседник. Только не показывал виду. От ответа Дендриноса зависело все.

— Вы сказали, — начал Бекас, — что ваша жена позвонила вам и назначила встречу в ночь убийства.

— Да.

— В котором часу она звонила?

Дендринос задумался.

— Утром. Без четверти одиннадцать. Она позвонила мне в контору, но, к сожалению, в кабинете я был один.

— Свидетели меня не интересуют. Что она вам сказала?

— Что хочет поговорить со мной о разводе.

— Она сама попросила вас приехать так поздно?

— Да.

— Почему?

— У нее вечером собирались гости, и она не хотела, чтобы меня видели.

Бекас так сцепил руки на столе, что суставы побелели. Горничная слышала, как ее хозяйка сказала: «Н е  р а н ь ш е.  Н е  н у ж н о,  ч т о б ы  о н и  т е б я  в и д е л и». С этой фразой Бекас и связывал все свои надежды. Она должна была стать пробным камнем правдивости Дендриноса.

— Повторите в точности ее слова.

— Ну, она попросила приехать часа в два, когда гости наверняка разойдутся.

Бекас почувствовал испарину, хотя в комнате было прохладно.

— Да нет же. Мне нужна дословная фраза, поймите. От этого зависит, поверю я вам или нет.

Дендринос собирался ответить, но Бекас его остановил.

— Не торопитесь, подумайте. Она попросила ваг приехать в два часа ночи. Сказала, что принимает гостей. Постарайтесь воспроизвести  к а ж д о е  е е  с л о в о.

Дендринос задумался, а у Бекаса на лбу пролегла глубокая морщина, как будто он тоже мучительно припоминал слова Дженни.

— Вспомнил, — произнес наконец Дендринос. — Она сказала: «Н е  р а н ь ш е.  Н е  н у ж н о,  ч т о б ы  о н и  т е б я  в и д е л и».

— А потом? Что было потом?..

Горничная сказала: «Она мне велела уйти. И, пока я не вышла из комнаты, больше ничего в телефон не говорила». Если Дженни Дендрину внезапно замолчала, выжидая, пока горничная выйдет из комнаты, то такую неоправданную паузу в разговоре Дендринос обязательно должен был заметить.

— Не знаю. В какой-то момент мне показалось, что нас разъединили.

— Почему вам так показалось? — Бекас с трудом сохранял хладнокровие.

— Потому что сразу же после этих слов я перестал слышать ее голос.

— И что же? Вас разъединили?

— Нет. Просто она молчала некоторое время. А потом объяснила мне, что у нее опять перехватило дыхание. Такое с ней иногда бывало — на нервной почве. И еще она сказала…

— Хватит! Больше меня ничего не интересует, — перебил Бекас и поднялся. Лицо его просветлело. — Т е п е р ь  я  з н а ю,  ч т о  в ы  г о в о р и т е  п р а в д у.

Дендринос снова в изумлении уставился на него.

— Остается только выяснить, почему ваша жена лгала. И я обещаю вам докопаться до истины.

Сомнения рассеялись. Слова горничной полностью совпали с показаниями Дендриноса. Бекас решил задачу с одним неизвестным. Господин Икс — это Ангелос Дендринос, а те, кто не должны были его видеть, — вымышленные гости Дженни Дендрину. Она сама назначила Дендриносу встречу в поздний час, и теперь Бекас уличил ее во лжи — уже после смерти. Дендринос же отныне становится его союзником. Молодая актриса права: если Дженни солгала один раз, она могла солгать во всем остальном.

— Вот что, Ангелос, твоя жена сделала все, чтобы тебя обвинили в убийстве. — Он уже обращался к Дендриносу как к другу. — Но здесь есть одна закавыка. Дженни вела себя так, как будто была абсолютно уверена в том, что будет убита. Мало того — она как будто знала даже час, когда произойдет убийство, и не сделала попытки спастись. Впечатление такое, что единственное ее желание — засадить тебя за решетку. Возможно ли это? Чтобы человек готов был умереть только для того, чтобы другого обвинили в убийстве.

— Нет, невозможно… А для нее — тем более. — Неожиданная поддержка Бекаса постепенно возвращала Дендриносу уверенность в себе. — Ведь Дженни была такая эгоистка, так любила себя.

— Тогда напрашивается вывод, что кто-то продумал это за нее. А потом сам совершил преступление. Ты меня понимаешь?

— Нет.

— Предположим, твоя жена находилась под чьим-то влиянием. Все ее страхи, приход ко мне, твой ночной визит в Сунион — все это было внушено ей тем человеком, для того чтобы обвинить тебя в убийстве.

— И что он от этого выигрывает?

— Ну как ты не понимаешь? В убийстве обвиняют тебя, а он выходит сухим из воды.

— Хорошо, но ему-то от этого какая польза? — спросил Дендринос в полной растерянности.

— Надо выяснить, — ответил Бекас.

Он встал, прошелся по тесному кабинету. Потом снова остановился перед Дендриносом.

— Кому могла быть выгодна смерть твоей жены? У нее ведь нет родственников?

— Насколько я знаю, нет. Кроме двух предыдущих мужей… если, конечно, они считаются родственниками.

— По закону — нет.

— Тогда трудно себе представить, кому ее смерть была бы выгодна. Вы уверены, что все происходило именно так?

— Да нет, — сказал Бекас. — Но пока мне не приходит на ум ничего другого. Еслитолько она не покончила с собой.

— Исключено!

Бекас наконец решился задать вопрос, который уже некоторое время занимал его:

— А какие отношения были у твоей жены с адвокатом Димитриадисом?

Было еще рано. Бекас знал, что в этот час у его друга Макриса много работы и он не любит принимать посетителей. Однако из тюрьмы он направился прямиком в редакцию «Проини». Как он и предвидел, журналист ему не слишком обрадовался.

— У меня важная новость, — с порога заявил Бекас.

— Ну выкладывай.

— Твой друг Дендринос…

— Он мне не друг.

— Как бы там ни было, он невиновен.

Макрис мгновенно забыл про работу.

— Вот что, ребята, — сказал он толпившимся возле стола редакторам и журналистам, — поговорим попозже. — И, дождавшись, пока все они выйдут, приступил к расспросам: — Ты шутишь?

— Ничуть.

— Его невиновность доказана?

— Для меня — да.

Вид у Бекаса и впрямь был серьезный.

— И кто же тебя заставил так резко изменить мнение?

— Девчонка с Миконоса и хорошая память Дендриноса. Я только что его видел.

— Ты что же, прямо в тюрьме убедился в его невиновности?

— Да. — И рассказал журналисту, как было дело.

Макрису его версия показалась логичной. Настоящий убийца заставил Дженни Дендрину разыграть всю эту комедию для того, чтобы Дендринос был обвинен в убийстве.

— Но кто же это мог быть?

— Давай проследим за его действиями. Он заставляет ее притворяться испуганной. Посылает ко мне, чтобы заручиться солидным свидетелем. По его указке она назначает свидание Марине Розину. Таким образом, создается впечатление, будто Дендринос уже пытался убить жену, подкараулив ее на дороге. И затем наступает роковая ночь, когда Дженни в неурочный час приглашает к себе мужа, а убийца осуществляет задуманный план. Должно быть, он дождался, пока Дендринос уйдет, и тогда начал действовать.

— Но ведь твой помощник должен был видеть, как он туда входил, — возразил Макрис.

— Это доказывает только, что убийца находился в доме еще до прихода Дендриноса.

— А полицейский, который всю ночь неотлучно следил за домом?

— Ну, это не проблема. Убийца мог условиться по телефону с Дженни, чтобы впустила его с черного хода..

— Возможно.

— И ушел он наверняка тем же путем. А перед уходом не забыл стереть отпечатки пальцев со своего бокала.

— И кто же эта сатанинская личность? — спросил Макрис. — Ты кого-нибудь подозреваешь?

— Да.

— Кого?

Бекас помедлил с ответом.

— Лучшего друга Дженни Дендрину. Этого лощеного адвоката Димитриадиса.

— А доказательства?

— Никаких.

— И как же?..

— Попытаюсь их раздобыть.

— Какая выгода Димитриадису от смерти Дженни Дендрину и от обвинения ее мужа в убийстве?

— Но если Дендринос будет осужден, он перестанет быть препятствием.

— В чем?

— В доступе к имуществу, а может, и не только в этом.

— Так ведь она же умерла?.. Какая может быть выгода после ее смерти?

— Это еще предстоит выяснить.

Они были дружны двадцать лет, не раз им приходилось вместе работать, и, бывало, они не соглашались друг с другом. Но, как правило, расходились только в деталях. Макрис очень доверял опыту и интуиции своего друга. Однако на этот раз Макрис был не согласен по существу. Предположения Бекаса его не убеждали.

— По-моему, все это домыслы, — сказал Макрис. — Ведь ты же должен на чем-то основывать свои подозрения.

— На словах Дендриноса.

— Этого недостаточно.

— Мне не понравилось, как Димитриадис себя повел.

— То, что он тебе неприятен, еще ни о чем не говорит.

— А почему сразу после нашего разговора он отправился к врачу Дженни Дендрину?

— Вполне может быть совпадением.

— А главное, — продолжал Бекас, явно игнорируя возражения журналиста, — меня настораживает тот факт, что Дженни Дендрину как будто знала об убийстве, более того — знала даже час своей смерти.

— А если действительно знала? — задумчиво произнес Макрис.

Старый полицейский бросил на него свой пресловутый взгляд — «как у сердитого кота».

— Ты хочешь сказать, что убийца поделился с ней своими планами? — с издевкой спросил он.

— Именно это я и хочу сказать, — ответил Макрис.

12 ПОРОЙ ИЗ ОШИБКИ РОЖДАЕТСЯ ИСТИНА

Так же как Макрис безгранично доверял опыту полицейского Бекаса, так и Бекас очень ценил в своем друге способность к логическому мышлению и аналитический ум, скрывавшийся под обличьем безалаберного кутилы. Выражение сердитого кота исчезло. Бекас пытался разгадать ход мысли своего друга.

— Ты уверен, что Дженни Дендрину знала в подробностях план убийства?..

— Не уверен, — прервал его Макрис. — Но допускаю эту возможность.

— Положим, ты прав. Но тогда вывод один…

Бекас осекся, как будто силой удерживая слова, готовые сорваться с языка. Макрис ждал, не перебивая его.

— …вывод один: убийца — сама Дженни Дендрину.

— Да, — сказал Макрис.

— Значит, по-твоему, это самоубийство?

— Во всяком случае, мне это объяснение представляется наиболее вероятным.

— Покончила с собой, чтобы отомстить мужу?..

— А что? Очень возможно. Позавчера мы напечатали статью одного английского ученого, который доказывает, что семьюдесятью самоубийцами из ста движет желание отомстить, наказать кого-либо. Ребенок, убивая себя, хочет покарать отца за несправедливость. Муж, кончая с собой, рассчитывает, что жена будет мучиться угрызениями совести. Но Дженни Дендрину, по-моему, пошла дальше: ей мало было угрызений совести, она намеревалась отомстить ему более ощутимо — сфабриковав доказательства его виновности. Его осудят за убийство — вот это настоящая месть!

— Но Дженни Дендрину очень дорожила собой. Могла ли она пойти на самоубийство только по этой причине? — с сомнением произнес Бекас.

— Ты же говорил, у нее в роду двое сумасшедших. А что, если и она…

Журналист вдруг понял, что чересчур увлекся. Так бывает, когда в процессе размышлений человека вдруг захватывает новая, неожиданная идея и он уже не в силах совладать со своим воображением.

— Наверно, это все-таки перебор, — подумав, сказал Макрис — Не придавай слишком большого значения моим фантазиям.

Макрис ожидал, что Бекас обрадуется его отступлению. Но старый полицейский только молча поглядел на него и поднялся.

— Пока, не буду мешать.

Слова друга запали Бекасу в душу. Конечно, он мало знал Дженни Дендрину. Но невозможно представить себе, что эта изнеженная, избалованная женщина пожертвовала жизнью только для того, чтобы отомстить мужу. Однако же она могла воспользоваться случаем — покончила с собой по какой-то другой причине и наказала его. Это уже больше похоже на правду.

Он и раньше понимал, что гипотеза «убийцы-советчика» не выдерживает критики. Выстроить и осуществить такой план преступления адски сложно. Слишком многое зависело бы от случайностей, совпадений, которых он никак не мог предвидеть заранее. К тому же Апостолис, полицейский или, скажем, случайный прохожий должны были заметить его у входа в дом, силуэт в окне, машину поблизости… Нет. Бекас все больше убеждался, что такой убийца — будь он хоть сам дьявол — не смог бы все до мелочей рассчитать.

Эту версию придется отвергнуть. Рассуждения Макриса более правдоподобны. Но и в них не все концы сходятся.

В памяти опять всплыл разговор с Мариной Розину в тот вечер, когда они ужинали в ресторане. «В последнее время она начала ненавидеть здоровых людей…»

Может, здесь-то и зарыта собака?

Бекас снова отправился в контору адвоката Димитриадиса. Входя в дом, заметил Апостолиса, который внимательно разглядывал журналы в киоске.

«Хороший парень, — в который раз подумал Бекас. — Надо помочь ему снова встать на ноги».

Он назвал свое имя секретарше адвоката и уселся ждать в приемной. Да, все дома похожи на своих владельцев. Вот и здесь на всем отпечаток роскоши и фальши…

Секретарша вернулась не скоро. Видно, Димитриадис колебался — принимать ему Бекаса или нет. В конце концов решил все-таки принять.

Но отнесся к нему еще враждебнее, чем в первый раз. Всем своим видом он показывал, что разговаривать им не о чем. Бекас же был сама кротость.

— Я опять к вам за помощью, господин адвокат.

Димитриадис молча указал на кресло.

— Вы как близкий друг семьи, — сказал Бекас, — наверняка хотели бы, чтобы господин Дендринос был оправдан.

Бекас знал, что это не так: адвокат был другом только Дженни. «Небось рассчитывал со временем занять место Дендриноса в ее постели, а заодно и прибрать к рукам ее миллионы», — подумал он.

— В силу ряда причин я теперь склонен считать Дендриноса невиновным.

— Вот как?

— Да, — смиренно ответил Бекас.

— Очень рад. Надеюсь, вы изложили эти причины правосудию?

— Еще нет, но непременно это сделаю, — отозвался он все так же благодушно. — Мне только не хватает кое-каких деталей для полноты картины.

Адвокат, видимо, колебался между желанием поскорее избавиться от непрошеного посетителя и любопытством. Победило последнее.

— Значит, до конца вы не уверены? — спросил он.

— Не уверен. Потому и обращаюсь к вам за помощью.

— Не вижу, чем бы я…

Бекас перебил его:

— Скажите, госпожа Дендрину была здорова?

Адвокат снова вооружился хладнокровием.

— Ну, на здоровье она не жаловалась?

— Вы имеете в виду психические расстройства?

— Да нет, не обязательно. Я спрашиваю вообще.

Адвокат не торопился с ответом.

Наметанный глаз старого полицейского сразу уловил колебания человека, который и правду не хочет сказать, и солгать не решается — как бы потом отвечать не пришлось.

— Не знаю, — наконец выдавил он. — У меня нет оснований думать, что она страдала от какой-нибудь серьезной болезни.

«Значит, что-то есть! — подумал Бекас. — Если бы у Дженни Дендрину со здоровьем было в порядке, этот тип живо бы меня отшил, а не стал бы тянуть резину».

— Ее ведь лечил господин Даперголас? — продолжал Бекас.

— Да. Что он вам сказал?

«Ага, — сообразил Бекас, — эти голубчики переговорили между собой».

— А вы разве не знаете? — простодушно спросил Бекас.

Адвокат прикусил язык, поняв свою оплошность.

— Стало быть, насчет ее здоровья вы не в курсе? — не унимался Бекас.

— Я уже сказал. И потом, какое отношение имеет ее здоровье…

— Самое прямое, — прервал его Бекас. — Ну ладно, не буду вас больше утруждать.

Он не сомневался, что Димитриадис знает. Скорее всего, Макрис прав: она сама убила себя. Только это надо доказать. Тут необходимо свидетельство ее врача, а он не хочет отвечать — по крайней мере ему, Бекасу.

Рядом из такси вышла красивая девушка. Бекас поспешно сел в освободившуюся машину и сказал шоферу:

— Улица Арсакиу.

Прокурор Каридис был его старый приятель. Бекас, как всегда, застал его заваленным работой — достаточно было взглянуть на груду бумаг на столе. И тем не менее прокурор очень ему обрадовался.

— Говорят, ты вышел на пенсию.

— Вот уж три месяца.

— Ну и как тебе живется вдали от преступлений?

— Не в такой уж дали, — сказал Бекас. — Судьбе было угодно опять приблизить меня к одному из них.

— Да? И к какому же?

— К убийству Дженни Дендрину.

— Что ты говоришь! Этим делом как раз занимаюсь я.

— Знаю, — сказал Бекас. — Потому и пришел.

— И с чем же ты пришел?

— Видишь ли, у меня есть основания считать, что Дендринос невиновен, что это самоубийство.

Приветливая улыбка прокурора сразу померкла. Человеку всегда неприятно, когда кто-нибудь ставит под сомнение результаты его трудов.

— Но ведь вина Дендриноса доказана.

— И я так думал, — сказал Бекас. — Но факты…

Стараясь не задеть самолюбия прокурора, Бекас рассказал ему обо всем: о знакомстве с Дженни Дендрину, о разговоре с Мариной и с Дендриносом, о Макрисе и — главное — о показаниях горничной. Прокурор задумался.

— Все это весьма любопытно. А ты уверен, что не попался в ловушку? Ведь Дендринос и горничная могли заранее договориться.

— Думаю, что нет. Если бы Дендринос рассчитывал на показания горничной, он бы как-то упомянул об этом на следствии. Да и горничная, судя по всему, даже не подозревает, какое значение я придаю ее словам. А вот Дженни Дендрину позаботилась, чтобы все предстало нам не так, как было на самом деле.

— Значит, собираясь покончить с собой, она задумала свалить вину на мужа?

— Я почти уверен. Она его ненавидела, ревновала к этой молодой актрисе и не могла допустить, чтобы они были счастливы после ее смерти.

— Я считал тебя серьезным человеком. А ты ведешь себя, как… — прокурор запнулся, подыскивая не слишком обидное слово.

— Частный детектив? — подсказал Бекас.

— Ну, что-то в этом роде. — Прокурор добродушно улыбнулся.

Одно время Бекас и сам корил себя за авантюризм. Но, чем больше он анализировал факты, тем яснее ему становилось, что он на верном пути.

— Я недооценил эту женщину. Она чудовищно эгоцентрична, — сказал он.

— Но эгоцентрики, как правило, не убивают себя.

— Убивают, если узнают, что обречены на мучительную смерть.

— Ладно. Изложи-ка мне поподробнее свою версию. Хочешь кофе?

— Нет, спасибо.

Прокурор, если и не поверил доводам Бекаса, то, во всяком случае, заинтересовался ими.

— Мне пришло это в голову, когда я услышал об одной ее странности. Дженни Дендрину ненавидела здоровых людей. Это бывает, если человек неизлечимо болен.

Прокурор слушал молча.

— Сначала я не придал этому значения. Но потом вспомнил, что ситуация складывалась так, как будто Дженни отлично знала время убийства. Тогда я сопоставил эти две детали и пришел к выводу, что в те дни ей, должно быть, стало известно о своей болезни и неминуемой смерти. Она очень любила себя. Такие люди не допускают и мысли о возможных страданиях. И она решает покончить с собой. Но ведь тогда муж унаследует ее состояние и будет счастлив с любовницей. И Дженни задумала таким образом наказать их обоих.

— Прекрасный сюжет для романа, — заметил прокурор. — Тебе, старому полицейскому волку, не пристало так увлекаться романтическими гипотезами.

— Но гипотезу можно проверить, — сказал Бекас.

— Как?

— У Дженни был лечащий врач, которому она верила. Знаешь, из тех, что обслуживают высший свет. Наверняка своему успеху обязан лишь связями и личным обаянием. Некий Даперголас. Тайна у него в руках.

— Так почему же ты его не спросишь?

— Он не пожелал со мной говорить об этом.

Прокурор улыбнулся. Ему все-таки не хотелось признавать, что он посадил в тюрьму невинного человека.

— Вот видишь!

— Я уверен, что он солгал.

— И что ты от меня хочешь?

— Чтобы ты его спросил.

— Но, если он солгал тебе, с какой стати он мне будет говорить правду?

— Одно дело — полицейский на пенсии, а другое — прокурор, облеченный всеми полномочиями. Я уверен: Даперголас побоится скрыть правду от правосудия.

— Возможно, ты и прав. — Прокурор явно колебался.

Бекас посмотрел на него почти умоляюще.

— Я уверен, что прав.

13 БЕКАС ИДЕТ ВА-БАНК

Он вышел из Дворца правосудия, так и не получив определенного ответа. За обедом он был не в духе, и жена, не удержавшись, полюбопытствовала:

— Плохие новости?

— Ничего хорошего, — только и буркнул Бекас.

Она по обыкновению допытываться не стала. Обед прошел в молчании. Затем последовал обычный ритуал чтения газет. Подавая кофе, жена заметила, что он то и дело поглядывает на часы.

— Спешишь?

— Да. К пяти мне надо быть у одного человека.

Даперголас принимал с пяти до семи.

— К пяти? Но сейчас только три.

В распоряжении Бекаса было целых два часа. Но он не мог усидеть на месте. Вышел из дома в четыре и долго бродил, борясь с нетерпением. Без четверти пять он был уже у дверей приемной. Сестра, открывшая ему дверь, не выказала особой радости при его появлении. «Видно, Даперголас ее предупредил», — подумал Бекас.

Как ни странно, в приемной он оказался один.

Вскоре врач открыл дверь, и лицо его скривилось.

— Опять вы? — ледяным тоном произнес он.

— Да.

На сей раз старый полицейский не стал изображать ягненочка. На прокурора надежда была слабая, и Бекас решил действовать сам. Эту партию он должен выиграть.

Сестра за спиной Даперголаса сверлила Бекаса колючим взглядом. Она была больше похожа на звезду Голливуда, снимающуюся в роли медсестры.

— Что вы от меня хотите? — с той же враждебностью спросил врач.

— Надо поговорить.

Теперь перед Даперголасом стоял уже не проситель-пенсионер, а полицейский при исполнении.

— Слушаю.

— Наедине, — Бекас слегка кивнул в сторону медсестры.

Сейчас или никогда! От волнения у Бекаса неприятно засосало под ложечкой.

Врач колебался. Решительный тон полицейского явно на него подействовал.

— У меня нет секретов от сестры, — выдавил он.

«Еще бы, ведь она наверняка не только сестра», — подумал Бекас и произнес с металлом в голосе:

— Мне нужно поговорить с глазу на глаз.

Бекас играл ва-банк. С Даперголасом он теперь обходился так, как в былые времена с преступниками, у которых надо было вырвать признание. А что, если врач не сробеет да и выставит его за дверь?.. В те секунды, что понадобились Даперголасу, чтобы принять решение, Бекас изо всех сил старался не выдать своего состояния.

— Прошу тебя, Мэри, оставь нас, — обратился к медсестре Даперголас.

Бекас понял, что начало положено. Теперь будет легче. Даперголас пропустил его в кабинет, а красотка медсестра вышла в приемную.

С первой победой вернулась и уверенность в себе. Многолетний опыт научил его почти сразу определять, какой из его противников «сломается», а какой нет. Даперголас «сломался», хотя и прикрывается надменностью.

— Итак…

— Прежде всего должен сообщить, что перед тем, как прийти к вам, я был у прокурора. — И, не дав собеседнику времени опомниться, добавил: — По роду своей деятельности вы не обязаны знать уголовное право и, возможно, не в курсе, что сокрытие правды от правосудия карается законом. А если по причине такого сокрытия следствие идет по неверному пути, вина, естественно, усугубляется.

У врача начала слегка подергиваться левая бровь.

— Не понимаю вас, — сказал он.

«Очень хорошо понимаешь, — подумал Бекас. — Иначе сразу бы вышвырнул меня из своего кабинета».

— Поясню. Как вам известно, Ангелос Дендринос обвиняется в убийстве жены.

— И что же?

— Но он невиновен. Его жена покончила с собой. И вы это знаете.

— Вы ошибаетесь.

— Хорошо, скажем иначе: вы знаете, что у нее для этого были причины.

Он опять предупредил ответ Даперголаса:

— Каждый частный врач обычно имеет своего рентгенолога. С кем работаете вы?

— Зачем это вам?

— Чтобы выяснить, каковы результаты последних рентгеновских снимков.

Вид у Даперголаса был побежденный. Догадки Бекаса подтвердились.

— Могу я позвонить? — спросил он.

Он поднял трубку, не дожидаясь разрешения. С трубкой в руке повернулся к врачу:

— Рак?

Тот кивнул.

— Безнадежно?

— Да.

— Когда был поставлен диагноз? Господин прокурор? — сказал он в трубку. — Говорит Бекас. Господин Даперголас спрашивает, когда ему к вам явиться? Завтра в одиннадцать? Я передам. Мое почтение. — Он повесил трубку. — Итак, когда был поставлен диагноз?

— За несколько дней до ее смерти.

— Число помните?

Врач назвал точную дату. Это произошло накануне того дня, когда Дженни Дендрину пришла к Бекасу.

— Вы ей об этом сказали?

— Она потребовала.

— Почему вы до сих пор скрывали это?

— Я не скрывал. Меня никто не спрашивал.

— Я спрашивал.

— Врач не имеет права говорить о болезнях своих пациентов случайным людям. Вы же не представитель правосудия.

— Спросят завтра в одиннадцать, — сказал Бекас уже без прежнего устрашающего выражения.

Старый полицейский был доволен. Он добился своего, и это оказалось гораздо легче, чем он предполагал.

— Могу я задать вопрос? — сказал Даперголас.

— Естественно.

— Откуда вы знаете, что Дженни Дендрину покончила с собой, а не была убита?

Бекас улыбнулся.

— А вот это моя профессиональная тайна.

Полчаса спустя прокурор Каридис выговаривал Бекасу, который, сияя, появился в его кабинете.

— Что за глупости? Ты зачем мне звонил от этого врача? Кто тебе сказал, что я хочу его видеть?

— Он придет сюда завтра в одиннадцать.

— Зачем?

— Он считает, что ты его вызвал.

— Но я, черт бы тебя побрал, его не…

— У него есть что тебе сказать, — с улыбкой перебил прокурора Бекас. — Дженни Дендрину не была убита. Она покончила с собой.

— И это он собирается мне сообщить?

— Ну, не совсем…

Прокурор рассердился.

— Ты что, шутить вздумал?

— Нет, я не шучу, — сказал Бекас. — Даперголас, конечно, не знает, что его пациентка покончила с собой, а если бы и знал — не сказал бы. Но он скажет тебе, что у Дженни Дендрину были мотивы для самоубийства. Именно об этом я тебе утром докладывал. Она была обречена.

И он поведал о том, что произошло в кабинете Даперголаса. Прокурор слушал с недоверием, но и с интересом.

— Когда я приходил к вам утром, это было только гипотезой, а теперь стало фактом.

— Но это не доказывает, что муж не мог ее убить.

— Само по себе — нет. А все факты, вместе взятые? Показания горничной, ложь самой Дженни, ее попытки представить дело не так, как было на самом деле?

— Все это послужит ценным материалом для защиты.

— Ты хочешь сказать, что после всех этих новых фактов все равно передашь дело в суд?

— А ты думал, достаточно твоих слов, чтоб я прикрыл дело?

Бекас не стал спорить. Он понимал: прокурору нелегко вот так вдруг, в несколько минут признать свою ошибку.

— Дело твое. Я сделал все, что мог. И потом…

Он произнес это «и потом» так, будто идея пришла ему в голову только что. А между тем он обдумывал ее всю дорогу, пока ехал во Дворец правосудия.

— И потом, можно при желании добыть более точное доказательство.

— Каким образом?

— Яд. Судебный врач установил, от какого яда наступила смерть?

— Разумеется.

— Откуда у Дендрину яд? Мне трудно это установить. Тебе же достаточно отдать распоряжение проверить все афинские аптеки.

— Думаешь, это легко?

— Нет, но осуществимо. — Бекас поднялся. — Мое почтение, господин прокурор.

Он знал, что победа за ним. Прокурор после первого, психологически вполне объяснимого сопротивления поразмыслит и сделает все, как надо. Недаром он встал и проводил Бекаса до самых дверей. Протягивая ему руку, он спросил:

— А где сейчас эта девчонка? В Афинах или на вилле?

Внутренне Бекас возликовал, но на лице изобразил недоумение.

— Какая девчонка?

— Ну, эта, горничная.

Да, Бекас не ошибся в Каридисе. Теперь тот, без сомнения, вытянет необходимые сведения из Даперголаса и повторно допросит горничную.

Показания горничной вместе с показаниями самого Бекаса послужат для подтверждения правдивости Дендриноса: жена действительно сама пригласила его к себе в два часа ночи. А из показаний врача станут ясны мотивы самоубийства. Пусть место, где покойная приобрела яд, пока не найдено (Бекас не сомневался, что они вскорости найдут ту аптеку), но невиновность Дендриноса все равно можно считать доказанной.

Вечерние сумерки окрасили небо над Афинами в фиолетовый цвет. Бекас бодрым шагом шел по улице Панепистимиу. Он как будто вернулся во времена своей молодости, когда раскрыл свое первое дело. «Хотели провести старого воробья? — думал он. — Не выйдет!»

Отчего же он так радуется? От сознания выполненного долга? Или оттого, что не позволил себя обмануть? Может, его упорство объяснялось не чем иным, как задетым самолюбием? Он остановился посреди тротуара.

— Нет! — произнес он вслух.

Это раньше, в молодости, он был тщеславен и мог сводить счеты. С годами же Бекас понял, что если в его профессии для чего и стоит стараться, так это для того, чтобы  с п р а в е д л и в о с т ь  п о б е д и л а,  а  з л о  б ы л о  н а к а з а н о.

«Да, старею…» — подумал он.

Давно жена не видела Бекаса в таком прекрасном настроении.

— Ты весь прямо сияешь, не иначе в лотерею выиграл.

— Не угадала!

Бекас засмеялся и вдруг звонко шлепнул ее пониже спины. Таких выходок он не позволял себе по крайней мере лет двадцать.

— Да ты с ума сошел! — ахнула женщина.

— Весна! — ответил он.

На календаре был ноябрь.

Они втроем сидели в том же тихом ресторанчике. Бекас, Макрис и Марина Розину. Бекас поднял бокал. Рецина зазолотилась в ярком свете.

— За освобождение вашего друга.

— Если бы не вы… — Голос у девушки дрогнул.

— Ну-ну, — прервал ее Бекас, — Дендринос прежде всего обязан горничной, своей памяти и вам.

Девушка непонимающе на него посмотрела.

— Не удивляйтесь. Вы сделали для него больше, чем кто бы то ни было. Это вы заставили меня усомниться…

Он уже много раз думал про это. Да, именно ее искренний взгляд, любовь, которая светилась у нее в глазах, и еще что-то необъяснимое заставили его, как он ни сопротивлялся, поверить этой девушке.

— И потом, наш друг Макрис… Ведь он первый заговорил о самоубийстве.

Марина перевела благодарный взгляд на журналиста. А тот, чтобы предупредить слова признательности, готовые сорваться у нее с губ, спросил Бекаса:

— Как думаешь, когда его выпустят?

— Прокурор говорит, что через несколько дней. Они еще артачились, пока не выяснили насчет яда. Показания аптекаря убедили их окончательно. Теперь осталось только соблюсти формальности. — Бекас повернулся к девушке. — Вы ему уже сказали?

Он добился для нее этой награды — первой сообщить заключенному радостную новость.

— Да, сегодня утром. До сих пор не могу понять, как эта женщина…

— Она боготворила самое себя. Это как болезнь, — сказал Бекас. — С детства она привыкла, что выполнялись все ее желания. Красота и миллионы, полученные в наследство, еще больше избаловали ее. А вам она завидовала, потому что вы молоды и наделены тем, чего у нее не было: добротой и способностью любить. Ее бесило не только то, что Дендринос вас любит, но и то, что вы любите его по-настоящему. А ей это было не дано. Она возненавидела вас еще до того, как узнала о своей болезни. А уж когда узнала, то в своей ненависти дошла до безумия. Но безумие это было особого рода — хладнокровное, мстительное. Она твердо решила умереть, потому что предпочитала смерть мучениям. Но мысль, что вы, здоровые, счастливые, влюбленные, будете жить после нее, приводила ее в бешенство. По-своему эта женщина была очень умна. И довольно ловко выстроила свою интригу. Ей нужен был свидетель ваших подозрительных действий, которые она сама же и спровоцировала. Причем не просто свидетель, а профессионал. И она нашла меня. Да, что ни говори, она — чудовище.

— Она очень несчастная женщина, — сказала Марина Розину и повернулась к Макрису. — Скажите, я права?

— Насчет чего?

Журналист улыбался каким-то своим мыслям и не слышал ни единого слова.

— Что с тобой? — спросил Бекас.

— Да вот, думаю.

— О чем?

— О том, что у меня есть потрясающий материал на первую полосу.

ЭПИЛОГ

— «Так возникло это невероятное дело, чуть было не окончившееся приговором невинному человеку. Однако в результате самоотверженных действий полиции и судебных органов истина восстановлена. Известная в афинских кругах госпожа Дженни Дендрину, узнав о своей ужасной, неизлечимой болезни, решила покончить с собой. Однако самоубийство она искусно замаскировала под убийство, с тем чтобы вина пала на ее супруга. Здесь налицо явный психический сдвиг, вызванный сильным душевным потрясением. Профессор-психиатр господин Логотетис, к которому обратился наш корреспондент…» — Супруга Бекаса отложила газету, еще раз взглянув на большую фотографию Дженни в центре страницы. — Красивая женщина.

— Очень, — согласился Бекас. Он по обыкновению отдыхал в кресле после обеда.

— Она не показалась мне сумасшедшей.

— Да, такие люди внешне выглядят вполне нормальными, — заметил Бекас. — Их сводят с ума эгоизм, ревность, ненависть.

— Она ненавидела мужа?

— А заодно и всех, кто останется в живых.

Госпожа Эгантия вздохнула и снова взялась за чтение. Но через некоторое время бросила газету на пол.

— Какие все-таки подлецы эти журналисты!

— Чем они тебе не угодили?

— Даже имени твоего не упомянули!

Бекас поудобнее устроился в кресле и закрыл глаза.

— Полицейский на пенсии все равно что покойник. Но ты не расстраивайся. Когда помру окончательно, они непременно посвятят мне несколько строчек. Мой друг Макрис обещал лично составить некролог.

— Типун тебе на язык. — Жена постучала по столу.

«Что ж, раз она стучит по дереву, значит, помирать еще рано», — подумал Бекас и поднялся с кресла.

Антонис Самаракис ПРОМАХ

Перевод В. Соколюка

Эленице

Я не расслышал его слов. В это время мы обгоняли огромный рефрижератор, кажется фруктовоз. Впрочем, я не уверен. Так вот, этот рефрижератор, во-первых, поднял целое облако пыли, а во-вторых, гудел так громко, что я не смог ничего услышать.

— Что ты сказал? — спросил я. — По-моему, ты что-то говорил, но за этим адским шумом не разобрать ни слова.

Менеджер покосился на меня с таким видом, словно ему было лень повторять, но все же проворчал:

— Я спрашивал, какого черта ты все время высовываешься из машины?

Я ответил не сразу. Побренчал ключами на колечке — обычно я их верчу в руках, — потом почесал за правым ухом — за правым или за левым? — и сказал с пафосом:

— Любуюсь природой!

Он охнул, словно кольнуло в почках, или укусила оса, или ему вдруг явилось привидение, или произошло что-то еще в этом роде. Искоса посмотрел на меня и улыбнулся. Не без издевки.

— Извини, — сказал я. — Кто бы мог подумать, что тебя это раздражает? Неужели тебя совсем не волнует природа? Нет? Удивительно! Такой прекрасный идиллический пейзаж! Настоящий оазис среди тех серых, унылых промышленных районов, что мы проезжали!

Он опять как-то странно глянул на меня, но ни слова не вымолвил. Язвительная улыбка не сходила с его лица.

— Вы только посмотрите на него — даже разговаривать не хочет! Да оглянись ты вокруг! — сказал я, расхрабрившись. — Посмотри, что за красота! Эти невысокие холмы, словно высеченные из камня рукой великого мастера! А высокие стройные деревья — они как будто приветствуют нас, выстроившись вдоль дороги. Вон серебристой лентой вьется река и птицы удивляют фигурами высшего пилотажа. А всевозможные полевые цветы — любо посмотреть — наполняют воздух волшебным ароматом.

Менеджер опять охнул, словно кольнуло в почках, или укусила оса, или еще что-нибудь в этом роде.

— Знаешь, кто ты? — крикнул я ему. — Ты ненормальный! Бьюсь об заклад, у тебя комплекс неполноценности.

Менеджер посмотрел на меня, явно обеспокоенный.

— Думаешь, это комплекс? — пробормотал он, словно обращаясь к самому себе.

— Еще бы! Смотри, что мы имеем в данной конкретной ситуации: природа раскрывает нам свои щедрые объятия, буйствует красками и ароматами, а тебе, грубо говоря, плевать. Чудесный пейзаж для тебя просто не существует. Ты вроде и не замечаешь веселых, словно игрушечных фермерских домиков под красной черепицей, с зелеными и желтыми ставнями. Неужто тебя не радуют играющие дети, не забавляют цыплята, визжащие поросята и прочая живность?

— Цыплята, поросята и прочая живность, — повторил он, словно школьник, зубрящий урок.

— Да разуй же ты глаза! — Мне так хотелось задеть Менеджера за живое. — Пусть твое сердце наполнится золотистыми лучами, которыми подсвечен горизонт…

— Довольно! — прервал он меня. — Я действительно слепец. Сам не понимаю, как я не замечал этой красоты. Ведь она проникает прямо в душу.

Он сдвинул кепку на затылок.

— Уф! Наконец-то! — удовлетворенно вздохнул я. — Лучше поздно, чем никогда.

— Вон там, справа… домик с желтыми ставнями и ма-а-ленькими балкончиками. — Менеджер показал рукой. — Первый… второй балкон справа… Я вижу там очень симпатичные красные…

— …розы?

— Трусики.

— И тебе не стыдно?!

— Почему это мне должно быть стыдно? — искренне удивился он. — Я же хорошо вижу! Честное слово, у этой толстушки, которая моет оконные стекла, красные трусики.

— Постыдился бы!

— Да еще с кружевами…

Продолжать разговор не имело смысла. К тому же нервы напряжены до предела и голову как будто тисками сдавило. Чтобы хоть немного освежиться, я высунул голову из машины и плюнул. Ветер с готовностью вернул мне плевок обратно. Прямо в правый глаз…

После нашего диалога с Менеджером примерно на четверть часа, а может, и дольше наступило молчание…

Вдруг я заметил, что Менеджер ведет машину одной рукой, а другой шарит в карманах. Какого дьявола он так долго копается?! Ну хорошо, пейзаж его не привлек. Но это ж не шутка — вести машину одной рукой по Национальной автостраде № 37, в 9.20 утра, в час пик, а другой рыться в карманах, когда — ого! — стрелка спидометра застыла на ста десяти.

Наконец из кармана пиджака или жилета — жилет у него по последней моде, в черно-желтую клетку, мне бы такой — Менеджер извлек пачку жевательной резинки.

— Вот она! — обрадованно воскликнул он. — Когда еду в командировку, непременно кладу в карман несколько пачек. Хорошо утоляет жажду. Правда, забываю, куда положил! Карманов у меня до черта, потому приходится иногда себя обыскивать…

Положив жвачку в рот, Менеджер протянул две пластинки парню.

— Это вам на двоих.

— Спасибо! — ответил парень, взяв резинку. — Нестерпимо хочется пить!

Одну пластинку парень оставил себе, а другую дал мне. Честно говоря, мне не очень хотелось пить, точнее, совсем не хотелось. Но жвачку я взял. Почему не взять, раз предлагают?

Нельзя сказать, что нам было очень удобно втроем на переднем сиденье, но, в общем, ничего, терпимо. Часа два назад, в семь утра, когда мы собирались в путь, Менеджер предложил всем троим сесть на переднее сиденье.

— Так будет лучше! За разговорами и не заметим, как приедем.

Никто не возразил. Уселись вплотную друг к другу. А на заднее сиденье сложили чемоданы.

— Знаете, — воскликнул вдруг Менеджер, на секунду перестав энергично работать челюстями, — мы не только успеваем на паром, но будем в порту за пятнадцать — двадцать минут до отправления! Это не машина, а конфетка!

— Не только машина, но и водитель, — заметил парень и подмигнул мне.

— Он что, тоже конфетка?

— Конфетка не конфетка, но водитель классный.

— Не то слово. Менеджер просто ас.

— С какой стати вы принялись меня обсуждать? — спросил, улыбаясь, Менеджер. — Насмехаетесь, что ли? Впрочем, комплименты я всегда слушаю с большим удовольствием!

Я хотел что-то добавить, но промолчал. У меня опять схватило живот, и говорить сразу расхотелось.

Впервые я почувствовал эту непонятную боль в среду, на прошлой неделе. Сидел вечером в кабинете, не то писал, не то звонил — да, кажется, кому-то звонил, — как вдруг ни с того ни с сего больно резануло в животе.

Впрочем, это даже нельзя было назвать болью. Такое ощущение, будто желудок сильно сдавили. Это длилось всего несколько секунд, потом внезапно отпустило. Как рукой сняло…

С тех пор спазмы возвращались по нескольку раз в день. В кабинете, дома, на улице. И всегда неожиданно.

За тридцать пять лет желудок беспокоил меня впервые. Любопытно, что жена испугалась больше, чем я. Теперь не дает мне покоя — настаивает, чтобы я, не откладывая, пошел к врачу. Чего греха таить, я тоже струхнул. Но где взять время и желание ходить по врачам? Работы в последние дни было хоть отбавляй. Да честно говоря, дело и не в работе. Просто я тяжел на подъем.

При первой же возможности надо будет пойти… Хотя бы затем, чтобы успокоить себя. Есть у меня на примете хороший терапевт. Его настоятельно рекомендовал один мой коллега. Это у меня, видимо, нервное. Даже наверняка. Работа изнурительная, беспокойная. К тому же я постоянно пью кофе и много курю…

— Скоро перекресток! — рявкнул Менеджер, будто скомандовал: «Руки вверх!»

— Не может быть! — удивился я. — Неужели уже подъезжаем к перекрестку?

— А ты думал! Когда идешь на ста десяти, расстояния сокращаются мгновенно, можно сказать — просто исчезают. Минут через десять будем на пересечении с Национальной-сорок. С тридцать седьмой свернем на сороковую — и прямехонько в порт, на паром!

— Красота! Итак, пока все идет как по маслу.

Менеджер умолк, потому что движение становилось все оживленнее. Нужно было смотреть в оба.

— А что это у тебя за шрам под ухом? — спросил я парня. — Я только сейчас заметил.

— Старая история! — ответил он, старательно жуя резинку, которую дал Менеджер. — Стрептококк.

— Да ну!

— Обнаружили, когда мне было шестнадцать. Надо же, пятнадцать лет прошло!.. Вот здесь, под правым ухом, был большой фурункул, и мне сделали глубокий надрез, чтоб удалить гной. После операции остался шрам.

— В общем-то, почти не заметно. Если уж только очень хорошо присматриваться. А физиотерапией его можно совсем ликвидировать. Говорят, это несложно.

— Я тоже слышал.

— Чего же не лечишь? Боишься?

Парень засмеялся.

— Все как-то недосуг. Но теперь, раз вы ему уделили столько внимания, обязательно залечу. Вот вернемся из столицы, сразу этим займусь.

У перекрестка произошла непредвиденная остановка.

Там случилась авария. Автобус налетел не то на грузовик, не то на другой автобус. Понять, что к чему, было трудно. Впрочем, это и не имело особого значения. Значение имело только то, что наша машина, как и множество других, оказалась в заторе.

— Ну и дела! — вздохнул Менеджер, тормозя. — Надолго застряли — ясно как день. Из-за нас паром держать не станут. В одиннадцать десять, ровно в одиннадцать десять, он отчалит, а там хоть потоп!

Я вышел из машины и направился в поле. Обернувшись, предупредил их:

— Я сейчас! На две минуты.

— К забору! — крикнул мне вслед Менеджер. — Ну, чего уставился? Говорю, иди к забору, там тебя даже в бинокль не увидят.

— Не волнуйся! — ответил я. — Я не затем, о чем ты думаешь.

И пошел к лужайке с полевыми цветами, которую приметил издали. Быстро собрал небольшой букет симпатичных цветочков — не знаю, как они называются.

Вернувшись, я стал аккуратно пристраивать цветы к зеркальцу над ветровым стеклом. Парень охотно помогал мне. Менеджер бросал на нас косые иронические взгляды.

— Жвачка к зубу прилипла, — пожаловался парень. — Меня один зуб, вот здесь, справа, предпоследний сверху, давно беспокоит. Если попадет вода, особенно холодная, или пища — на стенку лезу.

— Так чего же ты ждешь? — спросил я. — Лечить надо! Может, пора уже коронку ставить. На, возьми цветок в благодарность за помощь. Можешь вставить в петлицу.

Парень обрадовался, словно ему преподнесли ценный подарок. Продел синий цветок в петлицу пиджака и даже посмотрелся в зеркальце.

— Вот это да! — сказал он, любуясь собой. — Настоящий франт! С цветком в петлице и соответствующим выражением на лице.

К счастью, пробка быстро рассосалась. Менеджер нажал на газ, и скоро мы уже опять мчались со скоростью сто десять.

— Наконец-то! Отлепил жвачку! — радостно сообщил парень.

Потом откинулся на сиденье, вытянул вперед правую ногу и прищурился. Почти сразу же согнул ее и вытянул левую. А я то и дело высовывался из машины — любовался проплывающим мимо пейзажем и одновременно фиксировал каждое движение парня. Если мне вдруг что-то покажется подозрительным, то во внутреннем левом кармане у меня пистолет.

Два маленьких круга. Один возле другого. Тот, который справа, немного больше. Круги не совсем правильные, похожи на эллипсы.

Горло неприятно сдавило, и он ослабил галстук. Потом хотел наклониться — завязать шнурок на правом ботинке. Только сейчас он заметил, что шнурок развязался и волочится по полу, как дождевой червь. Но так и не наклонился, а, взяв свой рисунок, стал внимательно его рассматривать, то на расстоянии, то поднося близко к глазам. Прекрасно! Нервно водя карандашом, он изобразил именно то, что хотел. Два маленьких круга. Один возле другого. Тот, который справа, немного больше. Круги не совсем правильные, похожи на эллипсы…

Бумаги под рукой не оказалось, пришлось вытащить из пачки сигарет кусочек папиросной. Парень положил рисунок рядом с пепельницей. Дешевая рекламная пепельница с вмятинами — кажется, реклама авиационной компании. Он точно не запомнил.

Десять минут назад он зашел в кафе «Спорт» и сразу направился в глубь просторного полупустого зала.

Все столики, кроме двух-трех, были свободны. Он выбрал один у стены, рядом с большим прямоугольным зеркалом в золоченой раме, облупившейся и почерневшей от времени. Над зеркалом два безобразных ангела грубой работы, такие толстые, будто их постоянно перекармливали, да еще и заставляли принимать витамин Б-12. Ангелы самозабвенно трубили в трубы. Какая-то метафизика… Парень повернул стул спинкой к зеркалу, чтобы ангелы не маячили все время перед глазами и не раздражали его.

Выбранное им место имело еще один недостаток: рядом находился туалет. Несмотря на объявление, написанное на розовом картоне и приколотое кнопкой к двери:

ПОСЛЕ ПОЛЬЗОВАНИЯ ТУАЛЕТОМ

НЕ ЗАБУДЬТЕ ЗАКРЫТЬ ДВЕРЬ!

ДИРЕКЦИЯ —

дверь все время была или полуоткрыта, или распахнута настежь. И оттуда воняло. Не очень, но воняло…

Он хотел было встать и перейти за другой столик. Но поленился. Впрочем, он не собирался засиживаться. 6.11 показывали в кафе «Спорт» стрелки часов с допотопным маятником и запыленным стеклом, густо покрытым какими-то странными точечками — скорее всего, от мух. 6.13 показывали его собственные часы. В семь они договорились встретиться на почтамте, у окошка «Международная заказнаякорреспонденция».

От кафе «Спорт» до почтамта пять минут ходьбы. Но он выйдет раньше — надо быть на месте встречи первым. Лучше не опаздывать, а то она будет волноваться — нетерпеливо постукивать каблучками по мраморному полу зала или кусать ногти. Совсем одна в этой разношерстной толпе… Идти к почтамту нужно переулками, а потом через площадь, где в этот час слоняются всякие типы, которые так и липнут к одиноким женщинам…

— Двойной коньяк! И черный карандаш, — бросил парень официанту, сразу же подскочившему к столику.

Тучный официант, даже не почесав за ухом, как это делает — или, во всяком случае, может сделать — озадаченный человек, посмотрел исподлобья и сказал:

— Карандаш? Да еще черный? — По тону можно было ожидать продолжения: «Нет, господин, карандаши мы не подаем!»

Однако официант ничего подобного не сказал. Порывшись в карманах, он достал черный карандаш с полустертым обгрызенным кончиком.

— Не смотрите на него так, — успокаивающе сказал официант. — Он вам отлично послужит. А если послюнить, так и подавно.

У парня была авторучка в правом внутреннем кармане пиджака. Но он не хотел рисовать чернилами. Чернила нейтральны, невыразительны. Авторучкой он не сможет передать то, что задумал. Карандаш теплее, сердечнее.

Официант принял заказ — и как в воду канул. Видимо, двойного коньяка придется ждать долго.

Парень окинул взглядом кафе. Увидел других официантов. Хлопнул в ладоши. Из глубины зала, откуда-то справа, послышалось «одну минутку» или что-то в этом роде.

Как хорошо, что рисунок получился сразу! Как тогда, в детстве, когда он рисовал цветными карандашами кораблики, деревья, птиц…

Но он давно не ребенок. И на рисунке его не кораблики. Не птицы. Не дерево.

Наконец официант появился. Правда, в противоположном конце зала. Он увидел, как тот не спеша приближается с подносом, заставленным бутылками, чашками с кофе и другой посудой.

Парень схватил пепельницу, ту, дешевую, алюминиевую, с вмятинами, и поспешно прикрыл рисунок. Но тут же, передумав, отставил пепельницу в сторону. Если даже официант или кто-нибудь другой и заметят эти два маленьких круга, так разве смогут догадаться, что они обозначают?

Глотнув коньяка, он ощутил во рту такой же привкус, как от ее поцелуя у себя в комнате.

Он ждал ее к трем часам. В три она и пришла. Не успела прикрыть дверь, как он схватил ее, прижал к себе, и губы их слились в долгом поцелуе.

— Какой странный у тебя поцелуй! Впервые ощущаю такое, — сказал он девушке. — Очень странный привкус.

— Разве? — сказала она и смутилась. — Ну и как он тебе, нравится, этот привкус?

— Ммм… Очень пикантный!

И опять поцеловал девушку. Она выскользнула из его объятий и подошла к зеркалу поправить прическу.

— Да будет тебе известно, я прямо от зубного врача. Ходила пломбировать зуб… Вот, любимый, откуда этот пикантный привкус.

Такое объяснение немного обескуражило его, впрочем ненадолго, потому что через минуту они были уже в постели. Девушка посопротивлялась для виду; он, не обращая на это внимания, раздел ее… Вскоре они скатились на пол, и прохлада паркета вовсе не погасила страсти, скорее наоборот.

Парень даже не заметил, как тот прошел мимо его столика. Не заметил, но почувствовал. И весьма болезненно. Потому что, проходя мимо, незнакомец наступил ему на ногу, на правую: ее парень чуть выставил в проход между столиками.

— Господин, вы наступили мне на ногу! — возмущенно воскликнул парень.

Незнакомец остановился и растерянно посмотрел на него.

— Я? — смущенно переспросил он.

— Да, вы! Вы наступили мне на правую ногу, а у меня там…

— Извините, — перебил господин. — Вы знаете, у меня близорукость, минус три. А в последнее время стал видеть еще хуже. Боюсь, уже минус четыре или пять.

— Ну ладно! Что делать, раз у вас близорукость, — проворчал парень, явно не желая продолжать разговор. Он боялся той пустой болтовни, которая и в маленьких, и в больших кафе начинается с пустяка и которой нет конца и краю.

— Можно я погашу сигарету в вашей пепельнице? — робко спросил близорукий господин.

Парень недовольно посмотрел на него.

— Гасите, жалко, что ли!

Как только незнакомец удалился, он снова взял рисунок, посмотрел на него издали, потом поднес к лицу и… укусил. Укусил тот меньший круг, что слева.

Какая-то неодолимая сила толкнула его повторить то, что он сделал совсем недавно у себя в комнате. Когда они боролись на паркете, он вдруг неожиданно для себя укусил ее грудь. Левую, которая поменьше.

Пропитанная табаком бумага горчила. Он достал носовой платок и сплюнул.

Постепенно за соседними столиками становилось оживленнее. Посетителей заметно прибавилось. В этом уголке зала как-то потеплело. От разговоров, смеха, густого табачного дыма.

За столиком под часами с допотопным маятником трое молодых людей (один с холеной бородкой) оживленно беседовали о «Прелестях ночи» — фильме, который с понедельника демонстрировался одновременно в пяти кинотеатрах города. Обсуждали также положительные и отрицательные рецензии на этот фильм — уже было опубликовано немало, но появлялись все новые и новые. Пресса, а за ней и общественное мнение разделились на два лагеря. Столько шумихи вокруг этих «Прелестей ночи», и все из-за смелой — так ли уж она смела? — темы.

Справа, за соседним столиком, два коммерсанта средних лет, оживленно жестикулируя, громко обсуждали цены на кулинарный жир. В последние дни они упали. А возможно, и подскочили, он не расслышал. Записные книжки у этих двоих были мятые и засаленные. И ничего в этом странного — ведь речь шла о кулинарном жире. Они что-то писали, зачеркивали, выстраивали одну за другой колонки цифр, то и дело заказывали кофе и не переставая курили. Парень обратил внимание, что пальцы у одного коммерсанта кривые и утолщенные в суставах. На мгновение ему показалось, что от них попахивает кулинарным жиром.

За некоторыми столиками сидели одинокие молчаливые посетители. Кто пил кофе, кто — апельсиновый сок. А два старика за столиком в углу, похоже, были отставные военные. Они тайком рассматривали какие-то фотографии, которые один из них доставал из бумажника — черного, кожаного, с монограммой, наверно серебряной.

«Порнографические, — подумал парень. — Охваченные безумной страстью обнаженные тела в различных позах и тому подобное…»

Двадцать пять минут седьмого. На его часах. Скоро он выйдет и в семь встретит ее на почтамте. Не прошло и часа, как они расстались, а ему казалось, будто разлука длится уже несколько месяцев. Скорее бы увидеть ее опять!

Вот уже два с половиной месяца они встречаются, но сегодня девушка впервые вошла к нему в комнату. Впервые он увидел ее тело, грудь, даже укусил ее…

Официант опять прошел мимо. Но теперь парня не смущало, что рисунок лежит открытый рядом с пепельницей и его может увидеть кто угодно. Чего беспокоиться? Кто догадается, что эти два небольших круга — ее грудь?

Он посмотрелся в зеркало и поправил съехавший галстук. Увидел двух ангелов, хотя старался их не замечать. Возможно, именно потому они попались на глаза. А еще в зеркале увидел шрам под правым ухом.

Он тогда был школьником, оставался год до окончания школы. Значит, пошел уже шестнадцатый год… Куда девались остальные пятнадцать? Тогда к нему и прицепился этот стрептококк, как раз возле мочки уха. Какой был фурункул, страшно вспомнить! Фурункул разрезали, гной вычистили, но шрам остался. Сказали, что его можно удалить при помощи физиотерапии. Он не раз собирался этим заняться, но все как-то руки не доходили.

Вытащил кошелек, посмотрел, есть ли у него мелочь заплатить за коньяк. А может, разменять купюру? Официанты обычно недовольны, когда им дают крупные купюры, у них никогда нет сдачи — во всяком случае, так они утверждают. К счастью, мелочь нашлась. Но официант все время мелькал в другом конце зала, скользил между столиками, словно на коньках.

Пахнуло из туалета, и парень понял, что опять кто-то не закрыл за собой дверь. Он резко повернулся и увидел высокого мужчину лет сорока с невыразительным лицом. Хотел было сделать ему замечание… Если уж на то пошло, кто-то должен учить людей, как вести себя в общественных местах. Что за привычка — оставлять дверь туалета распахнутой настежь! Дома небось так не сделает! А другим из-за него нюхать всякую гадость?

Но он так ничего и не сказал. Чего доброго, свяжешься с этим нахалом и опоздаешь на свидание. Отсчитал деньги за коньяк и уже хотел положить их на блюдце, как вдруг тот высокий незнакомец, проходя мимо, наступил ему на правую ногу. Второй раз за сегодняшний день! Нет, это уж слишком!

— Господин, вы наступили мне на ногу!

— Я?

— Да, вы! Вы наступили мне на правую ногу, а у меня там мозоль!

— Что вы говорите?! — насмешливо произнес незнакомец. — Поверьте, я думал, это у вас левая. — И, не дожидаясь ответа, пошел дальше.

«Тридцать две минуты седьмого, — сказал он себе. — Пора!»

Увидел монету, закатившуюся под столик, наклонился и поднял ее.

«Ах, да, нужно еще завязать шнурок, а то и споткнуться недолго…»

Хотел снова наклониться, но не успел. Один из двух торговцев кулинарным жиром, тот, с кривыми пальцами и утолщенными суставами, направляясь к туалету — так, во всяком случае, ему показалось, — вырос возле его столика, наклонился, достал удостоверение в желтой пластиковой корочке и тихо, почти с нежностью сказал:

— Служба безопасности.

— Не понимаю…

— Оставьте деньги за коньяк и следуйте за мной! Не забудьте, коньяк двойной!

— Я буду жаловаться!

Парень медленно поднялся, и они пошли по узкому проходу между столиков.

— Господи, сколько дыма! Ну, я вам доложу! — проворчал агент, словно продолжая разговор. — Хоть топор вешай… Сплошная антисанитария!

Все произошло так тихо и незаметно, что вряд ли кто из завсегдатаев кафе «Спорт» успел что-либо заподозрить.

Метрах в двух от выхода парень наступил ногой на развязавшийся шнурок и споткнулся.

— Можно завязать шну…

В глазах агента было что-то такое, что парень осекся.

— 2 —

цов все арестованные, подозреваемые по делу «Туалетная бумага» — все четверо, — безоговорочно признали свою вину. Еще один успех службы безопасности.

Необходимо тем не менее уточнить следующее: позавчера утром, когда наши агенты доставили четверых арестованных в мой кабинет на первый допрос, один из четверки, несмотря на бдительность часовых, мгновенно выхватил из кармана микроскопическую ампулу с цианистым калием, сдавил ее зубами и упал замертво. Описывать подробности вышеупомянутой смерти, наступившей через несколько секунд после принятия яда, считаю излишним. О происшедшем немедленно доложил руководству.

Как указано выше, арестованные по делу «Туалетная бумага» — все четверо — безоговорочно признали свою вину. Я включил сюда и четвертого подозреваемого, хотя не имел возможности задать ему ни одного вопроса и и получить ответ. Но о чем свидетельствует его самоубийство? Разве это не бесспорное доказательство виновности?

Он перечитал все, что напечатал на второй странице. Все в порядке, только вот «и» получилось два раза подряд. Ударил по клавише «х», забивая «и», и стал печатать дальше.

Прежде чем перейти к подробному изложению допроса, считаю необходимым изложить в краткой форме, но тем не менее достаточно полно, историю дела «Туалетная бумага».

Позавчера, 14 сентября, в 11 час. 05 мин. утра на вокзал прибыл поезд (почтовый). На станции приступили к разгрузке. При этом один из деревянных контейнеров с надписью «Бумага туалетная» выскользнул у грузчиков из рук, выпал из вагона на цементный перрон и разбился. Из него вылетели сотни листовок, призывающих к подрывной деятельности против режима.

Дежурившие на вокзале агенты службы безопасности не теряли времени даром. Ими было задержано четверо подозрительных лиц.

После вскрытия двух других контейнеров службой безопасности установлено, что и они не содержали ни одного рулона туалетной бумаги, а только листовки об-

Он вставил новую страницу.

— 3 —

щим числом 4310, все с одинаковым текстом, призывающим к антиправительственной борьбе.

Он внимательно просмотрел отчет — то, что уже было напечатано на машинке. Исправлять или забивать ничего не надо. Только вот «а» какое-то смазанное. Это его обеспокоило, ведь «а» — одна из наиболее употребимых букв. Он помнил это с детства, когда с большим увлечением решал все кроссворды и ребусы в журналах. Мог ли он тогда предположить, что много лет спустя, почти сразу после получения диплома об окончании юридического факультета, подаст заявление с просьбой назначить его следователем службы безопасности?

Сначала, согласно установленным правилам, его взяли на испытательный срок. Но очень скоро благодаря способностям и исключительному трудолюбию он был принят в штат. Ему доверили работу с секретной документацией службы безопасности, первейшим долгом которой была охрана существующего порядка.

Щеточкой он старательно очистил «а» и «А», хотя большая буква и раньше пропечатывалась четко.

Когда ему приходилось составлять протокол очередного допроса, он обычно перепечатывал его на машинке сам — хотел овладеть слепым методом.

Четверо задержанных были немедленно доставлены в службу безопасности, и по приказанию начальника отдела мне было поручено вести следствие.

Результаты допроса следующие: подозреваемые признали свою вину, следовательно…

Он снова пробежал текст глазами. Буква «а» в полном порядке. Абсолютно четкая. Хотел печатать дальше, но не смог… Опять появилась та странная боль в желудке. Словно кто-то сильно надавил на живот. С прошлой среды это повторялось по нескольку раз в день.

Желудок его беспокоил впервые за все тридцать пять лет жизни. Раньше он всегда утверждал, что желудок у него железный, и гордился этим… И вот нежданно-негаданно возникла эта боль и мучает его ежедневно. С прошлой среды. Появляется на несколько секунд, а потом так же внезапно исчезает. Отчего? Очевидно, нервное. «На нервной почве», как говорится. На работе постоянные перегрузки, допрос за допросом. Особенно в последнее время. А когда было меньше? Допросы вечно затягивались до поздней ночи, а иногда и до утра. Порой он уходил со службы, еле держась на ногах, и ехал домой только затем, чтобы переодеться, помыться и вернуться обратно. А кроме того, он беспрестанно курит и пьет кофе… Жена отнеслась к его недомоганию очень серьезно. Настаивала, чтобы он немедленно шел к врачу: это не дело, нельзя же бесконечно пренебрегать своим здоровьем и так далее и тому подобное… Конечно, он пошел бы. Но где взять время? А главное — желание?

Через несколько секунд боль отпустила. Он встал и прошелся по кабинету, чтобы размяться.

Подошел к окну. Почему оно закрыто? В этом году сентябрь удивительно теплый… Распахнул окно настежь и тут же вернулся к письменному столу, где в третьем ящике слева держал аспирин. Голова болела еще с вечера, а теперь боль стала просто нестерпимой.

Наверное, это от кофе, ведь он только что выпил пятнадцатую или шестнадцатую чашку… Держа в одной руке стакан, в котором на дне было немного воды, а в другой таблетку аспирина, он опять подошел к окну.

Окна службы безопасности выходили на ярко освещенную Театральную площадь. Огни реклам загорались и гасли, каждый раз меняя цвет. Он посмотрел на площадь, откуда расходились четыре проспекта. Похоже на руку с четырьмя пальцами… Принял аспирин. Положив таблетку в рот, вспомнил задержанного, проглотившего цианистый калий. Он сделал точно такое же движение.

Правда, у него был не аспирин. В любом случае этот молодчик дешево отделался…

Больше стоять у окна нельзя. Шеф велел представить ему отчет о деле «Туалетная бумага» не позже одиннадцати. А уже 10.20.

Он взял сигарету из лежавшего на столе портсигара, хотел закурить, но передумал.

еще одна подпольная организация обезврежена в зародыше.

— Ты меня слышишь? — раздался из селектора на письменном столе голос шефа.

— Да. Я уже заканчиваю отчет по делу «Туалетная бумага». Вы его получите через несколько минут…

— Я по другому поводу, — прервал шеф. — Дело «Туалетная бумага», в сущности, закончено и подлежит сдаче в архив. А сейчас ты мне нужен для нового расследования… Дело «Кафе „Спорт“». Четыре часа назад, примерно в восемнадцать тридцать, наши агенты арестовали двоих. Одного в кафе «Спорт», другого — на улице. Подробности, расскажу, когда принесешь отчет. Я просто хотел предупредить, что ты мне нужен для этого не совсем обычного дела. Завтра, ровно в семь утра, отправишься в столицу. Поедешь, как обычно, машиной и на пароме. Вместе с Менеджером повезете одного из этих двоих в Центр. Второй уже отправлен туда примерно полчаса назад.

— Наконец-то! — воскликнул Менеджер. — Снизошел, скотина, пропустил!

Ему только что удалось ловким маневром обогнать упрямый серо-зеленый автобус, который вот уже час будто нарочно загораживал им дорогу.

— Менеджер просто ас! — повторил парень слова следователя. — Ничего, если я тоже буду говорить «Менеджер»? Вы же только так его называете…

— Называй и ты, почему бы нет? — ответил следователь. — В службе безопасности мы все его так зовем, потому что в разговорах — к месту и не к месту — он имеет обыкновение повторять: «Когда я был менеджером…»

— А каким менеджером? — поинтересовался парень.

— Блошиным, — отозвался объект обсуждения.

— Да бросьте вы! — сказал парень, считая, что его разыгрывают.

— Да-да, блошиным, — заверил следователь.

— Целых восемь лет был у меня свой театр, — объяснил Менеджер. — Мое «Великое блошиное ревю» имело умопомрачительный успех в самых шикарных варьете. Зрелище необыкновенное! Впервые в мировой блошиной истории! Это была всем программам программа. «Спешите видеть!..» Меня чуть удар не хватил, когда по не зависящим от меня причинам театр прогорел. Какой-то таинственный микроб прицепился к артистам, и все погибли. Все до одного — и солисты, и статисты, и работники сцены… В один прекрасный день я оказался менеджером без труппы. Тогда-то я и стал агентом службы безопасности. А что мне оставалось делать?

— Я этого не знал, — сказал парень с каким-то виноватым видом.

— Блошиный менеджер!.. — вздохнул Менеджер и вдруг резко рванул руль влево.

Машина чуть не налетела на мотоцикл, выскочивший непонятно откуда. Парень привалился к следователю и как бы почесался о его плечо.

— Ой, извините! — сказал он, отпрянув.

— Да чего уж там! Менеджер виноват: вывернул слишком резко. Как тут не потерять равновесие!..

— Да я не о том. Просто, когда я слышу про блох… Знаете, достаточно одного слова «блоха», как у меня все тело начинает чесаться. И то же самое происходит, когда я вижу слово «блоха» написанным или напечатанным. Вот и теперь зачесалось.

Он опять потерся о плечо следователя.

— Очень странно! — сказал следователь и искоса поглядел на соседа.

— Скорее смешно. И в то же время как-то неприятно.

— Аллергия! — определил Менеджер.

— Ясное дело, аллергия, — согласился парень. — Но самое удивительное то, что чешется только тогда, когда я это слово слышу или читаю.

— То есть? — не понял следователь.

— Я совершенно ничего не чувствую, когда по мне ползает настоящая блоха. Такое иногда случается… Наверно, я ничего не почувствую, будь их хоть целая рота…

— Чего только не бывает на белом свете! — задумчиво сказал Менеджер. — Так уж и быть, признаюсь: я тебе наврал. Никакого блошиного театра не было. Я был менеджером на соревнованиях по кетчу.

Последовало молчание.

— Вы сказали, что паром отправляется в одиннадцать десять. А следующий? — наконец заговорил парень.

— Следующий завтра утром, в шесть двадцать, — ответил следователь.

— А ты разве никогда не ездил в столицу этим путем? — спросил Менеджер.

— Нет, в первый раз… До сих пор я всегда ездил поездом. Впрочем, не так уж часто мне приходилось бывать в столице…

— Поездом неудобно! — воскликнул Менеджер. — И на полтора часа дольше.

— Да неужели! Надо иметь в виду на будущее. Значит, после обеда парома не будет?

— По расписанию только два рейса в день, — объяснил следователь. — Один в шесть двадцать утра, другой в одиннадцать десять. Послеобеденные рейсы временно отменены.

— Надеюсь, мы не опоздаем. Скорей бы кончилась эта история! Приедем в Центр, там поймут, что я ни в чем не виноват, и меня сразу отпустят…

— Не волнуйся! — заверил парня Менеджер. — На пароме мы будем вовремя, а там до столицы рукой подать. Машина не подведет, я уверен!

— Не говоря уже о водителе! — добавил парень.

— Потом я сяду за руль, — сказал следователь. — Мы договорились с Менеджером, что от города до парома ведет он, а от парома до столицы — я. Итак, ты сможешь убедиться, кто водит лучше.

— Хорошо. Уверяю вас, мое мнение будет вполне объективным.

Внезапно Менеджер выругался, съехал на обочину и затормозил.

— В чем дело? — обеспокоенно спросил следователь. — Не хватало только застрять…

— Да погоди ты, сейчас посмотрим, — прервал его Менеджер.

Он вышел из машины, поднял капот и принялся осматривать двигатель.

— Ну что там стряслось?.. Чего молчишь?! — крикнул следователь, нервно ерзая на сиденье.

— Говорю, погоди, — отозвался Менеджер, не разгибаясь. — Ишь какой нетерпеливый!..

— Не дай бог, авария, для меня это просто несчастье, — сказал парень. — Вы ведь меня понимаете, правда? Я хочу попасть в столицу как можно быстрее. Чтобы эта неприятная история закончилась уже сегодня!

— Нич-чего не понимаю! — объявил Менеджер, закрывая капот. — Странное дело! Все вроде бы в порядке, а двигатель барахлит. Что бы это могло быть?.. Ладно, поехали дальше! Надеюсь, ничего серьезного.

Он сел в машину, вытер ветошью руки, достал жвачку — на этот раз никого не угостил — и нажал на газ.

— Хорошо, что ничего серьезного, — облегченно вздохнул парень. — Если мы не попадем до вечера в Центр, я не знаю, что со мной будет… Скорее бы закончилась эта нервотрепка! Я сыт по горло…

— Будем надеяться, что все обойдется и на паром мы успеем, — сказал Менеджер.

Опять наступило молчание. В страшной жаре и духоте десять — пятнадцать минут тишины были настоящим блаженством, они освежили утомленных дорогой путешественников, словно холодный душ.

Всего шесть с небольшим страниц занял мой отчет о деле «Туалетная бумага». Я в последний раз просмотрел напечатанное, быстро, но внимательно, исправляя неизбежные опечатки. Потом разложил по экземплярам. Да, забыл сказать: когда я печатаю отчеты на машинке, то, кроме первого экземпляра, делаю еще три копии. Согласно служебной инструкции, отчеты и протоколы допросов печатаются в четырех экземплярах. Первый посылается в Центр, второй — шефу, третий — в архив службы безопасности, а последний остается в личном архиве следователя.

Я подписал все четыре экземпляра — подписывать обязательно на каждой странице — и взял копию, предназначенную для шефа. Уже закрыл было дверь, но возвратился, чтобы выключить настольную лампу. Такая уж у меня привычка. Не люблю почему-то, чтобы во время моего отсутствия в кабинете горел свет.

Кабинет шефа находится двумя этажами выше, на пятом, номер 560. Я направился к лифтам, но все три были заняты. Чтобы не опоздать, я решил подняться по лестнице.

Постучав, услышал его обычное: «Да!» А может, мне показалось? Тем не менее я вошел. Если уж на то пошло, шеф сам меня вызывал. В кабинете был Менеджер. Они с шефом стояли у окна и, кажется, вели конфиденциальный разговор. Как только я появился, оба умолкли.

— Боюсь, я не вовремя, — сказал я. — Зайти попозже?

— Нет, не уходи! — возразил шеф и снял очки, словно рассматривать меня удобнее невооруженным глазом.

Потом он достал из заднего кармана брюк носовой платок — он всегда носит его там — и старательно протер стекла очков.

Уже давно я как-то случайно услышал, что у нашего шефа астигматизм. Впрочем, не берусь утверждать. Потому что слышал также — и опять-таки совершенно случайно, — что нет у него ни астигматизма, ни близорукости, ни дальнозоркости… И те очки, что у него всегда на носу, ненастоящие. То есть вместо линз — простые стекла. Как у актеров, изображающих на сцене очкариков. Чего ради ему понадобились такие очки — не представляю. Да и не хочу представлять. Зачем? Ведь в службе безопасности все засекречено. Не только в сейфах, где за семью замками хранятся досье на преступников и лиц, подозреваемых во враждебной режиму деятельности или в том, что их взгляды и убеждения не совпадают с официальной политикой. Да-да, не только в сейфах. Секреты здесь и в стенах, и в коридорах, и на лестницах, и в лифтах, и во внутреннем дворе, и на крыше, и в окнах, и на балконах… Наверно, даже в туалете установлен сверхчувствительный микрофон — такая чувствительность возможна лишь в службе безопасности, — микрофон, фиксирующий все звуки: и обычные для туалета, и всякого рода междометия, монологи, диалоги.

Нет, у меня не было ни малейшего желания проверять, действительно ли у нашего шефа астигматизм. Ведь первая заповедь каждого агента и вообще сотрудника службы безопасности гласит: любой ценой, даже рискуя жизнью, собирай информацию о происходящем за стенами твоей службы, но упаси тебя бог интересоваться тем, что происходит в ее стенах.

— Я хотел сказать: останься, — сказал шеф, тщательно протирая очки. — Кто не уходит, тот не возвращается. Мы втроем — Менеджер, ты и я — должны обсудить дело «Кафе „Спорт“», о котором я тебе уже говорил.

— Но я принес отчет о деле «Туалетная бумага»! Он занял шесть страниц и…

Шеф остановил меня нетерпеливым жестом. Взял мой отчет и, даже не взглянув, положил на письменный стол. Справа от телефона.

— Ладно, — сказал он. — Потом посмотрю твой отчет, хотя мы считаем то дело законченным. Если кто-то из вас хочет сесть — пожалуйста… Сейчас я вас познакомлю с делом «Кафе „Спорт“».

Шеф продолжал стоять у стола. Мы тоже не решились сесть.

— Сегодня, — сказал он, — в одиннадцать утра я получил письмо, помеченное вчерашним днем. Вот оно, это письмо.

И показал нам конверт, на котором было написано:

Лично!

Начальнику службы безопасности

— На той же пишущей машинке напечатан и текст письма. Вот он, слушайте:

16 числа сего месяца, т. е. завтра, в 18.15—18.30 в кафе «Спорт» появится один из руководителей антиправительственной организации. Судя по всему, он совершенно неизвестен службе безопасности, как и вышеупомянутая подпольная организация. Прилагаю фотографию. Приношу свои извинения, что фотография не из последних, тем не менее она достаточно четкая и, в случае если вас заинтересует указанное лицо, а также его связи, наверняка окажется полезной службе безопасности.

Дальнейшее меня не касается.

— Вот и фотография.

Мы принялись рассматривать фотокарточку. Ничего особенного. Обыкновенное лицо, такие встречаются на каждом шагу: большие очки, большие уши — точнее, одно ухо большое, — характерные усы. И снимок, конечно, четкий. Получив такую фотографию, агент службы безопасности сможет опознать сфотографированное лицо даже среди сотни посетителей кафе «Спорт».

— Вот с этого, собственно, и начинается дело «Кафе „Спорт“», — продолжал шеф.

В дверь постучали, и после того, как шеф сказал: «Да!», в кабинет вошел агент.

— Что там еще? — недовольно спросил шеф. — Надеюсь, ты явился доложить не о том, что один из арестованных в кафе «Спорт» покончил жизнь самоубийством?.. Хватит с нас прокола в деле «Туалетная бумага». Довольно одного шутника, которому хоть и мертвым, но все-таки удалось выскользнуть из наших рук…

— Нет, что вы, какое самоубийство! — запротестовал агент. — Задержанный требует очной ставки с тем, другим.

Шеф улыбнулся.

— Успокой его, — приказал он агенту. — Скажи, что скоро он получит очную ставку, только это произойдет в Центре.

Агент вышел.

— На чем мы остановились? Да, так что же, по-вашему, я должен был делать с этим письмом? Махнуть на него рукой? Э-э, нет! Я отдал приказание агентам с самого утра расположиться в кафе «Спорт». Они сели за разные столики — кто перед входом, на тротуаре, кто в зале — по одному, по два, а то и по три за столик. Это, я думаю, единственное, что мы могли предпринять, ведь, кроме фотографии и письма, мы ничем не располагали. Правда, фото мы размножили в большом количестве экземпляров.

Так вот, наши люди внимательно присматривались ко всем посетителям — нет ли сходства с человеком на фотографии. В восемнадцать двенадцать появился тот, кого ждали. Правда, сходство с фотографией неполное: он немного старше и с другой прической. Однако в том, что это один и тот же человек, сомнения не было. Он сел за столик с правой стороны, недалеко от большого окна, выходящего на проспект. Заказал апельсиновый сок. «Пожалуйста, очень холодный», — попросил он официанта. Пил через соломинку, медленно-медленно. Явно ему было некуда торопиться.

Через некоторое время он попросил у официанта газету «Последний час», раскрыл ее и просмотрел без особого интереса. Допил сок — в стакане еще оставалось немного, — встал и пошел в туалет. Не знаю, известно ли вам, что в туалете кафе «Спорт» всего одна кабинка. Сами понимаете, что в туалете мы за ним следить не могли. По техническим причинам. Через две минуты, в восемнадцать двадцать девять, если быть точным, он вышел из туалета и направился по проходу между столиками к выходу. Наши агенты начеку!

Проходя мимо третьего столика — третьего от туалета, — он споткнулся, зацепившись за правую ногу сидевшего там парня, но не придал этому никакого значения и пошел дальше, к выходу. Пострадавший громко и сердито крикнул ему вдогонку: «Господин, вы наступили мне на ногу!» Незнакомец остановился и удивленно переспросил: «Я?» — «Да, вы! Вы наступили мне на правую ногу, а у меня там мозоль!» Тогда тот насмешливо посмотрел на парня и ответил: «Что вы говорите?! Поверьте, я думал, это у вас левая». Затем мужчина быстро направился к выходу, вышел на проспект Независимости, свернул налево. За ним двинулись двое наших агентов, чтобы проследить, с кем он встретится, и взять всех сразу. Но он так ни с кем и не встретился. Агенты арестовали его одного у кинотеатра «Заря».

Что же касается того, другого, с мозолью на правой ноге, его тоже арестовали. Ведь он единственный, кто вступал с незнакомцем в контакт — возможно, случайный, а быть может, и нет. Рядом с его столиком сидели два наших агента: они изображали торговцев кулинарным жиром. Итак, оба подпольщика у нас в руках. Допрос проводил я. С кого мне начать? Давайте начнем с парня с мозолью на правой ноге. Вот об этом что вы думаете?

— Два небольших круга, — сказал я, взяв в руки кусочек папиросной бумаги, который шеф ловким движением достал из досье на своем столе.

— А ты что скажешь? — Он выжидательно посмотрел на Менеджера.

— Что я могу сказать? То же, что и следователь. Это… два кружочка.

Шеф махнул рукой, словно отгоняя дым.

— В самом деле, это два маленьких круга, — согласился он. — И вполне возможно, что они обозначают лишь два небольших круга, и ничего более. То есть я не исключаю, что в них нет никакого скрытого смысла, ничего конспиративного. Самый обычный рисунок. Возможно, все было вот как: парень, которому наступили на правую ногу, пришел в кафе «Спорт», заказал официанту двойной коньяк и попросил у него черный карандаш. Официант дал парню карандаш, и тот от нечего делать достал из пачки сигарет кусок бумаги и начертил на ней два маленьких круга — вполне возможно, совершенно случайно. С таким же успехом он мог нарисовать два маленьких квадрата или что-нибудь еще. Я не исключаю и диаметрально противоположного: рисунок имеет определенный скрытый смысл, который нам пока что неизвестен. Но давайте рассмотрим события в их логической последовательности. Как я вам уже сказал, наши агенты появились в кафе «Спорт» намного раньше восемнадцати пятнадцати — времени, указанного в анонимном письме. И, ожидая, пока появится запечатленный на фотографии незнакомец, внимательно наблюдали за происходящим. Они, конечно, заметили и парня, у которого, как оказалось, на правой ноге мозоль. Агенты видели, как он вошел и сел за столик в глубине зала у большого зеркала, как заказал двойной коньяк и попросил черный карандаш. Впрочем, все детали вы уже знаете. Сделав этот рисунок, он в какой-то момент наклонился и понюхал его. Понюхал или даже попробовал на зуб. Этого наши агенты не смогли рассмотреть — в проходе как раз остановились два посетителя. Один из двоих «коммерсантов», повторяю, немногим позже арестовал парня, предварительно убедившись, что он вступал в контакт, пусть случайный, с человеком, изображенным на фотографии.

Когда наш агент и задержанный парень вышли из кафе «Спорт», рисунок остался лежать на столике, но его захватил с собой другой «коммерсант». Нет, ничего не могу сказать, парень не испугался, когда его задержали, только сказал: «Не понимаю». И добавил: «Я буду жаловаться!» Да, еще попросил у агента разрешения завязать шнурок на правом ботинке. Откуда такое спокойствие? Или он мастерски конспирирующийся преступник, или в самом деле невиновен и потому совершенно невозмутим?

Ладно, оставим пока этот вопрос и перейдем к конкретным фактам. Итак, свой рисунок он нюхал или пробовал на зуб, как я уже говорил. Возможно, это нервный тик. А может быть, тут что-то другое. Например, есть люди, которые обожают нюхать свежую типографскую краску или женское белье. Это доставляет им особое удовольствие.

Рисунок — два маленьких круга — парень оставил на столе (забыл или сознательно оставил, чтобы он не попал нам в руки?). Так вот, этот рисунок захватил другой «торговец кулинарным жиром». Что же касается незнакомца, чьей фотографией мы располагаем, то, как вам известно, наши агенты дали ему возможность выйти из кафе «Спорт», свернуть на проспект Независимости и наконец возле кинотеатра «Заря» арестовали его. Даже пикнуть не успел!

А теперь, чтобы вы не потеряли нить, вернемся к парню с двойным коньяком и рисунком. После ареста его доставили сюда. На нашей машине, находившейся в двух кварталах от кафе «Спорт». В пути он был спокоен, даже хладнокровен. Только когда проезжали Почтовую площадь, он оглянулся и посмотрел на часы — возможно, на то была своя причина. Впрочем, когда агент спросил, не свидание ли у него, парень ответил, что никакого свидания у него нет и на часы он посмотрел машинально. Сначала его отвели в небезызвестную вам комнату на третьем этаже и велели подождать. Но прежде, чтобы не повторять ошибок, парню приказали снять костюм, белье, ботинки, часы, выдали ему другую одежду, а его вещи тщательно обыскали. Вот все, что обнаружили у него в карманах.

Шеф стал брать со стола по одной вещи арестованного и, показывая, называть их.

— Пачка сигарет. Осталось девять штук, значит, недостает одиннадцати, а также папиросной бумаги, на которой, как я вам уже доложил, он нарисовал два маленьких круга. Вот его паспорт со всеми данными: фамилия, имя, отчество, имя матери. Возраст тридцать два года — точнее, полных тридцать один. Холост, по роду занятий — служащий, домашний адрес: улица Победы, 120-а. Вот еще удостоверение сотрудника Бюро путешествий и туризма «Гермес», где он работает в настоящее время. Ножнички для ногтей. В бумажнике только деньги. Кошелек с мелочью. И ничего, за что можно было бы зацепиться. Ничего ценного для следствия! К сожалению.

— А другие улики? Какие сведения о нем собраны? Что дал обыск на квартире?

— Сделали все возможное, причем немедленно, — ответил шеф. — Как только его доставили к нам. Никаких улик! Обыск положительных результатов не дал. Его квартира находится на первом этаже, собственно, это комната с отдельным входом и туалетом. Обычное холостяцкое жилье. В течение часа были опрошены соседи по дому, сослуживцы… Все твердят одно: человек спокойный и безобидный. Ни служба безопасности, ни полиция никогда им не интересовались. До сих пор не давал никаких поводов подозревать его не только в подрывной деятельности, но и в том, что взгляды его представляют хоть малейшую угрозу режиму.

Через два часа после ареста я его допросил. С ходу показал ему фотографию и объявил, что его соучастник уже рассказал нам об их встрече в кафе «Спорт». Парень спокойно ответил, что он понятия не имеет, о чем речь, что они с тем господином никакие не соучастники и что их встреча в кафе «Спорт» была чистой случайностью. Я спросил, о чем они говорили, когда тот человек наступил ему на ногу. Без запинки он повторил диалог. Слово в слово. Диалог на первый взгляд совершенно невинный.

Все подробности я пока что сознательно опускаю, потому что хочу, чтобы вы сначала представили себе ситуацию в общих чертах. Вы, очевидно, уже поняли, какую ловушку я ему приготовил. Наши агенты слышали их разговор, не пропустили ни одного слова. Но я притворился, будто ничего не знаю. Мне важно было посмотреть, будет ли он излагать все, как было на самом деле, или внесет какие-то изменения. Во втором случае мы бы имели против него совершенно конкретные улики. Затем я показал ему вот эти кружочки на папиросной бумаге и спросил, что они обозначают. Увидев в моих руках рисунок, он не удивился и ответил: «Да ничего не обозначают. Это только то, что вы видите: два маленьких круга. И не думайте, пожалуйста, будто за ними что-то кроется. Я их нарисовал от нечего делать. С таким же успехом я мог бы нарисовать два небольших квадрата, два ромба или еще что-нибудь». А я сказал, что это нелишне проверить: ведь не исключено, что эти на первый взгляд такие безобидные кружочки — на самом деле закодированный план расположения двух складов, снабжающих оружием противников режима. Парень рассмеялся и, посмотрев мне прямо в глаза, сказал: «Я человек лояльный».

Тут я закричал, якобы потеряв самообладание: «Для режима лояльный человек — это ничто! Ноль! Все люди делятся на тех, кто за режим, и на тех, кто против него. Чтобы быть врагом режима, вовсе не обязательно выступать против него. Достаточно не поддерживать режим, не заниматься созидательной деятельностью на его благо. В нашей политике мы руководствуемся суровым законом: „Кто не с нами, тот против нас“».

Парень отвечал мне очень вежливо, но, боюсь, мне не удалось его сдвинуть ни на миллиметр. Думаю, ни к чему теперь излагать все детали допроса. Сосредоточимся на главном. Арестованный до конца сохранял абсолютное спокойствие. Под конец он потребовал очной ставки с тем, другим. Я пообещал ее тут же по окончании допроса. Все это время я поддерживал связь с Центром, то есть с того момента, когда я доложил о деле «Кафе „Спорт“» и передал сведения о задержанных. В Центре весьма заинтересовались этим делом. О ходе операции и результатах допросов я им постоянно докладываю по телефону. Около десяти вечера я снова вызвал парня и спросил, не имеет ли он что-нибудь добавить к сказанному. Он ответил: «Нет, сообщил все, что мог». Тогда я сказал: «А у меня для вас новости. Завтра рано утром на машине службы безопасности вас повезут в столицу. Ваш соучастник уже отправлен туда. Таково распоряжение Центра. Больше я этого дела не касаюсь. Ваша очная ставка, видимо, состоится в Центре».

Не сказал бы, что это его очень обрадовало. Наоборот, всем своим видом он дал мне понять, что его раздражает эта волокита. И даже пробормотал что-то вроде того, что, мол, его страдания только начинаются. Я приказал его увести…

— Значит, завтра утром его переведут в Центр? — поинтересовался Менеджер.

— Да, и повезете его туда вы. Как это делается, вам известно. Выедете рано. Вам ведь нужно поспеть в одиннадцать десять на паром.

— Микрофильмы готовы! — сообщил по селектору заведующий фотолабораторией. — Мы все проявили, получилось великолепно. Можете посмотреть.

— Наверняка дождь будет, — сказал Менеджер.

Впрочем, я не расслышал, возможно, он сказал: «Вряд ли дождь будет».

— Ты что-то сказал?

— Я выдал метеорологическую справку: будет дождь.

— Да брось ты!

— Почему? Ты что, возражаешь?

Я громко захохотал.

— Слушай, с чего это вдруг тебе такое в голову взбрело? Жарит как в печке, с ума можно сойти! Облака на небо если и набегают, то совсем легкие, прозрачные, как женское нейлоновое белье. Разве из таких дождь пойдет?

Менеджер махнул рукой. Сначала я подумал, что он отгоняет муху. Но никакой мухи не было — стало быть, он просто отмахнулся от меня.

— Ну и духота! — сердито заговорил он. — Заметьте: середина сентября, для этого времени такая духота — явление совершенно противоестественное. Верно?

— Менеджер абсолютно прав, — сказал парень из кафе «Спорт». — Не сочтите за дерзость, но я тоже считаю, что эта духота не к добру. Мне кажется, ливня не миновать…

— Два — один! — воскликнул я. — Ваша взяла!

Все время идем со скоростью сто десять. Курю и размышляю над формулой, услышанной от шефа: «Кто не с нами, тот против нас». Режим — это демаркационная линия. По одну сторону приверженцы режима, по другую — противники. Как два противоположных берега, а между ними — пропасть.

— Если нам не повезет, — сказал Менеджер, — я хочу сказать: если пойдет дождь, то мы наверняка опоздаем.

— А я все думаю об этой жаре. Не нравится мне она. Коварная жара! Наверняка дело кончится хорошим ливнем.

— Если начнется гроза, на шоссе все пойдет вкривь и вкось! Еще один затор — и мы потеряем уйму драгоценного времени. Ведь, чтобы случайно не задеть кого-нибудь, нам придется сбавить скорость.

— Это точно, — согласился я. — В дождь сто десять уже не выжмешь.

Менеджер поправил кепку, то и дело сползавшую ему на глаза, и низко склонился над рулем. Можно подумать, будто в жизни у него ничего больше не было, кроме этой дороги. Но иначе и нельзя при таком-то движении.

У парня, сидящего между нами, было такое отсутствующее выражение лица, словно ему вкололи транквилизатор. Может, он просто дремлет и потому так расслабился, даже правый глаз прикрыл.

С того самого момента, как закрутилась следственная машина,парень автоматически очутился на противоположном берегу. Он не смог доказать, что он сторонник режима. Да, не смог. Значит, он против. Он враг режима, а следовательно, и мой враг…

— Только дождя нам не хватало, — заметил парень, посмотрев сначала на меня, потом на Менеджера. — Шоссе станет скользким, как лед.

— Я весь взмок, — пожаловался Менеджер.

— А у меня, — сказал я, — рубашка прилипла к спине, словно лейкопластырь, а резинка трусов так и врезается в тело — хоть вой!

— Да, и руки липкие, будто их жиром смазали, — заметил парень.

Я представил, как он поднимает правую, а может, левую руку и говорит шефу: «Я человек лояльный». Все они с этого начинают. Во всяком случае, большинство из них на первом допросе в службе безопасности только и делают, что твердят: «Я человек лояльный». Прикидываются невинными младенцами, будто не понимают, что «лояльность» ровным счетом ничего не значит. «Лояльность», как правило, оборачивается против тебя самого. Давно пора издать закон против всех этих «лояльных граждан», не способных привести конкретных доказательств своей верности режиму и примеров своей созидательной деятельности на благо режима. Да, этот закон должен предусматривать наказание за оправдательные аргументы вроде «Я человек лояльный», потому что лиц, довольствующихся безучастным созерцанием происходящего, надо просто поставить вне закона, и все.

На 133-м километре Национальной-40 Менеджер опять достал жвачку и предложил нам. Я охотно взял. Меня давно мучила жажда, во рту пересохло, и я уже подумывал попросить у него пластинку, но он меня опередил. А вот парень на этот раз отказался.

— Нет, спасибо! Вы уж не обижайтесь. В прошлый раз она прилипла к предпоследнему зубу наверху, с правой стороны. А он меня…

— …беспокоит, и когда в дупло попадает холодная вода или пища, то ты лезешь на стенку от боли, — закончил Менеджер. — Помню-помню. Слышал, как ты откровенничал с моим коллегой!

Впервые я увидел шефа семь лет назад. Тогда меня только-только взяли в службу безопасности на испытательный срок, а уже через пять месяцев зачислили в штат следователем. Рекордный срок! Обычно в штат переводят года через три. В приказе из Центра о моем утверждении я с гордостью прочел: «Принимая во внимание исключительные способности и рвение, проявленные во время испытательного срока, а также беззаветную преданность режиму…» Так вот, о шефе: с первой же встречи я понял, какая это незаурядная личность, и с тех пор его влияние стало для меня определяющим. Я даже перенял у шефа логику мышления.

Я никогда не забуду его напутствия в тот решающий час, когда мы, восемь следователей, выдержавших испытание, принимали присягу: «Помните, что для нас, работников службы безопасности, существует особая философия. Согласно этой философии, люди делятся не на хороших и плохих, честных и воров и тому подобное. Эти туманные категории — не что иное, как пережиток прошлого. Следователь службы безопасности признает только один критерий в оценке человека: активная поддержка режима. Конечно, это упрощение, но оно весьма ценно и для службы безопасности в целом, и для каждого из вас в отдельности. В этом упрощении залог процветания страны и спокойствия ее граждан. Чем меньше работает ваша мысль, тем вы счастливее, тем полезнее для режима! Мыслить и рассуждать — это опасность номер один. Никаких сомнений, никаких мудрствований! Повторяю и подчеркиваю: единственное, чем должен руководствоваться следователь службы безопасности в своей работе, — это благо режима!»

Меня страшно взволновали эти слова. Помню, было это после обеда, в июне — если быть точным, одиннадцатого июня. За обедом я съел целый килограмм черешен, но даже урчание в животе не ослабило моего восторга. В какой-то момент на глаза навернулись слезы, и я тут же снял темные очки, приобретенные специально, чтобы носить на службе. Если бы я их не снял, шеф, конечно, не заметил бы моих слез.

— Может, музыку послушаем? — предложил Менеджер. — Сейчас двенадцать минут одиннадцатого. До половины двенадцатого «Музыка для всех».

— Прекрасная идея!

Я склонился над приемником, а минуты через две — слишком много было помех — мне удалось поймать передачу. Услышав яростный грохот, Менеджер оживился.

— Эти современные ритмы прямо у меня в крови. Сколько порыва, сколько страсти!

— А я эту вашу модную музыку не понимаю. Ни уму, ни сердцу! — решительно заявил парень и тут же искоса посмотрел на Менеджера, словно испугавшись своей смелости.

— Молодец! — подбодрил я его. — У каждого свое мнение. Кстати, я совершенно с тобой согласен. К черту все эти модерновые, заумные, а вернее — безумные ритмы! А тебе какая музыка нравится?

— Больше всего люблю старинные романсы.

— Браво! — восторженно воскликнул я. — У нас, можно сказать, вкусы совпадают.

— Как вы думаете, когда мы попадем в столицу? — спросил парень.

— Сейчас прикинем… Паром отправляется в одиннадцать десять. Путешествие по морю продлится часа два с половиной. Примерно в половине второго, самое позднее — без четверти мы съедем с парома, и еще часа три на машине. В пять — в начале шестого будем на месте.

— Прекрасно! Тогда, может быть, еще сегодня успеем уладить все дела в Центре. Как освободимся, приглашаю вас с Менеджером пропустить по рюмочке в каком-нибудь ночном клубе. В столице, как известно, ночью самая жизнь. Уверен: мы втроем сможем отлично провести время.

— Значит, ты уверен, что тебя отпустят? — спросил я. — Прямо сегодня?

— Конечно! Я же ни в чем не виноват. Того господина я прежде в глаза не видел, и вряд ли на очной ставке он станет утверждать противоположное. А если и попытается, я быстро выведу его на чистую воду. Поверьте, как только мы попадем в Центр, это недоразумение рассеется.

Возражать я не стал. Молчал и Менеджер, наверняка слышавший каждое слово. Протянув руку к зеркальцу, я поправил букетик.

Ни с того ни с сего Менеджер расхохотался. Что это с ним? Я ничего смешного вокруг не замечал. Мы даже не разговаривали — долгое время ехали молча.

— Ты чего? — удивился я.

— Посмотри налево… Рефрижератор! — простонал он, не переставая хохотать.

Ну и что? Рефрижератор как рефрижератор. Такой серебристой краской обычно красят самолеты. Мы шли почти впритирку.

— Объясни наконец, что тебя так рассмешило в этом рефрижераторе?

— А ты не видишь, что на нем написано? Тут я увидел огромную надпись по борту:

МОРОЖЕНАЯ РЫБА

ФИРМЫ «ПОСЕЙДОН» —

СВЕЖЕЕ, ЧЕМ В МОРЕ

— Как вам это нравится? — спросил Менеджер. — «Свежее, чем в море»! Забавно, не правда ли?

И опять разразился хохотом.

— Да, реклама весьма оригинальная, — сказал парень из кафе «Спорт». — Хотя, если уж на то пошло, ничего смешного я не нахожу.

— Ну и ладно! У вас свое мнение, у меня свое! — примирительно сказал Менеджер. — Кстати, вспомнил, жена просила купить в столице свежей рыбы, у рыбаков в порту. А еще… комбинацию.

— Какую комбинацию? — спросил я.

— Да увидела в журнале рекламу новых комбинаций, поступивших в продажу в столице. Дала мне адрес магазина, я его куда-то в карман засунул, надеюсь, еще не потерял. Кто его знает, в чем секрет этих комбинаций?.. Хоть бы не забыть, а то беда!

— Не волнуйтесь! — сказал парень из кафе «Спорт». — Я вам напомню. И про рыбу, и про комбинацию…

— Ну спасибо, ты очень любезен. Значит, не сомневаешься, что в Центре тебя в два счета отпустят?

— Конечно, отпустят! Ведь за мной никакой вины. В Центре наверняка сразу поймут, что меня арестовали по ошибке. И даже принесут свои извинения.

— Не исключено, — заметил я.

Как только мы миновали указатель с отметкой 214, Менеджер повернулся и сказал:

— Черт-те что происходит с двигателем! Свернем на обочину, надо поглядеть.

Я остался в машине, чтобы не оставлять парня одного. Менеджер исчез под капотом.

— Ну почему нам сегодня так не везет? — проворчал я. — То и дело застреваем! Так мы и вправду не успеем на паром.

— О пароме можешь теперь забыть, — мрачно отозвался Менеджер, весь перемазанный маслом.

— Ты что, шутишь?! — сказал я и выскочил из машины.

— Не горячись! — ответил Менеджер. — Трамблер накрылся.

— Черт побери! — Я со злобой стукнул кулаком по крылу машины.

— Все, влипли! То-то я гляжу, двигатель барахлит… Теперь все ясно: дело в трамблере.

— А ну-ка, дай я взгляну…

Менеджер подошел к сидевшему в машине парню, а я склонился над мотором и копался довольно долго, не меньше десяти минут.

— Ты прав, — сказал я, закончив осмотр. — Так мы далеко не уедем… Кто бы мог подумать, что пробьет крышку трамблера?

— Уже без пяти одиннадцать… Через пятнадцать минут паром отчалит, и нам придется ждать до завтрашнего утра.

— Ну, чего молчишь? — обернулся я к парню.

Он даже не шелохнулся — только смотрел на меня какими-то овечьими глазами. Я не хочу сказать, что они были такими же невинными, как у овцы, просто взгляд был уж очень тупой.

— А что говорить? — пожал он плечами. — Мне-то больше всех не везет.

Не прошло и пяти минут, как показался автоинспектор на мотоцикле и остановился рядом с нами.

— Что здесь происходит? — спросил он строго и полез в сумку, собираясь, видимо, зафиксировать нарушение. Но прежде он каждого из нас смерил подозрительным взглядом.

— Трам-блер, — четко, по слогам, произнес Менеджер.

— То есть? — недоуменно спросил автоинспектор, точно впервые в жизни услышал слово «трамблер».

— У нас пробило крышку трамблера, — вежливо объяснил я, стараясь сохранять самообладание. — И мы не можем двинуться с места.

— Неужели? — Автоинспектор посмотрел на нас так, словно мы были не люди, а какие-то фантастические существа, скажем — динозавры.

Он закрыл сумку и собрался ехать дальше, но вдруг почему-то передумал, слез с мотоцикла и, слегка размявшись, подошел к Менеджеру.

— Ну и жара сегодня! — сказал он. — Трамблер, говорите? А ну-ка, дайте я взгляну!

— Попробуйте! — охотно разрешил Менеджер. — Надеюсь, вы не думаете, что мы остановились посреди шоссе ради собственного удовольствия?

В эту минуту на мотоцикле загудел радиотелефон. Инспектор взял трубку.

— Так точно, я на двести четырнадцатом… Нет, ничего серьезного… Частник с поврежденным трамблером. Что? Столкновение на триста пятом? Есть! Выезжаю немедленно! — Инспектор повернулся к нам. — Связывайтесь с аварийной службой. Чем скорее вы уберете отсюда машину, тем лучше!

Вскочив на мотоцикл, он скрылся в облаке выхлопных газов.

Все попытки остановить попутную машину оказались тщетными.

— Еще бы! Кому охота брать такую ораву? — буркнул Менеджер.

— Да не в этом дело! — сказал следователь. — С этими патлами и бакенбардами у тебя слишком подозрительный вид. Кстати, я давно хотел спросить, ты часто бываешь в парикмахерской?

— Значит, все из-за меня? Ты к этому клонишь?..

Тут завизжали тормоза, и рядом остановился грузовик.

— Вам в порт? — спросил водитель.

— В порт. На паром, — ответил Менеджер. — Но теперь мы все равно опоздали.

— Что у вас?

— Трамблер.

— Я тоже один раз застрял. В феврале месяце. Навалило снегу на полметра. У меня два свободных места. Третий, к сожалению, лишний.

— Не пойдет! — угрюмо отозвался Менеджер.

— Видишь ли, мы — одна компания. Расставаться неохота, — добавил следователь.

— Ну тогда прощайте! — крикнул водитель грузовика и нажал на газ.

Оставалось два выхода: либо тащиться до города пешком, а это пять километров, либо сесть на автобус. До ближайшей остановки пришлось идти почти четверть часа. Там путешественники остановились и стали ждать. Машину, разумеется, они закрыли, а чемоданы взяли с собой.

Пока ждали автобуса, прошло еще минут пятнадцать. А ждали-то напрасно! Автобус был битком набит, и водитель показал рукой, что взять не может.

— Зря время теряем! — сказал Менеджер. — Берите чемоданы — и вперед!

Только он один сохранял присутствие духа. То и дело острил, рассказывал анекдоты… Но его попытки поднять настроение ничего не дали. Парень из кафе «Спорт» все сокрушался, что эта неприятная история теперь не кончится к вечеру, как он ожидал, и придется пережить еще одну беспокойную ночь. Следователь злился, то и дело отпуская крепкие словечки.

— Надо же! Влипли как последние дураки! — ворчал он. — И надо было этому чертову трамблеру сломаться почти у самого порта!

— Да не ной ты! — прервал его Менеджер. — Так не бывает, чтобы все шло гладко от начала до конца. Благодари бога, что не случилось чего похуже. Скажем, столкновения или пожара.

— Ишь ты, какой философ выискался!

— Я реалист. Предположим, в нашем путешествии, кроме машины и парома, предусмотрен еще и пеший маршрут. Не отставайте, ребята!

На 217-м, километрах в двух от города, они наткнулись на бензоколонку. Справа от входа находилась телефонная будка. Рыжий веснушчатый парень, окинув их хмурым взглядом, отсчитал телефонные жетоны.

— Войдем в будку все вместе, — предложил Менеджер. — Ничего, поместимся! В тесноте, да не в обиде.

Оставив чемоданы у будки, они с трудом втиснулись в нее, заполнив до отказа пространство в полтора квадратных метра.

— И кому же выпадет честь говорить с шефом? — спросил следователь. — Кто сообщит ему новости?

— Какое это имеет значение? Все равно кто.

— Если это не имеет значения, то я с огромным удовольствием передаю слово тебе. Ты все уладишь. Как настоящий менеджер!

Шефа в кабинете не оказалось. Им велели не класть трубку.

В будке было невыносимо душно. Дышать нечем. Все трое обливались потом. Залетевшая оса кружила над ними, отчаянно жужжа. Все ждали, кого она выберет.

— Алло! Кто говорит? — вдруг отчетливо раздался в трубке голос шефа.

— Это я, Менеджер.

— Что случилось? Насколько я понимаю, до столицы вы еще не добрались. Надеюсь, он от вас не сбежал.

— Да нет. Он здесь, рядом. Я звоню из телефонной будки, в двух километрах от порта. Мы опоздали на паром. Вышел из строя трамблер. На двести четырнадцатом Национальной-сорок.

Шеф молчал. «Ну, сейчас начнется!» — подумал парень.

— Черт возьми! Что же прикажете теперь доложить в Центр? Ведь вас там ждут к вечеру!

— А мы чем виноваты? Так уж получилось. Кто мог такое предвидеть?

— Где вы сейчас находитесь?

— Я уже говорил, в двух километрах от города. На двести семнадцатом. Около бензоколонки. А парень вместе с нами, в будке.

— Что собираетесь делать?

— Будем искать авторемонтную мастерскую. Починим машину и утром в шесть двадцать — на паром. Если, конечно, не поступит других распоряжений.

— Не поступит.

— А с ним что делать? Может, на время ремонта его оставить в городском управлении службы безопасности?

— Исключено! — отрезал шеф. — Ты меня слышишь? Исключено! Ни местную службу безопасности, ни полицию ни в коем случае не ставить в известность! Это дело сугубо секретное. Я получил устное распоряжение, что о нем должны знать только мы и Центр. Так и передай своему коллеге!

— Хорошо. Но ведь не тащить же его в мастерскую?

— Остановитесь в гостинице. Возьмите трехместный номер. Только чтоб не на первом этаже, а то он, чего доброго, выпрыгнет в окно. Понятно? Да, и чтобы номер обязательно был с ванной и туалетом. Слышишь? Непременно!

— Понял! С ванной и туалетом. Думаю, найдем.

— Не сомневаюсь! Там много гостиниц. Снимете номер, наиболее подходящий с точки зрения безопасности, и, как устроитесь, тут же позвоните мне.

— Кому из нас оставаться с парнем, а кому искать мастерскую?

— Решайте сами. Мне все равно.

Шеф положил трубку, и они вышли из будки.

— Шеф явно не в восторге от наших новостей, — заметил Менеджер.

— А ты думал, он обрадуется и бросится нас поздравлять? Так кто пойдет искать мастерскую?

— Ремонт — это всегда стихийное бедствие. Я понимаю, что ты, как, впрочем, и я, хотел бы остаться в гостинице.

— Тогда давай бросим жребий…

Следователь наклонился и поднял с газона несколько камушков. Заложил руки за спину, а затем вытянул вперед правый кулак.

— Чет или нечет? Говори! — обратился он к Менеджеру.

Менеджер, немного подумав, решительно сказал:

— Нечет!

— А вот и нет! Проиграл! Смотри, четыре. Значит, я остаюсь, а ты занимаешься ремонтом. Очень сочувствую.

— Что делать! Мне всегда везет. Но возражать не приходится. Проиграл — значит, проиграл. Правда, сначала надо добраться до города и разыскать гостиницу. Трехместный номер с ванной и туалетом, кроме первого этажа.

Давно уж я столько не ходил пешком. Целых пять километров… На работу я езжу в автомобиле. Он у меня маленький, спортивный. А после бесконечных допросов для пеших прогулок не остается времени, да и настроения нет. Единственный променаж по кабинету, когда допрашиваешь подследственного. У меня привычка ходить вокруг стола — видимо, нервное, — но, кстати, для дела полезно: подследственных это сбивает с толку, и они быстрее раскрываются.

Итак, потные, грязные и смертельно уставшие от столь непривычного марш-броска, в полдень, в самый зной, мы наконец дотащились до привокзальной площади. Для тех, кто въезжает в этот город по Национальной-40, он начинается у привокзальной площади. С двумя фонтанами в центре, окруженная высокими деревьями, преимущественно эвкалиптами и акациями, площадь выглядит довольно живописно. Правда, называется она не Вокзальной и не Железнодорожной, как можно было бы предположить. Название вылетело у меня из головы, но помню, что с железной дорогой оно не имеет ничего общего.

— Все это еще цветочки, — заметил Менеджер. — Думаю, мы помыкаемся, прежде чем найдем трехместный номер с ванной и туалетом.

— Неужели и тут не повезет?

— Вряд ли… Сезон, гостиницы переполнены. И если номер не забронирован, то, боюсь, рассчитывать не на что.

— Тогда, чтобы не таскаться взад-вперед с чемоданами, пусть один идет на поиски, а остальные подождут.

— Ладно! — согласился Менеджер. — Побудьте здесь, а я пройдусь по гостиницам. А вдруг сразу повезет?

Мы уселись на скамейку почти в самом центре площади. Чемоданы я тоже поставил на скамейку. Но минут через десять подошел какой-то мрачный господин, и чемоданы пришлось убрать, чтобы освободить ему место.

На площади царит оживление. Опаздывающие на поезд пассажиры с трудом пробираются сквозь толпу только что прибывших. Многие, как это обычно бывает, приехали на вокзал в последнюю минуту… Подкатывают такси и выгружают пассажиров и багаж. Люди плачут, смеются, встречаются и прощаются, толпа бурлит. Клокочущий, пульсирующий кусочек жизни.

Только на самой площади пять гостиниц. А в близлежащих переулках, наверно, и того больше.

— Думаю, номер найдется, — сказал я парню. — Смотри, сколько здесь гостиниц. Уж не знаю, какими надо быть неудачниками, чтобы и на этот раз фортуна повернулась к нам спиной.

— Сомневаюсь. Дело ведь не только в фортуне. У нас ведь определенные требования. Следовательно, задача усложняется. Надо исходить из того, имеются ли в наличии свободные номера со всеми удобствами.

Какой-то мальчишка вертелся неподалеку, держа в руках сложенные веером расчески. Я подозвал его и купил одну. Сегодня утром я в спешке забыл расческу.

— Пора привести себя в порядок, — сказал я, проводя расческой по волосам.

Парень улыбнулся. Потом наклонился, поднял с дорожки камушек, подбросил его несколько раз и аккуратно положил на то же самое место.

— Что-то Менеджер задерживается! — сказал я со вздохом.

Через некоторое время мы увидели, как он выходит из гостиницы «Модерн» и разводит руками.

— Первая попытка закончилась неудачей, — догадался я.

— На площади еще четыре гостиницы. Возможно, в одной из них номер все-таки найдется.

— Я бы с удовольствием выпил чего-нибудь. Меня как-то мутит. Жарко, да еще и устал, перенервничал. Ох, уж эта авария!

— Так, может, в бар сходим? Вон напротив, на углу.

— Нет, подождем Менеджера. А то он будет нас искать.

Долго ждать Менеджера не пришлось. Вскоре он появился в дверях «Вокзальной» и опять развел руками.

Третьей на очереди была гостиница «Большая национальная». Там он пробыл несколько дольше. Наконец вышел и направился к нам, подавая какие-то знаки.

— Слава богу! Номер есть, — сказал он. — А то я уж начал беспокоиться. Правда, не трехместный, а двухместный, но это ничего. Сейчас туда поставят третью кровать. Говорят, места там достаточно. Все остальное нас вполне устраивает: этаж последний, седьмой, ванная и туалет есть.

— Тогда пошли, — сказал я. — Умираю, хочу пить. Чего-нибудь холодного!

Менеджер взял свой чемодан. Я хотел взять второй, но парень меня опередил.

— Надеюсь, вы не будете возражать?

— Конечно, нет.

— Ваш номер семьсот семнадцатый, — сказал дежурный администратор. — Мы уже поставили третью кровать, надеюсь, вы будете довольны.

— Можно идти? — спросил следователь.

— Конечно! Правда, белье мы не успели поменять. Я уже говорил господину, что номер освободился всего пятнадцать минут назад. Так что вам повезло!

— Постели нам пока не нужны, — заверил администратора Менеджер. — Ложиться не собираемся.

— Тем не менее горничная уже поднялась, чтобы все приготовить.

— Скажите, пожалуйста, а в номере есть телефон? — спросил следователь.

Администратор резко повернулся к нему и с достоинством произнес:

— В «Большой национальной», господин, телефоны есть во всех номерах. Наш отель располагает собственным коммутатором. На восемь каналов!

— Ну и отлично! — заулыбался Менеджер. — А если вы еще пришлете в номер три бутылки холодного апельсинового сока, все будет вообще идеально.

— Ты хоть бы у нас спросил! — укоризненно сказал следователь. — Может, мы не станем пить апельсиновый сок.

— Нет, я буду! — оживился парень из кафе «Спорт». — Если бы еще негазированный…

— Понял! Два с газом, один — без, — подытожил администратор.

Номер был немного темноват, зато просторный. Единственное окно выходило во внутренний двор, вымощенный большими плитами светло-коричневого цвета. Прямо под окном начинался карниз, идущий вдоль всей стены вплоть до пожарной лестницы, которая вела во двор.

Как только они втроем зашли в номер, Менеджер и следователь все быстро, но внимательно осмотрели. А парень, пока они этим занимались, стал в углу, справа от двери; наклонившись, завязал злополучный шнурок на правом ботинке. Когда распрямился, закружилась голова. «Вернусь из столицы, обязательно проверю давление», — подумал он и прислонился к стене.

Тем временем сотрудники службы безопасности подошли к открытому окну и стали тщательно осматривать карниз. Ширина его была сантиметров двадцать пять. Сможет ли по нему пройти человек на высоте седьмого этажа?.. Потом заглянули в ванную. Дверь на ключ не закрывалась. Сверху оконце — маленькое, как иллюминатор, даже кошка не пролезет. Менеджер так и сказал:

— Даже кошка не пролезет.

Горничная, очень пикантная брюнетка, принесла сок. На вид ей было не больше восемнадцати.

— Я сама вызвалась принести, ведь мне еще нужно перестелить постели.

Покачивая бедрами, она подошла к столику у окна и, поставив на него бутылки, принялась менять простыни и наволочки. Когда она наклонилась, в вырезе платья показалась грудь — два небольших круга.

Менеджер и следователь стояли у двери и тихо переговаривались. Девушка зашла с другой стороны кровати и снова склонилась над постелью. Увидев два маленьких круга, парень подумал о своем: «Она, наверно, сходит сейчас с ума… В семь на почтамте меня не было, дома она меня тоже не застала. Откуда ей знать, что со мной стряслось…» Он невольно взглянул на грудь девушки еще раз. Потом увидел на платье под мышкой пятно от пота, и ему стало противно.

Менеджер раздал бутылки с апельсиновым соком.

— Если вам что-нибудь понадобится, я всегда к вашим услугам, — сказала горничная, выходя в коридор.

— По-моему, это намек, — заметил следователь.

— Господа, к моему глубочайшему сожалению, я должен покинуть ваше общество! — сказал Менеджер. — Я не могу больше терять ни секунды!

Он одним махом опорожнил бутылку. Так торопился, что пролил немного на пол.

— Итак, — сказал я, нарушая затянувшееся молчание, — я сижу на стуле, как пришитый, а ты маячишь у меня перед глазами. Что же дальше? Чего мы ждем?

Парень стоял возле тумбочки между нашими кроватями и пытался вытащить ящик, который застрял и не выдвигался.

— Ждем, когда позвонит Менеджер, — сказал он, справившись наконец с ящиком. — Уж двадцать минут прошло, а он не дает о себе знать. Видимо, не может найти мастерскую.

— Действительно, он может позвонить с минуты на минуту. Хуже нет бесконечного ожидания. Может, во что-нибудь сыграем, чтобы убить время? В карты? В шахматы?

— В карты я не играю. Раньше был заядлым картежником, но вот уже три года, как бросил. А вот в шахматы сыграл бы с удовольствием. Только есть ли они здесь?

— Думаю, найдутся. А нет — попросим принести из соседнего кафе.

Я позвонил администратору, и он обещал прислать шахматы в номер.

Через некоторое время мы уже расставляли фигуры. Мне досталось играть черными.

Как только мы закончили первую партию — он объявил мне мат уже на шестом ходу, — раздался телефонный звонок.

— Это Менеджер! — воскликнул парень.

Я взял трубку.

— Слушаю! Как дела? С мастерской все в порядке?

— Какая мастерская?! Вы что, спятили? — раздался в трубке визгливый женский голос.

— Госпожа, что вам угодно?

— А вам?

— Оставьте меня в покое! Какой номер вы набрали?

— Разве это не семьсот седьмой?

— Нет.

— Куда же я попала?

Я раздраженно бросил трубку, не желая дольше слушать эту болтовню.

— Я думал, это Менеджер, — сказал парень.

— Нет. Он, бедняга, наверно, все бегает в поисках мастерской. Да никуда он не денется — рано или поздно позвонит.

Вторую партию он начал, как и положено победителю, блестящей атакой.

— Честно говоря, я не ожидал встретить такого партнера.

— Да что вы, я уже давно не садился за шахматы. И вообще, всегда играл так — от случая к случаю.

— Если ты будешь продолжать в том же духе, я не выиграю ни одной партии.

Немного подумав, я сделал ход конем.

— Это что за ход? — Он наморщил лоб. — Вы что-то затеваете!

— Ничего я не затеваю. Просто пошел наугад.

Телефон зазвонил опять.

— Алло! Это я! — раздалось в трубке. — Звоню из мастерской, как договаривались. Скоро поедем за машиной и притащим ее сюда. Когда вернемся, позвоню и расскажу, как обстоят дела.

— Ладно. Мы в порядке, играем в шахматы. Что это у тебя там за грохот?

— Что за грохот?.. Ты меня удивляешь! Это же ремонтная мастерская, а не больница, где на каждом шагу таблички «Соблюдайте тишину!».

— Ваш ход, — сказал парень и большим пальцем коснулся шрама под ухом.

— М-да! Задал ты мне задачу…

— Ну, какая там задача! Эту партию я, считайте, проиграл.

— А ты не преувеличиваешь? К чему этот пессимизм?

— Не утешайте, дела мои плохи. Вы же видите, какие у меня потери.

Тоном профессора, ставящего диагноз, я заявил:

— В самом деле, положение у тебя сложное. Но не отчаивайся. Ведь в шахматах, как и в любви, прогнозы не всегда сбываются. До последнего не знаешь, как все обернется.

Он улыбнулся. Но улыбка вышла какая-то вымученная.

— Что касается любви, я согласен. Но шахматы — другое дело. Впрочем, попытаюсь собрать силы для последней атаки.

— Прекрасно! Это смелое решение можно только приветствовать!

И, словно желая подчеркнуть свое одобрение, взял правую ладью — был мой ход — и со стуком переставил.

— А мы сделаем вот так! — воскликнул парень. И пошел оставшимся у него конем.

— Да, тут следует подумать! — Теперь была моя очередь наморщить лоб. — Противник предпринимает отчаянные попытки, чтобы перегруппировать силы, изменить их равновесие в свою пользу. Но нет, врасплох он нас не захватит! Мы дадим ему достойный отпор!

— Посмотрим-посмотрим, как вы будете действовать. Это интересно.

— У меня своя тактика. Смею заверить, тебя ожидает сюрприз.

— Приятно слышать, что вы так уверены в себе, — сказал парень, доставая пачку сигарет. — Закурим?

Какую-то долю секунды я непонимающе смотрел на него, затем взял сигарету.

— Спасибо. Вон какие крепкие ты куришь! Итак, пойдем пешкой. А почему бы и нет!

Партию выиграл следователь.

— Я же говорил вам, что проиграю, — вздохнул парень. — Это было ясно с самого начала.

— Наконец-то и мне повезло! Счет: три — один. Ну как, продолжим?

— Можно.

— И знаешь, давай-ка еще выпьем чего-нибудь холодненького. А то жара замучила.

— С удовольствием. Я бы выпил еще бутылочку апельсинового сока.

— Как в прошлый раз? Мне газированный, тебе — нет?..

Он поднял трубку и попросил соединить его с баром.

Они уже начали новую партию, когда раздался стук в дверь.

— Наконец-то! — обрадовался следователь. — А они не очень-то расторопны. Будем надеяться хотя бы, что бутылки из холодильника.

Он встал, порылся в карманах пиджака, но ключ оказался в правом кармане брюк.

Вошла горничная, та самая, которая меняла постели. На этот раз она еще сильнее покачивала бедрами.

— Я вызвалась принести ваш заказ, — сказала она. — В баре сейчас полно народу. Только не подумайте, к бармену, к этому юнцу, я совершенно равнодушна. Меня волнуют больше зрелые мужчины.

Девушка поставила бутылки на столик и придвинула его к игрокам. Держа в руке поднос, она склонилась над шахматной доской.

— Как мне нравится эта замысловатая игра! — сказала она, кокетливо поправляя волосы.

— Не такая уж она замысловатая, — заверил следователь.

— Правда? А скажите, вы к нам надолго?

— Хм! Как получится.

— Вот бы кто-нибудь научил меня играть в шахматы! Это так красиво! Мне вообще нравятся игры. Безумно люблю играть.

На губах девушки промелькнула двусмысленная улыбка.

— Третий лишний! — отрезал следователь.

Они опять склонились над шахматной доской.

Девушка с минуту постояла, а потом, обидевшись, что на нее не обращают внимания, пошла к двери; теперь бедра покачивались уже не так вызывающе.

Следователь подождал, пока горничная отойдет на достаточное расстояние и не сможет услышать, как щелкнет замок. Затем встал и дважды повернул ключ.

Они уже начали шестую партию. Пока что трижды выиграл парень из кафе «Спорт», дважды — следователь.

— Итак, после этой партии или будет четыре — два, или счет сравняется, — сказал следователь, передвигая пешку.

— Если мне удастся сохранить самообладание, то на этот раз моя возьмет.

— Что значит «сохранить самообладание»? Не понимаю. Ты выглядишь совершенно спокойным.

— Однако это не совсем так. Когда очень хочешь выиграть, все время делаешь необдуманные ходы.

— Вот уж не сказал бы, что ты играешь необдуманно. Ты прирожденный шахматист. Вполне мог бы учить других.

— Вы о горничной?

Следователь, собиравшийся пойти конем, поднял голову.

— А что, красотка в твоем вкусе?

— Недурна. Но знаете, когда она перестилала постели, я заметил под мышкой пятно от пота. И все — она перестала для меня существовать. Терпеть не могу, когда у женщин белье не совсем чистое.

— О, тут я с тобой солидарен! — сказал следователь и сделал ход конем.

Зазвонил телефон.

— Это опять Менеджер! — воскликнул следователь, поднимая трубку. — Ну, какие новости? Что там с нашим трамблером?

— Плохо.

— То есть?

— Придется повозиться. К тому же здесь очередь. Да еще выяснилось, что дело не только в трамблере. Нужно отрегулировать зазоры в клапанах, сцепление и так далее.

— Вот это номер!

Из трубки явственно доносился шум.

— Я останусь здесь, — сказал Менеджер. — Как закончится ремонт, подъеду на машине прямо к «Большой национальной». А оттуда — сразу на паром, потому что работы здесь на всю ночь.

От досады следователь так стукнул кулаком по столу, что зазвенели бутылки.

— Говорю тебе, ремонт продлится всю ночь, — продолжал Менеджер. — Это как пить дать.

— Черт побери!

— Если не везет, то это надолго! Уж я-то знаю…

— И что теперь?

— Что теперь? Я же сказал: остаюсь в мастерской. Если у них не стоять над душой, они и до завтрашнего вечера не сделают. А ты можешь поступать, как заблагорассудится. Шефу я позвоню.

На этом разговор закончился. Рассерженный следователь подошел к окну, потом к двери, затем опять вернулся к окну и открыл его.

— Погода прямо чудо, — сказал он, вздохнув. — Ну что ты будешь делать! Менеджер говорит, ремонт на всю ночь!

Оставив окно открытым, он вернулся к шахматной доске.

— Чей ход?

— Ваш.

— Я буду играть стоя. Тебя это не раздражает?

— Нет. Почему это должно меня раздражать?

— Мне что-то не сидится.

Не прошло и трех минут, как следователь прервал игру.

— Нет настроения, — вдруг сказал он и оттолкнул ногой стул.

— Поверьте, я вас понимаю.

— К тому же мне нужно в туалет! — буркнул он. — А ты встанешь у двери! И чтоб без сюрпризов!

Парень поднялся и застыл в нерешительности. Следователь уже вышел в ванную, но вернулся и закрыл окно. Потом опять удалился, а парень встал у полуоткрытой двери.

— Не молчи! — раздался голос из ванной. — Говори что-нибудь, чтобы я тебя слышал и знал, что ты здесь.

— А что мне говорить?

— Неужели сам не можешь придумать? Пой государственный гимн!

— Что-что?

— Пой!

— У меня слуха нет.

— Это не имеет значения, мы не в концертном зале. Давай-давай. Только громко, чтобы мне было слышно.

Парень запел государственный гимн, допел до третьего куплета, пропел припев, а дальше забыл слова и начал сначала.

— Слушай! У меня идея! Гениальная идея!

— Вас что, в туалете осенило?

— Еще бы! Самые блестящие идеи всегда приходят в туалете.

— И что это за идея?

— Прогулка по городу! — громко сказал следователь и спустил воду.

Парень из кафе «Спорт» молча смотрел, как следователь выходит из ванной, застегивая брюки.

— Прогулка по городу! — повторил следователь. — Ну как тебе моя идея?

— Ваша идея… мне кажется весьма оригинальной.

Следователь рассмеялся.

— А я думал, она тебе покажется подозрительной.

— Подозрительной? Это еще почему?

— Как раз в силу своей оригинальности. Ну что, согласен? Если не хочешь — предложение снимается, и никакой прогулки не будет.

— Я готов!

— Ну и отлично, а то я здесь просто задыхаюсь! Да тут еще Менеджер со своими новостями: мол, ремонт продлится всю ночь. Представляешь, почти сутки сидеть в этом паршивом семьсот семнадцатом номере!.. Э-э, нет! Но пока мы вдвоем, вся ответственность за тебя лежит на мне. И я надеюсь, ты не сыграешь со мной плохую шутку. А?

— Я вообще шутить не мастер.

— На всякий случай должен тебя предупредить: я четырежды занимал первое место в соревнованиях по стрельбе из пистолета. Так что, если и надумаешь, далеко тебе не убежать.

— Ничего я не надумаю.

— Ладно! Больше к этому возвращаться не будем. Мое дело — предупредить… Впрочем, я не собираюсь тебя насиловать. Чем гулять по принуждению — лучше уж вообще не выходить. И наручники я на тебя надевать не стану. Где это видано: таскать человека по городу в наручниках?

— К чему такое многословие? Если бы я не хотел идти, то так бы и сказал. Ваша идея мне нравится. У меня нет абсолютно никаких возражений.

Следователь погасил сигарету и сказал:

— Давай условимся: прогулка будет длиться ровно час. Думаю, часа вполне достаточно.

— Ладно, час так час.

— Прекрасно! Первое, что нам надо сделать, — сказал следователь, отпирая дверь, — это побриться. Сразу почувствуем себя лучше.

— Прикажете побрить еще раз? — Парикмахер склонился надо мной и произнес это таким заговорщическим тоном, будто спрашивал: «Марихуаны не желаете?» Или: «Ну а как насчет Лолиты?»

Когда он нагнулся, его горячее дыхание защекотало мне шею. Влажное и горячее, как те салфетки, которые он, закончив брить, положит мне на лицо, чтобы освежить кожу.

Я вздрогнул, ощутив это дыхание. Пахнуло мятой, и от этого запаха мне стало тошно.

Возле раковины в зеленоватом пластмассовом стаканчике стояли веточки мяты. Брея меня, он то и дело отрывал по листику и жевал. А затем сплевывал на пол из мраморной крошки, причем так яростно, будто плевал кому-то в лицо. И сразу же отрывал следующий листик.

Не выношу запаха мяты. У меня на нее аллергия. А еще этот зеленоватый стаканчик, весь в полузасохшей пене, напоминающей застарелый крем на торте или слюну, которую забыли вытереть. К этому стаканчику парикмахер то и дело прикасался своими вымазанными в мыльной пене пальцами.

— Ну так что, будем бриться еще раз? — переспросил он.

Мне захотелось послать к черту и его самого, и бритье, но, сам не зная почему, я передумал.

— Ладно! — сказал я без особого энтузиазма. — Раз уж вы так настаиваете, брейте.

— Чудесно! — воодушевился парикмахер, как будто я сообщил ему нечто чрезвычайно приятное.

И какими-то уж слишком вычурными движениями он принялся натачивать бритву.

— Только осторожно! — предупредил я. — У меня кожа очень чувствительная. Ее порезать так же легко, как папиросную бумагу. Одно неловкое движение — и уже кровь. А я не выношу крови!

Парикмахер изобразил на лице кривую усмешку, которая отчего-то напомнила мне скомканную визитную карточку. Я заметил прилипший к его нижним зубам листик мяты, и меня опять затошнило.

— Ну что вы! Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказал он таким тоном, словно проклинал меня и одновременно успокаивал. — Все говорят, у меня легкая рука!

— Неужели? — Я изобразил удивление. — А я и не заметил. Большое упущение с моей стороны! Ну, раз так, и впрямь беспокоиться нечего.

Парикмахер продолжал точить бритву, напевая какую-то песенку. Слов я не разобрал. Впрочем, не очень и вслушивался.

— Ну и жарища сегодня! — Парикмахер сердито глянул на меня, словно я отвечал за погоду.

— Что вы сказали? Ах да, сегодня жарко… очень жарко.

Он посмотрел на меня как на идиота.

— Жарко — не то слово, — язвительно заметил он. — Жа-ри-ща страш-шная!

— Ну ладно-ладно, — поспешно согласился я. — Как вам больше нравится. Пусть будет «страшная».

Две или три минуты парикмахер молчал, и я уж решил, что репертуар его иссяк, но не тут-то было!

— Знаете, что я вам скажу? — Он опять перешел на заговорщический шепот. — Ваш пиджак… Почему бы вам не снять пиджак? Легче будет.

Я опешил. Потом рассердился.

— Послушайте, как вас там, пиджак я снимать не буду. Мне лень. Понимаете, лень! То снимай, то надевай! Вы, как я вижу, заканчиваете, так о чем разговор?

— Нет-нет! — заволновался парикмахер. — Не торопите меня, прошу вас! Не надо торопить! Всему свое время!

Я не ответил. Своей неуемной болтовней он меня довел до белого каления. Единственный выход — не обращать на него никакого внимания и стоически молчать, не давая повода для продолжения разговора. Ничего лучшего мне в голову не приходило.

Но парикмахер и не собирался оставлять меня в покое. Помолчав с полминуты, он начал опять:

— Я с ума схожу от этой жары! Просто немыслимо!

Он расстегнул две верхние пуговицы, кроме той, что на воротнике рубашки. Обнажилась грудь, заросшая длинными рыжеватыми волосами, вся мокрая от пота.

Ого, да у него медальон… Золотой? Может, золотой, а может, и нет… Я пытался разглядеть, что там на медальоне, но не смог. Сперва мне показалось, что два голубя. Но, присмотревшись, я решил, что это цыплята.

— Ваш приятель мудрее вас! — нашептывал парикмахер, надраивая мне правую щеку. — Видите? Снял пиджак и сидит себе преспокойненько. А вы… Такой упрямец!

Что ему ответить? Не стану же объяснять, что снимать пиджак мне нельзя ни при каких обстоятельствах, пусть даже я растаю от жары. Согласен, жара невыносимая, а что поделаешь? И всему виной мой «приятель». Вон он, сидит как ни в чем не бывало и, ожидая своей очереди, листает иллюстрированный журнал. Но если «приятель» вдруг бросится к выходу, мне придется выхватить пистолет. А пистолет у меня в пиджаке, в левом внутреннем кармане.

Если бы я мог все объяснить парикмахеру, он, наверно, понял бы меня. Но поскольку это невозможно, то мне оставалось лишь позволить ему рассуждать о моем пиджаке до тех пор, пока ему самому не надоест.

Когда мы зашли в парикмахерскую «Искренность», все четыре кресла были заняты, и мы остановились в нерешительности. Остаться? Пойти в другую парикмахерскую? Пока мы топтались на месте, освободилось одно кресло, первое справа. Тип с бритвой, что-то жуя (я еще не знал, что это мята, если б знал, сразу ушел бы), вопросительно посмотрел на нас.

— Кто из господ сядет первым? — спросил он.

Пошел я.

Неподвижно сидя в кресле, я, конечно, все время следил за парнем. В зеркале во всю стену мне был хорошо виден каждый его жест. В общем, ничего подозрительного. Пока… Сидя за низким овальным столиком, он лениво перелистывал лежавшие на нем журналы. Иногда зажигал сигарету. Теперь он курил чаще, чем раньше. Иногда бросал рассеянные взгляды в окно, на проспект Ветеранов. Рассеянные ли?

Погладил кошку, вертевшуюся у него под ногами. Провел по спине тыльной стороной ладони, и кошка легла на пол кверху лапами. Тогда, видно, он дернул ее за усы — кошка зашипела. Свой пиджак парень снял и беспечно бросил на стул рядом. Вроде ничего подозрительного. Но можно ли быть в этом уверенным на все сто процентов? А что, если он пока обдумывает, как сбежать от меня? Выберет удобный момент и бросится к выходу: скользнет, как ртуть, и смешается с толпой, растворится в людском потоке на проспекте Ветеранов… Конечно, я не мог поручиться, что он не замышляет ничего подобного. А значит, нельзя ни на секунду спускать глаз с него, вернее, с его отражения в зеркале.

— Нет, я сойду с ума от этой жары! — простонал парикмахер и расстегнул на рубашке четвертую и пятую пуговицы. Затем перепачканной в пене рукой потер себе грудь и живот до пупка. А возможно, и пупок тоже.

— И не говорите! — отозвался я. — У вас в городе ужасная жара.

Дурак, зачем я это сказал? Парикмахер будто только и ждал этого.

— У нас в городе? — переспросил он. — Вы хотите сказать, что вы нездешний?

«Нет». — Я отрицательно мотнул головой.

— И ваш приятель тоже?

«Да», — кивнул я.

— И что жевас привело в наш город? Бизнес?

«Да». — Я кивнул опять.

— И какой же?

Нет, от него так просто не отделаешься!

— Я коммивояжер, — сказал я. — Приехал сюда по делам.

— Коммивояжер?! — воскликнул парикмахер, будто услышал нечто сенсационное: скажем, приехал командир космического корабля или укротитель хищных зверей.

— Вам это кажется странным? — спросил я.

— Нет, что вы! Просто очень мило. — И взмахнул рукой, словно хотел поймать бабочку. — Знаете, когда-то я тоже мечтал стать коммивояжером. Но стал простым парикмахером.

— Не расстраивайтесь. У вас еще вся жизнь впереди.

— О, вы меня вдохновляете! — воскликнул парикмахер и опять сделал то же грациозное движение. — Мы с вами понимаем друг друга с полуслова, и мне это очень льстит.

— О нет! — испугавшись, прервал я его. — Вы преувеличиваете.

— А что именно вы рекламируете?

В эту минуту, сам не знаю почему, мне вдруг вспомнилось дело «Туалетная бумага».

— Туалетную бумагу.

— А-а… — разочарованно протянул парикмахер.

— Предмет первой необходимости! — торжественно провозгласил я, решив немного поиздеваться над ним. — Туалетная бумага составляет основу цивилизованного общества!

— Ладно, не надо меня агитировать, — хмуро прервал парикмахер. — Лучше скажите, как быть с вашим пиджаком? Снимете вы его наконец или нет?

Я сделал ему знак наклониться. Он повиновался.

— Открою вам одну тайну, — заговорщически прошептал я. — В левом внутреннем кармане у меня пистолет. Совсем крохотный. Но он мне может понадобиться в любой момент. Вы меня понимаете?

— Понимаю, что вы надо мной издеваетесь! — сказал парикмахер с досадой в голосе и, надувшись, замолчал.

Вот так я наконец избавился от надоевшей мне болтовни. Зато ко мне прицепилась противная желто-зеленая муха. Она садилась то на правую щеку, то на левую и лакомилась пеной. Я поднял руку, чтобы прогнать ее, и вдруг увидел в зеркале, что парень следит за мной из-за «Иллюстрированного еженедельника». Ведь он взглянул на меня именно в тот момент, в ту самую секунду, когда я поднял руку. Значит, и он за мной исподтишка наблюдает. Это показалось мне подозрительным. Наверняка готовит мне какой-то сюрприз. Впрочем, я ничем не выдал своей тревоги, не показал, что заметил его взгляд. Но бдительность усилил. Правда, внутренне не мог не улыбнуться, представив, что бы началось в этой уютной и очень респектабельной «Искренности», если бы мой «приятель» вдруг бросился к выходу, а я за ним — с салфеткой на шее, с намыленной щекой и пистолетом в руке.

Свежевыбритые, мы вышли из парикмахерской и остановились на тротуаре. Не у самой двери, а чуть правее.

Полуденное солнце безжалостно слепило глаза. Пока мы сидели в парикмахерской, глаза отвыкли от яркого света. Жалюзи там были опущены, и непривычное для сентября солнце, свирепствовавшее на улице, проникало в зал, словно сквозь фильтр, превращаясь в мягкое, нежное сияние.

— У тебя кровь на шраме, — сказал я ему. — Под ухом.

— Правда? Я и не заметил, как он меня порезал.

Парень прикоснулся к шраму пальцем. Очень осторожно.

— Он небось и сам не заметил. Куда уж там, за болтовней!

Парень объяснил мне, что очень бережет свой шрам: кожа в этом месте такая чувствительная.

— К счастью, у меня хорошая кровь, — добавил он. — Сразу свертывается. Кровотечения никогда не было.

— Все это весьма любопытно. Но вернемся к повестке дня, иначе говоря — к нашей прогулке. В нашем распоряжении целый час.

Парень удивленно посмотрел на меня и заметил:

— Уже не час. Бритье у нас отняло минут двадцать.

— Это не в счет! Прогулка только начинается. Сейчас пять минут третьего. Значит, увольнительная у нас с тобой до пяти минут четвертого.

Кажется, он остался доволен.

— Тем лучше, — сказал он. — Итак, начнем?

— Минутку. Начать — дело нехитрое. Но с чего? У тебя есть какие-нибудь предложения?

— В общем, нет. Честно говоря, я и города толком не знаю. Был здесь всего раза три, да и то проездом.

Тогда я предложил ему пойти куда глаза глядят.

— Думаю, это самое лучшее решение. Пошли прямо! Куда все, туда и мы. Доверимся течению.

— Прекрасно! — обрадовался парень. — Это мне нравится. Прогулка без обязательной программы. Так заманчиво — идти куда глаза глядят! Меня всегда влечет неизвестность.

— Вот-вот! — подхватил я. — Мне ведь тоже этот город практически незнаком.

«Искренность» находилась в доме номер сто пятнадцать на проспекте Ветеранов. Мы двинулись в направлении уменьшения номеров — к центру города.

Шли не спеша: торопиться было некуда. Движение становилось все интенсивнее. К вечеру здесь невозможно будет проехать.

Парень шагал справа от меня. Что мы делали? Да ничего особенного. Что можно делать, гуляя по городу, когда нет никаких забот и обязательств.

Во-первых, мы разглядывали витрины. Останавливались возле всего, что привлекало наше внимание, подолгу стояли у ярких витрин, например с женскими шляпками или хозяйственными товарами. Прислушивались к разговорам, комментировали их. Увидев женскую шляпку, украшенную, цветными перьями и потому похожую на большую птицу, я сказал:

— Гениально! Как раз для карнавала!

Парень согласился:

— Да-да, надевшая ее наверняка получит приз за оригинальность.

Шли мы очень медленно. Прогулка ради прогулки, без определенной программы и конкретной цели.

Незачем описывать, по каким улицам мы проходили, где именно останавливались, о чем разговаривали. Не дойдя до начала проспекта, мы свернули влево, на бульвар Акаций. Затем пересекли Театральную площадь и вышли на проспект — названия не помню, не обратил внимания. Потом долго петляли какими-то улочками и вдруг опять оказались на проспекте Ветеранов, где-то около дома номер пятьдесят пять или пятьдесят семь. Не долго думая, мы пошли дальше, к центру.

И конечно же, мы ни на минуту не умолкали. Обсуждали разные темы — не только смешные женские шляпки. Например, девушек, проходивших мимо, или кинофильмы.

Почти полчаса ушло у нас на то, чтобы добраться до пересечения проспекта Ветеранов и Триумфального проспекта — это был уже центр города. Там мы простояли довольно долго, наверное минут десять, потому что на перекрестке столкнулись автобус и такси, и это событие собрало толпу зевак. Мы тоже подошли и стали с любопытством слушать перепалку водителей. Напряжение все нарастало. Обмен любезностями наверняка привел бы к драке, не вмешайся полиция. В самый критический момент всегда почему-то появляется полиция и портит зрителям все удовольствие.

Впрочем, толпа — в том числе и мы — не торопилась расходиться. Но вскоре публикой занялся один из полицейских, и все сразу заторопились по своим делам.

Ледок в наших отношениях постепенно таял. Прогулка, вначале носившая характер чисто формального мероприятия, мало-помалу сблизила нас. Толчком к этому послужил разговор, который обычно заводят мужчины, когда им нечего делать, — разговор о женщинах.

На Университетской площади мы остановились у киоска. У парня кончились сигареты. Пока он отсчитывал деньги, я оглянулся и увидел наконец нашего агента. Он стоял у витрины, примерно в двадцати метрах от нас, и делал вид, будто внимательно ее рассматривает.

— Господа! К моему глубочайшему сожалению, я должен покинуть ваше общество! — сказал Менеджер таким тоном, будто произносил речь на многолюдном митинге. — Я не могу больше терять ни секунды!

И залпом выпил свой апельсиновый сок. Так торопился, что немного пролил на пол.

— Вечно со мной так! Если не держу в руках руль или револьвер, руки дрожат, как при болезни Паркинсона. Но вы, я думаю, меня извините.

Он вытер носовым платком потное лицо, потом шею. Осторожно переступил через лужу на полу и открыл дверь.

— Пожалуй, лучше, если ты позвонишь шефу, — сказал ему следователь. — Не стоит звонить отсюда. Ведь разговаривать придется через коммутатор гостиницы, а здешнему персоналу вовсе не обязательно знать, что мы из службы безопасности.

— Ладно! Я позвоню из автомата и доложу, что мы сняли номер в «Большой национальной». Ну а теперь — полный вперед! Найду мастерскую, доставим машину и посмотрим, что там за напасть такая с этим трамблером. Наверняка пробило крышку или конденсатор. А может, обгорели контакты? В общем, я тебе позвоню из мастерской, когда договорюсь о ремонте. Вот незадача! Черт меня дернул сказать «нечет» вместо «чет»! Сидел бы себе спокойно в номере, а то бегай по жаре, разбирайся с этим проклятым трамблером… Везет же некоторым!

Он вышел в коридор так стремительно, что, если бы в это время мимо 717-го номера проходил бармен, Менеджер наверняка выбил бы у него из рук поднос с напитками. Но ничего подобного не случилось. Напротив, закрыв за собой дверь, Менеджер как-то вдруг утратил всю свою прыть и медленным шагом направился к лифту. В холле посреди коридора он остановился и некоторое время пристально рассматривал какое-то диковинное растение в горшке. Потом так же неторопливо пошел дальше.

Подойдя к лифту, Менеджер нажал кнопку и стал терпеливо ждать, пока лифт освободится. Но он все время был занят. Ждал Менеджер минут пять, а может, и дольше. В другой ситуации он стал бы возмущаться или спустился бы пешком. Но сейчас на его лице не было ни малейшего раздражения. Он остался невозмутимым даже тогда, когда на четвертом этаже в лифт вошла госпожа, надушенная такими крепкими духами, что в тесной кабине стало нечем дышать.

Менеджер не спеша пересек просторный холл «Большой национальной», вышел на улицу, купил сигареты в киоске на углу и, перейдя улицу, направился к бару «Шесть пальцев», находившемуся как раз напротив гостиницы. Если сесть за столик у окна и смотреть на «Большую национальную», то очень хорошо видно всех, кто входит в гостиницу и выходит из нее.

В глубь зала Менеджер не пошел, а облюбовал себе место возле широкого окна, где уже сидел какой-то человек, пил томатный сок и читал «Городскую хронику» — одну из двух вечерних газет, выходивших в городе. Другая называлась «Вечерние новости». Менеджер подвинул стул и, ни слова не говоря, сел с ним рядом.

— Принесите чего-нибудь выпить! — бросил он официанту, увлеченному разговором с двумя посетителями за соседним столиком и не обратившему на нового клиента никакого внимания.

— Что прикажете? — спросил официант, не двинувшись с места и явно раздосадованный тем, что его прервали.

— Что-нибудь выпить. Скажем, коньяк… Двойной!

Его сосед наклонился к нему и тихо сказал:

— Раз уж ты заказал двойной коньяк, то остается попросить черный карандаш, вытащить бумагу из пачки сигарет и нарисовать два небольших круга.

Менеджер расхохотался.

— Ну, здесь же не кафе «Спорт»! И вообще, не приставай ко мне!

— Какие новости? Все в порядке?

— Полный порядок!

— Ну давай, рассказывай. Я тут чуть не свихнулся, ожидая тебя. Полтора часа торчу у этого окна и все время пью томатный сок. Пожалуй, надо сделать передышку, чтобы не так часто бегать в туалет. Это плохо для дела.

— Конечно! Когда следишь, отвлекаться не положено.

Официант со стуком поставил рюмку на стол.

— Ну что у тебя, рассказывай! — настаивал сосед.

— Погоди, глотну коньяка и расскажу все по порядку. Теперь я свободен до пяти утра и могу себе даже позволить выпить. Это тебе не апельсиновый сок, который я только что пил, или твой томатный…

— Господи, да пей что душе угодно! Коньяк так коньяк. А вот мне нельзя. Служба! Знаешь, я приехал немного раньше времени: забылся и шел на ста тридцати. Я ведь тебе говорил, что уже целых полтора часа торчу в этих «Шести пальцах».

— А мы — на ста десяти. Могли, конечно, выжать и сто тридцать, если не сто сорок, но сам знаешь: сто десять определил шеф, и превышать было нельзя. На двести четырнадцатом километре мы должны были быть минута в минуту.

— А ты заметил, как я вас обогнал, сразу после того, как вы пересекли Национальную-сорок?

— Еще бы не заметить! Я еще послал тебя куда следует, когда ты нас чуть не задел. Если бы я не принял влево — всем бы крышка… Ну так вот, пока все идет как по маслу. Ну а о следователе и говорить нечего.

— Хорошо играет?

— Говорю же тебе, ас! Он с ним обращается так деликатно и нежно, будто ничего не происходит. Тому и невдомек, что это спектакль.

— Значит, все разыграно как по нотам?

— Ну да!

— Посмотрим, как будут дальше развиваться события. Ты дважды позвонишь, затем они пойдут гулять, а уж тогда и я включусь в игру.

— Ага, твой выход позже. Правда, роль у тебя без слов.

— Зато мой пистолет не будет молчать, если до этого дойдет дело.

— Короче говоря, пока работаем без сучка и задоринки. Хотя в дороге у нас была одна неожиданность. Чуть не влипли.

— А что случилось?

— Да понимаешь, я остановил машину на двести четырнадцатом и стал якобы искать поломку в двигателе. И только я объявил, что неисправен трамблер, вдруг появляется автоинспектор. На мотоцикле. Дуб! За километр видно, что дуб. «Что здесь происходит?» — спрашивает он и подозрительно смотрит на нас. Затем лезет в сумку, собираясь записать нарушение. «Трамблер подкачал», — говорю я ему. А этот дурак подходит к машине, чтоб самому проверить. Знаешь, у меня чуть сердце не выскочило из груди. Двести ударов в минуту! Я взглянул на следователя. У него тоже душа в пятках. Конечно, покажи мы ему наши желтые корочки, он бы тут же сбавил свою прыть. Но ведь это значило бы провалить всю операцию. Парень из кафе «Спорт» сразу бы смекнул, что поломки никакой нет. К счастью, в последний момент пришло спасение. По радиотелефону автоинспектора вызвали на триста пятый километр, где произошло какое-то столкновение. И он вынужден был нас покинуть.

— Ну и ну! Кто мог такое предвидеть?

— Как бы там ни было, прокола нам удалось избежать, а это главное. Все пока идет прекрасно. Надеюсь, так пойдет до конца. Я их оставил в семьсот семнадцатом номере. Мы заказали три бутылки апельсинового сока, и я так торопился чинить машину, что даже пролил сок на пол. Нарочно. Ты бы видел эту импровизацию. Теперь они должны играть в шахматы. Если, конечно, парень умеет играть и захочет. Может и отказаться… Тогда они, наверно, разговаривают — о погоде или еще о чем. Следователь ждет от меня первого звонка. Считается, что сейчас я в мастерской. Да, уже пора звонить.

Собеседник Менеджера взял свой стакан с томатным соком — там было чуть меньше половины, — поднял, словно собирался выпить, но сразу же поставил обратно на стол. Даже не пригубив.

— Решающий момент наступит тогда, — сказал он, смотря не на Менеджера, а куда-то в пространство, — когда следователь предложит ему прогулку по городу. Будем надеяться, что парень не откажется. Хотя не исключено. Или заподозрит, что ему устроили ловушку, или у него просто не будет желания гулять. Но это вряд ли.

Менеджер улыбнулся.

— А ничего коньяк! — сказал он, сделав еще два глотка. — Что тебе сказать… Я вполне полагаюсь на следователя. Любо смотреть, как он работает! Все изящно, просто и предельно естественно.

— Интересно, чем же все-таки окончится это дело?

Менеджер не ответил. Он встал и направился к телефону, висевшему справа от туалета. Рядом надсадно, словно токарный станок, гудел допотопный вентилятор.

— Это я! — сказал он в трубку. — Звоню из мастерской, как договаривались. Скоро поедем за машиной и притащим ее сюда. Когда вернемся, позвоню и расскажу, как обстоят дела… Что за грохот?.. Ты меня удивляешь! Это же ремонтная мастерская, а не больница, где на каждом шагу таблички «Соблюдайте тишину!».

Повесив трубку, Менеджер вернулся за столик.

— Все прекрасно! — сказал он. — Играют в шахматы.

— Что еще говорил следователь?

— Спросил, что здесь за шум. Это же надо, совпадение какое: вентилятор над телефоном гудит, словно станок! Парень наверняка сидит рядом со следователем. Он, видимо, слышал шум и теперь уж точно не сомневается, что я в мастерской. Подождем полчаса, и я позвоню второй раз. А тем временем можно пропустить еще рюмочку.

— Я ненадолго отлучусь — минут на десять, может, на четверть часа, — сказал нам шеф, когда заведующий фотолабораторией сообщил, что микрофильмы — что еще за микрофильмы? — уже проявили и он может их посмотреть.

Пока шеф отсутствовал, Менеджер и я оставались в его кабинете. Уйти нам шеф не позволил. Должен признаться, дело «Кафе „Спорт“» меня очень заинтересовало.

Четверть часа удвоилась и почти утроилась. Наверно, микрофильмы и в самом деле оказались интересными. Наконец шеф стремительно распахнул дверь, так стремительно, словно решил хоть на несколько секунд сократить свое опоздание. На пороге он споткнулся.

— Что за черт, сглазили меня, что ли, сегодня? — проворчал шеф. — Все время спотыкаюсь… Да, так на чем мы остановились?

— На пароме, — подсказал Менеджер. — Когда нас прервали, вы как раз говорили о том, что уже сообщили парню из кафе «Спорт», что его переводят в Центр. Следовательно, мы должны выехать утром на машине службы безопасности и успеть к парому, который отправляется в одиннадцать десять. Чтобы завтра же попасть в столицу.

Я увидел, что шеф улыбается и смотрит на нас поверх очков — скорее всего, ненастоящих, с простыми стеклами. Он спустил их почти на кончик носа.

— Да-да, именно это я сказал парню. Но вам я скажу больше: вы выедете утром с заданием к вечеру быть в столице, в Центре, но туда вы не попадете.

Мы удивленно посмотрели на шефа.

— Все очень просто! — продолжал шеф. — Вы не попадете после обеда в Центр, потому что опоздаете на паром. На двести четырнадцатом километре Национальной-сорок машина выйдет из строя. Откажет трамблер. Это предусмотрено планом!

Он подошел к столу, порылся в бумагах, потом снял трубку и хотел было набрать номер. Но не набрал, а стал распутывать скрутившийся телефонный шнур.

— С планом вы детальнейшим образом познакомитесь чуть позже. Ну а теперь я кое-что уточню в том, что рассказывал вам до перерыва. При необходимости можете задавать вопросы. Так вот, как я уже сказал, второй из кафе «Спорт», тот, который изображен на фотографии, был тоже схвачен, с той лишь разницей, что его мы взяли уже мертвым.

Невероятно! Меня так потрясла эта неожиданная новость, что я забыл о сигарете во рту и обжегся. Судя по тому, что мы до сих пор услышали, такое и вообразить было трудно.

— Излагаю события по порядку. Когда арестовали парня, два агента пошли за тем, что на фотографии. Мы не были уверены, что парень, заказавший двойной коньяк, — именно тот человек, с которым он собирался встретиться. Ведь их короткий диалог, когда один наступил другому на ногу, мог быть и случайным, а вовсе не условленным. Возможно, подозреваемый, которого мы знаем только по фотографии, искал контакта не с тем, кого мы арестовали, а с кем-то другим, для нас неизвестным… Так вот, агенты дали ему возможность выйти из кафе «Спорт». Он свернул налево, на проспект Независимости. Шел не торопясь, потом остановился у перехода на улицу Национальной Библиотеки. Постоял у светофора минуты две-три, хотя за это время дважды зажигался зеленый свет и он вполне мог бы перейти улицу. Это тоже показалось агентам подозрительным. Почему не перешел сразу? Чего он ждал? Или кого?

Агенты решили не брать его у светофора — а вдруг здесь к нему подойдет кто-то еще, тот, с кем он должен был вступить в контакт? Кого же он ждал? Парня, заказавшего в кафе «Спорт» двойной коньяк? Возможно, парень должен был выйти из кафе и встретиться с ним во второй раз, если бы мы его не арестовали. А может, он ждал кого-то другого? Наконец этот с фотографии пошел дальше по проспекту Независимости, теперь уже быстрым шагом. Агенты догнали его и, не останавливаясь, зажали с обеих сторон. Приказали следовать за ним. Тот, как ни странно, не удивился, не испугался, как будто знал, что его арестуют, и смирился со своей участью. Сказал только: «Ладно». И больше ни слова! Не прошли они и десяти метров по направлению к машине, стоявшей неподалеку, как задержанный побежал. Наши агенты не стояли, конечно, сложа руки. Они бросились за ним, крича, чтобы он остановился, а не то будут стрелять. Он не послушался и побежал еще быстрее. Тогда один из агентов выстрелил, целясь в ноги. Чтобы взять его живым… Но в это самое мгновение беглец споткнулся обо что-то на тротуаре. Наверно, об камень. Он стал падать, и пуля попала ему не в ноги, а выше. Настолько выше, что он замертво свалился на тротуар у кинотеатра «Заря».

— Несчастный случай, — сказал я.

— Несчастный для службы безопасности! — уточнил шеф, словно я имел в виду что-то другое. — Непоправимый несчастный случай! Но хуже всего то, что при обыске у него ничего не нашли. Ровным счетом ничего! Ни в карманах, ни в подошвах, ни в каблуках… При нем не было никаких документов, по которым можно было бы установить его личность.

— Значит, кто он, нам неизвестно? — спросил Менеджер.

Шеф ответил одними глазами: «Нет». И продолжил:

— Я думаю, не надо вам объяснять, что парню из кафе «Спорт» я ничего не сказал о его смерти. Наоборот, я все время твердил, что его соучастник арестован и мы его допрашиваем. А еще как бы невзначай заметил: мы, дескать, на этом допросе получили весьма интересные сведения. Парень довольно безучастно спросил, что за сведения, и добавил: «Вообще-то, мы никакие не соучастники». Я решил не углубляться в дискуссию и сказал: «Как только закончат очередной допрос, я прикажу привести его и тебя в мой кабинет и устрою вам очную ставку». Парень не испугался. На его лице я не заметил ни малейшего волнения. «Именно этого я и добиваюсь! Я требую, чтобы вы устроили нам очную ставку», — сказал он.

— А вы уже сообщили ему, что завтра мы повезем его в Центр? — спросил я.

— Не торопись! — ответил шеф. — Сначала послушайте, как я вел допрос. Меня, сами понимаете, очень сковывало то, что один из подследственных уже не мог дать мне показаний. К тому же его соучастник — исходить, конечно, следует из того, что он соучастник, — отрицает всякую связь с ним. Обыск на квартире ничего не дал, равно как и опрос соседей и сослуживцев. Я все время консультировался по телефону с Центром. Какое решение принять? Отпустить его? Нет, это исключено. Допросить его не столь деликатными методами, какими я пользовался до сих пор? Можно, конечно, устроить допрос и в иной обстановке. Но Центр строго-настрого это запретил и приказал ввести в действие план.

Ну вот, теперь сделаем небольшое отступление и вернемся к нашему парню. Когда с Центром все было оговорено, я приказал опять привести его сюда — это было полчаса назад — и объявил, что завтра мы переводим его в Центр, в столицу. Потом добавил, что его соучастник, согласно директиве Центра, уже отправлен туда. Следовательно, очная ставка состоится там. Парень опять вел себя очень спокойно. «Зря вы меня мучите! — сказал он со вздохом. — Все равно у вас ничего не выйдет».

Вот и все мои непосредственные, как говорится, личные контакты с парнем из кафе «Спорт». Его отвели в «зал ожидания», и, как мне сообщили, когда я возвращался из фотолаборатории, сейчас он ходит из угла в угол и непрерывно курит. За ним все время ведется наблюдение: скрытая камера фиксирует все его движения.

— Мне не терпится услышать, что это за план, о котором вы говорили, — сказал Менеджер.

— План — детище Центра. Не знаю, кто его автор. Возможно даже, электронно-вычислительная машина. А может, это плод коллективного творчества. Одно могу сказать с полной уверенностью: он гениален. Какой замысел, как все продумано, разработано! Не план, а само совершенство! Да-да, точнее не скажешь! — Шеф подошел к столу и сел в кресло. Немного помолчав, он зажег сигарету и продолжил: — А сейчас я позволю себе еще одно отступление. Зигзагов, правда, многовато, но иначе нельзя. Вы должны четко, во всей объемности представить себе то пространство, в котором будет передвигаться объект. Точнее — мы будем его передвигать. Согласно плану. Рассмотрим исходные данные и решим, уместно ли в данном случае применение плана. Во-первых, у нас имеется письмо, полученное сегодня утром от неизвестного осведомителя. Вы о нем знаете. Само по себе письмо не внушает стопроцентного доверия. Однако человек с фотографии в самом деле появился в кафе «Спорт». К сожалению, взять живым его не удалось.

Этот субъект — назовем его «номер один» — почти наверняка был злоумышленником, чего не скажешь о втором номере. Ведь до сих пор остается вероятность, что встреча в кафе была случайной. Но не менее вероятно и то, что она была условленной, конспиративной. И парень — как раз тот, с которым должен был встретиться номер первый, иными словами — его соучастник. Правда, конкретных улик у нас нет. Да что там — не только конкретных, но и вообще никаких! Такие вот дела.

Долго оттягивать очную ставку нельзя. Парень может заподозрить, что устраивать ее не с кем: либо мы не смогли того арестовать, либо случилось то, что случилось. Повторяю: мы не располагаем совершенно никакими уликами. Можно, конечно, его освободить и установить за ним слежку, но где гарантии, что он от нас не ускользнет? Или допросить с пристрастием — как мы это умеем. Но если он хитер — а это не исключено, — то, видя, что первый номер не появляется, он поймет, что у нас против него нет никаких улик, и станет все отрицать. Или выберет тактику молчания на допросах, даже самых жестоких, пока в итоге мы не получим еще один труп. Видите, сколько здесь нерешенных проблем?

Так вот, для их разрешения Центр и приказывает применить план. Он вводится в действие впервые именно у нас. Впрочем, о существовании плана я знаю давно. Еще в феврале всех начальников местных отделений вызывали в Центр на специальное совещание и познакомили с планом во всех подробностях. Подчеркиваю, впервые план осуществляется на практике, испытывается, оттачивается для применения в будущем. Нам выпала не только большая честь, но и большая ответственность. Уверен, вы меня понимаете! Я не знаю, кто автор или авторы плана. Не исключено, что электронно-вычислительная машина. Но я, кажется, об этом уже говорил. Знаете, план меня по-настоящему увлек. Я то и дело ловлю себя на мысли о нем. Наверно, потому, что именно нам выпала честь первыми его применить. Хотя, видимо, главное все-таки в том, что план поистине гениален. И скоро вы сами в этом убедитесь!

Завтра утром вы отправитесь на нашей машине якобы с заданием к вечеру доставить подследственного в Центр. Он уже в курсе. Я приказал не трогать его до утра. А завтра утром его выведут во внутренний двор к машине. Там и познакомитесь. Будешь делать вид, будто ты просто агент, один из многих в службе безопасности. Запомни хорошенько, это имеет огромное значение. Парень ни в коем случае не должен заподозрить, что ты не просто агент, как Менеджер, а следователь. Будете звать друг друга «коллега». По дороге в порт при случае скажешь парню, что вы договорились вести машину попеременно: до парома Менеджер, а от парома к столице — ты.

С момента вашего знакомства будете проявлять к нему то, что называется «дружеским расположением». Но не переигрывать! Нельзя вызывать у него подозрений. Все должно выглядеть естественно, каждое ваше слово или действие должно быть тщательно взвешено. Будьте осторожны! От вас требуется виртуозная работа. Особое внимание обращайте на мелочи. На первый взгляд этот план может показаться странным, даже очень странным. Если не абсурдным. Но в том-то и сила его. Это словно удар в солнечное сплетение, который наносишь с невозмутимым видом в момент, когда противник ни о чем не подозревает. Такой, внезапный удар доконает его скорее, чем лобовая атака. Итак, излагаю вам весь замысел.

Шеф подошел к радиатору центрального отопления, почти ласково провел по нему рукой и повернулся ко мне.

— Основная нагрузка ложится на тебя, — сказал он. — Сначала вы вдвоем, Менеджер и ты, будете осуществлять план совместно. Незаметно создадите, как я уже сказал, не то чтобы совсем дружескую, но достаточно располагающую атмосферу. А потом ты останешься с парнем один на один, и вся ответственность, следовательно, ляжет на твои плечи. Согласно плану, мы подвергаем задержанного резким изменениям температуры. Объясняю: этого человека арестовали внезапно, когда он преспокойно пил коньяк в кафе «Спорт». Виновен он? Не виновен? Мы не можем с полной уверенностью утверждать ни то, ни другое. Сразу после ареста он попадает к нам, в службу безопасности. Это как бы резкий переход от высокой температуры к низкой. Теперь же ему не дает покоя вопрос: «Что собираются со мной делать в Центре?» Его перевод в Центр должен означать для него, согласно плану, резкое повышение температуры, чему способствует и задушевная обстановка, которую вы создадите: мол, ничего не произошло, обычное путешествие. А затем, когда он наконец попадет в Центр, — опять охлаждение. Вот на что мы делаем ставку!

Скажите, что происходит с трубой, если ее подвергают резким изменениям температуры: нагревание — охлаждение, нагревание — охлаждение? Труба рано или поздно даст трещину! План требует от нас перенесения этого опыта на подследственного. Он — наша труба. Мы подогреваем его, затем резко охлаждаем. А сами терпеливо ждем, пока он дойдет до кондиции. И когда послезавтра парень окажется в столице, он, я уверен, не выдержит и расколется. На первом же допросе! А может, и допроса не понадобится. Из образовавшейся трещины потечет информация, которую иначе мы вряд ли смогли бы получить. Мы ведь не располагаем никакими доказательствами его вины, ибо номер первый по случайному и весьма невыгодному для службы безопасности стечению обстоятельств преждевременно скончался.

— Это грандиозно! — воскликнул я. — План меня все больше и больше захватывает.

— Грандиозно! — подтвердил Менеджер.

— Я рад, что вы это поняли, — сказал шеф. — Думаю, вы также понимаете, что если план будет успешно выполнен, то вас обоих ожидает солидное поощрение. Служба безопасности умеет вознаграждать способных и преданных нашему делу людей.

— Все будет в порядке! — заверил я шефа.

— И вот в чем главный залог успеха: для того чтобы что-то произошло, ничего не должно происходить.

Я посмотрел вопросительно на шефа.

— Простите, пожалуйста, вот это я не совсем понял.

Шеф не торопился объяснять. Достал из ящика стола зубочистку и, не прикрывая рта, принялся ковырять в зубах. Мне стало противно. Будь на месте шефа кто другой, я непременно сделал бы ему замечание.

— Все очень просто. — Он говорил, зажав зубочистку во рту, как сигарету. — Нужна только осмотрительность. Ты будешь играть главную роль, и твоя задача — сделать все для того, чтобы снять напряжение, создать непринужденную обстановку. Если все будет выполнено правильно, успех придет сам собой. Я уверен! Опасность номер один — наигрыш. Все должно выглядеть так, как будто ничего не происходит. Ровным счетом ничего! Если ты этого добьешься, считай, дело сделано. План — не стихия, не буря, что налетает внезапно, все ломает и крушит на своем пути. Нет, это мелкий моросящий дождик, который медленно, незаметно, но зато глубоко увлажняет землю. И вдруг нежданно-негаданно происходит оползень! Именно такой оползень мы вызовем в душе парня из кафе «Спорт». Чтобы он в определенный момент пошатнулся, потерял душевное равновесие и… заговорил.

Разумеется, мы играем вслепую, но в жизни, а тем более в нашей работе, риск неизбежен. Что вам еще сказать? Кажется, я все изложил. Во всяком случае, в общих чертах. Действуйте в целом согласно установкам плана, а в деталях, в частностях импровизируйте, полагаясь на свою фантазию. План — это руководство к действию, можно сказать, основа. На этой основе и творите! Всякого рода технические вопросы решайте сами. Например, как сообщить парню, что якобы вышел из строя трамблер, или чем заняться потом, где гулять в городе, где останавливаться…

Мы, соблюдая конспирацию, забронировали номер в гостинице «Большая национальная». Эта гостиница у нас на особом счету. Номер — семьсот семнадцатый — очень удобен для нашей задачи; он находится на последнем, седьмом этаже. Все подробности мы вскоре обсудим вчетвером. Да-да, вчетвером. Я, вас двое и еще один агент, которого я привлекаю к этому делу. Он поедет отдельно. Пока Менеджер якобы находится в ремонтной мастерской, этот агент будет следить за тобой и парнем из кафе «Спорт» во время вашей прогулки по городу. Кстати, во время предусмотренной планом прогулки ты и должен проявить все свое актерское дарование. Будешь ненавязчиво подчеркивать, что ты тоже человек и ничто человеческое тебе не чуждо. Иными словами, играй роль человека. Повторяю еще раз: очень осторожно, не перебарщивая, как будто он твой приятель. Не надо ничего надуманного, претенциозного. Парень не должен заподозрить, что все происходит по заранее разработанному сценарию…

Разумеется, возможны всякие сюрпризы. Не исключено, что в какой-то момент он попытается бежать. Действуй по обстановке — не мне тебя учить. Наш агент будет начеку. Незаметно следуя за вами, он, если понадобится, придет на помощь. Ни в коем случае нельзя допускать той оплошности, какую мы допустили с его соучастником. Если придется стрелять, цельтесь по ногам. Необходимо взять его живым… Но, что бы ни случилось, план обязательно сработает! Клюнет ли он на твое «дружеское отношение» и проболтается во время прогулки, заговорит ли позже, в Центре, или же попытается бежать — все в нашу пользу. Попыткой к бегству он неопровержимо докажет свою причастность к делу. Ну а тогда, как ни крути, ему придется во всем сознаться. То есть в любом случае мы в выигрыше. Я всегда буду повторять — это гениальный план.

— А не взять ли нам еще по бутерброду?

Мы стояли как раз у витрины кафетерия, когда он это предложил.

— Прекрасная идея, — ответил я.

Парень хотел заплатить, но я его опередил.

— Тебе с сыром или с ветчиной?

— С сыром. Но только в следующий раз плачу я, — сказал он.

— Ладно. В следующий раз угощаешь ты.

У первого перекрестка мы остановились. Был красный свет. Пока мы ждали зеленого, я оглянулся и увидел, что наш «хвост» тоже покупает что-то в кафетерии. Наверняка не бутерброд. Убедившись, что он от нас не отстает, я окончательно успокоился. В случае чего я буду не один.

— Может, выпьем чего-нибудь холодненького? — предложил я. — В нашем распоряжении еще десять минут. Идет?

— Идет! После бутербродов всегда хочется пить. Поэтому я с удовольствием предложу вам охлажденный апельсиновый сок.

— Будь по-твоему! — улыбнулся я. — Предложение принимаю! Только я возьму не сок, а кофе-гляссе.

На противоположной стороне улицы выстроились в ряд кафе под пестрыми зонтиками. На зонтиках рекламы различных марок пива и прохладительных напитков, лезвий, которыми можно бриться бесчисленное количество раз, и тому подобных товаров.

Мы сели за крайний столик в кафе под названием «Прогресс».

Апельсиновый сок без газа был ледяной. Как только он хлебнул его — точнее, выпил одним глотком больше половины стакана, — тут же ощутил спазм в горле. «Только бы не ангина», — сказал он про себя. Потом подумал, что глупо бояться ангины, когда его все больше затягивает в глубокий омут. Как быстро все произошло! Завтра утром он будет в столице. Надо иметь железную волю, чтобы выстоять против зверей и садистов, ожидающих его в Центре.

Сидя на брезентовом раскладном стуле, он смотрел, как следователь неторопливо тянет через соломинку кофе-гляссе. Потом отогнал надоедливую муху, которая, оставив нос следователя, перелетела к нему, и прищурил правый глаз. У него еще с детства была привычка, размышляя над чем-нибудь, прищуривать правый глаз. Собственно, даже не прищуривал, это происходило как-то само по себе. Возможно, нервный тик.

Когда схватка на полу закончилась, он встал, оделся и подошел к зеркалу. В противоположном углу комнаты девушка, уставшая от поединка, неловкими пальцами пыталась застегнуть лифчик.

— Чего это ты там разглядываешь? — спросила она.

— Да у меня шрам под правым ухом. И я гляжу — здесь кровь. Кажется, это чьи-то зубки. Очень острые и безжалостные.

Девушка ничего не ответила. Только засмеялась, будто от щекотки. Затем подошла к кровати и включила ночник. Комната была на первом этаже, и единственное окно, выходящее на улицу, было наглухо задернуто шторой. Иначе какой-нибудь прохожий непременно полюбопытствовал бы, что это происходит там, внутри.

Девушка взяла чулок — другой она уже натянула — и посмотрела на свет.

— Вот несчастье! — вздохнула она. — Петля спустилась. Скажи, милый, а сам ты зачем меня укусил? Значит, я тоже могу кусать тебя. Мы в расчете. Скажи спасибо, что укусила только один раз.

Они договорились о встрече. Это была ее идея — встретиться еще раз в тот же день. Разумеется, он с радостью согласился. Поскольку вечером должно было повториться то восхитительное представление, премьера которого состоялась совсем недавно, между тремя и пятью.

— А сейчас ты куда? — спросил он.

— К портнихе. У меня примерка осеннего костюма. Помнишь ту ткань, бутылочного цвета, — мы ее вместе выбирали на прошлой неделе?.. А ты?

— У меня никаких планов. До понедельника я в отпуске. Пойду прогуляюсь. Поглазею на витрины, посмотрю, что идет в кино… Словом, я еще не решил, куда пойти. Но мне непременно нужно проветриться, прийти в себя.

Они переглянулись, как заговорщики.

— Значит, до встречи? У портнихи я пробуду час-полтора, не больше. Освобожусь где-нибудь в половине седьмого или без пятнадцати. Давай встретимся ровно в семь.

— Давай. На почтамте?

— Ага.

— Договорились! В семь часов на почтамте у окошка «Международная заказная корреспонденция». На этот раз сменим место. А то всегда встречаемся у «Телеграмм».

Она вышла первая. Парень отогнул штору — заметил, что она в нескольких местах прохудилась, нужно зашить, — и выглянул в окно. Девушка как раз пересекала улицу Хризантем по диагонали, затем повернула направо, на втором перекрестке. Нет, не на втором, а на третьем.

Вскоре он тоже вышел из дома и сразу же направился в кафе «Спорт». До семи, до встречи на почтамте, ему надо было выполнить одно поручение. Несложное, но очень ответственное и секретное.

Вполне можно было сесть за один из столиков у входа. Но инструкция предписывала сесть за столик в глубине зала, около большого зеркала, и выставить в проход правую ногу. Так, чтобы кто-то, ему неизвестный, мог, проходя мимо, наступить на нее.

Все складывалось как нельзя лучше. В глубине зала был свободный столик как раз под зеркалом. И вообще народу было немного: посетители заполняли кафе только после восьми.

Он сидел и ждал. Так гласила инструкция: сидеть и ждать. Впрочем, задание этим не ограничивалось: еще он должен был заказать двойной коньяк, достать папиросную бумагу из пачки сигарет и рисовать. Все что угодно. Тот, кого он ждал, должен был появиться где-то между четвертью и половиной седьмого.

С этим человеком он был незнаком. Они узнают друг друга по приметам: столик в глубине зала около зеркала, выставленная правая нога, двойной коньяк, рисунок на папиросной бумаге и — главное — условные фразы. Разговор-пароль, который должен состояться между ними, когда мужчина как бы совершенно случайно наступит ему на ногу.

Парень выучил этот пароль наизусть. Если человек ответит ему слово в слово, значит, он именно тот, с кем ему надлежит встретиться.

Потом надо подождать, пока человек выйдет, повернет налево, по проспекту Независимости дойдет до перекрестка с улицей Национальной Библиотеки и у светофора остановится, поджидая его. А он тем временем рассчитается за двойной коньяк, выйдет из кафе и неторопливо двинется в том же направлении. Так они опять окажутся рядом. Вместе будут переходить улицу, делая вид, будто не знают друг друга; тут-то человек и должен шепотом сообщить ему время и место завтрашней встречи руководителей подпольной организации. Эта важная конспиративная встреча была намечена давно. На противоположной стороне улицы они сразу же разойдутся в разные стороны. И тогда он, ускорив шаг, отправится на почтамт, к окошку «Международная заказная корреспонденция».

В шесть двадцать он стал уже подумывать, что встреча не состоится. Видимо, тот человек не придет… Мало ли что могло случиться. Скажем, возникла непредвиденная опасность… Если его не будет до половины седьмого, то он встанет и уйдет. Организация найдет способ сообщить дальнейшие распоряжения. Но пока об этом рано думать. Ведь у того человека в резерве еще целых десять минут.

Вдруг парень почувствовал, что ему наступили на правую ногу. Хотя он не сомневался, что наступил именно тот человек, которого он ждет, опознать его он должен был в строгом соответствии с полученной инструкцией.

— Господин, вы наступили мне на ногу! — возмущенно воскликнул он.

Незнакомец в замешательстве посмотрел на него, словно не зная, как оправдаться.

— Я? — спросил он.

Пока все правильно. Это «я» было первым отзывом на пароль.

— Да, вы! Вы наступили мне на правую ногу, а у меня там…

— Извините, — перебил его мужчина. — Вы знаете, у меня близорукость, минус три. А в последнее время…

Дальше парень уже не слушал. Это был не тот.

Шесть двадцать пять. Еще есть время… Интересно, он войдет с улицы или уже сидит в кафе? Скорее всего, уже здесь. Наверно, выжидает.

Рассеянным взглядом он окинул зал. Может, это один из трех юношей, обсуждающих фильм «Прелести ночи»? Почему бы и нет? В кафе он может быть не один, а с компанией. Вполне вероятно, что это кто-нибудь из одиноко сидящих посетителей. Или, может, это один из коммерсантов, горячо обсуждающих цены на кулинарный жир. Они все время жестикулируют, что-то пишут в своих засаленных блокнотах, а затем зачеркивают. Вполне вероятно, что их заинтересованная беседа — не что иное, как прикрытие… А вдруг он — один из стариков, украдкой рассматривающих фотографии? Может, фотографии — тоже прикрытие?

Часы кафе «Спорт» показывают 6.29. На его собственных — 6.31. Он не знал, каким верить. Теперь уже незнакомец вряд ли появится. Может, с ним что случилось? А возможно, уже сидя в кафе, он заметил засаду и не хочет идти на контакт.

В это самое время какой-то мужчина вышел из туалета, оставив дверь неприкрытой. Парень не только увидел это, но и учуял. Раздосадованный напрасным ожиданием, он уже хотел было сделать ему внушение, но передумал и ничего не сказал. Мужчина медленно шел между столиками и, проходя мимо, наступил ему на правую ногу. Парень даже вскрикнул от боли.

— Господин, вы наступили мне на ногу! —сказал он и весь напрягся.

— Я? — спросил высокий, невыразительный на вид человек лет сорока, в очках.

— Да, вы! Вы наступили мне на правую ногу, а у меня там мозоль!

— Что вы говорите! — насмешливо отозвался мужчина. — Поверьте, я думал, это у вас левая!

И пошел к выходу. Подождав, пока он выйдет, парень отсчитал деньги за коньяк и поискал глазами официанта. Согласно инструкции, он должен выйти из кафе через две минуты и нагнать того человека на углу проспекта Независимости и улицы Национальной Библиотеки. Но вдруг увидел перед собой лицо одного из торговцев кулинарным жиром. Тот достал из кармана желтое удостоверение, и парню сразу все стало ясно.

Выходя из кафе — агент шел справа, — он вспомнил о рисунке. Все произошло настолько быстро, что он совершенно о нем забыл. Но теперь ему захотелось, очень сильно захотелось, иметь их при себе, эти два кружочка — ее грудь. Нельзя оставлять рисунок на холодном мраморе стола. Нельзя допустить, чтобы его пачкал официант грязной салфеткой, когда будет вытирать стол и сметать окурки.

Парень хотел было попросить агента вернуться, чтобы захватить рисунок, но тут же отказался от этой мысли. Ни к чему рисковать и подвергать опасности и ее, и себя. Увидев рисунок, агент наверняка решит, что эти два круга обозначают шифр, конспиративный план или еще что-нибудь в этом роде. Тогда он еще больше запутается. А если он скажет им, что это грудь, они непременно захотят ее увидеть, тщательно осмотреть, измерить, чтобы убедиться, на самом ли деле все так, как изображено на рисунке: одна поменьше, другая — побольше.

Когда они подошли к турникету, агент прошептал:

— Выйдем вместе, в одном отделении! Придется, к сожалению, потесниться…

Так и сделали. От агента противно пахло — не кулинарным жиром, а потом.

— Нас ждет машина, — сообщил агент, когда они оказались на улице. — На стоянке, в двух кварталах отсюда.

Пошли по проспекту Независимости. Агент все время держался справа. Парень не сразу заметил, что слева появился еще один агент, и теперь он был зажат с обеих сторон. Второй агент, как будто вынырнувший из-под земли, шагал с отсутствующим видом — казалось, он очутился рядом совершенно случайно.

Когда они дошли до первого перекрестка, на противоположной стороне проспекта, около кинотеатра «Заря», поднялась какая-то суматоха.

После столь неожиданного знакомства с агентами службы безопасности его нервы были до предела напряжены. Нужно во что бы то ни стало сохранять самообладание, полный контроль над собой. Как все это понимать? Их раскрыли? Возможно. Но скорее всего — предали. Что случилось с тем, другим? Он убежал? Или его также схватили у выхода из кафе «Спорт»? Парень видел, как мужчина, пройдя между столиками, скрылся за дверью. Наверно, взяли уже на улице. А может, ему удалось бежать.

Вопросы бешеным вихрем проносились у него в мозгу. Как агентам удалось их накрыть? Видимо, службе безопасности все стало известно, и поэтому в кафе «Спорт» была устроена засада. Или случилось еще что-нибудь? Но что именно?.. Идя в сопровождении двух агентов к машине, парень лихорадочно пытался восстановить цепочку событий. А что, если его арест не имеет никакого отношения к встрече в кафе «Спорт» и к их организации?.. Во всяком случае, когда его доставят в службу безопасности, это станет ясно. Необходимо сохранять полное спокойствие. Любой ценой. Иначе он рискует себя выдать. Так часто бывает. Арестовывают человека, имеющего отношение к делу «А», но арестовывают случайно или же привлекают к ответственности по делу «Б», а он теряет самообладание, нервничает и наконец сам сознается, что замешан в деле «А». А в действительности следователь даже не подозревал, что в его руки попал человек, которого они столько времени безуспешно разыскивали.

— Вот мы и прибыли! — сказал арестовавший его агент, останавливаясь у четырехместной машины.

Он сел на заднее сиденье, как ему указали. Рядом сел другой агент.

Машина ничем особым не отличалась. Обычный номерной знак, все самое обыкновенное.

Когда они пересекали проспект Независимости, парень догадался, что его везут в новое здание службы безопасности на Театральной площади. Глядя на это современное строение, можно было предположить, что здесь разместилась дирекция какой-нибудь коммерческой компании, но уж никак не служба безопасности. Когда они проезжали мимо почтамта, парень внутренне содрогнулся, подумав, что, если бы не эта неприятность, он был бы сейчас на почтамте, а не ехал бы мимо в машине под охраной. Стоял бы в зале у окошка «Международная заказная корреспонденция», поглядывая на часы. Он посмотрел в направлении почтамта через плотно закрытое, несмотря на жару, стекло машины. Увидеть бы ее, хоть на секунду! Впрочем, нет. Пусть лучше ее здесь не будет. Если девушка вдруг заметит его в незнакомой машине с двумя неизвестными типами, если увидит, что он не машет рукой, не кивает ей, а сидит неподвижно и даже не смотрит в ее сторону, она испугается, выдаст себя.

Он украдкой взглянул на часы: две минуты восьмого.

— У вас свидание? — насмешливо спросил агент, сидевший справа.

— Что вы?! Какое еще свидание? Просто машинально посмотрел на часы.

Ему стало стыдно, что он чересчур поспешно заверил агента, будто у него нет никакого свидания. Словно отказался от нее, предал. А что он мог ответить? Любой ценой он должен прикрыть ее, оставить в тени. Только бы не впутать в эту историю. Ведь девушка ни о чем не подозревает. Она уверена, что до семи часов он просто бродит по городу, убивая время. Он солгал ей. Но разве можно было сказать правду?

Не доезжая до здания службы безопасности, они свернули и через небольшую арку — небольшую по сравнению с центральной — въехали во внутренний двор. Там стояло еще несколько машин.

— Дальше билеты недействительны! — пошутил первый агент.

Какова бы ни была причина ареста, трудно предвидеть, как будут развиваться события. Служба безопасности, единственной целью и предназначением которой является охрана существующего порядка, — это самая высокая власть в городе, и сила ее безгранична. Если, по иронии судьбы, ты попал к ним в лапы, пусть даже случайно, тебе уже не вырваться.

«Спокойно!» — еще раз скомандовал себе парень, когда машина въезжала во двор.

Агенты повели его к лифту.

— Надеюсь, вы сразу же представите меня вашему начальству, — сказал парень, обращаясь к «коммерсанту».

Ответа не последовало.

Поднялись на третий этаж и остановились в самом конце коридора, у предпоследней двери справа. Агент — не «коммерсант», а другой — распахнул незапертую дверь и ввел парня в комнату, похожую на приемную врача. Предложил ему сесть.

— Хотя это необязательно, — поспешил он добавить. — Как вам угодно.

— Я лучше постою. Некогда рассиживаться. Мне необходимо немедленно увидеть вашего начальника. Я не понимаю, в чем дело. По какому праву вы меня задержали?!

Агент молча посмотрел на него, потом раскрыл журнал, один из многих лежавших на столике около радиатора центрального отопления, и принялся его рассматривать. Второй агент, «коммерсант», оставил их, как только они подошли к двери. Но вскоре опять появился, держа в руках пару ботинок и одежду — костюм и нижнее белье.

— Вам придется переодеться, — сказал он тоном приказа.

Парень хотел было возразить, но передумал. Все равно это ничего не даст.

Пока он раздевался, оба агента не сводили с него глаз.

— И белье? — спросил он.

— Да. И часы тоже.

Он надел белье, которое ему дали. И костюм. Слишком широкие брюки висели мешком, и он показался себе смешным в этом костюме с чужого плеча. Ботинки подошли лучше. Почти впору.

Агенты забрали его вещи.

— Мы ненадолго оставим вас одного, — сказал «коммерсант». — А потом поведем к шефу. Имейте в виду, окно не открывается. Можете не пробовать. Дверь не заперта, но открывать ее мы вам тоже не рекомендуем. Если чего-нибудь пожелаете, то вот в углу над розеткой кнопка.

Они направились к выходу. У двери «коммерсант» обернулся.

— Если хотите в туалет, говорите сразу.

— Нет, мне не к спеху, — ответил парень.

Дверь закрылась, и через некоторое время шаги в коридоре затихли.

Он немного постоял в нерешительности, затем подошел к окну. Створки были закрыты. Смог бы он открыть их изнутри? На окне не видно никаких приспособлений, которые мешали бы ему открыться. Но, возможно, там пропущен ток высокого напряжения, возьмешься за ручку, и тебя так шарахнет…

Из соседних комнат не доносилось никаких звуков. Есть ли там кто-нибудь? Или, может, стены звуконепроницаемы? Только в коридоре иногда слышались шаги.

Он поглядел на картинки на стенах. Всего четыре штуки. Обычные рекламные пейзажи — зимние и летние.

Он подошел и стал рассматривать каждую внимательно.

Может, в одной из этих невинных фотографий — а то и не в одной — скрыто микроскопическое отверстие, которого вполне достаточно, чтобы следить за ним из соседней комнаты, фиксируя каждое движение, каждое изменение лица. Ни в чем нельзя быть уверенным…

Он сел на стул у окна. Засунул в карманы дрожащие руки. Любой ценой сохранить самообладание… Только спокойствие: человеку, у которого совесть чиста, незачем нервничать, нечего бояться. Скоро его поведут к начальнику, и все выяснится. Или его арестовали за участие в организации, ведущей подрывную деятельность против режима, или за что-то, не имеющее к этой деятельности никакого отношения. Скорее всего, агенты выследили того человека. Они раскрыты. Неизвестно только, кто и когда их предал.

Дверь открылась. Странно, шагов из коридора он не слышал.

— Шеф ждет вас у себя в кабинете, — сказал ему агент, уже другой, незнакомый.

Нет, ему не в чем себя упрекнуть. С первой минуты допроса он держался совершенно непринужденно.

— Мне любопытно услышать ваше мнение по поводу того, что произошло! — Начальник службы безопасности был в очках и лицом походил на мелкого чиновника. — Ваш соучастник уже изложил нам свою точку зрения. Предварительный допрос оказался очень результативным. Впрочем, я хотел бы сопоставить эту информацию с вашими показаниями.

— Мой соучастник? — удивленно спросил парень, глядя начальнику прямо в глаза. — Я не понимаю, что вы хотите этим сказать.

— Видимо, с самого начала необходимо расставить все точки над «i», — продолжал начальник. — Может, я не совсем понятно выразился? Признаю свою вину. Дело в том, что сегодня вы имели встречу в кафе «Спорт». Ей предшествовало совсем незначительное событие: кто-то неосторожно наступил вам на правую ногу.

— Ах, вот вы о чем! Он потом извинился, сказал, что у него близорукость, минус три…

— Нет, — прервал его шеф. — Я имею в виду не первого, споткнувшегося о вашу ногу. Меня интересует второй…

Спина стала липкой. В мозгу молнией пронеслась мысль, что он сделал глупость: не надо было вспоминать о первом, иначе получается, он пытался прикрыть второго. Нужно было спросить: «Кого вы имеете в виду? Сегодня в кафе «Спорт» моя правая нога пользовалась исключительным успехом: ее почтили своим вниманием сразу два человека».

— Надеюсь, теперь я выразился ясно, — продолжал начальник, протирая очки краешком шторы.

— Да-да. Я понял, что вас интересует второй. Почему — я, естественно, не могу знать.

— Что значит «естественно»? Ладно, допустим, вы не можете знать, почему он нас интересует. Но вы наверняка помните, что вы сказали тому господину и что он вам ответил?

Как тут быть? Пересказать диалог, изложив его слово в слово? Или немного изменить? Если службе безопасности известен пароль, тогда все пропало. Если нет… Но ведь «коммерсанты» наверняка слышали диалог, значит, шеф просто-напросто загоняет его в ловушку.

— Кажется, помню. Попробую пересказать вам слово в слово. Так вот, когда тот мужчина вышел из туалета — а столик, за которым я сидел, находился рядом с туалетом, и меня раздражало, что выходящие оттуда не закрывают за собой дверь. Человек десять вышли, и ни один не закрыл, несмотря на объявление… О чем это я?.. Ах да, он вышел из туалета, не прикрыв за собой дверь. Я уже собрался сделать ему замечание, но промолчал — решил поберечь нервы. Потом он прошел между столиками и случайно наступил мне на правую ногу, как и первый. Я в это время отсчитывал деньги за коньяк.

— И что же вы сказали?

— Помнится, я рассердился и сказал: «Господин, вы наступили мне на ногу!» «Я?» — спросил он, словно не понимая, о чем речь. «Да, вы! Вы наступили мне на правую ногу, а у меня там мозоль!» Он насмешливо улыбнулся и ответил: «Что вы говорите! Поверьте, я думал, это у вас левая». Повернулся и ушел!

Шеф раскрыл папку на столе и стал внимательно читать.

— Очень хорошо! — сказал он наконец. — Вы повторили все в точности. Наши агенты записали диалог дословно. Никаких искажений нет. Но возникает вот какой вопрос: почему вы позволили ему уйти, не дав достойного отпора? Он же над вами насмехался!

— Да не знаю даже. Сначала я хотел было сказать ему пару ласковых, но передумал. Понимаете, не люблю ссор.

— Значит, вы настаиваете, что с этим мужчиной вы не знакомы?

— Разумеется, нет.

— А куда вы собирались после кафе?

— Домой, — ответил он резко. — К себе домой.

— Допустим. Значит, вы утверждаете, что человек, наступивший вам на ногу, тот, второй, вам не знаком и вы с ним ни о чем не договаривались. Так?

— Так.

— А что вы скажете, если я вам сообщу, что он является членом подрывной подпольной организации и мы за ним следили? Вы — единственный, с кем он вступил в контакт в кафе «Спорт».

— Ничего не могу добавить к сказанному. Его подрывная деятельность меня совершенно не касается. Я лично в такие дела не вмешиваюсь. Еще раз повторяю: к этим делам я не имею никакого отношения.

— Вот здесь-то у нас и начинаются недоразумения! — сказал шеф. — «Я не имею никакого отношения» еще не означает «я невиновен». Надеюсь, вы меня понимаете?

— Нет.

Шеф захлопал в ладоши, словно аплодируя.

— Да это же так просто! «Я не имею никакого отношения» — фраза, несущая в себе отрицание. Иными словами, вы утверждаете, что ничего конкретного не совершили. Но когда речь идет о защите интересов режима, то вопрос не в том, имеете ли вы отношение к антигосударственной деятельности, а в том, каков ваш конкретный вклад в защиту упомянутых интересов. Только тот, кто активно способствует благу режима, может считаться невиновным. Пусть вы не преступник, пусть не имеете касательства к тому или иному правонарушению, но это еще не является доказательством вашей невиновности.

— Я человек лояльный, — заученно сказал парень.

— Мне приходится с сожалением констатировать, что недоразумение продолжается. Я не отрицаю вашей лояльности. Информация, собранная нашими агентами, дает основание полагать, что это действительно так. Но это еще не доказывает, что вы невиновны, а, наоборот, еще больше запутывает дело. Так вот, я вас спрашиваю: что вы конкретно сделали на благо режима?

— Приведите, пожалуйста, какой-нибудь пример того, что я мог бы сделать, но не сделал.

Шеф обошел стол и сел.

— Вы не можете привести никаких фактов своей положительной деятельности. Вот ведь в чем дело! — сказал он, подперев голову руками.

— Я никогда не давал ни малейшего повода подозревать меня в чем-то. Говорю вам, я лоялен.

— Довольно! — крикнул шеф, стукнув кулаком по столу. — Я сказал: этого недостаточно! Опора режима не «лояльные» граждане, а те, кто активно трудятся на благо и процветание существующего строя. Если вам угодно, вот пример: сколько раз вы сообщали в службу безопасности о преступной деятельности или просто о настроениях, жизненной позиции людей, не соответствующей интересам режима и, следовательно, приносящей ему вред?

Парень ничего не ответил.

— Можете не торопиться с ответом! Я понимаю, вы желаете точно сосчитать, и, естественно, вам требуется время.

— Нет, не требуется.

— То есть?

— Я ни на кого и никогда не доносил. Мне жаль, но это правда. Так уж получилось.

Теперь молчал шеф.

— Что же это вы так? — наконец спросил он очень вежливо, словно боялся обидеть парня.

— Я не оказывался в подобных ситуациях. Я же просто…

— …лояльный человек, — закончил шеф. — Это нам известно, но что из того? И самое главное, это не доказывает, что вы невиновны. Для службы безопасности люди делятся только на две категории: сторонники и противники режима. Не обязательно быть откровенным врагом режима. Достаточно не быть на его стороне. И тогда вы автоматически становитесь его врагом… Философия службы безопасности проста и сурова: «Кто не со мною, тот против меня». — Шеф так и впился в него глазами. — «Кто не со мною, тот против меня», — повторил он. — Знаете, чьи это слова?

— Еще бы, Гитлера.

Шеф рассмеялся.

— Нет, не Гитлера. Так говорил Христос. Ну, что смотрите? Да, Христос.

— Я не знал… Однако же я все равно не понимаю, в чем моя вина.

— Ладно. А это что такое?

Парень застыл от ужаса, увидев в руках шефа бумажку с двумя кружочками. Он-то был уверен, что рисунок остался на столе в кафе «Спорт». «Видимо, после того, как меня взяли, рисунок прихватил другой „коммерсант“», — подумал парень и заставил себя улыбнуться.

— Два маленьких круга, — ответил он.

— Премного вам благодарен! Я вижу, что это два маленьких круга. Но что они обозначают? Вот вопрос!

— Да ничего не обозначают. Это два маленьких круга — и все. Я их нарисовал от нечего делать. Только, пожалуйста, не надо утверждать, будто они вызывают подозрение! С таким же успехом я мог бы нарисовать два небольших квадрата или ромба.

Шеф бросил быстрый взгляд на рисунок и, видимо, остался недоволен ответом.

— А кто докажет, что это не закодированный план? Тайники или, скажем, оружейные склады, которые в назначенное время будут использованы как арсенал в борьбе против режима?

— Что вы, я человек лояльный.

— Снимите правый ботинок. И носок тоже.

Парень посмотрел на шефа так, будто не расслышал.

— Я сказал, снимите правый ботинок и носок. А потом левый, также вместе с носком.

Парень повиновался. Шеф подошел к нему и тщательно осмотрел его ноги — сначала правую, потом левую.

— Да, у вас действительно мозоль на правой ноге, — сказал он. — А на левой мозоли нет… Что ж, на этом пока закончим.

Всю ночь он не мог сомкнуть глаз. Да и как тут уснешь, когда шеф на втором допросе, уже после десяти, сказал: «Завтра утром на машине службы безопасности вас повезут в столицу. Ваш соучастник уже отправлен туда под конвоем. Таково распоряжение Центра на основании данных, которые мы им сообщили. Следовательно, ваша очная ставка состоится в Центре. Больше я к этому делу отношения не имею. Вами теперь занимается Центр».

Чего-чего, а такого он не ожидал! Как только парень услышал эту новость, нервы снова стали сдавать. Он понимал: нужно любой ценой помешать переводу в Центр! Двух мнений быть не может: этот перевод не предвещает ничего хорошего. Там конец, крышка…

Так что же все-таки произошло? Почему им не устроили очную ставку? Пытаясь найти разгадку, парень перебрал все возможные варианты. Неужели тот действительно заговорил? Неужели информация, полученная от него, была или показалась им столь важной? Не исключено… И потом, в службе безопасности не принято вести допросы в белых перчатках. Поэтому сегодняшний допрос его очень насторожил. Эта подчеркнутая вежливость явно говорит о том, что ему готовят сильный, неожиданный удар. Возможно, того, другого, допрашивали сначала таким же методом, а потом пытали, и он не выдержал, заговорил… А может, у него в карманах нашли какие-то вещественные доказательства, свидетельствующие об их принадлежности к подпольной организации? Какие-нибудь документы, записку — да мало ли что… Или же его поймали на какой-то мелочи и он не смог отвертеться?..

Парня вдруг кольнула мысль: а что, если тот, второй, ведет двойную игру, работает на службу безопасности? Он гнал эту мыслишку, заставлял себя думать о другом, но все напрасно. Страшное подозрение медленно точило его, и это был настоящий кошмар. Ведь если он из службы безопасности, если он их агент…

Захотелось открыть окно и посмотреть на улицу. Может, удастся угадать, который час, сколько осталось до утра. «Имейте в виду, это окно не открывается…» — гласило грозное предупреждение. Нет, нельзя давать им ни малейшей зацепки. При первом же удобном случае он совершит прыжок — один стремительный прыжок — и был таков. По пути в столицу такой случай наверняка представится.

Услышав от шефа, что рано утром его отправят в Центр, парень едва не выдал себя. Но тут же спохватился и сделал вид, будто эта новость ему совершенно безразлична. Плохо только, что дело затягивается. Но шеф, даже не обратив внимания на его слова, по селектору сообщил двум агентам, что завтра им предстоит сопровождать задержанного в столицу. Сначала он разговаривал с одним, которого называл «Менеджер», а затем с другим. С этим они сначала перебросились несколькими фразами о каком-то деле «Туалетная бумага», а потом шеф вызвал его к себе в кабинет по делу «Кафе „Спорт“».

Ну что ж, во время поездки в столицу он будет изображать из себя невинного ягненка. И, обманув их бдительность, при первой возможности сбежит. Самое лучшее, что ждет его в Центре, — это смерть. И то не сразу! Ей будет предшествовать целая серия допросов по новейшей методике, разработанной в Центре, судя по слухам, совсем недавно.

Изнуренный мыслями и переживаниями, парень наконец забылся сном. На очень короткое время. Он спал сладко, как ребенок, и снилось ему, что он спит и видит сон… Проснулся оттого, что где-то хлопнула дверь. Она хлопнула так громко, словно кто-то выстрелил, и сон во сне сразу растаял, бесследно и безвозвратно исчез…

— Уже десять минут четвертого… Наше время истекло. Мы даже лишних пять минут прогуляли. Я решил вас предупредить, чтобы потом меня не обвинили в том, что я злоупотребляю…

Следователь засмеялся. Затем взял соломинку, через которую тянул кофе, и стал крутить ее.

— Не волнуйся! — сказал он. — Кто может тебя в этом обвинить? Вся ответственность за прогулку лежит на мне. Это была моя идея. Значит, будешь иметь дело только со мной.

— Никак не пойму, куда девалось время.

— Официант, сколько с нас? — Следователь полез в карман за кошельком.

— Официант, сколько с нас? — Парень повторил и движение, и вопрос следователя.

Тот в нерешительности стоял между ними и не знал, у кого брать деньги.

— Давай лучше я заплачу.

— Ни в коем случае! — запротестовал парень. — Уговор дороже денег! Ведь мы же договорились, что на этот раз буду платить я?

— Ну, коли ты так настаиваешь — плати.

Пока парень из кафе «Спорт» расплачивался, следователь незаметно пощупал в кармане пистолет. Он не хотел, чтобы парень заметил это движение. Согласно плану, необходимо было избегать действий, которые могли напомнить парню, что он арестованный и что рядом с ним находится вооруженный конвоир, способный в любой момент, если, конечно, потребуется, всадить ему в лоб маленькую неумолимую пулю.

— Все, можно идти.

На углу улицы следователь остановился.

— Слушай, у меня предложение. Давай продлим нашу прогулку! Ну, скажем, еще на час. Идет?

— Я не возражаю. Смотрите сами… Если хотите, будем гулять дальше, если нет — можем вернуться в «Большую национальную».

— Решено! Продлеваем нашу прогулку еще на один час!

— Отлично!

— А куда пойдем? Давай предлагай.

— Что я могу предложить?

— Ну тогда опять пойдем куда глаза глядят, как до сих пор.

Они двинулись вверх по Университетскому проспекту. Дойдя до пересечения с проспектом Победы, свернули направо и пошли по левой, теневой стороне.

Говорили о том о сем, переходя от темы к теме.

— Хочу предложить тебе еще кое-что, — сказал следователь. — Что-то из меня сегодня предложения так и сыплются.

— Я слушаю.

— Давай на «ты»! Не знаю почему, но это «вы» меня раздражает. Согласен?

— Согласен! С радостью принимаю ваше, то есть твое, предложение.

У одной волосы цвета ржавчины, и у другой волосы цвета ржавчины. С небольшой лишь разницей: вторая, то есть одна из двух, после того, как я учинил ей небольшой допрос, раскололась и созналась, что волосы у нее крашеные. Правда, не пожелала сказать, какого цвета волосы были раньше, мол, покрасилась просто так, чтобы быть похожей на подругу, а у той волосы свои. Следует заметить, что все это выяснилось не сразу, а позже, часа через полтора после нашего знакомства, когда мы все вместе устроились на раскаленном песке. Песок на пляже был отличный, но и грязи порядочно: консервные банки, засаленные газеты, объедки и другой мусор.

Если излагать все в хронологической последовательности, то следует начать с того, что первым делом мы, конечно, познакомились. И в этом нет ничего удивительного. Все произошло очень просто и вполне естественно. Так обычно знакомятся с девушками молодые люди, слоняющиеся без дела по городу.

Я не стану долго распространяться о том, как мы познакомились и как неожиданно наша компания увеличилась вдвое. Не потому, что не хочу, просто рассказывать-то особенно нечего. Все началось с того, что мы стояли у витрины — сотой или сто первой за этот день — и разглядывали ее. «Все для курящих». Зажигалки, портсигары, трубки, щеточки для трубок, кальяны и тому подобное.

Парень стоял справа от меня. Я присмотрел себе газовую зажигалку, новую модель. Зажигалка мне очень понравилась, и я уже собрался зайти в магазин и купить ее.

— Как тебе вон та зажигалка в правом углу? — не оборачиваясь, спросил я парня. — Нравится?

— Еще бы!

Ответил женский голос. Одна из двух подруг — с крашеными волосами — случайно наклонилась к витрине между нами и решила, что мой вопрос адресован ей.

— Но если вы предложите ее мне в подарок, то я решительно откажусь, — добавила девушка прежде, чем я успел вымолвить слово.

В дальнейшем события развивались сами собой. Мы отпустили в их адрес несколько шуток и комплиментов, так, ничего особенного, потом спросили — точнее, я спросил, — не станут ли девушки возражать, если мы их немного проводим. Они быстро обменялись взглядами — просто удивительно, как это женщины в подобных обстоятельствах понимают друг друга с полувзгляда, — и тогда одна из них, точнее, та, у которой волосы имели естественный цвет, ответила:

— Вообще-то говоря, мы не против… Но мы собрались на пляж. Сентябрь выдался такой жаркий, что грех не искупаться.

— Что скажешь? — спросил я парня. — Думаю, мы вчетвером сможем неплохо провести время. Правда, мы купаться не будем.

Девушки стали уверять нас, что не беда, если у нас нет плавок. Можно взять напрокат на пляже. Я ответил, что дело не в этом, просто у нас нет никакого желания лезть в воду, но девушки и слушать не стали. Одним словом, мы все вместе поехали к морю.

Неожиданное появление двух юных веселых созданий пришлось очень кстати. Но не допустил ли я здесь ошибки? Пожалуй, нет. Такой оборот событий самым лучшим образом содействовал осуществлению плана. За несколько секунд, еще около витрины, я все обдумал. Даже проанализировал вероятность того, что девушки подосланы специально, чтобы помочь парню бежать. Вполне вероятно, что встреча с девушками не случайна. Возможно, их организация уже разработала план освобождения парня. Что-то вроде того, чем занимаемся мы… Впрочем, я сразу же отбросил эту мысль. Наш план был засекречен на все сто процентов. Поэтому встреча с девушками никак не могла быть подготовлена заранее. Значит, необходимо использовать этот счастливый случай, чтобы придать еще более непринужденный характер нашей прогулке, которую мы до сих пор совершали вдвоем под невидимым и негласным наблюдением нашего агента. С тех пор как мы покинули кафе «Прогресс», он мне на глаза не попадался. Но я был уверен, что он неотступно следует за нами, ощущал его присутствие где-то в толпе. При необходимости он сразу подоспеет на помощь. Скажем, если эти девушки познакомились с нами по заданию своей организации и попытаются что-то предпринять, я буду не одинок. В критическую минуту агент не заставит себя ждать.

Нет-нет, такси не надо! Но ведь пляж слишком далеко. Пешком туда топать не менее сорока пяти минут. Но такси брать нельзя ни в коем случае. Ведь тогда агент нас потеряет, а это совсем нежелательно.

— Раз уж мы решили ехать к морю все вместе, нечего время терять. Пошли на автобус! — предложил парень.

К автобусной остановке мы шли парами. Впереди парень с одной из девушек, сзади я с ее подругой. Я не знал, какой автобус идет к пляжу, но зато это хорошо знали девушки. От витрины, где мы познакомились, до остановки всего десять минут ходьбы.

Когда мы сворачивали за угол, я заметил, что наш агент совсем рядом. Наши взгляды встретились, и он понимающе улыбнулся. Конечно же, события приобретают неожиданный оборот. Неожиданный, но весьма удачный для плана.

До автобусной остановки мы дошли без каких-либо приключений. У витрин больше не останавливались, по сторонам не глазели. Девушки торопились потому, что после шести солнце заходит.

Мой разговор с девушкой — с той, у которой были крашеные волосы, — как и разговор парня со своей (его я слышал отчетливо — ведь мы шли следом), был самой обычной болтовней. Ну о чем обычно говорят в таких случаях?.. «Как оригинально мы познакомились». — «Мы чудесно проведем время». — «Сколько раз вы купались в этом году?» И так далее и тому подобное.

Парень не умолкая болтал со своей девушкой, и я подумал, что нам здорово повезло. Более того — это следовало предусмотреть заранее, устроив встречу с «нашими» девушками. Ничто так не согревает, как присутствие женщин. Мы этого не предусмотрели, но счастливая случайность распорядилась за нас.

Если бы шеф оказался где-нибудь поблизости и увидел, как развиваются события, он наверняка пришел бы в неописуемый восторг.

Как только мы отошли от витрины, я поспешил сообщить своей спутнице, что я и мой приятель — нарочно громко сказал: «мой приятель» — нездешние и приехали в город в командировку по торговым делам. И тут же добавил, на случай если парень вздумает сказать что-то другое, что мы коммерсанты и торгуем автомобилями. Все это я говорил так, чтобы парень слышал, но не слишком громко, чтобы не показаться подозрительным.

Мы уже почти подошли к автобусной остановке, когда я, продолжая весело болтать с девушкой, опять подумал: «А вдруг это подпольщицы, подосланные с целью помочь парню из кафе «Спорт» бежать?» И снова разуверил себя. Подпольщики никак не могли (гарантия почти стопроцентная) пронюхать о нашем плане и подготовить встречу с девушками. Я подавил свою тревогу и поддался радостному и беззаботному настроению, которое всегда овладевает человеком в обществе молодой женщины.

До остановки уже оставалась самая малость. И вдруг моя спутница оступилась. Ее каблук зацепился за канализационную решетку и отлетел. Девушка вскрикнула. Все остановились, а я наклонился посмотреть, что случилось. Прилаживая каблук на место — это оказалось не так уж сложно, — я по необходимости взял ее за ногу, сначала за лодыжку, а потом выше. Было приятно коснуться этой ножки, смуглой и упругой, как пшеничный хлеб.

Итак, к автобусной остановке мы шли вчетвером. Агент следовал за нами на расстоянии. Не слишком большом, чтобы в случае чего активно вмешаться, но и не вплотную, дабы не бросаться в глаза. Молодец, он довольно искусно держался в тени, при этом не отставая ни на шаг. То исчезал, то опять появлялся в толпе, за углом, у витрины!

На автобусной остановке выстроилась длинная очередь. Мы стояли парами. Я не заметил в очереди нашего «хвоста», но теперь это меня не беспокоило. Я был уверен, что он следует за нами как тень.

На остановке мы проторчали более пятнадцати минут. Когда вошли в автобус, я сделал знак парню, чтобы он сел со своей девушкой справа от прохода. Мы сели позади, так что у меня была возможность постоянно наблюдать за ним.

В автобусе ничего особенного не произошло. Миновав бедняцкие кварталы, мы выехали на шоссе, ведущее к морю.

Хотя я уже не раз бывал в этом городе, но пляжа еще не видел. Так получалось, что прежде мне приходилось бывать здесь зимой или поздней осенью.

Бог знает почему, в автобусе меня опять одолели сомнения. Разумно ли было решиться на эту поездку в обществе двух девушек, которых мы случайно — случайно ли? — встретили на улице. Возможно, я проявил излишнюю инициативу? Снова в голову полезли мрачные мысли. А что, если встреча у магазина «Все для курящих» заранее подготовлена? Вдруг нашему плану организация, членом которой является парень из кафе «Спорт», противопоставила свой сценарий с целью устроить ему побег? Я терялся в догадках.

Девушки ни в какую не хотели идти в воду без нас.

— Ну что вы упрямитесь? — уговаривала моя спутница. — Нас четверо, мы вместе приехали на пляж, значит, и купаться должны все вместе!

Девушки так настаивали, что я стал нервничать.

— Плавки здесь можно взять напрокат! — объяснила вторая, будто сделала большое открытие.

— Да знаю я, знаю! — прервал я ее.

— Так в чем же дело? Берите плавки и ведите нас в воду, как настоящие джентльмены!

— Нет и еще раз нет! — отрезал я, дав тем самым понять, что вопрос исчерпан.

— Ага, понятно! — сказала девушка, загадочно улыбаясь. — Боитесь подцепить какую-нибудь болезнь! Не беспокойтесь, плавки пастеризуют…

— Стерилизуют! — поправила подруга.

Так девушка, сама того не подозревая, подала мне идею, как избавиться от назойливых приставаний.

— Да неужели?! — воскликнул я с притворным удивлением. — Ну раз ты так хорошо осведомлена, расскажу тебе один случай. Правда, это было не со мной, а с моим приятелем. В позапрошлом году в бассейне — у нас, видишь ли, в городе моря нет, приходится плавать в бассейнах, — так вот, в одном бассейне он взял плавки и потом вынужден был три месяца лечиться. После этого случая я и мой приятель поклялись никогда больше не рисковать.

— Вот именно, — поддержал меня парень. — Ну, я вам доложу, была история! А какие уколы! Как вспомню — мороз по коже…

— Ну как знаете, — с досадой сказала одна из девушек — не помню, моя или его.

Наконец они оставили нас в покое и, взявшись за руки, побежали переодеваться.

Солнце нещадно палило. Мы, как истуканы, сидели на раскаленном песке, дожидаясь девушек и умирая от жары. А они о нас совсем забыли: плавали, ныряли, плескались в воде, заразительно хохоча.

— Да, не так-то просто удержаться от соблазна поплавать в компании двух хорошеньких девушек. К тому же и вода, должно быть, теплая, как летом.

Это сказал я.

— Тут тебе решать. У меня нет права голоса.

— По-моему, лучше не стоит, — продолжал я. — Так тоже ничего: море, лодки, яхты, порхающие у горизонта, банки из-под сардин, куски грязной бумаги и резвые малыши, которые писают на глазах у всех.

— Кусочек жизни! Пусть нас что-то раздражает, но ведь это настоящая жизнь — горячая, неподдельная, не по инструкции.

Меня насторожило это «не по инструкции». Почему он так сказал? Какой смысл вкладывал в эти слова? А может, вообще не вкладывал никакого смысла?

Девушки заплыли довольно далеко и, казалось, вовсе не собираются выходить на берег. Их головы то появлялись на волне, то исчезали за ее гребнем. Мы не выдержали и тоже решили освежиться. Не помню, кто первый, я или парень из кафе «Спорт», возможно, оба одновременно, мы, кряхтя, поднялись с песка, сняли ботинки, затем носки и забрели в воду.

Должно быть, вид у нас был очень смешной. Я заметил, что люди вокруг улыбаются и перешептываются. Но какое нам до этого дело? Мы ведем себя, как нам нравится, и не обязаны давать кому бы то ни было отчет. Вот такая у нас прихоть — пройтись по воде в пиджаках и при галстуках! Мы немного закатали брюки. По колени. А может, немного выше или ниже колен. И больше ничего. На парне были длинные кальсоны в зеленую полоску. Я потешался, глядя, как он пытается закатать и кальсоны. С большим трудом ему это наконец удалось.

«Игры на пляже» — так бы я озаглавил эту сцену, если бы был художником или снимал короткометражный фильм: мы вдвоем, обходя тучные тела отдыхающих (чуть было не сказал — каннибалов), бредем по мелководью. Намочив, в конце концов, брюки, мы стали подбирать плоские камушки и по очереди бросать — чей дальше пропрыгает по воде. Парень меня победил, как я ни старался. Его камушки летели очень далеко, он умел как-то по-особому пускать их вприпрыжку. Потом мы забирались на две каменные глыбы, торчащие из воды, соревнуясь, кто влезет первым.

Во всем этом не было ничего сверхъестественного. «Ничего заслуживающего внимания» — как писали когда-то во фронтовых сводках. Итак, мы по-своему отдыхали у моря. Одно приключение, правда, имело место. Можно сказать, несчастный случай: парень правой ногой наступил на морского ежа. Мы немедленно вылезли на берег.

Высушив ноги на солнце, мы натянули носки и надели ботинки. Вскоре вернулись и наши спутницы. Они опять упрекали нас за несговорчивость, потом долго веселились, узнав, что парень наступил на ежа, и наконец улеглись загорать.

Это было комическое зрелище: на песке лежат почти обнаженные девушки — на животе, на спине, на боку, — а рядом сидят двое хмурых мужчин в пиджаках и при галстуках. Вдруг одна из девушек — его, не моя — сказала, переворачиваясь со спины на живот:

— Я хочу в туалет. Надеюсь, ты меня проводишь? Это пляж общий, и к девушкам тут то и дело пристают. Не вздумай отказываться!

Парень бросил на меня встревоженный взгляд.

— Слушай, — обратился я к своей девушке. — А ты случайно не хочешь в туалет?

— Я об этом как-то не думала, — рассмеялась она. — Но, раз уж ты подал такую заманчивую идею, пожалуй, и я пройдусь за компанию.

Итак, проблема была решена. Конечно же, я не мог отпустить парня одного. Туалеты находились в противоположном конце пляжа, далеко и от нас, и от бара, где обосновался агент.

Вскоре парень из кафе «Спорт» и я уже стояли на страже у кабинок. Я к тому же держал сумку моей девушки, большую соломенную сумку ядовито-оранжевого цвета.

Они вышли на середину площади и принялись разглядывать фонтан.

— Это, видимо, местная достопримечательность, — заметил парень. — Судя по толпе, куда входим и мы с тобой.

— В городе архитектурных памятников раз-два и обчелся! — объяснил парню следователь. — За исключением порта и прилегающих к нему кварталов, застройка современная. Поэтому фонтан посреди площади… Тьфу ты черт, как же она называется? Впрочем, неважно! Так вот, этот фонтан считается у них архитектурным памятником. Туристы здесь переводят фотопленку. А что еще им фотографировать?

— Что ни говори, фонтан красивый. В этом модерне есть свое величие и в то же время легкость. Все продумано до мелочей…

— А вечером здесь включают подсветку! Поглядел бы ты, какие краски! Какие изумительные оттенки!..

— Вечером? Ах да, ведь ты уже бывал здесь. Дважды.

— Трижды.

— Да, но, когда включат прожектора, наша прогулка, наверно, уже закончится, и я ничего этого не увижу.

Следователь поднял небольшой плоский камень и бросил в воду.

— Так точно, закончится, — сказал он, как припечатал. — Наша прогулка закончится, когда стемнеет. Так мы договорились. Но пока у нас есть время. Сейчас двадцать две минуты шестого.

Осмотрев площадь и фонтан, они решили пойти в другую часть города, где еще не были. Идея принадлежала следователю, а у парня не вызвала возражений.

— Бедняцкие кварталы совсем не похожи на центр города, — сказал следователь. — Самая большая улица не шире трех метров, и вообще там…

Он умолк, видимо подыскивая нужное слово.

— Мне объяснять не нужно. Я родился в таком квартале. Там прошло мое детство… Поэтому я всегда с удовольствием брожу по окраинам.

Непринужденно разговаривая, они шагали по мостовой.

— В детстве у меня было много друзей, — рассказывал парень. — Мы носились по всей округе и поднимали такой шум, что и передать трудно. На тех улицах мы чувствовали себя хозяевами. Это были, можно сказать, наши владения.

— А я не могу ничем таким похвастаться. В детстве я был тихим, застенчивым. Любил читать. Читал запоем книги, журналы — все, что попадало под руку, а не только то, что требовалось по школьной программе. Мальчишеские игры не были моей стихией.

Внезапно их чуть не сшиб грузовик, выскочивший на большой скорости из-за угла. Они едва успели отскочить в разные стороны.

— Вот подлец! Чуть не переехал! — возмутился следователь.

Они пошли дальше.

— О чем я говорил? — задумался парень. — Ах да, об играх на нашей улице. Однажды, помнится, мы играли в прятки, и я спрятался в одном подвале. Пока я там сидел, пришел хозяин и, ни о чем не подозревая, запер его, сел на велосипед и уехал. Пока его разыскали, пока он приехал и, ругаясь на чем свет стоит, открыл подвал… Можешь себе представить, каково мне было!

— Ага, ты мне еще о привидениях расскажи!

— Нет, привидений не видел, но, когда меня выпустили, я увидел кое-что пострашнее — свою мать. Ребята сказали ей, где я, и она прибежала спасать меня. Ох, как спасла! Места живого не оставила! До сих пор помню!

Следователь почесал нос.

— Да-а, — сказал он. — Меня мать тоже здорово драла, и я прекрасно тебя понимаю.

Сумерки сгущались. Примерно через полчаса будет совсем темно.

— Не забывай поглядывать на часы, — сказал следователю парень из кафе «Спорт».

— К чему? Когда стемнеет, и так будет ясно, что пора возвращаться в гостиницу.

Тут следователь заметил агента. Он шел следом как ни в чем не бывало. А он-то думал, что агент их безнадежно отстал! Сделать бы ему знак или показать глазами — мол, все нормально!

— Хорошо было у моря, — мечтательно произнес парень.

— Еще бы! Настоящее лето! При других обстоятельствах я бы с удовольствием поплавал.

— Девушки, наверно, еще долго будут недоумевать, почему мы отказались идти в воду.

— Да уж! Они никак не могли взять в толк, в чем дело. Видно, решили, что у нас просто-напросто нет настроения купаться.

— Моя девушка — думаю, ты это заметил — дала мне телефон, чтобы я позвонил ей завтра в полдень, и несколько раз повторила: «Только не забудь!» Я, конечно, не стал ей объяснять, что завтра в это время мы будем далеко.

— Кстати, может, ты хотел бы позвонить своей девушке? У тебя ведь наверняка есть девушка в нашем городе… После приключения в кафе «Спорт» на тебя большой спрос, иона, бедняжка, небось переживает, куда это ты пропал.

— Нет, не переживает. Ее просто-напросто нет. Последнее время я был один.

Парень заметил, что следователь бросил на него быстрый, внимательный взгляд. «Может, им что-то известно о наших отношениях? Вряд ли, если бы они знали, уже сказали бы. А может, держат про запас, чтобы раскрыть вместе с другими картами в Центре?»

Еле волоча ноги, к ним подошел бедно одетый старик. Он держал в руках картонную коробку с плитками шоколада. Глаза у него были печальные и усталые.

— Возьмем по шоколадке, — сказал следователь и остановился. — Ну что, дед? Много наторговал?

— Где там, сынок… Иногда хочется лечь и больше не вставать… Но жить как-то надо…

— Жаль старика, — сказал парень, когда они отошли. — Мне всегда становится не по себе, когда я вижу маленьких детей, истощенных женщин или дряхлых стариков, бредущих с товаром с улицы на улицу, из кофейни в кофейню. А официанты гонят их отовсюду, как назойливых мух, да и собаки не дают проходу.

— Возьми свою плитку. Надеюсь, шоколад не повредит твоему больному зубу.

Они остановились на углу, у зеркала небольшой пошивочной мастерской, и причесались.

— Гляди, как у меня волосы разлохматились, — удрученно заметил следователь.

— А мне что-то нужно делать с перхотью. Чем дальше, тем хуже.

— За волосами нужен уход. Лосьоном не пользуешься?

— Нет.

— Зря! Я тебе скажу, какой лосьон лучше всего. У меня тоже когда-то была перхоть, и так много, просто страх, но с помощью лосьона я избавился от нее за неделю!.. Да нет, конечно, это я немного приврал. Перхоть исчезла примерно через месяц после того, как я стал протирать голову лосьоном регулярно — утром и вечером.

Следователь, все еще держа в руке расческу, поспешно отошел от витрины — боялся, что парень из кафе «Спорт» заметит в зеркале агента, который с безучастным видом стоял метрах в десяти от них. Если он видел его раньше, то мог заподозрить, что этот субъект следит за ними.

Когда мяч, пролетев, как метеорит, подпрыгнул на тротуаре, то первым побуждением следователя было не трогать его. Прибежит кто-нибудь из игроков и возьмет. Но мяч катился прямо к канализационному люку, решетка которого была наполовину отломана, и тогда возникла другая мысль: игрок не успеет подбежать, и этот видавший виды, залатанный мяч провалится в канализацию. Перехватить не поздно, но брать его руками он не хотел — мяч был весь в грязи.

Видя, что следователь медлит, парень из кафе «Спорт» бросился за мячом, ударил ногой, собираясь послать его в направлении футбольного поля, но мяч неожиданно полетел прямо на следователя. Тот отбил его, и они дали друг другу несколько пасов. Тем временем подбежали мальчишки и тоже включились в игру. И тут следователь, стоя под острым углом к воротам, провел такой сильный и точный удар, что вратарь и пошевельнуться не успел, как мяч уже был в воротах. И игроки, и болельщики, собравшиеся у «футбольного поля», заросшего сорняками и заваленного мусором, на не застроенном еще пустыре между какой-то фабрикой и кладбищем, восприняли гол с огромным энтузиазмом. Они прыгали и вопили, как на стадионе.

— Да ты, оказывается, заядлый футболист! — восхищенно сказал парень из кафе «Спорт».

Следователь еще раз взмахнул рукой, словно бил по мячу.

— Да нет, я за все свои тридцать пять лет играл не больше пяти раз. И этот мой гол — чистейшая случайность.

Но ни зрителей, ни игроков это признание не убедило: они словно ошалели. Следователь был мгновенно окружен плотным кольцом недорослей: в самом высоком было ну, может, метр сорок росту.

— Точно! Я по носу узнал! — воскликнул веснушчатый мальчуган. — А уши, посмотрите, какие у него уши — как листья платана! Да-да, это он, левый крайний «Грозы»!

— Молчи, если не знаешь, — прервал его другой мальчишка. — Это центральный нападающий «Бури»!

— Сам ты ничего не знаешь! — не отступал первый. — Спорим на пачку сигарет: это левый крайний «Грозы»!

Вокруг следователя гудела толпа юных болельщиков и футболистов, одинаково грязных и оборванных. Каждый старался протолкнуться к нему поближе, заговорить с ним. Вот, прокладывая себе путь руками и костылем, вперед прорвался мальчик лет тринадцати с неровным пробором в волосах и неподвижной правой ногой. Он достал из кармана куртки пачку сигарет и, протягивая ее следователю, робко попросил:

— Автограф не поставите? Не откажите!

Следователь оглядел мальчика. Большие карие глаза неотрывно смотрели на него.

— Ладно! — сказал он. — Обычно я не даю автографов, но для тебя сделаю исключение.

Он взял пачку и дешевой шариковой ручкой, которую ему протянул другой подросток, размашисто расписался на ней.

В это время раздался свисток, означавший, что пора продолжать матч, и игроки, обгоняя друг друга, бросились на поле.

— Чью фамилию ты написал на пачке? — спросил следователя парень, когда они сворачивали за угол.

— Ну не свою же! Когда вокруг все спрашивали, кто я — крайний левый «Грозы» или центральный нападающий «Бури», я услышал, как один из ребят назвал центрального нападающего «Бури». Вот его фамилию и написал.

Мне хватило секунды, чтобы, как обычно, прицелиться и нажать на спусковой крючок. Нет, я целился не в висок и не в сердце, а туда, где его губы кривились в саркастической улыбке. Эта улыбка и вызвала во мне желание попасть именно в рот.

Мне это удалось. Попал прямо в улыбку. Собственно говоря, в том, что попаду, я не сомневался. В стрельбе я с кем хочешь потягаюсь. Насмешник вдруг резко наклонился вперед, словно отвесил глубокий поклон или сделал упражнение из комплекса утренней гимнастики. В то же мгновение зазвенели — все разом — десятки электрических колокольчиков. Поднялся такой тарарам, что мне и парню из кафе «Спорт» пришлось заткнуть уши.

— Ваш приз! — торжественно произнес служащий и протянул мне куклу.

Приз за меткую стрельбу я взял с радостью. Отдам жене. Куклы — ее слабость.

Луна-парк с его аттракционами задержал нас еще на какое-то время. Вот как это получилось.

Отвязавшись от юных футболистов, мы решили вернуться в гостиницу. Вид у нас был, прямо скажем, не ахти: грязные, помятые, как после драки.

— Пошли хоть ботинки почистим, — сказал я. — Если мы в таком виде появимся в гостинице, нас просто выставят на улицу, решив, что мы бродяги.

Мы стали спрашивать у прохожих, где здесь можно почистить обувь. Наконец какой-то старик объяснил, что надо пройти два квартала, свернуть направо за угол, там будет галантерейный магазин, а рядом с ним — будка чистильщика обуви.

Однако нам не суждено было вернуться в «Большую национальную» в начищенных до блеска ботинках. Потому что едва мы вышли от чистильщика и повернули к центру города, как наткнулись на луна-парк.

Нет, он не был большим и роскошным. Этот скромный луна-парк рабочей окраины располагался на пустыре. Тем не менее тут было все, что положено. И вдобавок то, чего не найдешь даже в огромных столичных луна-парках: раскованность, естественность, дружелюбие, которыми была отмечена вся атмосфера бедняцкого квартала. Короче говоря, у этого луна-парка было свое лицо с резкими чертами и даже следами грязи, похожее на лица здешних обитателей и их детей, растущих на земле.

Я предложил продлить нашу прогулку — в последний раз!

— Не знаю, чем это объяснить, — сказал я парню, — но с детства, когда я попадаю в луна-парк, меня охватывает какое-то особое волнение.

— Вот как? Ну что ж, тогда заглянем ненадолго, почему бы и не заглянуть?

Мы направились к входу, украшенному гирляндами, пестрыми флажками и разноцветными лампочками — ни дать ни взять корабль в день большого национального праздника.

Парень опередил меня и взял билеты.

— Ну знаешь, это не дело! — рассердился я. — Ты уже платил за кофе и апельсиновый сок. Не забывай, я тебе тогда уступил! А билеты — это уж слишком!

Прежде всего мы провели «рекогносцировку местности». Смешавшись с толпой, стали осматриваться по сторонам. Был четверг, рабочий день, а народу — как будто в воскресенье.

В этом луна-парке на окраине было все. Я, кажется, уже это говорил. И для ребятни, и для взрослых. Кукольный театр и железная дорога: вокруг небольшой площадки колесил поезд с большими и маленькими пассажирами. Среди них наверняка были «зайцы». Два крошечных пони катали малышей, относясь к своей работе со всей серьезностью. Меня поразило также количество игральных автоматов. Бросаешь жетон и… выигрываешь или проигрываешь. Чаще второе… Был там и дом ужасов, где, видимо, действительно происходили какие-то ужасы, судя по лицам выходивших оттуда людей… Я забыл упомянуть еще комнату смеха с кривыми зеркалами, а также выстроившиеся вдоль аллеи тиры.

Именно с тира начались наши развлечения в луна-парке. Мишенью служил маленький жестяной человечек. Он носился туда-сюда, от стены к стене, с застывшей на лице саркастической улыбкой. Проносился человечек с такой скоростью, что попасть в него было, прямо скажем, нелегко. Парень стрелял первым, но промахнулся. Тогда винтовку взял я. Прицелился в улыбку, нахальную, ироническую улыбку, и попал с первого раза. Сразу оглушительно зазвенели колокольчики, возвещая о моем успехе. И я, страшно гордый и довольный собой, получил приз — красивую куклу.

Затем мы сели в вагончик, и поезд повез нас по кругу. Наш «хвост», следя за нами, ходил вокруг площадки, ловко лавируя в толпе. Поезд двигался медленно, и идти рядом с ним не составляло большого труда. В луна-парке я долго не замечал агента и уже стал побаиваться, что в этой сутолоке он нас потерял. Мне совсем не хотелось оставаться с парнем из кафе «Спорт» один на один. Я изрядно устал от многочасовой прогулки по улицам города. К счастью, через некоторое время я увидел агента. Оказывается, он все время неотступно следовал за нами, невзирая на толкотню. И я успокоился.

В луна-парке можно было бродить часами, находя все новые развлечения. Но нам нельзя было долго здесь оставаться. И все же я медлил, оттягивал момент, когда надо будет сказать парню, что пора возвращаться в гостиницу. Меня увлекла царившая здесь атмосфера веселья. Отовсюду слышались громкие крики, веселый смех — и малышей, и взрослых. А главное — я, конечно, учитывал, что атмосфера парка самым непосредственным образом содействует успешному выполнению плана — она еще больше «подогреет» парня.

Мы зашли в кукольный театр и посмотрели представление. Оно было очень остроумным, и я смеялся до колик. Парень, заметив, что я схватился за живот, спросил, не плохо ли мне. Я ответил — нет, это от смеха. Конечно, я не сказал парню о своих внезапных приступах боли, а то, чего доброго, он захочет этим воспользоваться и попытается сбежать. Если этому суждено случиться, то не хотелось бы, чтобы именно здесь, в луна-парке. Хоть агент и рядом, но в такой давке ему будет нелегко пробиться ко мне. Да и место чересчур людное — большой риск. Я не могу его упустить — для меня это означало бы полный крах. Впрочем, пока причин для беспокойства никаких. Агент держался совсем близко, чтобы не потерять нас в шумной толпе.

— А что ты будешь делать с куклой? — спросил он меня. — Дочке отдашь?

Усевшись в баре — их в луна-парке было три или четыре, в разных местах, — мы на этот раз заказали не кофе, не апельсиновый сок, а пиво. Ничего страшного, в пиве алкоголя совсем немного.

— Нет, у нас пока нет детей.

— Извини, я не знал…

— Решили повременить с этим. Я хочу сперва утвердиться на службе, получить прибавку к жалованью. Надеюсь, в скором времени это произойдет. А ты не собираешься обзавестись семьей? Я знаю, ты холост… Я много о тебе знаю — чего скрывать?

— Ну и что же? Не только ты, не только Менеджер, но и другие знают. Тут нет никакой тайны. А о семье я еще не думал.

— Погоди, вот вернешься из столицы и бросишься в спешном порядке искать себе жену.

Мы рассмеялись, и наш смех передался сидевшей рядом даме, которая пила через соломинку лимонный коктейль. Она тоже рассмеялась, сама не зная почему.

— Через две минуты я вернусь! Сколько штук вам сделать? Две? Каждому по одной?

Мы не заметили фотографа, который мгновенно щелкнул аппаратом, когда мы рассмеялись. Я прогнал бы его прочь, если бы вовремя заметил, что нас фотографируют. Сотрудник службы безопасности должен всегда оставаться в тени. Ему нельзя, как обычным людям, фотографироваться в парках и прочих общественных местах. Я хотел уже было отругать фотографа и отказаться от его фотографий, но парень из кафе «Спорт» опередил меня, дав ему задаток.

— Я хочу подарить тебе эту фотографию, — сказал он мне. — На память о нашей прогулке.

Его голос звучал так взволнованно — или мне показалось? — что я согласился. Пусть, подумал я, в конце концов, это незначительное происшествие пойдет плану только на пользу.

— И чего ты все время высовываешься? — проворчал я, но тем и ограничился.

Скоро фотограф принес нам снимки, и я развеселился. У меня вид был довольно глупый: подняв кружку с пивом, будто провозглашая тост, я хохотал.

Каждый из нас взял по фотографии. Я положил свою в бумажник, а парень — во внутренний карман пиджака.

— Слишком велика для моего бумажника, — объяснил он. — Сомнется, если ее туда засунуть. А мне бы не хотелось — память все-таки.

Давно я не бывал в луна-парках. Лет пять или шесть. А вот теперь неожиданно представился случай, прекрасно соответствующий замыслу нашего плана и содействующий его успешному выполнению. Итак, я снова переживал радость встречи с детством и вместе с тем работал на план.

Короче говоря, мы посетили все аттракционы. Меня, да и парня, вдруг охватило желание побывать везде, принять участие во всех развлечениях, которые радушно предлагались в этом веселом, доброжелательном луна-парке. Время летело быстро. Стало совсем темно, и пора уже было возвращаться в гостиницу. Но я все медлил. Слишком велик был соблазн. К тому же сбежать парню не так легко. Наш агент все время где-то рядом. Я то вдруг замечал его у входа в тир или у рулетки, то опять терял из поля зрения. Но тем не менее помнил: он здесь, поблизости.

Больше всего мы, наверно, повеселились в комнате смеха. Видеть свое изображение в кривых зеркалах необычайно смешно. До сих пор мне случалось видеть свое лицо в кривом зеркале лишь раз или два. Когда переходил улицу. Иногда такие зеркала ставят у витрин магазинов, чтобы привлечь покупателей… А тут я оказался в помещении, где на всех стенах висели кривые зеркала. Мои глаза, губы, руки — все причудливо деформировалось и было каким-то чудовищным, абсурдным. Парень из кафе «Спорт» стоял рядом со мной, и наши лица в зеркалах то соприкасались, то как бы сливались в одно.

Дом ужасов мы оставили на закуску. Это было старое трехэтажное сооружение, бывший табачный склад, как мы выяснили, стоя в очереди за билетами.

Когда на пустыре открыли луна-парк, то дирекция решила — и вполне резонно — устроить в заброшенном табачном складе дом ужасов. Я раньше бывал в подобных заведениях. Парень сказал, что ему тоже приходилось бывать, раз или два, правда очень давно. Но в каждом доме ужасов свои ужасы. Я с нетерпением ждал, когда подойдет наша очередь, ждал с детским любопытством, волнением и каким-то необъяснимым страхом.

Переступив порог дома ужасов, мы ничего не увидели: вокруг была непроглядная темень. Я даже заволновался. Не потому, разумеется, что с нами здесь могла стрястись какая-то беда, а потому, что парню в этой кромешной тьме было легче улизнуть. Правда, у меня в кармане был фонарик, маленький такой, но довольно мощный. Но глупо было рассчитывать на один фонарик. В домах ужасов обычно бывает столько закоулков, и если парень бросится бежать… Неоправданное безрассудство с моей стороны тащиться с ним в это мрачное заведение. Мы продвигались в помещении, где не было ни щелочки, откуда бы проникал свет.

Одна надежда — на агента: он не стал заходить в дом ужасов. Это был единственный случай, когда он не пошел за нами. Пока мы стояли в очереди за билетами, агент прогуливался неподалеку. Он бросил на меня быстрый выразительный взгляд, как бы говоря: «Я буду сторожить у выхода». Хорошо, что он так решил. Если бы я вдруг потерял парня в темноте, агент непременно задержал бы его при выходе.

Вскоре началось такое, от чего волосы становились дыбом. Двери открывались и закрывались с таким грохотом, словно мы находились в эпицентре землетрясения. Какие-то жуткие привидения возникали перед нами во вспышках ослепительного света и опять исчезали во тьме. Звучали выстрелы, слышались сдавленные крики людей, которых то ли режут, то ли душат. Где-то совсем рядом выли собаки. То справа, то слева гремели взрывы. Неистовый ветер налетал на нас с такой силой, что мы еле держались на ногах и хватались за стены, переходя из помещения в помещение, с этажа на этаж, от одной неожиданности к другой.

Внезапно произошла еще одна неожиданность — исчезла музыка. Да-да, в доме ужасов была музыка. Я забыл об этом сказать. Ее изрыгали расставленные в разных местах динамики. Музыка, видимо, была призвана усиливать у посетителей ощущение страха и беспомощности. Как музыка в фильмах ужасов. Да-да, что-то в этом роде.

Эта музыка сопровождала нас с первой минуты. Так вот, когда она вдруг прекратилась, я подумал, что это или пауза перед кульминацией жуткого спектакля, или обрыв пленки на магнитофоне. Пауза длилась не дольше минуты. А потом раздался усиленный громкоговорителями жесткий голос:

— Просим уважаемых посетителей поторопиться к выходу! В стене дома обнаружена трещина! С минуты на минуту дом может рухнуть!

Первая реакция — молчание. Затем нервный смех, в основном женский.

— Не очень-то остроумно! — сказал кто-то невидимый в темноте.

— А если у кого сердце пошаливает, — проговорил другой голос. — Нашли чем шутить!

— Не преувеличивай, дружище, — опять отозвался кто-то, видимо первый. — Ситуация не так уж трагична. Разве мы не в доме ужасов? Все идет строго по сценарию!

— Сохраняйте спокойствие! — опять раздался голос из громкоговорителя. — Организованно проходите к выходу!

Конечно, я, да, наверно, и остальные в группе (всего, как я быстренько прикинул, когда мы заходили, было человек десять-одиннадцать) тоже считали, что все это выдумка. «А вдруг правда?» — мелькнула мысль.

После второго предупреждения опять раздался взрыв смеха. Впрочем, наш оптимизм быстро иссяк. Раздался грохот, похожий на землетрясение или подземный взрыв, и нас накрыло облако пыли. Многие стали кашлять. Опять подул сильный ветер. Этого было больше чем достаточно, чтобы вывести из равновесия даже самых хладнокровных и храбрых. В наших нестройных рядах началась паника.

— Это не фокус! — услышал я голос парня. — Но где выход?!

Сначала короткие вспышки показывали направление в лабиринте, теперь же нас окружала непроглядная тьма. Мы сбились в кучу, бросились направо, затем налево, не зная, удастся ли нам вырваться из этой ловушки, или же дом ужасов обрушится и погребет нас под сгнившими досками, кирпичами и штукатуркой.

— Я задыхаюсь, — прошептал парень. — Что-то сдавило грудь.

Услышав его голос, я немного успокоился. Значит, в этой неразберихе он пока рядом со мной. А на выходе караулит наш человек.

— Последнее предупреждение! — раздался голос из громкоговорителя. — Просим уважаемых посетителей больше не задерживаться и как можно скорее покинуть здание! Трещина быстро увеличивается, и дом вот-вот рухнет!

Дети стали всхлипывать. Заплакали женщины. Вокруг раздавались какие-то странные звуки: нервные возгласы и плач тотчас подхватывало и усиливало эхо — этот эффект в доме ужасов, видимо, создавала стереофоническая аппаратура. Где уж тут было понять, то ли мы в самом деле продвигаемся к выходу, то ли топчемся на одном месте.

— Боюсь, нам не выйти отсюда, — сказал парень из кафе «Спорт» и взял меня за руку. — Это твоя рука?

— Как ни странно, моя.

Наши пальцы сцепились, и теперь мы шли, держась за руки, как дети, заблудившиеся в большом темном лесу.

— Если эта экскурсия — последняя в нашей жизни, — прошептал парень, — я хочу, чтобы ты знал: сегодня с тобой мне было хорошо. Спасибо тебе!

Он тяжело дышал мне в лицо, и, сам не знаю отчего, я ощутил комок в горле. Я не понимал, что со мной происходит. В горле застрял какой-то необычный комок. Но это длилось всего несколько секунд.

— Внимание! Внимание! Доводим до сведения уважаемых посетителей, что они достигли выхода. На этом посещение дома ужасов окончено. Приносим извинения за наши шутки!

И на нас обрушился такой яркий свет — это вспыхнули мощные прожекторы, — что я невольно прикрыл глаза рукой.

— Может, я и твою подушку возьму? — спросил я у него. — Ты не будешь ложиться?

Парень стоял перед одной из трех репродукций. Они висели по всем стенам 717-го номера, кроме стены с окном.

— Бери, конечно! Ложиться я не собираюсь. Во всяком случае, пока.

Две подушки я подложил под спину, одну — под голову. Третью взял с кровати Менеджера. Ведь она все равно пустовала. Чтобы не запачкать постель ботинками, я придвинул к кровати стул.

— А вот я люблю, чтоб голова была повыше.

— Нет, я, когда хочу отдохнуть, ложусь именно так, и не иначе. С детства привык.

Он разглядывал репродукцию, показавшуюся мне знакомой. Молодая женщина вышла из ванны и собирается надеть тапочки.

— Ну чего вытаращился? — поддел я его. — Женщина не одета, а ты ее смущаешь.

— У нее родинка на правой груди.

— Ну и ну! Я и не подозревал, что у тебя такой зоркий глаз.

— Знаешь, грудь — это первое, что меня привлекает в женщине. Это такая прелесть. Даже не выразить словами.

— Чья это картина?

— Здесь какая-то закорючка, не разберешь. Да, а прогулка-то была просто замечательная!

Он стряхнул с пиджака пепел от сигареты.

— А кто подал идею, скажите, пожалуйста? Разве я не заслужил благодарности за такую вдохновенную мысль?

Он рассмеялся, хотел что-то сказать в ответ, но не сказал, а наклонился и стал завязывать шнурок на правом ботинке.

— Никак не могу понять, что происходит с этим дурацким шнурком. Как ни посмотрю, вечно он развязан. Так и вчера вечером в кафе «Спорт»…

Парень осекся и долго молчал.

— Ну, я жду благодарности! — наконец сказал я.

— Ах да! Великолепная идея! Мы хорошо прогулялись, а заодно много увидели и услышали. В очень милой компании съездили к морю, подышали целебным морским воздухом, даже чуть загорели. И в футбол поиграли! Потом повеселились в луна-парке, пережили массу опасностей в доме ужасов… Короче говоря, прекрасно провели время.

Он взял стул и подсел к столику.

— Я займусь кроссвордом, — сказал он, разворачивая «Вечерние новости».

— Если понадобится помощь, я к твоим услугам!

— Благодарю! Как только я окажусь в тупике.

Все шло не просто нормально, а прямо-таки отлично. План, этот сложный и капризный механизм, сработал с точностью хронометра. Теперь оставалось только ждать последствий. Мина замедленного действия подложена, и она обязательно взорвется. В определенный момент.

Следователю казалось, что план — живое существо с мозгом и нервной системой. Они вдвоем работают во имя общей цели и постепенно сливаются в одно нерасторжимое целое.

Когда шеф познакомил их с планом, он принял его сразу и безоговорочно, больше разумом, чем сердцем. Он его еще не волновал, не будоражил. Ему предстояло постигать план медленно, вживаться в него в ходе этой весьма необычной истории, начавшейся в семь часов утра в двухстах двадцати километрах отсюда, во внутреннем дворе городского отделения службы безопасности. Они стали работать с величайшей осторожностью, словно два заговорщика. Да-да, как два заговорщика: план и следователь.

Конечно, это было нелегко — играть роль, притворяться, будто он обычный человек, будто у него есть то, что принято называть чувствами. Если бы ему приказали провести изнурительный допрос задержанного в кафе «Спорт», чтобы тот потерял сознание — надолго или навсегда, — тут он бы знал, как действовать. Но надеть маску доброжелательности и снисходительности, играть роль человека — это для него область совершенно новая и неведомая. И все же он быстро освоился. Так, будто вышел на прогулку по незнакомой местности и уверенно пошел едва заметной тропой. И, безусловно, план привлекал его еще большим риском.

Семь лет я работаю следователем службы безопасности, а в такой ситуации оказался впервые. Играть роль!..

Если бы у меня было зеркало! Карманное зеркальце, в которое я мог бы смотреться время от времени и видеть в нем отражение лица — не моего, чужого лица, выражение глаз — не мое выражение, наблюдать в ходе реализации плана за изменяющейся, в зависимости от ситуации, мимикой.

Я украдкой следил за парнем, пока он ломал голову над кроссвордом. Неужели догадывается? Но как он может догадаться, ведь в плане нет ничего необычного, он осуществляется незаметно, исподволь? Словно ты, ни о чем не подозревая, тихо-мирно беседуешь с приятелем, и вдруг он вонзает тебе в живот нож, а ты, так и не поняв, что произошло, падаешь замертво на землю.

— Можно тебя спросить? — раздался голос парня. — Я застрял на пункте четвертом но вертикали.

— Наконец-то! Приятно слышать, что тебе понадобилась моя помощь. Кого там требуется назвать? Знаменитую гетеру античности? Или композитора-романтика восемнадцатого века?

— Да нет! — рассмеялся он. — Ты попал пальцем в небо. Нужна «река, которая не только топит, но и пожирает».

— «Река которая не только топит, но и пожирает?» — переспросил следователь.

— Вся надежда на тебя! Что это за таинственная река-каннибал, в толк не возьму!

— Странное дело, мне тоже ничего не приходит на ум. А ведь я всегда считал себя большим специалистом по кроссвордам.

— Не ломай голову, ну ее, эту реку! Оставлю пока пункт четвертый по вертикали и займусь горизонталями. А потом попробуем еще раз.

— Ладно, смотри дальше, я не я буду, если не вспомню эту загадочную реку.

После того как следователь предложил свою помощь, парень склонился над «Вечерними новостями» и, сделав вид, будто разгадывает кроссворд, стал напряженно размышлять. Итак, игра проиграна. В ту самую минуту, когда они вернулись в свой 717-й номер, когда переступили порог и он услышал, как ключ в замке дважды щелкнул, сухо и безжалостно, в ту минуту все в нем: сердце, внутренности, каждая частица тела, мысли, чувства, — все провалилось в черную пропасть. Теперь уже нет никаких шансов! Он сбросил все козыри! Впрочем, нет, ни одного не сбросил, он спасовал перед той исключительной возможностью, которой была прогулка по городу. Он оказался безвольным, неспособным ни к действию, ни к противодействию. В правом оконном стекле он увидел свое лицо, бледное, осунувшееся. Казалось, будто оно нарисовано на стекле. Парню вдруг стало противно, и он плюнул в свое отражение. Но, спохватившись, сразу же достал носовой платок и вытер плевок.

— В чем дело? — спросил следователь.

— Комар! Сел на окно, и я хотел его сбить плевком. Но не попал.

— Я думаю, ничего страшного, что здесь комары. Мы ведь спать не собираемся. В пять, а может, и раньше появится Менеджер с машиной.

— Да, в эту ночь нам будет не до сна.

Парень опять склонился над кроссвордом. Как это он не воспользовался возможностью ускользнуть из рук агента службы безопасности?! Только осторожность была тому причиной, точнее, подозрение, закравшееся в душу и не дававшее ему покоя: все это — инсценировка, подготовленная с целью заманить его в ловушку, подтолкнуть к побегу, чтобы он таким образом сам раскрыл свою причастность к делу «Кафе „Спорт“». Служба безопасности, видимо, не имеет против него никаких улик. Поэтому они решили устроить ему ловушку. Если он не выдержит и попытается бежать… Именно побег будет тем ножом, который он собственной рукой вонзит себе в сердце. На это и рассчитывает служба безопасности. Нет, и еще раз нет! Он не станет ей подыгрывать. В то самое мгновение, когда он бросится бежать, агент службы безопасности, не долго думая, выстрелит ему в ноги, чтобы взять живым. Попытка к бегству будет рассматриваться как безоговорочное доказательство вины. Что и говорить, расчет точный.

Какие у него шансы? Какой смысл рисковать, когда почти наверняка он снова попадет им в руки, уже подстреленный? Или же его схватят несколько позже, приведя в действие весь огромный механизм службы безопасности. Если даже удастся бежать, то вряд ли он сможет быстро установить контакт со своими, чтобы его укрыли, пока не подготовят фальшивый паспорт и не переправят за границу. Нельзя исключать и другое: того мужчину, с которым он встречался в кафе «Спорт», на самом деле арестовали, он бежал, а шеф службы безопасности только делает вид, будто он у них в руках. Но если даже они и арестовали его, то это еще не значит, что он во всем сознался. А может, ему удалось обвести их вокруг пальца и сопоставление показаний не принесло желаемых результатов? Была, конечно, вероятность и того, что служба безопасности ничего специально не подстраивала — все происходило само по себе. В любом случае, попытавшись бежать, он выдаст себя…

Пока они ехали в машине, да и во время прогулки, парня все время одолевали сомнения. То брало верх желание бежать, то вдруг охватывал страх, что побег не удастся и он опять окажется в руках службы безопасности.

Впрочем, думать о побеге теперь уже поздно. Что он может предпринять в номере 717 «Большой национальной» после полуночи, когда дверь накрепко заперта и его караулит агент службы безопасности, готовый в любую секунду выхватить пистолет? Оставалось ждать возвращения Менеджера с машиной. Это будет где-то около пяти. Затем они поедут на паром. Потом его передадут в Центр. А что дальше? В столице его ожидала только безысходность, полная и беспросветная.

— Мне осталась половина, — сказал парень. — И конечно же, я так и не смог отгадать, как называется эта таинственная «река, которая не только топит, но и пожирает».

— Никуда она от нас не уйдет, — успокоил я его. — Это дело вдохновения. Слово вспомнится тогда, когда мы и думать о нем забудем.

Если бы можно было поглядеть, что творится у него в душе! Как план разлагает его естество? Насколько он в него проник? Какой будет результат?

Единственное, в чем я уверен, — это что я отдал все свои силы плану. Очень простому по замыслу, но очень сложному в исполнении. Я понял это, как только мы от теории перешли к практике. Какой-нибудь пустяк может свести на нет все наши идеи. Парень из кафе «Спорт» не дурак. Хуже всего — недооценить противника и переоценить собственные силы. Нет, он не дурак… Ну а если и правда он виновен, то сейчас его нервы напряжены до предела и внимание обострено.

К счастью, все — насколько я могу судить — складывается хорошо. Мы вышли на финишную прямую. Ночь пройдет быстро, и через несколько часов в дверь постучит Менеджер. Впереди еще путешествие на пароме, а затем — поездка на машине в столицу. Но основная часть плана — прогулка по городу — уже выполнена.

Я встал с постели и потянулся.

— Ну как дела с кроссвордом?

— Не могу понять, то ли я устал, то ли обалдел, то ли просто не в форме. Или, может, кроссворд слишком сложный? Чертовщина какая-то! Но все-таки я намерен разгадать его до появления Менеджера…

— Ну, это еще не скоро.

Я принялся рассматривать репродукции на стенах. Сперва ту, которая висела у входа в ванную. В этом «Утреннем море» было настроение, ощущалась личность художника. Хотя тема неоригинальна. А что такое оригинальность? Разве можно назвать оригинальной «тему» плана? Обыкновенная прогулка по городу. Но в конкретной ситуации она приобрела специфические черты. Мы вдвоем, я и парень из кафе «Спорт», наполнили план службы безопасности жизненным содержанием. Один — сознательно и охотно, другой — невольно, ни о чем не подозревая.

Однако я не могу предвидеть, что будет дальше. Не могу знать, что произойдет сейчас, что будет потом и чем закончится вся эта история. Как определить форму, размеры, глубину разлагающего воздействия плана на парня из кафе «Спорт»? Ничего этого я не знаю. Эксперимент поставлен. Осталось ждать результатов. Парень из кафе «Спорт» сидел напротив меня и курил, склонившись над кроссвордом. За все время, что мы были вместе, я не заметил в его поведении ничего особенного. Ничего такого, что прояснило бы мне состояние его души, помогло бы понять, подействовал план или нет.

— Если уж ты так увлекся кроссвордом, то, может быть, дашь мне остальную часть газеты?

Отделив страницу с кроссвордом, парень отдал газету следователю. Следователь тоже сел поближе к столику.

— Что, если мы поставим сюда лампу, чтобы было лучше видно? А то верхний свет здесь какой-то тусклый…

— Конечно, почему не поставить! — с готовностью отозвался парень. — Только бы шнура хватило.

Он переставил лампу со своей тумбочки. Шнур оказался длинным, и его вполне хватило бы, даже если бы мы вдруг надумали поставить лампу в противоположном углу комнаты.

— Вот, теперь то, что надо! — обрадовался следователь и уткнулся в «Вечерние новости».

Парень опять задумался о своем. Но к чему теперь все эти размышления? Слишком поздно на что-то решаться, время работает против него. Каждая минута, каждая секунда — против него. На его часах двадцать две минуты второго. Если Менеджер закончит раньше, чем обещал, то приедет в гостиницу. Тогда вся компания будет в сборе. Но и сейчас, пока они вдвоем, положение безнадежное… Парень украдкой поглядывает на своего соседа, слышит его дыхание. Рядом агент службы безопасности, готовый в любую секунду выхватить пистолет. Словно сильный сквозняк, парня вдруг пронзает мысль: броситься на агента, сцепиться с ним, избить до полусмерти. Впрочем, нет, ничего такого он не сделает… Ему опять страшно, противно и стыдно за себя.

А какую уверенность он чувствовал перед поездкой! Когда они садились в машину и Менеджер предложил сесть втроем на переднее сиденье, парень даже обрадовался, подумав, что это даст ему какой-то шанс в удобный момент убрать сразу обоих телохранителей. Какой соблазн для него! Два точных одновременных удара, один Менеджеру, другой агенту справа, — и он бежит!

Парень приступил было к осуществлению своего замысла. Сначала решил разведать, где у них пистолеты. Собственно, где пистолет у Менеджера, он знал. Перед выездом с внутреннего двора службы безопасности Менеджер поднял капот машины, склонился над двигателем, и тогда в заднем кармане брюк парень увидел рукоятку пистолета. Но где пистолет у второго агента, он не знал. А знать это было крайне важно. Нанося одновременный удар справа и слева, он должен предугадать движения, которые сделают и первый, и второй, стремясь выхватить оружие. Ждать ему пришлось недолго. Когда Менеджер рассказывал, как был менеджером в театре блох, парню вдруг пришло в голову притвориться, будто у него при слове «блоха» все зачесалось, и он потерся о соседа справа. Тогда-то он и понял, что пистолет у него в левом внутреннем кармане пиджака. О том, что у него вдруг зачесалось тело, он рассказал так естественно, что агент едва ли заподозрил. Теперь парень знал все, что ему было нужно. Пока они мчались по шоссе со скоростью сто десять километров в час, он вспомнил сцену из приключенческого фильма, кажется ковбойского: героя везут в машине двое, он посередине и вдруг наносит молниеносные удары кулаками — один налево, другой направо! — а машина мчится со скоростью сто пятьдесят километров в час. Да-да, в фильме скорость была сто пятьдесят, а не сто десять. Оглушенных конвоиров герой, как цыплят, выталкивает из машины и мгновенно хватается за руль… То же самое сделает и он в подходящий момент. Точно, это был вестерн. Хорошо, что он его вспомнил.

Но вскоре парень засомневался, действительно ли он видел такой фильм и такую сцену. Возможно, это плод его фантазии.

Убежать от них любой ценой! Необходимо использовать любую возможность, и прежде всего усталость от длительного путешествия, от жары. Нужно использовать также и то, что его сопровождающие — самые обычные агенты, в общем-то, люди недалекие. Да, это важный момент, который нельзя не учитывать при попытке бежать, попытке, которая непременно должна увенчаться успехом! Необходимо использовать, конечно, и тот благоприятный факт, что его конвоиры относятся к нему, можно сказать, по-дружески, болтают с ним на разные темы, словно ничего не произошло. Они совсем не похожи на тех молчаливых, мрачных типов, к которым и подойти страшно. Надо позаботиться о том, чтобы усыпить их бдительность, притворившись невинным. Ведь именно такую роль он играл с той минуты, когда его арестовали в кафе «Спорт», — изображал невинного, который настолько чист, что не считает нужным поднимать панику, его одно волнует, что эта странная история затягивается. Все вполне естественно. Однако не надо впадать в другую крайность — делать вид, будто ему безразлично, что его везут в Центр. Единственно правильная, умная тактика — это немного нервничать, но в основном сохранять спокойствие, притворяясь, будто он свято верит в справедливость людей, которые займутся им в Центре. Они, дескать, сразу поймут, что он совершенно невиновен и не имеет никакого отношения к подрывной деятельности против режима. Он убежден — его отпустят на свободу сегодня же вечером.

Вначале парень действительно придерживался этой тактики, стремясь создать впечатление, будто он беспокоится только о том, как бы поскорее попасть в Центр. А там его сразу отпустят на все четыре стороны. Однако в душе был убежден в противоположном: там, в Центре, ничего не может кончиться благополучно. Для начала его ждет допрос уже не в перчатках, не по правилам хорошего тона, которых придерживался — не ловушка ли это? — шеф городской службы безопасности, а настоящий, какой бывает только в этом учреждении.

Пока они ехали в машине, парень при каждом удобном случае сам заводил разговор, старался создать дружескую атмосферу. Об этих двух агентах он ничего не знал, но не сомневался, что они знают о нем если не все, то многое, и прежде всего подробности его ареста. Конечно, шеф проинформировал их, или же они сами обо всем расспросили. А что он может узнать о своих конвоирах? Чрезмерное любопытство наверняка покажется подозрительным. С другой стороны, такой разговор развил бы ту непринужденность, которая уже начала устанавливаться между ними. О Менеджере он узнал в машине только то, что он был менеджером кетча. Второго агента расспрашивать не решился, как-то не пришлось к слову. Так или иначе — ясно, что он имеет дело с агентами службы безопасности, это люди без сомнений и жалости, прячущие под приветливыми улыбками черствость, бездушие, жестокость. Свой прыжок он должен рассчитать до мелочей. Что его ожидает в случае неудачи, можно себе представить без особого труда.

С неизменной скоростью 110 километров в час они все ближе подъезжали к переправе. Парень сказал агентам правду — до сих пор он ездил в столицу только поездом. Зачем врать без надобности. Быть пойманным на пустяковой лжи — значит только ухудшить свое положение.

Чем дальше, тем больше парень понимал, что побег — вещь очень непростая. То, что он видел в фильме — если действительно видел, — в жизни не так-то просто осуществить. Он стал сомневаться, удастся ли ему достичь желаемого. И тут вдруг — первая остановка, переживания Менеджера и другого агента: с машиной что-то неладно. Он опять, как и во время пробки на перекрестке двух Национальных автострад или во время их разговоров о возможной грозе, сделал вид, будто желает только одного — в тот же день попасть в столицу, в Центр. А в душе теплилась надежда, что ему повезет: машина сломается, и они задержатся в пути. Такая задержка была бы ему очень выгодна.

Менеджер ничего особенного не обнаружил. Парень разочарованно смотрел, как он садится в машину и включает газ. Зато потом, на 214-м километре, авария все-таки произошла. Он чуть не закричал: «Ура!» — или: «Да здравствует трамблер!» Но — внимание! Именно здесь он должен проявить выдержку, не выдать себя. А там увидим! Главное — на паром они уже не успеют… Значит, хотят они того или нет, придется заночевать в городе и дожидаться рейса в 6.20 утра. Интересно, куда же его поведут на ночлег? В местное отделение службы безопасности? Или еще куда-то?.. В гостиницу? Невероятно! Впрочем, если такое случится и они остановятся в гостинице, то у него наверняка появится шанс бежать.

Теперь, когда я оказался в 717-м номере «Большой национальной» один на один с парнем из кафе «Спорт», который в данный момент разгадывает кроссворд — или, может, не разгадывает, а думает о чем-то другом или вообще ни о чем не думает, — так вот, теперь, когда я оказался в тихом номере гостиницы и стал перебирать в памяти впечатления, пережитые в ходе реализации плана, я понял, насколько был прав шеф, называя план гениальным. Конечно, я не располагал еще никакими конкретными данными и мне нечем было аргументировать свои ощущения, но я был уверен, что так оно и есть. Моя интуиция — а ей я всегда доверяю — подсказывала, что под воздействием плана в парне что-то неуклонно меняется, и это таинственное изменение вот-вот завершится желательными для нас результатами: он наконец расколется. И мы достигли этого исключительно гуманными средствами, которые применяли, следуя предписаниям плана. Я нисколько не сомневался в том, что план подействовал на парня, как действуют на трубу резкие колебания температуры. Парень из кафе «Спорт» был подопытным кроликом, на котором мы провели в строгом соответствии с планом гениальный эксперимент.

Ах, как бы я хотел пожать руку автору этого плана! Если бы я знал, кто он, я подбежал бы к нему, схватил за руки и долго, благодарно тряс бы их. Однако, если автор плана и впрямь электронно-вычислительная машина, сделать это будет затруднительно. Впрочем, и тогда есть выход — нажать какую-нибудь кнопку и тем самым выразить машине самую сердечную признательность за столь совершенное изобретение, за этот удивительный план. Ведь мне выпало счастье первым воплотить его в жизнь.

Великое дело — интуиция. У меня не было совершенно никаких гарантий, что план увенчается успехом, но все-таки я был уверен на все сто процентов, что рано или поздно здесь, в номере 717 гостиницы «Большая национальная», или в пути, или уже в Центре, когда парень вдруг окажется в другом температурном режиме — в леденящем холоде, — он не выдержит, расколется, и мы получим от него нужную информацию.

Что касается меня, то совесть моя чиста:я сделал все возможное. Руководствуясь умом и интуицией, я продвигался медленно, с большими предосторожностями и, как мне кажется, не совершил ничего такого, что могло бы помешать реализации плана. Я не упустил ни малейшего шанса, который содействовал бы успеху.

Когда мы двинулись в путь, я тотчас принялся создавать ту дружескую, непринужденную обстановку, которую предусматривал план. Менеджер, конечно, очень мне в этом помог.

И вот здесь, в тишине 717-го номера, я перебираю в памяти мельчайшие детали своего сегодняшнего поведения, хотя все вспомнить просто невозможно. Но кое-что никак нельзя забыть. Взять хотя бы притворное волнение, почти телячий восторг, с которым я вглядывался в окружающий пейзаж. Или как мы пикировались с Менеджером, который мгновенно все «просек» и занял противоположную позицию: мол, он не такой, как я. Такой контраст сослужил нам хорошую службу.

Позже, когда мы попали в пробку на перекрестке с Национальной-40, я вышел из машины, сорвал несколько полевых цветов и прикрепил букетик к зеркальцу. Парень охотно мне помогал. Затем я дал ему синий цветок, чтобы он вставил его в петлицу. При других обстоятельствах мне бы такое и в голову не пришло, а если бы я увидел со стороны, как кто-то занимается подобной чепухой, наверно, только бы презрительно усмехнулся. Но во имя успеха нашего плана пришлось надеть маску.

Невозможно сейчас вспомнить все детали, из которых постепенно, пока мы мчались со скоростью 110 километров в час, складывались реальные очертания плана. Дружеские беседы, приветливые взгляды, улыбки — короче говоря, непринужденная атмосфера, — только бы не переусердствовать! — в которой парень из кафе «Спорт» должен был чувствовать себя все свободней, постепенно расслабляться, согреваться… Все шло к той минуте, когда труба не выдержит и даст трещину.

А разве не прекрасно мы разыграли сцену с трамблером? И на первой, и на второй остановках я и Менеджер вели себя очень естественно, словно в самом деле произошла авария. Мы негодовали, что теперь, опоздав на паром, не успеем к вечеру в Центр. А как вспомню минуту, когда у нашей машины остановился этот дурак автоинспектор на мотоцикле, меня начинает трясти. Все чуть не рухнуло… План оказался под угрозой. К счастью, в последнюю секунду нам удалось избежать провала. Если бы этот служака, так неожиданно свалившийся нам на голову, сделал еще шаг и, убедившись, что с трамблером все в порядке, поднял крик: «Что за чушь вы несете?! Все в полном порядке с вашим трамблером!» — вот тут-то и произошло бы непоправимое.

— Ну, как дела с кроссвордом? — спросил следователь, которому, видимо, надоело читать газету.

— Плохо. Я что-то сегодня совсем никуда не гожусь.

— А что «река, которая не только топит, но и пожирает»? Отгадал?

Парень отрицательно мотнул головой.

— Я уже хотел плюнуть на этот кроссворд, но, пожалуй, поломаю голову еще. Упрямства ради и чтобы время не тянулось так медленно.

Следователь бросил «Вечерние новости» на кровать и встал со стула. Подойдя к двери, повернул ключ в замочной скважине.

— Мне почему-то показалось, что я забыл закрыть дверь, — сказал он, обращаясь как будто сам к себе.

Затем сел, опять взял газету и что-то пробормотал, так тихо, что парень не расслышал. Его опять увлек водоворот мыслей и сомнений. Почему, ну почему он не воспользовался такой уникальной возможностью? В ту минуту, когда парень узнал, что его переводят в Центр, а тем более когда машина вышла из строя, он ощутил, как в душе крепнет надежда. Бежать, бежать во что бы то ни стало! Но, пока ехали к парому и шли пешком в город, случай не подвернулся. И парень решил выждать. В городе у него будет время до самого утра. Лишь бы поселили в гостинице, а не заперли в камере местного отделения службы безопасности.

Должна же ему открыться какая-то щель, какая-то лазейка. Тогда он юркнет в нее — и поминай как звали.

Когда агенты приказали ему возле бензоколонки вместе с ними войти в телефонную будку, он сделал вид, будто его не очень-то интересует, о чем они разговаривают с шефом. На самом же деле этот разговор был ему отнюдь не безразличен. Кроме того, полное безразличие было бы неестественным и могло вызвать подозрение. Услышав, что шеф говорит о гостинице, парень постарался скрыть свою радость. Ведь это именно то, чего он так хотел! А потом они сидели на привокзальной площади и ждали, пока Менеджер найдет номер… Как он волновался! Если бы в гостиницах не оказалось подходящего номера, то агенты наверняка отвели бы его в городское отделение службы безопасности. К счастью, нужный номер нашелся, да еще с тем преимуществом, что окно выходило не на улицу, а во двор. Он быстро сообразил, что, хотя карниз и узкий, по нему можно добраться — конечно, очень осторожно — до пожарной лестницы. Нужно только выбрать удобный момент. Когда Менеджер уйдет и он останется один на один с другим агентом, то набросится на него и прикончит.

Менеджер ушел, и они стали ждать звонка из мастерской. Первый телефонный разговор. Вскоре второй… Парень не хотел ничего предпринимать до тех пор, пока не позвонит Менеджер. Если бы он расправился с агентом, не дождавшись звонка, то трубку бы никто не снял, и Менеджер бы тут же поднял тревогу. Пока они играли в шахматы, он обдумывал удар, которым свалит агента. «Как только он отведет взгляд, ударю его кулаком между глаз!» Но агенту вдруг захотелось в туалет, и он заставил его петь у двери государственный гимн. А в туалете тому вдруг взбрело в голову прогуляться по городу. Какое неожиданное везенье! Чтобы скрыть свои чувства, он сделал вид, что колеблется. Но долго раздумывать тоже было нельзя — ведь агент мог и передумать.

После того как у нас якобы сломался трамблер, события развивались сами собой. Мы делали то, что делал бы каждый, если бы с ним в пути случилась авария. Когда нам не повезло с попутной машиной и автобусом, мы пошли пешком. Согласно плану, в попутную машину или в автобус мы могли сесть только при условии, если будет три свободных места. В противном случае — нет.

У бензоколонки мы предложили парню — точнее, Менеджер ему велел — войти вместе с нами в телефонную будку. Нам якобы было безразлично, что он услышит наш разговор с шефом. Надо сказать, Менеджер тоже часто проявлял инициативу. Мы об этом договорились заранее. Парень из кафе «Спорт» не должен был заподозрить, что я — не просто агент.

Не застать шефа в кабинете мы не могли — ведь ориентировочное время нашего звонка было определено заранее. Тем не менее мы изображали беспокойство: будет ли шеф на месте и что мы ему скажем. А сам разговор ввел бы в заблуждение даже самого недоверчивого. И Менеджер, и шеф сыграли свои роли безукоризненно. Я тайком следил за парнем из кафе «Спорт» и заметил, как тот навострил уши, чтобы не пропустить ни единого слова. Это было несложно, потому что голос шефа звучал в трубке достаточно громко.

Получив от шефа инструкцию — якобы только теперь — найти подходящий номер в гостинице и тем самым избежать вмешательства городской службы безопасности, мы двинулись дальше, по направлению к городу.

Через некоторое время, остановившись на минуту, мы бросили жребий — кому из нас двоих оставаться с парнем, а кому искать мастерскую. Я взял в правую руку четыре камушка и спросил Менеджера, чет или нечет. Если отгадает, останется в гостинице, если нет — придется заняться ремонтом. «Нечет!» — сказал Менеджер, немного подумав. «А вот и нет! Проиграл!..» — торжествуя, объявил я. Откуда было парню знать, что мы заранее обо всем договорились.

Еще одну комедию разыграл Менеджер, когда ходил по гостиницам и «искал» нужный нам номер: трехместный, с ванной и туалетом и только не на первом этаже. Мы с парнем ждали на привокзальной площади, а он ходил от одной гостиницы к другой и нашел номер только в «Большой национальной». Этот номер 717 шеф забронировал для нас еще вчера. В других гостиницах Менеджер и не думал справляться, есть ли свободные номера. Побродив по холлу, словно кого-то разыскивая, он опять выходил.

Все шло согласно плану. Менеджер оставил нас в номере и отправился на поиски авторемонтной мастерской. Прежде чем уйти, он торопливо выпил апельсиновый сок — так торопился, что немного пролил на пол. Может, случайно, но не исключено, что он так и задумал.

Вначале мы играли в шахматы. Вскоре позвонил Менеджер, потом позвонил еще раз и сказал, что ремонт продлится всю ночь, до пяти утра, и что мне придется все это время провести в номере вместе с парнем. Я притворился, будто эта новость меня неприятно поразила.

Пришло время сказать парню о прогулке по городу. Наш «хвост» уже сидел в баре «Шесть пальцев» и ждал, когда мы выйдем на улицу. Он должен был следить за нами. На всякий случай. Еще один пистолет не помешает. Да-да, мне было известно, что третий агент прибыл вовремя и сидит в баре. Если бы случилось что-то непредвиденное, например если бы он опоздал и не пришел в бар в назначенное время, то, позвонив мне первый раз, Менеджер не сообщил бы, что он уже в мастерской, а сказал бы, что никаких новостей пока нет и что он продолжает искать мастерскую. Получив известие, что третьего агента пока нет в «Шести пальцах», я не торопился бы предлагать парню прогулку по городу. Но, увидев, что все в порядке, я должен был очень осторожно, ненавязчиво подать парню эту идею, словно она у меня возникла внезапно. Не очень настаивать и, если у него нет настроения или он устал, сразу снять предложение. Парень из кафе «Спорт» не должен был заподозрить, что за этим предложением что-то кроется.

К счастью, он сразу клюнул. Мне кажется, я очень хорошо все продумал. Даже такую деталь, будто эта идея пришла мне в голову в туалете. Такого рода мелочи имеют порой большое значение…

Парень никак не мог вспомнить, когда в душу закралось подозрение, что ему устроили ловушку. Скорее всего, он стал осознавать цель этой прогулки по городу после того, как они вышли из кафе «Прогресс». Предоставить ему возможность бежать… Подтолкнуть его к этому шагу, чтобы попыткой к бегству он сам дал службе безопасности доказательство своей виновности. Конечно же, они приняли все меры для того, чтобы он не смог бежать. Ждут, пока он решится… И, схватив его опять, получат козырь, которого раньше им недоставало. Если он попытается бежать и будет пойман, оправдаться ему уже не удастся. Он сам себе подпишет приговор…

Как же тогда решиться на то, что он задумал вчера вечером, когда шеф службы безопасности сообщил, что завтра утром его переводят в столицу? Попытка к бегству — палка о двух концах. Хорошо, если повезет, ну а если нет, то он только даст им в руки оружие, при помощи которого они смогут покончить с ним… Как только им овладело сомнение, он уже не в силах был решиться на побег. А во время прогулки ему не раз представлялся такой случай. Скажем, в парикмахерской, когда агент сидел в кресле и лицо его было накрыто салфетками. Были и другие моменты, когда он вполне мог стремительно броситься к выходу и затеряться в толпе. Он уже собрался так сделать, но в это время агент встал с кресла, и ему пришлось занять его место. Словом, ни одной из возможностей парень так и не воспользовался: его терзала мысль, что служба безопасности только того и добивается. К тому же он подумал, что, по всей вероятности, в игре принимает участие еще один агент, который следит за ними и в любую минуту готов прийти на помощь его конвоиру. Хотя парень и не заметил никого, кто мог бы быть агентом службы безопасности, но подозрение не давало ему покоя.

И вот теперь он сидит в 717-м номере «Большой национальной» у закрытого окна, притворяясь, будто разгадывает кроссворд, пытается припомнить название «реки, которая не только топит, но и пожирает». В который раз перебирает в уме все случившееся — точнее, не случившееся — во время прогулки по городу, этой уникальной, неповторимой возможности бежать? Что толку! Теперь слишком поздно! Шанс упущен, ничего не сделано, чтобы им воспользоваться! Поздно! 2.27. Через два с половиной часа, а может, и раньше Менеджер постучит в дверь. Теперь уж ничего не придумаешь.

Даже странно, что парень вел себя во время прогулки так благоразумно. Не попытался бежать, как мы предполагали. Конечно, такое его поведение еще не означает, что он невиновен. Настолько невиновен, что ему нечего бояться. Может, он решил, что дело безнадежное. Может, даже заметил нашего агента. Не знаю что, но, несомненно, что-то ему помешало! Впрочем, меня это мало интересует. Для меня теперь главное — дальнейшие события. Нет, ни на минуту нельзя расслабляться. Даже теперь, когда он заперт в 717-м номере «Большой национальной», он может с отчаяния что-нибудь предпринять. Скажем, наброситься на меня с целью вывести из игры. Кто его знает! Я делаю вид, будто читаю «Вечерние новости», но все мое внимание сосредоточено на парне из кафе «Спорт». Он ломает голову над кроссвордом, а где гарантия, что этот кроссворд не прикрытие? Вдруг он готовится нанести мне удар?

И все же я не ожидал, что он так спокойно будет гулять по городу и не попытается бежать, хотя возможностей для побега было хоть отбавляй. Другое дело — что бы из этого получилось. Ведь ни я, ни наш агент не зевали. Мы бы ни за что не допустили, чтобы с парнем случилось то, что произошло с его соучастником из кафе «Спорт». Я не зря говорю «с его соучастником». Ведь, если бы парень попытался бежать, его вину не пришлось бы доказывать. Но ничего такого не случилось. Наша прогулка закончилась так же благополучно, как и началась. Почему? Первая версия: парень из кафе «Спорт» невиновен и потому так спокоен и уверен в себе. Хотя бывали случаи, когда служба безопасности по ошибке арестовывала совершенно невинных людей, а они, панически боясь допросов и пыток, пытались бежать или покончить самоубийством… Как знать, возможно, парень из кафе «Спорт» и правда невиновен и потому не счел нужным бежать? А может, виновен, но полагает, что у нас нет против него никаких улик? Вероятно, убежден, что его соучастник ни в чем не сознался, а если и сознался, то не выдал его. Впрочем, не исключено кое-что еще, об этом я как-то не подумал раньше: вдруг он догадался, что его соучастник попал к нам в руки мертвым и, следовательно, у него нет причин для беспокойства? Положим, другие подпольщики нашли способ сообщить ему об этом. Откуда мне знать? Разве могу я быть уверен в том, что кто-то из сотрудников службы безопасности не ведет двойную игру?

И все же если говорить о нашей прогулке, то она прошла как нельзя лучше. И как основная часть плана, и просто как прогулка. Несколько раз я предлагал парню продлить прогулку, и каждый раз якобы поддавшись минутному настроению. Затем предложил ему перейти на «ты»… Мы много разговаривали — то я заводил разговор, то он. Темы были самые обычные: мы делились впечатлениями о том, что увидели, услышали, пережили за эти четыре часа. Бритье в парикмахерской «Искренность», блуждание по улицам, всякого рода незначительные происшествия, привлекавшие не только наше внимание, но и внимание прохожих, его апельсиновый сок и мой кофе-гляссе в кафе «Прогресс», две девушки, поездка к морю на автобусе и развлечения на пляже, игра в футбол с мальчуганами, развлечения в луна-парке и неожиданное потрясение в доме ужасов… — Из этого и многого другого — разве все упомнишь? — складывалась наша прогулка по городу. Остается проверить, удался ли эксперимент. Придется подождать… Сколько? Может, долго, а может, и нет.

— Ну и скука! — вздохнул следователь.

— Не хочешь взять реванш в шахматах?

— Нет-нет! Шахматы мне надоели. Давай придумаем еще что-нибудь.

— Если б было что почитать!..

— Вот это идея! Но где взять книгу или журнал? Спрошу у администратора. Конечно, вряд ли это ему понравится: время позднее, он, скорее всего, спит — ну да черт с ним! Мы здесь проживаем, платим деньги и, следовательно, можем делать все, что нам вздумается!

В трубке раздалось шесть или семь протяжных гудков, но к телефону никто не подходил. Наконец послышался голос, не предвещавший ничего хорошего.

— Кто это?! — прозвучало как «Стой! Кто идет?!» часового с автоматом наготове.

— Это я! — тихо сказал следователь. — Из семьсот семнадцатого… Да, конечно, поздно, но, может, у вас найдется книга или журнал? Вы нас очень обяжете!

— У нас в гостинице библиотеки нет!.. Хотя вроде где-то здесь в шкафу лежат книги, забытые постояльцами. Сейчас погляжу.

— Вот и прекрасно, — сказал парень, когда следователь положил трубку. — Будем читать, и время пролетит быстрее. В детстве я читал намного больше, чем теперь.

— Да? А что, например, читал?

— Детективы. Наверняка не одну сотню прочел.

Следователь нахмурился.

— Ну, если ты такой знаток детективов, то с тобой надо держать ухо востро. Ты, очевидно, знаешь такие уловки, которые мне и в голову не придут.

Парень засмеялся.

— Не волнуйся! Если бы я знал какие-то уловки, то воспользовался бы ими во время нашей прогулки.

— А знаешь, что я любил читать, когда был помоложе? Рыцарские романы. Романтика, героизм, всепоглощающая, страстная любовь…

— Да ну! А я и не знал.

— Ты все время твердишь: «Я и не знал». А откуда тебе было знать? Мы с тобой не так уж давно знакомы.

Не прошло и пяти минут, как в дверь постучали. Следователь открыл.

— Их там не так много, я взял первые попавшиеся, — сказал служитель, видимо тот самый, что подходил к телефону. — Утром принесу еще.

— Да нет, нам только на ночь, чтобы убить время.

— Бессонница? Знаете, существует испытанное средство: стакан горячего молока перед сном.

— Что вы говорите?! Начну с завтрашнего дня. Сегодня уже поздно.

Следователь дважды повернул ключ в замочной скважине, засунул его в карман и положил книги — журналов служитель не принес — на столик.

— Ну что там за улов? — поинтересовался парень. Он сидел на кровати и возился со сломанной зажигалкой.

— Всего четыре книги: «Краткая история войны тридцать девятого — сорок пятого годов», «Полезные советы», «Пьесы» Чехова и последняя — «Тайны спальни».

— Да, ничего не скажешь, ассортимент широкий!

Он встал с кровати и, подойдя к столику, открыл «Полезные советы».

— «Меха. Если у вас имеется дорогая шуба, лучше всего ее чистку и хранение поручить специалисту. Если ваше меховое манто намокло, сначала высушите его, а затем расчесывайте мягкой щеткой».

— «Полезные советы», как я вижу, тебя очень заинтересовали, — заметил следователь.

— А почему бы и нет? Вот еще. «Изделия из рогов следует чистить мягкой губкой, смоченной в воде с добавлением нескольких капель нашатырного спирта. Затем хорошенько протрите фланелью, смоченной в растительном масле».

— «При выпадении волос… два золотника нафталина на полбутылки спирта… растворить и употреблять ежедневно…»[10]

Парень с удивлением посмотрел на следователя.

— Послушай, откуда ты такое вычитал? Ведь «Полезные советы» у меня. А у тебя пьесы Чехова…

— Так это же из «Трех сестер»! Начало первого действия. На сцене Ольга, Маша, Ирина, барон Тузенбах, Чебутыкин и Соленый. Иван Романыч Чебутыкин читает в газете именно такой полезный совет.

Парень встал справа от следователя и заглянул в книгу.

— Ну что, убедился?

— Да. — Он склонился над книгой, перевернул несколько страниц и, как на сцене, прочел монолог Вершинина, где он обращается к Маше: «Да. Забудут. Такова уж судьба наша, ничего не поделаешь. То, что кажется нам серьезным, значительным, очень важным, придет время — будет забыто или будет казаться неважным… И интересно, мы теперь совсем не можем знать, что, собственно, будет считаться высоким, важным и что жалким, смешным. Разве открытие Коперника или, положим, Колумба не казалось в первое время ненужным, смешным, а какой-нибудь пустой вздор, написанный чудаком, не казался истиной? И может статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся, будет со временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой, быть может, даже грешной…»

— «Кто знает? А быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о ней с уважением. Теперь нет пыток, нет казней, нашествий, но вместе с тем сколько страданий!»

Парень искоса посмотрел на следователя. Наконец, набравшись решимости, сказал:

— Не верю, что ты это серьезно…

— То есть?

— Ну то, что ты сказал о нашей жизни и…

— Это Тузенбах, — перебил его следователь. — Это сказал Тузенбах, а я просто повторил его слова.

— Тогда другое дело!

И они стали читать дальше, реплику за репликой, все более взволнованными голосами.

— «Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человек будет так же вздыхать: «Ах, тяжко жить!» — и вместе с тем точно так же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти».

— «Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести-триста, наконец тысячу лет — дело не в сроке — настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее — и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье».

— «Смейтесь! Не то что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, останется постоянною, следуя своим собственным законам, до которых вам нет дела или по крайней мере которых вы никогда не узнаете. Перелетные птицы, журавли например, летят и летят, и какие бы мысли, высокие или малые, ни бродили в их головах, все же будут лететь и не знать — зачем и куда. Они летят и будут лететь, какие бы философы ни завелись среди них, и пускай философствуют как хотят, лишь бы летели…»

— «Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста… Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе… Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава…»

— «Какие пустяки, какие глупые мелочи иногда приобретают в жизни значение вдруг, ни с того ни с сего. По-прежнему смеешься над ними, считаешь пустяками или все же идешь и чувствуешь, что у тебя нет сил остановиться. О, не будем говорить об этом! Мне весело. Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены, березы, и все смотрят на меня с любопытством и ждут. Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!»

— «Прежде человечество было занято войнами, заполняя все свое существование походами, набегами, победами, теперь же все это отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить; человечество страстно ищет и, конечно, найдет. Ах, только бы поскорее!»

— «Музыка играет так весело, бодро, и хочется жить! О боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь… Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем…»

— «Все равно! Все равно!» — говорит Чебутыкин. А вот мне — это уже я говорю — не все равно. У меня в пятке колючки. Помнишь, я наступил на морского ежа?

— И правда, как мы раньше не вспомнили об этом?!

— За разговорами вылетело из головы. Да и пятка беспокоила не очень, а вот теперь разболелась.

— Я позвоню администратору, — сказал следователь. — Так оставлять нельзя! Кажется, у меня есть булавка. А ну-ка, посмотрим… О, даже две, вот в лацкане. Еще бы кое-что достать…

Дежурный в трубке удивленно спросил:

— Вам опять нужны книги? Уже все прочли?!

— Нет, книги нам не нужны, — объяснил следователь. — Нам нужно немного оливкового масла, ваты и… все. Что случилось? Да наступили на морского ежа.

На этот раз в дверь постучал другой служитель «Большой национальной». Молодой парень с припухшими от сна глазами.

— Ты один не справишься, — сказал следователь и, закрыв дверь за парнем, повернул ключ на два оборота.

— Ты что, сам будешь доставать колючки?

— А почему бы и нет? Снимай правый ботинок. И носок тоже.

— Именно эти слова сказал мне вчера ваш шеф.

— Сейчас меня не интересует, что тебе сказал шеф… Подожди, сначала я зажгу спичку и прокалю булавку.

Парень сел на кровать, снял правый ботинок и носок.

— Вот увидишь, я сейчас по одной вытащу все колючки. Только поверни лампу, а то свет бьет в глаза.

Близилось утро. Мы молчали. О чем еще говорить? Мы переговорили уже обо всем на свете. Кроме того, сказались усталость и бессонная ночь.

Мы то слонялись по комнате, то стояли у окна.

— Духота здесь, — сказал я и распахнул окно.

— Я тоже хотел это предложить, но не решался.

— Почему? Нужно было сказать. Мы здесь одурели от духоты, а я до сих пор не догадался открыть окно!

— Моросит! — заметил парень, высунув руку в окно.

— Правда? Значит, прогноз Менеджера оправдался. Ну, теперь это надолго…

— Да уж наверняка… Слушай, который час? Мои часы остановились.

— Без двадцати пять.

— Скоро появится Менеджер.

— Раньше пяти его нечего ждать. Но так или иначе, скоро мы опять будем втроем.

Мы обменялись еще несколькими ничего не значащими репликами, потом я захотел в туалет. Закрыл окно и велел парню встать у входа в туалет.

— Дело известное! Снова петь национальный гимн.

Поводом послужил неожиданно образовавшийся сквозняк. Ведь дверь и окошко в туалете были открыты. Порыв ветра распахнул окно в комнате. То ли оно плохо закрылось, то ли следователь не прикрыл его как следует. Но одновременно захлопнулась и дверь туалета. Если раньше в 717-м номере все было спокойно, то теперь ситуация резко изменилась.

Когда парень увидел, что окно распахнулось, а дверь туалета захлопнулась и следователь не может ее открыть, ветер словно сам потащил его к окну. Он вскочил на подоконник и перебрался на карниз. Только бы добраться до пожарной лестницы, тогда агент службы безопасности уже не сможет преградить ему путь! Карниз был узкий, и парень передвигался очень осторожно, прижимаясь к стене. Он ни о чем не думал, да разве было время думать? Инстинкт самосохранения подталкивал его вперед…

Ну а следователь, как только дверь туалета захлопнулась, почувствовал себя как зверь в ловушке. Толкнул дверь и понял, что ее заклинило. Тогда навалился на нее всем телом, и дверь поддалась.

— Не уйдешь! — крикнул он, вваливаясь в комнату с пистолетом в руке.

Но комната была пуста. Свет люстры под потолком и двух бра мешал ему видеть, что происходит за окном. Следователь мгновенно погасил все лампы, подбежал к окну и увидел парня из кафе «Спорт» на карнизе, в трех-четырех метрах от себя. Прижавшись к стене, он медленно продвигался вперед. Теперь, когда в комнате было темно, следователь видел его очень хорошо. Дождь усилился и мешал парню двигаться быстрее.

— Не уйдешь, слышишь?! — крикнул следователь еще раз, свесившись с подоконника и прицеливаясь.

Тогда парень остановился и медленно повернулся к окну. Сердце бешено колотилось. Это конец. Попытка к бегству окончилась провалом. Если бы агент задержался-в туалете еще хотя бы минуты на две, он успел бы добраться до пожарной лестницы, пулей слетел бы вниз, выскочил на улицу и бросился к вокзалу. Там спрятался бы в пустом вагоне или в каком-нибудь другом месте. И может быть, удалось бы установить связь с организацией.

Но, увы, слишком поздно. Агент службы безопасности лежал на подоконнике в трех метрах от него, наставив пистолет. А внизу пропасть — семь этажей.

— Теперь уже поздно! — сказал я ему не очень громко, чтобы не разбудить постояльцев «Большой национальной».

Поднимать шум не в моих интересах. Краем глаза я взглянул на часы. Без десяти пять или около того. Если сейчас появится Менеджер, он поднимется по пожарной лестнице и преградит ему путь. Или заберется на подоконник другого номера. Или позовет на помощь персонал гостиницы, и они натянут внизу сетку. Ну да, если появится Менеджер, мы вдвоем наверняка возьмем его живым.

Парень балансировал на высоте седьмого этажа, на двадцатипятисантиметровом карнизе, словно акробат на канате, не зная, что делать дальше. Двигаться к пожарной лестнице было уже бессмысленно. Агент службы безопасности не станет с ним церемониться, а просто-напросто выстрелит. И не промахнется — он же отличный стрелок. К тому же в комнате темно. В отблесках вокзальных огней он представляет собой прекрасную мишень. Почему, почему он не попытался бежать раньше, во время прогулки по городу, когда шансов на успех было больше?! Почему он решился только в последнюю минуту?

— Слышишь, не уйдешь! — Глухой голос следователя доносился как будто из бездны.

Он прижался к стене и замер. Чего он ждал? Почему не двигался дальше, к пожарной лестнице? Ведь это означало бы, что агент выстрелит, наверняка выстрелит в ноги, чтобы только ранить его… Впрочем, сколько можно простоять на карнизе шириной в двадцать пять сантиметров? Пока он держался за стену, но надолго ли это? Под ним колодец в семь этажей, а на дне каменные плиты внутреннего двора. Попыткой к бегству он дает им серьезную улику. Этого они, видимо, и добивались. Что же теперь делать?.. Вернуться в номер? С таким доказательством своей вины? Теперь он у них в руках, и они попытаются вытянуть из него все, что ему известно об организации. Допрос в Центре, конечно же, будет совершенно не похож на вчерашний. Итак, выход один: броситься в пустоту с высоты седьмого этажа.

Но парень не находил в себе мужества сделать это.

К счастью, шеф забронировал номер не на первом этаже. Если бы комната находилась на первом этаже, то за те несколько минут, пока я пытался открыть заклинившую дверь туалета, парня бы и след простыл! Выскочил бы на улицу — и поминай как звали!.. К счастью, я успел пригвоздить его к карнизу в трех метрах от себя. Может, парень, все хорошенько взвесив, вернется обратно? Впрочем, это необычайно трудно — вернуть его в номер. Он может оступиться или нарочно прыгнет вниз… Четвертый по делу «Туалетная бумага» проглотил цианистый калий. А парень из кафе «Спорт» — теперь уже преступник — может прыгнуть навстречу смерти. Надо что-то делать… Любой ценой нужно избежать катастрофы. Подозреваемый перестал быть просто подозреваемым, теперь я твердо знаю, что он преступник. План дал ожидаемые результаты, гениальный план сработал и дал доказательства, которых нам так недоставало, которые другим методом мы вряд ли получили бы. Но спокойно! Вот-вот появится Менеджер. Дверь заперта, но он поймет, что в номере что-то происходит, и либо откроет дверь другим ключом, либо взломает ее, либо выстрелом из пистолета выбьет замок. Моя же задача — не спуская с парня глаз, придумать, как вернуть его в комнату.

Парня сковал леденящий страх. Если он опять попадет к ним в руки, на него обрушатся такие испытания, которых он не выдержит. Нет, нельзя допустить, чтобы они торжествовали. Он не может вернуться к ним, после того как сам себя заклеймил. Внизу под ним — бездна. Достаточно оступиться, и уже через секунду его мукам наступит конец. Двадцать пять сантиметров — это ничто… Но парень не находил в себе сил сделать один-единственный шаг навстречу смерти.

Вдоль вокзального перрона начал маневрировать тепловоз. Один тепловоз или с составом? В предрассветной мгле понять было трудно. Он видел только фары тепловоза — два блестящих маленьких круга, — и ему вдруг вспомнилась ее грудь, ее тело. «Давай. На почтамте?» — «Ага». — «Договорились! В семь часов на почтамте, у окошка „Международная заказная корреспонденция“». Парень закрывает рукой глаза, чтобы не видеть фар тепловоза, чтобы исчезло это видение. У него нет никакой надежды… Пусть быстрее произойдет то, что должно произойти… Он выведет из себя следователя, тот не выдержит и выстрелит. А он, получив пулю в грудь или в живот, полетит в пропасть. Падение будет простым и неизбежным… Пусть все кончится здесь, во внутреннем дворе «Большой национальной»…

— Иди назад к окну! Нечего изображать из себя акробата. Теперь я знаю, какой ты «лояльный гражданин»… Возвращайся к окну, слышишь?

Я говорю ему это и смотрю прямо в глаза.

Вдруг пронзительно зазвонил будильник. Кто-то, видимо, оставил окно открытым. Или постоялец, которому рано вставать, или служитель, заступающий на дежурство.

— Не смотри на меня так, это будильник. Возвращайся, пока все еще спят и никто нас не видит. Не вынуждай меня применять оружие. Ты же понимаешь, если я выстрелю, ты не удержишься на карнизе. Под тобою пропасть… Если упадешь — все. Возвращайся потихоньку обратно!

А парень будто не слышит. Уставился невидящими глазами, словно сквозь меня, словно разглядывает что-то далеко на горизонте. А ведь никакого горизонта за мной нет. Там стена, а в стене дверь под номером 717. Скоро в нее постучит Менеджер, мы вдвоем заблокируем его на карнизе, и тогда всему наступит конец… Вот он, у меня перед глазами. Я лежу на подоконнике с пистолетом в руке, немного высовываюсь и говорю:

— Тигр.

Это слово внезапно пришло мне в голову, и я невольно его произнес вслух.

— Тигр, — повторил я, а парень продолжал смотреть на меня пустыми глазами. — Тигр — так называется та загадочная река, — объяснил я. — Пункт четвертый по вертикали. «Река, которая не только топит, но и пожирает».

В то самое мгновение, когда я напомнил ему о четвертом пункте по вертикали, в тот самый момент, когда я произнес и повторил слово «Тигр», во мне что-то произошло… Это коротенькое слово «Тигр» вырвалось у меня само собой. Я еще не знал, какие последствия оно за собой повлечет. Это слово, оказывается, имело самое непосредственное отношение к плану, к спектаклю, где я играл не последнюю роль. Вот сейчас я дернул за конец нитки, и клубок стал разматываться… Как фокусник, когда он за кончик вытаскивает длинную ленту связанных между собой разноцветных платочков. Как только я сказал «Тигр», события вдруг предстали передо мной в ином свете — все то, что мы пережили с парнем с семи часов вчерашнего утра… Я не могу его предать… Нет, не могу. Если бы он не забрался на этот проклятый карниз, если бы не совершил в последний миг прыжок-признание, если бы я не понял, что он виновен, если бы все продолжалось, как и раньше, если бы не образовался этот проклятый сквозняк и дверь туалета не заклинило, тогда, может, со мной ничего и не произошло бы. Но теперь я знаю: он виновен и это я обеспечил для нас ту информацию, которой мы раньше не располагали. Много часов подряд я играл в этом спектакле, и теперь он закончился триумфальным успехом. Предать парня сейчас, когда он сознался, я не могу. Ведь это я подтолкнул его к признанию… Я притворялся, будто очень чувствителен, будто отношусь к нему по-дружески, будто я человек и у меня есть душа… Я надел маску человека, играл роль человека. Теперь мне ясно: я не просто играл роль, во мне действительно сохранилось еще что-то человеческое. Я не могу предать его, не могу… Вот он стоит недалеко от меня, а я вижу, как мы вдвоем гуляем по городу. План сработал с точностью хронометра, я приложил все усилия, чтобы обеспечить успех этого совершенного плана, но больше я не в силах играть… Еще один будильник трезвонит в «Большой национальной», два или три окна засветились на шестом и четвертом этажах. Менеджер постучит в дверь с минуты на минуту… В стремительном вихре проносятся передо мной эпизоды из нашей прогулки по городу: парикмахерская «Искренность», уличное происшествие, кафе «Прогресс», девушки-подруги, поездка на пляж, камни, что мы бросали в море, игра в футбол с мальчиками, луна-парк, дом ужасов и все, что приключилось в нем, возвращение в «Большую национальную», оливковое масло, вата, булавка… Я вытаскиваю одну за другой колючки из его пятки… Кроссворд, пункт четвертый по вертикали. «Тигр» — так называется «река, которая не только топит, но и пожирает», нет, я не могу его предать…

— Беги! — говорю я, смотря ему прямо в глаза.

Он не отвечает и не двигается с места.

— Беги! — повторяю я, угрожая ему пистолетом.

Он продолжает смотреть на меня пустыми глазами.

— Беги! — говорю я в третий раз.

Парень стоит все так же неподвижно, а Менеджер вот-вот появится.

— Ну беги же! — прошу я.

План сработал безукоризненно, а потом, словно скорпион, ужалил меня самого.

— Да беги же ты!

Я целюсь в него, сипло свистит тепловоз на вокзале, моросит мелкий дождь… Я смотрю на парня, и он словно растворяется в пелене дождя, нет, не растворяется, вон он, на карнизе.

— Беги! Беги, не то буду стрелять! — Я приказываю и умоляю одновременно.

Ждать больше нельзя. Менеджер уже стучит в дверь, стучит изо всей силы, но я не собираюсь открывать.

— Беги!

Парень не слушается и продолжает неподвижно стоять под дождем, а я не могу его предать… Менеджер уже стучит кулаками, старается выбить дверь, но она пока что выдерживает.

— Беги!

Менеджер стреляет в замок, дверь открывается. Он вваливается в комнату и какое-то мгновение стоит у порога с пистолетом в руке.

— Беги!

Я не могу предать его… Наш план безупречен, но так же, как самое «совершенное» преступление, он оказался в чем-то несовершенным. Мы все предусмотрели, учли каждую мелочь, все рассчитали с математической точностью, все исполнили безукоризненно, но допустили какой-то промах, какой-то просчет… Додумать я уже не успеваю. Менеджер буравит меня глазами, он не может поверить тому, что видит, что слышит. Это же я, следователь службы безопасности, доверенное лицо режима, фанатик режима, это я говорю задержанному: «Беги!» — и хочу, чтобы он бежал… Менеджер, видно, никак не может постичь, что со мной стряслось. Я сейчас не думаю о режиме, я думаю о парне, замершем на карнизе… Мы были вместе, я и этот парень на карнизе. Мы вместе гуляли по городу, мы теперь вместе в этой жизни, нас что-то неуловимо связывает. То, чего не учла служба безопасности… В плане допущена ошибка, в логике режима имеется серьезный просчет. Нет, люди не делятся на сторонников и противников режима. Это ошибка, роковая ошибка. Она — динамит, который взорвет всех нас. Нет, я не могу предать его, не могу… Я знаю, я понимаю, что́ меня ждет, но я его не предам. Не предам того человека, что стоит на расстоянии трех метров и судорожно вцепился в стену, вцепился в меня… Ошибка — все то, что мы считали очевидным и непреложным. Это ошибка в нас самих.

— Беги!

Парень представил, как Менеджер направил пистолет на агента, как двинулся на него угрожающе и вместе с тем растерянно, увидел, как агент прицелился в Менеджера, собираясь выстрелить, чтобы преградить ему путь к окну, как еще раз взглянул в сторону карниза и закричал: «Беги!», потом Менеджер, наконец сообразив, что здесь происходит, выстрелил в агента и попал в правую руку, пистолет выпал у того из руки и полетел вниз, потекла кровь, и только теперь, глядя на агента, скорчившегося на подоконнике, парень понял, что это настойчивое «Беги!» не было ловушкой, только теперь он инстинктивно кинулся к агенту — закрыть его своим телом, встать рядом, как друг. Парень сделал шаг к окну, еще шаг… Менеджер целится в него, а дождь все моросит; и карниз скользкий… Он пытается удержаться за стену, но карниз скользкий, скользкий… Он видит, как навстречу ему летит внутренний двор и все ближе большие квадратные плиты, похожие на клеточки кроссворда, расположенные по горизонтали и по вертикали.

Вьери Раццини ГОЛОСА

Перевод Е. Архиповой

Я невероятно удивилась, когда ты отыскал меня здесь, в моем нынешнем убежище, где я рассчитывала скрыться от всех, чтобы наконец-то осмыслить в спокойной обстановке (ты, конечно, понимаешь, все это временно) явления, которые и по сей день меня пугают, — в первую очередь то, что я утратила способность выстраивать мысли в логическую цепочку. Мне хотелось побыть в полном одиночестве, в пустоте, без всякого окружения или фона, так, чтобы никто не сумел меня обнаружить. А оказалось, ты в состоянии почти что с предметной точностью установить мое местонахождение, то есть вообразить себе номер в этой старой, забытой Богом гостинице. Да, все примерно так, как ты себе представляешь: я сижу за столиком, не выпускаю сигареты изо рта, вздрагиваю от малейшего шороха и глаза у меня опухшие. Пока ты не объявился и не потребовал — ну ладно, пускай попросил — все тебе объяснить, я собиралась написать полный отчет в ретроспективном изложении, в форме подробнейшего дневника — о том, что произошло за те три дня. А с момента, когда ты, не подумав о возможных последствиях, сюда проник, я стала задумываться: не сделать ли тебя своим собеседником. Пожалуй, для осмысления случившегося во всей его жестокости и комичности потребуется некая отстраненность или же Verfremdung[11]. А это возможно лишь при наличии собеседника: поскольку он находится рядом и время от времени подает реплики, ты в конце концов начинаешь, хотя бы отчасти, смотреть на события его глазами.

Эта идея не покидала меня с середины дня, и только сейчас, кажется, твой дух перестал бесконтрольно здесь витать. На скрипучем столике мне привезли горячий ужин, и я его с жадностью проглотила. Видимо, это все тот же инстинкт самосохранения (вернее, то, что чудом от него осталось), который привел меня сюда и в настоящий момент вынуждает открыть окно и проветрить комнату.

Не знаю, кому, кроме меня самой, может понадобиться моя писанина. И потом, слова — штука ненадежная, они почти наверняка окажутся не теми или, наоборот, слишком уж теми, поэтому я пока не решила, послать ли тебе мое произведение целиком, или только резюме, или вообще ничего. Я твердо уверилась лишь в одном: моим собеседником тебе не быть. Ты станешь просто-напросто одним из действующих лиц этой ужасной истории. В моем настоящем положении я буду руководствоваться только своим взглядом на вещи: у меня для этого все основания, да и такой подход, в сущности, неизбежен. Если с Verfremdung ни черта не получится — что поделаешь! Как тебе известно, я никогда им не злоупотребляла, а сейчас оно тем более не защитит меня от гнетущего страха.

Первое, что вспоминается мне из того июльского дня, — это человек, вошедший в темный тон-зал. Проходя передо мной, он на мгновение заслонил титры фильма «Мелоди», так что глаз успел выхватить белизну его рубашки в красную полоску нафоне экрана, превратившегося в траурное покрывало, с которого беспрерывным потоком текла кровь. Он сел рядом со мной и представился.

Однако, если рассказывать все по порядку, можно вспомнить и другое — в основном мысли, а также проклятый телефонный звонок, вытащивший меня из-под душа к пустой трубке, еще один, заставивший сломя голову мчаться в студию, что для меня просто мучительно, поскольку я в отличие от других страшно переживаю из-за опозданий. Так вот, мысли… По нелепому стечению обстоятельств (все это очень скоро начнет играть решающую роль), они были связаны с памятью, поскольку я проснулась с ощущением, что от меня ускользает прекрасный сон. Такое со мной случалось часто, и я не могла этого объяснить. Я постоянно твердила себе, что нужно вернуться к старой доброй привычке держать около кровати блокнот для записи только что увиденных снов. Впрочем, затея была бы абсолютно бесполезной, так как в те дни я почти не спала. И все же меня не покидало стремление разобраться в тех часах моей жизни, существование которых стирается в памяти.

Конечно же, я не забыла жару, город, покрытый красной пылью в палец толщиной, город, раскалившийся от неумолимого сирокко под побелевшим небом, полнейшую сушь, и не надо было раздвигать занавески, чтобы убедиться: сегодняшнее утро такое же, как вчерашнее. Это длилось уже несколько дней, потому после первой сигареты просто необходимо было принять душ, и только я встала под воду, как через минуту раздался этот чертов звонок. Вся в пене, рискуя поскользнуться или налететь на жужжащий вентилятор, я подбежала к телефону (автоответчик не был включен), а в трубке пустота.

В помещении благодаря кондиционеру было прохладно, но почему-то все они топтались на ногах: и Антонио Купантони, и Лучилла Терци, и Джованни Мариани, скрытый вместе со звукооператором Приамо Бьянкини за поблескивающим стеклом аппаратной. Я вошла в тон-зал М и увидела их всех на пустом пространстве, отделяющем три ряда кресел от длинных, крытых зеленым сукном пультов, что маячили в нескольких метрах от экрана вперемежку с аппаратурой для шумовых эффектов, массивной дверью, тумбой от письменного стола, каменной подставкой для ног, перевернутым велосипедом и старым гонгом, не помню, чтобы его когда-нибудь использовали.

Как мне объяснили, что-то сломалось в проекционной, то есть сегодня я против обыкновения спешила напрасно, поэтому у меня сразу возникла мысль: а не спуститься ли вниз, чтоб поставить нормально машину, а то я, как всегда, примостилась на бровке тротуара. Но осуществить эту затею мне помешали две вещи: во-первых, Лучилла Терци царственным жестом вручила мне сценарий фильма «The Diamond-Hearted Man»[12] (я взяла его с собой в свое импровизированное убежище, и по ходу дела буду из него много и дословно цитировать), а во-вторых, я обняла милую Эстер Симони, ставшую за последнее время еще стройнее, и ощутила при этом такую нежность, какую ее властный голос и решительные повадки не могли внушить больше никому из присутствующих. Мы знакомы, наверно, лет двадцать, я помню ее с детства, она часто бывала у нас в доме, играла с моей матерью на одной сцене, они вместе ездили на гастроли — и все такое прочее. Я заметила, что, раз вижу ее здесь, среди нас, значит, в фильме есть большая роль элегантной и очень энергичной дамы.

— Насчет элегантности не спорю, — вздохнула Эстер. — По сценарию ты — моя дочь. А что роль большая, так это громко сказано — один эпизод. Но Мариани клянется, что никто, кроме меня, не сыграет… Я думаю, он всем так говорит, а?

Наконец-то нас пригласили занять места.

Человек, вошедший, когда уже погасили свет, и севший рядом со мной (он шепотом представился: Массимо Паста — и протянул мне руку), был моим партнером по дубляжу во многих фильмах, однако мы никогда не встречались: каждый записывался сам по себе, на разных дорожках. Я повернулась к нему и ответила на рукопожатие.

— На этот раз я попросил, чтобы мы работали вместе, — добавил он тихо, — было бы глупо продолжать оставаться друг для друга какими-то призраками.

Последняя фраза меня поразила; однако экран уже заблестел так ярко и контрастно, что я лишь через секунду сфокусировала свой взгляд на ночном пейзаже с заснеженными лесами и холмами. Камера была установлена в достаточно низкой точке и перемещалась вслед за машиной — длинным черным лимузином, который мчался по пустынному шоссе.

Появилась надпись: Коннектикут, 1983, затем сосредоточенное, прекрасное лицо девушки, сидящей за рулем. За кадром раздался хриплый женский голос:

— Drive slowly, Melody. Please[13].

Судя по тону и по тембру голоса, это была мать. Затем лицо ее появилось на экране: искрящиеся синие глаза, круглое, полное упрека лицо, укутанное в темный мех (самые удачные роли Эстер, такие, как Джесси Ройс Лэндис или Анджела Лэнсбери):

— I don’t want to spend the night in the car[14].

— Yes, mother[15], — равнодушно ответила девушка.

— If your cousin had come, at least…[16]

— You know he doesn’t like parties[17].

— Oh. Food and conversation were both exquisite tonight. He’s a snob[18].

Вдали начал вырисовываться контур большого, погруженного в темноту дома — сплошные покрытые снегом башенки. Мелоди прошептала:

— Look… why is it all so dark?[19]

И именно в этот момент за утонувшим в темноте окном блеснула красноватая вспышка выстрела, а через несколько секунд еще одна.

Мелоди побледнела. Прибавила скорость, но задние колеса заскользили по льду, машина долго пыталась выровнять ход и в конце концов застряла на обочине. Мать, тоже белая как полотно и буквально онемевшая после пятой или шестой попытки сдвинуться с места, была на пределе. Мелоди вышла, подбежала к увязнувшему колесу и подложила под него свое замшевое пальто. Когда она снова садилась в машину, то еще раз взглянула на дом, погруженный во мрак и не подающий признаков жизни. Усевшись за руль, она переключила на бо́льшую скорость. Первая попытка не удалась, но наконец колесо сдвинулось с места. Машина рванула вперед. Вдруг из глубины до меня рикошетом донесся сухой звук — я не ожидала такого предательски брошенного камня в стереофоническом исполнении, но, в общем, за то я всегда и любила кино; гонка Мелоди по снегу, который на каждом повороте освещали желтые фары, становилась лихорадочной, да еще этот дом, казавшийся все более внушительным, хотя ничуть не приблизился.

Вот он снова возник за высокими деревьями, на некоторое время скрывшими его из виду, — весь из белого камня, засыпанный снегом, — наверняка у его создателей были самые мрачные мысли, и это ощущение усилилось, когда Мелоди, стремительно взлетев по ступеням к входной двери, обнаружила, что она взломана. Мать догнала ее, держа в руке совершенно не нужный ключ, и вслед за ней погрузилась в темноту.

— Joe!

В глубине прихожей поблескивало пламя камина; послышался странный хрип. Девушка метнулась туда и в трепетавших бликах огня увидела мертвенно-бледного старика, лежавшего в кресле. Вся грудь его была в крови, из нее вырывалось предсмертное хрипение.

Они приблизились к нему.

Старик открыл глаза. Поднял руку, показывая на пустые шкафы.

— The Cellinis… — воскликнула мать, вся в слезах, — the whole collection!..[20]

Старик сделал ей знак замолчать, затем повернулся к Мелоди.

— Joe… — пробормотал он чуть слышно. И больше ничего не смог добавить.

Мелоди, оставив рыдающую мать, выбежала из комнаты, кинулась вверх по лестнице, по галерее и оказалась в кабинете. Опрокинутая лампа удлиняла и увеличивала тени. Пятна крови вели к спальне.

— Joe…

Он лежал на полу среди осколков разбитого зеркала; лицо было прикрыто окровавленным обрывком ткани. Казалось, он без сознания, но, когда Мелоди нагнулась над ним, он разжал онемевшие пальцы и медленно приоткрыл лицо. Я помню, что этот жест, торжественный и одновременно очень интимный, душераздирающий, произвел на меня даже более сильное впечатление, чем кровоточащий, изуродованный нос.

Девушка выпрямилась, посмотрела вокруг. Телефон был в двух шагах от нее, рядом с фотографией юноши в военной форме (на ней Джо нельзя было узнать: светлые глаза, слегка орлиный профиль, на губах доверчивая улыбка).

Сцена постепенно погрузилась в темноту, и на экране появился судья в мантии, ожесточенно стучащий молотком под страшный гул в зале. Я впервые открыла текст, чтобы читать по-итальянски реплики, соответствующие изображению на экране. Массимо Паста, обменявшись со мной мимолетной улыбкой, сделал то же самое и в тот же самый момент.

Судья снял очки, навис над двумя разгневанными адвокатами, стоящими друг против друга, и обратился к более пожилому:

— Адвокат Форман, вы пытаетесь превратить гражданское дело в уголовное, что недопустимо. Требования господина Джозефа Шэдуэлла вполне законны, а вы не приводите достаточных аргументов для того, чтобы страховая компания Годдуина, которую вы представляете, была освобождена от возмещения ему убытков. Делаю вам предупреждение и прошу впредь воздержаться от голословных заявлений.

Протест адвоката был прерван очередным ударом молотка, восклицаниями публики и новой репликой судьи. В части зала, отведенной для прессы, некто с выражением недоумения закончил что-то писать и закрыл блокнот, в то время как его сосед показывал всем альбом с набросками портретов: покойного Фредерика Шэдуэлла, Мелоди, ее матери; четвертая рамка была пуста, и под ней стояла подпись: Джо Шэдуэлл, наследник.

Рим, год спустя. Детский визг заглушил объявление в зале аэропорта; молодой человек повернулся, улыбаясь слегка раздосадованной улыбкой, это Джо Шэдуэлл, но на лице его нет и следа всего пережитого.

Он быстро вошел в соседний зал, остановился у окошка информации и вдруг почувствовал, что кто-то коснулся его руки; еще мгновение — и на шею ему бросилась Мелоди.

В этот момент ко мне подошли и сказали, что меня ждут в аппаратной. Не отрывая глаз от экрана, я спросила, кто именно. Ваш муж, прозвучало в ответ.

Казалось, Андреа, по ту сторону стекла, внимательно следит за ходом фильма. Он отвлекся, лишь когда я вошла, встретив меня подобием улыбки. Я заметила, что его гладкие волосы только что вымыты; одетый вот так, в джинсы и теннисные туфли, он казался моложе своих тридцати пяти. Он показал на экран.

— «Порше Каррера». Великолепная машина.

Через стекло я в свою очередь следила за тем, как Джо складывает чемоданы в багажник и показывает Мелоди что-то в небе. Я не разозлилась, напротив, мне было приятно увидеть Андреа, и я ему это сказала, но, боюсь, невольно встала в позицию обороны.

— Ты, естественно, удивлена, нечего даже спрашивать, — произнес он тихо, на одном дыхании.

— Ну, не делай из меня плохую актрису, — пошутила я. — Кто-кто, а я-то умею скрывать свои эмоции.

Он перевел взгляд на экран.

— Американское производство?

— Да.

— Сразу видно. Достаточно хотя бы одной этой панорамы синхронной камерой в толпе людей… какие затраты! А кто этот мужчина рядом с тобой?

— Что за вопросы?

— Ладно, ладно, извини. Это я так.

— Ну, со мной ты так обращаешься по привычке. Интересно, с другими ты такой же?

— Ты прекрасно знаешь, что да и что многие попадаются на эту удочку — главное, казаться естественным. К сожалению, ответы редко бывают интересными. Но если бы у меня пропало любопытство…

Мужчина в белом халате, который меня позвал, смотрел на нас, а не на экран. Я первая вышла из полутьмы на безликий свет коридора.

Андреа придвинулся совсем близко, даже коснулся меня, затем прошел вперед и остановился.

— Еще один вопрос: ты помнишь, какой сегодня день? Пятое июля. Ровно год, как мы расстались.

— Это случилось не в один день, — невольно вырвалось у меня. — Разве что…

— Ну почему же не в один? Я ведь переехал, помнишь?

— Да, но… — Я осеклась, вспомнив, как в первый раз сформулировала для себя мысль, что должна его бросить, и тогда она показалась мне лишь моим сиюминутным настроением. Потом, спустя месяцы, я возвращалась к этой мысли и находила ее весьма здравой.

— Что «но»? Договаривай.

— Все происходит постепенно, Андреа.

— Ну да, я знаю — «бесчувственно»!

— Я должна посмотреть фильм, — сказала я. — Завтра начинается дубляж.

— Подожди. Я хотел пригласить тебя сегодня на ужин.

Я недоуменно взглянула на него и не сразу ответила, так как увидела, что из зала выходит Эстер Симони. Она кивнула нам обоим, вновь посмеялась над тем, что уже целиком просмотрела свою роль, и ушла.

— По-моему, — проговорила я наконец, — годовщина разрыва — не та дата, которую стоит отмечать.

— Отчего? Тебе же теперь лучше, разве нет? Именно это и есть самое важное. Ты, если не ошибаюсь, даже от бессонницы избавилась, сама говорила.

Я промолчала — не потому, что мне нечего было ответить, наоборот, меня взволновало одновременно несколько моментов: я не понимала, что он имел в виду, сказав «тебе же теперь лучше», к тому же я не помнила, чтобы я в последнее время говорила с ним о себе, и главное — он извращал смысл моих прошлых и нынешних высказываний, меняя порядок слов и искажая контекст, то есть используя их в качестве принадлежащего ему материала.

— Ты прав, нам надо поговорить, — сказала я наконец. Я взяла его под руку и повела к выходу. — Но не сегодня. Боюсь, я не готова к беседе с тобой.

— К беседе… — повторил Андреа, остановился и стал искать в карманах сигареты. Он только что выбросил окурок, значит, это была уловка, чтобы освободиться от моей руки. — Да никакой беседы, просто надо пообщаться.

— Я бы хотела привести свои мысли в порядок, прежде чем общаться с тобой.

— По-моему, они у тебя всегда были в полном порядке.

Мы дошли до верхней ступени лестницы, и я его лишь слегка обняла на прощанье.

Но не успела сделать и трех шагов, как раздался грохот падения, затем проклятия, тут же сменившиеся жалобными стонами. Я вернулась: он лежал на полу, скорчившись от боли, в самом низу лестничного марша; очки съехали на искаженный гримасой рот. Я готова была расхохотаться. Но пока спускалась, чтобы помочь ему, в голове пронеслось: фильм безнадежно ускользает от меня.

Так оно и вышло. Его щиколотка распухала на глазах, и, конечно же, я не могла его бросить. В машине, во время езды, недолгой и трудной, как бег с препятствиями, он всем своим видом просил у меня прощения, а я от неловкости не сводила глаз с дороги. Однако его бледность и молчание удивили меня, он продолжал молчать и перед окошком регистратуры в отделении травматологии, хотя очередь из десятка человек могла бы послужить великолепным материалом для его обычных комментариев. Он явно чувствовал себя очень плохо, раз до сих пор еще не отметил шепотом, что лицо медсестры за окошком — ледяные глаза, короткий нос, рот, готовый укусить, — было, без сомнения, копией лица Эдуарда Робинсона: одна из его любимых теорий состояла в том, что генетика подражает кино и телевидению.

Он даже не вышел из себя, когда женщина за окошком закрыла перед нашим носом матовое стекло и исчезла.

Прошло довольно много времени, прежде чем она снова его открыла.

— Несчастный случай? — процедила она сквозь зубы.

У нас появилась надежда.

Потом был первый обмен информацией, первая подпись, первый, весьма поверхностный, осмотр. В атмосфере хваленой медицинской расторопности прошел весь день. Мы приехали домой к Андреа, совершенно измотанные, когда солнце уже заходило.

Несмотря на только что купленную палку, Андреа пришлось опереться мне на плечо. Помню, как, войдя в подъезд, он посмотрел на ступени, отделяющие нас от лифта, и рассмеялся.

— Та первая медсестра просто незабываема! — Он перевел дух, готовясь к восхождению. — Издали она показалась мне похожей на Эдуарда Робинсона, но, когда я увидел, как грациозно она водрузила свою задницу на вращающийся стул, мне стало ясно: она — копия Маризы Мерлини.

Мы поднялись в квартиру. Цепляясь за книжные полки, которыми были увешаны все стены, Андреа доковылял до гостиной и растянулся на диване под открытым окном. Он позволил мне подложить ему под ногу подушки, попросил виски с большим количеством льда. Я принесла. Он сделал два больших глотка, глядя на улицу. Красные и лиловые отблески неоновой рекламы в угасающем свете дня придавали его лицу неестественный цвет.

— Ну и жара! — вздохнул он. — Моя бабушка любила повторять: не жалуйся, еще хуже будет. Я посмеивался над ней, но она упорно считала, что жара — это вопрос самовнушения.

Я подтащила кресло к дивану, но, прежде чем успела сесть, он протянул мне пустой стакан и глазами показал на распухшую щиколотку.

— Сейчас у меня очень тяжелый момент, налей-ка еще.

Я принесла бутылку, недоумевая, почему он счел необходимым оправдываться передо мной. Он снял очки, закрыл глаза.

— Я обнаружил одну любопытную вещь… В том, что касается дубляжа. После войны все реформы в этой области четко разрабатывались, и финансировались согласно плану Маршалла. Подумать только: они всеми способами противодействовали настоящему кино и поддерживали дублирование. Губа не дура!

Он замолчал, продолжая лежать с закрытыми глазами. Я бесшумно встала и, смотря на него вот так, сверху, пыталась запечатлеть в памяти его образ, что называется, статичный и целостный. В момент крайнего раздражения и неловкости у меня в голове, как правило, фиксировались лишь отдельные детали: нос, рот, глаза, лоб, их невозможно было составить вместе, и тогда приходилось мысленно обращаться к фотографии. Я отошла, прежде чем он смог увидеть, как я его разглядываю. Быстро приняла душ и побежала вниз купить что-нибудь на ужин.

Оказавшись на улице, я сообразила, что не знаю поблизости ни одной закусочной, кроме «Тимбаллино д’Оро» — сплошные огни и зеркала, — считавшейся чуть ли не местом фашистских сходок, поэтому ни я, ни Андреа, ни наши друзья годами туда не заходили. Но, говорят, теперь уже это не имеет значения, все уравнялось, и совершенно ни к чему оглядываться на традиции. И действительно, когда я вернулась с ростбифом, мороженым и другой едой, аккуратно завернутой в элегантную коричневую бумагу, Андреа ничуть не удивился: оказывается, он и сам недавно там был. В конце концов, почему мы не должны считаться с собственными удобствами, добавил он, думаю, испытывая при этом ту же глухую злобу, то же ощущение своей ничтожности, что и я.

Ужин в бумажных тарелках был поспешно подан в столовой на столе из красного дерева. Не говоря ни слова, мы сели на стулья, закрытые чехлами из цветастого шелка, который мать Андреа — невозмутимая, как свет люстры, падающий нам на лица, — не уставала называть «кремово-красный кретон», при этом полагалось улыбаться. Мне бы следовало справиться о ней, но страх перед обменом пустыми любезностями оказался сильнее страха пустоты; к тому же Андреа ел с такой жадностью, как будто хотел отыграться за этот выпавший ему длинный черный день.

По окончании ужина исчерпала себя и необходимость быть вместе. Андреа, еще более усталый и страждущий, прошел в спальню, включил телевизор и лег. Он сказал, что к завтрашнему дню ему нужно написать для газеты рецензию на спектакль «Клейст на неаполитанском диалекте в сопровождении фольклорной музыки под путипу» — помню, с каким отвращением он это произнес, — но сейчас у него нет сил. Я поправила ему подушки, приготовила кофе и термос с ледяной водой, который поставила, вместе со стаканом и болеутоляющими таблетками, возле кровати. Затем тщетно пыталась проветрить помещение, но едва заметила, что мои движения стали лихорадочно-нетерпеливыми, как тут же ушла. О «годовщине» мы, к счастью, больше не говорили.

Дома меня ожидал беспорядок, который я оставила утром: смятые простыни, опрокинутая пепельница, брошенный на стул, еще влажный халат, и ни одного сообщения на автоответчике.

Когда я закончила разбираться, было уже за полночь, но спать не хотелось. Или, проще говоря, я не ложилась из страха, что не засну: меня вынуждали стоять на пороге гостиной накопившаяся усталость и воспоминание о тех ночах, которые я провела, ворочаясь на постели, — не выношу включенные вентиляторы и кондиционеры: как только я закрываю глаза, их жужжание начинает меня угнетать. Как слабоумная, я пристально смотрела на два дивана, обитых суровым полотном, на книжные полки, на картины, утратившие и смысл, и форму, на комод, который мне оставил Андреа (себе он взял только самое необходимое), на стоящий сверху телефон с автоответчиком, на разбросанные бумаги, на пустую вазу, на стопку пластинок, совсем здесь неуместную. Надо будет хотя бы сделать перестановку, но, с другой стороны, эта комната — своего рода совершенство.

Внезапно зазвонил телефон, все ожило. Наполнилось какой-то тревогой, потому что из трубки доносилось лишь дыхание — или прерванное дыхание, а затем вообще ничего, кроме внешнего шума. Я подумала то, что первым делом приходит в голову в такой ситуации: кто-то за мной следит. Сразу после этого звонка я набрала номер Федерико, долго слушала гудки. И, только ясно представив себе его темную квартиру с телефоном, звонящим впустую, я решилась положить трубку.

Второе событие — если я вправе так его назвать — произошло чуть позже, в ванной, перед чересчур льстивым зеркалом с двусторонней подсветкой, как в артистических уборных; я начала снимать бумажной салфеткой то немногое, что осталось от теней, которыми я намазалась еще перед выходом из дома. Не знаю почему, я остановилась и стала разглядывать свое лицо, сняв тени только с одного глаза. Усталость подчеркивала небольшую косину левого, которую одни считают совсем незаметной, другие — просто очаровательной, но из-за которой я тем не менее лишилась не одной хорошей роли.

В очередной раз у меня возникли сомнения, что макияж вовсе не скрывает, а даже подчеркивает мой недостаток; я говорю «в очередной раз», поскольку эти колебания начались с того вечера, когда я, пятнадцатилетняя, дебютировала в малодоступной роли Ариэля. Мне пришлось пережить сопротивление матери, первое прослушивание среди сотен жаждущих сверстниц, второе прослушивание среди немногих оставшихся, три месяца репетиций, которые благодаря Учителю — я всегда его так называла — часто затягивались до ночи, а то и до первых лучей солнца (помнится, мы выходили на улицу в серый предрассветный час, и он бормотал, уткнувшись лицом в шарф: «Столь бедственное кораблекрушенье… я силою искусства своего устроил так, что все остались живы»[21]. И вот наконец я там, наверху, над софитами, привязанная к стальной проволоке, при помощи которой я должна была ринуться вниз, «скора, как мысль», коснувшись в завершение своего полета плаща Просперо.

Головокружительный ракурс сцены не пугал меня; осознавая, что реплики Просперо неотвратимо приближают мое появление, я при этом не забывала свои. Я была так же спокойна, как любой другой на моем месте, но грим на веках мешал мне сосредоточиться. Я шепотом попросила платок у двух техников, отвечавших за успех полета; протягивая мне его, один из них вынужден был высунуться над бездной.

Я схватила платок, провела им по глазам — не для того, чтобы совсем свести на «нет» работу гримера, а чтобы лишь приглушить ее. Увидев на платке черные следы, я точно освободилась от чего-то. И тут, когда сердце уже готово было вырваться из груди, раздался властный и неумолимый зов: «Сюда, ко мне, слуга мой и помощник! Я жду тебя! Приблизься, Ариэль!»

Быстрее самого Ариэля (если это возможно), не меняя позы в полете, я умудрилась спрятать платок в рукав (таких узких рукавов я сроду не носила) за миг до того, как появилась в свете прожекторов. «Глотать я буду воздух на лету, мой путь займет лишь два биенья пульса». И я сделала все, как было задумано, без колебаний, в полнейшей тишине, которая, насколько я помню, зависла между двумя покашливаниями (после второго послышались аплодисменты — если верить знакомым, вполне заслуженные).

Впрочем, стоит ли записывать незначительный эпизод пятнадцатилетней давности. Но в то же время всем известно, что актриса не может не говорить о себе (я и так не слишком этим злоупотребляю). К тому же я поставила перед собой цель зафиксировать все, что напомнило те три дня, включая соответственно мысли и воспоминания, возникавшие у меня в голове. А этот эпизод я видела совершенно ясно и в мельчайших подробностях, причем в течение довольно длительного времени, и у меня возникло предчувствие, что он каким-то образом связан с моим прерванным сном.

Я попыталась больше ни о чем не думать.

Но на следующий день осознала, что, пропустив показ «Мелоди» (для удобства буду называть этот фильм так), я не только заполучила перспективу сумбурного и утомительного дубляжа, но и вновь отдалила знакомство с этим странным Массимо Пастой.

Если снаружи все оставалось неизменным, обстановка на студии, защищенной от палящего, но не сверкающего солнца, казалась необычайно оживленной. Там были те, кого я хотела увидеть в первую очередь — Массимо Паста и мой компаньон Мариани, с которым я давно собиралась переговорить, — но эти десять минут перед началом записи промелькнули молниеносно: я все время кого-то встречала, причем были и неожиданные встречи. В целом от проведенных на студии часов у меня остался ряд воспоминаний, и каждое из них связывалось с последующим. Все как бы указывало на существование еще и других колец, крепко сцепленных вместе. Именно колец, хотя пока рано акцентировать внимание на этом слове, обладающем — во всяком случае, для меня — совершенно особым значением.

Первый эпизод произошел в баре, когда мы пили кофе вместе с Приамо Бьянкини. Кто-то у меня за спиной не совсем лестно отозвался о ДАГе, нашей фирме, компаньонами которой были я, Мариани и Итало Чели, администратор, более того — совсем не лестно. Речь явно шла о вопросах бизнеса, то есть о сфере деятельности Чели, хотя я не все расслышала. Когда я обернулась, этот «кто-то» удалялся вместе со своим собеседником и, судя по всему, продолжал разговор. Я, по-моему, никогда раньше их не видела, да и Бьянкини тоже, но я была поражена, что этот красавец говорил нарочито громко. Я не придала этому большого значения — мир полон «актеров», — но в то же время подумала, что мы стали многих раздражать нашим четырехмиллиардным оборотом, хотя сейчас наблюдается период наибольшего расцвета во всей области, десять тысяч часов дубляжа в год: настоящий бум, упрочивший границы в нашем мире и создавший какой-то фантастический город, где на месте нефтяных насосов возвышаются колонны блестящих коробок с фильмами и телефильмами, которые качают из голосов деньги, притягивая профессионалов, бывших и будущих звезд, свалившихся с неба.

Семейный бар, где мы сидели среди огромного количества бутылок рома «Фантазия» и тряпичных кукол-карликов на старых шкафах, был наполнен нежной и льстивой болтовней, уникальной в своем роде, потому что голос у итальянских актеров всегда какой-то льстивый, взращенный на меду, даже у «злодеев» и «пролетариев» он бархатистый. В тот день ласковые трели издавали все, разогреваясь перед тем, как занять место у микрофона.

Эта стройность (или даже строгость) голосов поразила меня своим полным несоответствием не только содержанию разговоров, но и внешнему облику самой студии, лишенному какой бы то ни было архитектурной строгости. От старой постройки нетронутыми остались только стены, внутри же ничего заново отделано не было, с годами все только постепенно ремонтировалось и перестраивалось. В результате получился лабиринт, состоящий из кривых, изломанных коридоров, тон-залов, зальчиков, офисов, монтажных столов; здесь нет двух одинаковых лестничных пролетов, а единственная прямая конструкция — это шахта лифта. «Перестроенное здание» представляет собой нагромождение надстроек, а самого строения не видно, его больше не существует, как перестает существовать «фильм», когда занимаешься отдельными частями той надстройки, которой является дубляж.

Войдя в тон-зал М, я увидела через большое прямоугольное стекло аппаратной, что Мариани и Лучилла Терци уже на месте и ждут меня, хотя до начала записи оставалось еще несколько минут.

Я думаю, легко понять мое замешательство, когда мне объявили, как нечто само собой разумеющееся, что Паста записал эту сцену еще утром (ту, что я буду записывать сейчас), и я снова оказалась перед экраном в одиночестве. Не то чтобы я придавала этому особое значение. Пока я его не увидела, мой интерес к Массимо был вызван лишь серией несовпадений в расписании нашей работы, из-за которых мы — только благодаря миксажу — столько раз звучали вместе, но никогда реально вместе не оказывались. Забавно, не более того. Но сейчас, несмотря на его вчерашние слова (или именно из-за них), напрашивалась мысль, что он избегает встречи со мной, хочет и дальше скрываться на своей отдельной звуковой дорожке.

Мы с Мариани были разделены стеклом, но я находилась буквально в двух шагах от его лица, когда он мне это говорил, и я бы с удовольствием расквасила этот улыбающийся рот с длинными зубами, эту застывшую, как на старте, физиономию. И если иногда он мог быть милым, то сегодня пусть уж лучше не пытается. Я поставила сумку на кресло, вынув оттуда сигареты, карандаш и текст, и тоже сохраняла улыбку на лице, пока, повернувшись к нему спиной, не пересекла зал и не подошла к пульту. Я зажгла лампочку, взглянула на диалог из указанной мне сцены, нагнула пониже микрофон. Я попросила, чтобы мне в двух словах рассказали о фильме, чтобы иметь хоть какое-то представление о той, кого я дублирую.

Он сделал лишь одно конкретное замечание:

— Ты же видела: она моложе тебя, так что постарайся не утяжелять, особенно на низких регистрах.

Я не поняла, был ли это просто совет или намек на былые мои промахи, вполне возможные при нашей рутине.

— Послушай, Джованни, если ты когда-нибудь слышал в моем голосе грязь, то так и скажи.

— Нет, что ты!

— Может, я бываю чересчур патетична или сажаю голос на диафрагму?..

— Да нет же, не придумывай!

Я так настойчиво его расспрашивала, потому что знаю, как важно для актера, чтобы его постоянно кто-то контролировал, направлял (я только теперь осознала всю горькую иронию своих тревог!). Он вежливо, но решительно оборвал разговор:

— Я тебе это сказал только потому, что в начале фильма твоя героиня почти ребенок. Сейчас ты ее услышишь на английском, раз уж мы можем позволить себе такую роскошь. Надевай наушники.

— Прости мне мое занудство, но «почти ребенок» мне недостаточно в качестве описания моей героини.

— Катерина, я понимаю, что ты не виновата, но мы уже устраивали для тебя показ. — (Микрофон усиливал его нетерпение.)

Я не могла не признать правоту его слов.

— Послушай, сейчас уже пора начинать, завтра, может быть, тебе удастся выкроить время и посмотреть фильм. Я, правда, не знаю, будет ли свободный зал.

— Ты всегда меня держишь в ежовых рукавицах, — пошутила я.

Обычная ситуация: сжатые сроки, экономия.

Герои появились на экране, даже не дав мне возможности еще раз проглядеть реплики (да уж, актеру необходима зрительная память, он должен уметь мысленно видеть всю страницу монтажного листа на случай, если изменит другая память: вживание в героя), так вот, они появились на фоне красивого изгиба Тибра в обрамлении оконной рамы и штор.

Д ж о. Это церковь Сан-Карло-аль-Корсо. Не шедевр, конечно, но все же впечатляет.

М е л о д и. Потрясающе! Я не сомневалась, что тебе удастся найти что-нибудь в таком духе.

Д ж о. Если уж не я, так, может, хоть это удержит тебя подольше.

Он пересек комнату, уставленную вдоль стен книжными шкафами, налил им обоим вина, протянул бокал Мелоди и выпил, не чокнувшись с ней, хотя она подняла свой бокал.

М е л о д и. Ты продолжаешь думать о том, что я должна была позвать тебя, когда она лежала при смерти, ведь так?

Д ж о. Не знаю. Не могу собраться с мыслями.

Этих немногих реплик мне оказалось достаточно, чтобы понять предостережение Мариани: придется как следует поработать. Точно воспроизвести голос девушки — об этом не могло быть и речи. По собственному опыту я усвоила четко: звуковое выражение накрепко привязано к языку. Однако мой голос действительно был более низким и зрелым, чем могло выдержать лицо Мелоди. Лицо в самом деле очень нежное, и я уже подпала под его обаяние, как, впрочем, и Джо.

Надо сказать, за годы работы я привыкла не очаровываться блеском экранных образов. Но это лицо, с тонким профилем, с удлиненным разрезом глаз и чуть припухшими веками, с неясной улыбкой, уходящей к высоким скулам, было особенным и мало-помалу врезалось мне в память, потому что в проекторе все время прокручивалось одно и то же кольцо — один из многих фрагментов фильма, несколько реплик, одна за другой, которые надо было дублировать: Мелоди и Джо повторяли одни и те же движения губами, бросая одни и те же обеспокоенные взгляды, как будто по рассеянности киномехаников.

В поисках ключа я пыталась восстановить в памяти свой голос десятилетней давности и даже еще более давнишний, но ничего не добилась. Что мне помогло, так это комедии, записанные в тот период на телевидении, которые я на днях еще раз просмотрела и прослушала. Я хочу сказать, что найти нужную интонацию мне помог мой голос, воспроизведенный в записи: вспомнить его оказалось неизмеримо легче, чем свой реальный голос. Теперь уж все пойдет более гладко — так я думала, когда мы вновь принялись за работу.

М е л о д и. Мне всего лишь хотелось уберечь тебя от еще одного траура.

Д ж о. Я был привязан к твоей матери так же, как ты.

М е л о д и. Я знаю. Именно поэтому. Мне казалось, ты сможешь забыть. И даже если б ты приехал, что бы это изменило? Ведь лучшие врачи оказались бессильны.

Джо приблизился к ней, покровительственно обнял и протянул ей платок. Отошел.

Д ж о. Извини, я был несправедлив.

М е л о д и. Ее сердце не выдержало, она была уже не та. Для меня ее не стало вместе с твоим отцом в ту памятную ночь.

Д ж о. С той самой ночи мы все уже не те, что прежде, хотя внешность и обманчива. Я не могу не думать об этом, и ты не права: забывать нельзя.

Мою последнюю реплику нужно было переделать, о чем я и сказала Мариани, прежде чем мы перешли к новому кольцу.

— Почему? Все прекрасно.

— Прекрасно, да не совсем. — Я надеялась, его слух, такой чуткий, когда надо, уловит то же, что и мой. — Понимаешь, не стало вместе с твоим… Все эти «ст» очень плохо звучат.

— Что ты, Катерина, отсюда они звучат великолепно! — включилась в разговор бедняжка Терци (она была уверена, что в качестве ассистента должна предвосхищать возможные возражения начальства, благородно рваться вперед первой, как на поле боя. Но кое-кто прекрасно понял, что́ я имею в виду).

Он бесшумно подошел ко мне сзади, положил руку на пульт, быстро просчитал слоги в своей посредственной фразе, беззвучно проартикулировал их по буквам своими тонкими губами. Это был Джусто Семпьони, автор итальянских диалогов в фильме. Ему оказалось достаточно минимальной перестановки: «Для меня ее не стало в ту памятную ночь, вместе с твоим отцом».

Я попробовала произнести эту фразу, следя за движением губ Мелоди: «ст» и «м» теперь оказались в нужном месте, текст укладывался просто идеально. Тогда, выдержав его полный холодного удовлетворения взгляд, я сказала с наигранным равнодушием, что и предыдущая реплика — «Я не сомневалась, что тебе удастся найти что-нибудь в таком духе» — длиннее оригинала и трудна для произнесения.

Семпьони замер с карандашом в застывшей руке и сделал вид, что от удивления он не в состоянии мне ответить. Этой реакции я ждала давно; но тут между нами очутился миротворец Мариани и повторил, что все прекрасно, однако мы действительно можем переделать это «не стало вместе с твоим».

— Но не более того, — заключил он, возвращаясь в аппаратную.

Скажите пожалуйста! Я вновь взглянула на изящный синтаксис текста, зажгла сигарету. Семпьони исчез так же тихо, как и появился.

Привилегия отказаться от печально известной системы «сойдет первый вариант», конечно же, имела и негативный момент: я не могла позволить себе сделать ошибку. В таких случаях я сохраняю нейтральный тон, и для малозначительной реплики Мелоди он вполне подошел.

Мы перешли к новому кольцу, действие все еще происходило в квартире: герои поднимались на верхний этаж.

Д ж о. Пожалуй, я не так сильно переживаю утрату своего старика, он был совсем не похож на твою мать: она только казалась черствой, он же действительно был таким. Но незадолго до смерти он почувствовал необходимость открыться и даже объяснился мне в своей отцовской любви.

В застекленной галерее, где они находились, по лицу Джо пробегали световые блики и тени. Его тон выражал ироничное спокойствие.

Потом они вошли в спальню — совершенно белую, уютную, почти детскую из-за многочисленных кружевных занавесок и подушек; потолок как бы давил на Мелоди. Но Джо удовлетворенно и нежно улыбался (он обставил эту комнату для нее, к ее приезду, подумала я). Он положил чемодан на скамью, неподалеку от вазы с цветами, ожидая комментариев, которые, однако, не последовали. Тогда он продолжил разговор, как если бы не было никакой паузы.

Д ж о. Об этом объяснении старик сразу же пожалел. Все, что со мной случится, сказал он, будет мне наградой по заслугам… Пророческие слова в определенном смысле.

М е л о д и. Думаешь, он чувствовал нависшую угрозу?

Д ж о. Нет, просто у него был такой характер.

М е л о д и. Может быть, он думал о чем-то конкретном, о чем-то, что могло бы навести нас на след…

Д ж о. Прошу тебя, перестань! Хватит с меня моих собственных сомнений.

Сцена с двумя героями погрузилась в темноту. Я сидела в наступившей тишине и ждала нового кольца.

Паузы, повторы, сущий ад! Среди примерно двух сотен колец, которые приходится отрабатывать актеру, дублирующему героя, масса потерянного времени. Вот сейчас, например, ничего у меня не получилось гладко: две мои жалкие реплики пришлось переделать из-за дефекта записи, и они начали сновать взад-вперед — как муравьи, как какие-то звуковые зомби — вместе с репликами Джо. «Думаешь, он чувствовал нависшую угрозу?» Нет, не пойдет, давай сначала! «Узоргу юушсиван лавовтсвуч но шеамуд». Хорошо, повторим, «думаешь, он чувствовал нависшую угрозу». Извини, еще раз, здесь дыра! «Пророческие слова, в определенном смысле», «елсымс моннеледерпо ваволс еиксечорорп» — что-то тюркское. «Хватит с меня моих собственных сомнений», «йиненмос хынневтсбос хиом янемс титавх» — прямо арамейский язык какой-то. «О чем-то, что могло бы навести нас на след…», «делс ан сан итсеван ыб олгом отч отмечо…»

Наконец-то, как бы соединяясь со своей составной частью — голосом, появился зримый образ Массимо Пасты, и я получила подтверждение своим первым впечатлениям от той встречи в темноте: худощавое, оливкового цвета лицо, нечто черное и подвижное — густые волосы, глаза, изгиб век; стройная фигура. На вид немного старше меня — лет тридцати пяти.

В том, как он подошел, слегка наэлектризованной походкой, как пожал мне руку, была типичная демонстрация, как если бы он хотел показать, что я всего лишь часть его рутины. Извинился за опоздание, подал знак Мариани, открыл свой текст, положив его на мой пульт, зажег лампу: все с тем же видом, совершая ряд размеренных и просто необходимых действий. Я поймала себя на том, что наблюдаю за ним с бо́льшим вниманием, чем хотела бы. Мне никак не удавалось понять несоответствие между его просьбой дать нам возможность записываться вместе и его замкнутым видом. Но иногда у меня случается, что я путаю чувства, возникающие к партнеру в процессе игры, с солидарностью второй степени, которая зарождается в результате этой работы.

Он подал знак, что готов, не оглянувшись.

— Хорошо, — бодрым голосом откликнулся Мариани, — сейчас быстренько сделаем утреннее кольцо и перейдем к сцене на аукционе.

Мне хотелось выпить кофе, но я стояла как привороженная: не знаю чем именно — желанием увидеть Пасту в работе, новым срезом фильма или лицом Джо Шэдуэлла, в тот момент поистине ангельским.

В общем, села и стала смотреть.

Джо тихо повернул ключ, вошел в комнату, освещенную красной лампой, запер за собой дверь. Посмотрел на развешанные фотографии, выбрал из них одну и начал изучать.

Паста нагнулся к микрофону и изобразил удовлетворение; по-моему, тут он слегка перестарался, предвосхитив нечто, еще не отразившееся на лице у Джо. И действительно, Джо полистал книгу по электронике, остановился, приложил фотографию, сопоставил, лицо его просветлело, и только тут он прошептал:

— Наконец-то!

Из аппаратной послышалось: «Хорошо!», наложившись на голос в зале:

— И впрямь молодец! Великолепное «наконец-то», звучное. Прямо поэма!

Он засмеялся, поклонился двум фигурам, возникшим из полутьмы: Антонио Купантони (о нем я наверняка упомянула вначале), признанному обладателю одного из самых привычных итальянских голосов, и Эдмондо Грегори, замечательному характерному актеру, играющему в кино не один десяток лет.

Купантони прошел вперед и шутливо сказал, указывая на своего спутника:

— Вам бы стоило его отругать хорошенько. Представьте себе, я обнаружил его внизу, у входа, — стоит как изваяние: видите ли, ему черный кот дорогу перешел!

Грегори легкой походкой направился ко второму пульту.

— Ну да, — невозмутимо отозвался он, — я ждал, когда кто-нибудь пройдет, ты например.

— Ну и духота!.. Ты как? Может, послать за кока-колой или виски?..

— Нет-нет, спасибо. Я прекрасно себя чувствую.

Грегори мне нравится. Основное его достоинство то, что он никогда не жалуется, хотя аристократы из его амплуа, равно как и хорошие манеры, в жизни встречаются все реже. Многие из тех, кого он дублировал, уже умерли, и всякий раз, когда очередной такой персонаж находился при смерти где-нибудь в Сент-Мэриз хоспитал или в «Ливанских кедрах», мне казалось, что он только усилием воли сохраняет непринужденность, а на самом деле все угасает с каждым сообщением об опухолях и инфарктах, точно они обдают его ледяным сквозняком.

На его бесстрастную серьезность Купантони ответил улыбкой, показав свои безупречные зубы.

— Ну и что? Я спокойно прохожу, ведь я не помешан на суевериях, как ты.

— Нет, в твоем понимании, я тоже несуеверен. Черный кот и другие приметы лишьнапоминают мне, что в жизни то и дело сталкиваешься с темными силами, и об этом забывать нельзя. А так как жизнь актеров и вообще деятелей искусства более, чем у кого-либо, подвержена всяческому риску, поэтому все мы, за незначительным исключением, весьма осторожны. — Он поднял бровь и превратился в Джорджа Сэндерса. — Может быть, ты не в состоянии меня понять, а вот мама Катерины, уж она-то, великая непоседа, прекрасно знает, о чем я говорю.

Наверное, он был прав: Купантони не мог его понять, он обосновался в тон-студиях еще в нежном возрасте. Из этих темных инкубаторов он вышел, обуреваемый жаждой оказаться наконец перед камерой. А та в свою очередь, обнаружив весьма скоро ущербность его красивого и чересчур правильного лица — абсолютно непобедимую безымянность, — отнеслась к нему свысока, как к случайному любовнику.

Не помогла ни трехдневная, ни трехмесячная щетина, оказались бесполезными гривы волос, длинные шарфы, высокие воротники; его бы не заметили даже в белом фраке с блестками, но он упорно продолжал свою погоню за элегантностью, явно не безразличной тем двум семьям, между которыми он делил свои деньги и время. Даже в эту страшную духоту его оливковый костюм и легкий белый плащ, накинутый на плечи, были отглажены с маниакальной аккуратностью.

— Рядом с тобой мы выглядим какими-то оборванцами! — воскликнул Паста. — Правда, Катерина? Еще ни разу…

— Да ладно тебе, все это старье. Плащ я просто откопал в каком-то шкафу, годами там валялся.

— Вот, понятия не имеет о сглазе, — шепнул мне Грегори. — Ну можно ли носить плащ, когда дождем и не пахнет!

— «В каком-то шкафу!» А сколько их у тебя?

Купантони, ничего не ответив, подошел к микрофону, откашлялся. В фильмах, которые получала наша группа, да и во многих других, не было ни одного образа добропорядочного и благовоспитанного человека, оставшегося без соприкосновения с его талантом: это и впрямь был какой-то домашний и теплый голос, честный и симпатичный. То, что он находился на старте там, перед экраном, означало: в фильме вот-вот появится один из персонажей, столь редких в реальной жизни.

И действительно, он появился сразу же, в такси, из окошек которого мы все — я имею в виду себя и Пасту, Купантони и Грегори, стоящих около двух пультов в нескольких метрах от экрана, — узнали длинную панораму улицы Бабуино на закате.

Машина остановилась возле дома. Из нее вышел человек (он был на суде, вспомнила я, среди прессы), красивый, в калифорнийском духе, вызывающем восхищение и растерянность; его клетчатое пальто старого голливудского покроя, на мгновение всколыхнувшееся от ветра, придавало ему определенный лоск. Он расплатился, открыл входную дверь, прошел по галерее, в глубине которой сверкали огни.

И оказался в заполненном людьми зале. С каталогами в руках они осматривали выставку картин и антикварной мебели и производили то, что на нашем жаргоне называется «гур-гур».

Он сразу же направился во второй зал, оттуда попал в небольшую пустынную гостиную и наконец, постучав, вошел в какую-то дверь.

Ему навстречу поднялся, оторвавшись от своего драгоценного письменного стола, худой, небольшого роста человек лет шестидесяти; очки со стеклами в форме полумесяца, сидящие на середине носа, подчеркивали проницательность его взгляда.

К р у п н и к. Полагаю, аукцион будет волнующим. Милости просим.

Они пожали друг другу руки.

Х а р т. Это означает, что на сорок девятый лот кроме меня еще много претендентов?

К р у п н и к. В общем-то, сегодня у нас есть и другие значительные вещи, но это, безусловно, нечто сногсшибательное, можно сказать — жемчужина. У вас безупречный вкус, господин Харт.

Х а р т. На этот раз мой вкус ни при чем. Этот секретер принадлежал семье моей матери, итальянке по происхождению. Им пришлось продать его во время войны.

К р у п н и к. Да. А потом он оказался в Австрии.

Х а р т. По вашим расчетам, сколько человек сейчас хотели бы его приобрести?

К р у п н и к. Это непредсказуемый рынок, мистер Харт, и делать какие бы то ни было предположения рискованно.

Теперь в толпе покупателей появились Мелоди и Джо и вместе со всеми направились занимать места в только что открытом зале аукциона. Мелоди повернулась к своему кузену (я не забуду тот понимающий взгляд, которым мы обменялись с Пастой, одновременно надевая наушники и придвигаясь к микрофонам: это было похоже на начало идеального сотрудничества).

М е л о д и. Завидую твоему спокойствию. Я просто зритель и то волнуюсь, как на скачках, как будто сделала ставку.

Д ж о. Ты права, кто-то действительно сделал ставку и очень хочет приобрести этот секретер. А я хочу, чтобы он оказался у него.

М е л о д и. Ты хочешь сказать, что принимаешь участие в аукционе от чьего-то имени?

Д ж о. Думаю, ты скоро с ним познакомишься. Может быть, завтра.

М е л о д и. У тебя сложная задача.

Джо улыбнулся, показал на ряд стульев.

В своем кабинете мистер Крупник подошел к калифорнийцу, стоящему на пороге.

К р у п н и к. Не поддавайтесь эмоциям, мистер Харт. Если позволите, один совет: играйте, как будто речь идет о партии в покер, об обычной денежной ставке…

Х а р т. Но здесь изначально побеждает тот, у кого больше денег.

К р у п н и к. Однако никто не знает финансовых возможностей другого. Я всегда считал, что это дает широкое поле деятельности на аукционе, возможность застать соперника врасплох. (Протягивает ему руку.) Я забронировал вам место в третьем ряду.

У Грегори в роли Крупника и у Купантони в роли Харта все шло как по маслу: Грегори звучал точно, гармонично, без малейшей неуверенности в голосе; Купантони был полон убежденности и тепла, сокровенные истоки которых не мог понять никто. А вот те немногие реплики, которыми обменялись мы с Пастой, звучали фальшиво, и нам пришлось их переделывать. Безусловно, вины Пасты здесь не было; напротив, его голос, взятый чуть легче, идеально подходил Джо. Но самые простые реплики иногда становятся для нас, актеров, настоящими ловушками, когда начинаешь спотыкаться на ровном месте, и оговорки сыплются одна за другой. Мы посмеялись над этим. Грегори вспомнил одного своего юного коллегу, который, произнося в спектакле всего одну фразу: «Кушать подано», вышел на сцену и радостно объявил: «Подданные покушали».

Эта история меня не утешила. Все сказанные мною слова доносились как бы сквозь промокательную бумагу. Я была рассеянна, точно все это не имело ко мне ни малейшего отношения. Так, во всяком случае, заявил Мариани, тоже якобы с намерением подбодрить меня. А если так будет продолжаться, прибавил он, то стоило бы вновь вернуться к записи на разных дорожках. Складывалось впечатление, что он хочет осадить меня в моем стремлении улучшить качество работы — что-то было угрожающее в этом его размахивании пугалом разных дорожек; примерно так ребенку угрожают не пускать его к другим детям.

Я успокоилась, увидев в тексте, что в этом эпизоде мне осталась всего лишь одна реплика.

Харт решил не садиться на место и стоял около боковой стены неподалеку от Джо и Мелоди: судя по всему, ее красота на некоторое время полностью поглотила его внимание. Крупник объявлял «лот сорок девятый, римский секретер, датированный 1645 годом, из альтенвильской коллекции… центральная ниша в стиле барокко, колонки и отделка потолка из ореха и черного дерева, пол маркетри с изображением в перспективе, обманка из вогнутых зеркал… сто двадцать миллионов лир».

Предлагаемая сумма подскочила сразу, но уже через несколько мгновений борьбу продолжили лишь двое: Джо и некая дама в красном, которая, казалось, подавала Крупнику знаки, едва заметно поводя бровью. Обращал на себя внимание еще один человек, стоявший среди прочих в глубине зала; его серые глаза пристально следили за каждым движением Джо.

Цена возросла до двухсот сорока миллионов. Харт подошел к одному из сотрудников фирмы, устраивавшей аукцион.

— Это Джо Шэдуэлл? — шепотом спросил он.

Тот неохотно кивнул и отошел.

Харт подал знак, подхваченный на лету.

К р у п н и к. Триста.

Публика взорвалась у меня в наушниках бесконечными англосаксонскими «о-о!» и «о-о-о!». Многие стали смотреть на Харта, но только не Джо, поспешивший с контрпредложением. Восклицания в зале усиливались (мне страшно было представить себе, как плохо все это получится на итальянском: жалкая троица у микрофона, форсируя свои голосовые данные, тщится изобразить гул полного зала!). Новая цена Джо: триста девяносто миллионов… Затем удар молотка, означающий окончание борьбы. Юноша в сером приблизился к Джо, чтобы тот подписал бумагу, человек в глубине зала повернулся и исчез.

Д ж о. Мы попортили ему кровь.

Лишь теперь он решился посмотреть в сторону Харта.

М е л о д и. Не терзайся, это было великолепное сражение.

Д ж о. Ничуть не лучше других, только с тем отличием, что по здешним правилам за победу нужно платить.

Кто-то подошел пожать ему руку, и они с Мелоди направились к выходу. Харт проводил их взглядом и секунду спустя двинулся за ними.

Был вечер, я сидела в баре и не смогла бы объяснить, почему до сих пор не иду домой. Я просто-напросто позволила увлечь себя общей болтовней и даже согласилась на уговоры Массимо Пасты выпить кампари.

Когда он переходил от кассы к стойке, я вновь отметила что-то нервозное в его внешней уверенности; после того как Мариани и остальные отделились от нас, он начал с жаром говорить о фильме с Джин Харлоу, который нам предстояло дублировать: в скором времени мы должны были снова работать вместе.

— Я в третий раз буду Кларком Гейблом, — сообщил он с оттенком гордости (казалось, его настроение снова переменилось).

Последовало молчание.

Я посмотрела на него. Мне вдруг пришло в голову, что́ надо делать, чтобы разбить лед между нами, но я не знала, как к этому подступиться, к тому же не была уверена, поймет ли он меня.

— Моя мама дублировала Аву Гарднер в «Могамбо», — произнесла я наконец, — это перепев «Красной пыли», одного из наших фильмов с Харлоу. Я видела «Могамбо» в детстве и тогда впервые услышала голос матери, которым говорила женщина с чужим лицом. Помню, я раскапризничалась, и бабушке пришлось увести меня. Моим воспитанием занималась в основном бабушка.

— А кстати, твоя мама…

— Конечно, она и сама снималась, но в промежутках наделяла своим голосом роковых красавиц. Гарднер, разумеется, была ее вершиной. А сейчас, спустя четверть века, мне предстоит дублировать тот же персонаж, но в фильме, снятом на тридцать лет раньше.

Я спрашивала себя, удалось ли мне передать ему ощущение сбоя во времени. Он заметил, что я пожираю его глазами, и собирался что-то сказать, но тут нас прервал Мариани. Он предложил всем вместе где-нибудь поужинать и подчеркнул, что это идея Джусто Семпьони, с которым мне пора бы помириться.

— Извини, но я привыкла отвечать на провокации.

— Ах, так это он тебя провоцирует?

Паста хотел было тактично удалиться, однако Мариани остановил его.

— Да брось ты, это относится к нашей общей работе и ко всем нам.

— Диалоги, которыми он нас кормит в течение многих лет, самая настоящая провокация.

— У тебя предвзятое мнение, он сейчас один из лучших.

Паста пришел мне на выручку:

— Сколько раз нам приходилось прямо у микрофона переделывать реплики.

— Ну и что? Со всеми это бывает.

— Но Семпьони считает себя звездой, попробуйте оспорить хоть один его слог. Вот и сегодня он это продемонстрировал. «Не стало вместе с твоим» — как вам это нравится?!

Я, как обычно, слегка перегнула палку: моя привычка цитировать перлы Семпьони приводит к тому, что всегда именно я остаюсь в дураках. В конце концов мне пришлось принять приглашение.

Оба телефона-автомата в баре не работали, и я была вынуждена вернуться в тон-зал М и пройти в тесную, плохо освещенную канцелярию Итало Чели. За единственным столом сидела девица, и работавший у нее за спиной вентилятор направлял на меня зловоние пота, видимо скопившегося на ее теле за все время этого удушливого сирокко. Не то Чели, не то Мариани уже говорил мне о новой секретарше, и все-таки где ж они такую откопали, на складе радиоактивных отходов, что ли? Стараясь не поворачиваться к ней, я назвала себя. Девица изобразила на своей свинячьей физиономии подобие улыбки, признав меня, и, не сдвинувшись с места, развернула ко мне телефон. Лучше уж было вообще не разговаривать, чем в такой обстановке; я даже подумала отложить звонок, но в трубке уже раздались гудки, и Андреа сразу отозвался.

— Как дела?

Я просто задыхалась. Взяла платок и поднесла его к носу, делая вид, что время от времени сморкаюсь. Желтые глаза секретарши фотографировали все, возможно даже слова, вылетавшие у меня изо рта.

— Мне гораздо лучше, — продолжал Андреа. — Ты что, простудилась?

— Нет, немного заложило нос, вот и все.

— А-а… Совсем некстати при твоей работе. Палка, которую ты мне купила, оказалась очень ценной, я даже выходил.

Голос у него был намного бодрей, чем накануне.

— У тебя есть все, что нужно? А то я могла бы приехать. Правда, у нас на сегодня намечен ужин с коллегами, но я совершенно спокойно могу от этого отказаться, если тебе нужна помощь.

— Нет, не беспокойся, я вполне справлюсь сам. Грелка со льдом сотворила чудо.

Я представила себе, как он вынимает из этой грелки кубики и кладет их в виски.

— Ну смотри, а то я могла бы приехать.

— Мне ничего не нужно. И к чему портить тебе еще один вечер?

Мне почудилось раздражение в его голосе. Он всегда говорил таким решительным тоном, когда высказывал противоположное тому, что думал на самом деле.

— Да какой там вечер!.. — выдохнула я.

— К тому же нам незачем видеться слишком часто.

Радиоактивная секретарша наконец-то встала и вышла, не знаю уж, по делу или из деликатности.

— Мы видимся только по мере необходимости.

— Да, но в наших силах сделать так, чтобы эта необходимость возникала как можно реже. Мы должны стать независимыми друг от друга.

Я подумала о его вчерашнем появлении в зале.

— Ты прав, — сказала я.

— И благоразумными, — добавил Андреа.

Я промолчала.

— Ты меня слушаешь?

Радиоактивная секретарша вернулась с папкой в руке.

— Да, слушаю. Об этом мы уже говорили, я позвоню завтра утром.

Когда я вышла в коридор, мне показалось, что этот тухлый запах впитался в мою блузку, и я тут же направилась в уборную, расположенную в противоположной части коридора. Здесь стояла тишина, только слегка потрескивали старые неоновые лампы, однако стоило мне пройти несколько метров, как сквозь облупленные стены и красноватый линолеум неожиданно просочились звуковые волны, заставившие меня остановиться.

— У меня тот же голос, тот же характер, черт побери, как ты можешь этого не видеть?!

Дверь в кабинет Итало Чели была плотно закрыта, но пронзительный голос Боны Каллигари не узнать было нельзя.

— Ну вслушайся в оригинал — я это или не я? — продолжала она верещать. — Если это не я, значит, я занялась не своим делом! Так скажи, скажи, что я занялась не своим делом, не стой столбом, скажи, что я бездарь!

Я не спеша достала из сумки сигарету и закурила, чтобы чем-то себя занять.

— Позвони и устрой просмотр. Сейчас же! — не унималась Каллигари.

Наконец раздался смиренный бас Чели:

— Поговори с Мариани. Я эти вопросы не решаю.

— Послушай, Итало, я сейчас все тут разнесу!

— С тебя станется, ведь ты дешевая шлюха, какие уж там тридцатые годы и Джин Харлоу!

Приближавшиеся шаги вывели меня из оцепенения. Навстречу мне шли Мариани и Семпьони (последний сладко мне улыбнулся), и в тот момент, когда я пообещала вскорости к ним присоединиться, из кабинета Чели раздался звон какого-то разбившегося вдребезги предмета. Хрустальная пепельница, подумала я и, не оглянувшись, проследовала в уборную. Напилась из фонтанчика с питьевой водой. Если отбросить эмоции, Каллигари и впрямь вполне могла сойти за Харлоу; даже при ее скромных способностях замечательный ритм оригинала оказал бы на нее свое воздействие.

Я представила себе, как прекрасно было бы отказаться от работы в ее пользу, махнуть на все рукой и поехать отдыхать. Но сразу же подумала, во что превратится непринужденная и многозначительная фривольность великой звезды, если наложить на нее мелкообывательскую фривольность Каллигари. Да и вообще, это уж слишком: еще в прошлом году — с меньшим шумом, насколько мне известно, — она сделала все возможное, чтоб заполучить целый ряд фильмов самой великой актрисы американского кино, а теперь статус любовницы Чели давал ей право включить весь свой голосовой напор.

(Оказавшись перед такой страшной дилеммой, я действительно не на шутку перепугалась и уже готова была не принять вызов. В течение нескольких недель я в полном смятении думала только о том, что на сей раз мне нужно полностью перечеркнуть себя, превратиться в инструмент, в опытного, но смиренного переводчика исполнительского мастерства, которое, однако, переводу не поддается. Мне надо было охватить пятидесятилетний период — от Милдред Роджерс до Бэйби Джейн Хадсон, гениальной актрисы, чей голос, пройдя через множество метаний и бурь, становился все более хриплым, сохранив при этом звучность, чистоту, неукрощенную силу молодости, которую я должна была извлечь из груди буквально с физической болью, чтобы в конце концов утвердиться в сознании собственного ничтожества.)

Итак, это существо с поросячьими глазками делает очередной заход. Что ж, у нее на пути окажутся Геркулесовы столпы, поглядим, как она их сокрушит! Я опять превзойду самое себя, буду страстной, сексуальной, комичной, роковой; я снова создам героиню, использую все резервы своей гибкости и виртуозности. В предвкушении неистового триумфа (вот дура!) я распахнула дверь и замерла: на полу, возле унитаза, тянулась вереница больших и малых капель, на которые я ни за что бы не ступила своими веревочными подошвами. Началась неделя грязи, подумала я. Должно быть, это она… Я вышла. Бона продолжала занимать мои мысли. Не то чтобы я почувствовала какую-то угрозу, но иногда полезно узнать, с какой стороны надо ожидать удара.

Нашему администратору Итало Чели около шестидесяти, и в настоящее время он занимается исключительно бизнесом, но и у него было актерское прошлое. Не знаю уж, сколько раз до знакомства с ним, а точнее, еще в детстве, я слышала, как он изображал христианских великомучеников, вплоть до самого Господа Бога, а также (с теми же интонациями и той же напыщенностью) мрачных главарей мафии, жуликов, скрывающихся под маской добропорядочности, жестокосердных отцов, землевладельцев с дальнего Запада. Трудно представить себе, как он выглядел в молодости; что-то от его тупых и угрюмых персонажей в нем осело: он почти совсем лыс, его землисто-серое лицо несет на себе определенный отпечаток пережитого, а на улыбке он экономит, как и на всем остальном.

Мы оказались на унылой улице квартала Прати, где площадь метров в пятьдесят перед тратторией была заполнена галдящей толпой, автомобилями, пыльными платанами и неоновыми фонарями на бетонных столбах. И когда я неожиданно увидела перед собой Чели с его извечно официальным видом (я бы даже сказала — сугубо официальным), пиджаком, переброшенным через одну руку, и Боной, повисшей на другой, мое настроение отнюдь не улучшилось.

Она встретила меня крайне сердечно: рассыпалась в комплиментах, справилась о щиколотке Андреа, спросила, откуда у меня такая шикарная блузка. Ее завившиеся от пота кудельки выглядели еще желтее, чем обычно, что же касается остального: бледной и гладкой кожи на лице, торчащих вперед сосков и невообразимого туалета, — все это было мне слишком хорошо знакомо.

Мы долго стояли под навесом из синей ткани, между пустым внутренним залом и кухней — прекрасное место, чтоб наслаждаться запахами! Три официанта, представители разных поколений, но одинаково медлительные, не упускали возможности показать нам, насколько мы им мешаем, стоя у них на пути.

Наконец освободились два стола на веранде, их сдвинули вместе, и под шумное перетаскивание стульев мы начали занимать места. Чели решил сесть во главе стола, рядом с ним устроилась Бона, затем Мариани и Купантони. Старик Грегори тоже уселся во главе стола, но с другой стороны; я бы с удовольствием примостилась рядом с ним, если бы Семпьони не сказал:

— А вы, дорогие дамы, можете рассредоточиться, раз уж вас так мало.

По правую руку от меня оказались Массимо Паста и Терци. Перед носом у нас стояли грязные тарелки и стаканы с окурками, и пришлось подождать, пока их не убрали и не постелили чистую скатерть.

— Что у вас есть из белых вин? — спросил Грегори, как только смог завладеть вниманием официанта.

Последовал классический ответ:

— Наше фирменное, или же «пино́-регалеали», или же… ну, я не знаю… «фонтанакандида».

Со всех сторон донеслись возгласы протеста:

— Грегори, ты что, с ума сошел!

— Мы уже час ждем!

— Так можно и от жажды умереть!

— Давай фирменное!

— Да я просто хотел узнать, — улыбнулся Грегори, ничуть не смутившись. — Мне и в голову не приходило, что я окажусь между вами и вином.

Бутылки прибыли вместе с хлебом и закусками на двух больших подносах; каждый получил возможность продемонстрировать уровень своей прожорливости. Бона проявила истинное прямодушие.

— Приятного всем аппетита, — сказала она. — Приступим к делу.

За столом перекрещивались разговоры: истории из первых и вторых рук, принесенные со съемочных площадок и со сцены, сплетни, пересуды, легендарные озвучания, утраченные и незаменимые голоса (как всегда, талант умерших не ставился под сомнение), обжорство и скупость знаменитостей, диеты, отпуска, ложь, проклятия в адрес жары, отскакивающие рикошетом обрывочные фразы, снующие взад-вперед вместе с подносами и бутылками. Время от времени автомобили своим ревом перекрывали этот гул.

— Не самое идеальное место для дружеской встречи, верно? — рискнул заговорить Семпьони, предлагая мне сигарету. — Я подчеркиваю, д р у ж е с к о й.

Я посмотрела на Мариани, но он был сосредоточен на содержимом своей тарелки.

— Да, разумеется… надеюсь, ты не обиделся.

— Обиделся?! Да на что же, моя дорогая?

Какая изысканная любезность! Он как бы ставил меня в положение работодателя, и я возненавидела его за это.

— Ну, мне так показалось. Ты так ревниво относишься к своим диалогам, и это вполне обоснованно.

— О, я не хочу оскорбить никого из присутствующих, ну уж что касается обидчивости и ревности, то тут актерам нет равных. Это, можно сказать, их стиль и статус.

Опять ты со своим «ст», ехидно усмехнулась я про себя, полюбилось оно тебе.

— Ты не согласна? — настаивал он.

— Абсолютно согласна, — резко оборвала я разговор. Бона не упустила ни слова.

— Это мне следовало бы обидеться, Семпьони, ведь именно я выбирала ресторан. Но знаешь, все элегантные заведения, которые подходят тебе, уже закрыты на лето. Мне же больше нравятся места, где чувствуется дух борьбы!

Чели угрюмо на нее покосился.

— Да-да, — подчеркнула Бона, — в жизни каждый сам завоевывает место под солнцем. — И жадным взглядом проводила большой бифштекс, который понесли на соседний стол.

Нет, решила я, Бона не станет пикироваться со мной через Семпьони — не то у нее восприятие, не тот характер. Она и в самом деле тут же переключилась на Мариани:

— А как насчет того дела?

Мариани не удостоил ее ответом. Тогда она обратилась к Терци:

— Ты что-то сегодня не особенно разговорчива.

— Я просто без сил. — (Бедняжка приняла на свой счет взрыв смеха, вовсе к ней не относившегося, и, кажется, обиделась. Даже оборки устало затрепетали на ее цветастом платье.) — Не вижу причины для смеха. Каждый из вас занят только укладкой своего текста, а я должна думать обо всех. К вечеру у меня глаза уже не видят. А еще на мне монтаж и план работы над новым фильмом — тридцать пять голосов, легко ли!

Я вмешалась, прервав ее скорбный монолог.

— А что за новый фильм? — спросила я у Чели.

— Нас практически вынудили его взять, — сказал он, — завтра я тебе все объясню.

Я попыталась понять, в курсе ли дела другой компаньон, Мариани, но тот все никак не мог оторваться от тарелки.

— Чего же тут объяснять, раз ты уже дал согласие?! — невозмутимо проговорила я.

— К счастью, сие ко мне отношения не имеет, — язвительно откликнулся Семпьони.

Я снова посмотрела на Чели.

— Это случайно не итальянский фильм?

— Ну да, по «Влюбленным» Гольдони, ты, наверно, читала в прессе…

— Они что, делают «Влюбленных» с немыми актерами?! — воскликнул Паста.

— С ума сойти!

— Да ладно тебе, итальянские фильмы всю жизнь дублировали.

— Ну и страна! Только здесь такое возможно!

Я чувствовала, что сейчас начнется полемика на тему голос — лицо, дескать, актеры должны сами себя озвучивать, хотя это правило никогда не соблюдалось и стало вечным источником жалоб, требований, призывов к бунту, высказываний типа «пора с этим покончить», «пусть сами себя дублируют». Но в итоге все оставалось как прежде, ввиду устоявшейся практики и перспективы хороших заработков.

— А вы разве еще не привыкли? — пожал плечами Купантони. — Тоже мне великая новость!

— Да, но если так будет продолжаться, — выкрикнул Паста, — скоро нам придется их и на сцене дублировать!

Кому в данном случае пришлось трудно, так это Боне: по тому, как она вся напряженно подалась вперед, было ясно, что ей ужасно хочется заявить о своей позиции, но до тех пор, пока ей было не известно, есть ли в фильме для нее хорошая роль, она не могла высказаться ни «за», ни «против» и в отчаянии переводила взгляд с Чели на Мариани. Она промокнула салфеткой пот в глубине декольте и, видимо, решила промолчать.

А Мариани наконец-то подал свой красивый голос, в котором актерское прошлое и хронический бронхит сливались в нечто весьма привлекательное.

— Это особый случай, — спокойно и размеренно произнес он. — Они пригласили на главную роль австралийца, а он прихватил с собой партнершу, ведь по сценарию героиня должна быть очень молоденькой и непременно неопытной.

— Ах, вот оно что!

— Обычная история!

Итак, волна возмущения (если таковое вообще имело место) проделала свой типично итальянский путь — исчерпала себя в одну минуту. Беседа опять раскололась на отдельные диалоги. Чели заказал горячее и еще вина. Бона в конце концов самоутвердилась:

— Но я ведь совершенно не знаю Гольдони…

Я молчала. Массимо Паста оказывал мне молчаливые знаки внимания: временами я ловила на себе его неуверенный взгляд, но не более того.

Еще один вечер прошел впустую. Хотя почему впустую? Не дойди я сюда — что бы это мне дало? В двух шагах от нас остановились двое замечательных музыкантов: мужчина прекрасно играл на банджо, а девушка, грациозная, раскрасневшаяся, держала на уровне груди скрипку и извлекала из нее тоскливые синкопированные звуки. Я спросила себя, кто они такие. Кроме меня, никто вроде бы и не замечал, какая красота выглядывает из-под ее черных лохмотьев, даже Чели, не пропускавший ни одной юбки. Официант толкнул ее, она сфальшивила, и чары рассеялись. Для меня опять зазвучал на первом плане сверхпронзительный голос Боны:

— Не искушай меня! Ты берешь его или нет? Сначала всех соблазняешь, а потом не берешь — это же чистый садизм!

Я поняла, что речь идет о шоколадном муссе, у Боны всегда серьезные проблемы!

Я заказала мусс со сливками и, когда мне его принесли, угостила ее, протянув вазочку, в надежде на то, что, кроме насыщенно-темного цвета десерта, она заметит изящный изгиб моих пальцев, мои тонкие запястья. Пройдет несколько часов, и я даже за это буду корить себя, испытывая страх.

Судьбе было угодно, чтобы именно в тот момент лицо Боны оказалось выхвачено из полутьмы ослепительным светом фар: на нем было злое, угрожающее выражение, а тени на глазах протянулись до висков. Она погрузила в мусс свою ложку, посмотрела на меня и опустошила добрую половину вазочки; это было сделано так лихо и нагло, что я с удовольствием бы пожала ей руку.

Вокруг нас колыхались мертвенно-бледные лица, несколько вееров; разговоры притихли, глоток граппы «на посошок» и чуть ли не полный ступор под конец, когда выяснилось, что уже давно наступила ночь.

В доме было темно; лишь сюда достигали слабые отблески. Я сняла туфли, старый паркет был теплым и даже запах издавал какой-то теплый. На автоответчике было пять звонков, я включила его, продолжая раздеваться.

«Федерико».

Только имя — больше он никогда ничего не говорит. Я посмотрела на часы: либо уже спит, либо еще не вернулся.

«Сокровище мое, я принимаю участие в том ужасном фильме, о котором тебе говорила. Они меня просто осыпали деньгами, поскольку сроки сумасшедшие». Немного искаженный голос моей матери: «Завтра съемки на Пьяцца-дель-Пополо, может, вырвешься? Целую, спокойной ночи».

«Привет, это Габриэлла, мы с Маурицио в начале следующей недели едем в Грецию, здесь просто невыносимо, можно умереть, а ты что делаешь? Решай скорей, потому что масса времени уходит на обычную волокиту, во всяком случае, пока паро́м вроде бы не…»

Габриэлла никогда не может уложиться в минуту. Равно как и отказаться от путешествия в Грецию в июле.

Затем послышался голос Андреа:

«Привет… — (неясный шепот) — …я хотел поблагодарить тебя за вчерашнюю помощь».

«Привет. Боюсь, что наговорила в пустоту. Так вот, завтра Маурицио должен заказать паро́м, хотя бы места́ для машин, а уж все остальное решим в Патрах, я, например, ни разу не была в Микенах и…»

Я прошла на кухню. Там всегда царил порядок сродни запустению, но я редко ем дома, а сейчас уже по крайней мере неделю не покупала провизии. Единственные признаки жизни — кофеварка и чашка, оставшиеся с утра на столе. Я открыла холодильник, наполнила стакан льдом. Где-то должна была быть бутылочка содовой: я нашла ее за тремя страшно сморщенными персиками, которые у меня не хватило духу выбросить сразу.

В темноте — лампы источают нестерпимый жар — я вернулась в гостиную, налила себе виски, разбавила его немного выдохшейся содовой. Выпила два глотка, подобрала блузку, брюки и трусы, которые, войдя в квартиру, швырнула на кресло, и бросила их в стиральную машину.

Потом зажгла в гостиной последнюю сигарету, опустилась на диван. В воздухе ни дуновения. Я вся взмокла. Вентилятор в спальне работал весь день. Вскоре мне придется его выключить из-за шума. С тревожным ожиданием, которое неизменно предваряет бессонницу, я спрашивала себя, сумею ли заснуть. Обступившая дом неподвижная, безупречная тишина, по идее, должна пойти мне на пользу; город, казалось, был на грани обморока.

А фильм неплохой, подумала я. В этом юноше есть что-то настораживающее, но он красив в своем роде. Производит впечатление, как Монтгомери Клифт; более того, своим пристальным взглядом и слегка орлиным профилем отдаленно напоминает его, хотя многие годы мне казалось, что Монти неповторим. Девочкой я была безумно влюблена в него! А потом бегала на вторичные выпуски всех его фильмов, это было нечто: я росла, а он становился все моложе и краше — еще один сбой во времени! — вплоть до самых первых вещей — «Место под солнцем», «Наследница», «Красная река»…

У меня в памяти возникла и Мелоди, это ее подвижное лицо, на которое то и дело опускалась тень… Она как-то слепо предана своему кузену, точно связана с ним какой-то мечтой, каким-то данным в детстве обещанием.

Зазвонил телефон, пронзив тишину. Было около двух. Я встала, пересекла комнату и ответила:

— Алло.

Последовала секундная пауза. Затем незнакомый голос сказал:

— Забывать нельзя.

— Кто говорит, какого черта?!

Но пока я произносила эти слова, у меня возникло твердое убеждение: неизвестный уже сказал все, что собирался. И действительно, спустя мгновение он повесил трубку.

Странные слова: «забывать нельзя». Что? Я вспомнила о вчерашних ночных звонках, но тут же отогнала эту мысль. Просто ошибка, так сплошь и рядом бывает, возможно, не в такой час, но сейчас лето, никому не удается уснуть. «Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность; Какие сны приснятся в смертном сне…»[22].

Я выпила снотворное, легла, так и не заставив себя принять душ.

Все повторилось на следующее утро, и бледные призраки, изгнанные мной ночью, окрепли в моем мутном полусне.

Телефон звонил долго, прежде чем я протянула руку к трубке.

— Алло.

— Забывать нельзя.

Комната еще была погружена в темноту, и, как мне показалось, именно в темноту провалился и этот голос. Все-таки отдаленно знакомый, но чей — я никак не могла вспомнить. Вежливый, без модуляций. И мучительный.

Не думаю, что я в состоянии описать все, что испытала. В первую очередь ярость и страх, каких я до сих пор не ведала, — они ослепляли и оглушали меня, отнимая способность думать еще о чем-либо, кроме как о том, что продолжение следует, ведь повторение этих слов, вовсе не угрожающих и столь загадочных в силу своей отвлеченности, опровергало напрашивающуюся надежду, что они могли быть адресованы не мне, а кому-то другому. Нет, голос пытался воздействовать на меня, сохраняя анонимность. Это, конечно, внушало страх, но, к счастью, именно это и приводило меня в ярость. Он хотел зафиксировать меня в одной точке пространства и времени, оставить во власти одной-единственной мысли при помощи дешевой хитрости.

Словно окоченевшая, я продолжала без движения лежать на кровати. Все же победила ярость наряду с чисто инстинктивным желанием броситься к кому-нибудь за советом и помощью. И тогда я начала мысленно перебирать людей, к которым могла бы обратиться, отбраковывая одного за другим после беглой оценки их личностей с точки зрения моей проблемы. Каждого я более или менее заслуженно могла обвинить в рассеянности, или безразличии, или склонности к интригам, а самое себя — в недоверчивости и излишней замкнутости; однако не это прежде всего осложняло мой выбор, а сама постыдность испытываемого мною страха — впрочем, я начинаю это понимать, кажется, только сейчас. Эпизод-то был пустяковый, прямо скажем, незначительный: вполне вероятно, в тот же миг сотни других анонимных звонков полосовали город во всех направлениях; но тот факт, что один из них был адресован именно мне, приобретал статус болезни, происхождение и серьезность которой не установлены.

Боязнь одиночества вынудила меня отбросить сомнения, по крайней мере на время. Не найдя Федерико, я как-то машинально, спонтанно оказалась возле дома Андреа, о чем задумалась, уже проходя по вестибюлю к лифту.

Я позвонила в дверь один раз, потом дала второй звонок, более долгий. У него был чуткий сон, и обычно он не выходил из дома до десяти. Я позвонила еще раз. Подождала, опершись о косяк, и почувствовала облегчение.

Пока что я еще не продумала, каким образом завести с Андреа этот разговор, располагая считанными минутами и прекрасно зная, что, рассказав ему о случившемся, я тем самым дам ему право задавать вопросы, анализировать с присущей ему скрупулезностью каждый мой день в течение года с целью найти кого-то, с кем я должна была завязать, мягко говоря, несколько необычные отношения. Мне казалось, я уже слышу его слова, сопровождаемые прочувствованными и самоуверенными смешками, которые в конечном итоге обеспечивали ему определенное превосходство надо мной.

Тишина в доме была нарушена, лифт поехал вниз. Перед этой закрытой дверью я впервые осознала, что мне придется во всем разбираться самой. Хотя то был лишь первый проблеск осознания.

Когда я через полчаса приехала на студию, то уяснила для себя одно: ввиду полнейшей неопределенности мне остается только ждать. А работа тем временем отвлечет меня.

Но в последующие часы эта история с телефонными звонками вновь напомнила о себе, правда в форме небольших, можно сказать — гомеопатических, уколов. Их, однако, оказалось достаточно, чтобы упрочить чьи-то позиции и настроить меня на нужную волну, иными словами, привести в состояние крайнего нервного возбуждения.

Тон-зал М напомнил мне похоронное бюро. Паста отсутствовал, хотя нам предстояло начать со сцены с его участием. На этот раз, пояснил Мариани, он будет дублировать вторым (как будто очередность имела значение!). И сказал он это с видом человека, получающего удовольствие от возможности сообщить тебе плохую новость.

Я показала себя с самой плохой стороны: гавкала как собака, мои реплики представлялись мне чем-то чужеродным, а эти двое, Джо и Мелоди, перебрасывались ими с изяществом метания помидоров; вообще-то они были не виноваты, это мои мысли витали совсем в другом месте, и я делала акценты не там, где следовало. К примеру, пожелание спокойной ночи — она сказала это кузену на пороге своей комнаты — прозвучало у меня ужасно глупо, перенасыщенно, искаженно, со смыслом, противоречащим удивленному выражению лица девушки, когда Джо последовал за ней. Простые слова превратились, против моей и ее воли, в недвусмысленное приглашение. Меня могли бы втоптать в грязь, я бы не удивилась. Но чтобы на проклятом режиссерском пульте позаботились о корректировке — какое там! Паузы делались, но только по техническим причинам.

Д ж о. Я думал о нашем детстве… о том, как мы проводили вместе каникулы. Я давно хотел тебе сказать: ты стала первым объектом моих желаний. (Зажигает лампу, садится на кровать.) Ты помнишь первую зиму, когда мы катались на лыжах одни, без родителей? Нам было по тринадцать лет, но ты была уже почти взрослой женщиной.

М е л о д и. И ты воображал, что влюблен в меня?

Д ж о. Да, что-то в этом роде… но у меня бы никогда не хватило смелости открыться. (Встает, заметно нервничая.) Я посвящал тебе долгие сеансы мастурбации… однажды ночью это продлилось не помню уж сколько часов. А потом я сделал одну вещь.

М е л о д и. Какую?

Д ж о. Конечным продуктом моих занятий я запечатал написанное тебе письмо.

М е л о д и. Мне кажется, я знаю, какое именно.

Д ж о. Я подсунул его под дверь твоей комнаты, моля Бога, чтобы его не перехватила гувернантка.

М е л о д и. Госпожа Койл, ну конечно же! Я вырвала это письмо у нее из рук после жуткой борьбы. Она так и не сумела его открыть. Я убежала и прочла его на одном дыхании, но почти ничего не поняла.

Она остановилась перед ним, нежно положила руки ему на плечи. Джо так удивился, что даже слегка отпрянул, но потом прижал ее к себе, крепко-крепко. Мелоди поспешила высвободиться, избегая его взгляда. Она прошла в ванную и продолжила разговор.

М е л о д и. Госпожа Койл… часть погребенных воспоминаний. Ой, это же была настоящая английская чума!

Джо встал, посмотрел вокруг. Его внимание привлекла небольшая рамка с фотографией матери Мелоди и его самого в военной форме (эта фотография уже фигурировала в начале фильма). Он взял ее, с дрожью начал сжимать все сильней и сильней, пока не разбил стекло.

Когда он поднял голову, то увидел Мелоди, которая смотрела на него, ничего не понимая; он поднес к губам окровавленный палец, улыбнулся, как если бы ничего не произошло.

М е л о д и. Пойдем, я тебя перевяжу.

Пойдем, я тебя уложу в свою постель — такой смысл я умудрилась придать этой реплике. Мне надо было перестать «интерпретировать», потому что все у меня получалось перегруженно, мой голос существовал сам по себе и осуществлял странные перемещения, независимо от моего желания; мне надо было перестать беспокоиться о двусмысленном положении Мелоди, довериться экранным образам и воздержаться от каких-либо трактовок. К тому же, если у меня еще сохранились остатки совести, надо было все переписать наново.

Я собиралась сказать это Мариани и уже придумывала, что́ противопоставить его всегдашней спешке. И вот вслед за ароматом своего дорогого одеколона сбоку от меня возник Купантони, ослепительный, как настоящая кинозвезда, с широкой улыбкой, готовый приступить к нашей с ним сцене.

— Привет, Катерина.

Я посмотрела на часы: еще нет и полудня. Мне захотелось, чтобы все закончилось как можно скорее: с этого момента я буду заниматься чистым ремеслом, без всяких мудрствований, с той же непринужденностью, что и Купантони, полагаясь на силу голоса; думать надо не о фильме, а о себе самой, беспокоиться за себя — коль скоро на это есть все основания. В час, решила я, повидаюсь с матерью.

Мариани сказал в микрофон:

— А теперь вам придется выложиться: у вас обоих сразу же будет сильная чувственная нагрузка.

Инстинктивно я кинула взгляд на профиль Купантони. Да уж!

М е л о д и. Простите.

Х а р т. Это я виноват.

Они столкнулись под аркой Римского форума; Мелоди снова погрузилась в чтение своего Бедекера. Какой-то турист задел Харта, и он снова налетел на Мелоди, на сей раз у нее из рук выпал путеводитель.

Х а р т. Простите, я в самом деле не нарочно. Знакомиться таким образом просто глупо. (С улыбкой наклоняется, чтобы поднять книгу, отдает ее Мелоди.) Закладка не потерялась.

Они вместе осмотрели великий памятник, Мелоди не выказывала раздражения; впрочем, своей манерой поведения он располагал к себе.

Х а р т. Это триумфальная арка Септимия Севера, построенная в честь него и его детей Каракаллы и Геты. Затем Каракалла приказал убить своего брата и убрать его имя. Как говорится, обслуживание по полной программе.

М е л о д и. Раз вы все уже знаете, зачем вы здесь?

Х а р т. Видите ли, это место восхитительно.

Он снял черные очки, и Мелоди с любопытством заглянула ему в глаза.

Х а р т. Не беспокойтесь, я не собираюсь говорить, что вы тоже восхитительны.

М е л о д и. А что ж в этом плохого?

Она двинулась дальше; Харт последовал за ней.

Х а р т. Вам не следовало бы меня провоцировать.

М е л о д и. Вы правы, наверное, это нехорошо.

Х а р т. Я обычно притворяюсь, что просто не замечаю таких привлекательных девушек.

М е л о д и. Вот как?

Х а р т. Да… притворяюсь для себя самого, я имею в виду.

М е л о д и. Старые уловки!

Х а р т. О, вы меня еще не знаете. Я могу быть очень ловким и настойчивым.

М е л о д и. Никогда не сто́ит раскрывать перед другими свои темные стороны. До свидания.

Харт стоял у входа в открытый ресторан, на фоне виднелся Форум; за столиками было довольно много народа. Официант проводил его к столику Мелоди и предложил место напротив.

Х а р т. Добрый день.

М е л о д и. Здравствуйте.

Х а р т. Какая удача!

М е л о д и. Удача тут ни при чем.

Х а р т. Тогда судьба?

М е л о д и. Сколько вы дали официанту, чтобы он посадил вас сюда?

Х а р т. Десять долларов, а вы?

М е л о д и. Чуть больше половины — десять тысяч лир.

Х а р т. По-моему, настал момент представиться: меня зовут Чарли Харт. Что еще вы хотели бы обо мне узнать?

М е л о д и. А вы что хотели бы узнать? Вчера вечером на аукционе вы, как мне показалось, проявляли гораздо больший интерес к моему спутнику, чем ко мне. И притом не только как к конкуренту. (Наливает ему вина.)

Х а р т. Да нет, это вы меня очаровали, честное слово!

М е л о д и. Таким образом ваше драгоценное внимание сосредоточилось сразу на трех вещах… Вас действительно так заинтересовал этот секретер?

Х а р т. А вы как думаете? По-вашему, я стал бы рисковать такими деньгами только для того, чтобы произвести на вас впечатление?

Официант. Что будем заказывать?

Х а р т. Как здесь спагетти?

М е л о д и. Полуфабрикаты, как у нас.

Х а р т. Камбалу. Картофель и зелень.

Официант отошел.

Х а р т. Может быть, у них есть что-нибудь более возбуждающее?

М е л о д и. О, я думала, что меня достаточно.

Х а р т. Я имел в виду — пока. Пока мы на людях.

М е л о д и. Кстати, о ловкости…

Наплыв.

Мелоди резко приподнялась с кровати. В комнате почти темно.

М е л о д и. Я спала?

Х а р т. Всего несколько минут.

М е л о д и. У меня глаза сами закрылись. Я не привыкла к такому покою.

Х а р т. Я тоже.

Он лежал рядом с ней, накрывшись одеялом. Мелоди снова легла и застыла в неподвижности. Они находились в большом гостиничном номере; из окна открывалась панорама освещенного огнями города.

За долгим, во весь экран, поцелуем последовали фрагменты двух тел, ласкающих друг друга в нарастающем возбуждении. Ну вот, началось, сказала я себе. Все было очень пластично и эффектно, с изящными наплывами, но я обливалась холодным потом в ожидании первых стонов, которые предстояло дублировать.

Стремление выставить себя напоказ — из-за чего, собственно, и становятся актерами — исчезло у меня полностью; необходимость воспроизводить звуковую сторону чувственного наслаждения приводила меня в замешательство, как школьницу. Со мной это случалось не впервые, но только сейчас я поняла: для того чтобы добиться хотя бы минимальной достоверности, есть только один способ — обратиться к собственному опыту и воспоминаниям, находя в них нужные звуки; а это значило допустить посторонних в сокровенную и совершенно чуждую такому вторжению область, обнажить и продемонстрировать свою ущербную — и оттого еще более непристойную — сторону. Ну можно ли визжать, завывать и вскрикивать, сдерживаясь и покусывая губы, вздыхать, стонать и пыхтеть, не испытывая при этом унизительного смущения и не выставляя себя на посмешище? Мелоди уже издавала крики и вздохи — аккомпанемент долгой, отчаянной борьбы, и я, запыхавшись, — за ней вдогонку, как сумасшедшая. А калифорниец — ничего подобного, только капли пота на лбу и отрешенный взгляд.

Таким образом, Купантони неподвижно стоял и спокойно смотрел на экран, а я изощрялась, работая голосовыми связками. Но нет, вот и Харт начал подавать голос. Любопытство оказалось сильней меня, я перестала следить за ртом Мелоди и посмотрела на Купантони, подстерегая его.

Сказать, что он проявил себя настоящим профессионалом и работал с железной непринужденностью, — это почти ничего не сказать. Ни единый мускул не шевельнулся у него на лице, ни малейшей дрожи не пробежало по его векам и губам; и тем не менее своим голосом он произвел целый фонтан звуков, многоцветный, пышный, брызжущий, искрящийся. Он заслуживал аплодисментов.

Чтобы иметь возможность насладиться работой Купантони, я решила вскрикивать, когда моя героиня открывала рот, и мычать, когда она сжимала зубы, но так дело не пошло, пришлось все записывать снова, вздох за вздохом, стон за стоном.

Более того, обернувшись, я увидела Массимо Пасту, сидящего в первом ряду и улыбающегося то ли ободряющей, то ли заговорщической улыбкой. Самое ужасное, что теперь он, казалось, и не думал уходить. Я выругалась про себя и опять принялась за работу. Мобилизовала, как поклялась себе, все силы, все ресурсы своего проклятого ремесла, и получилось великолепно; таким образом, мы вскоре смогли продолжить запись сцены: Купантони, я и третий, у нас за спиной.

Рядом с любовником, который молча смотрел на нее, Мелоди казалась юной и хрупкой, в то время как по сравнению с кузеном она выглядела зрелой женщиной.

М е л о д и. Я хочу пить.

Харт встал, вернулся со стаканом воды, снова лег под одеяло.

Еще один долгий поцелуй. Наконец Мелоди поднялась с постели, взяла свою одежду. Ее взгляд упал на телекс, валявшийся среди других бумаг, и выхватил два слова: «коллекция Шэдуэлла». Она взяла его и прочла целиком: «Страховая компания Голдуина держит в секрете все, что касается коллекции Шэдуэлла. Возможно, ведется еще одно расследование. Надеюсь, завтра получите дальнейшие сообщения. Стив».

Х а р т. Я об этом хотел с тобой поговорить, хотел сказать сразу, но все произошло так…

Она уже закрылась в ванной, Харт подошел к двери.

Х а р т. Я ничего заранее не планировал, поверь, я оказался здесь из-за этого секретера, но когда узнал твоего кузена… Мелоди, открой!.. Дело Шэдуэлла заинтересовало многих, ты прекрасно знаешь. Но я перестал о нем думать, как только познакомился с тобой… Согласен, журналист всегда верен своей профессии, но я сию же минуту готов отказаться от этого дела…

Дверь неожиданно открылась, Мелоди прошла мимо, не взглянув на него, и направилась к выходу. Харт схватил полотенце, обмотал его вокруг бедер, ринулся за ней.

Х а р т. Я хотел попросить тебя только помочь мне встретиться с ним, а уж он сам бы решал, согласиться ему или нет…

Он взял Мелоди за руку, когда она открыла дверь, тщетно ища ее взгляд.

М е л о д и. Оставь меня.

Х а р т. Ты не можешь так просто уйти, я хочу снова увидеть тебя…

Против обыкновения у Мариани, когда мы закончили кольцо, появились замечания:

— Антонио, извини, но к чему этот жалобный тон? Не надо столько психологии. «Я хочу снова увидеть тебя» — это пока еще приказ, ведь он только что ее трахнул, понимаешь?..

Купантони медленно выпрямился и застыл.

— Нет, это ты извини, Джованни, — сказал он скорее самому себе, чем в микрофон.

Инцидент был вроде бы исчерпан. Купантони вернулся к предыдущей странице, делал вид, что перечитывает реплики.

Вновь появились Мелоди и Харт около двери. Купантони произнес:

— «Я хотел попросить тебя только помочь мне встретиться с ним, а уж он сам бы решал, согласиться ему или нет…».

— «Оставь меня», — сказала я.

— «Ты не можешь так просто уйти, я хочу снова увидеть тебя…» Прости, пожалуйста, но что означает «не надо психологии», он же не может звучать нейтрально, он не эпизодический персонаж, если не будет доказано обратное. И потом, он волнуется, ты же видишь, что он уже влюбился, он восхищен ею!

— Ну, это не столь важно. У него лицо мужчины-победителя.

— Никакого не победителя, просто невыразительное лицо, а я должен ему соответствовать, поскольку мы даем взаймы свой голос. Одалживаем его всяким собакам и свиньям!

— Антонио, прошу тебя, — отозвался Мариани, — не то чтоб ты был не прав, но давай отложим высшие материи до лучших времен, мы и так уже опаздываем…

— Да какие там высшие материи! Тебе лучше меня известно, сколько раз я давал объем и форму этим картонным персонажам, сколько раз мы улучшали оригинал, более того — дарили им жизнь… ты сам можешь этим похвастаться. Сколько фотомоделей и культуристов стали актерами благодаря нам!..

Обсуждение подобных проблем могло отравить весь день. Я, как никто, понимала Купантони, но крик его души оставил меня безучастной: вероятно, о некоторых вещах лучше не говорить вслух, иначе они становятся ничтожными репликами, произнесенными из ничтожных побуждений. Если бы я на секунду влезла в шкуру Мариани, то, пожалуй, поняла бы его; он вполне обоснованно запустил руку в волосы, не зная, как реагировать. Мы с Пастой, будучи в затруднительном положении, тоже безмолвствовали, хотя глаза нашего товарища искали поддержки. Но то, к чему он призывал, было настолько очевидным (не подумайте, в моих словах нет и намека на снисходительное отношение к Антонио), настолько общим для всех, что мы не могли вести себя иначе — ни я, которая почти не отрывала глаз от текста, ни Паста, который слушал с видом человека, так или иначе разрешившего для себя определенные проблемы. Пожалуй, его молчание понравилось мне даже меньше моего собственного. Ведь для меня метать бисер здесь, когда за пределами студии со мной происходит Бог знает что… одним словом, это невыносимо!

Мариани выбежал в зал, но это еще больше раззадорило Купантони.

— Если б не я, — орал он, — знаешь, сколько таких вот физиономий никогда бы не стали популярными в этой стране? Своим успехом они обязаны мне. Их превозносят критики, их считают великими актерами. Но благодаря чьему таланту, а?.. И если в какую-то реплику я привнесу чуть больше смысла, хорошо это или плохо? Мы тут из кожи вон лезем, а всем наплевать! Ничего, что машина вытесняет человека, ничего, что двадцатилетние дублируют шестидесятилетних, а все наши тонкости, изыски — это только нам самим нужно, больше никому! Вот мы по мере сил изощряемся, чтоб потом делать друг другу комплименты, — сплошной, нескончаемый онанизм!

— Ты перетрудился.

— А ты как думал! Раз уж мы призваны заниматься онанизмом, так выжимай из себя все, что можно! Ладно, продолжаем.

— Да, продолжаем, — поспешно согласился Мариани, возвращаясь за режиссерский пульт.

Паста подошел к нам.

— Пойду принесу вам что-нибудь из бара.

— Мне лучше сейчас не пить. Но все равно спасибо.

У Купантони на лице была написана усталость, и даже его костюм вдруг показался мне мятым и засаленным. Стоя у пульта, мы пробормотали: «Извини меня, Катерина» — «Да о чем ты говоришь», в зале потушили свет, опять пошло наше кольцо, мы приготовились продолжать.

М е л о д и. Оставь меня.

Х а р т. Ты не можешь так просто уйти, я хочу снова увидеть тебя.

Мелоди, не оборачиваясь, шла по коридору, он, полуголый, побежал за ней.

Х а р т. Да, действительно, я сделал запрос в редакцию, но потом это перестало меня интересовать. Если бы я хотел просто воспользоваться тобой, я бы спрятал телекс, как ты думаешь?

Мелоди вызвала лифт.

Х а р т. Да скажи ты хоть слово, черт возьми! Я отказываюсь от всех статей, от любого сбора информации про Шэдуэлла, идет?

Двери лифта открылись, Мелоди вошла в него, присоединившись к группе пассажиров, с нескрываемым любопытством глядевших на Харта.

Х а р т. Он меня совершенно не интересует, понимаешь ты или нет?!

Он заметил, с каким изумлением смотрит на него перезрелая красотка, вцепившаяся в руку молодого человека.

Х а р т. Зря удивляетесь, мы, влюбленные, утрачиваем чувство юмора.

Двери лифта закрылись.

Я не изменила своего решения повидаться с матерью, хотя ситуация оставалась прежней и я не знала, как приступить к ее обсуждению. Подобно тому как в тревоге и смущении я топталась несколько часов назад перед дверью Андреа, так и теперь стояла перед матерью в совершенно растрепанных чувствах. Я больше чем нуждалась в ее помощи, но не находила слов. Может быть, еще и потому, что передо мной была как бы не она, не лицо, а маска. Белые кудри, морщины, углубленные черным и раздутые белым, глаза, вытаращенные из-под наклеенных ресниц, майка с цветочками из блесток, алые ногти под цвет туфель на немыслимых каблуках.

— Твоя мамочка играет проститутку, если ты еще не догадалась, — объявила она самым непринужденным тоном, но так, чтобы ее слышала вся съемочная площадка. — Фильм построен на нюансах, доходящих до двусмысленности.

Съемки развернулись на стоянке машин, посреди Пьяцца-дель-Пополо; она была заполнена людьми и юпитерами, которые примешивали свой лиловато-белый свет к молочной дымке этого дня. Следует уточнить: этого незабываемого дня, ведь «забывать нельзя». Два слова уже набирали свою силу, приобретали самые различные звучания, и я невольно твердила себе: «Никогда не забуду ни единого мгновения всей этой истории».

— Если бы они потрудились сообщить мне раньше, — продолжала мама, утопая в полотняном кресле, — я бы, может, и воздержалась.

Я возразила, что такой резкий грим даже смотрится. Но она имела в виду другое.

— Да Бог с ней, с моей героиней. Было бы глупо сидеть тут и дуться на весь свет. — (Ее смирение было неподдельным, и в то же время она играла, старалась быть «убедительной».) — Я говорю о нем, о единственном, у кого в такую духоту есть здесь свой фургон. Для него специально придумали, так скажем, нового полицейского, которого будут звать Джопа делль’Аньене. — (Мама произнесла эти последние слова так холодно и отчужденно, что я не нашлась с ответом, да она и сама не ждала от меня утешения.) — Подумать только, ведь я оставила театр из-за его гнетущей рутины!

Она просила гримершу промокнуть ей лоб и нос, курила, время от времени судорожно массировала себе затылок, запуская пальцы в парик — ей страшно хотелось сбросить его, оставить вместо себя на кресле и уйти; я видела, как однажды во время репетиции она так и сделала, к полному изумлению молодого режиссера, который требовал «меньше реализма». «Не существует одного-единственного реализма, — сказала она ему. — Есть много различных условностей, стилей. Я надеялась, что хотя бы это вы понимаете».

Она говорила со мной своим неповторимым голосом, способным на самую хрустально-чистую обольстительность, бархатистым и отточенным, «инструментом прозы», как кто-то его назвал, полным несравненной нежности, очарования и природной властности. Уверяла, что я бледная, что слишком много торчу в этих темных залах, что мне нужно сбежать оттуда и поехать с ней отдыхать. На миг у меня появился соблазн сказать ей: да, я поеду; бросить все на какое-то время было бы единственным разумным выходом. Я колебалась.

— Синьора Карани! — позвали ее.

И тогда наконец-то я выдавила из себя, что мне надо поговорить с ней и что я подожду, пока она освободится.

— Мы снимаем третий дубль. — Она встала, внешне вполне спокойная. — Только одним планом — из экономии. Увидишь, что это такое.

Издали я смотрела, как она на секунду остановилась перекинуться несколькими словами с режиссером и оператором, прошла мимо группки зевак и оказалась в свете юпитеров. Ее лицо неожиданно сделалось совсем белым, нереальным.

Она стояла около «панды»; когда раздалась команда «мотор», она вся выпрямилась, положила руку на туго обтянутое бедро, посмотрела на часы, зажгла сигарету (против своего обыкновения она играла очень смачно).

Затем нервно оглянулась, кто-то вынырнул у нее из-за спины, какой-то тощий тип с худым, оливкового цвета лицом сельского сатира. Они быстро, на повышенных тонах подали друг другу несколько реплик (мне их было не слышно), потом мужчина схватил ее руку, заломил за спину, вырвал сумочку, открыл, пошарил там. Обыскал ее саму, что-то отобрал, наконец повалил ее, орущую, на землю. Туристы и прохожие останавливались, чтобы поглазеть на съемку, один из них помог ей встать, в то время как тощий тип, изрыгая проклятья, удирал по направлению к Пинчо.

Я получила возможность насладиться его гнусными репликами спустя несколько минут, когда моя мать позвала меня послушать запись на звуковой дорожке, которая будет использована при озвучании. Диалог был еще более грубым, чем само действие: отрывистые выкрики типа: «Говори, где товар, сука, а то прикончу», «А ну, доставай марафет!» — монотонно следовали один за другим. Я прекрасно понимала, что испытываемое мной чувство смертельной обиды за нее совершенно неуместно, но ничего не могла с собой поделать; я смотрела на сатира, на режиссера, на звукооператора, на мою маму с утонченной улыбкой на губах, на всех, кто слушал запись, перенасыщенную и замусоренную тысячей шумов, и ощущала, как это ребяческое чувство смертельной обиды растет и обретает буквальный — смертельный — смысл, точно я присутствовала не при обычной съемке, а при необратимом разложении, которое будет пережито и пройдет без всякого достоинства и величия, как роковая неизбежность; но я уже сказала, все было знаменательно в тот день, все имело скрытый смысл, подобно слишком уж символичным иероглифам, высеченным на красном камне обелиска в центре площади.

Я почувствовала, что впадаю в уныние, сделала несколько неуверенных шагов в сторону. Она подошла ко мне, начала ласковым тоном задавать вопросы, которые были для меня что нож острый — как будто она, по собственной инициативе, хотела узнать, что происходит, что не так, какие проблемы, почему я не решаюсь выговориться; я ведь с детства слыла странной, мой мутный взгляд всегда говорил присутствующим, что меня среди них нет, что я далеко либо упрямо замкнулась со своими тревогами и ожиданиями.

— Да нет, ничего серьезного, — соврала я лишь отчасти, — но надо спокойно разобраться. А сейчас мне уже пора на работу.

Я наклонилась поцеловать ее, испытывая нелепую, раздражающую нежность — в конце концов, речь в данный момент шла обо мне, это мне, а не ей, быть может, угрожала опасность.

Когда я уходила, краски дня еще больше поблекли; все казалось каким-то разбавленным, вязким и ненастоящим. Я гнала мысли о тех двух звонках: главное — сделать вид, будто ничего не произошло, будто и лифт в студии, и бар, и в спешке проглоченный йогурт были теми же, что и всегда. Хотя осознавала, что и темнота, и внимание, сосредоточенное на фильме, на кольцах, на укладке текста, на движениях губ, послужат мне лишь временным укрытием.

Я вернулась в зал, начала искать в сумке текст. И поняла, что оставила его на пульте; это стало еще одним подтверждением того, насколько я была рассеянна и взволнованна. Массимо Паста записал один целую сцену и теперь ждал меня у микрофона в обществе Франко Бальди. Если Мариани не ошибся в подборе актеров, нам следовало ожидать появления нового персонажа, непременно очень сексуального и мужественного. У четвертого микрофона стоял молодой актер, которого я никогда раньше не видела и которого запомнила только потому, что его существование отражено в тексте. Роль Бальди была весьма значительной, и под именем Уилкинса он заявил о себе первым.

У и л к и н с. Остаток твоего гонорара.

Он передал стоящему напротив него юноше несколько тонких пачек.

Уилкинс — это тот самый человек, который следил за каждым движением Джо, оставаясь незамеченным: стройный, сильный, лет пятидесяти, с выразительным лицом бывалого человека, изрезанным морщинами и обрамленным коротко стриженными волосами, — как раз под стать голосу Бальди. Служившая ему фоном комната вся сверкала от обилия картин и разных ценностей, из чего я заключила, что он расплачивался за доставленное ему очередное сокровище.

У и л к и н с. Пятьдесят в швейцарских франках, и еще доллары, как договаривались.

Его наручные часы показывали восемь. Он нажал на кнопку: циферблат превратился в микроскопический монитор, в поле зрения которого оказалась часть дороги и закрытые ворота; перед воротами появилась черная машина.

На мониторе нормального размера можно было узнать «порше», принадлежащий Джо; два других экрана, расположенных над консольным столиком, показывали интерьер дома. За этими мониторами наблюдал мулат из роскошного, но слишком утилитарного помещения перед входом в кухню.

Он тоже нажал на кнопку, проследив, как открылись ворота, затем другую и наконец произнес:

— Ваши гости прибыли.

Это сообщение не отвлекло Уилкинса от созерцания полотна, судя по всему очень знаменитого: не то кисти Перуджино, не то самого Рафаэля.

У и л к и н с. Вскройте мне сердце, и вы обнаружите там выведенное золотыми буквами слово «Италия».

Ю н о ш а. Боюсь, вы обнаружите там выведенное золотыми буквами: «Церкви не охраняются». Завтра разразится скандал.

У и л к и н с. Через неделю все об этом забудут.

Ю н о ш а. А я лягу на дно, и надолго. Месяца через три вы сможете найти меня в Гамбурге.

Он кинул в сумку последнюю пачку денег, протянул Уилкинсу руку.

Ю н о ш а. Удачи вам.

У и л к и н с. Удачи.

Столовая Уилкинса, как можно было предположить, тоже блистала великолепием. Гости и хозяин дома все еще сидели за столом, курили и пили кофе.

У и л к и н с. Естественно, не всегда то, что хотелось бы иметь у себя, продается. Часто деньгами вообще ничего не добьешься.

Мелоди сосредоточенно его слушала: подобранные кверху волосы и темное платье с мягкой драпировкой на плечах придавали ее лицу особую бледность. Уилкинс смотрел на нее с явным интересом.

У и л к и н с. Может, прежде выпьете что-нибудь?

М е л о д и. Нет, мне не терпится поглядеть.

Они встали. Проходя по залу, Мелоди остановилась перед «лотом 49».

М е л о д и. Кажется, этот секретер когда-то давно принадлежал семье одного моего друга. Я узнала его по описанию — не думаю, чтобы подобных вещей было много.

Д ж о. Итальянского друга?

М е л о д и. Нет, американского.

У и л к и н с. Очевидно, из семьи Хартов. Мне известна вся подноготная этого секретера…

Уилкинс провел их по галерее, уставленной суровыми мраморными бюстами, и остановился у покрытой фресками двери. Вставил маленький золотой ключ в замочную скважину и отпер. Мелоди вошла первой и снова очутилась в большом зале: среди роскошной мебели были продуманно расставлены футляры с изумительной коллекцией холодного оружия: кинжалы, сабли, турецкие ятаганы, украшенные алмазами и другими драгоценными камнями…

Д ж о. Ральф получает заманчивые предложения от крупнейших музеев мира.

У и л к и н с. По правде говоря, только от одного, я предпочел бы, чтоб и его не было.

Д ж о. Посмотри: это Джохур раджи. (Показывает на кривую саблю, усыпанную изумрудами, нефритами, сапфирами и алмазами, имитирующими рисунок волн.) А это Канджар.

М е л о д и. Великолепная работа. Может, поэтому они все заставляют думать о жестокости.

У и л к и н с. Ну, по крайней мере в этом они уступают современному оружию. Смерть от такого старого клинка как-то благороднее и чище, вы не согласны?

М е л о д и. Может быть, но…

У и л к и н с. Даже если бы это было возможно, у кого бы возникло желание коллекционировать нейтронные бомбы?

Д ж о. О, я знаю таких!

Мелоди подошла к футляру, в котором красовались крупные четки с драгоценным распятием, более удлиненным, чем обычно.

У и л к и н с. В эпоху Контрреформации их носили многие монахи…

Резким движением он выхватил из вертикальной части распятия острый стальной клинок; Мелоди слегка отпрянула. Джо обхватил ее за плечи, восторженно улыбаясь.

Д ж о. Реликвии Святейшей инквизиции… Но ты еще не видела самый легендарный экспонат. Покажешь, а, Ральф?

Уилкинс, не говоря ни слова, направился к выходу, подошел к другой двери и отпер ее еще одним золотым ключом. За дверью было темно.

У и л к и н с. Я знаю, Джо очень к вам привязан, ведь вы спасли ему жизнь.

М е л о д и. В этом нет моей заслуги. Я просто вовремя приехала.

У и л к и н с. Думаю, вы сделали нечто гораздо большее: вы вернули ему веру в людей. (Зажигает свет, и становится видна белая мраморная лестница.) Иначе вас бы здесь не было.

Д ж о. Это большая честь, Мелоди. Излишне объяснять, что ты должна сохранить все в тайне.

В полной тишине они спустились вниз. Походка Уилкинса не утратила своего изящества, но в ней появилось что-то суровое. Прошли мимо хранилища скульптур, размещавшегося в прямоугольном зале без окон.

У и л к и н с. Надеюсь, ты предупредил Мелоди об опасности, которая ей грозит?

Д ж о. Нет. Согласно легенде, ты рискуешь подвергнуться смертельной опасности. Если ты веришь в такие вещи…

У и л к и н с. Я склоняюсь к тому, чтобы в них поверить. Сейчас, Мелоди, вы увидите Захир. Вы когда-нибудь слышали это слово?

Мелоди отрицательно покачала головой.

У и л к и н с. Оно арабское. Захирами называются люди и предметы, которые обладают ужасным свойством: их невозможно забыть и в конце концов их образ может довести человека до безумия.

Он проследовал по короткому пустому коридору, поднялся в полумраке по двум ступенькам, отключил при помощи третьего ключа сигнализацию на стальной решетке, напоминающей вход в склеп, за которой видна была только темная стена. Прутья решетки медленно раздвинулись. Уилкинс сделал шаг, толкнул невидимую, отделанную декоративными панелями дверь, ведущую в полную темноту. И вошел, не зажигая света.

У и л к и н с. Идите за мной.

Дверь закрылась у них за спиной, и они еще секунду пробыли в темноте. Вдруг сверху упал луч, за ним появились, как в волшебном сне, другие сверкающие белые и голубые лучи, мечущиеся и ослепляющие; стоило только отвести взгляд, и они в свою очередь наполнили темное пространство серебристыми отблесками. Свечение было таким ярким, что скрывало форму предмета, от которого оно исходило. Мелоди вскрикнула от удивления, а я, ничуть не менее ослепленная, промолчала. Наслаждение актерской игрой (а это настоящее наслаждение) уступало место другому наслаждению: смотреть, неотрывно следить, как зачарованный зритель, за продвижением по дому Уилкинса к неведомой цели.

Но это наслаждение волей-неволей пришлось себе отравить. Никто из нас не вправе отвлекаться, мы ведь не можем слепо копировать оригинал — слишком уж отличается качество звука, — даже вздох вынуждены переделывать.

Я наконец выдала в микрофон восклицание Мелоди, а она тем временем подошла поближе, чтоб рассмотреть висящий в воздухе стилет с изумрудной рукояткой и клинком, вырезанным из цельного алмаза умопомрачительной величины.

В полной тишине, потрясенная, она долго смотрела на стилет. Наконец подалась в сторону, потеряв ориентацию в черном безмерном пространстве: комната, обитая черным бархатом, точно гигантская витрина ювелирного магазина, усиливала эффект.

У и л к и н с. Вы, наверное, последняя, кто видит Невинное Оружие. Страховая компания настаивает на том, чтобы я положил его в банк.

Он взглянул на Джо, желая проследить за изменением его лица.

У и л к и н с. Ты сделаешь свой материал, не волнуйся, я же обещал. Но при условии, что негативы останутся у меня и ничего не появится в печати раньше чем через год.

Д ж о. Тогда я его сделаю как можно быстрее. Я тебе так благодарен!

Мелоди опять подошла к кинжалу, защищенному почти невидимым стеклом.

У и л к и н с. Очень мало кто знает о существовании этого алмаза, вот почему от вас требуется сохранить все в тайне. Очевидно, он из Южной Африки, как и все самые большие алмазы, например Куллинан, в три тысячи сто шесть карат, или Эксцельсиор… Надеюсь, я вам не наскучил.

М е л о д и. Что вы, наоборот.

У и л к и н с. В этом тысяча семьсот двадцать пять карат. Его первый владелец, раджа Харун аль-Хуктар, в середине прошлого века заказал известному голландскому мастеру придать ему такую форму…

Д ж о. Причем мастер тут же исчез при весьма темных и наверняка малоприятных обстоятельствах. (Встает на колени так, что его глаза оказываются на уровне кинжала; лицо зачарованное, словно бы он тоже видит его впервые.) Невинное Оружие!..

М е л о д и. А почему такое название? Им что, никогда никого не убивали?

Уилкинс ответил ей одной из тех неопределенных улыбок, которые не только не удовлетворяют любопытство, но еще больше его разжигают. Под конец они все трое многозначительно переглянулись.

Мое возвращение к реальности, то есть в зал, было довольно резким: перед глазами у меня все еще сверкал невероятный свет, исходивший от кинжала, — какой-то живой, льющийся. Словом, у меня не было возможности постепенно пойти на посадку и приземлиться.

— Только эта последняя реплика, Катерина. Записываем сразу же.

Хоть я немного и увлеклась своими фантазиями, мне все же казалось, что я произнесла заключительную фразу Мелоди с нужной интонацией. Но решила не вступать в дискуссии; к тому же кольцо уже пошло, Джо встал на колени перед кинжалом и прошептал:

— «Невинное Оружие!»

А я:

— «А почему такое название? Им что, никогда никого не убивала?»

Уилкинс повторил свою таинственную улыбку, и тут вновь послышался усталый голос Мариани:

— Прости, «убивали», а не «убивала». «Никогда никого не убивали».

Я мельком взглянула на Пасту и Бальди, повернулась лицом к аппаратной.

— Действительно, «убивали». «Никогда никого не убивали».

Раздались голоса коллег в мою поддержку и плаксивые интонации Терци из аппаратной, похожие на разлетающиеся в стороны брызги. Мариани сразу прервал эту никчемную полемику:

— Немного терпения, друзья. Мы быстрее переделаем, чем будем здесь спорить. Начали!

Проклятое ремесло! Джо встал на колени, Паста повторил:

— «Невинное Оружие!..»

— «А почему такое название? Им что, никогда никого не убивало?» Тьфу ты, извини!

Тут я и впрямь начала путаться. «Никогда никого не убивало», «никогда никого не убивали» — гласные будто назло выскакивали, как им заблагорассудится, и я не могла дождаться, когда наконец выберусь из этой трясины. Интересно, я успею купить себе сыра и помидоров? Хлеба и базилика у меня тоже нет. Да я вообще-то и не голодна. Ни о чем в этой трясине я не забыла, разве что загнала внутрь себя страхи, что подспудно мучили меня весь день наподобие дурацких скороговорок. Они бесконечно прокручиваются в мозгу, несмотря на то что занята вроде бы совсем другим; «сшит колпак не по-колпаковски» может превратиться в навязчивую идею.

В конце концов реплика получилась; не то чтобы она звучала очень естественно, но, во всяком случае, все гласные оказались на месте. На этом мы закончили, зажегся верхний свет, но я не успела оглянуться, как Мариани исчез (и Терци тоже), беззвучно, незаметно, и тем самым обострил мое желание поговорить с ним.

В аппаратной остался только Приамо Бьянкини. Не отрывая глаз от своих рычажков, которые приводил в исходное положение, он сказал мне:

— Мариани сейчас в тон-зале Ф.

Спустя несколько минут Бьянкини пошел вместе со мной по коридору, к нам присоединился киномеханик со своими вечными жалобами на жару в проекционной; но наши пути сразу же разошлись. Послышались тягучие, глухие слова вечернего прощания, не менее банальные вздохи облегчения, удаляющиеся шаги.

В тон-зале Ф моя кожа натянулась от миллиона впившихся в нее мельчайших иголок, как будто все мои бедные поры впитали в качестве аллергена раздавшиеся в темноте интонации:

«— Если мне пана-адабится врач, я па-ашлю за ним, а у вас я больше не лечу-усь!

— Не надо так, прошу тебя!

— А что ты хо-очешь, чтобы я де-елала: за-акры-ылась в сва-аей ко-омнате и думала, как через не-есколька ме-еся-цев…»

Молодая женщина из Гамбурга должна ослепнуть — примерно как моя Бетт Дэвис в «Закате» — от мозговой опухоли, вызванной радиоактивным излучением, и разрывается между своим врачом и последней акцией истинной пацифистки. Боже мой, ну и роль! Какая же я идиотка — надо было настоять, чтоб ее не отдавали Боне. Я тогда промолчала, поскольку вся эта история с Чели, и без того слишком скользким типом, уже в то время была весьма деликатной, и я не должна была показывать, будто я настроена против Боны… «Par délicatesse j’ai perdu ma vie»[23] — кто это сказал? Во всяком случае, ко мне это вполне подходит. И вот я, глупая овечка, стою в полутемном зале, за установленными под прямым углом ширмами, чтобы голоса актеров преломлялись, создавая иллюзию замкнутого пространства, и мне видны только макушки Боны и Купантони, то поднимающиеся к экрану, то опускающиеся к тексту. Чуть в отдалении, на высоком табурете, сидит, сгорбясь и положив ногу на ногу, Мариани с сигаретой в руке. Этот вихрь полусветских интонаций, выкачанных снизу и выплюнутых при помощи живота и диафрагмы, это обилие растянутых гласных, пыхтенье, наподобие кузнечных мехов, составляют прямую противоположность холодному аристократизму немецкой актрисы. Я ощутила себя жертвой какой-то агрессии, которая сокрушит меня, а вместе со мной и доброе имя ДАГа; мои уши от напряжения готовы были соединиться на затылке.

«— …я только говорю, что нужно встретить смерть с достоинством.

— С дасто-оинствам? А сде-елать что-та, чтобы други-ие, миллио-оны других людей, не умерли та-акой же сме-ертью, эта разве не дасто-ойна?

— Да, достойно, но это совершенно ни к чему.

— А этава-а мы знать не мо-ожем, и ва-абще, аста-авь меня в пако-ое».

На лице Мариани не было даже замешательства, просто отсутствовало какое бы то ни было выражение. Я подавила желание спросить, уж не пародия ли это, а Бона, вновь обретя свою обычную манеру говорить, воскликнула:

— Привет, Катерина, какая честь! Неужели ты зашла посмотреть, как мы корпим над этим веселеньким фильмом?

— Думаю, трудновато вам приходится, — сказала я Мариани.

Бона ласково похлопала ладонью по тексту.

— Эти милые немцы, всегда такие легкомысленные!

У нее на лбу выступили следы затраченных усилий, и она небрежно смахнула их мягкой обложкой сценария.

Голос из аппаратной объявил об окончании записи, опять слова прощания; у Купантони был настолько помятый вид, что его нелегко было узнать. Мариани тоже едва держался на ногах.

Вошел режиссер дубляжа и обратился к нему:

— По-моему, все хорошо, да?

Под очками в черепаховой оправе пробежала лукавая улыбка. Бог ты мой! «Находка» Чели! Молодые люди этой породы ни перед чем не остановятся ради своей карьеры. Мои мысли витали слишком далеко, чтобы я могла сказать ему: нет, никуда не годится, — но разделявшие нас годы вдруг показались мне столетиями, полными славных деяний. Бона обласкала его взглядом и удалилась с ним под руку.

— Фу, ну и денек!

— Да. А что еще нас ждет впереди! Когда мы начинаем дублировать Харлоу?

— Боюсь, мы уже запаздываем, вклинился тот итальянский фильм, который пойдет в Венецию.

— Австралийский Гольдони, что ли?

— Хм. В начале той недели решим.

Я удивилась, что до сих пор нет графика работы, он ответил, что им, как обычно, занимается Чели.

— Надо его спросить, а то я хотела выкроить себе отпуск.

Мы остановились все в том же пустынном, кривом коридоре. Мой компаньон, видно, и впрямь был на пределе. Он вытер носовым платком серый морщинистый лоб, усыпанный маленькими черными точками.

— Хорошо, мы постараемся оставить тебе свободные дни.

— Чели еще здесь?

— Теперь, наверное, уже ушел.

— Счастливый! Надо сказать, я его довольно редко вижу в последнее время.

— Ну, не очень-то ты и стремишься. Он всегда на месте.

— А, по-твоему, я должна к этому стремиться?

— Мне бы хотелось, чтоб вы ладили, иначе всем будет трудно работать.

— Разве мы не ладим? Я-то считаю, что он просто молодец.

Сейчас начнутся обычные разговоры: Чели образцово ведет бухгалтерию, отлично знает требования рынка, всех обеспечивает работой, — они мне до ужаса надоели.

— Надеюсь, ты не станешь упрекать меня в том, что я мало занимаюсь административными делами?

— Ну что ты, и в мыслях не было! Я слишком ценю тебя как актрису. Но, может, все же тебе стоило бы заняться режиссурой, хоть время от времени?

Глупости, сказала я себе.

— Сегодня Купантони, — продолжал он разглагольствовать, — прямо довел меня своими претензиями на улучшение оригинала. Это наш старый грех. И чего мудрствовать, когда голос всего-навсего накладывается на персонаж!

— Мне кажется, уровень игры вообще заметно падает.

Поскольку Мариани не уловил яда в моем голосе, я продолжила:

— Бо-олее таво, мы про-оста тиря-яим дасто-оинства.

Теперь он уже сделал вид, что не понял, только глаза как-то опасливо забегали, и я утвердилась в своих подозрениях: на него явно давят, чтоб он проталкивал Бону, в то время как хорошие актрисы сидят без работы, а он не знает, как ему быть. Я несколько удивилась: до сих пор во всем, что касается творчества, он прислушивался ко мне, равно как в экономических вопросах поддерживал инициативы Чели. Если же сейчас по какой-либо причине он не мог отказать Чели, то я непременно должна была знать эту причину.

Я пыталась разговорить его, но в целом безуспешно.

— Короче, если есть какие-то осложнения, я могу и отказаться от Харлоу, — отрезала я.

Он стал уверять, что я ему необходима, только меня он видит в этой роли, но голос его звучал как-то уж чересчур вкрадчиво. Мне, конечно, следовало бы прямо заявить ему, что если он намерен за боевые заслуги произвести Каллигари в Харлоу, то пусть так и скажет. В конце концов, в случае разрыва мое согласие необязательно, ведь у меня только треть уставного капитала.

Но, подумав, я все же решила предпринять обходной маневр.

— Ты же знаешь мое мнение на этот счет: каждый должен заниматься своим делом. В административных вопросах я ограничиваюсь формальным контролем.

— Конечно, мы как раз только что об этом говорили…

— К тому же я никогда не возражала, чтобы актеров приглашали со стороны, и не стремилась заполучить себе самые выигрышные роли. Помнишь, скольких способных актрис я сюда привела? — (Кажется, я дала ему понять, что Бону Каллигари к таковым не причисляю.)

— Я ни в коем случае не умаляю твоих заслуг. Но порой все оказывается гораздо сложнее, — опять пустился в разглагольствования Мариани. — Здесь же все такие обидчивые, к примеру Семпьони… Ты могла бы хоть иногда быть поснисходительней.

Я промолчала. Скорее всего, он ничего от меня и не скрывает, а просто-напросто ненавидит всех нас: актеров, авторов текста, техперсонал. Хотя нет, он и этого не может себе позволить, иначе ему пришлось бы признать, что он неудачно вложил свой капитал; если люди, которых он в течение многих лет передвигал, как фигуры на шахматной доске, ничего не стоят, значит, он и сам ничего не стоит, а кто захочет расписываться в собственном ничтожестве?

— Как бы там ни было, наш автор диалогов, — продолжал он, возобновив свое продвижение к бару, — сообщил мне, что полностью отказывается от детективов. Он утверждает, что это не диалоги, а черт знает что. Ему, видите ли, хочется заниматься только тем, что приносит настоящее творческое удовлетворение.

— Ну, разумеется! Отныне Пинтер и Нил Саймон будут писать исключительно для того, чтобы Семпьони наслаждался, переводя их. А если он и тогда не получит удовлетворения, то я ему от всего сердца посочувствую.

Завершив такой остротой разговор с Мариани, я все же не сумела приглушить беспокойство и теперь чувствовала, как оно поднимается, наподобие прилива, именно сейчас, когда я снова осталась одна и дела уже не могли отвлечь мое внимание.

Правда, я ненадолго погрузилась в обыденную суету и в обыденные размышления. По дороге домой, чтобы чем-то занять мысли, следила за агрессивным поведением водителей, за их попытками обогнать, втиснуться, броситься наперерез (меня до крайности раздражала эта громадина — замок Святого Ангела, стоящий чуть ли не впритык к набережной, — страшно узкое место!), проехать несколько метров сплошным потоком, а потом рассыпаться в полном беспорядке, но с тем же стремлением обойти других.

Уже около дома я отметила, насколько здешние магазинчики сохранили свой скромный домашний облик и какие здесь незатейливые, однако совсем не грубые нравы; это меня несколько успокоило. Мне даже захотелось еще побыть на улице, в то время как тяжелые редкие капли дождя расплывались в красной пыли. Я зашла в длинный пенал бара выпить кока-колы и оказалась в нем единственной посетительницей. Стоя напротив усталого бармена, я конфузилась от собственной медлительности.

Не раскрывая свертки, я свалила их в холодильник, разделась, приняла душ. Дома меня опять охватила тревога, я ловила себя на том, что все время прислушиваюсь. Ожидание, получившее первый ложный сигнал в виде длинной оранжевой молнии, осветившей все вокруг, окрасившей стены и погасшей в сопровождении приглушенного грохота. То, что явление огнедышащего дракона довольно топорно предупреждало о каком-то важном сообщении, пришло мне в голову только через час; тем временем в темных углах комнаты что-то сгущалось, становилось назойливым, примерно как струя фонтана, которая не только давала непонятное ощущение свежести, но и своим обособленным шумом мешала мне читать.

Я взглянула на телефон: интересно, почему он молчит? Я поняла, что на протяжении всего дня с нетерпением ждала вечера. И все же я оттягивала момент возвращения, а придя, даже не удосужилась прослушать записи на автоответчике.

«Привет. Ты жива? Дай о себе знать». Голос Федерико, какой-то бесцветный, видимо, от разговора с пустотой.

«Любовь моя, извини за сегодняшнее». Моя мать. «Как ты поняла, я была не в себе из-за всех этих хамов. Мне нужно выговориться, позвони мне, как только вернешься».

Я нервно прокрутила пленку. Других звонков не было.

Прошло еще какое-то время. Помню, как вдруг среди других голосов, доносившихся из соседнего окна, я услышала свой собственный голос: я самым глупым образом, разделенная на кольца, возвращалась сама к себе из включенного где-то телевизора. Я попыталась избавиться от ощущения раздробленности и напрасной траты сил, от восприятия своей жизни как кастрюльки с потрохами и прогорклым маслом.

Ровно в десять раздался звонок. Я вскочила с дивана и кинулась к телефону.

— Алло!

— Ты рискуешь подвергнуться смертельной опасности.

Я не спросила ни кто говорит, ни что-либо еще. Не издав ни звука, я выслушала короткую фразу и щелчок повешенной трубки.

И тут меня прямо-таки осенило: это же слова из фильма! Голос Джо, предваряющий сенсацию! Голос Джо и реплика Джо!

Я не пытаюсь воспроизвести все мысли, которые одновременно стали роиться у меня в голове. Сначала это был лишь клубок предположений, которые представляли собой нечто слишком неопределенное и молниеносное — порыв ледяного ветра, ворвавшегося в затхлое помещение.

Текст роли лежал у меня в сумке на кухне. Я принялась листать его одеревенелыми пальцами, уговаривая себя успокоиться. Надо найти место, где речь идет о Невинном Оружии… Я села поближе к свету. Вот, мы только что закончили это кольцо, про Захир! Реплики, напечатанные здесь с косыми черточками вместо знаков препинания, теперь приобретали совсем иной смысл.

У и л к и н с. Надеюсь/ ты предупредил Мелоди об опасности/ которая ей грозит.

Д ж о. Нет/ Согласно легенде/ ты рискуешь подвергнуться смертельной опасности/ Если ты веришь в такиевещи.

Я лихорадочно пролистнула несколько страниц назад и, скорее благодаря инстинкту, чем твердой памяти, нашла другую реплику, имевшую ко мне отношение.

Д ж о. С той самой ночи мы все уже не те/ что прежде/ хотя внешность и обманчива и ты права/ Я не могу не думать об этом/ забывать нельзя!

Это было кольцо 24, отмеченное на полях красным кружочком.

«Ты рискуешь подвергнуться смертельной опасности» было пятьдесят пятым кольцом.

Обе фразы, взятые вне контекста, должны были приобрести для меня некий смысл, приспособиться, прирасти ко мне. Итак, тот, кто их использовал, кто направлял мне эти все более угрожающие предостережения, наверняка прекрасно знал сюжет фильма, раз настолько вдохновился им. Относительно этого я сразу же отмела все сомнения и попыталась продвинуться дальше в новом прочтении текста, хотя и знала: состоящий из голых реплик, без указаний места, времени и действия, даже без деления на эпизоды — не зря его иногда называют просто «диалоги», — он мне не поможет. Но в своем отчаянии я зашла дальше, чем можно было ожидать, иными словами, заметила, что диалоги укорачиваются и в конце концов превращаются в набор отрывистых реплик, почти междометий, причем особенно это касалось Мелоди; на последних страницах она тяжело дышала, кричала, стонала и не произносила ни слова… Боже мой! Я глядела в текст и чувствовала, как растет его значимость в моей судьбе. Кому-то хотелось, чтобы она сплелась с судьбой моей героини Мелоди, но я не знала всей истории Мелоди и не могла попросить — без риска выдать свой страх — подробно пересказать, как бы расшифровать ее мне, никого из тех, кто видел фильм целиком. Я не решалась это сделать, поскольку любой из них мог оказаться Джо, хотя и существовала простейшая связь: Джо Шэдуэлл, он же Массимо Паста.

Так или иначе, это был его голос, звучавший, правда, немного безлико из-за многолетней рутины, но все же с характерными приглушенными — или, точнее говоря, запорошенными, шуршащими — нотами, и я удивилась, что не сразу его узнала. Но именно поэтому такое «установление личности» показалось мне слишком прямолинейным, что-то в нем было избыточное, даже смехотворное.

Когда я попыталась понять технику этих предназначенных специально для меня эффектов, меня вновь обуял страх. Из тех, кто видел фильм до конца, именно у Пасты не могло возникнуть с этим никаких осложнений, ему даже не нужен был магнитофон, чтобы воспроизвести свои собственные реплики. Но, судя по звуку, слова Джо все-таки прокручивались в записи, хотя очень качественной, создающей эффект живого голоса. Я сразу отказалась от мысли о студийной пленке, ведь к аппаратуре имел доступ только технический персонал, а у меня не было оснований их подозревать. Я подумала (правда, особой ясности у меня в голове не наблюдалось) о каком-нибудь микроскопическом устройстве, которое с легкостью можно спрятать в тон-зале и подключить к студийному магнитофону, причем на большом расстоянии. Приобрести приемопередатчик или нечто подобное мог каждый — таким образом, я не продвинулась ни на шаг в своих поисках. Мне ничего не оставалось, как следить за Мелоди, Джо и другими персонажами, кольцо за кольцом, вплоть до самой развязки; одно лишь мысленное упоминание этого слова опять вызвало у меня ужас, к которому добавилось нетерпение. Я оделась и выбежала на улицу.

Без грима она снова обрела свою красоту. Мягкие, зачесанные назад волосы, гладкая кожа на лице, совершенные линии скул, продуманные движения кистей рук (применительно к ним так и хочется употребить французское слово «attaches»[24], казалось говорившие о полной внутренней гармонии. Она не старела, просто ей становилось больше лет, а глаза цвета темного янтаря, чей блеск достигал галерки, сейчас были подвижны, полны внимания.

Своим легендарным голосом она говорила именно о том, что сделало его легендарным:

— Ты понимаешь, мне очень хотелось увидеть портрет Эллен Терри, мне был незнаком этот рисунок Бердслея, можешь себе представить, как они его повесили: в темном закоулке вместе с другими карандашными портретами! Я разозлилась, стала отходить то вправо, то влево, чтобы он хотя бы не отсвечивал из-за этой несчастной лампочки — ну прямо как в больничной палате! Там был еще мужчина, который тоже пытался хоть что-нибудь разглядеть, я попросила у него зажигалку, осветила рисунок — точно в склепе… До чего она была похожа, и такой характер… просто замечательно. Конечно же, выполз единственный на всей выставке служитель, и сама понимаешь, что тут началось. С годами мне все труднее сдерживаться, а потом у меня падает давление. — Она помолчала, собираясь с мыслями. — В общем, как говорил Джеймс Мэйсон Джуди Гарланд, в тебе есть то особенное, о чем упоминала Эллен Терри.

Я слушала ее с восторгом, и, думаю, не потому, что она говорила лестные для меня вещи, нет, просто ее уверенный, но легкий тон дал мне возможность в тот момент обо всем забыть; меня очаровывала эта ее манера быстро двигаться по комнате, переставлять какие-то предметы на столе: рамки с фотографиями, книги, сценарии, причем меня ни на секунду не покидала уверенность, что она здесь, совсем рядом со мной. О, если уж моя мама где-то находилась, этого нельзя было не чувствовать, она заполняла собой все, причем мягко, деликатно. Мне кажется, сама она этого даже не замечала.

— Дубляж когда-то играл большую роль и в моей жизни, да-да! Как источник дохода он очень помог выдвинуться. Но нельзя ограничиваться только этим, иначе сойдешь с ума. Время от времени я слышу тебя в фильмах, и мне всегда кажется, что ты мечешь бисер перед свиньями: волшебный, редчайший бисер оказывается в отхожем месте. Ты единственная действительно играешь, единственная понимаешь то, что говоришь. Разумеется, если есть что понимать.

Если есть что понимать! Она права: миллионы реплик — это лишь пустой звук.

— По-твоему, можно умирать от зависти к тому, кто талантливей тебя?

Вопрос, резкий, выпадающий из общего тона, заставил ее сделать паузу.

— Не знаю, только не среди актеров. Одно то, что человек способен сравнивать себя с другими, беря за критерий не деньги или успех, а талант, говорит, как мне кажется, о том, что он сам не лишен таланта. Во всяком случае, он ставит себя на весы, а это уже признак ума. Я, правда, что-то редко встречаюсь с его проявлениями.

— Можно быть умным, но не иметь особого дара и потому сходить с ума от зависти к тому, у кого он есть.

— Надеюсь, ты не завидуешь чужому таланту? У тебя на это нет никаких оснований.

— Я о другом. Если то, что ты говоришь, — правда, кто-то может завидовать мне.

Она помедлила, как бы в нерешительности.

— Пожалуй, ты недостаточно удачлива, чтобы вызывать зависть. Но ты такая молодая! Ты могла бы вернуться к временам Ариэля. Со мной.

— С тобой? На сцене? Да меня никто не заметит!

Она засмеялась.

— Глупости! Возможно, у меня еще остался какой-то шарм, но…

— Ты умеешь искриться, мама, да-да, именно так, и любая актриса, хоть и намного моложе, выглядит рядом с тобой просто убогой.

— Неправда, к тому же с тобой я бы вела себя благородно. — Она запнулась, поняв, что сама себе противоречит. — Я научу тебя кое-каким хитростям, пока они тебе неизвестны, а в остальном у нас не будет проблем. — Она опустилась на уголок дивана. — Иди сюда. Послушай. Тут возникла идея предложить нам с тобой сыграть мать и дочь в одной пьесе, эту комедию уже поставили аналогичным образом в Лондоне и в Берлине, был большой успех, поэтому предполагается, что и у нас она даст хорошие деньги.

— В Лондоне, в Берлине… — пробормотала я. — Очередной дубляж… повторение спектакля.

— О Господи! — Она встала (я взвинтила ее, но я и сама была в таком состоянии). — Ты не понимаешь, что это нужно нам обеим. Тебе необходимо вновь привыкнуть к публике, к реальной публике. Да, теперь такое случается редко, но когда она тебе по-настоящему аплодирует, «вне абонемента», без участия клакеров, то окутывает тебя любовью, придает силы на несколько дней вперед. А мне нужен спектакль, в котором бы чувствовался класс. Бог мой, человек мечтает создать себе блестящий имидж… Видишь, у нас и слова-то для этого нет!

— Почему же нет, мама, возьми словарь и посмотри перевод: изображение, подобие, копия, образец…

— Ну конечно!

— А вот то, что тебе нужно: сценический образ, воплощение.

— Великолепно!

Мы засмеялись. Как было бы замечательно и дальше продолжать шутить, сидя рядышком на большом мягком диване, в этой неповторимой, изысканно обставленной комнате, которая словно создана была для того, чтобы забыть о внешнем мире, за исключением залитого светом сада за окном. Как было бы замечательно, если б я смогла от игры перейти к приведшему меня сюда делу. Эта мысль мучила меня, а мама, все еще сохраняя шутливый тон, сказала:

— Знаешь, как будет называться фильм, где я сейчас снимаюсь? «Джопа, стреляй скорей!» — вот как! А еще мне предложили роль гадалки в новой киноверсии «Кармен», действие происходит на фабрике по производству пармезана и называется «Пармен»…

Я не могла удержаться от смеха. И все же, значит, то леденящее чувство необратимого разложения, которое охватило меня днем, имело под собой основание.

— Ага, сегидилья Пармен, так я понимаю?

— Молодец, схватываешь на лету! А что до зависти, даже если мне хорошо платят за такие картины, то я хочу, чтобы мне не только завидовали, а чтобы еще и уважали.

— Мама, у меня проблемы посерьезней. Знаешь, я хотела бы…

— Ну да, хотела бы, но сейчас… и так далее, и тому подобное, так ведь? В прошлый раз ты говорила то же самое.

— Да нет, в прошлый раз было совсем другое.

— Ну разумеется, был Андреа.

— Опять не то! Все уже шло к разрыву. Если б дело было только в этом!

Она обиженно молчала, и моя тревога опять всколыхнулась. Когда я пришла, она мне обрадовалась, назвала детским прозвищем «Стебелек» и буквально за две минуты соорудила великолепный стол. Я отведала сливочного мороженого и незаметно взглянула на часы: вечно у меня времени в обрез!

— Мы поговорим об этом в спокойной обстановке, честное слово.

— Когда?

— Думаю, все разрешится очень быстро.

Однако я не могла ей сказать, что не знаю, каким образом все разрешится и с какими потерями.

— Так, значит, до тебя все-таки дошли мои послания?!

Слова Федерико обрушились на меня из домофона и отдались в ушах неимоверным скрежетом.

Я поняла, что чем труднее мне относиться к происходящему с юмором, тем больше самые невинные слова окружающих приобретают для меня какой-то горьковато-острый привкус, наподобие блюд из соседнего китайского ресторана.

Даже то, что Федерико вместо имени записал на автоответчике: «Ты жива? Дай о себе знать», — сейчас, когда я стремительно неслась навстречу смертельной опасности, становилось для меня неким знаком.

Передо мной уже давно разверзлась страшная трещина — не шире моей ступни, но до странности глубокая: вот уже многие годы Федерико был моим другом и одновременно — вне всякой связи между нами — другом Андреа. А потом, когда наша совместная жизнь с Андреа закончилась, мой бывший муж отдалился и от Федерико, видимо все же как-то связывая его со мной. Федерико же разрывался между нами, будучи уверен, что не должен делать выбор между людьми, которые ему в равной степени дороги. Мне подобный выбор тоже казался неестественным. Но в конце концов за него сделало выбор то, что мы в своей лености обычно называем обстоятельствами. Теперь он виделся с Андреа все реже и реже.

Дверь в квартиру была чуть приоткрыта. Я вошла.

В шортах и рубашке он вырос на пороге кухни, идя мне навстречу, пересек свою единственную большую комнату. В его лице я заметила что-то необычное: уж не передалось ли ему мое тревожное состояние?

— Здесь можно задохнуться, — сказал он и протянул мне стакан виски со льдом. — В Индии к этому делу многие пристрастились, поскольку, поднимая температуру собственного тела, меньше страдаешь от жары. Я имею в виду англичан, живущих в этой грязной глухомани типа какого-нибудь Чандрапура. Конечно, им было трудно воспринимать это иначе как ссылку…

Я удивилась, что он пьет, так как в квартире вместе с запахом гамбургеров явственно ощущался аромат наркотика, а Федерико обычно строго держался правила: либо алкоголь, либо травка. Однако в его поведении я не уловила никаких отклонений от нормы; он провел пальцами по клавишам пианино, вышел на небольшую террасу, пробравшись между комнатными растениями и круглым столиком с двумя стульями. Я выпила для храбрости, поставила сумку и двинулась за ним.

— Это место все больше напоминает мне Лиму, — вздохнул он. — Понимаешь, там нет солнца, но и дождя тоже, они не знают, что такое зонт. Сплошное сухое облако, состоящее, очевидно, из проклятий инка. А высохшие муниципальные деревья засыхают и падают, и по обочинам их авенидас зияют огромные ямы.

Светила луна, воздух был напоен таинственными звуками; в проеме крыш лихорадочно металась какая-то птица. Все, как и днем, будто замерло, видимо, чтобы навечно отпечататься в памяти.

Он пристально посмотрел на меня, и я почувствовала себя разоблаченной, точно он сразу понял, что я хочу от него невозможного: жду помощи, не желая втягивать в эту историю.

Я до сих пор не произнесла ни слова, не сделала ни одного жеста, который бы поставил его в известность о цели моего прихода.

И все же наконец решилась:

— Мне нужен пистолет. Сегодня ночью.

Он не двинулся с места. Я почувствовала, что краснею, но еще упрямей повторила:

— Сегодня ночью.

— Если ты говоришь о пистолете моего отца, то у меня его больше нет, я от него избавился.

— Помоги мне найти другой.

— Зачем?

— Мне надо защититься.

Наступило молчание.

Я вернулась в комнату, взяла сигарету со стола, заваленного рукописями.

— Во что это ты вляпалась?

— Не знаю. Я ничего такого не совершила.

— Может, как раз поэтому?

— Может быть. Значит, так было предначертано.

Я подняла с пола сумку, собираясь уйти.

— Забавно, я всегда выступаю в роли просительницы, вечно кому-то обязана. Я не про тебя, конечно, и все же…

— Обязательства надо искупить, иначе они душат.

Он подошел к пианино, начал напевать, сам себе аккомпанируя:

— «Спасибо, что живешь — спасибо, что ты есть — thank you for calling — good bye…[25]

Он хотел меня развеселить — не его вина, что я теперь все видела в черном свете. Я направилась к двери.

— Андреа не знает об этой истории. И ты ему ничего не скажешь.

Он догнал меня, загородил дверь, все его тело было напряжено, хотя на лице он старался сохранять спокойствие. Чтоб удержать меня, начал паясничать:

— Знаешь, я, кажется, нашел способ делать деньги: туристские ботинки с надувными подошвами, они поднимают тебя на целый метр, и ты наслаждаешься исключительными видами. Только подумай — вот ты в музее, нажимаешь на клапанчик, и — вжик! — никаких перед тобой голов. Потом, когда захочешь, опускаешься и ходишь себе, как обычно. Заправиться можно газовым баллончиком, примерно как для зажигалок.

Я рассмеялась, и это его приободрило.

— Послушай, я всегда старался по возможности не лезть тебе в душу.

— Но на этот раз я сама тебе ее открою: мне нужен пистолет. Без всяких эвфемизмов.

— Однако ты не можешь сказать больше того, что сказала.

Я покачала головой.

— К сожалению.

— Ладно, насчет меня не волнуйся.

— А ты насчет меня. Я выкручусь.

— Хорошо.

Я подумала, что ему хочется обнять меня, сделала шаг в сторону. Снова поставила сумку.

— Ты должна использовать свои козыри, а они сильнее, чем у кого бы то ни было. Зачем тебе вооружаться?

— Ты не понимаешь, — сказала я. И еще, помню, добавила: — На этот раз не обойдется без последствий.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Ничего. Хотя нет, постели-ка постель. Может, мне удастся поспать здесь несколько часов.

С этой высоты сцена казалась дном пропасти, серо-лиловая пустыня с дюнами до самого горизонта; занавес — границей между ночью и днем, гигантской тенью, разрезавшей небо пополам.

Ужас перед пустотой не исчезал. Головокружение было ясным и медленным, падение — молниеносным; я упала внезапно в кишащие огни, четко отсчитывая несоизмеримо долгие доли секунды.

Я резко приподнялась, издав стон, вся в поту, полная тревожных предчувствий. Я падала во сне, конечно же, не в первый раз — то были стремительные, короткие, окончательные падения, — но сейчас я впервые падала, пребывая в таком реальном измерении, столь впечатляющем своей выразительностью и четкостью.

Федерико не спал, он лежал рядом и смотрел на меня. Мне опять показалось, что он о чем-то догадывается, возможно, я говорила во сне.

— Сцена казалась вполне реальной. На дюнах я даже видела пучки травы, ежевику, мальву, а на море — профиль Просперо.

— Ну и?..

— Больше ничего. Я проснулась за миг до того, как должна была разбиться.

Мы помолчали. Он обнял меня. Я попросила таблетку опталидона, который он держал в тумбочке возле кровати. За окном приглушенный свет извещал о приближении очередной зари очередного адского дня.

— Что, совсем ничего?

Да, были какие-то фрагменты, но я не могла их сформулировать даже мысленно.

— Жаль. Потому что иногда во сне вспоминаются вещи, которые могли бы помочь. И гораздо больше, чем пистолет.

— Ты считаешь меня сумасшедшей?

— Скорее, это у тебя появились сомнения.

Проходят часы, а я все пишу, пишу без остановки, но вдруг у меня свело руку, и я решила немного размяться, встала, подошла к окну.

Я восстановила название этой старой гостиницы, затерянной в Доломитовых Альпах, освежив в памяти то полнейшее счастье за легким ленчем, которое я испытала во время отдыха в этих местах, еще при жизни отца, когда мне только-только исполнилось шестнадцать. Уже тогда в здешней атмосфере ощущалось что-то очень ностальгическое, романтичное — иногда, благодаря своему воображению, я чувствовала себя Наташей. Теперь, почти совсем опустевшая (куда девались любители длинных прогулок, обстоятельных бесед и чтения, а вместе с ними небольшой струнный оркестр, официанты в зеленых фраках, цветы и зеркала?), гостиница все же сохранила свою вековую прелесть, свою тишину, которую лишь изредка нарушает скрип дерева. В эту ясную ночь серые и красные скалы, освещенные луной, кажутся мне близкими и приветливыми, несмотря на свой внушительный вид. Их сияние, какое-то холодное и печальное, но чистое, действует на меня успокаивающе, правда всего несколько минут, потом эффект пропадает.

Глаза у меня уже плохо видят от усталости, но мне совершенно не хочется спать, я исписываю страницу за страницей с поразительной работоспособностью автомата, прежде мне незнакомой. Понимаешь, я даже не предполагала, что все предстанет у меня перед глазами с такой точностью (а вот и ты: время от времени ты опять проявляешься в качестве собеседника); хотя я, вполне возможно, иногда и отвлекаюсь в своем повествовании, но на самом деле переживаю все заново, а настоящее облегчение никак не приходит, более того — я опять испытываю те же страдания и не знаю, как долго это продлится. Прошлое вовсе не в прошлом, именно из-за полного отсутствия покоя я сначала обрушилась на тебя с упреками: зачем, мол, ты меня нашел и задаешь вопросы. Может быть, постепенно все станет понятнее, да и ждать тебе осталось недолго: уже надвигаются крупные и мелкие события, и самым трудным для меня оказалось осознать степень их значимости, определить удельный вес каждого.

Ну, например, вроде бы пустяковый эпизод: как только я встала с кровати Федерико, тут же споткнулась и страшно возмутилась, почему он не убирает на лето ковер; а когда он принес мне капли от давления, устроила дурацкую истерику. Может быть, глядя снизу вверх на его красивое обнаженное тело, я увидела в нем, таком, казалось бы, знакомом и привычном, что-то гнетущее, эротическое. А еще мне вдруг почудилось, что я — это не я.

Последующие два часа прошли в бессвязном мелькании коротких отрезков времени, все больше сбивавших меня с толку, — мне никак не удавалось сложить их в одно целое.

Помню огромные неподвижные платаны на фоне свинцового цвета набережной, пока что совсем пустынной, помню занавески у себя в спальне, которые я задернула, чтобы отдохнуть хоть полчаса; потом большой ящик — я открыла его и зажгла свет.

Там лежали пачки писем, фотографий, театральных программок, квитанции, паспорт, копии документов, использованные чековые книжки, вырезки из газет, открытки, старые еженедельники, связки ключей: я здесь все постоянно перерывала, переворачивала в вечной спешке. Мне попался большой оранжевый конверт с надписью «Буря», я села на кровать и открыла его. Раз так получилось, что я постоянно вспоминаю — во сне и наяву — о тех днях, значит, что-то я непременно должна тут обнаружить.

Два снимка, сделанные через несколько лет после «Бури», привлекли мое внимание: на первом Андреа в зеленой майке вбивает гвозди в доски для сцены, с которой в тот же вечер мне предстояло читать столь же неизбежные, сколь и непроизносимые, стихи Пабло Неруды; на другой Федерико обнимает меня за плечи и смеется — какой же он молодой!.. У меня длинные волосы, расклешенные джинсы, жилет с наклеенными зеркальцами; я тоже смеюсь и положила ему руку на плечо.

Я вытряхнула из конверта все содержимое; у меня перед глазами оказались различные эпизоды нашего спектакля и репетиций; Просперо, говорящий с дочерью о своих фолиантах, я сама в тренировочном, а потом уже в настоящем костюме, красавица Серена Таддеи (Миранда) со своим Фердинандом (Лучано Тести), Джорджо Камаски (великолепный Калибан), Джованни Малакода и Антонио Зборсари в ролях Алонзо и Гонзало и все остальные, молодые и старые: Джованни Черрути, Пьеро Зоррентаччи, Массимо Стала, Джулио Массена, Антонио Пекори, Джузеппе Толли, — все они теперь для меня не многим более, чем просто имена, которые и в памяти-то возникают с трудом. Я просмотрела афишу, еще раз перебрала фотографии; мне казалось, я совершаю нечто вроде эксгумации, и больше всего меня терзало чувство, что я никак не могу определить объект поиска — у меня в руках был инструмент, а я не умела им пользоваться, я напала на след, но не знала, как по нему идти; ничто не говорило мне о существовании какой-либо связи с моим нынешним положением.

От раздумий меня оторвал телефонный звонок. Я посмотрела на часы: было восемь. Побежала к телефону, но только для того, чтобы убедиться, включен ли автоответчик.

Я услышала собственный голос, который отчеканил:

— «…оставьте ваше имя, номер вашего телефона или что вам угодно, только не молчите».

И спустя миг комната наполнилась каким-то колдовским звучанием: несколько коротких жалобных восклицаний вперемежку с тяжелым дыханием, сдавленными стонами, лихорадочными, яростными хрипами… Потом едва уловимый зловещий треск — и все.

Я стояла в двух шагах от этого как вкопанная, не дыша; голова пылала, и я прижалась к стене, как будто атака на меня еще не закончилась. Наконец я осознала, что все хрипы, крики и стоны теперь уже звучали, как эхо, у меня в мозгу.

Хотя это был всего-навсего еще один кусок из фильма, такое зверское и, можно сказать, с наслаждением совершенное насилие достигло цели: самые страшные предчувствия стали реальностью. Пытаясь сбросить оцепенение, я пошла за диалогами (слово «диалоги» в таком контексте выглядело просто смешно), принялась судорожно их перелистывать. Пальцы дрожали, я понимала, что вид у меня беспомощный и жалкий. Я то забегала вперед, то возвращалась назад — без всякой системы, как археолог, лишившийся рассудка от усталости и одиночества: он знает, что тут, под землей, находятся невероятные ценности, но не может решить, с какого места начинать раскопки. Я выпрямилась, вытерла пот со лба, начала читать с того места, где мы закончили дубляж. Там у Джо и Мелоди был незначительный эпизод, а сразу за ним — длинный диалог между Джо и неким Дэвемпортом.

Они беседовали о прошлом, о Мелоди и ее матери, о возможном несчастном случае, но в основном о деньгах.

Д ж о. Поверь/ чтобы получить за такие вещи их истинную цену/ нужны осторожность и время/ А что до свободных денег/ ты сам знаешь (хрип)/ Ты подождешь несколько недель?/ Как раз можно успеть побывать в Кувейте/ Далласе и Лос-Анджелесе.

Д э в е м п о р т. Ты что/ шутишь/ Джо?/ Даю тебе два дня.

Д ж о. Нет/ вовсе не шучу/ Надеюсь/ ты понимаешь/ что это дело тонкое (вздохи, стоны и т. д.)/ Думаешь/ легко выставить на рынок произведения Челлини?..

Д э в е м п о р т (вздохи на выбор).

Д ж о (натужные вздохи). Ты представляешь себе/ что такое Челлини? (Хрип, тяжелое дыхание.)/ Или Полайоло? (Вздохи, стоны.)

Я перевернула страницу. Эпизод заканчивался именно здесь. Я спросила себя, уж не те ли это были вздохи и стоны, что несколько минут назад раздавались у меня в квартире; если да, то встреча между Джо и Дэвемпортом… В чем же тут загадка? Неужели в конце… Джо, кажется, оставался там до последнего, и значит… значит, Массимо Паста, помимо моей воли пронеслось в голове. Почему же он продолжает оставаться вне подозрений? Конечно, все услышанное по телефону — магнитофонная запись — это факт, однако можно ли исключать возможность (если речь действительно о Пасте), что он специально проделал небольшой трюк, который обеспечивал ему идеальное прикрытие? Вдруг это искаженное звучание специально, с завидным мастерством, отработано для моего профессионального слуха?

Что касается мотивов такого настойчивого преследования со стороны человека, который едва меня знал, то они покрыты мраком, разве что он просто сумасшедший. Если же он не сумасшедший, то именно отсутствие мотивов отбрасывало Пасту в самый конец списка. Тут мой внутренний голос воскликнул: «Идиотка, тупица, какой еще список!» — и у меня из рук выпал полный до краев стакан. Не было никакого списка — ни подозреваемых, ни мотивов; не было плана действий, стратегии обороны, направления расследования; вот она я, стою как последняя кретинка в ду́ше под ледяными брызгами, держась одной рукой за край пластиковой занавески (конечно же, отодвинутой, так как я всегда боялась закрываться в душе).

Я таращилась в пустоту до тех пор, пока не сумела внушить себе, что если не буду действовать, если я буду продолжать вести себя как романтическая героиня, то я и впрямь ничтожество, тряпка; и это дало мне сил вылезти из душа. Может, я и в самом деле столкнулась с маньяком, но пойти по такому пути было бы ошибкой, а ошибаться мне больше нельзя. Хватит трястись, надо избрать линию поведения и нанести ответный удар. Я им всем вцеплюсь в глотку, как кто-то из них вцепился в мою, пока не вытащу своего обидчика из норы.

Я выключила воду, накинула халат. Кто-то позвонил в дверь. Я затаила дыхание. Снова позвонили. Я пересекла спальню, гостиную, подошла к двери.

Андреа стоял прямо напротив глазка: у него были круги под глазами и губы совсем побелели. Я смотрела на него так, как смотрят на портрет, не очень похожий на оригинал. Он поднял руку, снова нажал на кнопку звонка.

Я открыла, встретив его без улыбки; отошла, пропуская его в квартиру.

— Привет.

— Ты уже не хромаешь.

— Почти нет.

— И палка тебе больше не нужна.

— Ты как будто огорчена. Да, я больше не пользуюсь твоим подарком.

— Она вполне может пригодиться тебе для прогулок в горах.

Он нерешительно огляделся.

— Ну как ты?

— Очень устала.

— Заметно.

— У тебя тоже не слишком бодрый вид.

— Ты не то собиралась сказать.

Он устроился в другом конце комнаты, на каменной приступке балконной двери. Лицо его оказалось против света, сочившегося сквозь щели в жалюзи.

— А что?

— Ты хотела сказать совсем другое.

— Нет, я не думаю…

— Ты такая бледная.

— Это все сирокко. Сейчас бы на море…

— Ты не высыпаешься. Так что ты собиралась мне сказать?

— Откуда ты знаешь, что я не высыпаюсь?

— Я же сказал: это заметно.

— А ты зачем, собственно, пришел?

— Мне нужны кое-какие книги.

— Что же, ищи. Я пойду оденусь, а потом сварю тебе кофе.

Я вышла из комнаты и попыталась собраться с мыслями.

Прежде всего составила список, взяв из телефонного справочника адреса Массимо Пасты, Боны Каллигари и Антонио Купантони. Потом быстро причесалась, не высушив волосы, побрызгалась дезодорантом; вот, пришло мне в голову, дублирую свои подмышки, улучшаю оригинал! Я вернулась в комнату и вычеркнула Купантони: тот, кто уверен, что улучшает оригинал, не станет тратить время на подобные игры.

Что касается слежки за передвижениями моих компаньонов, то я отодвинула эту задачу на второй план. До начала дубляжа (он был назначен на два) оставалось всего несколько часов. Я надела самое легкое платье из тех, что смогла отыскать, свободное и с карманами. Теперь сумка: сигареты, зажигалка, чистый платок, духи, расческа, зажим для бумаг, ключи, кошелек, ручка, еженедельник. Текст! Готова, сказала я себе.

Андреа стоял посередине гостиной с отобранными книгами в руках.

— Ты не возражаешь? Они мне понадобятся.

— Конечно, нет. Ведь они твои.

— Не знаю. В любом случае я тебе их верну.

— Не бери в голову. Их тут столько по дому разбросано. Если хочешь, то как-нибудь, без спешки… Пойдем на кухню.

Из окна кухни был виден двор, где росли два банана и высокие мушмулы, усыпанные черными плодами. Я отодвинула ногой в угол осколки стакана, решив, что вечером уберу.

Сидя за столом, Андреа молча наблюдал, как я варю кофе. Я нарезала черствый хлеб, достала масло, мед, фрукты, две тарелки и две чашки.

— Молока, естественно, нет?

— Хочешь хлеба с маслом?

— Бог с тобой! Масло в такую жару! — Он помешивал кофе и ждал, когда он слегка остынет. — То лето, что мы провели на Сицилии, тоже было страсть какое жаркое. Номер мы снимали в Палермо в центре — помнишь? Адское пекло, а ты преспокойно сидела у открытого окна, тебе плевать было на духоту, на шум, на окружающий мир, уминала за двоих завтрак, причем масло поглощала килограммами.

— А ты пил кофе и смотрел на меня, лежа на кровати. Кто знает, о чем ты тогда думал?

— Сколько дашь за мои тогдашние мысли?

Он произнес это с улыбкой, и у него над губой образовалась складка, как будто кто-то пририсовал ему усы. Я проглотила ломоть хлеба, фрукты, кофе, стакан воды. Посмотрела на Андреа. Книги, которые он притащил за собой на кухню, нетронутый кофе, его молчание и устремленный на меня взгляд вынудили меня заторопиться. Я поднялась, но он не сдвинулся с места. Я взяла сигарету.

— Привет от Федерико, — сказала я.

Андреа тоже встал.

— Ты с ним виделась?

— Мы проговорили ночь.

— Проговорили!

— Впрочем, о себе он почти не говорил. Ты бы позвонил ему.

— Много куришь?

— Нормально.

— Тебе вредно для голоса.

— Даже хорошо, что он будет немного хриплый.

— Если ты хочешь вернуться на сцену, то должна думать о своих легких.

— Кто тебе сказал, что я этого хочу?

— Твоя мать.

— Ты с ней виделся?

— Да. Но мы и с тобой, помнится, говорили на эту тему. Ты зря расходуешь силы, никто не видит, какая ты красивая, особенно вот так, без макияжа…

— Брось, никогда я не была красивой.

— Ладно, не буду спорить. Но вот талантливая — это уж точно, ты была просто замечательной актрисой.

Была да сплыла! Я не ответила.

Прежде, чем уйти, я проверила автоответчик: на пленке еще оставалось много места.

Мы спускались по лестнице молча, каждый из нас уже погрузился в свои мысли; он шел впереди, с книгами, слегка ссутулившись, какой-то деревянной, неритмичной походкой.

Наконец-то небо перестало напоминать шкалу серых тонов на экране старого телевизора и покрылось великолепными облаками, такими низкими, что они буквально опускались на реку и прямо на глазах становились все более мрачными. Они предвещали то, чего все так ждали, но и эти посулы уже давно воспринимались как весьма впечатляющее надувательство.

Было почти десять; через четыре часа начинается дубляж.

Я несколько раз нарушила правила, пробираясь сквозь плотный поток машин, а моя головная боль — сколько уж времени я не сплю? — не только не собиралась утихать, а, наоборот, усилилась за тот короткий промежуток времени, пока я пересекала Тибр и добиралась до Авентина, где находился — нет, уместней сказать «располагался» — дом Боны Каллигари.

Здесь им повезло — прошел небольшой дождь, но такой роскоши, как гроза, они не удостоились. Асфальт постепенно подсыхал, от него, а также от пахучих цветущих кустарников и от зарослей туй поднимался пар и бил в голову. Большую часть улицы — совсем пустынной — я проехала на второй скорости, а вниз, под горку, свернула на холостом ходу, как бы приноравливаясь к полусонному окружению и следя за нумерацией домов. Когда я подъехала к дому Задницы (да-да, я всегда так ее и называла — Задница, но про себя, разумеется, или в разговоре с Федерико и с кем-нибудь еще, кто не был связан ни с ней, ни вообще с моей работой), — так вот, когда я подъехала к ее дому, я еще больше сбавила скорость и увидела трехэтажный кирпичный особнячок, покрытый штукатуркой, с круглыми террасками, полосатые занавески на которых были задернуты. Слишком уж все элегантно для нее — и район, и дом.

Я поставила машину чуть ниже, за углом, сама не знаю почему: либо я действовала инстинктивно, либо где-то вычитала, что в подобных ситуациях следует поступать именно так. Уверенным шагом я прошла назад, ощущая капли пота под темными очками. Начала подниматься вверх, но замерла на полпути: в шестидесяти метрах от меня, в дверях дома Каллигари, появился высокий мужчина в светлом костюме — это, без сомнения, был мой друг и компаньон Джованни Мариани.

На сей раз, именно повинуясь инстинкту, я присела за припаркованными машинами и стала следить за ним через грязные стекла: он прошел вперед, шурша посыпанной на дорожке галькой, остановился у калитки, посмотрел в мою сторону. Я пригнулась под прикрытием оливкового капота и замерла в таком положении на долгие секунды. Не слыша его шагов, я высунулась. Мариани не спеша шел в противоположном направлении, затем снова замедлил ход: не то из-за начинавшегося подъема в горку, не то от нерешительности. Возможно, он не помнил, где оставил свой кремовый «ровер», — в таком случае это означало, что он наведывается сюда довольно часто.

Я подождала, проследила, как он исчезает из поля зрения, и продолжила путь. Я думала о Боне, которая сейчас откроет мне дверь, удивится — но только на мгновение, — увидев меня перед собой, а потом непринужденно улыбнется, встретит как старую подругу, спозаранку забежавшую в гости. Про нее все можно было сказать, кроме того, что она бесхитростна: Бона из той породы людей, которые не любят суетиться, но с колыбели держат ушки на макушке. Уж она-то на моем месте не стала бы, как дура, изумляться при виде верного друга Мариани, выходящего из ее дома. Она бы вовремя просекла то, что ежедневно происходит у нее перед носом.

На пути меня ожидал еще один сюрприз: Итало Чели. Здороваясь со мной, он изобразил на своей физиономии, еще более желтой, чем обычно, виноватую улыбку. Я не дала ему возможности заговорить первым.

— Бона у себя?

Он на секунду замешкался, сделал какой-то неопределенный жест.

— Она вбила себе в голову эту Джин Харлоу. Джованни хочет, чтобы ее дублировала ты, но ведь она такая упрямая!

Я заплатила ему откровенностью за откровенность:

— Когда я сказала Мариани, что не хочу работать все лето, я вовсе не имела в виду, что мне неинтересны эти роли. И вообще, неужели пять старых фильмов имеют столь важное значение, что становятся поводом для ненависти?..

— Ну что ты такое говоришь, Катерина, какая ненависть! Хоть ты-то не начинай! Это же сущий пустяк! Бона простовата, молода, можно и покапризничать. — Он облокотился на ограду, раскрыл черепаховый портсигар, не спеша закурил. — Ты и сама сказала, что стремишься к спокойной жизни, а я тем более. По правде говоря, мне совсем не хотелось в это ввязываться, у меня и без того куча проблем. Но если позволишь мне высказать свое мнение, то я считаю, что Бона нам просто необходима для особо темпераментных ролей.

— Вот как? Она в самом деле столь темпераментна?

Наконец что-то вспыхнуло в его остекленевших глазах.

— Никому и в голову не придет навязывать ей то, что не в ее амплуа. Да она и сама не возьмется. Она с детства отличалась благоразумием.

— Ты же только что сказал, что она капризничает.

Я спрашивала себя, куда гнет мой компаньон: то ли хочет предстать в роли друга семьи, то ли выдает себя за Пигмалиона, который облагодетельствовал несчастную гримершу со студии, устроив ее в школу актерского искусства, обеспечив работой, навязав свой стиль жизни, себя самого. С его стороны это в любом случае вполне объяснимая старческая слабость; для нее же, стремящейся подняться на иной социальный уровень, Итало Чели стал удобным потрескавшимся стволом, вокруг которого можно с легкостью обвить свои мясистые стебли. А какова в данном случае роль Мариани, до меня тоже теперь дошло. Только, чтобы намекнуть на это Чели, мне недоставало раскованности.

Я посмотрела вверх, на окна. Возможно, она оттуда следила за нашей беседой, но я не увидела ничего, кроме резных листьев и цветущей герани.

— И все же мне приятно, что ты сама пришла к ней: в конце концов, распределением ролей занимаетесь вы с Мариани.

— Вот именно. Правда, иногда недостаточно вдумчиво.

— Я с ней тоже говорил, она поймет, вот увидишь. Думаю, проблем больше не возникнет. Но так или иначе, после этого фильма тебе следовало бы отдохнуть.

Мне не слишком часто встречались подобные экземпляры, но если людей определенного склада и можно назвать жаворонками, то Бона Каллигари явно принадлежит к их числу. Не в смысле режима дня — когда она мне открыла, вид у нее был такой, будто она только что подавила зевок, — а в смысле внешности. На ее широкоскулом лице с изумленно вытаращенными глазами нечасто можно было заметить проблеск мысли, зато оно отличалось свежестью и живым выражением.

Она встретила меня, назвав товарищем по несчастью, и, изящно шурша своими голубыми атласными туфельками на высоком каблуке, провела в гостиную с антресолями, где невыносимо громко гудел кондиционер. Она предложила мне кофе, я отказалась.

— А ну-ка, скажи, — спросила она, — сколько лет ты занимаешься дубляжем?

— Целиком и полностью я отдалась ему лет пять назад. Раньше дублировала один-два фильма в год. — (Я говорила истинную правду, но слова звучали как-то неуверенно.)

— Да уж. Он тебя всю сожрал.

Ну вот, знакомая песня!

— Спасибо. Не знаю, должна ли я принимать это как комплимент.

— Дело твое. Во всяком случае, ты стала какой-то обязательной, просто неотъемлемой частью дублированных фильмов.

— Примерно как муравьи на пикнике.

Она ответила мне искусственным смехом, под стать дубляжу, и ее грудь живописно заколыхалась под белым шелковым пеньюаром.

Наш диалог угас. Я отметила, что и мой тон похож на декламацию. Я не могла выступить в роли нежданной гостьи, хотя у меня накопилась масса материала: старых реплик, которые, прежде чем стать расхожими, сначала принадлежали, допустим, Розалинде Рассел. Как было бы легко разыграть какую-нибудь изящную комедию! Но я оказалась в совсем иной обстановке, и прекрасно это понимала, однако чувствовала в себе боевой дух и, увидев на ослепительной стереоаппаратуре магнитофон, еще больше взбодрилась. Это была высококлассная машина, с великолепным звуком и прочими техническими характеристиками: таймером, автоматическим включением, специальным устройством для монтажа и чистки дорожек. Этой игрушкой можно забавляться до бесконечности.

— Прекрасная штука, я тоже себе такой куплю, — сказала я.

Тем временем в поисках других улик я шарила взглядом по лакированным и хромированным поверхностям, по диванам, обитым лиловой замшей, картинам прошлого века, безделушкам и сувенирам; заслужили внимание остатки завтрака, накрытого на троих; три красивые большие чашки для кофе с молоком. Бона взяла тарелку с двумя булочками и принялась за одну из них, а вторую протянула мне, вопросительно поводя бровями.

— Благодарю, но у меня страшно болит голова. Вот если бы у тебя нашлась таблетка опталидона…

— Лучше две, — уверенно заявила она. — Пойдем со мной, я заодно приведу себя в порядок.

Я двинулась за ней, сгорая от любопытства, которое она будто нарочно во мне разжигала. К примеру, мы, непонятно зачем, вошли в спальню, где смятые простыни отражались в целой системе зеркал — прямо как в борделе. В ванной комнате, тоже просторной и роскошно отделанной, лекарства занимали целый шкаф. Бона сразу же отыскала опталидон, дала мне две таблетки и наполнила стакан водой из умывальника, а сама последовала моему примеру.

— Что, и у тебя голова болит? — поинтересовалась я.

— Нет, это мера предосторожности — вдруг потом заболит? К тому же они из Ватикана, чудодейственные.

Полки под зеркалом были заставлены разными баночками, коробочками, кисточками, карандашами и целой коллекцией духов. Она внимательно следила за моим впечатлением от всего этого барахла.

— Как тебе моя ванная?

— Блеск! Ты, я вижу, любишь роскошь.

— А разве есть в жизни что-нибудь более приятное?

— Ты любишь, чтоб тебе завидовали.

Она не ответила.

— Иногда мы даже отказываемся от уважения, лишь бы нам завидовали, — настойчиво цитировала я монолог моей матери, произнесенный накануне вечером.

— А что такое уважение? Нас уважают за то, что мы делаем для других, а завидуют нам за то, что мы делаем для себя.

Почти наверняка реплика из фильма, только не помню из какого.

Она тем временем начала краситься: наложила тонкий слой тона, затем перешла к глазам, щекам и губам, используя голубые, черные и ярко-красные цвета и при этом проявляя завидные умение и ловкость, что вполне вязалось с ее образом. Отражение Боны взглянуло на меня из зеркала.

— Тебе бы тоже не мешало выглядеть поярче.

— Мне не идет макияж.

— Глупости!.. Мне по руке нагадали богатство, но я артистическая натура, а эта болезнь неизлечима. Одним словом, бросила все, сбежала из дома, чтобы стать актрисой. Ты ведь не так начинала карьеру, правда?

— Естественно, — заметила я. — Актерами становятся, когда есть что играть. — Мне казалось, я подвела разговор к основному моменту: у Джин Харлоу как раз было что играть в этих пяти фильмах.

— А когда нечего, значит, ты не актриса,а просто так, погулять вышла, — заявила она с присущей ей прямотой. — Но тебе не кажется, уж извини, что ты бросаешь камни в свой огород.

Я прямо оторопела.

— Было бы хуже, если б я их бросала в чужой, — ответила я, справившись с растерянностью. — Однако я пришла не затем, чтоб говорить о камнях и огородах. — Я выдержала паузу. — Ты не находишь, что мы с тобой мешаем друг другу?

— Да ну?! Как можно, ведь ты у нас номер один. Честно говоря, я даже удивилась, что ты снизошла до такого визита.

Пикируясь со мной, она ни на секунду не переставала разглядывать себя в зеркале, как если б это было гениальное произведение искусства: то придвигалась поближе, то отклонялась назад, изучая то отдельные фрагменты (сюда добавить еще одну ресницу, здесь подправить румяна), то общий план.

— Я бы ушла, подыскала бы себе другую фирму или кооператив, но они либо мало платят, либо рискуешь угодить в банду гангстеров. Поэтому, видно, твой ДАГ — моя судьба. — Она разложила по местам карандаши и кисточки и вышла из ванной. Я за ней.

Меня так и подмывало сказать ей, что в скором времени у нас не будет штатных актеров, — очень хотелось увидеть ее реакцию. Но она наверняка была в курсе всех дел, а подобной перспективы мы пока не обсуждали.

— Да и наши коллеги, прямо скажем, не святые, — сказала она, продолжая свой монолог. — Во всяком случае, не все.

— Ты тоже заметила?

— В общем, да. Купантони, например, со своим голосом добряка за деньги удавится. Ты ведь знаешь, он умудряется делать до двухсот колец в день. По-моему, он готов даже женщин дублировать, даже любительские фильмы своих соседей, лишь бы платили.

Мы оказались в полутемной кухне. Я наблюдала за ее движениями, которые снова стали ленивыми и медлительными, и спросила себя, уж не слишком ли плохо я о ней думаю.

— Джусто Семпьони тоже землю роет: метр девяносто — сплошные зубы и когти.

— Ну, он хотя бы на воровство не способен.

— Ах, не способен?! А диалоги, написанные неграми, — это что, не воровство? Их у него трое, я думала, тебе это известно.

Если информация исходила от Чели, что вполне вероятно, то какая-то была неясность во всей этой истории.

— А Паста? — рискнула спросить я.

— Нет, он скорее идеалист — разве не видно, как он помешан на работе? Но уж такой медведь!

— В каком смысле?

— Как тебе сказать… всегда один, никто ему не нужен.

— Но вот в последний раз, пошел же он с нами ужинать.

— Наверняка сделал исключение для тебя.

— Не понимаю, с какой целью?

— Да ладно, разуй глаза. Он-то свои ни на минуту от тебя не отрывает.

Таким сообщением она и вовсе положила меня на обе лопатки, во всяком случае, мне потребовалось время, чтобы прийти в себя. Бона приняла мое молчание за восхищение ее проницательностью. А я просто не знала, то ли мне отмахнуться от ее слов, то ли выругать себя за ненаблюдательность.

Она открыла большой холодильник, став ко мне вполоборота, и четкая белая линия очертила все контуры ее фигуры: бедро, томно заломленную руку, наклоненное вперед плечо, округлость груди. Она спросила своим хрипловатым голосом, не хочу ли я джина с тоником, и вдруг я осознала, что она совершенно преобразилась прямо у меня на глазах, а я опять заметила это с опозданием, только сейчас, глядя на нее с некоторого расстояния. Красиво причесанные волнистые волосы цвета платины, глаза под бахромой длинных ресниц, нарисованные карандашом нитеобразные брови и ротик сердечком, детский и влажный, а в уголке даже откуда-то появилась небольшая родинка.

— Так ты будешь джин-тоник?

Джин Тоник. Эффект переодевания. Еще более сильный, чем испарения после дождя. Я была сбита с толку. Кроме вызывающего простодушия здесь явно крылось что-то еще: ошибка в расчетах или, точнее, перебор, как будто некая бесконтрольная сила заставила ее предстать передо мной в таком облике; видимо, желание подменить собой Великую было столь велико, что подмена получилась полная.

На мгновение Бона приблизилась ко мне, потом опять заскользила прочь. Даже вблизи сходство было такое, что я опять в себе засомневалась.

Я прошла за ней в гостиную: там было светлее, и Бона замерла в классической позе, уперев одну руку в бедро, а другой позвякивая кубиками льда в стакане. Великолепно, ничего не скажешь. И если она меня так потрясла на трезвую голову, то не мешало бы и впрямь выпить джина.

Чтобы покончить со всем этим, я снова сосредоточила мысли и взгляд на японском стереомагнитофоне; на одной из его колонок, в тени обезвоженной пальмы, рядом с керамическим леопардом, стоял, как на обыкновенном столике, телефон.

Наконец-то передо мной конкретная цель, а не отвлекающие эффекты, сказала я себе. И добавила: но это ведь только предмет обстановки, я не могу основывать на нем какие-либо выводы.

— Мы, актеры, по-своему обходимся с действительностью. — (Я заговорила, чтобы выбраться из западни, стала цепляться за элементарный здравый смысл, как цепляются за пословицу или за магические жесты против сглаза.) — Мы путаем масштабы явлений, иногда просто что-то выдумываем.

Я вопросительно посмотрела в лицо этой статуе, но тут же отвела взгляд, чтобы снова не поддаться ее влиянию.

— Так оно и есть, — спокойно ответила Бона, устроившись в розовом кресле и заглотнув полстакана джина. — Что касается меня, то я, наверно, не всегда могу похвастаться душевным равновесием, но, к счастью, есть Итало, он меня любит и мне помогает. И он в первую очередь считает, что это для меня очень важно.

— Что «это»? — спросила я, хотя прекрасно все поняла.

— Получать хорошие роли, что же еще?

— Может, не один он так считает… и помогает тебе.

— Послушай, чего ты добиваешься? — огрызнулась она, вскочив. — Всюду суешь свой нос, позволяешь себе всякие намеки…

На миг созданный ею образ утратил свое великолепие: стали проглядывать родные поля и околицы. Я только и ждала, чтобы стычка наконец состоялась, но передержала паузу. Она заговорила совсем в другом тоне:

— Да, я в трудном положении, но как женщина ты должна бы меня понять. Все произошло так естественно. Ну да ладно, пока что они ведут себя как братья. И, думаю, это не скоро кончится, если я разбираюсь в мужчинах, а мне поневоле приходится в них разбираться, они всегда были моей профессией. — Она подлила себе еще джина, выпила, не разбавляя, сморщилась. Снова посмотрела на меня. — Я тебе выдала секрет, сама понимаешь, им бы не очень хотелось, чтобы об этом проведали.

Я попыталась представить себе эдаких средиземноморских Жюля и Джима, обрюзгших, с головой ушедших в жалкую рутину расчетов и условностей: передо мной развернулась их уютненькая жизнь втроем под знаком компромисса, в которой даже нашлось время для того, чтобы протирать листья комнатных растений, лопающиеся от благополучия на манер их хозяйки.

— Само собой разумеется, — добавила платиновая блондинка, — я очень рассчитываю на твое молчание. Представляешь, что будет, если все вдруг начнут на меня коситься?

Подтекст был такой: уж я-то пойму, кто распускает слухи.

— Я умею хранить чужие секреты, не беспокойся. Но, должна сказать, я тебе завидую, хотела бы я уметь ничем не гнушаться.

— Ну, раз уж на то пошло, я копаюсь только в своем говне, в чужое не лезу. — Стакан, вновь поплывший к накрашенным губам, на секунду замер. — Твое здоровье.

Призраки опустошают. Не знаю, могла ли я считать себя опустошенной, но, помню, выйдя оттуда, я подумала с дрожью отвращения, что если бы мне суждено было умереть в этот миг, то на сетчатке у меня отпечатался бы последний увиденный мною образ: гипнотическое подобие Джин Харлоу, раздувшейся от жары. Еще один повод, чтобы цепляться за жизнь.

Один раз в жизни спешка сослужила мне службу: лишив возможности задавать себе самой вопросы, освободила меня от греха уныния, которое все же норовило укорениться в душе, создавая внутреннее ощущение, что я перемещаюсь в некоем замкнутом пространстве, причем не столько сама, сколько вместе с этим пространством. Не знаю уж, как лучше объяснить мое состояние; могу лишь добавить: я чувствовала себя в дураках из-за своего старинного убеждения, что нормы как таковой не существует и что нет по-настоящему нормальных людей. Последующие события (собственно, даже не события, а какая-то мрачная, изнурительная гонка в обратную сторону) нанесли еще один удар по тому моему убеждению.

Я позвонила Массимо Пасте из сверкающего и пустынного бара на пьяцца Арджентина. Было ровно одиннадцать. В двух шагах от меня в цилиндрических витринах вращались роскошные образцы сандвичей и холодных закусок. Между долгими гудками я заранее угадывала появление, исчезновение и очередное появление, в ритме наших колец, ростбифа — салата оливье — студня — ростбифа… Он ответил, когда я уже хотела повесить трубку. Я, правда, так и сделала: мне нужно было убедиться, что он дома.

Я заплатила за банку кока-колы и понесла ее с собой в машину, которую припарковала метрах в ста от дома Пасты; однако, чтобы приблизиться к нему, мне пришлось покружить и один раз даже нарушить знак одностороннего движения. Я чудом нашла место, откуда могла видеть подъезд, оставаясь незамеченной. На голову я надела пляжную шляпу, вот уже несколько месяцев валявшуюся на заднем сиденье, с полями, идеально подходившими для того, чтоб вытирать пот. Я развернула карту Рима и тем самым завершила свою маскировку, однако любопытство пересилило: я повернула к себе зеркало заднего обзора. Какой у меня вид: просто смешной, или в нем чувствуется нечто патетическое?.. А вдруг он уже ушел за те пять минут, которые мне понадобились, чтобы подъехать ближе к дому? А вдруг он вообще не выйдет до двух часов, и тогда прощай моя запись; я могла бы ее пропустить, но уж в два-то часа я просто обязана оказаться в тон-зале М, еще ничто в жизни не казалось мне важнее сцены Джо с незнакомцем (я была уверена, что речь шла именно о ней: может, ее еще не закончили или что-нибудь хотят переделать). Эти вздохи и хрипы, соединенные с изображением, наконец обретут смысл и для меня, получат некоторую завершенность. Если только… если только я не ошиблась в выборе места, потому что если Паста — это Джо, мой Джо, то под лицом у него маска, или не под лицом, а где-нибудь сбоку… так что он может в любой момент жестом фокусника снять маску, которой никто не видит.

Все сомнения и метафоры исчезли, как только он появился. Он действительно был замаскирован суперклассическими очками с зеркальными стеклами; мало того, что они делали его неузнаваемым, так они еще скрывали за отражениями фрагментов неба и улицы самое существенное — направление его взгляда.

Я опять развернула карту Рима — теперь он меня не заметит. Услышала довольно мягкий звук его мокасин, подняла глаза, увидела в зеркале заднего обзора белую рубашку, брюки цвета хаки (хотя бы эта деталь: «брюки Паста, мокасины Паста» — должна была насторожить меня, что позволило бы сэкономить столько драгоценного времени).

Он сел в красную «ланчу», я тронулась с места. Он в любом случае должен был проехать мимо меня, чтобы, выбравшись из переулка с односторонним движением, направиться в сторону улицы Аренула.

Он запоздал на целую минуту, и я оказалась на самом виду, вылезла носом чуть не на середину дороги. Краем глаза проследила за ним, подождала, пока он проедет, окончательно вывернула на дорогу. Меня обогнала «хонда», которой правил ослепительный рыцарь ночи — прекрасный буфер между мною и Пастой. Тут я чуть было опять не потеряла его из виду: расстояние между двумя рядами припаркованных машин и прохожими исчислялось в миллиметрах и уже на первом перекрестке между мной и «хондой» вклинился какой-то сукин сын на пятисотой модели, а потом один грузовичок вообще крайне удачно загородил мне весь обзор. У меня была одна надежда — на полицию: ее на этом участке полно, и Паста наверняка не рискнет превышать скорость. Действительно, я вновь увидела его на светофоре перед самой пьяцца Арджентина, причем подъехал он туда первый, и только потом грузовичок обошел его на красный свет.

Паста пристроился к нему, чтобы воспользоваться коридором в гуще машин, пробирающихся к реке. Я была в двух шагах от дома и с вожделением подумала о своей постели, однако мне надо было обогнать еще несколько машин, прежде чем коридор замкнется. Я затормозила в двух сантиметрах от бамперов Пасты и не сомневалась, что он меня заметил. Узнать, правда, не мог: я замаскировалась лучше, чем он, — эдакая инспекторша Клузо. Не мог, если только не ждал моей засады, не был все время начеку…

Наконец мы добрались до площади. Паста проскочил последним на желтый свет, а мне пришлось пропустить тех, кто рванул на зеленый, — иначе сомнут. Я увидела, как «ланча» остановилась в третьем ряду около киоска. Он вылез, купил газеты, зашел в бар на углу, а я дернулась вперед на автопилоте при первом же гудке стоявшей сзади машины.

К счастью, мне тоже удалось спрятаться недалеко от киоска за группкой автомобилей, примостившихся на импровизированной стоянке. Через несколько минут Паста вышел из бара — спокойный, с сигаретой во рту, — сел в машину и поехал по направлению к проспекту Виктора Эммануила.

Теперь он продирался сквозь поток машин, точно слаломист: то ли очень торопился, то ли хотел оторваться от меня. Я вожу с пятнадцати лет, и за рулем меня не одолевают сомнения, как в других жизненных ситуациях, но это ралли было чем-то из ряда вон выходящим.

Не выпуская его из виду, я пробиралась между автобусами, отважно заезжала на полосы, запрещенные для легковых автомобилей, — он по ним мчался свободно, будто на крыше у него развевался какой-то магический пропуск. Мне посигналил полицейский (интересно, почему Пасте можно, а мне нет?..), я не остановилась — пускай штрафуют.

Я преследовала его вплоть до Пасседжата-ди-Рипета. Там дорогу мне перерезал огромный грузовик, и Паста растворился в темном туннеле.

Я не переставала гудеть, пока не получила возможность прорваться вперед, нажала на педаль акселератора, включив вторую, потом третью передачу, и когда вынырнула из темноты, то обнаружила его у светофора, как всегда, в первых рядах. Мы рванулись с места почти одновременно и поплыли в более плавном потоке. Наконец я увидела, как он паркуется на набережной Фламинио, напротив мрачноватого элегантного дома сороковых годов.

Глядя, как он заходит внутрь, поставила машину на противоположной стороне и устремилась за ним.

Это здание мне было хорошо знакомо: здесь располагались офис и квартира адвоката Симони, специалиста по гражданским делам, защищавшего интересы ДАГа, и вдобавок мужа актрисы Эстер Симони, которая дублировала мать Мелоди.

Любопытно, зачем пожаловал сюда Паста? Если дело касается нашей фирмы, то такие контакты не в его компетенции — в любом случае мне было необходимо хоть что-то разузнать.

Я пересекла холл, отделанный черным и серым мрамором, прошла мимо небольшого фонтана в центре и направилась прямо к консьержке, выглядывавшей из привратницкой, как птица из гнезда.

— Мужчина в белой рубашке прошел к адвокату Симони?

Она посмотрела на меня без всякого выражения и уткнулась в кроссворд. Я повторила вопрос.

— Простите, — холодно бросила она, — а вы кто такая?

— Не имеет значения, — отрезала я и решительно положила перед ней бумажку в десять тысяч лир.

Консьержка не выказала никакого удивления. Спокойно, точно я платила ей проигрыш после партии в покер, взяла деньги и спрятала в карман цветастого фартука.

— Он сразу прошел к лифту. Но, когда явился в первый раз, спросил адвоката.

— Значит, он часто здесь бывает?

— Тут много народу ходит, не упомнишь…

— А когда он в первый раз появился?

— Давно.

Я сунула ей еще десять тысяч.

— По-моему, еще зимой. — (Вторая бумажка отправилась вслед за первой.) — Но больше я ничего не знаю.

Я вышла. Снова задул сирокко, и в воздухе сразу почувствовалась солоноватая горечь. Вовсю кричали чайки. С невиданным упрямством я сидела в машине и ждала.

Через полчаса Паста с помрачневшим лицом нервной походкой спустился вниз. Я испугалась: вот сейчас он меня заметит.

Гонка продолжилась в обратном направлении с преодолением аналогичных препятствий. Правда, я стала осторожнее и увеличила было расстояние между нами, но тут же спохватилась, что рискую упустить его, обогнала выстроившиеся в ряд машины, в то время как он въезжал на мост Маттеотти, и действительно оказалась на самом виду; я ушла чуть вправо, решив пропустить часть машин, но вместо десятка их прорвалась целая сотня, и таким плотным потоком, что у меня совсем не было возможности вклиниться.

Паста уже переехал мост и, как мне показалось, свернул по направлению к геометрически расчерченному лабиринту совершенно одинаковых аллей и поперечных улочек.

Когда на светофоре наконец зажегся зеленый свет, я поняла, что все потеряно. Покружила по лабиринту и вернулась на прежнее место. И тут, по чистой случайности, увидела его: он ставил машину в самом конце перегороженной у въезда улицы. Как он умудрился туда заехать? Я решила больше не петлять, а продолжить преследование пешком, и это было моей последней ошибкой.

Едва я вышла из машины, как по команде, раздался пронзительный гомон армии темно-серых скворцов. Не без оснований решив, что уже достигли желанного африканского берега, эти птицы свили тут гнезда и теперь истерически носились в воздухе, трепеща короткими крыльями. Я упомянула скворцов, поскольку такое случается не в первый раз, хотя их вполне можно было принять за летучих мышей, изменивших ночному образу жизни. Стая угрожающе зависла у меня над головой, когда я двинулась по улице, на которой стояла «ланча».

Паста скрылся из виду, но я продолжала идти вперед. Сделав еще несколько шагов, я вдруг почувствовала на руке что-то липкое и теплое. Эффект дерьма. Потом еще и еще. Дождь из фекалий стал таким сильным, что я, ничего не соображая, бросилась бежать — эпизод из какой-то жуткой пародии. Это была новая казнь египетская, и даже карта Рима, которой я прикрыла голову, не слишком помогла. Ливень экскрементов барабанил по крышам машин — настоящий концерт конкретной музыки, — редкие прохожие в ужасе искали спасения в подъездах, улица менялась в цвете, деревья почернели от кричащих птичьих гроздьев, которые, не в силах как следует прилепиться к веткам, на глазах разрастались и пожирали тусклое небо. Нужно было срочно где-то спрятаться, пока я сама не превратилась в дерьмо. Подергала дверь запертого парадного, побежала дальше, остановилась под застекленным навесом, где уже стоял какой-то пожилой человек, не способный от потрясения произнести ни слова; мы обменялись взглядами, увидев друг в друге собственное отражение, и почли за лучшее промолчать. Так вот какого дождя мы дождались! Он продолжался несколько бесконечных минут.

Паста исчез, его машину уже было невозможно отличить от других — все они были покрыты миллионами крохотных кучек, дай Бог отыскать свою!

Теперь просто необходимо принять душ и переодеться, опять полдня прошло впустую. Но время утратило для меня свою протяженность, и я отсчитывала его отдельными, короткими рывками.

Войти в темный, незнакомый и пустынный дом, в полной тишине сделать несколько неуверенных шагов, вздрогнуть от чего-то неожиданного — от шороха за спиной — самая что ни на есть классическая ситуация? Так вот, именно в нее я и попала около полудня.

Я долго звонила, прежде чем заметила, что дверь приоткрыта. Медленно вошла, подала голос, никто мне не ответил.

Я оказалась в полутемной комнате, оклеенной выцветшими обоями — букетики цветов на лиловом фоне. Из этой полутьмы на меня смотрели испуганные глаза Мелоди: я долго не могла оторваться от них. Хотя и придется ненадолго отвлечься от своего рассказа, но мне просто необходимо объяснить почему.

Если бы потребовалось назвать основное отличие актерской игры от того, чем занимаюсь я, то я бы сказала, что это отличие состоит во взгляде, а точнее, в направлении взгляда. Когда мы играем в театре, то при обмене репликами смотрим друг другу в глаза — только так мы можем оказывать взаимную поддержку, без чего на сцене было бы просто страшно. Для публики наши взгляды не имеют никакого значения: она далеко и, скорее всего, их даже не замечает; взгляды важны для нас самих — не поймаешь взгляд партнера, не пошлешь ему ответный, утонешь или потопишь кого-то в пустоте.

Так вот, со мной нечто подобное происходило долгие годы. Мои партнеры смотрели на экран, я тоже смотрела на экран; а оттуда ни Джо Шэдуэлл, ни Чарли Харт не отвечали на мои взгляды, и даже Мелоди, Полин, Джейн, Джесси лишь изредка врывались в мое одиночество и дарили мне взгляд, продираясь сквозь непрекращающиеся, навязчивые движения губ. Да, то были редчайшие моменты, моменты подлинного изумления, и воспоминание о них долго не покидало меня.

Эти девушки, эти женщины были моим кривым зеркалом, а вместе с тем и нет, ведь постоянное расхождение, отсутствие возможности обменяться взглядами — прямая противоположность самой сущности зеркала.

Итак, я погрузилась в глаза Мелоди. Это был ее первый прямой контакт со мной, хотя всего лишь случайный и механический. Но тут я почувствовала, что у меня за спиной стоит человек, лучше других знающий секреты сценария, человек, в чьей власти уложить текст так, как ему надо, подогнать его под себя.

— Я видел, как ты вошла. Здравствуй.

Я даже не пыталась скрыть своей растерянности.

— Как, ты разве еще не закончил работать над фильмом?

— Продолжаю, чтоб доставить тебе удовольствие. Небольшие уточнения в последней части.

Я даже не заметила, как оказалась у монтажного стола.

— Ну, тогда извини, я не думала, что ты так серьезно относишься к работе.

— Ты много чего не думала, моя дорогая.

Слова у него выходили какие-то неуверенные, а живот, развитый в прямо пропорциональной зависимости с мозгом, симметрично раздвигал пуговицы тесной рубашки, демонстрируя свою дряблую кожу. У него были манеры состоятельного и вечно всем недовольного интеллектуала, но он привык покрывать их патиной любезности, что меня особенно настораживало.

Я обратила внимание на остатки вина в бутылке, которая еще час назад наверняка была полной. Он предложил мне выпить, но я сказала, что за работой не пью.

— Это финал? — спросила я, указывая на фотограмму Мелоди. — Можно посмотреть кусочек?

— Пожалуйста, это сцена перед финалом.

Сердце билось так сильно, что я даже нажала сперва не ту клавишу; пришлось переключать.

Мелоди вышла из такси, и лицо ее мгновенно помрачнело; наклонившись над кабиной, она отдала водителю деньги.

— There’s an alarm going… can’t you call the police with your radio?

— I tell you I am out of service. And then, if we call the police every time there is an alarm…

— Oh, please, it can be vital[26].

Семпьони подошел и встал рядом со мной.

— Красивая женщина, правда?

Мелоди не взяла сдачу, которую протянул ей таксист.

— O’key, but a villa like this should be already connected with the police, if they don’t hear it they won’t hear me. But o’key, I go and call the operator[27].

Она осталась под дождем; лишь один фонарь освещал дорогу и ворота, к которым она приближалась; сначала Мелоди долго звонила, потом тщетно пыталась открыть их, посмотрела вверх, затем побежала на другой конец ограды.

— Извини за беспорядок, но таков уж мой быт! — воскликнул хозяин дома.

Шуршание его сандалий не отвлекло меня от Мелоди: я смотрела, как она останавливается под глицинией, что росла по эту сторону ограды. Мелоди искала взглядом, за что бы уцепиться.

— Когда у меня запарка с работой, все бытовые проблемы я откладываю в сторону. Впрочем, я вообще не люблю ими заниматься…

Мелоди забралась наверх, перелезла через ограду и прыгнула наугад, в темноту мокрых веток. Быстро поднялась и пошла к дому.

— Вот так все и накапливается, правда, иногда ко мне приходит женщина убирать…

Дом, стоявший в темноте среди деревьев, оказался, конечно же, домом Уилкинса!

— Ты уверена, что не хочешь глоток вина? Или кока-колы?

Я оглянулась на него, недоумевая: по глупости он это твердит или с каким-то расчетом. Он стал около массивного письменного стола, на котором выстроились в ряд небольшой компьютер с клавиатурой и просмотровым устройством, видеомагнитофон, телефон с автоответчиком; их бесспорная практическая польза подчеркивала (во всяком случае, так мне тогда показалось) абсолютную ненужность аудиомагнитофона: на что он ему, ведь он работает с уже озвученным изображением? Какая блажь заставила его притащить сюда эту дрыну?

Я в последний раз взглянула на Мелоди: она пробиралась по грязи, среди деревьев, подходя все ближе к дому. На лице ее была неприкрытая тревога… Скрепя сердце я остановила аппарат, повернулась к Семпьони.

Он показал мне диалоги с многочисленными пометами.

— На самом деле вот над чем мне нужно как следует поработать: забавная комедия… но я просто схожу с ума от скоплений газов в кишечнике бедного Ричардсона, — проговорил он тягучим голосом, педантично подчеркивая каждое слово, затем осторожно опустился в шезлонг, предложил сесть и мне. — Если я схожу с ума, значит, и в самом деле бездарен.

Я стояла с потухшей сигаретой в руке; меня все больше привлекал таинственный магнитофон.

— Тебя, сколько я помню, сильно задело, что я хотела что-то изменить в твоем тексте. Тут есть две вероятности: либо ты слишком обидчив и мнителен, либо я переборщила, и в таком случае еще раз прошу прощения.

— Нет, справедлива первая гипотеза. В довершение всего днем я еще и самонадеян.

Он как-то странно на меня смотрел: быть может, думал, что, в конце концов, я просто женщина, которая пришла в дом к одинокому мужчине. Я не удержалась и спросила:

— А ночью нет?

Он принужденно засмеялся.

— Ты считаешь дураком любого, кто не ценит на все сто процентов твою работу, — сразу же добавила я, — ведь правда? А дурак опаснее любого врага.

Он молчал, чуть покачивая головой, видимо желая показать мне, что он взвешивает мои слова, и тем временем спрашивая себя, куда я клоню.

— Я не согласен, — наконец заявил он. — С дураками действительно бороться трудно, они иногда непредсказуемы, но мне как-то всегда удавалось их одолевать. А приятнее ощущения победы на свете ничего нет, во всяком случае для меня. Это придает сил. — Он осушил свой стакан и налил себе еще. — Я тебя явно раздражаю. Но, надо сказать, ты тоже вызываешь у меня особые эмоции.

— Я никогда и не обольщалась на этот счет.

Он проигнорировал мой сарказм.

— Твой так называемый современный стиль, эта прерывистая речь, хрипота, эти нервические интонации — невыносимое кривлянье! Правда, было время, когда такая манера точно соответствовала оригиналу… А теперь ты сама себе подражаешь, калькируешь свои собственные старые кальки. Это, как ты понимаешь, мое личное мнение.

Мое спокойствие, вероятно, заставило его остановиться; однако внутренне я содрогалась от каждой его фразы, недоумевая, каким образом он с такой точностью определил мое слабое место. При других обстоятельствах я, может быть, по-другому бы восприняла этот порыв откровенности, но сейчас в его словах я уловила не только ненависть, но и попытку закруглиться, уйти от дальнейшего разговора.

— Предположим, что все это так, — сказала я. — Предположим, меня зря считают хорошей актрисой, а на самом деле моя речь похожа на бессвязный лепет…

— Что?! — вспылил он. — Ты мои тексты называешь бессвязным лепетом?!

Он вдруг запнулся и сквозь зубы выругался. Монтажный аппарат слишком долго оставался включенным и начал жечь пленку; я увидела, как лицо Мелоди начало вдруг расплываться и чернеть. Пока Семпьони суетился, вынимая пленку и вырезая испорченные фотограммы, я тихо подошла к магнитофону и нажала на перемотку.

Теперь я понимаю, что вела себя по-дурацки, но в тот момент я решила сделать все возможное: если мне повезет, я могу напасть на ту самую пленку, на реплики Джо или на любой фрагмент итальянской записи фильма. Я даже помню, что упрекнула себя: почему не сделала этого у Боны!

Мне казалось, он ничего не замечает.

— Ты, видно, не улавливаешь, о чем я говорю, — не унималась я. — Речь, к твоему сведению, идет не о текстах, а о  т е к с т е, всегда одном и том же.

Он посмотрел на пленку против света. Его брови злобно изогнулись.

— Я улавливаю только одно: ты просто не способна четко и ясно выразить свои мысли.

Я растерялась, не знала, что возразить, приходилось поневоле снова удаляться от объекта моих поисков.

— Что ж тут неясного? Я пришла перед тобой извиниться, а ты в своей злобной мании величия не в силах принять моих извинений.

Он отошел от аппарата, выпрямился во весь рост.

— Если это действительно так, то я восхищен твоей последовательностью. Ведь ты своими извинениями провоцируешь меня, пытаешься обвинить в чем-то, что существует только у тебя в голове.

Держа руку за спиной, я на ощупь остановила перемотку и нажала на воспроизведение. Я не в состоянии описать замешательство и смятение, появившиеся у него на физиономии, когда он услышал собственный голос, наложившийся на адресованную мне гневную тираду.

— Прости, — и в самом деле начала бессвязно лепетать я, — кажется, я случайно облокотилась.

Разъяренный, он бросился к магнитофону, выключил его.

— И случайно перемотала пленку!

Я попятилась, но он схватил меня за руку.

— Если не объяснишь мне свое поведение, то не выйдешь отсюда.

Я попыталась высвободиться.

— Мне больно.

— Какого черта ты добиваешься, Катерина?

— Лучше оставь меня в покое, Семпьони, я не могу открыть тебе ничего такого, чего бы ты не знал. Но я знаю достаточно, чтоб погубить тебя.

Он не разжал руку; судя по ее хватке, я попала в цель.

Но в какую именно цель — я не подозревала, так как действовала вслепую. Я наконец поняла: невозможно допрашивать людей, не задавая конкретных вопросов и не упоминая о том, что побудило меня прийти к ним. Смелость, которую я напустила на себя нынче утром, была всего лишь смелостью отчаяния. Стало быть, я способна только на отчаянные поступки: к примеру, разбить о магнитофон бутылку — ее я и обнаружила у себя в свободной руке, пока вырывалась и пятилась. И сразу выставила вперед.

Он тут же выпустил мою руку, сильно побледнел и не произнес ни слова.

Я тоже больше не раскрыла рта и оставила Семпьони с его вопросами, равно как сама осталась со своими. Я прошла мимо него к выходу, продолжая держать перед собой эту разбитую бутылку. Я пятилась, чтобы не поворачиваться к Семпьони спиной, и старалась не споткнуться, перешагивая через разбросанные по полу вещи. А это было непросто. В трех шагах от двери я наткнулась на стопку видеокассет, которые рухнули с диким грохотом. Семпьони не сдвинулся с места: позеленев от злости, он только провожал меня глазами.

Я назвала себя одержимой кретинкой — и как еще я могу себя охарактеризовать, вспоминая о чувстве триумфа, с которым неслась вниз по этой темной лестнице, с пылающими ушами и щекочущим в ноздрях запахом винных испарений… да-да, именно триумфа по поводу того, что прокрутила магнитофон и держу в руке горлышко разбитой бутылки. Великие деяния, ничего не скажешь!

Я спрятала его в сумку, лишь когда очутилась на улице и прилипла к размягченному и цепкому, точно присоска, асфальту. Туфли держали меня на месте, а сама я рвалась вперед; после третьего шага одна из них все-таки настояла на своем… Чудеса эквилибристики в турецкой бане под открытым небом — я представила себе одобрительные аплодисменты, которые могли послышаться из-за оконных стекол редких островков тени. Я наклонилась, стоя на одной ноге, пошатнулась, сумка соскользнула с плеча и устремилась вниз, последовали страшные раскачивания и наконец финальный пируэт. Я пересекла улицу, не глядя по сторонам, не обращая внимания на гудки и скрип тормозов, прошла три квартала.

Как только я села в машину, тяжело дыша и массируя ноги, мягкие и липкие, точь-в-точь как асфальт, я увидела торчащую за щеткой бумажку, по виду не похожую на штраф. Я вылезла и взяла этот сложенный вчетверо листок белой бумаги. Развернула.

На нем ручкой были аккуратно выведены печатные буквы:

БЛИЗ НИШИ VI ПОКОИТСЯ

НЕЗАБВЕННЫЙ РЫЦАРЬ ЛИНО:

ПОМНИ О СМЕРТИ

По чистой случайности я остановила машину напротив церкви; то есть как раз ничего случайного в этом не было: записка явно туда меня и направляла.

Церковь, расположенная на углу очень оживленной улицы Салариа, представляла собой небольшое прямоугольное здание из белого камня с вкраплениями темных кирпичей и малоизящными круглыми резными окнами. Я вошла, сразу оробев от скрипа двери, который разнесся по всему пустынному помещению, поднявшись до мозаик и драгоценной лепнины. Ряды скамей (числом не более тридцати) были пронумерованы римскими цифрами — слева нечетные, справа четные.

В шестом ряду — около него действительно оказалось какое-то старое надгробье, — в нише, куда обычно кладут требники, я нашла сложенный вчетверо листок, точно такой же, как тот, что держала в руке.

Развернула его, прочла:

вторая анаграмма

ХВАТИТ СМЕТАТЬ, РЫТЬСЯ, НЕ НАДО ОТКРЫТИЙ, СЛАВЫ, ВСЕ БЕЗ ТОЛКУ

Я села и тупо уставилась в написанные слова. Действительно, все без толку… Вторая анаграмма. Значит, и в первой записке была анаграмма? Такие длинные фразы, тут же столько всего… Подавив желание разорвать оба листка, я взяла ручку и блокнот. Пальцы дрожали, я с трудом выстраивала буквы в ряд:

ХВАТИТСМЕТАТЬРЫТЬСЯНЕНАДООТКРЫТИЙСЛАВЫВСЕБЕЗТОЛКУ

Я чувствовала себя совершенно потерянной. Черный листок, красноватые буквы, какие-то расплывчатые, пляшущие, точно я смотрю на них против солнца. Каждая — обломок свинцовой скалы, кусочек меня самой, и я пытаюсь собрать их после обвала. Первые неуверенные комбинации, которые я выуживала, плавая без шлюпки по волнистой поверхности листа, опьяненная джином, вином, травами и горькими настойками.

НАРЫ — ЛАВА — ЛАСКА — РЫВОК — ТИНА — МЕСТО — БУДЕТ — ДОКОЛЕ — ХВАСТАТЬ догоняли друг друга и перекрещивались, ДОКОЛЕ БУДЕТ ХВАСТАТЬ — ХВАЛА — ХВАТАТЬ — ТОЛКАТЬСЯ — РЫСКАТЬ — БЫСТРО — БЫЛО — Я БЫЛА… я была в капкане, в пластиковом мешке. Начнем сначала.

ХВАТИТСМЕТАТЬРЫТЬСЯНЕНАДООТКРЫТИЙСЛАВЫВСЕБЕЗТОЛКУ

Вереница знаков увлекла меня в свой темный коридор; открывшись, он распался на сегменты, превратился в самодвижущийся лабиринт, где, как в калейдоскопе, постоянно менялись симметричные конструкции; а я на безумной скорости, в полной темноте, летела по этому аду и не знала, то ли устремляюсь вперед, то ли меня засасывает назад.

Капли пота застилали мне глаза; слоги и сочетания букв затуманились, перемешались.

МЕТАТЬСЯ — ОТКРЫТЬСЯ — НЕСМЕЛО — СМЕЛОСТЬ — СМЕЛОСТЬ ОТКРЫТЬСЯ — ХВАТИЛО СМЕЛОСТИ… ОТКРЫТЬСЯ — НЕ ХВАТИЛО СМЕЛОСТИ ОТКРЫТЬСЯ… Ну да, «не хватило смелости открыться»…

Голос Джо начал пульсировать в моем мозгу… Ночь после аукциона… «И ты воображал, что влюблен в меня?» — спросила Мелоди. А он: «Да, что-то в этом роде… но у меня бы никогда не хватило смелости открыться». Может быть, сейчас он набрался смелости! Может быть, если я сумею расшифровать первую анаграмму, то наконец получу его признание!

Я снова взялась за ручку.

БЛИЗНИШИVIПОКОИТСЯНЕЗАБВЕННЫЙРЫЦАРЬ

Вдруг рядом со мной раздался резкий удар по деревянной скамье. Я вскрикнула от страха, бумаги вывалились у меня из рук на белый мраморный пол.

Из ослеплявшей темноты выступил молодой священник, весь белый от ярости; он грозно размахивал черной тростью. Не сводя с меня пристального взгляда, он снова обрушил трость на ни в чем не повинную скамью.

— Даже проститутки не курят в церкви!

В моей левой руке дрожала сигарета — я и не заметила, как закурила.

Я встала. Он оказался с меня ростом.

— Простите, — пролепетала я и нагнулась, чтобы поднять листки, блокнот, ручку, сумку, выпрямилась, шагнула в сторону. Хотелось крикнуть ему, что и Всевышний курил, если верить Деяниям. Хотелось вырвать эту палку и побить его.

Я кинулась к выходу; рот у меня был занят сигаретой, и я не ответила на проклятия, которыми он продолжал осыпать меня сзади, — просто без тормозов человек.

На улице я опять стала продираться сквозь скопище машин, пока не нашла себе пристанища в баре; усевшись в углу и только успев заплетающимся языком заказать мороженое — единственное, что была в состоянии проглотить, — я принялась писать как заведенная.

БЛИЗНИШИVIПОКОИТСЯНЕЗАБВЕННЫЙРЫЦАРЬЛИНОПОМНИОСМЕРТИ

ЛИК — МОСТ — ЗАКОН — ЗАКОННЫЙ ЦАРЬ — ПРИЗРАК — РЫК — ШИКАРНЫЙ — МНИМЫЙ — ПОКОЙ — ПОКОЙНЫЙ — ПОКОРНЫЙ РАБ — МОЛИТВЕННЫЙ — МЕРТВЕННЫЙ — ОТКРОВЕННЫЙ — ЛИВЕНЬ — КОЗЫРНОЙ — КОЗЫРНОЙ ВАЛЕТ — ВЕНЕЦ — КОСМОС — СМЕРТНИК — ПОЗОР, МНЕ МНИТСЯ СМЕРТЬ… и к чему здесь эта римская шестерка…

Мороженое в вазочке, желто-лимонные и розово-клубничные шарики. Еще джин и тоник. Джин Тоник. Жюль и Джим… и Джо. Паста для Пасты. БЛИЗОК ПОКОЙ ДЛЯ БЕСПОКОЙНОЙ — НЕ ОБМАНИ БЛИНЫ А НЕ МЫСЛИ — ТИШЕ НЕ РАССЕИВАЙ. Я вертелась по кругу, ослепленная яростью, тревогой, унижением за эти неимоверные и смехотворные усилия. Соединять, разъединять, зачеркивать, вычеркивать, начинать сызнова, переписывать, сходить с ума, чувствовать в душе бесполезность своих действий — обман. Да, обман.

ОБМАН — СМЫСЛ — СМЫСЛ ОБМАНА — В ОБМАНЕ СМЫСЛ — ЗАМЫСЕЛ — ЗАБВЕНИЕ — НЕЗАБЫВАЕМЫЙ — ЗАБЫТЬ — ЗАБЫВАТЬ… ну конечно же! ЗАБЫВАТЬ НЕЛЬЗЯ! Загадка есть загадка, Джо Шэдуэлл не мог не процитировать самого себя, пригвоздив меня к одному и тому же месту.

Я негодовала. Вот бы он порадовался, видя, как я реагирую на это подлое, жестокое издевательство. Возможно, он следит за мной.

Я глянула через дверь бара на улицу. Никого. Только стоявший на балконе мальчик смотрел на меня с усмешкой.

Я была скована усталостью, измучена спешкой. Скорее даже не спешкой, а осознанием того, что времени в моем распоряжении остается все меньше, так как мой преследователь все туже сжимает вокруг меня кольцо, а мне при этом не удается продвинуться ни на шаг в своих поисках. Я злилась на себя: и чего, не подумав, набрасываюсь на людей, вместо того чтобы охотиться не за призраками и миражами, а за единственно зримым и осязаемым, реально существующим предметом, хоть его и нелегко отыскать.

— Где-то здесь в студии есть приемник радиоперехвата. Что, по-твоему, это невероятно? Мне тоже сперва так казалось.

Кому-то надо было довериться, и после напряженной внутренней борьбы с собой я обратилась к Приамо Бьянкини, пообещав себе только спросить у него объяснений, причем чисто технических, а самой не давать никаких.

Он удивился, но выслушал меня внимательно; это придало мне духу, и я выпалила:

— Приемопередатчик или что-то подобное, одним словом, устройство, чтоб записывать за пределами студии все, что здесь творится, ты ведь разбираешься в этом?

Бьянкини столько раз проявлял ко мне дружескую симпатию: например, приходил на помощь, когда я хотела переделать какое-нибудь кольцо, а это было экономически невыгодно; в таких случаях он приводил технические доводы, указывая на незначительные дефекты записи, которых другие не замечали, а ему сам Бог велел улавливать. Однако ничто не давало мне права чересчур полагаться на эту дружбу.

— Кто я, по-твоему, секретный агент? — пошутил он.

Я смешалась, но, набравшись смелости, продолжала свои расспросы. А вдруг, увидев, в каком я состоянии, насколько нуждаюсь в поддержке, он все-таки поможет мне обшарить зал?

Но он добавил, что такое устройство может оказаться размером с таблетку, поэтому спрятать его не составляет труда. Я так и предполагала.

— И звук просто идеальный, четкий и ясный, как если бы доносился вот оттуда? — вкрадчиво, подчеркивая полнейшую секретность происходящего, спросила я и показала на акустический ящик.

— Если знать нужный канал, то можно все обнаружить. Стоит эта штука, правда, дорого.

Поспешно (вскоре начиналась запись) мы поискали в микрофонах, в реквизите для шумовых эффектов, под креслами. Мне пришло в голову проверить пульт управления в аппаратной, и Бьянкини, качая головой, продемонстрировал мне целый лабиринт проводов и пластин.

— Иголка в стоге сена, — пробормотал он. — Но так, на первый взгляд, вроде бы никто сюда не залезал.

У меня появилась безумная идея разобрать все здесь ночью. Можно поискать за всеми панелями, и в зале, и в аппаратной… Тогда он сказал одну вещь, которая сразу меня отрезвила:

— Слушай, ну какое имеет значение, найдем мы его или нет? Раз ты уверена, что оно здесь, значит, оно здесь есть. В любом случае не удастся узнать, кто его сюда принес, ведь тебе именно это нужно?

Я понимала, что он прав, и все же настаивала, мне надо было хотя бы удостовериться.

— По крайней мере я лишу его возможности мучить меня, — повинуясь безумному порыву, добавила я. — Знаешь что, забудь обо всем, что я тебе говорила, пожалуйста. Это какой-то абсурд.

Будь я здесь одна, действительно разобрала бы на части все: стены, пол, аппаратуру, а после подожгла бы дом… Я на секунду увидела его в языках пламени, с дикой радостью смотрела, как он полыхает, и, прежде чем навсегда повернуться к нему спиной, бросила последний факел.

Больше ни на что времени не хватило. Появился Мариани, проговорил в микрофон свои указания, навязал свой темп, потребовал погасить свет.

Перед началом записи прошло несколько минут, и за это время мы обменялись с ним несколькими банальными фразами. Меня совершенно не интересовало, видел ли он меня сегодня утром, сообщила ли ему Бона о моем визите.

По обыкновению бледный и скрюченный за стеклом вместе с несчастной Терци, он казался мне менее реальным, чем освещенные лампой предметы на пульте: сценарий, карандаш, сигареты, спички, пластиковый стаканчик с виски, который принес мне Бьянкини.

Меня сейчас занимало другое: мы приступали к сцене с Мелоди и Джо, но я даже не справилась о Массимо Пасте, так как прекрасно знала, что он придет позднее.

Я рассталась с Мелоди (по правде-то говоря, я вообще с ней не расставалась) в ту ночь, когда приоткрылась завеса таинственности, явив нам Невинное Оружие, и Джо с обычной своей небрежностью произнес: «Ты рискуешь подвергнуться смертельной опасности» — те самые слова, которым кто-то придал решающее для меня значение.

И сейчас мне оказалось достаточно услышать в наушникахтелефонный звонок и увидеть бледное, измученное бессонницей лицо Мелоди, чтобы ее отрывистые реплики стали моими.

М е л о д и. Алло… а, это ты… Нет… нет, Чарли, мне не хочется… да, я очень импульсивна… (Краем глаза видит Джо, бесшумно вошедшего со сверкающим подносом.) Нет, не пытайся понять… хорошо, счастливого пути… Да, прощай.

Я могла предугадать каждое ее движение: она делала все, чтобы остаться без помощи. А Джо в белом халате, с мокрыми волосами показался мне особенно красивым, до дрожи в запястьях (да, с этого момента мои чувства начали предвосхищать события); Джо доминировал в этой сцене, хотя его жесты были самые невинные: налил кофе, намазал маслом хлеб.

Д ж о. Поклонники?

М е л о д и. Приставалы.

Д ж о. Мелоди, что происходит? Ты и вчера вечером была такая же сосредоточенная… Иди поешь чего-нибудь… На тебя слишком повлияли чудеса Уилкинса…

Если я скажу, что его голос был безумно похож на голос Пасты, это, конечно, можно объяснить самовнушением. Правда, у Джо он был тягучим и резким, а у Пасты гибким и уверенным. Но я готова поклясться, что оба напоминали плавно струящийся песок, и этот эффект у обоих был отработан до тонкости; выделялась только одна сокровенная нота, засевшая где-то в глубине, но я ее постоянно ощущала, хотя и удивлялась ей всякий раз заново… А еще… какие пронзительные у него глаза!

М е л о д и. Что-то мне сегодня не хочется есть.

Д ж о. Ага, значит, это серьезнее, чем я думал.

М е л о д и. Я просто нервничаю, никак не могу почувствовать себя на отдыхе.

Раздался телефонный звонок, она вздрогнула, но осталась сидеть на месте.

М е л о д и. Если меня, скажи, пожалуйста, что я вышла.

Джо направился к телефону с чашкой в руке, сделал глоток кофе и только тогда ответил.

Д ж о. Да. Да, это я… О, но видите ли… М-да, в некотором смысле. Мне очень приятно… Чем я могу помочь?.. Раз вы считаете, что необходимо… Конечно, конечно… Нет, лучше я сам к вам приеду. В полдень.

Он стоял к Мелоди спиной, и она не видела его лица, которое за несколько секунд побелело как полотно. Он положил трубку и сел к столу.

Д ж о. Ну вот, прибыли главный редактор и оформитель журнала. Мне нужно встретиться с ними: они хотят обсудить новые материалы.

М е л о д и. Езжай и за меня не волнуйся.

Д ж о. Но ты все равно поедешь на виллу Адриана? Хочешь, возьми мою машину, погода сегодня чудесная…

М е л о д и. Честно говоря, не знаю. Мне столько всего надо посмотреть в городе…

Я выступала в дуэте, играя с листа и не фальшивя, хотя и отвечала на слова, произнесенные на другом языке со своими специфическими интонациями. Но я и на собственном языке умела отвечать на ложь.

В предчувствии встречи Джо с незнакомцем сердце у меня забилось чаще. При одном воспоминании о тех пророческих вздохах, хрипах и стонах оно готово было выскочить из груди. Хотя, не скрою, мне было очень любопытно послушать, как Паста сыграет эту сцену.

Но, видно, не судьба: Паста так и не появился. Затягивания, отсрочки — это ли не бесспорные доказательства? Мне предстояло одной записать две следующие сцены, и в некотором извращенном смысле, который руководил мною в те дни, я считала для себя преимуществом заранее узнать, сколь велика угроза, нависшая над Мелоди (она уже и сама поняла, что ее нежность к кузену на поверку обернулась слепотой).

Она явно нервничала; оделась, то и дело поглядывая на темный пролет лестницы, ведущей в комнату Джо, но все не могла решиться. Наконец медленно поднялась, вошла и, видимо отбросив сомнения, взяла с письменного стола ключ. Затем спустилась в лабораторию, открыла, зажгла свет. На висевшие по стенам фотографии едва взглянула, быстро просмотрела то, что лежало на столе, на полках… И, конечно, не могла не обратить внимание на два черных кожаных тома с золотыми инициалами ДШ — взяла их и поднесла к свету.

Первый оказался всего лишь каталогом семейной коллекции. Но во втором были собраны все материалы по делу Шэдуэлла: копии протоколов, составленных в полиции и в суде, вырезки из газет и еженедельников и, наконец, цветные фотографии; взглянув на них, Мелоди прошептала: «О Боже!» Если б не эти слова, я никогда бы не увидела ни кольца, ни тех страшных фотографий. На одной — тело старика Шэдуэлла в ярко-красном кресле; изображение было таким четким, что, казалось, можно было расслышать, как он шепчет «Джо», указывая пальцем наверх. На другой — он сам, бедный Джо, в тот момент, когда его привезли на носилках в больницу, с окровавленным лицом, освещенным фотовспышками. Но ее смятение уступило место ужасу, когда она взяла в руки письмо и сразу же узнала почерк.

Я поняла, что мы переступаем какой-то новый порог.

Письмо было от Сары Стэнтон Шэдуэлл, ее матери! Она прочла его шепотом.

М е л о д и (читает). «Я давно хожу вокруг страшного узла, который я не в силах распутать, однако никого не могу просить о помощи, даже мою дочь: у меня не хватает смелости. Но теперь я должна сказать тебе, хотя это принесет мне нестерпимую боль, какие чудовищные подозрения мучили меня по ночам и довели до этой больничной койки. На протяжении многих лет я видела, как в тебе растет ненависть к отцу, и…

Мелоди резко захлопнула том, заслышав шаги Джо.

Д ж о. Ты здесь?

Она положила оба тома на место, на цыпочках подкралась к двери. Шаги Джо раздавались где-то очень близко.

Он посмотрел на лестницу, вернулся в гостиную, снял перчатки, бросив их на стул вместе с пиджаком и газетами.

Мелоди выскользнула из комнаты, бесшумно закрыла дверь, спрятала ключ за пояс.

Джо рухнул на диван и закрыл глаза; почувствовав ее приближение, он вздрогнул, как будто очнулся от какого-то кошмара. Встал и провел рукой по волосам.

Д ж о. Ты так и не выходила?

М е л о д и. У меня опять болит голова. Боюсь, я ко всему прочему… ужасно обременительная гостья.

Д ж о. Хватит, пора избавляться от этой меланхолии. Сегодня вечером мы устроим праздник и будем пить шампанское, как первый раз в жизни. Назови любое желание, и я…

М е л о д и. Значит, встреча прошла удачно?

Джо ответил не сразу, слегка улыбнулся.

Д ж о. Просто замечательно.

Я чувствовала, что он думает совсем о другом. Когда, не говоря больше ни слова, он направился к лестнице, я вся напряглась.

Мелоди поспешила за ним. Увидела под дверью лаборатории полоску света, похолодела, попыталась улыбнуться; ей удалось отвлечь его внимание, она обогнала его и стала подниматься.

М е л о д и. Я весь день думаю об этом кинжале… о Невинном Оружии.

Д ж о. Он стоит у тебя перед глазами, да? Кто знает, может быть, Уилкинс и прав.

М е л о д и. В чем? Что кинжал превращается в навязчивую идею?

Д ж о. Более того, в какое-то божество — вездесущее, неистребимое, непостижимое!

Он был явно недоволен тем, что Мелоди последовала за ним в его комнату.

М е л о д и. Он, наверно, очень богат. Но каким образом он отыскал такой раритет? И как ему удалось его заполучить?

Д ж о. Много будешь знать, скоро состаришься. Может, и это влияние Захира? Довольно того, что ты его видела.

Они разошлись по диагоналям в разные стороны: Джо пошел поставить музыку, Мелоди приблизилась к письменному столу.

М е л о д и. Надеюсь, мне повезло. И все же странно, что он показал его совершенно незнакомому человеку. (Тихонько просовывает ключ на место.) Я даже подумала, что ему был нужен свидетель…

Д ж о. Свидетель чего?

Они снова оказались друг против друга.

М е л о д и. Ну, не знаю, может, не свидетель, а кто-то, кто разделил бы с вами вашу тайну. Ведь согласись, это тяжкий груз.

Она, сама того не ожидая, попала в точку — разве со мной не случилось сегодня то же самое? Но Мелоди больше не смогла ничего добавить.

Джо наклонил голову, снял галстук, сделал два шага вперед… У меня замерло сердце, но он просто улыбнулся и вытянулся на кровати.

Д ж о. Извини. Мне нужно отдохнуть, прежде чем идти к Ральфу.

И в этот момент он показался мне всего лишь мальчишкой, с которым несправедливо обошлись.

Но письмо не выходило из головы у Мелоди. Чуть позднее она увидела, что ее кузен собирается уходить (судя по диалогам, там была еще одна сцена с Хартом, но она сейчас не имеет особого значения), и стала наблюдать из окна, как он грузит в машину аппаратуру и объективы. Как только он уехал, она снова бросилась в комнату к Джо, нашла ключ там, где и оставила, и побежала к лестнице.

М е л о д и (шепчет). «…никого не могу просить о помощи, даже мою дочь…»

Она отперла лабораторию, вошла. Свет еще горел, все было на месте… хотя нет: досье Шэдуэлла исчезло. Все понятно: письмо стало опасным. Как видно, в самом сюжете фильма заложено какое-то издевательство надо мной, причем в классическом варианте.

Массимо Паста вошел в зал в пять часов, и не знаю, от чего я задрожала — от любопытства или от страха. Он как бы становился реальностью, соединяя наконец лицо и голос, — именно этого я ждала и боялась. Я дошла до той точки, когда откладывать больше нельзя, — невыносимое ощущение!

Уже то, что я находилась в зале в качестве зрителя, было странно, и мое волнение наверняка так или иначе передалось ему. Между нами уже установилось такое хитросплетение потаенных, отравленных связей, что сегодняшняя встреча просто обязана была стать решающей.

Он взглянул на меня, и я вспыхнула, представив себе, что он мог видеть из окна какого-нибудь дома, как я преследую его, вымазанная птичьим пометом; боясь, что он рассмеется мне в лицо, я вцепилась в подлокотники.

Но он ничем не обнаружил своего удивления и вообще вел себя как обычно: был одинаково ровен и доброжелателен со всеми — не к чему было придраться, — но именно эта доброжелательность и к тому же подчеркнутая элегантность показались мне особой тактикой, как нельзя более подтверждающей мои догадки.

К пульту подошел небольшого роста мрачноватый юноша — актер, с которым Массимо предстояло записывать следующую сцену и о котором все очень хорошо отзывались. Пока он прочищал горло, Мариани объявил ему, что начатый вчера эпизод нужно сделать заново, целиком. Я прямо подскочила от неожиданности: вот это удача, весь эпизод! Увы, подумала я, кому-то повезло еще больше, ибо он уже был по праву или благодаря техническим уловкам обладателем полной копии. Но и я теперь смогу насладиться полноценным зрелищем, мне больше не придется давать волю фантазии, чтобы заполнить пустоты сценария, по крайней мере до этого места. И потом я наверняка сумею сделать полезные выводы.

Однако моя фантазия не унималась и постоянно предвосхищала изображение. Устроившись за спиной у Пасты в кресле в самой глубине зала, не обращая ни малейшего внимания на остановки и повторы (я их просто не ощущала — даже в большей степени, чем сейчас, когда исключила их из моего повествования), я смотрела только на Джо, на его голову, осененную сиянием, льющимся из окна; мне почудилось, что нервы его на пределе, что он вот-вот сорвется и его уклончивые, иронично-спокойные реплики превратятся в звериный рык. От всего облика Джо — даже от впервые появившихся очков, которые он тут же снял, оставив болтаться на длинном кожаном шнурке, и от самого шнурка — исходила какая-то угроза. Каждое его движение как будто несло в себе таинственную цель, каждое слово настолько отрепетировано, что звучит естественно.

Д ж о. Да, в последние дни мы что-то все чаще ворошим прошлое.

Мне было трудно представить себе, что у него и того туповатого силача примерно одних с ним лет может быть общее прошлое. Его собеседник этого тоже никак не подтвердил. Когда Джо отошел от окна, я увидела, что комната, где они находились, как две капли воды похожа на гостиничный номер, в котором Мелоди сначала занималась любовью с Хартом, а потом поссорилась с ним. Странное совпадение!

Джо открыл холодильник, бросил в стакан кубик льда, сел.

Д ж о. Приехала моя кузина, Мелоди, я ее так давно не видел. Это она нашла меня в ту ночь, ты, наверное, знаешь.

Мужчина сел напротив, но Джо не удостоил его взглядом: он сосредоточенно глядел в одну точку, свесив с подлокотника руку, сжимавшую стакан, — белую, огромную, снятую крупным планом снизу.

Д ж о. Ее самообладанию я обязан жизнью. Представь себе, если б машина сломалась! Тогда был снег, гололед, помнишь? А она не привыкла к таким дорогам. Конечно, тетя Сара все равно бы вернулась из-за своего инсулина, я на это и рассчитывал, но для нее небольшое опоздание не было вопросом жизни и смерти. В отличие от меня.

Незнакомец смотрел на него со злобной и недоверчивой усмешкой, а мне его слова казались вполне искренними. Особенно вот эти: «Знаешь, я все время вспоминаю ту ночь».

Д э в е м п о р т. Я тоже. Целый год коту под хвост. Ты хотел надуть меня и исчез. А сейчас я получу свою долю.

Д ж о. Ты получил свои тридцать тысяч долларов, как договаривались. За работу, где весь риск взял на себя я.

Д э в е м п о р т. Тридцать тысяч долларов за многомиллионный куш с перспективой сесть на двадцать лет — это, по-твоему, хорошая цена?

Д ж о. Какой куш? Это наследство, которое в любом случае досталось бы мне, не забывай. За ту же цену я мог бы нанять профессионала. Но ты — мой старый товарищ, неудачник, не находивший себе места в жизни… К тому же ты постоянно предлагал мне всяческие услуги и готов был на все, чтобы доказать свою преданность.

Д э в е м п о р т. Значит, ты меня выбрал из сострадания? Ну и сукин же ты сын, Джо Шэдуэлл! Правда, я это всегда знал.

Он направил на Джо пистолет.

Но тот даже не взглянул на него, встал, сделал несколько шагов по комнате, остановился перед зеркалом, долго изучал свое отражение.

Д ж о. Все в жизни рано или поздно становится на свои места, и я живой тому пример, разве не так? Поэтому я, пожалуй, пойду тебе навстречу, Дэвемпорт. Да убери ты свою игрушку!

Тот, помешкав, положил пистолет рядом с собой на столик.

Д ж о (обходя вокруг столика и наливая себе выпить). И на сколько бы ты хотел увеличить свою тогдашнюю долю?

Д э в е м п о р т. Триста тысяч — и я навсегда исчезаю из твоей жизни.

Д ж о. Дорогой мой, у меня просто нет слов. Вернее, одно есть, но в таких случаях его лучше не произносить… Я бы, конечно, что-нибудь продал, но, да будет тебе известно, это не так-то просто.

Д э в е м п о р т. Детали меня не интересуют, Джо. Триста тысяч наличными.

Джо не потерял терпения. Наоборот, он будто тянул время. Он хорошо умел скрывать свои чувства, и в этом было его преимущество.

Д ж о. Поверь, чтобы получить за такие вещи их истинную цену, нужны осторожность и время. А что до свободных денег, ты сам знаешь…

Я вспомнила реплику: вот он, решающий момент!

Джо снова зашел Дэвемпорту в тыл, повернулся к нему спиной; все эти передвижения говорили о том, что он готовит ловушку, но тон его оставался по-прежнему ровным и спокойным.

Д ж о. Я вижу только один выход… (Снимает очки со шнурка.) Ты подождешь несколько недель? Как раз можно успеть побывать в Кувейте, Далласе и Лос-Анджелесе.

Дэвемпорт резко повернулся в кресле. Джо стоял у окна со сложенными за спиной руками.

Д э в е м п о р т. Ты что, шутишь, Джо? Даю тебе два дня.

Д ж о. Нет, вовсе не шучу. (Надевает кожаные перчатки, завязывает шнурок петлей, бесшумно приближается к Дэвемпорту.) Надеюсь, понимаешь, что это дело тонкое?

Тот хотел вскочить, но было уже поздно. Еще шаг — и Джо навалился на него, сбил ногой столик, пистолет упал. Дэвемпорт метнулся, чтобы его поднять, но Джо молниеносно накинул ему на шею петлю и начал затягивать. Это было начало страшной схватки — уж лучше бы мне ее не видеть!

Дэвемпорт не дал вдавить себя в кресло, сумел подняться, вынудив Джо изменить положение; затем поднес руку к горлу, попытался ослабить петлю, нагнулся, схватил за ножку стол. Скрежеща зубами, Джо затянул петлю еще туже, и тут полились те самые звуки. Причем происходившее на экране не шло ни в какое сравнение с тем, что делалось в двух шагах от меня. Я невольно поднялась на ноги и встала около стены, сбоку от пульта Массимо Пасты.

Это была поразительная, жуткая, звериная идентификация с Джо: не только голос, но и лицо, искривленный рот, безумные глаза, судорожные взмахи рук, дрожь во всем теле бесконтрольно повторяли движения Джо. И когда Дэвемпорт застонал, чувствуя, как лопается кожа, Паста разразился исступленным смехом, который затих, оттого что противник своим весом потянул Джо вниз.

Потом Джо сумел подняться и продолжил затягивать петлю на шее своей жертвы, при этом он начал издавать какой-то протяжный, леденящий кровь свист, похожий на ультразвук. Я узнала его. Это был своеобразный гимн победы над страхом, наводнившим весь мир. Весь точно наэлектризованный, смотрел он, как глаза Дэвемпорта вылезают из орбит, и все время из груди у него вырывались звуки, не менее зловещие, чем длинные оскаленные зубы Пасты, мерцавшие в полутьме и повернутые к экрану в полном самозабвении.

Д ж о. Думаешь, легко выставить на рынок произведение Челлини?..

Последним усилием Дэвемпорт потянулся к пистолету, но петля сдавила его горло еще сильнее, и я увидела, как руки застыли в воздухе.

Д ж о. Ты представляешь себе, что такое Челлини?.. (Хрип, тяжелое дыхание.) Или Полайоло?

Дэвемпорт посинел, пистолет так и остался лежать на полу.

Джо продолжал тянуть за шнурок, пока у Дэвемпорта не показался между зубов язык.

Он положил шнурок в карман, снял перчатки, и его тяжелое дыхание наконец успокоилось. Все еще стоя на коленях возле трупа, он откинул со лба длинные пряди, огляделся вокруг. Казалось, он оценивает ситуацию спокойно и трезво.

Я увидела, что Массимо Паста таким же изящным жестом убирает волосы со лба. Он тоже был спокоен, собран и готов начать все сначала.

В зале зажегся свет, на секунду наши взгляды встретились; в глубине зала раздались чьи-то одинокие аплодисменты. Сценарий выпал у меня из рук, и, не подняв его, я как ошпаренная выскочила из зала.

— Трус!

«— Значит, встреча прошла удачно?»

— «Просто замечательно». — (А удавка, наверно, все еще лежала у него в кармане, пропитанная кровью.)

Не помня, где я и что делаю, я стояла и тупо смотрела на Эстер Симони, в чью дверь только что позвонила. Приближалось время ужина.

— Кто трус, дорогая?

Еще секунда полного оцепенения.

— Да так, иногда я разговариваю сама с собой.

Эстер наклонила свою птичью головку.

— Ну проходи. Значит, это случается не только с нами, стариками. Слава Богу.

Я пошла за ней по длинному коридору, где мне и ее детям, когда мы были маленькими, разрешалось кататься на роликах.

— Представляешь, на днях меня окрестили «веселенькой». Разумеется, я смертельно обиделась. «Веселенькими» называют тех, кто никогда не отличался большим умом. А это не мой случай, да и тебе такое не грозит.

Я отнюдь не разделяла ее уверенности.

Она провела меня в уютную гостиную, подсвеченную снизу лишь одной лампой. На подлокотнике кресла лежала открытая книга, из окна доносилось слабое дуновение, но и оно прекратилось, как только Эстер закрыла дверь. Она поняла без лишних вопросов, что мне надо поговорить с глазу на глаз.

Не садясь, она предложила мне поужинать, и я призналась, что страшно голодна.

Она вышла, а я взглянула в окно. Наконец-то стало попрохладнее; в воздухе было разлито какое-то золотисто-серое сияние с красно-фиолетовыми отблесками… Однако мне никак не удавалось отделаться от мрачных мыслей; вспомнились похороны отца и ужасный голод, охвативший меня, когда мы вернулись с кладбища. Примерно то же самое я испытывала сейчас: должно быть, это не голод, а скорее нервное напряжение. К счастью, я сумела быстро стряхнуть с себя воспоминания.

Эстер вернулась с полным подносом: курица под майонезом, помидоры, базилик, фиги, — как будто она заранее приготовилась к моему приходу. Я жадно набросилась на еду и быстро насытилась.

— Люди… Вечно они норовят как-то ущемить твое достоинство. Ну не все, разумеется… Ты пришла по поводу вашего ДАГа, я угадала?

Такой резкий переход к делу несколько ошарашил меня.

Я спросила, известно ли ей, что к ее мужу приходил Массимо Паста, и если да, то зачем он приходил.

— А-а, так ты еще ничего не знаешь. — (В ее круглых блекло-голубых глазах я уловила тревогу, хотя она пыталась замаскировать ее иронией в голосе.) — Бог мой, твоя мама — это нечто. Я просила ее передать, чтоб ты мне позвонила… Понимаешь, с твоей машинкой я не могу разговаривать… А Джулия наверняка забыла. Дура я, дура!

Хотя я всецело ей доверяла, мне очень не хотелось сознаваться в том, что я пребываю в полнейшем неведении. Но изворачиваться, придумывать что-то сейчас было бы полнейшим безумием.

— Значит, дело серьезное?

— Не знаю, насколько это серьезно, я могу лишь высказывать предположения. — (Она как будто нарочно тянула время: вставила уже зажженную сигарету в мундштук, медленно вдохнула и выпустила дым.) — Вы, как и в прошлом году, получите неплохой доход. У вас много останется в активе, несмотря на погашения и новые инвестиции… Надеюсь, ты представляешь, сколько тебе причитается?

— Боюсь, немного.

— Ты меня удивляешь, дорогая. — (Ее неодобрительный тон был более чем оправдан.) — То, что дубляж при десяти-пятнадцати миллионах в час — это золотая жила, известно и малоискушенной публике. Не говоря уже об актерах.

— Ну да, — пробормотала я, — но у нас такие расходы, а за сдельную работу я стараюсь браться как можно реже.

— Прекрасно, но мне бы не хотелось, чтоб ты осталась одна там такая бескорыстная. Некоторым немного престижа и серьезной славы, конечно же, не помешает, но деньги — это другое дело… Их даже без японских мультфильмов и латиноамериканских сериалов должно быть порядочно. Тебе тоже пора ездить в красивом «ровере».

Я еще раз попыталась оправдать свою глупость — сказала, что ничего не понимаю в административных делах, но у меня давно возникли подозрения, что Чели занимается кое-какими подтасовками.

— Мне этот тип никогда не нравился, — заявила она. — С таким компаньоном ни за что нельзя ручаться… Так вот, у него в кабинете все время толчется эта молодая блондинка…

— Бона Каллигари?

— Ну и имечко. Очень ей подходит. А однажды я увидела, как мой муж, всегда такой сдержанный, провожает ее до двери и целует руку. Забавно, правда? Наверняка она с ним любезничала не просто так. Я сразу насторожилась, ты же знаешь мое любопытство! Потом, смотрю, возле нее вьется Чели, за ним Мариани и вдобавок Паста, который так тебя интересует. — Она выдержала небольшую паузу и пояснила: — В общем, все, кроме тебя, понимаешь? Если б не эта деталь, я бы и значения не придала. Одним словом, стала я прислушиваться к разговорам и в конце концов намекнула Джулии, что не прочь поделиться с тобой своими сомнениями.

Я испугалась, что она никогда не дойдет до сути, и решила ее подстегнуть:

— По поводу чего?

— Видишь ли, все это не так просто объяснить, может, я просто выжившая из ума старуха, которая ничего не смыслит в юридических делах.

— Да неважно, говори же наконец! — взмолилась я. — Я сама всегда боюсь высказывать свои предположения — чего доброго, сочтут сумасшедшей. Но раз уж начала, договаривай.

— Ладно. ДАГ — это ты, Мариани и Чели, так ведь? И у каждого из вас есть преимущественное право на продажу доли уставного капитала.

— Ну да, — подтвердила я. — Это право оговорено в уставе всех предприятий с ограниченной ответственностью.

— А в случае смерти одного из компаньонов остальные не имеют прав на эту долю? То есть действует обычная процедура наследования.

— Да, по-видимому, — пролепетала я.

— Если я правильно поняла, перед моим мужем стоит задача разработать изменения в вашем уставе. — Она взяла со столика блокнот, полистала его. — В гражданском законодательстве есть очень удобный указатель, который дает возможность проверить все предположения… Вот, я переписала статью две тысячи четыреста семьдесят девять о предприятиях с ограниченной ответственностью. Доли уставного капитала передаются законодательным путем при жизни и наследуются в случае смерти, если отсутствуют обстоятельства, специально оговоренные в учредительных документах. А они, скорее всего, хотят ввести другой пункт: если один из вас умирает, другие компаньоны получают право немедленно вступить в долю, выдав наследникам соответствующую сумму.

— Не понимаю. — (Мне, видимо, не удалось скрыть смятение.) — Они же не могут изменить учредительные документы без моего согласия.

Даже если у меня еще и оставались хоть какие-то иллюзии, что я склонна преувеличивать опасность в силу своего пессимизма, то последние слова Эстер их полностью рассеяли.

— Нет, боюсь, у них все уже на мази. Должно быть, они убедили моего мужа, что ты… ну, понимаешь… не совсем надежна, что ли. И потому необходимо ввести новых компаньонов…

— Пасту и Каллигари…

— Не знаю, его я видела не часто, а вот что касается блондинки… По-моему, супруг специально поделился со мной некоторыми сведениями — хотел предупредить и снять с себя часть ответственности, справедливо полагая, что я расскажу все тебе. — (Ее низкий приятный голос звучал спокойно, и она ни в чем не переступила границ такта, но каждое новое слово казалось мне все более зловещим.) — Прежде всего я постаралась собрать воедино всю информацию. И если вначале все выглядело несколько надуманно, то эта статья о наследовании и о специально оговоренных обстоятельствах стала для меня сигналом тревоги.

— Ничего здесь надуманного нет, — пробормотала я и добавила: — В случае смерти или, скажем, хронической болезни, слабоумия — и так далее.

Внутри такой просторной и почти пустой гостиницы раздался неясный шум, и моя ручка, без остановки и без особых раздумий мчавшаяся вперед, замерла. Помимо этих листов бумаги, мое внимание попеременно фокусируется на всех существенных предметах: на тексте «Мелоди», на пепельнице, на лампе, которая время от времени подрагивает, реагируя на судорожные движения моей руки. Все эти предметы начинают казаться мне какими-то пугающе неподвижными, далекими, как те горы, что виднеются за конусом искусственного света. Тогда, чтобы отвлечься от ощущения бессмысленности этих моих записей, я встаю, оглядываю комнату; шум повторяется еще раз и ускользает, видимо погружаясь в пространство.

С сегодняшнего утра, после того как здесь побывала горничная, огромная постель с периной и белыми простынями так и осталась идеально разглаженной и совершенно нетронутой. Я к ней не приближалась: одна мысль о том, чтобы лечь, гнетет меня, к тому же одеяло страшно давит, не защищая при этом. Прошлой ночью я боролась с собой — периодически укладывалась, но не выдерживала больше пяти минут и вскакивала. В результате мне удалось поспать от силы час, сидя на стуле, чуть-чуть отодвинутом от стола, причем так, чтобы красное кресло, слишком уютное, мягкое и похожее на кровать, тоже оказалось у меня за спиной.

Из цинкового крана мне на руки устремляется струя ледяной воды, я столько раз с облегчением умывала лицо, и, к счастью (а может быть, повинуясь инстинкту), я не зажигала в ванной свет и не видела себя в зеркале. Я налила кофе из термоса: не потому, что меня клонило в сон, а чтобы предотвратить и эту случайность — я спешу добраться до конца, хотя и чувствую необходимость ненадолго прервать повествование.

Не знаю, до какой степени мне удается передать тебе мое душевное состояние в те часы, ведь душевное состояние никогда не является лишь результатом какого-то стечения обстоятельств, это сумма предрасположений к тому, чтобы оно было достигнуто. Кажется, я уже упоминала о том, что чувствовала себя в дураках из-за своего отношения к так называемым нормальным людям (я не верила в «норму», а тех, кто ею кичится, навязывая остальным свои взгляды, всегда ненавидела, считала дерьмом, но теперь, пожалуй, и мне надо переосмыслить это опасное понятие). Мы оба принадлежим к поколению, которое не без оснований отрицает «норму» и пытается оградить себя от чувства Вины (ты только вслушайся, какое противное слово, какое мерзкое соединение слогов — ви-на!). Итак, не веря в свою вину или, вернее, сомневаясь в ней, я всегда старалась с тех же позиций относиться и к остальным; в общем, можешь себе представить мой комплекс неполноценности в тот момент, когда я занималась поисками виновного. Но ничего не поделаешь — я вынуждена была защищаться.

Ко всему прочему мой преследователь опирался на то, что всегда привлекало и поражало меня своей таинственностью, — на память. Я полагаю, что память — это единое целое с чувством, с эмоциональным зарядом, а необходимость относить ее всего лишь к биохимическим процессам нашего организма, о чем уже годы твердят ученые, то есть к чему-то, что в перспективе можно будет просчитать и проанализировать, вызывает у меня тревогу и протест. Как будто индивидуальная траектория нашей забывчивости, или же то, как по-своему каждый из нас запоминает моменты бытия, не зависит от эмоционального состояния в данный конкретный миг или в целом (обо всем этом мы уже говорили, помнишь?), а стоит в одном ряду с такими феноменами, как, например, те, что определяют, будут у тебя голубые глаза или карие, большие руки или маленькие. Таким образом, получается, что наш мозг не постепенно вырабатывает, а имеет как данность, с самого рождения все эти хитрые штуки, которые принято называть рассеянностью, эгоцентризмом или забывчивостью; я воспринимаю как огромное благо, как необходимое болеутоляющее средство все эти удобные мешки, полные маленьких и больших ужасов, потому что, безусловно, память — это жизнь, а если бы мы помнили все, если бы нам не дано было право хоть что-то забывать, то тогда, согласись, мы бы потеряли рассудок.

Понимаешь, меня тревожил не сам факт, что я что-то помню или не могу забыть, а то, что меня к этому принуждают. Ко всему прочему речь шла о еще не всплывшем воспоминании. Оно казалось даже страшнее Захира, который обладал хотя бы одним зловещим преимуществом — реальностью своего существования.

Призыв «забывать нельзя» остался самым сильным стимулом для моих мыслей и действий и после встречи с Эстер Симони; этот стимул, как ты увидишь дальше, очень скоро дал свои плоды, возможно чисто биохимические.

От Эстер я вышла в полном смятении чувств. У меня в голове проносились различные идеи; сначала они складывались в стройную картину, затем начинали противоречить друг другу и расходиться в стороны — в общем, никакой ясности.

Всего двенадцать часов назад я как дура поверила, что игра Каллигари соответствует ее истинным устремлениям. Ты не раз говорил мне, что я наивная: так прямо и слышу, с каким раздражением ты меня отчитываешь. Разумеется, Бона могла торжествовать, увидев, как я попалась на ее приманку. Ты совершенно прав, это была всего лишь маска, жалкое дешевое кривлянье, но именно оно и повергло меня в такое изумление! Если хорошенько припомнить, то все: одежда, освещение, реплики — было срежиссировано специально для меня, так как один из них троих (она или два моих компаньона, два ее любовника, по сути, ей принадлежали 66% уставного капитала!), кто-то из них знал, что я рано или поздно окажусь у нее и начну задавать вопросы. И я, как бы цепляясь за факты, а не за видения, я заслушалась ее циничными рассказами об их жизни втроем и едва ли не преисполнилась сочувствия к ней — девушке с небольшим талантом, но большими амбициями, одной против хищного старика и сломленного неудачника.

А теперь нужно взять в расчет еще и Пасту; трио становилось квартетом, держащимся на мелочном расчете и алчности.

Но понимаешь, я не могла взять в толк, каким образом интрига, выстроенная из-за денег, может быть такой подлой, приобретать такие коварные, тщательно разработанные, прямо-таки маниакальные формы. Скорее уж, это походило на плод логических изысканий одинокого разума, сжигаемого давней и глубокой ненавистью, на хитрость безумца, который хочет выставить свое безумие как нечто настолько естественное и осязаемое, что я немедленно должна им заразиться.

Конечно же, безумие Боны Каллигари могло выражаться не только в переодеваниях, но и в ненависти по отношению ко мне. Вполне вероятно, свой коварный план она разработала без сообщников, не допуская подражательности и половинчатости. А могла и привнести свою жестокость в заговор мужчин… В таком безумном контексте все казалось возможным.

Впрочем, стоит ли объяснять тебе, почему до сих пор у меня складывался другой образ безумия, а все остальные улики и подозрения отходили на второй план?

Леденящее бешенство Джо Шэдуэлла воспринималось как отражение тщательно сооружаемой вокруг меня ловушки; причем тот, кто ее расставлял, узнавал себя и хотел быть узнанным именно в Джо. Он действовал с наглостью преступника, добиваясь крайних последствий своего безумия: ведь у его двойника в итоге все-таки хватило смелости открыться.

То, что происходило между экраном и залом, между лицом и голосом во время кошмарной сцены удушения, утвердило меня в мысли: это было подлинное разоблачение.

Я знала, что распаленное безумием лицо Джо, безжалостное и все же какое-то искусственное даже в момент совершения преступления, будет меня преследовать, пока мы не доберемся до самого конца. Оно будет стоять передо мной (не только благодаря внушению, но и, увы, в силу обстоятельств), поделенное на множество колец и постоянно укрупняющееся во всех своих чертах и выражениях: разнообразные, но всегда узнаваемые портреты, которые нельзя забыть. А его голос мог в любой момент настичь меня и прошипеть в ухо новую угрозу. Он простирал свои когти, вел остервенелый подкоп, провоцируя глубинные изменения, ведомые только мне, в то время как на поверхности, в мире отполированных оболочек, ровным счетом ничего не происходило.

— «О Боже! Прости меня, любовь моя! Я знала, что-то щелкает у меня в голове вот уже несколько дней, но в этом аду, в этой борьбе за достоинство… Да, я в конце концов подпишу контракт на «Пармен», но только на определенных условиях… Ну конечно же, Эстер мне говорила, что ты должна ей позвонить… И все моя рассеянность! Прости, пожалуйста, надеюсь, ничего срочного там не было?»

Голос матери настиг меня, когда я мчалась к ней с подлой мыслью переложить на нее хоть малую часть моей беды (и это после всего того, что я тут наговорила относительно чувства вины!), использовать ее забывчивость как предлог выговориться наконец-то. Но слова, прозвучавшие так, будто она стояла напротив, заставили меня изменить намерение.

Таким образом, оказавшись за бортом своих мыслей, я взглянула на не менее отвлекающие декорации площади, которую пересекала на пути к ее дому. Я взяла курс на перегородки, какими арабские, да и наши (все они теперь ходят нагишом и похожи на арабов) торговцы защищают свой товар; и эта резкая перемена планов во многом изменила ход событий предстоявшей ночи.

Чья-то рука легла мне на плечо; я вздрогнула и обернулась. Этого улыбающегося молодого человека я не сразу узнала из-за красной повязки на лбу, особенно нелепо выглядевшей в сочетании со строгим светлым костюмом. Он извинился, что напугал меня, но не мог упустить возможность поздороваться со мной, ведь мы столько не виделись, и кто знает, когда теперь еще встретимся. Не дав опомниться, он потащил меня куда-то к друзьям, у которых якобы есть бутылка чего-то потрясающего.

Мы стали перебираться через всякое тряпье.

— Извини, Джанкарло, я тоже очень рада тебя видеть, но…

— Джанфранко, — поправил он.

И я поняла, что после такой неловкости уже не могу сразу уйти. Что за идиотизм, ведь я прекрасно помнила, что его зовут Джанфранко Венути и он актер, правда, уже несколько лет я ничего о нем не слышала.

Он начал рассказывать о себе:

— Когда после семьдесят седьмого года открылась новая диаспора, я уехал одним из первых, а вернулся, естественно, последним. Вначале оказался не у дел, потому что все остальные были уже при деле. — Он неуверенно рассмеялся собственной шутке. — Ну, все так называемые друзья-товарищи, бывшие коллеги.

Он взял с какого-то столика бутылку дорогого «Бурбона», бросил горсть выловленных из ведра кубиков льда в стакан, протянул его мне. Остатками льда он провел по телу под рубашкой, по лбу, сняв повязку, по набрякшим векам. А тем временем продолжал рассказывать о своих мытарствах, демонстрируя мне белозубую улыбку киногероя.

Я испытала довольно забавное, хотя и не новое чувство, что все это со мной уже когда-то происходило. Я огляделась, и чувство превратилось в уверенность.

— Какое экзотическое место! Даже гашишем пахнет, — сказала я, чтобы что-нибудь сказать. (Слова тоже прозвучали, как будто их выудили из старой фразы.)

— Если надо, я знаю, где его можно достать.

Я выждала, когда он подойдет поближе.

— А где достать пистолет, случаем не знаешь?

— Э-э, а ты по-прежнему актриса или сменила профессию?

Иной реакции я и не ждала.

— Испугался! А вот я тебе доверяю.

— Ну, у тебя, кажется, нет выбора.

— Что ж, спасибо за виски.

— Погоди. Когда он тебе нужен?

— Сейчас.

Водителем он оказался первоклассным, примерно в стиле Пасты: лихо огибал препятствия, проскакивал на красный свет, как будто машина с таким объемом цилиндра считала ниже своего достоинства идти на меньшей скорости, — словом, действовал в полном соответствии с моим напряженным состоянием. Но все просто так совпало, для него это была привычная бравада, а для меня каждый миг той безлунной ночи имел жизненно важное значение.

Я слышала его голос, точно он говорил в микрофон, обмотанный марлей.

— Откровенность за откровенность: я тут вроде как ведаю товарооборотом на площади. Да-да, именно то, что ты подумала: гнусный рэкет и эксплуатация несчастных негров! — Он рассмеялся. — А как там Андреа?

— Хорошо.

— Помнится, он книгу написал, как она называется?

— «Неумолимая корзина».

— Я ее не купил, решил, что скучная, а потом жалел.

— Это сатира, — прошептала я, — на итальянское кино.

— Да, Андреа и впрямь был умным парнем. — (Он сказал это так, будто ни Андреа, ни кто-либо другой уже умным не был и быть не мог.)

Он пролетел мимо Виминала, Суперчинема, Святой Марии Маджоре, стал пробираться вниз по узкой улочке весьма сомнительного района.

Фасад дома был выкрашен облезающей охрой, грязная лестница трещала и скрипела под ногами. Однако квартиру, видно, только что отремонтировали, она была обставлена удобной мебелью, на окнах висели белые занавески. Но эта видимость уюта сразу же исчезла, едва я почувствовала стоящий в воздухе тошнотворный сладковатый запах. Вспомнив запах постели и пудры в доме Каллигари и винные пары у Семпьони, я спросила себя, не сводится ли мое расследование к тому, что я повсюду сую свой нос, подвергая его насильственным обонятельным упражнениям.

Венути заверил меня, что через десять минут достанет то, что я просила, и исчез.

Я просто валилась с ног и была вся в липком поту. Хотелось прилечь, но здесь, в незнакомом доме, об этом и речи быть не могло. Я изнервничалась оттого, что обстоятельства вынуждают меня доверяться чуть ли не первому встречному. А вдруг и это ловушка? Я на цыпочках подошла к двери, но изнутри она не запиралась. Тогда я взяла стул, чтобы подпереть им ручку. Ручка оказалась выше спинки на целую ладонь. Со вздохом сочувствия к самой себе я поставила стул на место.

Потом заглянула в спальню. Розовые светящиеся буквы на стене гласили: «Гимн любви», освещая лежавший на полу матрас на пружинах и дохлую муху в стакане, который чудом держался на краю низенького шкафа. Я открыла все окна и попыталась набрать в легкие побольше воздуха. У меня кружилась голова, и я облокотилась о пышущую жаром стену.

С трудом добравшись до другой двери, я оказалась в ванной: там тоже царил беспорядок, пол был весь залит водой. Я сполоснула лицо, взяла полотенце. Помню, что долго так простояла, уткнувшись в него, надавливая пальцами на веки, чтобы погрузиться в полную темноту. Я чувствовала: что-то со мной происходит. Воспоминание накатывало постепенно, как волна, которая нарастает вдали, потом сходит почти на нет и наконец появляется вновь совсем рядом, грозя смыть тебя в черную пучину.

Сначала это была одна из фотографий, которые я держала в руках в то утро: Просперо в окружении всей труппы, я у задника раздуваю огромный красно-коричневый парус корабля, готового к отплытию, — я поискала на этой фотографии какой-то знак, но мне казалось, я слишком хорошо ее помню, чтобы внимательно разглядывать.

Затем накатила пустота.

И неожиданно вспыхнул опаловый отлив, нечто похожее на черную луну или на большую черную жемчужину, погруженную во мрак между недосягаемыми вершинами и отвесными, бездонными ущельями.

Я долго смотрела как загипнотизированная на эту искрящуюся и бархатистую вышивку черным по черному — и наконец нашла в себе силы поднять глаза.

Увидев лицо юноши, который стоял напротив меня, бледное и светящееся от тревожного ожидания и унижения, я вскрикнула: это было лицо Массимо Пасты пятнадцатилетней давности, в чем-то другое, но абсолютно узнаваемое! И когда я вновь его увидела, мне почудилось, что распалась связь времен, как будто прошедшее и настоящее вместе обрушились в пропасть.

Он распахнул дверь артистической уборной и, вынырнув из полутьмы, появился между круглых лампочек над зеркалом, перед которым я впервые примеряла почти готовый костюм Ариэля. Вряд ли я тогда заметила, как он бледен, поскольку целиком была поглощена своим костюмом из переливчатой голубой, зеленой и белой ткани; надев его, я точно получила окончательный толчок — свободные крылья Ариэля. И резкие слова юноши: «Ты ведь с ним не поговорила, правда? А ведь обещала!» — должно быть, не прозвучали для меня достаточно серьезно — я внимательно следила за проворными пальцами портнихи, закалывающей булавки. Он с жаром начал повторять, что роль Адриана — он даже надел его костюм! — полностью выбрасывается, что он превращается в статиста, что я должна ему помочь; портниха взглянула на него и хотела оставить нас одних, но я удержала ее — нам нечего скрывать — и ответила: «Мое слово мало что значит». Вид этого красивого и величественного юноши, почти ровесника, с которым судьба обошлась так несправедливо, вызывал у меня скорее недовольство, чем сочувствие. И только я хотела сказать, что попробую все же поговорить с Учителем, тот вдруг сам появился вместе с костюмером и, не глядя на юношу, подошел ко мне. Я ждала слов одобрения, но старик молчал. В конце концов он повернулся к костюмеру: «Ладно, сойдет, и все-таки он недостаточно струящийся,тут надо еще поработать». Я была разочарована. Сзади маячило лицо Массимо, застывшее в напряженном ожидании. Портниха заколола костюм потуже. «Нет. Так я не смогу двигаться», — запротестовала я, а Учитель возразил громовым голосом, что мне и нечего двигаться, я должна лишь парить, «глотая воздух на лету», а после добавил, обращаясь к портнихе, что с таким решительным «нет», скорее всего, придется смириться. Вот и все. Когда я подняла глаза, Массимо уже исчез.

Ноги подгибались: какое там «глотать воздух на лету» — я задыхалась, идя по узкой, извилистой тропинке, поросшей ежевикой и крапивой, потом, следуя логике, которую воспринимала лишь в силу обстоятельств, споткнулась о старый черный костюм… И, повинуясь все той же логике, я нисколько не удивилась, когда увидела перед собой на растопыренной ладони пистолет, предназначенный для меня и доставленный по моему заказу.

Я бы даже не смогла определить, какого он калибра, новый или старый, пригодный или сломанный, заряжен или нет.

— Я не спрашиваю, зачем он тебе нужен, и так понятно, что ты попала в беду. И выбираться из нее так или иначе необходимо — неважно, каким способом.

Показав мне в другой руке обойму, он вставил ее и объяснил, что это автоматический пистолет, калибра 6,35, с высокой точностью попадания и довольно-таки дорогой. Я достала все деньги, которые у меня были с собой, протянула их Венути, сознавая, что такой суммой явно не обойтись.

Он ухмыльнулся, как бы в подтверждение сомнений.

— Я, разумеется, не настаиваю, но на крайний случай можно заняться любовью.

Сердце у меня екнуло, я приготовилась к бегству, но он заступил мне дорогу.

— А что? Тебе бы это сейчас не помешало, может, глаза хотя бы сделались не такие испуганные. Больше часа это не отнимет. Или у тебя четкий план, все рассчитано по времени и так далее?..

— Мне нужно идти. С этой штукой или без нее.

Тогда он опять протянул мне пистолет.

— Знаешь, есть такая поговорка: стрелять, так уж наверняка. Ты когда-нибудь стреляла?

Он начал объяснять мне самые элементарные вещи: как держать пистолет, как вставлять магазин, как снимать предохранитель, как целиться, не слишком напрягая руку. Вся его агрессивность исчезла, и в конце концов он даже не взял с меня денег.

Я пообещала ему в ближайшие дни вернуть долг и попросила вызвать мне такси до центра, где оставила свою машину. Когда я опускала в сумку пистолет, то заметила там горлышко бутылки, которую разбила у Семпьони, и показала его Венути.

— Видишь, до чего меня довели?.. Спасибо и спокойной ночи.

Знание придало мне сил и вызвало даже какую-то странную эйфорию: под влиянием нового или сделанного заново открытия моя подавленность словно бы захлебнулась в потоке логических выводов.

Все было предусмотрено, направлялось опытной рукой, один этап следовал за другим: удивление, загадка, тревога, страх. Страх оказался одним из способов посмеяться надо мной, но теперь мы развлечемся на пару.

Массимо Стапа. Призыв «забывать нельзя» наконец-то получил конкретное воплощение, а игра в прятки с анаграммами тоже приобрела некий смысл, несмотря на безумие всей затеи. СТАПА=ПАСТА.

Конечно же, молодой, подающий надежды актер не мог оставить себе фамилию Паста, и он изменил ее при помощи простейшей, элементарнейшей анаграммы. А потом и жестокий случай — необходимость укоротить спектакль — лишил его роли.

О нем я больше никогда не думала, его лицо попросту стерлось из памяти. О такой причине для ненависти я и не подозревала. Привязанная к стальной проволоке, что еще я могла видеть, кроме досок сцены и разноцветных светящихся прямоугольников рампы? Что еще я могла слышать, кроме гула партера, где находились и те, кого я встречала у нас дома еще девочкой и поэтому особенно боялась? В душе едва хватало места для меня самой и моего великого чувства.

Давняя ненависть с поистине дьявольским терпением разрасталась до невероятных размеров, ведь та несостоявшаяся роль могла стать источником Бог знает каких еще неудач и поражений. Дошло до того, что он отказался от ненужного псевдонима.

Я ехала впереди, а Федерико следовал за мной, светя желтыми фарами, — благословенный эскорт. В тот момент мною руководило исключительно любопытство; на какие-либо иные чувства и реакции я была уже не способна. Еще, правда, меня мучила раздвоенность: как будто я сижу за рулем и сама смотрю себе в затылок с заднего сиденья. От этой двойственности все мое существо сковал леденящий ужас.

На студию мы приехали около трех ночи. Улица была пустынной; вокруг неподвижная, глубокая тишина. Мы остановили машины за углом и вернулись назад, не говоря ни слова.

Федерико первым подошел к воротам, без труда отпер их, пропустил меня вперед, закрыл. Я уже успела ему рассказать самое основное; он не сделал никаких комментариев, не задал ни одного вопроса.

Помню, как мерно звучали его шаги на олеандровой аллее, как спокойно он осматривал железный ставень на двери. У него с собой была связка ключей и стальной прут. Сначала он попробовал ключи, но в конце концов решил воспользоваться прутом. Несколькими ударами он взломал ставень вдоль шва, идущего по центру, время от времени вытирая пот краем расстегнутой рубахи. Я восхищалась им, его уверенные жесты заставили и меня сдержать дрожь нетерпения.

Слабый отсвет фонаря указал нам путь внутрь. Я знала, что рубильник находится за столом вахтера, рядом с лестницей, ведущей к складу. Я все подключила, не зажигая света, вызвала лифт.

Теперь Федерико опять следовал за мной, по-прежнему молча. Но когда мы выходили из лифта, он как-то замешкался.

— Что с тобой?

Он покачал головой.

Федерико вел себя как настоящий друг, не показывая мне своих эмоций. И за это я была ему особенно благодарна.

Мы вышли на третьем этаже. Света, сочившегося из открытого окна на лестничной площадке, едва хватало, чтобы различить за стеклянной дверью бара и телефонными кабинками начало коридора, ведущего к тон-залу М, — этот путь я знала наизусть. И пошла первой. Сначала около двадцати метров прямо, потом направо, еще семь-восемь шагов, налево, опять направо. Я кивнула Федерико на пять ступенек, по которым надо было подняться в проекционную.

Мы зажгли свет, поднялись. Я рылась на полках, пока не нашла все бобины с «Мелоди». Попросила Федерико поставить две последние.

В зал я спустилась через аппаратную. Первое, что увидела, — мой сценарий: кто-то подобрал его и положил на пульт. Я пробежала глазами последние страницы, как будто на сей раз могла прочесть в них нечто большее, как будто не из-за того мы прокрались сюда ночью, словно воры, что слова без изображения остаются чистой абстракцией.

У Мелоди там были только «стоны» и «тяжелое дыхание», у Харта — единственное восклицание «Идиот!», а Джо шептал в последних строчках: «Осколки для ювелира!» — и затем: «Если ты не трус, открыто преследуй свою жертву, до конца…» Вот это уж точно: преследуй до конца. И в заключение: «Ну ты, нечего смотреть!» — вот и все.

Я села. Ожидание казалось беспощадно долгим. Федерико погасил свет, и я поняла, что не вынесу темноты, встала и зажгла лампочку одного из пультов.

Сделанное открытие, что Паста — это Стапа, успокоило меня ненадолго; я снова оказалась во власти гнетущего нервного напряжения и абсолютно без сил; я знала, что приближается развязка, но, хотя так стремилась к ней, до сих пор не продумала своих действий. Я все еще, как и вначале, была орудием в чьих-то руках, и, возможно, мне предстояло увидеть то, чего лучше было бы не видеть.

Начиная с лица Джо: большой рот, наглая улыбка, глаза, такие кристально чистые, такие пугающе близкие, что прямо-таки вынуждали искать ему оправдание. Вот в чем секрет его обаяния, поняла я. Он с врожденной элегантностью передвигался по дому Уилкинса и совершенно игнорировал следовавшего за ним по пятам слугу, во всем этом было нечто большее, чем просто привычка.

Л е о. Мистер Уилкинс наверху. Он занят новым поступлением.

Д ж о. Прекрасно. Прежде чем оторвать его, ты принеси мне пива.

Что происходило на душе Уилкинса, одетого во все черное, как бы готового к разрушительному вторжению своего юного друга, сказать было трудно; в настоящий момент он упивался клеткой с заводными птицами, исполнявшими известную арию. Он погладил кота, который вскочил на стол и просунул нос и лапу сквозь золоченые прутья.

Джо тем временем прошел в служебное помещение между кухней и столовой. Стоя перед двумя мониторами, он не упускал из виду и двустворчатую дверь справа от него. Ах, вот оно что: на нем кожаные перчатки…

Д ж о. А ведь сегодня у тебя свободный день, бедняга Лео.

Л е о (из кухни). Мне не хотелось оставлять мистера Уилкинса одного.

Д ж о. Так ты к нему привязан? Ты ведь понял, что он за человек, да? (Подходит к косяку, держа в руках стальной провод.)

Л е о. Конечно. До того необычный, что кажется слегка не в себе.

Джо подождал, пока слуга войдет, поставит графин с пивом, обернется и посмотрит на него. Тот не успел и глазом моргнуть, как петля сдавила его горло.

Дальнейшее можно было предугадать, и потому оно казалось особенно страшным: переплетение рук и ног, потеря равновесия, первые темные капли крови, упавшие на стол и растворившиеся в пенистом пиве. Я следила за борьбой, закрыв уши руками, чтобы не слышать вновь тяжелое дыхание и хрип убийцы и сдавленные стоны его жертвы, но мне казалось, что все это уже у меня внутри, в голове, в желудке, и все это продолжало звучать, пока негр не упал. Джо стоял неподвижно, как бы прислушиваясь: тишина. Затем осмотрел свою одежду: следов крови не было. Но ему еще многое предстояло сделать. Действуя собранно и быстро, Джо поднял разбитый стакан, поставил его на грудь убитого, приподнял и потащил труп в кухню, скрывшись за створками двери.

И вот тут между ним и Уилкинсом начался долгий поединок на расстоянии, я увидела, как случай становится (не могу найти более удачного слова) судьбой.

Уилкинс собирался выйти из кабинета, но вдруг звучавшая мелодия сбилась, и он вернулся к клетке. Нахмурившись, он подзавел механизм и уселся слушать.

Джо положил тело у кладовки, но, прежде чем спрятать его, попытался снять петлю. Он потерял много времени, так как провод перерезал сонную артерию и ушел очень глубоко. Усилия Джо вызвали во мне новый приступ отвращения. В конце концов он отказался от своей затеи и вместе с трупом скрылся в темной кладовке.

Механические птицы как-то странно захлопали крыльями и снова сбились. Кот с порога комнаты прислушивался к мелодии не менее внимательно, чем хозяин.

Не буду описывать все подробности, скажу только, что, когда Джо стирал следы крови со стола, дверь кладовки отворилась и высунулись две огромные ступни, устремленные к потолку; Джо вернулся и с досадой закрыл дверь; Уилкинс, страшно раздраженный, наконец-то встал и, следуя за котом, направился к лестнице, а Джо тем временем изучал щит аварийной сигнализации, сжимая в правой руке кнопочный пульт; Уилкинс, поднявшись наверх и взглянув на аппаратуру Джо, пошел в сторону зала, а кот удалялся в противоположном направлении, то и дело останавливаясь и посматривая на хозяина. Джо нажал на кнопку дистанционного управления, и на маленьком круглом экране появился красный огонек, который сперва разрастался, а потом исчез, как прогоревший бенгальский огонь. Уилкинс снова пересек переднюю; у Джо выпал из рук дисплей, когда он клал его в карман; графин с пивом стоял на том же месте, и пена была цвета крови.

Первым вошел кот, за ним Уилкинс. Джо, держа в руке стакан, отпил глоток пива и улыбнулся другу.

У и л к и н с. Что за странное пиво? Какое-то красноватое.

Д ж о. Я добавил несколько капель джина для пикантности. Не хочешь попробовать?

У и л к и н с. Лео ушел?

Д ж о. Только что. Сказал: раз ты теперь не один…

Было бы логично до конца сочувствовать Уилкинсу, но, когда они уже направились к выходу и тишину нарушил скрип двери в кухне, я замерла, испугавшись за Джо, и секундная заминка хозяина дома показалась мне вечностью.

У и л к и н с. Дурацкая дверь! Единственное, что тут не совсем в порядке, но в этом городе плотника можно прождать месяц. А вот ты пришел даже раньше времени.

Д ж о. Должно быть, от нетерпения. Сегодня для меня важный день.

Ага, он по-своему тоже открылся! Хотя продолжает сохранять вид пай-мальчика.

Он взял свои вещи, лежавшие внизу, у лестницы, вернулся к Уилкинсу.

Освещение в зале, хотя и яркое, отливало свинцом. Надвигался вечер, по ту сторону изогнутых решеток монотонно шуршал дождь, и таким же лишенным интонации был голос Уилкинса.

У и л к и н с. Здесь в Риме убили некоего Боба Дэвемпорта. Ты его как будто знал?

Джо открыл сумку, вынул том с монограммой ДШ, торжественно протянул его Уилкинсу.

Д ж о. В ответ на предоставленное мне исключительное право.

Казалось, он испытывает себя и одновременно пробует на прочность своего собеседника.

Уилкинс долго смотрел на Джо. Наконец решился открыть том. Увидев изуродованное лицо юноши на тех фотографиях, он побледнел и молча захлопнул досье.

Д ж о. Извини. (Отбирает у него том.) Мне хотелось показать тебе что-нибудь очень личное, вроде Захира, но теперь я вижу, что совершил ошибку. Пойдем? Я готов.

Они шли рядом, мимо алой мебели, гобеленов, мраморных бюстов, и продолжали молчать. Маленьким золотым ключом Уилкинс отпер ведущую к лестнице дверь… Казалось, им движет инстинкт, оказавшийся сильнее осторожности, и, конечно же, тут было болезненное любопытство и наверняка что-то еще.

Уилкинс быстро спустился вниз, зажег слабую лампочку на уровне сгрудившихся статуй, подошел к бронированной решетке, прутья раздвинулись. Джо следовал за ним как тень.

Их шаги были отчетливо слышны в темноте.

Едва уловимое движение руки Уилкинса — и во тьме острым лучом блеснул Захир. Уилкинс внимательно следил за выражением лица юноши, которое оставалось бесстрастным, как будто он весь погрузился в привычную подготовительную суету с лампами и штативом. И все же он заметил, что на часах Уилкинса мигает красный огонек.

Д ж о. Телефон.

У и л к и н с. Ничего, наговорят на автоответчик…

Мелоди даже растерялась, когда услышала записанный на магнитофон голос Уилкинса: «Можете говорить без ограничений во времени».

М е л о д и. Это Мелоди Стэнтон. Мне нужно с вами встретиться… (Секундная пауза.) Я позвоню позже. (Вешает трубку; выражение растерянности не сходит с ее лица. Начинает искать в телефонном справочнике чей-то номер, быстро набирает его.) Алло! Мистера Чарльза Харта, пожалуйста… Нет?.. Я бы хотела, если можно, оставить ему записку… Да. (Диктует.) Очень срочное дело… Извини, я вела себя как дура… я тут обнаружила кое-что… это может заинтересовать и тебя… позвони мне, как только придешь, Мелоди… Да, просто Мелоди.

Она положила трубку, посмотрела на часы: было семь.

Джо оторвался от аппарата, сделал нервный жест.

Д ж о. На стекле блики, я не могу так работать!

После этих слов Уилкинс нажал в темноте на какую-то кнопку; футляр раскрылся, Невинное Оружие засверкало еще ярче. Одна из вспышек высветила пистолет в руках у Джо.

У и л к и н с. Не знаю, за кого я больше боюсь, за себя или за тебя. Кем же ты станешь, если ты вообще кем-нибудь станешь, кроме как трупом или вечным беглецом?

Д ж о. Все мы от чего-то бежим. Разве это не твои слова?

У и л к и н с. Слова… Но у кого хватит сил все время бежать, не позволяя себе ни малейшей передышки…

Д ж о. Я к этому привык, ты же знаешь. Дай мне кинжал.

Уилкинс готов был повиноваться, но прежде взял клинок и подержал на ладони, любуясь ослепительным блеском.

У и л к и н с. Жаль, что мне так и не суждено узнать, действительно ли это настоящий Захир. Я был уверен, что ты его никогда не забудешь, но дело тут не в какой-то особой силе Захира, а в твоей алчности. Ты по натуре не можешь удовлетвориться тем, что имеешь. Однажды ты сказал о своем отце: «Он, по-моему, воспринимал меня как стервятника…» Я тогда не стал задавать вопросов ни тебе, ни себе.

Наконец он попытался нащупать путь к спасению: неожиданно бросил Джо кинжал, и тому, чтобы поймать его, пришлось выпустить из рук пистолет.

Джо долго смотрел на алмаз, ставший как будто еще больше в его худых пальцах; он то гладил, то цепко сжимал рукоять, забыв обо всем на свете, давая выход годами подавляемой страсти.

Д ж о. Точно держишь в руках свет… (Закрывает глаза, словно боясь ослепнуть, улыбается, вновь открывает.) Чистый свет.

Уилкинс, чье хладнокровие, судя по каплям пота на лбу и мертвенно-бледному лицу, было лишь маской, наставил на Джо пистолет, но тот на него и не взглянул.

Д ж о. Стреляй! Теперь, когда я до него дотронулся, я больше не смогу без него жить. Стреляй, прошу тебя!

Уилкинс медленно поднес дуло почти к самому его лбу и замер в ожидании. В темной комнате была видна только его рука с нацеленным оружием и лицо, на котором недоумение сменялось отчаянием. Вдруг он наотмашь ударил Джо пистолетом и схватил его за руку, сжимавшую кинжал.

Джо высвободился, сделал шаг назад, замешкался на какую-то долю секунды, также в полном недоумении. Затем потрогал оцарапанный лоб и ринулся на Уилкинса, нанеся ему снизу удар в живот. Тут же выдернул клинок, окровавленный до самой рукояти, опять вонзил его в тело.

Уилкинс уронил пистолет, качнулся назад и упал, не издав ни единого стона.

Джо слишком поздно увидел, как сверкнули маленькие золотые ключи — в темноте, по ту сторону решетки, которая в тот же миг резко захлопнулась.

Где-то вдалеке сработала сигнализация. Джо, растерявшись, бросился к прутьям, схватил пульт дистанционного управления, начал нажимать кнопки — тщетно, отбросил его в сторону и встал на колени, выпустив из пальцев кинжал, чтобы дотянуться до ключей.

Они лежали на первой из двух ступеней, ведущих в склеп. Джо медленно, напряженно вытягивал пальцы и уже чуть было не коснулся связки, как вдруг из тени выплыла серая кошачья лапа, нежно дотронулась до ключей, начала ими играть, отбросила подальше, уронила, загнала под ступеньку. У Джо вырвалось нечто похожее на рычание. Кот взглянул на него, сделал стойку, как бы приглашая поиграть, и через секунду исчез.

Джо снова и снова просовывал руку через прутья, пока ее не свела судорога. Ему удалось даже дотянуться до ступеньки, но не дальше.

У него за спиной раздался сдавленный смех. Тогда он подбежал к Уилкинсу, обшарил его, не обращая внимания на кровь, остающуюся у него на руках, попытался приподнять с пола, но вскоре перестал возиться с отяжелевшим телом, принялся ощупывать стены, быстро, сверху донизу, и при этом издавал стоны ужаса.

В конце концов он снова оказался у решетки, на этот раз умудрившись просунуть не только руку и плечо, но и голову. Фаланги пальцев перегнулись через край ступеньки и оказались в нескольких сантиметрах от ключей, но в темноте он их не видел, значит, нужно было продвинуться еще… Дикое зрелище: застряв среди прутьев, его скулы и виски уродливо деформировались, на носу была содрана кожа, выступили первые капли крови. А за спиной опять слышался клокочущий смех…

Я испытала горечь, смешанную с наслаждением. Все происходящее на экране я ощущала чисто физически, всеми внутренностями. Я видела, как спускается темнота и под ее покровом колышется что-то белое и красное. Казалось, еще миг — и я сама появлюсь в нахлынувших на Джо воспоминаниях.

Раздался выстрел, за ним — эхом — испуганный крик старика. Меня бросило в дрожь, когда я увидела ампулу во весь экран, вздувшуюся вену стянутой жгутом руки, лицо Джо, повернутое в дальний угол комнаты (той самой, где Мелоди найдет его при смерти), фигуру рядом с ним, иглу шприца в бледной руке, медленно опускающийся белый рукав. Затем новый наплыв: Джо, при помощи Дэвемпорта укладывающий в двойное дно грузовика несколько бронзовых скульптур (те самые произведения Полайоло и Челлини, которые он упоминал, приканчивая своего сообщника) и нечто уже вовсе гиперболическое, наподобие картины Тинторетто: я сама видела ее в Венеции, и это заставило меня улыбнуться, единственный раз за многие часы.

Расширенными от наркотика зрачками он наблюдал из высокого готического окна за грузовиком, пробирающимся сквозь снега по направлению к склонам гор, а навстречу ему приближались две желтые точки — это в лунном свете мчалась машина Мелоди. Он быстро отошел от окна, взял пистолет, обмотав руку тряпкой, выстрелил наугад. Снова поднял ствол, причем так, чтобы он был направлен сбоку в кончик носа, и прикрыл левой рукой другую половину лица. Повернулся в профиль, в зеркале проверил направление выстрела. Нажал спусковой крючок. Его изображение разлетелось на тысячу осколков; он добежал до лестницы, сдерживая кровь полой рубахи, бросил пистолет, приложил к ране сорванную с предплечья тряпку, кинулся назад и где-то на полпути отнял ее, чтобы кровь капала на пол, сделал несколько шагов, едва передвигая ноги, и без единого стона рухнул на осколки зеркала, в шаге от первого алого пятна…

Алмаз теперь излучал лишь неясное свечение. На циферблате часов Уилкинса появилось изображение мокрой улицы: что-то двигалось по ней и оставляло за собой след.

После всей этой тьмы от яркого света в холле гостиницы резало глаза, а лицо Харта казалось подчеркнуто спокойным. Наконец-то он прочел сообщение Мелоди. Посмотрев на часы — было восемь, — он двинулся было к телефону, но тут из однородного шума толпы выделился отчетливый голос:

— Мистер Харт? Меня зовут Дерек Грейнджер, я из Интерпола. — Перед Хартом возник безупречно вежливый молодой человек с незаурядными челюстями. — Может быть, вы уже знаете, что сегодня утром в этой гостинице было совершено убийство?

Х а р т. Да. Невероятная история.

Г р е й н д ж е р. Зверски задушен человек…

Х а р т. Согласен. Способ убийства и впрямь довольно зверский.

Г р е й н д ж е р. Его звали Боб Дэвемпорт, нам известно, что он был замешан в контрабанде произведениями искусства… Но ясно, что он был только исполнителем, пешкой…

Х а р т. Весьма любопытно, но вы, может быть, считаете, что я…

Г р е й н д ж е р. Нет, что вы, я прошу у вас помощи как у специалиста, который хорошо знает мир коллекционеров.

Х а р т. С удовольствием. Завтра в девять вас устроит? А сейчас извините…

Г р е й н д ж е р. Боюсь, дело не терпит отлагательства. Обещаю, это не отнимет у вас много времени.

Х а р т. Хорошо. Можно я позвоню?

Г р е й н д ж е р. Разумеется.

Чарли зашел в последнюю кабинку.

В доме у Джо на звонки никто не отвечал.

Чарли нахмурился и повесил трубку. Он увидел, что полицейский издали следит за ним. Он набрал еще один номер.

Х а р т. Мистер Крупник?

К р у п н и к. Да.

Х а р т. Это Чарли Харт, мне очень нужно получить от вас кое-какую информацию. Скажите, Джо Шэдуэлл купил тот секретер для кого-то?

К р у п н и к. Но, мистер Харт, как я могу…

Х а р т. Ладно, Крупник, вы такие вещи знаете, а сейчас и мне это необходимо знать — жизненно необходимо.

К р у п н и к. Это против всех правил, но вам я доверяю. Секретер был отправлен в дом мистера Уилкинса.

Х а р т. Ральфа Уилкинса, коллекционера?

К р у п н и к. Забавно, правда?

Х а р т. Быстро дайте мне его адрес!

Он записал, сделал вид, что продолжает говорить, но, как только полицейский отвернулся, выскочил из кабины и юркнул в дверь служебного хода.

Джо все еще стоял на коленях, обессиленно привалившись к прутьям решетки.

Нечто двигавшееся по циферблату Уилкинса приобрело форму такси. Оно остановилось, оттуда вышла женщина.

Это была Мелоди.

Фрагмент, который я видела на монтажном аппарате, сделал свое дело — ослабил мое напряжение, правда ненадолго. Мелоди сразу же сориентировалась в парке: пошла на все нарастающий гул сигнализации — и вскоре среди деревьев и струй дождя различила темный дом; вот она уже берется за ручку застекленной двери — решительно, почти бессознательно, хотя и не без опасений, ступает в ловушку.

В тот же миг из-за колонны в большом гараже вынырнул Чарли Харт, поприветствовал сторожа, сел в «ягуар» с оставленными в замке ключами. Но не успел он завести мотор, как в открытое окошко просунулся ствол пистолета.

Г р е й н д ж е р. Вы и вправду очень спешите, приятель.

Х а р т. Садитесь, нельзя терять ни минуты, если вас больше интересуют живые, чем мертвые.

Г р е й н д ж е р. Куда мы едем?

Х а р т. Посмотреть самую богатую частную коллекцию, которая есть в этой стране… Или была. Да поторапливайтесь же, Бог ты мой!

Грейнджер забежал с другой стороны.

Г р е й н д ж е р. Неплохо бы, если б вы мне хоть что-то объяснили…

Стекло не выдержало ударов садовой лопатой. Здесь, вблизи, сирена ревела просто оглушительно.

Из кладовки торчали две черные ноги, но она их не заметила, прошла в другую комнату, затем в переднюю, зажгла свет и посмотрела наверх, в сторону лестницы, стала подниматься, остановилась на середине.

М е л о д и. Мистер Уилкинс!.. Джо!..

Она подождала секунду, вернулась вниз, почти бегом пересекла зал и оказалась в галерее, испуганная, но полная решимости добраться до цели. Вот и бронированная дверь: она открыта, за ней ведущая в подвал лестница, откуда пробивается слабый свет.

М е л о д и. Мистер Уилкинс!.. Джо!..

Ее голос гулко разнесся внизу. Пальцы Джо, побелевшие от напряжения и уже готовые коснуться ключей, внезапно замерли, рука дернулась обратно, исчезла в темноте.

Мелоди спустилась, идя на свет, увидела перед собой две ступеньки, обнаружила ключи, подняла. С бьющимся сердцем она испробовала их один за другим, пока механизм не сработал.

Джо появился перед ней, вынырнув из темноты, и она в ужасе отпрянула: между горящими глазами и окровавленным, искривленным в сатанинской улыбке ртом белел страшный, как у черепа, нос.

Руки пытались ее схватить. Она кинулась назад, спряталась среди статуй.

Неподвижно стояла она в тени, слыша приближающиеся шаги Джо; он перемещался как-то кособоко, прихрамывая, но очень быстро. Перед скульптурным лабиринтом шаги стихли. Она начала пробираться между торсами, руками, ногами, бесшумно перепрыгивая с постамента на постамент.

Джо, или то, что от него осталось, шел за ней по внешнему периметру и никак не мог ее обнаружить; один раз он был настолько близко, что ему хватило бы одного прыжка, но он пробежал мимо, тяжело и хрипло дыша, и вернулся туда, откуда начал преследование.

Видеть это наполовину живое лицо было невыносимо; оно будто распадалось на части, разлагалось, раньше чем смерть полностью завладеет им. Мелоди лишь мельком взглянула на него из своего укрытия и снова содрогнулась; она испытала не только отвращение, но и сострадание — иначе и быть не могло; потом отвела взгляд, обнаружила какую-то дверь и стала медленно к ней продвигаться.

Постамент гермы пошатнулся у нее под ногами, камень, падая, расколол стоящего рядом гипсового атлета; Джо мгновенно ринулся к ней, но потерял ориентацию из-за шума, внезапно заполнившего все помещение. Мелоди добралась до двери, тихо-тихо опустила ручку, открыла. За дверью начиналась железная лестница, наверху виднелся полуприкрытый люк.

Она сняла туфли, стала карабкаться по ступенькам. Теперь единственным звуком был неутихающий рев сигнализации. Мелоди была уже у самого люка, когда в эту клеть молнией ворвался Джо.

Мелоди успела закрыть за собой крышку люка и встать на нее обеими ногами, но тут же почувствовала, что страшные удары едва не сбрасывают ее. Затем наступил миг затишья. Она забаррикадировалась при помощи шкафа, придавив им крышку люка в тот момент, когда уже увидела глаза чудовища, будто выкованные из грохочущего металла.

Отдышавшись, она продолжила путь и очутилась в огромной, почти пустой, если не считать стоявшего в центре монитора, комнате; первая нажатая ею кнопка отключила сигнализацию, вторая открыла ставни. Мелоди вышла в насквозь промокший сад; дождь, однако, прекратился. Она бросилась бежать наугад, босиком по траве.

Она задыхалась, глаза ее округлились от страха, но, услышав какой-то легкий шорох, помчалась еще быстрей. Ее прерывистые всхлипывания смешивались с шумом погони, пока тот окончательно их не заглушил. Мелоди, казалось, была на последнем издыхании: вот она поскользнулась и уже не смогла подняться.

Очевидно, где-то неподалеку пролегала граница земельного участка: за воротами вырисовывались в темноте очертания церкви. Кое-как Мелоди все же удалось встать на ноги, добежать до ограды и даже перелезть через заостренные прутья. Прыгая вниз, она увидела, как меж деревьев маячит белая рубашка Джо.

Мелоди поднялась, побежала дальше; руки и ноги были в крови. Зелени становилось все меньше, она очутилась в апельсиновой рощице, на посыпанной гравием дорожке, впереди возвышалась какая-то колоннада, слабо подсвеченная изнутри…

Чарли Харт и полицейский склонились над окоченевшим телом Уилкинса. Потом Чарли вышел из склепа, заметил разбитую статую, дверь, наконец туфли Мелоди…

В глубине колоннады она обнаружила узкий коридор и винтовую лестницу, которая вывела ее на круглую террасу с каменной балюстрадой. Луна то выплывала, то вновь скрывалась за облаками. Мелоди не успела найти себе укромное место: шаги Джо звучали уже где-то совсем рядом, потому она ринулась к лестнице и начала новое восхождение.

Но вскоре с ужасом осознала, что ступени расположены вокруг шпиля барочного фонаря, зависшего над пропастью пустынной площади. Бег подошел к концу.

Она видела, как тень Джо медленно растет на сужающейся спирали, а сама оказалась наверху, в ловушке, уцепившись за большое железное кольцо на острие шпиля.

На мгновение все успокоилось.

Тень неуклонно приближалась. Мелоди высунулась, спрыгнула, покатилась вниз…

В начале апельсиновой рощи Чарли услышал ее крик, увидел, как она зависла над пустотой, бросился вперед…

Вцепившись в балюстраду с внешней стороны, балансируя на короткой полоске черепицы, Джо пытался добраться до Мелоди, звал ее каким-то надломленным, невыразительным, деревянным голосом. Должно быть, она еще больше изуродовала его, когда захлопнула крышку люка: один глаз был совсем навыкате. К тому же лихорадочные движения, попытка изобразить улыбку вызывали у нее невыносимую жалость.

Д ж о. Я у тебя… я у тебя…

Он встал на колени, протянул руку.

Мелоди была в критическом положении: она вроде бы нащупала опору, но, поставив ногу, едва не оступилась.

Д ж о. Держись, скоро… скоро… ты станешь сказочно богатой!.. У нас еще будет… наша общая тайна…

Это была не речь, а пронзительное, жалобное причитание, стенание, которое раздражающе действовало на все мои нервные центры. Он что-то прочел в ее глазах, обернулся: у входа под колоннаду вырос Чарли. Джо окаменел и тут же снова превратился в убийцу — распахнул рубашку, выхватил кинжал, приставил его к виску Мелоди.

Чарли не сдвинулся с места.

Д ж о. Исчезни… Она так долго не продержится… Уходи, забудь обо всем… Я сам о ней позабочусь!..

Он был близок к концу и, наверное, это чувствовал. Чтобы добавить себе сил, он взмахнул Захиром, и алмаз засверкал в ночи.

Раздался выстрел. Захир разлетелся на тысячу осколков, которые усеяли все окружающее пространство.

Д ж о. О-о-о… о-о-о…

На парапете балансировал человек из Интерпола с нацеленным еще пистолетом.

Чарли (сквозь зубы). Идиот!

Рукоятка Захира упала на выложенный плиткой пол. Джо, истерически смеясь, ползал среди того, что осталось от его сокровища, и его гримаса запечатлелась на мускулах моего лица…

Д ж о. Осколки для ювелира!.. (Поворачивается к Мелоди с искаженным яростью лицом.) Я всегда презирал тех, кто бьет исподтишка… Если ты не трус, открыто преследуй свою жертву, до конца…

В одном из осколков, как в зеркале, отразились черты призрака. Он вздрогнул, с трудом поднялся, содрал с себя окровавленную рубашку, набросил ее на голову Мелоди.

Д ж о. Ну, ты, нечего смотреть!

Ткань обрисовала черты ее лица, словно узорчатая вуаль. А беспорядочный шум катящегося вниз предмета, грохот, от которого, кажется, даже воздух застыл, могли означать лишь одно…

Из-за рубашки Мелоди ничего не видела, силы ее иссякали, но тут экран вдруг опустел, превратился в белый светящийся прямоугольник и на нем обозначилась чья-то тень, которая метнулась из стороны в сторону, подобно хвосту обезумевшего зверя.

Я похолодела, сценарий упал мне на колени, я вскочила, стиснув пистолет.

В полутьме повернулась к пучку рассеянного света, и мне показалось, что я вижу наш убогий зал в первый раз: ни одного укромного уголка, закуточка, где бы можно было спрятаться. Огромная тридцатипятимиллиметровая бобина замедлила вращение, а я вышла в коридор, недоумевая, как это ноги продолжают мне служить.

Я медленно поднималась в проекционную и не знала, где меня подстерегает опасность — впереди или сзади; дойдя до верхней ступеньки, я остановилась и хотела позвать Федерико, но не смогла выдавить из себя ни звука. Дверь была приоткрыта, я распахнула ее ударом ноги. Когда увидела его лежащим на полу под проектором, то поняла наконец, что́ такое настоящий страх. Я подошла к Федерико и нагнулась над ним. Он потерял сознание, над ухом у него был свинцовый кровоподтек. Я попыталась привести его в чувство, но все мои старания оказались напрасны: голова Федерико снова и снова падала на грудь. Я было попробовала приподнять его, но и это мне не удалось.

Свет в коридоре погас. Я больше не могла стоять там в кромешной темноте и бегом вернулась вниз, затаив дыхание и тараща глаза. На всякий случай, как Мелоди, сняла туфли.

Я напрягала слух, стараясь уловить какой-нибудь шорох или знак, и внезапно услышала совсем рядом частое и хриплое дыхание Джо, возникшее ниоткуда. Я в отчаянии бросилась бежать, а хрип бежал вместе со мной, он был где-то на мне, но не внутри — это я знала точно. Я побежала еще быстрее по коридору, спотыкаясь и стукаясь, нацелив пистолет в пустоту, а в ушах непрерывно, без малейшей паузы, звучало это страшное тяжелое дыхание, раздиравшее меня на части. Уймись хоть на миг, молила я, но он не давал мне передышки, не оставлял в покое, все время стоял перед глазами, как лицо чудовища, зубастое, с содранной кожей… Лицо, забыть которое нельзя.

Когда он смолк, стало еще хуже — если это возможно. Тишина стыла не только у меня в ушах, но и во рту, в голове, в груди. Не помню, как я добралась до лестничной площадки, как нашла в себе силы проползти те несколько метров до начала ступеней. Я оглянулась: никого. Снова взбежала на второй этаж и спряталась в нише, где темнота была еще непроглядней. Хрип раздался совсем рядом, заставив меня содрогнуться и будто высосав последние капли крови. Я услышала свой душераздирающий крик, хотя была уверена, что не раскрыла рта. Крик повторился вместе с безумным дыханием Джо. Это кричала я, но губы мои оставались сомкнутыми.

И наконец я поняла: запись еще одного отрывка, которую на меня обрушили, доносилась из моей сумки!

Дрожа, я сняла ее с плеча и вытряхнула все содержимое на пол. Я чувствовала себя так, как бывает, когда тебя мучают кошмары и ты осознаешь, что все это во сне, но не можешь проснуться и прервать их. На секунду воцарилась тишина. Затем сценарий, как живой, произнес одну из своих реплик:

— «Сейчас, Мелоди, вы увидите Захир».

Зажим!.. Зажим на винтах, чтобы скреплять страницы! Я раскрутила его и внутри металлического цилиндрика обнаружила микроскопическое устройство, сопровождавшее меня повсюду днем и ночью и, уж конечно, в тон-зале, где шла запись! Это означало не только то, что реплики дубляжа записывались дважды, но и что я сама служила передатчиком! Все проходило через меня, чтобы вернуться ко мне: я была и стрелой, и мишенью!

Ошеломленная, я выронила сценарий, и он затих. Потом мне послышались шаги на лестнице — стало быть, путь вниз перекрыт. Я подобрала пистолет и сумку и опять помчалась совершенно вслепую.

Теперь звук шагов раздавался у меня за спиной. Я побежала быстрее, держась одной рукой за стену и уже сознавая, что выхода нет. Вдруг мне пришла мысль, что меня могут сзади схватить за волосы, и я скрутила их в узел, который тут же рассыпался, поскольку пальцы мои дрожали. В этот миг я вспомнила еще об одной изолированной лестнице, ведущей на антресольный этаж: следуя изгибами коридора, я так или иначе должна туда попасть.

Настигавшие меня шаги были слишком громкими. Слишком громкими для любого преследователя. Но тогда я этого не поняла и снова пустилась бежать.

Потом обо что-то споткнулась, и все мои ощущения невероятным образом сместились: я почувствовала удар об пол еще в процессе падения, а когда уже лежала ничком, вдруг испугалась, что поняла это еще до того, как увидела; на сей раз закричала действительно я, хотя и услышала свой короткий пронзительный вскрик раньше, чем его издала. Я разразилась рыданиями и тут же подавила их. Больше ничего не произошло — только заглох мой голос.

То, что я поняла, а потом увидела, было очертаниями неподвижно лежащего на спине тела. Мне следовало встать и бежать дальше. Вместо этого я щелкнула зажигалкой и погрузилась в головокружительную прострацию, а по спине прошла леденящая дрожь. Вот оно, неопровержимое доказательство, которое всегда было у меня перед глазами, но я с безумным упорством отказывалась его признавать.

Итак, человек, простертый передо мною, не имел ни малейшего отношения к той сети совпадений, куда я сама себя неосмотрительно загнала. В свете дрожащего пламени, по мере того как поднимала зажигалку, я узнавала шею, подбородок, сжатые губы, нос, побелевшие скулы. Массимо Паста, или Стапа, или как там, черт побери, его зовут или звали. Ну конечно же, звали, потому что вопрос настоящих или прошлых псевдонимов потерял для него всякий смысл: глаза его были широко раскрыты, на лбу зияло круглое отверстие, небольшой кратер поврежденной кожи и запекшейся крови, — именно на него я смотрела не отрываясь, хотя пламя обжигало мне пальцы.

Значит, тот, кто привел меня сюда, не был ни проницателен, ни прозорлив. Просто он очень хорошо меня знал и связал воедино сведения, фантазии и воспоминания.

Но вместе с этой мыслью, вместе с ощущением ужаса, вызванного моим запоздалым открытием, меня охватил ужас еще и по другой причине: я и впрямь сходила — или уже сошла — с ума, как ни старалась в этом не сознаваться. Еще час назад я внушала себе, что, найдя ключ от ловушки, смогу спастись. На самом деле все обернулось по-другому: чем дальше я продвигалась в своем понимании, тем быстрее захлопывались передо мной все выходы и лазейки, и наконец я попала в такую западню, по сравнению с которой самое глубокое отчаяние — ничто.

Но моя воля все еще не была сломлена. Я встала. Теперь я была уверена — уже без всяких оговорок и отступлений, — что автором этого ужасающего замысла мог быть только Андреа, и в душе у меня неожиданно воцарилось предельное спокойствие. Я спросила себя, сколько дней я это знаю, сколько лет я должна была бы это знать, если б сила привычки не довлела над всем остальным.

— Где ты?! — завопила я.

В ответ раздалась волнующая, перехватывающая дыхание музыка; она обрушилась откуда-то сверху, словно из приемника, включенного на полную мощность. Я узнала финал «Мелоди», в темноте добралась до следующего этажа, и, как только ступила на площадку, вспыхнул сразу весь свет.

Я шла по коридору, а музыка постепенно стихала. Из двери в зал звукозаписи появился он — невозмутимый, безукоризненно элегантный, в новой синей майке и джинсах.

Я уже миновала предел страха, а теперь перешагивала жесткий предел уверенности — секунду назад у меня в душе все еще оставалась ничтожная доля сомнения.

Меня вдруг осенило, что я добралась до истины не сейчас, а гораздо раньше, когда бестолково расшифровывала анаграммы. Надо было читать: В ОБМАНЕ СМЫСЛ, а римская VI означала всего-навсего шестое послание Андреа. Он действительно открылся и в своем безумном замысле даже оказался вполне честен! Я правильно расшифровала анаграмму, но как дура, как слепая продолжала расшифровывать дальше, пока не добралась до навязчивого, ничего не значившего ЗАБЫВАТЬ НЕЛЬЗЯ, решив, что надо мной издеваются.

Я вновь увидела его страдальческое лицо после падения, переполненную больницу, свою сумку со сценарием, которую я ему оставила, когда пошла поторопить медсестру. Наверно, он тогда и спрятал диктофон в моем зажиме для бумаг; спокойно, на виду у всех, в приемном покое, положив опухшую ногу на низкую скамейку.

Андреа не обращал внимания на мой пистолет. Он смотрел на меня издали, прямо в глаза. Молчал и следил за мной, как бы стараясь угадать, что именно и до какой степени я поняла, как бы ожидая от меня какого-то объяснения!

Это был его извечный, коронный трюк: сказать свое слово еще раз, последний. Нельзя допустить, чтобы он раскрыл рот, нужно просто стрелять, и все.

Я вспомнила, как захлопнулась решетка-капкан в доме Уилкинса.

Андреа, будто читая мои мысли, произнес:

— Все от любви, Катерина.

Конечно, следовало бы объяснить, что происходило между нами в те мгновения, но это, по-моему, невозможно в силу многих причин.

По своей наполненности те минуты были равны нескольким годам. Все это, даже в сложившейся ситуации, было настолько личным, что не поддавалось объяснению, настолько запутанным, что мне трудно пересказывать наши слова и переживания; к тому же все развивалось так стремительно, что я просто не сумею восстановить последовательность событий. Но, поскольку мое повествование приближается к концу, постараюсь набросать хотя бы общую картину.

Этот человек мог называть любовью ненависть! Что же, как не жгучая ненависть, двигало им, когда он, зная мои нервы, вовлек меня в эту игру, заставил вновь пережить страх, насилие, тревогу самых ужасных дней нашей совместной жизни?! В ответ на такое его заявление требовался целый набор слов, а я, несчастная, сумела отказать себе в этом удовольствии, решив ни в коем случае не отвлекаться от своего расследования.

— Побереги чувства, — сказала я ему (я пользовалась готовыми фразами и в этом находила исключительное облегчение). — Мне нужны только факты.

Он совершенно искренне удивился.

— Факты? Какие факты? Ведь ничего не произошло.

— По-твоему, труп там внизу — это ничего?

— Ну, об этом мы после подумаем.

Он хотел подойти ко мне, я подняла пистолет и сама приблизилась к нему ровно настолько, чтобы разглядеть его глаза, тусклые, измученные, сощуренные в неясной улыбке.

— Да уж, придетсяподумать, — прошептала я. — Выходит, ты знал о нем то, что я уже забыла…

— Я тебя люблю! — закричал он. — И знаю все, что имеет к тебе отношение, в прошлом и настоящем, потому что все это мне дорого, все это я годами учился понимать и чувствовать. Годами! Я все помню. А твою «Бурю», если хочешь знать, я пережил во всех подробностях! — Он помолчал и продолжил уже более спокойно: — Вот видишь, ты уже заставляешь меня «оглашать догадки», а это «не входит и в обязанность раба»[28]. Яго, акт третий.

Он сел на ступеньку, посмотрел на меня так, словно я ребенок, при общении с которым требуется выдержка. И когда начал говорить, я, к своему потрясению, поняла, что все это для меня не новость.

Отдельная дорожка — вот что вызвало бурю подозрений. Именно на ней сконцентрировал свои подозрения Андреа еще до того, как я получила возможность в чем-то заподозрить Пасту; и эта круговерть остановилась, наверное, только сейчас.

Он предложил мне на минуту представить себе день его жизни: телефон поставлен на автоответчик, чтоб не беспокоили, работает телевизор с выключенным звуком, в углу сиротливо стоит пишущая машинка — статья не вытанцовывается; сам он ходит взад-вперед по комнате. Андреа не скупился на детали, вспомнил аж осень прошлого года, свое одиночество упрятанного в клетку, всеми покинутого зверя, дом, который никак не ощущал своим, оттенок света, сочившегося из окон; вспомнил, как он в пять часов вечера жадно ел над грязной раковиной, вытащив продукты прямо из холодильника, и как его раздражала эта немота. Он вернулся к письменному столу, и сразу же его внимание привлекли титры какого-то телефильма: мое имя рядом с именем Массимо Пасты. И тут же на память пришел мальчик, занятый вместе со мной в постановке «Бури».

Это положило начало всему, стало его первым вопросом. Рассказывая о коллегах, Пасту я ни разу не упомянула. Конечно же, он специально не расспрашивал, но спустя какое-то время это имя все же промелькнуло в одном из наших разговоров. Я сказала, что мы дублируем одни и те же фильмы, но не знакомы, поскольку запись идет на отдельных дорожках. Андреа, услышав это, был поражен, и ревность взыграла в нем сильнее, чем если бы я вообще промолчала.

(Мы встречались редко, я понимала, что, соглашаясь видеться с ним, подписываю смертный приговор своим самым лучшим намерениям, и почти всегда от этих встреч оставался неприятный осадок; однако я не отдавала себе отчета, что столь мучительный, затянувшийся процесс разрыва не является правилом, а представляет собой нечто из ряда вон выходящее. Как бы там ни было, я вовсе не кривила душой, а он теперь утверждал, что у меня все это время совесть была нечиста.)

Он признался, что тщательно взвесил все мои слова и сделал вывод: я забыла имя Массимо Стапы точно так же, как вот-вот забуду и его, дескать, я думаю только о себе, и мне наплевать на его отчаяние (когда я пишу «отчаяние», то сознаю, что употребляю слово не из его лексикона, а лишь передаю смысл, который уловила в его речи, — он же, скорее всего, сказал «положение» или «состояние»). Вскоре он перестал анализировать и предался воображению. Принято считать, что мысли приходят, уходят, что только факты суть нечто непреложное, но зачастую выясняется, что от каких-то мыслей уже нельзя избавиться: они становятся такими же непреложными, как факты.

Если бы можно было передать, внушить мне то, что чувствовал он!.. Словно в мультфильме, на фоне совершенно неподвижного пейзажа, он видел, как я мечусь на искусственных тропинках. И мысль приобрела конкретные очертания: нужно сыграть со мной заключительную партию, поставить спектакль на заданную тему, подгоняя сюжет под реальные обстоятельства. В том, что у него достойный противник, он не сомневался. А я попала под влияние «Человека с алмазным сердцем», этой низкопробной, мрачноватой истории на английском языке, которую я обнаружила в одном из тех киосков («Помнишь, мы часто останавливались возле них по вечерам?»).

Он вошел в раж, клялся, что создал только вместилище, а уж я заполнила его на свое усмотрение: впрочем, это и не трудно, учитывая мое скотское окружение, — с таким-то матерьяльчиком можно было не сомневаться, что я сделаю шаги, достойные всяческих похвал.

Идея заставить меня до конца вжиться в роль своей героини захватила его; он хотел пошутить, развлечься, а я все приняла всерьез. Да, возможно, он слегка переборщил. Но должна же я понять!..

Я слушала, узнавала его манеру подбирать слова и расставлять их, его изменчивые интонации, временами полные сарказма, адресованного не только мне… и опять с ужасом сознавала, что ни один из инструментов, которые он задействовал в своем спектакле, не противоречил его естеству, его воображению, его склонностям, привычкам, точкам отсчета: здесь не было ничего случайного или подтасованного. Его последовательность — моя слабость. Раньше я не верила, что его последовательность может перерасти в ненависть, а сейчас, когда она с такой силой выплеснулась на меня, я невольно вместе с ужасом испытала и раскаяние. Я ведь тоже боролась — по-своему, конечно, — за то, чтобы не отдаляться от него, чтобы не перечеркивать разом годы влечения, дружбы, взаимопонимания. Я противилась слишком четкому распределению ролей, привычке, моей растущей уверенности в том, что страсть зарождается при столкновении двух дополняющих друг друга потребностей или, вернее, недостаточностей (еще одна мысль, которую уже не сдвинешь с места), противилась даже возникшему у меня гнетущему ощущению, что я любима — во всяком случае, на словах — и не люблю, поскольку мне всегда было больно причинять другим страдания. А он был весь лишь ярость и задетое самолюбие: я оказалась не той, какой он меня себе представлял, я разочаровала и предала его. Насколько велика была моя боль — этого он даже не заметил; но то, что я восстала против деспотизма его боли, все еще вызывало в нем возмущение.

Я задавалась вопросом, уж не оттого ли стала объектом столь постоянного влечения, что меня по причине моей мягкотелости легче удержать при себе, чем другие попадавшиеся ему объекты.

Мое безысходное отчаяние помогло мне осознать, как смешно я выгляжу здесь, с пистолетом в руке, обессиленная этой навязанной мне игрой под названием «все от любви». Я подумала, что, если его сейчас не остановить, все может вернуться на круги своя, как будто действительно ничего не произошло. Он был способен убедить меня, что его чувства, его страдания — разумеется, скрытые: не мог же он распотрошить передо мной все свое нутро дома, на диване! — полностью снимают с него вину.

Я ощутила необходимость, хотя заранее знала, какой получу ответ, еще ближе подойти к нему и уже не повиновавшимся мне голосом спросить последнее:

— Ты думал только о своей изобретательности и о том, как метко твои стрелы поразят мишень? А сомнений у тебя не было? Сомнений по поводу того, что́ будет со мной?..

Хорошо помню его улыбку сочувствия к самому себе. Я подумала, как все же мы отражаемся друг в друге и каким кривым зеркалом друг другу служим.

— Да, признаюсь, у меня были некоторые сомнения, — ответил он. — Там, этажом ниже, лежит бедняга, которого я использовал как орудие и который волей-неволей стал жертвой. Хотя роль жертвы он облюбовал себе сам, сделавшись твоим защитником и пытаясь уберечь тебя от твоих благородных компаньонов! Так что поделом ему… Вот если бы ты втянула сюда великую Джулию Карани — тогда другое дело. Какой восхитительный соблазн, а? Знаешь, ваши голоса — это какое-то наваждение. Голос твоей матери: я знал его с детства, он завораживал, тайно вбирая в себя обаяние всех женщин на свете, он стал для меня неким идеалом… А потом я прочувствовал твой голос, более резкий, немного чеканный, без него я тоже не мог обходиться все эти годы. Вы обе наполняете мою жизнь каждый день, всеми вашими фильмами, по всем телевизионным программам. Вы и есть настоящие Захиры, вас невозможно забыть. Поэтому хотя бы тебя я должен был заставить замолчать… Глупо, да? Но войди в мое положение, ведь я всеми силами старался тебя забыть. Ты жила своей жизнью, забывала меня, а мне мешала делать то же самое: я постоянно натыкался на тебя, и ты всегда одерживала верх, я не мог открыть книгу, чтобы не слышать, как ее читает твой голос, ты завладела всем моим существом — от этого хотелось завыть. И было ясно: тебя надо уничтожить или, на худой конец, заткнуть тебе рот. А ты все еще говоришь, все еще задаешь вопросы. Железная ты, что ли?..

Может быть, я и впрямь железная — раз сижу здесь и пишу, хотя и утратила чувство реального. Так вот, кошмар не закончился, меня ожидало еще одно испытание, как раз когда я решила, что мне больше нечего бояться.

Вдруг к моей спине прислонилось чье-то тело, и серая рука заставила направить на Андреа пистолет. Я вновь испугалась, что мое безумие уже стало необратимым, поскольку, обернувшись, увидела Массимо. Маска мертвеца теперь выглядела шутовской из-за резиновой раны — она наполовину отлепилась и по-идиотски свисала со лба.

Слова, которые он мне сказал, тоже были достойны шута:

— Перестань дрожать. — А потом добавил вполголоса, что его разбудил телефон и в трубке раздались мои эротические стоны.

— Да! — воскликнул Андреа. — Твои стоны, такие сладострастные, сперва тихие, затем все, громче, громче! И он не положил трубку, он насладился ими до конца. Быть может, они показались ему знакомыми, только он не был полностью уверен…

— Это правда, Катерина, — прошептал Массимо, прижимая меня к себе, — я не был уверен. Но когда мой голос в трубке сказал: «Ты рискуешь подвергнуться смертельной опасности», — я все понял и помчался сюда… Теперь я с тобой, успокойся. — (При каждом произнесенном слове отверстие от пули подергивалось, и, вместо того чтобы подбодрить, вид этого лица нагонял на меня новую жуть.)

Андреа поднялся, кивнул мне, проговорил печально и задумчиво:

— Видишь? Ровным счетом ничего не произошло.

И, как бы в подтверждение своих слов, показал мне маленький тканый мешочек, открыл его, высыпал оттуда длинную струйку песка, раскидал ногой.

— Ничего, — вяло откликнулась я.

— Сукин сын! — сказал ему Паста.

Андреа к нему даже не повернулся: его грустные глаза были устремлены только на меня.

— Чего ему надо? Ведь Джо Шэдуэлл умер, а мертвые не говорят. И дублеры, насколько мне известно, тоже.

— Ты прав, Андреа, но никому не хочется признавать, что его роль завершена.

Тут на сцене появился четвертый персонаж, вернее, его голос, усиленный микрофоном. Федерико. Именно на него я уповала, как на единственного человека, способного помочь мне вновь обрести себя.

Однако его слова — не в упрек ему будь сказано — показались мне чужими, чересчур логичными и поверхностными.

— Не стреляйте, нам это ни к чему! Мы обойдемся без кровопролития и сделаем как лучше, и для нас, и для него.

Андреа переменился в лице и задрожал.

Паста приказал ему не двигаться, а мне шепнул:

— Отдай пистолет.

Я не шелохнулась. Все мое внимание было сосредоточено на голосе Федерико:

— Катерина, у тебя нет против него улик, тебе не в чем его обвинить. Он на том и построил свою игру. Даже если тебе удастся доказать, что он совершил преступление против личности, все равно он очень легко отделается.

Андреа кивнул, явно польщенный тем, что кто-то оценил его предусмотрительность.

— Дадим и ему роль, — продолжал Федерико. — Надо только решить, какую. А это, я думаю, несложно.

Я еще была способна соображать настолько, чтобы отдать ему справедливость. Но я и не думала благодарить моих защитников, напротив, восприняла их вторжение как еще одно насилие.

В отличие от меня Андреа, очевидно, сразу же уловил, что́ задумал его старый приятель. Он побледнел, бросился бежать, перепрыгивая через ступеньки, скрылся в тени. Раздались два выстрела: стоит ли выяснять, кто из нас нажал курок, Паста иди я? Если честно, я этого и сейчас не знаю.

— Не стреляйте, вам говорят!

Голос Федерико прозвучал уже не в микрофон; он крикнул откуда-то из темноты, где затаился Андреа. Я увидела, как они сцепились, выхватила у Пасты пистолет и, направив его дулом вниз, побежала к ним.

Я была уже совсем рядом, когда Андреа шмякнулся оземь, сделавшись каким-то ватным, полым, как будто с потоком черной крови из тела заструились наружу все внутренности. Возможно, такое видение вызвал у меня смысл его заключительной фразы:

— Я тебя потеряю, только если ты будешь мертвой или на пороге смерти… — Большего его одиозная любовь не смогла измыслить.

Я увидела, как он приоткрыл глаза и посмотрел на меня взглядом побитой собаки. А те двое, словно по молчаливому уговору, схватили его за руки и за ноги, подняли и стремительно понесли куда-то.

Я старалась не отставать, и на всем протяжении этой гонки — вверх по лестничному пролету, до открытого окна, выходящего на улицу, — у меня не было сил ни о чем думать, я просто смотрела, склонясь над ним, онемевшим, парализованным, как жалостливая и неумелая медсестра над раненым на носилках.

Думаю, что я осознала смысл происходящего, когда мне в ноздри ударил запах мужского пота; мы оказались у подоконника, и Паста и Федерико, держа Андреа за запястья, опускали его в пустоту, а затем опять подтягивали вверх. Я видела только сморщенный лоб, потом и его перестала видеть, потому что Паста отобрал у меня пистолет и силой увел оттуда.

Я упиралась и все же машинально переставляла ноги. Массимо тащил меня за собой в решительном темпе, и мы прошли уже два марша, как вдруг я услышала, что Федерико резко захлопнул окно. Я задрожала вслед за оконными стеклами и попыталась высвободиться из рук Пасты.

— Нет, не могу… Ну пожалуйста, — умоляла я его.

Тогда он сделал нечто совершенно меня огорошившее: сорвал бутафорскую рану, ободрав лоб, виновато улыбнулся, обнял меня за талию и поцеловал в губы, дерзко и страстно. Он тоже слегка дрожал, и я, вместо того чтобы оттолкнуть его, слушала то, что он мне нашептывал:

— Уходи, прошу тебя! Уходи!

В двух шагах я увидела осунувшееся, напряженное лицо Федерико. Он приказал следовать за ним.

Мы сбежали вниз, не проронив ни слова.

Вышли на улицу. В розово-серой рассветной дымке я ощущала, как вид этого окна давит на меня, хотя я упорно не поднимала глаз. Мною овладело нестерпимое чувство какой-то незавершенности. Мы направились к реке, где стояли наши машины.

— Не оборачивайся, — велел мне Массимо.

У него, казалось, было одно желание: вызволить меня из неприятностей для лучшей жизни. Я ощутила в нем энергию, которая устремлялась к слишком здоровому и слишком невероятному счастливому концу.

— Не оборачивайся! — повторил он.

Федерико и он демонстративно не оборачивались, как будто судьба Андреа не имела к ним отношения и не представляла никакой ценности ни для друга, сначала закадычного, а потом получившего отставку, ни для безвестного актера, которым он воспользовался в своих целях.

Я знала, что молчание Андреа, пережившего подобную экзекуцию, еще долго будет звучать для меня по ночам громче любого голоса; этот путь на рассвете, когда запахи воды и платанов обостряются, а люди спокойно досматривают последний сон, я словно проделывала в тысячный раз — именно по этой набережной, в этой тишине, с навязчивой идеей не оборачиваться на то окно, как будто иного выхода не существовало.

— Скажи, — тихо спросила я Пасту, — почему ты ни разу не напомнил мне о прошлом?

— Я никогда не говорю о старых ранах.

Он увлек меня за угол, к машине. Федерико свою уже завел.

— А зачем ты меня так поцеловал? — не унималась я.

— Чтобы отвлечь, — отозвался он. — Поехали.

Он подтолкнул меня на сиденье, сел сам, помог мне отыскать ключи. Федерико тронулся с места. Я молча последовала за ним.

Больше мы не сказали друг другу ни слова, даже когда Федерико перестроился в правый ряд и остановился на середине моста. Я тоже остановилась.

Паста вышел, достал мой пистолет, бросил в воду. Прежде чем сесть в машину, он зажег сигарету, глубоко затянулся, посмотрел вдаль, где туманное небо окрашивалось в желтый цвет.

Это было уж слишком; я рванула с места. Переключила на вторую, потом на третью скорость. Все еще стояла духота, но этот затхлый воздух бил в открытое окошко и обдувал мне лицо, как настоящий ветер.

Поднять глаза от написанного и увидеть, что уже наступило утро, — такое до сих пор случалось только в кино. В номере холодно, душно и полно окурков.

Постучал официант, привез тележку с завтраком и газету. Спросил — вежливо, обеспокоенно, — не открыть ли окно; я кивнула; речь снова шла о чем-то обыденном, поскольку Андреа спасся. (Мне очень хочется употребить твое выражение — «вышел сухим из воды», — но понимаю, что и это будет неправдой. Я вообще не хочу о нем говорить, у меня нет своего суждения. Надеюсь, ему пошел на пользу его же собственный урок, что он ничего не забудет и, уж во всяком случае, станет держаться от меня подальше.) Я налила кофе, поела, не задумываясь, точно выполняя приказ.

Если целью моих записей было во всем разобраться, то, боюсь, я ее не достигла. Под конец я ощущаю лишь страшную пустоту, сродни той, которую испытала, видя его в те последние мгновения у твоих ног.

Меня бросает в жар при мысли, что эти записки могут быть истолкованы как обвинительный акт либо как речь защитника. Ведь обвинять или оправдывать значило бы взять на себя слишком большую ответственность за прошлое, каким бы оно ни было.

Мне нужно выбросить отсюда все лишнее или отложить на время, а потом перечитать. Я надеялась, что мне удалось объясниться хотя бы с тобой, дорогой друг. Я говорила о тебе в третьем лице, но ты был моим единственным собеседником, тем, кому можно сказать все. Это огромное богатство, оно освобождает меня от одиночества и в то же время его как раз хватит, чтобы не идти дальше. Думая о взаимопонимании, сохранившемся между нами до последнего момента, когда я подала тебе знак из машины, что уезжаю и бросаю Массимо на мосту, а ты последовал за мной с таким счастливым лицом (я видела это в зеркале заднего обзора), я могу объяснить твое недоумение, когда потом я сбежала и от тебя. Это не было безрассудством, просто сентиментальных развязок не существует. А путешествие, которое ты мне предлагаешь — Америка! — это классический поворот для середины фильма: после него обязательно возвращаются обратно. У нас же с тобой возвращение (куда? к чему?) не предусмотрено, третьей части не будет, мы добрались до финала. Прошу тебя, поезжай один; надеюсь, ты встретишь там на гастролях кого-нибудь из твоих любимых актеров; как говаривал Андреа: звезды на Бродвее, а хорошие актеры в провинции.

Лаура Гримальди ПОДОЗРЕНИЕ Роман

Подозрения разнятся от прочих мыслей, как совы от птиц: тем, что летают в потемках.

Фрэнсис Бэкон. Сочинения

Перевод М. Семерникова

1

Два события вызвали у Матильды Монтерисполи подозрение, что она породила убийцу. Оба произошли в течение одного дня и внешне никак не были связаны между собой, но лишь после второго события Матильде удалось уловить смысл охватившей ее тревоги.

Утром она обнаружила, что футляр со скальпелями сдвинут с места.

Вечером явилась полиция.

Футляр всегда лежал в маленькой гостиной, рядом с ее комнатой, на полочке камина из строгого, с черными прожилками мрамора. Матильда сама положила его туда в день, когда футляр торжественно возвратила делегация врачей клиники Санто-Джованни, пришедших выразить соболезнования по случаю смерти мужа, умершего от инфаркта во время операции. Кожаный, в крапинку, с серебряной пряжкой, футляр долгие годы принадлежал отцу Матильды. Тот подарил скальпели Нанни в день свадьбы, видимо не только желая зятю успешной карьеры, но и в знак признательности за то, что он уводит из дома его молчаливую, угрюмую дочь.

Когда футляр вернули, Матильда положила его точно в центре каминной полочки, причем пряжка чуть касалась продолговатого черного пятнышка на мраморе; с того дня вещь никто не трогал. Матильда не выносила чужого присутствия ни в своей комнате, ни в гостиной и потому каждое утро сама стирала пыль со всех полок и безделушек желтой тряпкой, хранившейся в нижнем ящике письменного стола.

А сейчас футляр был сдвинут, пряжка отстояла от пятнышка минимум на два сантиметра, и Матильда довольно долго на нее смотрела с каким-то недобрым предчувствием в душе. Это ощущение мучило ее весь день, как ни гнала она от себя мрачные мысли, твердя, что всему виной одиночество.

Матильда со своим сыном Энеа жила на окраине города, у подножия фьезоланского холма. После смерти Нанни великолепная двухэтажная вилла с зелеными ставнями, выкрашенная в бледно-желтый цвет, стала слишком велика для двоих. С дороги ее было совсем не видно из-за разросшегося сада и старой самшитовой изгороди. При Нанни все комнаты были жилыми: спальни на втором этаже, кабинет, гостиные и большая столовая внизу. Теперь же Матильда и Энеа перебрались на первый этаж, оставив второй неотапливаемым.

Небольшая аллея с кипарисами по обеим сторонам упиралась в двойное крыльцо, по которому справа и слева можно было подняться на маленькую полукруглую веранду. Несмотря на множество обложенных камнями клумб с пышными розами и прочими цветами, главную прелесть сада составляли вековые деревья. За садом особо никто не ухаживал, лишь изредка один старик из местных приходил выполоть сорняки, удобрить землю и в случае надобности посыпать гравием главную аллею и дорожки между клумбами. Матильда считала, что гравий заменяет сторожевую собаку, предупреждая о появлении посторонних.

Но в тот вечер она не услышала шагов двух мужчин, потому что была не в спальне, а в гостиной, окно которой выходило на другую сторону.

Зазвенел звонок, и Матильда удивленно вскинула голову — не почудилось ли ей? Уже много лет в этом доме по вечерам никого не принимали. Но они позвонили второй раз, третий — уверенно и настойчиво. Тогда она встала, прошла в спальню и выглянула в щель между ставнями. Один из пришельцев тут же повернулся к окну, видимо уловив легкий скрип старых петель, и произнес:

— Полиция.

Матильда пошла открывать. До двери нужно было пройти всю спальню, гостиную и коридор, и за это время в голове не возникло никаких мыслей, даже той, что незваные гости могут оказаться совсем не теми, за кого себя выдают.

Она чуть приотворила дверь, стоя за внушительной толщины деревом и ожидая, что будет дальше. Как им удалось войти — непонятно. Пока она рассматривала первого, чье лицо показалось в дверном проеме, второй тоже очутился в коридоре. Оба решительным шагом направились к столовой, где горел свет.

— Нам надо поговорить с Энеа Монтерисполи, — начал первый (у него были светло-каштановые волосы и темные живые глаза). — Он ваш родственник?

— Сын, — отчеканила Матильда и сделала им знак садиться.

Но те продолжали стоять — один у окна, другой подошел к письменному столу и внимательно изучил счета, которые Матильда проверяла перед самым их приходом.

Только теперь ее вдруг обуяла острая тревога.

— Что сделал мой сын? — спросила она, но тут же пожалела о своих словах — они вырвались как бы сами собой — и поправилась: — Зачем он вам нужен?

— Где он? — ответил вопросом на вопрос полицейский.

Матильда сказала, что его нет дома и она понятия не имеет, где он. Потом, непонятно для чего, добавила:

— Моему сыну скоро пятьдесят лет.

Если б кто-то ей сказал, что она тем самым пытается отгородиться от Энеа, удивилась бы вполне искренне.

Обоим полицейским было на вид не больше тридцати. Глядя на покрытые двухдневной щетиной скулы и красные глаза, она почувствовала, как ей передается их напряжение.

— Насколько нам известно, у Энеа Монтерисполи имеется пистолет. Где он его держит?

— Ничего не знаю ни о каких пистолетах, — солгала Матильда и про себя подумала: неужели они рассчитывают, что я его предам?

Она стояла за креслом и сдерживалась изо всех сил, чтоб не вцепиться пальцами в спинку.

— Передайте ему, чтоб явился в уголовную полицию, завтра до семи вечера, — приказал полицейский. — Улица Дзара, два.

Матильде показалось, что он вдруг заторопился. Она возразила, что, как мать, имеет право знать несколько больше, и полицейский объяснил:

— Вы, конечно, слышали о двойном убийстве прошлой ночью. Нам нужно поговорить с вашим сыном. Будет лучше, если он сам придет. — И, выходя в коридор, добавил: — С пистолетом.

Тут впервые подал голос второй полицейский, и Матильда вздрогнула от неожиданности.

— Где ваш сын проводил последние вечера? — Он глядел на нее, не мигая. — Например, где он был в пятницу?

Матильда, стараясь не показать испуга, вытерла о юбку вспотевшие руки.

— Я уже сказала, моему сыну скоро пятьдесят.

— Но должны же вы знать, был он дома в пятницу вечером или нет?

— Видите ли, когда мой сын дома… — Она чуть было не сказала, что вечерами Энеа обычно сидит в комнате над оранжереей, но вовремя сдержалась. — Мой сын спит в другом конце коридора, — и вытянула руку по направлению к спальне сына, — так что я его даже не слышу.

Тогда первый полицейский произнес фразу, которая повергла ее в растерянность:

— Мы, конечно, не рассчитываем, что мать предаст своего сына. — Он словно прочел ее мысли.

Матильда внезапно почувствовала себя усталой и беззащитной.

Когда они ушли, она села и стала ждать. Энеа часто возвращался очень поздно, но она решила, что в эту ночь обязательно его дождется. Дом был обставлен старинной дорогой мебелью, и, несмотря на свою прочность, дерево скрипело и кряхтело по ночам, словно живое. Вот за этим антикварным туалетным столиком Матильда каждое утро причесывалась и накладывала на лицо тонкий слой крема. Еще несколько лет назад морщины у нее на лбу были едва заметны, а теперь обозначились четко, точно прорезанные ножом. Она подсела к столику, думая о сыне. И тут вдруг вспомнила про скальпели.

Отныне дом уже не будет таким, как прежде: полицейские осквернили его своим присутствием, вместе с ними сюда вошли насилие и страх, никогда прежде не переступавшие этого порога. И все по вине Энеа!

2

Площадка справа от дороги на Чертальдо. Месяц только-только народился, все тонет во тьме. Машина стоит в укромном месте, окруженная с трех сторон густым кустарником, даже свет сквозь заросли не проникает.

Девушка первой замечает надвигающуюся тень. Парень роется в «бардачке» — ищет бумажные салфетки. Вдруг ее пальцы со всей силы впиваются ему в волосы. Он пытается высвободиться, чувствуя, как ноготки подруги царапают кожу, хочет сказать: «Ты что, с ума сошла?» — но слова застревают в горле от ее пронзительного, леденящего крика. Тут он и сам замечает чудовищную тень. Дрожащими руками заводит мотор, включает задний ход, забыв снять ручной тормоз, и машина судорожными рынками откатывается назад.

Черный призрак вскидывает руку и стреляет в лобовое стекло. Затем в три прыжка настигает машину и, одной рукой держась за крышу, продолжает стрелять уже через левое окошко.

Тело юноши корчится от пуль: первая попадает в плечо, две другие — в голову; девушка, прежде чем получить пулю в лоб, успевает отдернуть руку, которой непроизвольно, ища защиты, вцепилась в парня. Застежка от часов запуталась у него в волосах, браслет ломается, часы падают на коврик.

Машина съезжает с площадки, пересекает шоссе и, вздрогнув напоследок, опрокидывается в кювет на противоположной стороне.

Убийца вновь приближается к машине; свет фар падает на него снизу, делая еще огромнее и страшнее. Он просовывает руку в разбитое окошко выдергивает из зажигания ключи и забрасывает их далеко в кусты. Затем стреляет по фарам — единственным свидетелям преступления.

В отличие от предыдущих случаев он оставляет тело девушки нетронутым. Поначалу он колол и кромсал обнаженные тела своих жертв ножом, как будто проверяя его остроту. А убедившись, что нож заточен как следует и лезвие достает до сердца и печени, в почти религиозном экстазе опускался рядом с безжизненным телом на колени, склоняясь вплотную и ощупывая его в темноте, делал длинный надрез от правого виска до губ, потом к подбородку и еще ниже, с тем чтобы прочертить контуры груди и лобка. Но и на этом его фантазия не истощалась. Одной убитой он засунул побег виноградной лозы во влагалище, как видно желая измерить его упругость и глубину.

С каждым новым преступлением рука убийцы двигалась все увереннее, надрезы становились четче. В прошлый раз после обычного надругательства над трупом он аккуратно сложил на груди руки жертвы, придав ей тем самым кощунственно-скорбный вид.

Нынешнее же убийство отличалось от прочих тем, что преступнику было оказано хотя и робкое, но все-таки сопротивление. Парень попытался уйти, спастись, но он не дал ему этой возможности и совершил свое злодейство несмотря на то, что тот был на машине. Когда рукой в перчатке он вырвал ключи из зажигания, то внезапно почувствовал себя всемогущим и даже утратил охоту браться за нож.

Матильда с удовольствием бы вычеркнула из памяти воспоминание о сдвинутых скальпелях и визите полицейских, но это было выше ее сил. Она места себе не находила — все думала, что бы это могло значить. Спросила у сына, ходил ли он в полицию и брал ли с собой пистолет, затем, понизив голос, добавила: мол, она тем полицейским твердо заявила, что понятия не имеет ни о каком пистолете.

Энеа — если ему верить — в полиции был и, видимо, считал инцидент исчерпанным. А душа у Матильды все равно болела. Почему пришли именно к ним? Полиция без причины ходить не станет.

— Причина была, — возразил Энеа. — Они проверяют все официально зарегистрированные пистолеты. А папин пистолет официально зарегистрирован. — И тут же перевел разговор на другую тему.

Ее это нисколько не успокоило, хотя несколько минут спустя Энеа, поймав ее пристальный взгляд, повторил, что все в порядке и нечего волноваться.

Тогда Матильда решилась спросить о скальпелях: не брал ли он их? Энеа чуть задержал на матери взгляд своих голубых глаз и молча покачал головой, чем встревожил ее еще больше.

Через несколько дней за ужином она снова завела речь о неслыханных зверствах, потрясших за последнее время всю округу.

— Так уж и неслыханных, — заметил Энеа (он взял привычку говорить с матерью назидательным тоном). — Насилие всегда существовало. Многие утверждают, что оно заложено в человеческой природе, но, на мой взгляд, объяснение тому совсем иное: разум не способен переносить колоссальные перегрузки, которым подвергается, и находит в насилии определенную разрядку. Если нет почвы для коллективного насилия, оно принимает индивидуальную форму.

Матильда едва не задохнулась от негодования:

— В мои времена убийцы так спокойно не разгуливали по улицам и не палили почем зря в ни в чем не повинных юнцов. Не говоря уже о надругательстве над трупами девушек… Ты что же, считаешь это нормальным?

— Я не считаю, — отозвался Энеа. — Но ничего сверхъестественного в этом нет.

Однажды утром, когда Энеа ушел, Матильда не выдержала и поднялась в комнаты над оранжереей: в одной из них был его кабинет, в другой он устроил нечто вроде столярной мастерской. Так уж повелось, что их называли «комнаты над оранжереей», хотя, по сути, только одна располагалась над помещением, куда на зиму вносили горшки с лимонами, вторая же была прямо над спальней Матильды. Вечерами Энеа подолгу сидел наверху: читал или резал по дереву. То и дело притаскивал домой доски, коряги, сучья слив и вырезал из них фигурки людей и животных или вазы. Ключи от его комнат всегда висели на крючке, прибитом к стенке кухонного буфета, но Энеа строго-настрого запретил матери и горничной прикасаться к ним. Прибирать горничной Саверии разрешалось только в присутствии хозяина, да и то все, что она могла, — это наскоро пройтись метелкой по не заставленным книгами островкам пола, смахнуть пыль со стола (не дай Бог дотронуться до какой-нибудь бумаги или папки!) и, когда топили, выгрести золу из печки. Затем Саверия спускалась вниз, ворча, что так уборку не делают: синьор Энеа следит за ней, точно она воровка.

Поднимаясь наверх, Матильда не смогла бы как следует объяснить, что́ понадобилось ей в кабинете сына. Она повертела в руках несколько книг, взяла листок, исписанный четким почерком Энеа: он излагал свои соображения о том, можно ли считать завещанием письмо хозяина своей экономке. Затем машинально перебрала еще несколько раскиданных по столу предметов и все время озиралась по сторонам, пока не увидела такое, от чего у нее мгновенно перехватило дыхание.

На мольберте, который Энеа забрал себе после смерти отца, был пришпилен кнопкой рисунок: голая женщина лежит, непристойно раскинув ноги, а промеж них торчит длинная палка, которую сжимает мужская рука.

Матильда бросилась прочь из кабинета, громыхнув дверью.

Весь день гнала она из головы черные мысли, вечером же впервые разразился скандал, повергший ее в еще большее смятение.

Энеа, такой подчеркнуто вежливый, никогда не повышавший голоса, рассвирепел, заметив, что мать входила к нему в комнаты. Как безумный, размахивая руками, ворвался он в гостиную, где Матильда сидела перед телевизором, и начал орать во всю глотку:

— Ну что, получила удовольствие?! Я ведь тебе говорил, чтоб ты не смела рыться в моих вещах!

Одним криком дело не кончилось: Энеа схватил первое, что попалось под руки — два больших железных ключа на латунном кольце, — и принялся крушить все вокруг себя. Посыпались статуэтки с полок, разлетелось вдребезги стекло на картине. Матильда, сжавшись в комок и ожидая, что следующий удар обрушится на нее, пристально вглядывалась в лицо этого чужого человека. И тут в сознании всплыла ужасающая картина убийства, описанного в газетах. Парень за рулем, пытаясь спастись, заводит машину и дает задний ход, а преступник, уложив на месте юную парочку, торжествующе размахивает ключами от зажигания.

Он как живой возник перед глазами: высоченный, плечистый, угловатый. Тем более что рядом, заслоняя свет из коридора, маячила огромная, нескладная фигура Энеа. Искаженное яростью лицо было затенено и освещалось лишь бликами от телевизора, рука потрясала ключами — так два образа наложились друг на друга.

Все это, вместе взятое, не давало Матильде покоя. Сын еще немного побушевал и хлопнул дверью, а она продолжала мучиться догадками. В газетах писали, что убийца пользовался пистолетом двадцать второго калибра; может быть, именно такой Энеа хранит где-то в кабинете как память об отце? Матильда не могла вспомнить, какого калибра был пистолет мужа — то ли двадцать, то ли тридцать второго. Насчет двойки она была почти уверена.

Сама того не замечая, Матильда кусала губы и очнулась, лишь когда почувствовала во рту привкус крови. А вдруг у нее просто чересчур разыгралось воображение? Даже если калибр совпадает, это еще не доказательство — мало ли у кого есть такое оружие! Что же касается сдвинутого футляра со скальпелями, то и здесь, если здраво поразмыслить, ее подозрения безосновательны, ведь в последний раз преступник вовсе не пускал в ход лезвие.

Конечно, эта шумиха вокруг убийств многих взбудоражила, но она женщина рассудительная и не станет поддаваться эмоциям.

Немного приободрившись, Матильда пошла спать.

3

Забот как таковых Энеа Монтерисполи не имел, однако жил так, будто их у него полон рот. Каждое утро в восемь пятнадцать, облачившись в серый костюм, выходил он из дома и деловым шагом направлялся к остановке автобуса, чтобы ехать в город. Если автобус запаздывал, Энеа начинал нервно расхаживать взад-вперед по тротуару. Никто из соседей не сомневался, что нотариус Коламеле держит его у себя в конторе на половинной ставке лишь из сочувствия к Матильде: по крайней мере видимость того, что он нормальный человек, будет соблюдена! Но сам Энеа относился к службе весьма серьезно и о том, чтоб хоть раз не явиться в девять — точно к открытию конторы, — даже помыслить не мог.

Высшего образования он так и не получил, несмотря на то что по всем правовым дисциплинам успевал на «отлично». У него была блестящая память: в любой области знаний он схватывал все на лету и мог свободно рассуждать на самые мудреные темы (правда, высказывался редко ввиду своего замкнутого характера). В отличие от тех, кто твердит, что нынешние авторы скучны и бездарны и уж лучше взять да перечитать классику, Энеа читал все и всем интересовался. А уж классиков знал досконально, цитировал наизусть целые страницы из Софокла, Апулея, Стендаля, Штадлера.

Причины, по которым Энеа не закончил университета, вызывали разные толкования. Матильда считала, что перенесенные в детстве болезни как-то повлияли на его психику. Иначе она не могла объяснить, почему сын вдруг забросил работу над дипломом по юриспруденции и занялся изучением христианской литературы Востока. Андреино Коламеле, напротив, был убежден, что всему виной избалованность — еще бы, единственный ребенок у любящих родителей! Получив отцовское наследство (невзирая на то, что Матильда особо развернуться ему не давала), Энеа перестал беспокоиться о своем будущем и на манер покойного отца весь отдался праздным увлечениям — от искусства прерафаэлитов до бульварных романов и комиксов.

Нотариус Коламеле в глубине души отдавал себе, однако, отчет, что присутствие Энеа в конторе отнюдь не бесполезно. Порой никто не мог разрешить какой-нибудь сложный вопрос наследования имущества или раздела акционерной прибыли, а Энеа делал это с легкостью, даже не сознавая, какой высочайшей юридической подготовкой обладает. При том отсутствие у него высшего образования все равно давало его шефу возможность выступать в роли благодетеля.

От матери Энеа взял голубые глаза и темные с рыжинкой волосы — на этом сходство и кончалось. Матильда в свои годы была еще красива; подтянутая, высокая, с благородной осанкой и волнистыми, чуть тронутыми сединой волосами, всегда аккуратно причесанными. Энеа же, видимо вследствие детских гормональных расстройств, был сложен на редкость непропорционально. Ростом вымахал под два метра; длинные руки, как у обезьяны, доходили чуть не до колен. Неприятное впечатление от его внешности довершала тяжелая отвисшая нижняя челюсть.

Передвигался Энеа очень быстро, ступая сначала на пятку, потом на носок, при этом плечи ходили вверх-вниз, словно внутри у него работал какой-то поршень. Каждый день этот человек преодолевал приличное расстояние, учитывая, что автобусом он добирался только в ненастные дни, а в хорошую погоду топал до города и обратно пешком. Но, несмотря на ежедневный моцион, мышцы его из-за диабета оставались дряблыми. Да и возраст давал себя знать: Энеа исполнилось сорок восемь, на семнадцать меньше, чем матери, и его все чаще принимали за мужа Матильды, которой, положа руку на сердце, это совсем не льстило.

Секретарша нотариуса Коламеле хоть и называла Энеа «господин адвокат», однако обращалась с ним высокомерно и вечно понукала, на что он отвечал недовольным ворчанием.

В конторе у Энеа был крохотный кабинет с письменным столом и допотопным «ремингтоном», стоявшим здесь с незапамятных времен. Контора помешалась во втором этаже дома по улице Арте делла Лана; из окон большой приемной открывался прекрасный вид на церковь Орсанмикеле с часовенкой и мраморной статуей святого Марка работы Донателло. А в кабинете Энеа узкое зарешеченное окошко выходило во внутренний двор размером чуть пошире вытяжной трубы.

Каждое утро Энеа находил на каретке «ремингтона» записку Андреино Коламеле — список дел на день. Он углублялся в бумаги и не поднимал головы, пока не слышал удар колокола на церкви в половине первого. Тогда он собирал в стопку подготовленные документы, прикладывая написанную от руки памятку с необходимыми пояснениями, и относил шефу. Если нотариус оказывался занят, отдавал бумаги секретарше, и та, слегка кивнув, клала бумаги в почту.

На полставки Энеа решил перейти, когда познакомился с Нандой. Вначале мать была обеспокоена этой, с ее точки зрения, блажью. Представляла, какие пойдут разговоры и каково ей будет видеть сына, целыми днями уныло слоняющегося по дому. Но вскоре смирилась, тем более что Энеа стал бывать дома еще реже.

После прихода полиции жизнь стала для Матильды адом. Она боялась лишний раз выглянуть в окно: вдруг те двое опять торчат у калитки, — при каждом звонке в дверь у нее словно все обрывалось внутри. Теперь она даже старалась не заходить в маленькую гостиную, где все напоминало ей подробности того визита.

И в то же время, как женщина практичная, Матильда понимала, что нельзя давать волю эмоциям, иначе она попросту сляжет. Поэтому стала придумывать себе неотложные дела: походы по магазинам, приведение в порядок шкафов, и без того идеально аккуратных. Но потом решила: чтобы развеяться, нужны другие занятия — прогулки, общение с людьми… Как-то вечером, когда тревожные мысли вконец ее одолели, Матильда вспомнила, что давно не навещала одну девяностолетнюю старушку, которая жила неподалеку, в самом начале бульвара Вольта.

После ужина Матильда по телефону предупредила престарелую даму о своем визите, взяла в качестве гостинца коробку печенья и отправилась, намереваясь за час обернуться.

Однако в расчетах ошиблась: ей и в два не удалось уложиться. Сухонькая старушка в черно-белом шелковом платье была для своих лет на удивление крепка, и единственное, чем страдала, так это бессонницей, потому ночи напролет могла перемывать косточки соседям. Она совсем заговорила Матильду рассказами о том, каким было их предместье в былые времена и насколько ухудшились теперь нравы.

— Но я еще поживу, — заявила она. — Недосуг умирать, когда здесь такие дела творятся. — И, подавшись вперед, костлявой ручкой хлопнула Матильду по колену. — Слыхала, что Раккониджи вот-вот посадят за решетку?

Владелец строительной фирмы Раккониджи баснословно разбогател за последние годы. Знатные семейства города по молчаливому уговору перестали его принимать.

— Давно пора остановить этого мошенника, — ответила Матильда. — Говорят, он до того дошел, что собирается устроить гостиницу в Палаццо Веккьо!

Старушка отмахнулась.

— Да при чем тут Палаццо Веккьо! Егопосадят не за это, а за то, что он и есть убийца-маньяк. Помнишь, как впервые нашли изуродованный труп девушки?.. Это было второе или третье убийство… Так вот, один знакомый психиатр… не буду называть имени… сказал мне, что преступник не сразу начал измываться над трупами, поскольку его садистские сексуальные инстинкты до определенного момента были подавлены. Я о таком раньше и не слыхивала, это психиатр мне все разобъяснил. Говорит, эти инстинкты высвобождаются с помощью черной магии. А чем занимается Раккониджи на своей вилле в Муджелло? Черной магией!

— Да неужели?! — ужаснулась Матильда. — Выходит, он — настоящий дьявол… Впрочем, я тоже где-то читала об этой теории. Только причиной проявления садистских инстинктов там называлась не черная магия, а фильмы ужасов. Якобы статистикой установлено, что после показа такого фильма в одном из кинотеатров в городе непременно совершается зверское преступление. И как их не запретят, эти фильмы, не понимаю!

— Да, все едино — кино или черная магия! — отозвалась старушка, уверенная, что любые, самые противоречивые аргументы лишь подтверждают ее версию. — Может, Раккониджи и ходит в кино — денег-то у него сколько хочешь.

Матильда украдкой поглядывала на часы, боясь пропустить автобус на Сан-Доменико, который по вечерам ходил с большими интервалами. Когда подошло время, она оборвала на полуслове беседу и распрощалась со старухой, обещая вскоре снова ее навестить.

Остановка автобуса была прямо против дома, а чуть дальше по улице располагался кинотеатр, пользовавшийся дурной славой — как раз из тех, которые две дамы только что обсуждали. Старожилы предместья во главе с Матильдой даже направили в муниципалитет петицию с требованием его закрыть.

Сеанс, видимо, только что кончился; зрители поодиночке выходили, старательно пряча лица, и разбредались в разные стороны. Среди них не было ни одной женщины.

Не столько из любопытства, сколько из опасения, что ее примут за посетительницу этого злачного места, Матильда не спускала глаз с входной двери и вдруг заметила огромную фигуру, неуклюже размахивающую непомерно длинными руками. Голова этого человека казалась вдавленной в плечи и заслоняла свет фонарей над входом. Матильда прищурилась, чтобы получше разглядеть, и мгновение спустя решила, что сомнений быть не может: это Энеа.

Вспыхнув от стыда за сына, она поспешно отвернулась, чтобы остаться незамеченной.

В ту ночь Матильда долго не могла уснуть: перед глазами все время стоял чужой и страшный великан, почему-то живущий с нею под одной крышей. Теперь ей уже не верилось, что это она его родила.

Энеа вернулся за полночь и до рассвета мерял шагами свою комнату. По этому тяжелому топоту Матильда поняла: он от возбуждения не снял ботинок, а может быть, даже и пальто.

На следующий день, проходя по аллее мимо кинотеатра, Матильда взглянула на афишу. На красном фоне человек с искаженным лицом занес длинный кинжал над трепещущей от ужаса женщиной, которая тщетно пыталась заслониться от удара.

4

Нанде было двадцать или чуть больше. Она вела беспорядочную жизнь и, как младенец, путала день с ночью. Ложась чуть ли не с восходом, спала до часу, а потом отправлялась блуждать по улицам в поисках очередной жертвы и, выудив у нее из кармана бумажник, раздобывала себе порцию героина.

Энеа познакомился с ней в автобусе. Заприметив на остановке его грузную, нескладную фигуру, Нанда решила, что этого увальня будет легко обчистить. Но когда, пробираясь вперед, она попыталась залезть к нему в карман, то почувствовала, как чья-то рука крепко схватила ее за кисть. Энеа с немым укором взглянул ей в глаза, с ног до головы осмотрел эту худенькую блондинку в обтягивающем желтом платье и произнес:

— Ну зачем же брать без спроса, когда можно попросить?

В тот вечер Энеа вернулся очень поздно; всего за несколько часов, проведенных с Нандой, он понял: это у него надолго.

Нанда жила на улице Паникале. Кололась она уже три года. Муж ее бросил, заявив, что не желает больше видеть, но время от времени приходил, уговаривал лечь в клинику, обещал, что они снова будут жить вместе, если она вылечится. Жилище Нанды состояло из убогой комнатки, без удобств, под самой крышей. Но это Нанду как будто не очень заботило: она ведь здесь только спала, и то не всякую ночь. И неизвестно, сколько бы все это продолжалось, если б Энеа не заставил ее переехать.

Он сам нашел и снял ей однокомнатную квартиру на улице Ренаи. Без особой роскоши, конечно, но довольно приличную: двуспальная кровать, кресло, стол, шкаф, шторы, несколько гравюр на стенах. Пол красного кафеля застлан циновкой из волокна кокосовой пальмы. Квартирка обошлась недешево, поскольку предназначалась специально под будуар, где богачи проводят время с любовницами. Не случайно она располагалась на первом этаже, с отдельным входом.

Однако перемена места не помогла Нанде изменить свои привычки: она, как прежде, шлялась в поисках денег и «ширева».

Сперва Энеа надеялся спасти новую подружку, даже разработал собственную теорию исцеления, в полной уверенности, что результаты не замедлят сказаться.

Нанда, как водится, поведала ему о своем безрадостном детстве, о нищете и невежестве, о том, что ни о какой родительской любви не было и речи: матери на все наплевать, отец — настоящая скотина, однажды повалил родную дочь на кровать и изнасиловал. Она побоялась сказать об этом матери и при первом же удобном случае сбежала из дома. С тех пор родителей больше в глаза не видела. Разговоров о браке с Альдо Маццакане, муниципальным чиновником, Нанда старалась избегать, по ее словам, это было досадное недоразумение, виной которому одиночество.

Но вскоре Энеа узнал правду. Придя в квартиру на улице Ренаи, он застал там молодого, серьезного на вид брюнета, который что-то отчаянно кричал Нанде, а та швыряла в него всем что ни попадя. Энеа попытался было ее урезонить, но в него тоже полетела тарелка с остатками салата. Девушка посоветовала ему не лезть не в свое дело и выбежала, хлопнув дверью.

Когда они остались вдвоем с бывшим мужем, тот поведал Энеа всю подноготную Нанды и при этом называл ее «моя жена», хотя давно с нею развелся. Оказывается, она выросла в очень порядочной семье: отец — ювелир, мать служит в банке. Пока Альдо Маццакане ходил в женихах, Нанда скрывала свое пристрастие к наркотикам, а после свадьбы начался ад: она спускала все, что муж зарабатывал, продавала его вещи, в дом нельзя было никого позвать, потому что Нанда шарила у гостей по карманам. Дважды ее забирали в полицию и не посадили за решетку только благодаря заступничеству одного из друзей Альдо. Последней каплей стало ограбление мастерской отца — все были уверены, что это ее наводка.

— И все-таки, — тихо, будто стыдясь чего-то, сказал он, — сердце у моей жены доброе. Просто она попала в дурную компанию, вот если б кому-нибудь удалось ее оттуда вырвать, она бы снова человеком стала, как говорит моя теща. Бедная женщина, все время ходит ко мне, умоляет: «Ну узнай, пожалуйста, как она там!» Может быть, из-за нее я не порываю окончательно с Нандой: изворачиваюсь, придумываю какие-то отговорки, а совсем отказать неудобно…

Они встречались уже три месяца, когда Энеа вдруг явился к ней с подарком — коробкой шоколадных конфет (кроме сладостей, она практически ничего не ела). Нанда растрогалась до слез. Пошла в ванную, аккуратно причесалась, сменила обычные свои джинсы на юбку с красными маками и белую блузку. Сперва вела себя прилично, а потом — кто знает, чего ей втемяшилось, — отшвырнула коробку, вскочила и с неестественным смехом толкнула Энеа в грудь так, что он, не устояв на ногах, повалился на постель. Нанда сжала между коленями его ноги и принялась расстегивать блузку: обнажились едва заметные груди с крупными темно-коричневыми сосками. Энеа, покраснев, пытался высвободиться.

— Ну что ты… что ты делаешь? Я же не затем… Застегнись немедленно!

Нанда и бровью не повела. Стала перед ним как вкопанная, уперев руки в бока.

— А зачем? Может, тогда объяснишь, что тебе от меня надо?

— Я только хочу помочь, — пробормотал Энеа. — Мне еще не приходилось видеть, чтобы человек вот так губил себя. Я же чувствую, как тебе плохо.

Но ее это вовсе не смутило. Будто не слыша, она стащила юбку, под которой абсолютно ничего не было, уселась к нему на колени, обвила шею худенькими руками и прижалась крепко-крепко, всем телом. Энеа обеими руками уперся ей в бедра и хотел было отстранить, но внезапно у него перехватило дыхание — настолько гладкой и нежной была эта кожа. Нанда томно вздохнула, взяла его руку, провела ею по грудям. У Энеа все поплыло перед глазами; уже ничего не соображая, он стал лихорадочно ощупывать, тискать это хрупкое тело. Тогда Нанда раздвинула ноги, засунула его палец себе внутрь и принялась корчиться, извиваться, словно в каком-то бешеном танце. Энеа в такт ее движениям послушно шевелил огромной ручищей. На лице Нанды он увидел выражение такого экстаза, что готов был расплакаться. Наконец она затихла и почти безжизненно привалилась к нему. Но тут же снова вскочила, и не успел Энеа опомниться, как она расстегнула ему брюки.

— Теперь твоя очередь!

Пальчики Нанды коснулись его плоти и вдруг застыли. Девушка казалась озадаченной.

— Что, тебе не понравилось? — Она взглянула ему в глаза, быстро убрала руку и успокоила его, хотя и без особой уверенности в голосе: — Ну не переживай, со всяким может случиться… — Потом оделась, прошлась по комнате, снова подбежала к нему. — Ты не думай, я ведь не настаиваю… И все-таки скажи: тебе хоть чуть-чуть понравилось, а?

Энеа усердно закивал.

5

По ночам Матильда лежала без сна и прислушивалась к шорохам над головой. Вот скрипнула дверь кабинета, прошаркали шлепанцы вниз по каменной лестнице, затем по коврику в коридоре, что ведет на кухню, хлопнула дверца холодильника. Из-за диабета Энеа постоянно мучила жажда, и бутылки минеральной, которой он запасался каждый вечер, прежде чем подняться в кабинет, ему на ночь не хватало: уже часам к двум он снова спускался в кухню — напиться. Отсюда и частые пробежки в туалет.

Матильда представляла, как сын читает, или строчит что-нибудь за большим письменным столом, или рядом, в мастерской, сосредоточенно вырезает из дерева фигурки, чтобы потом сложить их в углу комнаты в огромный ящик без крышки и больше к ним уже не притрагиваться. Вот он, весь сгорбился, склонил свой яйцевидный череп и колдует над поделкой. Тучное тело укутано в бежевый бархатный халат — Энеа носит его и в холод, и в зной, — на ногах старые шлепанцы из коричневой кожи.

Матильда знала о халате и шлепанцах, так как видела их наверху, в комнатах Энеа; перед ней сын никогда в таком виде не появлялся. У него была своя ванная, смежная со спальней. А ложился он намного позже матери, о чем она догадывалась лишь по шагам, доносившимся из глубины коридора.

К этим шагам Матильда напряженно прислушивалась в ночи, когда убийца творил свое черное дело. Уже много лет Энеа в конце недели непременно выходил подышать и возвращался глубокой ночью. Причем с недавних пор начал совершать прогулки и в будни, словно бы ему и не надо было рано вставать.

До его возвращения Матильде никак не удавалось заснуть. Она приучала себя только слушать тишину — не раздастся ли в ней шорох шагов по гравию — и гнать из головы другие мысли. Правда, в последнее время они приходили помимо ее воли, расплывчатые и неясные, но все же связанные какой-то логической нитью. И несмотря на зарок обуздывать свою фантазию, оперировать только реальными фактами, невольно соотносила всякое воспоминание, все вчерашние и сегодняшние поступки сына с закравшимися в душу подозрениями. Как ни внушала себе Матильда, что все это больное воображение, следствие бессонницы, как ни старалась переключиться на повседневные дела и заботы, тем не менее оставалась в плену своих страхов.

В газетах писали, что преступник всегда нападает в новолуние, когда небо особенно темное, и, как правило, в ночь с пятницы на субботу. Первое убийство произошло много лет назад, когда Энеа еще не исполнилось и тридцати. Тогда сын только начал работать у Коламеле и взял привычку вечером в конце недели выходить на прогулку. Матильда этому сперва даже обрадовалась: ее беспокоило, что сын из-за своей странной внешности может на всю жизнь замкнуться дома и более того — в четырех стенах своего кабинета. Но как любящая мать она не смогла удержаться, чтоб не предупредить его об опасностях внешнего мира: «Будь осторожен. Не вступай в разговоры с незнакомыми. Мало ли всяких по улицам шатается». А Энеа в ответ раздраженно тряс своей огромной головой и говорил, что он уже взрослый. Если уж на то пошло, он знает жизнь получше ее.

Виновным в первом преступлении объявили мужа одной из жертв, он был арестован, осужден, и все забыли об этом, пока шесть лет спустя не обнаружили другую парочку, убитую столь же зверски и тоже в машине на окраине города. Как ни крути, а следователям пришлось признать, что произошла судебная ошибка: бедняга заключенный никак не мог совершить второе преступление. Один ретивый сержант полиции изъял из архива дело, где хранилась пуля, и потребовал баллистической экспертизы. Результаты не оставляли никакого сомнения: в обоих случаях пользовались одним и тем же оружием.

Уставившись в темноту, Матильда вспомнила, что писали тогда газеты. Во второй раз убийца вытащил труп девушки из машины и изуродовал его каким-то «режущим и колющим предметом» (точно так было сказано в заключении медицинской экспертизы — у Матильды эти слова отпечатались в памяти). И главное — он искромсал в клочья брюки и нижнее белье своей жертвы, как будто испытывал непреодолимое отвращение к одежде.

По ассоциации ей вдруг припомнился случай, происшедший с Энеа много лет назад. Бушевала страшная гроза, от грома звенели стекла в окнах. А во дворе у них сушилось белье, и прислуга отлучилась куда-то. Матильда только что вышла из ванной с мокрой головой, поэтому попросила сына снять белье, не то ветер мог сорвать его с веревок. Тот выбежал и вскоре вернулся с полной охапкой белья. Она принялась складывать вещи на мраморном столе, Энеа охотно ей помогал: он всегда радовался, когда мог оказаться полезным, — но вдруг ему попался лифчик, так Энеа весь передернулся и отшвырнул его, будто ядовитую змею.

Переезд на улицу Ренаи не избавил Нанду от пагубной привычки. Энеа как-то сказал, что не может больше видеть ее мучений, а она в ответ напустилась на него с криками:

— Мучений?! Да о чем ты? У меня все нормально, понял? Дай мне дозу, и увидишь: все мучения как рукой снимет! Дай мне дозу, если уж ты такой сердобольный!

Тогда он стал давать ей деньги и через некоторое время обнаружил, что от счета в банке почти ничего не осталось. Зато Нанда успокоилась, встречала его ласково, угощала кофе, рассказывала, как проводит дни. Она теперь регулярно мыла голову, и волосы ее приобрели золотистый оттенок. Не будь этих впалых щек и кругов под глазами, совсем была бы красавицей.

После того первого случая Нанда надолго прекратила свои заигрывания, а он всякий раз страшился и желал этого. Однажды вечером она повторила эксперимент: уселась к нему на колени, принялась стонать и корчиться, и с тех пор не было случая, чтобы Энеа, приходя на улицу Ренаи, не ждал с трепетом и надеждой, что девушка начнет перед ним раздеваться. Но от неуверенности в себе никогда не отваживался начать первым: а то подумает, чего доброго, что он в этом нуждается.

Если бы пришлось определить чувство, привязавшее Энеа к Нанде, он без колебаний назвал бы его любовью. Неполная близость представлялась ему даже чем-то более значительным и возвышенным, нежели обычные отношения между мужчиной и женщиной. Впрочем, ни на что большее он и не был способен.

Его такое положение вещей устраивало, если не считать моментов, когда Нанда запиралась в ванной и после выходила оттуда, застегивая манжетку на блузке, а голова у нее при этом болталась из стороны в сторону. Или когда ее вдруг охватывали приступы беспричинной ярости. Но уж лучше пусть колется дома, чем шляться по улицам и добывать деньги на «дозу». Поэтому Энеа раз от разу становился все щедрее, пока наконец ему в контору не позвонил директор банка. Такого прежде не случалось, и, когда секретарша сообщила, кто будет с ним говорить, Энеа оторопел.

— Не сочтите меня бесцеремонным, это не официальный звонок, — осторожно начал директор. — Я осмелился вас побеспокоить только ради той дружбы, которая связывает меня с вашей матушкой и некогда связывала с вашим отцом. — (Энеа готов был поклясться, что знает наперед каждое его слово.) — Мне доложили, что вы в последнее время регулярно снимаете со счета все более крупные суммы, не делая новых вкладов.

— Но, насколько мне известно, банку я пока еще не должен. — Голос Энеа звенел от напряжения.

— Разумеется, разумеется, — поспешно отозвался директор. — Даже если б вы и задолжали — что за беда? Ведь вы наш давний клиент. Мы только хотели выяснить, нет ли у вас каких-либо проблем, и помочь по мере возможности…

Разговор с директором насторожил Энеа. Пришлось объявить Нанде, что какое-то время он не сможет давать ей деньги. Сказать, что это из страха перед матерью, он не решился. Но девушка, видимо, и так поняла всю серьезность положения.

— Да ты не волнуйся, не надо, — утешала его она, ни о чем не спрашивая. — Обойдусь как-нибудь, меня теперь надолго хватит.

Но это были одни слова: Нанда стала опять исчезать из дома, а Энеа мучился, ночи не спал.

В тот период он случайно встретил Джорджа Локриджа, английского пейзажиста, который бывал у них в доме, когда еще был жив отец. Теперь Джордж поселился за городом, в крестьянском доме, спроса на его пейзажи больше не было, и художнику ничего не оставалось, как заняться реставраторской работой и торговлей произведениями искусства. В молодости это был мятущийся, нервный юноша; его бледное лицо по любому поводу покрывалось красными пятнами и начинало подергиваться. С годами же он обрел величавое достоинство и теперь, казалось, смотрел на жизнь философски.

Когда они столкнулись на улице Кальцайоли, он первый узнал Энеа и тепло пожал ему руку. Энеа же никак не мог припомнить его имени. Прошло несколько неловких минут, прежде чем он сумел вызвать в памяти образ безукоризненно воспитанного англичанина, одно время снимавшего просторную мансарду по соседству. (Ходили, правда, слухи о его нездоровом пристрастии к мальчикам из порядочных семейств, коих матери вверяли ему, дабы он развил в них артистическую чувственность.)

— Ну-ка, ну-ка, дай на тебя посмотреть! — с улыбкой говорил Локридж, щурясь за толстыми стеклами очков, сжимая руку Энеа длинными холодными пальцами. — Все тот же, как и тридцать лет назад. Ничуть не изменился — уж ты мне поверь, у меня глаз наметанный.

Энеа окинул взглядом худую нескладную фигуру в нелепом одеянии: футболка с яркими цветными полосками, мешковатые фланелевые штаны, кожаные сандалии и красные носки.

— Очень, очень рад, — сказал он. И, не желая чересчур кривить душой, добавил: — А седина тебе идет.

Тогда Энеа и в голову не пришло, что неожиданная встреча с англичанином даст ему возможность снова помогать Нанде.

6

— Слышал? — спросила Матильда сына, наливая себе из супницы первое. — Теперь розысками маньяка занимается специальное подразделение.

— Да слышал, слышал. — Энеа сел за стол, расправил на коленях салфетку. Он только что вколол себе инсулин, после чего надо было срочно поесть.

Но Матильде не хотелось, чтобы начатый разговор тут же иссяк. Она понимала: следует очень осторожно подбирать слова, иначе он по обыкновению замкнется в молчании, однако не нашла ничего другого, как признаться, что ее не оставляет мысль об искромсанных трупах.

— Наверно, у него очень острый нож. — Она немного помедлила и выпалила: — Или скальпель.

Энеа уставился в тарелку, ожидая, когда мать освободит наконец супницу.

— Ма, ты что, забыла: я после укола должен срочно что-нибудь съесть!

Матильда налила ему супу и стала есть сама, но хватило ее лишь на несколько ложек.

— Говорят, в городе по вечерам патрули. Останавливают всех подряд, особенно одиноких мужчин. Может, тебе лучше пока никуда не выходить? — Она украдкой бросила на него взгляд: интересно, как он на такое отреагирует, — но ничего не сумела прочесть на его лице. — Я очень нервничаю, когда тебя нет. — В ее голосе прозвучали непривычные, жалобные нотки.

— И зря, — процедил Энеа. — А они тоже хороши: нагоняют страху на людей, почище, чем преступник!

— Будь осторожен, Энеа! — предупредила Матильда. — Будь осторожен!

Он внимательно посмотрел на нее.

— По-моему, ты стареешь, ма. С чего это мне быть осторожным?

— С того самого! — отрезала Матильда, но на дальнейшие объяснения не отважилась и сменила тему. — Да, тут тебе письмо из Эдинбурга. От какого-то Морриса. Профессора Роберта Морриса из института парапсихологии. — Она тщательно промокнула салфеткой в уголках рта. — Где он только взял твой адрес!

Сын ответил, что сам ему дал карточку: его, дескать, очень заинтересовали опыты Морриса.

— Представляешь, он помещает в аквариум трех рыбок, а потом решает, какую первой вытащить из воды. Так она, веришь ли, предчувствует опасность и ведет себя совсем по-другому, нежели остальные две: вьется, мечется туда-сюда, как будто хочет обмануть судьбу.

— А ты, значит, всему этому веришь! — фыркнула Матильда.

— Я слишком мало знаю об этих опытах, но мне любопытно. Ведь известно, что человеческий разум до конца не использует всех своих возможностей и, может быть, удастся открыть этот потенциал с помощью парапсихологического воздействия.

— Может быть. А что взамен?

— Взамен чего?

— Ну, не знаю. Не бесплатно же они будут оказывать такие услуги. Наверно, потребуют какой-нибудь налог или вступительный взнос, а то, чего доброго, заставят участвовать в спиритических сеансах.

Энеа рассмеялся в ответ, а затем пустился в пространные рассуждения о том, какие безграничные возможности таит в себе человеческий разум, не скованный рамками привычного восприятия. Раз уж Артур Кестлер завещал свое состояние Эдинбургскому университету, чтобы основать кафедру парапсихологии, значит, этот предмет заслуживает по меньшей мере более пристального внимания.

— Ладно, — заключила мать. — Потом скажи хотя бы, сколько они запросят.

— Ты слишком недоверчива. По-моему, это утомительно — искать во всем подвоха.

— А мне кажется, осторожность еще никому не повредила, — убежденно заявила Матильда.

Ни мать, ни сын никогда не были фаталистами и очень удивились бы, скажи им кто-нибудь, что, когда он торопливо шагал по улице к площади Синьории, а она смотрела по телевизору репортаж о маньяке, над ними обоими нависло нечто вроде рока.

Энеа условился встретиться с Джорджем Локриджем на улице Ваккеречча, в полуподвальном помещении, которое тот именовал «моя лавка». После той первой встречи они с Локриджем виделись еще два раза: сперва по просьбе художника, потом опять случайно (по крайней мере так думал Энеа), на улице Кальцайоли, где пролегал его маршрут в контору Коламеле.

Джордж Локридж, человек опытный, сразу подметил в сыне своих старых приятелей затаенную тревогу, и ему не составило большого труда определить, чем она вызвана. В светских кругах это называют «стесненными обстоятельствами». Допытываться, зачем Энеа деньги, ему и в голову не пришло — своих забот по горло. А кроме того, он всегда считал, что денежные неурядицы легкопоправимы — надо только не быть рабом условностей и приличий.

Англичанин начал издалека. Расспросил про работу, про мать («О-о, это одна из самых красивых женщин, которых я когда-либо знал!), потом завел речь о былых счастливых днях на вилле в Импрунете и мало-помалу добрался до висевшей там некогда коллекции картин. Энеа сообщил, что они с матерью на вилле почти не бывают, а коллекция осталась там в большом зале на втором этаже, чем привел Локриджа в страшное возбуждение.

— Картины — они же как люди! — не выносят одиночества и боятся темноты. Что будет с красавицей, если запереть ее в сырой комнате и зашторить все окна? Она же зачахнет. А картины тем более.

— Да нет, — улыбнулся Энеа, — жена управляющего регулярно открывает окна и все там проветривает, а мы с мамой раза два в год тоже наведываемся посмотреть, все ли на месте.

— Так я ведь не об этом! Ну как можно спрятать от всех, схоронить в глуши восхитительные пейзажи Палицци или портреты Пиччо! Уж лучше б музею подарили! Держать красоту в плену — преступление! К тому же это слишком большие ценности не только в художественном, но и в материальном смысле, чтобы вот так пренебречь ими. А может, вы что-нибудь уже продали?

— Нет-нет, — заверил Энеа, — все картины на месте, все до единой.

— А две прелестные флейты… помнишь, те французские? — не унимался англичанин. — Ведь это семнадцатый век, если не ошибаюсь. Твой отец, помнится, хранил их на веранде, внутри маленького буфета в стиле Георга Третьего, и все боялся, как бы не испортились.

— И они целы, — ответил Энеа.

Джордж Локридж одну за другой вспоминал ценные вещи из коллекции Монтерисполи: изумительные сервизы китайского фарфора, серебро работы Георга Йенсена и многое другое.

— Да, одной такой вещицы хватило бы, чтобы решить все финансовые проблемы десяти семей. — Он дружески потрепал Энеа по плечу. — Ты, конечно, в деньгах не нуждаешься, но если вдруг…

Энеа невнятно пробурчал, что в деньгах все нуждаются, и Локридж не замедлил за это ухватиться:

— Любопытно взглянуть, как сохранился тот маленький городской пейзаж Розаи — высокие дома, улица и две мужские фигуры, как бы заслоняющие собой все остальное. Это я уговорил твоего отца купить, когда владелец умер, а наследники и не представляли, какое состояние у них в руках.

Сперва у Локриджа возник план взять картину на время, якобы для того, чтобы найти достойного покупателя, а после возвратить Энеа копию. Но с другой стороны, подумал он, махинация может выгореть только один раз, ведь Энеа вырос среди этих картин и, конечно же, обнаружит подделку, даже весьма искусную. Лучше, пожалуй, качать из него деньги понемногу, скупая картины по дешевке: на это он, скорее всего, пойдет.

Англичанин не ошибся в своих расчетах, и теперь Энеа шел к нему за выручкой от продажи и за копией, которую назавтра собирался отвезти в Импрунету и повесить на стену взамен подлинника между «Двуколками» Фаттори и «Видом на Арно» Де Тиволи.

Едва он вошел в полутемную каморку, Локридж вручил ему обернутую старой газетой копию и пачку банкнотов.

— Вот, все готово. Не стоит благодарности. Поаккуратнее с ней: краски уже высохли, но все-таки не очень-то прижимай.

Он дал Энеа раз в двадцать меньше настоящей стоимости, но сумма тем не менее была приличная, иначе Энеа мог бы разочароваться в таком сотрудничестве. Однако и баловать его тоже не следовало. Надо же и себя вознаградить за труды — ведь сколько он провозился с этой копией!..

Энеа вышел из лавки в полной уверенности, что больше не увидится с Джорджем Локриджем. Полученных денег ему хватит, чтоб заплатить за квартиру и разобраться с Нандой. Он еще надеялся, что девушка согласится на лечение. А там будет видно.

Запыхавшись, Энеа примчался на улицу Ренаи, но своей возлюбленной не застал и бросился искать по всему городу. Дошел до Борго Пинти, обежал площадь Донателло, затем направился к Порта-делла-Кроче. Шагал широко, размашисто, вытянув вперед яйцевидную голову и напряженно сверля глазами темноту подворотен.

Когда он нашел наконец Нанду, уже светало. Девушка привалилась к стене под колоннадой Лоджа-дель-Грано: глаза ее были закрыты, руку перетягивал медицинский жгут. Рядом стоял какой-то тип, тощий, в черном рабочем халате, с перекошенным от злобы лицом, и пинал ее ногами куда попало, тряс за плечи, бил головой об стенку.

— Не притворяйся, шлюха, что ты в отключке! Все равно не уйдешь, пока не выложишь монету! Один раз я лопухнулся — дал товар в долг, но уж теперь я тебя не выпущу! Раскошеливайся давай, пока череп не проломил!

Не помня себя, Энеа схватил его за шиворот, приподнял и хорошенько встряхнул. Тот задергался в воздухе, словно пустой мешок, голова у него болталась во все стороны — вот-вот оторвется. Нанда, что-то, видно, почувствовав, чуть приоткрыла глаза и простонала:

— Энеа, помоги встать! Отведи меня домой!

На просьбу оставить в покое «толкача» он бы не отреагировал, но самой Нанде он не мог отказать в помощи, поэтому выпустил свою жертву. «Толкач» рухнул наземь и больше не подавал признаков жизни. А Энеа заботливо обнял Нанду и так, прижимая рукой, придерживая под мышками, повел на улицу Ренаи.

Дома он уложил девушку на кровать, развязал жгут на руке и, когда уже укрывал одеялом, заметил шприц, зацепившийся за рукав футболки. Энеа поднес шприц к глазам и вдруг осознал, что сам пользуется точно таким же, вкалывая инсулин. И на несколько минут застыл в неподвижности, ощущая ком в горле.

7

Вот уже много лет Матильду неотступно преследовали мысли о смерти. В какой-то момент — теперь она затруднялась сказать, когда именно, — ей вдруг расхотелось строить планы на будущее: осуществить их все равно не хватит времени.

Однажды она прочитала в газете о том, как машина сбила «пожилую даму»; вычислив, что та на несколько лет моложе ее, Матильда посмотрела на себя как бы со стороны и пришла к выводу: жизнь кончена.

Поэтому она спокойно переносила известия о смерти ровесников, ведь и сама она уже пребывает в «зоне риска», как выразился бы Нанни, говоря о каком-нибудь пожилом пациенте. Но мысль о неожиданной, насильственной смерти пугала ее, поскольку она давно приготовила себя к тому, чтобы тихо умереть в своей постели, видя у изголовья священника и сына, надевшего подобающую скорбную маску (она не сомневалась, что хотя бы короткий период траура будет соблюден).

Однако сдвинутые с места скальпели заставили Матильду представить смерть совсем в ином обличье, нежели мирное угасание в постели под успокаивающее бормотание молитв. Недаром газеты только и кричат о кровавом насилии, уже унесшем столько молодых жизней…

Матильда в задумчивости подошла к камину и уставилась на футляр со скальпелями. Легонько подтолкнув его указательным пальцем, сдвинула сперва на несколько сантиметров влево, затем чуть вправо — чтобы пряжка точно совмещалась с черным пятном на мраморе. И вдруг, словно решив проделать опыт, взяла футляр, повернулась спиной к камину, отошла, а потом, снова подойдя, положила скальпели на прежнее место… Хотя нет, не на прежнее: пряжка оказалась слева от пятнышка, точь-в-точь как в тот, первый раз, когда это насторожило Матильду. Она живо представила себе, как подобные движения проделывает ее сын.

Энеа с детства имел пристрастие ко всяким режущим инструментам. За обедом никто так ловко не мог разделать курицу; Нанни всегда обращал внимание гостей на эту способность сына. «Глядите, — говорил, — режет так, будто знает анатомию, пожалуй, лучшего ассистента мне в операционной не найти». А Энеа однажды посмотрел на отца — у него даже глаза покраснели от возбуждения — и выпалил: «Попробую с удовольствием». «Да ну?! — расхохотался Нанни. — Хирургом решил стать? Так и быть, придержу для тебя местечко в клинике».

Вот ведь в чем был весь ужас: охотник на юные парочки тоже очень умело орудовал ножом! Ему впору быть мясником, писали газеты, гравером, а то и хирургом — с такой профессиональной уверенностью кромсает он груди и лобки своих жертв… И к тому же он меткий стрелок — попадает в цель с первого выстрела, чем всегда отличался Энеа.

Матильда отошла от камина, стараясь унять разыгравшееся воображение. Надела пальто и направилась к двери: может быть, прогулка избавит ее от похоронных мыслей…

Однако, двигаясь к площади, она осознала, что не в силах сосредоточиться ни на чем ином. Казалось, и весь город живет слухами о маньяке: вот у газетного киоска собралась группка людей, горячо обсуждающие последние новости в этом деле. Матильда с неприязнью подумала, что их точно обуял какой-то азарт, — просто удивительно, как такие убийственные подробности не внушают им ни смущения, ни страха!

Она ускорила шаг, едва заметным кивком ответив на приветствие киоскера, и тут вдруг столкнулась с Мариано Пиццоккери: тот стоял и ждал, когда она его заметит. Матильда вежливо, но сухо улыбнулась и хотела было обойти его стороной, но Мариано, вытянув руку, загородил ей дорогу.

— Вы стали затворницей, соседка, я что-то совсем вас не вижу. Наверно, только это чудовище может выманить вас из берлоги.

— Ничего подобного, — возразила Матильда, — я почти каждый день выхожу, скорее уж, это вы обленились.

Мариано Пиццоккери до пенсии работал страховым агентом, а потом уступил место сыну и с тех пор целыми днями сидел дома в кресле, строчил на больших белых листах миниатюры в стихах и в прозе. Правда, его творчество пока не нашло почитателей, но сосед не отступался: декламировал свои опусы всем кому не лень, нередко и Матильда попадалась в ловушку. То он подловит ее на прогулке, когда та усядется передохнуть под каштанами у каменной ограды Фьезоланского аббатства, то явится прямо домой, и ей поневоле приходится слушать.

Но в это утро такая опасность ей не грозила. В последнее время Пиццоккери помимо литературного дара открыл в себе незаурядную способность к аналитическому мышлению и вбил себе в голову, что не кто иной, как он, разоблачит таинственного убийцу. Поэтому сейчас он взял Матильду под локоть и, пытаясь попасть в ногу, стал на ходу излагать свою версию:

— Заладили: «неуловимый, неуловимый», — тоже мне иголка в стоге сена! Будь у полиции голова на плечах, давно бы поймали, уверяю вас. Надо сначала сузить круг подозреваемых, а потом одного из них припереть к стенке с помощью улик. — Пиццоккери обожал газетные штампы: «сузить круг подозреваемых», «припереть к стенке с помощью улик» — это были его излюбленные выражения, он и сам не замечал, как сыпал ими направо и налево. — Главное, — продолжал Мариано, — что он живет один — в этом нет сомнений даже у полиции.

— Один? — переспросила Матильда, приостанавливаясь. — Один, говорите?

— Разумеется! — Пиццоккери был весьма польщен вниманием такой женщины, как Матильда Монтерисполи, и, чтобы не потерять инициативу, затараторил: — А с кем, по-вашему, он может жить? До подобного состояния человека доводит только отчужденность от всего мира… От-чуж-ден-ность, ясно вам?

Сочтя молчание знаком согласия, он еще крепче вцепился в локоть Матильды и двинулся дальше, печатая шаг. Теперь уже она была вынуждена приноравливаться к его походке.

Они миновали больницу Камерата и пошли вниз по улице Пьяццола, зажатой с обеих сторон высокими замшелыми оградами вилл. Ветви столетних дубов заслоняли солнце. Матильда внутренне содрогнулась и пожалела, что свернула в этот тенистый уголок. Тем более уже похолодало, и ноздри защекотал запах влажной земли.

— Как вы думаете, — не унимался Пиццоккери, — сколько у нас в городе одиноких мужчин? Тысяча? Две?..

Матильда, семеня рядом, снова была вся внимание.

— Если он действительно живет один, — нерешительно вставила она, — тогда, пожалуй, задача облегчается.

— Так я и говорю — круг сужается! Я уже послал письмо со своими соображениями и в полицию, и в магистратуру. Но мое расследование на этом не кончается. Вторая улика: он стреляет как настоящий снайпер, словно родился с пистолетом в руке. Более того… — Мариано остановился, заглянул Матильде в глаза, как бы пытаясь донести всю важность сообщения, которое собрался сделать, и понизил голос до шепота. — Я не удивлюсь, если это полицейский, — прошептал он. — Ведь калибр-то у него какой?.. Калибр табельного оружия! Да-да! — Пиццоккери энергично закивал и почти что потащил Матильду дальше. — Другая гипотеза: он мог служить в войсках особого назначения. За это говорят и его рост, и быстрота реакции.

Матильда все время слушала затаив дыхание. Но наконец опомнилась и замедлила шаг, решив, что и так уже потеряла с Мариано Пиццоккери слишком много времени. Но остановить соседа было не просто.

— Сами посудите — ведь чего проще проверить в городе все пистолеты двадцать второго калибра!

— А почему вы думаете, что он непременно из нашего города? Разве местный станет пользоваться табельным пистолетом? Это же большой риск!

— Ну как вы не понимаете! — отмахнулся Пиццоккери. — В данном случае речь не идет о нормальном человеке. А маньяк, как правило, пренебрегает опасностью… Я вам больше скажу: я просто уверен, что он ходит себе спокойно в какой-нибудь тир и тренируется. Без постоянной тренировки так не стреляют.

Матильда наконец остановилась и решительно высвободила руку: она умела при необходимости быть резкой.

— Спасибо за компанию, но мне уже пора. Всего доброго.

Мариано остался стоять с раскрытым ртом, глядя вслед крупной фигуре, удаляющейся по направлению к церкви Св. Доминика.

Дома Матильда прошла в кабинет Нанни и села в жесткое кожаное кресло перед окном. До недавнего времени ее любимым местом было уютное кресло в гостиной, выходящей на веранду. Там она подсчитывала расходы, составляла сметы на ремонт своих домов, проверяла отчеты управляющего имением Импрунета или просто пролистывала газеты. Теперь же ее почему-то все чаще тянуло в кабинет покойного мужа. Может быть, потому, что в незапамятную пору эта комната составляла предмет вожделений Энеа. Сын буквально часами просиживал там — перебирал книги, взвешивал каждую на ладони, словно определяя ее значимость, расставлял обратно по полкам в строго обдуманном порядке, долго возился с каждым томом. Матильда была уверена, что он все их прочел, а некоторые даже подробно изучил или «вобрал в себя» (иначе не скажешь, видя, как низко он склоняется над страницами). Однажды Энеа озадачил ее вопросом: можно ли считать книги отца своими?

«Конечно», — ответила она; тогда Энеа стал заново разбирать библиотеку и ставить на книги свой экслибрис. Он заранее заказал этикетки, и теперь они лежали перед ним в картонной коробке — маленькие прямоугольники с графическим изображением, сделанным сепией на светло-сером фоне. «Крик» Мунка[29], подумала Матильда, вглядываясь в черты человека, разинувшего рот в дикой гримасе страха, к горлу его был приставлен длинный острый нож (эту деталь наверняка добавил из озорства сам Энеа). Книги с экслибрисом сын потом перенес этажом выше, в свой кабинет, и сейчас на полках зияли пустоты, словно от выпавших зубов.

Матильда закрыла глаза и откинулась на спинку кресла. В голове навязчиво прокручивался обрывок утомительного разговора с Мариано Пиццоккери. Сосед сделал заключение, что убийца, возможно, служил в особых войсках, но Энеа по болезни вообще был освобожден от военной службы. Правда, бывший страховой агент предположил еще, что этот человек посещает тир.

Энеа с детства хорошо стрелял. Сначала его учил Нанни, а потом управляющий имением, отец нынешнего. Матильда до сих пор помнит, как мальчик стоял с вытянутой рукой, сосредоточенно целился, уверенно поражал в самую середину подвешенную на стволе дуба мишень, а затем отступал на шаг и, наморщив лоб, ждал одобрений.

Умом, способностями Энеа пошел в отца, но радости от этого Нанни было мало. Он слишком поздно заметил отклонения, препятствовавшие нормальному развитию мальчика, и вмешательство врачей уже не смогло остановить процесс. Оставалось принимать сына таким, какой он есть, и гордиться его немногочисленными достоинствами. Именно отец посоветовал ему для тренировки ходить в тир. Энеа послушался, но однажды признался, что такая стрельба его не увлекает, слишком уж легко это дается. Другое дело — стрелять по живой мишени…

То, что Энеа преуспевал в учебе, воспринималось в семье как должное — род Нанни всегда этим славился, — а вот в такой снайперской меткости действительно было что-то сверхъестественное, какая-то аномалия.

8

— Ну дай, ну что тебе стоит? — кричала Нанда в трубку. — Деньги у меня есть, я сама к тебе приду.

— Лавка закрыта! — отрезал «толкач».

— Так я домой приду, тебе даже выходить не надо! Ну только одну дозу, слышишь?! Остальное, если понадобится, я сама достану.

— Напрасный труд — дома у меня все равно ничего нету. Пока…

— Стой, не вешай трубку! Я… я тебе все, что захочешь…

— Да пошла ты! Кому ты такая нужна — смотреть противно!

— Дерьмо!

— Сама дерьмо! А кстати, возьми да попроси товару у того бугая, что за тобой бегает. Да передай ему, не забудь, что он мне еще заплатит за мордобой. — Он повесил трубку.

И тут Нанда впервые задумалась о том, что́ связывает ее с Энеа.

Прежде она как-то не анализировала своих чувств, считая, что это не столь уж важно. Конечно, особых симпатий этот увалень вызывать не может, зато, если повезет, она у него чего-нибудь выудит, чтоб облегчить свои страдания. На этот случай у нее была заготовлена душещипательная история с изнасилованием — во всяком случае, с другими она всегда срабатывала. Чтобы очередной осел выложил денежки, ему надо преподнести нечто неординарное и желательно поскабрезнее. У нее имелись три такие байки, и она их выдавала с учетом слушателя. Как правило, Нанде сочувствовали, давали денег, иногда их даже хватало на лечение в клинике — короткую передышку перед тем, как все начать сначала. На женщин особенно действовала история о грудной девочке, которая осталась одна в доме, когда мать-крестьянку затянуло в трепальную машину. Мужчин же больше впечатлял рассказ об отце-насильнике. И Энеа наверняка его бы проглотил, если б Альдо не открыл ему глаза.

Поначалу она думала, что Энеа положил на нее глаз и рано или поздно за все его благодеяния придется расплачиваться. Нанду это не особенно смущало, ведь с кем только не случалось ей спать в ее бродяжьей жизни — подумаешь, одним старым боровом больше… Но Энеа как будто и не думал требовать награды. Наоборот, вел себя так, словно она делает ему одолжение, принимая помощь.

Наконец Нанда сама решила отплатить, уселась к нему на колени, и тут вышел конфуз. К замешательству, которое она испытала, странным образомприплеталась нежность. Она-то полагала, импотенты ничего не чувствуют, но Энеа от сознания, что может доставить удовольствие ей, был, казалось, наверху блаженства. Позже она убедилась, что эти ласки дают ей огромную власть над ним. Такого девушка до сих пор не знала и за это сладостное ощущение была благодарна Энеа больше, чем за что бы то ни было.

После первой неудавшейся лжи Нанда вообще перестала рассказывать о себе: лгать не позволяло внезапно зародившееся в душе уважение к Энеа, а правда была слишком нелицеприятна.

Если Энеа давал деньги — хорошо, а если нет, она сама шла их добывать. На этот счет у них был как бы негласный уговор. Хотя Энеа постоянно твердил о своей готовности вытащить ее из этой грязи, спасти от «стервятников», как он их называл. Нанду это порой даже раздражало. Ну как ему втолковать, что она сама выбрала свою судьбу и вполне ею довольна! Почему он не хочет понять, что ее спасение не в красивых фразах, а в дозе героина и, если надо, она будет кружить по ночному городу, как сова, пока не достанет ее?

Однако душой она не до конца очерствела и в спокойные моменты, когда в ящике стола лежал пакетик, сознавала, что должна чем-то отплатить Энеа за его заботы — не просто ласками, а чем-то еще. Тогда она загодя делала себе укол, чтобы он не видел ее мотающуюся голову и бессмысленный взгляд, а перед его приходом принимала душ.

Нанда никогда не спрашивала, откуда у него деньги. Даже если он добывает их не вполне законным путем — это его личное дело, он взрослый человек и в состоянии сам решить, как себя вести. Энеа упоминал о том, что работает в нотариальной конторе, но в подробности не вдавался. Нанда часто склонялась к мысли, что он владелец конторы или по крайней мере компаньон — ведь он так прилично выглядит. Но тогда отчего у него все время проблемы с деньгами?..

Она иногда встречала его в городе, но решалась подойти, только когда он уже удалялся на достаточное расстояние от своей конторы, а до этого незаметно следовала за ним и наблюдала, как он широко и неуклюже шагает, погруженный в свои мысли. Наконец, убедившись, что их никто не увидит, она подбегала сзади и хватала его за руку. И всякий раз Энеа, вздрогнув от неожиданности, заливался счастливым смехом.

Но сегодня Нанда была в отчаянии: и деньги есть, а обратиться не к кому. Чувствуя, как внутри просыпается демон, она решила отбросить приличия и позвонить Энеа на службу.

А тот в это время стоял и заглядывал через плечо Андреино Коламеле, листавшего страницы акта о передаче прав на собственность нескольких домов с земельными участками. Если верить матери, у нотариуса в молодости были очень красивые руки и он постоянно жестикулировал, чтобы все могли ими любоваться; да и вообще он был сложен как олимпийский бог. Теперь же суставы пальцев распухли по причине артрита, спина сгорбилась, а некогда густые, блестящие волосы лепились седыми с желтоватым оттенком клочьями вокруг высокого черепа. Энеа никак не мог представить Андреино Коламеле статным красавцем — мать, наверно, преувеличивает, а если нет, то уж лучше и в юности не блистать красотой, чем превратиться на склоне лет в такую вот развалину.

Когда нотариус, одобрительно кивнув (Энеа, как всегда, отлично справился со сложной задачей), отложил голубую папку, дверь приоткрыла секретарша и, получив позволение войти, нерешительно остановилась перед длинным черным столом с ножками в форме львиных лап. На лице ее были написаны сомнение и замешательство.

— Синьора Монтерисполи просят к телефону, — произнесла она, поджав губы. — Я сказала, что он занят, но дама настаивает.

— Может, это Матильда? — предположил Коламеле, вопросительно глядя на Энеа.

Но Энеа каким-то чутьем понял, что это Нанда, хотя та еще ни разу не звонила ему на работу.

— Не знаю… Может быть, — поспешно ответил он и бросился в свой кабинет.

Сняв трубку, он и вправду услышал задыхающийся голос девушки. Нанда сказала, что звонит снизу, из бара, что больше терпеть не может и вскроет себе вены, если он ничего не придумает.

— Не волнуйся, я скоро, — прохрипел охваченный тревогой Энеа. — Ты потерпи, я только запру стол и сейчас же иду.

Он даже не заметил, что секретарша стоит на пороге и бесцеремонно подслушивает.

— Надеюсь, ничего страшного? — елейным голосом проговорила женщина, перехватив его на выходе из кабинета.

Энеа вздрогнул и не сразу нашелся, что ответить.

— Нет-нет, спасибо. Всего-навсего прорвало трубу, и мама не знает, что делать.

— Ой, надо же! — удивилась секретарша. — А я ее не узнала. Передайте ей от меня большой привет.

Нанда поджидала его у дверей бара. Энеа еще не видел ее в таком состоянии: черты лица как-то сразу обострились, а глаза сверлили его мощную фигуру, словно два буравчика.

— Никого нет, все куда-то подевались, — тут же выложила она свои новости, схватив его за лацканы плаща. — Я дозвонилась только одному из этих подонков, но он не дает.

Энеа тащил ее за собой по улице, а она все что-то бормотала, намертво вцепившись в руку. Несмотря на раннюю весну, туристский сезон уже начался, на тротуарах толпились люди, мешая быстро идти.

— Я знаю почему! — кричала Нанда. — Полиция повсюду рыщет из-за этого скота, который ходит по городу и убивает всех подряд! Не поймают ведь все равно, а мы, значит, должны страдать! Короче, факт тот, что все попрятались и товара нет.

— Тсс! — Энеа приложил палец к губам: на них оборачивались прохожие.

Нанда повисла у него на локте, дрожа всем телом: она понимала, что это еще не кризис, что ей просто страшно остаться без героина, но взять себя в руки не могла. Энеа, нахмурясь, шагал вперед и думал, что же предпринять. Но тут девушка подсказала выход:

— Надо куда-нибудь поехать — в Прато, например, или в Пистойю. У тебя есть машина? На машине мы бы мигом добрались.

Энеа вдруг пришло в голову, что если он сейчас пойдет у нее на поводу, то впредь уже никогда и ни в чем не сможет отказать. Надо бы соврать, мол, машина сломана, мелькнула мысль. Но Нанда, словно угадав его намерения, снова завела свою песню о том, что вскроет себе вены, и наконец-то все кончится, и что уж лучше бы ее прикончил маньяк, вместо того чтоб убивать невинных юнцов.

— Успокойся, да успокойся же! — шептал Энеа. — Что-нибудь придумаем, вот увидишь. Но ты должна мне обещать: это в последний раз, потом ты с этим покончишь.

Нанда усердно закивала, и тогда он отправил ее домой, на улицу Ренаи, сказав, что заедет за ней на машине. Она попыталась было воспротивиться:

— А вдруг ты обманешь? Нет уж, я с тобой! — Ее дрожь уже напоминала судороги. — Ну возьми меня с собой, пожалуйста! Я где-нибудь спрячусь и буду тихонько сидеть, так что меня никто не увидит, ну прошу тебя!

Но Энеа все-таки настоял на своем. Оставшись один, он подумал о том, что скажет матери, и у него пропала всякая охота идти домой. Не лучше ли попытать счастья у Джорджа Локриджа, ведь перед его лавкой всегда стоит старый драндулет, который вроде на ходу.

Энеа повезло: англичанин оказался дома и дал ему машину.

9

Зима пришла и ушла, а город и окоченевшие оливковые деревья на холмах, казалось, никак не могли оттаять. Но Матильда и в холода не изменила своей привычке выходить из дома по утрам, часов в десять, укутавшись в старую каракулевую шубу и толстый шерстяной шарф. Она двигалась обычно на север не в силах налюбоваться плавными очертаниями холма, поднимавшегося до самого Фьезоле. Проходя по площади, останавливалась взглянуть на изящный портик церкви Св. Доминика и небольшую колокольню. И, бывало, доходила до улицы Рочеттини или еще дальше, до Фьезоланского аббатства.

Ей часто делали комплименты: «Вы так молодо выглядите!» И она знала, что этим во многом обязана ежедневным долгим прогулкам. Действительно, кожа у нее была все еще гладкая, упругая, хотя в последнее время — она отмечала это, глядясь в зеркало, — щеки чуть-чуть обвисли, а возле рта залегли резкие складки — признак душевной борьбы.

Становилось теплее, в воздухе веяло весной. Пришло время наведаться в Импрунету — проветрить дом и спросить отчета с управляющего. Однажды утром Матильда сообщила о своем намерении сыну.

— Немного разберусь с делами, и поедем вместе, — ответил Энеа.

Матильда поглядела на него с недоумением. Какие дела, ведь он же перешел на полставки? Но спорить не стала, заметила только:

— Хорошо бы поскорей, дом, наверно, промерз насквозь. И мебель, и картины — все отсырело. Бьюсь об заклад, Анджолина за целую зиму ни разу окна не потрудилась открыть.

В Импрунете она собиралась, кроме всего прочего, устроить небольшую ревизию, поскольку происшедший недавно инцидент насторожил ее. Как-то вечером Матильда пригласила на ужин Андреино Коламеле и нескольких коллег покойного мужа и, накрывая на стол, не смогла найти в буфете антикварную салатницу, за что сделала строгий выговор служанке Саверии, заявив, что взыщет из ее жалованья.

— Это большая ценность, такие на бархате выставляют в антикварных магазинах.

Саверия ответила, что понятия не имеет, о какой салатнице идет речь, и Матильда еще пуще раскипятилась.

— Да если хотите знать, это вещь восемнадцатого века, работа французских мастеров, с редчайшей голубой росписью!

Саверия служила в доме уже больше двадцати лет и хорошо усвоила правила, которые следует соблюдать в отношениях с хозяйкой. Матильда, как госпожа, имела право давать волю своему гневу, а Саверия обязана была принимать это как должное, что и делала, памятуя о том, что здесь ее облагодетельствовали. Она перебралась на Север из Базиликаты[30], после того как двое ее сыновей обзавелись семьями во Флоренции, бросив вдовую мать на произвол судьбы. По годам Саверия еще вполне могла работать, к тому же гордость не позволяла ей сидеть у кого-то на шее, и, наведя справки, она узнала, что некая знатная дама ищет прислугу на целый день. Саверия выяснила адрес и явилась в дом без всяких рекомендаций. Матильда сразу сообразила, что такая служанка — просто подарок судьбы, но окончательного ответа не дала: сперва через друзей получила в квестуре необходимые сведения о женщине, о сыновьях и только потом наняла ее.

Матильда и Саверия обращались друг к другу на «вы», как было принято в старину, и вообще временами казалось, будто они разыгрывают какую-то пьесу минувшего века. Однако в тот день Матильда явно вышла из своей роли.

— Не притворяйтесь, что не помните, — отрезала она и, не рискнув открыто обвинить служанку в воровстве (что, по ее мнению, было совсем не лишено оснований), добавила: — Может, вы ее разбили, и теперь у вас не хватает мужества сознаться?

Разговор на повышенных тонах достиг ушей Энеа, и он решил вмешаться. Чтобы как-то успокоить мать и горничную, он высказал предположение, что салатница в Импрунете — там ведь тоже много посуды. Хотя этот довод ее совсем не убедил, Матильда, боясь, что зашла слишком далеко, сдала свои позиции.

— Ладно, посмотрим, — обронила она.

А салатницу-то продал сам Энеа. Дело было еще зимой. Нанда простудилась, сильно кашляла и пребывала в ужасной депрессии, грозя перерезать себе вены, если он не выпустит ее на улицу. Вот Энеа и пришлось снова обратиться к англичанину.

— Раз ты так спешишь, значит, ничего из картин продавать не стоит, — рассудил Локридж. — Времени нет на копию. Ну что ж, на этот случай подойдет что-нибудь из фарфора… Я знаю, у вас в буфете полно прелестных вещиц.

Так Энеа принес Локриджу салатницу и взял за нее ту сумму, которая требовалась Нанде, — ни лирой больше. Теперь дня на два девушка успокоится, да и ему самому нужна передышка.

В то утро Матильда по привычке взглянула на календарь, висевший на кухне: не забыла ли о чьем-либо дне рождения или другой дате (Все подобные события она каждый год аккуратно помечала в новом календаре). В этом году она уже послала цветы секретарше Андреино Коламеле, родившейся 20 марта, и подарила жене деверя к годовщине свадьбы кружевную салфетку ручной работы. Приближается и рожденье Энеа — последнее перед пятидесятилетием. Матильда уже придумала, что́ ему подарит — выпишет из Парижа издание поэтов Плеяды: Энеа давно хотел их иметь, да все как-то руки не доходили.

Пробегая глазами по числам, Матильда вдруг осознала: сегодня новолуние. Последнее убийство было совершено восемь месяцев назад, и за это время луна нарождалась несколько раз, но при мысли о сегодняшней ночи ее кольнуло недоброе предчувствие. Несколько секунд она пристально всматривалась в зловещую черную цифру, потом вздрогнула, словно сбросив с себя наваждение. Надо пойти прогуляться, это ее отвлечет. Она предупредила Саверию и отправилась на цветочный рынок подкупить растений для сада.

Вечером она засиделась допоздна, даже включила телевизор в маленькой гостиной, чего с нею уж давно не случалось. Энеа еще засветло укатил куда-то на мопеде, а она всегда за него волновалась. Представила, как он мчится по темной дороге, пригнувшись к рулю (по центру ведь не будешь кружить столько времени, следовательно, он, скорее всего, поехал за город). История со сдвинутыми скальпелями, а затем визит полиции настроили ее на сугубо подозрительный лад. А в самом деле, кто поручится, что Энеа не блуждает в этот поздний час по окрестным полям и рощицам? «Обследует местность» — как писали газеты.

Когда часы пробили час ночи, Матильда наконец легла. Из гостиной под дверь пробивался слабый свет, нарочно оставленный ею. Через какое-то время послышался стрекот моторчика — приблизился и затих. Потом шорох шин и шагов по гравию: Энеа заводил мопед в гараж. Громыхнула железная дверь; ноги в ботинках протопали к туалету, потом обратно и к лестнице, ведущей на второй этаж. Вот сейчас он снимет ботинки, аккуратно поставит их на деревянный пол, наденет тапочки. Но этого почему-то не произошло. Сверху не доносилось ни звука. Что он там делает?..

Матильда приподнялась на подушке, напряженно вслушиваясь в тишину. Было так тихо, что ей на миг почудилось, будто она слышит тяжелое, прерывистое дыхание и сдавленные всхлипы.

10

Фургон марки «фольксваген», оборудованный для путешествий, фары включены, в темноту новолунной ночи из радиоприемника во всю мощь несется рок-музыка.

Высокая ограда вокруг виллы заросла мхом, старые деревья протянули над нею ветви и почти касаются крыши фургона, припаркованного на площадке в нескольких метрах от дороги.

Внутри фургона двое. Белокурая голова высовывается из спального мешка; лица не видно, оно закрыто длинными волосами. Рядом на полу в одних трусах сидит парень, прислонившись плечом к тумбочке и возложив голые ноги на спальный мешок. Парень уткнулся в журнал и шевелит пальцами ног в такт музыке.

К фургону под прикрытием садовой ограды крадется человек, всматриваясь в светящиеся окошки, похожие на развешанные в ночи картины. По залпам рок-музыки он понимает, что там, внутри, развлекается молодая парочка.

Он приближается бесшумно, неуклюже размахивая длинными руками, приникает к борту «фольксвагена», заглядывает внутрь. Видит читающего юношу и фигуру с длинными светлыми волосами. Вынимает пистолет и, отступив на полшага, несколько раз стреляет через окошко в лежащую фигуру. Первая пуля попадает в голову, остальные в спину.

Полуголый парень в ужасе вскакивает и забивается в угол фургона. Несколько прыжков — и человек с пистолетом уже у противоположного окошка. Приставляет дуло к стеклу, стреляет. Пуля поражает юношу в челюсть, и он вопит, закрыв руками окровавленное лицо. Убийца распахивает дверцу, врывается внутрь и непрерывно стреляет — в руку, в лицо, в живот. Кажется, он готов изрешетить свою жертву.

Наконец, спрятав пистолет в карман, он обнажает острое лезвие и медленно за волосы переворачивает белокурую голову лицом к себе. Это тоже парень.

Человек резко выпускает добычу. В растерянности озирается. Замечает на полу журнал комиксов и наклоняется за ним. Подписи на немецком. А на картинках — любовные игры гомосексуалистов.

Потрясая в воздухе журналом, убийца бросается прочь из фургона, яростно рвет в мелкие клочья страницы и разбрасывает их вокруг.

Огромный, неуклюжий, разочарованный, он поспешно скрывается в ночи.

Наутро Матильда включила радио, но не услышала новостей, которых боялась. Днем и вечером тоже ничего не передавали ни по радио, ни по телевизору. Всякий раз, когда рука тянулась к приемнику, замирало сердце и невольно сжимались губы. К концу второго дня Матильда облегченно вздохнула: слава Богу, кажется, опять пронесло.

На третий день они с Энеа договорились поехать в Импрунету, и Матильда на какое-то время забыла про радио, телевизор и газеты.

Потому и не сразу узнала об убийстве двух молодых немцев. Их тела нашли в фургоне, неподалеку от Галлуццо. Место довольно глухое, и трупы обнаружили только спустя два дня, а сообщили на третий.

Матильда решила задержаться в имении и условилась с сыном, что тот приедет за ней в следующую субботу.

Дом был такой же большой и того же светло-желтого цвета, как и вилла. Его фасад был украшен портиком с колоннами, на фронтоне ярко выделялись четыре барельефа из цветной терракоты. С балкона на третьем этаже можно было увидеть реку Греве, протекавшую метрах в трехстах от дома, и высокую колокольню церкви Св. Марии-в-Импрунете. Вокруг, насколько хватал глаз, тянулись дубовые рощи.

Первым делом Матильда призвала к себе Анджолину, жену управляющего, чтобы та помогла открыть окна и прошлась пылесосом по всем комнатам. Благодаря надежной водопроводной системе и толстым стенам зима не нанесла большого ущерба, но воздух внутри стоял затхлый, и казалось, даже обивка диванов и кресел вся пропитана сыростью. Матильда не стала ничего себе готовить — только кофе сварила, — а обедать пошла неподалеку в тратторию одного своего крестника. Вернувшись, она распорядилась разжечь в гостиной камин.

Наутро Матильда проснулась с мыслью о салатнице: надо все-таки проверить, действительно ли она здесь, как предсказывал Энеа. Но едва Матильда накинула халат, как услышала под окном разговор Анджолины с Якопо, племянником булочницы, который каждый день завозил сюда хлеб по дороге в американский колледж, что на вершине холма.

— Убила бы его, как собаку! — кипятилась Анджолина. — И как таких земля носит! Ну что ему сделали эти бедолаги из фургона?! Обычные парни, правда ведь?

— Не знаю, не знаю, — отозвался Якопо (большим умом он не блистал, но за словом в карман не лез). — Обычными их, пожалуй, не назовешь. По телевизору так прямо и передали, ты что, не слыхала? Они же были того… гомики. — Он ухмыльнулся. — Маньяк и тот не стал их резать — видать, противно сделалось.

Матильда выглянула в окно.

— Вы о чем это? Я ничего такого не слышала.

Но уже поняла, что произошло, даже прежде, чем Анджолина рассказала ей подробности.

И, конечно, салатница вылетела у нее из головы.

В субботу утром Матильда обошла дом, закрыла ставни и окна во всем доме, кроме своей комнаты. Вещи были уже уложены, оставалось только дождаться Энеа. Но он что-то задерживался, и Матильда решила посидеть в саду, погреться на солнышке перед отъездом в город. Но два события помешали ей уехать в тот день.

Во-первых, позвонил Энеа и сказал, что неважно себя чувствует. Голос звучал как-то натужно и жалобно. Матильда стала расспрашивать и наконец выведала, что у сына случился приступ. К счастью, он в это время был на работе; ему сразу же вызвали «скорую» и отвезли в больницу, а оттуда позвонили дяде Доно, который примчался вместе с доктором Мориджи. В общем, ничего страшного. Сказали, что диабет у него нестабильный и надо всегда быть начеку. Главное — правильная диета. И потом, следует поменять тип инсулина. Слабой концентрации уже недостаточно, пора переходить на среднюю.

— Ты же, наверно, плохо питался эти дни, — проворчала Матильда, с трудом удерживаясь от желания прочесть ему нотацию о том, как надо беречь здоровье. Собственно, она сама виновата — оставила его одного так надолго. — Неужели ты не понимаешь, Энеа…

— Мама, умоляю тебя… — перебил он. — Может, послать кого-нибудь за тобой? Или дождешься, пока мне станет чуть-чуть получше?

— За меня не волнуйся. Я в крайнем случае на автобусе доберусь.

Энеа стал уговаривать ее задержаться на несколько дней: мол, свежий воздух пойдет ей только на пользу, — но Матильда не спешила с окончательным ответом.

Если б не тревога за сына, она и впрямь пожила бы тут подольше. Такой простор, красота, и дышится легко — не то что в городе. Даже кошмары, мучившие ее в последнее время, исчезли.

Она в нерешительности уставилась на свою дорожную сумку: то ли распаковывать ее, то ли нет. Может, и правда отложить отъезд на несколько дней? И вдруг под окном раздались топот и крик Анджолины:

— Ой, мамочки мои, мамочки мои!

Антонелла, шестилетняя внучка Анджолины, ужасная непоседа, напоролась на серп в саду и сильно поранила ногу. Надо было отвезти ее в больницу, и по умоляющему взгляду Анджолины Матильда поняла: она хочет, чтобы хозяйка тоже поехала. Ведь у нее все врачи знакомые.

Вернулись они только к ужину. Матильда уж было решила попросить управляющего отвезти ее во Флоренцию, но тут на площадке перед домом заметила незнакомую желтую машину. Передняя дверца была открыта, и на месте водителя, поставив ноги на подножку, сидел с отсутствующим видом какой-то старик. Матильда подошла, чтоб выяснить, кто он такой и что ему нужно. Но тот и слова не дал ей сказать.

— Матильда, дорогая, наконец-то! — заговорил он надтреснутым, старческим голосом, раскрывая ей навстречу объятия. — Ты совсем не изменилась, ей-Богу! Ты представить себе не можешь, как я счастлив снова увидеть тебя после стольких лет!

Матильда оторопела. Изо всех сил она пыталась припомнить, кто бы это мог быть, но память ничего ей не подсказывала. Синюшный цвет лица, редкие седые волосы, клочьями спускающиеся до плеч, на высохшем теле болтается непомерной ширины рубаха, глаз не разглядишь: они скрыты за толстыми стеклами очков.

— Да-а, судя по всему, ты меня не узнаешь, — проскрипел старик и натянуто улыбнулся. — Значит, я сильно одряхлел. Но как же тебе удалось так сохраниться, а? Конечно, ты намного меня моложе, но все-таки… Надо признать: искусство обогащает душу, но не помогает сохранить плоть.

И тут Матильду осенило.

— Джордж?

Когда они познакомились, англичанин совсем плохо говорил по-итальянски — с ошибками, еле-еле подбирая слова, а теперь и акцента почти не чувствуется.

— Он самый! Правда, от прежнего Джорджа остались кожа да кости. — И снова протянул руки для объятия.

Но Матильда этого как бы и не заметила. Жестом пригласила его в дом, предложила кофе. Джордж охотно согласился, и они прошли в просторную кухню со сводчатым потолком. Если не считать электрической плиты и холодильника, все здесь осталось как и полвека тому назад.

Матильда постелила на мраморном столе белую салфетку с красными цветами.

— Извините, что, кроме кофе, ничего не могу вам предложить. Я возвращаюсь во Флоренцию. Сегодня за мной должен был заехать Энеа, да приболел.

Не зная, рассказал ли ей сын о том, что они теперь видятся, Джордж задал ни к чему не обязывающий вопрос:

— Как поживает дорогой Энеа?

— Да вот, неважно.

Матильду обуревало любопытство: откуда англичанин узнал, что она здесь, зачем приехал. Немного поколебавшись, она спросила об этом напрямик.

Джордж рассмеялся.

— Да я просто проезжал мимо и увидел открытые окна. Ах, Матильда, ты все та же, вечная подозрительность! Это мы во всем виноваты, наша компания. Мы не стеснялись злословить при тебе, а ты впитывала наши разговоры как губка. Мы похвалялись, что хотим изменить мир, но в действительности просто давали выход своим мелким обидам, своим амбициям. Я во что бы то ни стало хотел доказать свою значимость в мире искусства, Нанни пытался оправдаться за свое богатство, Андреино думал только о карьере, а твой деверь Доно сходил с ума от ревности, глядя на тебя, на твое роскошное тело, которым наслаждается другой… — У него в глазах появилось мечтательное выражение, как у всякого, кто вспоминает об ушедшей молодости.

Матильде стало неловко. Англичанин затронул тайные струны в ее душе. Тогда, во время тех вечеринок у нее дома, не только деверь, но и все мужчины смотрели на нее с вожделением, ее это жутко нервировало, а Нанни все понимал и забавлялся.

Матильда поспешно перевела разговор на другую тему: а чем сейчас занимается Джордж? Пишет ли до сих пор свои чудные, подернутые легкой дымкой пейзажи? В них — хотя все это была Италия, Тоскана — чувствовалась ностальгия по английским туманам.

— Нет-нет, — откликнулся англичанин. — Настоящий художник не может стоять на месте, иначе он выдохнется, потеряет ощущение времени. А ты их еще помнишь, мои пейзажи?.. Нет-нет, с ними покончено. Вообще-то говоря, я ведь не Бог весть какой живописец и, когда понял это, решил заняться реставрацией. Вот работаю над древними шедеврами, возвращаю им колорит, свежесть и, знаешь, гораздо большее получаю удовольствие.

Иными словами, работаешь за гроши, подумала Матильда. К беднякам она всегда относилась с некоторой подсознательной брезгливостью, считая бедность категорией скорее умственной, нежели материальной. По ее глубокому убеждению, либо врожденная тупость, либо комплекс неполноценности не позволяли этим людям занять подобающее место в обществе, а они, вместо того чтоб найти применение своим способностям, сидят сложа руки и сетуют на судьбу.

За окнами уже смеркалось; стволы деревьев расплывались в темноте. Матильда начала раздражаться на себя за то, что никак не может принять решение: остаться в Импрунете или вернуться в город. Она поставила в раковину кофейные чашки, повернулась и вопросительно, не выходя за рамки хорошего тона, посмотрела на англичанина. Локридж сделал вид, что не понял намека. О том, что Матильда в имении, он узнал от Энеа и сразу сказал себе: такой случай упускать нельзя.

Он очень хорошо помнил всю коллекцию Монтерисполи, но, чтобы в будущем, когда Энеа вновь окажется в стесненных обстоятельствах, всякий раз делать правильный выбор, решил еще раз поглядеть на вещи и картины.

— Ты, кажется, собираешься домой? — осведомился англичанин. — Я почту за честь тебя довезти. Но только прежде… — Он замялся, вздохнул, медленно возвел глаза к потолку, одним словом, старательно изображал нерешительность. — Не знаю, тебе это, должно быть, покажется бесцеремонным, но коль скоро я здесь и кто знает, попаду ли сюда еще… то, может, ты позволишь мне вновь взглянуть на полотна, что утоляли мою юношескую жажду прекрасного в те времена, когда я, нищий мечтатель, приходил сюда, чтобы соприкоснуться с вечным искусством.

Хотя Матильде всегда действовала на нервы напыщенность его речей, эта просьба ее почему-то тронула, и она согласилась «быть его гидом», как он сам выразился. Ее ничуть не удивил повышенный интерес художника к «пинакотеке» — так Локридж именовал коллекцию картин Нанни.

— Помнишь вот это? — спросил он, останавливаясь перед пейзажем Розаи. Он снял очки и чуть ли не носом воткнулся в картину. — Прелесть! Прелесть! Это я настоял, чтобы Нанни купил его у наследников того маклера из Компьобби! Они, бедняги, и не знали, что у них в руках, потому Нанни картина досталась практически задаром.

Матильда кивнула, хотя и не помнила ни картины, ни связанной с нею истории. А Джордж, сделал вывод, что уж коли Розаи сошел ему с рук, то и со всем остальным как-нибудь обойдется.

11

По возвращении Матильда обнаружила, что весь город только и говорит о последнем убийстве. Заразившись всеобщим любопытством, она принялась с жадностью читать все подряд, даже скандальную прессу, на которую раньше и не глядела. Теперь же любая обложка, любой заголовок, связанные с этим делом, привлекали ее внимание.

И в то же время она неустанно внушала себе, что волнения напрасны: приход полицейских свидетельствует лишь об их чрезмерном служебном рвении, а про скальпели наверняка она сама все напридумывала.

И пока Энеа метался между Нандой, англичанином и «толкачами» (теперь он лично приобретал товар для своей возлюбленной, чтобы та поменьше общалась с этими мерзавцами), Матильда занялась садоводством. Она не знала, зачем так радеет о будущем урожае, ведь сын не ест консервированных фруктов и овощей, да и сама она не большая их любительница. Когда урожай поспевал, она со вздохом укладывала в корзины оставшиеся с прошлого года банки и отдавала все сыновьям Саверии, просила только вернуть посуду. А затем принималась чистить плоды, готовить сиропы, надписывать этикетки с датой и содержимым каждой банки.

Август Энеа и Матильда обычно проводили в Виареджо — там, на берегу моря, у них была еще одна вилла. Ее, как и дом в Импрунете, тоже надо было осмотреть и проветрить. Но в нынешнем году Энеа заартачился, ссылаясь на то, что хотя клиентов в конторе поубавилось, но у него остались хвосты и он должен их доделать. К тому же неплохо бы поработать в библиотеке, продвинуть свое исследование о развитии романтизма в Богемии. Такое и раньше случалось: Энеа всегда был тяжел на подъем, но так или иначе Матильде удавалось его уломать, поэтому отказ сына не очень ее встревожил.

С начала лета Нанда была какая-то взвинченная. Еще бы — время отпусков, с товаром перебои, а если и удается достать, то самого низкого качества. Она тоже стала поговаривать о том, чтобы куда-нибудь уехать с друзьями, к морю, например, или в горы.

Если б ему сказали, что в своем отношении к Нанде он похож на мнительную мать, Энеа бы только отмахнулся. Ничего подобного, все идет нормально, его подопечная скоро излечится от пагубного пристрастия. Конечно, кризисы неизбежны, но Энеа твердо верил, что их удастся преодолеть. С другой стороны, он так привязался к Нанде, что уже не мыслил своего существования без нее.

А Нанда все больше нервничала: целыми днями пропадала где-то, при встречах раздражалась по каждому пустяку, но, стоило Энеа угрюмо сдвинуть брови, тут же меняла тон, усаживалась к нему на колени, принималась ластиться, и он пьянел от возбуждения. Нанда не отличалась особой изобретательностью в любовных играх, видно было, что все это она делает через силу, но Энеа был нетребователен.

Однажды ночью он не мог уснуть от смутной тревоги. Не в силах заглушить ее, оделся, выскользнул потихоньку и бросился на улицу Ренаи. Как он и ожидал, Нанды не оказалось дома. Энеа сел на ступеньку у парадного и прождал до рассвета. Наконец она появилась вдали; он сразу узнал ее по расхлябанной походке и почувствовал одновременно ярость и облегчение.

— Где ты была? — Энеа угрожающе навис над девушкой.

Нанда испуганно отпрянула, но, узнав его, истерически хохотнула.

— А ты что тут делаешь в такую рань?

— Где была, отвечай!

— Гуляла. Душно сидеть взаперти. — Она взглянула в потемневшие от гнева глаза и затараторила: — Что тут такого, мне и прогуляться нельзя, да? Ну, встретила друзей, заболталась. А не веришь — дело твое. Я тебя когда-нибудь допрашиваю, где ты бываешь?..

В другой раз у Нанды подозрительно быстро кончились деньги, которые он отдал ей за только что проданный эскиз Доменико Морелли.

— Куда ты их потратила? — в отчаянии спрашивал Энеа. — Ну где мне взять еще денег, я же их не печатаю!

— Те деньги пошли на доброе дело, — с достоинством сказала Нанда. — И вообще, я не обязана перед тобой отчитываться.

— На какое еще доброе дело? — допытывался он.

Нанда вскочила с кресла и принялась расхаживать по комнате.

— У моей подруги мать при смерти, бедняжка ночей не спит — ухаживает за больной, а хозяин за то, что она опаздывала утром на работу, взял да и уволил ее. Скажешь, это справедливо?

На самом деле Нанда увеличила дозу, а к тому же связалась с парнем, который вымогал у нее деньги.

— Я вижу, у тебя совсем нет сердца, — продолжала Нанда, обеспокоенная его молчанием. Потом подошла, взяла его за подбородок. — Ну что, будем дуться или мир?

Он опять ничего не ответил, и у нее внезапно созрело решение.

— Смотри-ка, что я тебе покажу. — Она лихорадочно сбросила с себя одежду, села перед ним на стул, обхватила руками колени и, раздвинув их, задрала вверх ноги. — Смотри, Энеа! Ну как, нравится?

Тот будто окаменел.

— Ну же, смотри! Мне приятно, когда ты смотришь, когда ты меня трогаешь…

Она ни на секунду не закрывала рта. Наконец Энеа рывком поднялся, заткнул ей рот, подхватил и мешком бросил на кровать, а сам навалился сверху. Словно обезумев, он судорожно шарил руками по ее телу, приподнимал над постелью и снова опускал, терся лицом о грудь. И когда она простонала: «Да, да, Энеа, вот так!» — вдруг опомнился, отшатнулся и, судорожно всхлипнув, выбежал прочь.

Тимотео и Каламбрина Сенсини пригласили Матильду на торжество по случаю серебряной свадьбы. Это были единственные друзья, которых она не унаследовала от Нанни. Матильда познакомилась с Каламбриной на выставке керамики, куда она регулярно получала приглашения, хотя заглядывала не часто. А в тот раз она случайно проходила мимо, и ее внимание привлекла выставленная в витрине ваза классической яйцевидной формы, изящно расписанная голубыми узорами. Она во что бы то ни стало хотела купить эту вазу. Но Каламбрина, автор изделия, была настолько польщена ее выбором, что упросила принять вазу в подарок. После они довольно часто перезванивались, встречались, пока знакомство не оборвалось с переездом четы Сенсини в Швейцарию (Тимотео пригласили преподавать итальянскую литературу в Бернском университете).

Когда они вернулись во Флоренцию, Матильда поняла, что ей уже не под силу поддерживать с ними прежние отношения. Каламбрина, несмотря на то что была ровесницей Матильды, вела довольно бурную жизнь и в этом напоминала Матильде общительного, гостеприимного Нанни. Однако слишком частые встречи с этой подвижной, любящей громкие фразы женщиной утомляли ее.

И тем не менее она приняла приглашение на банкет: в последнее время ей хотелось развлечься. Откуда ей было знать, что вместо развлечения у нее появится повод для новых терзаний.

Сенсини жили в большом доме на набережной Арно; вся квартира их — шкафы, полки и даже каменный пол — была заставлена керамикой Каламбрины. В кабинете мужа тоже повернуться было негде — от книг. Но, видимо, хозяева чувствовали себя в этой тесноте вполне уютно.

Еще поднимаясь по лестнице, она уловила в воздухе аромат карри, и аппетит сразу пропал (Каламбрина все готовила с этой приправой, а Матильда терпеть ее не могла).

За столом кроме Матильды и хозяев дома сидело девять человек. Молодая пара из Цюриха — оба в джинсах и кашемировых блузах, англичанка с сиреневыми волосами и ее спутник — владельцы художественной галереи в Оксфорде, где Каламбрина выставляла свою керамику. Остальных Матильда видела раньше: директор банка с женой и дочкой (миниатюрные, с одинаковыми прическами и в шелковых платьях одного фасона) и двое консультантов по экономическим вопросам: один худой и нервный, второй — стокилограммовая туша, но, несмотря на внешнюю несхожесть, их, казалось, многое связывает, поскольку везде они появлялись вместе.

С самого начала предметом разговора стал маньяк. Присутствующие даже как будто забыли, зачем собрались, так живо каждый принялся отстаивать свою версию.

Директор банка, полный, краснолицый мужчина, доверительно сообщил, что убийца — всем известный врач; на него уже много улик, и вот-вот он будет арестован.

— Да нет, какая чепуха! — перебил его тощий и агрессивный консультант. — Этот человек явно иностранец. — Он бросил взгляд на владельцев галереи из Оксфорда. — Его modus operandi не имеет аналогов в итальянской криминалистике, тогда как в британской — уж пусть меня извинят английские друзья — их предостаточно.

Ему в один голос возразили молодые швейцарцы — тележурналисты. Они уверяли, что у них абсолютно верные сведения. Убийца — коренной флорентиец из высших слоев общества.

— А по-моему, — заявила Каламбрина в своей авторитарной манере, — он душевнобольной. Читали — у него что-то с половыми железами? Так вот, скорее всего, на этой почве и сдвиг. Я его очень хорошо себе представляю: огромный, весь такой нескладный, да к тому же импотент. Бродит в уединенных местах, как неприкаянный, и, стоит ему увидеть, как молодые занимаются любовью, кровь ударяет в голову… Нет, вы не подумайте, что я его оправдываю, но по-человечески можно понять. Болезненное сознание и все такое…

Матильда вдруг почувствовала жгучую ненависть к приятельнице.

— А где это ты вычитала, что у него расстройство половых желез? — хрипло проговорила она.

— Как где — в газетах! И это вовсе не их домыслы, к такому заключению пришла судебно-медицинская экспертиза, и психиатры его поддерживают.

— Впервые слышу, — обронила Матильда.

— Да ты забыла! — отмахнулась Каламбрина. — Они об этом только и твердят… Теперь у полиции новый план — поставить на всех дорогах опергруппы и проверять каждую машину, выезжающую из города. Напрасные старания! Уверена — этот тип разгуливает пешком или, в крайнем случае, ездит на мопеде. Иначе как бы он прятался в таких дебрях?..

— Но если он такой грузный, — робко поинтересовалась жена директора банка, — как же он умещается на мопеде?

— Что ты думаешь, мопед выдерживает только лилипутов? Возьми хоть Энеа, сына Матильды, вон как ловко он ездит на мопеде. А по габаритам, пожалуй, еще фору даст маньяку.

— Брось болтать, Каламбрина! — резко оборвала ее Матильда.

Каламбрина непонимающе воззрилась на нее.

— Да ты что? Тебе неприятно, что я сравниваю его с Энеа? Но ведь ты знаешь, душечка, как я люблю твоего сына!

— Вот и попридержала бы язык! — отрезала Матильда и больше за весь вечер не произнесла ни слова.

12

В Виареджо они так и не поехали: Энеа ни в какую не хотел уезжать из Флоренции, а Матильда не очень-то и настаивала. Действительно, думала она, после того приступа разумнее остаться в городе, а то, не дай Бог, повторится. Жара стояла страшная. Даже у них в доме, который все-таки находился за городской чертой и был окружен зеленью, дышать можно было лишь после заката.

Эта духота изматывала Матильду, и к вечеру уже не было сил идти гулять, поэтому бо́льшую часть времени она просиживала у телевизора. Так, от начала до конца просмотрела она большую передачу про убийства, и относительное спокойствие, воцарившееся в душе после того, как она заставила себя выбросить из головы болтовню Каламбрины, рассеялось, точно дым. То и дело, особенно по ночам, ядовитый червь подозрения все точил и точил ее мозг, не давая уснуть.

У Энеа же все более или менее наладилось. В результате неудачно введенной дозы героина Нанда едва не отдала концы и, испугавшись, вняла уговорам лечь в больницу. Она и сама измучилась от невыносимой жары, болей в печени, постоянного страха остаться без товара и была даже рада какой-то передышке. Энеа вздохнул спокойно.

Плата за лечение хотя и была не маленькой, но ни в какое сравнение не шла со стоимостью одной дозы. И потом, он верил, что Нанда действительно решила покончить с этим. Порой он даже позволял себе помечтать о будущем: Нанда вылечилась и они живут вдвоем в уютном домике; или же (такое виделось ему, когда он уставал и ощущал груз лет): она вернулась к мужу, ведь тот, в сущности, хороший малый.

Если бы не столь удачное стечение обстоятельств, Энеа бы просто потерял голову. Джордж Локридж внезапно исчез, скорее всего, тоже принимает где-нибудь морские ванны, а кому еще можно предложить картины из Импрунеты, Энеа не представлял. В последний раз он продал англичанину полотно Гуарди — одно из самых ценных в коллекции, — но вырученной суммы, как он прикинул, хватило бы на полгода, не больше.

Он навещал Нанду каждый день после обеда, приносил ей чистую одежду и сладости и не переставал удивляться, как быстро девушка приходит в себя. Она поправилась, посвежела, а на щеках даже заиграл румянец.

Однако Нанда совсем не разделяла его восторгов.

— Скажешь тоже — поправилась! Просто распухла от снотворных, противно в зеркало на себя посмотреть. Если б не это чертово пекло, давно бы сбежала отсюда и достала бы дозу.

— Ты все еще думаешь об этом?

— Думаю?! Да я с ума схожу, и так будет всегда!

Он беседовал о ней с врачом и сестрами, но неизменно получал уклончивые ответы: все в один голос твердили о нервном истощении и этим ограничивались.

Последнее время ему все чаще стал попадаться на пути Альдо Маццакане, якобы случайно. Заводил разговор о жаре, об отдыхе и только в конце как бы невзначай спрашивал про Нанду, ссылаясь на то, что ее бедная мать не оставляет его в покое. Он передал Энеа, что женщина очень благодарна ему за участие в судьбе ее дочери.

Как-то раз Энеа принес Нанде букет цветов, сел рядом, заботливо спросил:

— Ну, как тебе здесь?

Девушка пожала плечами.

— Да все так же. Пичкают таблетками, что им еще делать! Денежки идут, они и рады.

Чтобы чем-то ее развлечь, он решил подсунуть ей книги — не со своим экслибрисом, а из тех, что остались в кабинете отца. Не то чтобы он так уж дорожил личной библиотекой, а просто понимал, что не всякое чтение Нанде подойдет. После долгих раздумий он пришел к выводу, что «Сеньор президент» Мигеля Астуриаса и «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте смогут ее заинтересовать — во всяком случае, матери такие книги очень нравились. Но, заметив, что Нанда к ним и не притронулась, оставил эту затею.

От матери не ускользнуло, что Энеа пребывает в непонятной эйфории, и это лишь усилило ее настороженность. Матильда по опыту знала: такие периоды свойственны сердечникам, астматикам, диабетикам, они, как правило, непродолжительны и предшествуют очередному кризису. А еще это характерно для убийц-маньяков, которые после каждого преступления впадают в депрессию, со стороны выглядящую как спокойствие, умиротворенность. Конечно, Матильда не смогла бы сформулировать свою мысль как профессиональный психолог, однако нутром чувствовала, что все это именно так.

По вечерам Энеа теперь сидел дома. Еще засветло он поднимался в комнаты над оранжереей, и Матильда невольно прислушивалась к шарканью шлепанцев, доносившемуся сверху. Вот он сидит за столом в кабинете или склонился над своим верстаком, а вот, стараясь нешуметь, спускается в ванную — по скрипу стульев и звуку шагов она всегда безошибочно определяла местонахождение сына. Ее радовало, что он здесь, рядом, и дышит не так прерывисто, как обычно, но все же с замирающим сердцем она ждала чего-то нового и страшного.

— Вот увидишь, скоро тебе станет лучше, — обещал Энеа Нанде. — Ты так расцвела, прямо прелесть.

— Отстань, — огрызалась Нанда. — Мне все это осточертело.

— Ты просто не хочешь сознаться, что дела идут на лад. — Он счастливо засмеялся. — Вот выйдешь, подыщем тебе работу, и все плохое в твоей жизни останется позади.

Нанда, еще до того как начала колоться, училась на курсах секретарей-машинисток. И ему пришла мысль попросить Андреино Коламеле взять ее на испытательный срок.

Уже несколько месяцев Энеа не обращался к Локриджу и всячески себе желал вообще забыть дорогу в его лавку. Он даже не знал, вернулся ли англичанин в город.

Однако Локридж сам нашел его. Как-то вечером, довольно поздно, он явился прямо к ним в дом. И мало того — притащил с собой какого-то высоченного парня.

— Это Лука, — небрежно представил он.

Матильда поджала губы.

— Очень рада. Что ж, проходите.

На вид Луке было от силы лет двадцать. Длинные кудрявые волосы спускались ему на плечи, одет он был крайне вызывающе: обтягивающие брюки и розовая шелковая рубашка. К тому же Матильда готова была поклясться, что у него накрашены ресницы.

Джордж поблагодарил Матильду за предложенный кофе.

— Я выпью с удовольствием, а Луке — ни-ни. А то сам всю ночь не спит и мне не дает. — Старик лукаво ей подмигнул.

Матильду передернуло от такой откровенной непристойности. Со времени их недавней встречи в Импрунете англичанин явно осмелел. Интересно, что у него на уме. Непонятно зачем, он вдруг начал рассказывать длинноволосому о давней дружбе с Нанни и Матильдой, потом переключился на искусство, уверял, что люди перестали его понимать.

— А вот про Энеа этого не скажешь, у него тонкая, чувствительная душа. Он мог бы стать великим мастером. Энеа, ты еще не бросил резьбу по дереву?

Энеа неопределенно мотнул головой.

— Тебе бы надо вырезать голову Луки. Правда в нем есть что-то от ангелов Мелоццо да Форли? — Он провел рукой по шее юноши. — Ты не покажешь нам свои работы?

Энеа начал было отнекиваться, но, взглянув на мать, внезапно передумал и повел гостей в мастерскую.

Матильда вздохнула с облегчением, когда они вышли. Перед этим она предупредила их, что идет спать, и распрощалась. Но в спальне уселась на кровать и стала напряженно прислушиваться к тому, что происходит наверху. Локридж наверняка преследует какую-то цель, иначе зачем ему врываться в их жизнь после стольких лет? Эта мысль не давала ей покоя.

Она и представить себе не могла, что целью прихода англичанина был всего-навсего шантаж.

— Ай-яй-яй, нехорошо прятаться от друзей! — корил он Энеа. — От тебя я этого никак не ожидал! Неужели ты такой же, как все: когда что-то надо — прибегают, а нужда отпала — их и след простыл? Буду счастлив, если ты рассеешь мои подозрения.

Джордж взгромоздился на стол и небрежно перебирал сложенные стопкой книги. Лука, прислонившись к стене и скрестив руки на груди, бесцеремонно разглядывал Энеа.

— На сей раз помощь нужна мне, — продолжал Локридж. — Ты знаешь, как я рисковал ради нашей дружбы, теперь твой черед отплатить мне тем же.

— Если речь идет о коллекции, то я больше не могу, — ответил Энеа. — Рано или поздно мама что-нибудь заподозрит. Мы так привязаны к нашим картинам и ко всему…

— Да брось, — перебил англичанин. — Разве не ты сам проповедовал теорию эмоционального отчуждения от вещей? Человек сполна насладился их красотой, значит, они уже выполнили свою миссию — это твои слова. Да вот, кстати, о красоте… У вас в Импрунете висит один пейзажик Аббата — помнишь, тот, с лодкой на Арно? Ты никогда не любил такую манеру живописи, и, думаю, тебе ничего не стоит его уступить… — Локридж, как правило, избегал глагола «продать». — А один коллекционер, мой знакомый, очень интересуется.

— У меня сейчас неотложные дела в городе, я не могу уехать даже в Импрунету, — возразил Энеа.

— Так ведь это не к спеху, — заверил англичанин. — Совсем не к спеху. Мне он нужен в начале будущей недели, так что у тебя масса времени.

Матильда была на ногах уже больше двух часов, когда услышала шаги в спальне Энеа. Он прошел в ванную, вернулся, и все стихло: делает себе укол, поняла Матильда и велела Саверии поставить на стол кофейник и кувшин с молоком. Как только сын налил себе кофе, она принялась осторожно его расспрашивать:

— Как странно, правда, Энеа? Столько лет о человеке ни слуху ни духу, и вдруг так зачастил! Как ты считаешь, с чего бы это?

— Не знаю, — вяло откликнулся Энеа. — К старости людей тянет на воспоминания. А может, захотелось показать своему молодому другу, в какие дома он вхож.

— Ну нет, — сказала Матильда, — не тот он тип. Ты и сам понимаешь, что это все неспроста.

Энеа вдруг взорвался.

— Чего ты от меня хочешь? Откуда мне знать, что у него на уме? Он, кажется, ваш друг, а не мой, так что это мне впору спрашивать у тебя объяснений!

Матильда проговорила ледяным тоном:

— Ну хорошо, но вовсе незачем повышать голос.

— Я не повышаю голос! — заорал он. — И, между прочим, не лицемерю, как некоторые… Ах, у нас такие друзья! Ах, у нас культурный салон!.. Вот и любуйся теперь на своего друга, а меня оставь в покое!

Матильда остолбенела от такой вспышки. Да он нас ненавидит, подумала она, и меня, и отца, и весь наш дом. Ей опять стало страшно.

Речь Энеа стала почти бессвязной. В конце концов он скомкал салфетку и выбежал, в чем был, на улицу, под частый дождь, зарядивший с раннего утра.

Тут уж Матильда забыла о предмете спора и забеспокоилась о здоровье сына. Ничего не съел, а сейчас еще промокнет и снова заработает себе приступ.

— Как же вы ходите в такую погоду без зонта?

Энеа только что вышел из автобуса на площади Сан-Марко, подгоняемый напиравшей сзади толпой. От запаха мокрой одежды пощипывало в носу, струйки дождя текли по шее за воротник рубашки. Оглянувшись, он увидел Альдо Маццакане; тот с застенчивой улыбкой предлагал ему свой зонт.

— У меня здесь в двух шагах машина. Я могу вас подвезти.

Энеа недовольно поморщился: его начинали раздражать этот елейный голос и эти улыбочки. Он уже готов был отказаться, но спешка и плохая погода сделали свое дело; к тому же, подумалось ему, тот все равно не даст проходу. Энеа позволил увлечь себя к серому автомобилю, уже предчувствуя неприятный разговор.

И не обманулся в своих ожиданиях.

— Надеюсь, у вас с Нандой все хорошо, — негромко заметил Альдо, заведя мотор.

— Превосходно. — Голос Энеа все еще дрожал от нервного напряжения после сцены с матерью. — Вот немного освобожусь, подыщу ей работу, чтобы она окончательно встала на ноги.

Альдо Маццакане словно бы пропустил эти слова мимо ушей и завел странный разговор, выходящий за рамки, которых он обычно придерживался.

— Может, лучше было бы промолчать, оставить все как есть, но для меня это вопрос совести. По-моему, вы слишком доверяетесь Нанде. Ведь она уже и раньше пыталась лечиться. Но это только ухудшало дело.

— Не беспокойтесь, теперь этого не произойдет. Нанда уверена, что сможет бросить наркотики. Если уж на то пошло, вина целиком моя — мне следовало давно пристроить ее на работу.

Альдо сокрушенно покачал головой.

— Поверьте, я был бы рад, чтобы все оказалось, как вы говорите, но, боюсь, вы заблуждаетесь. Она не может отрешиться от лжи, так же как и от этой дряни. Я не удивлюсь, если мы вот тут разговариваем, а она шляется где-нибудь по улицам, выпрашивает себе «дозу».

Энеа рассвирепел.

— И нечему удивляться, когда в трудную минуту с ней рядом был такой тип, как вы! Если человек сбился с пути, легче всего объявить его пропащим. Гораздо труднее попытаться понять, протянуть ему руку помощи. Я скажу Нанде, чтоб держалась подальше от своих так называемых родственников, раз они так о ней отзываются!

Альдо Маццакане испугался: он искренне сочувствовал Энеа, хотел открыть ему глаза, но такой реакции не предвидел. Искаженное злобой лицо побагровело, он словно еще больше раздулся и заполнил собою все свободное пространство в машине.

Но порыв его угас так же мгновенно, как вспыхнул.

— Пойду-ка я, пожалуй, — пробормотал он, отводя глаза. — Пешком мне быстрее.

В тот момент, когда Энеа выходил из машины, рука Матильды тянулась к висевшим на гвоздике ключам от его кабинета. Перед этим она долго боролась с собой, памятуя о рисунке, найденном в прошлый раз наверху. И все-таки решила до конца разобраться, что же происходит с сыном. Визит Джорджа Локриджа — она это чувствовала — как-то связан с его теперешним состоянием, иначе почему он устроил такую истерику?

Матильда собралась опять вторгнуться во владения Энеа в надежде найти какие-то следы, улики, которые бы подтвердили, а может, опровергли бы ее догадки. Но когда она уже зажала в ладони ключи, раздался телефонный звонок. Негромкий — в доме все привыкли к тишине, да и улица за высокой самшитовой изгородью сада была тихая. Потому Матильда до минимума убавила громкость телефона. Но стоило даже этому приглушенному звуку достичь ее ушей, как она содрогнулась и еще несколько секунд стояла, пытаясь прийти в себя.

Потом на негнущихся ногах добралась до гостиной и двумя пальцами подняла трубку. Говорить ни с кем не хотелось.

Звонил ее деверь.

— Матильда, это Доно. Ты почему так долго не отвечаешь? Я уж было подумал, не случилось ли чего.

— А тебе что от меня понадобилось в такое время?

— Хотел узнать, как поживает родня. Разве для этого нужно какое-то особое время? Кстати, куда запропал твой сын? Он еще два месяца назад должен был прийти на прием к Мориджи и сдать кровь. Гликемию запускать нельзя, если он сам этого не понимает, то хотя бы ты как мать должна следить за ним.

Доно теперь заведовал гинекологией в клинике Санто-Джованни, там же, где муж Матильды проработал всю жизнь и где его разбил инфаркт прямо во время операции.

Матильда не сомневалась, что деверь получил это престижное место только благодаря авторитету брата, а также его смерти.

— Но ты же не для того звонишь, чтобы справиться об Энеа? — недоумевала она. — Насколько я понимаю, у тебя сейчас как раз обход.

— Нет, уже закончился. Во время обхода Мориджи мне и пожаловался на племянничка. Накажи ему, чтоб пришел завтра к восьми утра, Мориджи будет ждать.

Матильда поблагодарила и обещала все передать Энеа. И вновь долго не могла двинуться с места, тупо глядя на черную трубку.

В конце концов она отказалась от своей вылазки в комнаты над оранжереей. Тем временем вернулась с покупками Саверия, а при горничной Матильде было неловко наводить инспекцию в кабинете сына.

13

На исходе осени неожиданно установилась прекрасная погода. В больницу Энеа все же сходил и после сообщил Матильде, что анализы у него хоть и не блестящие, но жить можно. Примерно в это же время произошли два внешне не связанных события, которым суждено было сыграть огромную роль в жизни матери и сына.

Энеа ничего подходящего для Нанды так и не нашел; все его старания ограничивались тем, что он робко спрашивал то тут, то там, не нужна ли кому секретарша. Но поговорить с Андреино Коламеле до сих пор не осмелился — что-то удерживало его в последний момент. В глубине души он считал неудобным без крайней необходимости вмешивать в служебную сферу личные дела. Поэтому разговор с нотариусом он приберегал как свой последний козырь.

И вообще, с некоторых пор у Энеа появилась другая идея относительно будущности Нанды: девушке нужно учиться, получить настоящее образование. У секретарши без диплома какие перспективы? А он тем временем снимет квартиру попросторнее и не такую дорогую и обставит ее мебелью, годами пылившейся в кладовых Импрунеты. Мебель старая и никакой ценности не представляет, но ее можно подреставрировать, и она прослужит еще много лет.

Он поделился своими планами с Нандой, а та как будто и не слушала: бесцельно слонялась по комнате, потом вышла на кухню, поставила варить кофе. И непрерывно почесывалась, точно у нее зудела вся кожа. Такое и прежде с ней бывало, Энеа не придал этому значения.

— Ну что ты молчишь? Ведь речь идет о твоей судьбе. Скажи, согласна или нет? — Он достал из сумки какие-то брошюры и разложил их на столе перед Нандой. — Вот, посмотри. Это проспекты курсов по обучению иностранным языкам. Здесь даже предусмотрены стажировки за границей. Поедешь, посмотришь мир. Мне не пришлось попутешествовать, и теперь я жалею об этом. Мы могли бы поехать вместе.

Нанда взяла брошюру, равнодушно полистала.

— Кипит. Налей мне кофе. С молоком.

Он вышел, принес ей из кухни чашку.

— У меня кончились сигареты, — добавила Нанда.

— Так ты из-за этого такая вялая? Я сейчас сбегаю и куплю.

Табачная лавка находилась в трехстах метрах от дома. Энеа вернулся запыхавшись, сгорая от желания продолжить прерванный разговор.

— Знаешь что, — с первых же слов перебила его Нанда, — давай отложим. У меня голова раскалывается, и мне не до курсов. Я прилягу, а ты приходи вечером, договорились?

Энеа не стал спорить. Покорно убрал проспекты в сумку и ушел, сказав, что зайдет к ужину. Дел у него особых не было, и он решил заглянуть в книжный магазин, что за зданием суда. Там ему обещали первое издание «Переписки Фрадика Мендеша» Эсы де Кейроша.

Продавец выложил перед ним книгу в кожаном переплете и запросил вполне умеренную цену, Энеа полез в сумку (он только что получил жалованье), но денег на месте не оказалось. Он вытряс на прилавок содержимое сумки, все перерыл: бумажника не было. Видимо, он оставил его на столе у Нанды.

— Извините, я куда-то задевал деньги, — пробормотал он, весь красный от смущения. — Если не возражаете, я зайду попозже.

— Ну что вы! — воскликнул продавец, запихивая книгу в раскрытую сумку. — Со всяким случается. Не волнуйтесь, потом заплатите.

Энеа опять направился на улицу Ренаи. Висевшая на плече сумка тянула к земле, и он шел скособочившись. Нанда дверь не открыла; он с досадой подумал, что зря не сделал себе запасные ключи.

Подавляя раздражение, он стал мерить широкими шагами тротуар возле дома. Лишь когда стемнело, понял, что Нанда к ужину не вернется, но это его не встревожило: видно, вышла подышать и с кем-нибудь задержалась.

Он уже собрался уходить, и вдруг она появилась из переулка в компании каких-то парней. Голова у нее раскачивалась во все стороны такими знакомыми движениями. Энеа нырнул в ближайший подъезд и переждал, пока Нанда и ее спутники не скроются из виду; потом пошел прочь.

— «…пара хирургических перчаток, найденная на месте последнего преступления, наверняка принадлежит убийце. Возможно, он нарочно оставил улику для следствия».

Войдя в гостиную, Матильда услышала эти заключительные фразы в выпуске новостей. Как всегда, информация была крайне обрывочной, и Матильду ничуть не удивило, когда диктор добавил, что ни от полиции, ни от магистратуры не поступило никаких заявлений по этому поводу.

Всю ночь она ворочалась в постели, и в те короткие промежутки, когда ей удавалось забыться, подступали кошмары: она идет по темному переулку и кто-то настигает ее сзади.

— Пожалуйста, сходите за газетой, — сказала она на следующее утро Саверии и, как только прислуга вернулась, стала искать сообщений.

Перчатки нашли рядом с трупами, но до поры до времени следователи эту деталь не обнародовали. Версий у них было две: либо преступник, обнаружив, что обе его жертвы мужского пола, в ярости не сознавая, что делает, сорвал перчатки и бросил их тут же; либо в насмешку над теми, кто за ним охотился, подложил им улику. Газеты снова заговорили о том, что убийца, скорее всего, врач. Он, вероятно, каждый раз работал в перчатках, чтобы не наследить и не запачкать руки кровью, а вот оставил их впервые.

В одном репортаже сообщалось, что перчатки новые, даже запечатанные в целлофановом пакете; по уверениям прочих, они были скручены, словно их сдирали в спешке.

Когда профессору Доно Монтерисполи сообщили, что его хочет видеть невестка, он поначалу растерялся. Матильда никогда не приходила в Санто-Джованни и вообще не навязывала ему свое общество, о чем он втайне сожалел, а тут вдруг явилась даже без звонка.

После смерти брата Доно рассчитывал стать душеприказчиком своей невестки и в финансовых, и в медицинских вопросах, но, как ни странно, та ни разу к нему не обратилась. Когда у нее, по всем признакам, наступил климакс (Доно как гинеколог не мог этого не заметить), он сам предложил ее осмотреть: мол, бывают в жизни моменты, которые трудно преодолеть в одиночку, — но Матильда притворилась непонимающей. Только посмотрела своими голубыми, чуть выцветшими с возрастом глазами и поблагодарила за его заботы.

В первые месяцы знакомства Доно остро завидовал брату: он и сам бы не отказался от такой красавицы жены. Но неизменная холодноватая сдержанность Матильды в конце концов заставила его взглянуть на невестку с уважением: эта по крайней мере не промотает семейное состояние.

Войдя в кабинет, он увидел Матильду перед небольшим стеклянным шкафчиком с инструментами: наклонившись, она что-то внимательно разглядывала сквозь очки. И у него мелькнула внезапная догадка.

Доно Монтерисполи не обладал умом и способностями старшего брата, однако считал себя тонким психологом, особенно по части женской души. Наверняка, решил он, невестка пришла на осмотр, но вид инструментов испугал ее.

Матильда сперва не заметила деверя и, когда тот накрыл ладонью ее руку, вздрогнула, как будто ее поймали на воровстве. Она быстро сняла очки, убрала их в сумочку и попыталась как-то объяснить свое поведение:

— Я думала, такими перчатками уже не пользуются, — пробормотала она, указывая на шкафчик.

— Ну что ты! Это великолепные перчатки, их совсем не чувствуешь на руках.

Он усадил ее перед собой за белый письменный стол, сам устроился в кресле напротив. Разговора не начинал: пусть инициатива исходит от нее, а то наводящими вопросами он только еще больше ее смутит. Доно откинулся на спинку кресла, сознавая, что выглядит внушительно в своем белоснежном халате и золотых очках на худощавом лице, обрамленном копной седых волос.

— Я по поводу Энеа, — помедлив, сказала Матильда. — Мне как-то неспокойно…

Доно неверно истолковал ее нерешительность: скорее всего, Энеа — только предлог, видимо, все-таки ей самой требуется обследование.

— Ну что же, — покорно отозвался он. — Давай переговорим с его лечащим врачом.

И вызвал медсестру, чтобы та попросила доктора Мориджи подняться к нему через полчаса. Получаса, по мнению Доно, вполне хватило бы на уговоры и на последующий осмотр. Но время шло, а Матильда, казалось, не намерена была переходить к действительному предмету разговора. И деверь решил ей помочь.

— Ты с опаской смотришь на мои инструменты, — с улыбкой произнес он. — Уверяю тебя, тут нечего бояться. Врачебный осмотр — обычное дело, каждая женщина должна показываться по крайней мере два раза в год, особенно в пожилом возрасте. Ты ничего и не почувствуешь. Мои пациентки все в один голос говорят, что у меня очень нежные руки. — Он протянул к ней ладони, поворачивая их то одной, то другой стороной.

Матильда поглядела на него в упор и одной фразой положила конец этой двусмысленной беседе:

— Об этом в другой раз. Сейчас меня тревожит Энеа. Ты его давно видел?

— Да уж и не припомню когда.

— Как, он же недавно сдавал анализы! Неужели не зашел даже поздороваться?

— Нет, он сразу спустился в лабораторию. А результаты потом узнал от Мориджи.

— А ты ничего не путаешь?

Доно Монтерисполи пожал плечами. Что ж, если Матильде так нравится притворяться — ради Бога, он ей подыграет. Надо напрячься и вспомнить, когда племянник был у него в последний раз.

— А знаешь, ты права, пожалуй, что ко мне он тоже заходил. Как сейчас помню, он стоял возле этого самого шкафчика, где я только что тебя застал. Придется либо задвинуть его в угол, либо закрыть занавесками, а то он на пациентов наводит ужас.

Матильда вся подалась вперед.

— И как он тебе показался?

— Нормально. Немного рассеян, куда-то торопился. Да, еще, конечно, располнел очень. После сорока каждый лишний килограмм сокращает жизнь на год.

Матильда услышала в этих словах упрек и бросилась оправдываться.

— Уверяю тебя, дома он не объедается. Только первое, потом паровое или отварное мясо, зелень и фрукты. А когда он в городе, разве за ним уследишь?

— Сам должен понимать — не маленький. С диабетом не шутят. Если его не запускать, то можно жить спокойно, но стоит на короткое время перестать следить за собой, и хлопот не оберешься.

К неудовольствию Доно, они до прихода Мориджи продолжали рассуждать о диабете. Жажда, частое мочеиспускание и даже приступы необоснованной ярости — все это, по уверениям Доно, вписывалось в картину болезни. Однако есть и странные симптомы: повышенная мобильность и бессонница.

Полчаса промелькнули незаметно. Пришел Мориджи, худощавый молодой человек в халате, висевшем на нем как на пугале, и ничего нового к заключениям своего старшего коллеги не добавил.

Еще до полудня Матильда вернулась домой и с удивлением увидела сына, поджидавшего ее у ворот.

— Мама, плохие вести. Звонила Анджолина. По ее словам, в доме побывали воры. Нам надо ехать — посмотреть, что пропало, и заявить в полицию.

Матильда без лишних слов собралась, и они поехали. По дороге тоже разговаривали мало: Энеа всегда был крайне сосредоточен за рулем. Только после поворота на Поццолатико Матильда нарушила молчание:

— Меня еще ни разу в жизни не обворовывали. — Затем помолчала и добавила: — Наверное, с каждым это рано или поздно должно произойти.

— Анджолина так разволновалась, — заметил Энеа. — Ей почему-то не хотелось, чтоб ты узнала обо всем от Саверии, и она позвонила мне в контору. Муж, говорит, уж очень переживает — боится, что мы свалим всю вину на него.

Когда они проезжали мимо церкви Св. Марии-в-Импрунете, Матильда украдкой перекрестилась.

У ворот усадьбы их встретила семья управляющего в полном составе и двое арендаторов. Карабинеры уже осмотрели дом, сообщила Анджолина, и теперь ждут хозяев, чтобы получить полный список украденного.

— Они спрашивают, не было ли здесь за последнее время посторонних. — Она пристально поглядела на Энеа. — Но мы никого не видели, клянусь!

Мать и сын обошли все комнаты. В столовой дверцы буфетов были распахнуты, ящики выдвинуты; два даже валялись перевернутыми на полу. От столового серебра не осталось и чайной ложечки. Исчезли серебряные солонки, канделябры «Королева Анна», несколько сервизов, расшитые скатерти и салфетки, портативный телевизор, фотоаппарат, шкатулка с драгоценностями Матильды, что стояла на комоде в ее спальне: три золотые цепочки с медальонами, ожерелья из жемчуга и неаполитанских кораллов, старинная камея.

В помещение воры проникли через кухню, и, чтобы добраться до спален, они должны были пройти через картинную галерею, однако все картины были на месте. Нетронутой осталась и ценная коллекция музыкальных инструментов, разместившаяся в застекленных шкафах на веранде — туда, видимо, пришельцы не заглянули. Зато в комнате Энеа вдребезги разбили маленькое изящное бюро из туи с фарфоровыми дверцами.

Матильда и Энеа решили идти в участок пешком, как ни уговаривал управляющий довезти их на машине.

— Конечно, муж вас отвезет, — подхватила Анджолина. — Синьору Энеа в таком состоянии лучше не садиться за руль.

Для своих пятидесяти лет эта женщина выглядела просто превосходно: лицо без единой морщины, волосы черные, блестящие — и держалась она всегда прямо, с достоинством.

Матильда решительно отклонила предложение и двинулась напрямик через дубовую рощу. Каблуки ее туфель увязали в мокрых листьях. За спиной она слышала топот и тяжелое, прерывистое дыхание сына.

— Может, все-таки поедем на машине? — спросила она, охваченная внезапным раскаянием.

Энеа отрицательно помотал головой.

По дороге они основательно продрогли и еле дотащились до участка. Старший сержант был крайне удручен случившимся.

— Такого в наших местах сроду не было. Я просто уверен, что это нездешние. Причем непрофессиональные взломщики — сразу видно. Настоящих-то ценностей не тронули, а вынесли, что попалось под руку. Бьюсь об заклад — какие-нибудь наркоманы из города.

Матильда хотела было возразить, что у нее все вещи ценные, взять хотя бы украденное серебро, но сдержалась.

Карабинеры обязались поставить железные решетки на окна и двери и сделали с ее слов тщательную опись пропавших вещей.

— Мы их найдем, вот увидите, — пообещал сержант, правда, без особой уверенности.

Матильда крепилась изо всех сил, стараясь не выказывать горечи, которую ощущала в душе. Ее потрясла не столько сама потеря, сколько то, что осквернили ее дом. Точно такое же чувство она испытала несколько месяцев назад, когда к ней наведались полицейские.

Управляющий настоял, чтобы она и Энеа с ними отобедали. В недавно отремонтированном деревенском доме царили чистота и уют. Анджолина поставила на стол жареного кролика и тушенную с травами картошку. Матильда внимательно присматривалась к младшему сыну Козимо. Смуглый и крепкий, как молодой бычок, семнадцатилетний парень уже давно помогал отцу по хозяйству, а кроме того, учился на бухгалтера.

— А ты, Козимо, ничего такого не заметил? — спросила Матильда, едва притронувшись к еде. — Никого чужих здесь не было?

— Нет, синьора, я сразу бы сказал папе и сержанту, — ответил тот.

— Но, может, ты сам пригласил кого-нибудь из друзей? — не унималась Матильда. — В твоем возрасте легко попасть в сомнительную компанию.

Козимо резко вскинул голову.

— Нет, синьора. Я сюда никого не приглашал, и среди моих друзей воров нет.

Анджолина тут же встала на защиту сына:

— Прежде чем обвинять чужих друзей, неплохо бы подумать о своих. А в сомнительную компанию попадают в любом возрасте.

— Что вы хотите этим сказать?! — вспылила Матильда.

— Кому надо, тот поймет, — отрезала жена управляющего и, не проронив больше ни слова, ушла на кухню.

На пути во Флоренцию Матильда все никак не могла успокоиться:

— Нет, ты обратил внимание, как они оба на меня напустились — и сын и мать?! Неслыханная дерзость!

— А ты чего ожидала? Ведь ты же фактически обвинила Козимо в воровстве.

— Ничего подобного! — рассердилась Матильда. — У меня и в мыслях не было. Оно и видно, что у них рыльце в пушку. А я только задала вполне законный вопрос. Обокрали наш дом, а в чьи обязанности входит следить за сохранностью всех вещей?.. — Не получив ответа, она добавила: — Ты заметил, что у них два цветных телевизора? И мебель в гостиной новая. Откуда, интересно, они берут деньги?

— Да ты с ума сошла! — возмутился Энеа. — Они уже четыре поколения служат в нашем доме, и никогда ничего не пропадало.

— А ты что, поверил в каких-то мифических наркоманов?! — огрызнулась Матильда. — Теперь чуть что — сразу наркоманы. Нашли козлов отпущения! Да откуда им знать, наркоманам, про наше столовое серебро?!

Энеа промолчал, почел за лучшее не продолжать этот спор.

14

Саверия не вошла, а буквально ворвалась в дом, размахивая газетой. Крики женщины, выросшей на просторах Базиликаты, раздавались как трубный глас.

Окно в гостиной было открыто, и Матильда едва удержалась, чтобы не прервать эти вопли крепкой оплеухой.

— Ой, поглядите, синьора, здесь про вас и про синьора Энеа!

С некоторых пор газеты ассоциировались у Матильды только с убийствами юных парочек, и вот пожалуйста, час от часу не легче! Она вырвала у служанки газетный лист и судорожно скомкала его.

— Отправляйтесь на кухню! — проговорила она ледяным тоном.

Но Саверия была так возбуждена, что и не заметила гнева, горящего в глазах хозяйки.

— Что ж это делается! Так они еще раз воров на ваш дом наведут.

До Матильды наконец дошло, что речь идет о краже в Импрунете. Она села и дрожащими пальцами расправила на столе газету. В заметке говорилось о том, что после периода относительного спокойствия, вызванного повышенной бдительностью полиции, уголовные элементы опять оживились. Затем следовал отчет о событиях, довольно подробное описание как похищенных предметов, так и тех, что остались в целости, к примеру «художественных полотен». А в заключение несколько строчек о хозяевах: «вдове знаменитого на весь город хирурга» и «сорокадевятилетнем сыне, холостяке, служащем в нотариальной конторе».

Матильда вгляделась в две фотографии, помещенные под статьей: дом в Импрунете и Энеа. Она не сразу узнала сына в молодом человеке, изображенном на снимке. Странно, откуда взялась эта фотография. Потом вспомнила: снимали во время соревнований по стрельбе из пистолета, где Энеа получил приз. Она похолодела от страха: теперь те двое полицейских увидят фотографию и снова к нему прицепятся. Саверия тоже испугалась при виде ее смертельно побелевшего лица.

— Ой, синьора, что с вами? Вам плохо?

Матильда резко поднялась со стула, вышла и заперлась у себя в спальне.

Саверии еще не случалось видеть хозяйку в таком состоянии. Конечно, ограбления и статьи в газете довольно, чтобы разнервничаться, но все же, решила она, лучше сообщить синьору Энеа.

Тот примчался домой на такси, предварительно пообещав Андреино Коламеле сразу же по приезде позвонить и рассказать, что с матерью. Матильда лежала на кровати, одетая, даже в туфлях.

— Мама, что случилось? — спросил он, присаживаясь на край кровати.

Матильда так удивилась, увидев его, что какое-то время не отвечала.

— Что ты, мама? — взволнованно повторял Энеа. — Может, я позвоню дяде Доно?

— Да нет, зачем? Со мной все в порядке. Немного болит живот, и все. Тебя, наверно, эта полоумная Саверия вызвала?

Энеа недоверчиво покачал головой. В последнее время мать выглядит как-то странно. Потухший взгляд, страдальческое выражение лица — прежде этого не было. Он виноват, совсем о ней не заботится.

— Энеа, ты видел газету?

— Еще бы. В конторе только и разговоров что о нас. Все надо мной подшучивают из-за той старой фотографии.

В голосе его послышалась грусть, и Матильда живо представила себе, каковы были эти шутки.

— А я, наоборот, растрогалась. — Она погладила его руку и слегка пожала ее, когда увидела, что он не отстранился. — Помнишь, как мы были счастливы?

— Счастливы?

— Конечно. У нас была семья, и вся жизнь впереди, и… отец был с нами.

У Матильды вначале и в мыслях не было пускаться в задушевные беседы, но сын сидел рядом, и она чувствовала, что он не оборвет ее, как обычно, и не хотелось упускать эти мгновения.

— А теперь мы одиноки и беззащитны. Никто не поддержит, не поможет, если вдруг оступимся.

— С чего бы нам оступаться? — добродушно улыбнулся Энеа.

— Порой сам этого не замечаешь. — Матильда сознавала, что ходит вокруг да около, не решаясь напрямик задать мучившие ее вопросы. — Ты будешь смеяться, но с недавних пор я снова вижу тебя ребенком, которому нужна защита, а я не в силах предоставить тебе ее.

— Так было всегда, мама. — Энеа вдруг понял, как она постарела, и рассмеялся, чтобы не выдать своего волнения. — Ты вечно стремилась меня опекать.

— Если бы все было так просто! — вздохнула Матильда. — Знаешь, эта фотография напомнила мне те летние дни в Импрунете, когда мы носились по саду наперегонки, собирали цветы, принимали гостей. Помнишь, как людно у нас было всегда? А твой отец… он то и дело хвастался, что ты умеешь разрезать курицу, как настоящий хирург, и что в стрельбе из пистолета тебе нет равных.

— Может, вы и были счастливы, — сказал Энеа, медленно высвобождая руку из пальцев матери. — Но для меня все ваши друзья были чужими. И когда папа выставлял меня перед ними напоказ, я чувствовал себя не в своей тарелке.

— Ты ведь уже давно не стрелял, правда? — тихо спросила Матильда. И, не дождавшись ответа, прибавила: — А куда делся папин револьвер?

— Где-то лежит.

— Как, разве ты не носил его в полицию?

— Носил, конечно.

— Его нужно держать смазанным, а то заржавеет. — Она еще немного помолчала, собираясь с духом. — Ты ведь его больше не брал в руки, а, Энеа?

— Зачем? Чтобы пустить себе пулю в лоб?

Энеа позвонил нотариусу сообщить о здоровье матери и отпросился на весь день, чтобы побыть с ней. Но вместо этого отправился искать Нанду. У него появилось подозрение, что именно она навела воров на Импрунету, и он хотел его рассеять, поговорив с ней. Теперь он раскаивался, что взял Нанду с собой, когда отвозил копию Аббати, но ведь они зашли всего на несколько минут, даже мотор машины оставили невыключенным.

С того дня, как у него пропали деньги, он себе поклялся, что бросит ее. Надо же, до чего докатилась — ворует у него! Пусть он сам виноват: оставил деньги на столе, когда вышел за сигаретами, — но все равно это уж слишком! Мысль о том, что Нанда могла залезть в сумку, даже не пришла ему в голову.

Он преисполнился такой решимости порвать с нею, что даже начал размышлять над конкретной проблемой: что делать с квартирой на улице Ренаи, которую Нанда, видимо, намерена превратить в притон. И хотя у него нет даже ключей, хозяева все равно возложат ответственность на квартиросъемщика. Нет, надо непременно поговорить с Нандой и раз и навсегда поставить свои условия. А то, что произошло в Импрунете, станет для этого поводом.

Время близилось к полудню: Нанда наверняка еще в постели. Ну и прекрасно, он с порога ей все и выложит. Пусть больше не рассчитывает на его мягкосердечие. Ей нравится ее компания — ну и на здоровье, а он из другого теста. Бедняга Маццакане предостерегал его и был прав; теперь он пойдет и перед ним извинится. Но Нанде про это ни гугу, а то, чего доброго, устроит бывшему мужу сцену, как она умеет.

На звонок в дверь никто не ответил; сперва Энеа решил, что она просто не хочет открывать. Он долго звонил, стучал, выкрикивал какие-то угрозы и наконец убедился, что ее действительно нет дома. Ну конечно, чует кошка, чье мясо съела! Наверняка прячется где-нибудь, опасаясь объяснений.

Энеа до вечера бродил по улицам, не чувствуя усталости и голода, не замечая людей, посылавших проклятия вслед этому неуклюжему верзиле.

На улице Винья-Веккья он встретил одного антиквара, клиента Коламеле, который вел долгую тяжбу из-за наследства. Денег у него и у самого было предостаточно, но эта часть имущества, по его утверждению, вопрос принципа. Увидев Энеа, он тут же схватил его за пуговицу и начал лить грязь на двоюродных братьев и сестер. Энеа не дослушал, высвободился и пошел прочь. Его собеседник какое-то время стоял столбом, затем двинулся дальше, твердо решив пожаловаться нотариусу на такую дерзость.

А Энеа все продолжал внимательно обследовать места вероятного появления Нанды и ее дружков. Улицы эти были хорошо ему знакомы, ведь он сам не раз искал здесь «толкачей». Если встретит сейчас хоть одного из них, то обязательно узнает что-либо о Нанде. Но вместо этого наткнулся на бывшего однокашника, Никколо Д’Америко; у того было неподалеку агентство по торговле недвижимостью.

— О-о, Энеа! — радостно воскликнул он. — А у меня для тебя хорошие вести. Ты ведь, кажется, интересовался квартирой? Так у меня есть на примете одна — четырехкомнатная, с террасой, на набережной Торриджани. Просто конфетка, можешь мне поверить!

Энеа рассеянно посмотрел на него и продолжал озираться по сторонам. Никколо сперва немного опешил, а потом его осенило: ведь того недавно обокрали! Попытался исправиться.

— Ой, извини, я читал, какие у тебя неприятности. Очень, очень тебе сочувствую…

Энеа и с ним расстался, не попрощавшись, отчего Никколо подумал, что кража, наверно, серьезней, чем о ней говорят.

Пробило пять. Энеа уже еле передвигал ноги, однако и не думал останавливаться. Плохо соображая, куда идет, а больше повинуясь инстинкту, очутился он у здания вокзала. Это был еще один пункт сбора наркоманов и «толкачей», которые на всякий случай запасались билетом до ближайшей станции.

Он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Двое парней — руки в карманах полотняных штанов, наглухо застегнутые куртки из кожзаменителя, — прислонившись к стене, с любопытством его разглядывали. Когда он обратил на них внимание, один толкнул другого локтем, и оба поспешно скрылись. Усталость помешала Энеа узнать их: типы из компании Нанды.

Он вошел в зал ожидания второго класса, но не сразу увидел Нанду. Она сама помахала ему издали. Энеа подошел и тяжело опустился на скамью рядом с ней, уронив руки между колен.

— Мне уже сказали, что ты здесь, — проговорила она. — Я могла бы сбежать, если б захотела. Ты сердишься, да?

Но он почувствовал такую радость и облегчение от встречи с ней, что решил отложить разговоры на потом. Только повернул голову и оглядел ее всю. Вид неважнецкий: бледная, волосы немытые, непрерывно почесывается — то под мышкой, то в паху.

— Бог знает, во что ты опять превратилась! — сказал он с такой нежностью, что у Нанды защемило сердце.

— Знаешь, я устала от твоих нравоучений! — с притворным раздражением откликнулась она.

Несмотря на холод, девушка была в одной только голубой футболке с круглым вырезом; под тканью топорщились маленькие груди. С левой стороны на футболке была криво приколота камея Матильды.

— Господи, только не это! — пробормотал Энеа и протянул руку, чтобы отстегнуть брошь.

15

Энеа нервно расхаживал по тесной мастерской Джорджа Локриджа. Он вошел всего несколько минут назад и уже чувствовал себя как в клетке. Без дела он секунды не мог усидеть на месте.

Помещение было узкое, длинное, доверху забитое всяким хламом. Статуэтки, светильники, позолоченные и черные рамы всех форм и размеров громоздились вдоль стен, и казалось, не одна, так другая куча вот-вот рухнет. У посетителей при виде этого добра возникало обманчивое ощущение, что здесь за сущие гроши они смогут откопать великое произведение искусства.

К Локриджу наведывались как богатые коллекционеры, так и голоштанная молодежь. Первые — в поисках какой-нибудь антикварной редкости, вторые — в надежде приобрести по дешевке что-либо из мебели, к примеру источенный жучком комод или ночной столик, которые помогут создать в доме атмосферу старины и роскоши. Потом деревянные поверхности тщательно отполировывались, покрывались лаком, на полках расставлялись выщербленные вазы, эмалированные блюда, фарфоровые амурчики и медные канделябры, но результат — все то же убожество.

У англичанина был просто талант сбывать рухлядь, даже не упоминая, принадлежит она к антиквариату или нет. Он умел очень ловко привлечь внимание клиента, скажем, к ампирному трюмо и при этом заметить вскользь, что, будь у него силы, сам бы отреставрировал и отправил на выставку в музей. Но поскольку годы уж не те, он постарел, обленился, то уступит за ту цену, по какой вещь ему досталась. И называл сумму, по крайней мере раз в десять превышающую реальную стоимость. Причем никаких скидок не допускал.

В тот день перед обедом в лавке появился элегантный сухопарый человек — наверняка приезжий антиквар. Стал перебирать рамы, подносил их к свету, разглядывал со всех сторон и при этом сохранял на лице брезгливо-скучающее выражение.

Англичанин искоса наблюдал за ним, наверное, минут двадцать и наконец не вытерпел:

— Кто не способен ценить прекрасное, — сказал он, обращаясь якобы к Энеа, — лучше бы подыскал себе другое занятие, а в искусство не лез.

Предполагалось, что покупатель как-то отреагирует, но тот и ухом не повел. Спокойно выбрал три довольно скромные рамки и предстал перед владельцем с бумажником в руке. Заплатил, не торгуясь, но последнее слово все же оставил за собой.

— Прекрасное не только ценить, но и продавать надо умеючи, — глубокомысленно изрек он.

После его ухода Локридж сказал Энеа, что первая половина дня выдалась удачной, и по этому случаю пригласил его на обед к «Джино»: там только постоянные клиенты и выбор блюд небольшой, зато готовят вкусно.

С тех пор как Лука бросил его ради молодого американского хореографа, Локридж совсем одряхлел и голос у него стал тонкий и жалобный, как у девушки. Вечно плакался, сетовал на свою злосчастную судьбу и чувствительное сердце и от одиночества, казалось, еще сильнее привязался к Энеа. Теперь он искал его общества, даже когда у того не было нужды «уступать» картины. Чутье подсказывало ему, что Энеа тоже одинок, и притом основательно запутался.

— Тебе, как я погляжу, деньги уже не нужны, — заметил Джордж, когда они уселись за столик в самом углу.

Энеа смущенно огляделся. Заведение довольно убогое: обшарпанные стены, скатерти в клетку. Да и публика соответствующая: в основном лавочники из тех, кто не привык обедать дома. На закуску англичанин заказал им по толстому ломтю ливерной колбасы, которую официант шмякнул перед ними на обрывках желтой бумаги, в какую прежде мясники заворачивали товар.

— Так ведь я тоже теперь свободен, — ответил Энеа, с сомнением глядя на колбасу.

Англичанин же без лишних размышлений запихнул кусок в рот и стал аккуратно жевать, чтоб ненароком не повредить вставные зубы.

— Какая там свобода! Не свобода это, а одиночество. Лучше любой компромисс, только бы не быть одному. Терпи, терпи, мой друг! Останешься один — будешь страдать еще больше.

Энеа с тоской посмотрел на него.

— Даже когда человек, который рядом, превращает тебя в тряпку, чтоб вытирать ноги?

— Даже если он вывернет тебя наизнанку — все равно терпи.

Каламбрина изо всех сил барабанила в стеклянную дверь кухни, пытаясь достучаться до Матильды. Ей мешали многочисленные свертки и пакеты; шерстяной берет сбился на одно ухо.

— Ну и ну! Полчаса держишь меня на улице! — напустилась она на подругу, предварительно чмокнув ее в щеку.

Зажатый под мышкой журнал выскользнул на пол; когда Каламбрина нагнулась за ним, выронила голубой пакет. Отдуваясь, она свалила все на стол, и Матильда помогла ей разобрать покупки.

— Я только сегодня утром узнала, что тебя обокрали, —затараторила гостья. — Нас не было в городе, я вернулась — и сразу по магазинам, а то в доме шаром покати. Ты почему мне не позвонила?

— Потому что вас не было в городе, — с легкой досадой ответила Матильда.

Каламбрина явилась совсем некстати: сейчас начнет расспрашивать, что да как да почему, и наверняка еще станет защищать управляющего и его семейство.

Однако, к ее удивлению, Каламбрина заключила обратное:

— Это как пить дать кто-то из своих. Эта твоя Анджолина никогда мне не нравилась. А-а, привет, Саверия!

Матильда только теперь заметила Саверию, вошедшую в дом с объемистым свертком. Какое-то время она недоуменно глядела на прислугу, пока не вспомнила, что послала ее в химчистку забрать серый костюм Энеа. Саверия стояла неподвижно и на вытянутых руках, словно младенца, держала длинный бумажный сверток.

— Ну что вы встали? Отнесите в комнату синьора Энеа, — нетерпеливо приказала Матильда.

Но служанка не уходила, и Матильда поняла, что у нее опять неприятные вести.

— Идите, Саверия, вы что, оглохли? — Она никак не хотела, чтоб Саверия выкладывала все в присутствии Каламбрины.

Женщина аккуратно положила сверток с костюмом на мраморную полку, засунула руку в карман, вынула и протянула что-то Матильде на раскрытой ладони.

— В химчистке сказали, это ваше. Приемщица нашла в кармане костюма.

Матильда не сдвинулась с места: она узнала свою камею.

— Со мной так часто бывает, — вмешалась Каламбрина. — Вечно что-нибудь забываю в карманах. К счастью, не перевелись еще честные люди.

Матильда, как в замедленной съемке, взяла камею с ладони Саверии. Ни та ни другая не отвели взгляда.

В тот вечер Матильда надела черный шерстяной пиджак и приколола камею на лацкан. Когда Энеа вошел в столовую, она встретила его стоя, вцепившись руками в спинку стула. Целый день она строила догадки по поводу случившегося, но ни одна не показалась ей достаточно убедительной. Энеа остановился у стола, дожидаясь, пока мать сядет, но та продолжала стоять, гордо выпрямившись и пристально глядя ему в глаза.

— Кто-то должен прийти к ужину? — спросил Энеа, кивнув на ее костюм. И тут увидел камею.

— Нет, это ты должен объясниться, — произнесла Матильда заранее заготовленную фразу.

Энеа помолчал, затем ответил с холодным достоинством:

— Если ты хочешь, чтоб я солгал, мама, то могу рассказать, что нашел ее на полу в Импрунете, когда мы туда ездили, и машинально сунул в карман.

— Я не хочу, чтобы ты лгал. Я устала от лжи. Мне нужно, чтоб ты сказал правду, какой бы она ни была.

Ей казалось, что пауза будет длиться вечно. Наконец Энеа выдавил из себя:

— Я бы сказал правду, но, боюсь, ты меня не поймешь.

Когда Энеа первый раз привез Нанду в загородный дом Джорджа, то был просто ошарашен ее реакцией.

— Ой, как здорово! Мне здесь нравится! — Она побегала по двору, влетела в дом и, скрестив ноги, уселась на полу перед зажженным камином.

Берлога Джорджа помещалась на первом этаже старого крестьянского дома в Понте-а-Эма, местечке, расположенном слишком близко от автострады, чтобы называться деревней, но слишком маленьком, чтобы считаться городом. Других жильцов, кроме Локриджа, в доме не было; весь верхний этаж занимал склад мебельной фабрики, хозяева которой сдали нижний англичанину только за то, что он как бы взял на себя обязанности ночного сторожа.

— А чем тебе тут так уж нравится? — спросил Энеа Нанду.

— Не знаю… здесь свободно.

Джордж сказал, что всегда будет рад видеть их у себя, и они зачастили по выходным в Понте-а-Эма. Англичанин и правда принимал их очень радушно, угощал чаем, вскипяченным на маленькой электрической плитке. Энеа почти не выходил из комнаты — все больше сидел на церковной скамье, заменявшей диван, — а Нанда в хорошую погоду слонялась по двору; когда же набегали тучи, свертывалась калачиком у камина и задумчиво смотрела на огонь.

— Ты не думай, что я совсем совесть потеряла, — сказала она однажды Энеа, вытащив его на прогулку после грозы. — Тебе трудно это понять, но я, ей-Богу, раскаиваюсь, оттого что такой уродилась. Наверно, лучше б мне вообще на свет не появляться.

Шли недели. Англичанин проявлял к девушке поистине отеческую заботу. Ворчал, что плохо ест, что легко одевается, укутывал худенькие плечи своими старыми свитерами.

— Эх ты, худоба, худоба! — приговаривал он. — Ну куда это годится — кожа да кости!

Комнату делила на две части китайская ширма, а за ней громоздилась латунная двуспальная кровать. На стенах висело несколько картин без рамок, но среди них ни одного пейзажа Локриджа (он уверял, что последнюю работу продал лет двадцать назад). Теперь мастерская, где он творил свои копии, была здесь же, в этой комнате, но Энеа с Нандой он туда не допускал, отгораживаясь от них ширмой.

Впрочем, Нанда к этому и не стремилась; ее, казалось, ничто не интересовало, лишь однажды по фразе, брошенной вскользь, Энеа понял, что она отлично знает, чем они с Локриджем занимаются:

— А скажите, у нас классная троица — наркоманка, гомик и кастрат. Да к тому еще и ворюги. — Потом вдруг погрустнела и добавила: — Вы двое хоть пожили, а я… — И вскоре уснула на кровати Джорджа, свернувшись клубочком.

Англичанин подал Энеа эмалированную кружку с чаем и сел рядом на скамье.

— Конечно, так долго продолжаться не может, но только благодаря ей мы и живем. А вот уйдет она от нас, с чем останемся? Ни с чем.

Матильда не ложилась до часу — ждала сына. Потом пошла в спальню, разделась, взяла с ночного столика книгу (уже месяц она не могла продвинуться дальше пятидесятой страницы), открыла ее и невидящим взглядом уставилась на строчки.

От сильного ветра скрипели жалюзи, стучали в окна ветки деревьев. Матильда подумала, что завтра весь сад будет засыпан листьями. И очень удивилась этой мысли.

Энеа стоял лицом к стене, упершись ладонями в шероховатую поверхность, а двое полицейских быстро ощупывали его карманы и ноги с внутренней стороны бедер. Он был растерян, но страха не испытывал. В этом глухом районе он очутился, отправившись на поиски героина для Нанды. Но едва они обменялись «ценностями» с «толкачом», как в темноте вспыхнули слепящие фары, высветив каждый уголок переулка до самого конца, где дорогу перекрывал грузовик.

— Тсс! — шепнул ему «толкач», которого тоже поставили к стене лицом. — Это не на нас облава. Я с ними сам разберусь, а ты знай помалкивай.

Полицейский взял Энеа за плечи и подтолкнул к фургону. Но тут раздался вопль «толкача»:

— А меня за что?! Я чист! Вы же ничего не нашли!

— Как это не нашли? — пробасил полицейский. — А деньги? Откуда они у тебя?

— Мало ли откуда. Долг мне вернули. Нет такого закона, чтоб за деньги сажать.

Энеа вертел головой и, казалось, все еще не мог понять, что происходит. И вдруг почувствовал в правом кармане руку «толкача».

— Ну вот, теперь и ты чист.

— Спасибо, — прошептал Энеа.

В фургоне уже было полно людей, взятых во время прочесывания района. Казалось, они все друг друга знают.

— Что головы повесили, приятели? — раздался голос из угла. — Ночка в квестуре — впервой ли нам?

— Оккибелли, — обратился к нему «толкач», — ты, старая лиса, всегда все знаешь! Ну наведи ты фараонов на след этого сучьего потроха, Богом тебя прошу! Мы хоть вздохнем свободно.

Энеа очутился между стариком, от которого вовсю разило перегаром, и проституткой, кутавшейся в пиджак с длинным ворсом.

— Ого, ну и гардероб! — воскликнула она, окинув взглядом Энеа. — Бьюсь об заклад, он положил бы маньяка на обе лопатки!

— Ну хватит, хватит, — сказал один из сопровождавших полицейских. — Раскудахтались, ровно куры на насесте.

— Слушай, ты, — обратился к нему тот, кого назвали Оккибелли, — неужели думаешь, от нас будет какой-то прок? Да если б кто из наших хоть что-нибудь знал, то сам бы на всех парусах к вам мчался. Ведь кто от этого скота больше всех страдает — мы!

— Заткнись! — прикрикнул на него полицейский.

Энеа почти не слушал всех этих разговоров и не чувствовал ветра, задувавшего внутрь фургона. Он думал о Нанде, поджидавшей его с товаром. С одной стороны, хорошо, что он не пустил ее на улицу, а пошел сам. За себя Энеа ничуть не беспокоился. В худшем случае продержат до утра и отпустят. Вот если бы у него нашли наркотик, тогда бы он так просто не отделался: поди докажи, что купил для себя, ведь у них, наверно, все наркоманы наперечет. Но если его все же задержат, то что будет с Нандой? Не натворила бы чего, уже больше часа назад она была вся дерганая, а теперь, когда его так долго нет, с нее станется тоже выйти и попасть в облаву.

Их выгрузили у входа в квестуру и затолкали в большое, но уже переполненное помещение. Люди сидели на полу, некоторые дремали, свесив голову. Каждые пять минут входил полицейский и кого-нибудь уводил на допрос. При таких темпах до него очередь дойдет часа через три, не меньше. Но, как ни странно, он ошибся. Полицейский сразу заприметил его огромную, неуклюжую фигуру и велел следовать за ним.

В кабинете, стены которого были выкрашены в ядовито-зеленый цвет, сидел за столом человек лет пятидесяти. Рядом за столиком поменьше какой-то парень строчил на пишущей машинке. Следователь поднял голову:

— А этого зачем привели?

— Да шлялся по улицам.

— Приводы, судимости есть? — обратился он к Энеа.

— Приводы? Вы имеете в виду в полицию? Нет.

— Нашли у него что-нибудь? — повернулся следователь к подчиненному.

— Ничего.

— Проверьте документы и отпустите.

Матильда сидела на кровати; ночник она так и не выключила. Почти три, а Энеа все еще не вернулся. Снова взяла книгу, раскрыв, поднесла к глазам, но тут же положила обратно. В который раз взглянула на циферблат будильника. Ветер не утихает. Матильда спросила себя: а вдруг он уже пришел, только она не услышала шагов за шумом ветра?

Но в комнатах над оранжереей и во всем доме царила тишина. Когда зазвонил телефон, звук донесся очень отчетливо, словно сигнал тревоги. Даже халата не накинув, она устремилась в гостиную.

— Алло? Матильда Монтерисполи слушает. — Последние слова вырвались непроизвольно.

— Можно Энеа? — спросил странно надтреснутый женский голос.

— Алло? — повторила Матильда. — Кто говорит?

— Можно Энеа? — Голос стал чуть громче.

— Энеа нет дома. А с кем имею честь, простите?

Ответом ей были короткие гудки в трубке.

Парень вдруг весь передернулся, обхватив себя руками за плечи, и начал сползать вдоль стены на пол из мраморной плитки. Энеа достаточно было секунду посмотреть на него, чтобы узнать знакомые симптомы. Сейчас откроется рвота, и в комнате невозможно будет находиться. Он подошел к полицейскому, стоявшему спиной к ним на пороге кабинета.

— Синьору плохо. — И кивнул на парня.

Все вдруг замолчали, глядя в их сторону. Полицейский приблизился к парню, поднял его за ворот рубашки, хорошенько встряхнул.

— Пошел вон! — Затем повернулся к Энеа: — Вы все еще здесь? С вами закончили, неясно, что ли?

Энеа спросил, можно ли вызвать такси, и полицейский показал на телефон-автомат в конце коридора.

Он поехал на улицу Ренаи, будучи почти уверен, что не застанет Нанду. Велел водителю подождать и, когда на долгие звонки никто не ответил, отправился восвояси.

16

На заднем сиденье машины влюбленная парочка. Ей восемнадцать, ему — двадцать три. Они целуются, перешептываются, смеются. Девушка сбросила джинсы, теперь снимает блузку и лифчик.

Местечко называется Боскетта. Пахнет клевером и свежескошенным сеном. Машина стоит на извилистой тропинке и с обеих сторон зажата глухим кустарником. Все вокруг тонет в кромешной тьме новолуния.

Огромная тень продирается сквозь кусты к правому окошку. Уперев дуло в закрытое стекло, нажимает на курок. Первая пуля бьет парню в ухо, три следующие — в грудь. Но он очень живуч: скрючился на сиденье и кричит истошным голосом, истекая кровью.

А тот опять стреляет, хотя судорожные движения жертвы и затрудняют прицел. На этот раз пуля зацепила джинсы, висящие на спинке переднего сиденья. Парень как будто доходит; во рту у него клокочет кровавая пена.

Убедившись, что с ним покончено, убийца чуть поводит стволом револьвера — целится в девушку. Один-единственный выстрел — и пуля, скользнув по руке, поднятой в тщетной попытке заслониться, разворотила девице челюсть.

Человек, ломая кусты, открывает дверцу, наклоняется внутрь. Тело юноши сводит предсмертная дрожь, но нападающий все-таки вытаскивает лезвие и несколько раз вонзает его в теплую плоть. Сначала с яростью, потом все слабее (видно, уже выдохся).

Наконец он решает, что можно заняться девушкой. Взяв ее под мышки, вытягивает наружу. На ней только трусики да на шее и запястьях позвякивают цепочки и браслеты.

Человек с трудом передвигается в тесном пространстве между автомобилем и стеной из веток, но продолжает тащить девушку, спиной проделывая проход в кустарнике. Пятясь, доходит до клеверного поля. Осторожно опускает на землю безжизненное тело, выпрямляется во весь рост, воздевает руки вверх, к черному небу, снова наклоняется, заносит нож.

Резко опускает и поднимает руку. Дважды лезвие погружается в голову жертвы, затем одним ударом распарывает легкую ткань трусиков.

Теперь убийца начинает препарировать труп: семь надрезов на левой груди, одно круговое движение, в результате чего полностью удален правый сосок. Потрошитель осторожно кладет его на траву рядом с телом и начинает прочерчивать линию лобка — вниз к промежности, в форме буквы «U». Вдруг кисть дергается и отхватывает лоскут кожи.

Рука шарит по траве, ища отрезанный сосок. Впервые убийца берет что-то на память о содеянном и с победным кличем удаляется по росистому клеверу.

В ночь двойного убийства в Боскетте Матильда легла довольно рано. О новолунии она опять забыла. Энеа уединился в своих комнатах: должно быть, читал, судя по тому, какая стояла тишина.

В последнее время отношения между ними странным образом изменились. Энеа даже снизошел до отчетов о своих действиях; в его объяснениях было много недомолвок и несоответствий, но все же они свидетельствовали о том, что он щадит ее чувства. О камее больше не было произнесено ни слова, зато в ту ночь, когда он вернулся почти в четыре утра и увидел в спальне Матильды свет, он открыл дверь и прямо с порога объявил:

— Ты представить себе не можешь, что со мной произошло. — Он прошел и, повинуясь знаку Матильды, тяжело опустился на край кровати. — Я выходил из кино и попал в полицейскую облаву. Меня привезли в участок вместе с проститутками, сутенерами и прочим сбродом. Среди них есть совсем дети.

У Матильды внутри будто все оборвалось. Но, взглянув сыну в глаза, она почувствовала, что он и сам обескуражен. Может, в самом деле ошибка полиции?..

— Нам с тобой этот мир неведом, но он есть, он существует в ночном городе, — продолжал Энеа. — Знаешь, что меня больше всего поразило? Все эти люди не просто знакомы, а близки друг другу по духу. В том числе и полицейские.

Несколько дней спустя он соизволил дать объяснение своим отлучкам в выходные. У него якобы под Флоренцией живет друг (имени не назвал) и ему очень нравится у него гостить, потому что «там свободно».

Матильда спросила, отчего же он тогда не ездит в Импрунету, ведь раньше ему там нравилось.

— Это совсем не то, — покачал головой Энеа. — Мой друг живет в крестьянском доме, и рядом гумно… — Он так посмотрел на нее, словно ждал, что она поймет.

В вечер убийства по телевизору показывали довольно смешную комедию. Когда фильм закончился, Матильда потушила свет, легла и заснула, не успев даже прочесть до конца молитву. Но сон ее был неглубоким. Энеа наверху отодвинул стул, и она, вздрогнув, открыла глаза.

На ощупь отыскала будильник и, щурясь, посмотрела на светящиеся стрелки.

Десять минут первого.

Как странно! Ей казалось, она проспала всю ночь. Поднесла часы к уху: может, остановились? Нет, будильник мерно тикал. Отчего же она так внезапно проснулась?

Ах да, пришел Энеа.

Будильник так и остался в руке. Матильда подняла голову, стала прислушиваться. Он снова открыл дверь кабинета, спускается по лестнице. Как всегда, медленно переставляет ноги, прежде чем перенести на них тяжесть тела. Дверь на кухню отворилась почти бесшумно. Но Матильда уже изучила каждое движение сына, и ей не нужно было угадывать, где он сейчас. Вот он вышел в коридор из маленькой гостиной, вот едва слышно шаркнул по коврику перед комнатой матери, а теперь выскользнул через главный вход на аллейку. Как ни старается, а гравий все равно хрустит.

Матильда сбросила простыню и, сжав на горле воротничок ситцевой рубашки, стала у окна. Сквозь планки жалюзи ей были видны только ноги Энеа — словно две большие колонны перед воротами. Он почему-то очень долго там стоял, и Матильда про себя молилась, чтобы передумал, не ходил, куда собрался. И уже когда ей показалось, что молитва услышана, ворота вдруг застонали, открываясь, и ноги двинулись по направлению к городу.

Матильда вернулась в постель, в темноте облокотилась на спинку кровати орехового дерева. В горестных мыслях она потеряла счет времени, и когда на аллейке снова раздались шаги, за окном уже светало.

Энеа сразу поднялся на второй этаж, уже не заботясь о том, что наделает шума. Какой-то нетяжелый металлический предмет выскользнул у него из рук и упал на пол.

Будильник показывал только половину восьмого, а Матильда была уже одета. В восемь Энеа появился в столовой. Она взглянула и ужаснулась: воспаленные глаза, ввалившиеся щеки, сидит, тупо уставившись в чашку с молоком. За все время не произнес ни слова, лишь на пороге пробормотал что-то вроде прощания.

На сей раз она твердо решила осуществить свое намерение и подняться в комнаты над оранжереей. Она сделает это сразу после ухода Саверии, до того как сын вернется к ужину.

Комнаты над оранжереей не давали ей покоя с того дня, когда их посетили Локридж и его дружок. Наверняка, думала Матильда, тут дело нечисто. Теперь все детали обстановки приобрели в ее воображении искаженно-устрашающий вид. Стол рисовался ей длинной корабельной палубой, теряющейся в перспективе, груда книг на полках — высокой и узкой бойницей, сквозь которую Энеа пролезает с трудом; даже скопившаяся повсюду пыль представлялась липкой и противной на ощупь.

Весь день она собиралась с духом перед предстоящим вторжением. Часов около пяти Саверия, буравя ее своими черными глазками, спросила, не нужно ли чего-нибудь. Матильда велела ей сварить кофе, но даже не притронулась к нему.

Наконец она отпустила прислугу. На улице быстро темнело, как будто на мир спускалась свинцовая завеса. Матильда поднялась, заперла оба входа, причем в парадной двери оставила ключ, чтобы Энеа, если придет пораньше, не смог сразу открыть.

Затем сняла с гвоздя висевшие на буфете ключи от верхних комнат и решительно направилась по коридору к лестнице. Вставила в скважину ключ побольше; замок едва слышно щелкнул (Энеа его часто смазывал), и дверь мягко отворилась.

Так уж повелось в доме, что эта дверь всегда была заперта. Зимой — чтоб не студить помещение, весной и летом — от сквозняков. Когда же Энеа, словно огромный муравей, обосновался над оранжереей, перетащив туда все вещи, то и он не нарушил этой традиции: должно быть, оберегал свое логово от посторонних глаз.

Широкий лестничный пролет был огражден чугунной решеткой. Едва Матильда, щелкнув выключателем, зажгла хрустальную люстру, на черных перилах заиграли световые блики. Она поднялась по ступенькам к еще одной двери, над которой висела картина, изображавшая развалины замка в окружении темных, густых деревьев. Дверь Матильда отперла вторым ключом.

И вошла в кабинет Энеа.

Несмотря на то что она была в доме одна, ее не покидало чувство опасности, как будто кто-то мог внезапно напасть сзади. Поэтому она поспешила зажечь настольную лампу под абажуром из гофрированного шелка в форме цветка. Следуя за дугой света, Матильда обвела взглядом мебель, стопки книг на полках, вороха бумаги.

Энеа обставил кабинет по своему вкусу, и Матильда, как ни пыталась, не могла уловить в этом хоть какую-нибудь логику. К примеру, письменный стол напоминал прямоугольную деревенскую квашню из некрашеного дерева, и его не спасало даже то, что это пятнадцатый век. И разительным контрастом этой неуклюжей громадине было самшитовое кресло работы Андреа Брустолона с лакированными подлокотниками, напоминавшими сучковатые ветви деревьев, — их подпирали изящные фигурки амуров. Кроме кресла бумагами и книгами не был завален только антикварный столик из дуба, инкрустированного березой, на шести сужающихся кверху ножках. По рассказам, этот столик попал в дом Монтерисполи еще в начале прошлого века.

Матильда мешкала, не решаясь перевести взгляд на высокий мольберт, который, словно человеческая тень, возвышался сразу же за аркой света. В конце концов набралась смелости и подошла. Рисунок, так возмутивший ее в прошлый раз, исчез.

Вздохнув, она проследовала в мастерскую. Здесь царил идеальный порядок, как в операционной. Это впечатление дополняли ненавистные ей люминесцентные лампы на потолке. Никелированные краны мраморной раковины сверкали холодным блеском и были надежно завернуты. Многочисленные инструменты — шильца, перочинные ножи, буравчики — были аккуратно разложены рукой невидимого хирурга. Лобзики, стамески и прочие инструменты висели строго по размеру на крючках, вбитых в стену над рабочим верстаком. А его поверхность также поражала чистотой: ни стружки, ни щепок. Лишь небрежно брошенный на спинку стула бежевый бархатный халат и забытые посреди комнаты тапочки напоминали о человеческом присутствии.

Матильда зажгла свет и замерла на пороге. На самом краю верстака стояла вырезанная из красного дерева голова молодой женщины с распущенными по плечам волосами и худым страдальческим лицом. Черты были едва обозначены, а вот волосы вырезаны на удивление тщательно, точно живые. Именно по волосам и можно было судить о том, что женщина очень молода.

Пустые глазницы напомнили Матильде женскую головку Адольфа Вильда, что стояла на комоде в ее комнате. Но если та женщина была изображена смеющейся, то лицо, вырезанное Энеа, казалось, искажено предсмертным криком.

Остальные работы были свалены в открытый сундук, занимавший целый угол мастерской. Изящные амфоры, украшенные цветочным орнаментом, вперемешку с маленькими быстрогривыми лошадками, впряженными в плуг быками, ангелочками, зацепившимися нимбом за ветвистые рога оленя.

Матильда еще раз вгляделась в деревянную голову на верстаке и подумала, что в этих пустых глазницах отразилось ее собственное страдание.

И вдруг увидела рядом скальпели, строгие, холодные.

Привычным жестом она провела ладонями по юбке, как бы вытирая пот. Ей захотелось повернуться и уйти: все равно без очков она не сумеет с точностью сказать, мужнины это инструменты или нет. Но ее опять остановили глазницы, в которых застыла мольба о помощи — не этой девушке, так другим, чей черед еще не наступил.

Матильда подошла, сгребла в кулак ненавистные скальпели и, спустившись по лестнице, положила их в футляр на каминную полочку.

17

Когда сообщили о новом двойном убийстве, город забурлил от неистовых страстей, какие обычно порождает страх.

Люди собирались на улицах, в подъездах, продуктовых лавках, в учреждениях, и среди них всегда находился кто-то, осведомленный лучше других. В низших слоях общества преобладала версия, что убийца — свихнувшийся отпрыск богатой семьи, у которой на совести немало темных дел. Кто-то договорился до того, что он английский дворянин, потомок пресловутого принца Альберта, прозванного Джеком Потрошителем. Дескать, лавры кровожадного предка не дают ему покоя, потому он поселился в одном из древних палаццо на холмах и наводит ужас на весь город.

А городская элита устраивала, что называется, приемы «в честь маньяка». Там, безусловно, выдерживался светский тон, но суть речей сводилась все к тому же: подозрения высказывались в адрес тех, кто по роду занятий пользовался режущими инструментами.

Кончилось тем, что один известный гинеколог, несколько лет назад обвиненный в совращении молодой пациентки, оказался в наручниках. Тем временем какой-то умник додумался до гипотезы по поводу вирилизма наизнанку. В самом деле, можно ли исключить женщин из списка подозреваемых? Ведь для того, чтобы стрелять в упор, недюжинной силы не требуется, да и резать трупы — тоже. Однако надо же сначала вытащить их из машины, а мертвое тело весит немало, возражали приверженцам этой версии. Ну и что, не сдавались они, разве нет женщин с хорошо развитой мускулатурой? Спортсменки, например, скалолазки. И каждый припоминал среди своих знакомых какую-нибудь великаншу.

В общем, каждый рисовал себе своего убийцу и с пеной у рта отстаивал этот образ. Споры затягивались за полночь, чтобы на следующий вечер разгореться с новой силой.

Много толков вызвал тот факт, что потрошитель впервые удалил у жертвы грудную железу (до сих пор он только обводил контуры грудей). Психоаналитики на этом основании утверждали, что убийца — типичный маменькин сынок, испытывающий нездоровое любопытство и священный страх перед отличительным признаком материнства. Решение отрезать грудь для него могло означать попытку освободиться от застарелого Эдипова комплекса, и теперь он, естественно, пойдет дальше по этому пути.

Полиция бросила почти весь личный состав на борьбу с маньяком. Жителей по радио и в газетах предостерегали об опасности поздних прогулок по малоосвещенным улицам. Правда, находились смельчаки, готовые нарочно блуждать по темным закоулкам на окраине и после бравировать этим в кругу друзей.

События привлекли внимание иностранных журналистов. Те из горожан, кто удостоились беседы с ними, еще выше задирали нос, кичась своей осведомленностью, а преступник поистине превратился в достопримечательность города.

Все стены домов были увешаны плакатами, призывающими к бдительности — неизвестно против кого. Муниципалитет и магистратура, по совету психологов, не допустили и намека на зверские деяния убийцы, чтобы не сеять панику среди населения. Поэтому плакат не достигал своей цели, хотя и был отпечатан на четырех языках.

А вот кто действительно оказывал полиции неоценимую помощь, так это преступный мир. Проститутки, воры, наркоманы добровольно являлись в комиссариат и рассказывали обо всем, что им казалось подозрительным. Однако в следственном отделе не склонны были переоценивать их искренность: наверняка для себя стараются, дабы заслужить снисхождение в будущем, — и предпочитали держать в боевой готовности свои силы, оголяя другие напряженные участки.

В полицейском управлении установили специальные телефоны для сбора информации от лиц, «пожелавших остаться неизвестными». Звонков оказалось такое множество, что телефонист на коммутаторе проклял все на свете и уже готов был сам заделаться потрошителем.

Городские власти — непонятно, то ли в утешение, то ли в угрозу — сообщали, что держат постоянный контакт с центром. На что люди только усмехались: как же, станет центр заниматься каким-то там провинциальным маньяком! Вот если бы он немного почистил Рим, тогда другое дело.

Но в целом для всех убийца был чем-то вроде щекочущего нервы развлечения. Для всех, кроме Матильды, которая окончательно потеряла покой.

Даже во время войны она не следила за газетными новостями с таким напряженным вниманием. А уж в мирное время и подавно не интересовалась тем, что происходит в городе. Теперь же ей повсюду мерещилась громадная человеческая тень с револьвером в одной руке и с ножом в другой; лик чудовища скрывает ночная тьма, но Матильда невольно приписывала ему черты сына, всякая новая информация о преступнике лишь подтверждала и дополняла ее подозрения.

— С ума можно сойти, — заметила она как-то утром, откладывая газету, — так тут все расписали, что мне уже кажется, будто и я его видела, этого убийцу.

Энеа покачал головой.

— Чтоб его описать, нужно перо Достоевского, куда там нашим бумагомарателям! Они только и могут, что сеять панику. А между прочим, этот человек тоже заслуживает сочувствия.

— Что?! — Матильда даже всплеснула руками. — Какое сочувствие? О чем ты?..

— Перестань, мама, вот и ты не хочешь понять. Я ведь не случайно заговорил о Достоевском. Он всегда пытался разобраться в психике человеческого существа, чем бы оно себя ни запятнало.

— Значит, зверю, садисту ты сочувствуешь, а его жертвам — нет!

— Все они в каком-то смысле жертвы. А вдруг этот убийца страдает психическими расстройствами и не способен себя контролировать — как тогда? Может, он вполне порядочный человек и отец семейства…

— Нет, он живет один, — отрезала Матильда. — Иначе б его давно уже схватили. Неужели ты думаешь, что родственники смогли бы находиться рядом с таким человеком и не попытались бы как-то ему помешать?

— Один? — Энеа недоверчиво прищурился. — Ну нет, не думаю. Один он бы уже пал духом и выдал себя или повесился бы. Нет, скорее всего, он живет с матерью.

— Да какая мать выдержит такую пытку — жить рядом с чудовищем и знать, что произвела его на свет! Если б она сама на него не заявила, то как минимум умерла бы от разрыва сердца.

— Мать способна вынести все, лишь бы сыну было хорошо. Вот люди со стороны смотрят на матерей всяких неполноценных уродов и говорят, что они бы этого не вынесли. А матерей именно их несчастье делает сильными.

Матильде с трудом удавалось держать себя в руках.

— Речь совсем о другом, — заявила она. — Что же, по-твоему, у матерей нет чувства гражданского долга? Если сын устраивает резню, так ведь это на совести матери.

— Возможно. Но совесть — понятие чисто идеалистическое. Ни одна мать не заявит на собственного сына. Женщины к тому же очень боятся скандала. Ей лучше видеть сына застреленным или, скажем, умирающим от неизлечимой болезни, чем пригвожденным к позорному столбу. — Энеа еще долго разглагольствовал о матери преступника и под конец заключил: — Нет, ты не права. Мать никогда не выдаст собственного сына, даже если он убийца, — это против ее природы. Потому что, когда его арестуют, он перестанет быть таинственным чудовищем, откроются его истинные имя, лицо, биография. Газетчики начнут копаться в его прошлом, искать мотивы преступления. И поскольку эти мотивы не укладываются в рамки нормальной действительности, его запрут в сумасшедшем доме, привяжут к кровати, приговорив, таким образом, к окончательному помешательству. А разве мать пойдет на это?

Матильда слушала сына, и каждое слово точно открывало кровоточащую рану в душе. Она не могла избавиться от мысли, что Энеа говорит о себе и о ней.

— И что же тогда делать матери? — с трудом выдавила она.

— Принимать сына таким, каков он есть. Хотя бы потому, что мать чудовища и сама должна быть чудовищем.

В ту ночь Матильде приснился сон, как ее сына обступили кольцом какие-то люди, осыпая его тумаками и проклятиями. Он сумел вырваться, пустился бежать, но его настигли, и после короткой схватки он остался лежать на земле, истекая кровью. Из кармана, звякнув, выпал на асфальт скальпель.

— Тебе этого не понять, слышишь! — воскликнула Нанда, бросив быстрый взгляд на Джорджа Локриджа.

Они сидели в машине англичанина на стоянке больницы Санто-Джованни и ждали Энеа, который пошел забрать результаты анализов. Нанда жадно курила, задерживая дым в легких на несколько секунд, а после выпуская резким выдохом, отчего салон наполнялся едким туманом. Джордж немного опустил стекло, поглядел, как дым ползет в щель, и опять поднял.

— А тут и понимать нечего. Я предупреждал Энеа, что это будет продолжаться лишь до поры до времени.

— Может, заткнешься?

Мимо дверцы с трудом протиснулась женщина с большой хозяйственной сумкой. Обернулась, посмотрела на Джорджа и улыбнулась, как бы извиняясь. Англичанин выругался себе под нос.

— Ты еще ребенок, — сказал он немного погодя. — Рано или поздно встретишь какого-нибудь парня — и прощай, Энеа!

— Я сказала, замолчи!

Сзади им посигналили. Локридж взглянул в зеркало и увидел санитарную машину. Завел мотор и проехал чуть вперед, пропуская ее. Нанда открыла дверцу, чтобы выбросить окурок.

— Если хочешь знать, — заявила она, — Энеа для меня как брат. Даже больше — как отец.

Англичанин рассмеялся и закашлялся.

— Ой, только не надо мне пудрить мозги! Если бы Энеа не давал тебе денег на товар, стала бы ты с ним валандаться!

Нанда поразмыслила.

— Не знаю. Конечно, сошлась я с ним из-за денег. А теперь даже не знаю… привязалась как-то.

— Закрой дверь, холодно.

Нанда хлопнула дверцей и тут же закурила другую сигарету.

— Энеа — настоящий аристократ, — задумчиво проговорил Джордж. — Ты еще матери его не видела. — Он окинул Нанду пренебрежительным взглядом. — Я бы не хотел, чтоб ты причинила ему боль, а ты это можешь.

— Да ну тебя! Вечно ты мелешь всякую чушь.

Из-за стеклянной двери клиники показался Энеа с большим желтым конвертом в руке. Посмотрел по сторонам и нахмурился, не найдя машину на месте. Наконец отыскал и направился к ней размашистым шагом. Пальто расстегнуто, шарф сбился на сторону. Нанда вышла и пересела на заднее сиденье.

— Да зачем? — попытался было остановить ее Энеа. — Я мог бы и сзади сесть.

— Сзади ты не помещаешься, — отрезала Нанда.

Джордж завел машину и выехал за ворота больницы.

— Отвези нас домой, — сказала Нанда.

Англичанин удивленно повернулся к ней.

— Как, мы же собирались в Понте-а-Эма?!

— Что-то расхотелось. Отвези нас домой, пожалуйста.

На улице Ренаи Нанда, едва кивнув англичанину, скрылась в подъезде. Подождала, пока Энеа подойдет, и, глядя ему в глаза, серьезно проговорила:

— Не хочу его больше видеть. — И пояснила в ответ на недоумение Энеа: — Он травит мне душу.

В тот день она была сама нежность. Сперва сварила им кофе, потом помыла и вытерла чашечки. Телевизор, подаренный Энеа и ставший ее любимой забавой (она могла часами сидеть на полу и переключать кнопки пульта), и не подумала включить. Вместо этого тщательно задернула шторы, разделась догола и подошла к Энеа. Неторопливо сняла с него пиджак, галстук и рубашку. Увидев шерстяное нижнее белье, не смогла удержаться от усмешки.

— Мой отец и то уже этого не носит!

Энеа не обиделся — настолько был охвачен возбуждением. Ему так давно хотелось прижаться к ней всем телом, но сделать первый шаг он, как всегда, не решался. И теперь был несказанно благодарен Нанде за то, что та угадала его желание. Он покорно позволил стащить с себя одежду, только ботинки и носки снял сам. Нанда хорошо помнила, как он смутился, когда она однажды села перед ним на стул, раздвинув ноги, поэтому с тех пор не повторяла таких экспериментов, чутьем понимая, что ему больше нравятся любовные игры под одеялом.

Так она и сделала на этот раз. Заботливо прикрыла Энеа и сама юркнула в постель, прижавшись к его большому белому телу. Потерлась щекой о щеку, взяла его руку и провела ею по своим худеньким бедрам. Энеа закрыл глаза и старался дышать размеренно. Потом она вдруг отстранилась, и Энеа беспокойно взглянул на нее.

— Что, испугался? — рассмеялась Нанда и прыгнула на него как кошка.

Любовная возня продолжалась долго. Нанда то и дело приходила в экстаз, а он, и сам возбуждаясь все сильнее, делал все так, как она учила, и стремился попасть в такт ее движениям. Наконец девушка обессиленно упала на него — Энеа поглядел на нее в замешательстве, еще несколько раз провел рукой по ее телу, но та уже спала.

18

— Если гемоглобин понизился, значит, ты неправильно питаешься, — сказала Матильда, когда сын сообщил ей результаты анализов. — Но вообще-то мне непонятно, ведь ты колешь инсулин, как только встаешь с постели и вечером, перед ужином, а завтракаешь и ужинаешь почти всегда дома, так что все вроде бы по предписанию… Ты говорил с дядей?

— Я говорил с Мориджи, — ответил Энеа (он помогал матери расставлять баночки с соленьями по полкам буфета). — Дяди Доно не было, кажется, у него грипп.

— Ах ты, господи! Надо ему позвонить, — пробормотала Матильда.

Когда они покончили с банками, Энеа собрался уходить, но Матильда задержала его вопросом, который уже больше часа вертелся у нее на языке:

— Как там в клинике? Все спокойно?

— То есть?..

— Ну, ты разве не слышал, что позавчера утром у них на стоянке нашли пулю.

Энеа выжидательно посмотрел на мать.

— Двадцать второго калибра, — уточнила та. — Точь-в-точь такую, как у маньяка.

— Где нашли? На стоянке клиники?

— Именно! В дневных новостях сообщили. — Матильда покосилась на Саверию, промывавшую в раковине салат. — Пойдем в гостиную, а то здесь вода шумит. — На самом деле она не хотела, чтобы служанка слышала их разговор.

— Я спешу, мама.

— Ну уж пожертвуй матери две минуты, не так часто нам удается поговорить. — Матильда направилась в гостиную, села на стул и указала Энеа на кресло против себя. — Один санитар, выходя из машины, зацепил пулю носком ботинка. Он сообщил в полицию, и баллистическая экспертиза показала, что калибр точно соответствует…

— Чтобы определить калибр пули, — усмехнулся Энеа, — не нужна баллистическая экспертиза.

— Не знаю, так по радио сказали.

— Как будто по радио не могут сказать глупость! — раздраженно отозвался Энеа, и в ответ на его нервозность Матильда тоже повысила голос.

— Знаешь, что они предполагают? Что он обронил пулю, когда приходил в клинику навестить кого-нибудь… или, к примеру, сдать анализы.

— Обронил! Пули не роняют, — изрек Энеа.

— Да, мне тоже кажется, — Матильда помедлила. — А вторая версия — что он нарочно ее оставил. Ну, как бы бросив вызов следствию.

Энеа поглядел на часы и медленно поднялся с кресла.

— Мне пора.

Странно, подумала Матильда, он даже не спросил, с чего ей вздумалось заводить этот разговор. Не мог же не понять, что она явно намекала на посещение им клиники. Но нет — он это пропустил мимо ушей и сказал только: «Пули не роняют».

Полиция, конечно, тоже не поверила в то, что пулю обронили. Все следы, оставленные преступником, носили характер намеренный. Так, на месте преступлений никогда не находили отпечатков пальцев, колес или еще чего-либо в этом роде.

А вот неподалеку от автофургона двух убитых немцев обнаружили след ботинка сорок пятого размера, и на этом основании был сделан вывод, что рост убийцы не менее метра девяноста, потому что стрелять сверху вниз по окошкам «фольксвагена» мог только очень высокий человек. Правда, потом кому-то пришло в голову, что это ботинок карабинера, подходившего к машине по влажной земле. Но Матильда все равно отметила про себя, что такой рост и размер ноги у ее сына (Энеа шил ботинки на заказ, поскольку в магазинах отыскать его размер было не так-то просто).

Затем были найдены хирургические перчатки.

И пуля.

Бросил вызов дважды: видно, считает себя настолько неуязвимым, что ему хочется померяться силами с теми, кто ведет на него охоту. А может, как предположил один психолог, он уже выдохся и сознательно стремится в капкан.

Начиная разговор с сыном, Матильда решила: если представится случай, выяснить все и по поводу скальпелей. Они снова лежали в футляре на каминной полочке, а Энеа будто и не заметил их исчезновения из мастерской. Каждый вечер после ужина, когда он поднимался в комнаты над оранжереей, Матильда все ждала: вот-вот спустится и начнет бушевать, как в тот раз, когда вдребезги разбил стекло картины из-за того, что мать осмелилась переступить порог его кабинета. Но теперь Энеа ничего не сделал и не сказал.

Она и самой себе не могла объяснить, зачем пошла на похороны юноши и девушки, убитых несколько дней назад. Но готовилась к этому с особой тщательностью, как к очень важному событию. Даже норковую шубу надела, хотя было не так уж холодно.

В толпе, собравшейся перед церковью, ее наверняка приняли за добросердечную, искренне скорбящую синьору. А она стояла прямо и неподвижно, в душе сожалея, что не принесла даже цветка. Вот сейчас под порталом появятся два гроба. Пробивавшийся сквозь пелену тумана солнечный луч падал ей на лицо, казалось искаженное страданием. Но внутри она вся была холодна и не могла понять, почему не испытывает абсолютно никаких эмоций. Уж лучше бы она почувствовала страх или хотя бы ту щемящую тоску, что накатила на нее несколько лет назад как предзнаменование старости. Но нет. Она пришла как сторонний наблюдатель и осталась им до конца траурной церемонии, несмотря на то что сын ее, возможно, был к этому причастен.

Несколько дней спустя Матильда решила, что ей надо срочно кому-нибудь излить душу. Не было больше сил проводить дни наедине со своей страшной тайной. Так недолго и умом тронуться. Только вот найдется ли человек, способный понять?..

Сперва она подумала о Каламбрине: у той был особый дар проникать сразу в суть вещей, за что Матильда, собственно, и ценила так ее дружбу. Как истинная художница, Каламбрина обладала, что называется, двойным видением: людей и факты она видела одновременно снаружи и изнутри. Но стоило Матильде представить, что она сидит в плетеном кресле из ивовых прутьев посреди захламленной гостиной, а перед нею Каламбрина теребит свою косу и безжалостно вытягивает из приятельницы всю подноготную, как энтузиазм тут же угас. Обнажаться перед Каламбриной вовсе не хотелось. Нет, ей нужен человек, который все поймет, но не свяжет ее по рукам и ногам собственными же признаниями.

Она подумала об этом, и верное решение пришло следом. Андреино Коламеле! С Андреино они теперь виделись редко, но, как и прежде, понимали друг друга с полуслова, словно бы владея неким неведомым для посторонних шифром.

Матильда предупредила нотариуса по телефону о своем визите; они условились на семь вечера: секретарши уже разойдутся, да и звонки не будут его донимать.

Матильда еще раз утвердилась в правильности своего выбора: Андреино не только понял без лишних объяснений, что дело конфиденциальное, но и сразу догадался, что их встреча должна остаться в тайне от Энеа.

19

Андреино Коламеле ни на секунду неусомнился в том, что Матильда обратилась к нему как к другу, а не как к юристу. Когда ей нужна была юридическая консультация, она, как правило, приглашала его на ужин и заранее извинялась, что немного озадачит одной из тех «головоломок», с которыми без его помощи ей не справиться.

А уж коли на то пошло, догадывался он и о причине ее неожиданного звонка. В последнее время Энеа вел себя, мягко говоря, странно. Пока, слава Богу, это было не всем заметно, но кое-какие толки уже вызывало. Вообще-то те, кого слухи затрагивают в первую очередь, обычно узнают их последними, однако, вполне возможно, какая-нибудь добрая душа успела доложить матери о причудах сына.

Андреино не поверил, когда ему донесли, что Энеа связался с какой-то непотребной девицей. Не потому, что сын Матильды был так уж разборчив в знакомствах, — просто нотариус и мысли не допускал о любовных похождениях Энеа, будучи твердо уверен, что тот девственник и более того — импотент.

За Андреино в молодости тоже водились грешки, поэтому к случайным связям ближних он относился снисходительно. А с годами эта тема и вовсе перестала его занимать. Прежде он, бывало, подумывал о женитьбе на деньгах, но из его планов ничего не выгорело, и вопрос отпал сам собой. Пожалуй, это и к лучшему, считал он, ведь брак так или иначе не может быть решением всех финансовых и жизненных проблем. А основной жизненной проблемой Андреино всегда было заиметь собственную контору, и по возможности в центре города. Для достижения этой цели он больше двадцати лет проработал помощником нотариуса Паолы, намеренно освобождая того от самых неприятных и заковыристых дел, а также часто беря на себя роль посредника.

Его бывший шеф как раз и внушил ему, что с женщинами одни хлопоты, и если без них вообще нельзя обойтись, то относиться к ним следует как к тонизирующему напитку — выпил и забыл. А хозяином в доме должен быть мужчина. Вот Коламеле и решил не связывать себя семьей, чтоб не рисковать.

Сам он был родом из Палермо, поэтому не сразу прижился на Севере. Но упорства ему было не занимать, он буквально дневал и ночевал в нотариальной конторе. При этом всегда следовал советам Паолы и ни разу не раскаялся. Так постепенно между ними завязалась крепкая дружба, благодаря которой Коламеле стал компаньоном, а позднее, после смерти Паолы, хозяином конторы.

Еще до войны он сблизился с семейством Монтерисполи и частенько проводил вечера в их доме. Из этих веселых сборищ он, чужак в здешних краях, тоже много для себя почерпнул. В частности, усвоил, что не всегда надо быть искренним, если хочешь сохранить хорошие взаимоотношения с людьми.

Нанни и его друзья безусловно принадлежали к местной знати. Не всякого допускали в этот круг, а кто удостоился этой чести, должен был гордиться таким знакомством. И каково же было Андреино обнаружить, что эти люди в жизни отнюдь не всегда следуют правилам, провозглашаемым ими во время застольных дискуссий о добре и зле, справедливости и беззаконии и т. п.! Он очень быстро научился поддакивать собеседникам, а на деле поступать так, как диктуют чисто практические соображения.

Но с другой стороны, может быть, он, поглощенный решением житейских проблем, не замечал, что у них, у Нанни и его друзей, была своя правда, очистительная, как огонь, сжигающий стерню, чтобы лучше поднялись новые всходы. Иначе отчего старожилы в городе до сих пор вспоминают о тех вечеринках: с завистью — кто на них не был, и с гордостью — кто был?

Андреино провел Матильду не в приемный зал, выходивший окнами на церковь Орсанмикеле, а в свой кабинет, куда допускались лишь избранные.

Переступив порог, Матильда сморщилась.

— В этих старых домах вечно стоит запах плесени. Неужели это все еще после наводнения?

— Да нет, наводнение здесь ни при чем, — ответил Андреино. — Просто старость всегда дурно пахнет.

Он сел рядом с Матильдой в одно из двух кресел, стоявших перед письменным столом, не желая, чтобы тот разделял их как преграда на пути доверительного разговора.

Но Матильда все никак не могла его начать. Коламеле кашлянул, выжидательно поглядел на нее из-под сдвинутых бровей. Да, выглядит она неважно. Может, больна и хочет уточнить что-нибудь в завещании? Никогда еще нотариус не видел у нее такого бледного и напряженного лица. Даже волосы, казалось, стали реже и еще больше побелели.

— Ну что, Матильда, — наконец прервал он затянувшееся молчание, — с обмена любезностями начинать не будем? Давай начистоту, что стряслось?

Она встрепенулась, решительно вздернула подбородок (Андреино был знаком этот жест: Матильда всегда так собиралась с духом).

— Боюсь не найти нужные слова, — тихо проговорила она. — Но кое-что стряслось, ты угадал…

Андреино, как того требовали приличия, выдержал паузу, потом заметил, что, видимо, ее тревога связана с сыном: едва ли кто-нибудь на свете, кроме Энеа, способен довести ее до состояния такой прострации.

— И поверь мне, я тебя понимаю. Нет-нет, ничего конкретного сообщить не могу, но в общем мне тоже кажется, что с ним неладно. Скорее всего, он попал в дурную компанию. Эти компании даже лучших людей сбивают с пути. Каждому из нас порой жизнь расставляет ловушки. А Энеа всегда витал в облаках и слишком уж был поглощен своей наукой. Ему труднее уберечься, чем кому бы то ни было. Но ты успокойся, все образуется, вот увидишь. Я с ним поговорю.

Во взгляде Матильды отразилось изумление.

— Дурные компании? Какие дурные компании?

Андреино Коламеле готов был язык прикусить.

— Ну, это первое, что приходит на ум, когда у матери появляются основания беспокоиться за сына, — попытался он выйти из положения.

Матильда нахмурилась, и, опасаясь услышать отповедь, Андреино поспешно добавил:

— Энеа — славный парень, хотя к этому разряду он, пожалуй, уже не принадлежит. Ему ведь скоро пятьдесят, правда? Но для меня он по-прежнему мальчик… Ну так вот, работает он отлично. Его решение перейти на полставки очень даже меня огорчило. Но я не мог настаивать — он сам себе голова. К тому же помнишь, какой у него тогда был тяжелый приступ? Поскольку это случилось здесь, я уж и то готов был винить себя. Спасибо еще твоему деверю — «скорая помощь» пришла быстро. Кстати, о Доно, должен тебе сказать: он за Энеа все время следит. Звонит сюда, напоминает об анализах. Другое дело, слушается ли его твой сын…

Матильда чуть ли не с облегчением переключилась на здоровье Энеа:

— Верно, он не очень хорошо себя чувствует последнее время. Ложится поздно, по ночам его мучит жажда… И потом, он стал такой нервный. Ты же помнишь, какой он был прежде — тихий, воспитанный. А теперь по каждому пустяку истерика.

И, раз начав, Матильда не могла уже остановиться. Рассказала, как Энеа швырнул ключи в застекленную картину, и про то, как носится на мопеде Бог знает где и возвращается чуть ли не под утро.

— Раньше меня это так не волновало, а сейчас вон что в городе творится. Как же я могу быть спокойна, когда мой сын и в новолуние, и в полнолуние бродит, может быть, по тем же улицам, что и убийца?!

Андреино Коламеле хотел было возразить, что потрошителя интересуют молодые парочки, а не мужчины в летах, да еще столь малоаппетитные, как Энеа, но слова застряли у него в горле.

Он посмотрел на свои узловатые, в синих прожилках руки, сложенные на коленях, а затем вдруг пристально уставился прямо в глаза Матильде.

— Вот что, моя дорогая, ты бы поостереглась своих ночных фантазий. В определенном возрасте это опасно — затягивает, знаешь ли. Ты еще относительно молодая женщина и не должна доводить себя до такого состояния. Оставь это древним старцам, как я, чей удел томиться ночами без сна и думать о смерти, тем самым ускоряя ее приход.

Андреино понимал, что все это пустые, бессмысленные слова, но ему нужно было время, чтобы охватить разумом то чудовищное, что пыталась сообщить ему Матильда. Он не был уверен в том, что правильно понял ее. Однако намек уж слишком прозрачен: сын бродит в новолуние по улицам! По телу нотариуса побежали мурашки. Ох, уж лучше бы она не уточняла! Хотя он чувствовал, что Матильда больше ничего не скажет, но на всякий случай решил не задавать наводящих вопросов.

Боже, как трудно выдержать ее взгляд — неподвижный, пристальный и словно потухший! Андреино встал, подошел к шкафчику в углу, достал оттуда бутылку коньяка. Жестом предложил Матильде и, когда та отказалась, плеснул себе немного в рюмку, взятую с верхней полочки.

И теперь уже сел не в кресло, а за письменный стол, установив между ними тот барьер, которого раньше хотел избежать.

И все же, подумал он про себя, нельзя отпустить ее вот так, без совета, без напутствия. Нотариус до мозга костей, Андреино Коламеле никогда не бросал начатое на полдороге.

— Видишь ли, Матильда, — произнес он, тщательно подбирая каждое слово, — любое преступление совершает человек, связанный некими социальными, семейными и прочими узами. Поэтому, когда личность преступника установлена, в дело невольно оказываются вовлечены другие люди — родственники, друзья… Вот ты полагаешь, что кто-то может все предвидеть и помешать осуществлению преступных замыслов. Но так ли это? Каждый отвечает за собственные поступки, и только за них. А для всего остального нужны точные доказательства, иначе правосудие теряет смысл. Точные доказательства, понимаешь? Без них можно ни за что погубить жизнь человека, и не одну.

— Их уже немало погублено, — возразила Матильда.

— Ты права, но знаешь, если бы все эти девицы сидели дома, как в прежние времена, а не шлялись по ночам Бог знает где, так ничего бы с ними и не случилось.

Матильда промолчала, и Андреино, ободренный, пустился в дальнейшие разглагольствования, дабы оградить себя раз и навсегда от намеков подобного рода.

— Так, теперь об Энеа. Я не думаю, что ему угрожает какая-то опасность. Конечно, у него в голове много всякого поэтического вздора, но все же эта голова крепко сидит на плечах.

И, уже позабыв о том, что говорил раньше, он яркими мазками набросал портрет Энеа, на котором тот выглядел этаким воином, вооруженным не только книгой, но и сверкающим мечом в придачу.

Она догадалась, что Андреино все понял и говорить больше незачем. Однако нотариус, видимо, не собирался заканчивать разговор. Вновь обретя уверенность, он обошел вокруг письменного стола и снова уселся напротив Матильды.

— А ты подумала о том, что произойдет, если этого беднягу — я только так могу его называть — схватят? Ведь он, говорят, принадлежит к древнему флорентийскому роду — представляешь, что станется с этой семьей? Их будут склонять на каждом углу, они на улицу не смогут показаться! Из-за паршивой овцы, из-за несчастного урода вековая слава и гордость будут перечеркнуты. К тому же, — он с заговорщическим видом наклонился к ней, — как знать, может, его кровожадный пыл уже угас? Ведь если посчитать, сколько времени прошло с первого убийства, то сейчас ему не меньше пятидесяти. Организм изношен, годы наверняка дают о себе знать…

— Дай-то Бог! — прошептала Матильда.

Она, как ни странно, ушла успокоенная. Андреино еще раз поддержал ее. Ну конечно, без точных доказательств нельзя. К тому же очень возможно, что все эти ужасы скоро прекратятся сами собой: у преступника иссякнут силы.

Нотариус же пребывал в нешуточной тревоге. Матильда взвалила на него проблему, которой ему только и недоставало в его-то годы. Единственное утешение: точки над «i» все же не расставлены.

Разумеется, образ Энеа — воителя и поэта, — нарисованный Коламеле, был далек от реальности. И тем не менее настоящий Энеа способен был заметить, что вокруг него творится что-то странное.

С некоторых пор Коламеле вдруг взял манеру по утрам лично приносить ему текущие дела. И, отдав все распоряжения, мерил его долгим и пристальным взглядом своих подслеповатых глаз.

Или же, опершись руками на письменный стол, заводил какие-то дурацкие, никому не нужные разговоры.

— Тебе выпала честь принадлежать к знатному роду, и это в известной мере накладывает на тебя обязательства. Твое поведение должно быть безупречно, чтобы у людей не возникало ни малейшего повода для сплетен.

В окружении Энеа все предпочитали иносказания и недомолвки ясности и определенности, однако сам он так и не выучился этому Эзопову языку. Поэтому сидел и терпеливо ждал, когда его шеф либо соизволит высказаться без обиняков, либо удалится, предоставив ему наконец заняться работой.

Кроме династических обязанностей, казалось, особенно занимала нотариуса еще одна тема — женщины. Тут его намеки уже становились более прозрачными, а порой и жестокими.

— Когда-то и я был молод, — говорил он, — и, поверь, отлично помню терзания плоти. Ты, мой милый, тоже уж не мальчик и должен сознавать, что не принадлежишь к тому типу мужчин, от которых женщины теряют голову. Ты умен, воспитан, благороден, но ведь ты и сам, наверное, слышал, что не это их притягивает.

К тому же Коламеле всячески внушал ему, что разница в возрасте между мужчиной и женщиной не должна превышать десяти лет, в чем сам был непоколебимо убежден, не давая на этот счет никаких пояснений. Это аксиома, считал он, и всякому мужчине, по его мнению, следовало задуматься, что удерживает рядом с ним женщину, которая намного его моложе. Еще куда ни шло, если он это сознает и открывает кошелек, лишь когда сам находит нужным, но в большинстве случаев девчонке удается так вскружить голову своему содержателю, что тот готов пуститься во все тяжкие, потерять рассудок.

Энеа понимал, к чему он клонит, и не сомневался в том, что все это говорится из добрых побуждений, однако ему и в голову не пришло всерьез прислушаться к доводам нотариуса. Он лишь кивал из вежливости, бормотал что-то похожее на согласие и дожидался окончания нотации.

20

Спокойствие, обретенное после беседы с Коламеле, покинуло Матильду еще до того, как она переступила порог дома. Ей вдруг представился чудовищный скандал, о котором говорил нотариус, проклятие всему старинному роду, напечатанное огромными черными буквами на плакатах и выставленное у газетных киосков. В воображении представал убийца, привязанный к кровати четырьмя ремнями в одиночной камере без окон — такую будущность в случае поимки напророчил ему Энеа, — совершенно потерявшее разум существо без лица и без имени, но все же чем-то глубоко родное ей, Матильде.

Казалось, все это она уже пережила наяву, репортеры осаждают дом, суют ей в рот микрофоны, соседи показывают на нее пальцами, как на невиданное чудовище, мучительно долго длится процесс, где на все лады склоняют имена ее, и сына, и покойного Нанни.

В этот вечер по телевизору она впервые увидела фоторобот, составленный полицией на основе показаний одного свидетеля, который утверждал, будто видел мельком убийцу. Квадратная голова, маленькие, близко посаженные глаза, скошенный лоб с большими залысинами. Матильда оторопела: ничего общего с Энеа, скорее, похож на мужа Каламбрины.

Со дня последнего преступления прошел ровно месяц, и новое событие всколыхнуло людей. Под почтовым ящиком возле отделения связи, опять-таки в районе больницы Санто-Джованни, нашли вторую пулю.

Она оказалась того же калибра, что и первая. Итак, все сомнения рассеялись: преступник специально напоминал о себе. Устав физически и морально, он, может быть, сам того не сознавая, наводил на свой след, с тем чтобы его остановили.

Только одна газета наперекор всем высказала иное предположение. Первую пулю преступник якобы обронил нечаянно на стоянке больницы. Она могла, к примеру, выпасть у него в машине в вечер убийства, когда он заряжал пистолет, а потом, выходя, нечаянно вытолкнул ее ногой. Теперь же, заметая следы, он подбросил вторую.

Почтовое отделение не относилось к Сан-Доменико ди Фьезоле. Но однажды в отсутствие Матильды и Саверии пришел пакет для Энеа, и почтальон оставил извещение, что можно получить пакет именно там. Энеа забрал его сам, сказав, что все равно едет в больницу.

Матильда вчитывалась в описание пуль и ощущала смутную, засевшую в мозгу догадку, которая никак не желала оформиться. Что-то глубоко внутри не давало покоя. Она, как всегда, решила не думать об этом.

Теперь по утрам она долго лежала в постели, натянув на голову одеяло. Притворялась, что спит, пока Энеа не уходил. Поначалу сын посылал Саверию, чтоб выяснить, ждать ее к завтраку или нет, но спустя несколько дней привык. Служанка же все выспрашивала, что с ней, уж не захворала ли, а Матильда ссылалась на бессонницу: мол, засыпаешь лишь под утро.

Она как бы ушла в себя: слова, обращенные к ней, часто не доходили до сознания, предметы отказывались повиноваться. Бессонница и в самом деле изводила ее, на ночь она стала принимать полтаблетки снотворного, потому что уже не было сил прислушиваться к шагам над оранжереей.

Энеа как-то заметил ей:

— Если не ошибаюсь, ты глотаешь всякую гадость перед сном. Конечно, не мое дело давать тебе советы, но все же хочу напомнить: от снотворных притупляется память.

— Тебе хорошо говорить, — с раздражением отозвалась Матильда. — Ты ночью спишь, а я проваляюсь в постели и целый день потом хожу разбитая.

— С годами необходимость в сне все меньше, — возразил Энеа. — Уверяю тебя, мне хватает трех-четырех часов, чтоб выспаться.

Известие о второй найденной пуле газеты продолжали муссировать на первой полосе в течение нескольких недель. Как водится, возникали новые версии. К примеру, было выдвинуто предположение, что маньяк теперь экономит пули. Без малого за тридцать лет на шестнадцать своих жертв он израсходовал пятьдесят штук. Нынче же полиция установила засады во всех магазинах, где торгуют оружием, поэтому не сегодня-завтра убийца останется ни с чем. Вот он и решил сменить пистолет на нож, когда убивал парочку в Боскетте.

Криминалисты и психиатры в один голос заверяли, что преступник страдает Эдиповым комплексом в гипертрофированной форме: двойственное отношение к женщинам и острая ненависть к мужчинам. Его стремление застигать врасплох влюбленные парочки говорило, с одной стороны, о бессознательном отвращении к половому акту и, с другой — о полной неискушенности в области секса.

Много внимания уделялось и его фетишизму, ведь, вырезая куски кожи на лобке и груди, он вел себя как самый настоящий фетишист. Знал, что жировой слой не сохраняется даже в спирту и формалине, и подготавливал останки для хранения. В подтверждение этой гипотезы на месте последнего убийства нашли обрезки жировой ткани.

При всем при том речь в данном случае идет не о дубильщике кож или охотнике, а именно о человеке образованном, читающем эротическую литературу — отнюдь не порнографию (в качестве примеров приводились «Одиннадцать тысяч палок» Аполлинера и «Сочинения» маркиза де Сада).

Энеа спустился позвонить в бар под конторой. Теперь он был окончательно уверен, что секретарша нотариуса подслушивает его разговоры, а в мастерской у Джорджа телефона не было. В баре набилось полно народу, стоял невообразимый шум. Кассирша смерила его пристальным взглядом (лицо было ей знакомо) и тут же отвела глаза.

— Алло, Каламбрина?

— Господи, неужели Энеа!

— Да, это я.

Он вдруг пожалел о своем порыве. Каламбрина, чего доброго, подумает, что он пытается переложить на ее плечи груз, который обязан нести сам.

Каламбрина словно почувствовала его замешательство и сама приступила к делу:

— Ну, раз звонишь ты, значит, что-то случилось не с тобой, а с Матильдой? Что?

Может, он немного преувеличивает, начал объяснять Энеа, но ему кажется, что за последнее время мать сильно сдала. Не выкроит ли Каламбрина часик, чтоб навестить ее и уговорить показаться врачу? Художница обещала, но почему-то это совсем не успокоило Энеа.

Он вошел в кабину лифта с тем, чтобы подняться обратно в контору, хлопнул застекленными дверцами, постоял секунду в нерешительности, потом снова открыл их. Впервые он решил не явиться утром на работу. Интерес к делу в последнее время угас, а поведение патрона и вся обстановка в конторе донельзя его раздражали. Выйдя на улицу, Энеа опять немного помедлил, хотя уже знал, куда направляется.

Звоня в дверь однокомнатной квартиры на улице Ренаи и слыша, как поворачивается в замке ключ, он невольно улыбался. Но улыбка застыла на лице, когда он увидел перед собой волосатого, совершенно голого парня. Тот бросился в комнату и юркнул под одеяло рядом с Нандой. А Энеа так и остался стоять на пороге, не позаботившись закрыть дверь. Девушка оторвала голову от подушки.

— Ну, чего стал? Входи быстрей — холод собачий!

Энеа запер за собой дверь и облокотился спиной о косяк.

Видя его растерянность, Нанда фыркнула. Потом выскользнула из-под одеяла, тоже в чем мать родила, и бросила парню:

— Убирайся, хозяин пришел.

Тот глухо ругнулся, но встал, нацепил на себя какое-то грязное тряпье и тут же вышел, помахав Энеа рукой на прощанье.

— Хочешь кофе? — спросила Нанда, натягивая красный халатик, который он купил ей, когда она лежала в больнице.

Энеа не ответил.

— Чего это ты пришел в такое время? — поинтересовалась девушка. — Разве тебе не надо на службу?

На столе лежали шприц, ложка и половинка лимона. Нанда проследила за взглядом Энеа.

— Надеюсь, ты понял, что ничего страшного не произошло, — пробурчала она. — Вчера вечером мы ширнулись и продрыхли, пока ты нас не разбудил. Марио совсем замерз — ему некуда было идти.

Поскольку Энеа продолжал молчать, Нанда медленно переместилась в угол кухни, взяла с плиты грязную кофеварку, вытряхнула кофейную гущу в раковину, размазала руками по дну, невидящим взглядом посмотрела на маленькую сушилку. Потом подошла к нему вплотную, заглянула в глаза.

— Знаешь, — пробормотала она, — уж лучше бы мне умереть.

— Ну, не знаю, не знаю, — сказал Джордж, поглядев на Энеа поверх очков. — Я всегда считал, что лучше смерть, чем одиночество, однако же всему есть предел. Если б ты смог… — Он опять посмотрел и покачал головой. — Но нет, ты не сможешь.

Они сидели в трактире «У Джино», и англичанин ложкой уплетал фасоль, склонившись над тарелкой так низко, словно боялся, что еда убежит.

— Я говорю, всему есть предел. — Он перетирал фасолины языком, стараясь не дотрагиваться до них зубами. — Так что ты думаешь делать? Собственно, ты ведь с самого начал знал, что она собой представляет.

Энеа был так расстроен, что не мог вымолвить ни слова, только в отчаянии взирал на Локриджа, как будто тот мог ему хоть что-нибудь объяснить. Хотя и понимал, что все сентенции англичанина скорее касаются отношений того с Лукой, чем их с Нандой.

— Разве может человек смириться с тем, чего не понимает? — наконец выдавил из себя Энеа. — А я, ей-Богу, не понимаю.

— Естественно! Это типичная наша ошибка. Мы хотим, чтобы люди, другие, не такие, как мы, подстраивались под нашу культуру, наше воспитание и тому подобное — а это иллюзия. Может, для Нанды лечь в постель с первым попавшимся парнем так же естественно, как для меня есть вот эту фасоль.

— Но она сказала, что хочет умереть.

— Возможно, это и было искренне, но только в тот момент. Она была верна себе, когда кололась и спала с этим типом, а когда пришел ты, пыталась быть не такой, какая она на самом деле, а какой ты хотел бы ее видеть.

— И что же мне делать?

— Ничего. Положись на случай — другого выхода нет. — Джордж перестал жевать, помолчал немного и добавил: — Мы только зря суетимся, волнуемся, строим планы, а потом выступает на сцену его величество Случай — и все летит в тартарары.

21

— Профессор! Профессор!

Доно Монтерисполи притворился, будто не слышит, и быстро открыл дверцу машины. Он еще раньше краешком глаза увидел Каламбрину Сенсини, выходящую из библиотеки «Риккардиана», а с нею встречаться ему не хотелось. Не потому, что шел он от любовницы (на этой оживленной улице Джинори вечно с кем-нибудь столкнешься), просто Каламбрину он терпеть не мог. Во-первых, она всегда выглядела как чучело — какие-то шали, рюшечки, оборочки, жуткие береты, — а к тому же эта ее беспардонность, идиотская манера резать правду-матку — есть от чего взбеситься!

Доно сел в машину и уже собирался захлопнуть дверцу, но тут подоспела Каламбрина и без церемоний просунула внутрь голову.

— Профессор, — сказала она, запыхавшись, — мне очень нужно с вами поговорить.

Доно Монтерисполи неохотно вышел и попытался изобразить что-то вроде поклона. После чего уже стоял строгий, надменный и несгибаемый.

— Профессор, я должна вам сказать, что очень тревожусь за Матильду и Энеа.

Они остановились на проезжей части и мешали другим машинам, которые отчаянно сигналили, проносясь всего в нескольких сантиметрах. В конце концов Доно сообразил перевести Каламбрину на тротуар. От ветра лицо ее раскраснелось; черты еще больше заострились.

— Матильда сходит с ума из-за Энеа, — продолжала она, — а тот беспокоится за мать. Но поговорить друг с другом начистоту они не решаются, и ситуация день ото дня все тяжелей. Если и дальше так пойдет, добром это не кончится, я уверена.

Взгляд Доно Монтерисполи небрежно и даже слегка вызывающе блуждал по сторонам: профессор явно не желал прислушаться к речам этой сумасбродки.

— Простите, я не совсем понимаю, о чем речь.

— Не прикидывайтесь. Вы прекрасно понимаете, что у Матильды с Энеа что-то неладно. Я бы даже сказала, в доме какая-то нездоровая атмосфера. Внешне они оба всегда старались соблюдать приличия, но, как вы знаете, психическое напряжение имеет свойство накапливаться и рано или поздно становится заметно посторонним. Энеа недавно мне позвонил и сказал, что у матери со здоровьем не в порядке. Я начинаю расспрашивать, а она толкует о сыне, дескать, он очень странно себя ведет.

Доно Монтерисполи впервые посмотрел Каламбрине прямо в глаза и с убийственной вежливостью спросил:

— И что вы предлагаете?

Та принялась нервно теребить косу. Она в душе не больно жаловала профессора Монтерисполи и, не будь Матильда ее лучшей подругой, давно бы уже высказала этому хлыщу все, что о нем думает.

— Если бы я могла что-то решать, — выпалила Каламбрина, — то немедленно бы разлучила их. Либо Энеа отправила в какой-нибудь другой город, либо Матильду — в кругосветное путешествие. Но поскольку я не имею права вмешиваться, то обратилась к вам, чтобы вы приняли меры.

— Кто? Я? — Доно Монтерисполи удивленно пожал плечами.

— У меня дурное предчувствие, — заявила Каламбрина, изо всех сил стараясь не замечать его насмешливого тона. — Если мы оставим все так, как есть, то случится что-то страшное — помяните мое слово! — Она не осмелилась признаться, что вчера вечером раскинула на Матильду карты и той в будущем дважды выпала смерть.

— С вашей стороны очень мило проявлять такую заботу о моих родственниках, — заговорил профессор. — Но, по-моему, вы несколько драматизируете ситуацию. Матильда — вполне здравомыслящая женщина, за долгие годы у нее выработался свой стиль жизни. Энеа же образованный и обеспеченный человек, у него есть интересная работа и дом, где он чувствует себя полным хозяином. Правда, в его организме имеются довольно серьезные расстройства некоторых органов, но, поверьте, мы это строго контролируем. Так что успокойтесь, синьора Сенсини, ничего страшного не случится. — Он опять слегка наклонил голову и двинулся к машине.

Энеа едва скользнул взглядом по заголовку газеты, вывешенной на киоске: «Жертва наркомании бросается в Арно с Понте Веккьо», — и никак не связал этот заголовок с Нандой. Поскольку статьи он не читал, то под «жертвой» почему-то представил себе мужчину. Но если бы прочел, все равно не подумал бы о Нанде. Имя Фердинанды Колуччи ничего бы ему не сказало, он даже не помнил, называла ли ему девушка когда-нибудь свою фамилию и уж тем более говорила ли, что зовут ее Фердинанда. Для него она была лишь Нандой.

Поэтому он в который раз отправился на поиски, не зная, что ее уже нет в живых.

Они договорились встретиться с ней в три часа на площади Синьории, чтобы пойти в клинику. С некоторых пор Нанда снова стала жаловаться на боли в печени. Энеа долго уговаривал ее показаться врачу и наконец добился согласия. После этого они два дня не виделись, так как ему пришлось уехать с Коламеле из Флоренции к одному больному клиенту для составления проекта договора о продаже недвижимости. Но перед отъездом он позвонил Нанде, назначив точное время.

В четыре ее все еще не было. В половине пятого Энеа начал проявлять первые признаки беспокойства: Нанда никогда не отличалась пунктуальностью, но полтора часа — это уже слишком. Может, она, как всегда, в последний момент передумала?

Еще минут десять он потоптался на месте, потом зашел в бар выпить горячего молока. Но ни на минуту не отходил от стеклянной двери, чтобы ненароком не пропустить девушку. Выйдя из бара, Энеа снова принялся расхаживать по площади. К пяти часам он окончательно продрог и чувствовал ломоту в коленях и пояснице. К врачу они все равно уже опоздали, а где искать Нанду, он понятия не имел. Знал только, что после очередной шутки, которую она с ним сыграла, на улице Ренаи наверняка ее не найдет.

Носиться по городу не хотелось, возвращаться домой — тоже: что-то еще скажет мать, увидев его дома в такое время!.. Но в конце концов холод и усталость сделали свое дело, и он поехал в Сан-Доменико, решив, что сразу же поднимется к себе в кабинет.

Однако, к его удивлению, Матильды дома не оказалось. Саверия сообщила ему об этом, затем протянула листок бумаги.

— Вам три раза звонил какой-то синьор Маццакане! — воскликнула она, радуясь, что наконец-то смогла передать послание. — Просил срочно позвонить вот по этому номеру.

Энеа пошел в гостиную звонить и удивился, услышав в трубке чей-то шепот: он был уверен, что звонил Альдо на службу.

— Моя фамилия Монтерисполи, — сказал Энеа. — Могу я поговорить с синьором Маццакане?

Альдо, подойдя к телефону, пробормотал сдавленным голосом:

— Вы слышали, что с Нандой?

— Нет, а что?

Последовала короткая пауза, показавшаяся ему вечностью.

— Она умерла, — выдохнул наконец Альдо. — Я здесь, у ее родителей. И вы, если хотите, приходите, им будет приятно с вами познакомиться.

Энеа тотчас вышел и взял такси. Но добирался очень долго: на дорогах были пробки. Новое четырехэтажное здание находилось почти у окраины, на улице Менабреа. Перед домом и на всех балконах цветы.

Дверь открыла мать Нанды. Хрупкая, элегантно одетая женщина, в глазах ни слезинки.

— Проходите, прошу вас.

Просторная гостиная была обставлена мебелью в стиле чиппендейл; в буфете на полках сияло начищенное серебро. Большое окно задернуто прозрачными шторами, а поверх них красовался ламбрекен из красного камчатного бархата, такого же, как и обивка на креслах и диванах.

Из кресла, завидев его, поднялся Альдо Маццакане, подошел и протянул руку. Седой мужчина в углу дивана, напротив, не шелохнулся, только внимательно поглядел на Энеа.

— Мы знаем, сколько вы сделали для нашей дочери, — прошептала мать Нанды, — и благодарны за это.

Все сели, помолчали несколько минут, потом женщина встала, подошла к бару, отделанному внутри зеркалами, вынула оттуда бутылку и четыре стакана.

— Так вы, значит, не читали газет? — обратился Маццакане к Энеа.

Тот покачал головой.

— Тогда вам, наверно, хочется узнать, как это случилось. — И стал рассказывать, сдержанно, то и дело посматривая на отца Нанды, словно боясь, как бы тому не стало плохо. — Позавчера она вышла из дома часа в три ночи. Соседка слышала, как отпирали дверь. Бросилась она с Понте Веккьо, но тело обнаружили за много километров вниз по течению. Вчера утром, в семь часов. В кармане нашли завернутое в целлофан удостоверение личности и номер телефона ее родителей. Так что опознание не составило труда.

— А где она теперь? — спросил Энеа.

— В морге. — Альдо Маццакане еще понизил голос. — Будет вскрытие.

Дни, оставшиеся до похорон, Энеа провел в квартире родителей Нанды, а ночами бродил по городу. Перед рассветом ненадолго заглядывал к себе домой, потом снова уходил.

На кладбище он держался поодаль от остальных; взгляд его блуждал по бесконечным памятникам. Народу было немного: только он, Альдо Маццакане, мать, отец и еще одна девушка, ходившая вместе с Нандой в школу и жившая этажом выше. Энеа пришел с букетиком маргариток, которые поначалу хотел бросить на гроб, но потом, передумав, вложил в руку матери.

Когда все закончилось, Альдо Маццакане пригласил его пойти выпить чего-нибудь. Он отказался. Остановил проезжавшее такси и поехал на улицу Ренаи, где два дня и две ночи просидел в кресле возле кровати. Спал или нет — не помнил и вообще потерял счет времени, все было как в тумане. На третьи сутки услышал стук в дверь и, сделав над собой невероятное усилие, пошел открывать. Ноги едва передвигались, тело ныло. Он ничуть не удивился, увидев перед собой Джорджа Локриджа.

— Я был уверен, что ты здесь! — воскликнул англичанин. — Почему мне не сообщил? Я узнал случайно, от одного из ее старых приятелей. Тут же позвонил тебе, но мать сказала, что уже два дня тебя не видела. Она в отчаянии, но пока, к счастью, не решилась обратиться в полицию. Поехали, надо ее успокоить.

22

После смерти Нанды Энеа перестал ходить на службу. Дни и ночи напролет проводил в комнатах над оранжереей. А в гостиной если и появлялся, то уже ближе к полудню.

Матильда, напротив, стала опять вставать к первому завтраку и распоряжалась накрывать на двоих. Теперь она посылала Саверию за Энеа и, не дождавшись, передавала ему через служанку поднос с молоком и печеньем. Сама выпивала полчашки кофе, после чего приказывала убирать со стола.

В эти серые зимние дни она часами сидела в кабинете Нанни, глядя в окно. Голые ветви деревьев почему-то напомнили ей растопыренные пальцы. Сколько их? Один раз она насчитала веток на десять рук, потом — на двенадцать. Надо будет пересчитать и удостовериться. Она перестала подходить к телефону и отдавать ежедневные распоряжения Саверии: пусть сама решает, что делать и что покупать.

Несколько дней подряд заходила Каламбрина. Саверия всякий раз заученно повторяла, что хозяйки нет дома. На третье утро ушей Матильды достигло возмущенное восклицание:

— Передайте синьоре, что в случае чего она знает, где меня найти!

Зато на Джорджа Локриджа эти уловки не подействовали. Он, не обращая внимания на протесты Саверии, прошел в гостиную, и все тут. Матильда опешила, увидев перед собой фигуру в старом пальто, цвета ржавчины, с обмотанным вокруг шеи шарфом из грубой деревенской шерсти. Англичанин избегал глядеть ей в глаза.

— Вот, зашел посмотреть, как вы тут поживаете.

— Благодарю за заботу, — ответила она ледяным тоном. — Мы отлично поживаем.

— Я был бы очень рад, если б и Энеа подтвердил это, — откликнулся англичанин и, не сказав более ни слова, направился к лестнице на второй этаж.

На обратном пути он даже не зашел попрощаться. Матильда только услышала скрип ступеней. С того дня англичанин стал являться к ним, как к себе домой. У нее едва не возникло подозрение, что Энеа дал ему ключи.

А с сыном продолжало твориться что-то странное. Теперь он иногда буянил по ночам, вопил, рыдал, швырял на пол вещи. Матильда, окаменев, слушала этот грохот и твердила себе, что надо наконец что-то делать.

Когда к нему входил Локридж, их голосов почти не было слышно, но временами Энеа и при нем начинал кричать и сыпать проклятьями, правда, она не могла понять, к кому они относились, только чувствовала: сын безмерно страдает и никто не в силах помочь ему в его горе.

Саверию, видимо, все это тоже очень пугало. Она старалась ходить совсем бесшумно, словно в доме покойник. А если сталкивалась с Матильдой, поспешно отступала, давая хозяйке пройти.

К ужину Энеа спускался всегда чисто выбритый и в свежей рубашке. С трудом проглатывал несколько ложек супа, потом вставал из-за стола, глядя в пустоту, бормотал «спасибо» — и бегом обратно в кабинет.

Однажды утром Матильда решилась с ним объясниться. Всю ночь она обдумывала свои реплики и перед завтраком, собравшись с духом, стала подниматься по лестнице, нарочно стуча каблуками, чтобы предупредить Энеа о своем визите. Пусть только попробует не открыть, она ему прямо скажет, что пока еще хозяйка в этом доме и никто не смеет запирать перед ней двери.

Но Энеа выглянул на лестницу еще до того, как Матильда одолела последнюю ступеньку. И сразу же закрыл за собой дверь. На нем был бархатный халат; красные, воспаленные глаза свидетельствовали о бессонной ночи.

— Извини, мама, я тебя не приглашаю, у меня там жуткий бедлам.

Они вместе спустились, но он зашел сперва в спальню — привести себя в порядок — и появился в гостиной уже в пиджаке, галстуке и белой сорочке в мелкую полоску.

Помолчали. Мать села на стул с высокой жесткой спинкой, сын примостился на краешке кресла. Он заговорил первый, как-то тихо и покорно, что было совсем на него не похоже:

— Могу представить, как нелегко тебе досталось из-за меня. Поверь, мама, я иначе не мог. — Он посмотрел на нее умоляюще и добавил: — Я дошел до точки.

Матильда стиснула зубы, словно сдерживая внезапно подступившее волнение.

Еще никогда она не видела его таким усталым и подавленным. Кожа на веках стала совсем дряблой, вокруг рта залегли морщины, спина сгорбилась. Он безвольно свесил руки между колен и выглядел так жалко, будто уже не мог более нести свалившееся на него бремя.

— Мне плохо, — продолжал Энеа, не сводя с нее глаз. — В последнее время у меня постоянно кружится голова, дрожат руки и я весь обливаюсь потом. — Он на секунду прикрыл глаза. — Ты не подумай, я не пытаюсь вызвать жалость к себе. И если заставляю тебя страдать, то это не нарочно… Просто мне действительно плохо.

Матильде вдруг показалось, что перед ней сидит взрослый, пятидесятилетний ребенок, остро нуждающийся в ее помощи.

— Скажи, ведь ты больше любил отца, чем меня, правда? — с усилием выговорила она.

Энеа подался вперед, силясь понять. Он явно не ожидал такого странного вопроса и потому ответил не сразу:

— Это разные чувства, тут нельзя сравнивать. — Он помолчал и почти перешел на шепот: — Любить можно по-разному.

— Я всегда любила одинаково, — возразила Матильда. — И тебя и твоего отца я люблю больше жизни и не знаю, что значит любить по-другому.

Она привстала, погладила его по волосам, отметив, что они влажные от пота.

— Пойди прими душ. Я буду ждать тебя в столовой.

Энеа удержал ее за руку.

— Даже если б нам удалось начать все сначала, все равно это была бы не жизнь. Ты так не думаешь?

Матильда долго смотрела на него, тщательно взвешивая в уме каждое слово.

— Это наша жизнь, какой бы она ни была. А ты можешь предложить другую?

Саверия удовлетворенно улыбнулась, увидев их вместе, и подала к столу кувшин апельсинового сока и корзинку с яблоками, к которым ни мать, ни сын не притронулись. За кофе они оба почувствовали, что им больше нечего сказать друг другу.

— А для бедного старика лишней чашки не найдется?

Матильда вздрогнула и резко повернулась к двери. Локридж вошел совсем бесшумно и как раз в тот момент, когда между нею и сыном только-только начало восстанавливаться утраченное взаимопонимание. Матильда с трудом сдержала гнев. В последнее время ее всегдашняя неприязнь к англичанину переросла в открытую враждебность. Приходит, когда вздумается, ведет себя крайне развязно — такая бесцеремонность уже не лезет ни в какие ворота! Она твердо решила положить этому конец.

Энеа, напротив, обрадовался приходу англичанина. Не спросив мать, пригласил его за стол и сделал знак Саверии принести еще чашку.

Локридж медленно потягивал кофе и макал туда печенье. Все молчали.

— Я рад, что вы снова вместе, — сказал наконец Джордж, удостоив взглядом одного Энеа. — Надеюсь, тебе лучше?

Матильда чутьем поняла, что он спрашивает не о здоровье, а о чем-то ей неведомом.

— Нет, Энеа неважно себя чувствует, — вмешалась она. — Ему надо лечиться, а потом опять заняться каким-то делом. Нотариус Коламеле был бы счастлив взять его обратно в контору.

Локридж глубоко вздохнул и наконец повернулся к ней.

— Я знаю, ты всегда стремилась облегчить жизнь сыну, но бывают минуты, когда все — и друзья, и родные — должны отойти в сторону и дать человеку самому пережить собственное горе.

— Да какое горе! — воскликнул Энеа.

Матильда мгновенно поняла, что тем самым он подал англичанину знак молчать. И убедилась в правильности своей догадки, когда тот быстро перевел разговор на другую тему.

После кофе Энеа и Локридж решили прогуляться, несмотря на дождь. По саду, стекая с широких листьев магнолии, разбегались ручейки. Матильда не проронила больше ни слова. Когда Энеа вышел за плащом, она красноречивым жестом протянула к англичанину руку ладонью вверх. Локридж посмотрел сперва на руку, затем заглянул Матильде в глаза.

— Праздник кончился! — усмехнулся он.

— Я бы не стала называть это праздником, — отрезала Матильда.

Англичанин пошарил в карманах пальто, вынул ключи от ворот и от входной двери и опустил их на ладонь Матильды.

— Тебе это может показаться нелепым, но я только хотел помочь твоему сыну и, смею надеяться, преуспел в этом.

Энеа и Джордж шагали под одним зонтом, который почти не защищал их от дождя. У Энеа от холодных струй закоченело левое плечо, а Локриджу еле-еле удавалось прикрывать голову.

— Пойдешь снова к Коламеле? — спросил он после долгого молчания.

— Не знаю, — ответил Энеа. — Я как-то не думал об этом.

Они шли по бульвару Вольта в сторону города. То и дело их обдавало брызгами из-под машин. Прохожих почти не было, только парень в красно-желтой синтетической куртке с капюшоном обогнал их, торопясь к автобусной остановке.

— Зато твоя мать об этом мечтает, — сказал Локридж. — Но я бы на твоем месте хорошенько подумал. Не тот ты человек, чтоб просиживать штаны за столом. Хочешь знать мое мнение? Тебе надо быть независимым и заниматься исключительно тем, что тебя интересует. Жизнь одна, другой не будет. А бо́льшую часть своей ты уже прожил. В твоем возрасте нельзя расходовать время понапрасну, надо наслаждаться каждым днем, как будто он последний.

Энеа остановился и посмотрел на него так, точно англичанинсвалился с луны.

— Ну почему, я с удовольствием работал у Коламеле, — сказал он, пожимая плечами. — А как жить теперь и чем заниматься, мне все равно. Пока была жива Нанда, я все думал, что мы поселимся где-нибудь вместе. Хотел даже просить Саверию, чтобы насовсем переехала к маме. А теперь какая разница, где жить и с кем. Теперь для меня проблема — стоит ли жить вообще.

23

Утром Матильда поглядела в окно и увидела на холме возле ограды Фьезоланского аббатства цветущий миндаль. Несколько секунд она завороженно смотрела на это белое чудо. Вот и зима прошла, а она и не заметила.

Потом позвала Саверию и сказала, что с понедельника надо заняться генеральной уборкой. Пора вычистить оконные стекла, да и рамы неплохо бы покрасить; в комнатах скопилась пыль. В довершение всего необходимо пополнить запасы продовольствия — в ближайшие дни Матильда договорится об этом с бакалейщиком.

Две недели они со служанкой наводили в доме блеск. Выставили на улицу матрасы, повесили сушить одеяла, в саду на траве расстелили ворсом вниз ковры. Теперь в комнатах и в кухне царила больничная чистота; везде пахло воском и нашатырным спиртом. Лишь комнаты над оранжереей остались неохваченными.

— Спросите синьора Энеа, когда лучше убраться у него в кабинете.

Тон Матильды не допускал возражений, но Саверия отозвалась именно так, как предвидела хозяйка:

— А почему бы вам самой его не спросить? Вы же знаете, что мне он ни за что не разрешит входить в свой кабинет.

— А вы все-таки спросите.

Энеа, разумеется, отказал, и Матильде пришлось вмешаться:

— Энеа, в кабинете и мастерской надо сделать уборку. Пойми, это необходимо. Представляю, сколько там пыли! И камин наверняка забит золой. Ведь ты скоро не сможешь открыть ни одной книги — так они пропитались сажей.

— Мама, прошу тебя, оставь в покое мой кабинет. Я там один, и мне ничего не нужно. — Он устало поднял на нее свои голубые глаза. — Я сам проветрю и вытру пыль.

Матильда прекрасно понимала, что ничего этого он не сделает, однако спорить не стала: лучше не форсировать события. Кризис, который переживали они оба, должен был разрешиться сам собой.

Через какое-то время Энеа снова стал уходить из дому по утрам, ровно в восемь пятнадцать, как раньше, когда был на службе. Но Матильда знала, что у Коламеле он больше не появлялся. Возвращался он только к ужину, а ночи проводил в комнатах над оранжереей. Она, как обычно, прислушивалась к его шагам наверху или на лестнице, если ему надо было спуститься в кухню или в туалет.

Изредка он выезжал и на мопеде, после одиннадцати вечера. Тогда Матильда не засыпала до его возвращения, коротая время над книгой или перед телевизором, пока не услышит скрип калитки и хруст гравия под колесами мопеда.

Локридж к ним не заходил, да и все остальные словно забыли о них. Раз или два звонил Доно — справлялся о здоровье Энеа. Матильда рассказала, что на сына вдруг напал волчий аппетит. То и дело подходит к холодильнику, что-то жует, и карманы у него вечно набиты печеньем и конфетами.

— Это плохой признак, — встревожился Доно. — Пошли-ка его ко мне.

Еще звонил Андреино Коламеле. Матильда обрадовалась, хотя и чувствовала неловкость оттого, что долго не давала о себе знать.

— Энеа приходит в себя. Медленно, но приходит, — сообщила она нотариусу.

— Мне бы хотелось поговорить с ним, — вздохнул Коламеле. — Его видели в городе, а ко мне зайти и не подумал. Кажется, я не заслужил такого равнодушия.

— Это не равнодушие, поверь мне. Мы как раз говорили о тебе вчера вечером. Он просто не знает, на что решиться. Доно настаивает, чтобы он на какое-то время бросил работу, пока окончательно не поправит здоровье, а Энеа с ним не согласен. Вот увидишь, в один прекрасный день он явится в контору, и все снова пойдет как прежде.

— И чем раньше, тем лучше, — заявил Коламеле. — Я не могу ждать до скончания века. Если он не соберется в ближайшее время, мне придется взять на его место кого-нибудь поэнергичнее и без особых причуд. Одним словом, спроси у него, посылать ли ему выходное пособие на дом, или он все-таки соблаговолит сам зайти.

— Спрошу, — пробормотала Матильда, чувствуя, как ее охватывает полная безысходность.

Андреино Коламеле выждал паузу и добавил:

— Мы с тобой всегда понимали друг друга. Надеюсь, ты и теперь не сомневаешься, что я хочу твоему сыну только добра. Если он вернется, я буду очень рад, ведь мы привыкли работать вместе и всегда находили общий язык. Энеа создан для такой работы: у него просто талант решать задачи, которые другим кажутся неразрешимыми. В известном смысле он уникален. Скажи это своему упрямцу.

— Скажу, — угрюмо откликнулась Матильда.

А Энеа в тот момент был на улице Ренаи. Рыдал и не мог остановиться. Прижимал к груди белую кофточку из ангоры, принадлежавшую Нанде, и по щекам его текли слезы. Он пообещал ее родителям собрать и принести вещи, оставшиеся от дочери, и растрогался до слез, обнаружив, как мало у нее было одежды. Две пары джинсов, несколько пуловеров, старая искусственная шубейка, юбка, блузка, красный халатик и кучка белья. Вот эту белую кофточку Нанда почти не надевала: говорила, что от пушистой шерсти у нее щекочет в носу. Вспомнив об этом, он опустился на кровать, заплакал и долго не мог успокоиться.

Для вещей он принес с собой купленный в универмаге большой матерчатый чемодан и не смог заполнить его даже наполовину. Тогда он прошел в ванную, где на крючке висел еще один халат — голубой, вафельный, — перед зеркалом лежала щетка с застрявшими в ней белокурыми волосами, а на полу валялся обмылок. Энеа подумал и решил эти вещи не брать: они хранили на себе слишком явные следы покойной хозяйки и родителям наверняка будет больно на них смотреть. Поэтому Энеа снял с вешалки в прихожей пластиковый мешок в желтую и синюю полоску (с ним Нанда впервые явилась на улицу Ренаи), засунул туда халат, мыло и щетку и повесил на место.

Проделав это, он закрыл чемодан и направился к двери. На пороге обернулся, чтобы окинуть взглядом квартиру.

Здесь все было так, как в то утро, когда Нанда вышла отсюда в последний раз. Две немытые тарелки в раковине, раскрытый журнал на полу перед кроватью… И все же у него не возникло ощущения, что с минуты на минуту она войдет. Воздух как будто застыл, и над всем витал дух смерти.

— Добрый день. Проходите, пожалуйста.

Мать Нанды и теперь еще говорила шепотом, словно боялась разбудить кого-то. Увидев чемодан, она и не подумала взять его в руки, а молча указала на пол, в углу, куда Энеа его и поставил, прежде чем пройти в гостиную.

Стол был накрыт к обеду: белая, вышитая крестом скатерть, фарфоровые тарелки с золотисто-голубой каемкой, хрустальные бокалы, серебряные приборы, симметрично разложенные рядом с тарелками, и выглядывающие из-под них треугольнички салфеток.

— Прошу вас отобедать с нами, — сказала женщина, садясь вместе с Энеа на диван. — Муж должен вот-вот вернуться.

Она, видимо, только что сделала прическу — короткие каштановые волосы лежали мягкими волнами, — лицо посвежело. На ней была розовая фланелевая блузка с тонкой вышивкой на воротничке и на планке и синяя юбка в складку — этот наряд и слегка подведенные серо-голубым глаза очень ее молодили. Энеа прикинул, что ей сорок, не больше, и его вдруг обожгли стыд и тоска. Мать Нанды намного моложе его, и отец, наверное, тоже.

Но на смену тоскливому чувству тут же пришло пьянящее возбуждение: старый, нескладный — что с того, это ведь не помешало Нанде быть с ним вместе!

24

Парень не понимает, что происходит. Знает только, что надо бежать.

Внутри оранжевой палатки, где несколько секунд назад он был в объятиях любимой, разверзся сущий ад.

Несколько дней назад они приехали из Франции, так давно мечтали отдохнуть, и вот мечта обернулась кошмаром. Их страстный поцелуй внезапно прерван резким шорохом. Юноша поворачивает голову: сквозь прозрачную пленку окошка на него пристально смотрят два глаза; мгновение — и длинный нож одним ударом рассекает брезент.

Девушка цепенеет, вытягивает шею по направлению его взгляда. Глаза исчезли, остались лишь два располосованных полога и окошко, свесившееся на сторону. Брезент хлопает, развеваясь на ветру.

Ребята глядят сквозь прореху, за которой резко начинается чернота, подчеркнутая ярко-оранжевым фоном палатки. Поэтому они не видят человека, забравшегося внутрь с противоположной стороны. Чтобы влезть, ему пришлось стать на четвереньки — такой он громадный. Гремит первый выстрел. Пуля попадает парню в руку. Две следующие, выпущенные одна за другой, кажется, угодили туда же. Четвертая задевает губу, раскроив ее до самого носа. С полным ртом крови юноша высвобождается из объятий девушки, ползет на коленках, мотает головой, роняя крупные красные капли на ее тело и на матрас, словно спринтер на старте, вылетает наружу, задевая распоротые края палатки. Кубарем прокатившись по траве, вскакивает, бежит в темноту. В ушах у него гремят восемь выстрелов, слившихся в один долгий грохот.

Он совсем забыл о девушке и в этот момент вообще ни о чем не думает. Дорогу ему преграждают заросли кустарника; он пытается продраться сквозь них, расцарапывая в кровь ладони. Ничего не выходит, и он машинально перемещается влево, к тропинке.

Но вдруг оборачивается, потому что над ним нависла огромная черная тень. Человек выше его сантиметров на двадцать. Парень едва различает контуры фигуры в слабом свете, сочащемся из разорванной палатки.

Поворачивает обратно, но убийца в броске втыкает ему нож в спину. Юноша чувствует лишь сильный удар, от которого перехватило дыхание. Решив, что незнакомец двинул его кулаком, оборачивается, чтобы дать сдачи. На этот раз нож входит в живот, и все тело пронзает жгучая боль. Парень открывает рот, но лезвие поражает сонную артерию, и крик застревает в горле.

С предсмертным клекотом он падает на траву; кровь брызжет на кусты, окрашивая их в красный цвет.

Человек несколько минут стоит неподвижно. Убедившись, что парень не подает признаков жизни, накрывает тело брошенными у дерева черными полиэтиленовыми мешками для мусора. Потом ставит сверху три перевернутых бачка.

И возвращается к палатке. Девушка уже мертва, лицо обезображено тремя пулями, левая грудь вся в крови, хлещущей из раны. Человек опускается на колени перед прорехой, хватает девушку за ноги и тянет на себя, медленно отступая, пока не вытаскивает наружу. Он кладет большой нож на землю, достает другой, потоньше, поострее, и начинает аккуратно препарировать левую грудь, затем лобок.

Ловко работая ручищами, он вырезает куски кожи и мяса, раскладывает свою добычу на траве и непрерывно что-то бормочет.

Потом отступает на шаг от тела, оглядывает его. Оранжевый свет из палатки падает прямо на труп, и это, видимо, его не устраивает. Глубоко вздохнув, он снова хватает девушку за лодыжки, волочит по траве до палатки, оставляя длинный кровавый след, втаскивает внутрь, осторожно укладывает на матрас.

В довершение своей работы он тщательно скрепляет два полога, прикрывая вход в палатку, и то же самое проделывает с прорехой, чтобы окошко из прозрачной пленки не болталось на ветру.

Наконец он собирает инструменты и трофеи и большими, тяжелыми шагами удаляется по тропинке, теряющейся в поле за кустарником.

— Энеа! Энеа, проснись!

Матильда распахнула дверь в комнату сына с такой силой, что та ударилась о стенку. И теперь, стоя у кровати, трясла за плечо Энеа, который никак не мог пробудиться и все закрывал лицо руками, прося оставить его в покое.

Но Матильда не отступала: им необходимо сейчас же поговорить, так что пускай встает. Наконец он оперся руками о матрас и сел, прислонившись к спинке кровати.

— Что стряслось-то? — пробурчал он, еще сонный. — Я до рассвета глаз не сомкнул.

— Где ты был той ночью?

Ей казалось, что это не она, а разъяренная фурия влетела к нему в спальню. Она постаралась немного смягчить тон, но голос все равно звучал надрывно.

Энеа посмотрел на нее из-под набрякших век и явно не понял вопроса.

— Какой ночью? Ты о чем? А сегодня у нас что?

— Сегодня вторник, — сказала Матильда. — А я спрашиваю о пятнице.

— И ты хочешь, чтобы я помнил, что делал в пятницу? Если меня не было дома, то, наверное, пошел прогуляться и встретил кого-нибудь. Ты считаешь, это нормально — вот так будить человека и допрашивать его?

— Ну, не знаю, — проворчала Матильда. — Можешь считать меня ненормальной, но я, между прочим, с шести часов на ногах, как только услышала первые новости по радио.

— А что там? — спросил Энеа, и в глазах у него наконец появилось осмысленное выражение.

— Да ничего, просто еще два трупа нашли в Скоперти, в двух шагах от Сан-Кашано, где живут наши родственники.

Матильда отодвинулась от кровати. Ей уже было неловко за такое вторжение. Неуверенно прошлась по комнате, скрестив руки на груди и поджав губы.

— Так ты боишься, что это наши родственники? — Лицо Энеа теперь выражало насмешливое сочувствие.

— Ну вот еще! — Матильда на мгновение задержалась у комода посмотреть на свое отражение в темном зеркале. Она проклинала себя за несдержанность. — Просто, когда ты уходишь по ночам, я очень волнуюсь. — Поправила белую салфетку на мельхиоровом подносе, где стоял флакон с инсулином, а рядом лежали два маленьких, запечатанных в прозрачную упаковку шприца. — Может, я и сумасшедшая, но стоит мне представить тебя там, в темноте, как я начинаю думать, что бок о бок с тобой ходит смерть.

Энеа нахмурился, кивнул и произнес очень странную фразу:

— Ты права. Я все время ношу с собой смерть.

— «…вскрылось чудовищное обстоятельство, — говорил человек на телеэкране. — В ночь последнего убийства преступник направил письмо следователю прокуратуры синьоре N. В конверте обнаружился непонятный предмет, который поначалу приняли за марихуану. Синьора N действительно ведет дела о торговле наркотиками. Но экспертиза установила, что это не наркотик, а кусок засушенной женской груди».

Матильда невольно заткнула уши. Как можно передавать такие жуткие подробности! Она уж было хотела выключить, но так и застыла с вытянутой рукой, услышав следующее сообщение:

— «Письмо было опущено в тот самый почтовый ящик, под которым прежде нашли пулю двадцать второго калибра, намеренно или случайно оставленную убийцей».

Тут Матильда все-таки выключила телевизор и решительно отправилась на поиски. Она должна немедленно найти… Но что? Какая-то деталь в новостях натолкнула ее на мысль, но от волнения она тут же ее потеряла. Она снова подошла к телевизору, уставилась на потухший экран и медленно прокрутила в голове услышанное.

Вот оно! Пуля двадцать второго калибра.

Еще с прошлого убийства ее точило это подозрение, но почему-то оно так и осталось внутри, словно заноза. Всякий раз, когда заходила речь о пулях, это раздражало и мучило ее, а она, видимо подсознательно, отгоняла подозрения, боясь, что они окажутся правдой. Но дольше тянуть уже нельзя, надо наконец удостовериться — и будь что будет.

После ужина Энеа не поднялся сразу в кабинет, и Матильда догадалась, что он опять собирается уходить. В голове у нее мгновенно созрел план. Она взяла яблоко и принялась его чистить, а сама тем временем обдумывала каждую деталь предстоящих действий. Задавленное внутри, измучившее ее подозрение внезапно вырвалось из пут.

Она хранила все газеты с сообщениями об убийствах. В одном из них, как она теперь припомнила, содержалось то самое «точное доказательство», о котором ей твердил Андреино Коламеле.

Едва за Энеа захлопнулась дверь, Матильда пошла в гостиную, взяла с этажерки сложенные в стопку газеты и стала искать заинтересовавшее ее сообщение. Заметка попалась ей на удивление быстро.

Тип пуль, которыми пользовался убийца, теперь почти вышел из употребления. Они назывались «винчестер-эйч». Эту партию выпустили в Австралии в пятидесятых годах и спустя несколько лет завезли в Италию. На руках таких пуль наверняка осталось не много.

Она убрала газеты и направилась в кабинет Нанни. Хотя Саверия проветривала каждое утро, в ноздри ей ударил застоявшийся запах. Видимо, он удерживался в осевшей на книгах пыли.

Матильда уверенно открыла левую дверцу книжного шкафа, просунула руку в свободное пространство между томами. Хорошенько пошарила, но ничего не нашла. И только тогда сообразила, что тех коробочек давно уже нет в книжном шкафу. Энеа, скорее всего, унес их наверх, когда разбирал книги.

Ей ужасно не хотелось снова подниматься в комнаты над оранжереей. При мысли, что надо идти наверх одной, в темноте, ее охватил леденящий страх. А кроме того, она понимала, что уж теперь придется так или иначе посмотреть правде в глаза. Однако, преодолевая последние колебания, она сказала себе: любая правда лучше неизвестности. И, пройдя в кухню, решительно сняла с крючка латунное кольцо с двумя ключами.

В коридоре она зажгла только угловое бра, излучавшее очень тусклый свет (одна лампочка давно перегорела, но ни Саверия, ни Энеа, несмотря на многочисленные просьбы, не позаботились заменить ее).

Войдя в кабинет сына, Матильда включила торшер и огляделась. Она рассчитывала застать здесь страшный бедлам, но, как ни странно, ее ожидания не оправдались. Пыль на полках тщательно вытерта, ручки и карандаши не разбросаны по столу, а аккуратно стоят в мельхиоровом стакане. Книги хотя и не расставлены по полкам, но все-таки сложены в небольшие стопочки. И нигде ни одной бумажки: все они собраны в голубые папки, на каждой крупными печатными буквами выведено название темы.

В этом строгом порядке Чувствовался вызов всякому, кто вздумает совать нос в дела хозяина. Матильда какое-то время поразмышляла над этим, а затем, тряхнув головой, приступила к тому, зачем пришла.

Она открыла первый ящик слева, резко дернув на себя, так как знала, что он заедает, и сразу увидела серые коробочки с желтоватой выцветшей этикеткой. Они заполнили почти все дно ящика. Матильда вытащила несколько штук, отметила, что там есть и пустые, и полные. Нанни купил их лет двадцать назад — как-то вечером вернулся домой, неся огромную коробку, тоже серую и с желтой этикеткой во всю крышку. Он очень хвалил эти пули, и они с Энеа сразу стали строить планы, как опробуют их в лесу, когда поедут в Импрунету.

Матильда поднесла одну из коробочек к торшеру и нацепила очки.

Каждое слово начиналось виньеткой в виде цветочного орнамента, так что ей пришлось прочитать остальные буквы, прежде чем угадать первую.

ВИНЧЕСТЕР-ЭЙЧ. СДЕЛАНО В АВСТРАЛИИ

Она положила коробку на место, медленно закрыла ящик и выключила свет.

25

— На синьора Энеа накрывать? — спросила Саверия, заглядывая в дверь гостиной.

— Естественно, — ответила Матильда, не поворачиваясь. — А почему вы спрашиваете?

— Так ведь он не вернулся домой вчера вечером.

Матильда отложила газету, разгладила ее обеими руками на письменном столе.

— Да, не вернулся, — повторила она шепотом. — Можете вообще не накрывать. Только принесите мне кофе.

Она услышала шаги Саверии, удаляющиеся по коридору, встала, взяла с полки сложенные газеты, свалила их на стол. Потом подошла к окну. Сквозь переплетенные ветви росшей перед окном липы устремила взгляд на зеленые холмы Фьезоле.

— Ваш кофе, — раздался над ухом голос служанки.

Поскольку стол был занят, Саверия поставила поднос на столик рядом с телевизором.

Матильда медленно обернулась и показала на газеты.

— Уберите их, пригодятся для мытья окон. Можете отнести в гараж.

Плеснув себе кофе, она добавила пол-ложечки сахара и капельку молока. Пригубила и поморщилась. В другое время непременно выговорила бы Саверии за то, что кофе почти холодный, но сейчас ей давалась с трудом каждая фраза. Может, и к лучшему, что Энеа не пришел домой. Она бы наверняка не смогла с ним говорить.

Со вздохом Матильда отставила чашку, пошла в спальню и открыла платяной шкаф. Ей было лень переодеваться, поэтому она решила лишь прикрыть свой домашний костюм — свитер и слегка помятую вигоневую юбку — длинным голубым жакетом.

Саверии она сказала, что скоро вернется, и медленно направилась по аллейке к воротам. Вид у нее был вполне респектабельный: элегантные туфли на среднем каблуке подчеркивали не утраченную с годами стройность ног, гладко причесанные волосы отливали серебром на солнце. Она вошла в аптеку и кивнула пожилому продавцу.

— Добрый день, синьора Монтерисполи. Давненько вас не видно. Весна-то какая, а?

— Да-а, — отозвалась Матильда. — А что, провизора нет?

— Так ведь он теперь приходит только после обеда, хотя мы этого и не разглашаем. Трудно старику проводить в аптеке целый день.

Продавец и сам был в почтенном возрасте, а по опыту, пожалуй, ничем не уступал провизору. Он уже двадцать лет служил в этой аптеке.

— Что здесь такого, — заметила Матильда. — Все когда-то уходят на покой. У вас есть розовая вода?

— Ну как не быть! Вот, извольте. — Продавец достал из шкафа синий флакон. — Еще что-нибудь?

— Да нет, — ответила Матильда, но потом как будто передумала. — Хотя… раз уж я здесь, возьму-ка инсулин для сына, а то вчера утром он открыл последнюю упаковку.

— Средней концентрации, если не ошибаюсь? — спросил продавец, направляясь в глубь аптеки.

— Нет-нет, сильной, — сказала ему вслед Матильда.

Продавец удивленно обернулся:

— Вы уверены? А мне кажется, ему был назначен…

— Это было прежде. Во время последнего осмотра доктор Мориджи решил, что надо увеличить концентрацию. «Инсулин-рапид», кажется, так он сказал.

Продавец нажал кнопку вращающегося шкафа и вернулся за стойку с маленькой коробочкой.

— У вас есть рецепт, синьора Монтерисполи?

— Нет, он у сына, — ответила Матильда. — Но лучше я сама куплю ему лекарство, а то он вечно витает в облаках и наверняка забудет.

— Тогда занесите рецепт попозже. Вы ведь знаете, я не имею права отпускать без рецепта.

— Конечно, конечно, не беспокойтесь.

Придя домой, Матильда сняла жакет, повесила его в шкаф и стала рассматривать пузырек с лекарством. На нем была желтая этикетка, в отличие от оранжевой на инсулине средней концентрации. После секундного колебания она направилась в спальню Энеа. С удивлением взглянула на нетронутую постель, забыв, что сын не ночевал дома. Не давая себе времени на размышления, Матильда приблизилась к комоду и заменила стоящий на подносе инсулин с оранжевой этикеткой только что купленным. При этом повернула пузырек так, чтобы этикетки не было видно. После чего быстро прошла на кухню, где Саверия резала овощи для супа.

— А к ужину синьор Энеа придет? — спросила служанка, не прерывая работы.

Матильда, которая принялась было лущить горох, резко обернулась и посмотрела на горничную.

— Надеюсь. А почему вы спрашиваете?

Саверия пожала плечами.

— Не знаю, сегодня ведь он не ночевал дома, а за годы моей службы у вас такое с ним не часто случалось.

— Ну, не придет, так не придет, — сказала Матильда так тихо, что служанка едва расслышала. — Синьор Энеа — взрослый, самостоятельный человек и сам знает, что делает.

При Саверии Матильда еще кое-как коротала время, но когда та ушла, она уже не знала, куда себя деть. Прислонилась лбом к окну в спальне и, не отрываясь, глядела на аллейку, ведущую к воротам. Впервые она пожалела, что выгнала Локриджа. Он наверняка помог бы разыскать Энеа. Но с англичанином не свяжешься, у него нет телефона.

Пробило девять. Должно быть, Энеа уже не придет, подумалось ей. Подождала еще час, сидя перед пустой тарелкой и кроша хлебную палочку. Наконец решила поужинать и тут услышала, как скрипнула калитка. Она только успела стряхнуть со стола крошки, и вошел Энеа.

— Извини, мама, я сейчас, — сказал он и скрылся в спальне.

Матильда отправилась на кухню наливать суп; внесла супницу, разлила по тарелкам и села ждать.

Энеа появился не сразу. Она на него даже не взглянула и к еде не притронулась — сидела, уставившись в пустоту. Когда же ее глаза все-таки остановились на сыне, она обратила внимание, что он весь в испарине и ерзает на стуле.

— Плохо себя чувствуешь? — выдавила она из себя.

— Да, не очень, — тяжело дыша, пробормотал он. — Пойду, пожалуй, лягу.

Он поднялся, ухватившись руками за край стола, и, шатаясь, направился к двери. В проеме ударился о косяк и долго, наверно целую минуту, стоял, уткнувшись лицом в деревянную планку. Наконец с трудом оторвался, зашаркал по коридору.

Матильда тоже встала, вся натянутая как струна. Налила в кухне полстакана воды, прошла к себе и плотно закрыла дверь. Из ящика ночного столика вынула приготовленную еще днем таблетку снотворного. Положила на язык и залпом выпила всю воду в стакане.

Поскольку она не привыкла пить по целой таблетке, да еще на пустой желудок, снотворное подействовало быстро: Матильда едва успела залезть под одеяло и попросить прощения у Бога, как погрузилась в сон.

Наутро она проснулась раньше обычного и с совершенно ясной головой. Дождалась Саверии, села завтракать и сказала как бы между прочим:

— Надо позвать синьора Энеа.

— Зачем? Он всегда сам просыпается.

Если Саверия не желает чего-то делать, то ее не заставишь никакими силами.

— Но ведь поздно, — возразила Матильда. — Сколько можно подогревать молоко и кофе?

В душе она уже понимала, что придется идти самой.

Признаки диабетической комы были ей хорошо известны, и она заранее знала, что́ обнаружит в комнате сына.

Одеяло и простыни сбились на сторону, подушка валялась в дальнем углу, а на голом матрасе видны были только ноги Энеа. Сам же он лежал на полу, уткнувшись лицом в ковер и раскинув руки. Пижамная куртка и майка вздернулись, обнажив бледную спину.

Матильда закрыла глаза и быстро подошла к комоду. Из кармана она достала инсулин с оранжевой этикеткой, положила его на поднос, а пузырек с желтой наклейкой спрятала в карман.

Оставив дверь открытой, она нетвердыми шагами двинулась по коридору. По ее лицу Саверия сразу поняла: что-то случилось — и подошла вплотную к хозяйке. Матильда взмахнула рукой и проглотила комок в горле, прежде чем смогла заговорить.

— Сообщите моему деверю в клинику… Скажите, это срочно, пусть немедленно приезжает. С моим сыном плохо… Он умер.

Доно Монтерисполи приехал вместе с доктором Мориджи. Взглянув на Матильду, он не стал задавать вопросов, а взял коллегу под локоть и повел в спальню Энеа. Они пробыли там ровно столько, сколько потребовалось, чтобы уложить тело на кровать и констатировать смерть. Потом вернулись в гостиную. Матильда сидела в кресле; ее голубые глаза слегка затуманились, а в остальном она держалась как обычно.

— К сожалению, твои страхи оказались не напрасными, Матильда, — пробормотал Доно. — Энеа мертв. — На последнем слове он закашлялся.

— Вы ничего не слышали ночью? — спросил доктор Мориджи. — У него был сильнейший приступ.

— Моя спальня в другом конце коридора, — ответила Матильда, — за маленькой гостиной. И я по привычке всегда закрываю обе двери. К тому же в последнее время я плохо сплю, поэтому приняла снотворное.

Доно Монтерисполи и доктор Мориджи были поражены ее выдержкой.

— Тебе ни о чем не нужно беспокоиться, — сказал деверь после минутного молчания. — Я сам позабочусь о похоронах и дам объявление.

Матильда вскинула голову.

— Объявление? Ты уверен, что это необходимо? Я бы предпочла обойтись без огласки.

— Нет, дорогая, — возразил деверь. — Я понимаю, что в горе каждому хочется быть одному, но жизнь в обществе накладывает определенные обязательства. У Энеа наверняка были друзья, они обидятся, если им не сообщить. — Он повернулся к доктору Мориджи. — Ты сам оформишь свидетельство о смерти?

— Да, конечно.

Воцарилось молчание. Доктор Мориджи счел своим долгом нарушить его и каким-то образом выразить соболезнование.

— Ваш сын в последнее время совсем не следил за собой, и от этого состояние его здоровья резко ухудшилось. Кто знает, может, личные переживания были тому причиной? Может, теперь он наконец-то обрел покой, избавился от мучений…

Он умолк — настолько банальными и фальшивыми показались ему собственные слова. И был удивлен, прочитав во взгляде Матильды глубокую, неподдельную благодарность.

26

В день похорон погода стояла ясная, яркий солнечный свет четко очерчивал контуры деревьев и вилл, рассыпанных по склону холма. Все окна в доме Монтерисполи были закрыты, но воздух тем не менее прогрелся от проникавших сквозь стекла лучей.

Матильда сидела в гостиной в темно-синем платье, с жемчужным ожерельем на шее. Едва заметно кивала входившим и выслушивала слова сочувствия с высоко поднятой головой.

Народу пришло много, больше, чем ожидалось, и ей это было приятно. Чувствовалось, что фамилию Монтерисполи в городе уважают.

Несколько блестящих машин почти бесшумно подъехали к воротам. Из них вышли врачи и медсестры клиники Санто-Джованни. Соседи, разумеется, явились пешком — женщины в шляпах, а мужчины в темных костюмах. Здесь были знакомые лавочники Матильды и Саверия со всей семьей, включая невесток и внуков. Перед тем как переодеться в закутке рядом с кухней, служанка приготовила кувшины с молоком и кофе, а также выставила печенье и два торта, принесенные из дома. Расставляя чашки на больших серебряных подносах, она вдруг неудержимо разрыдалась, и Матильде пришлось ее успокаивать.

— А как же вы можете не плакать, синьора? — спросила женщина. — Ведь теперь мы остались одни.

Из всех фраз, что ей говорили, эта почему-то больше всего растрогала Матильду. Она протянула руку, чтобы погладить Саверию по щеке, и эхом повторила:

— Да, одни.

Доно Монтерисполи, как обычно, оказался на высоте положения: освободил невестку от всех забот. Закупил все необходимое для похорон, включая цветы, и теперь сам принимал друзей и знакомых перед домом, под сенью полукруглой колоннады, прежде чем пропустить их к Матильде. Внимательно, словно постовой, он следил, чтобы в гостиной не создавалось толчеи, и занимал разговорами одних, пока другие выходили из дома. С Каламбриной он против обыкновения обошелся весьма любезно. Оценил одним взглядом жакет классического покроя, на мгновение заключил в объятия, пробормотав, что рад ее видеть.

Когда к Матильде приблизился Андреино Коламеле, она лишь заглянула ему в глаза и не произнесла ни слова; нотариус истолковал это молчание как укор. Сел рядом, на пуф, обитый красным бархатом, взял ее руку.

— Крепись, Матильда! — прошептал он. — Энеа всегда гордился тем, что ты такая сильная. Ты, наверно, упрекаешь меня за мою настойчивость, думаешь, я заботился только о своем деле, а об Энеа не думал. Но я был уверен, что и для него это единственный выход. И даже представить себе не мог, что есть и другой, столь трагичный.

Матильда и на этот раз ничего не ответила, но руки у Андреино не отняла до тех пор, пока на пороге не возникли три человека, которых она видела впервые в жизни. Хрупкая, грациозная женщина, седовласый мужчина, а посредине, держа их под руки, — смуглый молодой человек.

Они прошли перед Матильдой, бормоча невнятные слова сочувствия и скорби. Но уже у выхода женщина вдруг повернула обратно и, не обращая внимания на Андреино Коламеле, поднявшегося, чтобы уступить ей место, заговорила:

— Я знаю, как вам тяжело, синьора. Я сама только что потеряла дочь. Мы, родители, напрасно тешим себя иллюзиями, что дети навсегда останутся с нами. Нет, приходит время, когда они перестают нам принадлежать. — Она помолчала и добавила: — А нам остаются только слезы.

Матильда вся подалась вперед.

— Вы были знакомы с Энеа?

— Недолго. Он был очень хороший человек.

Матильда и не подозревала, что люди, даже совсем ей незнакомые, с такой теплотой относились к ее сыну. Она вдруг вспомнила Джорджа Локриджа. Его среди посетителей не было, но она не успела задать вопрос по этому поводу, так как в гостиной появился деверь.

— Пора, Матильда, — тихо сказал он, склонившись над ней. — Ты все-таки решила идти на кладбище?

Матильда кивнула.

Во время мессы она так до конца и не осознала, что сын уходит навсегда. Повторяла слова заупокойной молитвы, невидящим взором глядела на венки, машинально выполняла все, чего требовал ритуал. А когда четверо мужчин в форме служителей похоронного бюро подняли гроб, чтоб нести его к выходу, даже посетовала про себя, что эта ноша легла на плечи совершенно посторонних людей.

Но на кладбище ощущение неотвратимости происходящего вдруг нахлынуло на нее ледяной волной. Она взглянула на вставленный в стену семейного склепа гроб, и лицо сына на фарфоровом овале могильной плиты, рядом с портретом Нанни, показалось чужим и далеким.

— Какой же он длинный, бедолага! — проворчал один из могильщиков, продолжая толкать гроб, который никак не входил в нишу.

И тогда Матильда попросила Доно отвезти ее домой.

После похорон прошло всего несколько дней, а она уже успела возненавидеть Саверию, которая донимала ее разговорами об Энеа.

— Говорят, если в день похорон идет дождь, значит, покойник был человек хороший и небо его оплакивает. А когда синьора Энеа хоронили, дождь не шел. Вот и верь после этого приметам! Ведь ежели и был на свете хороший человек, так это синьор Энеа.

— Зато сегодня идет, — отозвалась Матильда, прислушиваясь к шуму воды, уже несколько часов заливавшей сад. — Видно, небо его оплакивает с опозданием.

В другой раз она вошла на кухню, чтобы поставить кофейную чашку в раковину, а Саверия тут же отложила утюг и заявила:

— Не мне вас учить, синьора, вам-то поди не до того сейчас, а одежду покойника все ж таки лучше вынуть из шкафов и раздать нищим. Так ему повольготней будет на том свете.

Матильда уже начала подумывать, не обойтись ли без служанки. Ей было невыносимо слушать, что кто-то говорит об Энеа как о покойнике.

Еще Саверия то и дело напоминала ей, что пора навести порядок в комнатах над оранжереей, а у нее не хватало духу туда подниматься. Она даже в спальню Энеа больше не заходила, хотя знала, что горничная каждое утро вытирает там пыль и проветривает. Матильда часто думала о пузырьке с оранжевой этикеткой — стоит ли еще он там на подносе? Но проверить не решалась.

— Женить его надо было, вот что! — в очередной раз изрекла Саверия. — Сейчас бы внучата у вас были — как-никак утешение в жизни. То-то благодать, когда детишки бегают по дому!

— Не говорите глупостей! — прикрикнула на нее Матильда. — Если б синьор Энеа в свое время женился, сейчас его дети были бы уже взрослыми и занимались бы совершенно другими делами, а отнюдь не бегали по дому.

Прошло уже довольно много времени, и вот как-то вечером зазвонил телефон. Матильда не хотела подходить, но звонки не прекращались, словно человек на другом конце провода точно знал, что она дома. Не выдержав, она все-таки взяла трубку. Это был Джордж Локридж. Она сразу узнала его дребезжащий голос.

— Матильда, мне сообщили только полчаса назад. Меня не было в городе. После стольких лет решил ненадолго съездить на родину, возвращаюсь, а тут… — Он сухо кашлянул. — Можно мне навестить тебя? — И, видимо боясь отказа, поспешно добавил: — Я хочу тебе кое-что отдать.

Матильда согласилась, не раздумывая:

— Пожалуйста, в любое время. Я почти не выхожу, только до газетного киоска и обратно. Если вдруг не застанешь, подожди пять минут.

— Ладно, я приду завтра.

27

День начался как обычно. Матильда встала в половине восьмого, выпила кофе в маленькой гостиной (Саверия больше не накрывала в столовой к завтраку), вытерла пыль во всех комнатах, кроме спальни Энеа, второй раз напилась кофе и села почитать газету в кабинете Нанни. Собственно, она не столько читала, сколько пробегала взглядом заголовки, думая о своем. То и дело отрывала глаза от газеты, устремляя их в пространство.

За обедом Матильда доела суп, оставшийся с вечера, и проглотила кусочек сыра, только чтоб Саверия не ворчала, что она ничего не ест. Потом прилегла; такую привычку она завела себе с тех пор, как не стало Энеа, — спать днем хотя бы часок, потому что ночью ее сон после целой таблетки снотворного был тяжелым и отдохнуть как следует не удавалось.

Прихода Локриджа она ждала без всякого любопытства, просто ей хотелось, чтобы кто-нибудь — неважно кто — скрасил ее одиночество. Когда уходила Саверия, ей становилось страшно в сумерках, в пустом доме, окруженном со всех сторон деревьями.

Но в дверь позвонили, когда солнце еще только клонилось к закату. Матильда пошла открывать и прямо остолбенела, увидев перед собой не того, кого ждала, а Коламеле.

— Даже не приглашаешь войти? — спросил нотариус, скривив губы в невеселой улыбке. В руке он держал букетик полевых цветов. — Вот возьми, это для Энеа. Когда пойдешь на кладбище, отнеси ему от меня. Или поставь перед фотографией. Я уже много лет не могу смотреть на могилы…

Солнце пригревало, воздух был еще теплый, и они решили сесть в саду. У входа в кухню, под дубом, стояли четыре креслица кованого железа с подушками на сиденьях и на спинках, а промеж кресел возвышался большой круглый стол и на нем — два горшка с геранью.

— Хорошо здесь, — сказал нотариус, осторожно опускаясь в одно из кресел.

Он внимательно посмотрел на Матильду, сидящую напротив. Она ему показалась не такой встревоженной, как в прошлый раз, но очень-очень грустной.

— Ну, как дела?

Матильда пожала плечами.

— Какие могут быть дела? Вот, живу с привидениями. — (Она решила наконец отбросить свою хваленую выдержку: что с того, если кто-то увидит, как ей плохо?)

Андреино наклонился к ней, ласково потрепал по руке.

— Послушай, а может, тебе уехать отсюда? Хотя бы в Импрунету? Погода-то какая, а?

— Нет, что-то не хочется. Мне и тут хорошо… О Боже, что я говорю? Хорошо! В общем, привыкла…

Коламеле заметил, что Матильда лишь отвечает на его вопросы, а сама разговора не поддерживает. От неловкости он ляпнул такое, за что тут же обругал себя. Жаль, мол, владеть такой усадьбой, как Импрунета, не имея прямых наследников.

Матильда нахмурилась.

— Надеюсь, ты не о завещании пришел говорить?

— Да нет, нет, что ты! — заторопился он. — Извини, просто с языка сорвалось. Когда всю жизнь сидишь в нотариальной конторе, поневоле одни и те же мысли лезут в голову.

— Не знаю… — проговорила Матильда, — я как-то никогда над этим не задумывалась. У нас ведь есть внучатые племянники Нанни в Сан-Кашано. Они сироты, и хотя мы уже много лет не виделись, все-таки они носят нашу фамилию. — После небольшой паузы она добавила с неожиданной для себя горечью: — Могли бы и прийти на похороны!

— Должно быть, не видели сообщения, — попытался утешить ее Андреино, сам не слишком в это веря. — Знаешь ведь, какая нынче молодежь.

Матильда снова замкнулась в молчании, и Коламеле подумал, не уйти ли ему, презрев всякие приличия. Матильде, казалось, не нужно ничье общество. Вдруг она сама поднялась и направилась на кухню.

— Пойду принесу лимонада из холодильника. Ты еще не разлюбил лимонад?

Она вскоре вернулась с запотевшим хрустальным кувшином и двумя стаканами на эмалированном подносе. Андреино решил перевести разговор на другую тему:

— Ты читала? Его наконец-то взяли.

— Кого? — рассеянно спросила Матильда, разливая лимонад.

— Маньяка. С поличным взяли.

Матильда резко повернулась к нему.

Взглянула на морщинистое, словно пергаментное, лицо, на бледные потрескавшиеся губы, потом перевела глаза на розовый куст, весь в бутонах, и ничего не сказала.

— Слава Богу, кончился этот кошмар, — продолжал нотариус. — Полиция подоспела вовремя: парочку едва спасли. Он уже подошел вплотную к машине и достал пистолет.

— Откуда ты знаешь? — спросила Матильда.

— По телевизору передавали, в дневных новостях. Газеты готовят экстренный выпуск. В центре уже весь народ высыпал на улицы. Даже магазины позакрывали, как в праздник.

— Это точно он? — Матильда пристально смотрела на старого приятеля. Каждая клеточка ее тела, кроме губ, замерла.

— Ну да, ошибки быть не может. Я же говорю, взяли на месте преступления. Я думаю, эта парочка была подсадной, потому что полиция оцепила все вокруг. Говорят даже, эти двое первыми начали стрелять и ранили его, но это не точно. В общем, его взяли, а при нем огромный нож и пистолет. Да он и сам сразу сознался, так что никаких сомнений.

Матильда уставилась куда-то далеко, в одну точку на фьезоланском холме. Кожа у нее на лице стала такой прозрачной, точно кровь внутри остановилась.

— Теперь все могут быть спокойны, — заключил Коламеле. — И ты в том числе.

Матильда вздрогнула и вперила в него взгляд.

— Я? Почему я?

Нотариус ответил не сразу:

— Потому, что ты тоже живешь в нашем городе, а если злодейству положен конец, то это лучше для всех, правда ведь?

Джордж Локридж застал Коламеле еще у Матильды. Они встретились под колоннадой и поздоровались на ходу. Англичанин слегка кивнул, а Коламеле, проходя мимо, протянул ему руку.

Начинало темнеть, и Матильда пригласила Джорджа в дом.

— Не выношу, когда темнеет, — объяснила она и только теперь заметила большой сверток у него в руках. — Положи здесь, в прихожей.

Англичанин помотал головой.

— Нет-нет, это та вещь, о которой я хотел с тобой поговорить.

Они расположились на диване в гостиной. Локридж сразу объявил:

— Энеа искал смерти. С некоторых пор он все время твердил о том, что жизнь утратила для него всякий смысл. И вот, так или иначе, добился своего.

Матильда окинула взглядом тощую, долговязую фигуру в просторном свитере из красной и зеленой шерсти. Редкие волосы патлами свисают на плечи, глаза близоруко щурятся. Она не понимала, к чему он клонит, и не знала, что отвечать.

— Тебе известно что-нибудь о Нанде? — спросил англичанин немного погодя.

— Впервые слышу, — заявила она и подумала, что предпочитает и дальше оставаться в неведении: всякое откровение теперь могло принести ей только новую боль.

Но Джорджа уже нельзя было остановить. Он выложил все об отношениях ее сына и Нанды, о квартире на улице Ренаи, о гибели девушки, о том, как переживал это Энеа.

— Так вот, несколько месяцев назад он вырезал из дерева ее голову и подарил ей у меня дома. Нанде вещь не понравилась, она сказала, что ничуть на себя не похожа и вообще это дурной знак. Так голова и осталась у меня.

Джордж зашелестел газетой, и перед Матильдой предстала та самая девушка с пустыми глазами. Черты лица были едва обозначены, и по контрасту с ними волосы казались еще живее и выразительнее.

— А Энеа утверждал, что в портретах чем больше сходства, тем они лживее, — продолжал Джордж, щурясь на резную головку. — Художник поймал мгновение, а через секунду его натура уже другая, вот и получается ложь.

— Но если ему удается схватить душу… — рассеянно возразила Матильда.

Англичанин покачал головой.

— Даже то, что ты называешь душой, подвержено внезапным переменам. Все зависит от обстоятельств и от конкретных переживаний. Возьмем, к примеру, Энеа: до встречи с Нандой он был совсем другим.

Локридж легонько провел рукой по волосам девушки.

— Да, пришлось ему с ними повозиться. Он словно хотел вырезать каждый волосок. Я спросил, зачем это, а он ответил, что волосы в отличие от черт лица всегда остаются неизменными и по-своему отражают характер человека. — Джордж встал, как-то неуверенно огляделся, не прекращая говорить: — Подумать только, ведь, вырезая волосы, он пользовался медицинскими скальпелями, поскольку это единственные по-настоящему острые ножи!

Осторожно, точно она была сделана из очень хрупкого фарфора, англичанин водрузил голову на этажерку, рядом с голубой китайской вазой.

Матильда пошла закрыть окно. Вид с той стороны дома почти полностью заслонили ветви тенистой липы, отчего в гостиной всегда рано темнело.

— Пусть она будет у тебя, — сказал Джордж. — По-моему, это справедливо.

— Выпьешь чего-нибудь? — беспокойно спросила Матильда (ей не хотелось, чтобы англичанин ушел так скоро, не хотелось оставаться одной).

— Нет, мне пора. Как-нибудь еще загляну.

Матильда проводила его до двери и стояла в проеме, пока он не обернулся, прежде чем выйти за ворота. Тогда она устало махнула рукой и закрыла за собою дверь.

Гюннар Столесен Навеки твой

1

То ли оттого, что он был самым юным из моих клиентов, то ли он напомнил Мне о почти таком же мальчике, живущем в этом городе, а может, мне просто нечем было заняться, словом, я внимательно выслушал все, что он мне поведал.

Выдался один из тех дней, какие иногда бывают в конце февраля, когда морской ветер вдруг принесет тепло и столбик термометра поднимется до +12°, а короткий проливной дождь мигом смоет остатки снега, еще кое–где белевшего последние три–четыре недели и превращавшего горы, обрамляющие город, в райские кущи, а переполненный людьми центр в подобие ада. Над городом повеяло весной, и люди шагали по улицам, широко расправив плечи, словно стремясь к неведомой цели, о которой можно только гадать.

В такие дни мой служебный кабинет похож на изолятор. Квадратная комната, большой и пустой (если не считать телефонного аппарата) письменный стол, пустые шкафы для архивных документов – замкнутый уголок пространства, специально созданный для людей, имена которых никто никогда не поминает. За целый день телефон позвонил только раз. Пожилая дама просила найти пропавшего пуделя. Я ответил, что у меня аллергия на собак, особенно на пуделей. Дама пренебрежительно фыркнула и бросила трубку. Ничего не поделаешь – я такой, какой есть: когда я продаю себя, то продаю недешево.

Около трех часов я услыхал, что кто–то вошел в приемную. Я дремал за столом и вздрогнул от шума в соседней комнате. Я встал и пошел к двери.

Посреди приемной стоял мальчик и с любопытством озирался по сторонам. Ему было не больше восьми–девяти лет. В поношенной нейлоновой куртке синего цвета и вельветовых брюках с заплатами на коленях, серой вязаной шапочке, которую он мгновенно сдернул, как только увидел меня. Волосы оказались жесткими, прямыми и почти белыми. Большие голубые глаза и приоткрытый рот. Ребенок, похоже, готов был расплакаться.

– Привет, – сказал я.

Мальчик судорожно сглотнул и уставился на меня.

– Если тебе к зубному врачу – это рядом, – продолжал я.

Он покачал головой.

– Мне сюда, – кивнул он в сторону моей рифленой стеклянной двери, где в зеркальном отражении можно было прочесть, что эта контора принадлежит частному сыщику В. Веуму. Мальчик смущенно глядел на меня.

– Вы правда настоящий сыщик?

– Что считать настоящим, – улыбнулся я. – Заходи, садись.

Мы вошли в кабинет. Я уселся за стол, а мальчик устроился на стареньком стуле для посетителей и огляделся. Не знаю, чего он ждал, но по лицу его я понял, что он разочарован. Впрочем, так случалось и прежде. Единственное, что мне всегда хорошо удается, – это не оправдывать ожиданий.

– Я нашел ваш адрес в телефонном справочнике – там, где указаны конторы частных сыщиков.

Последние слова он произнес медленно и старательно, будто сочинил их заранее.

Я смотрел на мальчика и думал, что через тру лет моему Томасу будет восемь и он точно так я сможет найти мою контору – по телефонному справочнику. Если, конечно, захочет…

– Тебе нужна помощь?

– Да, мой велосипед… Я кивнул и повторил:

– Да, твой велосипед.

За окном виднелся район Воген. Цепочка автомашин тянулась в далекую страну на островах под названием Осане, находившуюся за тридевять земель. Туда можно было добраться на автомобиле и, если очень повезет, развернувшись, тут же стать в хвост очереди машин, чтобы возвратиться в город на следующее утро.

Когда–то давным–давно у меня тоже был велосипед. Это было до того, как город отдали на растерзание автомобилям и задушили выхлопными газами. Теперь сизая дымка шапкой накрыла фьорд, и полуостров Флейфьеллет был похож на отравленную ядом и умирающую крысу, пытающуюся вдохнуть хоть немножко морского воздуха.

– Значит, у тебя украли велосипед?

Мальчуган кивнул.

– Может, стоит сообщить в полицию?

– Но ведь они поднимут шум.

– Шум?

– Ну да! – Мальчик снова кивнул, и я понял, что ему хочется мне все объяснить, но он никак не может начать.

И тут неожиданно он задал мне дьявольски практичный вопрос.

– Это будет дорого стоить? Вы много берете?

– Я стою дорого, но, когда во мне нет надобности, меня можно просто выбросить.

Он изумленно глядел на меня, и я поспешил пояснить:

– Все зависит от того, какое дело и кто меня просит им заняться. Одним словом, что ты от меня хочешь и кто ты такой? Сначала расскажи подробно о своем деле. Пока я понял, что у тебя украли велосипед и ты хочешь знать, кто его украл и где его найти, верно?

– Нет. Я знаю, кто это сделал.

– Отлично. Кто?

– Джокер и его компания. Они хотят теперь заманить к себе мою маму.

– Твою маму?

Я ничего не понимал. Мальчик очень серьезно глядел на меня.

– Послушай, а как тебя зовут? – спросил я.

– Роар.

– А полностью?

– Роар Андресен.

– Сколько же тебе лет?

– Восемь с половиной.

– А где ты живешь?

Он назвал новый район на юго–западе. Я никогда там не был и видел его только издали. Он казался мне чем–то вроде лунного пейзажа, если, конечно, допустить, что на Луне могут быть многоэтажные дома–башни.

– Твоя мама знает, где ты сейчас?

– Нет. Когда я пошел к вам, ее еще не было дома. Я нашел ваш адрес в телефонном справочнике и приехал сюда на автобусе, да и контору вашу сам нашел, я никого не спрашивал.

– Давай все–таки позвоним твоей маме, чтобы она не беспокоилась. У вас дома есть телефон?

– Есть. Но она еще не вернулась.

– Понятно. А где она работает? Может, позвонить ей на работу?

– Нет. Она сейчас как раз в дороге. Да я и не хочу, чтобы она обо всем знала.

В это мгновение Роар показался мне совсем взрослым. И я размышлял, следует ли задавать ему вопрос, который давно вертелся у меня на языке. Нынешние дети знают и понимают гораздо больше, чем мы предполагаем.

– А твой отец?

Я заметил, как глаза мальчика расширились.

– Он… с нами не живет. Он ушел от нас. Мама говорит, что… он нашел себе другую женщину и у нее свои дети, двое детей. И мама говорит, что папа плохой и я должен о нем забыть.

Лица Томаса и Беаты проплыли у меня перед глазами.

– Слушай, давай я отвезу тебя домой, – поторопился предложить я, – а там подумаем, как отыскать твой велосипед. По дороге ты мне подробно обо всем расскажешь, хорошо?

Натянув плащ, я огляделся. Не оставив заметного следа, заканчивался еще один день моей жизни.

– А вы не возьмете с собой пистолет?

Я глянул на Роара.

– Пистолет?

– Да.

– У меня нет его.

– Нет? А я думал…

– Так это только в кино или по телевизору показывают, а в жизни все иначе.

– Понятно…

Мальчик был разочарован полностью.

Мы вышли, и, пока я запирал дверь, в кабинете зазвонил телефон. Мгновение я думал, стоит ли возвращаться, но решил, что, скорее всего, звонит человек, у которого пропала кошка, да я все равно не успею снять трубку. К тому же у меня аллергия на кошек. Я решил не отвечать.

Нам повезло: была та счастливая неделя месяца, когда лифт работал исправно. Когда мы спускались, я спросил, кто такой Джокер.

Мальчик серьезно посмотрел на меня и глухо произнес:

– Он плохой.

И пока мы не сели в машину, я ни о чем его больше не спрашивал.

2

На улице похолодало. Мороз в предсмертной схватке вцепился в побледневшее небо, и пьянящий утренний аромат бесследно исчез. В глазах прохожих больше не светилась весна, в них отражались серые будни, полные тревог и забот. Зима одолела весну и испортила людям настроение.

Моя машина на платной стоянке на Торнплас выглядела совершенно невинно, хотя оплаченное время давно истекло.

Мой маленький клиент изредка поглядывал на меня, как всякий восьмилетний мальчуган поглядывает на своего отца, когда они вдвоем выбираются на прогулку. Разница заключалась в том, что я не был его отцом, да и вообще так поглядывать на меня было не за что. Я был всего–навсего сыщиком, на четвертом десятке – без жены, без детей, без друзей и иных привязанностей. Я мог бы иметь успех в каком–нибудь «Клубе одиноких», но даже туда меня не приглашали.

Все, чем я владел, был автомобиль, переживший очередную зиму и готовившийся встретить свою восьмую весну. Он служил мне верой и правдой, хотя иногда, особенно в плохую погоду, у него барахлило зажигание. Мы уселись и, немного повоевав с зажиганием, двинулись в путь. Роар заметил, как я про себя проклинаю мотор. Надо признаться, что я вполне овладел этим искусством и редко ругаюсь вслух, тем более в присутствии женщин и детей. Может, именно потому никто меня не любит.

На самой середине моста через Пуддефьорд мы оказались в пробке. Было похоже, что мы остановились на изгибе радуги. Справа, между светло–серым небом и темно–серой водой, виднелся остров Аск, и мерцавшие на его склонах вечерние огни были похожи на сигналы бедствия. Слева от нас, в заливе Викен, возвышался скелет того, что когда–нибудь – с божьей помощью и с помощью кораблестроителей – должно стать судном. Огромный кран угрожающе раскачивался над скелетом, как доисторический птеродактиль над тушей мертвого динозавра, готовый поудобней примоститься, чтобы клевать мертвечину. Был как раз такой вечер в конце зимы, когда, куда ни повернись, во всем ощущается смерть.

– Теперь расскажи мне о своем велосипеде, о маме и о Джокере с компанией. И скажи, что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал.

Я глянул на Роара и ободряюще улыбнулся. Он попытался улыбнуться в ответ, и я должен признаться, что не видел, пожалуй, ничего более душераздирающего, чем попытка ребенка улыбнуться, когда он не может этого сделать. Я понял, что мальчику предстоит поведать мне непростую историю.

– На прошлой неделе они забрали велосипед у Петера, – начал Роар. – У него тоже нет папы.

– Правда?

Поток автомашин медленно двинулся вперед. Я машинально следил за тормозными сигналами впереди идущих машин.

– Джокер всегда ходит со своей компанией. У них есть небольшой домик в лесу на горе за нашими домами.

– Домик?

– Да, но это не они его построили, кто–то построил, а Джокер и его компания всех оттуда выгнали, и теперь все боятся в этот домик заходить. Но вот…

Мы ехали по Лаксевогу. Направо, по другую сторону Пуддефьорда, похожий на собачью лапу, вытянулся в заливе полуостров Нурднес.

– Да, и что? – спросил я.

– Мы, конечно, слышали о том, что они там проделывали. Они ловили девчонок постарше и тащили в домик, ну и все такое… Но это были девчонки, а не мамы. А когда они украли велосипед у Петера, его мама пошла туда, чтобы забрать велосипед, и она… она не вернулась.

– Как? Совсем не вернулась?

– Нет. Петер, Ханс и я – мы ждали ее больше двух часов, а потом Петер заплакал и сказал, теперь, мол, ясно, что они убили его маму, а отец ушел в море и больше никогда не вернется…

– Чего же вы не позвали на помощь взрослых?

– А кого? Ни у Петера, ни у Ханса, ни у меня нет папы. Наш дворник и полицейский Хауге только и знают, что кричат на нас и прогоняют. А руководитель молодежного клуба в нашем доме твердит одно: приходите к нам, будем играть в «людо» [31]. Дурак он. Но потом мама Петера вернулась из леса с велосипедом, а одежда на ней была вся грязная и изорванная, и она плакала. Все это видели. Позади шел Джокер со своей компанией, они орали и хохотали, а когда увидели нас, то закричали – так, чтобы слышали и мама Петера, и все, – что, если мама Петера пожалуется кому–нибудь, они расправятся с Петером.

– Этим все и кончилось?

– Да, ведь никто не станет связываться с Джокером. Как–то отец одной девочки встретил Джокера у магазина, прижал его к стенке и сказал, что, если они не прекратят безобразий, он так отделает самого Джокера, что тот на ногах стоять не сможет.

– Ну?

– Однажды поздно вечером, когда этот человек возвращался с работы, компания подстерегла его около дома. Они избили его так, что он две недели пролежал в постели, а когда поправился, вся семья переехала на другую квартиру. С тех пор все боятся…

– Ты думаешь, что я не испугаюсь?

Роар с надеждой посмотрел на меня.

– Конечно, ты ведь настоящий сыщик!

Я усмехнулся, представив себя рослым и крепким сыщиком (а на самом деле мускулы у меня дрябловаты, только язык хорошо подвешен).

Мы миновали первый жилой квартал на окраине и уже выехали из районов, где скорость движения ограниченна, но я не спешил давить на газ. Мне стало чуточку легче.

– Значит, они взяли твой велосипед и ты боишься за свою маму? Ты ей говорил о маме Петера?

– Нет–нет, я не мог.

– А ты уверен, что это Джокер и его компания взяли…

– Там есть один парень – Тассе. Он маленький и толстый. Сегодня, когда я возвращался из школы, он мне сказал, что Джокер взял мой велосипед и я могу получить его, если приду к ним в домик. А если я боюсь, то пусть приходит мама. Он прямо так и сказал, и захохотал.

– А сколько их там, в этой компании?

– Восемь–девять, а может, десять человек. Когда как.

– Только мальчишки?

– Нет, там и девчонки бывают, но не всегда.

– Сколько же им лет, этим ребятам?

– Они большие. Шестнадцать или семнадцать – это точно. А Джокер даже старше. Говорят, что ему больше двадцати, но, наверное, девятнадцать.

Девятнадцать… Самый расцвет для психопата. Уже не ребенок, но и не взрослый. Я с подобными типами встречался. Они то жестоки и упрямы, а то могут расплакаться от случайно оброненного грубого слова и совершенно непредсказуемы, как погода в конце февраля: можно ждать чего угодно. Передо мной стояла нелегкая задача.

3

Мы проехали «торговый центр», как величали здешний супермаркет. За ним, на горе, расположились две школы: большая, покрашенная в красный цвет – средняя и высоко забравшаяся на склон – начальная. Поодаль взмывали к небу четыре жилых дома–башни.

– Вот здесь мы и живем, – произнес Роар таким тоном, будто показывал одну из звезд Большой Медведицы.

Этот район был расположен у подножия горы Людерхорн. Гора отсюда выглядела тяжелой и мрачной. На ее вершине торчали телевизионные башни, своим острием раздиравшие брюхо облаков, обнажая внутренности серо–голубого неба.

Я остановил машину, и мы вышли.

– Мы там живем. – Роар показал пальцем куда–то вверх.

– Где?

– На девятом этаже, вон окно с зелеными и белыми шторами. Это моя комната.

– Ясно.

Окно с зелеными и белыми шторами где–то на девятом этаже – это звучало как упоминание о необитаемом острове Робинзона Крузо.

– Может, нам подняться и поговорить с твоей мамой? – предложил я.

Мальчик упрямо покачал головой.

– Нет, без велосипеда нельзя, – сказал он.

– Хорошо, – согласился я, но у меня засосало под ложечкой. По правде говоря, компания подростков – далеко не самое легкое, с чем приходится иметь дело в жизни. Особенно когда они чувствуют свою силу, а ты прекрасно знаешь, что за последние года два самой тяжелой физической нагрузкой для тебя было поднять бутылку с акевитом [32].

– А где мы их найдем?

– Там, на горе. Я покажу тебе.

Мы обогнули соседний дом–башню. По склону горы справа, среди деревьев, виднелся квартал невысоких жилых домов, стоящих в беспорядке, будто кто–то разбрасывал их сверху и даже не посмотрел, куда они упали. За домами рос молодой сосновый лес. Там–то и должен был быть домик Джокера.

Остановившись за углом, Роар начал объяснять мне, куда и как идти.

– А разве ты не пойдешь со мной?

Мальчик покачал головой.

– Я понимаю, – улыбнулся я ему, – когда я был таким, как ты, на нашей улице тоже была компания. Может, не совсем такая, но и жизнь тогда была другой. Таких высоких домов и в помине не было. Ладно, жди меня здесь. Мне по этой тропинке?

Роар кивнул. Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, и я понял, что он боится, боится не за себя, а за меня. Честно говоря, это меня не очень подбодрило.

Чтобы почувствовать уверенность, я зашагал «моряцкой» походкой, стараясь походить на сильного мужчину, уже давно научившегося самостоятельно чистить зубы.

По тропинке навстречу мне шла женщина, лет сорока, с лицом худым и постным, как остатки рыбного обеда. Чтобы подчеркнуть свою индивидуальность, она сколола волосы на затылке, стянула их так туго, что они казались приклеенными. Хоть она и была блондинка, прическа делала ее похожей на индианку. Женщина тащила за собой большую хозяйственную сумку на колесиках, никакого отношения к велосипеду не имеющую. Лицо ее было бледным, а испуганные глаза смотрели прямо на меня. Ей нечего было меня бояться, но я все–таки не решился улыбнуться, чтобы не напугать ее.

Уступив ей дорогу, я пошел по лесу. Я всегда любил сосны. Они – полная противоположность строгим и печальным елям со склоненными, как в трауре, ветвями. Сосновый аромат напомнил мне о лете, скорее о конце лета, когда легко и приятно шагать вверх по горной тропе, через поросшие вереском поляны, к широким лугам, к небу – синему и чистому, куда летнее солнце прячет все запасы витаминов в преддверии долгой зимы.

Но до лета далеко, стоит февраль, и нечего мечтать о горных просторах, теплых хвойных лесах и тому подобном…

Я увидел домик совершенно неожиданно, метрах в двадцати по склону. Это сооружение очень условно можно было назвать домом. Скорее это был сарай, сколоченный из древесных отходов и выкрашенный темно–зеленой краской. Для утепления использовали разодранные картонные коробки и ящики. Под самой крышей я заметил окошко, задраенное металлической сеткой, как в курятнике. Прислоненный к стене, стоял велосипед, сверкая свежей голубой краской.

В окошке мелькнуло чье–то бледное лицо. Потом я услыхал голоса, и тут же через дверь в торцовой стене домика–сарая высыпала молодежная компания. Живой стенкой они выстроились перед велосипедом: комитет по приему гостей был в сборе.

4

В них чувствовалось больше настороженности, чем уверенности. Передо мной стояло шесть ничем не примечательных акселератов–подростков со светлым пушком на подбородках и вполне типичными для этого возраста прыщами на лицах. Долговязый неуклюжий паренек, замыкающий ряд, пытался скрутить сигаретку, но руки его дрожали и половина табака высыпалась, а когда наконец сигаретка была готова, он, вместо того чтобы пихнуть ее в рот, чуть было не угодил себе в глаз. Низенький толстый румяный мальчишка с золотистыми волосами прятался за чужие спины. В глазах его застыло выражение собачьей преданности – верный признак, что он и есть козел отпущения для всей компании, он – шут, потому что в таких компаниях не обходятся без шута. Но горе тому, кто осмелится его обидеть. Именно шут– – осознают они это или нет – является связующим звеном всей компании. Каждый считает своим долгом защищать его, ведь только он и нуждается в защите. Наверное, это был Тассе, о котором мне говорил Роар. Остальные четверо отличались друг от друга цветом волос, ростом и выражением лица, однако на всех были одинаковые джинсы и куртки – правда, у одних нейлоновые, у других кожаные.

Но вот в дверях показался еще один, видимо последний, и картина мгновенно изменилась. Подростки вывалились из домика как стадо баранов. Этот вышел небрежно, будто он совершенно случайно здесь оказался.

В нем было нечто деланное, заученное, что весьма характерно для психопатов. По лицам ребят я понял, что его и уважают, и боятся. Компания, полминуты назад представлявшая собой сборище конфирмантов, которых я легко мог заставить читать «Отче наш», мгновенно превратилась в банду. Неуверенные улыбки сменились презрительными гримасами. Испуганные глаза застыли и ожесточились. Сигарета во рту долговязого перестала дрожать. Тассе подбоченился и выпятил живот.

Главарь не представился – в этом не было необходимости. Всем своим видом он выражал совершенное безразличие. Он казался сонным, но его маленькие прищуренные глазки не дремали. Темные, быстрые, хищные, они словно подстерегали добычу. Черные и прямые, зачесанные назад волосы придавали ему сходство со священником. Высокий бледный лоб, небольшой и необычайно острый нос, похожий на лезвие ножа. Казалось, что при желании этот нос можно использовать как оружие. Рот пухлый, как у Элвиса Пресли [33]. Верхняя губа поджата в презрительной ухмылке. Но зубы… черные, гнилые, они уж никак не годились для глянцевой обложки популярного диска. На нем были узкие, выцветшие добела джинсы в обтяжку и черная кожаная куртка с многочисленными молниями. Худощавый и поджарый, физически он не очень развит, но можно предположить, что ловко владеет ножом. Его голос, как я и думал, был тонким, как натянутая струна, и царапал, как старая бритва. Когда Джокер заговорил, случайный луч заходящего солнца, пробившись сквозь сосновую крону, осветил его белое как бумага лицо, и оно стало золотистым, как у ангела, а пухлые губы приобрели резкие очертания, словно на портретах Рафаэля. Казалось, свои последние лучи солнце сосредоточило именно на его губах.

– Тебе что надо, старикашка? – начал Джокер.

Аплодисменты не заставили себя ждать: дружный смех взорвал лесную тишину. Мерзкий громкий хохот. Так смеются только подростки.

– Я ищу детский сад и, похоже, нашел, – проговорил я.

Видимо, я не обладал таким шармом, как Джокер, – никто не засмеялся.

Рот с гнилыми зубами произнес:

– Дом для престарелых внизу, под горой. Тебе не нужна инвалидная коляска?

И снова хохот. Как будто юнцы никогда в жизни не слышали ничего более остроумного. Они буквально помирали со смеху.

– А может, она пригодится тебе? – в свою очередь спросил я и, пока меня не прервали, добавил: – Я, собственно, пришел за своим велосипедом.

– За велосипедом? – Джокер огляделся, делая вид, будто только сейчас заметил, что мы не одни.

– Кто–нибудь видел тут велосипед?

Кривляясь, как клоуны, ребята начали оборачиваться, изображая недоумение. Они качали головами, а Тассе едва сдерживался, чтобы не расхохотаться.

– Знаешь, старикашка, ты лучше пришли к нам свою тетку или няньку из дома престарелых. И тогда мы подумаем, чем тебе помочь! – сказал Джокер.

Я уже не сомневался, что на этот раз они просто лопнут. Лопнут со смеху, и все тут. Казалось, что дня три они дышали веселящим газом и у них в запасе осталась еще парочка баллонов. Но я понимал, что это всего лишь прелюдия к моей речи. Я должен был начинать не мешкая.

Со мной всегда так: когда страшно, мне хочется говорить. Наверное, и на своем смертном одре я буду что–то говорить, а входя в загробное царство, по–свойски хлопну по плечу святого Петра, до того как он успеет показать мне дорогу в отдел жалоб и предложений.

И я начал. Я сделал два шага вперед и остановился перед долговязым. Я пристально смотрел ему прямо в глаза, чтобы своей волей заставить его вспомнить невзгоды и обиды его детства – ведь в каждом человеке, глубоко спрятанные, живут либо трогательные, либо болезненные воспоминания детства. К моему удовлетворению, сигарета в уголке его рта нервно задергалась.

– Может, на первый взгляд я не выгляжу спортсменом, – начал я. – К тому же вас семеро и каждый лет на пятнадцать–двадцать меня помоложе. Но и лев в зоопарке кажется безобидным до тех пор, пока кто–нибудь не осмелится войти к нему в клетку.

Шагнув в сторону, я оказался лицом к лицу с парнем почти моего роста. На левой ноздре у него торчал прыщ, а верхняя губа покрылась мелкими капельками пота.

– Вы меня не запугаете, – продолжал я, – хоть и выстроились тут передо мной, как неприступные горные вершины.

Парень покраснел, и я двинулся к его соседу.с замечательной серовато–черной щетиной на подбородке. Из–под густых, почти сросшихся бровей на меня смотрели явно близорукие глаза. Ему надо бы носить очки. Я помахал ладонью у него перед носом, и он растерялся, не зная, куда глядеть.

– Привет! Кто дома? Я здесь, да нет – вот тут я! Слушай, приятель, сходи–ка домой за очками. Ты словно из иного измерения. Точно! Когда подрастешь, поймешь, о чем я говорю. А впрочем, можешь поискать это слово в словаре, если ты в состоянии это сделать и найдешь словарь.

Следующим был Джокер, и я нарочно прошел мимо. Краем глаза я уловил, как тяжело он сглотнул. Справа от Джокера стоял шут Тассе. Обычно шут – легкая добыча, если у него еще нет иммунитета.

– Привет, Тассе! – проговорил я. – Вот кому действительно необходим моцион. – Я сделал паузу. – И для этого тебе нужен велосипед? Слово «моцион» можно найти в словаре иностранных слов.

Остальных я взял одним махом.

– О, да ведь это Аббот и Костелло! Кнолл и Тотт в детском садике![34]

И, снова заняв центральную позицию, я не спеша оглядел всю компанию.

– Вы хоть знаете, с кем имеете дело? Я знаменитый Веум! Не слыхали? Мой адрес можно найти в телефонном справочнике на букву «М» под рубрикой «Монстр». Время от времени, когда я расправляюсь с кем–нибудь, обо мне пишут в газетах. Не советую входить ко мне в клетку. Раскладка у нас примерно такая: я игрок сборной страны, а вы лилипуты из команды пятого разряда района Мёрэ и Ромсдала. У вас, правда, есть одно преимущество: я не имею права бить тех, кто младше. Но, признаюсь, я не всегда придерживаюсь этого правила. Так что можно попробовать. – Я чувствовал свое преимущество и продолжал: – Я пришел забрать велосипед, и я это сделаю. Есть возражения?

Я не отрывал взгляда от Джокера. С психопатами, как и с медведями: лучший способ осадить – это неотрывно смотреть им в глаза.

– Когда в покер играют настоящие мужчины, джокера в колоде не бывает.

Решительно пройдя мимо главаря, я взял велосипед за руль и развернул его. Шесть пар глаз следило за мной. Джокер стоял как вкопанный за моей спиной. Стоять спиной к законченному психопату – это глупейшее, что можно придумать, но я заворожил публику, и в этом была моя победа. Впрочем, у меня не было иного выбора. Проходя мимо Джокера (прочь из этого заколдованного круга!), я обернулся и пристально посмотрел на него.

– Поменяйте пеленку своему шефу, ребята!

Пристально и неотрывно смотрел я на Джокера, держа его под гипнозом, а сам спешил уйти подальше, не рисковать, не ждать, когда он кинется и всадит нож мне в спину.

Позади ни звука. Никто не смеялся. Никто никогда не смеется, становясь свидетелем позора своего повелителя. Я же был очень доволен собой и воображал, как будут меня восхвалять, когда история этой шайки будет пересказываться где–нибудь в лесу у костра, а может, и в телевизионной передаче.

Отойдя подальше, я вскочил на велосипед и налег на педали. Могу представить, что это походило на картину, изображавшую одинокого всадника, спешащего навстречу закату. Но даже на картине было видно, что у всадника еще множество дел, а всадником, между прочим, был я сам.

5

Роар ждал там, где мы расстались. Он не мог скрыть восхищения. Я «спешился», и мы направились к его дому (велосипед шествовал между нами).

– Как это тебе удалось? – спросил мальчик.

– Да так, пришел и забрал, – ответил я; будто и вправду это было самым простым делом на свете.

* * *

Она еще не произнесла ни слова, а я уже понял, с кем имею дело. Она приближалась легкой походкой, издали похожая на застенчивого подростка. Темные волосы обрамляли ее лицо. Казалось, что у нее не два, а три глаза, и третий там, где должен быть рот. Белый с высоким отворотом свитер плотно облегал ее. На ней были темно–синие вельветовые брюки и нейлоновая куртка – красная, с синей отделкой, – которую она не успела застегнуть. Еще не дойдя до нас, она крикнула:

– Ты где пропадал, Роар?

Взяв Роара за плечи, она внимательно поглядела на сына, будто по его лицу, как по карте, можно было проследить весь пройденный им сегодня маршрут.

У нее были курчавые волосы, коротко подстриженные на затылке, таком трогательном и нежном, что, глядя на него, хотелось плакать и почему–то вспоминались лебеди, виденные в детстве в Нюгорд–парке. Это воспоминание всегда заставляло меня глубоко и искренне сожалеть о том, что в моей жизни не было случая прижаться к такому вот затылку и выплакать разом все беды и обиды. А может быть, я такую возможность уже потерял. Короче говоря, у нее был тот самый затылок, и что–то смягчилось в моей душе.

– Мама… – начал Роар. – Знаешь… этот Джокер и все там… они взяли мой велосипед, и тогда я поехал…

Она холодно глянула на меня и произнесла тоном, который живо охладит любого разомлевшего на пляже жарким летним днем при +30° в тени:

– Вы кто? – и, обращаясь к Роару, добавила: – Он тебя не обидел?

– Обидел? – Мальчик удивленно уставился на мать.

Она тряхнула его за плечи:

– Сейчас же отвечай! Слышишь!

Женщина снова взглянула на меня, и слезы покатились из ее глаз.

– Кто вы? Если вы только посмели его тронуть, я убью вас!

Лицо ее покрылось красными пятнами, а на носу выступили капельки пота, глаза потемнели и загорелись синим газовым пламенем.

– Моя фамилия Веум, фру, и я ничего…

Роар прервал меня. Теперь и в его глазах блестели слезы.

– Он ничего… он мне помог, это он отобрал у них мой велосипед. Он взял его из домика Джокера и компании, чтобы не ты…

Слезы катились по щекам мальчика, и мать беспомощно глядела на сына. Потом она обняла его и что–то зашептала ему на ухо.

Я огляделся. Начинало темнеть, во многих окнах зажегся свет. Мимо нас проезжали и останавливались автомобили, из них вылезали уставшие за день понурые мужчины и спешили к своим подъездам и лифтам, к себе домой, к своим обеденным столам, стоящим где–то в двадцати метрах над землей, на эти двадцать метров ближе к космосу и еще на один рабочий день ближе к вечности. Здесь, на тротуаре перед их домом, разыгрывалась небольшая семейная драма, но никто из прохожих не повернул головы, никто не обратил внимания на молодую женщину, маленького мальчика и не очень молодого мужчину и на почти совсем новый велосипед. С таким же успехом все это могло бы происходить где–нибудь в безлюдной пустыне Сахаре.

Из–за плеча сына женщина подняла на меня взгляд. Сейчас ей можно было дать не больше двадцати. Надула губы, как маленькая девочка, которой не дали конфетку. Но рот был не детский – с пухлыми чувственными губами, – а выражение лица не оставляло сомнения в том, что, когда девочка подрастет, она добьется своего. Синие глаза наконец стали спокойными и напоминали цветы, которые ты когда–то не сорвал, а потом всю жизнь жалеешь об этом.

– Извините. Я очень испугалась, он никогда раньше так долго не пропадал. И я…

– Это понятно, – заговорил я.

Она выпрямилась и, откинув левой рукой упавшие на лоб волосы, протянула мне правую.

– Я… меня зовут Венке Андресен.

– Веум. Варьг Веум. – На несколько секунд я задержал ее руку в своей.

Она, казалось, была удивлена, и я догадался, что она то ли не расслышала, то ли не запомнила мое имя.

– У моего отца было хорошо развито чувство юмора. Это он дал мне такое имя.

– Какое?

– Варьг.[35]

– Значит, вас действительно так зовут? – Она засмеялась легко и весело. Ее губы расцвели в чудесной улыбке, и все лицо сделалось красивым, счастливым и молодым. А когда она перестала смеяться, стала сразу лет на двадцать моложе и лет на десять старше: девчоночьи губы и глаза зрелой женщины. Мне пора было домой.

– Но кто же вы? – проговорила она. – Как он нашел вас?

– Я частный сыщик, так сказать – детектив. Роар нашел меня по телефонному справочнику.

– Частный сыщик?

Похоже, она мне не верила.

– Это правда, мама, – вмешался Роар. – У него есть своя контора, вот только пистолета нет.

Женщина мягко улыбнулась.

– Ну и прекрасно. – Она огляделась и кивнула в сторону дома. – Можно пригласить вас на чашку кофе?

Я посмотрел на часы. Вообще–то мне следовало бы отказаться и ехать домой. Но я ответил:

– Спасибо, с удовольствием.

Мимо моей машины мы прошли в подъезд двенадцатиэтажного дома, заперли велосипед в подвальном чулане и поднялись на одном из двух лифтов. Женщина нажала кнопку девятого этажа. Лифт был узкий, обшитый металлом и покрашенный в серый цвет – по–видимому, давно, так как краска кое–где уже облупилась. Он больше походил на душегубку, чем на механизм, облегчающий людям жизнь.

Венке Андресен смотрела на меня своими большими глазами.

– Если нам повезет, мы доберемся до своего этажа.

– А что такое?

– Ребята тут все время балуются. Станут каждый на своем этаже и все сразу нажимают кнопку лифта, кончается это либо коротким замыканием, либо чем–то в этом роде. Поэтому лифт у нас застревает, и часто сидишь там и ждешь монтера, чтобы помог выбраться.

– Веселенькая тут у вас компания, как я понимаю. Им что, кроме велосипедов и лифтов, нечем больше заняться?

– Есть у нас человек, специально назначенный для работы с подростками, но у него не очень–то получается. Правда, он организовал здесь молодежный клуб. Его фамилия Воге.

Лифт остановился, мы благополучно добрались. От лестничной площадки вели две двери. Мы прошли в одну из них и попали на балкон, огибавший весь дом, – сюда выходили двери всех квартир на этаже. По пути к Андресенам мы миновали двери двух чужих квартир и несколько окон, плотно завешенных изнутри гардинами. Все двери были покрашены голубой краской. Мы стояли на балконе девятого этажа. Земля и асфальт перед домом отсюда казались бесконечно далекими. Если упадешь, разобьешься насмерть.

На двери квартиры Венке висела написанная от руки табличка: «Здесь живут Венке, Роар и Юнас Андресен».

Без каких–либо комментариев мать Роара отперла дверь и молча впустила нас. В прихожей она повесила на вешалку свою и мою куртки. Здесь, посреди прихожей, на зеленом вязаном коврике, я чувствовал себя скованно. Так обычно бывает в чужих прихожих, когда не знаешь, куда идти.

– Пойдем, я покажу тебе свою комнату, – тронул меня за руку Роар.

– Ну а я пока приготовлю кофе, – сказала Венке.

Роар потащил меня к себе. Вблизи бело–зеленые шторы оказались зеленой материей с нарисованными по всему полотну белыми грузовиками. Крашеная деревянная кровать в углу была основой для детской двухъярусной кровати. На стенах плакаты, картинки животных, вырезки из комиксов, большая фотография клоуна на манеже и листок из календаря с изображением военного оркестра, марширующего по узенькой городской улочке, застроенной белыми деревянными домиками. На полу в известном только хозяину порядке разложены деревянные рельсы, старенькие автомобильчики, мягкие игрушки–зверушки и обломки старых игрушек, фигурки ковбоев и индейцев с отломанными руками и застывшим выражением лица. На зеленом крашеном столе лежала кипа альбомов для рисования и раскрашивания, отдельные листочки с рисунками и вырванные из старых книжек картинки.

Это была типичная детская комната, в которой ее обитателю живется хорошо.

– Послушай, а как мне тебя называть? Веум? – серьезно глядя на меня, спросил Роар.

Я потрепал его по волосам.

– Зови меня просто Варьг.

Мальчик радостно кивнул и светло улыбнулся, показав новые передние зубы, немного великоватые для такого маленького рта.

– Хочешь посмотреть, что я нарисовал?

Я согласился, и он протянул мне листок. Там были голубые солнца и золотые деревья; красные горы и корабли с колесами; там кролики скакали верхом на лошадях и, окруженный садом и цветником, стоял покосившийся от ветра домик с асимметрично расположенными окнами.

Я подошел к окну и посмотрел вниз. Было похоже, что я в самолете. Люди, машины – все такое крошечное: четырехэтажные дома казались не больше спичечных коробков, а улица напоминала игрушечный трек с домами по обе стороны.

Я перевел взгляд на склон горы Людерхорн. Серо–черный силуэт ее был едва различим на фоне вечернего неба и уже казался его частью, этаким огромным темным облаком, угрожающе склонившимся над городом, то ли предупреждая о приближении Судного дня, то ли предвещая смерть.

6

Мы пили кофе на кухне. Из гостиной доносились звуки телевизора: Роар смотрел детскую передачу.

Желтая веселая кухня была, несомненно, перекрашена хозяевами. Оранжевые двери стенных шкафов хорошо гармонировали с белыми в желтых апельсинах занавесками.

Бело–серый стол был покрыт круглой желто–оранжевой скатертью. Кофе подавался в зеленых с красными полосками кружках, в плетеной корзиночке лежало печенье.

– Мне вас нечем особенно угостить, – пожала плечами Венке.

– Чудесный кофе, – ответил я.

– Пейте, я еще налью.

Я покосился на стеклянный, наполовину пустой кофейник, стоявший на электрической подставке с подогревом, и кивнул.

– Неужели это все–таки Джокер, как его называют, и его компания? – начала она.

– Да. Я слыхал, что уже был случай с матерью приятеля Роара, когда они отобрали у того велосипед…

– Я об этом знаю. Мы с ней разговаривали. Она… – Венке прикусила губу. – Это невероятно… Они забрали велосипед, и она пошла туда… И они… Это выходит за всякие рамки! Они обращались с ней не как со взрослой женщиной, а как с девчонкой.

– Они ее…

Венке твердо отодвинула чашку.

– Как им только не стыдно! Можно ли представить, чтоб такое могло случиться, когда мы были детьми? А теперь…

Она глядела куда–то мимо.

– Вот что значит быть одинокой, матерью–одиночкой. За нами охотятся все – от сопливых мальчишек до стареющих донжуанов. Тошно становится.

– Так они все же…

– Нет, нет, ее не изнасиловали. Это, очевидно, произойдет со следующей жертвой. Ее «взяли в плен», издевались и насмехались над ней. Этот Джокер стянул с нее брюки и в таком виде заставил показаться всей компании. Но дальше они не пошли.

– А почему она не обратилась в полицию?

– В полицию? А какой толк? Ведь свидетелей не было. Никого не было, кроме этой банды, а они будут молчать, они не осмелятся, они запуганы так же, как и мы. Все боятся Джокера. Был тут один, попробовал их образумить, но его так избили, что, думаю, он уже никогда полностью не поправится. А если бы она пошла в полицию, то больше никогда уже не получала бы свою почту. Кто–то из родителей девочек ходил к матери Джокера, и после им ежедневно поджигали почтовые ящики, так что от газет и писем только пепел оставался. Пришлось ходить за своей почтой в отделение. А нам, матерям–одиночкам! Трудно даже представить, что они уготовят нам, не говоря уж о наших детях. Жила здесь девочка шести лет, так однажды она вернулась домой вся в ожогах от сигарет. Подумайте, они гасили об нее сигареты!

Я почувствовал, как все во мне сжалось. Я вновь увидел их перед собой, лицом к лицу: незнакомый долговязый, толстый Тассе и Джокер – похожий на священника, с глазами тигра, с гнилыми, как у разлагающегося покойника, зубами. Я представил себе, что они могли бы сделать с Венке Андресен, если бы она пошла за велосипедом.

– А ты бы пошла за велосипедом сама? – спросил я, переходя на «ты».

– После всего, что произошло? – Она покачала головой. – Нет, пропади он пропадом, хотя я не смогла бы купить новый. Но ни за что я не пошла бы туда. Во всяком случае, одна.

– И никто из твоих знакомых не мог бы тебе помочь?

Венке подняла голову.

– Ты когда–нибудь жил в большом доме? Сколько здесь квартир? Пятьдесят–шестьдесят – значит, живет человек двести. Те, с кем я здороваюсь, в основном соседи по этажу. С другими иногда встречаюсь в лифте. Мы как муравьи. Ты думаешь, муравьи здороваются друг с другом? – Она покачала головой. – Люди – нет. Мы живем каждый сам по себе. То же было и когда Юнас жил здесь.

– Ты разведена?

Она закурила, не предложив мне.

– Еще нет, но мы живем отдельно. – Она затянулась. Ее взгляд блуждал по желтой кухне: – Уже восемь месяцев. – Заметив наконец пачку сигарет, она сразу протянула ее мне.

– Спасибо, я не курю.

Но чтобы как–то выразить свое доброе расположение к ней, вместо сигареты я взял печенье.

– Еще кофе?

Я кивнул, и она поднялась. Она была худа и изящна. Прямая спина, маленькая грудь, не слишком широкие, округлые бедра, обтянутые вельветовыми брюками. На шее маленькое родимое пятнышко.

– Ты работаешь?

– Да. Я работаю полдня. Я и раньше работала. От Юнаса я получаю немного. Он задолжал мне несколько тысяч крон. Мне кажется, что он делает это нарочно, просто выжидает. Мы разошлись по его вине, но он хочет все свалить на меня. Ему понадобилась другая, вот он и нашел себе потаскушку.

– Где ты работаешь?

– Тут неподалеку, на военной базе Хоконсверн, – секретаршей. По крайней мере не трачу времени на дорогу. Вот так. Но самое трудное – это остаться одной после того, как привыкнешь жить с кем–то.

Она сидела неподвижно, втянув голову в плечи и глядя в чашку перед собой. Губы слегка дрожали, а глаза стали совсем темными. Мне пора было собираться домой.

– Я понимаю, каково тебе, – сказал я, – ведь я тоже через это прошел.

Она посмотрела на меня с удивлением.

– Через что прошел?

– Я имею в виду, что я разведен. Скоро четыре года, но только недавно стало чуть легче. Человек ко всему привыкает. Это как у больных раком. В конце концов они смиряются со своей болезнью.

– Кто знает… – отозвалась Венке.

Помолчали. Я глядел в окно в пустую ночную тьму и вдруг почувствовал, что меня разглядывают.

– Тебя бросила жена? – тут же услышал я.

– Да, но, если хочешь, можно считать, что она выставила меня вон. Попросила уехать.

– Из–за другого? У нее кто–то был?

– Точно не знаю. – Я посмотрел на Венке. – Не знаю, был ли он уже тогда. Думаю, что да. Я редко бывал дома, много работал. Я работал в управлении по розыску пропавших детей, часто уезжал, работал вечерами. Искал этих малюток. Иногда находил, отводил домой, а там долгие, за полночь, разговоры с родителями. Возвращался, когда она уже спала, а по утрам за завтраком ей не о чем было со мной говорить. Она молчала и только смотрела на меня. Я думаю, ты понимаешь, что я имею в виду.

– У вас есть дети?

– Мальчик, немного младше Роара. Осенью пойдет в школу… Томас. – Теперь была моя очередь разглядывать свое отражение на дне чашки, пробовать отыскать там лицо, которого уже давно не видел, услышать голос, давно для меня умолкший.

Из гостиной вышел Роар.

– Варьг, ты останешься с нами смотреть детектив по телевизору?

Венке Андресен приоткрыла рот. Я смущенно улыбнулся.

– Спасибо, нет. Кошмары я предпочитаю смотреть во сне. Мне пора домой.

Роар огорчился, но ничего не сказал.

Я поднялся.

– Спасибо за кофе. Было приятно побеседовать, – сказал я Венке, сидевшей напротив, и, повернувшись к Роару и потрепав его по волосам, добавил: – Рад был с тобой познакомиться.

В прихожую мы вышли все вместе. Я надел куртку, нащупал в кармане ключи от машины, погладил Роара по голове и протянул руку его матери. Я задержал ее ладонь в своей.

– Спасибо за помощь, – начала она, – сколько мы тебе должны?

– Считайте это дружеской услугой. А ты, Роар, теперь хорошенько приглядывай за велосипедом. Всего доброго.

– Пока, – проговорил Роар.

– Всего хорошего и спасибо за все, – сказала Венке.

Я быстро прошел по балкону и в одиночестве спустился на лифте. Мне казалось, что я спускаюсь в преисподнюю.

От подъезда я направился к машине. Захлопывая дверцу, я поглядел наверх. За окном с бело–зелеными шторами, прижавшись носом к стеклу, стоял мальчик. Он махал мне рукой. Я помахал в ответ и взялся за руль. За углом дома я увидел движущиеся длинные тени, семь или восемь. Наверное, это была компания подростков, а может быть, игра света и тени.

7

Суббота и воскресенье прошли, как обычно проходят дни на изломе февраля к марту – как будто бродишь в глубоком снегу. Почти не рассветало… Серые низкие облака накрыли город, и поездка на Флеен [36] была похожа на путешествие сквозь мокрую и грязную вату.

В воскресенье я решил прогуляться по Нурднесу. Там, где когда–то, тесно прижавшись друг к другу, стояли небольшие деревянные домики, теперь возвышались тяжелые железобетонные башни, глядя на которые было трудно поверить, что в них могут жить люди. Там, где когда–то была детская площадка для игр и казавшийся беспредельным парк, построили здание аквариума с крошечными водоемами для огромных рыб. Рядом вздымалось здание исследовательского института по изучению морского дна – высокая бетонная башня, больше подходящая для изучения летающих, чем плавающих рыб. Там, где когда–то я сам прогуливался с девушкой и носком башмака смущенно ковырял в песке, не было никакого песка, а только голый асфальт.

В понедельник утром я пошел на работу. Молчаливый телефон напоминал окаменевшую черепаху. Время текло, как вода сквозь пальцы. Город за моими окнами жил своей жизнью без меня. Торговцы рыбой на площади хлопали в ладоши, чтобы согреться, и красными замерзшими руками нарезали большими кусками зеленовато–белую рыбу для покупательниц, одетых в голубые плащи, с коричневыми нейлоновыми сумками в руках. Продавцы цветов были похожи на свой жухлый товар. Поодаль, на овощном рынке, стоял единственный продавец и торговал морковью из Италии, цветной капустой из Израиля и белокочанной капустой, сохранившейся у него, по–видимому, с прошлого столетия.

Дождь и туман повисли над городом, вода в заливе Воген поднялась и плескалась о набережную. День был из тех, когда лица людей становятся похожими на нервно сжатые кулаки и достаточно пустяка, чтобы началась свара.

День наступал лениво, как бы нехотя. Телефон продолжал молчать, а я сидел, глядя на него с ожиданием, хотя мог бы позвонить и сам…

Я мог бы позвонить своей престарелой матери, если бы она не умерла два с половиной года назад, а туда, где она теперь, вряд ли проведен телефон, и номер мне не известен.

Еще я мог бы позвонить знакомой девушке из муниципальной канцелярии, если бы она не преподнесла мне глупый сюрприз, когда я звонил ей в прошлый раз.

– Говорит Веум, – начал я.

– Какой Веум? – спросила она. – Тот, у которого есть телефон?

Прошло несколько дней, прежде чем я до конца понял и оценил юмор ситуации. Больше я ей не звонил.

Можно было позвонить журналисту Полу Финкелу и пригласить его пообедать или выпить вместе пивка. Пол будет говорить только о девушках, с которыми познакомился с тех пор, как мы не виделись. А для меня хуже нет, чем слушать о чужих девушках, когда наверняка знаешь, что все это выдумки. Финкел был разведен, как и я. Временами мне казалось, что все вокруг разведены.

В конце концов я набрал номер наобум. Мужской голос произнес: «Эбсен слушает».

– Скажите, я встречусь с фру Андресен? – спросил я.

– С кем?

– С фру Андресен.

– Вы ошиблись номером.

– О! Извините.

– Пожалуйста, – ответил мужчина и повесил трубку.

Я держал трубку и слушал гудок. Телефонный гудок – забавная штука. Если долго его слушать, то кажется, что кто–то тебя зовет: много голосов, хором, но толком ничего не разобрать. А если слишком долго держать снятую трубку, можно услышать голос телефонистки: «Будьте добры, положите трубку». Не дожидаясь этого, я бросил трубку и вышел из конторы.

Понедельник – странный день. Ты еще во власти воскресной депрессии, и тебя еще не захватила новая рабочая неделя. В сущности, можно обходиться без понедельников, а в моей профессии и без доброй половины дней недели.

Мне следовало остаться сегодня дома.

8

Я пообедал в кафетерии на втором этаже. Взял какое–то мясное блюдо, вкус которого оставлял желать лучшего. Но это была моя собственная вина. Я знал, куда иду, – я бывал здесь раньше.

Дома я заварил себе почечного чаю и удобно расположился с большой белой кружкой и биографией Хамфри Богарта [37], которую уже однажды читал. Фотографии в книге были сероватыми – они ведь были сделаны много лет назад в какой–то несуществующей сказочной стране. Да и таких, как Боги, больше нет. А появись он сейчас среди бела дня на площади, мы бы разодрали на куски его плащ английского покроя с погончиками. Я помню его грустные глаза, которые иногда становились жесткими из–за долгой болезни желудка (впоследствии оказалось – это рак), помню его голос с легким присвистом из–за искусственной челюсти. Таким, как Боги, теперь место только в паноптикуме.

Зазвонил телефон. Было половина шестого, но телефон зазвонил. Наверное, кто–то ошибся номером. Я поднял трубку и сказал:

– Вы ошиблись, говорит Веум.

– Веум! Приезжай немедленно! Ты должен мне помочь! Они похитили Роара.

Голос у нее дрожал. Я сразу увидел перед собой ее синие глаза, нежный затылок.

– Не волнуйся, успокойся. Кто похитил Роара? Не…

– Конечно, они! Джокер и компания. – Она всхлипнула. – Когда я пришла с работы, Роара не было, а в почтовом ящике лежала записка: «Мы забрали Роара. Ты знаешь, где его искать. Если сообщишь в полицию, мы его убьем».

– Ты позвонила в полицию?

– Нет! Ты же слышал.

– И все–таки это было бы самое лучшее. Нельзя верить всему, что они говорят. Это явный блеф. Ведь они всего–навсего мальчишки. Ты же понимаешь, они просто хотят запугать тебя.

– Они уже запугали меня, Веум. Я не стану звонить в полицию. И мне некого просить о помощи. А ты не мог бы, Веум? Я, если надо, заплачу.

– Не в этом дело, – ответил я. На моем счету в банке давным–давно ничего нет. И если сейчас туда что–нибудь положить, он просто–напросто этого не переварит. – Конечно, я приеду, если ты…

– Да, да. Большое спасибо! Только приезжай, приезжай поскорей. Сразу выезжай, ладно?

– Выхожу. Успокойся, пожалуйста, все будет в порядке. Я тебя уверяю. Ну, пока.

– Пока.

Я положил трубку, допил свой почечный чай, оставил биографию Богарта отдыхать в ее картонной обложке–могиле и вышел из дому.

На улице постепенно зажигались огни. За синими клетчатыми занавесками обедало семейство из четырех человек: мать – раскрасневшаяся блондинка – ставила на стол сковородку с горячей едой, а хозяин, с челкой и светлыми усами, сидел за столом, тревожно поглядывая на своих детей, будто они были его отражением в зеркале, которое дало трещину. Из открытого окна во втором этаже соседнего дома доносилась песня, исполняемая хрипловатым мужским голосом. Певец пел о том, как он прожил всю жизнь в домике у проселочной дороги. С Эдвардом Перссоном [38] его роднило только картавое «р». Короче говоря, был обычный вечер. Веум спешил. Покладистый Веум, называли его. Приходит, когда позовешь, и всегда в нерабочее время.

Автомобиль закашлялся от удивления, что его потревожили в час положенного ему послеобеденного сна, и мотор еще дважды глох, пока я ехал по центру. Я сказал вслух, что не буду беспокоить его в следующий раз, а куплю себе «фольксваген». Когда я подъезжал к четырем домам–башням, автомобиль мой гудел, как сытый шмель.

Я поставил машину и пошел к подъезду. Лифт поджидал меня. Он был пуст и не останавливался где не нужно. Подойдя к квартире Венке Андресен, я позвонил.

Она открыла. Лицо ее покраснело от слез, а глаза распухли. Венке втащила меня в прихожую, закрыла дверь и упала мне на грудь, глухо и сдавленно рыдая в мою рубашку. Она дрожала всем телом, а я не знал, куда девать руки. Давно никто не плакал на моей груди. Можно сказать, слишком давно. Я осторожно положил ладони на ее плечи и молча гладил ее. Лучше всего дать ей сначала выплакаться.

Она успокоилась, перестала плакать и вдруг застыла в моих руках. Я почувствовал, что она хочет высвободиться, и разжал руки. Венке пристально разглядывала пуговицы на моей рубашке. Я протянул ей свой носовой платок. Она вытерла слезы и высморкалась.

– Извини, я не хотела.

Ее рот распух, как от укуса комара. Я попытался заговорить, и голос мой захрипел, как на старой пластинке в 78 оборотов.

– Где эта записка? – спросил я.

Она достала из комода смятый клочок бумаги и протянула мне. Круглым детским почерком там было написано: «Мы забрали Роара. Ты знаешь, где его искать. Если сообщишь в полицию, мы его убьем». Никакой подписи.

– Во сколько ты вернулась с работы? – спросил я.

– В половине пятого.

– Но ты позвонила мне в половине шестого. Когда ты получила записку?

– Когда я вернулась с работы, записки не было. Я пошла искать Роара, спрашивала у приятелей, но они сказали, что не видели его. Я еще поискала, а вернувшись домой в пять, нашла записку в почтовом ящике. Я страшно перепугалась. Точно не помню, что было потом, но я поднялась в квартиру, заперлась и плакала. Я не знала, что мне делать, кого просить о помощи. Потом вспомнила о тебе. Мы тогда так хорошо поговорили, и я подумала, может быть, ты… Но я ничего такого не имела в виду, я просто… Если надо… – она посмотрела мне в глаза, – я заплачу столько, сколько это будет стоить.

– Ну, об этом мы поговорим потом. А сейчас надо найти Роара. Это самое главное. Ты все–таки не хочешь, чтобы я позвонил в полицию?

Она покачала головой.

– Ну что ж. Тогда оставайся здесь – Роар может появиться. А я поищу его.

– Куда ты пойдешь?

– Начну с их домика.

Глаза ее стали большими и синими, такими большими и синими, что в них больно было глядеть.

– Но это небезопасно. Они же могут…

– Я тоже, если надо, могу быть опасен, – сказал я, мечтая именно так и выглядеть. И я ушел.

9

Когда смеркается на Людерхорне, становится так темно, что хоть глаз выколи. Кажется, что горный склон удваивает темноту, а гора являет воплощение самой ночи.

Я остановился на приличном расстоянии от домика, постоял, прислушиваясь, но ничего не услышал. Ни единого звука. Мой взгляд медленно скользил от ствола к стволу, но в беззвездной глухой темноте было трудно различить даже контуры деревьев. Лес мог быть полон скрытой жизни, но мог быть и мертвым, пустым.

Я подошел к сарайчику и встал под затянутым сеткой окошком. Заглянуть внутрь я не мог – окошко было высоковато. Я надеялся хоть что–нибудь услышать, но ни единый звук не потревожил тишину; и все–таки я чувствовал и был почти уверен, что я здесь не один. Я еще раз обшарил взглядом деревья вокруг: нет ли где неестественно утолщенного ствола? Не виднеется ли там, за сломанной веткой, чья–то на мгновение высунувшаяся голова? Не слышно ли в темноте чужое дыхание?

Я осторожно двинулся вдоль стены, заглянул за угол. В домике двери не было, ее заменял дверной проем, завешенный мешковиной. Определить, есть ли кто внутри, было невозможно. Я подошел ближе и, встав перед проемом, отодвинул занавеску и посмотрел внутрь. Там было еще темней, чем снаружи, и тишина еще более глубокая. Мне показалось – что–то шевелится на полу.

Никто не кинулся на меня, и мне оставалось одно: вытянув шею, шмыгнуть внутрь и сразу повернуть налево, чтобы встать спиной к стене. Но ничего не произошло. Никто не прыгнул на меня из темноты, никто не бросился ни с кулаками, ни с ножом. И пока глаза мои постепенно привыкали к темноте, я стоял, стараясь отдышаться.

Комната была небольшой, квадратной. На полу валялась мешковина, старые газеты и пустые пластиковые пакеты. Дальше у стены под решетчатым окном стоял ящик. Пахло пивом, потом и еще чем–то неуловимо неприятным.

В углу, прислоненный к стене, лежал куль. Это и был Роар. Руки его были связаны 'за спиной, а ноги опутаны веревками. Кто–то запихнул ему в рот кляп – грязный носовой платок, и лицо у Роара побагровело. Он неотрывно следил за мной глазами. На щеках виднелись светлые полоски от слез. И когда он понял, что это я, слезы ручейками полились из блестевших в темноте глаз. Волосы его были взъерошены, одежда вся в грязи, но в остальном все вроде нормально. Это был тот случай, когда душевные страдания ранят сильнее физических.

Я достал складной нож, присел на корточки, разрезал веревки, связывающие мальчика, и вынул у него изо рта кляп. И тут же полувсхлипы, полурыдания наполнили комнату. Я видел, как Роар старался сдержаться, но знал, что ему с этим не справиться. Я обнял его и крепко прижал к себе, чтобы заглушить рыдания и удержать от всхлипов, он плакал, и тело его содрогалось. Успокоить его было труднее, чем успокоить его мать. К тому же я не мог сосредоточиться только на нем. Плач нарушил тишину, и у меня не было уверенности, что кругом все спокойно, возможно, в темноте появились какие–то звуки – звуки, которых не должно было бы быть. Вслушиваясь, я напрягался так, что у меня заболела голова, но не услышал ничего, кроме рыданий. Может быть, мы действительно были здесь одни, может, компания ушла домой выпить по чашке какао или поиграть в «людо»: их сегодняшний «рабочий день» был окончен.

Шепотом на ухо мальчику я сказал:

– Нам нужно идти, Роар. Мама ждет нас.

Он шмыгнул носом и кивнул.

– Не знаешь, где они все? – спросил я.

Роар покачал головой.

– Они давно ушли, – захлебываясь слезами, выдавил он из себя.

Я достал чистый носовой платок, вытер слезы на его щеках и бодро проговорил:

– Тогда мы двинемся домой, хорошо?

Я полуобнял его плечи, отодвинул мешковину, висевшую пологом на дверном проеме, и мы вышли наружу.

Они стояли полукругом у выхода и поджидали нас. Я почувствовал, как Роар напрягся и замер, и мгновенно толкнул его обратно в домик. Я быстро пересчитал их. Пятеро. На два меньше, чем в прошлый раз. Здесь были Джокер, долговязый, шут Тассе, тот, с прыщом на носу, и блондин с густыми, зачесанными назад волосами, которого я, кажется, еще не видел. Пять человек. И я один.

На этот раз Джокер не дал мне заговорить. Своим высоким, как натянутая струна, голосом он приказал:

– Налетай, ребята, дайте ему как следует.

Он стоял, скрестив руки на груди, и презрительно смотрел на меня. Было ясно, что сам он не снисходит до драки, во всяком случае, если нет стопроцентной уверенности в победе. Количество моих противников, таким образом, уменьшилось до четырех, да и Тассе я мог сбросить со счета. Главное – сосредоточиться на троих. Двое уже подходили. Левой рукой мне удалось парировать удар долговязого, а правым плечом я оттолкнул блондина. Я саданул долговязого башмаком по ноге, но блондина ударил неудачно и слабо. Прыщавому удалось достать меня кулаком в грудь, и я упал, но тут же вскочил и прислонился спиной к стене. А Тассе я недооценил. Наклонив голову и сжавшись, он бросился на меня. Он угодил мне головой в живот, в солнечное сплетение. На миг мне показалось, что в лесу стало ослепительно светло. Потом вновь надвинулась темнота. Я ударил Тассе коленом, пока он не успел отскочить, и одновременно старался развеять золотисто–красные круги, танцевавшие в плотной, колышущейся окружавшей меня темноте.

Я услыхал, как хнычет Роар, и тут же получил удары с двух сторон. Я стиснул зубы, стараясь различить очертания фигур в темноте. Передо мной появился еще один, который пытался обхватить меня руками. Мне неохота было обниматься, и я коленом ударил его в живот. Он свалился мне под ноги. И тут я получил удар по голове, да такой, что из глаз посыпались искры, мне показалось, что я теряю сознание. Глубоко вздохнув, я повернулся, вслепую ударил в темноту. Мой кулак утонул в чьих–то мягких, слабеньких мышцах. Левой рукой я отбросил парня в сторону, потом повернулся и снова встал спиной к стене.

Джокер следил за мной со стороны. Глаза его в темноте казались бесцветными, серовато–белыми. Презрительная мина на лице оставалась прежней, только в правой руке появился нож с выскакивающим из рукоятки лезвием, поднятым вверх. Однако не похоже было, что парню не терпится принять участие в драке. Скорее всего, это была забота о собственной безопасности.

Я поискал глазами Роара. Он все еще стоял в дверном проеме. Его огромные, внимательно наблюдающие за всем глаза были полны радости и испуга.

– Пойдем, Роар. Нам пора, – позвал я.

Но я не положил руку ему на плечо, я понимал, что мне лучше иметь свободные руки. Повернувшись к Джокеру, я сказал:

– Запомни, кто я. Я – Веум. Хочу тебе кое–что сказать. Если я хоть раз услышу, что ты доставляешь неприятности этой семье… Если я услышу что–либо подобное, я приду еще раз, и тогда мне будет наплевать на твоих нетренированных слабаков, которых ты водишь с собой. Я приду по твою душу. Я сломаю твой хребет и буду колотить тебя о каждое дерево в лесу до тех пор, пока ты не потеряешь дар речи. Ясно?

Он оскалил зубы и издали молча погрозил мне ножом.

– А если ты думаешь, что меня легко запугать ножичками, то ошибаешься. Я уже пробовал их на вкус. Когда я служил матросом, меня звали «шпагоглотателем». Так что знай, в любом случае я все–таки с тобой рассчитаюсь, и тогда ты пожалеешь, что проснулся в тот день.

Я был тверд, как никогда, и у меня было четыре живых – лежащих, сидящих, стоящих – доказательства тому, что я еще силен. Джокер явно счел эти доказательства убедительными и не проявлял желания драться.

Я оставил его в лесу – с ножом в руках и с презрительной ухмылкой на лице. Наверное, он таким родился и был из тех, для кого нет ничего святого. Одни такими рождаются, другие становятся. Джокер, видимо, таким родился. С меня хватит, мне незачем знать больше.

Мы с Роаром молча возвращались домой.

10

В лифте у меня закружилась голова, и я прислонился к стене. Пот градом катил с меня. Казалось, мы никогда не доберемся до своего этажа; у меня было ощущение, что лифт вырвался из шахты и продолжает свой путь вверх, в мировое пространство, а мы с Роаром последние жители земли, запущенные в будущее как память о погибшей цивилизации.

Лифт наконец остановился, и мы вышли.

Венке еще из окна заметила нас и теперь стояла и ждала у дверей лифта. Ее глаза расширились, когда она увидела, как меня отделали. Она присела на корточки и обняла сына. Роар обхватил ее за шею и заплакал. Глаза Венке увлажнились, лицо стало мягким и растроганным.

– Ты в крови, – сказала она и тут же поднялась, взяв Роара на руки. – Пошли к нам.

Она пронесла мальчика по всему балкону к двери, а я, не очень твердо держась на ногах, шел следом за ними.

Я осторожно заглянул в зеркало, висевшее в прихожей, как заглядывают в комнату, куда вход запрещен. Я увидел там человека, которого, кажется, когда–то знал. Бледное лицо, всклокоченные волосы и грязные пятна на щеках. Человек попытался улыбнуться – но кровь из губы потекла сильнее, поэтому он больше не улыбался.

Венке занималась Роаром, а не мной. Но вот она появилась в зеркале и стала разглядывать мои раны.

– Что произошло? – спросила она.

– У них было численное превосходство. Но я очень надеюсь, что им сейчас хуже, чем мне. – И я улыбнулся, а она сказала то, что было неоспоримой истиной:

– Не улыбайся. У тебя трещина на губе. Пойдем.

Она взяла меня за руку и повела в ванную. Казалось, мы вошли в само солнце. Яркий белый свет бил в глаза и слепил. Ванная комната была маленькая, белая и блестящая. Длинная лампа дневного света на потолке была слишком сильной для такого помещения. При этом освещении совершенно невозможно что–либо утаить. Наверное, у Венке была очень красивая кожа, если она выдерживала подобное испытание.

Венке наполнила водой широкую белую раковину, окунула туда голубое махровое полотенце, повернула меня лицом к свету и легкими прикосновениями стала протирать мое лицо. Она делала это так осторожно, будто я был новорожденный. И я почувствовал, как боль проходит, головокружение растворяется и стекает с меня как вода.

– Ну как, легче? – спросила она.

Я взглянул на нее из–под припухших век и кивнул. В ярком освещении глаза ее были совсем синими. Мне казалось, что ее лицо заполняет все пространство, впитывает в себя весь свет и оттого увеличивается. Я различал тонкие сосудики на крыльях ее носа, совсем недавние морщинки на лбу и у глаз. А глаза были синими, такими синими, что я бы не удивился, если бы оттуда вдруг вылетели птицы.

Роар стоял у двери и наблюдал за мной. Он уже успокоился и с энтузиазмом проговорил:

– Мама, ты бы видела, как Варьг их отделал! Они даже стоять не могли. А у Джокера был такой вид, будто он в штаны наложил. Варьг им показал, им всем досталось.

Я посмотрел на мальчика – его глаза сияли.

– Ведь правда, Варьг?

– Да, пожалуй, – отозвался я.

– Ну пошли, – сказала Венке, – я приготовлю вам чего–нибудь поесть.

На этот раз она пригласила меня в гостиную. Это была уютная комната. Ничего необычного, но, когда проведешь в ней несколько минут, чувствуешь, будто прожил здесь всю жизнь. Старинная и добротная мебель, вполне соответствующие своему назначению стулья, стол, за которым можно было есть, не скрючиваясь и не опуская голову ниже колен.

На стенах развешаны старые акварели с горными пейзажами и чрезмерно большой ассортимент вышивок, сделанных, видимо, самой хозяйкой. На стеллажах разместились книги в потрепанных переплетах, со стертыми обложками: детективные романы, книги по уходу за ребенком и о воспитании детей, роман Фолкнера и бестселлер – история женщины из провинции, мемуары известного государственного деятеля (третий том) и футбольный ежегодник. Короче, книги на любой вкус.

На одной из полок стояло несколько фотоальбомов, а рядом фотография в рамке. Семейное фото. Я узнал Венке Андресен – только тогда волосы у нее были длинней. Круглолицый малыш с застывшим взглядом – конечно, Роар. Третьим на фотографии был, наверное, отец Роара – молодой человек с открытым, довольно бесцветным лицом (хотя это могло казаться из–за солнечного освещения), со светлыми волосами, в очках с темной оправой и с располагающей улыбкой. Они с Венке сидели на какой–то стене или ограде, и у нее на коленях был Роар. Лето, все одеты легко и выглядят очень–очень счастливыми.

На остальных полках стояли всякие безделушки: фигурки из камня, раскрашенные еловые шишки, дешевые сувениры и дорогие фарфоровые фигурки зверей. Их было так много, что там вряд ли смогла бы поместиться еще хотя бы спичечная коробка.

В углу комнаты сам с собой разговаривал телевизор. Какой–то персонаж из мультфильма, гримасничая, передвигался взад–вперед. Это было не очень смешно, и я не улыбнулся. Оно и к лучшему: губа моя только что перестала кровоточить. Я опустился в удобное низкое кресло, Роар устроился рядышком и облокотился на мое плечо, а в углу на экране, ничуть не мешая нам, сменялись картинки.

Фильм кончился, и на экране появилась дама, она поинтересовалась, понравился ли нам фильм, и объявила, что мы можем посмотреть его снова послезавтра в 9.05 утра. Этот фильм очень славный, сказала она, кисло–сладко улыбнувшись.

Потом начался урок английского языка – программа, которую повторяли всего пятый раз, так что ее еще можно было считать новой.

– Будешь смотреть? – спросил Роар.

– Нет, спасибо. Выключай.

Роар, как и большинство его сверстников, выполнял такое поручение нехотя, через силу, но все–таки телевизор выключил и, вернувшись, уселся ко мне на подлокотник и о чем–то задумался. Я поглядел на него и спросил:

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем, – ответил он, покраснев.

– Совсем ни о чем?

– Я подумал, что ты сильнее моего папы. Он никогда бы не справился с ними…

Вошла Венке, и Роар умолк. Венке принесла поднос с бутербродами и какао. Какао в желтых чашечках, а бутерброды на большом металлическом блюде. Бутерброды были с яйцом и бараньей колбасой, помидорами и огурцами, ветчиной и свеклой, сардинами и томатным соусом и еще с клубничным вареньем. Их было так много, что это можно было считать приглашением еще и к завтраку. Или она ждала гостей?

Мы ели, а Роар тем временем рассказывал, как все началось. Трое подкараулили его недалеко от дома. Джокер был с ними и руководил на расстоянии. Ребята связали Роару руки за спиной, а в рот сунули смятый носовой платок и понесли. Но Роар стал отпихиваться ногами, и тогда они его ударили по лицу и пригрозили, что переломают ему ноги, если он не успокоится. И он уже больше не сопротивлялся.

Наверху у домика они сначала привязали его к дереву и все по очереди пинали и били его. Роар приподнял брючину и показал: вся нога была в синяках. Мать тяжело вздохнула. Я жевал.

Потом компания взялась рассказывать мальчику, что они сделают с его матерью.

– Что они сказали? – побледнела Венке Андресен.

Роар смотрел в сторону, он тоже побледнел.

– Мерзкие свиньи! – Венке изменилась в лице. Она встала и обхватила голову руками. Было видно, как тяжело она дышит. Под тонким белым свитером ее грудь поднималась и опускалась в такт рыданиям. – Что ты на это скажешь, Варьг? – обернулась она ко мне.

Я жевал. Я жевал, и жевал, и жевал. Я мог жевать еще сто лет: почему–то именно этот кусок я никак не мог проглотить. Я встал, пошел в туалет и выплюнул его в унитаз. Потом вернулся в гостиную.

Она сидела в кресле.

– Я их… – сжатыми кулачками Венке стукнула по подлокотникам.

– А этот руководитель молодежи, его как зовут? – спросил я.

– Воге, Гюннар Воге. А что?

– Я с ним поговорю.

– Это бесполезно. Он просто дурак. Он «верит» в этих бандитов и считает, что все зависит от происхождения и окружения. Считает, что нужно думать о тех семьях, где воспитывались ребята и из какой семьи вышел каждый из них. Ну а из каких семей вышли мы сами? Из каких–то особенных?

На мгновение мне представилась другая комната – гостиная, выходящая окнами в темный двор. Мать, сидящая с вязаньем у радиоприемника, отец, всегда одетый в униформу трамвайного кондуктора, с усталым лицом возвращавшийся домой. Я увидел гостиную моего детства с высокими комнатными растениями. Здесь мы собирались по вечерам и слушали радио – позывные и голос, произносящий: «Добрый вечер, говорит Кокс». И еще мелодию, такую знакомую, что и двадцать лет спустя мы могли повторить каждую ноту и стихи, которые мы сочинили на этот мотив и которые будем помнить до самой смерти.

– Разве мы вышли из каких–то особенных семей, Веум? – Слезы готовы были брызнуть из ее затуманенных глаз.

– Что–что?

– Разве мы вышли из очень хороших семей?

– Кто–то да, кто–то нет. А потом, многое зависит и от других факторов, от других вещей.

– И в таком мире мы рожаем своих детей, рожаем их, чтобы они жили в аду, в мире, состоящем из неудачников, лжецов и террористов. Разве это не беда? Неужели невозможно быть счастливой, ну хоть немножко?

Она глядела на меня так, будто я знал, где спрятан камень мудрости. Но я не знал, не видел его и не представлял, где он может быть. Я носил фамилию Веум, мой отец назвал меня Варьг. Он мог бы назвать меня Кокс – ничего бы не изменилось.

Я поглядел по сторонам. Я видел замерший телевизор, книжные полки, сувениры и фотографию счастливого семейства, я смотрел на картинки и вышивки на стенах, на стол с бутербродами и какао, на Роара, молча слушающего наш разговор, и на его мать, которая все плакала и плакала.

Я встал и подошел к окну, пытаясь найти утешение за стеклом. Там было темно, начинался дождь. Далеко внизу, похожие на заплаканные глаза, блестели уличные фонари, доносился неровный, но несмолкающий шум транспорта. И над всем, храня свою собственную мрачную тайну, свое собственное знание о страданиях и счастье человеческой жизни – все вперемешку, – возвышался Людерхорн. Не удивительно, что об этой горе рассказывали, будто именно здесь под Иванов день останавливаются ведьмы на пути к Блоксбергу.

11

Роар пошел спать. Венке достала бутылку дешевого красного вина, которое каждый год продавалось под разными названиями. В этом году оно называлось вином из Израиля.

– Выпьешь на дорожку? – спросила она.

– Мне это просто необходимо, хоть я и за рулем. Может, это придаст мне уверенности, и я буду воображать себя первоклассным шофером.

Венке поставила передо мной бокал и налила вина. Бокал был круглый, без ножки и походил на маленький мыльный пузырь, наполненный кровью. Она подняла свой бокал в немом тосте, и мы выпили. Вино напомнило осень: сентябрь, спелую рябину и ее упавшие и раздавленные на тротуаре ягоды; старые газеты, забившиеся в сточную канаву, откуда порыв осеннего ветра выхватывает их и развевает как флаги; быстро шагающих, спешащих домой людей.

Губы женщины, сидящей напротив меня, стали влажными. Без вопросов с моей стороны она вдруг сказала:

– Мы были так счастливы в первые годы – Юнас и я. Я хорошо помню эти первые годы, когда только еще открываешь, узнаешь друг друга, правда? Живешь как в легком опьянении и никого кругом не видишь. О боже, как же я была в него влюблена!

Она протянула руку за орешками, стоящими в блюдечке на столе, – длинные белые пальцы, чистая свежая кожа.

Телевизор был снова включен, но никто его не смотрел. Звука не было, и мужчина с тяжелой челюстью беззвучно разговаривал с кем–то в гостиной.

– Это было в шестьдесят седьмом. Да, пожалуй, тогда. Юнас был на последнем курсе Высшего торгового училища, а я работала в конторе. Он снимал комнатку на Мёленприс, наверху, под самой крышей. Мы любили лежать на диване и смотреть на звезды, а в светлые летние вечера – на проплывающие облака. Окна были открыты, и из Нюгорд–парка к нам доносилось пение птиц и запах листвы. У нас была только одна комната, а в ней диван, стол, два стула и в углу маленький кухонный столик с электрической плиткой. Уборная находилась в дальнем конце коридора, и, прежде чем туда отправиться, мы прислушивались, не идет ли кто, а потом босые или в носках старались прошмыгнуть незаметно.

Я помню, как все было убого, какой крошечной и узкой была комната, но мы никогда не были так счастливы, как тогда. А потом появился Роар, и комнатка стала мала. Мы нашли, квартиру в районе Нюгордсхейден: две комнаты и кухня. Мы хотели ребенка. Нам казалось, что нас на свете двое, что больше никого не существует, что мы самая счастливая пара в мире. А потом… – Венке пожала плечами и грустно посмотрела прямо перед собой. Свой бокал она обхватила ладонями, будто он был теплым и она грелась об него.

– Конечно, мы были моложе, – продолжала она. – В те годы, что позади, всегда бываешь моложе. Наверное, это чувствуют и другие. Но потом все меняются, хоть немного, но меняются. Юнас закончил Высшее торговое училище и получил работу в рекламном бюро, в небольшой фирме – всего пять человек. Работы было много. Он возвращался домой к шести, валясь с ног от усталости. И все–таки это было замечательное время. Роар только родился, и главным для меня было заботиться о нем. Маленький ребенок. Я бросила работу. Мы решили, что так будет лучше для Роара. Но потом… – она выжидательно смотрела на меня, – все будто умерло.

– Браки вымирают, как динозавры, – вставил я.

– Что? – рассеянно спросила Венке.

– Браки. В ряде случаев они вымирают.

– Трудно даже сказать, когда это произошло, – продолжала она. – Если взять старый календарь и полистать, я, пожалуй, не найду тот месяц и число, когда я могла бы сказать: вот сегодня все кончилось. Это было похоже на болезнь или, лучше сказать, на выздоровление после болезни.

Она подлила вина в свой бокал.

– Болеешь долго, ведь правда? Как когда–то в детстве. Неделями лежишь в постели и скучаешь, и ты в центре внимания и забот. И как после этого трудно опять стать здоровой, правда? Все меняется, все сразу становится обычным. И с Юнасом было точно так: я проснулась однажды утром, а он спит рядом, но я вдруг почувствовала, что от него пахнет потом и вчерашним пивом, и подумала: что же с нами случилось? Ну ладно, он стал понемногу выпивать. Иногда поздно возвращался – ходил в бар после работы выпить пива. Потом начались обеды с клиентами и какие–то субботне–воскресные семинары и конференции в Осло. Потом Юнас перешел работать в крупное рекламное бюро с клиентами по всей стране. Все чаще и чаще я оставалась одна по ночам. И в одно прекрасное утро я подумала: почему раньше, когда я просыпалась рядом с тобой, Юнас, во мне сразу загорался огонь – влечение к тебе, пламя, тлевшее во мне весь день до тех пор, пока мы не засыпали вместе по вечерам? А теперь? Теперь я стала холодной, да и ты, когда просыпаешься, уже не наклоняешься, чтобы поцеловать меня, как прежде. Ты смотришь холодными, равнодушными глазами, и весь твой вид как бы говорит: ты еще здесь? Так я от тебя никак и не отделаюсь? – Венке вдруг резко оборвала себя. – Я слишком много говорю? – спросила она.

Я глотнул вина, чтобы не отвечать сразу.

– Нет, нет, – сказал я.

Конечно, нет… Давайте, давайте, приходите к Веуму, к старому доброму Веуму, он выслушает любую, даже такую подробную историю. Вы не стесняйтесь, добросердечный Веум выслушает вас, ведь это его работа.

– Я так давно ни с кем не говорила, то есть, я хочу сказать, так легко и откровенно. Но давай поговорим о тебе… Расскажи мне что–нибудь о себе, Веум.

– А ты не можешь называть меня Варьг?

– Конечно, могу, – кивнула она и налила себе полный бокал. Еще немного – и у нее заблестят глаза.

– Хорошо, Варьг, расскажи мне о своей жене. Я имею в виду – о твоей бывшей жене…

– О Беате? – я пожал плечами. – Нечего рассказывать о Беате, особенно сейчас. Мы были женаты. Несколько лет. Если быть точным – пять лет. У нас маленький сын, и мы разведены. Она вышла замуж за преподавателя. Живут они в районе Сандвикен. Скоро там пройдет четырехполосная автострада, и они окажутся «в первых рядах партера». Так что им есть чего ждать в будущем.

Беата – она… Мы разошлись четыре года назад, и теперь мне уже не так больно думать о ней, но еще трудно о ней говорить.

– Я точно не помню, когда я поняла, что у него кто–то есть. В конце концов я догадалась, и выяснилось, что они встречаются уже несколько лет. Ее зовут Сольвейг. – Венке произнесла это с долгим, немного свистящим «с», и я почему–то подумал о пресмыкающихся: змея… змей в раю, например. – Иногда я себя спрашиваю, – продолжала она, – может, во всем виновата я? В том, что с самого начала наш брак медленно умирал и Юнас стал искать себе другую. Или, наоборот, он нашел другую, и брак наш умер. Но что же заставило его пойти на это в самый первый раз? Ох уж вы, мужчины!

Она смотрела на меня злыми искрящимися глазами, словно я сидел на скамье подсудимых. Но мне было все равно – я привык. Я уже бывал там и прежде.

– Вы, мужчины, как увидите соблазнительную женщину, тут же начинаете флиртовать, заигрывать. Неужели невозможно удержаться?

– Но то же самое относится и к женщинам. Во всяком случае, к некоторым, – заметил я.

– Да, но мужчины хуже! Я готова поспорить, что неверных мужей и обманутых жен в мире гораздо больше, чем обманутых мужей.

Я пожал плечами.

– Это что, данные ЮНЕСКО?

Венке решительно отодвинула бокал.

– И вы еще всегда друг друга защищаете! И Юнас такой же. Когда ему рассказывали об изменах, он всегда говорил: трудно решить, кто прав, кто виноват – ведь здесь всегда две стороны. Две стороны! Я бы раньше никогда ни за что не поверила, что окажусь в таком же положении.

Глаза ее подернулись поволокой, и она как бы про себя произнесла: «Обманута».

Венке опять подлила в свой бокал и с удивлением посмотрела на мой.

– Ты не пьешь?

– Пью, но я за рулем.

– Конечно, – сказала она после долгой паузы, – я могла бы выбрать другого и выйти за него замуж, ведь были и другие.

На телевизионном экране интересный брюнет крепко держал за плечи блондинку и молча пристально вглядывался в ее лицо. Потом дверь отворилась, и вошел еще один мужчина. Лицо его выражало удивление, и он что–то воскликнул, но его возглас так и остался внутри телевизора.

– Но когда я встретила Юнаса… Тут уж не могло быть речи ни о ком другом. Наверное, так всегда бывает, если любишь, – слепнешь, глохнешь, теряешь обоняние. Любовь не может заглянуть на десять лет вперед. Она не видит дальше своего носа.

– Любовь – это кто? Та женщина в темных очках на фотографии? – спросил я.

Венке удивленно взглянула на меня.

– Что? – Она поднялась, не очень твердо держась на ногах. – Мы были так счастливы. Посмотри…

Венке подошла к книжным полкам и достала альбом. Вернувшись, она села рядом на подлокотник, волнующе близко. Положив раскрытый альбом мне на колени и слегка наклонившись вперед, она показала на темную страницу.

– Смотри!

Там было лето, и Венке Андресен со своим мужем стояли на светлом выцветшем пляже у ослепительно зеленого океана. На заднем плане виднелся отель, по–видимому совсем недавно покрашенный белой краской. Молодые и загорелые, с крепкими белыми зубами, они улыбались, как дети на аттракционах в парке.

– Тенерифе. Лето семидесятого, – сказала она. – Это было, когда мы уже ждали Роара. А вот это в сентябре, когда мы поехали в горы. Юнас получил недельный отпуск, а я уже была у врача и все знала. Мы были так счастливы.

Я посмотрел на фотографию. Не считая одежды и обстановки, это была точно такая же фотография, как и первая. Они в горах, справа позади низенькая каменная избушка. По–осеннему блеклые травы и ярко–синее небо над головой. Ветер развевает волосы Венке. Оба одеты в теплые свитеры и улыбаются, улыбаются.

Волосы у Венке тогда были светлее и длиннее, а у Юнаса густые полудлинные. На обеих фотографиях он был в темных солнечных очках. Лицо приятное, с крупными чертами. Он был широкоплеч и производил впечатление человека спортивного.

Венке листала дальше, мелькали новые фотографии. Она с Юнасом где–то на празднике; он обнял ее за плечи и улыбался в объектив, а непослушная прядь волос упала на лоб. Вот они танцуют и смеются. Потом Венке одна на Флеене – сфотографирована своим любимым мужем. Юнас в день 17 мая [39] перед украшенным флагом деревянным домиком где–то в горах: все та же улыбка, только волосы подстрижены покороче.

Она переворачивала страницы, ища фотографии Роара. Вот он, крошечный малыш на пеленальном столике, в кроватке. А здесь самостоятельно сидит на стуле, но еще не в состоянии фиксировать на чем–либо свой взгляд. Роар в саду с пышно цветущими фруктовыми деревьями и синими горами, виднеющимися вдалеке по другую сторону фьорда (скорее всего, Хардангерфьорда), он тянет руки к пожилой седой женщине и молодому человеку с темными волосами. Семейный снимок в том же саду: деревянная садовая мебель, выкрашенная в белый цвет, взрослые и дети разных возрастов выстроились, как на школьной фотографии, а Венке держит Роара на руках.

– Это дома, – сказала она.

Раздался звонок в дверь. Венке бросила взгляд на часы и посмотрела на меня.

– Открыть? – предложил я.

– Нет, я сама.

Я остался в гостиной с альбомом на коленях и прислушался. Из–за прикрытой двери ее слов было не разобрать. Я еще раз перелистал альбом, чтобы найти фотографии, сделанные «до Юнаса», когда Венке еще заплетала волосы в косички и лицо ее было полудетским и круглым. На одной из фотографий она влюбленно смотрела на молодого человека со светлыми, курчавыми, развевающимися от ветра волосами. На нем была белая расстегнутая у ворота рубашка, и от этого казалось, что ему жарко. Веселое лицо с открытой улыбкой, но фигура позволяла предположить, что с годами он располнеет. На другой фотографии Венке шла по проселочной дороге, держась за руки с худощавым темноволосым юношей, на голову выше ее. Он был в темном костюме и белой рубашке с галстуком. На Венкесветлое цветастое платье с широкой юбкой. Она, смеясь, смотрела на того, кто снимал их, и что–то говорила ему.

Каждый из этих молодых людей был тем, кого Венке могла выбрать вместо Юнаса. Они, по–видимому, заслуживали большего, чем остаться лишь парой фотографий в старом альбоме, парой снимков забытой жизни.

Хлопнула входная дверь, и Венке прошла на кухню.

– Пустяки, – бросила она, вернувшись ко мне в гостиную.

Она опять уселась на подлокотник и грудью оперлась о мое плечо. Я закрыл альбом, положил его на стол и допил оставшееся вино.

– Ну, мне пора, – сказал я и снизу вверх посмотрел ей в лицо.

– У меня есть еще бутылка, – проговорила она, глядя на меня большими влажными глазами.

– Не думаю, что это…

Она вздохнула.

– У тебя такой печальный вид, – сказал я. – Не грусти. Все обойдется. Завтра утром я заеду поговорить со здешним руководителем молодежи. И если не возражаешь, потом загляну.

Она кивнула.

– Я должен убедиться, что все в порядке, – добавил я.

Венке грустно улыбнулась, и я встал, она не поднялась. Я протянул руку и осторожно погладил ее по голове.

– Печаль украшает Венке Андресен, – произнес я сам для себя.

Она подняла голову, и наши лица оказались на одном уровне. Ее губы дрожали. Я наклонился и поцеловал ее, осторожно, как целуют малышей. Но тут наши губы потянулись навстречу друг другу и приоткрылись. Она всем телом прильнула ко мне, и я почувствовал ее тепло, почувствовал ее пальцы на моих плечах и потом выше, на затылке. Я зажмурился и поплыл куда–то в тридцатисекундном сне–мечте, сказочном сне Спящей красавицы. Но страшная картина внезапно прервала этот сон: я увидел связанного по рукам и ногам, брошенного в темноте Роара. Я напрягся и открыл глаза. Глаза Венке были все еще закрыты, и я осторожненько высвободился из ее объятий и быстро пошел к двери.

В прихожей оковы волшебства спали, и Венке не осмеливалась взглянуть на меня. Она стояла смущенная, похожая на подростка и, казалось, готова была спрятаться за дверной косяк.

Я надел куртку и поспешил к выходу.

– Мы еще увидимся… Венке, – сказал я и не узнал своего голоса.

Она кивнула и наконец посмотрела на меня. Глаза ее стали почти фиолетовыми от удивления, испуга или от чего–то еще. Теперь уже не верилось, что оттуда вылетят птицы. Казалось, что глаза эти ведут в темные тоннели, потайные подвалы, в опиумные погребки или глухие деревеньки, спрятавшиеся далеко в джунглях.

Я натянуто улыбнулся и, прикрыв эти глаза входной дверью, вышел на балкон, на лифте спустился вниз, сел в автомобиль и поехал своей дорогой. Очнулся я уже в городе.

12

На следующее утро у меня жгло в желудке, болел затылок, а когда я двигал глазами, казалось, что туда насыпали песку. За окном стоял туман и шел дождь со снегом. Свет просачивался с трудом, как сквозь чайное ситечко, облака висели низко, почти над крышами домов, стоящих на противоположной стороне улицы. Я поднялся с кровати и лег на пол, сделал три вида упражнений для шеи по двадцать раз каждое и несколько упражнений с поднятием рук по тридцать раз; тут мне пришлось отдышаться. Но боль в затылке уменьшилась.

Я пошел на кухню и приготовил себе утренний напиток, обычно употребляемый потерпевшими поражение бойскаутами: стакан холодного молока и две таблетки от изжоги. Это помогло.

Я взял специальный стаканчик и прополоскал глаза теплой соленой водой. Полного облегчения это не принесло, но песку в глазах вроде поубавилось.

Теперь я был готов принять душ, позавтракать и снова вести борьбу за существование. Я заехал в контору удостовериться, что она на месте и за ночь никуда не делась. После нескольких попыток я дозвонился до назначенного муниципалитетом представителя по работе с молодежью – Гюннара Воге. Не особенно распространяясь о том, что мне надо, я предупредил его, что заеду, сел в машину и поехал.

Дорога была мокрой и скользкой, трава по обочинам покрыта инеем. На Людерхорне свежей белой повязкой зияла снежная рана. Неожиданно вопреки нашей воле вернулась зима.

Комната, где находился руководитель молодежи, располагалась в ближайшем доме–башне. Я вошел в подъезд. Направо на стене были прикреплены две вывески. На одной металлической черными буквами было написано: «Бомбоубежище». Вывеска, сделанная в форме стрелы, указывала на подвальную дверь, закрытую на деревяшку, просунутую в ручку. Под этой вывеской висела другая, расписанная яркими красками: «Ю–клуб», что, видимо, означало «Юношеский клуб». И рядом надпись: «Руководитель». Еще одна стрела ярко–красного цвета указывала в том же направлении.

Я шел, следуя за стрелками, вниз по подвальной лестнице, серой холодной бетонной лестнице, словно ведущей в катакомбы. По всей правой стене с равными промежутками были нарисованы точно такие же ярко–красные стрелки, как и первая. По крайней мере не нужно было иметь слишком много фантазии, чтобы найти дорогу к клубу.

Я прошел мимо нескольких массивных дверей с огромными висячими замками и остановился у железной двери с тройным названием: «Бомбоубежище», «Юношеский клуб», «Руководитель». Открыл дверь и вошел.

Я оказался в бетонном подвале с низким потолком, обставленном простой добротной мебелью: длинный стол, лавки, несколько стульев и табуреток. На стенах фотографии популярных певцов и футбольных игроков; картинка, изображающая силуэты двух влюбленных на фоне заходящего солнца, и фотография Пера Клеппе [40]. Почему и как там оказался Пер Клеппе, сказать трудно, но было видно, что его портрет использовался как мишень для метания стрел. Он был весь в дырках, как коммунальный бюджет. В дальнем углу примостилось старенькое коричневатое пианино, а на одной из стен светящейся краской было написано: «Бросай курить – давай дружить». Что же, своего рода поэзия!

В противоположной стене комнаты была еще одна дверь, слегка приоткрытая. Я подошел и постучал.

– Войдите, – ответили мне, и я вошел.

Я попал в крошечный кабинет, стены которого были обшиты светлой «вагонкой»; золотисто–коричневый письменный стол, стоящий здесь, выглядел как купленный на барахолке. На стене висел табель–календарь. Кое–какие числа были обведены разноцветными карандашами: либо кружочками, либо квадратиками. На большом плакате сквозь ветви красноватой сосны проглядывали белые горные вершины. Узенькая книжная полка была завалена телефонными справочниками, журналами, фотокопиями циркуляров и старыми комиксами. На столе стояла черная пишущая машинка фирмы «Ремингтон» столетней давности. Трудно сказать, предназначалась ли она для печатания или для украшения.

Человек, сидевший за столом, смотрел на меня карими большими и печальными глазами. Вряд ли ему было многим больше тридцати, однако голова его уже наполовину облысела. Тонкие светлые вьющиеся волосы обрамляли его череп, росли за ушами и на затылке. Это выглядело смешно.

Рот был так же печален, как и глаза, и, как тpaypной лентой, окантован невыбритой щетиной. Одет он был в коричневый свитер под горло и зеленые вельветовые брюки, а когда встал, я заметил, что он довольно полный Мужчина протянул мне бледную руку и поздоровался.

– Вы, как я полагаю, Веум? Я кивнул.

– Гюннар Воге. Садитесь, – и он показал на просто табурет, сродни тем, что я видел в соседней комнате. Самон сидел в добротном конторском кресле с широко спинкой и подлокотниками, похожими на лыжи для прыжков с трамплина.

Молчание сгущалось, как иногда бывает, когда люди встречаются впервые. Я пытался разглядеть его. Светлые клочковатые брови и розовый прыщ между ними; темные круги под глазами и слегка подрагивающее правое веко. Одно ухо было длиннее другого, будто кто–то держался за него однажды в автобусе и оттянул при резком и неожиданном повороте. По–видимому, у Воге были проблемы с бритьем, особенно на верхней губе под носом, – об этом свидетельствовали царапинки и порезы и оставшаяся щетина.

– Вы уже наигрались в Шерлока Холмса? – спросил он. – Обнаружили что–нибудь интересное?

– Во время бритья у тебя дрожат руки, когда начинаешь скрести под носом. Комплекс кастрата: властная мать и страх перед одиночеством. Разве не так вы решаете все проблемы?

– Не все, – кисло улыбнулся Воге. – -А как ты их решаешь, одной левой?

– Смотря какие. Ты знаешь парня по прозвищу Джокер?

На лице Воге появилось выражение безнадежности, и он не спеша кивнул головой.

– Значит, дело касается Юхана… – Он не добавил слова «опять», но фактически сделал это. Слово как бы повисло в воздухе.

– Что, и раньше с ним бывали неприятности?

Воге ответил не сразу. Не спеша и задумчиво провел он пальцем вдоль кромки стола. Выдвинул ящик, заглянул внутрь и снова закрыл. Потом поднял на меня глаза и изучающе заглянул мне в лицо.

– Мне кажется, что я один из немногих, у кого есть какой–то контакт с Юханом. И полагаю, что в определенном смысле он меня уважает. По–своему. Когда я впервые здесь появился, он решил испытать меня. Мой предшественник угодил отсюда в нервную клинику. Теперь он уже поправился, и говорят, что чувствует себя хорошо, но достаточно шепнуть ему: «Джокер», и он начинает плакать, как младенец. Когда меня сюда направляли, то предупредили об этом. Может, на взгляд сыщика я не слишком силен. – Тут он намеренно сделал паузу, чтобы проверить, какой произвел эффект, но я не реагировал. Меня нелегко подцепить на крючок. – Но когда надо, я могу быть крепким и твердым, – продолжал он. – Речь не о мускулатуре, а о поведении и отношении. Если подросткам дать понять, что уважаешь их и желаешь им добра, и если даешь им возможность самим решать какие–то вопросы, тогда можно заслужить их уважение. Вызови их инициативу, направь ее в нужное русло, не скрывай своего дружелюбия, которое они, вообще–то, редко встречают (и никогда почти не принимают) дома, будь с ними запросто, но не навязывайся. Нужно четко определить границу. Для большинства граница необходима – во всяком случае, для таких, как Юхан. Если он появляется здесь, помахивая своими ножичками, я просто отбираю их у него. Вот и все, и он вынужден через день или два снова прийти ко мне, чтобы забрать их. Я помню, как это было впервые. Мы устроили вечер в клубе: кока–кола, девочки напекли булочек, танцы. Один парнишка читал свои стихи – и тут появился Джокер. Он был навеселе и к тому же недолюбливал паренька, читавшего стихи. В руке у него моментально появился нож, сразу крики, шум – одним словом, спектакль. Я выключил музыку, и наступила мертвая тишина. Я подошел к Юхану, который уже успел прижать парня к стене, положил руку ему на плечо и повернул к себе – просто повернул. Я твердо посмотрел ему прямо в глаза и сказал: «Дай мне нож». Он удивленно глядел на меня. А я сказал: «Мне надо разрезать булочки. Тебе разве не хочется булочек с вареньем?» Кто–то засмеялся, и я заметил, что Джокер заволновался. Конечно, они бы ни за что не осмелились смеяться над ним, и он это знал. Тогда он тоже рассмеялся и отдал мне нож. Этим ножичком в тот вечер я разрезал двести булочек. – Воге провел рукой по голове, будто ища новую поросль, и продолжал: – На следующий день, примерно в это время… Да, он в тот же вечер спросил, не верну ли я ему нож. Приходи завтра, верну, пообещал я. Вот он и пришел, стал здесь в дверях. Высокий, темноволосый и неуверенный, как мальчишка. Сказал, что пришел за своим ножом. Я предложил ему сесть, вынул нож, положил на стол между нами. Осторожно задал несколько вопросов, чтобы начать разговор. Но в тот раз серьезного разговора не получилось, не получилось и в следующий, однако постепенно он стал здесь чуть ли не постоянным посетителем. Когда Джокер появился в первый раз, он решил показать мне, каков он. Нож в кармане, руки в брюки, смотрит тяжелым взглядом и говорит: «В следующий раз, мистер, не смей забирать мой нож». И ушел. А потом каждый раз приходил в клуб с ножом, специально для того, чтобы я этот нож отобрал и чтобы у него появился повод прийти ко мне на следующий день. Как и другие «вожаки», он, в сущности, очень одинок, а это ведь нелегко.

– Да, нелегко. Но и тем, кто встретится с ним на Узкой дорожке, тоже, наверное, будет нелегко.

– Ты о чем? Ты его в чем–нибудь подозреваешь?

– Люди говорят, да я и сам кое–что видел.

– Послушай, Веум, я не знаю, зачем и по чьей просьбе ты сюда пришел. Но если ты хочешь покрасоваться, как герой ковбойских приключений, то ты пришел не по адресу. Частные сыщики не имеют права вести работу с молодежью.

– Я окончил специальную школу по работе с населением и с молодежью в Ставангере в шестьдесят девятом. Пять лет работал с трудными подростками в муниципалитете. Это, конечно, для тебя не имеет значения, – заметил я.

– Но ведь ты там сейчас не работаешь. Ты зарабатываешь на несчастьях других. Наверное, за работу с подростками тебе платили не так много.

– Если ты полагаешь, что все дело в деньгах, будь любезен, загляни в мой банковский счет, в любое удобное для тебя время. Он доступен, как престарелая проститутка. Только захвати увеличительное стекло. Поступления на мой счет крошечные. Я работал с подростками пять лет, и это действительно были пять лет моей жизни, отданные работе. Я работал там еще до принятия закона о регулировании рабочего времени служащих. У меня был трехнедельный отпуск, но воскресенья и будни ничем друг от друга не отличались. Пять лет такой работы вытянули из меня все соки, разрушили семью, отняли все. А потом меня вышвырнули с работы, сославшись на случайный промах, мелкую ошибку. Так что вопрос не в деньгах, Воге. Теперь я выполняю ту же работу, но другим способом: я сам себе хозяин, но зарабатываю мало и поэтому не могу позволить себе вообще никакого отпуска.

– Чем могу быть полезен? – устало произнес Гюннар Воге.

– Я слышал, что у Джокера или, если хочешь, Юхана есть компания, терроризирующая всех в округе, что они вынуждают матерей–одиночек приходить в домик в лесу на горе и унижают их, насмехаются над ними, а тех, кто пытается этих ребят образумить, избивают и даже изувечивают.

Выставив вперед ладони и высоко подняв руки над головой, словно прося пощады, Гюннар Воге перебил меня.

– Подожди, подожди, Веум. – Он проглотил слюну и продолжал: – Если ты сыщик, ты должен оперировать фактами, а не тем, что где–то услыхал. Во–первых, тот, кого, как ты говоришь, «изувечили» – а это было давно, – сам довольно нервный тип и хулиган. Он первый напал на Юхана недалеко от универсама и избил его почти до потери сознания. Ведь ясно: если ты с ними так – жди сдачи. Они подкараулили его поздно вечером, когда он шел домой, и отлупили. Но после драки вместе с ним еще троих ребят отправили в больницу, так он даже раньше их выписался. А то, что он уехал, – так его просто выселили за пьянство и хулиганство. Говорили, что он даже дворника ударил, который хотел их разнять. Потом его в полицию вызывали, и уж не знаю, чем там дело кончилось. Что же касается разговоров…

– Ну?

– Если честно, – тут Воге понизил голос, – я не верю. Во всяком случае, пока сам не увижу. Людей пора научить говорить только то, что они знают. Ведь говорят же: «Вон, Воге снюхался с этой молодежью». А несколько месяцев назад они даже подписную кампанию проводили за то, чтобы закрыть наш клуб. Но не многие их поддержали. Большинство родителей понимают и ценят идею создания клуба. Ведь если бы не клуб, здесь давно была бы не одна компания, а двадцать, да похлеще, чем у Юхана.

– Допускаю. Тем не менее я говорю именно об этой компании, и, уж конечно, они не ангелы. А если и ангелы, то не носят лайковых перчаток, – я показал на свое лицо, на котором еще были видны следы вчерашней баталии. – Я вообще не красавец, но не стал привлекательнее после того, как Джокер и компания разрисовали меня вчера наверху у домика.

– Может, ты их спровоцировал?

– Я пошел, чтобы забрать похищенного ими мальчика. Меня об этом попросили.

Я заметил, что Гюннар слегка остыл.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил он.

– Похищение. Так это называется там, где я живу. Украли мальчика по имени Роар. Накануне они украли его велосипед, а вчера его самого.

– Я уверен, что ничего плохого они не собирались с ним сделать, – сказал Гюннар.

– Конечно, нет. Однако я нашел его со связанными руками, с грязным кляпом во рту. Они поступили с ним, как с надоевшей игрушкой: поиграли и выбросили.

Воге поднялся и, обойдя стол, приблизился ко мне.

– Послушай, Веум, я реалист. Я знаю, что эти ребята не ангелы, и не пытаюсь оправдать их полностью, до конца, но хочу понять их и их прошлое. Оно не всегда безоблачно и объясняет, почему кое–кто из них агрессивен и циничен, как, например, Юхан. – Воге сел на краешек стола и сложил руки на коленях. – У Юхана не было отца. – Воге задумался и продолжал: – Можно сказать, что отцов была тысяча – ты понимаешь, что я имею в виду. Полагаю, что даже его родная мать не знает, чей он ребенок. Отцов могло быть слишком много. Их и потом, уже после рождения Юхана, было много. Ее называют проституткой. Я разговаривал с ней о Юхане. Когда она бывает трезвой, ее можно назвать умной женщиной. Но это случается редко. А почему она стала гулящей? На этот вопрос отвечает еепрошлое: росла в детском доме, в тринадцать лет ее изнасиловал один из воспитателей, в пятнадцать – отправили в колонию для несовершеннолетних преступников, в конце войны якшалась с немцами, за что была клеймена железным клеймом. Так что Юхану было несладко, и все–таки он не какой–нибудь дурачок. Напротив, он умен, блестяще умен. С его умом и с такой матерью ему была уготована одна дорога. Впрочем, может, две. Он мог стать либо художником, либо психопатом, и он стал психопатом.

– Он мог бы еще стать частным сыщиком, – заметил я.

Воге холодно взглянул на меня.

– Я знаю таких, как ты, Веум. Я слишком много таких встречал. Вы так боитесь жизни, что отгораживаетесь от нее стеной. Вы можете утешить несчастного и в то же время ради удачной остроты продадите мать родную.

– Моя родная мать умерла, и я не умею удачно острить.

– Вот именно. Ха–ха! Ты и есть яркий пример того, о чем я толкую. Знаешь, ты лучше уходи, Веум. Что–то ты мне не нравишься.

Я продолжал сидеть, не двигаясь.

– Мать этого Юхана… где мне ее найти? – спросил я.

Воге спрыгнул с письменного стола и, расправив плечи, встал вплотную передо мной.

– Честно говоря, я думаю, что это не твоя забота, Веум. Ты можешь напортить больше, чем предполагаешь. Ты как раз из таких. Я тут стараюсь наладить контакт с подростками, что–то им дать, ну просто помочь, в конце концов. Если хочешь, можешь назвать меня садовником, и я предпочитаю, чтобы никто не топтал мои грядки.

– Даже если хотят прополоть?

– Черт тебя дери, Веум! Я не люблю говорить о себе. Я не хочу называть себя идеалистом или как–то иначе, но я хочу прожить свою жизнь с пользой. Когда–то я работал инженером–электриком, имел хорошее место, много зарабатывал. Мог купить дом, жениться и все такое прочее. Но я остановился, огляделся и подумал: какого черта ты творишь со своей жизнью, Гюннар? Оглянись вокруг. Ты работаешь на предприятии, которое больше других загрязняет природу в районе Бергена. Ты сидишь в конторе с автоматическим регулированием микроклимата и планируешь новые предприятия, новые источники загрязнения. А в твоем родном городе, в городе, где ты живешь, есть люди, которым нужна твоя помощь. Живые люди. Меня не интересует политика. Я не революционер. Но если говорить о революции, то она должна свершаться вместе со сменой поколений. Наше поколение – твое и мое – деградирует. Мы – сборище трусливых шутников, ни во что не верящих: ни в революции своих отцов, ни в Иисуса Христа. Мы – неверующее атеистическое поколение невежд. Ты, Веум, черт тебя побери, мой прототип: таким я был несколько лет назад.

Он передохнул и продолжал. Для человека, не любящего говорить о себе, он был великолепным оратором.

– И тогда я сошел с круга, – продолжал он. – Поступил как и ты. Окончил специальную школу и стал делать дело. Ну а теперь погляди на нас: я работаю и занимаюсь тем, для чего я выучился, а ты… – и он скорчил презрительную гримасу.

– Я тоже делаю дело, но по–своему, у меня другие методы.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Да, конечно, может быть, ты прав. Но вне официальных рамок, не так ли? Это типично для послевоенных пугливых интеллигентов. Вне всяких границ, за пределами всех правил. Ты запоздалый хиппи, Веум. Запоздавший на десять лет.

– Сожалею, но я должен идти, Воге, – поднялся я. – Было приятно посидеть и послушать тебя. Ты бы очень понравился моей жене. Моей бывшей жене.

Он снова сделал презрительную гримасу.

– Вот именно. Жалость к самому себе. Это и есть последний признак. Синдром алкоголика. Впрочем, быть может, ты настолько современен, что предпочитаешь гашиш.

– Акевит, – ответил я. – Для лучшей ориентации.

– Значит, темными зимними вечерами ты сидишь один, сосешь бутылку и пускаешь пузыри, любуясь своим одиночеством, ведь правда? – Он придвинулся ко мне так близко, что я ощутил запах кофе у него изо рта. – Но один из нас выбрал одиночество добровольно. Просто решил жить один. В этом большой смысл. Одиночество дает больше возможностей жертвовать собой ради того, во что веришь. Не думай, что я не мог жениться. Я мог бы сделать это неоднократно.

– Неоднократно, – произнес я с притворной завистью, но он мне поверил.

– Да. Но я сказал себе: нет. Когда я подошел к этому моменту, к этому поворотному пункту в моей жизни, я подумал: я уже далеко прошел по жизни один и оставшийся путь смогу пройти в одиночку!

Он оглядел кабинет.

– Это мой дом, – продолжал он и, кивнув на пустой подвал за своей спиной, добавил: – А там – мои дети. Если я могу им помочь, чего еще мне надо?

– По столовой ложке любви утром и вечером? – предположил я.

– Любовь – это не то, что берешь или принимаешь, как рыбий жир. Любовь – это то, что даешь, что можешь отдать другим.

– Вот именно, – сказал я и больше ничего не добавил. Ничего веселенького и остроумного, чего он ждал от трусливого послевоенного индивидуалиста, я сказать ему не мог.

Мне оставалось только уйти, и я ушел.

Я даже не сказал «прощай». Я полагал, что он поймет это так, будто комок подкатил мне к горлу и я боялся выдать это голосом.

13

Я немного постоял на улице, размышляя.

Что я делал сегодня? Зачем мне все это нужно?

Я посмотрел на часы, взглянул наверх, туда, где жила Венке Андресен: балкон на девятом этаже, окно Роара, кухонное окно, входная дверь. В кухне горел свет.

Я направился к дому, вошел в подъезд к лифтам. Пока я ждал, подошла женщина и встала рядом со мной. Я поздоровался – осторожно, – она испуганно посмотрела на меня, будто я сделал что–то неприличное. Наверное, те, кто живут в этом доме, не здороваются друг с другом. Это был другой мир, и мне следовало помнить об этом. Но тут женщина преодолела испуг и улыбнулась мимолетной, смущенной улыбкой.

Женщина была обычной, ничем не примечательной. Наверняка когда–то, несколько десятилетий назад, она была хороша. Сейчас она уже перевалила за первую половину столетия, и эта прожитая половина оставила явные следы на ее лице. Здесь кто–то сеял, кто–то собирал, но неизвестно, кто на этом заработал.

Ее волосы были когда–то черными – теперь в них проглядывали пряди седины, весьма декоративные, если тебе нравятся зебры. Карие глаза с тоненькими красными прожилками на белках, рот с привкусом горечи, будто она только что выпила лишний бокал «кампари».

Невысокого роста, но изящная или полноватая, сказать было трудно, так как на ней была свободная темно–коричневая меховая шубка. Мех явно видал лучшие времена, но все же мог согреть одну замерзшую душу в замерзшем теле. Красивые ноги. Скорее всего, она подменила их на полпути: ногам нельзя было дать более тридцати.

Подошел лифт, я придержал для нее дверь. Она больше не улыбалась. Наверное, у них это не принято.

Кабина была похожа на гроб – длинная и узкая. Очевидно, она была приспособлена для перевозки пианино, кроватей, диванов до последнего, 12–го этажа. Женщина прошла в глубь кабины, я остался у дверей.

– Вам какой этаж? – спросил я.

– Седьмой, – ответила она хрипловатым пропитым голосом. Слишком частые выпивки и недосып: мешки под глазами.

Лифт пошел вверх, но между четвертым и пятым этажами остановился. Лампочка на потолке дважды мигнула и погасла.

Женщина тяжело вздохнула: «О боже милостивый, только не это!» Мне показалось, что она считает, будто я во всем виноват.

– Мы же застряли, – произнесла она.

– Да, я вижу, что мы застряли.

Виднелось всего 10 – 15 сантиметров двери лифта на пятом этаже. Все остальное было бетонной стеной.

Застрять в лифте – это особое душевное потрясение, ниспосланное людям, живущим в так называемых «цивилизованных» странах, то есть там, где строят дома выше четырех этажей. Когда ты застреваешь в лифте, мир останавливается.

Неважно, сколько тебе лет, пятьдесят или пятнадцать, – ты моментально чувствуешь себя стариком. Где–то может начаться война. Реки могут двинуться вспять, может разразиться землетрясение или пронестись смерч. Люди могут голышом бегать по улицам и кромсать друг друга ножами, огромный носорог может пронестись по городу в поисках девственниц. Тебя это не касается. Тебе это ни к чему: ты застрял в лифте.

Я никогда не страдал клаустрофобией, но все–таки почувствовал, как пот выступил у меня на лбу и где–то между лопатками. Никто не любит застревать в лифте. А если застрял – очень хочется выбраться; все очень просто.

По лицу своей спутницы я не заметил, чтобы ей это нравилось. Лицо ее будто расплылось: глаза, нос, рот и дыхание стали растянутыми, тяжелыми. У нее, видимо, ослабли ноги, и она оперлась о стенку лифта бледной ладонью. Другую руку она прижимала ко лбу.

– Нам пора представиться друг другу, – сказал я. – Моя фамилия Веум.

Она мне явно не верила.

– Я… но мы же застряли, застряли! – истерически выкрикнула она.

– Я слыхал, – продолжал я, – что люди, подверженные клаустрофобии, в аналогичных ситуациях начинают раздеваться. Не делайте этого, я еще достаточно молод – я этого не вынесу.

Она прислонилась спиной к стенке.

– Что такое вы там мелете? Лучше сделайте что–нибудь, чтоб нам отсюда выбраться. Я хочу домой! – Она повернулась к стене и маленькими кулачками стала бессильно барабанить по ней. – Помогите! Помогите!

Я нажал кнопку с надписью «тревога» и услышал где–то отголосок звонка. Я надеялся, что это был не просто так называемый «утешительный звонок», который слышно лишь на расстоянии в два метра – такие часто устанавливаются в лифтах, чтобы застрявшие не впадали в панику. Я надеялся, что он действительно звенит где–то, где есть люди, может быть у монтера, в его заоблачных высях, если здесь вообще есть монтер.

Женщина в потрепанных мехах сползла на пол. Она безутешно рыдала. Я присел на корточки рядом с нею и проговорил:

– Я уже позвонил монтеру и надеюсь, что теперь нам недолго ждать.

– Сколько мы сможем продержаться? Надолго ли хватит кислорода? – всхлипывала она.

– Кислорода? – Я огляделся. – Надолго. Мне рассказывали об одной шведской уборщице. Она просидела в лифте на какой–то фабрике сорок дней, то есть в течение отпуска всех служащих. И выжила. Правда, у нее с собой была мыльная вода для питья.

– Сорок дней! Боже милостивый! Господи! Я не думала…

– Нет, нет, нет. Я просто хотел сказать, что кислород – не проблема.

Я внимательно огляделся: мы были заперты в небольшом пространстве и было жарко, но тем не менее воздух – не проблема. Правда, я немного вспотел. Я посмотрел наверх. В потолке не было того привычного люка, какой бывал в старых лифтах. Его всегда можно было открыть изнутри и, выбравшись на верхнюю стенку–крышу лифта, почувствовать себя на дне кратера вулкана. Мысль о такой возможности всегда действовала успокаивающе.

К своему удивлению, я заметил, что потею все больше и больше. И я подумал: никогда не надо пользоваться лифтами. Надо пользоваться лестницами – это хорошая тренировка, она удлиняет жизнь. Лифт предназначен для стариков и малышей, а взрослые, сильные…

Что–то, как старая крыса, заскреблось в желудке. Я скользнул взглядом по стенам. Лифт показался меньше и теснее. Я вдруг заметил, как руки мои сжались в кулаки, и почувствовал, что готов барабанить в стены, ломать их и кричать: «Помогите! Помогите!»

У меня закружилась голова.

Я прокашлялся, чтобы успокоиться, и сказал:

– Теперь недолго, скоро нас выпустят. Потерпите, мадам.

Она была совершенно подавлена. Она сидела, подтянув под себя колени, и тупо глядела в пол. Я видел ее черные трусики под коричневыми колготками, и я заметил, что она гораздо полнее, чем можно было предположить по ее ногам.

Я отвернулся. Я человек порядочный и никогда не позволю себе воспользоваться женской беззащитностью. А может, это просто боязнь, страх перед женщиной? У меня была возможность постоять, подумать и проанализировать. В свое время я был вполне на уровне, что касается женского пола. Это было до того, как женщины стали спать со мной по своей собственной инициативе.

Я прислушивался к звукам окружавшего нас дома. Бетон проводит звук особым образом. Я слышал шум водопроводных труб, какие–то перестукивания, как в тюрьме, похожие на кодовые сигналы, передаваемые из камеры в камеру. А может быть, кто–то застрял и в другом лифте? Может, дом полон лифтами, в которых сидят люди по двое, может быть, это и есть ад?

Я снова посмотрел на женщину. Провести с нею вечность? Пот градом катил с меня, и я уже не мог размышлять спокойно. Но я старался. Я вспомнил о лете: светлый солнечный пляж, безграничное сине–зеленое море, высокое голубое небо и воздух – воздух! – и людей, говорящих по–датски… Я подумал о пиве: золотистое в высоких с широкими краями стаканах с шапкой белой свежей пены, скатерти в красную клетку, открытая веранда, женщины… Я вспомнил Беату. Но это меня не Успокоило. Я подумал о Венке Андресен.

– Алло!

– Алло! Алло! – Только при третьей попытке мне удалось выкрикнуть вслух: – Алло!

Кто–то стучал в дверь лифта на пятом этаже.

– Есть тут кто–нибудь? Вы что, застряли? – донесся до нас низкий голос монтера.

– Да, – отозвался я. – Мы застряли. Вы не можете нас отсюда выпустить?

Что–то произошло, и я перестал потеть. Женщина на полу подняла голову и прислушалась.

– Опять эти проклятые подростки. Они вытащили предохранитель… Подождите пять–десять минут, и все будет в порядке.

– Спасибо, – прошептал я вслед тяжелым удаляющимся шагам.

Прошло еще минут пятнадцать. У меня с этой женщиной не было ничего общего, о чем мы могли бы поговорить. Нас объединяло одно: желание поскорее выбраться на свободу. Я посмотрел на часы: интересно, дома ли Венке?

Внезапно без предупреждения лифт двинулся вверх. Пятый, шестой, седьмой этаж. Здесь мы остановились.

Женщина уже поднялась, быстрым движением пригладила волосы, помахала перед носом кружевным платочком, чтобы освежиться. Глаза ее покраснели, но это было не очень заметно. Она опять выглядела примерно так, как когда входила в лифт, ну, может, чуточку старше, но и я выглядел постаревшим. Когда застреваешь в лифте – быстрее созреваешь. И даже можешь упасть.

Прежде чем покинуть меня, женщина дотронулась до моей руки и тем же пропитым голосом сказала:

– Сольфрид Бреде.

– Да… спасибо, – ответил я.

Она ушла, а я поднялся еще на два этажа. Здравствуй и прощай, Сольфрид Бреде, может, и увидимся когда–нибудь в каком–нибудь лифте, в аду или где–нибудь еще. Никогда не знаешь наперед, Сольфрид Бреде, никогда не знаешь…

Я открыл дверь и вышел из лифта.

За дверью стояла Венке Андресен. Она была не одна. С ней рядом стоял мужчина.

14

Это был высокий, крепкий, атлетически сложенный мужчина, лет под пятьдесят, а может, немного больше, по лицу было видно, что он многое повидал в жизни. Живые, глубоко посаженные темные глаза, слегка прикрытые густыми черно–серыми бровями; волосы тоже были сероватыми, и в сочетании с сутулостью это придавало ему сходство с волком. На нем была военно–морская форма. Он был капитан, и вид его требовал, чтобы я тотчас же встал по стойке «смирно».

Венке была смущена.

– Ва… Веум? – сказала она и поглядела сперва на меня, потом на капитана.

– Я пришел узнать, как дела у Роара, – сказал я.

– О, все прекрасно, но мне надо на работу. Это мой шеф, капитан… – Она нечетко произнесла имя.

Он сам повторил его, делая ударения на каждом слоге, будто разговаривал с недоразвитым.

– Рикард Люсне, – сказал он и сдавил мне руку крепкими мускулистыми пальцами.

– Веум, – представился я.

Наступила пауза. Венке Андресен по–прежнему выглядела смущенной. У нее были синие круги под глазами и очень бледное лицо.

– Я себя неважно чувствовала и собиралась на работу попозже, а Рикард… Люсне предложил меня подвезти.

– У нас накопилось много важных документов, которые необходимо отправить обязательно сегодня, и только Венке знает, как это оформить. Мы могли бы попросить кого–нибудь другого, но пришлось бы потратить часы только на объяснения. – У него был глубокий звучный голос, и если бы я был помоложе и женщиной, то не устоял бы. Но я не был ни тем, ни другим, а Венке Андресен все еще волновалась.

Я посмотрел на ее губы и вспомнил прошлый вечер и каким приятным было нежное прикосновение ее полураскрытых губ.

Потом я перевел взгляд на рот Рикарда Люсне. Большой широкий рот, узкие красные губы и желтоватые острые зубы. Серо–синяя щетина на щеках, вьющиеся на затылке волосы и сросшиеся у переносицы брови.

– Я не хотел вам мешать, я пришел, чтобы узнать про Роара… И еще, ты не знаешь, где живет Джокер? – добавил я.

Венке взглядом показала на соседнюю башню.

– Там он живет вместе со своей матерью.

– Ну что же, спасибо. – Я кивнул и придержал для них дверь лифта. Они прошли мимо, и, когда я собирался закрыть дверь, Венке спросила:

– А ты не поедешь, Веум?

– Нет, спасибо. Я предпочитаю лестницу.

Я отпустил дверь, и она медленно закрылась.

Я постоянно думал о ее губах. Но не знал, хорошо ли, что я все время вспоминаю об этом, особенно сейчас.

Я вышел на балкон по другую сторону от ее квартиры и пошел к лестнице в южном крыле дома. Сверху я заметил, как Рикард Люсне и Венке Андресен шли к большому черному автомобилю. Скорее всего это был «мерседес» – так по крайней мере он выглядел с девятого этажа.

Так вы и исчезнете из моей жизни – на черном лимузине, подумал я почему–то. Но то ли интуиция, то ли какое–то шестое чувство говорило мне, что этого не произойдет, что я еще увижу их обоих и это будет не самой приятной встречей для кого–то из нас.

Я не спеша спустился по лестнице, размышляя, что еще мне предстоит сделать.

15

У меня был выбор: либо вернуться в контору, либо сделать что–нибудь полезное. Можно было хотя бы притвориться, что делаешь полезное дело. Контора вряд ли пострадает, если я там не появлюсь. Единственное, с чем могло что–то произойти, был телефон. Его могли снять, потому что я не заплатил по счету. Но и в этом случае будет лучше, если я не появлюсь в конторе.

Венке сказала, что Джокер со своей матерью живут в соседнем доме, а от Гюннара Воге я узнал его настоящее имя – Юхан Педерсен. Я мог бы заскочить повидаться с ним, мог предложить ему уроки рисования, чтобы раз и навсегда решить проблему его свободного времени. Современное просвещенное общество предоставляет массу возможностей для проведения досуга. Если чего не умеешь – можно научиться, и стоит это недорого. Небольшой взнос, и больше ничего. Десятичасовой бесплатный курс обещал научить шить или правильно обращаться с карманным компьютером. Можно учиться живописи и писать масляными красками (почти как Эдвард Мунк [41]), или испанскому языку (чтобы при случае, отдыхая на Канарских островах, побеседовать со шведами), или научиться хорошо фотографировать (свекровь в контражуре в окружении орущих детей). У Джокера, таким образом, была масса возможностей, было бы желание и был бы он дома.

В подъезде я отыскал почтовый ящик, на котором стояло: «X. Педерсен. 4–й этаж». И я не стал вызывать лифт. Я пошел к лестнице и пешком двинулся наверх. Хорошо, что они живут не на десятом. Если так будет продолжаться, я смогу совсем отказаться от еженедельных пробежек в Исдалене.

Хильдур и Юхан Педерсен – мать и сын – жили в ближайшей к лифту квартире. На двери была дощечка с их фамилией. Я заглянул в кухонное окно, но не увидел ничего, кроме давно не стиранных занавесок.

Я нажал кнопку звонка. Прошло чуть ли не два года, но я был терпелив и позвонил снова. Спустя еще пару лет из глубины квартиры донеслось бурчание, как из живота человека, стоящего у тебя за спиной в автобусе. Слов не разобрать. Это был либо грубый женский, либо высокий мужской голос. Но я готов был поспорить, что голос женский, и я бы выиграл.

Женщина, открывшая мне дверь, подозрительно меня оглядела. Нужно быть очень преданным сыном, чтобы любить такое лицо. Если мне захочется представить себе кошмар, я вспомню это лицо, лицо женщины, видевшей в своей жизни больше ночей, чем дней, женщины, прошедшей сквозь самые темные закоулки, но так и не вышедшей на свет. Лицо, вполне подходящее для комнаты ужасов, когда сам стоишь в безопасности в противоположном углу возле выхода.

Волосы Хильдур были ни седыми, ни черными, ни рыжими, ни коричневыми – там было всего понемногу и разной длины. Месяца два по меньшей мере к ним не прикасалась ни щетка, ни расческа. Они топорщились, как грива старого льва из прогоревшего цирка. Впрочем, это было достойным обрамлением ее лицу.

Когда–то за вычетом двадцати лет и пятидесяти килограммов Хильдур Педерсен, возможно, была хороша собой. Я не умею определять вес человека на глазок, но думаю, в ней было килограммов 120, 30 из которых приходилось на ее лицо. Глаза, если они у нее были, прятались в глубоких складках жира, нос – ведь должен же быть у человека нос – выглядывал самым кончиком (и то благодаря тому, что у основания он составлял сантиметров двадцать). Где–то должен был быть и рот, но обнаружить его среди многочисленных подбородков было затруднительно. Я заметил, что один подбородок намазан помадой, и догадался, что это, по–видимому, и есть рот.

Огромная голова покоилась на воротнике из жира, и вся остальная фигура вполне ей соответствовала. Она напоминала снежную лавину, и я бы ни за что на свете не хотел попасть под нее.

– Фру Педерсен? – пытаясь отыскать ее глаза, произнес я для начала.

Она раскрыла рот, и я безошибочно распознал запах перегара от дешевого спиртного.

– Чего вам надо?

Голос был грубый, но с хорошим, грамотным акцентом, будто она родилась и выросла на Калфарене, но никогда потом туда не возвращалась.

– Хотелось бы поболтать о прошлом, о разных пустяках.

– Вы кто такой?

– Я – Веум, по профессии нечто вроде частного сыщика.

– Нечто вроде? Либо вы сыщик, либо нет.

– Да, я сыщик, но я стесняюсь говорить об этом прямо. Вы меня понимаете?

– Я прекрасно понимаю. Если бы я выглядела так, как вы, мне постоянно было бы неловко.

– Правда? – У меня в запасе был набор отличных реплик для подобных ситуаций, но меня не прельщала перспектива оказаться вышвырнутым прежде, чем я попаду в квартиру. К тому же дама мне чем–то нравилась. С такими интересно перекидываться остротами с полчасика. – Вам не хочется пригласить меня в дом, чтобы показать вид из окна?

– Вы пьете водку, не разбавляя?

– Я предпочитаю акевит.

– У меня только водка, и разбавить нечем. Ни чаю, ни кофе в доме нет. Впрочем, молока нет тоже. Если хочешь попить – вода в кране или водка. Вкус жуткий, но действует хорошо. На некоторое время.

Она говорила, отступая в глубину квартиры, будто ее влекла неведомая сила (и довольно мощная), но дверь она не закрыла, и я принял это как приглашение. Затворив за собой дверь, я прошел в комнату.

Квартира была примерно такая же, как у Венке Андресен, не считая обстановки. Старая, видавшая виды мебель. Стулья и диваны несли на себе многокилограммовый груз, стол участвовал во многих' потасовках, сквозь вытертый до дыр ковер проглядывал пол. Цветы в горшках, стоявшие на окне, кто–то убил – очевидно, из сострадания (если только они не вымерли сами по себе). Газеты полуторагодовалой давности, лежащие под кофейным столиком, рассказывали о давно минувших футбольных баталиях: команда, выигравшая в те времена, уже давно перешла в другую лигу.

Хильдур Педерсен прихватила с собой наполовину пустую бутылку водки и два грязных стакана. Она расположилась на диване, который со своей продавленной серединой напоминал гамак, и огромной рукой показала мне на кресло цвета застаревшего голубиного помета. И вдруг мне припомнилось весеннее лазурное небо (таким оно всегда бывало над позолоченной солнцем улицей нашего детства) и стая голубей над низкими красными крышами, которые уступами спускались к заливу, а дальше виднелась набережная Скольтегрюн и стоящие на причале американские корабли. И вот позади большой стаи – одинокий голубь, не сумевший удержаться и падающий вниз в беспомощном сальто–мортале. Как часто я сам чувствовал себя именно так – как этот отставший от всех голубь, поднявшийся вверх так высоко, что закружилась голова, только для того, чтобы увидеть перспективу. На фоне синеющего неба и красных крыш я не раз падал в жизни и вновь поднимался и вновь падал, как и сейчас, приземлившись в этом подобии комнаты с динозавром в облике женщины.

Разлив водку в два стакана, Хильдур придвинула один ко мне. Столик, разделявший нас, был светло–коричневый с белыми кругами – следами от многочисленных стаканов и бутылок, с прожженными пятнами от сигарет и с толстым слоем пыли.

– Твое здоровье, толстяк! – сказала она и отхлебнула полстакана.

– Твое здоровье, худышка! – сказал я и, сделав небольшой глоток, вспомнил об автомобиле, оставленном на стоянке. Он, видимо, рассчитывал вернуться сегодня домой не на буксире.

– Ну, теперь выкладывай, что тебе от меня надо? Кто прислал тебя к старушке Хильдур?

– Меня никто не посылал, я хотел встретиться с Юханом.

– С Юханом? – Она произнесла это так, будто речь шла о дальнем родственнике. – А что случилось?

– Недавно мы встретились чисто случайно, то есть он меня встретил, а лучше сказать, его приятели встретили меня. Сам он держался в стороне.

– Что ты плетешь?

– А что, у тебя никогда никаких проблем с ним не было?

– Проблем с Юханом?О чем ты говоришь? Ты когда–нибудь слышал, чтобы дети росли без проблем? Разве не для этого мы их и рожаем? Юхан был проблемой еще тогда, когда был в утробе – я хочу сказать: за восемь месяцев до рождения. Так бывает у большинства.

– Его отец… – начал я.

– Он негодяй!

– Вы не были мужем и женой?

– Я никогда бы и не пошла за него, будь он даже торговцем водкой. Впрочем, он уже был женат. Моряк, беззаботный моряк в увольнении в большом городе. Золушка из провинции Согне встретила его в Звездном зале и пригласила к себе в комнатку на Драгесмаует. Комнатка под самой крышей с видом на окна соседнего дома. Он был пьян и все опирался на меня, пока я вела его за руку. Так что большой радости мне от него не было. Но все–таки это был живой человек, вместе с которым можно переночевать и не просыпаться утром в одиночестве. Но ты бы знал, старик, как я проклинала тот день, когда узнала, что беременна.

Она зло посмотрела на меня, будто я и был виновником ее бед.

– Я узнала его адрес, – продолжала она, – и послала письмо. Просила прислать денег. Как только он прибыл в город в следующий раз, он позвонил мне и так волновался, что ронял телефонную трубку на каждом втором слове. Сказал, что согласен платить, что будет присылать столько, сколько я скажу, что обеспечит воспитание и образование и все такое прочее, только бы я не писала ему письма. Ему было затруднительно объяснять своей мадам, от кого приходят эти письма. Но это были его трудности. Не могут же мужчины, имеющие детей на стороне, жить без всяких проблем, ведь правда?

– Ну и как?

– Как? А ты как думаешь? Он свое слово сдержал и каждый месяц присылал мне деньги, а я обещала никому не говорить, что он отец. Но для верности я заключила с ним контракт, ты меня понимаешь? По этому контракту он обязался присылать деньги.

Она с удивлением разглядывала бутылку, будто деньги ей шли натурой.

– А Юхан?

– Вырос. Может, не у лучшей из матерей, но с матерью. Он ни в чем не нуждался. Имел все: одежду, еду, питье – до тех пор, пока не вырос и не начал зарабатывать сам. Когда он кончил школу, я сказала ему: «Слава богу, теперь ты кончил учиться, пора подыскать работу, чтобы зарабатывать на масло и хлеб, а если не на масло, то хотя бы на маргарин».

– Где же он работает?

– Не имею представления. Спроси у него сам. Последнее время мы друг с другом не общаемся: нам ничего друг от друга не нужно. Он здесь живет как постоялец – снимает комнату. Мы не разговариваем. Он называет меня толстой старой потаскухой и не отвечает, когда я его о чем–нибудь спрашиваю. Я знаю почему.

Она долила водки в свой стакан и придвинулась ко мне.

– А ты что не пьешь – завязал? Может, ты маменькин сынок? Выпей, черт возьми, составь мне компанию.

– К сожалению, я за рулем, и мне надо держаться над водой.

– Так ты, оказывается, совсем взрослый и имеешь водительские права?

– Да, позавчера получил, в день совершеннолетия. А на фотографии я выгляжу лет на тридцать пять, но это только на фотографии, а так я себя чувствую шестидесятилетним.

– Здорово у тебя язык подвешен, как я погляжу.

– Ага, посередке между глазами. А почему Юхан зовет тебя старой потаскухой?

– А ты как думаешь?

Я сделал вид, что задумался, но она быстро ответила:

– Потому что я не говорю ему, кто его отец.

– Зачем ему это? Может, у него для этого есть особые причины?

– Спроси! Если б у меня был такой отец, как у него, я прекрасно прожила бы, не зная этого. Но ты ведь знаешь, какая нынче молодежь пошла!

– Еще помню.

– Им хочется знать то, от чего легче не станет. Как на свет появились, кто был отцом и все такое. Круглые дураки!

– Но ты, ему все–таки не сказала?

– Нет. Держусь все эти долгие восемнадцать–девятнадцать лет. Я ему говорю то же, что сказала в родильном доме: «Не имею понятия. Их было слишком много». И это правда, но не на тот период. Тогда было затишье. У меня было разочарование. Ну и я на свою голову завела еще одно – большущее разочарование на всю жизнь. «Я не знаю, Юхан, – говорю я. – Мог быть любой». – «Назови хоть кого–нибудь», – просит он. «Нет, не помню. Их было много». Не все представлялись. Мало кто оставлял визитные карточки. А если кто и приходил снова, то приходил за водкой. Поэтому Юхан меня так и называет теперь.

Ее взгляд нырнул в бутылку и вернулся слегка влажноватый. Хильдур подмигнула мне.

– Проклятая, дьявольская жизнь, правда, Веум?

– Через день! – кивнул я.

– Через день? Тогда тебе повезло.

Чтобы чем–то заняться, я отпил глоток из стакана. Хильдур вынула старый носовой платок и движением, каким в июньскую жару вытирает пот землекоп, обтерла верхнюю часть лица.

– А ты больше никогда не встречала отца Юхана?

Она запрокинула голову и, не обращая на меня внимания, пила прямо из горлышка.

– Нет, а зачем? Этот паразит… Он присылал мне деньги, и я была довольна. Он устроил мне эту квартиру и платит за нее… из–за Юхана. Внес взнос и платит за квартиру. Мне самой это не по карману. Но я не хочу жить на пособие.

– Как его звали?

Она снова посмотрела на меня.

– А тебе это на кой черт? Какое тебе дело до этой истории? Тебе что, нечем больше заняться? Ступай домой, поиграй в паровозики!

– Ты знаешь, что Юхан держит в страхе весь район? Что люди вздрагивают, когда слышат его имя? И называют его Джокером.

Глаза у нее стали большие и круглые, как раскрытые зонтики.

– Кого? Юхана? Такого хлюпика? Да я разотру его между пальцами. Бояться его может только тот, кто и утреннего ветерка боится, – сказала Хильдур.

– Он не один. Там у них целая компания. Они считают себя грозой района, самыми сильными. Иногда… – я машинально потянулся к своему лицу, потрогал вчерашние «раны».

– Иногда он приводит сюда своих приятелей, – сказала она. – Сидят, пьют пиво, курят, слушают эти проклятые кассеты. Но я не беспокоюсь, ведь они не приводят девок. – Она вдруг одарила меня взглядом высокоморальной женщины. – Такого я не потерплю в своем доме.

Я огляделся. Напротив на стене над головой хозяйки висела картина. Висела криво. Эскиз маслом, какой–то корабль, в каком–то озере. На картине было неладно с пропорциями. Елки на дальнем берегу были выше, чем на ближнем, а корабль слишком большой и занимал все водное пространство.

Картина навевала мысли о самой Хильдур: большой корабль в тесном озерце. Крупная женщина в мелкой жизни, в жизни, где не было ничего, кроме мимолетных разочарований, ежемесячных почтовых переводов и воспоминаний о людях без имени, исчезавших, не задерживаясь, о людях, ничего не оставлявших после себя, кроме пустых бутылок.

Я вглядывался в ее лицо. Где–то далеко–далеко в глубине ее существа пряталась молодая девушка, какой Хильдур была лет 20 – 30 назад. Я представил себе девчушку, снующую туда–сюда по улице, то играющую с подругами в мяч о деревянную, выкрашенную в зеленый цвет стену, а то на заднем дворе с мальчишками в «поцелуй–погладь–обними»; девушку, которую потом целовали, гладили и обнимали многие, чересчур многие, но очень редко те, любимые. А где–то глубоко–глубоко в ней еще что–то теплилось, а может, и разгорелось бы, если бы не постоянная пьянка, выплеснувшая ее далеко на незнакомый берег, туда, где теперь уже не сыщешь Хильдур Педерсен из Бергена.

Почему–то я стал вспоминать прошлое. 1946 год был началом начал для всех нас: война кончилась, но город еще несколько лет лежал будто парализованный, пока в начале 1950–х не воспрянул из пепла и, отбросив прошлое, на своем горбу не поднял ввысь новые жилые кварталы. Ушли американские корабли, и был построен новый аэропорт в Флесланде. Паром у Лаксевога заменили новым мостом через Пуддефьорд. И там, где раньше были перелески, сады, муравейники, теперь поднимались жилые массивы.

В 1946 году об этом еще и не мечтали. Все было примерно таким, как в тридцатые годы. Но поколение, выросшее во время войны, засучив рукава взялось за дело. Старики повымирали, как и их старые дома, а перед нами, совсем молодыми, открывались большие возможности. Хильдур Педерсен была в самом расцвете. Красивая молодая женщина, чуть крупноватая, с пышной грудью и широкими бедрами, она весело шагала по кварталу, неся коричневую авоську с бутылками молока, и улыбалась каждому, кто ни пожелает.

Джокера еще не было на свете, а четырехлетний Варьг Веум жил с матерью (у которой, тогда еще врачи не обнаружили рак) и с отцом, служившим трамвайным кондуктором на маршруте к Минде. Позже маршрут закрыли, а отец умер и превратился в прах, как и многие другие отцы до него. Но тогда после войны отец еще был жив, и, если закрыть глаза, мне легко его вспомнить: невысокий, коренастый, в осанке чувствуется что–то простое, деревенское, как память о том селе, откуда его увезли в город, когда ему было всего два года. Когда я закрываю глаза, я вижу его улыбку, мимолетную и смущенную: он берег ее для тех редких мгновений, когда мы собирались все вместе и мама еще не была больна.

Когда Юхан Педерсен закрывал глаза, он, наверное, ничего не видел. В его колоде не было джокера, не было отца, который мог бы вдруг появиться между тузом и Дамой с кондукторской сумкой на плече, в шапочке, надетой слегка набекрень, и крикнуть: «Эй, привет, кто Дома?»

1946: четыре цифры, вмещающие давно забытое прошлое с улицами, которых больше нет, со старыми, теперь уже снесенными домами, с давно умершими людьми, с кораблями, больше не плавающими по морям, с трамваями, пущенными на металлолом.

1946 год положил начало всему этому.

– Где ты была в сорок шестом году? – спросил я у Хильдур Педерсен.

– В сорок шестом? Почему ты спрашиваешь? Ты что, ненормальный? Кой черт помнит, где он был в сорок шестом? Я не помню, где была позавчера! Ты слишком много задаешь вопросов, Веум. Ты бы лучше заткнулся хоть ненадолго!

Я послушно кивнул.

Мне не хотелось уходить, но все–таки я ушел. Ушел, когда Хильдур Педерсен стала клевать носом. Я осторожно поднялся, вынул из ее руки стакан и поставил его рядом с бутылкой подальше от края стола. Я плотно завинтил головку на бутылке: там оставалось еще немного на донышке. А когда Хильдур проснется, если она вообще проснется, ей будет чем опохмелиться. Потом я тихонько прокрался к двери и вышел – прочь из ее жизни. На какое–то время.

У подъезда я столкнулся с Гюннаром Воге. Он подошел ко мне и схватил за плечи.

– Где ты был, Веум? – заорал он.

– А что?

– Я же говорил, чтобы ты не трогал Юхана. Оставь их обоих в покое, Веум. Не усложняй положения. Неизвестно, что из этого выйдет. Ты испортишь больше, чем…

– Что из этого выйдет? Разве может быть еще хуже?

– Ты, оказывается, ничегошеньки не понимаешь. Ты бесчувственный, как…'

– Как кто? – спросил я.

– Не лезь, Веум! Держись отсюда подальше, черт бы тебя побрал!

По его лицу я понял, что он нервничает. Я пристально посмотрел на него и спросил:

– А где был ты в тысяча девятьсот сорок шестом году, Воге?

Я прошел мимо, сел в машину и, не оборачиваясь, поехал своей дорогой. Меня здесь не любили. Почему–то меня здесь не любили.

16

Я заперся в конторе и включил свет. Солнце взошло, но пряталось за большими серыми облаками, и на улице было сумрачно, как в полуосвещенном кинозале перед началом сеанса. Может быть, солнце собиралось навсегда погаснуть, и мы проснемся завтра в вечной тьме, в бесконечной ночи, мы двинемся навстречу холоду, смерти и вечной изморози. Контора напоминала комнатку в музее, который давно никто не посещает, а я почему–то работаю здесь вахтером.

Я размышлял о том, чем мне заняться и есть ли у меня вообще какие–то дела. Я думал о тех, с кем довелось встретиться в последние дни. Роар, Венке Андресен, Джокер с компанией, Гюннар Воге и Хильдур Педерсен. Снова Венке Андресен и мужчина в морской форме. Рикард Люсне. И Роар.

Я подумал о Томасе. Надо бы ему позвонить, узнать, как он там, вспоминает ли отца. Я мог бы спросить, не хочется ли ему навестить меня в конторе, посидеть со мной. Я мог бы почитать ему, как и раньше (в тот мой единственный свободный вечер), первую главу про Винни Пуха. Остальное ему дочитала мать, как дочитывала и другие книги. Я впервые подумал о ней как о «матери». Это уже было достижение. Не Беата, а «мать».

Потом я подумал, что Томас сейчас вряд ли дома и он уже «состарился» для Винни Пуха. Ему семь лет, а когда я звонил последний раз, ему некогда было со мной разговаривать. Он бежал на футбол с каким–то Лассе.

Подняв телефонную трубку, я услыхал гудок. Я сидел и представлял, что слышу эхо давно законченных разговоров, отголоски нежных женских голосов, грубых мужских: все прошло, все давно прошло.

Едва я положил трубку, раздался звонок. Я дал ему прозвонить пять раз, прежде чем снял трубку. Я наслаждался чудной мелодией звонка и тем, что был властен отсрочить разговор с моими кредиторами на тридцать секунд.

После пятого звонка я взял трубку и деловито произнес в черную пасть:

– Веум слушает.

– Ах, Варьг, я так боялась, что не застану тебя! Это Венке, Венке Андресен.

Ее милый голос звучал как колокольчик, и черная пасть растянулась в улыбке – по крайней мере уголки рта слегка приподнялись. Я улыбнулся в ответ и, сказав «привет», почувствовал, как голос мой задохнулся от ожидания.

– Ну как дела? – спросил я.

– Спасибо, получше. Я звоню с работы, я просто хотела… Спасибо за все. Мы приятно посидели. Мне давно не было так хорошо.

– Мне тоже, – проговорил я.

Ничего особенного сказано не было, но ведь необязательно все облекать в слова.

– Знаешь, я подумала, не окажешь ли ты мне услугу. Я, конечно, заплачу.

– Не это главное. Что ты хочешь? Если это в моих силах…

– Как частный сыщик ты, наверное, берешься за всякие дела?

– Это как сказать.

За некоторые дела я никогда не брался, и было много такого, о чем меня никто никогда не просил.

– Я подумала, не мог бы ты повидаться с Юнасом, моим мужем.

Было похоже, что это дело из разряда тех, за которые я никогда не брался.

– А зачем? – спросил я.

Может быть, она рассчитывала, что я припру его к стене и взгрею как следует? Трахну по башке пустой бутылкой? Или кнутом прогоню прочь из города?

– Я хочу, чтобы ты поговорил с ним. Сама я не в состоянии, я сразу начну ругаться и скандалить. А с меня уже хватит. Да и видеть его я не хочу. Понимаешь, Варьг?

– Понимаю.

– И еще, он должен мне деньги.

– Какие деньги?

– Не те, что он выплачивает ежемесячно. Тут он аккуратен и пунктуален. Хотя пару раз запаздывал, и я брала вперед на работе или занимала у знакомых. А потом, когда Юнас приносил деньги, я отдавала долг, и у меня ничего не оставалось. И Роар сейчас быстро все снашивает, как все они в этом возрасте. А если бы еще у него велосипед украли… Знаешь, ведь всегда бывает нужно что–то купить, правда?

– Конечно. Об этом и в газетах пишут. В рекламах.

– Я говорю не об алиментах, а о страховке.

– О страховке?

– Мы вместе застраховались, а когда разошлись, решили все–таки выплатить все, что положено. Там не так уж и много оставалось. Юнас обещая все это сделать. А потом всю сумму страховки мы хотели получить и разделить пополам. Но я до сих пор ничего не получила, а мне действительно нужны деньги.

– Могу тебе одолжить, – соврал я.

– Я знаю, Варьг.

Она знала больше меня.

– . Спасибо, но я устала брать взаймы. Я больше не хочу быть в долгу у друзей, знакомых, у кого бы то ни было.

Я размышлял, к какой категории отношусь я: к друзьям, к знакомым или к «кому бы то ни было».

– Хорошо, я это сделаю. Я поговорю с ним.

– Правда? Ты сможешь, Варьг? Огромное тебе спасибо. Я заплачу. А сколько это будет стоить?

Сколько это стоит? Да, я дешевая потаскушка, друг мой. Я стою недорого. Один поцелуй в щечку, а лучше в губы, взгляд из–под челки и пальчик на моих губах. Я стою дешево.

– Об этом ты не беспокойся, – ответил я. – Повидаюсь с ним в обеденный перерыв.

– Но я бы не хотела, чтобы это было тебе в ущерб.

(Действительно не хотела?)

– Давай поговорим об этом потом, – предложил я и подумал: как–нибудь при свечах, дорогая, за бокалом вина при ясном свете луны, под серебряным звездным дождем или на парусной лодочке где–то в Китае… Короче говоря, в другой раз.

– Договорились. Ты знаешь, где он работает? Я тебе говорила?

– В каком–то рекламном бюро, верно?

– Да, под названием «Паллас». У них контора в Дреггене в том же доме, где винный магазин.

– Да, я представляю.

– Я… – после паузы продолжала она. И я испугался, что она вдруг передумает, и быстро сменил тему.

– Все в порядке, я поговорю с ним, все выясню и доложу тебе. Может, я зайду к тебе вечерком?

Последовала пауза, и она сказала:

– Ты лучше позвони, я никак не могу сегодня.

Нет? Луна поблекла, звездный дождь прекратился, а китайская лодочка пошла ко дну.

– Прекрасно. Я позвоню. Пока.

Положив трубку, я вспомнил, что не передал привета Роару. В другой раз постараюсь не забыть.

Я огляделся. У меня засосало под ложечкой.

– Пропади все пропадом! – громко произнес я, чтобы услышать самого себя.

Я собрался и, не погасив свет, покинул контору. Может быть, при зажженном свете мне будет легче и приятнее сюда возвращаться. Если я вообще вернусь. Никогда не знаешь, что тебя ждет. Особенно на пешеходных переходах. Там легче попасть под машину.

17

Я пересек Торговую площадь и вышел к набережной. На рыбном рынке было пустынно; в это время года туристов не бывает – не сезон. Живые рыбы неизвестной породы плавали в ведрах. Большими, покрасневшими от холода руками торговцы стряхивали снег. Домашние хозяйки, задумавшись, переходили от прилавка к прилавку, подозрительно разглядывали товар, будто не веря, что рыбы настоящие.

По набережной сновал красный грузовичок, забирая один за другим какие–то ящики и перевозя их в двери пакгауза. Он был похож на крысу, делающую запасы на зиму.

На углу стоял неизменный пьянчуга, с почти пустой бутылкой во внутреннем кармане пиджака, и подпирал стену, провожая каждого прохожего грустным взглядом. Фигура эта была неотъемлемой частью пейзажа. В какой–то мере ее можно рассматривать как туристическую достопримечательность, характерную для нашего города и нашего общества. Любое время года для нее было подходящим сезоном.

Рекламное бюро «Паллас» размещалось в новом красном кирпичном здании напротив почти такого же нового здания музея старого быта. Таким образом, всего на нескольких квадратных метрах уместилось все, что нужно человеку: универсам, где можно купить больше, чем можешь пожелать, винный магазин, музей – для интеллектуалов, церковь – для верующих, кабинет зубного врача, парк со скамейками и рекламное бюро. Здесь, никуда не выезжая, можно было провести всю жизнь. За углом находился банк и отель, тут же почта, старое кладбище и зал для игры в лото: все жизненные потребности полностью удовлетворялись. Можно было послать письмо, получить извещение, сыграть в лото. Эта новая часть города – Дрегген – представляла Берген в миниатюре: эдакая удобная карманная Норвегия.

Первое, что бросалось в глаза посетителям рекламного бюро, – молодые лица сотрудников. Людей старше сорока почти не было видно, потому что они уже «прошлое» и у них нет «новых идей», а может быть, потому, что они не выдерживают темпа. Пожилой человек мог бы отыскаться в глубинах конторы, если по счастливой случайности он был держателем контрольного пакета акций компании и потому никто не осмеливался предложить ему посидеть дома.

В вестибюле, в приемной или в холле (название зависит от того, насколько модерновым является предприятие) сидит молодая женщина, чаще всего красивая (а если она некрасива, то, значит, слишком умна, чтобы там сидеть),и улыбается тебе. Она улыбается, потому что тебе нет еще сорока и ты выглядишь человеком, который пришел действительно по делу, а не для того, чтобы попросить взаймы. Но искренняя улыбка – явление редкое. В основном улыбка механическая, может, и красивая, но механическая и мимолетная: не успеешь отвернуться, как она уже погасла.

Рекламное бюро, как правило, стремится выглядеть молодым и динамичным; там всегда есть люди не только странно, но модно одетые, снующие из кабинета в кабинет. У них сверхмодные очки и хорошая шутка на устах, веселая реплика для девушек, сидящих за пишущими машинками в диктофонных наушниках. Мужчины в разноцветных рубашках с широкими галстуками в клетку. Творческие работники, однако, предпочитают джинсы и носят длинные волосы и бороду. И это свидетельство того, что они окончили художественно–прикладное училище, но пока не получили творческого признания. Это признание ждет их впереди. А может, и не ждет. После пяти–шести лет, проведенных за рисованием объявлений и рекламных проспектов, они начинают бриться и подстригаться и вскоре утешаются покупкой автомобиля последней модели и квартиры в районе Натланд–Террасе.

Рекламное бюро «Паллас» было молодым и динамичным, выполненным в ярких тонах: красном, зеленом, коричневом. Зеленый пол, красные стены и коричневый потолок. Входя, ты попадал в длинный узкий коридор с такими же узкими человечками и плакатами, рекламирующими пиво, – они висели с тех времен, когда такая реклама еще разрешалась.

Брюнетка с завитыми в африканском стиле волосами, работавшая в приемной, была облачена в тунику зеленоватого цвета. У нее были большие очки в золотой оправе с затемненными стеклами. Но, когда она улыбалась, никакого затемнения на зубах не было.

– Моя фамилия Веум, – начал я. – Я хотел бы поговорить с Юнасом Андресеном. Он у себя?

Она взглянула на световое табло и кивнула.

– Вам назначено время? За дымчатыми стеклами ее синие глаза напоминали

голубое небо, затянутое облаками.

– А разве это необходимо? – поинтересовался я. Улыбка сделалась натянутой.

– Вы клиент?

– Не совсем.

Улыбка исчезла – она холодно сказала:

– Сейчас узнаю.

Она набрала номер по внутреннему телефону и что–то сказала в трубку, доверительно и негромко, чтобы я не слышал, как она меня представила. Потом подняла на меня глаза.

– Андресен спрашивает, по какому вы делу.

– Скажите, по личному и очень важному.

Она передала мои слова и несколько секунд слушала ответ, потом положила трубку.

– Подождите минутку, он сейчас выйдет.

И тут же забыла про меня, отвернувшись к каким–то своим делам с диктофоном и пишущей машинкой. Ей еще нужно было в среднем дважды в минуту отвечать по телефону. Ровным и приветливым голосом она говорила: ««Паллас» слушает».

Я стоял и ждал. Сесть мне никто не предлагал, и я был рад этому, потому что стулья выглядели так, что невозможно представить, как с них потом подняться.

В глубине коридора молодой человек в светло–коричневых брюках и клетчатой рубашке разговаривал с пожилым мужчиной в костюме, явно сшитом на заказ. Он беседовал с ним терпеливо, как с нужным клиентом, которого, однако, пора уже выпроваживать, так как с ним все ясно.

Из одной двери вышла молодая женщина с большой зеленой папкой под мышкой. Она шла прямо на меня. Невысокая, с маленькой грудью и широкими бедрами, с приятным лицом, с ясными темными глазами и крепким округлым подбородком. Но первое, что привлекало внимание, были ее волосы – они светились. Они были не просто каштановые, они отливали рыжиной, но не той, что покупают в бутылочке по 20 крон за пол–литра и потом споласкивают ею волосы после мытья. Этот оттенок шел откуда–то изнутри. Цвет ее волос не раздражал. Ее никак нельзя было назвать рыжей, потому что волосы были каштановые, но рыжий оттенок присутствовал там, как душа в теле, как высокий голос флейты в большом симфоническом оркестре.

Одежда гармонировала с интерьером: темно–красная блузка и зеленая бархатная юбка. Проходя мимо меня, она улыбнулась. А я, заметив морщинки у ее рта, понял, что не так уж она молода. Ей было за тридцать. Улыбка ее была на редкость теплой и красивой и, так же как оттенок ее волос, шла откуда–то изнутри, из какого–то доброго и хорошего уголка, где бы я с удовольствием провел свои отпуска (если бы они были), а то и остаток своей жизни.

Больше ничего не было. Мимолетная улыбка, но у меня закружилась голова, и я не знал, куда девать глаза. Давно ты не влюблялся по–настоящему, Варьг, подумал я, очень давно. А еще я подумал про Венке и попытался услышать ее голос. Но почему–то никак не мог представить себе ее лицо и так и не услышал ее голоса.

Невысокая женщина отдала зеленую папку кому–то в приемной, что–то сказала и пошла обратно по коридору. Она исчезла за той же дверью, из которой появилась.

Вот так люди приходят в твою жизнь и так исчезают: в течение одной или двух минут.

Из другой двери вышел мужчина и пошел мне навстречу походкой, которую никак нельзя было назвать динамичной. Наверное, было уже поздно, и он немало сегодня поработал. Мужчина был хорошо одет: серо–зеленый костюм, брюки в обтяжку, слегка расклешенные книзу, и жилет. Темноволосый, точнее, темно–русый, в новых очках и с усами в стиле «Дикого Запада», но очень ему идущими (такие усы обычно легонько свисают к уголкам губ). Несмотря на это, я сразу узнал его по фотографии, которую видел дома у его бывшей жены. Это был Юнас Андресен. Так что я не удивился, когда он подошел ко мне и представился:

– Андресен. Вы хотели со мной поговорить?

Я пожал протянутую мне руку.

– Моя фамилия Веум, – и, понизив голос, добавил: – Я пришел по поручению вашей жены. Я в своем роде юрист.

Юнас тоже заговорил тише.

– Пойдемте ко мне.

Он повернулся, и я пошел следом за ним по коридору в его кабинет – небольшую комнатку с видом на колокольню собора святой Марии. Отсюда я мог увидеть даже крышу своего дома, и это меня очень растрогало.

На большом черном письменном столе аккуратными стопками были разложены бумаги, оттиски, эскизы объявлений. В коробке с надписью «Входящие» бумаг было больше, чем в другой с надписью «Исходящие». Тут же стоял пластмассовый человеческий череп, срезанный примерно на уровне лба. Из него торчали шариковые ручки и карандаши в цветовой гамме рекламного бюро: красные и зеленые. В дешевенькой вазочке стояла одинокая поблекшая роза с подсохшими лепестками, в зеленой пепельнице лежали окурки, пепел, обожженные спички. Если предположить, что утром здесь убирали и пепельница была пуста, Юнас был заядлым курильщиком.

На стенах развешаны плакаты, четыре большие любительские фотографии Роара (снятые года два назад) и доска с вырезками, газетными объявлениями, целыми страницами журналов и разными мелкими заметками.

Юнас Андресен сел за стол и показал мне на удобный, обитый кожей стул напротив. Из внутреннего кармана он достал пачку сигарет и протянул мне, а когда я отказался, закурил сам. Сигарета была длинная, белая, а рука Юнаса слегка дрожала, когда он закуривал.

Юнас вопросительно поглядел на меня.

– Я вас слушаю.

– Ваша жена просила меня… это касается денег, которые вы ей обещали, – выплата страховки. У нее сейчас трудности экономического порядка.

Ясными синими глазами он смотрел на меня сквозь свои прозрачные очки. Очки были большие в светло–коричневой оправе, слегка закругленной сверху и квадратной внизу, так что стекла имели форму колокольчика.

– Для начала, – сказал он, выпустив сквозь сомкнутые губы голубоватый сигаретный дымок, – выясним кое–что. Вы сказали, что вы своего рода юрист. Вы адвокат моей жены?

– Нет.

Он слегка наклонился вперед.

– Вы ее «друг»?

– Я вас уверяю… – начал я.

Он поднял обе руки вверх и, не вынимая изо рта сигареты, быстро заговорил:

– Успокойтесь. Я не вижу в этом ничего дурного. Наоборот, я был бы искренне за нее рад, если бы она нашла себе друга. Нового друга.

– Но в данном конкретном случае это не я. Во всяком случае, я не то, что вы имеете в виду. По профессии я частный сыщик.

Юнас помрачнел.

– Ваш сын Роар отыскал меня, когда у него украли велосипед.

– Роар? Он что, нанял частного сыщика, чтобы найти свой велосипед? Вот это ребенок! – Юнас рассмеялся.

– На следующий день, – спокойно продолжал я, – мне пришлось разыскивать самого Роара.

Теперь он смотрел на меня без улыбки.

Я коротко рассказал ему о Джокере с его компанией и о том, как я нашел связанного и похищенного Роара. Правда, я не сказал, как мне пришлось отбиваться и уходить и как я поцеловал его жену, хотя и бывшую.

Он бледнел на глазах, и голос его слегка сел, когда он наконец произнес:

– Ужасно. Эти подростки. Я должен…

. – Не заводитесь. Я уже все сделал. Так я и познакомился с вашей женой. А потом она попросила меня поговорить с вами об этих деньгах, потому что сама не в силах.

Юнас глубоко затянулся, и дым постепенно выходил из его легких, пока он говорил.

– Я… мне бы не хотелось говорить об этом здесь. Не лучше ли нам встретиться где–нибудь, скажем, через полчаса.

Я взглянул на часы, будто день мой был расписан по минутам.

– Это вас затруднит? – спросил Юнас.

Я проявил благородство.

– Нет, я готов с вами встретиться. Только где?

– В пивном баре?

– Договорились. Может, заодно и пообедаем там, по крайней мере я.

Он пожал плечами.

– Значит, через полчаса, хорошо? – закончил разговор Юнас.

Он поднялся, давая понять, что у него еще масса дел на оставшиеся полчаса. За время нашего разговора он выкурил по меньшей мере три сигареты, и медленная смерть, которая подстерегает каждого из нас с момента рождения, приблизилась к нему еще на полчаса. Он проводил меня до двери и попрощался. Женщина с африканской прической попробовала осторожно мне улыбнуться. Это означало, что она не была уверена, клиент я или нет. Но мне все–таки не было сорока, и она улыбнулась суховато.

– Встретимся в следующий четверг за библиотекой, – подмигнул я ей и вышел.

18

Пивной бар был одним из немногих бергенских погребков, сумевших без фальши сохранить простоту и привлекательность старины. Расписанные Пером Швабом стены – с морскими мотивами, с изображениями старых домов, которых уж нет, и давно отслуживших свой век кораблей – переносят тебя куда–то вне времени. Публика здесь состоит не из крикливых студентов и полупьяной молодежи, как в большинстве ресторанов, а из обычных нормальных трудяг: продавцов, матросов, клерков – в основном мужчин. Сюда ходят не для того, чтобы подцепить девчонку. Сюда приходят, чтобы спокойно, в тишине выпить пива или хорошо и недорого поесть.

Я вошел и сел за один из столиков в глубине бара. Заказав пива и бифштекс из китового мяса, я ел и пил в тишине и покое.

Столы здесь были расставлены тремя параллельными рядами. Я сидел у дальней стены. Рядом со мной расположился крупный мужчина в сером пиджаке с большим животом, в котором спряталась пряжка от его ремня; он сидел, пытаясь выудить прошлое из своей кружки пива. А может, он просто дремал. На скамье у противоположной стены, сплетя пальцы рук, сидела молодая пара. Казалось, они никогда и ни за что не оторвутся друг от друга. Они, конечно, не знали, что это неизбежно произойдет после двух лет супружеской жизни.

Проникая сквозь витражи, с набережной доносился шум уличного движения. Мой китовый бифштекс был что надо.

Полчаса я наслаждался и чувствовал себя как никогда. Углубившись в свою вторую кружку приблизительно на полметра, я увидел, что в бар вошел Юнас Андресен. Он озирался, отыскивая меня. Я поднял палец, он кивнул и подошел. Из него получился бы хороший кельнер. Через одну его руку был переброшен плащ, в другой он держал «дипломат». И то и другое он положил рядом с собой на скамейку. Подошел кельнер, и Юнас заказал себе пол–литровую кружку, а когда ее принесли, сразу же заказал вторую.

– Я ведь прямо с работы, – пояснил он.

Мы молчали и пили: я – свое легкое пиво, он – тяжелое экспортное. Мы пили как старые друзья, которые встречаются ежедневно после работы и, когда бывают вместе, им не обязательно говорить о чем–либо.

Но нам все–таки было о чем поговорить.

Прикончив очередную кружку, Юнас уже начал запинаться на букве «с».

– Я не знаю, как много тебе рассказала Венке, – произнес он. – То есть я не знаю, что она тебе рассказала. – Он помедлил и продолжал: – Мы уже на «ты»?

– Можно и на «ты», – сказал я и пожал протянутую мне руку.

– Юнас.

– Варьг.

– Ага, – сказал он и хохотнул, будто это было очень забавно. – Я полагаю, что она – я думаю, что она, наверное, нарисовала не слишком симпатичный мой портрет. Она бывает резковата, давая характеристики.

Это было трудное для произношения слово, но Юнас правился. Ведь не могли его держать в рекламном бюро ни за что.

– Ты женат? – спросил он, искоса глядя на мою правую руку.

– Нет. Но я был женат.

– Поздравляю. Значит, мы в одной лодке.

– Пожалуй.

– А когда ты был женат, ты изменял жене? Или вы разошлись из–за того, что вы…

– Нет. Просто у меня была работа.

– Понятно.

Он меня слегка подзавел, и я продолжал:

– По–моему, существует много понятий неверности. Есть мужчины, изменяющие с женщинами, есть мужчины, которые изменяют с бутылкой, есть и такие, которые изменяют с работой. Не спрашивай, какие лучше, но в моей профессии… Для большинства женщин самое худшее, когда мужья изменяют с женщинами.

– Это точно. И они никогда не спрашивают почему. А если и спрашивают, то редко. И от этого не легче. Неверный муж или неверная жена – всегда грешники. Они всегда виноваты. Если семейная жизнь рушится, всегда виноват тот, кто изменил или изменял, потому что никого не интересует, почему это происходит.

– Вот именно. И как раз поэтому я никогда не берусь за такие дела.

– За какие дела? – Юнас испуганно посмотрел на меня.

– Такие дела. Я никогда не выслеживаю супругов, чтобы выяснить, где и с кем они бывают, когда их нет там, где им положено быть. Потому что никому не интересно, почему так происходит.

– Верно, верно. Послушай, Веум, ты не думай, что я пришел сюда и говорю все это, чтобы переложить всю вину на Венке. Я ее не виню. Но она, к сожалению, во всем обвиняет меня. Она не видит своих недостатков. Ну ладно. Пусть этим утешается, если ей так легче. А правда – правда заключается в том, что наш брак не удался и не должен был удаться. Но мы всегда бываем слишком молоды, чтобы понять это, ведь верно, Варьг?

– Вопрос в том, взрослеем ли мы когда–нибудь?

– Нет. А мы с самого начала были слишком разными. Не знаю, рассказывала ли она тебе о своем прошлом. Она не из Бергена, хотя уже говорит без всякого акцента. Она родилась в Хардангере, в одной из деревушек, которые прижимаются к отвесной горной скале, в семье, которой судьба послала клочок земли и двух коров.

Она выросла в строгой идиллической и религиозной среде, а когда пора было идти в школу, переехала к старшей сестре в Эстесе. Там было немного лучше. Они симпатичные люди – сестра и ее муж. Но ясно, что детство накладывает свой отпечаток. Распятие на стене, единственная книга на полке и подписка на журнал «Для бедных и богатых». А я… я городской парень; первый раз напился в четырнадцать лет, первая девушка – в пятнадцать, угонял автомашины, ходил в горы с туристами. Но мне везло, и мой бутерброд всегда падал маслом вверх. В довольно развращенном окружении я закончил торговое училище: бесконечные вечеринки – пиво и пухленькие студентки, которые, когда напивались, танцевали полуголые на столах. Потом работал в рекламном бизнесе, это живая работа, со всевозможными семинарами, конференциями и обедами в ресторанах с клиентами. Она же любила сидеть дома с рукоделием, читать, слушать музыку и смотреть телевизор. Ей нравилось готовить и хозяйничать – внешняя жизнь не слишком интересовала ее. Вино пригубливала только из вежливости, а курить я ее научил. Я же привык куда–то ходить, пить пиво с друзьями, флиртовать с девушками и поздно возвращаться домой, слегка навеселе. Что могут значить такие, в сущности, мелочи, если люди действительно любят друг друга? – Он смотрел на меня потерянно. – Ну, наверное, мы не любили друг друга или я…

– А как вы познакомились?

– Ну как знакомятся? У нее была подруга, которая знала другую, у которой… старая история. Всегда найдется подружка, у которой есть подружка – знакомая твоего приятеля, с которым ты снимаешь комнату. И в один прекрасный момент выясняется, что она из Хардангера, ведь правда?

– Конечно.

– Ну вот. Так и случилось. Мы встретились у общих знакомых, и она мне очень понравилась. Она была не похожа на прежних моих девушек. Застенчивая, робкая, девственная. Она мало говорила, а когда я сам спросил ее о чем–то, потупила глаза и сложила руки на коленях. Да, она влекла меня, волновала, я хотел ее, хотел, чтобы она стала моею. А она… – он пожал плечами и допил пиво. – В общем, я ей тоже скоро понравился. – Он заказал еще кружку пива и продолжал: – Началась совсем новая жизнь. После нескольких лет вольной, беспорядочной жизни, когда ночуешь то у одной знакомой, то у другой, у меня вдруг появилась славная, нежная подруга. Прогулки по Флеену в мягкие, бархатные ночи, утренние воскресные прогулки по пустынным набережным. Походы в кино, как в юности, – сидишь в темноте, протянув руку за спиной ее кресла, и кажется, что обнимаешь ее. Венке, Венке, Венке…

Он почти забыл про меня, а пятая кружка еще на несколько сантиметров пригнула его голову к клетчатой скатерти. Молодая пара у противоположной стены уже добралась до локтей друг друга, но им надо было еще посидеть и хорошенько пообедать, прежде чем они окончательно проглотят один другого.

– И она стала моей, – произнес Юнас. – Нежная, как бутон розы, как форель, которая преодолевает течение и попадает к тебе на крючок. Она забеременела, и мы поженились. Родился Роар, и мы втроем поселились на Нюгордсхейден. Прибавление семейства – и никуда не денешься. Но через полгода я влюбился в другую. Как видишь, трещина появилась довольно рано. Я что хочу сказать: раз уже через полгода я влюбился, то ясно, где собака зарыта, где находится эта страна.

– Какая страна? – спросил я. Голова моя отяжелела, и я заказал еще кружку, чтобы держаться на плаву.

– Страна «Нетинебудет». И я был Питером Пэном, и Венди [42] была уже в прошлом. А Венке казалась мне старой, Варьг. Я имею в виду не внешность. Слава богу, пока она выглядит на шестнадцать, по крайней мере так она выглядела пару месяцев назад. Но она стала такой степенной. Ее ничто не интересовало, кроме ребенка и меня, и еще эти вечные вышивки. У нас все стены завешаны вышивками и диван завален подушечками. На столе и на комоде маленькие очаровательные дорожки. А цепочку для бачка в уборной она заменила широкой вышитой лентой, какие раньше, в богатых домах, использовались для колокольчиков.

Я старался припомнить квартиру Венке.

– А ты не преувеличиваешь? – спросил я.

– Возможно, но я воспринимал это именно так. Мне казалось, что я вот–вот утону во всех этих вышитых финтифлюшках.

В бар вошла женщина и села за свободный столик. Ей было под шестьдесят, голову она держала немного набок. На морщинистом лице ее играла легкая усмешка, как у Серого Волка, поджидающего в, лесу Красную Шапочку. Но Красная Шапочка после сказочных, времен вступила в организацию «Женский фронт». Она была очень занятой, играла на флейте и жгла на кострах книги где–нибудь в предместьях. Но даже если бы они и встретились, Волку никакой выгоды не было бы, потому что Красная Шапочка занималась дзюдо и знала, как надо обращаться с теми, у кого растут волосы на руках и ногах. Женщина заказала кружку пива и бутерброд с ветчиной. Она сидела, кусок за кусочком разжевывая свое собственное беспросветное одиночество.

Ничего не замечая вокруг, Юнас Андресен продолжал разговор, и на его усах сохла пивная пена.

– Мои первые грешки были похожи на грязную сплетню, когда ее шепчут у тебя за спиной, с той лишь разницей, что это была правда. Какая–нибудь сослуживица, официантка из ресторана, когда бываешь в Осло, недавно разведенная жена приятеля, случайно встреченная актриса. Короткие приключения, редко длившиеся больше одного вечера. Дважды я был влюблен, но только с одной из них переспал. Как будто совокупление – всему венец! Как будто ночь, проведенная с кем–то, может подтвердить или опровергнуть что–либо, кроме удовлетворенного самолюбия! Ну так вот…

Взгляд его стал отсутствующим и мечтательным, и я поспешил заказать для него еще одну кружку пива. Кельнер явно сомневался в нас обоих, но пиво принес.

– Ты будешь есть, Юнас? – спросил я.

– Есть? – Он посмотрел на меня.

Казалось, он никогда не слышал этого слова. Я вновь попытался вернуть его к теме.

– Ты сказал «ну так вот», – напомнил я.

– Да, вот. И тут я встретил С–сольвейг.

Снова пауза. Его лицо смягчилось, взгляд потеплел, и он попытался выпрямиться, что было нелегко после пяти с половиной кружек.

– И тогда это произошло… Тогда… это… случилось…

Я молчал, я знал, что нужно выждать и что, возможно, понадобится еще пять–шесть кружек экспортного, пока мы доберемся до конца. По его лицу и глазам было видно, что он расскажет мне все, и, если у меня хватит терпения, я узнаю все варианты «Баллады о Юнасе и Сольвейг».

– Сольвейг, – повторил он.

Образ шипящей змеи исчез, и мне виделось восходящее солнце, солнце, врывающееся к нам сюда, озаряя блеклые росписи на высоких стенах, бросающее свои косые лучи на красно–коричневые перегородки, на клетчатые скатерти и полупустые кружки: точно так же шлет оно свои лучи и свежему утреннему пейзажу где–то между горами и морем, там, где море похоже на волнистое зеркало, а горы – на голубые мечты о будущем. Это солнце всходит над бедными и богатыми, над сотрудниками рекламного бюро и частными сыщиками. Это солнце наполняет нас и нас поглощает и выплевывает, как пепел, извергаемый жизнью. Пепел сгоревших во всепоглощающем огне любви.

– Сольвейг пришла к нам работать года три–четыре назад, и я сперва не обращал на нее внимания. Она окончила художественную школу и работала внештатно: заголовки, разработка анонсов и подобная ерунда. Славная, милая, с ней просто приятно было быть рядом, работать вместе, пока вдруг не обнаружишь, что влюблен в нее по уши, или, проснувшись утром, почувствуешь, что любишь ее больше, чем когда–либо кого–либо любил. Но не осмелишься сказать ей это, потому что женат. И она замужем. И у тебя ребенок. И у нее два. И ты понимаешь, что сел в поезд слишком рано, вышел не на той станции и что теперь уже поздно, слишком поздно. Ведь так?

Конечно, так. Я это тоже иногда ощущал. Только мой поезд давно от меня ушел, а я так и не вышел ни на какой станции. Я был вышвырнут на повороте, головой вперед.

Юнаспошарил рукой в воздухе, будто искал ее. А может, он хотел нарисовать, создать перед глазами ее образ.

– Ты бы… Она из тех, о которых думаешь, что в нее все должны быть влюблены. Первое, самое первое, на что обращаешь внимание, – ее волосы. Они не каштановые – можно сказать, что они каштановые, но они еще и рыжеватые, хотя и не рыжие, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Я понимал, что он имеет в виду. Я ее видел.

– Ее волосы просто светятся, и кажется, что свет исходит…

– Изнутри, – помог я.

– Именно. Изнутри. И все ее тепло тоже изнутри, и потому–то не сразу замечаешь, как дьявольски она хороша. Всегда в прекрасном настроении, приветливая и мягкая, даже в спорах. И нам так повезло, то есть мне повезло, что мы много работали вместе.

– А кем ты там работаешь?

– Теперь моя должность называется «консультант по Маркетингу». Раньше, когда все в конторе назывались шефами, я тоже был «шеф». Я занимаюсь договорами и контрактами, проведением кампаний и связанными с этим экономическими вопросами. А она практически осуществляет рекламу, то есть воплощает идеи в эскизах. Она очень способная. У нее свой особый почерк и замечательно развито чувство графического выражения. В заголовке, в иллюстрации или просто в рисунке она может воплотить основной смысл, даже углубить его, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Я понимал не все, что он имел в виду, и кое–что мне приходилось домысливать. К тому же я видел ее.

– Так месяцами и ходил вокруг да около, облизываясь, как кот у горячей каши, борясь со своим тайным влечением, со своей влюбленностью, пока однажды… Мы работали, а я только что пообедал с клиентом, и мы распили бутылку вина. Мне было легко и хорошо, как обычно бывает после вина – словно порхаешь, правда?

– Да–да.

– И тут я почувствовал, что мы так близки друг другу, здесь, в этой конторе, разделенные лишь письменным столом. Я осторожно сказал: «Знаешь, Сольвейг, мне кажется, я влюблен в тебя, но, может быть, не очень сильно». Это я добавил на всякий случай, чтобы она не приняла мои слова как оскорбление. А она смотрела на меня внимательно и изучающе, как это делают некоторые женщины, если говоришь им такие вещи, – они по твоему лицу хотят отгадать, ложь это или правда. И Сольвейг сказала: «Правда?» – голос у нее был такой нежный. А потом, когда мне пора было уходить, я легонько обнял ее, и она прижалась ко мне, и я дотронулся губами до ее затылка, почувствовал запах ее волос. Мгновенно наши губы встретились, и она не отвернулась, а я, ничего не соображая, выскочил из кабинета, даже не закрыв за собой дверь.

Наклонив голову набок, он с удивлением смотрел на свою пустую кружку.

– А потом… потом почти целый год ничего не было. Честно, Варьг, я пытался забыть об этом. Я думал про себя: ты в нее влюблен, но она ничего не испытывает по отношению к тебе. Да и с чего бы? Она счастлива со своим мужем, у них двое детей; да и сам я женат, и у меня тоже есть сын. Но я, конечно, не знал, что она уже тогда (не мог я вообразить себе это в самом фантастическом сне), что такая женщина, как С–с–сольвейг, может испытывать ко мне какие–то чувства, но это было правдой. А потом наступила осень, похожая на долгий холостой ход на пути к желанной цели. И я все ясней и ясней понимал, что Сольвейг появилась в моей жизни, чтобы остаться навсегда хотя бы в моих мыслях. Я никого не видел, кроме нее, – только ее одну. Я стал хуже работать, появилась рассеянность, но я справлялся с повседневной рутиной. И вдруг произошла неприятность – из–за меня чуть было не потеряли клиента. Но мне было все равно, лишь бы она всегда была рядом. Мы продолжали работать вместе. За все это время мы ни разу не говорили о том, что произошло, о чем я тебе рассказал. Мы стали очень близкими друзьями. У меня никогда не было такого хорошего близкого друга ни среди мужчин, ни среди женщин.

Я подлил ему пива из своей кружки, и он с благодарностью посмотрел на меня откуда–то издалека, с противоположного берега Атлантики.

– Но в один прекрасный день…

– Ну?

– В один прекрасный день мы работали поздно, сверхурочно, выполняли срочное задание. Мы остались одни во всем бюро. Закончив работу, сидели, разговаривали. Точнее, она сидела, а я стоял напротив у стола. Перед каждым – чашка с остывшим кофе. Я уже не помню, о чем мы говорили – так, о том о сем. Я помню только одно – что я напряженно думал: сейчас, именно сейчас, Юнас, ты должен сказать ей все. Это был подходящий момент, но я не мог себя заставить, я не мог составить предложение, не находил ни слов, ни названия тем чувствам, которые меня раздирали, потому что она сидела рядом. И тут… Она закурила и сказала: «Я редко курю. Меня это раскрепощает». И я повторил – «раскрепощает» – и потянулся к ней и погладил ее по щеке. Взгляд ее потеплел, а глаза потемнели. Она в свою очередь протянула руку и тоже погладила меня по щеке тыльной стороной ладони. Я обмяк. Все во мне как будто растворилось, я наклонился через стол и взял ее лицо в ладони и, почувствовав нежность ее кожи, зарылся лицом в ее волосы, в эти удивительно мягкие волосы, а потом губами дотронулся до мочки уха, потянулся к ее щеке, к уголку рта и почувствовал, как дрожат ее губы. И я застонал, Варьг. Меня захлестнула такая волна нежности, что я стонал, как старик. «Сольвейг, – сказал я, – девочка моя хорошая, Сольвейг». Она смотрела на меня своими большими ясными глазами. «Ты правда так думаешь, Юнас?» – сказала она. «Если бы ты только могла себе представить – я бы и сам не поверил, – я уже не помню, когда я испытывал что–либо подобное, Сольвейг». Я поцеловал ее несколько раз в ухо, в щеку, в губы, но в губы по–настоящему не получилось – она отвернулась, а я спросил: «Скажи, я хоть немножно тебе нравлюсь?» – «Я очень люблю тебя, Юнас», – ответила она. А я еще поцеловал ее. Она сказала: «Как хорошо, что ты есть, Юнас». Я сдвинул со лба ее волосы и сказал: «Знаешь, то, что я чувствую по отношению к тебе, – не просто желание, это и что–то совсем другое. Очень романтическое. Как будто я помолодел и мне опять шестнадцать. Мне хочется сделать для тебя что–нибудь очень хорошее. Я хочу поцеловать тебя в губы». И я смотрел на ее рот, мягкие губы – небольшие, полураскрытые, эти легкоранимые желанные губы, ты понимаешь, что я имею в виду, Варьг?

Я понимал, что он имел в виду. У меня даже слезы навернулись на глаза.

– Она ласково, как мне показалось, улыбнулась мне, – продолжал он, – и сказала: «Я тоже, я говорю много глупостей, я импульсивна, слишком импульсивна, и мне просто необходимо быть мягкой и нежной с кем–то». Она держала мои руки в своих, Варьг, и смотрела на меня, открыто, всем лицом, и казалось, что лицо это заполнило всю комнату, что это какое–то сверхъестественное явление, а не прекрасное человеческое лицо, обрамленное чудесными волосами: маленький нос, темно–синие, почти черные глаза, дрожащие губы, мягкие округлые щеки, твердый подбородок… Сольвейг, Сольвейг. И я знал тогда, как и теперь знаю, что люблю ее, что я буду любить ее всегда, что бы ни случилось. Я не могу не любить ее.

Он огляделся, будто искал в зале других, кого он мог бы полюбить, с кем он мог бы разделить переполнявшие его чувства, с кем он мог бы сидеть и часами разговаривать. Но он не нашел никого. Единственное, что оказалось под рукой, – сыщик, не из дорогих, но и не из дешевых. Слушатель.

– Но тут мы услыхали шаги по коридору. Мы отпрянули друг от друга, на ощупь схватили кофейные чашки и поднесли их ко рту. Когда дверь распахнулась и кто–то вошел, мы уже сидели на приличном расстоянии друг от друга.

Я ждал конца рассказа и спросил:

– Кто же вошел?

– Ее муж.

На улице смеркалось, и кельнер потерял всякую надежду остановить нас. Он принес еще пару кружек. Я уже с трудом находил в баре дорогу до туалета и обратно.

– Я тебе рассказывал о ее муже? – спросил Юнас Андресен.

– Не помню, – ответил я, но, по–моему, это было еще до того, как я перестал помнить, что происходит.

– Рейдар Мангер, но не из Мангера. Он из южной Норвегии. Я думаю, из Кристиансанна. Университетский стипендиат – боже правый, какие слова придумывают, а, Варьг? Специалист по американской литературе. Из тех бледнолицых, которые до глубокой ночи сидят и пишут свою докторскую диссертацию о Хемингуэе и падают в обморок при виде живой форели. Но он симпатичный. Он мне всегда нравился, хоть я немного и преувеличиваю, говоря «всегда». Не так уж часто я с ним встречался, и слово «нравился» имеет различные оттенки. Ты же понимаешь…

. – Да, я понимаю, что ты имеешь в виду.

. – Именно. Именно!

Теперь он говорил значительно медленнее, а голова его еще ниже склонилась к столу. И если бы не это, можно было бы сказать, что он трезв. Я уже перестал замечать других посетителей бара: нас было только двое и еще одна женщина по имени Сольвейг.

– Вошел ее муж, – напомнил я.

– Ах да! Именно. Симпатичный парень Рейдар Мангер. Как–то вечером мы несколько часов подряд спорили о романе «Фиеста». Я прочел только первую часть книги, а он перечитывал ее раз сто, но мы спорили и спорили и никак не могли согласиться по поводу второй части, которую я не читал.

– Да–да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Я ее читал. Но что произошло, когда он вошел?

– Он ничего не сказал и ничего не сделал. Я не знаю, заметил ли он вообще что–нибудь. Если бы он решил поступить «в духе Хемингуэя», он мог попытаться выбросить меня в окно, но вряд ли бы справился. Он заехал по пути, чтобы увезти свою жену к своим книгам, и мы немного посидели за чашкой кофе. Мы и ему налили. Но разговор не клеился. Я не осмеливался на нее взглянуть, а если бы я стал смотреть на него, он мог бы подумать, что я к нему неравнодушен. Знаешь, эти исследователи американской литературы, они во всем, что происходит вокруг, видят проявления гомосексуализма. Они прочли «Великого Гэтсби» и «Гека Финна» со всеми литературными комментариями и прочей чепухой. Вот так, а через несколько минут мы разошлись каждый своей дорогой – они в Скютевикен, а я длинной дорогой к себе домой. Я, как пришел, сразу лег. Я был как выжатый лимон. Ноги у меня дрожали. Сольвейг мне потом рассказывала, что и она чувствовала себя как после долгой прогулки в горы в одиночку. На другой день, перед концом рабочего дня, она сунула мне в руку конверт и ушла. До сих пор я точно помню, что там было написано, помню даже порядок слов: «Дорогой, добрый мой друг! Что касается чувств, то я, к сожалению, никогда не умела выражать их словами, и я восхищаюсь тобой, тем, что ты смог сказать мне все те чудесные слова. С того мгновения я ни на минуту не перестаю думать о тебе. Ты сказал – «так случилось». Это относится и ко мне. Я искренне надеюсь, что мы встретимся при первой же возможности, но при иных обстоятельствах. Желаю тебе всего самого хорошего. Обнимаю и целую». И подпись «Добрая подруга», и еще P. S. «Пожалуйста, разорви этот листок на тысячу кусочков». Я мог бы разорвать его на миллион клочков, мог бы прыгать и плясать на них, мог бы сжечь его, но я никогда не забуду слова этого прелестнейшего письма, которое я когда–либо получал. Никогда!

Для убедительности он покачал головой.

– Так началось это всерьез, и мы с ней стали больше чем просто друзьями.

Потягивая каждый из своей кружки, мы посидели немного, и я продолжил расспросы.

– Что же случилось потом, Юнас?

– Случилось – все. Мы часто встречались после работы. Ходили выпить кофейку, разговаривали, сидели, сплетя пальцы. Часто просто разговаривали. Однажды вечером, когда я был за рулем, мы поехали, как нам казалось, очень далеко, на гору к церкви. Остановили автомобиль и пошли в мокрой зимней темноте вверх по дороге, держась за руки. Там, где было всего темнее, мы в первый раз поцеловались. По–настоящему – в первый раз. У меня было ощущение, что я целуюсь с маленькой девочкой и со зрелой женщиной одновременно. Маленькая девочка, легко и открыто целующая тебя в губы, не ведая, что творит, и зрелая женщина, точно знающая, что и зачем она делает. А еще через несколько недель она пригласила меня к себе домой. Муж ее был в Осло на научном семинаре, и я пришел, когда дети легли спать. У них небольшой коттедж в Скютевикене. Они его переделали изнутри, и он стал очень современным. Мы сидели, разговаривали, пили чай и слушали музыку – слушали часами. Мы целовались, сидели на диване и целовались, как подростки, как влюбленные подростки, каждый из которых в первый раз открывает для себя другого. Мы, собственно, не собирались – мы бы не поверили тогда, – и это не имелось в виду. Но какое–то опьянение захватило нас, и мы… Мы любили друг друга. Мы начали в гостиной, потом перешли в спальню, и, поверь мне, Варьг, со мной раньше никогда ничего подобного не бывало. Я не мог и представить, что в ней так много теплоты и столько страсти. Трудно передать это словами, для таких вещей слов не подберешь.

Нет. Таких слов не бывает. Я понимал, что он имел в виду, но для некоторых людей «таких» вещей вовсе не существует.

– Так и пошло, – сказал Юнас. – Мы становились все ближе друг другу. Не так уж часто мы с ней могли быть вместе до конца так, как я имею в виду. Раз в месяц, иногда раз в два, а то и реже. Но целыми неделями мы жили воспоминаниями. Когда мы бывали вместе – все остальное не существовало. Нас было только двое.

– И вам долго удавалось держась это в тайне?

– Какое–то время, довольно долго. Впрочем, до сих пор это тайна, если, конечно (я не знаю, но вряд ли), Венке не рассказала что–нибудь Рейдару. Во всяком случае, он не подает виду, что догадывается. А для меня, для меня со временем такая жизнь стала просто невыносимой. Пока не появилась Сольвейг, я мог кое–как жить, притворяясь, но когда я ее встретил и у нас все пошло серьезно… Жить так стало невозможно. Дошло до того, что я чувствовал себя предателем и когда был с Венке, потому что тогда я изменял Сольвейг, ты понимаешь? Я уже не был ни мужем, ни отцом, и в конце концов я сдался. Я сказал Венке, что хочу отселиться, а она спросила, есть ли у меня кто–нибудь, и я ответил, что есть, и тогда она спросила, кто это, и я сказал. Вот так. Это, возможно, было глупо с моей стороны. Но я все–таки сказал. И переехал, провожаемый руганью, слезами и скрежетом зубовным – всем, чем положено в таких случаях. Великолепное ассорти. Весь дом, наверное, слышал. Венке, стоя на балконе, бросала мне вслед проклятья, пока я шел, брел к машине, садился за руль. Потом… Потом мы встретились только у адвоката для разных формальностей.

– А Роар?

– Роара я почти не видел. Мы еще ничего не решили насчет него. Я сам хотел оттянуть это, я боюсь, что уже не выдержу новых осложнений.

И он тоже, подумал я.

– Да, конечно, – произнес я. – Вот потому–то я и пришел, чтобы избавить тебя и Венке от дальнейших осложнений. Дело касается денег…

– Сольвейг… она не хочет, – продолжал Юнас, – мы встречаемся, но она не хочет сделать последний шаг – переехать. Ее можно понять: у нее двое детей, у меня только один. И хотя у нее с Гейдаром отношения не из лучших, им пока удается преодолевать будни без особых проблем. И потом, она обязана думать о детях. Еще неизвестно, так ли она любит меня, как я ее, хотя она пытается убедить меня в этом. Так что я дал ей время. Я могу подождать. Я ждал ее с детства, могу подождать еще несколько лет. У каждого есть «женщина его мечты», ведь правда? Когда же наконец ее встретишь, то почувствуешь, что у тебя впереди масса времени – вся жизнь и ты можешь подождать, только бы под конец она все–таки к тебе пришла.

– На самой дальней улице, в самом дальнем городе? Конечно, я понимаю, что ты…

Я ее видел.

– Вот тебе короткий рассказ о моей грязной неверности, Варьг. Двое, встретившиеся слишком поздно, так как успели обзавестись тремя детьми и двумя супругами. Двое счастливых вне намеченной программы, когда представление уже закончено. Окружающие видят только внешнюю сторону наших отношений. Они полагают, что это результат обыкновенной сексуальной распущенности, но это не так. Для меня это большая любовь, если такая вообще существует на свете, а не только в книгах для девочек школьного возраста. Тут и эротика, хотя она появилась уже потом, но никогда ни с одной женщиной мне не было так хорошо, как с ней. То, что мы делаем, мы не называем никак иначе, а только «любить».

Он посмотрел на меня, словно ожидая, что я буду возражать, но я и не собирался. Я видел ее, и она улыбнулась мне.

– Не понимаю, почему я сижу и рассказываю тебе все это? – Он укоризненно перевел взгляд со своей кружки на мою. – Я никогда раньше ни с кем об этом не говорил. Ни с кем, кроме Венке. Но тогда получилось, будто я бросил ей имя Сольвейг, чтобы она могла вцепиться в него прежде, чем выгонит меня вон.

Он грустно смотрел перед собой.

– Все эти месяцы меня мучил чисто практический вопрос. С одной стороны, надо выплачивать деньги своему сыну и Венке. С другой – начать все сначала. Как известно, неверные мужья не имеют права на получение пособий или каких–либо выплат. А ведь надо снимать квартиру – теперь это стоит недешево, – надо что–то в эту квартиру поставить, на чем–то спать, на чем–то есть, куда–то вешать одежду. Так что передай привет Венке и скажи, что я очень сожалею. Сожалею обо всем, что произошло с того самого момента, как я вошел в ее жизнь. Я сожалею, что ничего не сделал с этой страховкой, но я обязательно сделаю. Скажи ей… скажи ей, что завтра или послезавтра я приеду и собственноручно отдам ей деньги за долгую и верную службу в бригаде обманутых супругов и так далее и так далее. Передай ей привет Юнаса и скажи, что Юнас очень сожалеет, хорошо, Варьг?

Я устал, Я был уже изрядно пьян.

– Я передам, – сказал я. – Я ей скажу, что я пришел прямо из чрева кита и что Юнас сожалеет. Я расскажу, что… да…

Я был слишком пьян и измотан, чтобы закончить фразу.

Мы расплатились и немножко посидели, наверное для того, чтобы сосредоточиться, собраться с силами и встать из–за стола. А когда поднялись, пошли к выходу, путаясь друг у Друга под ногами, как сиамские близнецы. Швейцар придержал для нас дверь, и мы вышли на улицу.

Мы стояли, то сплетаясь, то разъединяясь, как молодые влюбленные, которые никак не могут проститься друг с другом.

– Тебе куда? – спросил я.

– На стезю праведников, – ответил он. – Я возьму такси.

– Хорошо, тогда выбирай: либо к памятнику Хольберга [43], либо к тюрьме.

– Лучше к тюрьме, это по крайней мере в нужном мне направлении.

– Тогда желаю тебе попутного ветра.

– И тебе того же. Ты в какую сторону?

– Наверх, – ответил я.

Он поднял голову. Серое облачное покрывало во многих местах растеклось пятнами, сквозь которые проглядывали ясные звезды.

– Туда? – спросил Юнас.

– Ну, не в такую даль.

Он потрепал меня по плечу и сказал:

– Remember Alamo [44], Рейдар.

Я не успел прореагировать на то, что он стал меня называть Рейдаром, потому что он уже отошел и, шатаясь из стороны в сторону, двинулся по набережной – служащий рекламного бюро, хорошо одетый, с «дипломатом» в одной руке и с плащом, перекинутым через Другую. Человек, опутанный сплетнями, но свято оберегающий свою хрупкую, спрятанную в душе любовь. Один из тех, кто по ошибке явился на свет не в том столетии. Один из многих…

Я повернулся и пошел в противоположном направлении. За Вогеном я мог различить одинокое освещенное окно своей конторы над кафе на втором этаже. Но я был не в состоянии пройти всю Торговую площадь, чтобы погасить свет. Пусть горит до завтра, как маяк в ночи, как условный потайной знак для влюбленных.

Я пошел прямо вверх, мимо пожарной станции на Скансене, к бесконечным черным просторам на склонах горы. Больше меня никто не ждет, а мне никого и не нужно. Во всяком случае, не сегодня и не завтра, но когда–нибудь, в один прекрасный день…

20

Если тебя разбудил привидевшийся тебе сон, ты просыпаешься мгновенно, будто тебя швырнули на пол. Я вытаращил глаза и проснулся. Я голый лежал под одеялом, с ужасом осознавая собственную наготу. Мне снилась женщина с волосами не то рыжими, не то каштановыми, которые, обрамляя ее лицо, звучали как песня. На ее лице блуждала улыбка. Эта улыбка как бы парила в пространстве и осталась даже теперь, когда женщина исчезла. Это была улыбка, которой улыбался кот из «Алисы в Стране чудес», улыбка, проникающая в тебя и никогда в тебе не умирающая, улыбка, которую ты пронесешь с собой до гробовой доски и которая, как прекрасный цветок, расцветет по весне на твоей могиле: тебя не будет, но весна наступает всегда, даже после твоей смерти. Когда ты умрешь, горы вокруг города останутся прежними и небо как обычно будет склоняться над домами – и над теми, которые снесут, и над теми, которые построят, – и будут понедельники, и люди будут ходить и ездить на работу, стоять в очередях в магазинах, сидеть в конторах, водить городской транспорт, а ты умрешь. И будет весна, и все женщины, которых ты знал, тоже умрут, за исключением одной–единственной.

Она мне улыбнулась и представилась. Венке Андресен, сказала она, но лицо ее было каким–то отдаленным, расплывчатым. И откуда–то издалека, чистым детским голосом меня звал мальчик, и он подбежал ко мне с футбольным мячом в руках, и джинсы его были ему коротки, и он звал меня. Это был Томас, нет, это был… Роар. А я пытался покрепче привязаться к сказочной улыбке, к этому полумесяцу, который расплылся с одной стороны и его кусочек отломился, но я, извиваясь, чтобы удержаться, все–таки карабкался по нему вверх, и… и я проснулся.

Я скатился с постели на пол, протянул руку и выудил часы с ночного столика. Циферблат показывал половину первого. Я забыл завести будильник. Подумать только, ведь кто–нибудь уже мог звонить мне в контору. Кому–то могла быть нужна моя помощь, чтобы найти своего пуделя, или удравшую стиральную машину, или прошлогодний снег.

Во рту был стойкий привкус сена. Сколько кружек я выпил, шесть или семь? Вчерашнее пиво булькало в моем желудке, и я знал, что мне будет нелегко почистить зубы. Чтобы как следует проснуться, сегодня мне требовалась более солидная встряска, чем скатывание с кровати на пол.

Я пошел в ванную, неторопливо намылил все тело, от кончиков волос до кончиков пальцев, и с закрытыми глазами встал под теплый душ. Замысел был прост: дождаться, пока кончится горячая вода. Двух минут холодного душа оказалось достаточно, чтобы окончательно разбудить меня. Теперь я был в состоянии закрутить кран. Чтобы согреться, я растерся полотенцем до красноты и сделал комбинацию упражнений на напряжение и расслабление по системе йогов. Потом на полу в гостиной я проделал упражнения для живота и плечевого пояса и только тогда пошел на кухню.

Мне необходимо было выпить чаю. Некрепкого, с большим количеством сахара, и не одну, а несколько чашек. Я съел пару бутербродов, положив на них толстые кружочки огурцов и помидоров, и еще выпил очень сладкого чая.

В половине второго я почувствовал, что могу наконец сесть за руль.

Я направился в контору, выключил свет, горевший со вчерашнего дня, и посидел немного в полутьме, уставившись в стену. В этом сумрачном дневном освещении она казалась серо–зеленой.

Стоял март. Скоро наступит весна, и все зимы внутри нас растают, и весна бросится нам навстречу, как желанная женщина, как улыбающаяся женщина с волосами не то…

Я думал о Юнасе Андресене, о том, что он мне рассказал. Я думал о Венке Андресен и о том, что она мне рассказала. И я размышлял о том, что нет двух одинаковых браков, даже для супругов, состоящих в одном и том же браке. Потому что каждый человек воспринимает и переживает окружающее по–своему. Венке и Юнас Андресен поведали мне каждый свою историю о двух непохожих браках, о двух непохожих изменах.

Это была словно игра, где никто не выиграл. Оба проиграли. По той или иной причине они втянули в эту игру и меня, как судью или помощника судьи – или как бог знает кого.

Я снова поглядел на часы. Было почти три. Интересно, до каких она работает в своей конторе? До четырех? Я мог бы позвонить ей или подъехать и персонально отрапортовать. Но о чем рапортовать? О том, что выпил столько–то кружек пива с ее бывшим мужем? А может, мне их тоже включить в счет, если я такой счет собираюсь представить?

Во всяком случае, я мог съездить туда. У неутомимого частного сыщика всегда найдется для этого множество причин. Можно было бы пойти в лес и немного подраться с Джокером и его компанией – получить еще порцию синячков. Можно было пойти и поругаться с Гюннаром Боге или застрять в лифте с Сольфрид Бреде. А можно было выпить водки с Хильдур Педерсен или поиграть в «людо» с Роаром.

Я мог поцеловать Венке Андресен.

Я потрогал свои губы. Ее поцелуй еще жил в них, как воспоминание юности. Уже очень давно никто не целовал меня так крепко. Очень давно меня вообще никто не целовал. Я был не из тех, кто ходит и раздает поцелуи направо и налево, всем, кому охота. Не говоря о чужих, у меня и из своих не много бы нашлось желающих поцеловать меня.

Я подумал о Беате, попробовал вспомнить, что чувствовал, когда она меня целовала. Но это было очень давно, с тех пор прошло много темных и безлунных ночей.

Короче говоря, у меня было достаточно поводов, чтобы поехать туда, где жила Венке. Я запер контору, сел в машину и включил зажигание.

Новый день умирал, как умирают в нас все дни один за другим, пока однажды утром ты не обнаружишь, что вовсе не проснулся, что сон твой продолжается, и тогда все дни смешаются в один. И ночи сплавятся в одну. А в конторе твоей будет работать какой–нибудь врач, а может, ее займет адресное бюро либо агент по найму квартир.

И не будет у тебя никаких забот, никаких счетов за свет, никаких сердечных печалей.

21

Я поставил машину на стоянку, но не вышел. Неподалеку, прислонившись к высокому фонарному столбу и засунув большие пальцы в карманы джинсов, стоял молодой человек. Черный кожаный пиджак на нем был полурасстегнут, на губе висела потухшая сигарета, лицо злое. Это был Джокер.

Он следил за мной, когда я подъезжал и ставил машину. А теперь его глаза впились в меня, как пиявки.

Я открыл дверцу и, оглянувшись как бы случайно, вышел. Людерхорн был там, где обычно, четыре дома–башни тоже. Ничто не исчезло, ничто не рухнуло.

Машинально я взглянул вверх, туда, где была квартира Венке Андресен. В окнах горел свет.

Я сделал вид, будто только что заметил Джокера. Наши взгляды встретились, и он передвинул сигарету из одного угла рта в другой. Я огляделся, снова взглянул на окна квартиры Венке Андресен. И увидел, что кто–то идет по балкону к ее двери. Это мог быть…

– Что, пришел за добавкой? – услышал я высокий голос Джокера.

Подойдя вплотную, я заметил над его губой капельки пота. Глаза у него бегали.

– Что–то не видно твоих подручных? Что, на их долю хватило? Ты собираешься справиться со мной в одиночку? Без металла? Я, конечно, имею в виду крепкие как сталь руки и ноги, а не кастеты и ножи. А ведь будет больно, если я сожму твои пальчики. Могу их и сломать, и ты долго не сможешь пощипывать усики.

– Я не собираюсь с тобой драться, мистер. – Он перешел на визг. – Не сейчас. Но я тебя предупреждаю: не наступай мне на мозоли!

– Я говорил о руках, а не о ногах.

– Если не послушаешься, то помни, что вечера здесь темные и…

– Кто тебе сказал, что я собираюсь проводить здесь свои вечера? – И я снова машинально глянул вверх. Дверь в ее квартиру была открыта. Кто–то стоял в дверном проеме, но на таком расстоянии…

– Что, глядишь, где твоя потаскушка? – произнес Джокер. – Не волнуйся. У нее посетитель. Сам старик Андресен.

Значит, по балкону действительно шел Юнас. Я плотно прижал Джокера к столбу, так, что он съежился.

– Еще раз назовешь ее так, малыш, и я раскрою тебя пополам и багажом отошлю в разных направлениях, чтобы быть уверенным, что половинки никогда не встретятся.

Его глаза сузились, но трудно было сказать, от страха или от злости.

– И к моей матери больше не ходи, а то я тебя убью! – Последние слова он выкрикнул высокой фистулой.

Мне хотелось ударить его сильно и точно в живот, так, чтобы, падая, он еще разок напоролся на мой кулак. Но я удержался. Я подумал о его матери и о Венке Андресен.

И я снова посмотрел вверх. Дверь все еще оставалась открытой. Там происходило что–то непонятное. Я не знал что, но что–то случилось. Я увидел Венке Андресен. Она выходила из двери, ведущей с лестничной клетки, и вдруг побежала. У нее было что–то в руках. Она быстро исчезла в квартире.

Я стоял и смотрел, почти забыв, что Джокер стоит рядом. Он проследил за моим взглядом.

– Что там случилось? – спросил он своим звонким молодым голосом.

В дверном проеме снова показалась Венке Андресен. Она двигалась довольно странно, какими–то зигзагами, и, подойдя к балконным перилам, перегнулась через них.

Мгновение мне казалось, что она хочет прыгнуть, броситься оттуда и лететь к земле, как большая птица. Но она не прыгнула, и я услыхал ее голос:

– Помогите! Кто–нибудь, помогите! Помоги–и–и–те! – кричала она.

И снова исчезла, провалившись в распахнутую дверь. Я побежал. Я слышал, что Джокер побежал в другом направлении. Но мне это было безразлично. Единственный, кто меня беспокоил, – это женщина по имени Венке Андресен, которая не была птицей и которая звала кого–нибудь на помощь. Этим кем–нибудь должен был стать я.

22

Я ворвался в подъезд. На двери одного из лифтов висело объявление, что он не работает. Другой лифт шел вниз, но я не мог терять время.

Я бросился к лестнице и помчался вверх. На полпути я остановился, чтобы перевести дух и посмотреть, нет ли чего на асфальте перед домом.

Никакой птицы я не увидел. Из подъезда вышла моя вчерашняя знакомая Сольфрид Бреде. Видимо, это она спускалась на лифте. Значит, ее не очень–то напугало наше приключение в лифте.

Я взбирался по лестнице, кровь стучала в висках, а в глазах плясали черные мухи. Мое собственное дыхание напоминало порывы осеннего ветра.

Наконец я добрался до девятого этажа, толкнул дверь, ведущую на балкон, и побежал. Я задыхался.

Дверь в ее квартиру все еще была открыта, и я не стал звонить, я вошел. Не надо было идти далеко. Достаточно просто войти, вполне достаточно, больше чем достаточно.

Юнас Андресен лежал в прихожей на полу, лежал на боку, скрючившись от кровоточащей раны в животе – этого последнего рокового обстоятельства в его жизни. Руки его плотно прижимали разорванную на животе рубашку в отчаянной попытке удержать жизнь. Но все было напрасно. Жизнь покинула его, ушла, как воздух из проколотого шарика. Кто–то нанес ему смертельный удар. Лицо его уже обрело выражение вечного покоя, а тело легло, чтобы отдохнуть: он уже больше никогда не выпьет пива, он уже больше никогда ничего не совершит. А над ним, прислонившись спиной к стене, с окровавленным ножом в руке стояла Венке Андресен. Ее лицо было сплошным застывшим криком, заледеневшим зовом о помощи, призывом к кому–нибудь: помоги–и–и–те! Ужас чистыми белыми мелками разрисовал ее лицо, которое больше никогда не станет прежним.

В моем мозгу звучал его вчерашний голос. Что он мне тогда сказал? «Когда же наконец ее встретишь – женщину своей мечты, – то почувствуешь, что у тебя впереди масса времени – вся жизнь и ты можешь подождать…»

Но у Юнаса Андресена не оказалось времени в запасе, у него не было впереди целой жизни, и он не мог ждать. Он встретил женщину своей мечты и… ушел. Покинул всех. Он уходит.

Он уходит, чтобы никогда не вернуться. Он начал свой долгий, нескончаемый, последний поход.

Усы его были всклокочены. Очки съехали. Рубашка порвана, костюм измят. Он лежал в кровавом озерце, но ему не нужен был ни спасательный жилет, ни пояс. Лицо его было покойно, будто он только что сорвал цветок и вдыхал его аромат.

Юнас нашел свой последний приют, из которого не возвращаются.

А здесь остались все мы, живые, все те, кто понесет в себе его смерть как траурное знамя.

Я собрался с мыслями, пытаясь запомнить детали. На полу, рядом с телом, бессмысленно валялась разбитая банка с вареньем. Красное варенье начало понемногу смешиваться с кровью. Я подошел к Венке, осторожно вынул из ее руки нож, взяв его двумя пальцами за лезвие у самой рукоятки.

Это был бандитский выдвижной нож, каким обычно пользовался Джокер.

Кто орудовал этим ножом?

Мой взгляд упал на Венке Андресен. Ее глаза как будто перелились в мои: огромные, черные, испуганные.

– Я… я вернулась из чулана с банкой варенья. Он уже лежал здесь. Я… я не знаю, что я делала потом… Я только вынула… Как будто это могло ему помочь…

– Ты вытащила из него нож?

– Да, да! Это, наверное, очень глупо, Варьг?

– Ничего, ничего.

Конечно, это было глупо с ее стороны, но у кого хватило бы сил сказать ей это сейчас?

– Ты никого не видела? – спросил я.

– Нет.

– Ты поднималась на лифте?

– Нет, по лестнице. Я не люблю лифт. Ах, Варьг! Варьг! Боже правый! Что же случилось?

Я наклонился и, хотя все и так было ясно, для верности взял руку Юнаса, чтобы нащупать пульс. Я не хотел быть одним из тех, кто, бездействуя, стоит над телом умирающего. Пульса не было. Его давно уже призвали в самый дальний кабинет в самом дальнем коридоре, где он стоял теперь перед своим последним шефом и судьей.

– Он предупреждал, что придет? – спросил я.

– Нет, – она покачала головой. – Я и не предполагала. Мне нужно было спуститься в подвал за вареньем, а когда я вернулась… он уже лежал здесь так, как сейчас. Я, наверное, выронила варенье… и… нож этот, – она поглядела на свою руку, но в ней уже не было ножа. Нож лежал на комоде, похожий на ядовитую змею в зоологическом музее. Больше он никого не ужалит.

– Ты оставляла дверь открытой, когда уходила вниз?

– Нет, нет, ты с ума сошел! Разве здесь можно?

Я покачал головой. Нет, я не сошел с ума.

– Он, скорее всего, открыл своим ключом и вошел, – продолжала Венке.

Я поглядел на пол. Ключа не было видно. Но, может быть, он положил его обратно в карман. Я попытался воспроизвести эту картину: Юнас вошел и закрыл за собой дверь. Никого дома не было. Он пошел обратно к Двери и открыл ее. Но за дверью кто–то стоял. Или он не запер за собой дверь и кто–то вошел вслед за ним. А может, кто–то уже был в квартире и поджидал его. Ничего не сходится, ничего не объяснишь. Труп, найденный на полу, всегда нелегко объяснить.

И тут я вспомнил про Роара.

– Где Роар? – спросил я.

Венке беспомощно пожала плечами.

– Где–то на улице.

Я подошел к входной двери, запер ее и проверил, что запер надежно.

Потом я переступил через Юнаса Андресена и прошел мимо Венке к телефону, чтобы вызвать полицию.

23

Позвонив, я вернулся и вывел Венке на балкон. Ей не хватало воздуха. Нам обоим не хватало воздуха. И еще я хотел перехватить Роара, чтобы не пустить его в квартиру.

В бледно–сером свете мартовского дня мы стояли на балконе с видом на Людерхорн. Его вершина, похожая на козий рог, тянулась к низко нависшему небу. Тем, кто приезжал в город морем, гора казалась дремлющим дьяволом. Отсюда, с балкона, она больше походила на чертов клык, грязно–бурый – от засохшей на нем крови.

Венке Андресен молчала. Обхватив себя руками, она стояла застывшая, с отрешенным лицом, полным печали и боли, которые никому не дано понять, потому что печаль и боль человек испытывает в одиночку, как, впрочем, и любовь.

На ней был голубой с высоким воротом свитер и серый вязаный жакет, темно–синие вельветовые брюки и кеды. Волосы, обрамлявшие бледное лицо, были растрепаны, очертания рта стали скорбными.

Я размышлял о том, где ей придется провести сегодняшнюю ночь. Я не исключал, что это может быть специальная комната с крошечным зарешеченным окном, с умывальником и ведром. Улики были очевидны, что бы она ни рассказывала. Я знал, что подумает полиция, которая уже была в пути, знал, что скажут следователи, так как встречался с ними и раньше.

Первыми в сопровождении двух полицейских в униформе прибыли следователи уголовной полиции. Чуть позднее трое–четверо технических работников в сине–серых рабочих фартуках, которые делали их похожими на продавцов–бакалейщиков.

Я с облегчением вздохнул, когда увидел, кто руководит группой.

Следователь первого класса Якоб Э. Хамре был одним из самых способных в отделении уголовной полиции. Его обычно посылали на сложные дела, а также, когда боялись запятнать репутацию уголовного отделения, в случаях, затрагивающих интересы других наций или государств. Хамре говорил на трех языках если и небезупречно, то, во всяком случае, лучше, чем остальные. И вообще, для полицейского он был необычайно симпатичным и интеллигентным человеком. Были у него наверняка и свои недостатки, но пока я не обнаружил ни одного – правда, я не слишком часто с ним сталкивался. По делам, которыми я обычно занимался, они присылали кого попроще.

Я не знал, что кроется за буквой «Э» в его имени. Когда его называли, казалось, что просто тянули паузу перед фамилией: Якоб – э–э–э – Хамре. Ему было около сорока, но он выглядел моложе. Это был красивый и моложавый полицейский, которого с удовольствием сфотографировали бы для плаката, если бы уголовная полиция занималась саморекламой: «Берите пример с Якоба Э. Хамре! Идите служить в полицию!» Это имело бы успех.

Свои русые волосы он зачесывал назад, но они все–таки падали на лоб с одной стороны. Хамре был хорошо и со вкусом одет: серый костюм, голубая сорочка и галстук в красную и черную полоску. Поверх костюма плащ с погончиками. Без шляпы. Правильные черты лица, острый орлиный нос, мужественный подбородок, широкий рот.

С ним приехал полицейский Ион Андерсен – девяностопятикилограммовая туша, потеющая, как кит; с грязным воротником рубашки; с сальными волосами и перхотью; с приветливой улыбкой, обнажавшей ряд испорченных зубов. Мы были старыми знакомыми – это были немногие из моих хороших друзей в уголовной полиции.

Распоряжался всеми Хамре. Он поздоровался со мной и спросил:

– Где труп, Веум?

Это прозвучало нейтрально, по–деловому, я бы даже сказал – дружелюбно. Я кивнул на дверь. Он вопросительно посмотрел на Венке Андресен.

– Это его… – начал он.

– Это его жена, – поспешно закончил я. – Она и нашла его здесь.

Хамре изучающе посмотрел на Венке Андресен. Та потупилась.

– Естественно, это был шок для нее, – сказал я.

Он перевел на меня свои острые светло–голубые глаза.

– Разумеется. Мы к этому вернемся немного позже, – проговорил он. – Сначала осмотрим труп. Я думаю, нам лучше войти в квартиру и спокойно поговорить.

– Еще одно обстоятельство, – сказал я. – Ее сын… их сын… Роар. Он может в любую минуту вернуться домой. Мне кажется, что ему не нужно видеть отца – так… – я покосился на дверь. – Нельзя ли поставить внизу полицейского, чтобы вовремя остановить мальчика?

– Непременно, – ответил Хамре и дал указание Иону Андерсену выполнить эту просьбу.

А мы вошли в квартиру.

Как только Венке увидела Юнаса, она снова начала всхлипывать. Глухие тяжелые рыдания шли откуда–то из глубины.

– Пожалуйста, кто–нибудь вызовите женщину–полицейского, проводите госпожу Андресен в комнату и дайте ей что–нибудь попить. Думаю, в доме найдется чай или что–нибудь в этом роде, – распорядился Хамре.

Ион Андерсен и еще один полицейский провели Венке в квартиру, а Хамре и я остались в прихожей. Я услышал, как Андерсен звонит в полицейский участок.

Хамре присел на корточки и пощупал пульс у Юнаса.

– Слишком поздно, – сказал я. – Он давно уже мертв.

Я проверял.

Якоб утвердительно сжал губы и поднялся. Он заметил на комоде нож.

– Орудие убийства? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Он так и лежал, когда ты пришел?

Я помедлил. Пауза чуть–чуть затянулась. Якоб Э. Хамре выразительно смотрел на меня. Он был слишком проницателен, чтобы играть с ним в прятки. Он будет исследовать малейшие нюансы. Он как ходячий детектор лжи. Я был в этом так же уверен, как и в том, что Юнас, лежащий здесь на полу, – мертв.

– Нет, – ответил я.

– А где он был?

– Она стояла и держала нож в руке.

Хамре кивнул, будто это было именно то, что он и ожидал услышать.

– Она сказала, что сама вынула нож из тела, – поспешно добавил я. – Она поднялась из подвала с банкой варенья, той, что валяется здесь разбитая, и нашла его на полу, истекающего кровью. Она его не ждала, они жили отдельно, но у него был свой ключ, так что он мог войти сам, когда она была в подвале. Я в это время стоял внизу около дома и видел, как он шел по балкону к двери.

Хамре взглянул на меня почти веселым взглядом.

– Мы выясним, как развивались события, но я думаю, ты согласишься, что все это выглядит весьма однозначно. Пока. На данном этапе. Но в любом случае: ничто не предрешено. Есть много неясностей. Как ты, к примеру, оказался здесь?

– Это сложная история, связанная с ее сыном, с ней самой и с ее мужем, – начал я, – я все подробно изложу. Но ничего важного и имеющего отношение к делу в этом нет.

– Вот как? Это уж позволь решать нам.

Я почувствовал, как по спине у меня пробежал холодок. Я знал, что Хамре очень способный следователь, н невольно спрашивал себя: а может, он прав и все это важно? Это было похоже на сложную шараду, но я до сих пор не представлял себе игру в целом. Какие неисповедимые пути и повороты судьбы привели к тому, что этот несчастный человек лежит теперь мертвый в прихожей? Кто виноват? Венке и Юнас Андресен? Сольвейг Мангер? Джокер? О чем мне следует рассказать полиции, а о чем лучше умолчать?

Прибыл медицинский эксперт – небольшого роста, лысоватый, в очках без оправы, с поджатыми губами, большим вздернутым носом и маленькими усиками. В глазах его отражался спокойный, привычный, рабочий интерес к трупу.

Вошли сотрудники технического отдела. Один из них остановился, глядя на нож.

– Отпечатки пальцев? – спросил он, обращаясь к Хамре.

Тот кивнул.

– Там будут отпечатки пальцев Венке Андресен и мои – мои на лезвии у самой рукоятки. Я должен был отобрать у нее нож. Не знаю, найдете ли вы что–нибудь еще.

– Хорошо, – сказал Хамре, – теперь пройдем в комнату. Пошли, Веум, дадим людям возможность спокойно работать.

Я бросил последний взгляд на Юнаса Андресена. Я еще слышал его голос, видел его печальные глаза, когда он рассказывал мне о своей семейной жизни, о женщине по имени Сольвейг Мангер.

Юнас не изменился, а если и изменился, то не очень. Разница состояла лишь в том, что он был мертв. Я повернулся к нему спиной и следом за Якобом Э. Хамре пошел в гостиную.

24

Полицейский, сидевший на диване рядом с Венке, выглядел как человек, получивший ответственное задание –стеречь нечто очень ценное. Его квадратное лицо светилось гордостью. Он сидел молча, чинно положив крупные ладони на колени. Он был размера на два великоват для этого дивана, как, впрочем, и для всех диванов в мире. Когда он встал, я прикинул, что рост его был около двух метров. Я не хотел бы участвовать в товарищеской встрече по футболу, если бы нам пришлось играть в разных командах.

Ион Андерсен сидел, глядя на улицу, словно пытаясь выведать у безутешной серой погоды за окном правду о марте.

Венке, обхватив обеими руками белую чашку с горячим чаем, сидела согнувшись, неотрывно глядя в чашку, как бы прижимаясь к ней, чтобы согреться. Но ей уже не суждено было согреться. Где–то глубоко внутри у нее навсегда останется холодящая льдинка.

Когда мы вошли в комнату, Венке посмотрела на нас. Хамре вежливо кивнул ей.

– Еще чай есть? – спросил он Иона Андерсена.

– Да, есть, – ответил тот и принес из кухни две чашки и полупустой чайник.

– Там в буфете есть лимон, – тихо сказала Венке и подняла голову, как бы прислушиваясь.

– Спасибо, я не хочу, – ответил Хамре.

– Неплохая идея, – в свою очередь заметил я. – И немножко сахару, если можно. По крайней мере будет чем заняться – помешивать чай ложечкой.

– Весьма сожалею, что мы вынуждены вас побеспокоить, – обратился Хамре к Венке, – но нам необходимо как можно скорее прояснить кое–что. Надеюсь, вы меня понимаете. Я постараюсь сделать это как можно короче. Скажите, вы не хотели бы посоветоваться с адвокатом?

Она смотрела на него отсутствующим взглядом. Потом перевела глаза на меня. Думаю, она не понимала, о чем ее спрашивают.

– Это вполне разумно, – подтвердил я.

Она покачала головой.

– Какой адвокат? Зачем это?

– Ну, никогда наперед не знаешь, – произнес Хамре. – Хорошо. Теперь расскажите все по порядку.

Она смотрела прямо перед собой, не замечая никого из нас – она, видимо, всматривалась в те прошедшие полчаса. Голос ее стал тихим, интонация вялой.

– Рассказывать, в общем, нечего. Я только вернулась с работы и готовила обед – мясное рагу… там на плите… А вы выключили конфорку? – повернулась она вдруг к Иону Андерсену.

– Все в порядке, поставили на минимум, – кивнул он.

– Да, может быть, Роар поест, когда…

– Итак? – осторожно вернул ее к теме Хамре.

– Обед… Я еще хотела приготовить сладкую кашу с клубничным вареньем. Оно хранится у меня в чулане, в подвале, и я пошла за ним.

– Минуточку. Вы спускались на лифте?

– Нет, я шла по лестнице.

– По какой? В этом крыле дома?

– Конечно.

– И вы никого не встретили?

Она покачала головой, с трудом проглотив слюну.

– Никого. – И замолчала. Глаза ее наполнились слезами, и слезы, переливаясь, блестели в них. Губы слегка дрожали. Она огляделась по сторонам.

Я вынул свой носовой платок и, перегнувшись через стол, протянул ей. Она взяла, но слез вытирать не стала, а прижала его к губам и только глубоко дышала сквозь него, будто он был пропитан каким–то успокаивающим средством.

– Не хотите ли сигарету, фру Андресен? – спросил Хамре и протянул ей пачку.

Венке кивнула и, вытащив одну, поднесла ко рту. Хамре зажег спичку, помогая ей прикурить. Каждый из нас, таким образом, оказал ей небольшую услугу, и она могла продолжать, хотя глаза ее были полны слез, похожих на выпавшую росу.

– Он… Когда я выходила с лестничной клетки, я заметила, что дверь в квартиру распахнута, и я сразу побежала: здесь у нас в последнее время происходят странные вещи, и я испугалась, я подумала о Роаре… и вот… тут, в прихожей, я нашла Юнаса.

– Все точно, Хамре. Снизу со стоянки я видел, как она бежала по балкону, – сказал я.

– Пожалуйста, не перебивай, Веум, – попросил он. – Мы с тобой еще поговорим.

– Вы и наверх шли по лестнице? – обращаясь к Венке, спросил Хамре.

Она кивнула.

– Вы никого там не встретили?

– Нет, но…

– Продолжайте.

– Я просто хочу сказать, что в другом крыле дома есть два лифта и лестница, так что кто–то вполне мог…

– Да, это нам известно. Один из лифтов, однако, не работал, но имелись и другие возможности подняться сюда.

– К тому же кто–то мог уже быть в здании, – подсказал Ион Андерсен, – и ему не нужно было далеко бежать.

– Да, возможно. – Хамре с укоризной посмотрел на Иона.

Мне показалось, что Хамре в это не верит. Обратившись к Венке, он продолжал:

– Попытайтесь вспомнить все, что вы делали, когда увидели его. Я понимаю, это тяжело, но…

– Он лежал на полу, истекая кровью, – лаконично сказала она. – Я не видела его уже несколько недель, и было очень странно увидеть его так… Мы собирались развестись и жили отдельно, понимаете? Он ушел от нас. И вот… Когда я увидела его, я испугалась и выбежала на балкон и, наверное, звала на помощь.

Я утвердительно кивнул.

– А потом… потом я опять вернулась в квартиру. Я хотела остановить кровь, но не знала, как это сделать. И я вытащила нож – он был у него в животе. Но тогда кровь потекла еще сильнее, а потом… потом вошел он.

Венке посмотрела на меня, а я посмотрел на Хамре.

– Как я и говорил. Она стояла с ножом в руках, – объяснил я Хамре.

Хамре посмотрел на меня своими проницательными глазами. Ион Андерсен крякнул. Безымянный полицейский уставился на меня.

– Фру Андресен, вы сказали, что в последнее время происходят странные вещи. Вы имели в виду что–то определенное?

Она кивнула.

– Да, да! – Она умоляюще посмотрела на меня. – Не мог бы ты рассказать об этом, Варьг, я не в силах.

Три представителя полиции снова обратили на меня свои взоры.

– Конечно, – ответил я, – это объяснит, каким образом я оказался здесь.

И я рассказал обо всем по порядку – о Роаре, который самостоятельно отправился в город и разыскал меня, и о том, как я нашел его велосипед. Я рассказал, как Венке позвонила мне на другой день и как я обнаружил Роара в лесном домике со связанными руками и с кляпом во рту, и очень скупо упомянул о баталии среди деревьев, отметив, что меня, как человека, много лет проработавшего с трудными подростками, заинтересовал Джокер. Я сообщил, что разузнал о нем от Гюннара Воге и от его собственной матери. И наконец поведал о том, как мне позвонила Венке Андресен и попросила встретиться с ее бывшим мужем, чтобы выяснить вопрос о деньгах за страховку, и как Юнас сказал мне, что принесет ей деньги в ближайшие дни.

– Думаю, что у него с собой были деньги, – предположил я.

Я не говорил ни как встретил Венке с Рикардом Люсне, ни о Сольвейг Мангер. Пусть сама рассказывает. Отдавая последнюю дань Юнасу Андресену, Я не стал касаться этого. Ведь то была тайна, которую он мне доверил, и без крайней нужды говорить об этом не следовало.

Хамре и его коллеги внимательно слушали мой рассказ. Когда я говорил о Джокере и его компании, об их «подвигах», лицо Иона Андерсена приняло выражение озабоченности. Лицо Хамре ничего не выражало. Он был не из тех, кто разговаривает, играя в карты. По его лицу нипочем не узнать, с какими картами он сидит.

Когда я закончил свой рассказ, он спросил:

– А зачем ты приехал сюда сегодня, Веум?

– Сегодня… Сегодня я приехал, чтобы сообщить Венке Андресен, что Юнас скоро приедет сам и привезет деньги.

– Значит, ты направлялся сюда, когда увидел… А, собственно, что ты увидел?

– Я увидел… Сначала я увидел Юнаса Андресена или кого–то, похожего на него. Он шел к двери этой квартиры. Потом меня отвлекли, а когда я снова посмотрел наверх, дверь в квартиру была открыта и кто–то стоял в проеме. Я сразу понял, что что–то случилось. Я увидел Венке, бегущую от лестницы к двери, и потом я видел ее, когда она выбежала на балкон и стала звать на помощь. Тогда я побежал в дом.

– Ты поднимался на лифте?

– Нет. Один лифт был занят и шел вниз, а другой не работал. Я не мог спокойно ждать и побежал по лестнице – по той, что ближе к ее квартире.

– Минуточку. Ты сказал, что лифт шел вниз. А ты не видел…

– Да–да, конечно, я случайно увидел, что оттуда вышла женщина, с которой мы вчера застряли в лифте. Ее зовут Сольфрид Бреде.

Мне пришлось коротко рассказать и об этом.

– Сольфрид Бреде, – повторил Хамре и записал что–то в маленький блокнот с оранжевым обрезом.

Ион Андерсен сидел весь красный – казалось, что внутри у него что–то горит.

– Послушай, – обратился он к Хамре, – орудие преступления – это нож. Ты видел, какого он типа?

– Естественно. Это бандитский нож с выдвижным лезвием.

– Правильно, – продолжал Андерсен, – а ведь Веум говорил, что этот, как его называют, Джокер, как раз и разгуливает с таким же.

Венке глубоко и тяжело вздохнула, глаза ее потемнели.

– Несомненно, мы должны подробно расспросить этого Юхана Педерсена.

Последовала тяжелая напряженная пауза, и я проклинал себя за то, что вынужден был сломать этот их настрой. Но у меня не было другого выхода. Я обязан был это сделать.

– Дело в том, что Джо… что у Юхана Педерсена стопроцентное алиби на момент преступления, – проговорил я.

– Почему? – хором спросили Хамре и Андерсен. Венке непонимающе и подозрительно уставилась на

меня. Она теребила уголки моего носового платка; сигарета, зажатая бескровными губами, дымилась сама по себе.

– Потому что в этот момент он стоял внизу и разговаривал со мной, – произнес я.

25

– Понятно, – сказал Ион Андерсен.

Хамре глядел на меня своими бездонными глазами.

– Стопроцентное алиби, – повторил он задумчиво и слегка рассеянно.

В дверь постучали, вошла женщина из полиции. Она кивнула своим коллегам. Довольно приятное лицо и светлые, с легкой проседью волосы. Ей было около тридцати, а губы и глаза ее давно отвыкли от косметики.

– Там мальчик, – сказала она, – он говорит, что живет здесь, он там с Хансеном.

– Роар, Роар! – вдруг разразилась рыданиями Венке. – Что с нами будет? Что будет?

Показав в сторону Венке, Хамре кивнул женщине.

– Пойди и скажи им, чтобы немного подождали, – сказал он Иону Андерсену. – Нельзя впускать сюда мальчика, пока…

Он не закончил, но все и так было ясно. Восьмилетний мальчуган не. может войти в дом, где на полу в прихожей лежит его истекающий кровью мертвый отец. Даже если этот отец ушел от них к другой женщине.

Мы молча сидели и ждали, когда Венке перестанет рыдать. Женщина из полиции была подле нее и, обняв за плечи, пыталась успокоить.

У меня появилась неприятная тупая тяжесть в затылке. Я понимал, что ситуация не сулит ничего хорошего ни Венке, ни Роару. По причинам, которые я едва ли сознавал, все это как бы непосредственно касалось меня. Меня охватила тоска. Неделю назад я и не подозревал об их существовании, а теперь они стали мне близкими навеки.

Роар – он пришел ко мне в контору и напомнил о другом мальчике. Он говорил со мной, он искал у меня утешения. Какое–то время я был героем в его глазах. Может быть, оставался героем и до сих пор.

Венке Андресен – несчастная женщина, у которой вдруг все расклеилось, молодая женщина, оставшаяся одна. Ей не хватало нежности и заботы, и она поцеловала меня. А может быть, наоборот – я ее поцеловал. Воспоминание о ее губах как дуновение ветерка все еще ласкало мои губы.

И Юнас Андресен – он мне понравился. Он вывернул наизнанку всю свою жизнь, бросил ее на красно–белую клетчатую скатерть передо мной, как маршрутную карту перед туристами. Он показал мне проселочные дороги и тайные тропы и поведал, каким путем собирается идти. Но он выбрал неверный путь – путь, который вел в пропасть.

Были и другие. Был Джокер, хотевший запугать меня, но в чем–то я все–таки мог понять его или думал, что могу. Была его мать – Хильдур Педерсен, с которой мне, несмотря на водочный туман, нравилось беседовать. Был Гюннар Воге, с которым мне не нравилось беседовать, но он сказал мне кое–что, о чем полезно помнить.

И Сольвейг Мангер – все еще загадочная Сольвейг Мангер, которую, как мне казалось, я тоже немного знал благодаря моей короткой и молчаливой встрече с ней и тому, что рассказал Юнас о своей влюбленности, хорошо, даже слишком хорошо мне понятной.

Я огляделся. Отчетливее, чем раньше, видел я все эти маленькие вышивки, о которых он вспоминал и которыми, как ему казалось, был окружен и опутан. Он был прав. Их было чересчур много.

Венке успокоилась, а Якоб Э. Хамре продолжал своим настойчивым, ровным и приветливым голосом.

– У вас есть родственники в Бергене, фру Андресен?

Она отрицательно покачала головой.

– А близкие друзья или те, кто некоторое время могли бы позаботиться о Роаре?

Я знал, что это должно было произойти, я ждал этого момента. Но она еще не понимала, о чем идет речь.

– А сама я не могу? – спросила Венке.

В этот миг один лишь Хамре был в состоянии посмотреть ей в глаза.

– Боюсь, – начал он, – что нам придется забрать вас на несколько дней. Пока в качестве свидетеля, но… Мне жаль, что я вынужден вам это сказать. У нас возникло слишком много подозрений, и мы не можем рисковать, не можем позволить вам быть на свободе, пока ведется следствие. Это касается поиска доказательств и тому подобных вещей. Вам все подробно разъяснят позже, перед тем как начнется допрос. Допрос будет завтра в первой половине дня. Вам предоставляется право взять адвоката. Вы имеете кого–нибудь на примете?

– Нет, нет… – она покачала головой. – Это значит, что я арестована? Но вы ведь не верите, что это я…

– Нет. Мы ни во что не верим. Мы не имеем права верить. Но мы не имеем права не размышлять. Ясно одно: мы начинаем всестороннее расследование – в этом вы можете быть совершенно уверены.

Она искала моего взгляда. Я уже помог ей, но сейчас ничего не мог сделать, по крайней мере в данный момент.

– А Роар… – начал Хамре.

– Варьг, – перебила его Венке, – он очень тебя любит. После того как ты пришел к нам в первый раз, он говорит только о тебе. Не мог бы ты отвезти его к Сиссель – к моей сестре в Эстесе.

Хамре с некоторым сомнением посмотрел на меня.

– Конечно, смогу, если мне разрешат, – ответил я. – Роар может сегодня переночевать у меня, а завтра я его повезу, если полиция сообщит им, что случилось.

Я посмотрел на Хамре, тот кивнул.

– Мы это сделаем. Так что здесь все в порядке. Никаких возражений нет, если только сам мальчик не возражает. – Хамре взглянул на Венке. – Вы хотите поговорить с сыном?

– Нет, нет, – горячо запротестовала она. – Я не могу, не сейчас, я расплачусь, нет, – и, обращаясь ко мне: – Ты иди, возьми его с собой сразу, до того, как я выйду.

– Хорошо, – ответил я.

– И еще…

– Что?

– Передай ему от меня привет. Скажи, что все будет хорошо, что это ненадолго и я все ему объясню, когда вернусь.

Ее глаза снова наполнились влагой, но слезы не капали, будто их удерживала какая–то прозрачная пленка.

– Держи с нами связь, Веум. Нам будут нужны твои показания, сделанные по всей форме, – сказал мне Хамре.

– Все ясно, – ответил я, – я сразу позвоню, как только вернусь.

Я поднялся. Мне хотелось подойти к Венке, обнять ее и, прижав к себе, говорить: «Все будет хорошо, друг мой. Все будет хорошо». Но я не мог этого сделать. Я протянул ей руку, она пожала ее осторожно и мягко.

– Мы еще встретимся и поговорим, я расскажу тебе, как дела у Роара, – сказал я Венке.

Она молча кивнула, и я оставил ее со следователем, полицейскими и безмолвным трупом. Я оставил ее с прожитым прошлым и неизвестным будущим, с воспоминанием об одном поцелуе и о пожатии руки. Это было все, что я мог ей дать, все, чем я мог ее утешить.

В прихожей на полу рядом с Юнасом уже расстелили белую простыню, и я знал, что все ждут сигнала Якоба Э. Хамре, после чего труп положат на носилки и крепко привяжут ремнями, чтобы он не пытался высвободиться.

Я вышел из квартиры и пошел за Роаром.

26

Он стоял на балконе ближе к площадке для лифтов рядом с полицейским в форме. Полицейский был молодой парень с круглыми щечками, слегка конопатый, держался он приветливо. В лице Роара чувствовалась какая–то отрешенность. Он был прозрачно–бледен. Его светлые волосы потеряли блеск и помертвели. Глаза – большие и испуганные – свидетельствовали о том, что никто не рассказал ему, что произошло. Для меня это было самым страшным.

Я подошел и положил руку ему на плечо, потом передвинул ее и потрепал его по волосам.

– Пойдем со мной, Роар? – спросил я каким–то чужим голосом. Голос был севший и глухой. Я кашлянул. – Пойдем? – повторил я.

Он с изумлением смотрел на меня, будто не узнавая. Как и у матери, глаза его наполнились слезами. И он беззвучно заплакал. Слезы текли по его щекам, а он не сдерживал их и не скрывал.

– Мама умерла? – спросил он, глядя на меня сквозь дождевую завесу слез.

Я присел на корточки.

– Нет. Она здорова и передавала тебе привет. Она сказала, чтобы ты пошел со мной, а она сейчас занята и будет занята еще несколько дней.

Или несколько недель, а может, даже несколько лет. Все будет зависеть от обстоятельств.

– Завтра я повезу тебя в Эстесе, к тете Сиссель. Ты будешь у нее жить, пока не освободится твоя мама.

Мне трудно было выговорить все это. Уже много лет я не говорил на такие серьезные темы с детьми, и мне не хотелось, чтобы он преждевременно повзрослел, огрубел, перестал быть ребенком.

Я поднялся, взял его за руку и по балкону повел его в другое крыло, вниз по лестнице, прочь от дома, к автомобилю. Я не оборачивался, посадил Роара в машину рядом с собой, пристегнул ремень на его груди, пристегнулся сам, и мы поехали. Никто из нас не проронил ни слова.

Мы сидели на кухне. За окном разливалась вечерняя тьма. Она опрокинула соседние дома, чтобы легче и быстрее заполнить город ночной темнотой. Она набросила мешок на голову дня и утопила его в море, а всех нас загнала в прямоугольные клетки, отгороженные от мира окнами и освещенные светом ламп, и усадила вокруг наших привычных кухонных столиков.

Мы поужинали. Я съел яичницу с беконом и выпил чаю. Роар выпил молока. Мы говорили о чем угодно, только не о том, что больше всего нас волновало.

Он рассказывал мне о школе, о своем классе, о школьных товарищах, об учительнице и о девочке по имени Лисбет, у которой были длинные светлые волосы, заплетенные в косы, и собака по кличке Арнольд.

Я рассказывал ему о своем детстве, об оставшихся после пожаров войны пустырях. О том, как мы строили там хижины, о битвах, через которые мы прошли, о бандах мальчишек, таких же жестоких, как банда Джокера, но которых мы все–таки одолели и о которых теперь легко было рассказывать со стоическим спокойствием. А то, что мы часто возвращались с разбитыми носами, разодранными коленками и пробитой камнем головой, – все это забылось. Но мы прекрасно помнили день, когда нас было больше и мы обратили противника в бегство, обрушив вдогонку град камней, поленьев, пустых банок – всего, что было под рукой.

Потом мы с Роаром пошли в гостиную и включили телевизор. Там заканчивался обзор новостей. Человек с лошадиным лицом сообщил, что завтра нас ждет грозовой дождь и снегопад в горах.

Я спросил, не хочется ли Роару спать. Он утвердительно кивнул. Я постелил ему на своей кровати, а сам решил переночевать на полу или на диване. Впрочем, я предпочел пол, потому что там было просторней.

Я достал новую зубную щетку для Роара, и он почистил на ночь зубы. Он умылся с мылом, вытерся моим полотенцем и улегся в постель.

Я погасил свет и задержался в дверях.

– Спокойной ночи, Роар, – пожелал я ему.

– Спокойной ночи.

Я еще немного посидел в гостиной, отрешенно глядя на экран. Картинки, мелькавшие на экране, были бессмысленными, да и все остальное, как мне казалось, тоже не имело никакого смысла. Когда безвременно умирает кто–нибудь из знакомых, начинаешь ощущать бессмысленность всего окружающего.

В десять вечера зазвонил телефон. Это был Хамре.

– Допрос назначен на завтра на одиннадцать часов утра. Пока мы подержим ее в тюрьме. Недельки три. Ни переписка, ни свидания не разрешены. Я звоню, чтобы сообщить тебе об этом.

– Запрещение свиданий и переписки? Значит, это так серьезно?

– Пожалуй, да.

– Она выбрала… кто у нее адвокат?

– Смит. Самый лучший знаток всех законов. Так что это уже кое–что, я имею в виду для нее.

Длинная мрачная пауза была похожа на затяжку гашишем.

– Как чувствует себя мальчик? – спросил Хамре.

– Уже спит.

– Хорошо. Ты отвезешь его завтра?

– Да.

– Когда вернешься – позвони.

– Не беспокойся. До встречи.

– Я не беспокоюсь. Спокойной ночи, Варьг.

Положив трубку, я лег спать на полу.

27

Я проснулся рано и уже не мог заснуть. Во мне поселилось множество чудовищ – много каких–то призраков вертелось среди высоких черных оголенных древесных стволов, и они не давали мне покоя.

Я решил не будить Роара и дать ему поспать сколько хочется. Тихонько прокрался на кухню и, нарушив свои твердые принципы, выпил кофе натощак. Я приготовил чашку крепчайшего натурального кофе и глядел в нее, как в бездонный колодец. Но ничего не мог разобрать на дне этого колодца, да и кофейной гущи в чашке не было. Вся гуща была внутри меня: за оболочкой глаз, на языке, в душе, если таковая у меня все–таки имелась.

Я пытался разобраться в происшедшем. Юнас Андресен умер. Последний день его жизни миновал, и сегодня впервые за тридцать с лишним лет вставало солнце над землей, по которой уже не будет ходить и где не будет жить Юнас Андресен. Для всех оставшихся это, в сущности, ничего не меняет. Для него – это все. Он ушел в загадочное царство, в туманные дали, в покрытые тайной леса, он вступил в горное царство, ожидающее всех нас, когда счет дням нашей жизни подойдет к концу.

Его убили быстро и жестоко. Я видел, как он шел навстречу своей смерти, но я не видел, как он умирал. Я видел Венке Андресен, выбежавшую из квартиры, когда это уже произошло, а чуть позже видел Сольфрид Бреде, выходящую из подъезда. И потом снова Юнаса Андресена, но уже на несколько минут, а точнее, на целую вечность позже.

Он был убит ножом, какой обычно носил с собой Джокер, но Джокер не мог этого сделать, потому что стоял и разговаривал со мной.

Но кто же, кто сделал это?

Я вспомнил напряженное лицо Венке, когда она сидела на диване, теребя мой платок, я увидел ее глаза и губы, и я увидел Якоба Э. Хамре. В его глазах я читал, что он знает, кто это сделал. Его уверенность проявлялась в твердости губ, в спокойствии его лица.

Но кто же это мог быть? Сольвейг Мангер? Ее муж? Или кто–то чужой, неизвестный, еще не обнаруживший себя?

Конечно, все это было заботой полиции. Моя задача была легче. Я должен отвезти Роара в Эстесе и вернуться домой. Отправиться в неизвестное будущее и вернуться в исковерканное прошлое.

На дворе неторопливо затеплился новый день. Новый день в начале марта, обозначенный еще только одной цифрой. День с неспокойно бегущими облаками, с небольшими, пугливо проглядывающими пятнами голубого неба. Низкое солнце, пробившись сквозь облака, простерло над городом одинокие по–утреннему золотистые лучи, но они быстро исчезли – это весна бросала на город пробные блики, чтобы потом снова спрятаться где–то в тепле, в ожидании лучших времен.

В проеме кухонной двери в нижнем белье, босой и всклокоченный появился Роар.

– Ты уже встал, Варьг?

Путь от Бергена к Хардангеру большинство бергенцев может проделать с завязанными глазами и заткнутыми ушами. По крайней мере до Квамскугена, где хорошо ходить на лыжах. Но нынешняя зима была бесснежной, и я впервые за этот год ехал туда. Я находил занятие поинтересней, чем тащиться с лыжами в Квамскуген и обратно. Я предпочитал хорошую рыбалку на горной реке.

Вдоль Скугестранда машина идет по скоростной многополосной дороге – достижению последних лет, и многое из тех радостей, которые человек получал от езды по старой дороге, пропадает. Раньше ты не знал, с кем столкнешься за поворотом, теперь же у тебя прекрасный обзор на двести метров вперед.

Роар, как и всякий мальчишка, любил ездить в машине. Я заметил, как напряжение на его лице постепенно сменяется интересом и желанием поговорить.

– А ты здорово водишь машину, Варьг.

– Ты так считаешь?

– Ага. А тебе часто приходилось преследовать преступников на автомобиле?

– Не очень.

(Только по пятницам, подумал я, в детективных фильмах по телевизору.)

– Расскажи мне об этом, – попросил Роар.

– А нечего рассказывать. Все происходит так быстро, что потом уж и не вспомнишь. Только радуешься, что вернулся живым и здоровым.

– А–а…

Недалеко от Тиссе у дороги есть кафе. Дом стоит на крутом повороте, и там обычно останавливаются на отдых водители больших грузовиков. С дороги кафе выглядит не слишком привлекательно, но внутри напоминает старинный зимний сад с большими окнами и квадратными рамами, похожими на шахматную доску, и прекрасным умиротворяющим видом на море сквозь мягкую зеленую листву, если на дворе лето. Сейчас деревья стояли голые, очень подходящие для картины в пастельных тонах. Они казались внезапно попавшими из повседневной действительности в страну сказок. Что бы ты ни заказал, ты сидишь и смотришь сквозь огромное окно на природу, и это действует умиротворяюще. Ты выходишь отдохнувший и садишься за руль. Вид этот успокаивает, придает уверенность рукам и ясность взору, и ты лучше ведешь машину.

Мы вошли внутрь и взяли по бутерброду с креветками, на которых майонеза было больше, чем креветок. Лист салата напоминал распластавшегося хамелеона, а подсохший кусочек лимона – старую крестовину от новогодней елки. Но вид из окна испортить было невозможно, и за него дополнительную плату, к счастью, не взимали.

Я пил кофе, а Роар тянул через соломинку фруктовую воду. Соломинка была красной, фруктовая вода светлая, бесцветная. Скатерть на столе зеленая, а вид из окна…

За соседним столиком сидели шоферы грузовиков. Голоса у них были как в громкоговорителях, а руки как ковши. Лица широкие, прямоугольные, как и автомобили, которыми они управляли. Наверное, это было неотъемлемой чертой их профессии. Я не слышал, о чем они говорили, но это не имело значения. Я слышал их громовые голоса, и этого было вполне достаточно. Они чувствовали себя здесь свободно, как и во всех придорожных кафе, на всех шоссейных дорогах. Последние беспощадные ковбои. Доведись тебе встретить такого темным вечером на повороте и не дай бог твой автомобиль окажется чуть ближе к осевой, чем положено, – ты готов. Все, что от тебя останется, – это каша из крови и бензина, разбрызганная по асфальту там, где ты находился за несколько секунд до встречи. Ты станешь частью того отрезка дороги, по которому только что ехал чуть быстрее 80 километров в час, и цена тебе будет не больше минуты, которую ты выгадал, чтобы пораньше предстать перед своей неожиданной смертью здесь, на повороте, в гробу из развороченного металла с вытекающим оттуда бензином.

Но вид…

Роар высосал через красную соломинку все содержимое бутылочки. Я посмотрел на него. На кого он похож? На мать? На отца? Я попытался представить их: Венке Андресен с закрытыми глазами и губами, подставленными для поцелуя, Юнас Андресен в очках, с усами, на которых повисли хлопья пивной пены. Рука, державшая кружку, и – внезапная смерть.

Нет. Роар не был на них похож. Он напоминал мне самого себя, когда он внезапно появился у меня в конторе: маленький мальчик в потертой синей нейлоновой куртке, в джинсах с заплатами на коленях. Когда это было? Пять–шесть дней назад? Он напомнил мне другого мальчика, чуть младше, который очень давно не приходил ко мне.

– Правда красиво? – сказал я, кивнув на окошко.

Он вопросительно посмотрел на меня.

– Что красиво?

– Вид.

– Вид?

Нет, он был еще слишком мал. Видом не любуются в восемь лет. Чтобы ощутить красоту природы, надо влюбиться.

Мы допили каждый свое и поехали дальше. Дорога к Квамскугену была не заснежена и чернела от дождя. Снег тонкой повязкой лежал на склонах гор, и, для того чтобы покататься на лыжах, нужно было забраться довольно высоко.

Дорога была хорошая. Легендарные времена ухабистых дорог на Квамскугене прошли: туризм, кроме всего прочего, способствовал строительству хороших дорог, хотя его влияние противоречиво и неоднозначно.

Мы быстро миновали поселок летних домиков, тесно прижавшихся друг к другу, похожий на неприбранные окрестности большого города, и спустились по Токагьеллет, где тоннели сначала заглатывали, а потом выплевывали нас, как протухшую рыбу.

Чудесный вид снова открылся перед нами. Мы увидели долины Хардангерфьорда и Нордхеймсунна. И здесь внезапно началась весна. Был тот единственный миг в году, когда невидимая рука вдруг сдвинет в сторону облака и из–под их завесы выглянет солнце. Солнце катилось по склонам гор, высвечивая прошлогоднюю зелень и смешивая ее с бурым, белым и грязно–серым зимним цветом, а смешав, бросало все это нам под ноги, как, играя на заднем дворе, ребята бросают кости. Это была весна.

Была весна. Щепоть солнечных лучей озарила ландшафт: отвесные склоны гор, дорогу, извивающуюся к фьорду, к сине–белому, полосатому заливу там, вдалеке, к сине–зеленой окантовке гор на противоположном берегу, редко рассыпанные домики, выкрашенные в белый и серый цвет, красный автобус, идущий нам навстречу, старую женщину, остановившуюся у обочины дороги рядом с навесом для молочных бидонов, одетую в серую юбку и темно–коричневую вязаную кофту, в черном платке на голове. Женщина повернулась к нам лицом, искромсанным временем, изуродованным годами. Была весна, пока еще смутная, но весна.

Я молчал, чтоб не спугнуть очарование мгновенья, чтоб не разрушить цельности картины, не разбить ее на тысячу осколков. В наступившей паузе я вдруг заметил, что и Роар ощущает то же самое, и он увидел это внезапно выглянувшее солнце и почувствовал, как что–то изменилось, как солнце перевесило чашу весов, почувствовал, что зима уже готова убраться восвояси, а молодая весна потянулась и расплескалась, как морской прилив, распласталась над морем и небом.

Может, все–таки необязательно быть влюбленным, чтобы почувствовать все это.

Короткий отрезок пути с широкой многополосной Дорогой между Нордхеймсунном и Эстесе проходил вдоль фьорда, похожего сейчас на расплавленное блестящее серебро. Фьорд отбрасывал солнечные лучи на горы и водопад и так же, как мы, радовался весне.

Так мы доехали до Эстесе, ощущая зиму в крови, но с весной во взгляде и с жаждой лета, упрятанной под кожу. И тут нас снова охватило ощущение зимы и смерти, и мы вспомнили, зачем сюда прибыли.

28

Дядя и тетя Роара жили в большом доме, кубической формы, недавно отремонтированном и обновленном как изнутри, так и снаружи. Окруженный разросшимся фруктовым садом, он стоял высоко на склоне, с видом на Эстесе, на фьорды и горы по ту сторону залива. Обитателям этого дома должно было казаться, что они живут на картинках рекламного проспекта.

Тетя подбежала к калитке еще до того, как мы вышли из машины. Она нас ждала. Тетя долго и ласково обнимала Роара, и у того в глазах опять заблестели слезы. Потом она выпрямилась и протянула мне руку.

– Сиссель Баугнес.

– Веум.

Она была значительно старше своей сестры, и черты ее лица были более резкими. В возрасте около сорока, она и не пыталась выглядеть моложе. Тонкие губы, длинные седые пряди в волосах. Веки, покрасневшие от слез, и тени под глазами – следы многих бессонных часов. На ней была широкая синяя юбка и светлая кремовая блузка, кисти рук слегка красноватые, а сами руки покрыты светлыми веснушками.

– Это страшный удар для всех нас.

Она вглядывалась в мое лицо, будто там можно было что–то прочесть, узнать еще какие–то жуткие подробности.

– Да, это был удар для всех нас, – ответил я.

– Извините, я сразу не подумала, хотите кофе с бутербродами?

Я поблагодарил и согласился. Она выглядела как раз тем человеком, с которым в такой день лучше всего пить кофе.

В комнате, свидетельствующей о том, что здесь течет размеренная семейная жизнь, она усадила меня на диван. На узких книжных полках разместилось больше семейных фотографий, чем книг. Телевизор в углу был черно–белый старой марки. Транзисторный приемник был поновее. Из него лились мягкие звуки, напоминающие латиноамериканские ритмы в западногерманской аранжировке с хором ангелов из гамбургской студии звукозаписи: музыка для ушей, мед для души, если напрочь отсутствует музыкальный слух или не очень ранима душа.

Радостно виляя хвостом, подбежал рыжий коккер–спаниель. Он прыгал на Роара, а тот опустился на колени и позволил лизнуть себя в лицо.

– Прыгай! Эй, Прыгай! – кричал Роар.

Наверное, собаку звали Прыгай – ничего иного я не мог предположить.

Сиссель принесла бутерброды, разложенные на металлическом блюде, и разлила кофе в высокие, солидные чашки, разрисованные красными цветами.

– Девочки еще в школе, – попробовала она перевести разговор на обычные темы.

– Сколько им лет? – спросил я.

– Верит одиннадцать, а Анне–Лизе тринадцать. Рейдар, мой муж, обещал сегодня прийти пораньше с работы.

– А где он работает?

Она провела рукой по лбу и волосам.

– Он заведует магазином. Раньше у нас была своя собственная небольшая лавочка, но при такой жестокой конкуренции он почти не бывал дома. Не мог себе это позволить. Ну а взять помощника нам было не по средствам. По вечерам он выкладывал товары, пополнял запасы, делал заказы на поставку и вел счета. Он и теперь здорово устает, но все–таки сейчас поспокойней.

Она выглядела озабоченной на какой–то особый манер. В ней не было ничего нервозного или истеричного, хотя она и казалась обескураженной. Тонкая сетка сосудиков проступала на ее некрупном носу, а губы были блеклыми и сухими.

– У меня просто не укладывается в голове, как все это… – начала она и посмотрела на Роара. – Роар, ты бы забрал собаку и поиграл с ней в саду.

Роар кивнул и взглянул на меня.

– Ты еще не уезжаешь, Варьг? – спросил он.

– Нет, нет, Роар. Я еще не скоро. – И я снова не узнал своего голоса.

Как только Роар вышел, она сказала:

– Полиция дала понять… что вроде Венке подозревается в том, что… что она… – Сиссель не могла этого выговорить. Ее глаза недоверчиво глядели на меня.

– Да. Можно сказать – да, – ответил я и наклонился вперед. – Но я не верю и не поверю ни на секунду. Я не слишком хорошо знал вашу сестру – фактически встретил ее впервые меньше недели назад. Но я не верю, что она убила своего мужа. – Я проглотил слюну. – Не знаю, сказали ли вам, кто я такой…

Она слабо кивнула.

– Я частный сыщик. Моя работа состоит в том, чтобы расследовать всякие дела, правда не такие серьезные, как убийства. Но дело Венке – для меня не просто дело. Это трагедия, обрушившаяся на людей, которых я люблю. И я вам обещаю, фру Баугнес, я обещаю вам, что, если есть что–либо, что может помочь Венке и будет доказательством для полиции, я непременно это выясню. Я обещаю, я даю вам честное слово…

Она посмотрела на меня будто откуда–то издалека.

– Нет, мы тоже не можем в это поверить. Она так любила Юнаса, и она была так несчастна. Я не видела никого несчастнее ее, когда все кончилось и они разошлись из–за… из–за этой…

Открылась входная дверь, и мы услыхали шаги в прихожей. В комнату вошел мужчина. Сиссель и я поднялись ему навстречу.

– Веум, – представила она меня, – а это мой муж Рейдар.

Рейдар Баугнес поздоровался со мной за руку и сказал:

– Очень приятно.

У него было запоминающееся морщинистое лицо, с четким профилем и ясными темно–синими глазами, некрупным ртом и со срезанным подбородком, так что трудно было сказать, где кончается подбородок и где начинается шея. Лет около пятидесяти. На нем был серый рабочий фартук. Три шариковые ручки и один желтый карандаш торчали из нагрудного кармана. Голос низкий, густой, как будто простуженный.

– Мы как раз сидели и говорили о… – начала

Сиссель.

Он кивнул и сел рядом с нами.

– Ужасно, – сказал он мне.

Сиссель вышла на кухню и вернулась с чашкой кофе для Рейдара. Вместе они выглядели вполне счастливыми, как–то спокойно и не напоказ. Они прожили половину жизни и уже миновали все свои перекрестки, перед ними была одна дорога, и компас им был ни к чему. Никто не останавливал их в пути и не задавал трудных вопросов; никто не пересекал им дорогу, не завладел их вниманием.

– Вы воспитывались в патриархальной семье, и, как я понимаю, вас держали в строгости, – сказал я и посмотрел на Сиссель.

– Кто вам это сказал? Юнас? – спросил ее муж.

– Я знаю, – с легкой обидой в голосе произнесла Сиссель Баугнес. – Юнас обычно так нас и представлял. Он никогда не чувствовал себя хорошо с нами. Мы слишком разные. Он городской, а мы из деревни. Он любил представлять нас богобоязненными, считал, что мы слишком религиозны или что–то в этом роде. Но это все неправда.

Она произнесла слово «неправда» так, будто в ее словаре не было более сильного слова.

– Он был очень строптивый, – сказал Рейдар. – Мы знали, какие у них отношения.

– Но мы не такие, – продолжала Сиссель. – Мы из верующей семьи, но это светлая и радостная вера, а не фанатическое сектантство. Я никогда не встречала человека, который умел бы так хорошо смеяться, как наш покойный отец – мир праху его. Он был очень добрым и даже в последние долгие годы болезни сумел сохранить хороший характер и веру в то, что ему за все воздастся. Когда он умер, мы не горевали и не печалились за него. Да и зачем? Ведь он наконец попал в свой вечный приют, и там ему ничего не грозит. Хуже было нам, кто оставался, кому предстояло пережить эту потерю. Моя бедная мать – я просто не знаю, как сообщить ей о Венке. Это может ее убить. Они с отцом никогда не понимали Юнаса, а он не понимал их. Я не говорю, что это была его или их вина. Просто мы люди разных миров – и вот…

– Теперь мы видим, как все обернулось, – сказал Рейдар.

– Я просто не понимаю, – снова начала Сиссель еще горячей, – если люди женятся и обещают друг другу быть верными, как можно уйти к другой? Мне это непонятно! Я могу простить ему, что он не из нашего круга, но такое – такое я ему простить не могу и понять его тоже не могу.

Ее муж согласно кивнул.

– А вы женаты, Веум? – спросил он.

– Нет. – И мне больше не хотелось с ним об этом говорить.

– Тогда вам этого не понять. Брак – это союз двух любящих, это нечто святое и чистое, ни с чем не сравнимое. Ничто не может встать между супругами и разрушить брак.

Чтобы не отвечать, я начал жевать бутерброд. Допил кофе и встал.

– Мне пора отправляться. Я должен вернуться в город.

Они тоже поднялись.

– Нам приятно было услышать, что вы хотите помочь Венке, – сказала Сиссель Баугнес. – Если понадобится наша помощь – звоните. Мы не богаты, но…

Неоконченная фраза повисла в воздухе – там, где обычно повисают все разговоры о деньгах, пока они удивительным образом не превращаются в ничто и улетучиваются.

– Обещайте мне, что вы позаботитесь о Роаре, если… – сказал я.

Оба закивали.

– Он будет для нас как собственный ребенок.

Я немного успокоился. Несомненно, что Роару лучше всего быть со своей матерью, но если так сложится, то этот дом не худший вариант, где он мог бы жить.

Рейдар Баугнес вышел со мной на крыльцо. Когда его жена скрылась в доме, он тихо и доверительно сказал мне:

– Я не хотел говорить при ней, но как мужчина мужчине, Веум, я могу сказать. Я мужчина, и у меня могут быть свои соблазны. А их множество в наши дни. Всегда найдутся привлекательные девушки на работе, и не такие уж недоступные, по крайней мере некоторые из них. Я бы мог…

Он напряженно глядел вдаль, думал о том, что он мог бы, если бы у него хватило смелости.

– Но я приучил себя сдерживать желания, Веум, – продолжал он. – Никогда, ни разу в жизни мне не приходило в голову изменить Сиссель.

– Нет, конечно, – подтвердил я. – Я понимаю.

Я попрощался и пошел по дорожке. Роар играл с собакой. Когда я был почти у калитки, он бросил игру, рванулся ко мне и, подбежав, обхватил меня обеими руками за пояс.

– Ты уже уходишь? – спросил он, заглядывая мне в глаза. – Тебе пора?

Я посмотрел на его детское, еще не сформировавшееся лицо.

– Да, к сожалению, я должен идти. Ты же знаешь, что мне нужно вернуться в город. Здесь тебе будет хорошо.

– Ты увидишься с мамой?

– По всей вероятности, да.

– Скажи ей, скажи ей, что я ее люблю и что я жду ее. Мне все равно, что бы она ни… – он не произнес больше ничего.

Весь обратный путь я размышлял о том, как он собирался закончить эту фразу: «…что бы она ни сделала»?

В сущности, никогда ничего нельзя скрыть от детей. Они знают все. Это какое–то врожденное качество, что–то в крови или в сердце.

Я наклонился и обнял его, крепко прижав к себе худенькое мальчишеское тело. Почувствовал его узкую спину, позвоночник, острые лопатки, похожие на зачатки крыльев, и тонкую, как ствол молодого деревца, шею. Потом быстро, не оборачиваясь, пошел к машине. Никогда не надо оборачиваться. Потому что тогда начинаешь скучать, еще не успев распрощаться.

По дороге из Эстесе я размышлял о признании, которое мне сделал Рейдар Баугнес, и еще о том, что рассказал мне Юнас Андресен. Я размышлял о том, что Рейдар Баугнес называл «соблазном», а Юнас Андресен «любовью». И я спрашивал самого себя, неужели они говорили об одном и том же?

И я начал скучать, я скучал по Юнасу.

29

По пути из Квамскугена я свернул на проселочную дорогу, ведущую вверх к горной долине. Дорога была крутая, и только благодаря малоснежной зиме здесь можно было сейчас проехать. Однако я не смог подняться слишком высоко, так как было очень скользко. Я свернул к обочине, выключил мотор, вышел из машины и быстро зашагал вверх, глубоко вдыхая пряный горный воздух.

Долина была девственна и прекрасна, и, если б у меня хватило сил, она увлекла бы меня мимо упавших древесных стволов наверх к голым вершинам. Если бы было лето, вся долина зеленела бы от множества березок. Но сейчас здесь господствовали желто–коричневые и серые тона, перемежаясь пятнами белого снега.

Далеко внизу бежала горная речка, и в сезон форель стайками стояла здесь, дожидаясь своей очереди попасть туда, откуда вытекала река, – в глубокое горное озеро. Я неоднократно проводил там вечерние часы, может быть не слишком частые, но приятные. Солнце карабкалось и пряталось за горный склон, и воздух с каждой секундой становился все чище и прохладней. Я ждал блаженного ощущения натянутой лески, этого подарка, который получаешь, если заслужил.

При отце, люто ненавидевшем туризм и проводившемпочти все свободное время в музеях или за книжками по древненорвежской мифологии, я вырос, так и не поймав в детстве свою первую форель. Позже я научился ценить загородные прогулки. Я был городским жителем и не мог надолго оторваться от шума уличного движения, от клубов дыма над крышами, выхлопных газов и грязи на коже. Но временами я любил стряхнуть городскую пыль и провести несколько часов на чистом воздухе у прозрачной Реки в ожидании форели. Тогда я с удовольствием отправлялся сюда, в эту долину, в часе езды от города.

Много раз я оставался здесь до поздней ночи. Я разжигал костер у реки, варил в походном котелке кофе и пил его из старой жестяной кружки. Я любил сидеть в темноте, освещаемой всполохами костра, слушая потрескивание горящих веток. Я сидел, погрузившись в ночные звуки, но птицы уже умолкали, одинокий кабанчик рыл землю в кустах, и изредка квакали лягушки. Все остальное было спокойным и тихим, как звезды надо мной, как горы вокруг.

Сегодня у меня не было с собой удочки, и я вышел просто прогуляться, чтобы скоротать время, отрешиться от всего, привести в порядок мысли и разложить по полочкам свои впечатления.

Становилось холодно, я был легко одет, в обычных ботинках, куда вскоре набился снег, и мне ничего не оставалось, как вернуться к машине.

Нет, с таким настроением нельзя сюда приезжать. Долина слишком узка, она давит на мозг, на сердце, на глаза. Я не мог расслабиться и был всецело поглощен самим собой, хаосом мыслей и беспорядком впечатлений.

Нужна была более основательная встряска.

Въехав в город, я сразу свернул к дому, принял душ, сменил рубашку и галстук и направился в один из лучших ресторанов. Галстук был необходим, потому что без него тебя не станут обслуживать в баре. Можно, конечно, сидя в ресторане, попросить официанта принести тебе аперитив. Но я всегда любил сам выбирать свои напитки.

Было еще рановато, и бар казался полупустым или полуполным – кому как нравится. Я взобрался на высокий стул у стойки и заказал двойное виски.

В баре сидела женщина. В этом ресторане при гостинице всегда бывает женщина в баре. Это как раз одно из тех мест в городе, где всего вернее можно встретить такую женщину. Здесь даже можно выбирать среди разных возрастных групп и цен.

Сзади ей можно было дать не больше двадцати. На ней была широкая черная шелковая юбка с туго затянутым поясом. Длинные ноги, распущенные волосы того золотистого оттенка, который не оставлял сомнений в том, что они крашеные.

Когда она повернулась ко мне, я понял, что ей ближе к пятидесяти, чем к двадцати. На лице ее не читалось никаких иллюзий. Но это было как раз то, что мне надо.

Наши глаза встретились, и я, кивнув на свой бокал, вопросительно посмотрел на нее. Она поднялась и подошла ко мне, вихляя бедрами и облизывая губы. Но облизывалась она не на меня, а на джин и мартини, которые тут же заказала за мой счет.

– Можешь называть меня Солнце, – сказала она голосом неисправного радиоприемника.

– Зови меня Месяцем, – ответил я.

Лицо ее – все в морщинах – больше предназначалось для интерьеров и комнатного освещения, чем для пленэра. Я сильно сомневался, сможет ли она отличить голову форели от хвоста. Было очевидно, что никогда в жизни она не пила кофе из походного котелка, а если это когда–то и случалось, то очень–очень давно. Глаза были светлыми, размытыми джином, а губы большими, широкими, привыкшими пить прямо из горлышка. Я стал называть ее Солнцем.

– Я собираюсь поужинать, – начал я.

– Могу посидеть с тобой за компанию, – отозвалась она. – Но сама я никогда не ем после четырех. Просто не могу.

Мы прошли на балкон, сели за столик и оттуда наблюдали за немногочисленными постояльцами отеля. Единственными туристами здесь была пара англичан с красными лицами в зелено–коричневых кепках. Остальные – коммивояжеры, бизнесмены и более или менее профессиональные участники различных семинаров.

– Я переезжаю, – проговорила она.

– Каждый вечер? – уточнил я.

– Из района Лаксевог в Сандвикен. Я только что обзавелась новой квартирой. – Она следила за дымком своей сигареты, медленно поднимавшимся к высокому потолку.

Прошло часа два, прежде чем злой официант принес мне подгоревший бифштекс с переваренными овощами. Но картошка была хороша.

– Если хочешь, я могу пригласить тебя к себе на новую квартиру, – продолжала она.

– Правда? Меня всегда очень интересовали квартиры.

У нее были глубокие морщины у рта и крупные поры на коже.

– Только квартплата жутко высокая.

– Да? А у меня, к сожалению, дырявый кошелек и на счету почти ничего нет, так что…

Мы вышли. Квартира ее была не в Сандвикене (если только она не называла Эврегатен Сандвикеном) и выглядела не очень новой. Но здесь нашлась нераспечатанная бутылка хорошего виски.

– Кто–то забыл, – сказала она и боком оперлась о стену.

Я чувствовал себя неважно, да и она выглядела не слишком хорошо. Лицо ее не оставляло никаких иллюзий, как, впрочем, и тело, когда она разделась.

И я ничуть не удивился, когда она вышвырнула меня из своей квартиры, потому что я мог любить ее, только как немолодой уже участник марафона, неудачно бежавший дистанцию в дождь и занявший какое–то место между 80–м и 90–м. Я любил ее, как древнегреческий гонец, который, едва достигнув цели и передав послание, умирал тут же у ее ног; я любил ее, как старый цирковой слон после долгих гастролей и бесконечных туров на манеже; я любил ее со страстью тлеющих углей в полуразвалившейся голландской печке в доме, который не топили много лет.

Так что я не удивился, когда она вышвырнула меня, не дав даже надеть брюки. И я стоял внизу в темном подъезде и целый час (как мне показалось) возился, чтобы надеть нужную штанину на нужную ногу.

На улице меня остановили какие–то подростки, прижали к стене, вывернули карманы и, забрав оставшиеся деньги, удрали. Я стоял, прислонившись к стене, и смотрел им вслед, не в силах что–либо предпринять.

Кое–как я добрался до дому. Проснувшись рано на следующее утро, я сказал сам себе: единственный метод очищения, действующий наверняка, – это правда…

Я принял душ, побрился, переоделся во все чистое, и не успело пробить девять, как я сидел в конторе у Якоба Э. Хамре. Я не был свеженьким, но пришел я вовремя.

Хамре с сарказмом оглядел меня.

– Что–то ты не слишком бравый, – проговорил он.

– Я? Давно не чувствовал себя так прекрасно.

Действительно я мог так сказать о последнем времени.

Это не относилось к настоящему. Сегодня это была неправда. На следующее утро после употребления виски во рту появляется вкус золы от сожженных старых газет, и от этого привкуса невозможно избавиться.

Хамре сидел за одним из стандартных, имеющих не больше индивидуальности, чем любой дезодорант, совершенно одинаковых во всех конторах письменных столов. Одинаковые бело–серые стены, одинаковые книги, тот же вид из окна. Удивительно вдохновляющий вид на средний этаж здания банка – строения на редкость непримечательного.

Я сел на стул, предназначавшийся для посетителей: подозреваемых, свидетелей и тех, кто приходил сюда сообщить нечто весьма важное (как ему самому казалось) для следствия.

Стул не назовешь удобным, да ему и не следовало быть таковым. Это был стул, с которого хочется поскорее встать – так и надо, чтобы ты не отвлекался и сразу приступал бы к существу дела.

Хамре протянул мне отпечатанный на машинке протокол. Там было все то, что я рассказал в квартире Венке в день происшествия.

– Надо заполнить графы со сведениями о себе и подписаться, – сказал он. – Надеюсь, здесь все правильно.

Я прочел протокол. Это был неприятный документ. Буквы беспорядочно двоились перед моими утомленными глазами. Но то, что там было написано, полностью соответствовало моим показаниям.

Пока я заполнял верхние графы и подписывался внизу, Хамре сказал:

– У него ведь была любовница. Ты знал об этом?

– У кого?

– У папы римского, – парировал он. – Как ты думаешь, о ком мы говорим?

– А–а, у папы. Я–то думал, что он постриженный монах.

Хамре взял зеленую прозрачную линейку и аккуратненько переложил ее слева направо. Потом несколько секунд на нее поглядел и переложил обратно. Скорее всего, это был его метод сосчитать до двадцати.

– Юнас Андресен имел любовницу, – начал он сначала. – Ты знал об этом?

Я виновато посмотрел на него.

– Ты это знал, – продолжал он. – А почему не сказал нам сразу?

– Я не знал ее имени, – начал я. – Не знал, кто она. И потом, это было трудно при Венке… при фру Андресен.

– Насколько, собственно, вы близкие друзья?

– Кто? – спросил я.

– Венке Андресен и ты.

– Мы? Я знал ее меньше недели. У нас и времени–то не было стать друзьями.

– Но это вовсе не означает, что ты не переспал с ней, – продолжал Хамре.

– Нет, не означает. Но этого не было. В данном конкретном случае.

– А вот то, что ты видел ее бегущей по балкону, а Юнаса Андресена идущим к двери и так далее и тому подобное, то есть все, что ты тогда рассказал, – Хамре кивнул на подписанный протокол, – может быть, это была своего рода дружеская услуга?

Он дал вопросу чуть–чуть повисеть в воздухе.

– Ты действительно видел это? – спросил он.

Я не был подготовлен к таким вопросам.

– Да, видел, и никакая это не дружеская услуга, – ответил я. – Если бы мне захотелось оказать ей дружескую услугу, то я сделал бы это получше. Я бы не стал, например, сразу подтверждать непричастность Джокера – Юхана Педерсена. И я бы не рассказал, что, когда я вошел в квартиру, у нее в руках был нож.

– Да, но это последнее утверждаешь только ты. А мы знаем, что отпечатки ее пальцев на ноже были уже тогда, когда нож еще не был вынут. Каких–либо других отпечатков, кроме ее и твоих, не обнаружено.

– Нет? – Я сделал паузу, чтобы как следует прочувствовать эту новость. Она погружалась в меня, но я не услыхал, когда она коснулась дна. – Неужели?

– Кстати, мы уже допросили и его любовницу, и ее мужа.

Я вынырнул из глубины.

– Да?

– Да! – Он смотрел на меня злыми глазами.

– И что? – спросил я.

– Когда был убит Юнас? Ты не мог бы вспомнить с точностью до минуты? – ушел от ответа Хамре.

– Нет. Где–то около четырех, я думаю. Не позже.

– Правильно. А эта женщина – его любовница – она была на работе до без пяти четыре. То есть в этом случае она должна была успеть всего за пять минут добраться из центра в эту даль, но, как нам известно, вертолетом она не располагала. Другими словами – ее причастность исключена.

По какой–то причине я с облегчением подумал о Сольвейг Мангер.

– А ее муж? – спросил я.

– Еще более невероятно. В этот день с трех до пяти он вел семинар по литературе для восьми студентов университета. Восемь свидетелей. К тому же он не знал ничего об их отношениях, пока мы ему не сообщили. Во всяком случае, он так сказал.

Я тяжело вздохнул – опять же подумав о Сольвейг Мангер. Люди меньше всего хотят, чтобы их супруги получали такого рода информацию, особенно из третьих рук.

– Каких–либо других потенциальных врагов мы не обнаружили. Если не считать его истории с этой женщиной и непрактичность в решении повседневных денежных проблем, Юнас Андресек вел упорядоченную и приличную жизнь. Его любили на работе – ценили коллеги и, что особенно важно, клиенты. У него не было близких родственников, за исключением замужней сестры, которая живет в Ставангере и с которой он ежегодно встречался на рождество в течение последних десяти лет. Она приезжает в Берген, чтобы возложить венок на могилу родителей, и сразу уезжает, чтобы успеть домой к рождественскому ужину. Так что, как видишь, отношения не слишком тесные. Как обычно и бывает с родственниками.

Хамре сделал паузу, взял со стола листок бумаги и стал неторопливо читать про себя, совсем обо мне позабыв. Потом взглянул на меня поверх листа.

– Так что других подозреваемых, кроме Венке Андресен, у нас фактически нет, – сказал он. – А улик против нее довольно много.

– Что показало вскрытие? – робко произнес я.

– Предварительное вскрытие. – Хамре взял листок из другой стопки. – Ты хочешь знать детали?

Я отрицательно покачал головой.

– Я плохо знаю латынь. Мне достаточно выводов. Его взгляд скользнул по нижней части листа.

– Ну вот… Причиной смерти явилась ножевая рана в живот. Повреждено одно легкое и желудок, много других внутренних органов… Короче, у него не было шанса выжить. И еще обнаружен четкий след удара по голове в правый висок. – Хамре показал пальцем, и я подсознательно ожидал увидеть синяк или кровоподтек, но ничего не увидел.

– Удар? – переспросил я.

Хамре многозначительно кивнул, и я понял, что ему есть что еще рассказать мне.

– Мы внимательно осмотрели эту банку с вареньем под микроскопом, – начал он, – и на донышке с одной стороны нашли частички кожи. Еще не проведена окончательная идентификация их с кожей умершего, но…

Он мог не продолжать. Этого было достаточно, даже больше чем достаточно. Он сидел со стопроцентно доказуемым делом в руках.

– Ив заключение, – сказал он, – ты говорил о том, что Юнас мог прийти с деньгами, полученными за страховку или что–то в этом роде.

– Ну?

– Можно сказать, что у него при себе денег не было, то есть было, но очень мало. Мы навели справки в страховой компании – там он вообще не появлялся. Так что, зачем приходил Юнас, мы не узнаем до тех пор, пока…

– Пока что?

– Пока она не заговорит.

– А она все еще придерживается первоначальных показаний? – спросил я.

Он озабоченно кивнул.

– Она все отрицает. Но это ненадолго. Мы уже сейчас можем восстановить ход событий. – Хамре поднял руку и стал по пальцам перечислять: – Пункт 1: Юнас Андресен приходит домой. Он либо звонит в дверь, либо открывает своим ключом. У него был с собой ключ от квартиры. Пункт 2: Венке Андресен открывает дверь, держа в руке банку с вареньем, или она приходит из подвала с банкой варенья сразу после того, как он либо вошел, либо позвонил в дверь. Бежала она потому, что увидела дверь открытой, как она сама об этом говорит. Тогда еще трупа не было, поскольку – пункт 3: она ударила его или бросила в него банку. Почему? Этого мы пока сказать не можем. Пункт 4: он пытается защищаться или просто ударяет ее, в любом случае она хватает нож и наносит ему смертельную рану. Она наносит ему несколько ударов ножом. Пункт 5: она в панике и пытается скрыться, но по дороге приходит в себя и бежит обратно в квартиру – и тогда–то ты и видел ее, Веум. Пункт 6: она зовет на помощь. Дальнейшее тебе известно.

– Да, но… – начал я, – у нее не должно быть такого ножа. Женщины типа Венке Андресен не имеют таких ножей.

– Конечно, нет. Это единственный пока еще не выясненный пункт. Но схема ясна, и все улики четко подтверждают это. У меня нет никаких сомнений, Веум, в том, что Венке Андресен убила своего мужа позавчера во второй половине дня, около четырех часов.

– Могу я поговорить с ней? – спросил я.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Ей не разрешены ни переписка, ни свидания. Единственная возможность – договориться с адвокатом Смитом. Но в любом случае нужно получить разрешение властей. С другой стороны, я бы предложил провести новый допрос прямо завтра. А поскольку почти все доказательства собраны, я не буду настаивать на продлении запрета на переписку и свидания.

– Завтра будет слишком поздно, – сказал я.

– Почему? Слишком поздно для чего?

Я пожал плечами и развел руками. Мне нечего было ему ответить. У меня не было сколько–нибудь убедительных доказательств или разумных аргументов. У меня было просто ощущение, которое могло оказаться ошибочным, но я верил, что Венке Андресен не убивала своего мужа.

Я поднялся. Тут же зазвонил телефон. Хамре снял трубку и сказал:

– Одну минутку. – Он улыбнулся мне, как бы извиняясь, и кивнул в сторону двери.

– Увидимся на суде, – сказал он.

На пороге я остановился и секунду простоял в раздумье, но так и не нашелся что сказать. Я вышел, плотно закрыв за собой дверь.

31

Контора адвоката Верховного суда Паулюса Смита располагалась на площади Торгалменинг. Внутренняя отделка кабинетов почти не изменилась с 20–х годов. Темно–коричневые стены, темно–зеленые шторы. Пол, выложенный светлыми и темными паркетинами, напоминал замаскированную шахматную доску, королем на которой был Паулюс Смит, а я чувствовал себя если не пешкой, то конем – шаг вперед и два в сторону. Единственное, что изменилось, – это секретарши (по крайней мере одна из них) и пишущие машинки. Машинки стали электрическими, а секретарши более доступными.

Их было две. Одна – пожилая седая женщина с пышным бюстом под светлой блузкой, в темно–серой, сужающейся ниже колен юбке, наверняка сшитой в конце 1940–х годов. Другая молодая, лет тридцати, темноволосая с прямым пробором и в больших очках в темной оправе. Как только я вошел, обе женщины глянули на меня, как совы из клетки. Старшая в этот момент возилась в сером шкафу с архивами. У нее был вид человека, застигнутого на месте преступления. Молодая сидела за пишущей машинкой. Руки ее были в готовности подняты над клавишами, но она не печатала, и взгляд у нее был выжидательный.

Слово взяла пожилая. Она вытащила руки из шкафа и поглядела на них так, будто только что окунула их в грязную воду.

– Чем могу быть вам полезной, молодой человек?

Меня всегда влекло к женщинам, называвшим меня «молодой человек». У меня тут же появлялся соблазн величать их «старушка», но я никогда этого не делал. Это непозволительно в той среде, где я вращаюсь (если допустить, что я вообще где–либо вращаюсь).

– Я бы хотел поговорить с господином Смитом.

Именно слово «поговорить», по ее понятиям, было самым подходящим для данной ситуации. Она закрыла один глаз и поверх очков посмотрела на меня другим глазом. Очки были без оправы со стеклами–половинками.

– Вам назначено время?

– Нет, но… – начал я.

– Тогда об этом не может быть и речи. Адвокат Верховного суда очень занятой человек. Вы можете поговорить с одним из его…

Из двери где–то в глубине конторы вышел молодой человек неопределенного возраста, каких чаще всего и встречаешь в подобных местах. Они начинают референтами и кончают референтами. Их среднеарифметический возраст колеблется возле сорока: им либо двадцать с небольшим, либо около шестидесяти. Мужчина держался очень прямо и был одет в серый костюм, плохо сидевший на том, что было под ним, в белую рубашку и галстук, который я ни за что не надел бы даже в ранней юности. Он подошел к молодой секретарше, положил перед ней лист бумаги, что–то сказал, рассеянно посмотрел на меня и исчез за своей дверью. Я стоял и прислушивался к звуку его шагов. У них обычно бывают очень тяжелые шаги. Но не у этого. Этот был на сто процентов беззвучен. Может быть, его вообще и не существовало, может, он мне привиделся.

– Я узнаю у господина Смита–младшего, не найдется ли у него несколько свободных минут, – произнесла пожилая.

– Мое дело займет больше, чем «несколько» минут, а Смит–младший, к сожалению, мне не подходит. Скажите Паулюсу Смиту, что разговор пойдет о деле об убийстве, которое ему было передано вчера или позавчера.

Она оценивающе посмотрела на меня, прикидывая, насколько серьезно следует отнестись к тому, что я

говорю.

– Хорошо, я узнаю, – сказала она, вздернув подбородок, и исчезла за тяжелой дубовой дверью.

Молодая смущенно склонилась над машинкой, словно опасаясь, что я с ней заговорю.

Секунд через тридцать пожилая вернулась и объявила:

– Адвокат Верховного суда может уделить вам пять минут.

– Скажем лучше, десять, – ответил я и вошел.

Паулюсу Смиту было под шестьдесят. Плотный, невысокий, коренастый человек с широкой грудью и короткими крепкими ногами: чувствовалось, что он привык быстро и долго ходить, не уставая. Седые, почти белые, волосы зачесаны назад. Свежее, слегка загорелое лицо говорило о том, что он много времени проводит на свежем воздухе – он выглядел как после двухнедельного отпуска, проведенного в горах на Хардангере.

В течение нескольких десятков лет он был одним из ведущих адвокатов в городе. Если в природе существовал какой–то параграф или примечание и толкование закона, о которых никто не помнил, но которые могли облегчить участь клиента, Смит вытаскивал их на свет божий, как искусный фокусник вытаскивает живого кролика из складного цилиндра. Любой, даже самый крошечный, параграф был занесен им в свою мозговую картотеку, которую он помнил наизусть и которая превосходила любую компьютерную систему и всегда безошибочно срабатывала на все сто процентов.

Он вышел из–за своего стола и направился ко мне, схватил за руку и впился в меня глазами. На фоне морщинистого загорелого лица выделялись молодые голубые глаза.

– Веум, – начал я, – Варьг Веум. Я…

Он перебил меня своим сильным глубоким голосом, привыкшим перебивать и заставлять других слушать себя.

– Да, я слышал о вас. День добрый. Венке Андресен кое–что рассказала мне, но я слышал о вас и раньше. Садитесь, пожалуйста. Мне хочется знать, что вы скажете, ведь в определенном смысле это очень интересное дело.

Он сел за стол и показал мне на черный, обитый кожей стул. Его стул был, наверное, очень высоким, так как сидя он показался мне гораздо выше ростом. Он сомкнул пальцы и опустил руки на темно–коричневый стол. Его крепкие руки были покрыты светлыми волосками, на них проступали иссиня–черные вены. Руки были загорелые, как и лицо. Но Смит сложил их мягким движением, присущим лишь бледным ухоженным пальцам женщины–дирижера.

– Нам лучше сразу приступить к делу, – сказал Смит. – Вы верите, что Венке Андресен убила своего мужа?

– Нет, – ответил я.

Смит задумчиво и с интересом смотрел на меня.

– Я не верю, – повторил я.

– Почему?

Я было раскрыл рот, но он перебил меня, не дав произнести ни слова.

– Я спрашиваю об этом, но мне в высшей степени безразлично, виновен клиент или нет. Вести дело человека виновного гораздо интереснее, поскольку это требует собранности. Защищать невинного, в сущности, пустяки. Для меня, во всяком случае.

Последнюю фразу он произнес без хвастовства. Она звучала как констатация факта и была истинной правдой. Я почувствовал, что мне стало легче дышать, почувствовал, что если Венке Андресен действительно невиновна и легендарный Паулюс Смит вдвоем с не совсем легендарным Варьгом Веумом возьмутся доказать ее невиновность, то все будет хорошо и никакой Якоб Э. Хамре в мире нам не страшен.

– С моей точки зрения, – сказал Смит, – дело для нее выглядит мрачно. Пока. Я не вижу никого другого, кто мог бы совершить это преступление. Других реальных версий нет. Результаты вскрытия, показания свидетелей, включая ваши собственные показания, ее супружеские отношения, ее происхождение – все говорит о том, что она убийца. Я полагал в защите сделать акцент на то, почему она должна была это совершить. Если бы мне пришлось выступать сегодня, имея еще поверхностное представление о том, что произошло, я повел бы дело к совершению преступления «в состоянии аффекта». Неверные мужья никогда не пользовались симпатией ни у публики, ни у судейской коллегии. Общественное мнение будет на ее стороне. Конечно, это не меняет дела, хотя я уже сейчас, положа руку на сердце, могу гарантировать, что, даже если она виновата, она получит мягкий приговор и выйдет на свободу – по крайней мере на поруки – меньше чем через пару лет.

– Два года – срок довольно большой. И она не убивала Юнаса Андресена.

Он наклонился вперед к краю стола.

– Да, я слышу, как вы это говорите. Теперь я хотел бы узнать, почему вы так думаете.

– Потому что я это чувствую и потому что…

– Вы чувствуете. – Смит улыбнулся. – Чувство, Веум, не является достаточным основанием в уголовной практике. Нам нужны факты. Но я могу вас понять. Вы еще молодой человек, а Венке Андресен – приятная молодая женщина.

– Да, но не потому, – сказал я. – Мне кажется, что существуют вещи, о которых мы еще не знаем. Много непонятного происходило там, и еще со многими нам следует поговорить…

– Нам? – спросил Смит.

– Я имею в виду полицию, – ответил я. – Кроме того, я должен поговорить с Венке Андресен. Если вы возьмете меня ассистентом и позволите познакомиться с делом, изучить все доказательства и поискать кое–что еще на месте, в этом случае я могу встретиться и поговорить с Венке?

Он разнял руки и тут же соединил их снова подушечками пальцев друг к другу и неторопливо кивнул.

– Хорошо. Как человек, работающий по этому делу вместе со мной, вы сможете встретиться с ней, несмотря на то что ей запрещены переписка и свидания. Вы этого хотели?

– Единственное, чего я хочу, – получить возможность доказать, что Венке невиновна, – сказал я.

Он энергично кивнул.

– Мой долг сделать все возможное, чтобы доказать то же самое. Я почему–то верю вам, Веум. Не спрашивайте почему – скорее всего, потому, что старею. Размягченный мозг начинает протекать сквозь трещинки, а если человек проработал по моей специальности столько, сколько я, то у него обязательно появляются такие трещинки. Передо мной прошло много горя. Я видел много несчастных человеческих судеб. В чем причина? Я не ученый–социолог. Я сижу на краешке стакана и пытаюсь узнать причину бури. И все–таки в основе почти половины дел, которые я вел, повинны общественные отношения. Классовое общество как таковое, особенно в наши дни, порождает победителей и побежденных. Под суд попадают побежденные. У победителей хватает денег, чтобы скрыть свои преступления. А что такое, в сущности, три бутылки пива, украденные беднягой, чтобы утолить свою жажду, по сравнению с миллионами, которые ежегодно присваивает себе судовладелец?! Вы можете ответить мне на этот вопрос, Веум? Вы можете, но не нужно – я сам знаю ответ. А вторая половина преступлений? Французы дали им название, как они дали названия многому, что связано с любовью, – «crimes passionelles». Убийство на почве страсти. Убийство из ревности. Муж, застающий дома жену в постели с другим, хватает кинжал, спрятанный в шкафу, или ружье, хранящееся на чердаке, и, прежде чем любовник успеет натянуть штаны, муж превращает его в труп, и тот уже никогда больше ничего не сможет. Ничего, никогда!

Смит помрачнел.

– Два типа уголовных дел, Веум. Преступления, совершенные ради обогащения, и драмы ревности.

Он встал и подошел ко мне. Стоя у стула, на котором я сидел, он был выше меня. Я тоже встал, а он глядел на меня пристально, как злой гном.

– Сам я живу с одной и той же женщиной – моей женой – уже сорок лет. Это не всегда похоже на веселый танец на цветочной поляне. Но по крайней мере это был все тот же танец, все с тем же партнером.

– А любовь? – спросил я.

– Любовь? Любовь – для молодых, для тех, кто полагает, что у них вся жизнь впереди. Любовь для мечтателей. Для тех, кто любит спать под луной и делать всякую прочую чепуху. Любовь – это то, во что верят девочки до тринадцати и что мальчики путают с половой жизнью. Любовь? Я говорю не о любви, я говорю о браке, Веум.

– Да, конечно.

Мы стояли, глядя друг другу в глаза. Он взял меня за локоть и легонько сжал его.

– Хорошо, Веум. Ты еще молод и можешь спать под луной и делать всякие глупости. Давай докажи, что Венке невиновна. Дай мне, – он взглянул на часы, – дай мне поработать полчасика и жди меня у полицейского отделения: мы пойдем к ней. Договорились?

– Договорились. И спасибо.

– Не за что, – ответил Смит, – это моя работа.

И я оставил его наедине с его работой. За дверью мне снова попалось на глаза молодое «переиздание» Смита. Но сын был не так широк в груди, как отец, русоволос и не так свеж на вид. Лицо красноватое, будто подгримированное, и отечное. Можно предположить, что часов до двенадцати дня ему нелегко было продрать глаза. Он равнодушно, исподлобья оглядел меня и, почувствовав, что с меня ничего не возьмешь, сразу позабыл обо мне. Позабыл полностью. Отец нравился мне гораздо больше, чем сын.

Пожилая секретарша по–прежнему стояла у шкафа с архивами. Я подмигнул ей, сказав «до свидания». На этот раз я тоже не добавил «старушка», но это слово висело в воздухе.

Она, конечно, была сокровищем. Она провела здесь пятьдесят лет, и, если ты заглянешь сюда еще лет через пятьдесят, она будет на месте. Она бессмертна и вечна, она неизменна в веках. В мыслях я пожелал ей вечности, но я сам не хотел бы быть на ее месте. Покой мне противопоказан. Я не выношу музейных залов, где выставлены древности, и я поспешил к выходу – в конец коридора и налево.

Я сказал сам себе: не забудь заглянуть сюда еще раз. Лет через пятьдесят.

32

Начинался дождь – холодный зимний дождь, переходящий в снег. Я купил три свежие газеты и зашел в кафе на втором этаже напротив конторы Смита, чтобы посидеть в тепле и выпить чашечку кофе. В кафе я нашел вчерашние газеты и сделал то, что забыл сделать раньше: прочел их. Точнее, я внимательно их изучил.

Во вчерашних газетах это именовалось не более как «Загадочная смерть» – в одной из газет, «Обнаружен труп» – в другой и «Убийство ножом в большом жилом доме» – в третьей. Содержание заметок было почти одинаковым. Сообщалось, что полиция уже задержала подозреваемого для подробного допроса.

Я схватил сегодняшние газеты. Заголовки стали крупнее, появились детали происшествия – кое–какие фотографии с места преступления. Интервью с соседями, с людьми, которые что–то «знали» или «слыхали». В одной из газет была помещена фотография мужчины, рассказавшего, как полгода назад он сидел на диване и смотрел последние известия по телевизору, как вдруг кто–то из соседнего дома выстрелил из ружья в окно его гостиной. Какое отношение эта история могла иметь к нынешним событиям, было неясно, но человек получил возможность покрасоваться в газете. В своем крошечном мире, состоящем из трех комнат и кухни, он стал, наверное, героем дня.

По заголовкам было видно, что пресса не считала это убийство слишком интересным делом, тем более что подозреваемый был уже задержан и сидел, за решеткой. Полиция, говорилось в газетах, разыскивала очевидцев, следствие шло полным ходом, а следователь первого класса Хамре рассчитывал закончить его довольно быстро.

Я положил газеты на стол и огляделся. В глубине зала в углу четверо иностранцев пили чай с большими пирожными и играли в карты. Можно было подумать, что они здесь живут. За соседним столиком сидела крупная женщина в синей шляпе, с раскрасневшимся лицом. Она держала перед собой раскрытую газету, но не читала, а поверх ее неотрывно следила за мной. Ее глаза светились подозрением. Она не отвела взгляда даже тогда, когда я в упор уставился на нее. У другого столика, слегка наклонившись, стоял захмелевший парнишка лет восемнадцати и пытался заговорить с двумя девушками, приехавшими – судя по акценту – откуда–то из провинции. Девушки тесно придвинулись друг к другу, краснели и хихикали, озираясь по сторонам.

Над всем этим плыли немелодичные звуки, постоянно присутствующие в таких кафе: звуки кассового аппарата, фырканье кофеварки, голоса разных тембров, звон чашек и блюдец, стук ножей, ложек и вилок о тарелки. Воздух был наполнен сигаретным дымом и приправлен сквернословием.

И тут я увидел его. Он сидел за пятым или шестым столиком от меня. Его невидящий взгляд застыл в пространстве, как у человека, внезапно обнаружившего и увидевшего то, чего он не хотел видеть. Он поднес чашку ко рту и, казалось, прятался за ней. Он был высокий и неуклюжий, как щенок. Я с удовольствием констатировал, что он слегка поседел. Лицо его оставалось таким же бледным, как всегда, сколько я его знал. Почему–то я всегда думал о нем как о своем девере. Звали его Ларе Виик, он был преподавателем и мужем женщины по имени Беата, которая когда–то была моей женой. Он был новым отцом моего сына Томаса.

Я сидел и смотрел на него, и, прежде чем уйти, он не мог не взглянуть в мою сторону. Он сделал вид, что обнаружил меня совершенно внезапно, улыбнулся, как только что пойманная рыба, и подошел ко мне.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – ответил я.

– У меня «окно», и я решил заскочить сюда почитать газеты и выпить кофе.

– Как дела у Томаса?

– Все нормально. Он ходит в подготовительный класс, ведь ты знаешь, что осенью он пойдет в школу.

– Да, я знаю. Я все еще стараюсь быть в курсе его дел.

– Конечно, извини, я не имел в виду… Но… Не пора ли нам перестать злиться друг на друга? Ведь это было давно.

– Все становится давним, когда проходит время.

В этом было какое–то утешение. И то, что происходит сейчас, через несколько лет определится словом «давно». Поблекнет и образ Юнаса Андресена, как со временем блекнут все образы.

– Мне пора бежать к своим студентам, – сказал Ларе Виик.

– Конечно. Передавай привет своим – им обоим.

– Передам. Счастливо.

Он облегченно улыбнулся и двинулся к выходу – высокий парень, оказавшийся лучшим мужем и отцом, чем я. Я поднял свою чашку кофе, молча приветствуя его. Несколько минут спустя я последовал за ним, в том же направлении.

Бергенская тюрьма не имела специальных камер предварительного заключения для женщин. В случае необходимости подозреваемую содержали в подвальном этаже полицейского участка, там же, где находились камеры для осужденных. Я ждал Смита у входа. Привыкший к строгой судебной процедуре, он был точен.

Мы подошли к дежурному и подождали, пока нас проводят в камеру. Смиту не требовалось здесь никакого удостоверения – он был слишком хорошо известен. Я был вместе с ним, и это подтверждало законность моего присутствия. К тому же все они знали меня в лицо. Я был здесь не в первый и, наверное, не в последний раз.

Венке находилась не в камере для осужденных, но точно в такой же. Маленькая, вытянутая комнатка, крошечное окошко с матовым стеклом, с решеткой. В камере была кровать, ведро в углу, умывальник, крохотное полотенце и маленький, упакованный в светло–розовую бумагу кусочек мыла, похожий на идиллический утренний подарок благодарного любовника. Рядом с умывальником стоял деревянный стул, около стены откидной столик, на котором можно было писать, или облокачиваться, или просто приклонить голову – смотря по настроению.

Венке Андресен стояла у стены прямо под окошком. Непричесанная, с лицом серым, как стены, ее окружавшие. Каким–то удивительным образом оказалось, что и глаза и губы ее имели один и тот же безнадежный синеватый оттенок. Она переоделась: черные брюки, белый свитер с высоким воротом и серый вязаный жакет. За прошедшие сорок восемь часов она постарела по крайней мере на несколько лет.

Венке смотрела то на меня, то на Смита, то на женщину из охраны и молчала, пока женщина не вышла и не закрыла за собой дверь, выразительно поглядев на нас. Этот взгляд должен был означать: «Помните, я стою за дверью».

Венке открыла рот, и, впившись в меня глазами, произнесла:

– Варьг…

– Привет, Венке, – сказал я.

Я стоял спиной к массивной железной двери, полностью отдавая себе отчет в том, что невысокий седовласый человек, стоящий рядом, не может не заметить всех нюансов нашего разговора.

От окна Венке спросила:

– Как дела у Роара?

– У него все в порядке. Он просил передать тебе привет и сказать, что любит тебя и чтобы ты ничего не боялась. Он надеется скоро снова увидеть тебя.

– Но… ты не сказал ему, что я… Это они говорят, что я…

– Нет, нет. Я отвез его к твоей сестре, и они тоже передавали тебе привет. Они верят тебе. Никто не верит, что ты смогла бы…

– Никто! – Она с упреком посмотрела на Паулюса Смита. – Послушал бы ты, что говорят они все! Знаешь, Варьг, мне кажется, они сговорились против меня и утверждают, что я убила Юнаса. Как будто я могла это сделать, ведь я любила его! – Она трясла головой, но слез уже не было – она все выплакала. – Можно прийти в отчаяние!

Я кивнул.

– Я… мы все равно не верим. Мы тебе поможем, Венке, мы…

Меня перебил Смит.

– Давайте посмотрим на вещи реально, фру Андресен. Согласно документам и собранным доказательствам, наша позиция очень слаба, я говорю это вам откровенно. Однако Веум считает, что сможет представить факты, говорящие если не о том, кто убил вашего мужа, то по крайней мере подтверждающие, что это сделали не вы. В этом и состоит наша задача. Дело полиции – найти убийцу, а мы – Веум и я, – мы займемся вашей судьбой. Вы меня понимаете?

Она кивнула.

– Но от вас тоже кое–что требуется, – продолжал Смит. – Вы должны быть предельно откровенны и, ничего не скрывая, рассказать нам всю правду о том, что произошло позавчера!

– Но ведь я все рассказала! – воскликнула Венке.

Смит молча и пристально смотрел ей в глаза.

Венке не опустила глаза, но перевела взгляд на меня.

– Я уже все рассказала, Варьг.

– Конечно, ты рассказала, – подтвердил я. – Мы знаем об этом. Но это был рассказ сразу после того, как все случилось. Я хочу, чтобы сейчас ты еще раз рассказала все сначала, как ты это помнишь теперь.

– Я должна? Снова? Сколько же еще? Когда это кончится?

– Независимо от того, как пойдет дело, я боюсь, что все это кончится еще не скоро, Венке. Может быть, никогда. Но постепенно, со временем все уляжется. Мы сможем помочь тебе, если только ты расскажешь обо всем еще раз – спокойно и не торопясь.

Она прислонилась спиной к стене.

– Можно мне сесть?

Я пододвинул ей стул.

– У вас не найдется сигареты? – Она взглянула на нас снизу вверх.

Я вопросительно посмотрел на Смита, который уже доставал пачку сигарет из внутреннего кармана.

– Специально для клиентов, – сказал он извиняющимся тоном. – Сам я не курю. Курение – для молодежи или для тех, кто собрался умирать.

Он помог ей зажечь сигарету.

– Я уже говорила, что только вернулась с работы и начала готовить обед, – сказала Венке.

– Извини, что перебиваю, но мне нужно прояснить все до деталей. Кто–нибудь видел тебя по дороге домой? Ты не встретила кого–нибудь из знакомых? Может, с кем–нибудь поздоровалась? – спросил я.

– Нет, нет, – она тряхнула головой.

– Совсем никого?

– Нет.

– Даже незнакомого?

– Нет, Варьг, я действительно не могу припомнить, кого я тогда видела. Наверное, кто–то мне встретился. Всегда есть прохожие на тротуаре. Но я ведь толком не знаю даже тех, кто живет на этаже, а уж других тем более.

– Ну, это понятно.

– Мне продолжать?

– Да, попытайся.

– Вот. Я решила приготовить фруктовую кашу, и мне надо было спуститься в чулан за банкой варенья. А когда я вернулась в квартиру…

– Подожди. Ты тогда говорила, что поднималась пешком по лестнице?

Она кивнула.

– И ты никого не встретила?

– Нет, никого.

– Чтобы спуститься вниз – на это уходит несколько минут, а чтобы подняться – еще больше, не правда ли?

– Да, конечно, – энергично кивнула она, – я думаю, что отсутствовала минут десять.

– Вы засекали время? – спросил Смит.

Она беспокойно посмотрела на него.

– Нет, но я думаю, что было примерно так. Я ведь еще искала банку. Это была последняя с клубничным вареньем, а остальное было смородиновое и брусничное.

– Десять минут, – проговорил я.

– Да, – сказала она, – наверное, все и произошло за это время.

– Очень может быть. Десять минут… – Я повторял это как закодированный текст, который предстояло еще расшифровать.

– Когда я вернулась, то сразу заметила, что дверь в квартиру открыта настежь, и подумала: Роар! Джокер… эта компания! И я побежала.

– Ты не посмотрела с балкона вниз? Ты меня не видела? – спросил я.

– Тебя? Нет. Ты был в это время внизу?

– Да. Мне казалось, что ты меня заметила. Когда все это произошло, я стоял и разговаривал с Джокером. Так что полиция считает меня свидетелем.

– Я помню. Ты говорил об этом тогда, – произнесла Венке упавшим голосом. – Но так много всего произошло. И Юнас… он лежал там весь в крови, кровь текла и текла…

– Да, Юнас, – я не отрывал от нее взгляда, – он был уже мертв, когда ты…

Она энергично кивнула.

– Во всяком случае, он был без сознания. Наверное, он уже был мертв. Он меня не видел, он глядел в стену и ничего не говорил. Изо рта текла струйка крови, а в животе торчал нож, как… я не знаю, как что.

Казалось, что ее мутило.

– И что ты сделала?

– Я… наверное, я сразу выбежала на балкон и стала звать на помощь, а потом вернулась обратно.

– А нож?

– Да, нож я вытащила. Я думала, что помогу Юнасу.

Я услыхал, как тяжело вздохнул за моей спиной Паулюс Смит, но он не проронил ни слова.

– А банка с вареньем? – продолжал спрашивать я.

– Банка с вареньем? Наверное, я ее уронила от испуга. Я точно не помню. Я была как в шоке…

– Ты не можешь вспомнить, куда ты ее уронила? На пол?

Венке медленно кивнула.

– Да–а. Наверное, на пол, и она разбилась.

– Попытайся вспомнить, когда ты ее уронила, она не могла удариться о голову Юнаса?

– О его голову? Когда он лежал на полу?

Венке была в полном смятении.

– Я полагаю, Веум, – сказал Паулюс Смит, – вы понимаете, что задаете наводящий вопрос? Его нельзя будет задать на суде.

– Ну да, но я хочу выяснить это. Я хочу заставить ее вспомнить.

– Но я не могу, Варьг, – прошептала Венке. – Все как во тьме. Все как… о боже мой! Может быть, правда то, что они говорят – все они. Может быть, это действительно я его убила, но я… я не помню этого…

Она выглядела беспомощной и растерянной, и мне захотелось подойти к ней, обнять за плечи и прошептать: «Нет, нет, друг мой, ты этого не делала. Не думай так. А если и думаешь, то не говори вслух». Но я ничего этого не сказал, а то, что я произнес, было рассчитано на постороннего слушателя.

– Не говори глупостей, Венке. Так же как и я, ты прекрасно знаешь, что не убивала Юнаса.

Она сидела, уныло сгорбившись и глядя в пол. Потом подняла глаза и посмотрела на меня, как ребенок, которого за что–то ругают.

– Я знаю, Варьг, – прошептала она.

Стало очень тихо. Венке, сидевшая на стуле опустив плечи, притягивала наши взгляды, и Смит внимательно и неотрывно следил за ней. Время от времени почти незаметно он легонько покачивал головой, как человек, потерявший надежду: он был похож на хирурга, не имеющего сил сказать молодому пациенту, что у него рак, что нет никакой надежды и конец близок.

– А Рикард Люсне… – произнес я.

– Да? А что с ним? – Она снова посмотрела на меня.

– Я встретил вас вдвоем во вторник вечером. Какие у тебя с ним отношения?

– Какие отношения? – Она покраснела. – А что ты, собственно, имеешь в виду? Он мойначальник, не более того.

Я изучал выражение ее лица, ее взгляд. Ее глаза остановились на расстегнутой верхней пуговице моей сорочки. Как воздушные шары со слишком большим балластом, они не могли подняться к моему лицу, к моим глазам.

– Ты должна помнить, что мы пришли помочь тебе, Венке, – сказал я. – Ты не должна сердиться на то, что мы задаем, может быть, глупые вопросы. Если не мы, то потом тебя все равно обязательно спросит об этом полиция, не думаю, что они станут перед тобой извиняться за это.

Она проглотила комок и кивнула.

– Извини, – сказала она еле слышно, и в лице ее появилось что–то детское.

– Зачем Люсне приходил к тебе? – спросил я снова. И снова ее взгляд ушел в сторону.

– Он… он ведь служит на флоте и иногда оказывает мне кое–какие услуги.

– Услуги?

– Да. – Венке умоляюще смотрела на меня, надеясь, что я смогу понять все без слов, и мне показалось, что я догадался, о чем речь, еще до того, как она добавила: – Ты знаешь, я не слишком люблю выпить, но мне приятно, когда в доме есть хорошее вино и изредка можно позволить себе бокал вина в одиночестве, ведь правда?

– Пожалуй, – сказал я. – А капитан Рикард Люсне может доставать беспошлинные напитки?

Она кивнула.

– Да. Я покупаю у него немного, и он обычно завозит все это мне прямо домой…

– Так поэтому он приезжал в тот день? Доставлял, так сказать, новые товары?

– Да. А потом он отвез меня на работу. Я чувствовала себя неважно, ты знаешь об этом.

– А какие услуги оказывала ему ты?

Она испуганно посмотрела на меня.

– Никаких, Варьг! Во всяком случае, не то, о чем ты думаешь. Он мой шеф, мы вместе работаем. Можно даже сказать, что мы хорошие друзья. Мы много времени проводим вместе на работе. Он очень приятный человек, и иногда мы вместе пьем кофе и болтаем. Ведь у меня нет подруг. Рикард – мой единственный друг.

– Только друг? Не более?

– Да нет, я же тебе говорю. Я никогда… мы никогда… – она искала подходящее слово.

– Хорошо, – прервал я. – Я верю тебе. Мы тебе верим. Он женат?

– Кто, Рикард? Да, но не слишком счастлив, как мне кажется. Думаю, что они живут вместе ради детей.

– У них есть дети?

– Трое: два мальчика и девочка. Где–то между двенадцатью и восемью, если я не ошибаюсь.

– Во вторник, когда ты позвонила мне и попросила встретиться с Юнасом… – продолжал я.

– Ну? Ты с ним встретился?

– Да. Я разговаривал с ним, но, когда ты позвонила и я спросил, не заехать ли к тебе вечером, ты сказала, что будешь занята.

Венке уже больше не смотрела на мою сорочку. Она глядела на своего адвоката, как бы ища защиты и взглядом умоляя остановить меня. И вдруг я почувствовал, что стал для нее человеком из стана врагов, чего–то требующим, задающим неприятные вопросы.

– Куда ты собиралась в тот вечер? – все–таки спросил я.

Она так внезапно перевела на меня взгляд, что я буквально остолбенел.

– В ресторан!

– Одна или с кем–нибудь?

– С Рикардом. Он пригласил меня. Он давно обещал угостить меня хорошим ужином. В тот вечер он был как раз свободен и пригласил меня в ресторан. – Как бы извиняясь, она добавила: – Если бы ты знал, как давно я не ужинала в ресторанах, не танцевала…

– Вы танцевали?

– Да. Разве в этом есть что–нибудь плохое, Варьг? А когда ресторан закрылся, он проводил меня домой и ушел. Больше ничего не было, ничего.

– А Роар? С кем же был Роар?

– Девушка из нашего дома сидела у нас, а он спал.

Я взглянул на Венке. Вечер вторника – казалось, что с тех пор миновала целая вечность, хотя прошло всего–навсего не больше трех дней. Значит, когда я сидел в пивном баре и слушал Юнаса Андресена, она была с Рикардом Люсне. Они ужинали и танцевали.

– Он за тобой ухаживал?

– Кто? Рикард? Нет. И нельзя ли закончить разговор о нем? Я не понимаю, какое все это может иметь отношение к делу. Разве погиб Рикард Люсне?

– Нет. Погиб не он, – тихо сказал я.

Я стоял, глядя в пол – серый бетонный пол. Но поскольку камера предназначалась лишь для предварительного заключения, этот пол прикрывала вытертая до дыр разноцветная дорожка. Грязная радуга, но все–таки радуга.

Я снова посмотрел на Венке. Она выглядела совершенно измученной. Плечи приподняты и напряжены, как будто она была готова в любую минуту сорваться со стула и убежать. Но бежать было некуда. Это было бессмысленно…

– Последний вопрос, Венке. Сольвейг Мангер… Ты ее когда–нибудь встречала?

– Да, – холодно ответила Венке, – мы встречались. С ней что–нибудь случилось?

– Она была…

Голос ее был уже не холоден и безразличен, он звонко раскололся, как тонкий фарфор.

– Я знаю, что она такое! Проститутка! Она была потаскушкой Юнаса!

– Успокойся!…

Венке с вызовом посмотрела на меня.

– Да, Варьг, она проститутка! Женщины, которые крадут чужих мужей, – всегда проститутки, чем бы они ни пытались себя оправдать.

– По–моему, это уж слишком, – сказал я, – хотя я понимаю, как глубоко ты была оскорблена.

– Когда я с ней встречалась, она старалась казаться такой милой, приятной. Я скажу тебе: она думала, что я не догадываюсь, не понимала, что я почувствовала это сразу, как только увидела ее. Но я тогда же и поняла, что она за женщина. Одна из этих…

– Однако ведь и Рикард Люсне женат, а ты же ходишь с ним ужинать, верно?

– Ну и что? Пойти куда–то – это одно, но я с ним не спала, вот в чем разница. Неужели ты не знаешь этого, Варьг, ты, который все знает?

– Нет, я не знал. Так что ты видишь: я знаю далеко не все.

– Да, ты не все знаешь. Ты понимаешь только маленькую часть из всего – только частичку. – И глаза ее снова наполнились слезами. Лицо Венке покраснело и сморщилось, как прошлогоднее яблоко. Она готова была заплакать. И вдруг, закрыв лицо ладонями, она зарыдала, содрогаясь всем телом.

– Я думаю, вы достаточно поговорили, Веум, пора дать фру Андресен возможность отдохнуть. – Смит схватил меня за руку и, зло посмотрев на меня, тихо сказал: – Если ты будешь так продолжать, она вообще ничего не сможет сказать на суде. – После небольшой паузы он добавил: – А может, это и к лучшему.

Я кивнул.

– Извини меня, я очень сожалею, что так с тобой разговаривал, – сказал я Венке. – Я не должен был этого делать. Ты права: ведь я знаю лишь малую долю того, что было.

Она смотрела на нас большими, красными от слез глазами, потом кивнула, давая понять, что приняла мои извинения.

– Мы уходим, фру Андресен, – сказал Смит, – но мы еще с вами увидимся. Постарайтесь отдохнуть. Все обойдется, все будет нормально.

Я попросил Смита разрешить мне сказать кое–что Венке наедине.

– Только не дури, Веум, – предупредил он, внимательно глядя на меня. – Не забудь, что я тебе сказал.

Я кивнул – конечно, я помню.

– Хорошо, я подожду тебя. – И он постучал в дверь камеры, чтобы его выпустили.

Смит попросил дежурную прикрыть, но не запирать дверь. Та подозрительно глянула на меня, и я почувствовал, как на языке у нее вертелось «нет». Но уважение к Смиту взяло верх – с выражением неодобрения она все же прикрыла дверь.

Я повернулся и подошел к Венке вплотную. Она встала со стула, и я ощутил ее мокрое от слез лицо на своей груди и подумал: вся моя рубашка промокнет и Смит это непременно заметит.

– Ах, Варьг, Варьг, – тяжело вздыхала она.

Я слегка отстранил ее и увидел опухшее и покрасневшее от слез лицо, увидел, как беспокойно вглядывается она в мои глаза.

– Скажи мне только одно, Венке, – начал я, – я не хотел спрашивать об этом, пока здесь был Смит. Но, если ты действительно хочешь, чтобы я помог тебе, ты должна честно ответить на мои вопросы, а не сердиться.

– Да…

– У тебя есть подозрение, кто мог бы… Не знаешь ли ты, кто мог бы и хотел лишить жизни Юнаса?

– Нет, я не знаю, Варьг. Никто.

Это был мой вводный вопрос. Он был мне нужен, чтобы задать второй вопрос – это был трамплин для прыжка в воду. Крепко держа Венке за плечи, я спросил:

– Скажи мне только одно – не ты его убила, нет?

Ее глаза мерцали то черным, то синим цветом, будто кто–то изнутри приделал к зрачкам велосипедный насос и то нажимал, то отпускал его.

– Нет, Варьг, я не убивала его. Это правда. Я его не убивала.

– Хорошо, – сказал я и потрепал ее по щеке. – Вот и все. Счастливо. Мы еще увидимся и поговорим.

Я сразу разжал руки и, отпустив ее, повернулся и постучал в дверь. Я бросил ей прощальный взгляд и попытался подбодрить улыбкой, но не уверен, что мне это удалось.

Я мог бы и поцеловать ее, но не хотел. Не там и не тогда. Я берег свои поцелуи до того времени, когда она выйдет на свободу из этой узкой комнаты, когда я смогу, обняв ее, сказать: «Ты свободна, Венке, свободна». А потом поцеловать, но не раньше.

Паулюс Смит ждал меня.

– Ну, о чем же ты спросил ее?

У меня не было причин лгать ему, я сказал:

– Я спросил ее прямо – не она ли убила Юнаса Андресена.

– И что же она ответила?

– Она ответила «нет», она сказала, что не убивала его.

Паулюс Смит глубоко вздохнул сквозь плотно сжатые губы.

– Бог знает, Веум, один бог знает правду, – произнес он.

– Бог знает, знает ли бог, – сказал я.

Тяжелыми шагами., будто выбираясь из царства смерти, мы двинулись к выходу.

На ступеньках перед полицейским участком Смит сказал:

– Держите меня в курсе всего, что узнаете, Веум. – Он снова стал официален.

– Непременно, – ответил я.

Так мы и распрощались. Адвокат поспешил назад в свою контору, к статьям и параграфам закона, а сыщик двинулся самым долгим путем – путем к истине.

33

Я зашел на почту и из телефона–автомата позвонил в рекламное бюро «Паллас». Я узнал голос, который мне ответил, но я не стал благодарить за последнюю встречу, а просто сказал:

– Добрый день! Сольвейг Мангер на месте?

После короткой паузы дама ответила:

– Нет, фру Мангер больна. Может, вы хотите поговорить с кем–нибудь еще?

– А если с вами?

Снова пауза, более продолжительная, и довольно холодное:

– Чем могу быть вам полезной?

– Ничем, спасибо, – отозвался я, – не сегодня. Попробую завтра.

Я положил трубку. Ничего забавного в этом не было, да и настроение у меня было не слишком веселым: день был не тот.

Машина моя стояла на Торнплас. Дождь все еще шел, но стал слабее, падал редкими каплями, так, что искусный слаломщик мог бы на хорошей скорости пересечь зигзагами Торговую площадь, не замочив плеч. Туман кусками низко лежал на горах, а Флеен был закрыт до половины.

Когда я открывал дверцу, шумная свадебная процессия спускалась по ступеням ратуши. Невеста была в голубом платье с цветочками, а жених в сером костюме. Сопровождающие были одеты по–разному, начиная с черных костюмов– и кончая кожаными пиджаками и джинсами. Мужчина в темных брюках и сером пиджаке, согнувшись над фотоаппаратом, увековечивал счастливых молодых. А они, раскрасневшиеся, с развевающимися по ветру волосами, крепко держались за руки и смущенно улыбались всему миру и друг другу.

Еще одна пара шла на плаху.

Я двинулся дальше, размышляя по дороге о тех свадьбах, на которых бывал, о всех этих церемониях бракосочетания. Я вспоминал о речах и тостах, которые произносили за праздничным столом гости, с которыми мне довелось часами сидеть рядом. Я думал о всех этих счастливых парах. На свадьбах не задумываются о буднях, которые ждут новобрачных. Все веселятся, и никто не вспоминает о слезах, об одиночестве или ревности. На молодых смотрят так, будто им всю жизнь предстоит танцевать на цветочной поляне и брак их всегда будет так же приятен и беззаботен, как их первый танец. Никто не может представить себе их сидящими в конторе адвоката, каждый на своем стуле в разных углах одного кабинета – так далеко друг от друга, что это расстояние невозможно преодолеть. Или лежащими в одной постели, повернувшись спиной друг к другу и ставших настолько чужими, что им уже не о чем говорить и нечего друг от друга желать после долгих сорока лет беспросветных будней, не прерывавшихся воскресеньями. И все равно все новые и новые пары всходят на эту плаху – все новые и новые.

Мне нужно было разработать план операции, но прежде всего я должен был прояснить некоторые детали, связанные с моментом убийства. Я должен был поговорить с Сольфрид Бреде, потому что именно она выходила из лифта сразу после убийства Юнаса, пока я бежал вверх по лестнице, еще не зная, что Юнас мертв и что Венке стоит над его трупом с ножом в руке.

Я остановил машину около дома и вышел. Я смотрел на дом–башню, как альпинист смотрит на покоренную вершину, куда он взбирался сотни раз и намерен попытаться еще раз. У дома я заметил Гюннара Воге, шагавшего под дождем в зеленой ветровке с поднятым воротником. Я полагал, что и он заметил меня, потому что он замедлил шаг, но потом вдруг заторопился, явно не желая со мной разговаривать. Нет, сейчас он не был мне нужен. Но придет и его черед. Попозже.

Я подошел к лифтам. Сегодня мне предстояло обойти несколько квартир и подняться по многим лестницам. Поэтому, где возможно, я пользовался лифтом. Сейчас я поднялся на лифте на седьмой этаж, вышел на балкон и прочел таблички на всех дверях. Оказалось, что это не то крыло, и я вернулся на площадку к лифтам и через нее перешел на другую сторону. На второй двери от края я прочел: Сольфрид Бреде.

Я заглянул в кухонное окно, чтобы узнать, дома ли она. По всей вероятности, она была еще на работе, хотя Сольфрид не была похожа на работающую женщину, а ее кухонное окно ни о чем мне не рассказало. Шторы в цветочек не были задернуты, и я увидел, что в кухне темно и прибрано.

Я позвонил. Из квартиры донесся звук шагов в туфельках на каблуках. Дверь открылась, и выглянула Сольфрид Бреде.

На ней не было шубки, и фигура ее выглядела лет на двадцать моложе ее лица. Она была крепко сбитой, широкоплечей женщиной с большой и пышной грудью. На ней был бежевый мохеровый свитер и коричневая юбка из твида. Даже ее карие глаза имели бежевый оттенок. Сейчас, при дневном освещении, глубокие морщины и мешки под глазами были особенно заметны. Глядя на нее, можно было предположить, что в ее жизни зим было больше, чем весен. Она напоминала женщину, с которой я провел вечер накануне, только Сольфрид Бреде была приятней.

– Добрый день! Не знаю, помните ли вы меня, – начал я. – Моя фамилия Веум.

Она неторопливо кивнула и вопросительно посмотрела на меня.

– Я ассистент адвоката по делу об убийстве, которое здесь произошло во вторник. Не могли бы вы ответить мне на несколько вопросов?

– Так я уже все рассказала полиции, но если вы… разумеется.

Сольфрид отступила в сторону, как бы приглашая меня войти, и придержала дверь. Она стояла так, что невозможно было пройти, не коснувшись ее груди. От нее, как от девушки–подростка, пахло фиалками.

Теперь я уже знал расположение комнат в этих квартирах и сразу прошел в гостиную. Это была теплая тесная комната, вполне соответствовавшая хозяйке. Комната походила на пещеру, переполненную мебелью: два дивана и роскошное широкое старинное кресло, в котором можно было, положив ноги на подставку, вытянуться и сладко подремать. В углу стояла качалка. На полу, как выпавшие из колоды карты, были разбросаны маленькие коврики. Их было слишком много, и кое–где они ложились друг на друга. Стены в темно–коричневых обоях с зелеными лилиями по всему полю. Всюду: на окнах, на шкафу, на полочках и просто вдоль стен – свешивались или стояли комнатные растения. Думаю, их могло бы хватить для целого ботанического сада. Я почувствовал себя как в джунглях и пожалел, что не захватил свой особый нож, с которым продираются сквозь лианы.

Я пробрался к ближайшему креслу и остановился, ожидая дальнейших указаний.

– Что будете пить? – спросила Сольфрид. – Ликер, пиво, виски?

Я собирался отказаться, но вспомнил, что мне предстоит долгий и трудный день, а значит, не грех и подкрепиться.

– Все равно, капельку чего–нибудь полегче, – сказал я.

– Мужчина по мне! – улыбнулась она. – Наконец–то. Это не часто встречается. Хорошо, налью немного. Виски или коньяк?

Я тут же вспомнил пепел от старых газет во рту.

– Коньяк с содовой было бы замечательно, – сказал я.

Она подошла к стеллажам и открыла дверцу небольшого бара. Взяла бутылку, чуточку плеснула мне, себе же налила сантиметра на три, вернулась, села напротив меня на диван, положила ногу на ногу, чем окончательно убедила меня, что юбкам не следует быть слишком короткими. Сольфрид потянулась и чокнулась со мной.

– Мы на «ты», не возражаешь? – спросила она.

– После того как мы застряли и висели в лифте, нам ничего иного не остается.

– Ах да! Это было ужасно! Ну хорошо, я слушаю тебя.

– Это я, собственно, хотел услышать, о чем тебя спрашивала полиция.

Она искоса взглянула на меня.

– О чем они меня спрашивали? – Сольфрид улыбнулась и, казалось, держала на лице улыбку, пока могла. – Они спрашивали, шла ли я домой или из дому в день убийства. Я ответила, что из дому. Еще спросили, с кем я ехала в лифте, но я была одна – так им и сказала. Впрочем, он довольно мил, этот полицейский – Хамре, по–моему. Вежливый. Но мне особенно нечего было им рассказывать.

Я был разочарован. Ничего нового.

– Может быть, ты что–нибудь слышала? Ты не видела Андресена, когда он шел домой?

Сольфрид покачала головой.

– А вообще–то ты с ними знакома, с Андресенами?

Она снова покачала головой.

– В этой–то башне? Это все равно что требовать от человека, живущего в одном конце города, чтобы он знал тех, кто живет в другом конце. Я их, конечно, видела и раньше, но мы не общались.

– А ты с кем–нибудь общаешься здесь, в этом доме?

– Не–е–ет, – с удивлением произнесла она. – А почему ты спрашиваешь?

– Хочу представить себе, как живется в таком большом Доме.

– Как живется в таком доме? Как в холодильнике. Молоко внизу не разговаривает с кубиками льда в морозилке, а сыр не обмолвится словечком с остатками вчерашнего обеда. Это просто место, где ты живешь, куда приводишь своих друзей, откуда выгоняешь своих мужей. Но здесь не заводишь ни новых друзей, ни новых мужей. Я это хорошо знаю – у меня их было несколько. Я говорю о мужьях. – И она саркастически улыбнулась. – И много? – спросил я.

– Смотря что ты подразумеваешь под словом «много».

Сольфрид стала считать, загибая пальцы.

– Один, два, три, четыре. И со всеми развелась, но ни одного не лишила жизни. Цель заключалась в том, чтобы каждый последующий муж был богаче предыдущего, чтобы мой жизненный уровень не понижался. Мой последний муж так меня любил, что сейчас я могу не работать!

Теперь я понял, почему у нее такое старое лицо. Можно говорить что угодно, но факт остается фактом: разводы никого никогда не молодят. Каждый развод оставляет следы на лице, да и не только на лице – остаются и другие, более серьезные следы, незаметные постороннему глазу.

– Неужели так трудно с тобой ужиться? – улыбнувшись, спросил я.

– Надеюсь, что не труднее, чем с любой другой женщиной. – Она покрутила бокал между длинными белыми пальцами с кроваво–красным лаком на ногтях. – Просто я не считаю, что брак должен быть вечным, надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю. Лично я не верю в эти новомодные течения – жить втроем, вчетвером, с целой компанией и т. д. Достаточно трудно ужиться с одним человеком, не беря на себя заботы о многих, ведь у каждого свои особенности, свои привычки и желания. Есть особенности, которые сначала кажутся милыми, но через несколько лет становятся причинами первых ссор, а когда перестают быть острой приправой, то просто раздражают. Рассеянный человек, например, может быть приятен, пока ты влюблена, но после нескольких лет жизнь с ним становится сущим адом. Я одобряю нашу систему браков, но не верю, что брак может длиться всю жизнь. Десять лет – это максимум для счастливого супружества. Есть, конечно, исключения, но в основном? После десяти лет наступают беспросветные будни, рутина, накапливается раздражение, и брак либо взрывается изнутри, либо становится похожим на бесконечно долгий путь в тумане, в полудреме, до гробовой доски. Да и в могиле не жди покоя – вас похоронят вместе.

Она отодвинула стакан, распрямила ладонь и разглядывала свои холеные руки.

– Лично я имею право сказать, что прожила честную жизнь. Когда отношения между мной и моим партнером менялись, я их прекращала. Когда я замечала, что брак дал трещину, я убегала, как крыса с тонущего корабля. Мне кажется, что только так и следует поступать. На это тяжело решиться, зато сразу от всего освобождаешься, обретаешь внутреннее спокойствие.

Она отпила глоток.

– Правда, в промежутках между замужествами иногда чувствуешь себя одинокой, особенно когда уже не молода. Но с другой стороны…

Через верхний край бокала она бросила взгляд на меня.

– Опытная женщина может дать мужчине то, о чем молодая девушка не может и мечтать. У молодой более красивое тело, но она похожа на младенца у игрушечной железной дороги – не знает, как в нее играть, а зрелая женщина знает. Ведь правда, Веум?

– Пожалуй, – отозвался я.

– Сколько тебе лет? – Она смотрела на меня с интересом.

– А как ты думаешь?

Сольфрид оценивающе оглядела меня, задержала взгляд на моей груди (которая ничем не выделялась) и на животе (которого у меня пока еще нет), пристально посмотрела мне в лицо.

– Попробую угадать, – сказала она и облизнула губы, – за тридцать и, скорее всего, почти сорок.

– Тридцать шесть.

Она улыбнулась и подняла бокал.

– Лучший возраст для мужчины. Достаточно опытен, чтобы знать, чего он хочет, и еще не настолько стар, чтобы сойти с дорожки, и не настолько молод, чтобы моментально терять голову.

Она говорила образно – прямо как ходячий Новый завет.

– Не знаю, к чему ты клонишь, но сейчас я занят – у меня серьезное задание по работе. И я, как мне кажется, влюблен.

Она кивнула.

– Я не имела в виду ничего определенного. Но ты славный малый, Веум. Если когда–нибудь тебе станет одиноко… вспомни старушку Сольфрид Бреде. Не могу поручиться, но может оказаться, что буду дома. Я тебе расскажу…

Она собиралась что–то мне рассказать. Но сначала ей нужно было выпить еще рюмочку. На этот раз она налила себе вдвое больше, чем в первый. Тянулся нескончаемый хмурый день, и она не знала, как скоротать его. Она предложила мне еще коньяку, но я не отпил и половины из того, что у меня было.

– У меня есть друг, – продолжала она, – можно сказать «любовник». Мы встречаемся уже десять лет с небольшими перерывами. Он пережил двух моих мужей. Он тоже славный малый, один из тех, с кем всегда бывает хорошо, ласковый и очень хороший друг, с которым я могу говорить обо всем, не напрягаясь и не контролируя себя. Но я ни за что в жизни не вышла бы за него замуж. Никогда!

– Почему?

Она смотрела прямо перед собой, потом заглянула в бокал и отпила еще немного.

– Сама не знаю. Может быть, потому, что он слишком хорош или я просто боюсь, что такой брак будет длиться всю жизнь, а я не совсем уверена, хватит ли на это моих сил. Это как уход в плавание на корабле: никогда не знаешь, вернешься ли вновь в свою гавань. Кроме того, он женат.

Я кивнул и допил свой коньяк.

– Еще? – спросила Сольфрид.

– Спасибо, нет. Мне пора идти.

– Веум! – позвала она.

– Да?

– Ты производишь впечатление хорошего парня… Не мог бы ты – прежде чем уйдешь – поцеловать меня?

Я смотрел на нее. И хотя она сидела всего в полутора метрах от меня, я чувствовал, как необычайно трудно мне будет подняться и преодолеть огромную пропасть, нас разделяющую.

– Даже если ты влюблен в другую, один поцелуй ничего не значит. Поцелуй – это просто поцелуй.

Со своими четырьмя мужьями и феноменальным любовником в придачу она, сидя у себя на диване, была нищенкой, выпрашивающей поцелуи. Всеми позабытой нищенкой.

Я встал, подошел к ней и наклонился, опершись одной рукой о журнальный столик. Запах фиалок усилился. Пышная грудь вздымалась, как морской прибой. Другой рукой я придержал ее затылок, слегка повернул ее лицо к свету и внимательно рассматривал. Казалось, что мужья прошлись по нему копытами, любовники царапали его своими острыми когтями, сыновья долгие годы не касались его, запихнув подальше в шкаф вместе со старыми игрушками. Мужчины оставляли следы на лице Сольфрид, и это лицо их хранило. Сольфрид приходилось жить, подставляя лицо непогоде и шторму и отплевываясь. В итоге она осталась одинокой, одинокой в слишком большой для одного человека квартире, с лицом, слишком тяжелым для нее одной, и с бокалом вина, которого вполне бы хватило на двоих.

Я раздумывал, не поцеловать ли ее в щеку, как целуют мать. Но все–таки поцеловал в губы, не спеша и долго, как целуются давние любовники. Тяжело дыша, она прижалась ко мне и обняла за шею. Я завершил свой поцелуй и осторожно высвободился. Кондуктор дал последний свисток, поезд уже отправлялся. Прощай, дорогая, прощай.

– В другой раз, Сольфрид, в другой раз, – повторял я хрипловатым голосом.

– Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, если дело касается таких приятных вещей.

– Понимаешь, у меня дела. Я должен найти убийцу.

Она протянула ко мне руку, но потом опустила. Взгляд ее искал бокал, и рука потянулась за ним.

– О'кей, – проговорила она, – я не хотела… ты ведь… но не забывай меня, Веум. Когда–нибудь…

Я кивнул оттуда, где стоял – посреди комнаты, – и вид у меня, вероятно, был глуповатый.

– В другой раз. Всего хорошего.

– Счастливо, – сказала она и пошла открывать мне дверь.

Я, как бестелесная душа, не коснувшись ее, проскользнул мимо, и она закрыла за мной дверь. Я шел по балкону и думал, что она, в сущности, права. Никогда не следует откладывать на потом то, что можно сделать сейчас. Потому что никогда не знаешь, что ждет тебя завтра. Может, ты будешь лежать, истекая кровью, в чужой прихожей, так и не поняв, что же произошло.

34

Я посмотрел на часы. Было почти половина второго. Я прикинул, до каких Люсне сидит в своей конторе. Сейчас мне больше всего хотелось поговорить именно с ним.

Можно было позвонить и узнать. Я подошел к телефону–автомату и набрал его рабочий номер. Пришлось немного подождать, и меня соединили с капитаном Люсне.

– Добрый день, Люсне. Говорит Веум, мы недавно встречались у…

– Так точно, – ответил он. – Что вы хотите?

– Я по поводу того, что произошло с Венке. Мы оба знаем, что она не виновата.

Я остановился и перевел дыхание.

– Конечно, она не виновата, – ответил он. – Нужно быть идиотом, чтобы думать иначе. Венке и мухи не обидит. А этот парень, она ведь просто обожала его. Если полиция не верит, то, значит, они совсем ничего не соображают и не понимают.

– В том–то и дело. Я работаю вместе с ее адвокатом, и мы уверены, что она не виновата, но мне надо поговорить с вами, Люсне, чем скорее, тем лучше.

– Послушай, Веум, когда мы познакомились, мне показалось, что ты из тех, кто бегает, чтобы быть в хорошей форме. Ты тренируешься?

– Я бегаю иногда, раз в неделю, а если есть время, то и два раза. Когда я работал с трудными подростками, был неплохим стайером, но с тех пор прошло несколько лет. А что?

– Дело в том, что по пятницам я всегда бегаю после работы, а потом иду в баню и в бассейн. У нас тут прекрасный спортивный комплекс. Может, ты присоединишься ко мне, мы заодно могли бы и поговорить. Я уверен, что тебе понравится, и обещаю, что не удеру от тебя.

– Но у меня нет…

– Я скажу, чтобы тебе приготовили тренировочный костюм. А какой у тебя размер ботинок?

– Сорок второй.

– Значит, тебе подойдут мои кроссовки. Я буду ждать тебя в административном корпусе и предупрежу охрану, что ты придешь. Когда тебе удобней? В два сможешь?

– Хорошо. Это меня вполне устраивает.

– Прекрасно. До встречи.

– До свидания.

Я положил трубку и напрягся, чтобы проверить, остались ли силенки после вчерашней «встряски». Предложение было заманчивым и, пожалуй, самым лучшим средством очищения, о котором я почему–то позабыл, – бежать, пока из тебя не выпарится вся чертовщина. А заодно я смогу кое–что разузнать.

Я почти с удовольствием ждал встречи с Рикардом Люсне. Я любил бегать, но делал это всегда в одиночку. По натуре я был волком и по той же причине стайером. Долгий бег по лесу или вдоль проселочной дороги в компании с самим собой, наедине со своей душой и телом помогает полностью расслабиться, происходит как бы омовение потом, а затем душ и десять минут парилки и опять душ – вот лучший курс омоложения.

Я сел в автомобиль и подъехал к базе Хоконсверн – это было рядом. Я чувствовал напряженность и чего–то ждал. Оставив автомобиль у входа, я прошел через проходную, расписался в книге у дежурного, а тот показал мне, как пройти к административному корпусу. Было без десяти два.

Самая крупная и важная норвежская военно–морская база – Хоконсверн – расположена на берегу идиллического залива, где море длинными узкими пальцами подбирается к суше. База состоит из казарм, административного здания и спортивных площадок, построенных под открытым небом. Тут растет много деревьев, за которыми при желании можно спрятать целый полк иностранных шпионов, если бы им только удалось проникнуть за ограду и если бы они были не слишком толстыми. Росли здесь высокие стройные белоствольные березки с хорошо расчесанными кронами, которые летом становились ярко–зелеными.

Строго следуя данным мне инструкциям, я легко нашел административное здание. Поднялся на второй этаж и прошел по длинному коридору со свеженатертым серо–коричневым полом, серо–белыми стенами и многочисленными дверьми по сторонам. Все это выглядело по–военному. Я нашел дверь с табличкой: «Рикард Люсне – капитан. Венке Андресен – референт».

Я постучал, и мне открыл Люсне. Он пожал мою руку и спросил:

– Сразу переходим на «ты», не возражаешь?

– Конечно, нет, – ответил я.

Он протянул мне тренировочный костюм и показал на свой кабинет. Мы прошли через приемную, где, по–видимому, работала Венке Андресен. Обстановка в комнате была спартанской – -крошечный письменный стол и стул, перегородка и стеллажи с картонными папками. Кабинет Люсне тоже был скромно обставлен, но там был большой письменный стол, на полках – не только папки, но и книги. На одной стене висела карта–план базы Хоконсверн, на другой – портрет короля Улафа.

Рикард Люсне уже был в тренировочном костюме красного цвета и легкой нейлоновой ветровке. На серых, как волчья шкура, волосах – белая, ручной вязки шапочка с красной окантовкой. Пока он ждал меня, он слегка подпрыгивал, разогреваясь.

Я вошел в кабинет и переоделся, оставив дверь открытой настежь. Я не хотел, чтобы в случае утечки информации меня обвинили в нездоровом интересе к секретным военным документам. Тренировочный костюм оказался мне маловат. Зато кроссовки подошли, а это было самым главным.

– Ну? – неопределенно произнес Рикард Люсне, когда я оделся. – Хорошо бегать вдвоем. Мы побежим спокойно, чтобы можно было поговорить, ты ведь за этим и пришел, правда?

– Да, я за этим и пришел.

Мы выбежали из здания и трусцой направились к воротам.

– Тут есть хорошая лесная тропинка – там, через дорогу, – объяснил он. – Она как раз подойдет для спокойного бега. Вон она, видишь?

И он показал мне на Людерхорн.

– Она идет вверх. Я бегаю там, когда хочу дать себе хорошую нагрузку. Она начинается ровно, потом идет трудный подъем на вершину и вниз к Хьеккельвику, а обратно по дороге. Если пробежишь этот кусок без отдыха – значит, ты в хорошей форме, Веум. – Люсне улыбнулся ободряюще, как тренер подающему надежды спортсмену.

Но я не чувствовал себя спортсменом. Я был скорее похож на старика, решившего трусцой убежать от инфаркта. Я уже дышал тяжело.

Дорожка к воротам шла круто на подъем. Миновав дежурного, мы пересекли шоссе и побежали по живописной дороге. Справа виднелись жилые дома, слева рос лес. Нас обогнала легковая машина. Впереди верхом на гнедом жеребце, мерно раскачиваясь в седле, к нам приближалась девушка. Дождь перестал, туман поредел, но воздух был сырой и непрозрачный. Всадница, спешащая нам навстречу, казалась призраком, видением, божеством в незнакомом лесу, греческой богиней, еще не успевшей сбросить шкуру, в которую была облачена.

Подъем кончился, и я спросил:

– А что ты думаешь о том, что произошло?

Он ответил без одышки, будто и не бежал:

– Она не могла этого сделать. Она обожала этого парня. Чересчур, на мой взгляд. Даже когда они разошлись, она не могла оторваться от него и начать свою собственную жизнь. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Мы миновали всадницу. Она высокомерно посмотрела на нас, что было вполне естественно для молодой женщины, сидящей на лошади, – она смотрела сверху вниз на двух запыхавшихся от бега мужчин среднего возраста в красных тренировочных костюмах.

– Какие у тебя с ней были… отношения? Вы… хорошо знали… друг друга? – спросил я, задыхаясь.

Он отпрянул к краю дороги. Глаза его темнели под густыми темно–серыми бровями.

– Мы были хорошими друзьями, – сказал он. – Венке прекрасный работник. Да, мы хорошо знали друг друга.

Дорога неожиданно пошла вниз и влево.

Мы пробежали мимо загона, где стояло несколько лошадей. На заборчике сидели и разговаривали двое подростков – парнишка и девушка, – одетые в толстые исландские свитеры и вытертые джинсы. Здесь дорога кончилась, и мы побежали сквозь сосновый лес по каменистой тропинке. Свернув влево немного дальше, мы по скользкой илистой тропке пересекли болотце. Люсне бежал и бежал. Я чувствовал, как ноги мои наливаются тяжестью, и мне все трудней было поспевать за ним. Пот катился градом, но я знал, что это хорошо – хорошо и полезно. Я знал, что последствия моего длинного путешествия на машине в Эстесе и того, что я выпил позавчера, выпариваются сквозь поры и тело освобождается от отбросов, накопившихся за последние дни, и готовится к дням грядущим.

– Я был увлечен Венке с первого взгляда, – продолжал Люсне. – В ней есть что–то очень трогательное и чистое. Ты этого не заметил? Что–то девственно–девичье, способное растопить сердца даже таких старых кобелей, как мы с тобой. Правда?

Я не пришел в восторг от компании, к которой он меня походя причислил, и не ответил. Я набрал воздуху в легкие и побежал быстрее.

Рикард удивленно взглянул на меня.

– Решил форсировать? Ну что ж, ты сам этого хотел, – сказал он, ухмыльнувшись.

И он, как бы облокотясь о воздух и немного наклонившись вперед, увеличил ширину шага и скорость и вырвался вперед. А дорога все еще шла в гору. Лес кончился. По обеим сторонам тропинки тянулись заросли вереска. Я еще приналег, чтобы не упустить Люсне. Я размышлял: он тренирован лучше меня, но, черт побери, он же лет на пятнадцать меня старше. И я твердо решил не дать ему от меня убежать. Я бежал на пять–шесть метров позади него, за его широкой атлетической спиной. Он больше не ускорял бег, и я тоже.

Мы вместе выбежали на проселочную дорогу, которая неожиданно пошла вниз и вскоре перешла в асфальтированное шоссе. Один рывок – и мы выбежали на шоссе. Внизу перед нами раскинулась вся база. До ворот оставалось метров двести, и Люсне еще приналег. Он по–волчьи, как бы бросая вызов, оглянулся на меня. Я вызов принял и поднажал. Я бежал все быстрее и быстрее, и расстояние между нами стало сокращаться. Я слышал свое тяжелое Дыхание, а когда поравнялся с ним, услыхал, что и он Дышит прерывисто. Пятьдесят метров до ворот мы пробежали бок о бок, как две лошади на скачках.

– Ты хорошо бегаешь, Веум, – бросил он мне.

– Ты тоже, – выдохнул я, видя только танцующие черные точки перед глазами.

Мы бежали рядом, но ни один не был в силах вырваться вперед. Когда мы пробегали мимо дежурного, я сделал хитрый маневр – прыгнул на тротуар и сделал неожиданный поворот. Так я выиграл один–два метра на территории базы.

Теперь первым бежал я, и, как всегда, когда вырываешься вперед, кажется, что бежишь один. Все осталось позади: твои противники, расстояние, которое ты уже пробежал, вся жизнь, которую прожил, и ты один в мироздании, где–то высоко–высоко – ноги твои в облаках, а голова среди звезд… и ты бежишь… Ты бежишь, автоматически передвигая ноги, и тело слегка наклонено вперед, и дыхание все чаще и чаще. Ты ангел на небесной боевой колеснице, ты все сметаешь со своего пути – ты выиграл, ты победитель.

И тут все во мне сжалось: я увидел, как Люсне обходит меня по внутреннему краю тротуара и последние сто метров до административного здания он все прибавлял и прибавлял ходу. Когда я подбежал к подъезду, он уже стоял там согнувшись, стараясь отдышаться. Ему хватило сил только на то, чтобы взглянуть на меня и улыбнуться улыбкой победителя.

Потом, вспоминая эту историю, я убеждал себя, что нарочно дал ему прийти первым, потому что мне предстоял разговор с ним, а победители более склонны к откровенности, чем побежденные. Но истина была проще: он был сильнее меня, лучше тренирован, и он победил.

– Здорово пробежались, Веум, – отдышавшись, сказал он. – Теперь наверх переодеваться и вниз в баню и в бассейн. Подойдет? Там и поговорим.

Я кивнул. Я слишком устал, чтобы ответить.

В бане мы расположились на верхней полке прямо под потолком. Баня была хорошей, рассчитанной на молодых, крепких мужчин. Вода, оставшаяся на теле после душа, быстро сменилась капельками пота. Для своих пятидесяти Люсне выглядел удивительно бодрым и шустрым. Кожа была загорелой, что в это время года могло означать только одно – он регулярно принимает кварцевые ванны. Волосы одинакового сероватого оттенка шли полосой по животу и густыми джунглями разрастались на груди.

– Ты слишком тощий, Веум, – сказал он, критически оглядев меня. – А в остальном выглядишь хорошо. Ешь побольше настоящей пищи – бифштекс с кровью, хлеб грубого помола, козий сыр. Ты даже можешь пить пиво: если будешь регулярно бегать, оно выпарится. Чтобы выглядеть мускулистым, а не костлявым, тебе надо нарастить мяса. Знаешь, ведь женщины не любят очень худых мужчин, так же как и не многие мужчины предпочитают тощих женщин. Надо, чтобы было что в руках подержать, согласен?

Я смахнул пот, текший в глаза, и не ответил.

– Ты разговаривал с Венке после того, как… – спросил он.

– В общем, да, – кивнул я.

– Она что–нибудь говорила обо мне?

– Нет, ничего особенного, – осмотрительно ответил я.

– Конечно. Она ведь сама осторожность. Мне это сразу в ней понравилось. Она не– из тех, кто не закрывает рта за кофе. Такие, знаешь, сидят в кафе–кондитерских и без конца тары–бары–растабары. Можно только гадать, пьют они свой вечный кофе или чашечка просто часть их наряда. Рот закрывают, только когда впитывают информацию, тогда уши и глаза на макушке. Ты подобных тоже встречал. Но Венке не из таких.

Он облокотился о колени, и я заметил, что на спине у него тоже растут серо–черные с металлическим отливом волосы. Его наверняка называли Волк. Где–нибудь, когда–нибудь в жизни Рикарда Люсне должны были быть люди, которые так его называли.

– Все время, что она работала здесь, – года два–три – я охотился за ней, Веум. Не так, как охотятся за другими женщинами, – с ней этот номер не прошел бы. Она всегда была ровна и казалась застенчивой, но ее не легко охмурить, она не из тех, которым достаточно полбутылки вина и забавной истории, и они уже у тебя в постели. Нет, Венке другая.

Пот катил градом по лицу и щипал глаза. Тело стало горячим и тяжелым. Казалось, что у меня поднялась температура, но это был какой–то благостный, целительный жар.

– Так, значит, ты действительно за ней приударял? – спросил я.

– Боже правый, да я просто не мог с собой справиться. Она моментально подчиняет тебя, очаровывает, разве ты сам этого не почувствовал?

– Нет, – твердо сказал я, – нет.

– Я инстинктивно понимал – а у меня было много Женщин, Веум, – я знал, что это растение нужно лелеять и холить и нужно выжидать. А когда время настанет, оно зацветет, распустятся чудесные бутоны, раскинутся ветви, и оно будет цвести, как ничто другое никогда не цвело и цвести не будет… И я оказался прав.

Я почувствовал укол в сердце, будто кто–то внутри меня открыл кран с ледяной водой.

– Неужели?

– Да, это произошло как раз во вторник на этой неделе.

Голова его свесилась ниже колен, шея покраснела, и бремя лет сразу стало заметным. В его серых волосах стояли капельки пота, а сами волосы казались тусклыми и тонкими. На макушке проглядывала намечающаяся лысина, на лбу вздулись вены.

– В прошлый вторник? – спросил я.

Он повернул голову и посмотрел на меня, как раненый бык. Глаза его покраснели.

– В течение двух–трех лет, Веум, я ходил за ней как собака. Час за часом я разговаривал с ней, мы вместе пили кофе. Я оказывал ей кое–какие услуги. То, что мог. Доставал вещи. Если нужно было побыть с сыном, я иногда разрешал ей не приходить на работу. А потом… потом они разошлись, и я подумал – вот теперь! Но она была по–прежнему неприступной, твердой и несгибаемой. И тогда я подумал: какого черта ты водишь меня за нос, Венке? Если кто–то влечет меня, так только ты, и нечего играть со мной. Когда я бывал в плавании, мы говорили в кают–компании, что нет такой женщины, с которой невозможно переспать, если ты ведешь правильную игру. К каждой женщине должен быть свой особый подход, но он существует. Всегда есть входная дверь – иногда ее трудно найти. Но вот во вторник…

– Что же произошло во вторник?

– Я уже давно приглашал ее поужинать со мной. А поскольку я женат, нужно было выбрать удобный момент, когда жена уедет из города или что–нибудь в этом роде. Во вторник моя жена по семейным делам должна была уехать в Тронхейм. Я напомнил Венке об обещанном ужине, и она вдруг согласилась.

– А раньше вы ходили куда–нибудь вдвоем?

– Нет. Никогда. Так что ты можешь себе представить, как я себя чувствовал. Что же случилось с Венке? – думал я. Неужели она наконец покончила с прошлым? И вот… Короче, – он передернул плечами, – мы пошли в ресторан, поужинали, и я проводил ее домой, проводил до квартиры. Вернее, я ждал у лестницы, пока она отошлет женщину, которая оставалась с Роаром. А потом я остался у нее. Это было непередаваемо. У меня так никогда ни с кем раньше не было, Веум!

Он сильно ударил кулаком о ладонь.

– Дьявол! – произнес он. – И вот теперь… всего через три дня…

Вторник… Это когда я сидел и разговаривал с Юнасом Андресеном. Но ведь она сказала…

– Это было неповторимо, Веум! Это было великолепно. Я, старый разбойник, я не мог на это и рассчитывать. Ведь что я хочу сказать: если ты знал одну женщину,считай, что ты знаешь их всех. Ничего нового! Но вдруг… вдруг ты встречаешь женщину на двадцать лет моложе тебя, и она учит тебя чему–то, и тебе хочется плакать, понимаешь, Веум!

Я хмыкнул.

– Она сказала тебе, почему сдалась? – осипшим голосом спросил я.

Он посмотрел на меня. Усмешка искривила его губы.

– Сдалась? Ты выражаешься как старая дева, Веум. – Он наклонился ко мне. – Она не сдалась, и только потом она сказала, что ей никогда не было так хорошо. Значит, и я смог кое–что ей дать.

– Ты что, хотел натянуть мне нос?

Он слегка отодвинулся.

– Не будь таким обидчивым, Веум. Ты ревнуешь? Может, у тебя были на этот счет свои планы?

– Мои отношения с фру Андресен были чисто официальными, – сказал я.

– Ну да, не смеши меня! Невозможно быть в чисто официальных, как ты выражаешься, отношениях с такой женщиной, как Венке. Поверь, если бы нашлась в мире женщина, которая смогла бы заставить меня развестись, так только она.

– Но она не сторонница разводов, – сухо заметил я.

– Нет?

– Нет.

– А может, ей захотелось бы начать жизнь сначала. Отомстить. Знаешь, Веум, у меня были сотни женщин, но только одна из них стала моей женой. Ты меня понимаешь? Множество раз я мог развестись и жениться вновь. Но какой смысл? Под одеялом все одинаковы. А когда появляются дети, появляются и соответствующие обязательства. О детях надо заботиться. Когда мы умрем, они останутся жить после нас как живое доказательство того, что мы существовали и чего достигли в жизни.

Он слегка приподнялся и снова тяжело сел.

– Дети – вот о ком я беспокоюсь, о ком мои заботы – мои дети. У меня есть внебрачный сын. Я был уже женат и не мог…, Но я всегда интересовался и следил, как он рос. Я дал ему то, что мог дать, то есть то, что его мать позволила ему дать. Я считаю его своим ребенком, он мой сын, как и те дети, которые родились в браке. Хотя он и не носит моего имени. Так вот, ради детей я никогда не разводился. Нет никакого смысла. Я получил столько же, будучи женатым, сколько я мог бы получить, оставаясь холостяком, – и даже немного больше. И для женщины меньше обязательств, если ее любовник женат, – нет нужды размышлять, выходить за него замуж или нет.

Двое молодых парней вошли в парилку. Они украдкой взглянули на Люсне и расположились на нижней полке в дальнем углу. Люсне проводил их тяжелым взглядом. Но взгляд этот явно предназначался не им: что–то из далекого–далекого прошлого стояло в этот миг перед его глазами.

– А твоя жена? Какое место она занимает в твоей жизни?

Он поглядел на меня непонимающе.

– Моя жена? Она обязана принимать меня таким, какой я есть. Я обеспечиваю ее и, когда ей хочется, сплю с ней – бог свидетель, это бывает нечасто. Я полагаю, что есть определенные причины, объясняющие, почему такие мужчины, как я, ходят по бабам. Как ты думаешь?

Я кивнул.

– Наверное, так.

– Но Венке… она была изумительна. – Он заговорил тише. – Если она когда–нибудь вернется… Я тебе признаюсь… – Он вдруг глянул мне прямо в глаза. – Помоги ей выйти оттуда, Веум. Сделай это для меня.

– Мы собирались поплавать, – поднялся я.

– Да? – Он тоже встал. – Пошли. Мы уже хорошо попотели.

Переодевшись в плавки, мы вышли из парилки.

– Ты когда–нибудь встречался с Юнасом Андресеном? – спросил я.

– Да, пару раз. Он заезжал как–то за Венке на работу; поскольку у нас была договоренность, я достал для них несколько бутылок, – Люсне подмигнул мне, – но все было по–деловому, Веум, без всяких там… Мне он вообще–то понравился. Но он был слабак. Думаю, что он не мог бы пробежать и двадцати метров, он бы умер.

– Он и так умер, – сказал я.

– Да. Но не оттого, что бегал.

Мы плавали по краю бассейна вперед и назад. Сначала в полном молчании. После парилки первый прыжок в воду показался прыжком в нагретый воздух. Ощущения, что ты находишься в воде, не было. Но уже после нескольких заплывов начало покалывать под кожей, осязание возвращалось и появилась бодрость.

Вода была зеленоватой, а воздух тяжелым от хлорки:

Люсне плыл рядом со мной, иногда он обгонял меня и потом ждал, когда я доплыву.

– Вот мы говорили с тобой, разводиться или нет, – начал он. – У меня есть приятельница, очень хорошая моя приятельница вот уже шесть лет. Шесть добрых, долгих лет. Она сама была замужем, и я женат, и никогда ни один из нас не заговаривал о том, что нам обоим надо развестись и жить как муж и жена. Я опять повторяю: какой в этом смысл, если нам и так хорошо. Когда ты женишься, тебе приходится говорить с женой о повседневных заботах, будничных делах и проблемах, ты каждый день видишь перед собой уставшую морду – и утром, и днем, и вечером. А мы с ней… Мы встречались раз в две недели, иногда чаще, иногда реже, но нам всегда было хорошо. Так вот и продолжалось до тех пор, пока она не развелась; она вышла за другого, и они уехали в другой город.

– Значит, вы с ней снимали пенки с повседневной жизни? Сортировали дни и лучшие приберегали для себя?

– Пожалуй, так.

Мы еще поплавали.

– Твои услуги, которые ты оказываешь людям, эти бутылки… ты неплохо на них зарабатываешь?

Он отрицательно покачал головой.

– Нет, это не для меня. Это просто дружеские услуги. Я достаю спиртное только для друзей, для тех, кому я симпатизирую. Вот Венке, например. И себе, конечно.

– Мне кажется, что ты очень любишь себя.

– Да? – Он вроде поразмыслил над этим, потом улыбнулся широкой улыбкой – он нашел правильный ответ. – Да! – подтвердил он.

– Но ты ведь берешь за это деньги?

– Ровно столько, сколько это стоит мне самому. Я делаю это не ради коммерции. Другие, конечно, на этом зарабатывают, но не я. Деньги – не самый главный интерес моей жизни.

– Конечно, нет. Я догадываюсь, что для тебя главное.

Он улыбнулся так, будто я сказал сальность.

– Думаешь, женщины?

– Нет, – ответил я и несколькими сильными гребками обогнал его. Он не отстал.

– Главный интерес твоей жизни – твоя собственная персона, – сказал я, – а женщин ты просто используешь как зеркало, в котором отражается твое крепкое тело. Ты используешь их, чтобы снова и снова убедиться, что ты мужественный, сильный и еще в состоянии… Это старая добрая система стакана воды. Для тебя, Люсне, женщина не больше чем пакет из–под молока: ты его просто выбрасываешь, и тебе все равно, куда он упадет. Тебя не интересует, сломается он или разорвется. Может оказаться, что одну из твоих женщин вдруг найдут стоящей над трупом с ножом в руке…

– Ты хочешь сказать, что я…

– Я ничего не хочу сказать. Я имею в виду то, что я говорю. Тебя интересует лишь твоя собственная персона. Точка. Через несколько лет тебе придется умолять своих женщин убедить тебя в том, что ты все еще привлекателен. Оглядись кругом – в жизни есть много, чем можно заняться мужчине.

Он послушно с застывшим выражением лица огляделся.

– Ты полагаешь, что я должен…

Он озабоченно следил глазами за молодыми ребятами, быстро плавающими в бассейне: молодые мужчины, молодые тела в узких маленьких плавках.

Мы были у края бассейна, и я вылезал из воды. Он лежал на воде у лесенки.

– Это же смешно, Веум. – Он подошел к лесенке. Кулаки его были сжаты. – Я бы показал тебе, если бы не столько народу…

Я неотрывно смотрел ему прямо в глаза.

– Ну попробуй, толстяк, – сказал я.

Его взгляд и руки опустились на живот.

– Ты считаешь, что я располнел?

– Не имею понятия, – сухо ответил я. – Я никогда не видел тебя раньше. Спасибо за наставления. Я подумаю над советами, которые ты мне дал, если когда–нибудь вновь женюсь.

Последние слова я произнес так тихо, что сам едва расслышал. Я повернулся и пошел в раздевалку. Люсне не последовал за мной, и я спокойно оделся, положил костюм, который он мне дал, рядом с его и вышел на улицу. Дорога к воротам шла на подъем со многими поворотами. Я пошел быстро – не потому, что хотел нагрузить себя еще, просто мне нужно было от чего–то отделаться.

Я шел и думал: неверность неверности рознь. Есть неверность типа Юнаса Андресена, и есть неверность типа Рикарда Люсне, и есть, наверное, много других видов. Первая была для меня более приемлемой, чем вторая. Цена второй была не больше чем плевок против ветра. Ничего общего с любовью она не имела. Это была своего рода гимнастика, настольная игра, цель которой – как можно скорее набрать тысячу очков, а с кем ты в нее играл, не имело значения, и, с чем оставались твои партнеры, тебе было неинтересно. Такая игра могла стать причиной чьей–то смерти. Кто–то мог остаться лежать на боку, истекая кровью, но это тебя не касалось, это было не твое дело, об этом должны были позаботиться другие.

Я прошел мимо дежурного и сел в машину. Я выжал педаль сцепления до конца, стартовал резко, рывком вырулил на дорогу, и мой автомобиль помчался, заглатывая и выбрасывая позади себя асфальт. Два поворота и…

Я повторял: мне надо еще раз поговорить с тобой о прошлом вторнике, Венке. О том, что же все–таки произошло в этот день.

Но сейчас рано. Сначала я должен сделать другие дела. Я проголодался, но я не знал, до каких Воге бывает в клубе, и снова свернул к четырем башням и остановился, где обычно. Меня скоро будут здесь узнавать. Пора подумать о том, чтобы зарезервировать за собой место для стоянки.

35

Я нашел Гюннара Воге там же, где в прошлый раз, – в клубе. Он стоял на стремянке и вешал большую стенную газету, написанную красной тушью на серой бумаге. Здесь указывались все мероприятия, планирующиеся в марте. Желающим принять участие достаточно было поставить свое имя. Тут была и поездка в горы на пасху для тех, кто мог себе это позволить. Открывался кружок под названием «Юный радиотехник» – для тех, кому приятно было поймать в эфире радиолюбителя из Японии и сказать ему «привет» и «прощай». Продолжался «Наш популярный курс обучения игре на гитаре». Он длился уже пятый год, и большинство его участников наконец–то выучились брать три первых аккорда.

Воге прикреплял газету к стенду большими булавками с зелеными шляпками. Он стоял, освещаемый ярким светом прожектора, установленного на потолке, а когда я вошел, мельком взглянул на меня, не прервав своего занятия. Но он довольно быстро с ним справился и в конце концов вынужден был начать разговор. Я ждал, не нарушая молчания, ни о чем не спрашивая.

Он не спеша повернулся ко мне. Воге был в линялых сине–зеленых вельветовых брюках, севших после стирки и ставших ему короткими, в темно–синем шерстяном свитере с коричневыми кожаными заплатами на локтях и в коричневых ботинках. Похоже, что он не брился пару Дней (или слишком осторожно обращался с губкой для мытья), и лицо его было бледно–серым. Причиной мог быть двухдневный недосып, а может, неустойчивая погода или то, что на него падал яркий свет. А скорее всего, просто я ему не нравился, и он, как хамелеон, менял окраску в зависимости от обстановки. Глаза его были такими же грустными, как и в прошлый раз. Было ясно, что ничего хорошего он от меня не ждет. Веки отяжелели, и казалось, он вот–вот зевнет.

– День добрый, Гюннар Воге, – начал я.

– Добрый день, Варьг Веум. Что–нибудь стряслось? Видишь, я очень занят – у нас здесь сегодня вечер.

Мы стояли посреди большой подвальной комнаты, которая могла служить бомбоубежищем (что и планировалось при постройке), и мы были похожи на двух единственно уцелевших после самой последней войны, и будто я только что предложил ему перекинуться в картишки или сыграть в «людо», а он отказался, сославшись на занятость.

– Речь идет о ноже, – начал я.

– О ноже?

– Один нож и один труп.

Он сжал губы и вызывающе посмотрел на меня.

– Ага! Снова объявился сыщик Блюмквист [45]. Понятно. Ты, конечно, ищешь козла отпущения? Оказывается, ты следователь по уголовным делам и очень хочешь раскрыть для них это дело, или, лучше сказать, хочешь вытащить из колоды Джокера.

Он замолчал, а я выжидательно глядел на него. Было ясно, что он готов произнести новый монолог.

– Это как–то непрофессионально, Веум. И бессмысленно. Можно найти кучу людей, которые ходят с выдвижными ножами, а Юхан – один из многих. Если ты думаешь, что все те пустяки, которые тут недавно происходили, могли привести к такой трагедии, как убийство, ты ошибаешься, Веум, ты жестоко ошибаешься. И в любом случае ты сам себя дурачишь.

Мне показалось, что он хочет отвернуться, и я сказал:

– А ты знаешь, Воге, что, собственно, произошло во вторник вечером?

Он не отвернулся. Он пожал плечами.

– Я знаю только то, что написано в газетах. Но я прекрасно понимаю, что они теперь ищут подходящего преступника и нет ничего легче, как обвинить в этом Юхана. Известный преступник из молодежи, – произнес Воге с нажимом. – Известный нарушитель спокойствия, легендарный похититель детей и жуткий насильник Юхан Педерсен, по прозвищу Джокер. Неужели ты не чувствуешь, как это отдает плохими американскими боевиками, Веум?

– То, что ты говоришь, похоже на плохой гангстерский фильм, Воге. Но тебе, черт возьми, явно не хватает обаяния Богарта. Ты передергиваешь мои слова, не даешь мне говорить, приписываешь мне то, о чем я и не думал.

Я сделал два шага к нему.

– Если… – начал он.

– Если ты заткнешься хотя бы на две минуты, – прервал я его, – и прекратишь наслаждаться собственным красноречием, тогда какой–нибудь бедняга, вроде меня, сможет вставить пару слов, как полагаешь.

– «Какой–нибудь бедняга» – это либо очень емкий автопортрет, либо…

– Называй как хочешь. Пятитомным романом, если нравится. Я знаю, что не Джокер убил Юнаса Андресена, и я не собираюсь его в этом обвинять, да и полиция, впрочем, тоже.

– Ты знал? – произнес он беззвучно, одними губами, я ничего не услышал.

– Я ставил машину перед домом на стоянке, и мы разговаривали с Джокером как раз тогда, когда произошло убийство. Хитро, тебе не кажется?

– Хитро, – повторил он с сарказмом.

– Юнас Андресен был убит, – продолжал я, – убит выдвижным ножом. И именно поэтому я здесь. В прошлый раз ты говорил мне – ты много чего мне наговорил тогда и о жизни, и обо всем прочем, – ты упомянул о целом «складе» ножей, хранящемся у тебя здесь. И я подумал (иногда случается, что я думаю, Воге), и я подумал: такой нож есть не у всякого и его обычно не покупают накануне убийства. Такой нож просто имеют, с ним надо родиться и вырасти, или это вещь, которую надо «достать». Но, как я уже говорил, его не купить, тем более если намерен проткнуть им кого–то. Такой нож можно украсть. Как видишь, я подошел к главному, Воге. Очень простой вопрос или два вопроса: где и как ты хранишь эту свою коллекцию? Насколько надежно? Возможно ли допустить, что кто–то посторонний мог бы присвоить себе один экземпляр? В этом случае – не пропадал ли у тебя нож в последнее время?

Я хлопнул в ладоши и развел руки в стороны.

– Это так просто, Джинджа [46]! Станцуем?

Я сделал несколько быстрых маленьких танцевальных шажков. Я умел быть смешным, когда мне не нравилась публика или наоборот.

Воге недоверчиво смотрел на меня и произнес сухими непослушными губами:

– Нет. У меня не было пропаж, Веум. Я храню их надежно. Еще ни один нож не пропадал.

– Где ты их хранишь? Здесь?

– Нет, Веум. – Боге скис. – Не здесь. Дома, в ящике под замком.

– – А где ты живешь?

– Я живу здесь. Ты что, не знал? Мне это полагается по долгу службы.

Я с иронией огляделся кругом.

– А где же ты держишь свое грязное белье?

– На двенадцатом этаже в этом доме, Веум. В чудненькой маленькой двухкомнатной квартирке с видом на весь этот рай и прочие подобные прелести.

– Какие? Рынок? Разве он еще не переехал отсюда?

– Так что зря ты пришел, Веум. Мне пора с тобой попрощаться.

Мне больше нечего было ему сказать, но мне хотелось его унизить. Меня что–то беспокоило, но я не понимал что.

– Полиция, естественно, сняла отпечатки пальцев на ноже. Я полагаю, ты не будешь возражать, если я подскажу им, чтобы они взяли и твои отпечатки для идентификации.

Но Воге не оскорбился. Он оказался выше этого.

– Нет, конечно, – сказал он, – с удовольствием. Я никогда не любил этих хамов из уголовной полиции, но чего не сделаешь для старых друзей. Что ж, я с радостью потанцую, Фред [47], с удовольствием. Но не с тобой.

Я стоял и разглядывал его: лысина, обрамленная светлыми завитками за ушами, и темная щетина на подбородке.

– Что ж, – сказал я, прежде чем удалиться, – спасибо за помощь.

Я пошел по длинному бетонному коридору с тяжелым сырым воздухом мимо красных стрелок… и вдруг остановился. Я стоял и размышлял: Воге был когда–то молодым, у него не было лысины, у него могли быть густые светлые курчавые волосы, и еще не было такой темной щетины, и на щеках был только пушок, а может, он тогда тщательно брился…

Я повернулся и пошел обратно в клуб. Воге стоял в дальнем конце в дверях, ведущих в его маленькую контору. Он тотчас заметил, что я вернулся, но ничего не сказал, а только вопросительно посмотрел на меня.

Я сделал два шага по комнате и остановился.

– Ты когда–то был знаком с Венке Андресен, – сказал я. – Когда–то давным–давно. Я видел тебя в старом альбоме с фотографиями.

По его лицу я понял, что попал в яблочко.

36

Казалось, я застал его на месте преступления: с пятерней, засунутой в банку с вареньем. Я внимательно смотрел на него и с каждой секундой все больше и больше убеждался, что был прав. Он знал Венке Андресен, и его фотография до сих пор есть в ее альбоме. А теперь он работает здесь, на расстоянии нескольких сот метров от того места, где недавно лежал труп бывшего мужа Венке, жестоко убитого кем–то. Совсем не обязательно это должно было иметь какую–то связь, но было подозрительно, почему он сам не сказал об этом.

– Ну и что? – высоким напряженным голосом спросил Воге без тени сарказма. – Какое значение может иметь тот факт, что я знал ее давным–давно?

– Все приобретает значение, если кто–то погибает, как Юнас. Ты был в нее влюблен. Ты следовал за ней повсюду. Куда переезжала она, туда ехал и ты. Я слышал о безумных влюбленных, которые отправлялись гораздо дальше, чем ты, только бы быть рядом с любимой.

– Иди к черту, Веум, – сказал он нервно, – ты мне так не нравишься, что…

Он сделал несколько неуверенных шагов ко мне.

– Так не нравлюсь, что ты готов вспороть мне живот? Ты всегда так поступаешь с теми, кто тебе не нравится, Воге?

Лицо его покраснело, стало жестким.

– Скажи спасибо, что нет свидетелей, Веум, не то пришлось бы тебе отвечать за это в суде. Ты мне не нравишься, потому что всегда делаешь поспешные выводы, потому что всегда приписываешь людям поступки, которых они не совершали.

– Это уже старо, Воге, – так говорит один мой знакомый, которого я только что встретил.

– Все было не так, Веум, – продолжал Воге. – Да, я знал Венке и раньше. Мы встречались пару месяцев в конце лета – в августе – сентябре. Но ничего не было. — Я… – он пожал плечами, – я надеялся на что–то большее. Она была так не похожа на других женщин, которых я до этого знал. Не столько в интеллектуальном плане, но более открытая, восприимчивая, податливая. Женственная и приятная – короче говоря, женщина, которую можно полюбить крепче, чем других. Но ей – ей этого было не нужно… И мы разошлись, и больше ничего не было. Каждый пошел своей дорогой. А когда я случайно встретил ее здесь, выяснилось, что она живет в этих домах. Но это была чистая случайность.

– Когда это было, эти месяцы позднего лета?

Он смотрел на меня совершенно равнодушно. Он был как старая высохшая губка, лежащая у классной доски в конце длинного сухого лета.

– Это было, наверное, в шестьдесят шестом, нет, в шестьдесят седьмом году. Одиннадцать лет назад. С тех пор прошла целая вечность, Веум.

Одиннадцать лет. Он прав: это целая вечность. В августе – сентябре 1967 года я еще учился в Ставангере. Я только что познакомился с Беатой, и мы гуляли по пляжу, и нам казалось, что мы можем идти без конца и, если надо, обогнуть Ярен, держась за руки, и ветер с моря будет дуть нам в лицо, а кровавое закатное солнце светить в спину. 1967 год – с тех пор прошла вечность, много вечностей…

– Но, может быть, ты помнил о ней всегда? Она ведь была такая необычная, как ты сказал. Ведь у нас, у мужчин, так бывает. У каждого из нас есть женщина, которую мы когда–то любили, а потом мечтаем о ней до конца своей жизни. Но лучше, если мы с ней не встречаемся, потому что потом она начинает подкрашивать волосы и грудь ее теряет упругость, появляется живот. Короче, она стареет, как и мы. Мечты не бывают вечными. Любая мечта, в сущности, есть иллюзия. Дело просто в том, что некоторым труднее признать этот факт, чем другим.

– Я осознаю это, Веум. Но вернее сказать, что у меня и мечты–то не было. Или была очень недолго. Я встретился здесь с Венке как со старым школьным товарищем, которого знавал давным–давно, с которым было много общего. Но теперь ничего общего не осталось, прошло время, и я разговаривал с ней как и с любым другим старым знакомым. Вот и все.

– Правда? Это все? И часто ты с ней встречался?

– Я с ней не встречался, Веум. Я изредка случайно с ней сталкивался.

– А ее муж?

– Я его никогда не видел, не представляю даже, как он выглядел.

– Ты понимаешь, что я могу спросить обо всем этом у самой Венке?

– Так спрашивай! Спрашивай, пока не лопнет глотка. Она не умеет говорить неправду.

Правда – опасное понятие. Никогда не знаешь, в какой момент она начинает расти и вдруг становится чрезмерной. Гюннар Воге был похож на Человека, хорошо это понимающего, потому что его лицо вдруг изменилось, будто ему дали попробовать что–то непривычное.

– Где ты был во вторник вечером, Воге?

– Я думаю, тебе лучше попросить полицию, чтобы они это у меня выяснили, Веум. Тебя это не касается.

– Возможно, не касается, – ответил я. – Они тебя пригласят, Воге. Счастливо…

Я повернулся и пошел к двери, но я знал, что он еще остановит меня. Я видел это по его лицу и знал, что он из тех, кому необходимо выговориться до конца, если уж начал. И он крикнул мне вдогонку:

– Уж если ты непременно хочешь знать все, я скажу тебе. Я был дома, Веум. Один. Совсем один на двенадцатом этаже, но не в этом, а в соседнем блоке. У меня нет алиби, но я хотел бы увидеть человека, который станет утверждать, что встретил меня где–то в это время.

– Где? – спросил я.

– Что где?

– Где, в каком темном переулке ты хотел бы его встретить, чтобы шарахнуть промеж глаз или ударить в живот.

Я считал, что Воге заслужил это, потому что он сам сказал, что я ему не нравлюсь. А я из тех, кто предпочитает нравиться. Встречая себе подобных, я хочу, чтобы они мне симпатизировали.

Я оставил его в дверях его конторы, там, где он должен был готовить клубный вечер. Я быстро пошел по коридору и выбрался наверх в благословенный серый день. За время нашего разговора атомная война не разразилась. Машины стояли там, где им полагается. Люди спешили куда–то. В окнах домов зажигался свет и мерцал, поднимаясь ступеньками к небу, недостижимому для нас.

Я, как всегда, посмотрел на Людерхорн. Старый дьявол лежал там наготове. Может, последовать совету Люсне? Взбежать на вершину, пнуть ее ногой. Интересно, закричит ли дьявол «ой»?

Удивительно, как много можно сделать, если есть время. Как много гор, на которые хорошо было бы подняться, и столько же, с которых можно спуститься. Мне было предопределено судьбой никогда не задерживаться на вершине, всегда спускаться вниз. Одному богу известно, почему, и только он знает, что ждет тебя на вершине. Сам ты этого никогда не узнаешь.

37

Мне надо было поесть, но мой желудок не смог бы переварить обед из трех блюд, да я и не был в состоянии ехать обратно в город. Я остановился у первой попавшейся сосисочной, или «уличной кухни», как в 70–е годы стали это называть. «Уличная кухня» отличается тем, что там готовят множество иных несъедобных блюд в придачу к горячим сосискам, и эти другие блюда – самая нездоровая пища, которую только можно себе представить. Здесь в дело идут мясные обрезки, кишки, смешанные с разной ерундой, и приправленные специями из урезанного бюджета, и сдобренные горчицей, кетчупом и луком, чтобы придать хоть какой–то вкус. Если хочешь пить, можно взять подкрашенной сладкой воды или пахнущее помоями да и выглядящее не лучше кофе–экспрессо.

«Кухня» находилась в какой–то адской конуре в тупике у стоянки машин, метрах в пятидесяти от светящейся огнями бензозаправочной станции, расположенной на таком широком и пустынном участке шоссе, что никому не хотелось там поселиться.

Я поставил машину рядом с десятью–двенадцатью новыми, блестящими краской и металлом мотоциклами в модных красно–желто–зеленых тонах. Черные теперь не в моде, а эти новые по размерам были чуть меньше, чем старые. Они походили на мопеды–акселераты и были подходящим средством передвижения для подростков. Перед окошком «уличной кухни» как раз и стояли такие юнцы – половина девчонок и половина мальчишек. В кулаках у них были зажаты бутылочки с кока–колой, а в глазах засветилась неуверенность, когда они увидели, что я вышел из машины и направился к закусочной.

Один из них что–то сказал, но я не расслышал.

Раздался дружный смех.

– Где ты раскопал такую машину, в историческом музее?

Снова смех, клокочущий смех, как на шабаше у ведьм. Я улыбнулся. Они были не такие, как компания Джокера, было понятно, что они предпочитают трепаться и шутить. Это было видно по их лицам. Ничего удручающего и неприятного я в них не заметил. Они были в том возрасте, когда все люди старше двадцати лет подвергались осмеянию. В компании всегда находился один, кто начинал первым. Когда–то и я был в такой же компании, хотя и без мотоцикла. И я знал, чем они займутся, когда разойдутся по домам. Каждый сядет перед зеркалом и внимательно, с интересом, достойным изучения серьезных проблем, станет разглядывать свои прыщи или то, что находится между ног, не слишком хорошо понимая, что же делать с этим своим хозяйством и появится ли когда–нибудь на него покупатель. Это трудный и несчастный возраст, возраст сомнений, от которого окончательно никогда не освобождаешься – так и носишь его в душе многие годы, как старые шрамы. Я никогда не скучал по этим годам. Бывало, мне хотелось, чтобы мне снова было семь лет, хотелось вернуть свои двадцать семь. Но я никогда не мечтал вернуться в семнадцать.

Я подошел к окошку. В кухоньке–кладовке стояли две девушки лет двадцати. Я заказал четыре сосиски с кетчупом и, будучи неисправимым оптимистом, поинтересовался, не найдется ли у них бутылочки апельсинового сока. Сока, конечно, не было, и мне пришлось довольствоваться крем–содой.

– Гуляешь, дядя? – спросил один из подростков.

Я улыбнулся, зажав сосиску между зубами.

– Да, вот вышел убить несколько часиков, – ответил я. – А ты знаешь, каково содержание жира в этой сосиске? – спросил я одного паренька, который показался мне человеком, не имеющим ни малейшего представления о содержании жира в себе самом.

Он смущенно улыбнулся. Все остальные мой вопрос проигнорировали. Их не прельщала перспектива разговаривать с человеком, которому за тридцать. Они быстренько ретировались, поручив моим заботам как сосиски, так и девушек в клетке.

Девушки стояли, тесно прижавшись друг к другу, и были похожи на сиамских близнецов. Они прижимались не потому, что очень любили друг друга, просто в кухоньке было тесно. На них были курточки цвета индиго, заляпанные пятнами жира, кетчупа и горчицы. Девушки были коренастыми и плотными, как сверху, так и снизу. Цвет их волос вел свое происхождение из пузырька, и не из дорогого. Было очевидно, что через несколько лет они станут похожи на Хильдур Педерсен.

У нас было не слишком много общего для поддержания беседы, так что я поспешил закончить еду, выпил воду и двинулся обратно к бетонным башням.

Прежде чем войти в подъезд, я постоял у машины и посмотрел на башни со стороны. Четыре высоких бетонных дома – и сколько людей?! Двести–триста взрослых и Детей в каждом. Примерно тысяча во всех четырех. Тысяча человек, взмывших в высоту в своих ящиках–квартирах с фамилиями на дверях. Тысяча человек, снующих взад–вперед, как заводные куклы. Тут были разные куклы. Одни спали, просыпались, ели, садились в свои игрушечные автомобили, уезжали и к четырем возвращались домой, снова ели, спали, смотрели телевизор и опять спали. Другие спали, ели, воспитывали детей, стирали, приглядывали за чужими детьми, готовили обед, сидели, спали, мыли посуду, читали газеты, смотрели телевизор, спали. Были еще такие, очень маленькие, которым было трудно запомнить, что и как они должны делать, и они творили всякие глупости: играли, плакали, выясняли на темных лестницах в подвал, чем отличаются мальчики от девочек, играли в футбол и дрались, спали и ели. Взрослые куклы еще занимались любовью, большинство раз в неделю, чаще всего по субботам, предварительно выпив бутылочку вина и погасив свет. Другие – раз в месяц, да и то считали, что это часто. Но кое–кто проделывал это каждый день. Случается, что какая–то кукла становится непослушной, ведет себя не так, спит не с той куклой, а если проткнешь ее ножом, оказывается, что из нее течет кровь, и тогда спрашиваешь себя: неужели они игрушечные и заводные? Может быть, у каждой есть своя тайна, как у Юнаса, свои мечты, как у Юнаса, но не всем удается осуществить их, как Юнасу Андресену, и поэтому только немногие от этого погибают. Четыре дома. В одном живет Гюннар Воге. В другом – Сольфрид Бреде, и недавно еще жила Венке Андресен. В третьем – Джокер со своей матерью Хильдур Педерсен. И туда я как раз направлялся.

Начало смеркаться – серо–синяя темнота быстро сменилась сине–черной и наконец совсем черной. Черная, беззвездная тьма и мелкий пронизывающий дождик.

Дверь отворилась раньше, чем я нажал кнопку звонка. И когда мы вдруг столкнулись лицом к лицу, Джокер был удивлен не меньше меня.

Во мне еще звучал его высокий тонкий голос, когда в прошлый вторник он крикнул: «Что там случилось?»

Но сейчас его голос был другим.

– Я предупреждал тебя, Гарри. Помнишь, что я тебе сказал? – зашипел он.

– У меня плохая память. Наверное, от возраста.

Джокер прищурился.

– Я сказал тебе тогда: «Не ходи к моей матери, держись от нее подальше».

– Успокойся, Юхан. Я ничего плохого не сделаю.

– Я не Юхан, – грубо перебил он. – Во всяком случае, не для тебя, Гарри. Ты из… других.

– Ты уверен? – спросил я, но он не ответил. – А Гюннар Воге, он из тех, он на правильной стороне, да?

– По крайней мере он нормальный.

– Хорошо. Но кто на правильной стороне, а кто на неправильной?

– Есть те, кто с нами, и вы – те, кто против нас.

– Ты мне кого–то напоминаешь, – сказал я. – В какой–то книжке я уже читал про это.

Он жестом показал, что хочет пройти.

– Минуточку, – задержал я его. – У нас с Гюннаром Воге очень похожее прошлое. Я думаю, что смог бы понять тебя. Я вижу, как ты ищешь, на что можно опереться, но нож – не опора, и может случиться, что ты сам себя поранишь. А держать в страхе детей – не велика заслуга и не лучший фундамент для будущего, Юхан.

– Я сказал, чтобы ты не смел так меня называть.

– Хорошо. Как ты хочешь, чтобы я тебя называл? Крошка Билли?

– Я тебе говорю… Я предупреждаю тебя: не ходи к моей матери. Это плохо кончится.

Из квартиры донесся низкий голос Хильдур Педерсен.

– Кто это? С кем ты разговариваешь, Юхан?

Он зло посмотрел на меня и крикнул:

– Никто.

– Что ж, если ты зовешь меня «никто», я буду звать тебя «нигде», и мы можем выступать дуэтом под названием «Никто–нигде». Правда, смешно?

Нет. Джокеру не было смешно.

– Убирайся отсюда, Веум, – проговорил он.

– Успокойся, Юхан. Я хочу задать твоей матери только один вопрос. Ни больше ни меньше. И я это сделаю.

Он ткнул в меня указательный палец и больше, чем когда–либо, стал похож на священника.

– Последнее предупреждение, Веум.

Я отодвинул палец и его владельца в сторону и, войдя в квартиру, захлопнул за собой дверь. Юхан снаружи дал по ней пинка, и я услышал его быстрые удаляющиеся шаги.

– Юхан? – послышался из комнаты хриплый голос его матери.

– Веум, – сказал я твердо и вошел в комнату.

Всеми килограммами своего тела Хильдур придавила тахту, на которой лежала. Крашеные волосы ее торчали во все стороны, а глаза с трудом отыскали меня в сумраке. Ламп в комнате не было, зато было множество бутылок, из которых, если умеешь, легко можно сделать настольную лампу. К тому же все бутылки были пустыми – так что только принимайся за работу.

Хильдур лежала на боку, подложив под голову вместо подушки свою пухлую белую руку. Когда я вошел, она попыталась приподняться, но ей не удалось скоординировать движения, и она, как бы извиняясь, улыбнулась мне.

– Привет, Веум, – сказала она. – Спасибо за прошлый визит.

У нее слегка заплетался язык, и она шепелявила.

– Решила поплавать? – спросил я.

Она уставилась на лес пустых бутылок.

– Поплавать? – повторила она.

Я сел на стул за противоположный край стола. Она хлопнула рукой по столу и проговорила:

– Угощайся, Веум, или help yourself, как говорят англичане. – И Хильдур громко засмеялась.

– Они пустые, – заметил я.

– Все? – меланхолично поинтересовалась она.

– Все.

Хильдур улыбнулась обезоруживающей улыбкой и, просунув свободную руку под спину, стала рыться в диванных подушках. Она что–то там ухватила и вытащила нераспечатанную бутылку водки такой же марки, как и остальные.

– Кто ищет, тот найдет, – произнесла она.

Натренированными пальцами она в один миг лишила

бутылку девственности и, чтобы проверить на вкус, тут же сделала несколько глотков прямо из горлышка, а потом протянула бутылку мне. Я поставил ее рядом с собой. Она может мне пригодиться, если Хильдур закапризничает и не станет говорить со мной.

– Тебе не хочется выпить? – Она с сомнением смотрела на меня. Ей трудно было представить, что человек может не испытывать жажду постоянно.

– Нет, не хочется, и потом, я за рулем.

– Чего же ты хочешь? – спросила Хильдур и улыбнулась во весь рот. – Не пришел же ты, чтобы заняться со мной любовью?

С грацией ожиревшего тюленя она распахнула руки для объятий и подержала их, как бы приглашая.

– Мне надо кое–что уточнить.

– Неужели?

– Когда ты в прошлый раз рассказывала мне об отце Юхана – я не очень–то тебе поверил.

Она скосила глаза к носу.

– Почему? – Она говорила таким тоном, будто вовсе не помнила нашего разговора.

– Вот не поверил. Ты говорила, что он ежемесячно присылает деньги. Это, наверное, правда, но ты не сказала, что он сам регулярно приходит сюда.

Лежа на диване с желудком, наполненным водкой, врать не легко.

– Да… я думала, что тебя это не касается.

– Верно, не касается. Но, может быть, все–таки касается. Значит, он приходит сюда. Как часто? Раз в месяц?

Она пожала плечами и кивнула.

– Раз в два месяца? – спросил я снова.

Она кивнула и наклонила голову.

– И, наверное, когда он приходит, он встречается и с Юханом? Ведь из–за него он приходит, да? Чтобы быть в курсе, чтобы знать, как идут его дела?

Она снова кивнула.

– А Юхан считает, что это один из твоих обычных кавалеров? Ты давала ему возможность регулярно встречаться со своим отцом в течение всех этих лет, но у тебя не хватало мужества сказать, что это его отец?

– Да, – шепотом произнесла она. – Я не могла.

– Ты считаешь, что его это тоже не касается? Что ему нет дела до его собственного отца?

– Это не его отец – раз он бросил нас, Веум. Он мог развестись с женой, не оставлять меня с моим позором. Все было не так, как я говорила тебе в прошлый раз. Все было не так, как я об этом рассказывала тем, кто меня спрашивал.

Одним движением, похожим на сложное гимнастическое упражнение, она выпрямилась и села на диване. Она сидела ровно, положив руки на колени. Ее голова болталась как игрушечная.

– Я расскажу тебе, – продолжала она. – Ты хороший парень, и я расскажу тебе правду. Ведь это было не случайным приключением. Это была моя единственная настоящая любовь, единственная, которую я помню до сих пор, которая живет во мне, потрясает меня и заставляет просыпаться ночью, когда я вижу его во сне. Но я любила его, Веум, а он, он не сказал мне, что женат. Когда мы встречались, он снимал обручальное кольцо, и мы… я верила всему, что он говорил, верила до тех пор, пока не забеременела… И тогда он мне сказал, что женат и что его жена тоже ждет ребенка. И что мы не можем… Он обещал помогать, но жениться на мне не хотел. А я любила его. Я так его любила, что ни в чем не могла ему противоречить. Я позволила ему откупиться, выкупить свою свободу – если это можно назвать свободой. Я позволила ему купить для нас с сыном эту квартиру и ту, где жила раньше. Я позволила ему платить алименты и за обучение Юхана и приходить сюда, чтобы повидать сына. И он приходил с того времени, как Юхану исполнилось полгода, и до сегодняшнего дня.

– Значит, Юхан вырос, так и не получив ответа на самый важный вопрос, не имея в жизни опоры, которой бывает или по крайней мере может быть отец.

– Да, так и было. Это он хотел, чтобы было так. Он боялся рисковать, боялся, что, когда Юхан вырастет, он может вдруг появиться в его доме и создать проблемы.

– И ты со всем этим соглашалась?

– Я же сказала: я любила его. – В ее голосе прозвучала безутешность, и она всхлипнула. – Я любила его и люблю до сих пор.

Я промолчал. Было неясно, зачем я сижу здесь в этой большой, пустой комнате. Сумерки за окном сгущались, пустые бутылки поблескивали, и напротив меня сидела женщина весом в 120 килограммов и поверяла мне самую большую тайну своей жизни.

– А для него, – продолжала она тихо, – для него это было одно из обычных похождений. В первые встречи, в первые годы, когда он приходил ко мне, тогда у него еще было желание… Я была молода и привлекательна и не такая толстая, как сейчас. А теперь, после стольких лет, он меня даже не целует. Все как в нормальном браке. Для него, если что–то и было – давно прошло. Для меня – это навсегда, до самой смерти. – Она глазами в темноте поискала меня. – Любовь – странная вещь. Ты согласен, Веум? Она редко приходит к двоим одновременно.

Я кивнул. Она была права. Если я в чем–то убедился за последние дни, так именно в этом. Любовь – плохой стрелок: она редко поражает две цели одновременно.

– Большинство браков – дерьмо. И я даже рада, что не замужем. Мне по крайней мере не надо жить в полулюбви, в полулжи – во всем наполовину.

В последние дни я усвоил еще одну истину: тот, кто живет один, всегда находит этому достойное объяснение и утешение. Это помогает выжить.

– А то, что он моряк, это правда? – Я снова попробовал вернуться к теме. – Или полуправда?

– Пожалуй.

– Он был морской офицер?

Она кивнула.

– И зовут его Рикард Люсне, – продолжал я.

Она мрачно посмотрела на меня.

– Откуда ты знаешь, Веум?

– Он сам рассказал мне, хотя и косвенно, – ответил я. – А может быть, я сделал поспешные выводы, но они оказались верными.

Я встал. Теперь я знал все точно, хотя и не был уверен, что это может мне помочь. Это могло быть простым совпадением. А может, когда начинаешь копаться в человеческом прошлом, всегда обнаруживаешь скелет в шкафу. Наверное, он где–нибудь спрятан у каждого.

Через стол я протянул Хильдур бутылку.

. – Возьмите, фру Педерсен, – до утра еще далеко.

Она взяла бутылку и мрачно на нее посмотрела.

– Слишком много ночей, Веум. Слишком много бутылок.

Я кивнул. Такая фраза подошла бы для могильной надписи и могла пригодиться мне самому.

– Прощай, – сказал я.

– Всего хорошего, Веум. Спасибо, что зашел. Всегда рада. Найдешь выход?

– М–м…

Она сидела, зажав бутылку между ног. Я оставил ее – мне нечего было ей предложить. Я примчался, как ветер, задал свои вопросы, получил ответы и рванул дальше. Я, как саранча, съедал все на своем пути. После меня оставалась ночь без тайн. Я был солнцем, выжигающим поля и леса, саму жизнь. Но солнце не только убивает, оно воскрешает к жизни. После засухи идут дожди, после зимы наступает весна. И засуха и зима бывают сначала – правду нужно выстрадать.

Я осторожно выбрался из квартиры Хильдур Педерсен.

Больше у меня не было никаких дел. Я сам был выжжен и истерзан. Я пересек стоянку, сел в автомобиль, вставил ключ, нажал педаль и повернул ключ зажигания.

Мотор хрюкнул, но не завелся. Я попытался еще, энергичнее. «Давай, давай», – уговаривал я его. Но ничего не изменилось. Мотор был мертв.

Я приблизил лицо к переднему стеклу. Мне давно пора было понять. Мотор был не просто мертв, он был убит.

Вокруг машины двигались тени. На этот раз их было больше пяти. Их было много.

38

Их было слишком много.

Секунду я размышлял, не запереть ли все двери, но это бы не помогло. Они выбили бы окна, прокололи шины, сорвали кузов, превратив автомобиль в еще большую развалину, чем он был теперь.

Они приближались и кольцом окружали машину. Удлиненные темные тени с бледными напряженными лицами. У большинства что–то было в руках. Не ножи, но железные трубы, велосипедные цепи и тому подобное.

Я не слишком смел, просто иногда становлюсь безрассудным. Я почувствовал, как на лбу и на спине у меня выступила испарина. Подташнивало, и ноги были ватными.

Они не двигались. Они тесным кольцом стояли у машины, выжидая. Расстояние до ближайшего дома казалось мне бесконечным, больше пустыни Сахары, а огоньки в окнах были далеки и недоступны, как Эверест. Автомобильная стоянка была пустынна и всеми покинута, как Тихий океан. Мне показалось, что даже Людерхорн в ожидании наклонился вперед.

Я вышел из машины. Их было человек двенадцать–тринадцать, и моя единственная надежда состояла в том, чтобы удержать их на расстоянии разговором, что–то им говорить и потом бежать с божьей помощью, бежать как можно быстрее.

Но Джокер сделал вывод из своих ошибок. Не успел я раскрыть рта, как услышал:

– Хватай его!

И они схватили меня.

Они налетели со всех сторон так стремительно и ожесточенно, что я едва успел сжать кулаки. По всему своему телу я чувствовал удары руками, кулаками, железными прутьями и пинки ботинками. Велосипедная цепь, попав на предплечье, распорола одежду и впилась в кожу. Я опрокинулся на асфальт и вдогонку получил пинок по шее. Кто–то сильно ударил меня коленом в живот и барабанил кулаками по груди. Я отбивался во всехнаправлениях. Попал во что–то твердое, потом в мягкое, получил удар ботинком в пах, да такой сильный, что во мне зазвучала душераздирающая дисгармоничная песня. Надо мной стонали, смеялись, кто–то ругался.

Я свернулся клубком, поднял над головой локти, втянул голову, прижал ноги к животу, чтобы защитить самые ранимые части тела. Не в состоянии что–либо предпринять, я почувствовал, как теплые слезы покатились из моих глаз – слезы негодования и унижения, боли и страха. Неужели это конец? Так просто и так несправедливо, подумал я.

И я провалился в бездонную темь. Асфальт распростерся подо мною и стал мягким, как перина, похожим на свежепостланную теплую постель. Удивительное тепло растекалось по моему телу – огромное всеобъемлющее тепло, сжигающее в себе всю мою боль. В полусне я заметил, что удары и пинки затихают. Последний удар ботинком в крестец, презрительный пинок в расслабленные мышцы ног, последний плевок в лицо. Я знал, что не только слезы текут по моему лицу, это было что–то более вязкое, липкое, неприятное.

Вдруг кто–то близко–близко подошел ко мне. Жесткие маленькие кулачки приподняли меня и сквозь желто–красную переливающуюся пелену я увидел лицо, склонившееся надо мной, – бледное холодное лицо священника.

– Я тебя предупреждал, Веум. Теперь отстанешь от моей матери.

Он отпустил меня, и я снова повалился на асфальт. И на этот раз я не почувствовал боли. Было мягко и тепло, и мне хотелось только одного– – спать, спать…

Я услыхал удаляющиеся шаги. Они прогремели в моих ушах так, будто мимо промчалось стадо буйволов. Потом все стихло. И вдруг опять послышался голос. Он доносился из острого носка ботинка, который хорошенько саданул меня в бок. Голос произнес: «Если ты думаешь, что ты один ходишь к своей потаскушке, то ты ошибаешься. Там перебывало полно народу задолго до того, как ты появился на горизонте».

И снова удар и звуки удаляющихся шагов – видимо, черный ангел взлетел над пожарищем.

Я хотел поднять голову, чтобы разглядеть его, проводить взглядом, посмотреть, есть ли нимб над его головой.

Но какой толк поднимать голову? Какой смысл? Я остался лежать на асфальте. Я вдыхал запах автомобиля, бензина и масла. Голова моя была наполовину под кузовом, и я видел неровный серый лунный пейзаж, состоящий из ржавых коричневых пятен и затвердевшей грязи. Это небесная постель – смесь серого, коричневого и черного, смесь сгнившего шелка, окантованного паутиной, и в довершение ко всему этому крепкий запах – запах смерти.

Меня долго рвало. Я лежал на спине, не шевелясь, и чувствовал, как что–то подступает изнутри, наполняет рот, заставляет израненные губы открываться и меня рвет, и это продолжается бесконечно долго, словно долгий, нежный поцелуй.

39

– Эй!

Я спал, я был в раю. Какая–то женщина с волосами не то светлыми, не то каштановыми, не то рыжими осторожно склонилась надо мной, и я чувствовал на лице ее Дыхание. Лицо ее было прекрасным и чистым, но она была немолода, с морщинками вокруг глаз. Ее губы…

– Эй!

Губы ее – я хотел зацепиться за ее губы, удержать их как… как…

– Эй! Вы живы?

Я открыл глаза. Это было очень трудно, все равно что открывать заржавевшую металлическую банку из–под печенья, оставшуюся с рождества позапрошлого года. Обозримое пространство было окантовано ржавчиной, и человек, стоящий надо мной, раздвоился, потом утроился и снова раздвоился.

Я быстро закрыл глаза.

– Эй! – Это был мой собственный голос, я так испугался, что тотчас открыл глаза. Теперь человек не двоился, но мой голос звучал, как двуголосный хор.

Мужчина был старым, скорее всего семидесятилетним. В наши дни только люди этого возраста могут позволить себе говорить с тем, кто медленно умирает под старым автомобилем.

– Что с вами случилось? – спросил он.

– Эй! – повторил я.

– Что с вами случилось? – снова спросил он.

У него были коротко подстриженные усы – седые и чуть коричневатые. Темный рот и пожелтевшие зубы. Глаза показались мне черными, а лицо белым. Волосы под шляпой были совсем седые. На нем было пальто, шарф на шее и палочка в руке. Другая его рука висела как плеть и будто не принадлежала ему. Теперь я видел его отчетливо.

Я попытался подняться. Я смог сесть. Все поплыло передо мной. Я с трудом оперся спиной о край машины и терпеливо ждал, пока пространство вокруг меня придет в равновесие.

– Вы весь в крови, – сказал мужчина.

Я поднял руку. Казалось, что на ней надета боксерская перчатка. Я провел по лицу – оно было мокрым и опухшим.

– Вы сейчас не слишком привлекательны, – продолжал он.

– А я никогда и не был.

– Что вы сказали?

Я покачал головой.

– Я не расслышал, – сказал мужчина.

Автомобильная стоянка перестала кружиться. Я хотел подняться и пробраться к дверце. Получалось, но очень медленно. Меня мутило. Наверное, у меня было сотрясение мозга, если он еще у меня остался. Мне казалось, что мозг мой просочился сквозь поры лица – в руки и на асфальт. Из асфальта ты вышел, туда и вернешься.

– Это наша молодежь так вас отделала? – спросил мужчина.

– Нет. Просто я люблю лежать и разглядывать днище своего автомобиля. Самый прекрасный в мире вид.

Он сочувственно кивнул.

– Я вижу, они вас сильно побили. Какой позор! Хотите, я позвоню в полицию или вызову врача?

– Врача? В такое время суток? – Я попытался засмеяться.

– Больно? – озабоченно спросил он.

– Только когда смеюсь.

Но мне было больно и когда я не смеялся.

– Вы умеете обращаться с автомобилем? – спросил я его.

– У меня был когда–то «грахам», – обрадовался он. – Еще до войны, и служил мне до шестьдесят третьего года. Очень приличная машина для тех времен.

– Да. А у меня, собственно, и не автомобиль. Это, скорее, железный лом на четырех колесах, но если бы вы могли помочь мне открыть капот…

Я развернулся вокруг своей оси. Мне не следовало этого делать. Одна нога моя подкосилась, и мне показалось, что машина куда–то сдвинулась и что я стою, облокотившись об асфальт, но потом асфальт почему–то повернулся и дал мне по затылку.

– Алло! Алло! – многоголосо звал меня кто–то.

Я опять почувствовал, как подкатила тошнота, и меня снова вывернуло наизнанку.

– Я пойду позову кого–нибудь на помощь, – услыхал я. – Оставайтесь здесь и не двигайтесь.

– Я постараюсь, – промямлил я.

Но тут снова появилась она – женщина с редкостными волосами. Она встала, и лицо ее исказилось, удлинившись с одной стороны и сжавшись с другой. На нее жалко было смотреть. И, чтобы не видеть этого, я открыл глаза.

Я лежал с открытыми глазами и глубоко дышал. «Спокойно, – убеждал я себя, – спокойно».

И я снова начал подниматься, еще медленней и осторожней, чем прежде. Я держался за машину и вставал. Это было все равно что поднять флагшток одной рукой, когда другая привязана за спиной. Но у меня все–таки получилось. Асфальт не качался подо мной, и автомашина не раскрошилась за моей спиной. Я потихоньку добрался до передка и стал искать ручку капота. Нашел ее и нажал. На это ушли мои последние силы. Капот открылся с недовольным скрипом. Я был весь в поту, и маленькие черные стрелочки, как спугнутые фазаны, мельтешили у меня перед глазами.

Я отдохнул и, подняв капот, просунул внутрь голову. Усталыми, больными глазами я осмотрел свой мотор. Они испортили его не так уж сильно. Я подкрутил клеммы зажигания и подсоединил бензопровод туда, где ему следовало быть. Не закрывая капота, я подполз к дверце, открыл ее и сел за руль, вставил ключ и повернул его. Мотор заработал, как влюбленный старикашка: сначала туговато, но, когда разойдется, его не остановишь.

Я дал мотору поработать, выбрался из машины и, еще раз проделав бесконечный путь к капоту, закрыл его и вернулся за руль. Это было долгое путешествие. Я сидел, прижавшись к рулю, и глядел перед собой, как маленький мальчик, играющий в шофера.

Я глубоко вздохнул, отжал сцепление, развернулся на стоянке и стал выезжать на главную дорогу. Одна сторона машины оказалась на тротуаре, а другая на дороге, и к тому же я двигался по левой стороне, навстречу движению. Я вывернул на магистраль и вписался в правую полосу.

Мне было удобней, если закрыть левый глаз. Я ехал со скоростью между 20 и 30 километрами в час и не встретил ни одной машины. Свет фонарей резал глаза, и они сливались для меня в сплошное сияние, прыгали и танцевали передо мной, как эскадрилья заблудившихся летающих тарелок. Фонари были почему–то ярче, чем обычно.

По дороге к городу мне пришлось раз пять–шесть остановиться. Я открывал дверь, наклонялся, и меня рвало: у меня не было сил выйти из машины и отойти к обочине. Я как сел за руль, так и сидел. Но я пытался маскироваться: если кто–то проезжал мимо, я наклонялся и делал вид, что разглядываю заднее колесо, хотя с ним ничего не случилось, оно было в полном порядке.

Если бы сейчас был час пик, я вряд ли бы добрался дальше, чем до поворота на Бьернсдаль, а так я доехал до места. Я хорошо въехал на мост и вовремя вспомнил, что после Центральных бань мне нужно держаться правей.

Что случилось с пожилым человеком, бывшим владельцем «грахама», я так никогда и не узнаю. Может, он до сих пор ходит и ищет кого–нибудь мне на помощь, ведь найти такого в наше время нелегко.

О дежурной больнице в Бергене говорили, что ей очень подошло бы классическое изречение, начертанное золотыми буквами над дверьми: «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Это преувеличение. Большинство все–таки выживает. Но то, что они всю оставшуюся жизнь несут свой крест, может быть правдой. А на то, что они чувствуют себя ничуть не лучше, когда уходят оттуда, чем когда приходят, нечего и жаловаться.

Мне рассказывали об одном эстландце [48], который попал сюда с разрывом связок в лодыжке. Когда он вернулся в Осло и пошел к своему доктору, тот озабоченно посмотрел на его ногу и спросил: «Бергенская дежурная больница?» Пациент в ужасе кивнул, а врач пригласил группу ассистентов, находившихся поблизости. Они улыбались и смотрели на пострадавшего, как на необычайно редкий случай в медицинской практике. Врач потер руки от удовольствия и сказал: «Теперь вы видите, как этого не следует делать».

Лучше всего никогда не слышать подобных рассказов. Они редко бывают правдивы. Не следует и читать медицинские книги. А чтобы избежать всего этого, надо стараться не попадать в такие места, как дежурная больница в Бергене.

Я остановился у тротуара. Шел одиннадцатый час, и главный вход был заперт. Объявление и стрелка указывали, куда идти. Я пошел по указателю, ступил на бетонную лестницу и оказался у запертой двери со звонком. После нескольких неудачных попыток мой указательный палец попал на кнопку звонка.

Открыла женщина, одетая в белое. Возраст – ближе к сорока, и я мог бы поспорить, что она была не замужем (и даже никогда об этом не мечтала). Она посмотрела на меня так, будто собиралась сказать, что они здесь никогда ничего не покупают у разносчиков. Однако дверь она не захлопнула, и я вошел.

– Что у вас? – спросила она.

Я показал на свое лицо, которое, как мне думалось, говорило само за себя.

– Я что–то сильно распух, может, у меня свинка, – произнес я.

Она оторопело поглядела на меня и показала на стул.

– Садитесь, – сказала она и пошла по коридору куда–то за угол.

Я огляделся. Врачей не было видно. На стуле, согнувшись, сидел темнокожий иностранец. Черные волосы упали ему на лоб, кровь сочилась из страшной раны под бровью, а левое ухо, казалось, в любой момент могло отвалиться. В ладони он держал добрую половину своих зубов. Кровь тремя озерцами блестела на полу у его ног и все продолжала течь – медленно, но ритмично, будто шла из самого сердца.

В глубине за зеленой занавеской я услыхал плач ребенка.

Мужчина в форме таксиста беспокойно ходил взад–вперед по комнате, косясь на объявление о том, что курить здесь не разрешается. Похоже, он был готов сорвать его со стены и поковырять им в зубах, поскольку его рост и комплекция вполне подходили для этого.

Резко пахло чем–то очень характерным для подобных учреждений.

В углу у стены был умывальник и над ним зеркало. Я подошел поближе и понял, что это не зеркало. Это была картина – портрет на редкость некрасивого человека. Но когда я поднял руку, чтобы найти то место, где у меня когда–то был рот, я догадался, что это действительно зеркало и что я стою и смотрюсь в него.

Зрелище было слишком впечатляющим, и я поспешил исчезнуть из поля отражения. Я налил воды в умывальник и ополоснулся. Когда я снова поглядел в зеркало, я уже мог себя узнать, хотя и не сразу. Моя мать и та с трудом признала бы меня, а старые друзья наверняка прошли бы мимо.

Глаза слиплись и походили на узкие щелочки. Рот увеличился на два размера и вытянулся чуть ли не до уха. Подбородок напоминал картофелину, какие обычно приносят в редакцию газет, чтобы поразить всех диковинной формой. А моя утром еще бывшая нежной кожа была похожа на вспаханную целину, которая могла бы вызвать сенсацию на каком–нибудь сельскохозяйственном семинаре.

Тяжело ступая, я пошел к свободному стулу и сел рядом с иностранцем.

Он посмотрел на меня. Глаза у него были черные, печальные и недоуменные.

– Я им ничего не делать, – вдруг заговорил он. – Почему они меня бить? Потому что я иметь другой цвет кожи? Потому что я приехать из другой страны? Я не понимать! Я не понимать.

Я попытался что–то сказать, но слова вязли у меня во рту. Иностранец смотрел на меня, с ужасом вглядываясь в то, что осталось от моего лица.

– А ты – ты есть из Норвегии? И они тоже бить тебя? Почему?

– Я не из их района.

Он недоверчиво покачал головой, глядя на крупные, белые, сверкающие, как бриллианты, зубы, лежащие в его светлых ладонях.

– Я не понимать, почему люди надо бить друг друга.

Пришел молодой врач, каких обычно и ставят на ночные дежурства в больницах. У него всегда в запасе шутка и приятный ошибочный диагноз в кармане. Он стоял перед нами, переводя взгляд с одного на другого.

– Ну, кому из вас надо дольше прожить? – спросил он.

– Он пришел раньше, – ответил я.

– Он не туда пришел, – парировал врач. – Ему надо к зубному, чтобы вставить то, что осталось в резерве. – Однако он жестом показал иностранцу, чтобы тот следовал за ним. – Идем, приятель. Сперва посмотрим тех, кого порезали.

Он увел его за зеленую занавеску.

Шофер такси перестал ходить. Он остановился, пристально вглядываясь в занавеску, за которой скрылись доктор и пациент.

– Чертовы пакистанцы! – выпалил он. – Какого дьявола они еще жалуются! Приезжают сюда, чтобы занять наши рабочие места! Пускай терпят, когда их бьют!

Я поднял голову, чтобы убедиться, что он обращается ко мне.

У него было лицо каменотеса, но однажды камень, видно, отлетел обратно и приплюснул ему лицо. Глаза были поставлены на расстоянии сантиметров двадцати друг от друга. Широкий, как утюг, нос. Он, видимо, настолько привык разговаривать, зажав сигарету в углу рта, что со временем его рот перекосился – справа стал шире, как в мультфильмах.

Я подумал, не пойти ли мне лучше домой и лечь в постель. Кошмары я и сам могу себе обеспечить.

– Послушать только, что они болтают на своем тарабарском языке, когда едут в такси. А что говорят о бабах. Я ни слова не понимаю, но по тону чувствую! А как же? Один раз даже машину остановил, повернулся и сказал: «Держите подальше свои паршивые грязные руки от наших девок! Они наши, и мы обойдемся без посторонней помощи». И, поверишь, они замолчали. Ни слова больше не проронили. И еще на чай мне дали десять крон. Что скажешь?

Я ничего не сказал. Я вздохнул.

– А в этом заведении, черт бы их побрал, даже курить нельзя.

– Ты бы вышел на улицу и там покурил, – осторожно предложил я.

– А ты видел рожу у той, которая дверь открывает? – Он повернулся ко мне. – Позвонишь лишний раз, так она выдерет у тебя все твое мужское достоинство и посадит себе в цветочный горшок. С такими шутки плохи!

Из–за занавески появились доктор и иностранец. Иностранцу сказали, чтобы он прошел в регистратуру и заполнил необходимую карточку. Теперь врач обратил внимание на меня.

– С какого трамвая ты свалился, парень?

– А с того, что ходил к Сандвикену двадцать лет назад, – ответил я. – Я долго к вам добирался.

– Ты везучий, – заметил доктор.

Минут через двадцать он сказал мне:

– Так. Вот тебе рецепт. Можешь получить эти лекарства здесь и ступай домой, отлежись дня два–три. А потом еще недельку не напрягайся. Никаких резких движений, никаких волнений! Ясно?

Никаких резких движений, никаких волнений? Я выбрал не ту профессию. Мне надо было работать в цветочном магазине.

– И еще, – добавил врач, – ни капли спиртного.

Проходя мимо зеркала, я взглянул, чтобы удостовериться, что там висит все та же картина. Картина была та же, но в несколько ином стиле. Пластыри, йод слегка ее изменили.

Я покинул место события, зажав жизнь в руках. Жизнь – это рецепт, выписанный неопытным врачом ночью в дежурной больнице почерком, который невозможно разобрать. Аптекарь – как и все мы – воспользуется предоставленной ему возможностью. Такова жизнь. Если рецепт понятен, ты выживешь. Если получишь не то лекарство, тебе посчастливится умереть.

40

Мне снился сон.

Какая–то полька с порезанным лицом сидела почему–то в моей конторе. Она была темноволосая, коротко стриженная, с неестественно большими черными глазами.

До ее отъезда у нас оставался час времени, и мы каким–то образом оба уже знали, что любим друг друга. Подсознательно мы были душами–близнецами, которых свели вместе, чтобы потом разъединить. Я не понимал ни единого слова из того, что она говорила.

– Do you speak English? [49] – спросил я, она улыбалась и качала головой.

– Parlez–vous francais? [50] – нет, и она смеялась еще больше.

– Sprechen Sie Deutsch? [51] – нет, нет, нет, она все улыбалась и говорила по–польски с отчетливыми дифтонгами и звуками, клокочущими в ее горле.

Я проводил ее до автобуса – большого зеленого туристского автобуса, стоявшего у гостиницы «Бристоль». Каким–то образом я уже написал письмо по–норвежски и передал ей. Я понял, что она хочет получить мой адрес, и отыскал мятый клочок бумаги. У нее нашелся карандаш, который почти не писал. Его грифель сточился, но я все–таки нацарапал свое имя и адрес. Мы безнадежно боролись со временем. И вот настала пора ехать, мы поцеловались, кончик ее языка, как шустрый котенок, крутанулся по моим губам и спрятался. Губы ее легко дотронулись до моих и упорхнули, как мокрый осенний листок.

Когда я проснулся, я стал думать, как буду переводить ее письма с польского. Есть ли у меня знакомые, знающие польский язык, или мне придется переводить самому со словарем.

Я лежал поверх одеяла. Пиджак и ботинки я снял, а рубашка и брюки оставались на мне. За окном было светло, но я не имел ни малейшего представления о времени. Я не помнил, как пришел домой. Напрягся, чтобы вспомнить свое имя. Если бы меня спросили, сколько мне лет, я бы, наверное, ответил, что семнадцать.

Я лежал не двигаясь. С верхнего этажа доносились приглушенные голоса. Со двора слышались крики детей, а с улицы – непрекращающийся шум уличного движения. Где–то на фьорде прогудел пароход, реактивный самолет пересек небо и оставил над городом шлейф равномерного гула.

Я осторожно приподнял голову, чтобы посмотреть на небо и на крыши за окном.

Небо было серо–белое со светло–коричневыми прожилками, похожее на жатую бумагу. Голова моя была как сгнивший, кем–то выброшенный апельсин.

Я поднял левую руку и помахал ею перед глазами. Рука была будто налита свинцом. Наручные часы стояли, стекло на них треснуло.

Я повернул голову, чтобы взглянуть на будильник. Пространство, меня окружавшее, внезапно раскололось, и комната наклонилась. Я снова повалился на кровать, а когда открыл глаза, было уже совсем темно.

Воздух в комнате был спертым, над головой слышались шаги, кто–то выключил телевизор и пошел дальше по жизни. Был поздний вечер, и маленьким мальчикам полагалось спать. Большие мальчики лежали на кровати в рубашке и брюках, с головой, похожей на треснувший помидор, и с ощущением пустоты под ложечкой. Я осторожно сел. Комната волнами колыхалась вокруг, но я не потерял сознания. Я опустил ноги на пол у кровати и осторожно встал. Мне удалось удержаться в этом положении.

Я подошел к окну, открыл шпингалеты и распахнул его. Рама ударилась о стену, и я выглянул на улицу. Прозрачный холодный вечерний воздух повеял на меня. Это была смесь дыма, устоявшихся выхлопных газов и запаха застывших автомобилей.

Я стоял, опершись о подоконник, и дышал, дышал. Я дышу – значит, я существую. Но сколько же сейчас времени? И какой день?

Оставив окно открытым, я пошел в комнату. Будильник хранил тайну времени в себе. Его никто не заводил, и стрелки застыли на четверти четвертого.

Я подошел к телефону. Единственный номер, который я сразу вспомнил, – был телефон Беаты и ее нового мужа. Я набрал номер и услыхал гудки – значит, там, в квартире Беаты, звонил телефон. Я ждал, после пятого звонка мне ответил женский голос. Это был другой голос, это не могла быть…

– Алло? Беата?

– Алло! К сожалению, госпожи Виик нет дома, говорит няня.

– А–а, добрый день. Это муж госпожи Виик.

На том конце провода вопросительно звучала тишина.

– Я хотел сказать «бывший муж».

– Я понимаю, – голос был отчужденным, как у робота.

– А мой сын, Томас, он дома?

– Он спит.

– Ну да. Извините, не могли бы вы сказать мне, который час?

– Половина одиннадцатого.

Теперь даже от телефонного провода повеяло холодом.

– А какой день?

– Какой день? – Длинная пауза. – Суббота.

Опять пауза.

– Суббота? Очень хорошо. Спасибо вам.

– Не стоит благодарности. Доброй ночи.

– И вам тоже.

Я положил трубку.

– Со счастливой субботой, Варьг! – громко сказал я. – Счастливого тебе воскресенья.

Я пошел в кухню, от сухого позавчерашнего хлеба отрезал три кусочка, два намазал маслом и сверху полил вареньем. Я полил вареньем хлеб, но оказалось, что и стол и пол тоже. Я выпил молока, пахнущего старым картоном, и проглотил двойную порцию таблеток, выписанных мне накануне. «Хранить в местах, недоступных для детей», – было написано на коробочке.

Я вернулся в спальню, лег и спал без снов тяжело и долго.

Воскресенье оказалось длинным. Все тело болело. Лицо походило на реквизит из старых фильмов ужасов. Я не мог ничего делать толком. Старался двигаться. Прошелся вперед и назад по гостиной, даже взял в руку бутылку с акевитом, скорее, просто для компании, но не осмелился ее открыть. Мне предстоял трудный понедельник.

В час зазвонил телефон. Это была Беата. Она была очень мной недовольна.

– Варьг, – начала она, – говорит Беата. Я настоятельно прошу тебя не звонить в мой дом, когда ты пьян.

– Но я… – Я попробовал объяснить.

– Мне бесконечно стыдно. Достаточно того, как ты вел себя, когда мы были женаты, и того, что мы вообще живем в одном городе. Как ты полагаешь, что может думать Томас об отце, который работает частным сыщиком и позволяет себе звонить и шокировать прислугу пьяными разговорами? Если это повторится еще хоть раз, Варьг, то ты будешь разговаривать не со мной, а с моим адвокатом! – И она швырнула трубку.

– Алло! Алло! – Но, прежде чем я успел что–либо сказать, я услышал гудки в трубке.

Я, конечно, мог бы позвонить ей и сам и попытаться объяснить все, но знал, что если Беата завелась, то нужно слишком много терпения и силы, чтобы вывести ее из этого состояния. А я был еще слишком слаб.

Я отыскал на кухне какие–то консервированные фрикадельки в соусе и уже сморщившийся сладкий зеленый перец. Перемешал все это, приготовив что–то, похожее на гуляш. У меня не хватило сил сварить картошку, и я ел свое блюдо с ломтиками засохшего хлеба. Я налил стакан красного вина, остававшегося в бутылке, но выпил лишь глоток. Его мне хватило, чтобы получить головную боль на весь вечер.

Время тянулось медленно. Новая ночь накрыла город, новый день был на подходе. Я в одиночестве сидел на стуле перед телевизором, где показывали соревнования конькобежцев на высокогорном катке в России. Я подумал о Джокере. Я думал о Джокере сосредоточенно, как Давно ни о ком не думал. И я поклялся: в следующий раз, Джокер в следующий раз я смешаю твою колоду, и тогда, Джокер, тебе придется нелегко.

В десять часов я пошел спать и как убитый проспал до одиннадцати утра в понедельник.

В понедельник трудно просыпаться, в понедельник, наверное, легче умирать. В этот понедельник ощущение смерти носилось в воздухе, будто черный ангел на исходе ночи распластал свои крылья над городом и кружил, выискивая очередную жертву.

41

Я попробовал дозвониться до Паулюса Смита, но дальше секретарши не попал. Смит занят на допросе, сказала мне она.

– Передайте Смиту, что звонил Веум, – попросил я, – скажите, что я не нашел ничего, что могло бы нам помочь. Пока не нашел. Передайте, что мне необходимо еще раз встретиться с Венке Андресен, так как у меня возникло много новых вопросов. Вы записали?

Она записала. Я поблагодарил, положил трубку и начал свой понедельник.

Был очередной серый день. В воздухе чувствовался дождь. Непогода затаила дыхание, и природа ждала, когда же разверзнутся облака и выльется этот неизбежный дождь: никто не сомневался, что он вот–вот начнется.

Стоял полдень, был настоящий март, немного посветлело, солнце висело высоко за облаками. И хотя было пасмурно, небо светилось иначе, чем это обычно бывает в феврале.

Февраль – это коренастый мужчина где–то в лесу, с инеем в бороде, в вязаной шапочке, надвинутой на лоб, с по–зимнему блеклыми, глубоко посаженными на широком лице глазами.

Март – это только что проснувшаяся женщина. Она нежится в постели, прячет свое лицо от лучей солнца, падающих на нее, и еще сонным голосом спрашивает у тебя: «Уже утро?»

Да, уже утро. Не только свет стал иным, изменилась и температура, блики на крышах, холодный ветер, подувший с севера, но уже несущий в себе потепление, и женщина, встретившаяся тебе на улице, чуть–чуть освободила шарф на шее.

Это было утро, это был март.

На этот раз меня не провели в камеру к Венке. Мы встретились в небольшой комнате для посетителей, где стоял деревянный стол, несколько стульев и сидела надзирательница. Она сидела прямо у двери и делала вид, что ничего не видит и не слышит.

Венке двигалась мелкими шажками, и казалось, что она уже приспособилась пересекать ограниченное тюремное пространство. В ее походке появилось что–то пассивное и тупое.

Она слегка улыбнулась мне и села на ближайший к двери стул. Она изменилась. Я не видел ее трое суток – три дня и три ночи, которые провела она в четырех стенах за тяжелой запертой дверью, в камере, которая освещается небольшим квадратным окошком с матовым стеклом.

Дни и ночи в камере гораздо длиннее дней на свободе. Они кажутся годами и запоминаются как годы. Венке Андресен выглядела как если бы она провела здесь шесть лет, а не трое суток. Кожа ее побледнела, стала влажной и болезненной. Серые тени под глазами были следствием не только недосыпа, но и внутренней лихорадки. Та же лихорадка придала ее матовым глазам блеск серой глазури.

Она уже проиграла свое дело. Шесть лет назад.

Руки ее безвольно лежали на столе. Я наклонился вперед, взял и сжал их, пытаясь пробудить в них жизнь. Но она не реагировала. Она не пожала в ответ мою руку и не попыталась удержать ее. Ее ладони лежали в моих, как недоеденные булочки.

– Как дела, Венке? – спросил я.

Она не ответила. Она смотрела на меня, а в глубине ее глаз что–то светилось.

– Что–нибудь случилось? – спросила она.

Я выпустил ее руку и показал на свое лицо.

– Ты об этом? – спросил я.

Она кивнула.

– Короткая встреча с Джокером и его компанией. Я с ним сегодня еще встречусь, нравится ему это или нет.

– Будь осторожен, – произнесла она и огляделась, будто хотела сказать, что если я не буду осторожен, то окажусь там же, где она – не по ту сторону стола, не по ту сторону стены.

– Я хочу тебя кое о чем спросить, Венке.

Она смотрела на меня и ждала, но взгляд ее был безразличен. Ей было вовсе не интересно, о чем я хочу ее спросить.

И я подумал, какие ночи ей пришлось здесь провести, какие сны она видела – тяжелые сны – и как они ее изменили.

– Рикард Люсне, – начал я. – Я говорил с ним. Мы, между прочим, вспоминали прошлый вторник, тот вечер, о котором ты мне рассказывала…

Я смотрел на нее, не отрываясь, но не замечал никакой реакции – абсолютно никакой.

– Он описал все не так. Его рассказ сильно отличается от твоего.

Глаза ее остекленели, как у куклы с закрывающимися глазами. Она впала в сон Спящей красавицы – глубокий, беспробудный сон. Может, ее надо было поцеловать, чтобы разбудить…

– Что же все–таки произошло, Венке, когда вы вернулись из ресторана?

– Что произошло? – после паузы бесстрастно произнесла она. – А разве произошло что–нибудь? Я тебе все рассказала.

– Да? Но он говорит совсем другое. Он утверждает, что остался у тебя ночевать. Это правда?

Ее руки не встрепенулись, она просто вытащила их из моих ладоней и отодвинулась к краю стола.

– Значит, он лжет, Варьг. И если ты ему веришь, значит, ты мне не друг.

Она должна была закричать от возмущения, а фраза прозвучала так, будто мы были женаты лет двадцать и она говорила мне, что сегодня на обед собирается приготовить рыбные котлеты.

– Я твой друг, Венке, ты это знаешь. И я не верю ему, если ты говоришь, что он лжет. Но почему, почему он лжет?

Она пожала плечами.

– Таковы мужчины.

Большего и не скажешь. Кратко, обобщенно и обжалованию не подлежит. Это был приговор, вынесенный всему мужскому населению, приговор к расстрелу на рассвете с завязанными глазами – всем нам, несущим в себе и смерть, и предательство, и ложь как наследство, передаваемое из поколения в поколение, от отца к сыну, – всем нам, мужчинам.

Нечего было спрашивать снова. У нее не было причин говорить мне неправду. И я двинулся дальше.

– Гюннар Воге? – спросил я.

Что–то в ней изменилось. Она закрыла глаза и резко тряхнула головой. Когда она их снова открыла, взгляд ее прояснился. Я почувствовал, что она опять здесь, она присутствовала.

– Да, а что с ним?

– Почему ты не сказала, что вы знакомы?

– Я не понимаю, – помедлила она. – Я не вижу никакой связи. Какое это имеет значение. Я вообще о нем не думала, пока ты не спросил…

– Вы когда–то встречались?

– Да, но, боже мой, Варьг, с тех пор прошла вечность. Ведь не могу же я годами помнить, с кем я встречалась много лет назад.

– Но он тебя любит?

– Этого я не знаю, – жестко сказала она.

– Хорошо, возможно, не знаешь. Но тебе не показалось странным, что он внезапно оказался здесь, в том же районе, где и ты, в доме напротив?

– Нет, а почему? Многих людей встречаешь так же неожиданно. Идешь в гости и вдруг встречаешь человека, которого не видела лет десять. Покупаешь билет в кино, а перед тобой сидит девочка, с которой ты училась в школе двадцать лет назад.

– Но ты встречала Гюннара Воге и разговаривала с ним.

– Встречала его? Я столкнулась с ним раза два на улице, и мы перекинулись парой слов. У нас теперь нет ничего общего.

– А раньше?

– Да, когда–то нам было неплохо вдвоем. В течение двух месяцев много–много лет назад. До того, как я встретила Юнаса. Собственно, это было той осенью, когда я познакомилась с Юнасом. А если бы этого не случилось, кто знает? Но я встретила Юнаса, и для меня больше никого не существовало – только он. Я уже не могла смотреть на других мужчин. Для меня был только Юнас. Ведь такова любовь, правда?

– Да, говорят… – отозвался я. – Значит, Юнас был причиной того, что ты рассталась с Воге.

– Может быть… Но это не означает…

– Чего?

– Не можешь же ты поверить… ведь не думаешь же ты…

– Во что я не могу поверить? Что мне не следует предполагать, Венке?

– Но это же смешно, Варьг. Это было сто лет назад и не имеет никакой связи с настоящим.

– Совсем необязательно. – Я вдруг почувствовал, что говорю резковато. Мой голос стал строгим, и я остановился. – Тебе не надо защищать других, Венке, – мягко сказал я. – Пусть Гюннар Воге защищает себя сам, если это будет необходимо. У него к этому и талант есть. Мы должны доказать, что ты невиновна.

– Да, но… – И снова непроницаемая пелена затянула ее глаза, голос стал бесцветным и безразличным. – Это безнадежно, Варьг. Они засудят меня, я знаю. Они посадят меня за решетку до конца жизни, и я никогда не увижу Роара. Может, это и к лучшему. Мне все равно: Юнас умер, он покинул меня. Что мне осталось? Что мне теперь делать на свободе?

Я снова наклонился к ней.

– Ты можешь делать что угодно, Венке! В конце концов, ты молода, ты можешь начать все сначала. Ты можешь встретить новых мужчин, найти мужа. Людям не свойственно любить всю жизнь одного человека. Мы любим многих – матерей и дочерей, отцов и сыновей, мужей и жен, любовников и любовниц. Ты встретишь кого–нибудь – если не в этом, то в следующем году, если не сегодня, то завтра, ты не должна сдаваться, понимаешь?

Она молчала.

– Когда Юнас ушел от тебя и ты знала, что Гюннар Воге рядом, ты не подумала возобновить с ним знакомство? Могла бы ты завязать с ним отношения? Ведь это человек, которого ты когда–то знала, с которым тебе когда–то было хорошо.

– Нет, Варьг! Нет, никогда! – Она тяжело проглотила комок, застрявший в горле, глаза ее наполнились слезами, и в голосе тоже звучали слезы. – Для меня существовал только… – ее губы беззвучно произнесли имя Юнаса.

Я дал ей выплакаться. Сидя очень прямо, она беззвучно рыдала, не закрывая лицо руками. Слезы текли и текли из ее глаз, оставляя мокрые блестящие дорожки на щеках, а скатываясь, собирались над верхней губой и текли дальше в уголки рта и на подбородок. Я следил за ними, и они казались мне первыми весенними ручейками, самыми первыми признаками весны в марте, когда замерзшие ручейки оттаивают под лучами молодого солнца, а ночью готовятся к предстоящему празднику.

Слезы кончились. Она больше не плакала. Я вынул из кармана чистый носовой платок и наклонился к ней. Я вытер слезы с ее лица, и под глазами остались лишь припухшие красные дуги.

– Я еще приду, Венке. Ты успокойся. Все будет хорошо. Вот увидишь.

Она утвердительно кивнула и сжала припухшие губы.

У меня засосало под ложечкой. Я отвел взгляд от ее губ и посмотрел ей в глаза. Мне хотелось проникнуть взглядом за поволоку, окутавшую ее глаза, чтобы разбить ее отчужденность и пробудить ее от сна Спящей красавицы.

Я не удержался, перегнулся через стол и увидел ее лицо вблизи. А если бы она хоть чуть–чуть наклонилась ко мне, я мог бы поцеловать ее.

Но она не наклонилась. Она сидела прямая и застывшая по ту сторону – за тысячу миль от меня, своей большой любовью отделенная от настоящего. Так что я выпрямился и проговорил:

– Ну что ж. Вот и все.

Мы поднялись почти одновременно. Нам больше не о чем было говорить.

– Будь осторожен, Варьг, – сказала она.

– Хорошо, – ответил я.

Надзирательница тоже встала. Я смотрел, как она повела Венке обратно в камеру. Венке двигалась как больная, которой после долгой, тяжелой болезни только что разрешили ходить. Надзирательница казалась строгой медсестрой, ведущей больную обратно в постель.

А я? Я как ветер. Я пронесся мимо, и вряд ли кто заметил, что я был тут. Я задавал свои вопросы, а мне в ответ задавали новые. «Такова любовь, правда?» – спросила она.

Конечно, я был согласен. Любовь – вещь одинокая, как красивый камешек, который ты нечаянно найдешь на пляже и потом носишь в кармане брюк, тех, что редко надеваешь. Но он лежит там в шкафу, и ты знаешь об этом. Он может быть с тобой всю жизнь – от рождения до смерти, – ты и об этом знаешь. Любовь слепа, как камень, и одинока, как пустынный пляж, и ты знаешь об этом тоже.

Я покинул полицейский участок, легкий, как локомотив, и радостный, как осквернитель могил.

42

Будто серая цементная крыша опустилась над городом, и стало неестественно темно. Должен был пойти дождь.

Я быстро шел по набережной к зданию, где всегда находится моя контора, даже если меня в ней нет. Когда я проходил мимо кафе на втором этаже, в нос ударил запах кофе. Но я не позволил себе соблазниться. Я пошел к себе и заперся в конторе. Здесь пахло старой пылью и пересохшим от батарей воздухом. Пахло затхлостью, как в могиле.

– Могила! Пришел труп! – громко сказал я.

Но никто не ответил. Я даже не услыхал эха своего собственного голоса. Я снял куртку и сел за письменный стол. На стене посредине висел календарь с февральским листком. Но у меня не было сил подняться, пойти и сорвать эту февральскую страницу, освободив дорогу марту. К тому же февральская картинка мне больше нравилась. Там была фотография фьорда с запорошенными снегом вершинами гор на другой стороне залива и с голубым–голубым ясным небом, каким его обычно рисуют шестилетние дети.

Я повернулся и посмотрел в окно. Рука всевышнего плеснула пригоршню воды на оконное стекло. На улице было полутемно. Машины двигались по набережной с зажженными фарами, будто их позабыли выключить после тоннеля Эйдсвог. Я видел, как торговцы на площади накрывали свой товар на столах и люди с раскрытыми зонтами спешили под крыши домов.

И вдруг небо разверзлось. Молния разрубила темноту двумя яркими вспышками, загремел гром такой силы, как если бы две горы – Флейен и Ульрикен – столкнулись и рассыпались теперь на тысячи кусочков. Гром гремел, как падающий камень. Стайка белоснежных чаек невидимой рукой была отброшена к острову Аск, и птицы горько плакали над своей судьбой и нервно взмахивали крыльями. На выступ за моим окном сел голубь, поспешил перебраться в уголок и встал там, наклонив голову набок и закрыв глаза, ожидая, когда кончится грохот этого Судного дня, когда всех чистых отделят наконец от нечистых.

И хлынул дождь.

Будто море пошло стеной на город. Дождевые капли – большие, тяжелые и серые – падали не одна за другой, а низвергались каскадом. Они взрывали тротуары и улицы. За секунды они наполнили брезент, которым были прикрыты столы торговцев, и он стал похож на гамаки, а сточные канавки стали похожими на ошалевшие весенние горные ручьи, коричневая бурлящая грязная вода со скоростью урагана устремилась в водостоки.

В течение двух минут улицы опустели, люди жались к стенам, стояли на ступеньках подъездов, в дверях и у входов в общественные туалеты. В магазинах толпился народ, но не за покупками, а прячась от дождя. В кафетериях незнакомые друг с другом люди сидели по четверо за столиками.

Я был в своей конторе и следил за этим представлением. Снова огненным сполохом над городом ударила молния, новые раскаты грома захлестнули все как водопад. Потоки дождя дочиста вымыли улицы, смыв следы прошедшего воскресенья и подготовив город к наступающей новой неделе.

Дождь шел почти полчаса. Молнии замирали и становились похожими на сигналы SOS, подаваемые карманным фонариком со старыми батарейками откуда–то из района Фана. Гром стихал и становился похожим на бурчание в животе у соседа. Дождь едва моросил и серебряным шелком накрывал крыши домов, деревья, горный склон и набережную. Разноцветные зонтики один за другим выбирались из укрытий, лица людей были бледны, но не напряжены, а глаза похожи на вновь зажженные солнца. Все закончилось, и жизнь продолжалась.

Я полистал телефонную книгу, нашел нужный номер и позвонил Рикарду Люсне. Он поднял трубку.

– Люсне? – спросил я. – Это Веум.

– А–а? Добрый день. Спасибо за компанию в пятницу.

Я слушал и представлял его – волк. По–волчьи серые, как сталь, волосы, затаился за своим письменным столом, руки и ноги стальные.

– Я только что разговаривал с Венке. Она не передавала тебе привета, – продолжал я.

– А? Что? Что ты этим хочешь сказать?

– Она просила меня не передавать тебе привет.

– Не передавать?

– Нет. Ей не очень–то понравилось, что ты мне рассказал.

– Я рассказал… А ты что, ей передал?

– Ведь это ложь, не так ли, Люсне? Ты все–таки не спал с ней в прошлый вторник. Тебе это не удалось. На этот раз ты спасовал.

В трубке была тишина. Небо прояснялось пятнами. Дождь совсем перестал.

– Ну так что, Люсне?

– Ну что же, может, и не спал, – произнес он медленно после паузы.

– Но зачем ты врал, Люсне?

Мне хотелось увидеть его, но не было времени ехать так далеко только для того, чтобы увидеть, как глупо он выглядел, когда говорил:

– Ты же знаешь, Веум, как это бывает между нами, мужчинами.

– Да? Нет, нет, я не знаю. Расскажи мне ты, который видел свет и знает женщин.

– Послушай, Веум. Не валяй дурака. Я знаю, что я… Я сам признаюсь, когда делаю глупости. Но иногда трудно удержаться от трепа.

– Не иногда, а чаще всего. Но ты мне все никак не расскажешь, как это бывает между нами, мужчинами.

– Ну что ж. Нет, я не спал с ней. Это правда. Но язык иногда тебя подводит, верно? Бежит на пятьдесят метров впереди. Я рассказал тебе так много. Обо всех Других женщинах и о том, как я был увлечен Венке. Не мог же я вдруг рассказать о своем первом поражении? Для меня это было невозможно, Веум. Я слишком мужчина для этого.

– Значит, она сказала тебе «нет»?

– Да. Она сказала «нет», просто и прямо: «нет». Я спросил, не могу ли войти. И она ответила: «Нет, об этом не может быть и речи, Рикард». Вот и все. Она ответила «нет», и я пошел домой и лег спать.

– И тебе трудно было это мне рассказать?

– Да. Трудно, Веум.

– Как и все остальное, о чем ты умолчал.

– Все… остальное? – Длинная пауза между словами.

– – Да, о твоем сыне. О твоем единственном сыне Юхане–безотцовщине, так сказать, о Юхане Педерсене, которого зовут Джокер. О твоем сыне от женщины по имени Хильдур Педерсен, о твоем сыне, за которым ты следил, пока он рос, и которому помогал все эти годы на расстоянии, только на расстоянии. Почему ты мне не рассказал об этом, Люсне?

– Я… Я… Я не понимаю, какое это имеет отношение. В конце концов, каждый человек может иметь какие–то свои секреты, разве не так?

– Да, если этим он не покрывает убийцу.

– Убийцу? Но это же смешно, Веум. Ты же не думаешь, что Юхан… что он как–то замешан.

– Нет, Люсне. Я не думаю. Я знаю, что это не он. Но дело идет об убийстве и, чем больше деталей будет скрыто, тем труднееустановить истину, если вообще существует истина, в отличие от…

– Веум… – У него, видимо, пересохло в горле. – У меня есть деньги, Веум. Я могу заплатить. Если ты только оставишь мое имя в стороне, так, чтобы никто не узнал про Юхана. Я могу…

– А что трагичного в том, что у тебя есть ребенок, рожденный вне брака, тем более в наше время, Люсне?

– Не в этом дело. Но люди хотят все знать, люди скажут, будто я его бросил, будто я виноват в том, что он стал таким, какой он есть.

– Люди скажут… И они, наверное, будут правы, – сказал я.

– Послушай, я не знаю, кто платит тебе гонорары за то, что ты все это раскапываешь, но я думаю, что не Венке. Я готов заплатить свою часть твоего гонорара, Веум, за то, что ты помогаешь ей, если только ты…

Я смотрел в потолок. Там еще не догадались пробить дырку, чтобы через нее бросать золотые монеты мне прямо на голову. Со всех сторон мне обещают деньги, но по какой–то причине эти деньги так и не доходят до моего почтового ящика. Может, что–то не в порядке на почте?

– Мой гонорар уже выплачен, Люсне. У тебя больше нет никаких секретов, которые тебе хотелось бы мне доверить, прежде чем я повешу трубку?

– У меня… нет. Нет, но…

– Тогда всего хорошего. Может, встретимся когда–нибудь на соревнованиях ветеранов. Потренируйся сегодня, Люсне, но не пересекай мои дорожки, хорошо?

– Я…

Но я не стал слушать. Я повесил трубку.

Мне нужно было кое–кому позвонить, сделать очень важный звонок.

Белые пятна на небе расплывались и ширились. Может, и проглянет ясное голубое небо перед тем, как совсем стемнеет.

Я позвонил в рекламное бюро «Паллас» и попросил к телефону Сольвейг Мангер.

– Минутку, – бесстрастно прозвучало в ответ.

Я ждал, глядя на часы. Под треснутым стеклом двигались стрелки. Шел третий час. Солнце двумя снопами пробило где–то далеко у горизонта серо–белое облачное покрывало.

В трубке зазвучал ее голос. Голос был слегка испуганный, словно ее не слишком баловали хорошими новостями в последнее время.

– Алло! Говорит Сольвейг Мангер.

– Добрый день. Моя фамилия Веум. Варьг Веум. Я частный сыщик, и я…

– Если это шутка, – прервала она меня, – то…

– Нет, нет, фру Мангер. Это вовсе не шутка. Я очень сожалею, если вам так показалось.

– Извините, но я стала очень нервной в последнее время. Я… я никогда раньше не говорила с настоящим сыщиком.

– Это понятно, – ответил я. – Редко кому приходится, пока сыщик не позвонит сам. Видите ли, было бы преувеличением сказать, что я знал Юнаса, но мы довольно близко сошлись в последний вечер накануне его… И он рассказал мне о вас, рассказал так… В общем, я подумал, что вам, может быть, интересно будет услышать кое–что из того, что он мне рассказал. Возможно, и вы в свою очередь сможете рассказать мне что–нибудь о нем. Я пытаюсь выяснить, как все это произошло и что Же, собственно, произошло.

– Что произошло? А я думала, что этим занимается полиция. Я… минуточку. – Ее прервали. Я слышал, как она говорила кому–то: «Нет, не сейчас. Чуть–чуть подождите, минут пять. Хорошо. И будьте любезны, прикройте дверь». Потом она снова заговорила со мной.

– Да–да? Алло!

– Алло!

– На чем мы остановились? Я… да, вы хотели поговорить со мной.

– Да, очень. Если вам не трудно. Я очень ценил Юнаса, хотя и не слишком хорошо его знал. Я…

– Уточним, Веум, – прервала она, – Веум? Я правильно вас называю?

– Да.

– Мой муж теперь, конечно, все знает о Юнасе и обо мне. Полиция была настолько любезна, что рассказала ему об этом. Видимо, это было необходимо. – Она так глубоко вздохнула, что можно было услышать на Вогене. – Так что если вы думаете о деньгах, то с меня взять нечего. Я не хочу вас обижать, но…

Теперь был мой черед прервать ее. И я как можно мягче сказал:

– У людей очень неправильное представление о частных сыщиках. Насмотрелись плохих американских фильмов. Нас представляют либо эдакими широкоплечими темноволосыми самцами с бутылкой виски в одном кармане и с красивой блондинкой в другом, либо коротышками–уродцами, зачесывающими волосы с одной стороны на другую, чтобы прикрыть свою блестящую плешь, и непременно с пятнами от яичного желтка на галстуке, – уродцами, которые только и делают, что вымогают деньги у неверных жен. А на самом деле, – я огляделся, – на самом деле мы обычные люди, сидим в своих крошечных конторах с кучей неоплаченных счетов, что, впрочем, нас не обескураживает, а на стене у нас висит календарь, но не хватает мужества сорвать февральский листок и заменить его на мартовский. Мы похожи на инкассаторов. – Я перевел дыхание и спросил: – Когда мы могли бы встретиться?

– Скажите мне, – задумчиво спросила она, – вы всегда так разговариваете?

– Только когда трезв.

– Я не думаю, что у нас много…

– Не придавайте значения тому, что я говорю, и не пугайтесь. Я часто не могу себя остановить – ничего не могу с собой поделать. И если говорю с глазу на глаз с женщиной моложе шестидесяти, я бываю похож на флиртующего тринадцатилетнего подростка: безопасен, как муха без лапок.

– В конце Эврегатан за церковью святой Марии есть маленькая кондитерская.

– Да. Точно. Я знаю где.

– Мы могли бы там встретиться в полчетвертого или около того?

– Прекрасно. Я буду ждать.

– Но я должна вернуться домой в половине пятого. Мой муж…

Она больше ничего не сказала, но я понял, что в настоящее время не следует испытывать границы терпения ее мужа.

– Хорошо, это подойдет. До свидания.

– До свидания.

Я положил трубку и выдохнул. Я все–таки это сделал.

Я поднялся, решительно обогнул стол и подошел к календарю, поднял руку, но передумал. Нет, не сейчас. Не сейчас.

Я запер контору и спустился вниз, в похоронное бюро хороших обедов. Медленно и обстоятельно я ел какое–то блюдо – так едят свою последнюю трапезу приговоренные к смертной казни. Но даже смертный приговор не сделал бы это блюдо вкусней.

43

Бергенское объединение паромов, работающих на электроэнергии, все еще продолжает свое существование благодаря государственным субсидиям и водит паромы через залив Воген от Новой церкви до Брадбенкена. Сокращенно оно обозначается буквами Б.О.П., и мы, мальчишками, совершая частые поездки через залив, чтобы попасть в спортивный зал «Викинг», называли паром Бопкой.

На Бопке мы переправлялись и потом, когда ходили на танцы в «Викинг». Танцы кончались поздно, и паром уже не ходил. Тем, кому не надо было провожать девушку домой «куда–то на Сандвикен» (почему–то девушки, которых мы провожали, всегда жили на Сандвикене, короче говоря, нам всегда приходилось идти в противоположном направлении от дома), пешком огибали залив по суше, чтобы попасть домой.

С тех пор паром изменился. Вместо старого деревянного бело–коричнево–черного стал курсировать зелено–оранжевый, сделанный из пластика. Волны подбрасывали его сильнее, и звук его мотора был совершенно иной.

Я пошел по Гогатен, купил в киоске газету, спустился к парому, чтобы переправиться через залив и попасть в Дрегген.

Мне вдруг ясно вспомнились годы, проведенные в Нурднесе, вспомнились ощущения всех времен года. Я шел и думал об этом. Я не уверен, что трамвай ходил прямо сюда, но хорошо помню, что мой отец – кондуктор трамвая, – возвращаясь домой, сходил с автобуса на Хаугевейен, в самом ее конце. На голове у него всегда была аккуратно надета шапочка, а через плечо перекинута сумка. Летом лицо его было покрасневшим, а зимой оно приобретало сероватый оттенок. Лицо тяжеловатое, круглое, с обвисшими щеками. Губы крепко сжаты, сжаты и челюсти, будто он всегда сидел за рулем трамвая, который вот–вот должен был или остановиться, или отойти. Обычно он спускался по ступенькам лестницы, ведущей с Хаугевейен, а я бежал ему навстречу и кричал: «Эй!» И он трепал меня по волосам, и глядел своими проницательными глазами, и спрашивал, хорошо ли я вел себя сегодня.

С работы он возвращался домой к своим книгам и газетам. А минут через пятнадцать из переулка выходила мать и кричала мне: «Варьг! Пора обедать!» И даже сейчас, когда я закрываю глаза, я вижу ее бледное лицо, мягко очерченное, как и вся ее фигура, ее рот, который скорее подошел бы для лица, более молодого и красивого, ее глаза, теплее и темнее, чем у отца, и слышу ее голос, звавший меня домой.

Наши обеды: клетчатая клеенка, соленая треска в один день недели, жареная рыба на следующий, потом рыбные тефтели и рыбное рагу на другой день, потом жесткие мясные котлеты сменялись солониной. Десерт подавался раз в неделю, по воскресеньям. Это обычно было желе с синтетическим привкусом и ванильным соусом, который почему–то всегда был теплым.

Отец сидел по одну сторону стола, мать – по другую, а я посредине, напротив окна. Окно было как бы четвертой персоной – живой и осязаемой, – потому что за окном были времена года: все заливающее солнце, стремительный дождь, хлопьями падающий снег или ажурный иней. Это было давно, целую вечность тому назад.

Мать и отец уже умерли. И я давным–давно не сидел за этим столом, где мы обычно обедали втроем. И от Нурднеса тех времен, можно сказать, ничего не осталось.

Я вошел на паром и стал так, чтобы хорошо видеть Нурднес: высокие уродливые кирпичные дома, окаймлявшие теперь залив, – это бесконечное разнообразие неудачных архитектурных решений, вытянувшихся, как Китайская стена, от Торговой площади до Нурднеса. Меня вдруг объяла тоска, как будто я покидал страну обетованную, страну своего детства, и я думал о тех, кого оставил дома: родных, но умерших людей, дорогие лица, которые я больше никогда не увижу, дома, мимо которых никогда не пробегу – ни маленьким мальчиком, ни взрослым мужчиной, – потому что и домов тех больше нет.

Паром шел к Флеену и Дреггену, к тем пригородам, которые еще оставались относительно нетронутыми. По склону горы карабкались маленькие деревянные домики, вдоль набережной выстроился ряд домов старой постройки. А над всем этим возвышался Флеен: его контуры были постоянны, их нельзя было изменить, а впрочем, может быть, и можно. Я прошел по парому и сошел на берег.

44

Кондитерская была очень маленькая. Она служила и кафе, и магазином одновременно. Здесь не было места для певцов, и довольно трудно было хоть как–то уединиться. Я бы выбрал для свидания место получше.

Прилавок с пирожками, пончиками и пирожными делил комнату пополам. В глубине справа стоял застекленный холодильный шкаф. В нем были выставлены разнообразные желе и фруктовые воды. Между дверью и прилавком расположились два столика на двух человек каждый. Рядом с окном, налево от двери, был еще столик. Больше столов не поместилось. Я выбрал место недалеко от прилавка. Оно показалось мне наиболее уединенным, если так можно сказать, когда сидишь в полутора метрах как от прилавка, так и от двери.

Пожилая седая женщина с лицом, вдоль и поперек изрезанным морщинами, стояла за прилавком. Она была одета в желтую униформу: кофточка, юбка и фартук.

Я заказал две ромовые бабы и чашку шоколада со сливками. Было двадцать пять минут четвертого. У меня есть дурная привычка: я всегда прихожу на пять минут раньше.

В двери появилась Сольвейг, освещаемая лучами заходящего солнца. Ей не нужно было меня искать. Кроме нас, здесь никого не было. Когда она приблизилась, я заметил, что она небольшого роста. Сольвейг протянула мне свою маленькую светлокожую руку и сказала:

– Здравствуйте, я Сольвейг Мангер.

Я встал и взял ее руку.

– Варьг Веум. Добрый день.

Мы обменялись крепким рукопожатием, и Сольвейг извинилась, что опоздала. Я сказал, что это ничего, и она Улыбнулась, будто уже наперед знала, что я обязательно так скажу. Она подошла к прилавку, заказала чашку кофе и половинку сдобной булочки.

Вернувшись, она села, расстегнула пальто. Пальто было из зеленого вельвета, уже не новое, местами выцветшее, с большими отворотами и широким поясом с темно–коричневой пряжкой. Бежевая блузка в мелких цветочках, оранжевых и коричневых, придавала облику Сольвейг что–то осеннее, печальное. Блузка была свободной, мягко спадала с плеч, не выдавая очертаний фигуры. Это было романтично и загадочно, так как фигуру можно было домысливать: маленькие, как холмики, груди, крепкая тонкая талия и мягкий живот. Плечи узкие и прямые – она сидела ровно, естественно выпрямившись.

На ней была юбка из зеленого бархата, и ее широкие бедра в сочетании с узкой грудью казались непропорциональными. Ее фигура была далека от классического идеала и не похожа ни на полноватую Венеру, ни на цветущую Диану. Но это была фигура женщины, в которую моментально влюбляешься, потому что во всем ее облике есть что–то трогательное, нуждающееся в защите и нежности.

Мое изуродованное лицо рядом с ней было просто недопустимым – мятое, некрасивое, даже безобразное. Я поднес руку к лицу, чтобы хоть как–то прикрыться, и пощупал свою щетину.

– Мы где–нибудь встречались раньше? – спросила она и посмотрела мне прямо в глаза.

Я опустил руку.

– Не могли бы мы перейти на «ты», – попросил я, – а то приходится постоянно напрягаться, чтобы не ошибиться и сказать «вы».

Она несмело улыбнулась.

– Хорошо, и называй меня Сольвейг. А я буду называть тебя… а как? Видар?

– Я только могу мечтать, чтобы меня так звали.

– Да? – Глаза у нее были синие, темные–темные. Волосы, обрамлявшие ее лицо, делали его очень юным. Они были не светлые, и не каштановые, и, конечно, не рыжие – в них было все. Я полностью согласен с Юнасом – это было первое, что бросалось в глаза.

– Меня зовут Варьг, – сказал я.

Но она не засмеялась.

– Послушай, я боюсь, что у нас будет трудное знакомство. Я не верю тому, что ты говоришь. Я не поверила, что ты частный сыщик, и теперь… тебя действительно так зовут?

– Да, – кивнул я. – Меня зовут Варьг, и я частный сыщик.

– Конечно, – она улыбнулась. – Теперь я верю. Я поверила, когда тебя увидела.

У нее было красивое лицо, хотя и не отвечающее классическим требованиям. Оно было очень своеобразным– Маленький рот с губами не тонкими и не пухлыми. Когда она улыбалась, щеки становились округлыми и полными, а у уголков рта появлялись ямочки. Нос небольшой, прямой, твердо очерченный волевой подбородок. Если бы не волосы, она была бы просто симпатичной. В глазах ее светилась мягкость и доброта, но волосы…

Я не отрывал взгляда от ее волос, и она сказала:

– Как раз сейчас ты должен спросить, какого цвета мои волосы?

– Правда? – улыбнулся я.

– Все обязательно об этом спрашивают, раньше или позже. Чаще раньше.

– И что ты отвечаешь?

– Я говорю «так, нечто среднее» или «каштаново–русые», и тогда уже больше вопросов не задают.

Она мне нравилась. Она сидела, выпрямившись, за маленьким столиком напротив меня и, склонившись к кофейной чашечке, время от времени бросала на меня короткие, изучающие взгляды. Глаза ее не задерживались на моем лице и тут же возвращались в темную глубину кофе.

Она была не слишком молода. Веерок тоненьких морщинок в уголках глаз говорил о том, что ей, конечно же, за тридцать. Последние дни не прошли для нее даром. Я заметил темные тени под глазами, которые не были видны неделю назад, и напряженной складки у бровей тогда не было. Морщинки были воспоминаниями о переживаниях – из тех, что либо проходят, либо становятся еще заметней и остаются до конца жизни, до того дня, когда ты сам, если тебе повезло, оставишь узкий круг близких скорбеть по тебе.

– Сольвейг, – сказал я.

Она вскинула на меня глаза, и, когда она ответила «да?», я почувствовал в ее голосе напряжение и страх.

– Во вторник, на прошлой неделе, я был вместе с Юнасом в баре, и он…

Ее глаза заблестели, мягкие губы дрогнули, рот искривился. Она крепко сжала губы и быстро смахнула слезы рукой.

– Извини… я…

Дама за прилавком деликатно удалилась в заднюю комнатку, и мы слышали, как она подвинула стул, а потом Шумно листала газеты.

– Я не хочу тебя огорчать, я говорю с тобой откровенно, – снова начал я. – Я хотел встретиться с тобой, чтобы побольше узнать о Юнасе, потому что я должен найти его убийцу и потому что я сам не слишком хорошо его знал. Ведь я виделся с ним всего лишь раз.

– В тот вторник? – Она изумленно посмотрела на меня.

– Да, – хрипло ответил я.

– Это же был последний день его жизни. Я потом все время об этом думала и пыталась припомнить все, что мы делали в тот день, о чем говорили. Но ничего особенного не было. Был обычный будничный день… Совершенно обычный. И я не знала… Мы не знали, что день этот был последним. А как бы мы жили, если бы знали об этом, Варьг? Если бы мы знали? Наверное, каждый день нужно жить так, будто он твой последний. – И она посмотрела мне прямо в глаза. – А ты, Варьг, ты многое изменил бы, если б знал, когда твой последний день?

– Да, конечно, я думаю, что изменил бы.

– Ты бы изменил! Все бы изменили! Но мы не знаем этого, а потом – потом уже слишком поздно. – Она прикусила губу. – Я… я любила его…

Я был необычайно тронут.

– Послушай, Сольвейг, – сказал я, – прежде чем ты мне ответишь, я хочу, чтобы ты знала, что всегда можешь положиться на меня.

Она накрыла мою руку своей и подержала несколько секунд. Потом сжала ее у запястья и мягким, теплым голосом проговорила:

– Я знаю, Варьг. Я знаю, что тебя зовут Варьг и что ты частный сыщик. Я знаю, что все, что я тебе скажу, останется между нами. Я вижу это по твоим глазам. При других обстоятельствах мы могли бы стать хорошими друзьями.

– Юнас рассказывал мне… – начал я.

– Извини, я тебя перебила. Что рассказывал тебе Юнас?

– Юнас рассказывал мне о тебе. Он сказал, что никогда никому раньше о тебе не рассказывал. Я не знаю, почему он выбрал именно меня. Он немного опьянел, но…

– Однажды, Варьг, наступает день, когда твои тайны выходят наружу. Ты носишь что–то в себе, и тебе некому об этом поведать. Тебе хочется, тебе необходимо поделиться с кем–то, но даже твоя мать придет в ужас, если ты решишься ей это рассказать, да и лучшая подруга вряд ли поймет тебя. И ты твердо знаешь, безошибочно чувствуешь, что не можешь рассказать об этом никому, кроме того человека, который и есть твоя тайна. И вот случайно встречаешь кого–то – я не хочу тебя обидеть, Варьг, – но надо встретить человека, которого вряд ли так скороувидишь вновь. Тогда легче рассказывать. Ведь ты носишь свою любовь очень глубоко, и тебе надо с кем–то поделиться, разделить эту радость, хотя любовь твоя и незаконна.

Последние слова она произнесла, как бы рассуждая сама с собой, и у нее между бровями появилась вертикальная складка. Ее темные брови были натуральные, а ресницы слегка подкрашены. На губах тонкий слой розовой помады. Никакой другой косметики не было заметно.

– Юнас, – снова заговорил я, – рассказывал о тебе так, как никогда ни один мужчина не говорил мне о женщине. Во всяком случае, я раньше не слышал, чтобы так говорили. Он… было похоже… Это как болезнь, которой можно заразиться.

Мои последние слова вылетели быстрее, чем я хорошенько подумал, что говорю.

– Я хочу сказать, – поправился я, – что…

– Я подумала… – она внимательно посмотрела на меня. – Можешь себе представить, сколько я передумала с того момента, как полиция позвонила мне и сказала, что он мертв…

Она прошептала последние слова, потом вздохнула и продолжала мягким чистым голосом:

– Мне кажется, что время, проведенное с Юнасом, было нам подарено. Никогда раньше… Это были самые счастливые годы моей жизни, честное слово, Варьг. Неверность, измена или как там другие это называют, не знаю, но я никогда раньше не была так счастлива – с самого начала, с боязливой влюбленности до того момента, когда мы могли до конца отдавать друг другу себя, все свое тепло. Я помню, что, когда я в него влюбилась, у меня внутри что–то переворачивалось, шли какие–то непонятные сигналы, и я старалась подавить их, взять себя в руки, сказать себе самой: ты счастлива в браке, Сольвейг, счастлива. Но боже правый! Это все равно что попытаться остановить поезд, идущий на полной скорости. И еще я думала: неужели я счастлива в браке, если смогла так влюбиться в другого? – – Она вопросительно посмотрела на меня.

– Наверное, нет, – отозвался я. – Или можно одновременно любить двоих?

– Да, наверное, – она кивнула, – но не одинаково. А потом, значительно позже – ведь наши отношения развивались очень медленно, – потом, когда мы не могли друг без друга, уже ни для кого другого не оставалось места, Для меня существовал только Юнас, а для него – я. Нас было только двое. И он… он взял все на себя – все последствия наших отношений. А я – я медлила. И именно об этом я больше всего теперь размышляю. Может, я слишком долго медлила. Если бы я поступила так, как мы договаривались – -порвала с прошлым, сожгла бы все мосты и переехала с ним в другой город, – может быть, он и сейчас был бы жив, мой любимый. – Последнее она произнесла почти неслышно, куда–то в чашку. – Юнас всегда говорил, – продолжала она, – что в сексуальном плане ему было неплохо с его женой. И я ему верю. Он говорил, что его чувство ко мне сначала не было сексуальным, по крайней мере до нашей близости. Для него это было нечто романтическое, говорил он. А для меня… для меня романтическое чувство к Юнасу было довольно сильно, но к тому же он очень много для меня значил и в сексуальном плане. До него я ничего подобного не испытывала. Он был… – Она приглушила голос, переплела пальцы рук и опустила их на колени.

На руке блеснуло обручальное кольцо. За окном густела сероватая мгла. Доносился шум уличного движения. Желтый автобус остановился на противоположной стороне улицы.

– Юнас был первым и единственным, кто помог мне почувствовать себя женщиной, настоящей женщиной. – Она стала говорить еще тише. – Рейдару и мне – нам никогда не было так хорошо вместе. У нас это было не так…

Она вдруг покраснела каким–то легким прозрачным румянцем, будто только сейчас осознала, что сидит и рассказывает самое сокровенное мужчине, человеку, которого она впервые встретила полчаса назад.

Мы еще немного посидели. В кондитерскую вошел мужчина средних лет. Он купил половину пеклеванного хлеба и вышел. Женщина обслужила его и снова исчезла в своей подсобной комнатке, взглянув по пути на часы.

– Ты знаешь моего мужа Рейдара? – спросила Сольвейг.

– Нет, – покачал я головой.

Она что–то поискала в сумочке и через стол протянула мне фотографию. Это был любительский снимок: мужчина в высоких зеленых резиновых сапогах и посветлевших от стирки джинсах. Синяя куртка на нем была расстегнута, и виднелась клетчатая фланелевая рубашка. Он сидел на камне где–то у реки. У него были светлые, густые, коротко стриженные волосы и рыжая борода. Он улыбался маленьким, как у женщины, ртом.

– Это Рейдар, – сказала она.

– Юнас говорил, что он ему нравился. Рейдар, кажется, преподает в университете американскую литературу, он специалист по Хемингуэю. И еще он сказал, что Рейдар, наверное, упадет в обморок при виде живой трепыхающейся форели.

– Это один из недостатков Юнаса – он слишком категоричен в своих суждениях. Слава богу, Рейдар никакой не Хемингуэй, а то я бы не вышла за него замуж. Но надо честно признать, что за свою жизнь он видел намного больше живой форели, чем сам Юнас. Он любит бывать на природе. Да мы и встретились с ним в туристическом походе в горах в Ютунхейме. Мы с Рейдаром хорошие товарищи, мы живем вместе, и когда–то я очень его любила. Я любила его больше, чем он меня, до того, как встретила Юнаса. Теперь… теперь я не знаю… Может, теперь, когда нет Юнаса, я стану снова любить его больше, если только это ему еще нужно. Ведь для него это было большим ударом. Он ни о чем не догадывался. А после того, как ему все рассказали в полиции, он вернулся домой бледный, несчастный. Но ничего не сказал мне, и это было хуже всего, ты понимаешь? Он воспитанный человек и никогда не смог бы ударить меня. И вот теперь я не знаю, что с нами будет.

Она смотрела прямо перед собой, будто ничто уже не имело для нее значения, будто вся ее оставшаяся жизнь представлялась ей бесконечной поездкой с работы домой на автобусе сквозь бесконечные сумерки.

– Рейдар никогда не сможет понять того, что было между мной и Юнасом. Никто не может этого понять, кроме нас двоих.

– Это привилегия всех влюбленных, – осторожно прокомментировал я.

– Да, по–видимому. Может, это иллюзия и ничего особенного не было. Может, раньше или позже, так бывает у всех, если повезет.

Она допила свой кофе.

– Как странно, – продолжала она, – странно, как иногда жизнь режет по живому. Мы запоздали на десять лет. Нам с Юнасом надо было встретиться десять лет назад. Тогда мы оба были молоды, свободны, ничем не связаны. Мы предназначались друг для друга самой судьбой. Никого другого не должно было быть. Прошло совсем немного времени, и я уже не могла себе представить существования без Юнаса. И он чувствовал то же самое. Кто–то мог сказать, что мы вели себя неправильно, но мы не могли иначе. Мы любили друг друга. Это была настоящая любовь.

Теперь и я допил свой шоколад. На дне чашечки осталась легкая светлая пена.

– Мы, конечно, говорили и о разводе, – сказала Сольвейг. – Он больше не мог выдержать, и он сказал: как бы ты ни решила, а я это сделаю. И он сделал, а я все тянула. Я, конечно, думала о детях, о том, что будет с ними. Признаюсь: я думала и о том, что скажут знакомые и друзья, родственники и коллеги, что скажут в моей семье, в его семье. Я думала обо всех тех, кто меня любил и кто перестанет любить меня после этого, о всех тех, кто отвернется от нас. Я понимала: чтобы выдержать, нужны силы, твердые плечи, крепкие мускулы. Честно говоря, я не была уверена, что выдержу это. И только теперь… О… как это тяжело, Варьг! Только в последний месяц я начала склоняться к окончательному решению. Это был долгий и болезненный процесс, но теперь я почти созрела, чтобы сделать выбор между любовью и долгом. Все мы эгоисты. Мы хотим, чтобы нам было хорошо, хотим прожить приличную жизнь. А как поступить? – Ее глаза сделались совсем черными. – Психологически я была готова к разводу. Я выбрала Юнаса. И вот – вдруг все разрушилось. Это ужасно! – Она судорожно глотнула воздух. – И все напрасно. Ни для чего… Юнаса нет… а Рейдар… он все знает и, наверное, уйдет от меня, я останусь одна, сама с собой, со своими воспоминаниями о двух годах счастья и неверности.

– Но… – попытался я вклиниться.

– Но что такое неверность? Это то, что ты делаешь, когда встречаешь своего единственного, своего суженого? Или это то, что ты делаешь, живя с человеком, за которого вышла замуж, но которого больше не любишь? Когда я исполняла супружеские обязанности с Рейдаром, я не могла отделаться от этой мысли и злилась на себя, но не могла не думать о Юнасе, о том, как нам хорошо вместе. В эти мгновения меня мучила совесть, потому что я чувствовала, что изменяю Юнасу. Ты можешь это понять?

– Да, – ответил я. – Юнас говорил мне примерно то же самое, когда рассказывал о тебе.

Она изучающе посмотрела мне в лицо, в отчаянии пожала плечами и улыбнулась изумительной печальной улыбкой. Это была самая печальная улыбка, которую я когда–либо видел, это была улыбка женщины, стоящей на краю могилы и спрашивающей: «А что, разве жизнь уже кончилась? Так скоро?» Это была улыбка ребенка, впервые увидевшего море и спрашивающего: «Это и есть море? Такое пустое». Это была удивительно красивая улыбка.

Сольвейг взглянула на часы, а потом на меня.

– Мне пора. Ты о чем–то хотел спросить меня?

Я попытался вспомнить, но не смог.

– Это потому, что я наговорила тут всяких глупостей, – сказала она. – Я почти не дала тебе раскрыть рта.

Но хоть чем–то я помогла тебе?

– Не знаю. Если говорить об убийце, то вряд ли. Но ты и Юнас научили меня многому, о чем я раньше и не догадывался, чего никогда не понимал. Вы объяснили мне любовь.

Она печально кивнула и грустно улыбнулась.

– А может, все это и не напрасно. – Она старалась говорить весело. – В следующий раз ты расскажешь мне о себе. Пошли?

Я поднялся. Она застегнула пальто, и мы вышли. Я осторожно закрыл за собой дверь и кивнул пожилой даме, которая, выйдя из–за прилавка, направилась к нашему столику, чтобы убрать посуду.

Мы немного постояли у кондитерской. Подул холодный весенний ветер и откинул с лица Сольвейг ее волосы – лицо оказалось открытым, обнаженным.

– Ты забыл сказать мне, где я тебя видела, – спросила она.

– В прошлый вторник я заходил к вам в бюро, чтобы встретиться с Юнасом. Я стоял в приемной, когда ты прошла мимо.

– А–а… да, теперь я вспоминаю. – Она протянула мне руку. – Спасибо за встречу. Я рада, что поговорила с тобой. Мне стало немного легче, и спасибо за беседу.

Я взял ее руку в свои ладони и крепко сжал.

– Спасибо, Сольвейг, – проговорил я.

Мой голос стал каким–то густым, низким. Мой взгляд скользил по ее лицу. Я хотел запечатлеть ее образ в своей памяти на случай, если больше никогда ее не увижу, если сегодняшний день вдруг окажется последним для кого–нибудь из нас.

Вот и все. Я отпустил ее, она повернулась и пошла по направлению к Скютевикену. Она оглянулась и через плечо улыбнулась мне. Зеленое вельветовое пальто развевалось под порывами ветра.

Я стоял и глядел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она не оборачивалась. Было странно стоять и смотреть ей вслед. Я не мог оторваться. Казалось, это Уходит частичка меня самого и я уже никогда не буду тем, кем был прежде. Жизнь и все вокруг приобрело новое, волнующее значение.

Низко над моей головой пролетела одинокая ворона, как будто часть сумерек оторвалась и промчалась, как случайный кусок старой газеты, в случайный день моей прошлой жизни.

45

Я ехал через район, который когда–то назывался Лаксевог, ехал в ту часть города, которая расположена за Людерхорном.

Было совсем темно: невозможно определенно сказать, зима на дворе или весна, а может быть, осень. Но с Лаксевогом у меня всегда ассоциировалась весна. Здесь в дни нашего детства мы катались на велосипедах, и тогда все время была весна. Это были первые долгие велосипедные прогулки на хорошо смазанных велосипедах, когда лето еще не наступило и никаких других интересных занятий у нас на примете не было. В Лаксевоге была весна, и мы катались по асфальту, еще мокрому после зимней слякоти, снега и дождя, а воздух был холодным и прозрачным от легкого морозца, и невысокое солнце бросало золотистые отблески на наши голые, высоко подстриженные затылки. Руки у нас мерзли.

И всегда потом, когда я проезжал по Лаксевогу или пересекал его на пароме, у меня возникало ощущение весны или отпуска. Почта наводила меня на мысль о сбережениях, которые копились к отпуску; кафе напоминали те кафе в южной Норвегии, куда мы заезжали во время похода на велосипедах и брали холодные котлеты и фруктовую воду в стаканах, а мухи ползали по столам и жужжали на окнах.

По мере того как я приближался к цели своей поездки, лицо мое снова стало болеть, все сильнее и сильнее. Казалось, что раны и царапины ожили, а все тело сопротивляется этой поездке, новому посещению того места, где я был брошен на жесткий асфальт и где юнцы били меня кулаками и пинали ботинками.

Торговый центр все еще стоял на том же месте и ждал take–off [52], а я свернул к четырем домам–башням и остановил машину у второго блока. Я сидел, озираясь, но ничего не заметил. Тени не имели лиц, и, насколько я мог различить, темнота не грозила кулаками.

Я вышел из машины. Воздух был холодным и чистым, чувствовалось, что ночью опять подморозит. Грязные ручейки замерзнут, а старики поутру будут падать и ломать себе ноги.

Непроизвольно я посмотрел наверх, где была квартира Венке Андресен. Там было темно. Там уже наступила ночь.

Но я собрался не туда. Я направился в тот дом, где был молодежный клуб. Но на этот раз я не спускался в подвал и не шел по направлению стрелок. Я приблизился к почтовым ящикам. Гюннар Воге жил на двенадцатом этаже. Я повернул за угол и подошел к лифту. Он стоял и ждал меня. Я закрыл за собой дверь и нажал кнопку.

Какой–то гигант где–то в поднебесье глубоко вдохнул и подтянул лифт к двенадцатому этажу. Дверь открылась, и я вышел.

Квартира Гюннара Воге находилась в северном крыле рядом с лифтом. Никто не открыл мне, когда я позвонил.

Я немного постоял, облокотившись о перила балкона, и посмотрел вниз. Я находился на самом последнем этаже, в самой высокой точке дома, не считая крыши, выше был, наверное, только сам Людерхорн. Люди перед домом казались крошечными. Я увидел свой автомобиль. Он выглядел совсем заброшенным, как забытая игрушка. Никого рядом с ним не было. Никто не открывал капот и не рвал провода, никакие тени не окружали его.

Я позвонил еще, и опять напрасно. Тогда я поехал вниз, вышел из подъезда и пошел туда, где жил Джокер. Я поднялся в лифте в компании неприветливого мужчины, одетого в теплую стеганую куртку, в толстых роговых очках, с лицом соблазнителя из тех времен, когда такие еще были, а стеганая куртка считалась атрибутом арктических районов.

Я позвонил в квартиру Хильдур Педерсен, и она открыла мне после обычного интервала. Я бы не сказал, что она была очень рада увидеть меня вновь.

– Мне больше не о чем с тобой разговаривать, – проговорила она, прежде чем я успел раскрыть рот. – Ступай своей дорогой. Ты уже много натворил.

– Я пришел не к тебе. Я хочу поговорить с Джо… с Юханом.

– Что–нибудь случилось? – спросила она подозрительно.

– – Ну, предположим, что у нас с ним не решена проблема носков от ботинок.

– Носков от ботинок? – Она внимательно разглядывала мое лицо, и что–то похожее на улыбку промелькнуло на ее губах. – А что, кто–то танцевал у тебя на физиономии, Варьг?

– У них пока нет даже танцевальной школы, – ответил я. – По крайней мере они меня туда не приглашали. Я никогда не был красавцем, а тут мною решили подмести асфальт.

– Тебя очень приятно слушать, Веум, но не стоя в Дверях, когда весишь сто двадцать килограммов. Однако мне не хочется приглашать тебя в дом, – сказала она.

– Я же сказал, мне нужен Юхан.

– Его нет дома.

– Точно нет?

– Нет. Он ушел довольно давно.

– А ты не знаешь, где он может быть?

Она пожала плечами, так что подо мной закачался балкон.

– Нет. – И она собралась закрыть дверь. Ее лицо светлой полосой задержалось в щелочке двери. – Прощай, – проговорила она и исчезла, а мне остался лишь вид на улицу. Но этот вид с более низкого этажа был не такой интересный. Я стал медленно спускаться по лестнице.

Я думал о своем разговоре с Сольвейг Мангер. Я слышал ее голос – он все еще звучал где–то во мне. Я видел ее волосы, думал о том, какое, видимо, чудесное ощущение испытываешь, наклоняясь к ней и вдыхая запах этих волос, чувствуя теплоту ее кожи. Или как чудесно, сидя в темноте, вылавливать серебро из глубины ее глаз, просто сидеть и смотреть…

Я попытался представить Юнаса Андресена и ее, представить их вместе, ее, лежащую на спине с рассыпавшимися по подушке волосами. Его, с взъерошенными усами, растрепанными волосами, лежащего рядом, положив руку на ее грудь.

Но мне это не удалось. Единственно, что я смог увидеть, – двух человек, взявшихся за руки, с облачками пара, вырывающимися на морозе изо рта, где–то в зимнем парке под деревьями с черными, как простертые руки, ветвями, тянущимися к серому небу, обещающему снег. Я видел мужчину и женщину, обнявшихся и тесно прижавшихся друг к другу, идущих никуда и ниоткуда, просто идущих. И вдруг мужчины не стало. И она продолжает идти одна.

Но Венке Андресен… Я стал думать о ней. Мне и это не удалось. Я увидел Роара. Я мог хорошо представить Роара, и тут вдруг печаль охватила меня, печаль отца, уехавшего из дома: как там дела у него в Эстесе? Хорошо ли ему?

А Венке Андресен…

Может быть, Сольвейг Мангер принадлежала к тому типу женщин, которых редко встречаешь, но чей образ моментально стирает из твоей памяти образы других женщин, которых ты раньше встречал, знал или любил? Может, и с Юнасом Андресеном тоже так произошло?

Тоже?

Я уже дошел до первого этажа и вышел из подъезда.

Я чувствовал, что я к чему–то приблизился, что–то прояснилось, я что–то узнал. Как будто разговор с Сольвейг Мангер что–то во мне пробудил, будто только теперь я наконец мог как следует определить всех действующих лиц драмы. Юнас и Сольвейг, встретившиеся на десять лет позже, чем следовало. Венке, которая была где–то между ними. Роар, который еще ничего сам не решал и с ним просто происходили всякие вещи. Он, как и все дети, был невинен. Остальные – Рейдар Мангер, Рикард Люсне, Гюннар Воге, Сольфрид Бреде, Хильдур Педерсен и Джокер – я еще не знал, какое все они имеют отношение к тем трем взрослым и одному ребенку.

С Джокером у меня были свои счеты. С ним мне нужно было встретиться и поговорить в первую очередь.

Я подошел к машине и взял оттуда свой карманный фонарик. Потом мимо всех домов–башен пошел по тропинке, ведущей к домику Джокера и его компании. Может быть, они там. Может, они сидят и ждут меня и радуются, что смогут опять проучить этого настырного Веума.

Уже в который раз пробирался я в темноте к этой избушке. Тихо шумели деревья. Внизу у домов стартовал мотоцикл и исчез. Где–то заорал кот, приглашая подругу на ночной флирт.

Домик стоял среди деревьев, затихший и покинутый. Он был все такой же, каким я видел его в последний раз. Но тогда в нем был кто–то – там был Роар. А когда мы вышли из него, лес был полон жизни.

Я обошел сарайчик, сделал несколько быстрых перебежек между деревьями. Никого не заметил. Включил фонарик, пошарил лучом света по деревьям, кустам. Вокруг домика виднелись следы, но ни одной живой души не было видно.

Я подошел к стене. Снова пощупал дощатое покрытие сарайчика. Остатки застывшего цемента и кучки бетона вдоль стен походили на бородавки или наросты, а в одном месте вверх торчала какая–то железка.

Я встал возле дверного проема и прислушался. Но услышал только, как в моих висках пульсирует кровь.

Я протянул левую руку и отодвинул в сторону мешковину, завешивавшую дверь. Изнутри не донеслось ни звука. Все было тихо.

Я еще раз огляделся и осторожно направил свет фонарика от входа по плотно утрамбованному земляному полу с раскиданными по нему старыми грязными газетами.

Пучок света выхватил что–то. Это была пара ботинок. Я быстро поднял фонарик повыше.

Джокер сидел и ждал меня. Он сидел, опершись спиной о стену и вытянув вперед ноги. Глаза его пристально смотрели прямо на дверь, и казалось, он давно ждал меня.

Он ждал и ухмылялся мне. Странным было только то, что он ухмылялся не одним, а двумя ртами. И нижний рот был не просто рот, а широкий разрез по всему горлу. Это была самая жуткая ухмылка, которую я когда–либо видел.

Кровь еще текла. Она сбегала по одной стороне из разреза на горле. Текла полосой вдоль шеи и пряталась под рубашкой, которая уже промокла и покрылась кровавыми пятнами. Было похоже, что кровь течет изо рта Дракулы [53] после того, как тот прокусил шею очередной жертвы. Но этой улыбке не хватало клыков вампира. Рот был беззубый, а губы настолько узкие, что казалось, будто они были вырезаны ножом. Это была смертельная ножевая рана, один сильный удар, но смертельный. Джокер упал спиной на стену и потом сполз по ней вниз. Одна из газет смялась под его каблуками, было очевидно, что он поскользнулся.

Верхний рот действительно улыбался широкой улыбкой, обнажавшей его маленькие мышиные зубки и делавшей его похожим на миссионера. Но он уже был мертв и готов предстать перед последним судьей. Обратной дороги не было.

Меня зазнобило, и я сразу почувствовал за своей спиной лес. Казалось, деревья плотно окружили меня, как переодетые индейцы в диснеевском фильме о Питере Пэне. Я быстро повернулся, пошарил фонариком в темноте, но не обнаружил ничего, что бы двигалось или шевелилось. Лес стоял недвижно.

Но это не значило, что там никого нет. Где–нибудь в темноте мог притаиться человек, который убил Джокера. У него мог быть нож, на котором еще не высохла кровь жертвы. Человек, который пустил в ход нож один раз, легко может пустить его в дело и в другой, и в третий раз. Значит, если кто–то стоял и наблюдал за мной из темноты, то, скорее всего, это был тот, кто убил и Юнаса Андресена.

Но Джокер! Почему убили Джокера?

Ведь Джокер стоял рядом со мной, когда был убит Юнас. Может быть, он заметил что–то, когда я побежал наверх? Может, пока я бежал по лестнице, он видел кого–то, кто спустился по другой лестнице? Он видел убийцу и решил подработать шантажом? Он договорился о встрече, но встреча эта обернулась для него катастрофой.

Вопросы роились в моей голове, пока я всматривался в темноту между деревьями в той стороне, где вдали виднелись освещенные жилые дома.

Но если все так, то кто? Кто же убийца?

Прислонившись спиной к дверному косяку, я перевел фонарик и снова осветил внутренность домика. Лучом ощупал пол. Ножа там не было. Там вообще ничего не было, кроме тела Джокера – молодого человека, который уже никогда не станет старше, тела, которое через неделю–другую превратится в тлен, тела, покинутого душой, улетевшей туда, куда улетают все души.

Мне здесь больше нечего было делать. Я не был ни врачом, ни священником. Я осторожно покинул хижину. Темнота окутала меня, звезды мигали надо мной, как сигналы бедствия в неспокойном море.

Я быстро зашагал и резко остановился. Я прислушался, но ничего не услышал: ни шагов за собой, ни неожиданных звуков.

Я пошел дальше, оглядываясь назад и по сторонам. Я старался идти по самой середине тропинки и, насколько возможно, держаться подальше от деревьев.

Ступив на асфальт, я почувствовал, что вернулся в цивилизацию. Я так крепко сжимал в руке фонарик, что у меня затекли плечи.

Телефонная будка стояла на тротуаре рядом с низким голым кустарником.

Я вошел в будку и, не глядя на цифры и не поворачиваясь спиной к двери, набрал номер полицейского участка. Сообщив им «приятную» вечернюю новость, я быстро повесил трубку, вышел из будки и встал рядом с ней, освещаемый светом, падавшим изнутри. Я стоял так до тех пор, пока не прибыл первый полицейский автомобиль. Мне кажется, что я не двигался, пока Якоб Э. Хамре не вышел из машины и с очень злым лицом не направился ко мне.

47

В темноте мы поднимались в гору, возглавляя небольшую группу полицейских.

– В полицейском участке, – сказал Хамре, – у нас есть коллега по фамилии Мюс. Ты ведь его знаешь, Веум?

Я кивнул.

– Я сказал ему, что ты имеешь к этому делу кое–какоеотношение. К этому второму делу, я имею в виду. И он тебя не слишком хорошо аттестовал. «Веум? – сказал он. – Ради всего святого, Якоб, держи этого парня за километр от всего, что касается дела. Он как липучка для мух. Выпусти его одного в темноте – и можешь поспорить, что он найдет тебе труп. Трупы любят его», – сказал мне Мюс. Хамре помолчал со значением. – Теперь я понимаю, что он имел в виду.

– Он меня не любит, – ответил я. – Мы встречались однажды у одного трупа, и я нашел ему убийцу. И после этого он почему–то стал любить меня меньше.

Хамре остановился, но люди позади нас продолжали идти и натолкнулись на нас. Один из них выругался.

– Идите дальше, – сказал Хамре.

– Домик расположен на самом верху, – добавил я.

Хамре и я стояли рядом.

– Я полицейский, Веум, – сказал Хамре с нажимом. – Я уголовный следователь. Моя жизнь наполнена страданиями и бедами других людей. Людей, убивающих друг друга из–за бутылки пива, из–за пятидесяти крон, лежащих в сейфе вместе со старыми шахматными журналами, или из–за того, что кто–то спит не с тем, с кем следует. Или из–за других весьма тривиальных причин. Триста дней в году я расследую воровство, изнасилование, драки и другие более или менее тяжкие преступления, а на триста первый является кто–то и преподносит мне труп, и я с помощью пяти десятков других людей, делающих никому не видную работу, пытаюсь выяснить, кто убийца. Я не жду, что меня наградят за это медалью. Медали получают шефы полиции, министры юстиции и судьи. Следователи по уголовным делам чаще всего получают язву желудка. Я не жду ни похвальных грамот, ни почетных ленточек, ни чего–либо иного в этом роде. Я не жду даже простой похвалы. Но труп для меня вещь серьезная. С трупами не играют, трупы не падают с потолка, когда ты, задумавшись, сидишь в конторе.

– Но, послушай…

– Замолчи, Веум. Я произношу свои речи один раз и конспектов не оставляю. Мне в высшей степени наплевать, как ты зарабатываешь свои деньги, чтобы оплачивать квартиру, содержать автомобиль, покупать спиртное и хлеб насущный. Меня не интересует, кого из неверных супругов ты выслеживаешь и как ревностно ты выполняешь подобные задания. Я просто хочу сказать тебе одну вещь. Держись подальше от трупов. У меня большое желание посадить тебя за решетку прямо сейчас, еще до того, как выяснятся все детали этого дела.

– Но не можешь же ты сажать всех, кого подозреваешь, Хамре?

– Я могу посадить тебя, и этого вполне достаточно.

Он вдруг показался мне очень уставшим.

– Послушай, Веум, я ничего не имею против тебя лично.

Сам по себе ты хороший парень. При других обстоятельствах я готов был бы выпить с тобой пивка, если бы после этого у меня не испортилась репутация на работе. Я прошу тебя об одном одолжении: ничего не предпринимай, не копайся в этом деле. Не надо больше трупов, не ищи их. Хорошо?

– Ну, – пожал я плечами, – я попробую.

– Сделай это, пожалуйста, – произнес он сквозь плотно сжатые зубы и двинулся впереди меня к домику. Я поплелся за ним.

Я стоял у домика и ждал вместе с молоденьким полицейским, лицо у которого выглядело так, будто кто–то утрамбовал его сапогами. Оно было плоским, четырехугольным, как почтовая марка. Рот сжат, под ним волнами двигались желваки. Нам не о чем было друг с другом разговаривать.

Я решил думать о чем–нибудь приятном. Я подумал о Сольвейг Мангер. Чем она сейчас занимается? Сидит в освещенной комнате с книгой на коленях, протянув ноги на стул, и глядит прямо перед собой? А ее муж, наверное, сидит на другом стуле с новой биографией Хемингуэя в руках? А может, у стены стоит телевизор, а они сидят, освещенные светом экрана, и смотрят на чью–то чужую жизнь, проходящую перед ними? Теперь они не одни. Они больше никогда не будут одни. В комнате с ними всегда будет еще один человек – человек, который умер.

Да, ничего веселенького я не вспомнил.

Пригнувшись, из домика вышел Хамре. Он мрачно посмотрел на меня, лучше сказать, сквозь меня и проговорил:

– Они почему–то всегда не слишком красивы.

Никто не ответил.

Один за другим из домика выходили полицейские. Все были потрясены и молчали. Так обычно бывает сначала. Никто не знает, что сказать, никому не хочется делать то, что необходимо.

Хамре посмотрел на меня.

– Ты ничего не трогал? – безразличным тоном спросил он. – Все осталось как было?

– Да. Там не было никакого оружия, – кивнул я.

– Вот именно. И ты никого не заметил, когда поднимался сюда?

– Нет, ни единой живой души.

– Пожалуйста, прибереги свой юмор для другого Раза, Веум.

– А это вовсе не…

– Да, да, да, – махнул он рукой. – А зачем ты, собственно, сюда пришел?

– Я хотел поговорить с ним, – кивнул я в сторону домика.

– О чем?

Я сделал шаг вперед.

– Посмотри на мое лицо. Оно никогда не отличалось особой привлекательностью, но ты, наверное, заметил, что с ним что–то случилось с тех пор, как мы виделись в последний раз?

– Это неизбежно. Я хочу сказать, что этого нельзя не заметить.

– Это было неизбежно для Джокера и его компании – я хочу сказать, повстречаться со мной.

Пауза.

Внизу на дороге остановились еще два автомобиля, и еще несколько человек направилось сюда через лес.

Четверо полицейских смотрели на меня.

– Ты сказал, что ему и тебе кое о чем надо было поговорить, что–то обсудить? – спросил Хамре.

– Да, но я…

– Не делай из нас идиотов, Веум, – перебил Хамре. – Мы знаем, что не ты его убил. Мы ведь не считаем тебя идиотом.

– Ты, Веум, известен как человек, который не убивает, но может ударить так, что человек теряет сознание, – сказал один из полицейских.

Я повернулся к нему и стал внимательно его разглядывать. Я никогда не видел его раньше, а то я бы его запомнил. Лицо его было покрыто веснушками горчичного цвета, а волосы, торчавшие под фуражкой, имели тот особый желто–рыжий оттенок, который напоминает выжженную солнцем траву.

– Я не понял, как твоя фамилия, – сказал я.

– Исаксен, – ответил он, – Педер…

Этот голос лучше всего было сразу позабыть, как последнюю фразу из плохой книги.

– Хватит вам, – сказал Хамре с раздражением и отошел к вновь прибывшим.

Я стоял и поглядывал на Педера Исаксена. Он тоже смотрел на меня жесткими глазами. Еще один из тех, кто не любит меня. Добро пожаловать! Набирается целый клуб. Ты не будешь чувствовать себя одиноко, Исаксен.

Я повернулся и сказал в спину Хамре:

– Я вам тут еще нужен?

Хамре повернулся с полураскрытым ртом и поднял палец к моему лицу.

– Ты останешься здесь, Веум. Ты не сдвинешься ни на метр. И не произнесешь ни одного слова. – – И он снова отвернулся.

Я ничего не ответил. Подошел к дереву, спиной привалился к стволу, достал мятный леденец и постарался выглядеть человеком, потерявшим интерес к жизни.

48

Через некоторое время подошло еще несколько полицейских, и уже не было оснований жаловаться на отсутствие активности. Люди приходили, становились в дверном проеме, заглядывали внутрь и потом распрямлялись с застывшими лицами. Кое–кто исчезал внутри домика, задерживался там на несколько минут и выходил. Что они делали там внутри, я мог только догадываться и фантазировать. Но когда мне скучно, моя фантазия, к сожалению, становится довольно грязной.

Никто со мной не разговаривал. Я стал как бы частью дерева, у которого стоял. Один раз Хамре появился из проема, озабоченно поглядел мимо меня на жилые дома и сказал своим коллегам:

– Нам придется очень многих допросить.

Пока я так стоял, я попробовал представить, как все это произошло. Наверное, у Джокера была здесь назначена с кем–то встреча. Они вошли внутрь, чтобы побеседовать. Потом поспорили о чем–то, и кто–нибудь из них выхватил нож. Это мог сделать либо Джокер, либо тот, кто с ним был. Из–за этого ножа они и подрались, и Джокер оказался побежденным.

Как легко все получилось. Но это было лишь предположение, поскольку я не мог ничего знать о том, кто был здесь с Джокером. Я не знал и того, имело ли это убийство какую–то связь со смертью Юнаса Андресена.

Существовал один человек, с которым я хотел бы поговорить до того, как это сделает Якоб Э. Хамре.

Но Якоб Э. Хамре сказал, чтобы я ждал здесь и не двигался. Однако он же сказал, чтобы я не произносил ни слова, так что, может, он не заметит, если я исчезну. В первый момент хотя бы.

В том, что он вообще это заметит, я не сомневался. Единственным аргументом моей защиты могло быть только одно: я должен был найти убийцу.

Я стоял и следил глазами за полицейскими. Скоро Хамре должен был освободиться и отдать место преступления в распоряжение технических работников, с тем чтобы заняться самим следствием – всей этой рутиной с бесконечными допросами.

Полицейские уже истоптали затейливым узором всю землю вокруг домика. Они стояли теперь маленькими группками и разговаривали. Никто на меня не смотрел.

Я пошевелился, сделал шаг от ствола и вернулся, став рядом с деревом. За деревом росли кусты с промежутком в одну–две ладони друг от друга. Если удастся прошмыгнуть между ними, то меня очень скоро скроет темнота.

Я оперся плечом о дерево и начал медленно двигаться вокруг ствола, чтобы спрятаться за ним.

Хамре вышел из домика. Он постоял в дверном проеме, и я заметил, что он бросил взгляд в мою сторону, а я притворился, будто не вижу его. Краем глаза я следил, как он рукой подзывает к себе кого–то из технических работников. Он сказал ему что–то и вместе с ним исчез в домике.

Я скользнул за дерево, боком пробрался сквозь кусты, быстро и неслышно прошел 10 – 15 метров и прибавил шагу.

Затаив дыхание от напряжения, я ждал, что меня кто–то окликнет. Но никто не крикнул. Я еще поднажал. Ветви деревьев хлестали мне в лицо, веточки хрустели под ногами. Но никто не звал меня.

Уже на асфальте внизу я сбавил скорость и сделал вид, будто я случайный прохожий. Но я сам чувствовал, что у меня неестественная походка и учащенное дыхание, так что вряд ли меня можно было принять за человека, совершающего ежевечерние прогулки в одиночестве.

Я быстро подошел к домам–башням. Вошел в нужный мне подъезд и, никого не встретив, направился к лифту. Я нажал кнопку двенадцатого этажа. Лифт двинулся вверх. Как чайка, взмывал он от этажа к этажу: первый, второй, третий… Я думал о Венке Андресен: точно так же и она стояла в лифте, только в другом доме. Четвертый, пятый, шестой. Юнас Андресен тоже ездил в таком лифте, когда жил здесь, до тех пор пока перед ним не захлопнулись двери всех лифтов. Седьмой, восьмой, девятый… Я подумал о Сольвейг Мангер. Я размышлял, бывала ли она когда–нибудь в лифте, похожем на этот. Но я не додумал эту мысль до конца, потому что между девятым и десятым этажами лифт остановился и сразу погас свет. Стало совсем темно.

Но страшнее всего было не то, что лифт остановился, и не то, что стало темно. Самым страшным было то, что примерно через минуту после того, как остановился лифт и погас свет, кабина начала снова двигаться, не равномерно, как прежде, а рывками. Казалось, что кто–то забрался в машинное отделение и при помощи ручной лебедки, которой пользуются, когда нет тока, медленно, но верно подтаскивал меня к себе. Кто–то неизвестный, кто уже однажды убил.

49

Когда застреваешь в лифте и выключается свет, становится по–настоящему темно. Над тобой нет неба, нет бледных звезд, нет луны за горизонтом, создающей иллюзию светлого неба. Нет хотя бы отдаленного электрического освещения, ни четырехугольного окошечка, к которому хочется прильнуть, ни туристского костра в долине. Нет ничего. Ты – в центре тьмы, и если ты вытянешь руку вперед, то почувствуешь, что тьма эта твердая и металлическая и она плотно–плотно окружает тебя.

Если ты заперт в лифте, но свет горит, у тебя есть хоть какая–то уверенность, он светит тебе и приносит утешение. Но когда ты заперт в лифте и кругом темно, уверенность пропадает. Тебе кажется, что лифт, как живое существо, сжимается вокруг тебя и что ты будешь раздавлен лифтом – это лишь вопрос времени.

В первую минуту, когда лифт остановился, я почувствовал страх – откровенный, ничем не прикрытый страх. Это был такой страх, который крепко в тебя вцепляется и заставляет дрожать: без смысла и цели, без начала и конца. Он забирается куда–то под диафрагму, в желудок, в сердце и подкатывает к горлу. Стало трудно дышать, пересохло во рту, в ушах зашумело. Я был вынужден прислониться к стене, которая, к счастью, нашлась в темноте. Если бы я мог хоть что–нибудь видеть, то все поплыло бы у меня перед глазами. Однако темнота была настолько компактной, что в ней не нашлось места даже для головокружения. Ведь для того, чтобы что–то поплыло перед глазами, нужно, чтобы оно сперва было устойчивым.

Когда лифт снова двинулся, страх стал иным – направленным, более обоснованным. Нет ничего хуже беспричинного, необъяснимого страха, страха без названия. Когда знаешь, чего следует бояться, можно мобилизоваться, приготовиться к сопротивлению.

Я знал, чего должен опасаться. Я знал, что там наверху стоит человек, который подтягивает лифт лебедкой. Я был уверен, что человек этот уже совершил одно убийство – одно точно, но, может быть, и два. Я знал, что мне во что бы то ни стало надо выбраться из лифта, прежде чем он поднимется до самого верха, а если не Удастся, то человек этот будет ждать меня там вовсе не Для того, чтобы вручить мне медаль за большие заслуги.

Но вдруг темнота взорвалась – -лифт двигался мимо вытянутого окошка на десятом этаже. Это произошло так быстро, что я не успел ничего предпринять и лифт продолжал подниматься вверх.

Моя единственная надежда состояла в том, чтобы быть готовым, когда лифт поднимется к проему следующего этажа. Я мог выбраться отсюда только в то короткое мгновение, когда дверь лифта и проем шахты на следующем этаже совпадут полностью, и тогда можно будет открыть дверь, отыскав механизм замка. Но если опоздаешь хоть на миг и пропустишь несколько сантиметров, дверь не откроется.

Я вплотную подошел к той стене, на которой была дверь, прижал к ней ладони, прильнул к ней и почувствовал, как сплошная стена шахты уплыла вниз. Теперь я ждал дверного проема.

Вот он!

Его нижний край надвигался сверху, с потолка, но и человек, стоявший там, понимал, что происходит, и, видимо, убыстрил ход лифта. Я увидел очередное вытянутое стеклянное окошко и стал лихорадочно искать дверную ручку и открывающий механизм. Я ее нашел, и в тот миг, когда, как мне показалось, лифт находился точно против проема, я рванулся влево и изо всех сил потянул на себя дверь.

Она слегка подалась, но тут же вновь стала на место. Вот и все, чего я добился, и лифт без помех продолжал двигаться вверх. Я ничего не смог сделать.

Но тут меня осенило. В доме было двенадцать этажей, но, скорее всего, лифт поднимают еще выше – в машинное отделение. Это давало мне еще один, последний, шанс попробовать выбраться на двенадцатом этаже.

Я опять стал вплотную к двери, но теперь я прижал к ней только одну руку, а другую держал там, где должен был появиться открывающий механизм.

Вот теперь!

Очередной этаж наплывал на меня, и я изо всех сил уперся ногами в пол и стену. Я неотрывно глядел в темноту, ожидая, когда появится окошко последнего этажа.

Окошко скользило все ниже, но вдруг лифт остановился, не дойдя десяти сантиметров до проема. Я остолбенел. Попробовал подтянуться, чтобы заглянуть в окошко, но оно было слишком высоко. Но тут лифт внезапно резко двинулся вверх, и я чуть было не упал навзничь. Кабина, быстро миновав дверной проем, поплыла дальше. Этот человек перехитрил меня.

Все было ясно. Я знал теперь, что должен с ним встретиться, хочу я того или нет, – иного выхода не было.

Миновав дверной проем, лифт остановился. Я стоял в темном гробу из бетона и металла.

Незачем было ломать голову, почему лифт остановился именно здесь. Я понимал, что мой противник собирается с силами. Он устал, подтягивая лифт лебедкой. Но ему оставалось недолго ждать. Давай, давай, убийца, готовь свой нож – перед тобой новая жертва.

Стоя в темноте, я шарил в карманах, ища хоть что–нибудь, что могло пригодиться как орудие защиты. Но единственное, что я нашел, был карманный фонарик, который вряд ли мог мне помочь. И все–таки хорошо, что он у меня был – возможно, мне удастся ослепить врага. Я был твердо уверен, что меня поджидает мужчина. Женщине не под силу так профессионально управлять лифтом. Женщина предпочла бы пригласить меня на чашку кофе или просто выпить бокал вина, но этот бокал или чашка могли бы стать моими последними. Чтобы избавиться от меня, женщина подсыпала бы мне что–нибудь в бокал. Она могла бы обнять меня и воткнуть в шею нож или напрасно просить меня понять ее и посочувствовать ей, но она никогда не стала бы приглашать меня на смертельное танго в темноте в движущемся между этажами лифте.

В сущности, я почти точно знал, кто ждет меня там, наверху. Это и была моя козырная карта, но на том все и кончалось. Остальное – в случае, если я останусь жить и если смогу задавать интересующие меня вопросы или вообще предпринять хоть что–либо через час, – все остальное было неясно. В колоде больше не было Джокера: был я и был мой партнер по игре.

Лифт опять пришел в движение.

– Расстилай красную дорожку, – произнес я вполголоса, – сейчас появится клоун.

Никто не отозвался, и темнота оставалась все такой же густой и плотной. Мои глаза еще не привыкли к ней, и я с трудом различал лишь очертания углов лифта.

Кабина несколько раз подпрыгнула – казалось, что мой враг пинал лебедку ногой.

Чем он меня встретит?

Если у него огнестрельное оружие, то у меня нет никакой надежды выжить. За считанные секунды он изрешетит весь лифт, и от меня останется лишь несколько килограммов изрубленного мяса. Из земли ты вышел, Варьг Веум, изрубленным мясом ты станешь…

Легкий толчок, и лифт остановился против тринадцатой двери. Тринадцатая дверь на тринадцатом этаже – в этом заключалось что–то мистическое.

Окошко было темным, и я ничего не увидел. Я стоял, прислушиваясь к своему собственному прерывистому и напряженному дыханию.

Выбор у меня был невелик. Я мог сам открыть дверь в надежде на то, что мне удастся броситься куда–то в сторону, в темноту, до того, как что–то случится. Но сам момент открывания двери был очень опасен для меня – я оказывался обнаженным и незащищенным, и одна рука моя была занята. Я мог не открывать и ждать, когда дверь откроют извне. В этом случае я оказывался в ловушке, лишенный возможности двигаться.

Прошло несколько долгих секунд, перешедших в минуту… две…

Дольше я ждать не мог.

Левой рукой я взялся за ручку двери и нажал. Я потянул дверь влево так, чтобы она стала мне как бы щитом, а когда она распахнулась до конца, я пригнулся и нырнул в темноту – прочь из лифта.

50

Темнота, в которую я попал, пахла мазутом, штукатуркой и чужим человеком. Запах смазки ударил мне в нос, и я, наткнувшись на что–то твердое, скорее всего на лебедку, больно ударился о нее коленом. С потолка ко мне приближался движущийся сгусток тьмы, похожий на металлический стержень. Он попал мне по правому плечу. Удар был рассчитан на то, чтобы убить человека. Если бы стержень угодил чуть левее, он раскроил бы мой череп – и я был бы мертв.

Человек в темноте застонал от обиды, когда услышал, что я еще двигаюсь. Дойдя до ближайшей стены, я остановился и готов был закричать от боли, но стиснул зубы и стерпел. Казалось, что плечо мое было разрублено, рука повисла и потеряла чувствительность. Я пристально вглядывался в темноту, но ничего не видел.

Я слышал свистящий, напряженный звук и поспешные шаги. Потом что–то ударилось о стену прямо у меня над головой, и посыпались куски штукатурки. Бетонная стена загудела от удара.

Он ударил дважды. Я не знал, будет ли он продолжать, но у меня не было никакого желания окончить свои дни, как разрезанный пополам грейпфрут.

Я решил подкрасться сбоку, но под ногами захрустели куски штукатурки, и я остановился.

Мы оба стояли в темноте, затаившись, как мыши, пытаясь различить хотя бы контуры друг друга. От напряжения у меня потекли слезы. Правая рука понемногу отходила, но было ужасно больно. Когда пальцы рук вновь обрели чувствительность, оказалось, что я все еще держу в руке фонарик.

Я нащупал выключатель и поднял фонарик на уровень плеч. Я не хотел включать его, пока не буду уверен, что враг здесь. Я до предела напряг слух. Скорее догадался, чем услыхал его дыхание из противоположного угла. Но я не знал формы и размеров помещения, не представлял, что нас разделяет. Он же, видимо, хорошо здесь ориентировался. Во всяком случае, он бывал здесь и раньше и знал, где стоит лебедка.

Мне необходимо было иметь хоть какое–нибудь оружие. Но ничего, кроме фонарика, у меня не было, да и одна рука вышла из строя, хотя понемногу начинала функционировать. Плечо сильно болело, и я опасался, что он сломал мне ключицу.

И вот я снова услыхал его!

Я услышал, как он придвигается ко мне в темноте, и понял, что сейчас начнется новая атака. В одну и ту же секунду я направил свет фонарика туда, откуда ждал его, а он перешел в нападение.

Луч ударил ему в лицо. Оно казалось очень бледным, искаженным, похожим на лицо привидения. Он шел на меня, раскручивая над собой смертельной каруселью длинный железный стержень. Я нагнулся и головой ударил его в живот. Пряжка на его ремне поцарапала мне лоб. Он повалился на меня, но железку не выпустил. Ему удалось ударить меня ею по ноге так, что я закричал от боли. От ярости или от испуга я схватил его за ногу и, поднявшись во весь рост, шмякнул его об стену. Я услыхал, как он упал, ударился и выронил стержень и как через несколько секунд пополз вдоль стены, словно испуганная крыса.

Потом все затихло. Почти. Я слышал только его учащенное дыхание да свои собственные сдавленные стоны. У меня кружилась голова.

Но ведь он потерял свою железную палку, и к тому же я все–таки был в лучшей физической форме, чем он. Мне надо найти его сейчас.

Было очень темно, а я обронил свой фонарик. Я шагнул наугад и вдоль стены пошел туда, где, как мне казалось, он притаился.

Что–то неровное и жесткое ударило меня в лицо. Он попал удачно – у меня из глаз посыпались искры, можно сказать целый фейерверк, я увидел, как перед моими глазами запускают космические ракеты и спутники, а я в это время как бы спал, лежа на полу. По–видимому, я проспал несколько секунд. Мне снилось, как мой противник ходит и ищет в темноте железную палку, и я помню, что подумал: надо проснуться, ты должен проснуться, грейпфрут.

И я проснулся вовремя. Подсознательно я отполз в сторону, а он страшно выругался, когда стержень ударился о бетонный пол в том месте, где я только что лежал.

Теперь он стоял надо мною. Его железка угодила мне в грудь, и, сжавшись в безотчетном страхе, я свернулся клубком, чтобы хоть как–нибудь защититься от удара. Он снова ударил и попал по руке и по спине у самой шеи. Я распрямился, как пружина, и, бросившись в темноту, наткнулся на что–то большое, металлическое. Это была либо машина, приводящая в движение лифт, либо дверь. Мой противник тяжело дышал за моей спиной, все время размахивая в темноте железкой. Я панически искал дверную ручку, если это все–таки была дверь. Я нашел ее и, потянув на себя, вывалился куда–то через открывшееся отверстие. Я решил, что сейчас покачусь вниз по крутой бетонной лестнице, но никакой лестницы там не оказалось. Там была темнота и пустота. Над головой, высоко в небе, я увидел звезды и вдохнул туманный, влажный, свежий воздух.

Я вышел в пространство.

Оказалось, что это крыша дома – плоская, покрытая рубероидом и скользкая от моросящего дождя. Сделав всего два шага, я оступился и упал навзничь. Позади я увидел Гюннара Воге, следом за мной выходящего на крышу, В руке он держал все тот же металлический стержень. Лысина его поблескивала, волосы, ее обрамлявшие, были всклокочены, лицо напоминало крепко сжатый кулак. Он совсем не был похож на того идеалиста– – молодежного лидера, каким я встретил его недавно. Единственное, с чем ассоциировался его нынешний облик, была смерть, худшая из всех смертей, потому что это была моя собственная смерть. Несколько секунд все было спокойно. Я огляделся. Крыша была ровной. На ней возвышалось помещение для лифта и несколько встроенных вентиляторов. Крышу окаймляла бетонная загородка высотой в пятьдесят сантиметров – достаточно высока, чтобы не скатиться на асфальт, но не настолько высока, чтобы не упасть, перегнувшись через нее, и, уж конечно, вполне преодолима для человека, мечтавшего скинуть тебя вниз.

Я заметил, что Гюннар Воге уже устал после нашей драки в машинном отделении. Он шел на негнущихся ногах и так сжимал свою палку, будто это было все, что у него осталось в жизни. Впрочем, в данный момент это действительно было так. Во всяком случае, для него это было самым главным. Этот стержень проводил разделительную линию между нами, решающую линию, линию, отделяющую жизнь от смерти.

Я стал на четвереньки и потом поднялся во весь рост.

– Я тебя не понимаю! – крикнул я ему. – Не понимаю, чего ты хочешь добиться? Какой в этом смысл?

– Никакого смысла не существует. Существуют лишь поступки, – прошипел он в ответ. – Однажды человек подходит к своей нулевой отметке, к смертельному рубежу, и единственное, что ему остается, – это действовать.

– Ничего себе! Идеалист оказался фашистом? – услышал я свой собственный голос.

Он промолчал и сделал какой–то неожиданный выпад, как каратист. Потом сделал два шага вперед и, твердо упершись ногами в рубероид и зажав в кулаках стержень, замахнулся им.

Я мог двигаться и увернулся, но он все–таки вторично попал мне по правому плечу. Мне показалось, что рука моя отделилась от туловища, что он разрубил меня. Это было похоже на инсульт, единственной моей возможностью выжить было – применить запрещенные приемы борьбы.

Я подошел к нему и ударил ногой в пах, а еще действовавшей левой рукой – по его руке, сжимавшей железный прут. Я попал где–то между запястьем и локтем. Рука дернулась, кулак разжался, и железка, описав в воздухе дугу, перелетела через бетонную загородку и бесшумно исчезла во тьме. Если в это время кто–нибудь прогуливал свою собачку, то он мог вернуться домой уже без нее или с флагштоком, воткнутым в свою голову.

Воге размахнулся и кулаком ударил меня в ухо. В голове что–то зазвенело, будто там, постепенно входя в раж, заиграл духовой оркестр.

И тут мы схватились, а нашими единственными свидетелями были звезды и гора Людерхорн. Мы танцевали свой странный танец, как два старых борца или боксера, устраивающих товарищескую встречу где–то на заднем дворе дома для престарелых. Уже ослабевшие, мы колотили друг друга по спинам кулаками, старались сдавить друг другу горло, пытались попасть пальцами в глаза. Раз–два, ча–ча–ча, раз–два, ча–ча–ча.

Как разочаровавшиеся жених и невеста, мы отстранились друг от друга, замахали руками в воздухе и попятились назад. Я упал и лежал, он, шатаясь, подошел ко мне и пнул ногой.

Он стоял надо мной, разглядывая меня. Его глаза остекленели, были пустыми и невыразительными, как крапинки в грязноватом мраморе. Чувствовалось, что его лихорадило от беспокойства и напряжения. Кровь струйкой текла из уголка рта, на лбу была большая ссадина,

одна рука бессильно висела вдоль туловища. Он тяжело дышал и стал еще больше похож на привидение.

Я знал, что и сам выгляжу не лучше. К тому же я лежал, а он вce–таки стоял и мог держаться прямо. Удачный нокаут.

– Воге, скажи, зачем все это? Почему? – выдавил я из себя.

– Что зачем? – В его голосе звучал металл.

– Зачем ты их убил?

В нем закипала ярость.

– Гаденыш! Он посмел мне угрожать! – Голос затих, и совсем тихо он добавил: – Он попросил меня встретиться с ним там, в домике, сказал, что знает о моих отношениях с Венке, что он видел, как я приходил к ней, и онзнает, почему я убил ее мужа. И он – это же идиотизм, это сумасшествие, – он угрожал мне! Я сказал: хорошо, я приду, Юхан. Я приду один. Но я не возьму с собой денег. Он хотел выжать у меня деньги, понимаешь?

Воге почти умоляюще смотрел на меня.

Дождь усилился, и лицо мое стало мокрым.

– И я встретился с ним, – продолжал Воге, – а он потребовал у меня денег, но их у меня не было, да я и не собирался давать ему ни гроша. Тогда он выхватил нож и стал угрожать мне – мне, человеку, который всегда помогал ему, защищал и оберегал его! Я действительно хотел помочь ему, Веум, а он грозил мненожом. И мы подрались из–за этого ножа. Я победил, но я не хотел… Все произошло так быстро… мы были так обозлены. И вдруг… вдруг он оказался на полу, и он был мертв… И только тогда я понял… – Воге поднял лицо к небу, подставил его дождю. – Это была необходимая оборона.

– Необходимая оборона? – Я выплевывал слова сквозь зубы, как разжеванные апельсиновые зернышки. – Так что ж, значит, и тогда, когда ты убил Юнаса Андресена, тоже была необходимая оборона?

– Юнаса Андресена? – уставился он на меня.

– Да, Юнаса Андресена! Ты что, не читаешь газет, парень? Не знаешь, как зовут тех, кого ты лишил жизни?

– Но ты же ничего не понял! Я любил ее! Я любил ее все эти одиннадцать лет, Веум. После тех двух месяцев в шестьдесят седьмом году для меня существовала только она.Неужели я мог причинить ей страдания? Мог ли я сделать ей больно? Ты ничего не понимаешь в любви, Веум, раз ты так говоришь! То, что ты называешь любовью, – это неприличные рисунки на стенах или картинки в специальных книжках. Мне хотелось гладить ее по волосам, целовать ее, любить. Я никогда не посмел бы Убить человека, которого она любит, а я знал, что она любила Юнаса. Все сложилось так нелепо: она любила его так же безрассудно и безнадежно, как я ее.

– И ты решил, что если уберешь его, то…

Он с трудом сделал несколько шагов и прижал подошвой своего ботинка мое лицо. Я лежал не двигаясь, как преданный слуга. Мой затылок ударился о крышу, а лицо было, видимо, похоже на только что положенный асфальт, по которому, оставив свои следы, прошелся мальчишка–озорник. Я прикусил язык зубами и почувствовал, как рот наполняется теплой вязкой кровью.

– Нет, черт возьми! – раздалось надо мною. – Нет, я не убивал его.

Воге запрокинул голову и, как волк, завыл на луну.

– Слышите! Я не убивал Юнаса Андресена!

Он наклонился, схватил меня за лацканы пиджака и, собрав последние силы, приподнял, оскалившись мне в лицо. Я повис на его руках. Он упал вперед, потянув меня за собой. Мы лежали метрах в двух от края крыши. Он встал на колени и начал тянуть меня к бетонной загородке.

– Бог свидетель, – бормотал он, – я убью Варьга Веума, даже если это будет последнее, что мне суждено совершить на этом свете.

– Да, это будет последнее, – вставил я и, сжав зубы, поднялся во весь рост. Теперь стоял я, а он был на коленях. Он глядел на меня полными ненависти, но молящими глазами.

– Одиннадцать лет, Веум, – хныкал он, – и ничего. Никакой любви, никакой радости. Только ненависть, и подозрения, и страшная тоска. И мечта. Я следил за Венке. Я нашел работу здесь, чтобы быть рядом с ней, быть там, где она. Я упустил свою жизнь, дал ей проплыть мимо, как большому кораблю, далеко на горизонте, я стал лодочкой, медленно плывущей вдоль берега, где живет она. Ты это понимаешь?

– Я ничего не понимаю, – ответил я.

Дождь усиливался. Мы уже промокли насквозь, и дождь смыл с нас кровь. Мы были взъерошены, как мальчишки, затеявшие опасную игру–драку на краю пропасти.

Вдруг он схватил меня за горло и потянул к бетонному краю крыши. Я почувствовал бездонную глубину за своей спиной, оттуда на меня пахнуло дыханием пустоты.

Я сомкнул руки в замок и изо всех сил ударил его по голове. Он повалился на меня, и я упал навзничь. Поясницей я ударился о бетонный край и несколько секунд лежал как на весах, раскачиваясь туда–сюда: упаду – не упаду, выживу – разобьюсь насмерть. В паническом ужасе я отполз от края.

Воге тоже оправился и встал на ноги. Он возродился из пепла, как птица Феникс. Я сжал кулаки, ударил его. Глаза его остекленели. Он снова поднялся, покрутил головой, и я почувствовал, что он действительно намерен скинуть меня с крыши. Тогда я ударил его снова.

Кровь текла у него изо рта, пока я тащил его к двери, ведущей на лестничную площадку. А он все плакал, повторяя: «Я не убивал Юнаса Андресена, Веум! Я не убивал его». Смешиваясь с кровью и дождем, слезы катились у него из глаз.

Когда мне удалось пропихнуть его через дверь, он заорал, будто мы проходили врата чистилища.

– Ты за это будешь гореть в вечном огне, Веум! Ты будешь гореть!!

– Скажи об этом полиции, – ответил я ему. – Они как раз дежурят там, внизу.

51

В машине по пути в город Якоб Э. Хамре был не слишком разговорчив. Один только раз он повернулся ко мне и со злостью проговорил:

– Ты отдаешь себе отчет в том, что было бы с тобой, если бы ты не доставил нам Воге?

Я не ответил, а сам он почему–то не стал мне рассказывать, что они сделали бы со мной в этом случае. Он решил подождать до следующего раза.

Как только мы прибыли в полицейский участок, Хамре поручил одному из сотрудников срочно связаться с Паулюсом Смитом и попросить его приехать как можно быстрее.

– Подожди здесь Смита, – сказал он мне, – а потом мы навестим твою приятельницу. Я думаю, лучше, если ты пойдешь вместе с нами, а то, наверное, всю ночь глаз не сомкнешь? А? – И, не дожидаясь ответа, Хамре исчез в лифте, поднимавшемся наверх.

Я остался в вестибюле. В углу наподобие новогодней елки стоял одетый в полную форму полицейский. Он недвижно глядел прямо перед собой, будто ожидая, что кто–то начнет класть к его ногам подарки. Но до рождества было еще долго – столько, сколько надо, чтобы выносить в утробе ребенка.

В машинах, идущих с зажженными фарами, ехали люди с усталыми лицами, а в длинных желтых автобусах они сидели рядком и глядели в окна, как незнакомые лица глядят на тебя из чужого фотоальбома.

Паулюс Смит прибыл на такси минут через двадцать. Он с довольным видом подошел ко мне, схватил мою руку обеими руками и сказал:

– Блестящая работа, Веум! Я слышал, что ты нашел убийцу.

– Он сам меня нашел, – ответил я, – а еще он нашел себе один лишний труп.

– Не может быть?!

Пока мы ждали Якоба Э. Хамре, я рассказал о том, что произошло. По мере того как я рассказывал, Смит становился все более и более озабоченным. Я успел почти все рассказать, когда Хамре вышел из лифта.

– Добрый вечер, Смит, – сказал он официально. – Она в комнате для посетителей. Нас там ждут.

Молча спустились мы в подвальное помещение по лестнице, отделявшей «чистых» от «нечистых». В комнате для посетителей нас оказалось пятеро: две женщины и трое мужчин.

Венке Андресен одиноко сидела по одну сторону длинного стола. Напротив нее разместились Паулюс Смит и Якоб Э. Хамре. Я устроился на углу, а женщина–надзирательница сидела на стуле у двери. На столе перед Хамре стоял кассетный магнитофон, готовый к записи.

Венке Андресен выглядела еще более напряженной, чем в прошлый раз. Кожа плотно обтянула ее лицо, глаза лихорадочно блестели. Руки она положила прямо перед собой на стол, и было заметно, как нервно они подергивались и как она пыталась удержать их в покое, сплетя пальцы обеих рук.

Было похоже, что Паулюса Смита только что вытащили с веселой вечеринки. Под коричневатым загаром кожа его горела ярким румянцем, в глазах светилось веселье, и казалось, что он все еще погружен в забавную историю, которую ему только что рассказали. Его белые как мел волосы создавали ощущение особой чистоты, респектабельности и безупречности, что было лучшим украшением для адвоката.

Якоб Э. Хамре напоминал молодого министра, человека, досконально знающего тему и готового тотчас же приступить к телевизионной дискуссии и своим обаянием околдовать тысячи людей по всей стране. Он выглядел солидно и уверенно.

Женщина из полиции была похожа на забракованную главу в плохом романе. Ее волосы были туго стянуты на затылке, а лицу не хватало смелости быть настолько обнаженным. В течение всего допроса она не шелохнулась и не перевела своего взгляда ни на сантиметр.

Сам я выглядел неважно. Когда я поздоровался с Венке, она сказала:

– Каждый раз, когда я встречаю тебя, Варьг, что–то обязательно случается с твоим лицом. – И она испытующе посмотрела на меня, словно хотела удостовериться, что это действительно я нахожусь за изуродованной маской.

В напряженном молчании все расселись вокруг стола. Все было проникнуто ожиданием, словно каждый ждал, что кто–то нарушит эту тишину криком или сделает еще что–то неожиданное, непредсказуемое. Но никто ничего такого не сделал. Все ждали, когда Хамре начнет представление.

Понемногу мы все уставились на него – Паулюс Смит в радостном ожидании, Венке Андресен – подавленная и напряженная, я – с чувством какого–то неудобства.

Но вот Якоб Э. Хамре протянул вперед свою изящную руку с длинными тонкими пальцами и включил магнитофон.

Негромким монотонным голосом он объявил, где мы находимся, кто присутствует, сказал, какое сегодня число и время суток. Затем после небольшой паузы он обратился к Венке Андресен.

– Мы только что арестовали Гюннара Воге, – сказал он.

Мы все пристально смотрели на нее и видели, как это короткое сообщение прошло через ее мозг и отразилось в глазах: они широко раскрылись, а рот округлился. Единственное, что просочилось сквозь губы, был глубокий вздох. Она беспокойно переводила взгляд с одного на другого, ожидая от нас объяснения или утешения. Но мы, трое мужчин, – мы молчали. Мы просто видели, как слова эти, дойдя до ее сознания, вызвали нежданные и беззвучные слезы, которые скатились по ее щекам.

– Гюннара? – повторила она.

Последовала пауза.

– Это он… – с трудом начала она сначала.

– Это он убил Юхана Педерсена, – сказал Хамре.

Она непонимающе смотрела на него.

– Кого? – спросила она.

– Джокера, – ответил я, – сегодня вечером.

Она качнула головой.

– Он убил Джокера сегодня вечером? А Юнаса? Почему он… Я не понимаю…

– Фру Андресен, вы хорошо знали Гюннара Воге? – Перебил ее Хамре; его голос был тверд, но учтив, и он, Как всегда, был приветлив, однако сегодня под этим скрывалось некоторое нетерпение.

– Я… – начала она и, прикусив губу, покраснела. Горячая волна захлестнула ее лицо, и она выглядела виноватой, как все мы, когда краснеем.

– Я знала его очень давно, – ответила она, помедлив.

– Насколько давно? – спросил Хамре.

– Мы встретились… это было, кажется, в шестьдесят седьмом году, всего за несколько месяцев до того, как я познакомилась с Юнасом. – Она выговаривала имя Юнаса так, будто хотела навсегда удержать его при себе.

– А потом? – методично продолжал Хамре.

– Потом… – Венке провела языком по пересохшим губам, – мы… Я встретила его там, где мы жили. Это произошло днем, совершенно случайно, на улице. Он заговорил со мной и спросил, помню ли я его. Я взглянула на него, у него уже появилась лысина, но, конечно, я узнала его. – Она замолкла и сидела, разглядывая свои сплетенные пальцы.

– А потом? – продолжал Хамре.

Она пристально смотрела на него. Казалось, что в этой комнате они были только вдвоем. Паулюс Смит, я и женщина из полиции превратились в статистов, пребывающих где–то за кулисами, в этом камерном спектакле для двоих. Взгляды Венке и Хамре встретились, и они глядели друг на друга, можно сказать, с вызовом.

– Вы возобновили ваши отношения? – спросил он.

– Мы возобновили наши отношения, – сказала она с сарказмом. – Но это звучит так, будто у нас было какое–то деловое соглашение. Да, мы возобновили отношения, но не сразу, а спустя некоторое время. Гюннар сказал, что искал меня, что специально устроился здесь на работу и переехал из–за меня, чтобы быть поближе и иногда видеться. Это произвело на меня впечатление.

– Да, я могу это понять.

– Можете? Я давно уже чувствовала, как все обернется, как пойдет у нас с Юнасом, и мне необходимо было чье–то внимание, чья–то любовь. Я любила Юнаса, люблю его до сих пор и буду любить до самой своей смерти, хотя он уже мертв. А то, что было между мной и Гюннаром, – это совсем другое. Это было одностороннее чувство с его стороны. То же самое, что было между мной и Юнасом, но тогда любила я.

– Значит, вы были с Воге в интимных отношениях?

Она молча кивнула и проглотила слюну.

У меня разыгралась сильнейшая мигрень и мучительно стучало в голове. Паулюс Смит мрачно смотрел на Венке, она же глядела только на Хамре.

– Когда это произошло? – спросил Якоб. – Это случилось до или после того, как вы разошлись с Юнасом Андресеном?

Она всхлипнула.

– . Это было до! Но это ничего не значит, это не было изменой и не имело никаких последствий. Ведь между Юнасом и мной все давно уже было кончено. Я чувствовала это всем своим существом. Казалось, что вся любовь, жившая во мне, спряталась куда–то глубоко внутрь и там заморозилась. Вы понимаете? Это было незадолго до того, как Юнас совсем переехал от нас. Но до того!

– Можно считать, что ваш муж покинул вас именно по этой причине?

– Кто? Юнас? Конечно, нет! У него уже была другая – эта самая Сольвейг. Он ничего не знал о нас с Гюннаром. Я бы это заметила, и он бы обязательно сказал мне об этом, когда переезжал. Нет. Об этом знали только мы двое. И мы были очень осторожны. Мы редко встречались – только когда были совершенно уверены, что никто об этом не узнает. Чаще встречались у него, иногда у меня. Но у него было надежнее, там было спокойнее.

– Вам было хорошо вместе? – задал очередной вопрос Хамре.

И снова вызывающий взгляд.

– Хорошо? Да, хорошо, как может быть хорошо двум взрослым людям, если они оба разочарованы и обмануты. Было приятно дарить кому–то свою нерастраченную нежность и то же получать взамен. Всегда хорошо что–либо делить с другим, даже если это тайна или нечто недозволенное. Поймите: я воспитывалась в очень строгой среде, особенно это касалось таких вопросов. Неверность считалась непростительным смертным грехом, независимо от обстоятельств. Измена Юнаса не снимала и не уменьшала моей вины. Вы понимаете?

– Вы когда–нибудь говорили о… – начал Хамре, но запнулся и задал вопрос по–иному: – Не могли бы вы сказать, фру Андресен, по какой причине Гюннар Bore мог убить вашего мужа? Он что, ревновал?

Она отрицательно покачала головой.

– Ведь мы были почти разведены. Никаких причин не было. Между мной и Юнасом все давным–давно было кончено.

– Но не с вашей стороны, у вас оставались к нему какие–то чувства.

Она неответила. Мы видели, как она подбирала слова. Несколько раз открывала рот, собираясь что–то сказать, но так и не произнесла ни звука.

– Совершенно очевидно, – сказал Хамре, – что независимо от событий сегодняшнего вечера, у нас есть серьезные основания подозревать именно вас в убийстве вашего мужа.

– Послушайте, Хамре, – перебил его Паулюс Смит, – возьмите себя в руки. Какого черта вы говорите… Вы же не думаете… – Он взглянул на меня, ожидая поддержки, но я промолчал, и он продолжал: – Гюннар Воге убил сегодня вечером этого парнишку, и он, как я понимаю, уже сознался.

– Неофициально, – ответил Хамре.

– Но тем не менее сознался, – продолжал Смит, – и причина убийства ясна: парень что–то знал. Он знал, что Воге убил Андресена. Он стоял внизу с Веумом и мог видеть то, чего не видел Веум.

– Вы думаете, это возможно? – кисло поинтересовался Хамре.

– На девяносто девять процентов, – продолжал Смит. – Этот парень видел, как Гюннар Воге ударил ножом Юнаса Андресена и исчез, спустившись по лестнице, пока Веум поднимался по другой. И когда сегодня вечером Воге понял, как много этот парень действительно знает, ему оставалось только одно. Все довольно просто, Хамре, совсем несложная канва.

Я тяжело облокотился о стол и, пристально глядя на Венке Андресен, сказал:

 – Ты мне лгала про Гюннара Воге, Венке.

Все молчали. Венке медленно повернулась ко мне. Она смотрела на меня своими большими темно–синими глазами, которые я впервые увидел меньше двух недель назад. Я смотрел на ее рот, губы, которые поцеловал и надеялся, что поцелую еще. Я смотрел на ее лицо и вспоминал, как мягко и доверчиво она потянулась тогда ко мне и я поцеловал ее тогда в первый и единственный раз.

– Ты мне лгала, – повторил я. – Обо всем остальном ты сказала правду. Все остальное я более или менее мог проверить. Ты говорила правду и о Рикарде Люсне – он сам потом признался, что врал мне. Но когда я спрашивал тебя о Гюннаре Воге, ты мне лгала. Почему, Венке?

Она отвернулась и смотрела на Хамре, будто искала у него защиты от меня, будто он мог защитить ее.

– Я не понимаю, – произнесла она, – за что Гюннар мог убить Юнаса?

– Нет, конечно, – сказал я, – ты не знаешь этого, и мы этого не знаем. Но если как следует вдуматься, это не удивительно, потому что Юнаса убил не Гюннар Воге, это сделала ты.

Лицо ее вспыхнуло, и она резко повернулась ко мне.

– Послушай, Веум, – вмешался Смит, – ведь уже есть…

Якоб Э. Хамре наклонился вперед, напряженно вглядываясь в Венке.

– Это ты убила его, – повторил я, – и ты прекрасно это знаешь. Мы просто не видели этого. Я этого не видел, но сейчас все стало предельно ясно – и теперь понятно, почему ты мне лгала.

. – Почему?… – сказала она.

– Чтобы никто не знал, что у вас было что–то с Гюннаром Воге, что ты бывала в его квартире, могла рыться в его ящиках и там найти тот нож, которым ты убила Юнаса.

– Но он сам дал мне его!

– Ага! Зачем? Значит, вы вместе планировали это…

– Ты ничего не понимаешь, Варьг, мне кажется, ты совершенно ничего не понял. Да, этот нож дал мне Гюннар, но не для того… не потому, что мы планировали… Он нужен был мне для обороны, если Джокер и его компания начнут ко мне приставать, если они не оставят нас в покое… Этот нож лежал в верхнем ящике комода в прихожей на случай, если они попытаются ворваться.

– Но никто не пытался ворваться к тебе. Просто пришел Юнас. И ты его убила.

– Это абсурдно… – выдавила она из себя. – Это необъяснимо, такое никогда не должно было случиться, но…

Тут включился Хамре и своим негромким ровным голосом сказал:

– Теперь расскажите все спокойно и по порядку, фру Андресен. Расскажите нам о том, что произошло.

Венке смотрела на него почти с благодарностью. Во мне же все сжалось, я вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким, настолько одиноким, насколько вообще может быть человек. Я еще раз посмотрел на ее сплетенные руки – так сплетают руки влюбленные, тесно прижавшись друг к другу. Но она ни к кому не прижималась, и ее пальцы были сплетены со своими собственными. А может, если разобраться, она любила только самое себя.

– Я вернулась из чулана с банкой варенья, а он – Юнас – уже был в квартире. Я сразу на него рассердилась. «Ты здесь больше не живешь, Юнас, – сказала я. – Ты не имеешь никакого права открывать дверь своим ключом». Он немного опешил. И тут же начал жаловаться на то, что у него тяжелое материальное положение и поэтому он задержался с выплатой алиментов и так далее. Я не знаю, что со мной произошло, но вдруг красная пелена застлала мне глаза. Вся тоска, все неприятности, скопившиеся во мне, вдруг выплеснулись через край. У меня потемнело в глазах, и я подумала, что именно он разрушил все, что у нас было, что он виноват в том, кем я стала, в том, что я совершила самый тяжкий, смертный грех – неверность. Я держала в руках банку с вареньем и бросила ее в него. Я попала ему в лоб и видела, как ему было больно. А он – он всегда был очень вспыльчив, – он ударил меня, ударил по лицу так, что я пошатнулась и животом стукнулась об угол комода. Мне было больно, я открыла ящик, где лежал нож, и со злости ударила Юнаса ножом. Нож погрузился в его тело, и я… Он согнулся, наклонился вперед, лицо его изменилось. Я не знаю, успел ли он заметить нож в моих руках. «Что, что ты наделала. Венке?» – спросил Юнас. Но я не могла видеть его обвиняющих глаз, не могла выдержать его взгляда, и я вытащила нож и ударила его еще, и еще, и еще. Он хотел шагнуть ко мне, но ноги его подкосились, и он упал. Она смотрела прямо перед собой.

– Он так и лежал, – продолжала она, – а я… я прошла мимо к двери, отперла ее и вышла на балкон. Я помню, что звала на помощь. Но я не помню, что произошло потом. Мне кажется, я потеряла сознание. Я помню, что была как в столбняке, когда все вы появились… сначала Варьг, а потом… – Ее голос замер.

Все, что произошло потом, мы могли восстановить и без ее помощи. Все остальное мы знали.

– Как быстро, – раздумчиво произнесла она, – как быстро можно оборвать одну жизнь, две… даже три. Мою и Гюннара тоже.

– И Роара, – добавил я.

– Да, и Роара, – сказала она без всякого выражения, будто речь шла о каком–то дальнем родственнике, которого она знала когда–то давным–давно, много лет назад.

Мы сидели и молчали.

Хамре протянул руку и выключил магнитофон. В комнате стало совсем тихо.

Тут тяжело поднялся Смит.

– Блестящая работа в пользу защиты, Веум, – сказал он ядовито.

Хамре и я поднялись почти одновременно. Мы стояли, глядя на Венке Андресен.

– Можно мне побыть с ней несколько минут наедине? – спросил я у Хамре.

Тот посмотрел на меня. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Навредить еще больше, чем ты уже сделал, ты не можешь, – сказал он, и они со Смитом вышли из комнаты.

Женщина у двери оставалась сидеть, но я не принимал ее в расчет. Она была частью инвентаря.

Я сделал два шага к Венке, оперся руками о стол и наклонился к ней. Она повернула в мою сторону свое лицо и взглянула теми же глазами. И рот ее был тот же. Но я уже никогда больше не поцелую ее. Теперь я был в этом уверен. Я больше никогда не поцелую ее.

– Мне очень жаль, Венке, но я должен был это сказать. Я не мог иначе. Я верил тебе. Я был убежден, что ты невиновна, что это сделала не ты. А когда понял наконец, что ты мне все время лгала, я не мог не сказать об этом. Я надеюсь, ты меня поймешь.

Она молча кивнула.

– Я… я был так рад, когда встретил тебя. Тебя и Роара. И эти два вечера у тебя дома… мне очень давно не было так покойно и тепло, как после тех наших разговоров. При иных обстоятельствах – кто знает, может, мы бы нашли друг друга и стали бы друг для друга утешением.

Она отрешенно смотрела на меня.

– Но теперь поздно, Венке. Слишком поздно.

– Мне очень жаль, – сказала она. – Я не хотела…

Не отрывая от нее взгляда, я дотронулся пальцами до ее лица – по–видимому, в последний раз. Глаза, губы, тонкая кожа, измученное выражение лица… А я думал о Роаре, о том, что она лишила его отца и теперь отнимает у него мать.

Что с ним будет? Что будет с ней, со мной? Где мы окажемся через пять лет, через десять? Так много вопросов, и только одна жизнь, чтобы ответить на них. Одна–единственная, да и та может неожиданно оборваться. Сегодня ты жив и здоров, а завтра кто–то захочет отнять ее, и ты будешь лежать на тротуаре и смотреть, как она отдаляется от тебя.

Я выпрямился.

– Мы заключим договор, – я услышал свой собственный голос, – запиши: встретимся в шесть часов вечера ровно через тысячу лет.

– Что ты имеешь в виду? – Она не понимала меня.

– Просто я вычитал это где–то, – пожал я плечами.

Я повернулся и, не оглядываясь, быстро вышел из комнаты, не закрыв за собой дверь. Хамре ждал меня.

– А Смит уже ушел. Я думаю, у него не хватило бы сил еще раз встретиться с тобой. Я его понимаю.

В глазах Хамре светилось нетерпение.

– Ну и чего ты, собственно, достиг? – спросил он.

– Чего достиг, того достиг, – сказал я.

– Мы не отыскали другого убийцу. Мы остались с тем же ответом на вопрос, что имели в прошлую пятницу. Разница лишь в том, что за это время взрослый мужчина Убил молодого парня.

– Да, с тем же ответом, – задумчиво повторил я, – но правда имеет несколько сторон. За эти дни я встретился со многими людьми. И если разобраться, ответы на все вопросы, возможно, не точно такие же, как раньше.

– Порой мне кажется, – устало заметил Хамре, – что единственное, на что ты способен, Веум, – это играть словами. Во всяком случае, я это заметил. Но меня интересуют факты. А факты говорят о том, что с последней пятницы еще один человек стал убийцей и еще один парень стал трупом. Этот человек мог бы продолжать свое не слишком счастливое существование, а будущее того парня хотя и не выглядело слишком светлым, но это была все–таки жизнь, Веум. Перед ними открывались две возможности, и одну из них ты исключил. Ты это понимаешь? Понимаешь?

Я понимал. И поэтому я не ответил. Мы молча поднялись по ступенькам, и я пошел домой.

52

На следующий день я опять заходил в полицейский участок. Я еще раз дал показания о том, что случилось накануне вечером, подписал протокол и покинул участок, не услыхав ни аплодисментов, ни криков «ура», никто не собирался бросать конфетти на дорогу, по которой я шел.

Небо затянулось темными тучами с запада. Даже оно надело траур.

Я не спеша брел к себе в контору, вверх по многочисленным ступенькам к двери с рифленым стеклом, к своему письменному столу. Я начертил на пыльном столе свои инициалы, чтобы никто не сомневался в том, что это моя контора, даже если меня в ней нет.

Я уселся за письменный стол. Голова была совершенно пуста, а на сердце лежал камень. За крышей замка короля Хокона [54] вырисовывался силуэт платформы для бурения нефти со дна моря. Это были памятники двух эпох, их разделяло почти семь столетий. Я и сам иногда чувствовал себя так, будто мне семьсот лет.

Я поискал в блокноте телефон, который записал несколько дней назад. Я нашел его, сидел и смотрел на цифры, как будто это были магические, волшебные формулы, открывающие тайны будущего. Я набрал номер. На центральной станции мне ответила дама, и я спросил:

– Скажите, я встречусь с Сольвейг Мангер?

Герт Нюгордсхауг Бастион

События и персонажи, представленные в романе, полностью вымышлены. Исключение составляют лишь бывшие нацисты и представители неофашистских кругов, деятельность которых в последнее время подвергалась освещению в печати. В частности, речь идет о группе, организовавшей хаделаннское убийство. Упоминаются также некоторые современные политические деятели. В остальном какие–либо совпадения с реальными людьми и имевшими место событиями являются чистой случайностью.

Часть I. Картины

1. Истязатели лошадей

Два новых колокольца! Сидя на помосте, откуда забирали бидоны с молоком, Ермунн следил за проезжавшими мимо повозками. Он едва ли не каждую лошадь в округе узнавал по колокольчикам: всяк звенел по–своему – одни высоко и звонко, другие низко и глухо. В теперешнюю, осеннюю пору, когда народ разъезжался по домам с горных пастбищ, за день могло проехать до двадцати, а то и до тридцати лошадей. Они волокли тяжело груженные дроги и двуколки, но кое–кто ехал и порожняком, направляясь на рубку леса. Сегодня его отец тоже укатил в лес, запрягши Буланку, одну из двух лошадей с их усадьбы.

Неизвестные колокольцы бренчали уже совсем неподалеку, и Ермунн даже привстал на помосте, чтобы получше разглядеть лошадей, когда они вынырнут из–за поворота. Кто бы это мог быть? Конечно, кто–нибудь знакомый, ведь Ермунн знает чуть не всех крестьян в селении. Уж не Глёттенов ли это старый битюг выворачивает из–за угла рядом с помостом для молочных бидонов, что у пригорка Веслехауг? Точно, он и есть, и правит им сам Глёттен, то бишь Арне Трёэн, как его зовут по–настоящему, – молодой хозяин глёттенской усадьбы. Это что же, старому коняге привесили новый колокольчик? Ну конечно. Следом, почти вплотную, ехал батрак с той же усадьбы, погоняя молоденького жеребчика, которого Ермунн прежде не видел. По тому, как конь бил копытами и метался из стороны в сторону, Ермунн смекнул, что тот не привык ходить в упряжке.

Ох уж этот батрак с глёттенской усадьбы! Ермунн был не из трусливого десятка и в свои шесть лет боялся лишь разъяренных лосей да племенного быка по кличке Бьёрнстьерне, что жил на соседнем дворе. И еще Педера X. Грёна, батрака с глёттенской усадьбы. Вот почему теперь он, от греха подальше, слез с помоста и притаился за ним. Кто знает, что взбредет в голову этому Грёну? Взгляд у него злой, нехороший, словно пронзает человека насквозь. Ермунн не забыл, как в прошлом году, летом, когда они нарезали на лесопилке доски, Грён бросил на него такой взгляд и обмолвился, что, если пустить на распиловку его, пожалуй, вышла бы неплохая доска. С этими словами батрак сгреб его в охапку и поднял высоко в воздух. Ермунн отчаянно завопил в полной уверенности, Что его сейчас распилят, однако не растерялся и укусил Грёна за руку, так что тому пришлось его выпустить. Ермунн со всех ног понесся домой, а там пожаловался матери. «Поганец!» – только и сказала тогда мать.

Лошади тем временем поравнялись с помостом для молока, миновали его и стали взбираться на пригорок, к летнему загону для скота. Ни Арне Трёэн, ни батрак не приметили Ермунна, который теперь снова отважился залезть на помост.

На середине подъема молодой жеребец вдруг заартачился. Он начал лягаться и, заржав, скакнул в сторону, разворачивая пустую телегу поперек дороги. Он мотал головой, пытаясь отделаться от дурацкого колокольчика, оглушавшего его своим звоном. Тогда Грён взялся за кнут.

Он что было мочи вытянул жеребца кнутом, после чего тот стал еще больше показывать свой норов. Ермунн не верил собственным глазам. Ему не доводилось видеть такого обращения с лошадьми! Старый битюг тоже остановился, и на подмогу Грёну прибежал Арне Трёэн. Теперь они принялись вдвоем лупцевать необъезженного жеребца: Грён – кнутом, Трёэн – кулаками. Оба разразились проклятиями, когда передние ноги лошади подкосились и она рухнула наземь. На спине у нее выступил кровавый след от кнута. К удивлению Ермунна, им удалось заставить жеребца подняться. Грён изо всей силы стеганул его по крупу, и он вскачь рванулся догонять старого ломовика. Под ругань и крики возниц подводы продолжали свой путь.

Ермунн сидел на помосте, пока звон колокольчиков не затих вдали. Тогда он сполз вниз и бегом преодолел сотню метров, отделявших его от родительской усадьбы. Мать развешивала на веревке выстиранное белье.

– Они били лошадь, мама.

Рот у матери был занят прищепкой для белья.

– Они били лошадь, мама! Жеребчика из Глёттена!

– То–то же гвалт подняли на дороге. Таким фашистам нужно запретить держать лошадей. – И она вновь обратилась к своему белью.

До самого вечера Ермунн проиграл у песчаного косогора по соседству с домом. Там, под обрывом, стояли трактор и грузовик, которые смастерил для него дед.

Мальчик был уверен, что употребленное матерью слово «фасысты» имеет отношение к издевательству над лошадьми.

Еще один случай произошел в том же году, под самое рождество. Ермунн Хаугард напросился съездить с отцом на пастбище, чтобы доставить оттуда воз сена. Крестьяне в селении взяли себе за правило накануне рождества запрягать лошадь в сани и отправляться на сетер,[55] чтобы привезти корма для скотины из тамошних сараев. Это имело смысл, поскольку к тому времени на сеновале в усадьбе освобождалось достаточно места и запасы сена можно было сложить туда, да и снег был пока неглубокий, подняться в санях по горному склону было не тяжело. На вторую половину зимы обычно приходились большие снегопады, и тогда никакая лошадь по склону уже не прошла бы.

Ехали они на Буланке. Отцу почти не требовалось пускать в ход вожжи, так хорошо Буланка знала дорогу. В ту зиму снега как раз нападало много, и ехать по склону было бы затруднительно, если бы на предрождественской неделе санный путь не раскатали многочисленными возами. С утра пораньше подались за сеном и Глёттен с батраком: отец углядел их сани выше по склону. Глёттен и Хаугард были соседями по сетеру.

Где–то посередине горного склона бежал ручеек под названием Водопойный ручей. Название свое он получил оттого, что к нему был съезд и лошади могли утолить здесь жажду. Буланка всегда пила в Водопойном ручье, даже зимой, потому что тогда, если ручей и замерзал, для нее вырубали во льду прорубь.

Неподалеку от ручья, когда Буланка, выбившись из сил и мучимая жаждой, все чаще останавливалась передохнуть, до их слуха донесся шум и гам. На дороге выше по склону кто–то ругался последними словами. Отец тут же признал голоса Глёттена и Грёна и поспешно запихнул трубку в карман. Не иначе как что–то стряслось. Побледневший Ермунн сидел в оцепенении, не ожидая ничего хорошего. Больше всего ему сейчас хотелось спрятаться в мешок с сеном, на котором они сидели, благо там оставалось еще место.

Они увидели, в чем дело, поворотив к Водопойному ручью: там лежал, завалившись под откос, огромный воз с сеном. Лишь стволы берез, принявшие на себя удар, помешали саням перевернуться вверх дном. Впереди, утопая по брюхо в снегу, стоял старый Глёттенов конь, Гнедой. Возле него суетились Трёэн с батраком. Они охаживали коня березовыми жердинами, пытаясь заставить его втащить воз обратно на дорогу. Однако, сколько конь ни бился и ни дергал, стронуть воз с места ему не удавалось. На морде у него выступила пена, от массивного корпуса застрявшего в снегу коня валил пар. Грён дубасил Гнедого словно заведенный. Тот ошалело вращал белками и ржал, скаля свои огромные желтые зубы. Ермунна даже оторопь взяла.

Отец закричал, чтобы они прекратили мучить животное: воз так застрял, что коню его все равно не вытащить. Пусть–ка лучше распрягут Гнедого да поразбросают снег вокруг, тогда, может, Буланка и вытянет сани. Буланка была куда моложе и крепче Гнедого. Порядком наругавшись и поколотив коня еще, они наконец последовали отцовскому совету. Стоило немного раскидать снег, как Буланка с легкостью выволокла воз на дорогу. В сани снова запрягли старого глёттенского ломовика, и Грён с хозяином покатили дальше, но Ермунн обратил внимание на то, что пена на губах Гнедого окрасилась в розовый цвет. И мальчик понял: этот конь не жилец на свете.

Они с отцом тоже тронулись в путь, и Ермунн вновь услышал поразившее его когда–то слово, теперь повторяемое на все лады отцом: «фашисты», «фашистская сволочь», «фашистская шваль». Ермунн поинтересовался его значением, но отец сказал, что этому его научат в школе.

И Ермунн остался при своем убеждении, что слово «фашисты» означает «истязатели лошадей». В этом убеждении он и прожил долгие годы.

2. Испытание мужества

Нож был острее некуда. Ермунн битый час провел возле сеновала, у точильного камня, на котором он, поплевывая, доводил нож до кондиции. Клинок сверкал. Еще несколько раз пройтись отцовским оселком для правки косы, и нож будет загляденье. Пускай тогда его друзья решают, у кого самое грозное оружие.

Весна в Люнгсете наступала поздно. Раньше середины июня о приходе настоящего лета в этом горном селении и не мечтали. Но в тот год весна выдалась необычайно ранняя. Уже к концу апреля реки вышли из берегов и затопили низменные места у слияния Люнги с Гломой. Эти земли, известные под названием поймищ, обладали одной замечательной особенностью: когда уровень рек спадал, часть разлившейся воды задерживалась в колдобинах и бочагах. И если весеннее солнышко показывало себя с лучшей стороны, в начале мая там вполне можно было купаться.

В тот год Ермунн с приятелями купался в таком бочажке уже второго мая. Ныряя с сиденья стоявшей посреди ямы старой косилки, незадачливый Ермунн потерял очки. Из сиденья косилки получалась превосходная вышка, и Ермунн, увлекшись, совершенно забыл про них. Когда он в очередной раз вынырнул на поверхность, очков не было. Они остались лежать на дне, и отыскать их среди покрывавшей дно бурой травы казалось невозможным. Однако Ермунн придумал–таки способ: он взял велосипед, съездил домой за граблями и стал прочесывать дно бочажка в том месте, где, по его расчетам, находились очки. Через некоторое время они, целые и невредимые, были у него в руках.

В первом классе, когда он только начал носить очки, школьные товарищи не упускали случая подразнить его. Он был единственным очкариком. Но теперь, по прошествии трех лет, насмешки прекратились. Ермунну пошел одиннадцатый год, и он был членом самой популярной в городке компании – «Смерть воронам».

Компания состояла из пяти человек. Самому старшему, Симону Хеггену, было двенадцать лет. Ларсу Одвьену – десять. Он был ровесником Ермунна и сыном весьма влиятельного в Люнгсете человека, окружного врача. Помимо них, в компанию входили Юн Туре Льегг, по прозвищу Букк, которое он получил за сходство со Смёрбукком,[56] и Финн Оркелхауг, худенький бледный парнишка, отличавшийся, однако, недюжинной смекалкой. Двоим последним было по одиннадцать лет.

Своим названием, «Смерть воронам», компания была обязана тому, что, по странному совпадению, все эти ребята увлекались набегами на вороньи гнезда, которых было множество на заливных лугах. Белок и желток из яиц высасывали, а скорлупки обкладывали ватой и хранили в картонных коробках. В коробке Ермунна набралось уже шестьдесят три вороньих яйца.

И вот в один прекрасный день Симон предложил им объединиться в шайку. Однако для приема в нее необходимо было пройти испытание. Что могло быть более естественным, чем попробовать отрубать головы воронятам? Симон распорядился, чтобы каждый нашел по пять недавно вылупившихся птенцов. Их следовало принести в штаб–квартиру будущей шайки, располагавшуюся в поймище, на свалке. Там и предстояло свершиться казни, наблюдение за которой взял на себя Симон, выступавший в качестве судьи. Предусмотрительно запасшись топором, они отправились на охоту за воронятами. И вечером того же дня, в конце апреля 1956 года, на берегу реки лежали сложенные рядком двадцать пять воронят с отрубленными головами. Все пятеро кандидатов с честью выдержали вступительное испытание. Так была создана шайка «Смерть воронам».

Сегодня у них был назначен особо ответственный сбор. Предстояла большая охота. Симон велел всем захватить с собой оружие, самое смертоносное, какое им удастся найти. В преддверии великих событий, сказал он, в шайке не должно быть места рохлям. Это был камешек в огород Финна и Ермунна, которые с явной неохотой участвовали в разных пакостях, на выдумку которых были неистощимы Симон и Ларе. Что касается Букка, тот с улыбкой соглашался на все.

Однако на сей раз Ермунн решил доказать, что он–то, во всяком случае, никакой не рохля. В конюшне ему попался огромный заржавелый нож для убоя скота, которым отец прошлым летом холостил Вороного. Точильный камень придал ножу блеск и остроту бритвы.

Ровно в три часа компания собралась на свалке в пойме. Все горели нетерпением узнать, что спрятано у каждого в велосипедной сумке. Сумки не было лишь у притихшего бледного Финна, но одну руку он держал в кармане, что–то судорожно сжимая там.

Первым номером программы шли построение и песня. У них был собственный гимн, исполнявшийся на мотив известной песни «Как орел взмывает ввысь», но с другими словами, про ворон. В гимне, в частности, были строки «быстро падает ворона» и «кровью захлебнется». Финн пел громко и пронзительно–фальшиво. Слова были в основном его сочинения.

Но вот песня смолкла. На другом конце луга беззвучно поднялась в воздух стая журавлей. Охваченные волнением, ребята стояли, поддавая ногами комья рыхлой весенней земли. Сейчас Симон будет делать смотр оружию.

Вот открыл свою сумку Букк. Извлек самодельный, но, вне всякого сомнения, грозный арбалет. Затем – десять стрел с железными наконечниками. Явно красуясь, Букк продемонстрировал боевые качества своего оружия: выстрелил в стену стоявшего поблизости сарая. Пущенные с расстояния в двадцать метров тонкие стрелы вонзались в стену и, дрожа, застревали там.

– Годится, – кивнул ему Симон.

Теперь настала очередь Ермунна. Он вытащил свой нож.

– В прошлом году отец холостил им Вороного, – писклявым голоском выдавил он из себя под строгим взглядом Симона.

– Дай посмотреть. – Симон повелительным жестом отобрал нож, потрогал острие. – Годится!

Ермунн, явно довольный исходом дела, принялся протирать очки.

– Что у тебя, Финн? – обратился Симон к Финну. Тот еще больше побледнел.

Нарочито медленно Финн вытащил руку из кармана. Показался складной нож. С рукояткой белого мрамора.

– Обыкновенный перочинный ножик? – презрительно ухмыльнулся Симон.

– Он совсем не обыкновенный, посмотри как следует. Он па что угодно годится, – хрипло пробормотал Финн, протягивая нож. Симон нехотя взял его. Открыл. Два лезвия, достаточно острых. Штопор. Открывалка для пива, совмещенная с отверткой. Шило. Пилка.

– Не пойдет, для большой охоты оружие совершенно неприемлемое.

Финн на глазах сник.

– Отправляйся домой. Сегодня тебе с нами делать нечего. Если хочешь по–прежнему быть членом нашей шайки, приходи завтра и приноси подобающее оружие. – Симон швырнул нож на землю.

Родители Симона и Ларса поселились в Люнгсете лишь после войны, поэтому эти ребята, в отличие от местных, изъяснялись не на диалекте, а более «культурным» языком.

Взяв свой велосипед, Финн уехал, но напоследок обернулся и прокричал:

– Между прочим, песню сочинил я, и вы не имеете права без меня ее петь. Так и знайте!

– Можешь сам петь свою поганую песню! Мы сочиним другую, получше! Тьфу на тебя! – Симон скорчил ему вслед гримасу.

Теперь начал копаться в своей сумке Ларс Одвьен. Ему явно не терпелось продемонстрировать свое оружие, и он, по–видимому, ни капельки не волновался. Когда он извлек его из сумки, члены шайки «Смерть воронам» просто обалдели. Даже у Симона кровь отлила от лица.

Это был пистолет. Самый взаправдашний пистолет. «Люгер». С магазином и всем, чем положено. У Ларса и патроны к нему были.

– Откуда ж такое? – нерешительно спросил Симон.

– Позаимствовал у отца.

– То есть взял без разрешения? – поддел его Ермунн.

– Нет, с разрешением. Отец только велел быть поосторожнее. И никому не давать. Подержать – пожалуйста, а стрелять буду я. Отец его получил во время войны, от немцев, – хвастливо закончил Ларс.

Пистолет пошел по рукам. Каждому позволили прицелиться, но не стрелять. Увесистый он был, однако. Ермунн с трудом удержал его в вытянутой руке.

– Да, теперь охота пойдет куда быстрее, – засмеялся Букк.

Ларс сделал пару выстрелов в стену сарая. Рассмотрели место, куда он попал. Пробив насквозь дощатую обшивку, пули вошли в бревна сруба.

Сам Симон принес начищенный до блеска штык. На рукоятке его была изображена свастика. По словам Симона, этим штыком были убиты двое русских. Во время войны его отец сражался на стороне немцев. А после ее окончания он, значит, перебрался жить в Люнгсет.

Итак, можно было приступать к охоте. Тому, кто убьет самого крупного зверя, птицу или рыбу – в общем, любое дикое животное, – будет присуждена высшая награда – Журавлиное яйцо. Какое–то время назад компании попались три журавлиных яйца, которые теперь хранились в их общем тайнике, укромном местечке по соседству со свалкой. Члены шайки постановили, что эти яйца будут выдаваться лишь за особые заслуги. Стать обладателем Журавлиного яйца было очень почетно.

Охота благополучно провалилась. Ларе расстрелял все свои патроны в стаю уток, ни в одну не попав. Букк утверждал, что стрелой из арбалета задел по крылу гоголя. Ермунн чуть было не уложил на месте норку. Симон притащил средних размеров вороненка, которого он пронзил своим штыком. Особого восхищения это не вызвало. Тем не менее, по справедливости, Журавлиное яйцо было отдано Симону.

На этом большая охота, задуманная как испытание мужества членов шайки «Смерть воронам», подошла к концу. Прежде чем расстаться, они все–таки исполнили Финнову «поганую песню». Но теперь, в отсутствие Финна и вместе со свежими воспоминаниями о неудавшейся охоте, она звучала далеко не столь дерзко, как прежде.

По дороге домой Ермунна одолели невеселые мысли. Неужели он и вправду связался с ребятами, родители которых во время войны были на стороне немцев? Его собственные отец с матерью ненавидели этих, как они выражались, фашистов. Теперь–то он знал, что означает это слово. Во всяком случае, не только «истязатели лошадей». Нечто гораздо более страшное. Предателей родины. Что могло быть отвратительнее?

Ермунн решил утаить это от домашних. Все–таки ему очень хотелось остаться в шайке «Смерть воронам». Если только не выгонят Финна. Он поможет Финну найти подходящее оружие.

Свой нож он закопал под песчаным косогором.

3. Собрание бойскаутов

Ермунн питал глубокое уважение к командиру своего отряда. Местный владелец лавки подержанных вещей, Арманн Тилте, принял на себя руководство первым в Люнгсете отрядом Норвежского скаутского союза после того, как окружной врач, Конрад Одвьен, за нехваткой времени отказался далее способствовать бойскаутскому движению. Ермунн чуть не возликовал, услышав о назначении командиром Арманна Тилте: он был знаком с Тилте, поскольку частенько забегал к нему в лавку в надежде отыскать фару для своего велосипеда или какое–нибудь старье, которое могло бы ему пригодиться. Помимо всего прочего, Тилте торговал букинистическими книгами, и Ермунну однажды всего за две кроны достался комплект комиксов про Неда Нестора.

Однако далеко не все бойскауты в Люнгсете восприняли назначение Тилте с таким же энтузиазмом. Ермунн не знал – почему, но, когда организацию возглавил Тилте, многие заявили о своем выходе из нее. Ребята же помладше – кандидаты в скауты и «волчата», – те просто–напросто боялись Тилте. У него был жесткий, неприятный взгляд, к тому же им раньше не встречались взрослые, которые бы ходили в кожаных штанах до колен. Арманн Тилте прибыл в Люнгсет после войны и тогда–то и завел свою лавку подержанных вещей.

Ермунн командовал патрулем Соколов. Его лучший друг, Ларс Одвьен, сын врача, был помощником командира отряда и возглавлял пользовавшийся дурной репутацией патруль Гадюк.

Патруль Гадюк приобрел печальную известность по двум причинам. Прежде всего, у них был клуб под названием «Змеюшник», где сидела взаперти здоровенная гадюка. Кандидаты в бойскауты, начинавшие свою карьеру в патруле Гадюк, должны были, помимо знания скаутских законов и молитвы, еще не меньше минуты продержать это пресмыкающееся за хвост. Если они выпускали хвост раньше времени, следующая возможность испытать себя предоставлялась им лишь через три месяца. Кроме того, во время их последнего выезда на окружной слет один совершенно несносный скаут, по прозвищу Крошка, перевернул машину, груженную бидонами с молоком. После отбоя этот Крошка пробрался в кабину водителя, завел грузовик и, проехав метров пять, угодил в кювет. Ребятам из патруля Гадюк приходилось теперь сообща выплачивать окружным властям деньги за пропавшее молоко. Для «волчат» не было большего наказания, чем готовиться к посвящению в скауты в патруле Гадюк.

Зато Ермуннов патруль, патруль Соколов, считался в отряде образцовым. Здесь были свои специалисты по бросанию спасательного каната и игре Кима.[57] Заместитель Ермунна, Ханс Стейнар, обладал, можно сказать, фотографической памятью. В игре Кима ему не было равных. А Букк неизменно отличался в бросании каната. Патруль Соколов выходил победителем едва ли не во всех состязаниях. Не случайно это был показательный патруль.

Ермунн пересек на велосипеде мост и въехал на площадь. Эта площадь крохотного привокзального поселка являлась одновременно центром городка. Вокруг площади располагалось большинство магазинов, кафе, и, конечно же, тут был железнодорожный вокзал. Вокзал играл в городке далеко не последнюю роль: поезда отправлялись четыре раза в сутки, а для многих представителей старшего поколения поезд до сего времени оставался развлечением, которое они ни в коем случае не хотели бы упустить. Собравшись кучками на перроне, старики с наслаждением обсуждали между собой, кто приехал, а кто уезжает, размахивая при этом своими тросточками и указывая ими на отъезжающих. А потом неплохо было пропустить пивка в привокзальном ресторане.

Ермунн остановил велосипед у здания почты. Ему нужно было получить бандероль из магазина товаров для скаутов. Сборники песен, шевроны, значки. Расписавшись в получении бандероли, Ермунн положил ее в велосипедную сумку. Он уже собирался ехать домой, когда заметил Ларса Одвьена, который махал и свистел ему с другой стороны улицы. Ермунн повернул к нему.

– Тебе сообщили, что завтра вечером мы собираемся? – завел разговор Ларс.

– Да, к обычному часу, в Приходском доме, правильно?

– Нет, мы встречаемся на дому у Тилте, командира отряда. Приходский дом будет занят.

– Дома у Тилте?! – изумился Ермунн.

– Да, на дому у Тилте! А что тут особенного? – ухмыльнулся Ларс и принялся вертеть переключатель скоростей на Ермунновом велосипеде.

– Да ничего, просто я бы никогда не подумал, что Тилте… – Ермунн не докончил фразы. – Я предупрежу своих из патруля Соколов, – сказал он.

– О'кей. Ну пока!

– Пока, – отозвался Ермунн и покатил через площадь в направлении моста, а оттуда – к своему двору.

Дома у Арманна Тилте! Ермунну вспомнились разговоры о том, что дома у старьевщика Тилте не удалось побывать еще ни одному человеку в городе. Даже ближайшим соседям. Особенно загадочным это казалось детям, но постепенно разговоры поумолкли и все как будто смирились с тем, что дом Тилте остается территорией неизведанной.

Интересно, бывал ли там когда–нибудь Ларс? – подумал Ермунн. Он с такой наглой усмешкой спросил, что же тут особенного, если они собираются у Тилте. И Одвьен, и Тилте не местные, может, они были знакомы еще до переезда в город и теперь навещают друг друга? Ну конечно, Ермунн припомнил, что видел Тилте в докторском саду, когда прошлым летом подрядился пропалывать у Одвьенов сорняки. За несколько утренних часов он тогда заработал десять крон. Большие деньги. А его дружок Ларс в это время уезжал на каникулы за границу.

Ермунн оповестил о собрании свой патруль, и на другой день они все вместе отправились к дому командира отряда. Стоял август 1959 года, накануне ночью заморозками прихватило картофельную ботву. Холода продолжались уже целую неделю, но в тот вечер было как–то особенно промозгло. Легкие форменные рубашки скаутов не защищали от пронизывающего северного ветра, и к тому времени, когда ребята из патруля Соколов поставили свои велосипеды у рубленого дома Тилте, все они окоченели. Велосипедов там было множество, значит, народ в основном собрался.

Тилте принимал гостей, стоя в дверях. На нем были короткие кожаные штаны. Располагаться было предложено прямо на полу. Все в сборе, можно и начинать.

Хором пробубнили скаутскую молитву. Скосив взгляд, Ермунн следил за Букком и Хансом Стейнаром. Те, как всегда, чихать хотели на молитву. Опустив взгляд долу, они лишь изображали, будто молятся, не произнося при этом ни слова. Так же поступал и он сам. Если что и можно было поставить в упрек патрулю Соколов, так это полное неуважение к скаутской молитве. Но так уж повелось. Религиозная сторона скаутского движения никого из них не привлекала. Другое дело в патруле Медведей, у которых командиром был верующий Эгил. Члены патруля Медведей всегда читали молитву громко и четко. То же самое делали и кандидаты в скауты, стремившиеся доказать свое усердие абсолютно во всем. Они–то вместе с ребятами из патруля Медведей и добормотали молитву до конца.

Ермунн осмотрелся по сторонам. Комната была большая, просторная. На стенах развешаны картины и фотографии. Внезапно он встрепенулся.

Кто это там на одной из фотографий, возле камина? Уж не командир ли их отряда Арманн Тилте, снятый в военной форме? Ермунн пригляделся повнимательнее. Рядом с Тилте стоял кто–то еще, в другой форме. На фуражке у этого второго была огромная свастика.

Сердце Ермунна бешено заколотилось. Значит, во время войны Тилте был нацистом? Ермунн самым пристальным образом изучил остальные фотографии, а заодно и все, что висело по стенам.

Собрание окончилось. Ермунн мало что из него запомнил, он чисто машинально отчитался о положении дел в патруле Соколов и планах на будущее, в полуобморочном состоянии участвовал в каких–то соревнованиях. Сделанное открытие потрясло его до глубины души.

Он вскочил на велосипед. Попрощался с ребятами. На улице было темно и холодно. Перед глазами неотступно стояли черно–красные нацистские эмблемы. Он легко узнал их. Последний год он регулярно покупал журнал «Герои воздушных боев». Там попадались немцы в военной форме. И на уроках истории в школе учитель рассказывал им про «Нашунал самлинг».[58] А также про Квислинга, хирды[59] и молодежные дружины.[60] Ермунн не пропускал ни одного слова. Он не забыл, как Грён и Трёэн жестоко избивали глёттенского ломовика. Отец тогда, помнится, говорил что–то про фашистов.

Ермунн был уверен, что на стене в гостиной у старьевщика Тилте, командира скаутского отряда, висела фотография самого Квислинга. Или по крайней мере человека очень на него похожего. Вдобавок к свастике у него была еще одна нацистская эмблема, которую называют «солнечным крестом».[61]

Спустя неделю Ермунн заявил о том, что выходит из состава первого люнгсетского отряда Норвежского скаутского союза. Патруль Соколов распался. Взамен они с Букком и Хансом Стейнаром организовали в рамках Спортивного общества клуб для мальчиков «Молния». Им отдали в распоряжение лесную сторожку. Здесь они коротали зимние вечера, сгрудившись вокруг раскаленной докрасна печурки и играя в вист.

После рождества им предстояло организовать соревнования по прыжкам с трамплина.

4. Откуда взялись «Мерседесы»?

Мел словно застыл за учительским столом. Лицо его делалось все бледнее. Прошло уже больше десяти минут после звонка на первый урок, а занятия еще не начинались. Стоило Мелу, или Юну Мелсу, как по–настоящему звали нового учителя в «переходной» школе, прокашляться, взять в руки учебник и собраться сесть за стол, как раздавался стук в дверь и в класс, запыхавшись, вваливался очередной опоздавший ученик.

Когда школьный звонок ровно в девять часов дал сигнал к началу занятий, среди мальчиков оказалось подозрительно много отсутствующих, целых двенадцать человек. Зато потом они начали появляться один за другим. В две минуты десятого пришел Лиен. Ему очень неудобно, что он опоздал, но у них телилась корова, и он должен был помочь матери. Еще через две минуты прибыл Глазастик и объяснил, что ему очень неловко, но у него кончился брильянтин, и пришлось идти за ним к соседу. В шесть минут десятого в дверь снова забарабанили, и влетел Бремнес, который, запинаясь, пробормотал свое объяснение: на Вангслиа столкнулось семь машин, преградивших дорогу его велосипеду. В восемь минут десятого заявился Сигге Рустен, который заверил учителя, что совершенно не собирался опаздывать, но, к сожалению, дорожники устроили на шоссе взрыв, и ему пришлось дожидаться, пока бульдозер закопает образовавшуюся яму.

И так без конца. Каждые две минуты порог класса переступал новый ученик. И у каждого было наготове объяснение, одно неправдоподобнее другого.

Лицо Мела становилось все бледнее и бледнее. Время от времени он слюнявил указательный палец и проводил им по щеке, оставляя грязный след. Была у него такая дурацкая привычка, когда он волновался.

В двенадцать минут десятого в дверь снова стали дубасить. Вкатился Ларс Одвьен.

– Понимаете, отец заболел, и мне пришлось делать за него уколы, а потом ампутировать палец у одного крестьянина. Сами знаете, эти крестьяне ни за что не поостерегутся, когда точат косу.

Топая и спотыкаясь, он проследовал на свое место и принялся вытаскивать учебники.

Щеки Мела чуть порозовели, но он по–прежнему молчал.

Снова стук в дверь. Вошел Ермунн Хаугард, на цыпочках, словно боясь прервать занятия, которые еще не начинались.

– У соседа ночью повалило ветром флагшток, я помогал ставить, – чуть слышно пробормотал он, повернувшись к учительскому столу.

Мел раздвинул губы в жалком подобии улыбки.

Последним, чуть не в половине десятого, пришел Финн Оркелхауг. От урока оставалось пятнадцать минут. Объяснение Финна было самым фантастичным: он помогал шведскому рыболову вытащить попавшуюся на крючок шестикилограммовую рыбину, но слишком далеко свесился за ограждение моста и плюхнулся в реку. Пока он пытался выбраться на берег, его отнесло течением на целый километр. Удивительно, как он вообще не утонул. А потом, соответственно, пришлось возвращаться домой, чтобы переодеться. Отсюда досадное опоздание.

Девчонки фыркнули. Мальчишки заржали. Вне себя от гнева, Мел что было силы швырнул учебник английского об стол.

– Подонки! – проревел он, направляясь к дверям. На этом, за четверть часа до звонка, и окончился первый урок.

После семилетней народной школы в Люнгсете обязательно было пройти одногодичную «переходную» школу, особенно тем, кто собирался продолжать образование в гимназии. Приемные испытания в гимназию были очень трудными. Ермунн же твердо решил поступать туда. Вопрос был лишь в том, удастся ли ему набраться достаточно знаний с таким учителем, как Мел, и с такими одноклассниками, как Ларс, Финн, Сигге и другие. Едва ли. Тем не менее Ермунн был настроен оптимистично. Если из учебы в школе ничего путного не выйдет, придется подналечь на зубрежку летом. До приемных экзаменов в августе время еще будет. Зато пока что они от души веселились на уроках у этого начинающего преподавателя с бледным лицом, который чувствовал себя так неуверенно, что краснел, стоило им только пристальнее посмотреть на его ботинки.

И вот однажды произошло нечто непредвиденное. Чувствовалось приближение весны, до конца учебного года оставалось каких–нибудь два месяца. Проказ на уроках Мела стало куда больше обычного. Последнюю каверзу придумал Ларс, который бросил в печку холостые патроны, отчего смертельно перепуганный Мел выскочил из класса. Ермунн принимал участие в большинстве проказ, хотя не особенно в них усердствовал.

Тем не менее на другой день в почтовом ящике Хаугардов обнаружилось адресованное ему письмо. Оно было от Мела.

«Дорогой Ермунн Хаугард. – прочел он. – Буду тебе очень признателен, если завтра после занятий ты зайдешь ко мне домой. Мне хотелось бы обсудить с тобой нечто важное. С дружеским приветом, твой учитель Юн Мелс». Загадочное послание.

Никому из одноклассников Ермунн про письмо рассказывать не стал. Назавтра, по окончании последнего урока, он, сев на велосипед, нарочно дал кругаля, объехав футбольное поле, чтобы никто не догадался, что он возвращается в школу.

Мелс жил в самом здании школы, на втором этаже. Ермунн с некоторым трепетом постучался в дверь и услышал звякнувшую изнутри цепочку. Неужели Мел запирается на цепочку? И вдруг Ермунн проникся сочувствием к этому учителю, представлявшему собой в классе столь жалкое зрелище, учителю, которому нечего бьгло противопоставить изощренным выдумкам четырнадцатилетних подростков.

Мелс провел его в гостиную и жестом предложил сесть на диван. Откашлявшись, учитель с сосредоточенным видом сел на табурет напротив Ермунна. Пристально посмотрел на него сквозь стекла больших очков в роговой оправе. Ермунн встретил его взгляд – правда, несколько растерянно. Какого черта он молчит? – подумал Ермунн. Внезапно Мелс поднял свой перепачканный мелом указательный палец и ткнул им в Ермунна.

– Кто–кто, а ты не должен опускаться до этого! Тебе это не к лицу, совсем не к лицу. Ты небось не знаешь, откуда взялись все эти «мерседесы»? – Торопливо лизнув палец, Мел провел им по щеке.

– Чего? – Ермунн в изумлении вытаращился на учителя.

– Ну, «мерседесы», «мерседесы» с немецкими номерами. – Мел выговаривал слова медленно и отчетливо, по своей всегдашней привычке нажимая на каждый слог.

– «Мерседесы»? – Ермунн ровным счетом ничего не понимал.

– Это отвратительнейший городишко, Ермунн Хаугард. Он не подходит для таких хороших ребят, как ты, Финн, Сигурд. Не позволяй себя втягивать во все это.

Переведя дыхание, Мел продолжал:

– Ты думаешь, я не заметил роскошных «мерседесов» с немецкими номерами? Тут их много, скажу я тебе, очень даже много. А ты думаешь, все эти родители, сидящие за рулем, здороваются со мной? Держи карман шире! Если кто и здоровается, так это твой отец. Из–за руля трактора. А на будущий год, скажу я тебе, Ермунн Хаугард, станет еще хуже, потому что тогда среди родителей моих учеников будут уже совсем важные птицы. Тилте. Лиллеегген, Блюстад. Ты видел «мерседес» Мариуса Блюстада?

Ермунн пребывал в полном недоумении. Конечно же, он видел «мерседес» Мариуса Блюстада. В свое время автомобиль произвел сенсацию. И он действительно был с немецким номерным знаком – что правда, то правда. Но не спятил ли, случаем, этот Мел? Ермунн никак не мог взять в толк, куда он клонит.

– Ты не должен иметь с ними ничего общего, Ермунн. – Испачканный мелом палец снова потянулся к щеке. – Весь городок заражен. Я прожил здесь целый год, я знаю многих из тех, кто переселился сюда после войны, кто обосновался здесь, поскольку тут и раньше хватало им подобных. Они несут с собой порчу. Слышишь: порчу! Мой класс развращен. Подонки. Я не нахожу слов. Ты–то хоть не опускайся до этого, Ермунн, прошу тебя, не опускайся!

– Не опускаться? – Кое–что в голове Ермунна стало проясняться, становиться на свои места.

– Да, не опускайся до них. Не участвуй в грубых выходках, которые они придумывают. Они хотят свести меня в могилу, как во время войны свели в могилу моих родителей. – Мел внезапно отвернулся. Но Ермунн успел заметить блеснувшие на щеках слезы.

– Ваших родителей? – едва слышно переспросил Ермунн.

– Мой отец… он был коммунистом и погиб в немецком концлагере. У матери было слабое здоровье, она не вынесла удара, умерла накануне Дня освобождения. – Слез больше не было. Мел расправил плечи и теперь держался очень прямо; таким Ермунн его еще не видел.

Коммунист, подумал Ермунн. Опасное слово, внушали ему в народной школе. Самое опасное, утверждал Симон, который сейчас был в море, на китобойном промысле.

Беседа с Мелом окончилась. Больше тот ничего не сказал. Ермунн был в смятении. Он считал, что Мел не иначе как сходит с ума. Бедняга Мел.

К чему он приплел эти «мерседесы»? Впрочем, Мел говорил правду. В городке действительно было много этих машин. С немецкими номерами. А владельцы? Ермунн знал, что во время войны кое–кто из них был фашистом. Мариус Блюстад, к примеру, состоял в хирде. Теперь он каждое лето ездит в Германию. И каждый раз возвращается с новым «мерседесом». Все только диву даются, откуда он берет деньги. Но задать этот вопрос никто не решается.

С наступлением весны шалостей в классе не убавилось. Однако Финн, Сигге и Ермунн старались держаться в стороне. По крайней мере они не участвовали в наиболее злых выходках.

В июне, по окончании учебного года, Ермунн получил по почте свой табель. К его удивлению, там стояли отличные оценки по всем предметам, в том числе и по поведению. Последнее было совсем незаслуженно.

В гимназию Ермунн поступил. А Финн и Сигге и не пытались. Осенью до Ермунна дошли слухи о том, что Мел оставил должность учителя. По болезни. Он попал в психиатрическую клинику под Хамаром. Больше Ермунн никогда не слышал про Мела, то есть Юна Мелса.

5. «Горный фестиваль»

Карл Бирк, художник, рисовавший вывески, был родом откуда–то с юга, это чувствовалось по его выговору. Жил он в доме по соседству со старьевщиком Тилте.

Сейчас он был зол, ужасно зол, и Ермунн Хаугард знал, что злится он на него.

А начиналось все как нельзя лучше. Обосновавшись в Люнгсете, новый руководитель городского туристического бюро, Тур П. Колсов, лелеял большие планы на будущее. Для привлечения туристов он задумал каждое лето организовывать «Горный фестиваль». Грандиозное празднество, на котором можно было бы во всей полноте представить древние традиции и местную культуру. Каких только развлечений он не придумал! Прыжки с парашютом и игра на пастушьем рожке, хороводы в национальных костюмах и ансамбль поп–музыки из Швеции, угощение с сетеров и запуск воздушных шаров составляли лишь незначительную часть программы.

В приготовлениях принимал участие весь городок. Дети и взрослые радовались мероприятию, которое в середине июля обеспечит большой приток туристов. Вдоль дорог на подъездах к городу установили флагштоки. Бывшая Рыночная площадь – Мартенсплассен – была превращена в парк Тиволи и танцевальную площадку. Кафе и магазины не закрывались до поздней ночи.

Ермунн оказался втянутым во все это самым непосредственным образом. Когда первый год в гимназии остался позади, он подыскал себе на летние каникулы работу – в только что открывшемся туристическом бюро. Весь штат бюро составляли он и Колсов, и у Ермунна создалось впечатление, что с начальником ему повезло. Колсов занимался подготовкой грандиозного «Горного фестиваля», а Ермунн отвечал за текущую работу: снабжал туристов разнообразной информацией и помогал им подыскивать ночлег.

Но вдруг спокойное течение событий было нарушено. На другой день после открытия «Горного фестиваля», рассчитанного на неделю, руководитель турбюро срочно решил, что пора съездить отдохнуть, и со всем семейством отправился на южное побережье, в город, где они жили раньше. Прежде чем отбыть, Колсов, потрепав Ермунна по плечу, сказал, что теперь тот остается на Мартенсплассен за главного и должен следить, чтобы все шло хорошо. Если возникнут какие–либо проблемы, пусть обращается к художнику Бирку, он все уладит.

Не успел Ермунн опомниться, как его начальник укатил. Чтобы он остался за главного? Чтобы он, пятнадцатилетний подросток, отвечал за обширную программу всего праздника? Какого дьявола шефу вздумалось уезжать на отдых именно сейчас, в разгар туристского сезона? Это же чистейшее легкомыслие! И какое, черт возьми, отношение имеет к фестивалю этот художник по вывескам, Бирк? Он, правда, писал к празднику приветственные лозунги и делал указатели. Однако помимо этого Ермунн не представлял себе, какое отношение он имеет к организации фестиваля. Курс действий был совершенно неясен, и парня тяготила ответственность, возложенная на его пока еще не слишком широкие плечи.

После обеда Ермунн закрыл туристическую контору и двинулся к Мартенсплассен. Шел второй день фестиваля, и вечером там намечались танцы и песенные игры. По дороге он наткнулся на Бирка, который малевал указатели «Туалет», «Кафетерий» и тому подобные. Ермунн отметил про себя, что все указатели исполнены в одинаковой манере, заостренными буквами, напоминающими древненорвежские руны. Мог бы, кажется, внести некоторое разнообразие, на то он и художник.

Ермунн молча постоял возле него, наблюдая, как Бирк работает. Наконец не удержался и спросил:

– Почему ты все указатели пишешь одинаковым шрифтом, вроде как рунами?

Бирк поднял взгляд на Ермунна. Его откормленная, самодовольная физиономия скривилась в надменной улыбке, обнажившей золотые зубы.

– Это, мой мальчик, не твоего ума дело. Нам с шефом такие буквы нравятся. А теперь катись отсюда, нечего стоять над душой. – И Бирк отмахнулся от него.

Ермунн пошел обследовать танцплощадку. Там оказалось не убрано со вчерашнего вечера, и он, отыскав метлу, принялся за уборку.

– Вот для чего тебя уже приспособила раса господ, хе–хе! – проговорил старческий голос.

Это рядом остановился проезжавший мимо на велосипеде местный чудак, по прозвищу Щепка, известный своим бойким языком и неумеренным потреблением спиртного. Он, очевидно, направлялся в контору ленсмана улаживать дело с опротестованным векселем.

– Раса господ? – Отставив в сторонку метлу, Ермунн облокотился на ограждавшую танцплощадку балюстраду. Он был не прочь поболтать с Щепкой: кто знает, вдруг поднимется настроение?

– Ну да, эти господа–аристократы, которые нагрянули в наш город, чтобы, видишь ли, навести тут у нас порядок, хе–хе. То бишь прибрать к рукам нашу молодежь, продукт нашей культуры, наших мальчиков с арийской внешностью. Ладно, ты меня не слушай, я несу всякую чепуху. – Щепка откашлялся и покрепче ухватился за руль. – Твой отец, случаем, не дома?

Ермунн, предвидя опасность, поспешно ответил:

– Нет, он, кажется, собирался на пастбище.

Ну конечно, у Щепки в кармане лежал опротестованный вексель. Теперь ему нужно было найти поручителя. Отец Ермунна не раз и не два вызволял Щепку из подобных положений и почти всегда обжигался на этом. Однако у Щепки непременно находилось убедительное объяснение, и сердиться на него было невозможно.

– Ладно, мети себе дальше. Коричневой пыли тут натрясли довольно, хе–хе. А папаше твоему привет. – И Щепка поехал дальше, к ленсманской конторе.

Стоило Ермунну закончить уборку танцплощадки, как упали первые капли дождя. Катастрофа! Если вечером будет дождь, все сорвется. Над танцплощадкой не было даже навеса. Небо между тем заволакивало тучами. Ермунн предчувствовал, что дождь будет затяжной: он немножко разбирался в погоде.

Он со всех ног помчался к Бирку, который в это время пристраивал свои указатели, чтобы их не намочило, вдоль стены какого–то сарая.

– Будет дождь, нужно отменить праздник! – выпалил Ермунн.

– Занимайся своим делом! Никто ничего отменять не будет. Люди что, дураки, не захватят плащей и зонтиков? Давай–ка, парень, не встревай не в свое дело. – Собрав краски и кисти, Бирк сложил их в машину. Потом и сам залез туда же.

– И ты уезжаешь? – пришел в отчаяние Ермунн.

– Конечно, мне пора домой. Работу я закончил. Через пару часов, когда указатели подсохнут, можешь их развесить. – И он захлопнул дверцу машины.

– Но шеф сказал…

Взревел мотор, и автомобиль скрылся из виду в направлении площади. Ермунн остался стоять под проливным дождем.

Развесить указатели? С превеликим удовольствием! Он выволок непросохшие таблички на дождь. Вскоре краска потекла, и рунические буквы стали напоминать подгнившую, завалившуюся изгородь. А дождь расходился все пуще. Ермунн, смеясь, спрягался от него под крышей какого–то дома.

Он задумался над словами Щепки о расе господ. Он был парень с головой и понял, на что намекал старик. Вот только были ли Колсов и Бирк в войну фашистами? Этого он не знал, да и Щепке откуда это было знать? Бирк, правда, хоть и не местный, но поселился в городе давно. Все–таки удивительно, сколько сюда понаехало нового народа, сколько обосновалось здесь, пустило корни. Кстати, старьевщик Тилте, помнится, однажды зашел в турбюро, просто так, без всякого дела, и, щелкнув каблуками, громко поздоровался с шефом. Шеф тогда еще лукаво усмехнулся, словно они знакомы с давних пор, еще до переезда Колсова в Люнгсет. А может, это Ермунну только померещилось? Он вдруг увидел перед собой испачканный белым палец своего учителя, Мела: «Ты не должен иметь с ними ничего общего, Ермунн. Весь городок заражен».

Тогда–то, стоя под навесом старого немецкого барака на Мартенсплассен, Ермунн и решил для себя: с этой минуты он будет само внимание. Он постарается ничего не проглядеть и не пропустить мимо ушей. Но сам будет помалкивать. Да и с кем о таком потолкуешь?

Ливень припустил еще сильнее. Ермунн понимал, что устраивать народное представление на танцплощадке – значит обречь всю затею на провал. Ему ли не знать люнгсетцев? В такую погоду они не станут веселиться под открытом небом. Да и туристы, конечно же, избалованы не меньше.

Он обратился к Линндалу, который отвечал за продажу билетов, – пожилому, опытному кассиру люнгсетского городского кинотеатра. Нельзя ли перенести праздник во Фрамбю, старинное здание муниципалитета, расположенное в каких–нибудь пятидесяти метрах от танцплощадки? Линндалу эта идея пришлась по вкусу. Нет–нет, на улице в такую погоду делать совершенно нечего. Билеты и те промокнут насквозь, пока их будешь продавать.

Вдвоем они отправились за ключами к смотрителю здания, Рюану. Рюана, естественно, дома не оказалось. Надо было срочно искать выход из положения. Уже прибыли крестьяне в национальных костюмах и оркестр из Хедемарка, исполнявший народные мелодии. Не долго думая, Ермунн с Линндалом решились. Они выдавили стекло в одном из окон, пробрались в здание муниципалитета и открыли двери изнутри.

Праздник удался на славу. На кухне и в ресторане всем заправляли местные крестьянки. Танцевальный зал ломился от народа. Число гостей перевалило за пятьсот. Колсов особенно упирал на то, чтобы мероприятия давали прибыль. Это позволило бы в будущем году организовать новый, еще более грандиозный «Горный фестиваль». Данное мероприятие, во всяком случае, доход принесло. Когда Ермунн, усталый, но довольный, возвращался домой после неимоверно затянувшегося рабочего дня, уже рассвело.

А к одиннадцати утра он был на месте в туристической конторе. Там его поджидал Бирк. Вместе с Бирком пришел ленсман.

В полицию поступило сообщение о том, что Ермунн проник в здание муниципалитета с помощью взлома. Сообщение было анонимным. Бледный и перепуганный Ермунн поначалу не мог выдавить из себя ни слова.

Ленсман пробыл в конторе недолго. Выслушав объяснение Ермунна, он пробормотал что–то насчет «безответственности со стороны шефа турбюро» и того, что «рассмотрение дела откладывается до приезда Колсова». Однако Бирк был взбешен.

– Ах ты, паршивец этакий! Я тебе покажу, как подрывать идею «Горного фестиваля»! Было бы кем заменить, духу твоего б здесь не было. Ну, подожди, приедет Колсов… – Договорить фразу Бирк не успел. Пятнадцатилетний подросток вдруг почувствовал, что вырос. Стал вполне взрослым. Настолько взрослым, что, схватив «Путеводитель по Норвегии», он изо всей силы швырнул его под ноги Бирку.

– Вон! Убирайся отсюда! – изменившимся голосом закричал Ермунн. – Нечего тебе здесь делать, слюнтяй. Фашист проклятый! Вали отсюда, видеть не могу твои зубы из немецкого золота!

Бирк побагровел. Он повернулся и, что–то прошипев, направился к дверям. Двери с грохотом захлопнулись.

Ермунн опустился в кресло, огорошенный собственной вспышкой ярости и тем, что он наговорил. Теперь не миновать скандала.

Однако, как ни странно, никакого скандала не последовало. Все мероприятия «Горного фестиваля» прошли замечательно, дождя тоже больше не было. Художник не попадался Ермунну на глаза. После фестиваля в турбюро наступило затишье, целую неделю Ермунна беспокоили только шведы, искавшие недорогое жилье. Когда вернулся с отдыха шеф, Ермунн ожидал, что его тут же выгонят, но случилось нечто прямо противоположное. Его похвалили за проявленную находчивость, за то, что благодаря ему праздник не принес убытков. А с ленсманом шеф обещал самолично все уладить. Как понял Ермунн, для Колсова финансовая сторона играла немаловажную роль.

На следующий год «Горного фестиваля» не устраивали. А мероприятия, организованные еще год спустя, лишь отдаленно напоминали гигантский размах, с которым он задумывался. На этом с фестивалем было покончено. Грандиозный «Горный фестиваль» в Люнгсете стал делом прошлого. Но шеф турбюро не прекращал своей кипучей деятельности. Правда, о том, чем он занимался, были осведомлены немногие.

6. Не спали лишь выпускники

Ермунн был едва знаком с этим чудаковатым уроженцем Люнгсета, Андреасом Ламбсетом, усердие которого в школе было вознаграждено стипендией, позволившей ему два года проучиться во Франции, в руанском лицее имени Корнеля. Теперь он вернулся в родной городок, чтобы окончить здесь гимназию. Он учился в параллельном с Ермунном выпускном классе.

Однажды утром, повстречавшись по дороге в гимназию, Андреас с Ермунном пошли вместе.

– В лицее, наверное, была большая программа по философии? – с неподдельным любопытством спросил Ермунн: последний год он по–настоящему заинтересовался этим предметом, который в гимназии затрагивали лишь мимоходом.

– Да, философии у нас было много, это точно.

– А что ты знаешь про Спинозу, Баруха де Спинозу? Я сейчас как раз им увлекаюсь, – допытывался Ермунн.

– Спиноза, ну, он пантеист. Sub specie aeternitatis,[62] – вставил Андреас по–латыни. – Занимался оккультизмом и натурфилософией. Модусами и атрибутами. Основной труд посвящен этике. Написал также «Богословско–политический трактат». Впечатляет.

Ермунн пришел от ответа в восторг. К тому времени, когда прозвенел звонок на урок, они были поглощены философским спором и договорились встретиться после занятий в «Люнгсетстуа» – кафе, куда любили забегать гимназисты.

С этой встречи в кафе в апреле 1965 года и завязалась дружба между Андреасом и Ермунном. За столиком в «Люнгсетстуа» собралась компания гимназистов, которых объединял интерес к дискуссиям политического, религиозного и философского характера. Помимо Андреаса и Ермунна был там и Симон Хегген, вернувшийся с китобойного промысла и неожиданно для всех тоже поступивший в гимназию. Кроме них, там сидели Улав М. Лёкенг, весьма эрудированный сын мелкого крестьянина из речной долины, и Вебьёрн Стуррённинген, убежденный социалист девятнадцати лет от роду. Было решено организовать дискуссионный клуб, который бы собирался по крайней мере раз в неделю. Местом встреч назначили вестибюль гостиницы «Люнгсет». Там было довольно тихо, и там, в отличие от других баров, им не отказывали в пиве.

Дискуссионный клуб получил название «Радар–форум», что являлось сокращением от слов «Радикально–аристократический форум». Это претенциозное название появилось в результате долгих споров и препирательств. В политическом отношении компания была весьма разношерстной, что, впрочем, воспринималось ее членами как достоинство. Симон и Андреас представляли ярых консерваторов, Вебьёрн и Ермунн были активными членами Социалистической народной партии с самого дня ее учреждения. Улав М. занимал позицию где–то посередине. Сходились они лишь в одном: необходимо заняться искоренением религии. Она калечит человеческие души.

Однако название у них все–таки было «Радар–форум», и впервые они обратили на себя внимание общественности, когда, взявшись за руки, выстроились перед группой «Маранафа»,[63] под собственный аккомпанемент певшей на площади. К ним присоединилось множество народу, и «маранафовцы», рассердившись, собрали свои инструменты и покинули площадь. Антихрист явился им в обличье пятиглавого гимназического чудовища.

Заседания, которые «Форум» проводил в гостинице, оказались чрезвычайно полезными с интеллектуальной точки зрения. Андреас был прекрасно подкован в области философии и читал им настоящие лекции. Они громко и часто весьма предвзято рассуждали о политике. При этом поглощалось много пива.

Особенно оживленно прошел вечер, когда они обсуждали книгу, заказанную через книготорговца из Осло Квиста. Книга была прислана из Англии, написана Ральфом Хьюинсом и называлась «Quisling, Prophet without Honour».

Члены «Радар–форума» были первыми норвежцами, прочитавшими эту книгу, «Квислинг, непонятый пророк», которая впоследствии была переведена на норвежский язык и наделала много шума.

Первым о книжке каким–то непостижимым образом узнал Симон. Судя по всему, она могла дать материал для полемики. «Нацизм вообще дает много поводов для полемики, тем более в Люнгсете», – заявил Ермунн. Итак, книга была куплена, прочитана и подверглась обсуждению. «Форум» единогласно пришел к выводу, что произведение это – гнуснейшее. Хьюинс пробавлялся подлым враньем. Даже Симон, отец которого во время войны служил в. германской армии, был беспощаден в своем приговоре этой дичи. В нацистских симпатиях никого из членов «Радар–форума» заподозрить было нельзя. Хотя Симон по некоторым вопросам высказывался весьма уклончиво.

Однажды «Форум», по предложению Симона, пригласил на свое заседание человека со стороны. Он жил в это время в гостинице и был, кажется, торговым агентом какой–то фирмы. Симон знал его с давних пор. Это была своего рода знаменитость. Звали его Бергер Гранлунн, он десять лет провел в плену после битвы под Сталинградом, где сражался на стороне немцев. Семья уже считала его погибшим, и когда он вернулся на родину и написал книгу о своих невероятных приключениях, это вызвало сенсацию.

И вот он участвует в заседании «Радар–форума». Пьет пиво и рассказывает. Пива он, кстати, пьет много. Среди прочего он обращается к теме евреев. Евреев он не любит, считает их опасными, и религию их тоже. У них ведь собственная версия Библии, утверждает Гранлунн. И все другие народы представлены в ней как люди низшего сорта. Евреи стремятся к мировому господству.

Замахав протестующе руками, слово взял Вебьёрн.

– А как насчет Гитлера и немцев?

На минуту среди членов «Форума» воцарилось молчание. Слышно было лишь, как кто–то наливает в стакан пиво. Ермунн обратил внимание на ночного дежурного, стоявшего за конторкой и явно прислушивавшегося к разговору. Это был Педер X. Грён, бывший батрак с глёттенской усадьбы. Теперь он работал портье в гостинице, а до этого был сторожем в лавке Арманна Тилте.

Вебьёрн встал из–за стола. Ему понадобилось в туалет. Ермунн пошел с ним.

– Смотри, как получается странно, – обратился Ермунн к Вебьёрну, – просто даже поразительно. Мы сидим в гостинице захолустного горного селения в Норвегии. Владеет гостиницей Адольф Торстенсен, переселившийся сюда несколько лет тому назад. Фашист. Портье гостиницы – Педер X. Грён, появившийся здесь после войны. Фашист. И за нашим столиком сидит фашист, который хвастается своими военными и послевоенными подвигами. Лавка подержанных вещей по соседству с гостиницей тоже принадлежит человеку не местному и фашисту. Аптеку напротив держит опять–таки приезжий и фашист. То же можно сказать и о многих наших знакомых. Какого черта они все сюда заявились? Чем их так привлекает Люнгсет?

– Ты говоришь, поразительно. Да это просто умопомрачительно. Здесь многое умопомрачительно. – Вебьёрн опьянел, и разговоры о серьезных материях не совсем укладывались у него в голове. Приятели побрели обратно.

Остаток ночи они просидели в номере Гранлунна, где пили вино. На другой день члены «Радар–форума» не могли припомнить почти ничего конкретного, однако у всех создалось впечатление, что состоялся полезный обмен мнениями.

Окончились выпускные экзамены. Настала пора торжеств. Дискуссиям и прочим мероприятиям подобного рода пришлось потесниться из–за нескончаемых сборищ и праздничных ночных посиделок. Почти каждый вечер где–нибудь да отмечали это событие. А майские ночи в Люнгсете – белые.

В один из вечеров многие выпускники собрались у Доярки – пользовавшейся популярностью учительницы английского языка по имени фрекен Люсебу. Она запасла ящик шампанского, которое охлаждалось у нее в ванне. Среди приглашенных были Ермунн, Симон и Улав М. Все чувствовали себя превосходно, и, когда бутылки опустели, а Доярка утомилась, лишь немногим из выпускников захотелось сразу идти домой. Симон, Улав М. и Ермунн кружили по улицам в районе площади.

– Что–то хило сегодня с народом, – пожаловался Улав М.

– Никого, – подхватил Ермунн.

– Одни мы, – буркнул Улав М. – А где же выпускницы в своих зеленых шапочках?

– Их и след простыл, они слились с зеленым пейзажем, от которого их невозможно отличить весной, – прощебетал Ермунн.

– Нужно их вспугнуть, – изрек Улав М.

– Эге–гей! Выходите, выходите, снимайте свои шапочки, чтобы вас стало видно. Эге–гей! – вопил Ермунн на пустынных улицах. Но откликалось ему только эхо.

– Который час? – внезапно спросил давно примолкший Симон.

– Четверть третьего, – отвечал Улав М.

– Идите за мной. – Симон пошел вверх по улице к Музейному парку.

– Эй, ты куда? В этом направлении никакие девушки не живут, – запротестовал Ермунн.

– Идите–идите, я вам покажу кое–что интересное, – только и сказал Симон. Ермунн с Улавом М. двинулись за ним.

У лавки пиломатериалов Яна П. Хансена Симон остановился. Ермунн и Улав М. вытаращили на него глаза.

– Загляните во двор, – сказал Симон.

– Во двор? – изумился Ермунн.

– И будьте осторожны, ребята, – предупредил Симон. Они крадучись обогнули угол дома. Бросили взгляд в огромный задний двор, относящийся к лавке пиломатериалов. Двор был битком набит машинами.

– Что это значит? – шепотом спросил Улав М.

– Угадайте, – отвечал Симон.

– Собрание, – сказал Ермунн, – встреча нацистов. – Многие автомобили были ему знакомы. В том числе новенький «мерседес» с немецким номером.

Симон утвердительно кивнул.

– Только молчок, ребята. Я сам об этом узнал случайно.

Они еще немного постояли. Улав М. предложил дождаться окончания встречи и посмотреть, кто выйдет. Однако Симон запротестовал. Опасно, сказал он. Они побрели обратно к площади, Ермунн и Улав М. – нехотя, нога за ногу. Они сгорали от любопытства и никак не могли понять, чем это опасно – попытаться выяснить, кто участвовал в сборище. Но Симон стоял на своем, и точка. Пусть скажут спасибо, что он вообще им такое показал.

Ребята разошлись по домам. Ермунн отправился к своей девушке, Ингунн. После праздничных вечеринок он часто ночевал у нее – в комнатке, которую она снимала. Она была из соседнего городка и в предыдущем году поступила в люнгсетскую гимназию.

«Радар–форум» просуществовал еще год. Осенью Симон, Андреас и Ермунн поехали продолжать учебу в Осло. Здесь «Форум» сразу привлек к себе внимание. Члены клуба возглавили кампанию по сбору подписей среди гимназистов, выступавших против выдвижения Хьелла Бондевика на пост министра по делам церкви и просвещения. Набожный Бондевик, член Христианской народной партии, казался им неподходящей кандидатурой для столь высокого поста. В результате кампании по стране были собраны десятки тысяч подписей, однако из–за вмешательства могущественных сил все старания пошли прахом. В «Дагбладет» появилась язвительная передовица под заголовком «Лепта из Люнгсета». Больше члены «Радар–форума» не рыпались.

7. Взлет и падение богослова

Богослов уже проснулся. Ермунн слышал, как он откашливается, прочищая горло перед утренней молитвой. Перекрытие между каморкой Ермунна на первом этаже и такой же комнатой богослова на втором было тонкое и позволяло следить за всем, что говорится и делается у соседа. А Ермунну были хорошо известны привычки богослова: по утрам он никогда не вставал с постели, не прочитав молитвы. Теперь пойдет потеха. Ермунн с нетерпением ждал развлечения.

Студент богословского факультета Кристиан Коллунг относился к числу самых больших оригиналов из всех, с которыми приходилось сталкиваться Ермунну. Случай был парадоксальный. Человек глубоко верующий, он отличался добродушием и кротостью святого Петра. Но лишь в трезвом состоянии. Выпив, он менялся до неузнаваемости. Превращался в скота. Грубил. Богохульствовал. Шумел и выхвалялся. А пил он, надо сказать, помногу и часто. Богослова уже перестали обслуживать во всех заведениях студенческого городка и в кое–каких барах в центре Осло. Например, в «Кабачке Энди». Нужно было очень постараться, чтобы тебя отказались обслуживать в «Кабачке Энди», но теолог Коллунг этого добился.

Накануне вечером у Коллунга состоялась очередная грандиозная попойка. Ермунн забегал к нему. Видел кавардак, батарею бутылок, пепельницы, полные окурков. А посредине – самого теолога в черных сапогах, гнусаво разглагольствующего по–немецки о «расе господ», о «сверхчеловеке», цитирующего Ницше вперемежку с Библией – сочетание, которое трудно было переварить даже убежденным атеистам. Ермунн ретировался, когда богослов снял висевшую на стене плетку. Этой плеткой он подвергал символическому избиению евреев, женщин, карликов, монголоидов и прочих недочеловеков, не принимавших участия в его кутежах.

Сейчас Ермунн с интересом прислушивался.

– …Да святится имя твое. Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли. – Это был «Отче наш». По утрам он всегда читал «Отче наш». Голос у богослова был слабый, едва слышный. Скоро он откинет с головы одеяло… – …яко твое есть царство и сила и слава вовеки. Аминь.

Прошло десять секунд. Двадцать. Затем последовал взрыв.

– Проклятье, черт бы!.. – Это теолог заметил беспорядок в комнате, пустые бутылки, окурки. Что–то загремело. Распахнулось окно. Из него полетели бутылки и пепельницы, пластиковые пакеты и шелуха от креветок. Все это сыпалось мимо окна Ермунна. Наконец вновь наступила тишина, а потом со второго этажа стали доноситься всхлипы. Богослов пребывал в раскаянии.

Так повторялось каждый раз. После своих кутежей богослов Коллунг глубоко и искренне раскаивался и по многу дней не вылезал из дому. Затем он отваживался выползти в Блиндерн,[64] позаниматься в читальном зале. Отлучался он ненадолго, и дело непременно оканчивалось новой пирушкой. В этом заколдованном кругу богослов и вращался, колесо фортуны тащило его то в глубочайшую тьму, то к лучезарному свету. А Святой Дух все вертел и вертел это колесо.

С приятелями богослова Коллунга Ермунна свел Симон Хегген. Когда они около года тому назад, осенью 1965 года, перебрались в Осло, Симон завел весьма разнообразные знакомства. Он легко сходился с людьми, и его добрый нрав быстро завоевал ему всеобщее расположение. Ермунна, однако, беспокоили попойки и пирушки, до которых стал охотником Симон.

Однажды Симон объявил, что нужно сходить в гостиницу «Астория» выпить пива. Почему именно в «Асторию», удивился Ермунн, мало ли других прекрасных кабаков? Но Симон отговорился тем, что туда захаживает кое–кто из его знакомых.

В зале «Астории» сидела компания молодых ребят. Лица Ермунну ничего не говорили, но из нескольких слов, брошенных Симоном, он понял, что большинство ребят – студенты. Симон представил Ермунна, и они сели за столик. Принесли пиво. Компания оживленно беседовала.

После нескольких бутылок Ермунн заинтересовался этим богословом, Кристианом Коллунгом. Тот здорово подвыпил. Ермунна привлекала уже сама возможность наблюдать пьяного теолога. Он прислушался.

– Ach, du lieber Augustin.[65] Аскет из аскетов. – Богослов размахивал руками, пытаясь привлечь к себе внимание. Большинство присутствующих игнорировали его, тем не менее Коллунг понесся дальше: – Августин сначала бог знает сколько лет пил без просыпу в Риме, а потом отправился в свою Африку и написал «Исповедь». Ханжа несчастный. Все они были ханжами! Слышите? Все как один. Вся их братия. Петр, Павел, Иосиф. Сволочи. Все они сволочи. Твари проклятые!

Богослов грохнул кружкой с пивом об стол, разметав вокруг клочья пены. Приятели зашикали на него: так недолго и доиграться, откажутся обслуживать.

– Не в «Астории» же! Здесь одни арийцы. – Коллунг было поднялся, чтобы произнести тост, но его быстренько усадили.

Ермунн вполголоса обратился к Симону:

– Кто это такой, скажи на милость? Он что, действительно изучает богословие?

– Yes, sir,[66] – кивнул Симон. – Он мечтает о месте священника в Люнгсете.

– В Люнгсете? – удивился Ермунн. – Почему именно в Люнгсете?

– Спроси у него. – Отхлебнув пива, Симон повернулся к остальной компании.

Странное дело с этим Симоном, думал Ермунн. Вечно он откапывает каких–то чудаковатых типов. Чего стоит один этот будущий люнгсетский пастор со взглядами расиста и германофила. Экземпляр, впрочем, любопытный.

Ермунн придвинулся вместе со стулом поближе к теологу. Почуяв интерес, Коллунг тут же обернулся к Ермунну.

– Mein Herr, was studieren Sie?[67] – Он улыбнулся, и Ермунн увидел его коричневатые мелкие зубы.

– Философию, – отвечал Ермунн, – на степень бакалавра. Я слышал, ты занимаешься богословием. Далеко ушел?

– К кованым вратам небес, где я в настоящее время щекочу под мышками святого Петра, дабы он уронил свою связку ключей. Он не желает меня впускать, утверждая, будто от меня разит чесноком. На самом деле он просто струсил, испугался моего арийского бича.

Ермунн сообразил, что о нормальной беседе не приходится и помышлять. Для этого Коллунг был либо слишком пьян, либо слишком безумен. Скорее всего, и то и другое.

– Und deine Philosophic?[68] – Богослов рыгнул. – Знаешь ли ты Ницше? Великого Ницше? Короля. Also sprach Zarathustra:[69] «Счастье мужчины называется: «Я хочу“. Счастье женщины называется: «Он хочет»». Если бы Ницше почаще греховодничал, может, родился бы сверхчеловек. Новый Христос. Да здравствует Ницше! – Коллунг опять рыгнул.

Ермунну все это становилось невмоготу. Он окинул взглядом компанию. Симон был пьян. Он шумел, обсуждая с каким–то гипом статью из фашистской газетенки. Симон постоянно покупал ее. Исключительно ради забавы, как объяснял он Ермунну. Ради забавы? Не забавы ли ради оказались они и здесь, в «Астории», среди людей, политические симпатии которых были правее, чем у членов «Хёйре»?[70] Так он по крайней мере понял из разговоров за столом. Нет, определенно даже пора добиться у Симона, какой ему интерес знаться с подобной публикой.

В тот вечер Ермунн уходил из зала «Астории» один. Симон еще остался. Впоследствии богослов Коллунг не раз встречался Ермунну в столовой Блиндерна. В трезвом состоянии он был весьма приятным собеседником. Производил впечатление человека тихого, спокойного, даже стеснительного. Улыбаясь, прикрывал рукой рот, словно хотел скрыть свои коричневые зубы. Трезвым он Ермунну понравился, и они сделались приятелями. Симон был прав: Коллунг действительно мечтал получить место пастора в Люнгсете. Сам он родился в Аскере, но ею всегда привлекали светлые, раскинувшиеся на просторе горные селения севера страны.

Ермунн получил комнату в студенческом общежитии в Согне. По случайному совпадению Коллунг жил в том же подъезде, этажом выше Ермунна. Вот почему на следующий год у Ермунна была возможность ближе познакомиться с Коллунгом.

Ермунну особенно запомнился один вечер. Был конец весеннего семестра 1967 года. Богослову Коллунгу оставалось всего полгода до выпускных экзаменов, после чего его теологическое образование считалось законченным. Как ни странно, экзамены он сдавал блестяще.

Однажды их каким–то ветром занесло в ночной клуб «Гранд–отеля». Здесь богослова не знали, а потому обслуживать не отказывались. Они легко вошли и быстро вышли, после того как богослов в течение получаса успел задеть всех без исключения представительниц женского пола у стойки бара. Ермунн привык к тому, что Коллунг постоянно нарывается на скандалы, и считал своей обязанностью залучать его обратно домой, избегая хотя бы крупных конфликтов. Так он хотел сделать и в тот вечер.

Выйдя из «Гранд–отеля», они двинулись по улице Карл Юхан в сторону Национального театра и станции метро. На здании книжного магазина Танума были возведены строительные леса. Ермунн не успел и глазом моргнуть, как подгулявший богослов очутился на подмостях в десяти метрах над тротуаром. И, как его Ермунн ни уговаривал, слезть оттуда богослов наотрез отказывался. Он, дескать, взошел на церковную кафедру и теперь будет читать свою первую проповедь прихожанам Люнгсета.

– Да ты ни в каком не Люнгсете, а в Осло, посреди Карл Юхан, – пытался урезонить его Ермунн. Он стоял на тротуаре с противоположной стороны улицы, откуда ему было лучше видно богослова. Но Коллунг, крепко держась за ограждение и повернувшись в сторону Студентер–лунден, в самом деле принял позу пастора.

– Horen sie,[71] люнгсетцы! Der Grosse Arier ist hier![72] Он здесь, среди вас, благородные души. – Коллунг говорил зычно и внятно, и его слова еще подхватывались эхом от стен Национального театра.

– Полиция! Сейчас тебя арестуют! – выкрикнул Ермунн. Однако Коллунг не обратил на него ни малейшего внимания. Проповедь шла своим чередом.

– Вы оказались достойны завещанного вам. Достойны наследия фюрера. Я нахожусь среди вас, под нашим знаменем, знаменем Иисуса Христа, с гордой эмблемой – свастикой. Долго же мне пришлось ждать этого часа, душа моя исходила от мучительной тоски, она истосковалась по вас, дорогие прихожане. О Люнгсет, как ты прекрасен! Ты – место нашей встречи. Наш бастион. Сюда должны собраться все овцы, но только белые, без единого пятнышка, без поганой крови смешанных рас. Я – ваш пастырь, я не дам вам заблудиться, я буду охранять вас от легавых, от коммунистов, от свиней. Schweine![73]

Коллунг орал во весь голос. Этого забравшегося на леса сумасшедшего слушала уже целая толпа. Ермунн понимал, что с минуты на минуту прибудет полиция. И на этот раз перспектива выручать богослова ему совершенно не улыбалась. Придется Коллунгу самому расхлебывать заваренную им кашу – отвечать и за свое подпитие, и за свои убеждения. Помимо всего прочего, Ермунна тошнило от восхваления Коллунгом нацистов. Это переходило всякие границы. Богослов точно с цепи сорвался. Вылитый Гитлер.

– В геенну огненную тех из вас, кто не верует, не верует в рейх. В божье царство белых. К дьяволу черномазых! Слышите, дети мои? К дьяволу всех черномазых, это говорю вам я, посланный богом пастырь!

Прибыла полиция. С немалыми трудностями богослова сняли с лесов. Поливаемые самыми невообразимыми проклятиями, полицейские запихнули Коллунга в машину и увезли. Ермунн отправился домой.

В последующие несколько недель он почти не встречал Коллунга. А после летних каникул Ермунн переселился на частную квартиру и совсем потерял богослова из виду. Но товарищи рассказали ему, что накануне рождества Кристиан Коллунг сдал выпускной экзамен по теологии.

В Люнгсет Коллунг так и не попал. Его карьера довольно быстро подошла к концу. Он своим чередом принял посвящение. Получил место викария в каком–то вестланнском городке. Поселился в красивом доме на берегу моря. Вместе с домом ему досталась лодка. Богослов Коллунг любил грести на ней, однако не всегда делал это в трезвом состоянии. Однажды вечером, угостившись как следует коньяком, он решил покататься на лодке. С этой прогулки он не вернулся. Лодка, когда ее нашли, плавала вверх килем. Через три дня поисков обнаружили и самого Коллунга.

Случилось это в начале семидесятых годов. Вот почему ему не суждено было стать членом нового хирда, участником неофашистского движения, которое со временем начало показывать когти. Ермунн ни минуты не сомневался в том, что, если бы богослов остался в живых и бросил пить, он бы заделался одним из идеологов Блюхера.[74]

И попал бы в место встречи – Люнгсет.

8. Празднование Рождества в «Гимле»

Городок припорашивало хлопьями рождественского снега. Трескучие морозы поутихли, за какие–нибудь несколько часов температура поднялась с минус тридцати пяти до минус пятнадцати. Шел второй день рождества 1971 года, в голубоватых сумерках возвышались заваленные снегом горные склоны.

Ермунн Хаугард стоял на веранде,вдыхая бодрящий, но еще не утративший своей колючести воздух. На душе его было покойно. Рождество в Люнгсете. Что может быть лучше? Он прошелся по двору. Мягкий ковер из свежевыпавшего снега скрадывал шаги, делая их почти бесшумными. Лишь легкое поскрипывание смерзшихся снежинок говорило о том, что мороз еще до конца не отпустил. Но это был здоровый морозец.

Ермунн заранее заказал такси на девять вечера. Как и в прошлые годы, ему непременно хотелось попасть на традиционное празднование рождества в «Гимле», деревенском ресторанчике на окраине Люнгсета. Он не пропустил ни одного рождества со времени своей конфирмации. В этом празднике было нечто совершенно особое. На нем встречались старики и молодежь. Одноклассники, не видавшиеся годами, усаживались рядом и, угощая друг дружку кофе с коньяком, рассуждали о том, как бежит время, о своих делах, вспоминали забавные эпизоды былых дней. Танцы тут тоже были старинные: рейнлендер, вальс и спрингар.

На расчищенной от снега площадке перед зданием ресторана стояло видимо–невидимо машин. Расплатившись с таксистом, Ермунн вошел внутрь. Прямо с порога его обдало сигаретным дымом и запахом пота от разгоряченных танцующих. Народу было – яблоку негде упасть! Ермунн протиснулся в зал ресторанчика и огляделся по сторонам. Кругом знакомые лица. В дальнем углу устроились Вебьёрн, Андреас и Улав М., приятели со времен «Радар–форума». Там веселились напропалую. От стойки шел, неся полчашки кофе, Ханс Стейнар, бывший его заместитель в патруле Соколов; заметив Ермунна, он потащил его за свой столик. Последний раз они виделись очень давно. По крайней мере года два назад. Ермунн тут же получил дымящийся крепкий кофе с коньяком и поклонился супруге Ханса Стейнара. Приятная пара. После нескольких лет, проведенных в море, Ханс Стейнар теперь осел в Люнгсете, собираясь заняться отцовской усадьбой, возвести новые хозяйственные постройки, распахать новые земли. Ермунн эту идею одобрил. Про себя он рассказал, что ему осточертел университет и он хочет подыскать себе работу на общественном поприще, желательно что–нибудь вроде, заведующего молодежным клубом.

Так они и болтали. К Ермунну то и дело подходили знакомые. Угощали кофе с коньяком, а он угощал их водкой. Ермунн танцевал со старыми приятельницами. В том числе с Ингунн, своей возлюбленной времен окончания гимназии. Она была замужем, имела двоих детей.

После одного из ганцев, когда он вышел подышать свежим воздухом и уже возвращался обратно, в ресторан, ему на плечо опустилась чья–то тяжелая рука. Обернувшись, Ермунн вгляделся в угрюмое, заросшее бородой лицо. Он никак не мог распознать, кто это. Лишь через несколько секунд он сообразил, что перед ним Эгил, Эгил Варден, набожный командир патруля Медведей. Они с Эгилом не общались по меньшей мере лет пять.

– Кого я вижу? Ермунн! – Как и прежде, Эгил говорил «по городскому», поскольку был родом из Осло, его родители купили усадьбу в этих краях лишь в конце пятидесятых годов.

– Бог ты мой, вот уж с кем не ожидал тут увидеться. Да тебя и не узнать из–за твоей бородищи. Какими судьбами ты оказался на рождество в этом злачном месте? – Ермунн и вправду несколько удивился, повстречав здесь Эгила. Неужели он распрощался со своей набожностью?

– Хе–хе–хе, – загадочно усмехнулся Эгил, – я тут, понимаешь, вроде сторожа, наблюдаю за порядком.

– За чем же ты должен следить? – поинтересовался Ермунн.

– За тобой и прочими подозрительными личностями, хе–хе–хе.

Сказано это было как бы в шутку. Однако Ермунна передернуло: кажется, он недавно слышал разговор о том, что Эгила назначили командиром отряда в местном хемверне.[75] Внезапно его осенило.

– Водочки не хочешь пропустить, Эгил? Пойдем сядем вон там. – Он провел Эгила к столику, за которым оказалось два свободных места. Купил бутылку лимонада и приготовил Эгилу отменный коктейль.

– Вообщето мне не положено пить на работе, – пробормотал тот, – разве что по случаю свидания. – И он отхлебнул большой глоток.

Ермунн еще по совместной учебе в школе считал Эгила парнем несколько простоватым, но симпатичным. Звезд с неба он, может, и не хватал, зато из него получился неплохой крестьянин. С обеих сторон усадьбы, которую приобрели его родители, стояли дворы бывших фашистов, и в селении ходили слухи, что у Вардена–старшего тоже рыльце в пушку: он будто бы состоял в «Нашунал самлинг». Однако точно никто ничего не знал, и Ермунн над этим не задумывался. По крайней мере до сегодняшнего дня.

– А еще ты чем занимаешься, Эгил? – спросил Ермунн, пригубив из своего стакана с водкой.

– Да я все больше в лесу. На тракторе. Но сейчас там столько снега намело, что не проехать. Хе–хе–хе. – Эгила всегда отличала неприятная манера посмеиваться в конце каждой фразы. Теперь на него явно начала действовать водка. Он почти прикончил первый стакан, и Ермунн налил ему еще. Эгил не возражал.

– Ты, говорят, вступил в хемверн. Как это тебя угораздило? Ты же вроде человек мирный. – Ермунн подвинул свой стул поближе к Эгилу: в ресторане сделалось шумно и суматошно, как оно всегда и бывает во время празднования рождества.

– Да как тебе сказать, хе–хе–хе. – Эгил приумолк. – Мне там нравится, хорошая компания, много времени проводим на свежем воздухе и все такое прочее, хе–хе–хе.

– Но на учениях война всегда ведется с «красными», противник–то всегда «красный», правда? – допытывался Ермунн.

– Оно конечно, хе–хе–хе. Противник «красный». Ну и что?

– Промывка мозгов, – сказал Ермунн, – самая настоящая промывка мозгов. Под «красными» понимаются социалисты и коммунисты, которых и объявляют противником. Буржуазная военная машина и хемверн исподволь занимаются политической обработкой. И ты помогаешь им в этом, Эгил. – Ермунн входил в раж, он словно подзуживал Эгила. На него тоже действовала водка.

С соседнего столика упала и разбилась чашка кофе с коньяком. Этил подскочил к молодым людям и посоветовал им вести себя прилично. Они напились, а он как–никак призван обеспечивать порядок. Впрочем, они пропустили его слова мимо ушей, и Эгил, слегка раздосадованный, вернулся на свое место рядом с Ермунном.

– Да черт с ним, с этим порядком, хе–хе–хе. А водка была хороша. Тут что следи, что не следи – толку никакого. Народ все равно делает что хочет, хе–хе–хе. Твое здоровье, Ермунн.

Ермунну не хотелось, чтобы разговор переходил на другую тему. Его, кстати, несколько удивило то, что Эгил с явным удовольствием налегает на водку. Очевидно, он сильно изменился. Но после окончания народной школы прошли долгие годы, с тех пор все они переменились.

– А ведь, если на учениях, в разработке которых ты участвуешь, в лице противника выступают «красные», этим противником могу оказаться я. Я же коммунист. – Теперь Ермунн шел напролом. Он, как рыбак, раскидывал свои сети.

– Можно подумать, я этого не знаю, хе–хе–хе, – сказал Эгил и посмотрел на Ермунна своим добродушным взглядом. У него всегда был очень добродушный и кроткий, едва ли не смиренный взгляд, вспомнил Ермунн. Эгила ни в коем случае, ни за что на свете нельзя было бы заподозрить в чем–либо дурном. Однако особой сообразительностью он тоже не отличался, и теперь Ермунн понял, насколько легко использовать Эгила, склонить его к чему угодно. Вот и сейчас – он наплевал на свою аботу, и вместо того чтобы следить за порядком, болтает и пьет с бывшим одноклассником. А Ермунн тем временем продолжает заводить сети.

– Как это ты знаешь, что я коммунист? Откуда, скажи на милость, ты можешь это знать? – Ермунн, улыбаясь, подлил Эгилу еще водки.

– Да так, хе–хе–хе. Слухами земля полнится. У нас ведь ходят разговоры обо всех этих СНП,[76] левых студенческих организациях и прочем.

– У кого это «у нас», Эгил? В группе хемверна? – Он старался, чтобы Эгил не заметил, как напряжено его внимание. Важно было не спугнуть добычу.

– Ну да, и в хемверне тоже. Но мы с тобой, Ермунн, друзья, мне бы и в голову не пришло сказать про тебя что–нибудь плохое, хе–хе–хе.

Что правда, то правда. Они друзья. По крайней мере раньше считались ими. Оба собирали почтовые марки. Кроме них, в классе никто этим больше не увлекался. А еще они вместе состояли в скаутской организации.

– Но как же так, Эгил? – Ермунн перегнулся через стол. – Откуда им может быть известно, что человек коммунист или член СНП? Они что, занимаются шпионажем? У них есть списки?

Эгил зарылся в свою бороду, что–то сосредоточенно обдумывая. Наконец он склонился поближе к Ермунну и вполголоса произнес:

– В хемверне есть специальная группа. Я про нее кое–что знаю, только ты ни гугу, я не имею права это разглашать. Но раз уж ты интересуешься, хе–хе–хе… Там собирают сведения про таких, как ты, и все записывают. Коммунизм, Ермунн, штука опасная, пора тебе кончать с этими глупостями.

– Но я же уехал из Люнгсета, Эгил, откуда им известно про меня? Как они добывают свою информацию? И кто входит в эту группу? Неужели и ты тоже?

– Больше, Ермунн, я ничего сказать не могу. – Лицо Эгила внезапно стало напряженным, даже суровым. Такой суровости Ермунн за ним прежде не наблюдал.

– Ладно, ладно, Эгил, я никому даже не заикнусь. Можешь на меня положиться. Просто, сам понимаешь, мне это было небезынтересно. – Ермунн подлил в стаканы еще водки. Он был задет за живое, однако скрывал это. Теперь следовало проявить максимум такта и осторожности, чтобы не упустить попавшую в сети рыбу, нельзя было торопиться, выбирая сеть, чтобы все не испортить. Тем временем Улав М. и Вебьёрн махали ему из своего угла, призывая к себе. Он не обращал на них внимания. Сейчас для него гораздо важнее было поговорить с Эгилом.

– Конечно, хе–хе–хе, я твой интерес понимаю. А дело тут не в одной только группе хемверна. За ней стоят люди, представляющие, так сказать, проигравшую сторону в войне. Их в Люнгсете, сам знаешь, много. Честные, порядочные граждане. Они хотят доказать, что их позиция была правильной, что коммунизм действительно таит в себе опасность. Иногда они устраивают встречи. Ты знаком с Педером X. Грёном? Конечно, знаком. Он у них один из главных. Раньше, во всяком случае, был. Теперь в Люнгсет понаехало много новых. Всё, Ермунн, давай закончим этот разговор, уж будь так любезен. – Эгил чуть ли не умоляюще посмотрел на Ермунна.

– Мне все ясно: тут у нас разворачивают свою деятельность нацисты, – заявил Ермунн, – они не угомонились. Сейчас они стали показывать зубы и в Осло. Представляешь, Эгил, Альфредо Олсен взошел на трибуну Студенческого общества в нацистской форме, с черными перчатками на руках и гитлеровскими усиками и завел речь о национализме и борьбе против коммунизма. Вот что опасно, Эгил, крайне опасно! – Ермунн брякнул стаканом об стол.

Он не собирался вступать с Эгилом в политические споры. Это превратилось бы в сражение с ветряными мельницами. Однако ему хотелось получить ответ еще на один вопрос. Он долго сидел молча, прежде чем сформулировал его.

– А этот человек, который поставляет информацию вашей спецгруппе в хемверне, ну, тот, что не из Люнгсета, – как его зовут и откуда он, ты не знаешь? Скажи только это, и мы закругляемся.

– Он, кажется, из Аскера. Имени его я не слышал, а фамилия – Карстеен. Через два «е».

Эгил таки сболтнул лишнее. Теперь Ермунн убедился, что группа получала указания извне, из Аскера, и даже выведал очень важную фамилию. Он порадовался про себя, какой хитрый вопрос сумел задать Эгилу.

– Твое здоровье, Эгил, и счастливого рождества! Да здравствует коммунизм! – усмехнувшись, сказал Ермунн и почувствовал, что Эгил воспринял это как подначку.

– Твое здоровье, Ермунн, и да здравствует филателия, хе–хе–хе! – Теперь можно было и просто почесать языком.

Они немного поболтали, затем Ермунн вышел проветриться. Все так же падал снег – легкими, воздушными хлопьями. У Ермунна слегка кружилась голова, он шел, насвистывая рождественскую песенку «Огни переливаются на елке». Ах вот как, эти нацисты занимаются выявлением левых радикалов и слежкой за ними! Ну–ну! И еще сотрудничают с хемверном. Интересно, сколько их тут? Вполне возможно, что очень много. В добром старом Люнгсете происходило какое–то шевеление. Ермунн попытался собраться с мыслями, однако после такого количества водки это было затруднительно. Внезапно он остановился. А с чего, собственно, он влез во все это? Почему ухлопал целый час из рождественского вечера на выпытывание каких–то сведений про нацистскую организацию? Он–то что может тут поделать? В раздражении он поддал ногой снежный ком, разбив его на части. Ты хочешь до чего–то докопаться, Ермунн, хочешь выявить то, что в течение долгих лет лежало под спудом, бормотал он про себя. Чудак–человек, рассуждал он дальше, ты живешь в Осло, забудь об этих люнгсетских нацистах. Пусть занимаются своей мышиной возней, устраивают сборища и составляют списки левых. Ведь в политическом отношении они погоды не делают. А сейчас, Ермунн, рождество, каникулы, ты лучше развлекайся, в ресторане тебя ждут добрые друзья, кофе с коньяком и старинные танцы.

Он зашел обратно. За вечер было выпито еще много кофе с коньяком. А потом они продолжили пир у Улава М.

Возвратившись под утро домой, на усадьбу Хаугард, Ермунн долго ворочался в постели без сна. В голове его назойливой осой зудело: Карстеен, Ка–а–ррр–стеен, Крстн.

Звуки тысячью жал вонзались в Ермуннов мозг.

9. Смерть Симона

Весна 1972 года. Года больших дебатов по поводу вступления в ЕЭС, когда на тротуарах улицы Карл Юхан собирался кучками народ, обсуждая политические проблемы. Года, когда возникли Народное движение и «АКМЕД»,[77] а в противовес им начата пользовавшаяся поддержкой правительства и крупного капитала кампания «Да – Общему рынку», эмблема которой – согнутая ладонь – напоминала скаутское приветствие. Воздух был накален от нескончаемых споров.

Ермунн Хаугард сидел в читальном зале факультета социологии и сочинял рецензию на книгу Хартвига Сетры о популизме, которую собирался разгромить. Квазисоциализм, социалистическая теория, зашедшая в тупик, – такое мнение вынес Ермунн об этой книге. Работа подвигалась туго.

Ермунну осточертели эти читалки в Блиндерне. Он не вылезал из них уже семь лет, да, осенью исполнится ровно семь лет, и теперь до получения степени магистра социологии оставалось совсем немного. Диссертация была почти написана. Однако последние два–три месяца он не продвинулся в своих научных изысканиях ни на шаг. Ему претила ожидавшая его карьера преподавателя социологической науки в университете или колледже. Картины его будущего обволакивало густым влажным туманом структурализма, неопозитивизма и «адекватного концептуального анализа коммуникации и взаимодействия». И Ермунн знал: рано или поздно он все равно захлопнет книги и пошлет социологию куда подальше. От этой мысли на душе становилось легко.

С Симоном Хеггеном Ермунн последнее время почти не виделся. Симон уже несколько лет как бросил занятия наукой и пошел работать в частную фирму. В отдел рекламы. Там ему было самое место, и поначалу Симон вполне преуспевал на этом поприще. Но вдруг, без всякой видимой причины, он оттуда уволился. Ермунну он объяснил, что не выдержал обстановки и стресса. В последнюю их встречу Симон сидел дома без работы: вел хозяйство вместо своей жены Камиллы и занимался воспитанием полуторагодовалой дочери. Насколько знал Ермунн, никаких конкретных планов на будущее у него не было.

За первые несколько лет, проведенных в Осло, они с Симоном очень сдружились. Из всех живших в столице люнгсетцев Симон чаще всего общался с Ермунном, и сам Ермунн чувствовал к нему привязанность. У них было много общего. Оба обладали тонким чувством юмора и могли часами сидеть в кафе или ресторанчике под открытым небом, зубоскаля по поводу «жизненных неурядиц». Помимо этого, оба были заядлыми рыболовами и нередко вместе выбирались на рыбалку. Не говоря уже обо всех вечерах, которые они проводили в «Клубе–7», слушая хороший ритм–энд–блюз. Когда оркестр в переполненном ресторане «Король» заводил «In the Midnight Hour»,[78] жизнь казалась Ермунну и Симону слаще меда.

Вот только в отношении политики они не сходились во взглядах Если Ермунн был убежденным коммунистом, то Симон метался из стороны в сторону, не в состоянии занять более или менее твердую позицию. Ермунн уже почти отчаялся разобраться, куда склоняются политические симпатии Симона. Правда, он сделал несколько попыток припереть Симона к стене, когда тот пускался в рассуждения о нацистской идеологии и неофашизме. Однако Симон каждый раз шел на попятную, и у Ермунна создалось впечатление, будто он говорит не всерьез. Похоже было, что он заводит разговор на эту тему исключительно из чувства противоречия, чтобы развлечься, глядя, как свирепеют люди, когда он размахивает у них перед носом своей газетенкой или другой нацистской брехней. У Ермунна в голове не укладывалось, что Симон действительно может быть приверженцем этой горсточки новых коричневых, которые в последний год все громче и громче заявляли о себе. В общем, Симон с Ермунном редко говорили о политике, у них было много других интересных занятий.

Ермунн закончил рецензию. Хартвиг Сетра был разделан под орех. Получилось шесть страниц, исписанных мелким почерком. Рецензия предназначалась для журнала «Социология сегодня». Ермунн спустился в столовую, взял чашку кофе с бутербродом. Просмотрел «Дагбладет» и «Классекампен». Затем прошел в вестибюль, к телефонной будке. Позвонил Симону.

Они договорились встретиться в «Стреле». Симон не скрывал своей радости по поводу звонка: у Камиллы сегодня выходной, и он вполне может тотчас прийти.

Народу в «Стреле» почти не было. Тишина и спокойствие. Симон появился в своем обычном наряде – темно–синем пиджаке и красном галстуке. Он был бледен, небось целыми днями сидит дома. Да, он целыми днями сидит дома, пьет пиво и читает, очень много читает. И еще присматривает за дочкой, Лив Катрин. Однообразная жизнь. Впрочем, теперь, когда он остался без работы, на выходы в свет у него просто–напросто нет денег. Ермунн сказал, чтобы Симон хотя бы сегодня об этом не волновался, угощает он. Симон столько раз платил за Ермунна, когда работал в рекламном отделе и много получал, что тот даже счет потерял.

К пиву каждый заказал себе по бутерброду с селедкой. Симон, съев лишь половину, отложил бутерброд. Вытащил из кармана коробочку с лекарством и проглотил красненькую таблетку.

– Это еще что такое? Ты начал принимать таблетки? Ты что, больной? – В голосе Ермунна звучала суровость.

Симон рассмеялся.

– Нервы. Пошаливают нервы. Ничего особенного, не беспокойся.

Они выпили каждый по пять кружек. Потом Симон предложил поехать к нему, послушать пластинки с хорошими блюзами. Камилла собиралась пойти с дочерью к подруге. В холодильнике у него есть пиво.

Дома у Симона они прежде всего послушали пластинки. Затем, потягивая пиво, долго говорили об Общем рынке. Симон тоже был против вступления Норвегии в эту организацию. Тут они сходились во мнениях. Довольно быстро опьянев, Симон принял еще две красные таблетки, а Ермунн стал вразумлять его насчет выпивки. Ничего удивительного, что у него проблемы с нервами! Сидит целый день дома и накачивается пивом. Нет, ему определенно пора снова на работу.

Симон тупо кивал головой. Он казался расстроенным. Внезапно он встал из–за стола и, пошатываясь, направился к комоду. Долго рылся там, чертыхаясь. Наконец нашел то, что искал, и вновь опустился на стул. В руке у него был железный крест.

Симон положил крест на стол перед собой. С глупой улыбочкой отхлебнул пиво.

– Вот этим, – пробормотал он, – моего отца наградили немцы. За сражение под Сталинградом. – Взяв крест, он поднял его к глазам и подержал так.

Ермунн смотрел на Симона, не говоря ни слова. Что он мог сказать? Симон был пьян, удручен и в сентиментальном настроении. Ермунн пошел в уборную, оставив товарища на некоторое время одного.

Когда он вернулся в комнату, Симон спал. Он лежал на диване, свернувшись калачиком, и громко храпел. В руке у него все еще был зажат железный крест.

Ермунн убрал пустые бутылки. Выбросил окурки из пепельницы. Прежде чем уйти, накинул на Симона плед.

Через несколько недель Ермунн возвращался с заседания «АКМЕДа». Как всегда, он сел в трамвай, идущий на Колсос, и поехал в Йеттум, на квартиру, которую занимал с Магни. Они с Магни уже два года жили вместе.

В трамвай он садился с опаской. Будут ли на этот раз провокации? После того как кондукторами стали работать неофашисты Хадланн и Фарре, в трамвае заметно прибавилось инцидентов. Многие пассажиры чувствовали себя неуютно, когда по вагону начинал рыскать взглядом Хадланн, да, особенно Хадланн. Фарре же не отказывал себе в удовольствии распустить язык при виде темнокожего пассажира или не понравившейся ему эмблемы на куртке. Однажды в Яре половина пассажиров сошла с трамвая в знак протеста против того, что Фарре сказал какую–то гадость негру. Ермунн тогда возмутился, и многие поддержали его. С тех пор он старался по возможности не замечать неофашистов, если попадал в их вагон. Однако это было непросто: они угрожающе посматривали на значок НФО,[79] который он носил на куртке.

– Возьмите билетик, пожалуйста! – услышал Ермунн позади себя голос кондуктора. До чего же знакомый голос! Он обернулся. Перед ним стоял радостный Симон. В кондукторской форме, при фуражке и сумке. Ермунн чуть с сиденья не свалился от изумления.

– Как же… – выдавил он из себя.

– Да вот так же. – Симон расплылся в улыбке. – Вы, наверное, хотели бы получить билетик?

– Ты что, Симон, подался на трамвай? – Ермунн вытащил месячный проездной, и Симон козырнул ему.

– Неисповедимы пути жизненные, как сказал Шекспир. Здесь меня ожидает блестящая карьера.

Выглядел он прекрасно. Довольный и веселый. Остроумный и языкастый, как в добрые старые времена. Они поболтали. Симон начал работать неделю назад. Вполне прижился. И жалованье его устраивает. Когда Ермунн соскочил на остановке в Йеттуме, они уже договорились встретиться на следующей неделе. Нужно было спрыснуть Симонову новую работу.

Ермунн был в самом деле рад, что Симон наконец–то приступил к работе. После их предыдущей встречи он беспокоился за своего приятеля. День за днем принимает таблетки и глушит пиво… Теперь, кажется, он опять на правильном пути.

Увы, в назначенный час Ермунну с Симоном встретиться не удалось. Время совпало с важным заседанием. Позвонив на работу Камилле, он попросил ее передать Симону, что свидание отменяется. Обещал заскочить к ним как–нибудь в другой раз.

Прошло еще дней десять. Ермунна буквально разрывали на части в связи с Общим рынком. У него практически не было свободных вечеров. В трамвае Симон ему тоже не попадался: то ли была не та смена, то ли его перевели на Другой маршрут.

Однажды – время уже близилось к полуночи – Ермунн вернулся домой разбитый после длительного заседания и расклеивания плакатов. Магни еще не ложилась. Лицо ее было бледно и серьезно. Ермунн почуял неладное.

– Присядь, Ермунн, – сказала она.

Он сел. Что случилось? Она хочет порвать с ним?

– Умер Симон, – едва слышно выговорила Магни.

По спине Ермунна пробежал холодок. Он сидел в оцепенении.

– Он повесился, – продолжала она. – Камилла нашла его в уборной. Он привязал веревку к трубе на потолке.

Ермунн не мог произнести ни слова. Потом сами собой полились слезы. Он разрыдался. Магни прижала его голову к своей груди.

Симона больше нет. Уму непостижимо. Доброго веселого старины Симона. Его лучшего друга.

До самых похорон Ермунн ходил как во сне. Не участвовал в заседаниях. В основном сидел дома, погруженный в размышления. Он не переставая думал. И почти не спал. Он никак не мог поверить, что это правда.

Но это была правда. Симон повесился. Не оставив записки ни Камилле, ни кому–либо другому Это была такая нелепость, чудовищная нелепость.

Хоронили Симона на Западном кладбище. Во время похорон у гроба стоял со знаменем почетный караул из представителей профсоюза трамвайных рабочих. В задних рядах, почти самыми последними, пристроились члены «Радар–форума» и шайки «Смерть воронам»: Вебьёрн, Финн, Андреас и Ермунн. Бледные как полотно.

10. Хаделаннское убийство

Ермунн загорал на краю бассейна. Он был в одиночестве, поскольку другие постояльцы гостиницы «Монте–Карло», в большинстве своем датчане, отправились на автобусную экскурсию по острову. Он уже вторую зиму проводил на Мадейре, этом красивом португальском острове, расположенном к северу от Канарских островов. Был февраль 1981 года, температура держалась около тридцати градусов тепла. И кругом была масса цветов.

Ермунн бросил в бассейн один эскудо. Проследил глазами, как монетка опускается на дно. Наконец ее не стало видно. Ермунн нырнул следом и с открытыми глазами устремился вниз. С третьей попытки он отыскал монетку и снова выбрался на бортик бассейна. Подставил мокрое тело жарким лучам солнца. Какое блаженство!

Он купил бутылку пива, uma cerveja.[80] Пиво здесь было неплохое. Большими глотками опорожнил бутылку, одновременно болтая с барменшей. Ермунн немного выучился португальскому – во всяком случае, достаточно, чтобы вести несложную беседу, – но язык этот был трудный, в особенности произношение.

С тех пор как Ермунн взялся за плотницкое дело, жизнь его коренным образом переменилась. У него наконец–то появились деньги, можно было съездить по–настоящему отдохнуть.

Забросив свои занятия наукой, он несколько лет проработал в общественно–культурном секторе Был руководителем молодежного клуба, секретарем по делам молодежи в одном из северных муниципалитетов, работал в конторе социальной помощи в Осло. Интересно, но хлопотно. И плохо оплачивалось. Мизерное жалованье и вынудило его поставить точку. После того как у него вычитали заем, который он брал на учебу, после оплаты квартиры и других постоянных расходов денег на жизнь почти не оставалось. И когда приятель однажды предложил на пару открыть столярную фирму, он без колебаний согласился. Столярное и плотницкое дело он освоил давно, еще в школьные каникулы в Люнгсете, помогая отцу с дядей, которые подряжались строить дома. Тут же посыпались заказы, да в таком количестве, что и не справиться было со всеми.

У Ермунна и его коллеги по плотницкому делу было правило: работать споро и хорошо. Поэтому заказчики в большинстве случаев оставались довольны. И зарабатывали они неплохо, просто даже здорово. Повкалывав восемь месяцев в году, они могли со спокойной совестью оставшиеся четыре месяца ничего не делать. Получалось два месяца отпуска зимой и два – летом. Так что зимой Ермунн отправлялся на Мадейру. В прошлый раз он провел тем семь недель и в этом году поехал туда в середине января. И вот он здесь больше полутора месяцев, а домой возвращаться пока не собирается. Уж очень ему тут хорошо: ни тебе снега, ни холодов.

Гостиницу он выбирал со всем тщанием. В прошлом году он первые две недели посвятил прочесыванию Фуншала, главного города острова. Заходил в каждый отель, знакомился с обстановкой, интересовался ценами. В конце концов он напал на «Монте–Карло», небольшую, но шикарную гостиницу на горе, откуда открывался потрясающий вид. Цены были вполне доступные: пятьдесят крон в сутки за ночлег и завтрак. И хозяева симпатичные. Помимо всего прочего, ему, как туристу, прибывшему надолго, достался самый лучший номер, просторный и светлый, с красивым видом из окна. Гостиницу в основном абонировало Тьереборгское туристическое бюро, и каждую неделю сюда прибывал новый автобус датчан.

Ермунн не скучал. Здесь было чем занять себя. Он захватил из дома рыболовные снасти и почти каждый день отправлялся на рыбалку. Случалось, что он выходил в море и с местными рыбаками. В сети попадалось множество экзотических рыб, и Ермунну было очень интересно. Кроме того, он много купался и нырял, даже купил себе маску для подводного плавания. Однако огромные волны и сильное течение заставляли все время быть начеку. Океан есть океан.

А еще здесь был игорный дом, Казино да Мадейра. Ермунн был по натуре заядлым игроком, но играл крайне осторожно. Иногда он оставался в проигрыше крон на двадцать–тридцать, иногда примерно столько же выигрывал. Одно уравновешивало другое. Для него главным был сам процесс игры и возможность понаблюдать за всеми этими чудаками, околачивавшимися в казино. Уже ради одного этого стоило поступиться несколькими кронами.

Но больше всего Ермунна радовало то, что он понемногу занялся писательством. Стал сочинять новеллы. Забавные пустячки, которые доставляли ему удовольствие. Вдохновение он черпал у Эдгара Аллана По, Рея Брэдбери и Роалда Дала. Он уже написал восемь рассказов. Кто знает, может, в один прекрасный день он наберется храбрости и отошлет их в издательство?

Каждый день он заходил на почту. Ему пересылали «до востребования» его корреспонденцию. А также газеты – «Дагбладет» и «Классекампен». Они, правда, были пятидневной давности, но Ермунна это не смущало. Ему важно было, пусть с опозданием, следить за событиями.

Поговорив с барменшей, он разок окунулся и спустился в свой номер, чтобы одеться. Бассейн располагался на крыше. До ленча оставалось еще часа два. Значит, он успеет зайти на почту, а потом сделать кое–какие мелкие покупки. К ленчу он собирался попасть в ресторан «Под аркой», одним из фирменных блюд которого были копченые свиные ножки. Их Ермунн просто обожал.

На почте его поджидали два письма и пачка газет. Он вскрыл письма: одно было от матери, второе – от приятеля. Мать заклинала его беречь желудок, не испортить его всей этой заморской пищей. Приятель описывал кульминационные моменты зимнего спортивного сезона, которые Ермунн пропустил, но о которых ни капельки не жалел. Прихватив пачку газет, он отправился в ресторан. Официант узнал его, поздоровался и спросил, будет ли он, как всегда, заказывать pado de porco.[81] Ермунн кивнул.

Он развернул «Дагбладет». В глаза бросились кричащие заголовки: «ЗЛОДЕЯНИЕ НАЦИСТОВ В ХАДЕЛАННЕ. УБИТЫ ДВОЕ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ».

Ермунн застыл. Он ошарашенно смотрел на жирные буквы, занимавшие едва ли не всю первую страницу. В Норвегии? Такое могло случиться в Норвегии? Он дрожащими руками перелистал газету, пока не дошел до шестой страницы. На помещенной тут большой фотографии он увидел мост и рядом с ним – двух человек, распластавшихся на снегу. Подпись гласила: «УБИЙСТВО ПРОИЗОШЛО ЗДЕСЬ». Ермунн начал читать:

«,Они убиты». Этот прямой, чудовищный по своему цинизму ответ ошеломил полицейских, которые, остановив машину с двумя палачами из Хаделанна, поинтересовались, где находятся еще два человека, ехавшие с ними. Тем не менее ответ соответствовал действительности. В ночь с субботы на воскресенье на глухой лесной дороге в районе хаделаннского озера Лейршён, между Сурка и Хеллерен, полиция обнаружила лужу крови и тела двух молодых людей. Согласно предположениям полиции, этих людей, предназначенных к ликвидации, заставили выйти из машиньг и стать на расстоянии нескольких метров друг от друга: одного на мосту, второго – рядом. Здесь они и были расстреляны. Оба арестованньгх сознались в совершенном преступлении. Они стреляли из автоматов. На дороге и рядом с ней найдено множество пустых гильз».

Официант принес свиные ножки. Ермунн оставил их без внимания. Он лишь попросил порцию коньяка.

– Bad news from Noruéga?[82] – поинтересовался кельнер, заметив, как Ермунн побледнел.

– Bad, bad,[83] – шепотом отвечал Ермунн, показывая фотографию убитых. – Nazis. They have shot two young boys. Bad, bad,[84] – повторил он. Сочувственно покачав головой, официант унес нетронутые свиные ножки.

У Ермунна все это не укладывалось в голове. Прямо какая–то Южная Америка с убийствами по политическим мотивам! Теперь придется склонной к нерешительности полиции всерьез заняться этими фашистами. Теперь до всех должно наконец дойти, чем это чревато! Чтобы успокоиться, он выпил рюмку коньяка, затем пролистал «Классекампен» от того же числа. Там он прочел:

«Один из палачей – террорист с первомайской демонстрации. Юн Шарлес Хофф и Ионни Олсен обвиняются в совершенном в субботу вечером убийстве двух своих единомышленников. Их также подозревают в организации похищения крупной партии оружия, имевшего место в Несоддене в ночь на 9 февраля. Автоматы, из которых они расстреляли своих друзей, были похищены со склада хемверна в Несоддене. На вилле, где полиция обнаружила большое количество оружия, хранившегося на складе, были арестованы еще два человека. Им предъявлено обвинение в укрывательстве краденого. Полиция также нашла на вилле улики, указывающие на то, что в похищении замешаны лица с неофашистскими взглядами. Юн Шарлес Хофф ранее уже подвергался аресту в связи с террористическим актом 1 мая 1979 года. Он занимался изготовлением у себя на квартире бомб, которые затем передал другим правым экстремистам, поджидавшим на улице первомайскую демонстрацию Центрального объединения профсоюзов. Теперь Хофф арестован как соучастник преступления, которое полиция нарекла «хаделаннским злодеянием»».

Ну как же, первое мая 1979 года. Ермунн шел во главе колонны Центрального объединения профсоюзов, рядом со знаменосцами, когда сзади, метрах в двадцати от него, раздался взрыв. У одного из участников демонстрации оторвало полступни и несколько пальцев на руке. Полиция тогда хотела было отмахнуться от этого случая, объявив его делом рук «дорвавшихся до взрывчатки юнцов». Пока не схватили Хювика. Хювика, оказавшегося активным членом неофашистской организации. И тем не менее очень ли полиция преуспела в распутывании клубка, в раскрытии всей этой преступной шайки? У Ермунна сложилось впечатление, что нет.

Ермунн разволновался. Он переворачивал страницу за страницей, жадно читая. Просмотрел всю пачку газет, до среды 25 февраля. Официант, решив, что известия, повидимому, очень важные, без всякой просьбы принес Ермунну еще рюмку коньяка.

Внимание Ермунна привлекла заметка в «Классекампен» за 24 февраля. Там было написано:

«Обыск виллы навел полицию на след молодых людей, связанных с армией, хемверном и правыми экстремистами; они сколачивали собственную военизированную организацию. Им удалось создать большой запас оружия: снайперских винтовок, автоматов, пистолетов, взрывчатки, ручных и противотанковых гранат. Не вызывает также сомнений, для борьбы с кем предназначались эти запасы. Помимо оружия, полиция нашла списки левых радикалов, а также альбом с их фотографиями. Для просвещения членов организации использовались имевшиеся в большом выборе неофашистские газеты и журналы».

Армия. Хемверн. Тьма–тьмущая оружия. Ничего себе банда! Даже фотографии левых радикалов. Чтобы, выходя на задание, молодчики знали, что целятся именно в Берге Фурре[85] или Пола Стейгана.[86] Ермунн так громко стукнул рюмкой об стол, что в ресторане наступила тишина. Местные жители с любопытством воззрились на бледного, сосредоточенного норвежца, окруженного ворохом газет. Он собрал газеты, расплатился и вышел.

На улице по–прежнему стояла жара. С непривычки пить в такое время у Ермунна кружилась голова. Он шел в рассеянности и, столкнувшись с англичанкой, которая выгуливала своего пуделя, запутался в собачьем поводке. Раздраженный, он наклонился и отцепил ремень от ошейника. Пудель рванул вдоль по улице, дама запричитала. Ермунн быстренько завернул за угол и исчез в переулке.

Он спустился к набережной. Нашел свободную скамейку. И просидел на ней чуть не целый день. Он думал. Потом снова взялся за газеты и перечитал их. В голове его складывалось важное решение.

Когда часы на фуншалской ратуше пробили пять, Ермунн встал со скамейки и торопливо направился к гостинице. По обеим сторонам улицы, по которой он шел, росли гигантские, вымахавшие с доброе дерево, кусты молочая.

Часть II. Бастион

1. Решение

В баре отеля «Монте–Карло» Ермунна дожидался датский консул с неизменными костяшками домино. Они с Ермунном успели подружиться и почти каждый вечер по нескольку часов проводили в баре за этой игрой. Тот, кто проигрывал, угощал партнера пивом. Датский консул понимал толк в игре. Однако и Ермунн со временем неплохо ее освоил, так что за пиво они платили более или менее по очереди.

Теперь же Ермунн прошел мимо, не заходя в бар. Прямиком поднялся в свой номер. Прилег на кровать.

«Автоматы, взрывчатка, гранаты. Бомбы, предназначенные для первомайской демонстрации. Убийства по политическим мотивам. Неофашистские организации». Как такое может твориться в Норвегии? Случайность ли это? Мог ли неофашизм возникнуть и вылиться в такие формы, если бы за ним не стояли другие, более могущественные силы? Неужели полиция и следствие снова будут подводить психологическую базу под мотивы, ограничат свое расследование лишь этими молодыми людьми и кругом их знакомых, попытаются объяснить их преступление как зашедшую слишком далеко игру с оружием, как увлеченность романтикой борьбы ковбоев против индейцев, в которой неофашисты берут на себя роль белых, отводя коммунистам и социалистам роль подлежащих истреблению индейцев? Ермунн подозревал, что так оно и будет. Как показывал опыт, надзору, слежке и преследованиям подвергали лишь левых. Действия же правых экстремистов рассматривались как поступки зеленых юнцов, вне всякой связи с какой–либо идеологией.

Ермунн очистил себе аннону. Выплюнул крупные коричневые косточки в пепельницу, стоявшую у изголовья кровати. Закурил. Если бы только у него хватило мужества! Мужества, чтобы взяться за приведение в систему всего, что он пережил на собственном опыте или узнал от других, начиная с детства и кончая сегодняшним днем. А это было немало. Во всяком случае, достаточно, чтобы точно утверждать: хаделаннское убийство не было случайностью. Оно лишь замыкало цепь событий, сознательно и усердно ковавшуюся теми, кто изо всех сил раздувал кузнечные мехи, кто до сих пор отказывался признать свое поражение во второй мировой войне. Всемогущими подстрекателями, Тайным Братством, не дававшим забыться идее о чистоте арийской крови и расовом превосходстве.

Ермунн скатился с кровати и подошел к окну. В гавани пришвартовывался к причалу «Черный принц», судно для морских путешествий, принадлежащее Фреду Олсену.[87] «Новая партия туристов, – подумал Ермунн, – таких же, как ты сам, туристов. Ты – турист на одном из красивейших островов в мире. А ломаешь себе голову над сложными, чреватыми опасностью проблемами. Кретин».

Почему же он не может решиться? Решиться использовать то, что ему известно? Он что, боится поставить себя в дурацкое положение? Или все его сведения гроша ломаного не стоят? А может, он просто преувеличивает серьезность проблемы, делает из мухи слона? И еще: достаточно ли у него сведений, чтобы со временем что–то предпринять?

Он сел на кровать. На полу перед ним валялись газеты. В глаза бросилась фотография моста и двух лежащих на снегу ребят, которых изрешетили пулями. Кровь, сколько крови! А сколько еще крови прольется потом, если кто–нибудь раз и навсегда не проткнет мехи в запрятанных подальше от людских глаз кузницах? Много крови, предчувствовал Ермунн. Очень много.

Внезапно ему захотелось выпить. Чегонибудь покрепче. В отношении спиртного он вел себя здесь очень осторожно, редко пил больше нескольких глотков вина за обедом да двух–трех кружек пива с датским консулом. Но сейчас он ощутил потребность в более крепком напитке. Неужели это раздумья и необходимость принять решение привели его в такое состояние, неужели из–за этого ему хочется одурманить себя? Наверное.

Он забежал в первый попавшийся бар. Наскоро пропустил пару рюмок и отправился дальше. Ему хотелось отыскать тихое, уютное местечко, где можно было бы спокойно предаться размышлениям. Таким местом оказалось кафе «Коралл». Кафе под открытым небом. Кружка пива стоила двадцать пять эскудо, то есть две кроны и пятьдесят эре.

После третьей кружки он почувствовал успокоение, мысли его начали приобретать некоторую стройность.

Итак, в Норвегии есть бастионы, в которых до сих пор действуют организации бывших нацистов и в которых они без помех развивают свои прежние теории. Не является ли таким бастионом и его родной город? Люнгсет, городок в горах, насчитывавший во время войны значительно более ста членов НС,[88] причем членов, которых не назовешь мелкими сошками ни по общественному положению, ни по их капиталам. Они и после процессов над предателями сохранили как свое положение, так и свое финансовое могущество: им недолго пришлось ждать амнистии.

Но самым удивительным в Люнгсете было то, над чем Ермунн не раз задумывался: откуда взялись эти приезжие, которые наводнили городок уже после войны и которые, несомненно, принимали активное участие в деятельности НС? А их было немало. Случайность ли это? Или так было запланировано, предписано тактикой? Происходило ли нечто подобное в других местах, в других городах, где НС играл существенную роль? Нет, Ермунн такого не слышал. Все–таки это было загадочно и чрезвычайно подозрительно. Ермунн не раз спрашивал себя о том, чем эти приезжие занимались во время войны, какие чины имели в НС. Был ли кто–нибудь из них важной птицей? Этого он не знал, и, по–видимому, никто в городе не взял на себя труд это выяснить. С ними предпочитали не связываться. Они ведь никому ничего плохого не делают? Нет, они вели себя как внушающие доверие, добропорядочные буржуа, которые с помощью своих разнообразных предприятий обеспечивали приток капитала в город; чего ж тут связываться?

Да, какого черта связываться? Эти гестаповцы из горного селения никогда и мухи не обидят! Пусть собираются на свои встречи и предаются воспоминаниям о днях минувших, когда у них были власть, военная форма, идеал, плетка, черные знамена, застенки, когда они поставляли людей в газовые камеры и тайные лагеря смерти в рейхе. А потом утверждали, будто ониничего не знали. Слыхом ни о чем не слыхали! Мирные крестьяне слыхом не слыхали об отправке в газовые камеры евреев и о предании пыткам коммунистов!

Ермунн сжал в руке кружку. Предположим, тогда они не знали; но теперь–то знают! И все же продолжают встречаться и строить свои козни. Не участвуют в выборах, в деятельности местных органов власти. Уже одно это является достаточной уликой: они не отступились от своей прежней идеологии. По крайней мере многие из них. Подонки. Затаились, сволочи, втерлись в доверие, но продолжают втихомолку делать свое грязное дело.

К столику, за которым сидел Ермунн, подошла стайка мальчишек–нищих, протягивая свои коробки из–под ботинок. Нищие на Мадейре собирали подаяние в такие коробки с проделанным в крышке отверстием, куда бросать деньги. Мальчишки смотрели не по–детски уставшими от жизни взглядами. Худые, истощенные. Португалия долгие годы находилась под игом собственного фашизма. Неофициально фашизм и поныне представляет собой там большую силу. Порывшись в карманах, Ермунн опустил в коробку несколько монет и бумажку в двадцать эскудо.

Пива он больше заказывать не стал. Он поднялся и вышел из кафе. Ему захотелось перекусить, и он направился вниз, к гавани, в рыбный ресторан «Дельфин». Там подавали рыбу под названием espada.[89] Рыбу эту вылавливают на глубине в тысячу метров, и, говорят, она встречается лишь в двух местах: около Мадейры и в районе острова Тайвань. На вид это сущее страшилище, однако вкус у нее потрясающий.

Особого голода Ермунн не испытывал, но, раз он упустил свои свиные ножки, он все–таки заморит червячка. А «эспада», нежная и аппетитная, можно сказать, сама просилась в рот. Ну, и к рыбе полагается бутылочка розового вина.

К черту, надо это все забыть! Нашел в чем копаться. Да и не получится у него ничего раскопать. Кто будет воспринимать всерьез какого–то столяришку, который изображает из себя детектива? Какого–то занюханного уроженца Люнгсета, ворошащего старое? Кстати, и детектив из него выйдет никудышный, нет у него качеств, необходимых для этого дела. Уж больно он стеснительный и робкий, застрянет на первом же подводном камне и будет беспомощно дрыгать ногами на потеху всем. Очень ему нужно лезть на рожон!

Съев половину рыбы и выпив четверть бутылки вина, Ермунн решил забыть всю эту белиберду и досидеть отпуск на Мадейре. Но когда рыба была съедена целиком, а бутылка опустела наполовину, мысли его приняли новый оборот – настолько неожиданный, что он от возбуждения закашлялся.

Во–первых: не он ли часами ворочался по ночам без сна, размышляя о том, почему Симону взбрело в голову покончить счеты с жизнью? Раздумывая над его непонятными связями с нацистскими кругами? Что правда, то правда. И здесь было много туману. Такого туману, что у него до сих пор бывали бессонные ночи, когда он лежал, перебирая одну версию за другой. Но все его теории рассыплются прахом, как осыпаются мышиные ходы, проделанные в сухом песке. Если он чего–то не предпримет. Если, ухватившись за ниточку, не размотает этот клубок.

Во–вторых: вовсе не обязательно ставить кого–либо в известность о том, что он занялся расследованием. Можно ведь работать втихаря, втайне. Удастся ему что–нибудь найти – прекрасно, не удастся – попытка не пытка. По крайней мере в другой раз не будет высовываться.

И в–третьих: ему ничто не мешает на несколько месяцев освободиться от столярных и плотницких работ, он легко найдет кого–нибудь на замену. Оставался лишь один вопрос: деньги.

Деньги. Ермунн не мог себе позволить просто–напросто бросить работу и продлить отпуск еще на три–четыре месяца. Так что все упиралось в деньги.

Он допил вино. Заказал кофе и рюмку коньяка. В голове пока что не намечалось никакого брожения. Он был трезв как стеклышко, только пузырьки газа играли в крови, словно в бутылке с сельтерской.

Что, если ему попытаться сорвать куш в рулетку в Казино да Мадейра? Он ведь несколько вечеров подряд выигрывал, следуя изобретенной им самим системе. Система, кстати, весьма недурна, можно сказать без хвастовства.

На игровом круге расположены тридцать шесть гнезд плюс зеро, итого – тридцать семь номеров. Если он ставит один жетон в сто эскудо на одно из этих гнезд, скажем на цифру четырнадцать, шанс выиграть невелик – он равняется одному к тридцати семи. Если очень повезет и выйдет номер четырнадцать, Ермунн выигрывает тридцать пять своих ставок, в данном случае три тысячи пятьсот эскудо. Если бы он закрыл жетонами по сто эскудо все тридцать семь гнезд, это обошлось бы ему в три тысячи семьсот эскудо. При этом он бы точно получил обратно три тысячи пятьсот, то есть лишился бы двухсот эскудо.

По Ермунновой системе, чтобы увеличить шансы на выигрыш, нужно было закрывать как можно большее количество гнезд. К примеру, тридцать из тридцати семи. Тогда шанс на выигрыш равнялся бы тридцати к тридцати семи, то есть был бы довольно высоким. В случае выигрыша у него каждый раз оставалось бы на пять жетонов, то есть на пятьсот эскудо больше, чем он ставил. Последние дни он, пользуясь этой системой, неизменно был в выигрыше.

Сыграть в рулетку по–крупному было заманчиво и в то же время боязно. Все могло полететь к чертям собачьим. Пару раз не повезет, и он останется без гроша в кармане. Ермунн потягивал коньяк, и волнение у него в крови нарастало. Гомон португальской толпы кружил ему голову. Нет, в этом что–то есть: попытаться на Мадейре выиграть деньги в рулетку, чтобы иметь средства для расследования обстоятельств Симоновой смерти, для изучения деятельности бывших нацистов в Люнгсете и их возможной связи с современными неофашистами и палачами! Такое возможно лишь у Алистера Маклина и Десмонда Бэгли.[90] Да еще в кино.

Ермунн быстренько прикинул в уме. За вычетом затрат на обратную дорогу – билеты на пароход и на поезд – он располагал восемью тысячами крон, то есть восемьюдесятью тысячами эскудо.

Итого – восемьдесят жетонов по тысяче эскудо. Три игры, если он каждый раз будет проигрывать. Это было бы невезением из невезений. Своего рода «знаком свыше» от сил, в существование которых он не верил, знаком того, что его затея нелепа и что ему следует как можно скорее снова браться за молоток и в будущем не выпускать его из рук.

– Eu pagar, рог favor,[91] – позвал Ермунн официанта. Расплатившись, он вышел.

На улице уже стемнело. Над головой сияли звезды, и он какое–то время постоял, вдыхая прохладный и ласковый морской воздух и изучая небосвод. Вон Сириус, Кастор, Бетельгейзе. Он отыскал Плеяды и Гиады. Потом Кассиопею и туманность Андромеды. Во что, спрашивается, он хочет себя втравить? Судя по всему, куда проще съесть чайной ложкой туманность Андромеды, чем финансировать частное и в высшей степени сомнительное предприятие – расследование деятельности нацистов – с помощью игры в рулетку, подумал он. Однако жребий был брошен. Хорошо, хоть есть чайная ложка.

Ермунну удалось поймать такси.

– Para о casino, signor.[92] – Казино было расположено ближе к предместьям города.

В кассе он обменял свой аккредитив на жетоны. Восемьдесят жетонов по тысяче эскудо. Потом пошел в туалет. Долго смотрелся в зеркало. Разговаривал сам с собой. Успокаивал себя. Дескать, если проиграет, ну что ж, ничего страшного. Полтора месяца он уже отдохнул, можно и возвращаться к работе. Другим приходится гораздо хуже, чем ему. Так–то вот. Человек в зеркале улыбнулся. Ни пуха ни пера, дуралей ты этакий!

Зеленое сукно. Трое одетых в смокинги крупье. Все очень изысканно. У Ермунна было ощущение, что он приближается к рулеточному столу осторожно, чуть ли не подкрадываясь к нему. Он словно подбирался к омуту в горной речушке, где, как он знал, пряталась крупная рыба. Волнение в крови все усиливалось.

Он немного постоял, наблюдая за игрой. Шарик остановился возле цифры шесть. В следующий раз вышло девять. И еще раз – двадцать один.

Тогда он сделал ставки.

Выставил двадцать восемь жетонов. Девять незакрытых гнезд пришлись на цифры три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, двадцать один и двадцать два. Шансы на выигрыш – двадцать восемь к тридцати семи. Шарик завертелся в круге. Вот он остановился. Номер двадцать четыре!

Все сошло благополучно, но он был близок к проигрышу. На этой игре он заработал семь жетонов, семь тысяч эскудо.

Он снова сделал ставки. На этот раз он оставил незакрытыми гнезда зеро, шесть, семь, восемь, девять, двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре. Шарик остановился против номера тридцать три. Он снова выиграл. Итак, четырнадцать дополнительных жетонов. Запихнув все в карман, Ермунн прошел в бар и взял пива.

' Он совсем обессилел, слишком велико было напряжение. В голове его стучало: это кончится плохо, – это кончится плохо! Отваливай отсюда, ты уже заработал тысячу четыреста крон! Выпив большими глотками пиво, он направился было в кассу, однако по дороге ноги сами, помимо его воли, привели его к ближайшему рулеточному столу. Даже не понаблюдав за игрой, он стал выкладывать жетоны. Начиная с номера шестнадцатого и кончая номером тридцать пятым. Всего двадцать жетонов. Гнезда с зеро по пятнадцатое, а также номер тридцать шесть остались незакрытыми. Шансы на выигрыш – двадцать к тридцати семи, чуть выше, чем один к одному. Кто же так играет, кретин? – подумал он, когда шарик завертелся.

Выпал номер восемнадцатый. Подфартило, на этот раз целых пятнадцать дополнительных жетонов. «Спокойствие, Ермунн, спокойствие», – сказал он сам себе. Все равно никто за столом по–норвежски не понимал. Там собрались в основном немцы и англичане.

В следующий тур он играл более осторожно. Закрыл уже тридцать три гнезда, оставив незакрытыми цифры шестнадцать, семнадцать, восемнадцать и девятнадцать. Вышел номер три. Два дополнительных жетона.

Вот так, почти не идя на риск, он сыграл еще три тура, каждый раз выигрывая. Пора было снова выпить пива.

В общей сложности его выигрыш достиг тридцати семи тысяч эскудо, то есть трех тысяч семисот крон. Карманы его разбухли от жетонов. Теперь он мог пару раз остаться в проигрыше, катастрофы уже не будет. По теории вероятности сейчас он должен проиграть.

Ермунн делал ставки дальше. Играл с шансами двадцать восемь к тридцати семи. И выигрывал. Всякий раз неизменно выигрывал, шарик ни разу не остановился на незакрытом гнезде. Семь конов подряд. Сорок девять тысяч эскудо. Его выигрыш составлял уже восемьдесят шесть тысяч эскудо.

Он пошел в уборную, и его стошнило. Стошнило от возбуждения. Из переполненных карманов вываливались жетоны. Все это было слишком неправдоподобно. Глаза, смотревшие на него из зеркала, налились кровью. Он походил на вынутого из воды морского окуня. Его совсем сморило.

Обменяв в кассе восемьдесят жетонов, он получил восемьдесят тысячных банкнотов. И все равно у него еще оставалось на шесть жетонов больше, чем было в начале игры. Ермунн решил сыграть три кона, только три кона.

Первая игра – с минимальным риском: тридцать три против тридцати семи. Все прошло хорошо. Вторая игра – с шансами двадцать девять к тридцати семи. Здесь тоже все сошло удачно. Независимо от того, что случится в последней игре, подумал Ермунн, я уйду отсюда с крупным выигрышем. Посему он отступил от своей привычной тактики.

В последние разы выпадали номера шестнадцать, восемнадцать и двадцать два. То есть в середине круга. А Ермунн закрыл гнезда от десяти до двадцати четырех. Вполне вероятно, что теперь шарик попадет на цифру либо большую, либо меньшую, поскольку три последних раза выпадала середина. Однако Ермунн вдобавок сделал нечто совсем нелогичное: он поставил на каждое из гнезд не по одному, а по три жетона. В общей сложности на столе лежало сорок пять его жетонов, а шансы на выигрыш были довольно низкие: пятнадцать к тридцати семи. Скверная игра, просто идиотская, но он мог себе это позволить. Если же шарик остановится на одном из гнезд, куда он поставил три жетона, он получит сто пятьдесят жетонов, то есть шестьдесят дополнительных. Шестьдесят тысяч эскудо.

А шарик все катился по кругу. Долго, как казалось Ермунну, невыносимо долго. Напустив на себя безразличный вид, Ермунн прошелся по залу, словно игра его не больно–то интересовала. Сложил рот трубочкой, чтобы засвистеть, но звука не получилось. Губы были сухие, как береста. Шарик остановился.

– Vinte–e–dois! – выкрикнул крупье. – Двадцать два. – Шарик второй раз подряд остановился против цифры двадцать два. А там у Ермунна стояли три жетона.

Он бежал по темным улицам. Бежал, не чуя под собой ног. Он был наверху блаженства. С горы сверкал огнями отель «Монте–Карло». Он возвышался, словно сказочный замок, освещенный с фасада сотнями лампочек. Красных, желтых, синих. А как пахло: воздух был напоен ароматом ландышей, роз, герани. И высоко над головой – туманность Андромеды. Та самая, которую Ермунн только что съел чайной ложкой. И это оказалось совсем несложно.

Пронзительно громко засмеявшись, Ермунн похлопал себя по нагрудному карману. К восьмидесяти тысячам, имевшимся у него ранее, прибавилось сто пятьдесят пять тысяч эскудо. В общей сложности он теперь обладал капиталом более чем в двадцать три тысячи норвежских крон. Этого должно хватить надолго.

На следующее утро он встал поздно. В постели съел аннону и выпил теплого томатного сока. Слушал, как кукарекают припозднившиеся петухи. В одиннадцать он вскочил, принял душ и побрился.

В ванной он постоял перед зеркалом, разглядывая себя. Ермунн Хаугард, тридцати пяти лет. Столяр и начинающий писатель. Почти во всем сплошная посредственность. За плечами у него много недоделанного и половинчатого: незавершенное исследование на степень магистра, развод, недописанные новеллы и жизнь наполовину в Люнгсете, наполовину в Осло. Растительность на лице тоже какая–то недоделанная: не такая густая, чтобы отпустить бороду, и в то же время не настолько жиденькая, чтобы не бриться каждый день. К тому же он наполовину слепой, без очков не может сделать и шагу. А теперь еще он лысеет, у него плоскостопие и бывают приступы аллергического насморка. Весь он какой–то недоделанный!

Ермунн выпил воды из–под крана. На Мадейре самая чистая вода в мире. Побрызгался туалетной водой. Потом еще раз пересчитал деньги. У него в бумажнике в самом деле было двести тридцать пять тысяч эскудо. Он и вправду загреб вчера в казино кучу денег.

«Автоматы, пистолеты, взрывчатка, гранаты. Убийства и расправы». Интересно, кто был их наставником, кто снабжал их деньгами и внушал фашистские взгляды? Сомнительно, чтобы это был сумасшедший учитель из Стокмаркнеса.[93] За ним наверняка стояли другие, предпочитавшие держаться в тени.

Итак, решение было принято. Ермунн купил билет на самолет. Теперь либо пан, либо пропал. Теперь будет видно, на что годится его оружие – чайная ложка.

Во всяком случае, есть ею пирожные с кремом в Театральном кафе он не собирался.

2. Интермеццо на Бюгдё

Ермунн брел по Дворцовому парку. Промозглый мартовский ветер пробирал до костей. Снежное месиво разлеталось из–под ног, забрызгивая штанины. Ермунн вымок, но махнул на это рукой. Приходилось поминутно сглатывать, чтобы избавиться от привкуса желчи во рту. Надо же было с утра пораньше выдуть столько кофе! Настроение было отвратное.

Ермунн уже больше недели как вернулся на родину. Он собирался сначала заняться разысканиями в Осло, уточнить кое–какие важные детали, а затем поехать на север, в Люнгсет. Там он намечал пробыть всю весну и начало лета.

Двигало им отнюдь не честолюбие. То, чем он сейчас занимался, вернее, к чему приступал, имело значение лишь для него самого. Это было частное расследование, скромная попытка прояснить что–то в тумане прошлого, которая вряд ли даст ему возможность проследить нацистский заговор во всем его масштабе. В лучшем случае он дознается ответов на кое–какие существенные вопросы. Он понимал, что имеет дело с опасным нарывом, гнойником, который может прорваться лишь в том случае, если как следует вмазать по физиономии, на которой он сидит. Но вмазывать по физиономии в его намерения не входило. Он ограничится тем, что надавит на этот нарыв. Операция, впрочем, тоже весьма рискованная.

Ермунн знал это. Прекрасно отдавал себе в этом отчет. Поэтому и настроение у него было паршивое, поэтому он и напивался каждое утро кофе, пока желчь не растекалась у него по всему телу, ударяя и в голову.

Он пересек Парквейен и двинулся по Ураниенборгвейен. Ресторан «Локон». Утром здесь было тихо и спокойно, и он мог без помех посидеть с бутылкой «Фарриса»[94] и подумать. Сколько раз в веселые годы учебы они с Симоном сидели здесь, в «Локоне», за оживленной беседой под кружку пива? Много, очень много. Ермунн не случайно выбрал для своих утренних размышлений именно «Локон». С этим местом у него было связано множество воспоминаний.

Он развернул ежедневные газеты. В них по–прежнему было полно материалов о хаделаннском убийстве. Полиция нащупала чрезвычайно разветвленную организацию, связанную как с хемверном, так и с верховным командованием вооруженных сил. Но насколько далеко они осмелятся размотать клубок? Скоро ведь они наткнутся на бирку, где будет написано: «ДО СИХ ПОР, НО НЕ ДАЛЬШЕ». И тогда нить оборвут.

«Полиция хотела бы замять дело о нацистах», – прочел Ермунн в одной из газет. Именно так, подумал он, дело хотят замять. Расследованием занимался один из полицейских чинов, следователь Пер Карлсон. Признавая, что полиция получает с разных концов страны все новые сообщения об организациях нацистского толка, он тем не менее стремился замять дело. Вступать на скользкую дорожку было рискованно, можно ненароком и сорваться. Ермунн перевернул страницу.

«Армия не отсеивает нацистов», – стояло на следующем развороте. Эта информация была получена от Бьёрна Бьёрнстада, офицера из Будё. «При проверке благонадежности для службы в вооруженных силах не задают вопросов, которые бы способствовали отсеву людей с нацистскими взглядами».

Еще бы, с горечью подумал Ермунн, враг ведь не справа, а слева. Так всегда считалось, так, видимо, и будет считаться. Его ни капельки не удивило, что Каролина Сармьенто, одна из наиболее деятельных членов группы «Вигиланте», организовавшей хаделаннское убийство, работала в верховном командовании вооруженными силами в Хусебю Пройдя соответствующую проверку, она занималась в основном фотографированием сотрудников. Теперь ее арестовали и обвиняют в незаконном хранении взрывчатки. Ничего, скоро она выйдет на свободу, рассуждал Ермунн. Что может быть незаконного в хранении взрывчатки для сотрудника верховного командования? Даже если он служит там в качестве фотографа?

Ермунн работал более или менее регулярно с самого своего возвращения из отпуска. Работа велась по двум направлениям. Он тщательно изучал все, что писалось в газетах о неонацистах, и брал на заметку фамилии. Помимо этого, он занялся просмотром в университетской библиотеке газет, посвященных процессам над предателями. Вечерами он засиживался там, проглядывая пачки газет послевоенного времени. Он выискивал имена, связанные с Люнгсетом. Другими словами, он пытался выяснить, кто они такие и откуда взялись, все эти нацисты, осевшие после войны в Люнгсете. Занятие это было утомительное и отнимало массу времени, но оно принесло свои плоды. Уже через несколько вечеров ему удалось отыскать большинство имен. И кое–какие сведения, которые он раздобыл, потрясли его самого.

Ермунн не упускал из виду и неонацистов, имевших отношение к группе «Вигиланте». Перелистав свои записи, он нашел список:

Туре Блумквист

Каролина Сармьенто

Эспен Лунд

Юн Шарлес Хофф

Кеннет Риис

Йонни Олсен

Ore Нэсс

Коре Грюнер

Ролф Рейнолдс

Тур Кристоффер Лунд.

Все, за исключением Тура Кристоффера Лунда, были люди молодые, очень молодые. Тур Кристоффер Лунд приходился отцом Эспену Лунду и в свое время состоял в рядах «Нашунал самлинг». Эспену Лунду было предъявлено обвинение в соучастии в хаделаннском убийстве.

Ермунн взялся за, дело основательно. Насколько это было возможно, он хотел проверить родителей, круг общения и точки соприкосновения членов этой компании. Если повезет, он может ухватиться за нить, которая позволит ему распутать весь клубок. И хотя надежды на это было мало, он не собирался полагаться на случай. Подобно философу Декарту, он хотел использовать сомнение как средство постижения незыблемой истины. Какова бы она ни была.

Проблема теперь состояла в том, как вести расследование, не выдавая себя. Положение было трудное. Опыта у него – ноль. Придется изображать невинного младенца, играть на арфе, словно ангел: не касаясь струн. Совершенно без участия пальцев. Но сначала нужно разбросать приманку, как можно больше приманки.

Настроение поднималось. После третьей бутылки «Фарриса» оно уже стало прекрасным. Он высидел план действий.

Просматривая в университетской библиотеке старые газеты, он натолкнулся на фамилию Карстеен. Педер Юханнес Карстеен. Приговоренный во время процессов о государственной измене к шести годам каторжных работ по обвинению в принадлежности к «Нашунал самлинг», осведомительстве и пособничестве в немецких облавах. Ермунн вздрогнул, увидев это имя, поскольку ему сразу вспомнилось празднование рождества в «Гимле», когда эту фамилию сболтнул Эгил Варден в связи с хемверном и слежкой за левыми радикалами. Тот ли это самый человек? Вряд ли: если верить протоколам суда, Педеру Юханнесу Карстеену сейчас должен был идти восьмой десяток. Возможно, это его родственник, скажем сын. Это необходимо выяснить, притом немедленно.

Он достал с полки в углу телефонную книгу. Нашел страницу на «К». Карстад… Карстедт… Карстеен. Педер Ю. Карстеен. Заведующий отделом. Лейф Вигго Карстегн. Частное страхование. Брубекквейен, 12. Бэрум. Больше Карстеенов не было.

Ермунн рассеянно потягивал из горлышка «Фаррис» Что, если набраться нахальства и попробовать? Этот, с «частным страхованием», вполне мог оказаться типом, о котором говорил Варден. Кстати, что это за «частное страхование»? Неужели кто–то ставит на карту собственные денежки ради страхования других людей? И от чего они страхуют: от засилья сорняков в саду или дисфункции гипофиза? Ермунн не разбирался в этом, но телефон на всякий случай записал. Затем, вытащив монету в одну крону, направился к автомату.

Трубку взяли сразу же. Ответил женский голос.

– Я могу поговорить с Лейфом Вигго Карстееном? – Ермунн постарался придать своему голосу сугубо деловитый тон.

– По какому вопросу?

– У меня дело по страхованию, – нашелся Ермунн.

– Минуточку, – сказала дама и отошла от телефона.

Ермунн запыхтел. Что ему теперь сказать? Нужно призвать на помощь все свое хитроумие. Взвешивать каждое слово.

– Карстеен. – Голос на другом конце провода оказался ровным и басовитым.

– Добрый день, меня зовут Тур Людвиг Аркнес. – Ермунн выдумал это имя с ходу. – Речь идет о весьма деликатной проблеме.

– Вы уже были нашим клиентом?

– Гм, нет. Но мне вас рекомендовали, – помедлив, отвечал Ермунн.

– Рекомендовали?

– Да, можно сказать и так. Простите, вы ведь состоите в родстве с Педером Юханнесом Карстееном? – Ермунн затаил дыхание.

– Вы имеете в виду моего отца? – Голос Карстеена по–прежнему оставался ровным, однако Ермунн уловил в нем некоторое нетерпение.

– Именно его. В таком случае вы тот человек, которого я ищу. Нельзя ли встретиться с вами лично? Мою проблему затруднительно изложить по телефону.

– А вы не можете хотя бы намекнуть, в чем дело? – Карстеен начинал терять терпение.

– Это совершенно исключено, – сказал Ермунн. – Как же мне с вами увидеться?

– Послушайте, я сейчас очень занят. Сегодня и завтра у меня заседания конгресса на Бюгдё. Вы не могли бы позвонить в другой раз?

Ну, теперь держись, теперь нужно настоять на своем.

– Если у вас будет завтра перерыв, я мог бы подъехать на Бюгдё.

Помолчав несколько секунд, Карстеен сказал:

– О'кей. Завтра в двенадцать будьте у входа в Музей мореплавания. Как я вас узнаю?

– Коричневая вельветовая куртка, очки, светлые усы. Под мышкой «Афтенпостен».

Ермунн влил в себя остатки «Фарриса». Первая приманка брошена, хмыкнул он. Как бишь он назвался? Арксет, Аркнес? Он слишком быстро это выпалил, во всяком случае, там было что–то с Арк… Ермунн посмеялся над собой. Ему таки удалось сыграть на арфе, не касаясь струн. И сыграть легко и непринужденно.

Теперь нужно было заняться следующей приманкой.

В Осло существовал некий Институт истории оккупации Норвегии – организация, в которую входили норвежцы, воевавшие на стороне Германии, а также осужденные за государственную измену. Контора у них размещалась в Энерхаугене, за парадной дверью, сделанной с изысканным вкусом. Ермунн не раз, проходя мимо, любовался этой дверью. Деятельность организации заключалась в основном в выпуске книг и других печатных изданий, проникнутых национал–социалистскими идеями, и в попытках реабилитировать сторону, потерпевшую поражение в войне, или, во всяком случае, несколько смягчить общественное мнение в отношении нее. Ермунн был уверен, что институт служит связующим центром для бывших нацистов, является центром обширной сети контактов. Судя по входной двери, недостатка в средствах организация не испытывала.

Ермунн набрал номер института.

Представившись полностью, именем и фамилией, он объяснил, что он уроженец Люнгсета, занимается сбором материалов о бывших нацистах, переселившихся в их городок. Не может ли институт помочь ему – скажем, предоставив в его распоряжение свой архив?

– Архив?

– Да, у вас, вероятно, есть список членов «Нашунал самлинг», которые теперь живут в Люнгсете?

– У нас нет никакого архива, кроме того, мы не даем каждому встречному–поперечному копаться в нем – я имею в виду, в тех немногочисленных документах, которые у нас имеются. Мы организация серьезная. Как вы себя назвали?

Ермунн четко повторил свою фамилию. На другом конце провода зашуршали бумагой. Он добился своей цели: фамилия была записана. Поблагодарив за информацию, он повесил трубку.

Вот и вторая приманка. Время покажет, насколько у них хорошо действует система связи. Заплатив по счету, он вышел из ресторана.

Вторую половину дня и вечер Ермунн просматривал подшивки старых газет в Дейхманской библиотеке.

На другой день он проснулся рано, на душе было тревожно. В двенадцать часов он встречается с этим Карстееном. Он сварил два яйца, выпил стакан апельсинового сока. Затем навел некоторый порядок в небольшой, но удобной квартирке, которую снимал в Грёнланне.

Лейф Вигго Карстеен. Что ему сказать, этому человеку, как представиться? Нужно основательно подготовиться к встрече, выработать умную тактику. Усевшись за письменный стол, Ермунн достал бумагу с ручкой и начал строчить. Он работал, не отрываясь, несколько часов, и к одиннадцати план был составлен. Теперь ему было чем встречать Карстеена.

Купив «Афтенпостен», он сел в автобус на Бюгдё. Без десяти двенадцать он уже стоял у Музея мореплавания. Минуты тянулись за минутами, он успел выкурить две сигареты, однако никто не появлялся.

Но вот не со стороны главного входа, а откуда–то сбоку вынырнул человек и направился к нему. Человеку было за пятьдесят, он был одет в дымчато–серые брюки, темный свитер с высоким воротом и синий блейзер. В руке он нес папку для бумаг. У него было невероятно худое, узкое личико – настолько узкое, что оно казалось сплющенным. Типичная камбала, подумал Ермунн, когда мужчина остановился в нескольких шагах от него.

– Это вы Аркнес? – Рот его раскрылся и закрылся, напоминая рыбью пасть.

– Совершенно верно, моя фамилия Аркнес. – Ермунн закурил новую сигарету. – Надеюсь, вы не очень стеснены во времени?

– В моем распоряжении примерно полчаса; но какое, собственно, у вас ко мне дело? – Они зашагали в сторону от дороги по направлению к видневшемуся поодаль лесу.

– Несколько лет тому назад, – начал Ермунн, – умер один из моих самых близких друзей по имени Симон Хегген. Он покончил жизнь самоубийством. Вы ведь были знакомы с Симоном Хеггеном? Он по крайней мере вас знал. – Ермунн блефовал. Он напряженно вглядывался в камбалиное лицо, на котором, впрочем, не отражалось никаких эмоций.

– Хегген? – переспросил Карстеен. – Фамилия, пожалуй, действительно знакомая. Но я бы вас попросил перейти ближе к делу. – Они уже добрались до опушки леса и теперь по тропинке углублялись в него. Кругом стояли непросохшие лужи.

– Хорошо, – согласился Ермунн. – Я должен передать вам большой привет еще от одного знакомого, Эгила Вардена из Люнгсета. Он поручил мне связаться с вами. Я прохожу службу в хемверне, и мне необходимо получить инструкции. Мы с вами, так сказать, идеологические единомышленники. – Ложь была наглой и рискованной. Ермунн понимал, что, будучи детективом–любителем, может напороться на крупные неприятности.

Камбала внезапно остановился возле большой лужи. Долго вглядывался в Ермунна. У него самого было застывшее лицо каменной статуи. Статуи? Ермунну вдруг пришла в голову еще одна ассоциация: с древнеегипетским Фараоном Аменхотепом IV из восемнадцатой династии. Он когда–то видел его на картинке и был поражен и очарован неправдоподобно узким лицом этого фараона. Карстеен и Аменхотеп IV.

– Все–таки кто вы такой? – Камбала–Фараон по–прежнему стоял у лужи. Видимо, и не собираясь двигаться дальше..

– Кто я такой? Аркнес, друг Симона Хеггена, некоторое время жил в Люнгсете, там познакомился с Варденом, сочувствую Блюхеру, сейчас прохожу службу в отряде хемверна в Тёйене. На гражданке занимаюсь столярными работами, держу частную фирму. – Ермунн сделал паузу, чтобы опомниться от собственного вранья.

Карстеен, перемахнув через лужу, вцепился ему в руку.

– Ага, ты узнал обо мне от этого Вардена. И чем же я могу вам служить?

Ермунну было неприятно, что в него вцепились, и он высвободил руку. Чего бы такое завернуть этому Фараону, чтобы втереться к нему в доверие?

– Да нет, мне ничего особенного не нужно, просто я считаю вас надежным человеком, – произнес Ермунн не слишком уверенным тоном.

– Ах, он считает меня надежным человеком! Я вижу, что вы, обронив несколько имен, которые я безусловно должен знать, хотите получить от меня указания неонацистского характера в отношении вашей службы в хемверне. Это инсинуация. Нам с вами не о чем больше разговаривать. Если дело обстоит так, как вы утверждаете, вам лучше обратиться лично к Блюхеру. – Повернувшись, Карстеен двинулся обратно.

Ермунн продолжал в растерянности стоять. Но у него еще оставался в запасе один козырь, который он и бросил вслед Карстеену:

– А вас не может заинтересовать письмо, которое написал перед самоубийством Симон Хегген?

Фараон резко остановился, повернулся и пошел по направлению к Ермунну. Тот сделал вид, будто нащупывает письмо во внутреннем кармане. Дальше все произошло очень быстро, в считанные секунды.

Ермунн во весь рост растянулся в луже. Карстеен насел на него и мгновенно выхватил то, что находилось у Ермунна во внутреннем кармане. Там был бумажник и футляр для очков. Вытащив из бумажника удостоверение личности, Карстеен взглянул на фотографию и на фамилию и швырнул его лежащему на земле Ермунну. Затем он рысью помчался по тропинке прочь из леса.

Ермунн встал на ноги, выловил из лужи свой бумажник, футляр для очков и удостоверение личности. Все было грязное и липкое. Сам он тоже выглядел не блестяще: до нитки промокший и чумазый. Он дрожал от холода. Да, Фараон таки достал его.

По инерции он двинулся дальше, в глубь леса. Все случилось в мгновение ока, совершенно неожиданно. Чисто гангстерская метода. Зато и Карстеен себя выдал, еще как выдал! В его принадлежности к определенным кругам теперь можно было не сомневаться. Он клюнул на все Ермунновы приманки, но поначалу проявлял осторожность, крайнюю осторожность. До тех пор пока Ермунн не сблефовал с этим письмом от Симона. А что, по его мнению, могло содержаться в таком письме? Сведения о главарях фашистской организации? Мотивы самоубийства? Ермунн остановился. Он еще точно не знал, почему Симон решился на это. Однако кое о чем он уже стал догадываться. И от этих догадок ему сделалось не по себе.

Ермунн вышел на берег залива. Содрал с себя вельветовую куртку и штаны. Дрожа на промозглом весеннем ветру, попробовал хоть немного замыть пятна. Потом натянул на себя мокрую одежду, вымыл бумажник и удостоверение. После этого он закурил и уселся на скалистом склоне в ожидании, пока не слишком жаркое солнышко, время от времени выглядывавшее из–за облаков, подсушит его куртку и штаны.

Камбала–Фараон–Аменхотеп IV – Карстеен здорово помог в его расследовании. Ермунн улыбнулся, разгоняя гусиную кожу.

3. Люнгсет

Монотонная песня вагонных колес действовала расслабляюще. Ермунн невидящим взглядом смотрел в окошко, где по сторонам долины тянулись, навевая тоску, бесконечные леса. Стояла середина апреля, весна уже была на пороге, однако снег стаял далеко не везде. Ермунн ехал в родной городок, в Люнгсет.

За две–три недели в Осло он многого добился. Работа в библиотеке оказалась весьма плодотворной. Он разузнал прошлое целого ряда лиц из тех, кто после войны осел в Люнгсете, а ранее, как он подозревал, был связан с НС. Он получил в руки компрометирующие материалы, которые собирался использовать, активно использовать, чтобы раскапывать дальше и дальше.

Лишь в одном удача ему не сопутствовала: он не сумел отыскать нить, связующее звено между нацистской группой, совершившей хаделаннское убийство, и теми, кто жил в Люнгсете. Собственно говоря, он и не рассчитывал найти такое звено, это было бы слишком невероятно. Однако эпизод с Карстееном на Бюгдё свидетельствовал, во всяком случае, о том, что нацистские организации в Осло, объединявшиеся вокруг Блюхера, несомненно, имели связь с периферией, с отрядами хемверна и бывшими нацистами. Карстеен ведь признался, что знает Вардена, что был знаком с Симоном Хеггеном, очевидно, он знал и Симонова отца, который на войне сражался за немцев. Отец Карстеена и сам был членом НС, и Ермунн ни минуты не сомневался в том, что Камбала–Фараон стоит близко к нацистскому вождю, Блюхеру.

Кстати о Блюхере Ермунн однажды сидел в тострупском подвальчике со своим старым приятелем, журналистом. Тот рассказал ему, что Блюхер вместе с другими главарями фашистов частенько наезжает отдохнуть в один из городков неподалеку от Люнгсета. На усадьбу, отданную в их распоряжение местными почитателями. Ермунн проверил эти сведения: все в точности сходилось. Там даже был подозрительный эпизод со стрельбой, от которой всполошились соседи.

Неофашистское древо дало и такой побег, как Стиг Мэлум, который обитал к востоку от Люнгсета и усердно пользовался местными газетами для выражения своих коричневых взглядов. Мэлум открыто хвастал тем, что в его организации насчитывается более ста членов, жителей окрестных селений. Весьма значительное число.

Следов поразительно много рассуждал Ермунн дальше, причем очень явных. Но кто–то пытается, насколько это возможно, замести их. И тем не менее он чувствовал, что вот–вот нащупает доказательства Тесной Взаимосвязи. Злобная выходка Карстеена подсказала Ермунну, что он ловит не мелкую рыбешку. Напрасно только он позволил Карстеену выяснить свое настоящее имя. Теперь, наверное, порядочно народу знает, что он, Ермунн Хаугард, сует свой нос куда не следует. Первые дни после происшествия на Бюгдё он довольно сильно нервничал Может, нацисты постараются как можно скорее ликвидировать его? Но постепенно страх отошел, ему все стало до лампочки. Как–нибудь обойдется, не глупее же он их, в конце концов.

Через час он прибудет в Люнгсет. Ермунн решил сначала заскочить домой, показаться родным. Посвятить их в задуманное мероприятие и объяснить, что собирается остановиться в гостинице «Люнгсет». Он не хотел обременять семью своим присутствием на усадьбе: мать у него все принимает близко к сердцу, и вряд ли ей понравится, что он ввязался в дело, сопряженное с риском. Итак, гостиница «Люнгсет», где, кстати, и телефон будет прямо в номере.

Ермунн вытащил из сумки блокнот. В него были занесены имена некоторых небезызвестных личностей, обосновавшихся в Люнгсете после войны, а также кое–какие сведения о них. Все были членами НС и в свое время представали перед судом по обвинению в предательстве. Несколько недель Ермунн систематически просматривал в библиотеке старые газеты, и это дало ему в руки неопровержимые факты. Он пробежал глазами свои записи.

ПЕДЕР X. ГРЁН. Родился 19.06.1910 в Согндале. Вступил в «Нашунал самлинг» 16.02.1942. Был весьма активным и жестоким членом НС, неоднократно с помощью угроз склонял земляков к вступлению в эту партию. Осуждал короля и превозносил «чистоту арийской расы». Безмерно радовался, когда пытали и казнили норвежских патриотов. По–видимому, сам подвергал пыткам участников норвежского Сопротивления, хотя суд и не нашел этому доказательств. В 1942 году он, вооруженный пистолетом, нес караул у ресторана «Немецкий дом». Участвовал в качестве проводника во многих облавах, в том числе в Эурдале. 5 июня 1948 года приговорен к шести месяцам тюремного заключения. Освобожден 20 августа 1948 года.

Примечание: Грён появился в Люнгсете в конце сороковых годов. В начале пятидесятых был батраком у нескольких крупных нацистов, в том числе у Арне Трёэна в Глёттене. Впоследствии работал у многих из осужденных за предательство, в том числе у владельцев гостиницы и лавки подержанных вещей. Часто ездил в Осло на так называемые секретные встречи, чем сам хвастался.

КАРЛ БИРК. Родился 29.11.1915. Уроженец Вестфолла. Художник по рекламе. Член НС с 1940 г. Отвечал за пропаганду сначала в люнгсетской группе НС, затем во всем фюльке.[95] Проявил себя как исполнительный, рьяный нацист и дослужился до того, что был поставлен во главе подразделения. Приговорен к двум с половиной годам тюрьмы. Отбыл 164 дня.

Примечание: в 1941–1942 гг. Бирк арендовал усадьбу в Люнгсете, а после войны окончательно поселился там. Он единственный в городке художник и наводнил всю округу вывесками, напоминающими рунические надписи. Живет по соседству с владельцем лавки подержанных вещей.

ЛЕОНАРД ШЛЮТТЕР. Родился 30.06.1916. Уроженец Бускеруда, но впоследствии поселился в Нур–Трёнделаге, где держал аптеку. Член боевой группы НС и «Норвежского легиона».[96] Казначей местной группы НС. Большой знаток нацистской теории, отличается сильными расовыми предрассудками. После войны был лишен права держать аптеку. Приговорен к шести месяцам тюрьмы.

Примечание: приехал в Люнгсет после войны, устроился работать провизором. Поддерживал приятельские отношения с Педером X. Грёном. Умер в начале 70–х годов.

АРМАНН ТИЛТЕ. Родился 29.11.1919. Вступил в члены НС 02.06.1935. Входил в состав 144–й войсковой разведгруппы. Чрезвычайно энергичный и опасный член НС. Подозревают, что он участвовал в ряде безжалостных расправ с норвежскими патриотами. До сих пор является убежденным сторонником германского шовинизма, не проявляет ни малейшего раскаяния. Приговорен к десяти годам принудительных работ, однако отбыл всего три года.

Примечание: по–видимому, Арманн Тилте – самая большая шишка в Люнгсете. За ним числится много прегрешений со времен войны. В начале 50–х гг. завел лавку подержанных вещей. Активно участвует в скаутском движении. В торговле проявляет недюжинную сметку и деловитость, имеет особый интерес к антиквариату и старине.

ИСАК КЛОТОВСКИ. Родился 23.07.1912. Уроженец Осло. Член НС с 01.03.1941, в составе СС с 1943 г. Доносил на коммунистов и евреев, способствуя их вывозу в Германию. Специалист по оружию. Считается большим знатоком нацистской теории. Приговорен к шести годам принудительных работ. Сколько отбыл – неизвестно.

Примечание: Клотовски приехал в Люнгсет в конце 50–х годов и с тех пор работает слесарем. Ведет очень замкнутый образ жизни, общаясь лишь с узким кругом лиц.

АДОЛЬФ ТОРСТЕНСЕН. Родился 08.12.1925. Уроженец Хедемарка. Вступил в «молодежную дружину» НС 10.12.1940 и в НС – 08.12.1943. Ревностный национал–социалист. Приговорен к шестимесячному тюремному заключению.

Примечание: Адольф Торстенсен появился в Люнгсете в начале 60–х гг. и приобрел отель «Люнгсет». В течение долгих лет владел этой гостиницей, которую, очевидно, не раз предоставлял для нацистских сборищ. Некоторое время у него работал в качестве портье Педер X. Грён. В 1975 году Торстенсен продал свой отель гостиничному концерну и с тех пор держит кафе.

НИЛЬС ГЕНРИ ХЕГГЕН. Родился 26.09.1920. Входил в состав «Норвежского легиона» и лыжного стрелкового батальона. 23.12.1941 отбыл в Германию для отправки на фронт и принимал участие в сражении под Ленинградом, где был ранен. На Хеггена оказали большое влияние взгляды, которых придерживались в семье, многие из его родственников были нацистами. Приговорен к трем годам и двум месяцам тюрьмы.

Примечание: Нильс Генри Хегген поселился в Люнгсете после войны. Сначала жил у крестьянина–нациста. Водил дружбу с местными фашистами, в особенности с Анре Трёэном. Нильс Генри Хегген – отец Симона Хеггена.

ОСУЛФ ЭРЛИНГСЕН. Родился 19.04.1912. Член НС с 01.04.1939. Активно занимался пропагандой. Осведомитель и предатель. Не слишком силен в идеологии. Приговорен к шести месяцам заключения.

Примечание: приехал в Люнгсет сразу после войны и заявил о себе как предприимчивый коммерсант. Является одним из самых крупных налогоплательщиков в Люнгсете, пользуется уважением.

Ермунн усмехнулся. Да, это тебе не фунт изюму. А у него еще имелся список лиц с профашистскими симпатиями, о которых он пока ничего не сумел выяснить или которым удалось избежать наказания. Этот список выглядел следующим образом:

Туркилл Варден, крестьянин, уроженец Осло. Аксель Одвьен, окружной врач, из Сёрланна. Юн Хаманг, часовщик, из Бергена.

Карл Нильсен, поденщик, место рождения неизвестно. Тур П. Колсов, владелец туристического бюро, из Сёрланна.

Трюгве Терскстад, промышленник, из Ругаланна.

Ермунн подозревал, что по крайней мере двое–трое из них сменили после войны фамилию, почему их следы и невозможнобыло отыскать.

Поезд неторопливо катился по долине. Сосны, покрывавшие отлогие горные склоны, стали сменяться смешанным лесом, затем березняком – явный признак того, что до города уже рукой подать. Но ветви берез в рощах были еще черные, листва появится лишь через несколько недель.

Это же страшно, думал Ермунн. Если ко всем фамилиям в его списке прибавить имена местных люнгсетских фашистов – крестьян и предпринимателей, проживших там всю жизнь, – получится нечто вроде мафии. Вместе взятые, эти люди представляли собой немалую силу. Каким влиянием они пользуются в городе? Насколько хорошо организованы? На эти вопросы он и горел желанием раздобыть ответы. Ради этих и еще двух вопросов Ермунн и предпринял свое, сугубо частное, расследование. Еще два вопроса были: существует ли какая–либо связь между агрессивно настроенными неофашистами сегодняшнего дня и организациями бывших нацистов и что послужило истинной причиной самоубийства Симона. Если бы Ермунну удалось это выяснить, он бы успокоился. Тогда пришел бы конец многолетним раздумьям.

Справедливости ради следует признать: многие из тех, кто во время войны вступил в Люнгсете в «Нашунал самлинг», сделали это по глупости, по невежеству, как это было и во многих других местах. Понеся наказание за свое прошлое, расквитавшись с ним, они сегодня были вполне добропорядочными гражданами и активно работали в других политических партиях. Само собой, эти люди Ермунна не волновали. Он не станет бередить старые зарубцевавшиеся раны. Нет, его интересовали лишь те, кто на первый взгляд держался в стороне от политики, те, кто темными зимними вечерами смахивал пыль с нацистской формы и щелкал каблуками перед зеркалом, те, кто чуть не каждый день получал посылки с пропагандистской литературой, а взамен выписывал чеки на неизвестные суммы. Его интересовали приспешники, черные рыцари, дойная корова ненасытных Блюхера, Хадланна и иже с ними.

Поезд подкатил к люнгсетскому вокзалу. Взяв чемодан и сумку, Ермунн вышел из вагона. Постоял с минуту на платформе, вдыхая свежий горный воздух. Раскланялся со знакомыми. Потом двинулся к стоянке такси, откуда на машине поехал в родную усадьбу.

Дома был семейный обед и приятная застольная беседа. Ермунн рассказывал о своем путешествии, о Мадейре, делился столичными новостями. Взамен его угощали местными сплетнями: кто со времени его последнего приезда женился или вышел замуж, кто собирается, а кому давно пора, да он не хочет. Кто умер и кто болеет. Так было каждый раз. Тут все друг друга знали, и Ермунн тоже знал почти всех. Новости были как радостные, так и печальные. Ермунну всегда было особенно грустно слышать об отошедших в мир иной давних знакомых, местных чудаках. Теперь ему сообщили, что после рождества отправился к праотцам старина Щепка. Да помогут ему небесные силы с его опротестованными векселями!

Беседа за обеденным столом повернула на более серьезные темы. Ермунн рассказал родным о цели своего приезда и о своем решении. Мать приняла его затею в штыки, но Ермунн успокоил ее тем, что будет вести работу втайне и постарается быть как можно осмотрительнее Они согласились на то, чтобы он пожил в гостинице, однако уговорили его непременно приходить домой есть.

Он уже собирался в гостиницу, когда отец принес толстое письмо. Письмо предназначалось ему, Ермунну Хаугарду, и было адресовано на Люнгсет. Его получили недели две тому назад. Ермунн вскрыл конверт. Оттуда выпали три номера газетенки бывших нацистов. И записка, в которой Ермунн прочел:

«Как нам стало известно, ты, большевистское отродье, задумал ворошить наше прошлое. Только попробуй! Ты у нас весь на виду, и мы тебе живо покажем, где раки зимуют, если ты станешь слишком усердствовать в своем грязном деле. Считай это нашим первым и последним предупреждением».

Письмо было без подписи, но внизу были нарисованы солнечный крест, свастика и особая руна, которую использовал в качестве эмблемы «Норск фронт». На конверте стоял штемпель Нутоддена.

Ермунн внимательно изучил текст. Судя по манере письма, которой стали обучать сравнительно недавно, писал это человек молодой, «…слишком усердствовать в своем грязном деле». Неплохая формулировочка, подумал Ермунн. Там, где он копался, грязи действительно хватало.

Вечером он долго лежал у себя в номере, погруженный в раздумья. Угроза. Значит, у Института истории оккупации Норвегии, как он и думал, обширная сеть связей. Он нисколько не сомневался в том, что угрозу спровоцировал телефонный звонок из бара «Локона», когда в институте записали его фамилию. Дело начинало пахнуть керосином. Зато они снова попались на его приманку. А приманок у него в запасе было еще много.

4. Черные вороны в воздухе

На другой день Ермунн рано был на ногах. Он принял душ и побрился. Долго стоял перед картиной, призванной служить украшением номера. Репродукция с Рембрандта, под названием «Похищение Ганимеда». На картине был изображен ребенок, которого, невзирая на его вопли и стенания, уносил в небо огромный черный орел. Ермунн припомнил, что оригинал как будто хранится в государственной картинной галерее в Дрездене. Репродукция вызывала массу ассоциаций, и Ермунн немножко пофантазировал на тему орлов, воронов и ворон, которые внезапно обрушиваются на свою беззащитную жертву. Да смилуется Зевс над несчастными созданиями!

Ермунн уже обдумал план действий на сегодня, и, если все пойдет, как он рассчитывает, до истечения дня у него будет ответ на один очень важный вопрос.

Он подсел к телефону. Попросил соединить себя с Мариусом Блюстадом, одним из бывших нацистов, который последние годы ходил без работы и стал запивать. Ермунн знал Блюстада с юных лет и был уверен, что тот ни на йоту не изменил своим прежним убеждениям. Скорее всего, в данный момент он являлся слабым звеном в цепи Тайного Братства.

– Блюстад, – ответил знакомый голос.

– Добрый день, это Ермунн Хаугард. Послушай, ты не очень занят сегодня во второй половине дня?

– Пожалуй, не очень. А в чем дело? – Голос звучал как–то неуверенно.

– Понимаешь, я… – Ермунн прокашлялся, – я тут немножко изучаю историю войны в наших краях. Подумал, что тебе найдется о чем рассказать.

На другом конце провода – ни звука. Наконец Блюстад с некоторой опаской произнес:

– Да нет, не думаю.

– А я уверен, что найдется, Мариус. Ты не мог бы забежать сегодня в Музейный парк, к пяти часам? Там тихо и спокойно, у нас будет возможность потолковать, а? – Ермунн старался говорить доверительным тоном.

– Ну ладно, это, пожалуй, можно. Ты сказал, в пять?

– Ровно в пять, – подхватил Ермунн.

Он откинулся на спинку кресла. С первым покончено. Теперь на очереди следующий. Эгил Варден. Друг детства, с которым они обменивались почтовыми марками. Тот самый, который несколько лет тому назад на праздновании рождества проболтался о своей связи с Карстееном.

Тот самый, который возглавлял местную группу хемверна.

Договориться с Эгилом о встрече в пять часов в парке оказалось совсем несложно. Ермунн сказал, что хочет вспомнить былые деньки. Оставался последний по счету.

В отличие от Эгила Трюгве Терскстад долго не соглашался прийти к пяти часам в парк. Ермунн и знаком–то с Терскстадом как следует не был, поскольку тот появился в Люнгсете сравнительно поздно, и Ермунн разговаривал с ним всего несколько раз. Терскстад никак не мог взять в толк, о чем это Ермунну хочется с ним побеседовать. Ермунн же отказывался что–либо объяснять по телефону и лишь утверждал, что дело у него очень важное. Терскстад, хотя и подозревая неладное, в конце концов согласился прийти.

Позавтракав в гостинице, Ермунн вышел на улицу. Ему нужен был магазин, в котором продавались бы небольшие, но хорошие магнитофоны. Это было нетрудно, так как электромагазинов в Люнгсете было достаточно. Ермунн нашел подходящий магнитофон. Портативный, прямо–таки крохотный, магнитофон делал неплохую запись даже с расстояния пять–шесть метров до микрофона. Стоил он дорого, но Ермунн все–таки купил его, а вместе с ним – кассету, которая звучала по сорок пять минут на каждой стороне. Теперь он был во всеоружии.

От нечего делать он послонялся в привокзальном поселке. Встретил каких–то знакомых, выпил с ними кофе. Он пришел к выводу, что в Люнгсете на самом деле живет в основном прекрасный народ. Большую часть жителей составляли люди милые и симпатичные – трудолюбивые крестьяне и лесорубы, рабочие мелких предприятий, учителя и служащие муниципалитета. С ними все было просто и ясно. Поражал этот немногочисленный, но явно влиятельный клан приезжих, относительно высокопоставленных фашистов в сочетании с собственными крупными нацистами. Интересно, размышлял Ермунн, волнует ли это кого–нибудь из люнгсетцев? Задумываются ли они об этом? Может, у него просто мания преследования – и ему в каждом укромном уголке мерещатся привидения и Всеобщий Заговор? Заслуживает ли внимания то, в чем он сейчас копается? «Ты у нас весь на виду, и мы тебе живо покажем, где раки зимуют, если ты станешь слишком усердствовать в своем грязном деле». Ведь это же угроза, самая настоящая угроза в анонимном письме. А грубая выходка Карстеена на Бюгдё? Нет, Ермунн был убежден, что унюхал заразу, наткнулся на рассадник этой заразы. Она шла от разлагающихся компостных куч и шибала в нос тем, кто брался за лопату и пытался выгрести их содержимое на свет божий. Полиция явно не хотела мараться. Даже зверское хаделаннское убийство не подвигло ее на то, чтобы решить простейшую задачку, чтобы, ухватившись за конец нити, начать разматывать клубок.

Ермунн зашел домой пообедать и, когда время стало подходить к половине пятого, двинулся в сторону Музейного парка. Он прекрасно ориентировался там: еще учась в университете, он с двумя товарищами на каникулах подрабатывал в парке, водя экскурсии и организуя танцевальные вечера. Музейный парк, расположенный неподалеку от люнгсетского центра, представлял собой исполненный очарования уголок: посередине стояло главное здание, в котором размещался кафетерий, а вокруг – старинные дома, кузни, скотные дворы и сараи на сваях. Каждый дом, живописно поставленный среди высоких сосен, имел свою историю.

Сейчас, ранней весной, от влажной земли поднимался довольно резкий, но приятный запах. Тропинки были покрыты толстым слоем коричневой хвои, нападавшей за зиму. Ермунн направился к главному зданию, которое в это время года, естественно, стояло на запоре. Кроме Ермунна, в парке не было ни души.

Он огляделся по сторонам. Теперь важно было организовать все наилучшим образом. Такой возможности, как сейчас, больше уже не представится.

В оказавшемся незапертым сарае он обнаружил скамейки и кресла. Летом их расставляли по всему парку. Взяв одну скамью и пару кресел, он поставил их у входа в кафетерий. Попробовал сам посидеть на скамейке и на креслах. Было ясно, что каждый, кто заглянет сейчас в парк, сядет именно здесь.

Времени было уже без четверти пять, нужно поторапливаться. Он вытащил из сумки магнитофон, поставил кассету, подсоединил микрофон. Магнитофон он пристроил под скамейкой, замаскировав его несколькими плоскими камнями. Затем он протянул микрофонный провод и скотчем прикрепил микрофон с обратной стороны скамейки, на спинку, как можно выше. Получилось совершенно незаметно. Он взглянул на часы. Без десяти. Включил магнитофон. Теперь он будет крутиться сорок пять минут. Этого должно хватить. Сам Ермунн забрался в пустой амбар, стоявший метрах в пятидесяти от входа в кафетерий. Отсюда, в щель между досками, можно было вести наблюдение за скамьей и креслами. Довольный, он закурил и стал терпеливо ждать дальнейшего развития событий.

Без двух минут пять он услышал, как на дороге остановилась машина. Громко хлопнула дверца. Из машины вылез Эгил Варден. Он неторопливо приблизился к главному зданию и сидячим местам, устроенным Ермунном. Эгил шел, озираясь по сторонам. Постоял какое–то время у скамейки, носком ботинка ковыряя мягкую весеннюю землю. Наконец он сел.

Ермунн не мог сдержать улыбки. Забавно. Только бы пришли и те двое!

Вот подъехал на велосипеде Мариус Блюстад. Прислонил велосипед к стене, поздоровался с Эгилом и уселся в одно из кресел. Ермунну было видно, что они разговаривают, но разобрать слов он не мог. Время от времени оба посматривают на часы и на дорогу, откуда они ожидали прихода Ермунна. Вместо него появился Трюгве Терекстад.

Он быстрым шагом подошел к Эгилу и Мариусу, которые поднялись ему навстречу. Ермунн затаил дыхание. Неужели они сразу же уйдут? Времени было только пять часов. Нет, вот все трое сели и завели бойкий разговор. Терскстад жестикулировал и, видимо, говорил вполголоса, поскольку двое других чуть склонились к нему, чтобы лучше слышать.

Ермунна разбирал смех. Они его ждут, а он наблюдает за ними из укрытия. О чем они беседуют? Это он скоро узнает. Сколько они так просидят? Не зародится ли у них подозрение?

Время шло, а они по–прежнему сидели, оживленно переговариваясь. Они больше не поглядывали на дорогу, высматривая Ермунна. Было очевидно, что все их внимание поглощено беседой.

В двадцать минут шестого они встали. Ермунн видел, как Блюстад, прежде чем сесть на велосипед и уехать, покачал головой. Варден и Терскстад направились к выходу из парка, и через некоторое время послышался шум автомобильного мотора. На всякий случай Ермунн подождал еще минут десять и только тогда решился покинуть свое укрытие и подойти к скамейке с креслами. Все прошло как по маслу, превзойдя его самые смелые ожидания!

Он выключил магнитофон. Поставил обратно в сарай скамью и кресла. Затем поспешил в гостиницу, в свой номер.

От напряжения его пробирал озноб. Он был настолько возбужден и полон нетерпения, что никак не мог справиться с перемоткой пленки. Наконец он ее перемотал. Но прежде, чем прослушать запись, он заставил себя дождаться четырех бутылок пльзеньского, которые заказал по гостиничному телефону. Его нервы честно заслужили это. Отпив из первой бутылки до половины, он устроился поудобнее и запустил пленку. Несколько минут из магнитофона не доносилось ничего, кроме того шума, что произвел Эгил Варден, усаживаясь на скамью. Чуть позже возникли голоса.

БЛЮСТАД. А ты что тут делаешь?

ВАРДЕН. У меня в пять часов свидание с Ермунном Хаугардом. Он там не идет, не видел?

БЛЮСТАД. Ничего себе! Я ведь тоже встречаюсь с Хаугардом. Ерунда какая–то. Что он тебе сказал?

ВАРДЕН. Хочет, дескать, вспомнить прошлое. Понятия не имею, что он имел в виду. Смотри! На сосне ворона вьет себе гнездо.

БЛЮСТАД. Ты что–нибудь слышал в последнее время?

ВАРДЕН. Я со Стефансеном уже несколько недель не виделся, если ты про это. Смотри, ворон стало две. Куда он запропастился?

БЛЮСТАД. Это, во всяком случае, не он. Господи, да это же Трюгве! Ну, знаешь… (Небольшая пауза и шум на пленке.)

ТЕРСКСТАД. Варден и Блюстад. А куда, к черту, подевался этот Хаугард? Вы его что, прогнали?

БЛЮСТАД. И ты тоже? Если так пойдет, мы тут соберемся всей…

ТЕРСКСТАД. Тесс! Придержи язык. Здесь, по–моему, дело нечисто. Что он вам сказал?

ВАРДЕН. Что сказал, что сказал! Сказал, что хочет поболтать о прошлом. Я думал, о марках или что–нибудь в этом роде. Про вас он даже не заикнулся. Ну ничего, скоро придет – сам все объяснит.

ТЕРСКСТАД. А тебе, Блюстад, он что сказал? Скорее, пока его нет!

БЛЮСТАД. Что–то насчет изучения истории войны в нашем районе. У меня, мол, найдется о чем рассказать. Он действительно этим занимается?

ТЕРСКСТАД. Да, занимается, смею тебя уверить. Вы, как я понимаю, в последнее время не связывались со Стефансеном. А тебе, Эгил, вообще не мешало бы дать хорошую взбучку. Меня предупредили об этом Хаугарде и из Центра, и Стефансен. Он чего–то рыщет.

ВАРДЕН. Мне? Взбучку?

ТЕРСКСТАД. Ты выдал члена организации. Помнишь, был такой Карстеен? Черт бы тебя побрал!

ВАРДЕН. Я выдал?

ТЕРСКСТАД. Говорят, что да. Ладно, сделанного не воротишь. Карстеен теперь сошел со сцены, но он сигнализировал в Центр. Вы знали Симона Хеггена, сверстника Хаугарда, они еще ходили в приятелях?

БЛЮСТАД. С отцом там все ясно, а про сына я ничего не знаю. Нет, я отказываюсь что–либо понимать. Куда делся Хаугард? Уже почти четверть шестого. Он мне сказал, в пять.

ВАРДЕН. Симона, ну как же Жалко Симона, он повесился. Симпатичный был парень, чего ему взбрело в голову…

ТЕРСКСТАД. Слушайте меня внимательно. Симон Хегген водил компанию с левыми радикалами. И неизвестно, что он им наговорил. Особенно этому кретину Хаугарду, который всюду сует свой нос. Он мне никогда не нравился. Потом он, видимо, перепугался. Решил, что мы его кокнем. Вы не забыли наш девиз?

БЛЮСТАД. Нет–нет: «Любезность, осторожность и молчание». Сокращенно ЛОМ. Только так и надо.

ТЕРСКСТАД. В том числе – по отношению к Хаугарду.

БЛЮСТАД. Само собой. А Арманн в курсе, что этот Хаугард чего–то разнюхивает?

ТЕРСКСТАД. Арманн уже давно в курсе, по крайней мере недели две Но нам кажется, опасности Хаугард не представляет. У этого молокососа материала с гулькин нос.

ВАРДЕН. Он явно не придет. А жаль. Я бы не прочь повидаться с Ермунном. Он славный малый, если не считать этих его коммунистических закидонов. Может, он из них уже вырос? А ты обратил внимание вон на тех ворон?

БЛЮСТАД. Нет, больше я ждать не могу У меня полно других дел. До скорого. Привет!

ТЕРСКСТАД. Смотри только держи язык за зубами! Если он начнет расспрашивать – молчок.

ВАРДЕН. Передай, пожалуйста, Стефансену, что я не… (Голоса удалились от микрофона и стихли.)

Ермунн тяжело дышал. Две пивные бутылки опустели. На такое он не рассчитывал в своих самых смелых фантазиях. Вот что называется «попались на удочку»! Голова его шла кругом, он перемотал пленку и запустил ее сначала. Сомнений не было. Он получил ответ на один из важнейших вопросов: Тайное Братство бывших и новых нацистов действительно существовало. У них была широко разветвленная организация с оперативной системой связи. И Люнгсет таки представлял собой бастион, в этом нет никакого сомнения.

Упоминалось также имя Симона. Симона Хеггена. Загадка его самоубийства понемногу прояснялась. Однако нужно быть уверенным, абсолютно уверенным.

Взяв карандаш и бумагу, Ермунн суммировал полученную информацию. Трюгве Терскстад был и до сих пор остается нацистом – Ермунн, собственно, так и предполагал, но не мог найти доказательств. Арманн Тилте – один из главарей местной организации. Карстеен и Институт истории оккупации Норвегии предупредили о том, чем занимается Ермунн. Симон Хегген вполне мог перед смертью кое–что рассказать. Хотя этого и не сделал.

Ермунн сидел в раздумье. Кто такой этот Стефансен, о котором несколько раз заходила речь? Ермунн не помнил никого из местных жителей с такой фамилией. Очередной приезжий? Из разговора явствовало, что он обитает где–то здесь. Надо будет завтра справиться, наверняка кто–нибудь да сумеет его просветить.

Ермунн посмотрел на картину, висевшую над кроватью, – «Похищение Ганимеда». Внезапно ему пришла на память вся эта история. Ганимед был мальчик, герой древнегреческого мифа. Его считали красивейшим из смертных. Боги завидовали людям, у которых было это прекрасное дитя, и в конце концов Зевс не мог совладать с собой. Он послал на землю своего орла, и тот похитил Ганимеда, унеся его на небо, к богам. Там он сделался Зевсовым виночерпием, а людям осталось лишь оплакивать утрату красивого мальчика. Какая трагедия!

А в Музейном парке продолжала вить свое гнездо пара ворон. Местечко они выбрали неплохое, сосны были высокие. Хуже, наверное, будет летом, когда птенцы начнут учиться летать. Тогда сюда нагрянут туристы смотреть старые люнгсетские дома. Воронята и туристы. Сочетание не слишком удачное, заключил Ермунн.

Ночью ему приснилось, что все вороны вокруг Люнгсета поднялись в воздух и парят, описывая большие круги над его головой. Вороны хрипло каркали, сон был нехороший.

5. Аэродром в горах

– Стефансен? Ну как же, Стейнар Стефансен. Маменькин сынок из Осло, у него еще папаша большая шишка. Ты о нем разве не слышал? – Тронн Боргум бросил через стол взгляд на Ермунна, который жадно пил свой кофе.

– Нет. Когда это его принесло в Люнгсет и чем он тут занимается? – Ермунн пребывал в полном неведении.

Сегодня утром он позвонил Тронну Боргуму, своему другу детства, сыну жестянщика, всю жизнь прожившему в Люнгсете. Тронн Боргум работал в отцовской мастерской, и Ермунн договорился встретиться с ним во время его обеденного перерыва в кафе «Люнгсетстуа». Тронн был осведомлен фактически обо всем, что происходило за последние годы в городке.

– Ты знаешь заброшенную шахту в горе Квисет? Нуббархаугенские рудники? Шахта была заброшена в двадцатых годах, несмотря на то что запасы руды и серного колчедана были далеко не исчерпаны. Единственное, что напоминает о ней сегодня, – это здание тамошнего клуба. Сейчас владельцем шахты считается концерн «Нурдакер петро», который отремонтировал клуб и сделал из него что–то вроде дома отдыха для своих служащих. Но последние три–четыре года там живет этот Стефансен, он сын управляющего «Нурдакер петро». Чем он занимается и на что существует – это никому не известно. Во всяком случае, у нас его недолюбливают, он сплошь и рядом заявляется в городок со своей кодлой и бузит на наших праздниках.

Ермунн прекрасно знал шахту. Он много раз бывал на ней. Но то, что в здании клуба кто–то поселился, оказалось для него новостью. Место для жилья там было самое неприютное. И тем не менее именно там обосновался Стефансен.

– Ты случайно не в курсе, Стефансен не состоит в местной группе хемверна? – Для Ермунна это был очень важный вопрос.

– Ну как же, – отвечал Тронн, – Стефансена ведь хлебом не корми – дай пострелять. Со стороны шахты то и дело доносятся выстрелы. И в хемверне он, конечно, состоит. Так же как и вся наша пистолетная братия, ну, эти, шайка Бруволла и Лаксвика. Извини, Ермунн, мне пора бежать. Может, встретимся как–нибудь вечерком, поболтаем? Ты еще не уезжаешь? – Тронн поднялся.

Ермунн кивнул. Они договорились, что он как–нибудь вечерком звякнет, чтобы они могли вместе выпить пива.

Ермунн остался в кафе. Это начинало переходить всякие границы. Что ему теперь делать? Собирать чемодан и возвращаться в Осло? Считать свое расследование законченным? Разве он не получил достаточного ответа на вопросы о том, является ли Люнгсет бастионом для организации бывших нацистов и поддерживают ли они тесный контакт с преступной порослью сегодняшнего дня? Не пора ли ему бросить все, потихоньку ретироваться и не подвергать себя лишним неприятностям, вороша это осиное гнездо?

В голове созрело решение. Неплохо зная окрестности Нуббархаугенских рудников, он задумал отправиться в тот район, самому посмотреть, что там и как. Можно изобразить из себя рыболова: сейчас, в половодье, в серовато–коричневых водах реки, скорее всего, хороший клев, он в этом не раз убеждался на опыте. Вот какой хитрый способ подобраться к Стефансену он измыслил.

Ермунн зашел домой, в Хаугард. Проверил, в порядке ли рыболовные снасти. Затем накопал побольше толстых дождевых червей. Мать обрадовалась, что он наконец–то нашел себе другое занятие – вместо этих глупостей с бывшими нацистами. Он взял из гаража старенький «фольксваген», которым отец, заведя новую машину, почти не пользовался.

Шахта и заброшенный шахтерский поселок находились примерно в двух милях[97] к востоку от центра Люнгсета, почти у верхней границы леса, и потому здесь встречались лишь отдельные рощицы, разбросанные по длинным пологим склонам и по дну долины, где, извиваясь, текла на юг река Люнга. От шоссе отходила проселочная дорога, ведущая на несколько километров в глубь гор, к пастбищам и отремонтированному зданию клуба.

Ермунн оставил машину там, где от основной дороги ответвлялся проселок. Ехать по проселку в такое время года не рекомендовалось: на каменистых холмах, по обочине дороги, да и на самом проселке еще лежали пятна снега. Видны были свежие следы трактора.

Он взял свою удочку. Люнга бежала параллельно грунтовой дороге, проходя в какой–нибудь сотне метров от здания клуба. По крайней мере он убедится, что там действительно живут.

Люнга набухла и потемнела, но паводок был небольшой, она лишь кое–где залезла на сушу, образуя затоны и заводи. Здесь–то и стояла ранней весной форель. Ермунн дрожал от возбуждения. Для этого у него был двойной повод. Во–первых, он предвкушал саму рыбалку. Ему уже почти год не выдавалось случая порыбачить. Мадейра в счет не шла, поскольку там все было слишком экзотично. Кроме, того, его волновали вопросы: встретится ли ему Стефансен? Как поведет себя? Узнает ли он Ермунна? Ермунн понимал, что отчаянно рискует.

Он забросил удочку в первой заводи. Земля совершенно не просматривалась за коричневыми водоворотами. Леску стало сносить течением. И вдруг – клюет! Леска натянулась, и Ермунн начал заводить ее против течения. Должно быть, крупная рыба. Удилище выгнулось дугой, Ермунн резко подсек и потащил. Из водоворота показалась серебристая форель, которая, пролетев над поверхностью воды, упала в заросли ивняка. Ермунн бросил удочку и помчался искать рыбу. Она билась в зарослях. Схватив форель, Ермунн привычным жестом свернул ей голову и поднял перед собой. Большущая! С полкило, не меньше И какая красавица! По спине и животу – красные и желтые пятнышки. Да, есть еще в Люнге неплохая рыбица.

Ермунн целиком отдался рыбной ловле. Клев был хороший, и через час у него набралось уже двенадцать отличных форелей. Сумка с уловом потяжелела. Он присел на камень и закурил. И тут он с удивлением обнаружил, что поравнялся с шахтерским поселком, метрах в ста над ним возвышалось белое здание клуба. На здании было две кирпичные трубы, из одной вился дымок.

Что ему теперь предпринять? Немного поразмыслив, он составил план действий. Он еще чуть–чуть половит рыбу, идя вниз по течению, потом выберется на дорогу и пойдет по ней обратно. Дорога пересекала пустырь непосредственно перед клубом. И, проходя мимо, он обязательно постучится к Стефансену.

На фоне блеклого весеннего неба громоздились желтоватые отвалы. Они изъязвляли поверхность земли, образуя проплешины в растительном покрове: ядовитый серный колчедан выедал растительность в радиусе по крайней мере пятидесяти метров вокруг отвала. За отвалами, на горном склоне, находился в свое время шахтерский поселок. В начале века, когда добыча была самой высокой, здесь располагалось более ста зданий: школа, кинотеатр, магазины, жилые дома. Теперь от них остались одни фундаменты – квадраты и прямоугольники из добротного, прочного бетона.

Ермунн с трудом перелез через один из отвалов и выбрался на дорогу. Чуть впереди себя он увидел здание клуба. Он брел, держа удочку на плече и вдыхая резкий запах серы. От этого запаха щипало в носу. Открыв калитку, Ермунн вошел во двор.

Перед сараем стоял трактор. Рядом – пустая собачья конура. Ермунн не обнаружил никаких признаков жизни. Он неспешным шагом подошел к дверям. Аккуратно положил на землю удочку, но сумки с рыбой не снял. Затем постучал в дверь – громко и решительно.

В доме поднялся лай. Ермунн услышал голос, прикрикнувший на собаку, потом с той стороны двери донеслись шаги. Черт возьми, у него, оказывается, собака, подумал Ермунн, пытаясь сохранять спокойствие. Дверь открылась, и на пороге появился молодой человек лет двадцати пяти. Его смуглое лицо сохраняло еще детскую мягкость, однако Ермунн заметил презрительную, едва ли не издевательскую улыбочку, прятавшуюся в складках рта. Типичный маменькин сынок, подумал Ермунн.

– Ты кто такой? – нелюбезно спросил Стефансен, держа дверь чуть приотворенной. За дверью, как было слышно Ермунну, копошилась собака.

– Ермунн Хаугард. Я тут открыл рыболовный сезон, клев потрясающий. А я и не думал, что на горе кто–то живет. Давно здесь обосновался? – Ермунн на несколько шагов отступил от двери.

Стефансен, казалось, не был ни удивлен, ни испуган, ни рассержен. Выражение лица у него не изменилось. Он вышел из дому, прикрыв дверь за собой.

– Года два–три назад. А ты, видимо, хорошо знаешь здешние края. Ты сам люнгсетский?

– Да что ты, я просто завернул по дороге, еду из Осло в Тронхейм. Вообщето я каждое лето наведываюсь сюда порыбачить, рыбалка здесь отменная. Сейчас вот тоже захватил с собой удочку. Машину я оставил внизу, на шоссе. Думал, рано еще пробовать, а оказалось – самое время. Полную сумку наловил.

Ермунн с волнением ждал, как это воспримет Стефансен. Тот ведь знает, что Ермунн врет, не может не знать. Из магнитофонной записи явствовало, что этот Стефансен был в курсе дела.

– Не заливай, ты люнгсетский! – Стефансен вдруг заговорил нарочито громко.

– Кто, я? – Ермунн отступил еще на несколько шагов. Стефансен угодил в ловушку, и у Ермунна были все основания опасаться дальнейшего развития событий. – Откуда тебе это известно?

– Известно, и все тут. Слышал в какой–то связи твою фамилию. А что ты здесь вынюхиваешь? – Он держался за дверную ручку.

– Ах да, ты же знаком с Карстееном, – выпалил Ермунн и почувствовал, как затрепыхалось сердце. Он понимал, что играет в опасные игры.

– Кретин! – прорычал Стефансен. – Ты просто–напросто блефуешь! Если ты сию же минуту не выкатишься отсюда… – Он сделал вид, будто собирается распахнуть дверь. Собака за дверью залилась лаем.

– Минутку, Стефансен! – крикнул Ермунн. Сейчас он ему выдаст, а там будь что будет. И он выдал: – Скажи лучше, сколько времени у тебя скрывался Петтер Кристиан Хювик, прежде чем он уехал в Африку и вступил там в Иностранный легион?

Стефансен оцепенел. Потом рванул на себя дверь и исчез за ней. Подобрав удочку, Ермунн бросился за какое–то строение, в чащу кустов. Там он и притаился в напряженном ожидании. Ждать ему пришлось недолго. Из дверей с немецкой овчаркой на поводке выскочил Стефансен. Они во весь дух помчались по проселочной дороге, чтобы перехватить Ермунна. Во дурак, подумал Ермунн, он даже не дал собаке взять след.

Когда они скрылись за поворотом, Ермунн припустил через березовую рощу наверх, в направлении горы и шахт. Нужно было вырваться как можно дальше вперед, очень скоро Стефансен сообразит, что Ермунну удалось ускользнуть. И тогда он, пожалуй, спустит овчарку…

Ермунн несся по холмам и болотам, ощущая во рту привкус крови. На его пути возник ручей. Может быть, ему… он где–то читал, что это самый надежный способ сбить ищейку со следа. Он пошел по дну ручья, против течения. Ручей тек вдоль небольших замкнутых долин, по сильно пересеченной местности. Ермунн падал, скользя на гладких камнях, снова вставал и двигался дальше. По левую руку от него находились шахты, но спрятаться в них он не решался: там его будут разыскивать в первую очередь.

Он достиг безлесной части гор, и ручей почти иссяк. Ермунн прошел еще немного, пока ему не попался большой валун. Он присел за ним. Напряг слуг. В ушах пульсировала кровь, сердце колотилось. Через некоторое время он отдышался. Снизу донесся лай овчарки, потом все стихло.

Он потерял удочку. Положил ее на землю, когда прятался в кустах. Впрочем, потеря невелика, удочка была самая обыкновенная, бамбуковая. Ермунн вытащил пачку сигарет, закурил.

Спустя полчаса он совсем успокоился. Собаки больше не было слышно. Видимо, Стефансен прекратил погоню. Зачем была погоня? Какую, собственно, цель преследовал Стефансен, натравливая на него собаку? Может быть, Ермунн так задел Стефансена за живое, что тот потерял контроль над собой? Может быть, он попал в точку, выложив свою версию про Хювика? Неужели это правда, неужели Петтер Кристиан Хювик, террорист, сбежавший под Новый год из тюрьмы и, как утверждается, вступивший в Иностранный легион, действительно скрывался здесь? Это было слишком невероятно, в таком случае ему нужно подобру–поздорову уносить ноги: непрофессионалу, пусть даже самому отчаянному, тут делать нечего.

Внезапно до Ермунна стала доходить вся серьезность ситуации. Предположим, он и вправду нащупал Тесную Взаимосвязь. Предположим, он обнаружил нечто, что может привести к раскрытию важной системы контактов в организации неофашистов. Тогда это дело нешуточное; тогда это уже не приятная рыбалка, для пущей драматичности приправленная эпизодом с овчаркой и бегством по поросшим мхом склонам горы Квисет. Тогда все это как нельзя более серьезно, это игра со смертью. Перед глазами снова встали окровавленные тела, прошитые пулями на мосту у Лейршён в Хаделанне. Кожа Ермунна, под свитером и теплой курткой, покрылась мурашками.

День стал клониться к вечеру. Ермунн выглянул из–за валуна. Никаких признаков погони. Он двинулся вдоль горного хребта, считая этот маршрут наиболее безопасным. Если сделать порядочный крюк, он спустится в долину и выйдет на шоссе километрах в двух от того места, где оставил машину. Пожалуй, так будет лучше всего.

Он взобрался на пригорок, откуда открывался вид во все стороны. Из–под ног, напугав его, взлетела куропатка. Он присел на камень, чтобы рассмотреть открывавшуюся панораму.

На восточной стороне бежало, изгибаясь, шоссе. Рядом с шоссе, в полумиле от того места, где стоял его «фольксваген», находилась усадьба Грёванген, огромное поместье, уединенно расположившееся в безлесной части гор. Несколько лет тому назад здесь обосновался немец–миллионер, державший конный завод и овцеводческую ферму. Кажется, по фамилии Эккерман. Сам он сюда наведывался редко, за всем присматривали управляющий и работники. Но что он сделал почти сразу же, это построил аэродром, большой, с длинными рядами посадочных огней. Все владения Эккермана были обнесены высокой изгородью из колючей проволоки.

Ермунн решил получше присмотреться к раскинувшемуся в горах аэродрому. Внезапно его осенило.

Что, если?… Раньше он над этим не задумывался. Миллионер Эккерман и аэродром в люнгсетских горах никогда не задевали его мыслей. Но ведь все сходится! Стоит только представить себе аэродром – здесь, вдали от цивилизации. Здесь, где никто не может контролировать прилет и отлет самолетов. Никто не знает ни имен пассажиров, ни того, что происходит за колючей проволокой. Ближайшим соседом был Стефансен. Случайно ли?

Ермунн побрел вниз, через березовую рощу. Клубок, который он несколько недель назад, на Мадейре, поставил себе целью распутать, обладал странной особенностью: по мере того как его распутывали, клубок все рос. Казалось, ему не будет конца. По крайней мере конца не было видно.

Ермунн добрался до шоссе. Здесь он чувствовал себя в большей безопасности, тут все время проезжали машины. Он поплелся вдоль обочины на запад. Чуть–чуть не дойдя до места, где он рассчитывал найти «фольксваген», он снова скрылся в лесу. Кто знает, может, Стефансен притаился поблизости и целится в него из винтовки с оптическим прицелом? Или поджидает его с базукой и ручными гранатами? Ермунн пробирался сквозь кустарник Вот и машина. Вокруг ничего подозрительного На всякий случай он дождался, пока поедет какой–нибудь автомобиль, и только тогда выскочил на шоссе, к «фольксвагену». Быстренько отпер дверцу, бросил в машину сумку с рыбой и повернул ключ зажигания. Слава богу, завелась! Он торопливо включил передачу, дал газ и развернулся, чтобы ехать обратно Теперь оставалось только гнать по шоссе на всю железку. Ермунн наконец вздохнул свободно.

В усадьбе Хаугардов Ермуннов улов произвел фурор На ужин все семейство ело вареную форель с лепешками, но когда отец заикнулся о том, что неплохо бы завтра опять съездить в горы и наловить еще рыбки, Ермунн покачал головой. В половодье рыба редко клюет два дня подряд, отговорился он.

В тот день он остался ночевать в Хаугарде.

6. Побег

Все утро он провел в усадьбе. Слонялся по двору, сидел на солнышке с газетами, но сосредоточиться никак не мог. Он не находил себе места. Позвонил в гостиницу, сказал, что зайдет в течение дня за вещами и рассчитаться. Заказал билет на Осло на ночной поезд.

Он выяснил вполне достаточно, даже больше, чем требовалось. Нужно было быть круглым дураком, чтобы в его положении теперь не убраться восвояси. Но отступление нужно было провести достойно, по всем правилам искусства, а мысль об этом нервировала Ермунна еще больше.

На солнце остервенело жужжала пара мясных мух. Стояла теплынь, легкий ветерок доносил удушливо–сладкий аромат жирного коровьего навоза. Это сосед вовсю удобрял свое поле. На дороге снова показался серый автофургон.

Ермунн насторожился. За последний час этот фургон проезжал мимо уже третий раз. Ермунну даже показалось, что на подъезде к Хаугарду он снижает скорость. Или это разыгралось его воображение? Нужно проверить, не исключено, что фургон появится еще раз.

На прежнем месте, рядом с дорогой, сохранился старый помост для молочных бидонов. Ермунн не мог сдержать улыбки, когда устраивался на нем, свесив ноги. Сколько же лет прошло с тех пор, как он в последний раз сидел здесь? Был ли он тут после того случая с Грёном, Трёэном и молодым глёттенским жеребцом? Наверняка, но Ермунн этого не помнил. А с того раза здесь все очень переменилось. Дорога, когда–то узкая и извилистая, теперь была прямой и широкой. От холма, на котором стоял загон для скота, не осталось и следа, как, впрочем, и от самого загона. Его снесли нивелировщики и бульдозеры. Просто чудо, что уцелел помост для молока, и тем не менее это было так.

Прошло минут пятнадцать, а фургон все не появлялся. Но вот он вынырнул в четвертый раз.

Это был серый крытый грузовичок марки «вольво». Когда он подъехал ближе, Ермунн встал на помосте во весь рост. Тот, кто находился в машине, не мог бы теперь не обратить внимания на человека, стоявшего на помосте. Ермунн попытался разглядеть номер. Спереди это оказалось невозможно, номер был покрыт слоем пыли.

В машине сидел всего один человек, водитель. Ермунну он был незнаком. Выбрав момент, когда фургон поравнялся с помостом, Ермунн замахал рукой. Он стоял, вытянувшись во весь рост, и махал, словно пятилетний мальчишка. «Вольво» прибавил газ и на большой скорости скрылся из виду. Сзади разглядеть номер также не удалось.

Ермунн рассмеялся. Если это был случайный коммивояжер, он наверняка решил, что у человека, стоящего на помосте для молока и машущего ему рукой, просто–напросто не все дома. Если же это была не случайность… Да, тогда поведение Ермунна было дерзким, вызывающим и могло вывести его противников из себя. Этого–то Ермунн и добивался. И, непонятно почему, его еще долго не покидало ощущение, будто он сделал что–то забавное. Во всяком случае, серый «вольво» больше не появлялся.

После обеда Ермунн отправился в центр Люнгсета. Зашел в гостиницу, где расплатился и забрал из номера свои вещи. Вещей было немного, и они легко уместились в одной дорожной сумке. Дама, дежурившая за конторкой портье, рассказала, что часа три тому назад его спрашивали двое мужчин. Довольно молодые, лет тридцати с чем–то. Значит, это был не Стефансен, отметил про себя Ермунн. И не его дружки, Асгейр Бруволл и Юханнес Лаксвик. Этих двоих дежурная знала. Нет, ей показалось, что они не люнгсетские. Во всяком случае, говорили они не на местном диалекте.

Ермунн поставил свою сумку рядом с конторкой дежурной. Рассказанное ему явно не нравилось. Его отступление по всем правилам искусства могло сорваться. Планы необходимо было срочно менять.

– Будьте любезны, – Ермунн склонился к конторке, – вы не могли бы оказать мне одну услугу? Только не подумайте, что я преступник, разыскиваемый полицией, или что–нибудь в этом роде.

– А почему мне такое думать, если я вас знаю? Вы ведь из Хаугарда, правда? Я вообще не понимаю, зачем вы живете в гостинице. – У дамы был едва ли не обиженный вид, словно Ермунн нанес ей личное оскорбление тем, что, приехав в родной город, жил в гостинице, а не дома, в своей усадьбе.

– Не то чтобы мне дома не нравилось, отнюдь нет, но… это длинная история. Так вы можете оказать мне услугу? – Ермунн начинал уже терять терпение.

– Выкладывайте, что там у вас.

– Нужно только говорить всем, кто будет меня спрашивать, что я из гостиницы уехал. А я посижу до вечера в ресторане. Но вы никому, ни одному человеку, не должны проболтаться, что я там, ясно?

– То есть вы хотите, чтобы вас не беспокоили? – Дама усекла суть проблемы.

– Да–да, совершенно верно.

– Будет сделано. – В это время зазвонил телефон, и она схватила трубку.

Ермунн устроился в ресторане. Отыскал себе столик подальше, в углу. Заказал порцию вяленой баранины, пиво и стопку водки. Он решил как можно приятнее провести время.

Итак, нет никакого сомнения в том, что его преследуют. Спрашивается лишь, зачем он им нужен? Чтобы Поговорить? Чтобы угрожать ему и оказывать давление? Или для физической расправы, чтобы накостылять по шее, дать в пах, сломать нос? А может, и ликвидировать с помощью «шмайссеров», автоматов и ручных гранат? Поскольку Ермунн не испытывал непреодолимого желания выяснять, в каком именно из этих направлений будет развиваться встреча, он предпочитал до прихода ночного поезда спокойно отсидеться здесь. О том, что он уезжает этим поездом в Осло, знали только он сам, его родители и кассир на железнодорожном вокзале. Родителям он велел – в случае, если им будут интересоваться незнакомые люди, – ни под каким видом не давать его адреса в Осло. Пусть скажут, что он уехал куда–то за границу – скорее всего, в Гватемалу. Туда он как раз не собирался – во всяком случае, в ближайшее время.

Вот влип в историю. Отпив немного водки, он вдруг понял, что по–настоящему до самых последних дней не осознавал всей рискованности затеянной им игры в детектива. Он недостаточно задумывался о последствиях, недооценивал реальности того, что с ним происходило. Ему казалось, что он герой какого–то фильма и может в любую минуту выйти за рамки кадра, сойти с экрана и очутиться в безопасности, в реальном мире. Однако дело–то обстояло не так, далеко не так. Он и находился в реальном мире, который был отнюдь не безопасным, который мог грозить смертью. Отдавал ли он себе в этом отчет? Снимок убитых на мосту ребят был ведь не просто картинкой, это была сама действительность.

Баранина шла все хуже и хуже, уже почти не лезла в горло. Ермунн все чаще и чаще поглядывал на дверь. Он не на шутку струхнул. Время ползло со скоростью улитки, было еще только шесть часов. Ночной поезд придет около двух. Ждать чудовищно долго, как он столько выдержит? А что, если онивойдут сейчас, что ему тогда делать? Звать полицию? Полицию, конечно, позвать можно. Поднимется шум, скандал, но по крайней мере никакого насилия над ним учинено не будет. Зато его будут допрашивать у ленсмана, придется сообщить свой адрес в Осло и все такое прочее. Да и вряд ли ему кто–нибудь поверит: он будет утверждать свое, а они – свое. А магнитофонная пленка, кажется, доказательством служить не может? Вероятно, дело попадет в газеты. И тогда все, кому не лень, смогут до него добраться. Тогда он будет у них в руках. Нет уж, спасибо, обойдемся без полиции.

Он разодрал последний кусок баранины и проглотил его. Оставил на тарелке только полоску прогорклого сала. Вечно от этой баранины застревают в зубах волокна. Кто были эти люди? Эти двое, интересовавшиеся им сегодня? Как утверждает дежурная, по–видимому, не местные. Может быть, Стефансен вызвал подкрепление? И это прилетели на самолете из Осло члены молодежной организации хемверна, входящие в какую–нибудь террористическую группу типа «Вигиланте»? Сколько возможностей открывает этот аэродром в горах… Жалко, что он совершенно упустил его из виду раньше! Что не попробовал навести справки об этом Эккермане. Теперь уже поздно, это было бы слишком рискованно.

Ермунну понадобилось в туалет. Чтобы попасть туда, нужно было пройти мимо конторки портье Он попытался изобразить улыбку в сторону дежурной, но попытка, видимо, не удалась, поскольку дежурная взглянула на него с удивлением. А если бы сегодня дежурил Педер X. Грён, как было в те времена, когда гостиница принадлежала нацисту Адольфу Торстенсену? Тогда, пожалуй, положение его было бы еще более незавидным.

Его пронесло, не иначе как от водки. «Спокойно, Ермунн, спокойно, – сказал он, обращаясь к зеркалу. – Все будет в порядке Ты целым и невредимым доберешься до Осло, до своей уютной квартирки в Грёнланне. А там ты будешь в безопасности. Там тебя никто не разыщет. Никто ведь не знает твоего адреса в Осло». Это звучало убедительно, успокаивало. Слава богу, что у него нет телефона и он не числится в телефонной книге! Тогда найти его было бы легче легкого.

Нужно еще переброситься парой слов с дамой за конторкой.

– Вы сегодня допоздна дежурите?

– До одиннадцати часов, а что? – Она печатала на машинке.

– Да нет, ничего. – Ермунн прокашлялся. – Вы помните наш уговор? Никому ни слова о том, что я здесь, да?

– Господи боже мой, я еще не разучилась понимать по–норвежски. А чего вы, собственно, скрываетесь? С кем–нибудь повздорили? – Она явно забавлялась, поддразнивая его.

Ермунн наподдал ногой конторку – правда, не слишком сильно. Чуть не со слезами в голосе он спросил:

– А у этих типов, которые обо мне справлялись, вид был злодейский?

– Насколько я помню, совершенно нормальные люди. Во всяком случае, клыков я у них не заметила. – Она засмеялась.

Откланявшись, Ермунн поплелся обратно в ресторан, в свой угол. Клыков! Как будто в наше время нельзя найти хорошего зубного врача, который бы исправил такой дефект. Он допил свою рюмку водки и заказал еще одну плюс кружку пльзеньского.

Кроме него, в ресторане никого не было. Закончив еду, ушел обедавший там торговый агент. Из кухни Доносился смех. Возле кухонных котлов кому–то было очень весело. Скатерть на его столике была красная, бордового оттенка. Букетик цветов, пепельница, соль и перец. Все столы были одинаковые. Он попытался сосредоточиться на интерьере, принялся рассматривать ковер на полу, стены и потолок. Изучать сочетания цветов и стили. В углу стояло белое пианино. Неплохо. В другом углу была кабинка с телефоном. Телефон! Может, позвонить домой, в Хаугард? Спросить?…

Он помчался в кабинку, назвал нужный номер, подождал. К телефону подошла мать. Ермунн постарался говорить спокойно, как ни в чем не бывало. Объяснил, что сидит и болтает с приятелями, чтобы убить время до ночного поезда. Никто не заходил и не справлялся о нем? Ах заходил? Сердце его замерло. Двое молодых людей, лет тридцати, матери незнакомых. Показались вполне любезными. Когда заходили? Да около часа тому назад. Она сказала, что Ермунн вернулся в Осло, адреса своего не оставил. С ним ничего не стряслось? Мать разволновалась, но Ермунн, взяв себя в руки, успокоил ее. Он обещал тотчас по приезде в Осло написать ей.

Ноги его сделались ватными, он еле доплелся обратно до столика. Его преследуют, можно сказать, уже наступают на пятки. Рано или поздно дверь откроется и они войдут в ресторан. Они ведь почти наверняка заглянут в гостиницу убедиться в том, что он уехал. И даже если дежурная его не выдаст, кто их знает, вдруг они захотят пить или есть и зайдут перекусить? Тогда он пропал!

Он влил в себя остатки пива и водки. И, схватив сумку, снова выбежал в вестибюль.

– Нужно торопиться, – сказал он, – за мной погоня! Дежурная так и подскочила, на ее лице отразился вопрос.

– Они с минуты на минуту могут быть здесь, я бегу в туалет, посижу пока там. Ради бога, скажите, что я уехал в Осло на машине! – Не успела дама ответить, как Ермунна и след простыл.

Он заперся в туалете. Опустился на фарфоровый унитаз и в голос застонал. Нечего сказать, устроил себе жизнь! Надо ж было заварить такую кашу! Нет, если все обойдется хорошо, больше он в это не играет.

Прошло минут десять. Ему стало легче. Вот тебе и достойное, почетное отступление по окончании своей миссии! Он носится, словно перепуганная сорока, пытаясь спрятаться под юбкой у ничего не понимающей дежурной. К тому же все это происходит в его родном городе, в гостинице, где он провел в тишине и спокойствии бесчисленное количество вечеров. Это уже совсем скверно. Просто не лезет ни в какие ворота.

Он вздрогнул. Кто–то идет? Ермунн затаился, как мышь. Дверь в мужской туалет открылась, и кто–то прошел к писсуару. Кто это может быть? Согнувшись в три погибели, Ермунн заглянул в щель под дверью. Ему удалось разглядеть пару туфель. Коричневых туфель. Вельветовые брюки. Человек что–то насвистывал. Просунув голову как можно дальше под дверь, Ермунн застыл в страшно неудобной позе. Теперь он увидел спину и затылок. Мужчине было не меньше пятидесяти. Ермунн уже собирался втянуть голову обратно, когда его ноги, которыми он упирался в унитаз, соскользнули. С грохотом упала крышка унитаза. Ермунн не успел убрать голову – мужчина обернулся и посмотрел на него. Во взгляде сквозило изумление.

– Тьфу ты! – сказал Ермунн, убирая голову. Он встал на ноги. – Тьфу ты! – повторил он, открывая дверь.

– Вы сказали: «Тьфу ты!»? Вы не ушиблись? – Человек с любопытством уставился на него.

– Черт бы побрал этот пол, – запинаясь, пробормотал Ермунн. – Я поскользнулся и, видите, упал. Вообщето все в порядке, в полном порядке. – Подойдя к раковине, он сделал вид, что моет руки.

– Да, эти кафельные полы – штука опасная, – сказал мужчина и вышел из туалета.

Ну ладно, хватит, пора кончать с этим смехотворным поведением. Что бы ни случилось, нужно вести себя, как подобает мужчине. Вряд ли они осмелятся напасть на него в самой гостинице, правда? А за ее пределы он не выйдет, по крайней мере по доброй воле, если же они попробуют применить силу, он успеет позвать на помощь полицию или еще кого–нибудь из тех, кто призван его охранять. Взяв сумку, он, спотыкаясь, побрел опять в вестибюль.

– Вам не кажется, что вы малость свихнулись? – бросила ему дежурная, когда он проходил мимо.

Ермунн молча склонился в глубоком поклоне и улыбнулся ей. Затем он проследовал к своему столику в ресторане.

В зале сидел и тот человек из туалета, он кивнул Ермунну. Как ни странно, у Ермунна прибавилось уверенности в себе: рядом, через несколько столиков, сидел вроде бы его союзник. Союзник пил пльзеньское и закусывал гамбургером. Себе Ермунн заказал еще водки и пива.

Судя по всему, за время его отсутствия они здесь не появлялись. Вопрос был лишь в том, появятся ли они вообще. Шел девятый час. Настроение и состояние духа заметно улучшались, он потягивал водку и большими глотками пил пиво.

Минуты складывались в часы. Народ в ресторане приходил и уходил. Ермунн уже порядком набрался. Никого подозрительного в возрасте тридцати лет видно не было. В одиннадцать часов обслуживание прекращалось, но Ермунн договорился, что ему разрешат до прихода поезда посидеть у портье. Он запасся несколькими бутылками пльзеньского.

Место за конторкой занял ночной дежурный. Молодой человек, который на соответствующий вопрос Ермунна ответил, что он сын теперешнего директора гостиницы, уроженца соседнего городка, Ермунн его не знал. Особой словоохотливостью молодой человек не отличался, и вскоре Ермунн оставил свои попытки вызвать его на разговор.

Без десяти час Ермунн взял сумку, поблагодарил за приют и нетвердой походкой вышел на ночную улицу. Держась поближе к стенам домов, он добрался до вокзала. Перебежал через платформу и притаился в тени станционного здания. Там он стоял, пока к перрону, пыхтя, не подошел его поезд. Одним прыжком Ермунн очутился на подножке, но, споткнувшись в дверях, со всего размаху растянулся в коридорчике.

Бегство из Люнгсета благополучно завершилось.

Часть III. Бремя

1. Тихие дни в Грёнланне

– Осло! Центральный вокзал! – разбудил Ермунна голос проводника. Поезд стоял. Ермунн был в купе один, все пассажиры уже сошли.

У него затекла шея, раскалывалась голова, во рту было сухо, как в берестяном туеске. Да, водка оставляет после себя ощущения не самые приятные. Взяв сумку, Ермунн, пошатываясь, направился в туалет. Там он плеснул в лицо холодной водой, прополоскал рот и с жадностью выпил несколько глотков. Затем он вышел на перрон. Было начало восьмого утра.

Еще с час он в полудреме просидел над чашкой кофе в привокзальном кафе. Курил, кашлял, пытался привести в порядок мысли. Он решил, что поедет к себе на квартиру и, запасшись едой и чтивом, на несколько дней замуруется там. Не будет носу высовывать из дома. Не станет открывать двери на звонки. Ведь не исключено, что им все же удалось выяснить его адрес. Он со своей стороны игру закончил. Поставил последний жетон и выиграл. Он загреб сколько можно и больше рисковать не намерен. Ему и так чертовски повезло, он съел свою туманность Андромеды, и она теперь урчала у него в животе, однако небо над головой потемнело. Нужно было дать природе время успокоиться, прийти в норму.

В половине десятого открылись магазины. Ермунн сунул в рот жвачку и отыскал книжный магазин. Нужно было купить что–нибудь для чтения, и побольше. Он выбрал книгу Б. Травена «Восстание повешенных». Теперь немного научной фантастики: «Далеко за полночь» Рея Брэдбери и «Звериное число» Хайнлайна. Последнюю книгу Роалда Дала, «Мой дядюшка Освальд». Ну и совсем из другой оперы, «Силмариллон» Толкина, парочку невероятных книг Эрика фон Дэникена и, наконец, сборник Улава X. Хауге «Избранные стихи». Этого, пожалуй, будет довольно. Расплатившись в кассе, он вышел.

Теперь необходимо было запастись провизией. Значит – грёнланнский универсам. Там Ермунн купил восемь больших пицц, шесть охотничьих хлебов, салями, четыре пакета кофе тонкого помола, десять баночек датской икры, вяленую баранину, масло, шесть пакетов горохового супа, молоко, пиво и несколько плиток шоколада. Этого – плюс то, что лежало в холодильнике, – должно было хватить ему для поддержания жизни по меньшей мере на неделю. Тащить несколько кварталов, остававшихся до дома, четыре битком набитых пластиковых пакета и тяжеленную сумку было нелегко, но кое–как он с этим справился. Правда, голова от напряжения разболелась еще сильнее.

Ермунн с некоторой опаской открыл почтовый ящик. Он был до отказа заполнен журналами, рекламой, письмами. Ермунн нетерпеливо просмотрел пачку писем. Ничего подозрительного. Он с облегчением отпер дверь в квартиру, сразу прошел в ванную, и принял две таблетки глобоида, затем раскупорил бутылку пива и в несколько глотков опустошил ее. После этого улегся в постель, завернулся в одеяло и уснул.

Проснулся он уже ближе к вечеру, чувствуя себя прекрасно. Напевая, приготовил чашку кофе и поставил в духовку пиццу. Завел на магнитофоне фортепьянные концерты Моцарта и немножко убрал в квартире. Положил продукты в холодильник, книжки – на ночной столик, прокрутил белье в стиральной машине. Теперь можно было и отдохнуть, понаслаждаться жизнью.

Со смаком съев пиццу и выпив солидную порцию молока, Ермунн ощутил сытость и довольство. Он устроился на диване, взял «Восстание повешенных» и принялся за чтение – магнитофон теперь приглушенно играл Стиви Уандера и Элтона Джона.

И тут раздался звонок в дверь.

Ермунн подскочил и выключил музыку. На цыпочках прокрался в коридор. Кто это? Он не откроет ни за что на свете! Послышался еще один звонок – длинный, как показалось Ермунну, нарочито длинный и безжалостный. Он стоял не шелохнувшись. Наконец он услышал, как кто–то спускается по лестнице, хлопнула входная дверь. Подойти к окну и выяснить, кто это был, он не осмелился. Ему не хотелось выдавать себя. Неужели его обнаружили? Он снова опустился на диван, но читать был не в силах.

Он думал. Какие у них возможности отыскать его в Осло? Люнгсетские родные его адреса не скажут. А регистрационная контора? Числится ли его адрес там? Вполне вероятно, однако может ли посторонний человек запросто пойти туда и попросить чей–то адрес? Ермунн точно не помнил, но он как будто слышал, что для получения информации необходимо знать личный номер того, о ком наводишь справки. А дату рождения, которая составляет основу номера, они могли раздобыть в конторе люнгсетского священника. Помимо всего прочего существует и протокол обложения налогом. Он доступен каждому. Там–то адрес есть? В этом Ермунн тоже не был уверен, и тем не менее summa summarum:[98] если бы они задумали отыскать, где он живет в Осло, их шансы на успех были бы весьма велики.

Следующий вопрос: чего бы они добились, придя к нему? Является ли он для них большой, средней или маленькой угрозой? Он вспомнил записанный на пленку разговор, в котором Терскстад сказал: «…нам кажется, опасности он не представляет. У этого молокососа материала с гулькин нос». Ну как, есть у молокососа материал? Терскстад явно считал, что нет, однако с той поры произошло много всякого. Ермунн, в частности, нанес визит в горы, к Стефансену. И там он бросил одно обвинение, произвел наугад выстрел, который мог бы причинить ощутимый урон, будь в этом обвинении хоть капелька правды. Он крикнул Стефансену: «Сколько времени у тебя скрывался Петтер Кристиан Хювик?» Что, если Хювик действительно после побега из тюремной больницы прятался там? Что, если его вывезли из страны через таинственный аэродром в горах? Тогда Ермунн, пожалуй, представляет большую опасность.

Он выпил еще молока и попытался рассуждать логично. Что Стефансен весьма сильно прореагировал на этот намек, было несомненно. Он даже бросился за ним вдогонку с собакой. Значит, утверждение могло оказаться верным. С другой стороны, если бы обвинение, брошенное Стефансену, было наглой ложью, разве это также не взбесило бы его? Вполне вероятно. Ergo,[99] по реакции Стефансена Ермунн не мог судить о том, действительно ли Хювик скрывался в заброшенном шахтерском поселке.

Если же выходит, что Хювик не имел никакого отношения к бывшим и новым нацистам в Люнгсете, Ермунн представляет собой среднюю угрозу. Среднюю, поскольку был еще эпизод с Карстееном. Тут он также выстрелил наугад, а именно заявил, что Симон Хегген оставил письмо. Это и повлекло за собой гангстерский поступок узкомордого. Какого содержания могло быть такое письмо? Детские впечатления Ермунна, да и общение с Симоном во время учебы в университете со всей очевидностью подсказали ему, что его товарищ обладал сведениями о довольно многочисленной организации бывших нацистов, ведущих какую–то свою тайную деятельность, а также о том, что на подходе новое поколение, взращенное на той же идеологии. Ермунну вспомнилась одна из последних встреч с Симоном, когда тот, пьяненький и жалкий, вытащил отцовскую награду, железный крест. Вскоре Симон начал работать на трамвае, на том же маршруте, что Хадланн и Фарре, а всего через несколько недель он повесился. Почему?

Ермунну казалось, что теперь он знает ответ. Или, во всяком случае, знает достаточно, чтобы не считать этот его поступок загадочным и бессмысленным.

Симон был человек добрый и порядочный, временами чуть ли не доходивший до крайности в своем благородстве. Философия насилия была ему совершенно чужда. Он мог потерять сознание, если видел в кино жестокую сцену. Самыми близкими друзьями Симона были социалисты, и Ермунн был, пожалуй, ближайшим из них. Симон ни при каких обстоятельствах не предал бы этой дружбы. Помимо всего прочего, он был умен, образован, много читал. Однако, с другой стороны, были еще семейные традиции, верность идеалам, которые в свое время отстаивал и, видимо, продолжал отстаивать и поныне его отец. Не было сомнения в том, что Симону более или менее часто приходилось иметь дело с кругом людей, о которых он лишь изредка и – весьма поверхностно сообщал Ермунну и другим своим товарищам. Теперь–то Ермунн понимал, что это общение и нажим, которому он подвергался, тяготили Симона гораздо больше, чем можно было заключить по его озорным, шутливым высказываниям. Ему было чудовищно трудно, а Симон не относился к волевым натурам. Все это давило на него, давило настолько сильно, что сломало. Сначала он запил, потом пошли таблетки, наконец – веревка. Очевидно, начав работать на трамвае и поневоле чуть ли не ежедневно сталкиваясь с Хадланном и Фарре, Симон осознал, что его на всех парусах несет туда, куда он совершенно не хотел. Однако он был слишком слаб, чтобы сопротивляться, возможно, даже пойти на разрыв с семьей, с отцом. Вот почему он выбрал the easy way out.[100]

Такова была Ермуннова версия, которая теперь, почти десять лет спустя, подтверждалась реакцией Карстеена и записанным на пленку разговором в Музейном парке. Если бы Симон, как опасался Карстеен, действительно сообщил Ермунну нечто важное, тогда тот представлял бы среднюю угрозу.

Ермунн продолжил свою логическую цепочку. Если лее утверждение о том, что Хювик скрывался в заброшенных шахтах горы Квисет, было неверным, а Симон не имел никакого дела с организацией нацистов и не подвергался с их стороны никакому давлению, а повесился в минуту необъяснимой депрессии, – ну что ж, тогда Ермунн, судя по всему, представляет собой лишь небольшую или минимальную угрозу. Тогда его и впрямь можно назвать «молокососом, у которого материала с гулькин нос». Не более того.

Ермунн долго сидел, перебирая различные варианты. В конце концов он решил, что, скорее всего, представляет собой угрозу где–то между средней и большой. Так сказать, среднюю с плюсом.

Средний–с–Плюсом принял душ. Он вспотел, а после вчерашней выпивки и поездки на поезде особенно хотелось как следует помыться. Он снова и снова подставлял под горячие струи свое обнаженное тело, еще покрытое красивым бронзовым загаром с Мадейры. Он во весь голос распевал «Seemann, fahr nie wieder»,[101] настроение поднялось. Все–таки замечательно снова оказаться в своих четырех стенах! Он чувствовал себя все увереннее.

Он оделся и приделал на дверь предохранительную цепочку. Теперь к нему невозможно будет ворваться, не подняв такого шума, который бы услышали соседи по подъезду. Средний–с–Плюсом хотел обезопасить себя всеми возможными способами.

«Политические заправилы и представители диктатора в округе – как и все прочие власти – всегда были на стороне могущественных и богатых финкерос. Если властям удавалось лишить независимую индейскую семью земли, объявив недействительными ее права владения…»[102] Ермунн опять удобно устроился на диване, но Б. Травен не сумел удержать его интерес. Внимание Ермунна захватили новые неотвязные мысли.

Чем чревато его положение Среднего–с–Плюсом? Стоял ли он рангом выше Пола Стейгана, Берге Фурре и Юна Мишлета?[103] Предположим самое страшное, а именно что они попытаются прикончить его, – как они к этому подступятся? Не будут же они настолько глупы, чтобы предпринять попытку казни а–ля Хаделанн? Не пачками же у них убийцы вроде Юна Шарлеса Хоффа и Йонни Олсена? Нет, гораздо больше вероятность того, что они попробуют подстроить «несчастный случай». Однако для этого его нужно застать вне дома, где–нибудь на улице. Не смогут же они изобразить «несчастный случай», вломившись к нему в квартиру?

Строить дальнейшие догадки о том, какая его ожидает кара, показалось Ермунну делом неблагодарным. Психика и поведенческие реакции неофашистов содержали в себе слишком много непредсказуемого, а потому подходить к ним с обычными мерками логики было безнадежно.

В конце концов Ермунну удалось переключить свое внимание на Травена, на «Восстание повешенных». Книга увлекла его, и он до поздней ночи пролежал на диване, читая. На улице сеялся умиротворяющий дождик.

Утром Ермунн долго валялся в постели: приготовив себе поднос с завтраком, он продолжал, не вставая, читать Травена. Время уже близилось к двенадцати, когда книга была прочитана. Описанный Травеном ад на земле вызвал у Ермунна громкий вздох. По сравнению с этим его собственные затруднения были пустяковыми.

Поднявшись с постели, он ходил по квартире и прикидывал, как ему лучше спланировать день. На улице по–прежнему сыпал дождь, моросящий весенний дождь и Ермунн, открыв окно в спальне, вдыхал свежий воздух. Внизу, во дворе, кралась вдоль забора кошка, на каждом шагу брезгливо отряхивая лапы. На бельевой веревке сидело несколько распевавших во все горло дроздов. Очень скоро наступит чудесная летняя пора.

Бастион Люнгсет. Где в горах и озерах водится толстая переливающаяся форель. Как это там написано? «День был знойный и душный. Ни дуновения ветерка не рябило зеркальной поверхности лесного озера, которое отражало солнечные лучи прямо нам в лицо, слепя и обжигая нас, пока мы шли по его топкому берегу. Но за прибрежной полосой травы было видно, как по всему озерцу ходит и играет поверху мелкая рыбешка, а время от времени доносился и громкий всплеск, от которого расходились по воде круги, свидетельствовавшие о том, что там, в темной глубине, попадается и осанистая, упитанная форель».[104]

«В темной глубине». Хищные рыбы редко показываются близко к поверхности, там занята своими невинными играми лишь мелочь. Ведь как обычно бывает? Вы приходите на берег живописного горного озера. Видите множество мелюзги, которая подстерегает мух и прочих насекомых, и думаете: вот где раздолье для форелевой молоди. Но в самой глубине обитают зубастые головорезы с огромной пастью. Их, может быть, десять, может, пятьдесят, а может, сто. И не исключено, что там притаилась гигантская щука, грознее которой не бывает, и уж если расплодится она, тогда…

Достав свои записи, Ермунн сел к письменному столу. Взрослое население Люнгсета составляет более трех тысяч человек. Исследование, которое он провел в библиотеке, показало, что примерно пятьдесят человек из живущих в настоящее время в Люнгсете, видимо, продолжают придерживаться нацистских взглядов. Из этих пятидесяти восемнадцать поселились в городе после войны. Вот это, очевидно, и были щуки, самые настоящие хищники. К ним нужно прибавить молодняк – последователей Блюхера, среди которых можно назвать Стефансена, Бруволла, Лаксвика и Эгила Вардена. Получается, скажем, компания человек в десять. Итого – шестьдесят. Шестьдесят человек, о которых Ермунн знал наверняка. Если добавить к этому наиболее вероятное число человек, о которых у Ермунна сведений не было, общее количество, видимо, перевалит за сотню. А это составляло три–четыре процента населения города. Число весьма высокое.

Однако фашизм – это не арифметика и подсчет процентов. Ермунн отодвинул свои записи в сторону. Как доказывает история, фашизм – это угнетение, кровь, пытки и насилие. Каждый честный человек должен решшельно и беспощадно выступать против любых политических группировок, которые склонны брать на вооружение эту идеологию.

Ермунн вдруг ощутил приступ тошноты. Он вспомнил серию телевизионных передач «Под знаком солнечного креста», созданную Хогеном Рингнесом. Он видел несколько эпизодов. Впечатление у него осталось самое отвратительное. Авторы передач поставили своей целью вызвать на разговор тех, кто долгие годы жил, так сказать, в тени. А. для того, чтобы вызвать их на разговор, нужно было гладить их по шерстке! Они оказались донельзя обидчивыми. Они не проявляли ни малейшего раскаяния в своих поступках. За исключением одного–двух более или менее приличных людей, они разглагольствовали о том, как несправедливо с ними обошлись, как неудачно все складывалось в эти послевоенные годы и так далее и тому подобное. А хуже всех был этот слюнтяй из Южной Америки, Аструп, сравнивший Квислинга с Харальдом Хорфагером![105] Почему этого мерзавца не арестовали, пока он был в Норвегии? Разве он не сбежал от наказания, к которому его приговорили на процессе предателей? И теперь этот подонок наверняка пестует там, у диктаторов, новый выводок фашистских птенцов.

Ермунн распалился. Передачи были возмутительные. А сейчас Рингнес выпускает книгу, сварганенную по тому же образцу. Куда смотрит этот очкарик? Неужели он не видит связи между тем, что происходило тогда, и тем, что происходит сегодня, тем, что случилось в Хаделанне? Неужели Рингнес не знает, что в Норвегии сохранились бастионы и что их бетонные стены вот–вот растопятся от пламенеющего на них солнечного креста?

Спокойно, Ермунн, спокойно. Просто ему не пришлось испытать того, что видел ты, он не бывал на собраниях скаутов, где в доме командира висела фотография его самого в нацистской форме, он не знает, что это такое, когда твой лучший друг вешается от отчаяния, потому что его втягивают в организацию, которую он ненавидит и презирает, он не ходил на первомайскую демонстрацию, где в нескольких метрах от него взрывалась бомба. На него не нападал на Бюгдё узкомордый фашистский гангстер, и за ним не гналась по склонам горы Квисет овчарка. Бедняга Рингнес, он еще согревает бетонные стены своим горячим дыханием!

Ермунн изо всех сил попытался отвлечься. Ему совершенно необходимо было направить свои мысли на что–то другое, а то он, пожалуй, взвоет, пока будет сидеть взаперти по меньшей мере неделю. С расследованием покончено, он получил ответы на все вопросы.

Он вытащил из шкафа свои рыболовные снасти: удочки, катушки, блесны и кошели, мотки лески. Теперь, когда рыболовный сезон вступает в свои права, неплохо было бы привести в порядок снаряжение. Он сменил леску на удочке. Смазал спиннинговые катушки. Начистил блесны и заменил кольца, на которых проступила ржавчина. Заделал дыру в неводе, высыпал мусор и всякую труху из рыболовной сумки. Собрал удочку с блесной и решил попробовать закинуть ее в комнате. Правда, немножко перестарался: блесна зацепилась за штору. Черт! Чтобы ее высвободить, пришлось взяться за ножницы, и на красивой шторе появилась безобразная дыра. Он убрал снасти в шкаф.

Может, заняться подсчетом своих финансов? Как он и предполагал, у него оставалась еще изрядная сумма от того куша, который он сорвал в Казино да Мадейра. На его счете в банке числилось более тринадцати тысяч крон, помимо этого, тысячи две у него было наличными. Он, собственно, рассчитывал, что его дознание затянется месяца на два–три. Обстоятельства сложились неблагоприятно – а может быть, как раз благоприятно, – и расследование пришлось закончить раньше. Ну и слава богу! Итак, у Ермунна было пятнадцать тысяч крон. Значит, приступать к столярным работам сию же минуту нет никаких оснований. Если растянуть деньги, до августа можно позволить себе отдых. Скажем, съездить порыбачить на озеро Фемуннен? Или в горы Бёргефьелль? Или в Тромс? Выбор был богатый.

После обеда, состоявшего из вяленой баранины, лепешек и пива, он взялся за книгу Роалда Дала «Мой дядюшка Освальд». Ермунну уже давно не попадалось такой смешной книжки, он хохотал до того, что несколько раз скатывался с дивана. Но чтение ее имело и побочный эффект: некоторые подробности смутили его покой. Книга была насыщена эротикой. И Ермунну внезапно стало не хватать того, без чего он прекрасно обходился много месяцев: девушки, женщины. Наверное, пора уже выходить из холостяцкого затворничества, сколько можно смаковать предшествующие неудачи? Он же не чудак какой–нибудь?

Он немедленно отправился в ванную посмотреться в зеркало. Вид у него был вполне приличный. Волосы, правда, всклокочены и редеют на макушке. Но в целом выглядит неплохо. Может, ему завести контактные линзы? Он снял очки и, прищурившись, вгляделся в свое отражение. Оно бы, конечно, хорошо, но тогда он делается не похож на Ермунна Хаугарда. Он носил очки с шестилетнего возраста. Нет уж, очков он не снимет. Девушки ведь не на это обращают внимание. Их больше привлекают внутренние достоинства. Он перечислил свои внутренние достоинства. Пожалуй, их было не так уж мало, а? Вполне возможно, что какой–нибудь девушке он придется по вкусу.

Он читал «Моего дядюшку Освальда» весь вечер.

Наутро его разбудил звонок в дверь. Он вскочил с постели, накинул на себя халат и прокрался в коридор, чтобы послушать. Черта с два он откроет. Safety first.[106] Шаги. Позвонили у соседей. Приложив ухо к двери, он услышал: «Краткосрочная подписка на «Афтенпостен“. Всего одна крона в день». Ермунн с облегчением вздохнул.

К середине дня Ермунна вновь охватило беспокойство. Теперь, когда он добыл свои сведения, что он намерен с ними делать? Попытаться забыть? Он обладал информацией о деятельности нацистов, которой, очевидно, не было ни у кого другого. Удачное стечение обстоятельств в его жизни, а также собственные разыскания последнего времени позволили ему решить задачку и получить на нее страшный ответ. Неужели он теперь должен держать это при себе? И только кивать головой всякий раз, когда будут раскрываться новые террористические акции и преступления фашистов? Он взвалил на себя чудовищное бремя, поэтому–то он и представляет собой Среднего–с–Плюсом, представляет собой угрозу. Обращение в полицию исключалось. В настоящее время она поглощена борьбой с наркоманами. Ее не интересует Тайное Братство бывших и новых нацистов.

Бремя по–прежнему давило. Согнувшись под его тяжестью, Ермунн ходил из угла в угол по квартире. Он чувствовал свою ответственность. Пил одну чашку кофе за другой. Это было почище кносского лабиринта! Ему казалось, будто его заперли, не дают вырваться переполняющему его крику. Эх ты, минотавр Хаугард, пугливый бык! И все–таки непременно нужно сообщить кому–то его сведения – кому–то, кто сможет что–нибудь предпринять, сможет вырвать с корнем эту заразу. Тому, кто сумеет обнести стену, что того гляди растает, новой, более прочной стеной. Сейчас на фашистской клумбе расцвел пышным цветом кактус – расизм. Стены домов, где живут иностранные рабочие, испещрены ругательствами – расистскими ругательствами в адрес людей неарийского происхождения. Вот как оно начинается, вот как идеологи нацизма пытаются повлиять на общественное мнение, пробить дорогу официальному признанию своей партии, сочувствию ей.

В подавленном настроении Ермунн засунул в духовку еще одну пиццу. Так или иначе, ему нужно попробовать снять с себя это бремя, сообщить то, что ему известно, властям. Но поверит ли ему кто–нибудь, поймет ли и прислушается ли? Сомнительно, очень сомнительно. Если даже хаделаннское убийство не склонило власти к тому, чтобы всерьез задуматься о принятии закона, который бы запретил деятельность неофашистов, что же говорить о его случае ?

Если бы был жив Эмиль Золя… Его язвительное перо никого бы не оставило равнодушным. Он мог бы написать второй памфлет «Я обвиняю!». От лица евреев, пакистанцев, жертв бомб и зверски убитых молодых людей. Но Эмиль Золя умер в 1902 году.

А ты, Ермунн Хаугард, несчастный столяр, – что делаешь ты? Вкушаешь пиццу и зачитываешься «Дядюшкой Освальдом». Строишь планы рыбалки, довольный тем, как много тебе удалось выяснить, и собираешься ради спасения собственной трусливой шкуры держать язык за зубами. Позор тебе, забейся скорее под ковер!

Он забился под ковер, вернее, запрятал туда свои сомнения. А потом еще попрыгал на нем, чтобы утрамбовать их, сделать плоскими, как блин. Он решился кое–что предпринять.

Следующие несколько дней Ермунн был занят лихорадочными приготовлениями. Он что–то записывал. По всей квартире валялись листы бумаги. Он ел пиццу и охотничий хлеб с салями, наворачивал датскую икру. Однажды он даже осмелился выйти в ближайший магазин запасти пива. Все шло благополучно. Пиво должно было способствовать предстоявшей ему трудной работе. На сон грядущий он читал Толкина, Брэдбери и Улава X. Хауге.

Дверной звонок уже много дней молчал.

2. Завещание

Наконец он закончил свои приготовления. На письменном столе лежали вороха записей, газетных вырезок, стопки бумаги. Он извлек пишущую машинку и вытер с нее пыль. Затем он вставил первый чистый лист.

«В министерство юстиции Королевства Норвегии

Ослоское отделение

Совершенно очевидно, что добиваться истины с помощью пытки – глупость и варварство. Ведь это означает использовать физическое воздействие ради достижения целей духовных. Посему если я обращаюсь сейчас к вам, то отнюдь не для того, чтобы помучить вас, подвергнуть пытке в общепринятом смысле слова. Впрочем, мое скромное положение и не дает мне такой возможности.

В настоящее время я сижу, запершись в своей квартире в Грёнланне, где ем пиццу и пью пиво. Так я живу уже неделю, и, по всей вероятности, я единственный человек в Норвегии, для которого это является основным занятием. Такой образ жизни – своеобразная пытка, его нельзя отнести на счет эйфории или патологической лени. В чем, я полагаю, вы и сами вскоре убедитесь.

Взвесив все обстоятельства и основываясь на глубоком внутреннем убеждении, сформировавшемся в свою очередь на основе моего опыта, я не тешу себя иллюзией, что данное письмо способно сколько–нибудь заметно повлиять на высший государственный орган правосудия. Поведанное мной в лучшем случае будет сочтено любопытным, возможно, вызовет у наиболее толковых сотрудников некоторое раздражение чувствительного продолговатого мозга – того отдела мозга, который с древнейших времен заведует рефлексами справедливости. И ничего более. Ровным счетом ничего.

Таким образом, данное письмо не преследует грандиозных целей, оно призвано лишь сослужить мне одну службу: я поделюсь своим опытом, сообщу свои идеи, положу свою информацию на стол, на котором ей 'самое место, с тем чтобы впоследствии никто не мог упрекнуть меня: «Почему же ты молчал?» Вот я и не молчу, я говорю, дабы потом иметь возможность спокойно открыть двери своей квартиры и выйти навстречу весне и солнцу.

Наши следственные и судебные органы сейчас заняты делом, которое стоит особняком в истории норвежской и скандинавской уголовной преступности послевоенного периода: убийством в Хаделанне. На моей памяти за последнее время произошло только одно подобное убийство – убийство, совершенное израильской террористической группой, застрелившей в Лиллехаммере Ахмеда Бучики. Но там имели место политические мотивы, связанные с иностранным государством. На этот раз речь идет о двух наших, норвежских парнях, об убитых ярыми фашистами Фреде Карлсене и Фритьофе Нуме. Они были расстреляны Юном Шарлесом Хоффом и Йонни Олсеном. По приказу сержанта Эспена Лунда. Политическое убийство, осуществленное преступной организацией. Сугубо латиноамериканский сюжет, разыгранный на мирной земле Скандинавии. Случайность? Случайность, которая не стоит упоминания и которая может стать лишь минимальным поводом для тревоги? В демократическом обществе, могут сказать мне, такие действия являются признаком болезни, причем больна не демократия, но те, кто эти действия производит. И такая болезнь ни в коем случае не может распространиться, она не заразна.

«Ложь! Наглая ложь!» – во весь голос кричу я. Безжалостно бросаю это веское заявление на чашу весов демократии.

Вот как видел Войну Ремарк: «Штык во многом утратил теперь свое значение. Теперь пошла новая мода ходить в атаку: некоторые берут с собой только ручные гранаты и лопату. Отточенная лопата – более легкое и универсальное оружие, ею можно… рубить наотмашь. Удар получается более увесистым, особенно если нанести его сбоку, под углом, между плечом и шеей; тогда легко можно рассечь человека до самой груди. Когда колешь штыком, он часто застревает; чтобы его вытащить, нужно с силой упереться ногой в живот противника, а тем временем тебя самого свободно могут угостить штыком».[107]

Вот какая она, Война, которая неизменно возвращается.

Многие любят такую Войну. Особенно с флагами, знаменами, зажигательными речами и восхвалением фюрера. Сверхчеловек не рождается черным. Не рождается он и коричневым или желтым. Индейцем или саамом. Он может быть лишь статным арийцем, германцем, представляющим собой генетическое совершенство. Или как писал об этом германце Ницше: «Что мне в нем нравится, это его бычья шея, хотя взгляд у него далеко не ангельский!»

В последней войне за «сверхчеловека», за «бычью шею» сражались на фронте семь тысяч норвежцев. Штыком и лопатой. Тысяча из них осталась на поле брани. Шесть тысяч вернулись на родину, в Норвегию. По крайней мере три тысячи из них и сегодня, предоставь им такую возможность, открыли бы фабрику по изготовлению абажуров, только бы избавиться от всех приехавших к нам темнокожих. Тысячи других, которые не решились взяться за штык и лопату, но которые во время войны наживались на чужом горе, приветствовали бы этот шаг. Такова действительность. Повторяю: такова действительность.

Я немного знаком с действительностью, однако знаю лишь самую малую толику. Я попытался распутать клубок, ухватить нить, которая оплела мои ноги, еще когда мне было пять лет. Но нитей оказалось множество, и я совершенно запутался в них. Теперь я собираюсь их разрезать.

Начнем сначала: я родился и вырос в небольшом горном селении на севере страны. Еще в юности я обратил внимание на то, что во время немецкой оккупации в нашем городке оказалось необычайно много фашистов: на процессах над предателями были признаны виновными сто Двадцать человек. По сравнению со средними данными по Норвегии это очень большое число, однако на то есть Достаточные причины социологического и политико–экономического характера, в которые я не буду здесь вдаваться. В этом, следовательно, не было ничего сверхъестественного, в некоторых местах цифры были еще больше. Вызывало недоумение другое, а именно то, что уже после войны, да–да, буквально до сегодняшнего дня, происходил и происходит наплыв в городок бывших нацистов, в том числе осужденных на длительные сроки тюремного заключения. Я позволю себе определить эту группу приезжих как «имущую элиту», которая ни на йоту не отступила от своих прежних взглядов, которая безгранично верит в арийскую – и крайне расистскую – идею «чистоты крови». С одной стороны, эта приезжая элита, обладая капиталом, играет ведущую роль в экономике городка, с другой стороны, она лишена какой–либо политической власти, поскольку ее представители не принимают участия в деятельности традиционных политических группировок. А объясняется это очень просто: их идеология не представлена сегодня ни в одной из легально действующих партий. Их же партия прекратила свое существование в 1945 году.

Что касается этих ста двадцати люнгсетцев, осужденных за государственную измену, про них сейчас почти ничего плохого не скажешь. По крайней мере две трети из них расквитались со своим прошлым и ведут добропорядочный образ жизни. На выборах они отдают свои голоса партии Центра, Хёйре и даже СЛП.[108] Кое–кто умеет–таки извлекать уроки из истории.

В годы отрочества, учебы в гимназии меня стал неотвязно беспокоить целый ряд вопросов. Вопросов, которые бы ни в коем случае не возникли, если бы я не столкнулся с совпадениями и происшествиями, в которых я начал усматривать некую закономерность. Многие из моих товарищей были не местные, сыновья бывших нацистов. Постепенно я стал задаваться вопросами типа: откуда, собственно, появился этот Педер X. Грён, приехавший в пятидесятых годах и работавший то у одного, то у другого зажиточного крестьянина, и все из тех, кто были нацистами? Почему он водит дружбу с лавочником Тилте, владельцем гостиницы Торстенсеном и аптекарем Шлюттером, которые все тоже были не местными? При моем любопытстве от одной фамилии неизменно протягивалась ниточка к следующей, потом еще и еще. У меня закрадывались подозрения, точно же я ничего не знал, все могло быть случайностью и объясняться самым естественным образом. Но сегодня, когда я пишу вам это письмо, у меня есть возможность предъявить факты, поскольку я навел справки о каждом. О восемнадцати приезжих, составляющих «имущую элиту», за плечами которых отвратительное прошлое – служба у немцев, а у некоторых – высокие посты в НС.

Они съехались с разных концов страны. Многие во время войны служили в одних частях – войсках СС, в 144–й войсковой разведгруппе и тому подобное. Зачем они съехались в Люнгсет? Чтобы поддерживать старую дружбу? Чтобы в мире и добром согласии вспоминать былое? Нет, они приехали в город, чтобы создать здесь бастион. И они его создали.

Случайности продолжались и после того, как я перебрался в Осло, начал учиться в университете. Я познакомился с расистски настроенным германофилом, студентом–богословом, заветной мечтой которого было стать священником в Люнгсете. Почему именно в Люнгсете! Через своего товарища я вошел в круг молодых людей, оказавшихся связанными с неофашистской организацией. Во время празднования рождества в родном городке мне довелось узнать, что местные группы хемверна составляют списки социалистов. А также получают указания из Осло. И, наконец, мне пришлось пережить смерть моего лучшего друга, который повесился, поскольку видел, куда мы катимся. При этом все следы сходились в Люнгсете. Почему, спрашивается!

За десять лет я и пальцем не пошевелил, чтобы что–товыяснить. Как все прочие, я был занят своими проблемами. К чему копаться в тайнах прошлого и носиться с версиями, которым все равно не суждено увидеть белый свет?

И вот случилось хаделаннское убийство, а за два года до него, в виде аперитива, была бомба, брошенная Хювиком. Возмущение действиями полиции и следственных органов – полицейские со своими туманными объяснениями, а представители вооруженных сил со своим наглым отрицанием – подтолкнули меня к принятию решения: использовать имеющиеся у меня сведения и, соединив разрозненные концы, попытаться выяснить, нет ли тут взаимосвязи. Я основывался и основываюсь на одном: такое не может быть случайностью, такое не происходит без вмешательства каких–то влиятельных сил. Что же это за силы и чего они стремятся достичь! Задается ли этим вопросом полиция, задаются ли им представители вооруженных сил? Нет, не задаются, из чего я делаю вывод: у них есть свои причины, чтобы не спрашивать об этом. Судебное заседание, на котором Эспен Лунд будет давать показания о тайной организации под названием «Одесса», почти наверняка объявят закрытым.

Для того чтобы найти ответ, мне понадобился месяц.

Месяц, в который я – излагая события вкратце – просматривал в библиотеке подшивки старых газет, чтобы получить информацию о прошлом нацистской элиты в Люнгсете, а также прибегал к наглым провокациям, использованию магнитофона и некоторой хитрости. Ответ таков: элита бывших нацистов поддерживает тесную связь с неофашистскими группировками – как через хемверн, так и помимо него. Эта связь малозаметна, поскольку хранится в глубокой тайне и включает в себя, в частности, финансовую и идеологическую помощь.

Я не считаю случайностью, что Блюхер со своими приспешниками имеет летнюю резиденцию неподалеку от Люнгсета. Я не считаю случайностью, что так много народа из окрестных городков вступает в национал–социалистскую группу, руководимую Стигом Мэлумом. Я не считаю случайностью, что Блюхер прочит именно Мэлума в будущие фюреры своей партии. Я не считаю случайностью, что Хювику оказалось довольно легко столь длительное время скрываться в здешних краях.

Я не считаю случайностью, что в Норвегии существуют нацистские бастионы. Полиция всегда стремилась держать под надзором и разоблачать лишь представителей левых. Ведь на крайнем правом фланге слишком много лиц, пользующихся большим влиянием. Так недолго и подорвать фундамент.

В Постановлении о предании суду военных преступников от 15 декабря 1944 года есть один параграф, который остался почти без внимания. Он гласит:

«§ 13. Независимо от основного наказания суд может в дополнение к нему запретить осужденным постоянное или временное проживание в определенных районах, если такой запрет окажется необходимым для обеспечения спокойствия населения, а также безопасности граждан и сохранности их имущества, или же с целью предупреждения попыток общения между осужденными, как это оговорено в § 11 и § 12, или если это диктуется какими–либо иными соображениями».

Мне кажется, этот параграф вряд ли когда–либо применялся. Если бы он применялся, в особенности в последней своей части – «или если это диктуется какими–либо иными соображениями», – то бастионы типа люнгсетского не могли бы возникнуть. Полиция еще с 50–х годов должна была бы обратить на них внимание и понять, чем это чревато. Однако у нее были заняты руки провозглашенной Хоконом Ли охотой на коммунистов…[109]

Чего они стремятся достичь, спрашиваю я себя. Какова их цель? Давайте со всей прямотой констатируем очевидный факт: у старой гвардии, у нацистской элиты, никогда не будет возможности самой выступить со своими идеями, со своей расовой теорией и преклонением перед фюрером. Нацисты скомпрометированы. Они обречены на прозябание в тени. Кроме того, через двадцать лет большинства из них уже не будет в живых. А потому они преследуют только одну цель: передать свои идеи дальше, подготовить почву для новой, молодежной, организации, не дать забыться своей идеологии и использовать любой повод, который предоставит им норвежское общество, чтобы увлечь за собой массы. Очень хорошо сыграть на ненависти к иностранным рабочим и на страхе перед коммунистами. Это сегодня в моде, и с помощью умелых демагогов можно проложить себе сначала тропинку, а затем и дорогу. А коль скоро проложена дорога, можно уже выступать в поход – вперед, к знаменам, эмблеме и Новой национал–социалистской партии. Конечной целью бывших нацистов является восстановление их партии. Как только будет создана партия, они могут спокойно сойти в могилу.

Утверждают, будто Мао Цзэдун однажды сказал: «Большие разногласия закладывают основу большого взаимопонимания». А ведь в неофашистских группировках как раз и царят сегодня большие разногласия, внутренний разлад, там идет драчка по поводу стратегии и постоянная смена лидеров. Некоторые группы, как, например, «Вигиланте», осуществившая хаделаннское убийство, проповедуют открытый террор и находят людей, готовых принести себя в жертву; в других группах поклонение фюреру приобретает иные формы. Кто–то просачивается в вооруженные силы, с тем чтобы раздобыть оружие и научиться обращению с ним. Элита же, рассевшись в кружок около свастики и солнечного креста, поддакивает по очереди то одной стороне, то другой. Старая гвардия очень терпима.

Вы помните Норвегию 30–х годов? Помните выросшие, словно на дрожжах, мелкие организации фашистского толка: стрелковые общества, группы гражданской обороны, крестьянские союзы, «Федреландслагет»[110] и прочее? И вот однажды появляется «Нашунал самлинг» – организация, объединившая всех и готовая следовать туда, куда ее поведет «бычья шея», «сверхчеловек», готовая сражаться лопатами и штыками против «недочеловеков». Ее члены дружно занесли лопату и вонзили ее между плечом и шеей.

Сегодня в Норвегии насчитывается около пяти тысяч потенциальных взломщиков сейфов. Людей, которые были бы не прочь с помощью динамита и нитроглицерина обеспечить себе доступ к банковским хранилищам, чтобы затем несколько свободнее располагать деньгами. Если бы кто–нибудь из наиболее умных и пользующихся авторитетом взломщиков взял на себя труд разыскать всех потенциальных «медвежатников» и заручиться их поддержкой для учреждения новой партии, «Норвежской лиги взломщиков» (НЛВ), они бы, несомненно, собрали достаточно подписей для ее создания. Однако у них тут же возникли бы трудности с властями: по норвежским законам взламывание сейфов запрещено. Добиться признания такой партии было бы невозможно.

У свободы слова также есть важное ограничение: запрещено законом подстрекательство к преступным действиям.

В таком случае я спрашиваю: а не запрещен ли в Норвегии расизм? Да, запрещен. Но расизм, в какой бы завуалированной форме он ни преподносился, является одним из основных элементов идеологии как бывших, так и новых нацистов. Это известно каждому. Расизм входит в число многих преступных компонентов нацизма. Нацизм, предстает ли он перед нами под маркой национал–социализма, «Норск фронт» или Национальной народной партии, во всех своих ипостасях преступен.

Почему же блюстители правосудия, члены стортинга, партийные деятели прямо не выступят против создания партии, основанной на таких идеях? Неужели они рассчитывают, что, получив возможность открыто высказывать свои взгляды, нацисты станут менее опасными и более законопослушными? Если можно всерьез пользоваться такими аргументами, то я вношу предложение об учреждении «Норвежской лиги взломщиков», «Норвежского союза убийц» и «Ассоциации друзей героина». Предлагаю признать их в качестве законных партий. С тем чтобы нам легче было взять под контроль эту заразу.

Я познакомился поближе с кусочком норвежской действительности. Я превратился в детектива, так как никогда не верил в измышления о том, будто террористические акты Хювика и группы «Вигиланте» – результат действий дорвавшихся до оружия юнцов, одержимых случайными экстремистскими идеями. Нет, это сознательно и целеустремленно, подминая попадающуюся на пути поросль, прокладывает себе дорогу определенная идеология. Я уверен в этом, поскольку один из их бастионов мне удалось обнаружить. Бастион этот не имеет прямого отношения к хаделаннскому убийству, однако косвенным образом он создает условия для подобных акций. Эти условия стали возникать еще в 50–х годах, когда преследовали инакомыслящих и под шумок закладывали бастионы.

Меня жжет, терзает, пугает мысль о том, что теперь со мной будет: своей дилетантской работой я разбередил центральную нервную систему агрессивно настроенной нацистской организации. Я представляю собой угрозу – вот почему я заперся дома, вот почему теперь я освобождаю себя, перекладывая ответственность на вас. Во вступлении я написал, что пытка является варварским способом достижения истины. Я по–прежнему не считаю, что мое письмо будет для вас пыткой. Возможно, лишь легким уколом. Но прислушайтесь, и вы различите шум начавшегося похода, топот ног в сапогах…

Хаделаннское убийство – лишь начало. Бастионов много. Сколько их?

Ермунн Хаугард».

Ермунн убрал пишущую машинку. Он выдохся, послание потребовало напряжения всех его душевных сил. Перечитав письмо, он вложил его в конверт, заклеил, налепил марку. Итак, дело сделано. Он допил пиво.

Снял предохранительную цепочку. Открыл дверь. Вышел на улицу. Моросил дождик, было очень тепло. Неподалеку, на той же улице, находился почтовый ящик. Чуть поколебавшись, Ермунн опустил письмо.

Больше история не сохранила сведений о Ермунне.

Или все же сохранила?

3 Три птицы, три толоса

Голос первый:

«Посмотрите, вон идет Ермунн Хаугард, посмотрите, он ведет за руку ребенка в синих нейлоновых брючках и желтой курточке, кажется, это мальчик лет четырех–пяти. Они идут в детский сад, в новый детский сад, расположенный на западе микрорайона, под высокими соснами. Посмотрите, как они смеются и без умолку болтают, как Ермунн бьет себя по коленкам и хохочет над чем–то, что они только что вместе придумали! Они идут не торопясь и, наклонившись, рассматривают цветы на обочине, копаются в каждой луже длинной палкой, которую подобрал малыш, а теперь, посмотрите, палку берет Ермунн, он держит ее, как удочку, над огромной лужей.

Вот они и пришли. Ермунн останавливается чуть поодаль, а навстречу его сынишке устремляются трое ребят, довольных встречей с товарищем. И все четверо машут Ермунну на прощание руками – три белые ручонки и одна коричневая. Они машут, пока Ермунн не скрывается из виду. Ермунну ведь нужно браться за работу.

Сегодня я щебечу, не закрывая клюва, может быть, оттого, что сегодня чудесная погода, так ярко светит солнышко, а мои птенцы выучились летать? А может быть, потому, что мне нравятся здешние люди, которые часто с улыбкой указывают на меня, когда я сижу на своем наблюдательном посту, на высокой ветке?

Видите самый первый дом, вон там? В нем живет Тьедеманн Тунге со своими детьми и внуками. У него хоромы на всех родных, со множеством комнат. Всю свою жизнь – и в военное время, и в мирное – он был солдатом, и на военной форме, которую он надевает по каким–нибудь особо торжественным случаям, множество наград. Тьедеманн Тунге – знаменитость в районе.

А видите домик по соседству? С побеленными стенами и голубыми наличниками? Там живет Мосин Хасан. Он приехал в Норвегию много лет тому назад из страны под названием Пакистан. Десять лет он работал мойщиком посуды, прежде чем получить возможность учиться на того, кем хотел стать, – на программиста. Теперь он работает в большом вычислительном центре на востоке микрорайона. Его жена заведует отделом в промтоварном магазинчике около Стейнуры. Единственный сын Хасана учительствует в начальной школе соседнего района, его очень любят как его пакистанские ученики, так и норвежские ребятишки. Он преподает и на урду, и по–норвежски.

А следующим у нас идет дом редактора Роберта Юсевика и его жены Юханны Юсевик – пожалуй, самой удивительной пары нашего района. Оба работают дома. Он редактирует газетку под названием «Регнбуен», на которую подписываются почти все жители района и в которой обсуждается, как решить проблемы иммигрантов, чтобы они при этом не утратили своей культуры. Газета пользуется популярностью, и ее общий тираж составляет несколько тысяч экземпляров. А его жена организовала у себя в подвале «Студию сказки», где собраны игры и детские книжки чуть не со всего земного шара. Студия открыта каждый вечер, и туда приходят дети и взрослые, чтобы поведать друг другу сказки и истории из далеких экзотических стран. Бывают здесь и просмотры фильмов.

Как прекрасно быть птицей в этом новом микрорайоне! Нe потому, что он новый: за последние годы возникло много новых кварталов, и нам, птицам, теперь только труднее поделить оставшиеся деревья и ветки. Здесь же полно деревьев, сосен и елей, берез и осин.

За последнее время произошло так много перемен, люди как будто стали лучше, воздух – свежее и чище. Может быть, это началось с Великого Разоружения – и народ теперь чувствует себя увереннее, не боится за завтрашний день? А может быть, это началось с Малого Переворота в области производства, когда был нанесен смертельный удар сверхприбылям? А может быть, это началось с того, что генерал Тьедеманн Тунге, солдат как в военное, так и в мирное время, поднялся на серьезную борьбу против правых экстремистов, против нацизма и убедил новое правительство поддержать его? Откуда это знать мне, мелкой пичужке? Я только умею петь, раскрывая свой красный клюв, и смотреть, смотреть во все глаза.

Посмотрите на Ермунна Хаугарда, он уже вернулся домой, отведя сынишку в детский сад! Дом у него бревенчатый, срубленный им самим из толстых сосновых бревен. Не потому ли, что Ермунн Хаугард, вообщето, не городской житель, он родом из селения в горах? Не потому ли Ермунн Хаугард построил себе бревенчатый дом? И не потому ли в саду у него и его жены растут кусты можжевельника?

Вот он входит в дом, теперь он будет работать. Он то неделями столярничает, то неделями сидит дома и пишет книги. Он написал уже две книги рассказов.

Посмотрите, вон выходит его жена, она сегодня в юбке. Сегодня жарко, она торопится в метро, чтобы поехать в телецентр, на передачу учебной программы, – она работает инженером по видеозаписи.

Теперь я полечу высоко–высоко, за Стейнуру, к стоящей там огромной сосне. Я сяду на нее и буду щебетать со своими подружками.

День сегодня будет ясный и жаркий».

Голос второй:

«Почему в квартире Ермунна Хаугарда такие грязные, серые окна? Почему он уже больше года не моет их? Я вижу его каждый день: я сижу на бельевой веревке во Дворе, а он склонился над своими бумагами, и у него горит только одна лампа. Бедный Ермунн, он так много работает, а сам все время без гроша.

Но чем могу помочь я, сизый голубь? Я могу лишь следить за тем, что делается вокруг; из моего темного уголка двора видно, как приходят в запустение дома, как отваливается штукатурка и одна за другой гаснут лампы. Раньше везде горело много света: на улицах, в подъездах, в каждой квартире, в каждой комнате. Теперь жечь электричество стало накладно, люди экономят, у людей нет работы, они сидят перед каминами, кутаясь в старые пальто и пледы, и топят пакетами из–под молока. Мне–то хорошо, у меня всегда есть хлебные крошки!

Почему же у Ермунна Хаугарда такие посеревшие, грязные окна? Может, ему надоело жить здесь, надоело бродить по городу, выспрашивая, не нужен ли кому плотник? Сейчас мало кто строит, мало кто загадывает на будущее. Но Ермунн, кажется, считает, что все должно перемениться, что вскоре наступят лучшие времена. Не потому ли он каждый вечер сидит, склонившись над письменным столом, со своими бумагами, с единственной зажженной лампой?

Оттуда, где я устроился, мне хорошо видны Ермунновы бумаги, и у него очень понятный почерк. Он пишет о безработице и других социальных проблемах, о различных проявлениях несправедливости и насилия, о новой национальной партии, которая винит во всем иностранных рабочих и добивается их принудительного выдворения из страны или отправки на недавно открытые угольные шахты на Свальбарде.[111] О нефтедобывающей промышленности, от которой нашей стране никакой пользы, но которая зато служит диктаторским режимам в развивающихся странах и на основе которой создаются все новые и новые военные базы. Неужели Ермунн никогда не устает? Не заснет ли он скоро с пером в руках? Ты слышишь меня, Ермунн, меня, сизого голубя? Я вижу, как ты постарел, как ты мерзнешь.

Мне–то, счастливчику, ничего не стоит найти хлебные крошки. Каждое утро я могу, насытившись, усесться под стрехой и смотреть вниз, на проходящих по улице людей. Смотрите, вон из дверей вышел Ермунн Хаугард. Хорошо ли он сегодня спал, хорошие ли сны ему снились? Он неторопливо бредет по улице. Куда, на встречу с товарищами? У него опять «общее дело»? Ермунн и его друзья часто выходят на «общее дело» – с малярными кистями, плакатами и клеем. Они идут в кварталы, где живут иностранные рабочие, идут в их магазины, видят грязные ругательства и отвратительные эмблемы, намалеванные краской на стенах, окнах, дверях. Все время кто–то портит имущество, пишет свои грязные призывы: «ВОН ЭТОТ СБРОД!», «СБРОД – В ПАКИСТАН!», «НОРВЕГИЯ – ДЛЯ НОРВЕЖЦЕВ!», «ВЫСТУПАЙТЕ В ПОДДЕРЖКУ НАЦИОНАЛЬНОЙ ПАРТИИ!», «ВЕНОК НА МОГИЛУ КВИСЛИНГА!». Как бы мне хотелось жить в другом городе, где у людей больше радости…

Вон Ермунн встречается с товарищами! Они смывают надписи с первой стены и перекрашивают ее. Потом они проходят по всему кварталу и везде замазывают надписи. А что им остается делать?

Ночью я, как все голуби, сплю, спрятав голову под крыло. Сплю я хорошо, крепко. Я не высовываю голову, даже если внизу, на улице, раздаются крики, если я слышу топот бегущих ног, вой полицейских сирен. Хотя иногда я знаю, что это бежит Ермунн, спасаясь от тех, кого он застал на месте преступления, когда они опять глумились над слабыми и бесправными. Но он каждый раз ускользает от них, и его одинокий огонек загорается снова.

Смотрите, Ермунн Хаугард моет окна! Он трет их, пока они не начинают блестеть, он даже напевает за работой какую–то мелодию. Что же сегодня случилось? Что я пропустил? Наверное, что–то очень значительное? Какие–то важные перемены? Ну ничего, еще узнаю. А пока можно, пожалуй, и поворковать…»

Голос третий:

«Вон идет Ермунн Хаугард! Он слепой, они разбили его очки, а в глаза брызнули кислотой, так что глаза сделались белыми, словно молоко. Он ощупью пробирается вдоль стены в тюремном дворе: шарит своими морщинистыми руками по шероховатому бетону, потихоньку продвигаясь вперед. Но вот он спотыкается и падает!

Я смотрю с большого расстояния, я – орел, и мои глаза зорче, чем у других птиц, я слежу за всем с вершины холма в предместье. Если я расправляю крылья, я могу парить в воздушном потоке, описывая круги над городом. Меня не видно никому, но мне видно все.

Когда началась Война, все покатилось под гору. Господа поделили между собой людей и материальные ценности и установили новый порядок.

Тебе, Ермунн Хаугард, всего сорок пять лет. Ты прожил три орлиные жизни и мог бы еще быть молодым. Но ты ползешь вдоль стены, а тебе приказывают: «Давай, давай, los, los,[112] go, man, go![113]» Чего они хотят от тебя?

Ринувшись вниз с высоты в тысячу метров, я могу настигнуть лемминга или зайца, могу вонзить в него свои когти и проглотить его. Так уж устроены мы, орлы.

Они установили порядок, согласно которому богатые по–прежнему оставались богатыми. Богатые – они Чистые, а бедные – это Нечисть, Чума. Бедных развелось так много, что они стали представлять угрозу для богатых. Нечисть одерживала победу за победой, так началась Война. Так начинаются все Войны.

Биологи – богатые биологи – утверждают: «Бедные – совершенные кретины, они дегенерировали, вместо головы у них думают половые органы, их генами воспроизводится не интеллект, а их глупость, этому пора положить конец!» Я, орел, с высоты в тысячу метров задаю вопрос: почему нет на свете бедных биологов, тех, у кого тонкие шеи, вьющиеся волосы и темная кожа? Интересно, что бы сказали они об интеллектуальных способностях белых быков? Разве я, орел, рассуждаю о генах лемминга или зайца? Разве потому, что они, по теории таких «биологов», «недозвери», я насыщаюсь их плотью?…

Ты, Ермунн Хаугард, лемминг, но ты умен. Поэтому они схватили тебя, поэтому они терзают тебя. Поэтому тебя ждет смерть.

Теперь они гонят тебя вверх по лестнице. Ты спотыкаешься на ступеньках, но тебя заставляют идти дальше. Они тычут в тебя электродами, как это делают со скотом, когда его подгоняют на бойне к разделочному столу. На верхней ступеньке ты останавливаешься и со сжатыми кулаками поворачиваешься к тем, кого тебе не видно. «Давай, давай, los, go, man, go!» Тебя толкают, и ты падаешь на колени, твои белые глаза обращаются к небу, туда, где, по твоим расчетам, находится солнце. Но я, орел, расправляю крылья и заслоняю ими солнечный диск, не пропуская на землю ни одного луча. Сегодня там должна царить тьма.

Теперь, Ермунн, тебя поставили к стенке. Напряги свои руки и ноги. Держись, Ермунн, держись! Теперь они целятся из винтовок в твою голову, в твою юную и старческую голову. Улыбайся, Ермунн, улыбайся! У тебя светлые волосы, светлее, чем у них, у тебя белая кожа, белее, чем у них. Их ослепляет эта белизна. Но гены в твоем теле, Ермунн, неправильные, таким, как ты, жить не положено. Вот почему они направляют сейчас на тебя свои винтовки.

Я, орел, видел, как пал Ермунн Хаугард. Видел, как из его пробитого пулями тела заструилась кровь. Красная кровь – кровь ведь у всех людей на свете красная».

Три птицы, три голоса.

Элла Гриффитс Неизвестный партнер

Я благодарю директора Свейна Мюре, А/О «Самтраффик», Осло, за его исчерпывающую информацию о международных трейлерных перевозках, за модель трейлера, которую он мне предоставил и которая вдохновляла меня, пока я писала эту книгу, за карты, документы и, главное, за его ИНТЕРЕС к моей работе.

Действующие лица и события здесь вымышленные. Правда, несколько раз я поддалась искушению и назвала существующие фирмы, но только для того, чтобы придать достоверность моей истории. Надеюсь, мне это простится.

Автор

1

– Харри? Какими судьбами?

Четыре человека, которые играли в покер в салоне парома, идущего из Ларвика в Фредериксхавн, подняли головы как по команде.

– Венке? – Харри Халворсен, по прозвищу Слон, неуклюже поднялся с места. – А ты–то сама что здесь делаешь? – Не дожидаясь ответа, он повернулся к своим спутникам. – Познакомься с моими друзьями. Это Трюгве Лиен. Рядом с ним Рогер Гюндерсен. И третий Халвор Бертелсен.

Один за другим они протягивали ей руки, и она каждый раз повторяла:

– Венке Ларсен.

Мужчины освободили для Венке место за своим столиком и спросили, что она будет пить.

– То же, что и вы. – Венке кивнула на пивные бутылки и стопки с водкой. – И, пожалуй, бутерброд с креветками.

Она была очень высокая и тонкая, даже худая, но выглядела красивой и хорошо сложенной. У нее были правильные черты лица и стройные длинные ноги – это первое, что бросалось в глаза. Прямые темные волосы Венке были коротко подстрижены. Карие, чуть раскосые глаза. Когда она улыбалась, в лице у нее появлялось что–то восточное. Ярко–зеленый бархатный костюм, черные туфли на толстой каучуковой подошве. На плече – черная, весьма вместительная сумка.

На столике появилось пиво и бутерброды.

– Значит, тебе интересно, куда я держу путь? – спросила Венке у Харри и, оглянувшись по сторонам, словно обняв взглядом весь паром, принялась за бутерброд с креветками. – Хочу попасть в Италию. Надеюсь, мне это удастся.

– А почему может не удаться? – удивился Лиен.

– Понимаешь, мне придется «голосовать»… – Венке отхлебнула пива. – На паром–то у меня есть билет, а вот дальше… – Она пожала плечами.

– А зачем тебе в Италию? – спросил Харри.

– Это моя тайна, – загадочно ответила Венке.

Лиен рассеянно собрал карты, сложил их в коробку ri сунул в карман пиджака. Девушка как девушка, вполне приличная. Такие вроде на дорогах не голосуют. Да и вид у нее явно обеспеченный.

– Я видела на пароме огромные фургоны. Это ваши? – Венке покончила с бутербродом и закурила длинную сигарету с фильтром.

Слон кивнул. Свое прозвище он получил за то, что был около двух метров ростом и весил сто тридцать килограммов. Будь он килограммов на пятьдесят полегче, его можно было бы назвать даже красивым. Черные волнистые волосы, темные густые брови. Синие глаза, доверчиво глядящие на собеседника. Губы его почти всегда были сложены в довольную улыбку. Он не был женат, и его друзья были уверены, что он на всю жизнь так и останется холостяком. По крайней мере не женится, пока жива его мать. Харри был болезненно привязан к матери, бодрой семидесятидвухлетней женщине, которая держалась словно ей всего сорок, а ее сын – еще ребенок, а не сорокадвухлетний великан.

– Вы далеко едете?

– В Бриндизи, – ответил Халвор Бертелсен.

– Какое совпадение! – Венке даже засмеялась. – Значит, вы тоже в Италию?

Лиен утвердительно хмыкнул.

– А что вы везете?

– Макулатуру, – быстро ответил Слон.

– Макулатуру? – Венке не на шутку удивилась.

Слон только кивнул в ответ.

– Неужели в Италии кому–то нужна ваша макулатура?

– Выходит, нужна, – заметил Гюндерсен.

Хороша макулатура! – подумал каждый про себя, но именно так они были обязаны отвечать, если кто–нибудь вопреки ожиданиям проявит интерес к их грузу.

На самом деле фирма «Инт–Транс», в которой они работали, по заказу Оружейного завода в Конгсберге должна была доставить экспедиционной фирме «Джеронтони» в Бриндизи графопостроители с компьютерным управлением и патентные права на них. Оттуда путь графопостроителей лежал в Бейрут и Стамбул. Общая стоимость всего груза была семнадцать миллионов двести тысяч норвежских крон.

– А мне бы только до Милана добраться, – вздохнула Венке.

Все четверо промолчали.

– Ну–ка, достань свои карты! – Венке улыбнулась Лиену. – Давайте сыграем!

Лиен неуверенно взглянул на Слона.

– Венке любит перекинуться в покер, – объяснил Слон товарищам и повернулся к ней: – Раз ты собираешься «голосовать», значит, с деньгами у тебя не густо, так я понимаю? Будем играть на спички?

– Если б мы были с тобой вдвоем, мы бы сыграли на раздевание. – Венке засмеялась. – Но так как нас много, придется играть на спички.

Вот увидишь, все пройдет как по маслу! Никто и не заподозрит, что мы заранее договорились. Только держись так, будто мы с тобой некоторое время не встречались.

Но Слон был никудышный актер. Он старался изо всех сил, но у него ничего не получалось, и он сам прекрасно это понимал.

– Ты поосторожней, а то ребята бог знает что о тебе подумают. – Ничего более подходящего с ходу ему в голову не пришло.

Венке только засмеялась в ответ, и Лиен вынул из кармана карты, а Гюндерсен отправился покупать сразу несколько коробков спичек.

Вон оно как, девица желает играть в покер, думал Бертелсен. Не повезло ей, что они играют на спички, а то могла бы пополнить свою дорожную кассу.

Ничего себе, ехать в Италию, голосуя на дорогах! Наверняка едет к мужчине…

Сколько, интересно, ей лет?

Уж никак не больше тридцати.

Вещи на ней дорогие. Видно, что за собой она следит. И такая девушка голосует, чтобы доехать до Италии? Этого Бертелсен никак не мог взять в толк.

А если она попросится с ними? Они со Слоном едут на пару, а она вроде бы его близкая приятельница…

Бертелсен не знал, как быть. Во время рейсов им случалось подвозить девиц, которые потом расплачивались натурой.

Но Венке не похожа на тех дешевок.

Странно, что Слон никогда не говорил о ней. Она же ему нравится, это ясно!

А он не из тех, кто скрытничает, у него всегда душа нараспашку!..

– Я видела на днях твою мать, – обратилась Венке к Слону, внимательно разглядывая свои карты. – Скажи ей, чтобы всегда носила синий цвет, ей очень идет.

Откуда она знает, что у матери синее пальто и такая же шляпа?

– Хорошо, передам.

– Я видела ее на Сумсгате. И сразу поняла, что она была у фру Торкилдсен. Хотя, может, я и ошиблась.

Фру Торкилдсен? Но откуда же ей известно, что фру Торкилдсен закадычная подруга матери?

– Правильно, мать была у нее в гостях, – спокойно ответил Слон, однако на душе у него было тревожно. – Они дружат с незапамятных времен.

– Я знаю.

– Твой ход, – нетерпеливо перебил их Бертелсен.

– Иду, иду. – Руки у Слона дрожали, и он ничего не мог с этим поделать. – Пожалуйста.

Но выиграла Венке.

Стоял октябрь, паром сильно качало, однако Венке как будто не замечала этого. Ее занимал только покер. Игра становилась жаркой. Правда, не для нее. Хотя и играли всего лишь на спички.

– Так до какого места вы меня довезете?

Она не спросила, возьмут ли они ее вообще. Это как бы подразумевалось само собой.

Слон взглянул на Бертелсена.

– Я не знаю, – промямлил Бертелсен. – Немного подвезем, скажем так.

– Не похоже, чтобы это доставило тебе удовольствие, – заметила Венке, сосредоточенно глядя в карты.

– Просто Бертелсен имел в виду, что наши машины отнюдь не отель на колесах, – сказал Слон.

– Как будто я не понимаю. Но я могу несколько дней обойтись без комфорта, лишь бы знать, что меня подвезут.

Гюндерсен прищурил светло–карие глаза. Похоже, что Слон заранее сговорился с этой девицей. Столько совпадений, даже подозрительно – сперва они едут на одном и том же пароме, потом оказывается, что Венке тоже нужно в Италию.

Лиен первый нарушил молчание.

– Я иду спать, – зевая, сказал он.

– И я тоже. – Гюндерсен поднялся.

Бертелсен последовал их примеру. Венке и Слон остались одни.

– Слушай, откуда ты знаешь, что моя мать купила себе синее пальто и шляпу и что она дружит с фру Торкилдсен? – спросил Слон.

В раскосых глазах Венке мелькнула улыбка.

– Что с тобой, Харри? Да ведь ты сам рассказал мне об этом! Неужели не помнишь?

– Я? Когда же? – Он нахмурился.

– В один из наших первых вечеров! Правда, ты выпил лишнего, но я не думала, что ты не понимаешь, о чем говоришь.

Действительно, раза два ему случилось перепить в ее обществе. Их знакомство было слишком неожиданным для него. Он никогда не пользовался успехом у шикарных девушек, а уж Венке была самой шикарной из всех, каких он видел. Лишние килограммы всегда стояли преградой между Харри и Великой Любовью. Он знал свое место и привык довольствоваться не особенно разборчивыми девицами. Немудрено, что тут он опрокинул лишнюю рюмку. Алкоголь придавал мужества, заставляя верить, что счастье наконец–то улыбнулось ему.

– Только не рассказывай никому про нас, – попросила Венке в первый же вечер их знакомства. – Для меня все это так неожиданно. Давай сохраним в тайне нашу любовь. Это будет наша с тобой великая тайна. Ведь мы еще не знаем, чем все у нас кончится.

Венке могла и не просить его об этом, он и сам не стал бы рассказывать о ней товарищам. Вдруг все закончится ничем. Да они же засмеют его! Он прекрасно понимал, что они ни за что не поверят, будто такая красотка могла его полюбить. Все знали, что женщины даже не смотрят в его сторону.

– Ну, не настолько же я был пьян, чтобы у меня совсем память отшибло, – возразил он и тут же сдался, поняв, что именно так оно и было. – Ладно, давай забудем об этом.

И все–таки в глубине души у него затаилась тревога. Он только не мог понять, чем она вызвана.

– Как ты думаешь, разрешат они мне доехать с вами до Фоджи? Я сказала, что мне нужно только до Милана, чтобы не напугать их, но ведь от Милана до Фоджи еще очень далеко. Правда, у меня есть немного денег, но…

– Не волнуйся. Деньгами я тебя выручу, если понадобится. Но только я, как и раньше, считаю, что было бы умнее рассказать им всю правду.

Венке рассмеялась.

– Ох, Харри, Харри, иногда ты мне кажешься таким недалеким! Что, по–твоему, подумают обо мне твои товарищи, если я скажу им, что еду к тете Вере, которая лежит при смерти и с которой я уже много лет не поддерживала никаких отношений? Да они сразу поймут, что она женщина богатая, и сочтут меня искательницей легкой наживы.

– Ты могла бы рассказать им все как есть: что сестра твоего отца вышла замуж за богача, уехала к нему в Италию и порвала со своей семьей, которая вдруг стала для нее недостаточно хороша. Но теперь, на пороге смерти, она раскаялась и пригласила тебя приехать к ней.

– Гм! – Венке задумчиво глядела в одну точку. – Люди легче верят дурному, чем хорошему, ты и сам это знаешь.

– Зато теперь они будут считать, что ты едешь в Италию к любовнику.

– Ну, знаешь, Харри! – Глаза ее метали молнии. – Неужели ты думаешь, будто кому–нибудь придет в голову, что я могу унизиться до того, чтобы отправиться в чужую страну на свидание к человеку, который не в состоянии оплатить мне дорогу! Для меня оскорбительна даже мысль об этом!

Харри покачал головой.

– Не бойся! Этого они не подумают!

– Мы с тобой тысячу раз обсуждали наш план, пока не пришли к окончательному решению. Давай больше не будем говорить об этом.

– Я просто обалдел, когда ты сказала, что едешь в Милан!

– Мне вдруг стало страшно, и я брякнула первое, что пришло в голову.

– А как ты собираешься объяснить им, почему вместо Фоджи вдруг назвала Милан?

– Не знаю.

– Да пойми ты, ведь они решат, что тебе вообще не нужно в Италию. Что мы с тобой обо всем сговорились и теперь ломаем комедию… Они не такие дураки, как ты думаешь. Если они поймут, что к чему, можешь не сомневаться: Италии тебе не видать как своих ушей… – Харри умолк на полуслове и беспомощно уставился на Венке.

– Значит, обычно ты изобретаешь какой–нибудь хитрый предлог, когда берешь в поездку девушку?

– Обычно?

– Да, обычно! Недаром ты боишься, что твои друзья заподозрят, будто ты что–то скрываешь!

– Обычно я не беру с собой девушек! Никогда в жизни этого не делал!

– Тогда тебе и опасаться нечего! – сказала она и прибавила, помолчав: – Бьюсь об заклад, что твои друзья этим не брезговали!

– Зачем же везти девушек с собой, если их и в дороге навалом! – Харри простодушно улыбнулся.

– Ты хочешь сказать, что вы подбираете девушек по пути? I see![114]

– Нет, Венке, наш план никуда не годится! Ничего у нас не получится!

– Не бойся! Я что–нибудь придумаю!

– Только сперва посоветуйся со мной, а уж потом объявляй им. Чтобы не получилось, как с Миланом!

– Это я тебе обещаю, – мягко сказала она, и Харри сразу оттаял. – Пойдем и мы спать.

2

Да, трейлеры мало походили на первоклассные отели, скорее это были две крепости на колесах. Общая длина тягача с прицепом достигала пятнадцати метров, ширина – двух с половиной. Марка «мерседес». Один такой трейлер весил восемнадцать тонн, оба были новенькие, выпущенные меньше года назад. С сервоуправлением. Руль двигался так легко, что его можно было повернуть одним пальцем. На этот раз машины шли полупорожняком, чтобы иметь возможность развивать предельную скорость. Графопостроители не тяжелы – груз каждого прицепа не превышал пяти с половиной тонн. Трейлеры все время шли на большой скорости. Таможенник из Драммена съездил в Конгсберг и там, на месте, запломбировал ценный груз.

Слон с Бертелсеном ехали впереди, Гюндерсен с Лиеном – немного поодаль, чтобы не блокировать шоссе для других машин. Они подъезжали к Крусо. Машину вел Слон. Бертелсен сидел рядом и по обыкновению разглагольствовал на разные темы. Венке спала сзади.

– Странные люди, – говорил он. – Не понимают, что сыр, к примеру, тоже весьма ценный груз. Никому не приходит в голову подсчитать, сколько стоит двадцать тонн сыру. Как будто в Италии не может быть спроса на норвежский сыр! Или на косилки. Или на сборные дома.

– М–м–м…

Они ездили вместе уже пять лет и хорошо знали друг друга.

– Ты давно знаком с Венке? – неожиданно спросил Бертелсен.

Слона, который знал, что такие разглагольствования – только вступление к разговору о том, что действительно интересует Бертелсена, его вопрос не застал врасплох.

– Не очень, – неопределенно ответил он.

Не очень?

Он был знаком с нею ровно двадцать восемь дней!

Она подошла к нему на улице, ее раскосые глаза светились улыбкой.

– Привет, Харри! Помнишь меня?

Он не помнил и честно в этом признался.

– А помнишь Пера Ларсена, с которым ты играл в футбол?

Да ведь он не играл в футбол уже двадцать пять лет!

– Такой тощий заморыш с черными лохматыми волосами. Он всегда начинал заикаться, когда волновался.

ТЕПЕРЬ Харри вспомнил Пера Ларсена.

– А я его сестра! – Она засмеялась. – Только раньше я была толстухой. Поэтому, наверно, ты и не обращал на меня внимания.

– Зато я был в два раза тоньше. Даже не понимаю, как ты меня узнала?

– А у тебя глаза не изменились! – твердо сказала она. – Мне всегда нравились твои глаза, только ты об этом не знал.

– Почему ты никогда не говорил мне о Венке и вообще о том, что у тебя есть девушка?

– Потому… – Слон замолчал, сделав вид, что поглощен дорогой. – Потому, что не знал, надолго ли это.

Старайся не врать без нужды, подумал он, и ему показалось, что он смотрит на себя со стороны чужим критическим взглядом.

– Надолго ли? – Голос Бертелсена звучал невесело, глаза тоже были невеселые. – Кто знает, когда это надолго, а когда ненадолго? Я же рассказал тебе о Кари, когда мы с ней еще и не думали о помолвке.

– Ты – другое дело, – возразил Слон. – Ты мог сколько влезет менять и выбирать девушек, а я нет. И ты это знаешь не хуже меня. И вдруг у меня появляется такая девушка, как Венке… Она слишком хороша для меня… Впрочем, все это было так недолго. Я удивился не меньше вашего, когда она подошла к нам на пароме.

– Значит, она не знала, что ты едешь в Италию?

Слон прикинулся рассерженным.

– Да пошел ты!.. Неужели я мог взять кого–то с собой, не предупредив вас?

Бертелсен задумался.

– Я то же самое сказал Гюндерсену. Что на тебя это не похоже.

– Гюндерсену?

– Ну да, мы с ним сегодня поговорили. С глазу на глаз. Он сказал, что ему кажется, будто вы с Венке… Ну, ты сам понимаешь…

Бертелсен выглядел смущенным.

– Вот сволочи!

– Да ты сам посуди, как еще объяснить ее появление на пароме?

– Но я же был поражен не меньше вашего! Неужели вы этого не заметили? – В голосе Слона послышалось раздражение.

– Изобразить можно что угодно, сам знаешь.

Слон фыркнул:

– Хорошего же вы обо мне мнения!

– Черт побери! Да что же тут такого удивительного? И дураку ясно, что вы неравнодушны друг к другу. Только надо было предупредить, что ты возьмешь с собой девушку.

– Да говорю же тебе, это случайность, и ничего больше!

– Ладно, ладно, я не хотел тебя обидеть.

Слон успокоился.

– Значит, мир?

– Мир!

После некоторого колебания Слон сказал:

– Вообще–то Венке едет не в Милан. Ей нужно в Фоджу.

Бертелсен удивился:

– Почему же тогда она попросилась только до Милана?

– Побоялась, что Фоджа слишком далеко и ее вообще не возьмут.

– Фоджа, говоришь? А что ей там понадобилось, в этой Фодже?

– Там живет ее тетка. Сестра отца. Она вышла замуж за богача… за владельца обувных фабрик. Он умер, а тетка жива… Впрочем, ей тоже, кажется, осталось недолго… Пока все было в порядке, тетка стыдилась своей бедной норвежской родни и в общем–то порвала с нею. А вот теперь, заболев, старуха расчувствовалась и попросила Венке приехать в Италию. Но прислать денег на билет она не сообразила.

– Стыдилась своей родни? – Бертелсен покачал головой, в голосе его звучало презрение. – Стыдилась! Бывают же такие люди! – Он помолчал и добавил: – Жаль девку!

Слон кивнул.

– Она что, не работает?

– Вообще–то она оформитель витрин.

– Так в чем же дело?…

– У нее нет диплома. А на одних способностях далеко не уедешь.

– Это верно, без диплома худо. – Бертелсен вздохнул. – Счастливцы, у кого он есть! Стал бы я водить трейлеры, будь у меня диплом! Ладно, поможем Венке. Пусть едет с нами, куда ей нужно. Что нам стоит проехать через Фоджу.

– А как на это посмотрят остальные?

– Мы с тобой едем на пару. Верно? И если я сказал «порядок», значит, так и будет. А остальных это не касается.

Наша взяла, наша взяла…

– Ты настоящий друг, Бертелсен! А если ты надумаешь… – Слон не успел закончить предложения.

– Мне в этой поездке никакие забавы не нужны, – перебил его Бертелсен. – И вообще, теперь, когда есть Малыш… Надеюсь, ты меня понимаешь?

– Думаю, да.

Бертелсен немного смущенно сбоку поглядел на Слона.

– Когда есть сын, на все смотришь уже иначе… Каждому приятно, чтобы сын его уважал. И я тоже хочу честно смотреть ему в глаза. Не дай бог, еще подцепишь что–нибудь! – Он даже вздрогнул при этой мысли. – Кари сразу подаст на развод, а тогда ребенка мне не видать… Так что, к черту все эти забавы! Мне без семьи жизни нет, можешь поверить. И Кари я люблю. Только бы ее мамаша оставила нас в покое. А то приходит каждый день и во все сует свой нос.

– Так ты бы поговорил с ней!

– Кари жалеет старуху. Кроме нее, у матери никого нет. Правда, теперь Кари и сама понимает, что так дальше продолжаться не может. Имею же я право быть хозяином у себя в доме? Кари положит конец ее вмешательствам. Это она обещала мне перед отъездом.

– У всех свои заботы, – рассеянно пробормотал Слон.

Он вздрогнул, когда Бертелсен вдруг произнес:

– Неужели она не может подыскать себе какое–нибудь другое занятие?

– В ее–то годы?

– Какие же это годы? Разве Венке старуха? – Бертелсен был изумлен.

– Венке? А я думал, ты говоришь о своей теще! – Слон улыбнулся. – Нет, Венке всего тридцать четыре, до старухи ей еще далеко. Просто ничем другим, кроме оформления витрин, она заниматься не хочет.

– На что же она тогда живет?

– Время от времени ей подворачивается какая–нибудь работа. Потом у нее есть богатая кузина, которая чем–то занимается в Англии, и в ее отсутствие Венке живет в ее квартире. А квартирка – шик, доложу я тебе! У меня просто челюсть отвисла, когда я пришелтуда первый раз!

В тот день, когда они познакомились, Слон, к собственному удивлению, пригласил Венке в кафе. Пока они пили кофе, он всячески старался выпытать у нее, почему она подошла к нему на улице.

– Такой характер. Сперва делаю, а потом думаю. Вообще–то у меня сегодня было очень скверно на душе, и вдруг я увидела тебя, ну и все получилось как–то само собой. А тебя что, шокирует мое поведение?

– Нисколько, иначе я не пригласил бы тебя пить кофе.

Потом они пошли к ней домой. «Дом» оказался великолепной четырехкомнатной квартирой в новом здании на Киркевейен. Шикарные диваны и кресла, на которые было страшно присесть. Картины – непонятные пятна – в дорогих рамах. Медный столик со стеклянной столешницей, а на нем серебряный кувшин с живыми цветами. Хрустальная люстра. Целая стена книг в кожаных переплетах. Цветной телевизор с огромным экраном и изящный кассетный магнитофон с приемником. Слон ступил на мягкий ковер, и ему показалось, что он куда–то провалился.

– Ты что, миллионерша?

Она засмеялась.

– Это все чужое, моего тут нет ничего.

И она рассказала ему про свою богатую кузину, которая была занята в Англии какими–то исследованиями. Он так и не понял, чем занимается в Англии кузина Венке, но ему было приятно, что Венке тут ничего не принадлежит.

Она открыла бар и спросила, что он будет пить. Бар был битком набит бутылками, Слону показалось, что он попал в небольшой винный магазин. Они немного выпили, а потом Венке поджарила мясо, к которому подала красное вино.

В десять вечера Слон был уже не в состоянии добраться до своего дома.

– Должна же она пить и есть, как все люди, ну и вообще. Даровая квартира – это, конечно, здорово, но ведь существуют еще и другие расходы.

– Я же сказал, что время от времени она работает, – недовольно ответил Слон.

– Оформителем витрин?

– К чему ты клонишь? – подозрительно спросил Слон.

– Я–а?… – протянул Бертелсен. – Да ни к чему. Просто мне интересно, может ли человек прожить, если не соглашается заниматься ничем, кроме оформления витрин?

– Она их и оформляет, по договорам.

Слона встревожила внезапная мысль: неужели оформитель витрин, работая время от времени по договору, зарабатывает такую прорву денег, что может позволить себе иметь битком набитый бар? Покупать новые дорогие платья. ОЧЕНЬ ДОРОГИЕ. И так жить все время?

У Слона появилось чувство, будто он что–то забыл и никак не может вспомнить.

– Ты не говори Гюндерсену, что я тебе сказал, – смущенно попросил Бертелсен. – Не люблю распускать сплетни и никогда этим не занимался. С Гюндерсеном я знаком еще дольше, чем с тобой… Ну, да ты и сам понимаешь.

– Ладно, Бертелсен, но при одном условии: ты как бы между прочим расскажешь ребятам все, что я рассказал тебе. Объяснишь, что мы с тобой говорили о Венке, это естественно.

Впереди показался Крусо. Они остановились на площадке для отдыха, чтобы дождаться вторую машину. Пока они ждали, проснулась Венке. Она терла заспанные глаза. Волосы у нее взъерошились. На губах играла улыбка.

– Я спала очень долго, да? – виновато спросила она. Слон смотрел на нее с обожанием.

Никогда еще она не казалась ему столь желанной, и не случайно. Венке выглядела такой молодой, такой невинной, что невольно хотелось защитить ее.

Такое же впечатление она, должно быть, произвела и на Бертелсена, он ласково улыбнулся ей.

– Слон мне все доложил, – по–отечески мягко сказал Бертелсен, раньше он говорил с нею совсем другим тоном. – Что касается меня, то я не возражаю, можешь ехать с нами до самой Фоджи.

– Правда? Большое спасибо! – В порыве благодарности она, к удивлению обоих, бросилась Бертелсену на шею.

И Бертелсен, известный волокита, как будто растерялся и не знал, как выйти из этого щекотливого положения.

Не будь Слон так ревнив, его бы это позабавило.

Так же внезапно Венке отпустила Бертелсена и повернулась к Слону.

– Ты замечательный парень, Харри!

В это время на площадку въехал второй трейлер.

– Мечтаю о добром датском ужине, ящике пива и бутылочке «Ольборгера», – сказал Лиен с голодным видом, впрочем, голодным он выглядел всегда, наверно из–за неестественной худобы. – А потом завалиться на мягкую постель. До чего же я устал!

Гюндерсен подозрительно посмотрел на Бертелсена и на Слона, потом на Венке, наконец взгляд его остановился на Бертелсене. Но он так ничего и не сказал.

Они уже много раз бывали в Крусо и знали, где здесь лучше всего припарковать свои огромные машины. Покончив с этим, они направились в «Смеющуюся кошку», в которой обычно останавливались, если не ночевали в машинах.

Здесь их ждали номера, ужин и пиво.

А Слона и кое–что еще.

3

Наутро Слон встал с тяжелой головой и попросил Бертелсена первым сесть за руль. Завтрак Слона состоял из трех таблеток от изжоги и пяти чашек обжигающе горячего, хотя и не очень крепкого кофе. Вопреки жизненному опыту он рассчитывал через четыре часа быть уже в форме.

Лиен в своей машине тоже не рвался за руль. И Гюндерсен добровольно вызвался первым вести машину. Он тоже был не особенно бодр, однако чувствовал себя явно лучше, чем Лиен.

Одна только Венке как ни в чем не бывало съела за завтраком большую порцию яичницы с беконом, рогалики, сдобную булочку и выпила несколько чашек кофе.

Слон решил вздремнуть. Венке одобрила это и, проворно взобравшись в кабину, уселась рядом с Бертелсеном.

– Должно быть, приятно водить трейлеры, – заметила она, когда все двенадцать колес пришли в движение. – Какой у трейлера размер покрышки?

– Двадцать дюймов, – проворчал Бертелсен, обходя молчанием ее первое замечание.

«Приятно водить трейлеры» – нашла удовольствие, подумал он и вздохнул. А ведь есть такие, которые считают, будто на водителей трейлеров деньги сыплются, как из рога изобилия. Семьдесят, восемьдесят, девяносто, даже сто тысяч крон в год – разве в наши дни это деньги? Заработок целиком и полностью зависит от условий, которые ты себе выторгуешь, благодаря своему опыту, нахальству и удаче. Сам–то он на твердом окладе, но восемьдесят семь тысяч в год – капля в море для того, кто хочет приобрести приличное жилье. После рождения Малыша Кари ему все уши прожужжала о том, что надо перебраться в другую квартиру, где ребенку будет лучше.

– Я и понятия не имела, что для переезда из одной страны в другую требуется столько документов, – сказала Венке после долгого молчания, рассеянно перелистывая пачку бумаг, лежавшую на щитке приборов. Она говорила тихо, словно размышляла вслух. – Вообще–то я никогда не ездила таким способом, – прибавила она и посмотрела на Бертелсена.

– Тут нет ничего сложного. Норвежский таможенник уже запломбировал наш груз. – Какой именно груз, Бертелсен уточнять не стал.

– А где же пломба? – удивилась Венке.

Бертелсен усмехнулся.

– А ты видела проволоку, которая протянута вокруг контейнеров? Она–то и означает, что груз запломбирован. Проволока прикреплена прозрачной пластиковой лентой, так что сразу можно заметить, трогал ее кто–нибудь или нет.

– Гм. – Венке достала из кармана пакетик жевательной резины. – Хочешь?

Он взял одну штуку и сунул в рот.

– Когда мы пересекаем датскую границу – мы ее пересекли во Фредериксхавне, – мы попадаем в район Общего рынка. Ты не заметила, что датский таможенник тоже поставил свою пломбу на нашу проволоку?

Венке покачала головой.

– Таким образом они заново опломбировали наш груз и выдали нам Т–визу. – Догадавшись, какой сейчас последует вопрос, он опередил его. – Т–виза – это документ, дающий право на транзитный проезд, не знаю, как он называется по–настоящему. С этой визой мы беспрепятственно проедем через все страны, входящие в Общий рынок. Конечно, нас могут проверить, но это уже пустяки.

– Я не понимаю, почему столько забот из–за какой–то макулатуры?

Раскосые глаза Венке уставились на Бертелсена.

– Значит, для кого–то это важно.

– Где же вы взяли столько макулатуры?

Бертелсен ответил первое, что пришло на ум:

– В Драмменском объединении бумажных фабрик.

– Угу. – Венке задумчиво выплюнула жевательную резину в обертку, открыла окно и выбросила комок на дорогу.

В воздухе висела изморось. Венке вздрогнула и закрыла окно.

– Фу, как противно, зима без снега!

– Ну, меня ты допросила по всей форме, – вдруг сказал Бертелсен. – Теперь моя очередь. Скажи, у тебя есть виза на проезд через ГДР?

Венке испуганно посмотрела на него.

– Зачем? Разве вы едете в Италию через ГДР?

– А почему бы и нет?

– Разве так ездят?

– А почему бы нам так не проехать? Там, между прочим, тоже хорошие шоссе.

Он испытал почти садистское удовольствие, немного помучив ее. Отчего так? – удивился он про себя. Конечно, как у всякого человека, у Бертелсена было много слабостей и недостатков, но до сих пор он даже не подозревал, что способен на такую зловредность.

– Но ведь на этот раз вы не поедете через Восточную Германию?

– Не поедем, твое счастье, – коротко бросил он.

– Каким же путем мы поедем?

– Через Гамбург, Ганновер, Гёттинген, Кассель… – Он искренне порадовался, что груз у них не тяжелый: возле Касселя их ждали неприятные крутые холмы. – Вюрцбург, Нюрнберг, Мюнхен, Инсбрук. В Бреннере будет таможенный досмотр… Вот где продажные шкуры! Взятки там берет всякий кому не лень, даже таможенники. К тому же у них там чуть не каждый день забастовки. – Бертелсен фыркнул. – Не понимаю, как люди по доброй воле могут ехать в Италию!

– Я еду не по доброй воле.

– Да я не о тебе, – сварливо заметил он.

Одной рукой Бертелсен свернул себе самокрутку, не отрывая глаз от дороги.

– Хочешь мои сигареты?

– Предпочитаю самокрутки.

Венке достала пачку длинных сигарет с фильтром и закурила; затянувшись, она выпустила облако дыма на ветровое стекло.

– Чем ближе мы подъезжаем к Италии, тем больше я трушу.

– Знаешь, нас всех интересует один вопрос. – Бертелсен закурил свою самокрутку и скользнул взглядом по Венке. – Почему ты решила ехать в Италию таким способом?

– Нет денег на билет!

– И не у кого занять?

– А я не люблю занимать. Если возможно, стараюсь ни от кого не зависеть.

– Учти, в Милан мы не поедем.

– Я знаю.

– Зачем же ты сказала, что едешь в Милан?

Венке с упреком посмотрела на Бертелсена.

– Разве Слон тебе ничего не объяснил?

Бертелсен вздохнул.

– Так это правда, что тебя ждет в Фодже больная тетка?

– Что ты хочешь этим сказать? – резко спросила она.

Прежде чем ответить, Бертелсен глубоко затянулся.

– Сегодня ночью я проснулся и почему–то подумал о тебе. Мне показалось, что ты сказала, будто едешь в Италию, думая, что мы едем только в ФРГ. Ты хорошо знаешь Слона, и для тебя не секрет, что мы часто бываем в ФРГ. Вот ты и решила: скажу – Милан и доеду с ними, куда мне нужно.

– Вот, значит, какого ты обо мне мнения! Выходит, я – такая корыстная дрянь… – Она умолкла, как будто ей не хватало слов.

– Take it coolly.[115] Ничего удивительного, если мы тебе не доверяем и пытаемся в тебе разобраться. Слон ни разу не возил с собой девушек. Он и словечком не обмолвился, что у него вообще есть девушка. И вдруг ты появляешься на пароме…

Бертелсен отпустил руль и сделал правой рукой выразительный жест. Недокуренная самокрутка словно прилипла у него в углу рта. Потом он снова положил руку на руль и покачал головой.

– Все это так непонятно, что… – Он даже не стал заканчивать фразу.

– Ты веришь в судьбу? – Венке больше не сердилась, она как будто поддразнивала его. – Я, например, верю. Во всяком случае, теперь. – Она снова стала серьезной. – Нам со Слоном было очень хорошо вместе… впрочем, это неважно и касается только нас двоих. Иногда мне хотелось позвонить ему, а у него возникало желание позвонить мне, но у нас обоих никогда не хватало смелости. Потому–то и странно, что случай так неожиданно свел нас на пароме. – Она смотрела прямо перед собой и чему–то улыбалась.

– Слушай, Венке, мы со Слоном работаем вместе уже пять лет, он мой товарищ, смотри берегись, если ты его обманешь!

– Я не собираюсь его обманывать. Я хоть сейчас готова выйти за него замуж, если только он сменит работу. Мне не хотелось бы, чтобы мой муж то и дело уезжал из дому на несколько дней.

– Вот и Кари, моя жена, тоже недовольна, что я все время в разъездах.

– Еще бы, она небось сидит и трясется, как бы с тобой чего не случилось. И пока тебя нет, у нее все валится из рук.

– Это точно, – согласился Бертелсен. – Особенно ей не по себе без меня с тех пор, как у нас появился Малыш. Ему всего три месяца, а он у нас уже самый главный!

Бертелсен сунул руку в боковой карман и вынул бумажник. Расстегнув его одним пальцем, он попросил Венке достать оттуда фотографии. Красивые, цветные фотографии на матовой бумаге. Первый снимок был сделан, когда Малышу было всего несколько часов, последний – за неделю до отъезда Бертелсена. Малыш в постельке, возле которой стоят гордые родители. Малыш и Кари в разных вариациях.

– Какой хорошенький! – восхитилась Венке. – И жена у тебя такая симпатичная!

Бертелсен тут же разразился длинным монологом о Малыше.

Он замолчал, когда подошло время обедать. Было видно, что Бертелсен хорошо знает местность, по которой они проезжали, и потому так ловко рассчитал время, что закончил свой рассказ, когда они подъехали к тому месту, где обычно останавливались отдохнуть.

Им пришлось довольно долго ждать вторую машину. Когда трейлер Гюндерсена и Лиена наконец подъехал к стоянке, предназначенной для таких крупных машин, и остановился рядом с первым, выяснилась причина задержки. Лиену было так плохо, что в пути им пришлось несколько раз останавливаться, чтобы он мог прийти в себя и глотнуть свежего воздуха. Он и сейчас еще был весь зеленый. Гюндерсен злился.

– На этот раз нам ничего не останется от Steuer, – досадовал он. – Наоборот, еще с нас сдерут. Вот увидите.

– А что такое Steuer? – поинтересовалась Венке.

– Это своего рода дорожный налог, – объяснил ей Слон. – За каждый день, что мы едем по этому чертову шоссе, мы выкладываем по тридцать марок. Всю сумму платим сразу, когда пересекаем границу, и, само собой, нам дается квитанция. А когда мы покидаем ФРГ, делается перерасчет. И, как правило, нам всегда возвращают немного денег.

Он старался говорить спокойно и неторопливо, чтобы никто не догадался, что ему так же плохо, как Лиену. Слон понимал Гюндерсена, но сочувствие его было на стороне Лиена. Не так–то просто вести такую махину, когда твоя голова вот–вот лопнет.

Всей гурьбой они вошли в кафетерий, который носил романтическое название «Der goldene Hirsch» – «Золотой олень». Настроение у всех было скверное. Они молча выстроились в очередь у прилавка, привычно ставя тарелки на подносы. Даже Венке не проронила ни слова. Слон попросил ее найти свободный столик, пока он расплатится за них обоих. Она ушла в дальний угол и заняла стол на пятерых.

Когда они расселись, Гюндерсен сердито посмотрел на Лиена.

– Думаю, ты сумеешь найти оправдание всем нашим остановкам. И не надейся, на мотор я валить не стану, он работает как часы.

– А зачем вам докладывать про все ваши остановки? – спросила Венке, которой хотелось всех успокоить и примирить.

Гюндерсен фыркнул:

– А мы и не будем докладывать, за нас это сделает регистратор движения.

– Регистратор движения? – удивилась Венке. – Не понимаю…

– Регистратор движения – это такой хитрый счетчик на щитке приборов, – объяснил ей Слон. – Он автоматически фиксирует весь наш путь: скорость, остановки, время – и все это с точностью до секунды. Фирма «Кинцле»!

Неожиданно гнев Гюндерсена обрушился на Слона.

– Ты что, переводчик? Или Дельфийский оракул? Думаешь, я сам не в состоянии отвечать на вопросы?

Тяжелый кулак Слона поднялся над столом. Его глубокий вздох был похож на стон.

– Вы с Лиеном пара… – со злостью бросил Гюндерсен.

– В прошлую поездку ты и сам был не лучше! – возмущенно напомнил ему Бертелсен.

– Зря мы останавливались в Крусо, – проворчал Лиен. – Конечно, я сам виноват, ведь это я предложил там остановиться, но мне так захотелось чего–нибудь вкусненького. – Он с мольбой переводил взгляд с одного на другого. – Вы не должны были соглашаться! Вы же знаете, как на меня действуют остановки в Дании!

– Тридцать с лишним миль за весь день! – От злости Гюндерсен с трудом выговаривал слова. – Можно еще наверстать упущенное, но ехать придется так, будто за тобой гонится сам черт. И учти, я больше не буду один вести машину, хватит!

– Ребята, ребята! – вмешалась Венке. – На вас все смотрят!

– Да пошли они к черту! – побагровев, рявкнул Гюндерсен.

Однако после третьей кружки баварского он смягчился. К тому же Würstchen[116] и картофельное пюре были превосходные. А он страшно проголодался и устал за этот перегон.

По дороге к машинам Венке подошла к Гюндерсену и, улыбаясь, предложила:

– Ты можешь сказать, что Лиен застудил себе мочевой пузырь.

– При чем здесь мочевой пузырь? – Гюндерсен с недоумением уставился на нее.

– А этим вы оправдаете все свои остановки.

Гюндерсен вздохнул и покачал головой.

– Ладно, не волнуйся. Мы что–нибудь придумаем.

Один за другим трейлеры подъехали к заправке.

Каждый бак вмещал восемьсот литров горючего. За одну милю трейлер расходовал примерно четыре с половиной литра.

Лиен, решивший сесть за руль и, хоть тресни, вести машину, изрядно удивился, когда Гюндерсен сказал, что часа два он еще посидит за рулем.

– Ты слыхал, Харри? – Венке была поражена.

– Я знал, что этим кончится, – невозмутимо ответил Слон. – Гюндерсен помнит, что он в долгу перед Лиеном за прошлую поездку.

– И вы каждый раз так накидываетесь друг на друга?

– А что тут такого? Ведь никто из нас этого всерьез не принимает. Вести трейлер – каторжный труд, вот мы и срываемся иногда. Можно сказать, что это наш профессиональный жаргон.

– Странный жаргон, – заметила Венке. – Такого я еще не слыхала.

– Ну так что, едем мы или нет? – спросил Бертелсен. – Может, вы намерены сперва взять небольшой отпуск?

Вскоре их крепость снова выехала на шоссе, теперь за рулем сидел Слон, рядом с ним Венке. Бертелсен улегся сзади на койку и наверняка тут же уснул, сморенный тяжелой дорогой, нескончаемым потоком машин и пивом.

– О чем вы говорили с Бертелсеном?

– Харри! Неужели ты ревнуешь?

Он заметил ее насмешливую улыбку и не на шутку рассердился.

– Он к тебе приставал, да?

– Ты бы это сразу увидел, – спокойно ответила она.

– Каким образом? – растерялся Слон.

– Да по его лицу! Я бы его всего исцарапала, если б он дал волю рукам. Неужели ты думаешь, что я позволю кому попало лапать меня? Я же его вообще не знаю! – Голос у нее был злой. – Мог бы избавить меня от таких подозрений! – Она отвернулась и стала смотреть в окно.

Но со МНОЮ–то она переспала в первый же вечер!

Правда, Слон был в таком состоянии, что не мог уехать домой. Но разве не сама Венке и виновата в этом? Как только его рюмка пустела, Венке снова наполняла ее. Ему даже казалось, что он делал слабые попытки помешать ей, ведь у него не было обыкновения напиваться в первый же день знакомства. Но как бы там ни было, а в десять вечера он уже едва стоял на ногах.

О том, чтобы уехать на такси, не могло быть и речи, он был не в состоянии даже набрать свой номер телефона, чтобы предупредить мать.

Венке сама раздела его; вытянувшись во всю длину, он лежал на ее широкой постели. Это, как ни странно, он еще помнил, но потом он уснул. И спал как убитый. Под утро он проснулся от жажды, и сразу же рядом оказалась Венке с рюмкой виски в руке. Ей пришлось держать рюмку, пока он пил. Слон пришел в себя только после третьей рюмки чистого виски. И все это время Венке сидела на краю постели совершенно голая.

А потом… Потом она прямо–таки набросилась на него! Так почему бы ей не наброситься на Бертелсена, который гораздо привлекательнее, моложе и, уж конечно, куда более опытный любовник, чем он?

– Эй, Харри, ты что молчишь?

Он вздрогнул.

– О чем ты задумался?

Он не ответил, разве не ясно, что он думает только о ней?

Она погладила его по щеке.

– Я тебя люблю, – нежно сказала она, – но сержусь, когда ты начинаешь скверно думать обо мне. Я тогда не верю, что ты тоже любишь меня.

4

– Мне кажется, что мы едем уже целую вечность, – пожаловалась Венке.

В эту пятницу она выглядела измученной и усталой. Было одиннадцать часов вечера, стояла кромешная тьма.

– Сколько раз тебе повторять, что ЕТА в Бриндизи – десять ноль–ноль в субботу двадцать второго октября? – раздраженно сказал Бертелсен.

Венке понятия не имела, что значит ЕТА, пока Бертелсен не объяснил ей, что ЕТА – это Expected Time of Arrival или предполагаемое время прибытия. Так же как ETD – Expected Time of Departure или предполагаемое время отъезда.

– Я понимаю, что тебе не терпится поскорее попасть к своей тетушке, – продолжал Бертелсен тем же тоном. – Как, кстати, ее фамилия?

– Кантани.

– Если она и в самом деле так богата, как ты говоришь, почему бы нам не остановиться у нее в Фодже? Привели бы себя в порядок, поели и покатили дальше в Бриндизи?

Венке нахмурилась.

– Дело в том, что я ее почти не знаю. Она вышла замуж и уехала в Италию, когда мне было семь или восемь лет. С тех пор мы не виделись. Насколько мне известно, она живет в замке, но в Италии столько замков, что, наверно, в этом нет ничего особенного, это вам не Норвегия. И, конечно, у нее есть прислуга. А раз так, уж как–нибудь нас там накормят.

– Ты только не считай, что ты в долгу перед нами, – быстро сказал Слон. – Напротив. Твое общество доставило нам удовольствие. Правда, Бертелсен, нам было очень приятно?

Бертелсен не ответил.

– А вот ему вовсе не было приятно, – грустно заметила Венке.

– Он просто замечтался, – утешил ее Слон, но в душе он кипел от гнева. Ведь Бертелсен видит, как устала Венке, непривычная к таким поездкам. Что ему стоит быть с нею помягче. Осталось уже совсем немного!

– От Фоджи до Бриндизи двести двенадцать километров, – заговорил Слон после долгого молчания. – Может, лучше сперва заехать к «Джеронтони», сдать груз, а потом найти какое–нибудь местечко, отдохнуть, привести себя в порядок и предстать перед тетушкой Венке уже похожими на людей.

– Еще неизвестно, удастся ли вам вообще увидеть ее, – задумчиво проговорила Венке. – Если она действительно так серьезно больна, вряд ли она сможет принять незнакомых людей. Ради нее вам не стоит приводить себя в порядок.

– Пожалуй, ты права, – согласился Слон после некоторого раздумья. – Тогда не лучше ли тебе отправиться туда одной? Ты и так робеешь, а тут еще мы на твою голову.

– Конечно, мне страшно, – призналась Венке. – Так страшно, что меня даже мутит. Может, ваше присутствие, наоборот, поддержит меня.

– Ты скажешь! – воскликнул Бертелсен. – А вообще–то я не прочь побывать в настоящем замке, – прибавил он.

– Мне самой не терпится поскорее его увидеть! – призналась Венке.

Она сказала Слону, что у нее есть обратный билет на паром, и он во что бы то ни стало хотел купить ей билет из Италии до Фредериксхавна. Но она отказалась. Тогда он решил потихоньку положить деньги ей в сумку. Только к деньгам надо приложить записку, а то еще обидится. Она ведь очень гордая, а он больше всего на свете боялся навлечь на себя ее гнев. Но и допустить, чтобы его девушка голосовала на обратном пути, он тоже не мог. Харри не очень–то разбирался в делах наследства, знал только, что скоро это не делается. А Венке не собиралась сидеть в Фодже, пока будет длиться эта волокита. Может, она рассчитывает на аванс в счет наследства? Ведь она единственная законная наследница Веры Кантани. Нет, на всякий случай он положит ей в сумку немного денег.

Почувствовав, что его клонит ко сну, Слон откинулся на жесткую спинку сиденья. Отыскав руку Венке, он закрыл глаза.

– Скоро Пескара, – сказал Бертелсен.

Слон встрепенулся, после недолгого сна он чувствовал себя бодрее.

– Давайте сделаем остановку, – предложила Венке.

– Зачем? – спросил Бертелсен.

– Мне надо позвонить тете. Не могу же я нагрянуть к ней без предупреждения, да еще в сопровождении четырех кавалеров!

– Ты знаешь ее номер? – зачем–то спросил Слон.

Венке кивнула.

– А по–итальянски ты говоришь? – спросил Бертелсен, бросив на нее косой взгляд.

– Несколько фраз я выучила, – ответила она. – Сказать скажу, а вот то, что мне будут говорить, боюсь, не пойму.

– Да, английского в Италии никто не знает, на это нечего рассчитывать, – заметил Бертелсен, сам не знавший ни одного языка, кроме норвежского, да и тот с грехом пополам. – Что же ты станешь делать, если они тебя не поймут?

– Когда не поймут, тогда и буду думать. А сейчас мне и без того тошно.

В тот вечер на шоссе Е–2 было довольно оживленно. То и дело их ослеплял свет встречных фар. Чувствовалось, что они приближаются к Бриндизи, крупному узловому пункту Южной Италии.

Было прохладно. Венке надела тонкую шерстяную кофточку поверх цветастого шелкового платья, в которое она нарядилась, как только они миновали итальянскую границу. Черные туфли на каучуке уступили место «золотым» босоножкам на высоком каблуке. Ступни и пальцы у Венке были очень красивые. Ногти на ногах и на руках были покрыты лаком под цвет помады.

Венке бил озноб, но, когда Слон взял ее за руку, рука оказалась влажной от пота.

– Господи, уж не заболела ли ты?

Венке покачала головой.

Он потрогал ее лоб. Лоб тоже был влажный.

– Да у тебя температура! Ты больна!

– Раз температура, значит, больна! – резонно заметил Бертелсен.

– Заткнись! – беззлобно бросил Слон. – Венке, если у тебя что–нибудь болит, ты должна сказать мне об этом!

– Может, у нее аппендицит? – равнодушно предположил Бертелсен.

– Да нет же, у меня ничего не болит!

Во всяком случае, это не аппендицит, аппендикс у нее уже вырезан. Слон сам видел шов.

– Перемена климата. Необычная еда, – спокойно продолжал Бертелсен.

– Да замолчишь ты когда–нибудь или нет! – Слон начал терять терпение. – Венке, тебе нужно к врачу! Вдруг это какой–нибудь вирус…

– Не говори глупостей, Харри! Просто я очень нервничаю.

Она достала из сумки флакон с одеколоном, который Слон купил ей в ФРГ. Это был самый маленький флакончик во всем магазине и единственный, который она разрешила ему ей подарить. А ему хотелось накупить ей всего: новую сумку, туфли, блузку, которой она восхищалась на витрине, смешную шапочку, приглянувшуюся ей, и еще тысячу вещей, но Венке разрешила ему купить только этот флакончик, стоивший пять с половиной марок. Странная девушка. Слон первый раз видел, чтобы девушка отказывалась от подарков.

– А чего ты так нервничаешь? Люди старятся и умирают, это естественно. К тому же свою тетку ты почти не знаешь, чего тебе о ней горевать. – Слон, как мог, старался успокоить Венке.

Когда все это останется уже позади, я до конца жизни буду заботиться о ней. Буду ей опорой и защитой.

А как обрадуется мама!

Больше она не будет приставать ко мне, чтобы я женился.

У нее будут внуки!

Венке сказала, что хочет иметь не меньше двоих детей.

Ради Венке я постараюсь найти другую работу, чтобы не уезжать от нее надолго.

– А может, Венке нервничает оттого, что на самом деле ее тетка живет вовсе не в замке?

Резкий ответ вертелся у Слона на языке, но он сдержался. Бертелсен так говорит просто от зависти. Сам он живет в старой развалюхе без канализации, без ванны, уборная во дворе. Вот его и заело, что кто–то живет в замке.

Не доезжая до Пескары, они остановились на стоянке для трейлеров. Слон с Венке направились к телефонной будке.

– А ты сможешь разобраться в итальянской телефонной книге? А монеток у тебя хватит?

Раскосые глаза Венке озарились улыбкой.

– Спасибо, Харри, спасибо! У меня все есть.

Он встал поодаль, чтобы не стеснять ее во время разговора. Однако глаз с будки не спускал ни на минуту. Он стоял в тени, но возле будки горел фонарь. К будке подошел какой–то подозрительный тип, и Слон весь подобрался, но тот прошел мимо, даже не взглянув на Венке. И все–таки Слон подошел поближе к будке, чтобы в случае нужды сразу прийти Венке на помощь. Губы Венке шевелились, значит, она дозвонилась. Вот она достала из сумки блокнотик и что–то записала. Потом бросила в автомат еще несколько монет и продолжала разговаривать. Слона вдруг поразила мысль, как Венке может так долго говорить, если по–итальянски она знает всего несколько фраз. Или ей повезло и в замке кто–то говорил по–английски?

Когда Венке наконец вышла из будки, вид у нее был такой несчастный, будто тетка ее уже умерла. В таком случае им нельзя ехать в замок вместе с Венке.

Поэтому он был немало удивлен, когда Венке сказала, что беседовала с теткиной сиделкой и та на свой страх и риск пригласила в замок всех пятерых. Состояние Веры Кантани немного улучшилось. Появилась крохотная надежда, что неотвратимый конец отодвинулся. Но это была только временная отсрочка.

Они вернулись к Бертелсену. Второй трейлер уже тоже приехал на стоянку. Все трое что–то горячо обсуждали.

– Мы все приглашены к госпоже Кантани! – объявил Слон и с видом собственника похлопал Венке по плечу. – Венке записала, как нам проехать к замку. На двадцать седьмом километре от Сан–Северо есть поворот налево.

Там висит дорожный указатель с надписью: «Castello di Cantani», так что мы не заблудимся. Для тех, кто не понимает, объясняю: Castello по–итальянски значит «замок» или «крепость». – Произнося последние слова, он в упор смотрел на Бертелсена.

– Вот это да! – воскликнул Гюндерсен.

Лиен с почтением посмотрел на Венке. Бертелсен сплюнул и отвернулся.

– А наши машины пройдут по той дороге, она не узкая? – спросил Лиен.

– Может, она и узковата, – ответила Венке. – Но она частная, и, насколько я понимаю, в это время суток но ней никто не ездит.

– И все это тебе объяснили по–итальянски и ты поняла? – Светло–карие глаза Гюндерсена подозрительно смотрели на Венке.

– Я разговаривала с сиделкой по–английски.

Они расселись но машинам и, уже не отставая друг от друга, проехали восемь километров от Пескары до Франковиллы. Потом – двенадцать километров до Ортоны, сорок пять – до Васто, двадцать семь – до Термоли и наконец пятьдесят три километра по совершенно пустому шоссе Е–2 до Сан–Северо.

– Италия спит, – пошутил Бертелсен.

– Похоже на то, – отозвался Слон.

Венке промолчала, она сидела между ними как неживая и мрачно смотрела на дорогу. Слон хотел взять ее за руку, но Венке ее убрала. Бедняга, ну чего она так волнуется? Ведь только что ей сказали, что тетке пусть ненадолго, но стало лучше и что их там ждут!

– Почему ты сказала, что тебе нужно в Фоджу, если тетка твоя живет посередине между Фоджей и Сан–Северо? – спросил Бертелсен. – От Сан–Северо до Фоджи пятьдесят четыре километра, а ты говоришь, что нам надо свернуть на двадцать седьмом. Так ведь, Слон, правильно я говорю? – Он повернулся к Харри.

– Письмо адвокатской фирмы, в котором меня от имени тети Веры просили приехать как можно скорее, пришло из Фоджи. Поэтому я и решила, что она живет в Фодже. Фирма просила меня позвонить по этому номеру, как только я буду знать точное время своего прибытия. – Венке взглянула на часы. – Ничего себе, уже почти половина второго!

– Значит, мы прибудем на место в четверть или в половине третьего, – заметил Слон. – Не больно–то красиво вваливаться к чужим людям среди ночи!

– В Италии ложатся поздно. – Венке закусила губу. – Не могу же я снова звонить им и говорить, что сегодня мы не приедем, ведь они уже ждут нас.

– Если мы не попадем туда сегодня, мы уже никогда там не побываем, – сказал Бертелсен. – Мы должны соблюдать график. Нам придется выехать из замка на рассвете, чтобы вовремя успеть в Бриндизи. Слава богу, шоссе хорошее.

– Значит, ночевать мы в замке не будем? – пробормотал Слон.

Никто ему не ответил.

Они нашли нужный поворот и медленно съехали с шоссе.

– А ведь дорога и в самом деле узковата! – воскликнул Бертелсен, ему стоило большого труда вести машину. – Далеко нам так ехать?

– До самого замка.

Бертелсен присвистнул.

– Зато попадешь в высшее общество! – утешил его Слон, радуясь, что еще на остановке в Пескаре надел новый пиджак. – Мать в обморок упадет, когда я расскажу ей, что меня принимали в настоящем замке! Интересно, слуги у них ходят в белых перчатках?

Минут пять они медленно и осторожно ехали по узкой дороге. Неожиданно впереди вынырнули два человека в зеленой форме и в шапках, похожих на пилотки. Они были вооружены автоматами.

– Это еще что такое? – испуганно спросил Бертелсен.

– Должно быть, сторожа! – успокоил его Слон.

Сторожа знаками велели им остановиться и выйти из машины. Сзади остановился трейлер Гюндерсена и Лиена, им тоже приказали выйти.

Откуда ни возьмись появились еще два человека в такой же форме.

– Наверно, хотят проверить наши документы, – предположил Лиен, но голос у него дрожал.

Часы показывали без двадцати пяти три, на дороге было темно и пусто.

Краткая команда прорезала тишину. Словно в страшном сне Слон увидел, как упал сраженный пулей Гюндерсен, потом Лиен и наконец Бертелсен, успевший крикнуть:

– Это не сторожа!..

Внезапно Слон вспомнил то, что пытался вспомнить всю дорогу: мать купила себе синее пальто и шляпу за три дня до его отъезда. Он никак не мог рассказать Венке об этой покупке в одну из их первых встреч!

Откуда же она узнала про это? И про то, что мать дружит с фру Торкилдсен?

В тот же миг он увидел испуганные глаза Венке, услышал, как она что–то крикнула по–итальянски.

Потом она упала, на лице у нее застыло удивленное выражение, словно она не предполагала, что и ее тоже ждет смерть.

Пули Слон не заметил.

Он просто провалился в пустоту.

5

В субботу 22 октября Рудольф Нильсен, старший инспектор уголовной полиции, Главное управление которой находится на Виктория–Террассе, ездил за покупками в город со своей женой Магдой. Магда уже не помнила, когда он в последний раз оказывал ей подобную честь, и потому приготовилась извлечь из этой поездки как можно больше удовольствия.

– Зачем нам полотенца? – воскликнул Рудольф, когда Магда подвела его к одному из крупных универмагов, в дверях которого была давка.

– А может, мы найдем здесь что–нибудь дешевое! – возбужденно ответила она, и Рудольф сразу увидел, как купюры одна за другой покидают его бумажник. – И мне нужна скатерть для нового стола!

– Новый стол точно такого же размера, как старый!

– Ну и что, новый стол требует новой скатерти!

Ни Рудольф, ни Магда не отличались изящным телосложением. Он чувствовал, как его кидает и швыряет в бесконечном потоке людей – мужчин и женщин, стариков и молодых, толстых и худых, добродушных и сердитых.

– Настоящий Техас! – с отчаянием воскликнул он.

– Откуда ты знаешь, ты никогда не был в Америке, – откликнулась Магда, возвышаясь над шляпкой полной пожилой дамы, которую совсем затолкали. – Между прочим, – продолжала она, не обращая внимания на многочисленных слушателей, – Нильс обзавелся подружкой.

Мужчина лет шестидесяти с редкими седыми волосами, романтично развевающимися у него на затылке всякий раз, как он кивал головой, а кивал он беспрестанно, с интересом посмотрел на Магду. Он, конечно, понял, что Нильс – это ее сын и наследник и, наверно, надеялся услышать пикантные подробности.

А старший инспектор тем временем пытался уловить связь между новой скатертью и подружкой Нильса.

– Я лучше постою здесь, – смирившись, сказал он и остановился возле зеркала неподалеку от входа.

Со своего наблюдательного поста он видел, как его пышная Магда с поразительной ловкостью скользит среди толпы. Вот она набросилась на полку с хваталками для кастрюль. Он покачал головой. Магда, не торопясь, выбрала пять или шесть штук. Держа их в руке, она подошла к полке, на которой грудой были навалены столовые салфетки всех цветов радуги. Выудив из этой груды три голубоватые и четыре коричневые салфетки, она вернулась к Рудольфу.

– Посмотри. Они такие дешевые…

– Я знаю, сколько они стоят, – мягко, но решительно перебил ее Рудольф. – Расплатись, и мы уходим отсюда.

Найти свободную продавщицу оказалось не так–то просто. Магда ждала минут десять. Потом она встала в очередь в кассу.

Наконец она подошла к Рудольфу; терпение его было на исходе и чуть не лопнуло, когда она объявила, что теперь ей хочется дань–цинь–дань. Он сдержанно спросил, в своем ли она уме, но оказалось, что Магда имела в виду китайский ресторан. Не зная названий китайских блюд, она произнесла первые попавшиеся слова, надеясь, что он со своей сообразительностью поймет ее с полуслова.

Они отправились в «Пекин–хауз» в Вике, где им подали свинину во фритюре и молодые побеги бамбука, а к ним довольно безвкусный соус и рис, показавшийся Рудольфу переваренным.

– Почему говорят «молодые побеги»? – спросил Рудольф, осторожно поливая свою порцию соусом. – По–моему, старых побегов и не бывает, это уже обыкновенные бамбуковые палки.

– Иногда я перестаю тебя понимать!

Магда огорченно покачала головой, и он про себя отметил, что счет стал 1:1.

Свинину они запивали жасминовым чаем, Магда мужественно нахваливала чай, но после обеда непоследовательно заказала себе кофе.

Расплатившись, Рудольф протянул Магде счет.

– Сохрани этот сувенир себе на память!

Выходя из ресторана, Магда спросила:

– Ты читал про одну женщину, которая пять недель питалась только кашей, хлебом и картофелем? Она похудела на восемь килограммов!

– Не может быть!..

– Мы начнем с понедельника.

– Значит, будем есть только кашу, хлеб и картошку?

Магда решительно кивнула.

– По–моему, ты совсем недавно заявила, что каши, хлеба и картофеля в нашем меню больше никогда не будет?

– Век живи, век учись, – неопределенно бросила Магда, и разговор был окончен.

Они пошли на Виктория–Террассе, где еще утром.

Рудольф поставил машину на своей служебной стоянке. Со вздохом облегчения он положил покупки в багажник. Часы показывали десять минут третьего.

– Пожалуй, на всякий случай я загляну в Управление. Подождешь меня в машине или поднимешься вместе со мной?

– Я уж как–нибудь сама доберусь до дому, – подозрительно миролюбиво сказала Магда. – Вдруг тебе придется задержаться. – И добавила как бы между прочим: – Я, наверно, навещу Турид. У нее нога в гипсе, и она не выходит из дому.

– Милосердная самаритянка, – пошутил Рудольф.

Входя в Управление, Рудольф улыбался. Он прекрасно понимал, почему Магда решила навестить подругу. Ей не терпелось рассказать о китайском ресторане. И он готов был поклясться, что больше всего Магда будет расхваливать жасминовый чай. Он видел Магду насквозь, может, потому и был так горячо к ней привязан.

Дежурным инспектором был сегодня Карстен Нильсен, брат Рудольфа, и Рудольф первым делом зашел к нему.

– Наконец–то ты нашелся! Я уже четверть часа звоню тебе, и никто не отвечает. Я думал, что ты сегодня решил отдыхать и отсыпаться.

– Магда уговорила меня поехать с нею в город. Думаю, я теперь не скоро соглашусь повторить такую поездку. Всюду сутолока и толчея! А зачем ты меня искал?

– Албректсен хочет, чтобы ты взялся за одно дело.

Албректсен был начальником их отдела.

– За одно дело?

Карстен кивнул.

– Звонил директор Бек, экспедиционная фирма «Инт–Транс». Он в панике. Думает, что в Италии пропали два его трейлера.

– Сразу два? – Рудольф широко раскрыл глаза. – Да это кто–нибудь спьяну решил нас разыграть!

– К сожалению, нет. Директор оставил свой телефон. Я его проверил по телефонной книге. Все точно. Потом я позвонил на коммутатор и попросил соединить меня с директором Беком. Он тут же ответил. Я обещал, что наш человек приедет, как только сможет. Потом я разговаривал с Албректсеном, он считает, что это дело как нарочно придумано для тебя.

Рудольф иронически усмехнулся.

– Только этого мне в субботу и не хватало для полного счастья! Какой там у него телефон? Я ему позвоню. Ты как считаешь, он действительно боится, что потерял машины, или там что–нибудь еще? Он уверен, что они пропали?

– Насколько я понял, пока он просто беспокоится о машинах.

– Но ведь машины не сами собой попали в Италию?

– Конечно, нет. Только под конец разговора выяснилось, что вместе с машинами пропали четверо его лучших водителей. Стоимость груза исчислялась во много миллионов крон, точно он мне не сказал, и не сказал, какой именно груз они везли.

– Все верно – на первом месте деньги, – заметил Рудольф и ушел к себе в кабинет.

6

Экспедиционная фирма «Инт–Транс» помещалась в старом здании в восточной части Осло. Из–за унылого вида улицы здание не производило внушительного впечатления, но стоило войти в подъезд и подняться на второй этаж, как впечатление сразу менялось.

Старший инспектор Рудольф Нильсен переступил порог большой приемной, стены которой были покрыты резными палисандровыми панелями, на полу от стены до стены лежал голубоватый ковер. Приемную разделял невысокий барьер, тоже из палисандра, покрытый сверху мрамором.

В субботу, как всегда, в приемной никого не было, но Рудольф заметил звонок, скромно прятавшийся за большой керамической вазой с цветами, которым было не суждено дожить до понедельника. Они как–то не вязались со всей обстановкой приемной. Рудольф нажал кнопку, и где–то далеко раздался тихий звонок.

В приемную вошел молодой человек. Ему было не больше тридцати, волосы и борода у него были ярко–рыжие.

– К отцу? – спросил он, с улыбкой оглядывая Рудольфа. – Полиция? Отец! – крикнул он негромко, и тут же в дверях, которые до сих пор были закрыты, появился человек в элегантном костюме.

– Не надо так кричать, Уле! – раздраженно сказал он и только потом обратился к Рудольфу: – Я Фриц Бек. Вы из полиции?

Рудольф пожал ему руку, представился и предъявил свое удостоверение.

– Сюда, пожалуйста! – Директор Бек первым направился к двери, из которой только что появился, прошел по длинному и широкому коридору и остановился перед массивной дверью с медной дощечкой. Открыв дверь, он отступил в сторону, пропускаяРудольфа в свой кабинет – святая святых этой фирмы.

Здесь также преобладал палисандр, но Рудольф уже успел привыкнуть к этой породе дерева. Его заинтересовали карты, висевшие на одной стене, книги, занимавшие другую, и картины, украшавшие третью. Особое внимание он обратил на большую безвкусную картину, на которой была изображена молодая обнаженная женщина, написанная тусклыми синими и зелеными мазками.

Само собой разумеется, что в подобном кабинете обычный, пусть даже очень большой, письменный стол казался бы неуместным. Поэтому Рудольфа нисколько не удивило, что директорский письменный стол имел форму человеческих почек, а ножки его заканчивались серебряными или посеребренными копытцами. Из выдолбленной колоды, украшавшей стол, тянули головки свежие тюльпаны.

– Инспектор, я просто в отчаянии, и это еще мягко сказано. Они должны были прибыть на место сегодня в десять ноль–ноль. А их не было там и в половине второго. – Директор вынул из серебряного портсигара сигарету, вспомнив о хорошем тоне, он протянул портсигар Рудольфу, но тот вежливо отказался.

Тогда директор закурил сам, несколько раз глубоко затянулся и продолжал:

– Наверняка что–то случилось, иначе они бы уже давным–давно были на месте!

Рудольф взглянул на часы.

– Но ведь трейлеры задержались всего на пять с половиной часов.

Он был немало раздражен. Такая пустяковая задержка, а он должен жертвовать своей свободной субботой ради этого эгоцентричного человека, который одет так безупречно, что смотреть противно! Рудольф уже приподнялся со слишком глубокого и слишком удобного кресла, обтянутого черной свиной кожей, но Бек движением руки заставил его снова сесть.

– Вы, очевидно, плохо знакомы с нашим делом, инспектор?

– Я с ним вообще не знаком. Я даже не знаю толком, что такое прицеп или, скажем, чем отличается прицеп от полуприцепа.

Бек подошел к книжной полке, нажал кнопку, и полка с книгами отодвинулась в сторону, открывая бутылки, стоявшие на фоне освещенного зеркала.

– Что вы будете пить? Виски? Водку? Джин?

– Спасибо, ничего. Я за рулем.

Бек с изумлением поглядел на него:

– Разве кто–нибудь может задержать офицера полиции?

Рудольф вместо ответа пожал плечами.

– Надеюсь, вы не будете против, если я выпью рюмочку?

Ему бы следовало сказать: выпью еще одну рюмочку, подумал Рудольф, отрицательно покачав головой.

Налив себе виски с содовой, Бек выдвинул ящик стола и достал модель полуприцепа.

– Две вот такие машины, – сказал он. – Длина пятнадцать метров, вес – восемнадцать тонн. И вы хотите убедить меня, будто такая махина может бесследно раствориться в воздухе! Я уверен, произошло какое–то несчастье!

– Я вас не понимаю! Ведь они задержались всего на несколько часов, – сказал Рудольф. – Что значат несколько часов при такой дальней поездке!.. Между прочим, откуда вы знаете, может быть, теперь они уже прибыли на место?

– Нет. Около двух часов мы получили телекс от «Джеронтони». Нас просили подтвердить ЕТА. Мы тут же ответили, подтвердив, что наши машины должны были прибыть в Бриндизи в десять ноль–ноль. При этом мы попросили, как только машины придут, поставить нас в известность. Пока никакого сообщения от них не поступало. – Директор сделал глоток виски. – В нашем деле самое главное – это время. Даже самое незначительное опоздание может повлечь за собой столько проблем и расходов, что подумать страшно.

– Если не ошибаюсь, трейлеры ехали вместе? Предположим, у одного из них забарахлил мотор и машинам пришлось остановиться. Бывают повреждения, которые быстро не исправишь. Может, шоферам показалось, что они смогут самостоятельно устранить повреждение, и потому они не потрудились сообщить об этом.

– Это исключено! – Бек выразительно посмотрел на Рудольфа. – Если бы у них случилось какое–нибудь повреждение, они бы, во всяком случае, предупредили «Джеронтони». «Джеронтони» – крупнейшая экспедиционная фирма Италии. Мы уже много лет с нею сотрудничаем. Они бы непременно поставили нас в известность!

– Да, видно, что–то случилось, – согласился Рудольф.

– Я тоже так думаю, – мрачно сказал Бек. – Но вместо сообщения о случившемся мы получили от «Джеронтони» только телекс, о котором я вам уже говорил.

– А как вы сами думаете, что могло случиться с двумя такими большими машинами?

– Их могли похитить!

– Вы шутите!

– Ничуть. Разве вы не знаете, что в Италии было похищено. больше десятка трейлеров?

– Но где можно спрятать трейлер длиной пятнадцать метров? Мне это кажется невероятным!

– Мы пользуемся трейлерами марки «мерседес». Немецких трейлеров марки «мерседес», «M. A. H.» или других полно на дорогах южной Европы. Нам бы давно следовало перейти на «вольво», «еканию» или… – Словно не отдавая себе отчета в том, что делает, директор снова поднес рюмку к губам. – А так – несколько ведер краски, новые номера…

– Какого цвета ваши машины?

– У нас все трейлеры бежевые. А название фирмы написано белыми буквами. Мой девиз – скромность!

Прежде чем Рудольф успел что–либо ответить, в комнату вошла молодая женщина.

– Перестань, папа! Ты прекрасно знаешь, что никто не поверит в твою скромность, пока ты будешь окружать себя такими вульгарными украшениями!

Не смутившись появлением дочери, так же как и ее словами, Бек представил ее Рудольфу.

– Инспектор Нильсен, это моя дочь Лиллиан Бек, мы зовем ее Лилле.[117]

– Папины обычные шуточки, но я привыкла и к ним, и к нему. – Она приветливо улыбнулась. – Я пришла сообщить, что от «Джеронтони» получен новый телекс. Трейлеры еще не прибыли.

Лиллиан Бек, очень высокая и стройная женщина, была одета удивительно старомодно, на ней не было ни одного украшения, кроме золотого медальона на массивной цепочке.

– Они ждут ответа, – сказала Лиллиан.

– Господи, ну что мы можем ответить! Нам известно не больше, чем им!

– Значит, подождем с ответом?

– Да, Лилле, давай еще немного подождем.

– А что везли ваши машины? – спросил Рудольф.

– Графопостроители. С патентными правами, – ответила Лиллиан прежде, чем ее отец успел открыть рот. – Оба трейлера шли в Бриндизи. Оттуда груз одного из них должен был направиться в Стамбул, а другого – в Бейрут, но это уже дело «Джеронтони». Как только груз будет доставлен в Бриндизи, мы за него больше не отвечаем.

– Ценность?

– Семнадцать миллионов двести тысяч норвежских крон, – ответила Лиллиан, не спуская с Рудольфа глаз. – Изготовитель – Оружейный завод в Конгсберге. Фирма «Джеронтони» с отчаяния направила телекс и в Конгсберг, что весьма осложнило наше положение.

Эти слова заставили директора Бека снова искать утешения в баре.

– Для того чтобы вы могли нам помочь, вам, наверно, необходимо получить некоторые дополнительные сведения? – спросила Лиллиан Рудольфа. – Я могу рассказать вам все гораздо лучше, чем отец. Давайте пройдем в мой кабинет, он тут рядом…

Кабинеты были расположены, бок о бок, но если кабинет Бека отличался вульгарностью, то обстановка в кабинете Лиллиан была сугубо деловая: большой письменный стол, отвечавший своему назначению, несколько стульев, низкий ореховый столик для посетителей, скромные льняные шторы, шкаф с архивом, полки, уставленные папками, несколько акварелей в рамках и четыре рисунка углем, прикрепленные кнопками прямо к обоям, а главное – удобное для работы освещение. На низком столике у окна стоял красный термос–кофейник с белыми и желтыми цветами.

– Выпьете кофе?

– Спасибо, с удовольствием.

Он сел и отметил, что стулья в кабинете очень удобные.

– Хотите со сливками? Только у меня сухие.

– Спасибо, не нужно.

Лиллиан села напротив, серьезно посмотрела на Рудольфа и сказала:

– Мы с отцом закадычные друзья. Правда, это не мешает нам ссориться по пустякам, но ненадолго. Наша фирма – смысл всей его жизни. Мама развелась с ним пять лет назад и живет теперь в Канаде со своим вторым мужем. Мы не поддерживаем никаких отношений друг с другом. Уле – тот рыжеволосый молодой человек, которого вы уже видели, – мой брат, он скоро окончит факультет психологии. Уле называет нашу фирму паршивой лавочкой, хотя без денег, приносимых этой лавочкой, он вряд ли смог бы получить образование. Он не из тех, кто способен сам заработать себе на учение или взять для этого ссуду, с тем чтобы потом самостоятельно ее выплатить. Как видите, я не питаю особой нежности к своему брату. Да, впрочем, и отец тоже, хотя и старается убедить себя в обратном. Он очень разочарован, что Уле, когда придет время, не возглавит его фирму. Это придется сделать мне. К счастью, отцу еще только шестьдесят, так что… – Она пожала плечами и сделала глоток кофе.

– А я думал, он моложе.

Она улыбнулась, и Рудольф заметил у нее на левой щеке небольшую ямочку.

– Ему все идет на пользу! – Она снова стала серьезной. – Отец из кожи вон лезет, чтобы показать всем, какой он богатый. Не обращайте на это внимания. И несмотря на свой кабинет – вы сами видели, какой у него вкус, – он замечательный знаток своего дела. Я это говорю не потому, что он мой отец. Все, что касается перевозок, он знает досконально, и, уж если он бьет тревогу, значит, для этого есть все основания. У него интуиция. Вам это может показаться смешным, но до сих пор интуиция ни разу не подводила его. Несколько лет назад он вдруг забеспокоился, почувствовав, что случилось какое–то несчастье. Я, признаюсь, тогда посмеялась над ним. А он был прав! Действительно случилось несчастье. Наш трейлер потерпел аварию. Шофер погиб. Трейлер не сразу нашли. Мы считали, что он в ФРГ, а он упал в реку в Норвегии. Мы ничего не предпринимали, его обнаружили случайно. Я была уверена, что отец просто паникует, и по моей вине мы сидели сложа руки. Это дело уже давно расследовано, не будем на нем задерживаться. У шофера в пути случился удар, и трейлер слетел в реку. Наверно, шофер уже чувствовал себя неважно, потому что свернул с шоссе на пустынный проселок, там–то и случилась авария.

– Другими словами, вы хотите сказать, что разделяете опасения своего отца и тоже считаете, что ваши трейлеры похищены?

Она кивнула.

Рудольф помолчал.

– Вам, наверно, известно, что в Италии сейчас очень… неспокойно? – спросила она.

– Да, но… похищение трейлеров!

– Не забывайте, общая стоимость груза семнадцать миллионов двести тысяч крон!

– Я знаю, и все–таки…

– Конечно, все было застраховано, – заметила она таким тоном, как будто отвечала на заданный вопрос. – Но с машинами было четыре водителя. Шоферы высшего класса. Смелые, надежные и порядочные люди, которые работают у нас уже много лет. Какова их судьба? У нас есть договоренность с водителями, и, если в пути что–то случается, они непременно связываются с нами. По вечерам фирма закрыта, но они знают, куда можно звонить в любое время суток. Они не звонили» Поэтому мы, естественно, и не беспокоились. Я думаю, у них все было в порядке, пока неожиданно что–то не случилось.

. – Сколько человек знало о том, что они везли в Италию такой ценный груз?

– Наверно, все сотрудники фирмы, – задумчиво проговорила Лиллиан. – А сколько человек знало об этом в Конгсберге, я сказать не могу. Мы там имеем дело только с господином Исаксеном, но он мог рассказать об этом кому–нибудь еще… Этого я, к сожалению, не знаю.

– А сколько человек работает у вас в фирме?

– Тридцать два, из них восемь постоянных водителей. Кроме того, шесть водителей работают у нас нештатно, мы приглашаем их, когда нужно.

– Наверно, неосмотрительно допускать, чтобы столько людей знало о таком ценном грузе?

– Конечно, неосмотрительно! Но в тайне этого не сохранить. У нас коммутатор. У нас служащие, которые оформляют документы. Ясно, что об этом шли разговоры. И в отделах. И в нашем кафетерии. Никто не придавал этому значения, ведь разговоры велись между сотрудниками фирмы, так сказать – в своей семье. А потом одна рассказала мужу, другой – жене или невесте, вот и пошло гулять по городу. Какая уж тут тайна! – Лиллиан тяжело вздохнула. – Разумеется, мы пытаемся хранить все в тайне, но это бесполезно. Мы не раз убеждались в этом. Условно мы называли их груз макулатурой. Но вы представляете себе, как приятно произнести цифру семнадцать миллионов двести тысяч крон? У водителей как будто нимб вокруг головы появляется… Между прочим, на обратном пути они должны были привезти из ФРГ очень дорогую электронную аппаратуру для Норвежского радио. – Она снова вздохнула. – Нет, такие сведения просачиваются, невзирая ни на какие меры предосторожности.

– Фрекен Бек, покажите мне, пожалуйста, список ваших сотрудников, как штатных, так и нештатных. Кроме того, мне нужен очень подробный маршрут этих двух трейлеров. И еще, сообщите мне полные данные о господине Исаксене, номер телефона и адрес завода в Конгсберге, а также назовите всех, кто, по вашему мнению, представляет интерес в связи с этим делом.

Через несколько минут, получив необходимые сведения, Рудольф собрался уходить.

– Я буду здесь всю ночь, – сказала Лиллиан. – У нас тут есть хорошая кухня и битком набитый холодильник, так что не жалейте меня. Если мне сообщат, что трейлеры прибыли в Бриндизи, я немедленно свяжусь с вами. Но я настроена далеко не оптимистично.

7

Вечером, в четверть десятого, заведующему отделом Албректсену позвонил direttore di polizia, dottore[118] Луиджи Кантагалли. Сперва он обрушил на Албректсена поток общепринятых любезностей, а потом перешел к делу.

– Экспедиционная фирма «Джеронтони» в Бриндизи обратилась к итальянской полиции в связи с исчезновением двух норвежских трейлеров. Прежде чем предпринять какие–либо расследования, полиция должна была убедиться, что трейлеры действительно пересекли итальянскую границу. Этот факт подтвержден. Трейлеры пересекли границу 21 октября в пятницу в одиннадцать часов утра. Таможенники обратили на них особое внимание, во–первых, потому, что трейлеры везли такой ценный груз, а во–вторых, потому, что женщина в. кабине одного из трейлеров была molto simpatica.[119]

– Женщина? – вскричал Албректсен. – Я не ослышался, вы действительно сказали «женщина»?

– Si, si,[120] – подтвердил Кантагалли. – Четверо мужчин и одна женщина.

– Норвежка?

– Si, si!

– Вы в этом уверены?

– Positivo,[121]

Последовала долгая тирада. Из нее явствовало, что один poliziotto, то есть полицейский, обратил на нее особое внимание. Он как раз зашел в отделение таможни, чтобы поболтать с другом. Увидев женщину с красным паспортом в руке, он еще подумал, что прошли те времена, когда все северные женщины были блондинками. Эта норвежка была такая темноволосая, что вполне могла бы сойти за итальянку.

Кантагалли сообщил также, что они ведут интенсивное расследование.

– Как вам, должно быть, известно, у нас в Италии похищено десять трейлеров, – мрачно сказал он. – Мы отметили на карте места, где они были похищены. Что случилось с вашими Трейлерами, нам пока не известно, но мы исходим из того, что их постигла та же участь. Нам срочно нужны все сведения, какими вы располагаете: фотографии водителей, женщины, если только это возможно, – словом, все, что может помочь нам при расследовании. Ведь если так будет продолжаться, вскоре уже ни одна иностранная экспедиционная фирма не решится направлять в Италию свои трейлеры. Наша печальная слава уже облетела весь мир, и это отнюдь не облегчает наше положение. Поэтому мы будем весьма признательны, если норвежская полиция окажет нам незамедлительную помощь.

– Это я вам обещаю, – сказал Албректсен и положил трубку.

Потом он вытер лоб, на котором выступила испарина.

В десять минут одиннадцатого на Виктория–Террассе забили тревогу.

Старший инспектор Рудольф Нильсен позвонил Лиллиан Бек, он хотел убедиться, что она по–прежнему находится у себя в кабинете. Рудольф коротко рассказал ей о случившемся. Она глубоко вздохнула и, задержав дыхание, с трудом проговорила:

– Значит, с ними была женщина? Наверно, они посадили ее по пути. Отсюда они уехали вчетвером, и я не знала, что с ними поедет кто–то еще.

– Я сейчас к вам приеду. У вас подъезд заперт?

– Да, но я буду смотреть в окно. Когда примерно вас ждать?

– Через пятнадцать минут.

Он положил трубку.

Карстен, слушавший этот разговор, огорченно покачал головой.

– Каким образом могут бесследно исчезнуть два трейлера и пять человек?

– Женщину они могли захватить по пути и ссадить до того, как их похитили, если, конечно, их похитили. Мне это кажется настолько невероятным, что я еще не привык к этой мысли.

Братья были удивительно не похожи друг на друга. Несмотря на одинаковый рост, Рудольф из–за своей полноты казался значительно ниже худого Карстена. Рудольф, закончивший гимназию сразу после войны – что указывает на его возраст, – был на два года старше брата. Он был почти лысый и почти безбровый, тогда как у Карстена была густая черная шевелюра и очень густые темные брови.

Их мать, которая когда–то все свое свободное время посвящала чтению стихов знаменитого рабочего поэта,[122] не только назвала своего первенца его именем, но и дала ему прозвище – Рулле, что значит Круглый. В детстве Рудольф был тощий и длинный, однако со временем он прибавил в весе, и тогда прилипшее к нему прозвище стало все больше и больше тяготить его.

Среди документов, которые Лиллиан Бек передала Рудольфу еще днем, была черно–белая фотография, сделанная в апреле на торжествах по поводу тридцатилетия фирмы «Инт–Транс». В фотолаборатории полиции изображение каждого, кто был снят на этой фотографии, пересняли и увеличили, один комплект фотографий остался в лаборатории, второй Рудольф взял себе.

С помощью другой фотографии, полученной от Лиллиан, которая шутки ради сфотографировала шоферов, когда они из–за чего–то спорили возле машин, он нашел в пачке фотографий четырех пропавших водителей. Вообще снимок, сделанный Лиллиан, получился неудачный и мог пригодиться только для этой цели.

С обратной стороны каждой фотографии, врученной Рудольфу в лаборатории, в левом верхнем углу шариковой ручкой был написан номер. Рудольф попросил Карстена проследить, чтобы фотографии шоферов были немедленно отправлены фототелеграфом шведской, датской, немецкой, австрийской и итальянской полиции, а также в Интерпол и на таможенные пункты, через которые должны были проехать трейлеры. Одновременно срочно передавалось подробное описание трейлеров и подробная опись перевозимого груза.

Пока Карстен этим занимался, Рудольф позвонил Албректсену.

– Фотографии у меня. Ни одна из женщин, которые были на празднике по поводу юбилея фирмы, не могла бы произвести сильное впечатление на мужчину, тем более на итальянца. Сейчас мы с Карстеном едем к фрекен Бек. Вполне возможно, что на празднике присутствовали не все. По–моему, она хорошо знает каждого сотрудника фирмы, и, надеюсь, мы получим от нее дополнительные сведения.

– Хотел бы я знать, каким временем мы располагаем и когда «грифы» накинутся на нас? – мрачно сказал Албректсен, имея в виду прессу. – Свяжись со мной, как только побеседуешь с фрекен Бек. И не забудь отправить фототелеграфом… – Он неожиданно умолк.

– Карстен уже все отправил, – поспешил сказать Рудольф.

– Прекрасно.

Они одновременно положили трубки, и через минуту Рудольф с Карстеном уже вышли из кабинета.

Погода стояла отвратительная, хотя для осени не холодная, был туман и моросил дождь. Садясь в машину, Рудольф поднял воротник плаща и громко чихнул.

– Ну вот! – недовольно буркнул он. – Как осень, так насморк, черт бы его побрал. Все некстати! Такого сложного дела у нас еще не было.

– От простуды хорошо помогает лук, сваренный в молоке, – добродушно посоветовал брату Карстен. – Лук не ешь, а молоко процеди и выпей. – Он снова сделался серьезным. – Если трейлеры действительно похищены, то водители, скорей всего, убиты. Трудно себе представить, что кто–то станет долго держать в плену четырех взрослых сильных мужчин. Избавиться от четырех трупов – дело нехитрое, а вот как, скажи, можно избавиться от двух пятнадцатиметровых трейлеров?

Лиллиан Бек ждала их у подъезда. Она нисколько не удивилась, увидев двух полицейских вместо одного.

– Отец очень переживает, – пожаловалась Лиллиан, сама она выглядела усталой и бледной. – Я жду его с минуты на минуту.

Не успели они сесть, как приехал директор Бек. На нем, как и прежде, был безупречный костюм, только на этот раз темный, белая рубашка и темно–серый галстук из натурального шелка. Лицо у Бека было огорченное, голос осип, словно он долго кричал, что, впрочем, было вполне возможно.

– Это ужасно! – произнес он вместо приветствия. – Я разговаривал с Бертелли. Он возглавляет фирму «Джеронтони». После вашего ухода я разговаривал с ним четыре раза. – Он посмотрел на Рудольфа красными воспаленными глазами. – Связь почему–то была плохая, и мне приходилось кричать, и каждый разговор длился не меньше пятнадцати минут. Вот я и сорвал голос. Кроме того, я три раза разговаривал с Исаксеном из Конгсберга. – Директор грустно опустился на стул. – Мне даже подумать страшно о возможных последствиях!

– А о чем же ты еще думаешь, если не о последствиях? – добродушно заметила дочь. – Возьми себя в руки, я сейчас сварю тебе кофе. – Она обернулась к полицейским. – Может, и вы тоже выпьете по чашечке?

Они с благодарностью согласились. Лиллиан вышла, чтобы набрать воды, и, только когда кофейник уже стоял на плитке и она тоже подсела к низкому столику, Рудольф достал и разложил перед ними все фотографии.

Отец с дочерью склонились над ними, называя каждого и давая ему характеристику. Карстен записывал их слова на обратной стороне фотографий.

– Все эти люди присутствовали на юбилее вашей фирмы, который состоялся в апреле, господин Бек.

– Вполне возможно, – рассеянно согласился Бек, но тут же взял себя в руки. – Это было так давно… – как бы извиняясь, сказал он и с удивлением перевел взгляд с Рудольфа на Карстена. – Я что–то не понимаю… Какое отношение юбилей фирмы имеет к похищению трейлеров?

– Папа, я тебе не все сказала по телефону. Я сказала, что итальянская полиция расследует это дело, исходя из того, что трейлеры похищены, но не сказала, что с водителями была женщина.

– Женщина? – Бек словно в первый раз услышал это слово.

– Да, – быстро вмешался Рудольф. – И единственное, что про нее может сказать итальянская полиция, – она брюнетка и похожа на итальянку. Однако они уверены, что она норвежка. Во всяком случае, эта женщина ехала по норвежскому паспорту, – поправился он.

– Нет ли среди ваших сотрудниц женщины с такой внешностью? Или среди жен ваших сотрудников, их невест… Словом, кого угодно, кто имеет хотя бы отдаленное отношение к вашей фирме. Красивая женщина неизвестного возраста, но, по–видимому, молодая, иначе на нее вряд ли обратил бы внимание итальянец, – сказал Карстен.

Бек с дочерью обменялись взглядом.

– Женщина, похожая на итальянку? И такая красивая, что на нее обращают внимание? – переспросила Лиллиан Бек и отрицательно покачала головой. – Нет. Я лично такой не знаю.

– Я тоже, – заверил их Бек.

– Ладно. – Рудольф снова чихнул и продолжал, многозначительно взглянув на брата: – Теперь расскажите нам все, что вам известно о семейных обстоятельствах каждого из этих водителей.

Бек с дочерью опять обменялись долгим взглядом.

– Слон живет с матерью, – начала Лиллиан. – Это прозвище Харри Халворсена. Его прозвали Слоном за то, что он очень большой и толстый. Но он на это не сердится. Я вообще не знаю другого столь невозмутимого и уравновешенного человека.

Воцарилось долгое молчание. Лиллиан внимательно посмотрела на отца, и он почти незаметно кивнул ей, чтобы она продолжала.

– Бертелсен женат, несколько месяцев назад у них родился сын. Он был сам не свой от радости. Угощал всех направо и налево шоколадом и сигаретами, и с лица у него не сходила глупая улыбка. Мы всегда считали его неисправимым донжуаном, но с того дня его будто подменили. Теперь это серьезный и положительный семьянин.

– Ты знаешь их всех лучше, чем я, Лилле, вот и рассказывай! – Беку явно было не по себе, оттого что почь не спускала с него вопросительного взгляда.

– Трюгве Лиен живет вместе с больным братом. О Лиене я почти ничего не знаю. Не знаю даже, чем болен его браг. Рогер Гюндерсен, насколько мне известно, несколько лет тому назад развелся и живет один.

– И вдруг какая–то женщина!.. – Бек пожал плечами. – Нет, это не укладывается у меня в голове. Конечно, я знаю, что водители по пути берут пассажиров, но не могу поверить, чтобы один из них захватил с собой подружку из Осло. Вы вспомните, в каких условиях им приходится ехать. Они все время на глазах друг у друга. Нет, наверняка эта женщина – случайная попутчица!

– Которая случайно тоже едет по норвежскому паспорту? – спросил Рудольф, тщетно пытаясь не чихнуть, отчего его ирония осталась незамеченной.

– Наверно, ваши водители ночуют иногда по дороге в гостиницах и пансионах? – неожиданно спросил Карстен.

– Да, к сожалению. Они пользуются любым предлогом, лишь бы не ночевать в машине, – ответил Бек.

– Слон к их числу не относится, – с упреком сказала Лиллиан.

– Ты права, Лилле, но ведь не исключено, что один раз и ему захотелось отдохнуть по–человечески. Тем более что Лиен как раз из тех, кто не станет ночевать в машине, если есть возможность провести ночь с комфортом. Предположим, Лиен…

– Папа! Старший по рейсу у них Слон. Лиен может уговаривать его сколько угодно, но это бесполезно.

– А что, если по неизвестной нам причине Слон все–таки позволил уговорить себя?

– Ладно, – вмешался Карстен. – Наверно, у ваших водителей есть какие–то определенные места, где они останавливаются, если не хотят ночевать в машине?

Бек кивнул.

– Лиллиан может вам дать список таких мест.

– Их очень много, список будет большой, – сухо заметила Лиллиан. – Можно, я приготовлю его к утру?

– К сожалению, он нам понадобится сегодня вечером, – твердо сказал Рудольф.

– Тогда побеседуйте с отцом, пока я пишу, – покорно согласилась Лиллиан. – Мне надо найти все адреса и телефоны, на это потребуется время.

– Укажите только те места, где ночуют водители, следующие по этому маршруту, – объяснил Карстен. – Неужели их так много?

– Конечно, есть такие места, которые они предпочитают другим. Но жизнь у водителей трейлеров однообразна. И уж если они решили ночевать не в машине, они выберут любое новое место в надежде на новые впечатления. – Бек криво усмехнулся. – Ну а если на сцене появляются женщины, часто они–то и решают, где остановиться на ночлег. Главное, чтобы поблизости была подходящая для трейлеров стоянка. – Он снова стал серьезным. – Однако ни один из наших водителей ни при каких обстоятельствах не позволит себе опоздать в пункт назначения. У нашей фирмы хорошая репутация.

– Может быть, их старший, этот Слон, как вы его зовете, встретил девушку и…

Директор Бек перебил Карстена:

– Это исключено! Слон не привлекает женщин. Ему сорок два года, и он никогда не женится хотя бы по той причине, что вряд ли найдется женщина, которая согласится жить с такой тушей. Если бы вы его видели, вам не пришла бы в голову подобная мысль.

Этот разговор не давал никаких результатов. И потому Рудольф вздохнул с облегчением, когда Лиллиан принесла список. Он и правда был внушительный.

– Водителям разрешается поступать так, как им удобнее. При желании они могут сделать остановку рано вечером и потом продолжать путь уже ночью. Или, наоборот, остановиться поздно и на следующий день позже отправиться в путь. Это зависит от них. Главное, прибыть на место в точно назначенное время.

Говоря это, Лиллиан смотрела на Карстена.

Он тоже внимательно изучал ее, как изучал всех женщин «подходящего» возраста с тех пор, как от него ушла жена, предпочтя ему своего коллегу–учителя.

Лиллиан нравилась Карстену.

8

Было уже двадцать минут первого, когда Рудольф и Карстен вернулись к себе на Виктория–Террассе. Они зашли в кабинет начальника отдела Албректсена и доложили ему все, что узнали. Через десять минут Рудольф уже звонил в полицию Крусо, а Карстен – в те две гостиницы, которые в списке Лиллиан значились первыми. Если та женщина ночевала с водителями в Крусо, можно считать, что она ехала с ними с самого начала рейса.

Рудольф беседовал по телефону с полицейским инспектором Трампе из Крусо, когда Карстен зашел к нему в кабинет и положил перед ним записку.

«Смеющаяся кошка», – прочел Рудольф и вопросительно посмотрел на брата.

– Они ночевали в этой гостинице, – шепотом объяснил Карстен, – водители и женщина. В ночь со среды на четверг. Ее зовут Венке Ларсен. Во всяком случае, в книге приезжих она значится под таким именем.

Некоторое время Рудольф молча слушал инспектора Трампе, потом сказал:

– Пока мы с вами беседовали, мне сообщили, что эти водители и женщина по имени Венке Ларсен ночевали в гостинице «Смеющаяся кошка» с девятнадцатого на двадцатое октября. Хорошо бы вы как можно быстрее расспросили хозяина этой гостиницы. Разумеется, мы тоже пошлем туда своего человека, и, очевидно, уже сегодня утром.

Снова наступило молчание – Рудольф слушал инспектора Трампе.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы в «Смеющейся кошке» нам был оставлен номер, начиная с завтрашнего вечера. Он нам понадобится на одну, самое большее, на две ночи. На чье имя? – Рудольф на минуту задумался. – На имя нашего инспектора Лейфа Роботтена, – сказал он и кивнул, как бы убеждая самого себя: да, лучше всего, если поедет Роботтен. – Сказать по буквам? – Он произнес фамилию по буквам и прибавил с улыбкой – очевидно, датский инспектор извинился, что не разобрал фамилию: – Норвежцы тоже не понимают, откуда взялась такая фамилия. Они связывают ее с «роботом», но, если верить Роботтену, это древненорвежское имя. Да, да, древненорвежское!

– По–моему, Роботтен называл его исконно норвежским, – поправил Карстен брата, когда тот положил трубку.

– Древненорвежское или исконно норвежское, какая разница! – отмахнулся Рудольф. – Исконно норвежское не может не быть древненорвежским.

Он снова поднял трубку и позвонил Лейфу Роботтену. Тот еще не спал. Он только недавно вернулся домой с дежурства, но, как бы поздно он ни ложился, он всегда немного читал перед сном, чтобы, по его выражению, «дать пищу душе». Обычно он читал пьесы. В этот вечер Роботтен уже в который раз перечитывал Ибсена.

– Приготовься, – сказал ему Рудольф. – Завтра утром ты летишь в Крусо. На твое имя заказан номер в гостинице «Смеющаяся кошка». Наши четверо друзей и их подруга ночевали там со среды на четверг. Позвони мне, как только доберешься туда. В Крусо свяжешься с инспектором Трампе.

Они поговорили еще немного.

Наконец Рудольф дал отбой.

– Позаботься о билете для Роботтена, – сказал он брату. – А после можешь идти домой. Я, во всяком случае, ухожу. Завтра встречаемся в восемь. Думаю, нас ждет нелегкое утро.

– Другими словами, нас ждет приятное воскресенье, – с усмешкой заметил Карстен.

В воскресенье в половине восьмого Рудольф запер машину и тяжелым шагом вошел в здание на Виктория–Террассе. Он поднялся по лестнице, прошел мимо отделов хищений, экономики, пожаров, несчастных случаев, транспортных средств и наконец добрался до своего кабинета в отделе особо опасных преступлений. Он повесил плащ на круглую вешалку, принесенную им из дома, и бросил на нее мокрую шляпу. Потом сел за письменный стол, чтобы позвонить Карстену, но тот неожиданно появился в дверях.

– Я услыхал, что ты пришел, – сказал Карстен. – Пока новостей нет. Роботтен отправился в Данию. Это все. Надеюсь, он там что–нибудь разузнает. Какие у нас планы на сегодня?

– Мы с тобой навестим родственников водителей. А Орвик и Харалдсен займутся другими служащими «Инт–Транс».

В понедельник отдел экономики должен был произвести тщательное расследование, чтобы выяснить, как обстоят дела в этой фирме.

– А что Исаксен?

– Им займется инспектор Миккелсен из Конгсберга. Пойдем, Карстен.

Рудольф с Карстеном застали фру Халворсен дома, в ее уютной квартире на Гардевейен в Мариенлюсте. Она собиралась уходить, хотя еще не было и половины десятого.

– Что–нибудь с Харри? – испуганно спросила она, как только они объяснили, что пришли из полиции.

– Боюсь, что да, – с глубоким сочувствием ответил Рудольф.

Он рассказал, что трейлеры не прибыли в Бриндизи и что полиция нескольких стран ведет расследование.

– Но разве могут бесследно исчезнуть сразу два трейлера? – удивилась мать Харри; не снимая пальто, она села в гостиной вместе с полицейскими.

– Похоже, что они все–таки исчезли, – ответил Карстен.

– Фру Халворсен, вы знали, что повезет ваш сын в этом рейсе?

– Конечно! – ответила она, не задумываясь и не сводя глаз с Рудольфа.

– Что именно? – Рудольф не мог скрыть своего удивления, он заметил, что Карстен тоже весь напрягся. – Что он должен был везти?

– Макулатуру. – Фру Халворсен поджала красиво очерченные губы, помада и лак на ногтях были одинакового бледно–розового цвета. – Хорошо, что еще есть страны, которые принимают от нас макулатуру, – сказала она, рассматривая свои руки, которые выглядели так, словно она никогда не занималась домашней работой.

Какие у нее детские руки, подумал Карстен.

– Ходят разговоры, что в скором времени собираются отказаться от сбора макулатуры. Что же тогда будет?

Рудольф заметил, как по лицу брата скользнула улыбка.

– Значит, они везли макулатуру? – Рудольф записал несколько слов в записной книжке. – А как ваш сын относился к этому рейсу, так же как ко всем или иначе?

Она с удивлением подняла на него глаза.

– Он говорил о нем не больше, чем о всех остальных, если вас это интересует. Ведь это его работа, инспектор. Она его кормит.

– А он не говорил вам, что собирается взять с собой в Италию какую–нибудь подружку?

– Подружку? – Она даже рот раскрыла от удивления. – Но у Харри нет никакой подружки! Я вас не понимаю…

– Вы хотите сказать, что не знаете, есть ли у вашего сына подружка? – мягко поправил ее Рудольф.

– Если бы у него была подружка, я бы знала об этом! – с раздражением сказала она. – У Харри нет от меня секретов!

– Может быть, он встретил женщину, которая ему наконец–то понравилась? – вставил Карстен. – Как–никак, Фру Халворсен, а вашему сыну уже сорок два года!

– Я прекрасно понимаю, на что вы намекаете. – Она серьезно посмотрела на него. – Но если я говорю, что у Харри нет от меня секретов, значит, их нет! Если бы он познакомился с девушкой, я бы знала об этом. Я только и мечтаю, чтобы Харри женился, чтобы у него родились дети, тогда у него появится свой, независимый от меня мир. До сих пор бедному Харри не везло, и с каждым годом надежд становится все меньше и меньше. Это понятно. Кому нужен уже немолодой мужчина? Наверно, мне не суждено понянчить внуков, – грустно закончила она.

На улице было пасмурно, и в гостиной царил полумрак. Словно только что заметив это, она встала и зажгла настольную лампу.

– Нам сообщили, и это подтвердилось, что с ними ехала какая–то женщина, – сказал Рудольф. – В датской гостинице она была записана под именем Венке Ларсен. Это вам ни о чем не говорит?

– Нет, – коротко и решительно ответила она.

– Вы знакомы с теми тремя водителями, которые ехали в этом рейсе вместе с вашим сыном? – Карстена так привлекали ее маленькие руки, что он с трудом оторвал от них глаза и посмотрел фру Халворсен в лицо. – Бывал ли кто–нибудь из них у вас дома?

– Конечно. Этот дом точно так же принадлежит Харри, как и мне, – ответила она. – Да, они бывают у Харри. И довольно часто. Они, видите ли, любят играть в покер, и им очень удобно собираться у нас. Я предоставляю квартиру в их полное распоряжение и ухожу к своей близкой подруге, которая живет здесь по соседству. Я и сейчас собиралась навестить ее. Между прочим, надо ей позвонить, что я задерживаюсь.

Она вышла из комнаты.

– Видишь, она считает, что он вез макулатуру, – тихо сказал Рудольф. – Сам–то он прекрасно знал, что повезет. И если он скрыл это от матери, можно предположить, что у него были от нее и другие тайны.

– Неужели ты думаешь, что мать не заметила бы, если б он влюбился настолько, что даже пригласил девушку поехать с ним в Италию?

– Все зависит от того, как хорошо он умеет притворяться. Впрочем, любовь тут ни при чем. Он мог где угодно встретить эту Венке и понять, что она из тех, которые согласны на все. И тогда, может быть, главным образом для того, чтобы произвести впечатление на своих приятелей, он пригласил ее съездить с ним в Италию. Пусть он не привлекал женщин, но все–таки он мужчина и как–никак живой человек. Конечно, в таком случае он бы ничего не сказал мамочке о своей затее!

– Ясно, что мать мечтала не о такой девушке для своего Харри. Но мне интересно…

Рудольф так и не узнал, что интересно Карстену, – в гостиную вернулась фру Халворсен, она была уже без пальто. Присев на кончик стула, она со страхом и надеждой посмотрела на них.

– Что вы можете нам рассказать, к примеру, о Халворе Бертелсене? – опросил Рудольф.

– Сначала он мне очень не нравился, – призналась она – у него было как будто все, чего не хватало Харри. Он менял девушек как перчатки. Каждый раз, когда я видела Бертелсена, он как бы напоминал мне о том, что Харри неудачник. Но вот он женился, и с ним произошла поразительная перемена. Он стал спокойнее, словно повзрослел и остепенился. Потом его жена забеременела. Она была всего на третьем месяце, когда он уже рассказал мне об этом. Он так радовался, что я невольно изменила свое мнение о нем. Наконец она родила. Господи, как он был счастлив! Он чуть с ума не сошел от радости. И, знаете, теперь из них троих я его люблю больше всех.

– И Харри, наверное, тоже, ведь он предпочитает ездить с ним в паре? Правда?

Она кивнула.

– Харри такой добрый. Он ни о ком плохо не говорит. Вы бы от него ничего не добились, если бы спросили, который из троих нравится ему больше всего. Но поскольку он почти всегда ездит с Бертелсеном…

Рудольф заглянул в свою записную книжку.

– А что вы можете сказать о Трюгве Лиене?

– Лиена мне всегда жалко, – ответила она после долгого молчания. – Он живет вместе с братом. Брата зовут Эдвард, он не показывается никому на глаза. Лицо у него изуродовано темно–фиолетовым родимым пятном. К тому же он родился без нёба, кажется, это называется волчья пасть, и с заячьей губой. Говорит он так невнятно, что, кроме Трюгве, его почти никто не понимает. Мало того, из–за какой–то кожной болезни он почти облысел. Трюгве купил ему парик, но… – Она пожала плечами. – При всех своих болезнях брат Трюгве панически боится врачей, так что вы сами понимаете. Из–за брата Трюгве даже не женился.

– И это все вам рассказал сам Лиен?

– Я видела Эдварда, – ответила она и прикусила губу. – Это настоящий тиран!

– А что вы можете нам рассказать о Рогере Гюндерсене?

Фру Халворсен долго собиралась с мыслями.

– Он мне напоминает кошку, – наконец проговорила она. – Наверно, потому, что у него желтые глаза. Ну, не совсем желтые, а желтоватые. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду? И походка у него не такая, как у всех. Он не идет, а скользит. Крадется. Не знаю, как иначе это назвать.

– Он разведен?

– Да.

– Как вы считаете, мог ли кто–нибудь из них троих взять с собой в Италию подругу?

– Только не Бертелсен, – быстро ответила она. – Может быть, Трюгве Лиен?… Ведь он буквально в рабстве у своего брата. Рогер? Может быть… Нет, я не знаю.

– Не говорил ли вам Харри, что у одного из них есть подруга – высокая, стройная брюнетка, похожая на итальянку?

– Нет. Харри вообще мало говорит о них. Разве что о каких–нибудь пустяках. Он не любит сплетничать.

– Необыкновенный человек! – пробормотал Карстен так тихо, что его услышал только Рудольф.

– У Харри есть друзья, кроме них? – поинтересовался Рудольф.

– У него очень много знакомых, – ответила фру Халворсен, сплетя пальцы.

Она похожа на фарфоровую статуэтку, подумал Карстен. Седые блестящие волосы мягкими локонами обрамляли ее маленькое личико, коже которого могла позавидовать тридцатилетняя женщина.

– Ну, во–первых, Алберт, Алберт Арнесен, они знают друг друга с пятилетнего возраста. У Алберта небольшая посредническая фирма. «Стекло и керамика». – Фру Халворсен продиктовала адрес. – Во–вторых, Коре, то есть Коре Вик. Он работает на складе акционерной компании «Радио». Некоторое время Харри часто встречался с Эйнаром, но это было уже давно. Харри и Эйнар одногодки. Несколько лет назад Эйнар познакомился с девушкой, и с тех пор у него уже нет времени на встречи с Харри.

– Как фамилия Эйнара?

– Квале.

– А чем он занимается?

– Шофер, работает на пивоваренном заводе, кажется в Рингнесе, но я не уверена.

Рудольф встал. Вслед за ним поднялся и Карстен.

– Большое спасибо, фру Халворсен. Как только мы что–нибудь узнаем о Харри, мы сразу же сообщим вам.

Она с мольбой взглянула на Рудольфа.

– Как вы думаете… Харри жив?

– Пока ничего не известно, фру Халворсен, – ответил Карстен и осторожно положил руку ей на плечо.

– Если Харри даст о себе знать, немедленно сообщите нам. Попросите его позвонить и в «Инт–Транс», и в полицию. – Рудольф написал свою фамилию и номер телефона на листке, вырванном из записной книжки, и протянул ей.

– А я вам дам номер телефона фру Торкилдсен, – решила она. – Если вы не застанете меня дома, я могу быть только у нее.

Не успели братья сесть в машину, как Рудольфа вызвали по рации.

Венке Ларсен плыла на пароме из Ларвика до Фредериксхавна вместе с четырьмя водителями.

Несмотря на то что в это время года паромы ходят почти пустые, она заказала билет за три недели.

Она указала несуществующий адрес в Беруме и дала номер телефона, который изменился четыре года назад: 53–18–94. Теперь у этого абонента номер 12–09–37. Абонент – капитан Ронем и его жена, писательница Алисе Мейер Ронем.

– Понятно, – сказал Рудольф. – Мы съездим к ним, как только опросим всех здесь, в городе.

– Хотел бы язнать, не играет ли Венке Ларсен главную роль в этой драме, – пробормотал Карстен.

– Не думаю, – отмахнулся Рудольф. – Скорей всего, это одна из тех девиц, которые любят ездить на попутных машинах. Таких много, сам знаешь.

– Но если она участвовала в этой операции, – задумчиво проговорил Карстен, – и если она уже сыграла свою роль…

– То, скорей всего, уже не числится среди живых, – спокойно закончил Рудольф.

9

В ночь на воскресенье инспектор Лейф Роботтен спал всего три с половиной часа. Тем не менее, когда он встал, принял душ и вышел на кухню в коричневом махровом халате, он был полон бодрости и энергии.

Завтрак его состоял из грейпфрутового сока, трех чашек кофе и двух бутербродов с сыром.

Убрав со стола грязную посуду, он пошел в спальню и оделся для поездки в Данию.

На аэродром он приехал в такси. Несмотря на воскресенье, ранний час и октябрь месяц, там было многолюдно: Целый экипаж какого–то судна ждал своего самолета. Многие моряки выглядели совсем юными, как будто отправлялись в свой первый рейс, хотя на самом деле они, наверно, не были новичками. Сдав багаж, они разбились на группы, весело болтая, смеясь и задирая друг друга.

У Роботтена сжалось сердце. Когда–то и он был таким же юным и тоже отправлялся в свой первый рейс. Он сбежал из дому из–за того, что родители часто ссорились. Казалось, эти ссоры должны неминуемо кончиться разводом, и семнадцатилетний Лейф сбежал из дому, который родители превратили в сущий ад. Как ни странно, но именно его безрассудное бегство заставило их опомниться. С тех пор в доме воцарился мир и терпимое отношение друг к другу. По крайней мере с виду.

Народу в самолете было немного. Рядом с Роботтеном было два свободных места. Скорее по привычке, чем от желания читать, он вынул мольеровского «Мизантропа» в переводе Андре Бьерке. Книгу он приобрел, когда она вышла в 1957 году, и с тех пор перечитывал каждые пять лет. Каким бы транспортом он ни ехал – поездом, самолетом или пароходом, – Роботтен всегда брал в дорогу книги. Он давно обнаружил, что книга или журнал лучше всего удерживают попутчиков на расстоянии. Чего нельзя сказать про газеты. Но сейчас он сидел в одиночестве, никто не мешал ему размышлять, и раскрытая книга праздно лежала у него на коленях.

Два тяжелых трейлера с грузом, оцененным в много миллионов крон…

Таинственная женщина, о которой ничего не известно…

Четыре сильных, опытных, надежных водителя…

«Инт–Транс» – одна из крупнейших экспедиционных фирм Норвегии…

Оружейный завод в Конгсберге…

Промышленный шпионаж?

Самолет летел на высоте десять тысяч метров. Под ним лежали облака, позолоченные холодным солнцем. Роботтен выглянул в окно и долго смотрел вниз. Он любил летать. Ему всегда казалось, что в самолете все земное его уже не касается. Он чувствовал себя свободным. И мог быть самим собой, хорошим или плохим – неважно.

Оторвавшись от окна, он оглядел салон. Кое у кого из моряков была с собой водка. Теперь они разговаривали более громко. Он понял, что в Копенгагене они пересядут на самолет, летящий в Гамбург.

Более двадцати двух лет назад Роботтен отправился в свой первый рейс. В самолете он познакомился с машинистом, который был на десять лет старше его, у машиниста тоже была с собой водка. Его звали Карл. Фамилию Роботтен уже не помнил. Карл угостил Роботтена водкой, и Роботтен выпил только потому, что ему не хотелось ударить лицом в грязь. Как же ему потом было плохо! Слава богу, он только один раз сходил в море. И слава богу, что на борту он удержался и не пил. Такому молоденькому легко стать алкоголиком.

Роботтена не интересовали беспошлинные товары, продающиеся в самолете. Он должен вернуться в Осло, как только выполнит задание. Тогда, пожалуй, он воспользуется случаем и купит себе туалетную воду для бритья, а матери – флакончик духов.

Колеса самолета коснулись посадочной полосы, и самолет сильно тряхнуло. Роботтен, пристегнутый ремнем, покорно ждал, пока самолет не замер на месте. Потом он достал свой плащ, лежавший на полке над сиденьем, взял чемодан и двинулся к выходу.

Чемодан из свиной кожи был невелик, в нем лежала пижама, легкий халат, который Роботтен называл «монашеской рясой» за грязно–зеленый цвет и толстый шнур вместо пояса, домашние туфли, туалетные принадлежности и одна рубашка. Для такой короткой поездки Роботтену больше ничего и не требовалось.

Он быстро прошел таможенный досмотр и вышел на улицу, где его ждала полицейская машина без каких–либо опознавательных знаков. В Копенгагене, как всегда, свирепствовал ветер. Роботтен плотнее запахнул плащ и порадовался, что на голове у него нет шапки.

Инспектор Клауссен заметил Роботтена и, улыбаясь, пошел ему навстречу. Они были ровесники, но Роботтену Клауссен казался немного моложе из–за рыжих волос и открытого мальчишеского лица. Им уже приходилось работать вместе, и с тех пор их связывала крепкая дружба.

– Что это вы там у себя на Севере выдумали? – пошутил Клауссен, когда они шли к машине. – Я настоял, чтобы тебя поручили мне. Вообще–то у меня сегодня выходной, но к нам в гости придут родители моей жены… – Он подмигнул с видом заговорщика.

Потом уже Клауссен признался, что тесть и теща у него замечательные люди, но он их терпеть не может.

В присутствии Клауссена у Роботтена сразу поднялось настроение. Клауссен был первоклассный следователь. Несмотря на рыжие волосы, которые многие считают признаком бурного темперамента, он был спокойный, уравновешенный человек, и редко кому удавалось вывести его из себя.

Трейлеры могут подождать. Прежде всего друзьям необходимо поесть. Ничего не изменится, если они покинут Копенгаген на час или два позже назначенного времени. Клауссен договорился, что в Крусо их доставят на вертолете. Так будет быстрее. А сейчас они пойдут завтракать.

Клауссен привел Роботтена в плохо освещенный погребок, где тесно жались друг к другу десять столиков. Скатерти в красную и белую клетку. Затейливые кованые подсвечники с красными стеариновыми свечами. Большие пепельницы с рекламой «кьянти».

– Ну, – сказал Клауссен. – С чего начнем?

– Как обычно. – Роботтен улыбнулся и оглядел тесный зал.

Кроме него и Клауссена, в погребке было всего четыре посетителя: за одним столиком трое стариков и за столиком в углу – одинокая женщина, которая грустно смотрела на стоящую перед ней кружку пива. Старики молча играли в покер и потягивали пиво. Когда их кружки пустели, на столе откуда ни возьмись появлялись новые, хотя никто их как будто не заказывал. Завсегдатаи, решил про себя Роботтен. Он перевел взгляд на женщину, которая по–прежнему не спускала глаз с кружки, но не пила.

– Я, пожалуй, закажу мясо по–татарски, – сказал Клауссен и положил меню на стол. Оно было довольно потертое и захватанное грязными руками, кто–то умудрился даже облить его соусом.

– Надеюсь, они подают его с хреном? – Роботтен подозрительно огляделся.

– Не беспокойся, готовят здесь замечательно, – успокоил его Клауссен и, понизив голос, добавил: – Я тут убиваю сразу двух зайцев. Видишь вон ту женщину? Она жила с человеком, которого мы взяли неделю назад в связи с делом об укрывательстве краденого и убийстве. Против нее нет никаких улик, но мы не спускаем с нее глаз ни днем ни ночью. До сих пор нам не удалось установить, поддерживает ли она с кем–нибудь связь. Однако значительная часть похищенных вещей так и не найдена, а нам надо их найти.

– А те трое?

– Обычные алкоголики, живут на пособие, – равнодушно ответил Клауссен. – Теперь ты расскажи мне все, что тебе известно об этих трейлерах.

И Роботтен стал рассказывать.

– Как видишь, нам известно немного, – закончил он свой рассказ.

– И вы бросили жребий, кому ехать в Данию, и выпало тебе? – пошутил Клауссен.

Роботтен улыбнулся:

– Не совсем так, но ехать выпало мне.

– Старик, наверное, рвет и мечет? Клауссен имел в виду Тюгесена, начальника уголовной полиции Осло, которого все за глаза называли Стариком.

– Пока нет, но, если мы будем копаться, его прорвет. Ты знаешь, как он боится прессы. Своим страхом он заразил и Албректсена, а тот в свою очередь пытается заразить им всех нас.

– Ну, журналисты – это известные разбойники! – с сердцем заметил Клауссен.

Принесли мясо. Их обслуживал сам хозяин – дородный человек в черном костюме, повязанный большим и не совсем чистым фартуком. По собственному почину он поставил на столик две бутылки пива «Туборг» и две стопки с ледяной водкой.

– Я вижу, ты здесь тоже завсегдатай? – весело спросил Роботтен.

– Разве ты не знаешь, что полицию всюду уважают?

– Выходит, он знает, кто ты?

– А как же! И та женщина в углу тоже знает, и те трое.

– И ты думаешь, что кто–нибудь решится заговорить с этой женщиной в твоем присутствии?

– Конечно, нет! Просто я хочу ей напомнить о нашем существовании. А кроме того, здесь кормят вкусно и недорого.

После мяса они заказали кофе и яблочный пирог, который Клауссен особенно рекомендовал. Он не позволил Роботтену платить по счету.

– Ты будешь платить, когда я приеду в Осло, – засмеялся он. – Иначе я там не сведу концы с концами! После полутора часов, проведенных в темном погребке, октябрьский день показался им не таким уж пасмурным. Но ветер был по–прежнему сильный.

Клауссен закурил манильскую сигару и сел за руль. По пути на местный аэродром, где их ждал полицейский вертолет, они почти не разговаривали.

– Погода сегодня не очень летная, – заметил Клауссен уже на аэродроме. – Хорошо, что Вагн – опытный летчик.

Вагн оказался худым светловолосым парнем лет тридцати.

– А я вас заждался! Не знал, что и подумать, – сказал он после того, как Клауссен познакомил его с Роботтеном. – Уже целых полчаса жду!

Но в голосе у него не слышалось ни жалобы, ни укора.

– Небось читал какой–нибудь вестерн и радовался, что нас нет, – сказал Клауссен и первым поднялся в вертолет. – Что обещает метеослужба?

– Ничего хорошего, но как–нибудь долетим. Правда, опоздаем.

– А нам долго лететь? – спросил Клауссен.

– Вообще до Крусо два часа лету, но сегодня нам почти все время придется лететь против ветра. Словом, долетим – увидим.

– Во всяком случае, «Смеющаяся кошка» от нас не улетит, – спокойно сказал Клауссен, пристегивая ремень. – Но ты приготовься к тому, что тебя ждет не увеселительная прогулка. Я много раз летал в такую погоду, и мне всегда казалось, что лучше десять раз подряд прокатиться на «американских горах» у нас в Тиволи, чем летать на вертолете. Это при том, что меня мутит от одного вида вагончиков этого чертова аттракциона! Ненавижу летать.

Полет оказался еще более тяжелым, чем опасался Клауссен. Из одной воздушной ямы они проваливались в другую. Роботтену казалось, что они совершенно беззащитны перед разгневанными богами неба. Неудивительно, что он испытал облегчение, когда Вагн хладнокровно объявил им, что собирается совершить посадку, как только это окажется возможным. Они приземлились недалеко от Коллинга.

– Здесь я поставлю свою телегу и заночую, – сказал Вагн. – Надеюсь, завтра погода будет получше. А вы отсюда до Крусо можете доехать на машине. Шоссе Е–три – дорога надежная.

Из–за рыжих волос лицо Клауссена казалось совсем зеленым. Наконец–то его ослабевшие ноги коснулись земли. Он сделал несколько осторожных шажков, словно хотел убедиться, что под ногами у него действительно твердая почва.

– Возьмем такси, – решил он. – Конечно, можно воспользоваться помощью полиции Коллинга, но я думаю, мы обойдемся своими силами. Ты как считаешь?

– Как хочешь, Педер.

Только без двадцати шесть Клауссен и Роботтен добрались до «Смеющейся кошки». Хозяин гостиницы, Серен Ёргенсен, был высокий и худой; по мнению Роботтена, его внешность никак не соответствовала образу хозяина датской харчевни. Темноволосый, он был похож на южанина, хотя и говорил на чистом датском языке.

Фру Ёргенсен, напротив, была невысокая, пышнотелая женщина в клетчатой шотландской юбке и белой шелковой блузке. Глядя на нее, Роботтен наконец почувствовал, что он в Дании.

Посещение датской полиции, да еще в сопровождении норвежского следователя, не привело в восторг хозяина и хозяйку. Им ничего не рассказали, кроме того, что пятеро их бывших постояльцев считаются пропавшими.

Объяснить их исчезновение было трудно, в «Смеющейся кошке» они вели себя как ни в чем не бывало. Приехали все вместе, и каждый снял себе одноместный номер. Вернее, фру Ларсен получила двухместный номер, потому что все одноместные были уже заняты, но платила она за него как за одноместный.

За ужином гости выпили много пива и водки, а потом разошлись по своим номерам. Чем они там занимались, ни господин Ёргенсен, ни его тучная маленькая супруга сказать не могли. Пока все тихо и спокойно, хозяева не вмешиваются в дела постояльцев.

На другой день гости позавтракали в половине седьмого утра и уехали задолго до того, как встали все остальные.

Кто оплатил счет фру Ларсен?

По правде говоря, им это неизвестно. Счета были оплачены. А больше они ничего не знают.

Их не интересовало, с кем из водителей ехала фру Ларсен. Это не их дело. Их дело – гостиница. И точка. Эти водители уже не первый раз останавливались у них, но тогда они были без женщины. Фру Ёргенсен, которая, очевидно, уже давно смирилась с мыслью, что больше никогда не сможет носить модные платья, тем не менее не перестала интересоваться модой. Поэтому она сумела подробно описать, как была одета Венке Ларсен, и отметить, что та пользовалась французскими духами Cotys L'Aimant. Этот запах фру Ёргенсен отличала от всех остальных. Она тоже душилась этими духами. Первый раз в жизни Серен Ёргенсен преподнес ей духи на прошлое рождество, и она берегла их как зеницу ока. Она явно не надеялась, что он когда–нибудь еще раз подарит ей такие дорогие духи.

Полиция может осмотреть номера, которые занимали водители. Только нужно подождать до завтра. Сейчас эти номера заняты. После отъезда тех водителей эти номера снимали уже новые постояльцы: одни – с четверга на пятницу, другие – с пятницы на субботу и третьи – с субботы на воскресенье. Теперь эти номера освободятся только утром в понедельник. Потому что, как сказала фру Ёргенсен, «Крусо не то место, где человек задержится, не имея на это серьезной причины».

В гостевой карточке, которую заполнила Венке Ларсен, значилось, что она разведенная. Поэтому Ёргенсены и величали ее фру Ларсен. В карточке был записан ее норвежский адрес: Хильдревейен 27, Берум, а в графе «куда направляется» был указан почтовый адрес: «Манцини для Венке Ларсен, Виа Венерди, 144, Милан». В графе «профессия» стояло: оформитель витрин.

Клауссен присвистнул:

– Виа Венерди? Венерди значит «пятница». Интуиция подсказывает мне, что такой улицы в Милане нет.

– А мне, – устало сказал Роботтен, – интуиция подсказывает, что в Беруме нет Хильдревейен. Если бы эта Венке Ларсен действительно жила в Беруме, она написала бы только индекс и место, например: 1344 Хаслум. Я позвоню в Управление и расскажу, что ничего интересного мы не обнаружили.

Фру Ёргенсен без возражений одолжила им гостевую карточку.

– Почерк, конечно, изменен, – заметил Педер Клауссен. – Ты звони, а потом мы поужинаем. Чувствуешь, как вкусно пахнет свининой с печеными яблоками?

10

Кари Бертелсен открыла Рудольфу с Карстеном. На ней были узкие джинсы – таких узких им еще видеть не приходилось, – очень свободный красный свитер с высоким воротом и толстые вязаные носки.

– Полиция? – испугалась она, когда они назвали себя. – А что вам от меня нужно?

– Кто там? – послышался из комнаты властный голос.

– Это полиция, мама!

– Полиция?

На пороге появилась обладательница властного голоса, тоже в брюках и в свитере с высоким воротником. Мать с дочерью были очень похожи друг на друга, правда, мать была значительно выше и полнее. Рудольф прикинул, что матери, наверно, лет пятьдесят, а дочери – тридцать.

Их пригласили в гостиную. Эта уютная и светлая комната никак не вязалась с убогим видом дома, который из–за ветхости в недалеком будущем должны были снести. Бертелсены приложили немало сил, чтобы их гостиная приобрела такой вид. Безмолвное одобрение Рудольфа не укрылось от внимательного взгляда Кари.

– Да, нам пришлось много потрудиться, – сказала она. – Когда мы сюда въехали, тут было совсем не так. Но… объясните, пожалуйста, зачем вы сюда пришли? Что–нибудь случилось с Халвором?

Рудольф не успел ответить, как раздался громкий плач ребенка. Кари тут же убежала. – Бедный малыш, у него болит животик, – сказала Дагмар Борг, мать Кари. – Наглотался воздуху и никак не может срыгнуть. Скажите правду, с Халвором случилось какое–нибудь несчастье?

– Пока неизвестно, фру Борг, – мягко ответил Рудольф: эта сторона службы всегда очень тяготила его.

В гостиную вернулась Кари с ребенком на руках; осторожно покачивая его, она села на стул.

Рудольф рассказал им, что трейлеры до сих пор не прибыли в Бриндизи, о судьбе водителей ничего не известно.

Смертельно побледнев, фру Борг положила руку на плечо дочери.

– Что же могло с ними случиться? – дрожащим голосом спросила она.

– Это мы и пытаемся выяснить, – ответил Карстен, которому тоже было не по себе. Как хорошо, что рядом с Кари Бертелсен была мать!

Рудольф с Карстеном недолго оставались у них. Они ушли, не узнав ничего интересного. Кари Бертелсен не знала ни одной женщины, которая подходила бы под описание Венке Ларсен. Она никогда не слыхала ни о какой Венке и вообще ни о ком, кто носил бы фамилию Ларсен. Бертелсен ни разу не звонил домой из этого рейса. Но она не волновалась. У них не было заведено, чтобы он непременно звонил домой. Да, Кари Бертелсен прекрасно знала, что на этот раз повезет ее муж: макулатуру.

От Бертелсенов, живших в Волеренге, Рудольф с Карстеном поехали в Сагене, чтобы поговорить с Эдвардом Лиеном. Им пришлось ждать минут десять, прежде чем он решил открыть дверь – все–таки этого требовала полиция!

В прихожей было темно. В гостиной горела одинокая неяркая лампа. Рудольф обратил внимание, что ни в прихожей, ни в гостиной не было ни одного зеркала. Но когда его глаза привыкли к полумраку и он разглядел лицо Эдварда Лиена, он понял причину. Такой безобразной и отталкивающей внешности ему еще не приходилось видеть. Он с трудом скрыл свое отвращение. Эдвард Лиен заговорил, и Рудольф почувствовал тошноту. И не только потому, что понять речь Эдварда было почти невозможно. И не потому, что изо рта у него летела слюна, когда он пытался что–то сказать. А потому, что от его гнилых зубов, которые, очевидно, никогда не знали зубного врача, шел резкий, отвратительный запах.

Лиен не пригласил их сесть, но сам уселся в потертое красное кресло, где лежали три диванные подушки, судя по виду служившие долго и честно. От вышивки уже не осталось и следа, швы во многих местах расползлись. На спинке кресла висело покрывало из цветных вязаных квадратиков, сшитых черной шерстью.

Рудольф без приглашения сел на стул с высокой спинкой, стоявший у обеденного стола. Карстен последовал его примеру. Лиен достал трубку и набил ее табаком. Карстен закурил сигарету. На этот раз Рудольф был даже рад, что находится в обществе курильщиков. Он бросил курить три года назад. Вначале ему было трудно, но постепенно потребность в никотине прошла. Даже наоборот. Появилась нездоровая чувствительность к табаку – табачный дым стал вызывать у него приступ кашля. Но в этом спертом воздухе, пропахшем потом, грязью и гнилью, табачный дым был ему даже приятен.

Эдвард Лиен не знал, была ли у его брата связь с какой–нибудь женщиной. Он предполагал, что была, но сам Трюгве никогда об этом не упоминал. Поэтому Эдвард не мог ответить на вопрос, была ли среди знакомых брата девушка, похожая на итальянку.

– Он всегда радуется, когда уезжает, – с горечью сказал Эдвард. – А когда возвращается, бывает мрачен и почти не разговаривает со мной. Конечно, я для него обуза. Он никогда не жалуется, но ведь я сам понимаю. Только я не виноват, что таким уродился.

– Врачи теперь делают чудеса, – сказал Карстен, глядя в глаза Эдварда, которые светились неукротимой ненавистью.

– Я не лягу под нож! – Голос Эдварда дрогнул. – Не надо мне никаких операций!

– А вам известно, что на этот раз ваш брат вез в Италию? – быстро спросил Рудольф, чтобы переменить тему разговора, неприятного для Лиена.

– Засекреченные графопостроители с компьютерным управлением, изготовленные на Оружейном заводе в Конгсберге, – ответил Эдвард, обнажив в злорадной улыбке гнилые корешки зубов. – Я знаю, всем говорилось, будто они везут макулатуру. Но мне брат доверяет. Дальше меня это не идет. Ведь я не разговариваю с посторонними.

Взгляд Карстена скользнул по телефону, стоявшему у одного из окон.

– Нет, я никогда не звоню, и никто не звонит мне, – ответил Эдвард на безмолвный вопрос Карстена. – Только Трюгве звонит иногда, но очень редко.

Рудольф с Карстеном вышли на улицу.

– Меня так и подмывало поднять шторы и открыть окна, – сказал Рудольф.

– Меня тоже, – признался Карстен. – Какая нездоровая обстановка! По–моему, он слегка тронулся.

– Интересно, может, и фру Халворсен, и Кари Бертелсен тоже знают, что везли трейлеры в Италию, только не говорят об этом? Велели им отвечать, что трейлеры везли макулатуру, вот они так и отвечают.

– Если они это знали, то безусловно уже доверили сию тайну ближайшим друзьям и знакомым. Мне кажется, я так и слышу эти разговоры. – Карстен помолчал. – Нет, я их не упрекаю. Просто мне известно, что хранить тайны – дело нелегкое.

11

Из Сагене Рудольф с Карстеном поехали на Фрогнервейен. Зная, что Рогер Гюндерсен живет один, они были уверены, что никого там не застанут. Но по пути в Берум решили для порядка все–таки навестить его квартиру.

Они позвонили три раза и уже собрались уходить ни с чем, как вдруг дверь соседней квартиры отворилась и старая женщина близоруко уставилась на них.

– Она уехала, – сообщила старушка.

– Кто «она»? – в один голос спросили Рудольф и Карстен.

– Сестра Гюндерсена. А разве вы не к ней? Сам Гюндерсен сейчас находится в дальнем рейсе.

На дощечке, прибитой к ее двери, было написано: Стенстад.

– Мы из уголовной полиции, фру Стенстад, – сказал Рудольф и предъявил свое удостоверение. – Можно задать вам несколько вопросов?

– Из уголовной полиции? Конечно, конечно! Заходите, пожалуйста!

Они устроились в ее уютной, но чересчур заставленной гостиной.

– Просто не верится, что ко мне пришли из уголовной полиции! – восторженно воскликнула старушка. – Я уже так давно не имела с ней дела!

Карстен с Рудольфом переглянулись.

– Разрешите предложить вам по чашечке кофе?

– Большое спасибо, не беспокойтесь ради нас! – быстро ответил Рудольф.

– Какое же это беспокойство! Для такой старухи, как я, любое посещение – подарок судьбы. В декабре мне стукнет восемьдесят пять!

– Вот уж никогда бы не сказал! – изумился Карстен.

– Значит, зеркало меня не обманывает, – кокетливо улыбнулась старушка. – Сейчас я вскипячу воду для кофе. Я пью растворимый. Надеюсь, вы против него не возражаете?

Конечно, они не возражали.

– Почему вы сказали, что уже давно не имели дела с уголовной полицией? – поинтересовался Рудольф.

– Потому что в юности я влюбилась в молодого полицейского и вышла за него замуж. Постепенно он поднимался по служебной лестнице и закончил службу начальником отдела уголовной полиции. Может, вы о нем слышали?

Да, его фамилия была им знакома.

– Все это очень приятно, – сказал Рудольф, – но вернемся к сестре Гюндерсена…

– А разве с ней что–нибудь случилось? – Фру Стенстад наморщила лоб. – Неужели она совершила преступление? Или сам Гюндерсен?…

Она не договорила.

– Вам известно, где сейчас Гюндерсен?

– Думаю, что где–нибудь по пути в Норвегию, – ответила она.

– И откуда же он возвращается?

– Вот что, молодые люди, – строго сказала старушка. – Я вам ничего не скажу про своих соседей, если вы не объясните мне, в чем их подозревают. Гюндерсен ведет тихий, безобидный образ жизни. Приходится ли ему сестрой эта девушка, которая живет с ним, или нет, нас с вами не касается. Вы согласны? Правда, если она ему действительно сестра, то надо признаться, что у него слишком много сестер, да и братьев тоже. Но пока у него не пьют и не скандалят, меня их дела не трогают.

– Гюндерсен исчез, – сказал Рудольф. – К сожалению, пока нам больше ничего не известно.

– Как исчез? Вы хотите сказать, что где–то там в Европе он бросил свою машину и сбежал?

– Вы знали, куда он едет? – спросил Карстен.

– Кажется, в Италию. Честно говоря, я пропустила это мимо ушей. Ведь он постоянно куда–то ездит. То в ФРГ, то в Италию. А то в Австрию или в Бельгию.

– Он вам не говорил, что он повезет на этот раз? Она покачала головой.

– Почему бы он стал рассказывать мне об этом? Мы хоть и соседи, но очень мало общаемся друг с другом.

– А вы не заметили в его поведении чего–нибудь необычного? Может, он был чем–то напуган или взволнован? Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду?

– Нет, он был такой же, как всегда. Мы с ним случайно встретились в прошлое воскресенье и немного поговорили. Он сказал, что собирается в Италию, и спросил, что мне оттуда привезти. Я сказала, что, если у него найдется местечко, пусть привезет бутылку «стреги» – это такой ликер. Я была бы ему очень благодарна. Ликер я просила к рождеству, и Гюндерсен даже записал, чтобы не забыть.

– Он часто привозил вам что–нибудь из своих поездок?

– Нет. Редко. И, разумеется, я всегда возвращала ему деньги, – поспешно прибавила она.

– В этом мы не сомневаемся, – заверил ее Рудольф.

– Он говорил, что это услуга за услугу.

– Что вы хотите этим сказать? – поинтересовался Карстен.

– А то, что иногда я тоже оказывала ему мелкие услуги. Он, бедняга, всегда в разъездах, его почти никогда нет дома. А возвращается он такой усталый, что спит по четырнадцать часов в сутки. Честное слово. И кроме того, мне все равно нечего делать.

– Какие же услуги вы ему оказывали? – с любопытством спросил Рудольф.

– Понимаете, он – член читательской цепочки. Правда, я не знаю, когда он успевает читать, у него нет времени даже на то, чтобы вовремя передать книгу следующему читателю. Тут–то он и прибегает к моей помощи. Он отдает мне книгу в аккуратном пакете, и я, когда бываю в центре, передаю ее кому следует. Пустяковая услуга. Книги всегда бывают маленькие.

– А почему он не посылает их по почте? – спросил Карстен, многозначительно взглянув на Рудольфа.

– Боится, чтобы книги не попортились, – не задумываясь, ответила она.

– И часто вы оказываете ему подобные услуги?

– Нет. Примерно, раз в месяц.

– И кому же вы передавали эти книги, фру Стенстад?

– Каждый раз новому человеку! – Она улыбнулась. – Странный порядок, правда? Но он мне все объяснил. Дело в том, что разных читателей интересуют разные книги. Или кто–нибудь из них не успеет прочесть книгу к сроку. Тогда ее отдают другому и первый получит ее уже после того, как она освободится. По–моему, это очень разумно.

– Когда вы в последний раз передавали его книгу?

Она задумалась.

– Недели три назад. Уже давно. Тогда я передала книгу портье в гостинице «Стар–отель». А в начале сентября – кассирше в универсаме на Майорстюен.

– А сейчас он не просил вас передать кому–нибудь книгу?

– Нет. – Она покачала головой. – Зачем? Ведь у него живет сестра, которая может выполнять его поручения.

– Но вы же сами сказали, что она уехала, – напомнил Карстен.

– Да, в Стокгольм, но всего на несколько дней. Она журналистка и пишет для какого–то еженедельника.

– Она давно живет у Гюндерсена?

– Недели две, не больше. Они никогда не живут у него подолгу.

Рудольф, который все время делал пометки в записной книжке, внимательно посмотрел на нее.

– А фру Гюндерсен вы здесь когда–нибудь видели?

– Нет, он развелся до того, как поселился здесь.

– Я вижу, вы о многом беседовали со своим соседом и с его гостями?

Она улыбнулась.

– У человека есть потребность с кем–нибудь поговорить. А я, по их мнению, так стара, что мне можно рассказать все что угодно. Ведь ничего не изменится, буду я знать их секреты или нет.

Рудольф вдруг обнаружил, что опустошил все блюдо с печеньем. Ему всегда хотелось есть. Он не мог обходиться минимальным количеством калорий, на котором настаивала Магда. Если она действительно начнет кормить его только кашей, картошкой и хлебом, он по крайней мере будет есть досыта!

– У вас такое вкусное печенье, фру Стенстад, – смущенно сказал он. – Я не мог оторваться.

– Мне приятно, когда гости съедают все, что им дают, – добродушно сказала она. – Сейчас я принесу еще.

Она приподнялась, но Рудольф движением руки заставил ее снова сесть.

– Нет, нет, большое спасибо, я уже сыт! – Он помолчал. – Давайте вернемся к читательской цепочке Гюндерсена. Не могли бы вы вспомнить всех, кому передавали книги?

– Это очень просто, у меня записаны все фамилии. Я не хотела, чтобы потом меня могли упрекнуть, будто книги Гюндерсена не попали по назначению.

– Вы разрешите мне записать их фамилии?

– Зачем? Какой интерес может представлять для вас читательская цепочка Гюндерсена?

– А вдруг кто–нибудь из этой цепочки поможет нам найти его?

– Но, может, ему этого вовсе не хочется? Почему вы его разыскиваете? Он совершил преступление?

– Фру Стенстад, – серьезно сказал Рудольф, – исчез не один Гюндерсен. Вместе с ним исчезли еще три водителя. И два трейлера. Мы подозреваем, что за этим кроется какое–то преступление.

– Почему же вы сразу не сказали мне об этом? – взволнованно воскликнула она. – Вы потеряли столько времени!

Она принесла свою записную книжку, и Рудольф списал даты и фамилии людей, которых она посещала. Потом он спросил, знал ли Гюндерсен об этих записях.

– Что вы, как можно! Я записывала на всякий случай, чтобы гарантировать себя от возможных неприятностей. Гюндерсен обиделся бы, если б узнал, что у меня все записано. Не дай бог, он счел бы, что я сую нос в его личную жизнь! Умоляю, не говорите ему того, что я вам тут рассказала. Все–таки я не зря была замужем за работником уголовной полиции! – кокетливо сказала она.

Но Рудольф не стал ничего обещать ей.

– Большое вам спасибо, фру Стенстад. Если вам когда–нибудь понадобится… – он чуть не сказал «помощь», но вовремя спохватился, – с кем–нибудь побеседовать, – он тепло улыбнулся, – о чем угодно, позвоните по этому телефону и спросите меня. – Он быстро написал свою фамилию и номера телефонов, служебного и домашнего. – Звоните в любое время суток, – прибавил он.

– Большое спасибо. Вы очень внимательны. Я по опыту знаю, что следователи, как правило, добрые люди. Покойный Стенстад тоже был очень добрый и благородный человек.

Она долго стояла на пороге своей квартиры и махала им вслед.

– Ты подумай, использовать такую старушку в качестве связного, – задумчиво сказал Карстен, когда они вышли на улицу. – А ведь именно так и было. Ты согласен?

– Во всяком случае, ни в какой читательской цепочке Гюндерсен не состоял, это ясно, – ответил Рудольф. – По–моему, отделу наркотиков придется начать новое следствие. И, наверно, на этот раз не очень сложное.

– Это хорошо, Рудольф. Мне кажется, что нам придется забрать у них часть людей. Мы им помогаем, когда нужно, а теперь они должны будут помочь нам. Похищение трейлеров! Это похоже на сон!

12

Особняк Ронемов находился между Беккестюа и Гьённесом. Темный, пропитанный смолой, большой дом был обращен верандой на Берумсвейен. Веранда занимала весь фасад, с задней стороны дома был небольшой балкон.

Алисе Мейер Ронем сама отворила дверь. Она нетерпеливо посмотрела сперва на Рудольфа, потом на Карстена.

– Меня не интересуют ни мормоны, ни свидетели Иеговы, – сказала она и уже хотела захлопнуть дверь у них перед носом, но Рудольф остановил ее.

– Мы из уголовной полиции, фру Ронем. Я старший инспектор Рудольф Нильсен. А это инспектор Карстен Нильсен. Нам необходимо побеседовать с вами.

Они предъявили свои удостоверения.

Она немного растерялась: воскресенье, половина четвертого, а она еще не успела одеться. Из–под короткого клетчатого халата виднелась голубая шелковая пижама. Фру Ронем провела рукой по своим светлым крашеным волосам с африканской завивкой и сказала, извиняясь, но в то же время с вызовом:

– Я работала, не вставая, с семи утра. Заходите, пожалуйста, и извините за беспорядок.

Они прошли в большую угловую гостиную. Возле двери стоял диван и кресла, обитые темно–синей тканью с крупным узором, рядом с ними – стереосистема с четырьмя динамиками, стоявшими на полу. На темном дубовом столе лежала стопка кассет, пять низких полок тоже были уставлены кассетами.

Пианино, ноты. Газеты на круглом стуле возле пианино. Одна газета упала на пол, и никто не потрудился поднять ее.

Фру Ронем пригласила их сесть на кушетку, обитую желтым шелком, рядом стояли такие же кресла.

– Ну, так чему же я обязана посещением уголовной полиции? – поинтересовалась она.

– Знакома ли вам женщина по имени Венке Ларсен? – спросил Рудольф.

– Венке Ларсен? – Она задумалась. – По–моему, нет. Но я могла просто забыть, ведь мне приходится общаться со множеством людей. Художественные выставки, всякие собрания, встречи – и не только в Союзе писателей. Как хоть она выглядит, эта Венке Ларсен? И почему вас интересует, знакома ли я с ней?

– Мы знаем только, что она высокая, худая и похожа на итальянку. Лет ей примерно тридцать. Понимаете, три недели назад, заказывая билет на паром, идущий в Данию, она указала ваш прежний номер телефона: 53–18–94.

– Наш старый номер? Странно! Он у нас изменился четыре года назад.

Фру Ронем достала из кармана халата пачку сигарет и красную зажигалку. Когда она прикуривала, Рудольф обратил внимание, что ногти у нее коротко острижены и не покрыты лаком. Карстен, заядлый курильщик, с облегчением последовал ее примеру.

– Мой муж уехал за английскими газетами. Он, вернется с минуты на минуту. Только сомневаюсь, чтобы он знал эту Венке Ларсен. Он постоянно в плавании и редко бывает дома. Сейчас у него отпуск, но через две недели он снова уходит в море. Поговорите с ним. Мальчики тоже вот–вот вернутся.

Она замолчала и уже почти ничего не говорила, пока не хлопнула входная дверь. В гостиную вбежал забавный щенок немецкой овчарки и кинулся к фру Ронем. Следом за щенком вошел капитан Ронем – рослый человек лет шестидесяти, с седыми волосами, подстриженными «ежиком», и короткой бородкой. Он удивленно посмотрел на гостей, но ничего не сказал.

– Это из уголовной полиции, – объяснила фру Ронем и представила мужчин друг другу. – Они интересуются, не знаем ли мы женщину по имени Венке Ларсен. Я лично такой не знаю, а ты?

– Я тоже. А кто она такая?

– Она указала наш старый номер телефона, когда заказывала билет в Данию. Он у нас сменился четыре года назад.

– Непонятно! – Капитан сел и положил на стол несколько датских газет. – Английские придут только завтра. – В его голосе звучало разочарование.

– Сегодня тебе все равно не до газет, – сказала фру Ронем. – Скоро к нам придут, и у тебя не будет времени ими заниматься. – Она объяснила Рудольфу и Карстену: – Мой муж страстный болельщик футбола. Он играет в английское спортлото.

– Ладно. Неважно, во что я играю, – довольно резко перебил ее капитан Ронем. – А почему вас интересует эта Венке Ларсен?

– Потому, что она исчезла, – ответил Карстен.

– К сожалению, мы с женой ничем вам помочь не можем. – Капитан явно хотел поскорее избавиться от них. – Наверно, она, кроме телефона, указала еще и адрес?

– Да, только несуществующий, – ответил Рудольф.

– Значит, она не хочет, чтобы ее нашли!

– Резонно, – согласился Рудольф. – И тем не менее нам надо ее найти.

Вернулись «мальчики». Каю, более высокому и светловолосому, было тридцать два года, Мартину – тридцать.

Венке Ларсен?

Нет, такая им неизвестна. Они первый раз слышали это имя и не могли понять, почему она дала именно их телефон.

– Может быть, все это чистая случайность, – сказала фру Ронем. – Ведь адрес, который она указала, тоже вымышленный. Взяла и написала первые шесть цифр, какие пришли в голову. По–моему, невозможно придумать номер телефона, какого ни у кого нет или не было. Я сталкивалась с этой проблемой, на всякий случай я использую семизначные номера, именно потому, что таких у нас не бывает. Представляете себе, какой может подняться крик, если кто–нибудь из читателей, вдруг обнаружит в детективном рассказе или, хуже того, в романе свой номер телефона?

– У вас уже четыре года другой номер, – сказал Карстен. – Постарайтесь вспомнить, может быть, вы имели с ней дело четыре года назад или еще раньше? Может, она перепечатывала вашу рукопись?…

– Нет, – перебила его фру Ронем. – Свои рукописи я перепечатываю сама, потому что еще раз правлю во время перепечатки. Машинистка этого сделать не может.

– Фру Ронем, вы часто выступаете в печати. Может, четыре года назад у вас брали интервью по телефону? – предположил Карстен.

Она немного растерялась.

– Это не исключено, но что–то я не припомню, чтобы у меня брала интервью какая–нибудь Венке Ларсен.

– А разве она работает в газете? – спросил капитан Ронем. – Ведь существуют архивы газетных статей. Поищите там.

– К сожалению, нам про нее ничего не известно, – сказал Карстен, мрачно глядя в пол. – Про газету мне пришло в голову случайно. – Он погасил сигарету в белой фарфоровой пепельнице с золотым ободком.

– С чем пришли, с тем и ушли, – заметил Рудольф, когда они снова сели в машину. – Я чуть не рассмеялся, когда ты предположил, что эта дамочка может быть журналисткой.

– А почему бы и нет? Точно мы про нее знаем только одно: никаких витрин она не оформляет.

– Ну нет, мы знаем и еще кое–что. Знаем, например, что у нее есть воображение.

– Или было, – сказал Карстен, и последнее слово осталось за ним.

13

От Ронемов Рудольф с Карстеном поехали на Холмен–куллосен, Лингестиген,12. Здесь в большом особняке с внутренним двориком жила семья директора Бека. Дом удобно расположился на покатом склоне, откуда открывался великолепный вид.

На звонок вышел Уле. Его как будто удивил их приход.

– Отец в конторе, а сестра спит. Она не ложилась всю ночь.

– Можно войти? – Не дожидаясь приглашения, Рудольф вошел в просторный холл.

– Я же сказал: отец в конторе, а сестра спит, – повторил Уле.

– Тогда придется поговорить с тобой.

– Но я же ничего не знаю, кроме того, что трейлеры не пришли на место.

– Тебе знакомо имя – Венке Ларсен?

– Венке Ларсен? Психолог?

– Она что, тоже изучает психологию? – вырвалось у Карстена.

– Не знаю, – ответил Уле. – Я просто подумал, что, раз вы о ней спрашиваете, значит, это кто–нибудь из наших студентов. Но я мало кого знаю. Теперь психологией интересуются все кому не лень.

– Про нее известно, что она высокая, худая и похожа на итальянку, – устало сказал Рудольф. Он уже раскаивался, что съел столько печенья у фру Стенстад. Во рту был противный сладковатый привкус, и теперь он мечтал о куске наперченного жареного мяса.

Уле рассмеялся.

– Я уже слышал о таинственной женщине, только не знал, как ее зовут. Интересно, кому из водителей пришла в голову идея…

Его высокомерный тон разозлил и Рудольфа и Карстена.

– Правильно! Водителям вообще надо запретить иметь дело с женщинами! – Карстен зажег сигарету, руки у него слегка дрожали от злости.

Рудольф вспомнил слова Лиллиан: «Уле – тот рыжеволосый молодой человек, которого вы уже видели, – мой брат, он скоро окончит факультет психологии. Уле называет нашу фирму паршивой лавочкой, хотя без денег, приносимых этой лавочкой, он вряд ли смог бы получить образование. Он не из тех, кто способен сам заработать себе на учение или взять для этого ссуду, с тем чтобы потом самостоятельно не выплатить».

– Нам известно, что Венке Ларсен плыла на пароме из Ларвика в Фредериксхавн вместе с вашими водителями. Известно, что она ехала с ними до Крусо и ночевала в той же самой гостинице.

– Видите, как все просто! – воскликнул Уле с видом всезнайки. – Девица отправилась в путь, полагаясь на удачу. На пароме она познакомилась с водителями и уговорила их взять ее с собой. Ясно, что они ночевали в одной гостинице – должна же она была расплатиться за услугу! К тому же она, как видно, и дальше собиралась ехать вместе с ними. Вот и все объяснение!

– Жаль, что нам в свое время не довелось изучать психологию! – сказал Карстен, не скрывая насмешки. – Подумать только, как просто можно распутать даже самое сложное дело!

– Придется нам жить чужим умом, Карстен, – быстро перебил его Рудольф. – И поблагодарим Уле за его желание прийти нам на помощь. – Он тоже не скрывал иронии.

Уле растерянно переводил взгляд с одного на другого.

– А вы точно знаете, что она живет в Норвегии? Если она живет здесь, значит, у нее есть какой–то адрес?

– А кто тебе сказал, что у нее нет адреса? – сухо спросил Карстен.

– Тогда зачем вы пришли к нам? Почему бы вам не отправиться прямо по ее адресу?

– А кто тебе сказал, что мы там не были? – подхватил Рудольф.

– Ну и что же?

Рудольф сделал вид, что не слышал вопроса.

– Она указала телефон, который изменился четыре года назад!

– Правда? – Уле совсем растерялся. – А кому она его дала?

– Агентству по предварительной продаже билетов, когда заказывала билет на паром, – холодно сказал Рудольф.

– Зачем? Ведь телефон оставляют лишь в тех случаях, когда все билеты проданы и человек может рассчитывать только на «горящий» билет? А осенью всегда есть свободные места. Нет, я решительно ничего не понимаю!

– Мы только что заезжали к людям, которым раньше принадлежал указанный ею номер.

– Кто же это?

– Некто Ронемы. Они живут в Серуме, – ответил Рудольф.

– Ронемы? – воскликнул Уле. – Уж не Кай ли с Мартином?

– Ты их знаешь?…

– Еще бы! Это же мои близкие друзья! Но они–то какое отношение имеют ко всему этому делу?

– Ты давно их знаешь?

– С детства. – Уле разволновался, глаза у него горели. – Фру Ронем дружила с моей матерью. Наши родители часто встречались. Но потоммать уехала в Канаду… Теперь из нашей семьи только я бываю у Ронемов, а Кай с Мартином приходят ко мне, когда я дома один. Раз в неделю мы с ними играем в теннис, а по субботам после обеда иногда играем в гольф. – Уле покачал головой. – Но все–таки я не понимаю… А Ронемы ее знают?

– Похоже, что нет, – ответил Рудольф.

Дверь в гостиную отворилась, и вошла Лиллиан. На ней была широкая длинная юбка, сшитая из материи, напоминавшей мешковину, и длинная блуза – и то и другое было явно приобретено в магазине художественных промыслов. Воротник блузы был застегнут бронзовой брошью, сделанной в виде снежинки. На ногах – деревянные сабо.

– Я услышала знакомые голоса, – сказала Лиллиан, быстро подойдя к ним. – Какие новости? Мне приснилось или вы действительно говорили о Ронемах? – взволнованно спросила она.

Карстен объяснил ей, в чем дело.

– Теперь я окончательно ничего не понимаю! – воскликнула Лиллиан, садясь рядом с ним. – Наверно, Венке написала первые пришедшие в голову цифры, и случайно это оказался старый номер Ронемов. Иначе я не могу этого объяснить. Ронемы встали на сторону матери, и мы с отцом больше не поддерживаем с ними отношений, но они очень хорошие люди. Фру Ронем – женщина со странностями. Нельзя безнаказанно с утра до вечера, неделю за неделей писать только про убийства. Для нее ее персонажи реальнее, чем живые люди, которые ее окружают.

– А может, она так запуталась в действительности, что совершила какое–нибудь преступление? – шутливо предположил Уле.

Лиллиан игнорировала его замечание.

– Самого Ронема я знаю хуже, его почти никогда нет дома. Но могу вас заверить: никто из них не способен совершить какой–нибудь предосудительный поступок. Это очень хорошие, порядочные люди, они даже близко не подпустят к себе особу вроде Венке Ларсен!

– Откуда ты знаешь, какая она? – возмутился Уле.

– Знаю! Я достаточно долго работаю в нашей фирме и представляю себе, какого сорта девиц подбирают водители на шоссе. К водителям у меня нет претензий. А вот девицы – другое дело! – Она вдруг спохватилась. – Простите, я погорячилась. Это все нервы.

– Кстати, о том водителе, у которого случился удар и который погиб вместе с машиной… – начал Рудольф и осекся, увидев, что Уле вздрогнул.

– Признайся, сестрица, ты твердо решила устроить как можно больше шуму? – ядовито спросил Уле. – Зачем тебе понадобилось извлекать на свет эту забытую историю? Кто, кроме тебя, мог рассказать о Свендберге?

– Просто я вспомнила тот случай, когда говорила, что отца никогда не обманывают его предчувствия.

– А какое дело полиции до его предчувствий? Никаких сверхъестественных предчувствий и не требовалось, чтобы предсказать, какой именно конец рано или поздно ждет Свендберга. Так и случилось. И этого следовало ожидать. Вспомни его образ жизни. Он пил как сапожник!

– Только не за рулем, – возразила Лиллиан.

– Это тебе неизвестно. Ты с ним в кабине не сидела.

– И ты тоже.

– Ну и что? Зато есть люди, которые его видели. В тот день, когда случилось несчастье, он был сильно с похмелья. Анализ крови показал, что он принял лошадиную дозу снотворного – рестенила. Ты сама знаешь, что он останавливался в пути, чтобы немного развлечься.

– Это никому не известно!

– А дамские трусики, которые нашли в щитке приборов? – Уле с вызовом посмотрел на сестру.

– Кто знает, когда их туда засунули!

– А как ты объяснишь, что пломба была сорвана? Наверно, это лесная нечисть копалась в грузе?

– Не понимаю, чего ты так горячишься? – Лиллиан внимательно наблюдала за братом. – Ведь ты всегда заявляешь, что дела фирмы тебе безразличны!

– Но наше доброе имя и наша репутация мне далеко не безразличны! – Уле потерял самообладание.

– А что вез Свендберг? – спросил Рудольф, когда в перепалке между братом и сестрой возникла небольшая пауза.

– Макулатуру, – тихо ответила Лиллиан. – Вообще он должен был везти косилки. Но за час до отправления он пришел ко мне и умолял не посылать его в этот рейс. Сказал, что ему приснился дурной сон. Он был очень суеверный. К счастью, все легко уладилось. Другой водитель, Лауритцен, должен был везти макулатуру. Он охотно поменялся со Свендбергом. Все произошло так быстро, что никто ничего не заметил. Но у меня к вам просьба… – Она с мольбой посмотрела сперва на Рудольфа, потом на Карстена. – Нам удалось замять это дело. Свендберг пользовался хорошей репутацией. У него остались жена и пятеро малолетних детей… Ради них…

– Как по–твоему, есть какая–нибудь связь между пропавшими трейлерами и трейлером Свендберга? – спросил Рудольф у брата по дороге в Управление. – Может, его нарочно напоили, чтобы вывести из строя, а потом украсть косилки? Предположим, для этой цели использовали девушку. Каким–то образом ей удалось дать ему рестенил, и он заснул. Тогда явились ее сообщники, сорвали пломбу и, к своему великому разочарованию, обнаружили, что Свендберг везет макулатуру. Свендберг спал как убитый. В ярости из–за своего промаха, а также опасаясь, как бы Свендберг не выдал их, они пустили трейлер в реку вместе с водителем. Что ты думаешь о такой версии?

– Звучит вполне убедительно, – задумчиво ответил Карстен. – Может, это была генеральная репетиция в ожидании более ценного груза? Так, по–твоему, в тот раз действовала та же самая Венке Ларсен?

– Трудно сказать. Подними дело Свендберга, Карстен, и поскорее доложи мне, что там произошло.

– О'кей! – Карстен умолк. – А все–таки странно, что этот Свендберг так перетрусил, – вдруг сказал он. – В его сон я не верю. Скорей всего, ему что–то стало известно.

Они подъехали к Управлению, и Рудольф поставил машину на стоянку. Перед дверью кабинета Рудольфа они задержались, продолжая свой разговор. Вдруг они услыхали частые телефонные звонки. Рудольф вбежал в кабинет.

Звонил Роботтен.

Рудольф сосредоточенно слушал его минут десять.

– Спасибо, – сказал он наконец. – Я свяжусь с миланской полицией. Посмотрим, что они нам скажут по поводу этого адреса. У тебя паспорт с собой? Хорошо. Я позвоню тебе завтра утром до девяти. Возможно, тебе придется поехать дальше, в Милан. Надеюсь, ты не против?

Едва он повесил трубку, как к нему вошли инспектора Oгe Орвик и Харалд Харалдсен. Они по списку опросили всех служащих фирмы «Инт–Транс», но ничего интересного не узнали. Теперь им предстояло писать рапорт. Оба выглядели усталыми.

– Рапорт подождет до завтра, – решил Рудольф и зевнул, прикрыв рот рукой. – Идите домой и отдыхайте. Хватит с вас на сегодня.

Потом он позвонил Карстену.

– Слушай, ведь мы с тобой так и не обедали! Надеюсь, ты не откажешься от жаркого в Театральном кафе? – Он засмеялся. – Я так и думал. Жду тебя через пять минут.

В десять тридцать две позвонил главный следователь миланской полиции Франко Франкоболло. Он подтвердил, что улица, названная Венке Ларсен, в Милане существует, но никакой Манцини по тому адресу не живет. И насколько им удалось выяснить, никогда не жил. В том доме живут только двое пожилых людей, сторож и его жена. Они прожили там тридцать пять лет. Первый этаж занимает небольшой букинистический магазин. На втором расположено несколько кабинетов, принадлежащих одной римской фирме. Обычно эти кабинеты пустуют. Третий этаж снимает фирма, изготовляющая сувениры. Она вот–вот обанкротится. Вообще дом довольно захудалый. На прощание Франкоболло обещал отправить Рудольфу все сведения срочным письмом.

Ровно через полчаса – в две минуты одиннадцатого – позвонил Луиджи Кантагалли, начальник полиции Бриндизи. Он сказал, что водителей нашли. Трое из них мертвы, четвертый, в котором с помощью фотографии опознали Харри Халворсена, находится в больнице. У него прострелена грудь, правое плечо, левая нога и правая ступня. А также задет висок. Просто un miracolo unico,[123] что он вообще остался жив. В данную минуту он лежит на операционном столе. И нет никакой гарантии, что он выживет. Положение очень, очень серьезное.

Гюндерсен, Лиен и Бертелсен убиты выстрелом в голову. Можно считать, что их смерть наступила мгновенно.

Трейлеры еще не найдены.

Не обнаружена также и женщина, ехавшая с водителями.

14

Рудольф положил трубку, он был подавлен. Трое убиты. Четвертый – при смерти. А что с женщиной? Может, она тоже убита? Но почему в таком случае ее не нашли вместе с остальными? И куда делись трейлеры?

Харри Слон жив, и Кантагалли назвал это «невероятным чудом». Действительно, как могли убийцы промахнуться, ведь он такая удобная мишень.

Рудольф подумал о Кари Бертелсен. Мысленно он увидел ее с ребенком на руках. Вспомнил, как мать бережно положила руку на плечо дочери. Всем своим существом он ощутил их тревогу. Такие милые, порядочные люди – его охватила бессильная ярость. Сколько они приложили трудов, чтобы превратить убогую квартиру в убогом доме в светлое и уютное жилище!

А Эдвард Лиен, этот несчастный урод, который обрек себя на пожизненное заключение за спущенными шторами? Что с ним будет? Кто о нем позаботится? Ведь есть ему надо при любых обстоятельствах! А он не выходит из дому…

А Гюндерсен со всеми своими сестрами!

Между прочим, Гюндерсен…

Рудольф вспомнил про список, который лежал у него в кармане. Он достал его и положил перед собой на стол.

Читательская цепочка?

Рудольф не верил, что Гюндерсен состоял в читательской цепочке из любви к литературе. Впрочем, он его совершенно не знал. Можно предположить – хотя и трудно, – что Гюндерсен понимал, как одинока фру Стенстад. И давал ей эти поручения, чтобы она чувствовала себя полезной.

У следователей профессиональная привычка – верить худшему и действовать исходя из этого. Зато как приятно бывает узнать, что ты ошибся!

Рудольф пошел в копировальную и снял на «ксероксе» две копии списка. Сам список он спрятал в сейф. Одну копию взял себе, а другую вложил в большой желтый конверт, предназначенный для внутреннего пользования, сопроводил ее короткой запиской на имя Ларсвеена, начальника отдела наркотиков, и положил конверт в папку с надписью «Для передачи».

Только после этого он пошел к начальнику отдела Албректсену. Теперь он был в состоянии спокойным голосом доложить ему о трагических событиях.

Слушая рассказ Рудольфа, Албректсен с недоверием смотрел на него.

– Убиты? – тихо проговорил он, когда Рудольф умолк. – Трое мертвых и один при смерти? Господи, что за дело ты нам послал?

Он поднял трубку и позвонил домой начальнику Управления Тюгесену. Немногословный, как всегда, тот обещал приехать через двадцать минут.

– Тебе придется съездить к фру Халворсен и сообщить ей про сына, – сказал Албректсен, пока они ждали Тюгесена. – А я возьму на себя фру Бертелсен и Эдварда Лиена. Ничего не случится, если они узнают эту новость завтра утром. Но главное, Рудольф, тебе надо поехать в Бриндизи, и чем скорее ты туда попадешь, тем лучше. Гюнхилд позаботится о билете. Я ее предупрежу.

Зазвонил телефон. Тюгесен уже ждал их в своем кабинете. Рудольф невольно взглянул на часы. От Рёа до Виктория–Террассе Тюгесен доехал за восемнадцать минут.

Рудольф повторил все, что узнал от Кантагалли. Сам Рудольф неплохо говорил по–английски, но Кантагалли английский знал слабо. К тому же ему мешал его южный темперамент. Рудольфу приходилось по нескольку раз переспрашивать одно и то же.

– Кажется, констебль Дален говорит по–итальянски? – спросил Тюгесен, который необъяснимым образом знал все обо всех. – Пусть она позвонит Кантагалли. И попросите ее записать разговор на пленку, чтобы ничего не упустить.

К счастью, Фрида Дален была на дежурстве. Она тут же явилась к Тюгесену, и разговор велся из его кабинета. Как и все остальные сотрудники Управления, Фрида Дален питала глубокое уважение к своему начальнику, и ее смущало, что ей приходится разговаривать на чужом языке в его присутствии. Когда десятиминутный разговор закончился, она с облегчением положила трубку.

– Перепиши разговор и сразу же принеси его нам, – распорядился Тюгесен. – А что вам с Карстеном удалось обнаружить за сегодня? – спросил он у Рудольфа после ее ухода.

Рудольф доложил о том, кого они посетили.

– Карстен пишет рапорт, – сказал он.

– Прекрасно. – Тюгесен повернулся к Албректсену. – Позаботься, чтобы в квартирах водителей был произведен тщательный обыск. Разузнайте все об их материальных условиях. Гюндерсен вполне мог заниматься прибыльным побочным бизнесом – доставал наркотики в своих заграничных поездках и потом сбывал их в Осло. Не исключено также, что он – по доброй воле или по принуждению – играл определенную роль в похищении трейлеров. В данном случае работа водителя – прекрасная ширма. Тогда, значит, торговля наркотиками, если он ею промышлял, была его основным бизнесом. Надо учесть все возможности. Их квартиры должны все время находиться под наблюдением. Получите разрешение на прослушивание телефонных разговоров. Сообщите в «Инт–Транс» о том, что случилось. Следите за Ронемами. Мне уже не кажется случайностью, что эта Венке Ларсен дала номер их телефона. Только не понимаю, почему старый, а не новый. Но уверен, что это неспроста. Ознакомьтесь внимательно с историей гибели трейлера, которая случилась два года назад. Разузнайте все про семью погибшего водителя – кажется, его фамилия была Свендберг? – не появилось ли у них после его смерти много денег, что он собой представлял – словом, выясните все, что возможно, о нем и его близких.

– Где я возьму столько людей! – Албректсен был в отчаянии.

– Я распоряжусь, чтобы другие отделы направили тебе столько людей, сколько потребуется.

Албректсен вздохнул с облегчением.

– Рудольф завтра улетает в Бриндизи, – сказал он. – Я лично займусь фру Бертелсен и братом Трюгве Лиена. Сегодня вечером Рудольф съездит к фру Халворсен и поговорит с нею.

– Как раз это я и хотел предложить, – сказал Тюгесен. – Уже поздно. – Было без пяти одиннадцать. – Я думаю, ей захочется увидеть сына. В таком случае, Рудольф, лучше всего, чтобы она поехала вместе с тобой. Позвони нам после разговора с нею. Как думаешь, осилит она такую поездку?

– По–моему, да. Она очень энергичная женщина, – ответил Рудольф.

– Что касается Милана, – Тюгесен на мгновение умолк, глядя в потолок, – мне кажется, нам следует попросить миланскую полицию заняться этим делом. У них наверняка больше людей, чем у нас. Они там на месте, им и карты в руки. Я, например, считаю, что Венке Ларсен не случайно указала именно тот адрес. Полиция говорит, что Манцини там никогда не жил. Но ведь улица и дом существуют! Думаю, что Венке Ларсен действовала по специально разработанному плану, и нам надо в нем разобраться.

– А что делать с Роботтеном? – спросил Рудольф. – Ехать ему в Милан или нет? Я обещал позвонить ему завтра до девяти утра.

– Позвони и скажи, чтобы скорей возвращался домой. Он нам нужен здесь, – решил Тюгесен.

– Я сам ему позвоню, – сказал Албректсен. – Пусть Рудольф лучше съездит к фру Халворсен.

– А что нам делать с прессой? – Тюгесен помрачнел. – Сохранить это в тайне нам не удастся. Нужно решить, что мы им скажем. – Он посмотрел на Рудольфа. – А ты не теряй времени и поезжай к фру Халворсен.

Когда Рудольф был уже у двери, раздался телефонный звонок.

– Что? «Афтенпостен»? – рявкнул Тюгесен. – Ваш римский корреспондент? Пишут все итальянские газеты? – Он прикрыл трубку рукой. – Господи! Уже началось! – шепнул он Албректсену и снял руку. – Да, да, я вас слушаю. Нет, в настоящее время мне нечего вам сказать. Завтра мы дадим пресс–конференцию, и вы все узнаете.

Трубка с грохотом упала на рычаг.

Рудольф тихонько прикрыл за собой дверь.

15

В семь часов утра Рудольф и фру Халворсен были уже на аэродроме Форнебю. Самолет вылетал без четверти восемь, но она настояла на том, чтобы они приехали заблаговременно.

– Я чувствую, что Харри выживет, – с глубоким убеждением сказала она.

Она уже не меньше пяти раз произнесла эту фразу с тех пор, как накануне вечером узнала, что Харри тяжело ранен.

Рудольф понимал, что это самовнушение, но тем не менее ответил:

– Будем надеяться.

У Рудольфа был с собой его старый верный портфель и небольшой чемоданчик, у фру Халворсен – светло–коричневый фибровый чемодан, которому, по ее словом, было уже тридцать лет. Один замок был сломан, и фру Халворсен стянула чемодан кожаным ремнем сына. Судя по длине ремня, талия у Харри была весьма внушительного объема.

Фру Халворсен была в синем пальто и синей шляпе. Красный шарфик в белый горошек. Черные уличные туфли. Черные кожаные перчатки. Большая черная сумка из мягкой кожи.

Рудольф мысленно проклинал забастовку на аэродроме в Бриндизи – из–за нее им от Рима придется ехать поездом, а значит, они прибудут в Бриндизи позже, чем он рассчитывал. Да и фру Халворсен будет тяжела такая поездка, как бы бодро она ни держалась.

Они первыми прошли паспортный контроль. Рудольф усадал фру Халворсен на диван и принес ей кофе. От еды она отказалась. Он долго смотрел на венскую сдобу, но все–таки поборол искушение.

– Пойду куплю газет, – сказал он. – Вам ничего не нужно?

Она от всего отказалась.

Уже издали он увидал крупные заголовки:

«В Италии похищены норвежские трейлеры».

«Норвежская трагедия в Италии».

«Убиты четыре норвежских водителя».

Рудольф запасся пачкой газет и вернулся к фру Халворсен.

– Надеюсь, фру Бертелсен узнает эту новость не из газет! – сказал он.

– Что пишут о Харри? – тревожно спросила фру Халворсен.

– Фамилия в газете не указана. Написано только, что раненый находится в крайне тяжелом состоянии.

– Значит, он все–таки жив!

Был жив, когда эта новость дошла до прессы, подумал Рудольф, но промолчал.

– Я не спала всю ночь. – Фру Халворсен говорила так тихо, что он с трудом разбирал ее слова. – Всю ночь я думала о Халворе, Трюгве и Рогере. И еще об Эдварде. Что с ним теперь будет? Я рада, что у Кари есть мать, которая ей поможет. Но бедный малыш будет расти без отца! – У нее задрожали губы. – Халвор, Трюгве и Рогер, они были… – Она всхлипнула. – Они были мне как сыновья! – Ей удалось взять себя в руки. – Слава богу, что Харри жив!

Они первыми поднялись на борт самолета. Рудольф проверил, чтобы ремень крепко обхватывал маленькую, но подвижную старушку, которая без пальто показалась ему еще меньше. Пристегивая свой пояс, он заметил, что она сложила руки, откинула голову на спинку кресла и закрыла глаза. Рудольф понял, что она молится. И что молится она не о благополучном приземлении в Дании, а о том, чтобы Харри выжил. Ему стало неловко. Он не привык находиться рядом с людьми, которые общаются непосредственно с богом.

Без четверти восемь их самолет приземлился в Копенгагене. Через сорок пять минут самолет итальянской авиакомпании поднялся в воздух и взял курс на Рим. Фру Халворсен летела впервые в жизни. Тем не менее она нисколько не волновалась. Когда смуглая стюардесса с длинными черными волосами принесла им завтрак, фру Халворсен съела почти все, что ей дали. Правда, Рудольф все время занимал ее разговором.

Ровно в двенадцать самолет приземлился в Риме. Рудольф позаботился, чтобы они побыстрее прошли паспортный контроль и таможенный досмотр, потом взял такси и велел шоферу ехать на Il Termini – Центральный вокзал. Они торопились на il rapido – скорый поезд, который уходил в 13.48. К счастью, они ехали без пересадок. Кантагалли должен был встречать их в Бриндизи в 21.45.

Поездка оказалась долгой и утомительной. Рудольф дважды сопровождал фру Халворсен в вагон–ресторан. Но теперь она уже ничего не ела, только пила кофе. Чем ближе они подъезжали к цели своего путешествия, тем заметнее она нервничала. Все чаще и чаще она складывала руки, закрывала глаза и молилась.

Было очень жарко, фру Халворсен сняла пальто и осталась в тонком шерстяном платье с длинными рукавами, но все равно она чувствовала себя неважно.

– Я не взяла с собой ни одного летнего платья, – пожаловалась она. – Помню, однажды в сентябре Харри так мерз в Италии, что ему приходилось брать в постель по две грелки! А ведь теперь уже октябрь!

– Если жара не спадет, вы сможете купить себе летнее платье в Бриндизи, – успокоил ее Рудольф.

Она промолчала.

Когда они приехали, было уже темно и немного прохладно. Кантагалли был в полной форме, он поцеловал маленькую детскую ручку фру Халворсен, с достоинством пожал ладонь Рудольфу и горячо заговорил, помогая себе мимикой и жестикуляцией.

– Узнайте у него, как себя чувствует Харри! – попросила Фру Халворсен, потянув Рудольфа за рукав.

Рудольф спросил. Харри был жив, но состояние его продолжало оставаться крайне тяжелым. Операция прошла удачно, раненый помещен в отделение реанимации, где ему предстоит пробыть довольно долго, если он, конечно, выживет.

Все это Рудольф перевел фру Халворсен. Она не спускала глаз с его губ, боясь пропустить хоть одно слово.

– Слава богу! – Она прикусила губу, глаза у нее заблестели. – Он отвезет нас к Харри?

– Да, мы сейчас поедем прямо в больницу, – ответил Кантагалли на вопрос Рудольфа. – Я звонил туда перед тем, как ехать на вокзал, синьор 'алворсен еще не приходил в сознание. Но я позаботился, чтобы синьора 'алворсен хотя бы увидела своего сына. Один из врачей, которые его оперировали, ждет вас и ответит на все ваши вопросы. Очевидно, вы захотите поговорить с ним? – Последние слова относились к Рудольфу. – Потом я отвезу вас в «Альберго континентале». Это небольшой, но очень хороший отель, он расположен совсем близко от больницы Святой Марии Магдалины. Я позволил себе заказать для нас ужин. Сегодня вы мои гости. А после ужина я дам вам полный отчет о том, что мы проделали. Надеюсь, мой план не противоречит вашим желаниям? – учтиво закончил он.

– Нисколько, – с благодарностью ответил Рудольф.

По дороге в больницу они почти не разговаривали. Фру Халворсен вся сжалась и стала еще меньше, она сидела, сложив руки и глядя перед собой. Рудольф желал только одного: чтобы Харри дожил до их приезда.

Сбавив ход, машина въехала в массивные каменные ворота и остановилась у ближайшего из шести зданий, которые все вместе и являлись больницей Святой Марии Магдалины.

Рудольф взял фру Халворсен под руку и больше не отпускал ее. Они поднялись по широким каменным ступеням. Кантагалли распахнул перед ними дверь.

– С вашего разрешения я пройду вперед и предупрежу сестру Терезу. Она вызовет доктора Вардани.

– А что нам делать теперь? – испугалась фру Халворсен, увидев, что Кантагалли быстрыми мелкими шажками удаляется от них по коридору.

Рудольф объяснил ей, куда он ушел.

– Я так боюсь! – дрожащим голосом жалобно прошептала она. – Пожалуйста, не оставляйте меня!

Вместо ответа он крепко сжал ее руку.

Через несколько минут Кантагалли вернулся в сопровождении сестры Терезы и доктора Вардани. Он представил собравшихся друг другу. Все вместе они пошли по длинному коридору. В больнице было очень тихо, и их шаги гулко раздавались среди пустых стен.

Перед одной из закрытых дверей они остановились.

– Нас очень много, – сказал Кантагалли. – Лучше всего, синьор Нильсен, чтобы вы зашли вместе с синьорой ‘алворсен. Сестра Тереза проводит вас.

Шесть из десяти кроватей были заняты. На самой дальней лежал Харри. К груди и к вискам у него были прикреплены провода. У левой руки стояла капельница. Он был весь забинтован и дышал с трудом.

Фру Халворсен оглядела сына. Потом на цыпочках подошла к кровати, склонилась над ним и поцеловала в обе щеки.

– Харри! – прошептала она, из глаз у нее текли слезы. – Харри! Это я. Мама.

Веки у Харри дрогнули.

– Это я, мама, – плача, повторила фру Халворсен. – Мама здесь, с тобой, Харри, сыночек!

Губы Харри шевельнулись, но он ничего не сказал. И все–таки Рудольф был уверен, что он беззвучно произнес «мама».

Фру Халворсен тоже заметила это.

– Вы видели? – Она повернула к Рудольфу залитое слезами лицо. – Видели? Он хотел сказать «мама»!

Рудольф кивнул.

– Сыночек мой! Родной мой!

Харри открыл глаза.

– Мама? – словно вздох, слетело у него с губ.

Мама? Что она здесь делает? Где я?

Или это сон? Я болен? Умираю? Господи, где я?

Синее пальто…

Синяя шляпа…

Голос Венке…

Все поплыло у него перед глазами. Стены грозно надвинулись, но тут же отступили. Голова закружилась. Горло сдавило удушье.

– Харри!

Это был голос матери.

Но у Харри не было сил открыть глаза.

– Харри! Это мама! Я с тобой!

– Угу, – шепнул он.

И заснул.

– Он заснуть, – сказала сестра Тереза на ломаном английском.

Она вывела их из реанимационной палаты и осторожно прикрыла дверь.

– Доктор, синьор 'алворсен на мгновение пришел в себя! Он узнал свою мать! – радостно сообщила она, когда они подошли к врачу и Кантагалли.

– Вот лекарство, которое ему было необходимо, – сказал врач на безупречном английском языке. Рудольф перевел его слова. Фру Халворсен вытерла глаза, высморкалась и наконец улыбнулась.

– Харри выживет! Теперь я в этом уверена. Слава богу, слава богу! – И, не обращая внимания на присутствие посторонних, она сложила руки и на секунду закрыла глаза.

Рудольф в смущении отвернулся. Но врача это не смутило.

– Si, grazie a Dio! – сказал он и перевел на английский: – Благодарение господу! – А потом добавил: – Сейчас пока рано делать прогнозы. Но у меня появилась надежда, что он выкарабкается. Честно говоря, еще сегодня днем я в это не верил.

Рудольф отвел врача в сторону, хотя знал, что фру Халворсен не понимает по–английски.

– Как вы считаете, если он выживет, он оправится или останется инвалидом? – спросил он.

– Об этом тоже рано говорить, – ответил доктор Вардани. – Мы не знаем, когда он был ранен и сколько времени пролежал без сознания. Очевидно, он был ранен тогда же, когда были убиты остальные. Экспертиза показала, что они были убиты в ночь на субботу, от часа до пяти. А это значит, что синьор 'алворсен находился без сознания почти трое суток.

– Не понимаю, как получилось, что он остался жив? Ведь все остальные были убиты с одного выстрела.

– Да, с одного выстрела, – согласился доктор Вардани. – В голову. Но в каждом сидело по несколько пуль. Ваши водители попали под настоящий перекрестный огонь. Синьору 'алворсену повезло потому… – И он пустился в подробные объяснения из области анатомии и баллистики.

– Я бываю в больнице каждый день с утра до позднего вечера, – сказал он на прощание. – Если я вам понадоблюсь, пожалуйста, приходите. Дежурная сестра сообщит вам, если в состоянии синьора 'алворсена наступит изменение.

В «Альберго континентале» их ждал глава экспедиционной фирмы «Джеронтони» синьор Бертелли с букетом цветов. Он был чуть–чуть выше фру Халворсен, но не полнее ее. Рудольф дал бы ему пятьдесят с лишним.

Синьор Бертелли сказал, что синьорина Бек просила передать синьоре 'алворсен эти цветы. Синьорина Бек выражает сожаление, что узнала о намерении синьоры 'алворсен отправиться в Италию уже после ее отъезда. Само собой разумеется, что поездка синьоры 'алворсен в Италию и все расходы в связи с ее пребыванием в Бриндизи, сколько бы она тут ни пробыла, будут оплачены фирмой «Инт–Транс». Кроме того, синьор Бертелли имеет честь передать синьоре 'алворсен чек от имени синьорины Бек. Если синьоре 'алворсен не хватит этих денег, синьор Бертелли уполномочен снабдить ее необходимой ей суммой. Синьорина Бек собирается в ближайшее время сама приехать в Италию. До того времени она поручила синьору Бертелли позаботиться о том, чтобы синьор 'алворсен был устроен с максимальным комфортом. Как только ему разрешат покинуть отделение реанимации, его поместят в отдельную палату. Все расходы берет на себя фирма «Инт–Транс».

Фру Халворсен с недоумением теребила в руках чек, сумма была выписана в лирах. От большого количества нулей у нее зарябило в глазах.

– Синьора 'алворсен, распишитесь, пожалуйста, в получении чека.

– Теперь вы сможете купить себе и летнее платье и все, что захотите, – сказал Рудольф старушке. – Эта сумма соответствует пяти тысячам крон.

– Но… но я не могу принять эти деньги, – заикаясь, проговорила фру Халворсен.

– В чем дело? – забеспокоился синьор Бертелли. – Синьора 'алворсен считает, что этого мало?

– Успокойся, Джино! – засмеялся Кантагалли. – Это не твои деньги. Что тебе мешает удвоить или утроить эту сумму?

– Вы не поняли, – резко перебил его Рудольф. – Фру Халворсен считает, что не имеет права принять эти деньги!

– Почему? – Итальянцы в изумлении переглянулись.

– Смотрите, фру Халворсен. Вы должны расписаться на этой пунктирной линии, – сказал Рудольф. – А завтра утром мы пойдем с вами в банк.

Дрожащей рукой фру Халворсен вывела свою фамилию, и Бертелли с явным облегчением распрощался с ними.

16

Кантагалли заказал роскошный ужин, который начался с frutti di mare.[124] За ними последовало филе, пирожные из пломбира, несколько сортов сыра и наконец фрукты. К ужину было подано фирменное вино. Рудольф с радостью наблюдал, с каким аппетитом ест фру Халворсен. Время от времени она улыбалась своим мыслям. С непривычки к вину и от усталости она чуть не уснула за столом. Когда подали кофе, она извинилась и попросила разрешения удалиться. Ей очень хочется узнать обо всем, что случилось с Харри, но сегодня у нее уже нет сил.

Они остались одни, и Кантагалли заказал к кофе коньяк.

– А ведь мы могли и по сей день не найти ваших водителей, – сказал Кантагалли, закуривая сигару. – Их обнаружили только благодаря II Duca, то есть герцогу Контарини. Ваши водители были убиты в его владениях, эта земля уже очень давно принадлежит семье герцога. У них огромные угодья, и та часть, где были найдены трупы и синьор 'алворсен, уже много лет не возделывается. Вскоре после войны один из кузенов герцога построил там себе ателье. Он был скульптором и человеком со странностями. Он же и проложил дорогу от теперешнего шоссе Е–два до самого ателье. Много лет он прожил там в полном, уединении. Поговаривали, будто он не в своем уме, но я в это не верю. Как бы там ни было, но он умер, и ателье пришло в запустение. Герцог уехал в Америку. Там он познакомился с одним скульптором, американцем итальянского происхождения, и предложил ему пользоваться ателье, сколько тому заблагорассудится. Скульптор, конечно же, с радостью согласился. Герцог вернулся домой, чтобы заблаговременно подготовить ателье к приезду американца. Он взял с собой несколько человек, и они поехали в ателье – вот так и нашли ваших водителей. Владения герцога лежат между Сан–Северо и Фоджей. Синьора 'алворсена привезли в Бриндизи потому, что на всем Адриатическом побережье только больница Святой Марии Магдалины оснащена новейшей аппаратурой. Так же как и здешняя полиция.

– Короче говоря, можно предположить, что убийцы были хорошо знакомы с местностью?

Кантагалли пожал плечами.

– Трудно сказать. Скорей всего, тут действовала крупная организация. Любой местный житель мог сообщить им все подробности о владениях герцога. Мы ведем расследование вместе с полицией Сан–Северо и Фоджи. Нам удалось найти следы, по которым видно, где трейлеры свернули с шоссе Е–два и поехали по узкой дороге, ведущей к ателье. Нашли мы и место, где трейлеры были остановлены. Рисунок протектора соответствует рисунку, который вы нам прислали. Нашли мы и следы сапог. И патронные гильзы. И пули – одни упали на землю, другие застряли в деревьях. Что еще? Спичечный коробок. Расческу! Две пуговицы. Если на то пошло, это не так уж мало, и тем не менее мы ни на шаг не продвинулись в своем расследовании.

– А какие пуговицы?

– Маленькая белая пуговка от рубашки и пуговица от дешевого пиджака. К сожалению, они не представляют никакого интереса.

– А собак не пробовали?

– Конечно! Между прочим, поиски во владениях герцога продолжаются и сейчас. Мы обязаны расследовать это страшное дело до конца. У нас похищено уже десять трейлеров, а с вашими двумя – двенадцать. Для Италии это трагедия!

– Вы считаете, что все это дело рук одной и той же организации?

Кантагалли снова пожал плечами.

– Не исключено.

– Но конкретно вы никого не подозреваете?

Кантагалли осушил рюмку, поставил ее на стол, стряхнул пепел с сигары и, наклонившись, заглянул Рудольфу в глаза.

– Подозреваем… – Он понизил голос, хотя в ресторане не было никого, кроме них. – La Famiglia[125]… La Mafia.[126] – Но мы боимся говорить об этом вслух. И вы тоже забудьте все, что я вам сказал. Мы не знаем, кто причастен к La Famiglia, и это чрезвычайно затрудняет нашу работу. Кто поручится, что тихий и добропорядочный Бертелли не является одним из них, может быть даже главарем? Мы знаем, что мафия достигла уже и Норвегии, но у нас нет доказательств.

Кантагалли попросил счет, расписался на нем и вернул худому сутулому кельнеру с желтушечным лицом. В счет он вложил крупную купюру.

Прощаясь, Кантагалли предупредил Рудольфа:

– Будьте осторожны, следите за тем, кому и что вы говорите, ispettore![127] Официант, который нас обслуживал, портье в гостинице, цветочница, что всегда торгует на этом углу, продавцы газет, кондукторы автобусов, сестры, врачи – любой может оказаться членом… семьи! Откуда вы знаете, может, и я тоже один из них! – Кантагалли улыбнулся, однако глаза у него оставались серьезными. – Желаю приятных сновидений!

Он повернулся на каблуках и, не оглядываясь, вышел через вращающуюся дверь.

17

Во вторник Рудольф проснулся ни свет ни заря и больше не мог уснуть. Он вышел на балкон и долго смотрел на спящий город. Мысли его были дома, с Магдой и Нильсом. С Карстеном, Албректсеном и другими сотрудниками Управления на Виктория–Террассе. Он гадал, когда прилетит в Италию Лиллиан Бек и как теперь сложится жизнь у Кари Бертелсен и Эдварда Лиена.

В половине седьмого он достал записную книжку, нашел телефон больницы Святой Марии Магдалины и позвонил.

Ему ответили, что ночь у синьора 'алворсена прошла спокойно. Сейчас он бодрствует, сознание у него относительно ясное, но действие шока еще не прошло. Мать и синьор Нильсен могут посетить его в любое время, но лучше после одиннадцати. После обхода врача.

Рудольф не спеша принял горячую ванну, потом долго стоял под душем. Не спеша побрился. И так же не спеша оделся. Он ненавидел подобные «окна» – время, которое никак нельзя использовать. Когда он курил, эти «окна» не казались ему такими долгими и тягостными, как теперь.

Не находя себе места, он снова вышел на балкон, сел и попытался сосредоточиться. Зазвонил телефон, и Рудольф вздрогнул, взглянул на часы. Половина восьмого.

Звонил Кантагалли. Он вежливо осведомился, не разбудил ли он Рудольфа.

– Нет, я уже давно проснулся, – ответил Рудольф и поблагодарил Кантагалли за вчерашний вечер.

– Я звонил в больницу, – сказал Кантагалли. – В четверть двенадцатого мы сможем поговорить с синьором 'алворсеном. На всякий случай я привезу с собой переводчика, возможно, синьор 'алворсен будет в состоянии дать нам показания. Вас устраивает, если я приеду за вами и за синьорой 'алворсен ровно в одиннадцать?

Рудольф положил трубку и задумался о переводчике Кантагалли. Вчера вечером за кофе с коньяком Кантагалли сказал, что хотел бы присутствовать при разговоре Рудольфа с Харри, но о переводчике речи не было.

Видно, Кантагалли доверяет Рудольфу не больше, чем Рудольф ему.

Днем больница выглядела гораздо приветливее. Длинная высокая стена, окружающая всю территорию больницы, густо заросла бугенвиллеей. Цветы были мелкие и невзрачные, зато большие листья всех оттенков красного и лилового радовали глаз. Фру Халворсен была в превосходном настроении – ее сын пошел на поправку. Она даже поинтересовалась, можно ли ей захватить с собой в Осло два отросточка бугенвиллеи. Один – для себя, другой – для фру Торкилдсен. Рудольф сомневался в такой возможности. Ему казалось, что из–за границы не разрешается ввозить никакие растения. Но это можно узнать.

Кантагалли был молчалив. Он привез с собой переводчика. Это была немолодая норвежка, которая уже двадцать пять лет жила в Италии – Маргит Тартани, но, как она сказала, здесь все зовут ее Марией. У нее было шестеро детей. Старшему тридцать лет, младшему – десять. Ее муж работал в фирме «Джеронтони», так что она была осведомлена обо всех печальных событиях. В Норвегии у нее не осталось никаких родственников, и новости оттуда ее нисколько не интересовали. Она уже так давно не говорила по–норвежски, что порой с трудом подыскивала нужные слова. Одета она была красиво и со вкусом и вообще производила впечатление состоятельной женщины, но выглядела усталой и подавленной. Она немного оживлялась, только когда говорила с Кантагалли по–итальянски.

Харри все еще лежал в реанимации, но теперь его кровать стояла еще дальше от кроватей других больных. Ее загородили ширмой, чтобы посетители могли без помех разговаривать с ним.

Фру Халворсен наклонилась и поцеловала его в лоб.

– Сыночек мой! – Голос у нее больше не дрожал, глаза сияли. – Слава богу, что ты жив!

– Мама! – По щекам у него скатились две большие слезы.

– Меня зовут Рудольф Нильсен, я старший инспектор уголовной полиции Осло, – сказал Рудольф и представил Кантагалли и Маргит Тартани. – У нас с собой магнитофоны. Ты отвечай, но не очень напрягайся. – Рудольф невольно перешел на «ты». – Мы можем прийти и попозже. Главное, чтобы ты поскорее набрался сил для поездки домой.

– Мама!

– Я останусь здесь, Харри, пока ты не сможешь уехать домой. Мы уедем вместе. Фрекен Бек оплатит мое пребывание здесь, она взяла на себя все расходы. Пусть тебя это не беспокоит.

– Венке!

Рудольф насторожился.

– Расскажи нам о ней!

– Ее убили…

Кантагалли и Маргит Тартани быстро обменялись какими–то словами. Наверно, Кантагалли поинтересовался, что сказал Харри, решил Рудольф. Вопрос Маргит подтвердил его догадку:

– А кто стрелял? – спросила она.

– Маленькие… зеленые… в таких странных шапках. – Харри вновь пережил случившееся, он вдруг побледнел. – Пить…

Ему дали воды.

– Сколько их было? – спросил Рудольф.

– Четверо… кажется… Темно…

– Это ты взял Венке с собой в поездку?

Харри закрыл глаза и долго лежал, не отвечая. Наконец он открыл глаза и произнес так тихо, что они с трудом разобрали его слова:

– Она ехала… к своей умирающей… тетке. Вера… – Он покачал головой и тут же застонал от боли.

– Вера, а фамилия?

– Кан–та–ни… – Он умолк на мгновение. – Замок…

Мы свернули… там указатель…

– Указатель? – быстро спросил Рудольф. – Что на нем было написано?

– Ка… Кастелло… ди… Кантани… – с трудом ответил Харри.

– Вам известен такой указатель? – по–английски спросил Рудольф у Кантагалли после того, как Маргит перевела тому последние слова Харри.

– Нет, – коротко ответил Кантагалли.

– Но, Харри! Почему ты мне не сказал, что у тебя есть знакомая по имени Венке? – Фру Халворсен была возмущена.

– Где ты с ней познакомился? – спросил Рудольф.

Через силу, часто останавливаясь, Харри рассказал, как она сама подошла к нему на улице и сказала, что она сестра Пера Ларсена, с которым он в юности играл в футбол. Он пригласил ее в кафе. Потом они пошли к ней. Это было месяц тому назад, чуть больше. Она попросила взять ее в Италию. Там у нее умирала тетка, которая хотела, чтобы Венке приехала к ней. Но у Венке не было денег на билет. Поэтому они с Харри договорились, что как бы случайно встретятся на пароме.

– Трейлеры, – прошептал Харри. – Что с ними?

– Пока неизвестно, – ответил Рудольф. – Ты не помнишь точно, когда Венке попросила тебя взять ее с собой?

Это Харри хорошо помнил.

– Через две недели после того, как мы познакомились.

– Ты уже знал, что поедешь в Италию?

– Нет. Но я часто сюда езжу.

– А тебя не удивило, что Венке решила ждать твоего очередного рейса в Италию, хотя тетя ее лежала при смерти?

– Нет. Я о тетке и не думал. Я думал только о Венке… что мы с ней… А Бек вскоре после этого сказал, что мы поедем в Италию.

– А он сказал тебе, что вы туда повезете?

– Нет.

– Когда ты это узнал?

– За день до отъезда.

– И сообщил об этом Венке?

– Нет! Ведь это служебная тайна!

– А разве она не спрашивала, что вы везете?

– Нет. Она думала только о том, чтобы проехать с нами как можно дальше. – Он закрыл глаза, через минуту он открыл их, в них блестели слезы. – Это… моя вина… Она погибла… – Губы у него дрожали. – Мы… мы хотели пожениться!

– Ты собирался жениться на девушке, с которой был знаком всего один месяц?! – воскликнула фру Халворсен. – На девушке, которую ты даже ни разу не пригласил домой? Харри, почему ты не познакомил меня с ней?

– Не будем сейчас утомлять этим Харри, фру Халворсен. Он вам все расскажет, когда наберется сил. А пока нам надо выяснить более важные вопросы.

– Простите, – извинилась она. – Я забыла, что обещала не мешать вам.

Рудольф спросил у Харри, где жила Венке. Харри назвал адрес.

– Только там на двери написано не Ларсен, а Бранд. Венке жила в квартире своей кузины, которая работает в Англии.

Все это время сидевшая неподалеку сестра наблюдала за состоянием Харри по импульсам на мониторе. Наконец она подошла и сказала, что больному надо отдохнуть. Он слишком разволновался. Вечером они могут навестить его еще раз. Но лучше всего отложить разговор на завтра.

Рудольф зашел в кабинет врача. Доктор Вардани был доволен своим пациентом.

– Если ничего не изменится, его уже сегодня можно будет перевести в отдельную палату.

Не доезжая до гостиницы, Маргит Тартани попрощалась с ними, она сказала, что у нее дела в городе. Рудольф вместе с фру Халворсен зашел в банк и помог ей получить по чеку деньги.

– Чем вы собираетесь заняться, пока меня не будет? – спросил он. – Я вам советую, если пойдете в город, оставьте часть денег на хранение у портье. Не надо носить с собой такую крупную сумму.

– Нет, я никуда не пойду, я хочу отдохнуть у себя в номере.

– Что собирается делать синьора 'алворсен? – поинтересовался Кантагалли.

– Будет отдыхать у себя в номере.

– Хорошо. Спросите у нее, пожалуйста, когда ей принести ленч и когда – обед. Я распоряжусь, чтобы ей все подали в номер.

Они договорились, чтоленч фру Халворсен подадут в два часа, а обед – в восемь.

– И помните, фру Халворсен, ваша дверь все время должна быть заперта, – внушал ей Рудольф, провожая ее в номер. – Не открывайте никому, кроме слуги, который принесет вам еду. Я подожду, пока не услышу, что вы заперлись на ключ.

18

От Бриндизи до Фоджи было двести двенадцать километров, и еще двадцать семь километров до поворота, где трейлеры свернули с шоссе Е–2. Машину вел опытный водитель, дорога была прекрасная. Все двести тридцать девять километров они проехали меньше чем за три часа и без двадцати четыре были уже на месте.

– Не понимаю, про какой указатель он говорил, – сказал Кантагалли. – Всю жизнь живу в Италии. Двадцать пять лет в Бриндизи. Но про Кастелло ди Кантани слышу впервые.

– Без указателя им эту дорогу было бы не найти, – твердо сказал Рудольф и начал тщательно осматривать землю на месте поворота. В конце концов он обнаружил углубление, похожее на заполненное землей отверстие. Откинув башмаком листья, он наклонился и начал пальцами осторожно разгребать землю.

– Вы думаете, что указатель стоял здесь? – спросил Кантагалли, легко опускаясь на корточки.

– Во всяком случае, здесь была воткнута палка или шест.

– Возможно. – Кантагалли поднялся, стряхнул землю и долго вытирал руки белоснежным носовым платком. – Но еще неизвестно, когда здесь стоял этот предполагаемый указатель.

Шестеро полицейских в форме обследовали место, на котором были найдены трупы водителей и раненый Харри.

– Как видите, мы работаем очень тщательно, – сказал Кантагалли. – И тем не менее до сих пор не обнаружили ничего, что указывало бы на присутствие здесь женщины. Синьор 'алворсен убежден, что она была убита вместе со всеми, значит, убийцы по неизвестной нам причине забрали ее труп. Рано или поздно он все равно обнаружится. Только не понимаю, зачем им понадобилось его уносить.

– Может, для того, чтобы ввести полицию в заблуждение?

Кантагалли хмыкнул.

– Это не так легко. – Он вдруг улыбнулся. – Вам, наверное, хочется увидеть ателье скульптора?

– Да, конечно.

Всю дорогу от Бриндизи Рудольфа не покидало неприятное чувство: в показаниях Харри была какая–то неувязка. Но какая, Рудольф сообразить не мог. Встревоженный этим, он вслед за Кантагалли прошел двести метров до ателье и осмотрел серое каменное здание.

– Как видите, если бы герцог не пообещал ателье американскому скульптору, – Кантагалли сделал выразительный жест, – синьора 'алворсена не было бы сегодня в живых!

Ателье было обставлено по–спартански. Кантагалли внимательно следил за взглядом Рудольфа.

– К приезду гостя герцог здесь все переделает. Можете не сомневаться.

Воздух в ателье был спертый. Выйдя на улицу, Рудольф с наслаждением вздохнул. Было пасмурно, но тепло.

– Может быть, ваши люди нашли еще что–нибудь после того, как вы получили последнее донесение?

– Нет, – мрачно ответил Кантагалли. – Тут действовали профессионалы. Они охотились за трейлерами, это ясно. Трупы лежали нетронутые. Бумажники, деньги, часы – все было оставлено при них. Если бы преступники дали себе труд обобрать покойников, они бы непременно обнаружили, что синьор 'алворсен еще жив.

– Я все–таки не понимаю, где можно спрятать два трейлера?

– Я тоже. Усиленные поиски ведутся сейчас по всей Южной Италии. Очевидно, трейлеры уже успели перекрасить. Не исключено также, что они находятся за пределами страны. Я в это не верю, но мы должны учитывать все возможности.

– Вы обследовали все владения герцога?

– Si. Naturalmente.[128] Хотя мы точно определили место, где трейлеры были задержаны.

В семь вечера они покинули место преступления и заехали в Фоджу, где пообедали в маленьком уютном ресторанчике, который назывался «La Tentazione». Кантагалли объяснил, что это слово означает «соблазн», еда здесь действительно выглядела соблазнительной.

Ровно в девять они выехали из Фоджи в Бриндизи. По дороге они обсуждали вопросы, связанные с перевозкой трупов в Норвегию. Рудольф сказал, что они с фру Халворсен останутся в Бриндизи, пока Харри не поправится настолько, что сможет перенести перелет до Осло. Кантагалли пообещал держать Рудольфа в курсе всех дел и просил в свою очередь сообщать ему, какие новости будут поступать с Виктория–Террассе.

Они расстались возле отеля «Альберго континентале» без двадцати пяти двенадцать, и Рудольф уже предвкушал, как сейчас ляжет спать. Он мельком подумал о фру Халворсен. Наверно, она хорошо отдохнула за сегодняшний день.

В вестибюле он испуганно остановился.

– Наконец–то! – воскликнула Лиллиан Бек, бросившись к нему навстречу. – Я думала, вы никогда не вернетесь!

– А вы–то когда сюда приехали? – удивился он. – Я не знал, что вы приезжаете сегодня.

– Я приехала в начале десятого. К счастью для всех нас, и особенно для фру Халворсен. В отеле я сразу же спросила про вас. Мне сказали, что вас нет, а фру Халворсен у себя в номере. Я поднялась и постучала. Никто не ответил. В конце концов я попросила портье открыть мне ее номер. Фру Халворсен была без сознания, она сидела за столом, на котором стоял недоеденный обед. Ее увезла «скорая помощь». Я сама ездила с ней в больницу. Ей сделали промывание желудка. Содержимое взято на анализ. Врач считает, что ее отравили, поэтому остатки обеда отправлены в лабораторию полиции.

– Отравили? Вы хотите сказать, что кто–то намеренно пытался отравить фру Халворсен? – недоверчиво спросил Рудольф.

Лиллиан кивнула.

– Я так поняла врача. – Она помолчала. – Есть и другие плохие новости.

– Харри умер? – быстро спросил Рудольф.

– Нет, но мог умереть.

– Когда мы утром с ним разговаривали, он чувствовал себя хорошо. Врач надеялся, что его смогут перевести в отдельную палату.

– Его и перевели. Но, видно, кто–то твердо решил его убить. Убийцы вскарабкались по наружной стене, через открытое окно проникли в палату и пытались задушить Харри его же собственной подушкой, но в это время в палату вбежала сестра. Насколько я поняла, она ничего не слышала, но ей вдруг что–то почудилось, и она бросилась в палату. Убийцам удалось скрыться. У Харри шок, и его снова перевели в реанимацию. Пятнадцать минут назад я звонила в больницу, и мне сказали, что Харри, для его положения, чувствует себя неплохо.

– В какое время на него напали?

– Около одиннадцати. Я была в больнице, пока мне не сказали, что жизнь фру Халворсен вне опасности. Мне обещали позвонить, если ее состояние ухудшится. Я взяла у портье ключ от своего номера, и тут он попросил меня поговорить вместо вас по телефону, поскольку я, так сказать, из той же группы. Звонил врач, который ведет Харри, доктор Вар… не помню его фамилии…

– Вардани.

– Правильно, Вардани. Он рассказал мне, что случилось с Харри, и просил, чтобы вы позвонили ему сразу, как вернетесь.

– Сейчас позвоню. – Рудольф подошел к открытому телефону–автомату, который стоял в вестибюле.

Лиллиан слышала, как он по–английски спросил у врача, уж не живет ли тот в больнице. Потом Рудольф заговорил про Харри.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Если Кантагалли разрешит, мы завтра же попытаемся увезти его домой.

– А как же фру Халворсен? – напомнила ему Лиллиан, когда Рудольф снова подошел к ней. – Вы про нее не забыли?

– Нет, не забыл. – Рудольф покачал головой: двое носилок с больными и три гроба с покойниками! Он вздрогнул. Если пассажиры узнают, они откажутся лететь этим рейсом. Правда, узнать это трудно. Гробы погрузят в багажное отделение задолго до отправки самолета.

– Вы ели что–нибудь? – спросил он у Лиллиан, чтобы переменить тему разговора. – Как я понимаю, забастовка на аэродроме в Бриндизи уже кончилась? А нам с фру Халворсен пришлось ехать из Рима на поезде. Очень долгое и утомительное путешествие.

Есть Лиллиан не хотела.

– Тогда ложитесь спать. Я чувствую, что завтра нас ждет трудный день.

Неожиданно Лиллиан заплакала.

– Я уже хотела дать телеграмму, что не приеду! Тогда бы фру Халворсен наверняка погибла.

Рудольф насторожился.

– А что могло помешать вашей поездке?

– В воскресенье вечером отец и Уле опять страшно поссорились. Как в прошлом месяце. Тогда они чуть не набросились друг на друга с кулаками. Я просто боялась оставить их одних!

– Из–за чего же они поссорились?

– Все из–за того же. Из–за денег. Все всегда упирается в деньги. Отец сердится, что Уле не хочет работать. Изучение психологии он не считает стоящим делом. К тому же Уле учится уже очень давно и конца этому не видно. В январе ему стукнет тридцать. А Уле обвиняет отца в скупости. Я думала, что их раздоры уже кончились: в прошлом месяце, после той ужасной ссоры, Уле сказал, что больше не будет приставать к отцу. Я тогда вздохнула с облегчением. Правда, Уле уже не первый раз давал такие обещания, но я ему поверила. Он как–то изменился. Стал более уверенным в себе. Конечно, слова он не сдержал, вышла отвратительная сцена, Уле даже крикнул отцу, что тот своей скупостью довел мать и она сбежала из дому. Хуже он ничего не мог придумать. Отец весь побагровел. Потом побелел как полотно. Сперва я боялась, что у него будет удар. Потом – что он убьет Уле. Он схватил тяжелый бронзовый подсвечник и замахнулся им. Уле испугался и убежал. Вечером он позвонил мне и сказал, что несколько дней поживет не дома. Отец немного успокоился, и я решила лететь.

Они поднялись на второй этаж.

– Я не хотела надоедать вам с нашими семейными дрязгами, да вот, видите, не выдержала, – всхлипнула Лиллиан. – Я живу как на вулкане, у меня уже нет сил. И когда вечером я нашла фру Халворсен…

– У тебя есть какое–нибудь снотворное? – Рудольф дружески похлопал ее по плечу. – Ничего, что я перешел на «ты»?

Лиллиан кивнула.

– У меня есть какие–то таблетки. Ты извини, что я так распустилась. У тебя и без меня хватает забот.

– Ничего страшного. А теперь ложись и постарайся уснуть.

Второй раз за этот день Рудольф стоял у двери и ждал, пока в замке повернется ключ. Только после этого он ушел к себе.

Принимая душ, он вдруг сообразил, что именно в словах Харри весь день тревожило его; Харри сказал, что когда–то играл в футбол с братом Венке, Пером Ларсеном. Но в гостевой карточке Венке написала, что она разведена! Правда, она могла выйти замуж за своего однофамильца. Или после развода взять свою девичью фамилию.

Нужно было дать задание Карстену, чтобы он еще раз опросил всех друзей Харри. Карстен должен был это сделать в тот день, когда Рудольф вылетел в Италию. Но тогда они не знали про Пера Ларсена.

Рудольф лег, и мыслями его завладел Кантагалли. Из–за него Рудольф непростительно долго задержался на дороге, где были найдены трупы. Он же настоял на том, чтобы пообедать в Фодже, причем явно не спешил закончить обед.

Мы могли бы вернуться в Бриндизи около девяти, подумал Рудольф, произведя в уме нехитрый арифметический расчет.

А вдруг Кантагалли умышленно тянул время?

Рудольф заснул.

19

В среду Рудольф тоже проснулся очень рано. Он принял ванну, побрился, оделся и позвонил в больницу. Ему сказали, что ночь у фру Халворсен прошла спокойно. Он может навестить ее в любое время после девяти.

Положив трубку, Рудольф написал на фирменной бумаге отеля: «Вернусь в десять. Жди», вложил записку в конверт с витиеватой надписью «Альберго континентале», надписал фамилию Лиллиан, отдал портье письмо и ключ и вышел на улицу, залитую прохладным солнечным светом.

На углу цветочница уже заняла свой пост, Рудольф невольно вспомнил о словах Кантагалли. Если действительно он здесь со всех сторон окружен мафией, то лучше всего позвонить в Норвегию с телеграфа.

Он вздохнул с облегчением, убедившись, что дежурная на телеграфе говорит по–английски, и даже лучше, чем он. Его быстро соединили с Карстеном.

– Я ждал, что ты позвонишь вчера, – упрекнул его Карстен, не дав ему сказать ни слова.

– Вчера меня целый день не было в городе. А теперь слушай!..

– Вот сволочи! – вырвалось у Карстена, когда Рудольф закончил свой рассказ. – Эти парни прут напролом. Возвращайся скорее домой. Между прочим, мы здесь тоже времени не теряем, хотя пресса все равно обвиняет нас в медлительности. Можешь себе представить нашу пресс–конференцию! Старик в ярости. Албректсен в ярости. Все в ярости. В квартире Гюндерсена ничего не нашли. Фру Холме вернулась вчера из Стокгольма. Она действительно его сестра. Помнишь список, который нам дала соседка Гюндерсена? Никакой читательской цепочкой там и не пахло. Портье в «Стар–отеле» так растерялся, что поведал нам кое–что интересное. Взяли всех, кроме кассирши из универсама, собственно, она не кассирша, а временно работала там одну неделю. Как тебе понравится, если я скажу, что дома у Эдварда Лиена мы нашли ам… Ты меня понял?

Амфетамин?

– Да, да, понял! Продолжай!

– В диванных подушках!

Рудольф живо представил себе грязные диванные подушки с разлохматившейся вышивкой и лопнувшими швами.

– Он впал в буйство. Три человека с трудом удерживали его, пока четвертый вызывал «скорую».

– А похоже на то, что главным был Гюндерсен?

– Трудно сказать. Но брата своего друга он, безусловно, снабжал, это точно.

– Может, всю операцию организовал Эдвард?

– Сомневаюсь. Он никогда не выходил из дому.

– Это проверено?

– Да. Соседи по дому – люди любопытные и к тому же все поздно ложатся спать. Они в один голос заявили, что не видели его уже много лет. Телефонная станция подтвердила, что за последние годы с этого телефона ни разу не звонили. И никаких гостей. Эдвард вообще ни с кем не общался. Пенсию он получал на почте. Мы там были. Эдвард дал брату доверенность на получение пенсии. Эта доверенность лежит на почте.

– Значит, один раз Эдвард все–таки выходил, когда оформлял свою доверенность, – заметил Рудольф. – Как думаешь, что еще могло заставлять его выходить из дому? Мне уже не верится, что он такой домосед, каким прикидывается.

– Это мы проверим, не беспокойся! Между прочим, небезызвестный тебе Уле переехал вчера к Каю и Мартину Ронемам. Во всяком случае, он прибыл туда вчера вечером с тяжелым чемоданом и с тех пор не выходил из дому.

– Ладно. Я позвоню тебе, как только что–нибудь выяснится насчет нашего отъезда, – сказал Рудольф и уже собирался дать отбой.

– Подожди! – крикнул Карстен. – Если не забудешь, передай от меня привет Лиллиан Бек, – равнодушно сказал он и положил трубку.

После телеграфа Рудольф взял такси и поехал в больницу Святой Марии Магдалины.

Там он прежде всего попросил разрешения повидать Харри. Сестра замялась:

– У него сейчас синьор Кантагалли. Может, вы немного подождете? – Она предложила ему сесть. – Я думаю, синьор Кантагалли уже скоро уйдет. Он беседует с больным… – она сверила свои часы с большими стенными часами, – уже сорок пять минут.

Ну и хитрец же этот Кантагалли!

– А можно мне тем временем проведать синьору Халворсен?

Он чуть не произнес ее фамилию на итальянский лад, проглотив начальное «х».

– Третий этаж, палата триста четырнадцатая.

Рудольф поблагодарил, поднялся по лестнице и, борясь с одышкой, остановился перед дверью с табличкой «314». Нет, тому, кто хочет похудеть, в Италии нечего делать: спагетти, равиоли, лазанья, пицца…

Фру Халворсен сидела в постели. Увидев Рудольфа, она радостно улыбнулась.

– Почему я здесь? Что со мной? Я ничего не помню. – Она обеими руками сжала его руку. – Я отравилась, да?

– Вы отравились, – ответил он. – А как вы сейчас себя чувствуете?

– Превосходно!

– Что вы вчера делали в мое отсутствие? Расскажите мне все по порядку.

– Ничего особенного. Я легла спать и спала, пока меня не разбудил стук в дверь. Мне принесли целый поднос еды. Я выпила немного вина. – Она взглянула на Рудольфа. – Может, мне от него стало так плохо?

– А потом? – спросил Рудольф, не отвечая на ее вопрос.

– Я плотно поела и выпила две рюмки вина. После еды я почувствовала такую усталость, что снова легла. И спала до семи. Когда я проснулась, у меня сильно кружилась голова. У меня так бывает, если я пересплю. Я умылась холодной водой, и это меня освежило. Потом я увидела, что у меня помялось платье, и решила переодеться. Только переоделась, в дверь опять постучали – принесли обед. Господи, чего там только не было! И мясо, и рыба, и овощи, и грибы, и салат, и… Прямо как в сказке. Горячие блюда были закрыты крышками. А какой милый официант принес мне обед! Он даже немного говорил по–шведски. Все знал о Харри! Он так тепло расспрашивал меня, как Харри себя чувствует. Я ему сказала, что Харри, слава богу, поправляется и скоро его, очевидно, переведут в отдельную палату. Может, даже уже перевели. Он очень сокрушался, что невеста Харри убита. «Она вовсе не была его невестой, – возразила я. – Кто же обручается с девушкой, которую знает всего месяц!» Он стал говорить про великую любовь. Я ему не возражала, эти итальянцы такие странные. Но мне стало интересно, откуда он все знает про Харри. Я спросила у него, и он сказал, что все это ему рассказала одна сестра, которая работает в больнице Святой Марии Магдалины. Еще он сказал мне, что два года жил в Швеции, работал там официантом. Он жил и в Норвегии, но очень недолго. Потом он вытащил бутылку, обернутую салфеткой. В другой салфетке у него были две рюмки. «Меня зовут Дино, – сказал он. – Не откажитесь выпить с простым итальянским официантом, мне хочется выпить с вами за здоровье Харри». Он стал наливать вино и нечаянно облил рюмки. Помню, он попросил разрешения воспользоваться моей ванной, чтобы вымыть их. Мне это показалось странным. Я спросила, нельзя ли их просто вытереть салфеткой, но он хотел непременно вымыть. «Все нужно делать как полагается», – сказал он. Он вымыл рюмки, и мы чокнулись. Мне не хотелось пить, но я боялась его обидеть. Вино оказалось невкусным. «Зато оно очень полезное», – сказал Дино и велел мне есть, пока еда не остыла. Он ушел, и я принялась за еду. Мне было Гак любопытно открывать одну крышку за другой! Никогда в жизни я не ела таких вкусных вещей. Я уже предвкушала, как расскажу об этом обеде фру Торкилдсен. А потом… Что случилось потом, я уже не помню. Я пришла в себя только в больнице.

– Давайте забудем об этом! – Рудольф улыбнулся, чтобы успокоить ее. – Харри чувствует себя хорошо, ему уже можно ехать домой. Сегодня мы вылетаем. Но сперва я хочу воочию убедиться, что он в состоянии перенести такое путешествие.

– Он уже настолько здоров? – обрадовалась фру Халворсен.

Рудольф кивнул. Кто знает, что еще ждет Харри, если мы не увезем его домой? – с горечью подумал он.

– Пожалуйста, зайдите ко мне после того, как навестите его, – попросила она. – Расскажете мне, как он выглядит.

Рудольф ушел, дав обещание еще раз зайти к ней. В коридоре он остановил сестру.

– Могу я поговорить с доктором Вардани?

– Сейчас узнаю.

Он остался ждать у двери в палату фру Халворсен. Через несколько минут сестра вернулась в сопровождении врача. Рудольф отвел его в сторону и в двух словах рассказал все, что узнал от фру Халворсен.

– Распорядитесь, пожалуйста, чтобы у фру Халворсен все время дежурили две сиделки, – попросил он.

– И это надолго? – растерялся доктор Вардани. – У нас и так не хватает персонала. Ни врачей, ни сестер. Вот я и сижу здесь с утра до вечера.

– То мне говорят, что это лучшая больница на всем Адриатическом побережье, то вдруг выясняется, что у вас не хватает персонала. Как увязать одно с другим?

– Почему лучшая? – Вардани наморщил лоб. – В этой части Италии много больниц гораздо лучше, чем наша.

– Если верить Кантагалли, таких больниц нет, – сказал Рудольф. – Именно потому, что эта больница оборудована новейшей аппаратурой, Харри Халворсена и привезли сюда, хотя он был найден посередине между Сан–Северо и Фоджей.

– Вовсе не поэтому, а потому, что Кантагалли любит выступать в роли Il padrone – господина, владыки, который держит в своих руках все нити. Бертелли побежал к своему доброму другу Кантагалли и поведал ему о своем несчастье: исчезли два трейлера вместе с грузом. Кантагалли забил тревогу и потребовал, чтобы его держали в курсе дела. Узнав, что найдены три трупа и раненый и что полиция Фоджи считает, будто это и есть те самые исчезнувшие водители, Кантагалли добился, чтобы их тут же перевезли в Бриндизи. Их еще не привезли, а он уже выступил перед прессой. Он любит выступать с заявлениями. Любит, когда его портреты красуются на первой полосе газеты. Опытнейший direttore di polizia и т. д. и т. п.

Значит, это мы Кантагалли обязаны тем, что «грифы» набросились на нас так скоро! – с трудом сдерживая гнев, подумал Рудольф. Доктор Вардани, по–видимому, неправильно истолковал его молчание.

– Можете передать Кантагалли мои слова! Я за них отвечаю. Да он сам мне все это и рассказал, если не прямо, то косвенно.

– Нет, нет, меня заботит только одно – благополучно доставить домой фру Халворсен и ее сына.

– Меня тоже это заботит. Потому я и сказал Кантагалли, что хорошо бы отправить их уже сегодня. Я опасаюсь повторения вчерашней истории. Не могу понять, как это случилось! Но норвежцы очень живучи, правда?

– Этого я не знаю, – чистосердечно признался Рудольф.

Получив от Вардани обещание, что у фру Халворсен будут дежурить две сиделки, Рудольф спустился вниз, где встретил Кантагалли и Маргит Тартани. Оба прятали от него глаза. Даже странно, с каким упорством она избегает встречаться со мной взглядом, подумал Рудольф.

– Теперь, я полагаю, моя очередь беседовать с Харри Халворсеном? – сухо спросил он.

– Не возражаю! Надеюсь, вы не забыли, что я тоже веду следствие? – так же сдержанно ответил Кантагалли.

– Но разве мое присутствие помешало бы вашему разговору?

– Здесь Италия, синьор Нильсен! Но давайте не будем ссориться. Мой секретарь уже распорядился относительно вашего отъезда. Доктор Вардани подготовит синьора 'алворсена. Гробы доставили нам уйму хлопот, но я понимаю: родственникам хочется похоронить своих близких в Норвегии. Гробы будут отправлены с тем же самолетом. Самолет вылетает в тринадцать десять. Пересадка в Риме и в Копенгагене. В двадцать два двадцать вы будете дома.

– Быстро вы все организовали! – невольно вырвалось у Рудольфа.

По лицу Кантагалли мелькнула тень улыбки.

– Итальянцы тоже умеют работать… если это необходимо!

– Вы прекрасно знаете, что я имел в виду!

– У меня такой юмор, scusi![129] – Кантагалли поклонился. – Я уже беседовал с синьорой 'алворсен, и она мне все рассказала о Дино. Думаю, вы мне поверите, что в «Альберго континентале» нет официанта но имени Дино? И никто из их служащих не говорит по–шведски. Официанта, который вез обед синьоре 'алворсен, ударили сзади по голове, заткнули ему рот и заперли в чулане. Его нашли горничные, когда пришли делать уборку. Мы его допросили, но он ничего не помнил. Он был в тяжелом состоянии и почти не мог говорить.

– Вам не кажется странным, что напавший только ударил официанта, а не убил его?

Кантагалли пожал плечами.

– Может быть. А разве не странно, что этот так называемый Дино не убил синьору 'алворсен? Когда я беседовал с синьором 'арри 'алворсеном, мне позвонили туда из лаборатории. В остатках еды не найдено ничего подозрительного, но анализ содержимого желудка показал, что синьора 'алворсен приняла большую дозу сильного снотворного, это был миропан. Она непременно скончалась бы, если бы ее не нашли так быстро. – И Кантагалли начал излагать свои планы на этот день. – Я лично займусь этим делом, – заверил он Рудольфа.

– Спасибо, – сухо сказал Рудольф.

Он ничего не мог с собой поделать. Теперь, когда Вардани объяснил ему, что представляет собой Кантагалли, Рудольф не moi– относиться к нему по–прежнему. Он не выносил в людях тщеславия и самодовольства, особенно в работниках полиции.

– К сожалению, меня призывают дела, – сказал Кантагалли. – Но я взял на себя смелость заказать для вас такси. Ровно в двенадцать я заеду за вами в гостиницу.

Рудольф случайно взглянул на Маргит Тартани, странное выражение мелькнуло в ее глазах и тут же пропало. Что это было: злорадство, злоба, страх?

– Счастливого пути! – кивнула она ему.

Харри не мог описать людей, которые пытались его задушить, но их было двое, это точно. Он чувствовал себя бодрым и радовался предстоящему возвращению домой. И все–таки Рудольф решил не рассказывать ему о покушении на его мать, пока не станет ясно, что жизнь Харри находится вне опасности.

Верный своему обещанию, Рудольф перед уходом заглянул к фру Халворсен. В ее палате уже находились две сиделки, поглощенные чтением. Он сказал, что в час дня они вылетают домой, и она снова заверила его, что чувствует себя прекрасно. Она и выглядела прекрасно, эта удивительная женщина.

– Замечательно! – Некоторое время Рудольф молча смотрел на нее. – А почему вы мне не сказали, что Кантагалли с переводчицей беседовали с вами до моего прихода?

– Господи! – испугалась она. – Но ведь я считала, что это вы их ко мне послали! Я допустила какую–нибудь оплошность?

– Нет, нет, – успокоил ее Рудольф. – Думаю, вам следует сейчас одеться. Кантагалли лично заедет за вами и привезет вас в отель, а оттуда мы все вместе поедем на аэродром. Ваш сын летит тем же самолетом. Скоро мы опять будем дома!

Он спустился к ждавшему его такси, счетчик был включен. Доехав до отеля, Рудольф хотел расплатиться, но шофер сказал, что с ним уже расплатились.

Опять Кантагалли!

Из своего номера Рудольф заказал разговор с Карстеном. Теперь он не опасался, что их могут подслушать, – он должен был лишь сообщить, когда они прилетят, и попросить Карстена, чтобы приготовили санитарную машину, которая отвезет Харри прямо в больницу.

На этот раз он не забыл дать Карстену указание, чтобы он еще раз проверил всех друзей Харри в связи с Пером Ларсеном.

– На твоем месте я бы остался в Италии. У нас тут такое творится! – на прощание сказал ему Карстен.

Потом Рудольф набрал номер Лиллиан, она ответила после первого же звонка.

– Я решила, что случилось еще какое–нибудь несчастье! – Она была испугана и сердита. – Скоро уже одиннадцать!

– Прошу прощения, у меня было трудное утро. Кантагалли заедет за нами в двенадцать. Самолет вылетает в тринадцать десять. Успеешь упаковать вещи?

– Ты надо мной смеешься? Я их еще не распаковала!

– Прости, я не подумал об этом. – Голос его потеплел. – Карстен просил передать тебе горячий привет.

20

Кантагалли прибыл в «Альберго континентале» ровно в двенадцать. Он был, как всегда, в форме, на груди красовалось множество медалей. По дороге на аэродром они почти не разговаривали. Фру Халворсен радовалась возвращению домой. Лиллиан Бек эта перспектива радовала гораздо меньше.

– Уле переехал к Ронемам. – Рудольф решил заранее сообщить Лиллиан эту новость.

– Я так и думала. – Она мрачно смотрела на дорогу. – Он всегда у них спасается от домашних неприятностей. Это еще одна причина, почему я не хочу иметь с ними дела. Если бы они не облегчали ему жизнь, он бы не позволил себе так распускаться. Иногда мне кажется, что их дом он считает своим главным домом, а наш – второстепенным. Так было и при матери. А после ее отъезда в Канаду Уле почти не жил дома.

– Какая досада, я не успел показать вам наш Замок, – вдруг сказал Кантагалли.

– Как–нибудь в другой раз, – пробурчал Рудольф. – Может, мы встретимся при более благоприятных обстоятельствах. – Но в этом он сомневался – для него Бриндизи теперь всегда будет ассоциироваться с покойниками и больницами. – Вы первый раз расследуете дело, связанное с Норвегией?

Кантагалли кивнул.

– Впрочем, не совсем так. Когда–то я разбирал одно дело, затрагивающее норвежские интересы. Но это было очень давно. Оно касалось одной пароходной компании, и все уладилось с помощью переписки.

– Значит, вы первый раз прибегли к помощи норвежского переводчика? – невинно спросил Рудольф. Он умышленно перевел разговор на Маргит Тартани.

– Да. Я совершенно забыл, что Мария норвежка, это один из моих людей предложил мне воспользоваться ее услугами.

– Она, по–видимому, уже совсем не чувствует себя норвежкой?

– Конечно, синьор Нильсен! Ведь у нее здесь семья – муж и дети. Вся ее жизнь прошла в Бриндизи. Сами подумайте, шестеро детей! Вернее даже, семеро – она вместе со своими детьми вырастила и воспитала племянницу, дочь покойной сестры. Вот кто настоящая северная красавица – высокая, стройная, белокурая! (О–ля–ля! – прибавил его взгляд, и Рудольф про себя усмехнулся.) Мария очень занята, она отказалась, когда я попросил ее об этой услуге. Однако положение у меня было безвыходное, и она в конце концов согласилась. Но без всякого удовольствия, поверьте мне.

– Кажется, мы приехали, – заметил Рудольф, выглянув в окно.

Машина остановилась.

Галантно склонившись, Кантагалли поцеловал руку фру Халворсен, потом – Лиллиан Бек. И долго тряс руку Рудольфу.

– Будем держать связь, – сказал он. – Надеюсь, перелет вас не утомит. Ни о чем не тревожьтесь, я обо всем распорядился. Arrividerla,[130] синьор Нильсен. Мне было очень приятно познакомиться с вами.

Arrividerla, подумал Рудольф, когда самолет поднялся на высоту десять тысяч метров. Далеко внизу под толстым слоем облаков лежал Бриндизи. Рудольф не видел города, да и не хотел его видеть. Не до свидания, а прощай навсегда, думал он.

Он вздрогнул, когда фру Халворсен проговорила у самого его уха:

– Не понимаю, как норвежка могла согласиться прожить всю жизнь на чужбине! Я даже спросила ее об этом. И знаете, она ответила, что ей никогда не хотелось вернуться в Норвегию! Ей нравится в Италии. Я поинтересовалась, не стала ли она католичкой, но оказалось, она приняла католичество еще в Норвегии. Тогда я спросила, не посещала ли она в Осло церковь святого Улава. Она так посмотрела на меня, что я даже испугалась: вдруг мой вопрос слишком нескромен. Поэтому я рассказала ей про фру Торкилдсен.

– Если не ошибаюсь, вы говорите о Маргит Тартани?

– Конечно, – удивленно ответила фру Халворсен.

– А при чем же тут фру Торкилдсен? – Теперь уже удивился Рудольф.

– Понимаете, когда фру Торкилдсен тридцать лет назад осталась вдовой, она потеряла всякую опору в жизни. Ей было за сорок. Детей у нее не было, с детьми ей было бы легче. Они с Торкилдсеном жили, душа в душу. Когда он скоропостижно скончался, ей показалось, что жизнь кончена. Она совсем растерялась. Мой муж был еще жив. Это был прекрасный, чуткий человек. Он понял, как ей тяжело, и не возражал, чтобы я уделяла ей внимание. Больше года каждое воскресенье мы ходили с ней в католическую церковь. Наверно, она собиралась перейти в католичество. Потом мой муж умер. И я уже не могла ходить с нею в церковь, потому что не хотела оставлять Харри одного. Но к тому времени она как будто потеряла интерес к католицизму. Все это я и рассказала Маргит Тартани, чтобы она поняла, почему я спросила, не посещала ли она в Осло церковь святого Улава. Возможно, мы не раз видели друг друга, даже не подозревая об этом! За тридцать лет люди сильно меняются, сказала я, но все–таки двадцатилетние меняются больше, чем сорокалетние. Может, она помнит меня? Но она ответила, что никогда не думает о прошлом. Она забыла Норвегию и все, что с ней связано. И перевела разговор на другую тему.

– Когда же вы успели поговорить с ней? – Рудольф опять удивился.

– После того, как мы были у Харри, пока вы беседовали с врачом. Понимаете, мне было очень не по себе, потому что я не понимала, о чем идет речь. Ведь я не знаю ни английского, ни итальянского. Вот я и заговорила с Маргит Тартани, она–то норвежка!

– Была норвежкой, – заметил Рудольф, – но уже очень давно.

– Я бы не могла жить в чужой стране! – Фру Халворсен покачала головой. – Ни за что!

– Все люди разные, и это хорошо.

– Вы правы, – пробормотала фру Халворсен и закрыла глаза.

Рудольф мысленно повторил свой разговор с Маргит Тартани – они беседовали по пути в больницу Святой Марии Магдалины.

– Вы давно живете в Италии?

– Больше двадцати пяти лет.

– И вам здесь нравится?

– Думаю, что мне нигде не жилось бы лучше, чем здесь.

– Климат здесь, безусловно, лучше, чем в Норвегии.

– Я имела в виду не климат. Здесь моя семья. Мой дом.

– У вас есть дети?

– Шестеро!

– Шестеро? Вот это да! И сколько же им лет?

– Старшему скоро тридцать, младшему – десять.

Интересно, сколько лет точно она живет в Италии?

Если старшему скоро тридцать, значит, она замужем тридцать один год, самое меньшее. А где они жили до того, как поселились в Бриндизи? Если бы они с самого начала жили в Бриндизи, она сказала бы, что они живут тут не «больше двадцати пяти лет», а «больше тридцати». Можно ли считать случайностью, что фру Халворсен пытались отравить после того, как она «допросила» Маргит Тартани?

После этого «допроса» Маргит и к нему стала относиться иначе.

Рудольф решил сразу же по возвращении домой навести справки о прошлом Маргит Тартани. Если ее брак был зарегистрирован в Осло и если там же родился ее старший сын, узнать о ее прошлом будет нетрудно.

Он откинулся в кресле, расслабился и закрыл глаза.

Через несколько минут он уже спал.

21

Самолет приземлился в Форнебю точно в 22.30. «Скорая помощь» ждала, чтобы отвезти Харри в больницу «Уллевол». Рудольф проводил носилки до машины и, только когда машина уехала, провел своих спутниц через паспортный контроль.

Карстен и Харалдсен ждали их в зале.

– Тяжелая поездка? – спросил Карстен Рудольфа, но смотрел он на Лиллиан.

– Конечно, тяжелая, две пересадки. И в Риме и в Каструпе пришлось ждать самолета. Но вообще–то все прошло гладко.

– Мы здесь с машинами, – сказал Карстен. – Харалдсен отвезет фру Халворсен и фрекен Бек. А мне поручено немедленно доставить тебя в Управление.

– Я могу взять такси! – сказала Лиллиан.

– И я тоже! – поддержала ее фру Халворсен.

– Зачем, если экипаж вас уже ждет? – засмеялся Карстен.

Фру Халворсен была в замешательстве.

– А на вашей машине есть надпись «Полиция»? – испуганно спросила она.

– Нет, нет, – заверил ее Карстен.

– Тогда большое спасибо. – Фру Халворсен открыла сумочку и достала потертый бумажник. – Фрекен Бек, я еще не успела поблагодарить вас за деньги. Разрешите сделать это сейчас. Большое спасибо и возьмите их назад. Я ими так и не воспользовалась.

Лиллиан отшатнулась.

– Фру Халворсен, это ваши деньги! Я их не возьму. В банке вам их обменяют на норвежские кроны.

– Но я не могу принять у вас эти деньги!

– Вы просто обязаны их принять. Давайте больше не говорить на эту тему.

– В таком случае большое спасибо, фрекен Бек! – И фру Халворсен протянула руку, но Лиллиан сделала вид, что не заметила этого.

– Спасибо тебе за все, – сказал она Рудольфу. – Идемте, фру Халворсен. Пора ехать. – Она взяла фру Халворсен под руку и пошла с нею к выходу.

Фру Халворсен была так взволнована, что забыла попрощаться с Рудольфом. Он улыбнулся. Пять тысяч! Небось фру Халворсен чувствует себя сейчас миллионершей.

Рудольф с Карстеном сели в машину, и Карстен включил мотор.

– Здесь у нас столько всего случилось за время твоего отсутствия, хотя и не сравнить с тем, что пришлось пережить тебе. Во–первых, этот футболист. С тех пор как Харри играл в футбол, прошло уже очень много времени. Поэтому я решил сперва поговорить с Албертом Арнесеном – «Стекло и керамика», – они с Харри дружили с пятилетнего возраста. Я поехал к нему в контору. Он сразу вспомнил этого Пера Ларсена и объяснил, где я могу его найти. Ларсен работает продавцом в канцелярском магазине. Я поехал туда, подождал, пока он отпустит очередного покупателя, и…

– И Пер Ларсен сказал тебе, что у него не было никакой сестры! – перебил его Рудольф.

– Точно! В самое яблочко!

– Я же тебе говорил, как Харри познакомился с Венке. Тот, кто заставил ее подойти к нему на улице, прекрасно знал, что у Пера Ларсена не было никакой сестры!

– За ним установлено наблюдение. Кроме того, мы наблюдаем за Коре Виком и Эйнаром Квале. Старик сейчас щедр на людей. Дает нам столько, сколько нужно. Правда, такого дельца у нас еще не было. – Карстен резко затормозил перед кошкой, перебегавшей дорогу. – Какое впечатление произвел на тебя Харри?

– Трудно сказать. Я с ним почти не разговаривал. Но мне до сих пор непонятно, как можно было промазать, стреляя в такую мишень! Странно и то, что убийцы уехали, не проверив, мертвы ли их жертвы. Впрочем, было темно и они очень спешили. Во всяком случае, Кантагалли сказал, что трупы были не тронуты. Часы, бумажники с деньгами – все было на месте.

– Если Харри участвовал в этом заговоре, они нарочно промазали, когда стреляли в него.

– Думаешь, они рискнули бы оставить его в живых? Гораздо безопаснее заставить его умолкнуть раз и навсегда. Ведь он не умер по чистой случайности.

– Да, грязное дело, ничего не скажешь!

– В отношении Харри много неясного, – задумчиво сказал Рудольф. – Преступники, которые пробрались в больницу, не успели его задушить. Но, может, у них и не было такой цели? Может, все это было инсценировано только для меня? Или это было предупреждение ему? Имел ли тот неизвестный Дино намерение убить фру Халворсен? Ведь если бы ее не нашли, она бы так и не проснулась. Никто не знал, что Лиллиан приедет во вторник вечером. А фру Халворсен нашла именно она. Или предполагалось, что фру Халворсен «обнаружит» тот, кто придет, чтобы унести остатки обеда? В отношении Харри я уверен только в одном: он искренне любит свою мать. Поэтому не исключено, что покушение на фру Халворсен тоже было задумано как предупреждение Харри. Как она могла не заметить, что сам Дино вина не пил?

– Если этот таинственный Дино хотел ее убить, зачем ему понадобилось прибегать к снотворному? А если бы она отказалась с ним выпить?

– Между прочим, если это предупреждение Харри, то он о нем так и не знает. Мы решили до приезда домой не говорить ему об этом.

– Может быть, Харри в Осло для них более опасен, чем в Бриндизи?

– К сожалению, пока что мы не можем ответить ни на один из этих вопросов, – сказал Рудольф. – Понимаешь, у меня такое чувство, что я, сам того не зная, располагаю какими–то очень важными сведениями. Кстати, вы были в квартире Венке?

– Да. Мы с Харалдсеном поехали в тот дом на Киркевейен. Нашли дверь с табличкой «Бранд», позвонили и очень долго ждали. Наконец нам открыл какой–то тип, он был босиком, и голова у него была замотана полотенцем. Впустил он нас с явной неохотой. Сказал, что был в отъезде и что квартира в его отсутствие стояла пустая. Он не знает никакой Венке. У него нет ни одной знакомой, которая была бы высокая, худая и похожа на итальянку. К нашему сообщению о том, что в его отсутствие у него в квартире жила женщина, которую к тому же посещал любовник, он отнесся очень недоверчиво. Случайно у него с головы соскользнуло полотенце и… Угадай, что мы увидели?

– Голый череп?

Широко улыбаясь, Карстен повернулся к брату.

– На этот раз, Рулле, ты промазал! Волосы у него были накручены на бигуди! Он увидел, что его тайна раскрыта, и это выбило его из равновесия. По крайней мере он признался, что раньше оставлял ключи от квартиры своим приятельницам. Потом они их ему возвращали. Но кто мог поручиться, что одна из них не сделала себе запасного ключа? Если так, то это было сделано без его ведома. Увы, увы, он нам ничем не может помочь. Он служит в фирме «Ксерокс». Мы продолжаем собирать о нем сведения. Это поручено Орвику и Роботтену.

– Фирма «Ксерокс»? Как же ему разрешили уехать так надолго?

– Я тоже спросил его об этом. Он сказал, что у него был двухмесячный отпуск после операции по поводу язвы желудка. Это подтвердилось, он не солгал. Потом мы беседовали с управляющим домом. Управляющий у них без ноги, ходит на протезе. Сказал, что поднимается в квартиры только в том случае, если его просят что–нибудь отремонтировать. Поэтому он не знал, уезжал ли Бранд и жила ли в его квартире какая–нибудь женщина. По его тону было ясно, что ему наплевать, чем занимаются жильцы, лишь бы они не спалили дом. Ни один человек во всем доме ничего не знает ни о какой Венке Ларсен.

Карстен поставил машину на стоянку, и они вместе вошли в Управление на Виктория–Террассе, поднялись по лестнице и предстали перед начальником отдела Албректсеном.

– Я рад, что ты вернулся, – сказал Албректсен. – Что, туго пришлось?

Рудольф через силу улыбнулся.

– Не то слово!

– Ну, давай докладывай!

Рудольф повторил все, что уже рассказал Карстену.

– Я тоже буду присутствовать при разговоре с Харри завтра утром, – решил Албректсен.

Рудольф взглянул на Карстена.

– Я тебе не сказал: Кантагалли высказал предположение, что это работа мафии. Но мне хочется думать, что он ошибся.

Карстен тихонько присвистнул.

– Да, нам известно, что эта организация действует уже во многих странах, даже в Норвегии есть ее представители. Правда, до сих пор мы обнаружили только Тико. Помнишь, несколько лет назад мы передали его итальянской полиции?

Рудольф рассказал о Маргит Тартани и своих домыслах, связанных с нею. Албректсен и Карстен с интересом слушали его.

– Подозрительная история, – сказал Албректсен. – Постарайтесь разузнать об этой женщине все, что возможно. – Он взглянул на часы и встал. – Скоро двенадцать, сегодня мы опять задержались. Пора по домам. Если бы я работал как все, по восемь часов пять раз в неделю, я бы считал, что у меня отпуск. – Он улыбнулся.

22

В четверг, 27 октября, без десяти девять Рудольфу принесли срочное письмо от главного следователя миланской полиции Франко Франкоболло. Франкоболло подтверждал все сказанное им по телефону относительно лиц, живших на Виа Венерди, 144.

Пока Рудольф читал письмо, позвонил сам Франкоболло. Он сказал, что уже после отправки письма ему стали известны новые обстоятельства. Владелец букинистического магазина признался, что некоторые покупатели пользуются адресом его магазина, если почему–либо не хотят давать свой. Его задача заключалась в том, чтобы хранить почту, пока ее не заберут; за это он получал небольшое вознаграждение. Среди его клиентов был человек по имени Джузеппе Манцини. Где этот Манцини живет, владелец магазина не знает. Во всяком случае, он утверждает, что адреса клиентов ему неизвестны. Они сами забирают свою почту. До сих пор с этим не было никакихнедоразумений. И с полицией также.

– Этот прием нам хорошо известен, – сказал Франкоболло, – кажется, по–английски это называется «accommodation adtress».[131] Синьор Тедески, владелец магазина, сказал, что Манцини очень мал ростом, худой и лет ему примерно пятьдесят пять. Крометого, синьору Тедески показалось, что Манцини уроженец Южной Италии, хотя тот и старался говорить «по–римски». Я понял, что Манцини приезжает к нему в самое неопределенное время, но не чаще трех раз в год. Адресом Тедески он пользуется с 1972 года.

Рудольф положил трубку и задумался. Маленького роста, худой, пятьдесят с лишним… Южная Италия.

Он вдруг мысленно увидел перед собой Бертелли. Бертелли был не намного выше, чем фру Халворсен, и такой же худой.

Ему тоже пятьдесят с лишним…

Рудольф заказал разговор с Кантагалли, его соединили через пять минут. Как можно короче он рассказал Кантагалли все, что узнал от Франкоболло.

– Признаться, я сразу подумал о синьоре Бертелли, – сказал Рудольф. – Будьте добры, достаньте, пожалуйста, фотографию Бертелли и для нас, и для Франкоболло. Нам надо убедиться, что он не Манцини…

– Синьор Нильсен, дорогой! – воскликнул Кантагалли. – Неужели вы подозреваете синьора Бертелли? Его фирма понесла такие убытки! Подумайте о его репутации! – Кантагалли тяжело вздохнул. – Неужели вы не понимаете, что его гнев обрушится на меня?

– Очень сожалею, но нам необходимо как можно скорее получить фотографию синьора Бертелли!

– Сделаю все, что в моих силах, – грустно сказал Кантагалли и, не попрощавшись, положил трубку.

Рудольф зашел к Албректсену, тот говорил по телефону.

– Да, Роботтен. Ты, Орвик и Харалдсен займетесь Маргит Тартани. Втроем вы быстро соберете о ней все данные. Рудольф, Карстен и я едем в больницу «Уллевол». – Он положил трубку. – Ты слышал, что я сказал, Рудольф? Сразу же и отправимся. Не возражаешь?

– Я позову Карстена, – сказал Рудольф и вышел.

В машине по дороге в больницу Рудольф рассказал о письме Франкоболло и о разговоре с ним.

– Потом я позвонил Кантагалли. Его возмутила моя просьба прислать нам фотографию Бертелли. Но он обещал сделать все, что от него зависит.

– Насколько я понимаю, фирма «Джеронтони» пользуется хорошей репутацией? – Албректсен взглянул на Рудольфа, и тот кивком подтвердил его слова. – Бек, во всяком случае, отзывается о ней очень хорошо. Финансовое положение фирмы «Инт–Транс» тоже не внушает никаких подозрений.

–: Это было только предположение… – сказал Рудольф.

– Кстати, об «Инт–Транс», – перебил его Карстен. – Мне только что стало известно, что Крошка Уле снова вернулся домой. В половине восьмого утра он покинул особняк Ронемов. В десять минут девятого он был на Холменкуллосене. Почему он так долго ехал, я не понимаю, ведь это рядом.

Когда в палату вошли Рудольф, Карстен и Албректсен, Харри дремал; при звуке их шагов он быстро открыл глаза. Рудольф представил ему вошедших и спросил, как он себя чувствует.

– Сильная слабость, но вообще–то лучше, чем вчера, – ответил Харри.

– Значит, сможешь дать нам более подробные показания?

Харри взглянул на Рудольфа и кивнул. Очевидно, ему было уже не больно шевелить головой, он даже улыбнулся.

Карстен установил магнитофон на тумбочке возле кровати. Харри с интересом наблюдал за его манипуляциями.

– Готово, начали, – сказал Карстен, нажав какие–то кнопки.

– Тебе не кажется подозрительным, что Венке подошла к тебе на улице? – спросил Рудольф.

– Нет.

– И то, что у вас сразу же завязались интимные отношения?

– Нет. Она жаловалась на одиночество. Я тоже был одинок. Все получилось само собой.

– А ты знаешь, что у Пера Ларсена нет сестры?

Харри вздрогнул.

– Как нет? Но… но… Нет, я не понимаю.

– Венке жила в квартире, которая принадлежит мужчине. Его фамилия Бранд. Он, уезжал на два месяца и уверяет, что все это время квартира стояла пустая.

– Но… а двоюродная сестра в Англии?

– Такой не существует.

– Как же Венке попала в эту квартиру? Значит, Бранд оставил ей ключ? А почему?

– Бранд утверждает, что не знает никакой высокой женщины, похожей на итальянку.

Харри облизнул губы.

– Теперь я окончательно ничего не понимаю, – с трудом проговорил он.

– В Бриндизи ты сказал, что Венке попросила, чтобы ты взял ее с собой в Италию. То есть ты не сам ее пригласил, так? Еще ты сказал, что она попросила тебя об этом, когда вы были знакомы всего две недели. Тогда ты еще не знал, что поедешь в Бриндизи.

– Правильно.

– Тебя не удивляет, что она знала то, чего не знал ты? – без передышки продолжал Рудольф.

– Нет. – Харри закрыл глаза, но тут же снова открыл их. – Она не называла Бриндизи. Она только сказала, что хочет поехать со мной, когда я в следующий раз поеду в Италию.

– А почему, ты поинтересовался?

– Да. Она сказала, что… любит меня. – Харри проглотил комок в горле. – И про тетю Веру, которая была тяжело больна и просила Венке приехать к ней… А денег на билет не прислала… Вот Венке и хотела поехать со мной. Я ей сказал, что мои товарищи ни за что не согласятся, чтобы я взял с собой девушку. А она сказала, что не надо им ничего говорить. Мы можем сделать вид, будто случайно встретились на пароме.

– На пароме? – быстро переспросил Рудольф. – Ты уверен, что она именно так и сказала?

– Да. А что?

– А вам случается ездить в Италию через Швецию?

– Конечно. Тогда мы плывем на пароме из Хельсингборга в Хельсингёр. Но в этот раз нам было неудобно ехать через Швецию. Мы отправлялись из Конгсберга, поэтому нам было ближе плыть на пароме из Ларвика в Фредериксхавн.

– А когда вы договаривались с Венке, ты знал, что вы повезете продукцию Оружейного завода в Конгсберге?

– Нет. Не знал.

– Как думаешь, откуда Венке могла об этом узнать?

– Венке? А она этого не знала.

– Нет, знала. Она заказала себе билет на паром из Ларвика за три недели до вашего отъезда.

– У нее уже был билет на паром, когда она попросила взять ее с собой в Италию? Тогда, выходит, она действительно знала, что мы повезем! – Харри помолчал. – Ведь если бы мы отправлялись не из Конгсберга, мы бы непременно поехали через Швецию.

– Скажи, Харри, ты правда ни в чем не замешан или только притворяешься? Предупреждаю тебя: мы все равно докопаемся до истины и, если ты окажешься соучастником, тебя ждет пожизненное заключение. Убиты три человека. И я думаю прежде всего о них. А потом уже о трейлерах.

– Нет! Нет! Я ничего не знаю! – воскликнул Харри, пытаясь сесть, но тут же бессильно упал обратно на подушку. – Ведь это мои товарищи! Я видел, как их застрелили! Я видел, как застрелили Венке!

– Хорошо, будем считать, что ты невиновен, пока не доказано обратное, – сказал Рудольф сурово. – А теперь вспомни свои встречи с Венке. Она никогда не упоминала об «Инт–Транс»?

– Нет.

– Когда ты сказал ей, что работаешь в этой фирме?

– В первый день знакомства. Она спросила, где я работаю. Я и сказал. И поинтересовался, где работает она. Она сказала, что она оформитель витрин. Работает по договорам.

– Ты можешь описать квартиру, в которую она тебя приводила?

– Конечно! Я никогда в жизни не видел такой роскоши. Я бывал дома у Беков, у них тоже очень красиво, но все же не так. – И Харри начал описывать толстые ковры, кресла, диваны, картины.

Карстен кивнул.

– Все точно.

– Два человека пытались тебя задушить, когда ты лежал в больнице Святой Марии Магдалины.

Харри промолчал, но стиснул зубы.

– В Бриндизи ты нам не смог их описать. А сейчас можешь?

– Нет. Я уже засыпал, когда они вошли в палату. Все произошло так быстро.

– А перед тем кто–то пытался отравить твою мать.

– Маму? – Харри опять хотел сесть, и снова голова его бессильно упала на подушку. – Маму? Маму! Почему никто не сказал мне об этом?

– Мы решили не говорить тебе, пока ты хоть немного не окрепнешь. Твоей матери сделали промывание желудка. Сейчас она совершенно здорова. Но все могло кончиться трагически. Прошу тебя, расскажи все, что тебе известно, все, что ты еще не рассказал нам. А то, боюсь, кому–нибудь придет в голову заставить тебя или твою мать умолкнуть навеки. Если ты замешан в этом деле, вам обоим угрожает серьезная опасность.

– Я же сказал, я ничего не знаю! – взмолился Харри, растерянно оглядывая всех по очереди. – Честное слово!

– Ладно, Харри. Расскажи теперь о вашей поездке. С той минуты, когда Венке Ларсен подошла к вам на пароме.

И Харри начал рассказывать. О «Смеющейся кошке». О том, где по пути они останавливались поесть и как долго задерживались в том или другом месте. О том, как Венке звонила по телефону из автомата недалеко от Пескары. О том, что она все больше нервничала по мере приближения к Фодже. Об их разговоре в машине. О дорожном указателе с надписью «Castello di Cantani»…

Харри закрыл глаза.

– Вот там… – проговорил он с закрытыми глазами. – Там… все и случилось! Маленькие человечки в зеленой форме… Выстрелы… Гюндерсен… Лиен… Бертелсен… Венке что–то крикнула… В нее тоже выстрелили… Она испугалась… Даже как будто удивилась… А потом… больше я ничего не помню…

– Что она крикнула?

Харри ответил не сразу: мысленно он снова переживал те минуты.

– Не знаю, – сказал он наконец. – По–моему… по–моему, она крикнула что–то… по–итальянски.

– А она знала итальянский?

– Нет, говорила, что не знает.

– А как она говорила по–норвежски, как жители Осло или на диалекте?

– Как все в Осло, как говорят образованные люди.

Карстен достал пачку фотографий, которые ему дали в паспортном отделе. Все эти женщины в течение последних десяти лет получали заграничные паспорта или обновляли их. Харри просмотрел все фотографии. Просмотрел еще раз. Венке среди них не было.

Потом Карстен показал ему фотографии женщин, попавшие за это же время в уголовную картотеку. Среди них Венке тоже не оказалось.

– Если ты вспомнишь что–нибудь еще, сразу же сообщи полицейскому, который будет дежурить возле твоей палаты, – сказал Албректсен, собираясь уходить. – Можешь позвонить сестре, и она пришлет его к тебе. Или просто окликни его. Его фамилия Смебю. Он будет заходить к тебе каждые пятнадцать минут.

– Кари… – пробормотал Харри. – Эдвард… что с ними будет?

– Сам понимаешь, каково им сейчас, – ответил Рудольф. – Кстати, что тебе известно о Гюндерсене и наркотиках?

– Как вы об этом узнали? – удивился Харри.

– Давай выкладывай все, что знаешь, – велел Албректсен.

– Гюндерсен убит. Значит, теперь можно все рассказать, – прошептал Харри.

– Тебе же будет хуже, если ты этого не сделаешь, – предупредил его Рудольф.

– Он привозил очень мало. Немного по сходной цене он продавал Лиену, ведь они дружили. А остальное сбывал на сторону, чтобы свести концы с концами. Трюгве хорошо зарабатывал, но все равно ему было не по карману платить полную цену. Это ясно.

– А кому еще Гюндерсен продавал наркотики?

– Не знаю.

– А Бертелсен тоже знал, чем промышляет Гюндерсен?

– Мы все это знали. Трюгве только потому и ездил в рейсы, чтобы иметь возможность покупать наркотики. Он ненавидел эту работу.

– Где Гюндерсен доставал наркотики? – спросил Карстен.

– У него были связи в Дании, ФРГ и Италии. Больше мы ничего не знали. Случалось, мы приезжали в какой–нибудь город, и он уходил куда–то один. Он так уходил во многих городах, наверно для того, чтобы мы не догадались, где именно он запасся товаром. Он занимался этим только ради Трюгве…

– А каким образом Эдвард. стал наркоманом? – поинтересовался Рудольф. – Ведь он никогда не выходит из дому. Сам он не мог доставать себе наркотики.

– У Трюгве была не жизнь, а сущий ад, – медленно проговорил Харри. – Однажды Рогер предложил, чтобы он дал Эдварду какой–то наркотик. С этого все и началось. Что теперь будет с Эдвардом?… Кто его будет снабжать наркотиками?…

– Когда он стал наркоманом?

– Не помню. Года два назад, а может, и три.

– И никто из вас не считал, что Гюндерсен совершает преступление, снабжая его наркотиками? И что он совершает преступление, продавая наркотики другим людям?

– Он ведь не наживался на этом! Продавал кое–кому, чтобы иметь возможность по дешевке снабжать Трюгве.

– И ты в это веришь?

– Да!

– Не понимаю, Харри, ты на самом деле такой глупый или только прикидываешься дурачком?

Харри не ответил.

– Если ты считаешь, что можно торговать наркотиками, то почему нельзя похитить два трейлера, убив при этом трех водителей?

Харри с укоризной посмотрел на Рудольфа.

– Но это же мои товарищи! Слышите? Убиты мои товарищи!

Допрос кончился. Харри проводил их до двери грустным взглядом. В коридоре Карстен сказал с чувством:

– Глуп как пробка! Мы никогда не покончим с торговлей наркотиками, пока есть такие, как Харри.

– Те, кто организовали это похищение, не случайно использовали именно его! – заметил Рудольф. – Потому я и думаю, что главные заправилы сидят у нас в Осло.

23

В кабинете Рудольфа ждали Роботтен, Орвик и Харалдсен. По их лицам он сразу увидел, что у них есть интересные новости.

– Это оказалось даже слишком легко, – пожаловался Роботтен.

– Слава богу, что не все трудно, – коротко ответил Рудольф.

Он вдруг вспомнил о старой фру Стенстад. За ней установлено наблюдение. Кто знает, как велика банда, торгующая наркотиками, но, если кто–нибудь из них решит расправиться с «осведомительницей», его непременно задержат. Надо при первой же возможности навестить ее, подумал Рудольф.

– Маргит Поулсен была обвенчана с Луиджи Тартани двадцать второго июня сорок восьмого года. Двадцать второго сентября того же года она благополучно разрешилась мальчиком.

– Ты хочешь сказать, что она вышла замуж на шестом месяце беременности?

– Верно.

– И к тому же за итальянца?

– Тоже верно.

– Странно. – Рудольф покачал головой.

– Пятого июля пятьдесят четвертого года она родила еще одного мальчика, – продолжал Роботтен. – А первого февраля пятьдесят пятого года вся семья покинула Норвегию. Мы знаем, где она работала после окончания школы вплоть до самого замужества. А также где она жила – ей часто приходилось переезжать с места на место. Она и ее сестра Верит, которая была на два года старше Маргит, вели, можно сказать, кочевой образ жизни – они выросли в детском доме…

– А я был уверен, что у нее не было никаких родственников! Рассказывай подробнее, не в том телеграфном стиле, которым вы пишете свои донесения!

– Начнем в хронологическом порядке, – предложил Роботтен. – Приготовься к сюрпризу, Рудольф!

– Харалдсен поехал по тем адресам, где жила Маргит, чтобы расспросить, не помнит ли ее кто–нибудь, – начал Орвик. – А я обошел три фирмы, где она работала. В первой фирме она работала курьером. Я там беседовал с человеком по фамилии Рюд. Он запомнил Маргит, потому что она начала у них работать как раз в тот день, когда у него умерла старшая дочь. Маргит очень напоминала ему дочь, поэтому он даже обрадовался, когда она от них ушла. Следующая фирма, которую я посетил, десять лет назад сменила владельца. Там никто не помнил ни Маргит, ни кем она у них работала. В третьей фирме, изготовляющей конторское оборудование, меня направили к начальнице отдела, фру Мюггерюд. Она прекрасно помнила Маргит. «Ее интересовали только мужчины! – сказала фру Мюггерюд. – Она вешалась на любого. К счастью, я больше никогда не встречала таких, как она! Одно время я подозревала, что она вскружила голову Бьярне, моему покойному мужу. Но он быстро раскусил ее. Я уже тогда работала в фирме и могла наблюдать за всем, что происходит. Иначе… иначе даже не знаю, чем бы все кончилось. Мой муж был бабник, а Маргит – очень хороша собой, хоть и немного вульгарна. Одевалась она всегда вызывающе, словом, ей не хватало воспитания. Она бегала за директором и даже добилась для себя некоторых привилегий. Маргит была самой обыкновенной служащей, но держала себя так, будто она по меньшей мере личный секретарь директора и его правая рука. Он был женат, но это не имело для нее никакого значения. Кончилось все, как и должно было кончиться. Она оказалась в интересном положении. Живот растет и растет, а обручального кольца все нет! Неожиданно она исчезла, не сказав никому ни слова. Мы просто умирали от любопытства! Представляете себе, как мы были удивлены, когда узнали, что она вышла замуж за итальянца, с которым только что познакомилась!» Я, конечно, спросил, откуда им было известно, что Маргит только что познакомилась с итальянцем. Оказалось, что кто–то из служащих фирмы был знаком с кем–то, кто в свою очередь жил в том же доме, что и этот итальянец. «О таких вещах всегда становится известно, – сказала фру Мюггерюд. – Шила в мешке не утаишь». И хотя все это произошло много лет назад, ее неприязнь к Маргит была по–прежнему велика. Я уже собрался уходить, как она вдруг сказала: «Но до чего ж она была ловкая баба! Этого у нее не отнимешь. Думаю, что Фрицу Беку пришлось изрядно раскошелиться!» Я так и подскочил. «Фрицу Беку? – спросил я. – Откуда вы знаете, что отцом ее ребенка был именно он?» Она посмотрела на меня как на слабоумного. «Да потому, что в то время она крутила только с ним! Он звонил ей каждый день, и она ходила с сияющими глазами. Фриц то, Фриц се, мы с Фрицем поженимся. Но Фриц не пожелал разводиться!» Вот и все, – закончил свой рассказ Орвик.

– Фриц Бек? – Рудольф не сводил с Орвика глаз. – Фриц Бек? – повторил он.

– Я же предупредил, что тебя ждет сюрприз! – Роботтен добродушно улыбнулся. – А теперь пусть Харалдсен похвастается своим уловом.

– Но сперва вызовите на допрос Бека.

– Бек от нас не уйдет, – сказал Роботтен. – Наберись терпения, Рудольф. У нас есть еще один сюрприз для тебя. Начинай, Харалдсен!

Харалдсен достал длинный список, с которым сверялся во время рассказа. Он проехал по восьми адресам. Три дома, в которых жила Маргит, теперь снесены. Два других перестроены в соответствии с новыми требованиями. Старым жильцам, которые могли помнить Маргит, пришлось переехать, так как перестроенные квартиры оказались им не по карману. Харалдсен признался, что потерял было надежду, но в шестом месте ему повезло. Некая фру Лоне, уже пожилая дама, прекрасно помнила Маргит Поулсен. Она очень жалела Маргит, потому что Маргит была сирота. Маргит очень хотелось добиться успеха в жизни, и фру Лоне всячески старалась помочь ей. В частности, фру Лоне, которая в ту пору была энергичной сорокалетней женщиной, диктовала Маргит, когда та упражнялась в машинописи на портативной машинке господина Лоне. «Очень красивая и милая девушка», – сказала о ней фру Лоне…

– Переходи к главному! – перебил его Роботтен. – Разве ты не видишь, что терпение Рудольфа вот–вот лопнет?

Харалдсен продолжал.

В седьмом месте он беседовал с другой пожилой дамой, которая тоже хорошо помнила Маргит, но была о ней несколько иного мнения.

– Ее возмущало фривольное поведение тогдашней молодежи, – сказал Харалдсен, позволив себе чуть–чуть улыбнуться. – Маргит, по выражению этой дамы, была весьма ветреным созданием, и потому дама вздохнула с облегчением, когда Маргит переехала к своей сестре, которая как раз в то время родила дочь, хотя в браке не состояла! И наконец, в последнем месте я беседовал с третьей старой дамой, которая считала, что со стороны Маргит было очень благородно переехать к сестре, «попавшей в беду». Она прекрасно помнила, что это было в сорок пятом году, то есть тридцать два года назад, потому что как раз в тот год она овдовела. Только что кончилась война, но это уже не так важно.

– Давай главное! – Роботтен раздраженно тряхнул головой.

Не обращая внимания на Роботтена, Харалдсен не спеша продолжал свой рассказ:

– Маргит поселилась вместе с сестрой, но вскоре старая дама разочаровалась в ней. Дело в том, что сестра Маргит заболела, и тогда Маргит отбила у сестры ее дружка. Старая дама пожаловалась на это хозяину дома, но хозяин не стал вмешиваться – он сам был неравнодушен к Маргит. В конце концов Маргит забеременела. Для больной сестры это была последняя капля – однажды ночью она заснула и больше не проснулась. – Харалдсен сделал паузу. – Это точно. Берит Поулсен умерла. Я проверял. Она похоронена на кладбище Нурдре.

Подождав, чтобы его слова полностью дошли до сознания Рудольфа, Харалдсен снова заговорил:

– Вскоре Маргит вышла замуж за итальянца, и они куда–то переехали – иностранец, Маргит и ее племянница. Старая дама не знала ни нового адреса Маргит, ни того, как сложилась в дальнейшем ее жизнь. Но не скрывает, что ей было бы любопытно это узнать.

– Выходит, Фриц Бек – отец и дочери Берит, и сына Маргит? – медленно проговорил Рудольф.

– Выходит, так, – ответил Харалдсен.

Зазвонил телефон. Это была фру Халворсен.

– Я прочитала в телефонной книге, что к больным пускают с шести до без четверти семь. Нельзя ли мне раньше повидать Харри?

– Конечно, можно.

Рудольф объяснил ей, как пройти в отделение, где лежит Харри.

– Кто у нас ведет наблюдение за фру Халворсен? – спросил он, положив трубку.

– Фрида Дален и Инголф Бьерке, каждый на своей машине.

– Хорошо. Теперь идемте к Албректсену.

24

Раздался звонок. Сердито хмыкнув, Албректсен взял трубку.

– У меня совещание, – строго сказал он. – Я просил не беспокоить меня! – После короткого молчания, он проговорил уже другим тоном: – Кто? Что? Соедините меня с ней! – Прикрыв рукой трубку, он тихо объяснил присутствующим: – Это Лиллиан Бек. – И убрал руку. – Добрый день, фрекен Бек. Так что же случилось? И когда вы это обнаружили? Полчаса назад? Почему же вы не позвонили мне сразу? А, понимаю! Держите с нами связь все время.

Он оглядел присутствующих:

– Бек пропал. Может быть, «пропал» не совсем подходящее слово, но он ушел из дому, ничего не сказав, и Лиллиан боится, как бы с ним чего не случилось. В последнее время он был очень мрачный.

– Ты хочешь сказать, что она боится, как бы он не покончил жизнь самоубийством? – спросил Рудольф. – А как, интересно, ему удалось уйти? Я думал, что за его домом и за фирмой «Инт–Транс» ведется наблюдение?

– Ведется, – мрачно ответил Албректсен. – А где Карстен?

– Поехал к Ронемам, – сказал Роботтен. – Он должен выяснить, знакомы ли они с Брандом или с кем–нибудь из его друзей. Потом он собирался заехать в «Ксерокс» и поговорить с начальником Бранда. А также и с самим Брандом. Карстен решил слегка нажать на него, чтобы он дал более толковые показания. Карстен сказал, что вы с ним считаете, будто Бранд знает больше, чем говорит.

– Это верно, – согласился Рудольф. – Никто не поселится в чужой квартире, если у него нет стопроцентной уверенности, что он может безнаказанно в ней находиться. Бранд отказался дать список своих знакомых. Ясно? Мы держим его под наблюдением. Сейчас он снова вышел на работу. Это заставит его быть более покладистым. Кому нравится, чтобы о нем ходили всякие темные слухи.

– Если человек хочет спрятаться, самое лучшее место – современные большие дома, где жильцы не знают друг друга, – заметил Орвик.

– Бек и его дети уверяют, что не знали Бранда и не бывали в том доме, где он живет, – сказал Рудольф. – Но это еще надо проверить.

– Харалдсен, передай по рации всем нашим машинам об исчезновении Бека, – распорядился Албректсен. – Автомобиль Бека стоит в гараже. Если он и ездит сейчас на машине, то не на своей. Проверьте во всех прокатных фирмах, не брал ли Бек машины. Надо выяснить, было ли его бегство подготовлено заранее.

Харалдсен ушел, и совещание продолжалось без него.

– Вызови всех, кто помнит Маргит Поулсен–Тартани, – распорядился Албректсен, обращаясь к Рудольфу. – Поторопи Кантагалли. Нам надо знать точно, не является ли Бертелли тем человеком, который называл себя Манцини. Кроме того, нам нужен список всех друзей семьи Бек – и самого директора, и его сына, и дочери. Пусть наши люди побеседуют с ними. Лиллиан, должно быть, не зря тревожится за отца, если она нам позвонила. Его надо найти как можно скорее.

– Хорошо. – Рудольф встал. – Теперь Беку известно, что мы вышли на Маргит Тартани и узнаем о нем всю правду, – задумчиво сказал он, собираясь уходить. – Но, с другой стороны, он не единственный, кто имеет внебрачных детей от двух сестер. Если, конечно, это так. Мне интересно, неужели Бек бежал, опасаясь только этого разоблачения?

– А ты сам как считаешь? – Албректсен внимательно посмотрел на Рудольфа. – Что еще могло бы заставить его скрыться, как по–твоему?

Рудольф мысленно представил себе Лиллиан. Вот она плачет. Вот рассказывает о ссорах между отцом и Уле. Он вспомнил Уле, который не желал работать, а только тянул с отца деньги. Уле обвинял отца в скупости, хотя отец предоставил ему возможность быть вечным студентом, не знающим материальных забот. Во всяком случае, Рудольф именно так представлял себе их отношения. Уле называл отцовскую фирму паршивой лавочкой, но вымогал у отца, сколько хотел. И все ему было мало. Он жил вместе с отцом и сестрой и имел доступ ко всем делам фирмы. Молодой человек, он вполне мог быть знаком с Венке и вместе с ней подготовить крупную операцию. Как он рассердился на Лиллиан, когда узнал, что она рассказала полиции о водителе трейлера Свендберге! Лиллиан сама призналась Рудольфу, что разрешила водителям поменяться рейсами, в результате чего Свендберг повез макулатуру, а не дорогие косилки. И никто, кроме Лиллиан, не знал об этом в течение нескольких часов. Подозрительно, что Уле был так хорошо осведомлен о последних часах жизни Свендберга – рестенил, дамские трусики. Об этом никогда не печаталось в газетах. Правда, наверно, не раз говорилось дома у Бека. Но злость Уле, сразу бросающаяся в глаза… Что это, уж не горечь ли при мысли об ускользнувшей добыче?

– Так как ты считаешь? – нетерпеливо спросил Албректсен.

– По–моему, если бы Бек подозревал, что его сын принимал участие в похищении трейлеров, он бы покончил с собой, – ответил Рудольф. – Несмотря на грехи молодости, на дорогостоящую вульгарность, с какой он обставил свой кабинет, я уверен: Бек живет только ради своей семьи и своей фирмы. В сущности, он очень одинокий человек. Мне по крайней мере так показалось. Поэтому, если Уле… Да, я уверен, Бек не перенес бы, если бы оказалось, что Уле замешан в это дело.

– При первой же возможности надо будет еще раз поговорить с ним, – вздохнул Албректсен.

Некоторое время все молчали.

– Давайте вернемся к Маргит Тартани, – сказал Албректсен. – Что нам известно про ее мужа? Рудольф, ты знаешь, как он выглядит?

– Нет. Я его не видел.

– Может, он и есть Манцини? А? Наверно, Бертелли не единственный итальянец, про которого можно сказать, что он невысокий, худой и темноволосый? Когда будешь разговаривать с Кантагалли, попроси его прислать нам фототелеграфом фотографию Тартани. И нам, и в Милан. Надо поскорее кончать это дело.

Албректсен поднялся в знак того, что совещание закрыто.

25

Виноград, подумала фру Халворсен, вдруг Харри захочется винограду. И что–нибудь почитать. «Дагбладет» и «Вердене ганг».

Она прошла по Сумсгате и, свернув за банком в переулок, вышла на Киркевейен к магазину, в котором много лет была постоянной покупательницей.

Через несколько минут она вышла из магазина с большим пакетом всевозможных лакомств и пошла по Киркевейен. На перекрестке ей пришлось задержаться из–за красного света. Фру Халворсен не терпелось поскорей попасть в больницу.

Несмотря на большую территорию, занимаемую больницей, фру Халворсен без труда нашла нужный корпус.

Молодая, хорошенькая сестра, которую звали Анной, попросила ее подождать – сперва надо позвонить в отделение. Позвонить? Фру Халворсен занервничала. Она даже не села на предложенный ей стул.

Может быть, Харри хуже? Может, он уже…

Фру Халворсен пришлось поставить пакет и белоснежным платком вытереть повлажневшие руки. Она вся покрылась холодным потом.

Разговор длился долго. Но вот сестра Анна с улыбкой обернулась к фру Халворсен и сказала, что сейчас сестра Биттен проводит ее к Харри.

Сестра Биттен оказалась тоже недурной, но не такой хорошенькой и не такой молоденькой, как сестра Анна.

– Идемте со мной, фру Халворсен.

– Что с Харри? Ему стало хуже?

– Нет, нет, не волнуйтесь, фру Халворсен! Он чувствует себя прекрасно. С чего вы взяли, что ему хуже?

– А почему вы так долго говорили по телефону?

Сестра Биттен рассмеялась:

– Потому, что мы его охраняем!

Фру Халворсен вздохнула с облегчением и поспешила вслед за сестрой Биттен. Какой–то парень в белых брюках и в белом халате прокатил мимо них каталку с грязным бельем. Они с сестрой Биттен весело приветствовали друг друга. Он свернул за угол и подъехал к лифту, находящемуся почти напротив палаты Харри.

Возле палаты дежурил констебль Смебю, он не проявил никакого интереса к парню, но улыбнулся сестре Биттен и фру Халворсен.

– Мать Харри пришла навестить его, – весело сказала сестра Биттен. – Заходите, пожалуйста, фру Халворсен. Я вас подожду здесь.

С бьющимся сердцем фру Халворсен вошла к сыну. Через четверть часа она вышла из палаты, глаза ее сияли. Сестра Биттен проводила ее по коридору, а Смебю углубился в ковбойский роман.

Через десять минут к палате подошла новая сестра. Смебю видел ее первый раз.

– На Западном фронте без перемен? – спросила она.

Он посмотрел на жетон с именем, приколотый к ее халату. Сестра Рут.

– Только что у него была мать.

– Прекрасно. Кто ее провожал?

– Сестра Биттен.

– Хорошо. Помните, посторонних не впускать. Больной находится под особой охраной.

Она вошла в палату и прикрыла за собой дверь.

Как будто я не знаю, для чего меня здесь поставили, обиженно подумал Смебю, снова берясь за книгу.

Харри читал «Дагбладет». Когда к нему подошла сестра, он оторвался от газеты. Эту сестру он видел первый раз.

– Меня зовут Рут. – Глаза у нее были зеленые. Волосы рыжие. – Я должна измерить тебе температуру и сделать укол витамина. – Она картавила, как картавят все бергенцы.

Чем–то она напомнила ему Венке. Наверно, тем, что глаза у нее тоже были немного раскосые.

И такой же узкий нос…

Скулы…

Походка…

Он пытался убедить себя, что этого не может быть. Венке погибла. Ее убили у него на глазах.

Щиколотки…

Он еще в первый день обратил внимание на щиколотки Венке – такие тонкие, как только они выдерживали тяжесть ее стройного, длинного тела!

У сестры Рут щиколотки были такие же, как у Венке.

Она сунула ему в рот градусник, взглянула на часы и начала готовить шприц.

Улыбка!

Только теперь он заметил, что– между передними зубами у нее такая же щелка, как у Венке!

Он хотел крикнуть «Венке!», но ему помешал градусник. Он не успел его выплюнуть и не успел поднять руки. Одна была в гипсе. Другая – прижата к кровати его же собственным туловищем.

Он почувствовал укол – игла вошла в руку. Это не витамин, в ужасе подумал Харри. Это смерть! И это Венке!

Больше он ни о чем не успел подумать.

Сестра Рут немного помедлила у постели Харри и спокойно вышла из палаты, прикрыв за собой дверь.

– Противная погода! – бросила она, проходя мимо Смебю, который в знак согласия кивнул головой. – Не могу дождаться снега. – Она подошла к лифту.

– О себе я этого не скажу, – заметил Смебю. – У меня не гнется колено. А если не ходишь на лыжах… – Он выразительно пожал плечами.

– Да, конечно. – Она вошла в лифт.

Смебю продолжал читать.

Вскоре он услышал, что лифт остановился. Из него вышел тот же парень, который вез на каталке грязное белье и с которым Смебю разговаривал меньше часа назад.

– Хорошо вам в полиции, – сказал он Смебю, покачав головой. – Целый день сиди себе да читай! А вот я… – Он вздохнул.

– Ты глубоко заблуждаешься, если думаешь, что я каждый день так отдыхаю. Спокойное дежурство – редкость. Но, честно говоря, мне этот покой не по душе. Я предпочитаю бурные события. – Он тоже вздохнул. – Ненавижу бездействие!

– Долго бездействовать, конечно, скучно. – Парень улыбнулся. – Ну, мне пора! А то не успею переделать всех дел! Мое дежурство кончается… – Он взглянул на часы. – Через два часа сорок минут. Пока!

Фрида Дален и Инголф Бьерке сидели каждый в своей машине и тоже скучали. Приходили и уходили сестры, иногда они шли парами, болтали, смеялись… Врачи… Все было тихо и спокойно.

Какой–то парень в белом халате выкатил из здания каталку с грязным бельем. Только что вошел с нею – и уже обратно! Видно, такая работа. Парень подошел к небольшому фургону, стоявшему у черного хода. Фрида находилась к нему ближе, чем Инголф. Поэтому только она заметила, что парень шевелит губами, словно говорит сам с собой. На лице у него появилось радостное выражение.

Фрида опустила маленький театральный бинокль и вызвала по рации Инголфа.

– Подозрительный парень, – сказала она. – Надо за ним последить!

– А ты подойди к нему под каким–нибудь предлогом. – Инголф считал, что Фриде везде мерещатся опасности. – Попроси у него спичку или еще что–нибудь… Скажи, что ждешь подругу… Словом, придумай сама!

Фрида вылезла из машины и ленивой походкой, не спеша направилась к парню – стройная, невысокая девушка в красных бархатных брюках и замшевой куртке на меху, длинные светлые волосы, серые глаза, густые ресницы, черные без помощи туши. Подойдя к парню почти вплотную, она весело сказала:

– Привет! Дай мне, пожалуйста, пару спичек, коробок у меня есть…

Парень вздрогнул.

– У меня только зажигалка. – Он захлопнул заднюю дверцу своего фургона и быстро прошел к кабине.

– Ну так дай мне прикурить! – Она взяла сигарету в рот и, не спуская с него глаз, пошла за ним к кабине.

– Извини, спешу!

Он бросился на сиденье. Через секунду фургон на полной скорости уже мчался к воротам больницы.

Инголф, который с интересом наблюдал за этой сценой, поехал за ним. Фрида кинулась к своей машине, дала газ и покатила следом за Инголфом.

Выехав из ворот, фургон, не остановившись, проехал на красный свет. Резко свернув направо, он миновал перекресток, снова на красный свет, и понесся по Киркевейен. На перекрестке Киркевейен – Сумсгате он чуть не столкнулся с пикапом «вольво» и продолжал мчаться, не обращая внимания на светофоры, до самой Майорстюен. Там он свернул на Сёркедалсвейен и повысил скорость до ста километров, хотя здесь висел знак, ограничивающий скорость до шестидесяти.

– Сечас я вызову Рудольфа, – сказал Инголф Фриде по радиотелефону. – Что за бес вселился в этого парня? Можно подумать, что его телега набита наркотиками!

На перекрестке у Сместада светофор не работал. Водители ориентировались только по мигающему желтому свету. Скопилось много машин, но фургон нагло проложил себе дорогу и выехал на шоссе Уллерн.

– Вот черт! – выругался Инголф, когда желтый «фиат» преградил ему путь. Он так резко засигналил, что все водители, в том числе и водитель желтого «фиата», на мгновение остановились. Инголф проскочил перекресток, Фрида не отставала от него.

Фургон намного опередил их, но Инголф, стиснув зубы, выжимал из машины все, что мог. Он заметил, что постепенно приближается к фургону. Фрида тоже изо всех сил жала на газ, и с каждой секундой расстояние между ними сокращалось.

У моста Бьёрнслетта фургон во второй раз чуть не столкнулся с встречной машиной. Но в третий раз его водителю уже не удалось отделаться легким испугом – на перекрестке Беккестюа он врезался во встречный автобус.

Инголф выскочил из машины и бросился к фургону. Водителя зажало между рулем и спинкой сиденья.

– Гитте, журналистка, – простонал он. – Обещала десять тысяч… – Он потерял сознание.

Рудольф предупредил ближайшие полицейские посты, и через несколько минут на перекресток прибыло сразу пять машин. Фрида сбегала на бензоколонку и вызвала из Берума «скорую». Вокруг автобуса и фургона стала собираться толпа.

– Порядок? – спросил Инголф у Фриды, она кивнула.

Он открыл заднюю дверцу фургона, и в то же мгновение из груды грязного белья выбралась женщина в форме сестры милосердия и бросилась к платформе Беккестюа, гда только что остановился поезд, идущий в Кулсос.

– Держите ее! – Инголф кинулся в погоню.

Вместе с ним побежали два молодых констебля. Они быстро обогнали его. Длинноногий двадцатитрехлетний Якоб Карлсен первый схватил женщину за руку. Она дралась, вырывалась и даже пыталась кусаться, но подоспевший констебль Рёндал схватил ее за вторую руку. С большим трудом они потащили ее назад. Она сопротивлялась изо всех сил.

Толпа вокруг автобуса и фургона росла. Тут были и пассажиры, которые ехали в автобусе. Люди неохотно подчинились приказу полиции отступить на некоторое расстояние. Никто не хотел терять свое место в «первом ряду».

И тут произошло событие, которого не предвидел никто, даже задержанная женщина. Констебли и женщина были уже на перекрестке, когда им навстречу на средней скорости выехал красный «фольксваген». Из него грянуло два выстрела: одна пуля попала женщине в левое плечо, другая – в живот.

Две полицейские машины бросились в погоню за «фольксвагеном». Инголф тут же позвонил Рудольфу и сообщил о случившемся.

– Жди меня в больнице в Беруме, – приказал Рудольф и положил трубку.

Сразу же после Инголфа ему позвонил Смебю из больницы «Уллевол».

– Халворсен умер, – взволнованно сказал он. – Только что сестра Биттен зашла к нему в палату и нашла его мертвым. Доктор Вилсе считает, что его убили. Я не понимаю, как это могло случиться, я никуда не отлучался и посторонние к нему не заходили. Только врач и сестры…

Сестры…

– Кто последний заходил к нему? – спросил Рудольф. – Случайно, не сестра Рут?

– Да–а… Откуда ты знаешь?

– Она уже у нас. Она такая же сестра, как я главный врач. Приезжай в Управление и напиши донесение Роботтену. Попроси доктора Вилсе подождать в больнице, пока не придет Карстен.

Рудольф положил трубку со вздохом, похожим на стон.

В Берумской больнице Рудольфа встретила целая делегация: Инголф Бьерке, Фрида Дален и четверо полицейских, которые бросились в погоню за красным «фольксвагеном».

– Он вылетел на маленький мост возле Стабекка. Там переезд через железную дорогу, – сказал один из полицейских. – Скорость была больше ста двадцати. На дорогу выскочил мальчишка на велосипеде. Тот, в «фольксвагене», хотел объехать его…

К ним подошел врач.

– Эрик Бюен, – представился он, протягивая Рудольфу руку.

Рудольф назвал свою фамилию и спросил, нельзя ли ему взглянуть на погибшего водителя «фольксвагена».

– Вернее, на то, что от него осталось. Пожалуйста. Идемте со мной.

– Подождите меня здесь, – приказал Рудольф, уходя с доктором Бюеном.

Лицо у погибшего пострадало очень сильно, но, несмотря на повреждения и явные следы пластической операции, Рудольф все–таки узнал этого человека. Волосы у него были седые. А когда Рудольф видел его в прошлый раз, он еще не был седым.

– Тико, – прошептал Рудольф. – Да это Тико!

– Вы его знаете? – удивился врач.

Рудольф молча кивнул. Вот, значит, какой конец ждал этого члена мафии, действовавшего в Норвегии! Когда же Тико вернулся в Осло? И под каким именем?

Рудольф подумал о Кантагалли: надо сообщить ему о гибели Тико.

– А как себя чувствуют та женщина и водитель фургона?

– Состояние Яна Халверсона вполне удовлетворительное. Он отделался переломом трех ребер. И все. Что касается женщины… – Доктор помедлил. – Ее состояние крайне тяжелое. В данную минуту она находится на операционном столе. – Он пожал плечами. – Она была в парике. Голова у нее выбрита наголо. Но по корням волос можно судить, что она брюнетка. В глаза у нее были вставлены зеленые контактные линзы. Настоящий цвет глаз – карий. – Доктор вопросительно взглянул на Рудольфа. – Ее разыскивают?

– По–моему, нет, – ответил Рудольф. – Можно мне поговорить с Халверсоном?

– Конечно.

Ян Халверсон негодовал:

– Я работаю в больнице «Уллевол» уже больше двух лет, но с моей зарплаты не разжиреешь! Гитте предложила мне десять тысяч, чтобы я помог ей проникнуть к Харри Халворсену. Ей хотелось получить у него интервью для итальянской газеты «Оджи». Что в этом плохого? Просто забавно. Обычный журналистский прием. Я пошел в ближайший киоск и проверил, есть ли в Италии такая газета. Оказалось, есть.

– Это ты достал ей белый халат?

– Нет, у нее был свой.

– Халворсен умер, – глядя ему в глаза, сказал Рудольф.

– Умер? Отчего?

– Его убили. Наверно, твоя подруга, эта самая Гитте, журналистка.

– Но я–то тут при чем! – Ян Халверсон побледнел. – Выпустите меня отсюда!

– Где ты с ней познакомился?

– Вчера, на работе, она сама подошла ко мне. Я садился в фургон, а она подошла и спросила, не хочу ли я заработать за один час десять тысяч. Причем в рабочее время! Я ей не поверил, не привык я, чтобы деньги сами шли ко мне в руки. Тогда она объяснила, кто она и что ей нужно. После работы я пошел в киоск и убедился, что такая газета существует. Сегодня рано утром она снова появилась у больницы и спросила, принимаю ли я ее предложение. Я сказал, что принимаю, и получил пять тысяч в задаток. Остальное я должен был получить после интервью. Деньги лежат у меня в бумажнике! – вызывающе сказал он и снова заметался. – Отпустите меня! Я ничего не сделал!

– Не спеши, Халверсон, свободы тебе пока не видать. Увяз ты крепко. Даже если она выживет… – Рудольф покачал головой. – Неужели ты думаешь, что она подтвердит рассказанную тобой историю? Пять тысяч в твоем бумажнике вообще ничего не доказывают. Ты и сам это понимаешь. Выход у тебя один – рассказать все, что ты знаешь о женщине, которая назвалась Гитте. Как ее фамилия?

– Абрахамсен. – Халверсона била дрожь. Только сейчас он осознал свое положение.

– А где она живет?

Халверсон сглотнул.

– Она не говорила. Это было ни к чему. Она сказала, что сама свяжется со мной.

Рудольф послал за Инголфом Бьерке.

Когда Яна Халверсона уводили, он плакал, как ребенок.

– Отпустите меня! Я ничего не сделал! – без конца повторял он.

– Значит, эта женщина брюнетка? Интересно. Ее описание во многом совпадает с известными нам приметами Венке Ларсен. Надо ее сейчас же сфотографировать, чтобы обратиться в Интерпол и в полицию тех стран, через которые она проезжала. Ёргенсены, хозяева «Смеющейся кошки», наверно, раньше всех вам скажут,останавливалась ли у них эта женщина под именем Венке Ларсен…

Албректсена перебил телефонный звонок. Директор Бек хотел с ним встретиться. Он звонил из автомата.

– Приходите немедленно, – сказал Албректсен и положил трубку. – Хотелось бы мне знать, каким образом ему удалось проскользнуть незамеченным мимо наших людей!

Объяснилось все очень просто. В доме директора Бека, под гостиной, расположенной в полуподвальном этаже, было устроено убежище. Попадали туда через люк в полу. Люк был прикрыт ковром, сверху стоял телевизор. Убежище было довольно большое и имело два выхода в сад, замаскированных цветочными клумбами. Бек воспользовался тем выходом, который был ближе к участку соседей; оттуда он прошел на станцию, где у него стоял велосипед.

Велосипед?

Рудольф внимательно оглядел Бека – старомодные брюки–гольф, теплая куртка. О таком средстве передвижения, как велосипед, Рудольф и не подумал. Проверка фирм, выдающих напрокат автомобили, не дала никаких результатов. Оказывается, велосипед…

– Весь день я ездил на велосипеде, исколесил все окрестности Осло, – рассказывал Бек, сидя в кабинете Албректсена. – Честно говоря, я не мог придумать, что мне делать. Я оказался в очень трудном положении. Должен признаться, что у меня есть двое внебрачных детей.

– Мы знаем, – сказал Рудольф. – У вас есть дочь от Берит Поулсен и сын от Маргит Поулсен–Тартани.

– Как вы об этом узнали? – Бек растерялся.

– У нас свои методы.

– Понимаете, после рождения Лиллиан мою жену, Огот, словно подменили. Вот я…

– Это касается только вас лично, – перебил его Рудольф. – Нас интересуют ваши поступки, а не причины, которые их вызвали.

– По тем временам я выплатил Маргит очень большую сумму. – Бек облизнул губы. – И письменно признал детей своими. От нее же я потребовал расписку в получении денег. Кроме того, я попросил у нее письменное обязательство никогда никому не говорить о моем отцовстве. В этом она мне отказала. Но дала обещание, разумеется письменно, хранить тайну, пока я жив. Она сказала, что не может лишать детей их права на наследство. Мне пришлось с этим согласиться. Иначе она бы тут же выложила все Огот… – Он вздохнул.

Помолчав немного, Бек продолжал свой рассказ:

– Маргит вышла замуж за итальянца. Луиджи Тартани. Он был, как говорится, блудным сыном древнего аристократического семейства. Насколько мне известно, сейчас он опять в милости у своих родных и даже сделал блестящую карьеру. Годы шли, я почти забыл обо всем, как вдруг в семьдесят первом году незадолго до рождества я получил от нее письмо с требованием дополнительной суммы. В противном случае она расскажет моей семье всю правду. Мне оставалось только подчиниться. Вымогательство? Безусловно. Но что мне было делать?

– А вам известно, что вымогательство карается законом?

Бек взглянул на Албректсена и кивнул.

– Сколько же вы ей заплатили? – спросил Албректсен.

– Начиная с того времени, я платил в среднем по двадцать пять тысяч крон в год.

– Каким образом вы переводили эти деньги?

– Я их не переводил! Я покупал бриллианты и разные драгоценные камни. Ежегодно я ездил в Италию и отправлял их… на почтовый ящик, который она абонировала в Бриндизи.

– Где вы покупали бриллианты?

– В Амстердаме. Чеки я, естественно, не мог хранить у себя, поэтому, к сожалению, не могу точно сказать, в каких магазинах я их покупал.

– А где письмо с требованием денег?

– Неужели вы не понимаете, что я не мог хранить у себя такое письмо? – Бек с обидой взглянул на Рудольфа, задавшего столь глупый вопрос. – Я потому сразу обратился в полицию, что мне стало ясно: Маргит проведала о предстоящей перевозке графопостроителей Оружейного завода в Конгсберге. Ей, наверно, казалось, что она получила от меня еще слишком мало денег, и она решила сорвать самый большой куш в своей жизни. Это очень напугало меня. Ведь Луиджи Тартани – правая рука Бертелли!

– А что вы можете рассказать о деле Свендберга?

Бек вздрогнул.

– Вы правы. Я об этом тоже подумал. Подозреваю, что и тогда не обошлось без Маргит. Но никаких доказательств у меня не было. Разве я мог пойти. в полицию и сказать, что подозреваю женщину? Это же немыслимо! Вы бы решили, что я сумасшедший. – Он помолчал. – Я отдаю себе полный отчет в том, что признался в занятиях контрабандой. Но это моя единственная вина! Можете конфисковать все мое состояние, можете посадить меня в тюрьму, только разберитесь в истории с этими трейлерами! Мне давно следовало во всем признаться! Но врач, который в тот раз производил вскрытие, сказал, что Свендберг умер от удара… О господи, что я наделал!..

Албректсен с презрением посмотрел на Бека и попросил Рудольфа объяснить, что случилось со Свендбергом. Когда Рудольф закончил рассказ, Бек был бледен как полотно, казалось, самообладание вот–вот изменит ему.

– Я умываю руки! – со стоном воскликнул он, и в самом деле ломая руки, словно был охвачен сильным волнением. – Я признался, что покупал за границей бриллианты. Что незаконно вывозил валюту. Но убийство!.. Помилуйте! Неужели вы не понимаете, что я не имею никакого отношения к этим убийствам! Наверно, за ними стоит какая–нибудь крупная организация, небось и Маргит только угрозами втянули в это дело. Сама бы она никогда не пошла на убийство!

В кабинете воцарилась мертвая тишина.

– Я понимаю, что Лиллиан и Уле должны узнать о… о моих внебрачных детях, – медленно сказал Бек. – Если можно, я сам расскажу им об этом. Они должны узнать все от меня, а не от вас, это их право.

– Где живет ваша бывшая жена?

– В Канаде. Больше я ничего про нее не знаю. Каждый месяц я перевожу на ее счет в Оттаве две тысячи канадских долларов. Счет открыт на ее девичье имя – Огот Краг. Я писал ей на банк, но ответа не получил. Сожалею, но больше ничем не могу вам помочь… С другой стороны… – Он нерешительно замолчал. – Мне бы хотелось, чтобы вы ее не трогали. В последнее время у нее было неважно с нервами. Она не виновата в том, что я стал жертвой вымогательства.

– Сейчас, пока перепечатывают ваши показания, мы съездим с вами в Берумскую больницу, – решил Албректсен. – Может быть, вы узнаете женщину, которую сегодня чуть не убили.

Бек тяжело вздохнул, но промолчал. В больнице при виде раненой у него на лице не выразилось ничего, кроме отвращения.

– Нет, не знаю! – ответил он на прямой вопрос Рудольфа.

У раненой дежурили двое полицейских – мужчина и женщина. Окна были зарешечены. На столе приготовлен магнитофон.

– Уведите меня отсюда, – слабым голосом попросил Бек. – Мне сейчас станет дурно! Я никогда в жизни не видел бритых женщин!

Рудольф как будто хотел что–то сказать, но промолчал. Так, ни слова не говоря, они вернулись на Виктория–Террассе.

Не успели они войти в кабинет, как им сообщили, что убит Бранд.

Пуля попала ему между глаз.

26

Бранда обнаружили Роботтен и Орвик. Они приехали за ним, чтобы отвезти его в Берумскую больницу – в надежде, что он поможет установить личность раненой женщины. На их звонок никто не открыл, тогда они разыскали дворника, и тот нехотя открыл им квартиру Бранда.

В квартире царил разгром. Все подушки были вспороты, диван, кресла и матрас – тоже. На полу валялись разорванные картины. Ящики шкафов были вынуты и навалены горой. Ковер искромсан. Этот вандализм свидетельствовал о том, что поиски оказались безуспешными.

Судя по всему, Бранда застрелили, когда он вышел из ванной в спальню. Он лежал в пижаме и в халате возле своей постели. Лицо было обращено к потолку, все вокруг залито кровью. Накрученные на бигуди волосы Бранда придавали этому зрелищу оттенок трагического гротеска.

– Как только ты дал нам его адрес, мы сразу же произвели у него обыск, – сказал Карстен Рудольфу. – Но ничего не нашли. Неужели за это короткое время он успел с кем–то связаться? Ведь мы не спускали с него глаз. И тем не менее кто–то заподозрил, что у Бранда в доме что–то хранится. Должно быть, этот кто–то – а может, это был и не один человек – догадывался, что мы следим за Брандом. Если они все же решились на такой шаг, значит, они были уверены, что у Бранда хранится нечто важное.

. – Что бы это ни было, оно могло находиться здесь все время. При первом обыске мы чего–то недоглядели, – угрюмо сказал Рудольф.

Судебный врач, доктор My, не мог сказать точно, когда наступила смерть, На этот вопрос можно будет ответить только после вскрытия, которому доктор My придавал решающее значение. Однако по настоянию Албректсена доктор нехотя сказал, что, по его мнению, смерть наступила часов пять назад.

В квартире Бранда начался новый обыск, на этот раз он производился более тщательно. Даже телевизор и приемник были разобраны по винтику.

– Может, он прятал его прямо на виду, где никому не придет в голову искать? Ну–ка, пошевелим мозгами! Что, скорей всего, могли искать убийцы? Список фамилий? – Рудольф перевел взгляд с одного на другого. – Не исключено, – ответил он самому себе и продолжал рассуждать: – В таком случае к чему эти фамилии имеют отношение, к трейлерам или к торговле наркотиками, которой занимался Гюндерсен? Или это звенья одной и той же цепи?

Его взгляд случайно упал на телефон.

– А телефонную книгу смотрели? – спросил он у полицейских, которые методически продолжали обыск.

– Конечно.

– Гм. – Рудольф взял книгу и начал листать.

В ней не оказалось ни записей, ни проколов. Каждую страницу он разглядывал на свет. Ничего Г И вдруг… Он поднес книгу к настольной лампе и снова стал внимательно изучать каждую страницу. Номера некоторых страниц были отмечены крохотными проколотыми точками… Или ему это кажется? К счастью, он всегда имел при себе небольшую лупу.

– Что–нибудь нашел? – спросил Албректсен.

– Похоже на то. – Рудольф разглядывал в лупу номера телефонов на тех страницах, которые были отмечены незаметными проколами. Неожиданно он вскрикнул.

Албректсен взял у него лупу и долго изучал страницу, которая так заинтересовала Рудольфа.

– Нужно иметь превосходное зрение, чтобы найти все эти отметки, – заметил он. – Пусть Фрида Дален поработает над всей книгой!

– В прошлый раз мы просмотрели всю книгу, – сказал один из полицейских. – В ней не было ни одного прокола. Я лично смотрел ее и наверняка бы их обнаружил.

– Возможно, Бранд сделал их уже после обыска, – задумчиво сказал Карстен. – Это подтверждает, что у Бранда был список фамилий. Он мог храниться у него либо дома, либо в конторе. – Карстен пробежал глазами фамилии на букву «Б». – Нет, Бек не отмечен. Давайте не спешить с выводами.

В половине второго ночи Албректсен, Рудольф и Карстен покинули квартиру Бранда на Киркевейен, однако обыск там еще продолжался.

– Бигуди, говоришь? – спросила Магда, когда Рудольф ночью рассказал ей о случившемся. – Теперь это обычное явление. В наши дни мужчины делают себе перманент, красят волосы… – Она пожала плечами. – Мне все–таки не верится, что он играл главную роль в этой истории. Он уехал на юг, и это оказалось кстати – можно было воспользоваться его пустой квартирой. Не будь ее, они бы отыскали для Венке Ларсен другое прибежище. Так или иначе все вертится вокруг нее. Чтобы похитить трейлеры, нужно было под каким–то предлогом заставить шоферов свернуть с шоссе. Приглашение в замок как нельзя лучше подходило для этой цели.

– А как она узнала, что Харри играл в футбол с Пером Ларсеном чуть ли не четверть века назад?

– Вот уж не думала, что ты так наивен! Пер Ларсен – очень распространенное имя, она могла смело им воспользоваться. К тому же ваш Харри не был избалован вниманием женщин – он без труда убедил себя, что помнит Пера Ларсена. Ему было очень лестно, что сестра Пера за столько лет не забыла его.

– Может быть, и так, Магда. Но ведь она должна была быть уверена, что Харри больше не поддерживает знакомства с Пером Ларсеном.

– А хоть бы и поддерживал! В таком случае она сказала бы, что она сестра другого Пера Ларсена. Жонглируя таким расхожим именем, она ничем не рисковала.

– А почему в гостинице она записалась как фру Ларсен?

Магда улыбнулась.

– Я тоже подумала об этом. Предположим, она боялась, что дело сорвется. И тогда, если ее станут допрашивать, она бы отрицала, что выдала себя за сестру mПера Ларсена. Фамилия Ларсен у нее по мужу! Загляните в гостевую карточку «Смеющейся кошки»!

Рудольф долго смотрел на жену. Как мало общего эта Магда имела с той женщиной, которая в субботу суетилась в универмаге, а потом обедала в китайском ресторане. Уже не первый раз она вот так, незаметно, помогала ему. Рудольф почувствовал угрызения совести. Невесело ей с ним живется! Никогда никаких развлечений. Если они и беседуют, то только о его работе или о Нильсе. И почти никогда о ней.

Рудольф погладил ее руку.

– Ты у меня молодец! – растроганно сказал он.

На него это было не похоже, но ведь со дня похищения трейлеров он почти не спал.

27

На другой день, в пятницу, в половине восьмого утра пришло сообщение из полиции города Крусо: Ёргенсены, владельцы гостиницы «Смеющаяся кошка», считали, что раненая женщина, лежащая в Берумской больнице, очень похожа на Венке Ларсен. Стопроцентной уверенности у них не было, но они почти не сомневались, что это она.

В восемь Рудольф позвонил доктору Бюену и узнал, что состояние раненой по–прежнему остается очень тяжелым.

В девять ему позвонил доктор My и усталым голосом доложил, что Бранд был убит вчера во второй половине дня, примерно от четырех до шести.

– У него в организме обнаружено небольшое количество амфетамина, – сказал доктор. – Кажется, Гюндерсен тоже промышлял амфетамином?

Доктор My великолепно знал, чем промышлял Гюндерсен. Рудольф неопределенно хмыкнул – врач судебно–медицинской экспертизы мог истолковать этот звук по своему усмотрению.

Фрида Дален продолжала изучение телефонной книги. Неожиданно позвонил главный следователь миланской полиции Франко Франкоболло и сообщил, что они разыскали человека, который называл себя Манцини.

– Его настоящая фамилия Донати, – сказал Франко Франкоболло. – Мы подозреваем, что он связан с мафией, но никаких улик против него у нас нет. Тедески, владелец букинистического магазина на Виа Венерди, 144, подтвердил, что Донати и есть Манцини, но Донати обвинил Тедески во лжи и пригрозил ему. Тедески вдруг заюлил, но я уверен, что Донати – это и есть Манцини.

– Донати? А он–то каким боком связан с этим делом? – в отчаянии воскликнул Рудольф.

– Пока неизвестно! – весело сказал Франкоболло. – Но мы распутаем этот клубок, синьор Нильсен, можете не сомневаться!

Рудольф позвонил Кантагалли и попросил, кроме прочих, прислать ему фотографию племянницы Маргит Тартани.

– Теперь уже вам нужны фотографии всех членов этой семьи? – Кантагалли был недоволен. – В чем вы подозреваете Катрину?

– Чего ты привязался к этим Тартани? – спросил Карстен, слышавший весь разговор.

– Сам не знаю, – честно признался Рудольф. – Но если Маргит Тартани вымогала у Бека деньги, значит, не исключено, что ее племянница тоже принимала в этом участие.

– Почему «если»? Ты в этом не уверен?

– Я ни в чем не уверен, Карстен. Это–то меня и злит!

Неожиданно Рудольф вспомнил, что говорил Кантагалли про племянницу Маргит Тартани: высокая, белокурая, красивая, словом – о–ля–ля! Нет, она никак не могла быть той женщиной, что лежала сейчас в Берумской больнице. Правда, раненая обрита наголо, но корни–то волос у нее темные.

Почему он вообще заинтересовался племянницей Маргит Тартани?

Потому, что Маргит Тартани, может быть случайно, погладила его против шерсти?

Или потому, что она, если верить Беку, занималась вымогательством?

Рудольф не мог в этом разобраться. Он слишком устал.

Неужели мысль о ней подсознательно тревожила его все эти дни?

Его размышления прервал звонок Кантагалли. В заброшенной каменоломне обнаружены норвежские трейлеры. Правда, без контейнеров.

– Кто знает, может быть, груз находится сейчас на пути в Албанию, – сказал Кантагалли.

– Почему в Албанию? – Рудольф потер лоб.

– А почему бы и нет? Между прочим, – вдруг сухо сказал Кантагалли, – племянницы Маргит сейчас в Бриндизи нет, она уехала. Не то на Сицилию, не то в Тунис. Не знаю. Маргит ужасно рассердилась, когда я попросил у нее фотографию Катрины, даже поинтересовалась, не сошел ли я с ума. Однако фотографию я все–таки достал и уже вам выслал. Только не фототелеграфом, а почтой. Через несколько дней она будет у вас, и вы получите о Катрине самое полное представление. Она прекрасна, синьор Нильсен. И душа у нее такая же прекрасная. Вы допускаете серьезную ошибку…

– Я еще ни в чем ее не обвинил! – перебил его Рудольф. – Я только попросил вас прислать нам ее фотографию!

– Можно подумать, что Кантагалли влюблен в племянницу Маргит Тартани, – заметил Карстен, когда Рудольф наконец повесил трубку.

– Как знать? Может, и влюблен.

– Разве Кантагалли не женат?

– Наверно, нет, – равнодушно ответил Рудольф. – Он моложе нас с тобой и ни разу не упоминал, что у него есть жена. Впрочем, может, именно потому, что женат.

– Ладно, какое нам до этого дело! – сказал Карстен. – Я звонил в Берумскую больницу. Состояние по–прежнему тяжелое. Мы разослали фототелеграфом фотографии нашей неизвестной чуть ли не по всему свету: в полиции, муниципалитеты, редакции газет, аэропорты и бог знает куда еще – не только в Норвегии, но и в Дании, ФРГ, Австрии, Италии, а также в Интерпол. Попутно мы сообщили, что она могла носить парики любого цвета, с короткими или длинными волосами, и вставлять в глаза контактные линзы тоже любого цвета. Кроме того, мы разослали повсюду фотографии Тико, с сединой и без седины, до и после пластической операции.

– Но все–таки мы дали промах, – заметил Рудольф. – Нам следовало сразу арестовать Бранда.

– Мы надеялись, что он выведет нас на остальных. Скрыться он не мог – мы следили за ним и днем, и ночью.

– Но убили его, можно сказать, у нас на глазах.

Братья замолчали. Карстен первый нарушил молчание:

– Думаешь, эта сестра Рут…

Они еще раз просмотрели фотографии всех, кто посещал дом Бранда на Киркевейен, особенно те, которые были сделаны в день убийства.

– Никто из этих людей не числится в наших картотеках, – сказал Карстен. – Большая часть – жильцы этого дома. Мы показывали им фотографии, но, естественно, никто никого не знает. Опрос еще продолжается. Однако больших надежд я не питаю.

Рудольф посмотрел на часы.

– С минуты на минуту придут Лиллиан и Уле. Халверсон и Бек скоро предстанут перед судом.

– Детям Бека пришлось немало пережить. Сначала – исчезновение папаши, потом – его арест. Они, наверно, еще в себя не пришли от шока.

– Так или иначе, а они сейчас явятся.

Рудольф оказался прав.

Встреча Бека с детьми произвела на всех тягостное впечатление.

Дрожащим, старческим голосом Бек рассказал им о том, что у него в Италии есть двое внебрачных детей. Он искал всевозможные оправдания «грехам молодости».

Уле недоверчиво смотрел на отца. Лицо Лиллиан было непроницаемо.

– Вот уже несколько лет Маргит Тартани вымогает у меня крупные суммы!

– Этого не может быть!.. – Лиллиан не договорила, зажав руками рот, ненависть в ее взгляде уступила место настороженности.

– Чего не может быть? – тут же спросил Албректсен.

– Нет, ничего… я хотела сказать… я думала, что отец умнее…

– Я платил ей не деньгами, а драгоценностями, – быстро сказал Бек. – Я признался в спекуляции валютой и незаконном вывозе драгоценных камней, главным образом бриллиантов. Это мне инкриминируется, и за это меня будут судить. – Он взглянул на часы. – Сейчас меня уведут. Умоляю вас, простите меня! Я поддался этому вымогательству только ради вашего спокойствия!

Уле и Лиллиан молча не сводили с отца глаз. Потом Лиллиан взяла брата за руку.

– Пойдем, Уле!

– Подождите! – в отчаянии крикнул Бек. – Не уходите!

Но они ушли.

Бека и Яна Халверсона заключили в тюрьму под следствие на четыре недели без права переписки и свиданий.

В пятницу, во второй половине дня, Рудольф позвонил Кантагалли и попросил его допросить Маргит Тартани в связи с обвинением в вымогательстве и шантаже.

– Вы там окончательно сошли с ума! – раздраженно сказал Кантагалли. – Я знаю Марию много лет. Это исключительно порядочный человек. И вдруг вы заявляете, будто отец ее первого ребенка не Луиджи Тартани, а директор Бек! И к тому же обвиняете ее в вымогательстве бриллиантов и шантаже. Да это же абсурд!

– Улик у нас нет, – признался Рудольф. – Поэтому действуйте очень осторожно. Выясните для начала, есть ли у нее в Бриндизи почтовый ящик.

– Это ничем не обоснованное преследование!

– Не забывайте, Кантагалли, в вашей стране похищено двенадцать трейлеров!

– И вы считаете, что Мария к этому причастна?

– Мы должны помогать друг другу, – вкрадчиво сказал Рудольф. – Бек сам сказал, что Маргит Тартани, по–видимому, сочла, что он присылает ей недостаточно, и потому, располагая планами перевозок, организовала похищение наших трейлеров.

– Какая глупость! – ледяным тоном сказал Кантагалли. – К счастью, я давно знаю Марию, и она поймет, что я–то ни в чем ее не подозреваю. Но если вы будете продолжать действовать в том же духе, синьор Нильсен, вы добьетесь того, что я стану persona non grata[132] во всей Южной Италии! – Он на мгновение замолчал. – Неизвестная пришла в сознание?

– Перед нашим разговором я справлялся в больнице о ее состоянии. Мне сказали, что наметилось некоторое улучшение. Надеюсь, она выкарабкается.

– Ну что ж, прекрасно. Я поговорю с Марией. Но сегодня пятница, и я вряд ли свяжусь с ней раньше понедельника. Семья Тартани проводит уикенд за городом.

– Это очень срочно… – Рудольфа прервал приход Карстена, который положил перед ним записку: «Неизвестная пришла в сознание». – Алло! – крикнул он в трубку. – Мне только что сообщили, что неизвестная пришла в сознание.

– Я позвоню вам при первой возможности! – прямо–таки рявкнул Кантагалли и бросил трубку.

Они снова пересмотрели фотографии всех, кто за эти дни входил или выходил из дома Бранда. Снова опросили жильцов, не знают ли они кого–нибудь из сфотографированных. Два или три человека в первый раз остались неопрошенными. Но это по–прежнему не дало никаких результатов.

– Не мог же кто–нибудь из жильцов дома убить Бранда! – в конце концов сказал Карстен.

– Почему? Теоретически это возможно, – с раздражением ответил Рудольф. – Но с такой же вероятностью его мог убить и кто–нибудь другой, кого мы не подозреваем, так же как жильцов дома. – Рудольф вздохнул. – Ты вызвал на сегодня фру Мюггерюд? Так, кажется, фамилия женщины, с которой разговаривал Орвик? И фру Лоне? С нею, если не ошибаюсь, беседовал Харалдсен. А как фамилия женщины, которую он опрашивал последней?

– Фру Бакке. Ее фамилия записана в донесении. Они придут завтра утром одна за другой: фру Мюггерюд в десять часов, фру Лоне в одиннадцать и фру Бакке в двенадцать.

В субботу фру Мюггерюд была в Управлении уже в половине десятого. Она, по–видимому, чувствовала себя примадонной, играющей главную роль в знаменитой опере. В чем обвиняли Маргит, она не знала, но не сомневалась, что в чем–нибудь очень серьезном. И рвалась помочь полиции.

– Может, вы помните, с кем из сотрудниц она дружила? – спросил Рудольф, когда фру Мюггерюд перевела дух после длинного монолога, посвященного этой ужасной Маргит Поулсен.

Фру Мюггерюд задумалась.

– По–моему, она дружила со Стиной… Как же ее фамилия? Стина… Стина… А, вспомнила! Ёргенсен! – с торжеством произнесла она. – Стина Ёргенсен. Она работала у нас недолго. Уволилась вскоре после Маргит. Но почему вас это интересует? Маргит совершила какое–нибудь преступление?

Они предвидели этот вопрос.

– Об этом нам ничего не известно, – ответил Рудольф.

Фру Мюггерюд была разочарована.

– А почему же вас интересует ее прошлое?

– Наша работа в основном состоит из разных формальностей, – уклончиво ответил Албректсен.

Через полчаса фру Мюггерюд, обманутая в своих лучших чувствах, покинула кабинет Албректсена.

– Карстен, поручи Харалдсену найти и допросить эту Стину Ёргенсен, – распорядился Албректсен. – Фру Мюггерюд так ненавидит Маргит, что ее показания нельзя принимать всерьез.

– Даже спустя столько лет! – Карстен покачал головой.

– Вот именно! Если бы это было не так давно, нам было бы намного легче работать! – посетовал Рудольф. – Если нам удастся найти Стину Ёргенсен, может, мы и узнаем от нее кое–что новое. Женщины любят делиться с подругами своими тайнами.

Позвонил доктор My.

– Харри Халворсен умер от внутривенного вливания павулона, – сообщил он. – Этот препарат действует наподобие яда кураре. Он имеется только у анестезиологов. Я выяснял в больнице «Уллевол»: у них этот препарат хранится под замком. А вот за границей его иногда хранят в незапертых шкафах и холодильниках.

Албректсен, Рудольф и Карстен долго молча глядели друг на друга.

В назначенное время пришла фру Лоне. Она ничего не добавила к тому, что уже сказала.

И фру Бакке тоже.

В ту же субботу, в два часа дня, Фрида Дален вручила им аккуратно отпечатанный список лиц, отмеченных в телефонной книге Бранда. Албректсен, Рудольф и Карстен внимательно прочли все фамилии, но ни одна из них не была им знакома. Один экземпляр списка отправили в картотеку, другой – Ларсвеену, начальнику отдела наркотиков.

– Я съезжу к Лиллиан Бек, – сказал Рудольф. – По–моему, она рассказала нам еще не все. Потом заеду в Берумскую больницу. А уже после этого – домой.

Дверь открыл Уле.

– Опять вы? – воскликнул он, узнав Рудольфа. – Может, уже хватит? Нам с Лиллиан больше нечего сообщить вам.

– Позвольте мне хотя бы войти, – добродушно сказал Рудольф.

Уле неохотно посторонился, пропуская Рудольфа в прихожую.

– Сестра просто убита этой историей с отцом, – сказал он.

Лиллиан сидела в гостиной с нераскрытой книгой в руках.

– Я больше не могу, – пожаловалась она. – Ради бога, давай отложим разговор до понедельника! – Она с мольбой посмотрела на Рудольфа.

– Будто я такой уж мучитель! – сказал Рудольф. – Но мне надо получить ответ на несколько вопросов. Во–первых… – Он посмотрел на Лиллиан, которая ответила ему невидящим взглядом. – Что означало твое вчерашнее восклицание «Этого не может быть!»? Что ты имела в виду? Ведь не то, что твой отец поддался на вымогательства?

– Я уже все сказала.

– Допустим. Второй вопрос тоже к тебе. Скажи, когда ты узнала, что у твоего отца есть в Италии внебрачные дети?

– Я уже все сказала.

– Ладно, вернемся к нашему делу.

– Так ты знала об этом? – Уле был поражен.

Лиллиан сделала вид, будто не слыхала его вопроса.

– Мне необходим адрес вашей матери в Канаде, – сказал Рудольф.

– Я уже все сказала.

– Не надо повторяться.

– У меня нет адреса матери, – твердо заявил Уле. – Я уверен, что у Лиллиан его тоже нет.

– Очень жаль. Боюсь, мне придется попросить у вас ее фотографию, чтобы мы могли разыскать ее по нашим каналам.

– Но ведь мама не имеет к этому никакого отношения! Она наконец–то счастлива! – Губы у Лиллиан задрожали. – Умоляю, не трогайте ее!

Казалось, еще немного, и Лиллиан не выдержит. Уле был в ярости.

– Скорей всего, мы даже не воспользуемся этой фотографией, – уже мягче сказал Рудольф. – В понедельник я свяжусь с полицией Оттавы и попрошу найти адрес фру Бек через ее банк. Канадская полиция, конечно, попросит у нас фотографию, но…

– У нас не сохранилось ни одной маминой фотографии, – перебила его Лиллиан.

– Я вынужден просить вас обоих дать официальные показания. – Рудольф начал терять терпение. – Вы можете отказаться дать показания полиции, но на суде вам придется ответить на эти вопросы.

– На суде? – Ничего не понимая, Уле уставился на него. – На каком суде?

Лиллиан неожиданно разрыдалась.

– Не надо! Не плачь! – Уле положил руку ей на плечо и метнул на Рудольфа гневный взгляд.

Лиллиан стряхнула с себя его руку.

– Уле, мне надо поговорить с инспектором Нильсеном наедине! – Она всхлипнула.

Ей пришлось трижды повторить свою просьбу, прежде чем Уле нехотя покинул гостиную.

– Мама не в Канаде, – угрюмо сказала Лиллиан, когда они с Рудольфом остались вдвоем. – Но об этом никто не знает: ни отец, ни Уле, ни Ронемы – никто. Она содержится в частной клинике под Бергеном. Дорогая частная клиника для людей, страдающих алкоголизмом и неврозами. Это отец довел ее до такого состояния. Единственное, чего я хочу, чтобы ни отец, ни Уле, вообще ни один человек из тех, кто знал ее красивой, умной и веселой, не увидел, во что она превратилась теперь. Я навещаю ее, когда у меня бывает такая возможность, но об этом никто не догадывается. Иногда она меня узнает. А иногда принимает за свою мать, за врача или за подругу, которая давным–давно умерла.

Рудольф был потрясен.

– Но что же все–таки означало твое «Этого не может быть!»?

Лиллиан перебила его:

– Да ведь отец так и не порвал с Маргит Тартани! Если бы ты знал, как я ее ненавижу! Это страшный человек! – Лиллиан вытерла глаза, высморкалась и продолжала: – Однажды в день моего рождения – мне тогда исполнился двадцать один год – я нашла мать напившейся до бесчувствия. Первый раз я видела ее по–настоящему пьяной. Отец и мать могли иногда выпить по рюмке, но так… Сперва я разозлилась. Сейчас придут гости, а мать лежит одетая на постели и еле ворочает языком. Я заставила ее выпить крепкого кофе. Постепенно она пришла в себя. С ней уже можно было разговаривать. Вот тогда–то она и рассказала мне про этих сестер Поулсен, которые обе родили от отца. Она знала про них все эти годы. Но она очень любила отца и никогда, даже намеком, не дала ему понять, что ей все известно.

– Каким же образом ей стало это известно?

– Рассказала приятельница, которая в свою очередь дружила с приятельницей сестер Поулсен. Мама никогда не называла мне ни одного имени, тут я ничем не могу тебе помочь. Честное слово! До того дня, когда я нашла ее пьяной, она считала, что с сестрами Поулсен все кончено. Но в этот день она была в городе и встретила там одну знакомую, которая за что–то недолюбливала мать и с радостью воспользовалась возможностью сделать ей больно. Наверно, она просто завидовала, что мать богата, а ей приходится тянуть лямку на службе. Так по крайней мере считала мать. Она ее даже оправдывала. Эта знакомая рассказала, что она переписывается с Маргит Поулсен–Тартани, которая до сих пор состоит в связи с нашим отцом! Мама ей не поверила. Тогда эта низкая женщина достала из сумочки письмо, которое, видно, давно носила с собой. Она дала маме его прочесть. Из письма явствовало, что «старая любовь…» и т. д. и т. п. Дома у нас всегда был полный бар. Маме ничего не стоило напиться. День рождения был отменен. Мама заперлась в своей комнате и не хотела ни с кем разговаривать.

Когда она наконец вышла, ее как будто подменили. И начались бесконечные хождения от одного врача к другому в поисках все более сильных транквилизаторов. Она продолжала пить. Она так наловчилась прятать бутылки, что я никогда не могла их найти. Отец сердился. Мама молчала. Он начал все чаще ездить в Италию. Это называлось «деловые поездки». Но мы–то с мамой знали, куда он. ездит! Я поручила частному детективу следить за отцом. Он продолжал встречаться с Маргит Тартани. – Лиллиан снова всхлипнула. – Иногда Маргит Тартани сама приезжала в Норвегию, чтобы повидаться с отцом. Уж не знаю, что она при этом говорила своему мужу. Но она приезжала в Осло! И у нее хватало наглости звонить не только к нам домой, но и к Ронемам.

– Когда это было? – быстро спросил Рудольф.

– Лет пять или шесть назад.

– Значит, у них был еще старый телефон?

Лиллиан кивнула.

– Маме становилось все хуже и хуже. И я решила: так дальше продолжаться не может! Как ни странно, мне удалось уговорить ее разъехаться с отцом. Целый год она провела на Канарских островах под присмотром сиделки. Она так хотела поправиться! Ее состояние действительно начало улучшаться. Когда она вернулась в Осло, мы с ней поехали в Канаду и там открыли в банке счет на ее имя. Потом мы вернулись в Норвегию и проехали прямо в Берген, где у меня уже была договоренность с частной клиникой. Мама слушалась меня, как ребенок, – ей очень хотелось поправиться. Но увы! Мне пришлось порвать с Ронемами – я боялась проговориться. Остальное ты знаешь. Можешь проверить и убедиться, что я говорю правду. Но, ради бога, будь тактичен с мамой! Она еле держится!

– Теперь мне все ясно: ты хотела сказать, что Маргит Тартани не могла вымогать деньги у твоего отца, потому что они поддерживали прежние отношения.

– Да, – почти беззвучно ответила Лиллиан. – И я не понимаю, почему он вдруг обвинил ее в вымогательстве? Ведь это глупо, правда? И почему он признался в спекуляции валютой и тайном провозе бриллиантов?

– Этого я тоже не понимаю, – признался Рудольф. – Скажи, как тебе удается разыгрывать любящую дочь? Ведь тебе приходится притворяться каждый день – и перед отцом, и перец братом!

– Я очень люблю маму, – не задумываясь ответила Лиллиан. – И «Инт–Транс», – тихо добавила она.

– Ронемы могут подтвердить, что Маргит Тартани звонила к ним, чтобы поговорить с отцом?

Лиллиан кивнула.

– Да. Фру Ронем это подтвердит. Она сама мне рассказала, что однажды, когда отец был у них, ему позвонила женщина по имени Маргит Тартани. Фру Ронем было известно, что родители не ладят между собой, и она, зная, что я на стороне матери, спросила у меня, известно ли мне это имя. Я ответила, что у отца с этой женщиной сугубо деловые отношения. Фру Ронем очень удивилась – конечно, она мне не поверила.

По пути в Берумскую больницу Рудольф заехал к фру Ронем, чтобы поговорить с нею с глазу на глаз.

– Да, верно, – с легким удивлением сказала она. – Я совсем забыла. Это было так давно. А она имеет отношение к этой истории?

– Пока трудно сказать. Но я буду вам признателен, если этот разговор останется между нами.

– Не беспокойтесь, господин Нильсен. – Она произнесла это так просто и твердо, что Рудольф не сомневался: фру Ронем сдержит свое слово.

В Берумской больнице ему сказали, что раненой требуется полный покой, и попросили приехать завтра, предварительно позвонив.

На другой день Рудольф позвонил доктору Бюену и узнал, что больной стало хуже.

– Позвоните завтра, – посоветовал ему доктор Бюен.

29

В воскресенье Рудольф летал в Берген и беседовал с главным врачом частной клиники, в которой содержалась фру Огот Бек. Врач подтвердил, что фру Бек провела в клинике пять лет и ни разу не покидала ее. Фру Бек никто не навещает, кроме дочери, которая приезжает раз в два месяца. По телефону ей тоже никто не звонит, за исключением дочери, дочь звонит ей два раза в неделю.

Рудольф встретился и с самой фру Бек, но разговор не получился. Видимо, у фру Бек был один из ее «трудных дней» – она витала так далеко, что к ней бесполезно было обращаться.

С аэродрома Форнебю Рудольф собирался поехать прямо домой. Все–таки воскресенье, выходной день. Но свидание с фру Бек выбило его из колеи. Он отправился в Управление, где на столе его ждала записка:

«Стина Лёвберг, в девичестве Ёргенсен, похоронена на кладбище Вестре Окер двадцать пять лет назад».

Записка была подписана Харалдсеном.

Раздался телефонный звонок. Дежурный сообщил, что звонит какой–то человек, который в истерике утверждает, будто обнаружил труп.

– Один труп? – цинично пошутил Рудольф. – Соедините меня с ним.

– Моя фамилия Арнтсен, Оскар Арнтсен. Я управляющий домом на Грювенгвейен, одиннадцать, – сказал дрожащий голос, как только Рудольф представился. – Четверть часа назад ко мне пришла одна дама и сказала, что тревожится за свою подругу, фру Лехманн, которая живет в моем доме. Она боялась, что с фру Лехманн что–нибудь случилось. По ее настоянию я открыл дверь в квартиру фру Лехманн, и мы вошли в прихожую. – Рудольф слышал, как он сглотнул. – Запах был ужасный. Фру Лехманн, совершенно одетая, лежала на постели. По–моему, она умерла уже давно.

– Фру Лехманн? – быстро переспросил Рудольф: это имя как будто попадалось ему в списке, который составила Фрида Дален по телефонной книге Бранда. – Подождите у телефона, Арнтсен. – Рудольф открыл шкаф и нашел список. – Гертруда Лехманн?

‹ – Разве вы ее знаете? – Несмотря на волнение, Арнтсен очень удивился.

– Сейчас мы приедем к вам, тогда и поговорим, – перебил его Рудольф. – Та дама еще у вас?

– Да, я звоню из своей квартиры на первом этаже. А фру Лехманн живет… ее квартира на третьем, – заикаясь, проговорил Арнтсен.

– Оставайтесь у себя до нашего прибытия.

Рудольф положил трубку и пошел в кабинет Албректсена, но не застал его. Он позвонил дежурному и узнал, что Албректсен уехал домой больше часа назад. Карстен тоже. Рудольф позвонил Албректсену домой и сказал, что начинает операцию.

– Карстен поедет со мной, если только я застану его дома, – закончил он.

– Я тоже сейчас приеду. Как ты сказал, Грювенгвейен, одиннадцать?

Карстен оказался дома.

– Дай мне хотя бы поесть, Рулле! Поезжай вперед, я не задержусь. Грювенгвейен, одиннадцать?

Рудольф обошел кабинеты, проверяя, кто задержался на службе в этот воскресный вечер. Он нашел только Oге Орвика, который при виде Рудольфа поспешно сунул что–то в ящик стола. Однако Рудольф успел разглядеть, что это пачка билетов спортлото. Он велел Орвику позвонить доктору My и в технический отдел.

– Кроме того, постарайся разыскать Роботтена и Харалдсена и потом приезжай сам. Я поехал.

По дороге на Грювенгвейен он вспомнил о Магде. Надо бы позвонить ей. Правда, он не сказал ей, в какое время прилетит из Бергена, значит, она не волнуется.

Арнтсен оказался крепким невысоким человеком, ему было за пятьдесят. Женщину, которая плакала у него в комнате, звали Клара Виндалсму, она была очень красива, несмотря на явные признаки старой девы.

– В четверг вечером я ждала фру Лехманн к себе, – сказала фрекен Виндалсму, – но она не пришла, и я подумала, что она забыла о нашем уговоре. Я ей позвонила, мне никто не ответил. Я звонила всю пятницу и вчера тоже. В конце концов я встревожилась и решила попросить управляющего открыть мне квартиру, если сама фру Лехманн не откроет. Так мы ее и нашли…

– Арнтсен, когда вы в последний раз видели фру Лехманн?

– В четверг, часа в два или в три. Она куда–то шла, а я возвращался домой. Мы только кивнули друг другу. Она вообще была неразговорчива.

– А вы, фрекен Виндалсму, когда вы последний раз разговаривали с фру Лехманн?

– Во вторник. Мы с нею обедали в Театральном кафе.

– Вы не заметили в ней чего–нибудь необычного?

– Нет.

– Что вы знаете о господине Лехманне?

– Фру Лехманн была разведена. И насколько мне известно, уже давно живет одна.

Фрекен Виндалсму стоило больших трудов сохранять спокойствие.

– Арнтсен, можно фрекен Виндалсму побудет у вас, пока вы проводите меня в квартиру фру Лехманн?

– Конечно!

– У нас могут возникнуть к вам обоим еще кое–какие вопросы. – Рудольф пристально посмотрел на управляющего. – Скажите, а вы не заметили чего–нибудь подозрительного?

– Нет.

– Неужели Гертруду убили? – Фрекен Виндалсму в страхе посмотрела на Рудольфа.

– Этого я еще не знаю.

Вскоре после того, как управляющий впустил Рудольфа в квартиру фру Лехманн, туда прибыли специалисты по отпечаткам пальцев, сотрудники химического и технического отделов со своим оборудованием и, наконец, раздраженный доктор My, который грозил пожаловаться на Рудольфа в Инспекцию по охране труда.

– Орвик оторвал меня от работы над сложнейшей статьей.

Доктор My постоянно писал статьи, которые высоко ценились европейскими и американскими специалистами.

Окна в квартире были открыты настежь, однако запах все равно стоял невыносимый.

– Смерть наступила несколько дней назад, – сухо констатировал доктор My, – но вы могли обнаружить труп только в воскресенье!

Приехал Албректсен, а вслед за ним Карстен, Роботтен и Орвик.

– Сейчас я здесь не нужен, – сказал Рудольф, пытаясь не дышать. – Я спущусь к управляющему и фрекен Виндалсму, побеседую с ними. Завтра мы вызовем их на официальный допрос. Потом я вернусь в Управление. Хочу кое–что проверить.

Арнтсен сообщил, что фру Лехманн жила в доме восемь лет, никаких жалоб на нее никогда не было.

Фрекен Виндалсму не могла назвать точного возраста Гертруды Лехманн, но считала, что ей около пятидесяти. В течение трех лет, что они были знакомы, фру Лехманн нигде не работала. Фрекен Виндалсму думала, что ее обеспечивает бывший муж. Такие вопросы они никогда не обсуждали.

Рудольф попросил фрекен Виндалсму прийти завтра в Управление к девяти утра, а Арнтсена – на час позже.

Вернувшись на Виктория–Террассе, он первым делом стал разглядывать фотографии, грудой лежащие у него на столе. Особое внимание он обратил на фотографии людей, посетивших дом Бранда в день убийства. Несмотря на то, что смерть сильно изменила черты фру Лехманн, лицо ее показалось Рудольфу знакомым.

Чутье не подвело его. Фру Лехманн – нет, он не ошибся – в прошлый четверг заходила в дом Бранда, как раз в этот день его и убили.

Рудольф взял телефонную книгу и позвонил Албректсену, который все еще был в квартире фру Лехманн. Потом он попытался дозвониться до Ларсвеена, начальника отдела наркотиков, но безуспешно. Написав ему короткую записку, Рудольф оставил ее у него на письменном столе и наконец поехал домой.

30

Ночью Рудольф никак не мог заснуть. Часы пробили час, два, три. Устав ворочаться с боку на бок, он встал и хотел тихонько выйти в гостиную, но Магда проснулась.

– Я все время ломаю себе голову над одним вопросом, – признался он, когда Магда поинтересовалась, что с ним происходит. – Знаешь, я никак не могу поверить, чтобы у шестидесятилетнего мужчины столько лет продолжался роман с замужней женщиной, матерью шестерых детей. Я понимаю, если б она была молодая. Возьми, например, Карстена. Ему пятьдесят, но на женщину старше тридцати пяти он и смотреть не станет. Я видел Маргит Тартани. Ничего привлекательного в ней нет. И еще. Если Бек все эти годы так любил Маргит, почему он вдруг решил обвинить ее в вымогательстве? У него нет никаких доказательств,что она оказывала на него давление. Он даже не помнит, где в Амстердаме покупал бриллианты на десятки тысяч крон! Ты можешь мне объяснить, для чего он вообще признался в спекуляции валютой и незаконном провозе драгоценностей?

– Я разогрею тебе молока, Рулле. Ночью ты все равно ни до чего не додумаешься.

От теплого молока Рудольф не отказался. Он пошел с Магдой на кухню и подождал, пока она налила ему в кружку горячего молока. Потом они вернулись в гостиную.

– Знаешь, что мне это напомнило? – снова заговорил Рудольф. – Один человек привез из Лас–Пальмаса целый чемодан водки и сигарет. На таможне он признался таможеннику, что везет с собой лишний блок сигарет. Ему предложили уплатить за них пошлину, на что он покорно согласился. И таким образом благополучно провез весь незаконный груз.

– Что же, по–твоему, Бек хочет скрыть от вас при помощи такого маневра?

– Вот этого я и не знаю! Я не сомневаюсь, что все эти годы Бек и Маргит Тартани поддерживали какие–то отношения, но не верю, что между ними была любовная связь. Значит, это были деловые отношения?

– Не одно, так другое, – сдержанно заметила Магда. – В их родственную привязанность друг к другу ты, наверно, не веришь?

Несмотря на усталость, Рудольф улыбнулся.

– Бек знал, что мы прилетели в Осло вечером в среду. Лиллиан безусловно рассказала ему, что Харри Халворсен помещен в больницу «Уллевол». Я не сомневаюсь, что его должны были убить вместе с остальными водителями. Он чудом остался жив. Тогда они предприняли попытку задушить его в больнице Святой Марии Магдалины. Фру Халворсен тоже хотели убить. Если бы не приезд Лиллиан, ее уже не было бы в живых. Сама понимаешь, я не стал бы заходить к ней, вернувшись из Фоджи около двенадцати.

– А зачем им понадобилось убивать фру Халворсен? – спросила Магда.

– Возможно, она знает что–то, сама того не подозревая. А это важно для раскрытия всего дела.

– Надеюсь, Рулле, вы ее охраняете?

– Конечно. Но вот Бранд. Почему его убили только в прошлый четверг? Почему не сразу, когда стало известно, что Харри Халворсен жив? Означает ли это, что Бранд был оставлен в живых только потому, что чем–то пригрозил им? Например, что передаст нам список фамилий?… Предположим, его квартиру обшарили еще в среду, пока он был на работе. Это его напугало, и в четверг он решил остаться дома. На работе он не был, это проверено. Он позвонил и сказал, что заболел. Наверно, он был хорошо знаком с фру Лехманн, если не побоялся впустить ее в квартиру? Какие у них были отношения? Предположим, у нее был список всей цепочки. Или сети. Или организации, это как угодно. Она принесла его с собой и сама сделала отметки в телефонной книге Бранда. В том, как они сделаны, чувствуется женская рука…

– Подумаешь! Бранд тоже накручивал волосы на бигуди, – напомнила Магда.

Не обратив внимания на эти слова, Рудольф продолжал рассуждать:

– Если отметки в телефонной книге сделала фру Лехманн, причем уже после того, как в квартире Бранда был учинен разгром, наверно, она считала, что это каким–то образом застрахует ее жизнь. В списке значится двадцать один человек. Ларсвеен говорит, что это очень много. Отмечены только городские телефоны и ни одного пригородного. Никто из тех, кого посещала фру Стенстад, в списке Бранда не значится.

– Ну хорошо, а при чем тут трейлеры? – вставая, спросила Магда. – Ладно, ты как хочешь, а я ложусь!

– Я тоже! – Рудольф допил молоко и поставил кружку на стол.

Магда права. При чем здесь трейлеры?

31

В понедельник утром Рудольф обнаружил у себя в кабинете записку от Карстена. Было всего десять минут девятого, Карстен уже уехал беседовать с Лауритценом, тем самым шофером, который два года назад поменялся рейсом со Свендбергом. Лауритцен только в воскресенье вечером вернулся домой из длительного рейса.

Рудольф принес себе чашку кофе и по дороге посмотрел на себя в зеркало. Глаза воспалены. Вид усталый. Так и должно быть – он спал не больше двух часов.

Все утренние газеты писали о пропавших трейлерах. С фотографий на Рудольфа глядели Бранд и Тико. Газеты призывали читателей сообщить в ближайшее отделение полиции, если они располагают какими–либо сведениями об этих людях.

Чтобы прогнать сонливость, Рудольф принес себе еще чашку кофе. Пока он пил, к нему пришел Ларсвеен, начальник отдела наркотиков, со вчерашним списком.

– Ну, Рудольф, дело закрутилось. Каждому по этому списку мы показываем фотографии людей, побывавших в доме Бранда. Одновременно проверяем, нет ли среди них этих сфотографированных. Лица, получавшие наркотики от Гюндерсена через старую фру Стенстад, подвергаются новой проверке. Их тоже знакомят с фотографиями. В квартире фру Лехманн ничего не нашли. Если Бранда застрелила она, значит, ей удалось избавиться от оружия. Звонил My, обещал до обеда написать заключение. Экспертиза показала, что фру Лехманн тоже умерла от павулона. Доктор My прежде всего сделал проверку на этот яд. Поэтому так быстро получен результат.

Позвонил дежурный. Пришла фрекен Виндалсму, немного раньше назначенного срока. Ларсвеен ушел.

Фрекен Виндалсму рассказала, что познакомилась с фру Лехманн во время туристской поездки в Лас–Пальмас. У них оказалось так много общих интересов, что их дружба сохранилась и после поездки. Фрекен Виндалсму до сих пор не могла свыкнуться с мыслью, что фру Лехманн нет в живых.

Они обе были горячие поклонницы театра, любили оперу. Встречались раза три или четыре в неделю.

Фрекен Виндалсму не знала ни откуда приехала фру Лехманн, ни ее девичьей фамилии. Как звали ее мужа, она тоже не знала.

В общем, она знала не так уж много.

А управляющий Арнтсен – и того меньше.

Фотография племянницы Маргит Тартани не пришла с утренней почтой. Рудольф уже знал об этом к тому времени, когда ему позвонил Кантагалли.

– Прошу прощения, синьор Нильсен. В пятницу моя секретарша заболела и отпросилась домой, но я был уверен, что она успела отослать вам фотографию Катрины. Сегодня она вышла на работу, и я, к своему ужасу, увидел у нее неотправленную фотографию. Я сейчас же лично высылаю ее вам. Срочной почтой. Как у вас дела?

– Постепенно все начинает проясняться. – Рудольф рассказал Кантагалли про Бека. – Я не верю его признаниям в спекуляции валютой и вывозе бриллиантов. Мне все больше и больше кажется, что таким образом он хочет прикрыть другое, более крупное преступление. Не верю я, что Маргит Тартани шантажировала его.

– Наконец–то! – радостно воскликнул Кантагалли. – Я чувствую, у вас начинают открываться глаза. Между прочим, как себя чувствует ваша раненая?

– Я навещу ее после обеда. – Рудольф рассказал Кантагалли о фру Лехманн. – У нас тут повальная эпидемия убийств. Самое удивительное, что, расследуя дело о пропавших трейлерах, мы то и дело сталкиваемся с чем–то очень похожим на организованный привоз и сбыт наркотиков. Я прихожу к мысли, что одно связано с другим. Вспомните, Тико пытался застрелить женщину, которая убила Халворсена! О Тико я вам уже рассказывал. Он организовал у нас сбыт наркотиков. Мы знали, что он состоит в той организации, о которой вы говорили мне в Бриндизи. В свое время мы испытали огромное облегчение, когда он, отсидев свой срок, покинул Норвегию. Когда и каким образом он снова вернулся в Осло, нам еще неизвестно.

– Почему вы считаете, что он имел отношение к этому делу, синьор Нильсен? Его могли использовать просто как наемного убийцу.

– Разумеется! – Рудольф помолчал. – Мне кажется, нас ослепила стоимость груза, который везли трейлеры. Семнадцать миллионов двести тысяч крон – огромные деньги, однако в наши дни это не такая уж астрономическая цифра. Вы согласны? А что, если похитители трейлеров вообще охотились не за грузом, а за водителями?

– За водителями? – Кантагалли растерялся. – Помилуйте, синьор Нильсен, разве для того, чтобы убрать неудобных людей, обязательно похищать трейлеры? Можно придумать более простой способ.

– Конечно, можно, – согласился Рудольф. – Но для отвода глаз…

– А зачем вообще кому–то понадобилось убивать четырех водителей?

– Халворсен успел рассказать нам, что все они знали о побочном бизнесе Гюндерсена. Каким–то образом Гюндерсену удалось внушить своим товарищам, что через его руки проходит очень незначительное количество наркотиков. Но если представить себе, что эта контрабанда имела большой размах? И при этом кто–то обнаружил, что трое товарищей Гюндерсена посвящены во все? Этого достаточно, чтобы Гюндерсен был обречен. Ведь он лишился доверия!

– Но это уже совершенно новый взгляд на дело, – медленно, взвешивая каждое слово, произнес Кантагалли.

– Если все обстояло именно так, поведение Бека легко понять. Возможно, он боится, что его убьют. В таком случае он предпочел тюрьму смерти!

– Но почему ваши трейлеры были похищены именно в Италии? Не понимаю, зачем впутали в это дело мою страну?

– Наверно, потому, что в Италии уже было похищено десять трейлеров.

– Какой циничный расчет, правда?

– Безусловно. Но мы с вами знаем, что торговлей наркотиками занимаются только циничные люди. За последние годы в Норвегию переправлено наркотиков на много миллионов крон. Те семнадцать миллионов двести тысяч крон, которые так поразили наше воображение, лишь капля в море по сравнению с тем, что эти люди наживают на несчастье других. Графопостроители тут, скорей всего, ни при чем. Трейлеры похитили бы, даже если б они везли просто макулатуру!

– Невероятно!..

– Кстати, их уже подняли из каменоломни?

– Тягачи да, а контейнеры похищены.

– Надеюсь, тягачи не оставлены без присмотра?

– Они заперты в гараже «Джеронтони».

– Хорошо бы вы их осмотрели. Меня интересует, нет ли в них тайников, куда можно было бы прятать наркотики.

– Naturalmente! Но, по–моему, это нелогично. Если бы в тягачах были тайники, преступники сожгли бы тягачи!

– Возможно, вы правы. Но посмотреть все равно надо. А что касается фотографии племянницы Маргит Тартани, можете ее не присылать. Я решил сам приехать в Бриндизи и лично побеседовать с синьорой Тартани. Она все еще не знает, где сейчас находится ее племянница?

– Нет, – угрюмо буркнул Кантагалли, но тут же оживился. – Я рад, что вы решили приехать, синьор Нильсен. Вы понимаете, мне крайне неприятно по долгу службы допрашивать своих друзей. Мария наверняка не откажется побеседовать с вами. И тогда вы убедитесь, что она не имеет никакого отношения к этому преступлению. Когда вы приедете?

– Постараюсь завтра вечером. Будьте добры, закажите мне номер в «Альберго континентале».

– С удовольствием. На какой срок?

– На три–четыре дня. Дольше я вряд ли смогу пробыть у вас. – Рудольф помолчал. – Так вы распорядитесь, чтобы тягачи обследовали уже сегодня? Мне не терпится узнать результат. Я сейчас позвоню в Милан Франкоболло, расскажу ему свои предположения и попрошу его разузнать о Донати все, что возможно.

– Я все для вас сделаю, синьор Нильсен. A domani sera![133]

Через полчаса Рудольф уже беседовал с главным следователем миланской полиции, тот выслушал его, не перебивая.

– Очень интересно, – сказал он наконец. – Между прочим, я пришел к такому же выводу, и главным образом потому, что в этом замешан Донати.

– Видно, ваш Донати известная личность?

– Почему вы так решили?

– Так мне показалось. Я только что беседовал с Кантагалли из Бриндизи. Кстати, я завтра туда вылетаю. Если я вам понадоблюсь, вы найдете меня в отеле «Альберго континентале». Я сказал Кантагалли, что собираюсь просить вас серьезно прощупать этого Донати. Кантагалли даже не спросил меня, кто это такой, из чего я заключил, что Кантагалли знает либо его, либо о нем.

– Знакомству с Донати я не завидую. – Франкоболло отрывисто засмеялся. – Счастливого путешествия!

Они попрощались.

Карстен вернулся недовольный.

– Я думал, что уже никогда не разделаюсь с этим Лауритценом! Мы с ним проговорили несколько часов, и только перед самым уходом мне удалось из него вытянуть, что в тот день, когда Свендберг должен был везти косилки, он был с похмелья и побоялся взять на себя ответственность за ценный груз. Лауритцен считает, что Свендбергу захотелось поспать и он свернул с дороги. Пока он спал, кто–то набрел на его машину и решил обчистить контейнеры. Ведь мало кто знает, что макулатуру тоже вывозят за границу. Все думают, что трейлеры везут только ценные грузы. Больше я ничего не узнал, хотя и угробил несколько часов.

В тот же понедельник без пяти пять, когда Рудольф уже собирался покинуть свой кабинет, зазвонил телефон.

– Говорит фру Шёгрен. Только что мне стало известно одно обстоятельство, которое я должна немедленно сообщить полиции. Но не по телефону!

– Где вы живете, фру Шёгрен? – спросил Рудольф, невольно вздохнув, но тут же у него на лице появилось озабоченное выражение. – Через двадцать минут буду.

Фру Шёгрен жила в том же доме, где Бранд.

И даже на том же этаже.

Рудольф доехал до Киркевейен за пятнадцать минут, поставил машину в переулке и вбежал в подъезд. Фру Шёгрен встретила его на площадке у лифта. Она была высокая и такая худая, что это ее портило. На вид ей было около пятидесяти.

– Это касается не меня, а мамы, – шепотом сказала она. – Брат привез ее ко мне всего час назад. Вот уже два года, как мы поместили отца в клинику для хроников, и с тех пор мама живет то у брата, то у меня. Только что она ездила с братом в Данию и потому не читала норвежских газет. Она не знала, что Бранд… умер.

Рудольф выразительно посмотрел на открытую дверь квартиры, но фру Шёгрен не заметила его взгляда.

– Моя мама еще очень бодрая женщина, – продолжала рассказывать фру Шёгрен, стоя на площадке. – Вернувшись домой, она первым делом захотела узнать все новости. И конечно, я рассказала ей о Бранде. «Ну и дела!» – воскликнула она. Мама всегда так выражает свое удивление. И тогда она рассказала мне…

Рудольф выжидающе смотрел на фру Шёгрен. Она как будто не знала, с чего начать.

– Сегодня я отпросилась с работы, потому что не знала точно, когда приезжает мама. Они ездили в Данию на машине…

– Я вас слушаю.

– Так вот, однажды, когда я была на работе, к нам пришел Бранд. Мама была одна. Он сказал ей, что уезжает, и попросил об одолжении: ему в наследство досталось кое–какое серебро и он боится оставлять его в пустой квартире. Поэтому он просил маму взять это серебро на хранение, пока он не вернется. Мама по своей доброте, конечно, не могла отказать. Но Бранд просил ее не говорить об этом никому, даже мне! Узнав, что Бранд умер, мама тут же вспомнила о серебре. Она бросилась в свою комнату и принесла портфель Бранда. Такой старый портфель… Перед отъездом он купил себе «дипломат»… Портфель заперт. Я положила его на стол в гостиной. Пожалуйста, простите мою маму!

Через пять минут Рудольф по требованию старой дамы написал ей расписку в получении портфеля Бранда.

Через семнадцать минут он был уже в кабинете Албректсена.

Под нетерпеливыми взглядами Албректсена, Карстена, Роботтена, Орвика, Харалдсена и других Рудольф вскрыл портфель.

Серебро оказалось героином!

Поздно вечером Ларсвеен, начальник отдела наркотиков, позвонил Рудольфу домой.

– Анализ показал, что это чистый героин. Один килограмм восемьсот пятьдесят граммов!

32

На другой вечер Кантагалли встретил Рудольфа на аэродроме. Рудольф впервые увидел его в штатском. На нем были светло–серые брюки, розовая рубашка с расстегнутой верхней пуговкой и новые сандалии, надетые прямо на босу ногу. По сравнению с загорелым лицом и смуглой волосатой грудью ноги казались неестественно белыми.

– Рад вас видеть, синьор Нильсен! – с такой горячностью воскликнул Кантагалли, что Рудольф испугался, как бы он не бросился его обнимать.

Но Кантагалли лишь схватил руку Рудольфа и выразительно ее пожал.

– Прекрасные новости! – Он так и сиял. – Однако… – он огляделся по сторонам, – не здесь и не сейчас! Я позволил себе заказать нам ужин, который подадут в ваш номер. Вы, конечно, понимаете, что предварительно я тщательно осмотрел весь номер. Не хочу, чтобы наш разговор был записан какой–нибудь подслушивающей аппаратурой. Излишняя осторожность никогда не вредит.

Кантагалли выглядел гораздо моложе, чем в прошлый раз. Держался свободно. Как победитель. Высокомерие слетело с него. Он был как мальчишка.

Рудольф поддался его настроению. Первый раз после пропажи трейлеров у него было так легко на душе.

Кантагалли сам вел машину. Они ехали вдвоем.

– Это моя машина, – сказал Кантагалли. – Но о делах мы все–таки поговорим не здесь, а в вашем номере.

Рудольф с улыбкой откинулся на спинку сиденья, ему не терпелось узнать приятные новости. Кантагалли вел машину уверенно и быстро, это не мешало ему болтать о всяких пустяках, в том числе он выразил надежду, что на этот раз непременно покажет Рудольфу Замок. Как только они приехали в отель, Кантагалли распорядился, чтобы им сразу же подали ужин.

– Вы, наверно, хотите сначала умыться после дороги? – спросил он, когда официант удалился. – А я тем временем приготовлю нам выпить за встречу!

Рудольф ушел в ванную и долго ополаскивал лицо холодной водой. В комнате его уже ждало виски с содовой. Он сел, и Кантагалли поднял свой стакан:

– Alia vostra salute,[134] синьор Нильсен! Benvenuto a Brindisi![135]

Рудольф с улыбкой тоже поднял стакан. Украдкой он взглянул на часы. Десять минут одиннадцатого. Долго еще Кантагалли намерен испытывать его терпение?

– Начнем с омаров! – Кантагалли сам разложил еду по тарелкам и налил в бокалы белое вино. – Расскажите мне, как поживает наша бритая подруга. – Он скривился. – Бритая женщина! Это же карикатура! Вы ее еще не допрашивали?

– Нет. – Рудольф отпил немного вина. – Вчера у нас была неплохая находка. Мы нашли почти два килограмма чистого героина!

Кантагалли присвистнул.

– Вот это да! Как же вы его нашли!

Рудольф рассказал ему всю историю.

– Гм! Неплохо! И это вас окончательно убедило, что все сводится к контрабанде наркотиками? – Кантагалли позволил себе улыбнуться. – Боюсь, я не смогу разделить вашу уверенность. Хотя бы по той причине, что я нашел организатора похищения с итальянской стороны. Он утверждает, что они охотились именно за графопостроителями.

– А как тягачи? Вы их уже проверили?

– После такого признания я счел, что в этом нет необходимости.

– И кто же это… организатор?

– Бертелли!

– Что же заставило его признаться в похищении?

– Достаточно было сказать, что вы едете в Бриндизи.

Рудольф был совершенно сбит с толку.

– Но ведь несколько дней назад я тоже был здесь!

– Да, но тогда директор Бек был еще на свободе.

– Значит, главным организатором с норвежской стороны был Бек?

Кантагалли кивнул. Он переменил тарелки.

– Божественное мясо! Надеюсь, вы любите не сильно прожаренное?

– Да–да. Спасибо. А что Маргит Тартани?

На мгновение взгляд Кантагалли омрачился, но тут же снова стал ясным.

– Я сказал ей, что директор Бек представил доказательства, будто она в течение нескольких лет вымогала у него драгоценности. И когда я к тому же сообщил ей, что вы сегодня прилетаете в Бриндизи, чтобы лично допросить ее, она не выдержала и призналась во всем.

Рудольф был ошеломлен:

– Вот это новости! Но не могли же они только вдвоем все организовать!

Кантагалли понизил голос:

– Мафия! Пока я еще не знаю, каким образом Мария оказалась связанной с La Famiglia. To, что с нею связан Бертелли, меня не удивляет. Это известный дурак. – Кантагалли наполнил бокалы красным вином. – Нам следовало заказать шампанское. У нас сегодня праздник!

– Спасибо! Я и так уже выпил больше, чем нужно. – Рудольф чувствовал легкое опьянение.

– За ваше здоровье! – Кантагалли поднял бокал.

– И за ваше! – Рудольф отставил свой бокал и вернулся к интересующему его разговору. – Я все–таки не понимаю. Мне всегда казалось, что мафиозо неуловимы.

– Для Луиджи Кантагалли нет ничего невозможного!

Кантагалли снова налил вина.

– Спасибо. Мне, пожалуй, пора остановиться. Я не привык много пить.

– Забудьте про свои привычки. Сегодня мы наслаждаемся жизнью. Как–никак мы с вами празднуем победу! Но я что–то чересчур расхвастался своими подвигами. Расскажите мне, что делается у вас на севере?

– Я не отказался бы от кофе.

– Сейчас подадут. А пока, пожалуйста, десерт. Сыр? Фрукты?

– Благодарю вас, мне только кофе.

– С коньяком! – Кантагалли налил Рудольфу коньяк прежде, чем тот успел отказаться. – Коньяк помогает думать. Я всегда это говорю.

– Сейчас мне уже ничто не поможет! – признался Рудольф.

Ему вдруг очень захотелось спать.

– Мы говорили с вами о бритой женщине. Как вы считаете, она выживет?

– Непременно! И когда поймет, что нам про нее известно, я думаю, она сама все расскажет. И кто поручил ей убить Халворсена, и какую роль играли во всем Тико и фру Лехманн. – Рудольф давно уже не чувствовал себя таким оптимистом. – Мы убеждены, что это она ехала с водителями трейлеров. Так что придется ей рассказать и про это похищение. Я по–прежнему считаю, что контрабанда наркотиков играла в похищении не последнюю роль. Никак не могу избавиться от этой мысли. Вчера я разговаривал с Франкоболло, и он признался, что тоже…

Рудольфа окутал блаженный мрак.

33

В среду ровно в двенадцать сорок Рудольф проснулся от громких голосов, смеха и звона бокалов. Он приоткрыл глаза и увидел незнакомых людей. Рудольф не сразу сообразил, где он и что произошло. Постепенно события предыдущего дня ожили в его памяти. Рудольф попытался сесть, но этого ему делать не следовало. Все поплыло у него перед глазами, и он со стоном уронил голову на подушку.

– Проснулся! – весело воскликнул кто–то. – Наконец–то!

Грузный человек пододвинул стул к постели Рудольфа и уселся рядом с ним.

– Как вы себя чувствуете?

– Хуже не бывает!

Незнакомец расхохотался.

– Я Франко Франкоболло! До сих пор я имел удовольствие слышать ваш голос только по телефону. Рад познакомиться с вами, синьор Нильсен. Вы долго спали, хотя и не совсем спокойно. Мы все время наблюдали за вами. – Он кивнул в сторону трех мужчин и одной женщины. – Мои коллеги из Милана. – Он представил их по именам, которые Рудольф тут же забыл. – Мы отмечаем одно событие, но вам, по–моему, сегодня не до вина. Сейчас мы дадим вам стакан «фернет бранка» и вы сразу почувствуете себя бодрее!

– Какое же событие вы отмечаете?

– С вашей легкой руки мы значительно продвинулись в одном деле, на которое потратили не один год. Это надо отпраздновать!

– С моей легкой руки? – Рудольф вздохнул. – Я вчера позорно заснул во время разговора с Кантагалли. Правда, я не привык пить и две недели почти не спал, – добавил он в свое оправдание.

Франкоболло подал ему стакан «фернет бранка».

– Выпейте, вам станет лучше.

– А как вы оказались в Бриндизи?

– Из–за вас! Благодаря вам мы подцепили здоровенную рыбину!

– Да, Бертелли! Кто бы мог подумать?

– Забудьте все, что вам вчера наговорил Кантагалли. Он хотел напоить вас до бесчувствия, и это ему удалось. В вашем вине был метридан. Это снотворное в сочетании с алкоголем может свалить надолго и более крепкого человека, чем вы.

Рудольф был потрясен.

– Напоить меня? О господи! Теперь я начинаю кое–что понимать! Но зачем ему это понадобилось?

– Хотел узнать, насколько успешно ведется следствие в Норвегии. Поняв, что петля затягивается, он решил бежать. План побега был подготовлен заранее, но Кантагалли откладывал побег до последней минуты.

– Откуда вам это известно?

– Мы находились в соседнем номере, синьор Нильсен. Весь ваш разговор с Кантагалли записан на пленку. Мы заняли номер вчера утром и следили за каждым шагом Кантагалли. Нам было известно, что перед вашим приездом он самым тщательным образом осмотрел весь номер. Когда он уехал на аэродром встречать вас, мы принялись за работу. Успели даже установить небольшую камеру! – гордо сказал Франкоболло.

– Я вас не совсем понимаю. Чего испугался Кантагалли? Ведь следствие в Норвегии почти не сдвинулось с места!

– Но Катрина Монтефиори жива! Вы сами сказали, что она расскажет все, как только немного оправится.

Рудольф наморщил лоб.

– Я говорил о бритой женщине. Мы не знаем, кто она. Во всяком случае, не племянница Маргит Тартани, потому что она брюнетка.

– Это и есть Катрина Монтефиори.

– Не может быть. В прошлый раз Кантагалли сказал мне, что племянница Маргит Тартани настоящая северная красавица: высокая, стройная, белокурая!

– Он просто хотел ввести вас в заблуждение. Маргит Тартани так боится за свою племянницу, что хоть сейчас готова дать показания. Она ее любит больше, чем родных детей. Сама мне в этом призналась. Не удивляйтесь!

– Но, синьор Франкоболло…

– Зовите меня просто Франко!

– Хорошо… Спасибо… Я еще плохо соображаю. Куда хотел бежать Кантагалли? Откуда вы столько знаете о Маргит Тартани?

– Выпейте еще «фернет бранка»! – добродушно засмеялся Франкоболло, но тут же стал серьезным. – Мне следовало давно вам сказать, что я вообще–то работаю в римской уголовной полиции. Четыре года назад меня откомандировали в Милан, чтобы прощупать Кантагалли. Нам было известно, что наркотики поступают с Востока через Турцию и Грецию в Бриндизи. Из Бриндизи их переправляли дальше. В Амстердам. В Копенгаген. Но мы не могли понять, каким образом это делалось. У нас крепло убеждение, что тут замешан Кантагалли, но улик против него не было. Время от времени мы устанавливали за ним наблюдение, но безрезультатно. Вчера вы спросили у него, распорядился ли он, чтобы осмотрели тягачи. Сегодня утром мы сами их осмотрели. Под капотами двигателей мы обнаружили металлические ящички, неизвестно для чего предназначенные. В них было очень удобно перевозить наркотики.

– Значит, цель похищения трейлеров – убийство водителей?

– Несомненно! – Франкоболло встал. – Я хотел налить вам еще «фернет бранка» и заболтался. Это на меня похоже! – Он подал Рудольфу стакан с темным горьковатым напитком и сказал: – Могу поклясться, что вы сейчас ломаете себе голову над множеством вопросов. Не надо! Лучше порадуйтесь нашим успехам. Я вам уже сказал, что потратил на это дело не один год, и считал, что потрачу еще столько же. Лишь бы схватить Кантагалли с поличным!.. И вдруг нам помогает, кто бы вы думали, норвежский следователь!

Рудольф чуть не вскочил с постели.

– При чем тут я? Объясните же наконец! Что я такого сделал? Ничего не понимаю!

Франкоболло долго и пристально смотрел на него.

– Вы подали мне мысль, синьор Нильсен. Вчера по телефону вы мне сказали, что поставили Кантагалли в известность о том, что хотите попросить меня вплотную заняться Донати. Он не спросил вас, кто такой Донати, и на этом основании вы сделали вывод, что Донати личность известная. Помните наш разговор? Я же из всего этого сделал другой вывод и серьезно взялся за Донати, который очень быстро во всем признался… А теперь прервем наш разговор. Вам нужно принять ванну и поесть. Нам с вами предстоит еще долго работать вместе. – Франкоболло посмотрел на часы. – Я заказал для вас билет на самолет. Он вылетает в три десять.

– Значит, я и на этот раз не увижу Замка?

– Что вы сказали? Я не понял.

– Ничего особенного.

Рудольф улыбнулся.

Хараламб Зинкэ ДОРОГОЙ МОЙ ШЕРЛОК ХОЛМС

1

На экране Ален Делон прямо лезет вон из кожи, изображая неуловимого Зорро. Справа от меня сидит Лили. Бедняжка, весь фильм ей приходится делить свою симпатию между нами: половинку мне, половинку Зорро — от первого до последнего кадра. Редкостная ситуация! Выходит дело, я для нее сейчас немножко Ален Делон, а следовательно, до некоторой степени также и Зорро. Или на оборот: сейчас в ее сердчишке Ален Делон — это я. Да я и сам, пожалуй, тоже уже не пойму, где я, а где он, и временами мне кажется, что это я скачу — вы только поглядите на мою горделивую посадку! — на норовистом скакуне чистых арабских кровей навстречу врагам; враги валятся наземь от одного удара моей могучей руки, а благородное мое лицо скрыто под черной маской. Рядом со мною бедняжка Лили сладко вздыхает всякий раз, как этот рыцарь без страха и упрека сбрасывает с себя маску, одаривая кинозал обольстительнейшей из своих улыбок. Что ни говори, а с зубами у него полный порядок. Тут и гадать нечего — Лили до смерти нравится этот парень, она бы готова за ним хоть на край света. Но я не ревнив, я выше ревности. Честно говоря, я ему даже благодарен, Алену Делону этому, — не он, черта с два я сидел бы рядом с Лили полтора часа в темном зале и… А билеты достать оказалось сущим пустяком. Для Лили, само собой, мне бы их ни за что не добыть. Парней, купивших на всякий случай не один, а два билета, перед входом в «Патрию» — тьма. Могу себе представить, как тот, у кого Лили спросила «лишний билетик», уже видел себя рядом с нею в темноте. А тут я вырастаю как из-под земли, хватаю ее за руку и — будь здоров. Ну и со вторым билетом та же хитрость, а обменять потом два билета в разных местах на два рядом не проблема.

Хоть Зорро и не откажешь в благородстве и храбрости, мне все же как-то не по себе, когда он очень уж откровенно подмигивает с экрана моей невесте, а она в ответ счастливо вздыхает, Но я и тут становлюсь на горло собственной ревности. Он все же парень что надо, этот Зорро. Знай наших! Я и сам не могу оторвать глаза от экрана, едва перевожу дыхание от волнения. Шаль, что фильм идет всего каких-нибудь неполных два часа. Только ты поймал полный кайф, как последний кадр застывает: Зорро страстно обнимает свою прекрасную возлюбленную. В зале медленно, постепенно зажигается свет, чтоб, не дай бог, наш переход из мира вымысла в мир яви не был слишком резким.

Лили в последний раз глубоко вздыхает, нехотя поднимается и, все еще думая об одном Делоне, берет меня машинально под руку. Страдает, бедняжка! Я же, как настоящий мужчина, спокойно снисхожу к ее сердечным страданиям. Минуток с пять пострадает маленько, а там его и след простыл, а я тут, рядом!

Мы не торопимся, ждем, пока публика рассосется через выходы. Лили, крошка моя, все молчит, переполненная сладкими грезами. Я не теряю времени и обдумываю план дальнейших действий: сейчас двадцать ноль-ноль но бухарестскому времени, я совершенно свободен, это первый наш с ней свободный вечер уж не знаю за сколько недель! Махнем-ка в «Лмбассадор», поужинаем, потанцуем, Лили хлебом не корми, дай поплясать. Ну и мне деваться некуда. Сейчас конец октября, а в последний раз, помнится, я танцевал в новогоднюю ночь, все никак времени для этого не выберу… Такие вот пироги. Что ж, сегодня в «Амбассадоре» напляшусь до упаду, за все эти десять месяцев разом.

А моя любимая все еще никак не освободится от чар этого красавца, Алена Делона… Ничего, выйдем на улицу, она мигом очнется, па улице не очень-то погрезишь — затолкают. Там-то она будет опять моей.

Выходим. Прохладно, а я в одном кителе. Лили предусмотрительней — она надела плащ. Я уже собираюсь обрадовать ее моими планами: «Амбассадором», ужином, танцами. Но не тут-то было — Лили сжимает мою руку и на всю улицу возмущается:

— Ты посмотри на этого нахала, прямо не сводит с меня глаз!.. — и еще крепче берет меня под руку, мол, катитесь-ка все вы подальше! Есть кому за меня постоять!

Что до меня, то я никаких нахалов вокруг не вижу. Зато вижу в толпе прямо перед собой капитана Нику Поварэ. Небось выслеживает кого-то. И тут до меня доходит, что на меня-то он и охотится! Бьюсь об заклад! Я хватаю Лили за локоть и, пока не все потеряно, ныряю в толпу, чтобы мой друг и соратник нас не засек. Заметит — к чертовой матери полетят все мои планы на сегодняшний вечер! Только дорого я бы дал, чтоб поглядеть на человека, который был бы в состоянии скрыться от глаз капитана Поварэ! Черта с два! Вот он и засек нас. Теперь-то уж деваться некуда. Его физиономия — длинное лицо с выпирающим вперед подбородком — так и пышет радостью. Прямо-таки лопнет на глазах от счастья! А мог бы и пораскинуть мозгами! Что он, не видит, что ли, что я вовсе не разделяю его идиотской радости по поводу этой непредусмотренной встречи? Собственно говоря, я же сам и виноват. Черт дернул меня сказать матери, что я иду с Лили в кино, да еще и на какой именно фильм… Какого рожна! Я же не в служебное время пошел в кино! Чистосердечность — вот что меня погубит.

— Кто это? — спрашивает меня Лили. Она сто раз говорила с Нику по телефону, но до сих пор не удостоилась счастья лично познакомиться.

— Поварэ… я тебе говорил о нем. Ради того, чтобы только увидеть тебя, он прождал нас весь сеанс на улице. — Я еще пытаюсь острить, хотя мне вовсе не до шуток сейчас.

Но Лили не проведешь, она сразу догадалась, что к чему, и тут же напомнила о своих правах на меня:

— Но ведь ты обещал мне, что весь вечер… что этот вечер только наш!

— Обещал…

Я хочу выдавить из себя хоть что-нибудь обнадеживающее, но не успеваю: Поварэ пробился к нам сквозь толчею — и вот я уже в его объятиях:

— Ливиу, друг!

На улице уже темновато, и я, не уверенный в том, что он увидит выражение моего лица и поймет, что я отнюдь не намерен разделить его восторг, встречаю его демонстративно холодно:

— Привет. Знакомься — Лили, моя невеста.

— Очень приятно. Собственно, мы знакомы уже… по телефону. Меня зовут Поварэ, Нику Поварэ.

Мой друг и соратник и не думает скрывать, что он не столько рад знакомству с Лили, сколько тому, что ему удалось меня найти. И, как бы услышав мои мысли по этому поводу, спешит рассеять последние мои сомнения:

— Мне надо сообщить тебе кое-что важное…

Ему бы хотелось отвести меня в сторонку, но я предпочитаю, чтобы он сделал свое сообщение в присутствии Лили. Так по крайней мере он избавит меня от малоприятного объяснения с моей любимой с глазу на глаз. Но он опять не усекает, в чем тут дело. Я представляю себе один к одному, что сейчас делается в голове у Поварэ, набитой по самую завязку уставами, инструкциями и правилами внутреннего распорядка… Как это можно — разглашать служебную тайну в присутствии постороннего человека? Пусть даже и невесты?! И что ему за дело до того, что вот уже четвертый год мы с Лили никак не поженимся именно из-за таких вот неожиданностей, вроде той, которую он сейчас нам подсуропил?!

— Ладно, выкладывай, — тяну я из него новость. — Ты ведь знаешь, что от жены, пусть даже будущей, у меня нет тайн.

Улица опустела. Публика, вышедшая вместе с нами из кино, давно растеклась по большим бульварам.

Поварэ смущенно покашливает в кулак, как бы все еще не решаясь говорить.

— Давай выкладывай! — подбадриваю я его, а сам чувствую, как заползает мне в душу горькая печаль.

— Найден труп молодого человека, лет двадцати четырех примерно… Улица Икоаней, дом тридцать один…

— Значит, преступление? — восклицаю я, обрадованный надеждой, что уж этот-то факт произведет на Лили необходимое впечатление и заставит ее проникнуться наконец значением и смыслом моей работы.

Поварэ, лишенный от природы какого бы то ни было воображения, поправляет меня:

— Да нет, самоубийство!

— Самоубийство? Так это касается прокуратуры, милиции… Ну ты даешь, Поварэ! Какое отношение имеет это дело к городскому уголовному розыску?!

Поскольку окончательно поставлена точка над «i», я не считаю нужным скрывать своего благородного негодования, беру Лили под руку, намереваясь на сей раз идти прямым ходом в «Амбассадор».

— Погоди! — останавливает меня Поварэ. — То-то и оно, что прокурору, видишь ли, кажется, что в деле не все ясно и…

Тут я и вовсе даю волю своему гневу:

— Ему кажется! Хорошенькое дело — ему, видите ли, кажется! Мало ли что и мне может показаться! К примеру, сегодня вечером мне показалось, что я совершенно свободен, что я, можно сказать, совершенно счастлив… и тут сваливаешься на меня ты, как снег на голову…

Негодую я не столько на своего друга — мне ли не знать, что не по своей воле он объявился по мою душу! — сколько из-за Лили. Пусть видит, что не так-то просто каждому встречному-поперечному оторвать меня от нее…

Поварэ, бедолаге, приходится прибегнуть к последнему средству:

— Прокурор говорил с шефом, и шеф с ним согласился. Он-то и велел мне найти тебя хоть из-под земли, хоть со дна морского и поехать с тобой на улицу Икоаней… Машина тут, за углом, и…

Но я не даю ему договорить и разыгрываю сцену не хуже, чем только что на экране Ален Делон:

— Поварэ! Ты мне друг или нет?! В училище сколько раз я тебя вызволял из беды?! Пойди и доложи шефу, что ты не нашел меня. Ведь это же проще пареной репы!

Но Поварэ и на этот раз не усекает моего тактического хода. Он даже наливается кровью от возмущения:

— Как ты можешь требовать от меня такое?!

— Да пойми ты, голова садовая, что я уж не помню, когда с невестой на люди выходил! А сегодня я ей обещал поужинать в «Амбассадоре», потанцевать… Не имею я права, по-твоему?!

И тут я вдруг слышу милый голос, взволнованный и нежный голосок моей любимой, голос женщины, на которой я рано или поздно женюсь и с которой надеюсь родить и вырастить никак не меньше двух, а то и трех детишек.

— Ливиу, товарищ Поварэ прав! Как ты можешь просить его лгать начальству? Если тебя ищут, значит, твое присутствие там совершенно необходимо!

Вот тут я резко перехожу от возмущения к горькому разочарованию:

— И ты, Лили?! Я так мечтал потанцевать с тобой в «Амбассадоре»…

— В другой раз, не огорчайся, — пытается она меня утешить.

— Я бы не уступил никому этот наш с тобой вечер, если бы ты сама не…

— Ничего, в другой раз… Иди, я прошу тебя!

Мне ничего не остается, как дать себя уговорить — не могу же я остаться равнодушным к настояниям моей любимой! Неутешным голосом я справляюсь у Повара, где он оставил машину.

— Да тут рядом, за углом!

— Так и быть. Отвезем сначала Лили домой… — Я беру ее под руку и в сопровождении Поварэ направляюсь к служебной «дачии».

— Я могу дойти и пешком, — готова на все Лили. — Мне не так уж и далеко.

Капитан Поварэ спешит мне на выручку — поищи где другого такого галантного сыщика. Его устами хоть мед пей: «Как можно?! Неужели вы думаете, что мы допустим…» От волнения он ни одной своей мысли не в состоянии закончить. По Лили все это теперь мало занимает.

— Кто за рулем? — меняю я тон на деловой.

— Сержант Баноне.

Это хорошо, этот парень по мне, я люблю разбитных.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — приветствует меня с необычайной радостью сержант. — Только что на счет вас интересовался сам шеф.

На Лили он поглядывает с некоторым недоумением: ей-то чего здесь надо?!

— Позволь мне представить тебе мою невесту, старина Баноне. Сначала отвезем ее домой, на улицу Ромулус, а уж потом поедем по нашим делам…

Лили и Поварэ садятся на заднее сиденье, я на переднее, рядом с шофером, чтобы связаться по телефону с шефом. Ничего не могу поделать со своим мальчишеским желанием поразить Лили — пусть убедится, каков у нее жених! Машина летит сквозь темноту, а я поднимаю телефонную трубку и вызываю шефа.

— Капитан Ливиу Роман, по вашему приказанию! — произношу я классическую формулу.

Голос полковника Донеа раздается так громко, что у меня чуть не лопаются барабанные перепонки. Наверняка его слышат и Лили, и Поварэ.

— Стало быть, поймали тебя? Где гулял? Небось с какой-нибудь красоткой?

Дипломатически кашляю в трубку.

— Простыл? — Голос шефа переходит на отеческие нотки.

— Есть немножко.

— Будь другом, пораскинь мозгами, что-то не нравится мне эта история на улице Икоаней. Бериндей из городской прокуратуры признался, что без нашей помощи ему не разобраться. Ему тоже эта история не по нутру. Что?.. Да нет, не сходятся у него концы с концами. Труп пока с места не трогали. Прокурору тоже не хочется размусоливать это дело, но… Я послал туда и Григораша, может, он тебе понадобится. Ясно?

— Ясно. А ребята из районного отделения не обидятся?

— Я поговорю с начальником восьмого отделения, — обещает мне шеф. — Они-то подумали, что дело обычное, простое, только протокол составить, и послали туда какого-то зелененького… До двадцати четырех я на месте. Ясно?

— Ясно.

— Действуй.

Я поворачиваюсь к Лили и Поварэ. С тех пор как мы сели в машину, они словно воды в рот набрали. Да и я не нахожу ничего лучшего, чем сказать:

— Ну и вечерочек сегодня выдался!..

Лили не стесняется поиздеваться надо мной в присутствии обоих моих подчиненных:

— Замечательный вечер!.. Только тебе, как видно, мало окровавленных трупов на экране, тебе их и в жизни подавай.

Водитель сочувственно покосился на меня, а Поварэ даже позволил себе изобразить на лице кривую ухмылочку. Я ищу в темноте глаза любимой и спрашиваю ее уж и вовсе униженно:

— Но ты ведь не сердишься на меня?..

Поварэ и тут лезет со своей благовоспитанностью, пропади она пропадом:

— Надеюсь, вы и на меня не сердитесь?

— Да ни за что на свете! — Лили за словом в карман не полезет. — Разве можно сердиться на водителя автобуса за то, что он привез тебя не туда, куда нужно, если это ты сам сел не на тот маршрут?!

Ясненько! Не тот маршрут — это я. В который раз Лили упрекает себя, что не устояла перед моей настырностью. Вот и сейчас она наверняка задает себе все тот же роковой вопрос: «Господи, что же это я за дурочка, что влюбилась в милиционера?!» В такие вот моменты Лили напрочь забывает о моем капитанском чине, о дипломе, о моей профессии. Представляю себе, что она скажет своим ледяным голосочком, когда нам придется расстаться: «Ты сам объясни своей маме, которую я-то люблю от всего сердца, почему я была вынуждена отказаться выйти за тебя замуж…»

И она будет права! Было бы глупо с моей стороны не согласиться с очевидностью. Господи, сколько раз я уже ставил ее в такое же нелепое положение! Но с другой стороны, я тоже не виноват, что всякий раз появляется очередной окровавленный труп и тут же кидается ко мне: «Здравия желаю, товарищ капитан, уж вы меня извините, но только я совсем не ожидал, что меня как раз сегодня укокошат… К тому же мне и самому не терпится узнать, кто же это надо мной так подшутил? Так что вы уж не взыщите…»

Затрещал зуммер телефона и отвлек меня от моих черныхмыслей. Само собой, это опять шеф. И снова его голос переливается металлическими нотками в темноте «дачии»:

— Ты еще в пути?

— Так точно.

— Я сообщил Бериндею, что ты прибудешь с минуты на минуту.

— А что его особенно беспокоит в этом деле?

— Отсутствие прощального письма, как это водится у нормальных самоубийц. Остальное он тебе объяснит на месте, есть у него еще и другие сомнения… Труп тебя дожидается.

Я не совсем представляю себе, как это труп может кого-нибудь ждать. Мысли мои все еще витают в душной тьме кинозала, где я только что сидел рука в руке со своей невестой, не говоря уж о замечательном проекте насчет ужина в «Амбассадоре»…

— Что значит дожидается?..

— В петле.

— Ах, стало быть, он повесился! — восклицаю я, начисто позабыв и о Лили, и об «Амбассадоре».

Но шеф уже положил трубку. Молчание. Меня вовсе не радует скорое свидание с объектом — или, вернее, субъектом — происшествия. Правда, моя принадлежность к криминалистике сама по себе предполагает именно подобные взаимоотношения с потусторонним миром, и мне бы уже давно пора свыкнуться с этими неизбежными особенностями моей профессии. А все никак не могу. Всякий раз это рождает во мне какое-то беспокойство, чувство какого-то душевного разброда… Даже сумка Григораша — сумка с разными фотографическими и прочими принадлежностями криминалиста, — даже эта его сумка кажется мне святотатством… Эти вспышки «блица», фотографирование трупа с разных точек, в разных ракурсах… разве что не требуют от него, чтоб он еще и улыбался в объектив.

— Улица Ромулус, — объявляет сержант Байоне.

— Дом двадцать семь, — уточняет Лили, — сразу после знака «Осторожно, дети».

«Дачия» тормозит. Приехали. Вот он, печальный миг расставания. Теперь уж ничего не исправить. Увы, где ты, друг мой Зорро? Где ты, погруженный в уютную темноту кинозал?..

Лили благодарит, выходит из машины. Выхожу и я, чтобы проводить ее до подъезда. На улице свежо, даже, пожалуй, подмораживает. Пусто. Я молча провожаю свою любимую и мучаюсь угрызениями совести. У подъезда Лили оборачивается ко мне и говорит, не очень-то выбирая выражения:

— Вот что, Ливиу… если ты воображаешь, что я поверила в весь этот театр, ты ошибаешься. Спокойной ночи!

— Лили! — умоляю я ее и тянусь, чтоб поцеловать на прощание.

— Перебьешься! — не дается она. — Капитан, а ведешь себя, как желторотый лейтенантик.

— Лили, любимая!..

— И ты хочешь, чтобы такой была вся наша жизнь? — спрашивает она меня в тысячный раз. — Чтобы ты всю дорогу должен был разрываться между мной и каким-нибудь очередным трупом?!

— А я никогда тебе и не обещал другого… Такое уж у меня ремесло.

— Покорно благодарю. Уже не раз слышала… Иди! — торопит она меня. — И действуй. — Она хотела еще что-то добавить, но не стала, резко повернулась и пропала во тьме подъезда.

Я возвращаюсь к машине. Никогда еще не было так муторно у меня на душе. Сержант это понял и молчит, будто язык проглотил. Трогаемся. Даю себе слово, что позвоню Лили еще этой ночью. Или же завтра утром пораньше заеду в магазин «Романс», где я и увидел ее впервые. Она там торгует музыкой.

2

«Дачия» останавливается у трехэтажного дома. Выхожу, Поварэ — за мной. У ворот, несмотря на поздний час, толпится с десяток зевак, обменивающихся вполголоса подробностями события. Они замолкают, когда мы проходим мимо них во двор. Старший сержант милиции объясняет нам, как пройти:

— По черной лестнице на самый верх, на мансарду!

Обойдя дом, проходим в дверь черного хода, освещенную тусклой лампочкой. Поднимаемся по узкой, крутой лестнице.

Я иду впереди, Поварэ, тяжело дыша, торопится следом за мной. Я тоже вспотел, а вроде бы не жарко. Преодолев последние ступени, оказываемся перед закрытой дверью. Я нахожу в темноте ручку, нажимаю на нее, она поддается.

— А! Капитан Роман! — приветствует меня прокурор Бериндейс радостью, которую я отнюдь не намерен разделять. Я-то знаю, что он радуется не мне, а тому, что спихнет от себя это дело. Не впервой мы с ним сотрудничаем. Трясет мою руку, словно я его первый друг: — Я жду вас, почтеннейший, давненько жду…

Он это говорит таким тоном, будто ждет не дождется меня на какое-нибудь торжество или дружескую пирушку… Нет, черта с два я разделю его бодрое настроение. Оно меня только еще больше взвинчивает. А профессиональное чутье подсказывает, что предстоит мне дело неприятное, путаное, с которым совсем не просто будет сладить… Но это мое всегдашнее состояние, когда я приступаю к следствию. Бог его знает, когда у меня выработался этот рефлекс.

И тут я вижу его. Петля закинута за крюк, вбитый в среднюю балку потолка мансарды. Сердце мое пронзает внезапная боль, но я тут же беру себя в руки. Я знаю, что побледнел, но надеюсь, никто этого не заметил.

Мой взгляд останавливается на ногах самоубийцы: на них синие носки, чуть приспущенные — видимо, от движения, когда он отбросил трехногий табурет, на котором стоял. Медленно поднимаю взгляд выше: джинсы, сильно вытертые на коленях… широкий кожаный пояс с пряжкой, голубая вылинявшая манка, тесно обтягивающая широкую, сильную грудь, на майке — печатными буквами надпись: «Harward», и я уже заранее жду, что в следующее мгновение увижу лицо, заросшее неухоженной бородой… Петля вокруг шеи, голова склонилась на сторону… Нет, я не угадал, он не носил бороды, только волосы длинные, да и то не очень… Тело натянуто струной, словно самоубийца в последний миг хотел выскользнуть из петли, дотянуться ногами до пола…

Я оборачиваюсь к остальным, они в полнейшем молчании наблюдали за тем, какое впечатление произвело на меня место происшествия.

— Сфотографировал? — спрашиваю я майора Григораша и не узнаю собственного голоса.

— Да.

Я исхожу потом. Жарища. Ослабляю узел галстука и расстегиваю ворот рубашки. Сколько же набилось на чердаке народа! Прокурор Бериндей, майор Григораш, мед-эксперт Патрике да еще какой-то маленький лейтенантик — видать, представитель отделения милиции, а в проеме дверей застыл Поварэ.

— Труп опознан? — спрашиваю. Отвечает мне прокурор:

— Кристиан Лукач, двадцати четырех лет, родом из Лугожа, студент последнего курса Института декоративного искусства…

Прокурор хотел было продолжить, но я его прерываю жестом. Мне надо уточнить свои наблюдения, и первая мысль, которая приходит в голову, удивляет меня самого: «Не место красит человека, а человек — место». Но я тут же догадываюсь, отчего мне пришло это на ум: юноша, живший здесь еще несколько часов назад, украсил, как мог, свое жилье, превратив его из простого чердака в целую вселенную.

Потолок — собственно, это внутренняя поверхность крыши — оклеен вместо обоев разномастными афишами кинопроката, иллюстрациями, вырезками из румынских и зарубежных журналов, плакатами… Кажущийся их беспорядок тем не менее подчинен какому-то графическому замыслу, который мог бы расшифровать и объяснить разве что какой-нибудь ученый-искусствовед. Постель — широкий матрац с отпиленными ножками — едва возвышается над полом. На постели зеленое покрывало из крестьянской пряжи, слева от нее — ночник с абажуром, тоже, вероятно, сделанным самим хозяином. Нагибаюсь, зажигаю лампу, на абажуре высвечивается реклама какой-то авиакомпании: от Бухареста, обозначенного на абажуре Триумфальной аркой, тянется прямая линия к Эйфелевой башне и дальше, пересекая океан, к статуе Свободы. А оттуда маршрут проходит через Мехико, Бомбей, Токио, Москву… Уж наверняка, ложась спать и зажигая эту лампу, Кристиан Лукач отправлялся в воображаемое кругосветное путешествие.

Слева же от постели, поверх домотканого покрывала, тянется белый электропровод. Один его конец включен в розетку штепселя, на втором конце — ни к чему не подключенный штекер… Провод, вероятно, от магнитофона или от еще чего-нибудь в этом роде…

Обвожу взглядом комнату. Здорово поработал Кристиан Лукач, чтобы привести в божеский вид свой чердак! Полотняная занавесь, расписанная разнообразными геометрическими фигурами, непонятным образом радующими взор, отделяет жилую часть мансарды от кухоньки: раковина с водопроводным краном, холодильник, переносная газовая плитка, кухонный шкафчик, уставленный тарелками, стаканами, кофейными чашками… И везде образцовый порядок.

— Ты снимал на цветную пленку? — неожиданно для самого себя спрашиваю Григораша, словно эта проблема кажется мне наиважнейшей при знакомстве с местом происшествия.

— Да. Я хотел бы снять и на кинопленку.

— Камера при тебе?

— Нет, но я мог бы вернуться завтра…

— Не вижу необходимости.

У остальных лица тоже не больно веселые. А прокурор просто исходит нетерпением завершить хотя бы предварительные формальности.

— И никакого письма? Ни записки?..

Отвечает мне на вопрос не прокурор, а маленький лейтенант из отделения милиции. Называет свою фамилию и обращается ко мне по уставу. Совсем молоденький, наверное, только что выпущен из офицерского училища.

— Мы искали повсюду, по всем углам, но нашли только сберегательную книжку с вкладом в семнадцать тысяч пятьсот лей, а письма никакого… Хотя известно, что самоубийцы оставляют письма на самом виду…

Так-то оно так… В девяноста восьми случаях из ста письма действительно лежат на виду. Правда, бывают и исключения… Я поднимаю глаза на прокурора и, прежде чем начать обмен мнениями, спрашиваю его не без упрека:

— Зачем я-то вам понадобился? Только потому, что не нашлось традиционного прощального письма?

Но прокурора этим не уязвишь. Он поглаживает себя по подбородку и устало улыбается.

— Причин целых три, — начинает он издалека. — Первая: отсутствие письма. Вторая: положение трупа в петле, И наконец, третья: на кухонном шкафчике найдена ампула из-под морфия.

— Использованная? — настораживаюсь я. Очередь Григораша вступить в разговор:

— Использованная. Судя по всему, морфий был извлечен из нее с помощью шприца, с тем чтобы сделать инъекцию…

— А шприц где?

— Не найден, — отвечает мне прокурор.

Теперь его черед смотреть на меня с упреком: как это я мог подумать, что он решился бы вызвать на место происшествия работников угрозыска без достаточно серьезных оснований?!

Приходится с ним согласиться, никуда не денешься.

Прошу лейтенанта подвинуть ко мне табурет. Остальные не сводят с меня глаз. Взбираюсь на табурет и внимательно исследую петлю. Мне не нужно особых усилий, чтобы понять, что и вторая причина, упомянутая прокурором, вполне основательна. Петля неплотно стянута вокруг горла, пострадавший был удушен не мгновенно, смерть Кристиана Лукача была, несомненно, медленной и мучительной. Спускаюсь с табурета и вторично спрашиваю Григораша, все ли он сфотографировал… Мне не надо уточнять: он понимает, что я имею в виду.

— Да.

— Ну что ж, капитан, убедились сами? — Теперь у прокурора вовсе не усталый голос, совсем даже наоборот, по-моему.

Я киваю на доктора Патрике, великого специалиста по вскрытию трупов, всегда спокойного, рассудительного, сдержанного.

— Убедиться окончательно может только он.

Патрике согласно кивает в ответ и спрашивает, можно ли вынуть труп из петлн и увезти на судебную мед-экспертизу. Этим вправе распоряжаться лишь прокурор, но он просит врача не торопиться и задает общий вопрос:

— Ни у кого никаких неясностей?..

Ну и вопрос! Никаких? Да тут, на мой взгляд, ничего-то ясного пока нету!

— Он жил один?

— Один, — уточняет прокурор.

— Родителей нет?

— Есть. Живут в Лугоже.

— Как был обнаружен труп?

— Обнаружила уборщица. — Прокурор берет со стула папку, достает из нее листок со своими заметками. Пробежав глазами написанное, продолжает: — Лукреция Будеску, служит домработницей в семье Цугуй, на первом этаже. Одновременно убирала и у студента. Сегодня вечером, примерно в шестнадцать сорок, зная, что Кристиан Лукач дома, поднялась к нему. Постучала в дверь и, не получив никакого ответа, открыла ее, вошла и, увидав труп, закричала, подняв на ноги весь дом, и тут же потеряла сознание. Сбежались соседи, нашли ее на полу. Вот так-то и был обнаружен труп Лукача.

Лейтенант позволяет себе дополнить сказанное прокурором:

— Сперва были поставлены в известность мы, отделение милиции, а уж потом от нас позвонили в прокуратуру…

— Вы находите обоснованным мое ходатайство об участии в следствии уголовного розыска? — настаивает прокурор.

«Вы испортили мне вечер, уважаемый товарищ прокурор, — отвечаю я ему про себя. — И вам страсть как не хочется брать на себя одного всю ответственность. Вы что, считаете, что у меня нет полного права сходить посмотреть кино, даже самое дурацкое, или поужинать в ресторане, потанцевать?..» Но вслух я ему говорю совсем другое:

— Пожалуй… Участие угрозыска может быть не лишним. — Умолкаю и гляжу ему прямо в глаза с нескрываемым укором: — Если не считать того, что это дело теперь на моей шее.

Бериндей укладывает бумаги в свою папку, делает вид, будто не услышал того, что я ему сказал.

Появляются санитары с носилками. Непросто им будет снести труп по крутой, узкой лестнице. Доктор Патрике дает им какие-то указания. Петля должна остаться на месте, перекинутая через крюк. Мне не по нутру подобные зрелища, я ухожу за занавеску, в кухоньку, и делаю знак Поварэ, который все это время стоял недвижимо в дверях, чтобы он следовал за мной. Он тут же оказывается рядом.

— Что-нибудь ищешь? — спрашивает он меня.

Не столько ищу, сколько вынюхиваю, как охотничий пес, хочу учуять хоть какой-нибудь след…

Но что именно?.. Вновь к вновь рассматриваю предметы, составляющие эту мини-кухню. И вновь поражает меня безупречная чистота и порядок вокруг.

— …сделал сам себе укол, — слышу я обращенный ко мне голос Поварэ, — пришел в эйфорическое состояние, потерял над собой контроль… иначе как объяснить, что, отделавшись от шприца, он забыл о пустой ампуле?.. А уж потом сунул голову в петлю. Довольно странный способ самоубийства, надо сказать. Но в общем, я не вижу, по чему прокуратура должна спихивать это дело вам, валить с больной головы на здоровую.

«Молодчина, ты, старик! — кляну я его про себя. — Для начала ты меня выслеживаешь в кино, уводишь от невесты, отравляешь мне жизнь, чтобы потом не советовать браться за это дело!.. Молодчага, старик, молодчага!..»

Из-за занавеси доктор Патрике сообщает мне:

— Все, капитан, мы пошли. К утру получишь акт экспертизы. Спокойной ночи!

Слышно, как протопали вниз по лестнице санитары с носилками. Когда я возвращаюсь в комнату, первое, что бросается мне в глаза, — это петля, которая все еще качается под потолком, словно ее раскачивает ветер. Под молчаливыми взглядами оставшихся лезу опять на табурет и внимательно исследую веревку. На этот раз сразу же становится ясно, почему петля не затянулась до отказа на горле, когда самоубийца отбросил ногами табурет и тело повисло на веревке: один узелок помешал другому затянуться — узлов на веревке, как ни странно, два. Слезаю с табурета. Никто не любопытствует узнать, что я выяснил там, наверху. Что ж, тем лучше.

— Можно мне взять веревку? — спрашивает Григораш.

— Бери.

— Я возьму и ампулу.

— Верно.

В мансарде остались три представителя милиции, считая меня и Поварэ, и один — прокуратуры.

— Опечатаем дверь? — спрашивает Бериндей.

— Надо бы… Но завтра я, пожалуй, вернусь сюда, поищу еще чего-нибудь…

— Ну и ну… — вздыхает прокурор. — Поскольку у него есть родители, надо их оповестить… Прямо сердце разрывается… А что поделаешь? Таково наше ремесло. Мы представляем закон, и в наши обязанности входит, кроме всего прочего, и оповещение о случившемся родителей покойного. Но отсутствие прощального письма сильно затрудняет это дело. Они нас спросят: «Почему он это сделал?» А что мы сможем ответить? Нечего нам ответить. Нет у нас за душой никакого объяснения рокового поступка их сына. Все, что мы узнаем из акта медэкспертизы, лишь дополнит то, что мы уже знаем о том, как он покончил с собой, но не почему он это сделал. Если, конечно, он и в самом деле покончил с собой…

На данном этапе все, что мы знаем, склоняет нас к одному и тому же выводу: Кристиан Лукач покончил жизнь самоубийством. Ход происшествия кажется ясным: после того как юноша впрыснул себе морфий, он действовал под влиянием наркотика. И этот случайный узел, который помешал петле затянуться вокруг шеи, тоже указывает на болезненное состояние самоубийцы, веревка затягивалась медленно и мучительно.

— Ну-ка, взгляните на эту папку! — неожиданно зовет нас Поварэ, который тем временем и сам стал делать обход мансарды.

Мы подходим к нему. В папке множество набросков углем, сделанных, несомненно, рукой Кристиана Лукача. Эскизы декораций, костюмов, интерьеров различных эпох. И вдруг меж ними — портрет молодой девушки… Чуть удлиненное лицо, длинные волосы закрывают одну его половину, рот с полными, чувственными губами, глаза — художник уловил их смущенный, как бы прячущийся от зрителя взгляд, как бы таящий что-то от него… Полуприкрытые веки придают лицу странное, загадочное выражение.

— Красивая девушка, ничего не скажешь, — отмечаю я почему-то шепотом.

Прокурор соглашается со мной и высказывает предположение:

— Наверное, рисовал с модели на занятиях в институте…

Но Поварэ, обнаруживший эту папку, другого мнения:

— А почему бы ей не быть его знакомой? Или даже его девушкой?..

Лишь молоденький лейтенантик помалкивает — это и понятно: едва ли ему доводилось уже участвовать в расследовании подобных дел, вот он и помалкивает, мотает себе на ус. Если ему вообще по душе наше ремесло, конечно.

Я смотрю на часы — скоро одиннадцать. Велю Поварэ положить папку туда, где он ее нашел. Что же, можно и уйти с места происшествия. И тут неожиданно я вновь замечаю электрический провод, подключенный одним концом в розетку, в то время как второй его конец… Я ищу глазами поблизости какой-нибудь электроприбор, который бы объяснил назначение провода, но ничего не нахожу. Обращаю внимание остальных на это обстоятельство:

— От чего этот провод?

— От обогревателя, — предполагает прокурор. Поварэ и тут с ним не согласен:

— Непохоже, провод обогревателя потолще… Я поворачиваюсь к лейтенанту и взглядом приглашаю его высказать свою точку зрения.

— Скорее всего, от магнитофона или проигрывателя. Мне тоже кажется, что это ближе всего к истине. Лейтенант осмелел и излагает подробнее свою гипотезу:

— Все здесь, на этом чердаке, модерновое, в молодежном стиле, что ли… Вся обстановка напоминает мансарды, как их изображают в кино. И только не хватает магнитофона, проигрывателя или на худой конец транзистора…

— Вот именно, — соглашаюсь я, — но где же он? Провод-то здесь, даже подключен к сети!

Мое согласие льстит лейтенанту, и он продолжает, как на занятиях в училище:

— Тут можно сделать три предположения, товарищ капитан. Первое: решив покончить жизнь самоубийством, потерпевший подарил магнитофон какому-нибудь приятелю или девушке… Второе: может, это был не его магнитофон, он просто одолжил его у кого-нибудь и перед смертью решил вернуть. И третье: магнитофон изъяли.

— То есть украли, — считает своим долгом уточнить Поварэ.

Лейтенант утвердительно кивает.

А я едва удерживаюсь, чтоб не рассмеяться над его неопытностью: «Если это так, то при любом из трех этих вариантов почему провод-то остался подключенным к сети?!»— но мне не хочется огорчать молодого собрата по профессии, и я, правда не очень уверенно, предполагаю четвертую возможность:

— Или продал его…

Поварэ и тут не упускает случая высказаться:

— Но тогда почему без провода?!

Прокурор смотрит на часы и решительно прерывает нашу дискуссию:

— Коллеги, поздний час! Не знаю, как вас, а меня ждут дома. Протокол составим завтра.

Он прав. Мы направляемся к выходу, В дверях я напоминаю:

— Труп был обнаружен Лукрецией Будеску. Если я не ошибаюсь, она обычно убирала комнату студента. Стало быть, она может нам объяснить, куда исчез магнитофон.

— Завтра, завтра! — настаивает прокурор. — Ей надо прийти в себя, вы забыли, что она потеряла сознание? Выходите, я опечатаю дверь.

Переступаем порог. На лестничной площадке тесно, и, чтобы прокурор мог опечатать дверь, Поварэ и лейтенант вынуждены спуститься на несколько ступенек. Лестница освещена все той же тусклой лампочкой. Рядом с дверью на чердак я замечаю еще одну — это уборная.

Прокурор знает свое дело, через минуту-другую дверь опечатана. Он облегченно вздыхает и торопит нас:

— Все! Спускайтесь, товарищи!

На лестнице — никого. Тишина. Кажется, весь дом спит. На самом же деле все жильцы свесились с подоконников и ждут, пока отъедут от ворот обе служебные машины.

Над городом нависли тучи. Ночная темень стала еще непрогляднее. Холодно, пахнет близким дождем. Пожимая мне руку, прокурор напоминает:

— Созвонимся утром, условимся о часе, когда продолжим следствие. Согласны? Спокойной ночи.

Он садится в свой серый «трабант» и трогается с места с грохотом гоночного мотоцикла. Так недолго поднять на ноги и всю улицу. Прощается со мной и лейтенант, говоря, что должен уйти, так как ему сегодня дежурить по отделению. Он отправляется пешком — до отделения милиции рукой подать. Сержант Баноне открывает мне дверцу машины. Я сажусь рядом с ним, Поварэ устраивается на заднем сиденье.

— Куда? — справляется сержант.

— Куда подальше, — отмахиваюсь я устало рукой и берусь за трубку телефона. Полковник Донеа должен быть еще у себя в кабинете. Так и есть. Докладываю ему. Он спрашивает, согласен ли я взяться за это дело.

Ну до чего же вежлив и чуток мой начальник! Сперва он разыскивает меня с милицией, уводит от невесты, чтобы потом меня же спрашивать, согласен ли я взяться за это дело!..

— Ну, раз я уже вошел в курс…

— Да будет воля твоя! — благословляет меня полковник. — Ну а теперь самое время всем нам разойтись по домам!

— Здравия желаю!

Водитель, который тоже слышал приказ шефа, нажимает вовсю на газ. Домой, домой… Сама эта мысль так покойна и уютна, что я чувствую, как веки мои слипаются сами собою.

3

Каждый раз поутру мама спрашивает меня, хорошо ли мне спалось, и я отвечаю ей одно и то же:

— Да, мам, и мне снился замечательный сон!

— Ну и слава богу! — радуется она, хоть я и вижу, что ее беспокоит, к добру ли то, что мне приснилось.

Дело в том, что, хоть я и произвожу впечатление человека легкомысленного, на самом деле я жутко положительная и серьезная личность с железной самодисциплиной и несгибаемой волей. Вот по какой причине, как бы я ни был возбужден событиями дня, ничто на свете не в силах помешать мне уснуть мертвым сном. Сплю я крепко и беспробудно, что и дарит мне с первой же минуты пробуждения прекрасное настроение, на зависть всем моим сослуживцам.

Ровно в шесть двадцать, когда я упражняюсь с эспандером, мама сообщает мне, что завтрак уже на столе, а сама собирается на рынок. Затем следует обычное нравоучение:

— Если не придешь обедать, непременно позвони мне! Не позвонишь — уши надеру!

— Все будет в полном порядке, мама! — кричу я ей из спальни, растягивая изо всех сил пружины эспандера.

Без четверти семь я звоню Лили. Она тоже, вроде меня, ранняя пташка. Знаю наперед, что она скажет, но не отступать же мне?!

— Это ты?.. — Она умолкает, чтобы тут же ринуться в атаку. — Ливиу, так дольше продолжаться не может!

Но эта ее декларация, объявленная не без пафоса, не застает меня врасплох. Я знаю, как мне защититься и обернуть обстоятельства в свою пользу. Будто и не услыхав ее слов, восклицаю с ужасом в голосе:

— Лили, если бы ты знала, что мне приснилось!.. Ее живо интересует все, что я вижу во сне, и всякий раз она требует, чтобы я подробно изложил ей свой сон, дабы она могла тут же его истолковать. Несмотря на мои протесты, она с помощью Фрейда и Адлера находит в любом моем сне тревожный смысл. И вот тут-то мне и надо не упустить момент, чтобы, прерывая сложнейшие толкования подсознательных символов, переменить пластинку и воскликнуть со страстью и тоской:

— Я так по тебе соскучился!

— И я, Ливиу! — вынуждена она признаться.

— Я забегу к тебе повидаться!

— Конечно, Ливиу!

— Чао, любимая!

— Чао!

И все дела. Я утихомирил ее. И у меня самого камень с души свалился. Надолго ли — неизвестно. Да это и неважно. Потому что эта наша игра будет бесконечно повторяться с небольшими отклонениями в ту или иную сторону. Важно то, что я начинаю день со спокойной душой.

Поварэ ждет меня в нашем кабинете. Стоя у окна, он курит и сосредоточенно изучает доступную для обозрения часть улицы Каля Викторией, ограниченную улицами Доамней и Липскань.

— Как спалось? — любопытствует он.

— Мертвецки, — успокаиваю его и для убедительности формулирую очередной афоризм: — Что бы с ним ни случилось, милиционер обязан иметь спокойный и глубокий сон.

Не очень-то убежденный моими умозаключениями, Поварэ указывает мне кивком на дверь кабинета полковника Донеа, присовокупляя:

— Не забудь и с ним поделиться мыслями насчет сна. Он-то со вчерашнего не уходил домой.

Это для меня не новость. Мы все уже привыкли к бессонным ночам нашего начальника. Стучусь в обитую кожей дверь, переступаю порог. Застаю полковника за изучением толстенного досье. Поварэ не соврал, полковник действительно не покидал своего кабинета. Всю ночь напролет он читал донесения и протоколы, составленные его подчиненными. Прочитанное он кладет по левую руку. Там их набралось штук десять. Справа — уже ни одного.

— Ах, это ты, старина! — обрадовался он мне. — Садись…

По нему не скажешь, что он не спал всю ночь, наоборот, кажется, что он готов со свежими силами начать новый день. Сажусь. Он глядит на меня, моргая.

— Каковы твои планы на сегодня?

Вопрос не застает меня врасплох. Докладываю:

— Доктор Патрике обещал дать мне с утра результаты вскрытия. От этого зависит и направление следствия. Я собирался побеседовать для начала с Лукрецией Будеску, домработницей, которая обнаружила труп Кристиана Лукача.

— Действуй, — соглашается со мной шеф. — Моя помощь нужна?

Некоторые начальники задают этот вопрос чисто риторически. Полковник Донеа — человек совсем другого сорта. Он находит время, чтобы тебе помочь, естественно, если эта помощь действительно необходима.

— Мы ничего не знаем о родителях студента. Только то, что они живут в Лугоже. Я хотел бы прежде всего узнать о них все, что можно.

Шеф берет со стола записную книжку и ручку и выжидающе смотрит на меня. Я диктую ему:

— Кристиан Лукач, сын Валентины и Чичероне Лукач…

— И это все?

— Пока больше ничего. Дело, кажется, довольно простое. Я уже докладывал: все зависит от результатов вскрытия.

— Поварэ тебе не нужен?

— Пока нет. — Очень бы мне хотелось добавить: «Вот машина бы мне не помешала, весь день придется быть в бегах…», но я не стал его об этом просить.

— Держи меня в курсе. Я позвоню в Лугож.

На том он и ставит точку, вновь зарывшись носом в какое-то досье и папрочь уже позабыв обо мне. Я могу выйти из кабинета хоть на цыпочках, хоть хлопнуть изо всех сил дверью — все равно он не услышит… Поразительная личность! Работает за десятерых, и хоть бы что! Вероятнее всего, внутри у него находится некий механизм со множеством кнопок и рычажков. Повернешь один рычажок — включается общение с окружающими. Повернешь другой — полное отключение.

Неизвестно, чем больше обогревается наш кабинет — батареями отопления или сигаретным дымом. Поварэ дожидается меня в той же позе у окна. У него и своих забот по горло, но не сойти мне с этого места, если он не горит желанием участвовать в следствии по делу о самоубийстве.

— Я пошел в прокуратуру, оттуда — на улицу Икоаней. Если ты мне понадобишься, я позвоню.

— К Григорашу не забудь зайти, — напоминает он мне. — Я-то уже забегал к нему. В ампуле и вправду был морфий.

На меня нападает от волнения кашель. Это ведь не просто незначащая деталь, это обстоятельство сразу меняет все дело! Было ли самоубийство совершено под воздействием наркотика? Где Лукач достал морфий? И наконец, если он себе его впрыснул, то куда девался шприц?!

Словно услыхав мои мысли, Поварэ сообщает:

— Григораш обнаружил на ампуле едва различимые отпечатки пальцев, но не придал им значения.

— Это твое заключение или Григораша?

— Мое.

Вот в этом-то и заключается главное различие между мной и капитаном Поварэ. Он вовсе не обделен опытом или же увлеченностью своей профессией, но больно уж скоро и легко решает, имеет или не имеет тот или иной факт значение в ходе следствия. На мой взгляд, на первой стадии следствия любой факт имеет важное значение. Это как на скачках: перед началом все лошади выстроены в одну линию па старте, а потом, на дистанции, выяснится, какая из них резвее.

Я соединяюсь по телефону с прокурором. Судя по тону, он прямо-таки вне себя от счастья, что я сам поспешил с утра пораньше ему позвонить. Уж не знаю отчего, но его радость очень напоминает мне радость торговца, которому удалось ловко сбыть с рук не имеющий спроса, лежалый товар.

— Есть какие-нибудь новости от Патрике?

— Пока нет, но к десяти непременно будут, — заверяет меня прокурор. — Хотя кое-что он мне уже все-таки сообщил…

— Что именно? — заинтригован я.

— Он обнаружил в трупе большую дозу морфия.

— Что ж, это только подтверждает наши подозрения насчет ампулы.

— Все, стало быть, прояснилось, — заключает Бериндей. — Самоубийство. Закрываем дело.

Оптимизм прокурора меня прямо-таки выводит из себя. Даже если принять его точку зрения, на моей совести остается проблема морфия. Где его раздобыл Кристиан Лука?? Бериндей-то в отличие от меня имеет все основания радоваться.

— Я все же заеду к вам в прокуратуру, — сообщаю ему. — Надо поглядеть ваши вчерашние заметки. Оттуда поедем вместе на улицу Икоаней. Можете прислать за мной машину. Паши все в разъезде.

— Сейчас пошлю «москвич». Через десять минут он будет у вас, на Доброджяну-Геря.

Ну и тип этот прокурор Бериндей! Чтобы только поскорее избавиться от дела Кристиана Лукача, он готов отдать в мое распоряжение все автохозяйство прокуратуры!

Кладу трубку на рычаг. Поварэ словно воды в рот набрал — листает какие-то документы и делает вид, что с головой погружен в это занятие. Сообщаю ему, что ухожу. Он кивает в ответ, не поднимая глаз от бумаг.

Поварэ много выше меня ростом и шире в плечах, у него белое, полное лицо с начинающим отрастать вторым подбородком и светлые волосы, отчего он похож на скандинава, злоупотребляющего пивом.

— Пока! — прощается он со мной, и в его голосе я слышу обиду. За что только ему обижаться на меня?

Прежде чем выйти из здания угрозыска, я захожу в отдел, где находятся и лаборатории Грнгораша. Я застаю его за столом, покрытым множеством цветных фотографий, словно бы он собрался раскладывать пасьянс. Я узнаю их — это те, что он нащелкал вчера на чердаке Кристиана Лукача.

— Тут все, — сообщает мне Григораш. — Всего одиннадцать. Неплохо получились.

Одиннадцать снимков, разложенные в определенной последовательности, воссоздают атмосферу мансарды и совершившейся в ней драмы. На одном из снимков я нахожу провод, не подсоединенный ни к какому электроприбору. Ничего не скажешь, Григораш знает свое дело. А вот на этом снимке — Кристиан Лукач, 24 года… Через месяц он окончил бы институт.

Григораш угадывает мои мысли:

— Не понимаю, как может молодой человек решиться на самоубийство… Молодость сама по себе — непримиримый враг смерти!

Хоть я и не любитель философствовать по поводу уголовных дел, но Григораша я всегда слушаю с вниманием. В его рассуждениях частенько можно услышать что-нибудь очень важное, что выпало из круга твоих собственных размышлений.

— Вот, к примеру, Кристиан Лукач, — разглагольствует Григораш. — Нетрудно убедиться, что он был явно талантлив. Да и какие заботы у него могли быть? Какого рода?.. Его комната, вещи, которыми он пользовался, говорят о нем как о человеке уравновешенном. И вдруг…

— А может, вовсе не вдруг? — перебиваю я его, глядя на одну из фотографий. — Ампула! Ты забыл о наркотике! До него надо докатиться, а это вдруг не делается.

Григораш меряет меня взглядом с головы до пят и вновь принимается перебирать снимки.

— Гляди, — предупреждает он меня, — с этой ампулой ты еще поломаешь себе голову!

К чему это он меня подталкивает? Майор Григораш слов на ветер не бросает. Сама специальность приучила его все обдумывать, все взвешивать, прежде чем прийти к какому-либо выводу, особенно если этот вывод не опирается на достаточное количество фактов.

— Прежде всего меня интересует заключение экспертов, — уточняю я свои намерения. — Если они подтвердят, что Лукач был наркоманом и систематически прибегал вот к таким ампулам, значит, ему нужны были большие деньги, чтобы их доставать. И вот еще что: у него должен был быть дома шприц. Где этот шприц? Почему мы его не нашли?

Григораш покачивает скептически головой:

— Каков бы ни был результат экспертизы, ты обязан будешь объяснить, откуда взялась эта ампула.

Григораш мне по душе еще и потому, что его умозаключения никогда не выходят за рамки того, что установлено в лаборатории. Если со мною подчас случается, что воображение опережает точно установленные данные, то Григораш никогда не позволяет себе подобных вольностей, он всегда прочно стоит на почве фактов. Его размышления разрушают какую бы то ни было надежду на то, что загадка может разрешиться сама собой, просто по ходу следствия.

— Пока, — прощаюсь я с ним, — я пошел.

Словно только и ожидая моего ухода, Григораш откидывается на спинку стула и потягивается так сладко, что я слышу, как трещат его суставы. И лишь сейчас я отдаю себе отчет, что, пока я почивал в собственной постели, Григораш всю ночь напролет корпел над фотографиями и анализами, чтобы утром, как он и обещал, дать мне путеводную нить в этом деле.

Он провожает меня до дверей:

— Если узнаешь что-нибудь интересное от Патрике, сообщи мне.

Просьба явно не без тайного умысла, я вижу это по его глазам, воспаленным после бессонной ночи. Спрашиваю его в лоб:

— У тебя есть какая-нибудь идея?

Его искренность кого угодно обезоружит:

— Похоже, что нет. Единственное, что тут важно, — это понять, как двадцатичетырехлетний малый, талантливый, даже из ряда вон талантливый, пришел к мысли о самоубийстве. — Вздыхает, чертыхается: — Черт бы побрал это проклятое дело!

Что-то не нравится во всем этом Григорашу, что-то его явно настораживает. Странно, он ведь прошел огонь, воду и медные трубы, навидался на своем веку и не таких дел, нащелкал на фотопленку и не такие трупы. Он бы должен стать бесчувственным, как опытный хирург, режущий бестрепетно по живому, чтобы снасти жизнь больного.

Выхожу на улицу и даю себе слово, что, пока не доеду до прокуратуры, и не вспомню о деле Кристиана Лукача. Лучше уж я буду думать о великолепном Зорро.

В «москвиче», посланном за мною Бериндеем, я и вправду заставляю себя прокрутить вчерашний фильм кадр за кадром. От фильма мои мысли сами собой переходят па Лили. Что ж, она абсолютно права… Так дальше продолжаться не может! Надо же нам когда-нибудь и пожениться. Но всякий раз случается что-нибудь непредвиденное и мешает все паши карты. Сегодня же заеду за ней — лучше уж плакаться и разводить в печали руками вдвоем, чем в одиночку. Тем более мой долг ее утешить — я как-никак мужчина, к тому же — с самыми серьезными намерениями!

На столе в кабинете прокурора Бериндея меня уже ждет дымящийся кофе. Кабинету него не очень-то просторный, зато сидит он в нем один. Он просто-таки рассыпается сегодня в любезностях, слоено я пришел к нему в гости, а не по уголовному делу. Собственно, он и всегда гостеприимен, но сегодня у него на это особые причины: сегодня он отфутболит мне дело Кристиана Лукача.

— Патрике еще не звонил, — сообщает он, предлагая мне стул.

Я сижу напротив него, между нами — стол. Он пододвигает мне чашечку с кофе, а заодно и папку с делом Лукача.

— Полистайте его, мне надо ненадолго отлучиться. Я скоро.

Я остаюсь один. Закуриваю. Кофе что надо, в самый раз. В папке (дело начато прокуратурой, а закрывать его, по всему видать, придется мне) я нахожу показания Лукреции Будеску. Сразу отмечаю про себя, что записаны они рукой Бериндея и засвидетельствованы кем-то третьим. А объясняется это вовсе не тем, что свидетельница безграмотна, а тем, что, придя в себя после обморока, она не в состоянии была даже расписаться.

Я, Будеску Лукреция, 52 года, место рождения — Бухарест, временно проживающая по улице Икоаней, 31, кв. 5, в качестве домработницы по найму у гр. Цугуй Василе. В связи со смертью Лукача Кристиана, проживающего в том же доме на последнем этаже, имею показать следующее:

В 1970 году, когда студент Кристиан Лукач поселился в мансарде по означенному адресу (мансарда принадлежит его родному дяде, Милуцэ Паскару), он предложил мне, чтобы я раз в неделю убиралась у него и стирала белье. Я согласилась. С тех пор и до настоящего времени я помогала ему по дому, а он соответственно платил мне за услуги. Заявляю, что он человек честный и порядочный. Сегодня, 27 октября 1974 года, встретив меня на лестнице, он попросил зайти к нему в 17 часов, чтобы взять у него белье для стирки.

Не могу точно сказать, было 17 часов или 17.30, когда я поднялась на чердак. Я нашла дверь приоткрытой, постучала несколько раз и, поскольку никто мне не ответил, решила войти. Лукач Кристиан оказался повешен, веревка была привязана к перекладине под крышей. Я начала кричать и потеряла сознание. Тогда собрались соседи, тов. Цугуй позвонил в отделение милиции. Заявляю, что я не притронулась к покойнику, а также к другим предметам в комнате.

Прочитано мной, и я согласна с записанным с моих слов, в чем и расписываюсь. 27 октября 1974 года.

Тут же в папке находилась сберегательная книжка на имя Кристиана Лукача. Счет был открыт 3 октября, и на него было внесено одним махом 17 500 лей. Кругленькая сумма, особенно если речь идет о студенте. С момента открытия счета прошло 24 дня, но вкладчик к вкладу и не притронулся. Откуда эти деньги? Кто их теперь унаследует? Или же самоубийца сделал этот вклад для того, чтобы было на что его похоронить?..

А вот и черновик протокола. Составлен просто, как в учебнике: коротко, ясно, может служить прямо-таки наглядным пособием. Не окажись в деле Кристиана Лукача нескольких вызывающих сомнение деталей, оно (если бы, конечно, судебно-медицинская экспертиза не показала ничего непредвиденного) на этом бы и было закрыто. Но теперь, может быть, придется все начинать сначала. Среди всех случаев, которые мне довелось расследовать, ничего похожего не попадалось. Интересно, почему полковник Донеа не передал это дело милиции? Для вчерашнего молоденького лейтенанта оно было бы неплохой школой. И все же мне придется все начинать с самого начала, с нуля… Начнем с Лукреции Будеску; я абсолютно уверен, что дополнительные ее показания очень и очень будут полезны. Я закрываю папку и поднимаюсь с твердым намерением взять быка за рога. Куда запропастился мой дружок прокурор? Приходится его дожидаться, куря сигарету за сигаретой, чтобы скоротать время. Он наконец возвращается, и мы направляемся на улицу Икоаней.

4

Лукрецию Будеску мы находим быстро. Звоним в квартиру Цугуй, и она сама нам отпирает дверь. Она узнает прокурора и одаривает его завлекающей улыбкой, что выглядит со стороны довольно-таки смешно. Ей не дашь ее лет; под платьем, тесно облегающим бедра, угадывается стройное, еще молодое тело. Бросается в глаза кричаще накрашенное лицо: много пудры, много румян, много туши на ресницах, но все это ничуть не красит эту непривлекательную женщину. Встреться она мне на улице, едва ли бы я сдержал смех.

— Товарищ из милиции, — представляет меня прокурор. — Ему бы хотелось побеседовать с вами.

— Никого нет дома. Я не могу пустить посторонних в квартиру.

Голос у нее тоже неприятный — если не видеть перед собой ее накрашенное лицо, может показаться, что с тобой разговаривает ребенок.

Собственно говоря, мы и не предполагали беседовать с Лукрсцией Будеску в квартире ее хозяев.

— Мы можем поговорить в вашей комнате, — улыбается ей галантно Бериндей. Глядя на него, можно подумать, что он пришел не снять с нее новые показания, а продолжить начатый накануне флирт.

— Моя комната в другом подъезде… да там и тесновато.

— Ничего, в тесноте, да не в обиде, — успокаивает ее так же галантно прокурор.

Она соглашается, но просит нас пойти вперед, поскольку ей придется еще тут задержаться.

Мы спускаемся и пересекаем двор. По дороге я сообщаю прокурору свои наблюдения над Лукрецией Будеску. Он не удерживает смеха:

— Да, она странновата… Но мало ли встречается и на улице женщин так же безвкусно накрашенных?.. Да и, собственно, не она же объект нашего расследования.

На улице прокурор не отказывает себе в удовольствии с удовлетворением оглядеть свой «трабант». Он, как все владельцы, явно гордится своей машиной.

Входим в другой подъезд, в тот самый, где находится мансарда Лукача, и тут нас нагоняет Лукреция Будеску. Даже и сейчас, в полдень, на лестнице темновато. Отпирая дверь в свою комнату, наша красавица еще раз извиняется за тесноту.

Нельзя с ней не согласиться — мы едва тут умещаемся втроем. В пространство площадью с тюремный карцер втиснут узенький диван, стол со стулом и старый платяной шкаф.

— Я ведь говорила, что тут тесновато, — лишний раз укоряет нас Лукреция.

— Ничего, — ободряет ее прокурор, обводя взглядом комнату. — Мы с вами усядемся на краешек постели, а капитан — к столу, чтоб ему было удобнее писать.

Так и размещаемся: я на табурете у стола, они вдвоем напротив меня. Глаза прокурора не без ехидства вопрошают: «Неплохая мы с ней пара, а?» Зрелище действительно карикатурное.

Я достаю из кармана записную книжку, шариковую ручку. На стене напротив меня висят фотографии популярных киноактеров, приобретенные, несомненно, в киоске за углом. А меж ними, посредине, — фотография самой Лукреции Будеску.

«Что-то мне тут не по себе…» — мелькает у меня в голове, покуда я готовлюсьприступить к делу. Я и сам не понимаю, что со мной. Обычно, когда я кого-либо допрашиваю или даже просто так беседую, я помимо воли не отвожу взгляда от глаз собеседника. На этот же раз мой рефлекс не срабатывает, будто какое-то стеснение мешает мне быть самим собой.

Прокурор достал из своего портфеля какую-то папку с бумагами и, прежде чем углубиться в нее, ждет, чтоб я задал первый вопрос.

— Хорошо ли вы знали Кристиана Лукача?

— Кристинела? — переспрашивает меня быстро Лукреция Будеску и, назвав покойного уменьшительным именем, снисходительно улыбается. — Еще бы, я его знала очень даже хорошо… Он был такой спокойный, вежливый, работящий… Разве вы не видали, как он отделал свой чердак? И все собственными руками.

— Когда он это сделал?

— Как только переехал в Бухарест и дядя его родной, Милуцэ Паскару, чей раньше весь дом был, отдал ему этот чердак под жилье.

— До него кто-нибудь жил на чердаке?

— Нет… Он мне сказал — мне-то он всегда все говорил без утайки, — он сказал, «чем жить в общежитии или снимать угол у чужих людей, лучше уж на этом чердаке!..». И такой счастливый был, все смеялся… Господи боже мой, что же это за напасть такая!..

Я испугался, не разрыдается ли она. Но нет, обошлось без слез. И это меня почему-то насторожило.

— Он такой хороший был! — продолжает женщина, не ожидая моих понуканий. — II я ему тоже сильно нравилась… Не подумайте чего, он всегда очень вежливый был, почтительный, пальцем не смел до меня дотронуться! А вот дядя его, наоборот, такой нахальный… Раз мы с ним остались вдвоем, и он, представляете, полез обниматься! Но я уж поставила его на место, можете не сомневаться!

Понемножку до меня доходит, что представляет собой моя собеседница. Искоса поглядываю на прокурора — он тоже прячет усмешку в усы.

— Когда вы видели в последний раз Кристиана Лукача? — возвращаю я ее к тому, что меня интересует.

— Вчера, когда он меня попросил подняться к нему и взять несколько его рубашек постирать. Очень веселый он был человек, смешливый, ему палец покажи — он и смеется.

Говорит она совершенно логично, связно, и я догадываюсь, что, для того чтобы понять ее, мне надо забыть об этой ее нелепой косметике, о ее явной психической неуравновешенности.

— Стало быть, он был веселым парнем… — подталкиваю я ее в нужном для меня направлении. — У него собирались друзья, выпивали, танцевали?

— На его рождение или на ее, и только.

И тут я замечаю, как ее руки с тонкими, длинными пальцами, лежащие на коленях, начинают нервно перебирать юбку.

Переспрашиваю:

— Ее?.. Кого вы имеете в виду?

— Его девушку… — Говорит она это сухо, даже с раздражением. — Она на врача учится. Жила с ним, между прочим. Месяцев шесть, как они расстались.

— Шили они вместе?

— Да нет же! Она приходила к нему. Дрянь, только и знала что мучить его. Да вдобавок еще ревновала ко мне…

Гордо вскидывает голову, как бы подтверждая, что девушке Кристиана Лукача было за что ревновать его к ней.

— Как ее зовут?

— Петронела Ставру.

— А вы не интересовались, почему они расстались?

Это уже прокурор спросил. До сих пор Бериндей соблюдал полный нейтралитет. Лукреция Будеску резко повернулась к нему. Уж не знаю, что она прочла на его лице, только вдруг игриво улыбнулась:

— Интересовалась, даже спросила об этом Кристинела: «С чего это вы поссорились, вы ведь так любили друг дружку?» А он мне и говорит: «Мы не поссорились, а просто-напросто расстались».

— Он страдал из-за этого?

— Ужасно… Хорошо, я еще его подбадривала. Все говорила: «Ничего, Кристинел, вы еще помиритесь…» А вот теперь его прибрал, господь… — Женщина горестно вздыхает, крестится, а я опять отмечаю про себя с удивлением, что она даже не всплакнула.

Казалось бы, мы натолкнулись наконец на главную причину самоубийства Кристиана Лукача: несчастная любовь, неразделенное чувство, не было сил перенести расставание с любимой…

Прокурор барабанит пальцами по портфелю, лежащему у него на коленях, как бы намекая мне: «Не слишком ли мы все усложняем?»

Нет, не думаю. Лукреция Будеску обрисовала мне Лукача человеком веселым, жизнелюбивым, смешливым, то есть полной противоположностью тем, кто предрасположен к самоубийству. Правда, мне надо уяснить, в какой степени я могу довериться показаниям Лукреции Будеску — ведь нет никаких сомнений, что она психически ненормальна. Стало быть, ничего не остается, как продолжить беседу.

— А когда у него собирались гости, много приходило народу?

— Парни и девушки, его соученики. Пар пять-шесть. Бывал и его профессор, знаменитый художник, красавец сам, он ни с кем, кроме меня, не танцевал. Он и свидание мне назначал, но я не из таких…

— А были и друзья, которые приходили часто? — настаиваю я.

— Петронела, само собой. Ну и этот профессор… и разве еще его брат двоюродный, сынок Милуцэ Паскару.

Неожиданно я почему-то вспоминаю об электропроводе и ампуле. Мне приходит в голову, что было бы разумно подняться нам всем троим в мансарду Лукача и там продолжить разговор.

Мы встаем, выходим.

Прокурор идет впереди и, дойдя до последней ступеньки, объявляет мне официальным тоном, что печать на месте, п так же официально спрашивает, не хочу ли я в этом удостовериться. Я отвечаю, что всецело доверяюсь ему, как представителю закона.

Он срывает печать с двери, отпирает ее. Мы входим. В мансарде, несмотря на стеклянный фонарь в крыше и небольшое застекленное слуховое окно, царит полумрак.

— Зажечь свет? — спрашивает Лукреция Будеску.

Выключатель рядом с дверью. Щелчок — и белый искусственный свет заливает комнату. Я оглядываюсь вокруг, и меня охватывает то же ощущение, что и вчера: будто мы попали в особый мир, в странную вселенную, сотворенную талантом и фантазией Кристиана Лукача. Мансарда напоминает театральную декорацию, созданную воображением художника.

Я поглядываю сбоку на Лукрецию Будеску — ее густо накрашенное лицо тоже похоже на театральную маску, только эта маска никак не вяжется со стилем декорации.

Я прошу ее внимательно осмотреться и сказать, не исчезла ли какая-нибудь вещь из обстановки комнаты.

Глаза ее вдруг наполнились ужасом, и в них промелькнуло что-то такое, чему я не могу найти определения.

— Что могло пропасть?! — переспрашивает она шепотом.

— Не знаю. Но может быть, чего-нибудь и не хватает. Откуда мы можем знать? Вам это виднее, вы ведь не раз наводили здесь порядок.

Не знаю, поняла ли она, что мне от нее нужно. Да это и не имеет значения. Я прошу ее еще раз внимательно осмотреться вокруг. Она не сразу решается на это, и мне даже жалко ее, когда я вижу, как, преодолевая страх, она движется словно на ощупь по комнате. Я и прокурор наблюдаем за ней. И опять я отмечаю про себя ее стройное, не по возрасту молодое тело. Она движется по комнате медленно, боязливо, словно страшась, что из угла выскочит кто-нибудь ужасный и напугает ее. Вот она дошла до постели. Я вижу отсюда электропровод на полу. Лукреция Будеску останавливается, смотрит на меня через плечо — даже на расстоянии видно, как у нее дрожат губы. Она хочет что-то сказать, но волнение ей мешает. Я пытаюсь помочь ей:

— Чего-нибудь не хватает?

— Магнитофон! — шепчут ее губы, густо намазанные кроваво-красной помадой. — Магнитофон, такой маленький, с кассетами… Он их держал там, — рукой она показывает на ночной столик у изголовья постели, — кассеты, в шкафчике.

Я обмениваюсь взглядом с прокурором: «Вот и первое открытие!», подхожу к низенькому ночному столику, выкрашенному в нежно-голубой цвет. Я хотел было его открыть, но вовремя удержался: Григораш может на нем обнаружить отпечатки пальцев. Я достаю перочинный нож и, не дотрагиваясь до шкафчика руками, приоткрываю лезвием дверцу. И тут же слышу за спиной испуганный голос женщины:

— Нет их! Исчезли! Тут было полно кассет!

Я совершенно убежден, что она не обманывается. Улыбаюсь ей с благодарностью, однако моя улыбка не производит на нее никакого впечатления. Она охвачена чрезвычайным возбуждением, но в данных обстоятельствах мне это не кажется неестественным. Я бы ее отпустил, если бы не интуитивное ощущение, что в расследовании именно сейчас наступил решающий момент, которым пренебречь никак нельзя, и без ее помощи мне не обойтись.

— Кто-то украл их… — бормочет она.

— Вы полагаете? Кто бы это мог сделать? Она молча пожимает плечами.

— Когда вы убирались здесь в последний раз?

— Два дня назад.

— Магнитофон был на месте?

— Да. Мне не велено было его даже трогать… — И вдруг вскрикивает, зажимая рот ладонью.

— Что с вами?!

— Еще не хватает… — бормочет она с трудом, — на столике стояла фотография Петронелы. Большая, в рамке, которую он сам выпилил… Господи, и она пропала!

Испуганно крестится и оглядывается в ужасе вокруг, будто ждет еще какой-нибудь беды.

В наступившей тишине слышно, как она тяжело дышит. Как можно мягче прошу ее снова осмотреть весь чердак, не пропало ли еще что-либо. Она боязливо окидывает взглядом комнату. Прокурор, так и оставшийся в дверях, шепчет мне одними губами, чтоб я отпустил ее хотя бы из простой человечности… Я его понимаю, но сделать этого, к сожалению, не могу.

Лукреция Будеску движется по комнате совершенно неслышно, словно привидение. Выясняется, что все остальное на своих местах, ничего не пропало, кроме магнитофона и фотографии. Бериндей не выдерживает, подходит ко мне, с тем чтобы настоять на своем. Но я и не подумаю кончать беседу с Лукрецпей Будеску. Я беру со стола папку с эскизами Кристиана Лукача и показываю ей портрет красивой девушки, набросанный углем.

— Вы ее знаете?

— Это она! Петронела! — И Лукреция кривит губы в кислой ухмылке, выдавая свои истинные чувства к подружке Лукача.

Я закрываю папку и кладу ее точно на то же место, откуда взял. Благодарю Лукрецию и опять улыбаюсь ей. Но и сейчас она будто и не видит этой моей улыбки. Я провожаю ее к двери, но, дав ей сделать два шага, останавливаю, к неудовольствию прокурора.

— Гражданка Будеску…

— Мадемуазель Будеску, — поправляет она меня каким-то новым голосом, которого я до сих пор у нее не слышал.

— Извините меня великодушно… Мадемуазель Будеску, я хотел бы вас спросить еще вот о чем… — Она поднимает на меня невидящие, горящие все тем же внутренним напряжением глаза. — Был ли у Кристиана Лукача дома шприц?..

Она мгновенно вздрагивает и напрягается еще больше, и это замечаю не только я, но и прокурор, о чем он мне и сказал позже. Ее губы нервно подергиваются. С трудом она произносит:

— Шприц?! Какой шприц?

Мой вопрос испугал ее. Опять она зажимает рот рукой, подавляя рвущийся наружу крик.

— Он делал себе уколы?

— Какие еще уколы?

Я отмечаю про себя, что ее реакция совершенно непроизвольна. Будто в моих вопросах она слышит лишь отдельные, разрозненные слова и с трудом пытается их сложить в осмысленные фразы. Я настаиваю, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Был у него дома шприц?

Женщина вновь испуганно крестится и шепчет:

— Нет… не было… я не видела…

Я счел этот ее ответ вполне сознательным, связным и отметил его в памяти.

— Я полагаю, — вмешивается участливым тоном в наш разговор прокурор, — что нам бы следовало попросить мадемуазель Будеску спуститься к себе в комнату и подождать нас там. — Затем, поглядев с состраданием на женщину, поясняет: — Мы запишем ее показания и зайдем к ней, чтобы она их подписала.

Он боится и вовсе запугать ее лишними вопросами, берет ее под руку и ведет к двери, как истинно благовоспитанный кавалер.

Мы остаемся с ним вдвоем.

— Бедная женщина, наверное, она была искренно привязана к своему молодому соседу…

Я молчу. До поры до времени мне не хочется говорить на эту тему. Поведение Лукреции Будеску кажется мне диковинной смесью здравого ума и болезненных отклонений от нормы. Ее реакция на слово «шприц» доказывает, что при оценке ее показаний надо непременно делать поправку на эту ее психическую неуравновешенность. Сам того не замечая, я вышагиваю из одного угла мансарды в другой. Мое молчание, конечно же, интригует прокурора. Наверняка он спрашивает себя, какого рожна я затягиваю это дело и не спешу с составлением окончательного протокола, который бы и положил вполне законно всему конец.

— Повод для самоубийства стал яснее ясного: Лукач не перенес расставания с… — как ее? — с Петронелой. Вы не согласны?..

Это скорее вывод, нежели простое предположение. Видать, в прокуроре заговорила совесть, и ему стало неловко, что он впутал меня в это дело, и вот теперь он изо всех сил старается помочь мне завершить его и вернуть себе свободу. В этом смысле он мне и предлагает вариант «любовной драмы». Собственно говоря, на первый взгляд все вроде говорит в пользу этого заключения. Я даже убежден, что показания Петронелы Ставру, которые нам предстоит еще снять, лишь утвердят прокурора в этой его точке зрения. «Я разлюбила его! — объяснит нам девушка причину того, что она оставила возлюбленного. — Я не хотела больше лгать. Рано или поздно я должна была сказать ему правду…»

Я резко оборачиваюсь к прокурору.

— Многоуважаемый коллега, я бы с радостью согласился с вашим умозаключением, — говорю я тоном адвоката, взывающего к совести присяжных, — но позвольте испросить у вас совета, как мне объяснить в ходе расследования а) наличие ампулы с морфием, б) исчезновение магнитофона, в) исчезновение фотографии.

Он подыгрывает мне в том же тоне:

— Вы предали забвению четвертый пункт — «г»: вам предстоит еще объяснить, почему прокуратура настояла на участии следственных оргапов министерства внутренних дел? На каком основании? А ведь эта идея принадлежит мне, не так ли? — Игра в судебные прения его забавляет. Прямо-таки дьявольская усмешка появляется на его губах, он едва удерживает желание весело рассмеяться. — Ладно, капитал, чего вчера мы еще не знали, сегодня стало яснее ясного. Все детали говорят в пользу одного и того же варианта: самоубийство.

Мне бы, казалось, броситься к нему, обнять, заплясать от счастья, крикнуть во всеуслышание: «Значит, вы берете это дело назад? Значит, я свободен?» Но я молчу. Я-то не первый год его знаю, прокурора, я-то догадываюсь, куда он клонит.

— Ампула с морфием, — пускается он в размышления, флегматично покуривая свою сигарету, — и была средством, облегчившим Кристиану Лукачу реализацию своего решения, к которому он все более и более склонялся.

Прокурор считает своей обязанностью подталкивать ход моих собственных размышлений в нужном ему направлении. Отсюда и его тактика — почти насильно внушать мне определенные выводы. Сколько я помню его — а мы знакомы уже не один год, — он всегда строит из себя мэтра, строго пестующего своих воспитанников. Но я так просто не даюсь в руки:

— А с помощью чего он сделал себе укол?

— Или, вернее, кто ему его сделал!..

— Можно и так, если хотите.

— Так ли это важно, кто именно ему сделал укол?

— Черт побери! Еще бы! В случае самоубийства вы, как прокурор, ищете прощальное письмо, которое бы все объяснило. В случае же, если мы имеем дело с преступлением, я, как криминалист, ищу оружие, которым воспользовался преступник.

— Допустим. Вот вам мой ответ: он прибег к услугам какого-нибудь приятеля или приятельницы, — пытается переубедить меня прокурор.

— Приятель или приятельница, кто бы это ни был, — с какой бы стати им согласиться ввести близкому человеку смертельную дозу снотворного?!

Бериндей не отступает:

— Может быть, Лукач убедил их каким-нибудь серьезным аргументом. Студенты вообще готовы помочь друг другу в чем бы то ни было…

— Даже впрыснуть яд? — настаиваю я.

— Каким-то образом он уговорил этого предполагаемого друга…

— …или подругу…

— …либо же тот сделал это по неведению. Самоубийцы парод удивительно коварный. Предположим, что наш самоубийца сказал этому самому другу, что хочет испытать действие наркотика, попробовать на себе, что это такое, — ведь сейчас все вокруг толкуют об этом, — хотя на самом деле преследовал совсем иную цель: облегчить себе задуманное.

Кажется, он перечислил все возможные мотивы, неоспоримо подтверждающие гипотезу о самоубийстве. Даже если предположить, что я с ним соглашусь и дело будет возвращено обратно в прокуратуру, все равно останется проблема, которую мне неизбежно придется решить: каким образом добыл Кристиан Лукач ампулу с морфием? Вот почему я не уклоняюсь от спора с прокурором.

— Стало быть, наркотик ему ввел кто-то другой?

— В противном случае мы нашли бы шприц, как нашли ампулу. Самый факт, что тот, кто сделал ему укол, забрал отсюда шприц, но забыл захватить ампулу, говорит о том, что он не догадывался об истинной цели Лукача. Разглагольствования прокурора начинают меня все более и более раздражать… Если он и без посторонней помощи зашел так далеко, какого рожна ему еще и я нужен?! Еще вчера вечером он мог бы при содействии молоденького офицерика из районного отделения благополучнейшим образом закрыть дело, не портя мне жизнь. На его стороне были бы все инструкции и параграфы на свете!

— И все же это неосмотрительно — оставлять ампулу на всеобщее обозрение, — настаиваю я па своей точке зрения.

— Я повторяю: не подозревая о настоящей цели Кристиана Лукача, его предполагаемый друг решил, что тот проснется и сам наведет порядок у себя в комнате.

Что-то удерживает меня на этом чердаке. Что-то настойчивое, неизъяснимое не дает мне уйти. Надо понять, разгадать, что это такое со мной… Бериндей не спускает с меня глаз. Я спрашиваю его напрямик:

— Вы заметили, как среагировала Лукреция Будеску, когда я спросил ее о шприце?

— Да. Но не придавайте слишком большого значения ее реакциям. Прибавьте к психической неуравновешенности пятидесятидвухлетней старой девы еще и шок, перенесенный ею, когда она обнаружила смерть Кристинела.

Что ж, логичный ответ, ничего не скажешь. Задаю ему следующий вопрос:

— Как мы объясним в таком случае пункт «б» — исчезновение кассетного магнитофона?

— И самих кассет, — с готовностью уточняет мой собеседник.

Он не случайно акцентирует внимание на кассетах, потому что их исчезновение подтверждает его предположение, будто покойник одолжил магнитофон вместе с кассетами тому же человеку, кто сделал ему укол морфия.

— А провод? Одолжил магнитофон с кассетами, а провод от магнитофона не дал?

— Очень просто — тому, кому он отдал магнитофон, провод был не нужен. Вероятно, у него у самого имелся дома такой провод.

Я и тут не оспариваю прокурора. Просто я сейчас вроде счетно-вычислительного устройства, которое для начала заглатывает без разбора все данные, все точки зрения, всю информацию… Я их заглатываю, накапливаю, чтобы потом, когда придет время, все переработать, переварить, выдать окончательный ответ.

— А исчезновение фотографии как вы объясняете?

— Пункт «в»?.. Очень просто, возвратил ее своей девушке. Вполне объяснимый поступок нашего субъекта, — ораторствует прокурор со все возрастающим красноречием. — Вы были когда-нибудь влюблены? Расставались когда-нибудь с любимой девушкой? Вспомните — в юности этот факт вырастает до размеров катастрофы. «Верни мне мои письма! — требует она. — И фотографии тоже!»

Что ж, немалый жизненный опыт у моего коллеги по расследованию…

Мне приходится волей-неволей тоже несколько драматизировать свою позицию:

— А знаете ли вы, милостивый государь, откуда я был похищен вчера и доставлен сюда? Знаете ли вы, что из-за этой истории моя собственная девушка готова тоже вернуть мне мои письма и фотографии! Возьмите у меня это дело! Мое будущее семейное счастье — в ваших руках!

Но он лишь снисходительно улыбается во весь рот и ищет, где бы погасить докуренную сигарету. В конце концов героически гасит ее пальцами, а окурок заворачивает в бумажку. На месте происшествия ничего постороннего оставлять нельзя.

— Мне очень жаль, капитан, — разводит он, посмеиваясь, руками. — Мне вовсе не безразлично ваше семейное счастье, но я не могу затребовать обратно это дело. Увы, нам придется вместе составить протокол, дополнить показания Лукреции Будеску, опа их подпишет, и до окончательного выяснения всех обстоятельств дело останется у вас…

Но мое раздражение уже улеглось, теперь и мне хочется поскорее уйти с этого чердака и приняться за дело.

— А вас не интересует, почему именно я не хочу затребовать обратно это дело? — спрашивает меня в упор Бериндей. Наша беседа ему пришлась, видимо, по вкусу. — По трем мотивам, — говорит он почти торжественно, — а) наличие ампулы с морфием; б) исчезновение магнитофона; в) исчезновение фотографии… — и громко хохочет.

Что ж, посмеюсь и я, хоть мне вовсе не до смеха.

— Не собираетесь ли вы засесть за полицейский роман в духе Агаты Кристи? — подтруниваю я над ним в свою очередь.

— Почему именно в духе Кристи? — оскорбляется прокурор.

— Вы используете одни и те же факты для доказательства противоположных истин. Но в манере Агаты Кристи есть один порок. Стоит прочесть две-три ее книги, и ты уже догадываешься, как будут вести себя герои в следующей.

Не знаю отчего, но во мне вдруг возникает неодолимое желание вновь посмотреть на портрет возлюбленной Кристиана Лукача. Я подхожу к столу, на котором лежит папка с рисунками, и открываю ее как раз на портрете Петронелы. Любуясь ее лицом, я задаю самому себе вопрос: «Он рисовал ее по памяти, или же модель была у него перед глазами?..» На этот раз я замечаю в углу рисунка едва различимую подпись художника и дату, когда он сделал его: 23 октября. Любопытно! Всего за четыре дня до трагической развязки!

Прокурор, глядя на портрет из-за моего плеча, не удерживается:

— До чего же хороша!

— Может быть, модель на самом дело вовсе не так красива… Глаза влюбленного имеют обыкновение видеть действительность сильно приукрашенной…

— Не знаю, я в этом не судья… — признается прокурор. — Вам еще предстоит беседовать с ней, вот вы и сможете убедиться сами.

Неожиданно тишину, царящую вокруг, нарушает какой-то шум. Я резко оборачиваюсь к двери — она закрыта. Бериндей хочет что-то сказать, но я останавливаю его жестом.

У меня такое впечатление, что кто-то подкрался к двери.

— Вы ничего не слышали? — спрашиваю я прокурора шепотом и, не дожидаясь его ответа, в два прыжка бросаюсь к двери, распахиваю ее, выскакиваю на лестницу. Я не ошибся: слышно, как кто-то сбегает по ней. Я кидаюсь за ним, ничуть не сомневаясь, что это тот же человек, который подходил только что к двери мансарды. На лестнице никого нет. Я сбегаю во двор, выглядываю на улицу — никого… Ничего подозрительного. Неужто мне все это померещилось? Я стою некоторое время у ворот, затем возвращаюсь обратно. Что подумает теперь обо мне прокурор? Что мне уже чудятся привидения? Но я нахожу его спокойно покуривающим, все еще рассматривающим портрет Петронелы Ставру.

— Вы ничего не слышали?

— Я несколько туговат на ухо, так что мог ничего и не услышать, — пожимает плечами прокурор.

Хоть не смеется надо мной, и на том спасибо..

— Пошли, — торопит он. — Пора.

Я завязываю папку с рисунками и бережно кладу ее на место.

— Да… — соглашаюсь я. — Идемте. Надеюсь, что доктор Патрике завершил свои труды. Экспертиза и решит, закрываем мы дело или нет.

Он согласно кивает. Бегая вниз и вверх по этой крутой лестнице, я здорово запыхался. Неужто обманул меня мой слух? А почему бы, собственно, и нет? Почему это я не могу ошибиться?..

Мы выходим. Прокурор, зажав сигарету в уголке губ, собирается вновь опечатывать дверь. И тут я вспоминаю об уборной на лестничной площадке, несколькими ступеньками ниже. Я подхожу к двери, берусь за ручку, но изнутри слышится женский голос:

— Занято! Не ломитесь!

Прокурор Бериндей успел опечатать мансарду. Мы спускаемся, и, когда у двери комнаты Лукреции Будеску я хочу остановиться, прокурор решительно берет меня под руку:

— Оставьте ее в покое, пусть бедняжка придет в себя. Идемте сейчас к нам, в прокуратуру.

Мне, собственно говоря, нечего ему возразить. Идти, так идти. На нижней площадке лестницы я замечаю еще один клозет, но только уже в прокуратуре мне приходит в голову простейшая догадка: а не там ли, в уборной, спрятался тот, за кем я гнался по лестнице? Увидев мое огорченное лицо, прокурор любопытствует:

— Чем это вы огорчены, уважаемый?..

Я не отвечаю ему. Незачем ему знать все мои мысли.

5

Доктор Патрике ждет нас в кабинете прокурора, углубленный в чтение свежей газеты. — Где это вас носит, господа?

Он вскакивает со стула и идет нам навстречу, словно бы он — хозяин этого кабинета и донельзя рад гостям.

Доктор невысок ростом и кажется намного старше своих пятидесяти.

— Я решил сам ознакомить вас с результатами экспертизы, — объясняет он нам свое присутствие в кабинете, — поскольку дело оказалось отнюдь не простым. К тому же я предположил, что у вас, возможно, будут вопросы ко мне.

Он берет со стола свой портфель, открывает его и достает оттуда документ, который мы ждем с таким нетерпением. Первый экземпляр он протягивает мне, второй — прокурору и смотрит на нас с видом взрослого, одарившего двух малолеток леденцами на палочке.

Я жадно проглатываю заключение экспертизы. Ну его, это стандартное вступление, всю эту специальную терминологию! Они меня всегда раздражали. А, вот и то, что меня интересует. Наталкиваюсь сразу же на формулировку, которая мне никогда прежде не встречалась: «двузначный случай». Поглядываю на прокурора — он внимательно читает акт экспертизы. Кошусь па доктора Патрике — он спокойно ждет, скрестив руки на груди. Не удерживаюсь, спрашиваю напрямик:

— Доктор, что значит «двузначный случай»?

— Вот именно! — присоединяется ко мне и прокурор.

— Очень просто — это значит, что я но в состояния установить однозначно, от чего умер Кристиан Лукач — от морфия или от асфиксии. Одно лишь, несомненно: он умер, удушенный не петлею, не сразу, а, вероятно, долго висел в ней, задыхаясь. Я говорю «вероятно», потому что с тем же основанием можно предположить, что он умер от интоксикации морфием в тот самый момент, когда повесился или был повешен.

Первым вскидывается прокурор, словно укушенный змеей:

— Что значит — был повешен"?

Доктор Патрике не скрывает своего удовлетворения по поводу реакции прокурора и отсылает нас вновь к своей формулировке:

— Случай двузначен. Двусмыслен. Преступление? С тем же успехом это могло быть и самоубийством. Короче говоря, для нас это дело пока что запутанное.

— Доктор, уж вы, пожалуйста, не считайте нас малыми детьми! — сердится прокурор.

Я делаю ему знак, чтоб он взял себя в руки, и принимаюсь методически, вопрос за вопросом, за доктора:

— Вы определили у него, я вижу, камни в почках?

— Именно. Несмотря на свою молодость, покойный был просто-таки заводом по производству камней. Судя по положению одного из них, находящегося в мочеточнике, можно с уверенностью сказать, что у покойного в момент смерти был острый приступ почечной колики, то есть каменной болезни, сопровождаемый чудовищными болями.

До меня доходит смысл его намека, и я хватаюсь за эту нить:

— Для снятия которых и употребляется морфий?! Патрике дружески мне улыбается, словно хочет сказать: «Вот человек, с которым и поговорить приятно».

— Именно. В подобных случаях рекомендуется именно морфий. Но Кристиану Лукачу была введена слишком большая доза, действие которой трудно предусмотреть с достаточной точностью.

Я чувствую, как весь напрягся, словно перед прыжком в пропасть.

— Из чего именно вы заключаете, что эта доза была ему введена кем-то посторонним?

Доктор не медлит с ответом:

— Зная о том, что была найдена пустая ампула, я решил, прежде чем вскрывать труп, осмотреть внимательнейшим образом весь кожный покров, особенно те его зоны, куда обычно наркоманы сами делают себе уколы, зоны, которые им легко доступны. Хотел, уважаемые коллеги, установить, не страдал ли покойный этим пороком. Ну так вот, я обнаружил лишь один-единственный след от укола, свежий, на одной из ягодиц, а именно на правой, куда он сам никоим образом не мог бы дотянуться шприцем. Стало быть, морфий ему был введен другим лицом.

Наконец-то и прокурор вступает в разговор:

— Кроме ампул, есть еще таблетки, порошки… Патрике отводит аргумент Бериндея:

— Их ему достать было бы еще труднее. Мы, слава богу, не на Западе. Да если у него и была возможность их добыть, это стоило бы очень больших денег. И потом, судя по всему, он был юношей спокойным, активным, жизнерадостным…

— Ну, деньги-то у него были… на сберкнижке у него семнадцать тысяч пятьсот лей, — напоминает нам прокурор.

Несколько минут мы все молчим. Двусмысленность этого дела не вызывает уже никаких сомнений. Во всяком случае, так уже кажется и мне. Согласно экспертизе, несомненно одно: морфий был введен Лукачу не им самим. И причина: приступ каменной болезни. И смерть его наступила не сразу… Прерываю молчание, повторяя еще раз свой вопрос:

— Введенная доза морфия была достаточной, чтобы вызвать смерть?

Патрике отвечает утвердительно, но тут же добавляет:

— Двузначность и проистекает-то из того, что мы не в состоянии установить с математической точностью причину смерти.

Прокурор устал весь день стоять на ногах, присаживается на стул. Под тяжестью его тела стул возмущенно скрипит. Бериндей приглашает и нас присесть. Но ни я, ни доктор не замечаем его жеста.

— Доктор, двусмыслица, двузначность, двойственность — называйте, как хотите! — установленная экспертизой, дает три возможности, — не унимаюсь я, — и я прошу вас внимательно следить за тем, что я сейчас попытаюсь изложить…

Доктор улыбается во все лицо:

— Я всегда вас слушал внимательнейшим образом, капитан.

— Стало быть, у Кристиана Лукача был приступ, почечная колика. Он обращается к какому-то своему знакомому, прося его сделать ему укол. Этот знакомый соглашается, но ошибается в дозе, чем приводит Кристиана Лукача в состояние комы. Испугавшись того, что произошло, — кстати, очень может быть, что это же лицо и достало Лукачу морфий, — повторяю, охваченный страхом, этот некто инсценирует самоубийство… Вариант правдоподобен?

Доктор соглашается.

— Пойдем дальше. Предполагаемое лицо делает Лукачу укол и покидает мансарду, оставив его в наркотическом состоянии… Мысль о самоубийстве, живущая где-то в глубине подсознания Кристиана Лукача, выходит из-под контроля его воли, и Лукач совершает самоубийство… Вариант допустимый?

Прокурор прямо-таки ест меня глазами, словно я только что упал с неба.

Доктор Патрике щедр, он и этот вариант считает вполне возможным:

— Заманчивый вариант! Самоубийство не по собственной воле!

— И третий вариант: предумышленное преступление.

— И этот вариант неплох, — заключает Патрике. — Тем более что всеми этими вариантами должен заниматься не Институт судебной медицины, а угрозыск. — Его разбирает веселый смех. — Что до меня, то я вам сообщил все, что установил. А теперь уж вы сами… Что ни говори, а распутывать надо, никуда не денешься!..

Он берет со стола свой портфель, пожимает нам руки и исчезает, не скрывая того, что очепь рад с нами расстаться.

— Хорошо быть судебным экспертом! — вполне серьезно завидует ему прокурор. И, меняя резко тон, спрашивает меня: — Послушайте, капитан, в ваших вариантах черт ногу сломит. Вы действительно верите в третий вариант — в предумышленное убийство?

— Я допускаю в равной степени все три варианта.

— В таком случае перед нами дьявольски изощренное преступление!

— С таким же успехом можно допустить и первый вариант — несчастный случай. Или второй — невольное самоубийство.

Бериндей не спеша поднимается со стула. Стул скрипит еще жалобнее.

— Значит, все три варианта говорят за то, что это дело должно быть передано из прокуратуры в уголовный розыск! Вы возьмете его с собой, или же прислать его, как полагается, с курьером?

Я улыбаюсь ему насмешливо:

— Сперва надо совершить все формальности — протокол, показания Лукреции Будеску… Пока что я возьму только акт экспертизы. Привет! Жду новостей.

6

Хмурый, холодный, осенний день, а я опять в одном пиджаке.

Я почти бегу по улице. В голове гвоздем засела мысль: я должен зайти в магазин «Романс» повидать свою невесту! Если тут и есть чему удивляться, то только тому, что Лили до сих пор меня не бросила. Всякий раз, как подумаю о ее преданности, меня прямо-таки слеза прошибает от умиления. При всем при том я вовсе не уверен, что в один прекрасный день она меня не бросит. У нее для этого есть все основания.

Я пересек Университетскую площадь и, очутившись напротив Дома Армии, засомневался: а не изменить ли мне своему благородному намерению и тем самым избежать малоприятного объяснения с Ляли? Я нахожусь в двух шагах от полковника Донеа и в двух — от своей невесты, я па перекрестке собственной судьбы, можно сказать! Что там Гамлет! Заглянул бы сейчас Шекспир в мою душу!..

Все! Жребий брошен! Я поворачиваю направо, на Каля Викторией, к магазину «Романс». Входя в него, я как бы переношусь в мир чистой гармонии. Да, это совсем иной мир, нежели мир улицы за дверью. Этот мир встречает меня торжественными созвучиями какой-то симфонии. Лили заметила, как я вошел, но мое появление ничуть се не удивило. Мне даже показалось, что она меня ждала. Зато ее подруга, которая ведает народной и легкой музыкой, просто-таки на седьмом небе от счастья: увидев меня, она напрочь забыла о покупателе, который выбирает за ее прилавком пластинки.

Нет, не каменное сердце у моей любимой! Она выходит из-за прилавка мне навстречу, ведет меня в подсобку. Я знаю наперед, что за этим последует. Я готов ко всему.

— Так дальше продолжаться не может, дорогой мой. Мучаемся, мучаем друг друга… а мне хочется наконец семьи…

— …и детей, — подсказываю я ей со своей стороны.

— Да, и детей! С тобой совершенно неизвестно, будут ли они у меня вообще! У тебя никогда нет времени для меня. Сколько я тебя знаю, об одних преступлениях от тебя и слышу! И стоит только хоть чему-нибудь у нас с тобой начать налаживаться, как тут же что-нибудь случается и все летит кувырком!.. — Следуя чисто женской логике, она вдруг вспоминает и спрашивает с нетерпеливым любопытством: — Кстати, что там слышно о вчерашнем самоубийстве?

Дьявол меня побери, как же я ее люблю!.. Лили — девушка любопытная, но не болтливая, она и помолчать при случае умеет, на нее можно положиться. Пересказываю ей коротко всю историю, придерживаясь версии — любовной драмы. Я раздуваю изо всех сил страдания студента, покинутого любимой, и делаю это не без дальнего расчета. Хорошо бы вызвать у Лили слезы!.. Под конец в моем собственном голосе звучат ноты неподдельного страдания:

— Ты только представь себе, милая, что все это свалилось на мою голову!

Я требую ее сочувствия. И добиваюсь его. Взволнованная печальной историей влюбленного и покинутого студента, она гладит меня своей бархатистой ладошкой по лицу и шепчет:

— Тебе не придется никогда кончать жизнь самоубийством… Не смей и думать о подобных глупостях! — утешает она меня, будто я уже готов принять это роковое решение.

Нет ничего более беспечального и жизнеутверждающего, чем философия моей невесты. Честно говоря, я не очень-то люблю, когда она пускается философствовать. Я беру ее руку, целую теплую, нежную ладонь и с единственной целью довести до высшей степени собственное значение для общества делюсь с ней:

— А может, это было и не самоубийство. Очень может быть, что…

— Убийство?! — ужасается она, отпрянув от меня, словно я и есть убийца.

—. Не исключено.

— Это чудовищно, Ливиу!

— Конечно! Ничего, преступник от меня не уйдет, — обещаю я ей страшным голосом. — Я не успокоюсь, пока не надену на него наручники!

В магазине по-прежнему звучат мощные аккорды все той же симфонии. Именно здесь, в этом царстве музыки, я и увидел впервые Лили. У человека, который так ненасытно влюблен в музыку, душа не может не быть преисполненной добра и нежности. Да и мог ли я в нее не влюбиться?.. Я привлекаю ее к себе, целую и обещаю держать в курсе расследования этого дела. Все! Кажется, гроза миновала.

— Чао, Ливиу!

— Чао, Лили!

Я выхожу из магазина с умиротворенной душой. Теперь мне полегче будет и на работе сосредоточиться.

Полковника Донеа я застаю глядящим в окно. Как и Поварэ, он обожает наблюдать сверху людскую толчею на Каля Викторией. Так он, видно, отдыхает.

— Я тебя ждал, — встречает он меня и садится за стол, на котором лежат горой изученные за ночь папки с делами. — Мы получили ответ из Лугожа. Но сперва обрисуй мне, как продвигается следствие.

Он приглашает меня присесть. По мере моего доклада лицо его мрачнеет: само собой, и он не так уж рад тому, что приходится браться еще за одно уголовное дело. Я понимаю его. Он, как и я, хотел бы, чтобы таких дел было как можно меньше и чтобы мы их как можно скорее раскрывали, потому что от нераскрытых преступлений он и поседел, мой начальник.

— Что ты собираешься предпринять? — спрашивает он, когда я кончаю свой доклад.

— Для начала я хочу установить круг друзей Лукача. Потом побеседую с бывшей его подружкой — Петронелой Ставру.

Шеф, недовольно потирая рукою подбородок, перебивает меня:

— Я думаю, что прежде всего тебе надо зайти в институт, где Лукач учился.

Принимаю эту идею к действию. Кстати, это наша обязанность — поставить руководство института в известность о случившемся с их студентом. Малоприятная обязанность, но ее не обойти. И все же я объясняю полковнику, почему я хотел сперва встретиться с Петронелой Ставру.

— Она студентка медицинского факультета. С ее помощью я мог бы лучше разобраться в особенностях психологии Кристиана Лужача. Она нам сможет сообщить, употреблял ли он наркотики. А также поможет установить, где он достал себе ампулу с морфием.

— Ты уж и ее начинаешь подозревать? — требует недвусмысленного ответа полковник.

Я не люблю играть словами, определениями. За немалый срок своей работы в угрозыске я накопил достаточный опыт, чтобы знать, что для того, чтобы настаивать на каких-либо предположениях, нужна не только твердость, но и осторожность. Впрочем, шеф еще не потребовал у меня конкретного плана действий, в котором я, естественно, должен изложить свои гипотезы и очертить круг лиц, подозреваемых в преступлении. Он лишь спросил меня как бы по ходу беседы: «Ты что, склонен подозревать Петронелу Ставру?»

Утвердительный ответ с моей стороны мог бы в этом случае обернуться бумерангом против меня же. Осторожность в действиях криминалиста вменяется ему в обязанность, прежде всего чтобы уберечь от подозрений невиновного. В противном случае дело было бы куда как просто! Вот, пожалуйста, пример: Петронела была в течение некоторого времени возлюбленной Кристиана Лукача. Она студентка-медичка. Кристиан Лукач умер вследствие сделанного ему укола… Тут вывод напрашивается сам собою!

Вот почему я и отвечаю:

— Нет, я ее не подозреваю, товарищ полковник. Я еще не подошел к определению круга подозреваемых лиц. Как я вам докладывал, судебно-медицинская экспертиза пришла к выводу, что это дело сложное. Несчастье? Самоубийство? Преступление?.. Очень может быть, что Петронела Ставру никакого отношения не имеет к драме, разыгравшейся на чердаке, но столь же возможно, что она замешана в ней.

Полковник с еще большим раздражением трет рукою подбородок. На мгновение мне показалось, что его раздражение вызвало именно высказанным мною предположением.

— Если я тебя верно понял, ты в соответствии с формулировкой экспертизы не подозреваешь никого и вместе с тем подозреваешь всех?

— На данном этапе, да.

— Двузначный случай?.. — бормочет шеф не без недоверия, которое, однако, адресовано отнюдь не мне. Он берет со стола бумагу и протягивает се мне, с тем чтобы я ее присовокупил к делу. — Вот что сообщили нам из Лугожа: Чичероне Лукач, отец Кристиана Лукача, скончался шестнадцатого мая сего года в возрасте семидесяти двух лет. Оставил после себя имущество, оцениваемое в семьсот пятьдесят тысяч лей.

Я не удерживаюсь, присвистываю от удивления.

— Старик Лукач был человеком состоятельным, коллекционировал живопись, старинную мебель… На его счету в сберегательной кассе числится триста пятьдесят тысяч лей. Кроме того, он оставил завещание, составленное с соблюдением всех формальностей и заверенное нотариальной конторой, в котором черным по белому сказано: «Я решил лишить моего сына, Кристиана Лукача, права на какую бы то ни было долю оставленного мною наследства».

Полковник поднимает на меня глаза, желая увидеть мою реакцию на эту новость. Да я и не скрываю, что поражен до глубины души. Мне только и остается, что спросить:

— И кто же все это унаследовал?!

— Очень странное завещание, если иметь в виду, что Кристиан — единственный сын старика. В завещании не названо имя никакого другого наследника. Оно преследовало лишь одну цель — лишить сына права на наследство.

— Был ли старик юридически дееспособен?

— Послушай-ка, что следует дальше, — советует мне шеф. — Жена старика, Валентина Лукач, шестидесяти семи лет, родная мать Кристиана, жива и является законной наследницей мужа, по она совершенно парализована, лишена речи, памяти и так далее, и врачи признали ее недееспособной. Стало быть, с правовой точки зрения она не может ни распоряжаться наследством, ни передать кому-либо свои права на него.

Эта история меня потрясла не только тем, что она наверняка не имеет прецедентов, но и своей неразрешимостью с юридической точки зрения.

— В таком случае Кристиан мог бы опротестовать завещание через суд?

Полковник неопределенно покачивает головой — «так, да не так».

— Что говорит по этому поводу закон? — спрашиваю я.

— Я наводил справки… — Шеф покосился на бумагу, на которой его рукой записаны данные, полученные из Лугожа. — И вот что мне сообщили: завещание и было опротестовано, но не Кристианом Лукачем, а его двоюродным братом, Тудорелом Паскару, проживающим в Бухаресте, племянником Чичероне Лукача.

— Одну минуту, извините… — прерываю я его. — Паскару… Вероятно, это сын Милуцэ Паскару, того самого, который уступилКристиану мансарду на улице Икоаней!

— Проверь! — велит мне шеф и протягивает бумагу со своими заметками. — Как ты сам понимаешь, тут возникает вопрос, и, может быть, наиважнейший, и я прошу тебя им заняться: не собирался ли Кристиан Лукач тоже опротестовать завещание и не по этой ли причине и был кем-то устранен?

Я встречаюсь с ним взглядом и не отвожу глаз. Мой долг опровергнуть его, представить ему другую версию:

— Либо же его преследовало чувство вины по отношению к своему отцу?..

— И это возможно, — соглашается полковник. — Но разобраться во всем этом — твоя забота. Единственное, чего я от тебя требую, — это подробного плана действий. Ну и раскрытия преступления, само собой. — И, вставая: — В Лугоже во всем, что касается семьи Лукачей, связывайся с майором Митрой. Действуй!

Тут я вспоминаю о том, что мы совершенно упустили из виду:

— А похороны? Кто займется похоронами?

Полковник хмурится: он предпочел бы, чтобы я спросил его о чем-нибудь другом. Он человек, и ничто человеческое ему не чуждо, а ведь каждое дело из лежащих у него на столе — это именно человеческая драма. Он подходит снова к окну, долго глядит в него и советует мне через плечо:

— Сообщи обо всем случившемся этому, как ого… Милуцэ Паскару, дяде покойного… Посоветуйся с ним. Я полагаю, что он согласится взять на себя заботы о похоронах. Думаю, он это сделает даже с радостью. Заметь, капитан: ведь со смертью Кристиана Лукача сын Милуцэ Паскару остается единственным наследником всего богатства лугожского дяди!

Я привязан к своему начальнику. Мы работаем вместе вот уже семь лет. Я глубоко почитаю его. Но есть у него черта, которая мне не по нутру: частенько он слишком категоричен в своих предположениях. Вольно или невольно, но в таких случаях он внушает тебе или даже требует от тебя, чтобы ты принял его точку зрения. Вот и сейчас — почему он так уж уверен, что Паскару с готовностью возьмет на себя похороны своего племянника? Почему не предположить, что он никакого отношения к этому делу не имеет?

Я направляюсь к дверям. Шеф вновь наблюдает с интересом действо, бесконечно совершающееся па улице. Меня так и подмывает его спросить: «Товарищ полковник, когда вы в последний раз гуляли по городу?..»

Я уже было взялся за ручку двери, когда он сказал мне вдогонку, будто пожалев меня за то, что он же и взвалил на мои плечи:

— Если это необходимо, возьми себе в помощники Поварэ.

— Слушаюсь.

Я выхожу из кабинета. В коридоре бросаю на ходу взгляд на электрические часы — 11.10. Прекрасно! День только еще начинается.

В кабинете у нас — ни души. Куда подевался Поварэ? Впрочем, так даже лучше. Я сажусь за свой стол, достаю из ящика несколько листков бумаги и тщательно вывожу шариковой ручкой: «План необходимых мер». Честно говоря, ни о каком плане не может быть пока и речи: у меня нет достаточно данных, чтобы строить какие-нибудь гипотезы, а тем более составлять план действий. И все же я записываю по пунктам и перечитываю про себя:

1. Узнать адрес Милуцэ Паскару. Похороны.

2. Поговорить с руководителем курса, на котором учился К. Л.

3. Узнать, в каком общежитии живет Петроиела Ставру, девушка К. Л. Составить список друзей покойного.

4. Узнать все о Тудореле Паскару, наследнике Чичероне Лукача.

Небогато. А больше мне и придумывать ничего не хочется. Поднимаю трубку, чтобы вызвать по внутреннему телефону отдел картотеки нашего министерства, но тут же передумываю. Лучше я сам найду в телефонной книге номер Милуцэ Паскару, так будет быстрее. И тут же нахожу его. В справочнике значится один-единственный Паскару, Милуцэ. Судя по номеру телефона, он живет где-то поблизости от моей конторы. Переписываю номер и, не мудрствуя лукаво, тут же звоню ему. Жду ответа, поглядывая на далеко не свежую окраску противоположной стены кабинета. Мне отвечает женский голос.

— Мне нужен товарищ Паскару, — прошу я.

— Который из двух? — вежливо уточняет женщина.

Я почему-то не ожидал, что наследник всего имущества Чичероне Лукача живет под одной крышей с собственным отцом, но это обстоятельство только придает мне наступательности:

— Товарищ Милуцэ Паскару.

Столь же вежливо меня просят подождать. Через некоторое время в трубке раздается хриплый, резкий и словно заранее готовый к перебранке голос:

— Милуцэ Паскару слушает!

Я представляюсь, убежденный, что мой чин и место работы произведут должное впечатление:

— Капитан Ливну Роман из городского уголовного розыска.

Но на другом конце провода меня обрывают непочтительнейшим образом:

— Я вам повторяю, товарищ! Мне надоели ваши звонки. Я ничего не знаю по поводу дела Франчиска Мэгуряну. Ясно? Чего вам от меня надо? Если следствие докажет, что я дал ложные показания, — пожалуйста, я готов нести любую ответственность. Но я требую, чтобы вы оставили меня в покое!..

Голос человека не из робких, ничего не скажешь. Если я ему тут же не отвечу, он, глядишь, бросит трубку. Очень спокойно, тщательно выбирая слова, я объясняю, что потревожил его вовсе не в связи с делом Франчиска Мэгуряну, о котором и слыхом не слыхал, а по поводу его племянника, Кристиана Лукача. Он сразу же успокаивается и с любопытством спрашивает:

— Что с ним? Что-нибудь случилось?

— Я не хочу об этом говорить по телефону. Мне надо непременно с вами повидаться.

Снова обеспокоенный, он пытается выудить из меня:

— Несчастный случай?!

— Через десять-пятнадцать минут я буду у вас. Не уходите, — и, не дав ему опомниться, кладу трубку.

Прежде чем выйти из кабинета, я оставляю Повара записку:

Родненький! В связи с делом о самоубийстве Кристиана Лукача: узнай, в каком общежитии живет студентка медицинского факультета Петронела Ставру. Позвони также в Институт декоративного искусства, поинтересуйся, в чьем классе учился Кристиан Л., студ. IVкурса. Целую тебя в алые губки.

7

Я никогда не бросаю слов на ветер и ровно через четверть часа уже стою перед домом Милудэ Паскару на улице Антим. Я прошелся пешком — я вообще люблю ходить пешком, так мне и думается лучше. Не то чтобы я забывал обо всем на свете и размышлял исключительно о своих профессиональных делах. Ничего подобного, я замечаю все, что делается вокруг, запоминаю каждую мелочь — улицу, лица встречных, витрины — и в то же время сосредоточиваюсь на своих мыслях.

Никогда еще мне не доводилось выполнять более тягостной обязанности, чем эта. Прийти в незнакомый дом, к людям, которых никогда прежде и в лицо не видал, и сообщить им с порога: «Знаете ли, уважаемые, племянник-то ваш того…» А выдержит ли сердце у этого самого Паскару, у которого, судя по нашему телефонному разговору, и своих неприятностей хватает?.. Не говоря уж о его жене. Ее-то сердце не сдаст? Да еще свалятся на их голову и заботы о похоронах… А если они откажутся?.. Нет, лучше бы уж это дело осталось на совести прокурора Бериндея!

Именно об этом я размышлял, пересекая площадь Сената, проходя мимо гостиницы и ресторана «Букур», который я, кстати говоря, не посетил пи разу в жизни, и сворачивая на улицу Аитим. Не ошибся ли полковник Донеа в своей уверенности, что Паскару с радостью возьмет на себя похороны?..

Дай-то бог, только я вообще не думаю, чтобы на целом свете нашелся хоть кто-нибудь, кого могли радовать похоронные заботы. «Заметь, капитан, — вспомнил я слова полковника, — ведь со смертью Кристиана Лукача сын Милуцэ Паскару остается единственным наследником всего богатства лугожского дяди!»

Наследство! Богатство!.. Отчего старик Лукач так решительно лишил своего сына права на наследство? Единственного!.. И с другой стороны, можно ли себе представить, чтобы в наши дни человек, к тому же молодой, покончил с собой только потому, что родитель лишил его наследства?! В чем согрешил Кристиан Лукач перед своим отцом? Законный вопрос, но однобокий — разве не бывает, что и родители виноваты перед собственными детьми?..

И все эти мысли — на ходу, почти на бегу. Но вот и дом Милуцэ Паскару. А перед глазами у меня возникает чердак Кристиана Лукача, с такой любовью превращенный им в обитель уюта и искусства. Как тщательно он все там устроил. А какой порядок и чистоту навел! Все это, несомненно, доказывает, что хозяин чердака был человеком более чем уравновешенным… «А с чего ты взял, — опровергаю я самого себя, — что уравновешенные люди не способны на роковой поступок? Мало ли исключений из правил?..» И еще стоит у меня перед глазами эта ампула с морфием. Вот и деталь, которая одним махом сводит на нет кажущуюся уравновешенность образа жизни Кристиана Лукача. Не будь этой ампулы, черта с два это был бы случай двузначный, двусмысленный, а не будь он именно таковым, черта с два я бы торчал сейчас перед дверью Милуцэ Паскару с погребальной миссией.

Дом Паскару похож на крепость. По-видимому, когда-то эта цитадель была окружена ухоженным садом. Теперь же сад в полном запустении. Прежде чем войти в калитку, я замечаю на фронтоне здания вензель из переплетенных «М» и «П». Под инициалами — год окончания строительства: 1920. Покосившиеся чугунные воротца открыты настежь. Вхожу во двор и останавливаюсь перед дверью, ведущей в дом. Я не успеваю даже потянуться к звонку, как дверь мигом распахивается.

— Вы из милиции?

Этот вопрос мне задал невысокий, худощавый и лысый мужчина лет этак за шестьдесят. Бросаются в глаза его крючковатый нос, тонкие губы и запавшие щеки, покрытые синеватой болезненной бледностью.

Я протягиваю ему свое удостоверение — он разглядывает его внимательно, видать, ему уже доводилось держать в руках подобные служебные документы. Он приглашает меня в дом. Мы входим в гостиную, обставленную старой мебелью в стиле двадцатых годов. Нетрудно догадаться, что этот человек был некогда куда более упитанным, чтобы не сказать толстым, — старые брюки болтаются па нем, как на вешалке.

Он подает мне стул. Мы молча усаживаемся за овальный стол, покрытый вязаной скатертью, похожей на рыбачью сеть. Сидим друг против друга, как на дипломатических переговорах. Над буфетом висит старая семейная фотография: жених и невеста. Невеста — крупная, грудастая девица в фате. Жених — низкорослый, с энергичным лицом, в смокинге, смотрит с некой угрозой прямо в объектив фотоаппарата.

Хозяин беззастенчиво изучает меня. Он с трудом подавляет нервное возбуждение — я вижу, как судорожно ходит вверх и вниз его кадык, а на лысине выступили крупные бисеринки пота.

— Вы позволите закурить? — спрашиваю я разрешения.

Вместо ответа он подвигает ко мне хрустальную пепельницу. Я умышленно оттягиваю разговор, мне хочется, чтобы Паскару успокоился, расслабился. Весть, которую я ему принес, сама по себе достаточно тяжела. Как бы с ним чего-нибудь не стряслось! Я достаю из кармана сигареты, зажигалку, прикуриваю, а он в это время говорит мне своим низким, хрипловатым голосом:

— Вы сказали по телефону, что речь идет о моем племяннике…

— Да, о Кристиане Лукаче.

Мы не сводим друг с друга испытующих, внимательных глаз. В конце концов он не выдерживает молчания и спрашивает:

— Что-нибудь связанное с политикой?.. Такой поворот мне не приходил в голову!..

— Это на него похоже? — задаю я встречный вопрос. Он пожимает пренебрежительно плечами:

— От этих художников можно всего ожидать…

Хоть он уже и мало чем напоминает жениха с фотографии над буфетом, но глаза у него все те же — жесткие и таящие в глубине невысказанную угрозу.

— Товарищ Паскару… — приходится называть его товарищем, хотя мне за версту видно, что никакой он мне не товарищ, — я потревожил вас но другой причине… Я звонил в Лугож и узнал, что отец студента Кристиана Лукача скончался некоторое время назад. — Я начинаю издалека, чтобы подготовить его к печальной вести. Но, судя по тому, как все еще ходит вверх-вниз его кадык, едва ли мне это удастся. А отступать некуда. — Нам стало также известно, что его мать парализована и совершенно беспомощна.

Хозяин с трудом проглатывает слюну и бормочет: — Что поделаешь? Старость не радость…

— С вашим племянником стряслась беда… — Я и сам порядком волнуюсь и, чтобы скрыть это, затягиваюсь глубоко сигаретой. — Он умер.

— Умер?! — едва слышно восклицает Паскару, и лицо его искажается гримасой неподдельной боли.

— Покончил с собой.

Это известие приводит его в ужас. В его искренности нельзя усомниться: щеки и лысина налились кровью, губы мертвенно побледнели. Я с беспокойством молча наблюдаю за ним. Так проходит несколько минут. Но Милуцэ Паскару оказывается на поверку куда более сильным человеком, чем я предполагал. Он берет себя в руки и только повторяет сквозь стиснутые зубы:

— Кристинел умер… Кристинел умер… покончил с собой!.. Господи боже мой! Когда? Как? И отчего?!

Он вскакивает со стула, ему кажется, что так, стоя, ему будет легче выразить то, что мучает его сейчас. Но тут же падает без сил обратно па стул.

— Ужасно! Ужасно!.. Кристинел убил себя!..

Я не спускаю с него глаз. Постепенно он приходит в себя, и я облегченно вздыхаю. Самое страшное уже позади. Я коротко рассказываю ему, как был обнаружен труп его племянника. Паскару слушает меня, не сводя взгляда со своих маленьких, в синих набухших венах рук, которые он судорожно сжимает от волнения.

— В этой ситуации я счел своим долгом посоветоваться с вами, как лучше поступить: отослать ли нам тело в Лугож либо же оставить здесь, с тем чтобы вы…

— Почему он это сделал, господи, почему?! — прерывает он меня в отчаянии. — Такой добрый мальчик, такой способный. — Говоря, он все никак не может отвести глаз от своих дрожащих рук.

— Мы пока не знаем этого…

Мой ответ заставляет его вскинуть голову, и я вижу его блекло-голубые глаза все с той же скрытой на дне угрозой.

— Что вы этим хотите сказать?

— Он не оставил никакого письма, ничего не объяснил…

— Господи! — вскрикивает он и опять замолкает. Мне кажется, что он хочет сказать мне нечто очень важное, и мне надо как-то ободрить его, чтоб он нашел для этого силы.

— Я вас понимаю…

Голос его и вовсе едва слышен:

— Я не могу этому поверить! Вы хорошо искали? Как следует? Знаете, он был влюблен в девушку, которая бросила его…

Это ли он хотел мне сказать?.. Я заверяю его, что мы искали предсмертное письмо повсюду, но безуспешно.

— Вы знали эту девушку?

Он медлит с ответом. Вновь обозначились тонкими ниточками его губы. От рождения ли он так зол, или же путаная жизнь озлобила его?.. Но это не имеет прямого отношения к делу.

— Кристинел приводил ее однажды ко мне в дом… — решается оннаконец. — Когда они только встретились, в самом начале. Он хотел познакомить ее со мною. Они пообедали у меня… Я очень был привязан кплемяннику!

Он говорит об этом с болью. Но лицо его сохраняет все то же угрожающее, злое выражение.

— Это я ему уступил под жилье мансарду… она принадлежит мне. — II вдруг резко меняет направление мысли: — Я понимаю, чего вы ждете от меня — чтобы я занялся похоронами.

Я вспоминаю слова полковника: «Он с радостью возьмет на себя все заботы». Выходит дело, шеф был прав. Но я хочу еще раз уточнить, как отнесется Милуцэ Паскару к этой стороне дела:

— Мы, собственно, хотели лишь посоветоваться с вами. Мы звонили в Лугож и выяснили, что там у Кристиана нет никаких родственников, с которыми мы могли бы связаться. Вот я вас и спрашиваю: как нам лучше поступить?

— Я понял, господин капитан, я вас понял. Где он теперь?

— В морге.

— Мы — его семья, — вдруг заявляет он твердо. — Оставьте его нам. Кто же его, кроме нас, похоронит?..

Такое говорится в подобных обстоятельствах с великой болью и печалью. Но Милуцэ Паскару — исключение, он говорит об этом деловито и буднично, а ведь в наше время похороны — как и все остальное, впрочем, — хлопотливое дело. Приходится согласиться с предположением полковника Донеа. И как бы спеша подтвердить правоту моего шефа, Паскару сообщает, что на кладбище Генча-Чивил у их семьи имеется приобретенное заранее место.

— Сложнее будет с отпеванием… — Он облизывает кончиком языка губы и добавляет: — Скажите, какие еще формальности я должен совершить?

Я терпеливо и спокойно объясняю, что нужно ему сделать. Я тяну время в надежде, что этим я его подвигну сообщить мне еще что-нибудь. Но он возвращается к заданному мне в самом начале вопросу:

— Отчего он это сделал?..

— Мы не знаем, поверьте. И прокуратура, и мы весьма удивлены тем, что он не оставил никакого письма.

Имея в виду интересы предстоящего следствия, я не упомянул ему ни об ампуле, ни о других белых пятнах в расследовании обстоятельств смерти его племянника.

— Вы — его дядя, что именно, по-вашему, могло толкнуть Кристиана на такой шаг?

Он не знает, что ответить на мой вопрос, это легко прочесть на его лице. Если бы я сейчас заговорил о наследстве, наша беседа круто изменила бы направление. Но я предпочитаю пока прикинуться ничего не подозревающим об этой стороне дела, и результат не заставляет себя ждать: Милуцэ Паскару становится красноречивее.

— У меня это не укладывается в голове… Я отказываюсь это понимать! Он был молод, любил жизнь… Добрый, серьезный, трудолюбивый мальчик… Он так гордился собою, когда поступил в этот институт, — провинциал, а добился успеха там, где десятки столичных ребят провалились! Сделал ли он это из-за несчастливой любви?.. Но он свое будущее, свое искусство любил еще больше, он не мог настолько потерять голову из-за женщины, чтобы… Мне его девушка, честно говоря, не понравилась…

— Когда вы его видели в последний раз?

— Месяца два назад, мельком, на улице.

— Вы не заметили в нем никаких перемен?

— Нет… Он мне с увлечением рассказывал о своей дипломной работе, о практике, которую он проходил, уж не помню, где именно… Он очень верил в свое будущее. Я пригласил его к нам на обед, но он отказался.

— Отчего?

— Он не очень-то ладил с моим сыном.

— У вас есть сын? — изображаю я удивление.

Он бормочет про себя что-то нечленораздельное. Я не хочу заронить в нем подозрения и потому не настаиваю на том, чтобы он меня посвятил в отношения между своим сыном и племянником. И все же стараюсь не слишком отдалиться от этой темы:

— Они не дружили?

— Поначалу водой было их не разлить, но потом…

Кристинел сам по себе, Тудорел сам по себе… Вы еще не говорили с этой девушкой? — неожиданно он сам задает вопрос.

— А вы полагаете, это плело бы смысл? Поскольку они давно уже расстались…

Но он не принимает этот пас. Нарочно или нет, не пойму. Ограничивается тем, что пожимает плечами, дескать, откуда мне знать? Затем, как бы вспомнив о цели моего визита к нему, вздыхает в первый раз за все время:

— Бедный мальчнк!.. Не представляю, как я скажу об этом жене!.. — поднимается и, словно забыв о минутной своей слабости, говорит деловым тоном: — Сразу как вы уйдете, я займусь похоронами. Вы хотите еще что-нибудь мне сказать?

Мне не нравится деловитость Милуцэ Паскару. Но деваться некуда, приходится тоже встать и распрощаться. Я бы еще кое о чем потолковал с ним, да уж отступления пот. Только и остается, что попросить его:

— Я вам оставлю номер своего телефона, чтобы вы сообщили, па какой день и час будут назначены похороны. — Не ожидая его ответа, вынимаю из бумажника визитную карточку и протягиваю ему. — Тут и домашний, и служебный, как вы сочтете удобнее для себя…

Провожая меня к двери, он заверяет, что непременно поставит меня обо всем в известность.

— Вы мепя извините, но на меня сейчас свалилось столько хлопот…

— Что верно, то верно, — соглашаюсь я и, воспользовавшись представившимся предлогом, закидываю напоследок удочку — Хорошо, что у вас есть сын, он вам поможет.

Он даже не отзывается на мой ход. Молчит, словно воды в рот набрал, прощаясь со мной и пожимая мне руку своей маленькой, но сильной рукою с влажной от пота ладонью.

Собственно говоря, он меня выставил за дверь. Впрочем, мне не в чем его упрекнуть — я пришел к нему не с тем, чтобы засиживаться до бесконечности.

Должен сказать без ложной скромности, что я достаточно опытный сыщик. Я люблю свое ремесло хотя бы за то, что общение с теми, кто прямо пли косвенно проходит по тому или иному делу, дает мне массу наблюдений — социальных, психологических, нравственных… Еще недавно, не скрою, все это мне казалось важным и с несколько, может быть, странной точки зрения: я мечтал стать писателем. С этим дальним прицелом я даже вел дневник, записные книжки, картотеку, более того, посещал литобъединение при Доме культуры нашего министерства. Тогда мне это представлялось проще пареной репы — сесть за стол и сочинить роман, на меньшее я был не согласен. Глупее не придумаешь! Это все равно, что без подготовки и таланта, ни бельмеса не понимая в архитектуре и строительстве, решить построить собственными силами небоскреб!.. Но я вскоре отрезвел и бросил эту затею, однако дневник и всякие прочие заметки вести продолжаю, правда, при моей профессии это просто необходимо.

Я шагаю по улице и строю догадки: «Наверняка в свое время Паскару был владельцем какого-нибудь питейного заведения или же торговал зерном». Я роюсь в памяти в поисках каких-нибудь мелочей, подробностей, которые бы говорили о роде занятий дяди Кристиана Лукача. Я вспоминаю фотографию, висящую над буфетом, вензель на фронтоне дома…

«Да что ты привязался к этому типу?! — одергиваю я себя. — Ты пришел незваным в его дом, принес ему горестную весть и, кроме всего прочего, нагрузил его похоронными хлопотами».

Иногда у меня бывают приступы самокритики. Вот и сейчас, если бы я не прикинулся, что не знаю о существовании его сына, я бы мог завести речь о лишении Кристиана Лукача права на наследство. Вернее всего, Паскару и сам ждал, что я заговорю об этом, и потому так поспешно выставил меня за порог.

«Одно ясно, — говорю я себе, — Милуцэ Паскару знает, как надо разговаривать с представителями милиции. Отвечает строго на вопрос, и ни о чем другом — ни слова… Лишнего из него не вытянешь».

Проходя мимо телефона-автомата, я захожу в кабинку. Как это ни странно, телефон исправен и не заглатывает почем зря монеты. Набираю номер городского угрозыска. Мне отвечает сам Поварэ. Утверждает, что бесконечно рад услышать наконец мой голос.

— Где тебя носит? — осведомляется он.

— Да все с этим самоубийством…

— Ничего не прояснилось?

А черт его разберет… Слушай, ты нашел мою записку? Узнал, о чем я тебя просил?

— Да. Записывай.

— Погоди, достану ручку… — Я прижимаю телефонную трубку плечом, достаю из кармана ручку и записную книжку. — Я тебя слушаю, Поварэ!

— Ты удивишься, до чего я обязательный человек! — умиляется самому себе Поварэ. — Ставру Петронела действительно жила прежде в общежитии, но вот уже несколько месяцев, как она сняла на проспекте Друмул Таберий однокомнатную квартиру у некоего Радовану Михая, инженера-строителя, уехавшего в длительную командировку за границу.

Он диктует мне адрес: подъезд, этаж, квартира.

— Порядок, — благодарю его я. — Неужто ты навел справки и в Институте декоративного искусства?!

— Представь себе! Кристиан Лукач учился в классе художника Валериана Братеша. Профессора можно застать в институте до четырнадцати часов ежедневно.

— Ты не человек, а золото!

— Не хватает только, чтобы ты на мне пробу поставил!

— Еще один вопросик…

— Валяй, — соглашается на радостях Поварэ, — вопросик за вопросиком, глядишь, ты мне и какое-нибудь серьезное задание доверишь.

— Поинтересуйся у нас в угрозыске, в отделе борьбы со спекуляцией, нет ли у них в производстве какого-нибудь дела, по которому проходит некто Франчиск Могуряну и в связи с которым вызывался для дачи показаний Паскару Милуцэ, проживающий по адресу улица Антим, дом триста пять. Если такое дело имеется, узнай, в чем его суть. Записал? А я иду в институт и поговорю с Братешем…

— Есть! А если тебе будет звонить невеста, ей что сказать?

— Что я погибаю от тоски по ней!..

8

Секретарь декана, пожилая, скромно, но со вкусом одетая дама, любезно предлагает мне подождать:

— Садитесь, пожалуйста. Товарищ Братеш с минуты на минуту кончит занятия, — и, посмотрев на часы, уточняет: — Не позже, чем через десять минут.

Чувствуя себя, как школьник перед учительницей, я присаживаюсь к длинному столу, занимающему почти всю комнату. Могу себе представить, сколько заседаний было проведено за этим столом, сколько перлов красноречия израсходовано впустую!

Сквозь высокие окна проникает в комнату свет погожего, тихого осеннего дня.

Честно говоря, я несколько волнуюсь перед встречей с Валерианой Братешем. Дело в том, что мои познания в области изящных искусств носят чрезвычайно приблизительный характер. На выставку меня и силком не затащить. И не потому только, что времени всегда в обрез, просто меня не так тянет к живописи, как, скажем, тянет к книгам. Тем не менее имя Валериана Братеша мне хорошо известно. Мне даже кажется, что однажды я видел в театральной программе его фотографию и размашистый автограф под несколькими словами обращения к зрителям. Впрочем, я могу и ошибаться.

Я был погружен в свои мысли, когда ко мне подошел не первой молодости мужчина в безупречно элегантном костюме.

— Не вы ли меня дожидаетесь? Я — Валериан Братеш.

Прежде всего мне бросилась в глаза изящная простота, с которой он держался. Он улыбался мне дружески и открыто.

— Мы могли бы где-нибудь с вами поговорить… спокойно?

Он оглянулся через плечо на секретаршу и сказал ей подчеркнуто вежливо, почти с нежностью:

— Жанетт, я поговорю с товарищем в кабинете Мазилу.

Он распахивает одну из дверей и приглашает меня следовать за ним. Мы входим в кабинет, показавшийся мне очень тесным после просторного помещения, в котором я дожидался Братеша. Мы опускаемся в глубокие кресла, стоящие по обе стороны низенького полированного стола. Приглядываемся друг к другу. Не знаю, что он отметил про себя в моей внешности, мне же бросилось в глаза его загорелое, словно он только что возвратился с моря, лицо, живой, самоуверенный взгляд человека, привыкшего к победам, посеребренные виски. Лили его, несомненно, оценила бы.

Художник, взглянув на свои плоские золотые часы, намекает без стеснения:

На полвторого я пригласил обедать в «Капшу» двух коллег из-за рубежа.

Я тоже смотрю на часы:

— Уложимся. Я капитан Ливну Роман из городского угрозыска.

Он смотрит на меня несколько удивленно, потом, словно бы его это донельзя рассмешило, спрашивает с улыбкой:

— Чему обязан?..

Я протягиваю ему свое удостоверение, он, скользнув по нему взглядом, возвращает его мне и, откинувшись свободно на спинку кресла, настаивает:

— Чем же все-таки я могу быть вам полезен?

И все улыбается. Странная у него улыбочка: с одной стороны, как бы одаривает вас доверительностью, с другой — возводит между вами и своим владельцем невидимую, но неодолимую стену.

— Товарищ профессор, в вашем классе учится студент Кристиан Лукач.

Вот я и сделал первый шаг к цели моего визита. И только собираюсь сделать второй, как он меня перебивает:

— Который сегодня неизвестно по каким причинам отсутствовал на занятиях…

— Прежде он их не пропускал?

— О нет! — смеется спокойно художник. — А если и пропускал, то по серьезным мотивам и всегда ставил меня об этом заранее в известность.

Он больше похож на дипломата, этот элегантный господин, чем на художника.

— Не в обиду вам будь сказано, но, поскольку вы из милиции, я вправе предположить, что мой студент что-либо натворил?..

— А он способен на это?

От его улыбки и следа не осталось. С этой минуты передо мной сидит преисполненный собственного достоинства маэстро.

— Ни в коем случае. Он очень серьезный молодой человек, знающий, чего хочет… Я не могу понять, каким образом ваше присутствие здесь может быть связано с именем Кристиана Лукача. — Его карие глаза, излучающие блеск и обаяние ума, скрещиваются настойчиво с моими.

Не отводя взгляда, я объясняю ему:

— Вчера вечером, между шестью и половиной седьмого, Кристиан Лукач покончил с собой у себя дома, на улице Икоаней.

Он цепенеет. Ни один мускул на его лице не вздрагивает, глаза смотрят на меня не моргая. Так проходит несколько долгих минут, потом он говорит упавшим голосом:

— Если бы я не видел своими глазами вашего удостоверения, я бы указал вам на дверь… — Он говорит это едва слышно. — Покончил с собой… Вы понимаете, что вы говорите?! — Он со стоном закрывает руками лицо. И тут же, словно устыдившись своей слабости, опускает руки, и я вижу его лицо, искаженное неподдельной болью.

— Это ужасно! То, что Кристиан Лукач убил себя… лучший мой студент… В это невозможно поверить, господи!..

Я рассказываю ему коротко, как был обнаружен труп Кристиана Лукача, но умалчиваю об ампуле с морфием, затем сообщаю о своем визите к Мнлуцэ Паскару и о том, что тот согласился заняться похоронами своего племянника. По мере моего рассказа он понемножку приходит в себя. Одна деталь его поражает более всего остального:

— Как? Он не оставил никакого письма? Никакого объяснения?! — В это художник и вовсе не в состоянии поверить. — Ужасно! — повторяет он с болью. Неожиданно вскакивает с кресла, делает несколько шагов по тесному кабинетику, поворачивается ко мне: — Он был так талантлив! Так серьезен! Лучший на курсе!.. Господи! Когда декан и студенты об этом узнают…

— Я хотел как раз попросить вас поставить в известность руководство института… и, поскольку вы торопитесь…

— Только этих иностранцев мне сейчас не хватает!..

— Прежде чем уйти, я хотел бы вам задать один вопрос, если у вас, конечно, есть сколько-нибудь времени…

— Даже если бы у меня его совершенно не было, даже если бы я спешил хоть к черту в пекло… я все равно счел бы своим долгом ответить на все ваши вопросы.

— Как я вам уже сказал, Кристиан Лукач не оставил никакого письма. Вы были его руководителем и знали его с первого дня поступления в институт…

— Четыре года… — вздыхает Валериан Братеш.

— Одним словом, он развивался на ваших глазах. Что бы могло, по вашему мнению, толкнуть его на этот бессмысленный шаг?

Он снова вздыхает, хочет встать с кресла, но потом передумывает, остается сидеть.

— Бессмысленный, вы полагаете?! Десять минут тому назад, на занятиях, воспользовавшись отсутствием Кристи, я в сотый раз хвалил его и его работы, ставил прочим в пример его индивидуальность и то, что она привнесет нового в декоративное искусство… А он в это время был уже мертв почти целые сутки… Это ужасно, ужасно, товарищ капитан!

Глаза его глядят мимо меня в пустоту, кажется, он забыл о моем присутствии. Но он справляется с собой и пытается найти ответ на мой вопрос:

— Я просто ошарашен. Этот юноша, с его талантом и жизнелюбием, просто-напросто был живым отрицанием самой мысли о смерти! Именно поэтому я ничего не могу ни понять, ни объяснить… Вы меня понимаете?.. — Он ищет глазами мои глаза, ждет, что я ему скажу, а я не знаю, что ему сказать, я, так же как и он, ничего не понимаю, и он видит это и, не дождавшись от меня ответа, продолжает: — Не могу понять, не могу объяснить, что могло привести его к самоубийству, Как студент, Кристиан Лукач мог быть доволен собой более чем кто-либо: повышенная стипендия, творческая практика за рубежом… И не было никакого сомнения, что, как лучший на курсе, он будет направлен по распределению художником-постановщиком в Национальный театр.

Я слушаю его, а перед глазами у меня стоит мансарда, висящий в петле труп Кристиана Лукача, и я снова и снова задаю себе один и тот же вопрос: как мог этот юноша, чье будущее рисовалось таким ясным и радостным, покончить с собой?!

— Когда вы его видели в последний раз?

— Вчера утром, на занятиях.

— Вы не заметили в нем никаких перемен?

— У него было чуть осунувшееся лицо, — старается вспомнить профессор. — Он страдал почками… каменной болезнью, накануне у него был приступ… вернее, он чувствовал приближение приступа…

— Он не изменился за последнее время? И ничего в его жизни не изменилось?

Я задаю этот вопрос, еще не зная, чего хочу, какой цели добиваюсь. И то, что сказал мне Братеш, и то, что я узнал раньше о Кристиане Лукаче, и нравственный его облик, вырисовывающийся из всею, что я знаю о нем, и эта ранняя, преждевременная его смерть — все это переполняет меня горечью и печалью. Я предпочел бы случай более ясный и однозначный, я предпочел бы преступление, убийство, нежели эту нелепую и такую неясную смерть…

— Вы имеете в виду эту историю с лишением прав на наследство отца? — Валериан Братеш прижал руки к груди, словно собираясь молиться.

— Поймите, я ищу хоть какого-нибудь объяснения, которое бы и у меня сняло камень с души… Я ведь видел его мертвым, этого парня, которому едва исполнилось двадцать четыре! Теперь я узнал от вас, что он был одарен не одной только молодостью, но и талантом, и успехом, и любовью к искусству, которому он себя посвятил. Что же могло толкнуть его навстречу смерти?!

Братеш слушает меня, полулежа в кресле, глаза его прикрыты веками. После короткого молчания он их открывает и отвечает мне:

— Во всяком случае, никакой роли тут не сыграли ни смерть отца, ни лишение наследства…

— Вы знали об этом?

— Заметьте, я был ему не только учитель, но и друг, старший товарищ. А то, что отец лишил его наследства, известно всему институту. Как это ни странно покажется вам — как и мне это показалось поначалу странным, — лишение наследства ничуть не огорчило Лукача… Меня самого это заинтриговало, и я его спросил с глазу на глаз, отчего отец поступил с ним таким образом. Он не ответил мне на вопрос, но уверил, что решение отца ничуть его не огорчило, что никогда он не ставил свое будущее в зависимость от отцовского наследства, а рассчитывал лишь на собственные силы. Я всегда знал, что он не лицемер, но тут я заподозрил его в лицемерии. И ошибся. Кристиан Лукач был человеком глубоко честным, прежде всего перед самим собой, у него была щедрая и бескорыстная душа. Он твердо верил в свой талант и в то, что он не зароет его в землю. Вот почему я и отказываюсь верить, что он сам себя убил, что он вообще мертв! Мне все кажется, что вот сейчас откроется дверь и Кристи войдет сюда улыбаясь, как всегда, и объявит нам, что все это было всего-навсего веселым розыгрышем…

Мы оба молчим. Он положил руки с длинными красивыми пальцами на подлокотники кресла и смотрит на меня полными боли глазами.

— А может быть, — говорю я, — его оскорбило, что наследником всего имущества станет его двоюродный брат?

— Вы видели этого братца? — отвечает он мне вопросом на вопрос. — Нет? Стоило бы познакомиться… Однажды Кристиан меня с ним познакомил, уж не помню по какому случаю… Нет, Кристиан Лукач не был огорчен этим обстоятельством, он был убежден, что все произведения искусства — а отец его был чем-то вроде коллекционера, провинциального разумеется, — что вся коллекция рано или поздно станет достоянием государства.

Остальное же — дом, деньги — его и вовсе не интересовало.

Братеш протягивает мне пачку «Кента». Я беру из нее сигарету, он наклоняется ко мне и дает прикурить от пламени зажигалки. Закуривает и сам. Встает с кресла, делает несколько шагов по комнате. И опять я не могу не отметить его изящества, его спортивной моложавости.

— Как у всякого молодого человека его возраста, у него был роман, — продолжает Братеш, вновь опускаясь в кресло и закидывая привычным жестом ногу за ногу.

— Я слышал об этом, — киваю я ему, — и его дядя мне рассказывал, хоть он и не многое знает по этому поводу.

— Когда она рассталась с ним, Кристиан очень страдал — девушка влюбилась в женатого человека, который тоже полюбил ее до сумасшествия… оставил свою семью и собирается на ней жениться… Я много говорил с Кристианом об этом и с радостью убедился, что его душевная рала затягивается довольно-таки быстро…

Выходит дело, причины, которые могли бы привести Кристиана Лукача к самоубийству, понемногу сводятся к нулю. Таким образом, следствие все более приближает нас к версии об убийстве, о несчастном случае… или же об убийстве невольном, из неосторожности…

Я спрашиваю Братеша:

— У него были хорошие отношения с сокурсниками?

— Не понимаю… Что именно вас интересует? Он пользовался всеобщей любовью и уважением. И знаете отчего? По одной-единственной причине: он был во всем и всегда совершенно бескорыстен… никогда ничего не делал такого, что могло бы нанести кому-нибудь обиду или вред. Когда он зарабатывал какие-нибудь деньги, то обязательно делился со всеми остальными или же на худой случай приглашал всю группу в ресторан.

Я смотрю на часы — мне не хочется, чтобы мой визит помешал Братешу принять своих гостей. Пора заканчивать беседу. Я пока не знаю, помогла ли она расследованию и поможет ли в дальнейшем. Я поднимаюсь и благодарю художника. Задержав мою руку в своей, профессор делится со мною мыслью, которая, видно, не дает ему покоя:

— И все же мне кажется, что вы что-то все-таки подозреваете…

— Почему вы так решили? — улыбаюсь я ему, уходя от ответа.

— Обычно самоубийствами занимается прокуратура, а не уголовный розыск.

Мне по душе люди, наделенные наблюдательностью и способностью делать соответствующие выводы из своих наблюдений, В этом Братешу никак не откажешь, он сразу отметил, что следствие ведут органы внутренних дел. Но едва ли стоит пытаться популярно ему растолковывать, что этот случай для нас — «палка о двух концах». И все же мне надо как-то объяснить ему мое участие в этом деле:

— Не говоря уже о том, что этот случай меня заинтересовал лично прежде всего с социологической точки зрения, есть тому еще две причины. Во-первых, по словам некоей домработницы…

— Лукреции? — перебивает меня художник. — Лукреция Борджяа, как называл ее Кристиан.

— Вы ее знаете?

— Еще бы! Ведь я не раз бывал в гостях на чердаке… Старая дева… со всеми вытекающими из этого обстоятельства печальными последствиями.

— Она сообщила следствию, что из мансарды исчез магнитофон и фотография девушки Кристиана… Ну а если что-нибудь исчезает с места происшествия — это уже забота милиции, угрозыска. Позвольте вас поблагодарить… Что же до похорон Кристиана Лукача, то вас наверняка поставит о них в известность Милуцэ Паскару, дядя покойного вашего студента.

Мы останавливаемся в дверях. Лицо художника вновь становится печальным. Пожимая мне руку, он горестно вздыхает:

— Это такое несчастье для всего института…

9

На улице стало еще холодней. А я и сегодня как на грех в одном пиджаке. Выйдя из института, я тороплюсь на Пьяца Палатулуй — я здорово проголодался, а там на уголке — «Экспресс», в котором обычно нет очереди.

Я заказываю себе порцию сосисок с горошком, бутылку «пепси» и поглощаю все это с неправдоподобной быстротой. В закусочной я малость обогрелся, и, когда вышел снова наружу, ветер показался мне еще более пронизывающим. Ускоряю шаг. Проходя мимо магазина «Адам», замечаю в витрине манекен, наряженный по последней моде. Невольно он напоминает мне художника Валериана Братеша.

«Вот бы его выставить в витрине, — несказанно радуюсь я своей-остроумной идее, — то-то бы народу набежало поглазеть!»

Идя по улице Каля Викторией, я круто изменяю свою точку зрения на этот предмет: «Можно ли так насмехаться над известной всему театральному миру личностью, над знаменитым художником?»

Итак, подытоживаю все услышанное от Братеша: лишение наследства ничуть не огорчило Кристиана Лукача, так же как не очень его опечалил и разрыв с Петронелой… Девушка бросила его ради женатого мужчины, который в свою очередь бросил ради нее свою семью. Таким образом, судя по всему, у Кристиана Лукача не было никаких поводов наложить на себя руки… Отсюда сам собою напрашивается вывод: он был убит. Но кто и с какой целью его убил?! Я пытаюсь хотя бы на время выбросить эту загадку из головы. Но она не дает мне покоя. Она отодвигает в тень все прочие варианты, черт ее подери!

Но, перебирая в памяти все то, о чем я говорил с преподавателем Кристиана Лукача, я отмечаю про себя, что очень уж легко мы пренебрегли одной, может статься, весьма немаловажной деталью. Творческая практика Лукача за рубежом… и в уме у меня уже начала вырисовываться, неясная, правда, пока, связь между этой поездкой за границу и ампулой с морфием… Но я отбрасываю эту мысль до поры до времени. Незачем возводить еще одно лишнее препятствие на пути к истине.

Несмотря на осеннее ненастье и пронизывающий ветер, Каля Викторией оживленна. Я как раз прохожу мимо магазина «Романс». Сейчас время обеденного перерыва, а Лили обедает обычно дома. Должен заметить, что будущая моя теща замечательно готовит.

«Щедрое сердце», — вспоминается мне сказанное Братешем об его ученике. Все, что я узнал о Лукаче, рисует его портрет одними идиллическими красками, не живое лицо получается, а что-то вроде лика праведника… Неужто у него так-таки не было ни единого недостатка?!

Что же до меня, то я вопреки этим радужным цветам, в которых описывают Лукача все без исключения, могу себе его представить только таким, каким увидел вчера на чердаке. Я и сам бы хотел стереть из памяти эту ужасную картину, забыть ее. Но она засела во мне, как старый ржавый гвоздь.

В конторе Поварэ встречает меня с такой радостью, будто я воротился из кругосветного путешествия.

— Я тебя ждал! У меня для тебя новости!..

Но я так вяло реагирую на это сообщение, что ставлю в тупик моего боевого соратника. Он старался, заполучил для меня важные новости, а я и ухом не повел!.. Я сажусь за свой стол, закуриваю, глубоко затягиваюсь дымом. Очень возможно, что у меня вид человека, снедаемого смертной тоской. Поварэ не выдерживает:

— Что с тобой? Ты неважно себя чувствуешь? Лучше уж мне ему не отвечать, иначе я не удержусь и выскажу все, что камнем лежит у меня на душе, и в первую очередь неодолимое желание пойти к полковнику и заявить по всей форме, что я отказываюсь от этого проклятого дела, даже вполне трезво отдавая себе отчет, что этот демарш увенчается диким скандалом на все управление.

— Ты что-то говорил о каких-то новостях… — вспоминаю я как бы с усилием. — Валяй. Что же до моего здоровья, то я никогда еще не чувствовал себя так замечательно!

— А мне показалось, что… Как тыменя и просил, я зашел в отдел борьбы со спекуляцией. У них действительно в производстве дело, по которому проходит некий Франчиск Мэгуряну… Может быть, тебя это уже не интересует?

Поварэ — образец методичности и исполнительности, у него каждая минута на счету. А как это важно в нашем деле — и говорить нечего. Ему надо точно знать, интересует меня эта проблема или не интересует, чтобы зря не точить лясы.

— Еще бы! Что ты узнал?

— Что к этому делу имеет отношение не Милуцэ Паскару, а его сын — Тудорел Паскару. Что тебя еще интересует?

Я наблюдаю за ним краем глаза сквозь табачный дым. Хорош гусь! Он что, по моему лицу не видит, что я сгораю от нетерпения?!

— Валяй дальше! — тороплю я его.

— Речь идет о группе фарцовщиков. Спекуляция иностранной валютой.

— Доллары? Марки?

— Вот, вот! Они орудуют у центральных гостиниц — «Интерконтиненталь», «Лидо»… Нащупаны их связи с контрабандистами по ту сторону границы.

— В чем именно замешан Тудорел Паскару?

— Пока не выяснено. Против него нет до сих пор улик. Потому-то он пока и на свободе.

— А в чем подозревается?

— В чем? В том, что именно он у них самый главный!

— Брось!.. И ничего конкретного против него не обнаружено?! — выхожу я из себя, будто только это обстоятельство и мешает мне распутать все узелки в деле о самоубийстве на улице Икоаней. — Что значит нет улик?!

Но мое возмущение не находит отклика у Поварэ. Он тут же ставит меня па место, напомнив о нашем с ним телефонном разговоре:

— Ты о чем меня просил? Чтобы я узнал, не занимаются ли в соседнем отделе делом какого-то Франчиска Мэгуряну и не замешан ли в нем твой Милуцэ Паскару. У меня и своих забот по горло!

Только не хватает, чтобы я сгоряча еще и с лучшим другом поссорился. Едва я собрался с духом, чтобы извиниться перед ним, как звонок телефона пресек мои благородные побуждения.

— Капитан Роман? — слышу я голос в трубке.

Сразу узнаю в нем металлические нотки, характерные для прокурора Бериндея.

— Именно с ним вы имеете честь беседовать! — внезапно улучшается мое настроение.

— Как хорошо, что я вас застал на месте! — В голосе его звенит неподдельное счастье. — Слушайте, капитан, спускайтесь вниз, я сейчас заеду за вами на машине.

— Сбавьте темп, старина, у меня и так голова кругом идет.

— Мне только что позвонили с улицы Икоаней и сообщили, что печать с двери квартиры Лукача сорвана и в помещение кто-то входил! Вы слышите меня?

Слышать-то я его слышу, но эта новость никак не укладывается у меня в голове. Я гляжу на Поварэ, и только слепой не прочел бы в моих глазах смятения: вот они, настоящие-то события, начинаются!

— Вы что, онемели, капитан? Что с вами? — выводит меня из шока голос прокурора.

— Все понял. Спускаюсь!

— Через десять минут я у вас, — заключаем прокурор и кладет трубку.

Частые гудочки — «занято, занято, занято…». Я сообщаю Поварэ свежую новость.

— Я тебе говорил, что это совсем не простой случай! — делает свое очередное открытие Поварэ.

— Я пошел… Вот еще о чем я тебя попрошу…

— Не стесняйся, — великодушничает Поварэ.

— Пока я буду в бегах, загляни опять в отдел борьбы со спекуляцией и узнай поподробнее все, что у них есть насчет Тудорела Паскару и особенно насчет его отца, Милуцэ: зачем они его вызывали? Чего от него добивались?.. Ясно?

Последний вопрос совершенно излишен, поскольку на всем белом свете нет такой проблемы, которая не была бы ясна как день для капитана Поварэ. Я пожимаю ему руку и выбегаю стремглав из кабинета.

Мне не пришлось долго ждать прокурора Бериндея. Я еще издали увидел, как его серый «трабант» едва тащится вдоль улицы Доброджяну-Геря. Я пошел ему па-встречу. Он увидел меня, притормозил, распахнул дверь.

— Битте! — торжественно приглашает он меня.

— К черту церемонии! — захлопываю я в сердцах дверку. — Лучше расскажите, что там стряслось!

Но он помалкивает — движение на этом перекрестке большое, того гляди, кто-то в тебя врежется. Лишь прорвавшись сквозь пробку, он сообщает мне:

— Ничего особенного произойти и не могло, капитан. Что-то около четырнадцати часов Лукреция Будеску, с которой приключился еще один обморок, очнувшись, вспомнила о нас с вами и, подумав, что мы все еще в мансарде, поднялась наверх. Дверь была полуоткрыта, она вошла… и тут кто-то, подкравшись к ней сзади, ударил ее чем-то по голове, и она опять потеряла сознание… Придя в себя, она кинулась к соседям, они позвонили в милицию, а те — мне. Вот и все. Или вам этого мало?

Я слушаю его со все возрастающим возбуждением, что вообще-то мне несвойственно. Обычно я сохраняю спокойствие в любых обстоятельствах, я воспитал в себе эту способность еще со времен учебы в офицерском училище. А уж потом, вместе с приобретением опыта, я выработал в себе ту степень уравновешенности и беспристрастности, без которых не обойтись следственному работнику и которые определяют самую суть его работы. Но сейчас испытываемое мной внутреннее напряжение говорило о том, что моя хваленая уравновешенность дала трещину.

Пока прокурор Бериндей рассказывал о случившемся, я вспоминал о шагах, которые слышал за дверью мансарды, и о том, как я кинулся на лестницу. Но тогда моя подозрительность казалась ни на чем не основанной, я сам был готов посмеяться над ней. Теперь же этот факт представляется мне совсем в другом свете. Теперь-то я убежден, что кто-то пытался вчера проникнуть в мансарду, а услышав голоса, кинулся бежать, лишь чудом уйдя от меня.

— Что означает ваше молчание? — нетерпеливо перебивает мои мысли прокурор.

Однако мне необходимо восстановить в памяти все подробности того, что произошло вчера: как я выскочил из мансарды и помчался вниз по лестнице — но за кем?! — как…

— Я бы догнал его, если бы он не спрятался, судя по всему, в уборной на лестничной клетке! — вдруг осеняет меня догадка.

— Вы продолжаете думать, что вчера кто-то был за дверью?

Бериндей отнюдь не легковерен, я это за ним знаю.

— Вероятно, это как раз и была первая попытка проникнуть в мансарду. Может быть, это сделал тот же тип, который проник туда сегодня…

Мы уже свернули на улицу Икоаней. Прокурор ведет машину с осторожностью всякого автовладельца-новичка.

— Я не спорю с вами, капитан. В конце концов, гипотезы можно строить и исходя из одних догадок. И все же, что вас побуждает думать, что в обоих случаях это был один и тот же тип? То есть мужчина? А почему бы этому типу не быть женщиной, а?

— Только мужчина способен нанести удар с такой силой, чтобы его жертва потеряла мгновенно сознание. Только мужчина мог бы так быстро сбежать по лестнице и к тому же на бегу найти единственный выход из положения. Женщины в подобных случаях теряются и сразу же выдают себя с головой.

После недолгого раздумья прокурор пожимает плечами:

— Что до меня, капитан, то, я полагаю, закон обязывает нас исходить только из доказательств, а не из гипотез. Дело Кристиана Лукача перешло в компетенцию угрозыска, но, когда оно вернется к нам в прокуратуру, я буду судить о нем, опять же опираясь на одни доказательства.

— Не торопитесь, еще не совершены все формальности по передаче дела из прокуратуры к нам.

Он тормозит у подъезда. Выходя из машины, мы прерываем нашу дискуссию. Во второй раз за сегодняшний день мы входим в этот дом. Лукреция Будеску, побледневшая, осунувшаяся, ждет нас с нетерпением. Даже накраситься позабыла. На ней другое платье, черное: траур. Она не одна, с ней кто-то из соседей. Увидев нас, сосед тут же предупредительно уходит.

Мы вновь поднимаемся по лестнице. Когда мы добираемся до самого верха, я прошу прокурора подождать, не сразу входить внутрь. Мы останавливаемся на пороге, исследуем дверь: она полуоткрыта, печать с нее сорвана. В замочной скважине ключ отсутствует. Я прошу Лукрецию Будеску рассказать нам все по порядку.

— Вы хотели поглядеть, не ушли ли мы отсюда? — пытаюсь я помочь ей собраться с мыслями.

— Да… — бормочет она.

— Зачем?.. Не торопитесь, давайте вспомним все с самого начала.

— Господи боже мой, куда же мне торопиться-то?! — Дрожащий голос выдает ее душевное смятение. — Я хотела вам еще кое-что сказать. Я вспомнила, что дней пять-шесть назад, дело шло к вечеру, я услышала, как Кристинел кричит… Он ругался с каким-то мужчиной. Я никогда не слыхала, чтобы он так кричал, вот я в испугалась. И тот, второй, тоже орал во всю глотку. Я хотела было постучаться в дверь и сказать Кристинелу, что их крик слышен на весь дом. Но в это самое время господин Цугуй послал меня по каким-то делам, ну я и пошла. А потом, когда я вернулась, Кристинела уже не было дома.

— Вы запомнили хотя бы что-нибудь из того, что они кричали?

Прокурор нервничает: разве, стоя в дверях, снимают свидетельские показания?! Но дело поручено мне, и — памятуя о той же прокуратуре, кстати, которая потребует от меня одни точные доказательства, — я обязан искать улики и эти самые доказательства где и когда угодно. Вот я их и ищу на пороге комнаты Кристинела Лукача. Если кого мне и жаль, то это Лукрецию Будеску — ей, бедняжке, достается пока что больше всех.

— Кое-что я расслышала, — пытается она мне помочь. — Только запамятовала… Они ссорились из-за каких-то денег, наследства какого-то…

— Может быть, он ссорился со своим двоюродным братом?

— Не знаю, — разводит она беспомощно руками, — больше я ничего не знаю…

— И на том спасибо, — успокаиваю я ее. — Ну а сегодня как было дело? Дверь была открытой, когда вы поднялись сюда?

— Но совсем…

— Вот так?

Женщина волнуется, она искренно хочет дать ясный и правдивый ответ:

— Да нет… чуть побольше.

— Ключ был в замке?

— В замке, — уверенно подтверждает она. — А теперь его нету! — вдруг замечает она с ужасом отсутствие ключа.

— И что вы сделали потом?

— Я постучалась, только никто не отозвался. Я в подумала, что вы меня не слышите, и решила войти.

Мы переступаем порог мансарды. Тот, кто был тут до нас, забыл погасить свет.

— Ну вошли, — подбадриваю я ее, — и где вы остановились?

Лукреция Будеску оглядывается растерянно вокруг, как бы ища точку опоры.

— Я ступила шага два или три и остановилась…

— Остановились. Отчего?

— В мансарде никого не было. Я перепугалась и стала кричать: «Господин прокурор, господин прокурор!..» Потом у меня сразу потемнело в глазах…

— Где вы упали?

— А точь-в-точь на том самом месте, где я сейчас стою! Не обязательно быть следователем, чтобы воочию себе представить то, что здесь произошло. Неизвестный, проникший в жилище Лукача, застигнутый врасплох появлением Лукреции Будеску, решил избавиться от нее и что есть силы ударил по голове.

Неожиданно Лукреция спрашивает вполголоса:

— Соседи говорят, что он сам повесился… Это правда? Бериндей, пораженный этим вопросом, напоминает ей:

— Так не вы ли сами первой вошли в мансарду и увидели…

— Я не помню… — Кажется, будто она сейчас только ужаснулась, узнав об этом от нас.

— Да, повесился, — подтверждает прокурор.

Я оглядываюсь вокруг и мучаюсь простейшим вопросом: у того, кто сорвал с дверей печать, был ключ, с помощью которого он и проник на чердак. Срывая печать, этот некто шел на риск. С какой целью? Что он искал здесь? Что за чрезвычайные обстоятельства заставили его проникнуть в опечатанную прокурором квартиру? То, что он сумел в два счета избавиться от Лукреции Будеску, застигнувшей его врасплох, свидетельствует, что это человек опытный или по крайней мере хладнокровный.

Я обследую мансарду. Прокурор ходит за мной по пятам. Одна Лукреция Будеску застыла на месте, как соляной столб. Все предметы обихода Кристиана Лукача находятся па своих местах, там, где мы их оставили утром, — у меня память сыщика, натренированная на такие вещи. Значит, тот, кто побывал здесь, так и не нашел того, что искал? Либо же ему помешало появление Лукреции Будеску, и он был вынужден отказаться от своих намерений? Или, может быть, он сам испугался того, что сорвал с двери печать, и махнул на все рукой?..

Но когда я захожу за занавесь, отделяющую кухню от собственно комнаты, мне кажется, что что-то находится не на прежнем месте. Я точно помню, что один из табуретов стоял возле газовой плиты. Теперь же кто-то переставил его к выходящему на крышу низкому слуховому окну, сквозь которое проникает на чердак вялый свет осеннего дня. Я пытаюсь его открыть, но отсюда, снизу, мне это не удается. Я прошу Лукрецию Будеску подойти ко мне.

— Где обычно стоял этот табурет? — спрашиваю я, пытаясь заодно удостовериться, в какой степени можно положиться на ее память.

Женщина, еще более побледнев — ее какая-то неживая бледность просто устрашает меня, — показывает рукою в сторону газовой плиты, и я вижу, как мелко дрожит ее рука.

Я взбираюсь на табурет и чуть не ударяюсь головой о балку потолка. Окошко маленькое — сантиметров пятьдесят в высоту и восемьдесят в ширину. С первого же взгляда я замечаю, что шпингалет откинут. Сам не знаю почему, но я уверен, что вчера вечером или даже сегодня утром окно было закрыто на шпингалет. С высоты табурета я смотрю на Лукрецию — руки, находящиеся в неустанном бессознательном движении, выдают ее возбуждение.

— Вы обычно мыли, наверное, и это окно, не так ли? Она устало кивает в ответ:

— Да… вот фонарь в потолке — нет, — уточняет она, — мне до него не дотянуться, его мыл сам Кристинел.

— Это окошко когда-нибудь открывалось?

— Он открывал его, только когда сам бывал дома. Однажды он оставил окно открытым, а тут как раз началась гроза, и всю комнату залило водой.

Я открываю окошко. Но чтобы разглядеть отсюда скат крыши, круто спускающейся к водосточному желобу, мне надо приподняться на цыпочки. Передо мной — прямоугольник серенького неба, стена соседнего дома. Я опускаю глаза на скат крыши и внимательно рассматриваю его от оконца до водостока. И вдруг замечаю в желобе чуть поблескивающую металлическую коробку. Тут не нужна особая профессиональная наблюдательность или интуиция, чтобы догадаться, что коробка была выброшена в окно и скатилась ко крыше вниз, застряв торчком — именно торчком, иначе мне бы ее отсюда не обнаружить, — в желобе. И хоть глаза у меня слезятся от напряжения, я ни на секунду не сомневаюсь в том, что это коробка из-под медицинского шприца. Не застрянь коробка в водостоке, она скатилась бы вниз и упала во двор.

Я молча спускаюсь с табурета и прошу прокурора повторить мои действия. Он недоуменно меряет меня взглядом с головы до ног, будто удостоверяясь, не сошел ли я с ума, но послушно влезает на табурет. Он чуть повыше меня ростом, и ему даже не нужно тянуться на цыпочках.

— Видите?

— Что именно я должен видеть?

— В желобе, не на дереве же во дворе!

Рядом со мною мается Лукреция Будеску, она вся скрючилась, пытаясь унять нервный озноб.

— Вижу… Коробка.

— Что за коробка?

— Металлическая… Шприц! — догадывается прокурор, не сводя глаз с водостока. — Невероятно!

Лукреция Будеску внезапно издает громкий стон.

— Что с вами? Вам худо?

— Меня сейчас вырвет!.. — едва успевает произнести она и бросается к выходу.

Прокурор сошел с табурета, и оба мы, не сговариваясь, смотрим в сторону двери. Впрочем, это скорее из чувства вины — уж слишком непосильную ношу мы взвалили на плечи этой больной женщины…

— Странное существо! — бормочет ей вслед Бериндей, удивленный неожиданной ее реакцией.

— Ну а теперь что вы скажете?

— Никаких сомнений — коробка была выброшена из окна мансарды!

Я смеюсь, довольный своей находкой.

— Никаких сомнений также, что неизвестный, проникший на чердак, сделал это для того, чтобы забрать отсюда коробку, но кто-то ему помешал это сделать, и тогда он выбросил ее второпях туда, где бы мы, по его мнению, не мог ли ее обнаружить.

— Но в обоих случаях, — высказываю я предположение, — это был не чужой, а человек, хорошо знакомый с мансардой Лукача.

Я снова взбираюсь на табурет, охватываю глазами ширину окошка и сообщаю прокурору свое намерение:

— Собственно, при моей комплекции я вполне могу в него пролезть…

Прокурора это приводит в ужас:

— Вы что, в своем уме?!

Я только усмехаюсь в ответ. У меня есть все основания веселиться: внутренний голос внушает мне безо всяких колебаний, что именно в этой металлической коробке и находится ключ к разгадке всего дела.

— Меня разбирает любопытство… Можете вы себе это представить, товарищ прокурор? Я убежден, что мы нашли именно тот самый шприц, над исчезновением которого ломали себе голову. Да и вообще — отчего бы мне не полезть на крышу?!

Но прокурора мое желание шокирует, и он прибегает к самому, на его взгляд, неотразимому контраргументу:

— Вас увидят с улицы, из соседних дворов!

Впрочем, я уже раздумал лезть на крышу. Тут не обойтись без Григораша — на коробке наверняка остались от-печатки чьих-то пальцев. Я делюсь этим соображением с прокурором.

— Я сбегаю к автомату и позвоню Григорашу, — заключаю я.

— Возвращайтесь поскорее. Мне тут одному как-то очень уж неуютно на этом чердаке… — не то в шутку, не то всерьез признается прокурор.

Я спускаюсь бегом по лестнице. Останавливаюсь на миг у двери комнаты Лукреции Будеску, слышу оттуда ее плач — она всхлипывает совсем как ребенок… Я не нахожу в этом ничего удивительного. «Странное существо», — сказал о ней прокурор. Но отчего?.. Только лишь по той причине, что она — старая дева, безнадежно влюбленная в покойного Кристиана Лукача?.. Впрочем, эти слезы просто-напросто естественное следствие страха и недавнего обморока.

Напротив ворот я замечаю маленькое кафе с телефоном-автоматом. Прежде чем уступить мне, телефон нагло заглатывает три монеты. Григораш, по счастью, оказывается на месте и без долгих слов соглашается прибыть через десять минут на «место происшествия».

Я знаю, что ему можно довериться абсолютно во всем. Особенно его профессиональной тщательности. Впрочем, и сам великий Шерлок Холмс не мог бы довести до конца ни одного из своих расследований, не будь у него под рукой лаборатории и, главное, верного и преданного друга, доктора Ватсона.

У меня тоже в этом смысле серое вещество вполне на уровне, не будем прибедняться, но без помощи Григораша мне никак не обойтись. Это как в футболе — для того, чтобы забить гол, я должен получить точный пас от своего партнера. Забиваю мяч в ворота я, это мне аплодируют трибуны, но заслуга тут не только моя, а в равной степени и того, кто вывел меня на ударную позицию. Впрочем, это сравнение — как, собственно, и всякое другое — весьма относительно. Во-первых, у нас в угрозыске никому и в голову не придет тебе аплодировать, в нашей конторе это такая же редкость, как снег в июле. В этом смысле у нашего полковника даже принцип выработан: «За что тебя, старина, хвалить? За то, что ты вывел на чистую воду преступника? Так ведь это твое ремесло! За это тебе и платят деньги. Ведь никто же не аплодирует токарю высшего разряда за то, что он обработал деталь с величайшей точностью?!»

С ним можно согласиться, с полковником, а можно и не соглашаться. Доброе слово, как известно, и кошке приятно. Особенно сказанное к месту и ко времени, от него и на сердце веселее становится.

Возвращаясь, я снова прохожу мимо комнаты Лукреции Будеску. Плача уже не слышно. То ли успокоилась, то ли ушла куда-нибудь.

Прокурор ходит в ожидании взад-вперед по комнате и курит одну сигарету за другой.

— Где вы пропадаете? Я тут чуть не загнулся от скуки! Ну что, дозвонились?

Я пересказываю ему свой разговор с Григорашем, не упускаю и того, что слышал, как плакала за дверью Лукреция Будеску. И все время невольно кошусь на слуховое окно — прямоугольник скучного, серого неба.

— Я еще раз пролистал рисунки Кристиана Лукача, — сообщает мне Бериндей.

Только сейчас я замечаю на постели папку с эскизами студента. Она раскрыта на портрете Петронелы Ставру.

— Он был очень талантлив! — заключает со вздохом прокурор.

Я подхожу к постели и тоже долго рассматриваю портрет. Бериндей делится со мной мыслью, которая и мне тоже приходила уже на ум:

— Вы думаете, это — она?.. Ведь она учится на медицинском…

И хотя эта гипотеза очень соблазнительна, я ее пока отвергаю:

— Это было бы слишком просто… Нет, не думаю. Прокурора не убеждает моя ни на чем, собственно, не основанная категоричность. Он требует доказательств. Что ж, они у меня, кажется, есть.

— Вы забываете об ударе, нанесенном кем-то Лукреции Будеску. Это был сильный удар, его нанес, несомненно, мужчина.

Но и это его не убеждает. Он приводит достаточно основательное возражение:

— Мы ведь ее еще не видели, эту Петронелу. Очень может быть, что она девушка рослая, спортивная, сильная. К тому же вполне возможно, что она приходила сюда не одна, а с новым своим любовником, ради которого и бросила Кристиана Лукача.

Прокурор умом не обделен. Как и воображением, впрочем… Его гипотеза вполне логична, выводы похожи на правду, они подводят меня вплотную к версии о несчастном случае: Кристиан Лукач, страдая от почечного приступа, попросил свою бывшую возлюбленную сделать ему обезболивающий укол, она ошиблась дозой, испугалась, позвала на помощь своего нового дружка. Ну и так далее… Да, вариант начинает обретать более или менее четкие контуры.

— Но есть еще кое-что, — продолжает прокурор, — что мы упустили из виду. Тот, кто вскрыл опечатанную дверь и проник сюда, воспользовался ключом, а ключ мог быть только у…

— С таким же успехом он мог открыть дверь отмычкой, — опровергаю я его без особой убежденности. — К тому же я уверен, что и у Лукреции Будеску есть ключ от мансарды. Выходит, по-вашему, мы и ее должны подозревать?

Прокурор по отвечает, молча курит. Но это ею замечание насчет ключа уже пускает во мне корни.

— Я непременно спрошу Лукрецию Будеску, нет ли у нее ключа от чердака. А также, не было ли ключа у Петронелы Ставру.

Он соглашается со мной. Я закрываю папку с рисунками как раз в тот момент, когда в дверях появляется Григораш.

— Приветствую вас, господа! И десяти минут не прошло — а я уже тут как тут!

Он снимает пальто — он так спешил, что запарился, — ставит на пол свою походную сумку с профессиональной аппаратурой и с ожиданием смотрит на меня.

— Ну-с, что я на этот раз должен фотографировать? Я беру его за руку, веду, как ребенка, к окошку и прошу влезть на табурет. Его это, кажется, забавляет.

— Ты хочешь, чтобы я выпрыгнул в окошко?

— Лезь, — подталкиваю я его, — прыгать пока не придется, но… Что тебе видно за окном, ну?!

Григораш послушно глядит во все глаза в окно и через несколько секунд вскрикивает:

— Черт! Металлическая коробка! Шприц! — Он смотрит на меня сверху вниз и, кажется, запляшет сейчас от радости. — Сфотографировать-то я ее сфотографирую, но как ее достать оттуда?!

— А тебе все подавай на блюдечке? — И, не долго думая, я снимаю с себя пиджак.

— Капитан! — пытается меня остановить прокурор. — Не делайте глупостей!

Григораш придерживается противоположной точки зрения. Он ограничивается лишь тем, что тактично указывает мне на опасность предприятия. Пока я расшнуровываю ботинки, он принимается за дело: упершись локтями в подоконник, щелкает фотокамерой.

— Вы не в своем уме, капитан! — Прокурор вполне искренно боится за мою жизнь, и это меня трогает почти до слез. Я пытаюсь привлечь его на свою сторону:

— А что прикажете делать? Вызвать пожарных? Но Бериндею не до шуток.

— Это, во всяком случае, было бы разумнее. Закон предоставляет мне право призвать на помощь, кого бы я ни счел необходимым, в том числе и пожарных.

— Игра не стоит свеч! — поддерживает меня Григораш. Он уже отщелкал свое, спустился с табурета и смотрит па меня с нескрываемым любопытством, будто на космонавта, готовящегося выйти в одиночку в открытое космическое пространство.

Я закатываю рукава рубашки.

— Вам бы и штаны еще с себя спять для полноты картины! — не то шутливо, не то с осуждением фыркает Бериндей.

Григораш не забывает предупредить меня:

— Платок носовой при тебе? Вытащи его, чтобы он был под рукой, не то начнешь там, на крыше, выворачивать карманы…

Своевременный совет. Я вынимаю платок из кармана и засовываю его за брючный ремень. Потом обращаюсь к аудитории голосом человека, идущего на эшафот:

— Молитесь за меня!

Взбираюсь на табурет, внимательно оглядываю скат крыши за окном. Он не такой уж и крутой. Я хватаюсь обеими руками за подоконник и подтягиваюсь, как на турнике. Теперь я наполовину высунулся из окна, осенний воздух холодит мне лицо и грудь. Надо мной во все небо серые, насупившиеся тучи. Еще одно усилие, и я опираюсь коленями на подоконник. Еще одно — и я уже на крыше.

Теперь самое трудное — подняться на ноги и, стоя во весь рост на крутизне ската, не потерять равновесия. Я проделываю все это не спеша, осмотрительно. На мгновение у меня в голове промелькнула до чрезвычайности здравая мысль: а так ли был не прав прокурор насчет пожарных?.. — но пронизывающий ветер тут же уносит ее, словно осенний лист.

Григораш взобрался на табурет, высунулся в окошко: ни дать ни взять портрет в темной раме. Он подбадривает меня улыбкой и предлагает:

— Может быть, подстраховать тебя ремнем?..

Но мне уже не до страховки. Я чувствую спиной, с каким напряжением и беспокойством он смотрит, как я медленно, шаг за шагом, спускаюсь к водосточному желобу. Металл крыши холодит мне сквозь носки ноги. Ветер усилился, раскачивает меня, хотя, может быть, это мне просто так кажется. Я уговариваю себя, что никакой опасности нет, что я могу упасть, только если потеряю напрочь сознание. Кажется, уговорил — теперь я чувствую себя увереннее. Двое мальчишек, играющих в футбол в соседнем дворе, заметили меня и замерли от удивления. Вот я и у желоба наконец, у самого края крыши, на высоте метров сорока. Металлическая коробка — у моих ног. Теперь-то я понимаю, как уместен был совет Григораша насчет платка, хорош бы я был сейчас, рыскающий по карманам. Я вытаскиваю платок из-за ремня, приседаю на корточки и накрываю платком коробку. Я должен, я обязан сохранить в нетронутости отпечатки пальцев на ней, если кто-то, конечно, их там оставил. Мои собственные пальцы напряжены и похожи на когти хищной птицы. Я цепко ухватываю ими коробку. Из-за спины я слышу щелчок, еще один.

— Снимки для семейного альбома! — весело кричит мне сзади Григораш.

Его слова напомнили мне о Лили. Каково было бы ей увидеть меня сейчас на краю крыши?.. Я медленно выпрямляюсь с коробкой в руке. Перевожу дыхание и сантиметр за сантиметром поднимаюсь по скату к спасительному окну. Пот льет с меня ручьем. Подъем кажется мне бесконечным, может быть, и потому, что все мое внимание сосредоточено теперь на том, чтоб, не дай, бог, не уронить мое «сокровище».

— Кинуть тебе ремень? Я подтяну тебя! — спрашивает меня Григораш, с тревогой следя за каждым моим движением.

— Лучше отойди от окна! — кричу я ему. Меня качает из стороны в сторону, да к тому же от напряжения стало перехватывать дыхание.

Голова Григораша исчезает из проема окна. Последние шаги даются мне и вовсе с трудом, но вот я и у окна. Григораш протягивает руку, чтобы взять у меня коробку. Я отдаю ее, и мне сразу становится полегче, словно камень с души свалился. Я стою несколько мгновений во весь рост, балансируя руками, ветер охлаждает мое разгоряченное тело. Мальчишки снизу машут мне руками. Я им улыбаюсь, хотя едва ли на таком расстоянии они могут оценить мою жизнерадостность. Потом я приседаю, переношу через подоконник ноги, нащупываю ими табурет. А вот и пол. Пот заливает мне глаза, дышать и вовсе нечем.

— Милостивый государь, — кричит на меня прокурор, — я даже не знаю, как вас назвать! Мы все-таки юристы, а не каскадеры!

Григораш подражает его интонации:

— Мы овладели бесценным вещественным доказательством, милостивый государь, остальное не имеет никакого значения!

Он бережно освобождает коробку от моего носового платка, рассматривает ее, как не имеющее цены сокровище. Затем пытается одними указательными пальцами приоткрыть крышку. Это ему удается.

— Вот и шприц! — кричит он радостно. Счастливо улыбается то мне, то прокурору. — Вы уж не взыщите, я его выну из коробки только в лаборатории.

Я тороплю его:

— Вали отсюда и принимайся немедленно за дело!

Я доволен: загадка смерти Кристиана Лукача начинает понемногу проясняться. Ампула, шприц, морфий… Ведут же куда-нибудь, к какой-то цели, эти следы!

После ухода Григораша в мансарде наступает долгое молчание. Много спустя прокурор прерывает его:

— Кому принадлежал этот шприц?..

Меня впору хоть выжимать, так я вспотел… Сейчас бы под горячий душ!

— Кто это может знать, пока Григораш не обнаружит на нем «визитную карточку» преступника и не удовлетворит наше любопытство?..

Я закуриваю. Прокурор ходит взад и вперед по комнате и вдруг останавливается как раз под крюком, на котором еще вчера висел в петле Кристиан Лукач. Впрочем, сам он этого не замечает.

— Вы полагаете, что вчера этот шприц находился здесь, в комнате, но мы его не заметили? Или же…

Он не заканчивает фразы, глядя на меня с ожиданием. Я завершаю мысль за него:

— …или же преступник нарочно принес его обратно, чтоб еще больше запутать нас, понимая, что мы наверняка нашли забытую им ампулу?.. Нет, едва ли… Тот, кто сорвал с двери печать и проник на чердак…

— …с помощью ключа от этой двери… — дополняет меня в свою очередь прокурор.

— …проник сюда, преследуя одну из двух возможных целей: первая — вспомнил об ампуле и решил проверить, там ли еще она, где он ее вчера забыл, а заодно удостовериться, не обнаружили ли мы и шприц, вторая цель — он с опозданием отдал себе отчет, как опасно для него, если мы обнаружим выброшенную им на крышу коробку со шприцем, и решил вернуться, с тем чтобы забрать ее оттуда… Он решился па это, полагая, что мы окончательно поверили в самоубийство Кристиана Лукача.

— Значит, вы полагаете, что перед нами преступление?

— Либо непредумышленное, либо же вполне сознательное!

Прокурор удовлетворенно улыбается:

— Стало быть, капитан, вы уже не в претензии на то, что я вам испортил вчерашний вечер?

— На это я смогу вам ответить, только когда дело будет закрыто.

— А может быть, их было двое? — не унимается любознательный прокурор Бериндей.

— Что вы пристали с ножом к горлу?! — выхожу я из себя, гася окурок пальцами. — С меня было бы вполне достаточно и одного преступника, хотя я не исключаю и того, что их могло быть и двое. Давайте покончим хотя бы с протоколом! Я хочу еще сегодня повидаться с Петронелой Ставру.

— Теперь-то вы вправе и ее подозревать.

— Пока что я никого не подозреваю, — прерываю я его в сердцах.

— Я пойду за Лукрецией Будеску, — вызывается прокурор. — Кстати, узнаем у нее насчет ключа.

— О'кей, — соглашаюсь я.

Он выходит из мансарды. Я слышу его шаги на лестнице. Подхожу к слуховому окну, закрываю его. Табурет ставлю на то место, где он стоял, когда мы сюда пришли. Окидываю медленно взглядом жилище, на котором сохранился еще и сейчас отпечаток личности Кристиана Лукача.

«Что же это с тобой приключилось, парень?.. — ловлю я себя на том, что мысленно говорю с ним, как со старым другом. — Кому же это было нужно, чтобы ты ушел из жизни? И зачем?.. Или же это был просто-напросто несчастный случай? Если уж у тебя и вправду начался приступ и надо было сделать тебе болеутоляющий укол, почему же ты не вызвал «скорую»?..»

Углубившись в свои мысли, я и не услышал, как вернулся прокурор. Я вздрогнул, когда он заговорил запыхавшись:

— Ее нет у себя в комнате! Ушла. Пошла якобы в церковь. Я это узнал у какой-то старушки из семейства Цугуы.

— Ушла?! — огорчаюсь я тому, что и на этот раз придется отложить оформление протокола, которого ждет от меня начальство.

— Что будем делать?

И тут я почувствовал, что чертовски оголодал. В «Экспрессе» я съел сущую чепуху. И маме я так и не позвонил. А теперь чует мое сердце, что уже и не выберу минутки свободной, чтобы позвонить ей.

— Вот о чем я вас попрошу… у меня на сегодня еще куча дел. Займитесь-ка вы сами показаниями Лукреции Будеску.

Прокурор Бериндей смотрит на часы, прежде чем ответить мне обиженным тоном:

— Позвольте вам заметить, что вот уже час, как мой рабочий день кончился. Ведь могу же и я захотеть пойти в кино, не правда ли, да к тому же, может быть, и не один, а?.. На того же «Зорро», к примеру. Как, по-вашему, могу я себе такое позволить хоть раз в неделю?..

Я смеюсь, хотя вчера в такой же ситуации мне было совсем не до смеха. Напоминаю ему:

— Нам нельзя терять связи. Очень может быть, что мы еще понадобимся сегодня друг другу, — и направляюсь к двери.

— Я с вами, — говорит прокурор, — я вас отвезу на машине, перекушу где-нибудь и вернусь, чтобы побеседовать с Лукрецией Будеску.

— Дверь опечатаем снова?

— Непременно.

Мы выходим на лестничную площадку. Я наблюдаю, как запирает он на ключ дверь и готовится ее опечатать, и говорю себе: «У двух человек были ключи от этой двери — у Лукреции Будеску и у Петронелы Ставру». Невольно сопоставляю два элемента, которые могут послужить уликами обвинения: ключ и шприц.

— Было бы неплохо, — делюсь я с прокурором идеей, которая только что пришла мне на ум, — было бы неплохо побеседовать с Петронелой Ставру именно здесь, в квартире бывшего ее возлюбленного.

Прокурор ужо опечатал дверь. Моя идея не вдохновила его:

— Неплохо бы. Но для этого нужно юридическое обоснование, иначе мы не вправе ее сюда вызывать. Пойдемте!

Мы спускаемся по лестнице, ненадолго останавливаемся у двери в комнату Лукреции Будеску, стучимся. Но ее все еще нет.

— Что-то долго молится она в церкви! — замечает прокурор. — Куда вас отвезти?

Небо заволокло темными тучами, готовыми разразиться дождем. А я без плаща. Но мне не до того.

— В управление.

— Хорошо бы ваша контора подкидывала мне бензин, я только и делаю, что вожу вас из одного конца города в другой, — поддевает меня прокурор, заводя свой «трабант».

— Добро бы у вас был автомобиль, а то ведь этот все равно что мотоцикл о четырех колесах, — не остаюсь в долгу и я.

И тут я вспоминаю, что пообещал своей невесте купить такой же мотоцикл о четырех колесах ко дню нашей свадьбы. Впрочем, по всему видать, до этого еще далеко.

10

Поварэ в кабинете нет, но под телефоном я нахожу записку от него:

Многоуважаемый товарищ, тебя искала Лили, а твоя матушка велела мне надрать тебе уши. Опять на проказничал?.. Дело валютчиков пахнет отнюдь не фиалками. Я навел кое-какие справки, расскажу подробно при встрече. Кстати, номер телефона Петронелы Ставру — 73-8-63. Авось тебе пригодится.

Твой П.

До чего же обязательный молодой человек, этот Поварэ! Одно он забыл мне сообщить: куда он смылся и где я мог бы при необходимости его отыскать. Вдруг он мне понадобится? Однако в благодарность за номер телефона Петронелы Ставру я готов проявить снисходительность. Более того, я прощаю его. Я поднимаю трубку, набираю ее номер и не без интереса жду, что будет дальше. Мне отвечает, однако, вполне мужской голос, что несколько сбивает меня с толку. Но я тут же делаю ответный ход:

— Квартира Радована?

— Минутку, пожалуйста! — уклоняется от ответа мужчина, а через некоторое время в трубке раздается уже женский голос, несколько, как мне показалось, растерянный:

— Что вам угодно?

— Мадам, — прикидываюсь я дурачком — товарищ Радован вернулся из-за границы?

— Кто это говорит?

— Майореску, старинный его приятель. Я тоже только что вернулся из чужих краев, — вру я без зазрения совести.

— Нет, еще не вернулся.

— А когда должен вернуться, вы не знаете?

— Никак не раньше, чем месяца через три.

Я прошу прощения за то, что обеспокоил, и кладу трубку на рычаг. «Значит, она дома. Можно нанести визит… И безотлагательно». Я уж и позабыл, что умираю от голода, позабыл, что мне непременно надо позвонить маме, не говоря уж о невесте… Заказываю у диспетчера управления машину и, к величайшему моему удивлению, тут же получаю ее.

Еще и пяти нет. Я называю шоферу адрес.

— Это по соседству с моим домом! — радуется он такому совпадению.

— Тем более! Жми на всю! — тороплю я его, памятуя о народной мудрости: «куй железо, пока горячо!»

Шофер, кажется, только и ждал этого, чтобы рвануть с места на полной скорости. Я закрываю глаза, мне не хочется думать ни о чем, кроме Петронелы Ставру. Благодаря портрету, написанному ее бывшим возлюбленным, мне нетрудно представить ее себе — красивую, обаятельную. А голос, который я услышал только что по телефону, был какой-то тусклый, усталый, это был голос человека, обессиленного страданием…

Впрочем, подумал я, может быть, у нее вообще такая манера разговаривать по телефону; я знаю многих женщин, которые усвоили себе раз и навсегда вот такой тон вечного страдания и усталости от жизни. А может, она просто-напросто больна… Если же я застану там сейчас еще и мужчину, который поднял трубку, когда я позвонил, — считай, что я одним выстрелом двух зайцев убил.

Машина резко тормозит. Водитель ворчит — мы вынуждены пристроиться в хвост автобусу, который еле-еле ползет.

— Что будет дальше, если уже сейчас такое движение в городе?! — риторически вопрошает мой шофер.

Но мысли мои далеки от этой проблемы. Перед моими глазами стоит портрет Петронелы Ставру. Захочет ли она поехать со мной на квартиру ее бывшего возлюбленного?

Опять резко тормозим. Я чуть не прошибаю головой лобовое стекло. Но водителя не в чем упрекать — ведь это я же и велел ему гнать, невзирая на все запрещающие знаки. Вот он и гонит в полное свое удовольствие.

Через пять минут я стою перед домом, а еще через две — перед дверью квартиры, которую снимает Петронела Ставру. Этой моей сногсшибательной оперативностью я обязан в равной степени и точности адреса, который раздобыл Поварэ, и виртуозности шофера. В тусклом свете лампочки на лестничной площадке я едва различаю под кнопкой электрического звонка фамилию той, которую ищу. Нажимаю на кнопку, из-за двери раздается мелодичный звонок. Я стою так, чтобы меня не было видно через дверной глазок. За дверью никакого движения. Звоню еще раз. И вновь ни ответа ни привета. Я смотрю на часы — после нашего телефонного разговора прошло не более десяти минут. Вновь звоню, уже решительнее и дольше. И тут за дверью раздается ее голос:

— Кто там?

Ко мне мигом возвращается хорошее настроение.

— Будьте любезны, мне нужна госпожа Петронела Ставру.

За дверью наступает ничем не объяснимое долгое молчание, будто своей просьбой я кого-то смертельно обидел.

— Вы, вы мне нужны, госпожа Ставру! — настаиваю без обиняков, будто мне отсюда видно, что это именно она стоит за дверью.

Мне удается ее убедить. Она неуверенно и боязливо отпирает дверь. Я узнаю ее с первого взгляда, хоть меня и поражает ее бледность, ее глубоко запавшие, в темных кругах глаза, преисполненные страдания… «Она плакала! — догадываюсь я. — Значит, знает уже… Кто ой сказал?» Обессилевшим голосом она спрашивает:

— Что вам нужно?

Она не собирается приглашать меня в комнату. Это ее право — откуда ей знать, кто я такой. Я называю себя, показываю свое удостоверение. Глаза ее расширяются от испуга.

— Мне хотелось бы с вали побеседовать.

Моя просьба и вовсе сбивает ее с толку, в ответ она бормочет что-то невразумительное. Потом, словно вспомнив о чем-то, оглядывает себя, давая мне этим понять, что она не в том виде, чтобы принимать гостей: на ней домашний халат, под которым нет ничего, кроме ночной рубашки.

— Вам придется подождать несколько минут…

Что ж, ничего не поделаешь. Я жду около входной двери на площадке. Дом, по-видимому, коридорной системы — по правую и левую сторону длиннющего кулуара выстроились двери в однокомнатные квартиры — «гарсоньерки». На лестнице кричат во всю глотку ребятишки. Не хотел бы я получить квартиру в этаком спичечном коробке…

Наконец Петронела Ставру вновь открывает передо мной дверь. Собственно, она лишь надела другой халат, только-то. Разве что не такой прозрачный, как прежний.

Она приглашает меня в комнату. Я вхожу, вполне уверенный, что застану там мужчину, с которым говорил по телефону. Но я ошибся — в квартире нет никого, кроме девушки. Может быть, ее новый возлюбленный еще не живет с вей под одной крышей.

Я пришел явно не вовремя: постель еще даже не убрана. Рядом с нею на полу стоит пепельница, полная окурков. Кресло около двери. В него-то меня и приглашают сесть, а сама Петронела садится на краешек постели.

Я хочу начать все с самого начала, но Петронела Ставру меня опережает.

— Я знаю, зачем вы пришли, — вздыхает она с белью, и глаза ее наполняются слезами. Она утирает их мятым платочком. — Я уже знаю!..

Я чувствую себя довольно-таки глупо. Я не могу отвести от нее глаз — хоть она и моложе меня, я думаю, лет на двенадцать, хотя жизненного опыта мне не занимать, но что касается отношений чисто личных, будничных… как это ни смешно, по в этих вопросах я совершенно теряюсь, чего уж тут скрывать. Я сижу перед нею и тушуюсь и не знаю, что ей сказать, как ее утешить… В итоге я жду, пока она выплачется, может быть, именно это ей сейчас больше всего и надо. Между тем я внимательно оглядываю комнату. Стандартная мебель, с грехом пополам размещенная на не более чем восемнадцати квадратных метрах. Слева дверь, ведущая, по-видимому, на балкон. Па стене справа, выше полок с книгами, висит выполненный углем, несомненно, рукою того же Кристиана Лукача портрет Петронелы. В отличие от того, что был найден в папке на чердаке Лукача, на этом модель схвачена в другом ракурсе. Здесь он уловил смущенный, потупившийся взгляд своей возлюбленной, глаза, опущенные долу, длинные волосы черной волной скрывают наполовину лицо… На этажерке, стоящей у противоположной стены, я замечаю врачебную сумку с красным крестом в белом круге и сразу вспоминаю о коробке со шприцем, найденной в водосточном желобе.

Я прерываю молчание, спрашиваю ее негромко:

— Когда вы узнали обо всем?

Я стараюсь говорить так, чтобы не нарушить душевного состояния хозяйки, преисполненной горя. Петронела поднимает на меня глаза, и теперь я вижусовсем близко ее чуть удлиненное прекрасное лицо — оно и то же, и вовсе не то, что на портрете.

— Часа три или четыре назад… — У нее заплаканные, покрасневшие глаза. — Ко мне пришел в университет его двоюродный брат и сообщил… — Подносит к глазам платок и шепчет: — Я не могу в это поверить, господи!..

— Вы узнали о случившемся от Тудорела Паскару? Она вздрагивает — по-видимому, не ожидала от меня такой осведомленности.

— Вы его знаете? Да, от него. Правда, что он не оставил никакого письма?..

Я подтверждаю это, прошу позволения закурить. Петронела Ставру встает — она высокого роста, стройна, — берет с пола пепельницу, извиняется и выходит то ли на кухню, то ли в ванную, мне отсюда не видать: в комнате светло, а в холле, куда она вышла, темновато. Она тут же возвращается с пустой пепельницей, ставит ее на подлокотник моего кресла, снова садится на край постели. Я предлагаю ей сигарету:

— Курите?

— Нет, я не курю.

«Так, стало быть, не курит, — отмечаю я по привычке про себя. — В таком случае, кто же оставил после себя столько окурков сигарет «Кент»? Долго же надо было пробыть здесь этому курильщику, чтобы наполнить пепельницу до краев! Конечно же, это был не кто иной, как ее новый дружок, о котором говорил мне художник Братеш».

— Вы любили Кристиана Лукача? — спрашиваю я ее напрямик и неожиданно для самого себя вовсе не о том, о чем собирался, обдумывая эту нашу беседу. Более дурацкого вопроса нельзя придумать, но теперь уже сказанного не воротишь.

Ее ответ, однако, застает меня врасплох — видно, девушка вовсе не так уж смущена моей прямотой.

— Простите, пожалуйста, ради этого вопроса вы и пришли сюда?

Она смотрит мне прямо в лицо сквозь табачный дым, и не думаю, чтобы у нее сложилось обо мне благоприятное впечатление.

— Да, — тем не менее подтверждаю я.

— Зачем вам это?

«Так-так… — думаю я про себя, — девица не только хороша собой, но и не лыком шита. Не так-то просто она позволит мне говорить с ней на интимные темы, хоть я и капитан милиции!»

— Затем, что Кристиан Лукач не оставил никакого письма, которое бы объяснило его самоубийство.

И на каком основании вы ждете, что я вам это объясню?

Честно говоря, я не ждал от нее такой твердости. К тому же в ее голосе не осталось уже и следа бессилия или опустошенности. Я даже несколько растерялся. Собственно говоря, с правовой точки зрения я действительно не имею никакого права прийти к ней в дом и задавать подобные вопросы. Лишь прокурор обладает таким правом, да и то, если бы факт самоубийства был установлен с несомненностью. Что же до меня, то мне еще предстоит распутать «двусмысленное» это дело, где еще бабка надвое сказала — самоубийство это или убийство. Я говорю с Петронелой о самоубийстве, но ведь на самом-то деле я предполагаю, что Кристиан Лукач стал жертвой преступления. Говорить об убийстве я не могу, пока не узнаю результатов исследования коробки со шприцем. Вот почему и мой визит сюда, и мои вопросы носят до известной степени частный, неофициальный характер, и я вынужден это признать вслух:

— Видите ли, я был там, в мансарде, и нашел в папке ваш портрет, нарисованный Кристианом Лукачем, и… — Я замолкаю, словно бы смутившись. Собственно говоря, и я и она преследуем сейчас одну и ту же цель: прощупать друг друга…

Она предлагает неожиданно:

— Не хотите ли выпить? Коньяк? Мартини?

Судя по ее тону, она примирилась с неизбежностью беседы со мной. Я выбираю коньяк. Бар тут же, под рукой, он вмонтирован в книжные полки. Я усаживаюсь повольготнее в кресле и наблюдаю за Петронелой Ставру в роля гостеприимной хозяйки. Краем глаза я успеваю заметить, что бар забит до отказа бутылками с иностранными этикетками, такая выпивка далеко не каждому по карману: «Метакса», «Джонни Уокер», «Мартини», «Лонг Джон». Любой бы на моем месте удивился столь разнообразному ассортименту. Я тоже несколько ошарашен и в силу профессиональной обязанности тут же задаю себе вопрос: «Откуда у этой студентки вкус к дорогим и труднодоступным напиткам? И откуда к тому же немалые деньги, которых все это стоит? Либо же и этот бар, и разномастные бутылки — собственность товарища Радована, по долгу службы частенько посещающего разные заграницы?..»

Студентка налила коньяк в две рюмки, поставила их на металлический поднос, а сам поднос, пренебрегши условностями, — на пол рядом с моим креслом. Видно, такие уж порядки в этом доме. Я беру с подноса рюмку, по запаху чую — отличный коньяк.

— Что ж, пейте, — приглашает она. Пригубливаю рюмку. Коньяк что надо. По тому, как юная хозяйка подносит рюмку ко рту и медленно, глоток за глотком, прихлебывает из нее, я вижу, что она понимает толк в этом деле.

— И все же я теряюсь в догадках, что вам от меня нужно, — говорит она, глядя на свет сквозь рюмку с коньяком, которую она с какою-то даже нежностью держит в руке. — Да и что я вам могу сказать? Ведь уже скоро год, как мы с ним расстались.

Вот теперь ее голос вполне соответствует ее облику — молодой, красивой, полной сил женщины.

— Отчего вы расстались?

Она отзывается не сразу. Выпивает до дна коньяк, задумывается, взгляд ее устремлен в пространство. Кристиан Лукач наверняка не раз пытался закрепить в рисунке это ее отсутствующее выражение… И вообще — у нее лицо, которое само просится па бумагу, на холст.

— У любой вещи на свете есть начало и есть конец. Наша любовь не была исключением из этого всеобщего правила, — говорит она, и я понимаю, что этим и ограничится ее объяснение.

Она по-прежнему не глядит на меня. Ждет, что я отвечу. Я пытаюсь говорить с ней как можно более дружески, тепло, избегая официального тона.

— Речь идет о любви, стало быть, не о вещах, а о чувствах…

— Не придирайтесь к словам.

— И все же это не объясняет, отчего вы расстались. И расстались ли вы друзьями или… или чужими людьми. — У меня едва не сорвалось с языка «врагами».

Но она догадалась и резко оборвала меня:

— Вы слишком далеко заходите!

Ни следа недавней ее растерянности и печали!

— Хорошо. Давайте в таком случае не выходить за пределы вполне конкретного факта: Кристиан Лукач, один из лучших студентов в институте и ваш… ваш возлюбленный, покончил жизнь самоубийством.

— А ведь я могу вам указать и на дверь, — перебивает она меня раздраженно.

«Она недалека от истины, — соглашаюсь я про себя. — Это ее законное право — выставить меня вон. И мне ничего не останется, как убраться. Мне нечего ей возразить».

Она встает, вновь подходит к бару, возвращается с бутылкой коньяка в руке. Наполняет наши рюмки — стало быть, раздумала гнать меня взашей. Свою рюмку она выпивает одним духом.

— Ну что ж, товарищ, если вы так уж настаиваете… Мы расстались с Кристи потому, что в один прекрасный день я поняла, что не люблю его. Ведь и такое пока случается в нашей жизни, не так ли?

Алкоголь заметно ее возбудил. Это меня беспокоит: потом она сможет сказать в свою защиту, что, дескать, не помнит, что говорила прежде, поскольку выпила лишнего… Я ловлю себя на том, что именно так и подумал про себя: «в свою защиту…» С какой стати? В чем она виновата, и в чем я могу ее обвинить?!

Я соглашаюсь с ней:

— Да, вы нравы. В жизни бывает и так.

Взгляд Петронелы теперь холоден, далек, словно между нею и мною непреодолимая преграда.

«Милая барышня, — говорю я ей мысленно, — если вы думаете, что этот ваш взгляд заставит меня отступить, вы ошибаетесь».

— И все же, как именно вы расстались?

— У него дома, в постели, после ночи любви. Вам нужны и подробности?!

С каким удовольствием я влепил бы ей сейчас затрещину и никогда бы, что бы со мной ни случилось потом, не пожалел об этом. Но увы, это не в моих правилах, я не могу себе этого позволить.

Я подчеркиваю еще тверже прежнего:

— Молодой человек, который был вашим возлюбленным, покончил с собой! Неужто вы не в состоянии это понять?! Повесился!

Но не по моей вине! — кричит она мне в лицо. — Если бы он решился на это из-за того, что мы расстались, то он бы сделал это восемь месяцев назад, когда понял, что ему не вернуть меня!

— По чьей же вине он это сделал? — повышаю и я голос.

— Не знаю! Откуда мне знать? — говорит она уже спокойнее. — Или же вы думаете, что он не оставил ни какого письма только потому, что ему некого было винить в своей смерти?!

«Вот еще одна точка зрения, — отмечаю я про себя, — которая стоит того, чтобы и ее принять в расчет».

— Кристи был до болезненности самолюбив, — разговорилась вдруг Петронела без того, чтобы я ее понукал вопросами. — Я не ханжа. Когда я поняла, что не люблю его, я ему об этом сказала прямо, как и водится между настоящими друзьями. Ведь мы не только не были женаты, но даже и не помолвлены. Я отдавала себе отчет в жестокости того, что делаю, но я твердо знаю, что, если бы я осталась с ним без любви, это было бы еще бесчеловечнее. Я знала, что это ранит его самолюбие, но у меня не было выбора… Впрочем, Кристи меня понял и, хотя поначалу и пытался вернуть, потом уже не настаивал на этом. Он был слишком горд, чтобы выпрашивать милости. Он понимал, что пути назад нет. Я любила другого, и он знал это.

Внимательно слушая ее исповедь, я спрашиваю себя: «Может быть, мне на этом и сосредоточиться?.. Какого рожна я вновь и вновь бьюсь лбом об эту версию о самоубийстве, когда с каждым часом становится все яснее, что речь идет о преступлении? К тому же о преступлении, совершенном с хладнокровием и изобретательностью?..» Но тут я, преспокойненько сидя в кресле с рюмкой в руке, вдруг замечаю под неприбранной постелью пару мужских домашних шлепанцев.

Но спрашиваю я совсем о другом:

— Вы еще встречались?

— Нет. Время от времени он звонил мне, узнавал, как я живу, сдала ли экзамены…

— Стало быть, критический момент был уже позади? Мне нравится, что она не уходит от ответа:

— Не знаю. Собственно, меня это уже не волновало. Я, правда, будущий врач, но почему я должна играть еще и роль чьей-то сестры милосердия?.. Я эгоистка и не скрываю этого ни от кого, это знал и Кристи с первого дня нашей любви. Теперь это узнали и вы. Если кому не подходит мой характер — скатертью дорога!

Смелая девица! — знаю я таких, подобных ей, которые ни разу в жизни даже не заподозрили в себе каких-либо недостатков! Наверняка единственная дочка у мамочки, выкормленная не материнским, а птичьим молоком. Да и папаша у нее, видимо, какая-нибудь шишка на ровном месте.

А вот мы сейчас это проверим:

— У вас есть сестры, братья?

— Этот вопрос не имеет никакого отношения к цели вашего визита!

Н-да… впрочем, она только подтвердила мою догадку. Не сводя взгляда с шлепанцев под кроватью, я спрашиваю ее:

— Ко времени, когда вы расстались с Кристианом Лукачем, в вашей жизни уже появился другой мужчина?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос! — Она нагибается, берет с пола бутылку с коньяком, длинные прямые волосы падают ей на лицо, скрывая его от меня. — Выпьете еще?

Я отказываюсь. Но не могу удержаться от назидательного вопроса:

— Не слишком ли много вы пьете?

— А милиции дела нет, сколько я пью, где и с кем! Ох уж эти мне отпрыски, появившиеся на свет божий на верхних ступеньках общественной лестницы, с колыбели принимающие все жизненные блага как нечто само собой разумеющееся! Дитяти, убежденные, что им все дозволено.

Она вновь наполняет свою рюмку, отхлебывает из нее, говорит, уже не скрывая своего раздражения:

— Вам еще что-нибудь нужно от меня?

Но это меня не сбивает с толку, я продолжаю как ни в чем не бывало:

— Да. Когда вы виделись с Кристианом Лукачем в последний раз?

— Я вам уже сказала: со дня вашего объяснения мы больше не встречались.

— Вы, конечно, знаете Лукрецию Будеску. Так вот, она показала, что и после этого видела вас вместе.

На ее прекрасном лице появляется презрительная улыбка.

— Лукреция Будеску?! — восклицает она пренебрежительно. — Эта домработница?.. Невропатка. Вечно в кого-нибудь влюблена… Она и в Кристи была влюблена, как кошка, и, сколько бы раз я ни приходила к нему, она подглядывала в замочную скважину, чем мы занимаемся!.. И эта сумасшедшая еще дает показания?! Замечательно! Просто замечательно!.. Плевать мне на ее показания. Оказывается, и половые психопаты имеют право давать показания! — Она допивает залпом коньяк, глядит на меня насмешливо, и я замечаю, какие у нее длинные, пушистые ресницы. — Не помешало бы, дорогой товарищ, прежде чем брать у нее показания, подвергнуть ее психиатрической экспертизе!

Все, что она мне говорит, имеет отношение к делу. В частности, диагноз, который она поставила Лукреции Будеску. Я ничуть в нем не сомневаюсь. Тут не о чем и спорить — она права. Но мне нельзя отклоняться от главной моей цели.

— И все-таки вы не уточнили, когда именно вы виделись в последний раз с Кристианом Лукачем. Не посещали ли вы его и после?

Петронела отвечает мне не колеблясь:

— Нет, не посещала. Это был отрезанный ломоть. А я не люблю грызть черствый хлеб! Бывало, мы встречались случайно на улице. — Поглядев на свою пустую рюмку, добавляет: — Я делала все возможное, чтоб не бередить его рану, пыталась щадить его самолюбие.

Она меняет позу в кресле, теперь сидит, положив ногу на ногу, и я еще раз убеждаюсь, какие у нее красивые, легкие ноги.

— В папке с рисунками Кристиана Лукача я нашел ваш портрет. Он его писал с натуры? Когда именно?

Кажется, этот вопрос ей льстит.

— Такой же, как этот, который висит у меня здесь?

— Нет.

— Я ему позировала один-единственный раз, и портрет, как видите, сохранила, вот он. Может быть, тот, о котором вы говорите, он сделал по памяти. У Кристи в этом смысле была замечательная память, он часто работал именно так.

Я закуриваю новую сигарету. Упорно и терпеливо я направляю беседу в определенное русло. Я еще не знаю, что из этого получится, но не сдаюсь.

— Вы его знали более чем близко, вы единственная из окружавших его людей, кто может объяснить, что толкнуло его на такой шаг.

— Не знаю… Я не менее вашего потрясена его поступком. Несмотря на всю свою ранимость, Кристи был всегда оптимистом — оптимистом до полнейшей наивности, если хотите. Я совершенно убеждена, что ни при каких обстоятельствах он не покончил бы с собой из-за меня. Наши отношения были ясны с самого начала. В первую же нашу ночь я ему сказала, что рано или поздно придет день, когда я его разлюблю, и тогда я уйду от него… в чтобы он был к этому готов.

— Вы знали о том, что отец лишил его наследства?

— Нет. Отец его умер уже после того, как мы расстались. Вы полагаете, что лишение наследства могло заставить его покончить с собой?

В ожидании она не сводит с меня взгляда.

— Не исключено.

— Не думаю, — не соглашается она. — Кристи презирал и скупость своего отца, и богатство, которое благодаря этой скупости тот накопил. Он не хотел начинать свою жизнь художника с денег отца или с его коллекции картин. Он хотел всего добиться собственными силами, с нуля, он так и поступил и не безуспешно… Жаль!.. — вздыхает она и снова наполняет свою рюмку. — А теперь его двоюродный братец, это полное ничтожество, получит все богатство старика…

— Не болел ли чем-нибудь Кристиан Лукач?

— Почками… У него были камни в почках.

Теперь я приблизился к чрезвычайно деликатному пункту расследования и опасаюсь приняться за него решительно. Но деваться некуда, и я приступаю к штурму:

— За время вашей дружбы с ним случались у него приступы?

— Два раза.

— Вы помогали ему каким-нибудь образом?

— Не понимаю! — поднимает она на меня свои большие карие глаза, чуть подведенные тушью.

— Ну хотя бы в том смысле, в каком может помочь больному будущий врач…

— Да. Я вызывала «скорую». Но она приезжала, как всегда, часа через три. У него были страшные боли, они прекращались только после того, как врач делал ему укол морфия.

И опять я оказался в тупике. Мне ничего не остается, как отступить на исходную позицию и попытаться подойти к цели с другой стороны. Я пытаюсь ухватиться за противоречие между показаниями Лукреции Будеску и тем, что мне только что сказала Петронела Ставру.

— Вы убеждены, что Лукреция Будеску — невропатка?

— Я не ставлю диагноза. Но с первого взгляда ясно, что у нее эротическая навязчивая идея. К Кристи она испытывала какую-то болезненную страсть. Меня это выводило из себя, а Кристи оставался спокойным. Когда я с ним говорила об этом, он оправдывал поведение «несчастной Лукреции» всегда одной и той же фразой: «Она никому не приносит вреда».

Я вспоминаю об исчезновении магнитофона и спрашиваю, как она может это объяснить. В ответ она лишь насмешливо улыбается:

— Спросите об этом у Лукреции!

— Почему?

— Потому что ей нравилось слушать его. Однажды она его даже сломала.

Я изображаю па лице удивление и недоверие:

— Как, вы подозреваете Лукрецию?

— Кого же еще!..

Моя собеседница несколько расслабилась, может быть, коньяк тому причина, а может, просто наша беседа изменила направление, отклонившись от обсуждения интимных отношений с Кристианом Лукачем.

— Мог ли он его кому-нибудь одолжить?

— Едва ли.

— У него не было друзей?

— Они у него были бы, не будь он сам так поглощен своим искусством. Он поставил себе за правило: «искусство — это труд, труд и еще раз труд». Честно говоря, теперь я уже не понимаю, как он нашел время влюбиться в меня…

Н-да-а… Разговор себя исчерпал. У меня еще есть в запасе несколько вопросов, но уж больно они интимные, даже как бы и не относящиеся прямо к существу дела. Особенно один из них, который можно было бы сформулировать примерно так: «Кто ваш новый возлюбленный?»

Задай я ей этот вопрос, и у нее были бы все основания выставить меня вон. Я изучаю ее исподтишка — она сидит, покачивая ногой, пола халата соскользнула с колена, обнажив белую длинную ногу безупречной формы… Она почувствовала мой взгляд, коротким, решительным жестом запахнула халат и покосилась на меня так, словно предупреждала раз и навсегда: «Не про тебя!» Потом посмотрела на золотые наручные часики и заявила без обиняков:

— Я не располагаю больше временем!

Не давая ей опомниться, я перевожу взгляд на медицинскую сумку, стоящую на этажерке, и предельно вежливо прошу показать мне ее.

Она вскакивает с места, словно ужаленная. На сей раз моя настойчивость ее не столько возмутила, сколько, по-видимому, напугала.

— По какому праву?..

Ее вопрос снова затрагивает весьма уязвимую правовую сторону моего визита в ее дом: прав у меня, честно говоря, нет никаких. Я развожу руками:

— Вы можете мне отказать в этом, ничего страшного! И хотя я вижу, что эти мои слова и вовсе сбивают ее с панталыку, но она стоит на своем:

— Ваше требование оскорбительно и выходит за какие бы то ни было рамки!..

Я поднимаюсь, пытаясь скрыть огорчение от того, что моя попытка не увенчалась успехом. Не имеет смысла настаивать, закон, несомненно, па ее стороне. Но к величайшему моему удивлению, Петронела Ставру меняет решение, хватает с этажерки сумку и чуть ли не сует ее мне под нос:

— Пожалуйста! Удовлетворите свою подозрительность! Я будущий гинеколог, вероятно, именно это вызывает ваше любопытство!

Вон куда она клонит!.. Вот уж не ожидал от нее такого оборота!.. Сумка пока у нее в руках, у меня еще есть время обидеться и уйти, хлопнув дверью. Но профессиональный инстинкт и на этот раз оказывается сильнее всего прочего. Я беру у нее из рук сумку и открываю ее. Не знаю, заметила ли Петронела, как я вздрогнул, сразу увидев то, что ожидал. Справившись с собой, я спрашиваю:

— Не пропало ли что-нибудь из сумки?

Она часто мигает своими пушистыми ресницами.

— Пропало. Шприц, — признается она.

Но мой интерес к исчезнувшему предмету не настораживает ее.

— Где он?

Она глядит на меня сквозь дымок сигареты и отвечает с поразительным спокойствием:

— У меня его украли.

— Каким образом? — изображаю я крайнее удивление. — Когда?

— Дня три назад.

— Где?

— К сожалению, не могу вам этого сказать. То ли на факультете, то ли в клинике… или еще где-нибудь. Я знаю только, что позавчера вечером соседка попросила меня сделать укол ее ребенку и именно тогда я обнаружила, что шприц исчез.

— Разве в последнее время вы не пользовались этой сумкой?

— Пользовалась, конечно… — И тут не выдержала, закричала на меня: — Что вам от меня нужно? Хватит! Довольно! До сих пор я терпеливо вас слушала… а вы меня… вы меня раздевали глазами! А теперь еще этот шприц… Я прошу вас!

Она направляется к двери. Надо понимать — собирается выгнать меня вон. Ну и попал же я в положеньице, ничего не скажешь!.. Будем справедливы — на мгновение я действительно как бы раздел ее глазами… а она, с ее инстинктом привыкшей к мужскому вожделению женщины, тут же и почувствовала этот мой мгновенный взгляд. В этой ситуации оправдываться или же настаивать на своих вопросах было бы и вовсе глупо. Я покорно иду за ней к двери. Но прежде, чем выйти в холл, я останавливаюсь и, вежливо поблагодарив ее за терпеливость и искренность, говорю, смотря на часы:

— Сейчас четверть седьмого… Я вполне официально приглашаю вас зайти между половиной восьмого и восемью в городское управление милиции на Каля Викторией, с тем чтобы дать некоторые показания. — Вынимаю из кармана визитную карточку, протягиваю ей: — Вам будет выписан пропуск.

— С какой целью? — теряет она свое надменное спокойствие.

— Чтобы опознать предмет, который вам будет предъявлен.

Я чувствую, как она вся напрягается.

— Что за предмет?

— Шприц.

— Не думаете ли вы, что это мой шприц?!

— Я ничего не утверждаю.

— Но намекаете…

Я ничего ей не отвечаю. В холле темно, он освещен лишь светом, проникающим из комнаты. Я не стал бы этого утверждать под присягой, но мне показалось, что какая-то из дверей — то ли на кухню, то ли в ванную — бесшумно притворилась. То есть кто-то ее притворил. Петронела первой подходит к входной двери, распахивает ее передо мной. Я спотыкаюсь о ковер, чуть не падаю и, стараясь удержать равновесие, натыкаюсь в темноте на Петронелу. Прошу у нее прощения и откланиваюсь. Голос Петронелы стал вновь такой же бесцветный и обессиленный, каким был в начале моего визита.

Дверь за мною захлопывается.

На улице не видать ни зги, так бывает лишь ненастны ми осенними вечерами. Машина, о которой я и позабыл, терпеливо дожидается. Водитель заметил меня и махает рукой. Я машу ему в ответ, но направляюсь не к машине, а к ближайшему телефону-автомату. Мне не дает покоя одна мысль, и я должен во что бы то ни было проверить ее. Я набираю телефон Петронелы Ставру, и после нескольких гудков мне отвечает мужской голос. Я заготовил на этот случай вопрос:

— Это квартира доктора Влада?

— Вы ошиблись номером.

Так… Моя интуиция не обманула меня. Во все время моей беседы с бывшей возлюбленной Кристиана Лукача в квартире находился еще кто-то третий. Хозяин домашних шлепанцев, курильщик, заполнивший пепельницу окурками «Кента», любовник Петронелы Ставру, Тот самый, о котором рассказал мне художник Валериан Братеш.

Я до чрезвычайности собою доволен. Мой визит оказался отнюдь не безрезультатным. Версия несчастного случая, чтоб не сказать преступления, вырисовывается все более четко. Естественно, что черту под всеми гипотезами могут подвести только отпечатки пальцев на шприце и коробке, в которой он был найден.

Шофер, распахивая мне дверцу, сообщает, что, пока я отсутствовал, меня разыскивал по телефону капитан Поварэ.

— Куда теперь? — спрашивает он.

— В контору.

На ходу вызываю по телефону Поварэ.

— Ну наконец-то отыскался! — облегченно вздыхает мой боевой соратник. — Где ты находишься? В районе проспекта Друмул Таберей?

— Что за срочность?

— Тебя ищет повсюду прокурор Бериндей, он очень обеспокоен чем-то…

— Не моей ли судьбой?

— Напротив. Судьбой Лукреции Будеску. Она исчезла! Не вернулась домой. Все соседи просто сходят с ума. И Григорашу тоже надо тебе что-то сообщить. Не говоря уж о том, что тебе дважды звонила Лили.

— Все в порядке. Через десять минут я буду. Попроси прокурора заехать к нам.

Исчезновение Лукреции Будеску невольно вызывает в моей памяти то, что говорила о ней Петронела Ставру. Болезненное чувство, которое испытывала Лукреция к покойному студенту, не подлежит никакому сомнению. Типичная навязчивая идея, страсть старой девы. Куда она могла деться?.. По словам соседей, она пошла помолиться в церковь. Отчего же она не вернулась? И все же, не знаю почему, не эти вопросы меня тревожат. Я уверен, что рано или поздно Лукреция Будеску отыщется. А нет, так мы ее найдем, на то мы и милиция.

Закуриваю. Угощаю сигаретой и шофера. Глубоко затягиваюсь. Мне кажется, теперь я на верном пути к разгадке «двузначности» этого дела. Мне нужно непременно переговорить с Григорашем до двадцати часов, когда назначена встреча с Петронелой Ставру. Как я полагаю, Кристиан Лукач, мучаясь болями во время приступа, позвонил в отчаянии Петронеле и попросил ее помочь ему. Девушка не решилась отказать и сделала ему инъекцию морфия, ошибившись при этом в дозе. Но тут я наталкиваюсь на другую загадку: кто и каким образом приобрел ампулу с морфием? На черном рынке? Или же ее держал про запас сам Кристиан Лукач? Либо же ее достала ему Петронела?..

«Дачия» делает резкий, эффектный вираж, шины визгливо тормозят по асфальту прямо как в американском кино. Этот вираж повернул в другую сторону и мои мысли — Лили… Искала меня, бедняжка. Вот вечер уже, она меня ищет, она любит меня, а я даже не вспомнил о ней… У нее все основания раз и навсегда порвать со мной, не спорю. Но с другой стороны, что я-то могу поделать?! Сменить профессию? Увы, скорее мне остается другой выход… Но нет, нет, от Лили я не отступлюсь, что бы там ни было!..

11

Мы собрались вчетвером у меня в кабинете: прокурор, Григораш, Поварэ и я. Изысканное мужское общество. Правда, из напитков на столе лишь кружка с водой из-под крана, из которой мы по очереди утоляем жажду.

— Мы его ждем не дождемся, — встречает меня с ехидной улыбочкой прокурор, — а он в это время наслаждается где-то свежим шницелем по-министерски…

— Неплохо бы! — вздыхаю я и тянусь к кружке с водой.

— Она тебе опять звонила… сам знаешь кто, — с укоризной сообщает Поварэ.

Но мне сейчас не до Лили. То один, то другой из нас вскакивает из-за стола и нервно вышагивает по комнате. Я начинаю с прокурора и прошу его рассказать как можно подробнее, что приключилось на улице Икоаней.

— Как мне ни жаль огорчать вас, капитан, но… Лукреция Будеску не вернулась из церкви. Пять минут назад я опять звонил ее хозяевам — она еще не возвращалась. Поскольку дело требует, чтобы мы покончили хотя бы с ее показаниями, я стал ее разыскивать. Я съездил в церковь, которую она обычно посещает, говорил со священником. Он хорошо знает Лукрецию Будеску и видел ее молящейся в церкви около четырех часов дня… Но с тех пор…

В памяти у меня вновь всплывает диагноз, поставленный Петронелой Ставру своей «сопернице»… Но если даже он верен, куда могла исчезнуть Лукреция Будеску?!

— Что будем делать? — спрашивает прокурор неизвестно кого.

— А что нам остается делать? Набраться терпения и ждать, пока она объявится.

— А протокол?! — настаивает Бериндей. Беспокойство прокурора нетрудно понять. На данном этапе это дело числится столько же за прокуратурой, сколько и за нами. Лишь в случае, если бы был составлен с соблюдением всех формальностей протокол — а без подписи Лукреции Будеску под своими показаниями это невозможно, — лишь в этом случае дело автоматически перешло бы в производство угрозыска.

— Надо ждать! — повторяю я.

— Где ее черти носят?!

Этот вопрос Поварэ адресует, по всему видать, персонально мне. Я мог бы ему ответить шуткой, но сейчас ни-кому из нас не до шуток. И тут мне приходит внезапно неожиданная мысль: если Петронела Ставру права насчет психической неуравновешенности Лукреции Будеску, стало быть, старую деву надо искать у смертного одра Кристиана Лукача. Я делюсь этой идеей с остальными.

— Я думаю, что из церкви она пошла в морг или же в кладбищенскую часовню, если старик Паскару успел перевезти туда тело покойного.

Я опасался, что в ответ увижу на лицах моих товарищей ироническую усмешку. Но этого не случилось.

— Послушаемте-ка, что хочет нам сообщить Григораш. Тот сидит, свесив ноги, на столе Поварэ, устало глядя в пол.

— Можно считать точно установленным, что шприц, найденный на крыше мансарды, в тот, которым был сделан укол морфия Кристиану Лукачу, — один и тот же. Химический анализ подтвердил наличие в шприце следов морфия… Бот и все.

Я вскакиваю со стула в полном разочаровании:

— Как то есть все?!

Григораш усмехается из-под усов, и в его усмешке я угадываю еще какой-то сюрприз:

— Не все, так не все… будь по-твоему. Так вот, на металлической коробке, в которой был найден шприц, обнаружены легко опознаваемые отпечатки пальцев. Дактилоскопическая экспертиза установила, что эти отпечатки принадлежат… Кристиану Лукачу.

Услышь я это не из уст Григораша, а от кого бы то ни было другого, я бы решил, что это шутка.

— Да, но в таком случае… — Я так огорошен этим оборотом дела, что не в состоянии додумать до конца собственную мысль. Но Григораш понимает, что я имею в виду, и утвердительно кивает мне головой: «Вот именно!»

— Таким образом, мы опять имеем дело с самоубийством!.. — горестно договаривает за меня Бериндей, не пытаясь даже скрыть своего огорчения.

Господи, опять все пошло вкривь и вкось! Пока мы имеем лишь одну более или менее определенную формулировку: двузначный случай! Запутанное дело, как уточнил свое заключение медэксперт Хория Патрике. Стало быть, рано я радовался, решив, что отмел эту формулировку, предложив свою: несчастный случай вследствие неосторожности или халатности, приведшей к смертельному исходу. Меня вдруг охватывает бешеный гнев против Патрике, будто именно из-за него мы вновь и вновь спотыкаемся то об один, то о другой из этих двух вариантов: самоубийство или убийство…

— Выходит, он сам с собой покончил, я имею в виду по собственному желанию… — мямлит огорченный прокурор.

В разговор вмешивается Поварэ, который до сих пор хранил молчание, что в принципе ему совершенно не свойственно:

— Казалось бы! Но позвольте обратить наше внимание на одно весьма, я бы сказал, сбивающее с толку обстоятельство…

— Одно!.. — бормочу я с горькой усмешкой.

Но Поварл настаивает на том, чтобы ознакомить нас со своим странным обстоятельством.

— Мы предположили, что Лукач прибегнул к уколу, поскольку у него был приступ почечной колики… Но если это так, то зачем ему себя убивать?.. Если же он хотел не избавиться от боли, а покончить с собою, зачем ему надо было выбрасывать за окно шприц?..

Замечание моего сотоварища не лишено логики, но, к сожалению, лишь подкрепляет точку зрения доктора Патрике.

Прокурор ищет ответа на свой собственный вопрос:

— Кристиан Лукач находился под воздействием наркотика. Возможно ли теперь воспроизвести все, что творилось в его вышедшем из-под контроля сознании?!

Та-ак… И Бериндей прав! Все правы! Но более всех прав опять же судмедэксперт: дело запутанное. С трудом подавив в себе яростное желание прибегнуть к непарламентским выражениям, вопрошаю почти на грани отчаяния:

— Тут возникают по крайней мере три вопроса: кому было необходимо выкрасть выброшенный на крышу шприц? Зачем это ему было необходимо? Кто мог знать, что самоубийца выбросил его именно туда?

Прокурор дополняет меня:

— К тому же может быть, что никто и не пытался выкрасть шприц, а просто хотел удостовериться, обнаружили ли мы его.

— В любом случае одно несомненно: тот, кто проник в опечатанную квартиру Кристиана Лукача, находился в его мансарде и во время самоубийства и собственными глазами видел, как самоубийца выбросил коробку со шприцем на крышу…

— Стоп! — перебивает наши размышления Григораш. — Должен довести до вашего сведения еще один вывод экспертизы. Вы слишком увлеклись, иначе бы непременно сами догадались задать мне этот вопрос… Вы забыли об отпечатках пальцев на самой ампуле из-под морфия.

Я делаю суровое лицо, словно мне нанесено личное оскорбление:

— Вы нам представили неполный отчет об экспертизе?!

Даже не обратив внимания на мое негодование, Григораш продолжает:

— Вы забыли об ампуле и об отпечатках пальцев, обнаруженных на ней. Вы забыли спросить у меня, отличаются ли отпечатки на коробке от отпечатков на ампуле. Так вот, довожу до вашего сведения: между ними нет ничего общего.

Тут я уж и вовсе теряю над собою власть:

— Ну удружил, Григораш, спасибо!.. Как будто все, чем мы занимаемся, и так не преследует единственную цель — доказать, что доктор Патрике прав, нацепив свой ярлык на труп Кристиана Лукача!

— А я и заслужил твою благодарность, — перебивает меня Григораш, — не я бы, так вы и не заметили бы сгоряча, что в своих рассуждениях опускаете важнейшие стороны вопроса… Тебе не терпится все решить, все разгадать одним махом. Ну так вот, отпечатки на ампуле доказывают неопровержимый факт: кроме Кристиана Лукача, в мансарде находился еще кто-то. К тому же вспомните — доктор Патрике установил, что Лукач не мог сам себе сделать укол в то место, куда он был сделан!

Все молчат. Это молчание длится так долго, что уже напоминает торжественно-траурную минуту молчания. В голове у меня все перепуталось, но не настолько, чтобы я уж и вовсе потерял нить расследования:

— Значит, у Кристиана Лукача был помощник, ставший затем свидетелем самоубийства? Самоубийство на виду у зрителей?!

Перед моим мысленным взором возникают двое: Петронела Ставру и Лукреция Будеску. Кто же из них двоих участвовал в том, что произошло в мансарде? И я пересказываю коротко мой визит к бывшей возлюбленной Кристиана Лукача.

— Как, у нее пропал из сумки шприц?! — кричит пораженный этой новостью прокурор.

— Я ее пригласил на сегодня сюда, чтобы предъявить ей для опознания коробку, найденную на крыше.

— Тогда все ясно! — заключает Поварэ. — Вот вам и «зритель», которого мы искали!

— Даже в том случае, если Петронела Ставру и опознает свой шприц, это ни в коей мере не прояснит, почему на коробке обнаружены отпечатки пальцев Кристиана Лукача, — с обычной своей сдержанностью охлаждает наш пыл Григораш.

Бериндей тоже считает своим долгом поделиться собственным предположением:

— Может быть, Кристиан Лукач просто одолжил у нее шприц, а потом, узнав обо всем, что произошло, девушка перепугалась и стала отрицать правду, придумав, что шприц просто исчез из ее сумки?

Звонит телефон. Хоть Поварэ и сидит рядом с аппаратом, он пододвигает его мне. И как в воду глядит: это, естественно, звонит моя невеста, обожаемая моя Лили.

— Ты очень занят? — спрашивает она меня сладчайшим голоском. — Я зайду за тобой, ладно?

Только этого мне не хватает! Я режу ей правду-матку в глаза:

— Нет, дорогая. Знала бы ты, сколько тут всякого свалилось на мою голову! — Я тоже выбираю подходящий к случаю голос: он как бы взывает о жалости и сострадании.

Но Лили давно уже изучила все мои ухищрения, ее не проведешь. Она делает вид, что и не слышала моих слов, и продолжает голосом, еще более медоточивым:

— Милый, ты ведь не обидишься, если я пойду с Жоржем в «Савой», там сегодня выступает Пую Кэлинеску?

Жорж — это ее бывший соученик, они вместе кончали музыкальную школу и волею случая оба стали продавцами в магазине «Романс». С некоторых пор он стал проявлять слишком откровенное внимание к моей невесте. К тому же он парень видный, а стало быть, вдвойне опасный. Вот почему я отвечаю без колебаний:

— Обижусь!

— Вот это-то мне и хотелось уточнить, милый: обидишься ты или нет. Стало быть, мы пошли в «Савой»! — И тут же вешает трубку.

Думаю, что улыбка, за которой я пытаюсь скрыть свое поражение, получилась несколько кривоватой, да и все мои друзья не так глупы, чтобы не понять, что со мной стряслось что-то малоприятное.

— Вернемся к нашим баранам, — беру я себя в руки. — У нас еще целая ночь впереди. Нам ничего не остается, как ждать возвращения домой Лукреции Будеску. Что же касается Петронелы Ставру, — я смотрю на часы, — то уверен, что моя беседа с нею многое прояснит.

— Если она того захочет! — безо всяких к тому оснований сомневается Повара.

— Я считал тебя до сих пор оптимистом, капитан!

— Согласен. Я мог бы сострить и удачнее. Но что поделаешь, ничего лучшего мне не пришло на ум.

— Я тоже не больно-то оптимистично смотрю на эту вашу беседу, — неожиданно разделяет прокурор скепсис моего коллеги. — Кстати, я не вполне уверен и в том, что Лукреция Будеску вообще вернется домой.

Вмешивается в разговор Григораш:

— По-моему, у нас нет особых причин быть пессимистами. Кроме всего прочего, появилась очень важная улика — я имею в виду отпечатки на ампуле, я уверен, что они нас выведут на верный путь. Вот увидите. Это как раз и есть та самая печка, от которой нам надо танцевать.

Я благодарю взглядом Григораша за поддержку и, даже не отвечая на замечания Поварэ и прокурора, уточняю свою точку зрения:

— Если Лукреция Будеску не вернется домой до полуночи, нам придется, товарищ прокурор, произвести обыск в ее комнате.

Прокурор разводит руками без всякого энтузиазма:

— Это будет не первая и не последняя бессонная ночь в моей жизни…

Мы договариваемся о прочих технических деталях. Я прошу прокурора не уходить: я хочу, чтобы он присутствовал при моем разговоре с Петронелой Ставру. Но он отказывается.

— Очень сожалею, но я вам в этом не помощник… Меня в прокуратуре дожидаются дела не менее срочные. Если вы с ней закончите до девяти, позвоните мне, сообщите о результатах. А потом, как мы и договорились, я буду ждать ваших звонков дома.

Бериндей мило улыбается, неумело козыряет по-военному и покидает нас. Григораш собирается последовать его примеру, но я прошу его задержаться.

— Уж больно запутанное это дело! — пытаюсь я вызвать в нем сочувствие.

Григораш этого не оспаривает:

— Был бы рад не согласиться с тобой, но дело действительно путаное…

Я знаю, что ничем он мне сейчас не поможет, но меня просто успокаивает один звук его мягкого, ровного голоса.

— Тебе приходилось когда-нибудь сталкиваться с чем-нибудь подобным?

— Нет, пожалуй. В нашей практике не то чтобы не часто, а просто-таки крайне редко попадаются случаи, в которых морфий или какой-нибудь другой наркотик играл бы решающую роль в ходе следствия.

— Ты-то сам к чему больше склоняешься — к самоубийству или к убийству?

Григораш смеется, хорошее настроение и спокойствие не покидают его ни при каких обстоятельствах.

— Мы не на скачках, чтобы гадать, на которую из лошадей поставить. Оба варианта в равной мере противоречивы.

Больше он ничего не говорит. Я убежден, что он молчит главным образом из этических соображений. Ждет, чтобы я выложил сам все, что у меня на душе. Повара нас слушает внимательно и почтительно, не высказывая своей точки зрения.

Я и выкладываю все без стеснения:

— Пока не было ясности с отпечатками на коробке из-под шприца, я склонялся к варианту «убийство». Теперь я вынужден вернуться к первоначальному варианту — «самоубийство». Ладно! Предположим, что так оно и есть! Ты можешь себе представить кого-нибудь, кто бы помог самоубийце сунуть голову в петлю?!

— Я считаю, можно! — неожиданно прерывает свое молчание Поварэ.

Не только я, но и бесстрастный Григораш разевает рот от изумления.

— Ты что?!

— Я имею в виду Лукрецию Будеску, — завершает свою мысль Поварэ.

Поначалу его предположение кажется мне попросту нелепым, но потом я невольно отмечаю возможную связь между моим вопросом и нервным расстройством Лукреции Будеску. Пожалуй, Поварэ прав: только психически ненормальный человек может помогать другому покончить с собой… И эти обмороки Лукреции… Чтобы ухватиться за эту ниточку, надо обсудить еще одно обстоятельство:

— Ты можешь представить себе конкретно то, что произошло тогда на чердаке?

Я ставлю Поварэ в нелегкое положение. Ему на помощь приходит Григораш:

— Я могу себе вообразить эту картину… Хотя воображение скорее относится к беллетристике, нежели к криминалистике… Представим себе, что, после того как он расстался со своей девушкой, Кристиана Лукача стала преследовать мысль о самоубийстве и о том, каким способом это сделать. Не исключено, что он рассуждал примерно так же, как и мы. Однако здравый смысл, назовем это так, заставил его в конце концов отказаться от мысли о самоубийстве. Но тут как раз у него случается приступ, он делает себе, вернее, кто-то ему делает, укол морфия, наркотик подавляет в нем сознание, вновь возникает роковая мысль о самоубийстве, а воля к сопротивлению сведена на нет… и он приводит свою мысль в исполнение.

— Извини меня, Григораш, — прерываю я его, находясь под сильным впечатлением рождающегося у меня на глазах «сценария» самоубийства, — но какова же, в таком случае, роль Лукреции Будеску во всей этой истории?

— Ты спросил, можно ли себе представить то, что произошло на чердаке. Я попытался доказать, что воображение способно заполнить любое белое пятно в наших знаниях.

Словно сговорившись с Григорашем настаивать на одном и том же варианте, Поварэ дополняет воображаемую картину:

— Лукреция Будеску сделала ему укол, после чего, одержимая своей болезненной любовью к нему, подчинилась всем его приказаниям… Именно так я представляю себе ее соучастие в самоубийстве Кристиана Лукача.

Я сам начал эту дискуссию, а теперь она прямо-таки выводит меня из себя. Пытаясь отмести фантазии моих сотрудников, решительно возражаю:

— Вы упустили из виду, что Лукреция Будеску сама была жертвой чьего-то нападения и что именно благодаря этому обстоятельству мы и обнаружили шприц!

— Ну и что? — не сдается Поварэ. — Ничего нет проще, чем симулировать такое нападение… А вот с какой целью, это нам еще предстоит выяснить. Кстати, само ее сегодняшнее исчезновение говорит о том, что она чего-то опасается.

— Да нет… — возражаю я без особой уверенности, — она женщина простодушная…

— Но психически ненормальная, — выкладывает Поварэ трудно опровержимый аргумент. — А психопаты, как известно, обладаютболезненно развитым воображением.

Я не могу удержаться, чтобы не поймать его на логическом противоречии:

— В таком случае ты тоже психопат, вообразив себе все это!.. — Но тут же беру себя в руки и возвращаюсь к сути наших размышлений: — Мы так говорим о состоянии здоровья Лукреции Будеску, словно изучили ее историю болезни!

Поварэ и тут не сдается:

— А она наверняка существует, просто у нас пока руки до нее не дошли!

Григораш, понимая мое возбуждение, возвращает нас к тому, с чего мы начали наш разговор:

— Мы попробовали представить себе, как произошел сам факт самоубийства. Нетрудно вообразить, и каково могло быть участие в нем Лукреции Будеску. Нам ничего не остается, как взять у нее отпечатки пальцев и сличить их с отпечатками на ампуле.

— Вот наконец-то мало-мальски разумное предложение! — радуюсь я.

— Погоди-ка, мой милый! — останавливает меня Григораш. — Из всего этого мы можем сделать столь же обоснованный вывод о предумышленном убийстве.

— Тоже верно, — теряю я снова надежду.

— Вот именно! И надо отдать должное профессиональному чутью доктора, потому что без него мы бы не заметили именно двойственности этого дела, остановились бы раз и навсегда на самоубийстве, и предполагаемый преступник всех нас обвел бы вокруг пальца.

— Ты сам все же склоняешься больше к варианту убийства, чем самоубийства, — почему-то с укором намечает Поварэ.

— Ошибаешься, — не соглашается с ним Григораш, — на данном этапе я допускаю оба варианта в равной степени. Исходя из того, что уже установлено, я склонен думать, что если мы и имеем дело с преступником, то с преступником крайне неопытным, хоть и изобретательным.

— Почему неопытным? Почему изобретательным? — следую я за этим новым поворотом в рассуждениях Григораша.

— Потому что, задумывая преступление, уж слишком он старался запутать следствие. Предположим, что он уничтожил собственные отпечатки с коробки, со шприца и вместо них оставил отпечатки пальцев Кристиана Лукача. Предположим, что он от волнения забыл уничтожить ампулу… Я думаю, что именно из-за ампулы он и был вынужден вернуться на место преступления, посмотреть, нашли ли мы ее. А заодно и проверить, там ли коробка со шприцем, куда он ее выбросил… Но тут неожиданно появляется Лукреция Будеску…

Я перебиваю его:

— Ну и хитер же ты! Одним выстрелом хочешь двух зайцев убить!

— Если только из кустов не выскочит третий — я имею в виду возможность несчастного случая. Я не исключаю и этот вариант, — миролюбиво улыбается Григораш. — А теперь я пойду, у меня еще уйма работы.

Я благодарю его и прошу вернуть мне коробку со шприцем. Смотрю на часы:

— С минуты на минуту должна появиться наша барышня!

— Желаю успеха!

Григораш уходит. Только тут я чувствую, как гудят у меня ноги. Я присаживаюсь к столу. Поварэ тоже валится как подкошенный на стул. Ждет, чтобы я первый заговорил. Но и мне не занимать упрямства. Молчу. Поварэ сдается и нарушает обет молчания:

— У тебя не перепутались окончательно в голове все эти рассуждения Григораша? У меня — так сплошная каша в башке… Прежде чем сформулировать какую-либо гипотезу, надо получить как можно больше данных и лишь потом, подвергнув их всестороннему анализу, перейти к обдумыванию возможного варианта… Ты не согласен со мной?

Я отмалчиваюсь. Мы не раз уже обсуждали этот вопрос, и я знаю его точку зрения — на мой взгляд, она не выходит за пределы учебника, по которому мы оба учились. Я далек от мысли подвергать сомнению то, что давно стало хрестоматийным в нашем деле. Это было бы по меньшей мере легкомысленно. Но жизнь с ее разнообразием гораздо шире и сложнее любого учебного пособия.

— Ты просил, чтобы я подготовил тебе краткий обзор дела валютчиков, — меняет Поварэ предмет разговора. — Что теперь с ним делать? — И, чтобы подразнить меня, помахивает в воздухе несколькими мелко исписанными листками. — Паскару-сын, которым ты интересуешься, оказался важной птицей.

И хотя я мысленно готовлюсь к беседе с Петронелой, то, что сообщает мне мои помощник, не оставляет меня равнодушным. Я протягиваю руку за листками.

— Прошу вас! — Жестом официанта, подающего счет, Поварэ сует мне под нос свой обзор. И тут же без всякой связи сыплет мне соль на открытую рану: — Ты не собираешься позвонить Лили?

И печаль, которую я так долго и тщательно прятал в самой глубине сердца, вырывается наружу:

— Лили бросит меня, вот увидишь!

На эту тему Поварэ никогда, ни при каких обстоятельствах не позволяет себе шутить. Напротив, из его груди вырывается глубокий вздох, долженствующий означать, что он меня вполне понимает.

— Не бросит она тебя, — успокаивает он меня, как ребенка. — Поверь мне.

Если бы он стал мне приводить величественные примеры преданности и вечной любви из классической литературы, я бы послал его куда подальше. А так я только согласно киваю головой, и этого достаточно, чтобы он проникся уверенностью, что вернул мне веру в Лили, в ее любовь и в наше с ней счастливое будущее.

— Мне бы надо уйти… — нерешительно говорит он с тою же детской доверчивостью.

Уйти — полное его право, и у меня есть это право. У нас «ненормированный рабочий день». У Поварэ тоже имеется своя любовная история: есть у него некая вдовушка с четырехлетним сыном… Он с ней знаком давно, еще с юношеских времен, он любит ее и неоднократно предлагал ей руку и сердце, но она отказывала ему и продолжает по сей день упрямо отказывать, хоть они давно уже, честно говоря, живут как муж и жена. Хоть мне и страсть как не хочется этого делать, но я вынужден его огорчить:

— Мне очень жаль, Нику, родной мой, но боюсь, тебе не удастся уйти. Не время. Понимаешь? Боюсь, что мне понадобится твоя помощь. Дело Кристиана Лукача гораздо сложнее, чем мы предполагали.

По его длинному лицу скользнула тень огорчения. В качестве компенсации он решает поплакаться мне в жилетку:

— Вчера нельзя было уйти, сегодня опять нельзя…

— Будущих наших жен надо заблаговременно приучать к той участи, которая их ждет! — в который раз теоретизирую я на эту тему.

Поварэ вынужден согласиться с моей точкой зрения.

— А теперь дай-ка мне спокойно разобраться в этих твоих каракулях… ну и почерк же у тебя!

— Найми себе для этого секретаршу! — огрызается он, садится за стол и делает вид, что с головой погрузился в изучение каких-то документов.

Я все поглядываю на часы. Потом звоню вниз, в бюро пропусков, предупреждаю, что вскоре там должна появиться девушка, которая спросит меня, и ее нужно будет немедленно пропустить.

Как тихо стало во всей нашей конторе! Я закуриваю и пытаюсь расшифровать иероглифы Поварэ. Понемножку я начинаю кое-как разбирать написанное…

Отдел борьбы со спекуляцией задержал пятерых молодых людей, объединенных в шайку валютчиков. Самому старшему из них едва минуло 26 лет. Все пятеро — без определенных занятий. Следствие предполагает, что существует еще и шестой — самый главный, «мозговой центр» шайки. Подозревается Паскару Тудорел, двоюродный брат Кристиана Лукача. Но против него не обнаружено пока никаких улик, чем и объясняется, что он оставлен па свободе.

Что вменяется в вину этим пятерым? Вот уже более трех лет они занимаются спекуляцией валютой, а также разнообразными дефицитными товарами, ввозимыми контрабандно через границу. У них был и свой «стиль работы» — они действовали только в одиночку, каждый в своих «охотничьих угодьях»: интуристовских гостиницах «Интерконтиненталь», «Лмбассадор», «Лидо», «Атене-Палас», «Юнион»… Раз в неделю они собирались вместе на «пленарные заседания», всякий раз в новом месте, но никогда — в тех гостиницах, где они осуществляли свои операции. Во время этих «заседаний» они вели себя чрезвычайно скромно, мало пили, чтобы не бросаться в глаза.

У шайки были филиалы и в других городах страны, налаженные связи с кассирами пунктов по обмену валюты в крупных гостиницах, впрочем, были они связаны и с представителями преступного мира за рубежом. В ходе следствия один из этой пятерки, Боб Миклеску, известный под кличкой Фунт Стерлингов, показал, что во главе группы стоит некий не всплывающий на поверхность «мозг», которым якобы и является Тудорел Паскару. Последний был арестован и содержался под следствием в течение нескольких дней, но затем был отпущен за отсутствием улик. Боб Миклеску, показавший насчет этого «мозга», никогда не видел его в лицо. В то же время остальные четверо категорически отрицают существование какого-либо руководителя преступной группы.

Та-ак… Пойдем дальше…

Чем привлекал к себе внимание Тудорел Паскару? Он учился в институте внешней торговли, на втором курсе бросил учебу и устроился кассиром в пункт обмена валюты при гостинице «Атене-Палас». В этой должности проработал более года и, хотя никаких замечаний по службе не имел, тем не менее был уволен за «внеслужебные сношения с иностранными туристами в рабочее время».

Я перевожу взгляд с бумаг па Поварэ. Мой вопрос отрывает его от излишне углубленного изучения того, во что он уперся глазами.

— Что это означает — «внеслужебные сношения с иностранными туристами в рабочее время»?

— Понятия не имею. Это не моя формулировка. Я ее выписал из характеристики, выданной дирекцией отеля.

— И никаких примеров? Ничего конкретного?

— Абсолютно.

Возвращаюсь к заметкам Поварэ. После увольнения Паскару Тудорел так и не удосужился подыскать себе другую работу. Он стал завсегдатаем ночных баров, особенно бара в «Атене-Палас», где его можно встретить ежевечерне в компании девиц сомнительного поведения. На вопрос, на какие средства он существует, Паскару Тудорел ответил, что его отец, бывший хлеботорговец, накопил за свою долгую жизнь достаточно крупное состояние, которое и предоставил в невозбранное пользование сыну, чтобы тот мог жить в свое удовольствие, чего отец в свое время позволить себе не мог. Старик Паскару, приглашенный в милицию, с тем чтобы подтвердить показания своего сына, заявил (Поварэ записал его ответ слово в слово): «Если у моего сына есть на что вести такую жизнь, отчего бы ему ее не вести? Мои деньги все равно ему же рано или поздно достанутся. Землю в деревне покупать сейчас не разрешается, так уж лучше пусть тратит их не считая… Мне и его матери не довелось так пожить. Тем более что государство на этом не несет никаких убытков: денежки в ту же государственную казну возвращаются». Во время опроса старика произошла свара между ним и отцом одного из пятерых задержанных молодцов. Тот набросился на бывшего хлеботорговца с кулаками и бранью, обвиняя его в том, что только по вине Тудорела его собственный сын оказался за решеткой.

В кабинет без стука входит один из сотрудников Григораша, передает мне коробку со шприцем, тем самым напомнив о визите Петронелы Ставру. До ее прихода осталось не более четверти часа.

— Как бы она не провела тебя! — угадывает Поварэ мое беспокойство.

— Не исключено.

У нее есть для этого основания?

— Откуда мне знать?! Ее папаша — какая-то шишка на периферии. Отсюда-то и ее заносчивость.

— Ясно. Не придет.

Категорическое заключение Поварэ подогревает мое беспокойство.

— Типун тебе на язык! — отмахиваюсь я от него и пытаюсь заняться опять чтением его обзора, но уже не могу на нем сосредоточиться. Мое внимание теперь ограничено треугольником: часы — телефон — дверь. «Подожду-ка еще немного, — решаю я, — а не придет, позвоню ей сам».

Проходит минута за минутой, а Петронелы Ставру все нет и нет. Поварэ тоже начинает нервничать, откладывает свои бумажки и ждет, что я предприму. Наконец я не выдерживаю, набираю номер телефона этой девицы, но мне никто не отвечает.

— Значит, она уже по пути к нам, — не хочу я расставаться с последней надеждой.

Поварэ в ответ лишь сокрушенно мотает головой. И он и я уже не находим себе места от беспокойства.

Ровно в восемь телефон резко звонит. Я хватаю трубку, но слышу всего-навсего голос прокурора Бериндея: интересуется результатами моей беседы с Петронелой Ставру. Приходится ему сказать правду.

— Не пришла, значит… — мрачно вздыхает он. — Странно! Весьма странно! Только этого нам не хватало… И Лукреция Будеску тоже пока не объявилась… Стало быть, все остается, как мы договорились, — поддерживаем связь до двенадцати ночи, а утром все начинаем сначала… Обнимаю!

Я кладу трубку. Терпеть не могу, когда мне говорят «обнимаю». По-моему, это просто отвратительно. Особенно, когда это говорит тебе мужчина: «Обнимаю». а еще того хуже — «Целую»!..

А время меж тем идет. Краем глаза я вижу, как Поварэ незаметно для меня то и дело посматривает на часы, ясное дело, не хочет бередить мне душу. Проходит еще четверть часа. Ну, теперь-то уже не может быть никаких сомнений — Петронела Ставру не отозвалась на мое приглашение. Взгляд мой невольно останавливается на коробке со шприцем, и я изучаю ее долго как некое неведомое и опасное оружие. Я начинаю злиться. Не сдаваться же мне без боя! И опять набираю телефон Петронелы. Результат прежний. Барышни нет дома, либо, догадываясь, кто ей названивает, она не подходит к телефону. Выходит, она попросту обвела меня вокруг пальца! С какой целью? Как можно объяснить ее поведение? Может быть, она и вправду испугалась того, что исчезнувший у нее из сумки шприц окажется в моих руках? И вновь возникает в моих мыслях вариант с несчастным случаем…

«В самый разгар почечного приступа, — рассуждаю я, — Кристиан Лукач бросился к ней за помощью, она не отказала ему, ввела морфий, перепутав дозу. Его состояние испугало ее, повергло в панику. Наверняка она позвала кого-нибудь на помощь, а может быть, она с самого начала пришла к нему не одна, а в сопровождении нынешнего ее возлюбленного. И они прибегли к единственному, на их взгляд, способу спрятать концы в воду — симулировать самоубийство…» «Неопытный преступник, но изобретательный», — вспоминаю я мнение Григораша, которое может иметь прямое отношение именно к этой версии.

— Ливиу, — окликает меня Поварэ, готовый протянуть мне руку помощи, — как ты думаешь, не стоит ли мне сегодня вечером еще раз съездить к Петронеле Ставру, дождаться ее и сунуть под нос эту коробку? Ну по крайней мере для того, чтобы хоть этот камень свалился с души?!

Я размышляю над его предложением. Когда я пришел к ней нежданно-негаданно, бывшая возлюбленная Кристиана Лукача приняла меня с недвусмысленной, хоть и сдерживаемой враждебностью. Затем она пренебрегла, теперь-то это уже несомненно, и моим официальным приглашением. Что-то должно было побудить ее к подобному поведению… Была ли она непосредственно замешана в смерти Лукача? Испугалась ли она ответственности? Посоветовал ли ей ее возлюбленный не ходить в милицию?.. Как бы там ни было, принимая предложение Поварэ, я не теряю ничего. Очень может быть, что она сейчас дома и просто не хочет подходить к телефону. А поскольку она не знает Поварэ в лицо, есть шанс, что его впустят в дом…

— Согласен, — отвечаю я. — Только я бы посоветовал тебе взять кого-нибудь с собой. Если она дома — предъявишь ей коробку, и хорошо бы, чтобы при этом еще кто-нибудь присутствовал и мог потом засвидетельствовать ее ответ, каков бы он ни был.

— Я могу потребовать от нее ответа в письменном виде.

— Слушай-ка, Нику, эта девица вроде принцессы на горошине, да сверх того еще и злющая. Ты и сам в этом убедишься. Если она начнет ссылаться на закон и спрашивать, на каком таком основании ты ворвался в ее дом, ты вот что ей ответь: «Вы были официально приглашены в милицию и не соблаговолили явиться, вот нам ничего не оставалось, как прийти к вам домой».

Поварэ усмехается:

— Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе…

— Слушай, Поварэ, а ты, оказывается, в полном порядке в смысле культурного уровня!

— А как же иначе, ежели ты — мой главный учитель и воспитатель! Я возьму с собой Рышкану, — решает Поварэ, убирая со своего стола бумаги.

Я отдаю ему металлическую коробку.

— Если ты не найдешь ее дома — дождись, — напутствую я друга, — думаю, что к десяти-то она уж наверняка вернется.

— Не забудь поставить об этом в известность шефа.

— Можешь не беспокоиться. От Петронелы Ставру мне нужно лишь одно: «да» или «нет». Если она согласится дать ответ в письменном виде, тем лучше. Звони мне либо сюда, либо домой.

Поварэ берет обернутую в бумагу коробку и уходит. Я остаюсь один в кабинете. На улице к вечеру машин стало меньше — в окно слышно, как шуршат шины по асфальту.

Я вспоминаю о Лили, и на меня накатывает негодование. Она-то теперь со своим «музыковедом» наслаждается музыкой, а я… Чтобы унять возмущение, я снова принимаюсь за заметки Поварэ по поводу валютчиков. Его почерк кого хочешь выведет из себя! В итоге я решаю, что гораздо продуктивнее было бы мне самому поговорить с майором Стелианом из отдела борьбы со спекуляцией и услышать от него, что там у них известно насчет Тудорела Паскару, валютчика и наследника, как выяснилось, сразу двух имуществ. Сказано — сделано. Я звоню майору по телефону, он оказывается на месте — нет-нет, а иногда и мне улыбается удача. «Заходите, — соглашается он, — у меня как раз выдалось несколько свободных минут, по-болтаем.

В его кабинете так накурено, что хоть топор вешай.

— Я знаю, что вас интересует Тудорел Паскару, по кличке Виски, — берет он быка за рога. — Он и по вашим делам проходит?.. — Майор не удерживается, называет вещи своими непечатными именами. — Ничего, дождется, паразит, возьму я его за жабры!

Майор Стелиан мал ростом, но крепко сложен, всему управлению известно, что он каждый день не меньше часа проводит в бассейне.

Присаживаемся к столу, и я пересказываю ему, каким образом семья Паскару оказалась в поле пашей деятельности. Майор в курсе истории с наследством старика Лукача, знает кое-что и о смерти Кристиана.

— Мне приходилось иметь дело с различными подонками и сволочами, но такого, как этот, поискать надо, — делится со мною майор. — Умен, хитер, изобретателен. Замешан бог знает в каких делишках, а схватить его за руку пока не могу. Всякий раз проходит у меня меж пальцев. Вы бы только посмотрели на него!.. — Майор Стелиан не надолго задумывается, затем продолжает: — Не думайте, что он хиппует, одевается, как бродяга, ничуть не бывало! Глядишь на него и руками разводишь — элегантный, подтянутый, аккуратно подстриженный, так и кажется, что он всем своим видом бросает вызов вкусам ребят его поколения — патлатых, бородатых, нечесаных. По виду можно подумать, что он какой-нибудь западный «фирмач», приехавший к нам заключать миллионные контракты. Один из этих пяти, которых мы уже взяли, Боб Миклеску, в своих показаниях черным по белому написал, что именно Тудорел Паскару — руководитель, «мозг» всей компании. Я уж подумал — все, поймалась пташка! Finita la commedia. Ан нет — опять ускользнул!

— Улик было недостаточно?

— Именно! Если не считать того, что показал Миклеску. Ведь остальные четверо отрицают, что над ними был кто-то главный. Когда я им устроил очную ставку, Фунту Стерлингов с Виски, Миклеску отказался от своих показаний, мотивируя это тем, что ошибся и никогда в жизни не имел дела с Паскару… Черт бы побрал этого Паскару!..

В таком случае на чем он основывался, «ошибаясь» в своих первоначальных показаниях?

— На том, что, дескать, однажды он, Боб Миклеску, находясь в баре «Атене-Палас», увидел за соседним столиком Виски вместе с каким-то иностранцем и с девицей, личность которой так и не удалось установить. Через несколько дней связной между «мозгом» шайки и остальными ее членами…

— Значит, у них был еще и курьер?!

Майор утвердительно кивает головой. Слушая его, я не могу не подивиться самообладанию, с которым он в конце длинного и утомительного рабочего дня терпеливо делится со мной этими наверняка набившими ему оскомину сведениями.

— Да, у них была разработана целая система связи. К сожалению, курьер — некий Мирчуликэ Гимпу по кличке Помпеи — бесследно исчез около месяца назад. Объявлен розыск. Ну так вот, этот самый Мирчуликэ сообщил Бобу следующее: второго июля в девять тридцать «фиат-1300» с итальянским номером остановится около собора святого Иосифа. И ему, то есть Бобу, следует там быть в это время. Когда владелец машины выйдет из собора, Боб должен подойти к нему и спросить по-итальянски: «Вы итальянец?», на что итальянец должен ему ответить: «Нет, я румын». Их встреча именно так и протекала. После чего иностранец пригласил Боба сесть в машину и там передал ему пачку фальшивых долларов. Но не это должно вас интересовать, а то, что в итальянце с машиной Боб признал того самого иностранца, которого видел вместе с Паскару в «Атене-Палас». Это его и натолкнуло на вывод, что именно Виски и есть «мозг» всей шайки. Занятно, не так аи?

— Занятно? Не очень…

— Вся беда в том, что нет у нас никаких улик против него, — вздыхает майор и вытирает ладонью пот со лба. — И Тудорел ваш как вел эту свою роскошную жизнь, так и теперь живет паразит паразитом. Нисколько не изменил своих всегдашних привычек. Такое впечатление, что его даже не встревожил арест остальных пяти. Каждый вечер он просиживает до полуночи за своим столиком в «Атене-Палас» и в ус себе не дует.

— С какой-нибудь девицей?

— Постоянной? Нет. Но за его столом, как, наверное, и в его постели, девицы меняются одна за другой без передышки. Некоторые из этих шлюх поделились с нами своими впечатлениями — провести даже одну ночь с Виски, считается среди них большой удачей: он щедр, денег у него куры не клюют, к тому же умеет быть галантным. Живет именно так, как мечтал когда-то жить его папаша.

Я заслушался майора и, честно говоря, почти забыл, что именно меня интересует в связи с Тудорелом Паскару.

— Но этим подонкам еще и дьявольски везет! — Майор ударяет в сердцах ладонью по колену. — Казалось бы, такой образ жизни должен был вконец разорить Паскару, так нет же, ему еще и дядино наследство приваливает! Нет, ты скажи мне, капитан, есть на свете справедливость?

Он встает. Я понимаю, что время, отведенное для нашей беседы, вышло. Поднимаюсь и я и, прощаясь, говорю:

— Мне с этим типом тоже надо бы поболтать. Как вы думаете, сегодня вечером я застану его в «Атене-Палас»?

— Наверняка!

— Ну что ж, стало быть, еще сегодня вечером я увижу его физиономию.

— Поделитесь со мной своими впечатлениями.

Он провожает меня до дверей, мы пожимаем друг другу руки, и тут я вспоминаю:

— Это дело валютчиков никак не связано с наркотиками?

— Нет. С полной гарантией.

Я благодарю его и ухожу. Еще на подходе к своему кабинету слышу, как разрывается там телефон. Влетаю к себе, хватаю трубку.

— Где тебя черти носят?! — кричит Поварэ, да так, что мои барабанные перепонки того гляди лопнут. — Я телефон оборвал! Докладываю: нашей красавицы до сих пор нет дома. И ночью тоже не будет.

— Откуда ты узнал? — спрашиваю я, удивленный категорическим тоном моего соратника. — Неужто она предпочла общество Лукреции Будеску?

— Она оставила в дверях записку следующего содержания: «Джо! Не жди меня. Я уехала на всю ночь!» — объясняет мне Поварэ. — Этот Джо — какой-нибудь американец, как ты считаешь?

— Держи карман шире!.. Что ты намереваешься сейчас делать?

— У меня что, своего дома нет? Своей теплой постельки?

— Тебе бы только в лежку лежать… Слушай, Поварэ, внимательно… Через четверть часа мы с тобой встречаемся у входа в «Атене-Палас».

— Я не ослышался?!

— Ничуть. Нам с тобой предстоит небольшое дельце.

— Заметано!

Я кладу трубку па рычаг. В тот же миг телефон звонит вновь. На сей раз это прокурор. Сообщает мне, тяжко вздыхая:

— Ничего нового. Лукреция Будеску не возвращалась. Я тоже вздыхаю из солидарности, потом намекаю ему, чтобы он в течение ближайших двух часов не разыскивал меня, поскольку я намерен бесследно исчезнуть.

— У вас еще хватает сил на ночные приключения… вы молодчага, капитан! Желаю удачи! До скорого!

Замечание прокурора и особенно его пожелание удачи бередят мне свежую рану — я имею в виду Лили и ее сегодняшнего ухажера. Я бросаю самому себе в лицо решительный упрек: «Чем идти в этот треклятый «Атене-Палас», лучше бы ты стоял у выхода из «Савоя» и дожидался там свою любимую! Хотя бы для того, чтобы спасти ее от когтей музыковеда! Не то дождешься — не сегодня, так завтра они споются дуэтом на всю оставшуюся жизнь! Беги в «Савой»! Неужели ты не понимаешь, какое произвел бы впечатление на Лили этот театральный эффект — она выходит из «Савоя», а ты тут как тут!.. Я вижу эту душераздирающую сцену, особенно живо — жалкую растерянность музыковеда. «Ничего, это ему еще цветочки, ягодки впереди!.. Все, я решился! Я иду вопреки всему на свете к «Савою» и жду ее хоть до второго пришествия. А Поварэ… Что ж, Поварэ позлится и перестанет, ну обругает меня в сердцах и пойдет восвояси, Пусть ругается, его право…»

12

Поварэ я увидел еще издали. Он, видать, притопал на-много раньше меня и нервно прогуливается перед входом в ресторан. Я машу ему рукой, он замечает меня и направляется навстречу, У него спортивная походка, он отработал ее еще в училище. Впрочем, в этом плане я тоже был не из последних.

— Что стряслось? С каких это пор ты стал назначать свидания подчиненным в дорогих ресторанах?

Поварэ дрожит мелкой дрожью в прямом и переносном смысле: от любопытства и от холода — он, как и я, в одном пиджаке. Я беру его за локоть.

— Да ничего не стряслось! Просто я вспомнил, что сегодня как раз мои именины…

— Пошел ты!

— …день ангела, и решил поставить тебе кружку настоящего пива.

Поварэ, к моему удивлению, готов поверить мне на слово. Разве что позволяет себе упрекнуть меня:

— Что ж ты не пригласил Лили?!

Если уж принялся врать, то ври до конца. У меня есть некоторые основания не открывать ему истинной цели нашего посещения «Атене-Палас». Я слишком хорошо знаю своего друга — в тот же момент, как Поварэ узнал бы, что речь идет о служебном задании, а не о моем «тезоименитстве», профессиональные рефлексы мгновенно сработали бы и как в зеркале отразились на его лице. В ресторане он бы так и вертелся волчком на стуле, очерчивая своим сыщицким взором полный круг. А мне как раз и не надо, чтобы нас там сразу раскусили. У меня на сегодня скромная задача, к тому же вполне безобидная: майор Стелиан разжег мое любопытство, и я хочу самолично узреть физиономию юного Паскару.

Все же Поварэ не до конца уверен, что я не вожу его за нос:

— Если сегодня и вправду твои именины, отчего бы нам не отпраздновать их где-нибудь в недорогой, нормальной пивной?..

— Черт тебя побери, Поварэ! Именины раз в году бывают, могу я по этому случаю позволить себе выпить приличного пива, а не бурду, которую подают в других заведениях?!

Мы пересекаем длиннющий зал ресторана, входим в бар. Я иду впереди, Поварэ за мной. Того, что я узнал от майора Стелиана, оказывается вполне достаточно, чтобы я сразу заприметил Тудорела Паскару. Я доволен собою, словно сделал бог знает какое научное открытие. Виски выглядит именно так, как я его себе и представлял: элегантен, моден, но в меру. Он не один. С ним коротает время весьма симпатичная особа с длинными прямыми волосами и челкой, которая закрывает ей лоб по самые брови.

Мы садимся за свободный столик. Мне отсюда не очень-то удобно наблюдать за наследником лугожских сокровищ, но ничего не поделаешь. Поварэ в свою очередь держит меня под наблюдением, он перегибается через стол и спрашивает шепотом:

— Кого это ты засек?

— Соседку Лили. Обязательно настучит ей, что видела меня в «Атене-Палас»…

— Ну и нагнала же на тебя страху Лили! — смеется Поварэ, очень довольный этим обстоятельством: наконец то он нащупал мое уязвимое место, — Хорошо еще, что ты со мной! — успокаивает он меня. — Это тебя оправдает в ее глазах.

К нам подходит официант. Я заказываю пиво и сосиски. Поварэ несколько удивлен:

— Ты швыряешь деньгами, словно хочешь жениться не на Лили, а на мне!

И все же ему это здорово нравится, что мы попиваем пиво в честь дня моего ангела не в какой-нибудь забегаловке, а в одном из самых роскошных ресторанов. Мне же приходится помнить и о тутошних цепах.

Я курю и поглядываю краем глаза в сторону Тудорела Паскару. Он держится с большим достоинством, весел, внимателен к своей даме. И это при том, что его двоюродный брат только вчера умер, что в семье — траур! Впрочем, может быть, в их семье не в чести эта традиция?.. Девица ест его глазами, курит и без передышки прикладывается к рюмке. Я обвожу глазами зал — за столиками почти одна молодежь… коньяк, вино, пиво… Откуда у этих молокососов берутся деньги?.. Я пытаюсь обнаружить среди прочей публики своих коллег из отдела по борьбе со спекуляцией, которые, как и я, следят за Паскару, но не на-хожу их.

— Глядишь, и Петронела Ставру ошивается здесь, — замечает Поварэ, словно бы разговор о наших делах и не прерывался.

Это уже слишком, на мой взгляд!

— Как это тебе взбрело в голову?! Девушка убита го-реи, может быть, даже надела траур! Она никогда бы не посмела оскорбить память человека, которого любила!..

— Что-то траур не помешал ей исчезнуть неизвестно куда на всю ночь!

Поварэ саркастически смотрит на меня, а мне вся эта история вдруг надоела до чертиков.

— Мы с тобой празднуем мои именины, и у меня нет никакого желания говорить о делах!

Поварэ вынужден подчиниться, как-никак я именинник. Но про себя я думаю о том же: «С чего это я вообразил себе Петронелу в трауре? Потому лишь, что я видел ее заплаканные глаза? Она была скорее растеряна, чем убита горем…» И все же я не думаю, чтобы в эти дни она решилась показаться в ресторане. Впрочем, откуда во мне такая уверенность? Вот же Тудорел Паскару здесь. Он бы тоже должен быть в трауре. Хотя бы потому, что его родной отец занимается похоронами умершего племянника. Но мерзавец тем не менее тут. Веселый, оживленный… можно не сомневаться, что и эту ночь он не будет коротать в одиночестве. Забежал в университет к Петронеле, сообщил ей о самоубийстве своего двоюродного брата и тут же, «убитый горем», вернулся к своему привычному образу жизни.

Поварэ отвлекает меня от моих размышлений:

— Что-то ты слишком меланхоличен для именинника!.. Действительно, хорош я, нечего сказать! Пригласил друга на свои «именины» и напрочь забыл о нем! Но мне приходит на помощь официант — он ловко наполняет пивом высокие бокалы, пиво пенится, даже на вид ясно, какое оно свежее, с легкой горчинкой… Мы чокаемся и с нетерпением прикладываемся к бокалам.

Через некоторое время я замечаю, что Тудорел Паскару все чаще поглядывает в нашу сторону. Я прикидываюсь совершенно к этому безразличным. Попиваю себе пиво, закусываю сосисками. А еще немного спустя у меня уже нет никаких сомнений в том, что именно мы с Поварэ являемся объектом его нескрываемого интереса. На всякий случай я справляюсь у Поварэ, сидящего напротив, кто сидит за столиком позади меня. Моя просьба ничуть не удивляет его: как-никак он профессионал.

— По-моему, какой-то иностранец, — сообщает он. — Лет этак пятидесяти или пятидесяти пяти… курит сигару, длинную и тонкую, как макаронина… Он не один, с ним одна из этих… ну, которые вертятся около гостиниц. Тебе сказать и что именно он пьет?

— Спасибо, не надо, — охлаждаю я его пыл. — Твое здоровье.

Отхлебнув из бокала, мой друг без всякой связи с тем, о чем мы только что говорили, интересуется, не поссорились ли мы случаем с Лили. Приходится опять ему что-то врать, но тут мое внимание привлекает к себе поведение Тудорела Паскару: он вынул из бумажника визитную карточку и что-то пишет на ней. Мне кажется, что я начинаю кое о чем догадываться…

— Слушай, Поварэ, — призываю я на помощь своего заботливого друга, — девушка, которая с иностранцем, сидит лицом вон к тому молодому человеку — ну к пижону этому, что у окна… Они видят друг друга?

— Который с этой девицей с челкой?

— Да.

— И пишет что-то?

— Он самый.

— Так я же с самого начала заметил, как они перемигиваются! Он, видать, большой мастер по дамской части!.. — II тут же, опять без всякого перехода, начинает плакаться на нашу с ним судьбу: — А мы с тобой прямо какие-то уроды, Ливиу, честное слово!.. Мы уже не можем просто так, по-людски, посидеть за пивом и поговорить о чем-нибудь, что не имеет никакого отношения к нашей работе, пропади она пропадом!.. Да мало ли о чем могут поговорить два нормальных человека!

— Твоя правда, Поварэ! Будь здоров! И давай женись поскорее!

Он тяжко вздыхает, собираясь с силами, чтобы в сотый раз поведать мне горестную историю своей любви, но я ему делаю знак замолчать. Он наконец замечает, что я поглощен тем, что происходит за соседним столом, и обиженно умолкает.

Тудорел Паскару кончил писать на визитной карточке, подозвал кельнера и что-то ему втолковывает. Кельнер кивает понимающе головой, кладет визитную карточку на блюдце и, ловко лавируя между столиками, направляется, к великому моему удивлению, прямиком к нашему столу.

— Это вам! — говорит он и протягивает мне блюдце с карточкой.

Ничего не понимая, беру карточку, мельком вспомнив о ребятах майора Стелиана, — что они-то подумали сейчас и что они завтра, а то и сегодня ночью доложат своему шефу?!

У Тудорела Паскару мелкий, но четкий почерк:

Прежде всего я приношу Вам свои извинения за то, что потревожил. Я узнал Вас. Вы были сегодня у нас, говорили с моим отцом. Я в это время был в соседней комнате. Мне нужно сообщить вам кое-что очень важное. Если можно, я прошу Вас выйти на несколько минут в вестибюль. В любом случае я бы искал встречи с Вами, но, если уж мы встретились здесь, я хотел бы воспользоваться этим. Еще раз прошу прощения за мою настойчивость.

На ловца, как говорится, и зверь бежит. Особенно когда ты к этому совершенно не готов. Я перевожу взгляд с визитной карточки на ее владельца — на его лице играет вежливая улыбка.

— Я выйду на несколько минут в вестибюль.

— В другой раз тебе не удастся меня провести, — обижается Поварэ. — Именины, пойдем выпьем пива!.. Я тебе не мальчик!

— Вернусь, все объясню. Честно говоря, я тоже ничего не понимаю…

Я сую визитную карточку в карман, встаю и направляюсь к выходу. Дойдя до дверей, оглядываюсь через плечо. Паскару тоже встал из-за стола и идет следом за мной.

Он нагоняет меня в вестибюле, в котором в это позднее время почти пусто. Подойдя, он обращается ко мне безупречно вежливо:

— Товарищ капитан, прошу вас еще раз меня извинить, но…

Он стоит совсем близко, и я, приглядевшись к нему, прихожу к выводу, что у него лицо вполне порядочного человека, и это впечатление сводит на нет все, что я до сих пор о нем слыхал. Либо мир по отношению к нему совершенно несправедлив, либо этот тип сумел создать себе идеальную маску порядочного человека.

Мы отходим в угол у двери в главный зал ресторана.

— Когда вы заходили к нам и разговаривали с отцом, я был в соседней комнате, — повторяет он, глядя мне прямо в глаза, то, что я уже прочел в его записке. — Кроме всего прочего, вы спросили его, что могло бы, на его взгляд, толкнуть моего двоюродного брата на самоубийство… Что он мог вам на это ответить?! Но у Кристи была па это причина… и причина серьезная…

По-видимому, я выдал свое волнение, потому что он улыбнулся мне понимающей, заговорщической улыбкой:

— Вас это интересует?

— Еще бы! — Я и не пытаюсь скрыть своего нетерпения.

— Кристи почти боготворил Валериана Братеша… Вы его, конечно же, знаете?.. Ну, того самого, из института. Он верил ему больше, чем самому себе. Да Валериан Братеш, по правде говоря, и сам души не чаял в Кристиане. Он считал его лучшим своим учеником и всем говорил об этом.

— Ну и что же из этого следует?..

Я злюсь на себя за то, что не могу совладать со своим нетерпением.

— А то, что вот ужо два года, как Валериан Братеш эксплуатирует его художественные идеи в собственных целях. Вы видели в Национальном театре «Северный ветер»? Спектакль оформлен по эскизам Кристи. А па афише художником спектакля назван Валериан Братеш. Ему достался и весь успех, и все деньги. Он не поделился с Кристи ни единым грошем! — заключает Виски с нескрываемой обидой за двоюродного брата.

— Может быть, они об этом уславливались? — возражаю я ему без особой уверенности.

— Как бы не так! А сверх того, что он украл его замысел, его работу, он еще увел у него и девушку!

Я веду себя, как мальчишка, — кричу на весь вестибюль:

— Что ты сказал?!

— То, что вы слышали, — усмехается он мне прямо в лицо.

— Значит, из-за него Петронела Ставру бросила Кристиана?..

— Именно, товарищ капитан. Она бросила Кристи ради Братеша… ради мужчины, который старше ее пятилетки на три, к тому же и женатого. Не говоря уж о том, что он обожает разглагольствовать с кафедры о высоких нравственных материях… Ну и все такое прочее.

Он вытирает носовым платком пот со лба, поправляет узел галстука. Поделившись со мной своим возмущением, он, кажется, считает свою миссию законченной.

— Это все, что я хотел вам сообщить.

— Вы торопитесь?

Он пожимает плечами в некоторой нерешительности. Ведь его ждет за столиком дама, было бы невежливо надолго оставлять ее одну.

— Если хотите, завтра я могу быть к вашим услугам, — предлагает он.

— Идет. Я жду вас завтра к восьми утра.

— К девяти, — поправляет он меня.

— Согласен. В городском управлении. Спросите в бюро пропусков…

— …капитана Романа, — опережает он меня.

— И последний вопрос.

— Пожалуйста.

— В котором часу вы заходили сегодня на медицинский факультет к Петронеле?

— А кто вам сказал, что я вообще заходил сегодня к Петронеле? Никуда я не заходил, товарищ капитан. Дней шесть, как я ее вообще не видел.

Почему-то я не сомневаюсь в его правдивости. Значит, не он оповестил Петронелу о смерти Кристиана Лукача. Наверняка это сделал Валериан Братеш. Выходит, после беседы со мною он тут же сообщил обо всем своей любовнице. У меня всплывают в памяти шлепанцы под ее постелью, мужской голос, ответивший мне по телефону…

— Извините меня, но…

— Пойдемте, — соглашаюсь я. — Стало быть, я жду вас завтра в восемь.

— В девять! — напоминает мне, смеясь, Тудорел Паскару.

«Не так страшен черт, как его малюют! — говорю я себе. — Он вполне симпатичный малый».

Минут через десять, по дороге домой, я рассказываю обо всем Повара.

— Вот и угадай после этого, где тебя ждет удача! — Настроение у меня явно улучшилось.

— Мне следовало бы на тебя обидеться, — замечает оскорбленный Поварэ, — да что-то неохота…

Мы останавливаемся у телефона-автомата. Я прошу Поварэ позвонить Петронеле Ставру. Он набирает номер, ждет, но никто ему не отвечает.

— Нет ее.

Я избираю номер прокурора Бериндея.

— Не разбудил?

— Нет, хотя я уже лег, — отвечает он. — Лукреция Будеску так и не объявилась.

— Вот это я и хотел узнать. До завтра. Спокойной ночи.

С Поварэ мы расстаемся на углу бульвара Магеру, напротив Дома кино. Он жмет мне руку и говорит с искренним сожалением:

— А все-таки жаль, что сегодня не твои именины…

13

Дома на меня обрушивается справедливый гнев мамы: как я мог за весь день ни разу ей но позвонить, мало ли что могло со мной случиться, и вообще, это не жизнь, если я даже забежать домой пообедать не успеваю!.. Не в первый раз она на меня сердится, бедняжка, так что я ужо привык к этому, держусь стойко, как и подобает настоящему мужчине. В конце концов мне удается ее утихомирить, пообещав, что с завтрашнего дня я стану послушным и почтительным мальчиком.

— Я-то еще ладно бы, но вот почему ты с Лили так обращаешься? — заводится она по новой. — С девяти часов ищет тебя, звонит каждые пятнадцать минут!

— Как, она не пошла на концерт?! — не могу я сдержать своего торжества.

— Какой еще концерт? Ты хоть передо мной не прикидывайся дурачком! Девочка звонила мне из дому, я потом еще и с ее матерью, с тещей твоей, поговорила…

Я целую ее снова в благодарность за то, что она мне сообщила. Вот это темпы! Я еще на Лили и жениться не успел, а уж обзавелся, выходит, тещей. Теперь уж, по всему видать, отступать некуда.

Мама, осчастливленная моим возвращением домой, ложится в постель. Я тоже, с той только разницей, что переношу на кровать, рядом с подушкой, телефон.

Ну вот, в кои-то веки я принял горизонтальное положение, упершись глазами в темноту. Господи боже мой, какое же это счастье чувствовать, как из твоего тела улетучивается капля за каплей усталость и сон тихо к тебе подкрадывается, как кошка на мягких своих лапках…

Ровно через три часа я вскочил как ужаленный от резкого телефонного звонка. Спросонья мне не узнать голоса, произносящего вежливо, но настойчиво:

— Мне очень жаль, капитан, что я вынужден вас разбудить. Но такова уж невеселая обязанность дежурного по управлению. Говорит майор Дулгеру.

Теперь-то я узнал его голос.

— Я вас слушаю, товарищ майор.

— С улицы Икоаней звонил некто Онуцан Василе, сосед вашего самоубийцы, его квартира на третьем этаже, как раз под мансардой. Сообщил, что кто-то там ходит, на чердаке… слышен внизу шум и шага… Это его здорово напугало.

Сна у меня уже ни в одном глазу. Я вскакиваю с постели.

— Пошлите за мной немедленно машину! Майор весело смеется:

— А я уже послал ее. За рулем сержант Гаврилиу.

— Позвоните Онуцану, пусть не входит в мансарду ни в коем случае!

— Можете не беспокоиться, — опять смеется майор, — Онуцану серьезный человек, он убежден, что это привидения, а с привидениями лучше не связываться.

Я одеваюсь как по тревоге, в считанные секунды, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить маму. Напрасная забота — выходя из своей комнаты, я сталкиваюсь с ней нос к носу. Она полна жалости ко мне:

— Опять вызвали?

— Опять, мама.

— Ни сна, ни отдыха… — печалится она за меня. — Хоть на этот раз не забудь позвонить.

Бедная моя мама! Хоть ради нее мне бы давно нужно привести в дом невестку… Или хоть разок поехать с нею вместе в отпуск… или же взять напрокат машину и съездить с ней куда-нибудь… Ведь никого, кроме меня, у нее нет на всем белом свете. А я только и знаю, что свою работу…

«Дачия» ждет меня на углу, с предусмотрительно распахнутой дверцей. Прежде чем сесть рядом с шофером, я гляжу на окначетвертого этажа — мамино окно освещено, небось глядит мне вслед.

— Полный вперед, Гаврилиу! Жми вовсю на улицу Икоаней!

— Разбудили мы вас?

— Такое уж наше ремесло. Не переживай.

Именно эти слова мы говорим друг другу всякий раз, как он приезжает за мной ночью.

«Если мне повезет, — говорю я себе, — и я застану там его… хоть познакомлюсь…»

Я уверен, что «привидение» и злоумышленник, совершивший нападение на Лукрецию Будеску, — одно и то же лицо. Перед моими глазами как бы прокручивается с бешеной скоростью кинолента: старик Паскару, художник Валериан Братеш, пижон Виски… Тут же я вспоминаю, как мне почудилось, что кто-то подходил к двери мансарды, а потом кинулся вниз по лестнице, боясь, что я его настигну…

«Может быть, надо взять с собой и прокурора, — мелькает у меня в голове. — Впрочем, зачем? Только чтобы и его разбудили среди ночи?»

Резкий поворот на полной скорости прерывает мои мысли. Я открываю глаза. Мимо меня проносится спящий Бухарест, погруженный во тьму осенней ночи. Он сладко спит, город моего детства…

Вот мы и доехали, Гаврилиу знает свое дело. Машина бесшумно тормозит.

— Мне пойти с вами? — спрашивает сержант.

— Не надо, Гаврилиу. Я тебя вот о чем попрошу… Выйди из машины и стой в воротах, будь начеку. Если кто выйдет со двора, ты хватай его без стеснения, ясно? И поглядывай на часы. Если через двадцать минут я не вернусь, поднимешься за мной на мансарду. С черного хода, понял?

— Ясно!

Улица пуста, один осенний ветер гуляет вдоль нее. Да еще скрежет далекого ночного трамвая прорезает дремотную тишину.

Гаврилиу остается в воротах, я же бесшумно проскальзываю во двор. Мое появление заметил лишь бродячий кот, неторопливо спрятавшийся от меня в темный угол.

Я взбегаю по лестнице, стараясь сделать это без лишнего шума. Главное — соблюдать в таких случаях полную осторожность. Не буду врать — мне страшновато, но не настолько, чтобы голова не работала четко и напряженно.

Я прохожу мимо двери Лукреции Будеску. Но останавливаюсь возле нее, сам не зная, с какой целью. Прислушиваюсь… смешно думать, чтобы я мог что-нибудь услышать сквозь толстую дверь. Я продолжаю путь, и, по мере того как приближаюсь к мансарде, становится ясно, что дверь в нее полуоткрыта: свет, падающий изнутри, отражается на стенах огромной, с прямыми углями буквой «С». Я замираю. Слышно, как бешено стучит мое сердце. Значит, печать с двери была опять сорвана, дверь была отперта ключом, и ключ остался в замке… Я убежден, что он не успел еще уйти из мансарды. В противном случае он бы погасил свет. Вспоминаю слова Григораша: «Преступник неопытен, но изобретателен».

Я снимаю с ног туфли, остаюсь в одних носках. Последние ступеньки одолеваю по-кошачьи бесшумно. Дохожу до двери, останавливаюсь на миг. Из-за нее слышны чьи-то шаги, потом шаги замирают. Меня охватывает короткая и резкая радость — повезло, я поймал его!.. Я решаю не распахивать с грохотом дверь, крича «руки вверх!», тем более что при мне нет никакого оружия, а легонько ее толкнуть ногой и проскользнуть бесшумной тенью вовнутрь, тогда преступник лишится чувств от неожиданности и страха.

Сказано — сделано. Приоткрываю тихонечко дверь и замираю на пороге. Картина, которая представилась моим глазам, пригвождает меня к месту.

У низенькой кровати Кристиана Лукача, спиною к двери, стоит на коленях какая-то женщина. Я узнаю ее по платью — это Лукреция Будеску. На кровати под зеленым покрывалом угадываются формы, похожие на человеческое тело. А там, где бы должна быть голова этого тела, лежит на подушке портрет Петронелы Ставру. Во мне просто-таки леденеет кровь от этого зрелища… У изголовья постели, по обе стороны портрета Петронелы, — две зажженные свечи. И перед ними коленопреклоненная, причитающая без слов, без слез Лукреция Будеску. Эта картина тут же заставляет меня вспомнить о диагнозе, который поставила Лукреции возлюбленная покойного Лукача, и я прихожу в себя. Лукреция Будеску не услышала, как я вошел. Она горько причитает над «трупом» соперницы. А самый «труп» — это несколько уложенных в длину под покрывалом подушек. «Преступник неопытен, но изобретателен», — вновь вспоминаю я, на этот раз с улыбкой.

Я подхожу к Лукреции. Наконец она заметила мои ноги рядом с собою. Она поднимает на меня глаза, и я встречаюсь с ее взглядом. Вопреки моим ожиданиям — ни следа страха в нем, словно бы я все время был здесь. Я не уверен, узнает ли она меня… несколько мгновений она не сводит с меня мутного взгляда, потом с трудом поднимается с колен. У нее взволнованное, изможденное лицо, губы едва слышно шепчут:

— Умерла… Я убила ее!..

Я спрашиваю тоже шепотом:

— За что?

— За то, что она убила моего Кристи… Он был мой! Я тридцать четыре года его ждала. А она убила его, моего любимого… — Она переводит взгляд на портрет Петронелы и продолжает: — Она ревновала его ко мне. Кристи на нее и не смотрел, только одну меня видел… А она узнала, что мы решили тайно обвенчаться и бежать…

— Куда бежать?

Лицо ее обезображено ненавистью, едва слышно опа шепчет сквозь зубы:

— Я убила ее! Я убила ее!

Я ощущаю нечто странное, несовместимое со здравым смыслом: с одной стороны, мне кажется, что я сплю и все происходящее сейчас лишь дурной сон, жуткое наваждение, с другой же — твердо знаю, где я и как сюда попал, хотя и не могу поверить в реальность происходящего.

— Как вы ее убили?

Мое любопытство не тревожит ее, даже не возвращает в реальный мир. Она рассказывает обо всем с легкостью закоренелого преступника, вознамерившегося облегчить душу признанном.

— Сперва я сделала ей укол морфия, чтоб ей не было больно и чтоб она не кричала. Потом я ее повесила вон на том крюке.

— На каком крюке?

Она поднимает вверх руку и указывает пальцем па крюк, на котором двумя ночами раньше висело тело Кристиана Лукача.

— Вон на этом, что в потолке, — уточняет она.

Я чувствую, как у меня встают дыбом волосы от ужаса. Это смешение абсолютно реальных, конкретных деталей с больным воображением словно бы парализует, лишает меня сил не только что-либо предпринять, но даже ясно понимать происходящее. Мне даже кажется, что это я сам с собою говорю голосом Лукреции Будеску.

— И что вы теперь собираетесь сделать?..

— Жду, чтобы пришла полиция… До чего она красивая, Петронела!.. Но Кристи любил одну меня… Просто так и горел от нетерпения, хотел, чтобы я легла с ним в эту постель… Но я ему сказала: «Нет, мой миленький, пусть это произойдет только после свадьбы!»

Она снова бухается на колени и начинает класть поклоны, размашисто крестясь. Я гляжу на нее со стороны и не могу оторвать взгляда от этого исковерканного болезнью существа, действительно похожего на призрак.

С лестницы слышны тяжелые мужские шаги — кто-то поднимается сюда. Я знаю, что это Гаврилиу. Вот он уже здесь, замер на пороге: он тоже разом увидел это «смертное ложе», и лицо его выражает полнейшее недоумение и испуг. Я делаю ему знак, чтоб он вошел. Он хочет о чем-то меня спросить, но я останавливаю его жестом.

Я уже пришел в себя и знаю, что должен делать. Я кладу легонько руку на плечо Лукреции и говорю ей:

— Вставайте, они пришли.

Она смотрит на меня снизу вверх:

— Из полиции?

Я киваю в ответ, и это побуждает ее подняться, повернуться к Гаврилиу, оглядеть его, облаченного в мундир, с ног до головы. Она заявляет ему почти торжественно:

— Это я ее убила!

На растерянном лице сержанта расцветает и вовсе нелепая в этих обстоятельствах неуверенная улыбка. Он все еще не понимает, какая роль предназначена ему в этой фантастической сцене, участниками которой мы с ним поневоле оказались.

— Теперь вы поедете в полицию и подтвердите там все, в чем признались, — говорю я ей, одновременно подмигивая сержанту.

Наконец-то лицо его приобретает нормальное выражение — он угадал, что от него требуется.

— Я признаюсь во всем, — соглашается Лукреция Будеску, не сводя с сержанта мутного взгляда. — Я хочу, чтобы все знали, что Кристи любил именно меня, а не эту девчонку…

— Очень хорошо! — входит в роль Гаврилиу. — Замечательно! Вот и расскажешь нам все… Пошли!

Мы направляемся втроем к выходу. Лишь в дверях я вспоминаю, что разут. Я сую на ходу ноги в ботинки и догоняю на лестнице Лукрецию и Гаврилиу. Женщина следует за ним с полнейшей покорностью.

На улице холодный воздух меня и вовсе взбодрил. Я говорю сержанту вполголоса:

— Отвезешь ее в Центральную психиатрическую. Смотри, если что с ней случится…

— Так точно!

— Потом возвращайся сюда за мной.

— Так точно!

Я смотрю вслед автомобилю, пока он не скрывается за углом. Вздыхаю с облегчением и возвращаюсь в мансарду. На площадке третьего этажа меня поджидает низенький тучный мужчина в пижаме.

— Моя фамилия Онуцан, — представляется он шепотом. — Это я звонил в милицию. Я правильно сделал?

— Спасибо. Я вас побеспокою, если можно…

— Пожалуйста!

— Мне нужно от вас позвонить.

— С удовольствием! Никто из моих так и не смог уснуть, так что…

Я вхожу в квартиру. В столовой горят все лампы, хотя никого в ней нет. Я подхожу к телефону. Как это ни прискорбно, придется прервать сладкий сои прокурора Бериндея. Проходит несколько минут, пока он обретает способность понять, о чем я ему говорю.

— Как, опять сорвали печать с двери?! — восклицает он возмущенно. — Ну, знаете!..

— Приезжайте сюда немедленно! Я жду вас!

— Только заведу свой «трабант» и тут же выезжаю!.. Онуцаи провожает меня на лестничную площадку и там, преодолев робость, спрашивает:

— Женщина, которую сейчас увезли… Это товарищ Лукреция?..

— Да.

— Я видел в окно, как вы ее посадили в машину, — объясняет он, нервно почесывая затылок. — Это верно, что у нее не все дома?..

Я пользуюсь случаем, чтобы спросить его, на чем основывается его вопрос:

— С ней случались припадки?

Онуцан кивает утвердительно головой, но, глядя мимо меня, отвечает крайне неопределенно:

— Откуда мне знать? Жена, та говорит, что у нее не все дома… что однажды она пожаловалась, что я к ней пристаю… Может быть, в семье Цугуй, в которой она работает, смогут вам объяснить подробнее… А вообще по виду она нормальная.

Я уже пошел было наверх, но тут же повернулся к человеку в пижаме:

— Стало быть, в вашей квартире слышно, если кто-нибудь ходит там, в мансарде?

— Только в одной комнате, — уточняет Василе Онуцан.

— В понедельник между семнадцатью и двадцатью одним часом вы были дома?

Онуцан наконец-то догадывается, чего я у него допытываюсь. Ничего не скажешь: детективные книжки и особенно фильмы делают свое дело. Он отвечает мне четко и ясно:

— В понедельник вечером, когда Кристиан Лукач повесился, мы как раз возвращались из Предяла в Бухарест. Как только мы добрались домой, нам тут же рассказали о случившемся. Жаль парня! Хороший человек был…

— А вчера утром вы были дома?

. — Нет, и я и жена — мы были на работе.

Я снова благодарю его и прошу заранее извинить, если по не зависящим от нас причинам мы будем ходить по мансарде и помешаем ему спать.

Я снова здесь, на чердаке, где царит почти неправдоподобная тишина. Догорают свечи, источая слабый запах воска. Я гашу их: надо, чтобы и Григорашу что-нибудь перепало — для фотоснимков. Больше я ни к чему не притрагиваюсь.

Я присаживаюсь па табурет, закуриваю. Перебираю мысленно все, что произошло за столь, собственно, короткий отрезок времени на этом чердаке, с такой любовью и искусом перестроенном Кристианом Лукачем под свое жилье.

«Петронела Ставру была права, — говорю я себе, — Лукреция явно ненормальна… невропатка, которую недуг и привел к преступлению… Сама того не ведая, она рассказала мне во всех деталях, как убила Кристиана Лукача. Неопытный преступник, но изобретательный!.. Да к тому же наделенный болезненной фантазией. Впрыснула ему морфий, потом повесила.

Меня пробирает озноб. Никакого сомнения, что только душевнобольной человек может найти в себе достаточно физических сил, чтобы совершить подобное убийство. По-чти невозможно поверить, что это сделала Лукреция, но это именно так. Она сама произнесла слово «морфий», а ведь то, что при вскрытии трупа в организме был обнаружен наркотик, знали только мы, участники следствия.

Я покуриваю, а мозг мой работает на полную катушку, с какой-то бешеной напряженностью. Значит, она же и взломала опечатанную дверь на чердак, симулировала нападение на себя, чтобы окончательно запутать следы. На самом же деле она хотела проверить, не нашли ли мы шприц. Я знаю но опыту, что, когда речь идет о преступлении, совершенном психопатом, логически объяснимые факты рано или поздно сопрягаются с фактами алогичными. У душевно больных — необузданная фантазия, но со своей внутренней логикой.

«И на этом поставим точку! — подвожу я итоги. — Следствие закончено. Я закрываю дело сегодняшним числом, затем мне останется лишь дополнить его некоторыми деталями из прошлого Лукреции Будеску».

К величайшему моему удивлению, не говоря уж о радости, прокурор Бериндей появляется на чердаке не один, а в сопровождении Григораша.

— Я призвал его к исполнению своего долга! — хвастает Бериндей, по тут же умолкает, вперившись взглядом в постель Кристиана Лукача.

Я поднимаюсь с табурета и дотошно пересказываю им обоим все происшедшее, а также заключение, к которому я пришел.

— Случаи, совершенно не укладывающийся в привычные рамки!.. — поражается прокурор. — Я говорю о его юридической стороне…

Он снова умолкает, краем глаза косясь на Григораша, но после короткой паузы опять выходит из себя:

— Но какая фантазия, согласитесь!.. Жаль, что вы были при этом один, капитан, лишний свидетель нам не помешал бы.

Я не сразу соображаю, что он имеет в виду. Да и не стараюсь его понять — я едва держусь на ногах от усталости, мне бы сейчас соснуть хоть часочек. Тем не менее ответ у меня наготове:

— Сержант Гаврилиу, шофер, видел ее на коленях у постели и слышал весь ее бред.

Григораш принимается за дело — заряжает фотокамеру, что не мешает ему, однако, внимательно прислушиваться к нашему разговору. Затем и сам в него вступает, обращаясь ко мне:

— Боюсь, что до окончания следствия еще многое предстоит выяснить…

Уязвленный, я оборачиваюсь к нему, но в этот самый миг он готовится начать съемку.

— Погоди! Я зажгу свечи.

— Вы обнаружили все это при зажженных свечах?! — не может прийти в себя от удивления прокурор.

— Немало я нащелкал на своем веку фотографий, но чтобы такое!.. — поражается наконец и Григораш.

Я зажигаю свечи. Григораш ходит вокруг постели, щелкает своим аппаратом. Я пользуюсь первой же паузой, чтобы прижать его к стене:

— Скажи-ка на милость, что же, по-твоему, еще придется нам выяснять?

Не прекращая работы, он хладнокровно и даже как бы небрежно отвечает:

— Ну хотя бы вот что: если Лукреция совершила это преступление, то, стало быть, она должна была оставить отпечатки пальцев и на шприце, и на ампуле из-под морфия. На ампуле обнаружены чьи-то отпечатки, и, если они действительно соответствуют…

Щелк. Щелк. Щелк… Он может не продолжать — я понял его. Он прав.

— А также кто и каким образом приобрел эту ампулу… Прокурор, которого никогда не покидает чувство собственного достоинства, вступает в разговор:

— А почему именно Лукреция приобрела эту ампулу? Очень может быть, что ее купил или достал сам Кристиан Лукач и хранил у себя до очередного приступа… и, когда этот приступ случился, он попросил Лукрецию сделать ему укол…

Я прекрасно понимаю, как важно уметь владеть собой при любых обстоятельствах, не терять самообладания и терпения. Но я вдруг так устал, что плохо контролирую свои реакции. Посылаю — мысленно, к счастью, — их обоих к чертовой бабушке и, едва сдерживаясь, вопрошаю, ни к кому отдельно не обращаясь:

— Допустим, я соглашусь… Кристиан Лукач прибег к ее услугам. Но почему же она его убила, если не замышляла преступления заранее?

Григораш знай себе щелкает, цедит сквозь зубы:

— Черт знает что!..

— А о чем мы вам толкуем?! — пытается мне объяснить прокурор. — О том, что еще многое предстоит выяснить.

— И выясню, дьявол вас побери! — ору я во все горло. Григораш кончил снимать, погасил свечи, успокаивает меня:

— О чем речь! Конечно, выяснишь, только для этого тебе бы не мешало выспаться. И не забудь, что есть еще одно вещественное доказательство — коробка от шприца… и не принадлежит ли она Петронеле Ставру?..

Я готов с ними обоими согласиться, только бы дали мне хоть немного вздремнуть.

— Где-то мы допустили просчет, — подливает масла в огонь прокурор. — Мы не спросили Лукрецию Пудеску на счет ключа от чердака и не потребовали, чтобы она нам его отдала.

Я снова взрываюсь, ору благим матом:

— Кто просчитался? Вы или… или мы?

— Спокойно, капитан, не кипятитесь… Охотно соглашаюсь — моя ошибка, поскольку я первый ее допрашивал, — берет прокурор вину на себя.

Григораш, вечный миротворец, пытается и на этот раз примирить стороны.

— И очень хорошо, что не взяли у нее ключ, — поворачивает он дело другой стороной, — иначе бы мы не обнаружили шприц.

В который раз Григораш преподает мне урок здравого смысла. Не говоря уж о самообладании. Мне ничего не остается, как признать, что в состоянии возбуждения, в котором я пребываю, мне лучше во всем с ними согласиться, а самому постараться взять себя в руки. Глаза у меня слезятся как от дыма — так мне хочется спать.

— Все? — говорю я им. — Тогда пойдем отсюда. Придется опять опечатывать дверь.

Прокурор показывает на свои портфель:

— Все необходимое при мне.

Мы выходим. Прокурор, видать, набил себе уже руку на этом деле: запирает дверь, опечатывает ее, прячет в портфель ключ, с помощью которого Лукреция Будеску проникла в мансарду. Теперь можно и вздохнуть свободно. Я смотрю на часы: часика два я еще успею подремать. Спускаемся по лестнице, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить соседей.

У двери в комнату Лукреции я останавливаюсь.

— Опять у вас какая-нибудь идея?.. — замечает вполголоса прокурор.

— Неплохо было бы заглянуть в ее комнату.

— Я этим займусь сам, — предлагает Бериндей. — Если, конечно, вы мне еще доверяете после промашки с ключом.

Доверять-то я ему доверяю, но, если бы кто знал, как он мне осточертел!

— Ладно, — соглашаюсь я и спешу поскорее выбраться на свежий воздух, домой, хоть к черту на рога, но туда, где мне дадут хоть на секунду уснуть!

— В восемь я позвоню вам, — предупреждает меня Бериндей. — А Григораш поедет со мной.

Но я уже не слышу его. Усевшись на переднее сиденье, рядом с Гаврилиу, я едва нахожу в себе силы, чтобы пробормотать ему:

— Домой!

Он жмет на газ. Полная тьма вокруг. Веки мои сами собою слипаются. Я уже почти нырнул с головой в спасительный сон, когда сержант сообщает:

— Я передал ее дежурному врачу. В общем-то, она вполне тихая… Все причитала только: «Я убила его!.. Я убила его!»

— Ка-ак?! — вскидываюсь я мгновенно. — Как она причитала: «его убила» или же «ее»?!

— Обижаете, товарищ капитан, — протестует Гаврилиу, — я и сам это заметил, а именно что там, на чердаке, она все плакалась, что «убила ее», ну ту, что в постели лежала якобы, со свечами в изголовье, а в машине совсем другая музыка: «его убила», его… Я ни о чем ее не стал расспрашивать. Да и что может тебе ответить юродивая?!.

Едва ли уже что-нибудь ясно соображая, я вдруг вспоминаю о раскладушке, которая стоит за шкафом у нас в кабинете, и приказываю шоферу:

— В контору, сержант!

14

Я проспал на этой самой раскладушке добрых три часа. И спал бы еще хоть до второго пришествия, если бы не разбудил меня мой друг и соратник Поварэ. Именно его физиономию я увидел над собою, когда открыл глаза.

— Вставай! Поздно уже! Сварить тебе кофе?

Только тут я вспоминаю, где нахожусь, и вскакиваю на ноги.

— Сколько времени?

— Да уж с полчаса как шеф требовал тебя к себе. Интересуется, что же такое произошло этой ночью на улице Икоаней. Я ему доложил про то, что было вчера в «Атене-Палас» и что утром нашел тебя спящим в кабинете. Он велел дать тебе еще полчасика поспать. А вообще сейчас полвосьмого.

В туалете я вижу себя в зеркале — рожа, конечно, достаточно помятая, но не так уж, чтобы очень. Из кабинета уже тянет запахом свежесваренного кофе. Я выпиваю его с жадностью, а Поварэ меж тем не сводит с меня своего сочувственного, товарищески-прямого взора. Обжигаясь горячим кофе, я рассказываю ему обо всем, что случилось после того, как мы расстались вчера вечером.

— Отчего же ты не взял меня с собой?! — упрекает он меня.

— А тебе так уж не терпелось провести бессонную ночь? Чтобы мы оба сегодня с ног валились?., А кофе был отличный. Ладно, я пошел к шефу.

На сей раз полковник Донеа читает газету. На его письменном столе пусто. Утренние часы — единственное время дня, когда он хоть сколько-нибудь дает себе передохнуть. Я вхожу, и он откладывает в сторону газету, приглашает меня сесть и умолкает в ожидании моего доклада.

Как всегда, я стараюсь быть кратким. В заключение доклада выражаю надежду, что еще до конца дня закрою это дело.

Шеф слушает меня совершенно бесстрастно, чуть склонив голову на правое плечо. Мне даже в какой-то момент показалось, что он не слышит меня, а то и вовсе забыл о моем существовании.

— Да, дело прямо-таки из ряда вон, — неожиданно говорит он после долгого молчания. — В специальной литературе описано много преступлений, совершенных психопатами… Но это дело мне кажется особенным… Хорошо бы, если б после завершения следствия ты сделал специальное сообщение сотрудникам нашего отдела… Ясно?

— Как в солнечный день! — машинально отвечаю я.

Полковник смеется:

— Ну тогда полный порядок… Ты хоть погляди в окно!

Я оглядываюсь на окно — там, за ним, пасмурный, хмурый, осенний день. Отпуская меня, шеф добавляет:

— Хорошо бы пригласить и врача-специалиста на разбор этого случая.

Я повернулся было уходить, но не успел сделать и двух шагов, как полковник Донеа остановил меня:

— Чуть не забыл. Майор Стелиан просит тебя показать ему визитную карточку Паскару…

Та-ак… Стало быть, ребята из отдела борьбы со спекуляцией там все-таки были, просто я не сумел отличить их от прочих посетителей. Молодцы!

— Я им помешал как-нибудь?

— Напротив, — успокаивает меня шеф. — За соседним столом сидел какой-то иностранец с девицей, заметил?.. С сигарой в зубах, верно?.. Так вот, он не кто иной, как известный жулик, разыскиваемый Интерполом. По всему видать, что в намерение Паскару входило установить связь не только с тобой, но и с ним. Сами того не ведая, вы с Поварэ оказали немалую услугу парням майора Стелиана.

— Услугу?!

Он опять смеется — то ли моей несообразительности, то ли над моей физиономией…

— Пока ты беседовал в вестибюле гостиницы с юным Паскару, девица с челкой встала из-за стола и подошла к столику иностранца. Прикинувшись, что беседует с его спутницей, она успела ему передать, чтобы он был осторожен, поскольку Паскару «сели на хвост». Вот этой-то детали и не хватало ребятам Стелиана.

— Хитер подонок!.. Он должен сейчас прийти ко мне на беседу.

— Пока он не пришел, зайди к майору, посоветуйся, может, ему еще чего-нибудь от тебя надо. Его советы пригодятся и тебе самому.

Я выхожу из кабинета начальника, составляя про себя план того, что мне предстоит сегодня сделать:

1) связаться с прокурором Бериндеем;

2) допросить Тудорела Паскару;

3) посетить Центральную психоневрологическую больницу.

Майора Стелиана я нахожу в его кабинете. Он приветствует меня, словно самого близкого друга.

Я показываю ему визитную карточку Тудорела Паскару и сообщаю, что к девяти часам тот должен прийти ко мне в управление.

— Меня интересует его почерк, — говорит майор, внимательно разглядывая записку Виски. — Чем я могу быть вам полезен?

Действительно, чем он мог бы мне помочь?.. Он не дожидается моего ответа:

— Эта беседа как-то связана со смертью его двоюродного брата?

— Вы в курсе этого дела?

— Относительно, — уточняет майор.

Поднимается, подходит к шкафу, вынимает оттуда пухлую папку, пролистывает ее и, найдя то, что искал, протягивает мне исписанный лист бумаги.

— Может быть, это вас заинтересует. Когда умер его двоюродный брат… Кристиан Лукач, если я не ошибаюсь?

— Позавчера, двадцать седьмого октября, около восемнадцати тридцати.

— Ну так вот, именно в этот день, между тремя и четырьмя часами пополудни, Тудорел Паскару навестил его.

Майор Стелиан не сводит с меня своих острых, пронзительных глаз, желая удостовериться, какое впечатление произвела сообщенная им информация.

— Вот это новость!.. — не скрываю я удивления.

— По моим сведениям, Виски посетил своего двоюродного брата еще и девятнадцатого октября, то есть восемь дней назад.

Я отмечаю про себя несоответствие между тем, что сказала Петронела Ставру, и тем, что рассказал Тудорел Паскару, а этот документ, который мне показал майор Стелиан, позволит мне установить истину.

— А не можете ли вы мне сказать, заходил ли Тудорел Паскару вчера, то есть двадцать восьмого октября, на медицинский факультет университета и не встречался ли он там с некоей студенткой, а именно с Петронелой Ставру?

— С абсолютной точностью — нет, не заходил, — отмечает майор.

«Итак, Петронела Ставру мне солгала, — решаю я, — преднамеренно ввела в заблуждение. Несомненно, что о смерти Кристиана Лукача она узнала от своего любовника, художника Валериана Братеша».

— Что же, спасибо.

Я поднимаюсь, чтобы уйти.

— Погодите-ка, дорогой мой! — Майор неожиданно расхохотался. — Хорош, свое получил, а чем отплатишь?

Нарушаешь святой принцип «ты — мне, я — тебе»! У меня тоже, капитан, есть к тебе просьба.

— Со всей душой, товарищ майор, все, что могу…

— Год назад Тудорел, будь он неладен, находился в весьма близких отношениях с некой Викторией Мокану, ассистентом в онкологической клинике. Так вот, ровно неделю назад он совершенно, по-видимому, неожиданно заехал к ней в клинику. Он провел там около двух часов… кстати, был на приеме у врача. Не думаю, чтобы он был болен. Скорее всего, речь идет о каком-то очередном финте… Будешь с ним говорить, постарайся прощупать, что за этим кроется. Меня интересует в первую очередь причина, по которой он обращался к врачу… Только и всего, капитан.

— Попробую, — обещаю я ему.

Возвратившись к себе, я узнаю от Поварэ, что меня разыскивал прокурор Бериндей и просил непременно ему позвонить.

— И Лили тоже звонила!

И все же для начала я набираю номер прокурора. Он тут же с гордостью сообщает мне:

— Капитан, слово свое я сдержал! Вместе с гражданином Цугуй я произвел осмотр комнаты Лукреции Будеску. В старом чемодане найдена разорванная на мелкие клочки фотография Петронелы Ставру, а также ни более и ни менее как шесть фотографий Кристиана Лукача. В том же чемодане я обнаружил к тому же медицинские справки, помеченные сорок вторым — сорок третьим годом… ну и всякую прочую мелочь, не заслуживающую внимания.

— Стало быть, загадка исчезновения фотографии прояснилась… А магнитофона вы там не обнаружили?

— Зачем этой несчастной женщине магнитофон? — Мой вопрос почему-то рассмешил прокурора. — Да, еще кое-что, чуть было не забыл! Цугуй и его жена знали, что Лукреция Будеску в прошлом болела, но считали, что она полностью излечилась. Все последние годы она вела себя вполне нормально, у нее не было ни одного припадка… Ну а что вы намерены предпринять сейчас?

Я знакомлю его с намеченным планом действий, и он от всего, можно сказать, сердца желает мне удачи. Я гляжу на часы — пожалуй, я еще успею позвонить и своей невесте. Но моим благим намерениям не суждено было сбыться по причине безупречной пунктуальности Тудорела Паскару.

Он вошел с непринужденным — но вполне в пределах вежливости и благовоспитанности — видом. Поздоровавшись, остался в дверях, дожидаясь моего приглашения войти и сесть. Что я и делаю. И вновь я вынужден отметить его элегантность — на нем пиджак из толстой плотной шерсти и брюки из легкой ткани в тон пиджаку. Мы сидим лицом друг к другу, нас разделяет только письменный стол. У Тудорела лицо хорошо выспавшегося и отдохнувшего человека — на нем не обнаружить никаких следов его весьма, судя по моим сведениям, беспорядочной жизни. Даже обязательных в этом случае темных, кругов под глазами — и тех нет.

Изучив неторопливо его лицо, я спрашиваю:

— Ну что, ваш отец успел что-нибудь сделать в отношении похорон?

— Он просил меня сообщить вам, что уже сегодня тело будет перевезено в часовню на кладбище Святой Пятницы, а завтра состоятся похороны.

Я отмечаю про себя, что сам он полностью устранился от этих печальных забот.

— Были какие-нибудь трудности?

— Нелепейшие! Я имею в виду отпевание. Видите ли, самоубийцы не имеют на это права… — Усмехается, будто хочет мне сказать: «Чего только не бывает па этом свете!» — Вы позволите мне закурить?

Я позволяю. Это не запрещено правилами внутреннего распорядка. Он курит «Кент» — ему-то это по карману. Он и мне предлагает сигарету. Поскольку передо мной сидит с точки зрения закона еще ни в чем конкретно не подозреваемый гражданин, я не отказываюсь. Не говоря уж о том, что, откажись я от его сигареты, он тут же бы насторожился, а это мне совершенно ни к чему. Он и Поварэ предлагает сигарету. Тот следует моему примеру. В комнате сразу запахло сладковатым дымком.

— Вы не очень ладили со своим двоюродным братом? Усмешка моего собеседника становится печальной. Он стряхивает пепел в пепельницу, медлит:

— Я прекрасно знаю, что в милиции задают вопросы, так сказать, хозяева. И все же я позволю себе спросить вас: на основании чего вы сделали такой вывод?

Видимо, он понимает, что наша беседа не носит пока официального характера: мы не ведем протокола, даже не потребовали у него документов.

— Очень просто: я не вижу у вас на рукаве или на лацкане пиджака траурной ленты — ни сейчас, ни вчера в ресторане.

— Это верно, — признает мою правоту Виски. Он не отводит взгляда, глаза у него очень симпатичные, умные. — Видите ли, бывает траур напоказ, ханжеский, цель которого убедить окружающих, что ты преисполнен печали. Но ведь есть и другой траур — искренний, который не нуждается в том, чтобы его выставлять на всеобщее обозрение. Я сторонник этого второго случая.

«Наконец-то в нем заговорило модное «свободомыслие», — отмечаю я про себя.

— Вы были близки с вашим двоюродным братом?

— Нет.

— Он был вам несимпатичен?

— Более того, я презирал его.

Неприкрытая прямота ответов Тудорела Паскару вызывает не только у меня, но и у Поварэ чрезвычайный интерес.

— У вас, вероятно, были на это причины? — подчеркиваю я свою готовность понять его.

— Я не разделял ни его взглядов на жизнь, ни того, как он жил сам. Таланта у него было хоть отбавляй, но он, видите ли, желал быть альтруистом, хотя на самом деле был просто-напросто бесконечно сосредоточен на самом себе. Это-то и делало его таким беззащитным. Ведь жизнь — штука суровая, у нее свои законы. И первый же, кто воспользовался этой его беззащитностью, был не кто иной, как маэстро Валериан Братеш, великий, видите ли, художник, любимый учитель!..

Нет, пока не время зацепиться за это его утверждение, я к этому еще вернусь. А Паскару развивает свою мысль:

— Именно этот его образ жизни и был причиной разрыва Кристиана со своим отцом. Впрочем, о мертвых не принято говорить плохо…

Я перебиваю его:

— Что послужило причиной этого разрыва?

— Когда институт послал Кристиана на практику в Италию, старик умолял его ради его же будущего не возвращаться из-за границы… Он хотел для сына славы и богатства. Но Кристи отверг его совет, и с этого началась их ссора.

Краем глаза я вижу, с каким напряженным вниманием, подперев голову рукой, слушает его Поварэ.

— Но если бы сын послушался его и остался на Западе, как распорядился бы старик всем своим имуществом?

— Вы имеете в виду доставшееся мне наследство? — уточняет Виски без малейшей тени неловкости.

— Вы родились в рубашке…

— Не спорю, господин капитан.

— С какой стати «господин»?!

— Да хотя бы в силу разницы между нами в возрасте, в принципах, точках зрения… Не убежден, что вам доставило бы удовольствие, если бы я, «мещанин и мелкий буржуа новой формации», как это принято теперь называть, говорил бы вам «товарищ». Я ведь вполне отдаю себе отчет в том, что мой образ жизни противоречит общепринятым устоям. Но я не скрываю его, впрочем, как и не стараюсь никого обратить в свою веру.

Стало быть, он вполне сознательно определил для себя некую «жизненную позицию». Сказал бы я ему по этому поводу пару теплых слов!.. Но до поры до времени мне никак нельзя нарушать «сердечное взаимопонимание», установившееся между нами.

— Я предпочитаю, чтобы меня принимали таким, какой я есть на самом деле.

— Ясно, господин Паскару. Вернемся, однако, к отношениям между вашим двоюродным братом и его отцом. Повторяю — что бы сталось с имуществом старика, если бы его сын согласился эмигрировать?

Тудорел Паскару меняет позу и, не отводя взгляда, отвечает с прежней прямотой:

— Должен вам заметить, что у моего покойного дяди была удивительная деловая сметка. Если бы сын внял его советам и остался бы, скажем, в ФРГ, то старик установил бы связи с людьми, имеющими там богатых родственников, дал бы им тут значительные суммы в леях, а Кристи получил бы их там в марках… Но Кристи об этом и слышать не хотел. Более того, он угрожал отцу, что, если тот станет распродавать иностранцам художественные ценности из своего собрания, то он заявит об этом куда следует… Эта угроза и привела, собственно, к полному разрыву. Старик никак не ожидал от него такого.

И вновь у меня перед глазами возникает Кристиан Лукач, каким я его увидел в ту ночь, когда впервые переступил порог мансарды. «Это нелепо! — мелькает у меня в мыслях. — Стать жертвой сумасшедшей!..»

— Будь вы на месте Кристиана, вы бы послушались совета старика?

Тудорел Паскару отвечает, не задумываясь:

— Несомненно!

Его прямота просто пугает. Поварэ даже вздрогнул. Могу себе представить, что он обо всем этом думает! Что же до меня, то я предпочитаю этого типа тем, кто думает одно, а вслух говорит другое.

— Вы коснулись отношений менаду Кристианом Лукачем и художником Валерианом Братешем. Не могли бы вы рассказать об этом подробнее?

— Подробное, чем я это уже сделал, господин капитан? Он украл у Кристи его творческие идеи, эксплуатировал его способности, труд, а любимому ученику и крошки со стола учителя не перепало! Возможно, я и преувеличиваю, но прочтите рецензии на спектакль «Северный ветер». В них только и славословят декорации Валериана Братеша, а самого художника превозносят до небес. Ни для кого не секрет, сколько денег заграбастал Братеш на этом деле.

Но ему и этого показалось мало, он увел у Кристи и девушку. Бросил жену, детей. Что ни говори, Потропела хороша собой и вообще личность, не говоря уж о том, что она дочь некоего… некоего, скажем так, высокопоставленного лица.

— А как относился сам Кристиан Лукач к своему учителю?

Тудорел Паскару только рукой махнул на мой вопрос.

— Он был до предела наивен, чтоб не назвать это иначе. Его совершенно не интересовала материальная сторона творчества, как и то, что Валериан Братеш использует его ради собственной славы. Он болезненно переживал потерю Петронелы, но и после этого вопреки всему оправдывал Братеша. Однажды я решил открыть ему глаза, но он меня же обругал последними словами: «Ты, ресторанная мразь! Не смей вмешиваться в дела, о которых даже судить не имеешь права!» Он полагал, что оскорбил меня. Я-то как раз никогда не имею дел с людьми такого пошиба, как Братеш…

Я ухватываюсь за явное противоречие в показаниях «ресторанной мрази» и без стеснения тыкаю его в это носом:

— Вчера вы дали мне понять, что ваш двоюродный брат покончил с собою по вине Братеша, а теперь из ваших слов следует, что он не только его ни в чем не винил, но даже оправдывал все его действия.

В глубине его глаз вспыхивает яркая искорка, отчего лицо Тудорела становится просто-таки вдохновенным:

— Как бы вам это объяснить, господин капитан… Как это ни покажется странным, Кристи был чрезвычайно самолюбив… Ему казалось, что он парит где-то высоко над мелочностью и ничтожностью жизни, а на самом деле он мучился самыми обыкновенными земными муками… Я убежден, что он кончил жизнь самоубийством именно из-за своего «мэтра».

«Я-то знаю, что он был убит, — отвечаю я ему про себя, — напрасный труд пытаться убедить меня, что он сам покончил с собою!..»

— Как отнесся Кристиан Лукач к тому, что отец лишил его наследства?

И на этот раз он не отводит взгляда:

— Очень спокойно, словно заранее знал, что так оно и будет.

— Правда ли, что он собирался опротестовать это завещание через суд? — прибегаю я ко лжи.

Паскару лишь снисходительно усмехается:

— Ничего подобного. Мне он сказал лишь вот что: «Не думай, что тебе удастся пустить по миру художественные ценности, собранные моим отцом… Есть закон, охраняющий такие коллекции, вот почему я спокоен».

Тут-то и наступает время подвергнуть решающему испытанию искренность Виски:

— Когда вы в последний раз виделись с вашим двоюродным братом?

Он отвечает без запинки:

— В день самоубийства, у него дома… Ему было не по себе, у него начались боли из-за камней в почках, он чувствовал приближение приступа. — Тудорел вдруг замолкает, взгляд его напрягается. По-видимому, он принял какое-то решение, прежде чем продолжить рассказ: — Недели две назад он попросил меня достать ему морфий. Он испытывал страшные боли во время этих приступов, и одна мысль о том, что с ним опять может такое случиться, приводила его в ужас. Он хотел, чтобы у него был морфий про запас, на всякий случай. Он сам себе делал уколы.

— Почему? Разве он не мог вызвать «неотложку»?

— Однажды он ее вызывал… а она прибыла через четыре часа, он чуть не отдал богу душу. С тех пор он и слышать о ней не хотел.

— У него дома было все необходимое, чтобы самому сделать себе укол?

— Не знаю. Я хотел ему помочь. Я был несколько раз свидетелем того, как он мучился от боли во время приступа. Я обещал ему достать морфий — у меня есть приятельница, ассистент в онкологической клинике, Виктория Мокану. Я съездил к пей, тем более что и мне самому надо было показаться врачу…

— Вы чем-нибудь больны?

— С некоторых пор меня беспокоит печень… Я и решил убить сразу двух зайцев. Виктория Мокану устроила мне консультацию у профессора, но что касается морфия — отказалась наотрез. Потом я заехал к Кристи, чтобы сказать ему, что не сумел сдержать свое обещание.

— В каком состоянии вы его нашли?

— Хоть я и провел у Кристи больше часа, мы почти не разговаривали. Он был хмур, раздражителен, ждал приступа. Он даже не встал с постели — лежал, слушал музыку, у него были замечательные записи… Кстати, я ему и достал в свое время этот магнитофон.

Я вздрагиваю. Неважно, заметил это Паскару или нет. Он сам заговорил о магнитофоне.

— В котором часу вы ушли от него? Хотя бы приблизительно?

Он задумывается ненадолго, потом отвечает:

— Около половины пятого.

Теперь он ждет моей реакции. Но кажется, следующий мой вопрос застает его врасплох:

— Уходя, вы забрали с собой магнитофон?

— То есть как забрал? Он ведь принадлежал не мне. Когда я уходил, Кристи продолжал слушать музыку… я даже отметил про себя, какая это печальная, грустная музыка…

— Магнитофон исчез.

Эта новость ставит его в тупик.

— Невероятно! — восклицает он. — Ведь я же видел его собственными глазами на ковре у постели… Я даже удивился: к магнитофону почему-то был подключен микрофон…

«Если я поверю ему, — говорю я себе, — я должен предположить, что убийца и похититель магнитофона — одно и то же лицо… то есть Лукреция Будеску».

Я снова задаю вопрос:

— Кстати, о морфии… В конце концов ему все же удалось его достать?

— Нет… во всяком случае, так он мне сказал.

— Вы еще пытались у кого-нибудь, кроме Виктории Мокану, достать морфий?

— У Петронелы. Я встретил ее совершенно случайно на бульваре Шестого марта напротив кафе «Чирешика». Она спросила, не знаю ли я, как поживает Кристи, я рассказал ей, в каком состоянии он находится, и заодно попросил ее достать морфий. Но и она даже слышать об этом не хотела.

— Но при желании она могла бы это сделать?

— Полагаю, что могла бы. У нее сейчас как раз практика в онкологии, а это по нынешним временам единственное место, где можно достать морфий — из-под полы, естественно.

Я могу быть удовлетворен итогом беседы с Тудорелом Паскару, известным также под кличкой Виски. Его искренность мне показалась убедительной, и я в достаточной степени уяснил себе природу отношений между студентом Кристианом Лукачем и его учителем. Молодой бездельник, сидящий передо мной, наследник старика Лукача, совершенно убежден, что именно эти-то отношения и заставили Кристиана Лукача сунуть голову в петлю. Интересно, если бы он знал, что его двоюродный брат не покончил с собой, а был убит, как бы он себя повел?.. Жаль, что я не вправо даже проговориться ему об этом: мне пока не хватает доказательств.

Что ж, можно считать беседу законченной. Я извиняюсь за причиненное ему беспокойство, и он уходит, столь же непринужденный и спокойный, как и пришел.

— Ну и подонок! — восклицает с омерзением Поварэ.

— Подонок, родившийся в сорочке, — уточняю я.

— А тебе не приходило в голову, что он-то и мог быть убийцей?

Я отвечаю не сразу. Поднимаюсь со стула, закуриваю, разминаю ноги. Потом подхожу к Поварэ и заявляю ему со всей определенностью:

— Нет, не приходило. И не придет. Пока я не съезжу в психиатрическую больницу и не ознакомлюсь с историей болезни Лукреции Будеску, а также пока я не возьму у нее отпечатки пальцев, я не стану настаивать ни на одной из возможных версий. Хватит с меня версий! Ясно?

Но Поварэ и не собирается спорить со мной, он только позволяет себе заметить, что не мешало бы мне позвонитьЛили. Я направляюсь к телефону, поднимаю трубку, но набираю совершенно другой номер:

— Гараж? У телефона капитан Роман. Вышлите машину к центральному подъезду. Я уже спускаюсь!

15

В больнице меня провели в кабинет доктора Титуса Спиридона и попросили подождать: доктор на утреннем обходе, который должен закончиться с минуты на минуту.

Эта небольшая пауза пришлась мне очень кстати — кресло глубокое, удобное, в нем волей-неволей приходишь в себя, сосредоточиваешься, вокруг полнейшая тишина, можно без помех и не торопясь обдумать все детали убийства или самоубийства Кристиана Лукача. С наибольшей достоверностью выделяются при всей своей противоречивости две стороны этого дела, достаточно, впрочем, неясного в целом. Первая — отношения между студентом и его учителем, — имеет прежде всего сугубо нравственный, этический характер. Если факты, которые сообщил следствию Тудорел Паскару, после тщательнейшей проверки подтвердятся, о них следует тут же поставить в известность соответствующие организации, прессу, ну и так далее. Размышляя теперь в тишине об этой стороне дела, я подумал, что все сказанное мне двоюродным братом жертвы как бы таит в себе некий намек: «Вот вы меня обвиняете, что я такой-сякой, родимое пятно проклятого прошлого, паразит на здоровом теле общества… что ж, я такой, какой я есть, не лучше и не хуже. Но я и не претендую на особое положение в этом обществе в отличие от одного из виднейших его членов — знаменитого художника Валериана Братеша».

«Н-да… мы еще поглядим, у кого из вас больше — у тебя или же у Братеша — рыльце в пуху, — отвечаю я ему мысленно, — он-то хоть не осмелился говорить со мной напрямик об интимной подоплеке жизни своего студента, ну и заодно о своей, само собою!»

Вторая сторона этого дела относится к собственно преступлению, жертвой которого стал Кристиан Лукач, и уж у нее-то характер сугубо уголовный. С этой точки зрения более всех меня интересует Лукреция Будеску. Исходя из всего, что уже известно следствию, Григораш предполагает, что тут действовал «преступник неопытный, но изобретательный». Лукреция Будеску более всех других подпадает под эту формулировку. Человек с нарушенной психикой иногда может доставить куда больше хлопот, чем тот, у кого опа в полном порядке. Особенно в случае, когда душевнобольной действует до определенного предела в полном соответствии с нормальной логикой. В подобных казусах отклонение от нормы проявляется лишь в маргинальных, чрезвычайных обстоятельствах, приводящих, как правило, к неизбежным трагическим последствиям.

Начальная стадия этого дела вырисовывается следующим образом: не в состоянии переносить физическую боль — я знаю из литературы, что боль при прохождении камня из почки в мочеточник иногда непереносимей, чем даже боль при родовых схватках, — Кристиан Лукач взывает о помощи к Лукреции Будеску, единственному человеку, находящемуся в тот момент в непосредственной близости. Он просит ее сделать ему укол морфия. Испытывая огромное счастье от одной мысли, что она может избавить его от страданий, Лукреция спешит оказать ему эту помощь.

Но тут в моих рассуждениях наступает провал, полная тьма: я ничего не знаю о самом механизме преступления. Мне совершенно необходимо получить консультацию специалиста-психиатра.

Мои размышления прерывает открываемая с грохотом, будто ее кто высаживает снаружи, дверь, и порог кабинета переступает маленький хиленький человечек с огромной, лысой головой на узеньких плечиках. Толстенные стекла его очков свидетельствуют к тому же о сильной близорукости.

— Это вы — из милиции?

Вопрос звучит несколько агрессивно, чтоб не сказать враждебно. Без сомнения, это он и есть — доктор Титус Спиридон. Я поднимаюсь с кресла и делаю шаг ему навстречу. Доктор беззастенчиво изучает меня сквозь окуляры. Я показываю ему свое служебное удостоверение, но он отказывается в него даже заглянуть и с тою же агрессивностью накидывается на меня:

— Это не я врезался в его машину! Я ехал по своей полосе, но этот идиот на своем «рено» даже не заметил меня! Ездят, видите ли, как слепые!

Я не могу удержаться от смеха. Пораженный моей реакцией, доктор замолкает на полуслове, предположив, видимо, что перед ним потенциальный пациент его лечебницы.

— Я не из автоинспекции, — спешу я разрядить ситуацию, — я пришел по поводу больной Лукреции Будеску, которую доставили к вам в больницу сегодняшней ночью.

Доктор хмурится, нервно поправляет сползающие с носа очки и проходит за свой стол, на ходу приглашая меня присесть.

— Я к вашим услугам. Что именно вас интересует в связи с Лукрецией Будеску?

— Как она себя чувствует? У нее вчера был, по-видимому, сильный припадок и…

— Прежде всего уточним: Лукреция Будеску — старая наша «клиентка». В настоящий момент она спит. И проспит еще несколько суток. Снотерапия. Это единственный способ вывести ее из того состояния, в каком ее к нам доставили. Вы ей приходитесь родственником?

— Нет. Я пришел к вам по служебной надобности.

— Ну да?! — недоумевает доктор.

Только сейчас я замечаю нервный тик, которым он страдает: время от времени брови у него взлетают вверх, будто хотят оседлать очки.

— Вы говорите, что она старая ваша пациентка. Стало быть, вы знаете ее давно?

— Я знаю ее уже лет тридцать, она больна с ранней юности, чуть ли не с детства. Впрочем, за последние пятнадцать лет она не обращалась к нам за помощью. Что с ней случилось?

— Сейчас я вам все объясню, думаю, что это вас заинтересует. Я рад, что мы с вами сразу перешли к существу дела. Надеюсь, что вы нам поможете прояснить довольно-таки сложный вопрос.

— Ну да?! — опять восклицает доктор. Но тут же уточняет: — Помочь-то я вам помогу, но с одним непременным условием: вы тоже должны помочь мне в смысле автоинспекции… Этот кретин, ну, который наехал на меня на своем «рено», должен получить по заслугам!

По-видимому, недавнее авто происшествие все еще не дает ему покоя. Никак не возьму в толк — в шутку или всерьез он ставит мне свои условия.

— Ладно, я вас слушаю, — не дожидаясь моего ответа, торопит доктор.

Я подробно рассказываю ему обо всем происшедшем па улице Икоаней, стараясь не пропустить ни одной детали.

— Очень, очень интересно! — заключает доктор, выходя из-за стола. Он шагает из угла в угол по кабинету, и я снова отмечаю про себя, как непомерно велика его гладкая, как бильярдный шар, голова, венчающая хрупкое, тщедушное туловище. — Интересно… — Я сделал было движение тоже встать, но он просто-таки швырнул меня обратно в кресло. — Интересно… и в полном соответствии с синдромом, которым она страдает…

— Наша просьба к вам заключается в том, чтобы вы нам помогли понять, как могла Лукреция Будеску решиться на преступление. Нам нужно научно доказанное объяснение ее поступка.

Вместо ответа он нажимает на кнопку, вмонтированную в стол.

— Прежде всего, товарищ полковник…

— Капитан, — уточняю я.

— Не играет роли. Я дам вам возможность ознакомиться с историей болезни Лукреции Будеску. После чего, если у вас будут ко мне вопросы, я на них отвечу. Согласны? — и упирается в меня своими телескопами, над которыми взлетели его черные брови, похожие на пару хищных птиц.

В дверь стучат, и в кабинет входит пожилая, полная, с пышной грудью женщина — видимо, ассистентка Спиридона. Он ей и рта не дает раскрыть:

— Катерина, детка, услада душа моей, вот этот товарищ — лейтенант из милиции…

— Доктор, вы то повышаете меня в чине, то понижаете… — протестую я.

Но доктор пропускает мимо ушей мое замечание:

— Не имеет значения. Катерина, принесите товарищу историю болезни Лукреции Будеску.

— Нашей «барышни»? — переспрашивает она.

— Вот именно, дорогуша. Товарищ ознакомится с ней здесь, в моем кабинете.

Повернувшись ко мне, он, по-видимому, хотел произвести меня в очередной чин — то ли старшины, то ли генерала, — но почему-то раздумал.

Катерина тихонько исчезает за дверью и через несколько минут возвращается с папкой, которая, по счастью для меня, оказывается не такой уж пухлой.

— Прочитайте это без спешки, — советует мне доктор. — У меня еще куча дел. Я вернусь через некоторое время.

Он подхватывает под руку свою ассистентку и уволакивает ее за собой. Я остаюсь в одиночестве. На папке каллиграфическим почерком выведены имя и фамилия пациента: «Лукреция Будеску», — год и месяц рождения. Я открываю папку. К счастью, первый же и, может быть, самый важный для меня документ, который лежит поверх остальных, отпечатан на машинке, его легко читать. Мне становится несколько не по себе, когда я узнаю из него, что первый припадок случился у Лукреции Будеску уже в возрасте шестнадцати лет, когда ее отчим — в то время ему было тридцать восемь лет — был найден мертвым при обстоятельствах, чрезвычайно, кстати, напоминающих обстоятельства смерти Кристиана Лукача. На следствии Лукреция Будеску признала себя виновной в этом преступлении.

Это случилось осенью 1940 года, и полиция того времени, вовлеченная в кровавые события фашистского режима, не придала должного значения следствию по этому делу. Лишь во время судебного разбирательства судья, видя явно болезненное состояние подсудимой, направил ее на экспертизу к психиатру. Врачи в клинике, где она проходила обследование, признали ее невменяемой, и суд вынес решение о помещении ее в специальную лечебницу, где она и провела несколько лет под наблюдением медиков и прошла соответствующий курс лечения. За это время ее состояние год от года улучшалось и наконец в 1949-м было признано врачебной комиссией вполне удовлетворительным, и она была выписана из больницы. Время от времени Лукреция Будеску по собственной, кстати говоря, воле проходила обследование в том же медицинском учреждении.

Впоследствии врачи отметили возникновение — на фоне прежде установленного синдрома — некоторых новых болезненных проявлений, признанных, однако, неопасными. На вопрос, почему она не выходит замуж, Лукреция Будеску рассказывала одну и ту же историю с незначительными отклонениями: женатые мужчины как один влюбляются в нее с первого взгляда и предлагают ей руку и сердце, но она отклоняет их домогательства, не желая быть причиной несчастья для их жен и детей.

В последний раз она была на обследовании в 1972 году, и тогда-то доктор Титус Спиридон отметил появление нового мотива в рассказе бывшей своей пациентки: на этот раз место женатых мужчин занял в нем некий студент, который, хоть у него и была девушка, его ровесница, втайне влюбился по уши в Лукрецию Будеску, и она оставила ему некоторую надежду на успех. Пообещала выйти за него замуж не ранее, чем он окончит институт. Естественно, студент был нетерпелив и настаивал, чтобы она уступила ему, не дожидаясь свадьбы, но она воспротивилась этому, желая сохранить его и свою невинность до первой брачной ночи.

Минут через двадцать в кабинет вернулся доктор Спиридон.

— Ну как, уяснили для себя что-нибудь?

Он садится за стол, уставившись на меня своими чудовищными окулярами. Меня подмывает сказать ему, что я не так глуп, как, может быть, кажусь с первого взгляда, и обычно понимаю то, что читаю. Но я сдерживаюсь.

— В тысяча девятьсот сорок девятом году медицинская комиссия выписала ее из больницы. Как вы расцениваете теперь это решение?

— Всячески приветствую, — отвечает он. — Собственно, я-то и предложил ее выписать, имея в виду диагноз и тогдашнее ее состояние. Только тесный контакт с обществом, с людьми, только труд и могли помочь завершить тот процесс, который мы начали тут, в больнице. Заметьте, с сорок девятого года и по нынешний день Лукреция Будеску сменила всего лишь три места работы. И ниоткуда ее не увольняли, она уходила по собственному желанию. Все были ею вполне довольны. Стало быть, ее возвращение в общество, к социальным отношениям, к труду прошло наилучшим образом.

— Вы считали ее когда-нибудь способной совершить преступление?

— Нет. В последние годы ее болезненное состояние объясняется тем, что она, извините, сохранила девственность до весьма почтенного возраста. Речь идет о появлении навязчивой идеи с сильно выраженной сексуальной подосновой.

— Странно, ведь Лукреция Будеску совершила в прошлом тягчайшее преступление — убийство! Каким образом вы могли прийти к выводу, что она не способна на что-либо подобное в будущем?! И вот, пожалуйста, она совершила преступление, абсолютно идентичное тому, что случилось в сороковом году!

Титус Спиридон вскакивает, будто ужаленный, с места и стучит кулаком по столу, словно я оскорбил его, усомнившись в его профессиональной безупречности.

— Вы ошибаетесь! — кричит он на меня. — Вовсе не она совершила это убийство.

Вероятно, на лице у меня отразилось такое недоумение, что доктор умолк, но сводя с меня глаз, словно столкнувшись с симптомами уже знакомого ему заболевания. Сев вновь в кресло, он продолжает спокойнее:

— Просто-напросто вы не знаете обстоятельств этого дела.

На меня нападает кашель, который один и может скрыть мою растерянность.

— Стало быть, вы утверждаете, что Лукреция Будеску не совершала никакого преступления? На чем основывается эта ваша уверенность — на научных данных или на сугубо личных домыслах?

По-моему, ему бы самому впору подлечиться, этому доктору, — он беспрестанно ерзает в своем кресле, словно готов тут же вскочить и броситься па собеседника. Брови у него взлетают к самой макушке. У меня такое чувство, что если наша беседа продлится еще сколько-нибудь, то я и сам заражусь от него этим его тиком. И, словно услышав мои мысли, он усмехается мефистофельской усмешечкой:

— Из всего вами сказанного я вправе сделать вывод, что вы убеждены, будто Лукреция Будеску совершила и это убийство на улице Икоаней. Превосходно! Ну а вы, товарищ капитан, — наконец-то называет он правильно мой чин, — вы-то на чем основываете свою уверенность — на научных данных или на сугубо личных домыслах?

Мой вопрос бумерангом отлетает от него и возвращается ко мне. Да и самый вопрос неожиданно поворачивается на 180 градусов. Я отдаю себе отчет, что, если не выложу сейчас все свои карты на стол, мне нельзя будет рассчитывать на его помощь.

В ожидании моего ответа Титус Спиридон снимает очки, тщательно протирает их носовым платком. Без очков глаза у него оказываются маленькими и вовсе не такими пронзительными.

«Какой дурак выдал этому слепцу права па вождение автомобиля?» — задаю я себе абсолютно не идущий к делу вопрос.

— Хорошо, буду говорить откровенно… Чтобы до конца быть уверенным в своем выводе, мне не хватает одного доказательства. Я должен взять у Лукреции Будеску отпечатки пальцев.

Я пытаюсь объяснить ему, что это обстоятельство может дать следствию. Он слушает меня с жадным вниманием.

— Прекрасно, полковник. Я вам помогу. Я дам вам ампулу того же размера, что и та, с морфием, — стучит он ладонью по столу. — Больная спит мертвым сном. Вы можете спокойно проводить свой эксперимент. Идемте за мной, товарищ майор!

— Капитан, — снова протестую я, но уже гораздо любезнее.

— Тем более. Не думайте, я совершенно нормален, — смеется он, — просто я хотел проверить вашу рефлекторную реакцию, избирательность вашего внимания. У вас отличная нервная система, капитан.

— Полковник! — вторю я его смеху.

— Я не менее вашего заинтересован в этом эксперименте. Его результат, я уверен, подтвердит выводы моего собственного эксперимента, который я провел над этой же больной еще в сороковом году с помощью «пентатола».

— Эксперимент с «пентатолом»?.. Насколько я знаю, теперь этот препарат получил самое широкое применение.

— Именно! Но в те времена его только испытывали в клинических условиях. Моя убежденность в том, что Лукреция Будеску не совершила того убийства, основывается как раз на этом эксперименте. Дома я храню что-то вроде стенографической записи моей беседы с Лукрецией Будеску, усыпленной с помощью «пентатола».

— Вы опасный человек! — шучу я.

— Автоинспекция, во всяком случае, придерживается именно этого мнения. Кстати, если вы замолвите за меня слово, я позволю вам воспользоваться моей стенограммой. Иначе у меня отберут права. — Вспомнив о своих отношениях с автоинспекцией, он опять выходит из себя: — Виноват этот кретин с его проклятым «рено»! Я могу рассчитывать на ваше содействие?

Не дожидаясь моего согласия, он направляется к дверям. Я следую за ним. В коридоре он берет меня под руку, как доброго приятеля:

— Я сегодня же перешлю вам эту стенограмму, но в запечатанном конверте. Обещайте мне, что вы ее прочтете только после того, как получите результаты дактилоскопической экспертизы.

Он крепко сжимает мой локоть, и у меня такое ощущение, что все это он говорит лишь для того, чтобы усыпить мою бдительность, а сам ведет меня, чтобы заточить навеки в больничных стенах.

16

Григорашу потребовалось всего тридцать минут, чтобы снять у Лукреции Будеску отпечатки пальцев и сличить их с отпечатками, оставленными на ампуле, найденной в мансарде Кристиана Лукача.

Телефон зазвонил что-то около половины первого, как раз во время очередной взбучки, которую мне задал Поварэ по поводу моего безобразного, как он считает, отношения к Лили. Я поднимаю трубку и слышу негромкий голос Григораша:

— Все ты сделал правильно, Ливиу, да только вот… Он горестно вздыхает, и эта пауза выводит меня из себя.

— Ну же, скажи наконец хоть что-нибудь!

— Спокойно, старик, спокойно… Я просто хотел тебе сообщить, что не нашел ничего общего между отпечатками пальцев Лукреции Будеску и теми, что на ампуле…

Хотя доктор Титус Спиридон и предупреждал меня о возможности именно такого результата экспертизы, я все же не в состоянии в это поверить:

— Ты уверен?!

Григораш, оскорбленный в своих лучших чувствах, ставит меня на место:

— Если ты мне не доверяешь, обратись в другую «фирму».

— Погоди, не обижайся! — пытаюсь я загладить свою бестактность. — Но ведь ты этим разрушил всю мою конструкцию…

— Ладно, тут у меня еще кое-какая работа, а потом я зайду к тебе… может, сочиним что-нибудь новенькое.

Поварэ понимает значение всего того, что сообщил мне Григораш, и не мешает мне все спокойно переварить. Так… стало быть, эксперимент был осуществлен по всем правилам, но в результате я не только не получил необходимого мне последнего, и решающего доказательства виновности Лукреции Будеску, но и все прежние мои умозаключения пошли прахом. Если бы у меня сейчас был в руках конверт со стенограммой Титуса Спиридона, я бы его тотчас же вскрыл и, может быть, успокоился. Но его у меня нет… Чтобы окончательно исключить Лукрецию Будеску из числа подозреваемых в убийстве, мне надо ответить по меньшей мере на два вопроса. Первый: как следует толковать признания, сделанные ею в состоянии бреда?.. Второй: кто оставил отпечатки своих пальцев на ампуле с морфием? Если на первый вопрос я еще надеюсь получить ответ с помощью доктора Спиридона, то, чтобы ответить на второй, мне придется все начать сначала и снова биться над бесчисленными предположениями и гипотезами.

После короткого размышления я прихожу к выводу, что не так уж страшен черт, как его малюют… Я перебираю в уме всех лиц, составляющих ближайшее окружение Кристиана Лукача, которые были в курсе не только его болезни, но и того, что во время приступов он прибегал к сильнодействующим наркотикам. Их, в общем, не много набирается. Взять хоть, к примеру, Тудорела Паскару по кличке Виски, — двоюродный брат попросил его добыть для него ампулу с морфием. Виски утверждает, что ему не удалось достать ее. Он посетил Кристиана Лукача за час или два до «самоубийства». Были ли у Паскару мотивы убивать своего двоюродного брата? И да, и нет.

Или, скажем, Петронела Ставру — особо отметим, что она учится на последнем курсе медицинского факультета. Она была возлюбленной Лукача, затем оставила его ради мужчины, который старше ее на пятнадцать лет, женат и к тому же учитель ее бывшего возлюбленного. Она узнала от Тудорела Паскару, что Кристиан пытается раздобыть морфий. Она признает, что у нее каким-то образом пропал шприц. Она отказалась явиться в милицию… Была ли у нее причина убрать со своего пути Кристиана Лукача? По-видимому, ни малейшей. Но с другой стороны, были ли у нее основания прийти на помощь Кристиану Лукачу и сделать ему инъекцию? Несомненно. Могло ли это привести к летальному исходу? Лишь при условии, если бы кто-нибудь ей помог затем создать видимость самоубийства. Кто бы мог ей в этом помочь?.. Вот мы и добрались до Валериана Братеша, третьего из числа лиц, близких к Кристиану Лукачу…

Телефонный звонок прерывает мои размышления. Трубку берет Поварэ. Я успеваю его предупредить:

— Если это Лили, я еще не приходил!

— Это шеф, — сообщает он, — требует тебя.

Я так погрузился в свои мысли, что забыл обо всех начальниках на свете. Выхватываю из рук Поварэ трубку и докладываюсь по уставу:

— Капитан Роман у телефона!

— Ливиу, немедленно явись в кабинет товарища генерала. Я и сам не знаю, в чем дело… Когда освободишься, зайди ко мне.

— Так точно, товарищ полковник!

Бросаю трубку на рычаг и на мгновение замираю, уставившись невидящим взглядом в пустоту. Поварэ спрашивает меня с беспокойством:

— Что-нибудь случилось?

— Меня требует к себе генерал…

Поварэ моментально оживляется — он даже помогает мне повязать поаккуратнее галстук.

Генерал нечасто оказывает мне честь, приглашая к себе. Он это делает лишь в тех случаях, когда ему нужно дать какое-либо особо важное задание или чтобы я ему доложил какие-нибудь дополнительные сведения в связи с делом, находящимся у меня в производстве. Еще мы встречаемся разве что на совещаниях или на общих партийных собраниях. По-видимому, и на этот раз у него для меня какое-то задание. Вероятнее всего, он собирается командировать меня куда-нибудь в глубинку, помочь зашедшим в тупик местным криминалистам.

Помощник генерала, молоденький офицер с погонами старшего лейтенанта, встречает меня дружеской улыбкой. Ждет, чтобы я спросил, зачем меня зовет начальник, но я предпочитаю не задавать лишних вопросов. В приемной слышится едва уловимый запах дорогих духов. Я принюхиваюсь и изображаю из себя Шерлока Холмса:

— Тут только что была женщина!

— Точно! — подтверждает старший лейтенант. — И прошла прямехонько туда! — кивает он на обитую кожей дверь кабинета. — Кстати, и вас там ждут не дождутся!

«Новое задание!» — успокаиваю я себя и, переступив порог, докладываю о себе по всей форме.

Справа от генерала в кресле сидит не первой молодости женщина — та самая, как я понимаю, чьи духи я учуял в приемной.

— Подойдите поближе, товарищ капитан, — велит мне генерал. Как всегда, мундир, форменная рубашка сидят на нем словно влитые. Да он и сам по себе красивый мужчина. Ему еще нет и пятидесяти, и седина па висках при смуглоте лица создает впечатление мужественности. Он профессиональный следователь. Начав в августе 1944-го с должности рядового работника министерства внутренних дел, он прошел трудный путь и стал начальником нашего управления.

Я подхожу к столу, косясь на ходу на женщину в кресле, одетую чрезвычайно элегантно, разве что, может быть, слишком броско.

— Позвольте вам представить госпожу Ставру. Ставру?! Хорошо ли я расслышал? Мое недоумение рассеивает догадка, что это мать Петронелы Ставру. Оборачиваюсь к ней, кланяюсь, называю себя.

Когда-то я прочел, уж не помню где — не то в какой-то книге, не то в газете, — что мужчина должен подождать, пока женщина первой подаст ему руку. Однако мать Петронелы и не думает этого делать. Зато она меряет меня холодным, неприязненным взглядом, который вполне ясно объясняет цель ее присутствия здесь, в кабинете моего начальника.

— Садитесь, товарищ капитан, — указывает мне генерал на стул слева от себя.

«Соломонов суд!» — мелькает у меня в голове. Сажусь. В двух шагах от меня сидит госпожа Ставру. Вероятно, ей, как и генералу, что-то около пятидесяти. Глаза у нее сильно подведены, и выражение их кажется мне одновременно и вульгарным, и высокомерным.

— Товарищ капитан, вчера вы побывали на квартире студентки Петронелы Ставру, дочери госпожи Ставру…

Тон, которым задан вопрос, подчеркнуто официален, и это меня настораживает.

— Так точно, товарищ генерал. Это посещение вызвано делом о подозрительной смерти студента Кристиана Лукача.

Генерал — на то он и генерал, и начальник, чтобы быть в курсе всего, что делается в нашем управлении, — уточняет:

— А-а, это то «двузначное» дело… — Из чего я делаю вывод, что могу не вдаваться в уже известные ему детали.

— Так точно.

— С какой целью вы посетили ее?

— Студентка Петронела Ставру на протяжении более чем двух лет состояла с покойным в интимных отношениях.

Женщина в кресле резко прерывает меня:

— Они давно расстались!

В ее коротком восклицании можно уловить много нюансов: упрек, оскорбленное достоинство, протест… На коленях у нее сумочка, которую она крепко держит обеими руками.

Я спокоен — я успел просчитать в уме ситуацию и ее возможные последствия. Очень может быть, что супруга высокопоставленного деятеля областного масштаба считает, что для нее и ее близких закон не писан. Я вспоминаю, что в разговоре со мной Петронела тоже прозрачно намекала на какие-то грозящие мне неприятности. Но по крайней мере теперь я знаю, куда она вчера исчезла на целую ночь. Кинулась к мамочке просить у нее заступничества от «беззакония».

— Да, они расстались, — отвечаю я, — это верно. Но на месте происшествия найдена коробка со шприцем. А у Петронелы Ставру, по ее собственным словам, исчез несколько дней назад из сумки шприц вместе с коробкой.

— Неправда! — прерывает меня госпожа Ставру, ударяя ладонью по своей сумочке.

Генерал лишь на короткий миг прикрыл глаза, потом открыл их опять — мы знаем за ним эту привычку сдерживать свое раздражение.

Я продолжаю как ни в чем не бывало:

— Вчера вечером я пригласил ее к нам, чтобы удостовериться, принадлежит ли ей шприц, обнаруженный в квартире Кристиана Лукача. Но она пренебрегла нашим приглашением.

— Я ей запретила это делать! — признается госпожа Ставру с какой-то даже гордостью, будто она спасла дочь бог знает от какой опасности. — Мой муж — юрист по образованию, и, когда я ему обо всем рассказала…

Да… такая за словом в карман не полезет. В разговор вступает генерал:

— Госпожа Ставру…

— Кое-где законы еще нарушаются, товарищ генерал! — не дает она ему и рта раскрыть. — Вы должны понять мое возмущение. На каждом шагу — это и мой муж говорит — сталкиваешься с злоупотреблениями. Еще хорошо, что девочка догадалась позвонить мне, и я послала за ней машину…

Мне ничего не остается, как молча слушать ее. Из ее слов получается, что не один я присягнул свято оберегать и защищать государственные законы, но и она тоже. Мне стоит немалых усилий сохранять спокойствие и не вступать с ней в полемику.

Генерал обращается ко мне, и по его тону я понимаю, что и ему не доставляет особого удовольствия беседа с госпожой Ставру:

— Товарищ капитан, как прошла ваша беседа с дочерью госпожи Ставру?

— Самым нормальным образом, — отвечаю я. Мать Петронелы вновь бросается в бои:

— Это вы называете — нормальным?! Да я… Генерал обрывает ее на полуслове сдержанным укором:

— Госпожа Ставру!..

На этот раз он, видимо, твердо решил не дать ей возможности навязать нам свой «стиль» разговора. Собственно говоря, что нужно этой провинциальной даме, которая гордо поводит головой из стороны в сторону, словно раскланиваясь перед восхищенными свидетелями ее боевой напористости?

— Госпожа Ставру, — сообщает мне генерал, — пришла с жалобой на вас.

— С жалобой?! — теряюсь я.

— Госпожа Ставру, — продолжает генерал, — именно для этого и пришла ко мне. В ее жалобе говорится, что вы… — генерал заглядывает в лежащий перед ним на столе машинописный текст, — что вы не только ворвались беззаконного основания в квартиру ее дочери, но и пытались… — понижает он голос, будто ему неловко даже произнести это вслух, — …сделали попытку покушения на ее честь.

Я не робкого десятка, не так-то просто заставить меня потерять присутствие духа. Сам генерал не раз и не два хвалил меня именно за то, что я не терялся в самых сложных обстоятельствах. Но на этот раз я совершенно смешался. Я чувствую себя как боксер в нокауте, ожидающий, чтобы арбитр, досчитав до восьми, позволил ему продолжить бой. Ни разу за всю мою работу в угрозыске я не попадал в такое нелепое и смешное положение. Как на это ответить? Как держаться? Как защитить себя?.. Но вот рефери досчитал до восьми, и мне надо подняться с пола и продолжать бой.

— Товарищ генерал, в управлении, которым вы руководите, я работаю вот уже семь с лишним лет, вы меня хорошо знаете. Я в состоянии защитить себя от обвинений, но не считаю нужным это делать. Это унизило бы мое профессиональное и гражданское достоинство. Разрешите мне уйти, — поднимаюсь я со стула.

Генерал перегибается ко мне через стол, и я вижу, как вспыхивают гневом его глаза:

— Не разрешаю! Сядьте! Я вновь опускаюсь на стул.

— Значит, вы не пытались ее даже обнять?

— Товарищ генерал!..

— Отвечайте: «да» или «нет»?

— Нет!

Жалобщица снова кидается в атаку:

— Моя дочь никогда не лжет! Она была, как я и пишу в жалобе, в одном халатике, а вы перед самым уходом хотели…

Спокойствие полностью вернулось ко мне. Я уже ничего не опасаюсь.

Генерал прерывает ее:

— Госпожа Ставру, успокойтесь!.. Мне позвонили по телефону и просили немедленно принять вас. Я вас принял, вы подали мне жалобу. Мой подчиненный решительно отвергает то, в чем вы его обвиняете, а ваша дочь не может никого привести в свидетели случившегося. Впрочем, и капитан Роман не может назвать какого-либо свидетеля в свою защиту.

Слова генерала неожиданно напоминают мне о домашних шлепанцах, стоявших под диваном Петронелы, — теперь я ни на минуту не сомневаюсь, что они принадлежали Валериану Братешу. Еще мне приходит на память то зыбкое, неясное ощущение, будто кто-то подслушивал мой разговор с Петронелой, спрятавшись в ванной или на кухне. А это значит, что, если только она решит настаивать на своей клевете, она сможет сослаться на показания свидетеля. Но сам не знаю почему, я уверен, что этот свидетель ни за что не захочет выйти из тени на свет.

— Моя дочь никогда не лжет! — тряся золотыми серьгами в ушах, защищает госпожа Ставру честь своего дитяти.

Голос генерала становится еще тверже и решительнее:

— Госпожа Ставру, мои офицеры тоже никогда не лгут.

— Значит, вы ставите под сомнение то, что я пишу в своей жалобе?!

Генерала, я это вижу, все более выводят из себя вызывающие манеры посетительницы, но от нее никуда не денешься, он обязан до конца ее выслушать. Пропустив мимо ушей последнее ее замечание, он справляется у меня:

— На какой стадии находится следствие?

— У меня есть все основания полагать, что через сутки мы сумеем его закончить.

— Каково место дочери госпожи Ставру в деле на нынешней стадии следствия?

Тут пробил мой час — теперь-то я поставлю эту дамочку на место! Пусть даже генералу это не очень понравится.

— Одно из главных, — отвечаю я, — поскольку еще недавно она была возлюбленной потерпевшего, оставив его впоследствии ради художника Валериана Братеша, имеющего жену и двоих детей, кстати — преподавателя Кристиана Лукача.

Генерал понял мой маневр и решил не препятствовать мне.

Мать Петронелы меня прерывает, бросаясь на защиту дочерней чести:

— Он разведется! Он будет помогать семье в соответствии с законом!

Но я и ухом не повел на ее замечание.

— Петронела Ставру в материалах следствия значится также и потому, что до сих пор не выяснено происхождение шприца, найденного на месте происшествия…

— Она нашла свой шприц! — не дает мне досказать свою мысль госпожа Ставру.

— Прошу прощения, но ваше заявление не может иметь никакого значения для следствия. Мы пригласили вашу дочь в милицию, поскольку она одна могла бы опознать шприц, найденный нами в квартире Кристиана Лукача. Тот самый шприц, товарищ генерал, который, может быть, сыграл решающую роль в гибели Лукача.

Можно было бы, конечно, упомянуть и об ампуле с морфием, но я вовремя удержался от этой тактической ошибки.

Больше мне нечего сказать. Молчат и мои собеседники.

Молчание становится неловким, почти физически давящим. Госпожа Ставру встает со стула:

— Я вас поняла… — говорит она с угрозой. — Я это так не оставлю… Я пойду выше… надеюсь, там я найду управу на беззаконие.

Я-то думал, что она сдалась. Заблуждение — такие люди не так-то легко сдают свои позиции. Она уверена в себе, уверена, что есть такие двери, куда ей всегда открыт доступ. Генерал не поддержал ее? — ничего удивительного.

Щеки генерала пошли красными пятнами — верный знак, что он едва сдерживает свой гнев:

— Я прошу вас еще немного задержаться, госпожа Ставру. Естественно, ваше право — обращаться с жалобами, куда вам будет угодно, и я всячески советую вам воспользоваться этим своим правом. Что же касается нашего разговора, то я не могу считать его исчерпанным. — Он оборачивается ко мне: — Товарищ капитан, возвращайтесь к своим обязанностям. Продолжайте следствие. Желаю вам успеха.

Я поднимаюсь, щелкаю каблуками и ухожу. Лишь очутившись по ту сторону обитой кожей двери, я замечаю, что пот течет ручьем по моему лицу, а мокрая рубашка прилипла к телу.

В коридоре я останавливаюсь у открытого во внутренний дворик от за — там все еще не кончился пасмурный осенний день. Закрыв глаза, я жадно вдыхаю прохладный влажный воздух.

Покушение на честь?! Поразительная наглость! Чья это идея, Петронелы или ее мамаши? Впрочем, какое это имеет значение, обе они стоят друг друга! Они убеждены, что положение на иерархической лестнице делает их совершенно безнаказанными!

Покушение на честь… Так почему же мамаша Петронелы не назвала свидетеля? Единственного свидетеля, который мог бы подтвердить эту грязную выдумку?.. Того, кому принадлежали шлепанцы, кто затаился в своем укрытии и наверняка слышал от начала и до конца мой разговор с Петронелой. Или же она и ее знала о его присутствии, не была в курсе всех любовных похождений дочери? Да она и сама наверняка мечтает породниться с какой-нибудь знаменитостью. И ее простолюдинское — как, впрочем, и мое, и генерала — происхождение разом облагородится родством с известным художником…

Эта мысль с неизбежностью подводит меня к вопросу: рассказала ли Петронела своему любовнику о том, что ее бывший возлюбленный мечется в поисках морфия? Если рассказала, то как отнесся к этому Братеш? Я возвращаюсь к одной из первых своих гипотез и нахожу совершенно естественным, если бы Братеш вызвался сопровождать Петронелу, присутствовал бы при том, что потом произошло, и бросился бы ей помогать. Теперь мы уже выяснили роль третьего лица из списка подозреваемых в гибели Кристиана Лукача: Тудорела Паскару.

Ну а какова же тогда роль четвертого лица, роль Лукреции Будеску? Я вспоминаю о докторе Титусе Спиридоне, обладателе таинственного результата эксперимента, проведенного более тридцати лет назад… Интересно, не забыл ли он послать мне эту стенограмму?.. Я отхожу от окна и, несколько придя в себя, направляюсь к себе в кабинет, забыв о том, что полковник Донеа приказал мне зайти к нему.

17

В кабинете я застаю Григораша, ведущего неторопливую беседу с Поварэ.

— Пришло письмо от доктора Спиридона? — спрашиваю я, на ходу пожимая Григорашу руку.

— Нет пока, — отвечает Поварэ. — Что нужно было от тебя генералу?

— Он хочет повысить меня в чине сразу на три звездочки и просил моего согласия. Я сказал, что не против.

Мои коллеги понимают, что мне не хочется говорить на эту тему.

— Мне очень жаль, Ливиу, — сообщает Григораш, — но все лабораторные исследования выводят Лукрецию Будеску из игры.

— Ясно, — говорю. — Кроме ее собственных признаний, которые не подошьешь к делу, поскольку это признания психически ненормальной, а значит, у нас нет ни одной улики против нее.

— Остается шприц… — напоминает Григораш. — Принадлежит ли он Петронеле Ставру?

Перед глазами у меня возникает госпожа Ставру, угрожающе посверкивающая золотыми сережками.

— Наверняка не принадлежит. Наверняка. Петронела отыскала свой пропавший шприц.

Я гляжу на задумчивые лица моих друзей. Они молчат, словно воды в рот набрали. Я считаю необходимым поделиться с ними своими намерениями:

— Некоторую надежду нам оставляют отпечатки на ампуле… Нам ясен круг подозреваемых лиц: Лукреция Будеску, Тудорел Паскару, Петронела Ставру и Валериан Братеш. Лукрецию Будеску приходится исключить из их числа… Остаются трое. Чтобы точно установить, кто из этих троих настоящий преступник, нам надо получить отпечатки их пальцев. Верно?

— Идея сама по себе замечательная… — отзывается Григораш.

— Вопрос в том, как их раздобыть, — добавляет Поварэ.

Конечно, сделать это не так-то просто, но не об этом я думаю. Я целиком в этом смысле полагаюсь на изобретательность Григораша. Мы встречаемся с ним глазами.

— Надо узнать, не располагают ли уже ребята из отдела борьбы со спекуляцией отпечатками Паскару, — говорю я ему.

— Да, я зайду в картотеку. Паскару Тудорел…

— Кличка Виски.

— Остаются двое — Петронела и Братеш, — заключает Поварэ, — не так-то уж и много…

Звонок телефона. Я поднимаю трубку — дежурный по управлению сообщает, что ему только что оставили для меня запечатанный конверт от доктора Титуса Спиридона.

— Пришлите его с кем-нибудь ко мне наверх.

— Не с кем, товарищ капитан.

— Хорошо, я спускаюсь.

Доктор Спиридон оказался человеком слова. Не успел я положить трубку, как телефон зазвонил опять.

— Это вы, капитан?

Я узнаю голос прокурора. Кроме меня, ему некого разыскивать, но я почему-то решаю поломаться:

— Какой именно капитан, нас тут двое?

— Капитан Роман.

— В таком случае это я.

— Послушайте! Если это дело Кристиана Лукача будет еще долго на нас висеть, я сойду с ума! — плачется мне в жилетку прокурор.

Я холодею в предчувствии какой-нибудь повой неожиданности.

— Случилось что-нибудь?!

— Все то же! Опять! Мне только что позвонили и сообщили, что с квартиры Лукача снова сорвана печать, дверь взломана… На этот раз именно взломана, а не отперта ключом. Понимаете?

Я остолбенел, будто меня хватили обухом по голове.

— Алло! Алло! — кричит мне прокурор в самое ухо. — Прервалась связь?

— Да нет… я слушаю…

— Заехать за вами?

— Не надо… Я немедленно выезжаю вместе с Григорашем. Встретимся на месте.

— Договорились.

Сообщаю своим коллегам эту сногсшибательную новость.

— Я сбегаю за своей аппаратурой и тут же спускаюсь! — ринулся было из кабинета Григораш.

Поварэ, обиженный тем, что ему не предложили ехать с нами, и чтобы доказать, что и его мучает эта загадка, спешит сообщить нам свои умозаключения:

— Надо непременно установить, как и где провели сегодняшнее утро все трое подозреваемых — Петронела, Паскару и Братеш.

Я заверяю его, что это замечательная идея и сразу по возвращении с моста происшествия мы примемся сообща за проведение ее в жизнь.

— Не будем терять времени! — тороплю я Григораша.

Через пять минут мы с ним вновь встречаемся у милицейской «дачии», которая затем мчит нас на улицу Икоаней. В руке у меня конверт, полученный от доктора Спиридона. Я нетерпеливо распечатываю его и достаю оттуда визитную карточку доктора, исписанную чудовищным по неудобочитаемости почерком: «Внимание! Обычно подобные беседы с пациентами, подвергнутыми действию «пентатола», протекают гораздо сложнее и не за один раз. То, что вы найдете в моем послании, — выжимка из более обширной стенограммы. Не забудьте об идиоте в «рено». Услуга за услугу». Вслед за карточкой я извлекаю из конверта и самый документ. Забыв начисто о Григораше, о том, куда и зачем я еду, с жадностью читаю отпечатанные на машинке листки:

Врач: Ты любила свою мать?

Больная: Я обожала ее.

В. Что за человек был твой отец, первый муж матери?

Б. Отец был хороший человек, добрый. На рождество он дарил мне кукол. Он знал, что я люблю играть в куклы. Он был очень несчастен.

В. Что с ним случилось?

Б. Однажды он не вернулся домой. Я потом даже не могла найти ни одной его вещи. Я спросила маму: «Где папа?» Она накричала на меня: «У тебя больше нет отца!»

В. Сколько лет тебе тогда было?

Б. Одиннадцать.

В. Ты говоришь, что обожала мать. Отчего?

Б. Она была очень красивая, и я гордилась, что у меня такая красивая мама. Я сама была уродиной.

В. Об отце ты так ничего и не узнала?

Б. Мне рассказала о нем соседка.

В. Эта соседка была добрая? Злая?

Б. Очень злая. Она работала медсестрой в больнице. Она сказала, что отца выгнала из дома мама, что мама — распутная женщина. Потом она мне сказала, что Скоро у меня будет новый отец. Она не обманывала меня.

В. Эта соседка была замужем? У нее была семья? Как ее звали?

Б. Георгина. Нет, она не была замужем. Она, как и я, была ужасно некрасивая.

В. Потом у тебя появился отчим?

Б. Как сказала Георгина, так оно и случилось. Мама привела в дом другого мужа.

В. Как ты относилась к своему отчиму?

Б. Я ненавидела его… до смерти ненавидела. Но потом…

В. Говори, не стесняйся.

Б…потом, когда мне исполнилось шестнадцать лет, мне стали по ночам сниться сны… Мне снилось, что он хочет забраться ко мне в постель, что он хочет меня… Мне нравились эти сны… Но всякий раз кончалось тем, что мне снилось, будто сейчас в комнату войдет мама и… От страха я просыпалась в холодном поту.

В. И часто тебе это снилось?

Б. Каждую ночь. Мне нравилось, но я ужасно боялась… мама появлялась как раз, когда мы… и я просыпалась от страха.

В. Ты рассказывала кому-нибудь об этих снах?

Б. Георгине.

В. Ты рассказала ей и то, что ненавидишь своего отчима?

Б. Я ей все рассказывала. У Георгины я пряталась и тогда, когда мама сердилась на меня, повсюду искала и никак не могла найти.

В. Отчего ты боялась матери?

Б. Мне казалось, что она знает, какие снымне снятся.

В. Кто тебя научил прятаться от нее?

Б. Георгина.

В. Чему тебя еще учила Георгина?

Б. Она говорила: «Если ты так ненавидишь его и хочешь избавиться от этих твоих снов — убей его… Избавься от него, и от снов своих избавишься. Иначе ты тронешься в уме».

В. Часто ли она тебе так говорила?

Б. Всегда. Я ходила к ней каждый день…

В. Она заставляла тебя рассказывать о том, что делается у вас дома?

Б. Да. И всякий раз хотела, чтобы я пересказывала ей свои сны. А потом советовала: «Если хочешь избавиться от него и от своих снов — убей его».

В. Она тебе советовала и как именно его убить?

Б. Да. Она научила меня сделать так, чтобы никто на меня не мог подумать. Она говорила, что знает, как это сделать.

В. Как?

Б. Сделать отчиму укол морфия, когда он спит… а потом взять веревку и закинуть ее за крюк, чтобы люди подумали, что он сам повесился.

В. Что ты ей ответила?

Б. Что разве же я могу такое сделать?.. У меня не хватит на это ни смелости, ни сил… Тогда она показала мне шприц. Сказала, что это совсем не трудно — сделать укол. Потом она сказала, что если я боюсь, то она сама мне поможет.

В. Что было потом?

Б. Однажды вечером, когда мамы не было дома, отчим, и вправду стал приставать ко мне, ну совсем как мне во сне снилось. Я испугалась и начала кричать. Он побил меня и отпустил. Тогда я убежала к Георгине.

В. Сколько тебе тогда было лет?

Б. Семнадцать. Отчим сказал, что я дура дурой и что так и помру старой девой.

В. Ты рассказала матери о случившемся?

Б. Нет, но кто-то подкинул ей записку про это. Она спросила: «Правда?» Но я испугалась и стала кричать, как в тот раз, когда отчим полез ко мне.

В. А Георгина что сказала?

Б. Что это из-за него со мной приключился нервный припадок, что я должна отомстить ему, убить. И что она мне во всем поможет.

В. Ты убила своего отчима? Или кто-то другой это сделал?

Б. Георгина.

В. Где ты была в это время?

Б. Там же, на месте… Я хотела ему отомстить, но мне не хватало смелости. А Георгина мне обещала помочь. Отчим тогда как раз заболел. Мамы не было дома, она уехала в деревню. Врач велел сделать ему укол, я и позвала Георгину. — «Детка, — сказала она мне, — пришло твое время!» Но…

В. Рассказывай все подряд, не торопись… Что тогда произошло?

Б. Георгина вместо укола, который прописал ему врач, вколола ему морфий. А я стала вся дрожать от страха.

В. Ты потеряла сознание?

Б. У меня сделалось темно в глазах, и потом я будто в яму какую черную провалилась…

В. Когда ты пришла в себя, кто был рядом с тобой?

Б. Георгина.

В. Что она делала?

Б. Она обняла меня, поцеловала, стала хвалить. Сказала, что я оказалась очень смелой… в что сделала все точь-в-точь как она меня учила. И тогда я увидела, что он висит в петле… И опять я как в яму провалилась.

В. Что было потом?

Б. Больше я ничего не помню, а когда я очнулась, мне сказали, что я в полиции, потому что убила человека.

В. Кто разговаривал с тобой в полиции?

Б. Комиссар… он велел, чтоб я ему все рассказала.

В. Что же ты ему рассказала?

Б. Все, что узнала от Георгины.

В. Тебя спрашивали, отчего ты это сделала?

Б. Да.

В. Что ты ответила?

Б. Что я убила его из-за любви.

В. Откуда ты могла знать, что именно ты его убила?

Б. Мне Георгина сказала.

В. Где сейчас Георгина?

Б. Не знаю, с той ночи я ее больше не видела.

Заключение: психическая природа пациентки обусловлена развитием ее личности в психогенной среде, в условиях, способствовавших повышенной внушаемости со стороны. На этом фоне и произошел стресс, вызванный попыткой к изнасилованию со стороны отчима. Невротический срыв объясняется болезненными сексуальными отклонениями пациентки и агрессивностью отчима. Их совокупность дала толчок к появлению у Лукреции Будеску патологических наклонностей, непосредственно связанных с проявлениями эротомании. Давление, осуществленное со стороны Георгины, подтолкнуло пациентку на совершение преступления, якобы разрешающего психический конфликт и воспринимаемого больной как допустимое и возможное, подготовило тем самым сферу подсознания к его совершению. И хотя преступление было совершено другим лицом — а именно Георгиной, — внушить девушке мысль, что это она убила отчима, не представляло особого труда. Следует отметить, что во время совершения самого убийства и непосредственно после него Лукреция Будеску потеряла сознание и не могла отдавать себе отчет в происходящем.

В переводе на общедоступный человеческий язык выводы доктора Спиридона звучали бы приблизительно так: убийство совершила Георгина, с преступной изобретательностью свалив вину на душевнобольную Лукрецию Будеску. Если это было действительно так, то можно предположить, что и в нашем случае кто-то другой убил Кристиана Лукача и старается ввести следствие в заблуждение, будто это сделала все та же бывшая пациентка Титуса Спиридона.

Прокурор Бериндей прибыл на место раньше и, как мы и условились, ждет нас на улице. По судорожному пожатию его руки я понимаю, как он взволнован. Он сразу вводит меня в курс событий:

— До сегодняшней ночи все нити, казалось бы, сходились к Лукреции Будеску… Теперь же, черт меня побери, совсем голова идет кругом! Кто, кто на этот раз сорвал печать и взломал дверь?! И что нас ждет там, наверху?.. Я не желаю новых трупов, капитан, хоть это вам понятно?!

Я отмалчиваюсь. Григораш же отвечает ему с вечной своей невозмутимостью:

— Было бы здоровье, все остальное приложится.

— Вам-то, конечно, море по колено! Знай щелкаете себе фотокамерой, снимаете отпечатки пальцев, делаете анализы — и все! А потом сваливаете все это на нас и умываете руки!

А у меня все не идут из головы эти несколько страничек записей доктора Спиридона. Вот почему я слушаю лишь вполуха то, о чем мне взволнованно толкует прокурор. Поднимаясь по лестнице, я продолжаю мучительно размышлять о выводах, к которым пришел доктор в результате проведенного им сорок лет назад эксперимента. В наше время подобные методы никого уже не удивляют и заключения, сделанные на их основе, не подвергаются сомнению. Да и «пентатол» давно широко применяется для лечения обширного круга психических заболеваний. Но что касается правовой стороны применения таких методов, то она далека еще от официального узаконения. В ходе судебного разбирательства их результаты не могут быть приняты в качестве улики или доказательства вины. Однако мне они могут быть полезными. Каким образом? Очень просто — мне следует сопоставить заключение доктора Спиридона с результатами экспертизы, которую провел Григораш. На чем настаивает психиатр? На том, что преступление в 1940 году совершила не Лукреция Будеску. Что доказала экспертиза? Что отпечатки пальцев на ампуле также принадлежат не ей. Отводя, однако, от нее подозрения, я обязан ответить на вопрос: возможно ли, чтобы по прошествии стольких лет было совершено преступление, повторяющее один к одному способ, которым был убит отчим Лукреции Будеску? Как объяснить это более чем странное совпадение?

Мы останавливаемся перед дверью мансарды Кристиана Лукача. Знакомая уже картина: печать сорвана, замок взломан, дверь полуоткрыта. Григораш первым входит в дверь со своей фотокамерой. Мы ждем по эту сторону порога. Прокурор молчит, едва сдерживая бешенство. Впрочем, и меня приводят в ярость эти бесконечные вторжения в опечатанную квартиру.

— Входите! — зовет нас Григораш.

Прокурор уступает мне право переступить порог первым. Входя в дверь, я вспоминаю о недавнем риторическом вопросе Бериндея: «Что нас ждет там, наверху?!»

Я оглядываю с порога комнату. В тусклом свете осеннего дня я все же ясно различаю все предметы обстановки. Постель, скажем, нетронута и подушки под покрывалом, как и прежде, походят на человеческое тело. В затылок мне возбужденно дышит прокурор.

На лестнице слышны шаги.

— Наверное, это женщина, которая сообщила, что дверь опять взломана, — предполагает Бериндей.

Так оно и есть — это домработница каких-то жильцов с первого этажа.

— Пусть пока не входит! — говорю я Бериндею, он кивает головой и спускается вниз, чтобы предупредить женщину.

Я нахожу выключатель, и мансарда сразу наполняется голубоватым неоновым светом, похожим на свет того же пасмурного осеннего дня. И сразу же в глаза мне бросается то, отчего я застываю на месте как вкопанный.

— Магнитофон! Магнитофон на месте!..

И в следующее же мгновение замечаю возле магнитофона несколько кассет и микрофон. По-видимому, тот, кто взломал дверь, торопился и не успел положить кассеты на обычное их место — в ночной столик.

Григораш и вернувшийся в мансарду прокурор поражены не меньше, чем я.

— Чудеса!.. — не может прийти в себя от удивления прокурор. И, совладав с собой, пытается пошутить: — Вы уверены, что Лукреция Будеску не сбежала из больницы?

Честно говоря, теперь я даже и в этом готов был бы усомниться, если бы не видел собственными глазами, как она спала глубоким сном под действием крепчайшего снотворного, если бы не видел, как Григораш взял у нее отпечатки пальцев, а она даже не почувствовала этого.

Стало быть, магнитофон и кассеты не были ни украдены, ни подарены кому-то Кристианом Лукачем. И тот, кто их взял отсюда и потом возвратил, рисковал дважды. Во имя чего?! С какой целью?!

— Мне надо все это зафиксировать на пленку, — напоминает Григораш.

Но прежде, чем разрешить ему приступить к делу, я оборачиваюсь к двери и спрашиваю стоящую за порогом женщину:

— В котором часу вы обнаружили, что дверь взломана?

— Около четверти третьего, — отвечает она срывающимся от волнения голосом.

— Почему вы поднялись сюда? Вы услыхали какой-нибудь шум?

— Нет… Вы можете мне не поверить, но я просто так, из любопытства… Мне говорили, что дверь опечатана… вот я и решила взглянуть, как это оно бывает…

— Мы с прокурором благодарим вас за то, что вы нас известили.

— Это мой хозяин вам позвонил…

— Прежде чем подняться сюда, на чердак, где вы были?

— На кухне.

— Кухня находится рядом с лестницей, так?

— Да.

— Вы не слышали какого-нибудь шума? Не видели никого, кто бы поднимался по лестнице? — расспрашиваю я ее, имея в виду Тудорела Паскару. Почему именно его? Да потому, что он мог сделать вывод из утренней моей беседы с ним, что меня занимает пропажа магнитофона. Разумеется, мое подозрение не имеет под собой конкретной почвы, но тем не менее оно прежде всего пришло мне в голову.

— Нет, я ничего не слыхала!

Я предлагаю прокурору спуститься вместе с нею вниз, в квартиру ее хозяев, и там записать но всей форме ее показания, пока Григораш будет заниматься своим делом.

— Не следовало ли бы на этот раз вызвать проводника со служебной собакой? — советуюсь я с моими коллегами.

Григораш отвергает мое предложение, а уж лучше него в таких делах никто не разбирается:

— Ты ведь знаешь мою точку зрения: в городских условиях, да еще на такой оживленной улице едва ли собака нам что-нибудь даст.

Он уже наладил свою аппаратуру. Не стану ему мешать — после того, как он сделает снимки, ему еще надо будет посмотреть, нет ли отпечатков пальцев на магнитофоне. И лишь после всего этого я смогу к чему-нибудь прикоснуться. Я закуриваю и любуюсь со стороны, с каким знанием дела, даже с известным изяществом, действует мой приятель. А в голове у меня вертится одно и то же имя: Тудорел Паскару. Он посетил своего двоюродного брата всего за два часа до его смерти. Он сказал, что застал Кристиана слушающим музыку, и, когда уходил, тот продолжал ее слушать… «Грустную, печальную музыку», — утверждает Виски. Значит, и те, кто мог прийти сюда после Паскару, должны были застать Лукача в том же душевном состоянии. Не исключено, что именно они, эти предполагаемые визитеры, и похитили магнитофон вместе с кассетами. Если это так, то с какой целью? И почему именно магнитофон и больше ничего? И во имя чего они пошли на заведомый риск, возвращая магнитофон?

В чем тут логика? Но поскольку я ее не нахожу, мои подозрения возвращаются к Тудорелу Паскару.

В свете документа, который предоставил в мое распоряжение доктор Спиридон, случай Лукреции Будеску выходит далеко за рамки обычного, особенно с криминалистической точки зрения. В 1942 году молодой врач поставил опыт, в результате которого ему удалось заставить заговорить подсознание Лукреции и получить ключ к разгадке преступления, которое едва ли могло быть раскрыто иным путем. Он разгадал эту загадку. Естественно полагать, что доктор мог бы и сейчас подвергнуть Лукрецию Будеску такому же воздействию, что, очень может быть, пролило бы свет на ее истинное участие в трагической гибели Кристиана Лукача.

Если Лукреция Будеску невиновна, если она ни в прошлом, ни сейчас не прибегла к этому «модус операнди» — к этому способу действий, — то это говорит с несомненностью о том, что кто-то из ближайшего окружения Кристиана Лукача знал о нем, изучил, усвоил его, чтобы потом применить на деле. Кто это мог быть? Петронела? Виски? Братеш? Ведь не могла же вновь, через четыре десятилетия, объявиться из небытия Георгина?!

«Не торопись, старик, с выводами, — советую я сам себе. — И действуй в тесном контакте с доктором Спиридоном, даже если он ставит это в зависимость от твоей помощи ему по части автоинспекции!»

— Я недолго еще, — напоминает о себе Григораш.

В это время возвращается прокурор с показаниями соседки.

— Что нового? — Прокурор быстро поднялся по лестнице и с трудом переводит дух. — Кто же это нам подкидывает всякий раз новые ребусы? Кто мог похитить магнитофон?

— Все! — объявляет Григораш. — Я обнаружил прелюбопытные, надо полагать, отпечатки. А магнитофон, кстати, заряжен кассетой. Может быть, проверим, в порядке ли он?

Мы подходим к Григорашу. Не меняя положения магнитофона, мы обследуем его, присев на корточки: японское производство, высшего класса. Один Тудорел Паскару с его более чем сомнительными связями, над которыми ломают голову наши коллеги из соседнего отдела, и мог раздобыть его для своего двоюродного брата.

Мы с прокурором садимся на край постели в ожидании, пока Григораш подключит магнитофон к сети. Затем он нажимает клавишу пуска. Аппарат в порядке, слышно, как шуршит, перематываясь, пленка, а еще через мгновение в мансарде раздается чистый и ясный детский голос. Я напрягаюсь, вслушиваясь в него.

«Товарищи милиционеры, — обращается к нам этот записанный на магнитную пленку голос, — я очень прошу вас простить меня за мой неправильный поступок. Мне четырнадцать лет. Я часто заходил к Кристи, когда его не было дома. Он мне разрешал. Он дружил со мной и всегда включал магнитофон, потому что знал, я люблю музыку. А теперь, выходит, я украл его. Я знаю, что это очень плохо. Если бы мои родители узнали, они умерли бы со стыда. Я его взял в тот самый день, когда Кристи умер. Я поднялся к нему, как всегда, послушать музыку. Но он спал, и я не стал его будить и, сам не знаю, как это случилось, взял магнитофон вместе с кассетами, я знал, где Кристи их держит, и ушел. Мама и папа были на работе, и я сразу включил магнитофон, в него уже была вставлена кассета. Та самая, на которой написана цифра 3. Когда я включил магнитофон, то услышал не музыку, а голос Кристи и страшно перепугался. И я решил тут же все отнести обратно. Я прошу прощения и больше никогда не сделаю ничего такого. И знайте, если вы расскажете моим родителям, я повешусь, как и Кристи. Я клянусь, что больше никогда такое со мной не повторится. Товарищи милиционеры! Послушайте все три кассеты, где стоят цифры 1, 2 и 3. Это очень важно!»

Голос умолк, и опять слышен лишь шелест перематывающейся пленки.

Первым приходит в себя прокурор.

— Остановите! — вопит он в диком нетерпении. — Поставьте кассету с цифрой 1! Замените кассету!

Я тоже заражаюсь его нетерпением. Меня пока не интересует имя того, кто украл магнитофон, кто взломал дверь, кто просит у нас за все прощения… Григораш спрашивает взглядом моего согласия на то, чтобы заменить кассету.

— Меняй! — говорю я ему охрипшим голосом.

Григорашу не требуется много времени, чтобы найти нужные нам три кассеты и перезарядить магнитофон. Через несколько минут в тягостной тишине мансарды раздается негромкий голос того, кто еще вчера жил здесь, работал, мечтал, верил в свое искусство и в своих друзей.

Седьмое сентября. Похоже, что я собираюсь вести дневник… Садиться за бумагу после целого дня занятий, работы, суеты, чтобы записать свои мысли, было бы просто смешно и отдавало бы чем-то старомодным. А магнитофон — символ нашего века, нашей суетной цивилизации. Я просто буду думать вслух, и магнитофон будет моим слушателем и собеседником, а уж он-то не переврет то, что я ему поведаю. Я люблю тебя, Петронела! Я всегда любил тебя и всегда буду любить!

Вот я остановил пленку, перемотал ее и прослушал собственное свое признание. Я вообще доверяю больше сказанному, чем написанному. Зачем же все-таки я это делаю? Зачем мне этот дневник? Я ведь знаю, что у меня не хватит терпения вести его изо дня в день, что мне будет недосуг разговаривать с самим собой среди вечной суеты и неотложных дел. И все же я хотел бы через сколько-то лет услышать свои сегодняшние мысли, сравнить их с тем, что я буду думать тогда, искать и находить в них совпадения или расхождения с тем, каким я стану, ошибки, собственную мою наивность или, наоборот, наконец пришедшую ко мне горькую зрелость…

До окончания института осталось несколько месяцев. Четыре студенческих года промелькнули как один миг. Мечты! Иллюзии! Разочарования! Радости! Горести! Петронела!.. Что же произошло со мной и во мне за эти четыре года? Повзрослел ли я, возмужал, а может быть, и постарел душой? Может быть, прав был отец, когда говорил: «В жизнь входишь, как в дремучий лес, приходится прокладывать себе путь топором»? Нет, он был неправ. Мне не нужен топор — я рассчитываю на свои способности, на свой талант. И на свою волю. Талант без твердой воли похож на ракету без топлива, нацеленную на звезды. Мой талант принадлежит только мне, и никогда я не употреблю его во вред моим друзьям и близким. Мне не нужен топор — мне нужна лишь бумага, лишь кисти и краски, которые помогли бы сделать зримой мою мысль.

Я посвятил себя Искусству, Искусству с большой буквы. Оно единственный мой бог. Петронела это поняла и испугалась, решив, что она играет в моей жизни лишь второстепенную роль. Я всегда буду верен моему искусству, моему богу, но мне нужно еще тепло и нежность настоящей любви. Я эгоист, признаюсь. Но для художника эгоизм — стена, за которой он чувствует себя в безопасности. Я это понимаю не как одиночество, не как бегство от жизни, а как способность к самозащите, как силу воли, чтобы оставаться всегда верным холсту и краскам. Я, как Одиссей, хочу не поддаться сладкоголосым сиренам повседневности. Привязать себя к мачте корабля и плыть в направлении, которое сам для себя избрал! И от любимой женщины я вправе ожидать, что она будет жить со мной в этом мире моего искусства, жить моими мыслями, увлечениями, работой. Петронела и это поняла и отступилась. Ей не по силам оказалось самопожертвование. Ведь и у нее тоже свой эгоизм, своя защитная стена. Но между моим и ее эгоизмом существенное различие. Я не укоряю ее, ни в чем не обвиняю… Просто мы очень разные. Все, хватит на сегодня…

Девятое сентября. На моем чердаке тишина, я опять один и…

Я наклоняюсь к магнитофону и выключаю его. Прокурор и Григораш уставились на меня в недоумении. Я встаю, делаю несколько шагов по комнате, смотрю на часы и оборачиваюсь к моим коллегам:

— Согласитесь, это слишком серьезно, чтобы… Три кассеты! Это наверняка не меньше чем три тетради, исписанные от первой строчки до последней. По-моему, не имеет смысла слушать это здесь. Я предлагаю взять с собой магнитофон и кассеты…

— Все кассеты, а не только эти три, — подчеркивает Григораш.

— Разумеется, все… Послушаем их у нас, без спешки… Кто знает, какие сюрпризы нас еще ждут?

— Хоть я и умираю от любопытства, что там еще в этом «дневнике», — заявляет прокурор, — но я согласен с вами. А с мальчишкой, кстати, что будем делать?

Я совершенно позабыл об этом воришке, снедаемом угрызениями совести.

— Послушаем для начала эти три пленки, там решим… Даже если и прощать его, придется все-таки с ним поговорить построже… правда, для начала его надо найти!

Мы покидаем мансарду, вновь опечатываем дверь. В какой же раз нам приходится этим заниматься?!

18

Времени у нас было предостаточно: мы внимательно и не торопясь прослушали «дневник» Кристиана Лукача, обсудили его, сличили с остальными данными, имеющимися в деле, и пришли к определенным заключениям, которые и суммировали в плане наших дальнейших действий. Вот в каком виде мы представили его на утверждение полковнику Донеа:

1. Послезавтра, в 18 часов, на следующий день после похорон Кристиана Лукача, в городскую прокуратуру будут приглашены для очной ставки: а) Паскару Тудорел; б) Ставру Петронела; в) Братеш Валериан; г) Мокану Виктория.

2. До очной ставки майор Григораш В. и капитан Роман Л. должны взять у Ставру Петронелы и Братеша Валериана отпечатки пальцев. Отпечатки третьего из проходящих по делу, Паскару Тудорела, уже имеются в отделе борьбы со спекуляцией.

3. Капитан Роман Л. разыщет малолетнего похитителя магнитофона и установит, есть ли необходимость его вызова в прокуратуру.

Итак, последнее «действие драмы» будет разыграно на «подмостках» прокуратуры. От «поднятия занавеса» нас отделяет не более десяти минут, «исполнители» — Тудорел Паскару, Петронела Ставру и Валериан Братеш — уже на месте. К сожалению, одно из главных действующих лиц, Лукреция Будеску, отсутствует по не зависящим как от нее, так и от нас причинам.

«За кулисами» дожидаются своей очереди еще два «артиста» на второстепенные роли — Виктория Мокану и Дорин Петре. Сигнал для их появления на сцене будет дан капитаном Поварэ, исполняющим в данном случае обязанности «помощника режиссера». На нашем представлении будут и два «зрителя»: мать Петронелы (которая попросила разрешения присутствовать на финальной стадии следствия и по моему настоянию получила на это согласие) и Лили, моя собственная невеста. Ей это разрешение было дано опять же по моей просьбе. Так случилось, что она — в тот день, когда мы смотрели Алена Делона в «Зорро», — была свидетельницей завязки этого дела, его «пролога», так почему же ей не присутствовать и на эпилоге? В результате будем считать, что я раздобыл для нее «контрамарку».

Спектакль, имеющий быть разыгранным в декорациях прокурорского кабинета, оснащен и необходимым реквизитом: магнитофон Кристиана Лукача, сберегательная книжка, принадлежащая ему же, шприц и ампула из-под морфия. Но появятся они на столе лишь тогда, когда я найду это нужным.

Перед «третьим звонком» я спрашиваю Бериндея, заготовил ли он ордер на арест.

— Да, только, как вы меня и просили, я не вписал туда имена и фамилии, — отвечает он. — Я их впишу, когда вы их мне назовете.

Итак, мы начинаем.

Мы с прокурором сидим по одну сторону стола, трое вызванных на очную ставку — по другую. В противоположных углах кабинета сидят Лили и мать Петронелы. Я кладу на стол свою папку. Прямо напротив меня сидит Петронела Ставру. Заметно, что ей стоит немалых усилий сохранять хотя бы видимость спокойствия. Справа от нее — Тудорел Паскару, слева — Валериан Братеш. Все они, словно сговорившись, одеты так, будто собрались на званый вечер.

Мать Петронелы выглядит уже не столь самоуверенно, как в кабинете генерала, а на лице Лили нетрудно прочесть любопытство и нетерпение, как у девочки, которая в первый раз попала в театр.

Чуть поодаль, за маленьким столиком, сидит стенографистка, пожилая женщина, молчаливо дожидаясь начала допроса с карандашом в руке. За дверью под присмотром Поварэ ждут Виктория Мокану и Петре Дорин.

«Занавес!» — объявляю я про себя и обращаюсь к троим сидящим напротив:

— Мы пригласили вас сюда, с тем чтобы уяснить некоторые вопросы, связанные со смертью Кристиана Лукача. Прошли ровно сутки, как его похоронили. На похоронах товарищ Валериан Братеш произнес взволнованную речь…

Я умолкаю на секунду. Справа от меня прокурор Бериндей с напряженным вниманием следит за происходящим. Пока этим его роль и ограничивается. Лишь в самом конце, если мои умозаключения и доказательства покажутся ему достаточно убедительными, он подпишет ордер на арест.

Я заготовил заранее для себя план, в котором строго определена последовательность моих вопросов и действий.

— Кристиан Лукач покончил жизнь самоубийством, — продолжаю я. — Но это самоубийство таит в себе некоторые, пока неясные детали.

С наибольшим вниманием, не отводя от меня глаз, слушает то, что я — говорю, Тудорел Паскару.

— Все вы знали его очень хорошо. Ну, скажем, товарищ Братеш — по институту… Тудорел Паскару видел своего двоюродного брата всего за два часа до его смерти… А вы, товарищ Ставру, когда вы его видели в последний раз?

Длинные прямые волосы скрывают часть ее лица. Or ее красоты веет недобрым холодом. Как могло случиться, что Кристиан Лукач не увидел хотя бы глазами художника этот злой огонек, затаившийся в глубине ее зрачков?!

— Как я вам уже говорила, я не видела его по меньшей мере два месяца.

Я выслушиваю ее объяснение и перевожу глаза на Тудорела Паскару. Он спокоен. Он уже не раз имел дело с властями, набрался опыта. Я ничуть не сомневаюсь, что он и рта не раскроет, пока я не потребую, чтобы он отвечал на мои вопросы.

— Были ли у вашего двоюродного брата причины покончить с собой?

До сих пор Тудорел удобно сидел на стуле, закинув ногу на ногу. Подчеркивая тем свою почтительность, он меняет позу:

— Насколько я понимаю, у моего двоюродного брата могла быть для этого лишь одна причина — любовь… обманутая любовь.

Я перевожу взгляд на Петронелу; она не изменилась в лице, да и ее будущий муж — тоже. Тудорел Паскару замолчал — ждет дальнейших моих вопросов.

— Ответьте подробнее, — прошу я его. — Нас интересует, на что конкретно опирается ваше объяснение.

— Кристи неоднократно признавался мне, что уход Петронелы нанес ему глубокую рану, которая не только не зарубцевалась, но продолжала кровоточить. Он не мог себе представить жизнь без Петронелы. Я убежден, что одиночество, боль, обида и подтолкнули его к самоубийству.

— Он говорил вам когда-нибудь о смерти?

— Нет. Но однажды он дал мне понять, что лишь настоящая любовь делает жизнь осмысленной.

Петронела вздрогнула, впрочем, может быть, мне это просто показалось… Я обращаюсь к ней:

— Что вы думаете по этому поводу?

— Я вам уже ответила, когда вы приходили ко мне домой.

Она пытается вести себя вызывающе, наступательно. Позавчера ей это удавалось с меньшим трудом.

— На сей раз вы официально вызваны на очную ставку, — уточняю я, — в присутствии государственного прокурора. Он хотел бы услышать от вас ответ на мой вопрос.

Мой довод ее убеждает.

— Я не отрицаю, что наше расставание нанесло удар его самолюбию. Это естественно — он любил меня. Я еще с самого начала наших отношений предупреждала, что в один прекрасный день разлюблю и уйду от него. И этот день настал. Я ему объяснила, как другу, что полюбила Валериана Братеша. Он не сделал ни малейшей попытки меня удержать. Я вам уже говорила, что Кристи не мог покончить с собой из-за любви ко мне. У него была гораздо большая любовь, которая поддерживала его в самые трудные дни, — искусство.

Валериан Братеш глубокомысленно кивает головой в знак согласия. Да, собственно, я тоже разделяю это утверждение. Но мое согласие или несогласие ничего не означают сами по себе: я должен задавать вопрос за вопросом и получать на них ответы.

— Разрыв между вами тем не менее повлек за собой ссору, обмен резкими словами?

Она пожимает плечами с деланным удивлением.

— Не понимаю…

— Я имею в виду что-нибудь, что могло вызвать психическую травму.

Краем глаза я наблюдаю за обоими мужчинами — они с напряжением ждут, что ответит Петронела.

— Так ведь он меня любил!.. Само собой понятно, что разрыв не мог не причинить ему травму, но, я убеждена, отнюдь не смертельную… Я повторяю вам: я уверена, что он покончил с собою вовсе не из-за меня!

Она смотрит мне прямо в глаза, как бы подчеркивая этим, что все, что она говорит, — правда, одна правда, ничего, кроме правды.

— Позавчера, когда я вас посетил, на вопрос: «Как произошло расставание?» — вы дали мне следующий ответ: «У него дома, после ночи любви». Вы продолжаете настаивать на этом ответе?

— Да!

Я перевожу взгляд па Братеша.

— Какова была реакция Кристиана Лукача, когда он узнал, что его бросили из-за вас — его учителя?

— Я бы сказал, он принял это по-мужски. Мы зашли с ним в какое-то кафе, не помню, какое именно, объяснились начистоту… Мы остались друзьями. Конечно, некоторое время ему было очень тяжело. Как и мне самому, поверьте. Но в последние месяцы мне казалось, что все это уже отошло в область прошлого.

— Он по-прежнему питал к вам такое же уважение, как и раньше?

— Во всяком случае, он никак не выказывал неуважения или враждебности.

Я — работник следственных органов, уголовного розыска, мой долг ограничивается расследованием любого дела только с юридической, правовой стороны, не более. Я не представитель прессы, телевидения, не писатель — словом, я не занимаюсь социологическими исследованиями, я хочу сказать: чисто нравственные, этические проблемы не входят в круг моих прерогатив. Вот почему я и не вправе задавать вопросы, выходящие за рамки сугубо уголовного расследования.

— Вы позволите закурить? — спрашивает меня на удивление благовоспитанный Виски.

— Пожалуйста. И мы закурим.

Мое разрешение разом разряжает обстановку — все три мои «гостя» расслабляются, вздыхают с облегчением. Прокурор Бериндей протягивает мне пачку с сигаретами. Он улыбается во все лицо, словно бы хочет сказать: «Наконец-то и я здесь пригодился!»

Я даю Тудорелу Паскару возможность насладиться несколькими глубокими затяжками, затем спрашиваю его:

— А вы, господин Паскару, какого мнения обо всем этом?

— О чем именно? — прикидывается он дурачком.

— Не рассказывал ли вам ваш двоюродный брат о том, при каких обстоятельствах он расстался с любимой девушкой?

— Много раз… Он очень страдал. Ему нанесли двойной удар — и возлюбленная, и любимый учитель. Кристи обоих их обожал, вот отчего ему было почти невозможно согласиться с правдой, принять ее. Именно в этом кроется причина его смерти.

Виски не только осторожен, но и умен: он хорошенько взвешивает свои слова и ни в коем случае не касается того, о чем его не спрашивают.

— Двоюродный брат вам рассказывал, каким именно образом произошел разрыв?

— В самых общих чертах… Кристи вообще был очень скрытен, а что касается Петронелы Ставру, то он всегда и во всем ее защищал. Хоть ему и был нанесен, как я уже сказал, двойной удар, он упрекал в этом не Петронелу, а своего учителя. Да, его он винил.

Валериан Братеш слушает, опустив глаза, жадно затягиваясь сигаретой. Кажется, что сказанное Тудорелом Паскару не произвело на него никакого впечатления. О чем он думает?..

Прежде чем перейти к следующему вопросу, я оглядываюсь на Лили: она застыла в напряжении и даже не смеет смотреть в мою сторону. В отличие от нее мать Петронелы явно взволнована. Может быть, она просто не привыкла так долго пребывать в бездействии. У дверей терпеливо дожидается своего «выхода» Поварэ.

— Стало быть, вы продолжаете настаивать на своей точке зрения по поводу причин, побудивших вашего двоюродного брата покончить с собой?

— Вы имеете в виду то, о чем я говорил вам в вестибюле гостиницы, а затем у вас в кабинете?

— Именно.

— Да, настаиваю.

— Не откажитесь повторить ее.

— Из того, о чем мне говорил Кристи, я понял, что он очень страдал и был подавлен как разрывом с Петронелой, так и своими новыми отношениями с Валерианой Братешем.

У художника вид человека, которому нанесли незаслуженное оскорбление, и он подчеркивает это своим возмущенным топом:

— Что вы хотите этим сказать?!

Но Тудорел Паскару не из тех, кого можно легко сбить с толку. Я соглашаюсь с майором Стелианом, что он твердый орешек. Кроме того, он знает, чего от него ждут.

— То, что Кристи был ошеломлен беззастенчивостью, с которой вы присвоили себе его замысел оформления спектакля «Северный ветер».

— Это самая низкопробная клевета, и я прошу вас, товарищ прокурор и товарищ капитан, оградить меня от нее! И занести мой протест в протокол!

Прокурор заверяет его, что все показания заносятся в протокол с абсолютной точностью.

— Продолжайте! — обращаюсь я к Виски.

— Клевета?! Это, пожалуй, единственное, чем я никогда не занимался, — позволяет себе шутку Тудорел Паскару. — Разве это ложь и клевета, когда я утверждаю, что мой двоюродный брат не спал ночей во время работы над эскизами декораций, которые потом увидели свет под вашим именем?

— Я не отрицаю, что он работал, — подтверждает Братеш, решивший всеми доступными средствами защитить свое профессиональное достоинство. — Это так. Но клевета заключается в том, как толкуется это обстоятельство. Кристиан Лукач был лучшим моим учеником.

— И поэтому вы увели у него любимую девушку? — не удерживается Виски.

Художник смотрит на меня глазами человека, глубоко уязвленного тем, что я позволяю всяким ничтожествам безнаказанно оскорблять его. И он прав.

— Я попрошу вас, господин Паскару, быть вежливым. Возьмите себя в руки! Вы находитесь в прокуратуре.

— Кристиан Лукач был самым способным из моих учеников. Мы не раз обсуждали с ним его планы на будущее. Зная, куда именно он будет распределен после окончания института, мы решили, что мне следует ужо сейчас приобщить его к работе в Национальном театре. Так началось это наше сотрудничество, кстати очень полезное для будущего сценографа. — Братеш усмехается с едва заметной печалью. — Недавняя выставка моих работ, надеюсь, достаточное доказательство того, что я, как художник, еще не настолько выдохся, чтобы прибегнуть к творческой фантазии недоучившегося юнца.

— Вы только что сослались на сотрудничество с Кристианом Лукачем. В чем оно заключалось? — требую я уточнения.

— Мы обсуждали часами, даже целыми днями и ночами пьесу «Северный ветер», режиссерский замысел будущего спектакля и в итоге пришли к близким решениям его художественного оформления. Таким образом, Кристиан Лукач входил в атмосферу предстоящего ему творческого будущего. Естественно, что он, как и я, набросал эскизы этого оформления, возникшего в результате наших ночных бдений… он их делал под моим непосредственным руководством. Это общепринятая и весьма плодотворная форма сотрудничества. Нет такого театрального художника с именем, под крылышком которого не воспитывался бы хоть один ученик, а чаще и не один, что, кстати, способствует более быстрому обретению ими творческой зрелости.

Петронела вскидывает голову, длинные ее волосы падают прямыми прядями на спину, и обращает ко мне свое прекрасное и словно выточенное изо льда лицо.

— Я тоже, и не раз, присутствовала на этих обсуждениях, — говорит она с какой-то неясной грустью.

Братеш смотрит с нежностью на свою возлюбленную. Паскару же не сводит глаз с меня:

— Разрешите? — и обращается с вопросом к художнику: — Может быть, вы нам назовете и гонорар, который вы получили в Национальном театре, а также ту его часть, которую, согласно авторскому праву, вы выделили своему любимому ученику?

— Почему вас так интересует материальная сторона вопроса? — подливаю я масла в огонь.

— Как то есть почему?! Да потому, что я убежден — ведь именно эти отношения между Кристи и его учителем, не говоря уж о том, что тот увел у него девушку, и подтолкнули моего двоюродного брата к гибели!

Виски распирает от благородного негодования и жажды установить полную истину. Я не перечу ему, его старания идут на пользу дела.

Тут не выдерживает Петронела, и «действие пьесы» мгновенно оживляется:

— Как тебе не совестно! С таким же успехом он мог повеситься из-за тебя! Из-за твоих подлых интриг! Кристи уже успокоился, пришел в себя, а тут ты полез грязными сапожищами в его душу, стал поносить меня, старался его настроить против Валериана… Пошлый интриган, вот ты кто! Даже то, что отец лишил Кристи наследства, тоже дело твоих рук.

Петронела возбуждена, чтобы прийти в себя, ей надо закурить, она роется в своей сумочке в поисках сигарет. Ее мать, взволнованная не меньше, чем сама Петронела, кидается ей на помощь:

— Тебе что-нибудь нужно, доченька?

— Нет, мама, спасибо.

Братеш догадался протянуть своей возлюбленной пачку «Кента», дал прикурить от зажигалки.

Паскару усмехается не без самодовольства, словно Петронела публично похвалила его. С моего позволения он отвечает ей:

— Самое время было бы и мне оскорбиться и обвинить тебя в клевете. Но я этого не делаю. Завещание дяди не я составил и не я заверил у нотариуса в Лугоже.

— Тем не менее ты ездил в Лугож, и не один раз! — напоминает ему Петронела.

С Тудорела Паскару все это как с гуся вода:

— А что плохого в том, что я время от времени навещал родственников?

Петронела не в состоянии скрыть своего озлобления:

— А то, что эти посещения почему-то находятся в прямой связи с получением довольно-таки жирного куша!

— Петронела! — мягко взывает к ней Братеш. Паскару обращает ко мне свое нагловатое, скажем прямо, лицо и оскорбленно восклицает:

— Господин капитан, заметьте, вместо того чтобы ответить мне на вопрос, заданный господину Братешу, меня обвиняют в том, что из-за меня Кристиан был лишен наследства! Это уж слишком!

Вопреки своему возмущению, Виски сохраняет полное спокойствие.

— Хоть тут и не место заниматься рассмотрением моих авторских прав, — вступает Валериан Братеш, — тем не менее я считаю необходимым заявить, что мне было выплачено вознаграждение согласно принятым нормам. Поэтому поводу я вел бесконечные споры с Кристианом Лукачем. Он решительно отказался от тридцати пяти процентов гонорара, составляющих причитавшуюся ему часть. Сколько бы я ни пытался ему объяснить, что еще долго после окончания института он будет нуждаться в деньгах, хотя бы для покупки бумаги, холста, красок, он ни за что не соглашался. В конце концов, отдавая себе отчет, что он горячится по молодости лет, я внес эти деньги на его имя в сберегательную кассу. Я отдал ему сберкнижку и объяснил, что, кроме него, никто не сможет распоряжаться этим вкладом.

Я вынимаю из папки сберегательную книжку, найденную в одном из пиджаков потерпевшего, и показываю ее художнику:

— Это она?

— Да.

Я открываю книжку и читаю вслух, не сводя глаз с Тудорела Паскару:

— «Двенадцатого октября был сделан вклад на имя Кристиана Лукача в сумме семнадцать тысяч пятьсот лей». Вы удовлетворены, господин Паскару?

Мой вопрос ставит Виски в затруднительное положение — он молчит, но я уверен, что он просто хочет выиграть время. Потом разводит руками, не скрывая своего недоумения:

— Ничего не понимаю!..

Братеш молча качает головой, словно бы делясь со мной своей обидой: «Вот видите, из-за подобных типов ни вам, ни мне нет покоя!» Я отвечаю на этот его взгляд:

— Из всего, что вы все тут показали, следует сделать вывод, что причины, приведшие Кристиана Лукача к самоубийству, надо искать в совершенно иной области, а вовсе не в его отношениях с вами. Собственно, этого и следовало ожидать… Что ж, теперь мы можем перейти к дальнейшему…

Я достаю из правого ящика стола приготовленный заранее магнитофон Кристиана Лукача. В кабинете воцаряется прямо-таки могильная тишина. Можно не сомневаться, что все они его узнали. Тудорел Паскару даже и не пытается скрыть своего удивления. То же чувство можно прочесть и на «мужественном» лице художника. Лишь Петронела Ставру прячется за деланным безразличием. Но, услышав мои слова, и она вздрагивает.

— Теперь я предлагаю вам послушать самого Кристиана Лукача. Он также имеет право оттуда, из могилы, сказать свое слово обо всем, о чем тут у нас идет речь. Вот что он думает о своем разрыве с Петронелой Ставру.

Я нажимаю на клавишу. Магнитофон, это чудо двадцатого века, тут же приходит в действие. В полнейшей тишине раздается негромкий голос того, кто единственный знает и может нам сказать всю правду:

«…мне больно, и эта боль останется со мной на всю жизнь. Я не могу избавиться от одного воспоминания, оно преследует меня, саднит… Может быть, лучше бы Тудорелу промолчать, лучше, если бы он ничего мне не сказал, не отравил бы мне душу этим ядом!.. Нет, все равно рано или поздно обман всплыл бы наружу. Обман, который стольким людям на свете заменяет правду! Как он заменяет ее и Петронеле, и Валериану. Два долгих месяца они встречались тайком, любили друг друга, а я ничего не знал. Что стоило Петронеле прийти ко мне и выложить всю правду! Или Валериану прийти и все мне сказать. Но они продолжали видеться втайне от меня. А моя жизнь в это время проходила так же буднично и обыкновенно, как всегда. Ночами Петронела прижималась своим телом ко мне, словно бы ничего в нашей жизни не изменилось. В институте или у него в мастерской я встречался с Валерианом, и он смотрел мне в глаза, как будто и в его жизни ничего не происходило… Кто знает, как долго бы тянулась эта ложь, если бы Тудорел, эта ресторанная мразь, не открыл мне глаза, а он мне выложил все, даже то, где именно они встречались — в мастерской! В мастерской Валериана! В ту ночь Тудорел потащил меня с собой туда. «Смотри и очнись!» — сказал он мне. Я пошел за ним и, как последний подонок, затаился в темноте и ждал. Я видел, как они вышли из мастерской, я видел, как они поцеловались на прощание. Но еще больнее, чем этот их поцелуй, было для меня то, что рядом со мной стоял Тудорел и не мог скрыть своего торжества…

В следующую ночь Петронела пришла ко мне, словно бы ничего не случилось. Как это происходило у нас с ней уже тысячу раз, она не спеша разделась, легла в постель и ждала, чтобы я закончил какой-то эскиз. «Что ты там возишься, Кристи?» — спросила она меня самым нежным и невинным голосом, какой мне когда-нибудь довелось слышать… Я обернулся к ней. И в то же мгновение я подумал, что впервые смотрю на нее глазами художника. Еебелое тело выделялось на темно-зеленом покрывале сильными, уверенными линиями. Я вспомнил о махах Гойи и о его трагической жизни. Я хотел бы, чтоб этот миг продолжался до бесконечности, но меня вывел из забытья ее голос: «Кристи, почему ты не раздеваешься?» Я знал, что тот же вопрос она наверняка задавала вчерашней ночью и Валериану, лежа на таком же диване у него в мастерской. И тогда я сказал ей, что знаю все об ее отношениях с ним. Она стала одеваться и, натягивая на себя платье, призналась, что любит Валериана и Валериан тоже ее любит. И если она утаивала от меня правду и приходила ко мне, то только для того, чтобы не сделать мне больно.

Теперь я готов посмеяться над этими ее словами! Не хотела сделать мне больно, оберегала мое самолюбие!.. Я знаю, что все па этом свете имеет начало и конец. И наша с ней любовь не могла быть исключением из этого общего правила. Но еще в самом начале она пообещала без того, чтобы я ее об этом просил, сказать мне правду, если когда-нибудь разлюбит меня. Тогда-то я был пьян от счастья и даже не мог себе представить, что нашей любви может когда-нибудь прийти конец…»

Я выключаю магнитофон. И вновь в кабинете наступает могильная тишина. На лбу Братеша выступили крупные бисеринки пота, но он не смеет пошевельнуться, чтобы достать из кармана платок. Петронела Ставру застыла, ее взгляд устремлен куда-то вдаль, за стены комнаты. Лишь Тудорел Паскару, уверившись, по-видимому, что ему в этой истории отведена роль положительного персонажа, курит, удобно развалившись на стуле.

— Товарищ Ставру, — обращаюсь я вновь к Петронеле, — вы продолжаете настаивать на том, что вы заявили здесь об обстоятельствах, при которых вы расстались с Кристианом Лукачем?

Ее «нет» произнесено глухим, дрожащим голосом. Потом она оборачивается к Тудорелу Паскару и накидывается на него с неожиданной яростью:

— Как ты мог! Зачем ты это сделал? Это ты, ты ему все сказал! А почему ты не сказал ему заодно, как целыми месяцами преследовал меня, ходил за мной по пятам?! Ты просто решил мне отомстить, подлец, за то, что я тебе не уступила. Не два удара убили Кристи, а три. И твой удар как раз и добил его, подтолкнул к гибели! Мы с Валерианом собирались сказать ему всю правду, но хотели это сделать осторожно, смягчить удар…

Петронела умолкает так же неожиданно, как и взорвалась. Ее мать то и дело утирает носовым платком слезы. Виски саркастически усмехается. Он не спешит ей ответить, эта «ресторанная мразь», он ждет, чтобы я сам попросил его об этом. Что я и делаю:

— Что вы можете сказать по этому поводу?

— Что касается меня, то факты вполне соответствуют тому, что сказал мой двоюродный брат… Хоть мы и не были с ним близкими друзьями, но я поступил честнее, чем те, которые ежедневно клялись ему в своей любви. Я не отрицаю, что пытался ухаживать за Петронелой… Но то, что я хотел лишь отомстить ей, — это еще надо доказать. У меня нет недостатка в сговорчивых партнершах. Опуститься до мести кому-нибудь за то, что мне не повезло в любви… Я просто хотел, чтобы мой двоюродный брат увидел наконец правду.

Его неожиданно прерывает Валериан Братеш:

— Петронела права… Мы хотели открыть Кристиану истинное положение вещей, но пытались сделать это достойно, не нанося ему раны. Но я не думаю, что нас собрали здесь лишь затем, чтобы выяснить, как началась наша любовь. В этом смысле она не отличалась от того, как это происходит со всеми другими.

Художник протягивает руку Петронеле. Некоторое время они так и сидят — рука в руке…

Я бросаю взгляд на мать Петронелы — ей все с большим трудом достается участие в «эпилоге» нашего спектакля. Но я ничем не могу ей помочь. Не я ее приглашал, она сама напросилась. Если бы она знала, что еще ее ждет…

— Давайте опять послушаем Кристиана Лукача. На этот раз речь пойдет о другом.

Я прокручиваю пленку до следующей отметки, которую сделал заранее. Затем включаю звук. И вновь в тишине раздается голос Кристиана Лукача:

«…поверить подлецу! Это парадоксально, но мой двоюродный брат, подлец из подлецов, сразу раскусил Валериана… Рыбак рыбака видит издалека. Тудорел хотел мне открыть глаза, а я ему не верил. Я даже чуть не ударил его, когда он сказал мне в первый раз: «Смотри в оба, для этого твоего Валериана нет ничего святого! Можешь плюнуть мне в глаза, если в один прекрасный день он не уведет у тебя Петронелу!» Как он это учуял с самого — начала? Мне на это понадобилось четыре долгих года… Я любил Валериана, я просто боготворил его! Я считал его образцом благородства… И очень может быть, что я бы так и не разглядел его подлинного лица или же разглядел его слишком поздно, если бы не та женщина… Женщина с ребенком на руках и с лицом пречистой девы, которая ждала меня у собора святого Иосифа. Мы присели на скамейку, и она сказала, глотая слезы: «Он украл у тебя любимую? Вошел в твой дом и украл, не так ли?..» Отчаяние или жажда возмездия подчас толкают человека к труднообъяснимым поступкам. Я никогда прежде не видел эту женщину, и все же она позвонила мне, захотела встретиться и попросила, чтобы я ее выслушал… Она была одной из жертв Валериана. И ребенок у нее на руках был ребенком Валериана. Грустная, пошлая история… Как и все, что он делал в своей жизни. Зачем ему нужна была Петронела, зачем он отнял ее у меня?! Я мучаюсь, но не нахожу ответа. И лишь подлец Тудорел сразу его нашел: «Братеша интересует не Петронела, а ее отец. Неужели ты не понимаешь, что при таком тесте можно далеко шагнуть? Особенно если ты не совсем уж бездарен…»

Я вновь останавливаю магнитофон. И вновь воцаряется в кабинете тяжкая, давящая тишина. Но я не тороплюсь ее нарушить.

— Мы пропустим некоторые частности, — говорю я, — и перейдем к главному» Послушайте! — Я опять прокручиваю ленту до следующей отметки.

«…я не упрекаю Валериана в том, что он заставил меня работать с ним, — мне нужно было набраться опыта. Но он это сделал лишь для того, чтобы использовать меня. Просто у него два лица, две ипостаси: он вовлек меня в эту работу, но и выжал из меня все, чего ему самому не хватало. Хотя я многому у него и научился. Это в какой-то степени оправдывает его. Одного только я не могу ему простить: ведь это я первый поделился с ним, как со своим учителем, главной моей мечтой — оформить спектакль «Северный ветер». Он заставил меня рассказать ему мой замысел во всех подробностях, до самой малой детали. Он слушал меня с таким вниманием, что мне показалось, он гордится мной, и я его опять любил так же пылко, как любил на первом курсе. Но вот пришел тот день, когда… Страшный день! С самым естественным и невинным видом он сообщил мне, что ему поручено оформить в Национальном театре именно «Северный ветер»! Он говорил со мной так, словно никогда между нами и речи не было о моем собственном замысле, о моих идеях, решениях… Он теперь говорил о них как о своих собственных!

Я знаю: я не боец. Я могу бороться только с красками, с холстом. Мой двоюродный брат нашелся бы, что ему ответить. Я же просто был подавлен, обезоружен беззастенчивостью моего учителя! И чтобы хоть не окончательно, не навеки отступиться от своего замысла, я принял предложение Валериана осуществлять его вместе с ним…»

Я вновь перематываю пленку, перескакивая через детали, не имеющие, на мой взгляд, особого значения. Присутствующие напряженно следят за каждым моим движением. Я не жесток. Я вообще ненавижу жестокость. Но сейчас я со странным удовлетворением наблюдаю, как повергает их всех в ужас запись исповеди Кристиана Лукача. И мне приходит в голову успокоительная мысль, что теперь-то я уже недалек от того, чтобы восстановить с полнейшей достоверностью истинные обстоятельства смерти Кристиана Лукача.

«…но его подлость, как и бездушие Петронелы, я обнаружил много позднее… Я и сам не знаю, что подтолкнуло меня тогда к этому! Может быть, я просто вспомнил в тот миг женщину с ребенком на руках… с ребенком Валериана, которого тот отказался признать!.. Я вдруг стал угрожать Валериану — дело происходило у меня дома, — что обо всем расскажу в партийном бюро института и потребую публичного разбора этого дела… Я не мстителен, но, когда я увидел, что мои угрозы испугали его, что он, ко всему прочему, еще и трус, я почувствовал злое удовлетворение. Само собой, в начале нашей ссоры он держался твердо, давил на меня своей самоуверенностью, сказал, что я волен делать все, что захочу, и жаловаться куда угодно, но чтобы я при этом не забывал, что имею дело не с кем иным, как с самим Валерианом Братешем… И побледнел он лишь тогда, когда я рассказал ему о моей встрече с той молодой женщиной с ребенком. Тут он и выдал себя — трус! Обыкновеннейший трус. Понемногу паша ссора стала похожей на игру кошки с мышью. Он испугался того, что я собираюсь сделать, и всячески старался меня задобрить. Он даже предложил мне третью часть гонорара за оформление «Северного ветра». Но я отказался и поставил ему условие, единственной целью которого было еще больше его напугать: я не хочу никаких денег и требую лишь одного — чтобы он признал публично, в какой-нибудь газете, кому на самом деле принадлежит по праву замысел и разработка оформления «Северного ветра». Это единственное мое условие. Иначе я обращусь в партбюро… Он завопил, что я хочу его погубить, что на самом деле я мщу ему не за спектакль, а за Петронелу.

Это неправда, я не хотел его губить. Честно говоря, я вообще не знал, чего хочу… Я просто хотел, чтобы он вывалялся в собственном страхе как в грязи…»

Я выключаю магнитофон. Трое сидящих против меня уставили глаза в землю, не смеют их поднять. Что ж, я не тороплю их.

Я оглядываюсь через плечо и вижу растерянные глаза моей невесты. Я улыбаюсь, встретившись с ней взглядом. Она смущенно отвечает мне тем же. Я смотрю на мать Петронелы — понимает ли она всю неизбежность того, что сейчас происходит у нее на глазах?

— Вы знали о связи Валериана Братеша с этой женщиной? — спрашиваю я Петронелу.

— Нет! — едва слышно шепчет она, не глядя на меня.

— Знали ли вы об этой истории с оформлением «Северного ветра»?

— Нет! Я знала, что существует какое-то непонимание между Валерианом и Кристи, но не думала, что это так серьезно. Мне было лишь известно, что Кристи отказался от предложенных ему денег.

Я не свожу глаз с Валериана Братеша — он по-прежнему держится с достоинством, но самоуверенности в нем поубавилось. Он догадывается, что следующий вопрос будет обращен к нему, и ждет его с напряжением.

— Вы продолжаете настаивать на том, что показали прежде?

— Да, — отвечает он сразу, — потому что эта магнитофонная запись лишь подтверждает, что вовсе не уход Петронелы и не конфликт со мною — даже так, как его представил здесь мой ученик…

— Бывший ваш ученик! — уточняю я.

— …с явными преувеличениями… Не это послужило поводом для его решения покончить с собой.

— Почему вы думаете, что он преувеличивал значение этого конфликта?

— Потому что в итоге он согласился взять сберегательную книжку с вкладом на эту сумму…

Он лжет. Но пока я не должен отвлекаться от заранее намеченного хода следствия. Я оборачиваюсь к прокурору, чтобы привлечь его внимание к тому, что собираюсь сделать следующий шаг к цели, а стало быть, уже близок момент, когда ему придется достать из кармана ручку и выписать ордер на арест. Я отодвигаю в сторону магнитофон, и это дает возможность троим подследственным хоть на миг вздохнуть с облегчением в надежде, что опасность, угрожающая им, отступила.

— Итак, как следует из всего услышанного здесь, — продолжаю я очную ставку, — Кристиан Лукач покончил с собою не из-за Петронелы Ставру и не из-за своего конфликта с Валерианом Братешем. Кристиан Лукач вообще не покончил с собою, а был убит. Да, гражданка Ставру, да, гражданин Братеш, Кристиан Лукач был убит.

А смотрю я при этом, не отрываясь, на Тудорела Пас-кару. Он откидывается в ужасе на спинку стула, и лицо его прямо на глазах становится мертвенно-бледным. Следуя избранной тактике, я с ходу загоняю его в угол:

— С какой целью вы угрожали смертью своему двоюродному брату?

Магнитофон! Как мне помог довести дело до конца этот магнитофон! Паскару не может знать, какие еще тайны известны магнитной пленке. Подумать только! Он же сам достал своему двоюродному брату эту адскую, как теперь выясняется, машину!

— Но вы ведь не думаете, что это я… Господи боже мой! — вырывается у него крик отчаяния.

— Отвечайте на вопрос! — перебиваю я его. — Угрожали вы ему или нет?

— Да… но это была всего лишь шутка!

— Но ваша ссора с ним сама по себе была очень серьезной, так?

— Да… — вынужден признать Виски. — Он никак не хотел согласиться с мыслью, что я окажусь по завещанию владельцем всех этих художественных ценностей. Он боялся, что я пущу их по ветру. Он хотел с помощью каких-то дальних родственников обжаловать завещание через суд… Я вышел из себя и крикнул ему, что, если он сделает это, я его убью!

— Как отнесся Кристиан Лукач к вашей угрозе?

— Да никак не отнесся!.. Он спросил, как именно я собираюсь его убить… Тогда я… что я мог ему ответить? Ведь я же и не думал раньше об этом…

— Лжете!

Он еще больше бледнеет, и теперь его лицо приобретает почти серый оттенок. Я не свожу с него глаз, и он бормочет:

— Чего вы хотите от меня? Не я его убил!

— Что вы ответили своему двоюродному брату?

— Что я убью его так, как убила Лукреция своего отчима… Но это не я!..

— От кого вы узнали, каким образом Лукреция Будеску убила своего отчима? — не даю я ему отдышаться.

— От Кристи… давно, уж не помню в какой связи, зашел разговор о Лукреции, и он мне рассказал ее историю.

Я достиг ближайшей своей цели: я узнал от Тудорела Паскару все, что мне было нужно.

— Гражданка Ставру, знали ли вы эту сторону жизни Лукреции Будеску?

— Да, — едва слышно шепчет Петронела, смотря в сторону беззащитным, растерянным взглядом. — Кристи не раз мне об этом рассказывал со всеми подробностями… Он ее жалел, я же всегда ждала от нее какой-нибудь опасности…

— Ну а вы что знали о Лукреции Будеску? Валериан Братеш курит, глубоко и жадно затягиваясь. Его голос неизменно четок и самоуверен:

— Все, что я знал о Лукреции, я узнал от Петронелы. Впрочем, кое-что мне рассказывал и сам Кристи.

Я оборачиваюсь к Тудорелу Паскару, которому дал возможность хоть немного прийти в себя.

— Итак, с какой целью вы навестили своего двоюродного брата в понедельник после обеда?

— Как я вам уже говорил, Кристи чувствовал, что скоро начнется очередной приступ его болезни, и просил меня раздобыть для него морфий… Мне не удалось это сделать. В понедельник он мне позвонил…

— В котором часу?

— Во время завтрака… Он спросил, достал ли я для него морфий. Я не хотел, сами понимаете, говорить с ним об этом по телефону…

— Почему? — прикидываюсь я, будто мне невдомек. — Объясните.

Я сознательно держу его в постоянном напряжении.

— Я знал, что милиция следит за мной. Потому-то я и сказал Кристи, что сам заеду к нему после обеда. Я пришел и сказал, что, к сожалению, мне не удалось достать для него…

— Лжете! — вновь обрываю его я и делаю знак своему «помрежу». Поварэ открывает дверь и приглашает в кабинет Викторию Мокану, молодую хорошенькую женщину.

— Гражданка Мокану, подойдите, пожалуйста, к столу. Простите, что я не могу предложить вам стул, но я обещаю, что задержу вас недолго.

Она одета в плотный осенний костюм, но юбка оставляет колени открытыми. Лили очнулась разом от своего оцепенения и смерила ее с ног до головы ревнивым взглядом. Более всех поражен ее появлением, естественно, Тудорел Паскару.

— Гражданка Мокану, скажите, пожалуйста, где вы работаете?

— Я ассистент в онкологической клинике.

— Знаете ли вы этого молодого человека? — указываю я на Паскару.

— Да. Это Тудорел Паскару.

— Он недавно заходил к вам в клинику… С какой целью?

— Он просил меня показать его кому-нибудь из наших ведущих специалистов и заодно спросил, не могу ли я помочь ему достать рецепт или же просто ампулу морфия.

— Он не объяснил вам, зачем это ему нужно?

— Нет. Я его и не спрашивала. Я ясно сказала, что не могу достать морфий, а если бы даже могла, все равно не согласилась бы это сделать.

— Чем закончился ваш разговор?

— Видя, что я решительно отказываюсь, Тудорел Паскару показал мне белую таблетку величиною с пятак, потом аннотацию, в которой был указан состав этой таблетки — в него входили, помнится, какие-то наркотики. Он спросил, может ли эта таблетка купировать сильные боли. Я ему ответила, что не знаю и что, если у него в семье кто-то болен, ему надо просто-напросто вызвать врача. Он все же настоял, чтобы я сказала, не опасна ли такая доза для жизни… Я ответила, что не опасна, но несколько таких таблеток, несомненно, представляют собою смертельную опасность.

— Гражданин Паскару, согласны ли вы с тем, что сообщила гражданка Виктория Мокану?

— Согласен.

— Благодарю вас, гражданка Мокану.

Она откланивается, окидывая всех присутствующих недоуменным взглядом, и уходит.

— Гражданин Паскару, скажите, что вы сделали в дальнейшем с этой таблеткой?

— Я бросил ее в унитаз и спустил воду.

Собственно говоря, насчет таблетки у меня нет никаких доказательств, и очень может быть, что Паскару не врет. Но я тянусь к магнитофону и одновременно говорю ему:

— Лжете! Вскрытие показало, что… Перепугавшись до смерти, Паскару перебивает меня:

— Я ее дал Кристи. Он ее принял в моем присутствии. Но вы же сами слышали — эта доза была неопасной! Не я его убил!

— Это еще требует доказательств! — продолжаю я запутывать его. — Я убежден, что вы заставили его принять не одну эту таблетку. Вскрытие показало, что… — И снова тянусь к магнитофону, словно бы все мои доказательства зафиксированы на пленке.

По лицу Виски обильно струится пот.

— Не я его убил! — защищается он, но уже без прежней уверенности.

— Я докажу вам обратное. — Я поворачиваюсь резко к Петронеле Ставру и спрашиваю ее: — Где вы были двадцать седьмого октября между восемнадцатью часами и девятнадцатью тридцатью?

Мой вопрос застает ее врасплох:

— То есть как где?.. Дома.

— Это может кто-нибудь подтвердить?

— Подтвердить?.. Конечно. У меня был Валериан. Неожиданно в разговор вступает Братеш.

— Я думаю, Петронела, — говорит он покровительственным тоном, — что ты должна рассказать правду, как бы тяжело это нам ни было… Или лучше это сделать мне?

Петронела поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза:

— Вечером двадцать седьмого октября, около четверти седьмого, я зашла к Кристи. Я не была у него уже с полгода… В последние дни он неоднократно звонил мне, прося достать ему ампулу морфия. Я ответила ему, что не могу этого сделать и пусть он, если надо будет, вызовет «неотложку». Но он боялся этого — он не забыл, как ждал «неотложку» в течение нескольких часов.

Валериан Братеш вежливо, но решительно прерывает ее:

— Прости, пожалуйста, но я сам доскажу остальное, поскольку тут уже вина моя… У меня дома, товарищ капитан, была одна ампула морфия. Лет шесть назад моя мать умерла от рака желудка. Перед самой ее смертью я получил из больницы некоторое количество болеутоляющих средств, вот с тех пор у меня и осталась эта ампула. Бог его знает, зачем я ее хранил столько времени… Ну, и поскольку Петронела рассказала мне о звонке Кристи, а к тому же утром двадцать седьмого октября, на занятиях, ему стало плохо, я ему пообещал, что упрошу Петронелу зайти к нему вечером и, если в том будет необходимость, сделать ему укол…

— Стало быть, вы отдали эту ампулу своей… своей приятельнице?

— Да.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Но в тот день события произошли несколько иначе… Я довез Петронелу до дома Кристи. Она поднялась наверх, а я ждал в машине…

— Почему вы остались внизу?

— Кристи было бы… ему было бы неприятно увидеть нас вместо. Через двадцать минут Петронела вернулась. Ведь так, Петронела, минут через двадцать?

Девушка подтверждает его слова кивком головы.

— Она вернулась очень взволнованной и только и сказала, что сделала ему укол.

— Гражданка Ставру, что же произошло там, наверху, на самом деле?

— Когда я пришла, приступ у Кристи уже начался, но я застала его в состоянии какой-то странной сонливости, которую я могу себе объяснить только сейчас, после того как узнала, что он принял незадолго до этого какую-то таблетку… Я сделала ему укол, он успокоился, а через некоторое время уснул.

— Когда вы уходили, он спал?

— Да… я была очень взволнована и тут же ушла.

— Чем вы были взволнованы?

— Прежде чем уснуть, он вдруг очень возбудился и начал говорить о том, как меня любит…

— И ни о чем больше?

— Он говорил, что Валериан — чудовище…

Рыдания мешают ей говорить. Ее мать вскакивает со своего места и бросается к ней. Но Петронела усилием воли берет себя в руки и просит мать не беспокоиться.

Я прошу Валериана Братеша продолжить свои показания.

— Я хотел проводить Петронелу домой, но она настояла, чтобы я отвез ее в университет. Мне не хотелось оставлять ее одну, но пришлось уступить, и я довез ее до здания медицинского факультета. Прощаясь, она попросила меня не приезжать сегодня к ней, переночевать где-нибудь в другом месте. После этого я поехал к себе в мастерскую, где и оставался всю ночь. Оттуда я позвонил Петронеле: меня тревожило ее состояние.

Я достаю из ящика стола коробку со шприцем и предъявляю ее Петронеле.

— Это принадлежит вам?

— Да! В спешке я забыла шприц у Кристи.

— В каком именно месте?

— Не помню.

— Значит, уходя, вы оставили Кристиана Лукача спящим?

— Да.

— А мы обнаружили его повешенным… Как вы можете объяснить этот факт? И почему вы выбросили коробку со шприцем за окно?

— Я не выбрасывала ее, клянусь вам! — На ее глазах опять выступают слезы, но ей удается и на этот раз удержать их.

— Когда вы заметили, что забыли шприц в комнате Кристиана Лукача?

— Как раз в тот день, когда вы пришли ко мне.

— Значит, вы признаетесь, что пытались ввести меня в заблуждение?

— Я растерялась. Прежде чем прийти ко мне, вы были у Валериана в институте… у Валериана Братеша. От него-то я и узнала о несчастье… о том, что Кристи повесился.

Неужели вы не понимаете, в каком я была состоянии, когда вы потребовали, чтобы я показала вам свою сумку?! Я раскаиваюсь в своей неискренности…

— В том числе и в том, что вы обвинили меня в «покушении на вашу честь»?

— И в этом тоже… — смотрит она на меня сквозь слезы. Ее мать не удерживается, вскрикивает со своего места:

— Петронела, зачем же ты меня впутала в эту историю?!

— Ты сама этого хотела, — возражает ей Петронела, даже не оборачиваясь к ней.

— Значит, вы оставили его спящим, а мы нашли его повешенным. — Я перевожу взгляд на Тудорела Паскару. — А вы как объясняете этот факт?

— Вы напрасно подозреваете меня, господин капитан! — вскидывается Виски. — Не я его убил! Я могу доказать, где провел эту ночь! — Ах у вас есть алиби! — не скрываю я насмешки.

— Вот именно!

Я знаю, что не он убийца, но я нарочно стараюсь создать впечатление, что подозреваю именно его.

— Если не вы, то кто же?

— Может быть, Лукреция? — не удерживается Паскару.

Лукреция Будеску? Это несчастное существо? Она тоже не более чем жертва… вторая жертва преступления, совершенного на улице Икоаней.

— В котором часу вы ушли от Кристиана? Петронела замешкалась с ответом — она не сразу поняла, кому я задал вопрос: ей или же ее любовнику.

— Без четверти семь, кажется… Братеш подтверждает ее слова:

— Да, приблизительно в это время.

Я делаю знак Поварэ. Он знает, что от него требуется: в кабинете появляется второй свидетель обвинения — Петре Дорин. Я велю мальчишке подойти поближе. Он это делает без тени смущения. Петронела покосилась на него и вновь устало уронила голову на грудь..

— Как тебя зовут?

Он отвечает четко, как на уроке в школе:

— Меня зовут Петре Дорин.

У него еще тоненький детский голосок, он знает это за собой и пытается, правда безуспешно, говорить этаким мужественным баском.

— Скажи мне, Дорин, ты знаешь эту женщину? Малыш смотрит на Петронелу, потом на меня.

— Конечно, знаю. Это Петронела, она часто приходила к Кристи.

— А этого товарища?

— Его тоже. Это дядя Тудорел.

Теперь настал черед Валериана Братеша. Дорин отвечает с полнейшей уверенностью:

— Нет, его я не знаю.

— Но ты его когда-нибудь видел?

— Да, в тот вечер, когда умер Кристи… Он был с Петронелой.

Я прерываю его, так как знаю наперед, что он собирается сказать.

— Скажи мне, Дорин, примерно в котором часу ты видел Петронелу с этим товарищем?

— Я сделал уроки, и мне захотелось послушать музыку. А когда я хочу послушать музыку, я всегда иду к Кристи. Я пошел к нему двором и у ворот увидел Петронелу, она как раз садилась вместе с этим дядей в машину, в «фиат-1300».

— Что ты сделал потом?

— Потом? Потом я поднялся к Кристи, у него горел свет, я постучался в дверь. Но никто мне не ответил. Тогда я открыл дверь и увидел, что Кристи спит… Я подошел к кровати, позвал его… Но он спал.

— Ты уверен, что он спал?

— Конечно. Он еще так громко дышал. Даже разговаривал во сне… Я еще раз покричал ему, но он не проснулся. Тогда я увидел магнитофон…

— Об этом после, — опять прерываю я его. — В котором часу ты опять видел этого человека? — указываю я кивком на Братеша.

— Когда я хотел честно отнести магнитофон обратно. Я не удерживаю улыбки. Мальчишка пугается, что он что-нибудь не так сказал, и умолкает.

— Вспомни поточнее, где и при каких обстоятельствах ты его встретил.

— Во-первых, я опять увидел «фиат-1300» на том же месте, где он стоял и в первый раз… Потом я увидел, как этот дядя вышел из ворот.

— Из каких ворот?

— Из ворот дома, где мы живем — я и Кристи… Он сел в машину и уехал.

— Один?

— Один.

— Не помнишь, в котором часу это было?

— Помню, конечно.

— Почему ты так уверен?

— Потому что отец возвращается с работы в восемь вечера, и, когда я решил отнести магнитофон обратно, я хотел, чтобы отец этого не заметил, и посмотрел на часы. Но я не успел…

— Спасибо, Дорин! — прерываю я его. — Теперь иди домой. Ты все сделал и сказал, как надо, и я уверен, что ничего такого с тобой больше никогда не повторится!

Мальчишка облегченно говорит всем «до свидания» и быстренько уносит ноги из кабинета. После его ухода воцаряется всеобщее молчание. Я резко прерываю его:

— Ну а теперь, гражданин Братеш, расскажите, с какой целью вы решили избавиться от своего «любимого» ученика?

Петронела испуганно вскрикивает и закрывает лицо руками.

Тудорел Паскару застыл в неподвижности, глаза у него прямо-таки полезли на лоб.

— Почему вы решили от него избавиться, гражданин Братеш? — повторяю я свой вопрос.

Художник побледнел, того гляди рухнет без чувств, губы у него мелко дрожат.

— Он хотел погубить меня… мое будущее… женитьбу на Петронеле… — говорит он едва слышно, с опущенной вниз головой.

— Когда именно вы приняли решение убить его?

— В машине, после того как Петронела мне сказала, что сделала ему укол и он уснул. Она сама невольно подтолкнула меня…

— Каким образом?

— Она сказала, что когда вводила Кристиану морфий, то вспомнила о преступлении, которое совершила когда-то Лукреция Будеску… И тогда я подумал, что, если убью его и инсценирую самоубийство, все подозрения падут непременно на нее…

— В каком состоянии находился Кристиан Лукач, когда вы приступили к осуществлению своего умысла?

— Он спал глубоким сном… Морфий оказал свое действие.

— Вы возвращались впоследствии в мансарду?

— На следующий день…

— И ударили по голове заставшую вас там Лукрецию Будеску?

— Мне не оставалось ничего другого…

Мне тоже ничего не остается делать: следствие закончено. Отпечатки пальцев на ампуле принадлежат Петронеле. Убийству способствовали в равной степени и она, и Тудорел Паскару, во всяком случае, без их участия не возникли бы облегчившие совершение преступления обстоятельства. Они оба тоже предстанут перед судом. Теперь мне остается только обратиться к прокурору, который ждет этого вот уже битых два часа:

— Товарищ прокурор, я прошу вас подписать ордер на арест Валериана Братеша, Товарищ Поварэ, препроводите арестованного в камеру предварительного заключения.

И будь мы и на самом деле в театре, на этой реплике медленно опустился бы занавес.

На улице промозглая темень. Похоже, вот-вот разверзнутся хляби небесные. Лили взяла меня крепко и нежно под руку. Я знаю, сейчас она переполнена гордостью за меня. Мы останавливаемся под облетевшим старым каштаном. Она влюбленно заглядывает мне в глаза:

— Но ведь Кристи все-таки взял деньги у Братеша?..

— Нет, моя любимая. Братеш внес в сберкассу на его имя деньги только после того, как испугался, поверив, что ему грозит опасность. Он просто хотел принять хоть какие-нибудь меры предосторожности. Кристи не принимал у него этого «подарка». Лишь вечером, убив его, Братеш оставил сберкнижку в кармане его костюма.

— Но кто же выбросил шприц за окно, на крышу? Она или он?

— Она не врала, когда сказала, что забыла шприц в комнате. А он нашел его, когда вернулся. И чтобы замести следы и поставить нас перед преступлением, которое Григораш верно назвал «двузначным» — убийство или самоубийство? — он стер с коробки отпечатки пальцев Петронелы, нанес на нее отпечатки убитого и выбросил в окно.

— Зачем же он еще раз вернулся в мансарду?

— Он знал, что я уже в курсе того, что у Петронелы исчез ее шприц, и что именно эту-то улику я и ищу, и хотел удостовериться, обнаружил ли я этот шприц на крыше.

— Но ты перехитрил его?! — не может прийти она в себя от удивления и восхищения.

— Именно я, и никто другой! — подтверждаю я не без самодовольства.

Она приподнимается на цыпочки, чтобы поцеловать меня, и я обнимаю ее крепко-крепко, чтобы нам больше никогда не расставаться.

Петре Сэлкудяну ДЕД И АННА ДРАГА

1

На холме Панаитеску остановил свой «бьюик». Перед ним и Дедом открылась долина Муреша, и при виде извилистых его берегов, словно бы охраняемых ивами, Дед глубоко вздохнул, «как перед большим праздником». Так обычно любил говорить Панаитеску, его испытанный помощник, в тех случаях, когда чувствовал, что шеф взволнован не на шутку. По эту сторону долины, на плоскогорье, ровном, как поднос, виднелось, скорее угадывалось за пологом рассветной дымки село Сэлчиоара.

Стояло золотое осеннее утро. Богатство красок — от черной, недавно вспаханной земли до медного отлива дубовых листьев — пробудило в душе майора особые чувства. Как-то не верилось, что посреди такой красоты кто-то мог погибнуть, да еще в расцвете лет. Но ничего не поделаешь — именно так и случилось, иначе бы они сюда не приехали… Теперь Деду красота осеннего утра показалась обманчивой, и, чтобы вернуться к действительности, он стал перелистывать дело, лежащее у него на коленях. И снова, как только он перевернул первую страницу, в глаза ему бросилась фотография девушки. Девушка смотрела на него ясно, с детским простодушием. Странно, но именно эта наивность так подействовала на Деда, что, когда его старый друг полковник Леонте предложил ему это дело, он сразу согласился. Согласился, к явному неудовольствию Панаитеску. Последний дорожил не только городскими удобствами, но и своей машиной, которая всегда была склонна забарахлить на незнакомой и дальней дороге.

— А может, никакого преступления и не было, а, шеф? — вдруг сказал Панаитеску, просияв от того, что заметил стаю белых гусей, летящих над церковной колоколенкой в сторону реки.

Есть гуси — значит, и капуста к ним найдется, тут никаких сомнений быть не может. Такого убедительного и приятного умозаключения оказалось вполне достаточно, чтобы усталость шофера как рукой сняло. Он теперь и не думал сетовать на долгий путь ради какого-то, по всему видать, скучноватого дела.

— Чем вызваны такие соображения, коллега? — спросил после длинной паузы Дед, с трудом отрываясь от фотографии Анны Драги.

— Я просто так сказал, — покладисто ответил Панаитеску, предвкушая дразнящий запах гусятины с тушеной капустой. — В селе ведь старшина установил, что речь идет о несчастном случае, а старшина — это старшина! — подчеркнул Панаитеску, имея в виду и свой собственный чин.

— Увидим, дорогой мой, увидим. Для того мы и отмахали сотни две километров на этой превосходной машине, с которой меня связывает столько незабываемых воспоминаний. К тому же учти, мой дорогой коллега, что у нас с тобой опыт, который трудно предположить у начальника сельской милиции, будь он хоть семи пядей во лбу. Ведь как-никак — тридцать лет мы работаем вместе! Поехали, мой дорогой, но не слишком быстро — дай полюбоваться этим поистине сказочным пейзажем!

Машина тяжело тронулась с места. Тарахтя и постреливая, она покатила по склону холма с крейсерской — по просьбе Деда — скоростью, что означало в понимании Панаитеску километров десять в час.

Влажные осенние листья разноцветным ковром устилали проселочную дорогу. Майор постеснялся попросить шофера сделать еще одну остановку, чтобы подольше насладиться, вобрать в себя это утреннее таинство природы, с которой ему со временем суждено будет слиться. Осень оказывала на Деда особенное влияние, бередила душу ностальгией. Наверное, поэтому он так сейчас растревожился и невольно поддался философским размышлениям.

На опушке рощицы перед машиной выскочила косуля. Она застыла па миг, дивясь черному старому чудищу, а потом пошла своей дорогой — медленно и грациозно, нисколько не испугавшись машины, хотя в этих местах и повозки проезжали не часто.

— Шеф, мясо у нее, говорят, объедение. Под винным соусом… А? Жаль, отродясь не пробовал… — покачал головой Панаитеску, аппетиты которого разгорались прямо на глазах. Дед никак не отреагировал. Мысли его были далеко. В неожиданном появлении косули он увидел символ осенней чистоты. Осень для него всегда была особым временем года. Главные события его жизни произошли осенью: осенью он родился — по рассказам домашних, то была замечательная осень, — осенью он начал ходить, с некоторым запозданием по сравнению с другими сверстниками, и осенью же, давней-далекой, он впервые полюбил. Но годы, протекшие с тех пор, оттеснялись более свежими и болезненными воспоминаниями — ему казалось, будто вчера он проводил в последний путь первую и последнюю свою любовь. Он в глубине души был уверен, что и умрет осенью. Было бы кощунственно по отношению к его тайному убеждению, если бы вышло иначе. Да, это случится осенью, но, конечно, не теперь и тем более не до завершения дела Анны Драги, чей взгляд и сейчас неотступно преследовал его с фотографии, хотя закрытая папка уже лежала на заднем сиденье машины.

— Интересно, интересно, — будто заклиная, произнес майор, и эти слова для Панаитеску означили крайнее удивление Деда, — странно, как в сегодняшнем, новом селе могут совершаться преступления. Прежде, понимаю, убивали из-за земли, частная собственность была вечным источником кровавых конфликтов, но сегодня, сегодня…

— Совершаются преступления и сегодня, шеф, правда, не так много, как в прошлом, — высказал свое мнение и Панаитеску. В последнее время он старался успокаивать своего шефа и друга.

— Люди в деревне всегда были лучше, добрее, тем более теперь, когда они избавлены от вековой социальной несправедливости…

— Должно быть так, должно быть… — не смог сдержаться шофер, почувствовав, что Дед слишком уж книжно и идиллически судит о селе. — Даю руку на отсечение, что ты ни разу не был в деревне с того случая, который мы расследовали тогда, в Помишорий… Так что я не понимаю, откуда у тебя, я бы сказал, такие глубокие представления о жизни в деревне?!

Дед, к неудовольствию Панаитеску, закурил сигарету и улыбнулся с превосходством.

— Дорогой мой, ты забываешь, что я в отличие от тебя выписываю много газет. На страницах нашей прессы село занимает особое место. Для таких, как мы, не обязателен прямой контакт с деревней, за исключением, конечно, случаев, когда необходимо наше присутствие. Как теперь. В остальном же…

У Панаитеску уже была заготовлена ответная реплика, но стая гусей, что плескалась под его жадными взглядами в спокойной воде Муреша, отвлекла его от теоретических выкладок майора, которые все равно предстояло проверить па практике. Панаитеску резко затормозил, так что шляпа у Деда съехала на лоб.

— Какие гуси! — восторженно воскликнул шофер. — Даю руку на отсечение, что они тутошние, коренные, хотя, если внимательно присмотреться, среди них можно найти и потомков тех замечательных птиц, которые спасли Италию — мне кажется, ты так говорил.

— Рим, дорогой мой, Рим…

— Один черт, шеф, один черт.

2

Милиция находилась посреди села, и новое двухэтажное здание, судя по всему совсем недавно построенное, произвело на Деда приятное впечатление. В глубине души он был рад, что подобному учреждению воздавалось должное. В прошлом — он знал это по собственному опыту — помещения сельских жандармерий и снаружи выражали скудость и тупость, царящие внутри. Здание милиции гармонично вписывалось в новую архитектуру села Сэлчиоара.

Увидев старомодную, но сверкающую, как зеркало, машину (на берегу реки Панаитеску получил разрешение вымыть свой «бьюик»), из здания вышел старшина милиции, в безукоризненной форме, однако какой-то растерянный. Может быть, он засомневался, что детектив из самого Бухареста приехал сюда на подобной колымаге. Но по поспешности и особенно по заботливости, с какой Панаитеску распахнул правую дверцу машины, давая Деду выйти, старшина Ион Амарией понял, что этот худой человек в шляпе, с сединой на висках не кто иной, как знаменитый майор, известный не только среди криминалистов, но и повсюду под странным прозвищем Дед.

— Добро пожаловать, товарищ майор, мы ждали вас еще с вечера, — сказал, улыбаясь, Амарией с явно выраженным молдовским акцентом, что сразу ухватил Панаитеску, будучи сам в отдаленном родстве с воинами Штефана Великого.

После того как они прошлись по комнатам недавно построенного здания, Панаитеску что-то шепнул старшине на ухо. Тот показал ему через окно куда-то в глубину двора, и шофер поспешно исчез, не дослушав его извинений по поводу отсутствия канализации в их селе.

— Я знаю, для чего вы приехали, товарищ майор, мне сообщили. Что касается меня, я в вашем распоряжении, у меня все данные по этому делу, — сказал Амарией и отчаянно замахал рукой на любопытных, столпившихся вокруг машины Панаитеску. — Да, чуть не забыл: товарищ майор, насчет жилья я договорился с бывшим директором школы, у него места хватит, да и ванна есть…

— Куры у вас что надо, — прервал старшину появившийся Панаитеску. — Вы — настоящие хозяева! И курятники у вас капитальные. А какие огороды! Думаю, помидорчики тут отменные. Про капусту я уж и не говорю — кочаны с футбольный мяч! — добавил Панаитеску и засмеялся собственному сравнению, сочтя его особенно удачным.

— Хозяйствуем как можем. Случается, когда дел невпроворот, обедаем в столовой, а в общем, предпочитаем готовить сами… Нас тут трое, товарищ майор, в нашем ведении еще одна деревня и поселок.

Амарией произвел на Деда приятное впечатление, хотя он, но своему обыкновению, не спешил судить о людях с первого взгляда.

— Уважаемый товарищ старшина, меня все зовут Дедом, так что я не против, чтобы и ты называл меня так же, — сказал Дед, улыбаясь и желая сразу же быть с новым знакомым накоротке. Лично он уважал тех, кто умели мог сохранять дистанцию между собой и младшими по чину, но сам предпочитал вести себя с ними запросто, доверительно, что не раз помогало ему в работе.

— Спасибо, товарищ майор, если это приказ…

— Нет, дорогой мой, это лишь просьба… А теперь, если ты не возражаешь, хотя дело Анны Драги у меня с собой, расскажи мне про эту несчастную девушку, чья жизнь оборвалась так безвременно. Полагаю, причины выяснены…

Амарией достал из шкафа папку, стянутую резинкой, и с излишней торопливостью вынул из нее несколько бумаг, исписанных правильным, очень крупным почерком.

— Итак: Анна Драга воспитывалась в детдоме в местечке Т., родители неизвестны, она была найдена в возрасте двух месяцев возле ресторана в местечке 3., далее — два года училась в сельскохозяйственном училище в городе К., специальность — цветоводство, но здесь, в селе, из-за отсутствия цветов занималась земледелием. Полтора года назад уехала из деревни, то есть перевелась в сельхозартель в Потырлоаджеле. Два месяца назад снова вернулась в Сэлчиоару. Против нее было выдвинуто обвинение в причинении ущерба общественному имуществу на сумму четыре тысячи двести лей. Спустя три дня после того, как комиссия уехала, ее труп нашли в Муреше. Обнаружил ее рыболов, точнее Ион Василеску, пенсионер из города К. Она была обнаженной. Одежду нашли метрах в трехстах выше по течению, из чего мы сделали вывод, что водой тело снесло вниз. В горах тогда прошли сильные дожди, товарищ Дед, — сказал старшина, поднимая глаза от досье и утирая со лба пот. — На ее теле было несколько следов от ударов, по судебный врач из местечка Т. констатировал, что это следы ударов тела о коряги и камни, когда труп волокло по реке. При вскрытии была обнаружена вода в легких, что ясно указывает на причину смерти. Речь идет просто о несчастном случае. Анна любила купаться одна, по крайней мере так говорят люди, которые не раз видели ее на берегу Муреша. Она не оставила никакого письма.

Вообще же с людьми она ладила. Парня, за которого она собиралась выйти замуж, не было в селе в день несчастного случая, так что… Мы похоронили ее на сельском кладбище… У нее никого не было… Вот и все примерно, что здесь написано, товарищ Дед, — окончил Амарией с грустью, не понятной для майора. — Фактически здесь у нас каждый год тонут один-двое: река большая, быстрая, водовороты затягивают и…

— Интересно, интересно, — сказал Дед, и Панаитеску, привыкший к этим словам Деда, решил про себя, что майор усомнился в так называемом несчастном случае.

— За что ееобвинили в растрате четырех тысяч лей? — неожиданно спросил Дед, следя за дрожащими руками старшины.

— В поле остались без присмотра сто мешков с удобрениями… Шли дожди… Но здесь, товарищ Дед, я не думаю, чтобы она одна была виновата.

Дед никак не комментировал ответ старшины. Он записал адрес хозяйки, у которой жила Анна Драга, и другие фамилии, которые могли ему понадобиться для расследования, затем долго вглядывался в фотографию девушки, где она была снята такой, какой ее обнаружил рыболов, упомянутый в деле. Ему стало горько при виде этого молодого тела, уже обезображенного неожиданной смертью.

— А теперь вот что я вам еще скажу, — вновь заговорил старшина Амарией. — В селе идет уборочная кампания, люди очень заняты. Наш кооператив передовой, дает наиболее высокие показатели по сбору зерновых с гектара… Сейчас нельзя терять ни минуты… Это меня попросил передать вам председатель, товарищ Урдэряну, он не любит сплетен… И хочет скорее закончить полевые работы, а у нас — свои дела… Некоторые ищут любой повод, чтобы не работать, многие толкуют по-своему о смерти девушки… Я забыл вам сказать, товарищ Урдэряну предлагает вам пообедать в кооперативе, там у них свиноферма, и гусей они выращивают.

Дед внимательно присматривался к старшине, к его чуть дрожащим рукам. Смотрел на покрытый каплями пота лоб, хотя в помещении было не жарко, а довольно прохладно. Может быть, старшина волнуется из-за того, что вынужден передавать слова председателя, от которых он сам не в восторге, и произносит их с трудом, нехотя?

— Конечно, конечно, дорогой мой, — согласился Дед с опасениями старшины, — именно поэтому было бы хорошо, чтобы ты занялся текущими делами — подозреваю, что их немало. Нехорошо, если ты будешь сопровождать нас все время, мы в сами разберемся без особого шума и не привлекая внимания больше, чем надо. Правду о смерти Анны Драги, какой бы она ни была, мы обязаны выявить. Я бы предпочел, чтобы в итоге мы с коллегой Панаитеску подтвердили выводы тех, кто закрыл дело, но я спрашиваю себя, почему коллеги из Т., не имея никаких новых данных для пересмотра дела, запросили нашей помощи. Значит, и у них есть определенные сомнения; сомнения без доказательств есть простые предположения, а необоснованные предположения не могут быть занесены в дело. Наша задача — прояснить эти вопросительные знаки. Смерть Анны Драги не простая смерть, зафиксированная как таковая в соответствующем документе, смерть наступила при особых условиях, и именно эти особые условия мы обязаны изучить, с точки зрения нашей нелегкой профессии.

— Вот видишь, шеф, — сказал грубовато Панаитеску при выходе, — так случается почти каждый раз, когда ты разрешаешь людям вести себя запанибрата. Я удивляюсь, что они не дали тебе указаний, что делать и как делать, чтобы ты просто-напросто утвердил их версию, не предпринимая никакого расследования…

— Я не вижу ничего дурного, дорогой мой коллега, в том, что они обратили мое внимание на некоторые вещи, связанные с настроением людей в селе, хотя твое замечание, дорогой Панаитеску, не лишено смысла. С удовольствием делаю вывод, что годы, проведенные нами вместе, принесли тебе огромную пользу, твоя проницательность порою просто поражает меня.

Счастливый Панаитеску сел за руль, не забыв распахнуть дверцу машины перед Дедом. Похвала майора была ему как бальзам па душу, и до самой школы, где жил директор, он напевал вполголоса песенку, к изумлению шефа, не привыкшего к подобным эйфорическим состояниям своего подчиненного.

3

Бывшего директора они дома не застали, хотя Амарией и заверил, что их ждут. Но Дед не только не досадовал, напротив, даже обрадовался этому; он давно не бывал в трансильванском селе, и ему хотелось подышать деревенским воздухом, пройтись пешком. Шофер поставил машину во дворе, и майор со старшиной медленно зашагали по одной из сельских улиц, дивясь полнейшей тишине, господствовавшей над домами и дворами.

— Гляди, Дед, это не просто дома, — сказал Панаитеску, оглядываясь.

— Я как раз об этом и думал, дорогой мой. Действительно, это настоящие виллы.

— А злые языки болтают, что крестьяне плохо живут: да в этаких условиях и я не прочь быть крестьянином. Уж точно в каждом дворе не меньше тридцати гусей, не говоря о курах, которые в данный момент меня не интересуют. Впрочем, здесь их откармливают зерном, а не химикалиями; а это совсем другое дело! У «химических» кур вкус рыбы или чего угодно, только не куриный. Знаешь, шеф, у меня святая тяга ко всему натуральному, я хочу, чтобы навоз был навозом, а курица курицей.

Какая-то пожилая женщина подошла к забору своего палисадника и поманила их рукой. Дед удивился — она звала их, как старых знакомых.

— Вероятно, вы хотите что-то нам сообщить, — начал Дед в своей деликатной манере.

— Что вы сказали? Так, так, я тетка Фира, милок, ты, гляжу, говоришь, как во времена графьев, красиво они говорили, и в соседней деревне был один, Бамфи его звали, ну, разве не слыхал про него?.. Приехали вы из-за Ануцы, люди знают. Больно хорошая девушка была, да убили ее.

— Кто же ее убил, уважаемая? — спросил Дед.

— Злые люди, племянничек, я ведь могла бы твоей теткой быть, мне-то восемьдесят лет. Люди знают, из-за кого вы приехали, и я буду рада, если вы купите у меня яиц и молодой овечьей брынзы, я хоть и продаю их капельку дороже, чем на базаре, зато они свежие.

В начале улицы показалась машина, и тетка Фира удалилась, созывая стайку цыплят в глубине двора возле коровника, большого, как дом. Машина резко затормозила, взметнув облако пыли, и Панаитеску, увидев, что шины заскрежетали по гравию, страдальчески поморщился. «Сразу видно, не его машина», — заметил он, мысленно ругнув шофера, потом, улыбаясь, любезно протянул руку человеку с обожженным солнцем лицом.

— Урдэряну, председатель, — представился тот и сразу же взял Деда под руку, как будто они были закадычными друзьями. — Товарищ Амарией сказал мне, что вы прибыли, я хотел вас встретить лично, не часто нас балуют гости из столицы.

Урдэряну бодро шагал по деревенской улице, почти таща за собой Деда, и, не переставая поглядывать по сторонам, рассказывал гостям про большие изменения в жизни села Сэлчиоара:

— Двести восемьдесят новых домов, сто пятьдесят телевизоров, восемьдесят семь стиральных машин, про электрификацию и горячее водоснабжение я не говорю, мы были в этом деле одними из первых и не собираемся останавливаться на достигнутом. Есть у нас и недостатки. Не ошибается только тот, кто ничего не делает, но за нас говорят наши достижения. Если я скажу, что мы получаем урожай шесть тысяч килограмм кукурузы с гектара, может быть, вам это не покажется рекордом, а для нас это большое дело. По сравнению с прошлым годом мы вырастили кукурузы на одну тысячу больше с гектара, картофеля — на три, свеклы — на две. Учитывая площадь наших пахотных земель, это означает богатство, дорогие товарищи, настоящее богатство…

Дед вдруг остановился, он не успевал идти в ногу с Урдэряну, у того была марширующая походка. А поскольку надо было как-то объяснить неожиданную остановку, он воспользовался заминкой председателя и стал преувеличенно удивляться услышанному:

— Действительно, вы добились результатов, достойных всяческих похвал, и я убежден, что и мой ближайший сотрудник искренне проникся уважением ко всему, о чем вы нам рассказали. — И чтобы побудить шофера к соответствующему отклику, о чем трудно было догадаться по его лицу, он незаметно подмигнул ему.

— Да это мелочи, я вот покажу вам наши коровники, мы в двух шагах от них, а завтра — парники… Я знаю, для горожан деревня — это только хлеб, молоко и брынза, мясо и мука, а для нас — труд с утра до вечера. — И Урдэряну с той же непонятной для Деда поспешностью снова подхватил его под руку, и они двинулись вниз по улочке, выходящей па окраину села, откуда действительно был виден внушительный строй одиннадцати коровников, размещенных на равном расстоянии друг от друга на вершине холма.

— Шестьсот голов, большинство из них на выгоне, триста телят, четыреста пятьдесят шесть свиней, про гусей я и не говорю, хотя только в этом году мы выручили от их реализации свыше миллиона пятисот тысяч лей.

Урдэряну неожиданно выпустил локоть Деда из своей большой и костлявой ладони и, вдруг оставив добродушный тон, которым он до сих пор рассказывал, серьезно продолжил:

— Вы, вероятно, спрашиваете себя, зачем я все это показываю и с какой целью похваляюсь тем, что заработал своими руками? — Тут Урдэряну протянул им натруженные ладони. — Мы на отличном счету у руководства. И вот теперь, уважаемые товарищи, я чувствую, как у меня щеки горят от одной только мысли, что кто-то может подумать, будто в таком селе, как наше, могло произойти преступление.

— Да кто вам сказал, что имело место преступление? — вмешался Панаитеску, интуитивно догадавшись, что Дед хотел задать именно этот вопрос и не замедлил бы это сделать, если бы в тот миг не переводил дыхание от быстрой ходьбы.

Урдэряну остановился в растерянности. Брови его вскинулись над карими глазами, и, не подготовленный к тому, что на его вопрос ответят вопросом, он застыл с полуоткрытым ртом и поднятой вверх рукой.

— Тогда зачем вы приехали? — искренне удивился Урдэряну и отрывисто засмеялся, как над удачной шуткой.

— До конца прояснить это дело, — сказал Дед, — чтобы устранить всякую тень возможного сомнения относительно кончины этой девушки, гибель которой, как я вижу, искренне беспокоит вас.

— Так-то оно так, но в стране ежедневно погибает несколько человек в автомобильных катастрофах, неужели из-за каждого… Несчастный случай есть несчастный случай, никто его не хочет, да что там, смерть разве спрашивает, когда она вздумает к кому пожаловать? — добавил вдруг Урдэряну, и на его лице снова появилась широкая улыбка… — Не сердитесь, что я спрашиваю, может быть, мое вмешательство покажется неуместным, но село есть село… Все уже знают, что приехали товарищи из Бухареста, что так, мол, и так, завтра же узнают и соседние села, и вот побежит эстафета — а до райцентра всего сорок пять километров. Что же будет с престижем, с авторитетом-то что делать станем?

— Судя по тому, что вы нам показали, ваш престиж непоколебим, и он значительно возрастет, когда все узнают, что ваша справедливость помогает нам действовать во имя правды. Не так ли? Раз уж люди знают, для чего мы приехали, я не вижу препятствий к тому, чтобы вы, человек авторитетный и уважаемый, помогли нам в кратчайший срок пролить свет на это печальное происшествие исключительно ради истины! Я убежден, что лично вы от всей души желаете того же.

— Господи, да как же иначе! Я весь в вашем распоряжении, хотя, честно говоря, зачем нужны другие проверки, когда судебный врач установил без всяких сомнений, что тут несчастный случай!

— Послушайте, товарищ председатель, а что худого, если это подтвердим и мы? Разве лишние подтверждения вам повредят? — вмешался Панаитеску, который с тоской поглядывал на солнце, перевалившее за полдень.

— Что вы, ничего худого, даже наоборот… И чем скорее вы подтвердите, тем лучше для всех нас. Знаете, у нас страда, немало трудностей со сбором урожая, и я бы не хотел… Да что там резину тянуть… Обед нас уже ждет, теленок с пылу с жару… У нас тут вышла беда с двумя телятами. Не доглядели… Двух молочных телят быки затоптали, забрались, понимаете ли, в коровник…

Панаитеску, довольный, потер руки, чувствуя посасывание в желудке. Шофер заспешил, и его походка стала почти такой же, как у председателя, что не понравилось Деду, испытывавшему по отношению к этому представителю местной власти противоречивые чувства.

— Мне весьма любопытно, и я бы вам был глубоко признателен за кое-какие сведения об Анне Драге. Вы работали вместе с ней и, я не сомневаюсь, хорошо ее знали.

Короче, насколько я понимаю, нельзя вменить человеку в вину растрату ни одного лея без подписи того, кто координирует и руководит всей деятельностью хозяйства…

— Товарищ майор, обвинение обвинением, вероятно, можно было бы обойтись и без него… Не только Анна была виновата в том, что удобрения были свезены в поле и остались там, придя в негодность. Словом, в ущербе обвинила не только ее, попало и другим. Она была молодая, а вы сами знаете, какие они, молодые, — думают, что могут вес, что им море по колено. Она выискивала одни только недостатки и не видела того хорошего, что делалось в нашем селе, а ведь делалось — вы и сами видели, да еще увидите. Правление решило год назад уволить ее. Не скрою, я вздохнул с облегчением. Она была как колючка, постоянно будто что-то разоблачала, будто все мы воры, а она — единственный честный человек. То одно делается не так, то другое не эдак, то там у нас потери, то тут. Конечно, мы все критиковать горазды, но надо и меру знать… Она перевелась в другой кооператив. Несколько месяцев назад я снова ее увидел… Она ждала приема к кому-то в райцентре… А всем было не до нее, некогда было, вы сами знаете, как бывает во время уборочной кампании, а мы и те, кто отвечает за нашу работу, почти весь год проводим кампании… Если не уборка, так пахота, дел всегда полно. Она плакала, просила простить ее. Ну взял я ее обратно… В последние месяцы она вела себя… как бы это выразить, более по-свойски. Я хочу сказать, что и мы, крестьяне, держали книги в руках, знаем и мы кое-что. Она училась два года в сельскохозяйственном техникуме и считала, что знает все, а мы — ничего… Ладно, сирота она, ничья, — сказал я себе, — ладно, девка, беру тебя обратно, только и ты возьмись за ум. И она взялась, была на своем месте, первый раз ее сердце раскрылось, что ли, навстречу нашим трудностям, она пыталась понять их… А потом случилось то, что знаете и вы… Муреш — спокойная река, но и коварная… Да, чтобы быть честным до конца, скажу — ведь то, что росла она без отца, без матери, чувствовалось… Государство государством, оно тебе поможет, вырастит, но мать с отцом не заменит… Она вела себя как заблагорассудится, особенно когда забрали в армию При-копе, ее парня, шофера из нашего кооператива… Если мне не верите, спросите у товарища старшины — она всюду похвалялась, что приберет парня к рукам… Прибрать-то пожалуйста — не вижу в этом ничего дурного, она не замужем, он холостой, только и мужчина должен хотеть… Но коли кто тебе по-настоящему нравится — ты его уважаешь, а не распускаешь о нем молву… Ну, знаете, если мы и дальше будем так плестись, теленок состарится, станет быком, так сказать, несъедобным, — пошутил Урдэряну и, подхватив Деда под локоть, ускорил шаг, к радости Панаитеску, который в данный момент от голода уже ничего не соображал.

4

В отличие от Деда, любившего расслабиться после обильной еды, а если обстановка позволяет, то и подремать, Панаитеску, плотно набив желудок, легко мог заставить свой мозг функционировать и выказывал подчас остроту суждений, достойную зависти.

— Шеф, — сказал он, незаметно отпустив ремень на брюках, — тут что-то нечисто. Этот княжеский стол, богатый протеинами и витаминами, мне не кажется случайным. С одной стороны, по словам председателя, телята, все до одного, обещаны государству, а с другой стороны…

— Дорогой мой коллега, мы приехали сюда не для того, чтобы выявлять мелкие недочеты по заготовкам мясной продукции. И пожалуй, после того, как ты поглотил поистине пантагрюэлевские порции, мне кажется неподходящим обсуждать именно сейчас проблему выращивания телят, которыми мы наелись досыта.

Слова Деда шоферу в одно ухо влетели, в другое вылетели; для Панаитеску в следствии все нюансы имели смысл, поэтому проблема телят и особенно противоречивость в словах председателя казались существенными.

— Что бы ты ни говорил, Дед, по-моему, здесь дело нечисто…

— Я и не сомневаюсь, мой дорогой. Удовлетворенный аппетит аннулирует импульсы, которые его пробудили. Перед обедом ты был в полуобморочном состоянии от одного предвкушения жаркого, а теперь тебе от него тошно. Биологически объяснимо.

— Что ты изводишь меня биологией, Дед? Будто не понимаешь, что я не о том. Уж очень они хотят, чтобы не было шума, очень стараются, чтобы мы остановились, как ты говоришь, на первоначальных выводах, то есть на их выводах. А почему, если им нечего скрывать?

— Не забывай, дорогой Панаитеску, — ответил Дед спокойно, — что мы еще не знаем побудительных причин предполагаемого преступления. Если Анна Драга была действительно убита, значит, существовали особые мотивы, которые преступник скрывает. Каковы, однако, эти мотивы? Вот первая загадка, которую следует нам разгадать. Из данных дела явствует, что у девушки ничего не пропало, ее скромное имущество цело. Итак, всякую мысль об ограблении следует отбросить.

— Теленок, тут замешан теленок, — настаивал на своем Панаитеску.

— Дорогой мой, из-за теленка, если допустить существование подобного мотива, теперь не убивают.

— Ты говоришь, а сам об этом понятия не имеешь. Держу пари на телячью ножку, что при всей своей культурности ты не прочитал ни одной книги о сегодняшних крестьянах. Правда, ты немного потерял, а я вот, когда жду тебя за рулем и мне нечего делать, читаю, и должен признаться, читаю некоторые произведения с трудом. Однако, судя по ним, все у нас бывает. Я не думаю, что ее убили из ревности или там из мести — тут причины по заковыристей!

Дед, уставший от возбужденности шофера, подавал заметные признаки нетерпения. Не знай он слишком хорошо, в каком настроении бывает Панаитеску после подобных пиршеств с изобилием «протеинов», Дед по-настоящему рассердился бы. Однако он предвидел, что пройдет немного времени, и избыток энергии у его замечательного сотрудника спадет, появится спокойная рассудительность, которая приведет шофера к другим, менее уязвимым умозаключениям.

— В этом деле именно мотивы предполагаемого преступления мне неизвестны, мой дорогой, а отсюда следует, что преждевременно, даже в наших с тобой личных спорах, называть гибель девушки убийством. Достоверно одно: когда полковник Леонте предложил мне взять это дело на доследование, он сослался на анонимное письмо из села — сигнал, который наводит на размышления. Наш долг — разобраться. И раз уж ты горишь от нетерпения — что вполне естественно — как можно скорее приступить к действию, я не вижу ничего плохого, если ты приступишь немедленно, но по плану, который я разработал как раз во время обеда. Знаешь ли, телятина — тяжелая еда, несмотря на превосходные вкусовые качества. И чтобы не подвергаться риску несварения желудка, особенно мне, я предлагаю приступить к делу с максимальной быстротой. Первое: выясни, была ли у Прикопе в дни предполагаемого преступления увольнительная из части. Второе: проштудируй протоколы всех заседаний правления и общих собраний кооператива не только за последние месяцы, а и за прошлый год. Ищи выступления Анны Драги или упоминания о ней. А я схожу к хозяйке, у которой жила девушка… Не упускай ни малейшей детали, дорогой мой, деталь — ключ, маленький ключ от больших дверей.

Панаитеску хотел было заметить, что по сравнению с коровой или быком теленок тоже деталь, но сдержался из уважения к Деду.

Они расстались. Панаитеску направился в милицию, то есть вверх по улице, а Дед, спросив первого попавшегося мальчишку, где живет Юстина Крэчун, пошел вниз, довольный, что наконец остался один и может спокойно подумать. Впечатлений было немало. Первые и самые приятные были связаны с живописным расположением села и с изменениями, происшедшими в нем за последнее время. Он не понимал одного: почему многие понастроили себе не только внушительные дома, но и коровники поистине поразительных размеров… Всему свое время, сказал себе майор, вспоминая, как нарочито усердствовал председатель Урдэряну, стараясь Показать им сельские достижения. Другие впечатления относились к Анне Драге, к ее смерти, к тем сведениям о ней, которые прибавились к известным еще в Бухаресте. К сожалению, последние не помогали ему выбрать из многих возможных версий хотя бы одну. Что-то неопределенное говорило ему, что вопреки внешним данным это дело таит в себе нечто сенсационное.

Юстина Крэчун кормила пастушьего пса; она была в новой плиссированной юбке, и майор понял, что женщину предупредили о его приходе, иначе она не достала бы в будний день из сундука с приданым одежды, пахнущие базиликом. Кормежка пса была лишь предлогом задержаться во дворе — пес был явно сыт и норовил повернуться хвостом к миске с дымящимися отрубями, замешанными на молоке.

Женщине было под пятьдесят, и, хотя она подрумянила щеки красной крепоновой бумагой, бледноватая кожа лица выдавала ее годы.

— Прошу меня извинить, — начал Дед церемонно, — если не ошибаюсь, вы Юстина Крэчун. Я, уважаемая, — тут Дед согласно правилу показал удостоверение, — приехал из Бухареста по делу вашей бывшей квартиросъемщицы Анны Драги.

Женщину ничуть не взволновали ни официальный тон майора, ни его удостоверение, которое она взяла без всякого смущения, долго разглядывая фотографию.

— Какие молодые да красивые вы были, — сказала она, откровенно уставясь на Деда, черты лица которого и сейчас еще были приятными. Юстина поняла это сразу, иначе зачем бы ей смотреть на юридическое лицо, как на икону? — Проходите, прошу, нам нечего стыдиться нашего дома, — продолжала она и первой переступила порог, что бы показать Деду, куда пройти.

В доме Юстины Крэчун, пусть и не новом, было очень чисто, прибрано. Большие комнаты, всюду подушки, вышивки… Можно было подумать, что Дед ошибся, предположив, что женщина специально приоделась — ее наряд мог быть и повседневным. Дед сел на стул в горнице и подвергся, так сказать, угощению. Юстина настаивала до тех пор, пока гость не отведал домашнего пирога, накрытого перед его приходом расшитым цветами полотенцем.

— Ой, дорогой товарищ, как я напугалась, когда мне сказали, что едет начальник из самого Бухареста, я-то никогда там не бывала, ну, я — женщина одинокая, телевизора нет, как у других, и мужа нет… Да вижу, вы — человек, как все люди, и у вас даже формы нет, как у нашего милиционера, он частенько к нам захаживал, когда жива была наша Анна, пригожая девушка была она и как умерла, бедняжечка! — Тут Юстина поднесла руку к глазам, собираясь вытереть слезы, которые не хотели появляться.

— Сколько времени она жила у вас? — спросил Дед, поняв, что, если он не направит беседу, она может хаотично длиться часами — женщина обладала такими словесными резервами, которые трудно было исчерпать.

— Год с лишним. У меня она и ела вечером и утром, а обедала в кооперативе, порой прихватывала что-нибудь с собой в портфель. Ну, как все здесь у нас делают. Много не ела, не хотела толстеть, хотя, по мне, худая женщина гроша ломаного не стоит. Что касается худых…

— Будьте добры, расскажите что-нибудь про нее. Как случилось, что она утонула; подробности о ней, которые мне, человеку, знающему ее только по фотографии, помогли бы хоть в общих чертах представить ее жизнь. Вы и не подозреваете, какое значение имеют детали и мелочи в нашей профессии, как они помогают нам выйти из тупика — иногда одна-единственная деталь, с виду незначительная, вдруг проливает свет на все дело.

Юстина Крэчун рот раскрыла от удивления: она и раньше слышала, как говорят городские, но чтобы кто-нибудь употреблял такие вот слова и так красиво их пел, будто на скрипке, — такое ей еще не встречалось. Она совсем освоилась и готова была слушать сидящего перед ней человека до самого вечера — будет, что рассказать односельчанам.

— Господин Дед, или товарищ Дед, Амарией сказал мне, что вам нравится, чтобы вас так называли, правда, на деда вы не больно похожи — захоти только, враз женились бы, таким вы молодым и пригожим выглядите. Амарией велел мне рассказать вам все, что знаю, и только одну правду, да я и без него так бы и говорила, потому что я — верующая и врать не вру без надобности. Я в хозяйстве работаю, в кооперативе, как его теперь называют, там у меня есть свой интерес, но я и там не обманываю, бригадиры у нас поставлены, и они все учитывают. Я, может, и сказала бы, что выработала больше, да как скажешь, коли есть норма и всем все видно?! Бедная девушка, подкидышем она была, Ануца, я ее звала Ануца, она выросла в сиротском доме, и там ей фамилию дали — Драга, то есть Дорогая. Дорогой она и была всем людям, так они ее и называли. Я брала с нее только двести лей в месяц и все-все ей давала: и постельное белье и, как я вам говорила, еду, детей ведь у меня нет, кого мне любить? Вот я к ней и привязалась. Могла и я замуж выйти, в молодости не была я уродкой. Да в мачехи к чужим детям идти не захотела, но и то сказать, не засватал меня ни один, кто по душе был бы. Гадали мне на картах, и выпала мне карта с дорогой, и на той дороге славный жених ожидался. Но годы бегут, дорогой товарищ, ой, как бегут, и человек свыкается, смиряется, так я и осталась одна, а жених не пришел. Чудно мне, почему Амарией вам не сказал, что он нам честь оказывал — частенько захаживал, нравилась, думаю, ему девушка, и она не обращалась с ним плохо, Я ей говорила: «Ты, дочка, болтать можешь со многими, а выбирай одного, одна у человека жизнь, не годится ему любовь свою разменивать». А то у нее и Прикопе был, шофер он у нас, она и ему приглянулась, ревновал он ее, и потому нравилось ей его поддразнивать, а я наказывала ей остерегаться ревнивых и пьющих, а то, ой, господи, ведь беда — пьющий-то мужик в доме! В селе таких хватает — житья от них нет бедным бабам. А лечь что с пьянчугой, что с бревном — все едино. Прикопе она про запас держала, но сердце — не могу сказать, к кому у нее лежало, все ей было некогда, все в поле да в поле с утра до вечера. Поесть путем не успевала. Как-то раз гляжу, а она спит, уронив голову на стол. Она ведь не как мы — мы, крестьянки, крепче, а она худенькая, как веретено, а красивая, глаза — как васильки. Такие бывают подкидыши — в цветах рожденные, умные да пригожие, как у нас говорят.

Дед попросил разрешения и закурил. Ему нравилось слушать женщину, по, следя за вязью ее рассказа, он должен был признать, что далеко в своем следствии не продвинулся: он почти ничего не узнал об Анне, и по тому, как поворачивался разговор, больших надежд узнать что-нибудь путное не питал. Он был опытным человеком, но ему еще ни разу не доводилось вести расследование в деревне. Здесь люди жили по своим законам, время текло у них иначе, и было трудно побудить их отделить важное событие от незначительного. Юстина так и сыпала словами, у нее была своя логика, и Дед понял, что ему остается только одно — терпение.

— Говорят, ей нравилось ходить одной к Мурешу. Это правда, что она очень любила плавать?

Неожиданный вопрос прервал рассказ Юстины на самом интересном месте. Она запнулась, помолчала, будто припоминая, на чем остановилась, потом продолжала:

— Теперь люди многое говорят, дорогой товарищ, я вот выросла на берегу этой реки, а плавать никогда не плавала. Когда мне было лет шесть, Теодер Бена, да будет ему земля пухом, помер он год назад, окунул меня с головой в воду, да так и держал, страху я натерпелась — думала тогда, что утону… «Понимаете? Я с ней не ходила, ее там не видела, женщины у нас ходят на реку лишь коноплю замачивать, и то идут к запруде, где вода по колено.

— А она никогда не говорила, что идет купаться? Для сегодняшних девушек, то есть, я хочу сказать, для нашей молодежи, плавание — это спорт, — настаивал Дед.

— Мы виделись только вечерами, как я уже говорила, я работаю в другой бригаде, при птицах, то есть при гусях, у нас план на экспорт, спрос на перья, а вечером кому охота купаться? Она говорила мне, что идет на прогулку то с Прикопе, когда он был тут, то с какими-то девушками; у нас виноградники на берегу Муреша… Что я говорю? Там теперь фруктовые деревья, а раньше были виноградники, по люди не заботились о них, вот они и высохли. Там летом гуляет молодежь, небось, и она прогуливалась. Плавать-то она должна была уметь, иначе не утонула бы, человек, который не умеет плавать, не полезет в воду, а то у нас с Мурешом шутки плохи. Какая красивая и приличная девушка была, каждый раз, как из города приедет, привозит мне, бывало, конфет, уж очень я охотница до конфет. — Вдруг ни с того ни с сего Юстина Крэчун заплакала, на этот раз слезы потекли по ее лицу — краска от крепоновой бумаги размазалась по щекам.

Дед был растроган неожиданной реакцией женщины, хотел утешить ее, но не знал как и в конце концов, достав белоснежный носовой платок, стеснительно протянул его Юстине.

— Прошу вас, не надо, уверяю вас, мы узнаем правду про девушку, уверяю вас…

— А я плачу, потому как очень вы похожи на того жениха, про которого цыганочка мне говорила, когда в карты нагадала, и он был бы добрый и чуткий со мной, как я и мечтала про него, но не судьба, видать, не пришел он.

А то и у меня был бы теперь новый дом, детишки во дворе, и дочка заботилась бы обо мне на старости. А вообще, конечно, грех жаловаться. У нас в кооператив все вступили по доброй воле и с миром, и, хотя председатель Урдэряну не из здешних краев, он обращается с нами по-человечески, — перевела Юстина разговор, и этот резкий переход к делам кооператива, желание что-то сказать об Урдэряну показалось майору странным. Он решил уйти, оставаться не имело смысла, он был почти уверен, что Юстина будет толковать про свое, отвечая на его вопросы не так, как он хотел..

— Но буду злоупотреблять вашим временем, — сказал Дед, — тем более что у вас в разгаре уборочная страда, на сколько я знаю. Мы еще увидимся, если вы не против. И я вас прошу вспомнить те факты, которые могли бы нам помочь.

— А время у меня завсегда есть, дорогой товарищ, вы приходите, как только пожелаете, — сказала Юстина, провожая гостя до ворот и утирая кончиком шали следы слез на увядших щеках.

5

Немного отойдя от дома Юстины, Дед оглянулся. У ворот, откуда он только что вышел, собрались женщины, по видимому соседки, и Юстина, жестикулируя, что-то взахлеб им рассказывала. Дед не стал задерживаться. Он шел к дому, где их разместили, не потому, что почувствовал усталость, а скорее затем, чтобы пополнить запас сигарет, иссякший после утомительных часов езды на машине, и вдобавок из-за Урдэряну, который за обедом решил, что оказывает Деду большую честь, куря его «Мэрэшешть»… Он заглянул в пачку, там было только две сигареты.

Рассказ Юстины Крэчун не удовлетворил майора прежде всего своей фальшью — женщина усиленно старалась сообщить ему обо всем на свете, только не о том, что он котел услышать… Он не думал, что Юстину подучили, как с ним вести себя, — женщина была слишком простой для подобных игр, но, несмотря на это, он был почти убежден, что путаные дорожки, какими водила его в разговоре бывшая хозяйка Анны Драги, все же не были плодом ее импровизации. Он узнал, что Амарией беседовал с нею, Юстина сама сказала ему об этом, и он спрашивал себя, почему старшина напоминал женщине, что она должна говорить правду. Стоял ли за этими действиями представителя власти какой-то личный интерес? Верно ли, что между старшиной и Анной Драгой существовали более близкие отношения, чем казалось на первый взгляд? Если это правда, тогда Дед не понимал, почему Амарией сам не сказал о них прямо…

Когда Дед очутился возле Памятника героям, он увидел идущего навстречу пожилого человека, который еще издали приветливо улыбался ему, как старому знакомому. Морару, подходя, уже протянул Деду руку, и майор тепло пожал ее.

Апостола Морару по-прежнему называли директором школы в память прежних его заслуг. Более десяти лет назад он ушел на пенсию, но односельчане по привычке величали его директором и во всем ему оказывали уважение. Это было видно хотя бы по встречным прохожим — руки многих с почтением тянулись к головным уборам.

— Я сожалею, что вы не застали меня дома. Поссорились двое моих бывших учеников, взрослые люди, муж и жена; вот я и ходил их мирить, — сказал Морару, улыбаясь. — Многие и сейчас побаиваются меня, что правда, то правда, я был строгим учителем, в свое время загонял иных в школу ремнем, против воли родителей. Ваш коллега вернулся, он отдыхает, — добавил Морару и пригласил его жестом к дому.

— Рад познакомиться с вами, товарищ Морару, надеюсь, мы вас не очень обременим, обычно мы останавливаемся в доме милиции, но здесь…

— И мы помогали их строить, село помогает при нужде, а старшина Амарией — весьма и весьма порядочный человек, обходительный со всеми, кто не нарушает… — уточнил Морару, чтобы не было никаких сомнений.

— Товарищ Морару, я совсем не устал, и, если не возражаете, мне бы доставило большое удовольствие немного прогуляться с вами. Я люблю природу, а здесь, у вас, и воздух и пейзаж поистине целебные. Жалею, что не родился в деревне, — добавил Дед, чтобы сказать что-нибудь приятное своему собеседнику. — Близость к природе исцеляет душу, делает человека чище и в то же время закаляет. Я понимаю, почему вы всю жизнь провели здесь.

— После окончания школы, то есть более пятидесяти лет.

— Быть пастырем села полвека совсем непросто, — сказал Дед чуть смущенно, вспомнив, что произнесенные слова принадлежат одному ученому — эти слова он давным-давно вычитал в какой-то книге. — С вашего позволения, я коснусь теперь своей темы. Раз вы встретились с моим другом и сотрудником, для вас не составляет больше секрета, по какой причине мы здесь.

— Я знал об этом два дня назад, мне сказал старшина. Я и предложил разместить вас у себя; живу один, жена умерла четыре года назад, а сын — одного я удостоился иметь, — сын работает инженером в городке К. И хотя нас разделяет не очень большое расстояние, видимся редко. Он строитель, а для них бог создал год без воскресений. Да, ваш коллега рассказал мне кое-что, но, честно говоря, я предпочитаю оставаться лишь в роли хозяина для своих гостей.

— Почему, товарищ Морару? У вас на то есть особые причины?

Морару рассмеялся и покачал головой, потом вдруг как-то сразу улыбка исчезла с его лица.

— Может быть, и есть, но, если бы даже и не было, у меня свой принцип — не вмешиваться в то, в чем я не разбираюсь. Я прочел несколько книг о вас, о вашей работе, потому и попросил старшину оказать мне честь и поселить вас в моем доме. Я хотел бы только узнать — все, что пишут про вас, это правда?

— Я себя со стороны не вижу. Во всяком случае, думаю, что любой автор наделен фантазией, а она порой к нам не применима… Мне кажется, у вас были неприятности с милицией… Я даже точно знаю когда… Во время коллективизации…

— Откуда вы знаете?

— Раз вы столько знаете обо мне, почему бы и мне не узнать о вас хотя бы то, что знают все односельчане?..

— Стало быть, вы знаете все?

— Нет, дорогой мой, этим я не могу похвастаться. Всего не знает никто. Даже сам человек о себе всего не знает. Итак, я понял, что не должен обременять вас вопросами об Анне Драге.

Морару немного помолчал. Они подошли к обрыву, откуда виднелся плавно извивающийся Муреш.

— Никогда не забуду это место, товарищ майор! Сюда, где мы сейчас стоим, весной сорок девятого меня приведя несколько моих односельчан. Здесь начинается пропасть, глубиной более двадцати метров. Они хотели убить меня, потому что, по словам одного из них, я подстрекал село к коллективизации. Я не случайно употребил слово «подстрекал», вы поймете почему. Наше село — село отважных, цельных людей. Половина из них во времена народных восстаний сражались, как орлы, и многие заплатили за это жизнью. Я начал вправлять людям мозги по собственной инициативе, не столько из веры в новую форму хозяйства — я сам мало знал об этом, — скорей, я просто опасался за них, за последствия, которые повлечет за собой сопротивление новому… Я спасся благодаря Урдэряну, нынешнему председателю. Сам-то он пришлый, откуда-то с юга, но женился и осел здесь… У него было охотничье ружье, он пригрозил им… Как подумаешь, среди них наверняка были мои ученики или родители моих учеников. Четыре ночи Урдэряну охранял меня с ружьем. В ярости они забыли про осторожность, я на пятую ночь перед моим домом их схватили дружинники, ребята, приехавшие на грузовике с фабрики — есть тут одна неподалеку… Начались поиски классовых врагов в селе. Одних взяли за дело, других — зря… Стали сводить счеты, для меня это было невыносимо, я же любил свое село. Я пытался утихомирить страсти, и вдруг через несколько месяцев меня самого объявили классовым врагом. Помню, меня конвоировал в район мой бывший ученик, Артемие, из соседней деревни. Он стал милиционером в нашем селе. На полпути Артемие вдруг сказал. «Беги!» Нет, это было не по мне. Я изловчился, выбил у него винтовку, связал ему руки ремнем… И только у самого райцентра я возвратил ему оружие, и все стало на свои места: я отсидел три года, а он в тот же день вернулся домой. Я тоже вернулся, правда, слегка постарев. Работал в школе, потом вышел на пенсию. Что вам сказать про село? Ничего не могу сказать: это мое село, я его люблю, хотя люди переменились — и не всегда к лучшему. Я бываю на свадьбах, на крестинах, мирю их, когда ссорятся. И только. Остальное меня не касается. Анна Драга интересовалась теми проблемами, от которых я давно держусь в стороне. Не потому, что не простил людей. Нет, я не затаил зла ни на кого. И никто ко мне не питает вражды. Однако я как-то смутно чувствую, что одни вроде бы считают себя виноватыми передо мной, а другие держатся на расстоянии, думая, что, не будь меня, у них не отобрали бы землю… Смешно. Предложи сейчас кому сто гектаров земли, он рассмеется тебе в лицо. Не нужна никому теперь личная земля, у всех другие заботы, другие интересы…

— И все же вы знали Анну Драгу? — спросил Дед, пытаясь вернуть разговор в нужную колею.

— Знал, скорее мимоходом, наши пути не пересекались. За несколько дней до смерти она зашла ко мне и сказала, что хочет поделиться со мной чем-то очень важным. Я отказался выслушать ее. Потом казнил себя за трусость. Как я мог? Урдэряну из-за меня тогда жизнью рисковал, а я ничего для нее не сделал. Но откуда мне было знать, что так все кончится?.. Я часто прихожу к этому обрыву, пытаюсь вновь пережить прошлое. Глубина здесь — больше двадцати метров, а яма кишит змеями и сомами, я знаю это еще с войны; ребята бросали гранаты по десятку сразу — вода раздавалась, как топором разрубленная, и открывалось дно ямы, кровавое от разорванной рыбы…

— Интересно, интересно, — буркнул Дед, думая о чем то своем и мысленно благодаря Морару за рассказ.

Они повернули к дому, и, хотя Деду очень хотелось еще порасспросить Морару, выведать у него что-нибудь про Анну Драгу, он решил, что на сегодня хватит; в любом разговоре он уважал молчание и долгие паузы собеседника, зная, что рано или поздно именно этим вызовет его на откровенность. Морару шагал тяжело, опустив голову, будто в забытьи. Он словно не видел человека, который его сопровождал, слишком уйдя в свои мысли, воспоминания, заставившие его почувствовать себя еще более одиноким, чем всегда.

— Сожалею, что разбередил вам душу, но, по правде говоря, наша профессия такова, что мы должны искать и там, где нас не ждут бог весть какие находки. Мы идем к истине подчас вслепую, среди множества ложных или не относящихся к делу фактов, как в теперешнем деле, но мы настойчивы, и настойчивость — один из наших девизов.

Дед закурил, Морару отказался от предложенной последней сигареты из пачки «Мэрэшешть», отказался молча, едва заметным, но несколько раз повторенным движением головы. Что творилось с Апостолом Морару? Что так огорчило его? Воспоминания, тяжелые минуты, которые он пережил в давние годы? Или волнение было вызвано чем-то другим, имело иную причину? Послышался крик стаи ласточек, улетающих на юг, и при виде их Дед остановился, поднеся ладонь козырьком к глазам. Морару, сделав несколько шагов, тоже остановился, будто испугавшись и не понимая, почему остановился майор. И, только посмотрев на светлое небо вслед улетающей стае, он успокоился, лицо его прояснилось. Он хотел было сказать что-то об этих птицах, он столько знал о них — с той поры, как две ласточки свили себе гнездо над его окном, он подолгу изучал их, досуга у него было предостаточно, и одно время ласточки были его единственными друзьями. Но он счел неуместным после столь долгого молчания заводить разговор о птицах, когда майор ждал совсем другого. А о том «другом» говорить у него не было пи сил, ни желания.

6

Дед застал Панаитеску вышагивающим по комнате — три шага вперед, три назад: шофер не находил себе места от волнения. Увидев майора, он весь как-то сжался, словно для того, чтобы не взорваться. Сдерживаясь, он так сцепил за спиной руки, что пальцы посинела от напряжения.

— Подозреваю, дорогой мой, что ты набрел па нечто из ряда вон выходящее! — начал Дед с некоторой робостью в голосе, будто желая извиниться, что так надолго покинул своего сотрудника. — Я встретился с Морару, Апостолом Морару, нашим замечательным хозяином, и не устоял перед его приглашением подышать свежим воздухом. Не каждый день выпадает такая возможность — в городе больше разговоров о чистоте окружающей среды, чем кислорода, — оправдывался майор, глядя на мрачную фигуру шофера. Панаитеску, не проронив ни слова, вытащил из кармана блокнот в сиреневой обложке, послюнил палец, загнул несколько страничек с прежними записями и, продолжая расхаживать по комнате, что-то там выискивал.

— Дело Анны Драги кажется мне весьма любопытным, шеф, — сообщил он и, сунув блокнот в карман, пододвинул Деду кресло.

Сам он продолжал ходить по комнате, охватив круглый подбородок рукой. Это была пауза перед докладом.

. — В тот период, когда Анна Драга работала в этом кооперативе, — Панаитеску взял с места в карьер, — она никогда не брала слова на собраниях, это видно из протоколов. Кстати, я должен отметить, что бумаги находятся в полном порядке. Папки что надо — ни один лист, судя по моим тщательным исследованиям, не был изъят, так что…

— Так что — что? — повторил Дед и, чтобы показать своему сотруднику, насколько он заинтересован, закурил сигарету, открыв новую пачку.

— Тут бы и дело с концом. Если бы, прежде чем войти в дом, где помещается правление, я не побеседовал с людьми, которые разговаривали во дворе. Иначе я бы и не узнал ничего, кроме этих бумаженций. — Панаитеску не устоял перед соблазном и уселся на стул, напротив Деда. — Итак, я завожу разговор с неким Маортеем, да, Маортей его зовут, и начинаю издалека; Все село знает, зачем мы прибыли, поэтому, где бы я ни появился, люди, заметив меня, начинают шушукаться, некоторые спохватываются, вспоминают богвесть какие дела и потихоньку смываются. Однако я прямо к делу. Войдя во двор, я сразу же выбрал этого Маортея, так что он не мог ни исчезнуть, ни уклониться от встречи. Он думал, я накинусь на него, а я — что делаю? Улыбаюсь! Достаю пачку сигарет и раздаю налево и направо. Так, мол, и так, как у вас с помидорами, с кукурузой, рассказываю им два новых анекдота, знаете, про блох и слона…

— Дорогой коллега, сколько раз тебе говорить, что расследование можно вести окольными путями, зато рапорт о нем…

— Ладно, шеф, — я здесь торчу, с ума схожу, жду тебя битый час, составляю фразы в голове, чтобы ты убедился, что я не прошел мимо вечерних курсов по общей подготовке, как собака мимо забора, а ты покушаешься на мою речь, всю красоту портишь…

— Дорогой Панантеску, поверь, я не против искусства, упаси господь, я всегда целил широкий диапазон твоей речи, виртуозность, с которой ты составляешь фразы, но…

— Ну хорошо, шеф, постараюсь поставить себя на твое место, в конце концов, мне это ничего не стоит, я вижу, что ядреный воздух с плоскогорья плохо на тебя действует, я это понял, когда ты ел — больше перепортил, будто в столице тебя на каждом шагу ждет телятина. Итак, — Панаитеску зарделся от удовольствия, — я заговорил с людьми, как у себя в Колентине с соседями — раз строят новые здания, а нас — на слом, должен же я знать, с кем буду вечером играть у ворот в подкидного… И вот через несколько минут, убедившись, что у меня почти идеальный трансильванский акцент, они сразу прониклись ко мне доверием. Я со всей ответственностью могу заявить, что существует большая разница между здешними крестьянами и теми, которые живут на юге, — большая разница, хотя наша любимая страна не такая уж огромная. Те — болтливы, эти — молчаливы, но в конце концов, как я уже сказал, они ко мне прониклись… И что ты думаешь, спрашиваю я про Анну Драгу — слыхал, дескать, что она здорово выступала на собраниях, то есть закидываю удочку, и мой Маортей — клюет. Да, — кивает он, — говорила она очень красиво и вообще была грамотейка, на одном собрании так замечательно выступила, что никто ничего не понял, и даже товарищ из центра, образованный человек, попросил ее говорить попроще… Так вот, шеф, я, старшина Панаитеску, и, спрашиваю тебя, я, который тридцать лет работает помощником самого крупного в стране криминалиста, я спрашиваю тебя: почему, если девушка говорила так красиво, ее выступления не отмечены в протоколах? И почему страницы протоколов пронумерованы так, будто все бумаги на мосте? Это — раз. Второе, — тут Панаитеску прищелкнул пальцами, — почему, когда я вышел из правления, Маортей пошел за мной и старался окольными путями внушить мне, что он ляпнул не подумав и что Анны Драги вовсе и не было на том собрании, о котором он вспоминал, — она тогда-де в поле занималась удобрениями? Я тебя спрашиваю, шеф, кто заставил Маортея взять свои слова обратно, пока я просматривал дела в правлении? Я спросил тогда и других сельчан, чтобы проверить показания Маортея, и ты не поверишь, Дед, они не то чтоб пожимали плечами, а вели себя так, будто я спросил у них про ту страну, про которую ты говорил — я никак не запомню! — там еще побывал Магеллан на последнем своем корабле.

— Патагония, дорогой мой коллега…

— Точно, шеф, она самая! Второй такой страны на свете нету! Так вот, я ставлю вопрос ребром: кто здесь воду мутил? Я всеми печенками чувствую, что имеется некто всерьез заинтересованный тем, чтобы мы не добрались до правды. А само присутствие подобного субъекта позволяет сделать окончательный вывод…

— Нет, дорогой мой Панаитеску, с окончательным выводом надо еще погодить, хотя, признаюсь, твои сведения весьма и весьма заинтриговали меня.

— Вот видишь! Но это еще цветочки. Иду я оттуда и думаю себе: ладно, я скажу председателю пару ласковых слов, даром что он потчевал нас званым обедом, как на великие праздники! Между прочим, он еще в нашу честь ужин дает, это тоже неспроста. Однако, как только Урдэряну попадается мне на глаза, я и рта не успеваю открыть. Он опередил меня, говорит… как ты думаешь, что он говорит? Не теряйте, мол, терпения, таковы здешние люди.

И не удивляйтесь, если кто скажет одно, а потом совсем другое, прямо шиворот-навыворот… Бесподобно! Ну да ладно. Из правления я пошел дворами и околицей, чтобы не мозолить лишний раз всем глаза по главной улице и, наконец, просто погулять, подышать свежим воздухом… Шеф, надеюсь, я еще не совсем спятил, но у меня было такое ощущение, что за мною следят. Куда, значит, иду и зачем…

— Интересно…

— Нет, не просто интересно, а очень интересно! Следящий за мною явно не был силен по части конспирации. Я его, так сказать, засек сразу: это была женщина.

— Женщина?! — удивился Дед и погасил сигарету в пепельнице, сделанной из срезанной над донышком гильзы снаряда.

— Отсюда я заключаю… да, заключаю с самого начала… зря ты говоришь, что выводы делаются в конце, их можно так же хорошо определить и вначале. Так вот, чутье мне подсказывает, перед нами не просто несчастный случай! Ладно… Прихожу домой, тебя нет, и вдруг вспоминаю, что я должен был зайти к старшине, поинтересоваться тем парнем — Прикопе, женихом девушки. Оказывается, и тут — бомба; парень наведывался сюда, был в увольнительной двое суток, как раз перед смертью Анны Драги! И еще я узнал, что он на днях демобилизуется, а я не думаю, что мы до того времени закончим это дело, потому говорю, давай-ка подождем его здесь. Устроим ему этот сюрприз.

— Дорогой Панаитеску, должен признать, что ты, как в молодости, прогрессируешь самым похвальным образом. Я даже и представить себе не мог, что за такой короткий срок тебе удастся узнать столь важные вещи. Но, дорогой мой, одно из наших правил — не суетиться и, главное, не спешить выбирать след, пока нет уверенности, что он правильный. Итак, запомни: факты и только факты. Если Прикопе, жених девушки, был в увольнительной накануне ее смерти, мы, конечно, узнаем от него кое-что.

— В случае если убийца не он… — счел своей обязанностью подчеркнуть Панаитеску.

— Дорогой мой, я тебе сказал, мы пока собираем факты, и только, — заметил Дед, вставая с кресла. Он был взволнован рассказом шофера и испытывал противоречивые чувства. Дело, по которому он приехал в село Сэлчиоара, считалось если не заурядным, то, во всяком случае, лишенным тех сложностей, с какими он привык сталкиваться. К тому же в селе все жители на виду… Но село оказалось трудным орешком. В городе или даже в одном многоэтажном доме большого города люди не очень-то знакомы, так что риск, что они будут покрывать друг друга, частично исключен. Помимо этого, в городе следователю легко действовать так, чтобы за каждым его движением никто не следил, — здесь же это почти невозможно. Здесь издавна живут все вместе, многие связаны еще и родством, к тому же общий труд делает односельчан еще более солидарными, создает нечто вроде круговой поруки. Теперь Дед не сомневался, что жители решили на всякий случай защищаться от них, пришельцев, нарушивших их покой.

Обо всем этом старый криминалист сразу и не подумал. Он въехал в село, словно в гости к друзьям, и по-детски радовался здешней сказочной природе. Село Сэлчиоара оказалось, однако, маленьким бастионом, в котором каждый вход, каждая брешь усиленно защищались. Он убедился, что и квартирная хозяйка Анны Драги, несмотря на видимое участие, которое выказала, хотела его обвести вокруг пальца, показаться отзывчивой и любезной, но не сказать ничего существенного. Раз дела обстояли так — а Дед-был уверен, что именно так они и обстояли, — пора было выбирать из своего арсенала те методы, которые в здешних условиях окажутся эффективными. Дед размышлял, как ему сломать стену отчуждения или преодолеть искусственные барьеры. Панаитеску, который знал своего шефа наизусть, для страховки прикидывал и сугубо личный план действий, будучи убежден, что в определенной ситуации его нехитрые методы, лишенные, разумеется, мастерства, присущего следовательскому почерку Деда, были несравненно действенней. В тех случаях, когда шофер сталкивался с людьми очень образованными, он мог растеряться, сбиться, здесь же, в селе, он ни капельки не робел и не сомневался в себе.

— Итак, в атаку! — сказал он слишком громко, сам того не желая.

Дед вскинул брови, несколько секунд помолчал, додумывая что-то, потом улыбнулся и принял короткий лозунг своего давнего помощника как весьма своевременный и совершенно реалистический.

— Да, дорогой мой коллега, в атаку!

7

Дед и старшина Ион Амарией проводили измерения на берегу Муреша.

Старшина охотно откликнулся на просьбу майора помочь ему, хотя Деду с его-то опытом нетрудно было прочитать легкое замешательство в глазах милиционера. Дед не спешил спрашивать, что с ним, и не применил ни один из своих безотказных приемов, чтобы окольным путем нащупать причину волнения, в котором находился начальник местной милиции. Когда надо будет, он ее узнает, Дед в этом не сомневался, потому по пути к реке они говорили о вещах, не имеющих никакого отношения к Анне Драге.

Берег речной излучины, куда вода выбросила тело молодой девушки, был довольно пологим, майор и старшина легко спустились вниз, к воде.

— Как раз с этого места поступил сигнал, товарищ майор, — сказал Амарией, но, заметив чуть ироничный взгляд старика, старшина тут же поправился: — Дед. — И легкая гримаса на миг исказила мягкие черты его лица.

— Кто был здесь для опознания трупа? — спросил Дед, наклоняясь, чтобы разглядеть в пенистом иле что-то известное только ему одному.

— Я вызвал Юстину Крэчун, у нее Анна жила в последнее время, и рыболова, который нашел ее, они и подписали протокол.

Дед вынул из-портфеля дело и посмотрел на фотографию Анны Драги — как она выглядела до того, как утонула, — потом на другую, предоставленную в его распоряжение старшиной. Он удивленно покачал головой и сделал шаг вперед. Три недели не было дождей, и на клейком суглинке было еще видно углубление, где лежало безжизненное тело девушки.

— Мне очень трудно понять одну вещь, дорогой мой, может быть, ты — ведь ты видел труп — сможешь мне объяснить. Река здесь выглядит неглубокой — конечно, мы это еще проверим; не кажется ли тебе, что у утопленницы на теле слишком много ушибов? Я думаю, что на фотографии именно эти ушибы и видны.

Амарией отвернулся, чтобы не видеть фотографию; его охватывал ужас при виде этого обезображенного тела, и, сузив губы, он вдруг выпалил:

— Вначале и я думал, что это следы ударов, Дед, но судебный врач… Для того ведь и существуют специалисты, чтобы мы верили им, правда? Раз он установил, что кровоподтеки вызваны ударами о коряги и камни, что мне было делать? Потребовать повторной экспертизы? Это означало бы, что у меня есть какие-то сомнения, а сомнений у меня не было.

— Но фотоснимок тоже сам за себя говорит. Поэтому позволю себе спросить: не прочел ли ты на ее лице чего-нибудь особенного, что дало бы нам ключ к разгадке истинной причины ее смерти? Пусть мне померещилось, пусть я трижды неправ, но все же хочу обратить твое внимание на ее чуть приоткрытый глаз, посмотри, пожалуйста, — этот глаз придает лицу выражение страха, но страха не в миг смерти, а до нее!

Амарией испуганно посмотрел на Деда.

— Я не понимаю, Дед, вы действительно думаете, что Анна была убита?

— Вопрос задал я, дорогой мой, и не могу тебе ответить, пока ты не выскажешь со всей искренностью свое собственное мнение.

— Вы думаете, товарищ майор, что я мог быть неискренним?

— Дорогой мой, мы разбираемся сейчас не в твоих чувствах к ней, в случае необходимости мы побеседуем и о них. Ты можешь ответить мне на вопрос, который я тебе задал? Или, может быть, то, о чем я тебя спросил, мне только кажется? Во всяком случае, ты был здесь, когда ее нашли, я — нет.

— Я ничего не могу сказать, Дед. Эта девушка была мне небезразлична. Мне не хотелось говорить об этом заранее… Я был уверен, что вы все равно это узнаете и настанет миг, когда вы меня спросите. Я два года живу в селе… Хотел завести семью. Думал, настала пора — и вдруг… По правде говоря, я тогда от горя как ослеп. Погиб не кто-нибудь, а близкий мне человек, с которым у меня были связаны серьезные планы… Я видел только, что у меня отняли все, хотя, если честно, тогда, в тот миг, я подумал — не отняли, а украли. Что я мог увидеть на ее лице? Сначала, когда вы позвали меня идти с вами, я хотел отказаться, пусть я и не имел права… Но все-таки я здесь представляю власть и поэтому пошел.

Дед спрятал в карман фотографию Анны Драги, потом, как будто играя, стал бросать камешки в воду.

— Ты умеешь плавать? — спросил Дед.

— Нет, не умею… В деревне, где я родился, нет реки… В школе пытались научить меня, но не вышло… А потом было поздно…

— Я спросил тебя, дорогой мой, с определенной целью. Следи за камешками. Ты не умеешь плавать, зато не можешь не знать, что означает это клокотание от камешка, брошенного в воду… Глубина здесь, мой дорогой, не больше метра с четвертью, а может, даже и меньше… Поднимемся на берег, я, собственно, с первого мгновения понял, что река здесь неглубокая.

Они взобрались на берег и прошли метров двести вверх, к месту, где была найдена одежда Анны Драги.

— Здесь, Дед, как раз на этом месте, — сказал Амарией, останавливаясь.

— Какую одежду нашли?

— Платье, комбинацию, босоножки…

— Еще что?

— Трусы, — сказал, чуть покраснев, старшина.

— Девушка была найдена обнаженной?

— Да.

— Значит, она не носила лифчика.

— Не носила.

— Хорошо, что ты хоть это знаешь, — сказал Дед укоризненным тоном, который не мог не уколоть старшину.

— Если вы упрекаете меня в чем-то, скажите прямо, товарищ майор…

— Человек тебе дорог, а ты не заботишься о нем, упускаешь его, и вот каков конец. Будто ты не мужчина. Или вас так учили, что раз существует дисциплина, то можно ни о чем не думать?

— Устав, товарищ майор…

— Устав… Конечно, но в уставе не написано, что человек, работающий в милиции, не должен быть чутким.

— Не написано, — вздохнул старшина.

— Именно в этом я тебя и упрекаю, если ты хочешь непременно знать… Неумеха, — не постеснялся добавить майор.

— Я не такой уж неумеха, Дед, — сказал низким, словно виноватым голосом старшина…

— Я говорю об умении не в профессиональном смысле, а в другом… Раз уж мы заговорили об этом, я хочу присовокупить, что мне очень трудно поверить, будто за два года ты не узнал, умела девушка плавать или нет…

— Многие люди заявили, что не раз видели се на берегу Муреша, другие — что видели ее плавающей.

— Я тебя спросил, дорогой мой…

Старшина вынул платок из кармана и вытер потный лоб.

— Я ни разу не позволил себе пригласить ее на Муреш.

Дед снова бросал камешки в реку, но на сей раз не ограничился этим. Заметив неподалеку на берегу лодку без весел, Дед подозвал старшину и с его помощью вытянул кол, к которому она была привязана.

— Садись! — пригласил Дед старшину и колом оттолкнул лодку метров на десять от берега.

— Глубина здесь меньше метра, — сказал Дед и без всякого труда, упираясь палкой в дно, подтолкнул лодку обратно к берегу. — Дорогой мой, — продолжал Дед, устало усаживаясь на пень, — я предлагаю рассмотреть оба варианта. Тебе и в, голову не пришло, что она могла не уметь плавать. Начнем с этого варианта. Итак, Анна Драга не умела плавать. Естественно, что человек, не умеющий плавать, выбирает место, где вода менее глубокая, место хорошо ему знакомое, где не раз бывал, один или с кем-нибудь. Ясно, что в данном случае она была одна, раз она разделась догола, не так ли? — Ответа старшины он не дождался. — Предположим, что она вошла в воду (нас пока интересует, не как именно она могла утонуть, а нечто совсем иное). Как видно, на этом отрезке реки на дне Муреша нет ни коряг, ни валунов, я это понял, когда ощупывал дно палкой, которой вел лодку. Итак, кровоподтеки на ее теле не могли образоваться здесь, у этой части берега. К тому же маловероятно, чтобы река, довольно быстрая, как легко заметить, два дня держала тело на дне. Мне по меньшей мере это кажется невероятным. При данной скорости течения реки труп должен был бы всплыть где-нибудь у моста, — сказал Дед и показал головой на железнодорожный мост, видневшийся в километре от них. — Это последняя излучина перед мостом.

Дед замолчал. Вынул из кармана блокнот, потом, к изумлению старшины, быстро сложил из вырванного листка лодочку. Долго смотрел на нее, написал на борту авторучкой «Дед» и опустил хрупкое бумажное творение на мутную воду роки. Лодочка покрутилась на месте, потом, подхваченная течением, поплыла. Дед не проронил ни слова, пока его бумажный посланец не исчез где-то вдали, в водовороте.

— Ты сам мог убедиться, товарищ старшина, в скорости течения. Труп Анны Драги не мог два дня оставаться поблизости. Это исключено.

— Хорошо, но что тогда? — спросил потрясенный старшина.

Дед не ответил. Он встал и решил вернуться в село другой дорогой.

— Туда нельзя, Дед, там болота, — сказал старшина, но майор не обратил па его слова никакого внимания.

Он тут же ушел по колено в трясину, и, если бы справа его не подхватила сильная рука старшины, трудно было бы ему выбраться из топи, образованной ручьем и скрытой густой травой. Они двинулись дальше, через кустарник и рощицу, и наконец выбрались из густых зарослей ольхи с оцарапанными лицами, грязные с ног до головы. Дед остановился в смущении. Перед ним, в пятидесяти шагах, скрытый до этого рощицей, по которой они шли, показался овраг, тот самый, куда всего несколько часов назад водил его Апостол Морару. Дед достал платок, долго вытирал лицо, потом сказал как бы про себя:

— Кто-то в этом селе видел, что произошло с Анной Драгой.

Услышав слова Деда, старшина посмотрел на него, оторопело вскинув брови.

8

Панаитеску согласно плану, одобренному Дедом, направился к дому Юстины Крэчун. Вечерело, гуси пролетели широкой стаей, тяжелые, будто белые пушечные ядра в замедленной съемке. При виде гусей шофер в восхищении остановился. Проследил за их траекторией с неописуемой радостью, мечтая о блюдах, которые можно приготовить из них, и не тронулся с места, пока не услышал хлопанье крыльев — знак, что птицы сели. Потом пролетело еще несколько стай, ища, куда бы приземлиться. «Хороша бывает и личная собственность», — усмехнулся в усы Панаитеску, посасывая губу, и, боясь опоздать на встречу, поглядел на большую луковицу часов с серебряной крышкой — подарок Деда в знак их неразлучной дружбы. К атаке, как определил эту операцию сам Дед, Панаитеску тщательно подготовился. Случалось, и он бодал лбом стенку, как любил он сам квалифицировать свои неудачи, и причинял неприятности Деду. При воспоминании об этом его всегда прошибал пот; но это было когда-то, а сейчас — все по-иному. Он с самого начала задумал визит как частный, не по службе. Потому оделся в гражданское, повязал галстук в бледно-голубой горошек — под цвет своих глаз, через соседку загодя передал Юстине, чтобы она ждала его. Соседка эта, бывшая ученица Морару, стряпала у него. Женщина рада была выполнить такое поручение, тем более что Панаитеску выглядел моложе своих лет. В Сэлчиоаре усы вообще пользовались большим успехом, а усы шофера были вне всякой конкуренции.

Юстина Крэчун ждала Панаитеску на веранде, наряженная в цветастое плиссированное платье, скрывавшее под собой четыре нижние юбки — белую, отороченную кружевами, и три другие из накрахмаленного льняного полотна, — и все для того, чтобы талия казалась тонкой по сравнению с той частью тела, которой полагалось быть как можно объемистее, согласно местным вкусам. Щеки ее раскраснелись, хотя на этот раз она даже не дотронулась до них крепоновой бумагой; виной тому была жаркая печь, куда она посадила противень с гусыней, которая благоухала и таяла, как масло, такой была нежной.

Панаитеску еще у ворот снял широкополую шляпу, какую, как он считал, носят только интеллигенты. Он с протянутой рукой подошел к женщине, которая ждала его на веранде, зардевшись от изобилия тепла и радости.

— Какой запах, дорогая кума, какой соблазнительный запах. Мой нос давно такого не чуял! — И Панаитеску с непринужденностью, которую оценил бы сам Дед, поцеловал женщине руку, несмотря на ее попытку воспротивиться этому. «Мыло „Стелла"», — определил старшина, ни на миг не забывая, для чего он сюда пришел.

— Мария Кукулуй мне сказала, что вы пожелали зайти к нам… Может, опять из-за той девушки? Ох, господи, люди только об ней и говорят! Неплохая она была девушка, да будет ей земля пухом, но есть и живые женщины, а их никто не замечает.

— Уважаемая кума, я так и передал, что приду к вам запросто, как лицо частное, то есть неофициальное… но какая вы, однако, красивая, и готов руку дать на отсечение, что в печи томится что-то бесподобное!

Панаитеску, войдя в первое помещение, сразу же уселся возле печки.

— Да здесь кухня, дорогой товарищ, а для гостей… мы…

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Знаете, я никогда не был женат, так на роду мне написано, — произнес Панаитеску не без некоторой грусти, — потому для меня кухня — самая что ни на есть мечта! Мой друг майор, который был у вас, так пел про этот дом, что я решил обязательно познакомиться с его хозяйкой и выразить уважение от имени всего Бухареста, — сказал Панаитеску и сам удивился, как плавно текут его слова и как красиво складываются в предложения. Из его разглагольствований Юстина поняла одно, что ее гость — холостяк, и эта деталь, как и предполагал шофер, произвела нужное впечатление. На столе у печи появились тарелки из горницы, а из кладовой была извлечена запотевшая от холода бутылка, содержимое которой Панаитеску даже не пытался угадать.

— Такую цуйку я пил только в чужих краях, — солгал Панаитеску и сразу же подумал, не оскорбит ли эта ложь про заграницу то учреждение, в котором он служит, но пришел к выводу, что, в сущности, чужие края могли означать любое место за пределами его родного города, и, развеселившись от того, что не попал впросак, снова обрел присущую ему жизнерадостность, стремительно опрокинул две стопки цуйки, к радости хозяйки, которая, вероятно от волнения, выпила столько же.

— Это мой дом, и в кооперативе у меня — четыреста трудодней, в хлеву — «корова и теленок, есть у меня и шестнадцать гусей-двухлеток и четыре годовалых, этот, в печке, совсем молоденький, вы попробуете; свиней у меня нет: я весь день в поле, мне некогда, — быстро перечисляла она свое богатство, чтобы у сидящего напротив нее человека не создалось впечатления, что раз она одна, то у нее и нет ничего. — И Ануца, мы ее так звали, если б не ее длинный язык…

— Дорогая Юстина… надо же, я уже называю тебя «Юстина», а ты зови меня «Панаитеску» или даже «Панаит», как водится у друзей. — И шофер налил женщине очередную порцию убийственной цуйки… — Я зашел к тебе, Юстина, неофициально. Я и слышать не хочу про Анну Драгу, пусть себе покоится с миром, а мы порадуемся здесь, на земле…

— Складно ты говоришь, Панаит дорогой, теперь вся деревня будет толковать про честь, которую ты нам оказал.

Они снова чокнулись, и Панаитеску — не тянуться же через стол? — подвинулся со стулом поближе к женщине. Теперь Юстина показалась ему еще красивее и еще привлекательнее, несмотря на запах мыла «Стелла».

Юстина пошла к печке, отодвинула чугунную заслонку, и оттуда повалил теплый пар, к восторгу старшины, искренне растроганного хлопотами женщины. На миг ему даже пришло в голову забыть все, ради чего он пришел; в самый раз поесть с аппетитом и вообще броситься в объятия простой жизни! Но откуда ни возьмись глаза Деда возникли над соблазнительными парами жареной гусятины, поданной Юстиной к столу, и словно окатили шофера холодным душем. Панаитеску вдруг ощутил настоящее страдание, столь же искренне, как и недавнее блаженство.

— Что про Ануцу, дорогой Панаит — ой, как мне нравится называть тебя так, был у меня в молодости дружок с таким именем, — Ануцу я жалею, очень жалею, кабы у нее, у дурочки, не такой язычок, жила бы, как все люди, все бы у нее было, у нас одни лежебоки да выпивохи ни чего не имеют…

— Так она ж старалась, работала…

— Даже слишком старалась. Она, дорогой, взялась коровники считать, счеты сводить… Бери гузку, она, знаешь, полезна мужчинам, — сказала Юстина и, перегнувшись через стол, стала разливать вино. «Клубничное, выдержанное», — немедленно определил Панаитеску.

— Надо запить, дорогой Панаит, — продолжала Юстина и уселась поближе к шоферу, жарко колыхнув при этом всеми юбками.

— Коровники? Ей-то что до них? Глупость какая-то! — удивлялся Панаитеску, доедая гузку, нежную, вкусную до невозможности. Он слегка зажмурился и, как сквозь туман, увидел Юстину еще более привлекательной, почти молодой — чем не спутница жизни?

— Я и говорю. Ну, стоят каменные коровники, пустые… Видишь ли, Панаит, не все хотят держать скот. Раньше люди смотрели на быков, теперь — в телевизор, вот несколько дней назад Истрате, тот, что живет в Форцате, забил хряка, потому что тот начинал хрюкать, как раз когда передавали последние известия, в семь тридцать, а Истрате очень интересуется политикой. Значит, подсчитала Анна, что теперь в кооперативе шестьсот коров, а раньше в селе было столько же, а еще столько же буйволиц, у нас люди держали буйволиц для молока, значит, даже больше, только у моего отца было десять пар быков. И когда строили те коровники, она все возмущалась — зачем швырять деньги на ветер, надо, дескать, использовать старые коровники, а на эти средства увеличить поголовье скота. Да ей-то что до всего этого, зачем соваться? Разве я не права, дорогой Панаит, как я рада, что ты ешь с аппетитом.

— Значит, столько скота у вас было раньше? Много, по правде говоря…

— Ну, раньше-то, дорогой Панаит, всяко бывало. Анна, говорю, и про телят языком молола — падет один, другой, ну, на праздники, конечно, — побольше; фураж толкли вместе с проволокой, которой он был перевязан, и бедная скотинка глотала железки, а телятки нежные, вот у них сразу кишки и лопались, и доктор давал бумагу, чтоб, значит, их резали, ему ведь жить тоже надо, у него жена, детки. Ну что за беда, если люди теляток попробовали — ведь Урдэряну, а не она приносит нам грамоту за грамотой, в будущем году думаем получить орден, и увидишь, получим… Так она вела себя, что люди стали на нее коситься… Нужно было войти в кооператив, мы вошли, мы теперь социалисты, и никому не надо землю обратно. Понимаешь, дорогой Панаит, раньше человек вставал засветло и возвращался с поля, когда солнце гасло за холмом, а теперь человек идет на работу как барии и как барин с нее возвращается.

— Юстина, дорогая, то, что ты рассказываешь, очень интересно, но я вот удивляюсь, почему на уборке кукурузы столько учеников, не считая военных, а сельчане сидят себе на завалинках и играют в подкидного? Не все, конечно. Но не отставай, пей вино, будь я Иисусом Христом, я бы велел, чтобы все люди только им и причащались…

— У меня есть клочок виноградника, — сказала Юстина доверительно, приблизив тонкие влажные губы к уху Панаитеску… — Не очень-то я имею право, у меня доходный сад, но теперь, когда у всех людей есть, делаем вино, и молчок.

— Юстина, дорогая, если будешь в Бухаресте, только попробуй не зайти ко мне, у меня дом и сад, машина, которую ты видела, тоже моя, пойми, значит, что и я не лыком шит. И я — хозяин, но такой хозяйки, как ты, не видывал…

— Ты бы мог остаться у нас, Панаит, милок, вместо старшины, какая бы у тебя была жизнь! Амарией-то дурак, не умеет жить, я говорю, и с бабами не того, никто не видал его с женщиной, хоть и давненько приехал он сюда… Ходил он без толку за этой дурочкой Анной, да что там говорить… Ну, а сейчас отведаем пирога с брынзой, дорогой Панаит, чтобы улеглось вино и не болела голова. — Тут Юстина, пододвинув стул к печи, полезла за пирогом, и Панаитеску увидел крепкие ноги, округлые и белые. Юстина, зная, что гость глядит на нее, еще больше нагнулась, так что юбки и прикрывали-то уже не бог весть что. «Тьфу, господи», — крикнула женщина, чуть не упав, и с досадой кинула деревянный треугольник, о который нечаянно оперлась. Панаитеску в два прыжка оказался возле Юстины, подхватил ее за талию и перенес вместе с пирогом к столу…

— Ой, ну и силач ты, Панаит. — И в знак благодарности Юстина протянула Панаитеску внушительный кусок пирога с овечьей брынзой. («Именно овечьей, никак не иначе», — подумал шофер, жадно раздувая ноздри.) — Я чуть не сломала ноги, это все Анна забрасывала деревяшки на печь, сколько раз я ей говорила, что им там не место.

— А что это за деревяшки, дорогая? Похоже, смахивает на треугольник… да-да, очень интересно, — сказал Панаитеску и поглядел на три планки в форме треугольника, скрепленные гвоздями.

— Эта глупышка вместо того, чтобы идти на танцы или на гуляния, вечерами меряла землю, тогда-то ее и погнали с работы, — когда увидели, что она меряет землю. А деревяшка ее здесь осталась, и, как вернулась Анна в село, тут ее и нашла, очень уж она хорошая девушка была, Панаит дорогой.

— Юстина, если я хоть немножко тебе по душе, дай мне эту деревяшку, у меня целая комната в Бухаресте, полная всяких инструментов и деревенских поделок…

— Дорогой Панаит, эти дрова держать в комнате?.. Я тебе дам лучше глиняные миски и иконы, к нам частенько приезжают из города учителя и артисты за глиняными мисками и иконами…

— Нет, Юстина, — сказал Панаитеску категорическим тоном, — дай мне «эти дрова», и я поцелую тебе ручку, ты — достойная женщина. — Панаитеску вместо руки поцеловал ее в щеку, хотя Юстина не без намека вытерла губы. — Однако мне пора, дорогая, а то люди скажут — что-то я долго рассиживаюсь, а уже смеркается, — заторопился Панаитеску, — ну, смотри… — И вместо дальнейших слов Панаитеску подмигнул ей.

Он шел по дороге с деревянным треугольником в руке и, подумав об Юстине, на миг почувствовал истому. Молнией мелькнула мысль — поселиться бы в Сэлчиоаре, как-никак, а была бы рядом в старости живая душа.

С осеннего неба — был конец октября — упала звезда, и одновременно с ней Панаитеску забыл о своих семейных планах. Как? Оставить Деда одного в Бухаресте, а самому перебраться в деревню? Полный бред! Он поднял деревянный треугольник и помотал головой. «Господи боже мой, зачем девушка меряла землю?» — вопрошал себя Панаитеску, но то состояние духа, в котором он находился, не позволяло ему найти убедительный ответ, и тогда он решил, что, в конце концов, это дело Деда, для того-то ему и дали чин майора.

9

— Нет, товарищ Морару, не сердитесь, но я не могу с вами согласиться, — сказал Дед, прихлебывая душистый чай, заваренный бывшим директором. — Вы говорите, что сельская интеллигенция трусовата, она, которая должна быть проводником правды и мужества. Нет, это не убедительно, или я тут чего-то не понимаю.

Морару неопределенно улыбался, смотрел в окно, выходящее на сельское кладбище. Луна, пронзенная металлической иглой звонницы, заливала покосившиеся кресты странным желтоватым блеском.

— Товарищ майор, я говорил о трусости не как о характерной черте интеллигенции, а о малодушии в конкретных обстоятельствах, малодушии, в котором, к сожалению, нахожу прибежище и я. Но разве у меня не достаточно причин быть таким? Для меня политика имеет значение лишь в той мере, в какой ее последствия видны в жизни моего села, в земле которого погребены все мои деды и прадеды, а раз вы затронули историю, я не признаю истории вообще, а лишь в той мере, в какой она может дать мне ясные, практические представления о моей жизни и жизни моих односельчан. Поэтому история для меня означает историю моего села. Знаю, вы можете сказать, как часто говорят и другие: кто мешает вам быть самим собой, кто мешает высказывать свое мнение? Конечно, никто. Но что получится, когда ты глубоко убежден, что здесь у нас, то есть в селе, не все идет, как надо? Думаю, ответ вам должен дать не я, вам нужен конкретный, частный случай, естественно, ради этого вы и приехали.

— И вы полагаете, что Анна Драга, вернее, ее смерть-логическое следствие ее образа мыслей, пошедшего вразрез с «мышлением» некоторых людей в селе?

— Не знаю, товарищ майор, не знаю или, может быть, знаю, но предпочитаю не вмешиваться. Как я уже говорил, у меня на то есть веские причины. Не потому, что я боюсь, будто со мной что-то случится, как раньше. Нет. Товарищ майор, я стар душой, хотя, пожалуй, это мягко сказано, обо мне вернее было бы сказать — побежденный старик, да, да, именно так, и это тем серьезнее, что я это признаю.

Дед закурил сигарету, молча сделал несколько затяжек, изредка поглядывая краем глаза на Морару. Он хотел до конца понять, что таил в себе этот человек, какие у него причины считать себя, как он сам признался, побежденным стариком? Прошлое, настоящее или то и другое, вместе взятые? Во всяком случае, Дед был убежден, что только глубокая горечь, и не теперешняя, а какая-то давнишняя, заставила его прийти к такому выводу, нисколько не утешительному для него, заставила выговорить столь тяжелые слова.

— Я по-своему рад, товарищ Морару, что Анна Драга и ее печальная судьба вам все же не безразличны, как мне показалось вначале.

— Она мне абсолютно чужая, товарищ майор. Здесь вы заблуждаетесь. Не то чтобы ее смерть была мне безразлична, нет, ни в коем случае. Ее гибель меня потрясла и глубоко опечалила, хотя я ее близко не знал, можно сказать, совсем не знал. Она была мне чужой, как и все мои односельчане… Выпьете еще чаю? Это хороший чай, полезный, я собираю травы в лесу, смешиваю их. Может быть, он для вас слишком горький?

— Нет, спасибо, чай отменный. Если вас не затруднит, я выпью еще кружку. Я вечером обыкновенно почти ничего не ем, привычка…

— С годами приходится ко многому привыкать, — сказал Морару, думая бог весть о чем.

Дед взял кусок сахара, разломил его на четыре части, положил кусочек под язык и отпил желтоватой жидкости с резким запахом цветка бузины. Хотя прошло больше часа, как он завел разговор с бывшим директором школы, он не чувствовал себя ни усталым, ни раздраженным, как в других случаях. Морару раскрывался перед ним, такая откровенность не каждому под силу. По-видимому, Морару действительно нечего было ни защищать, ни терять. Что ему нечего было терять, с этим Дед был почти согласен, но вот что человеку, посвятившему всю свою жизнь этому селу, нечего было защищать, с этим Дед никак но мог примириться. Он давно мог бы закончить разговор, тем более что учитель отвлекся далеко в сторону, но жизнь села была новым для майора миром, и все связанное с ним привлекало его. И еще одно привлекало. Откровенность человека, почти полная искренность, к какой он не привык. Обычно из-за его профессии люди старались его за-путать, говорить то, что они меньше всего думали. Морару с самого начала заявил, что ни во что не хочет вмешиваться, но, несмотря на его горечь и самобичевание, Дед чувствовал, что он болеет за все, что происходит в жизни села. Возник разлад между ним, учителем, и некоторыми земляками, разлад, по-видимому вызванный какими-то поступками, которые шли вразрез с его принципами, и учитель обиделся, как пастух — на все село сразу, и на-шел для своей обиды столь общие объяснения, что по ним вряд ли можно было судить о подлинном положении дел в селе. Пожалуй, смерть Анны Драги осветит то, от чего теперь отстраняется учитель.

— Товарищ майор, вы видели наше кладбище? Человек такой профессии, как ваша, не просто заметит, что оно заброшенное, он сделает определенные выводы из этого, казалось бы, незначительного наблюдения. Люди, предающие забвению своих предков, наносят ущерб самим себе, своей жизни, она становится в их глазах обесцененной, преходящей. А кладбище не было таким, как сейчас. Пусть и раньше люди не тратились на мраморные надгробия, но с весны до осени там было море цветов, оно было ухожено, зелено. Теперь среди крестов пасутся коровы. Но это полбеды. Беда в том, что редко сегодня найдешь человека, который навещает могилы предков из душевной потребности посоветоваться с ними, как с совестью. Живые словно стыдятся мертвых, стыдятся собственного прошлого…

— А может, побаиваются? — Дед поддержал эту новую тему разговора, чтобы посидеть еще у учителя, продлить беседу. — Да, я заходил на кладбище, почему-то захотелось собственными глазами увидеть могилу Анны Драги. Я с трудом отыскал ее, верней, вообще не нашел бы, когда бы не какой-то паренек — он показал мне, где она похоронена. Да, пожалуй, тут я разделяю вашу точку зрения: кто не уважает мертвых, тот не уважает и собственную жизнь, — заключил Дед.

Учитель воспринял эти слова с явным удовлетворением.

— Точно, товарищ майор. Не уважают собственной жизни! Откуда вдруг такое неуважение к своей жизни, обычаям?

— Я думаю, вы, скорее всего, можете дать ответ на этот немаловажный вопрос. Я второй раз в деревне, второй раз в жизни.

— Да, конечно, скорее всего, я и должен ответить. Я ношу в себе ответ на этот вопрос, товарищ майор. Я был их духовным пастырем, священника у них давно нет, люди перестали ходить на кладбище, не сознавая того, что отчуждение от мертвых перерастает в отчуждение от самих себя.

— Позвольте заметить, товарищ Морару, здесь вы преувеличиваете, — сказал Дед деликатно.

— Видите, я уже и преувеличиваю. Вообразите, товарищ майор, как бы они это оценили, — сказал учитель, указывая куда-то за окно, — услышав мои слова? И все же я заверяю вас, товарищ майор, что вопреки неприязни ко мне, случись со мною что — все село будет меня оплакивать, потому что вместе со мной растает последняя возможность его примирения с собственной совестью.

— Значит, вы — хранитель памяти этого села, памяти, которой они боятся и которую в то же время хотели бы воскресить, но но ценой больших потрясений. Может быть, я не слишком ясно выразился, однако у меня сложилось четкое убеждение, товарищ Морару, что не кто иной, как именно вы, многое знает об Анне Драге и о жизни села — я говорю о тех тонких вещах, в какие трудно проникнуть постороннему человеку.

— Вы думаете, как и они… — сказал, улыбаясь, учитель. — Что касается моих односельчан, я создаю у них иллюзию, что действительно знаю о них нечто такое, чем «могу» прибрать их к рукам, зато у вас я не хочу создавать иллюзий, иначе это будет означать, что я лгу. Я говорил уже, что давно отстранился от их интересов: я — как пугало на огороде, мое предназначение — стоять неподвижно и пугать.

Морару засмеялся, тайно радуясь чему-то, и на миг Дед, подстегнутый кажущимся весельем собеседника, тоже рассмеялся, пока не понял, что, в сущности, смех учителя таит некую мстительность, которая проистекает из его подлинной веры в село, из оскорбленной любви к нему.

— Мне любопытно, товарищ майор, что вы найдете в конце концов? Некоторые убеждены, что я вам открою все, что, по их мнению, знаю, и через день-другой «большая правда» выплывет наружу. Но честно говоря, я и сам не ведаю, что может всплыть наружу. Здесь, по-видимому, речь идет не о преступлении, как вы воображаете, а если и о преступлении, то не таком уж простом и однозначном.

Теперь Дед был уверен, что Морару знает тайну смерти Анны Драги. Наверное, учитель с первой минуты их пребывания в селе Сэлчиоара следил за каждым их шагом, оценивал их способности, радуясь их неудачам и одновременно огорчаясь, что эти неудачи будут множиться. Это была радость и грусть игрока, находящегося вне игры, который с самого начала знал основные данные в нападении и защите одной стороны и ждал, когда раскроется способность или неспособность другого партнера постигнуть стратегию и тактику, тщательно разработанную противником. Странное выражение лица было у учителя. И еще кое в чем уверился Дед, а именно — в случае неудачи Морару не только испытает сожаление и разочарование, но и, отбросив всякую предосторожность, сам сообщит все те сведения, которыми он, вероятно, единственный располагает.

Потирая руки, озябшие от вечерней прохлады, Дед подумал, что до истины он как-нибудь доберется — с помощью или без помощи учителя…

Дед простился с ним и ушел к себе в комнату. Хотел включить свет, но что-то странное увидел в окне и замер. Это было прижатое к стеклу лицо: нос, подбородок, лоб… Расплющившись, лицо человека стало похожим на гротескную маску. Майор было поверил, что его усталые глаза разыгрывают с ним злую шутку, но от дыхания того, кто прижался к окну, запотело стекло, подтверждая тем самым полную реальность происходящего. Дед осторожно открыл дверь, однако его движение заметили, потому что, дойдя до угла дома, он увидел только тень, торопливо пробирающуюся среди темных крестов кладбища. Дед не успел броситься вслед — в этот момент луна утонула в туче, тьма поглотила кладбище и порыв ветра заглушил шорох удаляющихся шагов. Дед нехотя вернулся в дом и встретил на пороге Панаитеску, который держал под мышкой деревянный треугольник и напевал вполголоса веселую мелодию из какой-то оперетты, единственную мелодию, которую он знал.

10

Панаитеску был в ударе; он рассказал Деду в мельчайших подробностях про свою встречу «в частном порядке» с Юстиной Крэчун, старательно выделил все то, что касалось коровников и «язычка» Анны. Дед внимательно слушал, но с нетерпением ждал момента, когда шофер наконец скажет, почему он так гордо держит под мышкой какую-то деревяшку.

— Тебя никто не преследовал, когда ты шел сюда? — спросил Дед, все еще под впечатлением видения за окном.

Панаитеску повернулся и посмотрел на дверь, потом на окно, поджал губы, не понимая, кто именно должен был его преследовать; потом, вспомнив, что ведь он сам, а не кто иной, еще днем обратил внимание майора на предполагаемую слежку, почесал в затылке.

— Никто, шеф, и ничто, кроме запаха гусыни, который я чувствую близко, совсем близко… — Он хотел сказать, что осязает его почти материально, но отказался от сравнения, зная, что его сравнения никогда не нравились майору, хотя сам он был от них в восторге.

Панаитеску нахмурился, показал Деду деревянный треугольник:

— Юстина говорит, что этой штукой пользовалась Анна Драга, когда обмеряла землю…

Дед живо заинтересовался этим сообщением и некоторое время внимательно изучал инструмент из трех планок с распором приблизительно в метр. Затем он вынул лупу из кармана (с ней он никогда не расставался) и осмотрел заостренные концы циркуля. Сквозь толстое стекло он увидел остатки налипшей земли. Все болеезаинтригованный тем, что видит, Дед вытащил платок из кармана и собрал кусочки желтой земли, налипшие на дерево.

— Интересно, интересно, — проговорил Дед. — Дорогой коллега, какого цвета земля в этих краях? — спросил он вдруг в явно приподнятом настроении. Он задал вопрос намеренно, желая проверить наблюдательность своего подчиненного, столь же острую, как и нюх — самое развитое у него чувство.

— Черного, шеф, тут чернозем, — сразу ответил Панаитеску, — то есть совсем не та земля, что в твоем платке. Иными словами, для этих мест характерен чернозем, а несуглинок, — продолжал Панаитеску, который всякий раз, отведав стакан-другой вина, становился более говорливым.

Дед взглянул на часы, потом, ничего не сказав шоферу, вышел и осторожно постучал несколько раз в дверь Морару. Ответа не было. Пришлось постучать сильнее. И тогда учитель появился на пороге в пижаме.

— Простите, товарищ Морару, за беспокойство, но мне не терпится узнать, откуда эта земля? Здешняя почва или нет? Вы-то знаток по этой части.

Учитель, моргая, смотрел некоторое время на крошки земли в платке Деда, потом, не приглашая гостей в комнату, подошел к шкафу и стал перебирать множество баночек, расставленных на полках.

— Сейчас, товарищ майор, сейчас, извините, что я в таком виде. Я предпочитаю вечером ложиться пораньше, а утром пораньше встать, до петухов. Я не люблю ночей и стараюсь заснуть с наступлением темноты… Я не имел чести видеть вас в полдень, товарищ Панаитеску, — сказал Морару, занимаясь своими пузырьками, — на каждом была наклеена четвертушка этикетки, надписанная мелким, каллиграфическим почерком учителя. — Маленькая лаборатория, которую я создал много лет назад, когда проблема земли занимала меня не только как форма собственности. Но откуда у вас эта земля? — спросил он, и Дед, воспользовавшись тем, что Морару стоял к нему спиной, незаметно подал знак шоферу молчать.

— Да так, это моя причуда, профессиональная, если хотите. Куда бы я ни шел, я беру комок земли. Этот взял где-то по пути, сунул в карман и…

Дед не договорил. Колючий взгляд учителя, обернувшегося к нему, поразил Деда своей недружелюбностью. Но это длилось только мгновение. Учитель словно отбросил неприязнь, обрел прежнее спокойствие и сказал:

— Это лёсс с очень мелкой грануляцией, единственный участок с такой почвой находится в восьми километрах отсюда, в центре наших полей, товарищ майор. Потому сомневаюсь, что вы специально ходили туда за этими крошками земли. Очевидно, вы сказали неправду, товарищ майор это ваше дело. И я мог бы отплатить вам той же монетой, то есть ввести вас в заблуждение, мне это ничего не стоит…

Старый майор покраснел от замечания учителя, он не рассчитал, вернее, откуда ему было знать, что подобная земля находится у черта на куличках.

— Прошу прощения, товарищ Морару, я не хотел лишний раз упоминать о расследовании. Вы же сами сказали, что не желаете ни во что вмешиваться, потому, нуждаясь в консультации касательно данной почвы, я и прибег к выдумке, за которую приношу вам свои самые искренние извинения.

Дед взял платок с крошками земли и двинулся к двери, чувствуя большую неловкость перед учителем. Держась за щеколду, он обернулся к нему и не удержался от вопроса, очень для него важного, но, смущаясь, неожиданно заговорил официальным языком:

— Вы не могли бы, товарищ Морару, локализовать географически этот участок в периметре земельных угодий кооператива?

Морару взглянул на майора, потом на его помощника, будто пытаясь собраться с мыслями.

— Земля, товарищ майор, «локализуется» в душе людей, — сказал он.

На этом пришлось откланяться. Дед и его помощник вернулись в отведенную им комнату. Майор сделал вывод, что если до этого Морару неохотно, но все же давал какие-то сведения, то после теперешнего инцидента ждать от него нечего. Он не простит… Панаитеску обиженно пыхтел и прохаживался взад-вперед, заложив руки за спину, не понимая деликатности шефа по отношению к человеку, явно враждебно настроенному к расследованию, и еще меньше понимая, почему старшина Ион Амарией поселил их в его доме. Шофер покачал головой и поделился своими мыслями с Дедом, но, к его удивлению, вместо ожидаемого упрека майор ограничился своим излюбленным выражением.

— Интересно, интересно, — сказал он.

— Черта с два интересно! — возразил Панаитеску, выказав грубоватым восклицанием свое неодобрение деликатности шефа.

— Дорогой мой, поверь, я рад, что ты выражаешься столь категорично. Я бы себе этого не позволил, Я не хочу делать поспешные выводы, но подозреваю, что какие-то связи существуют между старшиной и учителем. Я с самого начала почувствовал в них какую-то нервозность в связи с этим прискорбным делом. Но если это простительно для учителя, то для старшины…

— Вот именно, — вставил Панаитеску, — вот где, по моему, собака зарыта!

— Не суетись, дорогой мой, не суетись. У меня такое чувство, что перед нами не только трудное дело, но и люди трудные. Их молчаливое упрямство заставляет меня серьезно задуматься.

— Таким ты был всегда. Дед, ты слишком добр. Эти фокусники вытаскивают ленточки изо рта, будто ими можно выловить преступников. Потрясти бы этого типа, — Панаитеску ткнул пальцем в соседнюю стенку, — поглядеть бы, что из него высыплется. Мне с этой точки зрения жаль той поры, когда перчатки в нашем деле не очень-то применялись…

— Дорогой Панаитеску, в тебе говорит слепая досада. Грубость — примитивная форма силы, и, хотя ты говоришь о грубых методах с такой бравадой, будто они прибавляли нам чести, ты прекрасно знаешь, что это не так.

— Эх, шеф! Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Я твой друг, и с этой точки зрения, разумеется, ты прав, только иногда твоя правота меня бесит, Дед, так бесит, что хочется покинуть тебя раз и навсегда… Ясно, что кто-то в селе хочет, чтобы нам ничего не говорили, хочет заставить нас бродить в потемках и уехать не солоно хлебавши…

— Верно, дорогой мой, таков и мой вывод, но тем ценней будет наша победа… Стой, Панаитеску, опять у окна… — В окне действительно что-то мелькнуло. Панаитеску резко повернулся и бросился во двор. Вышел и Дед, но Панаитеску уже показался из-за угла, пожимая плечами.

— Только ты и виноват, Дед… Думаешь, если тебе не нравится огнестрельное оружие, оно никому не нужно. Будь у меня пистолет, я бы шарахнул в зад привидению…

— Дорогой Панаитеску, сколько раз я тебе говорил, что грубость — признак бессилия…

— Брось, шеф! Вот увидишь, влепят тебе эти туда, куда я сказал, — тогда признаешь мою правоту.

Они вошли в дом, помолчали. Оба были расстроены и встревожены. Первым нарушил молчание Дед.

На этот раз у меня было впечатление, что это мужчина, дорогой мой. Очень даже может быть, что это тот же самый, который следил и за тобой и появлялся в окне. Но если он появился, значит, ему что-то нужно, и нам необходимо встретиться, хотя меня не приводит в восторг предстоящее свидание.

— Ты и встречайся, Дед, у меня нет никакого настроя, поверь… Да, вспомнил, кстати, эту ножку я принес для тебя, у нее божественный вкус. — И Панаитеску, развернув бумагу, в которую была завернута гусиная ножка, уставился на нее, как на икону.

— Вкусно, чертовски вкусно, — сказал Дед, угощаясь. — Здесь действительно необыкновенные гуси, — продолжал он, вытирая рот тщательно выглаженным носовым платком.

Дед не остановился, пока гусиная кость не стала белой и чистой, к радости шофера, озабоченного в последнее время слабым аппетитом Деда.

— Как ты думаешь, шеф, — спросил Панаитеску, — почему Анна Драга обмеряла землю? Не понимаю, хоть режь. У нее ведь была другая специальность…

— Всему свое время, дорогой мой, свое время. А сейчас давай ложиться спать, утро вечера мудренее. Интересно, необычайно интересно! — С этими словами Дед лег и закрыл глаза. Вскоре шофер услышал его ровное посапывание. Накрыв его пледом, Панаитеску пододвинул стул к Деду и долго смотрел на него с отеческой любовью.

11

Перед домом, где поселились Дед и Панаитеску, остановилась новехонькая легковая машина «аро». Из нее выскочил коротко подстриженный юноша в куртке с меховым воротником. Дед допивал последние капли молока из глиняной кружки — молока, которое принес и вскипятил Панаитеску, — когда увидел в окно молодого человека, остановившегося у ворот. Майор догадался, что это был Прикопе, шофер, который хотел жениться на Анне Драге. Лоб морщинистый, глаза чуть раскосые, острый нос и мясистые губы, выступающий кадык — все точно соответствовало описанию, сделанному старшиной еще в первый день их прибытия в село. Вероятно, юноша демобилизовался на день раньше, и председатель кооператива или даже старшина послали его представиться Деду. Майор продолжал смотреть в окно, оставаясь незамеченным, наблюдая за беспокойным лицом Прикопе. У того был крутой подбородок с ямочкой, густые брови, почти по-женски изогнутые к вискам, и большие, как лопата, руки…

— Я думаю, мы кое-что узнаем, коллега, — позволил себе заметить Дед.

Панаитеску, сидя на трехногой скамеечке, трудился в поте лица, пытаясь навести блеск на свои ботинки, столь же старые, но хорошо сохранившиеся, как и его «бьюик».

Любопытствуя, Панаитеску встал и, оставив ботинок в полузеркальной фазе, посмотрел в окно как раз в ту минуту, когда Прикопе решился войти. За окном стояла новенькая машина.

— Кто это, шеф?

Стук в дверь заставил Панаитеску обернуться. В дверях появилось лицо Прикопе. Дед, нисколько не сомневаясь в личности посетителя, сделал ему знак войти.

— Меня послал товарищ председатель, сказал, что я вам срочно нужен, — начал юноша, облизывая нижнюю губу кончиком языка.

— Здравствуйте, Прикопе, если не ошибаюсь, — сказал Дед и, не ожидая подтверждения, указал шоферу на стул.

— Я вернулся сегодня ночью из армии и утром…

— Товарищ Прикопе, спасибо, что ты пришел, действительно ты можешь быть нам очень полезен. Если тебя прислал председатель, вероятно, он сказал тебе зачем. — Дед неторопливо закурил сигарету.

— Да, он сказал, что в связи с Ануцей, вы знаете, мы с ней дружили…

— Насколько мы знаем, вы были более чем друзьями, — сказал внушительно Дед, и Прикопе, вертя в руках замызганную шапку, контрастирующую с его новыми брюками и курткой, утвердительно кивнул.

— Но я ничего не знаю о ее смерти. Я был за два дня до того, то есть с вокзала приехал прямо к Юстине, она там жила, у Юстины Крэчун. У меня была увольнительная на двадцать четыре часа; я на стрельбище завоевал первый приз полка, и товарищ командир…

— Тебя кто-нибудь еще видел, кроме Анны Драги, в тот вечер, когда ты приехал на побывку?

— Да как же не видел, я потом домой пошел, у меня дом в деревне, и по дороге домой меня видел Корбей, он мне дал прикурить и спросил меня, когда я приехал и где был.

По лицу Прикопе пробежала тень, на лбу углубилась морщина, и глаза стали как будто еще более раскосыми.

— Как ты узнал, что Анна умерла?

— Мне мама прислала телеграмму, но раз я не был ее… я не получил увольнительную, тем более что были праздники, и мы должны были идти на парад, я — танкист-пулеметчик. Я-то хотел быть шофером, я овладел этой профессией раньше… Но они не хотели, сказали, что не мешает подучиться и чему-нибудь другому…

Замешательство молодого человека росло, на лбу выступил пот, ботинками он ерзал по ковру, а шапку теребил в руках.

— Анна Драга, как ты, вероятно, знаешь, утонула при неизвестных обстоятельствах. Покамест версия такова: произошел несчастный случай, горестный для всех нас, и особенно для тебя. Поскольку ты был с ней в более чем дружеских отношениях, ты, несомненно, знаешь о ней больше, чем знаем все мы, вместе взятые. Как ты думаешь, были ли у Анны Драги причины для самоубийства?

Юноша распрямил спину, и кадык его нервно заходил вверх-вниз.

— Зачем ей было убивать себя?

— Я тебя спросил, были ли у нее на то причины, серьезные причины? Человек ведь ни с того ни с сего не кончает жизнь самоубийством.

— Что я могу сказать, товарищ майор? Думаю, не было… Анна мне нравилась, хотя я ей — не очень. Она видела меня несколько раз пьяным, мужчина ведь и выпить может, и потом я всегда пил из-за нее… Наверно, ей моя профессия казалась неважнецкой, может, так оно и есть, я окончил только начальную школу, был не таким, как она мечтала, но любовь ни с чем не считается, то есть, если бы Анна была простой птичницей, все равно бы она мне нравилась. Но она не собиралась долго засиживаться в деревне, так она говорила — поработает года два, утвердится и потом… Она хотела поступить в институт, у нее была мечта… И у меня были мечты, я думал о жене, о доме, о детях, я работы не боюсь, могу трудиться за семерых, но к учебе никогда не тянуло. И в армии по теоретической подготовке…

— О чем вы говорили в тот вечер, когда ты приехал на побывку? — спросил Панаитеску, прервав Прикопе. Шофер не терпел, когда собеседник отвлекался от главного, уходил от предмета разговора, а юноша, сидящий перед ним, так начал, что, похоже, во век мог не кончить.

— Я сделал ей предложение, сказал, что не могу жить без нее…

— Ты сказал, что не можешь жить без нее? — переспросил Панаитеску, и Дед мысленно похвалил сотрудника, вопрос был как нельзя кстати.

— Так говорят все парни, так и я сказал, не потому, что не мог жить без нее — как видите, я живу, но мне, правда, плохо без нее. Я жениться хотел. Анна была из тех девушек, которые могут парня заставить прыгнуть выше себя. В конце концов, я ей сказал, если ей не нравится, что я не окончил школу, я могу ее закончить, но только школу — не больше. — Прикопе нажал на последние слова, чтобы не возникло никакого сомнения в отношении усилий, которые он был готов предпринять ради Анны Драги.

— А она не говорила тебе в тот вечер ничего такого, что привлекло бы твое внимание, то есть я хочу сказать, не запомнил ли ты какую-нибудь деталь, которая заставила бы тебя призадуматься? Насколько нам известно, а тебе — и подавно, Анна Драга больше года работала в другом кооперативе. Почему она уехала отсюда и почему вернулась сюда, где у нее было довольно много неприятностей?

Прикопе помедлил: он не мог сразу ответить на несколько вопросов, тем более что эти вопросы не были прямо связаны друг с другом. Он заерзал па стуле, разгладил сильно измятую шапку и наконец ответил:

— Как я уже говорил, она не хотела оставаться в деревне, я это понял, и вообще она считала, что только она права, а другие нет, а здесь живут толковые люди, пусть не такие грамотеи, как она, но знают, что и как…

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь о ее правоте? Может быть, ты можешь привести пример?

— Что было в деревне, где она работала, я не знаю, я был в армии, а здесь, у нас, она говорила, что надо иначе обрабатывать землю, если хотим иметь реальный прирост продукции…

Как это реальный? — поинтересовался Дед, радуясь, что наконец у него в руках слово-ключ, за которое он мог ухватиться.

Прикопе покраснел, желваки его напряглись, а две морщины на лбу так углубились, что Панаитеску, который внимательно смотрел на юношу, подумал, будто на его собрата водителя неожиданно напала зубная боль.

— Реальный, то есть настоящий, прирост — так я слыхал однажды на собрании, когда приезжал на побывку…

— Товарищ Прикопе, не забывай, что девушки, которой ты хотел посвятить всю жизнь, нет больше среди нас. С этой девушкой ты хотел создать семью, вероятно, хотел иметь детей и быть счастливым. Эта девушка умерла при неизвестных обстоятельствах. Мы находимся здесь как раз для того, чтобы выяснить все до конца, а ты, как вижу, самый близкий ей человек, человек, проехавший сотни километров, чтобы сделать ей предложение, и появившийся в деревне за два дня до ее смерти, ты уклоняешься и не говоришь всего, что знаешь. Естественно, ты имеешь право говорить только то, что хочешь, но не забывай, у каждого человека есть совесть и эта совесть раньше или позже может взбунтоваться, и тогда от ее угрызений не спастись!

Руки Прикопе чуть задрожали. Дед смотрел на его большие ладони, на узловатые пальцы, которые совершенно не вязались с его тонкими запястьями.

— Знаете, товарищ председатель сказал, чтобы я не долго, он меня ждет. Мы должны ехать в город заключать договор на поставку овощей.

— Ладно, юноша, если на все мои вопросы это твой единственный ответ, иди, мы тебя не задерживаем.

Прикопе торопливо встал, надел шапку и направился к двери.

— Да, я чуть было не забыл, погоди минуту, будь добр, скажи, а зачем Анна Драга меряла землю? У нее были особые на то причины?

— Разве я так говорил?

— Он говорил, Панаитеску? — попросил Дед подтверждения у своего сотрудника, и шофер понял, что майор решил проверить молодого человека.

— Да, да, конечно, говорил, — уверенно сказал Панаитеску.

— Как я мог такое сказать, товарищ, вы думаете, что я дурак и не помню, что говорю?

— Значит, мне показалось, хотя в тот вечер, когда ты шел с вокзала, Анна Драга возвращалась с поля с этим деревянным циркулем, с виду он безобиден, но свидетельствует честней, чем ты, дорогой Прикопе.

— Откуда вы знаете, вас ведь здесь не было! Я так понимаю, что вы издеваетесь надо мной…

— Знаешь, юноша, я думаю, ты не любил Анну Драгу, и, если она отказала тебе, она знала что делала, ты был ее недостоин.

— На какой машине ты раньше работал? Позавчера я видел в этой машине другого шофера, — поинтересовался Панаитеску, и юноша снова почувствовал себя не в своей тарелке.

— Мне ее дал товарищ председатель, раньше я водил грузовик, а теперь на нем — мой коллега.

— Как его зовут?

— Мы его зовем Илэ.

Молодой человек торопливо вышел, чтобы не попасть под град других вопросов, но, выйдя за ворота, как-то обмяк, медленно открыл дверцу машины и минуты две сидел в ней не шевелясь. Потом уехал.

— Шеф, почему ты его спросил про обмер земли и откуда тебе известно, что в тот вечер, когда он приехал на побывку, Анна Драга возвращалась с поля?

— Дорогой коллега, вопрос я задал, чтобы удостовериться, надо нам или нет мерять землю. На циркуле следы земли недавнего происхождения. Ясно, о чем это говорит. Я задал вопрос наугад, но ответ Прикопе подтвердил мои предположения. И я еще кое в чем убежден, дорогой мой коллега, — сказал Дед с грустью. — Обстоятельства, косвенно связанные с гибелью Анны Драги, независимо от того, была ли ее смерть случайной или нет, весьма запутаны. Хочу, чтобы ты понял — существует какая-то причина, из-за которой определенные люди в селе заинтересованы, чтобы мы не все узнали, и я весьма опасаюсь, что в таких условиях нам разобраться будет непросто. По-моему, эта причина и является ключом к тайне. Но чтобы отыскать ключ, нам, вероятно, придется потрудиться. Если ты заметил, в каждой беседе мы доходим до некой черты, через которую наши собеседники не желают переступать. Прикопе тоже — кстати, благодарю тебя за вопрос, который ты ему задал, вопрос свидетельствует, дорогой мой, о большом твоем опыте, — Прикопе предпочел ответить на твой вопрос, а не на мой, который касался чего-то более важного, то есть он боялся проговориться. Он даже не заметил, что я счел его недостойным любви девушки. Он не понял оскорбления, он был вне его не потому, что ему нечего сказать, а потому, что слишком внимательно отнесся ко второму вопросу. Любовь нам неподсудна, он мог мои слова пропустить мимо ушей, второй же вопрос касался чего-то, что надо утаить, и он утаил. Я более чем убежден, дорогой коллега, что наш приезд сюда приведет к таким результатам, о которых мы и не подозреваем.

12

Почти целый день Дед ничем особенно не занимался. Его большой опыт подсказывал ему, что спустя несколько дней после начала расследования надо сделать передышку и для себя, и для не пойманного преступника. «Шеф находится в фазе застывшей змеи», — обычно говорил в подобных случаях Панаитеску. Определение принадлежало шоферу, он изобрел его после того, как год назад майор рассказал ему о значении этого момента, подобного состоянию змеи, которая перед броском фиксирует жертву, как бы гипнотизирует ее, лишая воли. Панаитеску теперь не сомневался, что существует виновник смерти Анны Драги, что он реален, как реально его собственное присутствие в селе Сэлчиоара. Он был уверен, что в этот миг виновный не без страха задавал себе вопрос, почему следователи успокоились и перестали действовать. Дед использовал передышку на все сто процентов. Его мозг работал четко, как электронно-вычислительная машина, отбрасывая варианты, которые не выдерживали критики, и выстраивая детали, как кирпич к кирпичу при кладке. Но тут не кладка совершалась по плану, а по отдельным кирпичам надо было угадать целое здание. В воображении майора уже существовал ряд архитектурных вариантов, из которых в конечном итоге он выберет единственно возможный, подлинный, который с математической точностью наведет его на виновного. И по мере приближения к первым бесспорным выводам он становился все грустнее и все чаще вглядывался в лицо Анны Драги, которое как-то странно смотрело на него с фотографии. Многими из своих размышлений он делился с шофером, но душевное состояние, подобное тому, в котором он находился сейчас, он, как бы стесняясь, утаивал, оно было частью его личной жизни, частью опыта, который нельзя разглашать, это было слишком личным переживанием, чтобы о нем рассказывать другим. В таком душевном состоянии он привык беседовать с глазу на глаз с жертвами и порою забывал, что находится, как сейчас, наедине лишь с безжизненной фотографией; перед его глазами фотография оживала и, как сквозь белый туман, проступали контуры человеческого существа, с которым Дед начинал мысленно разговаривать, прося поддержки и совета. Анна Драга скорбно смотрела на него, словно выступив из картона, и Деду показалось, что девушка плачет, что под ее ресницами затаилась горечь слез, а вместе с ней — и все ее страдание. «Девичья слеза», — произнес майор словно для себя, а Панаитеску, который спал, сидя на стуле, сразу проснулся, любой шепот пробуждал его из самого глубокого сна, потому слова, едва произнесенные его другом, заставили его подскочить.

— Что случилось, шеф? Какая слеза?

— Мысли, дорогой мой, мысли, — ответил Дед, и от его слов лицо Анны Драги затуманилось и послушно вернулось на свое место, на фотографию в деле, раскрытом перед ним. — Ты заснул, коллега, заснул, — сказал майор с особой теплотой в голосе.

— Я не заснул, я смотрел сны, черт побери. А когда я вижу сны, то не могу сказать, что спал, от снов устаешь, а после такого сна, как теперешний, я вообще без сил. Мне снилось, что там, — и Панаитеску показал рукой вверх, — есть жизнь… Какая глупость, какая глупость, хотя, если хорошенько подумать, было бы очень интересно, если бы там была жизнь; и если там жизнь — значит, есть и право нарушители, преступники и типы вроде нас, следователей. Но к сожалению, тот свет не существует. Не так ли, шеф? Ты все знаешь. Будь там хоть какая-нибудь деятельность, ты бы знал.

— Еще ни один покойник не ожил и не соизволил рассказать, как там и что, коллега. Вселенная скупо раскрывает свои тайны. Но что до существования иного мира — не строй себе иллюзий. После нас останутся наши поступки здесь, на земле, и еще кое-что останется — каждое произнесенное здесь слово имеет свою длину волны и бегает по этой необъятности, которая называется мирозданием. И ежели действительно пространство имеет кривизну и оно замкнуто, то, дорогой коллега, через тысячи и миллионы световых лет твой голос вернется и будет слышен столь же ясно, как он слышен сейчас…

Как, шеф? Ты думаешь, наши слова носятся в воздухе туда-сюда?

— Возможно, дорогой мой, вполне возможно. Что такое душа? Мы вынуждены употреблять это понятие для того, чтобы хоть как-то обозначить и объяснить необъяснимое. Душа — это как раз те словесные флюиды, материальные флюиды, которые излучаются каждым из нас и которые благодаря своей волновой природе распространяются в зонах высшей материи, находящейся вне нас.

— Дед, а нельзя ли попроще? — взмолился Панаитеску.

— Я выражаюсь, дорогой мой, так, как подобает для данной темы. Я убежден, что Анна Драга утрет свою невинную слезу в тот миг, когда мы найдем того, кто вольно или невольно прервал ее прекрасную жизнь. Ибо, дорогой мой, жизнь в двадцать лет поистине необыкновенна.

Панаитеску потер виски, потом глаза — убедился, что не спит. Оттого ему стало совсем неуютно, и он произнес как можно мягче:

— Дед, не мешало бы нам полечиться на водах. В Совате, например. Тамошние минеральные воды просто не заменимы для женщин по их женской части, а мужчинам, говорят, укрепляют мозги. От переутомления недолго и в детство впасть. Иногда я пугаюсь, ей-богу. Вечность, иные миры, девичья слеза! А ведь ты видел девушку только на карточке! Я поговорю с полковником Леонте — нам пора в отпуск. Представь себе: горный курорт, обильное питание…

Дед засмеялся. Его забавляло, когда удавалось запугать своего верного друга философскими баснями.

— Ладно, — сказал он успокоительно. — Бывают люди, которые грезят во сне. А я порой разрешаю себе грезить наяву. Почему бы не помечтать, тем более что мои мечтания не сопряжены с кошмарами, они меня ободряют. Но я думаю, нам пора выйти па улицу; не забывай, люди должны нас видеть, чувствовать наше присутствие, и особенно некоторые из них должны задавать себе вопрос, почему мы даем им целый день покоя. Кстати, дорогой мой, как ты думаешь, хватит ли той еды, которую мы оставили соседу для моей овчарки? Всякий раз, когда я уезжаю надолго в командировку, мне кажется, что я обманываю своего четвероногого друга. Ты не представляешь, как сильно можно привязаться к собаке.

— Это потому, что ты видишь в животном не только животное, а нечто большее. Я тоже люблю и понимаю бессловесную тварь, хоть бы и немецкую овчарку но ты сильно преувеличиваешь! Иногда я думаю, что собака тебе дороже человека!

— Это смотря какой человек и какая собака, — сказал Дед и встал с кресла с мягкими подушками, на которых так хорошо отдыхалось. — Думаю, тебе не помешало бы, коллега, зайти к старшине и изложить ему суть нашей беседы с Прикопе. Я бы не хотел, чтобы старшина думал, будто мы его держим в неведении, хотя должен тебе признаться, я полагал, что он сам явится сюда.

— Может быть, я ошибаюсь, но какой-то чертенок мне подсказывает, что старшина вроде избегает нас.

— Ты не очень-то ошибаешься, коллега. Признаться, его поведение меня интересует уже само по себе. Оттого я не хочу его слишком беспокоить. У него есть свой план. К этому выводу я пришел вчера, а сегодня после того, как подверг его проверке, я почти не сомневаюсь в этом.

— У него план?.. Что, разве у него могут быть планы, кроме наших?

— Допустим. И пока не будем ему мешать.

Дед подошел к зеркалу, поправил узел галстука, посмотрел на ногти, вытянул руку вперед проверить, не дрожат ли пальцы, и, когда убедился, что артрит отпустил его, начал вполголоса напевать какую-то мелодию. Это с ним случалось так редко, что Панаитеску застыл от удивления.

Морару подметал двор; он просто находил себе работу, поджидая майора, потому, как только увидел его, отложил веник и подошел.

— Я уже стал беспокоиться — вас с утра нигде не видно. А в дверь постучать постеснялся. Вам нездоровится?

— Напротив, товарищ Морару, я чувствую себя превосходно, — сказал Дед, избегая испытующего взгляда учителя.

— Я думал, что вы отказались, что… Утром я видел Прикопе и решил, что после него… И Урдэряну спрашивал меня, не случилось ли чего. Я ответил, что понятия не имею. Он не поверил.

— Интересно, интересно, — сказал Дед. — Когда я приехал сюда, меня просили не очень-то беспокоить людей. В селе уборочная кампания, и, что бы там ни говорили, людям нужен хлеб.

— Да, идет уборочная, — пробормотал как бы про себя Морару и не смог утаить беглой улыбки в уголках рта. — Может быть, вы хотите посмотреть, как работает кое-кто во время уборочной? Я с большим удовольствием покажу вам.

— Товарищ Морару, наконец-то я вижу в вас инициативного человека. Я уж подумал, что от вас не услышу ни одного дельного слова, ни одного предложения, более того, я решил уважить ваш отказ сотрудничать со мной… Нет, нет, не думайте бог весть о чем… Я имею в виду чисто интеллектуальный диалог, человеку нужно общаться. Мы с моим сотрудником так наговорились за тридцать лет, что теперь понимаем друг друга без слов. Иногда мы этим даже развлекаемся. Но если вы не против, товарищ Морару, скажите, почему вы забеспокоились, что я вдруг уеду? С первого момента я был убежден, что мой приезд вам не по нраву, и вдруг… Что-нибудь произошло за это время?

— Нет, абсолютно ничего, товарищ майор, может быть, я употребил по самое удачное выражение, речь идет не о беспокойстве. Приходится помнить, что нужно быть очень внимательным с такими людьми, как вы, готовыми истолковать каждое слово по-своему.

— От истолкованных тем или иным способом слов мы, профессионалы, иногда приходим к необычайным выводам, товарищ учитель. Вдруг удается осветить весьма запутанную дорогу расследования. Это мой профессиональный дефект, признаю. А что было там? — спросил Дед, кивнув головой в сторону долины, где у излучины Муреша виднелись развалины дома. Над стеной выступала труба, из которой змеилась тонкая, как нить, струя дыма.

Не придавая значения вопросу Деда, Морару начал рассказывать:

— Повсюду, по эту и по ту сторону Муреша, были дубовые леса, «Роща» — так мы называем это место в несколько сотен гектаров. Теперь здесь ничего нет. Из-за исчезновения лесов началась эрозия земли, и Муреш каждую весну и осень беснуется. Леса вырублены без всякой логики, просто-напросто из вражды и желания уничтожать добро, которое не принадлежало крестьянам до той поры.

— А кому принадлежали леса? Я понимаю вражду между людьми, но зачем враждовать с природой?

— Нет, не думайте, что леса принадлежали какому-нибудь помещику, помещиков у нас в селе не было. Был единственный богатей, как мы его зовем, но это долгая история, Крэчун его фамилия. Он живет здесь и сейчас, и, вероятно, у вас будет случай познакомиться с ним. Леса принадлежали государству, но вначале люди или по крайней мере часть из них думали, что принадлежащее государству принадлежит и им. Ну и рубили почем зря. Нужны были дрова? Так нет же… В этом краю села довольно состоятельные… Освобождение застало моих односельчан с электрическими лампочками у ворот. Дом Крэчуна особняком не назовешь, вы увидите его на фотографии, она у меня сохранилась… Дома нет — остались только развалины, вот они там, внизу. Потом был там цыганский табор. За год не осталось ничего, а цыгане, как им и полагается, откочевали в иные края. Итак, там, внизу, стояло прекрасное здание, товарищ майор. Я вам покажу фотографию. Так вот, этого дома теперь нет, его растащили на десятки новых домов. Люди построили дома по образу и подобию дома Крэчуна, хотя тогда никто и пальцем не пошевельнул, чтобы спасти его от поджога. Внизу была еще водяная мельница, товарищ майор, тоже государственная, но, когда заговорили о новой технике, решили ее закрыть. Мельница погибла. Тот, кто подписал тогда акт о ее ликвидации — хотя она могла быть историческим памятником благодаря своей самобытности, она была вся деревянная, даже большой жернов из дерева, — тот приезжал сейчас, недавно, и глазом не моргнув распинался в любви к родному селу, даже выразил желание быть похороненным здесь. Люди не забывают зла, причиненного другими, забывают только зло, и порою огромное, сотворенное собственными руками.

Учитель и майор шагали медленно, не торопясь. Осеннее солнце клонилось к закату, красное, как остывающий костер. Перед ними расстилалась зеленым ковром озимая пшеница, и ее тонкие и влажные побеги блестели в лучах закатного солнца.

Они стали взбираться на холм. Хотя склон был пологим, Морару тяжело дышал. Астматическое, с присвистом дыхание, прерываемое частым кашлем, мучило учителя, и Дед, боясь, как бы с ним чего не случилось, остановился. Морару махнул рукой, мол, не беспокойтесь, и после короткой передышки они продолжили путь.

— Я был в дельте Дуная в те годы. Заболел малярией, а потом из-за влажности и камышовой пыльцы обзавелся этой радостью, от которой не могу избавиться и поныне, — астмой. Но она меня мучает только по вечерам, на закате солнца.

Учитель замолчал. Теперь ему дышалось легче, кашель смягчился. Они достигли левого края холма, и перед ними раскинулись бескрайние поля озимой пшеницы. Где-то на горизонте очертания плакучей ивы забились в трепетном теплом воздухе, и на миг Деду почудилось, что это не одна-единственная ива, а их много, выросших на одном и том же толстом корню, и у них одна крона, движущаяся, как белая тень. В то тихое мгновение справа от них послышался странный звук, похожий на человеческое бормотание. Дед обернулся, но никого не увидел, прошел немного вправо, чтобы посмотреть па склон холма с другой стороны. Тогда и Морару услышал снизу какой-то странный звук. Он догнал Деда и приложил палец к губам, прося полной тишины. Они дошли до места, откуда был виден Муреш. Нива простиралась почти до самого берега, но внимание майора привлекла не гладь воды, сверкающая и спокойная, а человек, который, нагнувшись, разговаривал сам с собой и с торопливостью, в которую трудно было поверить, рыл тяпкой землю, набирал ее горстями и рассовывал по карманам.

— Зачем он собирает землю? — спросил шепотом удивленный Дед.

— Он не собирает ее, он ее ест, — сказал учитель и сделал знак майору отступить немного назад, чтобы человек у подножия холма не заметил их.

— Как ест? — изумился Дед, потрясенный услышанным.

— Как едят хлеб или что другое. Это Крэчун, про которого я вам говорил, товарищ майор, он живет в бывшем погребе собственного дома. Целая история связана с этим человеком. Как я уже говорил, у нас не было помещиков в селе. Самым состоятельным был этот Крэчун, у него было гектаров двадцать земли, то есть земля, где сейчас стоим, до самой Форцате, за той ивой, принадлежала ему. Он быт на редкость скуп и жесток. Жил у нас в селе в то время некий Турдян, слуга Крэчуна, и еще Корбей, тоже слуга. Пришли забирать землю у Крэчуна, верней, крестьяне начали пахать и сеять на его земле. Крэчун вышел в поле с женой и слугами. Я помню, как сейчас, я стоял вот там, под ивой, туда меня отец, да будет земля ему пухом, послал, чтобы я поберег иву, как бы ее не срубил кто; это была единственная у нас ива, и, говорят, от нее название нашей деревни, по крайней мере так утверждал отец. Вероятно, Турдян и Корбей сговорились с теми, кто пахал, потому что, когда Крэчун зарядил ружье, Корбей опрокинул его на землю, отобрал ружье, ударил его о ствол ивы и разбил в щепки. Потом на виду у всех людей схватил жену Крэчуна и толкнул ее в горящий рядом костер. Я бросился на помощь женщине, мне казалось, что моя, учителя, обязанность — вмешаться. Турдян ударил меня и не позволил никому к ней приблизиться. Обезумевшая женщина побежала к Мурешу и в горящем платье бросилась в воду. Она утонула. Ночью Крэчун пошел домой к Турдяну и убил его, когда тот спал. Просидел двадцать лет в тюрьме. Вернулся несколько лет назад и с той поры приходит сюда каждый день и ест землю. Он сошел с ума.

— Он одинокий? Детей нет? Кто ему помогает? — поинтересовался Дед с участием в голосе, которое тронуло учителя.

— У него есть дочь — Юстина Крэчун. Мне кажется, вы были у нее. Но старик, как вернулся, поселился в развалинах собственного дома, в погребе, так и живет там. Он видеть не желает свою дочь с той минуты, как узнал, что она вступила в кооператив.

— Значит, Юстина Крэчун его дочь?

— Да, товарищ майор, но что тут такого?

Дед ничего не сказал. Мимо них прошел старый Крэчун, прошел, счастливо улыбаясь, выставляя огромный живот, грязный, как земля, которую он проглотил.

— По тому, как он поглядел на вас, я думаю, он вас узнал, товарищ Морару.

— Он не только узнает меня, а и разговаривает со мной. Порой я прямо-таки верю, что он не сумасшедший, что безумие для него — маска, как бы вторая жизнь, чтобы скрыть подлинное его безумие — желание нагло похваляться своим безобразным пузом — пусть село видит и содрогается.

Дед поискал сигареты. Рассказ Апостола Морару поразил его. Чиркнув спичкой, он увидел перед собой пропасть, которая обрывалась над Мурешом. Внизу легко бурлили водовороты, и майор при виде глубоких ям, разверзнутых в воде, отступил назад. Посмотрел на Морару. Тот непонятно улыбался, словно скалился.

13

Дед расстался с учителем, сказал, что хочет полюбоваться долиной Муреша, облитой лунным сиянием. На самом деле его интересовало совсем другое: он увидел внизу, где прежде стоял дом Крэчуна, свет, пробивающийся сквозь маленькое подвальное окошко. Дед не смог удержаться от соблазна спуститься с холма и подойти к погребу, где, по словам учителя, жил человек, который недавно прошел мимо него, гордо выпятив свой живот.

Майор заглянул в окошко через кусок стекла, прилепленного по краям глиной, чтобы не выпало, но стекло было таким грязным, что он, кроме движущейся-тени, не различил ничего. Он спустился по цементным ступенькам и добрался до двери, кое-как сбитой на живую нитку из досок, из-за которых выглядывал лист жести. Дед постучал в дверь, и, к его большому удивлению, из подземелья послышался ясный голос Гидеона Крэчуна, приглашающий его войти. Дед увидел Гидеона склонившимся над широким столом — он лепил из размягченной глины макет своего дома, который Дед немедленно узнал по рассказам Морару. Старик насаживал крышу на хозяйственные пристройки, в только когда Дед кашлянул, чтобы напомнить о своем присутствии, Гидеон обернулся. Лицо его не выказало ни удивления, ни страха, оно было спокойным, как спокойны были и его движения в той кропотливой работе, которой он занимался.

— Я не убивал Анну Драгу, — сказал старик и, не глядя на вошедшего, словно забыл о нем, продолжал увлеченно работать. Окинув беглым взглядом погреб, майор отметил чистоту, господствующую здесь, и порядок, с каким были разложены немногие вещи. Помимо стола, за которым работал старик, была тут еще и чугунная печка, вешалка, где висели пиджак и пара брюк, кровать, сбитая из досок, покрытая шерстяным крестьянским покрывалом, сундук с расставленными в нем кастрюлями и тарелками. В углу погреба высился холмик влажной глины — очевидно, материал для задуманного строительства. В холмик был воткнут какой-то инструмент с металлическим наконечником, которым Гидеон, видимо, пользовался для разрыхления земли. Дед осмотрел макет и, не ожидая приглашения, сел на единственный стул, трехногий, но довольно высокий и удобный.

— Извини, что я тебя побеспокоил, господин Крэчун. Я вижу, ты очень занят и не нуждаешься в визитерах, но, честно говоря, мне любопытно с тобой познакомиться, особенно потому, что учитель немало рассказал о тебе.

— Знай, землю я не отдам, земля — моя…

— Я пришел не за землей, господин Крэчун, я пришел по другому поводу. Я еще не вошел в дверь, а ты уже заявил, что не убивал Анну Драгу. Раз ты сказал, что не убивал ее, стало быть, считаешь, что она была убита?

Гидеон Крэчун обернулся к Деду, и майор впервые увидел близко его лицо. Оно было измученное, иссеченное множеством мелких и грязных морщин. Беззубый рот окаймляли синеватые губы. Только в глазах поблескивало что-то задорное, по этот блеск медленно угасал по мере того, как Гидеон внимательно разглядывал гостя, и снова вспыхнул, когда старик вдруг расхохотался.

— Это мой дом, таким он выглядел раньше, таким я его помню двадцать лет. Три года я работал над ним, три года. Теперь поглядим… За тридцать лет я перетаскаю всю землю этим вот животом и восстановлю хозяйство у них на глазах.

Старик снова засмеялся, и Дед подумал, что, в сущности, смех, и нелепые слова, и те три десятилетия, которые, как верил старик, он еще может урвать у жизни, чтобы восстановить таким дурацким способом свое хозяйство, свидетельствовали не просто о безумии, а о безумии воли. Нет, по его мнению — а Дед обладал немалым опытом в таких делах, — Гидеон Крэчун не был сумасшедшим. Старик дурачил себя и окружающих, чтобы его оставили в покое, и, видно, прибегал к так называемому безумию всякий раз, когда ему было надо.

— Господин Крэчун, твои занятия меня не очень интересуют, хотя я должен признать, что ты не лишен таланта в лепке. Я просто хотел с тобой познакомиться, я познакомился с твоей дочкой и, увидев тебя на холме, сказал себе, что ты, не в обиду будь сказано, не удивишься, если я зайду к тебе. Я вижу, ты в курсе того, зачем я приехал в вашу деревню, как и я теперь в курсе твоих дел. Но я не понимаю одного, зачем ты прикидываешься, зачем водишь за нос людей? Меня ты не проведешь. По-моему, у тебя такой же ясный разум, как и у всякого другого, как у меня например, если это сравнение не обидит тебя.

— Чтобы отгородиться от всех дураков, которые меня окружают, — ответил старик спокойно и уселся в полном изнеможении на кровать. Его глаза потухли, из-под сморщенных век медленно скатилось несколько больших капель, и Гидеон вытер их, не стесняясь. — Человек, который столько пережил, ничего не боится, гражданин майор. Как видите, Юстина сказала мне и про ваш чин. Я знаю, зачем вы приехали, и еще знаю, что вы ничего не узнаете — ни от других, ни от меня. От других потому, что они умеют молчать, если они, конечно, что-нибудь знают, а от меня, потому что я теперь чужак в селе. У меня своя жизнь. Может быть, я давно бы загнулся там, где был, не будь у меня товарища, который говорил, что нельзя жить без большой надежды. И у меня есть надежда, со стороны — ребяческая, а для меня — жизненная. Там я научился лепить, там я многому научился. Видите ли, на мою долю не выпало несправедливой кары. Моя вина была виной, а не предположением. Я убил человека. В припадке безумия я его убил. Не надо было убивать. Я понимаю, что вся моя жизнь до той поры была сплошной глупостью, из-за гордости и невежества. Может, вы мне и не поверите, но я убежден, что и сейчас некоторые боятся меня. С первого дня я им сказал, что они обрабатывают землю не по-людски, что не любят ее, а землю надо любить. На моей земле, той, возле холма, я получал две тысячи килограммов зерна с гектара, они говорят, что выращивают четыре тысячи пятьсот, но Урдэряну врет, гражданин майор. Он, когда я это сказал, велел старшине выгнать меня из села, будто я настраиваю людей против кооператива. Чтобы отделаться от него,я прикинулся сумасшедшим, и, хотя все люди знают, что я в таком же здравом уме, как и они, радуются, что я с виду полоумный, им так спокойнее.

— Значит, ты думаешь, что они не собрали четыре тысячи пятьсот килограммов с гектара?

— Не только не собрали, но и четырех тысяч не добрали. Два года назад они вырастили три тысячи пятьсот; я умею взвешивать на глазок, я беру десять колосьев, считаю зерна и могу сказать, сколько будет собрано с гектара с точностью до ста килограммов.

— Господин Крэчун, может быть, в этой истории я могу быть тебе полезен, не знаю насколько, но все же думаю, и ты в свою очередь можешь быть полезен односельчанам.

— Нет, господин майор, я не могу им быть полезен, и ты ничем не можешь мне помочь, поверь мне. Кроме меня, в деревне сейчас боятся тебя, боятся даже больше. Очень бы я хотел знать почему, но не знаю, и это правда. Дочка моя приходит ночью, приносит мне кое-чего из еды, она не хочет, чтобы ее видели, и я не желаю, чтобы у нее были неприятности из-за меня. Она довольно настрадалась. Но не надейся, гражданин майор, ничего ты не узнаешь, хотя вижу, тебе очень хочется знать правду.

— Господин Крэчун, наверное, твое мнение имеет некоторое основание, но только некоторое. Немудрено, что ты видишь мир искаженно, преувеличиваешь людскую косность…

— Из-за них я вынужден играть роль сумасшедшего, и, пока это будет продолжаться, я буду спокойно радоваться их глупостям и воровать у них землю. Про Анну Драгу скажу лишь, что она хотела жить без вранья. У нее не было родителей, ее воспитали чужие люди, которым не было нужды ее обманывать, у них было в душе ровно столько тепла, сколько его бывает у приемных родителей. Она попала сюда прямо из школы.

— Значит, ты ее хорошо знал, господин Крэчун, раз упоминаешь такие подробности…

Гидеон засмеялся.

— Конечно, я знал ее. Она была единственным человеком, кроме моей дочки, кто приходил ко мне. Вот и ты пришел. Поэтому я не побоялся сказать тебе то, что сказал. Человек, который переступил порог моего дома, заслуживает уважения, и я готов сказать ему все, что думаю. Но больше я не могу ничего добавить, гражданин майор, даже если предположить, что я еще кое-что и знаю. — Крэчун снял с печки кастрюлю и принялся вылавливать вилкой лапшу из молока. Он подносил ее ко рту, обсасывал молоко, потом, закрыв глаза, жевал лапшу. Дед молчал. Наконец Гидеон опять заговорил:

— Я сижу и думаю, гражданин майор, почему ты меня не арестуешь? То, что я сказал, тебе не по нутру. Может, ты задумал что-то выведать у меня? Но я тебя предупреждаю, я сумасшедший, и ни один доктор на свете не станет утверждать обратное. Может, однако, в жизни что-то изменилось, больше, чем я думал, и ты искренне желаешь поймать тех или того, кто избавился от Анны Драги. Тогда слушай, что я тебе скажу! Я не единственный сумасшедший в Сэлчиоаре.

Дед закурил сигарету. Голубоватый дымок поднимался к потолку. Дед внимательно слушал Крэчуна, удивленный манерой его речи и особенно тем, что он рассказывал. У Гидеона сложилось свое мнение обо всем, он считал свой мир замкнутым изнутри, и почти невозможно было из внешнего мира вторгнуться в него. Гидеон очень хорошо знал, чего хотел, а как жили другие, ему неоткуда было знать. Все это не имело прямого отношения к делу, но майор надеялся, что старик мимоходом скажет что-нибудь такое, что ему пригодится. Так и случилось. По крайней мере несколько деталей, сугубо личных, еще без подтверждений и доказательств, вполне укладывались в одну из версий, которую отрабатывал Дед. И за это он был признателен Гидеону.

Майор встал со стула, посмотрел на часы. Было поздно.

14

Достигнув вершины холма, Дед остановился. Устал. Он поднялся по склону напрямую, минуя извилистую тропинку, — испытывал свою выносливость и, хотя дышал тяжело, остался доволен своим состоянием. Он посмотрел в долину, нашел окошко погреба, где жил Гидеон Крэчун, потом взгляд его перекинулся на пойму Муреша, довольно широкую между двумя краями плоскогорья. Где-то на горизонте маячили привокзальные огни, а слева слышался грохот землечерпалок. Дед проделал несколько дыхательных упражнений по системе йогов, задерживая как можно дольше воздух в груди, и резко, с шумом, выдыхал его.

Вдруг он увидел скачущего галопом всадника. Лошадь и человек исчезли в ночи, как призраки. Кто это был? Дед покачал головой…

Он чувствовал сосущую пустоту в желудке — невольный пост в течение этого дня вернул ему давно забытый аппетит. Он подумал об яичнице и кружке молока, с которыми, несомненно, ждет его Панаитеску, и вдруг услышал позади себя мягкие шаги, будто тот, кто шел за ним, обмотал обувь тряпками. Дед остановился и закурил сигарету, будучи почти уверен, что шорох шагов прекратится. Однако кто-то за его спиной осторожно пробирался вперед. Дед резко обернулся. В слабом свете, отбрасываемом электрической лампочкой у школы, майор различил женский силуэт. Он поздоровался, но женщина лишь что-то неясно промычала. Дед сообразил, что перед ним глухонемая. Он пожал плечами в знак того, что не понимает ее, и тогда она схватила его за рукав и буквально потащила за собой. Ее костлявая рука цепко держала локоть майора, а он, поняв, что она спешит что-то показать ему, покорно следовал за ней. Женщина размахивала рукой, что-то невнятно лопотала, и в ее голосе уже не было тех мычащих звуков, как вначале. Они вошли в боковую улочку. Подойдя к одному из домов, глухонемая прислонилась к забору и поднесла руку ко рту. Они ждали в молчании с четверть часа, пока из дома не вышла женщина с ребенком, но глухонемая мотнула головой — нет, не этих она ждала.

Терпение Деда почти иссякло, когда на веранде появился мужчина лет за пятьдесят, усатый, в кэчуле, сдвинутой на ухо. Майор хорошо разглядел его лицо. Лампочка на углу дома освещала двор, и человек попал в луч света, так что Дед заметил даже шрам на его верхней губе. Мужчина стоял, мусоля зажженный окурок сигареты.

Глухонемая тихонько потянула Деда за руку, они пошли по узенькой тропке и вскоре очутились за околицей села, недалеко от Муреша. Женщина выпустила его руку и быстро зашагала вперед, она почти бежала, так что Дед едва поспевал за ней. Они направлялись к полю, где несколько часов назад он проходил вместе с Морару, и Дед засомневался, не допустил ли он неосторожности, разрешив вести себя куда-то за село. Кто знает, что на уме у этой женщины, которая то ли сознает, что делает, то ли нет… Так они дошли до края оврага. Дед это скорее почувствовал по всплескам воды, чем увидел; зловещий шум застрял у него в ушах, и инстинктивно он остановился. Глухонемая снова принялась жестикулировать, и нечленораздельные звуки сплошным потоком полились из ее рта, однако Дед не мог понять, о чем она говорила. Видя, что ее не понимают, она сняла с головы платок, распустила волосы и стала их зачесывать набок. Майор, удивившись поначалу, постепенно стал догадываться что к чему и нахмурился. Волосы Анны Драги на той фотографии из дела были коротко острижены и зачесаны на одну сторону, и глухонемая как раз это показывала. Дед кивнул головой, женщина радостно улыбнулась и снова начала гнусавить. Дед опять развел руками, и тогда глухонемая снова прибегнула к жестам. Не стесняясь, она скинула верхнюю юбку и, оставшись в одних нижних, легла навзничь. Дед понял, что речь идет об Анне Драге, которая загорала на солнце, и, чтобы дать это понять женщине, он очертил солнце в воздухе. Глухонемая кивнула головой, потом показала на деревню, на дом человека, которого они только что видели. Вдруг она вскочила и подтолкнула Деда к пропасти. Жест был таким неожиданным и резким, что майор решил — ему конец, но женщина вовремя удержала его, и ее сильные руки оттащили его назад. Он понял, что хотела показать ему женщина. Глухонемая подняла юбку с земли. Теперь она одевалась стыдливо, и ее бормотание звучало смущенно, как извинение…

Дед был потрясен. По той же тропке они вернулись в деревню. На развилке женщина свернула направо, показав майору, куда ему идти, чтобы попасть к дому учителя.

Оставшись один, Дед прошел было несколько шагов, но, увидев ствол поваленного на краю тропинки дерева, сел. Он устал и от недавних волнений чувствовал себя выжатым как лимон. Появление глухонемой и все, что за тем последовало, непредвиденным образом вторгалось в его предположения относительно смерти Анны Драги. Значит, по странному свидетельству этой женщины, указанный ею человек убил молодую девушку! Но можно ли доверять глухонемой, можно ли всерьез принимать ее показания? И потом, почему женщина ждала его приезда, почему ждала именно его, когда было очень просто тем же способом сообщить все старшине… Что скрывалось за этим признанием, какую цель преследовала женщина, указывая на преступника?

Да, село небольшое, а сколько в нем сложного, неожиданного и непонятного! Поначалу Дед был счастлив, когда приехал в деревню, считал эту командировку легкой прогулкой, думал, что немного отдохнет, подышит чистым воздухом трансильванского плоскогорья, а на самом деле здесь, посреди прекрасной природы, вдали от столичной суеты, происходили драмы и конфликты, о которых он и не подозревал. Если действительно человек, на которого указала глухонемая, является преступником, то надо выяснить, что толкнуло его на преступление? А может, он был всего лишь исполнителем чьей-то воли? Вдруг все, что казалось Деду простым, усложнилось; появление глухонемой, а также рассказ Гидеона Крэчуна изменили его взгляд на окружающее. Теперь новые красивые дома в селе не восхищали его, а скорее тревожили. В глубине души Дед был сентиментальным и за всю свою карьеру криминалиста сумел сохранить неприкосновенным этот нежный дар, которым природа наделяет не всех. Он мог легко переключиться от холодного, рационального анализа на поэтическое созерцание мира, и этот земной мир, времена года, люди с их повседневными горестями и радостями всегда были для него самой верной моральной поддержкой; этот живой и прекрасный мир помогал ему забывать каждое оконченное дело, грязные и неприглядные его стороны, помогал видеть жизнь во всей ее многоцветности. Он исходил из убеждения, что преступление — это срыв, катастрофа. Но сейчас он задумался над социальными причинами, предопределяющими многое в поведении человека. Именно эти причины дадут в конце концов глубокое объяснение трагической гибели Анны Драги.

Дед собрался было спешно идти к учителю, расспросить его про глухонемую, но чувство неприязни к нему остановило его. Учитель, несомненно, что-то знал, но явно трусил. Кого он боялся, чего опасался? Неужто он думает, что здесь целый заговор?

А вдруг действительно глухонемую кто-то подбил дать ложные показания, чтобы запутать расследование, сбить его с пути? Хороша главная свидетельница! Ее показания не запишешь в протокол, ее не вызовешь на суд! Дед должен был учитывать все варианты именно потому, что обвинения женщины были так серьезны. Он был обязан терпеливо проверить все, что узнал от нее.

Поднявшись, он продолжил путь к дому. Небо было ясное, из села доносилось мычание коровы, какой-то приблудный пес выл на луну. На развилке дорог он заблудился. Ориентиром выбрал церковную колокольню, расположенную у школы, и долго кружил, пока не очутился возле дома и не увидел в окне Панаитеску, нервно шагающего из угла в угол.

— Где ты шатаешься, шеф? Безобразие! Меня чуть инфаркт не хватил. Этого ты дожидаешься? — выпалил Панаитеску, забыв про субординацию и думая только о том, что с Дедом могла случиться беда. Несмотря на долгие годы, проработанные вместе, Панаитеску продолжал обращаться с шефом, как родитель, которому его поведение не раз доставляло неприятности.

— Где мне быть, дорогой мой, если не там, где велит профессия? И потом, поверь мне, я не мальчик, чтоб меня встречали подобными головомойками, черт побери! — сказал Дед и вдруг покраснел. Редко случалось, чтобы он употреблял подобные слова. То, что он сейчас не сдержался перед Панаитеску, вызвало у него сожаление. Они не раз договаривались сообщать друг другу, куда отправлялись, чтобы действовать согласованно и оперативно, и вот именно он, настаивавший на пунктуальном исполнении принятого ими двоими решения, нарушил его. Панаитеску прочел это в покаянных взглядах Деда и про себя тут же простил его.

— Я был у старшины, Дед, — примирительно заговорил Панаитеску, чтобы положить конец неловкости. — Я искал его сначала в милиции, не нашел; дежурный сказал, что он, может быть, в соседней деревне. Знаешь, Албиоара тоже закреплена за ними. Что делать? Я подумал, что не плохо бы отправиться за ним туда. Проходя мимо кладбища, я вдруг увидел там старшину. Он сидел с непокрытой головой у могилы Анны Драги. Я не хотел его беспокоить. Он почувствовал бы себя неловко, заметив меня. А я помню твои слова: горести людей надо уважать. Я ждал больше часа за забором, пока он не собрался наконец уйти. И тут как бы случайно вышел ему навстречу, и мы вместе пошли по селу. Ни ему, ни мне не хотелось сидеть в помещении милиции… Шеф, ей-богу, я думаю, что старшина был даже очень неравнодушен к покойнице, если принять во внимание, сколько времени он пробыл на кладбище. Он выразил удивление, что мы с тобой не виделись целый день. По его беспокойству я понял, что судьба расследования занимает его куда больше, чем положено по службе… Постой, шеф, не прерывай меня, — сказал Панаитеску, видя, что Дед поднимает палец, как он делал каждый раз, когда хотел прервать собеседника, — знаю, ты хочешь меня спросить, а как бы он хотел, чтобы кончилось расследование? Это ясно как божий день. Он хотел бы, чтобы правда восторжествовала…

— Еще какие новости у Панаитеску? — все же прервал его Дед.

Панаитеску широко открыл глаза. Еще ни разу не случалось, чтобы Дед заставил его скомкать начатый разговор и отказаться от рассуждений, доставлявших обычно обоим большое удовольствие. Не случалось такого, чтобы Дед перевел разговор, словно вопрос, который излагал он, Панаитеску, был совсем незначительным. Панаитеску подумал, что майор хочет отплатить ему за неделикатный прием, но поднятый палец Деда и особенно морщины на лбу свидетельствовали о том, что майор сам собирается сообщить нечто важное.

— Дорогой коллега, мне очень жаль, что я вынужден умерить твой пыл, но у меня в запасе удивительная новость. Оттого прошу тебя — не отвлекайся и излагай только факты, которые могут нам пригодиться.

— Дед, — сказал Панаитеску совершенно спокойно, приложив к крючковатому носу огромный, с полотенце, платок и высморкавшись, — когда я ему рассказал про деревянный циркуль Анны Драги, я прочитал на его лице явную радость. Интересно, чему он обрадовался?

— М-да… М-да… — только и сказал майор.

— Кроме того, весьма любопытно отметить, что старшина, прогуливаясь со мной, у некоторых дворов замедлял шаг. То прикидывался, что закуривает сигарету, то зашнуровывал ботинок, хотя этого и не требовалось. И все время молчал. Я тоже молчал и — что еще делать? — заглядывал во дворы, здоровался с хозяевами, я ведь приехал из самой столицы, и мне непременно положено быть вежливым. В одних дворах играли в карты, в других — просто лясы точили. У меня было такое впечатление, Дед, что старшина дал мне возможность смотреть и мотать на ус, но на сей раз я оставляю выводы на твое усмотрение, чтобы ты не говорил, что я строю из себя умника, хотя мне не составляет труда заметить, что слишком уж носился Урдэряну со своей уборочной кампанией, раз люди проводят эту кампанию дома, возле женских юбок… Вот и все, пожалуй, кроме одной личной детали. Распрощавшись со старшиной, я на обратном пути — дело было к вечеру, и меня никто не видел — сорвал с клумбы у Памятника героям несколько белых маргариток; ты знаешь, я всем цветам предпочитаю маргаритки. Цветы я отнес Юстине. Она так вспыхнула от радости, что я почувствовал себя господом богом. В глубине души я сказал себе, что заслужил несколько дней отпуска в Сэлчиоаре. Я холостяк, а она одинокая женщина.

— Она не такая одинокая, дорогой мой. — И Дед, довольный, что Панаитеску кончил, в свою очередь начал рассказывать, как провел день. Шофера даже пот прошиб, когда он узнал все новости.

— Шеф, я думаю, дня через два мы здесь все закончим, хотя, признаться, мне жаль — тут такой воздух, такая природа, и вообще, здешний климат на меня благотворно действует. Я только сегодня это понял. Помнишь, я уехал из Бухареста с носом, распухшим, как голубец, а сейчас я спокойно дышу и по ночам не просыпаюсь от собственного храпа.

— Все не так просто, дорогой мой. — И Дед поделился с шофером своими сомнениями.

— Шеф, ну зачем немой врать, не понимаю?

— Тогда почему она «молчала» до сих пор?

— Действительно, — сказал Панаитеску и почесал в затылке.

Они помолчали.

— А мы не будем ужинать, дорогой Панаитеску? — спросил Дед, и шофер с удивительным проворством подошел к корзине, стоящей в холодке у окна, и стал доставать оттуда всякую снедь.

— От Юстины, да?

— Шеф, если бы я знал, кто ее отец… ей-богу, я бы отказался. Увы!.. Наверное, свой отпуск я не проведу здесь.

— Не будем преувеличивать, дорогой мой, не будем преувеличивать. Но я надеюсь, что ты найдешь способ расплатиться с этой женщиной, которая, как я вижу, превосходно готовит, — сказал Дед, нюхая папару с поджаристой корочкой.

— Я хотел ей заплатить, как положено. Ты знаешь, я не скуплюсь, я не скряга, особенно с женщинами, но она отказалась наотрез. Дескать, никто за всю ее жизнь не дарил ей цветы, и для нее эти три маргаритки дороже сталей… Дед, ведь женщины сам знаешь какие! Хотя у тебя опыта по этой части — ни на грош. Если б она взяла у меня деньги, отношения приобрели бы официальный характер, а я этого не хотел…

— В таком случае, дорогой мой, мы заплатим ей перед отъездом.

— Теперь, после всего, что ты рассказал про ее отца, я не знаю, Дед, переступлю ли я порог ее дома?

— А почему бы и нет? Будет весьма печально, если и ты будешь избегать Юстину, как другие — ее отца. Человек, отбывший наказание, — это человек.

— Оставь меня с твоими теориями, шеф, теории звучат красиво, только люди не живут по ним…

— Тогда, дорогой мой, согласно твоей практике, я думаю, тебе противопоказано угощаться этой снедью. Согласно же моим теориям, я могу спокойно есть и оценить по достоинству эти кулинарные шедевры, — сказал Дед, деликатно надкусывая соленый помидор.

Панаитеску насупился.

Дед не шутил, он говорил вполне серьезно, и шоферу пришлось смотреть на еду и глотать слюнки.

— Дорогой мой, я думаю, в данном случае можно допустить разумный компромисс, взяв немного из моих теорий и забыв кое-что из твоей практики… Таким образом, я думаю, ты не совершишь никакого кощунства, если отведаешь этого благоухающего блюда.

Панаитеску посветлел и с откровенной поспешностью выбрал самый большой кусок мяса. Жадно жуя, он мысленно ругал себя за непродуманное решение, которое чуть не обошлось ему слишком дорого. Спасибо Деду — его острый ум нашел выход из тупика, помог и достоинство не уронить, и удовлетворить зверский аппетит.

15

В восемь часов утра Дед и Панаитеску уже шагали по главной улице села. Майор нес под мышкой, как портфель, деревянный треугольник Анны Драги, Панаитеску — облезлый портфель шефа. Навстречу шло стадо коров, и Панаитеску, побаивающийся рогатых, пододвинулся к Деду, заставив того прижаться к каменному забору, у которого хозяин щедро насыпал гальки, чтобы прохожие не шлепали по грязи во время дождей. Один бычок отстал от стада, остановился, потом направился к шоферу, заставив того замереть от напряжения. Бычок понюхал его одежду и двинулся восвояси.

Дед почти всю ночь не спал, в ночной тишине он составлял план действий на завтра. План, казалось ему, был так хорош, а зависть к спокойному храпу подчиненного была так велика, что Дед разбудил его и изложил свои соображения. Панаитеску утвердил план зевком и, довольный результатами ночного труда шефа, немедленно повернулся и захрапел, на этот раз с легким посвистом…

Был солнечный день. Солнце светило ласково, несмотря на позднюю осень. Дед, идя посреди улицы, оглядывал ее всю — дворы, дорогу, добротные дома. Улетучились вчерашние мрачные чувства, охватившие его после встречи с глухонемой. Теперь ему опять казалось, что это мирное, доброе село, здесь трудно задумать и осуществить преступление. «Нет, тут какая-то ошибка», — сказал он себе. Вероятно, его профессия как-то искажает нормальный, здоровый взгляд на окружающую жизнь, делает человека мнительным… Диссонансом в эту жизнь врывается печальное, прискорбное происшествие с Анной Драгой. Может быть, действительно это просто несчастный случай, как установил судебный врач. Прекрасный день и все, что радовало его взор, заставило Деда почувствовать себя виноватым и устыдиться своих подозрений, касающихся людей, наверняка честных и в большинстве своем порядочных. В такой красивой деревне, как Сэлчиоара, и в такое утро Дед с его склонностью к сентиментальности готов был приписать себе чрезмерную мнительность.

Наконец они подошли к правлению кооператива. Это было старое здание, похожее на склад со множеством помещений, и вошли в дверь, которая едва держалась на петлях. Их встретил седой старичок с отросшими до плеч длинными волосами. Майор отвесил ему низкий поклон в знак глубокого уважения, в свою очередь старый сторож снял баранью кэчулу, открыв высокий морщинистый лоб и густые волосы.

— Здравия желаю, товарищ майор, вы ведь майор, так люди говорят, хотя, по мне, вы могли быть и генералом.

— Тогда в ваши годы, уважаемый, — подхватил Дед, не замечая укоризненной гримасы Панантеску, — кем бы вы могли быть? Думаю, куда выше генерала!

— Ну, спасибо, дорогой, благодарствую, что вы так сказали, а то никто на этом свете до вас не величал меня «уважаемым». Нынешние, у них еще пушок на губе, а и они туда же — нос задирают. Так что добро пожаловать к нам в правление, и не смотрите на полы, времени у меня не было их подмести, вчера и позавчера я отпрашивался, был на свадьбе в соседней деревне; вышла замуж моя правнучка, мне восемьдесят девять лет, хоть я и говорю, что мне сто стукнуло, бумаги в мое время не составлялись, и первый раз мое имя записали, когда я одного жандарма порезал ножом… Да, годы у меня немалые, а все равно хочу еще раз жениться, я шесть раз был в законном браке, по-иному и не желаю, и годы, которые прошли, все — мои, а вы зачем к нам пожаловали? — недаром же пришли в такой час…

— Скажите нам лучше, где тут Форцате, есть у вас такое место, — вмешался Панаитеску, боясь, что майор, словоохотливый и слишком деликатный, до вечера не спросит сам старика.

— Форцате? Форцате в Форцате, дорогие мои, там оно завсегда и было. А ты, товарищ майор, больно мне нравится, как ты разговариваешь, у нас только графья говорили так, в соседнем поместье, а тут, в деревне, одни крестьяне были… А зачем, товарищ дорогой, ты держишь мерялку под мышкой, ты ведь ехал через всю страну не для того, чтобы мерять нам землю?

— А все-таки где Форцате? — настаивал Панаитеску. Старик покачал головой, не довольный тоном Панаитеску. Заботливо надвинув шапку на голову, он отряхнул ладонью белые домотканые штаны, плотно облегающие худые ноги, и сказал сердито:

— Ну, Форцате в Форцате, где ему быть, не в городе же, — и с ловкостью, которую было трудно предположить у человека его возраста, поднялся по ступенькам в правление.

— Я как раз туда иду, товарищи, могу показать… — раздался в дверях голос.

Майор обернулся и увидел человека, на которого вчера вечером указала ему глухонемая.

Дед вздрогнул, хотя это и не отразилось на выражении его лица. Однако Панаитеску, знающий своего шефа, понял по его слегка сжатым челюстям, что этот незнакомец известен Деду.

— Корбей, Иоан Корбей, — представился человек и, видя, что майор не сразу ответил на его предложение проводить их до Форцате, повторил: — А теперь, если хотите…

— Я буду очень вам признателен, вернее, мы оба будем вам признательны, — ответил Дед.

Сунув руки в карманы серого домотканого, как отметил майор, пиджака, Корбей вышел через задний двор.

Позади правления кооператива тянулась дорога, перерезавшая поля по диагонали, и Корбей, подождав, пока Дед и Папаптеску догнали его, закрыл плетеную калитку и показал головой в сторону единственной ивы, виднеющейся па горизонте.

— В той стороне Форцате, — сказал он. — Там у нас посеяно несколько гектаров поздней кукурузы, остальное — заливной луг. Если хотите нам помочь, с радостью примем в артель, — добавил Корбей как бы в шутку, но не спуская глаз с треугольника, который Дед неумело держал под мышкой.

— Вы приехали из-за той девушки, так ведь? Да что спрашивать, все село говорит… — сказал Корбей, и его мягкий баритон, его непринужденность и уверенность, с какой он вел речь, заставили Деда засомневаться в справедливости того, что сообщила глухонемая.

— А что именно говорят, товарищ Корбей? — спросил Дед, намеренно замедляя шаг, чтоб посмотреть, заметит ли это его спутник.

Корбей шел дальше и только погодя почувствовал, что на пыльной дороге он один, а те двое отстали.

— Извините, что тороплюсь, я ведь бригадир, и у нас плохо с уборкой… Значит, вы спросили меня, что я знаю… Да я знаю, что знает и село, или, может, чуток поболе.

Так уж водится — если умирает человек, жизнь идет дальше, нет у нас времени для мертвых, нет времени даже для самих себя. Я знал ее, товарищ майор, она работала у меня в бригаде. И в день смерти я ее видел. Я шел из соседней деревни, возле Муреша есть дорога, по-над виноградниками, так мы говорим. Анна была на склоне холма, загорала, хотя солнце уже садилось. Увидев меня, она поднялась, пошла к берегу. Я шел своей дорогой. Только когда я дошел до вершины, я обернулся назад, таковы все мужчины, глаза завидущие. Ее не было. Я думал, она спряталась за уступ. Я ушел. На третий день я услыхал, что она утонула.

— Значит, ты был последним человеком, который видел ее в живых, — сказал Дед, удивленный рассказом Корбея, особенно тем, что человек говорил об этом спокойно, как о незначительном факте.

— Не знаю, последним или нет, но видеть я ее видел, — сказал отчетливо бригадир, на ходу вытащил пачку сигарет «Мэрэшешть» и закурил.

— Я не обнаружил ни одного упоминания об этом в деле Анны Драги, товарищ Корбей.

— Это и неудивительно. Если бы меня спросили, я бы сказал, — заметил он и улыбнулся, показав шрам на правой щеке, который тянулся до самого подбородка. — Я видел, как вы вчера разговаривали с Крэчуном, очень бы мне хотелось быть за дверью, послушать, что тот плетет, черт его подери, вражья душа. Всю деревню затопил клеветой на меня. Голову даю на отсечение, что он рассказывал вам, будто я погубил его жену, тогда, давно, когда был слугой у них. Конечно, рассказывал, я сразу понял это по тому, как вы посмотрели на меня, когда я подошел, правда ведь? — допрашивал он Деда, и майор с трудом скрыл удивление. То ли Корбей был действительно не виноват, и тогда его уверенность и спокойствие исходили из этой невиновности, то ли Корбей был наделен исключительным самообладанием. Только самые закоренелые преступники способны на такое хладнокровие. Дед за свою жизнь имел дело с разными людьми, и интуиция ему подсказывала, что этот человек не был убийцей. Видно, глухонемую кто-то подговорил, чтобы отомстить бригадиру за какую-то старую обиду.

— Значит, правда, — продолжал Корбей, — иначе бы вы не промолчали.

— Я не обязан, товарищ Корбей, делиться своими соображениями, которые касаются расследования, — сказал Дед, чуть раздраженный настойчивостью бригадира.

Да, верно вы говорите, только мне не все равно, что про меня в селе судачат. Я надрываюсь целый день в поле, а он глотает землю, выплевывает ее и лепит свой старый дом, плетет паутину, паук…

— А откуда ты знаешь все это, товарищ Корбей? Ты ходил смотреть? Не думаю, что Крэчун приходил к тебе, чтобы рассказать, что он делает из жеваной земли.

Корбей громко засмеялся, обнажив крупные зубы, чуть пожелтевшие от табака.

— А кто не знает? Все знают. Там, в том его дворе, он и мне приготовил могилу, паук. Думает, что там меня и схоронит. Но правда другая, товарищ, как ты ко мне ни относись. Раз ты говоришь мне «ты», значит, и мне можно. Гляди, вон там, возле ивы, все тогда и произошло. Там горел костер, мне кажется, что его зажег господин учитель Морару, он там был. Мы хотели пахать землю, а баба Крэчуна кинулась на меня с палкой, он же в это время заряжал ружье. Я оттолкнул ее, не мог же я позволить бабе избивать меня. Было лето, а на ней шелковое платье, платье загорелось, и она бросилась в Муреш — бросилась сверху, да так внизу и осталась.

— Товарищ Корбей, любопытные вещи ты рассказываешь. Но коли так, почему Крэчун убил Турдяна, а не тебя, раз ты, по его мнению, виноват в смерти его жены?

Корбей резко остановился, сделал еще одну затяжку, потом швырнул сигарету под ноги и придавил подошвой.

— Вот, здесь начинается Форцате, если только это вас интересует. А то я всю дорогу спрашивал себя, не пожаловали ли вы из Бухареста мерять нашу землю. Очень я боюсь, что это придется не по вкусу председателю Урдэряиу.

— Ты мне не ответил, товарищ Корбей. Я спросил, почему Крэчун не попытался убить тебя? Ведь не Турдян же был виноват в случившемся…

— Но Крэчун пытался меня убить, товарищ майор, и, если бы мог, убил бы меня и сейчас, да не может, руки коротки. А что произошло тогда — зачем вспоминать? И почему тебя это интересует, тогда ведь Анны Драги не было. Если хорошенько прикинуть, она еще и не родилась тогда. И потом, какое вы имеете право задерживать людей разговорами, а я вижу, вы всех держите…

— Вот те на! — взвился Панаитеску, и Дед не остановил его.

На подобный вопрос можно было ответить лишь в таком же тоне, а жесткость тона была свойственна Панаитеску, который каждый раз оскорблялся, как за самого себя, когда кто-нибудь обходился непочтительно с его шефом. Вопрос Корбен, по его мнению, был более чем оскорбителен.

Товарищ Корбей, во-первых, ты сам предложил нас проводить, и, во-вторых, позволю себе задать вопрос, ты разве не заинтересован в том, чтобы выяснить, почему погибла Анна Драга? Ты был последним человеком, который видел ее в живых. И ты не потрудился дойти до милиции и сказать, что видел ее, а надо было, если, конечно, у тебя нет особых причин не ходить туда. Ты спрашиваешь о наших правах, а о своих сугубо гражданских обязанностях ты не помнишь?

Сердитая речь старшины и легкая краска, проступившая на его щеках, сначала вызвали у Корбея улыбку, затем он разразился каскадами громового хохота, и это навело Панаитеску на мысль, что человек, стоявший перед ним, не совсем нормальный, Корбен смеялся долго, до слез. Успокоившись, он высморкался с помощью двух пальцев и, не стесняясь, вытер их о тонкие парусиновые штаны.

— Разрази меня гром, товарищ, ну, не думал, что в Бухаресте шуток не понимают! Ну как же меня не волнует смерть девушки? Только, дорогие мои, раз закон установил, что она утонула, почему вы хотите, чтобы я сомневался? — Голос его опять стал спокойным и уверенным.

Дед понял, что Корбею просто страшно. Он смеялся, чтобы скрыть это и, минуя второй вопрос, вернуться к первому, заодно представив собственную грубость шуткой, но так, чтобы и себя не уронить в глазах Деда. Майор не впервые встречал подобных людей и нисколько не ошибся в своих оценках, потому что Корбей словно не слышал вопроса Панаитеску, а стал объяснять, что случилось той ночью, когда Крэчун хотел убить его и вместо него убил Турдяна.

— У Турдяна была дочка, тогда ей было лет шестнадцать, и мне она нравилась. Крэчун знал, что я по вечерам хожу к ней, может, он подстерегал меня и раньше, а может, от людей услышал. В ту ночь он думал, что я у нее. На суде он не отрицал своей вины, только ни словечком не обмолвился, что меня он хотел убить, а не Турдяна. Он не хотел, чтобы все узнали, что он попал впросак… Я вечерами забирался с Саветой в сарай, там на сене мы и любились, и как раз туда и нагрянул Крэчун, Только в тот вечер все было иначе. Савета была дома, а в сарае спал Турдян, который спрятался там, боясь, как бы чего с ним не случилось, ведь мы оба были слугами у Крэчуна и оба отступились от него. Так и погиб Турдян, дорогие прелюбопытные товарищи, а теперь скажите мне, помогло ли это вам понять, как умерла Анна Драга.

— Может быть, и помогло, товарищ Корбей, даже очень может быть…

— Я бы сильно порадовался, сильно порадовался, — сказал Корбей. — Эй, малыш, — крикнул он ученику, который убирал кукурузу на краю участка, — зачем бросаешь початки в грязь? Если мать сварит тебе мамалыгу с грязью, тебе понравится?

На краю кукурузного поля появились школьники в сопровождении молодой учительницы.

— Что случилось, дядюшка Корбей? — спросила учительница, и Корбей резанул ладонью по воздуху, мол, ничего не случилось, оставьте меня в покое.

— Ты смотришь на них, товарищ, не знаю, как тебя зовут, — обратился Корбей к Панаитеску, — будто жалеешь их, что они работают. Пускай работают, пускай поглядят, как человеку достается…

— Можно подумать, что вам не хватает рабочих рук, — полюбопытствовал Дед.

Корбей нахмурился и вытер нос рукавом.

— Руки-то есть, может, пусть и не слишком много, но есть, только не все руки в работе… Думаете, я не заметил, как вы заглядываете во дворы? Заметил, да. Но сейчас крестьянин, видите ли, живет на пансионе, за счет того, что дает ему сад и курятники. Живет, благодарим великодушно, не хуже горожанина. Теперь одни зажирели, а другие, у кого дети на фабриках, живут на их деньги. Молодежь не очень-то у нас задерживается. Гляньте-ка на этих молокососов, как они убирают кукурузу, — тошно смотреть! Будто они и не родились у коровьего хвоста. Окончат восемь классов и смываются в город. Зачем вам врать, вы ведь, насколько я понял, любите правду, — сказал Корбей, прищурив глаза, — наш трудодень — это день крестьянского труда, то есть, как говорится, труда неквалифицированного. Там, где нельзя заработать как следует, там нет и интереса. Крестьяне не выходят на работу или работают ровно столько, чтобы набрать запланированные трудодни…

Давай я тебе покажу, товарищ майор, как меряют землю — может, ты мне объяснишь, зачем это тебе? — сказал Корбей и, не дожидаясь согласия Деда, взял у него из-под мышки циркуль, оглядел с явным интересом и потом с удивительной быстротой стал вертеть деревянный треугольник ладонью и подталкивать его вперед указательным пальцем, так что меньше чем за минуту Корбей отмахал порядочное расстояние. Он повернулся, улыбаясь, и многозначительно поглядел на Деда.

— Земля, да, — сказал Корбей, — земля может убить, — добавил он и, сунув руки в карманы, хотел уйти.

— Товарищ Корбей, не сердись и припомни: в тот день, когда ты шел из соседнего села и видел Анну Драгу, она загорала на солнце над обрывом или у подножия холма?

Корбей показал пальцем вверх:

— На склоне.

— А тебя в тот вечер кто-нибудь видел? Или ты видел кого-нибудь, кроме Анны?

Корбей обернулся нахмуренный — он едва сдерживался.

— Послушай, товарищ майор, если ты меня в чем-нибудь подозреваешь, скажи прямо. Понял? Я никого не видел, и меня никто не видел. У тебя есть еще вопросы? А то я тороплюсь, там, в долине за Форцате, меня ждут люди, их перекур затянулся.

— Товарищ Корбей, если ты так уверен, что тебя ни кто не видел, значит, у тебя были серьезные причины оглядываться вокруг, чтобы в этом удостовериться. Причины действительно были?

— Да, были. Человек, когда ему приспичит делать то, что делает и царь, оглядывается вокруг, чтобы его кто-ни будь не увидел. От многих предрассудков я уже освободился, а вот от стыда — еще нет, — сказал он и с усмешкой удалился, не видя, как Панаитеску сжал кулаки.

— Какой нахал! — воскликнул Панаитеску.

— Нет, дорогой мой, нет, человек защищается как может, он всю дорогу только и делал, что защищался. Вот я и спрашиваю почему? Что он боится — это ясно, но я не чувствую в нем, дорогой Панаитеску, того страха, какого я ждал.

По-моему, его следовало бы арестовать, Дед. У нас есть свидетельница. Пусть немая, но она ведь может изобразить события жестами и уличить Корбея.

— Всему свое время, дорогой мой, свое время. Пожалуй, наша дорога не так коротка, как ты воображаешь. Более того, я уверен, что нас ждет еще немало сюрпризов.

— Так я и знал — ты опять, как всегда, усложняешь, а здесь мне все кажется ясным, как слеза ребенка.

— Я всегда боялся слез, дорогой Панаитеску, сердце сжимается, когда их вижу.

16

Свыше трех часов понадобилось Деду и Панантеску, чтобы измерить землю от того места, где, как показал Корбей, начиналось Форцате, и до долины, где протекал ручей. Там воткнутый в землю шест отмечал границу того участка, который так интересовал майора. Деревянный циркуль казался тяжелой палицей в руках Деда, и его неловкость привлекла внимание школьников, пришедших на сбор кукурузы. Они сгрудились на краю кукурузного поля и от души смеялись, несмотря на протесты и увещевания молодой учительницы. Дед же, не стесняясь, продолжал работу, а задачей Панаитеску было вести счет отмеренным метрам. В какой-то момент, не выдержав насмешек, Панаитеску взял циркуль из рук майора, убежденный, что он лучше справится с делом, но, к своей великой досаде, проявил еще большую неуклюжесть, чем его шеф. Он оправдывался тем, что земля слишком рыхлая, а деревянный циркуль не был рассчитан на его рост.

— Шеф, если б я знал, зачем ты это затеял, ей-богу, дело бы пошло веселей, — сказал шофер, утирая ладонью пот со лба.

— Это я и хочу знать, дорогой мой коллега, зачем было Анне измерять эту землю? Я подчеркиваю: эту, а не иную. По анализу почвы видно, что речь шла именно о здешнем суглинке. Значит, это было одно из последних занятий Анны Драги. Зачем она это делала, я не знаю. И не спрашивай, может ли это нам пригодиться. Я хочу вызвать в селе определенную реакцию на наши действия. Тогда и поймем что к чему. Итак, не торопись, дорогой мой, или, как тебе нравится выражаться, не лезь в бутылку. Времени у нас предостаточно. Спешка может испортить все. Я повторяю, в Форцате — ключ, который мне нужен позарез.

Со стороны кукурузного поля подошла девушка с пшеничными волосами, заплетенными в две косы, завязанные «кукурузным шелком». Она смущенно остановилась перед Дедом и, лишь когда учительница сделала ей ободряющий знак, наконец сказала:

— Позвольте мне, я могу мерять, я умею, меня отец научил.

— Как тебя зовут, дорогая моя? — спросил Дед, приятно удивленный.

— Лукреция Русу, — сказала девушка, — дочь Иона Русу.

— Значит, ты умеешь мерить землю?

— Умею.

— Ну, тогда попробуй, а мы поглядим, — сказал Дед.

— Да это очень просто, — сказала девушка и, держа треугольник в левой руке — так было гораздо удобней, — зашагала прямо по пахоте. Девушка наклонялась, чтобы приноровить свой шаг к шагу циркуля, и считала вслух метры.

Немного погодя она остановилась и повернулась к Деду.

— А знаете, совсем не надо измерять эту сторону! По двум сторонам вы можете узнать площадь, потому что этот участок прямоугольный. Двух сторон хватит, я видела, откуда вы начали, а это уже третья.

— Ты совершенно права, мы меряли просто-напросто от нечего делать, — сказал майор, взяв циркуль из рук девушки и поблагодарив ее за помощь.

Лукреция довольная вернулась к своим подругам. Панаитеску таращил глаза на своего шефа, ничего не понимая.

— Что же дальше, дорогой шеф? Не пора ли нам пообедать?

— Панаитеску, — сказал Дед, улыбаясь с легкой иронией, — должен признаться, что я не очень-то ладил с математикой. Может быть, ты приложишь усилия и произведешь необходимые расчеты?

Панаитеску почесал в затылке и, сморенный усталостью, сел на пенек. Наморщив лоб, он принялся размышлять.

— Дорогой шеф, убей меня, но решить эту задачу сей час я не в состоянии. Не считай меня дураком за это временное затмение!

Дед продолжал улыбаться. Он был в превосходном настроении, физическая работа на чистом воздухе взбодрила его.

— Дорогой коллега, — сказал он, — надеюсь, попав в столь затруднительную ситуацию, ты убедился, что нам абсолютно необходимо всегда иметь под рукой математический справочник.

Панаитеску только теперь заметил, что его туфли сильно пострадали от ходьбы по пахоте. Он нахмурился и, подобрав какой-то прутик, стал их чистить. Ответил он не сразу и как-то нервозно:

— Шеф, зачем мне геометрия и прочая математика? Ты можешь сказать? Я должен уметь хорошо складывать, не так ли? Зарплата складывается, и долги складываются, я ведь иногда беру у тебя в долг. Если тебе нужно сложение, можешь рассчитывать на меня, как на истинного специалиста.

— Дорогой мой коллега, — лукаво улыбаясь, сказал Дед, — я хочу открыть тебе большую тайну: вернувшись в Бухарест, я займусь математикой. Не потому, что она мне нужна — я надеюсь, мы не будем больше изображать из себя землемеров, — а из чувства долга перед девочкой, которая сказала, что мы зря собирались измерять третью сторону.

— Эка важность, шеф! Каждый ученик четвертого или пятого класса знает, как измерять площадь… Но что я там вижу, Дед! Если глаза мне не лгут, на велосипеде к нам спешит старшина Амарией.

По пыльной дороге, перерезающей поля, мчался велосипед. Майор достал карманный бинокль размером с табакерку и без труда установил, что человек, который ехал напрямик к ним, был старшина милиции села Сэлчиоара.

— Должен признаться, я ошибся в расчетах. Я был уверен, что кто-нибудь появится, но никак не предполагал, что это будет старшина милиции…

— То есть кто должен был появиться, Дед?

— Кто-нибудь, дорогой мой, но не он. Кажется, мы зря потратили время на эту комедию.

— Тогда порвать бумаги с цифрами-метрами?

— Нет, дорогой мой, рвать-то ничего не надо, еще не известно, на что они могут пригодиться.

Майор и его подчиненный встали. Панаитеску, как бы желая загладить свою вину, что он не справился с простейшими расчетами, стал отряхивать брюки Деда от приставших колючек.

Амарией приблизился с той максимальной скоростью, какую позволяло ему выбранное средство передвижения. Он отчаянно нажимал на педали и, пренебрегая осторожностью, перемахивал через дорожные ухабы, рискуя упастькаждую секунду. Нетрудно было сделать вывод, что известие, с которым мчался старшина, было чрезвычайно важным. Еще издалека он делал им какие-то непонятные знаки рукой.

Наконец он резко затормозил, протащив длинные ноги по земле, и, едва переводя дыхание, сказал:

— Товарищ майор, на проводе Бухарест, полковник Леонте перезвонит вам через четверть часа. Садитесь на раму, я мигом отвезу вас, иначе опоздаете. Товарищ Панаитеску… Извини меня, но на этот драндулет я могу посадить только одного…

— Ничего страшного. Поезжайте, а я за вами своим ходом. Но будь осторожен, товарищ старшина, а то Дед очень чувствительный, у него камни в почках. Объезжай, будь добр, ухабы. Свет не сойдется клином, если он и опоздает чуть-чуть.

Дед уселся на раму велосипеда — так он не ездил с детства. Старшина на сей раз поехал куда осторожней.

— Ты с ним разговаривал, дорогой мой? — спросил Дед с безоблачным спокойствием, чтобы приободрить переволновавшегося старшину.

— Да, Дед, лично я! Меня и спрашивали. Слава богу, что я был на месте! Впервые мне позвонили из самого Бухареста!

— И что тебе передали?

— Ничего, Дед, но голос, если позволите, был сердитый. Мне кажется, товарищ Леонте в курсе до мелочей, потому что он спросил, верно ли, что вы измеряете тот участок земли, что находится возле Форцате.

— Полковник так спросил?

— Да, Дед. Я удивился, откуда он знает. Я чуть было не свалился со стула, когда он меня спросил про это оттуда, а я здесь понятия не имел, где вы находитесь.

— Дорогой мой, это превзошло все мои ожидания! — И Дед даже заерзал от радости, заставив старшину вцепиться в руль.

— Вы рады, Дед?

— Рад, очень даже, дорогой мой… Вон, гляди, видишь лужу? Давай через нее, прошу тебя, я хочу вспомнить детство. В ту пору большой радостью для меня было залезть в самую большую лужу.

— А вдруг она глубокая? Как бы не свалиться!

— Дорогой мой, ты забыл, что такое приказ?

— Есть, товарищ майор! — И Амарией, изо всей силы нажав на педали, въехал прямо в лужу.

— Дед, одного я не понимаю, или, может, у вас все иначе, чем здесь. По-нашему, когда звонит начальник — это дурной знак. Тут не жди приятных новостей, а я вижу, вы…

— Ты хотел сказать, что я прыгаю от радости, так знай, что ты не далек от истины, хотя при такой транспортировке прыгать невозможно…

Они выехали на окраину села, и велосипеду больше не пришлось преодолевать препятствия. Дворами они подрулили к милицейскому посту, и Дед, насвистывая, направился к новому зданию, еще пахнущему свежей побелкой. Он едва открыл дверь, как пронзительно затрезвонил телефон. Сержант почти мгновенно взял трубку.

— Да, здравия желаю, товарищ полковник! Да, товарищ Дед здесь, да, здравия желаю, сейчас даю…

Дед взял трубку и сел на стул, который пододвинул ему старшина. На проводе был сам полковник Леонте, и заговорил он отнюдь не спокойно. Голос Леонте звучал так громко, что Амарией хотел выйти из помещения, чтобы не присутствовать при очевидно секретном разговоре, но Дед сделал ему знак остаться, и старшина остался. Он лишь почтительно отошел к окну и, вытянувшись по стойко «смирно», стал смотреть на большую пустынную улицу села.

— Слушай, Дед, что там у тебя происходит? Трое суток от тебя ни звука, зато я узнаю, что ты перемерял земли кооператива. Товарищи жалуются, что ты мешаешь им проводить уборочную кампанию.

— Раз я меряю землю, товарищ полковник, значит, у меня на то есть серьезные основания.

— Но какая связь между смертью девушки и землей, Дед? Неужели ты забыл, что мы живем не во времена частной собственности, когда из-за межи…

— Товарищ полковник, весьма сожалею, что вас побеспокоили, но, вероятно, я в этом виноват. Тот факт, что вам сигнализировали, вам, который находится в пятистах километрах отсюда, а мне ничего не сказали, означает, что, в сущности…

— Ладно, Дед, шутки в сторону. Занимайся своим делом, промеряй хоть само небо. Удивляюсь, но знаю, ты деликатный человек и зря не станешь мешать людям трудиться…

— Я и не мешаю, товарищ полковник, но у меня такое впечатление, что кому-то я все же помешал, и для меня это просто радость. Я ждал, что мне велят прекратить мерять землю. Значит, ее надо мерять…

— Дед, долго тебе еще необходимо там задерживаться? Ты уверен, что речь идет не о смерти… то есть не о несчастном случае?

— Я только теперь в этом убедился, товарищ полковник. Речь идет совсем не о несчастном случае, — повторил Дед, нажимая на последние слова и настойчиво глядя в сторону окна, где стоял старшина. Тот никак не реагировал, но поза его самопроизвольно из «смирно» превратилась в «вольно».

Дед положил трубку на рычаг и довольно потер руки, думая о хорошем обеде. С улицы послышался голос. Амарией открыл окно.

Дед повернулся к окну и увидел на дороге председательскую машину и самого председателя, машущего им шапкой.

— Поехали пообедаем, товарищ майор! Нехорошо, если вы хоть разок не отобедаете у меня… Я был занят, но сегодня освободился пораньше.

— С удовольствием, товарищ Урдэряну, с огромным удовольствием. Подождем моего коллегу. Он скоро придет, и мы пожалуем к вам вместе, а аппетиты у нас волчьи.

Председательская машина с Прикопе за рулем тронулась, и Дед, оставшись со старшиной, сказал:

— Я бы должен всерьез на тебя рассердиться, Амарией.

— Почему, товарищ майор? Что я такого сделал, здравия желаю?

— Всему свое время, дорогой мой, свое время, а сейчас время обеда, о котором я давно мечтал, — сказал Дед и, открыв дверь, вынул свой карманный бинокль, чтоб поглядеть в поле: в окуляре майор увидел своего шофера, шагавшего к селу со скоростью, на какую только был способен.

17

Председатель Урдэряну жил на околице. У него был большой дом, двор, за ним сад, а потом маленький березняк спускался к берегу Муреша… Двор был обнесен с фасада железной оградой, выкрашенной в светло-зеленый цвет, под стать окраске самого дома, а по бокам — дощатым забором, каждая планка которого оканчивалась вверху вырезанным сердечком.

Прежде чем пригласить гостей в дом, Урдэряну захотел показать им свое хозяйство: курятники, бетонный свинарник с водосборными канавками, огромный хлев, добротнее дома, разделенный на два крыла сараем для сельхозинвентаря и сеновалом. Сарай пустовал, а в хлеву, где поместилась бы и дюжина коров, Дед увидел только одну с совсем маленьким теленком, который еле держался на ногах. Урдэряну подошел к нему и ласково почесал бугорки на его головке, обтянутые нежной кожицей, — будущие рожки.

Дед тоже решил погладить теленка, но, когда он коснулся влажной мордочки, пахнущей молоком, корова, не спускавшая глаз с пришельцев, замычала.

— Ему второй день пошел! — сказал Урдэряну. Панаитеску с напряженным вниманием следил за председателем.

— Зачем вы тратились на такую махину? Хлев, можно сказать, необитаем! — спросил майор, когда они вышли во Двор.

— Местная традиция. Хлев строился давно. Я говорил, кажется, а если не говорил, ручаюсь, что вам говорили другие. Я не здешний, приехал сюда при коллективизации, лет двадцать с лишним назад и строил, как эти люди, раз остался среди них. Если бы строил дом сейчас, то, конечно, сделал бы все по-другому и не воздвигал бы хлев, как дворец. Вообще-то мне и в голову не приходило, что я останусь тут. Так решили товарищи, и я остался. Не всегда человек делает то, что хочет, — добавил он, потирая лоб. — Сам я с юга Бэрэгана, из села, расположенного между Дунаем и дорогой Воров, была там такая дорога; я удивляюсь, что дорожные строители, когда проектировали шоссе на Констанцу, не провели его там, это самый короткий путь и самый укрытый, — сказал Урдэряну и вытащил ведро воды из колодца, вылил ее в таз, принесенный женой из дома. — Вот моя половина, — представил он женщину маленького роста, еще сохранявшую следы былой красоты.

— Теперь уж половина нужна мужику лишь для того, чтобы обстиран был и покормлен, не так ли, Василе? — откликнулась она и улыбнулась, показав белые и здоровые зубы. — Ну, пожалуйте в дом, раз он вас привел, он всегда так делает, очнуться не успею, гости уж на пороге, а мой господин заранее предупредить не может, нет у него времени. Таковы все председатели, — продолжала она, улыбаясь.

— Ты, Эмилия, так с гостями разговариваешь, что они подумают, будто через силу их принимаешь.

— Ну, их-то я приму, как всех принимаю, а тебя вот как чужака приму, больно редко домой заявляешься.

— Она — арделянка, за словом в карман не лезет, смолоду у нее язычок, как жало, иначе бы я и не пустил здесь корни, — сказал Урдэряну, приглашая гостей на широкую веранду, увитую виноградом. — Ты, Эмилия, неси, что у тебя есть, здесь и поедим, не холодно. — И, не дожидаясь ответа жены, подвинул стол от стены на середину веранды. Панаитеску посчитал себя обязанным помочь хозяину и придвинул две лавки к столу.

Эмилия принесла большой кусок сала, брынзу на еловой коре и каравай белого хлеба. Урдэряну выставил две бутылки цуйки, стаканы и первым сел за стол, кивком головы приглашая сесть и гостей.

— Чувствуйте себя как дома, прошу вас, — сказал он, наполняя стаканы. — Уже полтретьего, а у меня с вечера крошки во рту не было. Жена, а жена, горячее у тебя есть?

Я ведь пригласил товарищей на обед!

— Твое дело есть да помалкивать. Раз назвал гостей, я уж справлюсь, на то я и хозяйка, — сказала женщина и, как сообщнику, подмигнула Панаитеску.

— Вот так всякий раз она меня встречает, с кем бы я ни пришел. Месяц назад у меня был товарищ секретарь из уезда. Так он чуть было не встал из-за стола и не ушел. Она, видите ли, думает, что каждый обязан считаться с ее норовом. Ты выпьешь?

— А почему и не выпить, мне что, доктор не велел? — ответила женщина, входя с миской дымящегося супа.

Панаитеску сглотнул слюну.

— Ну-ка, подвинься маленько, хватит того, что ты хозяин в кооперативе, — сказала женщина, подталкивая Урдэряну к середине стола. — А сейчас выпьем за меня, кажется, в городах так пьют, сначала за дам.

— Ваше здоровье, мадам Эмилия, — сказал Дед, и Панаитеску из уважения встал, чтобы чокнуться с хозяйкой.

— Ну, теперь ешьте, а то суп остынет, а я вас покину, все равно я вам без надобности, правда, Василе? — поддела она мужа и снова стрельнула глазами в сторону Панаитеску.

— Ты, хозяюшка, не коси глазами, а то товарищ подумает о тебе бог знает что… — заметил Урдэряну, перехвативший ее взгляд.

— А если и подумает, тебе-то что? Осень — не зима, в ней еще черти водятся. Рано на мне ставить крест! Да ешьте же брынзу, это овечья, у нас в селе и овцы есть, не только гуси. — И Эмилия снова со значением поглядела на Панаитеску.

— Должен признать, что трансильванская кухня великолепна, — начал Дед.

— Было бы из чего готовить, а если не из чего, то и кухни нет! — сказала Эмилия. — А тебя как зовут, товарищ дорогой? Мне Юстина сказывала, что у тебя длинное имя, а я в длинных именах всегда путаюсь.

— Панаитеску, — сказал шофер, чуть покраснев от того, что Эмилия при всех предала огласке его встречи с Юстиной Крэчун.

— Вот это имя! Не то что у тебя, муженек!

— Ну и баба! Ты зачем меня на смех выставляешь? — беззлобно пожурил жену Урдэряну.

Дед рассмеялся, а Урдэряну лишь покачал головой, не отрываясь от еды.

— А как ваше дело-то об Анне? — спросила с любопытством Эмилия и отщипнула брынзы. — Совсем недурная была девка, зря на нее напраслину мужики возводят. Да простит ее бог, все мы там будем, — заключила она, убирая первый черед тарелок.

— Истинная правда, уважаемая хозяюшка, но нам не безразлично, в каком возрасте мы туда попадем, — заменил Дед и отрезал себе тоненький ломтик буженины.

— Так-то оно так. Только я удивляюсь, как же это она утонула?

— Вот и мы интересуемся, — заговорил Панаитеску, нетерпеливо ожидая знака, когда можно будет приняться за суп с курицей.

— Ох, женушка, что поесть-то спокойно людям не дашь? Я их пригласил на обед, а ты… ой-ой-ой, Эмилия… Видать, завтра нечего тебе будет бабам рассказывать? Я прав, а?

— Дак все село говорит, а мне почему не знать, что знает все село?

— Да ты ведь у нас больше всех все знаешь, дорогая, а вот если б ты ходила на уборку кукурузы, было б лучше и для тебя, и для кооператива.

— Ты это говоришь, Василе, потому что гости тут. А сам-то считаешь, что тебе к лицу жену дома держать! Детей у тебя нет, ты не постарался, чтобы было для кого добро наживать.

— Вроде так, Эмилия, не постарался. Может, что и не получается у меня, а ходить по докторам все недосуг.

— Ну, ладно, и без детей неплохо. У мамы было четырнадцать, бедняжка и за меня нарожала.

— Хозяюшка, простите, а не скажете ли вы, кто та женщина, которая, по-моему, говорить не может, да вдобавок и не слышит? — спросил Дед, следя за соскальзывающей с ложки лапшой, желтой, как мед.

— Савета, — вмешался Урдэряну, — дочка Турдяна, если вы слышали это имя.

— Дружка Василе в молодости, правда ведь, что друзья вы были?

— Да, только в ту пору Савета не была ни глухой, ни немой. Длинная это история, — уклончиво сказал Урдэряну.

— Товарищ Урдэряну, раз уж об этом зашла речь, расскажите, что с ней случилось? Сегодня я ее встретил, она хотела что-то мне сказать, но, к сожалению, не сумела ничего объяснить, и я не смог ей ничем помочь.

— Когда ее отца нашли застреленным на сеновале, у нее что-то в голове повредилось. Бог знает что, но с той ночи она потеряла речь. Была и у доктора, я ее возил не сколько раз, но все напрасно, доктор еще удивлялся, как она вообще выжила. Тромб в крови, кажется, это так называется.

— Брось, Василе! Может, Савета и говорила бы, если б не Корбей. Так вот, дорогой товарищ майор, ты ведь майор, правда? — обратилась она к Деду с явным сожалением, что майором был не Панаитеску. — Посуди сам, когда батюшку ее убили, она стала заикаться, но люди-то понимали ее. А Корбей — есть у нас один такой в деревне мужик здоровый, он ходил до того к девушке. Да как увидел, что она заикой стала, так к ней — ни ногой, а она была на сносях, как тогда говорили. Ну, родила Савета ребенка, тут и оглохла и речь совсем потеряла. Так-то оно было. Только ты всегда стараешься обелить Корбея, — сказала Эмилия и пошла на кухню за жарким.

— Теперь все всё говорят, товарищ майор. А женщины — так и о том, чего не было.

— Василе, не рассказывай без меня, и я хочу послушать, — донесся голос Эмилии из кухни.

— Ладно, не буду, — ответил, смеясь, Урдэряну и стал доедать суп.

Дед посмотрел на председателя, потом на его жену, которая вошла с полной миской жареного картофеля и жареных цыплят, и проникся симпатией к супругам, для которых шутливая перебранка была семейной привычкой.

— Корбей последним видел Анну Драгу перед ее смертью, — сказал Панаитеску, и Дед, недовольный болтливостью своего сотрудника, хмуро посмотрел на него.

— Как так? — поинтересовался Урдэряну.

— Он шел из соседней деревни, — вмешался Дед, — и видел, как она загорала на холме.

— Если Корбей видел, как она загорала, то наверняка не прошел мимо. Этот бабник…

— Эмилия, — раздался громовой голос Урдэряну, и женщина от испуга уронила ложку в суп. — Как ты можешь болтать такое? Ты не понимаешь, что это может означать?

— Что означать, муженек? Как это — означать? Можно подумать, что ты сейчас только и узнал, что он бабник. А год назад кого вы собирались выгнать из партии, если не его? Не он ли заявился ночью к Марии Кукуле? Муж-то ее повез помидоры на базар… Почему бы и им про это не узнать? Разве грех говорить правду про человека, что он до баб охоч? Ты вот не охоч, ты, если б мог, спал бы с планом, да с бумагами, да с твоей кобылой. Ты мне рот не затыкай, слышь? А то расскажу гостям, что ты держишь коня в хлеву, твой дед жил в Брэильской Балте, а у тебя только и наследства-то — страсть к лошадям! Вот он и держит взаперти кобылу, больше семи лет уж, ослепла она, бедняжка.

Урдэряну положил хлеб и ложку на стол и в бессилии поджал губы.

— Ты, баба, совсем сдурела, — сказал он спокойно и, помолчав, добавил: — Да, есть у меня лошадь, ну и что? Я нарушил закон?

— Не нарушил, просто я хотела сказать, как ты любишь коней, так Корбей любит женщин, и его грех, ей-богу, полегче.

— Налей-ка лучше вина да помолчи. Сказала, и ладно. Хотя расплата тебе еще предстоит.

— Как, Василе? Какая расплата? Это я тебя, может, и прощу, если ты придешь ко мне ночью да обнимешь покрепче, — сказала женщина, снова показывая белые красивые зубы.

— Ты не женат, товарищ майор?.. — спросил Урдэряну.

— Был…

— А ты, товарищ старшина?

— Служба, когда мне было жениться? — сказал Панаитеску.

— Да ты ничего и не потерял, — обратился Урдэряну к Панаитеску. — Поглядите-ка на нее, язва какая, а сердиться на нее не могу — и баста. Будто черти в нее вселяются. Сколько я себе говорил, надо бы проучить ее разок, чтоб помнила, по каждый раз, когда я собирался это сделать, она заливалась хохотом, а какой у нес в молодости смех был! Эх, Эмилия, ну и что теперь подумают товарищи из милиции про коня? Скажут, браво председателю, который прячет в хлеву коня.

— Он только по ночам верхом ездит. Больше полугода даже я про то не знала. А вы, вы ведь были в хлеву, разве видели коня? Он встает ночью от меня, и только по ржанию я знаю, что он пошел к нему. Всю ночь носится по степи, а наутро, как мертвый, валится с ног и спит, будто бревно. Злая это страсть…

— Эмилия, лучше бы мне пьяницей быть?

— Этого еще не хватало! Одного не пойму, почему ты не ездишь верхом, когда светло?

— Чтобы люди меня видели? Избави бог… Товарищ майор, в этой деревне никогда не было коней. Степенные здесь люди, они понятия не имеют, что такое охота, погоня, свист ночного ветра в ушах, скачка до полного изнеможения. Когда я впервые сюда приехал, мне надо было в район, я сел верхом на клячу, оставшуюся с войны от немцев, так все село потешалось надо мной. Гляньте, мол, какой пан-барон…

— Угощайтесь, дорогие гости, не обижайтесь, что мы все про свое толкуем. Видимся мы редко, он в поле, я — дома. Но я говорю, Анна Драга умерла недоброй смертью, зря в селе говорят, и вокруг…

— Эмилия, ты опять болтаешь глупости?

— Почему не сказать? А то вон они, как дети, меряют землю, а виновник сидит да посмеивается. И над ними и над нами…

— А откуда ты знаешь, Эмилия, что она умерла недоброй смертью?

— Я не знаю, я так думаю.

— И что с того, что они меряют землю? Может, им охота научиться ее мерять? Кто-то сегодня уже звонил в уезд. У нас тут полно трепачей, дорогие товарищи, упаси вас господь от них.

— А зачем звонил?

— Что вы меряете землю, так, мол, и этак. А на кого, вы думаете, сердятся товарищи? Конечно, на меня. Я, как ошпаренный, шел из правления. Я им сказал — раз приехали по делу, не мне что-либо запрещать вам, не так ли?

— Эмилия, выйди за ворота, мне нужно что-то тебе сказать, — послышался голос с улицы, и Эмилия, обменявшись взглядом с Урдэряну, поправила платок и пошла к калитке.

— Одного я не понимаю, товарищ майор, — начал снова разговор Урдэряну, услышав, как за женой хлопнула калитка. — Зачем понадобилось пересматривать дело, когда врач установил несчастный случай? Произошло еще что-нибудь или кто-то потребовал повторного расследования? Я спрашиваю, потому что мне совсем не безразлично, что делается в селе.

Дед зажег сигарету и до первой затяжки отхлебнул из стакана. Вино было отличное, ароматное, майор чувствовал, как в него проникает солнечное тепло, накопленное виноградной лозой.

— Товарищ Урдэряну, в нашей практике доследование отнюдь не редкость. Нас прислали сюда, вот и все, что я знаю. Но я все же не понимаю, откуда такая вспышка недовольства в связи с измерением земли? Ты прямо не говоришь, а тоже недоволен. Амарией предупредил тебя, а, скажем, если бы он не предупредил, какое тут преступление?

— Никакого преступления, товарищ майор, никакого. Речь идет о престиже кооператива. Только об этом, и ни о чем больше.

— Весьма сожалею, если я каким-то образом посягнул на престиж кооператива. Но мы должны заниматься своим делом.

Урдэряну выпил стакан вина и, поцокав, снова наполнил его, не забыв подлить и в стаканы гостей.

— Как и везде, у нас немало плохих людей, товарищ майор. Люди болтают разное, строят всякие предположения. Не солгу, и меня это интригует. Вы думаете, что-то действительно нечисто с Анной Драгой?

Дед ответил не колеблясь:

— Уверен.

— Тогда плохо, очень плохо. Тогда, значит, среди нас преступник, я так понимаю. Только, хоть режьте меня, не пойму, у кого рука поднялась на нее. Убить человека — это нечто вопиющее! Вы ведь и не подозреваете, что говорят в селе. Все знают, что вы разговаривали с Крэчуном. Вот у кого действительно нет никакого уважения к нашему престижу, напротив, он бы первым порадовался, если бы что-то случилось с кооперативом или с кем-нибудь из нас, из членов правления.

— У кого чистая совесть, тому нечего бояться.

— Это так, верно вы говорите, только, видите ли, честь зависит и от тех, кто о ней судит и так и этак. Впрочем, чего греха таить, мне самому интересно, зачем вы меряли землю, хотя говорят, что вы скорей баловались, — сказал Урдэряну, и на его лице появилась улыбка, которая, пожалуй, означала попытку смягчить слишком явное любопытство.

— Тут нет никакого секрета, видит бог, я бы вам объяснил с самого начала, когда бы некоторые люди из этого прекрасного села не отказали мне в содействии. Я-то думал, что речь идет о заурядном деле, даже сперва склонен был поверить, что смерть Анны Драги — рядовой несчастный случай. Но с каждым днем я все ясней осознавал, что те некоторые люди, о которых я упоминал, поставили нас в какое-то странное положение. Те самые, которые сейчас проявляют недовольство. Я беседовал с ними — никто ни чего не знает про Анну Драгу, словно она не жила и не погибла здесь. Теперь настал мой черед спросить: откуда это молчание и, главное, кем оно продиктовано? Не могло ж оно само собой установиться…

Урдэряну вновь нахмурился, взял стакан и повертел, внимательно его рассматривая.

— Вы, по-видимому, не очень-то знаете крестьян, товарищ майор, не знаете их уклада, привычек. Их поведение с вами — это защитная реакция, и возникла она не сегодня и не вчера, а передалась им от дедов-прадедов. Они стараются ни во что не встревать. Нет у них такого желания — это раз. И кроме того, они не знают точно, чего вы хотите, — это два. Зачем впутываться во что-то непонятное? Потому не только не говорят, что знают, а хотят выведать, что знаете про них вы. Так было всегда, и так еще долго будет. Жизнь села пошла по-новому, а сознание меняется не так быстро. И не так-то легко перемениться. Это мог бы вам объяснить учитель Морару, а если не объяснил, то я не побоюсь сказать, я ведь его от смерти спас. Его собрались прикончить его же ученики, правда давно уже усатые и женатые. Как прошел их гнев, они мне спасибо сказали. Не будь меня, они угодили бы в тюрьму, беду бы на себя накликали. Тогда я не думал, что они запросто могли убить и меня; я был один, только-только приехал в село. Мысль о самозащите тогда мне и в голову не пришла. А раз я о себе не подумал, оказалось, что я завоевал у них авторитет. Они оценили мой поступок, и позднее, при других, более тяжелых обстоятельствах, они слушались меня на благо себе. Я не говорю, что в этой деревне я не совершал ошибок. Совершал. Прошли годы, я теперь вижу свои промахи, так их и называю, не таясь. Но тогда некогда было долго раздумывать, как мы это делаем сейчас. Например, я мог бы, пожалуй, спасти тогда Морару от тюрьмы, мог, но не решился. Вспомнил, что я пережил в тот день у оврага, и задним числом страх во мне зародился. Я знаю, учитель и сегодня не простил мне этого, как я сам не прощаю себе. Я вам говорю все это, потому что вы живете у него, и я не думаю, чтобы он умолчал о тогдашних делах. Это была ошибка — я повторяю, стань я тогда поперек, не ждала ли бы и меня та же участь? С единственной разницей — никто бы не бросился защищать меня. Я прикинул, что, если я воспротивлюсь, подумают, что я стакнулся с классовым врагом, и еще кое о чем я подумал, и это «кое-что» оказалось решающим. Люди меня знали, уважали.

Даже если бы меня перевели отсюда в другое место, то приехал бы новый председатель и бог знает что натворил бы. Я предпочел потерять овцу и сохранить стадо, хотя, скажи я об этом сегодня, мне не поверят. Я откровенен с вами, как ни с кем. Вы приехали и уедете, а мне здесь оставаться, и, если я обеспокоен всем, что говорят на селе, я за людей тревожусь. Мне не все равно, как они будут выглядеть перед всем миром, когда вы уедете. Но я хочу добавить еще кое-что. Существует какая-то неизвестная мне личность, я в этом уверен, и она заинтересована в том, чтобы нас очернить, может быть, даже больше того — уничтожить. Я не знаю, кто это и откуда — из нашего села или из другого края, но чьи-то волчьи глаза следят за нами, подстерегают нас, чтобы свернуть нам шею. Прислушайтесь к тому, что я говорю. Кто-то клевещет, раздувает это дело, иначе его не стали бы пересматривать. Вы убедитесь в конце концов, я в это верю, что оно яйца выеденного не стоит, и тот, кто поднял власти против нас, не желает нам добра. Что и говорить, он наш враг.

Урдэряну чокнулся с Панаитеску, потом с Дедом и выпил мелкими глотками.

— Интересно, интересно, но я по своему опыту знаю, что никто ничего не боится, пока нет причин для боязни. Кому надо уничтожить село или вас? И потом, не забывайте, мы с вами представляем власть и законность. Дело Анны Драги требует полной ясности. Я полагаю, что и вы, и односельчане тоже в этом заинтересованы. А раз существует страх, значит, существуют и мотивы, его порождающие, но каковы эти мотивы?

Урдэряну посмотрел в стакан, потом на Деда, что-то хотел сказать, но передумал и утер со лба пот.

— Дорого бы я заплатил, чтобы знать. Но я не знаю. Знаю одно, товарищ майор: наша жизнь не такая простая. Обязательства перед государством растут, план надо выполнять. Только в этом году мы должны дать на несколько тонн больше — тонн на двадцать, если я не ошибаюсь, — зерновых по сравнению с прошлым годом. Разбейся в лепешку, Урдэряну, побратайся хоть с самим чертом, но выполни обязательства. Года три назад еще не было уездов.

Кто-то из района сказал, что нет условий для перевыполнения плана и что он не может взять на себя те обязательства, которые требует область. На второй день его заменили. Назначили другого, и этот другой приехал ко мне и сказал: «Урдэряну, твое личное дело, как добьешься, но, если хочешь оставаться председателем, дашь столько, сколько я скажу». И я дал, не потому, что хотел остаться председателем, а потому что понял — другого тоже заставят. Ладно, и черта можно обвести вокруг пальца. И гляди, так и пошло год за годом. И удобрений мне не хватает, и машин недостает. Неважно, выкручивайся, Урдэряну. И я выкручиваюсь. Выкручусь еще год-два, а может, и того меньше. И вы думаете, я жду момента, когда не смогу больше выкручиваться? Мне под шестьдесят, я хотел бы спокойно уйти на пенсию, заниматься только своим конем, это единственная моя радость — скажу, пока нет здесь Эмилии. Но я очень боюсь, что не видать мне этого покоя. Не удивляйтесь, что я жалуюсь, как баба, это не в моих привычках, да и некому. А теперь как гром среди ясною неба еще это дело с Анной Драгой. Вижу, полетит к черту весь наш престиж, ох, вижу.

— Не будем преувеличивать, товарищ Урдэряну, — вмешался Панаитеску, искренне взволнованный признаниями председателя. — Я, например, ничего не смыслю в сельском хозяйстве и из всего, что вы сказали, понял только, что и вам здесь нелегко. А вы думаете, нам легко? Вы работаете, что и говорить, с известным материалом, мы — наоборот, то есть я хочу сказать, что в нашем деле на каждое известное приходится сто неизвестных. И несмотря на это, мы никогда не терпим поражения. Выпьем еще по стаканчику вина, оно будто и не вино вовсе, а золото, и сохраним бодрость, товарищ Урдэряну, какого черта, мы же мужчины, — сказал Панаитеску, и на этот раз он наполнил стаканы вином.

У калитки раздались шаги, и до них донесся голос Эмилии:

— Ну, Василе, дорогой мой, было у тебя времечко поплакаться; как только нет меня рядом, ты начинаешь скулить. Оттого-то я, любезные мои, и не бросаю муженька, без меня — беда его головушке, верно, Василе?

— Разрази меня гром, женушка, коли скажу, что это не так. Выпей-ка вина из моего стакана, оба мы немало хлебнули в этой жизни, на десятерых хватит!

18

Устроившись поудобнее на берегу Муреша, Дед и Панаитеску ловили рыбу; шофер смастерил две удочки из ореховых прутьев, а учитель дал им два крючка и несколько мотков лески — все, что осталось от его старых рыболовных снастей, которыми он уже давно не пользовался. Дед ни разу в жизни не ловил рыбу и особого пристрастия к этому не питал, однако, когда он признался своему коллеге, что чувствует необходимость спокойно поразмыслить кое над чем, шофер сказал, что нигде на свете не думается так хорошо, как на берегу реки с удочкой в руке.

У учителя Панаитеску попросил также немного домашнего хлеба, который перемешал с мамалыгой, взятой у соседки. Сама по себе мамалыга была мягковата, но вместе с хлебом приобрела как раз ту вязкость, какая требовалась Панаитеску, большому знатоку-рыболову. Во избежание простуды шофер устроил шефу сиденье из охапки сухих листьев, застеленных газетой.

— А теперь, шеф, слушай внимательно. В этих делах я по сравнению с тобой — маршал. Забрасываешь, значит, леску с поплавком и глядишь в оба. Ежели клюет, дай противнику потянуть поплавок вниз и в сторону, и тут же дерни, но не резко, а как бы играя. Ежели тянет поплавок к берегу, тебе повезло — это карп. Он большой плут, он не мечется, делает вид, что поигрывает с наживкой, а на самом деле у него полон рот мамалыги. И только когда крючок дойдет до нутра, тогда и поплавок погрузится глубже. Тут вот дерни раз-другой и можешь вытаскивать… Ежели жулик тянет в сторону, тянет зло, как собака, знай, что это сом, небольшой сом. Большие редко попадаются, они башковитые, иначе б не жили так долго. Сома дергай резко, у него пасть большая, он с перепугу, что его хотят извлечь из темных глубин, тут же захлопнет пасть, и тогда, мамочка, поминай, как его звали! Крючок впился куда надо. Ежели поплавок будто пощипывают — закуривай сигарету и не обращай на него внимания, — это мелкие карманные воришки, с ними мы не хотим иметь дела… Я рассказал бы тебе и о повадках судака, но очень сомневаюсь, чтобы он, бедняга, водился в этой мутной воде. Слыхал я недавно, что судак мигрирует, как форель, плывет в гору, чистоту ищет. Дорогая рыбина, что и говорить, она знает себе цену. Да… Я вот объясняю, объясняю, а вода — как зеркало… Не клюет? Терпение! А я пока вздремну на солнышке. Не беспокойся, музыка будет: в последнее время, черт его знает, я почему-то храплю.

— Храпишь ты, дорогой коллега, уже лет тридцать, если я не сбился в счете.

— Это правда, Дед, но в последнее время я храплю так, что можно испугаться. Иногда я просыпаюсь от собственного храпа весь в холодном поту…

Вода была прозрачная, тихая. Панаитеску, не дождавшись клева, начал зевать.

— Какое впечатление на тебя произвел Урдэряну, дорогой коллега? — спросил Дед, не давая своему помощнику заснуть так быстро. Он знал, что шофера легко разговорить, а майору нравилось слушать его, так сказать, одним ухом, одновременно думая над серьезными, еще нерешенными проблемами.

— Шеф, честное слово, этот тип мне не симпатичен. А его женушка… Просто черт в юбке! Такая женщина может дать тебе крылья, но может и в пропасть толкнуть. Даю руку на отсечение, что Урдэряну не остался бы здесь, он мог далеко пойти, но она на всю жизнь пригвоздила его к этому месту. Теперь он у нее под каблучком. Только, шеф, я очень хорошо знаю, почему ты задал мне этот вопрос… Постой, смотри, поплавок, кажется… Нет, какое там!

Видать, рак, а ну-ка, тяни!

Дед поднял удочку обеими руками, как лопату, на крючке действительно висел рак, он разжал клешни и камнем упал в воду.

— Ясно, падаль, общее загрязнение, — сказал Панаитеску, вспоминая слова, которые он так часто встречал в прессе. Проблемы окружающей среды в свое время объяснил ему Дед. Панаитеску насадил на удочку новую наживку и продолжал:

— Сижу я и думаю. Знаю, что и ты думаешь: для чего мы меряли землю? Кому это нужно? Кстати, я вот понять никак не могу, кто звонил полковнику Леонте? Более того, руку даю на отсечение, что звонили не ему. Откуда известно, что наш начальник Леонте? Значит, звонили по разным адресам, нешуточное дело, не экономили на телефоне. И если поднялся такой шум вокруг деревянного циркуля, значит, нет дыма без огня, и твоя блестящая интуиция и на этот раз сработала безотказно. Верно?

— Именно поэтому я просил тебя найти укромное местечко, где бы нас никто не беспокоил, дорогой коллега. Я должен признать, что за эти несколько дней мы не слишком продвинулись вперед, я бы даже сказал, что мы стоим в начале пути. Любой поступок обусловлен какой-то побудительной причиной. В данном случае причину удивительно трудно нащупать. Что-то здесь связано с землей, я в этом не сомневаюсь. Однако я не могу установить логической связи между смертью Анны и этой землей. Прежде люди убивали друг друга из-за клочка земли. Кто-нибудь распахивал плугом межу соседа — и до драки был один только шаг. А теперь кто у кого будет красть землю? Или тягаться из-за нее? В данном случае общественная организация не может заниматься самоворовством. В чью пользу и зачем? Поверь мне, после разговора с Урдэряну у меня голова просто-напросто раскалывается от вопросов, а я ни на один не могу ответить. Трудность, несомненно, состоит и в том, что мы плохо знаем сельскую жизнь… Ты можешь украсть, скажем, у кооператива повозку кукурузы, то есть частное лицо крадет у общественной организации ее собственность. Мотив ясен, и закон тут срабатывает без осечки. Но в дело Анны Драги вмешались, кажется, куда более сложные факторы. Я не понимаю, кого она могла потревожить, измеряя землю! Где тут собака зарыта? Наш землемерный эксперимент вызвал переполох. Прошу тебя, дорогой коллега, не спи, я хочу продолжить рассуждения вслух, мне необходимо кое-что проверить, и я думаю, что твоя практическая сметка окажет мне неоценимую помощь. Во-первых, я не понимаю, почему Апостол Морару дважды приводил меня на одно и то же место, то есть к обрыву, где, как я подозреваю, произошло преступление. Во-вторых, Гидеон Крэчун не просто таскает к себе землю, тут есть нечто символическое. Крэчун, по моим понятиям, не просто сумасшедший. Скорее всего, он шизофреник. Порой он судит, как нормальный человек, но при всем том у него есть некий пунктик. Сама по себе затея с глотанием земли, лепкой макета бывшего дома и будущих могил сегодняшних врагов не говорит в пользу здравого рассудка. Однако глубинные мотивы его поведения отнюдь не бессмысленны. Потому этот тип довольно опасен, он одержим какой-то манией. Я думаю, дорогой мой друг, что мы впервые сталкиваемся с таким клубком проблем. Я не зря спросил тебя, какого ты мнения об Урдэряну, именно о нем, хотя был уверен (как и случилось), что ты заговоришь и о его жене. Видишь ли, есть основания полагать, что весь их спор был превосходной сценической постановкой, а мы были бедными зрителями, единственным правом которых было наслаждаться съедобным реквизитом — он-то был, должен признать, совершенно замечательного качества. Не пойми меня неправильно, не было у них ничего разработанного заранее, намеренного. Была импровизация, нечто интуитивное, как у настоящего таланта. Может быть, они даже сами не сознавали, что каждой репликой плели сеть, желая исподволь выведать у нас факты, которые их интересуют в этом деле. Дорогой мой коллега, у меня такое впечатление, что, в сущности, они нас допрашивали, как рядовых подозреваемых, которых надо расколоть. Ты задавался вопросом — кто позвонил в уезд. Да он же и позвонил! Поверь мне, именно он, хотя при нас недоумевал и выражал нам всяческое участие. И еще скажу, не очень-то рискуя ошибиться, что королева в шахматной партии, которую мы разыгрывали, — это Эмилия, она знает абсолютно все.

Панаитеску почесал подбородок, потом затылок. Майор выражался как-то не совсем ясно, перескакивал с одного на другое. Однако шофер знал, что он, собственно, сейчас не нужен Деду, майору достаточно было слышать самого себя, рассуждать вслух.

— Дед, — сказал Панаитеску, вспотевший от напряжения; его удочка слегка подрагивала, — напрасно ты мусолишь так и этак эти и другие факты. Я отказываюсь верить, что Урдэряну что-то знает про преступника. Ты со своей железной логикой можешь говорить все, что хочешь, я все равно не верю. У человека могут быть какие-то личные интересы, допускаю, но чтобы он знал про преступника и не сказал — это исключено. Руку даю на отсечение.

— Интересно, интересно, дорогой мой! Подойди ко мне, я тебе руку пожму, ты и не подозреваешь, какую важную истину ты мне раскрыл. Каждый раз, когда ты тем или иным способом вносишь свой вклад в расследование, я убеждаюсь, что у тебя с пеленок были задатки великого детектива. Да, дорогой мой, значит, ты считаешь, что про преступление он ничего не знает? Так. Зато, говоришь, у него есть какие-то интересы. Дорогой Панаитеску, — и Дед горячо пожал ему руку, к радости шофера, который чувствовал себя весьма польщенным, — ты точно ответил на вопрос, на который я собирался ответить, но не отважился. Итак, Урдэряну замешан тем или иным боком, потому что раз у него есть интерес, то и к делу он как-то причастен.

— Шеф, этого я не говорил.

— Знаю, дорогой мой, но развиваю силлогизм дальше. Итак, к делу он причастен независимо от того, знает он или не знает, кто преступник. Существование преступника ясно и для него, отсюда — боязнь, что преступник будет пойман, что одновременно с арестом будут задеты и его интересы или, как ты выражаешься, дорогой коллега, личные интересы. Значит, дорогой Панаитеску, сегодня нам предстоит еще кое-что сделать: ты добудь сельскохозяйственную карту, а заодно и математический справочник. В это время я, — продолжал майор, не заметив, что последнее поручение очень не поправилось шоферу, — проверю несколько чрезвычайно важных деталей, в зависимости от которых буду точно знать, нужно ли прибегнуть к эксгумации останков Анны Драги или нет.

— Как, шеф? Тревожить покойницу? — И Панаитеску машинально перекрестился. — Смотри, это…

— Дорогой Панаитеску, я не уверен, но я тебя предупредил, чтобы в случае чего ты был готов и к такой неприятности.

— А с рыбой что будем делать? Вечереет, начинается клев.

Действительно, поплавок удочки Деда легко погрузился в воду. Панаитеску, забыв о тяжелых и неприятных поручениях, которые надо было еще выполнять в тот день, почувствовал, как сильно забилось сердце.

— Сейчас, шеф, сейчас…

Дед рванул удочку, но ореховый прут согнулся, как лук, и Панаитеску мигом подскочил к шефу, ухватил удочку, потом, чтобы не испортить удовольствия майору, отпустил ее и стал сыпать указаниями, как действовать, чтобы не упустить добычу, весом, по его прикидке, около двух килограммов.

— Так, малыш, теперь тащи, тихонько, не дергай, а то влеплю тебе пару горячих, так, молодчина, — приговаривал Панаитеску, совершенно забыв, что он обращается не к соседскому мальчишке, с которым он обычно по воскресеньям отправлялся на рыбалку.

Деду удалось подтащить к берегу большую рыбу, и Панаитеску, забыв, что он в лучших своих туфлях, залез в воду по лодыжку и схватил за жабры карпа. Панаитеску тут же без тени сомнения объявил, что рыба весила килограмм восемьсот сорок пять граммов.

— Дорогой Панаитеску, будь я суеверным, я бы сказал, что нас ждет удача.

— Я верю, я верю прежде всего в жареную рыбу с мамалыжкой и горьким перцем!

— Дорогой коллега, пока я, приложив максимум усилий, тащил на поверхность этот прекрасный глубоководный экземпляр, мне показалось, что ты произносил какие-то магические слова.

— Да, шеф, так я говорю всегда, когда у меня рыба на крючке, чтобы не упустить ее: «Давай, малыш», и она идет, как загипнотизированная.

— А я-то думал, что ты обращаешься ко мне на неизвестном арго.

— Как можно, шеф! Как я могу такое себе позволить? — сказал Панаитеску и только теперь сообразил, что изгваздал и туфли, и брюки. — Ты погляди, шеф, что я натворил! Болван я, честное слово, сам себя не узнаю! Этот костюм я берегу с тех пор, как собирался жениться! Понимаешь, я был тогда на рыбалке и упустил карпа и из суеверия передумал жениться, так холостяком и остался. Вот какие дела!

19

С тросточкой, с которой редко расставался, когда был одет в гражданское, Дед зашел на кладбище. Была пятница, обычная пятница обычной недели, а поскольку он в Бухаресте привык именно в этот день навешать могилу жены, он подумал о здешнем кладбище и решил посетить его. Он знал, где была похоронена Анна Драга, остановился возле свеженасыпанного холмика и обнажил голову. Еловый крест с простыми буквами и холмик земли, на котором лежали цветы из вощеной бумаги, навеяли на Деда светлую грусть. Здесь такой простор, что и земля кажется легкой для тех, кто спит вечным сном. Здесь высокое небо и тихое единение с природой. В правом углу кладбища паслась корова, с трудом пощипывая тощую травку. Майор хотел было прогнать ее, но затем подумал, что картина не лишена оптимизма: вот нормальное, будничное проявление жизни в том месте, где человек переходит в небытие. Он оставил корову в покое и машинально взял несколько комков земли, стал их мять в руке со странным убеждением, что через определенное число лет (ему не хотелось, чтобы это было скоро) и он превратится в такую же землю. Нигде Дед не чувствовал себя так спокойно, как на кладбищах; он любил бродить по ним, может быть, неосознанно готовил себя к мысли о переходе в вечность. И здесь, в Сэлчиоаре, кладбище за несколько минут стало как бы своим, будто он навестил близких… Он надел шляпу, собираясь уже уходить, когда вдруг услышал, как хлопнула церковная дверь. Это был неестественно резкий звук в кладбищенской тишине, нарушаемой лишь негромким мычанием коровы. Дверью хлопнул пожилой священник в рясе, заляпанной красками. Дед направился к нему.

— А, это вы, господин майор! — услышал Дед. Священник, приготовившийся задвинуть тяжелый засов церковной двери, выпустил его из рук и протянул Деду широкую, сильную ладонь: «Пантелие, меня зовут Пантелие, господин майор, бывший священник, а ныне — художник, богомаз», — сказал он и сунул ключ в скважину.

— Очень приятно, но откуда вы меня знаете? — удивленно спросил Дед.

— В деревне, господин майор, все известно. Вкаждой деревне есть бабки, которые по привычке и ради душевного спокойствия обращаются к старому священнику, хоть он и вышел на пенсию. Вот откуда моя осведомленность. Должен признаться, что при исполнении столь святых обязанностей я и узнал о вас. Да вы сами знаете, каковы они, старые женщины! К великому их огорчению, они не могут больше грешить и тогда сами изобретают грехи. Вообразите, что одной вы приснились во сне, а на следующий день грешница во всем мне призналась.

Отец Пантелие зажег все лампочки, и Деду явились подмостки, а за ними он различил свежие еще краски на ликах святых, изображенных, по его оценке, с некоторым прилежанием.

— А вы одаренный человек, отец, — польстил майор священнику.

— Я думал, вы скажете — гениальный, а то бы я вам сказал… — И Пантелие засмеялся здоровым смехом, так что его большой живот затрясся в лад с раскатами хохота. — Пенсия маленькая, господин майор, так что я подрабатываю кое-что к старости, которая невесть как подкралась. Я верил, что жизнь вечная, хотя мне верить в это было по крайней мере глупо…

— Да… я вижу, эта церковь греко-католическая или построена в таком стиле, — сказал Дед.

— Да, католическая, и я много лег добросовестно, если не преданно нес здесь службу…

— Но у католиков, насколько я знаю, настенная живопись…

— Я работаю по заказу, господин майор, по заказу. Теперь я пенсионер, только борода осталась у меня от старой веры. И чтобы вы не слишком удивлялись моему говору, я должен сказать, что обмирщение произошло давненько. Еще в пору аграрной реформы я был председателем комиссии по наделению крестьян землей. Я был, как говорится, мечтатель и прогрессист. И до того меня упрекали за частые нарушения канонов — я вкладывал в проповеди слишком много социального пафоса. А когда люди выбрали меня в комиссию, о которой я упомянул, стало ясно, что это долго не продлится и я буду отстранен от сана… Что и случилось… Значит, вам нравятся мои святые…

— Я думаю, вы злоупотребляете оранжевым. Голубой и золотистый мне кажутся по счастливому сочетанию более строгими, вы не думаете?

Отец Пантелие сделал шаг назад, закрыл один глаз, напряженно вгляделся, потом рубанул воздух рукой.

— Оранжевый дешевле и сам бросается в глаза, а люди этого хотят. Прихожане платят, и каждый раз, когда приходят сюда, восторгаются им. И я полностью перешел на оранжевый…

Они вышли. Дед помог Пантелие задвинуть засов, потом оба медленным шагом пошли по улице.

— Любопытно, господин Пантелие, очень любопытно, мне рассказывали про здешних людей, что они консервативны в том, что касается традиций, мне даже говорили, — что крестьяне отказываются ходить в церковь, потому что нет священника…

— Нет, господин майор, не из-за этого… Я хочу сказать, что румын вообще не очень-то привязан к церкви. К богу? Это иное. Наш крестьянин всегда найдет повод, чтобы не ходить в церковь, найдет оправдание для своей духовной лени. Не одну причину, так другую… Но люди они добрые, не дают мне с голоду помереть. Хотя и не ходят в церковь, но расписывают ее на свои деньги. Тем самым хотят помочь мне и воображают, будто я не понимаю этого. А раз они так хотят, я уважаю их волю. Но что я все о себе? У вас дела куда сложнее. Мне кажется, что за эти дни вы не очень-то преуспели в расследовании.

— Вы думаете?

— Думаю, — отрезал священник. — Вам будет нелегко с этими людьми. Я их знаю лучше всех. Они тогда хотели, чтобы я был над ними, но только пока не поделили землю. Потом у меня начались неприятности. Я не говорю о церковных, я имею в виду другие — мирские. Об этом я тогда не думал. Но не тогдашние мои беды тревожат меня сейчас, господин майор… Они были, прошли, я бы не позволил себе утомлять вас ими, но я заметил, что вы искрение озабочены, я видел, как вы сидели на могиле девушки, которую и я знал. И я решил, что мой долг рассказать вам, что знаю, просто-напросто из чувства справедливости. Анна Драга и Прикопе пришли однажды вечером ко мне, чтобы я их благословил. В деревне нет священника, и люди, как я вам говорил, приходят ко мне с разными просьбами, которые я удовлетворяю по мере сил, пока они не касаются церковных законов, с которыми я расстался. Они просили благословения вроде родительского, ведь у Анны не было ни одного близкого родственника. Я поговорил с ними, объяснил, что не в моих силах официально обвенчать их, но настоящая помолвка — в их сердцах, если они любят и уважают друг друга. Парень приехал из армии.

Анна Драга нервничала, мне казалось, что у нее что-то на душе. Она попросила парня оставить ее на несколько минут со мной, и, пока Прикопе ждал у церкви, она сказала мне, что хочет поделиться кое-чем с будущим мужем, но у нее нет полной уверенности в нем и она не сделает этого, если я хотя бы формально не дам им согласия, то есть благословения. Девушка не сказала, что именно она хотела ему сообщить. Анна настаивала, и надо сказать, по слабости и из расположения к ней и еще потому, что у нее ни кого на свете не было, я согласился соединить их руки и прочитать молитву им на счастье. Что случилось потом, я не знаю, но Прикопе на следующий день уехал, кажется, кончилась увольнительная, а Анну Драгу я видел вечером плачущей на улице. «Он пошел и сказал про меня», — вот ее слова. В тот же вечер поползли слухи, что она утонула.

— Интересно, интересно, — сказал Дед.

— Не знаю, господин майор, будет ли вам полезен мой рассказ, но я хочу жить с чистой совестью. Я не выдал ее исповеди, потому речь идет не об исповеди, тем более, я уже упоминал, не имею права исповедовать. Но люди все же в память о прежнем помогают мне коротать дни. И я одинок, у меня тоже никого нет. Я приехал в эти края молодым. Церковь была не для меня, у меня были другие склонности, но никто, кроме церкви, не помог мне закончить учение. Я стал попом против своего желания, а когда делаешь дело, которое тебе не по душе, случается, что и ошибаешься. Я не жалею, что сбросил рясу, хотя и ношу ее сейчас, как халат, чтобы не пачкать одежду краской.

— Спасибо, господин Пантелие, за подробности об Анне Драге. Я не знаю, в какой мере они мне будут полезны, но, во всяком случае, даром не пропадут. Не сердитесь, если мое любопытство, на этот раз чисто человеческое, заставляет спросить, что именно случилось в тот период, когда вы были председателем земельной комиссии?

— Господин майор, какой смысл в старых фактах? Для меня они стали просто-напросто воспоминаниями, но если вам интересно… Может быть, я выразился недостаточно ясно, и вы ждете бог весть чего, когда по сути своей события не были такими значительными. После того как была поделена земля и я был отлучен от сана, я решил утвердиться в общественном плане. Я был уверен, что могу быть полезен своему селу и как мирской человек. Но мое прошлое мне помешало. Меня отстранили от всех общественных дел… Я не возвращался в село десять лет. Я работал на шахте, потом лесником, на дорожных работах, я в глаза не хотел видеть людей, с которыми прожил столько лет. Но мне негде было приткнуться. Единственный человек, который помог мне тогда, был Урдэряну, и к нему я вернулся. Он записал меня в кооператив, дал мне участок под дом, и с той поры никто больше ко мне не цеплялся. Я рассказал это, чтобы вы лучше поняли, почему приходский совет, который существует лишь номинально, заказал мне роспись церкви… Вы себе даже не представляете, сколько было пересудов в связи с вашим приездом. Некоторые хотят утаить правду и одновременно хотят, чтобы она всплыла. Может быть, это неосознанное желание освободиться от прошлого, от воспоминаний, от собственных прежних грехов. То есть людям хочется, чтобы вы докопались до истины сами, без какой-либо помощи с их стороны…

Так вот, с той поры Урдэряну стал мне в каком-то смысле близким. Прошли годы, и мы подружились. Беседуем, играем в шашки, он научил меня играть в карты. Иногда по ночам я выхожу вместе с ним и его подслеповатой кобылой и смотрю, как оба носятся по полю, будто призраки. Урдэряну сказал, что Эмилия раскрыла вам его секрет. Поэтому нет у меня чувства, что я его выдаю. Так вот, редко я видел такого счастливого, упоенного человека, как он, в те лунные ночи, конокрадские ночи, как он говорит, когда в слепой ярости конь топчет землю копытами, а всадник сквернословит, как безумный, — такой ругани я в жизни не слыхал. Он такой, каким был я, господин майор, и часто в такие ночи я узнаю в нем себя. Он теперешний — я прежний. И оба мы пьем, господин майор, «воду жизни» — у меня такое вино, что и мертвого из могилы подымет. В саду у меня свой виноградник, восемьдесят лоз; вино, которое я пью с Урдэряну, а чаще — в одиночестве, я выпил бы с вами, если, конечно, вы постыдитесь пропустить стаканчик с таким грешником. А сейчас пойду дам корм курам и уведу корову с кладбища, это моя корова, ей почти двадцать пять лет. На бойню я ее не отдам; люди сохранили ее для меня с тех далеких дней и отдали мне, когда я вернулся. Молока она уже не дает, ни на что не годится, она слишком старая, оттого стала похожей на меня, а когда два существа похожи, они горько любят друг друга.

— Я зайду к вам, господин Пантелие, зайду с большим удовольствием, — сказал Дед и попрощался с бывшим священником. От беседы с ним на душе у майора остался горький осадок, и, чтобы клин клином вышибить, он закурил еще более горькую сигарету «Мэрэшешть».

20

Пантелие поспешно скрылся, оставив Деда посреди улицы в нерешительности относительно того, что ему дальше делать. Майор постукивал тростью по камешкам, пытаясь собрать мысли воедино, однако это ему не очень-то удавалось. Стройности в мыслях не было. В одном-единственном Дед был убежден: он приближался к истине, и ощущение, что до нее рукой подать, на этот раз вызвало у него чувство беспокойства, которое не имело ничего общего с радостью.

Ему понравился поп, или, вернее, бывший поп, понравился во всем, он и сам не знал почему — может быть, из-за его откровенно земных речей, а может быть, из-за мужества души, которое помогло ему удержаться на плаву в водовороте жизни. Майор лишний раз убедился, что каждый человек — это особый мир, неповторимый и таинственный, как и сама вселенная, не знающая ни начала, ни конца. Он постеснялся высказать Пантелие свое подлинное мнение о его росписях на церковных стенах — в них он с первого взгляда узнал образы жителей села в разных ипостасях; это были те же лица, которые можно было встретить на улицах, только приданные ангелам и святым на влажной церковной стене. Он нисколько не сомневался, что огромное око господне, выведенное голубым и красным над иконостасом, похоже на глаз Урдэряну, также он узнал Корбея в образе двуглавого змия, которого сумасшедший Крэчун, воплощенный в святом Георгии, тщетно пытался пронзить копьем. Эти изображения, которые мало что значили с художественной точки зрения и вряд ли оправдывали усилия, затраченные на малевание по стенам, дали Деду, помимо рассказанного Пантелие, «ключ» к некоторым событиям в деревне. Богоматерь была вылитая Анна Драга! Художник, неспособный передавать внутренний мир человека, интуитивно верно выражал его суть аллегорически, определив каждому роль, которую считал наиболее подходящей в зависимости от его натуры и совершенных поступков. Не было никакого сомнения, что в стараниях художника к точному делению своих «героев» на злых и добрых было преувеличение. Но именно это преувеличение открыло майору глаза на многое. Соображения Деда, как и фигуры Пантелие на стенах, не вели пока ни к чему, были просто наметками, они не могли дать ему того целого, которое он жаждал, не могли подсказать тот путь, который надо выбрать, чтобы достигнуть кульминации, присущей любому расследованию и являющейся, в сущности, его завершением.

Дед сделал несколько шагов к холму. Он слышал, как Пантелие гнал корову к дому, и, не желая вновь попасться ему на глаза, переждал немного, пока Пантелие уйдет. Потом Дед снова пробрался на кладбище и без особого труда влез на яблоню у церковного окна. Он долго разглядывал настенные фигуры, освещенные проникавшим туда солнцем. Нет, нет, он совсем не ошибся и теперь, проверяя собственные впечатления, был ошеломлен тем, как видел Пантелие своих односельчан. Он узнал Корбея во многих персонажах, в Иуде и в Марии Магдалине. Дед с трудом сдержал смех, поскольку у Магдалины, сидящей под крестом Спасителя, виднелись следы усов, которые художник стер без особой тщательности. Морару он обнаружил в образе Фомы Неверующего, и его же ласковые большие глаза освещали печальный, скорбный лик Христа Спасителя. Ближе к алтарю были видны недавние свежие рисунки, и Дед, к своему удивлению, нашел и себя и Панаитеску в образе двух волхвов, а третий походил на первых двух, вместе взятых, будучи составлен из черт Деда и шофера. «Большой плут», — подумал майор про Пантелие. Наконец он слез с дерева и от волнения минут десять искал трость, прислоненную к степе…

Потом Дед вдруг заторопился к правлению кооператива и, увидев белую машину у ворот, сказал себе, что счастье ему улыбается. Он застал Прикопе в столовой уплетающего фасолевый суп. Перед тарелкой лежала разрезанная на четыре части красная луковица, а в хлебнице — свежий, пышущий жаром домашний каравай. В столовой никого не было, кроме кухарки, которая, напевая, мыла посуду. Завидев майора, Прикопе вздрогнул.

— Прошу прощения, — негромко сказал Дед, — что я тебя беспокою, товарищ Прикопе, мне бы надо было подождать, пока ты доешь этот несравненный фасолевый суп, которым я из-за печени давно не могу полакомиться. Но раз я уже здесь, прошу тебя, продолжай ужин и по мере возможности отвечай на мои вопросы.

Юноша отодвинул тарелку в сторону и повернулся так, чтобы прямо смотреть Деду в лицо.

— Я сообщил вам все, что знаю. Меня ждет товарищ председатель, — сказал он и хотел встать.

Дед положил ему руку на плечо и, улыбаясь, усадил на место.

— Я договорился с председателем, он позволил мне беседовать с тобой сколько угодно. Что же касается истин, которые ты мне открыл, то, кажется, по каким-то неизвестным причинам ты открыл мне далеко не все.

Я сказал все, что знаю, а больше…

Молодой человек, мне как раз это «больше» и нужно. У меня имеется дневниковая запись Анны Драги, которую я нашел совершенно случайно; в тот вечер, когда ты приехал на побывку, ты обручился с ней, по крайней мере так она пишет. Я получил сегодня сведения из твоей части: старшина Амарией узнал, что причиной твоей побывки была как раз помолвка. Когда два источника утверждают одно и то же, я думаю, бессовестно было бы с твоей стороны отрицать это.

— Я знаю, вы подозреваете, что я убил ее, но я хочу… Когда я уехал, она была жива-здорова…

— И печальна, очень печальна. Печальна, потому что девушка что-то доверила тебе, ты поклялся сохранить это в тайне и не сохранил…

Прикопе покраснел и дрожащей рукой поднес спичку к сигарете.

— Что ты на это скажешь, молодой человек?

Прикопе глубоко затянулся. С его лица исчезло выражение заносчивости. На висках волосы заблестели от пота.

— Товарищ майор, почему вы меня преследуете? Я знаю, что у старшины зуб на меня… Это известно не только мне… но его ревность меня не трогает, так и знайте. Он это из ревности сделал. Раз она предпочла меня…

— Вот как? Если Анна Драга предпочла тебя, значит, она верила в твою любовь! Придется проверить твои слова относительно старшины. Но не забывай, любая клевета карается по соответствующей статье закона.

— А вы думаете, я боюсь закона?.. — сказал Прикопе и горько улыбнулся. — Товарищ майор, раз уж на то пошло, да, я обручился с Анной Драгой — если это можно назвать обручением. Но я хочу добавить — то, что она сказала мне в тот вечер, заставило меня подумать, что она не из любви со мной обручилась. Ей нужно было поверить кому-нибудь свои секреты, и она нашла такого олуха, как я. Если вы знаете, что случилось тогда, может, вы знаете и то, что я оборвал ее признания, сказал, что мне нужна она, а не ее проблемы, из-за которых она восстановила против себя всю деревню.

— Ну, пожалуй, не всю деревню, товарищ Прикопе.

— Вы правы, не всю…

— Почему она выбрала именно тебя, чтобы доверить свои секреты, и, главное, зачем ей было надо, чтобы кто-нибудь знал эти секреты?

— Она была подозрительной, не верила никому. Знаете, она думала, что борется за правду, что в столице ее сочтут героиней, она сможет уехать отсюда бог знает на какую должность… Дура. Я говорил ей это не раз. Она жила со страхом в душе… Все время боялась, что кто-то следит за ней и хочет причинить ей зло. Поэтому она попыталась рассказать мне кое-что, чтобы ничего не пропало, если что-нибудь с ней случится. Чтобы я мог рассказать…

— Значит, часть своих секретов она рассказала тебе, а ты взял и разболтал…

— Откуда вы знаете, что я разболтал?

— Предположим, что знаю…

Женщина на кухне поняла, что у них не слишком приятный разговор; она торопливо положила фартук на подоконник и исчезла.

— Теперь все село узнает, что я тут с вами.

— Товарищ Приколе, я бы очень хотел, чтобы мы не удалялись от предмета нашего разговора. Какие секреты доверила тебе Анна Драга?

— Вы вроде говорили, что знаете…

— Предположим, что я хочу тебя проверить, понять, было ли разглашение тайн девушки, на которой ты собирался жениться и которую любил, столь важным, что ты в знак благодарности получил новую машину, на которой ездишь сейчас, хотя шофер, перешедший на грузовик, не имел ни одного нарушения правил уличного движения и работает на десять лет больше тебя. Я понимаю, что тебе заплатили сейчас, после возвращения из армии. Она расплатилась куда подороже, потому что верила в тебя.

От слов Деда лицо парня еще сильнее запунцовело. Не зная, что делать с руками, он начал лепить шарики из хлебного мякиша, оставшегося на столе.

— Если вы думаете, что из-за этого я получил машину, я могу отдать ее обратно, мне она не нужна, мне и в голову не пришло, что мне ее дали за то, что я… да я и не говорил! Я не говорил, нечего было сказать, товарищ майор. В тот вечер, как мы вышли от попа Пантелие, мы остановились на дороге и она заставила меня поклясться, что я никому не скажу то, что узнаю от нее. Мне это не понравилось. Раз она хотела, чтобы мы обручились, и раз и после обручения не верит мне, я не понимаю, зачем она послала мне телеграмму, чтобы я приехал домой?..

— После того как ты расстался в тот вечер с Анной Драгой, к кому ты пошел?

— К Корбею, он должен был мне сказать…

— Что он должен был тебе сказать, когда ровно через два часа тебе надо было на поезд, чтобы вернуться в часть? По моим данным получается, что ты туда действительно прибыл на следующий день в девять. Значит, чтобы попасть туда в девять утра, ты должен был успеть на пассажирский поезд, который отправляется в одиннадцать до Рэзбоень, а там пересесть на бухарестский скорый в двенадцать часов пять минут, так?

Прикопе раздавил хлебные шарики, над которыми трудился так долго, и смел их со стола.

— Значит, вы за мной следили…

— Нет, хотя я мог и не отвечать на твой вопрос. Ты принимаешь меры предосторожности, чтобы ввести нас в заблуждение, и мы принимаем свои меры, чтобы добиться правды. Ты молодой, очень даже молодой, и весьма грустно, что в твоем возрасте по причинам, которых я еще не знаю, ты завяз во лжи. Мы разговариваем больше десяти минут, и за это время ты столько наврал, что я спрашиваю себя, стоит ли мне терять с тобой время. Вероятно, серьезные причины заставляют тебя утаивать правду, но будь уверен, эту правду с твоей помощью или без нее я все равно узнаю. И тогда самым большим наказанием для себя будешь ты сам, твоя совесть. Ты в собственных глазах станешь ничтожеством. Что мешает тебе теперь говорить?

Глупое чувство, ревность живого человека к мертвой. Ты ведь готов был связать свою жизнь с этой девушкой, и, будь она жива, вероятно, вы бы уже были женаты. Откуда в тебе такая уверенность, что она хотела использовать правду ради собственной выгоды? Почему ты думаешь, что у нее была мелкая душа? Ей ведь ничего не стоило поехать в уезд или обратиться куда-нибудь повыше. Ты забываешь, хотя и не следовало бы, в какое время мы живем. Ты думаешь, ей бы никто там не помог? Если бы она хотела продвинуться, поверь мне, она бы поехала немедленно, но она этого не сделала, и не сделала потому, что любила это село, любила людей вопреки твоим утверждениям. Ты принадлежишь к новому поколению, в которое я верил и верю, оно чище, способней к борьбе за правду, даже ценой страданий. Мою правоту подтверждает трагическая судьба девушки. Ты же из мелочных, жалких побуждений не захотел понять ее и, главное, не сумел помочь ей. Скверно ты начинаешь жизнь, скверно.

Прикопе машинально застегнул пуговицы на непромокаемой куртке, потом расстегнул их, посмотрел на Деда с горькой иронией, махнул рукой, хотел встать и уйти, но какая-то сила, казалось, пригвоздила его к месту.

— Правда, товарищ майор, правда. Может быть, в детективных романах правда всегда побеждает, а в жизни, в жизни — иное… Я предложил ей все, что мог: свою любовь, желание создать семью. Жизнь у меня скромная, ни страстей, ни бурь, какие ей по нраву. Но другого я не мог ей дать. В первый раз, когда я вас услышал, мне померещилось, что это она говорит: «честь», «правда»; она через каждое слово их повторяла. Я не вру на этот раз. Значит, до сих пор я действительно врал. Я боялся, даже думал, что она не умерла, а стоит за вами, а вы теперь ее словами говорите. Я дважды был на кладбище, чтобы убедиться, что она не подшутила надо мной, как подшучивала не раз. Легко приехать откуда-то и со стороны, как она, как вы, судить-рядить так и эдак. А мы здесь живем и будем жить, даже если наша жизнь не всегда соответствует вашим представлениям о правде и чести. Больше мне нечего сказать, товарищ майор, я больше ничего не знаю, хотя сознаюсь, что соврал кое в чем, но эти мелочи, знайте, не помогут правде, которую вы ищете. Они относятся к моей жизни. А моя жизнь — она только моя. Я знаю, что в ваших глазах я не могу пользоваться большим уважением, я это знаю, и вы правы, но, может быть, люди такого сорта, как я, не так уж многочисленны. Я к ним отношу себя и, как это ни удивительно, не стыжусь признаться в этом. Вы столько дней у нас в деревне и почти ничего не узнали. Уверяю вас, сколько бы вы еще ни прожили здесь, все равно ничего не узнаете. И если, скажем, в конце концов докопаетесь до чего-то, если, конечно, есть до чего докапываться… но, видите ли, у меня нет охоты вникать…

— Ты циничен с горя, из-за утраченной любви. И действительно очень грустно, если ты таков, каким себя описываешь. Я познакомился с твоей матерью, знаю трагические обстоятельства, при которых она потеряла слух и речь, и еще знаю, хотя ты этого не хочешь признавать, что твой отец — Корбей. Ты скопил в себе слишком много ненависти. Поражение твое временное, но оно может затянуться, если ты не вырвешься из нынешнего состояния. II хочу тебе сказать еще одно. Не стыдись той женщины, что дала тебе жизнь, не лишай ее любви, которой она заслуживает. Эта женщина убаюкивала тебя, эта женщина оберегала твой сон ночами, чтобы ты вырос здоровым и, почему бы не признать, красивым. Ты приехал несколько дней назад и ни разу не был у нее. Я и это знаю, товарищ Прикопе Турдян!

Дед замолк. Прикопе, как малое дитя, плакал, всхлипывая, неуклюже обхватив голову руками.

— Я любил ее, товарищ майор, я любил ее… И хотя мне сказали, чтобы я был нем как могила, верьте мне, не в этом причина моего молчания. Я больше ничего не знаю. В тот вечер, когда я вышел от Пантелие, я действительно рассердился на нее. Она успела сказать мне, что открыла какой-то секрет в землепользовании. Только это и сказала, потом просила поклясться. Я отказался. Мы расстались. По дороге домой (а вы, наверное, знаете, что перед уходом в армию я построил себе дом на краю деревни) я встретился с Корбеем. Я говорил с ним только по делу, был строго деловой разговор. Я его терпеть не могу за подлость, потому что он бросил мою мать, как только она заболела. Он поступил жестоко. Мама могла бы оправиться от удара, а так болезнь усугубилась.

Так вот, в тот день перед моим отъездом Корбей сказал мне, чтобы я не забывал, что я здешний, и что все дело с землей касается только нас, только нашего села, и нечего вмешиваться чужакам. И еще он сказал, чтобы я не вздумал проболтаться кому-нибудь. Я хотел спросить, что это за «дело с землей». Но как-то не вышло, потому что он заторопился и ушел. Прошел шагов десять, вернулся и закричал: «Помни, что ты мой сын, что бы там ни было между мною и твоей матерью». Через час, то есть точно так, как вы сказали, я уехал в Рэзбоень, чтобы успеть на скорый…

Некоторое время оба молчали. Дед не хотел больше задавать вопросов. Он дружески положил руку на плечо Прикопе и встал с жесткой скамьи, распрямляя затекшую спину.

По дороге Дед вспомнил что-то и торопливо направился к кладбищу. Было уже темно. Сова, затаившаяся на колокольне, взлетела, Дед успел заметить, что в когтях у нее безнадежно билась летучая мышь. Он почувствовал, как у него лоб вспотел. Дед снова влез на дерево у церковного окна и, посветив фонариком, внимательно стал разглядывать фигуру святого Георгия. Овал света надолго задержался на его лике и руках. От удивления майор открыл рот.

21

Дед возвращался домой, переполненный впечатлениями дня. Он посмотрел на часы, было около десяти вечера. Над холмом, справа от Муреша, взошел месяц, и майор долго глядел па друга своих бессонных ночей. Ущербленный тенью земли, серп с красноватыми отливами все же ярко блестел, и, если бы Дед не проголодался, он бы непременно проследил за его неизбежным закатом на небосводе. Однако, вспомнив про Панаитеску, который ждал его с обещанным жареным карпом, Дед почувствовал пустоту в желудке.

Он открыл дверь. В комнате горел свет, но шофера он за столом не увидел. «Вероятно, обиделся, что рыба остыла, и лег, чтобы преподать мне урок», — подумал майор о Панаитеску и поспешно попытался сочинить что-нибудь внушительное, чтобы представить своему подчиненному и другу правдоподобное извинение… Но к его удивлению, Панаитеску не спал и запаха жареной рыбы с горьким перцем не ощущалось… Карп покоился на тарелке, на краю потухшей печи, в то время как шофер, ни на что не реагируя, сидел на трехногом стуле и сосредоточенно что-то подсчитывал, держа бумагу на коленях и изредка заглядывая в справочник по математике. Волосы его были взлохмачены, он морщился, как от сильной боли.

— Дорогой мой, что случилось? — спросил Дед, удивляясь, что шофер даже не заметил его появления.

Панаитеску сделал ему знак не мешать, аккуратно записал что-то и показал Деду рукой на рыбу.

— Почисти ее, — сказал он не очень вежливо. Майор покорно снял пиджак и пошел к печке.

— Сначала чешую, потом жабры, сполосни хорошенько два раза и скажи мне, — скомандовал он и, все так же морща лоб, продолжал расчеты. — Готово, — сказал он вдруг и, не меняя позы, продолжал: — В Форцате больше земли, чем нанесено на земельных картах угодий. Шеф, наше открытие эпохально! С первого мгновения я знал, что здесь — ключ к разгадке. Не случайно я взял деревянный циркуль Анны Драги, и, думаю, мне первому пришла в голову мысль об измерении земли.

Тон Панаитеску и особенно претензии первооткрывателя, которые он выказывал, — а это было для него необычно, — так поразили Деда, что он порезал себе ножом большой палец и скривился от боли.

— Дорогой мой, вот это номер! — сказал Дед и, не выпуская рыбины из руки, подошел к шоферу.

Майор посмотрел на листок, вырванный из тетради, на котором Панаитеску крупным почерком делал свои вычисления. Сомнений не было, при проверке результат получался тот же.

— Шеф, брось ты к черту эту рыбу, гляди, ты обсыпал мне чешуей весь затылок, — сказал Панаитеску, и Дед послушно, как ребенок, который совершил оплошность, отнес обратно на тарелку полуочищенную рыбину.

— Значит, это была их великая тайна, — проговорил как бы для себя Дед и пододвинул свой стул к Панаитеску.

— Пребывание наше закончено, факт, — заключил Панаитеску. — Арестуем Корбея, и баста.

Дед, однако, промолчал, явно не разделяя его мнения. Панаитеску стал прогуливаться по комнате, заложив руки за спину. Дед не мешал ему. Он не хотел портить ему радость собственным скепсисом.

— Разумеется, шеф, ты не согласен. Как ты можешь согласиться, не усложнив чуточку дела. Для тебя слишком просто, что Анна Драга открыла не записанную землю и по этой причине…

— Нет, дорогой Панаитеску, я не сомневаюсь ни на миг, что в этом состоял ее секрет, но отсюда до преступления, думается, дорога еще далека…

— Да, я чуть было не забыл… — спохватился Панаитеску, взял справочник и стал снова вникать в цифры. — Я забыл сообщить тебе очень важную вещь. Я взял циркуль и отправился на первый участок за околицей села. В кармане у меня была карта земельных угодий кооператива. Я достал ее у сторожа. Нет, нет, не пугайся, я ее не свистнул, я ее одолжил вполне, так сказать, легально. Ну, ладно. Так вот, и на этом участке длиною в четыреста метров, который засеян кукурузой, есть разница в несколько гектаров! А сейчас я возьмусь за рыбу, а то ты начал ее чистить, как редиску. В сущности, это моя вина, я забыл тебя предупредить, что все витамины в рыбе спрятаны, как в яблоках, под кожурой, как раз в той части, которую по незнанию ты начал счищать. Рыба — не фазан, чтобы сдирать с нее кожу, рыба — совсем особая штука, и нужно знать, как ее приготовить.

Дед больше не слушал своего подчиненного. Расчеты действительно поразили его. Они, правда, не объясняли смерти Анны Драги, хотя между утаенной землей и ее кончиной существовала, несомненно, какая-то связь. Было бы слишком просто обвинить Корбея в преступлении на основании признаний дочери Турдяна. Он знал по опыту, какую огромную ответственность берет на себя следователь, выдвигая обвинение, и как мало расположены люди его пересматривать. Даже если утверждение глухонемой было правдиво, большой опыт заставлял его действовать осторожно. У него не было ни одной улики против Корбея, кроме свидетельства глухонемой, а ее свидетельство надо было проверить. Потом Деду казалась слишком грубой связь Корбей — земля — Анна Драга. Зачем ему убивать ее? Для чего? Ведь не Корбей был председателем кооператива и не он нес ответственность за утаенную землю. Тогда как объяснить его преступление? С того момента как полковник Леонте позвонил из Бухареста, майор был уверен, что кто-то очень волнуется по поводу измерения им земли. Но все равно история с землей — слишком слабый мотив, чтобы кто-то подговорил Корбея совершить убийство.

Чем больше Дед вникал в эти взаимосвязи, тем больше убеждался в ошибке, которую совершил бы, обвинив Корбея в преступлении. Он снова вспомнил про деталь, открытую им в живописи отца Пантелие, и решил, что эта деталь шла вразрез с гипотезой о виновности Корбея. Практически сокрытые излишки земли не только не открывали перспективы в поимке преступника, а еще больше отдаляли от него, ибо преступником не мог быть Корбей, как предполагалось до тех пор. Тогда кто был преступником и зачем ему было убивать Анну Драгу? Дед встал со стула и заходил по комнате, только не с видом победителя, как недавно шагал Панаитеску, а в явной растерянности. Шофер увидел, как он прогуливается, заложив руки за спину, и сразу понял, что все их открытие не стоило ломаного гроша. Рассердившись, он начал безжалостно рубить рыбу.

— Дорогой шеф, — начал он примирительно и покорно, — прошу тебя от всей души, не говори, что всю нашу работу надо выбросить на помойку.

— Нет, дорогой мой, мы ее, конечно, не выбросим, она имеет огромное значение в нашем расследовании. Она является ключевым пунктом расследования, но не дает, к сожалению, решения. Урдэряну и Корбей знали про эту землю, не записанную в акты. Я также уверен, что знают и другие. Итак, этот мотив не может привести к преступлению. Существовала тысяча возможностей отстранить Анну Драгу от работы, как это уже однажды с ней случилось. Год назад она была уволена по той же причине, тоже в связи с землей, а потом, я убежден, ее приняли обратно из опасения, что она разболтает… К преступлению могут прибегнуть, и ты отлично это знаешь, лишь в исключительных случаях, когда нет другого выхода, а здесь этих выходов было полно. У преступника были иные мотивы, поверь мне, и как раз эти мотивы нам неизвестны.

— Шеф, — сказал Панаитеску, — я не буду жалеть, если мы пробудем здесь даже год. Гуси есть, слава богу, а тебе, я вижу, везет на рыбалке… Итак, проблема не во времени. И все же я не верю, можешь свернуть мне шею, как гусю — а гуси здесь превосходные, я насчитал в этот вечер по меньшей мере тысячу штук, они летели, один к одному, хоть вези их на выставку, — так вот, я не верю, что Корбей и Урдэряну не замешаны в преступлении. Они убили ее, чтобы утаить излишки земли! Что установило первое расследование? Она утонула, как дура, так ведь? Они успокоились и продолжали заниматься своими делами, пока не появились мы. Ты отталкиваешься от мысли, что как Урдэряну, так и Корбей не могли ее убить из-за земли. Хорошо, а откуда ты знаешь, что с этого излишка земли они не присваивали себе продукты, не продавали их на рынке или не знаю где еще, чтобы получать незаконные доходы? Есть ли у тебя хоть один аргумент, который подтвердил бы твою правоту? Пусть ты майор, а я старшина, но попробуй вытащить занозу, которую я загнал в твои рассуждения? Не сможешь! Хищение ведет к преступлению, ясно как день.

Дед перестал ходить из угла в угол.

— Дорогой мой, про излишек земли знает еще кое-кто в правлении, и тогда исключено, чтобы плоды, то есть урожай, кем-нибудь присваивался в частном порядке. Даже ты, дорогой коллега, не сможешь меня убедить, что, скажем, какой-нибудь уездный инструктор пользуется излишком земли в Сэлчиоаре. В это я не верю. Я не знаю, хорошо ли ты меня понял. Если излишек земли — это секрет только Урдэряну и Корбея, то твои предположения и заявления дочери Турдяна не надо было бы подвергать сомнению, а так? Помнишь, в первый день мы оба разными путями пришли к выводу, что речь идет о «заговоре молчания». Но разумеется, люди не могли молчать о том, чего не знали. Зато те, кто в курсе относительно излишка земли, те не знают преступника, уверяю тебя.

— Хорошо, шеф, но тогда я не понимаю, почему они не заявили о той земле? Какой смысл скрывать то, что тебе не принадлежит?

— Мы узнаем и это, дорогой мой, хотя, если бы ты был повнимательней к тому, что говорил Урдэряну за обедом, ты мог бы догадаться. Ложные понятия о престиже, по моему мнению, могли толкнуть его на этот достойный сожаления шаг.

Шипела рыба на сковороде, но у Деда пропал аппетит. Его мутило от запахов, и он прекрасно знал, что аппетит не вернется, пока он не разгадает загадку. Он больше не сомневался в том, что это было преступление.

Хлопнула дверь, и в доме появился старшина Амарией.

— Плохо, Дед, снова звонил полковник Леонте. Он сказал, что вам надлежит вернуться для объяснений.

— Ладно, а почему ты меня не позвал, чтобы я сам с ним поговорил?

— Я предложил ему, Дед, позвонить через десять минут, от поста сюда три минуты ходу, но он сказал не беспокоить вас в этот поздний час.

— Итак, он сказал не беспокоить меня в этот поздний час?

— Да, товарищ майор.

— Спасибо, дорогой мой. Иди и ложись спать. Утро вечера мудренее. Я хочу тебе сообщить, что наше открытие, к сожалению, не решает главной проблемы — кто преступник. Мы открыли, что знаменитый кооператив в Сэлчиоаре имеет излишек земли. Я точно не знаю сколько, но, по докладу моего коллеги, на участке в Форцате есть такой излишек. Я вижу, ты не удивлен.

— Нет, Дед, не удивлен.

— Ты знал про этот излишек?

— Не знал. Я видел, как Анна Драга меряла землю, и теперь понял, почему она меряла… значит, отсюда ее неприятности…

— Неприятности, дорогой мой, но пока эти неприятности не объясняют ее смерти. По крайней мере сейчас.

— И в этом я был уверен, Дед.

— Вижу, дорогой мой, ты ждал столько дней, чтобы сказать нам, в чем лично ты уверен, а в чем — нет…

— Товарищ майор, я не имел никакого права внушать вам ошибочную точку зрения. Вначале ведь я не сомневался в несчастном случае… к сожалению, для меня…

— Дорогой мой, я хочу тебя заверить, что это открытие пусть и не разгадка, а все же играет большую роль в деле Анны Драги. Сообщение же, которое ты нам принес, объясняет те предположения, которые мы сделали несколько минут назад, — сказал Дед. — Только на этот раз я не ждал звонка. Я думал, что кто-нибудь приедет из уезда.

— Приезжал, Дед. Инструктор по сельскому хозяйству. Разговаривал с Урдэряну. От него уехал в центр на его машине.

— Интересно, интересно, — сказал Дед, закуривая сигарету.

После того как Амарией ушел, Дед сел и сосредоточенно уткнул голову в ладони. Панаитеску снял сковороду с печки и, встав почти по стойке «смирно», ждал, какое решение примет Дед. Но принять решение было непросто. Телефонный звонок полковника Леонте был приказом, они оба это прекрасно понимали. Только Дед догадался еще кое о чем. Тот факт, что Леонте не хотел его беспокоить, означал, что в душе он был согласен с продолжением расследования.

Была половина двенадцатого ночи, и, как бы то ни было, в этот час не могло быть и речи об отъезде. Итак, до следующего дня у них был мандат, никакое начальство сегодня их беспокоить не будет… Майор был глубоко признателен своему другу полковнику Леонте за это послабление.

— Панаитеску, поглядим-ка, дорогой мой, что получилось из рыбы, выловленной мною и так талантливо приготовленной тобой. По запаху я полагаю, что в ресторане «Лидо» готовы в любой момент взять такого шеф-повара.

— Я — в «Лидо», шеф? — ответил весело Панаитеску. — Я и в «Интерконтинентале» не оскандалюсь. Честно говоря, — продолжал Панаитеску, деля порции соответственно габаритам каждого, — я думаю, что это мое хобби помешало мне жениться. Одинокий мужчина, который не умеет готовить, — на три четверти кандидат в язвенники. Поверь мне, дорогой шеф, что из всех женщин, которых я испытывал, ни одна не смогла приготовить такой вкусный обед и, главное, так быстро, как я. И тогда я спрашивал себя, зачем брать лишнюю заботу на свою голову, особенно при такой профессии, как наша — сегодня мы здесь, завтра — там… Согласись, что по части рыбных блюд… верней, сперва отведай, а потом похвали!

— Блаженство, дорогой мой! Не знаю, что бы я делал в командировках без твоей бесценной помощи. Наверное, давно бы отправился к праотцам! Так что тебе мой низкий поклон за продление моей жизни! Но я думаю, дорогой мой, что на сей раз моя порция была несравненно меньше емкости моего желудка, не очень-то избалованного лакомствами. Если не возражаешь, дорогой коллега, предложи мне хвост с твоей тарелки. По твоим словам, у хвоста особый вкус.

— С превеликой радостью, шеф! Я польщен, как ты любишь говорить. Но будь осторожен с косточками, карп — чертова рыба, я не хочу, чтобы из-за несчастной кости мы не завершили то, что здесь начали. Мы ведь полны решимости вернуться «со щитом».

— Дорогой мой, я вижу, что в последнее время ты добился серьезного успеха в исторических познаниях!

22

Еще не рассвело, когда Дед и Панаитеску вышли из дома. Над селом плыл легкий туман, волнуемый лишь крыльями гусей, летящих к реке. Панаитеску поежился. Было прохладно. От этого или от хлопанья гусиных крыльев его кожа тоже стала гусиной.

— Панаитеску, дорогой мой, сходи к старшине и, как мы договорились, через час-другой получи санкцию из прокуратуры. Если возникнут трудности, отправляйтесь немедленно в уездную милицию. В конверте — все необходимое для прокурора, в другом — для полковника Гаврилиу. Второй конверт используй только в случае необходимости. Надеюсь, ты с порога встретишь должное понимание. Я знаю Гаврилиу, мы вместе вели несколько расследований, когда он работал в Бухаресте.

— Я понял, Дед. Ты мне даешь на все два часа, — повторил Панаитеску и не без сожаления выкатил машину со двора учителя.

За «бьюиком» на дороге клубилось плотное облако, потом оно осело, и густая пыль, пахнущая навозом, расползлась по дворам. Какая-то собака выскочила и кинулась к ногам майора, но, дотронувшись до его штанины, как по волшебству стала ластиться. Дед, чувствительный к такому дружескому проявлению, вынул из кармана кусочек сахару и протянул на ладони костлявому псу. Тот понюхал сахар, но тряхнул головой — не привык к деликатесам. Поджав хвост, пес пролез во двор через лаз в частоколе, а Дед, постукивая о землю кончиком трости, направился к дому Урдэряну.

Ему не хотелось беспокоить человека в такой час, но не было другого выхода. Телефонный звонок Леонте висел над его головой как дамоклов меч, и майор не собирался никоим образом злоупотреблять расположением человека, у которого пользовался особым уважением. К удивлению Деда, Урдэряну стоял в воротах и затягивался кисловатым табаком.

— Я вас ждал, товарищ майор, — сказал он, не зная, принято ли подавать руку представителю закона. — Раскрыли, так ведь? — спросил он спокойно, чуть кашлянул и, не дожидаясь ответа, пригласил: — Пожалуйста в дом.

Урдэряну бросил сигарету, старательно растоптал ее и только потом открыл калитку и пошел к веранде.

— Да, раскрыли. Кое-что… — неохотно выговорил Дед, потому что он не собирался начинать с конца.

Он полагал, что застанет председателя врасплох — тот не сможет скрыть удивления, но будет долго упираться, пока признается. Он даже был уверен, что Урдэряну будет возмущаться, взывать к небу и ко всем святым… И вот ничего такого не произошло. На лице председателя было написано, можно сказать, удовлетворение. Он, услышав ответ майора, вздохнул с облегчением, будто сбросил тяжелую ношу…

Урдэряну проводил майора в дом. Эмилия уже была на ногах. Увидев майора, она дважды размашисто перекрестилась, приговаривая: «Прости, господи» — и швырнула платок в черную кошку, которая подбиралась к наседке, сидевшей тут же в комнате, в уголке.

— Вот! Я права, Василе?

— Права, Эмилия.

— Была бы эта беда последней, — сказала она и вышла на кухню разжечь огонь. — А поесть-то вы поедите, — донеслось оттуда, — само собой, мы ведь не враги, хотя теперь, Василе, конец твоему председательству, будь оно трижды неладно! — Она сплюнула и бросила спичку на выдвинутую печную заслонку.

Мужчины сели за стол. Лицо председателя стало опять озабоченным, хмурым.

— Товарищ Урдэряну, — начал Дед, — я с первых же слов хочу подчеркнуть, что история с землей имеет для меня каккриминалиста значение лишь в той мере, в какой она может мне помочь обнаружить преступника. Я не собираюсь привлекать тебя к ответственности за земельные махинации. Нет у меня такого права. Оно принадлежит другим инстанциям. Надеюсь, теперь ясно, что именно меня интересует в связи с излишками земельных угодий.

Я не хочу, чтобы меня впоследствии упрекнули в превышении полномочий. Однако я сожалею, что нам не сказали с самого начала, как обстоят дела, — мы бы не потеряли столько времени.

— Как мы могли вам сказать, товарищ майор? Разве про такое говорят? Было бы можно, я бы сказал, не сомневайтесь. И еще в одном я хочу вас заверить: ни одного зерна пшеницы, ни одной картофелины, ни одного початка кукурузы с той проклятой земли не попало ни в мой карман, ни в карманы других, все пошло государству.

Вошла Эмилия, неся яичницу с салом, миску с соленьями и свежеиспеченный хлеб.

— Ешьте, пожалуйста, а то на голодный желудок все слова как гвозди, — сказала она, накрывая на стол. Потом разлила цуйку по стаканам. — За ваше здоровье, и не губите моего Василе. Моя тут первая вина.

— Иди-ка ты, жена, займись своими делами, — мягко сказал Урдэряну, и она, наполнив еще раз стаканы цуйкой, пошла к дверям.

— Я тебе говорила, Василе, с самого начала, что этот бабник Корбей подведет тебя под монастырь, и вот, мой дорогой, оправдались мои бабьи слова.

— А теперь чего ты хочешь, Эмилия? Тебе жаль, что я не буду председателем?

— Черта с два! Мне жаль, что ты — в дураках, и я не знаю, что теперь выйдет из всей этой истории.

Урдэряну молчал, опустив голову. Женщина прошла мимо него, провела пальцами по его белым волосам, потом поднесла конец шали к глазам и вышла.

— Было так, товарищ майор, — начал Урдэряну, — было так, как я вам говорю. Лет десять назад тот участок земли в Форцате был пастбищем. Место плохое, болотистое, наши не помнят, чтобы кто-нибудь там сеял. А мы попробовали поднять эту целину, вырыли несколько отводных канав и несколько сборных колодцев, освоили целину, обработали ее. Земля там желтая, не очень хорошая, я не знал, что получится. Корбей, он мой помощник с той поры, первый бригадир, он сказал тогда, что не надо сообщать в район о земле, пока мы не увидим, что она родит. А земля уродила, уродила даже лучше другой. В тот год была засуха. Если бы мы не засеяли землю в Форцате, нам бы нечего было давать людям есть. На второй год Корбею пришла в голову мысль, о которой я и сожалею и не сожалею. Он предложил, чтоб та земля оставалась в резерве, и, если урожай не будет достигать запланированного, мы будем добавлять из «резерва» — выполним долг и перед государством, и перед людьми. На второй год урожай был не очень хороший, и нам помогла та земля. На третий год случилось так, что в районе не очень-то хорошо обстояли дела с планом, я дождался подходящего момента и все рассказал товарищу из района. Вначале он рассердился, потом сказал мне, что даст ответ через несколько дней. И дал. Он сурово разбранил меня и сказал, чтобы я оставил землю как есть, возможно, в неурожайные годы мы подтянем план за счет излишка земли. Через год того товарища в районе заменили другим, потом еще другим, а те, которые приходили, не знали, что и как. Знал один только инструктор. Но беда не только в этой земле, беда в другом, товарищ майор. Результат этой лжи сказался быстрее, чем я ожидал. Корбей за стаканом вина рассказал другим членам правления, какова ситуация. И у тех людей пропала охота работать, и привлечь их к ответственности, как раньше, я не мог. Однажды они даже стали мне угрожать, мол, так и так. Вы знаете, ворон ворону глаз не выклюет, а в некотором роде первым вороном был я. Мы прежде не знали, что такое химические удобрения, со временем их доставили и нам. Их просили другие кооперативы, попросили и мы, но наши удобрения оставались в поле, план мы выполняли и без удобрений. Примерно в ту пору к нам распределили на работу Анну Драгу. У нее никого не было, сирота она, скромная, послушная, не перечила нам вначале. Впервые она вмешалась, когда увидела, что удобрения зря пропадают. Кор-бей сказал, пусть, мол, она за них и отвечает, а если удобрения не будут использованы — с нее и спрос. В конце концов в халатности обвинили ее, как вы знаете.

— А как она заподозрила, что у вас излишки земли? Честно скажу, если бы мы не нашли ее циркуль, нам бы и в голову не пришло, что земля с «секретом».

— На это и мы рассчитывали. Какой дурак вздумает мерять землю? Измерить десять тысяч гектаров, указанных на сельскохозяйственной карте, не шутка, и со времени создания коллективного хозяйства никто об этом не думал. Земля была наша, много или мало, но наша, и ни у кого охоты не было измерять ее шагами. Наши первоначальные сельскохозяйственные карты вывешены на виду у всех; никто нас ни в чем не подозревал. Я думаю, товарищ майор, что кто-нибудь вбил ей в голову эту идею с землей, сама она до этого не додумалась бы. Сначала я думал, что речь идет о Корбее, у него был кое-какой интерес, он хотел занять мое место, но в конце концов я сказал себе: нет, это невозможно, потому что и он замешан. За все отвечает председатель, пусть им буду не я, а он. Это знал и Корбей. Не думаю, чтобы у него хватило смелости сказать ей про это. Во всяком случае, только тот, кто умел определять на глаз урожай с гектара, мог ей рассказать. Но из наших людей кто, кроме Корбея, мог это сделать? Так случилось, что однажды я увидел, как она меряет землю, но она меряла другой участок, где не было ни одного гектара лишнего, — землю в Роджини. Я не мешал ей, я даже радовался, что она меряет землю и сама во всем убедится. Она меряла больше трех недель тот участок, про который я вам рассказываю, и увидела, что он соответствует сельскохозяйственной карте. Несколько дней я ее видел очень сердитой — она сердилась, что не вышло по ее. Тут я понял, что ей кто-то сказал про землю. И еще кое-что я понял: не Корбей тому причина. Корбей сказал бы ей, где именно мерять. Значит, сказал кто-то другой, а кто именно — понятия не имею. Чтобы выбить у нее из головы эту тайную мысль, я ее вызвал к себе и поручил, раз она и так теряет время, измерить землю в Холоамеле, там тысяч пять гектаров. Она меряла, изнемогая, пока не пришла зима. Снова я увидел ее горько разочарованной, и тогда я опять вызвал ее. Я спросил, кто дурит ей голову. Как председатель я имел право остановить ее, она должна была бы подчиниться, если хотела жить в мире со мной… Она ответила: никто. Всю зиму она занималась своим делом, и я должен сказать, что она была толковая девушка и любила землю. Как солнце взойдет — она уже в поле. Порою первыми в поле были только она да я с Эмилией, вначале и жена ходила на работу, особенно когда поняла, чем занимается девушка. Она хотела узнать ее, увидеть ее слабости и в случае нужды ударить по ним, таковы все женщины. А те, которые знали от Корбея про землю, выходили на работу, как господа, в девять, в десять: такого я не упомню в наших краях. Настала весна, и Анна Драга опять начала мерять землю. На этот раз она принялась за Форцате, и я понял, что мы попадем в беду. Я запретил ей мерять землю, сказал, чтобы она занималась своими делами и удобрениями, которые валялись неиспользованными в поле, и что, если я поймаю ее на том, что она занимается не своим делом, я ее уволю. Что, вы думаете, она сделала? Выходила мерять по ночам. Тогда я расторг с ней рабочий договор и лишний раз убедился, что тут Корбей не был замешан, потому что и он подписал бумагу об увольнении. Она уехала в другую деревню, километрах в сорока пяти отсюда. Я потерял ее из виду. Но однажды в городке Л. на базаре я встретил того председателя, где она работала, и он сказал, что Анна Драга принялась мерять землю и там. Прошло две недели, я ехал в уезд и на вокзале, в зале ожидания, кого я вижу? Анну Драгу. Она так выглядела, горе горькое, что мне стало ее жаль. Ее уволили и оттуда, и у нее не было работы. Я подумал, что только добрые поступки усмиряют людей. Я дал ей бумагу к Корбею, чтобы он принял ее обратно, но не забыл ей сказать, чтобы она занималась своими делами и не вмешивалась в чужие. Месяц все было в полном порядке, потом она снова без нашего согласия взялась за старое. Что-то она узнала, в этом я уверен. Но узнать все, как узнали вы, не смогла. На одном собрании она выступила, дескать, в нашем кооперативе непорядки и она не хочет быть соучастницей. Ее спросили, какие непорядки, но она не хотела отвечать, поэтому я понял, что она не знала точно, в чем дело. Потом случилось то, что случилось, товарищ майор.

— Кто отдал распоряжение «подчистить» протоколы собраний?

— Не пришлось отдавать распоряжений, товарищ майор. Бухгалтер входит в правление. Каждый знает, что делать в таких случаях.

Урдэряну замолчал. Налил цуйки в стаканы, но Дед больше не хотел пить.

— Вы теперь не пьете со мной? Разочаровались во мне, так ведь?

— Товарищ Урдэряну, я вам с самого начала сказал, что здесь я занимаюсь другим делом. Не землей. Проблему земли решат другие. Для меня земля — еще один аргумент в пользу того, что Анна Драга умерла из-за нее. Для человека моей профессии естественно, что к любому правонарушению я отношусь неравнодушно. И к виновным также. В конечном счете вы сами себя наказали, по тому что, если бы вы обрабатывали землю как следует, не халтурили, урожаи были бы намного богаче и заработки, подозреваю, больше. Меня особенно огорчает, что все вы спокойно примирились с положением дел. Анна Драга могла помочь честно выбраться из этого тупика, если бы ты не мешал ей раскрыть подлог. Но ты привык к этой ситуации, она тебя устраивала в конечном счете. Здесь ты был нечестен, и я не понимаю почему. Люди оказали тебе доверие, а ты? Я понимаю, что мои слова звучат несколько риторично, я действительно не разбираюсь в сельском хозяйстве, но в вопросах чести разбираюсь, товарищ Урдэряну. Я уловил в твоем рассказе две тенденции, которые ты не смог утаить, одна — сожаление, что ты был вынужден лгать, вторая, доминирующая, — радость, что ты мог продолжать лгать. Она-то и побеждала. И если бы не умерла Анна Драга, все оставалось бы по-прежнему, я уверен.

Поэтому легко понять, какое давление оказывалось на бедную девушку. Ты не сумел избавиться от нее, избавились другие.

— Это так. Вы думаете, я ничего не предпринял ради правды? Здесь вы ошибаетесь, очень ошибаетесь. Я не раз хотел объявить об этом на общем собрании. Как я уже говорил, односельчане не знали про эту землю. Не раз я решал, что все открою тем, кто имеет право знать, но все откладывал…

— Не слишком ли велика цена за промедление? Ложь, страх и, наконец, смерть человека! Все помалкивали. Один только человек порывался что-то сказать, да и тот — глухонемой. Дальше некуда!

Урдэряну нахмурился, выпил стакан цуйки и взял со стола соленый огурец. Слова Деда заставили его задуматься.

— Савета Турдян? Только она немая в селе.

— Немыми были вы, товарищ Урдэряну, она хотела говорить, но, к сожалению, я не смог понять се.

— А что она хотела вам сказать? — спросил Урдэряну.

— Товарищ Урдэряну, не забывай, что вопросы задаю я. Ты мне сказал что-нибудь, пока я не раскрыл хитрости с землей? Ничего не сказал. Тогда какие у тебя претензии ко мне?

— Вы правы, вы правы. Вы мне не верите, но, может быть, в душе я хотел, чтобы вы все раскрыли, и не раз Эмилия молилась за это. Я не мог больше так жить. Мне было стыдно перед селом. Теперь и я могу вздохнуть с облегчением. Будь что будет, только кто-то хотел нам зла, в этом я уверен. Но кто именно, я не знаю. Мы никак не связаны со смертью Анны Драги. Но тот, кто хотел нам зла, хотел зла и ей.

— Кто в селе понимает Савету Турдян? Кто-то должен понимать. Как ей объясняют, что надо делать на работе, кто ей дает задания здесь, в кооперативе?

Урдэряну задумался и тяжело вздохнул.

— Сын ее Прикопе, но с ним не очень-то она видится. Он отселился. Еще понимает ее Юстина Крэчун.

— Но какая связь между Юстиной и Саветой?

— Когда убили Турдяна, Юстине было лет двадцать пять. Савете — шестнадцать. Савета осталась одна, у нее никого не было. Родился ребенок. Юстина помогала ей, говорят, она как бы искупала вину отца. В сущности, обе были несчастны. Одно время они даже жили вместе, когда Савета заболела и некому было заботиться о ребенке… Значит, Савета хотела что-то рассказать. А что она могла рассказать? Она ведь ничего не знает про землю. Кроме нескольких человек, никто не знает. Кто мог ей сказать?

— Может быть, сын, Прикопе, он был помолвлен с Анной Драгой.

— Нет, товарищ майор, ему нечего было сказать. Он был в это время в армии. И потом, Прикопе горой стоял за меня. Я люблю этого парня. Мы одинокие с женой, детей нет. Я помогал ему и в школе, и в армии, я посылал ему посылки. Я сказал Савете, что хотел бы усыновить его, она отказалась. Но если я умру, все равно ему все оставлю, кому же еще? Прикопе обиделся на мать, что она не дала своего согласия. Я поругал его — некрасиво так обращаться с родной матерью, но вы знаете, какая она, молодежь.

— Теперь я понимаю, что мысль о женитьбе на Анне Драге исходила от тебя, товарищ Урдэряну. Тебе это было выгодно.

Урдэряну надел кэчулу и горько улыбнулся.

— Мне уже нечего скрывать, товарищ майор. Да, я подтолкнул его, по только после того, как заметил, что она ему приглянулась.

— В тот вечер, когда Прикопе собирался вернуться в часть, вернее, вечером, когда отец Пантелие устроил нечто вроде обручения, парень приходил к тебе, так ведь?

— Да, он был у меня.

— И сказал тебе, что Анна Драга в чем-то ему призналась?

— Да, он сказал мне, что Анна Драга открыла что-то с землей. Большего не знал и он.

— Ты потом говорил с кем-нибудь о том, что он тебе сказал?

Урдэряну задумался.

— Ночью, после того, как Прикопе уехал, — с Эмилией, а на следующий день — с Корбеем.

— Спасибо за информацию, — сказал Дед и поднялся, чтобы уйти.

23

Савета Турдян жила на нижней окраине деревни; это был последний дом, за ним начинался склон, засеянный озимыми, которые в этот утренний час были цвета почек сирени. Солнце всходило над холмом; красный диск еще не выплыл, а его зыбкие лучи уже залили светом и свежестью полнеба. Навстречу майору вышел мохнатый пес.

Дед открыл калитку, произнес какие-то только ему известные слова, которые и на этот раз сработали безотказно. Это был один из его больших секретов, добытых за долгую службу; еще с детства он имел дело с собаками, и, по его убеждению, эти животные были куда более умными, чем полагали даже те, кто занимался ими в силу своей профессии. Пес шаг за шагом отступал от Деда, не спуская с него глаз, а когда майор подошел к двери, пес сел и залаял, не двигаясь с места. В доме послышался шум, и вскоре появился Прикопе в пиджаке, наброшенном на пижаму. Он удивился, когда увидел майора, но удивление его не было похожим па вчерашнее: какая-то радость читалась на его усталом и измученном лице.

— Проходите, пожалуйста, я ночевал у мамы, извини те, что застали нас в таком виде. Мама на кухне, она печет плацинды с капустой.

Дед вошел в первое помещение, нечто вроде прихожей, где у вешалки стоял разрисованный крестьянский сундук, краски на котором уже поистерлись. На нем восседала поролоновая кукла с отклеившимися на широкой юбке оборками. Появилась и разрумянившаяся Савета. Руки у нее были в муке. Она прогулькала что-то мелодичное вместо «доброго утра» и вытерла руки о черный в белый горошек фартук.

— Она сказала «добро пожаловать к нам в дом», — перевел Прикопе. — Пожалуйста, пожалуйста, — добавил он, и тут в выражении его лица Дед уловил нечто неожиданное — неловкость, может быть, даже стыд. Неужели он стыдился своей матери? Или ему было неприятно, что его застали здесь сразу же, на другой день после того разговора. Значит, он пришел к матери не по своему желанию, а после головомойки, которую ему устроил Дед. Как бы то ни было, Прикопе чувствовал себя неловко. А Дед, напротив, обрадовался, что сын у матери, ночевал в ее доме. Теперь есть кому помочь Савете и понять ее.

Комната, куда его пригласили, была, несомненно, горницей. Множество красиво вышитых подушек было уложено на двух широких кроватях темного старого дерева с резными — в цветах и узорах — спинками. Дерево было тронуто червоточиной, узоры потерлись, но и спинки кроватей и их ровесник — шкаф блестели, были наверняка обработаны растительным маслом. Стол и четыре стула довершали обстановку горницы. В доме поддерживалась образцовая чистота, хотя воздух был, пожалуй, застоялый. Видно, горницу проветривали редко. Стены украшали вышивки — без сомнения, дело рук Саветы за долгие годы одиночества и бессонницы. Красными, голубыми, черными нитками она вплетала в узоры свои чувства и настроения, свою обездоленную жизнь. Тут был и народный орнамент, и примитивные сценки, где всегда изображались двое — он и она, воплощая невысказанные мечты, любовь, страх и немоту ее существования.

Савета переоделась, пока Прикопе хлопотал, неся на стол угощение — румяную смазанную копченым салом плацинду с капустой. Тут и Савета снова появилась перед Дедом. На этот раз она была в черной блузке, черной юбке и черном платке, от чего резко выделилось ее некогда красивое, а теперь угасшее лицо, с лучами морщинок у глаз.

— Мама говорит, угощайтесь и добро пожаловать к нам, не часто, но бывают и у нас гости — товарищ Урдэряну с Эмилией и Юстина, — добавил юноша.

Дед взял большую подрумяненную плацинду, разломил надвое, но обжег пальцы и уронил ее в тарелку. Савета зарделась от смущения за него. Дед рассмеялся, засмеялась и она с облегчением; и смех ее был таким же глубоким и гулькающим, как и слова.

Ел и молодой Турдян, а мать не спускала с него глаз. Майор скорее угадал ее слезы, чем увидел. Она еле сдерживалась, чтобы миг радости длился подольше.

«Мой мальчик» — показала она на Прикопе пальцами, и Прикопе, глотая, сказал:

— Да, твой, плохой и порой несправедливый, но всегда твой.

Никто не перевел женщине слова собственного сына, и Савета, не понимая, забеспокоилась.

— Я не сказал ничего плохого, мама, я занимаюсь самокритикой не для тебя, а для него, тебе-то я еще успею сказать, в чем ошибся, а он скоро уедет…

От слов, произнесенных с веселым выражением лица, Савета просияла; она поняла по губам то, что он сказал. Прикопе, хотя обращался к Деду, говорил повернувшись к ней, и женщина чувствовала себя счастливой.

— Знаете, я сердился на маму. Может, так оно на роду написано, но смерть Анны изменила меня, я стал другим, я и сам не знаю каким; раньше мне было очень трудно в чем-нибудь признаться, теперь я признаюсь, и мне легче говорить то, в чем признаюсь, может быть, я стал старше, я так понимаю. Урдэряну хотел, чтоб я был ему сыном, то есть хотел усыновить. Это мне улыбалось, они люди хорошие, много мне помогали. Он хотел, чтобы я носил его имя, но мама не согласилась. А мне было стыдно, что я родился без отца и что мать у меня такая, с которой приходится больше молчать. Теперь я понимаю, что зря обижался. Гоняться за новым именем — ребячество. От этого другим человеком не станешь. Наверно, я никогда себе не прощу, что мог обижаться на мать. Она не могла дать согласия. Как она могла потерять единственную родную душу?

Пока молодой человек говорил, Савета все время смотрела на него, сжав губы. Только по их легкому подрагиванию можно было судить, о чем она думает. Лицо ее оставалось неподвижным, как и странно расширенные глаза. Все ее существо впитывало слова сына как подарок, который она так долго ждала.

— Скажи ей, что я ее благодарю за прекрасное угощение, — сказал Дед, но Прикопе не пришлось переводить его слова; женщина поняла все и в свою очередь прогулькала что-то мелодичное, как песня. Она принесла чистое полотняное полотенце, и Дед вытер руки. Поднеся его ко рту, он почувствовал запах полевых цветов. — Молодой человек, я рад, что застал тебя здесь. Я хочу, чтобы ты передал матери мои извинения за неожиданный визит. Совершенно особенные причины побудили меня сегодня продолжать расследование в столь ранний час, так что не обижайся, если я воспользуюсь твоим гостеприимством. Я хочу с самого начала подчеркнуть, что ты будешь просто переводчиком, и поэтому прошу тебя: никто ничего не должен узнать из того, что будет здесь обсуждаться и что скажет твоя мама. Иначе может случиться, что виновник смерти Анны Драги ускользнет от нас. Итак, ты понимаешь серьезность моей просьбы. Чтобы ты был в курсе дела, скажу, что несколько дней назад я и мой сотрудник Панаитеску обнаружили, что за нами кто-то следит. Наконец я понял, что это была твоя мать. Она не следила, а искала случай что-то сообщить. Однажды вечером она мне указала, что главный виновник смерти Анны Драги — Корбей. Твоя мать повела меня на берег Муреша и показала место, откуда Анну Драгу кто-то столкнул в реку. Чтобы я понял, о ком идет речь, она подвела меня к дому Корбея и показала, кого именно имела в виду. Одного я тогда не понял… Но прежде напомни ей, что от ее показания зависит арест человека. Корбей хотел убить ее? Или девушка, испугавшись его, сама удала в бездну?

Прикопе помрачнел, услышав все это. Майор сделал вывод, что Савета не рассказала ему про свое признание. Юноша хотел что-то сказать, но Савета резко, даже зло схватила его за руку, забормотала что-то, потом с необыкновенной быстротой начала жестикулировать.

Прикопе успокоил ее и стал знаками долго пересказывать матери слова майора, повторяя для ясности отдельные жесты. В его поведении был привкус упрека, который Дед не понимал. Потом Савета стала по-своему отвечать, на этот раз в ее бормотании были жесткие ноты, и жесты, которыми она дополняла бормотание, тоже были резкими; спор между матерью и сыном длился более десяти минут, лицо юноши все больше хмурилось и в конце концов покрылось каплями пота.

— Товарищ майор, мама говорит, что она никогда за вами не подслеживала. Вообще я хочу использовать ее выражения, чтобы мои слова не изменяли ее смысла и не упустили чего-нибудь, что может быть вам полезным. Итак, мама не подслеживала за вами никогда, — повторил Прикопе, и женщина, понявшая это, кивнула головой, мол, так, именно так, как говорит ее мальчик. В тот вечер, когда вы встретились, она шла к вам, к учителю, чтобы сказать, что видела она и что видели другие, потому что была не единственным свидетелем. Мама копала картошку; ее участок там, у Муреша, она была за камышовыми зарослями. Если вы были там, то могли видеть, что от Форцате до Муреша протекает ручей. Так вот, за этим ручьем была она, и никто не мог видеть ее с дороги. Мама копала картошку, потом пошла в заросли камыша, чтобы набрать питьевой воды, там есть источник с каменным желобом. Сквозь кусты она увидела, как раздевалась Анна Драга.

— Она разделась внизу, там, где нашли ее одежду, или наверху, на холме? Пожалуйста, спроси маму, это очень важно для меня.

Молодей человек снова начал жестикулировать, а Савета, будто зная заранее, что именно хотел узнать Дед, схватила сына за руку и кивнула головой, издав несколько отчаянных звуков.

— Внизу. Там она разделась, — перевел Прикопе.

— Она совсем разделась или что-то на ней осталось? Извини, пожалуйста, что я настаиваю и, главное, спрашиваю о деталях, которые, возможно, тебя коробят.

Приколе отер лоб рукавом рубахи, потом, стыдясь, спросил Савету.

Ответ он получил быстро, женщина читала по губам сына.

— На ней остались плавки и лифчик.

Женщина закивала и показала на свою плоскую грудь. Когда она поднесла руки к груди, лицо ее покраснело. Она что-то пролепетала ребячливым тоном, будто прося прощения.

— Мама говорит, — продолжал парень, — что она долго смотрела на нее; Анна Драга была красивая, она никогда не видела такой красивой девушки. Мама знала, что Анна нравится мне, что я хочу жениться на ней, поэтому и смотрела. Ануца сняла и лифчик и положила его на траву, потом вытянулась на солнце. Мама вернулась к своим делам, к копанию картошки. Она вырыла несколько рядов и, когда дошла до края участка, снова решила посмотреть на Анну. Но той не было. Мама пошла болотом, у нее было какое-то дурное предчувствие. С того места, где она находилась, виднелась вершина холма. Она увидела Корбея, он направлялся к дороге, но девушки не было. Мама говорит, она тогда подумала, что девушка вошла в реку и по этому ее не видно. Дело было па закате. Когда мама вернулась домой, было уже темно.

— Молодой человек, насколько я понял из прежних показаний твоей матери, Анна Драга загорала на вершине холма, а не у его подножия.

Турдян снова несколько минут беседовал с матерью, потом повернулся к Деду.

— Не знаю, известно ли вам про отношения мамы и Корбея, это я говорю сейчас от себя, это не ее слова. Думаю, вы знаете, что он — мой отец, а если знаете это, значит, вы в курсе и того, как все произошло. Мама любила этого человека. По тому, как вел себя Корбей с ней и с нами, нетрудно понять, что сейчас у нее на душе, что она носила в душе всю жизнь. Я не хочу защищать Корбея, не хочу никого защищать, но мне кажется, что мама из ненависти к нему кое-что тогда преувеличила, хотя повторяет сейчас, что она старалась сообщить вам, что кто-то еще знает про Анну Драгу, то есть знает, что произошло с ней в последние минуты жизни.

Дед закурил сигарету, он нервничал, у него было такое впечатление, что кто-то вмешался и изменил первые «показания» женщины. По ее жестам в тот вечер он понял, что эпизод между Корбеем и Анной Драгой произошел на холме, а не внизу. Теперь женщина заявляла совсем иное.

— Товарищ Турдян, почему твоя мама не пошла в милицию в те дни, когда велись первые расследования, почему она обратилась только ко мне?

Прикопе Турдян нагнул голову. Он крепко сжал руки, судорожно сцепленные пальцы выдавали его душевное состояние.

— В селе пошли слухи, будто я виноват в смерти Анны Драги. Я приезжал на побывку, и, вероятно, люди, с которыми вы разговаривали, сказали, что последним, кто видел ее живой, был я. Мама беседовала с Юстиной Крэчун. Похоже, что Юстина пришла к этому выводу после того, как поговорила с вами и с коллегой, который вас сопровождает. Юстина посоветовала маме написать мне, чтобы я немедленно вернулся в село. Мама с Юстиной послали телеграмму, то есть послала ее Юстина, будто мама при смерти, поэтому я приехал сразу, меня освободили от службы на два дня раньше срока. Откуда мне было знать правду? Когда я прибыл домой, мама мне рассказала, что говорят про меня в селе и про то, что она видела там, под холмом, в тот день. Я посоветовал ей рассказать вам, что она видела. По-моему, она преувеличивала из желания отвести от меня все подозрения, не понимая, что, выгораживая меня, может навлечь на другого большую беду. У меня нет ни чего общего с Корбеем, я вам уже говорил, я не люблю его, но он и не враг мне, и не думаю, чтобы он был преступником, как поняли вы. Мама ненавидит этого человека. Правда — та, которую она сказала вам сегодня. В душе она, наверно, хотела бы, чтобы Корбей пострадал. Из-за него был убит ее отец, из-за него родился я, из-за него она мучилась всю жизнь, и из-за него же погибла — она в этом уверена — моя невеста.

Прикопе встал, подошел к вешалке в передней и вернулся с мятой бумагой. Это была телеграмма, посланная Юстиной. Дед взял ее, прочитал и вернул юноше. Савета Турдян испуганно смотрела то на сына, то на майора, не понимая, о чем они говорят, и опасаясь того, что теперь предпримет представитель закона против них за ложь, за то, что они послали в армию ложную телеграмму. Женщина начала что-то нежно лепетать, потом нагнулась и незаметно поцеловала Деду руку. Он не ждал этого жеста и удивился, торопливо убрав руку, но, когда понял, о чем именно она хотела попросить, его охватило горькое чувство.

— Она просит простить ее, и я вас прошу, скажите, что с ней ничего не случится из-за телеграммы. Что же касается остального, больше она ничего не видела, я ее спрашивал не раз, поверьте.

— Успокой ее, молодой человек, в отношении телеграммы. Тревожный порыв матери можно понять. Она хотела защитить тебя, поэтому прибегла к такому средству по совету Юстины. Это не удивительно. Но вот о чем я думаю. Юстина посоветовала послать тебе телеграмму, не могла ли она посоветовать твоей матери и другое? Может быть, неуместно сейчас настаивать на этом, но уж очень большая неувязка между тем, что я понял тогда, и тем, что мне говорится сейчас. Ты, наверное, заметил, что я прошу твоей помощи, как просил бы своего коллегу. Обычно ведь расследование ведется в другом тоне. К тому же ты имеешь право как можно скорее узнать правду о гибели Анны Драги. Прошу тебя, спроси ее, но спроси на этот раз так, чтобы она поняла, что ты задаешь вопрос, а не я; мне она может не сказать правду.

— Прежде чем спросить ее, я хочу сказать вам, что Юстина после всего случившегося проявила большую заботу о матери и обо мне. То ли из жалости, то ли из-за угрызений совести, связанных с ее отцом, то ли потому, что у нее добрая душа. По-моему, у нее такая душа — добрая, щедрая. А потом время шло, товарищ майор, отодвигая печальные события в прошлое, и люди, успокоившись, продолжали жить, как жили.

Дед ничего не сказал. Он ждал. Прикопе вышел в соседнюю комнату, вероятно, для передышки. Он не нашел другого предлога для этого, как взять кружку молока, которая стояла на столе в кухне; он вернулся с кружкой в руке, поставив ее перед Дедом.

— Парное, — сказал он, — отведайте.

Пока Дед пил молоко с пеной по краю кружки, мать и сын говорили долго и взволнованно.

— Мама сказала, что Юстина ничего другого ей не советовала, только послать телеграмму.

— Благодарю, молодой человек.

Дед встал из-за стола, не будучи убежден, что ответ женщины был правдивым.

24

Он нашел Корбея в хлеву, со скребницей в руке, возле единственной коровы в огромном стойле, которое могло бы приютить с десяток голов.

— Видать, пришли по делу, раз утруждаете себя с утра, — сказал Корбей, стоя за коровой и продолжая заниматься своим делом, как будто так и полагалось — ему стоять со скребницей в руке, а гостю — смотреть на него.

— Мой визит действительно ранний, за это я приношу тысячу извинений, но он продиктован необходимостью. Если эта обстановка тебя устраивает, можем поговорить и здесь, я ничего не имею против.

— И я не против, товарищ майор. Я тороплюсь, у меня полно хлопот с уборочной, так что если мы не присядем, то скорей закончим, не так ли? — сказал Корбей, и шрам на его правой щеке чуть дернулся. — Я не вор, на котором шапка горит, поэтому не чувствую себя обязанным выставлять перед вами угощение. Я ничего не выставляю, потому что ни в чем не чувствую себя виноватым. Я узнал, что именно вы раскрыли — браво, нечего сказать! Но то, что вы раскрыли, меня не касается.

— Товарищ Корбей, я не привык, к такому тону, но в данный момент он меня не беспокоит. Что же касается твоей виновности, то это входит в нашу компетенцию.

— Не только в вашу, товарищ майор, но и в мою; кто же знает меня лучше меня самого? Что касается земли, то, конечно, это могло произойти в селе, где нет хозяйской руки, вот в чем дело, нет — как бы ни похвалялись некоторые, когда есть перед кем похваляться. Не удивляюсь, что Урдэряну кивал на меня, дескать, мне ни с того ни с сего захотелось утаить ту землю в Форцате, которая обрабатывалась открыто, но не попала на карту посевных площадей. Дай бог ему здоровья, но только это совсем не так. Он вбил себе в голову, что я сплю и вижу, как бы сесть на его место, не первый день он за это косится на меня и пусть себе косится, да только каждому дураку ясно, что председатель — он, а не я. Если даже допустить, что это была моя затея, то кто ему мешал стать поперек, ведь председатель вправе запретить, не так ли? Закон на его стороне, он над нами, он и отвечает, раз ему нравится быть над нами! Теперь от ответственности у него голова болит.

— А ты, я вижу, радуешься его головной боли, товарищ Корбей!

— Радуюсь, да, а почему, собственно, мне не радоваться? Он сам не здешний, и что ему до наших людей… Когда б он и вправду думал о них, не распустил бы их, не приписывал бы им трудодни с потолка, лишь бы получалось, что он хороший председатель, а тот, кто придет на его место, будет плохой. Теперь уж это дело с землей мы на себя не берем, пусть мозгуют другие, кто повыше, как теперь быть, а то известное дело, когда покатится снежный ком под гору, ого каким он становится! Теперь я не знаю, где этот ком и куда докатился, по что он большой — ручаюсь. Так что ваше открытие не бог весть какое, другие давно это знали.

— Ты совершенно прав, не нам вмешиваться в дело с землей. К тому же ты, как видно, заранее постарался, что бы мы им как можно меньше занимались. Ты вовремя известил кого надо. Действительно, излишки земли сами по себе нас не занимали бы, не будь они нитью, ведущей к тому, кто убил Анну Драгу. Если до сих пор я не тревожил тебя, как мог бы и имел право, то теперь чувствую себя обязанным это сделать незамедлительно.

Корбей обошел корову с другой стороны и принялся чистить ее с такой яростью, что корова повернула голову и посмотрела огромными удивленными глазами на человека, который, казалось, старался содрать с нее шкуру. Корбей снял шерсть со скребницы, тщательно собрал ее, скатал в комок и бросил за ясли, потом начал опять с того же места, где остановился. И так же яростно.

— Итак, товарищ Корбей, — снова заговорил Дед, наткнувшись на его каменное молчание, — прежде чем перейти к предмету разговора, я позволю себе спросить из чисто профессионального любопытства: ты позвонил в уезд и сообщил, что мы меряем землю?

Корбей усмехнулся в усы, сдвинув засаленную шляпу на затылок, взглянул искоса на Деда и попытался улыбнуться:

— Кто вам сказал, что я звонил? Надеюсь, дела мои не так плохи, чтобы за мною шпионили. Не забывайте, что в этой деревне после того, как поп Пантелие уехал со своим барахлом и господом в другие края, я вез на себе весь воз, работал с утра до ночи ради всего, что здесь сделано. Мне совсем не наплевать, товарищ, что происходит у нас в деревне и что о нас говорят. Отнюдь нет. Я звонил, да, а почему бы и не позвонить? Но поймите меня правильно — я позвонил не для того, чтобы что-то скрыть, скрывать мне нечего, я позвонил, чтобы там всё узнали и чтобы не расползлась дальше эта пакость, уж лучше бы ее не было. Мне дорого лицо кооператива. Я звонил, да, и жалею, что они не отвадили вас от землемерства. Вы прибыли, перевернули все вверх ногами и опять в путь-дорожку, а нам план выполнять, задачи решать и кормить, очень много ртов кормить. Я не знаю, товарищ, чем кончится это дело с землей, но хорошо оно не кончится, это как пить дать. Заезжайте через год — вы пожнете плоды своих трудов, это я вам говорю, богатые будут плоды. Люди разъедутся на фабрики, бросят нас, и некому будет обрабатывать землю. И это сделали вы. Не говоря уже о том, что нас, то есть председателя Урдэряну и меня, да и других, прогонят взашей. Если б только этим и отделались! Спокон веков за все приходится платить.

— Мне не верится, что ценой зажиточной жизни должна быть обязательно неправда. Куда мы придем, если все так будем поступать…

— Так ты думаешь, товарищ майор. А хозяйственный человек должен обеспечить себя, и мы не делали ничего иного, только старались себя обеспечить.

— Ладно, товарищ Корбей. А когда ты шел из соседней деревни, почему ты свернул с дороги направо, к Мурешу? Потому что увидел Анну Драгу раздетой? Какая у тебя была цель? Тебе под пятьдесят, у тебя жена, дети… Когда ты решил свернуть с дороги, ты, наверно, соображал, правда? Излишки земли, я понял, ты скрывал, берег престиж кооператива, а к Анне Драге зачем ты пошел? Что побудило тебя свернуть направо, а не идти прямо, как вела дорога?

Была ведь какая-то мысль, человек твоего возраста поступает обдуманно.

В хлев вошла жена Корбея — тощая, бледная как привидение, она глухо покашливала, словно в ее груди отдавалось эхо. Не обратив никакого внимания на Деда — его присутствие совершенно не интересовало ее, — женщина сунула подойник под вымя коровы и, не говоря ни слова, вышла.

Передышка оказалась очень кстати для Корбея. Дед заметил страх, который вдруг охватил его, заметил, как большие руки обмякли на спине коровы, и скребница едва задвигалась от позвоночника к раздутому брюху животного. Корбей не ожидал такого поворота в разговоре и онемел, и, если бы не случайный приход жены, ему трудно было бы стряхнуть оцепенение.

— Это вы думаете, что я свернул с дороги?! — сказал он после долгого раздумья. — Теперь, если вы хотите любой ценой доказать мою вину, то докажите, я с самого начала учуял, что вы взяли меня на мушку, я понял это, когда вы спросили, я ли сунул жене Крэчуна солому между ног и поджег ее. А как удержится солома между ног, товарищ майор, зажженная или незажженная, солома не держится, падает, а?

Значит, Корбей обдумывал этот вопрос еще с тех пор, когда они шли вместе по кукурузному полю. Нашел ответ и сейчас спешил логически увязать то, что был не в состоянии сделать раньше.

— Я сейчас задал другой вопрос. Отвечай, пожалуйста, по существу, без отступлений. Мне некогда терять с тобой время, тем более что, по твоим словам, и у тебя времени в обрез. Так вот. Самое позднее через час нам придется вскрыть могилу той девушки, которую ты перед ее смертью видел на берегу Муреша обнаженной. Я спрашиваю, почему ты пошел к ней, ведь дорога твоя проходила мимо!

Корбей растерялся. Рука у него дрожала, а скребница все яростнее двигалась по боку животного. От боли корова замотала головой, не понимая, что происходит с ее хозяином.

— А кто сказал, что я ее видел? — спросил Корбей, желая, видимо, выиграть время.

— Товарищ Корбей, поймите, наконец, вопросы задаю я.

— А если я не хочу отвечать?

— Если не хочешь отвечать, тогда я буду вынужден просить санкцию прокуратуры на допрос по всей форме, ибо, гражданин Корбей, над тобой висит серьезное обвинение.

Корбей рассмеялся тем же фальшивым смехом, как в тот день, когда он вел Деда и Панаитеску к Форцате. Сейчас, правда, смех застревал у него в горле.

— Ей-богу, будто вы не мужчина, будто вам глядеть неохота на…

— Товарищ Корбей, не пытайся приписывать мне свои собственные побуждения. Перед отъездом твоего сына, Турдяна, ты сказал ему, чтобы он не смел забывать, что он — твой сын, но вот отец делает крюк в сторону от дороги, чтобы позариться на девушку, которая должна была стать женой сына!

— Вы много знаете, товарищ майор, очень много, только меня не трогают ваши тайные мысли. Наша жизнь была тогда суровой, и мне не за что осуждать себя. Меня наказал бог, дал мне в жены уродину, и с этой уродиной я живу, хотя мог давно прогнать ее. Я не сделал этого. Это мое наказание, мой крест, который мне нести всю жизнь. Я виноват перед Саветой, сильно виноват. Я был молодой, а уже стал большим человеком в деревне и чуть не стал еще большим — в районе. Но я не стремился, поверьте мне, товарищ майор. Я виноват, что не позаботился о ней и о ребенке, которого она ждала. Тогда мне было некогда. Вы не знаете, злые языки не доложили вам, сколько раз тогда в меня стреляли в лесу. Враги хотели изничтожить меня, но я не дался. Я был молодой и, почему не признать, дурак. Тогда была опора на бедных, а беднее меня не было. Вышло так, что власть вскружила мне голову, вчера еще я был никто, я размечтался, признаюсь, мне было не до Саветы и ее ребенка. Я плохо поступил, но за то зло разве я заслужил такую ее ненависть, те слова, которыми она поносила меня как могла? И село меня не любит, но, товарищ майор, я был приучен к тому, что жизнь — борьба. Так я думал тогда, я себя чувствовал богом. И я был богом, почему этого не признать, потому что богатеи были побеждены, настало мое время, я мог все. Чтобы люди не думали, что я ищу невесту с достатком, я спутался с этой уродкой, вы ее видели, она и поздороваться толком не умеет. Я знал, что она слабогрудая, но это мне казалось тогда самой крайней бедностью, а значит, и заслугой по тем временам. Потому я и женился на ней, а не по любви. Я хотел доказать, что чист как слеза, и доказал, хотя с годами, когда все устоялось, понял, что многое делал не так, как надо. Да, я не признался, что толкнул Крэчуниху в костер, а так было. Да, я толкнул ее в огонь, и, если б она осталась жива, я бы снова ее толкнул, суку эту, барыню. Я был v нее слугой, а не вы. Я отомстил ей не потому, что она была богатая, отомстил за другое, и, если есть тот свет и мы еще увидимся, я снова ее порешу, как я тут, на земле, так и знайте. У меня горячая кровь… Тогда у Крэчунов на мне была самая тяжелая работа. Давала мне ее «госпожа» — ей нравилось, чтобы ее называли госпожа, она была родовитая и в каком-то пансионе училась — значит, она ученая, а я дурак, — так вот, давала она мне есть за семерых, но за семерых и работу спрашивала. Да не в том беда. Я был парень еще чистый, не до шашней мне было. Только во сне да в мечтах жена Крэчуна стояла у меня перед глазами. Дом их был возле мельницы, и она ходила в купальном костюме — какой там костюм? Пряжка вверху, пряжка внизу, только так и ходила она круглое лето передо мной, когда Крэчун уезжал по торговым делам. Однажды пришла она ко мне, я был на сеновале, обхватила меня со спины. Они не платили мне уже лет шесть, скупердяи, а обувку и одежду давали раз на две пасхи, хотя по уговору каждый год должны были давать. Обхватила она меня, значит, со спины. Но что-то мне было не по душе, уж больно на виду все было, слишком уж было видно из окна кухни, что она делала. И Крэчун там был, там я его оставил, когда ушел в сарай. Она прилипла ко мне, как пиявка, я почувствовал, что кровь ударила в голову. Но мозги мне не отшибло, нет, и я так двинул ее, что она об стенку стукнулась. Тогда чертова баба начала орать, будто я хотел насильничать… Из кухни вышел Крэчун с ножом. Мне осталось только убежать. Турдян жил в деревне, к нему я и убежал, да скрыться не удалось. Меня схватили жандармы и, пока вели до поста, рот забили землей и кровью. Так мы расстались, они не заплатили мне, что полагалось. Я тогда поклялся, что накажу эту «госпожу», и мне недолго пришлось ждать. Может, я был злым, может, нищета сделала меня злым. Потому я и сделал то, что сделал, и она знала и он, почему я так сделал. Только жандармов уже не было на его стороне… Вы спрашиваете про ту девушку, а мне и называть-то ее по имени не хочется. Ну, с кем, думаете, она лучше всего ладила? Кто ей вбил в голову то дело с землей, как не Крэчун? Только он один и знал, как обстоит с землей, с урожаями, только он один в деревне и мог понять, что у нас земли больше, раз говорим, что урожаи такие-то и такие-то. Но он не знал, как начать и как нас изничтожить, а он этого хотел — уничтожить нас из ненависти — всех, все село. Урдэряну приструнил девушку и расторг с ней договор (что правда, то правда, я ему это посоветовал), она уехала в другую деревню, потом вернулась в Сэлчиоару, и тот жеКрэчун нашептал ей снова землю мерять. В деревне только он да учитель Морару, которому мы тоже не по душе, могли ей это подсказать. Но учитель знал, что к чему, я однажды с ним побеседовал. Он мне сказал: «Слушай, Корбей, почему ты ловчишь? Я обучил тебя грамоте, и мне теперь стыдно за тебя, что ты скрываешь землю от государства». Я посоветовал ему молчать — мало было у него неприятностей? То есть я понимаю так, что не учитель подсказал девушке, он-то знал, где у нас лишняя пахота — в Форцате. Тогда кто же ей сказал? Может, Юстина? Нет, девка эта иная, хоть и крэчуновского семени. А потом и она не знала, товарищ майор. Тогда я вас спрашиваю, кто натравил ту молокососку, кто ей вбил в голову проверять нас, если не наш враг Крэчун? В душе он остался врагом, и только ненависть к деревне не дает ему помереть. Так что теперь, товарищ майор, делайте выводы. Я свернул с дороги поглядеть на нее. С тех пор, после жены Крэчуна, я не могу смотреть на женщин, которые ходят в чем мать родила. Я поглядел на нее и пошел своей дорогой. Так принято, и вы так считаете, что человек, если умер, в жизни был одним из лучших. Вы так считаете, а я — нет. Она крутила с Прикопе не потому, что он ей нравился, а потому, что он дурак, он таял, глядя на нее, а ей бы только выведать секрет. Даже тогда вечером, когда у него кончалась побывка, она вздумала обручиться, но не потому, что хотела выйти за него, для этого можно было найти настоящего попа в соседней деревне, ей же сгодился и липовый поп, а чтобы узнать от парня, правда ли то, что она открыла. Многое она не могла открыть. Она измерила в Форцате только часть земли, полосу, как говорят у нас, а по той полосе больших выводов не сделаешь. От него, от простака Прикопе, она хотела узнать правду, но дурочка понятия не имела, что он не в курсе. И со старшиной, он начальник у нас, тоже из интереса хороводилась. Я вас спрашиваю как представителя закона, или кто вы там такой, почему ее дорога была короче до Крэчуна, до врага, чем до нас?

Дед внимательно слушал Корбея. Одна подробность особенно привлекла его внимание. Вывод напрашивался сам собой, и старый криминалист радовался, что столь запутанный клубок сам разматывался.

_ Итак, ты, товарищ Корбей, утверждаешь, что только посмотрел на девушку и ушел. А она заметила тебя?

Корбей оскалился снова, на этот раз зло.

— А какие же это смотрины, ежели тот, на кого ты смотришь, не знает про то? Пускай знает, что я смотрю, я ведь не турок — слышал я, что там женщин стерегут мужчины, которых оскопили, не знаю, так ли это. Может, и было когда-то, а теперь — не думаю…

— А на указательном пальце, да, да, на правой руке, когда ты потерял ноготь? Впрочем, какой там ноготь, вижу, и подушечка пальца отсутствует? — поинтересовался Дед.

— А вы любопытный товарищ! Голову даю наотрез, что вы спрашиваете про одно, а сами шевелите милицейскими мозгами, что бы еще такое спросить меня, так ведь?

Дед засмеялся.

— Если очень хочешь знать — так.

— Пожалуйста, скажу. После войны мы ловили рыбу в Муреше гранатами и снарядами, что остались в наших краях, фронт здесь продержался месяца два. В сорок пятом, осенью — да, осень и была, вижу, как сейчас, — я пошел с гранатой глушить рыбу. Бросил гранату, а она взорвалась раньше времени, и с той поры осталась отметина, — сказал он и потрогал лицо рукой.

25

Юстина Крэчун сидела па веранде и плакала, скорее, всхлипывала, на щеках ее не было следов слез, плач был сдавленным, и, как она ни старалась разрыдаться, страх удерживал слезы, будто они обледенели. В таком состоянии застал ее Дед. Она сидела съежившись, щеки ее как-то сразу увяли. Юстина не подкрасила их красной крепоновой бумагой, она забыла про это с утра, как пришла к ней Эмилия и сказала, что история с землей раскрыта приезжими. С того момента Юстина ждала Деда, она была уверена, что он должен появиться, раз дело с землей всплыло наружу, — майор непременно придет к ней спросить, почему она кое-что утаила.

— Товарищ Юстина, — сказал Дед, приступая прямо к делу, — я уверен, ты ожидала моего прихода, я увидел тебя, когда вышел от Урдэряну. Ты уже догадалась, что я зайду к тебе, но я намеренно не зашел, чтобы дать тебе время подумать обо всем и особенно о возможных последствиях, если ты собираешься и дальше скрывать то, что скрывала.

Дед заметил пустую лавку на веранде, пододвинул ее и уселся напротив Юстины, так что дочь Крэчуна не могла прятать от него взгляд.

— Я не сказала вам про землю, как я могла сказать, я сама толком не знала…

— Проблема земли, с моей точки зрения, решена. Если бы речь была только о ней, я бы тебя не беспокоил. Я пришел по другому поводу. В деревне только два человека умоют без затруднений разговаривать с Саветой Турдян. Ее сын и ты. Молодой Прикопе был в армии, когда мы приехали. Ты пошла к Савете и сказала, что ее сына подозревают в смерти Анны Драги, ты заставила ее послать телеграмму, если не сама и послала. Все это я знаю сейчас, раньше, когда я разговаривал с тобой, не знал. Ты мне ничего не сказала, как не сказала и моему коллеге. Может быть, у тебя были свои соображения, может быть, ты думала о чем-нибудь своем, я не знаю. В конечном счете молчала не только ты, молчали и другие по причинам, которые теперь мне известны. Ты сказала Савете, что убийство совершил Корбей, ты повлияла на нее в этом смысле. Почему ты это сделала, на чем именно ты основывалась, когда посоветовала ей сказать мне то, чего она не видела? Савета была, по ее словам, за камышовыми зарослями, то есть у подножия холма, оттуда она увидела Корбея и Анну Драгу. Но она, разумеется, не могла ничего слышать. Итак, между моментом, когда она увидела Анну Драгу первый раз — а она ее видела дважды, — и вторым моментом произошли вещи, которые ее больные уши не могли зарегистрировать. Но то, что произошло между этими двумя моментами, кто-то видел, ты или кто-то другой, иначе нельзя объяснить, почему ты убедила Савету сказать больше того, что она видела. Насколько я понял, ты в хороших отношениях с Корбеем, он по-доброму говорил о тебе, мне не верится, что ты вдруг решила отомстить за то, что было когда-то между вашими семьями. Зачем ты посоветовала Савете сказать неправду? Таков вопрос, на который я прошу тебя именем закона ответить.

Женщина расплакалась, теперь слезы текли обильно. Ожидание и страхи, связанные с ним, исчезли. Она не могла больше выносить напряжения, и оно прорвалось. Она не вытирала глаза, горошинки слез скатывались по щекам и собирались, как кончики платка, под подбородком; она сидела, сгорбившись, упираясь локтями в колени.

Я знаю, отец рассказал вам про нашу жизнь, если наша жизнь… а мне что сказать, только жизнью это но было, было что-то другое, потому что, как отец убил Турдяна и после того, как вернулся из тюрьмы, я, товарищ офицер, только со страхом в душе жила. Я работала, чтобы кто-нибудь не сказал, что я не тружусь, я надрывалась, как скотина, с утра до ночи, но страх, товарищ офицер, где бы я ни была, я носила в себе, как проклятую болезнь. Какая на мне вина? А вина за все и за ничего… Я с дочкой Турдяна ладила и тогда, когда он был слугой у нас, я и с самим Турдяном лучше ладила, чем с отцом, в ту пору с отцом трудно было кому-либо ладить. С чужими он уживался, а со мной и с мамой нет, он был злой и жадный, копил добро, в этом была его жизнь — копить добро, остальное для него ничего не значило. Да, как я говорила, я была подругой дочки Турдяна, в детстве мы вместе играли, и на танцы я ее повела первый раз. После, как Турдян был убит, а отца отправили в тюрьму, я заботилась о ней, у нее ведь никого не было, и у меня не было, и с глухонемой я чувствовала себя лучше, чем со здоровыми. Из-за страха и забот я не вышла замуж, может, и не за кого было, люди поначалу сторонились меня, мужчины днем меня не узнавали, а те, которые ночью искали меня, любили со злостью, будто я бог знает какое им зло причинила. Пока отец сидел там, куда его отправили, у меня хоть было чуточку покоя, а когда он вернулся, и тот покой пропал. Старик в уме повредился, я этого боялась пуще всего. Как он будет жить, что будет делать? В селе снова стали косо на меня смотреть, а может, мне только примерещилось, но люди разговаривали со мной по-другому, чем раньше, и ночью ко мне не забегали из-за страха или из-за чего другого, не могу сказать. Но я все равно носила и ношу еду отцу, обстирываю его… Да еще привычка у него объявилась — есть землю… Говорит, что так вернет свою землю назад, поедая ее. Зачем ему нужна земля, не знаю, мне она не нужна, думаю, и никому в селе не нужна она обратно. Вы меня спросили, зачем я сказала Савете добавить больше, чем она видела. Да, товарищ офицер, я сказала, потому что видел кто-то другой, как все произошло, и этот кто-то был отец. А я знаю, что значит клясться всуе или врать, я сейчас не вру и раньше не врала, раньше я молчала, вот и все. Отец был там, когда Корбей пошел к Ануце, хотя он поначалу ничего не мог углядеть, он был на другой стороне холма, но он слышал, как она кричала и просила оставить ее в покое, а потом заплакала и побежала от него на холм. Там, внизу, был отец, Корбею неоткуда было знать это. На Корбея дурь нашла, как на собак весной, они не видят, не слышат, только запах чуют и на запах бегут. Когда Ануца добралась до макушки холма, Корбей догнал ее, снасильничал и бросил в реку, так сказал отец. Может, вы спросите, почему я не пришла сразу и не сказала? Что я могла? Савета рассказала мне, что видела, я ей верю, Савета не врет. В тот день я пошла к отцу отнести ему сменную рубаху, он, как дитя, лепил свой дом из земли, вы видели ведь этот дом. Я сказала ему, что узнала от Саветы. Тогда и он мне сказал, что видел, но до того, как сказать, посветлел как-то лицом, как солнышко красное, и обрадовался, очень он обрадовался, товарищ офицер. Сказал он мне, как все случилось, и из того, что мне сказала Савета, и из того, что он сказал, я поняла после смерти Анны, что правда здесь была, в их рассказе. Я сказала отцу, чтобы он пошел к старшине и открыл, как все было, а он сказал, что это не его дело — ведь будут говорить, что он донес на Корбея, чтобы отомстить ему. Корбей всегда считал, будто отец хочет погубить его. В тот день, когда был суд в селе — отца в селе судили, в школе, — и, когда уводили, он сказал: «Я возвернусь, Корбей, и от моей руки ты и погибнешь». Вот что он сказал. Тогда Корбей подошел к нему и плюнул ему в глаза. Отца как удар хватил, так его и погрузили в телегу, в беспамятстве, я видела своими глазами, он шевелил губами и что-то говорил, а я смотрела на него и плакала, он это говорил, то же, что и раньше, мол, от моей руки умрешь, Корбей. Так что отец сказал, что не пойдет к властям. Что было, то было. Корбея он не простил, но мало отцу осталось жить, он хочет покоя, чтоб его не трогали. Только я не поняла, почему он так сильно обрадовался, когда я рассказала ему, что видела Савета. Ведь он видел больше, видел, как Корбей бросил ее туда, под обрыв, в Муреш. Я, товарищ офицер, не сказала бы Савете, что узнала от отца, если бы не ее сын, Прикопе, имя это я ему дала, он, когда был маленький, все повторял: «Пикоп, пикоп», ничего другого не говорил, я боялась, что и ребенок будет косноязычный, как и бедняжка Савета.

Юстина перевела дух — от долгого рассказа губы у нее пересохли, язык стал заплетаться. Она глубоко вздохнула и продолжала:

— Отец наказал мне не рассказывать то, что я узнала от него, он не хотел вмешиваться, не мое, мол, дело, нечего портить жизнь из-за «этих», он никогда их не называл иначе, как «эти». Я начала с конца, товарищ офицер, простите меня, вы знаете, я женщина неученая, школой мне были мои беды, многие и тяжкие… Ануца жила сперва у Леонтины, жила там два-три месяца, но у Леонтины молодой муж, и ей не поправилось, что девушка хихикала с ним. Вот она и переселилась ко мне, а мне не только доход от жилицы — была возле меня живая душа, было с кем поговорить, особливо зимой, ох, и долгие ночи зимой. И она рассказала мне про свою горькую жизнь, жизнь без родителей, без никого на свете. Она была записана в Союз молодежи, а молодежь как откроет глаза, так мчится на фабрики и в другие места, чтобы зашибить деньгу. Только с поры, когда и мы стали выполнять план, а я давала всегда сверх плана, молодежь перестала бегать. Раньше на трудодень давали двенадцать лей, а бывало, и шесть, и только потом уже трудодень стоил двадцать пять лей, а когда мы стали продавать гусиные перья, достиг сорока пяти лей в день. Однажды Ануца увидела, как я вхожу в тот погреб, где живет отец, а раз она увидела, я ей рассказала, что и как, и с той поры Ануце я будто дороже стала. Вообще же она не собиралась долго засиживаться у нас в селе. Лежали мы по вечерам на кровати, она в ночной рубашке, я в юбке, и разговаривали про то, про се, и она не раз говорила, что хочет еще учиться, стать инженером, чтобы лучше зарабатывать и выйти замуж за хорошего человека. Шла я к отцу, шла и она со мной, потом она и одна ходила к нему поболтать. Старик вбил ей в голову про урожаи-то. Она спросила меня про землю, но я ничего не сказала и посоветовала ей как старшая не слушать старика, он слабоумный и до добра ее не доведет. Она не послушалась. Однажды вижу, приходит она от отца с тем метром для измерения земли. Когда она увидела, что я не держу их сторону, она больше не разговаривала со мной так открыто, как раньше, не говорила про все, что на ум взбредет. Заходил к нам до армии Прикопе, я не раз приглашала его, девушка была красивая, и не худо бы, если б она ему понравилась, чтобы они поженились, и он бы устроился. Приходил Прикопе, приходил не раз, но у нее сердце к нему не лежало. Я думаю, она больше играла с ним, скорее Амарией ей нравился, хотя я предупреждала, чтобы она не шла за милиционера, у них-то и дома толком нету, вот у нас в деревне их с десяток перебывало, как приезжали, так и уезжали. Однажды вечером пришла она от отца и стала меня честить почем зря, мол, как я допускаю, чтобы он жил там, в норе, что, по ее, так отец был умнее всех в селе, вместе взятых, и что я должна взять его к себе в дом. А я его будто не звала? Не было божьего дня, чтобы я не звала его, мне было стыдно, что он живет в той сырой яме, но он ни в какую, он хотел, чтобы село видело, до чего оно его довело, чтобы смотрело и каялось. Он жил по старинке, не понимал, что люди переменились им было плевать, где он живет, раз они жили хорошо и построили дома один лучше другого. Потом уехала Ануца в другую деревню, а когда вернулась, опять ко мне пришла, потому что люди прослышали, что у нее нелады с Урдэряну, и не принимали ее в дом. Только это мне и сказала: мол, как узнает, что должна узнать, она напишет куда надо, поедет в Бухарест и научит здешних честному ТРУДУ — Я думаю, это отец ее накрутил. Вот и все, что я знаю, товарищ офицер, убейте меня, но больше я ничего не знаю. Я догадываюсь, почему не пришел ко мне ваш друг, он думал, я что-то знаю и не хочу говорить. Теперь он может приходить, вот, я что знала, сказала. Я одинокая и несчастная женщина, у меня никого на свете нет, на старика я не могла положиться и сейчас не могу.

Юстина утерла глаза уголком шали, потом взглянула на Деда, ожидая, что он скажет.

Дед закурил сигарету, несколько раз затянулся, потом решительно загасил ее.

— Будьте добры, вспомните, пожалуйста: ваш отец настаивал на том, чтобы вы не разглашали то, что узнали о смерти Анны Драги?

— Да, товарищ офицер, он велел молчать, сказал, что иначе мне несдобровать, ведь не признают же они правоту дочери бывшего заключенного, не осудят Корбея, который большой человек в кооперативе.

— Спасибо за все, что вы мне сообщили, — сказал Дед и, услышав издалека мотор «бьюика», встал. Юстина проводила его до калитки.

— Товарищ офицер, вы думаете, таки Корбей ее убил?

— А вы что думаете? — спросил ее в свою очередь Дед.

— Товарищ офицер, что он снасильничал, в это я верю, но… но… что я скажу? Бешеного мужика хоть вяжи! Но меня-то вы не накажете, я ведь…

Дед не ответил. По его знаку Панаитеску остановил машину, и из нее вышли судебный врач и прокурор, как они представились, и еще один человек средних лет, который вместо того, чтобы представиться, сразу же взял Деда за локоть и отвел в сторону.

— Спасибо вам, товарищ майор, за огромную помощь, которую вы нам оказали. Поразительно, что такой надежный человек, как председатель Урдэряну, мог на такое пойти. Конечно, и на нас лежит ответственность, мы вовремя не проконтролировали, не были требовательными, нам недоставало вашей интуиции, но, товарищ майор, не у всех есть опыт подобного рода и такая наблюдательность. Кстати, речь действительно идет о преступлении? — спросил незнакомец, а Дед вместо ответа задал ему вопрос:

— Вы приехали в село из-за истории с землей?

— Да, сегодня после обеда мы созовем общее собрание, чтобы все поставить на свои места.

— Собрание-то собранием… А человек убит.

— Это разные вещи. Моя задача — заниматься землей, ваша — преступником, если действительно речь идет об этом. Я желаю вам успеха, — сказал незнакомец и, не протянув руки Деду, удалился, помахивая портфелем.

— Кто этот друг, Панаитеску? — спросил Дед, указывая на человека, направившегося широким шагом к правлению кооператива.

— Он спустил баллон километрах в двадцати отсюда, попросил нас подвезти его. Я быстро сориентировался, решил, что негоже ему отказывать. Всю дорогу он молчал, так что я понятия не имею, кто он, как он понятия не имел, кто мы. Или он прикинулся дурачком, потому что в машине говорилось только об Анне Драге.

— Дед, я счастлив с тобой познакомиться, — обратился прокурор к майору. — Медицинская экспертиза ввела нас в заблуждение. В данном случае преступник налицо, — сказал прокурор, показывая на молодого врача, который был явно не в своей тарелке.

— Нет, товарищ прокурор, я бы не сказал, что в экспертизе были пробелы… Меня озадачила, однако, одна деталь. Озадачила, как только я увидел в Бухаресте фотографию. Хочу проверить, в какой мере верны мои предположения.

Дед вынул из портфеля фотографию Анны Драги, сделанную в тот день, когда воды Муреша выбросили труп на берег. Сфотографирован он был со спины, на теле девушки было видно много отметин, и Дед поднес палец к одной из них.

— Вот это меня интересует, — сказал он.

— Царапины от коряг, — сказал врач, и лицо его осветилось, когда он понял, что, в сущности, речь шла просто об одной детали, а не об ошибке в экспертизе, как он боялся.

— Пошли, товарищи, — сказал Дед и, увидев старшину и сержанта, спускающихся по улице, сделал им знак идти с ними.

— Дорогой коллега, поезжай один вперед, все равно мы все не поместимся, — сказал Дед, и шофер, счастливый, что не надо нагружать машину шестью пассажирами, сел поспешно за руль и сорвался с места со скоростью по крайней мере пятнадцать километров в час.

— Я послал за могильщиками, товарищ майор, поэтому зашел на пост, — сказал подошедший Амарией.

Прокурор и врач громко обсуждали случаи с утопленниками в Муреше, каждое лето в реке кто-нибудь погибал, утверждали они, и эксперты обязаны были приезжать, исследовать, а порой и производить вскрытие в весьма и весьма неподходящих условиях.

— Все данные и в этом случае свидетельствовали об очередной жертве реки, — сказал молодой врач довольно уверенно. — Не было мотива думать иначе, а без мотива, вы действительно думаете, что он был? — спросил врач, поправляя растрепавшиеся от ветра волосы над широким белым лбом.

— Один-единственный, доктор: правда!

— Правда… — повторил врач. Это слишком широкое понятие его не убеждало. Без конкретного истолкования оно не могло быть признано побудительным мотивом к действию.

По громкоговорителю, установленному на одном из телеграфных столбов, голос диктора сообщал спокойно и строго об общем собрании, на которое приглашались все члены кооператива. На повестке дня — проблемы производства, добавил диктор, потом шмыгнул носом в микрофон — звук был похож на приглушенный всхлип трубы. Через несколько секунд зазвучала народная музыка, но заигранная, вероятно, пластинка возвращала иглу на одну и ту же борозду, и бесконечно повторялись, как молитва, одни и те же хрипловатые слова:

Дойдя до кладбища, Амарией выставил у ворот дежурным сержанта, пришедшего с ними. Он не желал, чтобы их беспокоили возможные любопытные, хотя это было маловероятно, люди спешили на объявленное собрание, которое для них было важнее вскрытия могилы. Пришли могильщики, два брата, они всегда работали вместе, один с киркой, другой с лопатой. Один из них, прежде чем взяться за лопату, достал из сумки старенькую скрипку и сыграл несколько аккордов. Так он обычно делал на похоронах, чтобы люди прослезились. Потому-то он и сейчас посчитал нужным сыграть…

Потом оба брата принялись за работу.

Вскоре показался гроб из елового дерева, окрашенный в желтый цвет. В тот месяц совсем не было дождей, и дерево было чистое, будто Анну Драгу похоронили только вчера. Братья вытащили гроб на веревках. Закончив работу, могильщики отошли в сторону и остановились в нескольких шагах. На лице более молодого, который играл на скрипке, ясно был виден испуг. Он повидал немало на своем веку: был парикмахером в деревне, играл на свадьбах и крестинах, провожал людей до места их вечного упокоения, но в первый раз тревожил могилу покойника. Он чувствовал страх и в то же время недоумевал. Неужели ответственные товарищи специально ради этого приехали из города? И он опять взялся за скрипку, заиграв грустную песню, и смычок, направляемый дрожащей рукой, придавал мелодии нечто щемящее. Растроганный тем, что игра получилась такой прочувствованной, он сам прослезился.

Амарией сжал губы, и, как ни пытался сдержаться, это ему не удавалось. Дед, поняв его состояние, послал его в дом к учителю принести портфель, где он держал специальную аппаратуру, с которой никогда не расставался в командировках.

Амарией подчинился с признательностью.

Крышка гроба, пригнанная мастером так, что и гвозди не понадобились, была снята. Анна Драга лежала, завернутая в саван. Никто не надел на нее платье — скорее всего, из-за вывернутых за спину рук, в таком виде они застыли.

— Вскрытие я делал в сарае, — извинился врач за грубо наложенные швы, увидев недовольную мину Деда. Он привык к работе Гогу Помишора, своего друга из «Скорой помощи», который обычно производил вскрытия. После его работы покойники были красивы, иногда даже красивее, чем в жизни, а у Анны Драги даже лицо не было отмыто… Труп повернули спиной, и Дед внимательно исследовал при помощи лупы следы, которые он изучал на фотографии, особенно три вертикальных следа, три глубокие царапины, почти параллельные, одна лишь была потолще. Дед осмотрел затылок девушки, здесь следов было побольше, глубоких следов от ударов о коряги или камни, как было записано в протоколе судебного врача, убежденного и сейчас в том, что он не мог ошибиться. Раны теперь казались меньше и чище, чем на фотографии, обезвоженное тело сжало их, изменило форму. Дед исследовал с максимальным вниманием только одну из них, у шейных позвонков. Судебный врач, вооруженный фотоаппаратом, снял еще раз эти зоны, чтобы подвергнуть их повторному исследованию. Он, можно сказать, не был тщеславным, хотя, конечно, было бы приятно, если бы подтвердились его выводы, но в то же время ему льстила работа с таким человеком, как майор, чей опыт, огромный опыт, мог быть ему полезен.

— Спасибо, — сказал Дед, и, когда вернувшийся Амарией подошел к могиле, Дед прикрыл спину девушки, оставив для обзора, как делает хирург, лишь то место, которое нужно было исследовать более тщательно. Дед вынул из потертого кожаного портфеля специальный аппарат, потом смазал кровоподтеки какой-то жидкостью. Они реагировали на жидкость по-разному: везде кожа вспухла, а в одном месте — нет. Доктор, поняв, что он ошибся в своих выводах, побледнел.

— Я закончил, — сказал Дед и попросил медика сфотографировать еще раз то место, которое его особенно интересовало.

26

Все собрались в кабинете начальника сельской милиции. Туда же привели и Корбея. Он вошел спокойно, скрывая страх под улыбкой, которая была похожа скорее на удивление, что его не оставили на собрании сейчас, когда решалась судьба кооператива.

— Положи правую руку на стол, гражданин Корбей, — сказал Дед повелительно, и Корбей, поняв, зачем его вызвали, рассмеялся. Он вынул руку из кармана пиджака и, прежде чем положить ее туда, куда ему сказали, сам на нее посмотрел, не понимая смысла проверки, которой подвергался. Он вытянул руку на столе, добавив:

— Люди будут плохо говорить про нас, товарищ майор.

Тяжелая рука с изуродованным указательным пальцем лежала на столе, и прокурор и судебный врач сразу поняли, зачем Деду понадобилось вскрытие могилы Анны Драги. Они долго смотрели на большую, обожженную солнцем руку, на целые пальцы с черными от земли ногтями (он был на уборке картофеля) и на искалеченный палец, без подушечки и без ногтя.

— Как все случилось, гражданин Корбей? — спросил Дед спокойно.

— То есть что случилось? — спросил в свою очередь Корбей.

— Тогда, на холме, что произошло? Что ты натворил с Анной Драгой?..

Корбей сделал было жест, после которого обычно следовал его грубый смех, но, когда глянул по очереди на собравшихся, смех застрял у него в горле, а кадык подскочил к подбородку, будто выпущенный из пращи. Губы у него посинели, он сглотнул слюну.

— Не я ее убил, клянусь…

— Я не спросил тебя, убил ты ее или нет, я спросил, что случилось на вершине холма! Может быть, ты хочешь, чтобы я тебе это рассказал?

— Что с тобой, Корбей? Не понимаешь, что тебя обвиняют в преступлении? — начал прокурор и сразу же понял по тому, как поглядел на него Амарией, что его слова прозвучали не вовремя.

Послышалось металлическое позвякивание, и, когда Корбей увидел входящего в дверь старшего сержанта с наручниками, его самоуверенность как ветром сдуло. Старший сержант, поняв, что его появление с наручниками может быть истолковано присутствующими как средство запугивания, положил наручники в шкаф.

— Товарищ майор, напрасно вы пытаетесь поймать меня па том, чего я не делал, я… я… лишнего на себя не приму!

— Я тебя не спрашиваю, чего ты не делал, я спрашиваю, что ты делал, Корбей! — В тоне Деда появились металлические нотки. Дед вынул из досье увеличенную фотографию той части на спине Анны Драги, которая особенно интересовала его, а так как Корбей продолжал стоять, как школьник, с вытянутой на столе рукой, Дед положил фотографию возле его руки, и при виде полос, которые точно совпадали с положением его пальцев, он отдернул руку, будто обжегшись. Он посмотрел на собственные пальцы как на нечто враждебное, предательское.

— Тебе неоткуда знать, Корбей, что тебя видели, когда ты свернул с дороги и направлялся к месту, где находилась Анна Драга. Были свидетели и при сцене, которая произошла между вами. Свидетели есть, это твои односельчане, они готовы в любое время дать показания.

— Она сама не возражала, и ей понравилось, — сказал Корбей, рывком сбрасывая пиджак и рванув рубаху у шеи, чтобы показать плечи, на которых и сейчас были видны следы зубов. — Сначала боролась, а потом обняла меня и стала допытываться, что и как с землей. И я сказал, и после того, как сказал…

— То есть ты изнасиловал ее! — вмешался прокурор, но от взгляда Деда у него пропала охота вмешиваться, тем более что он как прокурор при первом расследовании сделал совершенно иные выводы относительно смерти девушки.

— Товарищ майор, если мы дошли до того, что человек должен оголиться на людях, будь по-вашему, тут не до стыда. Да, я свернул тогда с дороги, когда увидел ее. Она была одета… только одета не была, у нее был клочок материи спереди и сзади, и ничего больше, то есть была почти в чем мать родила, если у нее, конечно, когда-нибудь была мать. У меня перед глазами почернело, тем более что я не первый раз видел ее такой. Я руку суну в огонь, товарищ майор, что теперь вы держите меня здесь как врага, а она видела, как я шел в соседнее село, видела, да… и недели две назад, когда я пошел туда за фуражом, она меня видела, и я ее видел там же, на холме, возвращаясь, такой же голой. Я не подошел к ней первый раз, я закусил губы и прошел мимо, а вечером, когда встретил ее в селе, сказал, что если увижу ее еще раз в таком бесстыдном виде, то мимо не пройду… Я сказал и про жену Крэчуна, которая тоже так ходила, и чем это кончилось. Только старик мог подучить ее, что и как, только он сказал, чтобы она так вот взяла меня на крючок и узнала от меня, чего не могла узнать от других. Старик Крэчун, мой враг… Время было под вечер, товарищ майор, кому в голову придет загорать, когда солнце садится? Почему она тогда лежала, если не для того, чтобы раззадорить во мне всех чертей?! Я свернул с дороги и, пока шел к ней, думал — не накличу ли на себя бед? Увидав меня, она толком и не закричала, как кричит женщина, которой страшно, а лишь запищала и побежала на холм. Но бежала так, словно звала за собой, не так бежит человек, который боится и хочет спастись. Теперь я вам могу это сказать, я все обдумал, а тогда я только чувствовал то, что говорю сейчас. Там я догнал её и, как был дурной, хотел поймать ее, но не смог, ухватил только за резинку на плавках, резинка оборвалась, а она упала. Только когда она упала и посмотрела на меня, я понял, что не надо бы… товарищ майор, но я мужчина и не владел собой. А она, как я вам сказал, совсем другого хотела от меня, я же был такой потерянный тогда, что, как дурак, все ей сказал… Потом встал, плюнул и пошел своей дорогой, чертыхаясь из-за отметин, которые она на мне оставила, зубы ее резали, как ножом… Я не убивал ее, товарищ майор, честное слово, не убивал и не бросал ее в реку, лучше бы бросил, тогда бы знал, за что страдаю, да и не насиловал я ее, если б насиловал, не пришлось бы про землю рассказывать…

— Товарищ сержант, отведи его в соседнюю комнату, — сказал Дед.

Корбея увели. Врач, прокурор и Амарией смотрели, окаменев, на Деда.

— Ясно, он ее убил, товарищ майор, сейчас я в этом не сомневаюсь, — сказал врач, — тем более что и рана на затылке…

Дед не откликнулся. Он встал и сделал знак остальным следовать за ним.

Они торопливо спустились по дороге, которая вела к погребу Крэчуна. По мере того как они приближались к погребу, приспособленному Крэчуном под жилье, все отчетливее слышался женский плач. Амарией распахнул дверь, и майор увидел Юстину, повалившуюся на кровать, где лежал ее отец. Живот Крэчуна был невероятно вздут, и поначалу Дед даже не поверил: вся земляная постройка с садом и глиняными могилами была, по-видимому, съедена человеком, лежащим на постели. Крэчун открыл на миг глаза, смерил туманным взглядом собравшихся возле него и успел сказать:

— Корбей ее убил, я видел… — Голова его приподнялась с подушки, рот раскрылся неестественно широко, и во рту Дед увидел клейкую землю. Потом голова упала на подушку, и Крэчун застыл с открытыми глазами и разинутым ртом.

Дед посмотрел в угол погреба и увидел то, что искал, — это был инструмент, который он заметил в первый раз и который был нарисован отцом Пантелие в руке святого Георгия.

Дед сделал знак, и врач приложил ухо к неестественно вздутой груди Крэчуна. Врач покачал головой, и Дед, поглядев еще раз на лежащего на кровати человека, попросил Юстину накрыть усопшего…

— Товарищ майор, я ничего не понимаю, — сказал молодой врач, шагая рядом с Дедом и еще не придя в себя от всего, что видел.

— Сейчас поймете, доктор. — Дед в сопровождении троих поднялся на холм, на то место, где он впервые увидел Крэчуна. Холм сверкал в лучах солнца, и пшеница за последние несколько дней заметно налилась.

— Нагнись-ка, доктор, так, присядь на корточки и вот этим инструментом рой землю. Это яма, откуда Крэчун обычно таскал домой землю. Веди себя, пожалуйста, естественно, так, как если бы ты занимался этим всерьез.

Дед пересек вершни у холма и достиг места, куда Морару привел его в день приезда в село. Дед опустился на землю и крикнул:

— Ты меня видишь, доктор?..

— Нет, в этом положении не вижу.

Дед встал.

— А сейчас видишь?

— Только макушку.

— Это видел и Крэчун, когда Корбей появился на холме, хотя, может, и этого не видел, зато все слышал и, вероятно, поднялся на ноги, чтобы лучше видеть. Корбей был его смертельным врагом. Крэчун слышал и то, что рассказал бригадир девушке про землю, про излишек земли.

Тогда, может быть, в тот миг глубокая ненависть породила в нем безумную мысль убить ее, чтобы свалить вину на Корбея и в этом смысле уничтожить и его и других. Он приблизился к ней. Вероятно, Анна Драга лежала с закрытыми глазами. Почувствовав чье-то присутствие, она вскочила, и он ударил ее тем предметом, который сейчас находится в руке доктора, — скребком, которым обычно чистят лемех плуга. Удар, нанесенный в области затылка, не был смертельным, но он оглушил Анну, а потом Крэчун столкнул ее в реку. Несмотря на все полученные во время падения удары, девушка еще была жива. Здесь, внизу, довольно значительная глубина. Два дня Анна Драга лежала на дне этой ямы, потом ее снесло вниз, где труп всплыл на поверхность. Доктора ввела в заблуждение вода, обнаруженная в легких девушки. Вероятно, прежде чем утонуть, Анна Драга несколько раз вдохнула.

— Хорошо, товарищ майор, но есть еще одна неясность…

— Их много, товарищ прокурор, но это естественно для вас, потому что вы не в курсе всех данных, но по дороге я вам их сообщу. А сейчас надо, выполнить одну маленькую формальность.

Дед остановился перед домом учителя. Апостол Морару подметал двор и упорно поглядывал на калитку.

— Товарищ учитель, возьмите это письмо, оно принадлежит вам. Обычно грамотные люди подписываются, когда им есть что сказать, а вы, я вижу, предпочитаете остаться анонимным.

Учитель изменился в лице, увидя письмо, которое Дед держал в руке.

— В тот вечер, когда совершилось преступление, Крэчун приходил к вам, так ведь, товарищ учитель?

— Приходил, действительно, но о чем…

— Приходил, — продолжал Дед, — и сказал, что видел, как Корбей изнасиловал и убил Анну Драгу, объяснив и причины, из-за которых якобы Корбей лишил ее жизни. Девушка обнаружила излишек земли, и Корбей решил устранить ее. Это правда? Учитель опустил голову.

— Крэчун объяснил вам, почему именно он не может свидетельствовать. Люди бы сказали, что он клевещет из ненависти. Приехал врач и констатировал, что Анна Драга просто-напросто утонула. Тогда вы написали нам это письмо, которое полковника Леонте и меня заставило задуматься, хотя оно и было анонимным. Вы из осторожности хотели, чтобы мы сами до всего докопались. Письмо вы подписали: «Группа честных граждан». Панаитеску взял у вас справочник по математике, и я нашел на полях ваши заметки. По почерку нетрудно было понять, что письмо написали вы. Вы хотели, естественно, помочь нам, послав письмо, и действительно, без него нас бы не прислали сюда, но я бы предпочел, чтобы вы его подписали, товарищ учитель.

Машина гудела на улице.

Дед сел в «бьюик» рядом с прокурором и врачом.

— Амарией, — сказал он, прощаясь, — спасибо за все. Когда приедешь в Бухарест, заходи. В доме старика всегда есть хорошее вино. Жаль, что я не мог сдать тебе на руки живого преступника. Он сам поспешил землей подавиться…

Машина тронулась. На той стороне Муреша Панаитеску вдруг остановил машину.

— Что, дорогой коллега, ты что-нибудь забыл?

— Нет, шеф, но погляди сам!

На холме по ту сторону Муреша виднелся всадник. Конь его встал на дыбы, потом рванул галопом, отбрасывая комья земли. Конь и всадник удалялись безумным гоном к широкому, залитому солнцем горизонту. Спустя несколько мгновений оба слились с его призрачной линией.

Николае Штефэнеску ДОЛГОЕ ЛЕТО…

I

Когда ей было предложено прийти еще на одну примерку, Ирина рассердилась. Это уже шестой раз. «Будет гораздо лучше, доамна, если мы подправим сейчас, — уговаривала ее портниха, хотя в этом не было никакой нужды, потому что Ирина и сама знала, что так лучше, — чем платье будет на вас плохо сидеть, когда уже ничего нельзя будет сделать. Такая прекрасная фигура, как ваша, достойна самого элегантного платья!» Это было начало длинной речи, которая не прекращалась до тех пор, пока мадам Вишояну не вынула изо рта последней булавки и не назначила дату следующей примерки. В конце-то концов, мне спешить некуда, думала Ирина. А если не нервничать, то все это даже приятно. Что у тебя сегодня после обеда?.. Ах, да! У меня примерка. Платье за один день не сошьешь… А когда сошьешь, то обязательно понадобится снова распороть, потому что иначе…

Ирина отправилась домой. Ходьбы было около получаса, и обычно она шла от портнихи пешком но пустынным улицам вдалеке от центра города. Здесь всегда стояла необычайная тишина и почти ничего не изменилось за последние четверть века. Даже трудно было предположить, что через несколько автобусных остановок можно оказаться среди сутолоки большого города. Именно от этой суеты и хотела укрыться Ирина. Она уже едва переносила шум, уличное движение, гул моторов, неон, давку, пыль и раскаленный воздух, пахнущий асфальтом и потом. Ей правился покой этих улочек, маленькие дома, широкие палисадники с цветами, множеством цветов, плодовых деревьев, с ульями и голубями — со всем, чего люди добиваются с таким трудом и так легко теряют… Всякий раз, когда она проходила здесь, возвращаясь от мадам Вишояну, которая назначала ей следующую примерку, Ирина шагала не торопясь и не боялась задержаться перед какой-нибудь оградой, очарованная прелестью розового куста или выразительной головой овчарки, которая внимательно смотрела на нее и словно спрашивала: что понадобилось этому странному существу? Овчарка из двадцать восьмого дома по улице Енаке VII — когда-нибудь, говорила про себя Ирина, я все-таки узнаю, почему называется «Енаке VII», — стала даже узнавать ее и весело помахивала хвостом, когда Ирина останавливалась, чтобы полюбоваться на нее. На этот раз я ее не увижу, подумала Ирина, идет дождь, уже смеркается, и пес, наверно, спрятался. И действительно, накрапывал дождь, и, хотя стоял июль, это был не летний дождь, быстрый и веселый, а мелкий осенний дождик, от которого сразу же стало холодно. Ирина зябко повела плечами, но шагов не ускорила. Она дошла до дома № 28 по улице Енаке VII и, к великому своему удивлению, увидела, что овчарка явилась на свидание с ней. Собака радостно вспрыгнула па бетонное основание ограды и сквозь прутья протянула Ирине огромную лапу. Ирина, рассмеявшись, пожала лапу своему новому другу. Теперь стало абсолютно ясно, что они подружились. Ирина погладила пса по голове, и это, видно, ему понравилось, однако он, понимая, что нельзя далеко заходить в дружеских отношениях с людьми, весело спрыгнул на землю и пулей бросился в конуру, высунул оттуда свою массивную голову и положил ее на вытянутые лапы. Он как будто хотел сказать, что на сегодня достаточно. Ирина все поняла и, уходя, весело подмигнула псу. В прошлый раз через десять домов отсюда она видела роскошный бутон розы. Раскрылся ли он? Если раскрылся, начала размышлять Ирина, значит, завтра… Нет. У нее не хватило смелости заключить пари с собой. В конце концов, розу могли уже срезать и преподнести какой-нибудь красивой женщине… И если хозяин дома поджидает ее, как ждала овчарка из двадцать восьмого дома? А что, если он преподнесет ей букет роз? Примет она его? А почему бы и нет? Ирина опять представила себе, что она королева маленькой страны, которая состоит только из этих улочек и этих красивых домов, а ее прогулка на самом деле нечто вроде смотра… Она улыбалась и благодарила людей за то, что они пекутся о домах, представляла себе, как берет на руки детей и целует их… Она увлеклась и сначала не обратила внимания на то, что в это предвечернее время здесь происходит что-то необычное. В тот миг, когда она поняла, что это необычное есть не что иное, как шум медленно двигающегося автомобиля, она от удивления замерла на месте. Никогда, по крайней мере в те дни и часы, когда Ирина проходила по этим улицам, она не встречала здесь автомобилей. Ведь ничего более абсурдного и вообразить себе нельзя. Как мог нарушить покой этих мест отвратительный шум мотора? Как мог отравлять напоенный пьянящими запахами воздух смрадный дым, вырывающийся из выхлопной трубы? Вообще-то Ирина и сама не против иметь машину и даже намеревается всерьез поговорить об этом с Серджиу и даже получить права, но сейчас, в этом месте… Однако автомобиль двигался необычно медленно, и это заставило Ирину обернуться. Машина была большая, вот все, что успела заметить Ирина, потому что в тот миг, когда она обернулась, ослепительный свет фар заставил ее зажмурить глаза. Ирина заволновалась. Наверное, они едут за мной уже давно, как это я не заметила? — подумала она, ведь это последняя мода — приставать к женщинам, не вылезая из машины. Но самое неприятное, что уже стемнело и дождик разогнал людей по домам. Ладно, все это пустяки, беллетристика… Машина приблизилась, обогнала Ирину шага на два и вдруг остановилась. Неизвестно почему, но Ирина тоже остановилась. Дверца машины распахнулась, но оттуда никто не вышел. Ирина прошептала про себя: дай бог, чтобы все это было дурным сном. Не может быть, на самом деле, не может. Но если все-таки это правда, то остается только одно — кричать и визжать, возможно, и окажется поблизости кто-нибудь, кто не успел еще засесть у телевизора или у приемника и услышит…

Но Ирина не проронила ни звука. Сначала она увидела соломенную шляпу, потом руку, которая открыла дверцу, вслед за этим черные очки. Ирина успела подумать, что в этот час просто смешно носить темные очки, и тут она услышала голос, да, тот голос, которого она не слышала никогда, который она надеялась не услышать никогда и все же так отчетливо услышала теперь… В этом голосе не было ничего неприятного, ничего страшного. Наоборот, этот голос старался, и это явственно чувствовалось, звучать как можно мягче, как можно спокойнее и дружелюбнее.

— Добрый вечер, доамна Ирина Вэляну.

И только — «добрый вечер, доамна Ирина Вэляну». Что могло прозвучать более нейтрально и даже более дружелюбно? Не успел еще отзвучать в воздухе последний звук ее имени, а сама Ирина что-либо понять, как дверца захлопнулась, и машина, зашуршав, исчезла в темноте.

Что это было? Не паникуй, совершенно ясно, он приехал, совершенно ясно, что… Впрочем, ничего не ясно. Наоборот, тебя может ожидать все что угодно и везде где угодно… И притом самое наихудшее. В первуюочередь самое наихудшее. Когда Ирина опомнилась, она заметила, что зонтик у нее сложен — а разве она складывала зонтик? — и что вода струится по волосам, стекает по затылку, по шее, проникает под платье и словно опутывает ее холодной колючей проволокой, от которой некуда деться.

Так и не открыв зонтика, Ирина шла к дому. Она не обращала внимания на дождь а думала только об одном: о том, что, как она знала, должно начаться, и о том, чего она не знала, — как же все это кончится.

II

Инженер Виктор Андрееску приехал в институт ни свет ни заря. Было ровно шесть часов, когда его машина, красная «дачия», сигналя, остановилась у ворот. Вахтер привык к подобным странностям. Когда дело касалось Виктора Андрееску, то он ничему не удивлялся. Не удивлялся и тогда, когда инженер, или доктор, Андрееску, что было одно и то же, поскольку Виктор был и инженером, и доктором, целую неделю не выходил из здания. Так что же ему было удивляться, что сейчас, в разгар лета, он явился на работу в шесть часов? До восьми, когда начинался рабочий день, у человека было целых два спокойных часа без телефонных звонков, без посетителей, без приглашений к товарищу генеральному директору, или к заместителю генерального директора, или к главному инженеру, или… слава богу, всего хватает. Чего только не переделаешь за два спокойных часа, думал Мардаре, распахивая ворота и улыбаясь инженеру.

Инженер поставил машину во дворе, в тени старых орехов, которые чудом спаслись от энтузиазма строителей, уверенных, что современные здания должны быть окружены только бетоном, запер ее и вошел в институт. Уборщица еще не приходила, но Виктор знал: Мардаре предупредит ее, что он уже явился, а это означало, что кабинет так и останется неубранным, а пыль невытертой. Но вовсе не это его занимало. Сегодня должно все начаться, сегодня должна быть произнесена магическая формула, и Виктор, подобно ученику сказочного колдуна, задавал себе вопрос: сможет ли он подчинить себе выпущенные на свободу силы? Но выбирать уже было поздно. Выбор был сделан давно, решение принято, путь назад отрезан, и игру предстояло сыграть до конца. Андрееску не испытывал никаких эмоций. Математик по природе, он намеревался только продумать еще раз всю систему уравнений со многими неизвестными и попытаться предусмотреть, какое из этих неизвестных может вдруг не найти своего решения, что, конечно, для Виктора было бы совсем нежелательно.

Он вынул из портфеля папку, положил ее на стол, не торопясь приготовил кофе и принялся за работу. Никогда он не чувствовал себя настолько самим собой, как в те часы, когда погружался в цифры. Он ощущал себя свободным, спокойным, хозяином всего: и своих чувств, и мыслей — он ощущал себя даже счастливым.

Ровно в восемь он встал из-за письменного стола. Тщательно собрал все листочки, спрятал в папку, запер ее в сейф, а ключ положил в карман. Ну вот! Теперь он мог вызывать бурю. Виктор усмехнулся. Он чувствовал себя, не без некоторой иронии, очень важной персоной. Простой его жест, спокойный и точный, мог изменить на некоторое время, на сколько — этого он не мог предвидеть и даже не решился бы предсказывать, — мог изменить жизнь некоторых людей. Предположим, домнул Икс или домнул Игрек имеют какие-то планы на сегодняшний вечер. Сходить в кино, например, или в гости… И ни один из них не знает, что в гости они не попадут, а в зало во время сеанса по крайней мере одно место останется пустым.

Восемь часов десять минут. Виктор Андрееску вышел из кабинета и направился по коридору к лифту. Он нажал кнопку, кабина опустилась. Когда Виктор открыл дверь, за его спиной появился инженер Октавиан Стамбулиу. Зануда. Неплохой человек, но страшный зануда. Стамбулиу никогда даже не пытался подумать, хочет или нет попавшийся ему на пути человек выслушивать его, в состоянии он или нет следить за всеми перипетиями его последнего похождения… Нет, подумал Виктор, на этот раз я тебе не спущу. Я не могу, у меня нет времени, я попросту не имею права. На сей раз я должен забыть о всякой вежливости.

— Привет, Виктор. Ты куда?

— Я в другую сторону.

Стамбулиу вытаращил глаза.

— То есть…

— То есть, если хочешь, поезжай ты первый или первым поеду я, во всяком случае, не вместе. У меня в распоряжении всего одна минута, и я должен быть на месте вовремя. Понятно?

Виктор открыл дверь лифта, вошел и нажал кнопку, оставив Стамбулиу в полном недоумении.

— Ненормальный…

Лифт остановился на четвертом этаже. Дверь в отдел спецхранения направо. Виктор дважды постучал и вошел. Ончу был погружен в изучение газеты. При виде Виктора он вежливо поднялся. Этот Ончу был очень молод и не-вероятно худ. Его большие живые глаза выдавали все его чувства.

— Как дела, малыш? — спросил Виктор, усаживаясь в одно из двух удобных кресел, стоявших в комнате.

— Превосходно, товарищ инженер. Пре-вос-ходно!

— Брось ты!

— Клянусь.

— Браво, Ончу! Знай, малыш, я рад за тебя. Не продашь ли рецепт счастья?

— К сожалению, нет. Можете просить у меня что угодно, только не это. Ни продать, ни, подарить не могу. Ведь это единственное, что у меня есть.

— Ладно, пожалею твою бедность. Но, скажу тебе, не плохо, когда есть еще и голова на плечах. А предложение твое принимаю и намереваюсь кое-что у тебя попросить.

— Я в вашем распоряжении, — отозвался Ончу и достал ключи, как бы давая Виктору понять, что голова в любом случае при нем.

— Молодец! Дай мне, пожалуйста, 10-В-А.

Ончу подошел к входной двери и запер ее. Таково было старое и чрезвычайно строгое распоряжение руководства: в тот момент, когда необходимо открыть сейф с секретными документами, входная дверь должна быть заперта.

Как у фотографа, улыбнулся Ончу, в камере-обскуре. Потом выбрал ключ, направился к самой дальней стене кабинета и открыл дверцу, которая охраняла тайну цифрового шифра. Виктор погрузился в газету. Сначала он услышал, как поворачивается механизм, а потом — как открывается огромная и тяжелая дверь сейфа. Послышался шорох, это Ончу перебирал папки. Виктора никогда не интересовала проблема организации спортивных баз, но статья на эту тему как раз попалась ему на глаза, и он старался вникнуть в нее, а не делать вид, что читает. Надо выглядеть действительно застигнутым врасплох, когда Ончу принесет ему папку, а не изображать удивление. Удастся ли это? Видимо, удалось, потому что, когда Ончу подошел к Виктору с папкой в руках, тот не заметил его и по-настоящему вздрогнул от неожиданности. Отлично. До сих пор все шло как по маслу. Лиха беда начало. Как странно, думал Виктор, анализируя все шаг за шагом, словно был посторонним зрителем, а не участником всего происходящего. Если я сейчас встану и скажу Ончу, что я раздумал и зайду к нему немного позже, или завтра, или в какой-нибудь другой день, ведь у меня есть время, не так ли, у меня есть время, чтоб остановить… Глупости. У меня нет ни времени, ни сил, чтобы что-то остановить. Я прекрасно знаю, если игра уже началась, то никто ее не прервет до определенного момента, который будут назначать другие, но уж во всяком случае не я…

— Вот вам работа, товарищ инженер.

— Что? Работа?.. Ах да, конечно, работа. Спасибо, Ончу, большое спасибо.

— Возьмете ее с собой? — спросил Ончу, открывая регистрационную книгу, в которой отмечалось движение находившихся в его распоряжении документов.

— Нет, малыш, нет… Если разрешишь, посижу здесь, в этом удобном кресле. Я тебя не побеспокою?

— Меня? Нисколько. Прошу вас, садитесь.

— Мне нужно кое-что проверить… Всего-то дела на десять минут.

Виктор взял папку и положил ее на колени. Ончу наклонился и сорвал печать. На этом миссия его кончилась. И из-за этих твоих десяти минут, думал Ончу, мне приходится проделывать всю процедуру… Твое счастье, что ты свойский мужик… И направился к сейфу, чтобы запереть его. Но на полдороге его остановил голос Виктора.

— Ончу, малыш, ты, как видно, немножко влюблен.

Это было случайное совпадение, но в это время Ончу был действительно немного влюблен, и даже в девушку из этого же института, так что он воспринял слова инженера всерьез и покраснел до кончиков ушей.

— Товарищ инженер… почему… то есть я хочу сказать, какое это имеет отношение к делу? И откуда вы знаете, ведь я об этом никому не говорил. Может, вы видели нас? Наверно, так оно и есть.

— Ончу, малыш, дай тебе бог здоровья на много лет и не забудь позвать и меня в примарию. Но до той поры как нам быть?

— Не понимаю. Что вы хотите сказать? Что значит — как нам быть?

— Ты перепутал папки. Вот, погляди…

Ончу наклонился.

— Я ничего не перепутал. Написано четко: 10-В-А.

Ончу был задет за живое. Что и говорить, он был большим любителем трепа, шуток, розыгрышей, но совершенно не переносил ни насмешек, ни шуток, когда дело касалось работы. А здесь, как видно, была шутка, и кто знает, какая еще хохма придет в голову инженеру Андрееску, хотя он-то должен был прекрасно знать, что здесь вовсе не место для розыгрышей и что на нем, на Ончу, лежит огромная ответственность.

— Совершенно верно. Но посмотрим дальше.

Виктор раскрыл папку, в ней была другая папка, меньшего размера и белого цвета.

— Видите? Я ничего не перепутал! — воскликнул Ончу, торжествуя, но в тот же миг окаменел: Виктор достал белую папку, открыл ее — она была пуста.

— Это… это невозможно… просто-напросто невозможно.

— Что именно, Ончу? Не понимаю, почему ты так побледнел. Кто знает, куда ты сунул бумаги, может быть, в другое место. Пойди поищи…

Все! — сказал про себя Виктор. Сейчас машина завертится. Телефоны, начальство, расспросы, лучше сказать — допросы, а возможно, еще и похуже. Но так должно быть, этого я хотел — это я и сотворил, господь милостив, а я удачлив, посмотрим, к чему это приведет в конце концов… Возможно, мне удастся то, что не удавалось другим, возможно, я выиграю партию, возможно, что…

— Как вы не понимаете, товарищ инженер, как вы не понимаете? Здесь не до шуток… Как я мог положить в другое место? Что я мог положить в другое место? Три дня назад вы мне отдали работу. Вот посмотрите. Здесь мной записано черным по белому и ваша подпись стоит. Как же я мог положить работу в другую папку? С другой стороны, вы же сами прекрасно видите, что она на месте…

— Что, Ончу, что? Папка! А работа? Где работа?

— Не знаю. Честное слово, не знаю…

Оба замолчали.

— А теперь… Теперь что будем делать? — спросил Виктор.

Разговор стал ему надоедать. Хотелось покончить с неприятной процедурой, чтобы сразу же все началось. В это мгновение Виктор подумал о ней. Она знала и ждала. Хотя было совершенно ясно, что ждать ей нечего, что узнать что-нибудь она сможет только гораздо позже, когда они встретятся. Она страдает, в этом не было сомнений, волнуется, тщетно спрашивает себя, правильно ли поступила. Но она любит его… Это единственное было надежно в океане неопределенности, и, вспомнив об этом, Виктор почувствовал себя увереннее.

— Я должен поставить в известность генерального директора товарища Попэ. Так написано в инструкции. Я знаю ее наизусть, хотя ничего подобного до сих пор со мной никогда не случалось.

Ончу поднял телефонную трубку, услышал гудок и набрал помер из двух цифр. Ему ответил игривый голос молодой женщины.

— Да, вас слушают…

— Алло! Марианна? Привет. Это Ончу. Скажи, пожалуйста, шеф у себя?

— Ончу, дорогой… Как дела? Почему у тебя такой официальный тон? Боишься Моники? Уже?

— Марианна, прошу тебя, брось трепаться. Поговорим в другой раз. Можешь ты мне сказать хотя бы: шеф у себя?

— Могу сказать, что у себя, и могу сказать, что он очень занят с товарищем из вышестоящей инстанции.

— Хорошо. Тогда передай ему, пожалуйста, что я, Ончу, товарищ из нижестоящей инстанции, срочно хочу поговорить с ним. Вопрос чрезвычайной важности. Так ему и скажи: чрезвычайной важности.

— Подожди.

В трубке что-то щелкнуло, и наступила тишина. Ончу весь подергивался от нетерпения. Он нервно барабанил пальцами по стеклу, накрывавшему письменный стол, и время от времени откидывал голову далеко назад, словно пытаясь превозмочь какую-то боль. У Виктора постепенно сползла с губ улыбка. Он присел на подлокотник и пристально смотрел на Ончу, как это можно было бы подумать со стороны. На самом же деле он смотрел сквозь Ончу, куда-то в пространство, далеко-далеко, сам не зная куда. Он чувствовал себя опустошенным. Силы покинули его. И зачем все это? — думал он. Лучше было бы…

— Алло? Товарищ генеральный директор? Прошу извинить за беспокойство, но речь идет о чрезвычайно срочном вопросе… Что-что? А… Прошу извинить, но я думал, что Марианна, то есть товарищ Марианна доложила вам… Ончу, из отдела спецхранения, да, здравствуйте… Извините, я совсем запутался. Но видите ли, у меня здесь находится товарищ инженер Виктор Андрееску, и мы оба хотели бы вас просить — не сможете ли вы прийти сюда, как это положено в подобных случаях согласно имеющейся у меня инструкции. Иначе я бы вас не побеспокоил… Что? Товарища Андрееску? Конечно.

Ончу опустил трубку и обратился к Виктору:

— Хочет поговорить с вами.

Виктор подошел к телефону.

— Здравствуйте, товарищ директор… Да, кажется, ваше присутствие необходимо. Конечно… Мы все объясним вам здесь. Да, я тоже очень сожалею, но… Мы ждем вас, очень хорошо.

Виктор положил трубку.

— Сейчас придет.

Ончу бросился к столу прибирать бумажки, одернул пиджак, поправил галстук. При виде этой суеты Виктору стало весело. И действительно, ему, умевшему сохранять присутствие духа в любых обстоятельствах, было смешно смотреть на этого тощего всклокоченного парня, бросавшего отчаянные взгляды на дверь, которая вот-вот должна была открыться, и нервно кусавшего нижнюю губу, которая даже посинела от этого.

Через несколько минут вошел инженер Григоре Попэ, генеральный директор Научно-исследовательского института автоматики. Это был мужчина за пятьдесят, высокий, совершенно седой, с тонкими чертами лица, которые всегда оставляют впечатление величественности. Не произнеся ни слова, он оглядел Ончу и Андрееску. Посмотрел на стол, увидел папки, сорванную печать и нахмурился. Он уже почувствовал, что заваривается весьма неприятная каша.

— Что случилось? — обратился он к Ончу.

Ончу, хотя и был очень взволнован, сумел воспроизвести достаточно точно и корректно ту сцену, которая разыгралась здесь несколько минут назад. Говорил он мало, и как только закончил, в комнате наступила глубокая тишина.

— Вы с ума сошли! — проговорил наконец Попэ. — Что все это значит?

— Возможно, что я не все объяснил как следует… — осмелился вновь заговорить Ончу.

— Наоборот, ты все точно объяснил, но в том-то и несчастье, что я не могу поверить. Виктор, это правда?

— К сожалению, да. Самая что ни на есть чистая правда. Видите ли… вот эти две папки.

Виктор поднял папки вверх, разжал пальцы, и они упали на стол.

— А вы знаете, что все это значит? — спросил директор, глядя то на одного, то на другого.

Оба молчали. Они все прекрасно знали. Попэ пожал плечами и шагнул к телефону. Рванув трубку, он приложил ее к уху. Послышался гудок коммутатора. На секунду Попэ растерялся, потом обратился к Ончу:

— Как это делается… чтобы поговорить с городом?

— Ноль… набирайте ноль.

— Спасибо.

Попэ дождался городского гудка и набрал номер. Он вызвал майора Морару и попросил его немедленно приехать в институт. Положив трубку, он обратился к обоим:

— Через десять минут приедет. Садитесь. У кого есть сигареты? Спасибо, Виктор.

Попэ подошел к окну, широко распахнул его и выглянул во двор. Он увидел ворота и Мардаре в будке, говорившего по телефону, и это напомнило ему о том, что вахтера следует предупредить о прибытии майора госбезопасности. Видел он и улицу, совершенно прямую и не застроенную еще домами. Здесь, в новом районе, пока возвышалось только здание их института, а жилые дома виднелись лишь за несколько сот метров отсюда. Будет теплый день, подумал Григоре Попэ, но вспомнив, что его ожидает сегодня, поправился: жаркий будет день… Дьявольщина! Неужели этот балбес Ончу совершил какую-нибудь глупость? Исключено! Во-первых, он вовсе не балбес и я не имею права называть его так. Во-вторых… Глупости. Беллетристика. Кто знает, что он здесь натворил, а может, просто папки у него содержатся в беспорядке. А я из-за этого оторвал человека от дел, и он сам же меня поднимет на смех… Попэ только собрался попросить Виктора, чтобы тот получше подумал и вспомнил, что же он все-таки сделал со своей работой, как зазвонил телефон. Ончу вопросительно посмотрел на директора.

— Отвечайте, вы здесь хозяин.

Ончу поднял трубку, что-то выслушал и сказал:

— Товарищ Марианна хочет поговорить с вами.

Попэ взял трубку, несколько минут внимательно слушал, а потом, как бы подводя итог, сказал:

— Пожалуйста, предупредите Мардаре, что с минуты на минуту должен приехать майор Морару. Пусть его проводят сюда, в спецхран. И не беспокойте меня, разве только будет спрашивать министр.

И повесил трубку.

III

Майору Винтилэ Морару было лет тридцать семь. Невысокого роста, с круглым, как луна, лицом, почти совсем лысый. Глаза у него были маленькие, но если он смотрел на вас, что, впрочем, случалось нечасто, вы замечали, какой у него проницательный взгляд. Если же он глядел в упор, это означало, что Винтилэ Морару удивлен сверх всякой меры. Обычно же он держался так, словно вовсе не заинтересован в разговоре, даже тогда, когда на самом деле проявлял к нему чрезвычайный интерес. Так было и на этот раз. Майор сидел в кабинете Григоре Попэ и слушал его, а тому казалось, что он разговаривает с каменной стеной. Майор пристально смотрел на директора, но тот никак не мог поймать его взгляда.

— …теперь, не правда ли, вы во всем разберетесь. Я бы хотел надеяться, что мы напрасно вызвали вас и что мне придется приносить вам извинения… О, это было бы замечательно!

— Так-так… все может быть, — пробормотал Морару, — заранее никогда ничего не известно.

Но вскоре майор Морару убедился, что вызвали его не напрасно. Через десять минут секретарша генерального директора проводила его в отдел спецхранения. Здесь двое мужчин, приветствуя его, встали, и лица их прояснились. Майор окинул взглядом стол Ончу, заметил две папки, взял их, осмотрел со всех сторон и положил на место, не произнеся при этом, кроме «здравствуйте», ни одного слова. Потом снял соломенную шляпу, которую обычно носил летом, вытер платком вспотевшую лысину, поднял телефонную трубку, вызвал капитана Насту и распорядился, чтобы тот тоже приехал в институт.

— Есть у вас ключи от сейфа, товарищ…

— Ончу. Меня зовут Ончу. Да, есть.

— Пожалуйста, дайте их мне.

Ключи майор положил в карман.

— Пойдемте в ваш кабинет, товарищ Попэ. Не возражаете?

— Нот, конечно… но здесь…

— А здесь мы все запрем и опечатаем.

Майор достал из портфеля маленькую сумку, и не прошло и минуты, как он собственноручно запер и опечатал дверь. Все четверо отправились в кабинет директора. Морару, как бы извиняясь, попросил Виктора и Ончу подождать некоторое время и не обсуждать случившееся ни с кем. Конечно, он понимает, что сохранить все в тайне не-возможно: и печать на двери все увидят, и сам он не является совершенно незнакомым лицом для сотрудников института, но все-таки он попросил бы не вступать ни с кем в разговоры и выждать некоторое время. После этого Морару скрылся вместе с директором в его кабинете. Спустя пять минут появился капитан Наста.

Наста был на несколько лет моложе Морару и в отличие от него высокий и стройный. Непокорная прядь черных блестящих волос то и дело падала, ему на лоб. Взгляд у капитана был открытый, и он постоянно улыбался. Коллеги всячески острили на их счет, потому что Морару на целую голову был ниже своего подчиненного и при разговоре с ним вынужден был вытягивать шею. Морару был полным мужчиной, как он сам себя утешал, а Наста был сложен, как он сам выражался, по всем правилам искусства. Но если с точки зрения внешности они составляли пару, которая не могла не привлекать внимания и не вызывать улыбок, то с точки зрения профессии все обстояло иначе. Оба офицера работали на редкость слаженно. Наста мог бы даже поклясться, что от сияния лысины Морару в его голове зарождаются самые блестящие идеи, а Морару в свою очередь готов был дать расписку в том, что не может обойтись без того, что он называл суетливостью своего подчиненного, который и десяти секунд не мог посидеть спокойно, ерзал на стуле, вскакивал и шагал из угла в угол. Если кого-нибудь другого это выводило бы из себя, то Морару только успокаивало. Морару следил, как мечется Наста, бормотал что-то понятное только ему одному, но оба прекрасно знали, что если Морару вдруг грохнет во весь голос: «Садись!», значит, дело начало проясняться и пора уже все обсудить.

— Мне бы не хотелось вас беспокоить, — сказал Морару генеральному директору, — но я и мой коллега нуждаемся в некотором пространстве, и, чтобы не сидеть здесь и не морочить вам голову…

— Я понимаю. Инженер Войну, один из моих заместителей, в отпуске. Его секретарша тоже. Так что его кабинет полностью в вашем распоряжении.

Попэ встал и вышел в приемную. Ончу проводил его взглядом, полным надежды, Андрееску устало поглядел ему вслед. За директором вышли в коридор и оба офицера. Миновав несколько кабинетов, Попэ остановился, распахнул дверь, пересек просторную приемную и открыл вторую дверь.

Морару, а вслед за ним и Наста вошли в кабинет.

— Думаю, это как раз то, что вам нужно…

— Большое спасибо. Здесь нам будет удобно. Телефон есть, даже целых три, вода тоже есть. Нет воздуха — так его нигде нет, и это не ваша вина.

— Значит, я оставляю вас здесь, — решил Григоре Попэ.

— Так-так, — пробормотал Морару. — Большое спасибо. Вы очень любезны. Но если возникнет необходимость, мы побеспокоим вас, поэтому, пожалуйста, не отлучайтесь. А теперь можете заняться своими делами.

— Но в течение дня, где-нибудь после обеда, я надеюсь, мы еще поговорим?

— Поговорим, поговорим…

Попэ вышел.

Наста погрузился в глубокое кресло, но, не просидев и минуты, вскочил и подошел к окну.

Морару сел за письменный стол и подпер голову ладонями.

— Послушай, Наста, — заговорил он спустя некоторое время, — я тебя не спрашиваю, что ты думаешь, потому что ты никогда ни о чем не думаешь. Постой, помолчи, я знаю, что говорю. Но я хочу попросить тебя об одной вещи: можешь ли ты для меня достать вентилятор? Если у тебя есть сердце…

— Будет сделано! — откликнулся Наста, но даже не пошевелился.

— Не вижу никаких действий, — с отчаянием в голосе проговорил Морару, не переставая вытирать лысину платком, который уже можно было выжимать. Он очень страдал от жары.

— Я хочу вас спросить…

— Спрашивать будешь потом. Прежде всего операция «вентилятор».

— Будет сделано, я же вам сказал. Но я хочу задать один вопрос: после обеда, часов в пять… вы думаете, что…

— Исключено.

Наста больше ничего не сказал. Он вышел из кабинета, пропадал где-то минуты две и вернулся назад с маленьким вентилятором, который поставил на стол перед Морару.

— Браво, Наста, браво! Так-так… Теперь я чувствую, что еще жив… Что ты там говорил? Ты, кажется, пробормотал что-то о пяти часах.

— Я? Даже не думал.

— Так-так… Это все проклятая жара виновата. Возможно, мне показалось… Ну, хорошо! Начнем? Ты пригласил сюда наших гостей?

Не дожидаясь ответа, Морару вскочил, прошелся вдоль стола, остановился, вернулся на свое место, наклонился над вентилятором — причем на лице его отразилось безграничное удовольствие, — потом направился к двери, широко распахнул ее и застыл на пороге. Ончу морил шагами приемную. Андрееску же сидел и делал какие-то пометки в записной книжке.

— Товарищ Ончу, я в вашем распоряжении. Прошу.

Ончу вошел в кабинет. Морару остался па пороге, рассматривая Виктора. Тот поднял глаза. Казалось, он только что вернулся откуда-то издалека. Медленно вставая, он спросил:

— Я вам тоже нужен?

— Нужны, товарищ, нужны. Только чуть-чуть попозже.

— А до того я могу работать?

— Можете.

— У себя в кабинете?

— К сожалению, нет. Лучше, если вы подождете здесь. Здесь тихо, никто вам не мешает. — И Морару решительно закрыл за собой дверь.

Наста расхаживал по кабинету, который, слава богу, был просторным.

Морару уселся за письменный стол, поудобнее устроился в кресле, пододвинул поближе маленький вентилятор и закрыл глаза, целиком отдавшись единственной радости этого знойного дня. Могло показаться, что, кроме этой машинки и благотворного ее воздействия, для Морару нет больше ничего достойного внимания.

Ончу с любопытством смотрел на него, не зная, как к этому относиться. Однако он не успел сообразить, как нужно себя вести, потому что Наста, указав на кресло, пригласил его сесть и этим дал понять, что разговор начинается.

— Вы давно здесь работаете, товарищ Ончу?

— Четыре года.

— Случалось ли вам потерять какое-нибудь дело, неправильно зарегистрировать бумагу, получить замечание…

— Никогда! Такого никогда не случалось… А почему вы спрашиваете меня? Спросите генерального директора, пусть он скажет. Ведь я что угодно о себе могу наговорить!

— Это вы серьезно?

— Что?

— Вы можете что угодно о себе наговорить?

— Нет, конечно, я говорю только правду, но вы-то не обязаны верить мне на слово.

— Почему же? Вам оказано доверие, которое находится по меньшей мере на уровне слова чести. Почему вы исходите из предпосылки, что о вас мы должны разговаривать с другими людьми, а не с вами?

Ончу был обескуражен. Он смотрел на капитана, вернее сказать, следил, как тот мечется по комнате: от окна в правый угол кабинета и обратно, то прислонится к стене, то встанет у двери, то сядет на стул, то обопрется о стол, — и пытался хоть что-нибудь прочесть в глазах майора..

— Конечно, вы совершенно правы. Но после того, что произошло, я полагал, что… Разве не так?

— Нет, товарищ Ончу. Вовсе не так! Если вы хотите занять позицию человека, который не достоин никакого доверия, тогда совсем другое дело.

— Нет, этого я вовсе не хочу.

— И очень хорошо делаете, что не хотите, потому что и мы этого не хотим. Но между том, чего хотите вы и хотим мы, и действительным положением вещей может быть или полное соответствие или, наоборот, полное несоответствие. Следовательно, нам нужно выяснить, какой из этих двух вариантов является истиной… А для этого мы просим вас в первую очередь помочь нам выявить ряд фактов. Когда вам была передана папка 10-В-А?

— Сейчас скажу: сегодня среда, двадцать пятое июля. Так? Инженер Андрееску передал мне ее в субботу, двадцать первого июля в тринадцать часов пятнадцать минут. У меня хорошая память, но эти данные зафиксированы и в регистрационной книге.

— Когда появилась эта папка 10-В-А? Я хочу сказать, когда она была передана вам в первый раз?

— Это было уже больше года назад. Кажется, в мае прошлого года. Можно найти точную дату…

— Восстановим теперь, как развертывались события в субботу. Значит, в тринадцать часов пятнадцать минут инженер Виктор Андрееску принес вам папку. Которую из этих папок? Когда он брал работу, он брал ее в белой папке или вместе с этой толстой серой?

— Большая папка никогда не выносится из отдела. Я ее опечатываю, я ее и открываю.

— Понятно. Что же вы сделали, товарищ Ончу, когда вам принесли белую папку? Постарайтесь, пожалуйста, не пропускать никаких мелочей, какими бы незначительными они вам ни казались. Значит, было тринадцать часов пятнадцать минут. Инженер Андрееску предупредил вас, что придет? Он предварительно позвонил вам по телефону или явился совершенно неожиданно?

— За минуту он позвонил мне, чтобы удостовериться, на месте ли я, и сразу же после этого пришел. «Я возвращаю тебе 10-В-А, — так он мне сказал, — зарегистрируй, пожалуйста».

— Была ли необходимость в такой просьбе с его стороны? Могли бы вы принять работу, не зарегистрировав ее?

— Нет. Я никогда не принимаю работ, предварительно их не зарегистрировав.

— Что было дальше?

— Я взял папку…

— Одну минуточку. Вы взяли ее из рук инженера или со стола? Он положил ее на стол или держал в руках?

— На стол он ее совсем не клал. Он передал мне папку из рук в руки, я положил ее в толстую папку и опечатал.

— Так быстро?

— Не понимаю.

— Даже не открыли белую папку?

Наступила глубокая тишина, которую нарушал только монотонный приятный шум вентилятора, который продолжал исполнять свои обязанности, охлаждая лоб и лицо майора Морару.

— Вы хотите сказать, что…

— Да будет вам известно, товарищ Ончу, что я вообще, когда хочу что-то сказать, говорю, а не довольствуюсь желанием! Итак, вы открывали белую папку или нет?

— Нет.

— Прекрасно. Тогда откуда вам известно, что с мая прошлого года и до минувшей субботы вы хранили не пустые картонки?

— Подождите. Я неправильно выразился. С самого начала, я хочу сказать, в течение года, с того момента, когда я впервые получил папку 10-В-А, я раскрывал ее каждый раз.

— И что там было внутри?

— Вы знаете, это очень интересная работа… чем больше я думал о ней, тем больше начинал понимать, как это красиво, да, да, красиво… Сейчас объясню. Вначале в папке было всего несколько листков бумаги, исписанных карандашом и чернилами, какие-то расчеты, рисунки, чертежи. Я пересчитал листки, их было шесть. Довольно долго, несколько недель, их так и оставалось шесть. Видно, дело не двигалось, был какой-то кризис, заминка… В один прекрасный день работа начала оживляться, количество листков росло, их становилось все больше и больше… Несколько месяцев назад, вскоре после Нового года, я получил пятнадцать страниц, отпечатанных на машинке. Это был оформленный вариант работы, которая близилась к концу.

Через некоторое время папка стала тоньше. В ней остался только машинописный экземпляр.

— А черновики?

— Я думаю, что инженер Андрееску хранил их в своем сейфе.

— И тогда вы уже перестали заглядывать в папку, не так ли? Все понятно, товарищ Ончу: два или три раза в неделю приходится принимать и выдавать одну и ту же работу, принимать и выдавать десятки работ. Сначала мы очень бдительны, все внимательно проверяем, но с течением времени затягивает рутина, все становится привычным, скучным, дело делается кое-как или совсем не делается, пускается на самотек, а ниточка, товарищ Ончу, тем временем делается все тоньше, и вот этого момента, когда она сделается совсем тонкой, кто-то жадно поджидает, и этот «кто-то» имеет куда больше терпения, чем вы, товарищ Ончу, и благодаря этому пристально следит, как ниточка становится тоньше, поняли? И когда, по его мнению, наступает подходящий момент, он эту нить перерезает, режет ее! Рискует, что говорить. А вдруг в тот самый день, который ему показался подходящим, на вас найдет вдохновение, вам придет в голову блестящая идея раскрыть папку?.. Но, как видите, все было не так, и блестящая идея вам в голову не пришла. Может быть, из-за жары, может, от усталости или по какой-либо другой причине…

Ончу уже давно повесил голову и смотрел в пол, словно школьник, который явился домой с плохой отметкой в дневнике и выслушивает поучения отца.

И все-таки он решился спросить:

— А какие могут быть другие причины, которые вы предполагаете? Не можете ли вы мне тоже сказать?

— Когда я их буду знать, то, не сомневайтесь, все выложу. Но сейчас спрашиваю я: вы уверены, что в субботу не получили пустую папку?

Ончу вытаращил глаза.

— Ваш вопрос мне кажется столь жестоким, что прошу вас считать, что вы его мне не задавали! Очень прошу.

— Отлично! Вы истинный рыцарь. Тогда я задам другой вопрос, от которого вы не сможете отвертеться: вы отдаете себе отчет, в каком положении вы находитесь?

— Отдаю. Но я прошу вас понять…

— Что понять, дорогой товарищ, что понять? Это вы должны понять: вам поручили выполнять определенную работу, и это было самым главным, а вы ее не выполняли. Ясно как божий день.

И Наста, и Ончу одновременно ощутили, что в кабинете произошло что-то странное, но не могли понять, что же именно. Оба поглядели друг на друга, словно желая спросить: что случилось? И тут же вместе поняли: майор Морару нажал на кнопку и выключил вентилятор. Держа руку на кнопке, он поднял взгляд и пристально посмотрел на Ончу.

— Так-так… Очень хорошо… Теперь выйди в другую комнату и будь в нашем распоряжении.

Ончу нахмурился:

— Я арестован?

По лицу майора Морару промелькнула мгновенная тень. Вряд ли Ончу что-то заметил, зато Наста знал, что должно последовать за этим. Так и есть, Морару встал из-за стола, направился к Ончу, подошел вплотную и сказал:

— Не слышу.

— Я арестован-?

— Так-так… Ты хочешь знать, арестован ли ты. Конечно, это твое право — знать. Но видишь ли, даже я этого не знаю. Вот стою и спрашиваю себя: что же будем делать? Арестовать этого юношу или нет? А поскольку мне не с кем посоветоваться, ведь ты сам видишь, что капитан Наста все время мечется из угла в угол и спокойно с ним не поговоришь, то я решил посоветоваться прямо с тобой! Так что, будь добр, скажи мне: если бы ты был на моем месте, то что бы ты сделал? Ты знаешь об этом деле больше, чем я, по крайней мере хочется верить, что это так. И потому я снова спрашиваю: что бы ты сделал? Ты бы арестовал Ончу? Ты знаешь, что он хороший парень и вообще он никого не трогал, стекол он не бьет, по кабакам не шатается, деньгами направо-налево не сыплет, но это и все! Ты знаешь, что еще может скрываться за всем этим? Не знаешь. Что ж тогда? Ты думаешь, у меня легкая профессия? Вот пойди и спроси какого-нибудь инженера Иксулеску: какую тяжесть может выдержать мост. «Минуточку!» — ответит он и засунет в брюхо электронной машины целую кучу цифр, нажмет кнопку, загорится десяток лампочек, и через несколько секунд инженер тебе скажет: столько-то и столько тонн, или вагонов, или не знаю чего еще. А откуда мне взять такую счетную машину, которая мне ответит, какую тяжесть может вынести некий Ончу и не сломаться? Никто еще такой машины не изобрел, а я должен ответить на этот вопрос. Так что, сам видишь, и у меня есть свои заботы, свои вопросы, а твоих мне, спасибо, не надо. Мы в расчете: бери свой вопрос обратно. Подожди в приемной. Есть что почитать? Нет? По-французски читаешь? Очень хорошо. Пожалуйста, вот тебе живой классик детектива, только смотри, прочти до обеда, а то вечером я сам буду читать, и не вздумай рассказывать, чем кончилось, я тебе этого не прощу!..

Ончу, пошатываясь, вышел из комнаты, чувствуя, что в висках у него стучит и что земля под ногами не такая уж прочная. Он сел в кресло и раскрыл книгу. Буквы запрыгали перед глазами, читать он не мог. Захлопнув книжку, он огляделся вокруг. Андрееску исчез. Наверно, он уже зашел в кабинет, а я и не заметил, подумал Ончу. Ничего удивительного. Как я еще вообще соображаю? У него было ощущение, что все это лишь дурной сон или несчастный случай, который переживает кто-то другой, но ни в коем случае не он.

IV

— Вы арестовали Ончу?

Едва переступив порог, Виктор Андрееску уже задавал вопросы! Майор Морару, как видно, решил отказаться от услуг вентилятора и, погрузившись в кресло, обмахивался красивым японским веером, который, как он утверждал, был унаследован им от бабушки, которая в свою очередь получила его тоже от бабушки, и так далее, в общем, этому вееру было уже не то двести, не то триста лет. Капитан Наста вопреки всем своим привычкам неподвижно стоял у окна.

— Нет, мы его не арестовали, — ответил Наста.

— Я уверен, что он ни в чем не виноват…

Капитану не хотелось вступать в разговор на эту тему.

Он ограничился тем, что хмуро пробурчал:

— Ончу был обязан открыть папку и пересчитать страницы.

— Он это и делал, — воскликнул Виктор, — долгое время он так и поступал. Но представьте себе, что я брал эту папку почти каждый день.

— Да если бы вы ее брали и десять раз на дню. Он за это зарплату получает. Только за это!

— Так-так… товарищ инженер, — неожиданно вмешался Морару. — Оставим Ончу в покое, потому что, как гласит поговорка, не до чужой печали, пока свою но скачали.

— То есть мою?

— Если вам будет угодно. Для вас самое главное — работа. Должен вам честно сказать, что я имею весьма туманное представление о ней. Работа то, работа се, но, в конце концов, что собой представляет ваша работа? Вы можете нам помочь, чтобы и мы имели некоторое представление о вашей работе? Мы о ней знаем только то, что она очень важная. Но я не люблю блуждать в темном лесу. Я хочу точно знать, что следует искать. «Работа» — это мне ничего не говорит. Итак, я вас слушаю.

Веер снова принялся разгонять воздух возле распаренного лица майора. По губам Виктора Андрееску скользнула чуть заметная усмешка, которая, однако, не укрылась от Морару. Он ее заметил, но посчитал, что будет умнее сделать вид, что ничего не видел, хотя не знал еще, что случай отплатить за нее представится так скоро.

— Вы хотели бы иметь представление…

— Да. Не знаю, как бы стал объяснять я… Ну, скажем, на уровне популяризации науки и техники для широких масс…

Конец фразы сопровождался таким красноречивым жестом, что не оставалось никаких сомнений — Морару понял отношение Виктора к так называемым широким массам.

Виктор весь напрягся. Оказывается, его усмешка не прошла незамеченной, а ирония, заключавшаяся в его последнем вопросе, вовсе не была столь тонкой, как он полагал. Пришлось, как говорят, проглотить пилюлю.

— Объяснять — самая трудная задача. Ведь если не можешь изложить все понятно, это значит, что ты не нашел…

Андрееску запнулся. Было очевидно, что никто не требовал детального изложения. От него ждали совсем другого и вовсе не желали слышать извинений за бестактность, которую куда умнее было бы и не пытаться исправлять. Он прекрасно знал, что его работу можно объяснить в общих чертах или всего в нескольких словах. И если он не находил этих слов, то лишь из-за того, что его, Виктора Андрееску, вот уже несколько минут мучил вопрос, принявший в его сознании гигантские размеры: что знают эти люди? Нет, не что они думают, а что знают.

— Все очень просто: я уже долгое время, примерно года полтора, разрабатываю систему памяти, необходимую для создания в нашей стране электронно-вычислительной машины совершенно особого типа. Недавно, несколько недель назад, закончил обоснование всех элементов. Это даст нам возможность создать ЭВМ, которая будет в десять раз мощнее, в десять раз меньше и в десять раз дешевле, чем все существующие. Не знаю, смогу ли я…

— Конечно! Разве вы сами не видите, что можете? Виктор, польщенный, смолк. Морару встал с кресла, сделал несколько шагов по комнате и снова сел.

— Большая, очень большая ставка… Не так ли? — обратился он к капитану.

— Азартные игроки только такие ставки и делают.

— А теперь, когда мы имеем некоторое представление о том, что пропало, давайте вернемся к вопросу: как же это произошло? Когда вы брали в последний раз свою работу?

— В прошлую пятницу около восьми часов утра, и вернул на следующий день, в субботу, примерно в час дня…

Виктор осекся. Хотя чувствовалось, что ему есть еще о чем сказать, но его уже никто-не слушал. Морару уперся взглядом в дверь слева от письменного стола, которая вела из кабинета прямо в коридор, и медленно встал с кресла. Заметив, что Виктор замолчал, что было абсолютно нежелательно в подобных обстоятельствах, Морару с неожиданной для всякого, кто плохо его знал, живостью подскочил к двери и резко распахнул ее. Послышался вскрик, и в белом дверном проеме перед тремя мужчинами предстала стройная, очень красивая, исполненная достоинства женщина, одетая в белый элегантный халат. Она была напугана и вместе с тем смущена. Можно было подумать, что перед стеклянной табличкой с надписью «Заместитель генерального директора» она поправляла свои светлые волосы, глядя на которые любой мужчина мог бы поклясться, что они натуральные, но любая женщина только сказала бы: «милая головка, скажи, дорогая, где тебя красили?» Эти белокурые волосы ниспадали двумя пышными волнами на плечи, обрамляя удлиненное и несколько странное лицо, какие чаще встречаются на картинах Модильяни, чем в жизни. Выразительные печальные глаза, зеленые, как нефрит, и большие пухлые губы дополняли облик женщины, про которую даже самые завистливые представительницы ее пола говорили, что она не может пройти незамеченной. Но те же женщины не упускали случая сказать: «ведь ей уже лет тридцать семь, и это так заметно», в то время как неопытные мужчины давали ей не больше двадцати двух, а мужчины, которым довелось восхищаться многими женщинами, увеличивали ее возраст до тридцати. Так же по-разному судили о ней и три рыцаря, разглядывавших ее. Наста мог бы побиться об заклад, что она студентка и проходит здесь лётнюю практику, а Морару готов был пробормотать: «так-так… красива; ничего не скажешь, элегантна, но тянет уже к тридцати…» Единственный, кто знал ее, был инженер Андрееску, но его в эти мгновения волновали совсем другие мысли.

Замешательство длилось две-три секунды. Первой пришла в себя женщина. Она наклонилась, взяла со столика, стоявшего в коридоре рядом с дверью, поднос со стаканами и запотевшими бутылками пепси-колы и вошла. Морару закрыл за ней дверь и поспешил принять из ее рук поднос. Поблагодарив его улыбкой, женщина вернулась к двери, взялась за ручку, но, как бы раздумав, обратила свое лицо к Морару.

— Директор попросил меня… Секретарши сегодня нет…

— Большое вам спасибо. Это просто спасенье! Настоящее чудо! В такую жару лучшего и не придумаешь!

Когда дверь закрылась, но запах духов еще не рассеялся, Виктор Андрееску счел нужным дать некоторые пояснения.

— Это Ирина Вэляну, работает лаборанткой в моем отделе… Уже давно она работает только со мной, она моя ассистентка. Очень ценный работник.

— Вэляну? Так-так… Вэляну. Мне кажется, что у вас в институте есть еще кто-то с такой фамилией.

— Да, конечно. Адвокат Серджиу Вэляну — юрисконсульт института. Мы старые и добрые приятели, то есть я и Серджиу, еще со студенческих лет.

— А она давно работает с вами?

— Да, давно, уже четыре года.

— Что делать, Наста, ведь пепси нагреется, а это тебе не шуточки! — тревожно проговорил майор, беря одну из бутылок.

Капитан Наста принялся шарить по карманам,но Андрееску пришел ему на помощь, указав на открывалку, лежавшую тут же, на подносе. Открыли три бутылки, разлили по стаканам и стали тянуть через соломинки. Майор с наслаждением потягивал напиток маленькими, совсем маленькими глотками. Лицо его сияло.

— Колоссальное изобретение, не правда ли? Лучше не придумаешь, чем холодное пепси через соломинку. Если просто, то и гроша не стоит. А она, кстати сказать, в курсе вашей работы или нет?

Виктор подхватил вопрос на лету и без всяких колебаний ответил на него вопросом:

— Что вы понимаете под словами «быть в курсе»? Я вам отвечу «да», если вы спросите, известно ли ей, что такая работа существует, и скажу «нет» в случае, если вас интересует ее знакомство со всеми деталями.

— Так-так… Ну, предположим, со всеми деталями.

— В таком случае я отвечаю отрицательно. Потому что во всех деталях работа известна только трем лицам: генеральному директору Григоре Попэ, главному инженеру Александру Некуле и мне.

— Товарищ инженер, — заговорил после долгого молчания майор, с грустью разглядывая опустевший стакан, — видите ли… Я полагаю, что настало время поставить вопрос серьезно. Ваша работа исчезла. Этот факт обязывает нас сделать ряд выводов и принять ряд мер. Но это наше дело, а вы должны нам помочь. Мы вам зададим несколько вопросов, а вас попросим все хорошенько обдумать, прежде чем станете отвечать. Хочу предупредить, что мы придаем большое значение вашим ответам.

В это время зазвонил телефон. Капитан Наста поднял трубку, молча что-то выслушал и положил её на место.

— Через десять минут сюда прибудет Черкез.

— Так-так… очень хорошо. Проводи его куда нужно. — Потом, обратившись к Андрееску, майор добавил: — Вы не против, если мы продолжим разговор в вашем кабинете?

— Нисколько. Прошу вас, спустимся на первый этаж.

Виктор поднялся, вслед за ним вышли и оба офицера.

В это время сидевший неподвижно в кресле Ончу прилагал все усилия, чтобы не швырнуть об стену роман, хотя он был довольно интересным, а Ирина Вэляну в своем кабинете пыталась сохранить спокойствие, хотя телефонный звонок, прозвучавший несколько минут назад, вывел ее из себя. Какая неосторожность! Ведь кто знает, может, и ее вызовут, станут расспрашивать…

В кабинете у Виктора Андрееску было уютно. Чувствовалась какая-то теплота, что-то очень личное, что связывает человека с помещением, в котором он проводит большую часть дня, — возникают невидимые связи между ним и окружающими его предметами, которые со временем тоже начинают выражать его сущность. Библиотека позади письменного стола говорила о специалисте, который ежедневно обращается за справками по крайней мере к нескольким работам на французском, немецком и английском языках. Стопы журналов, папки, набитые вырезками, картотека, пишущая машинка, чертежи, графики, приколотые к стене рядом с красивыми декоративными тарелками, и повсюду: на столе, на шкафу и даже прямо па полу — вазы с цветами.

— Вы здесь один работаете?

— Да. Вот эта дверь в кабинет Ирины Вэляну, но сюда она никогда не входит. Мы можем здесь говорить совершенно спокойно, и я готов отвечать на все ваши вопросы с предельной объективностью, поскольку, признаюсь совершенно честно, я чрезвычайно взволнован всем происшедшим. Вы были совершенно правы, когда сказали, что работа исчезла, а я полагал…

Андрееску запнулся.

— Говорите, говорите, не смущайтесь. Так что вы думаете?

— Не знаю, честно говоря, не знаю. Мне кажется все это абсурдным. Очевидно, что вы думаете… и не только вы, конечно, но полагаю, что и товарищ Попэ, с того момента, как он вызвал вас, думает, вполне понятно, о том же самом… Что речь идет о шпионаже. Что кто-то завладел моим проектом, но мне, повторяю еще раз, все это кажется абсурдным. Я знаю, что вы спросите, почему мне так кажется, и знаю также, что я не смогу вам на это ничего сказать, потому что и сам не знаю, отчего мне так кажется, но… истина не возникает из подобных тирад. Прошу вас меня извинить…

Морару дал ему успокоиться. Все трое стояли. Виктор Андрееску, словно опомнившись, стал предлагать садиться. Морару кивнул и опустился в удобное кресло, жестом пригласив Насту сесть рядом с ним. Капитан повиновался, но уже в следующую секунду снова стоял у окна, как будто это было его любимым местом. Андрееску сел за свой рабочий стол.

— Видите ли, — начал Морару, — я уже говорил вам, что мне придется задать вам ряд вопросов… Но я хочу, чтобы первый вопрос задали вы сами. Я бы хотел просить вас, чтобы вы сами спросили себя. Я бы мог только направить вашу мысль. Например, не приходило ли вам в голову, что папка, которую вы вручали Ончу, могла быть действительно пустой?

Андрееску чиркнул спичкой, чтобы закурить сигарету, но так и застыл. Спичка догорела до конца и обожгла ему пальцы.

— Вы должны понять, что это одна из возможных гипотез, — проговорил капитан Наста.

— Гипотеза со многими неизвестными, — не сразу и как-то неуверенно проговорил инженер.

— Оставьте на этот раз неизвестные, — подхватил Морару, — остановимся лучше на гипотезе как таковой. Давайте обмозгуем вместе, товарищ Андрееску, что же могло случиться. Подумайте!

Инженер покорно наморщил лоб.

— …последние поправки я внес в пятницу вечером, часов в одиннадцать.

— Дома?

— Нет, здесь, в этом кабинете, за этим столом.

— Какие поправки?

— Исправил опечатки. В моей работе всего двадцать две страницы, и я ее перепечатал сам.

— Сколько экземпляров?

Капитан Наста, как видно, что-то заметил из окна, потому что направился к дверям, бросив на майора вопросительный взгляд, и, получив согласие, вышел.

— В двух экземплярах, — ответил инженер. — Копирку я сжег, а оба экземпляра положил в свою папку.

— И это произошло в пятницу вечером.

— Совершенно верно.

— Это было в одиннадцать вечера, когда Ончу уже не было в институте.

— Естественно. Но я положил папку в сейф, который запирается и опечатывается. На следующий день печать была цела.

— Куда вы поставили печать, вы можете показать?

Виктор встал и подошел к сейфу.

— Вот сюда. Тут она и была до следующего дня, до тринадцати часов. Я снял печать и пошел к Ирине… товарищу Вэляну попросить новую папку, старая сильно истрепалась. Она дала мне папку, я положил туда работу и отнес ее Ончу. Вот, кажется, и все, я описал эту сцену шаг за шагом.

— Вы не задерживались в комнате вашей ассистентки?

— Нет, не больше, чем на пять минут. Получил папку, и все. Однако… В конце концов, вы знаете свое дело, и не мне подсказывать вам, но я уже говорил, что я в дружеских отношениях с семьей Вэляну…

Раздался стук в дверь, и появился Наста в сопровождении двух человек, вооруженных разными приборами. Заметив встревоженный взгляд Андрееску, Морару пояснил:

— Возможно, остались какие-нибудь следы на вашем сейфе или на сейфе Ончу. Ничего нельзя знать наперед. Долго они возиться не будут. Так кто, вы сказали, работает в соседней комнате?

— Ирина Вэляну. Хотите пригласить ее сюда?

— Нет. Давайте сами пойдем к ней.

— Хорошо.

Виктор открыл дверь, Морару последовал за ним. Ком-Комнатабыла больше кабинета инженера и загромождена разной аппаратурой, повсюду лежали стопки журналов, книги. Здесь, как и в кабинете инженера, было чуть больше тепла и чуть меньше холода, чем обычно в учреждении. На рабочем столе и на полках — множество фотографий. На одной из них Морару увидел Ирину Вэляну, узнал инженера Андрееску и решил, что второй мужчина должен быть мужем Ирины. На других фотографиях она была запечатлена одна. Большой, очень удачный фотопортрет юрисконсульта стоял на столе рядом с телефоном.

Ирина Вэляну смотрела на вошедших только с фотографий. Самой ее не было в комнате, хотя пепельница была до отказу набита окурками и сверху лежала наполовину выкуренная сигарета, которая еще дымилась, распространяя приятный запах тонкого табака.

Андрееску схватился, пожалуй слишком поспешно, за телефонную трубку и сказал:

— Найдите ассистента Вэляну…

Морару спокойно отобрал у него трубку и положил на рычаг:

— Не нужно.

Он принялся внимательно рассматривать фотографии и все помещение с веселым видом человека, явившегося с чайным визитом. И вдруг сказал:

— Сегодня утром товарищ Попэ мне сообщил, что через месяц вы едете за границу…

— Да, в Лондон.

— Один?

— Нет. Вместе с главным инженером Александру Некулой.

— Это в связи…

— Нет. Там будет конгресс по автоматике, на который от нашей страны отправляется довольно многочисленная делегация.

— Так-так…

— Я и раньше бывал за границей, — счел нужным уточнить Андрееску.

— Ну и как, интересно? Вы были и в Италии? Да? Должно быть, там замечательно… Но не слишком ли жарко?

Инженер прикусил губу. Ну и осел же я, отвесил он сам себе комплимент, как я мог подумать, что этот человек не знает, что я ездил за границу? Как же теперь он расценит мои слова? Тем более что они звучали как извинение… Какая глупость… И что ему пришло в голову спрашивать именно об Италии? Простое совпадение? Трудно поверить. Он не похож на человека, который может задавать случайные вопросы…

— Видите ли, — продолжал Морару, — эти ребята пытаются найти следы, отпечатки… Я их вызвал потому, что не имею права ничем пренебрегать. Но, откровенно говоря, я не верю, что они что-нибудь найдут. А вы как полагаете?

— Что я могу полагать?

— Найдут они какие-нибудь следы?

— Не знаю. На этот счет у меня нет никаких соображений.

— Жалко… Соображение! Хотя бы одно, маленькое, как вы выразились, соображение — это было бы нашим спасением. Это нам и нужно — соображение! Что бы вы дали теперь за одну идею? Я бы дал, как вам сказать… я бы мог даже отказаться от недели отпуска осенью! Вы можете вообразить, что это для меня значит? Неделя осенью — это семь дней и семь ночей, когда можно спокойно дышать. Это грандиозно! А я их спокойно меняю на какое-то соображение… Но, как видите, никто не соглашается на такой обмен. Никому нет дела, что у меня нет ни каких соображений… С другой стороны, если хорошенько подумать, то ничего удивительного. Что может прийти в голову в такую жару! Вот вечером — это совсем другое дело! Но до вечера мы должны провернуть всю обычную работу, собрать впечатления, а по холодку начнем все перемалывать и, глядишь, высидим какое-нибудь соображеньице… Отправлюсь-ка я восвояси. Благодарю вас, товарищ инженер, за беседу. Надеюсь, не очень вам досаждал. Да, хочу вас попросить еще об одном: возможно, вы разыщете… вашу сотрудницу. Я буду ее ждать. Мне хотелось бы познакомиться с ней.

Морару встал и быстро вышел.

Андрееску вызвал коммутатор и попросил найти Ирину, где бы она ни находилась. Через пять минут его соединили с Ириной, и он передал ей просьбу майора Морару.

Немного спустя она уже сидела в кресле и внимательно рассматривала майора. Она была очень спокойна или только делала вид, во всяком случае, она казалась чрезвычайно спокойной.

— Я надеюсь, вам уже известно, что здесь произошло.

— Нет.

— Как же так? Вы же были в этом кабинете час на зад.

— Я вам говорила, зачем меня послали.

— И это вас не удивило? Разве вы не знаете, что я опечатал отдел спецхранения?

— Сейчас уже все об этом знают. И я тоже очень удивлена. Но почему опечатали — никто не говорит.

— Так-так… Тогда скажу я. Вам известно дело 10-В-А?

— Конечно.

— Оно исчезло. Инженер Андрееску утверждает, что вчера вручил Ончу папку с двумя экземплярами своей работы. Вот вкратце и все. Я хотел бы знать, когда вы видели эту работу в последний раз.

— В окончательном виде?

— Совершенно верно.

— Никогда. Вчера утром инженер Андрееску попросил у меня новую папку. Я дала ее. Он сказал, что хочет положить в нее окончательный вариант работы в двух экземплярах. Но видеть я ее не видела.

— Но все-таки вы его ассистентка… Вы принимали участие в этой работе. Вы ее знаете.

— Я принимала участие, но я ее не знаю. Видите ли, подобная работа — это весьма сложный механизм. Он состоит из сотен, даже тысяч слагаемых. Можно прекрасно знать десять-двадцать, даже сто из этих слагаемых, но не знать всю работу в целом. Я проектировала многие элементы этой ЭВМ, я придавала им окончательную форму, но и только. Я не могу и не смогла бы вообразить ее всю целиком. Для этого нужна высшая квалификация.

— Так-так… Понимаю. Очень хорошо понимаю… Вы давно работаете с инженером Андрееску?

— Уже четыре года.

— И что он за человек?

Ирина улыбнулась, что случалось не часто.

— Я должна вас предупредить, что мой муж и инженер Андрееску давние друзья, еще со школьной или студенческой скамьи. Четыре года назад они встретились здесь снова, и мы подружились, так что он для меня хоть и начальство, но просто-напросто Виктор. После этого следует ли мне отвечать на ваш вопрос?

— Да. Я жду.

— Хотите получить устный отзыв?

— Нет. Скорее я хотел бы услышать личное мнение, которое для меня тем важнее, что оно будет исходить от умной и красивой женщины.

— Благодарю. Это комплимент?

— Нет. Простая констатация факта. Прошу вас.

— Что он за человек… Ответить и легко и трудно. Я бы сказала, что он превосходный человек. Почему? — спросите вы меня, но тут я не знаю, что вам сказать, и причин для этого много. Человека характеризуют самые различные вещи: и то, что он делает, и то, чего не делает, что принимает и что отвергает, во что он верит и во что не верит, чего он хочет и чего не хочет…

— Так что же делает он?

— Только добро… Он работает самоотверженно, и не только над тем, что его увлекает.

— А чего он не делает?

— Не жульничает.

— Что он принимает?

— Откровенность.

— Что отвергает?

— Злонамеренность.

— Во что он верит?

— В то, что человек рожден быть счастливым и что он поможет в этом и другим.

— А во что не верит?

— В то, что наступит день, когда он сможет сказать, что счастлив.

— Чего он хочет?

— Не умереть в одиночестве. Его пугает подобная мысль.

— Чего он не хочет?

— Чтобы было известно, о чем он думает. Но это всегда известно.

Майор Морару посмотрел на Ирину с особым интересом. Его пленила эта женщина. Ему бы хотелось узнать ее получше, он чувствовал, что она далеко не банальный человек. Он хотел было встать, но раздумал.

— Пожалуйста, не сердитесь, — вновь заговорил он, — но я хотел бы задать вам еще одни вопрос, который, возможно, покажется вам весьма странным.

— Мне ничто не покажется странным, смею вас уверить. И я честно отвечу.

— Вы любите жизнь? Жить вам нравится?

Ирина нисколько не смутилась и не замешкалась с ответом.

— С того момента, как я существую, всем кажется, что я жизнелюб. Однако я солгу, если скажу вам, что от своей жизни я получаю особое удовольствие… На самом деле — никакого удовольствия. Это течение, развитие, иногда сдержанное, порой более бурное, но всегда скучное… Никаких водопадов, никаких скал, сквозь которые нужно пробиться, никаких наводнений — ничего. Знаете, один очень умный человек сказал, что основная проблема состоит в том, чтобы ответить на вопрос: достойна жизнь того, чтобы ее прожить, или нет? Несколько лет назад он погиб в автомобильной катастрофе, и я одна из тех, кто не верит, что он нашел ответ… Вы полагаете, именно я смогу его найти? Ведь поэтому вы задали мне такой вопрос…

Скорее из желания не показаться невежливым майор некоторое время еще поддерживал разговор на второстепенные темы. В тот момент он узнал все, что ему хотелось бы знать.

Прошло уже четыре часа.

Лейтенант Черкез и его группа закончили фотографирование. Майор Морару продолжал вести опрос. Ночной сторож, которого вызвали из дому, заявил, что никто не смог бы проникнуть в здание. Проверили систему сигнализации — она работала отлично. Ключ, с помощью которого включалась и выключалась эта система, находился у дежурного.

При вторичном разговоре с Ончу выяснилось, что шифр сейфа меняется каждый месяц и известен только ему и генеральному директору. Вот и все.

После этого Морару заперся один в кабинете и сделал несколько телефонных звонков, один из них — в Бухарест. Откинувшись на спинку стула, он стал ждать ответа, сквозь полуприкрытые веки глядя в потолок. Так он просидел около часа, пока телефон не зазвонил. Майор внимательно выслушал, сделал несколько пометок в записной книжке, поблагодарил и снова надолго задумался. В четырнадцать часов он вызвал капитана Насту.

— Грузимся! Вызывай машину.

— Куда-нибудь едем?

— Естественно. Нельзя же вечно сидеть у людей на голове.

— Но… куда же мы едем? Если можно, конечно, узнать.

— Можно, можно. Едем домой! Но мы едем вместе, а это значит, что я не еду к себе домой, а ты не едешь к себе… Но все-таки мы едем домой. Понял?

— Понял. Можно еще вопрос?

— Господи боже мой, еще вопрос!

— Как вы думаете, к пяти часам… уже…

— Исключено! Вызывай машину. Я пойду к генеральному директору. Через пять минут встречаемся во дворе. Ончу тоже поедет с нами… О господи, никакого намека на тучку. Даже дуновения ветерка не чувствуется. Сдохнем мы к черту от этой жары…

V

Ему было известно, что майор Морару перед отъездом зашел к генеральному директору и несколько минут разговаривал с ним. Однако ему об этом никто не сказал, как будто его вовсе не существовало, как будто его работа никуда не исчезала. Неужели никто не считает своей простейшей обязанностью поставить его в известность? Что делать? Через полчаса он сможет спокойно отправляться домой. Обычный день, как и любой другой, несмотря на то, что это вовсе не обычный день. Случайно ли это безразличие к нему, хотя его можно было бы считать героем дня? Или это сознательно занятая позиция? Ладно, мол, оставим его в покое, не будем ничего говорить, посмотрим, что он будет делать, куда пойдет, с кем будет встречаться, с кем говорить по телефону… Возможно, с их точки зрения, это лучший метод. Значит, нужно вести себя как можно естественнее. Но как это — естественнее? До трех часов оставалось еще двадцать минут. Естественным было бы сейчас пойти к директору и спросить, что же слышно. Он здесь начальник, он должен понимать, что все это меня интересует.

Разговор с Григоре Попэ ничего не прояснил. Майор Морару сказал ему, что едет домой, что слишком жарко, что больше работать он не может, что, возможно, бог даст дождя после обеда и тогда можно будет жить… Казалось, что Григоре Попэ уже успокоился, потому что закатил длиннейшую речь о том, кто будет участвовать в лондонском конгрессе по автоматике. Виктор слушал его вполуха, больше из вежливости и думал, что для него Лондон никогда не был так далек, как сейчас. Около четырех часов он почувствовал, что умирает от голода.

— Ты будешь дома после обеда? — вскользь спросил директор, когда Андрееску собирался уже уходить из кабинета.

Итак, возможно, меня будут разыскивать, это значит, что я прав — они хотят меня оставить на свободе только для того, чтобы лучше за мной следить. В конце концов, ничего необычного в этом нет. Мне остается только ждать.

Андрееску сел в машину и через десять минут остановился возле дома. Уже четыре года он жил в квартире на пятом этаже современного многоэтажного дома. В том же подъезде двумя этажами ниже жили его друзья, адвокат Серджиу Вэляну и его жена Ирина. Он посмотрел вверх: на балконе у Вэляну никого не было видно. Отдыхают, наверно, в такую жару, подумал он. Заперев машину, Андрееску вошел в подъезд, нажал на кнопку лифта и, пока тот спускался вниз, отпер почтовый ящик. Все это были привычные действия, которые повторялись изо дня в день. В ящике лежал обыкновенный белый конверт, без марки, на котором была написана только его фамилия. Больше ничего — ни адреса, ни фамилии отправителя. Виктора охватило беспокойство. У него было такое ощущение, что где-то далеко-далеко от него, но именно для него прозвучал большой колокол и тяжелые волны звука, которые он чувствовал почти физически, окружили его со всех сторон. Он пощупал конверт. В нем явно всего лишь один листок бумаги. А больше и не нужно…

— Вы поднимаетесь?

Кто поднимается? Куда поднимается? Кто это говорит? Андрееску вздрогнул, оглянулся и заметил возле лифта соседа по этажу.

— Да, да, конечно. Спасибо.

Сунув конверт в карман пиджака, Андрееску торопливо запер почтовый ящик и вошел в лифт.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Пятого этажа лифт достигает не так уж быстро, но все равно за это время много вопросов не задашь и ответов на них не получишь.

Соседи расстались, пробормотав: «приятного аппетита», «того и вам желаю». Виктор бросился в кресло, достал письмо, осмотрел его со всех сторон, хотел было вскрыть, но отложил в сторону: пусть не портит удовольствия от душа и не отбивает аппетита. Виктор целиком отдался двум этим удовольствиям, что заняло у него примерно час времени. Потом он закурил, вынув из пачки, лежавшей у него в ящике стола, длинную ароматную сигарету. Вытянувшись на диване, он вскрыл наконец конверт и развернул бумажку в пол-листа, на которой карандашом было написано:

«Тетушка Клара через три дня уезжает в отпуск и надеется, что твои планы не изменились».

Виктор пододвинул поближе пепельницу, чиркнул спичкой и поджог и письмо, и конверт. Потом тщательно перемешал пепел. Он ходил из угла в угол и не мог успокоиться. Ему было необходимо выговориться. Хотелось обсуждать, строить гипотезы, выслушивать возражения, выдвигать новые гипотезы и рассматривать их со всех сторон. Он понимал, что этим ничему не поможешь, знал, что все размышления уже бесполезны, что это лекарство, действие которого скоро пройдет, но ему нужно было это лекарство, очень нужно. Он поднял телефонную трубку и медленно набрал номер Вэляну. Ему ответил Серджиу.

— Где ты, дружище?

— Дома.

— Это просто замечательно! Ты слышишь, — видно, Серджиу обращался к Ирине, — он дома! И что же ты делаешь один дома? У тебя что, друзей нет? Ты что, бедный сирота? Иди к нам обедать.

— Да я уже пообедал, принял душ…

— Ну, уж если ты принял душ, то спускайся к нам. Слушай, Ирина приготовила кофе! — Больше приглашений не последовало, потопу что Серджиу повесил трубку.

Виктор тоже повесил трубку и улыбнулся. Это была горькая улыбка. Ему становилось все хуже и хуже. Он сунул в карман сигареты, ключи и вышел. Спустившись двумя этажами ниже, он увидел Серджиу, который поджидал его у открытой двери.

— Заходи, дружище. У нас сегодня на повестке дня много важных вопросов… Садись. Ирина, кофе готов? А то, видишь ли, его величество великий ученый соблаговолил оказать нам честь…

Ответа не последовало, однако на кухне ощущалось какое-то движение и по всему дому распространялся аромат кофе. Через несколько мгновений появилась Ирина с чашками, и все трос уселись в кресла возле маленького круглого стола.

— Ну а теперь, будь добр, расскажи и мне, что это за бред? — начал Серджиу. — Это правда?

— Не говори глупостей! — раздраженно воскликнула Ирина. — Если это правда, то что это может значить? И в чем именно заключается эта правда?

— Подожди, дорогая, не волнуйся. Я ведь спрашиваю по-человечески: что случилось? Почему работа исчезла? Ее похитили?

— Откуда он может знать? Работы просто нет на месте.

— Но разреши ему, дорогая, рассказать все самому, ведь он как-никак твой начальник. Послушай, Виктор. Ты меня знаешь. И я хочу услышать из твоих уст, какова официальная версия всей этой истории. С юридических позиций, Виктор. Я хочу знать, в каких отношениях ты находишься с законом. Это меня интересует в первую очередь, я подчеркиваю: в первую очередь. Потому что я прекрасно знаю, — пояснил быстро Серджиу, видя, что его жена снова выражает нетерпение, — отлично знаю, существуют и другие аспекты, но все они второстепенные. Ну, Виктор, мы тебя слушаем!

Виктор начал рассказывать все, что считал необходимым. Серджиу слушал очень внимательно и в конце торжественно воскликнул:

— Все за-кон-но, ты ни в чем не виноват! Да! Ты не думай, что я хочу сказать, будто в таком положении тебе можно позавидовать. Но все за-кон-но!

— Хорошо, хорошо. Это я и сам знаю. Но мне этого мало.

Ответ прозвучал резко, словно необоснованное обвинение, но Серджиу не придал этим словам никакого значения.

— Ты устал… Ты выведен из себя расспросами…

— Это естественно, не так ли?

— Есть еще один момент, дружище. Чья это может быть игра?

— Мне кажется очень странным, что они задержали только Ончу, — проговорила Ирина. — Вам не кажется?

Вопрос повис в воздухе. Виктор поднялся с кресла и стал смотреть в окно. В скверике перед домом, как и всегда в послеобеденное время, играло много детей. Картина эта была прекрасно знакома инженеру, так что он не сразу заметил новую деталь: на скамейке, сгорбившись и опираясь на палку, сидел старик. Это вполне мог быть и дедушка какого-нибудь внучка, который с визгом носится где-то поблизости, но так же вполне возможно, что это был и кто-то другой… В конце концов, подумал Андрееску, каждый делает свое дело. Он улыбнулся. Старик подозвал к себе какого-то сорванца, что-то сказал ему, дал ему денег, и тот бросился бежать… Серджиу стоял за спиной у Виктора и, казалось, читал его мысли.

— Куда ты смотришь?

— Вон старик… Я никогда его здесь не видел.

— Какой старик? — подскочила к окну Ирина.

— Вон там.

— И ты думаешь, что…

— Откуда мне знать?

— Все возможно, милый мой, все возможно. Удивляться нечему. А что ты хочешь? Таковы правила игры.

— Я не удивляюсь, но и удовольствия мне это не доставляет.

Они снова расселись по креслам. Виктор поднес чашку ко рту и только тут заметил, что она пустая. Ирина вскочила, исчезла в кухне и принесла ему полную чашку.

— Зачем ты травишь себя? — забеспокоился Серджиу. — Да еще в такое время. Уже шестой час. Хватит тебе кофе. Иначе не будешь спать всю ночь.

— Оставь, я и без кофе спать не буду.

— Послушай, Виктор. Сейчас мы здесь втроем. Скажи, что ты сам думаешь?

Виктор растерянно взглянул на Серджиу. Ну что он мог ответить на подобный вопрос?

— Что я думаю?

— Конечно, было бы лучше поставить вопрос так: кто, по твоему мнению… Ончу?

— Брось ты. Ончу — желторотый. Ты что, можешь представить себе Ончу в роли шпиона? Такая гипотеза смешна, просто-напросто смешна.

Серджиу смущенно улыбнулся, как улыбается человек, который ляпнул что-то невпопад.

— А ты, дорогой мой друг, каким ты воображаешь себе шпиона? Как он, по-твоему, выглядит? В черных очках, чтобы не было видно глаз, а он мог бы видеть все, что делается у него за спиной. Так? В галстуке у него большая булавка, в которой скрывается фотоаппарат. Правильно? Роскошный портсигар, в который вмонтирован магнитофон и рация. Да? Или ты никогда не думал об этом?

— Честно говоря, нет.

— Очень жаль.

— Почему?

— Потому что ты прекрасно знаешь, над чем ты работаешь, знаешь, что это не может не интересовать и других. Поэтому ты должен быть внимательнее ко всему, что творится вокруг.

— Я забыл об этом, Серджиу, и все время забываю. Ведь мои глаза не созданы, чтобы видеть то, о чем говоришь ты. Мои глаза всегда видят одно и то же: людей, которых я знаю, людей, которые мне симпатичны, и людей, которые мне не симпатичны, людей умных и людей глупых, людей добрых и злых, вот и все. Я хочу сказать, что это примерно те категории, на которые я делю людей. Хочешь ты или не хочешь, но играть в сыщиков и воров мне было интересно только в детстве.

— Я хочу только одного: чтобы ты на все смотрел открытыми глазами.

— То есть подозревал Ончу?

— Я этого не говорил. Но из твоего рассказа вытекает, что только он имел возможность сделать это.

— Ничего не вытекает! Ончу — ребенок! Он влюблен, и голова его забита совсем другим.

— Послушайте, что он говорит: ребенок! Влюблен! Эй, Виктор, проснись, спустись на землю, стань серьезным.

— Поверь мне, я вполне серьезен, но я не сыщик. Это не моя профессия!

— Чего ты кричишь? — перебил Серджиу, улыбаясь.

— Потому что такой образ мыслей для меня невыносим.

— Допускаю. Но посмотри, к чему привел твой образ мыслей.

— Вот теперь-то ты все сказал! Значит, ты считаешь меня ответственным?

— Не говори, глупостей. Я упоминал ответственность не в юридическом смысле. Я подразумевал ответственность перед самим собой, перед своей работой. Ты что, не потратил на работу многих лет труда?.. — Серджиу умолк. Он спохватился, что зашел слишком далеко. — Если я тебя обидел, извини. Я вовсе этого не хотел… Я хотел бы — ты меня понимаешь? — поразмышлять вместе с тобой. Возможно, нам придет какая-нибудь идея.

— А мне уже пришла, — сказала Ирина и, резко поднявшись с кресла, достала бутылку коньяку. — Кто пьет? — спросила она, расставляя рюмки. Ирина налила себе, налила Виктору, по Серджиу ее остановил:

— Я не пью.

— Почему? У тебя изжога?

— Нет. У меня сегодня бридж. Ты забыла, что сегодня вторник? — Серджиу взглянул на часы и тревожно воскликнул: —Я уже опаздываю!

Он встал и скрылся в ванной, откуда вскоре послышался плеск душа. Ирина редкими глоточками пила коньяк и курила, курила без перерыва. Виктор поднялся, собрался было уходить, но раздумал и снова подошел к окну. Старик все сидел на том же месте, только детей стало меньше, потому что солнце уже близилось к закату. Как быстро прошло время! — подумал Виктор. Что произошло, что еще произойдет, зачем все это, почему я не могу взять все в свои руки, почему не могу сделать так, как я хочу, почему? Я думаю, продолжал он рефлектировать, пока Ирина сидела в кресле и курила, а Серджиу, приняв душ, поспешно одевался, я думаю, что это самое лучшее испытание на сопротивляемость. Как было бы хорошо, если б было возможно провести это как тест. Берут, например, уравновешенного человека с правильным образом жизни, да, предположим, что он у него очень правильный, если даже в отношении некоторых планов у него нет еще пол-ной ясности, то не эти планы важны теперь; итак, берешь человека с его повседневными радостями и заботами, с удовольствиями и неудовольствиями, которые порождает определенный ритм, тот ритм, к которому он привык, с которым сроднился, который уже запрограммировал, как это говорится на языке специалистов; берешь, значит, этого человека, или, лучше сказать, выдергиваешь из привычной среды и бросаешь в водоворот, в горную реку, вышедшую из берегов от весенних дождей, и говоришь ему: держись, товарищ, плыви, если умеешь, делай что можешь, выпутывайся, ведь именно это мы и хотим видеть — как ты выпутаешься… Но у меня намокла одежда, — кричит человек, — мне холодно, я хочу есть, хочу спать и вовсе не желаю бороться со слепыми силами, я вовсе не хочу выяснять, выпутаюсь я или нет, мое место не здесь, хватит с меня… Примерно так должен выглядеть и я, думал Виктор. То, что меня никто не выдергивал из моего уклада, что я сам совершил этот прыжок, нисколько не меняет сущности проблемы. Где же конец? Где же берег? Виднеется ли что-нибудь на берегу? Ждет ли меня кто-нибудь? Предложит ли этот «кто-нибудь» чашку горячего кофе и теплую постель? Или, наоборот, даст мне коленом под зад?

— Какую рубашку мне надеть?

Ирина нехотя поднялась и пошла в спальню. Открыв гардероб, она достала легкую летнюю рубашку и подала ее Серджиу. Тот поблагодарил Ирину улыбкой, взял ее за руку, притянул к себе и поцеловал в шею. Потом обнял ее и прошептал прямо в ухо:

— Было бы неплохо, если бы к восьми часам ты тоже зашла к Мокану.

Ирина вырвалась из объятий и толчком закрыла дверь. Серджиу нахмурился.

— Зачем ты это сделала? — шепотом спросил он ее. — Так можно обидеть человека.

Он подошел к двери и широко распахнул ее.

— Виктор, извини. Еще две минутки, и я буду готов.

— Я ухожу…

— Погоди, выйдем вместе.

— Нет, нет, — поспешно отозвался Виктор. — Мне нужно еще позвонить. Привет. Целую руку, Ирина.

Тут же они услышали, как хлопнула дверь.

— Видела?! — воскликнул Серджиу. — Обиделся!

Ирина ничего не ответила и ушла в спальню.

— Придешь, да?

— Куда?

Ирина вытянулась на кровати и с таким удивлением смотрела на мужа, что можно было подумать, будто она видит его в первый раз.

— К Мокану, матушка. Я ведь тебе сказал.

— Ты же прекрасно знаешь, что не приду.

— Почему?

— Серджиу, ты два раза в неделю задаешь мне этот вопрос и получаешь один и тот же ответ. Не надоело?

— Нет, честное слово, нет. Это меня забавляет.

— А меня нет.

— Тебя! Укажи мне хоть на что-нибудь, что могло бы тебя позабавить.

— Ты думаешь, я неврастеничка?

— Не думаю. Но я знаю, что ты всегда хочешь больше того, чем ты имеешь, и наверняка гораздо больше того, что тебе надлежит получить в этом мире. Конечно, одному достается больше, другому меньше. Но ты не желаешь знать об этом. Ты просто хочешь, сама не ведая, чего и сколько! Хочешь вообще!

— Серджиу, когда-нибудь я хоть что-то у тебя просила?

— Я говорю не о вещах, дорогая. Ты меня неправильно поняла.

— Я тебя прекрасно поняла. Вот и теперь — разве я просила тебя, чтобы ты не ходил к Мокану, хотя ты и знаешь, что я этих людей не выношу.

— Ну, моя девочка, если бы ты умела играть в карты, ты бы так не говорила.

— Я говорю тебе не об игре, а о людях.

— А что они тебе сделали? Я тебя не понимаю. Они очень милые и приветливые. Тебе они очень симпатизируют. Например, младшая, Мариора, что там говорить…

— Действительно, что там говорить. Нет, сегодня вечером я не пойду к Мокану. Я знаю, что могу тебе доставить удовольствие, могу принести тебе счастье, но я не пойду. Ищи себе другой талисман.

— Ирина, тебе всегда нравилось путать вещи… Талисман. Как будто речь об этом. Ты же прекрасно знаешь, самое большое удовольствие для меня — это быть вместе с тобой. Часов в десять-одиннадцать, возможно, нас угостят жарким. Я позвоню Виктору, может быть, он тоже пойдет…

Серджиу остановился. Он уже готов был выйти и держался за дверную ручку, но вернулся назад, нахмурился и сел на стул.

— Послушай… Хорошо, что я сообразил. Больше я вообще ему звонить не буду. Как ты думаешь? Правильно?

Ирина вздрогнула.

— Не понимаю.

— Я бы удивился, если бы ты поняла все сразу. Но тебе и в голову не приходит, что после того бреда, который творится у вас…

Ирина поднялась и испуганно посмотрела на мужа.

— Ты хочешь сказать…

— Погоди, мамочка, погоди! Не поднимай шума и не суди меня скорым судом, как это делаете вы, женщины. Пиф-паф, раз-два — и готово! Вовсе не готово! Он мой самый лучший друг, это всем известно, и да будет известно, что он так и останется моим лучшим другом. Вы работаете в месте, и я надеюсь, что будете работать и дальше, потому что другого такого начальника ты, хоть расшибись, не найдешь. Но что-то мне подсказывает, что именно сегодня не стоит нам всем вместе показываться на улице. Не знаю, может, я и ошибаюсь… Если подумать хорошенько, я наверняка ошибаюсь. Конечно, ошибаюсь. Чепуху горожу. Да, на этот раз ты права. Как видишь, я могу признавать свои ошибки и отдавать должное другим… Конечно, так. Я рассуждал как дурак, ведь если занять такую позицию, то это далеко уведет. И потом еще одно: какой сегодня день? Вторник? Не так ли? Ведь через два дня, совершенно точно, в четверг все втроем мы уезжаем в отпуск, уже и гостиница заказана… Ведь не спохватись мы сейчас, могли бы себе испортить весь отдых, правда?! Господи, какая глупость…

Серджиу встал, явно нервничая. Уже от двери, закрывая ее за собой, он бросил:

— Послушай, может быть, ты все-таки передумаешь. Я там буду часов до десяти…

Он вышел. Ирина слышала, как он открывает и закрывает дверь, как спускается по лестнице, потом услышала его шаги на улице. Она даже слышала, как звякнули ключи, которые он доставал из кармана, как заработал мотор, как тронулась с места машина. Ирина с трудом поднялась, выглянула в окно, перед домом никого не было. Чего они выдумали с этим стариком? Глупость какая-то. Вот и он отправился домой. Ирина взглянула на часы. Прошло пять минут, как ушел Серджиу. Она сбросила домашний халат, надела легкое платье, взяла сумочку, проверила, там ли ключи, и вышла. На лестнице, как обычно, было темно. Жильцы ссорились из-за этого. После скандалов появлялись лампочки, но вскоре опять исчезали. Ирина была единственным человеком, которому и в голову не приходило сердиться из-за этого. Она стала подниматься по лестнице. На пятом этаже открылась и захлопнулась дверь.

VI

Майор Морару отсутствовал уже два часа. Он отправился к начальству и пропадал там необычно долго. Капитан Наста так и кипел. Пять часов давно уже миновали, все его планы рухнули, голова разламывалась от жары и всяческих мыслей, а майора все не было. Перед уходом он бросил как бы между прочим — но Наста-то знал цену этим фразам, сказанным вскользь, — что было бы неплохо еще раз поговорить с Ончу, может быть, и он имеет свою гипотезу, а то и две. Хотя бы это. Но если у Насты будет время, то неплохо было бы собрать все сведения группы наблюдения и изложить их на бумаге.

С наблюдением все было в полном порядке. Через каждые четверть часа или капитана кто-нибудь вызывал по телефону, или он сам вызывал, и все время был в курсе событий. К семи часам ничего не изменилось. Только адвокат Серджиу Вэляну ушел из дому, теперь он находился по адресу: улица Петуньи, дом 7–6. Жена его осталась дома, в окне на кухне горел свет. Инженер Андрееску тоже был дома. Хотя света у него не было, но это ничего не значило. И потом в жару люди часто отдыхают, не зажигая света. Уходить он никуда не уходил, это было вне всяких сомнений.

С Ончу тоже без перемен. Те же вопросы, те же ответы. Наста просмотрел личное дело парня. Ничего. Заставил его снова рассказать всю свою жизнь. Ничего. По больше всего угнетало капитана то, что он был решительно убежден в полной невиновности Ончу, а зная майора, был уверен, что и тот пришел к такому же выводу. Майор ему об этом ничего не сказал, но в этом даже не было необходимости. Такие вещи они понимали и без слов, не нуждаясь в каких-либо подтверждениях. Так зачем он тогда задержал парня?

С гипотезами было трудно, можно даже сказать, очень трудно. Итак, Наста попытался обобщить. Если судить по докладам ребят, занимавшихся этим вопросом, то ночью в здание института никто не входил. Судя по докладу Черкеза, который Наста получил четверть часа назад, ни одно неизвестное лицо не касалось ни сейфа в отделе Ончу, ни сейфа инженера Андрееску. Отпечатки пальцев Ончу были на месте, то есть на ключах и на сейфе. Отпечатки пальцев инженера и его ассистентки тоже соответственно были на своих местах. Никаких нарушений не наблюдалось. Следовательно, заключил капитан Наста, остается выбирать одно из двух: или работа Андрееску попала в сейф и тогда следует признать, что она улетучилась, хотя принять такую гипотезу довольно трудно, или работа совсем не была в сейфе, и в таком случае нужно присмотреться как можно внимательнее, что представляет собой этот человек, который хочет обвести их вокруг пальца…

Послышался телефонный звонок.

— Капитан Наста слушает.

— Спишь, дорогой? — раздался голос майора Морару.

— Разрешите доложить: никак нет, не сплю. Я думаю.

— Не может быть!

— Прошу поверить.

— Попробую. Как чувствует себя наш друг Ончу?

— Спасибо. Он сообщил мне, что роман ему очень поправился, и спрашивает, нет ли у нас второго такого. Я не решился искать в вашем кабинете и потому предложил ему один из своих романов, но не на французском, а на немецком языке, потому что нянькой у меня была немка, но он, троглодит этакий, заявил, что этого языка не знает. Тогда, чтобы ему не было скучно, я предложил не читать, а самому написать детективный роман. Разница невелика. Я пообещал снабдить его бумагой и карандашом.

— Так-так… очень хорошо, очень хорошо. Работай, трудись в поте лица. Сейчас приду, жди!

— Слушаюсь!

Капитан Наста продолжал прерванные размышления… Очень бы мне хотелось попасть в квартиру товарища инженера, в его отсутствие, конечно. Не знаю почему, но сердце мне подсказывает, что там-то я бы напал на след… Или даже засесть вечером вместе с Морару в засаду у его дома. Там будет посвежее, как сказал бы майор — жить можно. Посмотрели бы, не всплывет ли что-нибудь на поверхность…

Послышалось негромкое жужжание. Наста нажал кнопку маленького аппарата, стоявшего на столе, и чей-то голос доложил, что на улице Петуньи в доме 7–6 ничего нового. Через несколько мгновений другой голос сообщил, что и на улице Орла тоже ничего нового. Очень хорошо, подумал Наста, ни у вас ничего нового, ни у нас. Вот так время и идет, а мы успешно работаем.

Через десять минут в комнату вошел майор Морару. Он направился к своему рабочему столу, включил вентилятор, постоял некоторое время в потоке прохладного воздуха и наконец соизволил вспомнить о существовании своего коллеги.

— Так-так… теперь послушаем, Наста, что у тебя на душе. Только давай выкладывай, как на исповеди…

Наста доложил все, что было необходимо, а потом высказал свою гипотезу о том, что если работа была передана Ончу, то она не могла испариться.

— Так-так… Интересно, очень интересно. А сколько, ты сказал, сейчас времени?

Хотя между этими фразами не было никакой связи, Наста вежливо сообщил, что часы показывают половину десятого.

— Очень поздно, просто ужасно, — испуганно воскликнул Морару, словно действительно произошло нечто катастрофическое. — Куда же запропастилась моя телефонная книжка? Сегодня утром я в ней кое-что записал, и мне нужно… Так-так, вот она.

Морару поднял телефонную трубку и набрал номер.

— Попросите, пожалуйста, товарища Григоре Попэ.

— Его нет дома. Кто спрашивает?

— Один приятель, вернее, знакомый. Морару моя фамилия. Когда я могу его застать?

— Думаю, что он придет поздно. Они с женой ушли на день рождения.

— Вы можете записать телефон и передать, чтобы он позвонил?

— Даже поздно?

— Когда угодно. И в час, и в два…

Пока Морару диктовал номер телефона, Наста тихо вышел из комнаты, чтобы позаботиться о еде и сигаретах. Им предстояла «бессонная ночь — бесконечные мысли, бессонная ночь, и нет ей конца», как пелось в одной красивой песенке, которая нравилась капитану.

VII

Вернувшись минут через десять в кабинет, капитан Наста заметил на письменном столе записку:

«Если бы у тебя хватило терпения хотьнемного посидеть на месте, то на несколько минут раньше ты бы узнал, что свободен до двадцати четырех часов. Разве ты не рад? У тебя почти три часа! Чего только не сделаешь за это время!»

М.

И ни слова об Ончу.

Наста пошел в город, погулял с полчаса, а в десять сел за столик на террасе кафе «Мимоза». Оглядевшись, заметил, что больше половины мест свободны. Он закурил и стал ждать. Несколько раз мимо него прошла пухленькая официантка. Эта питается одними пирожными, подумал Наста. Он сидел долго, но в конце концов ему пришлось подать голос:

— Девушка!

Официантка, оживленно беседовавшая с молодым человеком, который жадно глотал кофе, глянула через плечо и нехотя встала, махнув рукой молодому человеку, что должно было означать: потерпи немного, вот покончу с этим занудой…

— Чего желаете?

— Пепси, пожалуйста.

— Нет.

— Мороженого.

— Растаяло.

— Стакан минеральной воды.

— Минеральной не бывает.

— Оранжада…

— Нет.

— Простой воды.

— Водопровод не работает.

— Так-таки ничего и нет?!

— Напитков никаких.

— А крепких?

— Осталось несколько пачек сигарет «Евгения». Хотите?

— Нет, спасибо.

Еле сдерживая гнев, Наста встал из-за столика, решив, что завтра он учинит грандиозный разнос заведующему районным управлением треста кафе и ресторанов, которого хорошо знал. Таким же яростным и решительным не раз поднимался он и прежде, но на следующий день все забывал. Он знал, что сейчас он пойдет домой, примет холодный душ, мать принесет ему на розетке варенья из зеленых орехов и стакан ледяной воды, и все его раздражение как рукой снимет.

Наста был так погружен в свои мысли, что не обратил внимания, но можно с уверенностью сказать, что он и вообще не обратил бы внимания на высокого, элегантно одетого мужчину, который не торопясь шел ему навстречу, а когда они разминулись, занял столик в том же кафе «Мимоза», откуда только что вышел Наста. Правда, и мужчина не обратил внимания на капитана, он просто-напросто не знал, кто это такой. У нас есть все основания думать, что он не жаждал с ним познакомиться, и вместе с тем мы уверены, что Наста отказался бы от варенья, и от ледяной воды, и от двух часов отдыха, который он предвкушал, если бы только знал… Но откуда ему было знать? Все шло своим чередом: Наста пришел домой, и все желания его сбылись. В то время как он наслаждался струями холод-ной воды, человек, занявший столик в кафе «Мимоза» и вовсе не выглядевший раздраженным, хотя и ему предложили лишь пачку «Евгении», которую он волей-неволей вынужден был заказать, кого-то ждал. Он спокойно курил, время от времени откусывал кусочек печенья, снова затягивался сигаретой и изредка поглядывал на часы. Наконец послышались десять ударов с башни на рыночной площади города. Мужчина посмотрел на свои часы, довольно усмехнулся, подошел к пухленькой девушке, продолжавшей кокетничать с парнем, который покончил с кофе и теперь глотал кофейную гущу, заплатил за пачку сигарет, подождал сдачу и ушел, не обращая внимания па далеко не лестные слова в адрес людей вроде него, которые «требуют несчастные десять бань, совсем ни стыда ни совести».

Он прошел бульвар, пересек площадь, еще раз взглянул на часы и нырнул в одну из улиц, которые веером расходились от площади. Минут десять он шагал по этой улице, потом свернул направо, еще раз направо и оказался в темном немощеном проулке. Проулок упирался в ворота, которые вели в городской парк. Мужчина сел на первую же скамейку на главной аллее. Не прошло и трех минут, как сзади послышались шаги. Но он даже не повернул головы, не вздрогнул, он продолжал смотреть прямо перед собой. Из темноты появился человек, подошел к скамейке и тоже сел.

После непродолжительного молчания вновь пришедший заговорил:

— Извините, пожалуйста, у вас не найдется спичек?

Может, у вас случайно есть хоть одна спичка…

— Найдется, — ответил первый, — но вы, как я вяжу, даже и сигарету не достали.

— Ах да, я и забыл. — Он стал шарить по всем карманам, но безуспешно.

— Вы и сигарету не можете найти?

— Вот именно.

— Это неприятно. Я, к сожалению, могу вам предложить только половину сигареты «Литорал». Конечно, половинку с фильтром.

— Не беспокойтесь. Я курю только «Плугарь», без фильтра.

Вместо того чтобы обменяться сигаретами и спичками, мужчины обменялись рукопожатием. После этого каждый достал свою зажигалку и закурил сигарету из собственной пачки. Какие это были сигареты — уже не имеет значения. Конечно, не «Литорал» и тем более не «Плугарь». Усевшись поудобнее, они оживленно беседовали около получаса. Было без двадцати одиннадцать, когда тот, что пришел первым, поднялся, стиснул руку собеседнику и исчез в темноте. Минут через пять поднялся и второй, но пошел он в противоположном направлении. Спустя полчаса, то есть в десять минут двенадцатого, один из них вошел в какой-то дом, другой, сидя за рулем, гнал свою машину по шоссе к Бухаресту.

А в это время майор Морару спал, поставив будильник на половину двенадцатого и дав жене категорическое распоряжение, как вести себя в том случае, если он, согласно привычке, будет выключать звонок и накрывать голову подушкой. Капитан Наста, спокойный и умиротворенный, слушал музыку. Ончу, ничего не понявший из того, что наговорил ему Наста о детективном романе, который следовало написать, долго смотрел на бумагу и ручку, которыми его снабдили, и наконец решил, что более разумным будет изложить на бумаге все, что произошло утром, совсем позабыв, что он уже делал это. Исписав несколько листов, Ончу заснул мертвецким сном. Виктор Андрееску сидел за письменным столом и, сам того не сознавая, работал над докладом для лондонского конгресса. Серджиу Вэляну, выигравший в карты, довольно посапывал. Ирина Вэляну вытянулась в шезлонге на балконе. Она смотрела на звезды и пыталась представить, как выглядят другие цивилизации, и спрашивала себя: не существует ли где-нибудь на расстоянии нескольких тысяч световых лет другая Ирина, такая же несчастная, как и она, которая так же, как и она, любит ночную тьму и тишину. Директор Григоре Попэ вернулся из гостей, жалея о потерянном вечере, и нашел записку от майора Морару. Он поспешно набрал номер, но ему ответили, что майор должен прийти в двадцать четыре часа и позвонит сам.

Ровно в полночь зазвонил телефон, и Григоре Попэ услышал голос майора.

— Товарищ Попэ, — заговорил Морару более оживленно, чем днем. — Сейчас стало попрохладнее, можно даже дышать. Я бы хотел с вами встретиться…

— Сейчас?

— Да, если можно, минут через десять-пятнадцать.

— У вас?

— Я бы предпочел явиться к вам. Я буду пунктуален, а потому попрошу вас спуститься вниз в двадцать пять минут первого. И предупредите, пожалуйста, жену, что вы можете задержаться больше часа.

— Я вас не понимаю.

— А вы и не можете сейчас ничего понять. Я вам все объясню. Прошу извинить за поздний час, но это очень важно.

— Пожалуйста, пожалуйста… Располагайте мной.

— Спасибо. До свидания.

Морару положил трубку и, сияя улыбкой, посмотрел на капитана.

— Ты поспал, Наста? Восстановил силенки? Мне кажется, что и я куда лучше выгляжу…

— Я не спал ни минуты.

— Ладно, ладно, не притворяйся.

Морару любил поспать. Будь его воля, он бы спал не менее десяти часов в день. Поэтому он совсем не понимал людей, которые обходились пятью-шестью часами.

— Ну как, написал он этот злосчастный роман? — спросил Морару капитана.

— Не знаю, у меня не было времени, чтобы наносить ему визиты.

— Где он?

— В седьмой камере.

— Давай сходим к нему, а потом отправимся на свидание с Григоре Попэ.

Они вышли, миновали несколько коридоров и оказались у камеры № 7. Вытянувшись на койке, Ончу крепко спал. На столе в беспорядке валялись листы бумаги, при виде которых Морару и Наста усмехнулись. Морару осторожно, так, чтобы не испугать, стал будить Ончу. Тот открыл свои большие глаза, поднялся, а когда понял, где находится и кто над ним стоит, смутился.

— Так-так… спим, значит. И днем, на работе, спим, и ночью не отказываемся… Будь любезен, вон там кран, умойся, а то заснешь и сидя.

Ончу ополоснул лицо и окончательно проснулся. Морару оседлал стул и показал Ончу на соседний.

— У тебя есть дома телефон?

— Есть.

— Пожалуйста. — Морару протянул визитную карточку, на которой было несколько телефонных номеров. — Это всё мои телефоны. Я всегда был очень общительным, а потому постарался поставить себе несколько телефонов.

— Но…

— Вот какое дело: отправляйся-ка ты сейчас домой и ложись спать. Завтра приходи на работу. А после работы ты куда пойдешь?

— Я…

— Так-так. Ты встретишься… забыл, как ее зовут, и вы будете с ней гулять, пока но набьете на пятках мозоли. Хорошо. Согласен. Гуляйте. Но смотри, чтобы никакой черт не соблазнил тебя покинуть город, не то будешь иметь дело со мной. Только когда я скажу тебе, что пропажа найдена.

— А…

— Телефоны? Знаешь, я подумал: а вдруг ты обо мне соскучишься? Ты не веришь, что это может случиться?

Ончу совершенно чистосердечно покачал головой, он явно не верил, будто нечто подобное может с ним произойти.

— Так-так… Даже я не верю в это, но на свете все бывает… Сам того не желая, ты попал в затруднительное положение. Бывает. И возможно — я вовсе не уверен и говорю только, что возможно, — как-нибудь на днях кто-то будет тебя разыскивать, приставать к тебе с разговорами, о чем-то расспрашивать, что-то предлагать, понимаешь? Пораскинь мозгами, ты ведь парень неглупый.

— Вы думаете, такое может случиться?

Ончу был напуган. Он никогда не воображал себя героем детективного романа, он даже питал отвращение к этому жанру и поэтому с ужасом представлял себе ту картину, которую скупо рисовал перед ним майор Морару.

— Я ведь тебе уже говорил: полностью я не уверен. Но лучше быть предусмотрительным и знать, как следует поступить… Тяни, жуй мочало, а сам тем временем ищи нас. Ясно? Отлично!

Морару позвонил и попросил подать машину, чтобы отвезти Ончу домой.

— А теперь, — обратился он к капитану, — пойдем и мы. Я тебе все объясню по дороге.

VIII

Григоре Попэ ждал их на улице. Его пригласили в машину, и, пока капитан Наста вел ее темными улицами, Морару объяснил директору цель этой странной встречи.

Через пять минут машина остановилась перед институтом. Ночной сторож, хотя и знал генерального директора в лицо, однако отказался пустить его в институт. Он вытащил из ящика стола папку и показал строгое предписание: в институт можно войти лишь по специальному разрешению.

— Понимаю-понимаю, — согласился Григоре Попэ, — но они…

Морару жестом остановил директора, достал из кармана бумагу и молча протянул сторожу. Тот внимательно оглядел ее, взглянул на Насту, поправил очки, прочитал, снова посмотрел на посетителей и строго произнес:

— Ваши документы!

Получив документы, он сверил все фотографии, все подписи и, не удовольствовавшись служебными удостоверениями, потребовал удостоверения личности. Только после этого он заявил, что все в порядке, и, даже не извинившись за задержку, зашагал по аллейке, позвякивая ключами.

Когда он отпирал входную дверь, Морару спросил:

— Сколько вам лет?

Сторож от удивления выпучил глаза.

— Пятьдесят пять, товарищ майор.

— Дай вам бог многих лет жизни. Но дело вот в чем: в вашем возрасте кое у кого уже начинает сдавать память. Знаете поговорку: как ложку до рта донес, и то не помню. Ясное дело, это не ваш случай, но я хочу попросить: забудьте все. Никого здесь не было, ни с кем вы не говорили, никого не видели, никого не впускали, ясно?

Сторож кивнул головой в знак того, что все прекрасно понял, запер за ними дверь и отправился в свою будку.

— Нам придется плутать в темноте, — предупредил Морару. — Прошу вас, никакого света. Если я не ошибаюсь, нам нужно на четвертый этаж.

Не дожидаясь ответа генерального директора, майор стал подниматься по лестнице. С улицы от фонарей проникало достаточно света, и спустя несколько минут Морару внимательно исследовал печати, поставленные им на дверь отдела спецхранения. Убедившись, что к ним никто не прикасался, он сорвал их, отпер дверь, и все трое вошли в комнату. Григоре Попэ подошел к окну, опустил плотную штору и спросил уже в полной темноте:

— Надеюсь, теперь мы можем зажечь свет?

Капитан Наста уже держал руку на выключателе. Неоновые трубки помигали несколько секунд и весело засветились.

— А теперь что мы будем делать? — поинтересовался Попэ.

— Уменьшать количество неизвестных, — ответил Морару. — Перебирать папки!

— Прекрасное занятие…

С помощью ключей и известного ему шифра Григоре Попэ открыл сейф, и через несколько минут на столе Ончу уже лежало по крайней мере полсотни папок. В пол-ном молчании на глазах у двух офицеров генеральный директор открывал папку за папкой и просматривал. Уже ненужные папки возвращались на те места, где они стояли раньше. Часы показывали половину второго, два… Если мы привели его сюда напрасно, думал Наста, он нас убьет. Нужно признать, что голова шефа работает примерно в том же направлении, что и моя, но вот о такой ревизии я не думал… И все-таки я не понимаю смысла. В этом нет никакой логики. Если только…

— Вот!

Это было даже не восклицание, это был торжествующий вопль. Морару, который был уверен, что рано или поздно это произойдет, улыбался. Наста, которого вывели из глубокой задумчивости, вздрогнул.

— Бесподобно!

Григоре Попэ вынул из папки несколько машинописных страниц, аккуратно сколотых скрепкой, и с улыбкой самого счастливого в мире человека положил их на стол.

— Никогда бы не поверил… Товарищ Морару, вы должны мне сказать…

— Это вы должны мне сказать: перед нами работа инженера Виктора Андрееску?

— Да.

— Оригинал, не правда ли? — Морару поднял странички двумя пальцами.

— Он самый.

— Значит, это первый из тех двух напечатанных экземпляров, о которых говорил инженер Андрееску.

Григоре Попэ долго пытался обнаружить второй экземпляр, но все поиски были напрасны.

— Действительно, второго экземпляра здесь нет. Но все это какая-то ошибка, какая-то путаница, как я и говорил вам с самого начала. Сейчас мы все выясним. Одну минуту, я позвоню…

Взгляд майора Морару приостановил юношеский энтузиазм генерального директора.

— Ни сегодня, ни завтра, и вообще до тех пор, пока мы не скажем.

— Хорошо, но, я думал, что… разве не так?

— Нет, товарищ Попэ, вовсе не так. Возможно, что с вашей точки зрения дело закончено, но для нас оно только начинается.

Капитан Наста взял в руки папку, в которой было обнаружено вожделенное сокровище, и все увидели наклейку, па которой красивым каллиграфическим почерком Ончу было выведено: М-Н-7.

— М-Н-7? Я никогда даже не слыхал о такой работе! — воскликнул Попэ. — Сейчас проверим.

Он взял регистрационную книгу Ончу, полистал ее и в конце концов нашел запись: «М-Н-7, сдано инженером В. Андрееску 17 июля».

— Ничего не понимаю, абсолютно ничего… Я думал, как, наверное, и вы, что речь идет об ошибке. Ведь Виктор страшно рассеянный.

— Как все ученые, — отозвался Наста, и по тону Попэ никак не мог понять: иронизирует он или нет.

— Нет, — возразил майор Морару, — далеко не все ученые люди рассеянные. Я склонен думать, что наш приятель нисколько не рассеянный. Ничуть.

— Товарищ майор, вы полагаете, что…

— Я бы очень хотел иметь возможность полагать, товарищ Попэ, но, к сожалению, еще слишком рано.

— Какой-то абсурд. Нельзя же теперь думать, что Виктор сам украл свою работу!

— Видите ли, — откликнулся Наста, который уселся в кресло в позе Будды, поджав под себя ноги. — Если бы я сказал, что он сам у себя украл работу, это было бы не правдоподобно. Но ведь и в этом нет полной уверенности, ведь и это не ясно: отсутствует только второй экземпляр. Копия. Почему? Почему только копия?

— Так-так, Наста… так, — подхватил майор Морару, грустно покачивая головой, — даже это не абсолютно достоверный факт. И что имеет против меня этот ваш ученый, за что он решил лишить меня покоя и днем и ночью? Что я ему сделал?

Наста встал с кресла, внимательно осмотрел каждую страницу работы и спросил:

— Можем положить ее на место, товарищ майор?

— Положите. Поставьте все на свои места, как было у Ончу. А завтра утром передайте ему, только лично, а не по телефону, чтобы он информировал нас о каждом шаге инженера Андрееску… Я хочу сказать, о каждом шаге в этом отделе: что он берет, что сдает, — обо всем, что делает здесь. Пусть он ни в чем не отказывает, но мы должны быть в курсе дела.

— Могу я задать вопрос, товарищ майор? — хмуро спросил Григоре Попэ.

— Пожалуйста.

— Вы подозреваете Виктора?

Майор Морару ответил не сразу. Он встал со стула и несколько раз прошелся по комнате, сталкиваясь с капитаном Постой, который привычно мотался из угла в угол, вовсе не предвидя, что и его начальнику придет в голову делать нечто подобное. Морару выбрал для разминки весьма узкую тропинку между креслом и стеной. Совершив этот путь туда и обратно несколько раз, он остановился перед Григоре Попэ.

— Прошу извинить нас за то, что мы вовлекли вас в эту ночную экспедицию. Будем надеяться, что нам больше не понадобится нарушать ваш сон… А теперь можно идти.

Не проронив больше ни слова, они заперли сейф. Все тихо вышли из комнаты, миновали те же самые коридоры, пересекли двор, попрощались со сторожем и уехали. Через десять минут Наста остановил машину у дома Григоре Попэ. Директор пожал руки майору и капитану, вышел из машины и медленно зашагал прочь, как усталый человек, в душе которого пронеслась буря, порвавшая все линии связи… Когда он скрылся в подъезде, Наста тронул с места машину и повез домой Морару.

— В восемь, Наста. Утром встречаемся в восемь. Возможно, бог смилостивится над нами и пойдет дождь…

Когда Наста добрался до дому, уже светало. Сразу заснуть ему не удалось. Он долго ломал себе голову: почему Морару не ответил на вопрос, который задал ему Попэ?

Как раз в тот момент, когда капитан Наста погрузился в глубокий сон, перед гостиницей «Юг» в Бухаресте остановился красный «мустанг», из которого вышел высокий мужчина, да, тот самый мужчина, который чего-то ждал на террасе кафе «Мимоза» и который имел деловое свидание в пустынном парке. Он запер машину, оглянулся вокруг и заметил портье, словно из-под земли выросшего около багажника. Высокий мужчина улыбнулся ему, открыл багажник, достал два чемодана и, вручив их портье, направился к дежурному. Минуты через две ему уже было известно, что он будет отдыхать в 414 номере, да, да, в том же самом 414 номере, в котором он останавливался несколько месяцев назад…

Он улыбался: так приятно вновь увидеть людей, которые тебя знают, и ступать по тем же самым коврам, по которым когда-то уже довелось ходить…

IX

Ончу так и не удалось заснуть в эту ночь. В те редкие минуты, когда он погружался в некое подобие сна, его начиняли мучить кошмары, от которых он в страхе вскакивал. Как это может быть, спрашивал он себя, как могло случиться, что какой-то там шпион разнюхал, что работа находится у меня… Он еще захочет, как это говорится, «вступить со мной в контакт», захочет меня подкупить или силой отберет у меня эту работу. А я должен разыгрывать перед ним дурака, тянуть время и обо всем сообщать майору. Ладно! А если я не смогу сообщить? Если он позвонит, если, предположим, он позвонит вот сейчас, сию минуту, то открывать мне ему или нет? Почему бы и не открыть, но вдруг ввалится какой-нибудь тип и сразу же сунет мне под нос пистолет? Как дела, господин Ончу, с работой? С какой работой? Видно, так я должен буду отвечать, строить из себя дурака. А он, ехидно улыбаясь, ткнет мне черным дулом прямо в шею и, не переставая жевать резинку, как бы между прочим скажет: не заставляй меня терять время и быть невежливым. Если есть претензии, выкладывай. Обсудим, договоримся. Я и не с такими договаривался. Так что это меня не волнует… Сколько? Здесь так здесь. Чтобы он ничего не заподозрил, я должен требовать вознаграждение в леях или лучите в долларах через цюрихский банк? Что выглядит более правдоподобным в глазах такого супермена? Но главное — поддерживать разговор, не торопиться, изучать друг друга, словно боксеры, которые позволяют себе два первых раунда только присматриваться: как противник защищается, какова у него реакция, какие приемы, чтобы в конце концов поразить разгаданного противника. А как я смогу его поразить, если даже разгадаю? Значит, я должен буду пригласить его к столу, предложить чего-нибудь выпить. В то время как он будет изучать меня, не спуская с меня глаз, я буду изучать его. Потом вежливо пожелать ему счастья, поднять бокал, молниеносно выплеснуть содержимое прямо ему в лицо и повалить на пол. Конечно, начнется отчаянная борьба, но на моей стороне будет инициатива, и поэтому через несколько минут он будет уничтожен… А если мне удастся захватить его оружие?! Руки вверх, мистер, мсье или герр… как вас там зовут. Отвечайте по-румынски, только на этом языке мы договоримся. Будьте любезны, встаньте лицом к стене, быстрее… Я приставлю пистолет к его спине, а другой рукой быстро обыщу его, ведь всякое может быть. Потом сниму телефонную трубку и наберу один из этих номеров, которые я выучил наизусть и не забуду до конца дней своих, и попрошу майора Морару, чтобы он соблаговолил прислать кого-нибудь, кто избавит меня от непрошеного гостя… Ну, конечно, меня будут поздравлять и расспрашивать, как было дело, и еще неведомо о чем, а потом как снег на голову свалится газетчик, чтобы взять интервью, и тут уж пойдет самая скучная часть этой сказки… Сказки?! Да, сказки, ведь все это сказка, а неплохо было бы выспаться, ведь завтра на работу…

Ончу посмотрел на часы. Было пять. Какой тут сон? А если все не так получится? А если этот тип не пожелает пить или еще хуже: в тот самый миг, когда я захочу ударить его, он выстрелит, с глушителем, конечно, и бокал разлетится вдребезги. Вот и все. Разлетится только бокал. Эти типы привыкли стрелять без промаха. Ты не хотел, чтобы мы договорились по-доброму, господин Ончу? — ухмыльнется он. Захотел потягаться со мной, поиграть, очень хорошо, я тоже люблю играть, но игру заказываю я, так что будь добр, пока я считаю до трех, скажи, куда ты спрятал работу? Она у тебя здесь или нет? Раз… два… Нет! Не здесь! Ладно, очень хорошо. Я тебе верю, господин Ончу, но быстро признавайся, куда ты ее спрятал? Отдал кому-нибудь? Да? Нет? Да — нет, да — нет, да — нет… С ума можно сойти. И что за мысль взбрела майору Морару обрушить на мою голову все эти вопросы… Я вовсе из другого теста. Ни о какой стрельбе я сроду не думал… Господи боже мой, да где же она может быть, эта работа? Неужели возможно, что инженер, как выражается майор, держит меня на поводке? Зачем ему это? Но нет, вопрос стоит не так, он стоит… Может ли вообще такое быть? Что Виктор Андрееску… Не могу поверить! У него нахальства не хватит. Гм! Если рассказать Монике, она меня на смех подымет. Насколько я разбираюсь в людях… Значит, я в них не разбираюсь. Может быть. Но есть такие, кто неправильно понимает это качество… Если ты говоришь, что никому не веришь, если откровенно и цинично заявляешь такое, как он однажды слышал от инженера из их института: «Когда кто-нибудь входит, здоровается, когда он, улыбаясь, справляется о моем самочувствии, первая мысль, которая мне приходит в голову: а что ему нужно? Что он такое задумал, чего юлит? Не здоровайся ни с кем, никого не спрашивай о здоровье, ни просто так, ни из любопытства…» Вот тогда будут говорить, что ты разбираешься в людях. Секрет заключается в том, чтобы всех без разбору подозревать в интригах, кознях, нужно быть циником, а не наивным простачком… Пусть так, но инженер Андрееску сам казался ему простодушным человеком. Ончу смотрел ему в глаза, ясные и улыбчивые, и они вели бесконечные разговоры. Чего только он не рассказывал инженеру, где они только не гуляли… Гуляли… Конечно же, они были в разных странах… Многое слышал Ончу на эту тему, даже в прессе писали… Любопытно все это выглядит, когда переживаешь сам. Ведь когда читаешь, все представляется по-иному, а теперь все лица меняются, как в кривом зеркале… Виктор Андрееску. Он говорит о нем с Моникой. Пусть улыбается. Он ее запрограммирует… Это у них такая игра. Моника ему как-то сказала: «Дорогой, ты, конечно, умный, но до определенного предела. Ты собирай различные элементы и передавай их мне, закладывай в меня программу, как это делается с вычислительной машиной, а потом спрашивай меня, и я тебе все отвечу».

Так, видя перед собой Монику, Ончу и заснул, хотя время уже перевалило за шесть, и проспал до десяти. Он даже не знал, что в восемь пятнадцать звонил капитан Наста и спрашивал его мать, что такое случилось с товарищем Ончу, и мать ответила: он спит, потому что не спал всю ночь, расстроенный неведомо чем, что случилось у них в институте, а вы кто такой будете? Как про вас сказать? Кто его спрашивал? И что Наста ей ответил: пусть себе спит, он сам из института и может ему разрешить поспать несколько часов.

А в это время, то есть в восемь часов пятнадцать ми-нут, майор Морару вошел в кабинет инженера Виктора Андрееску. Они вежливо поздоровались, и каждый спросил себя, что может ему принести эта новая встреча.

— Есть какие-либо новости? — обратился Андрееску к майору.

Майор Морару посмотрел ему прямо в глаза. Какую игру ведет этот человек? Однако он довольно спокоен. У тебя пропала работа, товарищ Андрееску. Не так ли? Ты ее тихонько положил в другую папку. Ты считаешь себя ужасно умным и думаешь, что никому не придет в голову искать ее именно там, где она лежит… Ты надеялся, что мы закроем все аэропорты и пропускные пункты на границе, что будем перетряхивать все машины, выезжающие из страны, да? Возможно, возникнет и такая необходимость, но пока…

Майор Морару вспомнил своего десятилетнего племянника. Они были большими друзьями и, между прочим, по воскресеньям всегда смотрели футбольные матчи, передававшиеся по телевизору. Когда они впервые уселись перед экраном, маленький непоседа сразу же спросил: «А за кого ты болеешь?» Все научные выкладки майора, желавшего доказать, что он болеет «за футбол, потому что, видишь ли, пострел, совсем не важно, кто выиграет, а важно, чтобы игра была интересной, чтобы это было увлекательное спортивное зрелище», — все эти рассуждения никакого успеха не имели. Пострел был огорчен, что ему не с кем будет заключить пари. «Если ты ни за кого не болеешь… тут уж ничего не поделаешь». Чтобы не портить мальчишке удовольствия, майор Морару заявил, что он болеет, но, конечно, за другую команду… Морару усмехнулся. А пострел был прав. Нужно за кого-то болеть, и мне было бы очень интересно узнать, за кого болеет этот Виктор, сын Андрееску. Вот так, как на трибуне: кому он свистит, кому хлопает… Немало, видно, пройдет дней и ночей, пока я это узнаю, но ничего, в конце концов выиграю я.

— Нет. К сожалению, никаких новостей. Я пришел, чтобы поговорить с вами.

— Прошу вас. Я с удовольствием.

Ишь как притворяется, подумал Морару. Впрочем, ничего другого ему не остается.

Андрееску по телефону попросил принести две чашечки кофе и бутылку холодной минеральной воды.

— Да, — задумчиво начал майор Морару, — я думал о том, что порой, когда чувства очень напряжены, когда первые заявления делаются сразу же после происшествия, случается так, что целый ряд подробностей как бы забывается. Но когда минует ночь, а я надеюсь, что этой ночью вы хорошо спали, они всплывают… Я полагаю, что, если подобные детали существуют, они могли бы нам быть весьма полезны.

Принесли кофе и бутылку минеральной воды.

— Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать, — подхватил Андрееску. — Но, честно говоря, я не очень крепко спал этой ночью…

— И вы тоже? Я вас прекрасно понимаю, в такую духоту…

— О нет, нет, не из-за духоты. Жару я переношу спокойно. Это все из-за того, что произошло. Я лежал и думал только об этом. Я пришел к определенным выводам, но они вряд ли могут быть вам полезны.

— Возможно. Но все-таки о чем идет речь? Могу ли я узнать, что это за выводы?

— Конечно. По сути дела, вывод один: я должен восстановить работу.

Майор Морару многое, очень многое отдал бы за то, чтобы минут на пять забыть о правилах игры и спросить инженера прямо в лоб: «Послушайте, дорогой товарищ, зачем вы издеваетесь надо мной? Чего вы хотите? Чего добиваетесь? Восстанавливайте, черт с вами!»

Но он не мог позволить себе этого. Правила игры должны соблюдаться точно.

— По-моему, это единственный выход. Ждать мы не можем.

— И вам этот выход представляется очень простым?

— Я вам все объясню. К счастью, все черновики моей работы сохранились.

— Так-так…

— Черновики я никогда не уничтожаю. Таков мой обычай.

— И они у вас здесь?

— Здесь? Нет. Они у меня дома.

— А не беспечность ли это? Особенно теперь, в подобной ситуации…

— Я так не думаю, и объясню почему: ими никто не может воспользоваться, кроме меня. Помимо того, что у меня совершенно невозможный почерк, сами черновики в таком беспорядке, что только я могу в них разобраться.

Ничего, я тоже разберусь, подумал Морару. Приходилось наводить порядок и не в таком беспорядке, который ты учинил.

— Так-так, понимаю. Конечно, всякие там расчеты, исправления, повторы…

— Вот именно. И если бы нашелся человек, который, стиснув зубы, решился бы упорядочить тот хаос, который царит в моих записях, то ему бы понадобился по крайней мере год. По крайней мере.

— А вам? Сколько понадобится вам, чтобы восстановить работу?

— Мне хватит месяца, а возможно, и того меньше, недели три. Так я полагаю. Я чувствую, что это мой долг, другого выхода нет.

Наступило молчание. Могло показаться, что каждый ждет ответа, хотя вопросов никто не задавал.

Наконец майор Морару задал инженеру Андрееску вопрос, но таким тоном, что можно было предположить, будто он прекрасно осведомлен в делах, а можно было подумать, что это у него вышло случайно:

— А вы уверены, что сможете за месяц восстановить такую работу, как ваша?

Андрееску вновь ощутил, что у него под ногами не слишком твердая почва. Один раз я уже недооценил этого человека и тут же пожалел об этом. Он вовсе не дурак, но зато отлично умеет притворяться, так что невольно начинаешь верить, будто он по меньшей мере человек рассеянный… Нужно бы сходить к Ончу. А что, если его нет? Если его все еще держат под арестом? Это значит… Это значит, что я лишен возможности контролировать ситуацию, не смогу ничего узнать, я должен вести игру вслепую, основываясь только на том, что мне уже известно…

— Вполне уверен. Вчера вечером я расклассифицировал все карточки. Это была трудная, но приятная работа. Чрезвычайно интересно вновь проследить все этапы, по которым уже прошел, рассмотреть вновь все гипотезы, которые давно отверг. Это страшно увлекательно, а вы как считаете?

— Конечно, конечно. Тем более что я работаю точно так же… На другом уровне, естественно. — Ирония на этот раз была совершенно очевидной, и майор не скрывал этого. — Я ничего не изобрел, — продолжал он, — я не создал ни одной вычислительной машины, ни даже винтика, я говорю о методе работы. И я в течение дня выдвигаю различные гипотезы, а потом, вечером, дома, записываю их. Сегодня одна, завтра другая, составляю различные схемы, отвергаю их и придумываю новые… В общем, играю как могу. Согласитесь, это похоже на игру.

— И вчера вечером вы выдвигали гипотезы?

— Конечно.

— И какой была первая из ваших гипотез?

— Видите ли… Мне кажется, что вчера вечером я бы вам мог ответить на этот вопрос, но этой ночью я все гипотезы отверг и пока не могу ничего предложить вместо них. Ничего. Просто-напросто у меня нет никакой идеи. Я переживаю, как это говорится, полнейший кризис. Ведь я уже вам сказал, что я пришел сюда именно потому, что ищу новые данные, новые факты, которые позволили бы мне преодолеть какую-то пустоту. Но пока ничего не нахожу. И это весьма прискорбно и для меня, и для вас…

— Для меня?

— Естественно. Если бы задача была решена, если бы нашлась работа, вы бы избавились от такого труда. Ведь существующую работу не надо восстанавливать.

— Да, вы правы. Но мы не можем ждать. Я ждать не могу. Поэтому я вчера вечером расклассифицировал карточки и сложил их в чемодан…

Ага! — подумал Морару. Про чемодан ты подпустил так, мимоходом, чтобы посмотреть, как я отреагирую. Что же я тебе скажу, товарищ инженер? Человек я мягкий, тебе повезло, вот и все. Отпуск — дело святое. Это твое право.

— Так-так… Уезжаете в отпуск. Но зачем же работать в отпуске? Отдохните. Ну хотя бы дней десять…

— У меня всего две недели. Если работать по два-три часа в день, ничего страшного.

— На море едете, да? Вы говорили, что жары не боитесь.

— Да, на море.

— Завидую. Нет, нет, не из-за моря, оно не для меня. Просто из-за отпуска. Это же великолепно — спать, гулять, и чтобы было прохладно, чтобы ходить в пальто. Замечательно!

— А вы не едете никуда?

— Почему же? Через месяц. Где будет холодно, туда и поеду.

X

День был такой жаркий, что майор Морару просто в отчаяние приходил. Термометр показывал 35–36 градусов в тени. Улицы были почти пустые. Даже собаки разбрелись кто куда, чтобы найти хоть пятнышко тени, и совсем перестали лаять. Ребятишки слонялись возле водоразборных колонок, их матери блуждали в поисках мороженого, а старухи во дворах, оставив пересуды, божились, что климат изменился и подобной жары они не припомнят с той поры, когда ходили в девицах. Но разве можно поставить им это в вину, ведь известно, что к старости память слабеет. Вот майор Морару помнил такие вещи прекрасно, и если бы кто-нибудь пожелал проконсультироваться с ним по этому вопросу, то смог бы узнать, какое лето за последние годы было невыносимо жарким, какое особенно дождливым, какое прохладным. Но пока старухи судачили, как уже было сказано, майор Морару в своем кабинете вел разговор с капитаном Настой. Вполне понятно, что вентилятор работал на полную мощность, а бутылки с пепси-колой опорожнялись поразительно быстро.

— Сделай ты мне одолжение, присядь хоть на минуту, — попросил майор.

Капитан Наста подчинился. Но это еще ничего не значило. Он знал, что через минуту шеф снова будет ловить его взглядом в разных углах комнаты.

— Давай возьмем листок бумаги, — продолжал майор, — и выпишем фамилии всех, кто имел возможность вступить в контакт с этой работой. Первым будет инженер. Прекрасно. Что нам известно? Что он сделал? Он заявил, что собственноручно перепечатал ее в двух экземплярах. Хорошо. Сдал в отдел спецхранения один из экземпляров. Очень хорошо. После этого нам заявили, что работа исчезла. Превосходно. Но, открыв сейф, мы обнаружили, как тебе известно, в другой папке первый экземпляр, переданный тоже им несколько дней спустя после первой папки. Где же второй экземпляр? Его нет! Вот видишь, дорогой мой Наста, здесь возникает целый ряд вариантов. Скажем, инженер был подкуплен и передал или хотел передать кому-нибудь работу. Ты можешь меня спросить: какой смысл прятать первый экземпляр, а передавать второй? Могу ответить: ведь вполне возможно, что наш дорогой инженер — великий пройдоха и решил передать один экземпляр господину Икс, а второй — господину Игрек, которые друг друга совсем не знают. Такие случаи бывали. Теоретически это возможно. Если это так, значит, до настоящего момента осуществилась только первая часть его плана. Все это, конечно, гипотеза. Но предположим, что он гонится не за двумя зайцами, а только за одним. В таком случае мы должны думать, что второй экземпляр где-то спрятан, с тем чтобы его можно было передать. Потому что нам ясно только одно: работа еще не передана! Поставим здесь точку и покончим пока с товарищем инженером. Согласен? Ты вроде бы не согласен? Кривишь физиономию… Ладно! Скажем, что существует еще один вариант, касающийся инженера. Или, это будет точнее, того, кто нанес удар. Чтобы обсудить этот вариант, мы должны задать себе вопрос: кто заинтересован во всей этой суматохе?

К примеру, приезжаю я и обращаюсь к тебе: я имею от кого-то там поручение сделать тебя богатым человеком, если ты передашь мне папку 10-В-А. Как видишь, мозги у меня куриные, понимаю свое задание примитивно. Нет, шалишь, сказал бы на моем месте любой шпион, мало-мальски смыслящий в своей профессии, — динамита в чемодане мне не надо. Вот тебе фотоаппарат последней марки, и когда ты будешь дома совсем один, когда ни один черт не узнает, что ты там делал, сфотографируй каждую страницу. Ты, кажется, говорил, что их не так много. Остальное я беру на себя… Вот это профессионально, здесь все ясно. Но какой же интерес этому типу поднимать шум? Зачем ему красть двадцать две страницы машинописного текста, когда можно ничего не красть и все-таки получить то, что нужно. Ты должен признать, что вся эта история шита белыми нитками.

— С какой целью, товарищ майор? Только сумасшедший мог бы это сделать.

— Кто бы ни был Виктор Андрееску, но он не сумасшедший.

— Я тоже так думаю. Значит?

— Видишь ли, дорогой Наста, в этом вся невыгодность нашего положения по сравнению с писателями. Как-то раз один писатель сказал, что у него всего одна задача: озадачивать людей. Прекрасно. Это мне нравится. Но знаю, насколько он прав, это не моя профессия, но сказано точно. А вот мы, и ты, и я, и все, кто занимается нашим делом, — мы не можем довольствоваться только этим. Мы должны озадачивать людей, но мы же должны и давать ответы. Пока то да се, я вел дело как писатель: я ставил вопросы, но не отвечал на них! Голова у тебя не кружится? Нет? Хорошо. Перейдем к следующему пункту и разберем товарища Ончу… Смотри, будь внимателен, вслушивайся в каждое слово. Я, Ончу, хочу похитить работу. Заплатили мне за это, не заплатили или просто так мне вздумалось — никакого значения не имеет. Как я поступаю? Работа лежит в панке 10-В-А инженера Андрееску. Он приходит и забирает ее почти ежедневно. Но я, Ончу, смекалистый парень. Я завожу папку, на которой пишу: М-Н-7, и кладу работу в нее. Подсовываю ее инженеру на подпись, и он, как человек рассеянный, подписывает. Инженер уходит, я все содержимое папки М-Н-7 перекладываю в нанку 10-В-А и жду подходящего момента. Теперь инженер мне приносит окончательный вариант работы, отпечатанный в двух экземплярах. Она прекрасно помещается в папке 10-В-А. Инженер уходит, я забираю второй экземпляр, а первый перекладываю в папку М-Н-7, опечатываю ее и спокойно сижу на своем стуле. Когда он снова придет и попросит папку, я ему дам пустую — и все! Мне до этого нет никакого дела! Он подписал. А когда снова подвернется подходящий момент, я извлеку и то, что осталось. Понял? Ну, что ты скажешь?

Естественно, никто не мог бы даже предположить, что Наста слушал своего начальника, неподвижно сидя на стуле. Он уже отшагал не одну сотню метров по комнате, когда услышал приглашение высказать свое мнение.

— Скажу, если разрешите.

— Так-так… Говори, выкладывай. Громи безжалостно. Ведь именно так ты и понимаешь разделение труда: я созидаю, ты превращаешь в пыль! Так-так…

— Все, что вы говорили, весьма логично. Во всяком случае, возможно. Но я в это не верю. Должен признаться, что аргументов у меня нет. Но я вас тоже спрашиваю: а вы верите, что Ончу способен на нечто подобное?

— Наста, дорогой, — заговорил майор, — я изменю свое мнение о тебе, да, да, изменю и подам рапорт о том, что не могу работать с таким сентиментальным человеком. Я тебе предлагаю гипотезу. А ты мне противопоставляешь что? Чувство. Давай будем серьезными. Видишь ли, меня эта жара просто в могилу сведет…

— Товарищ майор, вы не учитываете, что в этом деле замешан не только инженер Андрееску. Я позволю себе и некоторые соображения в отношении того, как вы строите свои гипотезы…

— С некоторого времени ты себе слишком много позволяешь.

— …ведь есть по крайней мере два человека, которые обязательно должны оказаться в поле нашего зрения, это Ирина Вэляну, ассистент инженера, и ее муж, Серджиу Вэляну. Надеюсь, что вы не обошли вниманием тот факт, что и инженер Андрееску (я специально подчеркнул это в рапорте), и его приятель учились в Германии с 1939 по 1943 год. Один изучал теоретическую механику и физику и вернулся на родину, получив диплом инженера-электротехника, а другой изучал философию и право. Инженер Андрееску вернулся в 1943 году, а Вэляну позже. У него был роман с немкой, которую он бросил, когда почувствовал, что эта женщина имеет на него виды как на мужа. Он уехал из Германии, но смог вернуться на родину только в 1948 году. Полтора года он прожил в Швеции, где работал в библиотеке…

— Это уже полное неуважение ко мне, — пробурчал майор. — Ты повторяешь мне все то, о чем уже писал. Ты что, думаешь, будто я не читал твоего произведения?

— И вам не кажется, что супруги Вэляну заслуживают нашего внимания?

— Только в том случае, если ты мне покажешь, каким образом они могли завладеть работой. Я тебе продемонстрировал, как бы мог поступить Ончу, я тебе рассказал, как бы мог поступить инженер. Ты же хочешь ввести в уравнение два новых элемента — супругов Вэляну! А где аргументы?

— Ирина Вэляну знала о работе.

— Многие знали. Знал генеральный директор, знал главный инженер, знали их заместители, в особенности знали секретарши, господи боже мой!

— Но что они знали? То, что ведется секретная работа. Много секретных работ ведется. Даже разведывательная агентура не будет совать свой нос в дело, если не известно, оправдает ли оно риск! Речь здесь идет о таком человеке, который знал работу до мелочей. А чтобы знать такую работу до мелочей, нужно быть специалистом. Иначе будешь смотреть на нее, как баран на новые ворота. Я уверен, что Ирина Вэляну, которая много лет работает рука об руку с Андрееску, умеет как надобно читать такие бумаги.

— Хорошо. Согласен. Но как могли бы эти бумаги попасть ей в руки?

— Очень просто. В том случае, если работу похитил инженер, то от него. В другом случае, если ваша гипотеза про Ончу в любом варианте остается приемлемой, то через Ончу. Разве мы можем исключить возможность соучастия?

— Не можем. Но мы не можем также принять вариант только потому, что он соблазнителен. Послушай, Наста… Скажи мне честно: где, по-твоему, находится второй экземпляр работы?

— Вполне возможно, что у Андрееску.

— Но также вполне возможно, что нет.

— Было бы очень жалко…

— Ты ошибаешься. Безразлично, у кого в данный момент находится этот второй экземпляр, подчеркиваю: не столь важно у кого, важно, что экземпляр этот должен быть передан. Послушай. Предположим, что господня Икс является, как он думает, счастливым обладателем этого многократно упоминавшегося второго экземпляра. Как бы поступил ты, Наста, если бы ты был господином Икс? Ну подумай, пофантазируй, ведь ты читаешь немецкие детективы, скажи, как бы ты поступил?

Наста, казалось, принял это предложение всерьез, потому что задумался и долго молчал. Потом заявил твердо:

— Логически рассуждая, у меня нет никаких шансов. Значит, я бы пришел или ко мне или к вам и признался.

— Вот видишь, в том-то все и несчастье, что его мышление не на твоем уровне.

Наста пожал плечами, словно желая сказать: тут ни-чего не поделаешь, ему виднее!

— Да, но в отличие от тебя он куда лучше знает, что же все-таки ему делать. Это он прекрасно знает. В их инструкциях пишется: через столько-то часов после того, как стал обладателем материала, должен отправиться в такое-то место и сделать с этим материалом то-то и то-то.

— Возможно, он должен переправить работу за границу… Лондонский конгресс!

— Исключено. Он будет еще через месяц.

— Тогда… специальный курьер!

— Так-так. Вот ведь, и это знаешь! Специально приехавший курьер. И где же, как ты полагаешь, может состояться это трогательное рандеву?

— Да где угодно! Какое это имеет значение?

— Ошибаешься. Значение это имеет. Здесь слишком рискованно. Городок маленький, всякий тебя видит, каждый тебя знает.

Капитан Наста широко улыбнулся.

— Товарищ майор, мне очень вас жаль, но я думаю, что вас ждут жаркие деньки.

— И я так думаю, дорогой Наста. Закажи-ка, пожалуйста, два номера в гостинице в Мамайе. Позаботься обязательно, чтобы был вентилятор!

XI

Отъезд был назначен па девять часов утра. Напрасно Серджиу Вэляну пытался убедить жену, что отправиться в путь рано утром по холодку гораздо приятнее. «Нужно сойти с ума, — возражала она, — чтобы в первый день отпуска вставать ни свет ни заря. Горит у нас, что ли?» «Конечно, горит, — бурчал недовольный муж. — Солнце прямо спалить нас готово!»

Красный «фиат-124» супругов Вэляну и «дачия-1300» инженера Андрееску шли так близко одна за другой, что Ирина могла следить в зеркало за идущей вслед машиной, чем она и занималась довольно долго. Но после того как город остался позади и началось монотонное шоссе — сплошной асфальт, который ты должен бесконечно поглощать всем своим существом, деревья, столбы, изредка какой-нибудь домишко, — когда все это стало утомлять, Ирина закрыла глаза и откинулась на спинку сиденья. Она чувствовала себя страшно усталой, и усталость эта парализовала ее.

— Там, там!

Ирина в страхе вздрогнула. Серджиу замедлил ход, съехал на обочину и остановился. Машина Виктора проехала чуть дальше, и Серджиу что-то крикнул своему приятелю. Почему они остановилась?

— А ты не пойдешь?

— Куда?

— К колодцу, освежиться.

— Нет. Идите одни. Я пересяду назад. Мне хочется спать.

Ирина устроилась поудобнее на заднем сиденье и попыталась уснуть. Машины остановились в чистом поле, и вокруг не было слышно ничего, кроме равномерного шума не выключенного мотора. Серджиу с Виктором отправились к колодцу и теперь уже, наверно, достают воду. Колодец… Ирина улыбнулась: ей вспомнилась история о том, как одного весьма высокомудрого юношу послали изучать философию в чужие края. После многих лет учебы он вернулся на родину, где его с нетерпением ожидал лучший друг детства. «Ты учился, — встретил он его, — теперь ты ученый человек. Открой, пожалуйста, и мне: с чем можно сравнить жизнь?» Мудрец глубоко задумался, а потом ответил: «Жизнь, мой дорогой, подобна колодцу». Приятель растерялся: «Не смейся надо мной. Как это жизнь может походить на колодец?» Мудрец вновь задумался и так же спокойно ответил: «Ты прав, возможно, что она не похожа на колодец»…

Почему мы не едем? Чего они там замешкались? Мотор продолжал тихо работать. Что бы это значило? — думала Ирина. Сам уговаривал выехать пораньше, гнали на полной скорости — и все до первого поворота… Скоро, скоро, да, скоро все кончится. Конечно, Виктору придется многое вынести. А Серджиу? Разве он любит меня по-настоящему? Разве такой человек может по-настоящему любить? А почему и нет, в конце-то концов. Кто дал мне право судить его? Он тоже человек, как и все другие. Теперь я не обольщаюсь на его счет, но ведь именно я выбрала его. Значит, ошиблась я, а не он…

Машина уже давно катила по дороге, и когда Ирина поняла это, у нее не хватило сил спросить, когда же они тронулись. Да это и значения не имело.

По другому шоссе, но в ту же сторону на огромной скорости мчалась еще одна машина, которую мы уже встречали раз или два. Человек, сидевший за рулем, был прекрасным водителем: несмотря на то, что у него и расстояние было больше, и выехал он на час позже, все-таки он прибыл в Констанцу первым. Не останавливаясь, он пересек город, выехал на шоссе, которое вело в Мамайю, и через несколько минут оказался перед гостиницей «Европа». Номер был заказан заранее. Он внес вещи и отправился погулять.

Немного спустя перед гостиницей «Сплендид» вышли из своих машин супруги Вэляну и инженер Андрееску. Оформление заняло у них больше времени, но все закончилось благополучно. Они получили номера, воспользовались таким благом, как прохладный душ, и тоже отправились на прогулку.

Мы бы погрешили против истины, сказав, что в этот час все выходили гулять. Было по крайней мере два человека, которые не гуляли, — это майор Морару и капитан Наста. Каждый сидел в своем номере и развлекался на свой лад. Наста слушал музыку, а Морару спал. Он мог себе это позволить. Целый день он работал: несколько раз одолел расстояние между Констанцей и Мамайей, успел переговорить с огромным количеством людей, отдавал различные распоряжения, докладывал, испрашивал согласия, за что-то ратовал, чего-то добивался — и вот теперь он видел сны.

XII

На другой день инженер Виктор Андрееску проснулся в пять часов утра. За полчаса он покончил с туалетом, приготовил себе чашку крепкого растворимого кофе, достал из чемодана портативную пишущую машинку, несколько папок и принялся за работу. В половине девятого зазвонил телефон.

— Продрал глаза, дружище? — раздался заспанный голос Серджиу Вэляну.

— М-м… Только что собирался. Сколько времени?

— Да уж скоро девять. Какие планы? Загорать при электрическом свете?

— Вы когда выходите?

— О-хо-хо, ты ведь неженатый. Что касается меня, то через десять минут я бы мог быть внизу. Но Ирина ворчит, и я чувствую, что нам нужно еще минут сорок пять. Если ты не торопишься…

— Нет-нет. В половине десятого встретимся. Очень хорошо. Черт подери, — бурчал Виктор, — номера у нас дверь в дверь, а переговоры ведем по телефону. — Он снова погрузился в работу. Ровно в двадцать пять минут десятого, после того как все бумаги были собраны, уложены в портфель, который в свою очередь спрятан в чемодан, и машинка тоже была убрана, Виктор открыл дверь. В этот момент и супруги Вэляну вышли из своего номера.

Различие между этими тремя людьми было резкое: в то время как супруги Вэляну, одетые в купальные костюмы, были нагружены различным снаряжением вроде палок для тента, полотенцами, мячом, термосом, транзистором, книгами, — у инженера Андрееску, одетого в легкие брюки и летнюю рубашку, ничего в руках не было.

— Что с тобой? — воскликнул удивленный Серджиу.

Ирина смотрела на Андрееску испуганными глазами.

— Ты уезжаешь? — с трудом проговорила она, соображая про себя, какая может быть тому причина.

— Как я могу уехать? Просто у меня в Констанце есть небольшое дельце. Через час я вернусь. Я вас застану еще на пляже? Да? Загорайте здесь, прямо перед гостиницей. Народу немного…

Даже не попрощавшись, Андрееску быстро сбежал по лестнице вниз, бросил ключи на стойку дежурному, сел в машину и уехал.

Ирина не сразу пришла в себя от такого неожиданного поступка инженера.

Серджиу Вэляну лишь усмехнулся.

— Пошли, дорогая. Что ты стоишь? Разве ты его не знаешь? В этом вся его прелесть. Так же он поступал и в студенческие годы. Бывало, пойдет за сигаретами, а пропадает два-три дня.

— А ты?

— Все зависит от натуры, дорогая. Я по природе совсем другой. Он как порох, а я уравновешенный. Разве ты замечала за мной, что я в любой момент готов куда-то побежать? А Виктору достаточно сказать: «Пошли!», как он бросится за тобой, не спросив даже куда… Расположимся здесь, ладно? Тут, кажется, неплохо…

Было без четверти десять. Несколько минут спустя, когда Ирина намазывалась кремом, а Серджиу пыхтел, натягивая тент, Виктор Андрееску остановил машину на тихой улочке неподалеку от центра города. Чувствуя себя вольным, как птичка небесная, свободным, как чайка, крики которых всегда наполняли его сердце радостью, Виктор Андрееску отправился гулять по городу. Он купил газет, выпил пепси-колы, зашел в книжный магазин, вынес оттуда две книжки, заглянул в галантерею, где купил себе пару темных очков, и зашагал по бульвару, который вел к вокзалу. Шел он спокойно, не торопясь, рассматривая каждый дом, каждое дерево, и был страшно удивлен, когда весьма миловидная девушка бросилась прямо к нему в объятия. Она казалась испуганной. В ее больших, широко открытых глазах можно было прочитать горячую мольбу.

— О! Пардон, мсье…

Девушка отпрянула на два шага назад, что позволило Виктору увидеть ее во всем великолепии молодости. Черт подери! — восхитился он про себя. Какие глаза, а какой цвет лица — чистый мрамор! Только, бедная девочка, она совсем по-глупому бросилась ко мне… А впрочем, кто знает.

Девушка была в белых брюках и зеленой шелковой кофточке. Она улыбалась, а улыбалась она всегда, словно улыбка была неотъемлемой частью ее существа. Она посмотрела на Андрееску своими огромными глазами и, как будто сделав грандиозное открытие, защебетала:

— Господин профессор Каранфил! О! Какое счастье! Я спасена, да, я спасена! Именно вы… Мон дье! Какая удача!

Прежде чем Виктор успел вымолвить хоть слово, прежде чем смог сообразить, что же все-таки происходит, девушка взяла его под руку и заставила пойти вместе с собой. Что правда, то правда, необходимости в принуждении не было, и если бы он заявил, что прикосновение этой шелковистой ручки и трепет молодого женского тела рядом не доставляют ему удовольствия, то это было бы ложью. Однако это вовсе ни к чему, как бы то ни было, а она годится ему в дочери, конечно, ведь ей не больше двадцати двух лет, и женись он тогда, когда собирался, когда ему самому было двадцать два, то его сын или дочь вполне могли бы быть в возрасте этой щебетуньи.

— Знаете, здесь так много народу, и это мне не нравится. Как это говорится: коготок увязнет — всей птичке конец… Я правильно сказала, нет? И это мне не нравится. Случись это в каком-нибудь другом месте, более уединенном, или у нас, в Париже, где я у себя дома, то, о-ля-ля, я бы показала ему… Вы и в этом году были в Париже?

Она с кем-то путает меня, сообразил Андрееску. Конечно, путает. Как она сказала? Каранфил? Я, кажется, слышал о каком-то профессоре Каранфиле, но тот вроде археолог… Или его вовсе даже и не Каранфилом зовут, черт его знает, только я никак не пойму, чего же ей нужно…

— Мадемуазель…

Только это он и смог произнести, как девушка вновь перебила его.

— Ага! Вот видите! Он идет прямо на нас.

— Прямо на нас движется очень много народу, но ни кто ни в коей мере не посягает на вас, почему же вы так напуганы?

— Это неправда! Это вовсе не так! Он посягает! Посягает.

Проследив за испуганным взглядом девушки, Виктор разглядел на противоположном тротуаре юношу в плотно облегающих вельветовых брюках и рубашке в крупную черно-красную клетку. Большую часть его лица скрывали огромные солнечные очки, на плече висела дорожная сумка, на которой были отпечатаны крупные буквы: К. Л. М. Юноша спокойно шел, но из-за очков было непонятно, куда он смотрит.

— Какое отношение он имеет к вам? Вы ведь об этом парне говорите?

Виктор с удовольствием занял позицию защитника. Он почувствовал себя готовым помериться силами с этим «очкариком», если тот перейдет границы приличия.

— Бьен сюр — конечно! Он спросил, почему я одна, почему не гуляю с ним. Это ничего, это я знаю, и в Париже так спрашивают, но если ты не отвечаешь, то у нас сразу понимают и проходят мимо! Но этот мсье не понимает! Он захотел взять меня за руку. Я побежала и тогда увидела вас. О! Мсье Каранфил, прошу вас…

— Да, мадемуазель! Я должен подойти к нему?

— О, нон, это не нужно. Довольно, что он видит, что я не одна, что я с вами. Прогуляемся вместе перед ним, а потом пройдем мимо него назад. Или у вас дела совсем в другом направлении? О! Бесконечные сожаления! Но со всем-совсем немножко, прошу вас…

— Что ж делать, мадемуазель, я в вашем распоряжении.

Приняв высокомерный вид, Виктор вместе с повисшей на его руке девушкой пересекли улицу и через несколько шагов поравнялись с «очкариком». Инженер старался испепелить его взглядом, но ему не суждено было узнать, подействовало ли все презрение, которое он вложил в свой взгляд, через дымчатые стекла огромных очков. Пройдя метров сто, Виктор обернулся. Молодой человек тоже остановился и смотрел им вслед. Виктор и девушка были как раз на углу улицы. Стараясь, чтобы не увидела спутница, Виктор поступил, как много-много лет назад поступали мальчишки в школе: он обернулся к молодому человеку, показал ему язык и тут же скрылся за углом.

— Я думаю, мадемуазель, что опасность миновала, — сказал он спустя некоторое время.

Они остановились.

— Мерси, мсье.

И это «мерси, мсье» прозвучало так по-парижски, так часто его слышал Виктор во время поездок во Францию, что он почувствовал, как воспоминания обступают его со всех сторон.

— А теперь, мадемуазель, — проговорил он с улыбкой скорее грустной, чем веселой, — я должен сделать маленькое признание. Моя фамилия не Каранфил, и я вовсе не профессор.

В первую секунду она очень внимательно разглядывала его, и было видно, что она напрягает память. Потом лицо ее прояснилось, и улыбка снова заиграла на губах.

— Не может быть!

Виктор, как примерный гимназист, вытянулся и склонил голову:

— Виктор Андрееску.

Вовсе не убежденная этим, видимо, полагая, что «профессор Каранфил» страдает провалами памяти, девушка протянула руку, которую кавалер с удовольствием поцеловал.

— Элен Симонэн. Не может быть, чтобы вы не вспомнили… Год назад вы читали у нас прекрасную лекцию о румынской народной балладе…

— Во-первых, мадемуазель, год назад я не был в Париже. Я был там много раз, но не в прошлом году. Во-вторых, если бы я читал лекцию, что, между прочим, я неоднократно делал, то она могла быть на самые различные темы, но только не о румынской народной балладе. Я занимаюсь совсем другими проблемами.

— Значит… — произнесла девушка, и на личике у нее отразилось самое искреннее огорчение, — прошу извинить меня. Поразительное сходство! В конце концов, теперь…

— Я только одного не понимаю. Вы говорите по-румынски с очаровательным парижским акцептом. Совершенно очевидно, что вы парижанка. Но вот именно поэтому я и не понимаю…

— Все очень просто! Я изучаю в Сорбонне румынский язык и литературу. Я учусь на последнем курсе и должна воспользоваться каникулами для широкой разговорной практики.

— Для этого вы и приехали в Румынию?

— Естественно! Нигде так хорошо не говорят по-румынски, как здесь.

— И вы приехали одна?

— О, нон. Нас три коллеги. Одна остановилась в Клуже, там у нее подруга, другая в Дельте, вернется оттуда через неделю.

— А когда вы приехали?

— Позавчера.

— Где же вы остановились? В Констанце?

— О, нон. В Мамайе, отель «Сплендид».

— Вот это да!

— Что вы сказали?

— Я… то есть мы, мы тоже живем в гостинице «Сплендид».

— А, бон. А что это значит — мы?

— Это я и еще очень милая пара, они вам наверняка понравятся.

— О, я в этом не сомневаюсь, — отозвалась девушка, но лицо у нее помрачнело. — Но я не знаю, понравлюсь ли им я.

— Да ну что вы! Зачем вы говорите такое!

— Мсье Виктор, я знаю, что говорю.

— Я вас не понимаю.

— Тем хуже. Придется объяснить. Ведь не может случиться так, что мы не встретимся в отеле, правильно? Бонжур-бонжур, а кто такая эта мадемуазель? И вы скажете, а мадам подумает неведомо что.

— Но, мадемуазель, я ведь не женат.

Девушка удивленно взглянула на него.

— А, бон. Но, насколько я поняла, среди вас есть мадам, которая может подумать, что мне хочется покорить ее мужа. А это мне вовсе не нравится. О нет, все это мне не по вкусу.

— Клянусь вам, мадемуазель, что Ирина и слова не скажет. Да я представлю вас прямо сегодня. Сейчас! То есть нет. Чуть-чуть попозже… Сейчас… Вы были в археологическом музее?

— Нон.

— Предлагаю вам посетить музей. Если, конечно, это вас интересует.

— Э комман!

— Скажите по-румынски: «И еще как!»

Элен расхохоталась, откинула легким движеньем головы волосы назад и, стараясь говорить как можно четче, повторила:

— И еще как!

Тут они взялись за руки и, весело болтая, отправились в музей. Оба забыли о существовании юноши в темных очках. Однако он вовсе не хотел забывать о их существовании, потому что, притворяясь, что рассматривает музейные экспонаты, все время искоса поглядывал на них, ни на минуту не выпуская из виду.

В музее они пробыли чуть больше часа.

Они уже подошли к выходу, когда Виктор что-то вспомнил, извинился, вернулся назад и склонился над книгой отзывов.

«Экспонаты исключительные, но некоторые из них еще недостаточно оценены. «Голову центуриона» можно считать самым великолепным экспонатом музея.

Инженер Виктор Андрееску. Гостиница «Сплендид», № 311, Мамайя».

Когда он кончил писать, то почувствовал, что кто-то смотрит на него. Резко повернувшись, он увидел, что это веселые глаза француженки следят за тем, как он пишет. Девушка взяла ручку и, наклонившись над его плечом, написала по-французски:

«Это изумительно. Элен Симонэн. Париж».

— А теперь, — воскликнул Виктор, — я надеюсь, вы не против, если мы доставим удовольствие и нашим желудкам. Я проголодался. Пообедаем здесь или поедем в Мамайю?

— В Мамайю.

— Отлично. Вот и случай познакомиться с моими друзьями.

Они вышли из музея и вскоре затерялись в толпе.

Книга отзывов в музее может быть порой весьма интересным чтением. Все зависит от вкуса. Но факт остается фактом: не прошло и минуты, как Виктор и его молодая спутница покинули музей, а юноша в очках открыл эту книгу, внимательно прочел последнюю запись, а потом сам написал несколько слов и, возможно, по рассеянности, возможно, в шутку, думая о какой-то женщине, переправил цифру, написанную Виктором, с 311 на 317. Только очень внимательный глаз смог бы заметить это исправление.

Через десять минут майор Морару, устроившийся в прохладной комнате одной из гостиниц, повернул ручку маленькой рации с длинной антенной и принял рапорт:

— Он написал точный адрес.

— И…

— Я действовал по инструкции.

— Очень хорошо. Оставайся на месте. Что делать, ты знаешь.

— Так точно.

Наста, который слушал этот разговор, примостившись на подоконнике, весело спрыгнул на пол.

— Похоже, что мы не ошиблись.

Морару ничего не ответил. Он водил ладонью по щеке и глядел ему прямо в глаза, но, казалось, не видел.

— Вот видишь, Наста, эта самая археология великое дело… Сидишь себе, копаешь, извлекаешь на свет божий горшки и кувшины, ножи и статуи, разные черепки и обломки, тщательно очищаешь, смахиваешь пыль, а после этого начинаешь рассказ: тот самый господин, который пил из этого кубка, просыпался по утрам в восемь часов, умывался прозрачной водой, отменно завтракал, принимал ванну два раза в день, умащал свое тело благовониями, имел бессчетное множество слуг и, чему никак не позавидуешь, четыре или пять жен… Ты бы не хотел стать археологом, Наста? Мне это дело не нравится, потому что я сразу скончался бы от солнечного удара. А ты другое дело, ты ведь от рожденья чернокожий… Вызови «Сплендид», послушаем, что там делается. Не вертится ли там кто, не почувствовал ли кто-то, что запахло… черновиками.

XIII

— Так нельзя, дорогая, нельзя! Это некрасиво.

— А как он поступил? Это красиво?

— Ты же не знаешь, всякое могло произойти. Может, забарахлил мотор, а может, на него наскочил какой-нибудь сумасшедший, ведь у нас лихачей полно на всех дорогах…

— Ты так думаешь? — Ирина ни на миг не допускала подобной возможности и решительно отвергла эту гипотезу. — Исключено.

— А почему, скажи на милость, ты так уверена, что это исключено?

— Мы бы узнали, нас бы известили. Виктор позволил бы нам, послал бы какую-нибудь весточку. Нет, на несчастный случай это не похоже. Пошли. Я хочу есть. Не понимаю, почему у меня должна болеть голова из-за этого невежи.

— Ирина, подожди. Я спущусь вниз и принесу тебе аперитив и чего-нибудь пожевать.

— Никуда не ходи! Не нужно мне никакого аперитива.

Ирина бросилась на постель.

Серджиу подошел к окну, чтобы еще раз взглянуть, не появилась ли машина Виктора. Часы показывали половину второго. Лениво катились пустые, никому не нужные троллейбусы. Прошло еще четверть часа. Все это время Серджиу думал, что Ирина заснула, а потому боялся пошевелиться, чтобы не разбудить ее и не навлечь на себя нового скандала. И вдруг появилась машина Виктора. Только сейчас он обернулся и увидел, что Ирина действительно спит. Что же теперь делать? — подумал он и снова посмотрел па улицу. Он хотел окликнуть Виктора и тем самым будто бы невольно разбудить Ирину. В этот момент из машины вышла Элен Симонэн. Заметив ее, Серджиу усмехнулся, во весь голос окликнул Виктора и принялся махать ему рукой. Инженер ответил, но как-то смущенно и попытался объяснить что-то жестами, но Серджиу не понимал его, тогда Виктор сделал безнадежный жест и, взяв француженку под руку, вошел в гостиницу. Ирина, недовольная, поднялась с кровати.

— Все, дорогая, все, — засуетился Серджиу. — Идем обедать? Сердечко твое на месте?

Ирина посмотрела на нега, ничего не понимая.

— Хорошо, идем обедать, но чего ты так таинственно улыбаешься? Что случилось?

— Ничего, дорогая, ничего.

— Серджиу!

— Я сказал — ничего! То есть ничего до тех пор, пока мы не спустимся вниз. Сюрприз, что поделаешь…

— Ты же знаешь, я ненавижу сюрпризы.

— Ирина!

— Пожалуйста, избавь меня…

— Честное слово, я даже не знаю, будет ли сюрприз. Возможно, я ошибаюсь. Может, мне показалось. Подожди немножко, имей терпенье. Мы все увидим.

— Что увидим?

— Уф, ты просто невыносима. Ну что ты хочешь, дорогая, что ты хочешь? Человек в отпуске. Дай ему свободно вздохнуть, а то ты словно теща на его голову…

— Не понимаю. Ты выражаешься слишком туманно.

— Не притворяйся наивной. Чего ты не понимаешь? Виктор вернулся из Констанцы с какой-то девчушкой. Что я могу еще увидеть отсюда, с третьего этажа? Погоди, сейчас мы сами убедимся. А возможно, она попросила только, чтобы он подвез ее. Ну зачем, дорогая, такая постная физиономия, как на похоронах…

Ирина казалась глубоко разочарованной.

— Если б я знала…

— Что тогда?

— Пообедала бы одна — вот что. Мог бы сказать, чтобы мы не ждали… Все прекрасно, ничего особенного не случилось, мы в отпуску, и каждый может развлекаться на свой вкус. Но капризам какой-то случайной девчонки я подчиняться не буду. Дай мне сигарету.

Когда Серджиу сообщил, что Виктор приехал с женщиной, Ирина ощутила почти физическую боль. Все это естественно, рассуждала она, я не должна никак реагировать на это… Меня должны как можно меньше волновать любовные похождения моего начальника, который, кроме того, друг моего мужа и вместе с тем… Все нормально! Свою взволнованность она скрыла под презрительной миной.

— Тысячу извинений, — послышался голос Виктора, — но я просто не знал, как вас известить… Ирина, позволь тебе представить: мадемуазель Элен Симонэн из Парижа, студентка Сорбонны.

Очень красива, подумала Ирина, и куда благородней, чем я могла бы представить. Глаза живые. Но какого черта ей здесь надо? Видно, девчонка оторви и брось. Я слыхала, что вытворяют подобные скромницы, когда приезжают сюда. Ужас! О, да она боится меня. Хотя наверняка язычок у нее острый. Очень недурна и моложе меня. Но никак но пойму, почему она выглядит такой печальной? Ведь я держу под руку не ее мужа. Вот сейчас смотрит на меня, словно делает рентгеновский снимок. А если… Ага! Теперь, да, теперь я, кажется, начинаю понимать…

— Доамна Ирина Вэляну, домнул Серджиу Вэляну.

Серджиу почтительно поцеловал Элен ручку.

— Вы, конечно, пообедаете с нами? — весело спросил он.

— О, я не хотела бы вас беспокоить…

— Помилуйте, какое беспокойство! Мы будем очень рады.

Ирина шагнула вперед. Она протянула девушке свою мягкую руку, быстро отдернула ее и двинулась к ресторану.

Лучше всего будет не замечать ее, подумала Ирина. Она не должна чувствовать, что она моя соперница. Я дам ей понять, что ее присутствие для меня ничего не значит, что в моих глазах она просто ничто.

— А ну, посмотрим, — обратился к Ирине Виктор, — угадаешь ли ты, что изучает мадемуазель в Париже.

Вместо ответа Ирина подняла бокал и обратилась к Серджиу:

— Не нальешь ли мне минеральной воды? Пожалуйста. Я страшно хочу пить. — Пока Серджиу наливал воду, она обратилась к Виктору: — Ты покончил со всеми делами в Констанце или что-то осталось и на завтра?

— Нет, — инженер с трудом перенес эту сцену, — завтра будем загорать.

— Я отгадаю, — бросился спасать положение Серджиу. — Философию!

— Нет.

— Изобразительное искусство. Вы художница?

Девушка рассмеялась.

— Нет, — ответил Виктор.

— Музыку!

— Нет.

— Политическую экономию!

— Нет.

— Не хочешь ли ты сказать, что она намеревается стать горным инженером?

— Нет! Не ломай себе голову. Она занимается румынским языком и литературой.

— Замечательно! — воскликнул Серджиу, прилагая отчаянные усилия, чтобы разрядить атмосферу.

Подошел официант и принял заказ.

— А как выглядит румынская грамматика с точки зрения иностранца? — спросил Серджиу, который не знал, как еще поддержать беседу.

— Достаточно сложной.

Все начали наперебой приводить различные грамматические тонкости, которые никого не интересовали, но любая тома, какой бы она пи была скучной, лучше, чем молчание. Обед подходил к концу. Когда подали фрукты, Серджиу вдруг осенила идея, которая показалась ему спасительной.

— Если вы, мадемуазель, говорите, что приехали сюда упражняться в румынском языке, то давайте послушаем, как вы произносите: па дворе трава, па траве дрова. Но только повторяйте все быстрее и быстрее.

Медленно это у Элси получалось, а быстро… Мужчины расхохотались. И лицо у девушки, которая нахмурилась, стараясь выталкивать одно слово за другим, выглядело так; потешно, что даже Ирина улыбнулась.

— Довольно, мадемуазель, — в конце концов вмешалась она. — Не давайте им повода насмехаться над вами. Они злые. Разве вам по обидно, что они хохочут?

— О нет, мадам, — отвечала девушка, глядя ей прямо в глаза. — Мне представляются злыми те люди, которые совсем не смеются.

— То есть вроде меня? Это я совсем не смеюсь. Вы считаете, что я злая?

Наступило молчание.

— О нет, — заговорила Элен. — Вы чем-то озабочены, настолько озабочены, что находитесь где-то не здесь. Разве не так?

Ты совсем не глупа, подумала Ирина, но тем хуже для тебя. Нужно сделать так, чтобы ты сама убралась отсюда, и поскорее… Я найду средство, можешь не беспокоиться!

— Часиков до шести мне бы хотелось поспать, — сказал Серджиу, когда они вышли из ресторана и направились к дежурному за ключами. — А потом покатаемся на лодке. Согласны?

Никто не произнес ни слова, и это молчание Серджиу принял за согласие.

— Вы присоединитесь к нам, мадемуазель, не так ли?

Прежде чем девушка успела что-то сказать, Ирина заявила:

— Никакие лодки меня не интересуют. Если хотите, катайтесь без меня.

— Пожалуйста, триста одиннадцать, — обратился Виктор к дежурному.

— И триста двенадцать, — спокойно произнесла Элен Симонэн, в то время как за спиной у нее три человека стояли как громом пораженные. Дежурный вручил ей два ключа. Элен протянула Виктору ключ от его номера и, словно изнемогая от усталости, опустилась в кресло.

— Хочу написать папе, — сказала она, доставая из сумочки ручку и блокнот. — Это ужасно. Я каждый день должна отправлять по письму. — И Элен принялась писать.

Ирина в страшном раздражении бросилась к Серджиу, который еще не пришел в себя от изумления.

— Чего ты стоишь? Ты забыл номер нашей комнаты?

Виктор наклонился к Элен, чтобы попрощаться. Девушка подняла печальный взгляд, словно желая сказать: вот видишь, как я была права. Но, к удивлению Виктора, она громко, даже чересчур громко, желая, чтобы все ее слышали, спросила:

— Вы в гольф играете? Давайте сыграем партию? Сейчас я допишу письмо, быстро переоденусь и спущусь вниз.

— Гольф… я… да… Почему бы и нет, но ни разу в жизни не играл.

— Вы быстро научитесь. Прекрасная игра.

Уже поднимаясь по лестнице, Серджиу бросил:

— Желаю вам хорошо развлечься.

Ирина поднималась тяжело, ноги словно прирастали к ступеням. Назад она не оглядывалась, а если бы оглянулась, то увидела бы, как Виктор пытается выразить на своем лице все, что необходимо Ирине, если их взгляды встретятся. Но этого не случилось. Ирина так и не пожелала обернуться, а он так и остался со своими не совсем приятными мыслями… Кажется, Ирина не верит, что я просто так привел эту девчонку. Этого только не хватало. Неизвестно даже, когда я смогу с ней объясниться, когда мы сможем оказаться наедине. Пока ясно только одно: она убеждена, что я затеял любовную интрижку. Я должен рассказать ей все как было. Ладно, я ей расскажу, но нужно, чтобы она мне поверила. В конце концов, почему она должна мне не верить? Как могут существовать между нами такие недомолвки, такая преграда, которую ни один из нас не может преодолеть? Неужели она вообразила, что именно сегодня, теперь, здесь, в такой ситуации, которую она прекрасно знает… как ей могло прийти в голову, что я собираюсь ухаживать за этой девочкой?

— Я готова.

Элен закончила свое письмо. Куда это нужно идти? Куда ему придется тащиться за ней? Только гольфа теперь ему и не хватает! Как отказаться, чтобы не выглядеть невежливым? В конце-то концов, поиграем немножко в гольф, а там посмотрим. Может, завтра мы даже и не встретимся.

Как только Ирина и Серджиу оказались в номере, начался неприятный разговор, инициатором которого был муж.

— Скажи на милость, чего ты добиваешься?

— Но я же молчала.

— Конечно. Именно это и нужно обсудить. Почему ты так вела себя? Эта девочка ничего тебе не сделала.

— Но я тоже ничего ей не сделала.

— Неправда. Так бы и выцарапала ей глаза!

— Не выдумывай. Но я вижу, что и тебя она занимает…

— Он мужчина, дорогая. Чего ты хочешь? А она одинокая девушка. Я не знаю, как они познакомились, но Виктор нам расскажет…

— Тебя это интересует? Пусть он тебе и рассказывает! А я не желаю терять время, чтобы следить за развитием его любовных интрижек.

— Послушай, Ирина, я вижу, ты не в себе. Куда девалась твоя деликатность, ты толкуешь только об интрижках… Даже намекаешь, что и меня она занимает.

— Я не намекала. Я прямо сказала.

— Вот именно. Хочешь знать правду? Да, занимает.

Ирина посмотрела на Серджиу с особенным интересом.

— И ты мне это говоришь?

Очевидно, это ужасно, что я делаю, подумала Ирина. Это ужасно. Я не имею права упрекать его. Я последнее существо на земле, которое может что-то поставить ему в вину. Но что я могу сделать? Научите меня, что делать? Вы, люди, которые знаете все, научите меня… Это отвратительно, и я понимаю это, я стыжусь сама себя, я должна разыгрывать ревнивую жену, хотя на самом деле мне все равно, — нет, мне было бы даже приятно, если бы он спутался с этой француженкой, чтобы я действительно могла упрекнуть его и могла наконец… А почему и нет? Может, лучше Виктор скажет? Я или Виктор, это не имеет значения. Пора нам вылезать из этой грязи, она мне отвратительна…

— Да, я говорю это тебе, потому что он может потерять голову, а мы — нет!

— Что ты хочешь этим сказать? Не понимаю.

— Господи, то, что есть: она красива, и ей сам черт не брат…

— Ладно, ладно, можешь не углубляться в подробности.

— …но она француженка, и это мне совсем не нравится.

В голове Ирины всколыхнулись самые разные мысли. Значит, Серджиу допускает какую-то связь между этой Элен и тем, что произошло на работе… Не знаю, прав он или неправ, ясно только одно, что я не упущу такой возможности. Хотя то, что пришло мне в голову, отвратительно… Использовать Серджиу, чтобы он высказал Виктору все, что думает, и убедил его избавиться от француженки. В конечном счете…

— Ты полагаешь, что возможно… — начала она.

— А почему тебе кажется, что невозможно?

— Нет, мне не кажется, просто я об этом не думала. Не исключено, что ты прав.

— А я как раз думал. Не знаю, прав ли я. Может, да, а может, и нет. Но нужно смотреть в оба. Я прекрасно знаю, что в нашей жизни может быть то, что называется случайностью, совпадением. Но такое совпадение слишком странно, и уж совсем не нравится мне целая цепь совпадений, назовем это так. У Виктора номер 311, Виктор едет в Констанцу, возвращается оттуда с молодой и красивой француженкой, и она, оказывается, проживает как раз в номере 312, рядом с ним. Все это шито белыми нитками…

Ирина смотрела на Серджиу испуганными глазами. Я несправедлива к нему, думала она, несправедлива ко всем людям, и в первую очередь несправедлива по отношению к себе самой.

— Извини меня, Серджиу, я была несносна, пожалуйста, не сердись.

Серджиу Вэляну улыбнулся, махнул рукой — ничего, мол, — и обнял жену. Ирина позволила поднять себя на руки и даже провела пальцами по шелковистым волосам мужа, хотя сделать ей это было не так-то легко.

В пять часов, пока Серджиу Вэляну крепко спал, а Ирина томилась, Виктор проигрывал уже третью партию. Элен была чрезвычайно этим довольна.

Неподалеку от гостиницы «Сплендид» остановилась машина, из нее вылез высокий мужчина и стал прохаживаться перед входом. Он оглядывался по сторонам и явно кого-то поджидал. Через несколько минут он, слегка разочарованный, пересек улицу и подошел к мальчишке, торговавшему семечками.

— Сколько? — спросил он, опуская руку в карман.

— Одна лея, дяденька.

— А хочешь заработать двадцать пять?

Глаза у парнишки заблестели.

— Хочу, дяденька, конечно, хочу.

— Вот смотри. — Мужчина достал из кармана конверт. — Отнеси этот конверт в гостиницу «Сплендид» и оставь у портье. Вот и все.

— Сейчас, дяденька.

Парнишка собрал бумажные фунтики, сунул их в мешочек, спрятал деньги в кошелек, который достал из-за пазухи, и отправился с конвертом. Не спеша прошагал он сотню метров до гостиницы. Мужчина внимательно следил за ним и, как только мальчишка скрылся за дверями, сразу же поспешил к машине, сел в нее и завел мотор. Прошло минуты две, и в дверях появился мальчишка в сопровождении какого-то служащего гостиницы. Тут машина тронулась с места и затерялась в потоке других автомобилей.

Очень скоро майор Морару получил новое сообщение:

— Для номера 311 получено письмо.

— По почте?

— Нет. Принес мальчик, который торгует семечками перед гостиницей. Мы попытались кое-что предпринять, но опоздали…

— Опишите внешний вид.

— Сейчас?

— Конечно, я очень любопытный.

Майор Морару подал знак капитану, и тот, взяв карандаш, приготовился записывать.

— Высокий мужчина. Вроде Думитраке…

— Послушай, что ты там порешь?! Какой еще Думитраке?

— Прошу извинить, товарищ майор, но так сказал мальчик. Он сравнил мужчину, передавшего письмо, со знаменитым нашим футболистом. Если разрешите, я узнаю, какой точно рост у Думитраке, и доложу вам.

— Пожалуйста, продолжай доклад и избегай подобных сравнений. Ты же прекрасно знаешь, что в футболе я ничего не смыслю.

— Густые усы, лицо желтоватое, с родинкой на правой щеке. Одет в белый костюм. На мизинце левой руки перстень с зеленым камнем.

— Смышленый парнишка. Кто он такой?

— Я вам докладывал: торгует семечками около гостиницы.

— Жаль. Достоин лучшего занятия.

Тут Морару прервал связь, выключив аппарат.

— Комната 311… Значит, адрес у него совершенно точный, — искренне удивился Наста.

— Да, дорогой мой, ты прав. Слишком большая ячея у нашей сети, уважаемый Наста, вот рыбка и проскочила…

Послышался стук в дверь.

— Войдите!

Появился старшина и протянул майору толстый пакет.

— Ага! — весело воскликнул капитан Наста. — Это должны быть фотографии!

— Разложи-ка их на столе, посмотрим повнимательнее, что это такое.

Наста достал из пакета семь фотографий большого формата. Это были портреты пяти мужчин и двух женщин. Майор Морару не колеблясь протянул руку и ваял одну из фотографий.

— Посмотри! Вот тебе и густые усы, и родинка… Отпечатать и другие снимки, а не только эти, анфас. А пока эту размножить и разослать для опознания. Я бы хотел увидеть, как он выглядит без усов, без родинки, со светлыми волосами. Срочно!

XIV

Все попытки Виктора остаться одному оказались тщетны. Но вот что он должен был признать: он, человек, не переносящий занудства, человек, привыкший распоряжаться собственным временем, хотя и безуспешно пытался избавиться от этой Элен Симонэн, которая вывела из себя Ирину, из-за чего, собственно, он и пытался от нее отделаться, вовсе не был расстроен своей неудачей.

Уже смеркалось, когда они ушли с площадки для гольфа. Потом они гуляли по выложенной камнем набережной и во время прогулки почти совсем не разговаривали. Смотри ты, она умеет даже молчать, это совсем необычно для женщины! — думал Виктор, пока они шли к гостинице. Но когда портье сказал, что чета Вэляну ушла, Виктор нахмурился. Взял протянутое ему письмо, не вскрывая конверта, сложил его пополам и сунул в карман. Извинившись перед Элен таким тоном, который на этот раз не допускал никаких возражений, Виктор договорился, что завтра они встретятся на пляже, и поднялся к себе в номер.

В письме было всего несколько слов:

«31 июля в 22.30. На берегу озера примерно в 300 метрах к северу от Морского клуба есть домик с маленькой пристанью».

Уничтожив письмо, Виктор достал пишущую машинку и принялся за работу. Где-то около двух часов ночи, устав, он собрал бумаги, закрыл машинку, положил все на место и захлопнул дверь, которая вела на балкон. Ему и в голову не пришло выйти на балкон хотя бы на минуту. Возможно, что, выйди он на воздух, он был бы кое-чем поражен. Фантазия архитектора была такова, что балконы в гостинице не были строго отделены один от другого. Разделение было, скорее, символическим и осуществлялось бетонной колонной, которая одновременно служила и опорой. Колонна оставляла возможность не слишком толстому человеку протиснуться между нею и стеной. И если бы Виктор Андрееску пожелал хоть немножко подышать ночным воздухом, он бы, наверное, почувствовал, что за колонной кто-то притаился. Но Виктор Андрееску удовольствовался тем, что закрыл дверь изнутри и задернул штору. Вскоре он уже спал.

XV

Тысячи людей вверяют свои тела солнцу. Жар от раскаленного песка пропитывает человека, растопляет его, отвлекает от всяческих мыслей, прерывает связи с собственным внутренним миром и оставляет лишь примитивное восприятие внешних сигналов: тепло, холодно, приятно, неприятно, шум, тишина…

Рядом с зарослями кустарника, в стороне от площадок, где играли дети или мужчины и женщины, изображающие из себя детей, на огромном полотенце в окружении различных туалетных принадлежностей Ирина и Элен, выделяющиеся белизной среди других загорающих, готовились встретить дневное светило. Первой появилась на пляже Ирина, несколько минут спустя вышла Элен. Они поздоровались довольно холодно, но Ирина, следуя какому-то не очень четкому побуждению, пригласила ее занять место рядом с собой. Чуть позже завязался даже разговор:

— Вы животе в самом Париже, мадемуазель?

— О нет. В пригороде. Там гораздо спокойнее. Париж; — это ад. Просто дышать нечем. А вы бывали в Пари же?

— Нет. Никогда.

— Очень жаль. Красивый город.

— Знаю. Я много читала о Париже. Многие улицы и бульвары я буквально вижу, словно они перед глазами… А ваш отец чем занимается?

— О! Папа! Он очарователен. Он инженер-химик. Вы знаете, он ужасно… как это сказать., «жалю».

— Ревнивый!

— Вот-вот — ревнивый. Ужасно. Он требует, чтобы я писала ему каждый день: что делаю, где бываю, с кем гуляю. Он прелестен…

— Он, должен быть, молод.

— Да, ему сорок девять лет.

— Гм! Он только на год старше Виктора и Серджиу. Странно, не правда ли?

— Почему?

— Да так, я подумала… Наверное, это приятно — иметь таких молодых родителей.

Элен погрустнела.

— У меня только отец… Мама умерла через год после моего рождения. С тех пор папа один, мы живем вместе. Я видела ее фотографии. Она была очень красивая, да, да, очень красивая… Наконец! Вот и мсье Виктор!

Теперь Ирина рассматривала француженку с особым интересом. Я должна узнать, думала она, какой из двух вариантов ближе к истине. Хочет ли она просто соблазнить мужчину — Виктора, Серджиу или любого другого, — потому что она кокетка, или ее интерес к Виктору вызван особыми причинами? Разве шпионки такие? Очаровательна, красива, соблазнительна — этого у нее не отнимешь… Что ж, остается одно: следить, как будет развиваться игра… Если она просто фифа, будем надеяться, что Виктор устоит против нее. А если она шпионка… И Серджиу не успел поговорить с Виктором. И сам Виктор не от мира сего. Насколько я его знаю, он может сотворить любую глупость, и так неожиданно, что никто даже помешать не успеет. Нет, с нее нельзя спускать глаз.

Виктор тепло поздоровался и извинился заопоздание: он уже давно должен был прийти. Элен улыбнулась, но так, что он мог толковать эту улыбку по-разному. У Ирины на лице не отразилось ничего, но это было привычно, и Виктор даже не удивился. Он спросил, где же Серджиу, и Ирина ответила, что он немного задержится, потому что отправился что-то купить, она и сама толком не знает что, а потом придет сюда, на пляж. Ирина казалась мрачной, а француженка была необычно молчалива. Тем лучше, подумал Виктор, я могу немножко отдохнуть…

— Кто идет купаться? — прервал его размышления голос Элен.

Ирина лежала, подперев ладонями голову, и никак не отреагировала на призыв. Было очевидно, что у нее нет никакого желания мокнуть в воде. По крайней мере в данный момент. Виктор не знал, что делать. Ему хотелось остаться наедине с Ириной, но еще сильнее хотелось броситься на волну, почувствовать, как ласкает тело слегка маслянистая морская вода, ощутить ее вкус на губах, нырнуть поглубже и почувствовать себя легким, свободным. Прежде чем он успел что-то решить, Элен схватила его за руку и довольно сильно потянула вверх.

— Пошли! Немножко движения — это всегда полезно! Посмотрим, кто добежит первый!

Виктор побежал к морю, бросился под гребень набегавшей волны и поплыл, работая изо всех сил. Он забыл обо всем, что осталось позади. Забыл об Ирине, которая отдала бы все что угодно, лишь бы он остался рядом с ней, забыл о письме, полученном накануне, забыл о француженке. Для него существовали только вода и небо, и ничего больше. Он услышал свисток, но так случалось каждый год, ему заранее было известно, что будут говорить парни из спасательной лодки, потому что каждый год он по нескольку раз платил штраф, и сейчас заплатит штраф по той лишь причине, что не в силах отказать себе в удовольствии помериться силами с волнами, по которым он скользит, как дельфин. Наплававшись всласть, уже у самого берега, усталый, Виктор несколько раз глубоко вздохнул и, повернувшись на спину, заметил, что в каком-нибудь метре слева от него из воды выходит Элен. И, конечно, улыбаясь.

— Вы были чемпионом по плаванию? О-ля-ля! Нам надо бежать. Видите? К нам приближается лодка.

— Знаю, мадемуазель, — кисло ответил он.

У Виктора испортилось настроение. Ему не хотелось обижать девушку, но он не любил, чтобы кто-то был с ним рядом, когда он в море. Это были мгновенья безграничного удовольствия, Виктор предпочитал переживать их в одиночестве, в полном одиночестве… Скорее всего, этим летом мне не удастся побыть наедине с собою. И вскоре я начну тосковать по самому себе.

Еще несколько мгновений, и Виктор падает на горячий весок рядом с Ириной, которая ни единым жестом не хочет дать ему понять, что ждала его. Элен снимает шапочку и, распушив волосы, надевает халат. Потом она открывает свою вместительную сумку и долго копается в ней. Через несколько минут она смущенно заявляет;

— Я забыла наверху крем для лица! Мон дье, придется сходить за ним.

Элен давно уже нет, когда Виктор наконец-то решается заговорить:

— Ирина…

Гораздо быстрее, чем можно было бы ожидать, Ирина поднимает глаза и глядит прямо на Виктора.

— Ты не побежишь вслед за ней, чтобы помочь? Ведь эта крошка может споткнуться и упасть. — В глазах у Ирины отразилась такая боль, что Виктору стало не по себе.

— Ирина…

— С меня довольно, разве ты этого не понимаешь? Эта мадемуазель из Парижа с ее спортивными формами и пристрастиями филолога… Вас обоих она заставила пасть перед ней на колени. Что ей здесь нужно? Почему она была вчера в твоей машине? Как ты после этого смеешь смотреть мне в глаза? Как ты можешь…

— Молчи! — воскликнул Виктор, может быть, громче, чем следовало, но он не мог сдержать возмущения. — Что за глупости ты говоришь, Ирина? Или ты сама не понимаешь, что несешь чушь?

— Виктор!..

— Не обижайся, Ирина. Ты не понимаешь всей нелепости того, что говоришь! И как тебе могло прийти в голову нечто подобное!

— Могло, Виктор, очень даже могло.

— Но не должно было!

— Тогда я больше ничего не понимаю, А возможно, и того хуже: у меня нет больше сил, не хватает нервов, я уже не могу владеть собой…

— Тебе не нужны ни силы, ни нервы. Только одно ты должна, Ирина, иначе все пойдет прахом — а это просто-напросто невозможно, — ты должна верить мне. Ты веришь?

В глазах Ирины появился какой-то необычный огонек, и лицо приняло совсем другое выражение.

— Я верю, что это последнее испытание.

Виктор благодарно улыбнулся. Ирина придвинулась к нему.

— Ты мне обещал… Ты обещал поговорить с Серджиу. Когда? Это нужно сделать. Обязательно. Я хочу, чтобы этот кошмар кончился. Иначе, боюсь, будет слишком поздно.

— Не бойся, я этого не допущу.

— Тогда поговори сегодня.

— Нет, сегодня нет.

— Почему? Зачем снова откладывать?

— Потому что я получил письмо.

По лицу Ирины было видно, как сильно она напугана. Ей хотелось выть и визжать от страха… С трудом сдерживая себя, она спросила:

— Когда?

— Завтра. Завтра вечером, в половине одиннадцатого. Но я тебе обещаю, что утром поговорю с Серджиу.

XVI

Элен торопливо пересекла холл гостиницы, задержавшись только на секунду возле администратора. Нет, нет, никаких писем ей не было. Лифта она не стала дожидаться, видимо, так торопилась, что взбежала по лестнице вверх. Войдя к себе в комнату, она сбросила купальный халат и надела другой, шелковый. Туго перепоясавшись, она засучила рукава и вышла на балкон. Несколько минут она любовалась видом. Потом внимательно посмотрела направо и налево и, проскользнув за бетонной колонной, очутилась на балконе Виктора. Дверь в комнату была полуоткрыта. Слегка толкнув ее, Элен проникла в номер. Закрыв за собой балконную дверь, она пересекла комнату и подергала ручку двери в коридор, проверяя, заперта она или нет. Поставив прямо перед этой дверью стул, она вошла в ванную, внимательно осмотрела ее, потом оглядела и комнату. Увидев чемодан, она вынула из кармана халата пару тонких, облегающих перчаток и связку ключей. Через несколько секунд чемодан был открыт. Могло показаться, что она обнаружила что-то чрезвычайно интересное, потому что, придвинув стул, она села и стала глядеть на содержимое чемодана как загипнотизированная.

Несколько минут спустя Серджиу Вэляну, возвратившись из города, заметил, что дверь в триста двенадцатый номер приоткрыта. Это ему показалось странным, но он подумал, что, возможно, Элен забежала на минутку. Он постучал, но ему никто не ответил. Тогда он осторожно открыл дверь и вошел в комнату. Там никого не было. На кровати лежал купальный халат. Серджиу прикоснулся к нему — халат был влажный. Серджиу осторожно постучался в ванную, но и на этот раз не получил никакого ответа. Заглянув туда, он убедился, что и ванная пуста. Как-то странно, вроде бы зашла сменить халат, а ушла, не закрыв дверь… В это время он заметил, что дверь на балкон тоже не закрыта, и ощутил какую-то непонятную дрожь. Он осторожно выглянул на балкон — там никого не было. Протиснувшись за колонной, он оказался на балконе Виктора. Дверь была закрыта, но Серджиу толкнул ее, и она легко подалась. Он окинул комнату взглядом — вроде бы все в порядке. Значит… Он шагнул к ванной. Там горел свет, и дверь была чуть приоткрыта. Серджиу распахнул дверь, и в зеркале его взгляд встретился со взглядом Элен Симонэн. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Девушка причесывалась и теперь так и застыла с гребнем в руках. Но улыбка по-прежнему играла у нее на лице.

— Вы ищете Виктора? Он на пляже…

Значит, отметил про себя Серджиу, теперь я должен считать, что вы между собой поладили и что здесь ты чувствуешь себя как дома… Ну подожди, я тебя выведу на чистую воду.

— Нет, я не Виктора ищу.

— Вот как?

— Я попал сюда через вашу комнату.

— О! Вы хотите мне что-нибудь сказать?

Отлично играешь. Мило и естественно улыбаешься. Возможно, что кто-нибудь другой на моем месте сиял бы с тебя халатик и заключил в объятия… Наверное, это было бы весьма приятно. Да. Думаю, что он бы не пожалел. Но я не желаю рисковать. Я тебя оставлю там, где ты стоишь, и отделаюсь одной улыбкой!

— Нет, я ничего не хотел сказать. Сначала только… Но потом подумал, что нужно вас предупредить: оставлять открытой дверь в номер не очень-то осторожно.

— Мерси, мерси! Вы закрыли дверь?

— Нет.

— Тогда мы ее закроем…

Элен прошла мимо Серджиу так близко, что он почувствовал, как развеваются ее волосы, пахнущие духами от Кристиана Диора. Вдруг она остановилась, обернулась, разжала кулачок, в котором был зажат маленький флакончик, и со смущенной улыбкой пояснила:

— Я забыла его у Виктора.

Повернувшись на одной ноге, Элен выпорхнула на балкон и прошла в свою комнату.

Серджиу последовал за ней. Француженка отнесла флакон в свою ванную, вернулась в комнату и с невинным видом заявила:

— Я бы хотела переодеться. Вы разрешите?

Серджиу поклонился, поцеловал девушке руку, улыбнулся, произнес: «можете на меня рассчитывать» — и вышел.

В своей комнате он достал карандаш, крупными бук-вами написал Ирине записку о том, что вернется в двенадцать часов, к обеду, и придет прямо в ресторан, потом спустился вниз, спросил у администратора, нет ли ему писем, сел в машину и поехал в Констанцу.

Несколькими минутами позже спустилась Элен и от-нравилась на пляж. Ирина читала. Виктор разгадывал кроссворд. Девушка сбросила халат и растянулась прямо на песке. Положив голову на руки, она закрыла глава, словно решила пролежать на солнце до заката.

Так она пролежала часа три. Можно было бы подумать, что солнце действует на нее по-особому: вынуждает молчать. До того момента, когда Виктор объявил, что почти двенадцать, она не произнесла ни слова. Все трое, разомлевшие, лениво поднялись.

С холле они расстались, условившись, что через полчаса встретятся за столом.

Обедали вчетвером, и самым разговорчивым из всех был Серджиу. Он рассказывал с колоритными подробностями, как он ездил на базар в Констанцу, как торговался с торговками, возмущался пешеходами, которые, «черт их подери, так и бросаются под колеса, намереваясь, как видно, засадить в тюрьму ни в чем не повинного водителя». Обед кончился. Стали расходиться по комнатам, договариваясь встретиться вечером. Все чувствовали себя утомленными, хотя никто не мог бы сказать почему.

Незаметно спустились сумерки. Серджиу предложил пойти в бар, и в одиннадцать часов они заняли столик неподалеку от танцевальной площадки. Элен вновь обрела хорошее расположение духа, все время смеялась, Серджиу рассказывал старые анекдоты, но никто его в этом не упрекал. Ирина казалась оживленной и время от времени даже улыбалась, а Виктор, видя, что она возвращается к жизни, чувствовал себя более сильным и мужественным, чем когда бы то ни было. Он заказал бутылку шампанского и поднял бокал за здоровье всех присутствующих.

А в противоположном конце бара сидел за столиком мужчина с усами и родинкой на щеке. На пальце у него был перстень с зеленым камнем. Он спокойно потягивал из большого бокала коньяк и попыхивал трубкой. Без особого интереса он поглядывал по сторонам, потом поманил рукой официанта и заказал еще рюмку коньяку. Между тем трубка его потухла. Он снова набил ее табаком, раскурил и опять стал пускать клубы дыма.

Каждое помещение, однако, имеет по меньшей мере четыре угла. В третьем углу бара за столиком сидел в одиночестве молодой человек, которого и Элен, и Виктор, возможно, узнали бы, будь он в рубашке и больших солнечных очках. Но поскольку он был в костюме и вообще без очков, то никакого внимания к себе не привлекал. Он не пил, не курил, а сосредоточенно поглощал огромную порцию жареного судака. Время от времени он поглядывал по сторонам, и то, как могло показаться, скорее желая дать возможность глазам отдохнуть от созерцания тарелки, чем надеясь кого-то увидеть.

Серджиу пригласил Элен танцевать. Девушка с большим удовольствием приняла приглашение и доверилась его руке, которая хотя и обнимала ее чуть крепче, чем это было необходимо, однако не вызывала у нее возмущения. Серджиу был прекрасным танцором.

Виктор в свою очередь пригласил Ирину. — …нет, сегодня нет. Возможно… возможно, завтра вечером; после половины одиннадцатого, — сказала Ирина.

— Элен, вы останетесь здесь до конца каникул? — спросил Серджиу.

— О нет. Я пробуду здесь еще две недели.

— И поедете прямо в Париж?

— Нет. В Бухарест.

— Тебе страшно, Виктор? — прошептала Ирина.

— Нет. Я только чувствую себя как-то странно. Вот и все.

— Притворяешься.

— Да, притворяюсь.

— Тебе страшно!

— Конечно, страшно.

— Значит…

— Это ничего не значит.

Музыка умолкла. Пары стали возвращаться к столикам. Было шумно, светло, клубился табачный дым.

Когда Элен пожаловалась, что ей хочется пить, перед ней вдруг возник незнакомый мужчина с усами и родинкой на щеке. На пальце у него был перстень с зеленым камнем. С самым серьезным видом он наклонился к Виктору и попросил разрешения потанцевать с Элен. На какое-то мгновение девушка застыла с растерянным видом, потом улыбнулась, встала, подчеркнуто сделала реверанс и вскоре затерялась в массе танцующих, которые раскачивались в ритме музыки.

Ирину передернуло.

— Тебе холодно? — спросил Серджиу. — Я пойду принесу шаль.

Не дожидаясь ответа, он встал и вышел.

Несколькими секундами раньше молодой человек, справившись с судаком, расплатился и тоже вышел.

Время приближалось к часу ночи. В коридоре третьего этажа было пусто. Звуки музыки сюда не доходили. Вдруг послышались шаги. Остановившись в конце коридора, человек внимательно осмотрелся, убедился, что никого нет, поднял руку, щелкнул выключателем, и коридор погрузился во тьму. Человек довольно уверенно двинулся вперед, потом остановился. Послышался звук повертываемого ключа, скрипнула дверь, человек вошел в комнату, дверь закрылась, щелкнул замок. В комнате загорелся фонарь. Кружок света, перебегая с места на место, остановился на чемодане. Рука в перчатке легко открыла его, небрежно отодвинула в сторону ненужное и взялась за портфель. Портфель был заперт, но замок особого сопротивления не оказал. Появилась папка, из которой человек извлек стопку бумаг не очень большого формата, напечатанных на машинке. Фонарь погас. Человек достал из кармана фотоаппарат и стал тщательно, не спеша фотографировать бумаги, делая с каждой страницы по два кадра. Как видно, он хотел быть уверенным, что ошибки не будет. Возможно, он стал бы работать поспешнее, если бы знал, что десять минут назад капитан Наста, получив какое-то сообщение, бросился в машину и теперь гнал к гостинице «Сплендид». Но человек этого не знал, а потому и не спешил. Капитан Наста вошел в холл гостиницы и осведомился у дежурного администратора об инженере Викторе Андрееску.

— Нет, товарищ инженер еще не возвращался. Я же вам сказал…

— Мне?

— Да, я думаю. Разве это не вы спрашивали о нем по телефону минуты две назад?

— А! Да, да! — подтвердил Наста, хотя он сам никуда не звонил, и торопливо стал подниматься на третий этаж. У него были свои соображения, почему он предпочитал лестницу, а не лифт, хотя на лифте он бы поднялся быстрее. Наста был на втором этаже, когда фотоаппарат зафиксировал шестнадцатую страницу. Оставалось заснять еще шесть страниц. Отсняв восемнадцатую страницу, человек прислушался: в коридоре послышались шаги. Он обернулся и увидел под дверью полоску света. Значит, кто-то повернул выключатель и зажег в коридоре свет. Возможно, ничего опасного, но все-таки следовало приготовиться ко всему. Времени собирать листочки не было. Он спрятал фотоаппарат в карман, а из другого достал пистолет с необычно длинным дулом. Потом встал в простенок у двери и стал ждать. Шаги все приближались и затихли прямо перед дверью. Послышался стук. Итак, к инженеру явился гость. Оставалось только ждать, насколько он настойчив и нетерпелив. Гость потоптался у двери минуту, две, не больше. Потом снова зазвучали его шаги, и все слабее, слабее. Человек спрятал оружие, снова наклонился над столом, закончил фотографирование, собрал листочки, сунул их в папку, папку положил в портфель, запер его и вернул на место в чемодан. Заперев чемодан, человек зажег фонарь, увидел на тумбочке ночник, вывинтил из него лампочку, нажал на выключатель, надел на руки перчатки и бросил в патрон булавку.

Вспыхнула искра, послышался щелчок, и коридор погрузился в полную тьму. У человека в распоряжении было две или три минуты, пока устранят последствия короткого замыкания. Он опять зажег фонарь, нашел булавку, сунул ее в карман, ввернул на место лампочку и под покровом темноты вышел из номера.

За несколько мгновений до того, как потух свет, капитан Наста был у администратора.

— Наверху никого нет, — поделился он с дежурным.

— Возможно. Случается, что постояльцы не оставляют у нас ключей. Садитесь…

Тут-то и погас свет.

— Короткое замыкание, — спокойно произнес дежурный. — Хорошо, что хоть уличные фонари не погасли.

Он снял телефонную трубку:

— Алло! Центральная! Скажите Костикэ, чтобы поднялся сюда. У нас пробки перегорели.

Наста, которому сама мысль сидеть в кресле и дожидаться казалась чудовищной, принялся шагать по холлу. В одной из ниш он обнаружил маленький бар. Взгромоздившись на высокие неудобные табуреты, несколько юношей и девушек визжали и улюлюкали от восторга, что наступила полная темнота. В самом дальнем конце у стойки сидел и что-то пил из огромного бокала молодой человек, который в ресторане поглотил порцию судака и кусок торта. Ему было безразлично, есть свет или нет света, потому что он был один. Он не мог увидеть Насту — такая была темнота, но даже если бы горел свет и Наста видел его лицо, то прошел бы мимо, не обратив никакого внимания.

Лишь минут через десять электрику удалось сменить перегоревшие пробки. Как только появился свет, Наста увидел, что мимо него прошел человек с шалью в руках и исчез в баре. Через несколько минут он увидел Виктора в компании двух женщин и мужчины. Одну из женщин он знал — это была ассистентка инженера, а мужчина, державший ее за руку, был, по-видимому, ее муж, адвокат Серджиу Вэляну.

Виктор заметил капитана и нахмурился. Только его здесь не хватало, подумал он. Я надеялся, что хоть здесь-то оставят меня в покое. Надеялся! Откуда такая надежда?! Ведь я все знал. Я бы даже удивился, если бы они не подавали признаков жизни. Посмотрим, что ему нужно.

— Прошу извинить, — обратился он ко всем, но глядя только на Ирину. — Меня ждет один человек.

Виктор направился к капитану.

— Добро пожаловать…

— Спасибо, но я прибыл одновременно с вами.

— Ах так! А я даже и не знал.

— Это комплимент в наш адрес.

— Но я вовсе не собирался говорить комплименты.

— Давайте пройдемся немного по улице?

— Конечно. Я в вашем распоряжении.

Оба вышли и зашагали по шоссе, пересекающему Мамайю.

— Что-нибудь случилось? — спросил Виктор.

— Нет, ничего не случилось. А что, разве должно было случиться?

— Я полагаю, вы не обиделись, что я до сих пор не справился о вашем здоровье?

— И я не осведомился у вас. Кстати, коль скоро зашла речь: как вы себя чувствуете?

— Спасибо, хорошо. А вы?

— Прекрасно.

— Значит, все в порядке, и я могу вернуться. Меня ждут.

Наста усмехнулся.

— Вас извинили и еще простят несколько минут отсутствия, ведь мы пришли сюда не для того, чтобы спрашивать друг друга о здоровье. И я сюда явился вовсе не для того, чтобы сообщать вам какие-нибудь новости. Для вас у меня нет никаких новостей. Я сам ожидаю новостей.

— От меня? Не понимаю. Что бы я мог вам сообщить?

— Не знаю. Если бы знал, то я бы здесь не находился. Конечно, вполне может быть и так, что вам нечего мне сообщить. В таком случае доброго вам вечера. Но может случиться и так, что вам будет что сказать нам, и вот тогда вы окажетесь в затруднительном положении. Ведь вы же не знаете, где нас искать.

— Да, да, я понимаю.

— Вот видите. Итак: у вас есть что нам рассказать?

Виктор ни секунды не колебался.

— Нет, мне абсолютно нечего сообщить вам.

— Я бы хотел, чтобы вы меня правильно поняли. Я не имею в виду какие-нибудь необычайные события. Я полагаю, что бумаги, которые вы захватили с собой… ведь вы их захватили, правда?

— Конечно.

— Вот именно. Как я уже сказал, я полагаю, что эти бумаги на месте. А говорю я о таких вещах, которые обычно проходят незамеченными, о вещах, которые вовсе не обязательно могут быть неприятными, а могут показаться, на первый взгляд, даже весьма приятными. Подумайте.

Виктор думал. Он начал думать даже раньше, чем капитан попросил его об этом. Он отлично понимал, что хочет услащать от него капитан Наста, и пытался только выиграть время… Что ему сказать? Я не могу ничего ему сказать. Я должен заставить его поверить, что здесь я провожу свой отпуск, загораю, стараюсь рассеяться и забыть обо всем, что произошло, время от времени работаю, потому что так я привык. Но не больше. Другой вопрос — что ему известно. Знает ли он о письме? Какая оплошность это письмо. Какая глупость! Мог бы найти и другой способ. Наверное, думал, что самый простой способ наименее подозрителен. Это так, вообще-то это правильно, и подобный трюк в девяносто девяти случаях из ста приносит успех. А что, если данный случай — единственный на сотню? Нет, выбора у меня не было. Что бы ни случилось, чем бы я ни рисковал, нужно выждать еще один день. Ведь завтра должно случиться такое, что я…

— Как бы вам сказать?.. Ведь мы только что приехали, даже как следует не осмотрелись. Но я вам обещаю, что немедленно сообщу, как только что-нибудь почувствую, я ведь прекрасно понял, что вы подразумеваете, и обязательно буду вас информировать. Только скажите, пожалуйста, куда мне обращаться.

Наста несколько мгновений смотрел ему прямо в глаза, и Виктору показалось, что в его взгляде насмешка. Но возможно, он и ошибается. Капитан вынул из кармана визитную карточку, на которой было написано несколько телефонов.

— Мы в вашем распоряжении, или товарищ майор, или я, а если нас не будет, то кто бы вам ни ответил… Желаю хорошо провести вечер. Всяческих успехов!

Наста удалился. Виктор стоял и долго смотрел ему вслед. Успехов? Что он хотел этим сказать? Успехов в чем? В восстановлении работы? У женщин? В том, что меня ожидает? Ясно, что этот человек знает куда больше, чем можно предположить, думал Виктор. И я бы многое отдал за то, чтобы знать, что же все-таки ему известно…

Андрееску зашагал к гостинице. На улице было прохладно, тихо. И если бы на душе не было так тяжело, если бы он не знал, что за день начнется для него через восемь часов, то вполне мог бы быть доволен своей жизнью. Как поздно! Наверное, все уже разошлись, легли спать. Ирина, конечно, встревожена. Она узнала капитана, и теперь ее мучают разные предположения. Но до завтрашнего дня она все равно ничего не узнает.

Вспыхнули фары приближающейся машины.

А завтра первый же шаг будет ужасным. Как можно рассказать другу то, что я хочу ему рассказать? Как?.. Он же сумасшедший, он же меня убьет..

Андрееску не успел додумать до конца, что же может произойти завтра. Машина, которая до того момента шла на нормальной спорости, вдруг в пятидесяти метрах от него рванулась вперед и, задев его крылом, отбросила в сторону. Удар был не очень сильный. Виктор упал на траву и несколько минут лежал неподвижно. Машина исчезла. Наверно, нужно было бы позвонить капитану и сообщить, что на меня было покушение, А если это вовсе не так, если это просто какой-нибудь пьяный?

Андрееску с трудом поднялся, ощупал себя. Все было в порядке, он отделался только испугом. Часы показывали четверть третьего. Значит, подумал он, завтрашний день уже начался, и, как я вижу, довольно интересно…

XVII

Серджиу Вэляну проснулся в семь часов. Осторожно встал с постели и пошел в ванную, стараясь не разбудить Ирину. Он знал, что заснула она очень поздно, только под утро. Через полчаса в светлых брюках и легкой куртке он сбежал по лестнице в холл. Увидев его, дежурный сказал:

— Пять минут назад звонил товарищ Андрееску и просил вас позвонить ему в номер.

Серджиу поднял трубку и попросил соединить с комнатой Виктора.

— Доброе утро, дружище. Где ты пропадал вчера вечером?

— Я тебе все расскажу. Что ты сейчас делаешь?

— Спешу в Констанцу. Ирина еще спит и, как я думаю, будет спать долго.

— Можешь меня немножко подождать? Через несколько минут я спущусь вниз. Я хочу поехать с тобой и кое-что рассказать.

— Договорились.

Десять минут спустя они уже отъезжали от гостиницы.

— Все прошло нормально?

— Что именно?

— Да вчерашняя прогулка. Ведь я тебе хочу что-то рассказать…

— Подожди, — прервал Виктор, — дай вначале я.

— Нет, дружище. А то я опять забуду, и Ирина меня убьет. Послушай, — в голосе адвоката появились снисходительные нотки, — тебе бы не мешало немножко задуматься…

— К сожалению, я думаю слишком много. Но я не знаю, что ты имеешь в виду.

— Твою француженку.

— Ты с ума сошел. Откуда ты взял, что это моя француженка? Разве я тебе не рассказывал, как я с ней познакомился? Чего ты хочешь? Прогнать ее, как гонят со двора соседскую курицу? Разве ты не видишь, что она привязалась к нам как репей. И потом…

— Что потом?

— Ничего, ничего, говори, я тебя слушаю.

— Ты не видишь связи между совершенно необъяснимым ее появлением в твоей жизни и таким же необъяснимым исчезновением твоей работы? Тебе не приходит в голову, что здесь может что-то быть?

— Нет.

— Что ты сказал?

— Нет, не приходит. Более того: между тем и другим не может быть никакой связи.

— Честное слово? Голову даешь на отсечение?

— Слушай, Серджиу, разреши теперь мне. Все, что я тебе расскажу, имеет какую-то связь и с моей француженкой, если тебе правится так ее называть, и еще со многим другим.

На шоссе было свободно, в сторону Констанцы ни одной машины, хотя из Констанцы в Мамайю катили десятки автомобилей, автобусы и троллейбусы. Только на какой-то момент сзади появилась машина, за рулем которой сидел усатый мужчина. Машина была мощная, она сразу обогнала их и скоро скрылась из виду.

— Слушай меня внимательно, Серджиу. Должен тебя предупредить, что я в здравом уме. Вот что я хотел рассказать: папка 10-В-А не пропадала.

Серджиу так резко нажал на тормоз, что завизжали покрышки и машина замерла. Виктор повернулся к Серджиу, но тот глядел куда-то далеко-далеко в море, плескавшееся в четырех шагах от них. Через несколько секунд, видимо, успев повторить про себя несколько раз только что услышанную фразу, Серджиу опомнился от изумления и обратил на Виктора смеющиеся глаза:

— Ну, кончай свой рассказ, дружище.

— Я не шучу.

На этот раз у Серджиу уже не оставалось сомнений, что ни о какой шутке не может быть и речи.

— Давай с тобой договоримся. Я и по твоему лицу отлично вижу, что ты не шутишь. Не понимаю только одного: зачем ты собираешься все это рассказывать мне? Почему ты не рассказал все это там, в первый день, когда тебя спрашивали? И почему ты не пойдешь и не расскажешь сейчас, ведь тебе же есть что рассказать, верно? Почему ты не пойдешь туда, куда нужно?

Виктор молчал. Да, да, думал он, сейчас ты узнаешь, почему я не тороплюсь туда, куда бы тебе хотелось, узнаешь, почему я ничего не рассказал им в первый же день, сейчас ты все поймешь, только не торопись, только не торопись, потому что как бы то ни было…

— Я не очень хорошо начал рассказ — с конца. Ведь то, что я тебе сейчас сообщил — что моя работа вовсе не исчезла, — это финал. И этот финал чрезвычайно важен и для меня, и для других, но он не имеет значения для тебя. Ведь тебя интересует, что же произошло до этого…

Виктор замолчал. Достав пачку сигарет, он протянул ее Серджиу. Тот отказался. Тогда Виктор закурил сам. Сделав две-три глубокие затяжки, он почувствовал, как неприятная слабость растеклась по всему телу.

— Не хочешь немножко прогуляться? Пляж в двух шагах и совершенно пустой. Пожалуйста, на воздухе я чувствую себя гораздо лучше, чем в машине. А здесь сидишь как связанный.

Серджиу и Виктор вышли из машины. Берег был крутой. Они нашли тропинку, по которой спустились на пляж.

— Я тебя очень прошу, потерпи и не перебивай меня. Я должен начать издалека. Ты помнишь первый день, когда ты пришел к нам в институт? До той норы мы с тобой не виделись, пожалуй, лет двадцать. А расстались мы с тобой поздней осенью в Германии. Я возвращался на родину, а ты хотел остаться еще на год, чтобы закончить работу о Канте. Впереди нам мерещились молочные реки и кисельные берега, мы клялись в вечной дружбе, мы обещали друг другу скоро встретиться… Я уехал, ты остался. Я вспоминаю, как года два спустя я спросил как-то мать, не подавал ли каких-либо признаков жизни мой друг Серджиу. И все. И это за два года! А спустя двадцать три года я встретился в институте с адвокатом Серджиу Вэляну… Ты уже жил в городе около месяца, был солидным, женатым человеком, а я, я по-прежнему оставался неустроенным холостяком. Ты это помнишь? В тот же день ты пригласил меня к себе обедать. Ты пообещал устроить мне обмен квартиры, чтобы я поселился в вашем доме, и добился этого. Еще до того, как я переехал, я стал постоянным гостем в вашем доме. Ты попросил меня устроить Ирину в институт, поскольку она два года училась на физическом факультете, и я устроил ее… С первого же дня мы прекрасно понимали друг друга. Ты был все тем же, со своей привычкой к комфорту, своими пристрастиями… Два раза в неделю бридж. В те дни, когда ты после обеда куда-то надолго пропадал, случалось, что мы вдвоем оставались работать в институте, иногда до позднего вечера. Ирина мне очень помогла довести до конца мою работу. Но… Видишь ли, я не хочу, чтобы ты меня неправильно понял, не хочу извиняться, не желаю защищаться, не имею намерения обвинять, избави боже, но был целый ряд обстоятельств…

Серджиу остановился. Виктор встал перед ним и посмотрел ему в глаза. В глазах друга он не смог увидеть ничего, кроме усталости и удивления.

— Тебе… тебе никогда не приходило в голову попросить у меня руку Ирины?

Виктор ответил не сразу. Сейчас самое лучшее, думал он, идти прямо к цели. Уже не имеет смысла объяснять…

— Я уже попросил ее. У самой Ирины.

Серджиу закрыл глаза и несколько мгновений стоял так, словно хотел, чтобы весь окружающий мир поглотила тьма. Потом он выхватил из кармана ключи от машины и решительно зашагал к шоссе.

— Постой, Серджиу! Ты должен, должен выслушать меня до конца. Я хотел тебе рассказать, как только это произошло, но мне не позволила Ирина. Она боялась, не зная, как ты к этому отнесешься. Она боялась, как бы не провалилась наша туристическая поездка за границу, а ей так хотелось поехать. И мы поехали. Ты помнишь первые четыре дня за границей? С них фактически все и началось. Как-то после полудня, это было двадцать пятое июля, я этот день не забуду до конца дней своих, ты от правился прокатиться по городу. Ирина позвонила мне, сказала, что она одна, и пригласила к себе.

— Я надеюсь, что ты не будешь описывать в мельчайших подробностях ту любовную сцену, когда ты был в отеле вместе с моей женой? Это дурной вкус. И вообще я не понимаю, чего тебе надо от меня? Надеюсь, ты сказал все, что хотел мне сказать, все, что могло интересовать меня. Остальное может вызвать у меня только отвращение или скуку.

— Но я ведь с самого начала умолял тебя выслушать.

— Ты знаешь, что становишься смешным? Ты являешься теперь, три года спустя, чтобы сообщить мне, что ты любовник моей жены, да еще хочешь диктовать условия. Ты просто смешон!

— Я не диктую никаких условий. Но если я хочу рассказать тебе, что там произошло, я это делаю не просто так, не из желания потешить себя воспоминаниями или унизить тебя. Я прекрасно знаю, что это не доставит тебе никакого удовольствия. Поверь, и мне тоже. Ты скоро поймешь, ради чего я это делаю. На следующий день утром я получил на адрес отеля письмо от незнакомого человека. Он приглашал меня в кафе, меня одного и предупреждал, что я никому не должен об этом говорить. Ни тебе, ни Ирине. Значит, ему было известно обо всех нас. В то утро я попросил вас оставить меня одного. Я гулял по городу, но ничего не видел. В указанное время я вошел в кафе и сел за свободный столик. Свободных столиков, правда, было довольно много. Долго ждать не пришлось. Через четверть часа ко мне подсел какой-то отвратительный тип. Он прекрасно говорил по-румынски. Поздоровавшись со мной, он, гаденько ухмыляясь, заявил, что он рад тому, что я принял разумное решение. Я ничего не понимал. Он не дал мне даже рта раскрыть, вывалив кучу подробностей обо мне, об Ирине, о тебе, о моей работе… О связи между мной и Ириной. Он положил передо мной пачку фотографий, штук двадцать. Понимаешь? Фотографий! Все они были сделаны накануне. Мне трудно теперь объяснить тебе, что я почувствовал в тот момент, когда понял, что я у него в руках. С той же ухмылкой, которая будто навечно прилипла к его губам и не сошла бы, закопай я его метров на десять в землю, он стал уверять, что бояться мне нечего, что все эти фотографии напечатаны в единственном экземпляре, конечно, существуют и негативы, но он уверен, что очень скоро они перейдут ко мне и я их уничтожу, потому что я человек чести и не пойду на то, чтобы скомпрометировать женщину, и что я прекрасно знаю, как выйти из этого весьма деликатного, но вовсе не безвыходного положения… Короче говоря, ему, им, черт бы их побрал, я так и не разобрал толком, кому, я должен передать работу, когда она будет закончена. Этот господин был хорошо осведомлен. Он знал, что работа еще не завершена. Я ничего не должен предпринимать. Меня поставят в известность о прибытии специального курьера, который произведет обмен: мне вручат негативы — я передам работу. Я попросил время на размышление. Тип усмехнулся. Он заявил, что обо всем, в том числе за меня, они уже подумали, и, как бы я ни крутил, ни вертел, другого решения быть не может. Другого, лучшего решения для меня! Потому что я, конечно, могу отказаться, но подумал ли я, что может произойти в подобном случае? Подумал ли, что не только адвокат Вэляну получит эти фотографии, но и многие другие… Слух распространится повсюду. Карьера сломана, жизнь разрушена… «Tertium non datur»,— закончил он разговор латинской пословицей.

Казалось, что действительно у меня нет никакого выбора. Я хотел все рассказать тебе, но это не решало проблему. Я и Ирине не сказал ни слова до тех пор, пока мы не вернулись на родину. В дороге я все время думал и принял решение: поставить в известность органы госбезопасности. В первый же день, как только я пришел в институт, я обо всем рассказал Ирине, и о своем решении тоже. Не нужно говорить, как она это восприняла, ты ее достаточно знаешь. Она не плакала, не возмущалась, она вообще не проронила ни слова минут пятнадцать. Я даже испугался, что у нее случился шок. Наконец самым обыденным голосом, словно сообщала о том, что не сможет пойти в кино, она попросила меня найти другое решение, любое другое решение, если же я не найду, то она этого не переживет. Все очень просто. Наверно, она даже не думала, что можно было все это произнести трагически, сквозь рыдания и слезы. Но это не в ее стиле. Именно эта мягкость выдавала ее непоколебимую твердость. Я вынужден был искать третий выход, хотя с самого начала мне объяснили, и я был с этим согласен, что решения могло быть только два… Конечно, поиски третьего выхода могли показаться детской наивностью, но мне ничего не оставалось… Помимо воля я должен был действовать в другом направлении, потому что ничего предпринять не мог. Я чувствовал себя униженным, полным ничтожеством… Ни в коем случае я не мог поставить на карту жизнь Ирины. Тогда-то я и решил принять все на себя. Выпутаться самостоятельно, по крайней мере попытаться это сделать. Я прекрасно знал и из литературы, и из жизни, что подобные попытки успехом никогда не увенчиваются. Это так. Но всегда существует и надежда. Сколько людей погибло, пытаясь покорить Эверест? Хиллари прекрасно это знал, но все же пошел, веря, что он не погибнет. И не погиб. Я был обязан начать борьбу с вершиной куда более жестокой, чем Эверест, и одержать победу в этой борьбе. Все мои расчеты должны были вести только к победе. Только это было моим правом и обязанностью. Поражение исключалось, оно должно было быть исключено. Я закончил свою работу, но никому об этом не сказал. Об этом знала только Ирина. Я пытался выиграть время. В голову мне приходили самые разные идеи. Я представлял себе неожиданные случаи, мечтая как ребенок. Я видел перед собой этого типа, который поймал меня в ловушку за границей, и воображал, как он гибнет под колесами автомобиля. Каждый день происходят десятки и соти несчастных случаев, говорил я себе, почему же один, всего-навсего один несчастный случай не может спасти нас? Все это, конечно, наивность, но кто может остановить работу мозга, тем более при таких обстоятельствах!

В один прекрасный день я решил начать борьбу. Я отпечатал работу в единственном экземпляре. После этого я отпечатал другую работу, фальшивую, но с тем же количеством страниц, в двух экземплярах. Я уничтожил оригинал этой работы, уничтожил копирку и сохранил только машинописную копию. Я отдал в отдел спецхранения на-стоящую работу, но чтобы Ончу не знал, что это, я передал ее под другим учетным номером. Через несколько дней я передал ему и фальшивую работу. Через день взял ее обратно и вернул Ончу пустую папку. Конечно, таким образом я причинил ему некоторые неприятности. Зато было исключено, что его немедленно снимут с работы. Эту фальшивую копию я и намерен передать их курьеру в обмен на негативы. Теперь ты понимаешь, что никакой кражи не было, что вся суета вокруг исчезнувшей работы — это буря в стакане воды. Но самое тяжелое только начинается, и я должен вынести эту тяжесть до конца… Не могу сказать, что все мои расчеты до сих пор оправдывались. Нет… Так называемое исчезновение моей работы… Я был убежден, что человек, который информировал их до того времени, пошлет сообщение и на этот раз. Но я ошибся.

— Откуда это тебе известно?

— Я получил письмо… Сегодня вечером, в половине одиннадцатого, в довольно пустынном месте я встречусь с их курьером.

— Ты впутался в весьма опасную игру.

— Выбора у меня не было. Я рассказал тебе, как мне тяжко, но иного выхода я не вижу.

— И что ты будешь делать, если сегодня вечером на условленном месте ты увидишь свою юную поклонницу?

— Можешь поверить, что мне абсолютно безразлично, через кого это передавать.

Теперь Серджиу и Виктор шли рядом, плечом к плечу, понурив головы и смотрели, как в мелком, податливом песке отпечатываются их следы. У обоих было такое впечатление, что они уходят за границу реальности. Молчали. Виктору, как видно, уже нечего было сказать, а Серджиу…

— Одного только не понимаю, — заговорил Вэляну, — зачем ты потащил с собой все эти черновики? Зачем тебе понадобился этот спектакль? Перед кем ты его разыгрываешь?

— А это вовсе не спектакль. Для меня это огромное удовольствие. Я перечитываю, заново просматриваю, нахожу новые решения, которые можно будет применить в новых вариантах. Ведь это то, во что я вложил самое лучшее, что есть в моей жизни. Понимаешь?

Разговор коснулся новой темы, и могло показаться, будто оба они забыли, с чего он начинался… Однако адвокат не забыл.

— Понимаю ли я? Я — да, я понимаю! Но я хочу спросить, понимаешь ли ты что-нибудь? Можешь ли ты понять, что я слушаю тебя и думаю: действительно ли вся эта идиотская история, которую ты излагаешь, имеет отношение ко мне? Знаю, знаю! Мы — мужчины, правильно, ты можешь еще сказать, что мы должны смотреть жизни в лицо, что се ля ви… Ты можешь сластить мне пилюлю, как это делается в подобных случаях, обещать все что угодно, как обещают пациенту, когда боятся, что на операционном столе он выкинет какой-нибудь номер… Спасибо! Ты достаточно все подсластил, но я глотать не желаю! Ты хотел быть счастливым — дай тебе бог… Но у тебя, наверное, не было времени спросить себя, что значит быть по-настоящему счастливым и что значит не быть счастливым. Я такой же старый и такой же молодой, как и ты. Я никому не читаю лекций, а потому и сам не желаю их выслушивать. Но все-таки я тебе скажу: ты хотел, как я понимаю, избавиться от одиночества. Так знай, что никто и никогда избавиться от одиночества не может. Ты хотел быть счастливым. Если ты хоть раз в жизни был по-настоящему несчастлив, значит, ты носишь в себе это несчастье и, где бы ты ни был, что бы ты ни делал, как бы ни отворачивался от него, как бы ни пытался от него избавиться, это несчастье все равно вылезет, как шило из мешка. А если ты носишь в себе свое счастье, ты — счастлив. Искать его напрасно. Поверь мне. И это не беллетристика. Это просто мои мысли, я тебе все это говорю потому, что ты считаешь, будто стоишь на пороге счастья… Что, впрочем, вовсе не означает, что подлость перестает быть подлостью, если ее облечь в бальное платье.

Поднявшись по обрыву, они снова оказались на шоссе. Серджиу позвякивал ключами от машины, подбрасывал их на ладони. Сев в машину, он распахнул правую дверцу. Виктор не двинулся с места.

— Ты не едешь? Я тороплюсь.

— Нет, я вернусь пешком.

— Ага, как апостол… Ты еще разуйся. Асфальт горячий, пусть он жжет тебе подошвы. Кто знает, может, за твои страдания тебе и простятся все грехи.

Машина рванулась с места и вскоре исчезла за горизонтом. Итак, подумал Виктор, первое действие окончено. Что же будет дальше? Как поведет себя Серджиу? Нужно найти Ирину и все рассказать ей. Ее нужно предупредить, она должна быть готова. Возможно… возможно, ей нужно подыскать номер в другом отеле. Конечно, теперь она не может оставаться с ним, да и он этого не захочет… Но в первую очередь ей нужно все рассказать.

Виктор посмотрел на часы. Было десять. Наверно, Ирина уже на пляже. Он заметил приближающееся такси и поднял руку. Через несколько минут он был уже в холле гостиницы. Ключа от комнаты Вэляну у дежурного не было. Значит, Ирина у себя. Виктор поднял телефонную трубку и попросил номер Вэляну. Раздался гудок, второй, третий… Виктор уже готов был бросить трубку, когда послышался слабый голос Ирины.

— Ирина? Это я, Виктор. Что с тобой? Ты больна?

— Виктор… Нет, не больна. Мне только что удалось заснуть.

— Извини,пожалуйста.

— Сколько времени?

— Почти половина одиннадцатого.

— Позвони мне в восемь… А где ты был?

— Я разговаривал, Ирина. Я говорил с Серджиу. Все кончено! Я ему рассказал… Слышишь, Ирина? Ирина, ты слышишь меня? Что с тобой, Ирина?

Ирина плакала. Потом она повесила трубку. Виктор попытался еще раз дозвониться до нее, но тщетно.

XVIII

Майор Винтилэ Морару торжествовал. День был не такой жаркий, и это само по себе оказывало благотворное влияние на его настроение. Он всматривался в фотографии. Только что он получил ответ от службы опознания: достаточно фотогеничный господин, который совал свой пос в книгу отзывов археологического музея, был его старым знакомым. Четыре или пять лет назад в июле господин Вольфганг Ланге приехал в Румынию с женой и двумя детьми, девочкой лет пяти и мальчиком, которому было всего три года. Путешествовали они на машине марки «таунус», к которой был прицеплен замечательный фургон с двумя комнатами, ванной и кухней. Въехали в Румынию из Югославии и двигались на север, к горным районам. Они разбили свой лагерь около спортивного комплекса в Борше. Дети целыми днями играли на лугу, фрау Ланге загорала или восхищалась национальными костюмами марамурешских крестьян, а господин Вольфганг ловил форель в горной речке, сбегавшей с хребта Пьетрос. Это была трогательная картина — семья на отдыхе. Нужно прямо сказать, что в те времена господин Вольфганг не носил усов, не имел родинки и массивного перстня с зеленым камнем, но зато защищал свои глаза толстыми дымчатыми очками. Но все это детали, которые имеют весьма и весьма небольшое значение. И кто знает, может быть, идиллия так бы и осталась идиллией, если бы в одно прекрасное утро мимо того места, где торчали удочки заядлого рыболова, не проходил деревенский парнишка, который заметил весьма странную картину: на одном крючке билась пойманная форель, три другие удочки бесполезно торчали вертикально вверх, а сам рыболов безмятежно спал. Когда же мальчишка разбудил рыбака, чтобы обратить его внимание на то, что у него на крючке бьется великолепная форель, которая только и ждет, чтобы ее вытащили из воды, господин, вместо того чтобы сделать самое естественное движение, то есть вытащить рыбу и обновить наживку, сначала обругал парнишку, потом снял с крючка рыбу и бросил ее в речку. После этого он вновь улегся на берегу. Кто знает, возможно, и на этот раз ничего бы не случилось, если бы парнишка по своей природе не был любознательным. Подобное поведение показалось ему странным. Ему пришло в голову понаблюдать за неизвестным господином. В течение пяти дней подряд он видел одну и ту же картину. Нет, это явно не рыбак. А потом, как может человек спать без просыпу четыре-пять часов днем, если он хорошо выспался ночью… Парень решил обо всем этом кому-нибудь рассказать. Но кому? Мать выслушала его вполуха, а отец заявил: пусть лучше сын берется за книжку, иначе он сам возьмет ремень… Ну с кем можно посоветоваться? Правда, есть один человек, которому можно рассказать все, и он не станет смеяться. Только живет он в Борше, а туда одиннадцать километров. Ничего, решил парнишка, завтра сбегаю. На следующий день он отправился к своему учителю истории. Учитель внимательно выслушал его, даже не усмехнулся и не предложил ему взяться за книги. Ведь были каникулы, а в каникулы учится только тот, кто не учился зимой… Учитель попросил его немного подождать и вышел. Парень услышал, как он звонит куда-то по телефону. Примерно через час пришел какой-то мужчина, одетый в обычный костюм. Он по-здоровался с учителем Команом, протянул руку мальчику и попросил рассказать ему все последовательно и подробно. Мальчик повторил все в четвертый раз, не пропустив ни одной мелочи.

Так началась история, которая имела довольно забавный конец. Вскоре стало ясно, что господин Вольфганг Ланге на самом деле не кто иной, как самый обыкновенный связной, и три его удочки, торчащие вертикально вверх, — это антенны, что каждый день он ждет шифровку, ради чего записывает на пленку все, что услышит. В шифровке должно быть указано время и место встречи. Шифровка была получена, встреча состоялась, господину Ланге был вручен тюбик с кремом для бритья «Джиббс». На следующий день он снялся с места и покатил к границе. Ехать ему надлежало через Венгрию. Пограничником, который проверил его паспорт, поставил выездную визу и пожелал доброго пути, осведомившись, как прошло путешествие, был майор Морару. Но господин Ланге слишком спешил, чтобы тратить время на вежливые разговоры. Он схватил паспорта и немедленно сел за руль. Морару улыбнулся. Он весьма сожалел, что ему не придется увидеть физиономию господина Ланге, когда он вскроет тюбик с кремом «Джиббс». Не сразу, а когда будет проявлен микрофильм, кадры которого запечатлели мирные семейные сцепы: господин Ланге на рыбной ловле, он же спящий на берегу, он же играющий с детьми на траве, он же при входе в старинную деревенскую церквушку в Борше, и в конце красивая туристская реклама: «Румыния — рай для рыболовов».

Итак, основная профессия господина Вольфганга Ланге была курьер. И не дипломатический курьер, а прямо-таки не дипломатический. А вот на этот раз он явился без жены, без детей и без толстых очков. У него были усы, родинка, перстень с зеленым камнем. Ему надлежало получить несколько листков бумаги, а возможно, микрофильм.

— Послушай, Наста, что ты предлагаешь?

— Пойдем выкупаемся, будем как люди.

— Исключено! Я всегда утверждал, но мне никто не верит, что с тобой совершенно невозможно говорить серьезно. Я тебя спрашиваю, какие у тебя будут предложения по поводу господина Ланге, давнишнего моего знакомого. В прошлый раз я подарил ему небольшой фильмик, который, я надеюсь, он сохранил как воспоминание. С его стороны было бы невежливо выкинуть его, и я надеюсь, что он прокручивает его время от времени, ведь я дарил с самыми лучшими чувствами. И я не думаю, что это будет не оригинально — сделать ему подарок еще раз. Это во-первых, а во-вторых, уважаемый товарищ Наста, сядь! В-третьих… так-так… как это говорится… да, в-третьих, видишь ли, тот случай не был сложным. Хотел бы я посмотреть, с какого конца ты будешь браться за теперешнее дело. Ты ведь об этом даже представления не имеешь. Единственное, что ты знаешь, это что Вольфганг Ланге будет искать возможность прибрать к рукам работу Виктора Андрееску. Но уверен ли ты, товарищ капитан, что господин Ланге действует в единственном числе? Вообще-то они не очень шатаются в одиночку. И если на этот раз он появился без жены и детишек, весьма возможно, что за ним тянется какой-нибудь помощник или помощница. Может, да, а может, и нет. Но действовать очертя голову никто не имеет права. Пойдем дальше. Что ты думаешь о том, почему он не получил работу до сих пор? Почему он тянет резину? Правда, прошло всего три дня, но подобные дела не откладывают, их решают быстро. Подумал ли ты о том, что господин Ланге мог включить и нас в свои расчеты, что вполне вероятно. Судя по его возрасту, мы не можем надеяться, будто он неопытный простачок. Что ты думаешь, уважаемый товарищ Наста, по поводу того, что господин Ланге заслан к нам, а это вполне возможно, просто так, для отвода глаз? Тебе такое приходило в голову?

— Разрешите?

— Говори, дорогой, говори, выкладывай, я тебя слушаю.

— Приходила!

— Брось! Ты меня удивляешь, Наста! И когда же тебе пришла в голову подобная мысль?

— В тот самый момент…

Послышалось гуденье. Майор повернул ручку.

— Я — «Ласточка».

— Говори, «Ласточка». Я — «Цапля».

— Инженер отправился в море на лодке. Лодка взята на час.

— Есть еще лодки в море?

— Только две.

— Следи внимательно, не будут ли они сближаться. Возьми лодку и подойди к ним поближе, только смотри не спугни, не испорти им отдых. Докладывай каждые пятнадцать минут.

— Слушаюсь!

— Как хорошо, гребешь себе, море — море, ветерок — ветерок… Так что ты говорил, Наста? А то я тебя прервал.

— Я говорил, что уже думал о вашей гипотезе, возможно, господин Ланге вовсе не главное лицо, потому что мы знаем его как облупленного.

— Говоришь, что уже думал. Прекрасно! Просто замечательно. Слушай и будь внимательным, Наста, потому что это стоит послушать. Как-то раз в давние времена встретились на вокзале два торговца. Посмотрели они друг на друга пристально, и каждый про себя подумал: что бы это могло быть в его укладке и куда он это везет? Тот, что был менее терпеливым, спросил: «Куда едешь?» «В Бакэу», — спокойно ответил второй. Ага! — подумал первый. — Ты мне говоришь, что едешь в Бакэу, чтобы я подумал, что ты направляешься в Фокшань, но я-то прекрасно знаю, что ты едешь в Бакэу… О таких вещах тебе известно?

— Нет. Я знаю только анекдоты про растяп!

— Так-так… конечно, обижаться легче, чем думать, только я один должен думать, а тебе не обязательно. От Ончу есть что-нибудь?

— Два часа назад я говорил с ним. Ничего нового.

Майор Морару прошелся по комнате, посмотрел в окно на море, остановился перед капитаном и поднял на него глаза:

— Вызови Черкеза. Вызови Ионицэ. Объявляю тревогу! Всем быть в полной боевой готовности. Ветер с моря подсказывает мне, что ночью спать не придется.

XIX

Около трех часов Виктор вернулся в гостиницу. Ему хотелось принять душ и выспаться. Первое желание исполнить было легко, а вот второе… И все-таки, думал Виктор, я должен поспать, должен успокоиться, иначе я буду ни на что не годен, буду нервничать и наделаю всяких глупостей.

Чтобы он не мог заснуть после бессонной ночи — такое с ним случалось чрезвычайно редко. Но на этот раз были особые обстоятельства. Сегодняшний день был первым и, как надеялся Виктор, последним подобным днем в его жизни. Полчаса он лежал, словно рыба, выброшенная на берег. Позвоню-ка я Элен. Если она ответит, предложу ей партию в мини-гольф. Он узнал номер ее телефона. Но трубку никто не брал. Тогда он справился у дежурного. Ему ответили, что мадемуазель Элен Симонэн не возвращалась с самого утра. Виктор был вне себя. Он чувствовал, как его опутывают невидимые путы. То без нее шагу нельзя ступить, думал Виктор, а теперь, когда нужно немножечко отвлечься, — ищи-свищи. Ирине звонить бесполезно. Она или не ответит, или… Если она сказала: в восемь часов, так восемь и останется. А до восьми еще четыре часа. Снотворное! Но я никогда его не принимал и сейчас, пожалуй, не буду. Очень плохо, когда и головная боль, и бессонница. А голова так трещит, что можно подумать, будто наступил конец света. Ирина по ночам чаще не спит, чем спит. Ее бессонница вовсе не пугает. Но сейчас не ночь. День в полном разгаре. Нужно одеться и выйти из комнаты. Нет, так нельзя. К вечеру я слишком устану. А этого я не могу себе позволить. Я должен полностью владеть собой. Куда девался Серджиу? Где он болтается? Что он делает? А самое главное — что он намеревается делать? И как поведет себя с Ириной? Как бы то ни было, завтра уедем, завтра нужно уезжать…

В конце концов, вытянувшись на постели, Виктор впал в полузабытье, мысли продолжали беспорядочно набегать одна на другую, но уже трудно было различить, где кончаются мысли и начинается сон… Какая-то туманная, случайная картина, то исчезает, то снова надвигается, сигналит автомобиль, гудит, хрипит, звенит… Куда меня занесло? Кто звонит? Где звонит? Почему звонит? Где я? Почему? А, телефон!

— Алло! Виктор? Виктор, ты не слышишь? Почему не отвечаешь?

— Да. Кто это? Ирина?

— Что с тобой?

— Со мной? Ничего. Я заснул… Боже, боже, как хорошо, что ты позвонила мне. Ты где?

— У себя в комнате.

— Сколько времени?

— Без десяти восемь.

— Так поздно! Ирина!..

— Да. Хочешь, я к тебе зайду?

— Да. То есть нет, еще нет, минут через пятнадцать… Серджиу вернулся?

— Нет, не вернулся.

— Хорошо. Через четверть часика.

Виктор бросился под холодный душ. Вот это и называется кошмаром, усмехнулся он про себя. Только этого мне не хватало…

Ирина пришла взволнованная, непрерывно курила. Лицо у нее было такое бледное, словно его никогда не касались лучи солнца.

— Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь драматизм происшедшего? — спросил Виктор, — Я вскоре начну сомневаться в тебе… Ну что такого особенного случилось? Только то, чего ты хотела, чего хотели мы оба… Значит, чего тут волноваться?

— Ты прав, Виктор, но я должна тебе сказать, что именно это меня и печалит. Мы добились… вернее, ты добился… Мы принадлежим друг другу. Хорошо. Но что теперь? Что будет дальше? Поверь, прошу тебя, я не о нас сейчас думаю. Все радужные перспективы, которые ты развивал передо мной, еще мирно ждут своей очереди, что бы их я обдумала. Сейчас меня беспокоит другое. Я не знаю, где Серджиу. Очень странно, что он не вернулся. Он мне даже не позвонил. Как бы то ни было…

— Как бы то ни было, он твой муж?

— Виктор, ты должен хорошенько усвоить одно: я тебя люблю, ты единственный мужчина, которого я любила, и единственный мужчина, которого буду любить. Но с Серджиу я прожила вместе много лет. Я его не ненавижу, я его не презираю — я к нему привыкла. И ни в чем не могу его упрекнуть. Ты не можешь от другого человека требовать того, чего сам не можешь ему дать. Это все равно что требовать к ответу слепого от рождения за то, что он не видит…

— Я не понимаю, к чему ты все это говоришь. Слава богу, я не требовал, чтобы ты ломала себе голову…

— Я хочу знать точно: о чем вы говорили сегодня утром и как он вел себя.

Виктор со всеми подробностями пересказал ей.

— Я думаю, что он уехал, — заключил Виктор. — Давай позвоним домой… Прошло уже достаточно времени, чтобы он добрался.

Не дожидаясь согласия Ирины, он снял телефонную трубку и заказал срочный междугородный разговор. Через две минуты он услышал обычную формулу: абонент не отвечает.

— Я боюсь, — заговорила Ирина. — Я очень боюсь. Не случилось ли чего… Или…

— Послушай, все это чушь. Беллетристика. В наше время ни один мужчина, тем более в таком возрасте, не станет кончать самоубийством, если от него уйдет жена.

Ирина казалась совершенно растерянной.

— И ты, Виктор, тоже не покончил бы с собой? Послушай! Предположим, что я, неважно по какой причине, приду и скажу тебе: Виктор, я никогда тебя не любила, это был мой каприз, игра — все что тебе угодно, но только не любовь. Что бы тогда ты сделал? Ты покончил бы с собой?

— Ирина! Тебе не кажется, что момент для таких разговоров совсем не подходящий?

— Ты никогда не мог отличить игру от жизни. Так знай, что я не играю. Но я полюбила бы тебя в тысячу раз сильнее, если бы ты сказал, что не смог бы этого пережить… Почему ты мне этого не сказал?

Раздался настойчивый телефонный звонок.

— Алло!

— Товарищ Андрееску? Это дежурный. Вы просили позвонить вам в половине десятого.

— Да. Я и забыл. Спасибо.

Виктор повесил трубку.

— Уже половина десятого. Я просил мне напомнить. Через час…

— Ты все приготовил?

— Не велико дело… Но завтра мы должны уехать, завтра должно стать известно о твоем разводе с Серджиу, а также о том, что мы с тобой… Да, да, все так, как ты слышишь. Нужно, чтобы эта карта, которую они считают козырной, потеряла всякую цену. Что ты улыбаешься? Ты считаешь, что я неправ?

— Нет, Виктор, ты абсолютно прав. Но это только в том случае, если все разворачивается в соответствии со сценарием, который ты разработал, внутренняя логика которого требует именно этой сцены. Но откуда тебе известен сценарий, согласно которому ведется игра? Почему ты уверен, что твой противник подчинится твоему сценарию? А что, если тебе придется самому подчиниться другому сценарию, которого ты совсем не знаешь, чья логика потребует совершенно иного хода событий? Почему ты торопишься?

— Но ведь не исключено, что я прав?

— Конечно, нет, но этого недостаточно.

— Ирина!

— Да, Виктор.

— А ты не хочешь, чтобы мы теперь изменили весь сценарий?

— Не понимаю.

— Видишь ли, кто знает, что может произойти… Послушай, Ирина, давай пошлем все это ко всем чертям.

Я беру трубку, вызываю майора Морару и прошу его приехать сюда. Время еще есть. За несколько минут я могу его посвятить в суть дела, а все подробности можно изложить позднее, ночью или даже завтра. Я попрошу его понять меня, понять нас обоих и вступить в игру…

— Но…

— Знаю! Ты думаешь о том, как будут реагировать те, другие. Они пришлют кого-нибудь и поставят на карту нашу жизнь… Но, во-первых, я не думаю, что они это сделают. Во-вторых, это больше не имеет такого значения. Мы должны пройти и через это. Я вызову Морару, а он пошлет туда кого нужно. Это их дело, и они его доведут до конца. Они понимают в этом лучше меня. А я даже себя не понимаю. В этом смысле не понимаю. Кто знает, сколько я смогу вести эту игру. А я хочу остаться тем, кто я есть, и заниматься другими делами, в которых я понимаю лучше, чем в этом. Теперь я счастливый человек и хочу жить своим счастьем. Ирина, ты понимаешь, я не хочу идти…

Послышался осторожный стук в дверь. Оба переглянулись. Может быть, это Серджиу? Виктор подошел к двери.

— Кто там?

— От дежурного.

— Что вам нужно?

— Для вас письмо.

Виктор приоткрыл дверь, взял письмо и поспешно запер дверь. В руках у него был белый, очень знакомый конверт. Нетерпеливо он разорвал его. Ирина вздрогнула. На клочке бумаги было нацарапано несколько слов:

«Ничего отменить нельзя, если только с риском для жизни… Жду вас!»

Виктор достал зажигалку и хотел сжечь письмо. Ирина остановила его.

— Не надо. Отдай мне.

— Зачем?

— Так. Без всякого «зачем». Сколько времени?

— Без пяти десять.

XX

Человек не знал, как убить время. Он слонялся взад-вперед по улице, держа под мышкой газеты, которые прочитал уже дважды. Потом купил журнал, сел на скамью и быстро справился и с журналом. Отыскав мусорный ящик, он избавился от ненужного груза. Водой из уличного фонтанчика он смочил лицо, лоб, утерся носовым платком, а потом, намочив и его, провел им по затылку. Но через несколько минут он снова почувствовал, что лицо спекается от жары. Он вошел в закусочную. Есть не хотелось, но нужно было как-то провести еще целых два часа. Конечно, он мог бы сходить и в кино. Но картина, что здесь шла, его вовсе не интересовала, а просто сидеть в зале — об этом у него были достаточно неприятные воспоминания. В общем-то, воспоминания эти не были связаны с городом, в котором он находился сейчас, но не в том дело. Главное, что зал кинотеатра — помещение закрытое, вот чего он не переносил. В любой момент могут незаметно ткнуть тебе в спину дуло пистолета и прошептать что-нибудь на ухо. Ужасное ощущение! Однажды он уже испытал такое и ни за что не хотел вновь оказаться в подобном положении… А здесь, в закусочной, две двери, столики стоят свободно, легко убежать в случае чего и, если сесть к стене, не нужно оглядываться, чтобы узнать, следят за тобой или не следят. Обычно он чувствовал это и ни разу не попал впросак. Он точно знал, что в данный момент никакой слежки за ним нет. Пока. Что значит — пока? Значит, что некоторое время, которое определяешь не ты, а кто-то другой, ты имеешь возможность делать что хочешь. Но это значит и то, что этот другой человек вовсе не безразличен к тебе, он прекрасно знает, что ты никуда не убежишь, пока не закончишь свое дело. Вполне возможно, что он точно и не знает, каково это дело, но пока это его не интересует. Он играет с тобой как кошка с мышкой… Именно с этой мыслью никогда не можешь примириться. И все-таки… все-таки каждый раз все повторялось. Небо могло быть ясным, но он этого не замечал. Могло быть затянуто облаками, но он не замечал этого… Будь иначе, то внутри него не вздрагивал бы внезапно тревожный звоночек: слежка, слежка! Будь иначе, то как бы он мог всегда обнаруживать своих преследователей, угадывать их выход на сцену? Но может… может, это не он, а они прячутся, принимают все меры предосторожности, стараются быть незаметными и преуспели в этом. Может, его тревожный звоночек зазвонит именно тогда, когда этого захотят они. И он всего лишь игрушка в их руках…

Он заказал пирожок с мясом. «Божественная еда, — кто-то уже давно сказал о таких пирожках. — Потому что один только бог знает, что у них внутри». И действительно, намешано в начинку многое. Но, кажется, мясо там тоже есть. Он выпил бутылку холодного пепси. Попросил еще. Он бы выпил пива, но на работе никогда себе этого не позволял. Он знал, что ощущение бодрости, какое дает небольшая доза алкоголя, весьма обманчиво, он знал, что человек может полностью владеть собою только тогда, когда находится в естественном состоянии. А именно сейчас, как никогда, он нуждался в полном самообладании, весь его организм должен работать безукоризненно, а уровень жизнедеятельности быть наивысшим. До назначенного срока еще оставалось полтора часа. И все-таки тошно было сидеть вот так за столиком и вертеть в руках стакан, из которого уже выпил две бутылки пепси-колы. Он расплатился и вышел из закусочной. Увидев автобус, не раздумывая, сел в него и попросил билет до конечной остановки. Пассажиров было всего четыре-пять человек. Полная женщина никак не могла устроить огромную корзину, набитую всякими покупками. Мужчина весьма респектабельного вида хотя и задыхался, но не мог позволить себе сиять пиджак и галстук, будто это вериги, которые он носил за неведомо какие тяжкие грехи. Две девочки-школьницы забавлялись тем, что тискали щенка немецкой овчарки. Щенок в конце концов не выдержал и отплатил тем, что промочил насквозь платье одной из них. Каждый был занят самим собой. Какой-то парень читал книгу. Сонная кондукторша покачивалась из стороны в сторону, и голова ее моталась в полном соответствии с движением автобуса… И вот все стали выходить. Это был конец линии. Казалось, что это и конец света. Высохшая земля. Дома остались где-то метров на двести позади. Он зашагал по пыльной дороге и вскоре оказался перед огромным закругляющимся зданием. Стадион. Зная, что ворота наверняка закрыты, он пролез сквозь прутья решетки. Стадион был пуст. Это производило гнетущее впечатление. Нет ничего печальнее места, которое предназначено для того, чтобы собирать тысячи и тысячи людей, когда его видишь совершенно пустым. Тогда испытываешь такое чувство, будто все одиночество и вся горечь подлунного мира распластались на пустых скамейках и нетронутой траве. Сколько людей побеждали здесь, сколько потерпели поражение… Слезы, радость. Победители, побежденные, борьба. И ради чего? Все так быстро проходит.

Он вернулся к автобусной остановке. Автобус был совершенно пустой. Через десять минут вышел на той же самой остановке, откуда начал путешествие. На металлическом столике посреди тротуара были разложены различные лотерейные билеты: спортлото, «выигрыш в конверте»… Конечно, «выигрыш в конверте». Хоть и немножко, но в своей ладошке. Какой взять? По три леи или по шесть? По шесть, конечно. Невыигрышный! Он бросил билет в корзинку, где лежали целые сотни других смятых надежд. Неподалеку была скамейка, он сел и принялся рассматривать прохожих. В конце концов, вполне возможно, что это только он думает, будто он умнее всех. Возможно, что и его самого в этот момент тоже спокойно рассматривают. Но зачем обязательно думать, что, к примеру, вот этот мужчина, поглощающий мороженое из пластмассового стаканчика, явился сюда ради него! Или эта девица, внимательно изучающая сандалеты, выставленные на витрине. Или этот старик. Или парочка влюбленных, которые не стесняются обниматься в двух шагах от него прямо среди улицы. Разве эта девушка не из тех, что ехали вместе с ним в автобусе? Или дворник, или продавец лимонада, или нищий, или… Если бы хоть один из этих людей находился здесь именно из-за него, тогда нужно было бы признать, что на этот раз его хваленый звоночек испортился… От такой мысли даже сердце закололо. Стоп. Спокойствие. Сердце — это уже конец. Это означало бы, что он стареет, а его профессия не для стариков… Оставался еще час, нескончаемый час. Он знал, что ему нельзя сидеть до бесконечности на этой скамейке, знал, что придется еще покупать пирожное, лимонад, садиться в другой автобус, ехать на другую окраину. Возможно, его ждет еще один невыигрышный билет… Но выбора у него нет. Такая уж несчастная жизнь у тех, кто не может выбирать. Ведь они никогда не забудут то время, когда и они могли выбирать, как все люди, и право выбора было и их правом.

XXI

Проходя мимо дежурного, Виктор взглянул на доску с ключами. Ключ Элен на месте. Где она болтается с самого раннего утра, эта непутевая девчонка? Ровно в десять часов он вышел из гостиницы. Если добираться до места встречи на машине, это займет всего минут пять. Но Вик-тор решил идти пешком, чтобы не явиться слишком рано и вместе с тем убедиться, что никто не следит за ним. В детективах он читал, как преследуемые сбивали с толку своих преследователей. Только авторы всегда стремились поместить своих героев, и преследуемых, и преследующих, в сутолоку большого города… В таких условиях я бы тоже разыграл свою роль как по нотам. Хотел бы я увидеть пресловутого господина Икс вот здесь, на моем месте. Прямое, как стрела, шоссе. Редкие деревья по обочинам, парочки влюбленных и группки шумной молодежи. Больше никого. Правда, это дает мне некоторые преимущества. Мне тоже легче угадать, интересуется ли кто-нибудь ночной прогулкой такой ничтожной персоны, как моя. Но и громадное неудобство, ведь у меня нет никаких шансов скрыться, если меня выслеживают… Что я буду тогда делать? Играть в прятки, укрываясь за деревьями? Виктор шагал ровно, неторопливо. Как он где-то читал, оборачиваться, чтобы посмотреть, что делается за спиной, нужно неожиданно. А за спиной действительно послышались шаги. На слух он определил, что идет не один человек, а по меньшей мере трое. Ну что ж, размышлял Виктор, попробуем определить по звуку шагов, с кем мы имеем дело… Итак, мелкие, отчетливые, но негромкие шаги: тук-тук-тук… Это должна быть девушка. Но совершенно не слышно других шагов, сопровождающих эти. Или девушка одна, или у спутника бесшумные каучуковые подошвы. А эти шаркающие, грузные, большие шаги? Они следуют за девушкой, это точно можно определить… Виктор остановился, вынул сигарету и стал искать по карманам зажигалку, ожидая, когда его обгонят идущие сзади. Появилась дама лет за семьдесят с белым пуделем на поводке. Вслед за ними, также не торопясь, шагал мужчина. Виктор усмехнулся. Ирина, на-верное, умерла бы со смеху, если б ей рассказать о моих научных изысканиях. Хватит глупостей, нужно идти дальше. Через несколько минут Виктор оказался перед мечетью. Было темно. Вот здесь, сказал он себе, самое подходящее место, если кто-нибудь захочет напасть на меня. Вокруг ни души… Виктор остановился. Ему показалось, что неподалеку, в тени развесистого дерева что-то шевелится. И в тот же момент он услышал у себя за спиной звонкий голос, который заставил его вздрогнуть. — Добрый вечер, Виктор!

Он резко обернулся и увидел улыбающуюся Элен, которая, казалось, распространяла странный свет в окружающей их темноте. Ну, конечно, подумал он, это существо появляется только тогда… И тут же перебил себя: что ей нужно здесь, теперь, на моем пути? Уж не она ли…

— Добрый вечер, Виктор, — повторила она по-французски.

— Добрый вечер, Элен, — отозвался он.

— Что с тобой? Почему ты так смотришь на меня?

— Что ты здесь делаешь?

— Странный вопрос! Что я здесь делаю? Гуляю. Я обожаю гулять по ночам. Я могу бродить целыми часами. Разве это запрещено?

— Ну, почему же.

— Тогда в чем же дело?

— Ни в чем. Только это мне кажется странным.

— И мне тоже. Куда ты направился в такое время? Да еще один. Где твои друзья?.. Почему ты стоишь? Давай пойдем вместо! Куда?

Не дожидаясь ответа, Элен взяла Виктора под руку и заставила сделать несколько шагов. Но не больше — Андрееску остановился и резко выдернул руку. Девушка нерешительно взглянула на него.

— Почему ты встал?

— Элен!

— Да, Виктор.

— Куда ты идешь?

Элен улыбнулась.

— Куда ты захочешь.

В эти слова было вложено столько чувства, что Виктор на минуту заколебался. Ага, подумал он, вот как обстоят дела.

— Я никуда не хочу идти, Элен.

— Тогда вернемся в гостиницу.

— Но, Элей… Я хотел сказать, что с тобой сегодня ни куда я идти не хочу. Понимаешь? Никуда! Сегодня вечером. Пожалуйста, извини меня. Завтра я тебе все объясню.

Виктор зашагал вперед, не желая даже слушать, что ему может сказать девушка. Но отделаться от Элен было не так просто. Она догнала его и, встав перед ним, преградила дорогу. Она была в черных брюках и темной кофточке. Ее белокурые волосы, которые еще накануне свободно падали на плечи, сейчас были собраны в строгий пучок.

— Нет, Виктор, — начала капризничать Элен, — я не хочу оставлять тебя одного. Прошу тебя… Я хочу чего-нибудь выпить. Давай поедем в Констанцу, я хочу танцевать… Виктор!

— Нет, Элен, не могу. Это невозможно!

— Невозможно… — протянула Элен и взмахнула рукой. — Это не французское слово. Так сказал Наполеон.

— Может, твой Наполеон и сказал так, дай ему бог здоровья, но и он иногда ошибался. Вот Виктор Андрееску ему противоречит. Нельзя! Исключено! Невозможно! Могу повторить и по-французски, если тебе хочется.

— А! У тебя свидание.

— Вот видишь, ты угадала. Правильно, у меня свидание… А теперь пусти меня, и чтобы я тебя больше не видел!

Элен продолжала в упор смотреть па Виктора, но взгляд ее был мало похож на взгляд взбалмошной девчонки. Виктор испугался. Если у нее своя роль, подумал он, если она действительно такая, как о ней сегодня говорил Серджиу, если она принимает участие в этой адской игре, в которую я ввязался, то нужно признать, что она само совершенство и достойна того, чтобы снять перед ней шляпу… Но если все это не так, если она обыкновенная девица, испытывающая прилив чувств, у которой сердечко бьется немного чаще, чем обычно, то остается только сожалеть, потому что она… Но я должен быть жесток и непреклонен. Другого выхода у меня нет!

— Договорились? Я не хочу больше видеть тебя. Завтра я тебе все объясню.

— Не надо ничего объяснять.

— Отлично. Это значит, что мы поняли друг друга. До свидания.

— Нет, мы ничего не поняли. До свидания.

— Элен, что значит это «мы ничего не поняли»?

— Ничего! Что угодно! До свидания.

Девушка решительно зашагала прочь. Виктор провожал ее взглядом до тех пор, пока она не миновала ограду мечети. Он взглянул на часы, в его распоряжении было еще десять минут. Виктор свернул налево, пересек пустынное шоссе. За спиной у него никого не было. Он вышел на берег озера. Метрах в двухстах виднелась пристань, тоже пустая. Набегающие волны заставляли лодки исполнять какой-то причудливый танец. Сталкиваясь друг с другом бортами, лодки издавали сухой треск. Слева стоял деревянный сарай, запертый на висячий замок, справа темнел лес. Вскоре послышался шум мотора. Автомобиль остановился, хлопнула дверца. Несколько мгновений спустя между деревьями появился мужчина, которого Виктор видел впервые в жизни. Слава господи, что не та жаба, подумал он. У вновь прибывшего были густые усы.

Кто он такой? — пытался сообразить Виктор. Насколько велика роль, отведенная ему в механизме, частью которого он является? Если он хоть какая-то фигура, я с ним поговорю, если он просто передаточное звено, то делать нечего…

— Добрый вечер, господин инженер. Рад с вами познакомиться. Я наслышан о вас, мне говорили, что вы предпочитаете слушаться голоса своего разума. Тот факт, что вы пришли на эту встречу, полностью это доказывает.

Незнакомец изъяснялся по-румынски бегло, но в его речи чувствовался иностранный акцент, скорее всего немецкий, придающий каждой фразе отрывистость, нарушающую их музыкальное звучание.

— Вы принесли? — сухо спросил Виктор, не отвечая на приветствие и даже не уточняя, о чем идет речь. Ты меня вежливостью не купишь, добавил он про себя. У нас другие отношения. Ты — мне, я — тебе. Коротко и ясно.

— О! — человек широко улыбнулся. — Мне очень нравятся люди вашего склада. К делу, не так ли?

— Именно. К делу. Я хочу посмотреть.

— Увидите, господин инженер, обязательно. Но почему здесь?

— Так назначили вы.

— Правильно. Но почему на улице?

— Сарай заперт.

— Это не проблема.

Незнакомец достал из кармана ключ, без всякого труда отпер замок и жестом пригласил Виктора войти. Инженер заколебался.

— Нет! — наконец отказался он. — Предпочитаю разговаривать здесь, на свежем воздухе, хотя и не вижу, о чем бы мы могли разговаривать. Вы — мне, я — вам. Полминуты — и все кончено.

— Вы мне не доверяете… Но знаете ли, внутри много приятнее. Здесь ветер.

— Не настаивайте, я не пойду.

— Пожалуйста. Как вам угодно.

— Вы принесли? Я хочу посмотреть.

— В первую очередь смотреть буду я.

Виктор показал на папку.

— Разрешите? — Незнакомец протянул руку, но Виктор немедленно отступил назад.

— Вы не должны протягивать мне пустую руку…

Усатый достал из кармана пиджака достаточно пухлый конверт, в котором вполне могла быть и фотопленка, и помахал им в воздухе.

— Видите? Мы играем честно.

Эти слова о честной игре, отметил про себя Виктор, сказаны довольно иронически и с явным желанием, чтобы эта ирония дошла… На что он намекает? Подозревает меня? Знает что-то? Это исключено. Тогда в чем дело? Тогда это просто трюк, и в конверт вместо пленки положено неведомо что, а если там даже пленка, то у них есть копия, о чем он мне и заявит, скажет, что я вел игру нечестно, а потому и он должен был принять меры…

— Остается только посмотреть, насколько честно вы ведете игру. Если вообще можно говорить о честности.

— О господин инженер! Мы ведь не дети, не правда ли? Честность! В наше-то время. Подобные слова годятся для словаря. А в жизни…

— Пожалуйста, без философии.

— Вы очень торопитесь?

— Было бы нормально, если бы и вы торопились так же, как и я.

— А вот видите, я не тороплюсь. Поэтому я позволил себе пригласить вас в помещение, чтобы можно было поговорить по-человечески, сидя, а не так, стоя па ветру.

— Конверт!

Усатый рассмеялся, словно услышал что-то остроумное, и подошел к Андрееску. Тот не двинулся с места.

— Серьезно? Вы думаете, что дела делаются именно так: пожалуйста, конверт, — пожалуйста, папка. Вы в этой профессии новичок.

— Обращаю ваше внимание на то, что к этой профессии я не имею никакого отношения. Я в ней вовсе не начинающий, как вы говорите, и не обучающийся. Просто-напросто я не интересуюсь ею. Наверно, вы не знаете, о чем идет речь и как все это случилось…

— Прекрасно знаю, господин инженер. Я все знаю. Не нужно терять время на рассказ о том, что я мог бы забыть.

Значит, «мог бы забыть? Хорошо. Если тебе поверить, то можно принять тебя за туза. Но это маловероятно. Тузы в этой профессии собственной шкурой не рискуют. Трепач, балаболка, вот ты кто!

— Послушайте…

— Господин Виктор Андрееску, вы наивный человек. Вам не понравилось, что я назвал вас новичком. Как вам будет угодно. Но то, что вы наивны, этого вы не можете отрицать. Ну, положим, я передаю вам этот конверт, беру эту папку и сажусь в машину… но я не наивный мальчик, господин инженер. Меня вокруг пальца никто не обведет. А что в папке?

— Как что? Разве не знаете? Как и договаривались, копия моего проекта.

Вот и посмотрим, как хорошо ты осведомлен, подумал Виктор. Если все идет нормально, то ты должен знать об «исчезновении» оригинала… Ты должен спросить меня об этом, должен проявить озабоченность. До сих пор чувствовалось, что осведомлен ты прекрасно, о каждом движении. Надеюсь, и о том, что произошло в те два дня, как я закончил работу, ты тоже в курсе. А что, если вдруг связи твои нарушились? Логически рассуждая, у тебя нет причин устраивать мне допрос. «Исчезновение» работы, интересующей тебя, согласно твоей логике, может означать только одно: другая иностранная разведка наложила на нее свою лапу раньше, чем ты. Если тебе это неизвестно, то все просто. Но весьма маловероятно, что ты этого не знаешь. Тогда почему же ты молчишь? Почему рискуешь многим ради проекта, который, как тебе известно, другие получили раньше тебя? Вот этого я не понимаю. Что-то здесь не согласуется, отсутствует какое-то звено…

— Это само собой. Копия вашего проекта. Смею надеяться, что вы не привезли двадцать две страницы чистой бумаги. В этом я могу убедиться и сам. Но моя компетентность здесь и кончается. Я не инженер-электроник и не физик. Я деловой человек. Следовательно, необходимо, чтобы мои эксперты внимательно изучили ваш проект и подтвердили, что все в нем действительно в полном порядке…

Вот оно что. Все предвидел. В такой ситуации остается одно: заставить его поверить, что в папке действительно лежит чрезвычайно важная работа. Иначе все пропало.

— Разумеется… Можете проверить. А я?

— И вы получите, как это обусловлено, пленку.

— Когда?

— Естественно, после проверки! Не хотите ли вы, чтобы я выпустил из рук единственное средство, которое может заставить вас передать мне работу? Ведь вы не такой человек, которого можно купить. Откровенно говоря, я сам в это не очень верю. У нас, к сожалению, не было времени, чтобы поговорить откровенно, господин инженер. Возможно, что вы изменили свое мнение. Этого я не знаю. Мне было сказано: говорить с ним о деньгах бесполезно. В этом смысле он не человек. Отлично! Значит, нужно найти что-то иное. И я нашел…

— Одну минуточку. Не распаляйтесь. Вы, конечно, правы: как только вы выпустите пленку из рук, нам будет трудно договариваться. Это я признаю. Но я в каком положении? Если я отдам папку и не получу взамен пленку, кто гарантирует, что вы не будете больше шантажировать меня?

Ответ прозвучал мгновенно, сухо и жестко:

— Никто!

— И что же?

— Никаких «что же»! Вы сами знаете. Не знаете? Хм… Вы вынуждаете меня разжевывать вам, словно в школе, то, что само по себе очевидно: выбора у вас нет, господи инженер, вы должны рисковать. Вот так! Я ничем не рискую, а вы должны рисковать!

В эту секунду Виктор Андрееску сообразил, что он делает глупость. Если у меня нет выбора, то нужно сменить тактику. У меня нет никакого желания быть связанным по рукам и ногам. Полагая, что незнакомец ждет от него всего, чего угодно, только не прямого нападения, Виктор швырнул ему папку в физиономию и яростно бросился на него. Где-то он читал или видел в кино, что стоит только зажать противнику глаза и схватить его за горло, как тому сразу капут. Он обхватил противника, но тот повалился на спину и прижал к земле его руки, парализовав его. Тогда Виктор ударил шпиона головой в нос и тут же почувствовал, что противник сгибает левую ногу. Он понял, что должно последовать вслед за этим, но даже не предполагал… Мастерский удар в живот, и Виктор, корчась от боли, отлетел на несколько метров в траву. Когда ему удалось встать на четвереньки и поднять глаза, он увидел над собой того усатого типа с пистолетом в руке. Виктор почувствовал, как холодное дуло нацелилось ему в голову, ощутил прерывистое дыхание противника. Увидел глаза, а в них ярость и насмешку.

— Не хотите ли попробовать еще раз, господин инженер?

В это время за спиной шпиона послышался шорох. Его услыхал даже Виктор, хотя голова гудела от удара и он не очень понимал, что творится вокруг. Но шпион застыл. Явно кто-то был у него за спиной. Вдруг его ударили по руке, и пистолет, описав ровную дугу, почти бесшумно погрузился в озеро. Он не успел сделать ни одного движения, как его рванули за руку, и он упал на землю в двух шагах от Виктора. Да, на этот раз в борьбу вступил человек, знающий в этом деле толк. Шпион прекрасно понял, что самым лучшим выходом для него было бы бегство, но неодолимое любопытство задержало его на одну секунду дольше, чем это было нужно. В темноте он различил силуэт и ощутил, как вся ярость земли и ада поднялась в нем. Это женщина! Женщина, которую он приглашал танцевать. Значит… Он бросился вперед, полный решимости применить все приемы, каким был обучен. Одним броском он свалил противницу на землю и в дикой ярости набросился на нее. Он пытался схватить ее за руки, но тщетно. Она, словно змея, выскальзывала из всех захватов, и он сам почувствовал себя пленником в ее руках. Он никогда даже и вообразить не мог, что женщина может быть такой сильной. Когда ему удастся выскользнуть из ее железных рук, то он вопьется пальцами ей в горло… Шпион чувствовал, что она уступает, что она сопротивляется из последних сил. Теперь он спасен, теперь-то он задушит ее… Но тут острая боль пронзила его. Плечо прокушено почти до кости. На секунду он потерял контроль над собой и тут же почувствовал сильнейший удар в живот. Застонав, он покатился по земле и ударился о ствол дерева. Это был шок, он почти потерял сознание. Не успел он прийти в себя, как его схватили за шиворот и нанесли сильнейший удар в подбородок. Он застонал, согнулся пополам, но второй удар, уже в солнечное сплетение, окончательно вывел его из борьбы. Он больше не двигался и лежал в полном беспамятстве. Элен склонилась над Виктором. Андрееску что-то слышал, до него доходили стоны, всхлипы, он хотел бы посмотреть, что происходит, но не мог поднять голову.

В какой-то момент он почувствовал легкий удар и сообразил, что это папка упала ему на голову. Он быстро схватил ее и спрятал под себя. Теперь он прижался к земле и не торопился вставать. У него не было никакого желания получать еще один, пусть даже случайный, удар. За мной следил Морару или Наста, соображал Виктор. Хорошо они расправились с этим типом…

— Как ты себя чувствуешь?

Ага. Наверно, я потерял сознание, подумал Виктор. Вместо того чтобы думать об Ирине, вон куда занесся! Какая у нее бархатная рука… Нет, нет… Мне больно.

— Виктор!

— Что за черт!

— Виктор!

— Как? Это ты, Элен?

— Ну! Поднимайся! Вот так… Как дела?

Виктор чувствовал жестокую боль в затылке, его мутило, и хотелось во что бы то ни стало знать, на каком свете он находится.

— Элен…

— Вон скамейка. Пошли. Дай платок. Тебе нужен холодный компресс.

Элен взяла платок и побежала к озеру. В это время послышался шум мотора, и автомобиль исчез вдали.

Элен вернулась с мокрым платком и положила его Виктору на лоб.

— Вот так. Когда почувствуешь, что можешь идти, скажи.

— Не знаю. Ходить я, думаю, и сейчас могу, но черт меня побери, если я двинусь с места раньше, чем ты скажешь…

Тут Виктор подскочил:

— Папка!

— Здесь, — успокоила его Элен. — Рядом с тобой. Я подняла ее.

Виктор схватил папку, раскрыл и лихорадочно стал перебирать листы бумаги. Работа была па месте. Виктор попытался разобраться в своих мыслях. Хорошо. Этот тип одолел меня. А его победила Элен. Но во-первых, что ей здесь нужно? Она шла за мной, но зачем? Во-вторых, трудно поверить, что обыкновенная девица, пусть даже француженка, может вступить в борьбу со здоровым мужчиной и заставить его бежать. Это значит, что Элен…

— Чего тебе надо? Как ты сюда попала?

— О!

— Отвечай!

— Если захочу. И прошу тебя, не кричи.

— Элен….

— Довольно! Хватит! Игра кончилась! Немедленно положи папку.

— Что?!

— Положи!

Виктор послушно положил папку на скамейку рядом с собой. Элен, стоявшая рядом, наклонилась и взяла папку.

— В румынском языке есть прекрасная поговорка… Как это будет? Ах да: двое дерутся, а третьему это на руку. Так вот, третий — это я, Виктор. Мне очень жаль тебя. Ты, я надеюсь, не вообразил, будто я влюблена.

— О нет. Это было бы грешно. Ведь ты еще ребенок.

— Серьезно?

— В некотором смысле — да. Я совсем другое хотел сказать, но это уже не имеет значения. Неужели ты думаешь, что сможешь этой папкой завладеть и вывезти ее за границу?

— Это не мое дело.

— А чье?

— А это не твое дело.

— А… он? Зачем ты на него напала?

Послышался веселый девичий смех.

— Тоже не понимаешь?

— Да нет, понимаю. Очень хорошо понимаю, но мне все вы противны. Деретесь, убиваете друг друга, выцарапываете друг другу глаза, считаете, сколько денег украсть друг у друга. Как это противно!

— О, Виктор…

— Я вам не Виктор!

— Мсье Виктор. В каком году вы живете? Из какого века вы попали сюда, на Землю, в седьмое десятилетие двадцатого века? Вы пахнете нафталином. Вы, наверное, проспали добрых две сотни лет…

— Возможно.

— Тогда я вам посоветую: ложитесь-ка снова спать. Ждите себе спокойно, когда наступит другая эпоха, которая будет соответствовать вашим представлениям о добре и зле: о графах и баронах, которые проматывают состояния, о благородных разбойниках и о рыцарях, которые в одиночку восстанавливают справедливость… Может, когда вы проснетесь, уже не нужно будет уметь драться, чтобы выйти из трудного положения. Может, тогда Люди будут спорить, обмениваясь только улыбками. Подождите. А я живу сегодня и умею бороться так, как вы видели. Прощайте. Благодарю вас, вы были весьма любезны.

— Одну минуточку! Я одного не понимаю…

— Многого не понимаете.

— Почему вы не набросились на меня, раньше чем я явился сюда, раньше чем я увиделся с этим типом, еще когда мы встретились возле мечети. Ведь вы могли это сделать, ничем не рискуя.

— Я и так не рисковала. Я ведь знала, что он должен явиться, а он обо мне даже не подозревал. Только я не знала точно, кто именно должен прийти. А вот это я и должна была непременно узнать. Должна была увидеть его в лицо. Вот и все. Будут еще вопросы? Нет? Тогда прощайте, мсье Виктор. Привет мсье адвокату и его жене. Передайте мадам Вэляну, что она мне очень симпатична. Она очаровательная женщина, хотя и редко улыбается. Будь я мужчиной, я бы влюбилась в нее, а не в легкомысленную француженку. Прощайте!

Элен повернулась, махнула рукой и исчезла в ночи. Спустя несколько секунд послышалось урчание мотора. У нее здесь и машина, сообразил Виктор. До сих пор мне не приходилось видеть ее за рулем.

Что же оставалось делать теперь? Да ничего. К такому результату я мог бы прийти, не ломая себе голову и тем более не подставляя ее под удары. Нужно уезжать, жалко, что Ирина не любит путешествовать по ночам, а то бы мы немедленно уехали… Все, как я и предвидел… Кроме столкновения с Элен, которую разгадал один Серджиу. Кстати, где он? Вернулся ли? Что там произошло между ними? Нужно спешить, ведь Ирина ждет меня…

Спустя четверть часа Виктор Андрееску был уже в холле гостиницы. Он посмотрел на себя в зеркало. Нет, он не был похож на киногероя после жаркой схватки. Царапины саднили, но почти не были заметны. Под глазами не синели кровоподтеки, не виднелось даже ни одной шишки. Виктор торопливо поднялся наверх и постучал в комнату Ирины. В первый раз он постучал осторожно, предполагая, что дверь может открыть Серджиу. Ему никто не ответил. Второй и третий раз он стучал уже громче. Результат был тот же самый. Тогда он вошел в свою комнату и зажег свет. В первый момент он не поверил своим глазам. Все было перевернуто вверх дном. По комнате были разбросаны вещи, вытряхнутые из чемодана, пишущая машинка лежала на полу. Папка, в которой он хранил черновики, исчезла. Виктор бросился к телефону. Он стучал по рычагу, по телефон молчал. Тогда Виктор запер дверь и, прыгая через ступеньки, как сумасшедший помчался вниз.

— Кто-нибудь был у меня? Меня кто-нибудь спрашивал?

— Нет. Никто о вас не справлялся.

— И доамна Вэляну ничего не просила передать?

— Вам?

— Что вы удивляетесь? Она сказала, куда ушла?

— Доамна Вэляну спустилась вниз десять минут назад, сразу же, как только мы ей передали…

Виктор, который уже бросился к выходу, резко остановился.

— Что вы ей передали?

— То, что вы просили по телефону: вы ее ждете, чтобы вместе отправиться в «Прибежище пиратов».

— Куда?

— В «Прибежище пиратов».

— Не то! Где я ее жду?

— А! Довольно далеко. На конечной остановке троллейбуса.

Виктор выскочил из гостиницы. Это просто абсурд, мелькало у него в голове. Ирина не могла принять всерьез такое приглашение. «Прибежище пиратов», какая глупость… Кто ее вызвал и зачем? Не те ли люди… Это значит, что жизнь ее в опасности!

Виктор бросился к машине. Уже поздно, троллейбусы ходят редко. Если Ирина вышла из гостиницы десять минут назад, то вполне возможно, что она и сейчас еще ждет троллейбуса… На остановке никого не было, но впереди светились красные огоньки какого-то троллейбуса. Виктор прибавил скорость. Он догнал троллейбус, потом обогнал и встал возле остановки. Выйдя из машины, он дождался троллейбуса и убедился, что Ирины в нем нет. Он не слышал, как ругался водитель, возмущаясь, какому это идиоту пришло в голову ставить машину прямо на остановке. Виктор помчался дальше. Сзади послышался вой сирены, и в зеркальце ударил свет мощных фар. Тут же его обогнали милицейская машина и «скорая помощь». Кто знает, какой безумец свернул себе шею на шоссе, подумал Виктор, но это не помешало ему прибавить скорости и догнать еще один троллейбус. Обгоняя его, Виктор сообразил, что троллейбусная линия где-то здесь и кончается. Значит, троллейбус во что бы то ни стало нужно перехватить, ведь последняя остановка в это время — совершенно пустынное место. Вырулив перед троллейбусом, Виктор резко остановил машину. Послышался отчаянный визг тормозов, и троллейбус застыл в нескольких сантиметрах от бампера его машины. Виктор был уже рядом. Водитель высунулся в окно и поносил его последними словами. Но Виктор пропустил все это мимо ушей, потому что увидел Ирину.

— Извини ради бога, но мне некуда было деться, — обратился он к шоферу.

— Чокнутый ты, что ли, — вытворять такое! Тоже мне водитель! Того, кто посадил тебя за баранку, я бы в порошок стер.

— Извини, но я не могу всего объяснить. Открой, пожалуйста, дверь.

Шофер, застигнутый врасплох такой просьбой, сам не понимая, что он делает, открыл дверь. Виктор вскочил на подножку.

— Ирина!

До сих пор Ирина сидела совершенно безучастная ко всему, что происходило вокруг. Занятая только своими мыслями, она, наверное, даже забыла, что едет в троллейбусе. Услышав знакомый голос, она вздрогнула, вскочила с места и бросилась из троллейбуса. Виктор схватил ее за руку и потащил за собой. Он буквально впихнул ее в машину, сел за руль, проехал метров пятьдесят, сделал крутой разворот и погнал машину обратно. Когда он вновь мчался мимо троллейбуса, водитель, все еще не пришедший в себя от изумления, высунулся из окна и, поднеся руку к виску, сделал жест, который на всех широтах земного шара имеет одинаковый смысл. Проехав с километр, Виктор заметил съезд с шоссе. Он свернул туда, остановил машину и рассказал Ирине все, не щадя собственную персону. Он поклялся, что никуда ее не приглашал, и нужно думать, что это была ловушка, чтобы снова шантажировать его, с еще большим успехом. Ирина, казалось, ничего не слышала, она поняла только одно: полный провал.

— Ирина, мы должны уехать, должны вернуться домой, и как можно быстрее. Я знаю, ты не любишь ездить ночью, но прошу тебя! Так мы выиграем день. Целый день — это много, это очень много. Вернемся в гостиницу, соберем вещи и уедем… Ирина! Ирина, ты слышишь меня?

— Нет.

— Хочешь, поедем завтра?

— Не знаю.

— Когда же?

— Не знаю.

— Что это значит?

— Не знаю.

— Ирина!

— Я.

— Нет, это не ты. Ты совсем не своя.

— Это немножко ближе к истине…

— Что же ты хочешь, чтобы мы делали?

— Не знаю.

— По должны же мы что-то делать!

— В этом-то все и дело. Я хочу, чтобы мы ничего не делали. Ничего. Почему мы должны всегда что-то делать? А ничего не делать разве нельзя? Разве мы не можем ничего не делать?

— Да нет. Можем.

— Ну и хорошо. Это очень хорошо.

Вновь послышался вой сирены, прорезавший ночную тишину. Стремительно приближались фары, все оглушительней становился вой. Ирина заткнула уши.

— Скажи мне, когда ее не будет слышно! — крикнула она Виктору.

Промчалась и скрылась вдали «скорая помощь». Милицейская машина на этот раз следовала за ней. Виктор взял руки Ирины и отвел их от ушей.

— Все!

— Этот вой сводит меня с ума.

— Поедем?

— Куда?

— Куда угодно.

— Почему куда угодно? Не лучше ли будет — никуда!

— Поедем в гостиницу.

— Нет.

— Хочешь, останемся здесь?

— Не знаю. А можно?

— Ирина!

— Можно?

— Нельзя.

— А почему нельзя? Почему? Разве мы причиняем кому-нибудь зло?

— Да, самим себе. Тебе, мне…

— Виктор… Как ты думаешь, что теперь будет?

— Все может быть.

— Нет, ты меня не понял. Возможно, тебе покажется странным, но меня нисколько не занимает все то, о чем думаешь ты. Я думаю о нас, о нас двоих. Что теперь будет с нами? Останемся ли мы теми же самыми? Ты по отношению ко мне, а я — к тебе… Я знаю, прекрасно знаю, что ты можешь сказать, знаю, ты снова будешь сердиться, как ты сердишься всякий раз, когда я вынуждена тебе повторять, что ты никогда и ничего не понимаешь. Я совершенно уверена, ты не желаешь меня понять, когда я говорю и повторяю, что я хочу уехать… Нет! Я не сказала, что хочу, чтобы уехали мы. Я сказала, что хочу уехать я. Я! Я одна! Пожалуйста, не оскорбляйся, это глупо. Если я когда-то и хотела скрыться от людей, то только от тех, которые мне безразличны или неприятны. Но сейчас впервые в жизни я ощущаю непреодолимое желание быть совсем одной… Ты слышишь, любимый? В твоей голове среди уравнений и амплитуд различных частот должна утвердиться мысль, что ты единственный человек, которого я люблю, но какое-то время я не хочу, повторяю тебе, не хочу видеть тебя рядом… Я не знаю, сколько это будет длиться — день, два, неделю, месяц. Может, всею несколько часов. Не знаю! Но я хочу вновь обрести себя… Помоги мне! Ты знаешь, как это сделать? Оставь меня на волю божью и не задавай никаких вопросов. Сделай над собой усилие, если даже ни чего не понимаешь, то хотя бы из сострадания… Т-с-с! Молчи! Прошу тебя, не возражай. На этот раз будет так, как хочу я. Включи мотор, отвези меня в гостиницу. Я поднимусь в свой номер, и с этого момента не делай никаких попыток вмешиваться в мои поступки. Договорились?

— Нет, Ирина, не договорились.

— Очень жаль.

— Если ты так хочешь — да, договорились, но я этого не хочу. Имею я право не хотеть?

— Нет, не имеешь. Ты забыл наш договор? Если один из нас накладывает вето, другой не предпринимает ничего, чтобы изменить решение.

— Я не буду мешать тебе. Я хочу только знать: почему?

— Потому что так мне нужно. Этого достаточно?

Виктор включил мотор, осторожно выехал на шоссе и нажал на акселератор. Через пять минут машина остановилась у гостиницы. Ирина открыла дверцу и, поколебавшись несколько секунд, вышла и поднялась в холл.

Виктор шагал по пляжу. Он бы так и остался на берегу до утра, но море было слишком беспокойным. Вернувшись в гостиницу, он отправился в бар и заказал рюмку коньяку. С удовольствием выпив коньяк, он хотел было попросить вторую рюмку, но в этот момент появился капитан Наста. Он сел рядом с Виктором, достал сигарету, закурил, сделал несколько затяжек и лишь тогда произнес:

— Товарищ инженер, майор Морару просит вас заглянуть к нам.

— Что-нибудь случилось?

— Да.

— Вы не можете мне сказать что?

— Через пять минут все узнаете. Товарищ майор сам вам расскажет.

XXII

Лейтенант милиции Василе Трандафир получил по телефону донесение от старшины, патрулировавшего шоссе: на тридцать шестом километре автомобильная катастрофа. Сев в машину, лейтенант уже через двадцать минут был на месте происшествия. Ему доложили, что в один час десять минут машина, мчавшаяся, по мнению старшины, со скоростью сто двадцать километров, свалилась в канаву по причине, пока еще не установленной: водитель то ли был пьян, то ли заснул за рулем. Машина несколько раз перевернулась, мотор взорвался, возник пожар. Поскольку бензобак был неполный, пожар тоже длился недолго. На лице и на теле погибшего водителя сильные ожоги, но старшина не думает, что они причина смерти. Скорее всего, сломаны шейные позвонки, что часто бывает в подобных случаях.

— Свидетели есть?

— Один. Архитектор из Бухареста. Сидит в своей машине. Я его попросил дождаться вас. Он увидел взрыв одновременно со мной. Он хотел ехать к ближайшему посту, чтобы сообщить о происшествии, но в это время подоспел я.

— Я находился на порядочном расстоянии, — рассказал архитектор, — примерно в шестистах метрах от этой машины, и видел только взрыв и возникший после него пожар. Я прибавил скорости, потом остановился и выскочил из машины, но подойти к ней не мог. Я решил заявить ближайшему милицейскому посту, но тут услыхал сирену, и на мотоцикле подъехал товарищ старшина.

— А до этого вы ничего особенного не заметили? Попытайтесь, пожалуйста, вспомнить. Не обгонял ли кто-нибудь эту машину… Это «фиат-124». Не была ли она в свете ваших фар?

— Нет. С тех пор как я выехал из города, меня обогнала только черная «волга». Дальний свет я включал один раз, когда сам обгонял «трабант». Вот и все.

— Спасибо. Можете продолжать путь. Будьте добры, оставьте старшине ваш бухарестский: адрес.

Вскоре к месту катастрофы подъехала группа специалистов. После того как были сделаны необходимые обмеры, фотографии, взяты пробы, доктор Владеску осмотрел труп. Ожоги были очень сильные, опознать погибшего было невозможно. Но не эти ожоги были причиной смерти. У основания черепа был зафиксирован перелом позвоночного столба, о чем с самого начала говорил старшина Дрэган.

— Все остальное, — закончил доктор, — может показать только вскрытие. Разрешите его увезти?

— Нет, еще нет.

Лейтенант Трандафир внимательно изучал машину. Он пытался открыть ящик на передней панели, где водители обыкновенно хранят документы. Наконец это ему удалось. Все бумаги, которые были там, сгорели. В заднем кармане брюк был обнаружен бумажник, Зажатый между сиденьем и телом пострадавшего, он уцелел от огня. В нем находилось удостоверение личности, выданное на имя Серджиу Вэляну. Прочитав это имя, лейтенант Трандафир присвистнул. Этот человек числился в полученном два дня назад списке, где было указано несколько лиц, за передвижением которых следовало строго следить. Он приказал старшине Дрэгану охранять труп, попросил группу криминалистов оставаться на месте, а сам сел в машину и с ближайшего поста позвонил майору Морару.

Через полчаса Морару прибыл вместе с капитаном Настой. Внимательно осмотрев машину и труп, майор что-то шепнул капитану, и тот по радиотелефону из своей машины отдал несколько распоряжений. Вскоре прибыла группа офицеров из трех человек, которые около часа занимались только тем, что внимательнейшим образом исследовали машину. За это время они не обменялись ни словом. При мощном свете фар казалось, что они ищут иголку в куче металлолома. Наконец они распрямили спины я сняли перчатки. Тут же, на месте, состоялось совещание экспертов с майором и капитаном. Позже и доктор Владеску был привлечен для консультации. Его спросили, как скоро можно узнать о результатах вскрытия. Результат вскрытия можно получить через час, отвечал доктор, но для этого он в первую очередь должен получить разрешение увезти труп. Разрешение было дано, и все, кто собрался на месте катастрофы, разъехались. Морару и Наста вернулись в свой кабинет и ровно через час по телефону получили заключение доктора Владеску.

— Наста, — заговорил майор Морару, — пойди узнай, где там болтается наш милый инженер Андрееску, и пригласи его сюда, если он даже уснул и видит радужные сны. Но смотри, ни слова. Договорились? На твоих сколько времени?

— Третий час.

— Так-так… Приготовлю-ка я кофе. Хоть немножко приду в себя… Ты сказал, что утром на Париж есть самолет. В каком часу?

— В семь пятнадцать.

— Так-так… Время еще есть. Иди, Наста, дорогой. Ты даже не представляешь, какое удовольствие я предвкушаю от беседы с нашим милым инженером.

Наста ушел и вернулся через двадцать минут.

Майор поджидал их, прихлебывая кофе из огромной чашки, уже седьмой за минувший день. Хмуро кивнув в ответ на приветствие инженера, он жестом пригласил его сесть и заговорил, только когда допил кофе. За это время капитан Наста раз десять входил и выходил из комнаты.

— Я должен вам сообщить плохую весть, товарищ инженер: ваш друг адвокат Серджиу Вэляну погиб в автомобильной катастрофе.

Острая боль пронзила Виктора, парализовала всю его волю. Ему хотелось вскочить, что-то сделать, даже закричать, спросить: как, когда, где, при каких обстоятельствах то случилось? — но он ничего не мог. Это я его убил, думал он. Какая бы ни была катастрофа, но убил его я.

Он часто спрашивал себя, как он будет реагировать на дыхание смерти, когда почувствует его где-то рядом. И вот оно, это дыхание, но оно не вызывает страха. Он чувствовал только усталость, в ушах стоял непрерывный звон, а все вокруг казалось нереальным. В этот момент он вспомнил об Ирине.

— А… жена…

— Мы сообщим и ей, но не теперь, среди ночи. К сожалению, для таких известий никогда не бывает поздно.

— Как это случилось? Когда? Где?

— Эти подробности вы тоже узнаете. А ничего другого вы не можете нам сказать? Именно сказать, а не спросить.

— Да, да. Я должен вам сказать, что я прямой виновник его смерти.

— Так-так… прямой виновник! Гм! Вы хотите это пояснить? Может быть, и вы хотите нам что-то рассказать?

— Да. Я хочу все объяснить.

В конце концов, подумал Виктор, скрывать что-либо нет смысла. Толку от этого не будет, игра окончена. Почему должен был погибнуть ни в чем не повинный человек? Ирина этого не перенесет. Конечно, меня она не будет упрекать, не об этом речь, но если я не смогу ее удержать… Мы оба потерпели крах, глупо, наивно, словно дети…

— Я вас слушаю.

Инженер Виктор Андрееску рассказывал почти час. Он начал с того, как он познакомился с Ириной, самым подробным образом рассказал все, что произошло за границей, и, наконец, поведал обо всем, что довелось ему пережить здесь, на море: как он познакомился с Элен Симонэн, как его вызвали, чтобы получить от него папку, как он вступил в драку со шпионом, как в драку вмешалась француженка и завладела папкой, как он вернулся в гостиницу, где обнаружил, что черновики его украдены…

— Но самое главное, — заключил свои рассказ Андрееску, — бумагами, которыми они завладели, воспользоваться они не могут. Работа 10-В-А в безопасности, — продолжал он, видя, что никто не вскакивает от радости, услышав его заявление, — конечно, она могла быть в безопасности и без… и без того… и возможно, что при других обстоятельствах Серджиу Вэляну не покончил бы самоубийством…

— Вы думаете, что ваш друг покончил с собой?

— Так я предполагаю. Вы мне не сказали, при каких обстоятельствах произошла катастрофа. Но у меня есть основания предполагать…

— Никаких оснований у вас нет. И волнуетесь вы напрасно.

— Не понимаю, почему? Прошу, очень прошу вас, скажите мне…

В это время зазвонил телефон. Майор Морару внимательно выслушал довольно длинное сообщение. Потом распорядился:

— Не вмешивайтесь ни во что. Только наблюдайте. Докладывайте обо всем.

Положив трубку, он вынул из ящика стола пачку фотографий и протянул их Виктору.

— Узнаете кого-нибудь?

На двух десятках фотографий Виктор безо всякого труда узнал типа, которого встречал за границей, и второго, который несколько часов назад уложил его в нокдаун.

— Когда вы расстались с адвокатом Вэляну? — спросил майор.

— О, уже давно… Еще утром.

— Где?

— На шоссе между Мамайей и Констанцей.

— Он вам говорил, куда намеревается поехать?

— Нет. Об этом я его даже не спрашивал. Не было подходящего момента.

— Его жена говорила вам, когда она видела его последний раз?

— Только утром.

— В каком часу ей звонили по телефону якобы от вашего имени?

— Не так давно, в первом часу.

Майор Морару встал со стула, на котором до сих пор сидел совершенно неподвижно, подошел к Андрееску и долго смотрел ему прямо в глаза.

— Проблемы, которые вас волнуют, не имеют никакого смысла… По крайней мере с определенной точки зрения. Серджиу Вэляну не самоубийца.

— Это утверждение вы не сможете доказать!

— Серьезно? Да вы великий человек, товарищ инженер, все-то вам известно!

— Откуда вам знать, какие мысли волновали Вэляну в тот момент. Вы можете установить, как произошла катастрофа, но не можете сказать, почему. Если даже он был пьян, если даже алкоголь причина несчастного случая, это меня нисколько не успокаивает. Он погиб из-за меня. Если он даже заснул, то и в этом я виноват. И если он за рулем потерял над собой контроль, все равно это случилось из-за меня. Теперь вы понимаете, что я хочу сказать?

— Я уже давно понял, что вы хотите сказать… Но когда я вам сообщил, что Серджиу Вэляну не покончил с собой, я тоже понимал, что говорю. Это «утверждение», как вы его окрестили, давно доказано. Серджиу Вэляну был уже мертв во время катастрофы.

— Серджиу? Мертв? Как это так?

— Он был задушен часом раньше.

— Почему? Кто же мог это сделать?

— Я не знаю. А вы что думаете?

— Я? Я ничего не думаю. Я ничему не верю. Я уже сыт по горло.

— Вообще, товарищ инженер, человека уничтожают только в том случае, когда его существование угрожает кому-нибудь другому. Бесцельные преступления случаются чрезвычайно редко. Так кому же было нужно, чтобы Серджиу Вэляну исчез?

— Откуда мне знать? Откуда…

Андрееску задохнулся. Морару и капитан Наста как-то странно поглядели на него.

— Нет, нет, это невозможно, это абсурдно, это чудовищно! Уж не думаете ли вы…

— Сядьте, товарищ инженер. Давайте говорить серьезно. Я очень внимательно выслушал ваш захватывающий рассказ. Но скажите на милость, почему я должен вам верить на слово? Вы уже один или даже два раза обманули меня с самым невинным видом. Как вы можете меня убедить, что не обманываете и сейчас?

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Когда я вас обманул?

— Вы инсценировали исчезновение работы, которая никуда не пропадала. Я снял с вас допрос, во время которого вы преподнесли мне выдуманную от начала до конца басню. Разве это не обман? Или вам не нравится такое слово? Но другого я употребить не могу. Вы просто врали! Почему же теперь вы хотите, чтобы я вам поверил?

— Согласен. Но моя работа находится в сейфе спецхрана. Можете проверить. Позвоните, пошлите туда кого-нибудь. Я сам могу поговорить с генеральным директором.

— Хорошо! Предположим! Предположим, что ваша работа находится именно там, где вы говорите. Но это ничего не доказывает.

— Почему? Каких доказательств вы еще хотите?

— Мне нужно доказательство того, что переданные вами иностранному агенту листы не имеют, как вы утверждаете, никакой ценности. Откуда мне знать, товарищ инженер, что вы не вели игру таким образом: наготовили два первых экземпляра, один спрятали в сейфе, чтобы иметь прикрытие, мол, видите, я парень честный, вот моя работа, она надежно хранится, а другой первый экземпляр передали. Мол, это не мое дело, если другие ученые разработали такую же вещь. Как говорится, и чеснока я не ел, и изо рта не пахнет. Правильно? Это во-первых. Теперь посмотрим, что во-вторых. Серджиу Вэляну был убит между одиннадцатью часами и двумя. Вы утверждаете, что в это время у вас было маленькое приключение, так сказать, деловое свидание со шпионами, которое закончилось дракой. Пошло в ход оружие и все такое прочее, как в кино. А как я проверю ваше алиби? Может быть, вы вступили со шпионами в сделку и убрали со своего пути соперника? Что звучит более убедительно? Что является вашим алиби, а что не является? Вы хотите, чтобы шпионы выступали свидетелями на вашей стороне? Отвечайте, я вас слушаю!

Виктор молча курил. Каждое слово майора отдавалось в его голове, как удар отбойного молотка… И действительно, чем он может доказать, что все, что с ним произошло, произошло на самом деле? Один раз он обманул. Обманул офицера, который допрашивал его. Как теперь убедить этого же офицера в том, что он порядочный человек, который хотел только выпутаться из безвыходного положения, который хотел вести себя как рыцарь (кто еще говорил ему о рыцаре?) ради женщины, которую он любит и которая любит его. Доказать невозможно. Будь я на его месте, думал Андрееску, я бы рассуждал, как и он. А это означает конец всему… Наступил час расплаты. За все надо платить. Рано или поздно, так или иначе, но в конце концов-расплата неизбежна.

— Мне очень жаль… Я хочу сказать, что мне очень жаль самого себя, но доказать я ничего не могу. Все ясно: в тот час, когда, как вы говорите, был убит Серджиу, я был или со шпионами, от которых, как я думаю, вы не получите никаких доказательств в этом смысле, а если и получите, то для вас они никакой цены не имеют, или с Ириной, но и ее свидетельства мало чего стоят в ваших глазах. Это то, что касается смешной — прошу не обижаться за подобное определение — гипотезы, будто бы я убил Серджиу Вэляну. Что же касается работы, то я должен признаться, что мне и в голову не приходила версия, высказанная вами. Она достаточно убедительна. Вы мне сделали шах и мат: у шпионов фальшивая работа, говорю я, — настоящая, говорите вы. Если вы их поймаете и сведете меня с ними, тогда я буду иметь шанс… Вернее, тогда у вас будет возможность убедиться, что переданная мною работа не имеет никакой ценности. Но если им удастся скрыться…

— Это будет глупость, товарищ инженер, невероятная глупость, если мы им позволим скрыться. Вы забываете об одной вещи, забываете, что вместе с работой, которую, предположим, они будут считать подлинной до того, как подвергнут экспертизе и признают, предположим, фальшивкой, один из них, не знаю кто, стал обладателем ваших черновиков, а они-то подлинные. Конечно, им придется поломать голову, но в конце концов умный человек все распутает.

— Остается посмотреть, — добавил Наста, — как распутаем это дело мы.

— Пока то да се, товарищ инженер, я предлагаю вам обратить внимание на то, что сейчас уже три часа, скоро будет светать, а я хочу дать вам возможность присутствовать при всем, что произойдет в ближайшие несколько часов, и потому предлагаю, как это говорится, устроиться поудобнее и изложить на бумаге все, что вы только что поведали нам… Прежде чем поставите свою подпись, как вы однажды уже это делали, крепко подумайте.

XXIII

Он вновь испытывал самые тягостные муки, муки ожидания. Это было знакомо ему, не один раз в жизни доводилось переживать — и в далеком прошлом, и всего несколько дней назад. Однако минувшее быстро забывается, и все всегда сходится на настоящем… Он почувствовал, что задыхается в этой комнате, и распахнул окно. На горизонте небо уже начало светлеть. Он взглянул на часы. Половина четвертого. Самолет улетает в семь пятнадцать, Можно поспать, хотя бы часа два. Но спать он не имеет права. В былые времена он выдерживал без сна по трое суток, выдержит и сейчас, ведь еще и суток не прошло. Да, но тогда он был моложе, много моложе. Много — это только так говорится, с той поры минуло всего лет десять. О, чего только не случалось с ним за эти десять лет. Это были самые напряженные, самые трудные годы в его жизни, когда он работал на износ. Он имеет полное право на отдых. И он так мало требует от жизни… Но впереди еще лет десять работы, пока он достигнет порога того, что называют старостью… Он усмехнулся. Одно дело — как тебя называют, и совсем другое — как ты сам чувствуешь себя. А он, что там ни говори, он вовсе не чувствует себя молодым, но и то только для того, чтобы прямо не признать себя стариком… Старый шпион… Шпион. О господи, и зачем люди выдумали такое слово, оно звучит отталкивающе. Шпион! То есть человек, подглядывающий в замочную скважину, подслушивающий у дверей… Возможно, весьма возможно, что его далекие предшественники по профессии и пользовались подобными отвратительными приемами. Но это было давно. С течением времени усовершенствовались и методы, и стиль работы. Следовало бы найти и другое понятие… В конце-то концов, профессия как профессия. Идет борьба, и каждый пользуется своим оружием. Кто ведет борьбу открыто, тот в подобном оружии не нуждается. Но он предпочел такую форму борьбы, скрытую, тайную, тонкую, острую, рискованную и не лишенную особого удовольствия… Сегодня ты Икс, завтра — Игрек… Тут по спине у него пробежали мурашки. Был и он Иксом, был и Игреком, и вот, возможно, выпал ему случая стать и господином N… Сразу вспомнилась глупая шутка, которую он услышал от одного из своих шефов… Шла речь о том, что ему необходимо снова сменить обличье. Много лет жить под одной фамилией — это неосторожно. Он сказал, что хочет забыть об Игреке и превратиться в господина N. Шеф, сухопарый мужчина в огромных очках, расхохотался, а потом отпустил совсем невеселую шуточку: «Не говори красиво. Как бы не оказалось, что это твое «N» происходит от нуля». — И, довольный своей шуткой, вновь рассмеялся, да так, что очки запрыгали у него на носу. Так бы и бросился на него, сдавил морщинистую шею!.. N — это нуль. На что намекал этот кретин? Что он круглый нуль? Или что перемена фамилии ни к чему не приведет? Чепуха!

Он встал и закурил новую сигарету, чтобы отвлечься от неприятных раздумий о превращении господина N в нуль. Уже светало. Он прошел в ванную и принял душ. Потом сделал обычную зарядку. Хозяев беспокоить он не хотел и занялся своим багажом. Это заняло около часа. Он тщательно перебрал все вещи, так как прекрасно знал, что любая оплошность может свести все его старания к… нулю. Ох, этот проклятый нуль, который неотступно преследует его… Нет. Он еще вовсе не нуль. На ручных часах было около пяти. Еще много времени утечет, прежде чем он станет нулем. Столь же тщательно он осмотрел свой костюм. В половине седьмого нужно выезжать. На такой машине, как его, он за двадцать минут доберется до аэропорта в Констанце. Но до половины седьмого еще целых полтора часа. Хотелось есть. У него оставалось несколько галет, и он с удовольствием сжевал их.

Итак, немножечко везенья, и вскоре все закончится благополучно. Все это страшное напряжение превратится в простое воспоминание, а воспоминания легко можно перенести. На его счету будет еще одна выигранная партия. Правда, подобные состязания, как он любил называть свои операции, никогда не упоминались в спортивных хрониках. А если и попадали в прессу, то, как правило, фигурировали в юридических разделах…

Он оделся и сел на террасе. День обещал быть прекрасным. В такое время истинное удовольствие лететь на самолете. Так приятно чувствовать себя на высоте нескольких тысяч метров над белыми вершинами гор, над селами и городами. И через несколько часов… Да. Другие часы. Другое ожидание… Против воли совершенно незаметно он задремал. И вдруг проснулся в страхе: уже четверть седьмого! Он проспал больше часа. Признак слабости, еще один признак… Ему еще никогда не случалось засыпать в тот момент, когда он должен бодрствовать. Он сунул голову под кран с холодной водой. Еще раз окинул взглядом комнату: забывать ничего нельзя. Посмотрел на себя в зеркало, провел ладонью по волосам и по лицу… Нервно вздрогнул — он забыл побриться. Эта мелочь могла все испортить. Нельзя упускать из виду ни один пустяк. Он быстро побрился и, найдя в чемодане флакон одеколона, решил, что достаточно только одной капли. В это время постучали в дверь. Он открыл. На пороге стояла хозяйка.

— Доброе утро. Я хотела напомнить, что уже половина седьмого… Муж сказал, что вечером вы просили разбудить вас…

— О, благодарю! Да, да. Я теперь ухожу. Сколько я должен фрау?

— Разве муж не говорил вам вчера?

— Возможно, он говорил, но я не помню…

— Сто леи.

— Пожалуйста.

— Благодарю. Сейчас выпишу квитанцию.

— О нет! Не надо!

— Так нельзя. Уж я выпишу. Только я укажу сорок лей, вы не против? Сами знаете, всякие там расходы, хозяйство… Надеюсь, вам было у нас хорошо. Здесь чисто… Жалко только, что вы так недолго побыли. Всего одну ночь. Да и ночи не прошло, всего несколько часов.

Действительно, подумал он, это может показаться подозрительным.

— Да-да! У меня в Бухаресте дела. Два дня или три. А здесь я хочу отдыхать, здесь, у вас. Один момент, я запишу адрес. Фрау…

— Как вы сказали?

— Я забыл вашу фамилию.

— А! Иляна Посколуц.

— Да-да, фрау Иляна Посколуц.

— Улица Комедии, дом 14, корпус 10, второй подъезд, шестой этаж. Есть и телефон: 16-915.

— Данке, очень, очень благодарю. Я оставлю вам еще двести лей. Значит, я найду комнату пустой?

— Ну конечно. Погодите, я вам выпишу квитанцию… Господин… Вот видите, и я забыла вашу фамилию.

— Ланге. Вольфганг Ланге.

— Совершенно верно. Ланге — это как будто от нашего Лунгу. У нас есть свояк по фамилии Лунгу… Пожалуйста! Но здесь только на сто двадцать лей… Вы понимаете: три квитанции, каждая на сорок лей…

— Да-да, все в отличном порядке.

— Счастливого пути. Мы вас будем ждать.

Он взял чемодан, вышел в переднюю, хотел было открыть дверь, но что-то вспомнил:

— Да! Я оставлю машину на аэродроме.

— Вы летите самолетом?

— Само собой понятно. Один час, и я в Бухаресте. На аэродроме хорошая стоянка?

— Очень хорошая. Как доедете, сворачивайте налево, а не направо. Там увидите огромный навес, специально для машин. И дождь не мочит, и солнце не печет.

— Так, отлично. До свидания, фрау Посколуц.

— До свидания. Счастливого пути. Ждем вас в добром здравии.

Улыбаясь, он сел за руль. Он был доволен собой. До сих пор все шло как следует. И у него были все основания предполагать, что никаких препятствий на его пути больше не встретится. Машина тронулась. Было без двадцати семь. Немного поздновато. Нужно торопиться. Выехав на шоссе, связывающее Констанцу с аэропортом имени Михаила Когэлничану, он нажал на акселератор. Шоссе было пустое. Он чувствовал себя превосходно: в зеркало ему было видно, что ни одна машина за ним не следует. Без пяти семь он был уже на месте. Поставив машину там, где посоветовала хозяйка, он запер ее и направился к аэровокзалу. Показал на контроле билет, предъявил таможенникам чемодан и папку — никаких заминок. Доставая паспорт, он осведомился, успеет ли выпить чашку кофе. Таможенник ответил, что не успеет, но заверил, что через четверть часа в самолете кофе ему принесут. Улыбаясь, он поблагодарил и положил свой паспорт на стойку. Дежурный офицер внимательно проверил визы — все было в порядке. Сверил фотографию, поставил выездной штамп и с улыбкой вернул паспорт. Он принял его, положил в боковой карман, подхватил папку, которую на мгновенье выпустил было из рук, и шагнул в ничейную зону. Сколько глупостей придумали люди, размышлял он. Ничейная зона! Зальчик в сорок квадратных метров, и на тебе, зона. Значит, там — государство, а здесь — ничего. Чтобы перейти эту воображаемую линию, нужны бумаги, печати… Ладно, все позади, главное, что я ее перешагнул. А вот и самолет. Это мне машут рукой, приглашают па посадку.

Он вышел на летное поле. Шум стоял адский. Два реактивных двигателя работали на полную мощность, и можно было только поражаться, как это бедные человеческие уши выдерживают такое количество децибелов. Сколько их может быть? Он торопливо поднялся по трапу. Внутри самолета немного тише. Пассажиров мало. Он выбрал себе удобное место, предвкушая, что через несколько минут вознесется в небо. Посмотрел на часы — семь двадцать. Самолет задрожал. Стюардесса закрыла дверь. Самолет покатился по дорожке, выруливая на взлетную полосу. Он поудобнее устроился в кресле и закрыл глаза. Прошла минута. Это ему показалось? Как будто кричат… Он открыл глаза. Над ним склонилась очаровательная стюардесса. Она улыбалась. В руке у нее был конверт.

— Господин Вольфганг Ланге?

Он кивнул.

— В самую последнюю минуту для вас пришло письмо.

Стюардесса протянула конверт. Он с трудом вскрыл его — дрожали руки. Стюардесса все еще стояла над ним и улыбалась. В конверте был листок бумаги, на котором было напечатано несколько слов:

«Вы упустили одну мелочь… Весьма сожалею.

Майор Винтилэ Морару».

Бумажка выпала из рук. Он был так взволнован, что не заметил, как самолет остановился, хотя моторы продолжали реветь. Он поднял глаза. Возле него, все так же улыбаясь, стояла стюардесса. В этот момент он почувствовал, как кто-то легко прикоснулся к его правому боку, потом к правому плечу. Он хотел сунуть руку в карман, но другая рука, оказавшаяся быстрее, решительно пресекла эту попытку. Чей-то голос шепнул ему на ухо:

— Нет смысла устраивать здесь спектакль. Подчиняйтесь.

Кто-то быстро обшарил его карманы. Ничего подозрительного, кроме маленькой капсулы, которой он попытался было воспользоваться… Капсула исчезла в чьем-то чужом кармане. Теперь все было кончено. И, естественно, должно было начаться что-то другое: допросы, заявления, очные ставки, признания. Да, он знал, что ему придется признаться. В конце концов, он не был столь уверен, что его попытка воспользоваться капсулой была действительно попыткой. Он как бы сделал эту попытку для другого существа, для своего другого «я», перед которым ему приходилось время от времени держать ответ… Он должен был бы раньше сунуть руку в карман и сделать это гораздо быстрее, тогда бы он опередил противника. Кто хочет по-настоящему, тот добивается своего. Но есть ли такие, кто хочет этого по-настоящему? Есть? Возможно. Наверно, они моложе его… Молодые не так страшатся смерти. Они отдают свою жизнь с возмутительной покорностью. А он, пожилой человек, да, да, пожилой, цепляется за нее… Странно, ведь ему уже не бывать на свободе. В его-то годы… Тогда зачем все это? Почему его рука не действовала быстрее? Почему у него не было настоящего желания раскусить капсулу, которая принесла бы ему мгновенную и легкую смерть? Нет, подумал он, момент вовсе не подходящий для философствования. Для этого у меня еще будет время, да, да, время еще будет… Теперь же ему все казалось странным. У него было такое впечатление, что между ним и внешним миром стеклянная стена и этот мир он видит как в тумане: видит и не видит, слышит и не слышит, ощущает и не ощущает…

— Встаньте!

Он повиновался. Слева и справа оказались двое мужчин, которых он никогда в жизни не видел. Он их не знал, но они знали его и, казалось, были довольны.

— Пройдемте!

Когда подошли к дверце самолета, они взяли его под руки. Дверь открылась. Трап был у самолета. Внизу уже ждала машина. Первым сошел вниз один из конвоиров и сел рядом с шофером. Потом сел он. Рядом с ним второй. Дворца захлопнулась, и машина тронулась с места. Тот, что сидел рядом с шофером, поднял трубку радиотелефона.

— Докладывает Догару. Задание выполнено. Через пятнадцать минут будем.

Ответа не последовало. Он его и не ждал. Положил трубку и закурил сигарету.

— Не гони так, Костикэ, — обратился к шоферу тот, кого звали Догару, — теперь нам спешить некуда. Убежать он не убежит, а попадать в катастрофу никакого желания. Мы должны доставить его в целости и сохранности… Хотите сигарету?

И он не отказался. С этого мгновения, хотя шофер и не подумал сбавлять скорость, никто не промолвил ни слова.

Майор Морару положил на рычаг трубку радиотелефона и широко улыбнулся. Он расстегнул воротник, подошел к окну, распахнул его и несколько раз глубоко вздохнул. Капитану ничего не нужно было объяснять, он и так знал смысл всех этих обычных жестов майора. Он знал, операция завершилась удачно. Но именно поэтому он быстро вышел из комнаты. Нужно было принять целый ряд мер.

Усталый и сонный, инженер Андрееску никак не реагировал на то, что говорил по телефону майор Морару и сколько раз капитал Наста входил и выходил из комнаты.

— Поздравляю вас, товарищ инженер, — послышался возле него голос Морару.

Виктор поднял глаза и недоумевающе посмотрел на майора. И чего этому человеку так нравится таинственность? Произносит какие-то слова, которые либо продолжают, либо завершают его мысли, а я изволь догадываться, о чем он думает…

— Не понимаю.

— Надеюсь, скоро поймете. Слышите?

Внизу остановилась машина и резко хлопнули дверцы.

— Слышу, что пришла машина.

— Правильно. Но это не какая-то там машина, а машина, которая привезла шпиона, товарищ Виктор Андрееску, и вы вправе рассчитывать, что шпион явился, чтобы дать показания. Правда, он явился не по своей воле, но это не так уж важно…

Вошел капитан Наста. Он переглянулся с майором, и тот кивнул. Наста нажал на кнопку, и через несколько секунд открылась дверь. Вошел человек и обратился к майору Морару:

— Докладывает старшина Догару. Задание выполнено. Отступлений от плана нет.

Мopapy пожал ему руку.

— Введите его!

Дверь оставалась открытой. На пороге появился человек, которому в этот момент можно было дать все семьдесят, хотя на самом деле ему не было и пятидесяти лет… Это был сломленный человек — всклокоченные волосы, блуждающие глаза и нервно подергивающаяся нижняя губа. Этот человек, при виде которогоВиктор вздрогнул, совершенно ничего не понимая, был для него Серджиу Вэляну, его друг Серджиу Вэляну, юрист Серджиу Вэляну, его однокашник, с которым он вместе учился в университете, с которым было связано и многое другое. Серджиу Вэляну, муж Ирины, обманутый муж, Серджиу Вэляну, за уход которого из жизни он считал ответственным себя… Серджиу, Серджиу здесь! Было достаточно взглянуть на него, чтобы понять, что последний бой в его жизни проигран. Но кто бы мог подумать, что этот человек вообще кинется в бой? Немыслимо… Но как же так? Значит… значит, он… Можно сойти с ума! Чего тебе нужно здесь, несчастный? Почему ты не погиб? Тебя бы оплакивали, жалели, ты бы стоял между мной и Ириной более живой, чем при жизни. Ты мог бы нас даже разлучить… О, Серджиу! Лучше бы ты и вправду погиб за рулем…

— Садитесь!

Серджиу Вэляну сел на стул перед письменным столом. Виктор остался стоять у окна. Капитан Наста включил магнитофон.

— Ваши документы.

Серджиу достал из кармана паспорт и протянул майору. Рука у него дрожала. Морару, взяв паспорт, принялся внимательно его изучать.

— Господин Вольфганг Ланге, уроженец Дюссельдорфа, 1921 года рождения, постоянное место жительства Франкфурт-на-Майне… Правильно?

Человек, сидевший перед майором, отрицательно покачал головой.

— Объясните.

— Объяснить это, товарищ майор, не так сложно. Извините, могу я попросить воды?

Принесли стакан воды, который он выпил, не переводя дыхания.

— А закурить можно?

Дали и сигарету. Мало-помалу он успокаивался.

— Объясняется это… Вот как это объясняется: я убил Вольфганга Ланге и завладел его паспортом, чтобы бежать за границу.

— Так кто же вы такой?

— Серджиу Вэляну. Родился в 1922 году в Бухаресте. По профессии юрист. Работаю в научно-исследовательском институте автоматики.

— Вы давно знаете Ланге?

— Если позволите, я все изложу подробно. Я хочу это сделать быстро и кратко, чтобы избавиться от всего этого, чтобы покончить раз и навсегда. Я очень устал и еле держусь на ногах… В 1940 году — вот Виктор подтвердит… извините, я хотел сказать, что гражданин Виктор Андрееску может это подтвердить, — нас обоих отправили как стипендиатов в Берлинский университет. Он изучал физику и математику, я — философию и право. Когда началась война, его отозвали, чтобы послать на фронт. Но его профессор, восхищенный успехами студента, обещавшего стать незаурядным ученым, добился, чтобы ему дали отсрочку. А я, чтобы не возвращаться на родину, сделал иначе, Я поступил к ним на службу…

— К кому на службу?

— В секретную полицию.

— В качестве кого?

— Осведомителя. С тем чтобы наблюдать, что происходит среди моих коллег румын, а также и немцев. Немецким языком я владел в совершенстве, я знал его с детства… В 1943 году я стал понимать, что война добром не кончится. Профессор физики умер. Виктор получил диплом, и в Берлине его ничто больше не удерживало. Он уехал, и ему удалось попасть на родину. А я остался. Я больше не принадлежал себе. Я боялся, что на родину мне никогда не вернуться. Подождем, говорил я себе, посмотрим, как пойдут дела. Возможно, обо мне забудут, возможно, архивы будут уничтожены и я избавлюсь от этого проклятия… Вы меня спросите, почему я с самого начала вступил в эту игру? Из подлости, из страха. Я не хотел попасть на фронт. Мне было абсолютно все равно, кто с кем дерется. Я знал только одно — что сам я воевать не хочу, и был готов заплатить за это любой ценой. И я заплатил. Фактически я расплачиваюсь только сейчас, но это не имеет значения… Потом в течение нескольких лет я перебивался как мог. Я был дворником, спекулировал на черном рынке, занимался грузовыми перевозками, сводничеством, был кельнером, актером и даже преподавал философию. Но в один прекрасный день, в 1948 году, я узнал, что от своего проклятия мне не избавиться никогда, что обо мне никогда не забудут и что каждый прожитый мною день находится на учете и обязательно наступит время, когда за него придется расплачиваться. В тот день я имел разговор с несколькими господами, которые напомнили мне целый ряд фактов, прекрасно мне известных, но о которых я хотел бы забыть, а в первую очередь — чтобы о них забыли другие. Я понял, что должен выбирать между судебным процессом, на котором предстану как агент немецкой тайной полиции — а эти господа сделают все, чтобы утопить меня окончательно, — и новой службой, теперь уже другим хозяевам, выглядевшим куда более осведомленными, чем прежние. Я сказал, что у меня был выбор. Фактически никакого выбора не было. Я подписал обязательство. Я снова получил деньги и… инструкции. Я должен был вернуться на родину, расположить к себе людей и воспользоваться этим. Должен был найти себе работу, все равно какую. И ждать. Это все.

Я вернулся домой и в течение трех лет жил совершенно спокойно. В 1951 году у меня был пятиминутный разговор. Теперь я должен был узнать, какова судьба моего бывшего товарища по Берлину — Виктора Андрееску. Узнать, конечно, тайно. Никакой спешки. Время есть, в моем распоряжении около полугода. Я все узнал. Виктор работал тогда в другом исследовательском институте. Но я не знал, что мне делать, кому передать информацию. Год спустя ко мне приехал другой человек. Я сообщил ему адрес Виктора. Он попросил меня и дальше вести наблюдение. Из газет я узнал, что Виктор принимал участие в конгрессе физиков в Берне и его доклад имел шумный успех. Это было в 1953 году. Далее ничего особенного не происходило, кроме этих кратких визитов, которые наносились мне два-три раза в год, вплоть до 1963 года. Тогда, к великому моему удивлению, мне было сказано, что я должен жениться, но не на ком я пожелаю, а на совершенно определенной девушке, которую мне укажут. Я спросил почему, а также и о том, уведомлена ли эта девушка о предстоящем браке и о моей деятельности. Мне ответили, что она ничего не знает и не узнает, что ее роль в этой игре будет определена позже. Она два года училась на физическом факультете, но учиться бросила, была талантлива, но со странностями. Все сводилось к тому, чтобы устроить ее на работу поближе к инженеру Андрееску… А если мне не удастся покорить ее сердце? Тогда будет видно. Тогда придумаем что-нибудь другое… Я стал изучать окружение Ирины. Должен честно признаться, что я не женился бы на ней, не будь вынужден это сделать. Она не в моем вкусе. Но это не имеет никакого значения. Я очень быстро понял, что информация, полученная мной, необычайно точна: Ирина действительно была и осталась существом странным, не похожим на других. Что бы ни случилось, она почти никогда не реагирует так, как другие, самые обычные люди. Я вовсе не хочу сказать, что она ненормальная. Я хочу только сказать, что в данном случае расхожие понятия к ней неприменимы. К ней нужно подходить с другими мерками, теми, что существуют в ее мире, ибо она живет не в том мире, в котором живем мы. Таким образом, я весьма скоро понял, что не смогу войти в ее жизнь, как входят в жизнь обычной женщины, за которой надо вначале ухаживать: приглашать в кино, в театр, вести дело медленно и банально, сегодня один комплимент, завтра другой, сегодня пожатие руки, завтра телефонный звонок. И так тянется по крайней мере месяц. Нет, с Ириной нужно было вести себя совсем по-иному. Сразу же после знакомства с ней, на следующий же день, если не ошибаюсь, я позвонил по телефону и без всяких обиняков спросил, хочет ли она быть моей женой. Она была удивлена такой стремительностью, но ответила «да». Я не знаю и не хочу утверждать, что именно мое поведение, немного неожиданное и необычное, обеспечило мне успех, возможно, что одиночество, в котором она жила и, надо заметить, продолжала потом жить, вынудило ее дать согласие, этого я не знаю, но факт тот, что мы поженились.

После этого события стали развиваться быстрее. Я получил задание переехать из Бухареста в провинцию и постараться занять место юрисконсульта в институте, где вскоре я и начал работу. У меня были очень широкие связи, и сделать это мне не стоило большого труда. Конечно, Ирина не была в восторге от переезда, но я заронил идею, что там-то она в сможет работать по специальности, к которой лежала ее душа… Мы переехали, я получил прекрасную квартиру и, как это было предусмотрено заранее, встретился с Виктором. Я бы солгал, сказав, что эта встреча не взволновала меня. Ведь у нас за спиной было столько лет, прожитых вместе, столько воспоминаний, была дружба… было и предательство. Говоря откровенно, я был взволнован. Честное слово. Но это касалось только меня самого, моих мыслей, и вовсе не касалось тех задач, которые ставились передо мной. Нет. Я действовал как автомат. Я достаточно старался, чтобы вытравить из памяти такие устаревшие понятия, как человечность, любовь, дружба и все такое прочее. Устроить так, чтобы Ирина работала рядом с Виктором, не составляло большого труда. Не знаю, было ли так задумано с самого начала, чтобы они вступили между собой в связь. Вряд ли, это было бы уже слишком. Но факт тот, что они полюбили друг друга, а это было мне на руку. Хотя и не могу сказать, что так легко столько лет корчить из себя идиота. Но предстояло, пожалуй, кое-что и потруднее. Однако я знал: без необходимости нельзя задавать слишком много вопросов. Разумеется, я сообщил об изменившемся положении вещей и получил ответ, что в связи с этим будет принято решение.

Я уже не помню, кому первому пришла в голову мысль с поездке за границу, но мы все приняли ее с восторгом.

С их стороны это было искренне, с моей — нет. Я боялся. Могло случиться так, что хозяева мои ее не одобрят и я попаду в сложное положение. Нужно было придумать достаточно благовидный предлог для того, чтобы, не вызвав никаких подозрений, разрушить этот план. Это с одной стороны. С другой стороны, я боялся, что не получу выездную визу. Я никогда не скрывал, что учился в Берлине, да и не мог бы этого скрыть. Всем было известно, что на родину я вернулся довольно поздно. К моему удивлению, и с той, и с другой стороны, если можно так выразиться, все обошлось благополучно. За границей мне нужно было позвонить по телефону, что я и сделал. Я встретился с человеком, свободно разговаривавшим по-румынски, которого до того никогда не видел. Он вручил мне два фотоаппарата специальной конструкции. Один я установил в комнате Виктора, другой в нашей комнате. На всякий случай. Откуда мне было знать, где они будут встречаться? Неожиданно во мне проснулась непреодолимая страсть к различным музеям, памятникам… Я стал часто уходить один и в самое необычное время. План полностью удался. Человек, с которым я встречался, пригласил Виктора и поставил его перед дилеммой: или он передает свою работу, которая, как я им докладывал, еще не закончена, но это не столь важно, или будет поставлен в известность супруг, мало того, общественность тоже будет осведомлена… Я знал, что никаким другим путем Виктора сбить с толку нельзя. О деньгах не могло быть и речи. Лично я сомневался даже в том, что и этот план удастся, о чем я в соответствующее время даже предупреждал. Я не предполагал, что Виктор может уступить. Но мне даже в голову не приходило, что он попытается действовать на свои страх и риск. Я думал, что он попытается все открыть властям, но был абсолютно уверен, что Ирина воспрепятствует этому. Этого она бы не перенесла. Она… да, да, несмотря на все, что случилось, она абсолютно честный человек.

Сначала, когда я узнал о так называемом исчезновении работы, я тоже попался на эту удочку. Я решил, что не я один пытаюсь завладеть работой. Я был в полной растерянности, потому что провал с работой так или иначе отразился бы и на мне. Поэтому я решил ни о чем не сообщать и дать возможность событиям развиваться самим по себе. Я лишь тогда немного успокоился, когда узнал, что у Виктора сохранились все черновики. На худой конец, и это было неплохо. Сразу же, как только мы приехали в Мамайю, Ланге, который прибыл двумя неделями раньше и с которым я уже встретился, изложил свой: план. Конечно, он изготовил несколько копий негативов; потому что вовсе не был уверен в Викторе. Я ему сказал, что его план с самого начала мне не очень понравился. На что он ответил, что другого варианта предложить не может. Тогда-то я подумал, не шантажирует ли он и меня… Это я должен был ему гарантировать, что работа не фальшивая, а если она таковой окажется, то достать подлинную работу. Но когда Виктор совершенно откровенно рассказал мне всю историю, вплоть до того, что он намеревается подсунуть ложный проект, это было как разорвавшаяся бомба. У меня в распоряжении было слишком мало времени. Я решил поставить все на единственную карту. Я понял, что игра долго продолжаться не может. В конце концов круг должен был замкнуться вокруг меня, а я прекрасно знал, что пойманному шпиону ничто не поможет. Помочь может только он сам себе, и то капсулой с ядом. Вот и все. Если предположить, что Виктору удастся провести Ланге здесь, то совершенно очевидно, что подделка тут же откроется, когда он вернется домой. Следовательно, оставалось только одно: украсть у Виктора черновики, предварительно сняв с них фотокопии. Черновики надежнее всего. Я рассчитал, что на это мне понадобится десять минут, а самое подходящее время — когда Виктор отправится вечером на свидание с Ланге. Все получилось даже проще, чем я предполагал. Возможно, что уж слишком просто, и я даже спрашиваю себя теперь: а не вы ли способствовали этому? Но я понимаю, в моем положении не задают вопросов.

В конце концов я завладел черновиками. Через час у меня должно было быть свидание с Ланге. Я бы мог передать ему эти черновики. Но это значило бы, что он уедет, а я останусь здесь. Что будет, подумал я тогда, если все произойдет наоборот? Если уеду я, то для меня это будет концом длинного и тяжкого, тернистого пути, а господин Ланге пусть остается здесь… Я знал, какая фотография у него в паспорте. Я сфотографировался в частном ателье. Это мне стоило дорого. Заменить одну фотографию другой для меня проблемы не составляло. Когда-то и мне довелось учиться в специальной школе, так что я смыслю в этих делах… Разговор с Виктором меня чрезвычайно ободрил, ведь я перед всеми мог выступать как обманутый и потерявший от этого рассудок муж, которого поразило неожиданное известие. Самоубийство в данном случае вполне оправданно. Конечно, изобразить все это не так-то легко, но выбора у меня не было, решительно никакого. Оставаться здесь было нельзя, меня быстро разоблачили бы.

Ланге явился на встречу совершенно вне себя. Он мне рассказал все. Не знаю, понял ли он, что Виктор пытался подсунуть ему фальшивку. Это меньше всего его занимало. Я думаю, что нет, я даже уверен, что он ничего не понял, потому что метал громы и молнии в адрес женщины, которая напала на него. «Как это я не предусмотрел, — рычал он мне в лицо, — что их может быть двое?» Я-то сам давно уже смекнул, но остерегался сказать об этом. И вполне понятно почему. С одной стороны, я не хотел, чтобы он потерял уверенность во мне и в успешном завершении дела, а с другой стороны, я вовсе не считал эту француженку столь опасной. Не знаю почему, но у меня сложилось впечатление, что эта Элен только прощупывает почву… По правде говоря, делала она это смело. Я как-то днем застал ее в комнате Виктора, так она, чтобы выйти из неловкого положения, откровенно дала мне понять, что провела с ним ночь… «Так что же теперь мне делать? — наступал на меня Ланге. — Как я вернусь домой? Что положу шефу на стол? Получив такое задание, никто не имеет права возвращаться с пустыми руками». Я успокоил его, заявив, что все черновики работы у меня и спрятаны в падежном месте. Нужно только отправиться туда и забрать их. Я сказал, что поеду на своей машине, чтобы не вызывать подозрений. Мы поехали. На шоссе, минут через двадцать, я остановился под предлогом, что барахлит мотор. Вышел из машины и его попросил тоже выйти, чтобы последить за мотором. Остальное было не так уж сложно. Сначала я оглушил его, потом задушил. После этого надел его пиджак, носки, туфли — вообще все, потому что мы с ним примерно одного роста… Завершить все должен был несчастный случай. Я усадил его за руль, облил бензином и, сев рядом с ним, повел машину. Вспомнив, чему научился в годы войны, я развил большую скорость и выпрыгнул из машины на полном ходу. Возможно, это покажется странным, но, конечно, не вам, вы ведь и сами знаете, что это сделать можно, а если еще и повезет, так и остаться невредимым. При мне было все необходимое: паспорт, бумаги, ключи от машины. Я знал, что у него чемодан в отеле, но туда я проникнуть не мог, да чемодан меня и не интересовал. Билет на самолет оказался при нем, а этого мне было достаточно…

Вэляну замолчал. Казалось, он припоминает, не забыл ли чего. Наконец он устало пожал плечами:

— Не думаю, чтобы я что-то забыл. Во всяком случае, ничего существенного. Я бы хотел вас попросить только об одном: не могли бы вы мне сказать, какую мелочь я упустил, как вы пишете в своей записке, благодаря чему я имею удовольствие видеться сейчас с вами.

Майор Морару усмехнулся.

— Можем, гражданин Вэляну, можем… Так-так, какая, значит, мелочь… Знаете ли, я ошибся, когда писал записку. Конечно, я ошибся. Ведь на самом деле речь идет о целом ряде мелочей. Например, вы пренебрегли скоростью… Впрочем, начнем по порядку. Только заранее и тщательно облитый бензином труп мог так пострадать от огня по сравнению с машиной, которая почти совсем не обгорела, потому что бензин был на исходе. Об этом вы не подумали. Это было началом всех подозрений… Конечно, и вскрытие обнаружило истинную причину смерти. Но нужно было узнать, кто же убитый. На безымянном пальце левой руки было обручальное кольцо. Я снял его с трудом. На внутренней стороне кольца можно было прочитать: «Ирина» и дату. Все верно, адвокат Вэляну был женат, жену его зовут Ириной, и дату их свадьбы установить со всем нетрудно. Только кольцо это было слишком узким, а на пальце оставался глубокий след от более массивного кольца, которое носилось много лет. По всей вероятности, это то самое кольцо, которое теперь на пальце у вас, гражданин Вэляну… Дальше все шло гораздо быстрее. Мне было известно, что Ланге находится в Румынии, ведь он наш старый знакомый. Когда я понял, что убитый вовсе не Серджиу Вэляну, стало вполне вероятным, что Серджиу Вэляну и является тем человеком, который убил Ланге, если будет доказано, что убитый действительно Ланге. У нас были фотографии, некоторые сделаны совсем недавно. Но в них не было необходимости. Мы располагали более простым способом. Есть человек, который прекрасно знает Ланге, встречался с ним и видел его всего несколько часов назад. Более того, ему даже пришлось бороться с ним.

— Виктор! — воскликнул Вэляну. — Это он опознал его.

— Нет, — спокойно возразил майор, — Речь идет не о товарище Андрееску.

— Значит… Ага! Вы и ее поймали? Француженку тоже накрыли?

— Да. Она опознала Вольфганга Ланге. И знаете, как она это сделала? Очень просто. Женщина всегда остается женщиной… Она знает каратэ, ей известно все, что вам угодно и неугодно, но иногда она выходит из тяжелого положения чисто по-женски: она кусается. Во время схватки она прокусила Ланге плечо до самой кости, и этот укус в нужный момент все поставил на свои места. Переместить укус было нельзя. Оставалось только увидеть его на плече Ланге. Вот и все, гражданин Вэляну! Остальное, как вы сами понимаете, обычное дело… Шансов у вас не было никаких. Если вы добрались до самолета, так это роскошь, которую я себе позволил. И не столько по отношению к вам, сколько по отношению к товарищу Андрееску… Я хотел, чтобы вы дали показания в его пользу, но чтобы это было как можно позднее. Я хотел, так сказать, поварить его в собственном соку… Не смотрите так удивленно на меня. Да, да, сами о том не подозревая, вы дали показания в его пользу. Большего вам знать не следует. Но вы должны кое-что добавить: мне не ясен момент, как между Ланге и француженкой возник конфликт? Мне хотелось бы знать, не приходилось ли вам или Ланге работать когда-нибудь с этой француженкой?

— Нет! Я от вас ничего не скрываю, абсолютно ничего. Я же вам рассказывал, что и Ланге был поражен: откуда она взялась? Я не в состоянии вас обманывать, я слишком устал, да это было бы бесполезно.

— Однако мы должны устроить очную ставку…

Казалось, что майор испытывает неловкость. Он обратился к капитану:

— Можно организовать очную ставку? Мне бы хотелось все закончить сейчас, пока товарищ инженер находится здесь.

— Если вы распорядитесь, то, конечно, можно.

— Так-так… Хорошо, Наста. Значит, я распоряжаюсь. Только, пожалуйста, если можно, побыстрее, а то, сам видишь, времени уже много, становится жарко.

Наста вскочил и вышел.

Все это время Виктор сидел неподвижно в своем углу и слушал рассказ о событиях, которые представлялись ему просто фантастическими. Наверное, думал Виктор, мне понадобится еще много времени, пока я свыкнусь с мыслью. С какой мыслью? Мне еще столько нужно обдумать… Элен была права. Наверное, она иностранный агент, ведь она так умна… Как она сказала? Что я из другого века, что мне было бы лучше лечь и проспать лет двести. Возможно, она и права. Я все рефлектирую. Все вокруг смеются надо мной, издеваются. И он, Серджиу, и немец, и Элен, и даже майор Морару… Уж он-то, что правда, то правда, имеет для этого все основания. Он мне платит по своему счету… Ага, ведут! Бедняжка, она такая молодая, как подумаешь, что ее ждет…

Вошел капитан Наста. Дверь осталась открытой. Мгновенье спустя появилась Элен. Она была даже красивее, чем обычно. Виктор видел ее всегда только в брюках… Правда, он видел ее и в купальнике, но, кажется, только платье придает очарование молодой и красивой женщине. Оказывается, мадемуазель Элен носит и короткие юбки. Но какая у нее осанка… Великолепное платье. А какие ножки, боже мой… Гм! Просто не верится: она по-прежнему улыбается. Даже как-то вызывающе…

Майор Морару поднялся. Элен остановилась возле двери.

— Разрешите вам представить, — начал майор, — лейтенанта Елену Симион, которая успешно справилась с ответственным заданием… Арестованного увести!

Четверо оставшихся молчали. Виктор вопрошающе смотрел то на Морару, то на капитана, не понимая, почему они избегают его взгляда. Элен — другое дело… ах да, уже не Элен, а Елена… Будь все нормально, то, насколько он понимал, нужно было бы радоваться, смеяться, как подсказывало ему чувство юмора, ведь, в конце-то концов, итог вовсе не был трагическим: его невиновность и честность были доказаны, ни работа, ни черновики не вывезены из страны, шпионы плохо кончили, но ведь, как известно, посеешь ветер — пожнешь бурю… И все-таки Виктор никак не мог понять, почему его захлестывает волна какой-то горечи. Что может последовать за всем этим? Что его ждет? Покой, счастье, любовь. Для него и для Ирины. Он хотел победить. Победил ли он? Да, победил, но его победа теперь тесно переплеталась с его поражением. Он выиграл и проиграл одновременно. Это был какой-то странный итог: все могло быть расценено как выигрыш и как проигрыш. Что теперь будет с Ириной? В конце концов, размышлял Виктор, велика ли разница, если женщине сказать: послушай, твой муж, которого ты не любила и которого взяла в мужья только потому, что каждая женщина должна быть замужем, к которому ты не питала ненависти, а просто-напросто не знала, кто он такой, про которого ты даже не можешь сказать, что ты его обманула, — так вот, этот человек умер. Или же сказать: знаешь ли, твой муж все эти годы водил тебя за нос, он знал все. Ты и человек, которого ты любила и, возможно, еще любишь, были просто игрушками в его руках, он вас подстерегал, направлял, преследовал, как это нужно было для его игры, и в конечном счете не вы его обманывали, а он вас. По крайней мере долгое время… Нет сомнений, что это известие Ирина воспримет очень тяжело, возможно, она его просто не перенесет. Андрееску вздрогнул. Он подумал, что, наверное все его мысли можно прочитать на лице, хотя никто на него и не смотрел. Он смущенно кашлянул и улыбнулся, словно извиняясь. Улыбка получилась натянутая.

— Товарищ инженер…

— Да, товарищ майор.

— Как бы это вам сказать… не подумайте, что я это со зла, просто такой уж я есть: говорю все, что думаю, людям в лицо. Но далеко не везде и не каждому. Так я поступаю с людьми, к которым питаю хоть некоторое уважение… Вот вам я скажу. Теперь вам тяжело, даже очень тяжело, я понимаю. К тому же вам еще и неловко. Как-никак, а ведь вы обманули. Не меня, Винтилэ Морару, а свою совесть. Вы подписались под ложными показаниями. И вам теперь тяжело именно потому, что ложь не свойственна вам. Знайте, вы не умеете притворяться как следует. Нужно чувствовать игру, а вы по природе не артист. Именно поэтому вам не стоит лезть в чужие дела. Артисту — его театр, вам — ваши аппараты и счетные машины… Тут вы все понимаете. Разве вам этого мало? Я бы должен быть очень недоволен вами, но, не знаю почему, я не могу сердиться. А! Вы тоже на меня не в обиде… Я немножко нагнал на вас страху, но знайте, что я нисколько не верил в вашу вину. Я просто взял маленький реванш.

У меня было много фотокопий с фальшивой работы, которую вы готовили к передаче. И сделала это Елена. Я знал, что вы играете честно. Но все-таки это опасная игра. Она почти ведь и не игра…

Мика Валтари Звёзды расскажут, комиссар Палму

Перевод Е. Каменской

Глава первая

Начнем с барышни Кайно Пелконен. Согласно ее словам, ей сорок девять, она бывшая страховая служащая. Ранним утром тридцатого сентября, задолго до рассвета, ее шотландский терьер, Надежный Друг, пробудился в их вполне современной однокомнатной квартирке на Обсерваторской улице; едва разлепив глаза, Надежный Друг устремил любовный взор на спящую хозяйку. Около шести он тихонько заурчал, переместился поближе к изголовью кровати, уселся на задние лапы, продолжая сосредоточенно глядеть в закрытые глаза хозяйки.

Не прошло и нескольких минут, как гипноз возымел действие. Кайно Пелконен со вздохом приподняла веки и обнаружила перед собой преданные глаза Надежного Друга. Заметив, что цель достигнута, собака подобающим образом выразила свой восторг, а именно: не подавая голоса, беззвучно рассмеялась и чмокнула хозяйку в щечку. Надежный Друг был воспитан в уважении к общественному порядку, да к тому же и благородная кровь обязывала его не выказывать нетерпения в столь ранний утренний час.

Следует сразу заметить, что Кайно Пелконен и пес совершенно, так сказать, сроднились, знали и уважали привычки друг друга. Посему собака никогда не торопила хозяйку, давая ей возможность сварить себе две чашечки кофе и совершить утренний туалет, то есть оживить краской бледные щеки и губы; Надежный Друг в это время поджидал за дверью ванной, держа в зубах свой поводок.

За окнами колыхались тусклая серость и сырость городского осеннего утра, когда барышня Пелконен и собака, крадучись, спускались по лестнице. В эти ранние часы они никогда не пользовались лифтом, чтобы его шумом не обеспокоить жильцов дома. Кайно Пелконен и так довольно претерпела обид и горя от своих соседей. И хотя в правилах для жильцов не говорилось, что в доме нельзя держать собак, живший наверху судья на собрании пайщиков грозно заметил, что в правилах равно не сказано и того, что собак в доме держать можно!

Итак, это необычное, полное приключений утро началось для Кайно Пелконен спозаранку. К ее несказанному облегчению, входная дверь оказалась на запоре, а это означало, что дворник еще не вставал. Не то чтобы это открывало Надежному Другу путь для скорейшего удовлетворения некоторых естественных потребностей прямо возле дома, на ближайшем углу, — ни в коем случае, такое не могло привидеться ни барышне Пелконен, ни тем более Надежному Другу в самом фантастическом сне! (Даже если временно не брать в расчет бдительного дворника, который каждую секунду готов был наброситься на них, едва они выходили из дома.)

В этот час улица была просторна и пустынна, и даже разносчики газет еще не показывались. Барышня Пелконен облегченно перевела дух и отдалась на волю Надежного Друга, настоятельно влекшего ее к центральной аллее Обсерваторского парка.

На широкой, усыпанной гравием дорожке собака остановилась и обратила свой деликатный взор на хозяйку. Та огляделась на всякий случай по сторонам, отстегнула поводок, и Надежный Друг смог наконец умчаться в укромный, заросший деревьями и кустарником уголок парка. Мокрые желтые листья устилали землю, было безветренно, сыро и по-рассветному мглисто.

Барышня Кайно Пелконен (49 лет, на щеках легкий искусственный румянец) отлично знала, что нарушает все правила, отпуская бегать по парку свою собаку. Но выпитый горячий кофе бодрил ее и придавал отваги. С вызывающим видом она озиралась по сторонам, в глубине души понимая, что в такую рань встреча со сторожами или с подметальщиками ей не грозит.

А такое, увы, случалось: несколько раз сторожа ужасно кричали на нее, а один дворник даже поднял метлу на ее кроткую собаку. После этого происшествия Кайно Пелконен решила, что ей будет приятнее вставать пораньше, около шести, а в прекрасное летнее утро не грех подняться и в начале пятого, но зато спокойно и без помех выгуливать своего пса. Она не могла понять людского жестокосердия и таких несправедливых по отношению к собакам городских правил! А ведь собаки безропотно платили налог, и, между прочим, куда исправнее, чем многие люди! Что делать, за эту человеческую нетерпимость расплачивалась она — своим утренним сладким сном.

Итак, барышня Пелконен прогуливалась по усыпанной гравием аллее, а ее Надежный Друг в упоении, но совершенно безмолвно, сновал между кустами, изредка проверяя, не потерялась ли его хозяйка. Но та коротала время поблизости, вдыхая унылый запах земли и мокрых листьев, пока не надумала подняться на холм, к Памятнику жертвам кораблекрушений. В воздухе, правда, висел туман, но она надеялась, что сможет полюбоваться оттуда золотистой зарей, разгорающейся на небе за Южной гаванью и мысом Катаянокка. Не раз она вот так, никому не мешая, наслаждалась созерцанием пленительных восходов, в то время как внизу, на Рыночной площади, уже сновал в этот ранний час деловой люд.

Но нынче утром солнце было бессильно прорвать серую мглу. И все же вокруг посветлело, пожелтевшие и красноватые листья освежили свои краски, а трава вдруг оказалась ярко-зеленой. Барышня Пелконен на минутку задержалась, чтобы кинуть взор на гавань, а собака с неутомимой любознательностью продолжила свои исследования среди кустов.

Если верить утверждению, которое любит в иные минуты вспоминать комиссар Палму, а именно: nomen est omen[141], то имя и фамилия Кайно Пелконен[142] были поистине говорящими. Она и не заблуждалась на свой счет, прекрасно зная, что она и робка, и боязлива. Первое время она до жути боялась этих ранних прогулок по пустому, безмолвному парку. Боялась не того, что их могли поймать с поличным, нет, она содрогалась при мысли, что может столкнуться с какой-нибудь пьяной компанией или с бездомными бродягами.

Все же, любуясь восходами солнца, которые иногда бывали поистине прекрасны, она постепенно забывала свои страхи и даже позволяла себе тихо улыбаться, воображая, как однажды, в одну из таких ранних прогулок по парку, ей повстречается Он — погруженный в свои мысли ученый или задумчивый поэт, который внезапно увидит ее, — ну, и так далее…

Барышня Пелконен успела домечтать всего лишь до этого места, как вдруг в кустах оглушительно залаял Надежный Друг, ее бесстрашный спутник. Резкий и громогласный лай сотряс тишину пустого парка, и помертвевшей от страха Пелконен показалось, что он прогрохотал над городом, подобно грому. Это не был визг боли, лай предупреждал о серьезной опасности.

Собака выскочила из кустов прямо на барышню Пелконен. Ее обычно ласковые карие глаза побелели и метали молнии. Глухо лая, она то бросалась к кустам, то подбегала к хозяйке, увлекая ту за собой. Значит, с ней-то ничего не случилось. Значит, она просто что-то нашла, и это совершенно выбило ее из колеи. Она была такая чувствительная!

Видя возбуждение Надежного Друга, барышня Пелконен отринула свои страхи. Уняв его лай тихими, ласковыми словами, она направилась следом за ним к кустам и раздвинула руками ветки. Мокрые листья облепили ее юбку. На земле, прямо под кустом, лежали мужские башмаки, надетые на вылезавшие из штанин ноги. Дальше виднелась подкладка задранного пальто. Оно накрывало человека с головой. Бродяга спал. Барышня Пелконен сразу определила его как бродягу. У кого еще могли быть такие стоптанные башмаки и кто еще мог разлечься в такой вот позе! Она даже ясно различила винную струю в прохладном осеннем воздухе.

Собака больше не лаяла. С ворчанием она подобралась поближе и вдруг дернула лежащего за штанину — прежде чем Кайно Пелконен успела этому воспрепятствовать. Потом отважное создание попятилось и завыло, поджав хвост и жалобно глядя на хозяйку.

Спящего собаке разбудить не удалось. Сделав над собой усилие, барышня Пелконен нагнулась и подергала мужчину за ногу. Все-таки нельзя оставлять человека лежать на сырой земле, хоть он и бродяга. Ведь он наверняка получит воспаление легких!

Нога мужчины была окоченевшей. Только в этот миг Кайно Пелконен начала прозревать истину. Бродяга был мертв. Бедный старик, маленький, несчастный, с головой, спрятанной под пальто. Он окоченел и стал твердым, как камень. И тогда Кайно Пелконен закричала. Она просто не могла больше. Она закричала очень громко. А потом еще и еще раз. И взяла себя в руки, только когда увидела укоризненные глаза пса, но продолжала дрожать всем телом. Псу как будто было неловко за нее, хотя чего уж там — он ведь тоже сначала испугался и потерял самообладание. Тело лежало перед ними на земле совершенно неподвижно. Это была мертвая неподвижность, последний смертельный покой, ждущий в конце всех. Так она подумала и почему-то перестала дрожать.

Она выбралась из кустов и остановилась в нерешительности, не зная, что предпринять. И вот в это мгновение она увидела Его — совершенно таким, каким она Его всегда воображала, медленно спускавшимся к ней от Обсерватории. Он шел как-то неуверенно и словно искал что-то, оглядываясь по сторонам. Он был, пожалуй, не так высок и красив, как в ее мечтах, но зато у Него были седые виски, и в бровях тоже пробивалась седина, а голову венчала зеленая шляпа с красным перышком, заткнутым за кожаную ленту вокруг тульи.

Барышне Пелконен не оставалось ничего другого, как стоять и смотреть на Него разинув рот. Надежный Друг сразу все понял. Он засуетился, понесся прямо к Нему, припал к Его ноге, облаченной в благородную серую брючину под модным дождевиком, и распластался перед Ним на дорожке, преисполненный благодарности и ликования. Господин нагнулся и погладил пса, потом выпрямился и, устремив на барышню Пелконен дружелюбный взгляд стальных глаз, спросил слегка рассеянно, словно его отвлекли от каких-то серьезных мыслей:

— Кажется, кто-то кричал? Я слышал женский крик.

Кайно Пелконен колебалась одну секунду. Честность прежде всего, напомнила она себе и торопливо призналась:

— Это я кричала.

Словно зачарованная, она робко посмотрела в глаза незнакомому господину и на короткое, но упоительное мгновение забыла обо всем — что с ней и где она. Очнувшись, она указала на кусты и попыталась прояснить ситуацию.

— Там, там в кустах мертвый бродяга. Надежный Друг, — она запнулась и поспешно пояснила: — То есть моя собака нашла его, и я очень испугалась.

Господин снова погладил пса, потрепал его за ушами — тот с немым обожанием прижался к его ноге — и рассеянно сказал:

— Благородное создание.

Но смотрел он при этом только на барышню Пелконен. Потом, как бы встряхнувшись от своих размышлений, он направился к кустам. Потрогал носком ботинка застывшее тело, коротко подтвердил:

— Да, бедняга мертв. — Но следом за этими словами, к величайшему изумлению барышни Пелконен, он внимательно огляделся кругом и спросил: — И что же?

Черный встрепанный терьер уселся перед ним и почтительно посмотрел ему в лицо.

Барышня Пелконен растерялась.

— Как, разве мы не должны… — начала она.

— …сообщить в полицию? — закончил господин. — Совершенно справедливо. Именно так. Мы непременно должны. Однако… — Он снял шляпу, провел рукой по серебристым волосам, потер лоб, словно у него болела голова, и продолжил: — Только где вы предполагаете найти тут полицейского? В Хельсинки это давно уже редкость. Патрульную машину еще можно, пожалуй, увидеть. Ну, днем пару конных полицейских на вахтпараде. Еще регулировщика, если где-то надо остановить движение. Но обычных полицейских, как в пору нашей — виноват, моей — молодости, таких теперь просто нет. Это уже мифический персонаж — постовой в форме, со сцепленными за спиной руками.

— Нет, это не мифический персонаж! — неожиданно для себя решительно возразила барышня Пелконен.

Она отлично помнила полицейского, который вырос перед ней как из-под земли в самый неподходящий момент — когда она однажды днем спустила с поводка собаку в Центральном парке.

— Я имел в виду, — рассудительно сказал господин, — что не стоит самим себе устраивать неприятности. Согласитесь, вас это не касается. Нас обоих не касается. Если мы станем заявлять в полицию, на это уйдет уйма времени. Нас будут допрашивать. Запишут наши имена, адреса. Все это ужасно неприятно. И из-за кого? Из-за какого-то бродяги!

Кайно Пелконен снова задрожала. Ей пришла в голову страшная мысль.

— И меня, меня могут арестовать, — пролепетала она, — когда узнают, что я отпускаю собаку с поводка? Но ведь она бегает по утрам и никому не мешает!

— Разумеется, могут, — сказал господин. — Они сразу догадаются. Это очевидно. Иначе собака не нашла бы тело.

— Но, — возразила Кайно Пелконен, тут же забыв о себе, — мы не можем оставить его лежать так. Он… он ведь человек. Наш долг заявить в полицию.

— Да найдет его кто-нибудь, — нетерпеливо сказал господин. — Вон сколько листьев нападало. В семь часов придут подметальщики и найдут. А для нас будет куда разумнее и проще пойти своей дорогой и забыть обо всей этой истории.

— Нет, — возразила Пелконен, привстав от волнения на цыпочки, — нет, это неправильно. Это, это эгоистично.

Господин наклонил голову, надел свою шляпу и еще раз погладил пса.

— Благородное создание, — рассеянно повторил он. — Да, в мире не так много благородных людей, подобных вам. Будь их больше, жизнь была бы иной. Увы! — Он сделал паузу и, наконец решившись, продолжил: — Но я не стану ввязываться в эту историю. Не осуждайте меня, я просто не могу. А вы поступайте, как вам подсказывает совесть.

Он чуть приподнял шляпу с красным перышком за кожаной лентой, поклонился и зашагал прочь. Он уходил не спеша, той же дорогой, которой пришел сюда, а Надежный Друг трусил возле его левой ноги, приотстав на полшага, демонстрируя, как хорошо он воспитан. Господину даже пришлось задержаться и приказать псу идти обратно к хозяйке.

Надежный Друг беспрекословно подчинился, но, сидя на дороге, недоуменно глядел вслед господину. На его глазах уходил из их жизни единственный настоящий хозяин. Уходил навсегда. Так решил в ту минуту Надежный Друг.

А его хозяйка, все еще стоя на цыпочках, с пылающим лицом и ледяной тоской на сердце, тоже смотрела ему вслед, и в ее глазах было то же тоскливое выражение, что и у пса.

Но долго упиваться своей тоской она не могла. Ей нужно было действовать. Это был ее Долг. «Телефон!» — вдруг мелькнуло в ее голове, и она побежала вниз, спотыкаясь, тяжело дыша и тихонько всхлипывая. Надежный Друг мчался впереди нее, мужественно борясь с желанием залаять. Но это было бы неправильно.

Сбегая с холма, барышня Пелконен заметила краем глаза автомобиль, стоявший на лужайке, с радиатором, странным образом припечатанным к толстому дереву. Но в ту минуту она не обратила на него особого внимания. Выглядело это, безусловно, странно, но она все-таки не была автомобилистом.

Внизу мимо барышни Пелконен пронесся, дребезжа, сонный трамвай. Возле крытого рынка суетились люди. Наконец она отыскала телефонную будку, вбежала внутрь и схватила с рычажка трубку. Увы: трубка была оторвана, а сам аппарат едва не упал ей в руки — какие-то хулиганы совершенно разбили его. Впрочем, телефонный справочник тоже оказался разодранным, и она все равно не смогла бы найти телефон полиции. В довершение всего она обнаружила, что у нее в кошельке нет подходящей монеты.

Но выход был быстро найден. Надо зайти в какое-нибудь кафе возле рынка — какое-нибудь одно наверняка уже открыто, — и там непременно окажется телефон. Решительным движением барышня Пелконен ухватила своего верного пса за ошейник и пристегнула поводок. Надежный Друг безропотно подчинился и последовал за своей хозяйкой, понурив голову и поджав хвост. Он понимал, что радостям жизни на сей раз пришел конец и что впереди их ждут испытания.

Но идти к рынку барышне Пелконен не пришлось. Прямо перед ней на противоположной стороне высился роскошный фасад отеля с парадным подъездом в центре. Барышня Пелконен потянула на себя тяжеленную стеклянную дверь и героически вступила в вестибюль, таща за собой на поводке упиравшегося Надежного Друга.

Ночной портье с учтивым видом поднялся из-за дорогой — из ценного дерева! — стойки, в долю секунды окинул взглядом прилично одетую даму с породистым псом на ярко-зеленом поводке, затем, после некоторого колебания, протянул руку к щитку с ключами и машинально спросил:

— Ваш номер?..

Кайно Пелконен, не заметив от смущения его жеста и думая только о номере телефона полиции, честно сказала:

— Я не знаю. Но вы, наверно, сами знаете.

Ночной портье взглянул на породистого, отлично подстриженного шотландского терьера, как бы ища у него поддержки, раздумывая, могла ли эта дамочка заблудиться и забрести к ним по ошибке после какой-нибудь пирушки. Но она как будто не пьяна. Что делать, персонал их шикарного отеля давно привык к рассеянности своих гостей.

— А имя, простите? — осторожно осведомился портье, и его взгляд снова случайно упал на собаку.

Надежный Друг вежливо вильнул хвостом. Барышня Пелконен, при всей своей озабоченности, не могла не улыбнуться. Портье оказался весьма учтивым человеком!

— Надежный Друг, — с готовностью ответила она. И, перехватив изумленный взгляд портье, поспешила пояснить: — Из Аберкомби-Куков, если вам что-нибудь говорит это имя. Это прославленный род.

Портье воспринялразъяснение как легкий упрек, хотя в тоне барышни Пелконен не было и намека на это. Побагровев, он склонился над книгой для приезжих и, листая ее, переспросил:

— Простите, не повторите еще раз, как оно пишется?

Кайно Пелконен начала терять терпение. Чтобы зайти в этот фешенебельный отель, ей и так потребовалось собрать все свое мужество. Но если здесь принято узнавать родословную собаки, прежде чем дать телефон полиции, то это уже слишком! Или с этим портье, или с самим отелем явно что-то не в порядке. Она строго сказала:

— Довольно об именах. Назовите мне, пожалуйста, нужный номер.

— Но простите, — неуверенно пробормотал портье, — здесь нет такого имени.

— Это неважно, — сказала барышня Пелконен сердясь.

Надежный Друг, уловив новые нотки в ее тоне, весь подобрался и обнажил клыки. Он устремил угрожающий взор на портье и глухо зарычал, предупреждая врага.

— Да, это неважно, — повторила Кайно Пелконен. — Если для вас это так затруднительно, я готова сама найти его.

И она шагнула вперед. Портье отступил к щитку с ключами. Надежный Друг проследил за ним взглядом и начал изучать глухую стойку на предмет проникновения за нее, если это понадобится, и нападения в дальнейшем на ногу портье. У собаки была тонкая нервная организация, которая мгновенно отзывалась на раздражающие ее хозяйку факторы. В данный момент таким фактором был портье.

— Я не могу этого позволить, — растерянно возразил дежурный. — А вы, вы совершенно уверены, что живете именно в этом отеле?..

— Послушайте-ка, — твердо сказала барышня Пелконен, чье терпение лопнуло, — мне не хотелось бы быть невежливой, но один из нас явно не в своем уме. Я не живу в этом отеле, не жила прежде и вряд ли когда-нибудь тут поселюсь. Мне нужен только номер. Номер телефона. Полиции. Вы понимаете по-фински? — Потом, глядя на вытянутое, обиженное лицо портье, она смягчилась и добавила: — Поймите, это вопрос жизни и смерти!

Но портье уже немного оправился, и уверенность начала возвращаться к нему. Дамочка была, очевидно, с приветом, и ее разговоры о комби-куках были, значит, просто бредом.

— Если вы не проживаете в нашем отеле, — сухо сказал он, — то я вынужден буду просить вас удалиться. Отель не нуждается ни в чьих вмешательствах. Мы сами улаживаем все свои дела. И никогда не звоним в полицию. Так что — будьте добры, покиньте, уважаемая госпожа, наши покои.

Барышня Пелконен вскипела и, привстав на цыпочки, горячо проговорила (Надежный Друг при этом сердито зарычал):

— Неужели вы не понимаете?! Я только что в парке обнаружила труп мужчины! Какого-то бродяги! — Она припомнила все обстоятельства и поправилась: — Вернее, моя собака обнаружила.

Портье снова мысленно прикинул, не стоит ли вызвать санитаров с машиной, но, окинув дамочку еще раз проницательным взглядом, решил довериться опыту и интуиции.

— Уважаемая мадам, — сказал он, — почему вы пришли именно в наш отель? Чего вы здесь добиваетесь, если вы здесь не живете? Я не могу никого беспокоить и тем более будить в такой час.

— Я не мадам! — сердито оборвала барышня Пелконен.

Как будто нельзя жить как живешь, быть просто скромной женщиной и никакой не «мадам»: эти «мадамы» ей уже просто опротивели за столько лет! Она была не прочь оставаться в барышнях до самой смерти! По крайней мере так она себе старательно внушала.

— Ничего я здесь не добиваюсь, — ироническим тоном повторила она его слова. — Мне нужен телефон полиции. Мне нужно позвонить!

— Но почему из нашего отеля?! — подозрительно спросил портье. — Почему с таким делом вы пришли к нам? Нам не нужны неприятности.

У барышни Пелконен закралось подозрение, что всем мужчинам без исключения присуще общее свойство — избегать любой огласки и страшиться любых возможных неприятностей. Она старалась не думать плохо про того приятного господина в парке, тем более что Надежному Другу он так понравился! Но теперь был явный перебор. Не хватало еще, чтобы и этот тип за стойкой начал убеждать ее не вмешиваться в чужие дела!

И барышне Пелконен подумалось: весьма вероятно, что дела в мире пошли бы на лад, если бы их взяли в свои руки женщины и управлялись бы с ними по-простому, без лишних фокусов. Кстати, именно это сказал и любезный ее сердцу господин: что, мол, тогда мир стал бы куда лучше!

— Я не собираюсь вмешиваться в дела вашего отеля, — заверила она портье. — Мне нужно только позвонить. И я сразу уйду. Дайте мне телефон полиции!

Портье нехотя достал телефонную книгу, раскрыл ее на первой странице и спросил:

— Полиции порядка или криминальной?

— Не знаю, — вынуждена была признаться барышня Пелконен. Но ее женский здравый смысл подсказал ей ответ, и, вспомнив о своей собаке, она иронически заметила: — Наверняка лежать мертвым на земле в городском парке — страшное преступление. Если уж считают преступниками домашних животных и их хозяев, которые отпускают маленьких собачек побегать по парку, то что говорить о несчастных бродягах, упившихся до смерти в общественном месте! Тут, конечно, не обойтись без полиции порядка!

— Ноль-ноль-два, — вычитал в книге портье, набрал номер и сердито сунул трубку барышне Пелконен. — Говорите!

— Полиция порядка. Слушаем! — четко произнес голос в трубке.

— Я только что нашла умершего бродягу в Обсерваторском парке, недалеко от Памятника, — деловито доложила барышня Пелконен. — Вернее, моя собака нашла его в кустах. Допился до того, что умер!.. Что? — Она прикрыла трубку ладошкой и с тревогой обратилась к портье: — Он спрашивает, как меня зовут и откуда я звоню. Мне обязательно говорить?

Портье развел руками, показывая, что теперь он бессилен, а ведь он предупреждал.

— Какая разница, как меня зовут! — решительно сказала Кайно Пелконен. — Конечно, вы можете меня найти. Я буду ждать вас у… у отеля «Палас», перед входом. Я небольшого роста, в коричневом костюме для улицы, и со мной черный шотландский терьер. Разумеется, он на поводке.

Она решила, что это стоит заявить сразу, на всякий случай, и залилась румянцем, потому что в трубке заметили что-то по поводу костюма. Положив трубку, она осведомилась:

— Сколько я должна за разговор?

— Ничего, решительно ничего, раз такие дела! — заторопился портье, вылезая из-за стойки и спеша к двери, чтобы открыть ее перед дамой.

Надежный Друг сделал попытку цапнуть его за штанину, но барышня Пелконен, хоть и вполне разделяла намерения пса, все же удержала его на поводке. Стараясь сохранять достоинство, она степенно вышла за дверь вместе с собакой, и портье учтиво поклонился им.

Если до сих пор полиция производила на барышню Пелконен крайне неблагоприятное впечатление, то в следующее мгновение оно, пожалуй, изменилось к лучшему. Едва она ступила на тротуар, как к гостинице подлетел черный автомобиль с мотающейся антенной и, резко затормозив, замер на месте. Не успела Кайно Пелконен даже собраться с мыслями и осознать, что это и есть полиция, как передняя дверца распахнулась, и оттуда показался одетый в форму полицейский. Одной рукой он уже открывал для нее заднюю дверь.

— Это вы звонили? — спросил полицейский. — Залезайте скорее. Едем.

Барышня Пелконен была настолько обескуражена быстротой операции, что, влезая в машину, сбила набок свою шляпку, а Надежного Друга ей пришлось втаскивать силой, ибо он упирался всеми четырьмя лапами, полный мрачных подозрений относительно полицейского мундира. Насилие оскорбило пса до глубины души, тем более что барышня Пелконен не имела возможности немедленно начать мирные переговоры, а занялась более неотложным делом — стала поправлять свою шляпку. Тем временем автомобиль с включенной сиреной летел по набережной со скоростью сто километров в час и уже повернул к костелу, когда барышня Пелконен, установив должным образом шляпку на голове, обратила внимание на окрестности.

— Куда вы едете? — возмутилась она. — И выключите эту ужасную сирену! У меня заболит голова. И люди на нас оглядываются. — На пустынных утренних улицах действительно уже начал появляться народ, хотя молочные магазины еще не открылись. — Никуда этот мертвец не денется, — с упреком добавила она.

— Что же вы сразу не сказали? — неприязненным тоном выговорил ей водитель.

Но полицейский, сидевший рядом с ним, примирительно улыбнулся и, оглянувшись назад, сказал:

— Видите ли, уважаемая госпожа, нам сейчас в самый раз немножко размяться. Засиделись, ночь уж больно однообразная была. Ну, куда поедем? И что стряслось-то? Собачка ваша вроде в порядке. Нам дежурный все что-то про собаку толковал.

Игривый тон полицейского возмутил барышню Пелконен.

— Во-первых, я не госпожа. И не мадам, — на всякий случай добавила она. — Я барышня Пелконен, и я протестую против того, чтобы мое имя упоминалось в связи с этой историей. А во-вторых, моя собака не совершила ничего дурного, хотя я и отпустила ее на минутку побегать. Поэтому она и нашла мертвеца. У вас же тоже есть служебные собаки — ищейки!

Полицейский с шутливым изумлением оглядел машину и спросил:

— Разве? По-моему, на этот раз мы ее не прихватили. Ну ладно, с вашей собакой все ясно. Отличная, черт побери, собака!

Он неожиданно протянул руку и погладил пса по спине. Надежный Друг недоверчиво обнюхал его ладонь и потом неуверенно вильнул хвостом.

Барышня Пелконен наконец совсем успокоилась и больше уже не сердилась.

Водитель нетерпеливо спросил:

— Так куда ехать?

— Он немного нервничает, — сказал общительный полицейский, показывая на своего коллегу пальцем. — Он тут всю ночь прождал одного известия. Мог бы привыкнуть, не первый раз…

— К этому нельзя привыкнуть! — отрезал водитель.

Барышня Пелконен с изумлением отметила, что лицо у него побелело, как будто он вспомнил о чем-то ужасном, и почувствовала, что ее охватывает сильнейшее чувство нереальности всего происходящего. Такое бывало с ней только во сне. Ей пришлось срочно обратиться к Надежному Другу и погладить его. Собака лизнула теплым языком ее руку, и барышня Пелконен поняла, что по крайней мере ее собака чувствует себя спокойно.

— Поезжайте к Обсерватории, — сказала она. — Он около Памятника жертвам кораблекрушений. Рядышком, в кустах. Какой-то несчастный бродяга.

— Туда на машине не подъедешь, — мрачно заметил водитель. — Да еще тащиться за каким-то бродягой. Их в это время года на всех скамейках полно, то и дело подбирать приходится. Это потом, ближе к зиме, они переберутся в тепло — будут в тюрьмах морозы пересиживать и деньги для штрафов зарабатывать.

— Вы просто бессердечный человек! — возмутилась барышня Пелконен. — Он вовсе не на скамейке, а на земле. И он мертвый. Совсем мертвый.

— Эх, знали бы вы, что они пьют! — поддержал разговор общительный полицейский. — Помню одну зиму, когда они мерли как мухи. Их даже череп с костями на этикетках не останавливает!

Водитель развернул машину и медленно двинулся в обратном направлении, бурча себе под нос:

— Ничего себе бессердечный! Как раз наоборот. Чересчур мягкосердечный. От этого-то и мучаюсь.

У телефонной будки машина повернула и поползла на холм. Барышня Пелконен оглядела будку и обличающе заметила:

— Этот телефон сломан. Аппарат разбит, а телефонная книга порвана.

— Да, нынешняя ребятни любит поозорничать, — добродушно заметил общительный полицейский. — Хорошая порка им не помешала бы. — И, покосившись на товарища, с улыбкой добавил: — Но разве нынешние родители могут выпороть!

— В жизни не порол детей и не буду! — рассердился водитель. — Никогда! — Гневным взором он окинул окрестности и вдруг заметил на лужайке смятый автомобиль. — Ого! — воскликнул он. — Не одни мы тут ездим.

— Погоди-ка! — Другой полицейский уже открывал дверцу. Он вылез и пошел прямо по газону, не обращая внимания на протестующие возгласы барышни Пелконен. Заглянул в машину, записал в книжку ее номер и осмотрел следы шин на примятой траве. Потом вернулся обратно и заметил: — Ребята, видно, очень торопились. Но никто, судя по всему, не пострадал. Стекла разбиты вдребезги, есть несколько капель крови. Надо сообщить место и номер машины, пусть владелец придет осмотрит. О ее пропаже еще не заявляли. — Он заглянул для верности в записную книжку и подтвердил: — Да, не заявляли. Надо будет снять отпечатки пальцев.

Он нажал какую-то кнопку и заговорил — барышне Пелконен показалось, что он разговаривает сам с собой:

— Внимание, внимание, вызывает двойка, вызывает двойка.

Рация затарахтела, послышался голос, и полицейский быстро и деловито продиктовал данные: номер машины, координаты места происшествия.

— Шикарная тачка! — восхищенно добавил он. — Эти богачи своими «мерседесами» всегда разбрасываются. Наверняка малолетки угнали, попомните мое слово… Ну что, новости есть?

— Есть, есть, — протарахтел голос, и водитель немедленно повернул голову и стал напряженно слушать. — Только что сообщили. Мальчик, родился несколько минут назад. Акушерка определила, пока на глазок, что четыре кило. Мать в порядке, передает привет.

Водитель охнул, ткнулся головой в руль и пробормотал:

— Господи, благодарю Тебя!

С округлившимися от удивления глазами Кайно Пелконен увидела, как на лбу у него выступили крупные капли пота. Водитель выпрямился, его лицо расплылось в улыбке, и он извиняющимся тоном произнес:

— Вот видите, барышня, ну как к такому можно привыкнуть?! Хоть он у нас и четвертый. Но сын — только второй. Средние-то получились девочки. — Барышня Пелконен не успела даже как следует возмутиться, водитель уже лихо завел машину и провозгласил: — Ну, ребята, теперь вперед! Посмотрим, кто тут еще гулял по парку!

Он вывел автомобиль на аллею и дал газ — мотор взревел, машина рванулась вверх к Обсерватории, барышня Пелконен вцепилась обеими руками в спинку переднего сиденья.

Но она вовсе не испугалась, потому что, к ее несказанному изумлению, водитель во все горло запел: «Ля-ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля-ля» — и стал очень чисто, но оглушительно громко выводить песню о милой его сердцу Финляндии.

Его товарищ указал на него большим пальцем и пояснил:

— Он у нас в хоре поет. Вчера была спевка, и он ни одной ноты не мог взять. Думали, не сможет поехать с нами в Копенгаген на концерт.

В эту минуту машина остановилась у Памятника. Общительный полицейский выскочил первым и предупредительно открыл дверцу для барышни Пелконен.

— Так, — деловито сказал он, оставляя шутливый тон. — Посмотрим, где тут труп.

Глава вторая

Я начал свой роман с испытаний, выпавших на долю барышни Пелконен в то субботнее утро, не только для того, чтобы опробовать перо и расписаться, но прежде всего потому, что меня гложет совесть и до сих пор прошибает холодный пот, когда я вспоминаю об этом деле. И вот в первой главе я хотел деликатно дать понять читателям, что непоправимые и роковые ошибки совершаются порой в самых обыденных случаях и что мы, полицейские, — обычные люди и сделаны из того же теста, что и все прочие.

Когда я в первый раз осторожно упомянул в разговоре с комиссаром Палму о своей работе над детективным романом, он покачал головой, тяжело вздохнул и сказал:

— Надеялся я дожить до могилы или по крайней мере до пенсии, не опозорив свою седую голову, да, видно, не судьба!

Я горячо запротестовал и принялся уверять, что, напротив, собираюсь отнестись к его имени и репутации с величайшим почтением. Он ответил просто:

— О чем ты говоришь, какая репутация! Ведь всему миру откроется моя неспособность разбираться в людях! Конечно же, неспособность, раз я мог потратить столько сил на подобных никчемных субъектов, вроде тебя. А уж тебе тем более придется заняться самообличением, иначе не стоит и книжку затевать!

Сердце у меня упало. Я как раз подумывал именно о книге-оправдании, в которой мог бы хоть отчасти доказать, что не являюсь таким уж законченным болваном. И мне представлялось, что детектив для этой цели наиболее подходящая форма, позволяющая при помощи воображения и подтасовки некоторых деталей совершенно спутать и затемнить реальную картину событий, столь нелицеприятную для меня.

— Что ж, пиши, — безжалостно продолжал комиссар. — Пиши, мой мальчик, о том, как ты сплоховал в том деле разнесчастного «бродяги». И уж, будь добр, не темни. Не забудь указать, что в данном конкретном случае была виновата не вся полицейская система, а именно ты. Цепочка, как известно, рвется в тонком месте. Вот ты и был у нас этим тонким местом, слабым звеном. Так что для нас, профессионалов, пожалуй, и неплохо как можно дольше удерживать тебя за письменным столом. Что и говорить, должность вскружила тебе голову. Напиши и об этом, мой мальчик. Поиронизируй и посмейся над всеми нами — горемычными трудягами, ломовыми полицейскими лошадками. Заставь меня до слез хохотать над всей нашей системой. Она того заслуживает, спору нет. Используй свое воображение, покажи нас живыми людьми, но — не щади и себя, сынок!

Я слушал его, и улыбка сползала с моего лица. Ведь я в самом деле уже принялся потихоньку отбирать подходящий материал, то есть ошибки и упущения других, чтобы навесить на них собственную вину, а себя выгородить. Конечно, детектив — не судебное расследование, к такому легкому жанру и требования иные. Но это дела не меняло — мои намерения не были бескорыстны, и я убедился в этом, заглянув в себя поглубже.

Палму дымил трубкой, поглядывал на меня, а потом непривычно серьезно сказал:

— Наша система — это машина. Ее части — люди. И ни один из них не застрахован от ошибок. Но машина эта работает. Нам не хватает транспорта, помещений, людей, даже столов, за которыми надо нацарапать отчет. Но у нас есть результаты. Мы кое-чего добиваемся. И часто — с невероятной быстротой, к собственному нашему удивлению. Нам нет нужды похваляться. Наша работа сама говорит за себя.

Я молчал и думал. И занимался самоанализом. Наконец тяжело вздохнул — на этот раз был мой черед — и спросил:

— Послушай, Палму, скажи честно, одобряешь ли ты саму идею писать роман о таких серьезных вещах и делать их предметом дурацких шуток? Ведь я, говоря по правде, насочинял кучу всякой чепухи, которой в действительности и в помине не было. То есть одобряешь ли ты эту идею, с тем, конечно, условием, что я приложу усилия, чтобы описать и свое кретинское поведение во всей красе.

Палму хмыкнул.

— Ну, особенных усилий от тебя не потребуется. Ты просто опиши, как оно было, и все будет ясно. Но если ты в самом деле наконец-то кое-что понял, то это уже шаг вперед…

И все же я повторю еще раз: ошибки могут случаться и в полицейской работе. А в этом деле с «бродягой» сошлись все неблагоприятные обстоятельства, какие только возможны, навалились так, что едва не придавили меня. Во-первых, шеф нашей группы уже второй год как находился в командировке за границей — перенимал опыт в разных странах, и я, оказавшись старшим по званию, номинально исполнял его обязанности. Я страшно возгордился и уже прикидывал, что по возвращении он так или иначе пойдет на повышение, а я — я стану настоящим руководителем группы, если только не случится каких-либо чрезвычайных происшествий по моей вине.

Во-вторых, начальник отдела, обычно державший меня в поле зрения, имел неосторожность взять отпуск на несколько дней и уехал на остров пострелять морских птиц.

А в-третьих и в-главных: барышня Пелконен так упорно твердила про «бродягу», что совершенно заморочила всем голову. А ведь это было чистое предположение — и только. Вот, например, наши патрульные — опытные ребята: народ ученый и обученный. Чего только они не повидали и с чем только не имели дело, так что удивить их трудно. К тому же они люди непредубежденные и беспристрастные. Но вот на тебе! А все потому, что барышня Пелконен с самого начала как заводная твердила «бродяга» да «бродяга».

И когда ранним сумеречным субботним утром констебль вылез из патрульной машины, направился к кустам и внимательно осмотрел место, ничто явно не указывало на недостоверность информации барышни Пелконен. На земле таки лежало тело; ноги были обуты в стоптанные ботинки, а голова вполне правдоподобно укрыта пальто — так обычно и накрываются спящие бродяги, и казалось, что он так вот и испустил дух — во сне. Правда, бутылки нигде рядом видно не было, но зато и следов насилия или потасовки тоже не наблюдалось.

Констебль резко встряхнул тело, чтобы удостовериться, полностью ли оно окоченело. Но, согласно инструкции, больше до него не дотрагивался. Потому что дальше — дело уже нашей группы. Конечно, он мог бы откинуть пальто с головы, но — но, в общем, однажды я поднял страшный шум вокруг подобного пустяка, и теперь полицейский поостерегся что-нибудь трогать.

Он просто, как ему и было положено, доложил дежурному, что действительно обнаружил «бродягу», что тот мертв — мертвее не бывает, что никаких следов насилия не видно и вполне возможно, что тот заснул навеки в состоянии алкогольного отравления. Дежурный патруля передал сообщение нашему дежурному уже в отредактированном виде: в Обсерваторском парке в кустах возле Памятника жертвам кораблекрушений обнаружен труп бродяги, заснувшего в состоянии алкогольного отравления, — примите к сведению! Таким образом все «может быть» и «возможно» из рапорта исчезли, что позднее подтвердила и проверка.

Наш дежурный сообщение принял, сказал, что все ясно, и стал в недоумении почесывать затылок. Дело в том, что в то утро дежурство нес не очень опытный… Нет, все не так! Это беспардонное вранье с моей стороны. Никакой он не неопытный! А корень зла был в том, что воля к власти ударила мне в голову, и я временами становился излишне нетерпелив и изрекал непререкаемым тоном сентенции, типа: «Нужно уметь критически оценивать ситуацию», или «Не стоит задействовать весь полицейский аппарат из-за одной пустой башки», или «Такие люди уйдут на пенсию не из нашего учреждения». И дежурному не хотелось давать мне повод высказать все это лично ему; кроме того, он знал, что в предыдущий вечер я вернулся поздно с репетиции хора. С Палму он тоже не мог посоветоваться, потому что тот был человек немолодой и его утренний сон надо было беречь. С другой стороны, в этом деле не было ничего такого, к чему можно было бы применить свою способность мыслить критически. Единственным вопросом, требовавшим разъяснения, был: какую именно отраву употребил внутрь «бродяга» перед тем, как прилечь вздремнуть в последний раз.

И дежурный вызвал полицейский катафалк, чтобы тот подобрал труп и доставил его в патологоанатомическое отделение для судебно-медицинской экспертизы. Для очистки совести он прибавил, что было бы неплохо заглянуть в буфет и захватить кого-нибудь из нашей группы, на всякий пожарный случай. Констебль, прикомандированный к этой «черной» работе, действительно заглянул в буфет, но никого из наших там не обнаружил: именно в это время наш дежурный сыщик отправился в клозет — и решил, что все это дело не стоит выеденного яйца, а потому отправился выполнять приказание вдвоем с другим полицейским.

Родом он был из деревни и… нет-нет, я не собираюсь снова оправдывать себя. Виноват я. Какое начальство, такие и подчиненные. То есть: в нашей группе постепенно установилась склочная, базарная атмосфера, хотя понял я это только потом, мысленно возвращаясь к тем дням. Не удивительно, что у полицейского не возникло желания уточнить у дежурного какие-нибудь детали, он прямиком отправился исполнять приказ, и все.

Дежурный патруля, со своей стороны, был совершенно уверен, что наша группа подъедет к месту через пару минут. Мы этим славились. И заслуженно. К тому же в порту, на беду, разгорелась драка, пошли в ход ножи, другой патрульной машины вблизи не оказалось… Нет, у меня просто нет сил снова и снова описывать все злополучные обстоятельства того утра! Короче, дежурный решил действовать на свой страх и риск и приказал патрулю съехать вниз, в порт, благо, по прямой туда было рукой подать — несколько десятков метров. Патрульный констебль попытался возразить, что, согласно инструкции, он обязан ждать группу на месте. Как раз в это время он с записной книжкой в руках домогался у барышни Пелконен ее имени и адреса, а та ни в какую не хотела их давать. Дежурный нервно ответил, что все это теперь в ведении нашей группы, с этим покончено.

Следующую глупость совершил водитель патрульной машины, который все еще был вне себя от счастья (вы помните, у него родился сын) и всю дорогу вниз развлекался воем сирены. Подобное оповещение о приближении наряда полиции противно всем установленным правилам, и хотя это было произведено без злого умысла, но, увы, было произведено. И тут нельзя не учитывать так называемый человеческий фактор, то есть психологию людей.

Я пытался изложить все это как можно короче и теперь чувствую, как у меня пересыхает от волнения горло, потому что я подхожу к теме шерстяного пальто. Но напоследок я все-таки должен отметить, что неизменные ротозеи, слоняющиеся перед крытым рынком, и редкие в субботнее утро прохожие устремились, как назло, не за завывающей полицейской машиной, чтобы поглазеть, кого и где убивают, а наоборот — вверх, на Обсерваторский холм. По-видимому, их потрясла эта уникальная картина: летящий вниз с холма завывающий полицейский патруль.

По правде говоря, нельзя винить и парней, работающих на труповозе, за то, что они не были так проворны, как оперативники из нашей группы. Но это имело свои последствия: им не пришлось искать труп, потому что вокруг кустов собралась уже порядочная толпа, полностью уничтожившая все следы на земле. Нам еще повезло, что зеваки не затоптали барышню Пелконен вместе с ее собакой. Впрочем, нельзя сказать, чтобы все это не обеспокоило полицейских, когда они с носилками пробирались сквозь толпу.

Они, конечно, сдернули пальто, перевернули тело на спину и увидели, что лицо человека изувечено и покрыто кровоподтеками, как после драки, но эта сторона дела их не касалась. Поэтому они по возможности быстро погрузили покойника на носилки и накрыли с головой одеялом, чтобы не давать пищи для лишних разговоров. И вот тут-то они и заметили какого-то типа с фотоаппаратом, нацеленным прямо на них, и заорали, что делать снимки запрещено! Но и здесь они опоздали. А барышня Пелконен тем временем тихо удалялась по направлению к своему дому, благо никому больше не была нужна, что, однако, не помешало проворному репортеру щелкнуть и ее тоже и тиснуть снимок в вечерней газете. Ее и собаку. Но что нам был этот снимок! Нам нужна была она сама, и мы долго потом ломали голову, как ее найти. Оба полицейских из патруля клялись, что ее фамилия Пелтонен. Что фамилию она пробурчала, хотя и очень неохотно, но с самого начала наотрез отказалась давать свой адрес, потому что, по ее мнению, эта история ее не касалась. Мало ли что случается!

Позже я из любопытства, из чистого любопытства, выяснил, кто был этот расторопный репортер, который так кстати оказался на месте. Я нисколько не хочу его чернить, нет, конечно, он делал свое дело, но все же, все же… Так вот: примерно до трех часов ночи он, как кретин, торчал в гриль-баре, попивая дармовой коньяк, потом отправился на боковую и пару часов поспал. В их вечерней газете рабочий день начинается довольно-таки рано. Ну, проснулся он, я думаю, еще сильно под градусом и решил проветриться, то есть пойти на работу пешком через парк — он обитал как раз в тех краях. Ну а камера, понятно, болталась у него на шее, потому что она там всегда болтается, это ее извечное место. Как такого типа винить? Это я виноват, что из-за некоторых старых дел лично ко мне он питал неприязнь.

А в этот раз он быстро смекнул, что к чему, когда увидел полицейскую машину. Но как он догадался про сломанный телефонный аппарат, сказать не берусь. Может быть, просто пытался позвонить оттуда в редакцию и объяснить свое опоздание. Но так или иначе, фотография этой будки тоже появилась в газете. То есть даже две фотографии — вид внутри и вид снаружи.

Н-да, а на земле оставалось кровавое пятно — там, куда «бродяга» ткнулся лицом. Небольшое такое пятнышко. И это было единственное, повторяю, единственное место, не затоптанное копытами зевак. И мы получили отличный кадр, запечатлевший это место. Я имею в виду — в вечерней газете. И еще отличный кадр с лицом потерпевшего.

Разумеется, я впервые услышал, а вернее, прочитал о «бродяге» утром, когда пришел на работу. То есть сразу после девяти, потому что если я и опоздал, то на самую малость, минут на пятнадцать. И, разумеется, первым делом я ознакомился со всеми скопившимися у меня на столе за ночь рапортами — не произошло ли каких-нибудь особых происшествий. Вернее, так: сначала бегло просмотрел заголовки в утренних газетах, а потом занялся рапортами.

Значит, еще не было десяти часов — перед этим я заказал в нашем буфете чашку кофе и пару бутылок минеральной воды, от которой у меня не бывает изжоги, — так вот, что-нибудь без двух-трех минут десять в моих руках уже было сообщение о том, что прогуливавшая собаку барышня Пелтонен сделала в 6.13 заявление об обнаружении ею в Обсерваторском парке, в кустарнике, трупа спящего «бродяги». Патруль подтвердил смерть неизвестного, наступившую во сне от отравления. В 6.31 было дано распоряжение о доставке трупа в патологоанатомическое отделение для вскрытия. В 7.12 приказ был выполнен. Время в рапорте было указано точно. Это единственное, в чем я не сомневался ни тогда, ни теперь.

Увы мне! Я не придал должного значения этому рапорту. Были и другие небольшие сообщения, но ни одного серьезного. По крайней мере для нашей группы. А рапорт о врезавшейся в дерево машине передали в отдел дорожных происшествий, и мне об этом вообще никто не доложил.

Вот в таком приятном расположении духа, не чуя беды, сидел я в своих хоромах, недавно обновленных ремонтом. Стены были покрашены, в комнате не пахло въевшимся во все поры табачным дымом и ветхостью, и ничто не напоминало прежнего запустения. Обновлена была и кое-какая мебель, поскольку старая просто разваливалась на части. Например, прежний письменный стол был сделан в 40-х годах прошлого века! Почти антиквариат. Он распадался прямо под руками. И я, конечно, настоял, чтобы мне поставили совершенно новый письменный стол!

У читателей может возникнуть законный вопрос: как я умудрился стать начальником. Так вот: именно комиссар Палму упорно подбивал меня продолжать юридическое образование. «Для тебя это как раз то, что надо, — говаривал он. — А статьи закона способен вызубрить кто угодно, даже ты». Тогда мне и не снилось, что когда-нибудь — хоть временно — я смогу занять место нашего шефа, стану главнее самого комиссара! Повторяю: именно Палму заронил эту идею в мою голову.

То есть он прозрачно намекал на это. «Не хотелось бы, — сказал он как-то задумчиво, — чтобы на место шефа, когда я уже буду старым, пришел какой-нибудь еще больший болван, чем ты. Хотя такого, конечно, трудно найти. Но все же возможно, учитывая, что времена меняются. А с тобой я мог бы спокойно продолжать работать, не ожидая щелчка по носу».

И я, правда, никогда не думал щелкать его по носу, никогда! Но ведь и у меня нервы не канаты. И я однажды в сердцах намекнул-таки ему, что у нас незаменимых работников нет. В то время я уже был вице-судьей и вовсю заседал на сессиях уездного суда…

Но до сих пор у меня мороз дерет по коже, когда я только слышу это слово — «бродяга»!

В то утро я пока еще не подозревал, в какую попал передрягу. Напротив, с удовольствием выпив чашечку кофе и обе бутылки воды, я перелистал газеты, чтобы убедиться, что наш бренный мир по-прежнему стоит на краю пропасти и даже продвинулся еще немного к самой кромке, так что уже почти висит, просмотрел рапорты и подумал, что все у меня, в общем, неплохо, хотя вчера вечером и затянулась утомительная репетиция нашего полицейского хора, а потом мы еще задержались, чтобы окончательно решить, поедем ли с ответным визитом в Копенгаген, и опять придется еще раз собраться — уже для обсуждения самой поездки. Я поднялся из-за стола и с приятностью для себя отметил, что над узким ущельем Софийской улицы солнышко прорвало пелену и ярко светит в безоблачной осенней синеве.

Хорошо жить! С радостным сердцем я раскинул руки и тихонько, пробуя голос, запел: «Великое чувство, священное чувство навеки останется в сердце моем…»

Я пел негромко, да и стены в нашем древнем здании изрядной толщины, но когда я прочувствованно тянул «мое-ем», то увидел, что в кабинете стоит комиссар Палму и смотрит на меня с неприятным выражением на лице. Что и говорить, прискорбно иметь посредственный слух, да и голос тоже не ахти какой. Поэтому иногда он просто не может удержаться, чтобы не отпустить какое-нибудь ядовитое замечание по поводу моего увлечения хором.

Конечно, это зависть, но нужно войти и в положение стариков: каково им всю жизнь оставаться на уровне простых хористов, в то время как солистами становятся мальчишки! Или сознавать, что для разучивания новой хоровой песни требуется высокая одаренность, какой у них, скажем, нет, а у меня есть! Разумеется, для того чтобы слить все голоса в единый голос хора, требуется большая и напряженная работа, но именно это и увлекает нас. И не такое уж это плохое увлечение, смею вас уверить! У взрослых мужчин встречаются куда худшие увлечения, много, много худшие!

Так вот. Комиссар Палму молчал и смотрел на меня, и взгляд его мне очень не нравился. Поэтому я тоже решил съехидничать — как он, так и я! И когда он само собой разумеющимся жестом протянул руку к газетам на моем столе, я придержал их и спросил:

— Что — к работе потянуло, а?

— Да, — безмятежно сказал комиссар. — Старею вот, ревматизм совсем одолел, а делать нечего — молодые-то все норовят по Копенгагенам разъезжать.

— Но ведь у нас же выступал хор копенгагенской полиции! — горячо возразил я. — И показал себя весьма и весьма достойно! Это так естественно с нашей стороны — поехать с ответным визитом. Но поехать туда — и опозориться?.. А что касается работы, — после недолгой паузы продолжил я, — то какой-то бродяга протянул ноги в Обсерваторском парке. Можешь пойти осмотреть его перед вскрытием. Вдруг найдешь какую-нибудь бумажку в карманах.

Конечно, я сделал это нарочно — мне хотелось побольнее уколоть его. Но комиссар с самым послушным видом ответил:

— Слушаюсь!

Отдав честь, он сделал поворот кругом и, печатая шаг, пошел к двери.

Сердце мое растаяло. Я положил руку ему на плечо, вручил газеты и сказал:

— И не вздумай обижаться! На вот тебе газеты, сиди и читай спокойно. Здесь есть парни и помоложе, чтобы сгонять туда. И вообще, это не к спеху.

И вот тут я ошибся. Ужасно. Правда, и Палму еще не чувствовал, что запахло жареным.

— А откуда ты знаешь, что там бродяга? — спросил он для порядка, только чтобы оставить за собой последнее слово.

— Из рапорта, — объяснил я и похлопал рукой по стопке бумаг на моем столе.

Всю первую половину дня ко мне забегали люди с обычными нашими повседневными делами, я отвечал на звонки, и ничто не могло испортить мне настроения. Вечерняя газета обычно приходила в полдень, а в тот день она немного запоздала, примерно на час, но я и не думал волноваться по этому поводу, тем более что на моем столе она появилась в сопровождении чашки кофе.

Примерно в половине первого я отправился завтракать в наш буфет, где, к своему удовольствию, увидел поджидавшего меня Кокки, сыщика из криминальной полиции, взявшего для меня порцию картошки в мундире, сваренной вместе с соленой салакой. Лучшего нельзя было и придумать. Именно этого просила моя душа в тот день. Кокки, к слову сказать, тоже пел в нашем хоре.

Стоит, пожалуй, упомянуть и то, что у нас на лестнице, ведущей на Софийскую улицу, очень приятный резонанс. Не помню уже, кто это предложил — может быть, Кокки, а может, и я, — но, возвращаясь на свои рабочие места с приятной тяжестью в желудках, где соленая салака весело плескалась в кружке пива, мы дуэтом затянули — просто чтобы попробовать, как звучат голоса, а заодно и поупражняться лишний раз: «Матушка сыночка в дорогу собирает, горькие слезы мальчоночка роняет».

Но едва мы успели добраться до «закопченного угла убогой лачуги» и площадки второго этажа, как входная дверь с грохотом отлетела в сторону, засверкали фотовспышки, и в мгновение ока мы оказались в кольце репортеров. То есть фотографировали не Кокки, а меня. На одном снимке, появившемся в газете на следующий день, я так и стою с разинутым ртом. Не то чтобы я собирался поражать их своим пением, напротив, я немедленно и очень плотно закрыл рот, как только засверкали вспышки. Сказал лишь одну фразу, на всякий случай: «Ведем розыск». В таких ситуациях я всегда демонстрирую свою смекалку и недюжинное актерское мастерство. Что делать — суровая жизненная школа и не тому научит! Потом я еще раз обнадеживающе повторил: «Ведем розыск. Прошу простить, но нам необходимо посовещаться, через пять минут буду в вашем распоряжении».

Движением фокусника Кокки вытащил из кармана у теснившего его репортера еще влажную газету. Очень добросовестный работник. Особенно в мелочах. И мы — я впереди, он сзади — проследовали в мой кабинет. Я поспешно захлопнул дверь и даже, поддавшись панике, повернул в замке ключ. Палму уже сидел на месте и спокойно набивал трубку. Перед ним лежала развернутая свежая газета. Та самая. И сразу зазвонил телефон. Это был шеф, глава полиции, собственной персоной. Я вытянулся в струнку и щелкнул каблуками.

— Ведем розыск! — как автомат доложил я. — Через пять минут представлю первый рапорт.

— Не будем так торопиться, — с обманчивым благодушием возразил шеф. — Мне только что звонил губернатор.

— Губернатор, — бессмысленно повторил я.

— Да, он пригласил меня к себе, посоветоваться по поводу роста преступности среди молодежи, — пояснил шеф своим ровным голосом. — Полагает, что пора перестать нянчиться с золотой молодежью, с этими стилягами. Наконец-то. Так что общественное мнение поддерживает нас. Ты понимаешь? В твоем распоряжении весь аппарат. Губернатор любезно предложил нам в помощь армейские соединения, но вряд ли они нам понадобятся или ты полагаешь иначе?

В голосе шефа, мне показалось, была насмешка.

Пока он говорил, я успел пробежать глазами заметку на первой полосе, снабженную жирным заголовком: «Убийство в Обсерваторском парке». И ниже: «Гибель несчастного бродяги. — В центре Хельсинки орудует банда юнцов? — Убийство на гангстерский манер. — Бессильны ли власти в борьбе с растущей преступностью среди молодежи?»

— Ведем розыск, — осторожно повторил я. — Нет, войска нам не нужны. Пока нет. Лучше не торопить события. Мы проводим серьезное совещание и вырабатываем окончательный план действий.

Комиссар Палму закашлялся. Дым, видимо, попал не туда. За долю секунды я окинул взглядом фотографии на первой странице и перевернул листы, чтобы посмотреть, что на последней полосе. Сплошь — снимки, снимки, снимки. У похмельного репортера был великий день. Тяжесть его состояния не отразилась на качестве снимков. Впрочем, одну фотографию ему вряд ли удалось бы сделать на трезвую голову. Это фото запечатлело смятый автомобиль и классическую процедуру снятия отпечатков пальцев. Приятно было убедиться в том, что полиция функционирует исправно.

— Если я понадоблюсь, вы сможете найти меня в резиденции губернатора, — объявил шеф. — Ты, надеюсь, помнишь, что сегодня суббота.

— Так точно. Разумеется. Все ясно, — с готовностью подтвердил я, хотя со всей этой круговертью напрочь забыл, какой сегодня день.

— Хочу подчеркнуть, что виновные должны быть найдены до того, как воскресные газеты уйдут в набор, — пояснил шеф. — Ты, полагаю, представляешь последствия, если этого не случится. Полный переворот. В общественном мнении тоже. Министр внутренних дел, вероятно, также будет присутствовать на совещании. Ты, надеюсь, понимаешь. Так что действуй. Считаю, могу пообещать, что виновные окажутся за решеткой сегодня же, до полуночи, если это будет зависеть от нас.

— Да, конечно, если это будет зависеть от нас, — заверил я, чувствуя, как от холодного пота намокает на спине рубашка, и положил телефонную трубку.

— Это уж слишком! — в мучительной тоске заорал я на Палму и Кокки. — Чем вы, собственно, здесь занимаетесь, за что вам деньги платят?! На черта у нас вообще сыскное отделение и группа по расследованию убийств? И вообще — что за сыр-бор такой! Из-за «бродяги» они будут войска присылать!

Палму решил взять дело в свои руки.

— Так, пошли, — сказал он, спокойно поднимаясь со стула и придавливая в трубке табак своим огнеупорным большим пальцем.

— Куда, в Обсерваторский парк? — удивился я.

— Да нет, в патологоанатомическое отделение, — сказал Кокки, проницательно глядя на Палму.

За долгие годы совместной работы он научился читать мысли Палму по лицу.

— А зачем нам туда? — тупо спросил я, потому что еще не начал толком соображать.

— Нет-нет, с тобой нам там делать нечего, ты нам не нужен, но ведь иначе тебе придется здесь прятаться от журналистов, — спокойно сказал Палму. — Не из-за себя, разумеется. Спасая честь полиции. Только ради этого.

В кабинете была одна дверь. Я посмотрел на нее. Потом на окно. Третий этаж. В эту минуту я твердо решил, что обязательно пробью еще одну дверь. Если буду здесь сидеть. Если это от меня будет зависеть.

— Я… я не знаю, — честно признался я, ибо у меня не было больше сил притворяться, — не знаю, что сказать журналистам.

— Прозрачно намекни им на что-нибудь, — посоветовал бессердечный Палму. — Это входит в твои прямые обязанности. Ты у нас в таких делах изобретательный! Употреби все свое искусство. Тогда они помчатся, как стая гончих, и будут следить только друг за другом, как бы кто не поспел раньше или не сделал лучшие фото. Их надо науськать, чтобы развязать себе руки. Иначе они будут ходить за нами по пятам. Действуй, мой мальчик!

Я попытался перечесть заметку, чтобы уяснить, в чем, собственно, дело. Но Палму взял меня за плечо и подтолкнул к выходу.

— В машине прочтешь, — сказал он.

Кокки повернул в замке ключ, распахнул дверь и почтительно отступил, пропуская меня. Несмотря на весь свой ужас, я отметил, что Палму приладил во рту трубку, придал своему лицу глубокомысленное выражение и, расправив плечи, шагнул вперед. Вспышки засверкали с новой силой. Кокки к популярности не стремился. Он отошел в сторонку, стыдливо потупил голову и стал чертить носком ботинка по полу.

Яоткашлялся.

— Уважаемые господа! — начал я звучным и, как мне казалось, полнокровным голосом, хотя Палму потом утверждал, что я каркал, как хриплая ворона. — Прошу прощения, — тут же поправился я: — Дамы и господа! — Потому что за это время компания пополнилась двумя журналистками, очень миленькими девушками, хотя на одной, к сожалению, были брюки-дудочки и полосатые носки. Наверняка фоторепортерша! — У меня нет никаких претензий к прессе, — сурово сказал я, учтиво поклонившись при этом обеим девицам, — я имею в виду утренние газеты. До сих пор наше сотрудничество ничем не омрачалось и взаимное доверие не было нарушено. Не сомневаюсь, что вы, господа, можете подтвердить это.

Один из репортеров саркастически улыбнулся — по всей видимости, своим воспоминаниям. Я рассердился не на шутку.

— Но сегодняшнее происшествие перешло границы допустимого, это непростительный поступок! — грозно обрушился я. — Впервые за все время, гм, время моего пребывания на посту начальника, одна газета, гм, в погоне за сенсацией позволила себе перебежать дорогу полиции, без предварительного согласования.

— Однако… — возразил некий молодой человек с воспаленными, похоже от беспробудного пьянства глазами, с фотоаппаратом, болтающимся на груди, и кинокамерой в руке. И с реденькой короткой бороденкой.

Движением руки я заставил его замолчать.

— Сейчас не время для бесплодных споров, — заявил я. — Хочу только заметить, что полиции удалось раскинуть сеть, и она, полиция то есть, со всей возможной энергией приступила к расследованию данного прискорбного происшествия… Так что я не разглашу служебной тайны, если скажу, что у нас, то есть у главы полиции и у меня, были все основания полагать, что виновные…

— Подозреваемые, — сухо поправил меня Палму.

— Подозреваемые, — поспешно повторил я и добавил, чтобы сохранить лицо: — …или подозреваемый… То есть в нашей стране никого нельзя называть «виновным» до тех пор, пока суд в соответствии со всеми законами не установит доподлинно виновность подсудимого и не вынесет окончательный приговор. Пресса слишком часто допускает подобные ошибки. — Я бросил тяжелый взгляд на жидкобородого блондина, и моя антипатия к нему усилилась. — Но произошло то, что произошло, — продолжал я, — и если прежде у нас была достаточно твердая уверенность, что винов… подозреваемые будут задержаны и окажутся за решеткой сегодня же вечером — до того, как газеты уйдут в набор, то теперь… Теперь, когда одна газета, гм, преждевременно и непростительно разгласила сведения, наши усилия могут быть сведены на нет. Убийца предупрежден…

Комиссар Палму сердито кашлянул.

— Или виновный в непредумышленном убийстве, — поправился я.

Но журналистам было уже не до того.

— Садисты и извращенцы, — сказал репортер из вечерней газеты, — это золотая молодежь резвится — извращенцы!

— Молчать! — рявкнул я. — Вы уже выступили в своей газете. Хватит! Больше ничего добавить не могу.

Старшие и более опытные репортеры стали дергать наглеца за рукав, и на их лицах я ясно увидел разочарование. Я смягчился.

— Могу вам только намекнуть, — медленно проговорил я; я тянул время, мучительно придумывая, что бы такое им сказать… — Так вот, — воодушевился я наконец, — ни в коем случае нельзя теперь вмешиваться в расследование, проводимое полицией, и оспаривать точку зрения полиции. Это серьезное предупреждение для всех. Однако мне разрешено сообщить вам, что в данный момент сам глава полиции находится на совещании у губернатора.

Никакого разрешения у меня не было, но, в конце концов, пусть тот тоже берет на себя ответственность!

— В совещании примет участие и министр внутренних дел, — расщедрился я. — Будет обсуждаться вопрос роста преступности среди молодежи, а конкретно — моральные и физические меры по борьбе с ней.

Вопрос упирается только в наше сотрудничество, — пылко продолжал я. — Это наша конечная цель. Данное дело — это частный случай. Я непременно хотел бы отметить… хотя, гм, с другой стороны, это служебная тайна… но все же: у полиции уже есть готовая версия. Давно. Полиция не дремлет. Полиция отнюдь не бессильна, как воображают себе некоторые умники, гордящиеся жидкой растительностью на щеках.

— Sut… sat sapienti[143], — торопливо вмешался Палму. — Важное совещание!

— Есть ли задержанные? — выкрикнул кто-то, и журналисты, все как один, повернулись ко мне.

— Я… я не имею права сообщать более никаких подробностей проводимого расследования, — успел проговорить я в то время, как Палму напирал на меня, подталкивая к выходу. — Вы ведь понимаете, — крикнул я с порога, — вы опытные журналисты!

Тут дверь за нами захлопнулась, и комиссар Палму с верным Кокки повлекли меня, зажав с двух сторон, бегом по гулким проходам вниз, сквозь лабиринты коридоров. Машина уже ждала нас. Шофер был одет в штатское, сирену он не включал и машину не гнал, стараясь не возбуждать ничьего любопытства, — ехал себе тихохонько, словно вез яйца.

— Законченный идиот. Самовлюбленный молокосос, — начал комиссар Палму сдавленным голосом.

— Хорошо, хорошо, — согласился я, но на всякий случай спросил, указывая дрожащей рукой: — Микрофон точно выключен?

Комиссар Палму со стоном схватился за сердце.

— И я, я сам протащил его в начальники — из корыстных побуждений, чтобы хоть немного облегчить себе жизнь. Это расплата!

Но я уже немного приободрился, у меня проснулось чувство собственного достоинства. Что ни говори, а я довольно ловко разделался с журналистами!

— Не забывай, — сказал я негромко, — что утром я самым учтивым образом попросил тебя пойти взглянуть на этого бродягу. Всего-то идти было пару кварталов. Бодрым шагом да по свежему воздуху. Но это оказалось ниже достоинства комиссара Палму. Разглядывать в газете комиксы куда приятнее, разумеется! Что, разве я говорю неправду?

Комиссар Палму посмотрел на меня с жалостью.

— Не трать драгоценное время, — сказал он наконец. — Лучше почитай.

И кинул газету мне на колени. Дергая душивший меня ворот, я принялся лихорадочно читать подписи под фотографиями и саму статейку.

Себе я не мог не признаться, что парень оказался сообразительным и очень складно представил дело. Он немедленно сопоставил разбитое лицо пьяницы с разбитой стилягами машиной, а потом со сломанным — из чистого хулиганства — телефонным аппаратом. Конечно, были тут и предположения, но были и очевидные факты, так что и вопросы были поставлены вполне законно. Неудивительно, что у меня по мере чтения уже начала в общих чертах складываться картина происшедшего.

Врезавшись ночью в дерево, угнавшие машину молодчики совсем взбесились. Им попался беспомощный пьяный старикан, и они в остервенении набросились на него, ударили в лицо, а потом — боясь, быть может, что он станет кричать и звать на помощь, — забили его до смерти и труп спрятали в кустах.

«Мы можем, разумеется, надеяться, что это происшествие — случай единичный и исключительный, — лицемерно писал автор, — но всякий здравомыслящий человек согласится, что этому разгулу все-таки есть предел. Такое случаться не должно. В Финляндии. В нашей стране. В центре Хельсинки. Пусть юнцы режут ножами друг друга, если им нравится. Но мучить и убивать беззащитных стариков мы не позволим».

«Что делает полиция?», — прочитал я жирный подзаголовок, и кровь прилила у меня к лицу.

«Этого я не знаю, — просто отвечал автор. — И не хочу знать. Зато я знаю, что хрупкая женщина, гулявшая со своей маленькой собачкой и нашедшая тело, была на грани нервного припадка от потрясения и что она, даже не назвавшая своего имени, была хладнокровно брошена в том же самом безлюдном парке одна и находилась рядом с телом, пока полиция наконец не явилась, чтобы забрать убитого. Чего же ждать от молодежи, когда власти предержащие ведут себя с подобной черствостью и бессердечием!»

Далее автор влез в шкуру ягненка и продолжал со всеми осторожностями:

«У меня и в мыслях нет подозревать полицию в том, что она не обследовала надлежащим образом место происшествия, и я спешу подтвердить, что те, кто осматривали разбитый автомобиль, продемонстрировали высокий профессионализм. Но все же если спустя некоторое время выяснится, что в расследовании имеются упущения, если обнаружится промедление в задержании преступников, то этого наше общество простить не сможет, и тогда придется заняться более основательной чисткой, а не отыгрываться на двух-трех подвернувшихся битниках».

Ну что ж, вряд ли писака мог сочинить что-нибудь похлеще. Я почувствовал себя конченым человеком. Скромная должность судебного исполнителя где-нибудь в провинции виделась мне как предел мечтаний. У меня были сомнения, нанимает ли конголезское правительство способных полицейских: ведь я знал французский, а это несомненное преимущество.

Я вздрогнул, очнувшись от своих скорбных мыслей, и обнаружил, что мы уже давно стоим перед патологоанатомическим отделением. Н-да, похоронные мечты, подумал я. Палму сидел рядом со мной с непроницаемым лицом, сложив руки на груди, а Кокки скромно глядел в пол.

Заметив, что я закончил чтение, Палму сказал:

— К счастью, это не попало на первую полосу. Наверно, по техническим причинам. Но ничего, завтра ты услышишь еще не такое. — И он многообещающе покивал головой. — В воскресных газетах. Передовицы, читательские письма…

Я перевел дух.

— Потому что нет настоящего сотрудничества, — с горечью сказал я. — Я ли не призывал к этому! Боже милостивый, да если бы передо мной лежал рапорт дорожно-транспортной группы, где было бы сказано, что в считанных метрах от этого места врезалась в дерево угнанная машина, то, уж наверно, я сложил бы один плюс один и начал бы принимать меры.

— Неужели? — Палму иронически посмотрел на меня.

Но сейчас его насмешки меня не трогали.

— Сотрудничество! — с унылым упорством повторил я. — Но нет. Вещь нереальная. Восток есть восток, а запад есть запад, и им никогда не сойтись.

— Ну, не стоит примешивать сюда большую политику, — ехидно заметил Палму и начал неуклюже вылезать из машины, кряхтя от боли — ревматизм в колене давал себя знать.

Вялый и покорный, я выбрался следом, и вдруг меня словно током ударило.

— А место происшествия! — в ужасе закричал я. — Его же надо оцепить!

— Там десять человек из полиции порядка и, кроме того — на всякий случай, — двое конных полицейских, — сказал Палму. — Я взял на себя смелость распорядиться. От твоего имени, разумеется. И еще человек двадцать прочесывают весь парк.

— Но, — удивленно пробормотал я, — но ведь это дело городского отдела по парковой зоне…

И тут я осекся. Кокки отвернулся в сторону, прикрывая рукой рот. Улыбался, наверно.

— Ну конечно, разумеется, парк необходимо тщательно обследовать, — поспешно продолжил я и опрометчиво шутливо заметил: — Но уж с конной полицией ты, пожалуй, переборщил.

— Полиция в парке не для того, чтобы охранять следы и улики, — наставительно сказал Палму, выколачивая трубку о каблук. — Все следы давно затоптаны. Но тебе пора наконец понять, что как только газета попадет к разносчикам, а от них к подписчикам, начнется такое перемещение народов, что не дай… Сегодня, между прочим, суббота — не забывай.

— Не забываю, — уныло повторил я.

— Поэтому возможна небольшая заварушка, — невозмутимо продолжал Палму. — Какой-нибудь стиляга или битник вздумает скорчить рожу, а его побьют. Вот чтобы этого не случилось, там и нужны полицейские. В том числе конные.

— Чтобы… чтобы защищать этих?! — переспросил я, не веря своим ушам.

У меня в мозгу началось какое-то брожение, мысли стали путаться, и я вынужден был потереть лоб.

— Именно, — с готовностью подтвердил Палму. — Они такие же люди. Как бродяги, например. Кроме того — возвращаясь к теме сотрудничества: я отдал распоряжение — от твоего имени, только от твоего имени, разумеется! — чтобы все подозрительное, что имело место вчера вечером в городе и в пригородах, было выбрано из всех рапортов и представлено нам. И впредь — обо всем подозрительном немедленно докладывать лично мн… — то есть тебе. Все равно, какая группа обнаружит.

Он с участием взглянул на меня, тщетно пытавшегося привести свои мысли в порядок.

— Это сотрудничество, — пояснил он. — Ведь ты к этому призываешь второй год. Ну вот — теперь ты этого добился. Поэтому мы поехали на машине, снабженной рацией. Иначе зачем, как ты думаешь, я стал бы на ней разъезжать. Тем более в субботний день, когда патрульных машин и так не хватает?

— Но… — сказал я.

Из машины послышался треск включившейся рации, передняя дверь распахнулась, и водитель крикнул мне:

— Вас вызывают!

Я кинулся бегом к машине, всунул голову внутрь и, запыхавшись, проговорил:

— У телефона командир группы по действиям, направленным на нанесение… а ч-черт, командир группы по расследованию убийств слушает!

— Говорит пятый, — прохрипела рация. — Нам было велено немедленно докладывать обо всем подозрительном. Так вот: тут на углу улицы Маннергейма и Бульвара какой-то базар. Вокруг продавца газет. Толкаются и даже дерутся. Продана пока только первая пачка газет.

— Пусть базарят, — сердито сказал я.

— Ага, — согласился голос. — Со стороны улицы Людвига бегут ребята, у них под мышками здоровые кипы. Экстренное сообщение, что ли. Ладно, пока все. А то я сам еще не успел посмотреть, сейчас куплю у них пару газетенок.

— Купите, почитаете в свое удовольствие, — иронически сказал я в микрофон. — Только не забывайте о служебных обязанностях!

На том конце не поняли иронии.

— Спасибо, — искренне поблагодарил голос. — Отлично!

А я направился в патологоанатомическое отделение.

Глава третья

За «бродягу» еще не принимались. Он даже не был помещен в морозильную камеру. Лежал на гладком столе, как его положили, сняв с носилок, — в той же одежде, тех же башмаках. Я сразу узнал его изуродованное лицо — по снимку в газете, сделанному крупным планом. В этом ледяном зале, под ослепительно ярко горящими лампами его лицо казалось куда меньше, чем на впечатляюще страшной фотографии.

У сторожа был виноватый вид, хотя, очевидно, никакой его вины тут не было. Иногда проходит много дней, пока у врача дойдут руки до клиента, если, конечно, случай не экстренный.

— Не было бы счастья… — многозначительно сказал Кокки и сложил молитвенно руки.

Палму кивнул. Я не понял. Неужто Кокки стал таким набожным?

Палму обернулся к сторожу и приказал:

— Живо ступай за доктором и приведи сюда. Кого угодно. Хоть самого профессора. Одна нога здесь, другая там. Действуй!

Сторож не решился возражать и потрусил к двери. Почти бегом.

— Дело в том, — сказал Палму, торопливо набивая трубку, — что он должен был раздеть старика, связать вещи в узел, а тело до прихода врача упрятать в морозильник. Н-да, — продолжил он, покачивая головой, — в наше время уже нельзя быть уверенным, что все будет сделано, как положено. Но нам это оказалось на руку. На этот раз.

— Здесь нельзя курить, — произнес я, не зная, что и сказать.

Палму, видимо, не услышал. Он зажег спичку и стал раскуривать трубку, разглядывая в то же время башмаки старика, штанины и руки.

— Кроме того, — медленно проговорил он, — это никакой не «бродяга». Разве я не спросил у тебя сегодня утром, откуда тебе известно, что это «бродяга»?

— Перестань говорить ерунду! — вспылил я. — Это было написано в газете. — Я с торжествующим видом похлопал рукой по газете: — Вот здесь напечатано. Крупным шрифтом. Можешь сам прочесть.

Кокки опустил голову и стал рассматривать свои ботинки. Теперь, я думаю, ему было неловко за меня.

— Это верно. Палму, то есть комиссар, прав, — сказал он. — Старик этот вовсе не «бродяга». Это же видно с первого взгляда. Я даже не понимаю, кто такое мог придумать. Есть же у человека глаза!

— Но ведь в газете говорится… — начал было я.

И вдруг словно пелена упала с моих глаз, когда я наклонился, чтобы приглядеться к покойнику. Пожилой мужчина, довольно хрупкого телосложения. Башмаки, хоть и не первой молодости, заботливо вычищены. Одежда запачкана землей. Вещи не особенно элегантные, но все же и не такие, как у настоящих бродяг. А лицо, на котором остекленевшие глаза смотрели куда-то вверх, было скорее лицом мыслителя и созерцателя. Конечно, и среди пьяниц попадаются мыслители — кто там только не попадается! — но все-таки у них другие лица.

Подчеркиваю: даже будь этот старик мертвецки пьяным, а не мертвым, все равно — это не было лицо алкоголика. Не было! Хотя и было изуродовано и смотреть на него страшно.

Меня замутило. Должно быть, от съеденной соленой салаки.

Покойный недавно побывал у парикмахера. Его седые волосы были аккуратно подстрижены. Я посмотрел на его руки. Кожа на тыльной стороне была в старческих морщинах и коричневых пигментных пятнах, но совершенно очевидно, что эти руки не знали тяжелой физической работы по крайней мере много лет. Конечно, и среди бродяг… — но нет, это не были руки бродяги. Чистые руки, и никакой грязи под ногтями.

Я возликовал.

— Первое очко в нашу пользу! — заявил я. — Никакой он не бродяга, это выдумала газета.

Дверь с силой распахнулась, и в зал влетел профессор, собственной персоной. Он был мрачен, как туча.

— Что все это значит?! — грозно закричал он.

Сторож за его спиной отчаянно подавал нам какие-то знаки.

— Я, между прочим, не баклуши бью, а занимаюсь содержимым желудка — весьма любопытное исследование! — окончательной перегонкой и взвешиванием. Доверить такое ассистенту я просто не могу. Он даже не умеет обращаться с весами! Непонятно, чему теперь учат в университете?!

— Простите, профессор, — сказал Палму. — Будьте добры, не могли бы вы нам сразу сказать, от чего умер этот человек и как давно, предположительно, это произошло.

Профессор нехотя оглядел голову покойника.

— Ну, тут и младенцу ясно… — начал он, но вдруг осекся и как будто забыл о своем гневе. На его лице появилось странное выражение. — В первое мгновение, — сказал он медленно, — я подумал — мне показалось, что я его знаю…

— Мне тоже, — с готовностью отозвался я. — Потому что он был в газете.

— В газете… какой газете? — сердито буркнул профессор и уставился на меня, буравя глазами; потом потер лоб и снова внимательно посмотрел в лицо покойнику. — Такое впечатление, что я его знал прежде, в школе или… или в армии… Конечно, он давно уже мертв. Сторож сказал, что это бродяга. Хотя нет, не так давно, температура все еще выше нуля. Вот, это видно по его голове. Н-да, у кого нет школьных приятелей. У которых, бывало, стрельнешь на бутылку. Можно понять. Все мы, грешные, человеки.

— Господин профессор, — с нажимом сказал Палму, — сейчас не время для школьных воспоминаний. Поверьте мне, это так. Обычно я не люблю спешить и торопить других. Вы это знаете, профессор. Но на этот раз случай просто пожарный. Честь всего Управления… да что там, речь идет о государственном престиже. Поэтому…

Но профессор уже стоял на помосте и натягивал резиновые перчатки. Не такой уж он был вредный — сразу понял, что мы не стали бы беспокоить его по пустякам. Да и то, что я сам, лично, приехал, тоже кое о чем свидетельствовало.

Осторожными движениями он ощупал теменную и затылочную кости черепа и покачал головой.

— Довольно слабо стукнули, — заметил он, нащупывая опытными пальцами что-то невидимое. — Смерть наступила, скажем так, в результате одного удара. Но орудие какое-то новенькое, не обычный тупой предмет. Если вспомнить прежние времена, я бы сказал, его ударили мешком с песком. Но резиновая дубинка тоже подойдет. Да, пожалуй, она. Крови не вытекло ни капли.

Кокки тяжело вздохнул.

— Эх, ребята, ребята, — пробормотал он и опять сложил молитвенно руки.

— Но почему так пострадало лицо? — задал себе вопрос профессор. — Словно бы бедняга упал лицом вниз. Однако кровь отлила от лица, еще когда он был жив. Он уже ничего не чувствовал.

— Так что же, — осторожно сказал Палму, — сначала его ударили по голове, а потом уже было искалечено лицо?

— Я не могу это утверждать с абсолютной уверенностью, — ответил профессор. — Вообще, в нашей науке ничего нельзя утверждать с абсолютной уверенностью. Но таково мое мнение. Хорошо бы, например, узнать, хотя бы приблизительно, сколько он потерял крови, и сравнить с тем количеством, которое успело перегнать сердце в те считанные секунды, пока оно еще работало.

— Так-так, — торопливо сказал Палму. — А как насчет времени?

Профессор проверил окоченелость трупа, приподнял руку и покачал головой.

— Надо бы посмотреть, образовались ли уже синюшные пятна от кровоизлияния. Заодно узнать, как он лежал — на животе или на спине.

— Ага, ага, — заинтересованно подхватил Палму и кинул взгляд в мою сторону. — Да он ведь и у вас успел полдня пролежать.

— Тогда будем разоблачаться, — решительно сказал профессор, и я машинально начал снимать пиджак — у меня было впечатление, что я на приеме у врача.

Но, к счастью, я быстро опомнился, видя, как сторож торопливо подступил к покойнику и стал рывками стягивать с него пиджак.

Кокки пришел в ужас.

— Погодите, что вы так с ним! — засуетился он. — Мне же еще нужно взять пробы для анализов. И мы еще не фотографировали!

И Кокки торопливо начал вынимать из своей санитарной сумки и раскладывать на ближайшем столе маленькие бумажные пакетики.

— Нет, фотографий уже больше чем достаточно, — твердо сказал Палму, и на этот раз я был с ним совершенно согласен. — Лучше помоги-ка. Все помогайте!

Но сделать это было не так легко. Если вы когда-нибудь пытались раздеть окоченевшее тело, тогда вы меня поймете. У сторожа это получалось мастерски, да и профессор орудовал довольно ловко. Для очистки совести Кокки все же расстелил на столе чистые листы, брал вещи и заботливо заворачивал их, каждую отдельно. Палму ограничился тем, что стянул с покойника башмаки. А я… мне, говоря по правде, пришлось ненадолго отвернуться, и я поклялся никогда больше не есть картошки в мундире, сваренной вместе с соленой салакой.

Так что я слышал только монотонное бормотание Кокки:

— Платье готовое. Меток нет. В кармане ничего нет. В другом кармане тоже ничего. Чист. До основания.

Палму вполголоса:

— Носки аккуратно заштопаны. Аккуратнее, чем мои. Меток нет. Подштанники чиненые. Обшлага рукавов и воротник пальто потертые, но чистые. Опрятный старикан.

Я обернулся на восклицание профессора.

— А это что такое?

От чистого сердца прошу прощения у бедного старика за то, что мне пришлось хладнокровно взирать на его наготу. То есть мне случалось бывать вместе с кем-нибудь в сауне, ну и всякое такое, но я всегда был убежден, что нельзя, нехорошо смотреть на обнаженные тела умерших. Наверно, это правда, что полицейский из меня никудышный, как не раз замечал Палму. Прежде он, однако, утешал меня тем, что я отлично выгляжу за письменным столом, изображая деловитость и виляя хвостом перед начальством.

И вот я своими глазами увидел кошмарные черно-синие пятна на боках у покойника. И своими ушами услышал, как слабо хрустнули сломанные ребра под рукой профессора. Тот выпрямился, его лицо побагровело.

— Это… это что-то неслыханное, — сказал он. — По крайней мере, такого я еще не встречал. Хотя кое-что в жизни видел. Но насколько я могу судить, ему умышленно сломали ребра уже после смерти. Как это понимать?.. Чтобы уродовали лицо и ломали кости уже мертвецу!

— Бедняги, — прошептал Кокки, — бедняги, не ведают, что творят.

— Подонки! Мразь! — взревел я.

Именно так. Я нечасто ругаюсь. Я ведь должен служить примером для подчиненных. Ведь не все получили такое домашнее воспитание, как я. Но если бы в ту минуту передо мной оказалась ухмыляющаяся рожа какого-нибудь битника, я, ей-богу, врезал бы ему как следует!

— Ну-ну, — успокоительно проговорил Палму, словно читая мои мысли, — сначала разберись, а потом уже дерись. Закон и порядок необходимо соблюдать.

— Иногда, — неуверенно проговорил профессор, — иногда — поверьте, я вовсе не злой человек, но когда я вижу такое, то начинаю думать, что пора возвращаться к телесным наказаниям. Впрочем, что я говорю! — поторопился он взять свои слова назад. — Я погорячился, конечно. Простите. Мы, благодарение Богу, живем в правовом обществе. Гуманизм. Человеческое достоинство. Тут замешан, по-видимому, больной человек, а не преступник. А с преступлениями я борюсь всю жизнь и не собираюсь отступать.

— Ну так, переломы, — жестко заключил Палму. — Большое спасибо, профессор. Не сомневаюсь, что в завтрашних газетах будет с избытком рассуждений и о телесных наказаниях, и о смертной казни. Об этом можно не беспокоиться. Разве что кто-нибудь вздумает поплыть против течения. Все-таки слишком велик риск утратить все, что завоевывалось с таким трудом и так долго, в борьбе с предубеждениями и предрассудками. Но завоевано было. И нами в том числе.

— Что ты несешь? — завопил я. — Вообразил себя на трибуне, да? Ха! Позволь мне самому решать, как мне думать и что делать!

— Вот как, прекрасно, — с готовностью согласился Палму и отступил на шаг в сторону, словно умывая руки. — Тогда разбирайся в этом деле сам. Тем более что ты эту кашу и заварил.

Такое ложное и несправедливое обвинение просто ошеломило меня. Это я-то? Да я ни сном ни духом… Ведь это стечение обстоятельств, цепь злополучных случайностей, цеплявшихся одна за другую, о чем я уже писал в первой главе. Правда, тогда я еще не знал, сколько этих обстоятельств вместилось в такой небольшой отрезок времени. Но, даже и не зная, я содрогался при мысли, что комиссар Палму может сию минуту оставить меня один на один с этим кошмаром.

— Нет, нет! — пошел я на попятный или, лучше сказать, побежал. — Нет, что ты! Делай как знаешь. Пожалуйста, пусть все будет: человеческое достоинство, борьба и все прочее. Но ты должен продолжать расследование. Мне необходимо — то есть я хотел сказать, что ты можешь совершенно располагать мной.

— Да, насчет времени, — сказал профессор, возвращаясь к делу, и посмотрел на часы. — Сейчас около двух. Здесь он шесть или семь часов…

— А до того — в парке, ночью, на сырой земле, — поторопился я внести свою лепту.

— Средняя ночная температура — плюс три, то есть никак не ниже нуля, — сообщил Палму, и я удивился, когда и откуда он успел выудить такие сведения.

— Не могу утверждать, — просто сказал профессор, — могу лишь предположить. Скажем, это случилось между одиннадцатью и часом ночи. Примерно в двенадцать, мне кажется это наиболее вероятным.

— Значит, в двадцать четыре ноль-ноль, — повторил Палму и взглянул на часы.

Уже потом, позже, оказалось, что профессор угадал тютелька в тютельку. Большого ума человек, хоть и думает, что все преступники — больные люди. Впрочем, он ведь имеет дело только с умершими преступниками.

Но тогда я об этом не думал. Уставившись на часы Палму, я похолодел при мысли, что двадцать четыре ноль-ноль — это время, когда уходят в набор воскресные газеты. Это был последний срок, назначенный мне шефом полиции. И губернатором. И министром внутренних дел.

В дверь постучали. Водитель, войдя, лихо щелкнул каблуками.

— Вас вызывают, — обратился он ко мне.

— Ага, начальство вызывают, — заметил Палму и поблагодарил профессора. — Ну все, нам пора уходить.

— А вещи? — забеспокоился Кокки.

— Положи в пакет, — резко бросил Палму.

— А отпечатки пальцев? — заволновался уже я. — Разве мы не должны взять его отпечатки для ифенди… идентификации?..

У меня даже начал заплетаться язык, как иногда у Палму, когда он хотел щегольнуть каким-нибудь ученым словцом.

— Его в нашей картотеке наверняка нет, — ответил Палму, ткнув в сторону покойника трубкой. — Помяните мое слово. Ладно, Кокки, сними у него отпечатки на всякий случай. Ему уже хуже не будет. Только поживей. А наше начальство пока всласть по телефону побалакает.

Я побагровел: по моему убеждению, я был ничуть не разговорчивее, чем все нормальные люди. Однако считал, что следует обстоятельно и подробно объяснять подчиненным их задачу, а не ценить свои слова на вес золота. Ну, может быть, иногда я действительно увлекался и бывал многословен, как мне не упускали случая заметить. Вы понимаете, кого я имею в виду. Но ведь это отнюдь не значило, что я болтлив! И то, что Палму сказал это так пренебрежительно, оскорбило меня до глубины души. Но выяснять отношения и получить, быть может, еще один щелчок по носу мне не хотелось, и я почел за лучшее промолчать.

Все-таки, пока мы шли через двор к машине, Палму решил меня утешить и сказал, помахивая зажатой в руке трубкой:

— Не переживай, мы его быстро опознаем.

— Как? — спросил я. — Ведь ни клочка бумаги, ни меток на белье! А вещи самые обыкновенные, дешевые. И ты сам говоришь, что в картотеке его нет. Мы же не можем устраивать простое опознание! Для этого у меня… у нас нет времени.

— Успокойся, — насмешливо сказал Палму, — ведь даже профессор и тот, оказывается, с ним встречался.

Ну и что? Нет, я решительно ничего не мог понять. Все же по отношению ко мне он порой бывал… Впрочем, чего уж там, сказать я просто не решаюсь. Так вот: это правда, я должен это признать — да, да, да, я — болван. Вот вам мое добровольное признание.

Мы подошли к машине, и я рявкнул в микрофон:

— Слушаю! Что у вас?

Послышался запинающийся голос дежурного:

— Да я ничего, просто приказали докладывать обо всем подозрительном… Тут у меня на проводе постовой, он звонит от Пассажа…

— Соединяйте! — приказал я. — О чем вы там мечтаете!

— Н-но… У меня нет такого… ну, передатчика, чтобы соединить телефон с рацией… Я могу передавать.

— Достаньте! — распорядился я. — Срочно! Под мою ответственность. Нет — под ответственность начальника полиции: у меня полномочия. Ничьим передачам я доверять не могу, только своим собств…

Я запнулся на полуслове, увидев лицо Палму. Он, кажется, ухмылялся.

Из рации донесся неуверенный голос дежурного:

— Вот, сейчас. Если у меня получится. Я положу телефонную трубку к микрофону и попробую усилить звук.

Было слышно, как он что-то говорит в телефон. В рации затрещало, звук стал на тон выше, и чей-то голос внезапно заорал:

— Алло, алло! АЛЛО!

— Не орите! — приказал я. — Слушаю. Что у вас стряслось?

— Это кто? Это сам он, что ли? — недоверчиво переспросил постовой.

— Сам, — подтвердил я. — Командир группы по насильственным действиям… то есть группы по убийствам. Ну, что у вас, докладывайте.

— Да я что, я потому только, что приказано было… У нас тут в крытом дворе, в Пассаже то есть, собралась целая толпа битников. С такой блестящей круглой трубой. Она на подставке. В общем, вроде того. Вы меня понимаете? Они уже давно с ней носятся, нацеливают в разные стороны, смотрят в нее и гогочут. Девчонки тоже. Я сначала подумал — студенты балуются или эти, из политехнического, замеры высот делают, ну, в общем, что-то такое. Но тут ни одного студента нет, одни битники да стиляги. А я газету вечернюю проглядел, вот и подумал, что… что…

Постовой умолк.

— Продолжайте! — потребовал я.

— Ну, я сначала подумал, что, может, это какая-то особенная пушка… или ракета… Их ведь теперь даже дети мастерят. А когда газету прочел, то стал думать, что вдруг они из нее захотят стрельнуть — по полицейскому участку, скажем. Или даже… даже по государственному совету… Что мне тогда делать?

— Кто это говорит? — вдруг услышал я над ухом невозмутимый голос Палму.

— Кархунен докладывает, — удивленно ответил постовой.

— А-а, — протянул Палму и как ни в чем не бывало уселся поудобнее.

— Так делать-то мне что? — осторожно осведомился постовой.

— Отправить в отделение, в КПЗ! — приказал я. — Всю компанию.

— В-всю, то есть, компанию? — заикаясь, переспросил тот. — Их, знаете, человек, наверно, двадцать будет… Вот! И… и мне тут вообще-то одному страшновато. То есть теперь, когда я газету прочел.

— А вы что — в самом деле один? — ужаснулся я. — На таком посту?! Сегодня?!

— Ну да, сегодня; я в полдень заступил на вторую половину дня, на субботу то есть. А тут, вон — дебоширят, а у меня все ж таки жена и дети, — плаксиво сказал постовой.

— Все ясно! Ведите наблюдение. Ни во что не вмешивайтесь! Сколько вам понадобится людей?

— Да сколько, два-три… — голос констебля звучал неуверенно. — Пока вообще-то ничего плохого не было. Но вдруг…

— Получите десять человек, — щедро посулил я. — Или нет, двадцать. «Черный ворон», фургон то есть, скоро прибудет. Все. Отбой.

— О-отбой, — заикаясь, проговорил несчастный голос.

Телефон выключился.

— Дежурный! — гаркнул я. — Соедините меня с дежурным комиссаром. Срочно!!

— К-криминальным или по п-поддержанию п-порядка? — послышался запинающийся голос дежурного.

Мне показалось, что я сейчас тоже начну заикаться.

— Конечно, по поддержанию порядка! — раздраженно ответил я.

Рация затрещала.

— Дежурный комиссар полиции порядка слушает, — раздался сдержанный голос.

— Говорит командир группы по убийствам, — сказал я. — Срочно «черный ворон» и двадцать полицейских к Пассажу. Для облавы. Нет, лучше два «воронка».

Воля к власти была упоительна. Бешеное веселье овладевало мной всякий раз, когда я поддавался ее порывам!

— Один — на угол к Пассажу, другой — вниз, к Старому дому студентов. И людей — сколько потребуется. Главное внимание — на группу битников, они развлекаются там в крытом дворе с пушкой.

— С пушкой? — еще сдержаннее переспросил голос.

— Может быть, с ракетной установкой, — нетерпеливо проговорил я. — Блестящая труба на подставке, что-то в этом роде. Надеюсь, у ваших людей есть глаза. И постовой покажет. Всех до единого — в КПЗ, безоговорочно.

— А чувих? Девчонок то есть, тоже? — недоверчиво спросил комиссар.

— И чувих! — распорядился я, хотя этот вариант еще не успел продумать. — Только вот что: их в другие камеры, отдельно от парней! — вовремя догадался я предупредить. — И если кто-то будет выламываться — сразу по башке, без разговоров!

Комиссар Палму будто клещами схватил мою руку и сжал так сильно, что синяк держался потом неделю. Я взвыл, но намек понял и, не глядя на него, добавил:

— Но, разумеется, применение силы только в случае необходимости. Не в насилии полицейская доблесть. Достаточно их просто проучить, чтоб знали!.. Минутку.

Комиссар Палму притянул меня к себе и прошептал на ухо:

— Чертов болван, скажи хотя бы, чтоб они обратили внимание, не залеплена ли у кого-нибудь физиономия пластырем или еще чем! Пусть заглянут в бар и в переходы, раз уж все равно там будут.

— Чертов бол… — машинально повторил я. — Простите, комиссар, это я не вам. Тут у нас небольшой инцидент. Вы понимаете, ужасная спешка. Итак: устроить облаву и прочесать Пассаж, бары и все вокруг. Прежде всего обращать внимание на то, нет ли у кого на физиономии пластыря или чего-нибудь в этом роде. Таких тоже в КПЗ. Но в отдельные камеры. — Последнее я добавил от себя. — Далее. Раз уж будете там, загляните в переходы, ведущие к метро, — продолжал я. — Не помешало бы также поставить патрульную машину на какую-нибудь соседнюю улицу. Все. Выполняйте.

— Пластырь на лице, — добросовестно повторил голос. — А возраст, рост, какие-нибудь приметы?

— Примет нету, — ответил я, взглянув на Палму. — Приступайте к выполнению.

— Но требуется время, — возразил комиссар. — Нужно еще собрать людей. Не меньше четверти часа, чтобы…

— Машины должны быть на месте через пять минут, — железным тоном сказал я. Боюсь, вы не понимаете положения, комиссар.

— Понимаю, — сухо ответил он. — В таком случае нам нужна «зеленая улица». Без светофоров и субботних пробок. А сейчас час пик. Но это уже не будет облавой.

— И отлично! — сказал я. — Пусть общественность убедится, что полиция действует! И эти мерзавцы пусть убедятся, что полиция не бессильна! Отбой.

Я кивнул водителю, чтобы он выключил микрофон, и с победоносным видом повернулся к комиссару Палму.

— Вот! — сказал я. — Вот что значит сотрудничество. В кои-то веки. Никакой дурацкой болтовни… А почему ты спросил у констебля его имя? Кархунен, кажется?

— Да так… Научную фантастику почитывает, видно, — спокойно ответил Палму и, помолчав, добавил: — Ну ничего, хоть в хоре не поет…

И опять затарахтела рация, словно ставя точку в нашем разговоре. Дежурный вызывал меня.

— Слушаю, — ответил я.

— Тут снова постовой от Пассажа, — сказал дежурный. — Еще что-то хочет сообщить.

— Ага, это опять Кархунен, — заорала рация так неожиданно, что у меня зазвенело в ушах. — Я вот что… я сказать, что все вроде не так уж плохо с виду… На тот случай, значит, если вы решите вдруг очень круто… Они ведь ничего — так, прыскают со смеху, ну, толкаются еще.

— Операция началась минуту назад, будьте наготове, — предупредил я.

— Так ведь, это… я что хочу сказать — это ведь не пушка оказалась. И не ракетная установка. Это — это телескоп. Вот они в него и глазеют.

— Телескоп! — ахнул я. — Откуда вы знаете?

— Я… я у них п-пошел спросить, для верности, — признался констебль Кархунен. — Подумал, что, может, зря уж так извожусь… Может, и не стоит их из-за этого в тюрьму… Ведь дети совсем…

— Приказ есть приказ, — сказал я. — Но… зачем же им телескоп в крытом дворе? Там все же крыша, хоть и стеклянная.

— Н-не з-знаю, — опять начал заикаться Кархунен. — У них, конечно, что-то есть на уме… Ха! Зато теперь и у меня тоже! Здорово вы придумали! А им-то оттуда ничего не видно, не успеют улизнуть. Хе-хе!

— Если вы, констебль Кархунен, уже отсмеялись, — язвительно сказал я, — разговор можно закончить. Отбой.

— Телескоп, — задумчиво повторил Палму, выпуская мне прямо в лицо облако дыма.

Водитель, все это время молчавший и явно крепившийся, наконец не выдержал:

— Черта лысого у них на уме! Хорошо, что вы сами решили ими заняться. Давно пора. Ничего, теперь и полиция пригодится!

Он сдвинул кепку на затылок и энергично потер лоб. Такая вера в мои способности изумила меня.

Из двери, помахивая сумкой и с пакетом под мышкой, вышел Кокки. Он топал через двор и что-то напевал. Настроения петь у меня на этот раз не было. Хмельное упоение властью как-то вдруг улетучилось. Я почувствовал себя опустошенным и заискивающе посмотрел на Палму.

— Что делать теперь? — спросил я.

— А что теперь? Можно проехаться в Обсерваторский парк, — предложил Палму с серьезным видом. — Отличная панорама, яркое осеннее солнце. Порт, корабли, море. Я имею в виду, если смотреть с холма, от Памятника.

Подвоха я не почувствовал.

— К Обсерваторскому холму, — скомандовал я. — Вперед! — Но тут же засомневался и на всякий случай добавил, искоса посмотрев на Палму: — Только без сирен, не стоит привлекать внимание. К нам, я имею в виду.

И пока водитель, сосредоточившись, лавировал среди субботнего потока машин, я повернулся к Палму:

— Послушай, откуда ты знал, вернее, как ты догадался отдать такой приказ — ну, чтобы выяснили, какая ночью была температура?

Я сам подставлялся и давал ему отличный повод для насмешек! Но почему-то он им не воспользовался. Может, решил, что вопрос того не стоит. А может, потому, что никогда не стрелял в птицу, сидящую на земле.

— Очень просто, — сказал он. — За четверть часа до прихода к нам журналистов и фоторепортеров редактор вечерней газеты позвонил в связи с этим шефу полиции. Хотел заранее извиниться, если его молодой сотрудник будет чересчур резко отзываться о нашем учреждении. Ну, шеф, естественно, перезвонил мне и выразил удивление, что мы ему не доложили о таком серьезном деле. Я его уверил, что у нас работа идет полным ходом, как ты любишь выражаться, но материала для доклада пока недостаточно и к тому же мы не знали, что о происшествии известно газетам. Ты в это время уминал салаку в компании Кокки, ну а я решил начать потихоньку действовать. Человека ведь нельзя волновать во время еды. Это просто так не проходит, хотя тебе этого, конечно, не понять.

— Неужели трудно было выйти к нам навстречу и предупредить? Мы хоть не стали бы распевать во все горло, — с горьким упреком проговорил я.

— Ну что же тут предосудительного? — с фальшивым изумлением воскликнул Палму. — Напротив: пресса имела возможность убедиться, что наши полицейские постоянно упражняются. Хотя бы в хоровом пении… Да, еще, — продолжил он после паузы, игриво склонив голову набок и глядя на меня, — еще шеф полиции попросил меня приглядеть за тобой: чтобы ты, поддавшись чувству, не наломал дров в таком важном деле. Я ведь все-таки намного старше и вообще — ветеран. Ну, ты понимаешь. Ничего дурного он, конечно, не имел в виду. Все-таки начальник нашего отдела тоже в отпуске… Ничего, я его уверил, что ты хороший мальчик и вполне на месте. Правда. — Он немного подумал и уточнил: — В каком-то смысле.

Тем временем мы въезжали на холм. Водитель умелым броском перемахнул через лужок и вылетел на усыпанную гравием аллею. Путь через лужок был проторен уже кем-то до нас, и нетрудно было представить, что мне придется выслушать от блюстителей наших парковых красот. Или шефу полиции. Эти господа готовы рвать на себе волосы, если детский мяч сломает хоть один их цветочек…

— Стоп! — скомандовал Палму и огляделся, словно ища чего-то. — Ага, вон там, — объявил он. Ну конечно, разбитую машину уже убрали. Разумеется. Они всегда торопятся как на пожар. Ладно хоть на дереве остался след.

Я собрался вылезти из машины и пойти посмотреть, но Палму никогда не утруждал себя ходьбой. Вверх по аллее брели какие-то люди, и я велел водителю погудеть. Здесь это уже не имело значения. Парк был весь нашпигован полицейскими.

Гуляющие сошли с дороги, почтительно пропуская наш черный автомобиль. Который важно пронесся мимо. Люди смотрели на нас, вытаращив глаза. Был такой прекрасный осенний день. Действительно прекрасный. Я живо представил себе, какие толпы соберутся здесь к вечеру, когда солнце будет садиться, — все успеют мирно отобедать дома, почитать газеты… У меня очень живое воображение. Палму постоянно укорял меня за это.

То там то сям — на лужайках исреди кустов — мелькали люди, тщательно осматривающие все вокруг. Полиция не дремала! Я не мог не чувствовать гордости.

Мы остановились возле Памятника, и я уже почти вылез из машины, когда опять затарахтела рация. Какой-то человек оставил в бане свои вещи и сейчас следовал нагишом по улице Стуре. Покосившись на Палму, я коротко приказал доставить голого господина в отделение, для дальнейших выяснений. В субботние дни в городе всегда происходит много странного.

Я вылез из машины, но заниматься поисками места происшествия мне не пришлось. Земля вокруг была вытоптана, кусты вырваны и поломаны. И это при том, что полиция прилагала все усилия, чтобы держать зевак на расстоянии. Я уже начал подумывать, не оградить ли вообще весь холм. Но тогда действительно пришлось бы вызвать на подмогу войска. А я сомневался, стоило ли прибегать к таким крутым мерам. Однако соблазн был велик. Что поделаешь, воля к власти — сильная штука!

Я долго разглядывал кровавые следы на земле, потом спросил:

— Что ты думаешь по этому поводу?

Но Палму, как выяснилось, за спиной у меня не было. Я увидел его в отдалении, по ту сторону Памятника. Он стоял на насыпи и любовался яркими осенними красками, видом моря, порта и кранов. Кокки тоже оставил меня и преспокойно стоял рядом с Палму.

Рассерженный, я подошел к ним.

— Кровавых следов, ведущих к месту происшествия, не видно, — сухо сказал я. — Хотя, конечно, земля затоптана, но… По моей версии, жертва искала здесь среди кустарника удобное место для сна, а убийцы… — Я запнулся, вспомнив, к счастью, что жертвой убийц стал не бродяга. — Я хочу сказать, — пояснил я, — что бедный старик просто сидел под кустом. А битники, озверевшие после того, как разбили угнанную машину, жаждали крови и поэтому набросились на него, забили до смерти, а тело потом спрятали в кустах. И тогда…

— Смотри-ка, Палму, это что, бразильский корабль? — заинтересованно спросил Кокки, указывая на мощное грузовое судно, пришвартовавшееся к причалу.

— А какой у Бразилии флаг? — поинтересовался Палму. — Я что-то не помню.

— Ты что хочешь сказать, — недоверчиво спросил я, — что тут замешан иностранный моряк?

— Ах да, — опомнился Палму, — мы же осматриваем местность!

Он обернулся к Памятнику и указал на три четкие вмятины в песке, образовывавшие правильный треугольник.

— Как ты думаешь, это что?

Я присел на корточки.

— Ничего интересного, сказал я. — Какой-нибудь турист притащил камеру со штативом, чтобы снимать отсюда виды.

— А может, это детишки играли, какие-нибудь милые крошки, — предположил Кокки.

— Может быть, может быть, — сказал Палму и, сцепив за спиной пальцы, снова повернулся к гавани. — Я вообще-то с минуты на минуту жду сообщений об опознании.

— Вот так так! — удивился я. — Ты мог бы с большим успехом спросить вон у них, что они там нашли… Может, есть что-нибудь… а эти следы мы сейчас на всякий случай сфотографируем. У нас все равно других нет. Пусть общественность видит, что полиция не бездействует.

Я махнул рукой нашему фотографу, который в полной боевой готовности ожидал указаний возле машины. Машина стояла на склоне холма, плавно поднимавшегося к старому зданию Обсерватории. Вид в самом деле был прекрасный! Фотографу я подробно объяснил, как — с разных точек и под разным углом — он должен снять эти таинственные следы на песке. Конечно, не исключено, что они оставлены каблуками какого-нибудь невинного прохожего, задержавшегося, чтобы полюбоваться прекрасным видом. Но, с другой стороны, слишком уж правильным был этот треугольник. Это меня настораживало.

Затем мы отправились посмотреть находки наших ребят. Они — вот черти! — успели не только составить подробный план парка, но и тщательно нанести на него все места, где были найдены те или иные предметы. Недаром они проутюжили все лужайки с рулетками! Я от души порадовался своим организаторским способностям. Ведь могут же, если хорошо наладить работу!

— Руковожу поиском, — доложил комиссар Ламберг, отдавая честь. — Если не возражаете, зачитаю по пунктам опись найденного.

Я кивнул.

— Первое — деньги, — с заговорщическим видом начал Ламберг. — Было найдено в общей сложности поразительно много денег, частично в отсыревшем состоянии, в том числе и замусоленная однодолларовая купюра.

— Иностранный моряк? — предположил я и покосился на Палму.

Но тот с безмятежным видом покуривал свою дурацкую трубку и никак не реагировал.

К моему огорчению, Ламберг покачал головой.

— Вряд ли, — заметил он. — Бумажка валялась здесь уже давно. — Но есть и звонкая монета: две по пятьдесят марок, пять по двадцать, еще пять по десять здорово, правда? — и одна в двенадцать марок!

Он облегченно перевел дух.

Я подсчитал в уме общую сумму.

— Где их нашли?

Ламберг с важностью указал на плане.

— Эти места помечены синим цветом, — пояснил он.

Мое воображение заработало полным ходом. Деньги были распределены по парку равномерно, словно преступник специально потратил полчаса, чтобы раскидать их по всей площади. При условии, конечно, что все они были рассыпаны из одного кошелька.

Видя выражение моего лица, Ламберг поспешил объяснить:

— Вообще-то марка стала теперь такой мелочью, что люди ленятся нагибаться за монетой, если вдруг обронят. Я всегда говорю в нашем буфете, что это напрасный расход энергии.

Далее была предъявлена кучка палочек от леденцов и мороженого.

— Найдено восемьдесят две штуки, — отрапортовал он и с беспокойством предупредил: — Я не счел нужным отметить на плане все места, где они валялись. Надеюсь, вас эта ерунда не заинтересует. Далее — бумажный мусор, — продолжал он. — Далее. Грифельная доска. Записная книжка. Три карандаша, разной длины, как видите. Одна шариковая ручка.

— Хотел бы я знать, — с горечью сказал я, — о чем думает отдел коммунального хозяйства, заведующий уборкой территорий. Вместе с этими самыми блюстителями городских красот. Их же целая армия! Интересно, дворники когда-нибудь подметают тут дорожки?!

— Окурки и спички, — продолжал Ламберг. — Главным образом — вокруг скамеек.

Он снова загадочно улыбнулся. У него явно было что-то припасено, pièce de résistance[144], если вы понимаете, что я имею в виду.

И действительно — с торжествующим видом он извлек какой-то шелковый лоскут, мятый, мокрый, весь в пятнах от травы, и бережно расправил его для нашего обозрения.

— Дамские трусы, — пояснил он, вероятно не доверяя нашим глазам. — Коротенькое-коротенькое бикини.

Последние слова он прошептал с неподдельным умилением.

Я смотрел разинув рот. Но Кокки опередил меня:

— Память о визите дружественного флота, — понимающе сказал он. — У нас ведь итальянцы недавно побывали.

— Именно так. Вот эти были спрятаны в кустах вдалеке от дорожки, — подтвердил Ламберг и показал на плане. — Вот здесь.

По одному ему понятной причине он пометил это место на плане зеленым цветом. Вероятно, психоаналитик смог бы найти этому объяснение. Зеленых пометок было довольно много, в зоне кустов.

— А это что? — показал я.

Комиссар Ламберг покраснел.

— А это… это другие улики. Есть один бюстгальтер. — И он брезгливо ткнул в порванный лифчик, лежавший в общей куче.

— Ну хорошо, хорошо, — поспешно сказал я. — Это все равно нам мало что дает.

Комиссар Палму взглянул на свои часы. Он получил их в подарок от коллег в честь тридцатилетия своей безупречной трудовой деятельности и чрезвычайно гордился этим подарком.

— Я удивляюсь только одному, — сказал он, — тому, что покойник до сих пор не опознан.

— С помощью вот этого?! — вскричал я, указывая дрожащей рукой на находки Ламберга. — По-твоему, я кто — волшебник?

Палму сокрушенно покачал головой.

— Дитя, ох, дитя, — горестно сказал он, — когда же ты наконец повзрослеешь! Неужели тебе до сих пор не пришло в голову, что газета уже два часа как разошлась!

— Ну и что? — с досадой спросил я.

— А то, что там фотография жертвы, — терпеливо объяснил Палму. — На четвертой полосе, крупным планом. Будет поистине чудо, если его никто не опознает.

Я подскочил. Разумеется, не из-за слов Палму — как будто я сам не сообразил бы, что покойника могут опознать по фотографии! Просто я не заметил, как за моей спиной оказался бесшумно подкативший автомобиль, и затарахтевшая в этот момент рация застала меня врасплох. Дежурный гаркнул во всю глотку, так что эхо прокатилось по всему холму:

— Где командир? Командир здесь?

— Ну, пошло-поехало, — меланхолически заметил Кокки.

Я ринулся в машину с таким остервенением, что потерял шляпу и здорово стукнулся головой.

— О-о! — взвыл я. — Слушаю вас!

— Убитый опознан! — оглушительно проорал дежурный и зачастил: — Фредрик Нордберг, проживал на Матросской улице…

Он назвал номер дома и квартиру. К счастью, зеваки стояли достаточно далеко и услышать подробности не могли. Полиция удерживала их на почтительном расстоянии!

— В машину, живо! — махнул я рукой медлительным Палму и Кокки. Сыщик никогда не позволял себе усесться раньше комиссара. — Я выяснил личность убитого, — бросил я им и, обратившись к водителю, приказал: — Жмите вовсю. Адрес вы слышали.

И он, конечно, газанул и помчал, истошно сигналя, чтобы нам дали дорогу. Народ посыпался в разные стороны.

— Ну, будет! — заявил Палму, даже не спросив у меня разрешения. — Тут собственного голоса не услышишь. Включи-ка лучше рацию. Дежурный? Это Палму. Приказ выполнен?

— Так точно, — прохрипел голос. — Шестая патрульная машина уже на месте. Наряд полиции порядка следует туда же. А шестая обычно по субботам там и патрулирует, в том районе.

Я не мог не похвалить Палму.

— Молодец, все успел предусмотреть! — Я немного поколебался. — Разумеется, я сам бы до этого додумался, но все произошло так внезапно, что я до сих пор никак в себя не приду. Впрочем, какой толк был бы в командовании, если нельзя было бы доверять своим подчиненным. Никогда и ничего не вышло бы, если мне пришлось бы лично продумывать все до мельчайших подробностей!

— Это верно, ничего бы не вышло, — слишком охотно согласился Палму.

Кокки тоже обрадовался и закивал головой.

Рация снова включилась, так неожиданно, что я подпрыгнул на сиденье. Дежурный тараторил еще быстрее, чем прежде. Я с трудом разобрал:

— Убитый опознан вторично. Фредрик Нордберг, адрес: улиц…

— Хватит! — прервал я его, покосившись на Палму. — Думаю, что теперь опознания посыплются одно за другим. Можете мне о них не докладывать.

Палму недоуменно поглядел на меня, требуя объяснений. Я немедленно начал заикаться:

— Н-но ведь каждое сообщение з-записывается. Имя и адрес информатора тоже, так что нам скоро станет известен весь круг его знакомых. Кстати, от кого первого поступило сообщение?

— От дежурного комиссара, полицейский участок на Железнодорожной, — протарахтела рация и сочла нужным разъяснить: — К ним газета пришла немного раньше.

— Полиция действует! — торжествующе сказал я. — Еще одно очко в нашу пользу!

— Второе сообщение сделал трамвайный кондуктор, — радостно продолжил дежурный. — Он заглянул через чье-то плечо и увидел в газете фотографию старика. Ну, и сразу признал его. Выскочил на следующей же остановке и позвонил из кафе.

— На какой линии работает этот кондуктор? — спросил Палму.

Дежурный затих, и было слышно, как он кого-то переспрашивает.

— Не догадались выяснить, упавшим голосом сказал он, — только имя и адрес.

— Спасибо, мы выясним это позже, — вмешался я.

— Послушайте, — вдруг оживился Кокки, этот кондуктор напомнил мне об одной моей знакомой стюардессе.

— Помолчи! — сказал я. — Между прочим, я и не подозревал, что у тебя есть знакомые стюардессы. Интересно, что по этому поводу говорит твоя жена?

Разумеется, это была только шутка, но, к моему изумлению, Кокки покраснел, опустил голову и начал смущенно ковырять носком ботинка пол.

— У каждого своя личная жизнь, — заметил Палму, осуждающе поглядев на меня. — И ни к чему в нее вмешиваться.

Завизжали тормоза, и мы лихо въехали на Матросскую улицу. Машина сбавила скорость, водитель пригляделся к номерам домов и сразу точным движением направил ее в темную арку старинного каменного дома. Только крепкие тормоза спасли нас в тесном дворе от наезда на кузов ветхого грузовичка. Кто-то, видимо, переезжал, и погрузка была в разгаре. Часть вещей стояла уже в кузове, часть была пока на земле возле машины.

Я здорово приложился носом о переднее сиденье, и даже Палму выругался.

— Куда вас несет?! — рявкнул он. — Мы на тот свет не торопимся.

Полицейский в форме отдал нам честь, когда мы наконец выбрались наружу.

— Патрульная машина уже уехала, доложил он обстановку. — Их куда-то вызвали. Но этих мы успели накрыть. Бежать хотели. Половину вещей погрузили.

— Кто?! — изумился я.

— Преступники, конечно, — ответил констебль. — А кто — не знаю. Кто-то из шайки… Убийцы… В любом случае — остальные удрали. Нам удалось захватить только шофера грузовика и одну девушку. Она там, в доме. Ревет в три ручья.

— О ком вы говорите? — спросил я, чувствуя, что голова у меня идет кругом.

Даже Палму на этот раз, казалось, был изумлен.

— Мало того, что убили несчастного старика, так им еще и квартиру обчистить захотелось! — с возмущением продолжал констебль. — Все вынесли: вещи, столы, стулья — все! И глазом не моргнули! Вот — полюбуйтесь! — И указал на жалкую кучу барахла, лежавшую на земле. — Таких отъявленных негодяев я еще не встречал, — с мрачной торжественностью произнес констебль. — Они ведь хладнокровно кофе распивали, когда патруль их накрыл.

— И что они говорят? — машинально спросил я.

— Да девчонка пыталась что-то пискнуть, но я велел ей молчать, — объяснил констебль. — Ведь положено, чтобы командир группы лично допрашивал.

— Разумеется, — сказал я, покосившись на Палму.

— Я им на всякий случай наручники надел, — с довольным видом повествовал констебль. — На этом все обсуждения закончились. Только девчонка ревет как белуга, так что я решил во дворе вас подождать, тем более что все равно надо за вещами приглядеть. Ведь приказали ни к чему не прикасаться.

— Разумеется, — снова подтвердил я и посмотрел на Палму. С восхищением.

Свистящий хрип рации перебил нас.

— Ламберг хочет доложить, — сообщил дежурный и сразу понравился: — Комиссар Ламберг.

В голосе Ламберга слышалось крайнее возбуждение.

— Нашли бумажник! — кричал он. — Фредрик Нордберг, все правильно, как в сообщении. Я случайно слышал, как вам докладывали об опознании. Нашли в урне, под всем мусором, когда парковый служитель ездил с тележкой, опорожнял урны.

— Как?! — у меня дрогнул голос. — Вы хотите сказать, что не вы… что ваши люди не осмотрели сами мусорные бачки и урны?

— Разумеется, нет, — оскорбленно ответил Ламберг. — Вы же всегда требуете делать только то, что приказано. А это приказано не было. Приказ гласил: «Прочесать местность». Местность, все пространство то есть, прочесано. Тщательнейшим образом.

Палму вытащил изо рта трубку и стоял с виноватым видом. Я немо воздел руки к небу.

— Ладно, Ламберг, — сказал я. — Тогда снимите так же тщательно отпечатки пальцев.

— Разумеется, это понятно, — заверил тот. — К бумажнику никто не прикасался с тех пор, как мы его получили из рук служителя. У нас тут целая орава занята делом. И, конечно, мы просеем содержимое этой урны.

Кокки не мог удержаться.

— Складывайте в пакеты! — прокричал он через мое плечо. — Это Кокки говорит — складывайте в пакеты весь мусор!

— Весь мусор из урны, — пояснил я. — И пройдитесь по остальным урнам, если их еще не успели вычистить. Все, спасибо, Ламберг.

Я повернулся к Палму.

— Недурно ты покомандовал от моего имени, — саркастически сказал я. — Как ты мог забыть об урнах? На твоем месте я бы сейчас бил себя в грудь и каялся!

— Ты сам вечно так говоришь: «местность», «обстановка», — смиренно пытался оправдаться Палму. — Сам не понимаю, какой черт меня дернул за язык сказать про эту «местность». — Он не удержался и сердито добавил: — Мне и в голову не могло прийти, что Ламберг понимает все так буквально.

— Не будем терять время, — решительно сказал я. — Пойдемте в дом. Наконец мы напали на след.

Глава четвертая

К чести девушки надо сказать, что она уже не ревела как белуга, а сидела с опущенной головой, закусив губы, и роняла тихие слезы на руки. Девушка была очень хорошенькая. С золотистыми волосами и почти совсем не накрашенная. И никаких брюк-дудочек, которые я ожидал увидеть, на ней не было.

Дом внутри выглядел унылым, обветшалым. Квартира состояла из комнаты и кухни. Выцветшие, грязные обои. Там, где вдоль стен стояла мебель, вынесенная теперь во двор, на обоях выделялись четкие силуэты. Окна выходили в серый скучный двор. На полу стоял старый-престарый черный чемодан, с раздутыми от вещей боками, рядом — приготовленные и увязанные картонные коробки. Стол и два стула тоже еще оставались в комнате. Стол был накрыт: кофейник, три чашки, сливки, сахар и одна сдобная булочка на тарелке.

Удивительно: я-то считал, что современная молодежь пьет кофе без сливок. Из-за своей лени. Чтобы не ходить за сливками в магазин. А вместо булочки, по моим представлениям, должна была стоять бутылка. Что ж, век живи — век учись, рассудительно подумал я.

Комиссар сидел напротив девушки на одном из двух оставшихся стульев и, когда я вошел, вскочил как ужаленный. Двое полицейских, как и положено, стояли на лестничной площадке перед дверью, охраняя в неприкосновенности следы и удерживая на расстоянии стайку любопытных, вытягивавших шеи, чтобы сверху или снизу заглянуть внутрь. Ни одного представителя мужского пола среди них не было. Видимо, мужчины успели улизнуть из дома, чтобы принять законную субботнюю кружечку, или просто предпочли не попадаться полиции на глаза.

Привалившись к стене, стоял шофер грузовика, рослый широкоплечий мужчина, одетый в желтый комбинезон, на удивление чистый. На мужчине были наручники. Взгляд, который он бросил на меня, был настолько страшен, что я даже попятился. Это был взгляд человека, попавшего в западню.

— Послушайте-ка, господин хороший, кто вы там есть… — заговорил он.

— Молчать, пока тебя не спрашивают! — гаркнул комиссар. — Тебе что, мало? — С извиняющимся видом он повернулся ко мне и объяснил: — Это такие типы, с ними по-хорошему нельзя, не понимают. Да и дело такое. Я читал в газете. Поэтому и решил сам поехать.

Вот оно что, значит, еще один фараон, — медленно проговорил шофер низким глухим голосом. — В этом городе порядочным людям дня спокойно не дадут поработать, чтобы не вцепиться в глотку. Полиция! У меня есть разрешение на право заниматься своим делом, есть шоферские права, есть справка о техосмотре, есть куча бумажек, без которых не…

Он покосился на девушку и не стал заканчивать фразу.

— Так вас что, прежде уже штрафовали? — осведомился я.

Шофер грузовика кивнул.

— Один раз за перегрузку, один раз за превышение скорости и два раза за парковку в неположенном месте. — И вдруг он заорал так, что у него вздулись вены на висках: — А за каким чертом вообще возить вещи в грузовиках, если машина даже на минуту не может остановиться у тротуара! Господа, которые шикуют в «кадиллаках», конечно, останавливаются, где пожелают, а полиция изо всех сил следит, чтобы какая-нибудь рожа, вроде моей, не отразилась в их зеркале! — И уже тихо, себе под нос, он буркнул: — Проклятье!

— Ну-ну! — успокаивающе сказал я.

У меня было чувство, что допрос уже начался, но идет как-то неправильно. Я еще раз посмотрел на девушку. Она была, правда, очень, очень хорошенькая. И ножки тоже. Я перевел взгляд на комиссара из полиции порядка и начал буравить его глазами. Это я умею. Отлично умею, можете мне поверить. Тренировался дома перед зеркалом. Во время бритья.

— Надо же все-таки думать, — сказал я. — Головой. Вас тут четверо здоровых мужчин. Немедленно снимите с барышни наручники.

Комиссар собрался было возразить, но, увидев мое разгневанное лицо, не посмел. Нарочито не торопясь, он снял наручники и сунул их в карман. Девушка потерла запястья и благодарно взглянула на меня. Возле губ у нее образовалась ямочка, когда она попыталась улыбнуться сквозь слезы.

— С него тоже! — приказал Палму, показывая трубкой на шофера. — Тоже нашли преступника! Достаточно посмотреть на него, чтобы понять.

— Угу, достаточно, — поддакнул Кокки. — И посмотреть, и послушать его болтовню.

Да, все-таки нелегко нашему шефу находить людей, в которых хорошие деловые качества сочетались бы с умением тактично себя вести и ладить с коллегами. Этим я хочу сказать, что Кокки очень выигрывает, когда держит рот закрытым. Но делать ему замечание в присутствии посторонних я не мог.

— Он буйный, — предупредил комиссар, но приказание выполнил.

Однако буянить шофер не стал. Напротив, сразу успокоился и с большим доверием воззрился на меня.

— Так, — сказал я, не зная, на что решиться, — вы тут как будто пили кофе, а мы вам помешали. Может быть, вы продолжите, и тогда мы в спокойной обстановке побеседуем обо всем с самого начала. Комиссар, будьте любезны, прикройте дверь.

Комиссар исполнительно прикрыл входную дверь.

— Я имел в виду, чтобы вы закрыли ее с той стороны, — поправил его я. — Будьте добры, проследите, чтобы к вещам во дворе никто не притрагивался… Так, — снова сказал я, оглядываясь, — теперь пусть кто-нибудь принесет мне стул.

— А как же отпечатки пальцев? — начал было комиссар.

— Наденьте перчатки, — посоветовал Палму. — И принесите мне тоже стул. А Кокки может постоять.

Девушка смотрела на нас. Вернее — если говорить честно, — смотрела на меня. С восхищением. И это было довольно приятно. Я указал ей на кофейник. То есть я имел в виду, чтобы она налила кофе шоферу грузовика и себе. Но, услышав запах отличного кофе, я неожиданно для себя почувствовал сильнейшее желание тоже выпить чашечку.

Девушка оказалась весьма сообразительной и тотчас, по одному моему взгляду, догадалась о моем желании. Между нами чудесным образом возникла связь — взаимопонимание без слов.

— Я сейчас сварю еще, одну минуту! — радушно предложила она. — У меня и чашки еще не упакованы. Я их собиралась помыть в последнюю очередь, а потом сразу уложить в корзину.

Может быть, кто-нибудь и расценил бы ее поведение — после всего случившегося — как проявление черствости или холодного цинизма. Но, на мой взгляд, оно как раз свидетельствовало о ее совершенной невинности и простодушии. Она не была ни стиляжкой, ни гангстершей. Тут я готов был биться об заклад с кем угодно и на что угодно. Хотя, конечно, внешность бывает обманчива. Я стараюсь не забывать об этом. Но сейчас за главного был Палму. И я мог позволить себе безответственно улыбаться.

— Спасибо! — сказал я. — Это было бы чудесно.

Я, разумеется, понимал, что еще сегодня, до двенадцати ночи, мы должны распутать это дело. Но почему-то я был твердо уверен, что мы на правильном пути. Тем более теперь, когда был найден бумажник.

Раздался звонок в дверь, и в квартиру ввалился констебль с двумя стульями под мышкой. Я велел ему поставить их, и он стал пятиться к двери — проволакивал время, так ему было любопытно посмотреть, что тут у нас происходит. Быть может, он удивился, увидев, что девушка стоит на кухне, наполняет кофейник и зажигает газ. Но в любом случае от комментариев он воздержался.

Хлопоча, девушка еще уронила две-три слезинки в банку с молотым кофе. Если бы мы были вдвоем, я бы, наверно, подошел ее утешить, положил бы руку ей на плечо. Или на талию. Но нас было пятеро в этой комнатушке. Так что подобное никак не годилось. Оставалось только воображать.

Шофер прихлебывал кофе и посматривал на булочку. Видно, свою порцию он уже съел и стеснялся взять еще.

— А для кого третья чашка? — невинным тоном спросил Палму.

Я сразу насторожился.

— Должен был прийти… — с готовностью отозвалась девушка, но тут же замялась, подбирая слова, — в общем, один мой знакомый, друг. Да, мой друг обещал прийти и Помочь с переездом, но куда-то пропал. Господин Карлссон был так добр, что помог мне и сам грузил вещи. И даже согласился подождать. Но я все равно собиралась угостить всех кофе. Сдобные булочки купила. Просто не представляю, куда… — Она запнулась и опустила голову. — Я очень беспокоюсь, — со вздохом сказала она. — И дядя Фредрик умер… его убили. В голове не укладывается…

Она опять заплакала, бедная девочка, но тут, к счастью, забурлила вода в кофейнике, и ей пришлось отвлечься — уменьшить огонь и всыпать кофе. Она отсчитывала ложечки, мило сложив трубочкой губы. Кокки пристально следил за ее движениями.

— Нет-нет, еще! Этого мало, — забеспокоился он, видя, что она перестала сыпать. — Надо по две полных ложки на чашку. Это моя норма.

Девушка остолбенела.

— А дядя Фредрик никогда… — начала она, но, снова все вспомнив, опустила голову и безропотно стала досыпать кофе. — Ужасное расточительство, — проговорила она. — Но пусть на этот раз. Я постараюсь сварить повкуснее, если у меня, конечно, получится.

Она увеличила огонь и стала помешивать кофе ложечкой.

— Только недолго, — предупредил Кокки, — кофе не должен долго кипеть. А потом накройте колпаком. Пусть настоится и отстоится. Иначе вкус будет только у гущи.

Девушка послушно сделала, как ей велели. Комиссар Палму повертел в руках трубку и как бы между прочим спросил:

— А откуда вы знаете, что его убили?

— Полицейские сказали, — ответила она.

— Ага, — подтвердил шофер грузовика, глядя с вожделением на булочку. — Они сюда вломились и сразу заорали, что банда поймана и что господин Нордберг убит. А нам нацепили наручники, словно это мы — убийцы! Вот идиоты!

— Mea culpa, mea maxima culpa[145], — сказал Палму таким голосом, что Цицерон в своей могиле наверняка перевернулся. — Я не предусмотрел, что задержанным запретят говорить до прихода нашего начальника, раз он, согласно правилам, должен снять первый допрос! Я знал, что первые сообщения об опознании поступят быстро, и заранее приказал тут же выезжать по адресу, осмотреть все и охранять от… В общем, на всякий случай. — Он повернулся к девушке. — Так, значит, Фредрик Нордберг был вашим дядей?

— Да, братом отца, старшим, — сказала девушка. — Мой отец моложе.

— В таком случае ваша фамилия — Нордберг? — догадливо предположил Палму.

— Нет, — покачала она головой. — Похъянвуори, Саара Мария. Мой отец взял себе финскую фамилию. Он не хотел носить ту же фамилию, что и дядя. Из-за его языческих занятий. Так отец говорил.

— Языческих занятий?! — вскричал я изумленно.

Палму незаметно показал мне, чтобы я утих.

— А вы? — обратился он к шоферу. — Вы тоже были знакомы с — гм — господином Нордбергом?

— В жизни не видел старика, — отрезал тот. — Вот эта барышня договорилась со мной о переезде. Я иногда заглядываю к ним в кафе, и барышня видела меня и знала, что я дешево беру за перевозку.

Девушка взглянула на свои часики и забеспокоилась.

— У меня еще есть время, — сказала она, — но мне никак нельзя опаздывать на работу. Моя смена с шестнадцати часов.

— Да я вас подвезу, это не будет вам ничего стоить, — заверил ее шофер. — Только сначала надо вещи внести в дом. Ваш приятель уже давно мог бы прийти помочь! Вон сколько времени его прождали! — Но, увидев ее несчастное лицо, шофер поспешно добавил: — Я с вас ничего за ожидание не возьму! — Потом, дружелюбно поглядев на нас, заметил: — Но вообще-то лучше было бы переехать. А то сколько времени впустую ушло.

Палму оставил его слова без внимания.

— Барышня Похъянвуори, — учтиво обратился он к девушке, — я заметил, когда мы входили, что вы успели снять вашу табличку с входной двери. На двери остался след от нее — в этом месте более темная краска и гвоздик торчит. Ваш дядя что, держал постояльцев или у него была какая-то особенная профессия?

Девушка покраснела и отвела глаза.

— У дяди вообще никакой специальной профессии не было, — нерешительно сказала она. — Он… он занимался разными вещами. Дядя был очень трудолюбивый.

Она открыла сумочку и достала оттуда табличку, на которой старинным шрифтом было выведено: «Фредрик Нордберг», а на пожелтевшей от времени картонке бисерным, немного дрожащим почерком было написано: «Гороскопы. Филателия. Бухгалтерия».

Мы все трое с интересом склонились над картонной табличкой. «Гороскопы!» — произнес я про себя, и какая-то мысль завертелась у меня в голове. Но ни вычленить, ни оформить ее я не мог.

Палму присвистнул вполголоса.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок! — загадочно произнес он и с размаху хлопнул меня по плечу. — Мой мальчик, я горжусь тобой!

Разумеется, я решил, что он издевается надо мной за то, что я так изумился этим «гороскопам».

— А ваш дядя был филателистом? — поспешно обратился я к девушке.

— Да-да, — подтвердила девушка. — Он собирал только редкие марки. Он не хотел иметь большую коллекцию. А свою он собрал, продавая и обменивая марки похуже. Коллекция вон в том чемодане. Дядя сам упаковал ее еще с вечера.

— Так вы собирались сегодня переезжать? — спросил Палму.

— Не мы, — возразила девушка, снова как-то странно колеблясь. — Дядя должен был сегодня переезжать, в тринадцать часов… Вообще-то мы собирались потом жить вместе, я позже переехала бы к нему. Но это все было еще неточно. Я просто пришла помочь ему перетащить вещи, и Вилле обещал прийти, да вот…

И она опять заплакала.

— Дядя был очень бережливый, — проговорила она, глотая слезы и торопясь переменить тему разговора. — Ему нужно было совсем немного. Он обычно делал бухгалтерские расчеты для двух маленьких фирм. Которые сами не могли справиться. И еще в январе он всегда помогал разным людям составлять налоговые декларации. Дяде вполне хватало этих денег. Ему больше и не надо было. Он только хотел быть самому себе хозяином.

— Это вы штопали его носки? — с теплым чувством осведомился Палму.

— Я, — чуть запнувшись, подтвердила девушка. — Дядин дом для меня был… был как убежище. Дядя был очень, очень добр ко мне. Ну и я тоже старалась делать, что могла. Стирала ему, иногда готовила, чтобы он хоть изредка мог пообедать дома, а не в забегаловке.

Комиссар Палму отвесил низкий поклон.

— Барышня Похъянвуори, — произнес он с глубоким чувством, — вы замечательная девушка!

— Совершенно справедливо, — подтвердил я и поглядел ей в глаза.

Хотя я имел в виду не совсем то, что Палму. Девушка это сразу прочла в моем взгляде и очень мило покраснела. Кокки вдруг стал проявлять нетерпение.

— Пора бы уже нам приступить к кофе, — воззвал он. — Сколько ему там настаиваться! И потом — я не понимаю, почему тут кое-кому охота флиртовать, когда у нас такое важное дело об убийстве! Наше положение хуже некуда. Так и поездка в Копенгаген накроется!

К моему удивлению, девушка прижала руку к сердцу, краска сбежала с ее хорошенького лица, оно побледнело, а нос даже посинел.

— Простите, вам плохо? — испугался я и вскочил со стула.

— Нет-нет, — запротестовала она и начала разливать кофе.

Шофер грузовика от кофе отказался и предупредительно перевернул свою чашку дном вверх.

— Только, — сказала девушка с каким-то виноватым видом, — булочек к кофе больше нет. Эта… эта была для Вилле… Давайте я сейчас, мигом, сбегаю в магазин и куплю.

Она схватила свою сумочку и поспешила к двери.

— Нет-нет, позвольте мне… — закричал я, судорожно хватаясь за карман, чтобы извлечь бумажник.

Комиссар Палму сердито толкнул меня к стулу.

— Не надо никуда ходить, милая барышня, — сказал он. — И не стоит сейчас пытаться звонить этому вашему Вилле. Он найдется. А нам о многом еще нужно поговорить. Сходи-ка ты, Кокки. Купишь пончиков.

— А мне сдобных языков, если будут, — машинально сказал я.

Кокки требовательно протянул руку. Я дал ему пятисотенную. Мельче у меня не было.

— На все? — с радостной готовностью спросил Кокки.

— Вымогатель, — обличил его Палму. — Мужчина, у которого есть средства, чтобы знакомиться со стюардессами и класть по две ложки кофе на чашку, мог бы разок и нас угостить. У меня таких возможностей сроду не было, за всю мою долгую честную службу. Послушай, он, наверно, живет двойной жизнью. Нам стоит к нему приглядеться!

Кокки скрылся за дверью. Но девушка даже не улыбнулась. Она по-прежнему была бледна и выглядела испуганной. Шофер грузовика начал терять терпение.

— Послушайте-ка, господа хорошие, — сказал он, — я человек трудящийся. У меня машина во дворе столько времени простаивает, мне с этим переездом пора заканчивать.

— Я как раз собирался спросить вас, — сказал Палму. — Вы вчера ночью были в этих же — гм — ботинках?

Я посмотрел на ноги шофера. Он был обут в самые грубые и потрескавшиеся рабочие башмаки, какие только мне когда-либо доводилось видеть. Шофер проследил за моим взглядом и, видимо, почувствовал себя уязвленным.

— А что? Это мои рабочие ботинки, — сказал он дрогнувшим голосом. — В моей работе нельзя выбирать, где чисто, а где нет. И в дороге тоже всякое случается… А по ночам я сплю!

— Верю вам на слово, — просто сказал Палму. — В таком случае можете идти. Запишите только мне вот сюда, в записную книжку, ваше имя и адрес, и телефон, если есть.

— А как же! — заверил шофер и принялся писать, по тут же отвлекся. — А переезд-то как же? Будет или нет?

— В другой раз, — твердо сказал Палму. — Мне очень жаль, барышня, но — гм, знаете ли — в связи с новыми обстоятельствами будет лучше, если все вещи занесут обратно и расставят по местам. То есть так, как они стояли сегодня, когда вы сюда пришли. Здесь было что-нибудь сдвинуто с места?

— Не знаю, — задумчиво сказала девушка и замялась. — Вчера вечером я помогала дяде упаковывать вещи, но его постель, конечно, оставалась, и — сегодня, когда я пришла около двенадцати, потому что дядя Фредрик не очень практичный человек… то есть был… в общем, оказалось, что он не ложился на кровать и все было, как вчера вечером, когда я уходила отсюда, часов в восемь… Почти так же… нет, не знаю.

Она смешалась.

— Вам кажется, что сюда приходил кто-то чужой? — помог ей Палму.

— Нет… не знаю. Не могу точно сказать, — ответила она. — Я, правда, очень забеспокоилась, что он не спал и кровать не тронута. Хотя… хотя бывает, что он на всю ночь уходит.

— А-а, языческие занятия! — Я не мог не продемонстрировать свою догадливость.

Палму шикнул на меня.

Девушка гневно сказала:

— Дядя Фредрик был самым хорошим и добрым человеком на свете! Ничего дурного он не делал! Просто у него бывала бессонница, и я подумала утром, что, может, он волновался перед переездом и поэтому ушел и всю ночь гулял… Но когда он не появился и в час дня, я уже просто не знала, что думать… Машина была заказана и — ну и я решила, что тогда перевезу вещи сама. Туда, на улицу Роз.

— В район Хаага, — подхватил Палму, не давая мне раскрыть рта.

— Дядя иногда бывает таким рассеянным, весь уходит в свои мысли… я подумала, может, он просто пошел на новую квартиру и ждет меня с вещами там. Но…

Все это время шофер смущенно вертел кепку в руках и наконец деликатно кашлянул.

— Ох, да! — Девушка всполошилась и стала рыться в сумочке. — Конечно, я сейчас вместо дяди заплачу…

— Я могу занести вещи обратно, — благородно предложил шофер. — И за все, в общем… как вам покажется — семьсот марок, это для вас не очень дорого?

— Нет, конечно, — уверила девушка, вручая ему названную сумму, ровно, без сдачи.

Он поблагодарил и сердечно пожал ей руку. Нам он руки жать не стал.

— Ну что, закидывать сюда барахло? — спросил он у Палму.

— Нет, пока не надо. — Палму явно не терпелось избавиться от него. — Наши ребята сами занесут, когда понадобится. Пусть попыхтят. Это им не наручники почем зря цеплять. Но вы на них не обижайтесь. Все мы, люди грешные, ошибаемся.

Шофер удалился, стуча башмаками, и мы остались втроем. Этого Палму и добивался. Он и Кокки специально услал! И теперь, излучая всем своим видом дружелюбие и ласку, он повернулся к девушке.

— Ну вот, дорогая барышня Похъянвуори. Мы остались втроем, и теперь — между нами — расскажите, что вас гнетет? Вы порядочная, славная девушка. Поверьте мне, лучше все рассказать сразу. Потому что потом все равно все выяснится. Вилле — это тот, кто завладел вашим сердцем?

Он говорил так нежно, так по-отечески, что даже у меня защипало в носу. А девушка — та совсем расчувствовалась, и слезы у нее быстро закапали на сложенные на коленях руки. Я не в силах был больше сдерживаться, встал, вынул свой носовой платок — по счастью, он оказался чистым — и вытер ей глаза и щеки. И поверьте — на платке не осталось ни пятнышка туши или пудры! Клянусь! Эта девушка была свежа и чиста, как… как роза!

Наша птичка угодила прямо в силок. Разумеется.

— Я… я ужасно беспокоюсь за Вилле, — призналась она. — Вилле твердо обещал, что будет здесь самое позднее в час. И я ничего не знаю о нем… со вчерашнего вечера. Я пыталась дозвониться в кафе, когда ходила за булочками — может быть, он просил мне что-нибудь передать. Наш злющий швейцар сегодня как раз не дежурит. А мой отец запрещает Вилле звонить к нам домой, сразу кладет трубку, если слышит его голос. Я… я, правда, собиралась еще раз позвонить в кафе. Вилле мне бы наверняка передал что-нибудь, если бы… если…

— Если бы что? Что же случилось вчера вечером? — спросил комиссар Палму и по-отечески погладил ее по руке.

— Конечно, глупо мне скрывать. — Она всхлипнула. — У вас там, в полиции, все записано. Просто у Вилле дурная компания, там этот гадкий тип, этот боров, и еще девушка — такая ужасная! Я не знаю, что Вилле в них находит, но он вечно таскается с ними. А я, я знаю, что Вилле не такой, и он стал бы лучше, если… если бы у него был бы свой мотоцикл, как у других!

— Понятно. Но давайте про мотоцикл и про все эти переживания потом, — осторожно сказал Палму. — Что все-таки произошло вчера вечером?

— Мы можем посмотреть в полицейском рапорте, — решил помочь я. — Все подозрительно…

Палму остановил меня движением руки. Девушка подняла на нас взор. Это был взор чистейшей синевы. А какие золотистые волосы у этой девушки!

— Вечером, после восьми, мы пошли отсюда прямо в кафе, — начала она свой рассказ. — Смена, правда, была не моя, но я обещала поработать с восьми до одиннадцати — до закрытия, потому что один… один господин пригласил девушку, мою сменщицу, в кино, а потом потанцевать, и ей надо было еще успеть сбегать домой переодеться… Ну вот, а Вилле не стал ждать до одиннадцати, чтобы встретить меня, как обычно, на углу, а вместо этого они все втроем явились в кафе в десять часов, хотя швейцар просто ненавидит их, и Вилле тоже, хотя Вилле ничего плохого ему не сделал, ну совершенно ничего! То есть все эти битники и стиляги, они, конечно, ужасные посетители — и курят, как паровозы, и столы царапают, пепельницы бьют, сиденья вспарывают… Но… но Вилле такого никогда… Это все Арска, от него действительно чего угодно можно ждать! — Она перевела дух и взглянула на нас. — Я, наверно, плохо рассказываю, вы меня извините… Ну вот. В общем, они начали доводить швейцара. Толстяк достал бутылку из кармана и налил в стакан. А вообще-то они заказали «Фанту». Ну, я видела, как он наливал, и сразу поняла, что они специально — чтобы подразнить швейцара. Вилле ведь не пьет. И этот боров, его приятель, тоже не пьет, никогда не видела, чтобы он пил. Ну, швейцар, конечно, сразу кинулся к ним, как зверь, схватил за шиворот и стал выпихивать на улицу, ничего не слушая. У Вилле свитер порвался, а у девушки брюки по шву лопнули. Они все ушиблись, когда он их на улицу вышвыривал. Он очень, очень плохой, этот швейцар. Толстяк еще погрозил ему кулаком и крикнул, что они с ним расквитаются. Вилле тоже очень разозлился. И правильно: ведь он-то ничего плохого не делал. Он только посмотрел на меня и засмеялся. Но вообще-то это верно: приличные люди сразу норовят уйти из кафе, если его битники себе облюбуют. Наша хозяйка для этого только и держит швейцара. Он бывший боксер. Ему небось когда-то голову проломили, вот он и стал таким сумасшедшим.

— Ближе к делу! — воззвал Палму.

Девушка тоскливо заломила руки.

— Ну, через некоторое время послышался треск мотоциклов и какой-то шум на улице перед кафе. Оказалось, что там уже собралось человек десять битников. Я просто не представляю, как они успели так быстро их собрать! Хозяйка разволновалась, но швейцар только вошел в раж, выскочил на улицу и двинул кому-то по физиономии, кто первый под руку попался. Началась драка. И тогда кто-то нарочно толкнул Вилле, или, может, в этой свалке он просто упал прямо на нашу большую витрину, и она разбилась на кусочки. Хорошо еще, что он не поранился… Хозяйка вызвала полицию. Швейцар заявил, что ребята были пьяные. Вилле все божился, что это была вода, что они просто дразнили. Толстяк и девица успели улизнуть, а остальных, сколько смогли, полицейские набили в фургон и отвезли в отделение. И Вилле тоже… Как вы думаете, Вилле придется платить за стекло? Оно, наверно, стоит тысяч двадцать.

— Это зависит от свидетельских показаний и от того, пойдет ли дело в суд или будет улажено полюбовно, — объяснил я. — Лучше уладить полюбовно. Они могли бы все вместе собрать деньги. Но надо также послушать другую сторону — показания швейцара.

— Но он сумасшедший! — вспыхнула девушка. — И я не собираюсь оставаться в этом кафе, пока он там! Отработаю две недели, как потребовала хозяйка, и все, ни дня больше! Он, этот швейцар, как-то раз застал меня в кухне и прижал к стене, хотел… нет, он отвратительный, гадкий человек! Поэтому Вилле и разозлился на него. Я теперь вообще боюсь, как бы они не ткнули его ножом за то, что он одному из ребят челюсть сломал.

— Ого! — поразился я. — Это уже нарушение пределов необходимой самообороны. Хотя… если он голой рукой… Все равно, сфера его действий не распространяется на улицу. А у ребят было что-нибудь в руках?

— Они вроде резиновой дубинкой размахивали, — безразличным тоном сказала девушка. — Но мне не очень хорошо было видно.

— Дубинкой?! — переспросил я, и внутри у менячто-то оборвалось.

Я вспомнил профессора и тело несчастного старика на гладком столе. И почувствовал, как выпитый крепкий кофе поднимается к горлу и норовит исторгнуться. Занятый этими наблюдениями, я не вдруг ощутил на себе тревожный взгляд синих глаз.

— Что, что случилось? — испуганно спросила она и прижала ладонь к губам.

Палму сжал мою руку, но было поздно. Девушка уже насторожилась.

— Вилле не виноват! — гневно сказала она. — Если надо, я найму ему адвоката. Или сама заплачу хозяйке за стекло!

— Кто размахивал этой дубинкой? — спросил Палму безразличным тоном.

Но девушка была настороже и сидела, крепко сцепив руки.

— Не знаю, — с упрямым видом сказала она. — Не видела. Я ничего не видела.

— Кроме того, что Вилле ничего плохого не делал, — продолжил за нее Палму.

И он со странным выражением в упор поглядел на нее. Выдержать его взгляд она, понятно, не могла. И после довольно долгого молчания Палму сказал снова мягким, отеческим тоном:

— Разве не лучше рассказать сразу всю правду? Это может помочь. Вы хорошая девушка, признайтесь во всем. Ведь я же все вижу.

Девушка привстала, прижав руки к груди. Глаза ее расширились.

— Как? Неужели уже заметно?! — спросила она дрогнувшим от ужаса голосом.

Палму молчал, словно набрав в рот воды. Я решил, что он просто так закидывает удочку — на случай, если она что-нибудь скрывает.

— Вот что, — Палму покосился на меня, — этого бол… нашего командира то есть, стесняться не надо. Он человек бывалый, хотя это и не очень заметно. Мы все знаем.

И бедная девочка снова попалась. Она низко опустила голову и шепнула:

— Да, вы правы, господин… господин?..

— Комиссар Палму, — помог ей Палму.

— Да, комиссар, — заговорила она, — вы правильно догадались. П-поэтому я и заплакала, когда вы сказали, что я хорошая, порядочная девушка. Я… я дурная девушка. — Она подняла на нас глаза, стараясь держать себя в руках. — Но Вилле не виноват. Я сама должна была знать.

— Простите меня, деточка, — сказал Палму и принялся, не глядя на нее, старательно набивать трубку. — Я не хочу ни в кого бросать камень — нет, совсем нет! — но все же мне кажется, что Вилле тоже несколько виноват. Потому что для этого всегда требуются двое. Так мне по крайней мере говорили.

— Для чего требуются? — чуть не взвыл я, совершенно ошалевший.

Все-таки Палму мог бы относиться ко мне с большим вниманием! И что он имел в виду? Что девушка замешана в драке, что она тоже разбивала витрину?!

— Барышня Похъянвуори беременна, — отчеканил Палму. — Ты, конечно, будучи круглым идиотом, об этом не догадываешься. Какой у вас срок, деточка? И не надо смущаться, ничего тут постыдного нет, это дело естественное.

— Т-третий месяц, — призналась девушка, не в силах поднять на нас глаза.

— Да, эти июльские вечера, эти летние вечера в городе, — ностальгически произнес Палму. — Да, деточка, я нисколько не осуждаю вас. И Вилле тоже.

— Я сама должна была знать, — всхлипнула девушка, низко опустив голову.

Мы долго молчали. Наконец она снова подняла на нас глаза и сказала со спокойной уверенностью, как о неизбежном:

— Отец убьет меня.

— Ну-ну, — успокаивающе сказал Палму. — Если бы все убивали своих дочек, когда с ними приключаются такие истории, то род человеческий давно бы прекратился. Поверьте старому полицейскому, милая девочка. В самых лучших семьях…

— Вы не знаете моего отца, — упрямо возразила девушка.

Но тут, к счастью, бодро зазвонил в дверь Кокки, и я пошел открывать. В руках у него был здоровый пакет.

— Я добежал до гастронома, — запыхавшись, проговорил он. — Купил пончики, эклеры и еще языки — для вас, шеф. Вот, пожалуйста!

Машинально я взял у него пакет и начал выкладывать содержимое на тарелку. Среди этого изобилия бедная булочка выглядела особенно одиноко. Дурные предчувствия начали овладевать мной. Но Кокки истолковал мой мрачный вид по-своему.

— У меня осталось ровно три марки, — честно признался он, выгребая из кармана деньги. — Я в отличие от Ламберга человек бережливый, — добавил он с напускным смирением. — Денежки счет любят, а бережливого Бог бережет.

Девушка вынула из моих неловких рук пакет и занялась сервировкой сама.

Я с аппетитом съел оба языка. Палму съел два пончика. А Кокки умял все остальное. Девушка к еде не притронулась и только безучастно качала головой, когда мы наперебой пытались угощать ее. Я хорошо понимал, что ей сейчас не до еды. Кокки тоже все отлично понимал и поэтому под конец умял даже бедную булочку, спасая ее от одинокого засыхания.

— Ах да! — сказал Кокки, наблюдая, как девушка сцеживает нам последние капли кофе. — Там по рации вызывали руководителя группы, такой вой подняли, что этот фараон во дворе даже струхнул. В общем, что-то срочное. Насчет облавы в… Ой!!!

Кокки взвыл от меткого удара по голени. Палму был мастером такого удара.

— Какого ж черта ты молчишь! — заорал я и ринулся к двери.

Но Палму остановил меня.

— Всему свое время, — сказал он. — Будем делать все по очереди.

— Так вот, деточка, — спокойно произнес он, обращаясь к девушке, — ничего нет лучше, чем выговориться. Все устроится, потому что все устраивается в нашем старом мире. Тем или иным образом. Главное — никогда не отчаиваться… Значит, по-вашему, сюда приходил кто-то чужой?

— У меня просто такое ощущение, — попыталась она объяснить. — Как будто что-то не на месте. Но ведь дядя Фредрик сам мог передвинуть вещи. Я вчера вечером ужасно спешила и… нет, не знаю. Не могу сказать.

— А были ли у вашего дяди враги? — спросил Палму.

— Дядя Фредрик был самым добрым и хорошим человеком на свете, — снова начала девушка. — Я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь…

В дверь зазвонили. Резко и отрывисто. Два раза. На этот раз Палму удержал нас и пошел открывать сам. И через секунду вернулся, таща за лацканы пожилого оплывшего мужчину в черном пальто с потертым бархатным воротничком. Втащив его, Палму спокойно закрыл дверь.

— Что это значит?! — в ярости вопил господин — судя по внешнему виду, это был-таки господин. — Что вам надо? Почему там перед дверью полиция? И где этот мошенник, этот подлый негодяй? Нордберг, я имею в виду. И кто вы такие?

— Давайте начнем все же с вас, — мирно предложил Палму. — Кто вы такой и какое у вас дело к господину Нордбергу?

— Я — Мауну Кеттунен, если изволите знать, — представился гость.

Но мы знать не изволили. И он как будто слегка сконфузился.

— Филателист! — с достоинством пояснил он. — Я думал, что вы тоже. Но хочу вас предостеречь: Нордбергу доверять нельзя. Вчера вечером он абсолютно по-свински провел меня, то есть так… Я ему отдал «Цеппелина» с типографским браком, которого он у меня клянчил уже несколько лет, а взамен получил… — Он задохнулся, кровь купца бросилась ему в голову. — Нет, вы только подумайте, что он мне подсунул! Несколько марок было хороших, все в порядке. Но одна! С трещиной посредине! То есть не насквозь, но на просвет видно! Бракованная! Ни один уважающий себя коллекционер ее не только в коллекцию не возьмет, даже покупать не станет!

— Но я уверена, дядя не нарочно… — попыталась вступиться девушка.

Палму взглядом остановил ее.

— А когда, в какое время состоялся вчера ваш — гм — обмен? — спросил он.

— Около девяти, — ответил марочный делец. — То есть прямо перед тем, как дворник запер их подъезд. Я ведь долго колебался. А это предложение господин Нордберг сделал мне днем. Он зашел ко мне в лавку и сказал, что на следующий день собирается переезжать, и дал свой новый адрес. Ну и я просто так, шутки ради, предложил ему еще раз взглянуть на «Цеппелина» — уникальный экземпляр с типографским браком и без единого дефекта! Его цена растет с каждым годом. Тогда он мне и сказал, что намерен сузить свою коллекцию и отныне будет собирать только настоящие редкости, раритеты. И сразу же, не раздумывая, назвал мне те марки, которые готов поменять на «Цеппелина». Скажу вам по правде, господа, у меня просто дух захватило! Я ведь прекрасно знаю его коллекцию. Весьма, весьма недурна! Но мне и в голову не могло прийти, что он замыслил меня обмануть и решил подсунуть дефектную марку! Такого я и представить не мог!

— Когда вы ушли отсюда? — спросил Палму.

— Я пробыл у него с четверть часа, — засвидетельствовал филателист. — Нордберг был занят всякими предотъездными делами, да и никаких новых приобретений у него не было… А если и были, то мне он их не показал… Он спустился вместе со мной, чтобы открыть парадное. У них очень трудный замок.

— Его нужно открывать изнутри ключом, — вмешалась девушка. — В этом доме публика разношерстная. Поэтому дядя и решил переехать отсюда, как только появилась возможность. Но дядя вовсе не сторонился соседей. Наоборот. Его все любили. Ему никто ничего плохого не стал бы делать… — Она запнулась и испуганно прикрыла ладошкой рот, вспомнив. Не понимаю… — прошептала она.

Палму поторопился замять эту тему, чтобы девушка не сказала лишнего. И посмотрел на ноги Мауну Кеттунена. Я тоже уставился на них. И, разумеется, Кокки. Одна только девушка не могла понять, на что это мы так смотрим.

— Какие у вас маленькие ноги, господин Кеттунен, — наконец проговорил Палму.

— И руки, — с готовностью отозвался филателист, потирая от удовольствия свои ручки, в самом деле маленькие и поразительно белые.

На ногах у него были отличные кожаные ботинки, начищенные до зеркального блеска. Видно было, что обувь — предмет его особых забот. Что ж, у каждого свой пунктик. Палму так говорит.

— Вы вчера вечером были в этих же ботинках? — спросил Палму.

— Да, — подтвердил Кеттунен.

— А никакой ссоры у вас вчера вечером не возникло? С господином Нордбергом? — задал Палму следующий вопрос.

— Нет, конечно нет. А в чем дело? Мы расстались в полном согласии. Оба очень довольные обменом. — Его лицо помрачнело. — Я не мог даже предположить такого коварства! Я имею в виду — что он воспользуется моей доверчивостью и надует меня!

— Ну а эта ваша марка, насколько она ценная? Могли бы вы, скажем, убить господина Нордберга, заметив, что он вас обманул?

— Но дядя не мог… — начала было Саара Мария Похъянвуори, но осеклась, увидев испуганное лицо Кеттунена.

— Убить? — Тот даже отступил к стене и затравленно посмотрел вокруг. — Не-ет, я… я никогда еще не слышал, чтобы ф-филателисты убивали друг друга из-за марки. Нет! — Он немного успокоился, вытер пот со лба и почти обрел прежнее достоинство. Вот библиофилы другое дело. От них действительно можно ожидать чего угодно! — У него впервые начало закрадываться какое-то подозрение. — Полицейские перед дверью, — неуверенно проговорил он, как бы двигаясь на ощупь, — и вы тут… Кто вы, собственно, такие, раз вы не филателисты?

— Комиссар Палму, — представился Палму. — Это — командир группы по расследованию убийств. И Кокки — сыщик этой группы.

— Официальное название: группа, расследующая действия, направленные на нанесение оскорбления личности и на причинение телесных повре… — я не стал продолжать.

— Группа по у-бий-ствам? — Марочный делец побелел как полотно и схватился за сердце. — Вы хотите сказать, что… что господин Нордберг убит? Из-за этой моей марки с типографским браком, из-за «Цеппелина»?! Да нет, послушайте — это немыслимо! Мы, филателисты, так не поступаем…

— Ну что вы, мы и не имели в виду вас, — успокоил его Палму. — Вот что — запишите ваше имя в мою записную книжку. А также адрес и телефон, и можете быть свободны.

Филателист в мгновение ока записал свои данные и испарился. А комиссар как ни в чем не бывало вернулся к прерванной беседе.

— Итак, у вашего дяди врагов не было? — переспросил он девушку все тем же мягким тоном.

Бедная девушка сжала руки.

— Я не знаю, не верю… Никогда бы не подумала… Нет! Дядя наверняка сам ошибся — насчет этой марки.

— Ну хорошо. Пусть будет так. У вас все еще есть ключи от дома?

— Да-да, — закивала девушка и вынула из сумочки ключи. — Я же говорила: дядин дом был для меня прибежищем. — Она покраснела под испытующим взглядом Палму и опустила глаза. — Да, вы правы, — едва слышно сказала она. — Дядя позволял нам с Вилле здесь встречаться, иногда.

— И поздно вечером тоже, — утвердительно произнес Палму. — У вас, я вижу, ключ от парадного тоже есть.

— Вот поэтому, — всхлипнула девушка, — дядя говорил, что он тоже… тоже немного виноват. Дядя Фредрик был такой добрый! Поэтому он и купил кооперативную квартиру на улице Роз. Две комнаты с кухней. Чтобы мы там жили вместе, когда отец выгонит меня из дома. И — и Вилле тоже мог бы, если…

Ее голос прервался.

Комиссар Палму не стал больше мучать ее вопросами.

— Кокки! — приказал он. — Прогуляйся во двор и свяжись с Ламбергом, справься о ключах. А мне тут надо зайти…

Он смущенно кашлянул. Но девушка мгновенно поняла:

— В прихожей, первая дверь направо. Выключатель слева.

Она явно была вышколенной официанткой.

В прихожей Кокки придержал Палму.

— Какие ключи? Что за ключи, скажи Бога ради? — жалобно спросил он.

— Узнай, не нашли ли они вместе с бумажником и ключи господина Нордберга в той же урне среди мусора. Ясно? — нетерпеливо пояснил Палму. — Не задерживай меня! Этот проклятый кофе был слишком крепким…

Я почувствовал, что тоже не прочь последовать примеру Палму. Но он, приоткрыв дверь туалета, вдруг замер на пороге. Просто прирос к месту.

— Эй, Кокки, можешь пока никуда не ходить, — остановил он сыщика.

Я начал беспокоиться, как бы у Палму не случился удар: его лицо стало приобретать синеватый оттенок.

— Что, что с тобой? — схватил я его за руку, но он раздраженно вырвал ее.

— Проклятый старый дурак! Вот кто я такой, — пробормотал он. — Кокки! — Палму пронзил его взглядом. — Внутренний голос подсказывает мне, что ты можешь рассчитывать на повышение!

Кокки смущенно потупился и стал ковырять носком ботинка трещину в линолеуме, поддевая оторванный край.

— А за что? — осторожно осведомился он.

— За то, что ты заставил хозяйку положить по две ложки кофе на чашку, — последовал ничего не разъяснявший ответ.

Мы уставились на него, потеряв дар речи.

— Это всегда действует на мои почки, — нетерпеливо объяснил Палму, сердясь на нашу тупость. — Если бы не это, мне бы наверняка не пришло сейчас в голову… — Он повернулся к барышне Похъянвуори. — Простите за нескромный вопрос, но мне придется коснуться некоторых прозаических сторон жизни. Так вот: вы сегодня — гм — не посещали этот туалет?

Саара Похъянвуори отнеслась к вопросу совершенно спокойно.

— Нет. — Она мило тряхнула головой, так, что ее золотистые волосы взлетели вверх, и даже улыбнулась. — Мне не нужно было. В ванную заходила: я протирала полы, чтобы не оставлять здесь после себя слишком много грязи. Разумеется, потом я зашла бы и в туалет, чтобы помыть его…

— Спасибо, большое спасибо, милая девочка! — прочувствованно произнес Палму.

Мы все сгрудились в темной прихожей. В этом старом каменном доме туалет и ванная существовали раздельно, и в дверь туалета было вставлено цветное стекло. Все это меня по меньшей мере удивляло.

Вдруг девушка прикрыла ладошкой рот.

— Вспомнила! Вот сейчас вспомнила! — воскликнула она. — Я поняла, почему мне казалось, что в комнате что-то не так. Нет дядиного телескопа!

Мы все онемели. Секунд пять длилось молчание. Мне казалось, что я ослышался.

— Телескопа?! — наконец вырвался у меня вопль. — Едем! Скорее!

Глава пятая

Но мы никуда не поехали. Даже с места не двинулись, потому что Палму вцепился в мою руку мертвой хваткой, обеспечив мне тем самым второй долговременный синяк.

— Отставить! Не суетись! — рявкнул он, когда я попытался высвободить руку. — И добавил вежливо, вспомнив, что тут есть посторонние: — Командир.

Разумеется, для психоаналитика не составит труда объяснить, почему девушка вспомнила о телескопе именно в тот момент, когда Палму открыл дверь туалета. Я же не берусь. Я в этих делах полный профан. Девушка и сама представления не имела, почему так случилось. Равно как и я. Но позже я все-таки понял — когда мне объяснил Палму.

— Но мне необходимо срочно допросить задержанных в Пассаже!.. — сердито заявил я. — По горячим следам. А в клозет ты успеешь сходить в отделении.

Зато Кокки уже насторожился. Они с Палму быстро обменялись понимающими взглядами.

— Не суетись, — рассеянным тоном повторил Палму. — Посидят эти мальчики в КПЗ, остынут чуток. Ничего, кроме пользы, им от этого не будет.

Девушка опять побледнела. Даже губы у нее побелели.

— Пассаж… — повторила она. — Там в баре Вилле часто встречается со своими приятелями. Но ведь он не…

— Вряд ли, — усомнился Палму, занятый своими мыслями.

— Палму! — взмолился я. — Отпусти меня! Иди себе в клозет и мирно занимайся делом. А потом приедешь.

Но Палму вдруг необыкновенно оживился и даже заговорил в рифму.

— Если очень поспешишь, не получишь, котик, мышь! — назидательно произнес он. — Сколько раз я твердил тебе, что спешка в этом деле противопоказана! — Он осторожно открыл дверь туалета, словно ожидая взрыва бомбы. — Посмотрим! — проговорил он, стоя на пороге и нащупывая выключатель.

Лампочка в туалете была слабой, и ее свет только подчеркивал унылый вид облупленных старых стен. Зато тут было чисто. Пол опрятно застелен куском линолеума. На него Палму и таращился. Я тоже, конечно, посмотрел. И девушка. Но мы ничего не увидели.

— Дай-ка нам сюда света, Кокки, — бросил Палму.

Но Кокки, не дожидаясь указаний, уже полез в свою аварийную сумку и выудил оттуда одну из припасенных новых ламп — из-за всей этой кутерьмы я даже не мог вспомнить, как она называется. Осторожно опустившись перед дверью на колени, Кокки направил ослепительно яркий луч на кусок линолеума. И мы все отчетливо увидели крупные следы резиновых подошв, чуть-чуть перекрывающие друг друга.

Я имею в виду, что человек сначала вошел в туалет, а потом переступил с ноги на ногу. Но два следа, четкие и ясные, словно специально взятые из учебника по криминалистике, отпечатались отлично.

— Довольно крупный мужчина, — оценил Кокки тоном знатока. — Метр восемьдесят примерно. Резиновые подошвы — это и младенцу понятно. Ну, комиссар, поздравляю.

— Но ведь это могут быть следы самого господина Нордберга, — счел нужным предостеречь я. — Мы же не знаем.

Палму и даже Кокки посмотрели на меня с жалостью.

— У меня есть отпечатки его башмаков, — сказал Кокки.

— Вранье, — уличил его я. — Они еще лежат в пакете, в нашей машине.

— Да в голове! — Кокки постучал пальцем себе по лбу. — Они совершенно другие. И не на резиновой подошве.

— Так, Кокки, займешься этим, — решительно сказал Палму. — Но сам не возись, пусть пришлют фотографов. И запомни — важно все, до малейшего пятнышка. Стены, дверь, потолок. Вероятность перчаток мала — как правило, мужчины не расстегивают штаны в перчатках, это очень неудобно, тем более когда спешишь. А этот человек очень спешил.

— Знаешь что, дорогой Палму, ты, конечно, большой умник, — начал я, — но откуда ты можешь знать…

— А ты сам попробуй расстегнуть штаны в перчатках! — огрызнулся Палму.

Я смущенно покосился на девушку.

— Не забывай, что здесь дама, — предупредил я.

Но ему на это было наплевать. Впрочем, девушке, по-видимому, тоже.

— Кокки, ты остаешься тут за главного и смотри, чтоб ничего не испортили! А мы, то есть начальник и я, займемся другим — у нас есть очень спешное дело. Пусть полицейские пока затаскивают вещи обратно и расставляют все по местам. Барышня Похъянвуори проследит, чтобы все было в порядке. Мы вернемся, как только освободимся.

Девушка снова посмотрела на свои часики.

— Но мне нужно успеть на работу, — возразила она.

— Милая барышня, — дружелюбно сказал Палму, — мне не хочется быть жестоким, вы очень хрупкая, но вам все равно не избежать…

С этими словами он вынул из кармана сложенную газету и, раскрыв ее на первой странице, протянул девушке, прежде чем я успел вмешаться. Я бы, во всяком случае, вырвал фотографию с изуродованным лицом!

К счастью, девушка в обморок не упала. Она посмотрела все фотографии. Прочитала подписи и заметку — от начала до конца. Ее лицо застыло, губы плотно сжались.

— Понимаю, — дрожащим голосом сказала она. — Только теперь поняла.

— Я надеюсь, вы сделаете все возможное, чтобы убийцы вашего дяди получили по заслугам, — убежденно произнес Палму. — И в свете этого проблема вашей работы, согласитесь, отодвигается на второй план. Вам лучше будет остаться и помочь полиции расставить все вещи по местам — так, как вы помните. Я очень надеюсь на вас. А я позвоню в кафе и объясню вашей хозяйке ситуацию. Она скорее поверит, если позвоню я.

— Или я, — вставил я.

— Но… — снова попыталась возразить девушка.

— Ну-ну, — успокаивающе проговорил Палму. — Конечно, конечно: если Вилле звонил и что-нибудь передавал, я вам непременно сообщу. Сразу же. На этот счет можете не волноваться.

Но девушка после чтения ужасной газеты стала какой-то безучастной и вряд ли воспринимала все, что говорил Палму. Для меня же его утешения звучали издевательски: я понимал, что он просто хочет на время устранить девушку и первым добраться до этого Вилле, о котором у меня успело сложиться самое неблагоприятное впечатление. Настолько же плохое, насколько хорошее впечатление произвела на меня эта замечательная девушка.

— Так что никуда не отлучайтесь, — заключил Палму. — Сыщик Кокки несет ответственность и за это тоже. После того как полицейские расставят все вещи, в квартиру никто не должен входить. Никто. За исключением, разумеется, Вилле, если он вдруг все-таки объявится. Задержите его здесь до моего возвращения.

Последнее было произнесено обезоруживающе мягким тоном. Девушка дала Палму телефон кафе, и мы наконец ушли. На площадке одетые в форму полицейские браво откозыряли мне. Отличные ребята!

Правда, когда Палму дал им указание занести в дом все вещи со двора, я не заметил на их лицах особого энтузиазма.

— У всех, кто будет справляться о господине Нордберге или просто пытаться войти в квартиру, спрашивайте имя и адрес, — тихо пояснил Палму. — А если появится парень по имени Вилле он, я думаю, будет в кожаной куртке, как все битники, то его в квартиру впустите, но обратно не выпускайте.

Давая все эти указания, Палму то и дело поглядывал на толпившихся на лестнице соседок.

— Прошу прощения, уважаемые дамы, — обратился он к ним, нет ли среди вас живущих этажом ниже?

От группы неуверенно отделилась молодая особа, растрепанная и даже не удосужившаяся снять халат. Впрочем, в клубах табачного дыма я не мог хорошенько разглядеть ее.

— Ну? — хмуро сказала она. — Чего? Мы знать ничего не знаем.

Палму подошел к ней и прошептал что-то на ухо. Мне редко доводилось видеть такое изумление на лице у женщины. Я насторожился.

— Пошли, — коротко сказала она и двинулась вниз по лестнице, небрежно прихватив рукой распахивающиеся полы халата.

Чулок на ней не было. А на колене, как я успел заметить, красовался здоровый синяк.

Ее дверь была выкрашена в такой же зеленый цвет, как и дверь этажом выше. И была столь же невзрачной. А из квартиры слабо тянуло запахом щей. И вином. Впрочем, меня это не касалось. Но когда я попытался войти, Палму грудью преградил мне дорогу и, тесня меня, прошипел:

— Тебя здесь только не хватало!

И я остался на площадке. Дамское общество глазело на меня, широко разинув рот. Стояла мертвая тишина. И чувствовал я себя прескверно. Потом где-то врубили на полную катушку радио. Мы все вздрогнули.

По-моему, прошла вечность, прежде чем Палму вышел из квартиры и благодарно сказал женщине:

— Спасибо!

Женщина пригладила белесые вихры и широко улыбнулась — хорошей, искренней улыбкой. А потом закрыла дверь. Мы двинулись дальше. Дамы почтительно держались в стороне.

— Ну что? — с горькой иронией спросил я. — Клюнула?

— Кто? — спросил Палму. Но сразу догадался. — А-а! Да я в туалет ходил. Сказал ей, что мне невтерпеж. Это все черный кофе!

Мне захотелось побить его. Но самое неприятное заключалось в том, что при напоминании о туалете я мгновенно почувствовал острую нужду посетить это место. Кофе в самом деле был чересчур крепким. А ведь до него были еще две бутылки минеральной воды и бутылочка пива. Но я сжал зубы и решил терпеть. Полицейские должны уметь переносить лишения, такая у нас служба!

Забравшись в машину, Палму поднял стекло и приказал шоферу:

— Вызовите Ламберга.

— В Управление! — процедил я сквозь зубы.

Рация затарахтела. Опять дежурный, опять все то же. Я предоставил Палму вести переговоры. Ламберг просеял все мусорные ящики. Помимо бумажника были обнаружены: носовой платок, неполная пачка сигарет, спичечный коробок, проездной билет на трамвай с двумя неиспользованными поездками и очечник с очками. Ключей не было.

— Можете заканчивать с урнами и с прочесыванием, — объявил Палму. — Это приказ. Все найденное — командиру на стол. Срочно. Так быстро, как только сможете. Все. Отбой.

— Ключей, значит, нет, — выдавил я с трудом, но тут же стиснул зубы, и глаза у меня наполнились слезами.

— Ну и пусть, — равнодушно бросил Палму и пробурчал вполголоса, как бы разговаривая с собой: — Столько всего держать в голове! Старость приходит, рассеянность. Не то все. Только тем и утешаюсь, что самое существенное не должно забываться, а если забылось, значит, было несущественным.

Мы свернули на Софийскую улицу. Я пулей выскочил из машины, даже не сказав спасибо водителю. Палму милостиво указал на туалет в цокольном этаже и даже любезно подождал меня. Хорошо, что в коридоре не было ни души!

Когда я вернулся, то нашел Палму добродушно усмехающимся.

— Это тебе наглядный урок, — заметил он. — Кстати: ты, по-моему, что-то не так понял в этой истории с клозетом. Я уж не стал тебе при Кокки растолковывать. Это ведь азбучные истины, их каждый полицейский должен знать… Так вот, я не утверждаю, что там побывал именно убийца, но если это был он, значит, у него имелась серьезнейшая на то причина. Представь себе заядлого взломщика, который всякий раз так волнуется, что едва не накладывает в штаны. При этом он — закаленный в делах громила, мастер высокого класса. Как он поступит в таком случае? Наиболее вероятно, что он просто нагадит где-нибудь в углу комнаты. И не из злонамеренности или дурного воспитания — отнюдь! Впрочем, может быть, нынешние стиляги несколько более цивилизованны, не знаю. Но как ни крути, если ты только что насмерть забил человека, припрятал труп в кустах и отправился с его ключами обчищать квартиру, есть только один вариант, объясняющий, почему ты вваливаешься в клозет, оставляя следы и, может быть, отпечатки пальцев, а именно: что у тебя сильнейший понос. Я сам был дураком, не сообразил, что единственное место, которое необходимо осмотреть, — это туалет: в остальной части квартиры ходили и таскали вещи, да к тому же еще девушка мыла полы!

— Правильно, — согласился я, испытывая необычайную легкость во всем теле. — Я это проходил. Но как-то не подумал об этом.

— «Проходить» мало, это надо на собственной шкуре испытать, чтобы усвоить, — назидательно проговорил Палму. — Вот я, помнится, когда мальчишкой был…

Но ему не удалось продолжить свои детские воспоминания, потому что следом за нами в приемную коршуном влетел комиссар, проводивший облаву, и чуть не вцепился мне в горло. В общем, был близок к этому. По нему было видно, что он за все это время ни разу не присел.

— Как вы могли?! — заорал он. — Это непростительно! Почему вы не выходите на связь?! У вас же патрульная машина! А здесь восемнадцать буйных молодчиков в одной камере и двенадцать чувих в другой! И девки еще хуже парней, если такое возможно. Они разнесут все здание! Вы что, не слышите?

Из внутреннего дворика и в самом деле слышался приглушенный толстыми стенами рев.

— А вы их случайно не побили? — подозрительно спросил я. — Похоже на то.

— Я бы с удовольствием, — честно признался комиссар, и его голубые глаза решительно блеснули, — но я не мог, был же ваш приказ. Но если разрешите, можно окатить водой, тут есть пожарный шланг.

— Вы бы лучше им дали газету почитать, — вмешался Палму. — Это бы их скорее охладило.

— Правда? — изумленно сказал комиссар. — А то они все талдычат, что ничего плохого не делали. Верно, что ж это я не дал им газету-то? Надо дать… Вы лично будете вести допрос? — обратился он ко мне.

— Еще не знаю, — искренне ответил я и, вдруг вспомнив о деле, окрепшим голосом добавил: — Тащите-ка сюда этот телескоп, и побыстрее!

— Телескоп? — удивился комиссар. — Но ведь вы не приказывали забирать его. Только парней и девчонок.

Страшная догадка вдруг мелькнула у меня в голове. Я ухватился обеими руками за край стола, а в глазах у меня потемнело.

— Вы заявляете — вы хотите сказать, что вы… вы, — голос у меня сорвался, — не изъяли телескоп?! Главную улику?!!

— Но не было приказа! — Он еще оправдывался! — Вы сами ведь всегда твердите, что надо действовать согласно приказу, и только приказу…

Палму нетерпеливо перебил:

— Ладно, с этим можно подождать. Оставим до темноты. А там наш командир сам разберется со всеми звездами. Гороскопы составит. Если небо будет чистое.

Комиссар отступил на шаг и посмотрел на меня.

— Среди ребят владельца телескопа нет, — добавил он, как бы в свое оправдание. — Никто не знает, кто его принес. Они просто забавлялись с ним. И ничего дурного не делали. Даже не сломали его. И потом — там остался Кархунен. Он приглядит за телескопом, а если за ним придут, то Кархунен запишет имя и адрес.

У меня отлегло от сердца.

— Тогда другое дело! Может быть, действительно кто-то захочет его забрать. Посадите-ка там на всякий случай людей в штатском. И пусть сразу берут того, кто придет за телескопом. Это очень важно!

Палму одобрительно кивнул.

— Вы слышите, что вам приказывают? Это личный приказ нашего командира. Чрезвычайной важности.

— Понял. К телескопу — охрану в штатском, задержанным — газеты, — повторил для верности комиссар.

Он немного успокоился. Вообще, нервы у всех в этот проклятый день расходились. Ничего удивительного! Я посмотрел на часы. К моему величайшему изумлению, они показывали 15.45. Мы действовали очень энергично! Я приободрился и даже начал слегка восхищаться собой. Мы вошли в кабинет. На моем столе лежали груды бумаг и рапортов. При виде этого завала я прирос к месту.

Все подозрительное, что произошло вечером и ночью в городе, — напомнил Палму. И то, что успело произойти сегодня. Пока мы распивали кофе. С чего начнем?

Мне показалось, что он издевается.

— Ты начнешь! — сердито огрызнулся я. — Делай что-нибудь! Я руковожу. Ты действуешь — я отвечаю. Разделение труда!

Палму лениво уселся и закурил свою трубку, без особого интереса разглядывая бумажные кипы на моем столе.

— Гм! — хмыкнул он. — Не начать ли мне с рапорта о той истории в кафе, про которую рассказывала девушка? Пока я курю.

На меня тут же напала необоримая жажда деятельности, и я, как ищейка, бросился разрывать бумажную кучу, листочки так и полетели в разные стороны. Вот он! Я мгновенно пробежал его. Имена, прочие данные. Вилле Валконен, учащийся, 17 лет! Я не верил своим глазам.

— Боже мой! — возопил я. — Этот Вилле, ему семнадцать лет! Невероятно!

— Ну, может, он вполне развит для своих лет, — благожелательно заметил Палму. — Такие встречаются. Растут на улице. А город быстро старит, прежде времени. Люди еще и созреть не успевают… Многие, между прочим, так и остаются недорослями, если сами вовремя не спохватятся. А некоторым помогает хорошая встряска — от полиции, например. Впрочем, за нами в таких случаях неусыпно наблюдают попечители несовершеннолетних. А как они борются против применения наказаний! Просто львы! Только предупреждения! Желательно условные… Хотя иногда это бывает правильно. В определенном смысле. Как раз сегодня мне пришло это в голову. Бедняга Вилле.

— Бедная девочка! — воскликнул я, не в силах сдержать свое негодование. — Такая славная, милая. И какой-то верзила!

— Что ты о нем знаешь! — рассердился Палму. — Вот она знает. И понимает, чувствует. Значит, и у него есть свои достоинства. Ах да — надо ведь позвонить в кафе, сказать, что девушка не выйдет на работу.

Палму лениво потянулся за телефоном и начал набирать номер. В это время в дверь деловито постучали, и в кабинет ввалилась вся компания, нагруженная мешками с добычей, во главе с Ламбергом, несшим самые ценные трофеи.

— Тш-ш! — зашипел я, а Палму сердито махнул рукой.

— Ага, имею честь говорить с самой мадам? — сказал он. — Вас беспокоят из Полицейского управления. Комиссар Палму. Добрый день!

Ламберг сделал страшные глаза и, отчаянно жестикулируя, стал показывать, что у него нет ни секунды времени.

— Складывайте на стол, в угол — куда угодно! — шепотом распорядился я.

— Нет-нет, это не из-за вчерашнего происшествия, — продолжал в трубку Палму. — Да, конечно, весьма неприятно. Разумеется, накажем. Без сомнения. — Разговаривая, он рассеянно проглядывал рапорт, оставленный мною на столе: — Похоже, что вашему швейцару будет предъявлено обвинение в нанесении тяжелого увечья.

Я услышал на том конце провода взвившийся женский голос. Словесный поток был громким, быстрым и бурным. Палму отстранил от уха трубку. Получив наконец слово, он покладисто сказал:

— Да-да, конечно, скандалят и безобразничают, все ломают… А-а, вы уже читали вечернюю газету… Ну-ну, не все же они убийцы. Да. Вот по этому поводу я и звоню: барышня Похъянвуори сегодня на работу не выйдет. Она нам нужна как свидетель по очень важному делу.

Вздохнув, он снова отстранил трубку и терпеливо стал пережидать. Люди Ламберга сновали туда-сюда, пристраивая на полу свои пакеты. Палму наконец не выдержал.

— Какого черта! — рявкнул он. — Вы что мусор со всего парка сюда притащили?!

— Согласно приказу! — обиделся Ламберг, но мне показалось, что в его глазах мелькнул насмешливый огонек.

— Нет-нет, уважаемая госпожа, я не на вас кричу, — заверил Палму телефонную трубку. — Это у нас тут срочные дела, вы понимаете. Ваш случай будет беспристрастно расследован. Разумеется. Возмещение убытков и все прочее. Барышня Похъянвуори сама сообщит вам, когда выйдет на работу. Да, кстати: Вилле ничего ей не передавал? Ах, не звонил. Понятно. Всего доброго! — Палму положил трубку и отер пот со лба. — Не понимаю, почему этой даме не обслуживать кафе самой, — раздраженно сказал он. — Судя по ее напору, энергии у нее хватит на все. И на роль вышибалы тоже. Я раньше все удивлялся этим стилягам — почему им нравится ходить в такие места, где хозяева непрерывно зудят и капают им на мозги. Но ведь им, бедолагам, просто негде больше приткнуться!

— Почему же? Ведь есть молодежные кафе, клубы, кружки… — начал я.

Палму отмахнулся. У него никогда недоставало терпения выслушать чужое мнение, а сам он разводил свои занудные рассуждения, сколько было душе угодно.

— Комиссар Ламберг! Вынесите к черту всю эту помойку! Мне не нужно… нам здесь не нужно ничего, кроме бумажника и тех вещей, которые могли принадлежать господину Нордбергу, — сказал Палму. Лицо Ламберга приняло такое зловещее выражение, что Палму пошел на попятный. — Ладно! — великодушно продолжил он. — Оставьте мусор из той урны, где был бумажник. Но остальной хлам вынесите.

— Куда? — спросил Ламберг, косясь в мою сторону. — В архив?

— Куда угодно, — сказал Палму. — Есть же у нас печь для сжигания мусора!

Я поспешил вмешаться.

— Комиссар Палму просто неудачно пошутил, — торопливо сказал я. — Разумеется, вы можете оставить все, что считаете важным, что, как вам кажется, может послужить косвенными уликами. Я доверяю вашей способности критически оценивать ситуацию, комиссар Ламберг! Сам я в данный момент очень занят и не имею такой возможности. Но я благодарю вас и вашу группу за отменную работу. Спасибо!

Ламберг вывалил охапку хлама посреди комнаты.

— Это все проверено, — доложил он. — Отпечатков пальцев нет.

Он вытащил план и со зловредным видом расправил его у меня перед носом. Место той урны было обведено двумя кружками — красным и синим. Для пущей наглядности рядом была нарисована большая стрелка. Места остальных урн были помечены красным карандашом. Я мог заметить, что красно-синяя урна находилась сравнительно недалеко от того дерева, в которое врезались хулиганы на угнанной машине. Мы, кажется, проезжали мимо этого места. Да, точно: мы проехали совсем рядом, поднимаясь к Памятнику жертвам кораблекрушений.

— Спасибо! — еще раз поблагодарил я.

— Бумажник и остальные вещи, которые могли принадлежать жертве, еще в лаборатории, — пояснил Ламберг и добавил, поглядев на часы: — Их вот-вот принесут. Вообще-то уже должны были принести. Вместе с заключением по поводу отпечатков пальцев и прочего.

— Посмотрим, посмотрим, — сдержанно отозвался я.

Ламберг снова организовал своих людей, и они очистили кабинет от мусора так же молниеносно, как только что захламили его. Затем и Ламберг исчез. Мгновенно. Я поглядел на кучу на полу. Конечно, в ней не было ничего стоящего. Разумеется. Ламберг был человеком аккуратным.

В задумчивости я посмотрел на Палму. Он курил трубку.

— Ой, я забыл спросить про пластырь! — испугался я.

— Наверное, ни у кого его не оказалось, — заметил Палму, — иначе комиссар упомянул бы.

Я перебирал бумаги.

— Дорожно-транспортная группа получила очень приличные отпечатки пальцев, — поделился я сведениями. — Целых три. Отпечатки владельца исключены. Он был в ярости, что его так рано подняли. Но потом еще больше разъярился, когда узнал, что у него ночью увели машину, прямо от входной двери. Он вернулся домой около одиннадцати и поленился поставить машину в гараж.

Комиссар Палму выдохнул целое облако дыма.

— Вилле Валконен, — задумчиво сказал он, — наверняка это как-то связано с ним.

На моем столе зазвонил телефон. О-о, каким погребальным звоном, какой смертельной опасностью повеяло от этого звонка! Самые дурные предчувствия охватили меня.

— Ответь ты! — трусливо взмолился я.

— Ты же руководишь, ты за все и отвечаешь, — Палму указующе ткнул трубкой в телефон, довольный своей шуткой. — Вот и отвечай!

И я снял трубку. Это был не Вилле. Это был министр внутренних дел. Я ничего не мог с собой поделать и встал навытяжку. Нельзя сказать, чтобы министр был в плохом настроении. Нет, он просто справлялся, как продвигается дело. И напомнил о необходимости быстрых и действенных мер. А я не мог процитировать ему в назидание афоризм Палму про кота и мышь.

— Пострадавший опознан,---по всей форме доложил я. — В его квартире произведен осмотр, обнаружены следы чужой обуви. Прочесан Обсерваторский парк. Обнаружены предметы, принадлежавшие жертве. Проведена облава в Пассаже. Полагаю, что идем по верному следу. Мы действуем энергично, господин министр!

— Кстати, об этой облаве, — ласково проворковал министр. Я ни в коем случае не хочу вмешиваться в ваши служебные дела, но я бы хотел надеяться, что вы умело примените свою способность критически оценивать ситуацию. Мне только что звонил правительственный советник Сейткоски по поводу того, что его сын задержан полицией. Семиклассник. И среди задержанных есть еще два-три ученика из его школы. Надеюсь, вы меня понимаете, судья!

— Так точно, — отчеканил я еще суше. — Но у нас есть три отпечатка с угнанной машины. Хочу подчеркнуть, что если у меня будут веские основания…

— Ну разумеется, разумеется, — поспешно сказал министр. — Не стоит обижаться. Я только хотел сказать, что будет хорошо, если вы сочтете возможным отпустить мальчика сегодня к обеду.

Нет, министр не хотел обидеть меня. По крайней мере пока. Но еще меньше он хотел обидеть правительственного советника.

Я положил трубку и вытер лоб.

— Пошло-поехало, начали языками трепать, — сказал я. — Все кому не лень. Наши тузы. Правительственный советник. Пожаловался министру… А ты! — накинулся я на Палму. — На что ты меня вечно подбиваешь!

И тут я, к счастью, вспомнил о телескопе. Я же действовал на законных основаниях!

Я немедленно позвонил комиссару, проводившему облаву. И он добродушным тоном поведал, что страсти улеглись, что газета переходит из рук в руки и при этом царит гробовое молчание.

— Вызывайте парней. По одному. Сам я сейчас не могу, — сказал я, но, подумав, поправился: — Нет, сначала девушек. Будем учтивыми. Смотрите им в глаза, задавайте вопросы. У вас наметанный глаз. Не сомневаюсь, что вы отличите тех, кто врет или скрывает что-нибудь.

— И девиц тоже? — ужаснулся комиссар. — Да у них сам черт ничего не разберет! А у парней всегда что-нибудь такое на совести…

— На вашу ответственность, — безжалостно надавил я. — Беглый допрос. Чем короче, тем лучше. Что они знают о телескопе? Не видели ли чего-нибудь подозрительного, шатаясь там, вокруг Пассажа? Не видели ли у кого-нибудь пластыря на лице? Потом имя, адрес, чем занимаются родители и все такое прочее. И пусть катятся. Значит, по одному, всех по очереди. Да, еще! — спохватился я. — Если по поводу кого-то возникнут серьезные подозрения, снимите отпечатки пальцев и сравните с теми, что нашли в разбитой машине. В нашей картотеке их, насколько я понял, нет. Пригласите себе в помощь дактилоскописта, если придется проводить сравнительный анализ. И еще: там среди задержанных есть один малый, по фамилии Сейткоски, и парочка школьников. Вообще-то было бы хорошо, если бы вы вызвали их первыми. То есть не из пристрастного отношения — ни в коем случае, просто их родители очень беспокоятся. Их можно понять.

— Да, — отозвался комиссар, но тон его мне совсем не понравился.

Я закончил, и Палму принялся рассуждать вслух:

— Предположим, что парень, укравший телескоп, притащил его во двор Пассажа, чтобы похвастаться перед приятелями.

— Украл откуда? — спросил я.

— Но ты же видел вмятины в песке возле Памятника! Это следы от штатива, — терпеливо объяснил мне Палму, словно ребенку. — Старый Нордберг наблюдал за звездами… Ну же: астрология, гороскопы.

— Ты считаешь… — У меня мороз пробежал по коже.

— Я ничего не считаю, пока у меня нет надежных свидетельств и фактов, — отрезал Палму. — У меня не такое богатое воображение, как у тебя. К счастью. Но я готов предположить, что парень, выскочивший из машины после аварии, мог в панике помчаться вверх по холму, а там — там польститься на этот телескоп.

— Но ведь это невероятно: чтобы мальчишка был таким отъявленным негодяем, таким потерявшим человеческий облик злодеем! Чтобы он, только что убив человека, отправился похваляться своим трофеем! — недоверчиво воскликнул я.

— Конечно, — решительно сказал Палму. — В том-то и вся странность этого случая. Но представим ситуацию дальше: парень прочитал газету — ну, из любопытства, чтобы узнать, нет ли там чего-нибудь о его ночной аварии, и вдруг — вдруг все осознал. Что он натворил…

— Испугался и решил спрятаться, — продолжил я. — Бросить свой трофей и забиться в какую-нибудь ближайшую нору.

Зазвонил телефон.

— Говорит констебль из полиции порядка, — отрекомендовался грубоватый голос. — Было приказано сообщать обо всем подозрительном. Так вот, я дежурю на вокзале, и ко мне обратилась служительница из общественного туалета, сказала, что в мужском отделении закрылся какой-то парень. Сделал что-то такое с замком, и дверь нельзя открыть. Служительница думала сначала, что он просто незаметно улизнул, но потом услышала, что он там плачет, в туалете.

— Плачет в туалете, — повторил я, и Палму быстро вскинул голову.

— Я пошел взглянуть, — продолжал полицейский, — подергал дверь, но парень не открыл. Затаился там, как мышь. Даже ноги поднял на сиденье, чтобы его в щель под дверью не было видно. Ну, мне и пришлось высадить ту дверь. Парень длинный, тощий, морда вся зареванная, хотя в кожаной куртке и всем таком…

— Где он сейчас? — полюбопытствовал я, глядя в напряженное лицо Палму.

Полицейский замялся.

— Тут я маху дал. Мне показалось, что он вроде ничего… Подумал, не стоит зря суровость проявлять. В общем, на мосту он у меня вырвался и побежал к платформе, где поезд как раз подходил. И… и, в общем, попытался прыгнуть под поезд. Его кто-то успел перехватить, ну и я сразу подбежал. Но он дрался и отбивался, ревел даже. А потом я его увел. Я бы его за уши отодрал, если бы сам так не струхнул. Ну вот, теперь он у меня здесь, на вокзале, в предварилке сидит. Я сразу вам позвонил, как было приказано.

— Правильно поступили, — похвалил я.

Странное чувство торжества охватило меня. На Палму я мог и не смотреть.

— Его имя Вилле Валконен, семнадцать лет, учащийся? — спросил я самым естественным тоном, стараясь выдержать нейтральную интонацию, хотя искушение было велико.

В телефоне послышалось удивленное пыхтенье.

— Как вы догадались?! — изумленно воскликнул констебль, и в голосе его послышалось уважение. — Это… это здорово! Надо рассказать нашим. Я и не догадывался, что вы у нас ясновидящий!

Я прервал его болтовню.

— Вызовите ближайший патруль и отправьте с ними парня, пусть доставят прямо ко мне, — приказал я. — Без сирен. И без наручников. Но — чтобы не убежал! Предупредите патрульных, что они за него отвечают.

— Ясно, — отозвался тот. — Сделаем в лучшем виде. И — на всякий случай — моя фамилия Лайтинен, старший констебль. Надеюсь, не забудете.

— Лайтинен, — повторил я. — Запомни, Палму! — Я положил трубку. — Парень плакал в туалете и пытался прыгнуть под поезд. Дело начинает проясняться!

— Я же тебе говорил: ты о Вилле ничего не знаешь! — назидательно проговорил Палму (конечно, ему было завидно, что я поймал Вилле). — Когда твоя девушка на третьем месяце, а тебе только семнадцать, и ты еще учишься… А тут еще эта витрина, которую ты нечаянно разбил и за которую теперь должен платить, и машина, по-видимому тобой угнанная и разбитая, и еще ты стащил у старика телескоп, а его труп обнаружили утром в кустах — наверно, и тебе захотелось бы от всего этого кинуться под поезд!

— Может быть, — кивнул я. — Но сейчас мне хочется посмотреть на ботинки Вилле.

В дверь постучали. Курьер принес из лаборатории вещи Фредрика Нордберга и заключение. Из любопытства я сначала вытащил бумажник. Потертый бумажник самого жалкого вида из коричневой кожи. Денег не было, зато в нем лежал тонкий пластиковый футлярчик, аккуратно положенный на место после снятия отпечатков пальцев.

Палму заинтересовался, подошел поближе и, вытянув шею, поглядел мне через плечо.

— Ага, вот она! — сказал он. — Сокровище филателиста Кеттунена.

Действительно, это была та самая марка. Редкость из редкостей — финский типографский брак. Выпущенная в честь прилета графа Цеппелина в Хельсинки.

— Странно, — удивился я, — если деньги вытащили, то почему оставили марку? Она же очень ценная.

— Трудно продать! — сообразил Палму.

К моему великому неудовольствию, он опять выбил трубку о каблук, высыпав золу на пол. Меня огорчало, разумеется, не это, а то, что пагубная привычка рано или поздно отразится на его здоровье!

— Впрочем, — продолжал он, не обращая внимания на мой укоризненный взгляд, — вряд ли убийца долго раздумывал на эту тему. Просто выкинул все в ближайшую урну.

Он самовольно начал сортировать предметы на моем столе — открытую пачку сигарет, пять окурков, носовой платок и прочее, и прочее. Я же поспешил ознакомиться с заключением. Отпечатки пальцев, по-видимому, владельца. Какое-то неодобрение, укор читались между строк, и я вспомнил, что Кокки так и не успел сдать отпечатки пальцев жертвы в картотеку. Но — я даже подпрыгнул — на пластиковом футляре обнаружены: след большого пальца на одной стороне и указательного и среднего пальцев на другой. Следы отчетливые, свежие, легкочитаемые и не принадлежащие владельцу! Что и засвидетельствовано на прилагаемом снимке.

— Все отлично, лучше и быть не может! — ликуя, воскликнул я.

Палму отобрал у меня заключение и прочитал.

— Слишком все хорошо! — недоверчиво сказал он. — Так не бывает.

С лихорадочной поспешностью я выудил рапорт дорожно-транспортной группы и сравнил отпечатки пальцев. Даже без лупы, невооруженным глазом можно было заметить общие характерные признаки у отпечатков большого пальца там и здесь.

— Палму, — проговорил я дрогнувшим голосом, — может быть… может, я все-таки не такой уж неудачник? Может быть, мы еще поедем в Копенгаген!

— Наберись терпения и дождись Вилле, — заметил озабоченно Палму — разумеется, из зависти!

— Мы собираемся закупить целый самолет… — мечтательно сказал я. В голове у меня царила полная неразбериха. Но все же, все же — это было первое дело, которое я провел совершенно самостоятельно. Поэтому мне были понятны чувства Палму, и я хотел проявить великодушие. Я похлопал его по плечу. — Ничего, старина, — постарался утешить его я. — Конечно, ты стареешь, и тебе иногда трудно действовать энергично — как требовалось сегодня. Но ты всегда должен помнить, что я высоко ценю твой опыт. И я никогда не забуду…

В это мгновение толчком распахнулась дверь. И вошел Вилле, зажатый с боков запыхавшимися полицейскими. Ребята из патруля поднимались по лестнице бегом. Их лица горели любопытством. Констебль Лайтинен явно поведал им о моем ясновидении.

Но когда я взглянул на Вилле, мое настроение упало. Нет, на вид он был вполне ничего. Неплохое лицо. Тщедушный, долговязый, выше метра восьмидесяти. Я взглянул на его поношенные башмаки — конечно, на резиновой подошве. Все было ясно — хотя я и не мог, как Кокки, похвастаться фотографической памятью. На лице Вилле были видны грязные разводы от слез. Но сейчас парень стоял, стиснув зубы, и исподлобья угрюмо смотрел на меня.

— А-а! Ну здравствуй, Вилле, — будничным голосом произнес Палму и подал ему руку.

Тот растерялся и неуверенно протянул свою.

— Мы тут все ждали, когда ты наконец появишься, — благодушествовал Палму. — Только, знаешь, сначала тебе хорошо бы умыться.

— И хорошенько вымыть руки, — добавил я. — Чтобы отпечатки пальцев были четкими.

Патрульные полицейские поглядели на меня с уважением.

— Я не делал этого! — вдруг выкрикнул он. — Я не убивал дядю Фредрика!

Он закрыл лицо локтем и разрыдался. Смотреть на это было не очень приятно. У парня, понятно, сдали нервы. Я заметил, что ворот его дешевой кожаной куртки порван.

— Никто тебя и не обвиняет, — к моему изумлению, сказал Палму, — по крайней мере пока.

Но я решил приняться за дело самолично. Воображение у меня работало на полную катушку. У всех, вероятно, бывают такие мгновения, когда перед мысленным взором с необычайной ясностью вдруг предстает вся картина. К тому же восхищенные глаза патрульных внушали мне отвагу и побуждали к действию. А когда у меня в голове начинается мыслительный процесс, то он идет очень быстро. Даже иногда — признаюсь — чересчур быстро.

— Да, пока что поговорим об аварии, — сказал я. — И не стоит зря тратить время, Вилле. Давай сразу: имена тех, кто там был. Мы знаем, что вас было трое.

Голова парня взметнулась. Подбородок упрямо выпятился, но губы дрожали.

— Я своих друзей не выдаю! — срывающимся голосом выкрикнул он. — Хоть убейте, не выдам!

— Тебе не нужно никого выдавать, — заверил я. — Это обычное дело, и для всех вас будет лучше, если твои приятели честно и добровольно явятся в полицию. Автомобильная кра… угон не является тяжелым преступлением. Такое случается каждую ночь. А тебе пока только семнадцать лет…

— Да мне уже послезавтра исполнится восемнадцать! — гордо заявил Вилле и еще выше поднял подбородок; глаза его метали молнии.

— Весы, — вполголоса заметил Палму.

Я не очень понял, что он хотел этим сказать. На кого намекал — на Вилле? Но Вилле понял.

— А что Весы? Что в них плохого? — вскинулся он. — У родившихся под этим знаком может быть счастливая судьба. И дядя Фредрик всегда…

Я понял, что они хотят увести разговор от главного, и поэтому начали болтать об астрологии. Но с меня было довольно, я за день уже порядочно наслушался пустословия, на которое так горазд Палму. И я хрястнул кулаком по столу.

— Молчать! — загремел я. — И ты тоже, Палму! У нас тут важное дело!

Парень подскочил от испуга. А Палму смиренно сказал:

— Прошу прощения!

Но я уже дорвался! Воля к власти пьянила меня и кружила голову.

— Вилле! — сказал я. — Очень возможно, что ты вполне добропорядочный молодой человек и что твои приятели — отличные люди и верные друзья. Может быть, не знаю. Но лучше всего, если они явятся добровольно. Это учитывается как смягчающее вину обстоятельство. А в данном случае — особенно. Это я тебе заявляю со всей ответственностью, как юрист, как судья. Может так случиться, что вы вообще отделаетесь легким испугом. — Я уставился на него своим натренированным гипнотизирующим взглядом и глухим голосом — только для очистки совести — предупредил: — Я имею в виду аварию.

— Я ничего не знаю, — ответил Вилле, явно колеблясь.

— Вот телефон, — решительным тоном произнес я и, отступив к столу, ткнул пальцем в аппарат, — звони и выясняй. Никто за тобой следить не будет. Все могут выйти из комнаты. Останусь только я. Чтобы ты не вздумал сигануть из окна. Но я встану в том углу к тебе спиной.

Взгляд Вилле с тоской бродил по комнате. Я видел, что он лихорадочно ищет выхода, но придумать ничего не может, и голова его идет кругом. Я торжествовал победу. А ведь я совсем не знал, есть ли у его приятелей телефон. Бил, можно сказать, вслепую.

— Если твои приятели откажутся прийти добровольно, — продолжал я наступление, — что ж, пусть не идут. Я не собираюсь делать из тебя доносчика. Никто тебя не принуждает. Мы их и так поймаем, своими силами. Только на это потребуется больше времени.

— Ну да, я наберу номер, — подозрительно сказал Вилле, — а ваша служба его запомнит и возьмет на учет. Не такой я дурак, как вы думаете. Хоть я и простой чувак.

— Вилле, — попытался объяснить я, — вот два аппарата. Один работает через коммутатор, то есть соединяется с городом через наш телефонный узел, другой связан с городом напрямую. Проверь сам. И подумай: как можно запомнить номер, если ты будешь звонить по прямому телефону, а я буду стоять спиной к тебе в дальнем углу! Это технически невозможно. Может быть, ты окажешься настолько сообразительным чуваком, что поймешь это.

Нехотя, как бы против воли Вилле шагнул к столу и с недоверием поднял телефонную трубку. В трубке раздался голос телефонистки. Он взялся за другую трубку и поднес ее к уху. Там послышался знакомый обычный гудок. Все еще недоверчиво парень взглянул на меня. Жестом я приказал полицейским выйти из комнаты. Вместе с Палму. Железо нужно ковать, пока горячо. Сам я отошел в угол и повернулся к Вилле спиной.

Без сомнения, он мог бесшумно подкрасться на своих резиновых подошвах и размозжить мне голову. Или вывалиться в окно, вместе с рамой… С третьего этажа. Что ж, приходилось рисковать. Признаюсь, я весь взмок от напряжения, пока ждал, удастся ли моя затея. В полной тишине я слушал непрерывный телефонный гудок. Наконец очень медленно и осторожно Вилле набрал номер. Победное ликование переполняло меня.

— Алло, это Вилле, — хрипло зашептал он, ребячески полагая, что, понизив голос, он спасает положение. — Арска дома? Ну как он, к телефону может подойти? Очень надо. Пусть подойдет, позовите его.

Последовала длительная пауза. Потом Вилле оживился:

— Арска, привет, это Вилле. Что, очень болит? Слушай. Я тут попался… Ага, в полиции. Я из кабинета одного… Да нет, Арска, не сбрендил. Я тут один в комнате и звоню по прямому проводу. Просто они тут гнут, что лучше будет, если ты тоже придешь… Ну, чтобы добровольно… Да ты что — я расколюсь?! Ты же меня знаешь: я чувак крепкий! Чтоб я друзей закладывал… Да не начинай ты сразу орать! Ты ж не знаешь, мы ведь несовершеннолетние, а у них тут такая дур… дерьмовая история, что по сравнению с ней наша авария вообще плевое дело. Может, ты видел, в вечерней газете было… Ну да, вместе с Кайей, она же тоже с нами была.

Вилле затих и стал молча слушать. Сначала он как будто оробел, но потом разозлился и, когда его приятель замолк, заорал в трубку:

— Ты на меня не ори, Арска. Ори на себя! Зачем я только тебя за баранку пустил! Я бы эту колымагу пригнал к утру на место! Это ты перед Кайей кренделя выписывал! Ага, ага, пошел ты сам в это место, вместе с Кайей!.. Ну и нечего лаяться! — Он снова стал слушать, потом продолжил: — Да не говорил я ничего. И не скажу, пусть хоть режут. Только у них тут свои всякие штуки. Они говорят, что тебе недолго гулять, они сами тебя отловят. Угу. Нет, ты не знаешь. Ихний начальник — это такой тип — он мое имя заранее знал, как только меня сцапали… Да нет, они не орут. Пока еще не орали… Ну, как знаешь. Дело твое, не хочешь — не надо. А я умываю руки. Все, пока.

Вилле Валконен положил трубку, и я медленно повернулся к нему лицом. Он смотрел на меня с виноватым видом.

— Не хочет добровольно, — объяснил он. — Я хотел как лучше, но он не хочет. Он такой — крепкий парень.

— Я знаю, — сказал я. — Ведь это он приложил вчера резиновой дубинкой швейцара, когда вы витрину разгрохали?

Вилле изумленно глядел на меня. Он уже открыл рот, чтобы ответить, но тут же закрыл его и угрюмо выдавил:

— Я ничего говорить не буду. — Однако не выдержал и с тайным восхищением спросил: — Но откуда вы и это знаете? Ведь Арска с Ка… со своей девчонкой успели смыться. Один я отдувался, как козел… Я про стекло говорю. Меня ведь кто-то нарочно пихнул на него.

— Значит, Арска из тех чуваков, которые бросают друзей в беде, — задумчиво сказал я.

Вилле снова обозлился.

— Все! Нечего мне лапшу на уши вешать. Я больше ничего не скажу. Я сам за все, что сделал, отвечу, а друзей выдавать не буду!

— Что ж, придется принять свои меры, — безразличным тоном сказал я. — Раз твой приятель — крепкий парень, что ж, пусть будет так. Но мы посмотрим, надолго ли хватит его крепости, когда за него возьмусь я. Посмотрим на него тогда. А ты, конечно, ответишь за свои дела, не за его. Я старался для его же блага!

Я открыл дверь, поманил Палму и патрульных.

— Заберешь парня, — величественно распорядился я. — Пусть умоется. И переоденется. Надеюсь, ты меня понимаешь. Не забудьте о ботинках.

— Все понятно, — сказал Палму, низко кланяясь. — Пошли, Вилле.

— Допрос возобновится через десять минут, — строго предупредил я, взглянув на часы — они показывали 16.48. — Вернетесь сюда. Ты справишься один или потребуется помощь?

— Да нет, мы справимся, правда, Вилле? — отеческим тоном произнес Палму.

Патрульных я задержал и, когда Палму ушел, дал им парочку указаний. И сразу начал торопливо разбирать на столе бумаги.

Но опять зазвонил телефон. Тот, который через коммутатор.

— Слушаю. — Спокойно поднял я трубку.

— Храни тебя Господь! Да благословит Он труды твои, судья! — постным голосом пропел мне в ухо какой-то незнакомец.

— Благодарю, благодарю, — машинально сказал я, но, опомнившись, громко спросил: — Кто говорит?!

— Один из малых сих, — представился голос. — Портной Похъянвуори, если позволите. Давеча газетку мне дали, для прочтения — так-то у меня этого в обычае нет — мирской писанины. Грех это и искушение, великий соблазн в мире сем. Так вот: сподобился я узнать, что мой несчастный покойный брат получил воздаяние по делам своим. Его богопротивные занятия…

— Опознание проведено, — нетерпеливо сказал я, покосившись на список звонивших. — У нас уже сорок два заявления по этому поводу. Если у вас нет никаких других вопросов или дел…

— Есть, есть у меня, — поспешно ответил голос. — Богоугодное дело!

— Хорошо, но этим мы займемся позже. Сейчас у меня более срочное…

— Ничего более срочного не бывает! — трубно возвестил портной. — Каждого из нас могут призвать во всякий час. Так случилось с моим покойным братом. Так может случиться и с вами, судья!

— Конечно, конечно, — согласился я, ничего не понимая. — В чем же состоит ваше дело?

— Я — единственный законный наследник, — обратившись к земным делам, голос сразу изменился. — После кончины брата я остаюсь единственным представителем нашего рода. Это дает мне право обратиться к вам, судья, с просьбой — позволить мне взять на свое попечение имущество покойного и составить опись наследуемого. На протяжении многих лет я не поддерживал отношений с братом, ибо он служил Сатане и потворствовал греховным страстям, я же служил Господу Богу нашему! Тем не менее я осведомлен, что он имел в своем владении квартиру, в коей обитал. Наше малое стадо остро нуждается в сбирании положенной нам десятины, ибо прозябает в отдалении от своих пастырей и главных управителей.

— Знаете что, господин Похъянвуори, — сказал я, — по-моему, это чересчур. Тело вашего погибшего брата еще не успело остыть, а вы уже торопитесь его обобрать, как какой-нибудь кладбищенский разбойник!

Признаю, что мое поведение несколько выходило за рамки приличий, но все-таки, по-моему, было простительно.

— Надо торопиться делать богоугодные дела! — загремел голос — Грядут последние дни! Оглянитесь, судья: брань, беззакония, антихристы. И горстка истинно верующих! Земля распадается, и стихии рушатся…

Я героически сохранял самообладание. Спорить не имело смысла.

— Без сомнения, — покладисто заметил я. — Но пока расследование не завершено, никто из посторонних не может иметь доступ к наследуемому имуществу покойного. Я незамедлительно поставлю вас в известность, когда потребуется составить опись имущества. Будьте любезны, ваш адрес и телефон.

С радостной готовностью портной Похъянвуори продиктовал то и другое. И даже по-христиански простил мне мой тон.

С нетерпением я посмотрел на часы. Десять минут уже истекали, когда явились они — Палму и Вилле. Парня обрядили в костюм с чужого плеча, болтавшийся на нем, как на вешалке. Это значило, что его одежда и обувь уже отправлены на экспертизу. На штанинах и на обшлагах могла быть кровь. А к ботинкам могли пристать ворсинки от одежды господина Нордберга. Последствия зверского избиения.

С безучастным видом Палму положил передо мной карточку с отпечатками пальцев. Это были его лапищи, Вилле. Узор большого пальца совершенно совпадал с теми отпечатками — на разбитой машине и на пластиковом футлярчике найденного бумажника.

— Так-так, дело плохо, совсем плохо, — задумчиво проговорил я и снова взглянул на часы.

В ту же минуту в приемной послышались возня и женский визг, и в кабинет ворвались патрульные полицейские, разгоряченные, торжествующие. Один из них подталкивал в плечо толстого парня, весьма противного вида, с физиономией, чуть ли не целиком залепленной пластырем, а второй тащил брыкающуюся, вопящую и царапающуюся девицу.

— Спасибо! — тепло поблагодарил я патрульных.

На Палму я даже не посмотрел.

— Привет, Арска, привет, Кайя, — спокойно поздоровался я с ними и дружелюбно кивнул. — Добро пожаловать!

Глава шестая

Арска тут же попытался вырваться из рук полицейского и вцепиться в Вилле. А тот смотрел на него, не веря своим глазам.

— Сволочь, стукач! — взревел Арска. — Шкура продажная! Друзей закладывать!

— Я… я не закладывал! — У Вилле дрогнул голос.

— Молчать, Арска! — приказал я, предупреждая более крутые меры, которые готов был применить патруль. Но Арске и без того приходилось худо: он держался за ребра и протяжно стонал. — Вилле не давал никаких показаний, — заверил я его; полицейские бодро закивали, подтверждая мои слова, и Палму тоже энергично затряс головой. — Вилле был тверд, как скала. Из него нельзя вытянуть ни слова. Я же искренне хотел дать вам шанс — явиться добровольно с повинной. Для вашего же блага. Но теперь о снисхождении речи нет. Вы можете убедиться, что у нас в полиции есть свои способы находить людей.

— Это точно, — с чувством подтвердил патрульный. — Я прямо не поверил, вы будто сквозь стены видите…

— Отставить, — сказал я, но не очень сурово, пожалуй, даже мягко. Мне было приятно, что теперь обо мне будут рассказывать еще одну героическую историю. Я бросил взгляд на Палму. Вид у него, надо сказать, был сконфуженный. Ученик обставил учителя! Ничего, поделом ему.

Арска тем временем изменил тактику: вовсю стонал, жаловался на боль в сердце, держался за ребра и охал.

— Ой-ой-ой, что ж это за жизнь — больного человека из постели вытаскивают и сразу в тюрягу! Вот помру от такого обращения, отвечать будете, — ныл он.

— Если и помрешь, то не от этого, — спокойно заметил я.

Один из патрульных стал докладывать:

— Да ведь он уже и штаны, и рубашку успел натянуть, куртку надевал. Если б мы чуть-чуть позже приехали, то их бы уже и след простыл. Как тут не признать: наш командир все наперед видит!..

Я прервал этот не относящийся к делу разговор:

— По существу, пожалуйста.

— Да мы собирались с Кайей на дачу смотаться! На уик-энд, — сообщил Арска страдальческим голосом.

— Ага, я обещала поухаживать за ним, подлечить, — вступила в разговор Кайя — девица с немытыми патлами, свисающими на спину, в свитере и давно не стиранных брюках-дудочках.

Сначала я подумал, что ей не больше пятнадцати. Но, скользнув взглядом по тугому свитеру, понял, что цифру занижаю.

— А легавый сразу кинулся на Арску как психованный, — визгливо наябедничала девица. — Они дрались, пинали Арску и…

— Вранье — от первого до последнего слова! — в один голос объявили полицейские. — Этот парень сам брыкался. И родители поначалу стали шуметь, но потом успокоились. Мы им сразу объяснили, что они могут звонить в Управление, если есть жалобы.

И тут зазвонил телефон. Но это оказалась не мать Арски.

— Докладывает Тяхтинен, — четко проговорил голос (один из моих людей!). — Комиссар Палму приказал докладывать лично вам. Прошлой ночью, около часу, в поликлинику Красного Креста пришел некий молодой человек с резаными ранами на лице и двумя сломанными ребрами. Дежурный врач наложил швы, заклеил их пластырем и наложил тугую повязку на ребра. Парень объяснил, что споткнулся дома и упал на стеклянную дверь. Пьян не был, поэтому его отпустили домой, назначив лечение в течение пяти дней. Его имя…

— Аарне Каски, — перебил его я. — Адрес: улица Лийсы, восемьдесят два С. Спасибо. Уже знаю.

Я услышал удивленный возглас на том конце провода, хотя Тяхтинен всегда отличался своей флегматичностью. В нашем Управлении слухи разносились со скоростью ветра. Так что моя слава росла как на дрожжах.

— Понятно, — с уважением произнес Тяхтинен и добавил извиняющимся тоном: — Я только потому докладываю, что комиссар Палму распорядился.

Понятно, Палму подключил его, пока Вилле переодевался. Но сейчас я не смотрел в его сторону. Я буравил глазами Арску.

— Ну что, Арска, споткнулся, на стеклянную дверь упал? — насмешливо спросил я.

— Угу, и мне велели пять дней лежать, — нагло заявил толстяк.

Весьма вероятно, что он ночью и в самом деле приплелся домой, спотыкаясь, и, пока родители спали, нарочно раскокал какую-нибудь дверь. Кто знает, может, он и в самом деле был такой пройдоха. Но выяснять это у меня не было ни малейшего желания.

— Все отпечатки пальцев у нас имеются, — объявил я. — Отпечатки Вилле в разбитой машине и… ну да, в машине, уже идентифицированы. Вот они. Теперь мы возьмем отпечатки у вас. Или, может, сразу признаетесь?

В жестком взгляде Арски появилась растерянность. Он взглянул на Кайю, но от нее сейчас толку было мало.

— Так, значит, — медленно проговорил он. — Что же, раз Вилле оказался таким лопухом, что попался, могу и признаться. Только рулил-то он, Вилле!

— Рулил, но не на дерево же! — вспыхнул Вилле. — А кто вцепился потом в баранку и отпихнул меня? Откуда мне было знать, что ты такой кретин — водить не умеешь?!

Палму решил вмешаться в разгорающийся спор.

— Снимем-ка пока отпечатки, — распорядился он, поглядев в мою сторону.

Что ж, каждый развлекается, как может: я Палму усмирил и был им вполне доволен, так что, если теперь ему захотелось немного поважничать, я ничего против не имел.

— Хорошо, но тогда смените одежду и обувь, — приказал я. — Так же, как Вилле. А побеседовать мы еще успеем.

Я всегда любил ковать железо, пока горячо, но в данном случае девицу следовало допросить без Арски. Да и ребята из патруля начинали проявлять нетерпение — радиофицированные машины у нас на вес золота, тем более в субботний вечер. Поэтому я вызвал двух других полицейских, а этих отпустил. Разумеется, поблагодарив их должным образом за отличную службу.

— Можете по дороге зайти в буфет, выпить кофейку, — как бы между прочим предложил им я. (Я не возражал, чтобы у наших сказителей в буфете появился новый материал о моих подвигах.)

Один из полицейских вместе с Палму потащил Арску, который начал было энергично отбиваться, совершенно забыв о своих травмированных ребрах. Не исключено, что он просто не любил мыть руки.

Второй полицейский встал у двери в приемной. Чтобы нам не мешали, а не потому, что я опасался девицы.

Но я ее недооценил. Как только все ушли и в углу остался один лишь обалдевший Вилле, девица решила изменить тактику и быстро протиснулась ко мне за письменный стол.

— Миленький, чудненький констебль, — замурлыкала она, вжимаясь грудью в мое плечо.

Лифчик она, очевидно, полагала лишней деталью туалета. Это прощупывалось взглядом. Но на мой счет она ошибалась.

— Я здесь самый главный командир, — ледяным голосом произнес я и так посмотрел на нее, что она отшатнулась. Но через секунду как ни в чем не бывало уставилась своими нахальными детскими глазенками на бедного Вилле и, скривив губы, процедила:

— Ну ты, козел, может, закурить дашь?

И тут же недолго думая схватила со стола сигареты покойного Нордберга и даже успела одну сунуть в рот и выпачкать своей помадой, прежде чем я вырвал ее прямо из губ этой девчонки! Признаюсь, я с трудом сдержался, чтобы не врезать ей хорошенько по заднице. А она была крепкая и выглядела очень соблазнительно. Но только чтобы отшлепать! Девица явно просекла мои намерения, потому что быстро развернулась и сказала чуточку севшим от испуга голосом:

— Ну-ну, не надо психовать, старичок!

С этими словами она развязно плюхнулась на стул и вытянула ноги. В общем-то она была ничего — узкие брючки, круглые коленки, ну и так далее. Миленькая, в общем, девчоночка. Но меня ей было не соблазнить.

— Так как насчет покурить, а, Вилле? — беспечно спросила она; тот молча опустил голову.

— Что, Вилле, денег нет? — участливо спросил я.

— Стал бы я тут торчать, при деньгах-то, — Вилле старался говорить небрежно. — Давно бы смылся куда-нибудь подальше, на Север.

— Ну, у полиции руки длинные, — возразил я. — Ты сам мог убедиться. И действуем мы быстро. Так что вряд ли ты ушел бы далеко. Ты ведь дело со мной имеешь, а я тут шутки не шучу.

— Это я вижу, — высокомерно сказал Вилле. — Только пока не пойму, как это у вас получается.

Я предложил им обоим по сигарете. Вилле бросил на меня благодарный взгляд и сделал подряд несколько затяжек. Кайя тоже выдула дым, сложив губы трубочкой, но сразу закашлялась. Должен признать, что в это время я разглядывал ее свитер. А почему бы и нет? Если на почтительном расстоянии…

Думаю, что стоит разъяснить читателям — которые наверняка удивляются, — как именно мне удалось взять Арску. Так вот: никаких особых уловок и хитростей не понадобилось. Все исключительно просто. У Кокки замечательная фотографическая память, у Палму свои таланты, но ведь и я не лыком шит. У меня прекрасный музыкальный слух, так что… Я хочу сказать, что научиться слушать с закрытыми глазами и угадывать по треску телефонного диска набираемый номер — проще простого. Сам я овладел этим искусством благодаря одному слепому ремесленнику, но это другая история. А сейчас я только замечу, что любой человек может научиться тому же, если пожелает. Вот почему я подбил Вилле позвонить своему другу. А когда его увели из кабинета, мне осталось только по номеру телефона выяснить имя и адрес его владельца. И отдать приказ патрульным. Вот и все. Но мне меньше всего хотелось, чтобы Вилле стал ломать над этим голову и вдруг догадался бы, что его провели.

— Итак, Кайя, — ободряюще сказал я, — ты тоже была в машине?

— Отвянь, легавый! — весело ухмыляясь, ответила она.

Ладно, решил я, придется немного поработать.

— Ну-ка, взгляни ради интереса, — предложил я и протянул ей сверкающий глянцем снимок.

Это было разбитое лицо старика Нордберга, которое репортер умудрился снять так, словно лежал на носилках рядом. Газетчики весьма любезно увеличили фото и прислали лично мне. Не то чтобы я их об этом просил. Ну да ничего, им это в свое время припомнится. Я об этом позабочусь.

— Ну и что, — равнодушно сказала девица. — Видела я это уже в газете. Я-то при чем?

Я забрал у нее фотографию и отложил в сторонку. Расчет мой оказался верен. Пальцы у нее были такие липкие и грязные, что больше ничего и не потребовалось. Но я все же достал из стола кисточку из верблюжьей шерсти и присыпал снимок специальным порошком. Сдул лишнее и убедился, что о лучших отпечатках нечего и мечтать. Я пододвинул поближе снимки, полученные в машине, и сравнил.

— Отвянуть не могу, милая девчушка, — весело сказал я. — Можешь сама посмотреть.

— Очень мне надо ваши фокусы разглядывать, — огрызнулась она.

Но тут же, повинуясь извечному женскому любопытству, поднялась и подошла поближе. Вилле тоже подошел. Им все-таки было интересно посмотреть, как работает полиция. Я вручил Кайе лупу, чтобы она могла получше все увидеть.

Хочу подчеркнуть, что не в моих правилах вмешиваться в дела Кокки, но иногда, когда выдается свободное время — во что, разумеется, трудно поверить! — бывает приятно поупражняться, а особенно приятно было однажды, когда Кокки попытался одурачить меня. Как будто дело было первого апреля!

Девице пришлось смириться: трудно не верить собственным глазам! Отпечатки были идентичны — те, из автомобиля, и эти, на тыльной стороне снимка. Кайя скривила губы и театрально произнесла:

— Вы поймали меня в ловушку, инспектор!

Из какого фильма Кайя это взяла, я не знал.

— Ладно, была я в машине, ясное дело, — согласилась она. — И рулил Арска. Вам это, конечно, известно. Хотел через парк въехать на холм, но с разгона врезался в дерево, оно аж затрещало. Ну и что? Подумаешь, великое преступление!

— На холм, — повторил я. — А зачем?

— Так Вилле ж хотел… — Девица осеклась, заметив выражение на его лице, и изумленно спросила: — Вы чего, не знаете?

— Ладно, — сказал Вилле. — Надоело запираться. Это правда, я хотел туда, потому что дядя Фредрик обещал мне свой телескоп. А было уже поздно — меня ведь полиция замела из-за этого разбитого окна. Меня на него толкнули. Ну, я и взбесился… В общем, понятно. Ну вот, а когда Арска отнял у меня баранку, я ему сказал, чтобы он двигал прямиком через лужайку в гору. Я думал махнуть к Памятнику и объехать его разок кругом — показать дяде, что не такой я неумеха, как он думает. Вот. А мы вместо этого врезались в дерево. Арска еще хвастался, что выжмет сто пятьдесят…

— Ну и что, мы с ним и в Порво катались на такой скорости! — перебила Кайя, обидевшись за своего героя.

Она невинно посмотрела на меня, не понимая, что только что сказала.

— Ну а дальше? — вернул я их к главной теме.

— Арска и Кайя смылись, — буднично продолжил Вилле. — У него в боку кололо, и голова была в крови. Это после того, как ветровое стекло разбилось и осколки полетели прямо в лицо. Арска даже запаниковал, думал, что помирает. Ну, я и отправил их, Арску то есть, зашиваться.

Он умолк с высокомерным видом.

— А дальше? — напряженно спросил я.

— А потом я пошел и забрал телескоп, — просто признался он. — Дядя его там оставил, как обещал. — Он запнулся, а потом добавил, как бы оправдываясь и стараясь не глядеть на меня: — Его ведь могли спереть. Я и опоздал-то чуть-чуть, может, на полчаса.

Мое воображение давно уже рисовало мне одну картину за другой, но тут вдруг меня охватила жалость. Безалаберный, нескладный мальчишка! Все на него навалилось. И девушка его забеременела, и штраф в несколько десятков тысяч за расколотую витрину, и угнанный автомобиль разбит. Слепая ярость на весь мир, на жизнь, которая рушится. Быть может, Нордберг сказал что-то не так, возразил. Большего и не требовалось. Дальше — удар. Может быть, мгновенное сожаление, раскаяние. И новый прилив ярости. Разбитое лицо, как у Арски. Бешеные, слепые удары. Да, именно так, парень был не в себе, великодушно решил я. Находился во власти психоза.

— А куда ты дел деньги господина Нордберга? — спросил я безразличным тоном. — Ты ведь только что сказал, что у тебя не было денег, чтобы сбежать.

— Но у дяди в бумажнике не было денег, когда… — проговорил парень, не подозревая еще ничего дурного, но почему-то вдруг задрожав всем телом.

Я безотчетно вскочил. Я просто не мог больше сидеть на стуле. И, посмотрев на мое лицо, он, видимо, понял.

— Нет, нет! — резко выкрикнул он. — Это было раньше, раньше! Когда дядя обещал мне телескоп! — И хриплым шепотом добавил: — Насовсем, чтобы он мой был. У меня никогда не было ничего своего.

И тут долгое нервное напряжение сделало свое дело: голова этого долговязого хилого парня упала на руки, а сам он как в какой-то замедленной съемке стал оседать и наконец повалился на пол, гулко стукнувшись головой. Не могу сказать, что мне не было жаль его, но победное ликование, бушевавшее во мне, почти заглушало все остальные чувства.

В это-то время в кабинет и вошел Палму, ведя перед собой Арску. Тот вступил с упрямым выражением на лице, но это выражение мгновенно сменилось на испуганное, когда он увидел бездыханное тело Вилле, распростертое на полу. Смешно было наблюдать, как он кинулся на грудь Палму, ища у него защиты. Прикрывая руками голову, он завопил:

— Не бейте меня! Я во всем признаюсь!

Но Палму слишком хорошо знал меня, чтобы заподозрить в чем-то таком. Думаю, иначе он не колеблясь дал бы мне по физиономии. Это было вполне в его духе, когда речь шла о нарушении священных принципов.

— Да, Палму! — сказал я, не обращая никакого внимания на Арску. — Дело в общих чертах раскрыто. Я его раскрыл.

— Какое — авария? — безучастно спросил Палму, у которого кончилось курево.

— Убийство! — торжествующе заявил я и указал на потерявшего сознание Вилле. — Вот виновный!

— Подозреваемый, — машинально поправил меня Палму.

Почему-то это меня сразу отрезвило. Хотя, на мой взгляд, Палму мог проявить чуточку больше интереса к моим успехам. Я ведь все-таки был его учеником. В некотором смысле.

— Разумеется, еще многое требуется выяснить, — сухо признал я. — Но все это касается частностей, относительно же сути дела все косвенные улики налицо. И я как юрист могу ручаться…

— Ты как юрист можешь проваливать, — начал было Палму, но, вспомнив, что в кабинете присутствуют посторонние, младшие по чину и возрасту, продолжать не стал.

Он опустился возле Вилле и, бережно приподняв его голову, положил к себе на колени.

— Помоги-ка лучше мальчику! — бросил он мне. — Ты что, не видишь, что это еще ребенок? Дай воды. — И только когда я протянул ему стакан трясущейся от бешенства рукой, он вспомнил и почтительно добавил: — Командир!

Он неловко побрызгал водой в лицо Вилле и в растерянности попытался потрясти его за плечи.

— Вы… вы у-убили его! — всхлипнул Арска и залился слезами. — Так… так нельзя… Это незаконно! И у меня, у меня тоже болит бок!

Он потянулся за поддержкой к своей подруге, но Кайя в эту минуту если и испытывала к нему какие-нибудь чувства, то далеко не нежные.

— Не вздумай дотронуться до меня, ты, жирный боров! — закричала она. — Трус поганый, вот ты кто! И с таким подонком я чуть не махнула в деревню!

— Так они ж убивают! — оправдывался Арска плачущим голосом. — Я отцу позвоню, пусть он адвоката приведет!

— Арска! — взвизгнула девица. — Если ты еще хоть раз тронешь меня пальцем, если ты мне позвонишь, если ты на моей улице появишься, я — я не знаю, что сделаю! — Ее голос прервался, и она даже всхлипнула от стыда за него. — Если б ты среди наших… но ведь ты ж перед легавыми так…

Вилле Валконен начал приходить в себя и попытался приподнять голову на тонкой мальчишеской шее. Комиссар Палму погладил его по спутанной шевелюре.

— Я во всем, во всем признаюсь, — хрипло проговорил Вилле. — Не надо меня больше мучить…

И снова потерял сознание. Голова его съехала с колен Палму и упала на пол.

— Иногда вы бываете чересчур… чересчур жестоким, — сурово произнес Палму, обращаясь ко мне, и, признаюсь, мне стало не по себе. — Парень явно находится в состоянии шока. Вероятно, получил сотрясение мозга в момент аварии. Пытался прыгнуть под поезд. Вряд ли такое выделывают в нормальном, здоровом состоянии.

— Конечно, конечно, — согласно закивал я. — К нему приведут психиатра, проведут медицинское освидетельствование. Попозже.

— Прежде всего ему нужен сон, покой и еда, — решительно заявил Палму. — И врач.

Я заволновался.

— Я не могу позволить колоть ему что-нибудь! А то потом станут говорить, что полиция применяет наркотики, чтобы добиться признания. Разве не достаточно медсестры? Пару таблеток аспирина…

— …и нашу попечительницу о несовершеннолетних. Ему, если ты помнишь, только семнадцать, — с гнусным намеком заметил Палму.

— Если ты… если ты задумал со мной поступить так, что ж, давай, тащи ее сюда, — прерывающимся голосом сказал я. — Натравливай на меня. Сам знаешь, что тогда он уже к вечеру будет разгуливать на свободе. Убийство на нем или еще что-нибудь… Эта дамочка настоящая тигрица. И я очень, очень надеюсь, что она не узнает обо всем этом деле до понедельника.

— Да-да, у нее, по-моему, дача в Лохья, — припомнил Палму. — Вот ведь как: у людей выходные… Картошка не убрана… Но все равно — если она услышит об этом в вечерних новостях, то примчится в Хельсинки первым же автобусом… Нет, я еще не успел по ней соскучиться. Может, она и ничего, но уж слишком много разговаривает!

— Слушай! — меня осенило. — Давай определим к нему Алпио. Алпио десятерых детей воспитал, и всех вполне хорошо… Ну, почти всех… Алпио и с ним будет нянчиться, как родной папаша. Я помещу его в больничный изолятор, а Алпио будет сидеть возле его койки и держать за ручку. И еще кормить с ложечки — за мой счет.

— Ладно, договорились, — согласился Палму. — Но если он опять начнет бредить и нести эту чепуху, тогда укол!

— При чем тут бредить! — рассердился я. — Если парень решил честно во всем признаться и облегчить свою совесть, то что в этом дурного? Но я согласен — пусть сначала отдохнет, поспит. Не такой я злодей!

И я пошел распорядиться насчет носилок и дать необходимые указания. А заодно позвонил Алпио. Тот очень кстати оказался на вечернем дежурстве. Кто ж еще дежурит в субботу! Дети его выросли и из дома разъехались, жена умерла, а сам он был на пенсии. Так что работа для него второй дом. Алпио — очень добрый старик. Может, иногда даже слишком — если требовалось, например, употребить строгость. В общем, чересчур мягкосердечный.

Вилле пришел в себя, когда его стали укладывать на носилки. Я дружески похлопал его по руке, провел ладонью по лбу.

— Ничего, парень, — подбодрил его я, — все еще образуется.

Тем или иным образом, подумал я, но вслух не сказал. И Вилле унесли. Слава Богу, в надежное место. А я занялся Арской.

— Так, теперь с вами, — обратился я к нему. — Если ты и Кайя отправитесь отсюда прямиком в Красный Крест, то я, пожалуй, отпущу вас…

Палму многозначительно кашлянул, но девица опередила его:

— С этим трусливым боровом я никуда не пойду, — сердито заявила она. — Лучше отправьте меня в тюрягу!

— Я послал снимки с отпечатками пальцев Арски в дорожно-транспортную группу, согласно правилам, — доложил Палму. — Сотрудничество — ведь вы нас к этому постоянно призываете.

Конечно, мне следовало самому сообразить, особенно когда Кайя упомянула об их поездке в Порво, но всего сразу в голове не удержишь! Наверно, стоило также обратить внимание на то, как Арска бочком, на цыпочках подбирается к двери — втянув голову в плечи и надеясь под шумок улизнуть. Благо охраны не осталось: полицейские понесли Вилле. Но далеко удрать ему не удалось — он сразу попал в объятия шефа дорожно-транспортной группы. Тот решил пожаловать лично, захватив снимок спальчиками Арски. Значит, и ему стало любопытно. И до него молва дошла. Вряд ли иначе он торчал бы на работе в субботний вечер. У них только по понедельникам жизнь кипит. Даже чересчур.

— А я с уловом! — закричал он от порога, таща за шиворот Арску. — Эту птичку мы давно ищем. За ним восемь угонов и один наезд. Так, сколько тебе лет, коротышка?

— Девятнадцать, — пробурчал Арска.

— Спасибо! — прочувствованно сказал вошедший. — Спасибо тебе, юноша! Если уж тебе пришлось бы давать условно, значит, наше законодательство явно нуждается в исправлении. — Он помрачнел и резко тряхнул Арску: — Ты знаешь, скотина, что малышка из-за тебя на всю жизнь осталась калекой?!

Арска сразу заохал, ухватившись за бок, и стал жаловаться на боль в сердце.

— Я отцу позвоню! — пригрозил он опять, но кого он мог испугать своими угрозами?

— Ладно, теперь это ваши дела, — сказал я. — Бери его и сажай в холодную. Мне он больше не понадобится. Надеюсь.

Я с сомнением поглядел на Кайю. Нет, она не могла принимать участия в избиении старика. Это было очевидно. Дорожник потащил Арску к выходу. Я поспешно сказал:

— Эту молодую девушку мы отпускаем домой. Итак, Кайя, имя и адрес. И телефон, пожалуйста.

— Только вам, инспектор! Я свой телефон не всем даю! Еще чего — хмырям всяким…

— Вот чертовка!

Кажется, это был голос Палму? Но, может, я ослышался.

Девица бодро подала руку Палму. Потом мне. И я крепко пожал ее липкую и грязную лапку. Затем она направилась к двери, соблазнительно вихляя бедрами. И мне уже совершенно не хотелось отшлепать ее. Я вообще чувствовал себя в согласии со всем миром. Приятно все-таки сознавать, что у тебя есть слава и что ты пользуешься успехом у женщин!

И тут я вспомнил о Сааре Похъянвуори.

— Послушай, Палму, — просительно сказал я. — Мне ведь необязательно опять ехать на Матросскую улицу, правда? Вы с Кокки отлично справитесь там сами. А я бы лучше занялся своими делами.

Мысли мои уже были заняты: я готовился к встрече с журналистами, которую проведем мы — начальник нашего отдела и я. По моим расчетам, он должен был уже отчалить со своих островов и быть на пути в Хельсинки.

— Я дал знать Сааре, что Вилле цел и невредим, хотя и несколько взбудоражен. Но что в остальном все в порядке, — сказал Палму. — Мы ведь обещали.

— Как дал знать, каким образом? — глупо спросил я.

— А у дамы из нижней квартиры есть телефон, и я взял его, когда заходил к ней, — просто объяснил Палму. — Только не спрашивай, почему у нее есть телефон!.. Дама была слегка навеселе, — продолжил он, но это не помешало ей выполнить поручение. Кокки шлет привет.

— Ну и что у него слышно? — нетерпеливо спросил я.

— Девушка поджарила ему отличную ветчину с яйцами, — грустно поведал Палму.

— Его что — дома не кормят? — раздраженно сказал я. — Это какая-то бездонная бочка!

— Простите, командир, — произнес Палму, демонстративно поглядев на часы, — хочу заметить — отнюдь не в порядке жалобы, — что у простых людей бывает обеденный перерыв и это время давно прошло. Разумеется, начальство обедает позже, в шикарных ресторанах… «Савой»… «Рыбацкая изба»… «Избушка»…

— Палму! — горячо воскликнул я. — Ты прекрасно знаешь, что моего жалованья не хватит, чтобы обедать в «Избушке»! Не говоря уж о «Рыбацкой избе» или «Савое». А если я иногда вечером и заглядываю в Певческий клуб…

— Своими глазами видел уважаемого начальника выходящим из «Избушки», — упрямо продолжал Палму. — Ковырявшего в зубах. С сытой отрыжкой.

— С какой еще отрыжкой! — попытался отбиться я, краснея. — Просто есть некоторые требования приличий, представительство наконец! Мое положение обязывает меня иногда показываться в тех местах, где собираются высокие тузы. Это… это вопрос чести. Но тебе этого, конечно, не понять.

— Ладно, но сейчас мы в любом случае поедем вместе на Матросскую, — заявил Палму. — Я не могу оставить тебя здесь одного, а то ты опять наговоришь невесть что!

И мы отправились вместе. Отдыхать мне совсем не хотелось. Есть тоже. Успех пьянил меня и придавал энергии. Конечно, началось все не лучшим образом, но стоило мне всерьез заняться делом, как оно сразу сдвинулось. Этого никто отрицать не может. И при этом спокойно, без спешки. А времени, между прочим, только девятнадцать!

Улицы были уже освещены. Вокруг дома на Матросской толпился народ. Но Кокки и наши фотографы приняли свои меры. Железные ворота, ведущие во двор, были закрыты, и их стерегли двое ребят из полиции порядка. Так что в дом никто из посторонних проникнуть не мог. Не успели мы вылезти из машины, как вокруг засверкали вспышки. Отмечу, что на этот раз Палму не сосал свою трубку и не прятался за моим плечом, выставляя меня одного на всеобщее обозрение. Я не мог сдержаться и довольно улыбнулся. Так уж вышло. И, конечно, именно эта фотография оказалась в воскресной газете; я выглядел на ней еще глупее, чем на той, где у меня разинут рот.

— Только пару снимков! В квартире! — умоляюще воззвал ко мне самый пожилой газетчик.

— В свое время, — вежливо отклонил я просьбу.

И собрался было невинно осведомиться, откуда им известен этот адрес, но вовремя сообразил, что если к нам в полицию позвонило около пятидесяти человек, опознавших жертву, то в газету звонков было, пожалуй, раза в два больше. Язык я успел прикусить, но, к сожалению, в буквальном смысле — у меня даже слезы выступили на глазах.

Таким образом я получил время, чтобы немного подумать. Я отвел в сторону пожилого репортера и доверительно зашептал ему на ухо:

— Если хотите, могу вам дать ниточку. Но только вам! По старой дружбе. Можете подскочить к Пассажу, там в крытом дворе дежурит констебль Кархунен, охраняет телескоп. Телескоп можете сфотографировать. Вам дается исключительное право. Не пожалеете. Далее: передадите Кархунену, чтобы он доставил прибор ко мне в кабинет. В Пассаже он больше не нужен.

— Телескоп? — недоуменно пробормотал журналист, но через секунду его суровые черты озарились улыбкой. Он мигнул своему фоторепортеру и как ни в чем не бывало начал протискиваться сквозь толпу. Фотограф двинулся за ним, прокладывая себе дорогу, как танк. Стоя во дворе, мы могли наблюдать мучения журналистов, которых буквально раздирали противоречивые чувства. Разум подсказывал им остаться, но это же казалось и ошибкой. И вот они по одному потянулись следом за ушедшими. На улице остались лишь обыкновенные зеваки. А во дворе из каждой уныло-пасмурной амбразуры в серой каменной стене выглядывали любопытные лица. Дежуривший на лестнице полицейский отдал нам честь.

— Все в порядке! — доложил он. — Дополнительные закупки ветчины и яиц произвел лично.

Я строго посмотрел на Палму. Всем своим видом он выражал глубокое раскаяние. Но когда наши ноздри втянули восхитительный аромат жареной ветчины, я вынужден был сдаться. У меня потекли слюнки. И в самом деле — одной отварной салакой с картошкой целый день сыт не будешь.

Личико Саары Похъянвуори, хлопотавшей на кухне возле плиты, раскраснелось, глаза ярко блестели.

— Вы вовремя! — крикнула она из кухни. — Я знаю, комиссар дорожит временем. Стол уже накрыт, пожалуйста.

Она выключила газ и вошла в комнату со скворчащей сковородкой в руках. Ее хорошенькие щечки горели румянцем, на ней был фартук. Я вспомнил о Вилле, и у меня упало сердце. Такая очаровательная девушка — и такой дохляк! Да еще преступник. Моя должность командира группы по расследованию убийств показалась мне в эту минуту не в радость. Впрочем, я ведь был временно исполняющим обязанности!

Пока мы ели, я осматривался кругом. Вся мебель заняла свои места, книги стояли на полках, старинные гравюры на меди были развешены по стенам. Мы находились в гостях у образованного, уже не молодого человека. Это его жилье, бедноватое, может быть, но зато имеющее свое лицо. Здесь было чисто и уютно.

После еды мы рассыпались в благодарностях, и Палму принялся набивать свою трубку, согнав Кокки с единственного удобного кресла. Пружины его истошно заскрипели, когда Палму усаживался, но зато оно было покрыто опрятным вязаным покрывалом. Несомненно, работа Саары, подумал я умиленно. Я прошелся вдоль книжных полок. Астрология, эфемериды, то бишь астрономические таблицы, которые я пролистал, пара каталогов почтовых марок, исторические книги. Старик Нордберг читал, судя по всему, не только по-шведски, но еще по-немецки и по-английски. Мое уважение к нему росло. Но одновременно росла и неудержимая злоба против распоясавшегося, развинченного юнца. Нет, его не за что было жалеть. Вот девушку действительно жаль. И старика Нордберга.

Палму тем временем раскурил свою трубку, ленивым жестом достал из кармана сложенный листок и расправил его на ладони. На нем был отпечаток грязной резиновой подошвы.

— Обычно не в моих правилах торопить ход расследования, — доверительно сказал он, — но на этот раз дело приобретает любопытный оборот, да и начальнику нашему невтерпеж. Ну, что ты думаешь об этом следе, Кокки?

— Это нога Вилле? — подозрительно спросил я.

Девушка, к счастью, в это время вышла на кухню, чтобы сварить нам кофе. Кокки достаточно было одного взгляда.

— Ничего похожего, — мотнул он головой. — Промашка, комиссар. Все, может, и совпадает, только здесь подошвы совсем старые, рисунок едва-едва проступает, а вот те, — он ткнул пальцем через плечо в сторону прихожей, — те ботинки новехонькие, их, может, всего только пару раз и надевали, и рисунок там четкий. Извини, комиссар, ни капельки не похоже.

— Вот и я так думаю, — доброжелательно кивнул Палму. — Это все нашему начальнику не терпится. А что насчет отпечатков пальцев, Кокки?

— Отпечатков полно! — воскликнул Кокки. — Да все они принадлежат Нордбергу.

— Но ведь Вилле бывал здесь! — горячо возразил я. — Много раз! И оставался допоздна. Не может быть, чтобы в туалете не было его следов!

— Они, может, и есть, — равнодушно сказал Кокки, — но это очень старые следы. Парень не был здесь несколько дней. Он слегка разругался со стариком. Мне девушка рассказала.

Он деликатно кивнул в сторону кухни.

— Разругался? — жадно подхватил я. — Вот! Конечно, он заходил сюда прошлой ночью. Выкрал у старика ключи и явился посмотреть, нет ли денег.

Последнее заявление я сделал опрометчиво. Палму и Кокки внимательно посмотрели на меня. Эти их взгляды мне были давно знакомы. И мое настроение упало. По правде говоря, мне стало совсем тоскливо.

— Наш начальник опять увлекся своими фантазиями, — наконец проговорил Палму, постукивая о ладонь трубкой. — Чего-чего, а этого ему не занимать. В избытке имеется. Так же, как и страсти к пению.

— Что тебе дался наш хор, Палму! — вступился Кокки. — При чем он-то тут?

— Бумажник, отпечатки пальцев, телескоп, — перечислил я. — И под поезд не я его толкал. Сам прыгал. И наконец — он признался. Во всем!

Я слишком поздно заметил предостерегающий жест Палму. Но девушка не уронила поднос. Только чашки зазвенели, когда она опускала его на стол.

— Вилле хотел прыгнуть под поезд? — резко спросила Саара, но лицо ее выражало скорее удивление, нежели испуг. — Но почему, какая могла быть причина? Все ведь устроилось!.. Почти устроилось, — поправилась она. — И я вовсе не собиралась насильно женить его на себе. И дядя этого не хотел… И в чем Вилле мог признаться?

Я тяжело вздохнул.

— Во всем, — честно ответил я.

— Парень был в шоковом состоянии, — быстро пояснил Палму. — Вилле еще совсем мальчишка.

Девушка порозовела.

— Вилле рано повзрослел, — твердо возразила она. — В нем есть настоящие мужские черты. Конечно, мне уже девятнадцать, но ведь и ему послезавтра исполнится восемнадцать! И не вздумайте говорить, что мне следует подумать, раз я старше и умнее. Вилле еще станет настоящим мужчиной, вот увидите! И дядя всегда так думал. Поэтому он и купил эту новую квартиру. Чтобы Вилле смог — если захочет…

— А на какие, собственно, деньги он ее купил? — бестактно осведомился Палму. — Господин Нордберг как будто страсти к накоплению не имел. А такая квартира — две комнаты и кухня — стоит порядка трех миллионов. Или эта квартира дешевле?

— Да-да, она совсем скромная, — подтвердила девушка. — Она стоила два миллиона семьсот тысяч. Очень скромная квартира, и дом совсем не роскошный.

— Ну и откуда же взялись деньги? — снова довольно резко спросил Палму. — Конечно, он за старую квартиру кое-что должен был получить, район хороший и все такое, но все же…

— А я разве не говорила?--удивилась девушка. — Ведь дядя в августе выиграл главный приз в лотерее!

— Приз! — ошеломленно проговорили мы в один голос.

— Ага, тогда мне понятно, — успокоенно заметил Кокки. — А то я немного удивлялся. Я тоже не хочу торопить события, правда, но, когда здесь были наши и все фотографировали, я обнаружил в том письменном столе запертый ящик, и — дело было неотложное — мне пришлось его открыть. — Кокки просто наслаждался нашим любопытством. — Там ведь могли сохраниться следы, — растягивал он удовольствие. — Но нет, отпечатки оказались только самого господина Нордберга. Я уже проверил. Правда, это не значит, что в ящике никто не рылся. Там все буквально было перемешано. Конечно, нужно иметь в виду, что стол поднимали, втаскивали в грузовик, а потом полицейские его волокли обратно. Так что совершенно естественно, что в ящике был полный кавардак.

— А я и не знала! — Девушка изумленно прикрыла ладошкой рот. — Я думала, все дядины важные бумаги в том черном чемодане. Я собиралась сама отнести его и все за ним приглядывала. Надо же быть такой неосторожной! Ведь письменный стол все время стоял без присмотра, в кузове, пока мы с шофером пили тут кофе и ждали дядю и — и Вилле.

— Такой замок может открыть и грудной младенец, — заверил Кокки, питавший глубокое уважение к грудным младенцам. — Но вам, барышня, беспокоиться не стоит. Я не думаю, что из ящика что-нибудь пропало.

— Так вот почему вы велели мне оставаться на кухне? — Девушка нахмурилась и подозрительно посмотрела на Кокки. — Если бы я знала, что вы роетесь в дядиных бумагах, вынюхиваете там что-то, как какая-то ищейка…

— Ну-ну, — примирительно сказал Палму, — ищейка слишком сильное слово, но вообще-то — да, это наша профессия, мы все трое — ищейки. За это мы и получаем жалованье. Именно за это. Кому-то нужно делать и грязную работу тоже. Так что Кокки ничего дурного не имел в виду, уверяю вас.

— Все в полной сохранности, — заверил Кокки раздраженно. — Банковская книжка господина Нордберга, на ней еще остался миллион с лишком. А в другом банке открыт счет на ваше имя, барышня, и на нем лежит пятьсот тысяч.

Но девушка не выказала никакой радости.

— Миллион и пятьсот тысяч, — она загнула пальцы. — Нет, это неправильно. Дядя успел заплатить за квартиру только два миллиона. Оставшуюся часть, семьсот тысяч, надо было внести в понедельник. Ему там вроде бы не могли сразу все выдать, у них не было наличных денег.

Кокки начинал терять терпение.

— В ящике был запечатанный конверт, — сказал он, — но позже он был вскрыт; ни денег, ни отпечатков пальцев — чужих, не господина Нордберга — там не обнаружено. Но завещание в полной сохранности.

— Завещание? — растерянно переспросила девушка. — Я понятия не имела, что дядя успел…

Она прикусила губу и замолчала; лицо у нее стало сосредоточенным и каким-то незнакомым.

— Но вы ведь знали, что дядя собирался завещать вам свои деньги? — спросил Палму.

— Знала, что мне, конечно, — подтвердила девушка. — Дядя много раз говорил об этом. Из-за ребенка. Но с этим можно было не спешить. И потом, я думала, что лучше будет, если дядя оставит все ребенку…

— Но завещание уже составлено. В вашу пользу! — обрадованно сказал я.

Кокки кивнул.

— Слава Богу! — воскликнул я облегченно: приторно-благочестивый голос портного Похъянвуори еще звучал у меня в ушах.

Но барышня Похъянвуори, несмотря на все это, выглядела невеселой. Она поймала взгляд Кокки, и в ее глазах был не упрек, нет, но какое-то, скажем, удивление.

— Послушайте, — сказала она, снова загибая пальцы, — но ведь там, насколько я понимаю, должно было быть много денег. Дядя должен был заплатить эти семьсот тысяч, а со своего депонентского счета — чтобы не платить штраф — он мог снимать не больше двухсот тысяч в месяц. Заплатить надо было непременно, иначе начислили бы пени за просрочку, а дядя был очень бережливым. Не скупым, нет-нет, но… Еще у него должны были быть кое-какие давние сбережения. И я, правда, не понимаю… — Девушка закусила губу и снова внимательно посмотрела на Кокки. Потом она перевела взгляд на чемодан, стоящий в углу. — Давайте посмотрим там, — предложила она.

Мы посмотрели все вместе, но в чемодане ничего не оказалось. Кроме ношеных вещей, белья старика и коллекции марок. Никаких конвертов. Вообще никаких бумаг.

— Но выигрыш, ведь дядя получил пять миллионов! — снова начала считать девушка. — За квартиру он заплатил наличными. На банковских счетах у него миллион пятьсот тысяч. Хотя там должны лежать и его собственные сбережения. Послушайте — в любом случае не хватает полутора миллионов. Или по крайней мере этих семисот тысяч, которые дядя должен был внести в понедельник наличными.

Она вопросительно посмотрела на Кокки. Я тоже взглянул на него. Боже мой, подумал я, ужасаясь.

Глава седьмая

Она смотрела на Кокки с откровенным подозрением. И он начал краснеть, даже уши у него стали пунцовыми. Потом Кокки поднялся и вывернул карманы. Молча.

— Послушайте-ка, барышня, то есть Саара, — торопливо вступился я за своего подчиненного. — Про нас, про полицию то есть, рассказывают разные ужасы. Ваши чуваки. Но как вы могли подумать, что мой подчиненный воспользуется своим положением…

— Н-да, соблазн велик, — заметил Палму, с интересом поглядев на Кокки; он явно получал удовольствие от этой ситуации. — Искушения мира сего — и так далее. Вот что бывает, когда кладут по две ложки кофе на чашку! Вот к чему это приводит. Для начала, я думаю, нужно произвести личный досмотр подозреваемого, то есть обыскать Кокки. Он ведь мог припрятать в носок…

— Палму! — предостерегающе сказал Кокки. Всякая шутка имеет предел.

— Совершенно верно, — присоединился я к Кокки. — Твои шутки всем надоели. Здесь серьезное дело.

— Конечно, серьезное, кто спорит, — согласился Палму. — Так. Выигрыш был получен в августовском розыгрыше, да, барышня Похъянвуори? Главный приз?

— Да, в августовском розыгрыше, — подтвердила девушка. — Это я помню абсолютно точно, это было просто как подарок судьбы, дар свыше — как раз через несколько дней после того… как я призналась дяде… — Она покраснела до корней волос и опустила голову. Но она была отважной девочкой. — …призналась, что я беременна, — твердо договорила она. — У меня ведь никого не было, кроме дяди Фредрика, кому я могла бы… могла бы довериться. Я и Вилле-то не сразу сказала. А дядя — он был таким добрым и все понимал. Он меня даже ни разу не упрекнул. И обещал сделать все, что в его силах, хотя сбережений у него было совсем мало. Даже обещал продать свою коллекцию, а меня — меня просил только ни о чем не беспокоиться и быть веселой. — В глазах у нее стояли слезы. — П-поэтому это и было как чудо, — прибавила она, — когда дядя через три дня выиграл этот главный денежный приз. Это, правда, было как само провидение.

— И что — никаких разговоров об аборте не было? — спросил Палму, испытующе глядя на нее.

Саара вспыхнула.

— Я все-таки не такая девушка, — сердито ответила она. — Себя и ребенка я прокормлю и… и даже Вилле, если он, конечно, захочет. Я его не принуждаю. Но ведь ему послезавтра исполнится восемнадцать и…

— Ну хорошо, хорошо, — успокоил ее Палму. — Это мы уже слышали. А как все-таки сам Вилле к этому относится? Он предлагал…

С измученным видом она ответила:

— Он ведь еще совсем молод. И сначала он просто потерял голову, когда я ему рассказала. Он даже хотел найти какую-нибудь бабку — ну, такую… Обещал достать денег, даже украсть… Он… он беспокоился обо мне, хотел как лучше, чтобы я не испортила из-за него жизнь… Он иногда еще такой ребенок.

— Даже украсть, — медленно повторил я, глядя в пол. На девушку я старался не смотреть. Чтобы не видеть ее глаза. Но я как-никак был тут главный, и на мне лежала ответственность. — Палму! — резко сказал я. — Не пора ли приступить к обыску квартиры Вилле? Кстати, может, и ботинки поновее обнаружатся!

Последние слова я произнес с надеждой.

— Но у Вилле нет дома! — возразила девушка, все еще не понимая сути дела, — вот каково было ее доверие к нему. — Вилле сирота. До двенадцати лет он жил в детском доме. А потом один дальний родственник взял его на свое попечение и заставил работать, а когда у Вилле не получалось, бил его. Такой грубый и злой человек! Поэтому Вилле даже в школе не доучился.

— «Вилле Валконен, учащийся», — вспомнил Палму. — Чему же он учится? Жизни?

Девушка с досадой посмотрела на него:

— Вилле хотел поступить в ремесленное училище этой осенью, но не попал: там было очень много желающих. Он… он пытается учиться сам. Только это очень трудно, когда нет места, где можешь заниматься, и денег на учебники. Дядя вообще-то начинал с ним заниматься, но у Вилле совсем нет способности к языкам, да и к математике тоже, он ее никак не мог усвоить, даже для того, чтобы составлять гороскопы. А дядя говорил, что толковый человек всегда может прокормить себя, составляя гороскопы. Особенно в наше время, когда весь мир механизированный, а людей становится все больше. Так дядя говорил. Дядя был созерцатель, он просто наблюдал жизнь и людей — так он всегда сам говорил.

— Значит, астролога из Вилле не получилось, — резюмировал Палму.

— Но Вилле любит смотреть на звезды, — вступилась за него девушка. Они часто вместе с дядей ходили на Обсерваторский холм. И если других желающих не было, ну, клиентов то есть, дядя разговаривал с Вилле, рассказывал ему всякое, Вилле даже не все понимал… А я вообще была против, мне не хотелось, чтобы Вилле этим зарабатывал себе на жизнь. Это… это было бы жульничеством. Дядя Фредрик — другое дело. Он делал все по-настоящему. Он говорил, что Вселенная в тысячу раз удивительнее, чем мы воображаем, и что время — это четвертое измерение, и… В общем, я не могла всего понять. Но дядя всегда говорил, что звезды указывают путь и предсказывают все хорошее и плохое, только не называют сроки. И еще никого не принуждают — так он говорил.

— Вы сказали — клиенты, — вмешался я. — Я не понял: что, к дяде приходили клиенты на Обсерваторский холм? За гороскопами?

Девушка посмотрела на меня с состраданием.

— Да нет, — сказала она, — вы никак не поймете. Больше всего он зарабатывал благодаря телескопу. В этом его богатство, так он говорил. Хотя такая роскошная вещь была ему, конечно, не по средствам. Поэтому, когда вечера были ясные, он давал гуляющим смотреть в телескоп. За плату, понятно. Показывал чаще всего Луну. Простым людям на звезды смотреть неинтересно, ничего там не видно. Даже в дядин телескоп. А на Луне есть и долины, и горы, и… — Она поймала мой взгляд, но неправильно истолковала его. — Дядя брал совсем недорого, — поспешно сказала она, оправдываясь. — Пятьдесят марок с человека, и каждый мог смотреть, сколько хочет. А с детей двадцать марок. Но вообще-то детям он давал смотреть бесплатно, если у них не было денег. Дядя с ними любил разговаривать, рассказывал, как прекрасен наш мир… Прекрасен, — повторила она и громко всхлипнула.

Я молча протянул ей свой носовой платок. Вытерев глаза, она взяла себя в руки и проговорила:

— Вы, наверное, думаете, что я вообще ужасная плакса. Но я просто не могу, когда думаю, что дядя был такой чудесный и добрый и ему так мало было надо. И мир у него был прекрасный, и все люди хорошие, и вот теперь, когда он мог не думать о деньгах, когда он так радовался будущему ребенку — после своего выигрыша, теперь какой-то бродяга напал на него и убил из-за нескольких сот марок! Это так ужасно, что я даже сейчас не могу понять… Дядя приучил меня к мысли, что жизнь всегда хороша, наперекор всему… — Она сглотнула слезы и продолжала говорить, ей надо было выговориться. — Дядя знал, что скоро умрет. У него было слабое сердце. Ему уже трудно было таскать в гору тяжелый телескоп, а на лестнице он часто останавливался, чтобы отдышаться. Может, поэтому он и поспешил с завещанием. Но он всегда говорил, что я не должна печалиться, когда его не станет. Что это только изменение формы и преодоление времени, что это иной опыт, чудесное превращение человека — так он говорил. Но он не знал, что умрет такой страшной смертью!

Палму деловито задал еще один бестактный вопрос:

— А у него было разрешение? Я имею в виду — на право заниматься промыслом. То есть чтобы за деньги показывать людям Луну и звезды.

— Ну конечно, разумеется! — убежденно сказала девушка. — Дядя был очень педантичный и никогда не нарушал законы.

— Но разве можно на это прожить? — недоверчиво спросил я.

— Ему было приятно заниматься этим! — просто ответила девушка. — Он любил звезды. А делать что-нибудь, что было ему неприятно и неинтересно, он бы не стал. Так же и с гороскопами. Он говорил, что, составляя их, он узнает что-то новое.

— Да-да, в каждом попадается что-то неожиданное, — понимающе поддакнул Палму и строго посмотрел на Кокки. — Но мы отвлеклись от Вилле и его дома. Ведь не живет же он на улице?

— Вилле живет там же, где и жил, — объяснила девушка. — У своего родственника. Но это очень тяжело. Они попрекают его каждым куском, а спит он на полу в прихожей, в углу. И они не разрешают ему читать при свете, чтобы он не тратил электроэнергию. А если Вилле удается что-нибудь заработать, они тотчас требуют платы за квартиру.

— Так Вилле что-нибудь зарабатывает? — обрадовался Палму.

Девушка смутилась.

— Он не виноват, он просто не умеет вести себя. Но ведь никто его этому не учил! Я нашла… ну, в общем, он получил на лето замечательную работу на автостанции. Какой-нибудь энергичный парень, вежливый, который умеет улыбаться и поднимать фуражку, мог бы здорово заработать на этом месте. На чаевых. Саму работу Вилле хорошо делал, он ведь любит машины, моторы, всякое такое, а кланяться совсем не умеет. И улыбаться тоже. Только ухмыляется. Ногами шаркает. Но это все от стеснительности, оттого, что не знает, как правильно вести себя. Ну, его и уволили через пару недель… А меня он, конечно, не слушает, — печально добавила девушка (я же подумал, что в нашем деле Вилле не проявил ни стеснительности, ни робости). — Сколько раз я ему говорила, но он слушает всех этих бузотеров, ну и Арску этого. Они ведь фуражек не носят, так что и поднимать им нечего. Да они и не умеют… Но Вилле никакой не стиляга!

— Разве? — не поверил я.

— Конечно! Вилле — битник, — пояснила девушка. — Это большая разница. По их мнению, стыдно кланяться и вообще вести себя прилично. Надо только ухмыляться, чтобы хорошенько кого-нибудь разозлить. Вот это они умеют — специально злить пожилых людей.

— Ну, еще они могут угонять машины, — между прочим заметил я. — Очень прискорбно, но Вилле тоже имеет отношение к автомобильной аварии в Обсерваторском парке. Вы, барышня, видели фотографии в газете. Они там трое были: Арска, Вилле и девушка по имени Кайя. Вилле даже вел машину. Правда, только часть пути, врезался не он.

Саара не выказала большого удивления, хотя я рассчитывал поразить ее.

— Вот оно что! Теперь я понимаю, почему Вилле хотел прыгнуть под поезд, — почти весело сказала она. — Вилле же ужасно добросовестный! — Она подозрительно оглядела нас, и к нашей чести могу заметить, что никто не позволил себе улыбнуться. — Хотите верьте, хотите нет, — убежденно заявила она, — но у Вилле это в первый раз. Арска — тот и двери у машин взламывал, и провода соединял, и чего только не творил. Но Вилле никогда прежде в этом не участвовал, хотя наверняка ему хотелось, когда все вокруг хвастались. Ведь попадаются-то с этим редко. А так что — если не пьяные, и аккуратно ведут машину, и на место ее привозят… Но все равно: сколько раз я предупреждала Вилле, чтобы он в такие дела не ввязывался!.. Хотя вообще-то я могу его понять, — продолжала она рассуждать. — Эта драка вчера вечером и разбитая витрина, а потом еще допрос в участке — конечно, он совсем потерял голову. Я же ходила потом в полицию, когда он меня не встретил, как обычно, на углу после работы, но там сказали, что у него взяли показания и отпустили. И, уж конечно, Арска с этой девицей его где-нибудь поджидали и потащили с собой… А автомобиль был шикарный?

— «Мерседес-бенц», почти новый, — с уважением отозвался я.

— Тогда все понятно, — заявила девушка. — Вилле всегда хотелось прокатиться хотя бы раз в роскошном автомобиле. Но, конечно, не Вилле врезался в дерево! Он очень умелый и осторожный. Вилле наверняка бы поставил машину обратно, на то же место. Бедный Вилле!

Голос девушки дрогнул. Хотя ей впору было пожалеть владельца этой новой роскошной машины, обнаружившего наутро вместо машины груду металлолома. Впрочем, с этим делом было уже покончено. Я взглянул на часы и занервничал.

— Как зовут опекуна Вилле и где он живет? — спросил я. — Мы немедленно должны произвести там…

— Не надо торопиться, — остановил меня Палму. — Если Вилле куда-то что-то спрятал, то в свое время все и обнаружится. Никуда оно не денется. Давай сначала посмотрим, что в этом ящике, о котором столько было разговору. Что там осталось после Кокки.

Девушка, выговорившись, оттаяла и смогла даже улыбнуться.

— Простите меня, господин Кокки, — сказала она. — Я, конечно, вовсе не подозреваю вас. Просто я очень разволновалась из-за этих денег. Но ведь они все равно найдутся, когда вы поймаете убийцу!

В ее словах было такое доверие, что мне стало не по себе. Я подумал о Вилле, об этой горькой игре судьбы, о наглости, глупости, жестокости, оправдать которые я не мог. О старом человеке, покоящемся на гладком столе. Ему стоило научить эту девушку остерегаться кой-чего в жизни. Потому что этот мир во многом напоминает проклятую Богом свалку, а вовсе не райские кущи, обещанные ей дядюшкой Нордбергом.

Чертовы идеалисты, думал я, лучше бы они обзавелись непробиваемо-толстыми шкурами! Вот моя шкура не в пример толще. По крайней мере в некоторых местах. Но ничего, девушка еще так молода, утешал я себя, и, конечно, она переживет это испытание.

Кокки выдвинул обследованный им ящик и водрузил его на письменный стол. Разумеется, он был прав. Перво-наперво там лежала сберкнижка. В ней были помечены суммы накоплений и вклады за многие годы. На начало сентября остаток равнялся 123 635 маркам. Накопления за целую жизнь. Но десятого сентября на счет в один прием был положен миллион марок. У старика, значит, хватило терпения дожидаться целый месяц, прежде чем он отправился в контору получать свой выигрыш. Это был депонентский счет, с которого мог снимать деньги или сам владелец, или кто-то по его доверенности. Старик был осторожен.

Рядом лежала еще одна новехонькая банковская книжка. По этому счету мог получать кто угодно, достаточно было только предъявить книжку. Она была выписана на имя Саары Марии Похъянвуори, и на ней лежали пятьсот тысяч, внесенные, как ни странно, восемнадцатого сентября. Старик, видимо, основательно обдумывал, как лучше распорядиться деньгами. То есть подумал заранее о налогах с наследства и всем прочем. И принял свои невинные меры предосторожности. Но почему он завел еще одну книжку, открыл счет в другом банке? Для верности, чтобы не складывать все яйца в одно лукошко?

Далее: большой желтый конверт. На нем дрожащим старческим почерком было выведено: «Завещание». Он был запечатан красным сургучом, на котором были вытеснены инициалы «Ф. Н.» — Фредрик Нордберг. Однако конверт был разорван, поспешно и грубо. Печать осталась нетронутой. Как будто в последний момент перед переездом на новую квартиру старик решил в чем-то убедиться. Или — или его убийца.

Я быстро пробежал глазами завещание. Оно было деловитым, имело законную силу, но составлено было не совсем так, как принято у юристов, — если уж быть совершенно точным.

«Все мое имущество — моей любимой племяннице Сааре Марии Похъянвуори, которая может полноправно и свободно владеть и распоряжаться в соответствии с собственным усмотрением этим имуществом, хотя ей на момент моей смерти еще может не исполниться двадцать один год».

Таким образом, он предупредил алчные поползновения брата. Но насколько это законно юридически — вот вопрос. Вопрос истолкования. Нужно было выбрать опекуна. Но это уже была не его забота. Под текстом завещания, как положено, расписались четыре свидетеля — имена, занятия, адреса. Все четверо с Матросской улицы, двое из того же дома. Старик Нордберг был предусмотрительным.

Далее: пожелтевшая кооперативная книжка, удостоверявшая права на данную квартирку. Книжка квартплаты. Взносы делались аккуратно, точно в срок, без единой задержки. Купчая на квартиру на улице Роз и к ней скрепкой прикреплена копия денежного перевода по безналичному расчету двух миллионов. На счет строительной фирмы. Можно себе представить, как вытаращили глаза в банковской конторе, когда старик Нордберг в один день внес в кассу три миллиона! Это было десятого сентября. Интересно, как ему выдали его выигрыш в лотерее? Наличными, наверно, раз клиент настаивал. Многим ведь хочется хоть раз в жизни увидеть и подержать в руках такие большие деньги, тем более если они твои. Говорили, что одна дама пришла как-то получать свой выигрыш с огромной хозяйственной сумкой.

Так. Другие бумаги. Старые школьные табеля. Квитанции об уплате членских взносов. Даже разрешение на платный показ всем желающим Луны и звезд в телескоп. Но денег не было. Я перелистал остальные бумаги. Все, ящик пуст. Его дно даже не было ничем застлано, так что больше смотреть было негде. Палму наблюдал за моими поисками, дымя трубкой. Когда я закончил, он меланхолически заметил:

— Кое-чего не хватает…

— Разумеется, не хватает… денег! — рассерженно сказал я.

— Вы, видно, никогда не покупали лотерейные билеты, — предположил Палму.

— Да, — сказал я, еще не понимая, в чем дело, и глядя на повеселевшее лицо Кокки. — Я их не покупаю. Мне всегда не везет.

— А дело в том, что государство сразу удерживает с главного выигрыша тридцатипроцентный налог, — заметил Палму. — Можем посчитать. С семи миллионов это будет два миллиона сто тысяч. Значит, остается четыре миллиона девятьсот тысяч. Пусть округленно — пять миллионов, раз старик упоминал именно эту сумму. Но главный выигрыш, насколько я знаю, сейчас равен именно семи миллионам.

— В любом случае денег нет! — прервал я его подсчеты. — Пусть один миллион четыреста тысяч или даже семьсот тысяч наличными, как говорила нам барышня Похъянвуори, но их все равно нет!

— Чего нет, так это квитанции об удержании налога, — сказал Палму. — Мне кажется, старый Нордберг был человеком настолько аккуратным, что вряд ли стал бы выбрасывать такую бумаженцию. Он ее наверняка сохранил бы.

— А мне кажется, что все это пустые придирки, — сухо заметил я. — Всякие мелочи всегда выпадают, не стыкуются. Уж ты, Палму, как опытный полицейский, мог бы это знать. К тому же квитанция еще может найтись. А у нас сейчас есть более важные дела. Барышня Похъянвуори, спасибо большое за гостеприимство. Эти бумаги я пока возьму с собой. Вместе со сберегательными книжками и завещанием. У меня в сейфе они будут сохраннее. К сожалению, мне придется также попросить у вас ключи от квартиры. Вам теперь здесь оставаться нельзя. Одной, я имею в виду.

— Но я же не могу бросить так грязную посуду! — воспротивилась девушка.

— Я с удовольствием побуду с барышней, — поспешно предложил Кокки. — Мы можем вместе распаковать вещи и разложить все по местам.

Девушка особой радости не выказала.

— Я помогу вам вытирать посуду! — сделал Кокки еще одну отчаянную попытку.

— Ну хорошо, — кивнула девушка, а Палму многозначительно толкнул меня в бок, намекая, что Кокки что-то задумал.

Конечно, таким образом он мог осмотреть все, не возбуждая никаких подозрений. И тут ему помощники были не нужны. Да и мы в нем больше не нуждались. По крайней мере я так считал.

Палму наклонился и выбил трубку о каблук. Пепел высыпался на пол. Заметив взгляд девушки, он хоть догадался извиниться.

— Отвратительная привычка! — сказал он. — Сам знаю. Пытаюсь следить за собой, но вот — старею, рассеянным становлюсь… Кстати, проформы ради: что вы вчера ночью делали, часиков этак в двенадцать? То есть я хочу спросить, когда вы вернулись домой?

Девушка вздрогнула, и глаза у нее забегали.

— Я… я… — она подыскивала слова, — я, правда, вернулась совсем поздно, только в час. Отец был ужасно сердит. Но я так беспокоилась из-за этой разбитой витрины. Из-за Вилле. Я после полицейского участка совсем не знала, где его искать. Даже придумать не могла, где он может быть. Ну, я шла пешком и думала. Так, обо всем. Смотрела на огни на берегу залива. И еще думала, что сказать отцу.

— Он пока не знает? — деликатно осведомился я.

— Нет, нет конечно! — ужаснулась девушка. — Он бы убил меня! Я говорила вам… Ну вот, я и решила тогда, что… что лучше вернусь сюда — прямо сразу. А потом перееду вместе с дядей, насовсем. Останусь с ним… Я и вернулась. То есть вошла во двор… Свет у дяди в окнах не горел, и мне стало жалко его. Дядя очень плохо спал, а если бы он читал в кровати, я бы увидела свет ночника. И я подумала, что ему надо отдохнуть. Мне не хотелось будить его. Я и представить себе не могла… Вот почему я сегодня так удивилась, когда увидела, что он не ложился. Я ведь была совершенно уверена, что он спит. Я только поэтому и не стала беспокоить его, пошла домой!

— И в какое время все это происходило? — резко спросил Палму.

— Я не могу точно сказать, — ответила она. — Мои часы то спешат, то отстают. Думаю, было около часа. Когда я пришла домой, часы вообще стояли. Я их обычно завожу вечером, перед сном. Отец утверждал, что уже утро, но он всегда преувеличивает. Он… он был просто в ярости и кричал… кричал, что я стала уличной девкой…

— Вы видели кого-нибудь во дворе? — спросил Палму.

— Нет, — ответила она, но, подумав немного, добавила: — Вернее, видела, но не во дворе, а раньше, когда я открывала калитку — там замок очень трудный; так вот, прямо из калитки на меня выскочил какой-то пьяный, он, наверно, никак не мог сам отпереть замок изнутри. Но он сразу пошел по улице, шатаясь из стороны в сторону. Я еще подумала, что его наверняка полицейские скоро задержат. Но потом я о нем больше не думала, у меня своих забот хватало. Только сейчас вспомнила, когда комиссар спросил.

— Приметы? — потребовал Палму.

— Но я не знаю! — запротестовала девушка. — У него была шляпа надвинута на самые глаза… кажется, он был в черном плаще. Там ведь совсем темно, освещение слабое… Крупный такой мужчина, гораздо больше меня. Совсем пьяный… Я и не думала его рассматривать! Если на них посмотришь, они сразу руки распускают.

— Ага, понятно, — сказал Палму. — Значит, это был не битник. И не стиляга. Нам уже барышня объясняла, что между ними огромная разница. И вы, разумеется, сразу заметили бы, если бы это был кто-то из них.

— Конечно! — заверила девушка. — Это был совсем пожилой мужчина! Лет сорока, наверно.

От этих слов на меня повеяло могильным холодом: я не думал, что сорокалетний мужчина может казаться безнадежным стариком.

— Но вы бы его узнали, если б встретили? — с надеждой спросил Палму.

— Не уверена, — с сомнением в голосе сказала девушка.

— Ну хорошо, — нетерпеливо сказал я. — Это к делу не относится. Можно, конечно, опросить жильцов дома, этого мужчину кто-то мог видеть, и тогда ситуация прояснится. Какая-нибудь женщина, поджидавшая мужа, могла высунуться из окна, услышав стук калитки. Такое часто случается. Но, Палму, ей-богу, не стоит заострять на этом внимание!

— Хорошо, больше не заостряем, — легко согласился Палму. — Все равно в этом доме в субботу вечером народу немного наберется. Вот завтра утром картина будет другой. А я очень кстати обещал зайти на утренний кофе к той даме из нижней квартиры.

И Палму очень весело захихикал, довольный своим остроумием. Я сурово посмотрел на него.

— Пошли! — сказал я. — Всего доброго, барышня Похъянвуори.

Но тут девушка уцепилась за мою руку.

— Комиссар Палму сказал мне, что вы задержали Вилле. Разрешите мне навестить его! — умоляюще сказала она.

— Мы вернемся к этому вопросу завтра, — поспешно ответил я. — Позвоните мне. А сейчас дадим Вилле отдохнуть.

Мне казалось, будет лучше, если девушка сначала прочитает спокойно утренние газеты, и тогда она сможет правильно оценить ситуацию. У меня не было желания брать объяснения на себя.

— Когда будете уходить, — Палму наставлял Кокки, — впустите сюда полицейского, пусть погреется. Может просидеть здесь ночь. Что ему зря мерзнуть на лестничной площадке!

И они обменялись понимающим многозначительным взглядом. Я хлопнул себя по лбу.

— О Господи! — простонал я. — Журналисты и фоторепортеры! Они же вломятся сюда! И я никак не смогу это предотвратить.

— Ничего, мы с барышней будем позировать, — с энтузиазмом пообещал Кокки.

И мы ушли. Полицейскому на площадке я намекнул, что если будет мерзнуть, то может провести ночь в квартире. Честно говоря, я не ожидал, что сюда кто-нибудь пожалует. Вилле был за решеткой. Ключи, правда, куда-то пропали — Палму обязательно сказал бы, если б они оказались у Вилле в кармане. Так что лучше было подстраховаться. К тому же, устраивая засаду, я как-то вырастал в собственных глазах.

Репортеры обступили нас, едва мы вышли за калитку. Но теперь только одна одинокая вспышка сверкнула нам навстречу. Они берегли пленку.

— Заходите и можете фотографировать все, что хотите, — сделал я широкий жест. — Расследование идет по верному пути. Думаю, позже вечером смогу сделать заявление для прессы. — Толпа загудела одобрительно. — Часов в одиннадцать, — осторожно пообещал я. — Да, приходите в двадцать три ноль-ноль. Впрочем, вам, может быть, придется немного подождать. Мне в данном случае от вас ничего не нужно. Но вы, быть может, успеете кое-что дать в свои газеты, прежде чем они уйдут в набор!

Репортеры даже не успели рта раскрыть — не то что начать клянчить! И,конечно, они были здорово удивлены такой моей щедростью. Потому что наш командир — я имею в виду начальника нашего отделения — их никогда не баловал. Но пока что распоряжался я. А я не был сторонником гомеопатических доз — гулять так гулять!

К моему изумлению, Палму одобрительно кивал, слушая мои обещания, и, садясь в машину, довольно пробурчал:

— Хоть на время от них избавимся!

Но что меня еще больше изумляло, так это его унылая физиономия. Мне казалось, что он должен в данной ситуации выказать подобающие радость и восхищение. Он же, напротив, сидел погрузившись в свои мысли и недовольно жевал мундштук пустой трубки. Это был плохой признак. Значит, что-то, по его мнению, складывалось не так, как надо. Но, с другой стороны, подумал я, все это, может быть, чистая зависть — стареет, ну и так далее.

Пока он грыз трубку, я тоже размышлял. И потом нравоучительно сказал:

— Надеюсь, ты понимаешь, Палму, что все только подтверждает виновность Вилле. Девушка о завещании знала. И, несомненно, рассказала о нем Вилле. Для неимущего сироты подобная сумма должна показаться колоссальной! Против соблазна устоять невозможно. Затем, скажем, ссора со стариком. А у парня и так нервная система неустойчивая, и он, конечно, впадает в страшную ярость. Припадок бешенства. Про деньги он знает. Собирается переехать и жить вместе с девушкой на новой квартире. Зачем же ему делить эту квартиру со стариком? Старик норовит наставлять да советовать, а они этого не любят. Чуваки эти.

— Ну конечно, раз хорошенькие глазки — так ты и уши развесил! — вдруг съехидничал Палму. — И давай себе воображать, рисовать разные картины… А где она сама была? Вот она признается, что дошла до двора. А почему? А потому, что есть свидетель — этот пьяный; поэтому ей и нет смысла запираться. Ты думай головой, а не ахай — ах, хорошенькая девочка, ах, миленькое личико! Ведь мы только с ее слов знаем, что старику она якобы все рассказала. А может, если бы Нордбергу действительно было известно, что его ненаглядная невинная овечка поимела ребенка от этого негодяя и бездельника, может, тогда завещание прямиком полетело бы в печку, а про переезд вообще речи не было бы! Вот почему стоило вскрыть конверт и удостовериться, что с завещанием все в порядке!

Я не верил своим ушам.

— Чтобы эта девушка была тоже… — начал я. — Этого не может быть! Никогда… я не могу так ошибиться в человеке. Я никогда не ошибался… А если… — Страшные подозрения стали зарождаться в моей душе. Ведь бывало же раньше, что Палму оказывался прав! Хорошенькие личики, и правда, были моей слабостью. — Ладно, в любом случае Вилле за решеткой, — сказал я. — И там останется. До тех пор, пока это зависит от меня. А мы, конечно, можем заняться расследованием ее участия… Но если она действительно хладнокровная преступница или соучастница преступления, нам будет трудно найти неопровержимые доказательства…

— Воображение! — очень довольный, расхохотался Палму. — Ну, видишь, до чего оно может довести?! И сколько раз я тебе говорил! Но тебе хоть кол на голове теши…

Всю оставшуюся дорогу я дулся. Ну почему, почему он так любит портить мне настроение, обливать меня ушатами холодной воды! И именно в момент моего торжества! А ведь еще в час дня я даже в самых смелых мечтах не мог представить себе, какой триумф ожидает меня вечером! Нет, воля ваша, Палму просто старый, вредный и злющий осел!

Мы прошли прямо в мой кабинет. И обнаружили там Кархунена, стоявшего со сцепленными за спиной руками и караулившего блестящий латунный телескоп на треноге. Значит, журналисты поручение выполнили.

С радостным видом он щелкнул каблуками и откозырял.

— Вот она, эта чертова машина! — счел нужным сообщить он, как будто у меня самого не было глаз. — Меня тоже фотографировали! Завтра посмотрю в газетах, поместят ли снимки…

— Спасибо, Кархунен, — сказал я почему-то с тяжелым сердцем. — Все, больше его охранять не нужно, вы свободны.

Но Кархунен не хотел быть свободным.

— Посмотрите, какая замечательная штуковина! Вот этот винт, — принялся объяснять он, — если его подкрутить, то можно настроить так, что все хорошо видно. Вот этот винт поднимает трубу, а этот поворачивает.

Он расхваливал телескоп, как будто собирался продать его мне.

— Спасибо, спасибо, все понятно, — нетерпеливо сказал я. — Можете идти.

Но тут телескопом чрезвычайно заинтересовался Палму. Как назло! Он заново выслушал все объяснения Кархунена и лично покрутил все винты. Наконец Кархунен закончил и двинулся к выходу.

— Ах да, — припомнил он, стоя уже на пороге. — Вам тут все время звонили — сверхсрочные телефонные разговоры, разговоры-молнии и все в таком роде. Начальник отдела не смог отплыть от своих островов, потому что у него сломалась моторка, а идти к материку на веслах он в темноте не решился, из-за сильного ветра. Он требовал у портовой полиции прислать за ним быстроходную моторку, но они не прислали… Они и не могли — в субботу-то вечером! Да еще все ведь должны находиться в боевой готовности, на случай, если вам понадобятся. Шеф полиции так распорядился… Ну вот, а начальник отдела, значит, сидит себе сейчас на своей даче и ругается почем зря. Он про наши дела узнал только из вечерних новостей, а так все птиц до темноты стрелял. Из дробовика, я спросил. Я тоже иногда на зайцев хожу…

Но слушать охотничьи воспоминания я был не в силах и пресек эту тему. Кархунен, видно, сильно истосковался по человеческому обществу, поджидая нас, и теперь был чересчур разговорчив. Уже закрывая дверь, он проговорил в щелку:

— Начальник велел передать вам привет и сказал, чтоб вы ему срочно позвонили!

Но до телефона я не успел добраться: на своем столе обнаружил конверт, на котором было написано: «Срочно!» Подчеркнуто двумя красными чертами. Конверт был от редактора ежедневной газеты. Я вскрыл его.

Внутри лежал свежий корректурный оттиск. И записка редактора зарубежного отдела, моего бывшего школьного приятеля.

«Привет, старина! — гласила записка. — Это, конечно, запрещено, но я забегал случайно в наборный цех и смог стащить для тебя гранки — чтобы ты успел заранее намылить себе веревку! До встречи на небесах! Твой Хекке».

Я начал читать, и по мере чтения волосы мои вставали дыбом. Я верю в силу печатного слова. А это была, судя по всему, завтрашняя передовица. Под заголовком БЕССИЛИЕ НАБИРАЕТ СИЛУ, набранным прописными буквами.

«Мы привыкли к полному равнодушию со стороны полиции, — так начиналась статья. — Отсутствие дружеского сотрудничества и недооценка значения голоса общественности суть неотъемлемые черты работы криминальной полиции. Хорошо, наша печать свыклась с этим. Так же как с нерадивостью полиции порядка, по чьей милости центр города перестал быть безопасным местом. Тот, кто сомневается в этом, может попробовать прогуляться в сумерках в окрестностях Старой церкви. Или предложить компании стиляг на каком-нибудь углу посторониться и дать дорогу. Но лучше, поверьте, не делать этого. Не подвергать себя опасности. А в том, что это действительно опасно, сомневаться теперь не приходится.

Итак, почтенный пожилой господин хладнокровно убит, обобран и искалечен в самом центре города, в Обсерваторском парке. Но это еще не все. У нас есть веские основания утверждать, что полиция намерена замять дело, похоронить это ужасающее преступление вместе с телом одинокого старика, оставленным за ненадобностью в морге. Мы знаем, что полиция не удосужилась осмотреть место происшествия, что не сделано ни одного снимка, не говоря уже о поиске свидетелей. По чистой случайности журналист вечерней газеты оказался на месте происшествия, и только благодаря ему полиция вообще взялась за дело.

И как же она за него взялась? Сначала она оцепила Обсерваторский холм, дабы преградить дорогу фоторепортерам и помешать им выполнять их обязанности. Затем под завывание сирен по городу понеслись полицейские фургоны для облавы, так называемые «черные воронки». И полицейские части с дубинками, криком и руганью атаковали студентов и школьников, собравшихся на своем обычном месте для прогулок; после чего полиция похватала и отправила в тюрьму два десятка ни в чем не повинных юношей и девушек, не имевших, разумеется, никакого отношения к преступлению. Их, конечно, пришлось спешно освобождать и отпускать по домам. Все понятно — бессильной полиции захотелось продемонстрировать свою силу! Но Финляндия не полицейское государство. Пока еще нет. А вот что нас ждет в будущем, если все будет продолжаться в том же духе, — это вопрос. Его мы и хотим задать. Caveant consules![146]

Нам посчастливилось узнать, что начальник отдела криминальной полиции сейчас отдыхает. Никто не ставит под сомнение его право на отдых. Но более чем сомнительной оказывается его способность разбираться в людях, ибо в свое кресло он счел возможным посадить абсолютно неопытного вице-судью, чья некомпетентность выявилась самым удручающим образом».

В глазах у меня помутилось, и последние строки я уже не смог прочитать. Автор требовал крови. Конкретно моей, жаждал получить мою голову на блюде. И это в передовице ведущей воскресной газеты! Холодный пот прошиб меня. С немым отчаянием я протянул гранки Палму. Он внимательно прочитал все от начала до конца и даже пару раз хохотнул.

— Все-таки это большое счастье — жить в демократической стране! — оптимистично заметил он. — Свобода слова! Разумеется, полиция не должна ни с того ни с сего вцепляться в сынка правительственного советника и тащить его вместе с приятелями в КПЗ. Заруби это себе на носу. Неплохо также запомнить, что полицейские не должны в полный голос изрыгать проклятия, если какой-нибудь чувак лягает их в живот, а какая-нибудь чувиха цапает им до крови лицо. Полицейский вообще не должен ругаться, никогда — то есть пока он находится при исполнении служебных обязанностей. Я это вдалбливаю всю жизнь!

— Ужас! — беспомощно простонал я. — Моя карьера кончена, если это будет напечатано! — Мной овладело непреодолимое желание пойти и своими глазами убедиться, что Вилле здесь, в полной сохранности, под замком. — Пойдем, — сказал я, — Вилле — это моя единственная надежда. Он ведь признался. Во всем. Пойдем убедимся, что он еще жив. А то меня потом обвинят, что я свел в могилу бедного невинного ребенка.

Палму не стал возражать. И мы пошли. Мы проходили по гулким коридорам мимо преступных, погибших желаний, запертых за окованными железом дверьми. Пахло жидким мылом и скипидаром. Мы свернули в последний коридор, и я остолбенел, увидев полосу света, выбивающуюся из приоткрытой двери камеры. Алпио сидел на табуретке возле двери, привалившись к стене; голова и руки его безвольно висели.

В первое мгновение я решил, что Вилле саданул его по голове, а сам сбежал. Но через секунду я уловил мирное и сладкое похрапывание. Я постучал Алпио по плечу с такой силой, что тот мешком свалился на пол.

— Но-но, — предостерегающе сказал Палму. — Алпио уже старый человек.

Признаюсь честно, я сам тут же раскаялся в своей несдержанности, увидев честное и простодушное выражение на бородатом лице.

— Тш-ш! — Алпио прижал палец к губам, подымаясь с пола. — Парень спит.

— Как вы посмели оставить дверь открытой! — прошипел я как можно тише и, вытянув шею, осторожно заглянул в камеру.

У меня отлегло от сердца. Вилле был в полной сохранности и спокойно спал — с открытым ртом и прилипшими к потному лбу прядями волос. Возле него на табуретке по-домашнему расположились пустой стакан из-под молока и недоеденный бутерброд. Унылую лампочку заботливый Алпио завесил газетой, чтобы свет не бил парню в глаза.

— Вилле не хотел спать в запертой камере, — мягко сказал Алпио. — Он ведь никогда еще не попадал в тюрьму. Ремень я у него отобрал и шнурки тоже, чтобы он какую-нибудь глупость не учинил. Ну а сам собирался, конечно, всю ночь здесь просидеть. Вот только вздремнул немного.

— Это убийца! — возмущенно прошипел я. — Вы что, Алпио, не понимаете?! Он ведь вас тоже мог убить — и глазом не моргнул бы! Вы газеты хоть читаете?

Я бросил взгляд на Вилле. Его расслабленное во сне лицо казалось беспомощным. Рот был открыт, как у слабоумного, мокрая нижняя губа отвисла, безвольный подбородок… Типичный врожденный психопат, подумал я. Живое наглядное пособие к учебнику по психиатрии.

Но Алпио неожиданно рассердился и с непривычной твердостью возразил:

— Знаете что, если этот паренек — убийца, значит, я выжил из ума! Не тот это тип, вот что я вам скажу. Просто он сирота, и жизнь его не баловала. А так, в душе он парень хороший, славный парень — можете мне поверить!

— Да, конечно, — согласился Палму, — разве это лицо убийцы?

На секунду я заколебался, но быстро взял себя в руки. Старик Алпио вообще верит, что все люди добрые и хорошие, и готов последнюю рубашку с себя снять ради какого-нибудь отъявленного преступника. И Фредрик Нордберг, между прочим, тоже верил, что все добрые. А где он теперь? Лежит в морге. С разбитым лицом и сломанными ребрами.

— Так: дверь закрыть, Алпио! — приказал я. — Если вам нравится спать на табуретке — пожалуйста, но дверь закройте. Это приказ. Думаю, вы услышите, когда он проснется.

— Да куда ж он отсюда денется? — удивленно спросил Алпио. — Но, конечно, раз это приказ…

Бормоча что-то себе под нос, он закрыл дверь и с великими предосторожностями стал поворачивать ключ в замке — только бы не разбудить спящего ягненочка! Я смягчился:

— Закажите ему еду из столовой, если он захочет. Если попросит, дайте почитать. Можете побеседовать. Вообще пусть он успокоится. Что-что, а успокаивать вы умеете!

Удивительно, но ни один преступник никогда не причинял Алпио никакого вреда, никто даже пальцем не тронул, хотя его простодушие и бесхитростность просто, на мой взгляд, провоцировали людей. Но нет, наоборот, при виде его бородатой физиономии всякая грызня и шум прекращались. При нем даже стеснялись ругаться… Впрочем, это к делу сейчас не относилось.

За мной пришли — меня вызывал начальник полиции. И мы отправились прямо к нему. Он сидел как ни в чем не бывало в своем ярко освещенном кабинете. Я почтительно откозырял, как и положено. А Палму запросто, по-приятельски кивнул. Нельзя сказать, чтоб начальник был не в духе, нет, но все же на меня он воззрился как-то чересчур пристально. Некоторое время он молчал и возился с бумагами на своем столе, перекладывая их с одной стороны на другую. Потом наконец заговорил:

— До меня дошли сведения, полученные, разумеется, строго конфиденциально, что одна — э-э — крупная ежедневная газета намерена завтра дать в качестве передовой статьи крайне — э-э — неприятный материал о деятельности полиции. Уверены ли вы, судья, что в проделанной вами работе не было упущений?

— Насколько это в человеческих силах — не было, — твердо сказал я. — Но я всего лишь человек. Господин начальник, несомненно, учитывает это. Да, я неопытный юрист! — Мой голос зазвенел. — Тем не менее до сих пор я пользовался доверием. Наш начальник отдела сейчас в отпуске, охотится. И ответственность целиком лежит на мне. А я делаю все, что в моих силах. — Я покосился на Палму. Но он только вертел свою трубку. Я продолжил: — Дело фактически расследовано. Конечно, не проведены еще необходимые допросы, проверки, обыски, но, на мой взгляд, все это чистая формальность. Никто не смог бы сделать всего за полдня! Однако если господин начальник прикажет, я охотно передам дело в другие руки. Поскольку виновный уже задержан и находится в тюрьме.

Палму кашлянул.

— Подозреваемый, — машинально поправился я, даже не поглядев в его сторону. — Но подозрения чрезвычайно серьезные. Я уверен в его виновности. Существуют совершенно очевидные косвенные свидетельства, а также собственное признание подозреваемого.

Палму еще раз кашлянул. Уже с раздражением. По-моему, совершенно не обоснованным.

— Я не оказывал нажима и не собираюсь! — заверил я. — Наоборот, я сразу отправил парня в камеру отдыхать, пусть поест, отоспится. Алпио за ним ухаживает. Сопротивления он не оказывал. Собирался даже покончить жизнь самоубийством, хотел прыгнуть под поезд, но его остановили.

Начальник улыбнулся — может быть, несколько странной улыбкой, но взгляд его смягчился.

— Мне только хотелось прояснить ситуацию, — сказал он. — Можете быть спокойны, судья. Вы, наверно, знаете, что ваш начальник все еще сидит на острове и льет горючие слезы, а весь остров вокруг засыпан окровавленными трупами птиц. Он мне тоже звонил и жаловался, что вы с ним не связались. Я, по правде говоря, не совсем понял, чем бы он мог вам помочь оттуда, но вам все же, пожалуй, стоит позвонить ему и успокоить.

Начальник полиции рассеянно постучал ручкой по столу.

— Господин начальник, может быть, вы согласились бы пойти вместе с нами, — с готовностью предложил я. — Мне сейчас надо сделать заявление для журналистов. В двадцать три часа. А то они не успокоятся.

— Нет, благодарю, — отказался он. — Я занят. У нас, у стариков, сегодня вечером в клубе винт. Вы сможете найти меня там, если я понадоблюсь. А губернатору и министру внутренних дел я сам позвоню, так что об этом можете не беспокоиться. Должен же и я как-то отрабатывать свой хлеб!

То ли мне показалось, то ли в самом деле в его голосе прозвучали добрые нотки — не знаю, правда, не знаю, но он заметил каким-то легкомысленным тоном, словно намекая на что-то:

— Жаль, чрезвычайно жаль, что вчерашнюю репетицию хора никто не заснял! Это было бы прекрасной рекламой вашей поездки в Копенгаген, если, конечно, материал попал бы в газеты. Быть может, кого-то это заинтересовало бы: благое дело — поддержать хор и что-нибудь пожертвовать… А то я слышал, из-за недостатка средств многие не смогут поехать, хотя вы и пытаетесь устроить все очень скромно.

Я был вынужден посмотреть на Палму, так как не мог понять, насмехается начальник надо мной или вправду сочувствует нам. Но лица обоих были одинаково непроницаемы.

Так или иначе, но начальник поднялся из-за стола, подошел к нам и дружески положил нам на плечи руки, а затем подтолкнул к выходу. Сначала Палму, потом меня. Значит, мы были в фаворе. Оба. Палму тоже. Почему и он — этого я понять не мог. Быть может, начальнику просто хотелось ободрить стареющего работника.

Итак, мы направились в мой кабинет, но настроение у меня почему-то совсем упало. Хотя времени было еще достаточно. К тому же я вспомнил, что в спешке оставил на столе документы Нордберга, и мне стало стыдно. Конечно, никто их взять не мог, но все же… В приемной околачивались пятеро полицейских в ожидании указаний; среди них был и Тяхтинен. То есть они, конечно, не околачивались, а находились в состоянии боевой готовности, что и продемонстрировали, энергично и дружно вскочив при моем появлении; на лицах всех была написана решимость.

Но я даже не удостоил их взглядом, сразу прошел в кабинет и устало попросил Палму:

— Будь добр, положи эти бумаги в сейф. А остальное убери, все это теперь никому не нужно. Я сейчас позвоню начальнику, а потом попробую сляпать хоть какое-то заявление для прессы. Думаю, лучше написать его, чтобы чувствовать себя увереннее. И чтобы зря не трепать языком — как ты говоришь!

Последние слова я произнес с горечью. Внутри у меня все ныло от тоскливых предчувствий, я ощущал усталость и разочарование. Почему? Почему именно теперь, в момент моего торжества, моего фавора?

Палму дружелюбно посмотрел на меня, повертел в руках трубку и ободряюще сказал:

— Так и действуй… Да, знаешь, если ты не против, я пока займу этих лодырей делом, просто чтобы заштопать кое-какие наши прорехи. Хоть это и формальности, но все-таки их нужно исполнить.

— Ну конечно, — рассеянно согласился я, мысленно прикидывая, что сказать журналистам. — Делай, как считаешь нужным. Я тебе полностью доверяю. Тем более в таких делах — ты же опытнее меня! Впрочем, это твоя должность. Разыщешь квартиру Вилле, ну и все прочее. В общем, понятно. Можешь идти.

А я стал звонить начальнику отдела. По нашей связи. Коротко доложил ситуацию и объяснил, что все были очень заняты из-за срочности дела. Я совершенно успокоил его. Он даже сказал под конец, что напрасно забросил охоту: небо как раз расчистилось и ветер стих.

— Ну, молодец! — на прощание похвалил он. — А то я тут совсем было психанул. Я ведь не знал, что Палму там… Ну ладно, всех благ!

Обойтись без этого последнего укола он, конечно, не мог! Ну да ладно. Я вытащил пишущую машинку и, сжав зубы, принялся печатать. Текст пошел быстро. Я начал второй лист. Потом темп замедлился. Снова зашевелился холодный клубок у меня внутри. Неужели простуда?! В ужасе я попробовал голос, взял несколько нот. Нет, голосовые связки в порядке. А прорвавшаяся пару раз хрипотца была просто следствием волнения.

Я скомкал напечатанные страницы и выбросил их в мусорную корзину. Немного посидел, подумал. И стал составлять другое заявление, покороче. Я думал о Вилле, о девушке. О старике Нордберге, верившем в человеческую доброту. Смотрел на телескоп, возвышавшийся посреди комнаты, и на пустую урну из парка. И многое вдруг показалось мне мелким и вздорным. Писать было легко. Легко было писать коротко.

Потом в приемной послышался шум, голоса. Без пяти одиннадцать раздался деликатный стук в дверь, и в кабинет тихо вошел Палму.

— Вот так так! — Брови Палму изумленно полезли вверх. — А где же наш вдохновенный дар? Я думал, что тут уже страниц десять готово…

У меня в руках был один листок, исписанный едва до половины. Я, конечно, мог дать его Палму, чтобы он просмотрел текст. Для этого он, наверно, и зашел, подумал я. Но я не дал.

— Скажи, чтоб заходили, — попросил я.

Теснясь, в кабинет стали набиваться галдящие газетчики, фоторепортеры высоко поднимали камеры. Сверкнуло несколько вспышек. Я стоял за своим столом. Понемногу все угомонились, стало тихо. Взгляды обратились ко мне. И на этот раз я не пытался придать своему лицу какое-то особенное выражение. Я был естествен. Я думал о Вилле.

И читать стал прямо по бумаге. Монотонно. Чтобы удобнее было записывать. Закончил я с нажимом:

«По мнению полиции, речь не может идти ни о какой преступной молодежной группировке. Подозреваемый являет собой пограничный случай, предположительно психопатический. В связи с несовершеннолетним возрастом подозреваемого его имя не может быть оглашено. По этой же причине судебное разбирательство будет проходить при закрытых дверях».

— Это все, — заключил я. — Мне нечего больше добавить. За дополнительной информацией можете обращаться к начальнику нашего отдела, который возвращается из отпуска в понедельник. Адресуйтесь к нему.

Разочарованные возгласы и гомон заполнили кабинет. Я бросил взгляд на Палму. Тот, посасывая трубку, смотрел на меня со странным выражением. Я бы даже сказал с уважением, если бы речь шла не о Палму. Я перевел взгляд на журналистов. Они понемногу стихали — быть может, начинали сознавать, что под вопросом будущее, вообще целая жизнь еще очень молодого человека, почти мальчика. Несчастному старику теперь никто не мог помочь. Он уже начал свое чудесное превращение, или путешествие, и я в душе пожелал ему удачи!

Поняв, что из меня больше ничего не выжмешь, газетчики стали спешно покидать помещение и разлетаться по редакциям. Кто-то попросил разрешения воспользоваться моим телефоном. Я отказал — как будто нельзя позвонить из другого места! А как было бы здорово, если бы он позвонил и сказал, что намеченную в завтрашний номер передовицу лучше рассыпать, а вместо нее дать другой материал — скажем, о дренаже полей. Чем не захватывающая тема для воскресного номера!

Наконец приемная опустела. Мы остались вдвоем, Палму и я. У меня в носу все еще стоял скипидарный запах погибших желаний, витавший в гулких коридорах. Я сам был как такой коридор, напитанный запахом, с окованными дверьми по обеим его сторонам. И за каждой дверью скрывался мой грех и моя вина… Мне вдруг захотелось плакать. Мы, певцы, люди искусства, вообще такие — сентиментальные. Но уж если в кои-то веки наши души охватывает и переполняет радость, то и радуемся мы на всю катушку! Конечно, другим людям это трудно понять. Особенно тем, кто лишен слуха и голоса.

— Ну хорошо, — сказал я, чувствуя, что молчание становится тягостным, — ты ведь наверняка торопишься в свой бар. Субботний вечер, все такое. Ты еще успеешь до закрытия. Давай беги!

— Слушай-ка, — очень серьезно, без тени насмешки сказал Палму, — ты, кажется, становишься мужчиной. Никогда бы не подумал! — Он задумчиво посмотрел на телескоп. — «Звезды расскажут тебе…» пропел он, чудовищно фальшивя. — Такая песенка есть, да? Я по радио слышал.

— Надеешься, что тебя возьмут с хором в Копенгаген? — ехидно спросил я. — Поздно начал, мой друг! У тебя нет ни слуха, ни голоса.

— Что мне, старику, делать в Копенгагене! — отмахнулся Палму. — Мне другие мысли в голову приходят. О бескрайних просторах Вселенной… Нет, сегодня я не тороплюсь в свой бар. — Тут он как будто смутился и стал водить носком ботинка по полу, совсем как Кокки. Я глядел на него во все глаза. — Я вот что подумал: не взять ли нам этот телескоп под мышку и не пойти ли с ним на Обсерваторский холм, — сказал Палму. — Давай-ка сходим! На звезды полюбуемся. Если небо чистое…

Глава восьмая

Я продолжал смотреть на него во все глаза. Он это всерьез? Или тут какой-то подвох?

— Вызовем тогда уж машину, — недоверчиво проговорил я. — Не буду же я с такой штуковиной под мышкой тащиться по городу!

— Я понесу, — с готовностью предложил Палму. — Все будет отлично. Я возьму его на плечо. И пойду сзади, чтобы не смущать господина начальника. Попробуем! Если уж Нордберг, старый человек с больным сердцем и вообще нездоровый, мог таскать его каждый вечер, неужели ж я не дотащу?! Правда, у меня колено… ревматизм…

Он сложил штатив и лихо взвалил телескоп на плечо.

— А ну-ка поставь! — приказал я.

Телескоп вместе со штативом оказался весьма увесистым. Мы прошли по нашей Софийской улице, пересекли Рыночную площадь и двинулись по Южной набережной. На Эспланаде, одной из старейших центральных улиц, было пустынно, хотя стоял субботний вечер. Возле шикарного рыбного ресторана почему-то не роились, как обычно, стиляги. И почему-то ни один битник не попался нам навстречу, хотя вечерние сеансы в кино уже закончились. И никто не носился на мотоциклах по набережной. Было совсем тихо и пустынно. А когда мы выходили из голубых кругов света, ложившихся от фонарей, то на ясном небе были видны звезды. Я уже не помнил, когда в последний раз смотрел на звездное небо.

На холм я взбирался, изрядно пыхтя. Палму подбадривал меня:

— Молодец. Ведь и старик Нордберг не всю дорогу тащил его! Он до костела на трамвайчике подъезжал. Помнишь того трамвайного кондуктора? Чего он только не поведал! А старика называл «благородный старый господин». Хотя и «немного потрепанный». Нордберг ему тоже составлял гороскоп. Бесплатно, ради удовольствия. Очень основательный гороскоп, со всеми удачными или счастливыми днями и всем прочим.

Мы медленно поднимались по холму вверх. Место урны пустовало. Среди деревьев стояла кромешная тьма. Ни одного любителя ночных прогулок мы не встретили.

— Неужто ты, взрослый человек, веришь в астрологию? — насмешливо спросил я.

— «О небо! О земля!»[147] — с чувством прочитал Палму, вспомнив Гамлета.

— Ну все — если ты сейчас начнешь поминать призраков, я немедленно отправлюсь обратно! — пригрозил я.

Недалеко от Памятника жертвам кораблекрушений, вернее, около известных кустов по-прежнему дежурил наряд. Два полицейских лениво отдали нам честь. Даже не нам, а скорее Палму. Меня они явно не узнали — освещение было слабоватое, а шляпу я надвинул на самые глаза.

— Ну как вы тут? — по-свойски осведомился Палму.

— Мерзнем, — откровенно сообщил констебль. — Больно холодно. А небо вон чистое, небось подморозит. Может, у вас покурить найдется а, комиссар? Нас так выдернули на дежурство это, что мы даже сигареты забыли купить!

— Да у меня трубка, — извиняющимся тоном сказал Палму. — А вот у нашего начальника наверняка есть. Он у нас всегда с сигаретами.

Только тут они догадались как-то подтянуться. До этого они, видимо, принимали меня за сыщика.

И я, честно говоря, не решился напоминать им, что на посту курить не положено. Вокруг не было ни души. Любители красивых видов попрятались по домам, опасаясь, вероятно, молодых гангстеров, засевших в кустах с резиновыми дубинками. И я молча протянул полицейским пачку сигарет.

Преисполненные благодарности, они помогли Палму установить телескоп в прежние лунки перед Памятником. Палму покрутил винт, и труба телескопа медленно поползла вверх.

— Жалко, что Луны нет, — заметил Палму, настроив телескоп. — На этих звездах, гляди не гляди, ничего не увидишь!

— Дай мне посмотреть, — попросил я и приложил глаз к окуляру. Увы, телескоп был не из лучших, и звездочка в нем выглядела просто как маленькая плошка.

— Надо было сначала в бинокль присмотреть какую-нибудь планету, — недовольно сказал Палму. — Правда, звездной карты у нас нет, я не удосужился ее найти. На октябрь-то будет в завтрашней газете, завтра ведь уже первое!

— День получки, — элегически заметил констебль, похлопывая себя по рукам, чтобы согреться. — Хоть бы глоток-другой пропустить! А то совсем окоченеешь… Можно и мне взглянуть?

Видимо, с сигаретами я поступил опрометчиво. Теперь оба констебля обращались со мной запанибрата. Однако, заметив мой взгляд, говоривший как-то дернулся и торопливо предупредил:

— Да нет, не подумайте чего, я на посту в рот не беру! Горячего кофейку бы сейчас, вот что!

Он посмотрел в телескоп, зябко передернул плечами и уступил место товарищу.

— Ну и сходите выпейте кофейку, — вдруг раздобрился Палму, — вам же еще целую ночь стоять! А мы тут пока подежурим.

— Но… — собрался было возразить я чисто из духа противоречия: даже мне было ясно, что из наших астрономических упражнений ничего не выйдет, пока эти двое топчутся у нас за спиной. — Ну хорошо, идите. — Я посмотрел на часы.

— У вас есть двадцать минут. Можете пробежаться, быстрее согреетесь. — Это было вполне в духе Палму, его шуточки. Но они и в самом деле весело заржали и топоча ринулись вниз с горы, так что земля задрожала.

— Н-да, народ… — вздохнул я и покачал головой.

Все забегаловки давным-давно закрылись, а бежать за чашкой кофе до ночного бара было далековато. Двадцать минут жесткий срок.

Палму разворачивал телескоп то в одну, то в другую сторону и любовался.

— А вон та, погляди, это что — Меркурий? — вопрошал он. — Или Марс? Красноватая такая.

Я посмотрел, но сказать ничего не мог: астрономию я не изучал. До планет было здорово далеко. Как и до звезд. Им там тоже, наверно, было нежарко. Морозец начал прихватывать всерьез.

— Да-а, ничего мы из них не выжмем, — решил наконец Палму и развернул телескоп вниз, на город. — О-о, смотри, как красиво подсвечен крест на Кафедральном соборе!

Собор действительно был в праздничной подсветке. Только-только вызолоченный крест сверкал ослепительно. В телескопе он выглядел массивным и величественным. Снизу, с площади, трудно было догадаться, что он такой большой.

— Ave crux, spes unica, — машинально произнес я — не в насмешку, нет, совершенно искренне.

— Это что еще? — подозрительно спросил Палму.

— А ты что, не знаешь? — удивился я. — Ты же учил латынь. Самостоятельно, по вечерам.

— Да я ничего, кроме нескольких выражений, не выучил, — скромно возразил Палму. — Я же простой самоучка, из старой полицейской гвардии. Ну, что это значит?

— «Радуйся, крест, единая надежда», — легко перевел я на финский. — Это приветствие первых христиан, выходивших на арену к львам. Стриндберг завещал высечь эти слова на своем кресте.

— Август Стриндберг? — недоверчиво спросил Палму. — А ты что, своими глазами видел?

— Нет, читал, — с горечью сказал я. — Но я, как известно, верю всякому печатному слову.

Палму направил телескоп на жилые кварталы Катаянокка и, вдруг захихикав, энергично поманил меня к себе.

— О, тут есть на что посмотреть! — призывно воскликнул он. — Иди скорее! Ты у нас еще молодой, что мне, старику, любоваться…

Я уставился в телескоп. На верхнем этаже многоэтажного дома в ярко освещенной спальне молодая женщина надевала ночную сорочку. Окна были не занавешены. Если вообще там были занавески. В принципе они были не нужны, потому что домов напротив не было и подглядывать было некому.

Я отпрыгнул от телескопа с такой поспешностью, что грохнулся навзничь.

— Ну, Палму, — в сердцах сказал я, — не ожидал!

— Прошу прощения, — извинился он, — я и не подозревал, что вы столь девственны. И что тут такого? Лично я наблюдал девушек, купавшихся без купальников.

Только что увиденная картинка возникла у меня перед глазами как живая, и я вспыхнул. Женщина была очень недурна! Узкая талия, стройные бедра и большое родимое пятно сбоку, на мягкой, так сказать, части.

Палму никакого смущения не испытывал. Напротив, он все еще с удовольствием хихикал себе под нос. Я силой направил трубу вверх, хотя он и пытался оказать мне сопротивление.

— Ты пришел смотреть на звезды? — сердито напомнил я. — Вот и смотри на здоровье!

— «Звезды мне все рассказали», — пропел Палму, как-то неприлично веселясь: можно было подумать, что он пьян. — «Звезды расскажут тебе!.. Я догадаться не мог…»

— Прекрати подвывать! — закричал я, зажимая уши.

Я напел ему правильную мелодию, потом пару строк из этой песни. Ее без конца гоняли по радио.

— Какой у тебя прекрасный голос! — восхитился Палму. — По-моему, ты можешь выступать на любой сцене. Я имею в виду — с эстрадными песнями. Совершенно напрасно их так презирают. Я, например, просто трепещу, когда их слушаю, и не стыжусь в этом признаться! Ну-ка, спой еще разок!

— Слащавая ерунда! — осудил я, но ради его удовольствия пропел один куплет.

В полный голос. Почти полной грудью. Да, голос у меня недурной, скажу без лишней скромности. Но все равно, ведь вокруг не было ни одной живой души!

— Неподражаемо! — восторженно отозвался Палму, по-моему, совершенно искренне.

На сердце у меня потеплело, и я растроганно посмотрел на Палму. Да, мы с ним были рабочими лошадками и вместе в одной упряжке вытягивали воз тяжелой и изнурительной работы. И если он откажется поддерживать меня, один я воз не вытяну!

Мы еще немного посмотрели на звезды. Но Палму как будто потерял к ним интерес, а я начал замерзать. Я легко мог понять тех, кто не хотел платить пятьдесят марок за то, чтобы поглазеть на яркую маленькую плошку. Луна, конечно, была интереснее. К моему несказанному облегчению, я заметил возвращающихся бодрым шагом констеблей, освежившихся и повеселевших.

— Однако! — удивился Палму. — Быстро вы долетели до ночного бара!

— А мы туда и не ходили, — признался констебль постарше. — Мы в «Палас» заглянули.

— В отель «Палас»?! — оторопел я. — Вы что, сбрендили? С вашим жалованьем!

— А у них очень кофе хороший, — спокойно объяснил констебль. — Да ведь мы не в ресторан сунулись. У меня там приятель один посуду моет в гриль-баре. И они всегда с удовольствием угостят кофейком — таким же, какой подают господам. Они нашего брата не презирают! Как раз наоборот. Вот послушайте, что мне рассказали. Я там знаком с ночным портье, всегда перебрасываюсь с ним парой слов. Сроду у них там ничего не случалось, а вот как раз сегодня утром к ним прибежала какая-то барышня с собакой, вполне прилично одетая. Так вот: она прямо влетела в отель и стала просить себе номер. И выглядела ужасно испуганной. Портье даже подумал сначала, что она не в себе. А потом выяснилось, что она нашла труп. Как раз тот самый! Ну, портье и вызвал тогда патруль. А ее фотография, между прочим, была в газете! Вместе с собакой.

— Барышня Пелтонен, — машинально проговорил Палму. — Шотландский терьер. Конечно, хорошо бы с ней побеседовать. Но полицейские из патруля выяснили только ее имя, а адрес она наотрез отказалась давать.

— Ну разумеется, — вяло согласился я. — Разумеется, ее нужно допросить. Хотя это и чистая формальность. Я вопросительно взглянул на Палму. — Может, по домам? Поспим, — предложил я и перевел взгляд на полицейских, немного колеблясь. — Вы тоже можете сходить домой. Только сначала проверьте, не перебралась ли сюда из баров какая-нибудь пьянь, а то устроят в кустах филиал распивочной… Скажем, отлучаетесь до двух? Какая необходимость стоять тут ночь напролет!

Полицейские принялись рьяно благодарить. Конечно, веселого мало: коченеть здесь и переминаться с ноги на ногу без всякого толку, когда дома ждут теплые постели! Я радовался собственному великодушию — вот ведь, не забывал и о других, не только о себе пекся!

— А как насчет него? — Палму равнодушно ткнул в телескоп.

— Его могут забрать констебли, когда будут уходить, — предложил я. — Им же все равно придется являться с рапортом. Вот и передадут, чтоб доставили его обратно ко мне в кабинет.

Мы спустились по противоположной стороне холма к костелу, и я поймал такси. Я готов был сначала завезти домой Палму, не такой это был большой крюк, но он сказал, что ему надо кое-что проверить в конторе и отпустить ребят по домам, так что лучше его высадить на углу Софийской улицы. И буркнул, что наверняка какой-нибудь патруль подбросит его до дому. Они иногда подбрасывают его из бара! Я сделал вид, что не слышал. Мне лучше было не знать о столь вопиющих нарушениях патрульного устава.

— Спокойной ночи! — с необычайной теплотой пожелал мне напоследок Палму. — Ты вполне заслужил отдых, сегодня у тебя был утомительный день. Набирайся сил, они тебе еще понадобятся.

Это было великое признание — в устах Палму. Едва я остался в такси один, как глаза мои начали слипаться. Обычно я все-таки не ложился так поздно, разве что возникала особая необходимость. Например, работа. Или спевка — не могли же мы репетировать в служебное время. Я вспомнил вчерашний вечер. Значит, в Копенгаген едем. Все-таки!

Я разделся, плюхнулся в кровать, погасил свет, натянул на голову одеяло и заснул как убитый. На здоровье мне было грех жаловаться. Шел второй час ночи.

Не знаю, что именно могло меня разбудить около пяти. Но я вдруг открыл глаза и был совершенно бодр. И я не мог припомнить, чтобы мне снился какой-нибудь тревожный сон.

У меня вообще-то удобная кровать, и квартира хорошая, и много книжных полок по стенам, правда, книги в основном по юриспруденции и криминалистике. Но в то утро, лежа с открытыми глазами в своей удобной кровати, я чувствовал себя очень одиноким. Очень одиноким в холодной-холодной комнате, ибо центральное отопление еще не работало.

В неизбывной тоске я достал сигарету и закурил. На пустой желудок. Пять часов утра — тяжелое время суток. Я вспомнил свой первый, а вернее, свой единственный брак, хотя вообще-то вспоминать о нем не люблю. «А теперь все не так, все не так, все не так…» — неотвязная мысль стучала в голове, как эта стихотворная строчка. Все рухнуло, пошло прахом. К счастью, быстро. Сам виноват: полицейскому не стоит брать себе в жены смазливую хористку…

Плохо, когда рабочий день ненормированный и когда сам ты еще мальчишка. А тебе долбят: «Карьера, карьера!» Мне это твердили без конца. А чем, собственно, была плоха моя карьера? Я-то не только работал, но еще и выбивался из сил, сдавая последние экзамены на звание кандидата юридических наук. А что стало с ее карьерой при этом ее меховщике? Нет, я не держал на нее зла. И разошлись мы по обоюдному согласию, мирно. Я взял вину на себя, а она не стала требовать алиментов. Я ведь собственными глазами видел, застал их, так сказать, на месте преступления. И все лопнуло как мыльный пузырь. Я был тогда совершенно сломлен. Долго был таким. И то хорошо, что она хоть забеременеть не успела. Из-за этих самых кандидатских экзаменов.

Мне стоило тогда послушаться Палму. Насчет смазливеньких. То есть он ничего не говорил, ни слова. Но по нему все и так было видно. Да и потом — если бы мне кто-нибудь что-то прямо сказал, я бы только возмутился. Такое нужно самому испытать, на собственной шкуре. Хотя меня опыт ничему не учит. Как с гуся вода — так Палму говорит.

Мои мысли вернулись к тревогам сегодняшнего дня. И я наконец догадался, что мое бодрствование вызвано ожиданием воскресной газеты. Причина ждать ее у меня была. От прошлого во мне ничего больше не осталось, все перегорело и умерло. И теперь у меня была моя работа, и ее мне хватало за глаза. Ну, еще хор. Ничего иного я не хотел и ни к чему иному не стремился.

В половине шестого у входной двери раздался приятный шорох. Благословенная старушка почтальонша! Она не стала подвергать мое терпение испытанию, а ведь у нее тоже был выходной! Шорох означал: она принесла воскресный номер ведущей газеты — остальные я просматривал у себя в кабинете. Все! Бессмысленно было ждать и откладывать.

Совершенно спокойно я поднялся с постели, прошел на кухню и сварил себе большую порцию кофе. Глупо нервничать, сказал я себе, я уже не мальчик. Но чашка все равно дрожала у меня в руке. Потому что в комнате было весьма прохладно. Меня даже, кажется, бил озноб. Я поставил чашку на ночной столик возле кровати и отправился в прихожую за газетой. Развернул ее. Свежий запах типографской краски приятно ударил мне в нос.

Так. Целая полоса, заголовок аршинными буквами. Не поскупились. Моя фотография. Крупным планом. И. о. командира группы по расследованию убийств, криминальная полиция г. Хельсинки. Титул вице-судьи тоже помянут. Бальзам на мои раны. Правда, фотография именно та, с разинутым ртом. Но не могли же они хоть как-то не отплатить за рассыпанную злодейскую передовицу! Я их хорошо понимал.

О бродяге больше не упоминалось. Фотография облавы в Пассаже. Н-да, оперативно работают! Но об операции — ни одного худого слова. Снимок говорил сам за себя: образцовый экземпляр стиляги с оскаленной и перекошенной физиономией силился вывернуться и лягнуть полицейского, крепко державшего его в своих объятиях. Далее: Кархунен и телескоп. Кокки и барышня Саара Похъянвуори, племянница убитого.

Ну, что еще? Комментарии занимали всю полосу. «Энергичные и целенаправленные действия полиции заслуживают полногоодобрения». О преступных группировках ни слова. Никаких нападок на молодежь. Действие совершено одиночкой психопатического склада. Бедная девочка! Бедная Саара. Может быть, она тоже не спала и ждала газету.

Другие новости я даже не стал проглядывать. Пробежал глазами только передовицу. О дренаже! Я не мог удержаться от дурацкой блаженной улыбки, залез под одеяло и подложил руки под голову. Нет, жить стоит! И даже очень! Несмотря ни на что. И так долго, как только получится.

Кофе не успел остыть. Я выпил чашку залпом, и блаженное тепло растеклось по желудку. С удовольствием выкурил сигарету. Потом повернулся на бок и приготовился сладко заснуть. И увидеть полноценные воскресные сны.

Но сон почему-то не шел. Хотя информационную жажду я полностью удовлетворил: главную газету прочитал, а в остальных все окажется примерно то же. Но заснуть не удавалось! Делать было нечего: без десяти шесть я снова встал, побрился, принял душ. Поменял рубашку, облачился в темный костюм. Потом выбрал черный шелковый галстук с крохотным красным цветочком, клевером. Я считал, что этот галстук приносит мне удачу. А в ней я нуждался.

В десять минут седьмого я вышел из дома. На улице едва разливался тусклый рассвет первого октябрьского дня. Солнце еще не вставало. Газетные киоски были, разумеется, закрыты — для них было слишком рано, тем более в воскресенье. Жизнь была изумительна! Я жил, дышал, упруго шагал по земле, наконец, у меня был голос!

Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг обнаружил себя стоящим на остановке такси и стучащим в стекло машины, чтобы разбудить дремавшего водителя.

— Обсерв… — привычно начал я, но быстро поправился: — Пожалуйста, на угол Казарменной и Обсерваторской. Я не помню номер дома.

Шофер всю дорогу молчал. Город был пустынен, утро только начиналось. Нам попался всего один пожилой разносчик, толкавший перед собой по мокрому тротуару коляску с кипой газет.

Но небо все больше светлело и даже начинало голубеть, когда я расплатился и вылез из машины. Бодрым шагом я прошел вперед до входа в парк. Оттуда — по аллее, усыпанной гравием. Под ногами похрустывало. Полянка сплошь была в желтых листьях. Черная собачка шаловливо и радостно носилась по газону. Без поводка! Убежала она, что ли? Это было первое, о чем я подумал. И только в следующую секунду до меня дошло!

Я всегда любил собак. У нас даже была такса. Но когда все рухнуло и пошло прахом, то и с ней пришлось расставаться. У себя я ее оставить не мог: слишком подолгу ей приходилось бы сидеть в одиночестве. А собаки этого не любят. Не тащить же мне было таксу с собой на работу, чтобы держать ее под столом, а самому заниматься расследованием убийств! Так не годится… Разве что я стал бы очень, ну просто очень знаменитым. Тогда, конечно, почему бы нет.

Нельзя сказать, чтобы я очень горевал. Моей слабостью вообще-то были большие собаки. Например, полицейские ищейки. Они, безусловно, наводят ужас на всяких деклассированных типов, но наша немецкая овчарка жалостлива не в меру: стоит держащему ее полицейскому поднять дубинку, как она немедленно вцепляется в его запястье. А все потому, что сука.

Я тихонько свистнул. Черный шотландский терьер опешил и настороженно приподнял уши. Очень привлекательный пес, и так замечательно подстрижен! Впрочем, это я заметил еще на снимке в газете. Собака как раз весело подлетела ко мне, чтобы поздороваться, когда на повороте аллеи показалась женщина, которую я тоже узнал по газетному фото. Она вздрогнула, неожиданно увидев меня, и остановилась как вкопанная, прижимая к груди сумочку.

— Друг, Надежный Друг! — тоненьким голоском позвала она собаку.

Та немедленно подбежала к ней, заняла оборонительную позицию и подняла уши, готовясь зарычать. Я почтительно приподнял шляпу и поздоровался:

— Барышня Пелтонен, насколько я понимаю? Доброе утро!

Она нагнулась, чтобы пристегнуть к ошейнику поводок, и только после этого застенчиво поправила меня:

— Пелконен. Д-доброе утро.

— Не бойтесь, — успокаивающе сказал я. — У меня нет никаких дурных намерений. Я из полицейской следственной группы.

Я назвал свое имя и даже свой титул вице-судьи. Барышня Пелконен резко выпрямилась и, привстав на цыпочки, произнесла с гордо поднятой головой:

— Никогда бы не подумала, что начальник из криминальной полиции возбудит дело против одинокой женщины, отпускающей свою собаку побегать по парку без поводка! Знаете, судья, это чересчур!

Я не буду описывать наш разговор во всех подробностях. Недоразумение быстро разъяснилось. Надежный Друг выказал мне максимум дружелюбия, все было отлично, и, оживленно беседуя, мы двинулись рука об руку следом за бодро трусившим терьером по парковым дорожкам. Солнце взошло, и небо было ослепительно ясным, каким оно бывает только в прекрасный воскресный день и только в нашем городе. Барышня Пелконен настолько успокоилась, что без обиняков, запросто рассказала мне обо всем. Даже о господине в зеленой шляпе с маленьким красным перышком на тулье, хотя я-то как раз вовсе не собирался упоминать о нем, поскольку он к делу не относится.

— А скажите, судья, — спросила она, сияя глазами, — я в самом деле смогу обратиться к вам, если сторожа станут кричать на меня?

— Безусловно! — заверил я. — Тут же! Вам нужно только позвонить, прямо ко мне. Но конечно, мне будет приятнее, если вам не придется этого делать.

— Даже среди дня? — недоверчиво переспросила она. — У вас там может быть народ!

— В любое время, — твердо сказал я. — Надежный Друг замечательная, послушная собака. Разумеется, он может побегать по парку без поводка. Налог за него вы платите… Но мне кажется, что осенью сторожа не такие зловредные!

Надежный Друг, заслышав свое имя, поспешил лизнуть мне руку. Барышня Пелконен вконец расчувствовалась.

— Дорогой судья, — преодолевая внутреннее сопротивление, проговорила она, — это, конечно, ужасное нарушение приличий, но мы ведь будем не одни, а с Надежным Другом… Так вот: мне будет очень приятно пригласить вас на чашечку кофе — ведь вы всю ночь трудились над расследованием этого ужасного убийства! У меня есть рогалики с маслом и печенье…

Я с благодарностью принял ее приглашение. Тем более что вдруг почувствовал зверский голод. Яичницы из двух яиц с ломтиком ветчины — и это за целый день! — для взрослого мужчины явно недостаточно.

Барышня Пелконен выглядела очень мило, когда хлопотала на своей кухоньке, приготовляя для меня кофе. Из окон открывался превосходный вид на Обсерваторский холм. Квартира была элегантно обставлена и выглядела опрятной и ухоженной, как и ее хозяйка. Когда мы познакомились поближе, барышня Пелконен упомянула вскользь, что получила довольно большое наследство, но, увы, уже после того, как тридцать лет отработала в страховой компании!

Да, я хочу сказать, что мы с барышней Пелконен очень подружились. Она выписывала другую, газету, и мы вместе прочитали предложенную этой газетой версию расследуемого мною дела. Здесь отчет уже не занимал целую полосу, не было тут и ни одной фотографии. Передовая статья вполне по-деловому обсуждала меры борьбы с молодежной преступностью. Но вот отдел писем! Эту страницу догадалась открыть барышня Пелконен, сам я об этом не подумал. И глаза у меня полезли на лоб! В письмах, подписанных: Старый учитель, Один служащий, Защитник будущего, — прямо требовалось введение смертной казни! Послание Четырех сестер убеждало шире применять телесные наказания. Сестер самих в детстве секли, и им это было приятно. Мать семерых детей, со своей стороны, выдвигала требование незамедлительно кастрировать всех половых извращенцев. Не нужно было быть психоаналитиком, чтобы догадаться, что ею движет ненависть к собственному супругу!

Добравшись до этого письма, я деликатно сложил газету и отдал ее барышне Пелконен, а сам занялся почесыванием Надежного Друга. Она отодвинула газету и спросила:

— Неужели этого бедного сироту могли бы убить?

Я, как вы понимаете, рассказал ей о Вилле и о его детстве. Конечно, меня могут обвинить в неумении держать язык за зубами, но ведь рассказал-то я не кому попало, не какой-нибудь болтливой кумушке. Что барышня Пелконен не такая, я сразу понял, как только познакомился с ней… Кроме того, в газете упоминалось, что на вокзале парень пытался броситься под поезд, вырвавшись из рук полицейского. Попытка не удалась благодаря энергичным действиям, предпринятым полицейским и электротехником Холгером Миеттиненом. Электротехник Миеттинен награждался бесплатной годовой подпиской. Значит, газетчики об этом сами узнали. Вряд ли констебль Лайтинен проболтался им.

— Не волнуйтесь! — утешил я ее. — Парню еще придется проходить обследование, врачи вынесут заключение о его психическом состоянии. А в больнице для душевнобольных ему будет куда лучше, чем в этом жестоком мире. Многим там очень нравится. Правда-правда, я сам видел!

К своему ужасу, я только тут заметил, что съел не только два рогалика и все сухари, но и половину печенья — то есть целую пачку. Но барышне Пелконен это было приятно. Щеки ее разрумянились, глаза весело блестели. Она много раз повторила, что будет рада еще — когда угодно вместе прогуляться по парку, а затем угостить меня чашкой кофе. Если мне этого захочется. И намекнула, что в этом случае постарается приготовить не только кофе, но и что-нибудь более существенное.

Итак, около половины десятого бодрым шагом, выпятив грудь, входил я в свой служебный кабинет, даже и не подумав купить по дороге газеты. Зачем? Я знал, что они меня и так ждут — или на моем столе, или в дежурке.

Палму я застал врасплох — он испуганно подскочил и начал торопливо вылезать из-за стола, за которым успел уютно расположиться, как начальник, захламив его какими-то архивными папками. Перед ним возвышалась целая гора таких папок. И среди них — ни одной газеты. Кто-то вздумал развлечься!

Меня Палму приветствовал самым благодушным образом:

— С добрым утром! Как отдохнул? Спокойная совесть — лучший отдых, да?

— Весьма признателен! — едко поблагодарил я, когда он наконец отступил в сторону и пропустил меня к моему месту. — Что тут происходит? Что-нибудь неясно?

В углу комнаты я заметил обтрепанный картонный чемодан. Палму проследил за моим взглядом.

— Вещи Вилле, — объяснил он. — Тяхтинен принес. Все его имущество. Родственники не хотят его обратно: позор для семьи и все такое прочее. Негодяй, бездельник, на хлеб не может себе заработать — ну, в общем, обычная песня.

— Ничего, пока что он на государственных харчах, — обнадежил я. — Ну что, нашли нужные ботинки?

— У Вилле только одни ботинки — те, что были на нем, — просто ответил Палму. — Вчера в криминалистическом центре чуть не полночи работали, из чистого энтузиазма. Такое крупное дело!

— И нашли на ботинках фрагменты от одежды старика Нордберга, — продолжил я с надеждой.

— Ни крохотульной крошечки, — безжалостно ответил Палму. — И на ботинках Арски тоже ничего. Так что, если ты хотел держать парня за решеткой, не стоило посылать ботинки на экспертизу в лабораторию. У них там такие микроскопы и вообще такие приборы…

Он не стал продолжать. Сидел молча и сосал свою гадкую трубку.

— Так! Что, собственно, ты хочешь этим сказать, Палму? — тоскливо спросил я. — Ты просто набитый дурак!

— Вчера ты провел операцию блестяще, — тихо сказал Палму. — Всех газетчиков водил за нос, дал нам возможность спокойно поработать. Раз в жизни. Никто нам на пятки не наступает. Это совершенно необходимо, потому что дело, оказывается, действительно серьезное.

Я подскочил. В горле у меня стоял ком.

— Ты пьян! — грубо сказал я. Нализался с утра. Ты себе слишком много позволяешь, Палму!

Палму зажег свою трубку, подождал, пока она хорошо разгорится, и медленно проговорил:

— Это правда. Я даже думал, что ты нарочно сбиваешь их со следа. Потому что нам пора начинать искать настоящего убийцу. Так что теперь мы можем заняться делом, не привлекая ничьего внимания.

Глава девятая

Я тяжело плюхнулся на стул. Открыл было рот… И забыл его закрыть, потому что Палму говорил всерьез. Без всяких шуток. И он не был пьян.

Глядя на меня с состраданием, он произнес:

— Неужели ты в самом деле не видел по лицу Вилле, что это никакой не убийца? И ведь достаточно было одного телефонного звонка, чтобы весь твой карточный домик разлетелся в пух и прах!

Я вытаращил глаза.

— Куда ты звонил? — ошеломленно спросил я.

— Даже не я, — сказал Палму, — а Тяхтинен, я ему поручил. Начальнику конторы, конечно, домой. Тому, кто занимается проведением денежных лотерей.

— Ну и что? — Я ничего не понимал.

— Главный августовский приз был отправлен в Рованиеми, — сообщил Палму как ни в чем не бывало. — Так что старик Нордберг его не получал. И никакие деньги у него не пропадали. Вот в чем закавыка.

— Но ведь Нордберг получил же деньги, — возразил я. — Девушка ведь говорила! И я своими глазами видел его банковские книжки. Да они же тут, в сейфе, ты же сам их вчера положил туда! И перестань морочить мне голову!!

— Что он получил деньги, спору нет, — терпеливо сказал Палму. — Откуда-то. Но откуда — неизвестно. Поэтому ему и пришлось выдумывать про этот главный приз, чтобы объяснить девушке происхождение денег. Заметь: через три дня после того, как она ему сказала о своей беременности. Быстро сработано, а? Разбогател в одночасье, неожиданно для всех. Впрочем, об этом моменте их жизни мы знаем только по рассказам девушки. Хотя ее я ни в чем не подозреваю.

Мой разум отказывался понимать что-либо.

— Ты разве не помнишь, что Вилле во всем признался? — выкрикнул я. — Ты забыл об этом?

— Он ни словом не упомянул об убийстве, — возразил Палму. — И я примерно представляю, что он имел в виду. Ведь он очень честный. И тяжело переживает все это. Но мы можем пойти спросить его самого, тогда все окончательно разъяснится.

Палму видел, что мне нужно привести в порядок спутанные мысли. И деликатно изобрел предлог, чтобы дать мне время. Сейчас я не старался пройти весь длинный путь до печальной обители побыстрее. И куда девалась бодрая пружинистая походка? Я едва передвигал ноги, тащился, как какой-то паралитик.

Старый Алпио был в тревоге и просительно заглядывал мне в глаза. Очевидно, он успел прочитать газеты. Вилле же пребывал в счастливом неведении. В чистенькой больничной камере он играл с Алпио в шашки, сидя на койке. Он поднял голову и с веселой улыбкой осведомился:

— Добрый день, а Саара скоро придет?

Только когда Алпио легонько подтолкнул его, он догадался встать. Что делать, бедняга не получил домашнего воспитания.

Но волосы свои он причесал, нижняя губа его больше не висела, и слюна с нее не капала, и вообще вид у него был куда симпатичнее, чем во время сна. И он казался спокойнее благодаря стараниям Алпио. Алпио придвинул мне табуретку. Палму разместился рядом с Вилле на краю кровати, попыхивая трубкой. Машинально я предложил закурить и Вилле. Курить, разумеется, ему не следовало: он хотя и вымахал как каланча, но тощий был невероятно. Однако я хотел быть дружелюбным. По-прежнему. Несмотря ни на что.

Алпио деликатно вышел в коридор. Я посмотрел Вилле в глаза. Он не отвел их, глядел на меня прямо и честно.

— Шашки — излюбленная игра Алпио, — заметил Палму, указывая трубкой на доску. — Он тебя, наверно, обставит.

— Не-а! — гордо заявил Вилле. — У нас в детдоме тоже были шашки…

Нахмурившись, он осекся.

— Смотри-ка, действительно! — восхитился Палму. — А вот наши редко обыгрывают Алпио. Ты, должно быть, мозговитый парень, раз можешь оставить его с носом!

Вилле просиял. Даже малейшая похвала оказывала благотворное действие на его психику.

— Вот что, ты не пугайся, Вилле, — продолжал Палму, — но мы хотим узнать, в чем именно ты собирался признаться вчера вечером? Кроме этой аварии. Но там ведь не ты вел машину. Так что и отвечать придется Арске. Вчера не хотелось тебя расспрашивать, ты плохо себя чувствовал. Начальник у нас большой души человек!

Вилле доверчиво отнесся к его словам и посмотрел на меня с уважением. Потом потер ладони, словно вытирая испарину.

— Я вот в чем хотел, — начал он глуховатым голосом, — в том, что телефон разломал в будке. Трубку оторвал. И справочник тоже. Вразнос пошел. Я здорово разозлился! — Его голос опять зазвенел. — Я ведь тоже треснулся, когда мы врезались, и хотел позвонить Сааре и спросить, что надо теперь делать. Если б она велела, я бы сразу пошел в полицию и заявил. На Арску я бы наплевал, если б Саара сказала. Я ведь думал, что все равно теперь попаду в тюрьму из-за этой витрины. Как будто я один виноват! Меня ж толкнули! Вот констебль Алпио вчера сказал, что я, может, отделаюсь одним предупреждением, раз мне семнадцать. А мне завтра исполнится восемнадцать! Но Алпио сказал, что, значит, мне повезло.

Парень весело засмеялся. Палму воспользовался паузой и спросил:

— А почему ты так разозлился на телефонный аппарат?

— Да у меня была всего одна монетка, — с готовностью отозвался Вилле, — а отец Саары, как только услышал, что это я, сразу хлоп трубку! Он мне запрещает звонить. Обзывает меня по-всякому и говорит, что убьет, если я осмелюсь хоть раз подойти к Сааре. Но я его не боюсь. Пусть убивает… Ну вот, поэтому я и разозлился, что он не позвал Саару, а бросил трубку. А у меня не было больше монет. Ну, меня зло и взяло. Я трубку-то оторвал, а по аппарату врезал кулаком. Он сразу сломался. Но ведь я ж не просто из хулиганства! И Алпио говорит, что это смягчающие обстоятельства — что меня зло взяло. Алпио говорит, что у вас человеку всегда поверят, если он говорит правду и ничего не скрывает. И что никого тут не бьют, как чуваки рассказывают. Все это вранье… Да и Арска все врет, говорит, что умеет водить машину! Умеет он!

Судя по всему, прежние идолы Вилле пали, и их место досталось Алпио.

— Значит, об убийстве ты ничего не знаешь? — спросил Палму.

— Вот хоть режьте! — и он провел ребром ладони по горлу. — Дядя Фредрик один-единственный ко мне здорово относился. Кроме Саары, конечно. Сроду я его не огорчал и вообще… Но в тот раз он так ужасно рассердился, жуть просто… Мы разругались, и я несколько дней дулся на него, потому что мне ведь тоже было не по себе… Ну вот, а в тот вечер я встретился с ним на холме, и мы все выяснили, и он обещал мне отдать телескоп. Насовсем отдать, подарить то есть.

Вилле с надеждой поглядел на нас. Но Палму сидел с непроницаемой физиономией и только кивнул, чтобы тот продолжал. Но пыл Вилле заметно угас.

— Вы что, не верите?! — жалобно спросил он. — Но у меня, правда, не было ни гроша, а мне надо было зайти за Саарой в кафе. И потом, меня все-таки мучила совесть из-за дяди Фредрика. Ну, я и пошел на Обсерваторский холм, подумал, что он уж точно придет в последний раз посмотреть на звезды. Перед переездом то есть. Небо, правда, было в облаках, но он в самом деле стоял там.

— Когда это было? — спросил Палму.

— У меня ж нет часов, — спокойно сказал Вилле как о само собой разумеющемся. — Около десяти, наверно. Но дядя Фредрик был на своем обычном месте. Он надеялся, что небо еще расчистится. Сказал, что побудет до двенадцати. Понимаете, от его нового дома ходить было б далеко. А он жаловался на одышку. И руки у него дрожали, и еще он сосал нитро… нитро… в общем, какой-то нитро, то есть клал таблетку под язык. Он боялся, что у него сердце схватит. Поэтому он и сказал, что больше не сможет таскать телескоп, и обещал отдать его мне, если я сам приду и заберу его после двенадцати. Чтобы ему больше не носить его домой. — Вилле втянул носом воздух и уставился в пол. — А потом дядя дал мне двести марок и велел купить мороженое. Он бы дал еще, но у него не было больше в бумажнике. И показал мне марку с типографским браком, «Цеппелина» — может, знаете? Она жутко дорогая, и дядя страшно гордился ею. Он ее только что, вечером, выменял у одного такого… у Кеттунена. Он сказал, что теперь все пойдет отлично и что предсказания звезд для него благоприятные. Вот. А что они знали, эти звезды…

Вилле заплакал. Н-да, нервный парень. Мы сделали вид, что не замечаем его слез. Громко высморкавшись в носовой платок, он продолжил:

— Я, честное слово, собирался подождать Саару в кафе, а потом вместе с ней пойти на холм за телескопом. Хотя папаша ее жутко ярится, когда Саара приходит поздно… Ну и ладно, что на него обращать внимание, раз она переедет к дяде! А ей можно будет теперь переехать? Дядя ведь умер… Дядя говорил, что написал завещание — чтобы все оставить Сааре. Ведь завещание — это такая бумага, в которой объявляют последнюю волю, а внизу подписываются свидетели, да?

— В общих чертах да, — подтвердил я как юрист — он как будто хотел юридической консультации.

— Ну вот! — удовлетворенно заметил Вилле, но опять помрачнел. — Нет, ничего эти звезды не знают… Потому что с этого момента все и покатилось. Я налетел на Арску, а он придумал подразнить этого гада, этого злобного индюка, вышибалу их. Налил в бутылку воды, сунул ее в карман, ну и мы как будто пили — ведь этот гад приставал к Сааре, а что я могу ему сделать, когда он бывший боксер! А потом еще окно разлетелось… Меня запихнули в «воронок»… Но в отделении было ничего, у меня только имя спросили и адрес… Комиссар попался хороший мужик. Даже не ругал. Но меня все равно зло взяло — ведь придется платить за эту дурацкую витрину! Двадцать или тридцать тысяч! Арска-то, конечно, смылся с Кайей… Но ничего, зато он как верный друг ждал на улице, когда меня выпустят. Ну, он и спросил, не хочу ли я с ними прокатиться или, мол, в штаны наложу, как сопливый пацан… Он уже и «мерседес» присмотрел, прямо новехонький. Ох, ну и здорово же он шел, мотора вообще не слыхать! Хозяин там щелку оставил, в окне, ну а Арске открыть дверцу — плевое дело… А дальше вы сами знаете…

— Так ты забрал телескоп возле Памятника? — спросил я. — И больше дядю Фредрика не видел?

— Нет, — твердо ответил Вилле. — Я прямо обалдел, как это телескоп стоит, а дяди нет. Но я даже и не подумал смотреть в кустах, я решил, что он мне его оставил — знал, что я за ним приду, а самому ему было тяжело тащить телескоп домой. Времени-то уже было много, к часу наверно.

— А зачем ты приволок телескоп в Пассаж? — с любопытством спросил Палму.

— А я им очень гордился, — бесхитростно ответил Вилле. — У меня ж никогда ничего своего не было, совсем своего. Даже вот тряпок. Я только старье донашиваю. А мне хотелось, чтоб все чуваки видели… И это было по пути — я ведь шел Сааре помогать, вещи носить, в общем, переезжать. И случайно у киоска заглянул в газету, а там про аварию… Ну, я и перетрухнул. Даже про телескоп забыл. Так сильно перетрухнул.

Говорить больше было не о чем. Подавленный, я тоже закурил. Палму по-прежнему дымил своей трубкой. Все молчали. Наконец я раскрыл рот, но Палму опередил меня:

— Не пугайся, Вилле, но ты наверняка понимаешь, что убийство вашего дяди Фредрика — дело серьезное. И вот наш начальник придумал такой ход — очень хитрый! Ты пару деньков еще пробудешь здесь, воспользуешься, так сказать, нашим гостеприимством. Кстати, придешь в норму, Алпио за тобой поухаживает. И Саара будет тебя каждый день навещать, а потом ты сможешь выходить во двор, поможешь патрульным машины мыть. — Лицо Вилле просияло. А Палму безмятежно продолжал, не глядя в мою сторону: — Понимаешь, этот убийца дяди Фредрика очень осторожный и хитрый. И когда он узнает, что — гм — подозревают тебя, что ты задержан и тебе будет предъявлено обвинение, тогда он почувствует себя в безопасности.

— Но я не… — растерянно начал Вилле.

— Ну, разумеется, нет, — успокоил его Палму. — Но наш начальник решил, что будет лучше, если газеты напишут именно так. Не волнуйся: твое имя нигде не упоминается, фотографий тоже нет, поскольку ты несовершеннолетний, но я думаю, что для твоего — гм — душевного спокойствия тебе лучше пока газеты не читать. Потом как-нибудь прочтешь, когда все будет позади.

Я решил внести и свою лепту.

— У тебя, Вилле, завтра день рождения, так что жди именинный пирог, — пообещал я. — А вот когда вся эта черт… проклятая история закончится, ты сможешь добровольцем пойти в армию. Тогда многие твои проблемы будут решены. Знаешь что, устрою-ка я тебя в автобатальон! Ты сможешь остаться в Хельсинки и почаще видеться с Саарой — как только служба позволит. А после армии получишь шоферские права!

Горящий взор Вилле уже устремился в прекрасное будущее, но вдруг какая-то мысль заставила его помрачнеть.

— Да нет, ничего, наверно, не выйдет, — с сомнением заметил он. — Туда ведь тоже много желающих!

— У добровольцев есть преимущественное право, — поспешно сказал я. — Я сам… ну или наш начальник отдела — он, конечно же, лично знает командира автобатальона. И тот безусловно поможет, если мы попросим. И если ты, со своей стороны, поможешь нам.

Вилле обдумывал предложение. Я напряженно ждал, не сводя с него взгляда. Наконец он проговорил с кислой миной:

— Вот не пойму — что им, трудно напечатать мою фотографию?! Тогда уж все увидели бы, какой я крепкий чувак!

В это мгновение я услышал стук каблуков, торопливо цокающих по коридору, а в следующее их владелица тигрицей влетела в камеру, хлопнув с размаху дверью, готовая одновременно испепелить нас взглядом и разорвать на части. Это была, конечно же, она — попечительница несовершеннолетних! На какую-то долю секунды она опешила, застав столь мирную картину, но тут же обрела боевую форму и набросилась на меня.

— Больничная камера! — воскликнула она дрожащим от негодования голосом. — Разумеется! Довели мальчика, вытягивая у него признание! Посмотрите, какой он худой, какой бледный! — Она погладила Вилле по голове, потрепала по щеке и успокоительным тоном проговорила: — Ну что, все теперь в порядке? Ты мне только скажи, если они будут плохо с тобой обращаться! Я уж разберусь с этим судьей. Давно, давно пора! Он у меня узнает, как издеваться над детьми!

Вилле совсем смутился и боялся рот раскрыть. Но в коридоре снова послышались шаги, уже более легкие, и в двери нерешительно показалась Саара Похъянвуори в сопровождении Алпио. И если бы яркий дневной свет не заливал всю камеру, то ее осветила бы лучезарная улыбка девушки. Правда, когда она заметила меня, улыбка на ее лице погасла.

— Как вам не стыдно, разве Вилле психопат! — возбужденно проговорила она.

— Психопат! — заявила тигрица, прикрывая подопечного грудью. — Вилле безусловно психопат! У нас будут бумаги, подтверждающие…

Силы мои иссякли. Я встал.

— Пойдем, — сказал я Палму. — Нам пора заняться другими делами.

И мы оставили женщин выяснять вопрос душевного здоровья Вилле и его природных склонностей. Алпио тоже куда-то испарился — притом без моего разрешения. Мы же двинулись в путь по коридорам, полным печали и рухнувших надежд. На этот раз моих.

— Ты заметил? — спросил я Палму уже в кабинете, когда мы уселись друг против друга. — Девушка, по-моему, не так уж была возмущена. Хотя газеты написали о Вилле черт знает что!

— Ее, наверно, Кокки предупредил, — спокойно заметил Палму. — Дело в том, что Кокки с двумя своими приятелями каждый месяц покупает лотерейные билеты. Они даже как-то выиграли десять тысяч. И он точно помнил, что августовский выигрыш отправили в Рованиеми. Ну, он мне и мигнул за твоей спиной, что тут дело нечисто.

Я ничего не сказал.

— Ну вот, — продолжал Палму, — спать я все равно не сплю. И что мне, старику, дрыхнуть? Пусть молодые спят, им сон нужен. А я ночью порылся в архиве, а утром мы всей оравой нагрянули к той милейшей даме, то есть не совсем к ней, — в общем, на Матросскую улицу. Там, конечно, нам не очень обрадовались: все-таки воскресное утро, люди спят… Но зато мы всех застали и со всеми побеседовали. И выяснили, что в ночь с пятницы на субботу чужих во дворе никто не видел. Ни чужих людей, ни каких-либо происшествий — ничего необычного. Барышня Похъянвуори была единственной, кто видел этого подвыпившего субъекта — того, который не мог открыть калитку. И ковырялся в замке. Там в самом деле замок зловредный…

Здесь, пока я не забыл, я хотел бы вскользь коснуться некоторых стилистических вопросов, которые мне пришлось решать. Не скрою, у меня была сначала мысль передать весь разговор с Вилле на сленге, благо это нынче модно. Я попытался и пришел от своей попытки в ужас. Тогда я решил посоветоваться с одним писателем, уже имевшим опыт… С писателем старшего поколения. Нет-нет, не Валтари! Он же академик! Какие у него могут быть проблемы стиля, он знай себе блюдет языковую норму — других проблем у него нет. Молодые, с моей точки зрения, тоже не ахти. Конечно, есть Пентти Саарикоски, но и он в яблочко не попадает. Так мне кажется. А я с ним неплохо знаком! Впрочем, о них лучше вовсе не писать, а то они могут и в суд потянуть. Эти молодые насчет своей чести очень чувствительны.

Так вот: пожилой писатель совсем скуксился, когда я заговорил с ним об интересующем меня предмете. И кисло заметил, что в наши дни это верный путь к успеху: чем больше в книге сленга и ругательств, тем скорее ее объявят высокохудожественным произведением. Я, разумеется, заверил его, что для меня этот путь решительно неприемлем и что я никогда по нему не пойду. Уяснив таким образом ситуацию, он посоветовал мне писать, употребляя нормальный финский язык, чтобы и пожилые люди могли все понимать и не раздражаться. Ведь это они покупают книги и платят за них деньги. Отнюдь не молодежь! У тех на книги денег нет. Так мне сказал пожилой писатель. (Специально подчеркиваю, что это именно его суждение, а не мое.)

Еще он сказал, что я могу там и сям как бы невзначай вкраплять обычную разговорную речь — речь культурного человека, скажем кандидата юридических наук. Но тут, предупредил он, важно не переборщить! А поскольку я сам не имею привычки сильно выражаться — недаром мне мама в детстве мыла рот с мылом! — то и в моем тексте ругательств почти нет. Разве что в двух-трех местах — только для того, чтобы показать, что, если я захочу, вполне могу и ругнуться!

Впрочем, не знаю, насколько интересно входить в эти стилистические тонкости, и поэтому продолжу свой рассказ. Если вы помните, говорил Палму.

— Н-да, — сказал он, — Матросская нас ничем не порадовала. Кроме хорошего кофе. Конечно, не по две ложки на чашку — эта милая дама не столь состоятельна, хотя у нее телефон и все прочее. Но на след мы все же ухитрились выйти, в архиве докопались. — Он смущенно пожевал трубку. — На самом деле остался один невыясненный момент, — признался он. — Прямо-таки загадочный. Мальчики перелопатили телефонные и адресные книги от корки до корки, но ни у одной дамы с фамилией Пелтонен шотландского терьера не оказалось. Нашли одного сенбернара и одного сеттера — чего ради они держат в городе это несчастное животное — ума не приложу, только мучают его! Но барышня Пелтонен — та, которая нашла труп, — как сквозь землю провалилась! А она могла бы припомнить одну детальку, мелочь в сущности, я о ней даже и не думал раньше, но это нам здорово могло бы помочь.

— Я ее уже допросил, — тихо произнес я.

В кои-то веки мне удалось удивить Палму по-настоящему. У него даже трубка изо рта вывалилась. И пока он ползал по полу, отыскивая ее, я сдержанно продолжал:

— Меня тоже угостили кофе, двумя рогаликами и печеньем. В этой обстановке я и снимал допрос и выяснил все, вплоть до мельчайших деталей. Но она не вспомнила ничего такого, что могло бы нам помочь, кроме… Да, между прочим, ее фамилия не Пелтонен, а Пелконен. Патрульные перепутали. Или не расслышали — неважно! А твои мальчики скорее нашли бы ее, если бы справились в городском клубе собаководов.

— Ну конечно, они пытались, — сказал Палму, но в воскресное утро там никого нет. Погоди-ка, я пойду скажу им, чтоб зря не возились, что ты сам все выяснил.

Он быстро вышел, а я наконец-то понял, что именно не дает мне покоя все утро. И когда Палму вернулся, я все подробно пересказал ему. Услышав о господине с красным перышком на шляпе, он в сердцах проговорил:

— Конечно, это не имеет значения, но вот это его нежелание быть замешанным… Да, все мы, финны, такие!

Я оживился. Моему воображению был дан толчок.

— Убийца возвращается на место преступления? — осторожно предположил я. — Это необъяснимо, но происходит в тысяче случаев…

Палму стукнул себя по колену, и лицо его перекосилось, как от кислятины.

— Эт-то твое воображение! — воскликнул он. — Конечно, неплохо бы у этого красноперого господина снять свидетельские показания. Приметы есть, найдем. Тут ты не беспокойся.

Скажу сразу, что в этом пункте Палму дал маху. Да еще какого! Дело оказалось совсем не таким легким, а значение красноперого господина неизмеримо большим, но об этом — в свое время.

Палму же сложил руки на груди и с самоуверенным видом насмешливо сказал:

— Ну хорошо, давай поглядим, что ты там навоображал. Ответь: какова причина убийства господина Нордберга?

— Нет, — торопливо возразил я, — давай лучше ты скажешь, что ты думаешь по этому поводу.

— Ладно, — с довольным видом согласился Палму. — Поначалу я думал, что это обычный разбор гомосексуалистов. Одинокий, холостяк, лицо разбито. У них ведь там свои дела, и они довольно часто начинают шантажировать свою жертву. Потому что эти люди — самые настоящие жертвы, гомики то есть. Они же никак не могут себя защитить.

— Но ведь старика Нордберга никто не шантажировал, — возразил я. — Наоборот, это он деньги получил. И потом — какой он гомик?! Ты с ума сошел! Мирный философ, сторонний наблюдатель людей и жизни.

— Все верно, — кивнул Палму. — Наблюдатель чужой жизни. И деньги получил — много и вдруг. Вот тут-то все дело для меня перевернулось и встало с головы на ноги. То есть я подумал, не шантажировал ли сам Нордберг кого-то.

— Да ты что! — возмутился я. — Такой тихий старик, добрый, приветливый. Это совершенный абсурд — в свете всего, что мы о нем знаем.

— Ну да, — подхватил Палму. — А что мы, собственно, о нем знаем? То, что нам рассказала барышня Похъянвуори. Правда, его соседи по дому примерно то же говорили. Странноватый, необычный, но человек хороший. И уж точно — мухи не обидит. И ни в чьи дела не лезет.

— Вот видишь! Почему и кого он стал бы шантажировать? — спросил я.

— Предположим, он случайно увидел что-то неожиданное, — сказал Палму и посмотрел на меня, склонив голову набок. — «Звезды расскажут тебе…» Ты что, не помнишь, как вчера вечером мы с тобой вместе распевали?

Мы распевали! Но я не стал уточнять эту деталь.

— «Звезды расскажут…» — машинально повторил я. — Ты хочешь сказать, что он увидел что-то такое на небе — что-то необычное?

— Ага, летающую тарелку, — процедил Палму сквозь зубы. Именно. Советую обратиться к Кархунену. Он про это все знает, знаком с научной фантастикой. Он точно опишет, как выглядел этот мальчик с пальчик, в шлеме с антенной, который кокнул Нордберга по черепушке, когда тот стал ему надоедать со своим телескопом.

— Я же не это имел в виду! — смущенно возразил я. — Нет, но летает же там всякое, какие-нибудь управляемые снаряды или что-то в этом роде. Мы же понятия не имеем, что теперь в небе творится! Может… может, Нордбергу заплатили, чтобы он не разглашал военную тайну!

— Ну что ты городишь! — жалостливо сказал Палму. — Ведь ты же не полный идиот!

— Не знаю, — упавшим голосом сказал я, — я не знаю, что он мог такого увидеть. Чтобы ему за молчание стали платить.

— Неужели, мой мальчик? — удивился Палму. — Я же повел тебя вчера вечером на Обсерваторский холм. Чтобы ты увидел собственными глазами и нащупал, так сказать, ниточку. Надеюсь, ты успел разглядеть на бедре у милой девушки родимое пятнышко? Прежде чем она натянула рубашку?

— Знаешь, никто не будет платить миллионы из-за того, что его увидели голым! А постель в телескоп не видна — если ты на это намекаешь, — раздраженно заметил я и, поколебавшись, добавил: — Конечно, для какого-нибудь развода это может иметь значение… — Последнее я произнес через силу: мой собственный опыт был не из приятных. — Но даже за такое свидетельство миллионы не платят!

— Как будто я имею в виду бракоразводные процессы, — презрительно отрезал Палму и яростно пососал пустую трубку. — Но что ты скажешь об убийстве? Свидетельство очевидца. Вот о чем речь!

— Об убийстве? — растерянно переспросил я. — Но старик уже убит. О чем ты говоришь?

— Одно убийство влечет за собой другое, — торжественно сообщил Палму. — За первым следует второе. Иногда и третье, если виновника не удается вовремя изловить. Хладнокровный убийца — худший из вредителей в человеческом обществе. Я ли не вдалбливал это тысячу раз в твою башку!

— Вдалбливал, вдалбливал, — поспешил я подтвердить. — Так ты полагаешь, что старик Нордберг случайно оказался свидетелем…

— Я не полагаю, а знаю, — заявил Палму и стукнул кулаком по куче папок. — «Полагать» уже ничего не надо. Вот тут все написано, черным по белому. Хотя и не печатное слово, но все же аккуратно напечатано на машинке — протоколы допросов! — Он придержал мою руку, когда я машинально потянулся за папкой. — В этой куче — все необычные происшествия за этот год, имевшие место на мысу, в районе Катаянокка и в восточной части парковой зоны, в Кайвопуйсто. Я сначала думал о контрабанде. Потом о наездах — ночных, разумеется. Такого я ничего не нашел, то есть ничего достаточно серьезного. Но между делом наткнулся на весьма любопытные документы. Тоже в Катаянокка. В ночь на восемнадцатое апреля примерно часа в три майор Ваденблик в своей квартире на шестом этаже принимал гостей. И вдруг ни с того ни с сего его жена выпрыгивает из окна. Очевидное самоубийство — так было признано. Все выглядело очень убедительно, и допрос проведен чисто формально. Были свидетели и все такое.

— Ваденблик, — я наморщил лоб, пытаясь вспомнить, кто это. — Из богатых, да?

— Чертовски богатых, — подтвердил Палму. — А жена — из семьи Мелконенов, дочь покойного горного советника. Я, помнится, тогда в апреле простуду схватил, но это, конечно, ничего не изменило бы. Дело было ясное как день.

— Начальник отдела лично просматривал протоколы допросов, — в некотором смущении заметил я. — Он еще сказал, что не стоит беспокоиться из-за таких людей. Да-да, я теперь точно все вспомнил. В этом деле все было ясно.

— Между прочим, шестой этаж отлично виден с Обсерваторского холма, — сказал Палму.

Я открыл папку и стал внимательно читать протоколы допросов, снятых по этому печальному делу. Очевидное самоубийство, места для сомнений не оставалось. Тяхтинен и Валста вели дело — очень тактично, добросовестно. В протоколах не за что было уцепиться. Ни малейшей зацепки.

Майре Ваденблик пила. Это было известно в Хельсинки всем — о чем и говорил протокол, правда в смягченных выражениях. Майор давал показания сдержанно. Большей частью он жил за городом, занимался имением. Единокровная сестра госпожи Ваденблик, Анникка Мелконен, также находилась в это время в квартире. Проживала вместе с сестрой. Ухаживала за ней. Разница в возрасте у сестер — три года. Покойный Мелконен еще в молодости остался вдовцом и вскоре женился снова. Умер, перетрудившись, в пятьдесят шесть лет от тромба в сердце. Болезнь больших начальников. Но зато его предприятия остались. И миллионы тоже. Они, насколько известно, составляли главную радость в жизни этого трудяги. Его сын, Аарне Мелконен, возглавляет ныне концерн. Так, теперь о самой Майре Ваденблик: два развода, состояла в третьем браке, детей нет, на момент самоубийства ей не было еще сорока.

Действительно ясное дело. Почтенный врач, известный и дорогой терапевт, пользовавший госпожу Ваденблик долгие годы, засвидетельствовал, что она злоупотребляла снотворным. И алкоголем — само собой. Опасное соединение. Однажды приняла чрезмерно большую дозу, потеряла сознание, лежа в постели, но ее успели вовремя доставить в больницу. В другой раз уронила зажженную сигарету на кровать и могла бы сгореть, если бы вовремя не заметили дым. Падение из окна — ее третья попытка покончить жизнь самоубийством. Большие деньги — плохой товарищ…

В тот апрельский вечер вся компания прибыла прямо из «Рыбацкой избы». Майор, который находился дома, проснулся и вышел, чтобы успокоить жену. Но та была в бешенстве, поносила супруга и велела ему взять свои вещи и немедленно убираться из дома. Майор тоже был сыт по горло такой жизнью и действительно пошел собирать свой чемодан. Остальные отправились на кухню опорожнять холодильник. Госпожа Ваденблик сказала, что пойдет посмотрит, в самом ли деле ее супруг собирает вещи. Сестра пошла следом. Майор объяснил, что на этот раз он твердо решил уйти. Что он больше не мог. В гостиной окно было открыто — чтобы выветривался табачный дым. И прежде чем сестра покойной и майор успели подбежать, госпожа Ваденблик прыгнула вниз. Только один раз пронзительно вскрикнула — и все, кто был в кухне, ринулись в зал, а несколько жильцов дома проснулись. Вот так. «Скорая помощь» уже не понадобилась.

Майор честно признался, что готов был сдержаться и перенести свой переезд на следующий день, когда его супруга проснется со свежей головой. Все знали невозможный язык госпожи Ваденблик. Язык рыночной торговки. Но больше всего майор устал от слез и извинений, которые ожидали его наутро. Супруга много раз грозилась покончить жизнь самоубийством. Это подтверждала и экономка.

Порядок наследования был обычным. Не существовало ни завещаний в пользу друг друга, ни брачного контракта. И главное не было ни неясных, ни спорных моментов. Два очевидца. И целая компания свидетелей — подвыпивших, но в меру, вполне способных разобраться в происходящем.

Я прочел протокол дважды.

— И каким способом ты намерен превратить это в убийство? — В моем тоне сквозило неподдельное сострадание.

Палму остервенело сосал пустую трубку.

— Чересчур очевидное самоубийство, — сказал он. — И это «чересчур» сомнительно. Кроме того, спустя два дня было полнолуние. И старик Нордберг вполне мог задержаться на Обсерваторском холме допоздна. Ночь была не холодная, было уже по-весеннему тепло. Я проверял. Предположим, что его внимание привлекли ярко освещенные окна на мысу, и он из чистого любопытства перед уходом посмотрел на них в телескоп. Он же был сторонним наблюдателем людей и их жизни. Как мы знаем… Не так много есть на свете людей, которые в одно мгновение, как фокусники, могут вытащить из кармана несколькомиллионов. Причем наличными. А майор Ваденблик может. И Анникка Мелконен тоже. Она вместе с братом является наследницей, поскольку детей не было. Но еще у Анникки есть и другая доля наследства, доставшегося ей от отца, горного советника Мелконена… Все эти детали я уже уточнил — просто ради интереса — у одного своего знакомого, завсегдатая биржевого клуба.

— Не ври! — не поверил я.

— Ну-ну, — Палму предостерегающе поднял палец, — ты еще не знаешь всех моих знакомых. У каждого есть свои бездны. Так вот, этот человек сообщил мне, что детей у Мелконена было трое: две дочери и сын. Сын Аарне управляет заводами, по слухам, очень умело. Заводы растут и богатеют. Переживают период подъема. Социальная сфера безупречна: кварталы собственных домов, сады, спортивные секции и — представь себе! — хоровые кружки. Старик Мелконен владел девяноста процентами акций. Его дочери сидели в правлении и получали за это по-царски (помимо дивидендов). Цена акций в настоящее время составляет по меньшей мере миллиард. И это на троих. Не говоря уже о том, что от отца им еще осталось имущество, корабли, поместья и прочее барахло… Так что после смерти Майре Анникке с майором есть что поделить.

Палму перевел дух.

— Но! — продолжал он. — У майора отсутствуют мотивы. Он отличился еще во время «Зимней войны»[148]. Когда началась вторая война, он учился в кадетской школе. После войны получил разрешение остаться в армии. Уволился по собственному желанию в начале пятидесятых годов, чтобы заняться коммерческой деятельностью. Есть награды. Первый брак был неудачным — обычный гарнизонный брак. Но от него остался ребенок, сын, теперь ему двенадцать лет. Он находится на отцовском попечении и живет за городом, в поместье. Мать, вероятно, умерла уже после развода. А Майре вряд ли годилась на роль образцовой мачехи.

— Да, о Майре Ваденблик мало кто горевал, — заметил я. — Сама загубила свою жизнь. Разве что аристократическая пьянь, они, наверно, чувствуют утрату… Вот что случается с людьми, которые с самого детства ни в чем не знают отказа, а к сорока годам пресыщаются уже всем на свете! Да, майору не повезло с женами.

— Крепкий мужчина, настоящий помещик, — заметил Палму. — А мальчик все время живет за городом, в начальную школу его возят на машине, туда и обратно. На автобусе дорого, у них с деньгами не ахти. После смерти Майре, я имею в виду. У майора ведь никакой собственности нет. Полуразрушенное имение — и все. Ни денег, ни Майре.

— Ну-ну, — предостерег я. — А Анникка?

— Это дама совсем другого сорта, — сказал Палму. — Мужчинами не интересуется, вином тоже. По сравнению с Майре — гадкий утенок. Майре, по слухам, была роскошная женщина. Так что майора можно понять, он имел не только богатую, но и красивую женщину. — Палму задумчиво повертел трубку в руках. Потом снова заговорил: — У Майре была единственная дочь. Мой знакомец вспомнил и это. Вынужденное замужество в восемнадцать лет. Горный советник был вне себя от ярости, но все равно — состоялось шикарное венчание в Немецкой церкви. Через пару лет разошлись, но с Майре осталась дочка, Синикка. От мужа пришлось откупаться несколькими миллионами. Синикка выросла большой озорницей — видимо, в мать. В семнадцать лет она утонула во время бури — ее смыло с яхты, совсем близко от их летней виллы.

Примерно в это время Майре и начала встречаться с майором, — продолжал Палму. — Он был на яхте с Синиккой и не сумел спасти девушку. Его самого нашли после шторма на каком-то скалистом островке, едва живого. Это событие, видимо, как-то сблизило их, Майре и майора, укрепило их связь. Безутешная мать… все такое… женщина в скорби нуждается в надежном мужском плече, чтоб приклонить голову… Так говорят. Я не знаю…

Палму замолчал. Знакомое тоскливое чувство зашевелилось у меня внутри. Засосало под ложечкой. Может, это были рогалики с печеньем… Я ведь не какой-то отважный борец. И никогда не пытался разыгрывать из себя храбреца. Оставим славу тем, кому ее бремя под силу. Я просто хочу сказать, что если я могу обойти осиное гнездо, то не стану совать туда руку.

— Палму, — сказал я наконец чрезвычайно серьезно, — уверен ли ты в этом деле? Или это одни только смутные подозрения? Но их совершенно недостаточно! Подумай: полностью расследованное дело. Начинать его снова, раскапывать ты не можешь. Нет, не можешь, потому что речь идет о таких людях. Я хочу сказать, что они этого не потерпят.

— Одно убийство влечет за собой другое, — повторил Палму, — а забота находить убийц лежит на нас.

— Начальник отдела возвращается завтра утром, — просительно проговорил я. — Давай сначала с ним посоветуемся.

— Мы сами группа, — напомнил мне Палму. — Ты — группа. Ты — руководитель. Конечно, я тоже предпочитаю не начинать ни с того ни с сего ворошить муравейник. Только в случае крайней нужды. Так что давай пока помалкивать и расследовать своими силами. Начальник отдела вообще ничего не понял, когда ты так дальновидно упрятал Вилле за решетку. Наверно, он тоже верит печатному слову. Вот пусть и читает газеты!.. Ты сам пораскинь мозгами! — продолжал Палму. — Ну откуда у старика Нордберга взялись миллионы? Позапрошлой ночью в двадцать четыре часа он скончался на Обсерваторском холме. Почему он просил Вилле прийти после двенадцати? Вспомни — и профессор говорил о двенадцати!

— Но зачем это лишнее убийство? — возразил я. — Раз Нордберг уже обещал молчать! Ему за это заплатили. И что значат несколько миллионов для таких людей!

— Может быть, старик и не замышлял ничего больше, — заметил Палму, рассуждая. — Я уверен — не скажи ему девушка о беременности, ему бы сроду такая мысль в голову не пришла. Он ведь до тех пор не вмешивался. Держался в стороне — как сторонний наблюдатель. Какая ему нужда до чужих дел. Но вот потребовались деньги, откуда их достать? Шантаж с психологической точки зрения очень своеобразная штука. Вроде коньяка. Знаешь, что полбутылки коньяку — в самый раз, а потом идешь к письменному столу и достаешь еще одну бутылку. Вот и Нордберг, видно, пошел за второй. А вторая попытка оказалась последней. Убийца знал или полагал, что, покуда он жив, в покое его не оставят, ему придется платить из года в год. Может быть, Нордберг и угомонился бы на новом месте, и постарался бы забыть всю эту историю. Он же говорил девушке о пяти миллионах. Наверно, ему бы их хватило. Но, с другой стороны, ребенок бы рос, Вилле попадал бы в какие-нибудь истории… И всегда, всегда у него было бы искушение — до последнего его вздоха. Убийца понимал это.

— Крепкий мужчина, — подумал я вслух. — Отличился на войне…

— Или достаточно сильная женщина, — добавил Палму. — Старик Нордберг был довольно хрупкого телосложения. К тому же с больным сердцем. Так что тут особой, богатырской силы не требовалось. Бешенство, желание отомстить. Недаром у него разбито лицо и сломаны ребра. Подавленное женское… как они там теперь говорят про незамужних? Я не помню. — Он внимательно посмотрел на меня и раздраженно предупредил: — Не увлекайся! Подозреваемых двое, повторяю: дво-е. То есть оба очевидца, майор и единокровная сестра. Больше никого в гостиной не было, когда госпожа Ваденблик выпрыгнула из окна. Остальные находились на кухне. И ты не должен подозревать одного майора потому только, что это кажется более вероятным. Так не пойдет.

— Но мы ведь никогда в жизни ничего не докажем! — убежденно сказал я. И в ту же секунду принял решение. Попробовать. Однажды в жизни поплыть против течения. — С чего начнем? — спросил я коротко, по-деловому.

— С денег, — сказал Палму. — Ведь их в каком-то банке выдали. Такую кругленькую сумму, да еще сразу. Даже в том отделении, где у Нордберга был счет, должны были удивиться и отметить на всякий случай номера купюр. Это наша соломинка. И нам крупно повезет, если мы что-то сумеем здесь узнать. Не говоря уж о том, что сегодня воскресенье. Ребятам дадим задание разыскать красноперого господина, чтобы не болтались без дела. А мы с тобой отправимся прямо в пасть к зверю — нанесем визит майору Ваденблику. Если, конечно, он в городе. И заодно его экономке.

Я перепугался.

— Не можем же мы сказать… — начал я.

— Можем. Что мы совершаем воскресный обход и, проходя мимо, решили зайти, чтобы выразить свои соболезнования… С некоторым опозданием. Да ладно, выкрутимся! Или в связи с очередной проверкой архивных дел, предназначенных к уничтожению, потребовались уточнения. Ну ты же юрист! Придумай что-нибудь.

— Но мы же ничего не уничтожаем! — возмутился я. — И уж тем более подобные дела.

— Майору позволительно не знать про это, — возразил Палму. — Даже напротив: для него это окажется приятной новостью, и он с удовольствием примет нас и охотно удовлетворит нашу любознательность.

Дверь бесшумно отворилась, и в щели показалась голова Кокки. Опять без стука! Что за отвратительная привычка! При этом он имеет наглость уверять, что делает так, чтобы не побеспокоить лишний раз. Сейчас, увидев нас с Палму вдвоем, он смело ввалился и закрыл за собой дверь.

— Слушай, Палму, — невинно сказал он, — куда ты заховал папку с госпожой Ваденблик? Наш хранитель нервничает. Я тут ходил к магистрату, чтобы время скоротать, глазел на объявления… развлечься хотел… — Он смущенно покраснел, опустил голову и начал ковырять ботинком пол. — Чудеса! Я имею в виду извещения о гражданском браке, — пояснил он. — Просто та самая моя знакомая, стюардесса, грозится, что выйдет замуж за штурмана, а он от церкви отошел… Ну, я и хотел посмотреть, действительно ли она собирается сделать эту глупость…

— При чем тут Ваденблики? — нетерпеливо перебил его Палму.

— А при том! При том, что майор Ваденблик и девица Мелконен извещают о вступлении в брак. Я-то что? А вот ты задевал куда-то папку с этим делом! А они уже завтра притопают к бургомистру… Знаешь, какие у него цепи на шее!

Но времени, чтобы слушать про украшения на шее бургомистра, у меня лично не было.

— Девица Мелконен?! — выкрикнул я. — Анникка Мелконен?

— Ну да, Анникка, — кивнул Кокки. — И майор Густав Эрик Ваденблик.

— Подумайте, какая спешка! — восхитился Палму, энергично обсасывая свою трубку. — Этот убийца принялся за дело.

Глава десятая

Кокки, склонив голову набок и продолжая ковырять пол, вполголоса предупредил:

— Если вы собираетесь искать те ботинки, то не стоит. Это была самая обычная пара — на резиновой подошве, практически новая, без единой характерной детали. Я спрашивал в обувном. Они говорят, что продают миллионы пар данного размера.

Это, разумеется, преувеличение. Наши обувщики действительно справляются со своими обязанностями весьма удовлетворительно, но миллионы пар башмаков одного размера они не продают!

— Да нет: ворсинки от одежды, кровь, земля — мало ли что там может быть на этих ботинках! — раздраженно возразил я. — Ты просто отстал от жизни, Кокки. В нашей лаборатории что угодно теперь могут найти: следы плевка на полу найдут через год после того, как ты плюнешь! У них фантастическая аппаратура!

Щеки Кокки задвигались, и я с ужасом понял, что он намеревается попробовать.

— Нет! — заорал я. — Не в моем кабинете! Палму и так тут достаточно свинячит! Посмотрите, что творится под креслом.

Палму вздрогнул и попытался сгрести весь пепел в кучу. Очевидно, он успел тут выкурить не одну трубку. Как у себя дома. Рассчитывал, что раньше полудня я не появлюсь.

— Кокки! — внушительно сказал я. — Ты молодец, ты все замечаешь, спасибо тебе большое. Извещение — это очень важно, и мы все, конечно, выясним в свое время… Но пока постарайся не болтать. Никому, ни слова. Мы с Палму вышли на новый след. Это гораздо серьезнее, чем я и Палму — вначале — думали.

— Кокки! — еще внушительнее произнес Палму. — Если у тебя есть в банках такие же милые знакомые, как в авиации и в обувных магазинах, будь добр, позвони им. Можешь отсюда, по прямой связи. Попытайся выяснить, каково положение майора Ваденблика — в отношении денег. И как обстоят дела со счетами Анникки Мелконен. Насчет тайны вкладов все понятно, но, может, вы по-приятельски выясните это между собой.

— Замечательно! — развеселился Кокки. — Да они сейчас так струсят — что я им в воскресенье звоню, решат, что мы какое-то колоссальное хищение расследуем! Зато потом сами все расскажут от радости, когда поймут, что дело не в кассирше, пытавшейся спустить в унитаз связки банкнотов.

— Потише, Кокки! — предупредил я.

— Мы сейчас отправляемся на утреннюю прогулку, — сказал Палму. — А ты побудь здесь, может, наш начальник решит загулять — погода вон какая отличная!

Во дворе Палму со вздохом посмотрел на черные машины, вкушающие воскресный отдых, но всегда готовые к бою, и мужественно прошел мимо. Светило солнце, блестело море, и удивленно кричали чайки при виде пустой Рыночной площади. Мы миновали президентский дворец, пересекли по мосту канал и вступили на мыс — в район Катаянокка.

Новое здание офиса целлюлозной фирмы «Энсо — Гутцайт» сверкало. Чертовски красивое сооружение! Но Палму не остановился полюбоваться его архитектурой. Забыв о своем ревматическом колене, он тащил меня вверх по улице к дому майора. Деревья в парке переливались на солнце всеми осенними красками.

Задрав головы, мы посмотрели на гладкое современное здание. Шестой этаж был головокружительно высоко. Инстинктивно мы оба глянули вниз, на тротуар, о который разбилась беспутная жизнь Майре Ваденблик. Но там не было никаких следов. Мне вдруг стало не по себе, как будто я заглянул в пропасть. Воображение! Вот от чего Палму не страдает!

— Н-да, кровавая лепешка, и никакого риска, — медленно проговорил Палму. — Когда так разобьешь голову, уже не пожалуешься.

Я вздохнул, и, оттянув разукрашенную бронзой парадную дверь, мы вступили в просторный вестибюль. Роскошный дом. По сто тысяч марок за квадратный метр, прикинул я. Ох, как мне не хотелось нарушать воскресную тишину этого дома! Я ведь простой полицейский. Тут разряды ставок значения не имели, равно как и мое звание вице-судьи.

Лифт двигался бесшумно. Табличка на двери: «Густав Ваденблик». Выписано крупно, красиво. Палму нажал на электрический звонок. Но никакой реакции. Мы смиренно подождали, и Палму нажал снова. Мы еще подождали.

— Никого нет дома, — с облегчением сказал я.

И в ту же секунду послышалось звяканье цепочки, и дверь широко распахнулась. В проеме стояла сердитая женщина с синеватыми волосами.

— Здесь не покупают щеток! — раздраженно сказала она, поглядев на Палму. Потом перевела взгляд на меня. На щеках ее пылал румянец. — Или вы телевизионщики? — удивленно спросила она.

Как видно, мы подняли ее с постели, и она только успела накинуть халат.

— Можем ли мы увидеть майора Ваденблика? — спросил Палму, выпятив колесом грудь. — Мы из криминальной полиции. Комиссар Палму.

Женщина вздрогнула и тут же захлопнула бы дверь, если бы Палму не успел придержать ее ногой.

— У нас чисто формальный вопрос, — поспешно заверил он.

— Майора нет дома, — с раздражением проговорила экономка. — И мадам тоже.

— Мадам?! — удивленно воскликнул я.

Она смерила меня взглядом, но поправилась:

— Барышни Мелконен. Она еще не мадам, но скоро будет. — Женщина вдруг широко улыбнулась и толкнула локтем дверь. — Вваливайтесь, ребята! А дверь захлопните. Я ведь из Америки. Жила там у миллионеров. У них и телохранители, и вообще все! Пошли, пропустим по рюмочке.

И мы пошли. Но повели нас не на кухню, а прямо в гостиную. Экономка открыла ящик с сигарами и, покачиваясь, предложила нам. Только сейчас до меня дошло, что она пьяна в стельку. В воскресное утро!

— А вы, видимо, экономка? — почтительно осведомился Палму. — Миссис Лююли Хартола, не правда ли? Хе-хе.

Он противно захихикал, и с ним вместе захихикала синеволосая экономка.

— Ага, Лююли я. — Она игриво ткнула Палму в бок. — Да вы садитесь, будьте как дома. Господа в имении. Вы шерри любите? Я люблю!

В это легко было поверить, глядя на ее красное лицо.

— Печень! — с сожалением объяснил Палму, но поспешно добавил: — Хотя от рюмочки коньяку не откажусь.

— При исполнении? — ужаснулся я.

— Уймись! — взъярился вдруг Палму. — Такое превосходное воскресное утро. У нас свободное время, и дело пустячное, одна проформа.

Лююли Хартола принесла из кухни ополовиненную бутылку шерри и свой стакан. Потом открыла бар и, покачнувшись, оперлась о шкафчик, в котором тонко зазвенели бокалы.

— Ну-ка, возьмем-ка бутылку получше, вот эту, для дорогих гостей, — гостеприимно распорядилась она и понесла к столу коньяк и две здоровенные рюмки.

— Хватит, хватит! — в ужасе закричал я, видя, как щедрою рукой она ливанула коньяку в обе бадьи.

Но она поняла мои опасения превратно.

— Да майор и не заметит! — успокоила она меня. — Он же не пьет. А потом, я все равно скоро отсюда съеду. Когда Анникка станет хозяйкой. Я с ней не уживусь. Вот Майре была — это да! Ну, прежняя хозяйка то есть. Она ничего не выпытывала, не вынюхивала. Пусть Лююли берет, что хочет, — так она всегда говорила. И мои американцы тоже не скаредничали. Каждый месяц платили жалованье, и мне хватало. Мне и так всего хватало, а тут еще и деньги оставались. Лафа! Неужто я теперь позволю какой-то Анникке Мелконен щелкать себя по носу? Да у меня у самой деньги в банке лежат! Мне и Майре давала, только не хотела, чтоб майор знал. — Она подмигнула, ткнула меня в бок и подбодрила: — Ну-ка, вперед! Пора выпить, а то мы все языком болтаем. Давайте, это хороший коньяк. Не какое-то пойло.

— Да ты можешь не пить, если не хочешь, — разрешил мне Палму, а сам чокнулся с экономкой, но, заслушавшись, как тонко зазвенела хрустальная рюмка, забыл отпить свой коньяк.

— И когда назначена церемония бракосочетания? — безмятежно спросил он после продолжительной паузы.

— Сразу после оглашения, — презрительно сказала миссис Хартола. — Ни свадьбы, ничего такого. Прямиком в свадебное путешествие. За границу! Можно подумать, молодожены уезжают на медовый месяц, хо-хо! Хотите — верьте, хотите — нет, но Анникка в положении! Стали б они иначе так торопиться… Не-ет, Лююли еще никому провести не удалось. Лююли многое знает, только всегда молчит…

— О, Лююли, наверно, очень скрытная! — подольстился Палму. — Я очень уважаю таких женщин. Из них слова клещами не вытянешь! Но у нас дело самое безобидное. Мы в своих архивах уничтожаем кое-какие дела, всякие ненужные бумаги, и, когда до нас донесся звон свадебных колоколов, мы и решили, что пора выбросить в помойку наш хлам — ну, бумаги, связанные с самоубийством Майре Ваденблик. В качестве свадебного подарка. Вот! Потому мы и зашли по дороге… Мы обход делаем.

К моему изумлению, экономкину веселость как рукой сняло. Она посмотрела по очереди на меня и на Палму, как бы раздумывая, говорить или нет.

— А что ж вы совсем не пьете? Ну-ка, поехали, ребятки! — подбодрила она нас.

Палму пригубил.

— О, какой коньяк! — восхищенно воскликнул он. — Но как же Анникка не постыдилась уволить вас после стольких лет верной службы?

— А у меня есть пенсия, — похвасталась экономка. — Никогда не угадаете, какая! Очень большая! Это еще когда я ухаживала за бедняжкой Майре. Так что я проживу. Майор это прекрасно понимает. Но мне пока рано отдыхать! Нет, ребятки, Лююли до старости еще далеко! В следующий четверг я отбываю в Южную Америку — вот так-то! Майор сам все устроил. Посмотрю, где там кокосовые орехи растут.

Я покосился на Палму, но он с простодушным лицом согревал в ладонях коньячную рюмку, делая вид, что ничего не понимает.

— Да-да, пальмы и жаркое солнце, — мечтательно поддакнул он. — Это жизнь! А мы тут останемся хлебать осеннюю сырость и таскаться на службу… Ох, да, насчет службы: вот этот вот нач… молодой человек заметил, что в протоколах по делу Майре не очень подробно рассказано о двух предыдущих ее попытках — ну, покончить жизнь самоубийством…

— Дерьмо! — без тени смущения заявила Лююли. — Какие, к черту, попытки… Спьяну все это. Пьяная была, вот пепел в кровать и уронила. Не родился еще на свете такой идиот, который сам себя захотел бы в постели поджечь. И с таблетками этими, бог ты мой! Вы если их сами принимали, то представляете… Да когда человек выпивши, он их горстями глотает, не считая. А если вдруг просыпается, то снова глотает. А то, что она пьяной от них становилась, так другого выхода не было: майор же на замок шкафчик стал запирать. Бар то есть. Да нет, это все их выдумки, Анникки и майора, что Майре как будто и раньше пыталась… Враки! Вот то, что выпить любила, — это да, ни разу на полдороге не останавливалась, пила до конца…

Экономка с чувством покивала головой и налила себе еще. Она не церемонилась: шерри пила из большого стакана и плевать хотела на то, что капает на красивый стол из ценного дерева. Правда, на нем уже были следы: круги от рюмок, прожженные черные отметины от сигарет.

— Зачем же она из окна-то выпрыгнула? — простодушно поинтересовался Палму.

— А это и я в толк не возьму, — честно ответила экономка. — Может, Анникку решила подразнить, а нога-то и поскользнулась. Все от пьянства, поверьте уж Лююли! Лююли кое-что видела и кое-что знает. Поэтому-то я теперь тоже выпиваю с опаской, по праздникам да в свободные дни. Не-ет, Лююли ни в жисть пьяницей не станет.

Она задела стакан, и содержимое вылилось ей на колени, но она не заметила. Сделала усилие, чтобы посмотреть нам в глаза, это ей не удалось.

— Конечно, не станет, — поспешно согласился Палму. — Просто люди иногда готовы цепляться по пустякам, насчет выпивки например… Так вы думаете, что это был несчастный случай, а не самоубийство?

— Точно, — подтвердила Лююли. — Не знаю, на кой черт они выдумали про это самоубийство. И Мелконен был бы рад, если б это был несчастный случай. Хотя с пьяными никогда точно не знаешь… Я ведь сама не видела, как же я могла им возразить… Анникка видела. Ну и майор, конечно. Он не успел ее ухватить за подол. А может, Майре разъярилась, увидев, что он укладывает вещи и что Анникка хочет уйти вместе с ним… Майре всегда хотела, чтоб было только по ее! Упрямая была, ужас! Однажды даже кухонным топориком взломала бар, когда майор его запер.

— А вы, Лююли, сами где были? Ну, во время несчастного случая? — полюбопытствовал Палму.

— Бутерброды делала в кухне, — сказала Лююли. — Мы все проснулись, когда госпожа приехала с гостями из ресторана. Майор был ужасно сердит, только не мог он при гостях тащить ее силком в кровать! Ну, он мне велел подать пиво и сделать бутерброды, чтоб они немного очухались, и отослал всех на кухню… А Майре вообще была как фурия, — продолжала Лююли, подкрепившись между делом порцией шерри. — Ругалась, ногами топала, кричала. Что знает что-то такое про майора и Анникку… Что пусть он убирается… И что ей теперь не придется платить миллионы за развод, раз нет контракта…

— Что это она имела в виду? — заинтересовался я как юрист.

— Да она небось думала, что майор хочет на нее свалить вину за развод, — предположила экономка. — Но на Анникку она не сердилась, крикнула только, что никуда та не поедет, что она еще не знает этого человека, но когда-нибудь ее глаза откроются… И еще про Синикку, но майор в это время всех отправил на кухню. И меня тоже.

— Вот как, и про Синикку… — поощрительно заметил Палму.

— Ну да, про дочку Майре, — пояснила экономка. — Которая утонула. И вроде как не сама, если Майре правду кричала.

— А что она кричала? — спросил Палму, галантно подливая даме шерри.

Лююли благодарно просияла.

— Сама не пойму, чего так горло сохнет. Все-таки шерри умеют делать только там, у себя. А во всех других местах это настоящая бурда. Может, мне с вами коньячку выпить?

— Конечно, конечно, — сказал Палму, опытным глазом оценивая состояние экономки. — А что же там такое с Синиккой-то вышло?

— Да Майре вопила, что майор ее совратил. Но я не верю. Пьяная болтовня. Ну, были у майора женщины — конечно, такой видный мужчина! Но не девчонки же семнадцатилетние! Она, наверно, Анникку хотела напугать или от ревности… Так я думаю. Еще она кричала, что не позволит, чтобы этот кобель — ох, прошу прощения! — чтобы он еще и за ее сестру взялся, мало, мол, ему того, что дочь сгубил. — Лююли Хартола начала как-то странно раскачиваться, и глаза ее на мгновение закрылись. Но она тут же, вздрогнув, очнулась. — Извиняюсь, — сказала она, потянувшись к коньячной бутылке. — Забыла налить!

— Благодарствую, — отозвался Палму, но свою рюмку отодвинул подальше от мотающегося горлышка. — Я ведь уже старик, куда мне тягаться с такой молодой девушкой! А сейчас-то они где — майор и госпожа, то есть барышня?

— Да в Линнанмяки, где ж еще, — пренебрежительно сказала экономка. — Майор оттуда не вылазит. У него там сын. Такой хорошенький, ну прямо принц! При Майре-то майор его не мог здесь держать. Она его под шумок поколачивала, за уши драла. Сколько раз я вступалась! А в Линнанмяки ребенку хорошо.

— Это около Таммисаари, — заметил Палму.

Экономка вдруг начала клониться вперед и плюхнулась на стол. Ее синеватые волосы разлетелись, накрыв половину стола. С явным усилием, но сохраняя достоинство, она вернулась в исходное положение и огляделась.

— Нехорошо мне чтой-то, — проговорила она. — Будят, в колокольчики трезвонят… — Она нахмурилась и уперлась в меня взглядом. — Ну вы, фараоны, все четверо! — Она погрозила пальцем. — Что вы мне тут намешали, а? Думаете, я не знаю? Я все вижу, все…

Голова ее упала назад, и она захрапела.

— Ну-ну, — нежно обратился к ней Палму, — Лююли сейчас пойдет в кроватку, баиньки. Сладкие сны смотреть…

Он обнял ее за талию и с трудом поставил на ноги. Я поспешил на помощь. Объединив усилия, мы дотащили Лююли до комнаты для прислуги и сгрузили на кровать. Прямо в халате. Палму заботливо укрыл ее. Лююли с трудом разлепила сонные глаза и вдруг, ухватив его за рукав, с силой притянула к себе и наградила поцелуем в губы.

— Комиссарчик, душка, иди сюда ко мне-е, — пролепетала она, с недюжинной силой прижимая его к груди.

Мне снова пришлось приходить на помощь и высвобождать Палму из цепких объятий. Лююли что-то невнятно пробормотала, повернулась на бок и натянула одеяло на голову.

Палму вытер ладонью рот и шумно выдохнул. Мы вернулись в гостиную, и Палму одним глотком выпил свой коньяк. Я возражать не стал, он в этом явно нуждался.

— Напрасно ты считаешь, что все, что она говорила, — пьяный бред, — заметил он. — Ну конечно, кое-что она по пьянке присочинила, потом у нее свой зуб на них… Но в общих чертах она говорила правду. Так что я думаю, стоит вызвать Кокки и пусть осмотрит квартиру, раз есть такая возможность.

Я с сомнением поглядел вокруг. Огромная квартира! Мне стало страшно.

— Нас обвинят. Обоих. У нас ведь даже повода нет!

— А ботинки? Или вдруг, представь, найдутся ключи Нордберга, а? — искушал меня Палму. — Такое вполне может случиться. Подумай, какая тебе выпала удача! Да эта Лююли — просто подарок судьбы!

Предложение было и в самом деле соблазнительное. А-а, была не была, решил я. И пока Палму беседовал по телефону, я тоже налил себе коньяку и опрокинул рюмочку. Для храбрости.

Кокки явился минуты через три. Честное слово! Я же говорил, что машины у нас всегда наготове. При виде бутылок и стаканов он неодобрительно покачал головой.

— Я среди дня себе не позволяю, — осудил он. — Я думал, действительно срочная работа… И ты, шеф, туда же!

Сгорая со стыда, я подтвердил, что да, работа срочная… И самолично убрал бутылки в бар. И запер его.

Они начали со спальни майора. Я с ними не пошел. Имел горький опыт: я всегда «мешался», «путался под ногами» и так далее. Я подошел к окну и посмотрел вниз. Подумал о жизни этих людей — кошмарной, по описанию Лююли. И такое происходит в лучших семьях, то есть таковы наши лучшие семьи!

Я повернулся и пошел в ванную. Открыл там шкафчик с лекарствами. Я хорошо разбираюсь в снотворных. Изучал их. Одно время — даже на себе. После развода, когда нужно было усыпить собаку. Собака, конечно, была ни в чем не виновата… Но в этом шкафчике снотворных таблеток не было.

Зато они лежали в ночном столике Анникки Мелконен. Не особенно сильные, правда, но все же снотворные. Видимо, Анникка продолжала жить в той же комнате, где и раньше, до смерти сестры. Н-да, странная семейка. В спальне Майре все тоже оставалось по-прежнему. Прелестная комната! Одежда так же висела в зеркальном встроенном шкафу, занимавшем всю стену. Стояли ряды туфель. Все на шпильках. Судя по этим туалетам, Майре не была любительницей здорового образа жизни, на свежем воздухе.

Я с опаской открывал разные двери, заглядывал внутрь, словно там, в этих пустых комнатах, бродили чьи-то тени. И если бы не бодрый храп, доносившийся из комнаты для прислуги, у меня мурашки бы забегали по коже.

Комната майора выглядела как настоящий кабинет. На полках книги по генеалогии, военной истории, земледелию. Я уселся за дорогой письменный стол и начал выдвигать ящики. Бумаг было поразительно мало. Майор, очевидно, был человеком порядка. Ни чековых книжек, ни ценных бумаг. Наверняка все в банковском сейфе. Или у адвоката на хранении. Нет, я не нашел ничего, что дало бы толчок моему воображению. Или просто я не выспался? От выпитого коньяка меня начало клонить в сон. Веки стали тяжелыми, их трудно было поднять. А кресло было неописуемо удобное. Я устало опустил голову…

Пробудился я от звяканья стаканов. В гостиной возле бара стоял Палму. На цыпочках. Дверца была открыта.

— Я просто попробовал, можно ли тихонько пробраться сюда, чтоб никто не слышал, — торопливо стал оправдываться он. — Ну что, хорошо вздремнул? Сейчас уже полпервого… Вот так Майре и проскальзывала сюда, во всякое время дня и ночи.

Кокки сидел за письменным столом и изучал содержимое ящиков.

— Да нет там ничего, — раздраженно сказал я; голова у меня была чугунная. — Я уже смотрел. А вы что-нибудь нашли?

— Размер ботинок подходит, — сказал Кокки. — Но это ничего не дает. А так майор вообще-то спартанец. Спортсмен, рыбак, охотник.

— И сам водит трактор, — буркнул я. — У меня, между прочим, тоже есть глаза.

На стенах кабинета висели фотографии. Майор с бьющимся лососем в руках. На медвежьей охоте. На тракторе, надменно улыбающийся. Да, видный мужчина. Этого у него не отнимешь. Мужественный. Кобель. Еще — фотография улыбающейся госпожи Ваденблик в вечернем туалете, как-то не очень ему под пару.

— Н-да, ничего, решительно ничего, — признал Палму. — Подозрительно! Уж больно быстро они с Анниккой все подчистили. Ни один нормальный человек не будет так стараться ничего не оставить, никаких личных вещей!

— Ну они же в основном в имении живут, — объяснил я. — В этом Линнанмяки. А тут квартира так оставлена, для представительства. На попечении Лююли. Приезжают переодеться, иногда принять гостей. Если вообще здесь бывают гости, после смерти Майре.

В комнате для прислуги раздался грохот: это Лююли неосторожно перевернулась и шлепнулась на пол. Работы хватило для всех троих. Лююли мы нисколько не побеспокоили, она спала без задних ног. Палму заботливо подложил ей под голову подушку, но она и ухом не повела. Что ей были такие пустяки, когда она выдержала жизнь в Америке!

— Не пора ли нам уходить подобру-поздорову, — смущенно предложил Кокки.

— Ага, ведь начальник обещал устроить увеселительную прогулку, — сказал Палму, как бы между прочим разливая коньяк по крошечным рюмкам. — Этот я еще не пробовал! Нельзя же, чтоб только твои отпечатки остались на бутылке! — обратился он ко мне, и я хотел было открыть рот, но Палму опередил меня: — И ты тоже выпей, чтоб в машине не сомлеть. Или ты хотел предложить нам сначала позавтракать? Нет, никак не получится. Нам еще пару часов ехать, а я твердо намерен вернуться из этой глухомани до темноты. Пока под любым кустом может сидеть убийца, я темноты опасаюсь.

Палму был завзятым горожанином. Он даже летом, в отпуск, не уезжал из города и не ездил ни в какие лечебницы, чтобы подлечить колено. Хотя и голову ему тоже не мешало бы…

— А куда мы поедем? — подозрительно спросил я.

— В Линнанмяки, разумеется, — удивился Палму. — Ты же сам говорил, что не прочь повидать майора. Вместе с Анниккой, конечно. Поздравить, так сказать, молодых, пожелать им счастья…

— Нет, так дело не пойдет, — сказал я. — Мы не можем забирать патрульную машину для увеселительной прогулки.

— У тебя же широчайшие полномочия, — принялся хитрить Палму. — Если мне не изменяет память, шеф полиции еще не дал задний ход. Все пока остается в силе. А губернатор посулил тебе даже войска. Неужели ж ты не можешь воспользоваться одной машиной!

Что и говорить, Палму был известная лиса… Оказалось даже, что он уже успел позвонить и вызвать машину к подъезду. Так что мы тихонько выбрались из квартиры, плотно прикрыв за собой дверь, и спустились вниз.

Какая чудесная стояла осень! Как празднично желтели леса по обеим сторонам дороги! Светило солнышко, мы ехали со скоростью восемьдесят километров в час, и на душе у меня как-то само собой полегчало. Полицейский в форме на патрульной машине не имеет права развивать бо́льшую скорость, и Палму ныл совершенно напрасно. Да и спешки никакой особенной не было. В Таммисаари мы остановились выпить кофе, и Палму с Кокки тряхнули своим шведским. Дальше дорога начинала ветвиться, и ехать надо было осторожно, чтоб не ошибиться. Места вокруг стали совсем дикие, там и сям в просвете между деревьями поблескивало море. Наконец мы увидели указатель: «Линнанмяки». Настроение у меня опять упало. Мы поехали еще медленнее, а Палму зорко оглядывал окрестности. И очень кстати, потому что сразу за очередным поворотом на дорогу выскочил мальчик, и водителю пришлось резко затормозить. Мальчик преследовал раненую ворону. Мы остановились.

В руках у мальчика была мелкокалиберная винтовка. Это был и вправду самый красивый мальчик, какого я когда-либо видел. Примерно лет двенадцати. В зеленой тирольской шляпе, с красным перышком. И в блестящих сапогах.

Но повадки у него ничем не напоминали охотничьи. С искаженным злобой лицом он нагнал ворону и, схватив ее за крылья, с силой рванул в стороны так, что послышался хруст. Истязаемая забилась. Мальчик бросил ее на землю и с увлечением стал смотреть, как ворона барахтается с повисшими крыльями.

— Садист! — с отвращением сказал водитель. — Истязатель животных! Тебя надо как следует выдрать!

Мы вышли из машины. Но мальчик не обратил на нас ни малейшего внимания. Он подошел к вороне еще на шаг, старательно прицелился и отстрелил ей клюв. Та все еще была жива. Меня замутило.

— Немедленно пристрели ее, — приказал я.

Ворона лежала в обмороке, и кровь медленно вытекала из нее, окрашивая осенние листья.

Мальчик едва скользнул по мне надменным взглядом. В его красивых темных глазах горела ненависть.

— Go to hell, — бросил он.

— Что он сказал? — осведомился Палму, глядевший на все это вытаращенными глазами.

— Проваливайте, пошли к чертям собачьим! — перевел мальчик. — Вон с нашей земли, а то пристрелю как собак!

Он взял оружие на изготовку и направил на нас.

— Сопротивление полиции… — начал водитель, но Палму среагировал быстрее.

Забыв о своем больном колене, он прыгнул через канавку, выхватил у мальчишки винтовку, а ему дал такую затрещину, что тот чуть не свалился. Оружие Палму вручил мне.

— Давай ты, я не могу.

Взъерошенное тело вороны еще дрожало. Я выстрелил. Мальчик держался за щеку. Вдруг он выругался — так непристойно, что я не решаюсь здесь и повторить, повернулся и побежал в глубь леса с криком: «Отец, отец!»

— Если это и есть отпрыск Ваденблика, — с чувством сказал Палму, — то я начинаю понимать Майре. «Бедный маленький мальчик», с которым «жестоко» обращались. «Злая мачеха» и так далее и тому подобное… Я забросил винтовку в лес и сказал:

— Едем.

Весь мой страх как рукой сняло. Истязание животных — это то, чего я выносить не мог. И не потому, что был такой чувствительный. Просто люди должны иметь дело с себе подобными. С людьми то есть. Они умеют разговаривать и всегда могут договориться, а животные не умеют.

Метров через двести мы въехали в старый одичавший парк. Дубовый. Господский дом был сравнительно невелик — примерно два десятка окон по фасаду. Крытый новой черепицей. Перед домом аккуратно подстриженная лужайка с бархатистой травкой. И с цветущими астрами и георгинами. Значит, холодных ночей тут пока не было.

Мы остановились. Наш водитель вылез, чтобы открыть нам дверцы, и в это же время распахнулась парадная дверь, и на пороге показался майор Ваденблик собственной персоной. Такого мужчину ни с кем не перепутаешь. На нем были такие же блестящие сапоги, как на сыне, и твидовый пиджак. Загорелое волевое лицо, глаза со стальным блеском. Настоящий господин, помещик. Спортсмен. Офицер.

— Добро пожаловать! — радушно приветствовал он нас, протягивая руку и тепло улыбаясь. — Не ждал вас так скоро.

От неожиданности у меня подкосились колени. Но Палму быстро нашелся — пожал протянутую руку и ответил:

— Приехали, как только смогли.

— Мы сейчас сразу и отправимся, — предложил майор Ваденблик. — Я только надену шляпу и пальто.

Он вернулся в дом, оставив дверь настежь открытой. Я воззрился на Палму в полном недоумении. Все шло чересчур гладко.

— Ты что думаешь, — запинаясь, проговорил я, — он что, в самом деле хочет поехать с нами?

Кокки тоже удивленно покачал головой.

— Кто этих господ разберет! Дворянская кровь. С детства все позволено… Угрызения совести и все такое прочее…

Но если мне когда-либо доводилось видеть человека, кому неведомы угрызения совести, то это безусловно был майор Ваденблик. Он вернулся через минуту с фуражкой на голове и в роскошном замшевом пальто.

— Вы захватили с собой наручники? — осведомился он. И, заметив наше удивление, нетерпеливо сказал: — Старик опасен. Я ведь предупреждал по телефону. Он свалил трактором все заграждения и заявил, что поскольку его отец и дед пользовались этой дорогой, то и он впредь будет ездить по ней. И никакой суд его не остановит. — Майор внезапно осекся и настороженно оглядел нас. — Или вы не в связи с этим? Тут один упрямый старик не желает продать мне обратно землю. Мою землю. Которая была насильно отчуждена и отрезана! Ничего, в моей власти сделать так, что ему покажется здешняя жизнь весьма тяжелой. Он не только продаст, но еще и благодарить станет… Или вы представляете его сторону? — с подозрением спросил он, поскольку мы стояли, словно набрав в рот воды.

Но мы ничего не могли с собой поделать. К счастью, тут подоспел мальчишка.

— Отец! — закричал он еще издали. В глазах его стояли злые слезы. — Этот старик ударил меня, — он показал на Палму. — Убей его!

Майор Ваденблик требовательно посмотрел на Палму.

— В чем дело? — резко спросил он.

— Вашему сыну предъявляется обвинение в истязании животных, — жестко сказал Палму. — И в сопротивлении служащему полиции, находящемуся при исполнении служебных обязанностей. А также в угрозах применить заряженное огнестрельное оружие на общественной дороге. Это в том случае, если дело дойдет до суда. Но нас вполне удовлетворит, если вы его примерно накажете, чтобы ему впредь было неповадно.

— Чем ты занимался, Эрик? — Майор перевел на сына холодный взгляд.

Тот отвел глаза.

— Я подстрелил ворону, это дрянная птица! — ответил он. — Но она не сразу умерла. Еще велел этим старикам убираться к черту с нашей земли. Так же, как ты говоришь, отец!

— Если ты собираешься издеваться над скотом, делай это в лесу, а не на глазах у посторонних, — посоветовал майор. — И ты потерял свое оружие!

— Оно там, в лесу, можешь забрать его, — заметил я.

Мальчик взглянул сначала на отца, потом на нас и пошел. Но лицо его не предвещало ничего доброго.

— Он будет выпорот, — коротко сказал майор Ваденблик. — Еще какие-нибудь дела? — Гостеприимства он не выказывал.

Палму предоставил выпутываться мне.

— Наше дело касается самоубийства госпожи Ваденблик, — медленно проговорил я. — Мы из криминальной полиции Хельсинки.

На лице майора не дрогнул ни один мускул. Самое большее, что он себе позволил, — это проявить вежливый интерес.

— Поскольку вас в городе не было, а мы так или иначе ехали по делам в вашу сторону, то мы и решили по дороге завернуть сюда, — в отчаянии продолжал я. — Чтобы сообщить, что мы собираемся уничтожать бумаги по данному делу. То есть наш хранитель в архиве требует, чтобы мы уничтожили все ненужные документы. Дабы освободить место… У нас пока нет нового помещения, а в старом тесновато…

Пока я мямлил этот вздор, лицо Палму становилось все довольнее, и в конце он даже потирал руки.

— Холодновато здесь, на улице, — заметил он. — А мы думали, что вы еще в Хельсинки, позавчера вечером вас видели.

— Да, было заседание правления, — сказал майор Ваденблик. — Я редко наезжаю в город. Моя будущая жена и я вернулись вчера утром. Собрание очень затянулось.

— Она тоже заседает в правлении? — простодушно удивился Палму.

— Разумеется, — сердито ответил майор. — Анникка Мелконен является владелицей тридцати семи с половиной процентов акций компании. Так же, как и ее брат. Я владею пятнадцатью процентами. Впрочем, это наши частные дела и вас ни в коей мере не касаются.

С огромным удовольствием он послал бы нас ко всем чертям, но долг хозяина обязывал… Дворянская кровь, должно быть, и все такое прочее… Ему приходилось проявлять учтивость. Он проговорил:

— Что ж, раз вы приехали по делу, будьте любезны, проходите в дом. — Он по-военному повернулся и пошел вперед. — Анникка! — крикнул он наверх, стоя в просторном холле. — Спускайся! У нас гости. Полиция.

Сверху я услышал встревоженный возглас. Мы успели снять верхнюю одежду и оглядеться, когда будущая, а может — в некотором смысле — настоящая хозяйка дома, трепеща, спустилась вниз. У нее было серое от страха лицо и блуждающий взгляд.

— Что с тобой? — рассерженно спросил майор. — Не можешь держать себя в руках! Поздоровайся. Эти господа… простите, я не расслышал ваши фамилии.

Я поспешил представить Палму, Кокки и себя. Не забыв о титуле вице-судьи.

— Извините за вторжение и причиненное беспокойство, барышня Мелконен, — сказал я, стараясь быть полюбезнее.

Но неприкрытый ужас на еелице и весь трясущийся вид вызывали у меня такое же тошнотворное чувство, какое я испытал, глядя на судороги вороны.

Майор быстрым шагом провел нас через зал, увешанный портретами предков, в кабинет — или гостиную? — с потертыми кожаными креслами, ломберным столом под зеленым сукном, лосиными рогами и вставленными в рамки дипломами. А также внушительной коллекцией оружия на стене. Совсем как в старые времена.

Барышня Мелконен поместилась на краешке стула, стараясь держаться прямо.

— Да что наконец с тобой, Анникка? — снова сердито спросил майор. — Что ты нервничаешь? Нет ни малейшего повода нервничать. Речь идет о смерти Майре.

Я сам видел, как тень облегчения скользнула по измученному лицу барышни Мелконен. Нет, это не было мое воображение. Вообще надо сказать, что барышня была не очень — как бы это выразиться… привлекательна, что ли. Выпирающие скулы, торчащие зубы… Вряд ли на нее заглядывались мужчины на улице или сходили по ней с ума. Фигура у нее тоже была не ахти…

— Итак, — невинно начал Палму, — позавчера вечером, часов в двенадцать, вы оба находились на собрании правления.

— Да, в ресторане «Кяпи», в отдельном кабинете. На нейтральной территории, — докончил майор, но не смог сдержаться: — Не понимаю только, какое это имеет отношение к вашему делу. После смерти Майре я выказал достаточную готовность предоставить полиции все необходимые сведения, и, по-моему, все досконально выяснили еще весной. Или это понадобилось господину Мелконену?.. — Он замолчал и сурово посмотрел на барышню Мелконен. — Если речь идет о данном собрании, то я не собираюсь отрицать, что дал ему по физиономии, — деловито сообщил он. — Можем выяснить отношения в суде, если он того пожелает. Но я бы советовал ему не забывать, что мы с Анниккой, вместе, владеем большей частью акций. И его положение председателя не столь прочно, как он думает.

— Ты не должен отстранять Аарне, — вступила в разговор Анникка, голос у нее был хриплый. — Отец никогда не позволил бы этого.

— Черт возьми! — вспылил майор. — Вопрос стоит только о членстве в правлении. Еще Майре пыталась этого добиться. Я должен быть одним из директоров! Пусть увеличат число мест в правлении, если все остальные так незаменимы! Ваш братец ведет себя чертовски самоуверенно! А ведь ты отлично знаешь, что мне нужны деньги. Не могу же я в кредит выкупать у государства свои земли, которые были грабительски отняты у нас! Мое хозяйство не выдержит таких процентов. Многое еще нужно отстраивать. А Орлиное гнездо, его строительство!

— Конечно, конечно, — пробормотала барышня Мелконен. — Да Аарне все из-за того, что ты ходил на завод, а рабочие возмутились…

— А что, в нашей стране порядочный человек уже не может высказать то, что считает нужным? — саркастически спросил майор. — Это подлый сброд, ленивые мошенники! Зато какие у них царские доходы! У них просто не было настоящего хозяина. Будь моя воля, они бы у меня живо присмирели!

— Но ведь это квалифицированные рабочие, обученные еще отцом! — рассердилась Анникка Мелконен.

— Итак, все это происходило в двенадцать часов, — напомнил Палму. — А когда вы ушли, майор Ваденблик?

Майор побагровел от гнева, и глаза его угрожающе блеснули. Но он сдержался и взглянул на часы:

— Когда ты ушла, Анникка? Постарайся вспомнить.

— Нет, я не помню, — ответила та. — Я так перепугалась, когда… когда ты начал драться.

— Ладно, — сказал майор и еще раз посмотрел на часы, часы были дорогие и красивые. — Я не стал досиживать до конца. Ушел около двенадцати. Они при мне успели заказать вино, значит, время до закрытия еще оставалось. А я беспокоился из-за Анникки, она очень перенервничала. Из-за такой ерунды! Мало ли что бывает между мужчинами. Я думал, что она, рассердившись, поехала к себе на квартиру, и пошел сначала туда. Звонил в дверь, так как ключа от квартиры у меня нет. Но оказалось, что Анникка, умница, сразу поехала домой и была уже в постели, когда я вернулся.

— Вы были на машине? — спросил Палму.

Майор Ваденблик остро взглянул на него.

— Я никогда не сажусь за руль, когда выпью, — отрезал он. — На этом вы меня не поймаете. Впрочем, я не большой любитель спиртного. В нашей семье по этой части была Майре. Полагаю, вам это известно. Так что я шел пешком. Когда я выпью две-три рюмки… всегда хожу пешком, чтобы проветриться. Это мое правило. Кроме того, я был не в духе в тот вечер. Не без причины!

— Это правда, я очень расстроилась тогда, — дрожащим голосом проговорила барышня Мелконен. — Отец всегда учил, что собственность — это не привилегии, а социальный долг, очень тяжелые обязательства. Аарне помнит это. И старается как можно лучше заботиться о рабочих. У нас есть и пенсионное обеспечение, и ссуды на строительство собственных домов; компания наделяет рабочих земельными участками и покрывает половину расходов на строительство и доплачивает семьям на детей…

— Баловство! — перебил майор. — Единственное, в чем они нуждаются, — это в дисциплине. У них и так уже и рабочие советы, и доверенные лица, какие-то дурацкие представители… Да что ты дрожишь, Анникка?! Ты больна? Ты еще с того вечера никак в себя не придешь!

— Я… я, наверно, простудилась, — проговорила та, опустив голову. — Тогда еще. Я тоже шла пешком. И только легла, когда ты вернулся.

— Если ты больна, ложись в постель и выпей лекарство, — сердито сказал майор. — Ты здесь не нужна.

Барышня Мелконен, бледная как полотно, поднялась, опираясь на спинку стула.

— Простите, — пролепетала она, — я в самом деле пойду. У м-меня т-температура…

И она вышла из комнаты прежде, чем мы успели удержать ее. Ее скорбное лицо выражало такую неизбывную вину, что… что я опять вспомнил трепыхавшуюся подстреленную ворону с ее сломанными крыльями и перьями, вымазанными кровью. Анникка Мелконен чем-то напоминала эту ворону. Может быть, своим темно-серым платьем…

— Чертовски все изнеженные, — проворчал майор себе под нос. — Нет, от женщин толку не добьешься. Ходит на поводу у своего братца, как комнатная собачка. Конечно, великий человек!.. Что ж, господа, вы удовлетворены?

Но Палму продолжал безмятежно сидеть. Как ни в чем не бывало он откашлялся и степенно проговорил:

— Мы надеялись застать вас, майор, в вашей хельсинкской квартире. И имели удовольствие побеседовать с вашей экономкой.

Майор насторожился, лицо его застыло.

— И что же? — осведомился он.

— Госпожа Хартола придерживается того мнения, что ваша жена не совершала самоубийства.

Палму смотрел в пол и теребил трубку. Лицо майора мгновенно изменилось. Он улыбнулся. Конечно, это была холодная улыбка. Он вынул из кармана трубку и жестяную коробочку с мелким английским табаком.

— Отведайте, — учтиво предложил он Палму, подымаясь и протягивая ему коробочку. — Или вы предпочитаете сигары?

Он нажал на звонок в стене. Потом открыл ящик с сигарами и предложил Палму, Кокки и мне. Именно в таком порядке. В дверях возникла горничная с испуганным лицом и присела. В черном платье, белом переднике, даже с белой наколкой в волосах! Как в старину.

— Чаю! — распорядился майор.

Девушка снова присела и исчезла. Майор решил вернуться к предмету разговора.

— Так-так, госпожа Хартола, — повторил он, растягивая слова. — Думаю, вы удивились, почему я столь долго терпел эту алкоголичку. Дело в том, что она ухаживала за Майре в тяжелые дни. Я даже чувствую себя несколько виноватым перед ней: это Майре пристрастила ее к вину. Она была неотвязна в таких случаях. Госпожа Хартола приехала из Соединенных Штатов не так давно, но, видимо, почва оказалась благодатной. Вы, несомненно, заметили, что она уже законченная алкоголичка. К счастью, мне удалось найти ей новое место, так что мы сможем пристойно расстаться.

— Как же, место в Южной Америке, — заметил Палму.

— Перемена климата пойдет ей на пользу, — твердо сказал майор. — И продолжительное морское путешествие… Так что же она болтала?

— Она намекала, что смерть госпожи Ваденблик — следствие не самоубийства, — Палму был медлителен, как никогда, — но несчастного случая.

Показалось мне или майор действительно облегченно перевел дух?

— Никакого несчастного случая. Ведь на допросах все было выяснено. Она это сделала в порыве гнева, злости. Хотела мне навредить. Как маленькая девочка, которая грозится сделать черт знает что… Майре так и не выросла. И не поняла, что значит жить на своей земле. В своем родовом имении.

Майор набил и зажег трубку и обвел ею вокруг — не только стены, увешанные памятными вещами, рогами и оружием, но и все свои обширные владения, с глухими лесами и сохранившимся феодальным укладом, если вы понимаете, что я хочу сказать. Голосом человека, много страдавшего, но научившегося терпеть, он продолжал:

— Для нее все это не имело цены. Она не могла здесь находиться, хотя врач советовал ей пожить на природе, простой жизнью, говорил, что ей это будет полезно. Но Майре больше нравилось по две недели лежать в больнице и лечить нервы. Нервы! Нервы были ни при чем, обычное похмелье. Соответственный уход и лекарства: морфий, снотворное, черт бы их побрал!.. Простите меня за грубые выражения, — горько сказал он, — но я привык, на войне… а с этой женщиной у меня действительно была адская жизнь. Только здесь, в имении, я и мог скрываться. Вместе с сыном. Я мог бы найти себе занятие в Хельсинки, но я предпочитал тихо жить здесь, а не принимать гостей и наблюдать, как она спивается.

— Госпожа Хартола упомянула, что вы — гм — очень сурово обращались со своей супругой, — негромко заметил Палму.

Майор посмотрел на него с неподдельным удивлением.

— Майре была моей женой. А я — ее мужем!

На это трудно было возразить. Даже Палму, видно, поперхнулся. А майор обвел нас взглядом, полным искренней жалости:

— Вы не понимаете: Майре была из тех женщин, которых нужно пороть. Она нуждалась в дисциплине, в строгой руке. Почему, вы думаете, она вышла за меня замуж? Она надеялась, что хоть таким образом спасется. Но алкоголь делал ее невменяемой. Потом, протрезвев, она становилась покорной, умоляла, просила прощения. Это я, я больше не мог. — Он пожал плечами. Разговор закончился в его пользу. Он высказался. И теперь бодро встал. — До чая еще есть время, — заметил он. — Как вы смотрите на то, чтобы немного пройтись, пока нам поджаривают хлеб на английский манер — я люблю такой! Я охотно покажу вам свои владения. Я сам собирался сходить на свое строительство, к Орлиному гнезду. До сумерек. Посмотреть, затвердел ли бетон. Мы буквально вчера заложили фундамент. И замуровали в него наши семейные документы, согласно традиции. Поэтому я так и торопился вернуться из города.

Майор Ваденблик выглядел совершенно другим человеком. Его лицо выражало живой интерес и неподдельное радушие. Он был владельцем замка, а мы его гостями. Разумеется, отказать хозяину нельзя.

И мы отправились. Майор продемонстрировал нам хлев и конюшню, к счастью, только снаружи. Обе постройки были новехонькие и оборудованы по последнему слову техники. Потом силосные башни и навозохранилище. Денег сюда было вложено уйма. Потом мы взбирались на прибрежный утес, вдоль только недавно проложенной дороги. Майор с удовольствием рассказывал:

— Едва ли вы можете себе представить, сколько приходится платить, если хочешь создать первоклассное хозяйство. Строительство, дренаж, оборудование… Приличных рабочих днем с огнем не сыщешь. Поместье я получил разваленное, разграбленное государством, с вырубленными лесами, заложенной землей и всем, что на ней находится. Теперь я постепенно прикупаю землю, как только представляется возможность. Трудно поверить, но когда-то границы этих владений совпадали с границами волости. Но крестьяне, эти старики, не хотят продавать! Сидят в своих малахаях и брюзжат. Ничего, у меня на них управа найдется!

Он легко шел вверх, ничуть не задыхаясь. Палму пыхтел, останавливался, чтобы отдышаться, и держался за колено. Майор презрительно поглядывал на него. С крутого склона открывался великолепный вид на море. Ближе к берегу несколько диких островов, дальше скалистые островки, а еще дальше, насколько хватало глаз, открытое море, окрашенное заходящим солнцем. Наверху ветер дул немилосердно. Море сердито гнало увенчанные барашками волны прямо на прибрежные камни.

Майор любовно указал на точку повыше — там был заложен фундамент его Орлиного гнезда, его крепости. Бетон уже подсох и посветлел, приготовленный тес лежал на месте.

— Я сначала думал о необработанном граните, — с сожалением в голосе сказал майор. — Как стены в Свеаборге. Но выходило очень дорого, так что дом будет деревянным. Врубимся в скалу, чтобы никакие бури не снесли. Зато семейные документы мы уже вмуровали в фундамент… Смотрите здесь под ноги! Осторожнее, тут скользкая тропинка.

Он повел нас по глубокой расселине, откуда крутая тропинка и вековые каменные ступени вели вниз, спускаясь метров на десять, к плоскому выступу. Внизу, головокружительно далеко, бились об острые камни волны. Ветер сдул мою шляпу. Палму не решился подходить к краю и стоял у самой скалы, укрываясь от ветра и обеими руками держась за надежную опору.

— Это излюбленное место Анникки, — пояснил нам майор. — Даже у меня, черт возьми, иногда кружится голова, но Анникка просто обожает это место. Конечно, здесь будет надежный парапет. Тоже врубленный в скалу. Каменный стол и скамьи. Вот здесь мой предок поджидал корабли, уходящие в открытое море. Он был невидим, сливался со скалой и прятался в расселине. Береговой разбойник, если называть вещи своими именами. Что ж, время времени рознь. Потом уже многие из моих предков плавали на финско-шведских судах. Один был капером. Но это позже, в другое время, более утонченное. А тогда мужчина был мужчиной и порядок был порядком. И никого не жалели. Как море — оно тоже никого не жалеет. — Он задумчиво посмотрел вдаль. — Что за гнусная теперь жизнь! Время мудаков. Даже в армии. Вы, наверно, сами знаете. Но все равно, и теперь сила есть сила. И времена ведь могут измениться. А хозяева и господа всегда остаются хозяевами и господами.

Мы стали выбираться назад. Майор Ваденблик шел впереди, как и положено хозяину и господину. Кокки, улучив момент, шепнул мне на ухо:

— Слушай, этот человек — сумасшедший!

— Не знаю, — честно сказал я.

— Если нет, — решительно сказал Кокки, — то у меня возникает сильнейшее желание проголосовать за коммунистическую партию!

В полном молчании мы вернулись в господский дом. Стол к чаю был красиво сервирован в кабинете майора. Китайские чашки, гренки и джем, горячие булочки. Пахло необыкновенно вкусно. Майор извинился и попросил позволения удалиться. «На одну минуту!» — сказал он и отправился наверх. Палму плотно прикрыл за ним дверь.

— Будь добр, — обратился он ко мне, — забери женщину, ну барышню эту. Вместе с нами, сразу после чая. Отвезем ее и допросим. Послушайся меня хоть на этот раз, серьезно прошу тебя!

— Ты спятил! — разозлился я. — У нас же нет никакой, самой завалящей бумаги! Майор поднимет на ноги всех!

Кокки стоял возле стены и почтительно разглядывал коллекцию оружия. Отнюдь не только старинного. Большинство было исправным и годным к употреблению. Охотничье ружье, бельгийский дробовик, самой лучшей марки, еще ряд ружей. Кокки заинтересовался самым крупным.

— Это что — на слонов? — спросил он. — Не хватает только выбеленных черепов с пулевыми дырками во лбу и датами. И тигриной шкуры на полу. Этому майору только тигров и выслеживать! — Говоря это, Кокки медленно подвигался к двери. — А между прочим, — заметил он, — барышня Анникка Мелконен сняла со своего счета в пятницу вечером полтора миллиона марок — за один раз наличными. Прежде за ней такого не водилось.

— Три с половиной да полтора — вот вам и пять, — посчитал Палму. — Пять миллионов. Такой, значит, был уговор. Эту сумму старик Нордберг и называл девушке.

— Это еще не дает мне оснований… — начал я, но тут Кокки бесшумно прыгнул к двери и распахнул ее.

Мальчик вскрикнул от боли и зажал руками голову. В это же время показался майор, широкими шагами спускавшийся со второго этажа. Лицо у него побагровело и не сулило ничего доброго.

— Ты опять шпионишь под дверью, Эрик! — закричал он и ударил сына. — Черт меня возьми, если я не устрою тебе сегодня хорошую взбучку! Как ты смеешь вести себя так, негодный мальчишка! Да еще при чужих людях!

Мальчик вспыхнул. От боли и ярости его темные глаза наполнились слезами, он сжал зубы так, что мы явственно услышали скрежет. Но промолчал.

— Иди в свою комнату и сиди там. — Майор развернул сына за плечи, но голос его смягчился. — Я приду и поговорю с тобой, когда гости уедут. Тебя нужно учить, Эрик!

Мальчик ушел. Майор вошел в кабинет и принялся разливать чай. Даже не извинившись за инцидент! И первым положил себе сахар и сливки. Как будто так и надо. Мы пили чай, но мне кусок в горло не шел. Хотя булочки были очень вкусные, и масло на них прямо таяло. Майор, как гостеприимный хозяин, поддерживал разговор — о серых куропатках и пойнтерах.

— Шестнадцатого начинается лосиная охота, — рассказывал он. — Если надумаете приехать, милости просим. Отвлечетесь от своего сыска. Если человек может уложить лося, значит, он кое-что смыслит в охоте. Крупная тварь. Бывает слышно, как пуля входит в него. Это, знаете ли, такое чувство, которое вряд ли вы испытывали… Ах да, — вдруг вспомнил он, — мы же в это время будем за границей, на Канарских островах. Нет, это надо будет отменить. Что мне там делать? Тут стройка в разгаре, да и Анникка простужена… Мы ведь завтра в канцелярии бургомистра заключаем брак, если вы не слышали.

— Завтра? — переспросил я.

— Вообще-то назначено было на будущую субботу, — небрежно сказал майор. — Несколько родственников и небольшой званый обед. Но к чему откладывать? На родственников Анникки мне теперь рассчитывать не стоит: после нашего столкновения. Поэтому мы решили перенести все на завтра. И никуда не поедем, останемся здесь. Такая прекрасная осень! Так что добро пожаловать на лосиный гон, если пожелаете.

Фраза была прощальной. Майор поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. Спорить с этим было трудно. Палму ткнул меня в бок, но я все-таки был не такой дурак, чтобы пытаться произвести задержание Анникки Мелконен! Но вид, наверно, у меня был виноватый, потому что, с другой стороны, у меня на плечах все же голова, а не кочан капусты! По крайней мере я так думаю.

Признаюсь: потом я раскаивался. Глубоко. Мне надо было послушаться Палму. Хотя я и не уверен, что это изменило бы исход. Ведь я мог задержать ее дня на три. Оснований для тюремного заключения было недостаточно. Я как-никак юрист.

Начало смеркаться. Небо за домом порозовело, воздух стал холоднее. В город мы ехали в полном молчании. Палму даже и не думал меня пилить. Сидел и жевал трубку.

— Что ж, нет так нет, — подытожил он. — Твоя воля, зато одно очко в нашу пользу.

— Какое? — поинтересовался я.

— Убийца должен быть совершенно спокоен — неважно, кто именно из них двоих, — объяснил Палму. — Не мог не успокоиться, увидев твою физиономию. У тебя поразительное умение выглядеть полным идиотом. Причем без всяких усилий с твоей стороны.

Глава одиннадцатая

Итак, барышня Анникка Мелконен и майор Густав Эрик Ваденблик заключили брак на следующий день. В присутствии бургомистра. На груди которого висели цепи, как и предсказывал Кокки. Все правильно, я сам ходил смотреть. Из ратуши прямиком отправились в адвокатское бюро. И не для заключения брачного контракта, отнюдь! Для составления обоюдного завещания. Так что тут Лююли ошиблась: новая госпожа не была в положении. То есть в каком-то, может, и была, но только не в беременном.

В честь этого события я вечером угощал Палму коньяком. В ресторане. С нами был один мой давний товарищ по офицерскому училищу. Пили, конечно, что подешевле, но сидели в отдельном кабинете, чтобы нам не мешали. Я вообще-то пытался выудить у товарища кое-какую информацию. Мы с ним оставались в приятельских отношениях, хотя он и посматривал на меня свысока: он был строевым офицером, а я в свое время служил в военной полиции.

Некогда мой товарищ находился под началом майора Ваденблика, и ему было что рассказать. По отношению к майору он испытывал смешанное чувство: отдавая должное его деловым качествам, он терпеть не мог его как человека.

— На фронте всегда в крахмальных воротничках, — с отвращением рассказывал он. — Выбрит до синевы. Даже во время наступления. Сапоги начищены до зеркального блеска… Но зато прорвется туда, куда прикажут. И позиции удержит, если прикажут. Тут он на своем месте. Крут. Но себя не жалеет, что другие, то и он.

— Впереди всех, — осмелился вступить Палму.

Мой приятель смерил его высокомерным взглядом.

— Майор Ваденблик — кадровый офицер, — наставительно сказал он. — Таких зря под огонь посылать не будут, без крайней необходимости. Слишком дорогое удовольствие для бедной финской армии. Но в личной отваге майора сомневаться нет оснований. Из окопа поднимался и нытиков в чувство приводил — собственной рукой, когда обстановка становилась серьезной и те, у кого кишка тонка, норовили податься назад.

Он увлекся воспоминаниями и для наглядности стал хватать все подряд: ножи, вилки, горчичницу с солонкой. Я поспешил заказать еще коньяку. Если бы не эта своевременная мера, можно было быть уверенным, что он пустился бы в детальный разбор операций под деревушками Мунакуккула и Хярянпюллю. Однако моя щедрость так озадачила его, что он замолк, и я успел задать свой вопрос:

— А почему майора Ваденблика перевели в тыл, в Центр подготовки военнослужащих?

— Слишком большие потери в живой силе, — отрезал он. — Ты ведь знаешь Мареки, он все сентиментальничал в те добрые старые времена. Сидел в Миккели и каждый вечер требовал к себе на просмотр списки потерь. И рыдал над каждым убитым, как над собственным сыном. Понятно, что он не жаловал офицеров, зазря терявших людей. Ваденблик же стремился действовать без передышки и если не находил ничего лучшего, то просто без всякой надобности высылал вперед дозоры. Как минимум одного человека он должен был ежедневно терять, чтобы чувствовать удовлетворение. Воинская доблесть, в его понимании… Это был верный путь попасть в немилость к Мареки, и тот лично позаботился о переводе Ваденблика в тыл. Он еще только разок сходил с нами вместе на вылазку. Хотя людей хватало, майор мог и не беспокоиться… Впрочем, что вы в этом понимаете, военная полиция!

— Не забывай, кто платит за коньяк! — напомнил я.

— В Центре подготовки майор тоже вполне нашел себя, — продолжил мой приятель. — И так муштровал парней, что те благодарили небеса, когда наконец отправлялись на фронт. У них была такая вечерняя молитва: мол, Всемилостивый Боже, сохрани нашему майору здоровье, отправь нас на фронт поскорее, если Тебе это угодно… Н-да, но в мирное время такие люди не нужны. И в начале пятидесятых майору дали коленом под зад.

— По его собственному прошению об отставке, — припомнил я.

— Затихни! — посоветовал мой товарищ. — Он уморил одного офицера-адъюнкта. Сначала назначил ночные учения и марш-бросок. Сам лег спать. А утром стал орать на них. Тогда какой-то офицер-адъюнкт осмелился раскрыть рот и пробормотал, что люди, мол, устали. Майор вывел его на беговую дорожку и заставил ползать, бегать по бревну, взбираться на деревья, и все с полной выкладкой. А остальные смотрели. Причем майор несся впереди и проделывал то же самое, показывая пример. Только без выкладки. Он как бы демонстрировал, что не требует от подчиненных ничего сверх того, что делает сам. В конце концов парень выдохся, и его отнесли в госпиталь. Там бедняга и умер… Жалобу подал врач, не ребята. Они, по слухам, договорились между собой, что дождутся учебных стрельб и майора уложат. Нечаянный выстрел. Майор предпочел уволиться из армии, чем предстать перед трибуналом. А за муштру его не стали наказывать: он ведь сам бегал впереди, хотя и был постарше того офицера… Он и жену свою так же походя убил: спихнул с поезда, когда уезжал из гарнизона.

— Не ври! — сказал я.

— Почти не вру, разве чуток преувеличиваю, — ответил мой товарищ. — Я ведь все время со стороны на это глядел, на его, так сказать, успехи на военном поприще. Потому что такого в Финляндии не бывает. Даже на войне. Я ведь его чуть не пристрелил пару раз, спасибо друзья удержали… Ну короче: он женился на какой-то лотте[149]. Родители заставили. Мезальянс… Первый ребенок у них умер. Примерно через год родился второй. Вот этого двухлетнего ребенка майор и забрал с собой, когда уезжал из гарнизона. А жену спустил со ступенек вагона. Нет-нет, она умерла не тогда. Через полгода. Когда он возбудил дело о разводе. Как говорится, сердце разбилось. Не выдержало майора Ваденблика. Он как лошадиная доза: только для очень крепких организмов. Зато теперь, рассказывают, процветает — богач, имеет поместье, окружен почетом и уважением… Жаль, не подстрелил я его в свое время.

— Но-но, — предостерегающе заметил Палму, — вы, молодое поколение, все какие-то прямолинейные. Так делать нельзя. Так даже думать нельзя. За это рано или поздно попадешь в крепость.

— Ничего, за это можно и в крепости посидеть, — заверил мой товарищ, воодушевленный коньяком. — Было у меня на войне несколько хороших друзей. И все они лежат под черными гранитными плитами. Рядом с Мареки. Все — погубленные зазря, по дури этого чертова майора. И по своей неопытности. Ученые-то ребята в лесу отсиживались, у костра, суррогатный кофе попивали, а потом строчили рапорта, которые майору были очень по душе!

Он и в самом деле завелся и еще долго рассказывал всякие военные истории, может чуток и привирая; я не стану приводить их здесь, в этой книге. Но что касается майора Ваденблика, то мы с Палму твердо усвоили, что на войне майор чувствовал себя в своей стихии. Согласитесь: три рюмки коньяку — небольшая плата за то, чтобы выяснить природные свойства этого человека, проявившиеся в военное время.

— А ты еще подбивал меня задержать барышню Мелконен! — упрекнул я Палму на обратном пути. — Вот у майора действительно душа убийцы!

— Может быть, может быть, — согласился Палму. — Прирожденный убийца. Наверно, такие бывают. Ты, наверно, про них в книжках читал. Но, знаешь, женщины тоже бывают о-го-го! Слушай-ка, я весь взмок от ходьбы, октябрь называется! Тут прямо рядом стоянка есть, давай, а?

Мне ничего не оставалось, как отвезти его домой. На том вечер и закончился. А на следующий день, примерно в шестнадцать часов, я прочитал на последней странице вечерней газеты, что госпожа Анникка Ваденблик скончалась этим утром в своем имении, сорвавшись с выступа скалы поблизости от дома. Смерть наступила мгновенно… Медовый месяц у нее оказался коротким.

Трагический несчастный случай. Так его аттестовали в газете. Разумеется, что же еще! Меня он потряс: обоюдное завещание… майор завладевает контрольным пакетом акций… власть и деньги в руках майора Ваденблика…

Палму не винил меня. Деликатно принес номер вечерней газеты, положил его передо мной на стол и ткнул толстым пальцем в объявление.

— Бойкий господин этот майор, — с укором заметил он. — Он что, в самом деле воображает себя сверхчеловеком? Заранее показал нам место убийства, прямо за ручку привел.

— Но это действительно опасное место, — попытался возразить я, заглушая собственный внутренний голос. — Излюбленное место Анникки. Они наверняка пошли утром смотреть на свою стройку. Майор начал подгонять рабочих, а молодая госпожа — то есть уже не очень молодая, но неважно — пошла на свое любимое место полюбоваться на море…

— Так что свидетелей, то бишь очевидцев, не было — ни на воде, ни на суше, — закончил Палму. — Ты ведь помнишь пропасть, над которой нависает этот выступ? Самое большее, что могут показать рабочие, — это то, что майор спустился следом за супругой. А от этого до неопровержимых доказательств — как до звезд.

— Но нас это не касается, — возразил я. — Это дело тамошнего ленсмана. Ну, еще, быть может, губернского агента криминальной полиции. Если его вообще пригласят. Но вряд ли они захотят раздражать майора. Я имею в виду местных. А мы вмешиваться никак не можем…

Начальник нашего отдела вернулся со своей охоты и лично захотел взглянуть на Вилле.

— Н-да, разбойничья рожа! — проницательно заметил он. — Только почему вы ему разрешаете свободно разгуливать повсюду? Алпио сейчас повел его во двор наводить глянец на наши новые машины. Парень ведь может драпануть!

— Трудотерапия, — автоматически сказал я. — Он несовершеннолетний. Заботы попечительницы.

Начальник понимающе кивнул.

— Конечно, это твое дело, судья. Тонкое дело. Но надо запускать машину на полный ход, чтобы найти неопровержимые доказательства. Одного его признания недостаточно.

— Разумеется, найдем, — заверил я.

И отправился покупать Вилле именинный пирог. У «Фацера». Как и обещал. Алпио подарил ему складной нож. Тигрица, то бишь попечительница, презентовала бритвенные принадлежности. Хотите — верьте, хотите — нет! Что может взбрести в голову такой женщине, одному Богу известно! Говорят, Вилле обещал ей бросить курить.

Что подарила ему Саара, я не знаю. Не любопытствовал. Они довольно долго сидели вдвоем в его камере, несколько часов. После чего Саара отправилась покупать обручальные кольца. Вилле ведь выйти не мог. Да и денег у него не было. А Саара решила, видимо, продемонстрировать свою независимость. Назло родителям. Несовершеннолетним обручаться можно и без их разрешения. Так что в один день отпраздновали и день рождения, и своеобразную помолвку. Веселый был день. У других.

Директор-распорядитель Аарне Мелконен принял нас с Палму сразу. Мы не ждали ни минуты. В кабинете было окно десятиметровой ширины, палисандровое дерево и Матисс на стене. Главная контора фирмы! Преуспевающей. Где и к полицейским относились как к людям.

Единокровный брат Анникки проявил крайнюю озабоченность, едва мы только заговорили о деле.

— Я много раз предостерегал Анникку от этого человека, — сказал он. — Наглый пройдоха и бесчувственный авантюрист. Он даже не догадывается, что в крупной промышленности в наше время нельзя действовать прежними методами. Потому что собственность — это тяжелые обязательства, а не привилегии. Так говаривал наш покойный отец, хотя я в молодости не мог понять его в полной мере. Понял только теперь, когда сам впрягся. Отец был на «ты» с самыми старыми рабочими, крестил их детей, ну и так далее. В «Зимнюю войну» самовольно ушел на фронт — вместе со своими, хотя здесь он был нужнее… Так что это тяжелая, тяжелая ответственность.

— Ваша общая? — Палму удивленно поднял брови. — Насколько я понял, майор Ваденблик собирается отныне взять бразды правления в свои руки. И решать, сколько и на что давать вам деньги. Ведь теперь дело придется иметь с его капиталом.

— Ну нет, на это уйдут годы! — жестко возразил Мелконен. — Конечно, я буду опротестовывать завещание. Вплоть до Верховного суда. Выиграю время. Хотя опротестовать трудно. Документ составлен квалифицированно, да и Анникку не объявишь слабоумной. Хотя это было чистое слабоумие — вступать в брак с таким человеком! Он же сумасшедший. Чудовище!

Палму благосклонно отнесся к этому предположению и, взяв с Мелконена слово сохранить все в тайне, коротко поведал ему о наших подозрениях. Но Аарне Мелконен бурно запротестовал:

— Вы хотите сказать, что майор Ваденблик вместе с Анниккой вытолкнули Майре из окна? Убили ее?! Да нет, ерунда, Анникка ведь моя единственная сестра! Нет, этого не могло быть.

— Комиссар Палму слегка сгустил краски, — поспешно вступил я. — Всякому понятно — даже человеку, абсолютно лишенному воображения, что на подобное способен только майор. Разумеется, это его рук дело. Госпожа Ваденблик, я имею в виду госпожу Майре Ваденблик, не только выгнала его, но и пообещала в ближайшее время начать дело о разводе. Майор — сторонник крутых и скорых действий, в этом мы могли убедиться. Он идет напролом, нагло, как вы только что справедливо заметили. И это он выбросил свою жену из окна. А Анникка, то есть госпожа Анникка Ваденблик, это видела. Может быть, она действительно была не совсем в своем уме… Мы этого знать не можем. А может, она ненавидела свою единокровную сестру.

— Да нет! Анникка не могла ненавидеть Майре, — возразил было их брат, но задумался и в растерянности потер лоб.

Ему было едва за сорок, этому обремененному тяжелой ответственностью человеку, и впереди его наверняка ждала язва желудка, а потом тромб. Надо надеяться, что у него есть дети, готовые продолжить отцовское дело, подумал я с горечью.

— Вообще-то я сейчас вспомнил… — сказал Мелконен, — вспомнил, что у них отношения в самом деле были неважные. Анникка жила с ними по настоянию Майре. Понимаете, Майре в некотором роде была деспотом. Ей постоянно нужен был кто-то, кто выслушивал бы ее, кем бы она командовала. Жить с ней, конечно, было нелегко. Даже очень. Анникка время от времени удалялась в свою квартиру и дулась там неделю или две. Но потом опять возвращалась под крылышко к Майре. Та умела очаровывать, если хотела. Меня, правда, ей не удавалось обвести вокруг пальца. Как-то раз она страшно на меня разозлилась: я настоятельно советовал ей развестись, пока не поздно. Чего бы это ни стоило… А уж с Синиккой…

Он замолчал и погрузился в свои мысли.

— А что с Синиккой? — заволновался я.

— Дело в том, что Майре была любимицей отца. — Воспоминание об этом было явно болезненным для Аарне Мелконена. — Ее он никогда не наказывал. Меня — да! Много раз — ремнем порол. Я же был мальчик. Господи Боже, если бы Майре в свое время получила хорошую порку, и не одну, то я уверен, что и с Синиккой ничего не случилось бы. Мне иногда даже казалось, что она ревнует — бессознательно, конечно, — к тому, что отец лупит меня, а не ее. И с Синиккой повторилась та же история: Майре ее ни разу в жизни не наказала.

Меня, честно говоря, проблемы воспитания детей волновали мало. И я попробовал направить беседу в желаемое русло:

— Синикка погибла в результате несчастного случая, — полувопросительно заметил я.

Палму сердито поднес палец к губам — чтобы я замолчал. Но хозяин кабинета понял его жест по-иному.

— Простите, — извинился он. — Пожалуйста — сигары!

Он достал из ящика стола коробку лучших сигар, предназначенных для гостей. Сам он отрицательно покачал головой: врачи запретили. Разумеется. Язва желудка на подходе.

— Да, погибла в результате несчастного случая, — подтвердил он. — На яхте. По собственной глупости: назло вышла в море в штормовую погоду… Потом я даже стал думать, что, может, это и к лучшему. Из нее получилась бы вторая Майре, если не хуже… Поймите меня правильно: у Майре была совершенно разболтана нервная система, она ведь злоупотребляла спиртным. Вы, наверно, знаете. И она ничего не могла с собой поделать. Убежден… как бы это выразиться… что в минуты просветления она честно пыталась изменить что-то в своей жизни. Причина крылась в ее нервах. Она действительно сама загубила свою жизнь.

— Простите, — сказал Палму, — но у нас есть веские основания полагать, что ее жизнь загубил майор Ваденблик — если воспользоваться вашим выражением. А Анникка оказалась очевидцем происшествия. Затем майор Ваденблик устранил и этого единственного свидетеля. Вне всякого сомнения, после того, как получил предупреждение — потому что наш визит к нему был ошибкой. Должен прямо признать — это мой просчет. И майор не хотел полагаться на волю случая: нервы вашей сестры были и в самом деле не в порядке. Это сразу бросалось в глаза.

— И вы можете выступить свидетелями? — заинтересовался Мелконен. — Этого достаточно, чтобы признать завещание недействительным?

К великому сожалению, я должен был ответить отрицательно. Как юрист.

— Но мы приложим все усилия, чтобы привлечь майора Ваденблика к суду по обвинению в убийстве, — сказал я. — У меня нет ни малейшего сомнения, что он убил и другую вашу сестру, свою новую супругу, — сбросил ее в море. Тот же почерк: там — шестой этаж, здесь — выступ скалы. Кроме того, у нас есть серьезные подозрения, что некий пожилой господин, по фамилии Нордберг, видел в телескоп, как майор выталкивал в окно вашу сестру Майре. Этого господина майор тоже убил, когда тот пытался его шантажировать. А Анникка…

Я собирался как раз сообщить о том, что Анникка, со своей стороны, заплатила Нордбергу полтора миллиона, но Палму с такой силой врезал мне по голени, что я охнул и схватился за ногу.

— Что такое? — участливо спросил Мелконен.

— Нашего командира, очевидно, посетила новая идея, — хладнокровно пояснил Палму. — С ним это случается. Но на самом деле он хотел сказать, что нам нужна ваша помощь. В получении некоторых сведений, необходимых для предъявления обвинения в убийстве.

— Это довольно щекотливая ситуация, — заколебался директор-распорядитель. — Он как-никак держатель наших акций. Впрочем… хорошо, именно потому, что у него наши акции… Я постараюсь помочь, чем смогу. Правда, не представляю, в чем может выразиться моя помощь.

— У вас есть влияние, авторитет, — сказал Палму, прямо глядя в глаза Мелконену. — Мы полицейские — мелкие сошки; мы умудряемся исполнять наши должности, получая за это гроши… Так вот: если мы явимся в банк или к адвокату, от нас отделаются пустыми фразами. У нас даже нет формального права обследовать место гибели вашей единокровной сестры. Но если вы дадите нам рекомендацию и пообещаете свою поддержку, например, в банках…

— Безусловно, — охотно согласился Мелконен. — Если вы сумеете посадить этого человека как убийцу, его право наследования автоматически аннулируется, как в случае с Майре. У него не окажется контрольного пакета акций. И в идеале завещание тоже будет признано недействительным. Знаете что: если вы распутаете это кошмарное дело, я хорошо заплачу…

Палму предостерегающе кашлянул. Аарне Мелконен смутился:

— Я хотел сказать, что охотно сделаю пожертвование… ну, хотя бы в ваш сиротский фонд, если он у вас есть…

И в этот счастливый миг меня осенило.

— На хор! — выкрикнул я. — У нас мужской хор. Если можно, на поездку хора в Копенгаген, с концертом. На всех не хватает денег…

— Пустяки, — пренебрежительно отозвался Мелконен. — Сколько вас едет?

По нашим скромным подсчетам, в лучшем случае могли поехать двадцать четыре человека.

— Сорок восемь, — отважно соврал я, сердце у меня выпрыгивало.

— Хоть сто, — пообещал Аарне Мелконен. — Значит, по рукам. Чек получите в тот же день, когда майор Ваденблик окажется за решеткой.

— Дорожные расходы, проживание и все прочее? — спросил я, не веря своим ушам.

— Все! — сделал он широкий жест.

Пожалуй, даже Матисс в эту незабываемую минуту показался мне поблекшим.

Мы спускались на лифте, обитом панелями из дорогого дерева. Я ухватил Палму за лацканы, хорошенько встряхнул и пригрозил:

— Если ты не распутаешь это дело, Палму, прощения не жди! Сам подумай: сто человек! Все! Даже со скромными данными… Да весь Копенгаген задрожит, когда мы в полный голос запоем: «Это земля…»

— Только не в лифте! — ужаснулся Палму и, чуть помолчав, насмешливо заметил: — Подумаешь, несколько человек съездят в Копенгаген! А ты уже готов на уши встать. Из-за таких пустяков! Ты, как всегда, не улавливаешь сути вопроса. Ведь Мелконен в одно прекрасное мгновение станет обладателем всех акций. Ну, почти всех, девяноста процентов. Боже милостивый, да за это он мог подарить городу новое здание для Полицейского управления!

Палму преувеличивал. А может, и нет, кто его знает. Я прикинул.

— Нет, — сказал я, — не получится. Ты забыл о налоге с наследства, он ведь прогрессивный. Тем более тут наследство по боковой линии. Ты даже не представляешь, в какие суммы это выльется. У нас таким образом происходит обобществление. Но тихонько, под шумок. Чтобы дуракам незаметнее было.

Двери лифта открылись.

— Пошли, — коротко сказал Палму.

Мы вернулись к себе. И, ей-богу, мне было приятно сидеть за своим скромным письменным столом в своем скромном кабинетике. С недавно покрашенными чистыми стенами. И на твердом стуле. Правда, Матисса тут не было. Ничего, кроме карты Хельсинки, у меня не висело. Но ведь и язвы желудка я мог не опасаться. И тромба в сердце, наверно, тоже…

Мы погрузились в работу. То бишь Палму и ребята погрузились, а я за них отвечал и их организовывал. Согласно указаниям Палму. Невидимая сила открывала нам все двери — даже банковские сейфы и тайники. Но это я, разумеется, не афишировал. Мне самому не верилось. Даже шеф полиции дивился и ухмылялся себе под нос, слушая, как мы хозяйничали в … — нет, не могу сказать, где. Но он-то должен был знать все — ведь непременно найдется кто-нибудь, кто станет жаловаться, кляузничать и прочее.

Перво-наперво мы насели на Линнанмяки. Но там нам ничего узнать не удалось. Строители даже писка не слышали. Майор некоторое время был с ними и отдавал распоряжения, а потом стал удивляться, куда это задевалась его молодая супруга. Он сам заметил ее — внизу, волны били ее о камни. И сам, рискуя жизнью, спустился по скале за телом своей жены. Их обоих сняли оттуда на лодке. Майор был совершенно сломлен. Рабочие тоже очень печалились. И, качая головами, показывали то место, откуда майор спустился вниз почти по отвесной скале. Вот это настоящий мужчина! Хоть и орет иногда как бешеный, если разозлится. Но они бы ни за какие деньги не полезли вниз!

На площадке, вернее, на выступе скалы никаких следов не осталось. На теле тоже, то есть следов иных повреждений — кроме тех, что были получены в результате падения и действия волн, швырявших тело на скалу, — не было… Майор переживал потерю мужественно.

— Сколько раз я предупреждал ее! — сокрушался он. — Но женщины вообще упрямы, а Анникка тем паче… Если бы она меня послушалась!

Н-да, не везло майору в браке… Как оказалось, он не заставлял жену идти туда, на скалу, это засвидетельствовали строители. Пошла по собственной воле, с гордо поднятой головою.

Гордо поднятой держал голову и майор. Он встречал нас в своем поместье на пороге дома, отечески положив руку на плечо сына. Этот чертенок при виде нас состроил гримасу. А нам ничего не оставалось, как с подобающим видомпринести глубокие соболезнования.

В четверг мы провожали на пристани Лююли Хартола, экономку, если вы помните. Трезвая, она была молчалива и смотрела на нас исподлобья. Что она лобызала Палму, она не помнила. Все-таки мы сумели выяснить, что в тот раз, когда Майре Ваденблик чуть не сгорела в постели, майора в городе не было, он находился в имении. Это она, Лююли, почувствовала запах гари, потому что ей не спалось. А госпожа была в таком жалком состоянии, что врач вынужден был дать ей успокоительное.

Известный терапевт, которого мы посетили, нисколько не важничал, немедленно оставил своего пациента и охотно стал отвечать на наши вопросы. Что значит протекция директора-распорядителя Мелконена!

— Совершенно справедливо, — подтвердил он. — Госпожа Ваденблик действительно продолжительное время после периода запоя принимала морфий. Иные средства не помогали. В принципе эти уколы свалят и быка, если назначать большую дозу. Но я, конечно, не назначал: мне нужно было сначала добиться хорошего сна у пациентки, после этого я мог начинать собственно лечение. Как раз в такой период меня и разбудили среди ночи: звонила она сама и плакалась в трубку. Если бы это был кто-то другой, я бы не поехал. Госпожа Ваденблик была прекрасная женщина, в своем роде… Я посидел возле нее, подождал, пока подействует укол. Я никогда не уходил, пока твердо не был уверен, что она заснула. И сигареты я убрал — вынес в соседнюю комнату. Человеку, принявшему морфий, категорически нельзя курить. Но она, по-видимому, проснулась и сама принесла сигареты. Все остальные спали… Однажды она так же вот поднялась вскоре после моего ухода и прокралась к бару. Она сама мне потом призналась… — Доктор поправил очки и внимательно посмотрел на нас. — Да, прекрасная женщина, — повторил он. — Не стоит ее осуждать. Может, это даже к лучшему… Но если бы майор потрудился позвонить мне в тот вечер, уверяю вас, никакого самоубийства не произошло бы. Я сделал бы ей укол, посидел бы рядом, подержал ее за руку, послушал пьяный вздор. Когда вот так сидишь и слушаешь, можно думать о чем угодно. Лично я всегда решаю шахматные задачи. У каждого свои увлечения. Помимо работы, я имею в виду. Но у госпожи Ваденблик увлечений не было. Это ее и убило. Работой для нее была светская жизнь и выпивка. И не было ничего, на что можно было бы отвлечься.

— Не все же умеют играть в шахматы, — с приятной улыбкой сказал Палму.

— Это верно, женщины в шахматы играют неважно, — согласился врач. — Но майор Ваденблик совершенно неправильно обращался со своей женой. Психологически неверно: бил по лицу, насильно укладывал в постель, запирал шкафы, прятал бутылки. С алког… с дипсоманией таким способом бороться бесполезно. Это болезнь. И обычно наследственная. Горный советник Мелконен… — Он осекся на середине фразы и хлопнул себя по губам. — Н-да, это к нашему разговору не имеет прямого отношения, но господин Мелконен просил меня быть с вами предельно откровенным. Так вот: горный советник Мелконен временами тоже предавался этой слабости. Выпускал пар, как он выражался. Устраивал заранее все свои дела так, чтобы его на уик-энде никто не беспокоил. При этом никаких скандальных историй! Он просто снимал номер в первоклассном отеле, в шерстяных носках забирался на постель и выпивал зараз четыре бутылки коньяку. Потом, конечно, мучился тяжелым похмельем, но напряжение снимал. Все-таки на нем лежал непомерный груз — ответственности я имею в виду, а дети его, увы, мало радовали. Второй брак… впрочем, это уже определенно не имеет отношения к теме нашего разговора. Достаточно сказать, что его вторая жена, мать Анникки, была женщиной скверной и злобной. Полной противоположностью первой жены — матери Аарне и Майре. Та была чудесная.

— Значит, вы полагаете, что Анникка была недобрым человеком? — вмешался я. — То есть с точки зрения наследственности, по материнской линии?

Доктор покачал головой.

— Не стоит преувеличивать, — предостерег он. — Недоброта недоброте рознь, смотря с чем сравнивать. Да, по сравнению с Майре Анникка была недоброй, но зато рядом с майором это был мягкий воск. Вообще наследственную предрасположенность можно уподобить фундаменту, на котором человек сам возводит свое здание.

— Фундамент, — сказал Палму, медленно поднимаясь с застывшим взглядом, словно ему стало плохо. — Доктор, дайте мне сердечное, скорее!

— Это переутомление! — озабоченно сказал я. — Недосыпание, нерегулярное питание… Бич нашей полицейской жизни.

Но доктор уже держал наготове таблетку и наливал из графина воду, поглядывая на Палму профессиональным взглядом.

— Ничего серьезного, — заверил он, опытной рукой нащупав пульс. — Я сам принимаю эти таблетки. Я с удовольствием послушаю и осмотрю комиссара, если он пожелает. За счет компании, разумеется.

Но Палму не пожелал.

— Уже все прошло, — вдруг заявил он сердитым тоном и вырвал у врача руку. — Мы и так задержали вас слишком долго. Ваши пациенты уже выстроились в очередь в приемной.

Мы поблагодарили врача и ретировались…

О нашем расследовании мне осталось рассказать совсем немного. Прошла неделя, но все шаги, предпринятые в разных направлениях, не дали результатов. Плюс минус ноль. Если сначала нам сопутствовала удача, то конец ознаменовался решительным невезением. За что бы мы ни брались, всюду упирались в глухую стену.

Да, мы выяснили, что майор Ваденблик взял в долг деньги под будущий капитал. Много денег, на восстановление поместья. А девятого сентября взял в долг еще три с половиной миллиона, наличными. Впрочем, в этом ничего странного не было: он и раньше скупал земли вокруг своего имения, а деревенские жители, как известно, предпочитают иметь дело с живыми деньгами, а не с направлениями в кооперативную кассу. Или в местный сберегательный банк… Далее мы узнали, что в банках не имеют обыкновения записывать номера выдаваемых банкнотов, разве что в случае крайней необходимости. Просто не успевают. У кассиров других забот хватает… Вот такая ерунда!

Поэтому когда старик Нордберг в одночасье перевел на счет строительной фирмы два миллиона, а еще один миллион положил на книжку, объясняя все это выигрышем в денежной лотерее, в филиале банка и глазом не моргнули. Напротив, очень даже порадовались за такого приятного человека, всегда доброжелательного и обходительного. Тем более что господин Нордберг составил когда-то гороскоп и кассирше и предупредил ее о грозящей опасности: она успела дать знать в центральную контору о чеке на необычайно крупную сумму, выписанном в какой-то лесопильной компании. Человек, предъявивший чек, успел улизнуть, но факт подлога был установлен… Я рассказываю все это только для того, чтобы объяснить, почему кассирше не могло прийти в голову записать номера купюр.

Красноперого господина мы искали очень усердно и даже поместили объявление в газете с его описанием и просьбой откликнуться. Мы хотели выяснить, не заметил ли он чего-нибудь особенного, какой-нибудь мелочи, пока место происшествия было еще в полной сохранности и не вытоптано… Но господин не объявился.

— Вот она, жизнь! — философски замечал Палму. — Нет никого опаснее хладнокровного и наглого убийцы. И чем больше на его счету убийств, тем вернее он попадается. Практика это подтверждает. Ты об этом наверняка читал — в детективных романах, разумеется. А что мы знаем об Анникке? — продолжал он. — Недобрая нервнобольная особа. Может, она и есть убийца?.. Нордберг сначала добродушнейшим образом вымогает у майора три с половиной миллиона, а затем обращается к Анникке, когда видит, что из майора больше не выжмешь. Это при условии, что майор — очевидец, а убийство совершено Анниккой. Та сначала собралась заплатить, сняла деньги, но передумала. И убила старика. Ты заметил, какие у нее были огромные ноги? Чудовищного размера!

— Но ведь ясно как день, что майор… — начал я.

— Слишком ясно, — не дав мне договорить, буркнул Палму. — В том-то и загвоздка.

— Вот и разгадывай, это твоя прямая обязанность! — гневно возразил я. — А я не для этого тут сижу. Доставай доказательства откуда хочешь, хоть из-под земли, но имей в виду, что я уже намекнул на спевке хора, что нам готовы оплатить поездку в Копенгаген!

— И кто тебя за язык тянул! — с досадой проговорил Палму.

— Кто бы ни тянул, а обещание дано, — сказал я. — Можешь вообразить, что они со мной сделают, если все провалится. Суд Линча! Их, между прочим, сто человек!

Палму погрузился в размышления, вертя в руках трубку.

— Хоть из-под земли, так ты сказал? — переспросил он наконец. — Что ж, тебе и вправду придется отвечать. За это тоже.

— За что угодно! — заверил я. — За мной сто человек, целый хор. И начальник отдела. И директор-распорядитель Мелконен. Так что можно и ответить.

Больше Палму ничего говорить не стал. Продолжал свои безуспешные попытки пробить стену. То в одном, то в другом месте. Перебрал всех на Матросской улице в поисках хотя бы одного человека, выходившего из дома или проходившего мимо в ту ночь. Удалось установить единственное: жильцы дома были твердо уверены, что Нордберг вернулся домой примерно в четверть первого, ибо в его окнах горел яркий свет почти до часу ночи; однако определить сквозь занавески, кто находился в квартире, они не могли.

Барышня Похъянвуори, судя по всему, была единственным человеком, столкнувшимся с убийцей нос к носу в воротах. Выпустившим его из двора, когда тот не смог справиться с замком. Мы снова допросили ее, и Палму выяснял, не мог ли этот псевдопьяный быть переодетой женщиной. Такая мысль, разумеется, ей в голову не приходила, но ее воспоминания были столь смутными, что, поколебавшись, она в конце концов признала, что в этом ничего невероятного нет. Из опознания тоже ничего путного не вышло. Разумеется, мы старались не выпускать майора Ваденблика из поля зрения, и, когда он появился в городе, Палму показал его девушке. Но та только покачала головой: рост как будто тот же, но ручаться она не может.

Неделя была унылой. Вилле наскучило сидеть, и он приставал с вопросами, когда его выпустят. Тем более что фотографию его так и не поместили в газете.

А Палму все распространялся о хладнокровии, наглости и прочем и ничего не предпринимал. А ведь он даже отдаленно не представлял всю меру наглости и бесстыдства майора Ваденблика! Только тешил себя иллюзией, что понимает, а на самом деле и его собственная жизнь висела однажды на волоске!

— Ну что, может быть, мы тоже осмелеем и что-нибудь предпримем? — предложил наконец я.

— Вообще-то мы с Кокки именно так и хотим поступить, — ответил Палму. — Спасибо тебе, что и ты придерживаешься того же мнения. Потому что за все это придется отвечать тебе.

— Его надо арестовать! — Я жаждал мщения. — Будет сопротивляться — огреть дубинкой! Разок.

Палму покачал головой.

— С этим человеком так просто не справиться. Размахивая дубинкой. Он прошел войну. Нет, даже и не думай: он рассмеется тебе в лицо, и будет прав. Пожалуй, у нас с Кокки есть план повернее.

— Какой?! — Я даже привстал от волнения.

— Поехать и разнести все к чертям собачьим, — просто ответил Палму. — Кокки уже припас тротил. Осталось только употребить его по назначению. Под твою ответственность.

Глава двенадцатая

Я, разумеется, не поверил словам Палму. Решил, что он не хочет говорить, что именно задумал. И попытался догадаться сам. Было сырое и пасмурное октябрьское утро. Туман по капле просачивался из окна в кабинет. Палму ушел договариваться о машине, а я, стыдясь самого себя, полез в ящик письменного стола и вытащил оттуда свой пистолет. Отличный пистолет, длинноствольный и пристрелянный. Проверил, заряжен ли он, и сунул во внутренний карман. Для заднего кармана он был великоват.

Но едва я оказался в машине, под ложечкой у меня заныло. На переднем сиденье в полной боевой готовности сидел наш взрывник с увесистым свертком в ногах. Неужели Палму действительно… Что ни говори, а такую ответственность я не мог взять на себя — за проведение взрыва во владениях майора, хоть он и трижды заслужил это.

Пока мы ехали через город, я с беспокойством поглядывал на Палму. Вид у него был на редкость вялый и неприветливый. Но чего хотеть от старого человека, с утра до ночи мотающегося по этому проклятому делу, да еще небось украдкой, в тайне от меня, прикладывающегося к бутылке? Словно читая мои мысли, Палму обернулся и дыхнул на меня. Нет, ничем, кроме отвратительного табака, от него не пахло. Никаких спиртных паров.

— А что это у тебя так карман вспух? — насмешливо спросил он.

Дело в том, что я распахнул плащ: в машине было слишком жарко и я еще весь взмок, когда увидел нашего взрывника.

— Захватил пистолет, на всякий случай, — сухо ответил я.

— Да-а, — так же насмешливо протянул он, — начальник у нас отменный стрелок, у него вся полка кубками заставлена! Только ты уж сделай милость, проследи, чтобы майор твою пушку не захватил!

Что греха таить, был у меня такой случай: по собственной глупости выпустил из рук пистолет, которым тут же завладел преступник и ранил меня в плечо. Теперь у меня там шрам. Но это когда было? Давно, я был молодым и неопытным. Время и Палму еще не успели надо мной поработать. С тех пор я стал другим.

Замечу, что позже Палму не ехидничал по поводу моего пистолета, даже наоборот. Неизвестно еще, чем все закончилось бы, если бы его не было. Так что с моей стороны это явилось проявлением дальновидности и смекалки. Так я оцениваю свой поступок по зрелом размышлении. В остальном, увы, я оказался полным болваном.

Всласть поиздевавшись надо мной, Палму постучал водителю по плечу:

— Не так быстро, и не угоди в кювет. А то взлетим на воздух всей компанией.

— Да нет, это не взорвется, — успокоил его наш специалист, ткнув ногой в сверток (я так и подскочил на сиденье). — Капсюли у меня отдельно, в кармане. Если вы не будете толкаться, то все будет в порядке.

Видимость из-за тумана была плохая, и мне казалось, что мы ползем как черепахи. Вообще терпеливостью я похвастаться не могу. Хотя и пытался воспитать ее в себе. Вернее, Палму пытался. Честно говоря, нервы у меня были на пределе, и я даже грубо оборвал Кокки, когда тот принялся в очередной раз что-то рассказывать о своей знакомой стюардессе:

— Чего только не случается у них на аэродроме! Вот в тот же день, когда Нордберга убили: в последнюю минуту выскакивает на поле старик в какой-то дурацкой шляпе, словно на рыбалку собрался…

— И с рыболовными снастями, — раздраженно договорил я. — Все понятно. Сделай милость, помолчи. У меня и без тебя голова пухнет!

Кокки надулся, а Палму осуждающе посмотрел на меня. Я сам пожалел о своей резкости, но слушать болтовню Кокки я был не в силах. Так мы и сидели в полном молчании, а автомобиль медленно полз вперед по мокрой дороге. В Таммисаари мы не останавливались. Мне было не до кофе.

Машина встала перед домом майора. Хозяин на этот раз встречать нас не вышел, только в окне заколыхалась занавеска. Мы, стало быть, были нежеланные гости. Мы постучали, но — тщетно; подождав немного, отправили Кокки в обход, к черному крыльцу. Появившаяся вскоре девушка открыла нам дверь, хотя, разумеется, в воле майора было не пускать нас дальше кухни.

Девушка провела нас в гостиную и пошла доложить хозяину. Майор Ваденблик не только не стал здороваться с нами за руку, но даже не соизволил подняться из-за стола, за которым разбирал ружье.

— Охота на лосей открывается только через шестнадцать дней, — с издевкой сообщил он. — К тому же вы, господа, как я вижу, приехали без красных охотничьих фуражек. Чем в таком случае обязан? Прошу извинить — руки в масле. Я всегда сам чищу свое оружие. Больше никто не имеет права прикасаться к нему.

Чаю на этот раз нам не предложили. Мы сидели на тех же кожаных креслах, и молчание становилось тягостным. Не дождавшись, чтобы его угостили, Палму сунул в рот свою трубку и, не спросив разрешения, зажег ее. С ней он чувствовал себя увереннее.

Раскурив трубку и выпустив пару раз дым, он с укором посмотрел на меня. Но я был нем как рыба. Я тоже мог быть упрямым: разговор должен был начать он — так я считал. К тому же, признаюсь, мне решительно нечего было сказать майору, и, сколько я ни ломал голову, на ум ничего не приходило.

— У нас вот какое неприятное дело, майор Ваденблик, — наконец решился Палму. — Вы, вероятно, читали в газетах об убийстве на Обсерваторском холме некоего Фредрика Нордберга, астронома, в ночь на тридцатое сентября. Зверское убийство старого человека.

Майор бесстрастно посмотрел на Палму.

— Ну да, молодежные группировки, битники, — припомнил он и, подойдя к двери, заметил: — Лучше закрыть дверь.

Не обращая внимания на выпачканные маслом руки, он плотно закрыл дверь и даже повернул в замке ключ. Я заметил, что Палму напрягся. Дым из его трубки столбом взметнулся к потолку.

Когда майор вернулся на свое место, Палму сказал Кокки каким-то незнакомым, строгим тоном:

— Открой свой портфель, Кокки, и предъяви улики.

Я насторожился и подался вперед. Фотографию с отпечатками ботинок я узнал сразу, но затем, к моему изумлению, Кокки достал книжку Нордберга — эфемериды, то есть таблицы с указаниями положений звезд на небе в определенные дни. Я сам из любопытства листал ее, но никаких пометок там не обнаружил.

— Битники тут ни при чем, — жестко сказал Палму. — Один человек, высокого роста, рылся в квартире Нордберга сразу после убийства. Вот следы его ботинок, оставленные на полу в туалете.

Майор равнодушно посмотрел на фотографию, выполненную один к одному, вытянул свою ногу и сравнил.

— Одинаковый размер, — хладнокровно сообщил он.

— Тогда, может быть, вы сумеете, майор Ваденблик, объяснить вот это? Этого убийца не заметил.

Я не мог сдержать свое любопытство, подошел и заглянул майору через плечо. Действительно, напротив даты девятого сентября, на полях, бледным карандашом, но характерным старческим почерком было записано: «М-р Ваденблик 3 500 000 мк.». А напротив тридцатого сентября: «В-блик 1 500 000 мк. 24.00».

Я сел на место и пристально посмотрел на Палму и Кокки. Но на их лицах ничего прочесть было нельзя. Конечно, на первый взгляд, это был почерк Нордберга. Несомненно. Но я ведь не эксперт. С другой стороны, я не мог поручиться, что не проглядел эти записи, когда листал книгу первый раз. В нашей группе, между прочим, есть специалист и по подделкам. А я всегда призывал работать сообща, в тесном сотрудничестве. Но в данном случае они с сотрудничеством, по-моему, перестарались.

Однако майор и глазом не моргнул.

— Ну и что? — равнодушно спросил он.

Кокки спокойно вытащил из портфеля две фотографии с отпечатками пальцев и с вежливым поклоном протянул их майору.

— Пожалуйста, сравните их, майор, — еще вежливее предложил Палму. — Посмотрите внимательно. У нас есть время, мы не торопимся. Это ваши отпечатки. Вот эти мы получили, когда были здесь прошлый раз, — мы не решились утруждать вас, майор, обычной процедурой их снятия. — Палму ткнул трубкой, норовившей погаснуть, в другую фотографию: — А вот эти из туалета господина Нордберга.

— Но… — начал было я, да вовремя догадался прикусить язык.

И все же Палму, по-моему, зашел слишком далеко. Никаких отпечатков в туалете не находили, и было глупо предполагать, что майору могло так приспичить. То есть что у него не было времени проделать всю операцию в перчатках.

Майор без интереса повертел в руках фотографии, и едва заметная хмурая ухмылка появилась на его бесстрастном лице. Он наклонил голову и подтвердил:

— Ну да. Я туда заходил. Проверял, не оставил ли этот чертов шантажист какой-нибудь записки. Напрасно потратил время. Старик вел себя честно: унес тайну в могилу, как и обещал. А эту книжку я не догадался посмотреть.

— Так вы — вы признаетесь?! — в полном изумлении воскликнул я.

— Именно, — подтвердил майор словно с облегчением. — Не люблю скрытничать. Все, что делаю, делаю открыто. Для меня это было очень неприятно: красться среди ночи, как какому-то вору. Я имею в виду — в его квартиру на Матросской.

Майор Ваденблик поднялся, вынул из кармана ключи и направился к солидному сейфу, стоявшему в углу. С томительным скрипом тяжелая дверца открылась.

Закрыв сейф, майор размеренным шагом вернулся к столу. С конвертом в руках. Большим желтым конвертом.

— Пожалуйста, судья, — протянул он его мне.

Ага, значит, он все-таки понимал, кто здесь главный! На конверте было напечатано: «Для полиции». Я вскрыл его и развернул сложенный вдвое лист. И с вытаращенными глазами стал читать:

«Я, нижеподписавшаяся Анникка Ваденблик, в девичестве Мелконен, добровольно признаюсь, что в припадке гнева вытолкнула из окна свою единокровную сестру Майре, находившуюся в состоянии опьянения. Мой поступок был вызван тем, что сестра, используя оскорбления и лживые заявления, пыталась разлучить меня с моим мужем, майором Ваденбликом, с которым мы сегодня сочетались браком.

Мой муж был очевидцем происшедшего, но не осудил меня. Мы находимся с ним в связи уже несколько лет.

Некий господин Нордберг также оказался случайным свидетелем происшедшего: он наблюдал случившееся в телескоп с Обсерваторского холма. В августе он начал нагло шантажировать моего мужа, требуя пять миллионов марок и обещая сохранить все в тайне («унести тайну в могилу»). К сожалению, мой муж ничего не сообщил мне, не желая меня волновать. Несмотря на многие трудности, он достал три с половиной миллиона марок и заплатил шантажисту, надеясь, что тот удовлетворится этой суммой.

В то время, когда муж находился в имении, в конце сентября, шантажист позвонил мне и потребовал еще полтора миллиона марок. Я не решилась сообщить об этом мужу и сняла деньги со своего счета, чтобы отнести их Нордбергу, который должен был ждать меня на Обсерваторском холме в полночь того же дня, когда было назначено заседание правления в ресторане «Кяпи». Воспользовавшись разгоревшимся спором, я ушла до окончания заседания. Я боялась идти ночью в парк и захватила с собой, не сказав мужу, его резиновую дубинку, оставшуюся у него с времен войны и хранившуюся в ящике письменного стола.

Из слов шантажиста мне стало ясно, что мой муж, ничего не говоря мне, уже заплатил ему более крупную сумму. Наглый старик пытался оправдать свое вымогательство тем, что его племянница якобы повела себя легкомысленно и теперь ей нужно покупать квартиру. Я поняла, что наше благополучие и счастье находятся в опасности и что мы никогда не избавимся от вымогательств этого человека.

Я пришла в исступление и ударила его по голове дубинкой. Потом оттащила в кусты и в слепой ярости принялась бить его по лицу дубинкой и пинать ногами.

За этим меня застал мой муж, который еще прежде заметил мое возбужденное состояние и тайно последовал за мной на Обсерваторский холм, предчувствуя беду. Он не смог предотвратить мои действия, но понял, что они были совершены в припадке гнева, ибо подверженность таким припадкам — наша наследственная черта. Желая избавить меня от последствий содеянного мною, он набросил на тело пальто и, чтобы труднее было опознать убитого, выбросил все из его карманов в одну из урн в парке.

Желая защитить меня, он взял ключи старика и пошел в его квартиру, чтобы проверить, не оставил ли тот какой-нибудь записки, свидетельствовавшей о происшедшем.

Но вот к нам в дом явились вы, полицейские, словно жуткие ищейки, и мои нервы сдали. Я поняла, что в моей жизни больше никогда не будет ни одной спокойной минуты. Мое единственное счастье — наше сегодняшнее бракосочетание. Но я не хочу губить жизнь своего мужа, хотя он и уверяет, что со временем все забудется. Поэтому мне придется искупить свой поступок единственно возможным способом.

Я пишу это, пока муж спит. Завтра я прыгну в море с выступа скалы — такого же высокого, как окно, из которого выпала Майре.

Я оставляю свое признание в конверте, адресованном полиции, на таком месте, где муж его наверняка найдет. Пусть он решит, как с этим поступить, и простит меня за все хлопоты, которые я ему доставила».

На этом текст заканчивался. Ясное и недвусмысленное признание. Внизу стояли дата и подпись Анникки Ваденблик.

Молча я протянул документ Палму. Он начал медленно читать. А я новыми глазами посмотрел на майора Ваденблика. Твердое лицо, жестокие глаза. Увы ему! Современный мир не терпит гордецов, наперекор всем живущих по своей воле. Сплетни, зависть, клевета. В конце концов, что я знаю о майоре Густаве Эрике Ваденблике? А он, что ни говори, отличился на войне, имеет много наград, восстанавливает обветшавшее родовое имение…

Майор сидел за столом, не подымая глаз. Мужественный человек, скрывающий свои чувства. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Пока Палму читал, он аккуратно повесил на место вычищенное ружье и достал карабин. Но разбирать его не спешил, просто положил на стол перед собой. Бывают такие тяжелые минуты в жизни… Хотя тогда я еще не подозревал, какой тяжелой окажется эта минута для майора.

Палму наконец дочитал, сложил бумагу и с отсутствующим видом сунул ее во вскрытый конверт. Наморщив лоб, он уставился в пол. Попытался затянуться, но трубка его совсем погасла.

— Это ее собственная подпись, можете не сомневаться, — язвительно заметил майор, прервав молчание. — У вас наверняка есть графолог — проверяйте! Это вы, проклятые ищейки, довели Анникку до самоубийства! Я любил ее. Берег и взял бы все на себя и никогда никому не показал бы эту бумагу!

— Да-да, это полное признание, — благожелательно согласился Палму. — Однако вы забыли о фундаменте. — Майор шевельнулся и взял со стола карабин. Палму тем временем продолжал: — Я говорю о краеугольном камне, который строители по глупости заложили в основание. Мы ведь ищейки, майор!

И Палму беспечно наклонился, чтобы выбить трубку о каблук. В ту же секунду карабин в руках майора выстрелил. Пуля пролетела над головой Палму ровно в том месте, где только что находился его лоб. Раздался сухой щелчок: пуля угодила в дерево.

В следующую секунду я выхватил свой пистолет и держал его наготове. И при первой попытке майора перезарядить ружье, я выстрелил ему в локоть. Для меня было очевидно, что было совершено покушение на жизнь комиссара, хотя я, клянусь, ни сном ни духом не ведал, что Палму такого уж особенного сказал.

Майор Ваденблик даже не охнул. Он просто выпустил из рук карабин и зажал локоть.

— Какого черта! Вы что — с ума сошли?! — рявкнул он. — Это нечаянный выстрел! Кто-то оставил ружье заряженным. Или этот негодник трогал мое оружие, хотя ему строжайше запрещено… — Он осекся и медленно повторил: — Или этот негодник трогал…

Вдруг, словно подброшенный какой-то силой, он выпрыгнул из кресла. Расширенными глазами он уставился на запертую дверь. Мы, трое, тоже повернулись и посмотрели. Миновавшая Палму пуля угодила прямо в нее и оставила там уродливую дырку.

Майор медленно, как во сне, двинулся к двери. Его раненая рука плетью висела вдоль тела. Мы поднялись следом. По-прежнему так же медленно он повернул в замке ключ и открыл дверь. На полу в коридоре лежал двенадцатилетний Эрик Ваденблик, сын своего отца, — с пробитою пулей головой. Висок был раздроблен и залит кровью. Он не успел даже вскрикнуть. Майор рухнул на колени.

— Мой мальчик! — простонал он.

Он попытался встряхнуть сына, потом прижал его безжизненную голову к своей груди. Несгибаемый майор низко наклонился над ребенком, и слезы закапали из его глаз. Майор Густав Эрик Ваденблик плакал. Может быть, впервые в своей взрослой жизни. Впрочем, этого знать я не мог.

Но плакал он недолго.

— Ну, смотрите, чего вы добились! — прошептал он с искаженным от горя и ненависти лицом. — Помогайте!

Он не мог сам поднять мальчика. Я взял его на руки и перенес в зал на диван. Помочь ему уже никто на земле не мог, но Кокки все же позвонил по телефону и вызвал муниципального врача. В любом случае тот требовался майору — чтобы заняться его локтем. Портреты предков с равнодушными лицами взирали на нас со стен.

— Мой мальчик, мой мальчик! — хрипло повторял майор. — Все кончено, теперь все равно… Ему я хотел передать цветущее и богатое имение. Как это делалось прежде, в старину. Чтобы он стал владельцем родовых земель. И заводов Мелконена тоже… Пусть все остальные живут так, как могут, — мы, Ваденблики, живем так, как хотим… А теперь его нет… — Он обернулся к нам и в бешенстве прокричал: — Какого черта! Проклятые легавые! Вы так ничего и не поняли! Теперь мне все равно… Это он, мой мальчик, мой сын, положил начало всему. Неужели вы до сих пор не поняли?! Это он кинул зажженную сигарету Майре в постель. Он всыпал горсть пилюль в рот мачехи и улизнул, пока она была еще в полубессознательном состоянии после укола. Мне пришлось отправить его в поместье, чтобы он не убил ее.

Майор отер лоб, взгляд его скользнул по портретам, висящим на стенах, и он стал успокаиваться. Он взял себя в руки.

— Анникка опередила его, — продолжил он. — Вытолкнула Майре из окна. Это лучшее, что можно было для той сделать.

Ошеломленный, смотрел я на убитого мальчика. И мертвый, он был прекрасен, как ангел. Но душа его знала зло. Я помнил ту ворону. И понимал. И верил майору.

Но еще больше меня ошеломило то, что Палму как ни в чем не бывало сунул в рот свою трубку и сказал:

— Вернемся все же к делу. Подлинность подписи я не собираюсь оспаривать. У меня нет никаких сомнений, что госпожа Анникка подписала бы все, что вам понадобится, даже чистый лист бумаги. — Он повернулся к нам и скомандовал: — Теперь идем! Поднимем на воздух Орлиное гнездо майора и посмотрим, что лежит под фундаментом! — Палму метнул взгляд на майора, выронил трубку и рявкнул: — Кокки! Держи!

От нервного напряжения я оцепенел. Но Кокки среагировал мгновенно и успел перехватить здоровую руку майора, собравшегося кинуть в рот капсулу с синильной кислотой. Да, маленькая военная хитрость. Немецкого образца… Откуда только он умудрился достать эту штуку!

И вот только тогда нервы майора не выдержали. Он стал бушевать. Он бесновался, не обращая внимания ни на руку, висевшую плетью, ни на своего мертвого ребенка, лежавшего на диване. Палму пришлось достать из машины наручники и нацепить их майору. Но даже это его не усмирило. А может быть, наконец прорвалась его душевная болезнь, потому что у него на губах выступила самая настоящая пена. В книгах я читал о таком, но никогда прежде не видел. И до конца поверил в то, что такое возможно, только в имении майора Ваденблика, увидев все собственными глазами.

Муниципальному врачу пришлось сделать ему успокаивающий укол, прежде чем заняться рукой. Я не жалел, что ранил его. Нет! Особенно после того, как мы услышали про Синикку. Потому что все началось с нее…

Но не буду забегать вперед. Мы оставили констебля, нашего водителя, охранять врача от возможного нападения со стороны майора, а сами отправились к Орлиному гнезду. Совершать восхождение. Наш взрывник уже совсем извелся, ожидая нас. А я был в таком одуревшем состоянии, что он запросто сунул мне под мышку один из своих тяжеленных свертков. Это меня просто взорвало: я буду всю дорогу тащить сверток! Я, конечно, швырнул его на землю. Вернее — положил. Очень осторожно. Не потому, что испугался, разумеется, нет. Но не к лицу командиру группы таскать свертки! Когда есть Кокки, хочу я сказать.

Постройка за это время выросла как на дрожжах. Работа была в самом разгаре, так что строители смогли нам помочь. Краеугольный камень был заложен на месте будущего очага — под ним, и сверху залит бетоном. О его закладке и торжестве по этому поводу майор нам объявлял еще в прошлый раз, и рабочие подтвердили, что он действительно положил под камень металлический ящичек, как того требует обычай, когда господа строятся.

Так что для начала мы подняли на воздух всю конструкцию. Расчистили место. Все равно майору это убежище уже не могло понадобиться. Строители тоже не протестовали, хотя весь их подряд шел коту под хвост. Но, по их мнению, майор был не из лучших подрядчиков. Они даже развеселились, когда услышали первые взрывы. Все они в свое время воевали.

А наш взрывник работал просто с увлечением. Слишком редко он получал возможность потрудиться вот так всласть. Обычно ему приходилось любоваться плодами чужих рук…

Ну что я могу еще добавить? Под камнем мы действительно нашли жестяной сундучок, в котором лежал плотный лист бумаги с древом рода Ваденбликов. И ключи старика Нордберга. И запачканные кровью ботинки. И конверт, на котором дрожащей рукой Нордберга было написано: «Непременно сжечь после моей смерти». Старик описывал все, чему оказался свидетелем. А именно: что в половине третьего утра майор Ваденблик выбросил из окна ярко освещенной квартиры женщину. Апрельской лунной ночью. Что в дверях появилась Анникка и все видела. Что она пыталась закричать, но майор зажал ей рот, и тут же в комнату ввалились гости. Все произошло в считанные секунды, как писал старик.

Так что без подробного отчета самого майора Ваденблика в общем можно было обойтись. Хотя там он, в частности, сообщал о том, как хладнокровно и преднамеренно совершил убийство шантажиста. Доводил до сведения будущих поколений. Чтобы потомки помнили, что Ваденблики всегда живут так, как хотят, в любые времена. А так, как могут, пусть живут другие… Мы и сделали, что смогли — посадили майора за решетку. Но до сих пор я не знаю, предназначал ли он свои вымазанные кровью ботинки и связку ключей в будущий фамильный музей в качестве экспоната или считал фундамент наиболее надежным тайником. Кто его разберет. Майор Ваденблик — человек хладнокровный.

Разумеется, сначала мы отправили его на операцию, и Палму специально просил хирурга постараться получше починить майору локоть, чтобы ничто не мешало ему трудиться в исправительной тюрьме над превращением камня в щебенку.

Потому что пожизненное заключение он, конечно, получил. Психиатры его не освидетельствовали. Как можно — самого майора Ваденблика! Он, впрочем, тоже не просил об этом. Но, по моему глубочайшему убеждению, разум майора, несомненно, помрачен. Психически здоровый человек таким быть не может, что бы там ни говорили апологеты смертной казни. Так или иначе, но вряд ли майор Ваденблик сумеет при жизни выйти из тюрьмы. И на нем этому роду суждено угаснуть…

Но не думайте, что нрав майора был укрощен. Ничуть! Теперь он стал похваляться своими подвигами и по собственной инициативе рассказал всю историю с Синиккой. Дочкой Майре, если помните. К ней он решил подкатиться сразу после увольнения из армии. Он занимался тогда продажей автомобилей за комиссионные, делом в то время малоприбыльным. К тому же затрагивающим честь. Зато однажды к нему пожаловали Синикка с Майре, интересовавшиеся новыми машинами. С этого начались их совместные катания. Майор — видный мужчина, этого у него не отнимешь, и на женщин действует, как известно, неотразимо. По крайней мере на женщин определенного рода. А тем более на неопытных девочек, искательниц приключений. Так что майор вполне воспользовался предоставившейся ему возможностью и растлил несовершеннолетнюю девчонку. Понуждая ее таким образом выйти за него замуж и надеясь получить доступ к деньгам Мелконена. Старик Мелконен был еще жив в ту пору.

Однако Синикка решила, что она майора хитрее. Маленькая авантюристка! Она как пай-девочка отправилась на прием к врачу, едва заметив, что у нее случилась некоторая задержка в известных делах — надеюсь, вы понимаете, на что я пытаюсь деликатно намекнуть. Кроме того, ведь так положено — посещать врача после изнасилования. А ведь ей не было еще семнадцати! И вот когда они с майором в очередной раз отправились покататься на роскошной яхте Мелконенов и в шуме ветра, треплющего парус, майору уже чудился звон свадебных колоколов, Синикка, торжествуя победу, заявила, что, мол, майор попался, и что на чужой каравай рот не разевай, и не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. И, мол, побаловаться с таким мужчиной она не прочь, но обручаться или выходить замуж — нет, увольте! Никогда в жизни! Хоть умри — не будет! И даже пригрозила, что расскажет все матери и деду, горному советнику Мелконену. Она заметила, что мать поглядывает на майора чересчур нежно! А уж горный советник Мелконен — это с гарантией! — примет меры, чтобы в этой стране майору не светило разбогатеть…

В ответ на ее речь майор Ваденблик, человек действия, схватил девчонку за шкирку и швырнул в море. И для верности еще полавировал вокруг, пока не убедился, что она точно утонула. Затем выбрал подходящий скалистый островок, завалил и потопил яхту, а сам вплавь добрался до него. Наградой ему была слава и горячая благодарность — когда он рассказывал о единоборстве со стихией ради спасения Синикки…

Теперь о Вилле. Вилле пошел добровольцем в автобатальон. Дело об угнанной и разбитой машине слушалось при закрытых дверях. Но Вилле — славный парень! — не был осужден даже условно. Благодаря нашим стараниям. Вот что значит помочь полиции в расследовании серьезного преступления! Арска же получил по заслугам, и тоже не без нашего участия. И не без участия дорожно-транспортной группы. Так что в тюрьму он все-таки попал. Правда, для несовершеннолетних — за что нас со слезами на глазах благодарил его отец. Уже несколько лет, как он не мог справиться с сыном, тот совсем отбился от рук!

Мне тоже жаловаться на жизнь не приходилось. В Копенгаген мы отправились в количестве ста двадцати человек. На самолете. Расходы взял на себя генеральный директор Аарне Мелконен. В том числе и оплату трехдневного проживания в самых шикарных отелях. Вот так-то! Этот человек еще станет горным советником — помяните мое слово! Если, конечно, не умрет скоропостижно от тромба… Съездили мы просто отлично! Впрочем, вы наверняка видели фотографии в газетах. И отзывы…

Да, я забыл сказать о Кайе. Девчонку нам привлечь вообще не удалось: ей оказалось всего четырнадцать лет! Несмотря на соблазнительный свитер и не менее соблазнительную попку в брючках-дудочках.

Я, кажется, уже рассказывал, что Вилле наконец решился и сделал предложение Сааре Похъянвуори. В тот самый день рождения. После того как Алпио сказал им, что теперь государство платит пособие семьям тех, кто отбывает воинскую повинность. Кстати, портной Похъянвуори, узнав обо всем, никого убивать не стал. И даже плакал от радости, выяснив, что Вилле согласен жениться на его падшей дочери. И так поспешно организовал венчание, что Вилле, едва успев выйти из ворот тюрьмы, уже стоял — стараниями папочки — перед алтарем. Зато и папочка, исстрадавшись душою, обещал презентовать в качестве свадебного подарка стиральную машину. Ведь нынешние молодые без машины ну никак! Я хочу сказать, когда они ждут ребенка…

Что ж, хороший конец — делу венец! Мне остается только рассказать о загадке господина с красным перышком на шляпе. Собственно, если бы у меня достало терпения выслушать тогда в машине Кокки, давно раскрывшего его инкогнито, то никакой загадки бы не было. Но увы: для меня все раскрылось значительно позже. Тогда, когда я и вовсе забыл о нем: у меня за плечами была поездка в Копенгаген!

Как бы то ни было, но одним воскресным ноябрьским утром, часов примерно в десять, когда я еще нежился в объятиях Морфея — надеюсь, вы меня понимаете! — у меня зазвонил телефон. Нет-нет, ничего дурного! Звонила барышня Пелконен. И самым любезным образом приглашала меня на чашку утреннего кофе. Разумеется, я немедленно отправился, успев, однако, побриться.

За столом сидел Он. Тот самый господин.

Конечно, у него уже не было пера на голове, но я узнал его с первого взгляда — настолько точным было описание, данное барышней Пелконен. Посеребренные сединой виски, дружелюбные глаза под густыми бровями… не очень высок и не очень молод — наверняка сильно за пятьдесят, но зато умен, проницателен, гибок и мускулист. Короче, мужчина в самом расцвете сил. И совершенно во вкусе барышни Пелконен — это было написано на ее лице.

— Господин Свартсван, — представила она его, — дипломированный инженер.

— Прошу заметить: черный лебедь, а не Свартфан[150], — весело сказал тот. — Это я к тому, что на Обсерваторском холме я выглядел в этой истории темной лошадкой. Совершенно искренне приношу свои извинения, но я был в полном неведении до самого последнего времени, то есть до того, как связался с барышней Пелконен.

— Он сразу узнал меня! — сияя, сообщила барышня Пелконен.

— Я хожу на выставки собак, — скромно объяснил инженер, — а Надежный Друг — призер!

И он наклонился, чтобы погладить красивого черного терьера, который в таком упоении охранял ноги инженера, что едва улучил минутку, чтобы поздороваться со мной. Я даже почувствовал укол ревности.

— Я всегда любил собак, — продолжил инженер. — А сам держать собаку не могу: я холостяк и живу один. Но собачьи выставки не пропускаю и слежу по газетам за наградами, так что я еще прежде запомнил имя барышни Пелконен. И в то утро на Обсерваторском холме я сразу узнал Надежного Друга, виноват — барышню Пелконен, конечно. Поэтому я немедленно позвонил ей, как только вернулся из Америки.

— Из Америки? — глупо переспросил я.

— Да, в то самое утро, в девять часов, я улетал в США, — объяснил он. — Понимаете: билет, виза, назначенные деловые встречи в Нью-Йорке и Чикаго… Я просто не имел права вмешиваться в дело, которое меня не касалось. Мне пришлось бы являться в полицию на допрос и все такое прочее. Я и так едва не опоздал на самолет, размышляя об этой встрече с барышней Пелконен.

— Господин Свартсван уверяет, что обязан мне решением очень важного для него вопроса, — призналась барышня Пелконен, глядя на своего героя с еще бо́льшим упоением, если такое возможно, чем Надежный Друг.

— Это вообще довольно нелепая история, — решил пояснить инженер. — Видите ли, я должен был принять довольно трудное решение, разрешить, так сказать, нравственную проблему. Барышня Пелконен заметила тогда, что каждый должен выполнять свой долг. Что-то в этом духе. А я всю ночь промаялся — не мог заснуть и все обдумывал, как следует поступить. Эта поездка очень беспокоила меня. Поэтому я и отправился на рассвете в парк: надеялся, что на свежем воздухе смогу привести свои мысли в порядок. Перед поездкой.

— Так что же это за нравственная проблема? — напомнил я.

— Дело в том, что я гораздо лучший коммерсант, чем инженер, — ответил тот. —Наше агентство, вполне процветающее, специализируется на технике. Я служу в нем уже скоро двадцать лет. Я на найме, хотя знаю дело как свои пять пальцев. Представительством у нас занимается директор, еще с двадцатых годов. С тех пор все очень изменилось. А он, честно говоря, совсем законсервировался. Не может отличить электронную аппаратуру от холодильника. Из-за этого страдает фирма, потому что конкуренция в наше время жестокая. Вот я и думал, что только выполню свой долг, если там, в Америке, предложу им кое-какие новые артикулы. И как бы между прочим дам понять, что представлять фирму могут и более компетентные люди. Я имел в виду себя. Но барышня Пелконен наставила меня на путь истинный… Конечно, это глупо звучит, — продолжал он, — но я понял, что мой долг — встать на сторону старика. Ведь это он основал фирму и положил начало ее деятельности. И когда они там, в Нью-Йорке и Чикаго, пытались меня прощупывать, я не сказал про старика ни одного худого слова. Наоборот. И в результате, когда я уезжал, мне поручили заниматься представительством! Полностью! А если бы я стал грызть старика, они выгнали бы меня безо всяких, они сами мне потом признались. Так что, как видите, добродетель вознаграждена. И этим я обязан барышне Пелконен!

…Что я могу еще добавить? Я видел их вместе пару раз на симфонических концертах и однажды — на художественной выставке. Вполне вероятно, что из этого что-то выйдет. Хотя, с другой стороны, мне неведомо, что по этому поводу думает господин Свартсван и каковы его притязания. Одно несомненно: Надежный Друг — благородная собака! Да и с барышней Пелконен все, по-моему, обстоит хорошо.

С начальником отдела у меня почему-то теперь отношения натянутые. Почему — ума не приложу. Во всяком случае, я тут ни при чем. Может, он обиделся, что его не взяли в Копенгаген? Но я никак не мог включить его в список — у него нет голоса! Так же как и у Палму.

Быть может, читатели удивляются, откуда Палму знал про фундамент. Ведь откуда-то он про него знал! Так вот: однажды я прямо и откровенно спросил его об этом:

— Слушай, Палму! Признайся наконец, откуда тебе стало известно про фундамент?

И на этот раз он не стал разводить всякую муру про психологию, генеалогию, человеческий опыт или про то, что убийца вообразил себя сверхчеловеком. Он не стал ни хвастаться, ни издеваться надо мной. Он просто сказал:

— Звезды рассказали!

Матти Урьяна Йоэнсуу ХАРЬЮНПЯА И КРОВНАЯ МЕСТЬ Роман

Роман о двух преступлениях и одном расследовании, обо всех тех, кто не замечает своего сходства с полицейскими

MATTI YRJÄNÄ JOENSUU

Harjunpää ja heimolaiset

1984

© Otava, 1984

Перевод Л. Виролайнен

1. ЧЕЛОВЕК В ОКНЕ

Женщина показалась в окне так неожиданно, что Харьюнпяа остановился, едва переводя дыхание. Наступила странная тишина — ни скрипа металлической лестницы, ни шуршания одежды. До появления женщины он был полностью сосредоточен на этих звуках и, гонимый вверх какой-то силой, механически передвигал руки и ноги, упираясь взглядом в покрытые пылью перекладины толщиной с указательный палец, на которых виднелись оставленные башмаками следы, и думал только о том, чтобы следы поскорее кончились. Теперь он различал лишь собственное дыхание, лихорадочное и горячее, пульсацию в висках и отдаленный шум уличного движения.

Женщина стояла в окне, ближайшем к пожарной лестнице. Их разделяла застекленная оконная рама. Женщина держалась за ручку рамы и смотрела на Харьюнпяа, будто хотела ему что-то сказать, но окна не открывала, даже не пыталась этого сделать.

Харьюнпяа ждал. На какое-то мгновение ему подумалось, что он выиграл время и сумел избавиться от чего-то неотвратимого, но надежда оказалась напрасной. Лучше было бы не останавливаться. Теперь он ясно осознал то, что все время чувствовал, но о чем старался не думать: он находится на головокружительной высоте.

Целиком предоставленный себе и собственным силам, он поднялся до четвертого или пятого этажа — до карниза оставалось уже немного.

Харьюнпяа опасался смотреть вниз. И вверх тоже. Едва он попытался это сделать, как ему почудилось, что стена начинает падать и за его спиной разверзается бездна. Далеко внизу чернел твердый асфальт двора, а на нем — еще более черное пятно, которое дворнику так и не удалось смыть. Именно на это место упал в сумерках человек.

— Тимотеус! — крикнул Кеттунен из комнаты, когда Харьюнпяа появился в коридоре отдела насильственных действий. Это было в четыре, с тех пор прошло уже почти шесть часов. Перед Кеттуненом лежало донесение, и голос его, обычно подчеркнуто серьезный — так он шутил, — был теперь полон досады и скуки. — Подозревается самоубийство, — буркнул он, — но в этих папирусах не сказано, откуда самоубийца спрыгнул. Черт побери! На месте происшествия побывал Всезнайка Мутанен на пару с новичком, которого только в мае приняли в отдел краж, — где им было разобраться… — Кеттунен замолчал и выразительно посмотрел на Харьюнпяа: — А вдруг того приятеля кто-то спихнул вниз?

Харьюнпяа и бровью не повел. В глазах Кеттунена таилась какая-то хитринка, Харьюнпяа это сразу заметил, и не ошибся — Кеттунен усмехнулся.

— Не беспокойся, Тимотеус. Полчаса назад нам позвонил инженер Паккала с Рябинового шоссе. Он случайно увидел в окно, что какой-то мужчина лезет вверх по пожарной лестнице со стороны двора, выходящего на улицу Маннергейма. Когда он снова выглянул в окно — тот уже летел вниз на уровне третьего или четвертого этажа. А потом послышалось короткое «бац!». Может, ты бы завернул туда до вечера, поглядеть… Я помню одного студента-медика, который в свое время проделал такой же курбет. Но тот паршивец оставил на карнизе свой бумажник и прощальное письмо. Едва я успел взять их в руки, как заметил, что лестница в верхней части отошла от стены — крошки кирпича так и сыпались вниз, когда верхушка лестницы, покачиваясь, задевала стену…

Харьюнпяа вздохнул. Вот теперь и он тут — между землей и небом. Опираясь всем своим весом на ступни, он чувствовал, как дрожат икры и как, словно обручем, сжимает бедра. Он уставился на женщину в окне, думая при этом не о ней, а о страхе высоты, хотя твердо решил, что и мысли такой себе не позволит.

Страх высоты развивался в нем постепенно: сначала стало неприятно смотреть вниз из открытого окна, но уже год спустя приходилось делать над собой усилие, чтобы выйти на балкон второго этажа. И он никак не мог от этого избавиться, хотя знал, чем это вызвано: ему не раз приходилось осматривать трупы упавших с высоты людей, а потом обследовать места, откуда они падали, — забираться на подоконники и карнизы, искать на перилах балкона следы падения — ведь причина и следствие должны быть связаны друг с другом.

А хуже всего было то, что Харьюнпяа стыдился своего страха. В известных обстоятельствах волнение испытывает всякий человек — даже Норри, его начальник, — он это знал, скрыть это невозможно, но между волнением и страхом есть отчетливая разница: только страх не позволяет делать то, что требуется.

Харьюнпяа облизнул губы. Он почувствовал тот же привкус, который был разлит в воздухе, — отсыревшего железа, ржавчины, сажи.

Лишь теперь он начинал понимать, на какую Голгофу добровольно полез; намекни он только Кеттунену, тот охотно забрался бы сюда, но Харьюнпяа поверил дурацкому утверждению, что от страха можно избавиться, совершая то, чего боишься. Было, правда, и другое обстоятельство, которое заставило ввязаться в это дело его самого — он знал, что никто другой не стал бы вообще ничего проверять, заявил бы, что следы, мол, кончаются на двадцать восьмой ступеньке — и всё. И никто никогда в этом бы не усомнился. Но Харьюнпяа был не таков. Он — это он, он полицейский, и его служебный долг — подняться до самого верха. Так он, во всяком случае, считал.

Наконец он понял, что все время смотрит на женщину — точно ждет от нее ответа.

Женщина, видно, такого же возраста, как он, — лет за тридцать. Впрочем, с уверенностью сказать нельзя, может быть, и моложе, всего двадцатилетняя, возможно даже, что это мужчина. Или ребенок. Через стекло плохо видно, в нем отражается солнечный свет, но одно несомненно — там стоит человек, подобный ему или любому другому.

Харьюнпяа подтянулся поближе к лестнице. Теперь он видел лучше: за окном стоит женщина и смотрит на него искоса, как на улице стараются незаметно разглядеть иностранца, инвалида или кого-нибудь еще, кто чем-то отличается от других. Взгляд у женщины смущенный, нет, скорее — испуганный.

Харьюнпяа понимал причину ее страха: за окном чем-то гремит мужчина, инструментов у него нет, одет не в комбинезон, то есть никаких признаков того, что он честен и занят делом; ведь по пожарной лестнице поднимаются только трубочисты, дворники да пожарники, им это подобает, их сразу можно узнать. Харьюнпяа крепче сжал перекладину — решил показать, что его нечего бояться. Не придумав ничего другого, он кивнул и попытался улыбнуться. Очевидно, ему удалось изобразить только какую-то гримасу — женщина испуганно отпрянула от окна.

Харьюнпяа сделал вдох, посмотрел наверх, крепче ухватил перекладину и полез дальше, уже не глядя на женщину. Но он чувствовал, что она снова стоит у окна и снова уставилась на него. Ощущение было настолько сильным, что он невольно скосил на нее глаза — так и есть, она там; через мгновение ему почудилось, что она смотрит на него злобно, но тут она отвела глаза и уставилась в пустоту, а потом вдруг прижалась к стеклу и быстро перевела взгляд вниз, точно проследила за чем-то, стремительно падающим в колодец двора.

Харьюнпяа оторвал руку от ступеньки и схватился за следующую, подтянул ногу, потом другую — лестница под его тяжестью громыхала, как отдаленный гром, его вдруг бросило в пот, даже по лбу потекло.

— Тьфу, дьявольщина!..

Звук лестницы изменился.

Харьюнпяа поднял глаза. Карниз был над ним всего в нескольких десятках сантиметров — он видел волнистый край черепичной крыши с уходящей куда-то деревянной лестницей, на уровне его глаз было чердачное окошко, в глубине которого дремали два сизоватых голубя. Они прижались друг к другу, и в их маленьких голубиных мозгах, может быть, теплилась мысль о том, что уж на этакой-то высоте им ничто не грозит, разве только появятся рядом другие голуби, но теперь они вскочили и вытянули шеи, всем своим видом обнаруживая страх и желание улететь.

Тотчас же загрохотала жесть, птицы захлопали крыльями. Харьюнпяа пригнул голову, что-то задело его волосы, в воздухе закружились пыль и птичьи перья — пушинки, точно живые, в нерешительности парили в высоте, а потом тоже отправились куда-то, где сгущаются сумерки и ничего уже не видно.

Харьюнпяа уставился на перекладину: сажа лежит ровным слоем, следы от башмаков кончились. Только рядом с его правой рукой виднеются два узких светлых пятна, точно след лихорадочного прикосновения руки. Харьюнпяа осторожно приложил к ним свою ладонь. Пятна оставлены большим и указательным пальцами. Тот, кто поднимался здесь до него, добрался до этого места.

2. «ГАСПАР АРИЦАГА ЭЙБАР»

— Вот здесь.

— А не раньше? Мы слишком близко…

— Нет. Я помню тот камень, он похож на копыто.

— Ну, раз так…

Парни свернули с дороги. Полы их пиджаков взметнулись, каблуки застучали по земле. Пистолет в боковом кармане Вяйнё, словно предостерегая, ударил его по бедру. Вяйнё остановился, укрывшись за молодой рябинкой, и прислушался.

Онни прошел вперед. Совсем рядом что-то царапалось и шелестело — звук был очень легкий и торопливый, то ли ветер, то ли какой-нибудь зверек, может быть, птица.

По дороге, с которой они только что свернули, кто-то шел: под ногами, точнее, под двумя парами ног шуршал гравий. Потом послышалось хихиканье и раздался низкий мужской голос — это, наверно, та же парочка, которая останавливалась возле пляжа; девица позволяла себя лапать на виду у всех, на ней было коротенькое платье, открывавшее колени, когда она поднимала руку.

Музыка доносилась теперь не просто отчетливо, а даже громко — так, как она всегда слышится из танцевального зала с открытыми окнами, если между тобой и залом остается всего лишь какой-нибудь лесок или строение. Контрабас равномерно ухал: думп-думп, а голос певца дребезжал, как жесть, и разобрать можно было всего несколько слов:

«Никогда не… е… шипо-овник…»

Вяйнё, раздув ноздри, сделал глубокий вдох, коленные связки у него дергало, словно в них вселился какой-то бес.

Только теперь он до конца осознал, что они на чужой территории.

Никто из их рода не бывал здесь годами, если не считать того, что они с Онни забежали сюда днем, — чтобы заранее приглядеться к месту. Но тогда это было безопасно, казалось почти игрой.

Онни был очень честолюбив. Он рисовался даже перед Вяйнё, хотя в этом и не было нужды — они отлично знали друг друга, были почти как братья.

Всего две недели назад Онни освободился из тюрьмы. Его посадили в Турку за неуплату штрафов, выручить его было некому, а позвонить по междугородному полицейские — эти проклятые плоскостопые — ему не позволили. Он стыдился того жалкого положения, в каком оказался. Слабаки всегда вызывали у него, как, впрочем, наверно, и у других, презрение. Компания с Козьей горы — это чертово отродье, — оказывается, просто смеялась над ним, а больше всех Фейя. Понятно, что Онни захотел ему отомстить.

— Вяйнё! — Это был не возглас, а всего лишь горячий шепот, но он дошел сквозь тьму, точно Онни стоял рядом. — Вяйнё!

Вяйнё сунул руку в карман, нащупал оружие, повернулся, но не двинулся с места. Городской шум достигал его ушей и вызывал воспоминания о доме — так же слышался шум транспорта у них на Гористой улице. С удивлением он почувствовал, что не уверен в себе, как человек, находящийся в комнате, где движутся какие-то тени.

Может быть, следовало дома дать понять, что они с Онни не шутят и не просто так болтают. Кто-нибудь им помешал бы — Севери во всяком случае. Может, и Миранда или даже Рууса. Все шло бы по-прежнему, даже приятно, и он продолжал бы ходить к Улле.

— Эй, Вяйнё!

Пальцы Вяйнё ощупали оружие — оно показалось ему большим и неуклюжим. Да таким оно и было: едва влезло в карман и оттягивало его теперь своей тяжестью.

«Гаспар Арицага Эйбар»…

Это звучало, словно древний язык или заклинанье, приносящее удачу. Это была марка оружия, его имя, которое значилось на рукоятке, — «Гаспар Арицага Эйбар». Вяйнё зашагал по вьющейся тропинке, усыпанной рано опавшими листьями, прямо к невысокой вершине холма. Онни стоял уже там.

— Он в зале! — шепнул Онни, его лицо улыбалось, он был возбужден, как спортсмен, выходящий на финишную прямую. — Я смотался вниз… В окне кто-то мелькнул… Я подумал — кто это? Это был Фейя. Точно он, Фейя, сын Хулды и Манне. Ошибки быть не может. Где ты там замешкался?

— Хотел проверить, нет ли на дороге плоскостопых.

— Они пешком не ходят. Да и плевать нам на них, они в таких делах ничего не смыслят, дурачье.

— А еще там кто-нибудь есть?

— Нет, наверно…

— Есть или нет?

— Не видал я других. Почем мне знать, может, среди белобрысых…

Они постояли молча.

Оставалось метров пятьдесят. Спуск с холма к танцевальному залу шел через заросли березок и сосен высотой в рост человека. Музыка, смешанная с шумом голосов и выкриками пьяниц, отчетливо раздавалась в лесу.

Вяйнё стало всерьез страшно — а вдруг там собралась вся Фейина компания? Об этом они совсем не подумали. А их только двое. Он почувствовал, что Онни тоже заколебался, и понял, что сейчас еще не поздно как бы мимоходом сказать:

— А может, все-таки пойти к Лимингантам? Стоит этим ребятам лишь слегка намекнуть, как Криворотый все расскажет Фейе, и тот так струхнет, что целую неделю не решится даже сапоги натянуть.

— Сейчас мы ему покажем! — сказал Онни хрипло, и по его голосу Вяйнё понял, что минута упущена, что отступить теперь все равно что признаться в трусости. Он подумал, что в голосе Онни, пожалуй, прозвучало желание разжечь в себе злобу, которой в нем не было — сейчас, во всяком случае. — Давай сначала по глоточку?..

— Ладно! — согласился Вяйнё и схватился за плоскую бутылку, чувствуя, что теперь он безраздельно с Онни, что об отступлении не может быть и речи, что Онни уже ничто не остановит. Он сделал большой глоток, рот обожгло.

Со двора донесся взрыв смеха. Певец объявил в микрофон, что после следующего танца будет перерыв.

— Скоро он выйдет…

— Да. Но это будут его последние шаги. Доставай свою пушку.

Они вытащили оружие.

«Гаспар Арицага Эйбар» — военный кольт, массивный и квадратный, в его магазине помещаются девять патронов. Вяйнё опустил кольт, задев стволом кустики брусники, и сдержал участившееся вдруг дыхание.

Пистолет Онни — «FN» — назывался «Беби». Маленький, словно игрушечный, он выглядел на большой ладони смехотворно, но его легко носить и можно мгновенно спрятать. В сущности, «FN» принадлежал Вяйнё, а «Гаспар» — Онни, но на этот вечер они поменялись оружием: Кюести как-никак был отцом Вяйнё, а Онни он приходился только дядей.

Онни снял предохранитель. Вяйнё пришлось минутку пошарить, прежде чем он нашел шершавую собачку — потом и его оружие щелкнуло, тихо, словно что-то шепнуло. Они взвели курки заранее, едва только кончился асфальт — будто там проходила граница. Маленький пистолетик нежно сказал «тик-так», а «Гаспар» проронил металлическим голосом «клак-клак».

— Пошли!

Они пригнулись пониже и стали спускаться с холма. Мох пружинил под ногами, ветки брусничника цеплялись за голенища сапог, шум стал явственнее. Огни виднелись уже отчетливо, за стволами деревьев мелькнул белый торец дома.

— Манне все-таки попал за решетку, — неожиданно для себя шепнул Вяйнё, и ему показалось, что его голос зашуршал и задрожал, словно фольга.

— А что толку? Тюрьма белобрысых… Разве это наказание? Отсиживался там в безопасности. Для такого может быть только одно наказание…

— Но он умер…

— В постели. От страха. Он был трус — ты же знаешь, что он ударил Кюести сбоку, так что тот не успел защититься. И Фейя такой же, как его отец, — тоже убийца.

— Да… хотя он и не сам… но все-таки его отец…

Онни остановился и схватил Вяйнё за локоть.

— Ты вспомни Кюести! — почти крикнул он, и лоб его прорезали морщины. — Как он лежал на остановке автобуса, на грязной, затоптанной ногами остановке. Из груди била фонтаном кровь, прямо из сердца…

— Молчи, Онни! — выдохнул Вяйнё и почувствовал, как дрожит рука Онни; она так сжала его локоть, что стало больно.

— Рууса пыталась его поднять, да где ей, с ее-то силами… А белобрысые советуют: оставь, он же мертвый… Что они понимают — вот так, на земле! А один еще и смеется — мол, так и надо, поубивайте друг друга, по крайней мере избавимся от вас, нечистей. И это сделал Манне! А Фейя, сынок его, теперь танцует! Дьявольское отродье, он же убийца!

Лицо Онни, искаженное болью, стало совсем серым. Он утирал глаза рукавом, и Вяйнё пришлось отвести взгляд.

Он подумал об отце. Тогда Вяйнё был еще совсем маленьким, лет четырех-пяти, и произошло это не при нем. Он помнил отца только по рассказам, хотя его одежду он хорошо себе представлял. Вернувшись из морга, Рууса принесла ее с собой, бросила во дворе, облила бензином и подожгла. Соседи вызвали пожарную команду, одежду залили водой и разложили для просушки по всему двору. Но, даже обгорелая, она все-таки была одеждой Кюести, его отца. Рууса умоляла, чтобы ей позволили все сжечь, в конце концов она совсем обезумела, стала кричать и рухнула на землю. Там ее плоскостопые и подобрали. Неделю продержали взаперти, боялись, что она надумала самосожжение. В ратуше за костер ее оштрафовали.

— «Гаспар Арицага Эйбар», — беззвучно шепнул Вяйнё.

Лесок кончился, пошел редкий кустарник. Трава у танцевального зала была вытоптана. Подвешенный к карнизу прожектор освещал двор, образуя яркий круг. Приятели заткнули оружие за пояс и остановились у края освещенного двора: тут, казалось, было безопасно — они видели все, что происходит во дворе, но сами оставались в тени.

Здание с танцевальным залом было белое и высокое, как дом общины в любой деревне. Из распахнутых окон, помимо музыки, слышалось шарканье танцующих ног и какой-то неясный гул.

Входная дверь находилась посреди фасада, но лестницу к ней пристроили так, что она вела к торцу дома. На лестнице стояли курильщики. Один был в брюках с галунами, как у швейцара.

Справа примостились низкие строения — гаражи или кладовки; последнее, покрашенное в красный цвет, — уборная. К забору были прикреплены мишени, желающие могли пострелять по ним из духовых ружей. На маленьком столике находились призы: стеклянные вазочки, карманные фонарики, гипсовая овчарка.

Как обычно на танцах, многие бесцельно бродили взад и вперед. Всё белобрысые. Ни одного цыгана.

Вяйнё показалось, что на них все смотрят, но на самом деле взгляды в их сторону бросал только какой-то один пьянчужка. Вяйнё дышал лихорадочно, он так крепко сжал спрятанный за спиной пистолет, что шероховатая поверхность оружия впилась в ладонь.

— Может, он уже ушел, — сказал Вяйнё тихо.

— Нет… Еще тут. Сейчас музыканты кончат, начнутся танцы под пластинки, тогда он выйдет.

— Вон тот, деревенский, следит за нами.

— Я усек. Не гляди в его сторону — он и не подойдет.

Вяйнё наклонил голову и попытался вслушаться в мелодию танго, это то самое, которое приятно слушать с закрытыми глазами, то, где за безбрежным морем раскинулась совсем другая, непохожая на эту страна. Но танго подходило к концу. Фейя должен скоро показаться. И тогда надо будет стрелять. А пьяная деревенщина по-прежнему не отрываясь глазеет на них. Теперь он и вовсе к ним направился.

— Что делать, Онни? Убежим?

— Нет. Останемся на месте. И разделаемся с Фейей.

Пьяный подошел ближе. Он старался ступать твердо, как все пьяные, но шаги были неверные, он чуть не упал, споткнувшись о корень; физиономия красная, на руке болтается пиджак, ширинка расстегнута.

Вяйнё так прикусил щеку, что почувствовал во рту вкус крови. Господи, до чего же ему хотелось все бросить и убежать! Вместе с тем он чувствовал отвращение, почти злобу, он знал, чего этот тип от них хочет, эти грязные навозники всегда хотят одного и того же, они назойливы, как мухи, садящиеся на падаль. Сразу видно, что это за дурачье. Впрочем, кто не подозревает в глупости другого, сам глуп. Так всегда говорил Севери, если Рууса осмеливалась пилить его.

Танго оборвалось неожиданно, точно вовсе и не звучало. Стоявшие на лестнице парни спустились вниз и рассыпались по двору. Дежурный открыл обе половинки двери.

Перед ними возник пьяный, он тяжело качался, словно мешок, наполненный водой.

— Хай! — сказал он.

Вечно они говорят «хай!». Думают, что к ним надо так обращаться. Вяйнё смотрел мимо парня, будто того и не было. Потом вдруг подумал: а не заставить ли Фейю сначала их увидеть. У него тоже, конечно, с собой пушка. Рот Вяйнё приоткрылся, сердце забилось сильнее. На лестницу высыпала толпа молодежи. Вяйнё вытянул шею, но не видел пока того, кого искал. И хотя он не смотрел на Онни, но сразу почувствовал в нем перемену — теперь это тот самый Онни, каким он всегда был для белобрысых.

— Хай, это ты! — радостно воскликнул Онни, потом понизил голос и таинственно шепнул: — Тебе, наверно, бутылку?

— Именно это нашему брату и требуется… Я сразу смекнул, чего вы тут торчите… Я с цыганами всегда дружил… Так что открывай лавочку, покупатель пришел стоящий.

— Послушай-ка, начальник… — Онни взял пьяного за плечи, наклонился к нему и шепнул в самое ухо: — Ты верно угадал, я сразу смекнул: ты парень что надо. Но я поленился захватить товар с собой. Иди вон туда, вдоль дома, потом заверни за угол. Дорогу знаешь? Свернешь направо. Дойдешь до сарая…

Вяйнё едва перевел дух — на лестнице мелькнули черные волосы. Потом показался весь человек. Это был Фейя. Ошибки быть не могло — горбатый нос, как у всех в их семействе. Вяйнё испуганно попятился…

— Онни!

— …и постучишь в дверь, если без этого не откроют. Там наш приятель, он тебе продаст, сколько захочешь. — Онни засмеялся, взял парня за плечи, повернул кругом и слегка подтолкнул в сторону двора. — Только поторопись! — крикнул он еще вслед. — Он может скоро расторговаться!

Фейя стоял на нижней ступеньке. Он отирал лоб белым платком, на ногах у него были сапоги из хорошей блестящей кожи. Он не сошел в сторону тира, как многие, а направился прямо к ним. Потом остановился и повернулся спиной. Вот он достал из кармана сигареты, протянул стоявшему рядом белобрысому, но тот не взял, вытащил свои и что-то недружелюбно буркнул.

Онни выхватил из-за пояса пистолет. Казалось, он смеется, но глаза были как два холодных лезвия. Рука вытянулась прямо вперед.

Вяйнё тоже вытащил руку из-за спины. Он все время искоса следил, что делается во дворе, ему показалось, что в глубине двора появился и второй цыган, моложе Фейи, почти мальчик; не успел он приглядеться, как пьяный деревенщина наткнулся на умывальник перед уборной, и бумажные полотенца разлетелись по воздуху, какая-то девушка взвизгнула, парни стали сквернословить.

— Фейя! — крикнул Онни. Он хотел, чтобы Фейя увидел и понял, за что́.

Фейя быстро обернулся, сигарета выпала из его пальцев, рот открылся, словно он хотел крикнуть, а рука поползла в карман. Пистолет Онни звонко взвизгнул: риу! В воздухе вспыхнули желтые искры, показался дым, куда-то улетела гильза. Вяйнё понял, что он тоже должен выстрелить, рука его направилась туда же, куда была вытянута рука Онни, и он нажал курок. Выстрел прогремел мощно, как взрыв, волна от него ударила в стену и откатилась во двор.

Онни уже бежал к лесу, кусты на его пути трещали, мелькали белые манжеты рубашки. Вяйнё тоже бросился за ним, но успел заметить через плечо, что кто-то лежит на земле, а остальные рассыпались по двору, потом разом закричали — казалось, что кричит одно могучее животное, логово которого разворошили копьем.

— Сашка… домой, расскажешь…

Это были единственные слова, которые можно было разобрать, но и они прозвучали как-то странно, словно заржала лошадь, сломавшая ногу.

Ветки били Вяйнё по лицу, цеплялись за одежду и рвали ее — рука обо что-то стукнулась, и «Гаспар Арицага Эйбар» снова выстрелил. Но теперь звук был иной — как удар хлыста, в воздухе мелькнули осколки камня и мох. Пуля, видно, ушла в землю. Ногу Вяйнё пронзительно ожгло, но он не придал этому значения, а бежал все дальше во тьму, отталкивая преграждающие путь ветки, и не слышал уже ничего, кроме своего натужного дыхания.

3. АНТТИ-НОЛЬ-ТРИ

Харьюнпяа так сжал перекладину на уровне живота, что побелели руки, потом опустил правую ногу вниз — ну, еще, еще немного… Левое бедро оказалось уже почти на уровне рук, но тщетно: правая нога нашаривала только пустоту. А ведь перекладина-то есть, вне всякого сомнения, есть — всего на расстоянии нескольких сантиметров или даже миллиметров, но, чтобы уж точно в этом увериться, надо ее все-таки нащупать.

Карабкаясь вверх, Харьюнпяа не заметил, что расстояния между перекладинами такие большие. Минуту назад ему пришлось изо всех сил тянуться. А перед этим он чуть не ступил куда-то в сторону, мимо лестницы, и так испугался, что ткнул ногу в стену — нога оказалась между перекладинами, и он только чуть-чуть коснулся их каблуком. Оба раза сердце у него зашлось от мысли, что могло случиться: полы куртки взметнулись бы вверх, руки начали бы хватать пустоту — он стал бы невесом, в ушах засвистел бы ветер.

Он прижался к лестнице, стараясь успокоиться и подавить чувство страха, но в голове завертелись возможные заголовки и заметки завтрашних газет: «ПОЖАРНЫЕ СНЯЛИ ПОЛИЦЕЙСКОГО С ПОЖАРНОЙ ЛЕСТНИЦЫ»… «„Кошек мне иногда приходилось снимать с дерева, но старшего констебля с пожарной лестницы — ни разу“, — признался начальник пожарной части…»

— Дьявол меня побери!

— …мо! …ийство!

Лестница дрогнула, сильно и угрожающе. Потом снова, несколько раз — кто-то внизу, видимо, тряс ее.

— …мо! …ийство!

Харьюнпяа понял, что крик адресован ему, что кричит Кеттунен, и, хотя слова доносились очень слабо, он догадался и о том, какое у Кеттунена дело.

В первый раз он поглядел прямо вниз: лестница как будто сужается, расстояния между перекладинами, казалось, становятся уже и уже, а под конец все сливается вместе и превращается в острое копье, устремленное во тьму, к асфальту; мусорные контейнеры выглядят маленькими, почти неразличимыми, точно грязные кусочки сахара, стоящий возле них микроавтобус напоминает перевернутую набок пепельницу. А Кеттунен — Харьюнпяа наконец различил и его — выделяется темным пятном у самой пожарной лестницы и глядит вверх, запрокинув голову так, что лицо его кажется эллипсом — ничего, кроме рта и крика:

— Тимо! Убийство!

Кеттунен размахивал руками, потом метнулся к машине — включил мотор и зажег фары. Видимо, чтобы поторопить Харьюнпяа.

Харьюнпяа обтер ладони, сначала одну, потом другую, стараясь крепче держаться за перекладину, опустил ногу — и тут только заметил, что он снова на уровне того окна, мимо которого недавно поднимался.

Теперь в комнате, казавшейся желтым шестигранником, горел свет. Он увидел стены, потолок и пол, ведущую куда-то дверь; женщина стояла у раковины, мыла и отжимала тряпку.

Харьюнпяа пришла в голову, может, и безумная, но, в сущности, совсем неплохая мысль: окно находится всего в каком-нибудь метре от лестницы, открывается с его стороны, и лестница прикреплена к стене как раз возле подоконника. Можно влезть в окно и спуститься по лестнице в доме — это будет гораздо быстрее, чем ползти по пожарной. Он дотянулся до стекла и постучал — женщина взглянула на окно, но, кажется, не заметила его. Харьюнпяа постучал снова — с такой силой, что стекло задребезжало.

— Откройте! Будьте добры, откройте!

Откуда-то донесся рев сирены — сначала одной, потом второй; Харьюнпяа приписал мелькнувшие синие молнии машинам с сиренами, но тут же понял, что это невозможно: машины шли по другую сторону дома. Он поглядел вниз. Кеттунен включил сигнальные огни. Странно было видеть их сверху. Они казались шаровыми молниями, делящими двор на сегменты, — при этом было похоже, что огни неподвижны, а двор, точно сумасшедшая синяя карусель, кружится вокруг них. Харьюнпяа заторопился.

— Откройте…

Кухня была пуста, женщина исчезла; только свет горел по-прежнему и из незакрытого крана в мойку текла вода.

Харьюнпяа набрал в легкие воздуха, будто собираясь нырнуть — выхода не было, придется спускаться так до самого низа. Началось бесконечное нащупывание одной ступеньки за другой, кряхтенье, ушиб за ушибом — рук, колен, голеней, а в голове неумолчно стучало: нельзя распускаться, надо держаться, нельзя сдаваться. Ноги обшарили пустоту; целую мучительную минуту Харьюнпяа висел только на руках, прежде чем вспомнил, что нижние перекладины спилены, и догадался отпустить руки — оказалось невысоко, но Харьюнпяа все-таки упал. С трудом поднявшись, он направился к машине, дернул дверцы и бросился на сиденье рядом с Кеттуненом.

— Что стряслось? — отдышавшись, спросил он. Во рту у него горело, руки болели, спина взмокла; он вдруг смертельно возненавидел Кеттунена. Шины взвизгнули, машина рванулась и юркнула в щель между домами — стены вспыхнули синим. Кеттунен хрипло крикнул:

— Антти-ноль-три!

Он вскинул руки и нажал на красный тумблер так, что хрустнуло.

— Оуу! — послышалось сверху, сначала приглушенно, словно неуверенно, потом вдруг так громко, что в ушах зазвенело: — Уй-уй-уй!

— Что?!

— Я же тебе сказал! Чего ты там высиживал? Я уж думал, ты с голубями снюхался и гнездо с ними на крыше вьешь…

Харьюнпяа расслабился и откинулся на спинку сиденья. Он не в состоянии был ни о чем думать. Уставился в окно и автоматически отметил, что улица перед ними хорошо просматривается — был четверг, будний вечер. И вдруг почувствовал радость, почти головокружительную радость от того, что жив, цел, сидит в машине и куда-то зачем-то едет. Ненависть к Кеттунену прошла, может быть, это вообще была ненависть не к нему, а к тому, на что Кеттунен его толкнул. Вслед за тем он почти с облегчением подумал, что предстоящее дело, какое бы оно ни было, не придется расследовать подразделению Норри — сам Харьюнпяа был на дежурстве просто как помощник, — дело, скорее всего, попадет к Кандолину, который только что перешел из отдела грабежей в отдел насильственных действий и был в эту ночь дежурным комиссаром.

Кеттунен свернул на улицу Нурденскьёльда и остановился перед трамвайными рельсами. Пальцы Харьюнпяа нащупали на сиденье экземпляр донесения, брошенный туда, видимо, в спешке. Он развернул бумагу. Это был перечень поручений, данных по рации: «А-0-3 — убийство, новое, убийца где-то поблизости».

— Что, собственно, случилось? — удивился он, чувствуя себя одураченным. — И где?

— На Малом пороге. Ты что там отсыпался, что ли?

Харьюнпяа открыл было рот, но прикусил язык, сделал глубокий вдох и крикнул так, что перекричал даже сирену:

— Я боялся! Я до черта боялся свалиться вниз!

Кеттунен бросил взгляд на Харьюнпяа, быстрый и какой-то досадливый, как на человека, напившегося в неподобающем месте, потом повернул машину на Паровозное шоссе и, только выехав на прямую дорогу, сказал:

— Там скверная история с выстрелами. По крайней мере двое убитых. Раненых бог знает сколько. Это зал для танцев — злодеи явились во двор и, не глядя, стали палить во все, что шевелится.

Харьюнпяа ничего не ответил, только чуть крепче налег на подлокотник. Машина неслась, подминая под себя дорогу. Сирена выла. Звук был то выше, то ниже. Они ехали по тому же маршруту, которым обычно возвращались из центра в Полицейское управление, но на этот раз не поднялись на улицу Пасила, а продолжали ехать вдоль пристанционных путей. Из рации донеслось оповещение, и Харьюнпяа увеличил громкость.

— …стреляющих было двое, они скрылись в ближайшем лесочке и, может быть, попытаются выбраться через него в центр. Обоим лет по двадцать — двадцать пять, оба цыгане. Одеты…

— Цыгане! — охнул Кеттунен. — Следовало догадаться! У кого еще хватит идиотизма стрелять в толпу… в невинных… забавы ради…

— …под ними светлые шерстяные свитеры или рубашки. Тот, который пониже, обут в сапоги, во что другой — неизвестно. Оба вооружены и опасны… убегая, продолжали стрелять из леса… Повторяем для всех групп захвата…

— Господи, хоть бы не попались нам навстречу! — сказал Кеттунен, сжав зубы. — Я не знаю, что… Эти цыгане просто ненормальные, до того подозрительные, что готовы уложить всех встречных, если им покажется, что среди них есть враг…

Кеттунен еще некоторое время что-то бормотал, потом оторвал одну руку от баранки, отвел полу куртки, вытащил пистолет и опустил его на сиденье. В свете мелькавших уличных фонарей нержавеющая сталь поблескивала тусклой синевой. Харьюнпяа вспомнил о своем оружии. Оно все еще лежало в ящичке, куда он его положил, направляясь к пожарной лестнице; это был обыкновенный темный «Смит-Вессон», который ему выдали, чтобы в обществе сохранялись спокойствие, закон и порядок. Стоя на страже этих ценностей, он пристрелил им попавшую под поезд собаку.

Слева промелькнуло Полицейское управление. Перед ними появился «сааб» оперативного отдела. На его крыше тоже мелькали сигнальные огни, но звук сирены тонул в реве их собственной. Харьюнпяа тревожно потер подбородок: «сааб» шел от Полицейского управления — это означало, что даже группы, находящиеся на отдыхе, были отправлены на задание, следовательно, дела на Малом обстоят хуже некуда. Вскоре перед ними показалась еще одна сигнальная лампа. Она, наверно, принадлежала какой-нибудь «ладе» из криминальной полиции. Харьюнпяа хотелось, чтобы в машине оказался Кауранен, старший дежурный отдела насильственных действий.

По рации почти без перерыва поступали сообщения:

— …принял и докладывает, что Миккольское шоссе перекрыто.

— Со стороны Рябиновки кто-нибудь есть?.. Полицейское управление спрашивает, есть ли кто со стороны Рябиновки?

— Три-пять-два находится на Кладбищенском холме…

— Надо перекрыть пешеходную улицу Военного управления с западной стороны Рябиновки.

— Понятно…

— Шесть-один! Вызываем шесть-один!..

— На шоссе Церковного настоятеля путь перекрыт. Управление, слышите меня?

— Черт побери! — воскликнул Кеттунен. — Окружают весь район!

— Верно, — буркнул Харьюнпяа, и рот у него точно одеревенел. — Только успеют ли охватить достаточно широко?

Беспокойство Харьюнпяа нарастало, по опыту он знал, что направление к месту преступления слишком большого количества групп часто не приводит к добру — вполне может произойти так, что по-настоящему руководить действиями никто не будет: одни приказы прозвучат по нескольку раз, а другие — самые нужные — ни разу.

По Шишечной улице все три машины — «лада», «сааб» и микроавтобус — ехали друг за другом. В окнах домов черными силуэтами, словно вырезанными из картона, появлялись люди. На улицах останавливались любопытные, а ребятишки стайками бежали в сторону Малого порога.

— Вон они! — крикнул вдруг Кеттунен, согнулся, точно в него чем-то попало, и затормозил — машина со скрежетом ткнулась в край тротуара, и Харьюнпяа так стукнулся о щиток, что охнул.

— Один из убийц вон там, во дворе, — бросил Кеттунен.

Пистолет был у него уже в одной руке, другой он пытался открыть дверцу.

Харьюнпяа схватил его за рукав.

— Где, черт побери?

— За той зеленой оградой целая компания, я еще издали их заметил… Позади всех — черноволосый парень, цыган. Когда «лада» подошла, он опустился на корточки и спрятался за другими… При виде «сааба» — тоже, потом опять встал… а когда мы подъехали, он снова спрятался…

Кеттунен говорил быстро, рывками, время от времени касаясь дула пистолета.

— Погоди-ка…

— Нет! Пошли! — крикнул Кеттунен и вырвал руку, за которую его удерживал Харьюнпяа. — Сейчас же захватим убийц. Не позволим им потешаться, что ищейки проехали мимо…

— По-моему, умнее…

Кеттунен не стал слушать. Он распахнул дверцу и выскочил из машины. Харьюнпяа схватил микрофон:

— Управление! Управление! Слышите Калле-Юсси-единичку?

Его голос утонул в других голосах, не дошел по назначению: ему не ответили.

Кеттунен, пригнувшись, уже крался по улице. Харьюнпяа бросил микрофон, схватил свое оружие и распахнул дверцу — он не мог позволить Кеттунену идти одному. В голове у него мелькнуло, что на заднем сиденье лежат бронежилеты — но теперь их поздно доставать и напяливать, Кеттунен уже притаился у живой изгороди. Харьюнпяа направился следом за ним. В голове его вертелась мысль, что они поступают так, как ни в коем случае не следует поступать: у беглецов есть оружие, они опасны — и они с Кеттуненом выбрали самый верный путь, чтобы увековечить свои имена на белой мраморной доске полицейского училища.

— Кеттунен!

— Они там, вон как гогочут… Не дадим им опомниться, самое лучшее — захватить врасплох… Я заскочу вон в те открытые ворота, а ты подстрахуешь…

Из-за кустов виднелся свет и доносились голоса, слов было не разобрать. Кто-то смеялся. Что-то с досадой сказал мужской голос. Любопытные на улице уставились на полицейских, но, чуя опасность, держались поодаль. Сирен «лады» и «сааба» больше не было слышно.

— Там и женщины есть, — шепнул Харьюнпяа; сердце у него дробно стучало, он чуял, недоброе, подозревал какую-то ошибку.

— Как не быть женщинам, если убийца тут и живет. У цыган всегда хорошие дома. Тимо, пошли!

Кеттунен шагнул вперед, повернулся и оказался в воротах. Вот он уже стоит, расставив ноги, чуть согнув колени и вытянув вперед руку, крепко сжимает оружие.

— Не двигаться! — крикнул он. — Всем — ни с места!

Харьюнпяа вышел из-за его спины, шагнул мимо него, оказался на лужайке и увидел: наружная дверь дома открыта, дверь из прихожей в комнату — тоже, там в одиночестве работает телевизор. Во дворе стоят: мужчина средних лет, женщина без чулок, в домашнем халате и девушка лет двадцати с парнем — эти влюбленно обнялись. Кроме них — мальчик с круглыми от испуга глазами. Все — светлокожие. Они как раз собирались подойти поближе к живой изгороди, чтобы разглядеть микроавтобус, который стоял с раскрытыми дверцами, бросая синие лучи на столбы и стены.

— Господи помилуй!

— Что?.. Кто?

— Не волнуйтесь! — крикнул Харьюнпяа. — Криминальная полиция.

— Кто прятался от полицейских машин? — строго спросил Кеттунен, все еще не догадываясь опустить пистолет. — Кто это был?

— Что я тебе говорила, Яни…

Мальчик вышел вперед, вернее, его вытолкнули. Волосы у него были темные, при свете уличных фонарей почти черные. С трудом сдерживаясь, чтобы не разреветься, он едва выговорил:

— Я играл…

— Верно. Яни просто валял дурака. Мы сидели у телевизора, когда услышали сирены. Из любопытства вышли поглядеть — столько машин, одна за другой… Честное слово, Яни ничего не сделал.

— О’кей! — сказал Харьюнпяа и повернулся. Его ожгла досада, словно оса ужалила. Он побежал к машине, услышав еще, как Кеттунен читает наставления:

— …чтоб это было в последний раз… нашел время играть… рядом целую кучу людей пристрелили…

Вокруг микроавтобуса стояли люди, кое-кто из молодежи протиснулся вперед.

— Кого-нибудь пристрелили?

— А что вы там делали? Остальные уже уехали. В кустики приспичило?

Харьюнпяа влез в машину и захлопнул дверцу. Потом подошел Кеттунен, потный и задыхающийся, сел, ни слова не говоря, за баранку и дал газ. Сирену он больше не включал. Прошло некоторое время, прежде чем он нашел в себе силы выругаться:

— Идиоты! Будто у нас других дел нет, еще и за этими щенками следить…

— Н-да…

— Что «н-да»? Нечего зубы скалить, подозревать — наш служебный долг… И, между прочим, я читал в одной газете, что страх высоты — вовсе не страх. Это болезнь честолюбцев, которые стремятся к тому, на что не способны… За славой гонятся.

— Оставь.

— Иди ты на фиг!

Они проехали мимо полицейского мотоцикла, стоящего на Малопорожском шоссе, поднялись на вершину холма и помчались вниз —асфальт кончился, и в дно машины застучал гравий. Справа мелькнули пляж и река. Потом они очутились в лесу, за городом. По обе стороны песчаной дороги, почти запрудив ее, стояли машины. Какие-то люди бежали в ту сторону, куда ехали полицейские, другие — им навстречу, кто-то махал рукой, чтобы они проезжали; на камне сидела девушка в белом платье, мужчина пил из бутылки; наконец за деревьями показалось светлое строение. Вокруг него стояли полицейские машины и машины «Скорой помощи», слышался рев сирен, и казалось, что весь лес охвачен голубым пламенем.

4. САШКА

Состязаясь со смертью, оставалось только бежать: чумп-чумп-чумп… И прерывающееся дыхание, и улица, качающаяся под ногами. И сердце, которое колотится, и разъедающий глаза пот. И страх, что вот они сейчас выскочат, схватят его и закричат:

— Сашка!

Он был еще жив. Он не умрет… Не должен…

Сашка ускорил бег, хотя ему было уже совсем плохо. Он добежал до улицы Наместника — большой, яркой, с мчащимися по ней машинами. Здесь он осмелился оглянуться — никто его не преследовал, полицейских машин не было видно. И все-таки все висело на волоске. Вдруг появилась машина с синей мигалкой, Сашка бросился в заросли живой изгороди, машина проехала мимо — но чуть дальше остановилась, погасила огни и стала караулить. Плоскостопые ждали Вяйнё и Онни. Хотя откуда им знать, что стреляли именно эти — за здорово живешь они могут схватить и его, Сашку, хотя Фейя — его родной брат.

Выбиваясь из сил, Сашка добежал до перекрестка и свернул направо по главной магистрали. На минуту мелькнула мысль, что здесь он лучше защищен, но тут же пришла другая: это не так — слишком много белобрысых его видело. Им хватит того, что цыган бежал — Сашка шкурой чувствовал, как они всегда готовы свалить на него любую вину, а уж теперь, в темноте, почти ночью, тем более. Они заранее уверены: он что-то натворил, — и тут же позвонят плоскостопым. Надо добраться до дому. Как можно скорее. Хорошо бы поймать такси.

Только теперь Сашка вспомнил. Дрожащими пальцами он расстегнул ворот и вытащил цепочку. На ней висел маленький золотой крестик, полученный от матери — Хулды; он зажал его в кулаке и торопливо продолжал путь, держа руку на шее.

— Господь всемилостивый, пошли мне такси…

Хулда много раз говорила, что Бог помогает человеку. Но никогда ничего такого с Сашкой не случалось. После смерти Манне, три с лишним года назад, Хулда стала немножечко того, он хорошо помнил отца, ему было тогда тринадцать. Бог поможет и дозволит свершиться только тому, что человеку положено, — так говорила теперь Хулда.

Но Фейю все-таки застрелили.

Когда раздался выстрел, Сашка был на другом конце двора и сразу все понял — ведь им столько раз угрожали. Стрелявших он не видел. Только Фейю — он попытался метнуться куда-нибудь в безопасное место, но не смог, упал. Сашка хотел подбежать к Фейе. Но все бросились навстречу ему, толкались, орали и давили, словно обезумевшие животные.

— Сашка, иди домой, расскажи, — еле выдохнул Фейя, задыхаясь от боли и пытаясь вытащить из заднего кармана пистолет, чтобы отдать брату. Но не смог — сил не хватило. И Сашка тоже не смог взять, потому что подошли белобрысые.

— Это были Вяйнё и Онни, — совсем тихо сказал Фейя. — Из семейства Кюести, Вяйнё — его сын… знай это, Сашка… — Больше он ничего не сказал, только смотрел на него черными, мягкими, точно бархатными, глазами, на его шерстяном свитере появилось вдруг у груди красное пятно, которое все расплывалось и расплывалось, а Фейя уже неподвижно лежал на спине.

— Фейя!..

На глаза у Сашки навернулись слезы. Фейя лежал такой одинокий и такой израненный. Он был замечательным братом, ведь именно он объединял их всех, хотя Хулда и считает, что это их с Калле заслуга. Но они уже старые, пусть себе так и думают. Фейя им и Злючку купил — как с ней теперь быть? Кто ее отремонтирует? А когда у него хорошо шла торговля, он, бывало, плеснет Старине Калле вина в кружку с кофе, и потом они поют какую-нибудь цыганскую песню.

Что сказала бы Хулда? И Калле? И Орвокки — тем более что она опять в положении, хотя это еще и не заметно. Ноги Сашки молотили землю, сердце билось, в горле свистело.

Такси! Оно еще далеко, но едет сюда, и на крыше горит желтый огонек — значит, свободно. Сашка выскочил на середину мостовой и дико замахал руками, всхлипывая от облегчения. Это был красный «мерседес», он приближался. Водитель заметил Сашку, зажег сигнальную лампочку и подъехал к обочине. Сашка подбежал к машине. Открывая дверцу, водитель согнулся. Сашка схватился за ручку.

— Погоди-ка! — сказал таксист, и Сашка понял, что он разглядывает его, заметив, как Сашка вспотел и как тяжело дышит. Это был молодой парень со светлыми усами, прыщавый. Вдруг лицо его приняло новое выражение — такое, какое у них всегда бывает, когда они видят цыгана, — казалось, он надел маску, глаза стали какими-то рыбьими. Он даже не дал открыть дверцу. — Чего тебе?

— Подвезите!

А чего это у тебя такой вид, точно ты от кого-то удираешь? Натворил чего?

— Нет, нет, боже упаси! Мне просто домой надо!

Сашка стал нетерпеливо перебирать ногами, не в силах успокоиться, руки его тоже двигались, стараясь открыть дверцу.

— Не дергай, приятель! Признавайся — чего натворил?

— Ничего. Добрый господин водитель, мне надо ехать, я ужасно тороплюсь…

— А деньги у тебя есть?

— Есть. Нет… они остались у Фейи. Но Хулда заплатит, когда мы приедем, она обязательно заплатит, поверьте, добрый господин водитель…

— Как же — Хулда заплатит, а Аллан даст моей лошадке сена… Пардон, у меня уже есть заказ.

— Неправда! У вас огонек горит и счетчик не включен…

— Промой уши, парень. Я сказал — у меня заказ.

Водитель захлопнул дверцу, и Сашка едва успел отдернуть пальцы. Он снова схватился за ручку, но таксист нажал на кнопку — дверной замок щелкнул, потом он погасил огонек и включил счетчик.

— Я нуждаюсь в помощи! Фейю застрелили… они и меня поймают!..

Сашка держался за ручку и стучался в стекло, он побежал рядом с машиной. Водитель прибавил газ, машина набрала скорость, Сашка споткнулся, руки обожгла боль, и он шлепнулся посреди мостовой. Такси удалялось, оставляя за собой шлейф черного дыма.

На другой стороне дороги остановилась зеленая «шкода». В ней сидели мужчина и женщина, они с удивлением смотрели на Сашку, но из машины не вышли. Сашка с трудом встал на ноги и захромал в сторону «шкоды»; колено саднило, но хуже всего было ладоням — асфальт оставил на них множество ссадин. Водитель опустил окошко.

— Вы видели? — всхлипнул Сашка.

— Да нет. Мы остановились посмотреть, что там с такси непонятное… Случаются ограбления…

— Вы заметили его номер?

— Не обратили внимания. Ни к чему было… не хочется впутываться.

— Пекка, поехали! — вмешалась женщина.

— Ну ладно, не так уж это важно, — вздохнул Сашка, почувствовав вдруг страшную усталость. — Будьте добры, отвезите меня на Козью гору. В переулок Мадетоя, совсем рядом с вокзалом…

— Пекка! Я боюсь…

— Нам в другую сторону. Мы сворачиваем на следующем перекрестке. Как-нибудь в другой раз…

Сашка ничего не сказал. Он заставил свои ноги побежать, но бежал с трудом, задыхаясь и, как ни старался, двигался медленно. «Шкода» проехала мимо него, перекресток она миновала — ее задние огни понемногу уменьшались, пока совсем не исчезли вдали.

Сашка прислонился к двери. Он почувствовал запах дома — знакомый, успокаивающий, и ему вдруг показалось, что он никуда не уходил и ничего не случилось; но тут он снова все вспомнил. Ему захотелось крикнуть: «Фейю убили!» — но он сдержался: это было бы постыдно, не по-мужски, да и вообще нельзя — дети проснутся и поднимут рев.

В ванной кто-то был. В дверную щель пробивался свет. Слышался плеск воды и мурлыкающее пенье — это, наверно, Орвокки, должно быть, стирает, не успела раньше — Хулда ей не позволяла. Но почему именно она? Почему бы ей уже не спать?

На кухне тоже не спали — там горела маленькая лампочка. Луч света освещал спящего Алекси и Сашкину постель, уже приготовленную на полу рядом с Алекси. Из кухни донесся вздох, скрипнули ножки стула — это не спала Хулда. Сашка двинулся с места. От облегчения, что добрался до дому, что Хулда не спит, он едва не расплакался. Проглотив слезы, он остановился на пороге кухни.

Хулда, одетая, сидела за столом. Она уже расстелила свой топчан, убрала иконки и, вынув шпильки, расплетала косы; в ее волосах было больше седины, чем черноты. Она не смотрела на дверь, но услышала Сашку.

— Хулда, я должен вам рассказать…

Хулда смотрела сердито — она не любила, когда он заходил без стука, если она собиралась спать. Впрочем, нет — просто он забыл о своих руках, надо их помыть. Хулда знала, что в ванной Орвокки и что он не может пойти туда. Сашка подошел к мойке, открыл кран и потянулся за полотенцем.

— Ты что? Это мое личное полотенце! — вспылила Хулда. — Господи помилуй…

— Простите, Хулда, прости… — У Сашки не было больше сил сдерживаться, лицо его сморщилось. — Фейя! — всхлипнул он. — Они стреляли в Фейю!

— Нет!..

Хулда поднялась со стула и замерла посреди кухни. Лицо ее стало серым. Она не хотела верить, но уже верила страшному известию. Оно сразило ее так, будто это в нее стреляли, а не в Фейю.

— Нет!.. — Она снова села. Ее руки упали на стол, пальцы сжались в кулаки. Она закричала, точно ее душили: — Нет! Нет!

Алекси повернулся на своей постели. В задней комнате запищали малыши.

— Хулда, не надо. Хулда, дорогая…

На кухню приплелся Лустиго. Царапая когтями пол, пес завыл, словно понял: случилось что-то нехорошее. Потом в дверях показалась Орвокки. На ее побледневшем лице застыл немой вопрос, но было видно, что она уже догадалась, в чем дело.

— Он умер? — прошептала она.

— Не знаю… Он был еще жив, когда я побежал, он велел мне бежать домой.

— Где это случилось?

— На Малом пороге… на танцах…

Орвокки ничего не сказала — она ничего не сказала, хотя они соврали ей, что идут смотреть скачки, она знала, что Фейя не станет таскаться за другими женщинами. Ее лицо медленно исказилось, точно у нее заболело вдруг сердце, она схватилась за косяк и согнулась, словно оберегая дитя, которое еще не появилось на свет. Алекси стоял теперь в дверях, испуганный и растрепанный после сна, старшие девочки тоже были уже на ногах и, всхлипывая, топтались в ночных рубашках за спиной Орвокки — они всё слышали. Малыши с раскрасневшимися лицами протиснулись в кухню между ног старших, заревели и стали дергать Орвокки за платье, Лустиго выл, потом залаял, а Хулда раскачивалась на стуле, как заведенный механизм, и причитала, не закрывая рта. Все вдруг поняли, что их прежняя жизнь кончена, одна из ее частей утрачена навсегда и всем им угрожает что-то страшное, более беспощадное, чем раньше.

Сашка направился было к Орвокки, повернулся, посмотрел на Хулду и остановился, наткнувшись на край мойки. Он знал, что Фейя сумел бы двумя-тремя словами заставить всех замолчать, но Фейи нет, Фейя лежит где-то окровавленный, его трогают чужие руки и что-то с ним делают. Сашка чувствовал, что его душит отчаяние. Не в силах больше сдерживаться, он крикнул:

— Я их всех убью!

Он метнулся к ящику с ножами и рванул его. Но сестры, Орвокки, даже Алекси бросились к нему:

— Нет, Сашка!

— Я их убью!

— Не надо… ты знаешь, чем это кончается…

Они держали его за руки, за рубашку. Мишка колотил его маленькими кулачками по затылку. Половик сбился, ящик с ножами и вилками упал на пол.

— Уберите кто-нибудь подальше финский нож!

— Я…

— Нет, Сашка, ты нам теперь нужен…

— Нет, нет…

Потом все умолкли. Один за другим они отпустили его и стояли, тяжело дыша. Хулда встала. Она больше не плакала. Ее лицо стало каменным, словно скала, неведомо откуда появившаяся у них в кухне.

— Кто это сделал? — спросила она тихо.

— Сыновья Кюестиной Руусы.

— Севери и Вяйнё?

— Вяйнё и Онни.

— Та-ак…

Больше Хулда ничего не сказала, да этого и не требовалось. Девочки перестали всхлипывать, Орвокки увела малышей в заднюю комнату, где их плач постепенно затих. Казалось, воздух вокруг стал вдруг хрупким и острым, словно стекло, требующее крайней осторожности в обращении. Все поняли, что должны теперь еще крепче держаться друг друга и не сдаваться.

— В чем дело? Хулда, в чем дело?

Это кричал Старина Калле. Его крик доносился приглушенно — он единственный имел свою комнату, и дверь в нее была закрыта.

— Придется ему рассказать, — решила Хулда. — И спросить совета — что теперь делать…

Остальные молчали, потом закивали головами: хоть Калле уже немного не в себе, но все-таки он умен, этот старый, мудрый человек. И Хулда вдруг будто проснулась.

— Девочки! — воскликнула она. — Вы это в каком виде, бесстыдницы! Алекси, сей момент марш прибираться, и нечего тут… Поправь половики. Ты, Хелли, соберешь ножи с пола и помоешь…

Хулда заметалась по комнате, прибирая вещи и застилая постели, ее негромкое брюзжание ни на минуту не прекращалось, но слушать его было скорее приятно, чем досадно — оно помогало чувствовать, что жизнь продолжается.

— Орвокки, пускай Хилья присмотрит за твоей малышней, а ты садись за телефон. Позвонишь в больницу, спросишь, куда они его отвезли. Не умеешь мужа возле себя удержать… гоняешь его по танцулькам… известно, чем это кончается…

Потом они вышли в прихожую и постучали в дверь Калле — его комната не имела окон и была, собственно говоря, кладовкой, но, когда оттуда убрали вешалку и полки, она стала просторнее. В кухне Калле нельзя было устроить, потому что дети да и все остальные постоянно там толклись — он думал бы, что его уже никто не уважает, раз ему не дают покоя.

— А?

Старина Калле лежал в постели, маленький, сухонький, словно птичка, и щурил глаза от света. Подбородок его зарос серебристой щетиной, в руке он держал карманные часы, точно боялся, что кто-нибудь их украдет. Сашка наклонился к нему поближе.

— В Фейю стреляли. Но, может, он еще жив.

— А?

— Сыновья Кюести стреляли в Фейю. В старшего сына вашего Манне.

— Да, Манне был мужик что надо. Он убил Кюести.

Орвокки каким-то совсем чужим голосом говорила в комнате по телефону:

— Нет, я не об этом… Но куда его увезли? В какую больницу? Почему? Почему не можете сказать? Да, да, я его родственница… Я прошу вас, скажите, куда его увезли… Не надо…

— Это бессовестно — стрелять из пистолета, — сказал Калле, — теперь ни у кого уже никакой чести нет…

Он снова опустил голову на подушку и закрыл глаза, точно уснул посреди фразы. Но когда все повернулись, собираясь выйти, он выкрикнул на удивление резко:

— Кто завтра поедет продавать картошку? Мне, что ли, придется? И куда машина-то делась? Фейя вечером говорил, что поедет на машине, хоть она и полна картошки.

— Не беспокойтесь, Калле! — сказала Хулда. — Постарайтесь уснуть. Я погашу свет. А как услышу о Фейе — приду рассказать.

— А?

— Постарайтесь уснуть.

— Где машина? — спросила Хулда, закрывая дверь. Голос у нее был сердитый и губы сжаты. Потом, точно вдруг что-то вспомнив, она опустила голову, разглядывая руки, и сказала совсем другим тоном: — Я к тому, что надо ее домой пригнать. Чем еще завтра заработаешь? Деньги-то все в картошку вложены.

— Машина на Малом пороге. Пригнать ее?

— Та-ак…

Хулда повернулась и зашаркала к кухне. В сущности, она оставила вопрос без ответа. Сашка стоял один в прихожей. Сначала он думал о машине и о картошке — они там, на темной стоянке между танцзалом и железной дорогой, в кустах. А Вяйнё и Онни — где они? Плоскостопые, наверно, все еще там. Но они не знают, что это их машина, и не догадаются устроить в ней засаду. Он сумел бы ее завести, хотя у него и нет ключей, Фейя не раз показывал ему те концы, которые надо соединить. Потом Сашка стал думать о Хулде, как она держится, и вдруг вздрогнул, пронзенный новым ощущением — он стал взрослым в один миг, сразу и окончательно, его уже нельзя отчитывать; Фейи нет, а Старина Калле не в счет. От этой мысли Сашка невольно прислонился к стене — он не знал, как обо всем позаботиться.

— Они не сказали! — жалобно говорила Орвокки. — Может, его никуда и не увозили… Может, Фейя…

— Молчать! — вспылила Хулда. — Ты, Алекси, останешься приглядывать за Калле. Дверь открывать никому не смейте! И никуда не ходите. Понял? А вы все, быстро обуваться! Орвокки, вызови такси… Если понадобится, все больницы объедем, где-нибудь найдется.

И вот Хулда уже в прихожей — большая, смуглая, ищет руку Сашки.

— Возьми-ка…

Это деньги. Новые купюры, еще гладенькие, настоящие деньги, те, которые спасают и помогают, — Хулда достала их откуда-то из тайника, где они были припрятаны на черный день.

— И это тоже.

Сашка вздрогнул. В другую руку Хулда сунула ему пистолет — холодный, тяжелый, пугающий — особенно потому, что его дала Хулда. Он не мог толком разглядеть оружие и боялся, что не сумеет им воспользоваться. Его вдруг стала бить дрожь.

— Вы хотите, чтобы Вяйнё и Онни… чтобы я?..

Хулда не сразу ответила. Они оба молчали. Сашка понял, что внутри у матери все плачет, что она едва держится на ногах, но притворяется сильной, чтобы выдержали остальные.

— Нет, — шепнула наконец Хулда. — Но гляди в оба. Онни такой, он на все способен… только Бог их все-таки покарает…

— Может, сказать плоскостопым, что это они?

— И думать об этом не смей! Такого позора мы на себя не возьмем. Сами позаботимся о своих делах — белобрысым на нас наплевать. А свяжешься с ищейками — пропадешь.

5. МАЛЫЙ ПОРОГ

— Подумайте спокойно, — сказал Харьюнпяа со всей мягкостью, на какую только был способен. И так как женщина уже не плакала (видимо, подействовал укол), он решил продолжить: — Постарайтесь вспомнить, стоял ли он у окна еще до первого выстрела? Или подошел только после того, как раздался выстрел?

— Нет… Нет…

Женщина, закрыв лицо руками, снова автоматически закачала головой.

— О’кей! Остановимся, — вздохнул Харьюнпяа.

Он и женщина находились в маленькой кухоньке за буфетом. Из буфета не доносилось никаких звуков — наружную дверь охранял констебль из полиции нравов. Зато из танцевального зала отчетливо слышались растерянные голоса собранных там свидетелей, а с улицы — возгласы, торопливые шаги, новости, передаваемые транзисторами, и треск заводимых мотоциклов. То и дело кто-нибудь распахивал дверь в кухню, ведущую прямо со двора, и испуганно извинялся:

— Простите…

— Можно пригласить Мононена?

— Собаки вернулись — следы кончаются на пляже. Сказать, чтоб еще поискали?

— Полицейское управление выясняет, можно ли разобрать запруду.

— Послушай, Харьюнпяа, а кто руководит наружными поисками?

Харьюнпяа научился размышлять, не обращая ни на что внимания. У него уже сложилось общее представление о случившемся, но ему казалось, что сейчас очень важно получить показания этой женщины. Он снова посмотрел на нее. Ему хотелось встряхнуть ее или просто прикоснуться к ней, чтобы между ними установилась хоть какая-нибудь связь. Но он остерегался сделать это, потому что женщина была вся в крови — руки, одежда, даже волосы. Кровь пробовали оттереть бумажными полотенцами, но безуспешно. Это была чужая кровь. Врач обследовал женщину и не нашел на ней ни царапинки — это была кровь убитого, который лежит на полу в буфете, — Харьюнпяа едва успел на него взглянуть.

Наружную дверь снова с силой распахнули, и в кухню с шумом ввалился присланный на подмогу Турман, второй сотрудник технического отдела. В руках он держал тяжелый следственный портфель, брови были недовольно сдвинуты. За ним с камерой на шее вошел Кеттунен.

— Расследование на улице ни хрена не дало, — буркнул Турман и заметил женщину. — Извиняюсь… Черта лысого там разберешь, все уже затоптали медики, всякие зеваки и по крайней мере полсотни полицейских — а им как раз надо было следить за тем, чтобы туда никто не ходил…

Он посмотрел на женщину сощуренными глазами, но даже бровью при этом не повел.

— А гильзы? — спросил Харьюнпяа.

— Ни одной. Мы все обшарили…

— У них были револьверы, — вставил Кеттунен.

— Засунь свой револьвер знаешь куда… Извиняюсь. Тот свидетель, которого Кауранен допрашивал, стоял метрах в пяти — это вообще-то офицер, — и он уверен, что стреляли из пистолетов. Гильзы, конечно, втоптали в землю, по крайней мере сантиметров на пять. Я отметил место, его надо основательно прочесать металлоискателем. Больше я ничего не мог сделать, только сфотографировал. Мертвяк-то здесь или нет?

Харьюнпяа предостерегающе поднял руку, встал и наклонился к женщине:

— Если можете, подождите еще минутку…

Он открыл дверь в буфет.

Все втроем остановились на пороге. Помещение не было особенно большим — метра три в ширину и десять в длину. Оно выглядело мрачно, как многие буфеты. Половицы стерты, из них торчат сучки. На стенах старые рекламы взбадривающих напитков, теперь уже выцветшие и засиженные мухами, на маленькой полочке — переходящий приз, который когда-то выиграло содержащее заведение общество. На столах помятая посуда разового употребления и переполненные пепельницы. В воздухе — густой, тяжелый запах крови.

— У-ух! — мотнул головой Турман.

— Медицинская экспертиза будет? — выдохнул Кеттунен.

— Нет. Мы и так знаем, что случилось и почему наступила смерть. К тому же ее констатировал и врач «Скорой помощи».

— Да уж это-то и без врача понятно.

Справа в стене было маленькое оконце, разделенное переплетом на четыре части. В верхнем углу нижнего стекла виднелось отверстие от пули — правильное и круглое, словно украшение; все четыре стекла, стены, стулья и столы испачканы уже потемневшей и высохшей кровью — больше всего крови было на полу, там, где лежал покойник.

— В сонную артерию, что ли? — спросил Турман.

— Да. Когда влетела пуля, он стоял у окна и смотрел на улицу. Потом повернулся направо — как-то вот так, это видно по следу, и попытался добраться до двери. Он свалил вон тот стол и схватился за стул…

— Ужасный конец, — тихо сказал Кеттунен. — И зачем только глазеть в неподходящее окно в неподходящее время!

— Вполне благопристойное место по сравнению со многими другими, — бросил Турман и прошел в глубь помещения.

Харьюнпяа ничего не сказал. Он вспомнил слова врача судебной экспертизы, объяснявшего когда-то, что из поврежденной артерии кровь хлещет почти метровой струей и с огромной силой, пострадавший сначала все понимает и пугается, но потом мозг лишается крови, и человек мгновенно теряет сознание. Они оба правы — и Кеттунен, и Турман.

— Пуля прошла через затылок…

Турман, склонившийся над трупом, быстро выпрямился. Он отошел к задней стене, достал лупу и стал изучать выбоину в штукатурке, смекнув, что беспорядок в помещении не имеет значения, а в техническом отношении важнее всего найти пулю.

— Тут тоже ничего, Тимппа. Это брандмауэр. Пуля ударилась немного плашмя и отскочила куда-то в комнату. Может, она где-то под всем этим, а может, рассыпалась на мелкие кусочки. Тут, на месте удара, прорва свинцовых крошек…

Харьюнпяа и Турман посмотрели друг на друга: они знали, как важно установить тип оружия — в случае, если бы преступники были пойманы и оружие найдено, но, кажется, они потеряли обе возможности — не нашли ни пули, ни гильзы.

— Попробуем все-таки?

— А что нам еще остается? — Турман не сдержал безнадежного вздоха. Но потом в его голове мелькнула какая-то мысль, и он кивнул в сторону окна: — В этом окне двойные стекла.

Харьюнпяа не понял.

— Значит, пуля пробила оба.

— Да.

— Черт побери — «да», «да»!.. Надеюсь, вы не братья с Кеттуненом? Двор ниже окна. Пуля должна была пролететь немного вверх, и дырки в стеклах должны находиться на разных уровнях. Если же смотреть через них во двор, то они на одной линии.

— О’кей! Продолжай.

— Значит, место, откуда стреляли, там, и там я найду эту гильзу. Снимай, снимай, Кеттунен. Нам нужны фотографии. Потом мы немного порисуем и осмотрим этого молчальника… А тебе, Тимппа, не пришло в голову, что если дело обстоит так, то они охотились именно за этим парнем? Хоть он и нашей породы. И что тому цыгану во дворе подбили крыло совершенно случайно?..

Харьюнпяа кивнул в сторону кухни.

— Об этом я и хочу дознаться у той женщины. Мужик подцепил ее в самом начале вечера, и они все время были вместе, и, когда это случилось, она тоже была здесь.

— Просто мне пришел в голову такой вариант. Хотя наоборот — логичнее.

В дверях буфета появился Кауранен с исписанным блокнотом в одной руке и карандашом в другой. От раздражения и досады в уголках губ у него залегли складки — после разговора с десятками свидетелей голова шла кругом. Из-за его спины выглядывал находящийся на дежурстве Тийликка.

— Хедман, наверно, выживет, — начал Кауранен. — Пуля прошла между грудью и кишечником. Врач…

— Господи! — вырвалось у Тийликки. — Точно на живодерне!

— …был уверен, что легкие не задеты и крупные сосуды, видимо, тоже. Внутренности — другое дело. Но если он везучий… Его доставили в больницу и сразу приступили к операции.

— Ты успел его допросить?

— Узнал только, что преступники ему незнакомы. Вернее, он утверждал…

— Почему это невинные вечно страдают больше всех? — сказал Тийликка. — Вот и тут — помер бы тот красавец, а этот остался бы жив. И следствие было бы коротким: цыган споткнулся о корягу, курок был взведен, и пистолет выстрелил.

— …что вообще никого не видел, они же никогда правду не скажут. Я успел собрать предварительные показания. Это Хедман, Фейя Ассер, торговец, живет на Козьей горе, переулок Мадетоя, два.

— Торговец, видите ли. Просто пьяница.

— А я, кажется, нашел одного очень важного свидетеля. Он сейчас здорово пьян, но Кандолин прихватил его и повез в Управление допрашивать. Этот мужик разговаривал с преступниками ровно за минуту до выстрелов. Они пытались ему зубы заговорить. Там что-то концы с концами не сходятся. Но свидетель видел их лицом к лицу.

— Тоже торговцы, а?

— Послушай, Тийликка… — Харьюнпяа встал перед Тийликкой, усилием воли он заставил себя оставаться спокойным, хотя внутри у него все клокотало и очень хотелось с кем-нибудь поругаться. — Тийликка, у меня там в кухне свидетельница, она плохо себя чувствует. Не посмотришь ли ты, чтобы с ней ничего не случилось? Ни о чем с ней не говори. Просто глаз не спускай, ты это умеешь. О’кей?

На лице Кауранена мелькнула едва заметная улыбка.

— Остальные потерпевшие — это те, кому достались синяки да ушибы, когда все одновременно ринулись к дверям, чтобы спрятаться в доме. Больше всех ушиблась та женщина, что у тебя на кухне. И свидетели… имен у меня до черта, а дельного — почти ничего. Один утверждает, что, кроме Фейи, на танцах был еще какой-то цыган, другой говорит — не было. Один говорит, что стреляли четверо, другой — что один. Пока единственный стоящий свидетель, пожалуй, только тот пьяный да еще офицер, который видел оружие. Он именно на него обратил внимание. А что здесь?

— Примерно то же самое. Надо бы поехать домой к Хедману и сообщить…

— Думаешь, надо? Там уже наверняка все известно. Они всегда все знают, у них своя, цыганская, почта.

— Может, у него и родных-то таких нет, которым это не безразлично, — вставил Кеттунен. — Они же то и дело меняют свое жилье и родных. Кто больше даст — тот и родственник. А если и есть настоящие, так они только обрадуются, что места стало больше и один попал в больницу на дармовые харчи.

— Пускай группа Тийликки съездит.

— Мы с Унски в цыганское логово вдвоем не сунемся, — крикнул Тийликка в дверь — он распахнул ее и крепко держался за скобу. — Придайте нам группу с собаками. Кроме того, у нас за весь вечер ни одной передышки не было. Сначала сходим кофе попьем.

Харьюнпяа закрыл дверь.

— Теперь пора осмотреть эту личность, — сказал Турман. — Поможет кто-нибудь?

Все, даже Харьюнпяа, хотя его в кухне ждала свидетельница, подошли к покойному. Харьюнпяа казалось, что так лучше, ожидание ей полезно, может быть, она успокоится и сама расскажет о таких вещах, о которых он, пожалуй, не догадался бы спросить. Харьюнпяа не наклонился над трупом, а встал чуть поодаль; он пришел на дежурство после долгого отсутствия — был в отпуске: сначала в отцовском — после рождения дочери, потом — в очередном. Сейчас он чувствовал себя здесь несколько посторонним; смотрел на Кауранена, Кеттунена и Турмана, с удивлением обнаруживая, что и он точно такой же, как они, такое же невыразительное лицо, так же автоматически действует, то же говорит.

— Отойдите…

— Отодвинь стул, Кеттунен.

— За рукав, берись за рукав.

— Вот та-ак…

Они перевернули покойного на спину.

Мужчине было под сорок, он начинал лысеть. Загнутые вверх усы, почти такие же, как у Тийликки, и очки с толстыми стеклами, одна дужка сползла с уха, и очки сдвинулись на лоб. Пестрая летняя рубашка, куртка и коричневые брюки. Лицо какое-то помятое и дряблое — может быть, из-за крови, перепачкавшей его до неузнаваемости. Турман вытащил из кармана убитого бумажник. Дверь в танцевальный зал вдруг резко распахнулась.

— Ребята, хорошие новости!

Вошел Меэттянен, дежурный комиссар полиции порядка.

Меэттянен был уже почти пенсионного возраста, но, несмотря на это, сохранял военную выправку — вот и теперь он стоял, соединив пятки и выставив вперед подбородок, но, заметив убитого и кровь, отвернулся и, шевельнув губами, точно сплюнув, выдохнул:

— Ух, дьявольщина… — Потом кашлянул и повторил: — Ребята, хорошие новости! Стрелявших задержали.

— Врешь! Где?

— Недалеко от спортклуба. Группа Каллио схватила их по приметам. Они пытались сопротивляться — тут наши парни окончательно убедились — ага…

— Оружие при них было?

— Нет. Но долго ли от него отделаться?..

— А приметы полностью совпадают?

— Ну… Группа, во всяком случае, сообщила, что оба — темномордые, лет за двадцать, оба одеты аккуратно, в черные костюмы, под пиджаками свитеры… У одного вдобавок на большом пальце свежая ссадина, какую курок пистолета оставляет на неопытной руке.

На минуту воцарилось общее молчание — все уставились на Меэттянена, которому трудно было сдержать рвущуюся к губам улыбку.

— Тогда дело ясно как день, — выдохнул наконец Турман, и тут все одновременно поняли, что следует делать.

— Сейчас же в Управление и в камеру…

— Немедленно взять у обоих отпечатки пальцев с остатками пороховой копоти!

— Мордой вниз обоих типов, в тюремную одежду и в разные камеры…

— Наконец-то…

Меэттянен явно ободрился, отошел от двери и даже не пытался больше скрывать улыбку — он оказался победителем, и можно было забыть, что они относятся к «разным командам».

— Не поверите, ребята… Меня тут недавно холодный пот прошиб. Пришло сообщение, что откуда-то со стороны Глинянки послышались выстрелы — или выстрел. Я уж подумал… Но ничего там не нашлось. Это, видно, выхлопная труба или еще что-то. Сегодня просто настоящая война…

— Вот тебе и на. — Голос Турмана прозвучал растерянно — а он был не из тех, кто легко теряется. С разинутым ртом он глядел на вытащенные из бумажника покойного водительские права, точно это было какое-то диковинное животное, потом посмотрел на Харьюнпяа, на Кеттунена и Кауранена, посмотрел так, будто ждал объяснения, и под конец уставился на вытянутое на полу тело, словно ждал, что оно ему что-то скажет. — Это же Рейно Асикайнен.

— Кто?

— Какого черта?..

— Асикайнен?

— Так и есть — у него и усы такие же.

— Какой Асикайнен?

— Ну, Рейно. Рейска. Репэ. Да что вы, черти, не помните?

— Это наш…

— Полицейский?

— Господи. Полицейский… лежит тут, убитый… в крови…

Все остолбенели — точно комната наполнилась запахом какого-то вещества, которое заставило всех задержать дыхание; по лицам было видно, что все думают об одном и том же — что и они находились в опасности и спаслись только случайно. Каждый увидел, как он лежит на полу — с запекшейся кровью на губах и в глазницах, а вокруг стоят сослуживцы.

Наконец Кеттунен закричал срывающимся голосом:

— Здесь убитый полицейский!

— Рейно убит!

— Что там такое? Отойдите-ка…

— Убитый-то — полицейский.

Комната наполнилась вопросами и ответами, движением, шумом. В дверях стояло по крайней мере пять констеблей, потом они тоже вошли, откуда-то появились помогавшие допрашивать сотрудники отдела краж, кто-то выбежал на улицу. Скоро оттуда донеслись голоса — к окнам пятнами вплотную друг к другу прилипли лица.

— Они нарочно это сделали!

— Они на полицейского и охотились, а не на того…

— Не может ли кто-нибудь… хоть бы глаза ему за…

— Катитесь отсюда к дьяволу! Того, к чьим сапогам прилипнет пуля… я сам того парня кастрирую!

— Разве он несколько лет назад не перешел на другую работу?

— Он, кажется, в Вантаа перевелся?

— Крутой был парень — цыганам и другим бандитам спуску не давал. Раз как-то…

— Да ведь убийц поймали. Пошли-ка побеседуем с ними…

— Вон отсюда, все до единого!

— Харьюнпяа! — Тийликка стоял на пороге кухни, держа женщину за талию и за руку. — Что случилось? Это в самом деле полицейский? — Тийликка был ошеломлен, лицо его вытянулось. Потом он вспомнил о женщине и стал ее трясти. — Эта баба… она же вся в крови, ее к врачу надо. Кто он? Какой-то наш парень? Или из полиции порядка?

Харьюнпяа метнулся к кухне и попытался перегородить путь женщине — но не успел, она уже вошла в буфет и широко раскрытыми глазами обводила стены, пол, перевернутые столы и стулья, кровь — ту самую, которая хлынула из артерии Асикайнена, залив и ее. Потом увидела лежавшее на полу тело и замерла…

— Господи…

Она охватила руками свою шею. Харьюнпяа взял ее за плечи, попытался повернуть спиной к трупу и втолкнуть обратно в кухню. Женщина смотрела на Харьюнпяа, в ее глазах не было и тени жизни, большие и неподвижные, они просто застыли, а вокруг темнела размазанная косметика.

— Вы знаете, — начала было женщина, но замолчала, будто захлебнулась. Потом, после паузы, продолжила: — Я хотела впустить его в свой дом… думала приласкать его… целовать ему глаза… хотела гладить его по голове… и чтобы он говорил мне всякие красивые слова…

Женщина вдруг запрокинула голову, судорожно глотнула воздуха — и расхохоталась, но это был не смех, а долгий, отчаянный вопль.

Харьюнпяа втолкнул женщину в кухню, силой заставил ее сесть и с треском захлопнул дверь ногой.

— Послушай! — сделал он новую попытку. — Выслушай меня!

Но все оказалось бесполезным, женщина была в шоке или в истерике, ей действительно требовался врач — она с силой рванулась со стула, стремясь вернуться в буфет, Харьюнпяа удерживал ее за запястья и локти — за все, за что мог ухватить, и ее прежнее оцепенение сменилось яростью. С минуту он думал: сейчас пойду и сделаю что-нибудь с Тийликкой, но тут же решил, что лучше оставить все как есть и просто уйти. Однако, не сделав ни того, ни другого, он просто рявкнул страшным голосом:

— Кауранен! Турман!

В кухню вошел Меэттянен и очень медленно закрыл за собой дверь — он был здесь самым старшим и держался с достоинством человека, привыкшего всем руководить. Он подошел к женщине и похлопал ее по плечу:

— Послушайте-ка, голубушка. Я советую…

— Прекрати! — вспыхнул Харьюнпяа. — Пошли сюда людей. Ее надо доставить к врачу.

Меэттянен отскочил и спросил одними губами:

— Она сумасшедшая?

— Она — нет. Но кто-то из нас сумасшедший…

На лице у Меэттянена выразилось недоверие — он не понял, на кого или на что намекает Харьюнпяа, но все-таки сказал:

— Хорошо. Я пришлю кого-нибудь из своих ребят…

Потом подошел к двери, остановился, держась за ручку и явно испытывая не то затруднение, не то смущение. Несколько раз потерев подбородок, он наконец решился:

— Я еще давеча хотел попросить — еще до того, как выяснилось, что покойник — полицейский… Но теперь и тем более… Когда будут давать материал для газет… может быть, там можно было бы упомянуть, что убийц поймал сотрудник полиции порядка. — Меэттянен махнул рукой и усмехнулся. — Моего имени называть не надо… Я просто к тому, что всегда пишут: уголовная полиция поймала — и слава не раз доставалась не тем, кто ее заслужил.

6. УБИЙЦЫ

Харьюнпяа почти бежал по серому коридору Полицейского управления. Он уехал с Малого порога сразу, как только группа Меэттянена взяла на себя заботу о женщине. В буфете оперативных работников было более чем достаточно, зато, похоже, в Управлении некому было ни встретить, ни допросить преступников. Он оказался прав — в Управлении находился только беспокойно шагающий дежурный Ляхтеэнмяки, которому едва удавалось удерживать в разных комнатах явившихся сюда «свидетелей».

Кандолин заперся у себя в кабинете и стучал на пишущей машинке, с помощью черного кофе ему с трудом удалось привести в чувство главного свидетеля — Кауранена.

Харьюнпяа свернул за угол, толкнул дверь и попал в другой коридор, ведущий к лифтам. В конце его стоял Хиетанен, по прозвищу Шаровая Молния. Он колотил кулаком по укрепленному рядом с закрытой стальной дверью механическому пропускному устройству — утыканному кнопками и мелькающему огнями.

— Черт, черт, черт!

— Шар!

Шар обернулся. На голове у него были наушники, от которых к микрофону у губ тянулись провода; от резкого поворота головы проводок просвистел в воздухе и, как хлыст, ударил в стену.

— Тимппа! Эта чертова штуковина не работает! Завтра я объясню Бакману, куда он может ее засунуть…

— У тебя не та карточка.

Шар выдернул пропуск из регистратора.

— Что за чертовщина, и вправду… — Это был не пропуск, а банковская или какая-то другая карточка с его фотографией. — Вот почему она не лезет. Я впопыхах и не заметил.

Харьюнпяа сунул свою карточку в отверстие и стал набирать секретный код — посторонний не смог бы продвигаться по Полицейскому управлению. Здесь повсюду секретные замки — только в уборную можно попасть с ригельным ключом. Желтый свет сменился зеленым, сигнал звякнул, Харьюнпяа вытащил карточку и распахнул дверь. Они вошли на первый этаж тюрьмы, там было пусто, на содержание дежурных не хватало средств. Оба остановились, поджидая лифт.

— В «садок»? — спросил Харьюнпяа.

— Да. Им понадобился переводчик.

— Этим убийцам?

— Не притворяйся, будто ты не в курсе дела. Небось не хуже моего знаешь, что это цыгане. Каждый раз, как только дело доходит до чего-нибудь серьезного, они ничего, кроме своего языка, не понимают, черт его знает, как он там называется. Того и гляди — потребуют признать его третьим государственным языком[151]…

— А ты?..

— Нет. Два-три слова знаю, остальное…

Шаровая Молния распахнул полы пиджака. За поясом торчала черная ручка резиновой дубинки.

— Вот мой толмач. Убийц полицейского он живо научит даже на санскрите говорить, можешь быть уверен.

— Бога ради, не надо…

Харьюнпяа притронулся к рукаву Шаровой Молнии, но тот резко отдернул руку, совсем как Валпури, когда она еще вдоволь не накапризничалась. Но Шар не капризничал — он смотрел куда-то в потолок, Харьюнпяа заметил, что он прячет глаза.

Лифт остановился, они вошли и оказались в окружении серых металлических стен, словно в консервной банке. Лифт стал опускаться; глазок наблюдателя следил за пассажирами сверху, и кто-то где-то видел, как выглядят их макушки, только то, что происходит в мозгу, оставалось для него тайной.

— Асикайнена никто не любил, когда он здесь работал, — проговорил Шар непривычно глухим голосом. — Он был такой… оригинал. Как и я. И я знаю… Но я его любил. В те времена, когда мы работали в группе краж со взломом, он был моим лучшим другом. А для приработка мы следили за хлебными машинами. Утром, закончив объезд, мы сидели с ним в какой-нибудь забегаловке и ели свежие французские хлебцы. Он мне всякий раз говорил: «Послушай, Шар, в один прекрасный день ты еще станешь начальником криминальной полиции»… Оригинал, и только. Здесь таких, как тебе известно, не любят. — Шар сунул в рот жевательную резинку и быстро заработал челюстями. Потом заставил себя усмехнуться: Ты подумал, что я хочу их проучить. Да нет. Даже дерьмо возить — и то какой-то гуманизм требуется. Это просто для острастки.

Лифт дошел до цокольного этажа. В коридоре, ведущем направо, находились пустые следственные комнаты, но, повернув налево, человек попадал в переход, подобный тем, какие бывают в аэропортах. Сразу за ним шла застекленная комната надзирателей, примыкающая к помещению со скамейками, куда задержанных доставляли прямо из машины.

Сюда, в комнату, прозванную «садком», набилось множество народу — поглядеть на убийц пришли даже надзиратели с верхних этажей. Под яркими лампами «садка» топталась группа Каллио — один констебль постарше, два помоложе. А между ними стояли оба арестованных.

— But why? Please, take my passport and…

— Tsast kiip joor mauth kloust and empti joor pokits!

— But why? Why!

— Kiip joor mauth kloust, juu pladi möödö![152]

— Дьявольщина… — Харьюнпяа остановился словно вкопанный и сжал виски, как будто у него заболела голова. Шар, не сбавляя скорости, протиснулся между стражниками на середину комнаты. Он хорошо говорил по-английски, так как несколько лет назад служил в военной полиции на Кипре.

— Okay. What’s the problem?[153] — начал было он и тут только понял, что́ произошло. Немного пригнувшись и сразу выпрямившись, он сдернул с головы наушники и заорал: — Засранцы! Быть не может!

Отступать было поздно — задержанные дергали его за лацканы и жестикулировали, обрушивая на него поток английских фраз.

Это были негры — африканцы, цветные, черные, с курчавыми волосами и темной кожей, только разных оттенков — лицо длинного было почти черным, словно какое-то редкое дерево, а у того, что пониже, кожа мягко мерцала при свете ламп, напоминая шоколад «Миньон».

Харьюнпяа тяжело перевел дух и медленно, на негнущихся ногах, словно во сне, направился в комнату стражи.

— Вот их паспорта, — сказал Мяэнсюрья. Это был старшийнадзиратель, мужчина лет пятидесяти, обычно старавшийся скрывать свое мнение, но теперь в его голосе звучал явный ужас.

Харьюнпяа стал набирать номер телефона, а второй рукой открыл верхний паспорт, на первой странице значилось: «Corps Diplomatique»[154]. Ко второму паспорту он даже не притронулся.

— Полицейское управление слушает, номер четвертый, — раздалось в трубке.

— Это Харьюнпяа, звоню из «садка». — Передай снова всем машинам приметы убийц. Задержаны не те люди. Если комиссар на месте, хорошо бы ему быстро прийти сюда.

— Полицейское управление. У телефона номер четвертый, — опять повторил голос в трубке.

— Говорит Харьюнпяа, я в «садке»! Объяви…

— Не стоит, — сказал Мяэнсюрья. — Телефон не работает. В горячие дни с ним всегда так. Правда, его можно включить по коду тревоги, но мы его не знаем. Почему-то его засекретили.

— О’кей…

— Полицейское управление слушает, номер четвертый. Кто пытался к нам дозвониться?

— Кто они, по-вашему? — неистовствовал за стеклянной стеной Шар. Он загнал всех трех констеблей в угол. Те стояли, онемев от смущения, но было видно, что они уже начинали злиться — ведь они действовали правильно, схватили, как им было указано, темнокожих. Констебли, молодые, светловолосые и плечистые ребята, видимо, были направлены в Хельсинки прямо с курсов.

— Кто они, по-вашему?

— Ну, похожи на черномазых…

— Похожи. Черные они и есть. А убийцы — цыгане!

— По рации передали, что оба темные.

— Господи помилуй! И как ты только получил лычки старшего констебля? Неужели ты цыган не знаешь?

— В наших краях цыган называют цыганами… А в международных законах, наверно, найдется парочка параграфов, по которым этих двоих можно выдворить из страны.

— В ваших краях, может, дневальный передает по рации — принесите, мол, мне, ребята, конфет из киоска. А теперь ты в наших краях, в столице! Нашу рацию может слушать кто угодно — газетчики, министры… Это расовая дискриминация — называть цыган цыганами.

Харьюнпяа тихонько пошел обратно к лифту. Мяэнсюрья, расстроенный, следовал за ним.

— Харьюнпяа…

— Да?

— Я о срочной связи — вдруг ты о ней кому-нибудь скажешь… Я не имел в виду, что она плохо поставлена. Не говори ничего такого. Она все-таки помогает провести дежурство — всегда знаешь, когда надо посмотреть новости по телевизору.

— Не беспокойся. Никому не скажу.

— Хорошо. Просто я засомневался. Даже моему месту многие завидуют.

Двери лифта открылись, и в коридор впорхнул Кандолин.

— Стрелки́ здесь?

— Какие-нибудь стрелки́ тут, надеюсь, есть…

— Что?.. Ты куда, Харьюнпяа?

— Кофе пить. У меня за весь вечер ни минутки свободной не было. — Харьюнпяа вошел в лифт и, прежде чем двери закрылись, успел сказать: — Меэттянен хотел, чтобы ты рассказал газетчикам, что этих парней задержали его ребята.

Пить кофе он не пошел. Дошел до конца длинного коридора, напоминающего слепую кишку, и стал смотреть в окно. На улице уже совсем стемнело. И хотя не было еще и середины августа, за стеклом то и дело мелькали желтые листья. Поднялся ветер.

Вдобавок ко всему Харьюнпяа мучило то, что он не любил Кандолина, хотя почти не знал его. Вообще-то Кандолин считался дельным работником и к нему относились с уважением, подчиненные его даже любили. Да и не только подчиненные. Стоило собраться веселой компании в любом углу Полицейского управления, как можно было с уверенностью сказать, что Кандолин там и смеется громче всех.

Может быть, именно этот смех и был неприятен Харьюнпяа?

7. СОВЕЩАНИЕ

— Да, оба цыгане, — сказал Кандолин по телефону. — Свидетелей — десятки. Нет, еще нет. Для проверки кое-кого задержали, но, как руководитель операции, хочу подчеркнуть, что никто пока не арестован.

Долговязый и костлявый на вид, Кандолин чем-то напоминал американского бизнесмена. Его движения отличались быстротой и гибкостью, по возрасту ему не дашь больше сорока, хотя на самом деле было уже за пятьдесят.

— Можете не сомневаться, убийство полицейского не останется безнаказанным. Конечно, на этой стадии… Он не был при исполнении служебных обязанностей, но обнаружились известные обстоятельства, позволяющие предположить, что именно они являются причиной содеянного.

Кандолин был одет в серый костюм и белоснежную рубашку с галстуком в красную полоску. Он носил очки в темной оправе, слишком массивные для его лица, такие, какие вошли в моду у чиновников во времена президента Кекконена. В электричке Кандолина было бы трудно отличить от остальных пассажиров — он мог сойти за представителя любой другой профессии.

— Безусловно. Звоните…

Была пятница, половина второго ночи. Ездившие на Малый порог полицейские и вызванные из дому следователи отдела, теснясь, сидели в кабинете комиссара Кандолина. Совещание не клеилось: в дверь то и дело стучали, кто-нибудь приносил новые сведения, что-то сообщали по телефону, кто-то вспоминал о незаконченном расследовании — но главной помехой был телефон, трезвонивший без передышки. Звонили из всех губернских газет, едва только Финское телеграфное агентство передало полученное известие. Кандолин, который только что узнал, что жертвой выстрелов оказался полицейский, возбужденно, словно очевидец, излагал каждому звонившему ход событий от начала до конца — он никого не хотел обделить. Но на лицах остальных читались ночная усталость, задерганность и недостаток кислорода в комнате без окон.

— Нет, имя пока не могу назвать. Он уже не служил в хельсинкской полиции, хотя раньше работал у нас…

— Кандолин! — Кауранен куда-то сбегал и вернулся — он держал в руке листок из блокнота, — и, так как Кандолин его не замечал, Кауранен сел за спину комиссара и осторожно тронул его за плечо: — Кандолин!

— Простите, о чем вы спросили?.. Ну что за чертовщина!.. — досадливо отмахнулся Кандолин, как бы скомандовав: «Молчать!»

Кауранен вернулся на свое место, сел и стал теребить листок, глаза его были встревожены, на щеках выступили красные пятна, он несколько раз открывал рот, желая что-то сказать.

Кандолин бросил трубку на рычаг и кашлянул.

— Ну, так. Давайте-ка, ребята, сохранять спокойствие — впопыхах такие дела не делаются. Это одинаково важно для всех нас. Что у тебя?

— Асикайнен уже три года как ушел из полиции, — совсем расстроенный, сказал Кауранен, — я только что был…

— И что?

— Ни черта…

— Год назад я что-то такое слышал, но подумал — сплетни.

— Все может быть. Ведь в бумажнике не было служебного жетона.

— Черт побери!

— Как…

— Молчать!

Кандолин встал и, сжав руки в кулаки, оперся на стол:

— Кауранен, ты вполне… уверен?

— Я только что звонил в Рийхимяки, — сказал Кауранен, побледнев и глядя в пол. — Их дежурный вспомнил Асикайнена и рассказал, что он проработал там меньше года и ушел со службы…

— Почему?

На лбу у Кандолина выступило несколько капель. Он с опаской поглядывал на телефон, будто вдруг стал его бояться. Потом быстрыми угловатыми движениями начал приводить в порядок лежавшие на столе карандаши — ему явно хотелось передвинуть и пистолет в полиэтиленовом футляре, но он этого не сделал.

— Ну-у… Из кофейной кассы после появления Асикайнена стали пропадать деньги — суммы небольшие, но все же… Об этом заявили. Асикайнен захотел уволиться. Дело так и не выяснилось. После этого он, говорят, занимался разными делами — был торговым агентом, сторожем. И все такое.

Мужчины молчали, не глядя друг на друга, — по какой-то необъяснимой причине они почувствовали себя запачканными, и им захотелось оказаться сейчас в одиночестве или где-нибудь в другом месте; были тут и досада, и мгновенно мелькнувший страх. Рейно Асикайнен, оказывается, был вор…

Вопреки всеобщему убеждению преступления, совершенные полицейскими, расследуются очень тщательно. Малейшее подозрение рассматривается скрупулезно и безжалостно, дело разбирается глубже, чем оно того заслуживает, — с тем чтобы заподозренный не смог уже больше вернуться к прежней службе, даже если он в конце концов и признавался невиновным. И основывалась такая строгость не на каких-то принципах и не на гордом лозунге: держать знамя незапятнанным, — а просто на желании умыть руки, как это сделал некогда Пилат.

— Почему туда позвонили только теперь? — крикнул Кандолин так, что все подняли головы, — он стоял посреди комнаты совершенно неузнаваемый, кулаки у него сжимались и разжимались, кадык поднимался и опускался.

— Да каждому из нас пришлось допросить трех-четырех свидетелей, — мрачно сказал Кауранен. — Но все одна болтовня…

Кандолин провел рукой по волосам и вернулся к столу.

— Само собой, — сказал он и усмехнулся так, чтобы его давешнее раздражение можно было принять за притворное. — А по домашнему адресу сообщили?

— Пытались, во всяком случае — по всем трем.

— По трем?

— Да. Официальный адрес у него в Вантаа, но он уже с полгода обитал в другом месте. Там живет женщина, по имени Тийна Малмберг, у нее не оказалось телефона. Из бумаг, найденных в кармане, мы узнали его второй адрес — Третья линия, девять СО — Тарья-Леена Яаккола. И третий: Речной остров, Гаванская улица, Яана Суоминен. Самая свежая открытка пришла ему от какого-то Кика на адрес этой Яаны.

— Он не был женат?

— Был. Но развелся, помнится, еще до того, как ушел от нас. Детей, кажется, не было, тогда, во всяком случае.

— А родители?

— Их еще не успели…

— Ясно. Ладно, ладно…

Кандолин снова встал и принялся кругами ходить по комнате. Потирая подбородок одной рукой, он держал другую в кармане так, что из-под полы пиджака виднелась кобура револьвера.

— Ну-у, не беда, — решил он наконец даже с каким-то подъемом. — Газеты, может быть, и назовут свои сообщения не совсем верно… Но следствию это может оказаться даже на руку: народ поймет, как далеко зашла организованная преступность. Пусть потом дают поправку в следующих номерах. Они и без того пишут столько чепухи, препарируют правду как хотят и используют это в своих интересах. Пусть разок и нам послужат. — Он остановился возле стола и отодвинул бювар; его лицо стало серьезным, почти как перед молитвой, и, продолжая, он не поднял глаз: — Если человек однажды ошибся… С кем не бывает в наши тяжелые времена?.. Это еще не значит, что он преступник. Другое дело, если он вообще ведет антиобщественный образ жизни, если его прошлое… — Кандолин поднял голову, строго, одного за другим, оглядывая присутствующих. — А если бы это было и так — мы не должны исходить из того, что погибший представлял собою при жизни, пусть это был даже самый жалкий алкоголик. Нам следует думать о нем как о человеке. Честно говоря, я не могу отчетливо вспомнить Рейно Асикайнена, но его имя в любом случае связано с нами, в общем, по сути своей он был добропорядочным полицейским.

С минуту все молчали. Потом кто-то осмелился сказать:

— Выкладывался-то он до конца…

— Да, Рейска, конечно…

— И бандитов ненавидел, преследовал их безжалостно.

По мере того как присутствующие освобождались от неловкости, их голоса становились громче. Через несколько минут, как и перед совещанием, разговор плыл по комнате волнами — путаный, торопливый, такой, в котором нельзя ничего разобрать, если не сосредоточиться на словах кого-нибудь одного из говорящих.

Харьюнпяа рисовал в записной книжке черный шар. Ему хотелось спать — главным образом потому, что за время отпуска он отвык от ночных дежурств, но в не меньшей степени и оттого, что он не отвечал за это дело и чувствовал себя в известном смысле посторонним. Он знал, что его участие в расследовании закончится в восемь утра. Кроме того, у Норри тоже было нераскрытое дело об убийстве. Харьюнпяа мельком успел ознакомиться с ним перед началом дежурства и запомнил только, что жертву вытащили из-под лодочного причала в Речном заливе и что на ногах у несчастного были красные шерстяные носки.

— …это заметила нейти[155] Хейккиля, но, безусловно, надо принять во внимание…

— …может быть, и так, но более убедительным кажется…

Харьюнпяа следил за разговором вполуха и втайне даже от себя самого желал, чтобы Пожарное управление сообщило вдруг о каком-нибудь трупе или о бушующем пожаре.

Он начал рисовать второй шар и тут впервые вспомнил Асикайнена — живого; он почти воочию увидел, как Асикайнен стоит, прислонившись к киоску справочного бюро на Александровской улице, смеется, покручивая усы, и рассказывает своему собеседнику:

— …в конце концов я от нее освободился. Последнее, что я об этой бабенке слышал, — будто она кружит по какой-то комнатенке в Лапинлахти и твердит: «Неправда, не может быть…»

Харьюнпяа вдруг стряхнул с себя усталость и стал следить за разговором. Он понимал, что в этих обстоятельствах может быть три варианта. Первый и самый неправдоподобный — убийцы пытались пристрелить Фейю Хедмана и заодно случайно попали в Асикайнена. По второй версии задумано было убить обоих — Фейя Хедман мог быть агентом Асикайнена и донести ему о цыганах, торгующих вином или укрывающих краденые товары, — сведения, которые Асикайнен в свою очередь передавал кому-нибудь из полицейских. И по третьей, самой убедительной версии убийцы хотели прикончить именно Асикайнена — в отместку за какое-нибудь дело, проведенное им еще во времена службы в полиции, а в Хедмана пуля попала по ошибке, к тому же он вполне мог навести их на Асикайнена.

— По-моему, когда Хедмана можно будет допрашивать, нам стоит отнестись к нему как к человеку, которому мы доверяем. А если он не захочет с нами сотрудничать…

Кандолин щелкнул указательным пальцем по пистолету, лежавшему в полиэтиленовой кобуре, — это был «FN», такой же, как служебное оружие, употреблявшееся многими еще несколько лет назад. Его вынули из заднего кармана Фейи Хедмана. Согласно сведениям, данным компьютером, пистолет был украден два года назад во время квартирной кражи, случившейся в Порвоо.

— Так вот, о вчерашнем… Важнее всего то, какая ситуация была в буфете перед выстрелом. Харьюнпяа…

Харьюнпяа прочистил горло.

— Это, к сожалению, видимо, мало поможет, — начал он. — Там была буфетчица… ее показания вот тут… во время выстрела она находилась в кухне — пошла доставать корзины с лимонадом. Потом те двое, которые сидели спиной к дверям. Они обернулись уже после выстрела, когда Асикайнен закричал… А с Асикайненом была только женщина — Мериляйнен, Анья Ирмели. Но она была в таком состоянии, что взять у нее показания оказалось просто невозможно. Единственный способ — попробовать снова…

Зазвонил телефон.

— Дежурный криминальной полиции комиссар Кандолин. Ага — идем…

Кандолин медленно опустил трубку. Потом оглядел всех и изобразил на губах улыбку — широкую, как у Никсона, обнажающую даже десны.

— Один из убийц в «садке», — сказал он торжественно. — На этот раз настоящий. Цыган. У него пистолет, от которого так разит порохом, что из него явно стреляли сегодня вечером…

8. ВАЛЛИЛА[156]. 5 ЧАСОВ

Улицы Стуре, Гористая и Промышленная отрезали от южной части Валлилы треугольный участок. Вдоль его узких извилистых улочек стояли выстроенные в первой половине столетия деревянные дома с какими-то странной формы железными крышами; местами эти крыши спускались вниз почти отвесно, так что стен второго этажа даже не было видно за жестью, а окна казались пожарными оконцами; местами же они поднимались ввысь как башни, образуя на чердаках причудливой формы каморки и мансарды.

После того как деревянную Валлилу решили сохранить, многие строения поменяли своих владельцев. Большую часть домов основательно подремонтировали, а некоторые почти целиком выстроили заново, и теперь они выглядели более представительно, чем тогда, когда были новыми. На улицах появились «бемари» и «вольво». Из открытого окна можно было услышать, как кто-то говорит по телефону:

— Нет, там мы настлали пол из широких сосновых досок… Клинкер? Его положили в прачечной — вернее, это теперь сауна, мы ее переделали…

Но были в Валлиле и другие дома. Их стены выгорели на солнце и стали серыми, оконные рамы — трухлявыми, на крышах цвели красные пятна ржавчины, и, проходя мимо них, можно было почувствовать запах гнили, исходивший из вентиляционных окошек каменного фундамента.

Это были дома, принадлежащие муниципалитету. Во дворах там ковыляли старухи в шлепанцах и старики на костылях, сверкая глазами, шмыгали кошки, а по утрам, около десяти, возле этих домов появлялись мужчины с полиэтиленовыми мешками, по вечерам, в эти же часы, — громко смеющиеся женщины. И все, казалось, чего-то ждали: и люди, и дома.

На Бастионной улице, неподалеку от пересечения с улицей Кеуру, стоял один из таких домов. Под его карнизом тянулась рассохшаяся деревянная резьба, выполненная каким-то мастером прежних времен; за домом высились остроконечные скалы кеуруского парка, почти такие же высокие, как дом. В ту августовскую пятницу, в такую рань, что синева на небе еще только угадывалась, из трубы этого дома уже поднимался пахнущий березовыми дровами дым.

Севери остановил машину недалеко от дома, и, хотя он уже дважды проехал мимо него, не заметив ничего подозрительного, он все еще был настороже. Не заглушая мотора, он выключил передачу и склонился к баранке, зорко осматривая улицу.

Она была пустынна. Вдоль обочины стояли те же машины, что всегда, их непротертые стекла запотели от росы, ни одна щелочка не блестела. Движения на улице не было. Даже дворы выглядели безжизненными. Ни возвращающихся домой пьяниц, ни ранних собачников, прогуливающих своих любимцев, ни осторожных филеров, которые, не шевелясь, прячутся возле водосточных труб или в кустах.

Севери вышел из машины. Это был невысокий кряжистый мужчина лет сорока. Его лицо казалось каким-то конусообразным — может быть, из-за маленького подбородка, почти отсутствующего, — но сросшиеся брови и аккуратно прикрывающие верхнюю губу усы возмещали этот недостаток: они придавали ему вид человека, с которым лучше не ссориться — во всяком случае, тогда, когда его рука, как теперь, лежит в кармане брюк.

Севери быстро перешел улицу, ступил на тротуар и направился к дому, и, хотя казалось, что он смотрит только перед собой, он точно знал, что происходит вокруг — три голубя слетели на землю, почтальон толкал свою тележку по Гористой улице, Рууса или Миранда, на мгновенье колыхнув занавеской, выглянула в окно, чтобы узнать, кто идет. Севери дошел до угла и свернул во двор. Теперь — он увидел это уголком глаза — в нижнем окне стоявшего наискосок дома шевельнулась занавеска, это Трехпалый — Гуннар Палми. Вот и хорошо. Теперь Трехпалый знает, в какое время он вернулся, может сообразить, что он ездил далеко, а главное, видел, что Севери вернулся один. Он, конечно, не удержится — расскажет об этом, когда услышит, что случилось на Малом пороге, если это ему пока еще неизвестно. К тому же Трехпалый видел их отъезд, видел, что Вяйнё и Онни сидели сзади. Глаза Севери сузились, улыбаясь, он так хлопнул калиткой итак скрипнул кольцом, что Трехпалый непременно должен был его заметить.

Во дворе пахло сырой землей. Не мешкая, Севери скрылся в отбрасываемой углом дома тени и распахнул дверь погреба, лишь чуть приоткрытую, — из тьмы вырвался запах дров, сырости и паутины. Не останавливаясь, он прошел к крыльцу, схватил газеты и поднялся по скрипучим ступенькам — лесенка была видна с улицы и из окон Палми, он заметил, что у окна все еще кто-то стоит. Севери поднял руку, чтобы постучать, и почувствовал мучительный спазм в животе. Только теперь, когда он наконец оказался дома и в безопасности, когда почти все осталось позади, он понял, как напряжены его нервы. Необходимость быть постоянно настороже, не переставая, грызла его изнутри, точно крыса, — и это будет продолжаться многие месяцы, может быть, годы.

— Чертовы молокососы…

Севери постучал. Миранда тотчас откинула крюк, она ждала в прихожей. Севери вошел.

— Ну?

— Сюда никто не приходил, — шепнула Миранда, задыхаясь и сжимая руки, — ни с Козьей горы, ни из полиции. Но компания Трехпалого явно знает. Они до поздней ночи караулили за занавесками, точно чего-то ждали.

— С ними не стоит считаться. Но если явятся непрошеные гости…

— Не знаю, как быть с Руусой. Она твердит, что нам вообще надо уехать.

— Постараюсь ее вразумить, как только освобожусь.

— Она требует, чтобы ты сразу же утром пошел к Трехпалому и спросил, не согласится ли он съездить на Козью гору посоветоваться…

Севери кашлянул; он и сам было подумывал о чем-то таком, но сейчас эта мысль показалась ему совершенно неприемлемой — какого черта бабы не дают ему самому все решить, как было всегда до этого!..

— Что еще? — буркнул он.

— А то… что все-таки было бы лучше увезти ребят к Тайсто в Тойалу, а не кружить вот так…

Севери раздраженно качнулся, ах, еще и в Тойалу; они ничего не поняли, хотя вчера вечером все обговорили; брат Фейиной жены Орвокки жил в приходе Пялькянне, в получасе езды от Тойалы — окажись парни там, могли бы возникнуть неприятности. И вдруг Севери испугался всего: и того, что ему какое-то время придется ездить к своим перекупщикам одному, и того, что оставил машину на улице — кто-нибудь может подойти к ней и заглянуть в салон. Он сунул газеты жене и прикрыл дверь.

— Погляди-ка, об этом уже пишут? Я перегоню машину.

Он быстро прошел к машине и загнал ее во двор — с улицы теперь был виден только ее нос, потом поднялся на крыльцо и с силой хлопнул дверью.

Во дворе было тихо — постукивал лишь остывающий мотор машины. Сумерки таяли, становилось светлее; уже видно было, что белье, висящее на веревке, — это белье, а не белокрылые птицы, и что зверек, метнувшийся из-под амбара в соседний двор, — просто кошка. Потом издали, со стороны Гористой улицы, донесся шум моечной машины, а по Промышленной прогромыхала первая автоколонна.

— Онни, пора. Я больше не вытерплю. Онни?

Вяйнё отбросил байковое одеяло и попытался встать. Это было нелегко: он лежал между сиденьями машины уже второй час, все тело затекло, карданный вал так больно сдавил правый бок, словно в него пнули ногой, а стоило только пошевелиться, рану невыносимо саднило.

Вяйнё встал на колени. Теперь, когда на нем уже не было одеяла, оберегающего и теплого, когда рассеялась полудрема, все снова показалось ему ужасным: и то, что впредь целыми неделями придется прятаться, и то, что все так невероятно быстро изменилось. Он пригнулся за дверцей, протянул руку через спинку сиденья к багажнику и, нащупывая вещи, тронул Онни за плечо.

— Быстрее, Онни! Нам надо идти.

— А? Где мы?

Голос Онни был вялый, он пил до тех пор, пока Севери не рассердился окончательно и не выбросил бутылку в кювет.

— Мы дома, во дворе, в машине Севери. Он велел подождать четверть часа. Они уже прошли.

— Ага. Я еще минутку покемарю.

— Нет, Онни!

Вяйнё поднялся на сиденье и стал срывать с Онни одеяло. Оказавшись на виду, он вдруг испугался, что кто-то может в любую минуту заглянуть в окошко машины, узнать его и пристрелить.

— Быстро, Онни!

Он почти насильно заставил двоюродного брата сесть и, сжав зубы, стал тянуть его через спинку сиденья; машина качалась, оси скрипели, и на мгновенье, мешая друг другу, ребята превратились в сплошной клубок.

— Черт бы тебя драл…

— Не трогай — руку больно.

— Плевал я на твою руку…

Вяйнё приоткрыл дверцу машины — воздух был приятный, терпкий. Двор казался вымершим. Не задерживаясь, Вяйнё опустился на землю, потянул Онни за рукав, и, согнувшись, они прошмыгнули к двери погреба. Вяйнё втолкнул туда Онни, скользнул за ним и прикрыл дверь. Только после этого он осмелился перевести дух — здесь их не увидит ничей недобрый глаз.

— Я ничего не вижу…

— Подожди-ка…

Вяйнё порылся у себя в кармане, нашел зажигалку и щелкнул. Пламя отбрасывало слабый свет. Но этого было достаточно — Вяйнё увидел стену, сложенную из серых камней, земляной пол и трухлявые доски, положенные как мостки. Он оградил пламя ладонью и пошел, удаляясь от дверей. Онни ковылял за ним. Потолок был такой низкий, что приходилось нагибать голову; в щели между досок сыпались опилки, темная от пыли паутина свисала клочьями, словно рваные тряпки. Мостки расходились налево и направо. Ребята свернули направо. Неприятный запах овощей и плесневелой одежды стал острее. Наконец они увидели лесенку, услышали звук шагов, доносившийся сверху, и остановились. Над ними была кухня.

— Ш-ш…

Вяйнё поднял палец к губам, согнул голову — если стоять тихо, можно расслышать разговор.

Севери бушевал:

— …Ну и что? Значит, по нужному адресу попала, если угодила в плоскостопого, вы-то это знаете, Рууса. И если хотите забыть остальное, то вспомните хотя бы, что́ они тогда в Лахти натворили со своими собаками…

Севери отошел подальше, и его слов больше не было слышно. Вяйнё не мог понять, о чем они говорят. Но ему показалось, что в кухне кто-то плачет, стараясь сдерживаться, — это могла быть Рууса. Потом Миранда крикнула резким голосом:

— Но ты же знаешь, какой шум из-за этого поднимется! Они никогда в жизни не успокоятся, раз это был плоскостопый. Налетят, как шершни, на всех цыган. Все начнут психовать, и нашу семью возненавидят. А рано или поздно кто-нибудь расскажет, что это Вяйнё и Онни, и плоскостопые их здесь найдут, хоть мы парней в дымоходе спрячь!

Поскольку на кухне других мужчин не было, Миранда осмелилась кричать на Севери. И тут Вяйнё все понял. Рука его дрогнула, зажигалка погасла. Стало темно, хоть глаз выколи. Вяйнё дышал, приоткрыв рот, он знал, что понял правильно; и все-таки ему казалось, что это сделал кто-то другой, не он, не Онни, который дышал сейчас рядом с ним, вместе с которым он бежал через лес, а потом по горе над пляжем, через дворы до самой Шишечной улицы.

— Онни, мы убили какого-то плоскостопого…

— Ты что — сбрендил? Постучи, чтобы нас впустили.

— Нет… Послушай, что они говорят.

— …знал бы — придумал бы что-нибудь другое, — говорил Севери, и по голосу можно было понять, что ему страшно, хотя он и не хочет в этом признаваться. — Но история с Фейей еще хуже. Как там сказано…

Послышался скрип — он ходил прямо над ними. Потом зашуршала газета, и он стал читать:

— …операцию, и, по словам комиссара Кандолина, его жизнь вне опасности… Врач полагает, что через неделю, самое большее через месяц он будет на ногах.

— Слава богу, что не хуже.

— Не хуже? А что может быть хуже того, что он станет кружить вокруг нашего дома с пистолетом в руках? Что нам тогда делать?

— Мы уедем.

— Глупости… Лучше постараемся, чтобы переехали они. Это всегда была доля слабых.

— Пусти-ка… я хочу спать.

Онни отстранил Вяйнё, нащупал ступеньки, они заскрипели под его ногами. Потом он постучал — и наверху замолчали.

— Теперь я этих негодяев… — раздался голос Севери.

Его шаги приблизились. Послышался шум — отодвигали стол. Когда откинули половик, голос стал мягче — и в щель проник свет; он образовал квадрат, словно очерченный желтым мелом.

9. ЯАНА СУОМИНЕН

В квартире была только одна комната — не больше клетушки дежурного комиссара, но зато с балконом. Полка со стереопроигрывателем, телевизор и постель заполняли ее почти целиком. Балкон выходил на Гаванскую улицу, напротив стоял недавно выстроенный дом, в квартирах которого зажигались огни по мере того, как люди просыпались. Харьюнпяа повернулся спиной к Яане Суоминен и смотрел в окно; он считал, что так лучше, хотя его присутствие явно ей не мешало.

Было уже утро, но он еще не устал — при ночных дежурствах усталость накатывает волнами: сумрачное настроение, когда глаза неодолимо слипаются, вдруг сменяется бодростью, и в течение некоторого времени чувствуешь себя другим человеком — все видится и слышится отчетливее, чем обычно. Вот и теперь Харьюнпяа точно представлял, как Яана за его спиной поднялась с постели, как натянула колготки, щелкнув резинкой по животу, как наклонилась за лифчиком и стала в него запаковываться — когда она завела руки за спину, чтобы застегнуть лифчик, плечевые суставы хрустнули. При желании Харьюнпяа мог все это увидеть и воочию — по отражению на стекле, стоило только чуть отодвинуться, но он не хотел; пахло ночью, прерванным сном.

Это была третья квартира, куда он пришел разузнать об Асикайнене. У Тийны Малмберг из Большого Лесного переулка в Вантаа уже около года был другой приятель, она протянула Харьюнпяа в чуть приоткрытую дверь записку с номером своего рабочего телефона и попросила позднее позвонить туда. К Тарье-Леене Яаккола с Третьей линии Асикайнен за последние полгода заскочил только пару раз. Несмотря на это, Яаккола была потрясена больше всех из этих трех женщин, она едва не расплакалась. Но ответить на интересующие Харьюнпяа вопросы так и не смогла. Вместо этого она передала ему оставшиеся у нее два полиэтиленовых мешка с какими-то мелочами, принадлежавшими Асикайнену. А здесь, на Гаванской улице, Яана Суоминен открыла ему дверь в одних коротеньких трусиках.

— Ого! — только и бросила она, увидев Харьюнпяа.

— Я из криминальной полиции, старший констебль…

— Вижу. Дело касается?..

— Рейно Асикайнена.

— Его что — убили?

— Да.

Суоминен глубоко вздохнула, и руки ее опустились.

— Входите! — бросила она наконец, повернулась и прошла перед Харьюнпяа, вихляя задом; в ее движениях не было ничего деланного, зазывного, непристойного — одно безразличие.

— О’кей? — спросил Харьюнпяа.

— Что — о’кей?

Харьюнпяа обернулся. Женщина все еще была в нижнем белье — она сидела скрестив ноги и курила.

У нее была светлая, по брови челка и спускающиеся до плеч волосы. Кожа, белая, как сливки, казалась мягкой, как и открытая часть груди. Харьюнпяа подумал, нравилось ли Суоминен, когда ее касались усы Асикайнена. Его нервировала незастеленная постель. Ему казалось, что он — Асикайнен. Харьюнпяа прислонился к подоконнику и, не спрашивая разрешения, закурил.

— Спроси теперь, откуда я знала, что его убили.

— Да?

— Я не знала. Я угадала. С тех пор как Рейно стал швейцаром, он то и дело, особенно в последнее время, впутывался в опасные истории. Его злило, что надо быть любезным с пьяными свиньями, тем более что он знал многих из них еще с того времени, когда занимался сыском. У него и теперь осталось по крайней мере два неоконченных процесса.

— Где он работал?

— Везде понемногу. Последнее время — в этой помойке, недалеко от «Ассы», на боковой улице, где магазин абажуров.

Харьюнпяа вспомнил это место, но не мог припомнить, ходят ли туда цыгане; он подумал, что надо этим поинтересоваться, выяснить, кто с кем судился. Яана запустила руку в лифчик и поправила одну грудь.

— Вы любили его? — неожиданно для себя спросил Харьюнпяа.

Суоминен выразительно на него поглядела и выпустила дым из ноздрей.

— Какое это имеет значение?

— Я просто подумал… раз вы его гражданская жена.

— «Гражданская жена», меня тошнит от этих слов. Мы вместе жили. А что такое любовь? По-моему, достаточно, если оба заботятся об известных физических потребностях друг друга.

— А вы знаете, где он был вчера?

— Где-нибудь пьянствовал. Он это любил. Наверно, и без женщин не обходилось. Меня это не волнует. Только не рассказывай мне, что он был там с такой женщиной, которая льет теперь слезы возле трупа любимого…

— Не буду.

Яана встала и взяла пепельницу. На бедрах вязка колготок была плотнее, кожа под ними выглядела более упругой и блестящей.

— Он с цыганами водился? Говорил о них?

— Тогда он не водился бы со мной, можешь мне поверить.

— О’кей! — Харьюнпяа быстро погасил сигарету. — Я хотел бы взять его вещи.

— Не возражаю. Груз будет небольшой.

Женщина открыла стенные шкафы в кухонной нише. Там лежали главным образом ее собственные вещи, но было несколько мужских рубашек, висели пиджаки и брюки, на полу рядом с большой дорожной сумкой стояли коричневые ботинки и валялся один носок.

— Сумка его.

Харьюнпяа поставил сумку на постель и открыл. На дне лежали десятки старых, истершихся в бумажнике или в кармане лотерейных билетов с загнутыми краями. Выигравшие номера были обведены химическим карандашом.

— Выигрывал он только изредка и понемногу, — объяснила Яана. — Человек мелких удач… Но он ненавидел работу — вернее, не ненавидел. Он хотел, чтобы работа оставляла ему время и для жизни.

Яана Суоминен стала перекладывать вещи в сумку. Вдруг она остановилась совсем рядом с Харьюнпяа, выставив одно бедро, приложив к губам палец с длинным красным ногтем; ее кожа уже не казалась теплой, такой, к которой хочется прикоснуться; теперь она скорее напоминала тонкий полиэтилен, который зашуршал бы под пальцами так же, как ее душа.

— Ты спросил о цыганах… Однажды он все-таки о них говорил. Давно, когда был еще филером.

— Да?

— Три цыгана на чем-то попались — я уже не помню, на чем. Во всяком случае, они были несовершеннолетние или что-то в этом роде, так что их нельзя было засадить за решетку. В наказание Рейно заставил их наложить в штаны. Ты это имел в виду?

— Не совсем. Но и это сойдет.

Яана наполнила сумку, Харьюнпяа ее застегнул; он уже знал, что все напрасно, что ни в карманах Асикайнена, ни в других вещах не найдет ничего полезного, но желание Кандолина, во всяком случае, было исполнено.

— Надо, наверно, составить опись его имущества? — спросила Суоминен.

— Это забота родственников.

— Он иногда говорил, что у него есть участок леса где-то под городом Ювяскюля. Это, кажется, очень денежный товар?

— Может быть.

— Может быть… Похоронная машина увозит человека, полицейский — его вещи, какие-то неизвестные люди — деньги. А мне достаются всего два слова — «может быть».

— Вы не состояли в браке.

— Но больше полугода жили вместе.

— Этого мало. Если он не оставил завещания. В начале следующей недели вас, очевидно, пригласят на беседу. Так что попробуйте вспомнить заранее о разговорах и делах Рейно.

— Вот как.

— Да. До свидания.

Харьюнпяа с сумкой в руках направился к двери. Суоминен села в изножье кровати, но на этот раз не скрестила ноги, а вытянула их, потягиваясь.

— Не хотите ли с утра пропустить для бодрости? — спросила она. Голос у нее был такой же, как до этого, только слова она проговаривала медленнее, многозначительнее.

Харьюнпяа опустил сумку на пол, обернулся и посмотрел ей в глаза.

— Рейно застрелили, — сказал он медленно. — На Малом пороге, в кабаке. Пуля попала в сонную артерию, кровь хлынула фонтаном и за пару минут вылилась вся до капли. Это была жуткая картина.

— Фу. Не надо… — Яана Суоминен отвернулась — Харьюнпяа увидел ее четкий, точно нарисованный графитом профиль. Потом женщина снова обернулась к Харьюнпяа: — Значит, не хотите? Для разминки?

— Нет.

— Жаль.

10. СВИДЕТЕЛЬ

У молоденького цыгана, доставленного в «садок», на заведенных за спину руках были наручники. Лицо парня выражало ужас, он тяжело дышал.

— Зачем вы, добрые люди, привели меня сюда?

— Ты кого застрелил из этого пистолета?

— Никого. Честное слово. Поверьте…

— Из него только что стреляли. Он еще пахнет порохом. В кого ты стрелял?

— Добрый господин начальник, пистолет сам выстрелил. Я и не думал — он стукнулся о землю.

— Так. Где ты его украл?

— Нашел.

— Ну конечно. Зачем ты хотел влезть в автобус?

— Это наша машина. Я хотел угнать ее домой.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— И собирался сесть за руль? Без прав?

— Да. Там наша картошка. Ее надо завтра доставить в магазин, мы же все живем на эти деньги.

— Не ври! Вы живете на краденое, мошенничаете, выпрашиваете у государства помощь, которая вам не предназначается… это все равно что залезть каждому из нас в карман. И в этой машине случайно оказалась картошка Фейи Хедмана? И эта машина случайно принадлежит Фейе Хедману? И совершенно случайно ты чуть раньше, собираясь застрелить Фейю Хедмана, застрелил из этого пистолета полицейского?

— Нет!.. — Паренек чуть не упал на колени. — Я не стрелял… Фейя… это же мой брат… Он ведь жив?

Никто не ответил. Парень начал дергаться, безуспешно пытаясь освободиться, надзиратели прижали его к стене и держали, пока он не перестал вырываться и не заплакал.

— Это мой брат… мой любимый брат… Он жив?

Наручники сняли.

— Разденься!

— Зачем?

— Разденься!

Мальчик начал раздеваться, но, обнажившись по пояс, остановился.

— Снимай все.

— Я не могу — вы все старше меня.

— Не валяй дурака! Раздевайся.

Наконец мальчик снял с себя все, он был тощий и не очень смуглый. Стыдясь самого себя, он присел на корточки. Кто-то из мужчин сказал:

— Не волнуйся за свой товар, его никто не конфискует. Хоть это и было бы в интересах твоего же народа — ничего хорошего из него все равно не получится.

Все прыснули.

— Тебя задержали по подозрению в одном убийстве и попытке совершить второе, — сказал Кандолин. — Принесите ему арестантскую одежду.

— Я не понимаю… Как вы не уразумеете? — повторяла старшая из женщин — и теперь, когда тут не было других полицейских, Харьюнпяа вдруг поверил, что она говорит правду; по ее голосу было ясно, что она потрясена и пытается сдержать бессильные слезы. А под всем этим он угадывал с трудом скрываемое ожесточение — результат повторяющихся одна за другой несправедливостей. — Если вам плевать на парней, то подумайте хоть обо мне — их матери! Поставьте себя на мое место: в больнице при смерти лежит один ваш сын, раненный какими-то убийцами, а потом в этом преступлении обвиняют вашего второго сына и бросают его в тюрьму. Ведь вы-то знаете, что это неправда… Это неправда!

Харьюнпяа молчал. Он мог бы сказать что-нибудь успокаивающее, ни к чему не обязывающее, но не хотел; ему было странно, что женщина права, что в чем-то произошла ошибка, но он не мог найти ни одного убедительного объяснения этой истории. К тому же утро чересчур затянулось, стрелки часов близились лишь к девяти, хотелось спать, мысли путались почти как у пьяного.

Незаметно для себя Харьюнпяа прибавил шаг, а женщины и дети летели за ним — коридор наполнился шуршанием юбок, стуком каблуков и звяканьем браслетов; в дверях появлялись следователи, но быстро исчезали, и Харьюнпяа догадывался, что по крайней мере в десяти комнатах говорят:

— Семейный совет убийц начинается. Скоро их наберется столько, что и полицейский не протиснется…

— Хулда, я вдруг вспомнила, — тихо, как-то испуганно сказала младшая из женщин.

Харьюнпяа шел впереди и плохо ее расслышал. Вся компания остановилась, Харьюнпяа тоже; когда он стоял в лифте за спиной этой женщины, он увидел ее узкий длинный затылок, похожий на вытянутую шею птицы, а пряди, выбившиеся из прически, отливали черно-синим блеском, как у Элисы, когда она собирала в узел волосы. У женщины был такой вид, точно она где-то всю ночь проблуждала. На руках она качала ребенка такого же возраста, как Пипса, его дочь, и Харьюнпяа показалось, что женщина уже опять беременна и срок немалый.

— Старина Калле и Алекси там вдвоем…

— …поди знай, что этому склеротику в голову взбредет…

— А Алекси, этот рохля, он и не догадается его отговорить.

Женщины, склонив друг к другу головы, о чем-то шептались и, когда заметили, что Харьюнпяа прислушивается, перешли на цыганский язык, он не понял больше ни слова. Тем не менее ему показалось, что, помимо всех других бед, у них появилась еще одна.

— Хиллеви…

Старшая женщина подозвала одну из маленьких девочек, достала из кармана фартука какую-то бумажку — наверно, деньги, — сунула в руку девочки и шепнула ей что-то на ухо. Девочка повернулась и побежала к лифту — ей было лет десять, может, и меньше. Длинная, намного ниже колен юбка плескалась вокруг резво бегущих ног, большие резиновые сапоги хлопали по полу.

— Старик остался дома один, — сказала старшая женщина, обращаясь к Харьюнпяа. — Сидит без крошки… Если бы вы только знали, что вы наделали, арестовав Сашку.

— Завернем за этот угол и дойдем до комиссара Кандолина, — вздохнул Харьюнпяа. — Это он решил задержать вашего парня. Он вам все объяснит. Пожалуй, вам следует знать, что десять человек без устали работают, чтобы выяснить, как все случилось, — все время отыскиваются новые свидетели и улики. Если ваш Сашка не виноват, его отпустят… — Он и сам не знал — лжет он или говорит правду; а новые свидетели и улики — что они дадут? Может быть, кто-то вспомнит теперь случившееся иначе, чем вчера, может быть, Турману повезет и он найдет гильзу. Для верности Харьюнпяа добавил: — Но ночью положение было такое, что мальчика нельзя было освободить после допроса…

— Безвинного мальчишку? Не может быть такого положения, если вы только специально этого не хотите.

Харьюнпяа постучал в дверь Кандолина и вошел. В комнате было полно мужчин, и синий табачный дым плавал в воздухе как овеществленная усталость, которую можно было прочесть на всех лицах. Напротив Кандолина сидел молодой, не известный Харьюнпяа мужчина с редкими светлыми усами, одетый в форму таксиста. Вид у него был такой же невыспавшийся, как у всех. Фуражку он положил на колено. Кандолин, единственный из всех, выглядел не менее бодрым и деятельным, чем вечером.

— Мать этих парней здесь, — сказал Харьюнпяа. — И жена Фейи, и другие. Ждут в коридоре. Они хотели бы поговорить с тобой как можно скорее — заодно и передачу Сашке принесли…

Он взмахнул полиэтиленовым мешком, который держал в руках, — старшая женщина отдала ему мешок и умоляла проследить, чтобы его передали по назначению.

— Ах, ждут в коридоре, — медленно сказал Кандолин и потер лоб. — Пусть наберутся терпения и подождут, раз пришли без приглашения. Пускай не думают, что, как всегда, возьмут нахальством.

Только теперь Харьюнпяа вспомнил, что Кандолина считали в Управлении специалистом по цыганам — правда, репутация эта сложилась у него лет десять назад, когда преступления, в которых подозревались цыгане, случались гораздо чаще.

— И никаким посредничеством мы заниматься нестанем, — продолжал Кандолин официальным и вместе с тем многозначительным тоном — это, несомненно, объяснялось присутствием таксиста. — Пускай Сашка Хедман посидит в таких же условиях, как все задержанные. Пусть, как другие, довольствуется здешним питанием…

Харьюнпяа подошел ближе к столу Кандолина; он и сам понимал, что лучше было бы промолчать, но попытался еще раз:

— Они очень перепуганы. И говорили на своем языке, словно на самом деле чего-то боялись. Если бы их понять…

Мужчины слегка усмехнулись. Кандолин сказал:

— Еще бы им не испугаться, ведь парень может схлопотать за убийство пожизненное заключение.

— На военных курсах наш учитель финского раздал всем листочки, — тихо, словно во сне, сказал Кауранен, сидящий где-то у окна. — На них был список цыганских слов. Так, мне помнится, говорилось в заглавии… Но мы посчитали — хватит с нас и того, что старик учит нас финскому. И на следующем уроке мы порвали эти листочки — все одновременно. Черт побери, стоило поглядеть на физиономию деда! Больше он, говорят, ни разу не пробовал учить чужим языкам…

Все громко рассмеялись, даже слишком громко — усталость отключила тормоза; но Харьюнпяа смутился — не оттого, что они осмеяли его, что он сделал или сказал что-нибудь смешное: ему показалось, что его как бы отделили от компании. Он огляделся — все смотрели на него, может быть, это было случайно, но казалось, что Кандолин адресовал следующие слова именно ему:

— Tee tuu mange tsergi hooro…

Смех прекратился, мужчины закашляли. Насупившись, они смотрели на Кандолина, как смотрят на человека, который справился с неодолимой задачей. Только Ехконен, самый младший из следователей в отделе Кандолина, едва достигший двадцати, наивно спросил:

— Что это значит?

Но Кандолин ограничился улыбкой и кивком головы. Потом прочистил горло, как бы желая напомнить, что работа не ждет, и повернулся к таксисту:

— Давайте вернемся к тому, что он сказал. Можете ли вы поточнее вспомнить?

Таксист вздохнул и облокотился о стол — он явно почувствовал себя свободнее, подумал, что тоже относится теперь к этой компании.

— Он говорил: «Фейю застрелили, а теперь они поймают меня».

— Как вы это поняли?

— Да что тут понимать? Приятель явно убегал и торопился сесть в машину… Мне, конечно, показалось, что он чего-то натворил.

— Вы хотите сказать — застрелил Фейю?

— Да, то есть, в сущности… Да, это тоже пришло мне в голову. Хотя в такое, конечно, трудно поверить. Но он меня все-таки напугал, и я решил: не повезу. Только через несколько часов на стоянке у вокзала приятели рассказали мне о вашем сообщении по рации. Я, наверно, заправлялся или ходил пить кофе, когда это передавали…

— А вы сможете узнать того парня?

— Черт побери, настолько-то я его разглядел!..

Харьюнпяа прошел в комнату Кауранена и машинально стал проверять содержимое полиэтиленового мешка — в глубине души он надеялся, что мешок Сашке передадут, что Кандолин хотел проявить строгость только при таксисте. В мешке была чистая рубаха и нижнее белье, две пары носков, банка апельсинового сока, булочки, пакет нарезанной колбасы. Он начал запихивать все обратно — и тут заметил что-то странное. На столе, там, где только что были носки, лежал патрон. Харьюнпяа взял его в руку. Это был обычный патрон, калибра 7,65. Он закрыл глаза, чтобы хорошенько подумать; на столе, несомненно, было пусто, никакого патрона тут не было, у него он выпасть не мог, его патроны другой формы. Значит, этот мог находиться только в вещах, предназначенных Сашке. Харьюнпяа повернулся и пошел к двери.

— Послушайте…

Все столпились вокруг стола. Кандолин разложил там больше десятка фотографий разных цыган. Таксист указал пальцем на одну из них:

— Вот он.

Мужчины с облегчением задвигались. Харьюнпяа увидел в щель между Каураненом и Ехконеном, что на фотографии был Сашка.

— Так, — обронил Кандолин. — Я думаю, лучше всего записать ваши показания. Харьюнпяа, скажи-ка этим цыганским дамам, чтобы приготовились ждать не меньше часа.

— Ты бы обменялся с ними несколькими словами — у них на руках даже грудные дети.

— Ну ясно, они всегда прихватывают младенцев. Это их обычная тактика, дети-то могут разжалобить — по себе, наверно, знаешь…

Это снова вызвало легкий взрыв смеха.

— Скажи, пусть наберутся терпения.

Харьюнпяа, ни слова не говоря, взялся за ручку двери. Какой-то нерв на его лице сильно задергался. В кулаке он сжимал патрон, ставший уже совсем теплым, как яичко маленькой птицы. Он решил, что наличие патрона должно было что-то сообщить Сашке и что женщины пытались провести его, Харьюнпяа; на минуту он почувствовал к ним то же раздражение, что и к Кандолину, и ко всем остальным, но все-таки опустил патрон в карман.

11. ХИЛЛЕВИ

Хиллеви прыгала по бетонным плитам тротуара: на левой, на левой — на правой, на правой — поворот кругом — и сразу на обеих. Остановилась, оглянулась. Такой длинный путь она, прыгая, никогда еще не одолевала. И даже черты ни разу не коснулась, хотя сапоги такие громадные — это ведь не ее сапоги, а Хелли.

Хиллеви вздрогнула. Мысль о Хелли заставила ее вспомнить и о Старине Калле с Алекси. Она о них почти забыла, а ведь Хулда велела идти прямо домой. Их надо чем-нибудь накормить. И проследить, чтобы они никуда не ушли и никого не впустили в дом.

Хулда не сказала — почему. Но она и без того знала. Хулда и Орвокки боятся, как бы сыновья Руусы не явились и не застрелили их. Хотя Калле-то они не стали бы убивать, он ведь такой старенький. А вот Алекси — может быть, хотя он и не совсем… Фейю они уже попытались убить. Он теперь лежит в больнице — и даже докторов не боится. Они, правда, тоже не побоялись — провели там всю ночь. Она спала на скамье в коридоре. А белобрысые их собачили и пытались выгнать, они не знали, что Фейю надо охранять.

Хиллеви вбежала во двор, юбка на ней развевалась, как парус. Она открыла дверь подъезда ключом, висевшим на шее. Он подходил и к двери их квартиры, а к остальным квартирам нет — вот странно, она ведь проверяла. Ключи чужих людей тоже, видно, не подходили к их дверям, раз никто к ним никогда не приходил. Хиллеви стала взбираться по лестнице. Они жили на втором этаже.

Хулде и Орвокки это не нравилось. Они говорили, что это неудобно — всегда приходится идти вверх позади Калле, Фейи и Сашки, а вниз — перед ними. А Хиллеви об этом не думала, у нее ведь не было еще настоящего платья. А вот когда будет… Но тут уж ничего не поделаешь, им не дали квартиры в нижнем этаже. Яркко болтал во дворе, будто его отец говорил, что, живя наверху, они не смогут торговать вином прямо через окно. Но они-то ведь торгуют не вином, а картошкой. Да и продают ее не дома, Фейя развозит по торговцам.

Хиллеви остановилась и схватилась за перила.

У их дверей стояли два незнакомца. Но не сыновья Руусы, а белобрысые. Они звонили и стучали в дверь, один пытался заглянуть в прорезь для почты, но ничего там не увидел — изнутри к ней была прибита полоска жести. Лустиго лаял на кухне, он явно нервничал.

Хиллеви повернулась, собираясь убежать, но один из мужчин ее заметил.

— Ага-а! — сказал он. — Кажется, честная компания возвращается.

Она знала этого человека. Это тот самый толстый дворник, который разрешил им сушить белье во дворе только раз в неделю. У них, видите ли, так много белья, что остальным не остается места. Но у белобрысых и белья-то столько нет, они же грязное носят, они неряхи, им все равно.

— Где твоя мамаша? Или бабушка?

Хиллеви не ответила. Лучше смолчать, никогда ведь не угадаешь, чего этим белобрысым надо.

— Где остальные? — спросил и второй мужчина. Его голос был гораздо приятнее, да и весь он был более симпатичный. Но Хиллеви все равно не ответила. Она же его не знает.

— Ну так я могу тебе сказать, — заявил дворник. — Не забудь передать своей мамаше, что это последнее предупреждение. Таких пьянок, как прошлой ночью, мы больше не потерпим. Такой подняли гам, что ни одна душа в доме уснуть не могла. Хоть это и муниципальный дом, отсюда тоже можно выселить… Поняла?

Хиллеви смотрела на свои сапоги. Мужчины заговорили друг с другом.

— Открой-ка, девочка, дверь, — сказал дворник. — Это мой приятель из Управления домовладельцев. Посмотрим заодно, в каком состоянии квартира. Но сначала ты сама войдешь и посадишь на цепь своего зверя.

Хиллеви зажала ключ в кулачке и не шевельнулась. Мужчины минутку подождали. Потом дворник начал звенеть у себя в карманах.

— У нас есть общий ключ, — сказал он. — Но я не знаю, как там с этой шавкой…

Хиллеви оторвалась от перил, подошла и открыла дверь. Она побоялась, как бы они не сделали чего плохого Лустиго. Это был добрый пес, но уже такой старый, что зубов у него почти не осталось. Лустиго попытался обнюхать гостей. Хиллеви упала на колени, обняла собаку за шею, стала ее гладить и шептать ей в ухо ласковые слова. Потом они вместе заползли под вешалку. Пола выходного кожаного пиджака Фейи задела лоб Хиллеви.

— Цыганами воняет.

— Или этой псиной. Позволяют ей гадить по всему двору. Заставить бы их ложкой собирать каждую кучку…

Хиллеви слышала, как мужчины расхаживают по комнатам, точно по собственному дому.

— А мебель у них все-таки приличная.

— Как не быть мебели, если Управление социального обеспечения дает новую, едва только они испоганят старую.

— А фотографий-то сколько понавешено. И на всех — похороны. Точно ничего живого у них нет. Что это с дверью случилось? Погляди-ка поближе…

— Чертова собака исцарапала.

— Вон на той фотографии весьма смазливая бабенка. С такой даже…

— Фу-у… Дурацкая мысль. Эй, девочка! Кто вам позволил так кладовку использовать? Кто разрешил разобрать полки?

Хиллеви крепче прижалась к Лустиго. Эти типы дураки. Ничего не понимают, такие же глупые, как плоскостопые. Просто недоумки и цыган ненавидят.

— Живет тут у них кто-то, что ли? И кровать стоит… За это можно бы и к ответственности привлечь, если бы на них распространялся закон о защите животных. Они…

— Слышишь, девочка? Скажи матери, что мы это дело так не оставим. Скажи, пусть лучше сама поищет другую квартиру. Понимаешь?

— Оставь ее. Ничего она не понимает.

Наконец дверь хлопнула, и мужчины ушли. Но на лестнице они расхохотались. Даже стены от смеха затряслись.

Хиллеви крепко сжимала шею Лустиго. Она не осмеливалась его отпустить. Знала, что, если отпустит, ей придется признать, что Старины Калле и Алекси нет дома.

Они куда-то ушли. И кто-нибудь их, конечно, может застрелить. А Хулда скажет, что это она виновата.

Хиллеви прикусила губу. Она ждала и прислушивалась, но ничего, кроме дыхания — своего и Лустиго — да еще тиканья стенных часов, не услышала. Потом она вздохнула, поднялась, сбросила сапоги, прошлепала на кухню и взяла два кусочка сахару. Один съела сама, второй отдала Лустиго.

12. НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

— Миранда! Возле нашего дома остановилось такси!

Аллан крикнул это так звонко, как может крикнуть только испугавшийся ребенок. Потом сделал движение, словно хотел выпустить штору и убежать, но передумал, остался на месте и продолжал как настоящий комментатор:

— Это «мерседес-бенц»! Спереди только водитель. Сзади два каких-то типа. Старый и молодой. Я их не знаю… Миранда!

Миранда прибежала из кухни, лихорадочно вытирая полотенцем руки. Ожидание и усталость взвинтили ей нервы, из-за детей она не смогла прикорнуть даже под утро. Миранда подошла к щели между шторами и вгляделась.

Она не сразу узнала приехавших. Младший был совсем мальчик. Он стоял спиной к окну и помогал выйти из машины второму. Тот и в самом деле был в возрасте, совсем старик, сгорбленный и сухой. На голове фетровая шляпа. Волосы на висках серебрятся.

— Спаси и помилуй…

Миранда уронила полотенце и схватилась за сердце. Она не могла ошибиться — старик, несомненно, был Калле Хедман, младший — Сашка или Алекси.

— Севери! — закричала Миранда. Потом побежала в спальню, остановилась и стала гнать из комнаты Аллана и остальных детей. — Вон отсюда! Сейчас же в заднюю комнату!

— Почему?

— Мы никуда не пойдем.

— Вы что, бесенята, не слышите? Аллан, иди скажи Руусе, что приехали незваные гости, очень плохие…

Дети притихли. Только Аллан осмелился спросить:

— Они убьют Севери?

— Молчи! Закройте дверь и не смейте подглядывать!

Севери приплелся из спальни — он дремал на диване одетый, сбросил только сапоги; лицо у него было заспанное, но в глазах отчетливо мелькнул страх.

— Что случилось?

— Хулдины мужики приехали!

— Не может… черт побери… — Севери вернулся в спальню и вышел уже в сапогах, с пиджаком в одной руке, с тяжелым длинноствольным револьвером — в другой. — А ты не ошиблась?

— Нет. Двое, приехали на такси.

Супруги приникли к окну. Такси еще стояло на месте, мотор работал. Младший, очень бледный, сел обратно в машину и стал оттуда смотреть на дом. Вид у него был взволнованный. Или виноватый, как у человека с недобрыми намерениями.

— А второй кто?

— Старик, — шепнула Миранда, она вдруг так испугалась за Севери, что чуть не упала. — Виски седые… в руках палка… Может, ты выскочишь в кухонное окно и перелезешь через скалу…

— Нет… Они хитрые, скалу кто-нибудь сторожит. Этого они и добиваются — выманить из дома, а старик и мальчишка — для отвода глаз… До чего осмелели — прямо в дом лезут! Но даром им это не пройдет.

Севери поднял револьвер и опустил палец на спусковой крючок — оружие щелкнуло. Рот у Севери был плотно сжат, ноздри расширились — давешнего испуга словно и не бывало, это опять был человек, который ничего не боится и который умеет подчинить себе даже белобрысых. На крыльце послышались неверные шаги. Потом в дверь постучали.

— Открой, Миранда. Тебе они ничего не сделают… А я даже к двери не подойду. Ни за что не подойду, будь у них хоть какое дело. Сначала пригласи их в дом.

— Что случилось?

Рууса вышла из своей комнаты. Увидев в руках старшего сына оружие, она как вкопанная остановилась.

— Уходите, Рууса!

— Нет уж, хватит! Больше вы не совершите безумных поступков!

— Уходите!

— Нет…

Рууса не ушла, Севери ничего не мог поделать, да и не знал — надо ли; Рууса была женщиной с характером — женщиной прежних времен; когда-то давно, еще при жизни Кюести, она однажды встала между ними и получила удар ножом по руке. Севери прислонился к печке, но хорошо видел прихожую и Миранду, рука которой уже протянулась к крючку. И только тут он вспомнил — стукнул кулаком в стену и хрипло крикнул наверх:

— Ребята, приготовьтесь! Пришли худые гости!

Вяйнё сразу проснулся, соскользнул с одеяла, служившего подстилкой, на голые доски пола и, еще сонный, стал нащупывать какое-нибудь оружие. Он только и разобрал, что Севери что-то крикнул. Но и в его снах тоже все время слышались крики — сейчас ему снилось, что он лежит под полом танцзала в какой-то тесной, пахнущей плесенью щели, а люди танцуют прямо на нем и кричат. Была беспросветная темень, он толком ничего не видел — но вот пальцы его нащупали что-то твердое и холодное. Это был «Гаспар Арицага Эйбар». Теперь он понял, где находится — в каморке на чердаке, там всегда так пахнет: прошедшим летом и газетами.

Вяйнё встал на колени и, прижав оружие к груди, прислушался. Онни храпел рядом. На улице тарахтел мотор, даже чувствовался его запах. Других звуков не было. Впрочем, нет: казалось, весь дом кричит, предостерегая от чего-то; где-то скрипнул пол, дети было захихикали, но сразу затихли.

— Онни…

Вяйнё встал на ноги и стал пробираться к окну. Он сорвал газету — на улице был ясный день, и Вяйнё заморгал, ослепленный. На противоположной стороне улицы стояло такси — черный «мерседес». Водитель нетерпеливо ерзал. Задняя дверца машины была открыта, и внутри сидел молодой цыган. Сердце Вяйнё заколотилось — это был брат Фейи, Алекси. Вяйнё сразу понял, что́ должно произойти. Потом вдруг вспомнил, что вина лежит не только на нем, но и на Онни. Тут же пришла и следующая мысль — они не могут помочь Севери: Севери загородил дверь со стороны чердака тяжелым платяным шкафом.

— Онни!

Онни уже встал и шел к окну. Он сорвал остатки газеты и прижался лицом к темному от сажи стеклу, но сразу же отпрянул — потом схватил Вяйнё за руку, отобрал оружие и снял с предохранителя.

— Это Алекси…

Он сделал еще шаг назад, вытянул руку, поддерживая «Гаспара» снизу левой рукой, и ощерился так, что показались десны. Потом положил палец на курок.

— Взял на мушку, — сказал он, тяжело дыша. — Пуля пройдет через заднее стекло машины. Попадет прямо в цель…

— Погоди!

— Зачем?

— Может, они… Подождем… — Вяйнё показалось, что голова у него заработала только теперь. — Почему они осмелились приехать на такси? — удивился он.

— Действительно… Я на всякий случай все время буду держать Алекси на прицеле. Встань на колени и послушай, что делается внизу.

Онни, не шевелясь, стоял на месте, прикрыв один глаз. Окно казалось ему просто светлым квадратом, а руки — черными, гигантскими, острые грани прямоугольного ствола поднимались над руками, мушка блестела, она смотрела прямо в лицо Алекси. Руки Онни неудержимо дрожали, сейчас он попал бы в шею Алекси, теперь — в плечо. Алекси тоже двигался — вот он наклонился что-то сказать водителю, теперь пуля попала бы ему в ребро. Онни немного расслабился — надо быть осторожным, он вчера подточил курок, оружие теперь легко разряжается.

Вяйнё бросился плашмя на пол и прижался щекой к доскам. Было слышно, что внизу идет разговор, но слова доносились неразборчиво, как сплошное жужжание, различались только интонации. У незнакомца голос, был старческий, он говорил медленно. Севери отвечал резко. Но не угрожающе. И ни разу не прервал гостя — он явно его уважал.

— Алекси чертовски трусит, — усмехнулся Онни, стоя у окна.

— Молчи…

Внизу говорили о Сашке, имя донеслось отчетливо. Это брат Фейи, как и Алекси. Вяйнё не разобрал, какое отношение к делу имеет Сашка; ему показалось, что Севери сухо рассмеялся.

— Он вовсе и не мужчина, этот Алекси, — сказал Онни. — Сколько ему… четырнадцать?

— Тихо!

— Я в этом возрасте уже спал с Каариной Лехикойнен. Помнишь ее? Но Алекси, кажется, для этих дел никогда не созреет…

— Почему?

Вяйнё поднял голову. Он невольно заинтересовался.

— Да ведь он совсем дурачок, они на него пенсию получают… окончательно помешался после той истории.

— Какой истории?

— Да ты знаешь. Плоскостопые схватили его на улице, но так как пришить ему ничего не могли, то в досаде увезли на Босяцкий остров и сказали: «А ну, топай домой!..» Он стал требовать — сами, мол, привезли, сами и обратно везите… Тогда ему приказали спустить штаны и пригрозили посадить в конуру с собакой, если он не послушается, а потом напустили в штаны слезоточивого газу…

— Так то было с этим Алекси? А я думал, что тогда говорили про Алекси — сына Пинка, который переехал в Швецию.

— Нет. Про этого. Такого и пристрелить-то жалко…

— Ш-шш… Не расслышал. Но гость уходит… закрыли дверь на крючок… ковыляет вниз с крыльца…

Дом ожил — захлопали двери, зашумели дети, Рууса что-то или кого-то благословляла. Вяйнё подошел к окну. Гость вышел со двора и медленно побрел к такси, опираясь на палку.

— Это Калле.

Алекси вылез из машины, пошел навстречу старику и помог ему сесть на заднее сиденье. Такси уехало, не оставив за собой ничего, кроме рассеивающегося выхлопа газа, а на окнах Палми шевельнулись шторы.

— Как это он не побоялся сюда приехать?

— Такой старый. Эти старики все норовят делать что-то как в молодые годы… Говорят, он еще из дому удирает продавать часы, очень любит торговать. И пусть бы себе, только продает-то он дешевле, чем купил.

Лестница заскрипела. Парни замолчали. Поднимался Севери — шаги были тяжелые, но бодрые. Приятели сели на постель, и Онни сунул оружие под подушку. Потом за дверью послышалось шуршанье и кряхтенье — это Севери отодвигал шкаф.

Он остановился на пороге. Сердитый или нет — определить трудно: вид у него всегда суровый.

— Угадайте-ка! — сказал Севери, и было похоже, будто он и сам еще чего-то не знает. Но Севери явно не был так раздосадован, как ночью; правда, когда он прочел в газете, что они застрелили плоскостопого, он все-таки стал на их сторону. Плоскостопые столько раз и так нагло водили его за нос, отбирали права за такие провинности, за какие белобрысые отделались бы простым замечанием, а дважды даже побили. Правда, в последний раз за дело — он схватил одного плоскостопого за нос, потому что тот назвал его паршивым негром.

— Сашка арестован.

— Что?

— За что?

— Ни за что не догадаетесь…

Ребята сидели не шелохнувшись. Потом Онни сделал глубокий вдох, задержал дыхание и рассмеялся.

— Его обвиняют в убийстве того плоскостопого и Фейи, — сказал Севери.

— Не может быть!

— Ну и дурачье!

— Вот недоумки…

— Засадили Сашку! — взвыл Онни. Он бросился на постель и так завертел головой, точно у него начался припадок. Вяйнё тоже стало смешно, правда главным образом оттого, что Онни так смеется, и оттого, что все обошлось и никого не пришлось убивать.

— Но, ребята, — сказал наконец Севери уже без улыбки. — Из этого могут выйти и неприятности… Калле рассказал, что Орвокки совсем расходилась. Пригрозила: если Сашку быстренько не освободят, она расскажет плоскостопым, чья это работа.

— Неужели она такая подлая?..

— Конечно. И это грозит вам обоим тюрьмой. На много лет. Так что подумайте, что делать дальше…

— Мы убежим. Уедем к Райнеру и Мустакорве в Стокгольм.

— Не поможет. Вас все равно разыщут. Они теперь и за паромами следят. Но одевайтесь, я скажу Миранде, чтобы принесла вам кофе и еды. И твою ногу надо еще раз посмотреть.

Вяйнё и Онни остались вдвоем. Они сидели на постели друг против друга. Щеки Онни задергались. Он произнес одними губами:

— Плоскостопые схватили Сашку.

И им снова стало неудержимо смешно — оба повалились на постели, натянули на лица одеяла, но успокоиться никак не могли. Ведь плоскостопые схватили Фейиного брата.

13. СИНЕКОРЫИ ПАЛТУС И КОМНАТА С ЗЕРКАЛОМ

Харьюнпяа осторожно повернул голову, чтобы не разбудить Пипсу — девочка, их третья, спала на его голой груди, поджав ножки и сжав ручки в кулачки. Пипсе было пять месяцев, и боли в животике, мучившие ее по ночам, стали наконец проходить. Прошлой ночью она, правда, еще по старой памяти попищала и успокоилась только с час назад — после того, как Элиса положила ее рядом с ним. Пригревшись, девочка спокойно засопела во сне.

Харьюнпяа посмотрел на часы. Было без четверти девять. Но он не стал торопиться и, как ни странно, не почувствовал даже угрызений совести за свое спокойствие. Он закрыл глаза и вдыхал запах Пипсы — аромат молока и сна, тепла и Элисы.

Элиса налила воды в кофейник. Паулина и даже Валпури уже спустились вниз, хотя была суббота — а может быть, именно поэтому: суббота для них — карамельный день. Сейчас они ссорятся между собой из-за того, кто зажжет свет в аквариуме и насыплет рыбкам корм.

— Я! — решительным голосом старшей сказала Паулина, и Харьюнпяа просто увидел, как она вытягивает руку, преграждая путь Валпури.

— Мама! — пищит Валпури.

— Девочки!

— Она и вчера зажигала и дала Йосефине корм!

— Ну и дала. Ты-то ведь не дала, хотя была твоя очередь.

— Она сказала, что не хочет.

— Хи-хи…

Йосефина — это морская свинка. Элиса быстро разрешила конфликт:

— Паулина, погаси свет, и пусть Валпури снова его зажжет — тогда получится, что вы сделали это обе. И обе насыплете в аквариум по щепотке корма.

Выключатель щелкнул, девочки затихли.

Харьюнпяа глядел в потолок, пустой и белый.

При желании он мог бы проснуться вовремя и успеть в Управление. Но он не дал себе такого труда — отпуск кончился так недавно, что ему трудно втягиваться в работу, казалось, он больше не узнаёт себя, не умеет больше быть полицейским, таким, каким должен быть блюститель порядка. Или, может, все наоборот: он не узнаёт других? Во всяком случае, всю ночь в четверг и всю пятницу ему казалось, что он участвует в какой-то бурной демонстрации — только не знает, за что идет борьба.

И хотя он целые сутки занимался историей, случившейся на Малом пороге, он не мог отнестись к ней как к своему делу. Это было дело Кандолина. И Кауранена, и Ехконена, и Нордстрёма. Просто он в этом участвовал потому, что начальник отдела насильственных действий — Ваурасте — так распорядился. А расследование истории в Речном заливе получило совсем другой поворот: Норри добился признаний от одного из подозреваемых, теперь осталось провести несколько допросов, с ними Норри легко справится при помощи Хяркёнена и Вяхе-Корпела. И как сказал Ваурасте: Харьюнпяа может считать себя свободным от этого дела. К тому же Ваурасте, видимо, думал, что, если соединить двоих наполовину бесполезных людей, получится один полезный, и потому откомандировал в помощь Кандолину не только Харьюнпяа, но и Онерву Нюкянен.

— Там, наверно, придется вытряхивать сведения из цыганок — ты можешь пригодиться.

Это несколько утешило Харьюнпяа: они с Онервой понимали друг друга.

Валпури внизу хныкала:

— Мама! Палтус боится подплывать и не ест.

— Конечно, когда другие его кусают, — объяснила Паулина. — Если бы я делала тебе вот так, когда ты подплываешь к корму…

— Ай! Не надо! Мама-а!

— Девочки!

— Паукку меня кусает…

— А вот и нет, просто я сделала вот так рукой. И вовсе это не палтус.

— Пусть она его называет синекорым палтусом. Вы разбудите Пипсу и папу. Ему сегодня на работу, и его могут там задержать. Наверно, задержат.

— Это синекорый…

Часы показывали ровно девять. Харьюнпяа стал перекладывать Пипсу на постель рядом с собой. Он не знал, что делать с рыбкой — месяц назад он купил этих двух рыбешек, но ему, очевидно, продали двух самцов. Более крупный так запугал своего собрата, что тот не осмеливался даже голову высунуть из водорослей, не то чтобы поесть, и через неделю сдох. Может быть, он вообще был болен. Но после этого ситуация стала еще сложнее — другие рыбки принялись нападать на оставшегося в одиночестве тирана, особенно скалярия — роскошная громадина, которой, казалось, отлично живется. И вот теперь этот бывший деспот в свою очередь прячется на дне аквариума. Когда его пытаются накормить отдельно, он пугается руки и трусливо мечется, натыкаясь на стенки. Харьюнпяа начинает почти ненавидеть его. В такие минуты ему даже думается, не лучше ли прикончить рыбку. Но в глубине души ему не хочется этого делать. Пересаживать в какую-нибудь банку тоже нет смысла — там он погибнет от недостатка кислорода и от одиночества. По-видимому, остается только ждать, чтобы другие рыбки приняли его. Вместе с тем Харьюнпяа чувствовал, что этого не произойдет, что в некий день рыбка будет плавать среди водорослей с остекленевшими глазами. А ведь все, в сущности, зависит от его нежелания вмешаться.

Харьюнпяа встал и начал размышлять, стоит ли надевать форму. Все следователи из группы Кандолина носили одинаковую серую форму, и это делало их похожими на близнецов.

— Чему ты улыбаешься?

Элиса неслышно поднялась наверх. Харьюнпяа схватил свои вельветовые брюки.

— Представил себе Кандолина и его компанию. Если бы кто-нибудь стал бить в барабан перед Полицейским управлением — как они все заковыляли бы за ним на своих негнущихся ногах…

— Иди пить кофе. Это не девочки тебя разбудили?

— Да. Нет.

Харьюнпяа открыл дверь, но к выключателю не притронулся. Мягкий рассеянный свет проникал в квадратное отверстие на правой стене, оставляя в комнате полутьму, при которой, однако, можно было разглядеть письменный стол и стулья, чтобы не наткнуться на них. Пропуская вперед посетителя, он встал в сторонке у двери.

— Прошу.

Эйнар Копонен, тот самый свидетель, который говорил с убийцами всего за минуту до выстрелов, сейчас неуверенно остановился в дверях. Чувствуя напряжение во всем теле, он, видно, только теперь понял, как велика его ответственность; в коридоре он уже намекнул, что кое-что слышал от преступников, задумавших злое дело.

— Проходите, проходите! — пригласил Харьюнпяа. — Хотя вы увидите подозреваемого, он вас не увидит — с той стороны окно кажется просто зеркалом. Но не говорите слишком громко.

— Ладно. Так я и думал. Нынче везде техника…

Они прошли на середину комнаты. По сравнению с тем, каким он предстал ребятам в четверг вечером, Копонен был неузнаваем: аккуратный костюм (который явно по большей части висит в платяном шкафу), белоснежная рубашка с галстуком, на ногах до блеска начищенные ботинки, щеки свежевыбриты и пахнут одеколоном, ранка на подбородке заклеена маленьким кусочком пластыря. Явившись в Управление, он смело смотрел всем в глаза и крепко пожимал протянутые руки.

— Ага, герой, значит, там…

Харьюнпяа встал рядом с Копоненом. Он лишь мельком взглянул на комнату по ту сторону стекла — она была маленькая, стены обшиты щитами фанеры, отчасти для звуковой изоляции, но главным образом потому, что в используемой обычно сухой штукатурке легко проделать дыру — стоит только пнуть по ней ногой; высоко под потолком ярко горят лампы дневного освещения, никакой мебели, кроме скамьи на стальных ножках, прикрепленных к полу, в комнате нет. На стене напротив скамьи виднеется квадрат, кажущийся зеркалом.

Сашка сидел на скамье, рядом с ним, прислонившись к стене, стояла Онерва. Они о чем-то говорили.

— Ну как?

Харьюнпяа, сощурив глаза, следил за Копоненом. Лицо свидетеля было абсолютно пустым, может быть, только в глазах мелькнуло легкое удивление. Он склонился ближе к стеклу и почти прижался к нему — на стекле были пятна и потеки: следы плевков, которыми кто-то на той стороне скрашивал ожидание. А может, стекло запачкалось тогда, когда какой-нибудь другой Копонен вот так же прижимался к нему лицом.

— Коне-е-ечно, — тягуче сказал Копонен, и Харьюнпяа показалось, что лицо его стало еще более пустым, может быть, даже разочарованным. Потом Копонен заметил Онерву и сглотнул так, что шевельнулся кадык. Быстро облизнув губы, он снова взглянул на Сашку и сказал, едва разжимая губы: — Конечно. Конечно, вы взяли того, кого надо.

— А возраст? Вы ведь раньше говорили о более взрослых парнях.

— Ну да… Вы же знаете, как можно ошибиться в темноте. И, честно говоря, я тогда был немного под мухой…

— Вот он сейчас стоит, посмотрите на него еще раз.

Копонен молчал и задумчиво жевал губы.

— Конечно, — сказал он наконец, и теперь его голос звучал неколебимо твердо. Он выпрямился и повернулся к Харьюнпяа — уверенность появилась даже в его глазах, а подбородок поднялся чуть ли не вызывающе. — Это, несомненно, один из них — как раз тот, который задавался и не хотел со мной разговаривать, только спесиво глядел мимо меня. Теперь небось повесил голову…

Онерва предложила Сашке немного походить.

— Еще раз посмотрите, — попросил Харьюнпяа.

— От этого дело вернее не станет, — отвечал Копонен и подозвал Харьюнпяа поближе. — Конечно, все они вроде на одно лицо, потому, поди, и осмеливаются совершать столько преступлений. Но этого шельму я по глазам узнаю. Поглядите-ка. Точно такие же цыганские глаза, как у того… — Голос Копонена окреп. От возбуждения он стал переминаться с ноги на ногу. — Гляньте-ка на него — по глазам видно, что он прикидывает, как бы у кого бумажник стянуть, а еще лучше и портки вместе с ним! Как эта девушка-то там не боится? Надеюсь, она свое дело знает? Как бы он на нее…

Харьюнпяа опустил щиток, закрывавший окошко. Потом постучал пальцем по стене, чтобы Онерва услышала, и зажег свет.

— А вы не допускаете, что видели его где-нибудь при других обстоятельствах? — спросил Харьюнпяа, глядя в глаза Копонену. — Например, среди танцующих? Он утверждает, что было именно так.

Копонен сделал глубокий вдох, но ответил не сразу — он посмотрел на свои руки, посмотрел внимательно, словно на них было что-то такое, чего он раньше не замечал.

— Послушайте, — начал он наконец, и голос его задрожал от справедливого гнева. — Я пытаюсь вам помочь. Я стараюсь помочь полиции и всему обществу раскрыть преступление, при котором один из ваших собратьев нагло убит. А вы меня экзаменуете. Точно это я, а не он — преступник.

— Я экзаменую всех, — сказал Харьюнпяа, сел за пишущую машинку и стал вставлять в нее лист. — Запишем эти показания в дополнение к тем, которые вы дали раньше. Как и в тот раз, вы обязаны говорить только правду.

— Не надо мне напоминать. Мне и клятвы приходилось приносить. И я их никогда не нарушал. А если бы нарушил, то вряд ли вы сидели бы тут со своими рассуждениями.

— Я обязан напомнить. Это мой долг.

— Я пожалуюсь на вас комиссару Кандолину. Вы злитесь и задаете вопросы с подвохом.

— Ваше право. Но какой я есть, такой есть и другим быть не могу.

— А вы обязаны. Вот так вот…

Харьюнпяа застучал на машинке. Но тут он вспомнил, что окошко по ту сторону было забрано тяжелой, выкрашенной в белый цвет металлической решеткой; кто-то нацарапал там над стеклом: «Большой глазок». А кто-то другой — под стеклом: «Но его еще проткнут».

14. ФЕЙЯ И ОРВОККИ

Орвокки все продумала: как она слегка улыбнется, как, чуть склонив голову, скажет: «Ну конечно, только отпусти тебя куда-нибудь, ты и убьешь себя…» Она собиралась сказать это так, чтобы Фейя понял, что она уважает, а не клянет его, и вместе с тем так, чтобы он увидел, как она обеспокоена. Но сейчас, когда сиделка ушла и Орвокки осталась в залитой холодным светом и пропитанной резким запахом палате, она стояла молча, дрожала и думала о том, что дитя в ней уже два дня не шевелится.

Ей казалось, она попала сюда по ошибке. Палата была совсем чужой, кровати недобро поблескивали, натянутые между ними шторки должны были что-то скрывать, но, в сущности, ничего не скрывали, на полу стояли склянки, в которые по трубкам лилось что-то такое, что должно было циркулировать только внутри человека. Все вокруг словно криком кричало о том, как трудно больным находиться в этом чуждом им мире.

— Орвокки…

Орвокки повернула голову. Фейя лежал на первой кровати, именно там, откуда тянулись трубки; его глаза глубоко запали, скулы выступили резче, кожа отдавала пугающей желтизной. Руки Орвокки потянулись к горлу, она окончательно поняла, что ей не хватит мужества поддержать Фейю: внутри уже закипали слезы, казалось, кто-то невидимый выжимает их из груди, они поднимаются к горлу, застилают глаза, и губы начинают дрожать.

— Фейя!

Она бросилась к кровати и почти упала на табуретку, голова склонилась на грудь Фейи, и она расплакалась.

— Не оставляй нас, Фейя!

— Орвокки… ничего такого…

— Не оставляй нас!

Орвокки плакала, раскрыв рот, почти беззвучно, и, хотя она чувствовала руку Фейи на своем затылке, она не поднимала голову, не хотела видеть, как Фейя старается притвориться, будто с ним ничего страшного не случилось — ведь это неправда, она ведь слышит, как слабо бьется его сердце, она видела вчера, сколько тревоги и смущения в его глазах — точно у ребенка; она и сама не хотела притворяться, делать вид, что дома все хорошо, но не могла же она сейчас вливать в него плохие вести мелкими ядовитыми капельками.

— Переедем, Фейя, — задыхалась в рыданиях Орвокки. — Уедем все, уедем ко мне домой, в Пялькянне, к Пертти Лошаднику… Ты же знаешь, он нас примет, у него много места, вторая пристройка стоит пустая. И работы с лошадьми хватит. Пертти трех рысаков растит. Сложим все на свою Злючку и уедем.

— Как же… на милость твоих родственников… если уж кому переезжать, так это тем, из Валлилы…

В коридоре послышался стук деревянных башмаков и скрип каталки. В другом конце палаты застонал старик. Орвокки теснее прижалась к Фейе и всхлипнула:

— Плоскостопые задержали Сашку! Они говорят, что это он стрелял в тебя и в того, другого, который помер… он был полицейским… Хулда дала Сашке пистолет, он должен был пригнать машину с картошкой домой. А пистолет случайно разрядился… Ты им сказал, что был один, что Сашки не было… Они не поверили мне и Хулде. Тебе еще тоже достанется за этот пистолет — ты его держал без разрешения, и он оказался краденым…

Фейя, тяжело дыша, попытался лечь поудобнее.

— Я для того сказал, чтобы они Сашку не трогали. Плоскостопые ведь любое дело так повернут, что вечно мы виноваты.

Орвокки рукой нащупала шею мужа, его небритый и колючий подбородок, потом ее пальцы коснулись сухих губ, носа, бровей и стали гладить волосы; она продолжала всхлипывать:

— Нас выгоняют… дворник велел Хиллеви передать Хулде, чтобы мы собирали вещи…

— Нет…

— Вчера вечером мы оставили Алекси и Старину Калле, а им вздумалось поехать в Валлилу, посоветоваться… Севери, бесстыжий, наплел им, что Онни и Вяйнё уже вторую неделю как куда-то уехали… и что если мы заявим о них плоскостопым, они позаботятся, чтобы ты отсюда вышел не иначе как вперед ногами…

Фейя с трудом шевельнулся, пытаясь сесть, но Орвокки крепче прежнего прижала его к кровати и, рассказав ему все плохое, плакала теперь так, что залила слезами всю рубашку Фейи.

— Давай переедем, — бормотала она. — Убежим от всех бед. Только Сашку освободим… Там все было бы легче, чем здесь. И Хулда была бы рада попасть в настоящий дом. Ты бы по-прежнему торговал картошкой. Сашка и Алекси ходили бы за лошадьми. И Лустиго мог бы бегать без привязи…

— Не можем мы так вот за здорово живешь… Детям-то, конечно…

— Можем. Ты ведь знаешь, что Пертти Лошадник хоть и богатый, но не гордый. Ты же летом поверил, что он нам всерьез предлагает: оставайтесь здесь.

— Да.

Они долго молчали. Орвокки почувствовала, как Фейя начал гладить ее голову — легко, нежно, будто каждый его палец в отдельности что-то ей говорит. И снова она услышала, как бьется сердце Фейи, на этот раз в его ударах была сила, было желание жить, оно билось почти так же, как всегда, когда они лежали рядом; лежать так днем и даже не опасаться, что кто-то войдет и увидит, было непривычно. И тут она ощутила, как шевельнулся ребенок. Потом еще раз. Он явно хотел повернуться — ему было неудобно от того, что она так согнулась, казалось, он упрекал ее за то, что она забыла о своих обязанностях; может быть, он пытался сказать, что не хочет рождаться в этом плохом городе, предпочел бы другое место. Орвокки распрямилась и поспешно утерла слезы.

Они посмотрели друг на друга. Глаза Фейи были усталыми, но такими же мягкими и добрыми, как прежде, в глубине их таился смех. На губах Орвокки появилась слабая улыбка.

— Как ты себя чувствуешь?

Ничего, выпутаюсь… Меня тут основательно подштопали. Сначала, кажется, думали, что придется что-то удалить — не то поджелудочную железу, не то селезенку, но потом все-таки оставили. Хотя сказали, что человек может и без них обойтись. Значит, и я бы мог…

Оба замолчали — в комнату, шлепая туфлями, вошла сиделка, она направилась к мужчине, стонавшему во сне, и что-то стала ему делать, но через шторку то и дело поглядывала на Орвокки, словно боялась, что та мешает больному.

Фейя сделал Орвокки знак рукой — наклониться поближе.

— Злючка почти в порядке, — сказал он тихо. — Только второго аккумулятора не хватает, я его в подвал отнес, в тепле он меньше разряжается. И задние фары не работают…

— Кто же их починит?

— Это правда. Будь Алекси мужчиной… И вдобавок ко всему машину надо бы свозить на техосмотр и зарегистрировать. Даже не знаю, кто тут мог бы помочь?..

Они прислушивались к дыханию друг друга и шуршанию сиделки. Орвокки взяла пальцы Фейи в свои и крепко их сжала, но он смотрел в сторону, в пустую белую стену.

— Правда, можно бы… — начал Фейя и замолчал, чтобы смочить пересохший рот. — Можно было бы устроить такой фокус: взять на какой-нибудь свалке щитки, снять с любой рухляди… потихоньку добраться на Злючке до Пялькянне и пройти техосмотр там. Здесь все такие строгие. Обязательно найдут в Злючке десятки дефектов, потому что она наша.

— Думаешь, это возможно?

Только если Сашка освободится. А он освободится… Они, наверно, скоро явятся меня допрашивать. Я скажу, что мы были вместе. Им и придется его отпустить… Алекси сможет ему помочь. Я потом снова лягу в больницу в Валкеакоски или в Тампере. Несколько часов дороги выдержу…

— Я начну все готовить. Как…

Сиделка подошла к кровати Фейи. На ней были белый халат, белые чулки, белые туфли, а кожа обнаженных рук напоминала мыло или тело какого-то червяка. Это была молодая женщина с не по возрасту суровым лицом. Склонив голову, она посмотрела на сумку Орвокки.

— Роува[157] Хедман, — сказала она, — вашему мужу нельзя ничего есть — необходимое питание он получает через капельницу.

— А я и не…

— У вас там, в сумке, наверно, гостинцы. Не могу ли я для порядка заглянуть в нее?

Сиделка взяла сумку, раскрыла ее, привычной рукой торопливо порылась там, но не нашла ничего неположенного.

— Не забудьте — ему ничего не надо приносить.

Сиделка направилась к двери, но оставила в ней щелку, как бы в напоминание о своем приказе. Только тут Орвокки поняла, в чем дело, и вспыхнула: сиделка хотела проверить, нет ли в ее сумке больничного имущества. Так ей, во всяком случае, показалось. Горло у нее перехватило. Не в силах вымолвить ни слова, она встала и притронулась губами ко лбу Фейи.

— Приходи к вечеру снова…

Орвокки вышла из палаты, крепко прикусив губу, — она знала, что лучше промолчать, будто ничего не заметила, иначе они испортят им предстоящую ночь. Она пошла по коридору, он показался ей темным и бесконечным, потом сунула руку под пояс на живот и шепнула, словно в объяснение:

— Они все такие наглые.

15. ЧЕРДАК

Вяйнё лежал на спине поверх одеяла, закинув ногу на ногу, и тихо напевал:

— «Тянется вечер мой бесконечно в сумерках камеры тесной… память о прошлой жизни беспечной… — Голос у него был чистый, но дрожал так, что приводил в волнение даже его самого. — Закованы ноги в тяжелые цепи, одежда моя полосата…»

— Не пой этой песни, — сказал Онни из-под одеяла.

Вяйнё снизил голос почти до шепота:

— «А сердце, как чаша,печалью полно, отравлено жизнью проклятой…»

— Перестань!

Вяйнё замолчал и сидел некоторое время не шелохнувшись. С постели Онни не донеслось больше ни звука. Вяйнё беспокоило, что Онни стал вдруг таким: еще вечером он был веселым, до поздней ночи они вспоминали свои старые грехи и то, как выходили даже из более трудных переделок, а утром неожиданно замкнулся и стал раздражителен. В его глазах не осталось ни смешинки, он уставился в стену, точно силился увидеть что-то сквозь нее. Находиться с ним становилось страшно — так бывает перед грозой, когда бросает в жар и болит голова.

Вяйнё принялся разглядывать крышу. Газета опять прикрывала окно, на чердаке было сумеречно, но это ему не мешало: он уже изучил здесь все до мельчайших подробностей. Наклонная крыша опускалась с одной стороны так низко, что встать во весь рост там было невозможно; листы картона, которыми крыша была обшита изнутри, от времени вспухли и разлохматились по краям. Картон держался на кнопках. Половина из них высыпалась, оставшиеся заржавели и стали похожи на глаза каких-то существ. Вяйнё тяжело перевел дух. Хотя наступила только суббота и они сидели на чердаке всего второй день, Вяйнё казалось, что прошла уже целая вечность; он чувствовал себя так, точно живьем оказался в могиле или лишился вдруг глаз и ушей.

— «Путь моей жизни печальный и горький…»

— Замолчи!

Онни сбросил одеяло и встал на колени.

— Ты никогда не сидел в тюрьме, не знаешь, что это такое. Там не запоешь…

— Ну, в полиции-то я бывал, — осмелился сказать Вяйнё, — однажды целых тринадцать суток просидел в предварилке…

— Да разве это можно сравнивать?.. Это же одно развлечение. В тюрьме тебе придется жить с ними, с белобрысыми, — есть, спать, ходить в мастерскую, — и все время, всегда ты будешь среди них последним человеком. Вернее, тебя точно и не будет вовсе. Там все считаются лучше тебя, даже насильники… Ты для них просто дерьмо. В конце концов ты и сам этому поверишь… и тогда начнет казаться, что ты вообще утонул. Я не хочу слышать эту песню! Не хочу думать о тюрьме! Что угодно сделаю, чтобы туда никогда больше не попадать!..

Онни снова растянулся на своей подстилке и уставился на Вяйнё. Взгляд у него был тяжелый, лицо пустое.

Вяйнё вытянул ноги. Тишина давила его. Правда, и шум тоже не радовал. Онни вскакивал от всякого доносившегося снизу голоса, а когда что-нибудь грохало сильнее обычного, хватался за пистолет и подкрадывался к двери. По лицу его тек пот.

Вяйнё облизнул губы. Он дважды видел, чем кончалась подобная угрюмость Онни. В первый раз это было, когда Саара, дочь Вуокко Аату, сбежала с оулуским Алланом. Онни, узнав про это, вдруг ни с того ни с сего начал колотить по стоявшей на улице машине — он колотил по ней голыми руками и так их разбил, что на косточках до сих пор видны шрамы. Второй раз это произошло после недели молчания, когда… — но дальше Вяйнё не хотел вспоминать. Он повернулся на бок и тихо сказал:

— За это много не дадут, раз Фейя остался жив. Скажем, что выстрелили случайно. Да я и не верю, что Хедманы потащат нас к плоскостопым. У Калле-то, во всяком случае, старые законы…

Он не договорил, потому что Онни скептически фыркнул. Через минуту Вяйнё сказал еще осторожнее:

— Надо что-нибудь придумать, чтобы они всерьез заподозрили Сашку. И не выпускали его. Тогда они ничему другому не поверят… Хотя нам и тут неплохо.

— Ты что, забыл — плоскостопый-то умер.

Вяйнё не нашелся что ответить.

Онни приподнялся на локте.

— Стану я из-за плоскостопого расстраиваться, — сказал он, энергично втянув воздух. — Знаешь, мы однажды ходили с Ялмари и Небесной Овцой в те ямы, что на Бубновом мысу. Хотели попробовать один фокус, но не успели: туда на своих мотоциклах примчались два плоскостопых. «А ну, давайте топайте отсюда!» — скомандовали они. Мы с Ялмари так и припустили, а Небесная Овца — его-то фокус не касался — пошел себе спокойненько, не торопясь. — Онни нагнулся и схватил Вяйнё за руку — его лицо стало совершенно неузнаваемым, оно как будто даже смеялось, хотя и было серьезно. — А Небесная Овца только за два дня до этого вышел из тюрьмы. Он там похудел, костюм на нем болтался… «У тебя что — бегалки не работают?» — спросили его плоскостопые, а Небесная Овца говорит: «Почему же? Работают, только штаны свалятся, если дать ногам волю, в ремне дырочек не хватает…» — Тут Онни еще крепче сжал запястье Вяйнё и больно его встряхнул. — Знаешь, что они сделали? Один из плоскостопых сорвал с Овцы ремень, просто одной рукой, и выхватил свой пистолет… Мы с Ялмари подумали — сейчас застрелит Овцу… Яма так и ухнула, когда раздался выстрел… А он выстрелил в ремень и бросил его обратно Овце. «Может, — говорит, — хватит теперь дырок?» Я тогда и решил: ничуть не пожалею, если и убью когда-нибудь плоскостопого.

Онни отпустил руку Вяйнё и откинулся на постель, зарыв лицо в подушку. С минуту он полежал так, пару раз дернувшись, будто всхлипнув, потом встал, подошел к двери и прижался к ней лбом.

— Я здесь не усижу, — сказал он тихо, почти жалобно. — Дураки мы были, что позволили Севери так решить. Надо было убежать в Швецию. Мы и теперь еще можем удрать… Только сначала надо заглянуть на Козью гору и напугать их так, чтобы не вздумали фискалить… выстрелить, например, в окно и разбить его вдребезги…

Онни повернулся и, понурившись, подошел к окну, поглядел через дырку в газете на улицу, прошел опять к двери, потом остановился возле постели. Там он качнулся, словно ему стало плохо, потом встал на корточки и выхватил из-под подушки своего «Гаспара». Оружие лежало на его ладони — большое и угловатое, как камень. Онни сделал в сторону двери несколько дергающихся движений, будто стрелял.

— Вот что я им устрою, если они войдут в эту дверь. Выпущу всю обойму… а в тюрьму не пойду… не желаю быть тюремным дерьмом.

Потом он снова стал ходить от двери к окну и обратно, не выпуская из рук оружия.

16. КАЙНУЛАЙНЕН

Харьюнпяа положил материал в правую стопку — там уже накопилось около двадцати папок, одни пухлые и лохматые, другие — таких было больше — всего с несколькими страничками. В них лежали анкеты и разные записки, которые составляются о каждом задержанном лице и к которым потом присоединяются протоколы. В левой стопке папок было еще больше. Взглянув на них, Харьюнпяа почувствовал себя почти несчастным, он уже понял, что расследование малопорожского дела — это даже не стрельба вслепую, а просто потеря времени.

Хотелось курить. Но в архиве это категорически запрещено. Он повернулся к Онерве — перед ней лежала та же анкета, что и прежде. Во всем ее облике сегодня было что-то незнакомое и настороженное, Харьюнпяа показалось, что Онерва следит за ним и чего-то ждет.

— Так ничего не получится, — вздохнул Харьюнпяа и, сказав это вслух, почувствовал какое-то облегчение. Они уже третий час просматривали личные дела зарегистрированных в Хельсинки цыган и откладывали в сторону те, в которых встречалось имя Асикайнена. Идея принадлежала Кандолину, он был твердо уверен, что причина убийства рано или поздно обнаружится, и собирался допросить всех до единого цыган, с которыми Асикайнен вступал когда-нибудь в контакт.

— Конечно, не получится! — горячо подхватила Онерва и наклонилась ближе к Харьюнпяа, как человек, уже давно знающий секрет, о котором собеседник догадался только теперь. — Из этого ничего не получится, потому что Кандолин расследует не то. Ты понимаешь, что он расследует?

— Убийство Асикайнена.

— Да. А этот путь — ложный. Настоящей жертвой был Фейя Хедман, Асикайнен умер потому, что некстати выглянул в окно. Я в этом уверена.

Онерва сделала жест, словно хотела, но еще не совсем решилась подвинуть к Харьюнпяа лежавшую перед ней анкету. Вместо этого она открыла свою сумочку и, ни слова не говоря, вытащила себе и ему по сигарете. Оба молча закурили. Под потолком поскрипывал вентилятор.

— Я допрашивала утром Сашку, — сказала Онерва и так затянулась, что сигарета затрещала. — По просьбе Кандолина… Была тем мягким следователем, той доброй тетей, которая все понимает и на груди которой можно всплакнуть… И Сашка плакал. И я его поняла. Он никого не убивал. Но он знает убийц. А про то, откуда у него оружие, он врет просто потому, что веревочка ведет, конечно, домой…

Харьюнпяа мало говорил с Сашкой — он видел парня только два раза: в четверг ночью в «садке», сразу после задержания, и сегодня, в субботу, в комнате опознания в связи с допросом свидетеля Эйнара Копонена; он помнил, как Сашка чуть не рухнул, услышав, в чем его обвиняют, и какая безнадежность была в голосе Хулды Хедман.

— Эти мудрствования Кандолина всех ослепили, — сказала Онерва с горечью и усмехнулась. — Но они не стоят и выеденного яйца… Ты только подумай, если бы они хотели убить именно Асикайнена, неужели они не нашли более удобного момента, когда он был весь на виду. А если задумали убить обоих… Они сделали бы это тогда, когда обе жертвы оказались бы рядом. И дураку ясно, что нужна фантастическая случайность, чтобы пострадавшие очутились на одной линии — один во дворе, а другой в доме, у окна. Фейя же был как на подносе. Тут есть только один вариант…

Харьюнпяа внимательно слушал Онерву. Он чувствовал, что она права. Точнее — знал это. Ему уже с самого начала показалось, что здесь какая-то путаница, но он не дал себе труда особенно разбираться в этой истории — ему не хотелось ею заниматься, и он не считал себя за нее ответственным; теперь же он почти возненавидел себя за слепое выполнение приказов Кандолина. Его оправдывало только то, что он привык работать с Норри — а решения Норри всегда были честными и разумными, в них никогда не приходилось сомневаться.

Харьюнпяа хрустнул пальцами — он почувствовал, как что-то в его сознании прояснилось.

— Онерва, помнишь, та свидетельница, которая была тогда в тире, уверяла, что убить хотели ее… Почему она так думала? Потому, что убийцы, как ей показалось, назвали ее по имени. Эту женщину зовут Нюландер. Эйя Нюландер.

— Да. Они кричали: «Фейя!»

— Понятно. Теперь пойдем посовещаемся немного с Кандолином.

— Погоди минутку…

Онерва откинулась на спинку стула и, склонив голову, смотрела на Харьюнпяа; только теперь он заметил, что Онерва причесалась сегодня по-новому — лоб у нее открыт; а ведь он, кажется, никогда раньше не видел ее лба. Это высокий, с красивой покатостью и малюсеньким шрамом лоб. Он посмотрел в глаза своей коллеге — они такие же светлые и ясные и такие же пронзительные, как всегда, но сейчас в них промелькнуло что-то почти насмешливое.

— Ты, наверно, знаешь, почему Кандолин перешел в отдел насильственных действий? — спросила или, вернее, утвердительно сказала Онерва — она не ждала ответа; все знали, как Кандолин года два назад поклялся, что станет самым молодым старшим комиссаром, — по криминальной полиции слухи курсировали не хуже, чем в обществе самых заядлых сплетниц: начальник отдела насильственных действий Ваурасте был единственным старшим комиссаром, который в ближайшее время собирался уйти на пенсию. — Я с ним вчера говорила, — тихо продолжала Онерва. — Он согласился, что в моих соображениях, может быть, и есть известная проницательность… Кандолин употребил именно эти слова. Он предложил изложить все на бумаге, чтобы не забылось. Я это сделала.

— И?

— И сегодня утром первым делом посмотрела в папку смешанных материалов. Бумага была там. Занумерованная — шесть, точка, шесть, точка, пять. Не знаю, что это значит… — Онерва закурила вторую сигарету и выпустила дым в потолок. — Это первое серьезное дело Кандолина, он же не может признаться в ошибке и тем самым подмочить свою репутацию. Тем более что ему уже пришлось объясняться по поводу тех дипломатов, хотя это и не его вина… Теперь, когда он задержал парнишку, против которого есть хоть какие-то улики, он этого дела из рук не выпустит. А что Кауранен? — Онерва прищурилась.

Харьюнпяа задумчиво потер подбородок.

— Его положение тоже сложное, — сказал он наконец. — Он во что бы то ни стало хочет попасть на курсы унтер-офицеров. Его столько раз обходили, потому что никто его не поддерживал, а он уже в возрасте. Мне кажется, все свои надежды он возложил на Кандолина. Ведь от его слов зависит многое…

— Да, — выдохнула Онерва. — В таком случае, несмотря ни на что, поговорим с Кандолином.

Онерва с минуту помолчала, и Харьюнпяа показалось, что она внезапно заколебалась, то ли оробела, то ли устыдилась чего-то.

— Ну?

— Знаешь, сделаем это после того, как сможем представить что-нибудь более реальное, чем предположения. Тимо…

Онерва умолкла, посмотрела на Харьюнпяа, точно оценивая его, и потрогала лежащую перед ней папку.

— Не смейся, Тимппа, но нам надо начинать с чего-нибудь такого…

Харьюнпяа наклонился ближе к ней.

— Какая-нибудь история с Асикайненом?

— Нет, этого я даже не искала. Я просмотрела только дела всех родственников Фейи и Сашки…

К внутренней стороне папки была прикреплена фотография пожилого, с седыми волосами цыгана, правда старая, сделанная лет десять назад. Его лицо отличалось от лиц на других фотографиях — оно было непокорное и какое-то отчужденное. Или оскорбленное.

— Хедман, Калле, прозвище — Старина Калле.

Онерва перелистнула страницу и остановила палец на среднем столбце. Там на машинке было напечатано:

«Допр. по подозр. в убийстве Кюести Бломеруса (И/Р/3702). Освоб. за отсутств. доказ.».

Ниже этой записи было приписано карандашом:

«Преступление совершил его сын, Манне Х., получил 3 г. 2 м-ца тюремного заключения».

Харьюнпяа выпрямился и тихо вздохнул, он почувствовал себя разочарованным, но попытался не обнаружить этого по его мнению, история была слишком стара.

— Когда я работала еще в отделе сексуальных преступлений, между Шварцами и Алгренами был конфликт, — сказала Онерва и уставилась в папку, пряча глаза от Харьюнпяа, — который завершился резней. Обоим, жертве и преступнику, было меньше двадцати. Мне удалось заставить убийцу открыться — в сущности, мы с ним почти подружились… И хочешь верь, хочешь не верь, но и та история тоже уходила корнями в убийство, совершенное почти двадцать лет назад. Это кровная месть. Хотя главная задача кровной мести состоит в том, чтобы не подпускать друг к другу враждующие семейства. Для мести достаточно одной только угрозы. Но время от времени случается, что при ссоре каких-нибудь юнцов история вдруг всплывает — и тогда дело плохо. Понимаешь?

— Да…

Онерва подняла голову, посмотрела на Харьюнпяа, и ему некуда было уйти от ее взгляда.

— Можешь быть уверен, что убийцы с Малого порога — Бломерусы, — сказала Онерва, и голос у нее был таким же серьезным, как взгляд. — Надо найти родственников Кюести Бломеруса. Это и будут убийцы. Попробуем, Тимо?

— Угу.

— Патрон еще у тебя?

Харьюнпяа немного смутился: он знал, что патрон мог бы стать вещественным доказательством, но скрыл его от Кандолина. Дома он разобрал патрон, но ничего, кроме пороха, там не оказалось. Об этом можно было догадаться — ведь в камере ни у кого нет инструментов.

— Да, — сказал он глухим голосом.

— Хорошо. Тогда заглянем в книжный магазин.

Кайнулайнен покатал патрон на ладони — на большой ладони этого крупного человека он казался совсем маленьким. Харьюнпяа вспомнил Кайнулайнена именно благодаря его росту: он служил охранником еще тогда, когда Харьюнпяа работал в криминальной полиции. Его считали каким-то странным. Но теперь Харьюнпяа понимал, что за странности Кайнулайнена принимали то, что он знакомился со многими своими охраняемыми ближе, чем желательно, и что ребята из отдела наркотиков встречали его на концерте рок-музыки и на торжествах в Старом студенческом зале. Кое-кто вздохнул даже с облегчением, когда он, ничего не объясняя, уволился.

— Ничего мистического здесь нет, — сказал Кайнулайнен, уставясь на патрон. — Я думаю, дело обстоит просто — человек, сунувший патрон в сумку, думал, что парню удастся пронести оружие в камеру. Не для самоубийства… А для того, например, чтобы расчистить себе путь на свободу. Родные верят ему и знают, что он не виновен. И очень в нем нуждаются.

Кайнулайнен опустил патрон на стопку книг, лежащих на прилавке, и вытер руки, как бы давая понять, что больше ему сказать нечего. В лавку стали входить покупатели, и Харьюнпяа с Онервой отошли. Этот магазинчик антиквариата на улице Маннергейма был совсем маленький, не больше комнаты допросов. Когда наконец покупателей по-уменьшилось и Кайнулайнен смог вернуться к разговору, он заговорил как-то неохотно и обращался больше к Онерве.

— А что вы сами думаете об этой истории? — спросила Онерва, снова положив патрон на прилавок.

Кайнулайнен взглянул на Харьюнпяа, потом в окно, отбросил назад свои рыжие волосы и глубоко вздохнул.

— Я так давно от этого отошел, что не могу назвать никаких имен, — сказал он. — Но, по-моему, вам стоит поискать ребят подходящего возраста среди Бломерусов. Например, среди родственников убитого Кюести.

— Мы уже раскопали эти сведения. У него двое сыновей — Севери и Вяйнё. Если судить по описаниям свидетелей, то Севери не годится по возрасту.

— Так поищите других, подходящих… Вы ведь за это деньги получаете.

Дверь открылась, и в лавочку вошел человек, у которого под мышкой было четыре тома энциклопедии. Онерва схватила патрон.

— Спасибо.

Они вышли из магазина и направились к своей «ладе».

— Мне надо было остаться на улице.

— Пожалуй, — согласилась Онерва. — Я помню, что, когда он работал у нас, он знал наизусть все цыганские семейства в Хельсинки и был в курсе всех распрей между ними… Его дед — из цыган. Поэтому он ими и интересовался. Я обычно советовалась с ним, если у нас шли какие-нибудь дела с цыганами. Но вообще-то его не ценили.

— У нас всегда так.

— Потом я нарочно ходила к нему покупать книги. Однажды он мне признался, что просто не мог больше оставаться охранником… что чувствовал себя так, будто он ничем не лучше надзирателя из концлагеря — он ведь тоже делал все, что от него требовали. Он способный человек. Во время ночных дежурств в тюрьме учил языки, шведский и французский. Он даже цыганский немного знает.

— Ну да? — Харьюнпяа остановился. — Погоди минутку.

Он быстро повернулся и пошел обратно в магазинчик.

Кайнулайнен стоял на стремянке, пытаясь дотянуться до верхней полки под потолком. Снизу он казался еще крупнее.

— Что значит: «Tee tuu mange tsergi hooro»? Или что-то в этом роде.

Кайнулайнен посмотрел на Харьюнпяа без всякого выражения. Потом его глаза сузились, точно он как-то незримо улыбнулся.

— Почти дословно: «Дай мне бутылку вина». Еще есть вопросы?

— Нет. Спасибо. Большое спасибо.

17. МЕШКИ ДЛЯ МУСОРА

— Может быть, сделать так: войти во двор, открыть мусорный ящик, схватить, что под руку попадется, и тут же скрыться? — предложил Харьюнпяа.

На лице Онервы выразилось сомнение, но она ничего не сказала, даже головой не покачала — просто стала придумывать что-нибудь более подходящее.

Прислонившись к стене деревянного коричневого дома на углу Кильватерной и Бастионной, они разговаривали как два только что встретившихся человека.

За стеной слышались обрывки разговора, бормотание телевизора, откуда-то издали доносилась подбираемая на рояле мелодия, обрывавшаяся все время на одной и той же ноте. Но их не интересовали ни голоса, ни сам этот дом — они думали о сером строении, которое торчало в нескольких сотнях метров от них возле самого парка, и о мусорном ящике во дворе.

— Это, пожалуй, слишком дерзко и глупо, — сказала Онерва. — Покажется провокацией. Когда мы проходили мимо дома, шторы, по-моему, колыхнулись — значит, жильцы наблюдают за улицей и, наверно, заметят, если кто-нибудь свернет к ним во двор. А если в ящике полно мусора, тогда в нем придется рыться. На это уйдет время…

— Верно.

— Если же они нас узнают, то поймут, что первый визит был просто блефом.

— Миранда это, кажется, уже тогда заметила — она как-то уж очень выразительно посмотрела, когда взяла повестку.

Харьюнпяа оглянулся. Улица была пустынна. Близился вечер, огни на улицах только что зажглись, и сумерки сразу превратились во тьму: небо стало почти черным, между домами легли тени. Но на соседней улице, ближе к центру, было шумно — мелькали машины, по тротуарам шли веселые компании, то и дело слышались смех и возгласы, предвещавшие бурный вечер.

— Сделаем так — войдем во двор углового дома, — решил Харьюнпяа, — а оттуда через заборы, если они имеются, попадем без всякого шума прямо к мусорному контейнеру, и никто ничего не заметит.

Онерва минутку помолчала, обдумывая, но ничего лучшего не смогла придумать.

— О’кей. Возьмем с собой карманный фонарик и парочку полиэтиленовых мешков.

— А может, одному лучше подождать в машине? — сказал Харьюнпяа, не глядя на Онерву. — Вдруг что случится…

— Что, например?

Харьюнпяа пожал плечами: он и сам толком не мог объяснить, что имеет в виду, — просто ему вспомнился лежавший на полу Асикайнен и то, что убийцы стреляли еще и из леса.

— Так ты пойдешь один?

— Да. И если я не вернусь минут через двадцать, ты влетишь на машине прямо во двор, обстреляешь все вокруг и спасешь меня…

Харьюнпяа напрасно старался — Онерва даже не улыбнулась. Они оторвались от стены и пошли к стоявшей поодаль «ладе». В воздухе пахло дымком, тянувшимся из какой-то трубы. Стал накрапывать тихий теплый мелкий дождик.

Во второй половине дня они уже приезжали в Валлилу и пытались попасть в серый дом — в тот раз совершенно открыто, — но им не удалось пройти дальше порога: женщина лет тридцати открыла дверь, прежде чем Харьюнпяа успел постучать, по фотографиям, найденным в полиции, он узнал в ней Миранду, жену Севери Бломеруса.

— Вам чего? — спросила Миранда.

— Мы из криминальной полиции.

— Дальше?

Харьюнпяа ответил неопределенно:

— Мы хотели бы немного потолковать с ребятами.

— С какими ребятами?

— Хотя бы с Севери. И с Вяйнё. И…

— Севери уехал по делам. А Вяйнё и Онни уже вторую неделю где-то пропадают. На что они вам?

— Какой Онни?

Миранда внимательно посмотрела на Харьюнпяа. Но ее лицо ничего не выразило, когда она, будто мимоходом, сказала:

— Просто Онни Алгрен. Родственник. Он иной раз здесь живет. На что они вам?

— Ах, тот Онни. Ему, кажется, уже около пятидесяти?

— Нет. Лет двадцать. Чего вы хотите?

Онерва решительно ступила на порог и тронула Харьюнпяа за плечо, словно желая что-то сообщить ему.

— Хотели бы немножко побеседовать… Ищем свидетелей одной кражи.

— Какой кражи?

Харьюнпяа пытался прислушаться — царившая в доме тишина казалась подозрительной; ему даже почудилось, что дом полон людей, которые затаив дыхание следят за тем, что происходит на крыльце.

— Это старая история. Кража колес.

— Они об этом ничего не знают.

— Может быть. Просто нам намекнули… Будьте любезны, передайте им эту повестку, когда они вернутся. Пусть для верности мне позвонят.

Миранда протянула руку за повесткой, но даже не взглянула на нее; по ее лицу было видно — она догадалась, что Харьюнпяа говорит неправду.

— Ты заметил? — шепнула Онерва, когда они вышли на улицу.

— Что?

— Лестницу, которая ведет из прихожей наверх, — там на третьей ступеньке лежали ножницы, пластырь и бинт…

Харьюнпяа задумался; весь Малый порог был обследован при дневном свете, и Турман нашел на пути, по которому, как предполагалось, бежали убийцы, кустики брусники с темными пятнами. Он предположил, что это кровь, и анализ подтвердил его догадку. Запросы по больницам ничего не дали — нигде не появлялся цыган со стреляной раной или с царапиной, оставленной осколком.

— Черт побери, Онерва… — Харьюнпяа невольно остановился посреди улицы. — Если бы по этим пятнам на кустиках можно было определить группу крови. И если бы эта публика здесь уже успела сменить повязку и выбросить старую на помойку… И если бы группа крови совпала…

Он вдруг воодушевился — несмотря на то, что тут было столько «если», и на то, что он знал: все было бы намного проще, веди это дело Норри, а не Кандолин; они увезли бы в полицию весь мусорный ящик и обыскали бы этот серый дом от погреба до чердака.

— Тимо, ты только не смейся, мне показалось, что где-то скрипнул пол, даже дважды, тихонько, словно кто-то старался не двигаться, но нечаянно переступил с ноги на ногу. И это донеслось, кажется, сверху. Но я, конечно, могла и ошибиться.

Был уже вечер. Харьюнпяа направился к углу Бастионной улицы, прочь от «лады», и с каждым шагом чувствовал себя все более и более неуверенно. Может быть, они с Онервой занялись глупостями и напрасно действуют тайком от Кандолина, словно хотят доказать, что они умнее других. Да и как это все вообще выглядит: ничего не подозревающее семейство укладывается спать, а он, полицейский, с оружием на боку и фонариком в руках собирается копаться в их помойке, надеясь на большую добычу? Вполне может быть, что Миранда говорила правду. Может быть и так, что кто-нибудь из детей упал и поцарапал колено или Рууса — бабушка — открывала консервную банку и порезала палец.

Харьюнпяа остановился и оглянулся — «лада» казалась отсюда маленькой пустой жестянкой. Он смотрел на нее и думал: не разумнее ли вернуться и все бросить? Но тут Онерва на мгновенье включила фары, будто подбадривая его, и ему показалось, что разумнее и лучше совершать любые глупости, лишь бы не исполнять бездумно то, на что указывает палец начальника. Он помахал Онерве и свернул в угловой двор, точно шел к себе домой.

Первый двор освещался слабо мерцающим светом с улицы, и Харьюнпяа не пришлось пока зажигать свой фонарик. Он быстро пересек двор, прошел мимо ящика с песком, приблизился к невысокой бетонной стене, взобрался на нее и перелез через слабо натянутую сетку. Включив на мгновенье фонарик, Харьюнпяа увидел заколоченную дверь и закрытые фанерными щитами окна. В траве валялись разбитые садовые качели, книги без обложек, какой-то котел — словом, все, что прежние владельцы сочли непригодным при переезде; дом, заслоняя улицу, приглушал городской шум, и во дворе стояла обманчивая тишина — Харьюнпяа слышал только собственное дыхание и шуршанье своего плаща. Он на цыпочках пересек двор и остановился возле поваленного дощатого забора. Перед ним были двор, дом и мусорный ящик Бломерусов.

Харьюнпяа остановился. Дом был большой. Гораздо больше, чем ему сначала показалось; он делился на две квартиры, но во второй жильцов не было — окна пустые, несколько стекол разбито.

Дом как будто спал. Голоса доносились только из города и с высившейся за домами скалы, но Харьюнпяа казалось, что все здесь чутко прислушивается к нему. Он облизнул губы и заученным жестом сунул свободную руку под плащ — оружие на месте.

Машины во дворе нет. Но какой-то транспорт у Бломерусов все же был — на песке отчетливо виднелись следы шин и темное пятно от бензина; Севери, наверно, еще не вернулся из своей поездки или, скорее, снова уехал. Белье колыхалось на веревке, ее поддерживал воткнутый в землю шест. До мусорного ящика оставалось меньше десяти метров.

Харьюнпяа хотел было притвориться пьяным, но тут же раздумал — кто мог его здесь увидеть? Он сделал несколько широких шагов и оказался у ящика; его так и подмывало побыстрее откинуть крышку и схватить что попадется, но он замер и снова прислушался; вдруг шевельнулась безумная мысль, что кто-нибудь нападет на него сзади и запихнет в ящик — как раз в тот момент, когда он над ним нагнется. Однако все было тихо — только вдали кто-то так смеялся, что вся улица звенела, да где-то, по направлению к центру города, проехала машина, выхлопная труба которой была не в порядке.

Харьюнпяа открыл крышку и посветил фонариком. Резкий запах отбросов ударил ему в нос. Но ящик оказался почти пустым, может быть, его опорожнили совсем недавно, только на дне лежало два завязанных полиэтиленовых мешка. Харьюнпяа наклонился глубже и пошарил рукой — его дыхание эхом отлетело от стенок ящика, будто он находился в пещере. Он схватил один мешок, потом с трудом выудил второй, после чего распрямился, закрыл крышку, шмыгнул за ящик, опустился на корточки, продолжая крепко держать мешки, и огляделся, словно вор.

Он посмотрел на часы. Не прошло и десяти минут, Онерва подождет по крайней мере с полчаса, прежде чем станет что-нибудь предпринимать. Харьюнпяа пригладил волосы. Он сделал все, что хотел, и мог уже уходить, но не двигался с места. Он думал: Онерва обратила внимание на скрипнувший пол, на то, как Миранда явно акцентировала на долгом отсутствии Вяйнё и Онни, и перевязочные материалы лежали на лестнице, ведущей наверх. А наружная дверь — днем, во всяком случае, — была закрыта только на крючок. Харьюнпяа опустил мешки на землю и выглянул из-за ящика, ни дать ни взять — мальчишка, играющий в прятки.

До стены дома было рукой подать. В каменном фундаменте виднелась приоткрытая дверь. Харьюнпяа и сам еще не знал, что собирается делать, в голове роились бессвязные обрывки мыслей; он крепче зажал в руке фонарик — и уже через мгновение почувствовал, как мчится через двор, пригнувшись, словно гангстер из какого-нибудь современного боевика.

Харьюнпяа прижался к фундаменту и, открыв рот, тяжело дышал. Крапива жгла ему руки и щиколотки, изгоняла его, защищая обитателей дома. Дом показался ему больше прежнего и представился не то враждебным, не то испуганным; пахло залежавшимся тряпьем, сырой землей, гнилью, постепенным разрушением, которого уже никто не может остановить.

Харьюнпяа заглянул в приоткрытую дверь — за ней оказался подвал, из которого тянуло холодом, там никого не могло быть, и ему там тоже нечего делать. Погасив фонарик, Харьюнпяа обвел взглядом окна: в них по-прежнему темно, даже занавески нигде не шевельнулись. Без дальнейших раздумий Харьюнпяа прокрался к крыльцу, поднялся по ступенькам и наклонился, прижав ухо к дверям.

В доме работал телевизор. Голос доносился приглушенно, вероятно, он стоял в комнате, обращенной к улице. Дверь в ту комнату была, очевидно, закрыта. Никаких других звуков не слышно — ни разговора, ни шагов, ни даже детских голосов.

Харьюнпяа поднял лицо. Замка на двери не было. Вместо него осталась дырка, заткнутая палочкой. Но выше были прибиты еще блестящие от новизны скобы для навесного замка. По ночам дверь, наверно, запиралась изнутри; Харьюнпяа потянул ручку — она не поддалась, разве что на сантиметр, но изнутри послышался легкий звук — она была закрыта только на крючок.

Сунув руку в нагрудный карман, Харьюнпяа порылся там и вытащил согнутую в крючок тонкую проволочку. Его рука дрожала, когда он просовывал ее в дверную щель. Он знал, что делает нечто недозволенное, никому не дозволенное. Но несмотря на это, подтянул проволочку вверх и поднял крючок — в голове у него при этом вертелись объяснения: можно утверждать, подобно попавшемуся вору, что дверь была открыта, что он стучался, но никто не услышал.

Харьюнпяа скользнул в прихожую, закрыл за собой дверь, но крючок не накинул. В темной прихожей ничего нельзя было разглядеть. Пахло догорающими дровами и недосохшим бельем. Харьюнпяа стоял, не двигаясь, и чувствовал, как бьется сердце, как на лбу и верхней губе выступают капельки пота. Дверь, ведущая в глубь дома, была закрыта — он разглядел ее по проникающему сквозь щели свету. Звук телевизора слышался здесь отчетливее. Сейчас звучала музыка из какого-то многосерийного фильма.

Он передвинул большой палец на выключатель фонарика, а другой рукой прикрыл стекло. Его плащ шуршал так, будто рядом комкали пергаментную бумагу. Вдруг кто-то вошел в ближайшую к прихожей комнату. Шаги были легкие, но отчетливые. Харьюнпяа почувствовал, как у него горит лицо. Он сделал движение, желая выйти на улицу, но не успел — шаги остановились. К двери никто не притронулся. Но Харьюнпяа чувствовал, что за стеной кто-то есть, стоит почти у самой двери, может быть даже приложив к ней ухо. Харьюнпяа ждал. Тот, за дверью, тоже ждал и прислушивался. Потом послышался вздох, шорох одежды и снова шаги, но теперь они удалялись.

Харьюнпяа отер лицо рукавом. Оно было влажным, руки и спина тоже, хотя его знобило, в голове мелькали торопливые мысли. Он зажег фонарик. Свет клиньями проникал между пальцев, отбрасывая, в сущности, только тень его руки. Тень была огромная, как лапа черного великана, она охватила комнату, словно детский мяч; на указательном пальце был полицейский перстень, и тень от него тоже остро и отчетливо проступала, покрывая собою висевшие на веревке ползунки почти целиком. На полу в ряд стояли ботинки и сапоги, валялись безногая кукла и пластмассовый полицейский «сааб» — такие продавались на бензоколонках, — но мигалка на нем была вырвана и белая надпись на дверцах содрана.

Харьюнпяа повернулся. Лестница, ведущая наверх, была крутая. Края ступенек за десятки лет стерлись и стали круглыми. Бинт и ножницы исчезли. Харьюнпяа на цыпочках подкрался к лестнице и стал пристраивать ногу на первую ступеньку. Не успел он опереться на нее всем своим весом, как она скрипнула. Он затаил дыхание и прислушался — откуда-то донесся сонный плач совсем маленького ребенка, напоминавший плач Пипсы перед сном. На улице поднялся ветер, на крыше звякнуло то ли железо, то ли антенна. По телевизору кто-то говорил басом.

Харьюнпяа прижал фонарик к груди, свободной рукой уперся в стенку, вытянул ногу и наступил на самый край ступеньки. Ему удалось почти беззвучно подняться выше, но вдруг он остановился — в ухе зазвенело; в детстве он верил, что если звенит в ухе, то кто-то говорит или думает о тебе плохо; его голова и плечи были уже на уровне второго этажа, но дальше он не хотел идти, хотя и не понимал — почему.

Перед ним была чердачная площадка. На полу валялись картонные коробки, финские санки, пустые бутылки и стопка газет. Справа у стены стоял старомодный платяной шкаф, возвышавшийся до потолка, прямо перед ним были две открытые двери. В одной из комнат стояла старая мебель, вторая — та, что к улице, — была пустой, туда из окна падал синеватый свет. На мгновенье Харьюнпяа показалось, что совсем близко от него кто-то ровно дышит, как спящий человек, но, закрыв рукой звенящее ухо, он уже ничего не услышал.

И тут Харьюнпяа понял, почему ему не захотелось подниматься выше: скрип шагов услышали бы внизу. Понял он и другое — он совсем не подумал, что Севери может въехать во двор в любую минуту. Мороз пробежал у него по спине. В каком положении он окажется, если кто-нибудь зажжет в прихожей свет; поистине между ним и Кандолином небольшая разница, решил он с досадой и яснее ясного осознал, что не полез бы в дом, не живи в нем цыгане.

— Ах, черт…

К счастью, ему удалось спуститься вниз так же беззвучно, как подняться наверх.

18. КОЕ-КАКОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

— Я больше не выдержу, — сказал Сашка, стараясь придать своему голосу искренность. — Ведь в этих бумагах все…

— Бумаги бумагами, — прервал его Кандолин, — а я хочу услышать все от тебя самого.

— Добрый господин комиссар, честное слово…

— Пожалуйста, без «добрых». Начинай с вечера в четверг. С того, как вы, по твоим словам, приехали с Фейей.

Все слышалось совершенно отчетливо, хотя дверь и была закрыта. Допрос длился уже больше часа. Кандолин, как всегда, говорил обдуманно и четко, но стоило повнимательнее прислушаться к его интонации, и становилось ясно, что он разочарован и раздражен, но почему-то упрямо повторяет и повторяет вопросы, хотя все ему уже и так известно.

— Фейя чинил освещение в автобусе, — механически начал Сашка. — Когда он кончил и мы стояли возле машины, он сказал…

Несмотря на воскресенье — или, может быть, именно поэтому, — Кандолин пришел в больницу с самого утра, чтобы допросить Фейю. Фейя изменил показания, данные при первом допросе, — он объявил, что Сашка был с ним весь вечер и что он видел стрелявших, но не узнал их. Он рассказывал о событиях, случившихся в четверг, совершенно то же, что и Сашка. Но неудачи Кандолина этим не кончались: взбудораженные газетами, к ним явились двое новых свидетелей, после показаний которых Кандолин созвал подчиненных, посоветовался с ними и решил допросить Сашку еще раз.

Теперь вся группа сидела в кабинете Кауранена, стараясь не глядеть друг на друга или делая вид, что происходящее в соседней комнате их не касается. Харьюнпяа облокотился на стол Кауранена и уже в который раз перечитывал страничку с изложением новых показаний.

«…когда свидетельнице были предъявлены хранящиеся в архиве двадцать фотографий цыган от 15 до 25 лет, свидетельница выбрала среди них фотографию № 30072/38 МП (Сашка Оскар Хедман); вышеназванного цыгана свидетельница с уверенностью признала за того, с кем она танцевала в интересующее нас время на названном выше Малом пороге. Кроме того, свидетельница указала на фотографию № 56209/92/3 (Фейя Ассер Хедман). По словам свидетельницы, она видела этого цыгана в названном выше месте, но не танцевала с ним. На специальный вопрос свидетельница ответила, что не заметила ссоры между двумя упомянутыми личностями, наоборот — свидетельнице показалось, что их связывают близкие отношения».

Свидетельницей была девятнадцатилетняя Синикка Лахденсуу. Вторым свидетелем оказался молодой, года на два старше девушки, водитель автокара. Он утверждал, что признает в Сашке юношу, который появился на месте происшествия сразу после выстрелов, но со стороны, противоположной той, откуда стреляли. Он считал, что Сашка не успел бы так быстро перебежать туда через лес. Правда, мужчина не мог с полной уверенностью подтвердить, что то был именно Сашка, однако его показания совпадали с утверждениями подозреваемого.

Харьюнпяа отодвинул бумаги в сторону и только тут заметил, что сидящий напротив него Кауранен все время наблюдает за выражением его лица.

— И что ты нашел там смешного? — спросил Кауранен. У него было усталое лицо. До самого закрытия он торчал в барах, где работал Асикайнен, переговорил с десятками людей, поджидая цыган, но все напрасно. А утром, еще до шести, отправился с Кандолином и Нордстрёмом на Козью гору, чтобы произвести обыск у Хедманов. Они ничего не нашли, да и не знали, что ищут. — Там, кажется, ничего смешного нет, — продолжал он сердито. — Все из-за них летит к черту. Придется снова начинать с нуля. А он безусловно виноват, я уверен. Те свидетели слишком легко отделались. Надо было на них хорошенько надавить. Почему это они явились именно сегодня, может, их кто-то направил? Эта девица вообще не внушает доверия… какая-то участница Марша мира.

Кауранен встал и прошел на середину комнаты. Лоб у него был изрезан морщинами.

— Всю эту компашку Хедманов следовало бы привести сюда. Если их хорошо прижать, кто-нибудь признается, что подучил этих двоих мошенников. Поверьте мне. И без взятки тут тоже не обошлось.

— Давайте не терять элементарной логики, — сказала Онерва, сидевшая у окна.

Кауранен в гневе подскочил к ней. Он чуть не захлебнулся от злости, прежде чем сумел выговорить:

— Логики? Ты лучше скажи, какая логика заставила тебя притащить сюда эти чертовы вонючие мешки с отбросами и копаться в них?

— Послушай…

— Прекратите! — вспыхнул Харьюнпяа. Он понимал, что у Кауранена не было намерения поднимать весь этот шум, просто они все очень устали. Никому не хотелось пережевывать события вчерашнего вечера.

Они с Онервой развязали мешки с отходами в гараже Полицейского управления и нашли там куриные косточки, картофельные очистки и банки из-под молока — все, что обычно бывает в отходах, — но там не оказалось ничего, что позволило бы сделать анализ крови. К несчастью, когда все это было разложено на полу, вошли Кандолин и Кауранен. Едва они с Онервой успели объяснить, откуда взялись эти сокровища, рассказать о своих действиях и выбраться из гаража, как явился Ехконен и сообщил:

— Харьюнпяа, тебе звонили из Турку. Какой-то Вяйнё Бломерус. Сказал, что живет там уже недели две и ни черта ни о каких колесах не знает.

— Он оставил номер, по которому можно позвонить?

— Я не догадался спросить. Он сказал, что находится у тети какого-то Онни.

— Как тебе показалось — это действительно был Вяйнё Бломерус? И звонок не из Хельсинки?

— Черт побери, да ведь он же сам так назвался и сказал, что звонит из Турку. И слышимость была плоховатая…

— Это связано с мешками для отходов? — спросил Кандолин и свернул к кабинету Харьюнпяа, когда тот утвердительно кивнул.

— Тимо! — мягко начал Кандолин и так посмотрел в глаза Харьюнпяа, что между ними впервые возникли какая-то близость и доверие. — У вас с Онервой была хорошая идея. Но вы ее проверили и убедились, что она ошибочна. В этих делах надо уметь отступать. Ты — старший констебль и, как никто, знаешь, что силы нельзя распылять. У нас ничего не получится, если каждый из нас станет действовать соло, руководствуясь только собственными идеями. Мы расследуем убийство, а не мусорные ящики, не так ли?

Кауранен повернулся спиной к Онерве. Она снова стала смотреть в окно. Харьюнпяа уставился на собственные башмаки. Кандолин шагал по своему кабинету от двери к столу и обратно, и голос соответственно то усиливался, то ослабевал.

— …тогда об этой картошке! — почти кричал Кандолин. — Где вы ее украли?

— Купили.

— У кого? Говори — у кого? Что значит — у какого-то крестьянина в уезде Лоппи?

Кандолин, похоже, остановился возле своего стола и стук-пул по нему рукой.

— У меня тут десятки заявлений. Все от крестьян, все касаются кражи картофеля. Вот — украдено двадцать килограммов, тут — три, в этом — около ста… Вы с братом воровали картофель. Потому ты и не говоришь, где он куплен.

— Нет, добрый господин комиссар, я просто не помню его имени…

— Без «добрых», пожалуйста.

— Почему вы не спросите у Фейи? Он-то помнит.

— Я знаю, как мне работать. Не учи меня.

— Я только…

— Я, я, я… — передразнил Кандолин.

— Ах, добрый…

— Я уже сказал — никаких «добрых»!

— Я…

— Я! — рявкнул Кандолин.

Харьюнпяа встал. Кауранен подошел к нему и предостерегающе поднял руку.

— Оставь! — буркнул он. — Кандолин блефует. Он знает, что делает…

— Вернемся кстрелявшему, — сказал Кандолин, и теперь голос у него был обычный, пожалуй, даже с мягкими нотками. — Если не ты, то кто же это был?

— Я не знаю.

— А я знаю, что ты знаешь. Почему ты не говоришь? Что ты выигрываешь тем, что скрываешь виноватых?

— Я не…

— Знаешь ты! Подумай. Стреляли в твоего брата. А ты не хочешь, чтобы преступник получил по заслугам. Над тобой скоро все цыгане станут смеяться. Ты не мужчина, ты жалкий тип…

— Не надо…

— Конечно. Речь ведь не только о твоем брате. Убит человек. Понимаешь?

— Понимаю.

— Тогда рассказывай! Что ты имел против Асикайнена?

— Я уже говорил: я его даже не знаю.

— Так кто же это сделал? Может, твой младший брат — Алекси? Как ты полагаешь, не задержать ли мне и его? Каково ему покажется — просидеть в камере семнадцать суток?

— Не надо, добрый господин начальник полиции… Алекси не…

— Тогда думай, что говоришь. И подумай, как все будут над тобой смеяться, если тебя когда-нибудь освободят. Сашка, скажут они, такой трус… Я тебя не уговариваю, ты сам должен сделать выбор… но настоящий цыган не оставил бы этого так, он бы отомстил.

— Добрый…

Сашка стал всхлипывать. За дверью послышалось шуршание одежды, стук упавшего стула.

— Встать! — закричал Кандолин.

— Пожалейте меня, господин начальник!

— Не разыгрывай сцен — не поможет! Нечего тут на меня молиться!

— Не надо, Господи милосердный!

— Встать с колен! Слышишь, ты!

Харьюнпяа взглянул на Онерву. Глаза ее сузились и стали суровыми, нижняя губа едва заметно дрогнула — Харьюнпяа только однажды видел у Онервы такое лицо — когда они были в квартире, где некий директор-распорядитель выстрелил в живот своей любовницы, бывшей на восьмом месяце беременности.

— Блефует он или нет, но заходит слишком далеко! — зарычал Харьюнпяа, однако не успел он сделать и двух шагов, как Нордстрём вскочил и, выставив кулаки, загородил дверь.

— Оставь! — сказал Нордстрём спокойно; это был крупный мужчина, всегда казавшийся вялым. — Кандолин его не тронет. Он притворяется. Если его придется освободить, надо хотя бы припугнуть. И так пристыдить, чтоб он назвал настоящих убийц и привел нас к ним. Цыгане — это же дьяволы, они обязательно отомстят. А может, он проговорится по ошибке.

— Нет, черт побери!..

Кандолин рывком открыл дверь и резко вошел в комнату.

— Отведите его назад в камеру! Ехконен, займись им…

Харьюнпяа увидел Сашку в открытую дверь. Парень стоял на коленях перед обтянутым зеленым дерматином стулом, как перед алтарем, — руки были воздеты к потолку, пальцы скрещены. Кандолин метался по комнате, словно не зная, куда ему деваться. Он снял пиджак, рубашка под мышками и на спине потемнела от пота.

— Черт бы их всех побрал, это же настоящие артисты…

Кандолин сдернул очки. Без них лицо его стало неузнаваемым, странно пустым и маленьким. Растерянно оглядываясь, он заметил стул Кауранена, бросился на него, спрятал лицо в ладони и изо всех сил потер глаза.

— Черт побери! — усмехнулся он вдруг и снова надел очки — теперь это опять был прежний комиссар Туомо Йоханнес Кандолин. — С ними и сам станешь артистом. Такие хитрые. Но и мне тоже палец в рот не клади.

Несколько минут все молчали.

— Что нам с ним делать? — спросил наконец Кандолин, тихо, словно размышляя вслух. — Сегодня кончаются третьи сутки. Надо либо продлить срок задержания, либо освободить его.

— Освободим, — сказала Онерва, не оборачиваясь. — Он не виновен.

— Ого.

— А на каком основании?

— Виновен или невиновен, какая разница, — сказал Харьюнпяа. — Дело в том, что у нас нет таких показаний, которые признал бы суд.

— Не забывайте Эйнара Копонена.

— Он был в стельку пьян, и это всем хорошо известно.

— По-моему, одних только показаний Фейи достаточно для решения о невозможности продлевать арест.

— Минутку. Я полагаю, надо привести сюда и Алекси, чтобы устроить им очную ставку.

— Да Алекси — ненормальный. Кроме того, ему нет еще пятнадцати.

— Управление защиты детей разрешит. И сумасшедший он не больше других цыган, просто симулирует ради пенсии.

— Сашку надо освободить без всяких проволочек.

— Нет, черт побери! Если мы его сейчас отпустим, нас засмеют цыгане всей Финляндии. Они сочтут нас за круглых идиотов.

— Что тут за похороны? Все такие мрачные…

На пороге появился Турман. В обеих руках он держал по маленькому полиэтиленовому мешку — кокетливо отставив свободные пальцы, он раскачивал мешки, будто колокольчики.

— Отгадайте-ка, что сделал Турман? Я облазил весь лес возле Малого порога с металлоискателем…

И он поднял высоко над головой один из мешков.

— Здесь гильза калибра семь шестьдесят пять, которую я там нашел. А в этом мешке — гильза от патрона из оружия вашего парнишки. Можете быть совершенно уверены, что они вылетели из разных пушек. Это, конечно, неофициальное мнение, никаких микроскопов у меня с собой не было. Для настоящего заключения их надо послать в лабораторию криминальной полиции.

— Может, у него было не одно оружие, — вставил Кауранен.

— Тогда найди и покажи его, — огрызнулся Турман. — Вы задержали не того парня. Не забудьте, что врачи вынули из раненого пулю калибра шесть двадцать пять… Ваш парень не мог выстрелить ни из того, ни из другого оружия.

— Турман, — кашлянул Кандолин. — Могла ли гильза попасть в лес в связи с чем-нибудь иным, кроме событий, имевших место в четверг?

Турман смотрел на него, склонив голову и прикусив нижнюю губу.

— К сожалению, тут нет этикетки с датой выстрела, — выдохнул он.

— Я не шучу, Турман.

— А я иногда это делаю. Особенно если кто-то думает не столько головой, сколько задом… Как я могу определить, когда они туда попали? Но если на месте, где стреляли, находят гильзу, то, да простит мне Господь, я могу предположить, что она связана именно с этой историей, а не с первой мировой войной?

Турман бросил мешки на стол, сдвинул берет на затылок и вышел. В коридоре он запел:

— Да-а-дирлан-да-а…

Кандолин довольно долго смотрел на мешки. Потом быстро и нервно стал барабанить пальцами по столу и наконец, ни на кого не глядя, сказал:

— Это все же кое-какое доказательство… но не решающее. Поступим так, как я и собирался. Освободим парня. Но ни на минуту не выпустим из поля зрения.

19. УЛОВКА

— Ты думаешь, Миранда согласится? — тихо спросил Вяйнё. Прежде чем решиться на этот вопрос, он долго думал. Онни, казалось, и не слышал его. Он стоял на коленях возле окна, через которое просачивался слабый свет, и писал, высунув кончик языка и сжимая карандаш так крепко, что пальцы от напряжения побелели.

— Согласится ли Миранда? — повторил свой вопрос Вяйнё.

— Согласится, — ответил Онни, не отрываясь от бумаги. — Я ее заставлю. Сходи-ка за ней!

— А что Севери скажет?

— Ничего. Он же уехал. И еще не возвращался — ты это знаешь не хуже моего.

— А когда Миранда ему расскажет?

Онни досадливо отмахнулся, потом отбросил карандаш, встал и подошел почти вплотную к Вяйнё. Лицо у него было такое, точно он страдал от головной боли, а руки дрожали — он не спал всю ночь. После того как плоскостопые приходили о них спрашивать, мысль о возможности снова оказаться в тюрьме смертельно его напугала. Севери, вернувшись домой, позвонил в полицию, назвался именем Вяйнё и сказал, что звонит из Турку. Поговорив с полицией, Севери убедился, что у плоскостопых нет ни малейших подозрений, связанных с ними и с Малым порогом. Но Онни этому не поверил. Он размышлял всю ночь и утром изложил Вяйнё идею с письмом. Он ни за что не хотел от нее отказываться, хотя это была проделка в духе белобрысых.

— Миранда не расскажет! Я ручаюсь! — кричал Онни. — И не причитай, словно баба. Я знаю, как все это сделать.

Вяйнё повернулся и протиснулся через щель на чердак. Севери отодвинул шкаф настолько, что они теперь могли выходить сами. От этого им стало немного легче. Хоть в уборную можно сбегать, никого не тревожа.

— Ну? — насторожилась Миранда и прислонилась к мойке. Она устала и изнервничалась — даже детей не осмелилась ни разу выпустить на улицу, чтобы они не наболтали лишнего. Домашние дела все теперь на ней, потому что после визита плоскостопых Рууса слегла в постель и только охала. Да и за Севери Миранда боялась, хотя и старалась этого не показывать.

— Онни и я… Не сослужишь ли ты нам службу?

— Севери сказал, что Онни нельзя больше давать ни капли.

— Нет, мы хотели бы, чтоб ты отнесла один пакет.

— Пакет? Кому?

— Сашке. Сашке Хедману.

Вяйнё уставился в пол. Ему было стыдно за эту выдумку, но пришлось на нее согласиться, чтобы хоть как-нибудь поддержать Онни.

— Как это? — удивилась Миранда. — Он же сидит.

— Ты отнесешь это в Полицейское управление. Оставишь плоскостопым…

— Вы что, с ума сошли? — ужаснулась Миранда и схватилась за край мойки.

— Миранда, — уговаривал Вяйнё, — отнеси. Онни написал ему письмо. Он спрячет его в передаче… Он… он просит, чтобы Сашка не говорил, что это мы. Чтобы он назвал каких-нибудь таких людей, которых и на свете нет.

— Ни за что.

— Ну, Миранда.

— Ведь там все со стульев попадают, если я явлюсь туда с передачей.

Вяйнё понял, что Миранда уже согласна. Она чувствовала, что ее долг — помочь им.

— Они тебя не знают. Оставишь передачу дежурному. Скажешь, к примеру, что ты Сашкина тетка или еще кто-нибудь.

— Не знаю…

— Ну, поможешь? Положи в сумку еды, носки и что сама сообразишь.

— А куда я детей дену?

— Возьмешь с собой. Тем скорее плоскостопые захотят от тебя отделаться. Пускай Аллан галдит, сколько его душе угодно…

Вяйнё вернулся на чердак.

— Согласилась? — спросил Онни.

— Да. Что ты написал?

Онни протянул ему листок и впервые за эти дни улыбнулся. Вяйнё подошел поближе к окну и наклонил письмо так, чтобы на него падал свет.

«Не сознавайся, Сашка, что ты в них стрелял. Они вовсе не уверены, что это сделал ты. Они допрашивали и нас. Алекси тоже сказал, что он там не был. У нас есть новые ружья, только выбирайся оттуда поскорее. Их много, и патронов тоже…»

— Какого черта, Онни…

— Так надо.

Онни выхватил письмо. Он сложил его раз и второй и складывал до тех пор, пока оно не стало с почтовую марку.

— Да попадет ли оно в Сашкины руки?

— Ничего, он не поймет, что это значит. Да оно до него и не дойдет. В тот раз, когда я сидел по подозрению в грабеже, который устроил Оскари, и вы послали мне хлеб… плоскостопые располосовали его до крошки. Это они обязательно заметят.

— А если не поверят? Если догадаются, что это уловка?

— Не бойся. У них на это шариков не хватит. Они на такое, как коршуны, набросятся.

— И что тогда будет?

Онни в ответ только подмигнул.

20. СЕРДЦЕНОСЦЫ

Козья гора — это и в самом деле гора. Площадью примерно в четверть километра, она поросла большими деревьями, скрывающими еще сохранившиеся там старые дома. Но про гору вспоминали редко; та часть города, которую обычно называли Козьей горой, находилась южнее, на месте прежнего поля, и начиналась от железнодорожных путей и шумной Окружной дороги.

Возле станции у железнодорожной насыпи была площадь. Она вобрала в себя часть разрытой и перегороженной заасфальтированной улицы, покрытую песком площадку и остатки двора какого-то прежнего дома, в зарослях ивы и сорняков там еще можно было найти обломки фундамента и серые гранитные ступени, которые уже никуда не вели. Площадь была пустой — если не считать множества старых, поставленных как попало машин, большинство из которых нашло здесь свое последнее прибежище.

К северной части площади примыкала Вотчинная улица. Вдоль нее, почти вплотную друг к другу, стояли коробки пятиэтажных домов. Казалось, стоит раскинуть руки — и пройти между ними будет уже невозможно, но это было не совсем так: у самых стен росли березы и ели, а между ними каким-то непостижимым образом были втиснуты стоянки машин, площадки для детских игр, протянуты бельевые веревки и приспособления для выколачивания ковров. Тут же находился и узкий переулок Мадетоя.

Кауранен стоял в подъезде дома № 2 по этому переулку. Он прятался здесь уже третий час — теперь было половина десятого, стало темно, в квартирах зажглись окна, но он стоял терпеливо, был только слегка возбужден. Секунду назад в другом подъезде, который был ему виден, зажегся свет, и на нижней площадке появилось двое мужчин — оба цыгане. Разглядеть их не удалось, так как они не вышли на улицу, а открыли дверь, ведущую с лестницы в подвал. Мужчины исчезли прежде, чем Кауранен успел поднести к глазам бинокль. Но он был уверен, что это Сашка и Алекси — других мужчин в квартире Хедманов не было, если не считать старика, но его можно было бы узнать по походке.

Кауранен не отрывал глаз от бинокля. Он чувствовал, что там что-то происходит — вернее, он это знал, все время знал. Хулда, мать парней, отправилась куда-то одна еще во время его предыдущего дежурства и вернулась только полчаса назад, а девочки с вечера то и дело выбегали из подъезда с полиэтиленовыми мешками и возвращались пустыми. Кауранена злило, что он не может выяснить, куда они бегают — может быть, прячут что-нибудь, ведь полиция при обыске не осмотрела подвал. Кауранен не решался покинуть свое укрытие, боясь, что Сашка за это время улизнет. Он не очень доверял Онерве. После освобождения Сашки дело и без того стало выскальзывать у них из рук — прямо из полиции Сашка отправился в больницу и, конечно, там постарался сговориться с Фейей так, чтобы уже нельзя было найти никаких доказательств.

В волнении Кауранен крепче сжал бинокль. Дверь подвала открылась. Оттуда задом наперед вылез Сашка и куда-то мелко засеменил. Он тащил черную матерчатую сумку — в ней было что-то угловатое и тяжелое. Алекси шел за ним и нес сумку за вторую ручку. У Кауранена перехватило дыхание, ему пришлось прислониться к стене, прежде чем руки стали его слушаться.

Вот Сашка вернулся в подвал, погасил свет, запер дверь и сказал что-то брату, тот покачал головой. Потом Сашка подошел к двери. Кауранен увидел его лицо прямо напротив себя: оно было напряжено, но совсем иначе, чем в полиции, — ну понятно, больше не надо притворяться. Кауранен опустился почти на корточки, чтобы живая изгородь посреди двора скрыла его. Сашка вышел во двор, остановился и сунул руки в карманы. Постоял так, с виду расслабившись, но зорко оглядывая весь двор, парадную, в которой стоял Кауранен, скользнул по некоторым окнам. Потом дошел до угла дома и заглянул за угол, немного помедлил, словно чего-то опасаясь, повернулся и быстро направился к своему подъезду.

Кауранен достал из-за пазухи рацию и поднес, ее ко рту.

— Нюкянен, слышишь, это Кауранен?

Ответ Онервы прозвучал мгновенно — ее машина была припаркована всего метрах в пятидесяти от него.

— Слышу.

— Заводи мотор. Сашка с Алекси собираются выйти. Они достали из подвала какую-то чертовски тяжелую сумку. Без машины им ее далеко не унести. Может, они такси вызвали. Пока они будут копаться на лестнице, я добегу до машины. Что-то они задумали.

— Принято.

Сашка уже видел Злючку — она показалась из-за грузовика, припаркованного на краю площади. Ну, еще чуть-чуть, немножко еще, думал Сашка. Рука онемела, Алекси тоже выбился из сил — он едва дышал, и его конец сумки стукнулся о землю. Пришлось передохнуть, чтобы сумка вообще не упала, аккумулятор не свалился бы набок и электролит не вытек. Фейя предупреждал об этом.

Они опустили сумку. Алекси, отдыхая, присел на корточки, а Сашке было не до отдыха. В голове роились беспокойные мысли — он вспоминал слова Фейи о плоскостопых: у них все может перемениться в одну минуту, им ничего не стоит снова схватить человека, которого только что освободили. К тому же он вспоминал, что они хотели задержать и Алекси — его собственное освобождение могло быть простой уловкой. Кроме того, оставались Вяйнё и Онни. И Севери. Он опять стал угрожать, предупредил, что им всем будет крышка, если они выдадут их плоскостопым.

— Ну, отдохнул?

— Пальцы совсем свело, — тихо сказал Алекси. — Может, еще минутку?

Он был бледен и более серьезен, чем обычно. Кажется, чуть что — и брат убежит. Сашка огляделся. Мимо прошли две девушки, старая женщина выгуливала пса у перекрестка. Поблизости никого. И все же Сашке казалось, что за ними следят — конечно, это могло быть и оттого, что он только днем освободился: в камере ведь постоянный надзор, хотя виден бывает только глаз тюремщика. А сейчас они посреди улицы, нагруженные тяжелой сумкой, и их вполне могут засечь плоскостопые.

— Берись за ручку, Алекси. Знаешь, что мы несем? Сердце Злючки. Мы — сердценосцы, вот мы кто, — заговорил Сашка, но не сумел вызвать улыбки на лице брата.

Они были уже у площади, оставались последние метры.

— А ты сумеешь поставить его? — задыхаясь, спросил Алекси.

Сашка ответил не сразу. Он попытался вспомнить, как его учил Фейя, но в голове кружился какой-то хоровод из клемм, аккумулятора и проводов с положительными и отрицательными полюсами.

— Сумею, — обронил он. — Откроем капот и вставим аккумулятор… Чертова сумка…

Потом он вспомнил, что один аккумулятор там уже стоит. Можно посмотреть, как нужно ставить. Он вздохнул с облегчением, но тут же его охватило новое волнение — сумеет ли он повести Злючку? Он никогда не садился за ее баранку. Фургоны, правда, водил, даже десятки раз, когда они ездили не по большим автострадам. Но Фейя обещал, что будет сидеть на месте кондуктора и подавать советы. Если сумеет выйти из больницы. Надо думать, сумеет, раз Орвокки обещала об этом позаботиться. Она уже сейчас там, понесла в сумке одежду для Фейи. Орвокки провела в больнице обе ночи, спала на скамейке в коридоре. Сначала ее пытались прогнать, но потом поняли, что от нее там большая польза. Орвокки ведь все умеет, стоит ей только захотеть.

— Опускай…

Они дошли. Вот она — Злючка. Торчит в конце площади, всего метрах в двадцати от крутой железнодорожной насыпи. Оранжевые огни Окружной дороги освещают это место ярче, чем синие фонари Вотчинной улицы. В полутьме Злючка кажется высокой и длинной, она чем-то немного даже пугает. Словно спящий дом. Но стоит посмотреть на нее поближе — и она становится знакомой и надежной, эта их Злючка, бывший рейсовый автобус. Она покрашена в белый цвет с синими полосами — если посмотреть на нее сверху, она может показаться ящиком, завернутым в финский флаг.

Сашка опустил руку на капот, напоминающий морду кита, усатую и всегда улыбающуюся, фары таращатся, как его большие глаза. Теперь, когда они не горят, Злючка их как будто закрыла, но стоит Сашке с минуту на них поглядеть, как он воочию видит: вот их лучи ощупывают ночную дорогу, баранка дрожит в его руках, мотор ровно гудит, нагнетая теплый воздух в салон, где все спят на задних сиденьях, и только они с Фейей бодрствуют и наблюдают за тускло мерцающим щитком и дорогой. Потом Фейя вынет сигарету изо рта и скажет:

— Снижай скорость, переходи на третью. Еще чуть-чуть — и свернем на проселок к Пертти Лошаднику.

— Сашка…

— Что?

— Не знаю… Мне кажется…

— Не пугайся, братишка. Мне тоже иной раз кажется. Теперь надо засучить рукава, наши ведь сидят и ждут, когда мы все подготовим.

Сашка наклонился, чтобы вытащить из-за голенища разводной ключ, но вдруг остановился: глаза Алекси округлились от ужаса. Сашка вздохнул и подошел ближе к брату, стараясь придать своему лицу спокойное выражение; в голове все время вертелась мысль, сумеет ли он завести мотор. Фейя ездил на этой машине последний раз в четверг, тогда он завелся только с восьмой попытки.

— В чем дело?

— Мне кажется, в Злючке кто-то сидит.

— Алекси, что это ты?..

— Я слышал разговор и шум.

Сашка застыл на месте. Стоит вытянуть руку, и он коснется автобуса. Но там все как будто тихо. Он медленно повернул голову, и ему показалось, что его окатили ледяной водой — замок с двери Злючки исчез.

Наверно, девчонки забыли запереть дверь, когда приносили последние вещи, старался успокоить себя Сашка, но знал, что это неправда. Хелли такой оплошности не могла допустить — она знает, что в Злючке лежит почти все их имущество. Она сама загружала ее весь вчерашний день. Сердце у Сашки забилось, как птица в клетке. Его прошиб пот.

Из Злючки донесся шорох, потом протяжный мягкий звук, как будто кто-то вытер ее стенку.

На мгновение Сашку охватило безумное желание броситься наутек — он почти увидел, как Вяйнё и Онни прячутся между сиденьями с пистолетами в руках и караулят дверь. Он схватил Алекси за плечо, пригнул его на корточки возле Злючки и приложил палец к губам:

— Ш-шш!

— Вот видишь, там кто-то есть…

— Да.

Бломерусы знали, что автобус принадлежит Хедманам. Это все знали. Неужели они туда забрались? Но ведь они сообразили бы, что к автобусу могут подойти и Хулда, и Орвокки или кто-нибудь из девочек. А в них они не стали бы стрелять. Только себя бы обнаружили. Нет, они умнее — подкараулили бы на улице, чтобы выбрать жертву и быстро убежать.

Очевидно, в автобусе воры. Или пьяницы пристроились распить бутылочку. Эти там бывали и раньше, почти каждую ночь, пока Фейя не навесил на дверь хороший замок. Это всегда были белобрысые, они даже нужду справляли в Злючке.

— Алекси. Мы сделаем так… Алекси?

Сашка встряхнул брата. Тот совсем обессилел и свалился на землю — с ним часто так случалось, когда он чего-нибудь пугался. Уставившись вдаль расширенными глазами, он как будто старался что-то сказать. Сашка обнял брата за плечи и наклонился к нему поближе. Ему показалось, что Алекси задыхается от смеха. Потом он разобрал слова:

— Сашка, позовем на помощь плоскостопых. Позовем? — с трудом выговорил Алекси, но не смеясь, а плача.

— Подожди тут. Никуда не уходи. Я выясню, кто там. Если воры — они убегут, когда мы стукнем по стенке… Думай лучше о том, что уже завтра утром мы будем у Пертти Лошадника. Жеребята гуляют в загоне, тот, с белой звездой, тоже… ты протянешь ему кусок хлеба, он возьмет его. Ты ведь помнишь, как его губы щекочут ладонь? Думай об этом и жди здесь…

Сашка встал, выхватил из сумки фонарик и поспешил к Злючке. Остановился возле бампера, облизнул губы и нервно обтер ладони, потом поставил ногу на бампер и подтянулся.

Сначала он увидел только сделанные Фейей полки и сиденья. Они были заставлены картонными коробками и полиэтиленовыми мешками. Потом заметил комод — Хулда и его притащила в машину, хотя они договорились, что мебель привезут позднее. Наконец он увидел людей. На полу в объятиях лежали мужчина и женщина. Они вытащили из их тюков постельное белье и бросили его под себя на пол — тут были все Хулдины простыни и платки и даже то одеяло, которое Старина Калле получил в подарок на Рождество — настоящее пуховое одеяло.

— Свиньи! — невольно вылетело у Сашки.

Он оторвался от окна, спрыгнул на землю, молча промчался мимо Алекси и остановился у передней двери. Одна его рука была сжата в кулак, в другой он держал фонарик. Нерешительно потоптавшись с минутку на месте, сделал глубокий вдох и навалился на дверь. Она поддалась — Сашка вскарабкался по лесенке и чуть не упал.

— Вон отсюда! — крикнул он хрипло, зажег фонарик и направил его дрожащий луч в проход.

Парочка лежала ногами в его сторону. Мужчина даже не разделся, просто спустил штаны к щиколоткам. И башмаки не сбросил.

— Вон! — снова, уже задыхаясь, крикнул Сашка: он почувствовал, что воздух в Злючке пропитан чужим запахом — кислым, бесстыжим. Ему пришлось схватиться за спинку ближайшего сиденья.

Мужчина медленно поднял голову и повернулся, чтобы посмотреть на незваного гостя. Сашка увидел тупое пьяное лицо, не бритое по крайней мере пару дней. Это был один из тех бродяг, которые постоянно ошивались возле бензоколонок и клянчили на выпивку у прохожих.

— Погаси свой чертов фонарь, — огрызнулся мужчина. — Ты что, не видишь — мы заняты.

— Вы не смеете делать это здесь, — с трудом вымолвил Сашка дрожащим голосом. — Это наш автобус. Вы взломали замок…

— Заткнись, парень. — Мужчина встал на четвереньки, потом, опираясь на скамью, поднялся. Штаны у него все еще были спущены, он не проявлял ни малейшего признака смущения. — Никакого замка тут не было, когда мы пришли. Мы думали, он брошенный.

Сашка не слышал его слов. Он уставился на женщину, которую только теперь увидел всю. Она лежала на спине на их простынях, потом подняла вытянутые ноги на сиденья по обе стороны прохода, скомканные трусики свисали с одной ноги, платье, словно скрученная макаронина, опоясывало талию. Кожа у нее была белая, между ног разверзлась темная блестящая борозда.

Сашка прикрыл рукой рот, испугавшись, что его вырвет.

— Катитесь отсюда к черту! — твердил он, но мужчина засмеялся и качнулся в его сторону.

— Может, возьмешь небольшую аренду за автобус? — спросил он и кивнул в сторону неподвижно лежащей на полу женщины, а ей прорычал: — Ты же дашь мальчонке? Он, поди, славный паренек и позволит нам потом доделать дело…

— Пошел ты… — вяло пробормотала женщина, потом положила руку на живот и начала его скрести. — Выгони вон этого болвана, я только начала входить во вкус. Гони его к черту!

— Слыхал, что Мийна сказала? — рявкнул мужчина, и в голосе его была железная уверенность в своей правоте.

Сашка отступил на шаг. Мужчина пошел на него, придерживая рукой штаны. Вторую руку, сжатую в кулак, он воздел кверху.

— Проваливай отсюда, черномазый!

Он подходил все ближе. Сашка почувствовал запах водки, пота и грязи. Он повернулся и, спотыкаясь, бросился к двери, получив удар в плечо, пошатнулся и почти вылетел из дверей на улицу.

Бессильно опустив руки, он стоял и смотрел перед собой, ничего не видя. Думать он тоже не мог. Но он слышал, как мужчина закрыл дверь и, стуча башмаками, пошел по проходу к женщине.

21. ОНЕРВА

— Что же нам делать? — спросила Онерва, не в силах скрыть волнения. Ее беспокойство началось с той минуты, как Кауранен сообщил, что Алекси сел да так и не встает с земли. Ей хотелось самой посмотреть, что происходит возле автобуса. Но «лада» находилась от него метрах в трехстах, а Кауранен ни на минуту не давал ей в руки бинокль. Он бесстрастно констатировал:

— Сашка все еще стоит на месте… Мужчина в автобусе, видимо, не цыган… Он возвращается в глубь автобуса, это отлично видно, машину освещают огни Окружной дороги… В автобусе еще кто-то есть… в окне мелькнула голова, словно кто-то приподнялся с полу и сел… Это женщина. У нее африканский перманент. Мужчина подходит к ней… Теперь оба пропали из виду. Может, там какая-нибудь парочка любовью занимается? Онерва, опусти-ка спинку кресла… Сашка — вот идиот! Молотит кулаком по обшивке автобуса! Да он так и руки себе разобьет…

— Поехали…

Онерва включила мотор и схватилась за рычаг скоростей. Но Кауранен успел опередить ее — оторвал одну руку от бинокля и так крепко схватился за рычаг, что он не дрогнул.

— Не нервничай, — процедил Кауранен сквозь зубы и снова отвернулся, чтобы следить за площадью. — Сашка сосет пальцы, подходит к Алекси. Встает рядом с ним на корточки. Оба сидят, положив друг другу руки на плечи…

Кауранен опустил бинокль на колени и посмотрел на Онерву. Его лицо с минуту было тупо-невыразительным, но потом на нем появилась заинтересованная улыбка.

— Постарайся держать себя в руках, — сказал он басовито. — Что мы можем сделать? Ринуться туда и спросить — не надо ли помочь? Ошибаешься. Сашка нас сразу узнает. С таким же успехом мы могли бы вручить ему письменное извещение о том, что за ним назначено наблюдение.

— Мы можем позвать на помощь, например, группу из района Малми. Она прибудет сюда как бы случайно.

— Зачем?

Онерва нетерпеливо шевельнулась и откинула упавшие на лицо волосы.

— Хотя бы затем, что этот тип бил Сашку — ты же сам сказал…

Кауранен поднес бинокль к глазам.

— Они все еще торчат на месте, словно чего-то дожидаются. Надеюсь, они не рассчитывают сбежать на этой рухляди? Она даже не зарегистрирована… Я просто сказал, что мне показалось, будто тот мужик его прибил. К тому же автобус — это личная территория. А оскорбление, нанесенное на личной территории, — это преступление против владельца. Пусть сам заявляет, если сочтет, что может извлечь из этого пользу. Но какое сокровище у них в этой сумке?

— А то, что этот бродяга вломился в автобус со своей бабой, ничего не значит?

— Если они ничего не украли, суд признает, что они забрели туда по ошибке. Мы с Кандолином не догадались обыскать их погреб. И этот автобус тоже. А вообще…

Кауранен довольно долго молчал, опустив бинокль на колени, словно забыл о нем. Потом вдруг обернулся к Онерве, и теперь его лицо сияло от радости по поводу осенившей его догадки.

— Знаешь что? — выпалил он. — В той сумке что-то ценное, какие-то краденые вещи. Они собираются спрятать ее в автобусе. Сумку надо обыскать сегодня же, а автобус — завтра, при дневном свете.

Онерва повернулась к Кауранену и прямо-таки ощерилась, обнажив передние зубы.

— Ты сам-то знаешь, почему мы следим за Сашкой?

— А то нет. Но если бы заодно обнаружилось еще и сокрытие какого-нибудь темного товара…

— Не думаю.

— А я вот случайно подумал.

Глаза Кауранена сузились, губы плотно сомкнулись. Не глядя на Онерву, он склонился ниже к приборному щитку, взял в руки микрофон и нажал кнопку.

— Вызываем Малми. Говорит Катри-три-шесть с Козьей горы, — произнес он.

— Свободен номер три-два-три, — протрещало радио. — Если надо — двинемся в вашу сторону. Что у вас?

— Нужен небольшой обыск, который мы не можем произвести сами. Неподалеку от нас стоит бело-синий ободранный автобус. Возле него двое цыганских мальчишек. У них с собой сумка, есть основание подозревать, что в ней спрятаны краденые вещи. В автобус входить не надо. Возьмете только парней и сумку и отвезете в Малми, чтобы установить личности и выяснить, кому принадлежит имущество.

— Три-два-три принял, обыск проведем.

— Спасибо. Всё.

Онерва дрожащими руками открыла сумочку, достала сигарету и закурила, глубоко затянувшись.

— Теперь ты счастлив? — спросила она, не глядя на Кауранена и с трудом унимая дрожь пальцев.

Кауранен аккуратно положил микрофон на место.

— Конечно, — ответил он. — По крайней мере тем, что сейчас мы можем пойти выпить кофе, не надо бояться, что они от нас улизнут. И если… Не хочу тебя обижать, но в Управлении найдется и другая работа, если тебе не по вкусу сыск.

Онерва схватилась за рычаг скоростей.

— Дело не в этом.

— А в чем же?

— В том, что мне невыносимо то, чего ты даже не замечаешь.

— Чего же это?

Онерва включила мотор, «лада» рванулась, колеса взвизгнули.

Было чуть больше одиннадцати, когда они выехали со двора полицейского участка в Малми. На этот раз за рулем сидел Кауранен, а Онерва — рядом с ним.

— Почему они направились в ту сторону? — удивился Кауранен. — Им ближе через объезд. И ехать за ними было бы удобнее.

— Может, они идут добывать новый аккумулятор, — холодно сказала Онерва.

— В воскресенье? И в такое время? Вечером? Глупости.

— Может, они его украдут. Они же цыгане — что им стоит?

Кауранен взглянул на Онерву и ничего не сказал, только надменно выставил подбородок. Проехав под знаком, запрещающим проезд, он свернул на Сеновальное шоссе.

— Почем я знал, что там был аккумулятор, — буркнул он. — Да и вернут его, если выяснится, что он не краденый. Только он, конечно, чужой. Такой же ворованный, как все их имущество. Если он вывернется из нашего дела, пускай хоть за аккумулятор ответит.

— Останови.

— Почему? Они убегут…

— Останови.

Кауранен подъехал к тротуару и затормозил. Онерва открыла дверцу и вышла. Она медленно перешла тротуар и прислонилась к ограждающим его с другой стороны перилам. Железо было холодным. Стоял туман, и пахло проложенными где-то поблизости рельсами. Уголком глаза она видела, что Сашка и Алекси ушли уже далеко, за несколько сот метров, так далеко, что их было трудно различить.

— Черт побери! Что с тобой делается? — выскочил из машины Кауранен.

— Мне нехорошо.

Кауранен что-то пробормотал, потом принял надменный вид и сердито сказал:

— У меня тоже есть жена. Но она не устраивает таких фокусов из-за своих недомоганий.

Онерва повернулась, подошла поближе к машине, уголки губ у нее дрогнули.

— Я хочу сказать, что у меня есть мозги, — произнесла она хрипло и громче, чем хотела, — а в них участки, способные соображать…

— Не кричи. Что люди подумают…

— Пускай думают, что хотят.

Онерва с силой хлопнула дверцей и почти побежала туда, откуда они приехали.

Кауранен с минуту сидел неподвижно. Потом взглянул в зеркало и увидел, что Онерва уже далеко.

— Ну и пусть идет, черт ее побери…

Он с яростью схватился за рычаг скоростей, рванул машину с места, проехал по Сеновальному шоссе, но ни Сашки, ни Алекси и в помине не было. Он развернул машину и стал колесить по тряским узеньким незаасфальтированным улицам. Все было напрасно. В горле у него застрял ком, который он никак не мог проглотить. Все казалось фантастическим скверным сном; он еще никогда не упускал дичь, которая была глупее его самого.

22. В ПОЛИЦЕЙСКОМ УПРАВЛЕНИИ. 23 Ч. 55 М.

Харьюнпяа сразу понял: что-то случилось. Уже от входной двери он заметил, что за стеклянной перегородкой дежурного толпится много народу. И по тому, в каких позах стояли полицейские, он понял, что это не обычный треп, на который здесь часто собираются. Кто-то вышел из оперативного отдела и, подняв руку, что-то объявил, другой нес свернутую в трубку карту в кабинет дежурного комиссара — Харьюнпяа показалось, что там в дверях мелькнул Кандолин, хотя ему следовало быть в своем кабинете. Точнее, в такое позднее время даже не там, а дома.

Харьюнпяа свернул налево, оттуда, сделав несколько поворотов, можно было попасть в дежурное отделение — и тут его охватило какое-то неясное чувство вины, а в голове мелькнула смутная догадка, что так или иначе виновник поднявшегося переполоха — он сам. Вечер он провел дома и вот опоздал, хотя обычно с ним этого не случалось. Через пять минут ему вместе с Ехконеном следовало быть на Козьей горе, чтобы сменить Онерву и Кауранена. Харьюнпяа предпочел бы дежурить в паре с Онервой, но ей удалось найти няньку к сыну только до полуночи.

Харьюнпяа остановился на пороге. За столом дежурного комиссара сидел Вийтамяки из отдела краж, Кандолин стоял спиной к двери, стучал пальцем по какому-то плану, лежащему на столе, и стремительно что-то объяснял, кроме незнакомца в форме комиссара полиции нравов, в кабинете находились дежурный старший констебль, Ехконен, Нордстрём и Кауранен, который сидел на скамье у стены и нервно курил.

— Добрый вечер. Или ночь.

Приветствие Харьюнпяа заставило Кандолина прерваться на полуслове — он быстро взглянул на дверь, но, увидев, кто пришел, выпрямился и повернулся.

— Ага. Ты все-таки пришел.

В кабинете стало совсем тихо. Харьюнпяа раздосадовало то, что разговор смолк и за его спиной — в комнате объявлений. Он бросил взгляд через плечо. Ему было показалось, что все уставились на него, но он, очевидно, ошибся — разговоры зажужжали по-прежнему.

— Сожалею, что опоздал, — сказал Харьюнпяа и только тут сообразил, что Кауранену следовало быть в переулке Мадетоя и что Онервы здесь нет. Но он ничего не успел спросить.

— Мы уж думали, что ты тоже бросил дело, — сказал Кандолин. Он сказал это будто бы со смехом, но глаза у него за темной оправой зловеще сверкнули.

— Как это? — настороженно спросил Харьюнпяа, понимая, что недоброе предчувствие его не обмануло. — Что здесь происходит?

— Здесь происходит что-то такое, чего не должно быть, — почти крикнул Кандолин. — Мы собираемся немедленно задержать цыгана по имени Сашка Хедман. И его брата Алекси. Но по некоторым причинам это оказывается нелегко сделать и даже опасно…

— Как?.. Где Онерва?

Все молчали. Наконец Кауранен крякнул и сказал, глядя в пол:

— Она заболела. Ей стало нехорошо, и она ушла домой.

— Кауранен у нас джентльмен, — усмехнулся Кандолин. — Если сказать прямо, по-мужски: Онерва наложила в штаны. Ей не хватило трезвости. И поэтому Сашке удалось смыться. Женщины на такие дела не годятся. Мягкосердечием только все испортишь. Мы как раз гадали, где ты мог задержаться.

Кандолин испытующе посмотрел на Харьюнпяа. В душе он, видимо, смеялся: вот, мол, тебе, получай.

— У Онервы началась любовная горячка, — прыснул кто-то.

— Выходила бы снова замуж, если так приспичило.

— А может, ей лучше пойти работать в какое-нибудь благотворительное общество. Вязать цыганам чулки и варежки.

— Читай.

Кандолин сунул Харьюнпяа много раз свернутую бумажку. Теперь на его лице была нескрываемая досада. Харьюнпяа развернул бумажку, заляпанную жирными пятнами. Записка была написана кривыми печатными буквами:

«Не сознавайся, Сашка, что ты в них стрелял. Они вовсе не уверены, что это сделал ты. Они допрашивали…»

— Письмо было в передаче для Сашки, — сказал Кандолин, когда Харьюнпяа дочитал записку. — Передачу оставили в дежурке его родственники. Но как теперь быть? Мы ведь успели освободить Сашку.

— Что за чертовщина? — тупо пробормотал Харьюнпяа, теряя способность что-нибудь понимать. Ему было бы легче, если бы Кандолин обвинил его вслух — по лицам присутствующих он видел, что еще до его прихода дело успели обмусолить со всех сторон. Сейчас он чувствовал себя каким-то шутом, человеком, который пустился в пляс где-нибудь в салуне на Диком западе, под пальбу присутствующих. Но он тут же с облегчением подумал, что, в конце концов, он здесь посторонний и может отойти от этого дела, которое ему с самого начала претило.

— И еще вот это… — Кандолин взмахнул ксерокопией, снятой с какого-то объявления, точно собирался отдать ее Харьюнпяа, но вдруг понял, что только попусту тратит время, — …объявление о наглом ограблении, совершенном вчера ночью. Ограблен магазин, торгующий оружием… Кроме всего прочего, оттуда унесли три дробовика, пять револьверов и не одну сотню патронов. Если ты обратил внимание на конец письма и сопоставишь одно с другим, то поймешь, что́ нас ожидает в переулке Мадетоя.

— Не может быть…

— Очень даже может.

Кандолин отвернулся и как ни в чем не бывало продолжал объяснять Вийтамяки что-то, связанное с планом. Кауранен закурил новую сигарету, а дежурный старший констебль и комиссар полиции нравов о чем-то друг с другом заспорили.

— …не забывай, что они боятся собак. Даже для того, чтобы не возникло паники.

— …пускай раздаст автоматы. Возьмем по крайней мере четыре. И каждому — бронежилет и каску.

— …о начале операции договоримся по номеру ноль-один-тридцать.

Харьюнпяа повернулся, губы его побелели, и он подошел к сидящему за столом дежурного Луукко.

— Это ты принял передачу?

— Да, — Луукко спустил ноги со стола. Харьюнпяа напрасно искал в его лице затаенную улыбку. — Знал бы, что из этого выйдет, не принял бы. Но, с другой стороны, даже хорошо, что этакая история начинает распутываться.

— Кто ее принес?

— Теперь ты меня начнешь экзаменовать. Тысячу раз уже спрашивали. Цыганка. Такая же, как они все. Нос, рот и два глаза. Назвалась теткой Сашки Хедмана. С чего бы я стал ее проверять? Сам подумай. Я же знал, что из-за происшествия на Малом пороге задержан цыган. Если бы я слышал, что его уже освободили, я бы не принял передачу. И все дело навсегда осталось бы нераспутанным.

— Ты не спросил, как ее зовут?

— Нет. На сей раз — нет. Но какая разница?

— Да ведь у них все родичи сразу всё узнают. Как это тетка могла не знать, что парня освободили…

— Прошло так мало времени. Обычно я у всякого цыгана спрашиваю документы. Но эта привела с собой кучу ребятишек. Они так ужасно галдели, что я только об одном и думал — как бы от них поскорее отделаться.

— Та-ак…

— К тому же я был здесь один. Начни я проверять ее документы, мелюзга за это время растащила бы всю дежурку. Старший мальчишка уже прыгал по стойке и пробовал дотянуться до пульта.

— О’кей. Спасибо.

— Не гляди так сердито. Небось и у тебя бывали оплошности. А если уж на то пошло, так ведь это комиссар принимает решения и несет за них ответственность.

Харьюнпяа молча вышел в коридор — он просто не мог идти к Кандолину за указаниями: присоединяться ли ему к обсуждению плана операции или присмотреть, чтобы к автоматам были захвачены патроны, а может быть, позаботиться, чтобы машины стояли наготове и каждая группа имела рацию? Но ему все было одинаково безразлично. Он медленно шел по коридору и слышал, какая суматоха стоит в Полицейском управлении — откуда-то доносятся быстрые шаги и обрывки фраз, скрипят бронежилеты, трещат рации. Где-то тявкает собака. Кто-то в подземном гараже проверяет работу полицейской сирены — ее вой поднялся по вентиляционным трубам в верхние этажи и прозвучал как мучительный стон.

Харьюнпяа вошел в пустую комнату личного состава. Он все время неосознанно искал телефон. Хотел позвонить Элисе, хотя и не знал — зачем.

Уже набирая номер, он сообразил, что звонок, раздавшийся среди ночи, перепугает всю семью, а Элису, пожалуй, больше, чем он может себе представить. Достав записную книжку, он набрал другой номер.

— Нюкянен, — сразу ответила Онерва.

— Это Тимппа…

По голосу Онервы Харьюнпяа понял, что она не спала. Поэтому он не стал извиняться, вообще ничего не сказал и не спросил. Он просто слушал дыхание Онервы и знал, что ей и так известно, о чем он думает.

— Я потеряла терпение с Каураненом, — сказала наконец Онерва таким же сдержанным и деловым тоном, как всегда.

— Да…

— Но сейчас у меня нет сил объяснять тебе это. Я стараюсь все забыть, чтобы уснуть. Завтра утром вернусь, словно ничего и не случилось. Откуда ты звонишь?

— Из Управления. Здесь начинается грандиозная операция. Мы почти всей сменой отправляемся ловить Сашку и Алекси. Кто-то принес ему передачу. В ней было письмо…

Онерва промолчала. В телефоне послышался шум и очень отдаленный неразборчивый разговор.

— И ты с ними? — спросилаОнерва.

— Да. Я ведь обязан.

— Так ли уж?

В коридоре послышались приближающиеся мужские голоса. Кто-то вел овчарку — царапанье ее когтей отчетливо выделялось среди стука ботинок. Кто-то сказал:

— Это очень умные звери. Не глупее ребенка трех-четырех лет.

— Пату, несомненно, умнее. Поглядите-ка! Пату! Где цыган?

Собака начала громко рычать, потом разразилась истеричным лаем и стала скрести пол, точно куда-то рвалась. Мужчины расхохотались.

— Харьюнпяа! — позвал кто-то от двери. — Собирай ранец, скоро отправляемся. Ты назначен в ту группу, которая войдет в квартиру.

— Я должен идти, — сказал Харьюнпяа в трубку.

— Похоже на то. Постарайся выдержать.

— А что остается? Как-то надо жить на этом свете.

23. АККУМУЛЯТОР

Сашка закрыл за собой дверь, и его поглотила ночь. Хотя он так спешил, что ему некогда было прислушиваться, его сознание все-таки зафиксировало, что Херман Крюк вышел следом за ним на крыльцо, чтобы защелкнуть и второй замок. Он был осторожный человек. Осторожность — это, конечно, хорошо, только времени ушло невероятно много, пока он болтал бог знает о чем, стараясь выведать, зачем Сашке оружие. А ведь он это и так знал. Просто выяснял, решаться на такую продажу или нет. Компания Севери ему известна — теперь он, наверно, им позвонит и предостережет.

Сашка сбежал по лестнице на заросшую тропинку и вздрогнул, когда Алекси вышел из-за куста сирени.

— Продал?

— Продал.

— Сколько?

— Один. И то хорошо. Я думал, мы вовек не сторгуемся, он все охал и охал. Да и денег на два не хватило бы.

— Покажи.

— Не сейчас. Там, подальше. Он предупредил, чтобы здесь не задерживались. Пошли.

Сашка дернул брата за рукав, они выбежали из ворот в закоулок, покрытый хрустящим гравием, свернули направо и понеслись к сверкающим вдали уличным фонарям. Где-то громыхал поезд. Других звуков не было. В воздухе стоял неподвижный туман, вокруг фонарей образовались матовые шары.

Сашка только теперь заметил, что Алекси держится гораздо лучше, чем он предполагал: почти час прождал его на улице и даже в полицейском участке не заплакал, хотя весь дрожал и был очень бледен. Вспомнив о полицейском участке, Сашка сжал зубы. Плоскостопые вели себя настолько великодушно, что согласились выгнать из Злючки парочку, но, конечно, не задержали ее и даже фамилий не спросили. А его с Алекси задержали. И отобрали сумку.

Делами по ограблениям в участке ведал крупный и толстый полицейский, просто боров — тот самый, который год назад учинил у них дома обыск, когда во дворе с веревки стали пропадать джинсы. Ему и в голову не приходило, что никто из цыган даже за деньги не надел бы на себя такие безобразные штаны. Теперь он утверждал, что аккумулятор ворованный. Готов был биться об заклад. И не согласился пройти к Злючке и посмотреть, откуда этот аккумулятор снят.

— Может быть, там и есть другой такой же, — сказал он, — но я бы на вашем месте держал по этому поводу язык за зубами… И не воображайте, что вам удастся заставить меня отвезти вас туда обратно. Полицейских не гоняют по городу вот так за здорово живешь. Морочьте голову другим. И двигайте на своих двоих. Ать-два!

— Чертова скотина.

— Что случилось, Сашка!

— Ничего. Просто иной раз кажется… как я их ненавижу!

От стремительного бега они взмокли и теперь, отдуваясь, перешли на шаг. Слева шла почти темная дорожка, ведущая в какой-то двор. Сашка быстро огляделся. Полицейской машины не видно, других машин тоже. Он толкнул Алекси на дорожку, остановился у стены и вытащил из-за пояса револьвер. Рука, взяв оружие, задрожала, но он попытался придать своим движениям быстроту и ловкость, чтобы Алекси не заметил дрожи.

— Патроны вот здесь, в барабане…

Он нажал большим пальцем на шершавую собачку, и барабан, щелкнув, открылся. Показались шляпки патронов, они блестели, как золотые монетки в окружении синеватого металла. Сашка защелкнул барабан.

— А это предохранитель. Если хочешь выстрелить, его надо оттянуть назад и нажать на курок. Это лучше, чем пистолет, тут всегда видно, взведен курок или нет. Он не разрядится по ошибке.

— У него в дуле дырочка.

— Да. И ствол такой длинный.

Они с минуту постояли молча, почти благоговейно глядя на оружие в Сашкиной руке; странно было знать, что этот кусок металла, который заржавеет, если оставить его на земле, попадая в руки человека, делает его владельца сильным и помогает решать, кто прав, а кто виноват.

— Теперь они нами не покомандуют, — сказал Сашка почти со слезами в голосе. — Ни это дерьмо Бломерусы, ни плоскостопые. Но, Господи, если эти скоты снова в Злючке…

Вспомнив о Злючке, они спохватились, что им нельзя терять время. Сашка сунул оружие за пояс и прикрыл рукоятку полой куртки. Потом братья вышли на дорогу, поглядели в обе стороны и бодро зашагали в район Песков.

— Уедем ли мы когда-нибудь? — вздохнул Алекси, не ожидая ответа, — он думал о том, что полночь уже прошла, а ведь вчера вечером они надеялись добраться к этому времени уже до окрестностей Хямеенлинна.

— Уедем, — успокоил его Сашка, но на брата не посмотрел. — Вот ты не поверишь, а Злючка через час будет уже тарахтеть по шоссе Нурмиярви. Я позвонил домой от Крюка. Все нельзя было рассказать — он ведь слушал… Но я сказал, чтобы шли к Злючке и ждали. Велел Хелли пойти пораньше и убрать белье, чтобы Хулда с Калле не увидели.

— У нас нет аккумулятора.

— Скоро будет.

Они спокойно, не оглядываясь, миновали Сеновальное шоссе, по сразу же пустились бегом, как только попали на Ярмарочную улицу — там их нельзя было увидеть — и остановились только возле станции. Пахло бензином, резиной и ржавым железом. Они прислушались к ночным звукам; где-то в небе, невидимый, прожужжал самолет, издали доносился приглушенный шум города, но здесь вокруг все было погружено в сонную тишину.

Метров десять они крались под прикрытием живой изгороди и остановились, когда она кончилась. Дорога расширялась, превращаясь в изрытый машинами песчаный двор. В конце двора стояла выкрашенная в серый цвет обветшалая постройка. У стены были сложены старые рваные автопокрышки и гнутые листы железа, на земле валялись разобранные моторы и ржавые шестеренки. Во дворе было полно машин, поставленных впритык друг к другу, но Сашку они не интересовали. Он посмотрел в сторону дома. Там стояли два автобуса — настоящая рухлядь, — а рядом с ними он увидел то, что искал.

Это был фургон — новая, хорошая машина, принадлежавшая фирме. Сашка ходил в эту фирму с Фейей спрашивать, нет ли у них нового сигнального реле для Злючки. Когда они уходили, фургон задом въезжал во двор, и Фейя, указав на его аккумулятор, сказал:

— Нам бы такой. Вместо того старого.

Сашка помнил, что аккумулятор находится под полом, почти вплотную к кабине водителя.

Он наклонился и за голенищем сапога нашарил разводной ключ — плоскостопые вывернули его карманы, но про сапоги забыли, а там можно было спрятать даже финский нож.

— Алекси, — хрипло шепнул Сашка, и ему вдруг стало трудно продолжать: он никогда не воровал, во всяком случае так, по-настоящему — в магазинах ему иной раз случалось стащить какую-нибудь мелочь, но это другое дело, там всего так много, будто специально для того, чтобы кто-то попытал счастья; а здесь — на другом конце двора полицейский участок, его крыша хорошо видна. Руки Сашки стали вдруг такими влажными, что разводной ключ чуть не выпал. — Я возьму из этого фургона аккумулятор, — едва выговорил он. — Но у нас не хватит сил дотащить его до дома. Мне помнится, там возле двери стоит велосипед. Подкрадись и возьми его. Неважно, если на нем нельзя ездить, главное — взвалить на него аккумулятор и протащить пару километров. А если пойдем по Окружной, то и того меньше.

— Я… Сашка…

Сашка протянул руку, опустил ее на затылок Алекси и слегка сжал. Он почувствовал, как брат весь дрожит. Но времени не было.

— Все обойдется, — шепнул он. — Не забудь, что иначе мы пропадем. Не забудешь?

— Нет.

— Ну, пошли. И не стучи ногами.

Пригнувшись и огибая валяющийся на земле хлам, каждый из них отправился в свою сторону.

Во дворе не было никакого освещения. Уличные фонари, казавшиеся в тумане далекими шарами, отбрасывали больше тени, чем света. Сашка остановился. Фургон стоял перед ним, большой и темный, распространяя запах бензина и влажной грязи. Теперь пригодился бы фонарик, но плоскостопые его отобрали. Потом, вспомнив о родных, сидящих в Злючке, Сашка глубоко и нервно вздохнул и склонился над капотом.

Ему тут же показалось, что за его спиной кто-то стоит. Он быстро обернулся, кругом была тьма, Алекси где-то чем-то стукнул, может быть, оступился. Но ничего не произошло, тишина не нарушилась. Сашка скользнул рукой по висящему на шее кресту и вслух шепнул:

— Боже, будь милосердным, не подпускай сюда никого. Только на этот раз. — Он действовал ощупью, задел бензобак, подтянулся поближе к кабине — вот он тут, аккумулятор, рядом с другим, точно таким же. Руки Сашки дрожали от волнения. Ему показалось, что он уже почти справился. Он ощупал соединительные клеммы, нашел первую гайку и начал откручивать гаечным ключом.

Потом снова прислушался. Он боялся, что, если мимо проедет машина, Алекси потеряет голову от страха и убежит. Сердце его застучало сильнее прежнего: скорее, скорее.

Гайка была грязная, ржавая и не поддавалась. Сцепив зубы, Сашка молча пытался ее отвернуть. Гайка дрогнула, поддалась. Он стал ее отвинчивать, нащупывая другой рукой следующую. Ему снова показалось, что кто-то подкрался к нему сзади, но, не оборачиваясь, он схватился за следующую гайку, думая при этом о своем револьвере — он не осмелился вытащить его из-за пояса: не дай Бог, упадет, так его ни за что не найдешь в темноте. На кончике носа выступил пот, он капал на руки.

Сашка освободил крепление, отвернул его в сторону и изо всех сил вцепился в зажимы проводов. Здесь была гайка другого размера — пришлось подкрутить гаечный ключ, дергая его пальцами так, словно их било током. А про себя он все время думал: нельзя сдаваться, нельзя, никто не поможет. Он отрегулировал ключ, отвернул гайку и так ударился обо что-то рукой, что почувствовал, как брызнула кровь. Оставался второй провод и последняя гайка. Где она?

Со двора донесся грохот. Сашка остолбенел, дыхание у него перехватило.

— Сашка! — звонко и испуганно крикнул Алекси. И сразу же залаяла собака. Она находилась где-то совсем близко и неистово лаяла. Сашка рывком поднялся, ударился головой о капот и чуть не упал на колени.

— Алекси! Я здесь! — крикнул он и пополз к середине двора.

Собака выла с бешеной злобой. Это была, очевидно, овчарка или какой-нибудь другой зверь крупной сторожевой породы. Сашка выхватил револьвер.

Алекси стоял перед домом, возле самой двери. Он прижал руки к груди, словно боялся, что оттуда кто-то выскочит. Велосипед валялся рядом с ним. А собака — Сашка понял это только теперь — была заперта в помещении, чтобы охранять дом от грабителей. Она рвалась на улицу и бешено царапала дверь. Но никак не могла освободиться. Ее лай разносился, наверно, очень далеко, и это было опасно — ведь хозяин мог договориться с кем-нибудь из соседей, чтобы тот позвонил плоскостопым, если послышится шум.

Сашка засунул револьвер за пояс, схватил Алекси за руку и стал его трясти.

— Ничего не случилось! — шепнул он, зная, что врет и что Алекси это понимает; он и сам был так напуган, что ноги у него подгибались, будто кто-то хотел посадить его на землю.

— Уйдем, Сашка!

— Нет. Мы возьмем аккумулятор.

Сашка наклонился, поднял велосипед и пошел к фургону, он тащил за собой велосипед и брата, а собака выла, словно ее охватило пламя; железки и всякий хлам гремели у них под ногами, и Алекси плакал в голос.

— Отведи велосипед на дорогу, — выдохнул Сашка и заставил Алекси взяться за руль. — А если кто-нибудь появится, спрячься. Заползи под какую-нибудь машину и сиди тихонько…

Он подтолкнул брата в спину и даже не посмотрел, как тот справится, услышал только, что заднее колесо без шины колотится по камням. Потом он согнулся, влез под капот и уже не мог себя успокоить — бессмысленно и бесполезно стал дергать провода голыми руками, прежде чем догадался взять гаечный ключ и употребить его как гвоздодер. Собака лаяла теперь хрипло и отрывисто — казалось, будто где-то вдали стреляют. Сашка думал о том, что аккумулятор надо положить на багажник и накрыть хотя бы пиджаком — но он знал, что это не поможет, если явятся плоскостопые.

24. ОТЪЕЗД

Харьюнпяа вошел в гараж. Там стоял гул от только что заведенных моторов. Две «лады» и серый «транзит» стояли в проходе одна за другой. Фары у них горели, задние рессоры осели от тяжелого груза.

Все, кроме Кандолина и Тийликки, сидели уже в машинах. Тийликка стоял у задней дверцы «транзита», в руках у него был автомат, из которого он целился куда-то в глубь гаража и при этом производил губами звуки, напоминающие стрельбу. Кандолин стоял неподвижно возле первой «лады» и ждал Харьюнпяа.

Харьюнпяа направился к машинам. Ему было жарко. Под курткой на нем был бронежилет, который защищал грудь и живот, плечи и спину, а особенно хорошо оберегал сердце, так как в передней его части в специальном кармане была стальная пластина, которую не могла пробить даже крупная пуля. Назначение жилета — охранять человека от врагов и опасностей. Но как уберечь конечности, шею, голову? Свой шлем Харьюнпяа забыл на столе у дежурного. Впрочем, забыл ли? Шлем был слишком мал и стягивал голову, словно обруч на винтах. В глубине души Харьюнпяа знал, что ведет себя глупо, но и жилет-то было трудно вынести, он так сжимал грудь, так мешал дышать и двигаться — тут и без шлема обливаешься потом.

— Ответили? — громко спросил Кандолин, и стены отразили его голос. Он был в бронежилете такого же цвета, как костюм, и поэтому едва заметном. Похоже, что эта амуниция нисколько его не стесняла — он стоял, такой же длинный и подтянутый, как всегда, непринужденно засунув руки в карманы. На голове красовался шлем, надвинутый на лоб и закрывший верхнюю часть очков, а браво выставленный вперед подбородок был так затянут ремешком, что задевал даже нижнюю губу. Шлем был синий, спереди белыми буквами выведено: ПОЛИЦИЯ. Харьюнпяа покачал головой.

— Я насчитал по крайней мере гудков двадцать, — сказал он. — Тут хочешь не хочешь — кто-нибудь проснулся бы. Но нет…

Он звонил в квартиру Хедманов. Это была старая уловка: если бы кто-то ответил, он пьяным голосом попросил бы к телефону Сашку или просто повесил бы трубку. Так ему, во всяком случае, следовало сделать.

— Наверно, отключили телефон на ночь, — сказал Кандолин. — Дома они. Группа Сёдерхолма на месте уже минут десять, они только что сообщили, что в квартире Хедманов горит свет. Поехали.

И Кандолин так резко повернулся, что каблуки его ботинок заскрежетали на бетонном полу. Он наклонился и сел на переднее сиденье, при этом шлем, коснувшись верха, звякнул.

Харьюнпяа прошел к средней машине. Мысли его были непоследовательны и отрывочны, временами его охватывало чувство безнадежности. Он бросился на заднее сиденье, и машина сразу тронулась. Харьюнпяа старался думать о том, что при любых обстоятельствах он первым проникнет в дом, но это нисколько не улучшило его настроения. Нордстрём проверял сигнальные огни и сирену — машину на мгновенье залило синим светом, и сирена оглушительно взревела: тиа-тиа! Машины подъехали к воротам. Сидящий у телевизора дежурный заметил их и нажал на одну из десяти кнопок пульта — створки ворот открылись, группе ничто больше не препятствовало, не понадобилось даже снижать скорость; их встретила ночь, одетая в густой туман.

25. БОЛЬНИЦА

— В поликлинику?

— Нет. В больницу. К главному входу, — ответил Сашка с заднего сиденья.

Они ехали молча, пока такси не миновало перекресток. Потом водитель обернулся:

— Туда не стоит. В это время там все закрыто. Единственное, что сейчас открыто, — «Скорая помощь».

— Мы договорились, — торопливо возразил Сашка; он и сам все время об этом думал и боялся худшего, хотя и старался надеяться на удачу, а теперь вот водитель высказал вслух его опасения. Сашка беспокойно дернулся и притронулся к висящему на шее кресту, но это его не успокоило. Он почти возненавидел водителя; к тому же тот был похож на очкастого комиссара — даже нос такой же острый.

Сашка сунул руку под свитер. Револьвер был на месте. Он это, правда, и так знал, потому что дуло упиралось в бедро. Но прикоснуться к оружию было приятно; вот и теперь, когда он почувствовал кончиками пальцев шершавую рукоятку, чувство животного страха ослабло, и что-то шепнуло ему, что не может все провалиться из-за одной запертой двери. Он что-нибудь придумает. Хоть стекло в дверях разобьет.

— Так куда подъезжать?

— К главному входу.

— Ладно. Платишь-то ты.

Больница мощно вздымалась ввысь, туман окутывал ее крышу, и невозможно было определить, какой она высоты. Хотя стояла уже ночь, сотни больничных окон были освещены. Водитель свернул на центральную дорожку.

— Вряд ли тут что-нибудь выйдет, парень.

— Какое-то движение там есть, — сказал Сашка, хотя так же хорошо, как водитель, видел, что нижний холл пуст и едва освещен. Он открыл дверцу еще до того, как машина остановилась.

— Минутку! — крикнул водитель, быстро протянул руку через спинку сиденья и так схватил его за плечо, что стало больно. — С тебя пятьдесят шесть семьдесят.

— Но мы ведь поедем назад. — Сашка порылся в карманах и нашел купюру в сто марок — она была у него последней, но у Орвокки и у Фейи что-нибудь еще должно быть. Он сунул деньги водителю. — Мы вернемся на Козью гору, только возьмем здесь еще двух пассажиров. Будьте добры, подождите, пока я не вернусь.

В два прыжка Сашка оказался у входа. Дверей было несколько, все одинаковые, он дернул первую — заперта. Он попробовал следующую. Тоже на замке. Подскочил к третьей, четвертой, пятой. Все двери на запоре. Но сквозь стекла был виден свет, и казалось, все внутри издеваются над ним, смеются, погляди, мол, погляди — ты хочешь сюда, но не попадешь; Сашка различал гардероб, окошко справочной, весь холл, даже тот угол, за который надо свернуть, чтобы попасть в отделение Фейи. Он схватился за ручку и стал трясти дверь.

В конце холла кто-то медленно задвигался. Сашка прижался лицом к стеклу. Это была уборщица или посыльная, а может быть, младшая сестра или еще кто-нибудь, но без белого халата, значит — не доктор. Женщина. Она шла усталой походкой. Сашка стал стучать кулаком по стеклу. Женщина остановилась и посмотрела в его сторону.

— Откройте!

Сашке показалось, что женщина покачала головой. Во всяком случае, она указывала куда-то вниз. Это означало, что больница закрыта, что надо пройти в отделение «Скорой помощи», если ему что-то нужно.

— Откройте!

Он был словно в жару, барабанил по двери двумя кулаками, а по ее нижней железной обшивке колотил ногой. Дверца такси открылась.

— Эй, приятель! — позвал водитель, но Сашка на него даже не взглянул: он считал, что с белобрысыми надо держаться высокомерно и отступать нельзя.

Женщина направилась к нему медленно, неохотно, все еще указывая куда-то рукой. Сашка этого будто и не видел. Он молотил в дверь сильнее прежнего.

Женщина остановилась в тамбуре. Она увидела его одежду, волосы, лицо — и, испугавшись, отпрянула от двери.

— Здесь закрыто! — крикнула она. — В это время нельзя навещать больных. Но если вам нужна помощь, идите вниз, в «Скорую».

— Что?

Сашка поднес руку к уху и прижался лицом к стеклу.

— Здесь закрыто. К больным нельзя…

— Что?

Женщина подошла ближе, одной рукой она принялась открывать замок, а другой, подавшись вперед, крепко придерживала дверь, которую, кажется, приготовилась защищать всем телом.

— Здесь заперто. Сюда нельзя.

— Добрая госпожа доктор!.. — Сашка теснее прижался к стеклу и сунул сапог в дверную щель. — Я только мигом слетаю в одно отделение…

— Нельзя.

— Там лежит мой брат. В него стреляли. Вы его, наверно, помните? Сестра с мужем пришли его навестить и…

— В такое время?

— Да. У них специальное разрешение. От главного врача. Сестра недавно звонила и просила, чтобы я за ними приехал. Ее муж напился, он, наверно, и на ногах-то не держится… Я бы только вывел его. Вы ведь знаете нашего брата, какой он, когда расшумится… Вы же не хотите…

Сашка все глубже втискивался в дверную щель. Женщина инстинктивно шаг за шагом отступала, наконец они оба оказались в тамбуре.

— Ну, только на этот раз, — чувствуя себя совершенно растерянной, сказала женщина. — Но если кто-нибудь спросит, не говори, что это я впустила.

— Не скажу. Тысячу благодарностей, госпожа!

Сашка перебежал холл и свернул в коридор, ведущий к отделению Фейи. Он был там только раз, но безошибочно знал дорогу — уходя, все запомнил. На перекрестке коридоров, между двумя стеклянными дверями, он остановился передохнуть и подумал, что надо быть осторожным, позаботиться о том, чтобы никто его не заметил — сестры непременно поднимут шум, сочтут его вором. Он инстинктивно согнулся, стал меньше.

В коридоре было пусто, Орвокки на скамье не оказалось. Под ложечкой у Сашки засосало, словно он вдруг ощутил зверский голод. Он приоткрыл дверь, скользнул в нее и тут заметил: сумка Орвокки стоит на полу под скамейкой. Она бы ее так не оставила, не будь сама поблизости — скорее всего, в палате у Фейи. Прижимаясь к стенке, Сашка на цыпочках пошел дальше. Он протянул руку к дверной ручке и прислушался. Где-то далеко, за несколькими закрытыми дверями, звенел звонок. Откуда-то доносилось тиканье часов. Но ни голосов, ни шагов нигде не было слышно. Сашка открыл дверь и вошел.

В палате было полутемно, только над дверью горела тусклая лампочка. С минуту он ничего не мог разглядеть. Но знал, что кто-то не спит и ждет — он почти слышал шепот, оборвавшийся с его приходом.

— Сашка?

— Я…

— Иди скорее, — позвала его Орвокки, склонившись над кроватью; голос у нее был напряженный, казалось, она вот-вот расплачется. Платок на ее поясе сверкнул белизной, серьги тихо звякнули. Она поддерживала Фейю за плечи. Фейя сидел. Он был одет, даже в сапогах. Что-то теплое хлынуло в Сашкину грудь, горло сжалось. Он быстро подошел.

— Фейя!

— Сашка…

Они обнялись и на минуту превратились словно в одно существо. Сашка почувствовал, как Фейя сжал его голову — он всегда это делал, когда радовался. Это было так приятно. От радости Сашка не сразу осознал, что обычно сильная рука Фейи на этот раз только слегка скользнула по его шее.

— У тебя точно хватит сил? — спросил Сашка, почти смеясь.

— Надеюсь… если вы поддержите. Даже когда сидишь, в голове что-то странное…

— Теперь быстро! — резко сказала Орвокки и стала помогать Фейе встать на ноги.

— Тише, — раздался чей-то слабый голос с другого конца палаты. — Не мучайте меня, я позову сестру…

В темноте послышался шелест — кто-то обшаривал изголовье кровати и стенку — там были трубки, провода и такой же звонок, как возле кровати Фейи. Орвокки вздрогнула, точно ее ударили.

— Ради бога, милый человек… Простите, если мы помешали. Мы как раз уходим.

Но шелест продолжался, потом послышалось всхлипывание.

Орвокки и Сашка поставили Фейю на ноги, поддерживая его с обеих сторон. Сил у Фейи совсем не было, он тяжело дышал, хотя не сделал еще ни шагу. Они направились к двери, но не шли, а тащились. Сашка почувствовал горький привкус во рту.

— А эти трубки? — вспомнил он.

— Не беспокойся, — выдохнул Фейя. — Я их отрезал. На Белом пороге поставят новые. Увезите меня туда…

— Но если ты…

— Нет… Я не хочу здесь оставаться. Даже врачи налетают здесь огромной белой стаей… Трубки высасывают какую-то жидкость, которая скапливается. Уедем… Пусть поставят новые…

Сашка локтем открыл дверь. В коридоре никого не было. Но где-то поблизости звонил телефон. К нему никто не подходил. Сашка не посмел прислушаться, откуда идет звук. Они перебрались через порог, но с каждым шагом продвигались всего на несколько сантиметров. Орвокки схватила свою сумку. Над дверью зажглась матовая лампочка. Пот струйками стекал по шее Фейи. Теперь зазвонил и другой телефон.

— Ты поставил крылья Злючке? — выдохнул Фейя.

— Поставил. Снял их с одного микроавтобуса, он стоял там поблизости, настоящая рухлядь…

Сашка не решался больше смотреть на Фейю. Он только сейчас увидел, какое бледное у того лицо, почти желтое; такие бывают у покойников, правда, Сашка их никогда и не видел. Он глядел на стеклянную дверь отделения и думал, что вот-вот они окажутся по ту ее сторону, потом в такси, потом — вне опасности. И тут он понял, как надо все устроить. Надо попросить водителя проехать мимо Валлилы, там выйти, а Фейю с Орвокки отправить дальше, на Козью гору. Надо только сделать это все так быстро, чтобы Фейя и Орвокки ни о чем не догадались. А он долго и не задержится, всего минут на пять-десять. И приедет на другом такси, можно даже договориться с этим же водителем.

Если Вяйнё и Онни нет дома, будет Севери. Сашка нервно, со свистом глотнул воздух. Когда известие об их отъезде распространится, думал он, никто не станет смеяться над тем, что они просто сбежали, струсив. А главный плоскостопый не станет больше говорить, будто он, Сашка, не мужчина.

26. ОКРУЖЕНИЕ

В рации светилась лампочка. Другого огня в машине не было. Она въехала в переулок Мадетоя и остановилась — до двора Хедманов отсюда метров тридцать.

Кауранен сидел за рулем и курил, лихорадочно затягиваясь. Кандолин, в шлеме — рядом с ним. Он держал микрофон наготове у губ, а большой палец на тумблере. Харьюнпяа — на заднем сиденье. Он ощупал револьвер, положенный прямо в карман, кобуру пришлось снять: длинный бронежилет опускался ниже пояса. Они следили за рацией, ожидая, пока последняя группа доберется до места, тогда они смогут начать операцию — подняться сначала на крыльцо, потом в квартиру Хедманов.

— Нордстрём сообщает: двор заблокирован с обеих сторон.

— Вас понял. Кандолин.

Говорил Кандолин тише обычного. Он взглянул на часы и стал теребить полученный у дворника ключ, потом вдруг не выдержал и нажал на тумблер.

— Группа, охраняющая балкон, слышите меня?.. Кандолин вызывает группу, охраняющую балкон…

— Собаку вызывали? Если вызывали, мы наготове на углу Бальзамного переулка, как было условлено.

— Не вызывали. Группа, охраняющая балкон, вы меня слышите?

Радио молчало: все как обычно, когда в деле участвует слишком много народу.

Харьюнпяа опустил в машине стекло. Моросил мелкий дождик, живые изгороди и асфальт блестели от влаги. Дома стояли темные. Странно: совсем рядом находятся сотни, может быть, тысячи людей, они спят в своих постелях, согреваемые взаимным теплом, и видят сны, а если кто-то просыпается от кошмара, достаточно поднять голову и увидеть знакомую комнату, чтобы забыть все, натянуть одеяло на голову и снова погрузиться в сон.

Ближе, на расстоянии едва ли не шепота, в подъездах и в кустах прятались неподвижные фигуры. Они были в шлемах и бронежилетах, держали оружие в нервных руках и, сощурив глаза, следили за красным кирпичным домом, прислушиваясь одновременно к тихим сообщениям по рации. Многие из них скучающе думали, что все это напрасная суета, но тут же себя поправляли: речь ведь идет об оружии, захваченном при ограблении, и противники — цыгане. Если в человека выстрелят из дробовика, от него не останется ничего, кроме рваных лохмотьев.

— Вызываю группу, охраняющую балкон.

— Слышу. Вийникка слушает.

— Вы на своих местах?

— Как будто бы. Но здесь ни в одном из окон нет света. Может, они его уже погасили…

— Вы точно у дома Е?

— Да. Но… минутку… Хаутамяки говорит, что это Б.

— Значит, вы на дом ближе к Вассальной улице, чем надо. Перебазируйтесь, сию же минуту.

— Есть.

Кандолин перевел дыхание. Потом стал массировать затылок, будто его ломило. На щитке тикали часы. Издали доносился тихий скрежет, словно где-то пытались завести машину. Звук повторялся, значит, мотор не заводился. В остальном все было тихо. Даже на Окружной дороге.

— Вийникка докладывает: теперь мы на нужном месте. В третьем окне слева горит свет, этаж второй, как и должно быть. Отсюда никто не улизнет.

Кандолин с облегчением вздохнул и поднял микрофон, но Полицейское управление опередило его:

— Шесть-два-три. Направляйтесь в сторону Бастионной улицы. Пришло несколько сообщений, что оттуда, со стороны парка, раздавались выстрелы. Позаботьтесь о своей безопасности.

— Принял, — донеслось в ответ. — Мы на Гористой улице, поворачиваем… Считайте, уже прибыли… На улице много народу… Это на Бастионной, двадцать три.

— Тот самый адрес, где мы были с Онервой, — встрепенулся Харьюнпяа, но его перебили: та же группа сообщила:

— Управление! Пришлите сюда еще людей и машины, только быстро! Это все цыгане. Не угадаешь, что из этого получится…

Кандолин резко обернулся к Харьюнпяа, но ничего не сказал; уголки его губ дергались.

— Там живут Бломерусы, — сказал Харьюнпяа.

— Кандолин! Вызывает Управление.

— Слушаю.

— Вас не интересуют события в Валлиле? Может, это связано с преступлением на Малом пороге?

— Конечно, интересуют, — хрипло сказал Кандолин. — Как там дела?

— Пока неясно. Группа, уехавшая в Валлилу, молчит. Слышны только крики и причитания… Убитых, надо надеяться, нет…

— Сейчас поеду туда. Внимание всем, находящимся на Козьей горе, вызывает Кандолин. Операция прерывается примерно на полчаса. Всем оставаться на своих местах. Следует иметь в виду, что обстоятельства могли измениться и объект может попытаться попасть в дом с улицы. Наблюдайте…

Кауранен включил в машине свет и схватился за рычаг скоростей.

— Группа Нордстрёма приняла к сведению.

Кандолин нагнулся, он нашаривал на полу сигнальную лампу. Кауранен развернулся, выезжая из переулка. Кусты хлестали «ладу» по бокам.

— Вийникка сообщение принял.

Кандолин поднял сигнальную лампу на колени и опустил стекло. Ночной ветер ворвался в салон. Машина затарахтела по улице.

— «Транзит» принял.

Сработало пусковое устройство сигнальной лампы.

— Не включай пока! — бросил Кауранен. — Лучше, чтоб нас не заметили. Не надо сигналить…

Где-то поблизости, чихая и кашляя, заработал мотор. Похоже, его удалось завести. Харьюнпяа поднял стекло и обеими руками вцепился в спинку переднего сиденья. «Лада» влетела в туннель под железной дорогой и, взвизгнув шинами, свернула на Окружную. Кауранен мчал вовсю. Кандолин установил сигнал. Синий свет заполыхал вокруг машины, освещая столбы и дорожные знаки. И так как звукового сигнала не было, слышалось лишь жужжание электромотора, вращающего лампу.

27. ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ АВТОБУС

Было без четверти два.

Уле-Иккала возглавлял группу. Вернее, был в ней старшим — навыки руководителя он давно растерял вместе с надеждой попасть на курсы младшего командного состава. С ним находился Мальчик — так он называл каждого, кто был в его группе, но делал это не для того, чтобы обидеть или оскорбить, а по той простой причине, что никак не мог выучить имена молодых ребят, назначаемых ему в помощники, — они менялись так часто и к тому же были все друг на друга похожи: длинноногие, с пробивающимися над верхней губой светлыми усиками.

Уле-Иккала вел машину. Мальчик не имел еще водительских прав, да он и вообще не смог бы сидеть за рулем: глаза у него от усталости слипались, голова склонялась то на одно, то на другое плечо. Они находились на виадуке над Окружной дорогой, когда под ними прогромыхал автобус, направляющийся к западу. Мальчик раскрыл глаза и сонно огляделся.

— Где мы?

— В полицейской машине. Но скоро будем в участке и выпьем крепкого кофе.

— Вон идет машина без огней. Вон там, внизу. Точно финский флаг…

— «Там, внизу», — это Окружная! И если ты имеешь в виду тот автобус, то фары у него горят. Я видел, как он въехал под виадук. Я ведь не спал…

— Ничего подобного. Видишь, задних огней-то нет. В него может кто-нибудь врезаться… Пьяные водители часто забывают включить фары.

— Я тебе сказал, что фары у него горели.

Уле-Иккала затормозил, и «транзит» остановился посреди виадука. Уле-Иккала глядел на удаляющуюся машину.

— Черт побери! — вырвалось у него.

— Темным-темно.

— Но передние фары точно горели.

— Да-а…

Уле-Иккала крепче сжал руль, не зная, как поступить. Он не любил вмешиваться в дорожные происшествия, они всегда вызывали в нем досаду, но, с другой стороны, деликатное «да-а», произнесенное Мальчиком, показалось ему злорадным и возмутило своей язвительностью. А ведь эти мальчики никогда ничего сами не замечают, вечно приходится указывать им в нужную сторону и кричать: «Глянь-ка вон туда! Смотри же!» Только после этого они начинают что-то соображать. Уле-Иккала потер подбородок и почти почувствовал на языке вкус кофе. Но тут он вспомнил, как кто-то учил его, что нельзя душить инициативу молодых констеблей в зародыше, надо иной раз прислушаться и к их предложениям.

— Поедем поглядим, горят у него передние фары или нет, — обернулся он к Мальчику. — Тот, кто ошибся, платит за кофе. О’кей?

Мальчик кивнул. Уле-Иккала подал метров на сто назад и спустился на Окружную дорогу. Автобус ушел вперед и только чуть виднелся вдали.

— Почему они так покрасили свою машину? По-моему, это просто кощунство.

— Может, она принадлежит какому-нибудь ансамблю или наркоманам. Может, тут пахнет наркобизнесом.

— Да, пожалуй.

«Транзит» нагонял автобус. В нем, похоже, имелись и другие неполадки, не только с задними фарами: за ним тянулась черная туча газа, и шел он зигзагами, то и дело поднимая в воздух песок с обочины.

— Да шофер просто в стельку пьян! — хихикнул Мальчик.

— Погоди-ка. Узнай по рации его регистрационный номер. Потом возьми жезл автоинспектора и приготовься играть его роль.

До автобуса оставалось метров тридцать. Мальчик схватил микрофон.

— Управление, слышите группу три-четыре-четыре?

— Не кричи так, — не разжимая губ, сказал Уле-Иккала. — И не держи микрофон близко у рта.

— Управление! Вызывает три-четыре-четыре.

— Управление слушает.

— Нужна проверка водительских прав. Номер: Ульрих-Хейкки-Ева-восемь-семь. Автобус, бело-синего цвета. Марки не различить…

— Ульрих-Хейкки-Ева-восемь-семь. Одну минутку.

Радио умолкло. Уле-Иккала представил себе, как дежурный Управления склонился над пультом и набрал номер — через секунду на экране появился ответ, дежурный поднес микрофон к губам и нажал на тумблер.

— Три-четыре-четыре, говорит Управление. Номер не перепутан? Компьютер выдает, что это микроавтобус, который давно миновал зрелый возраст и изъят из картотеки.

— Номер верный. Это автобус.

— И что, он движется? Или стоит?

— Идет перед нами… качается… водитель точно под мухой. Что нам делать?

— Разве можно так спрашивать?! — охнул Уле-Иккала. — Нас же засмеют. Мы его остановим.

— По дружбе можем посоветовать: попытайтесь остановить. Помощь нужна?

— Скажи — нет!

— Не нужна. Мы остановим…

— Хорошо, Мальчик, хорошо.

Автобус увеличил скорость. Она приближалась к семидесяти. Водитель их, очевидно, увидел, но не догадывался, голубчик, что́ его ожидает. Уле-Иккала нажал на одну из кнопок нижнего ряда на пульте управления — кнопку, напоминающую маленький гриб, — воронкообразную лисичку.

— Открой окно и выставь жезл, — велел он Мальчику. — Поглядим, как они прореагируют. Обычно начинают дергаться…

Мальчик опустил стекло. Ночь влетела в машину бензиновой вонью и скрежетом колес. Уле-Иккала до упора нажал на сигнал. Хвост автобуса вспыхнул синевой. Сигнал завыл — сразу изо всей силы: «Тиа-тиа-тиа!»

Уле-Иккала перебросил машину на левую сторону дороги и начал прибавлять скорость. Мальчик сжимал в побелевших пальцах надпись: ПОЛИЦИЯ. Но водитель автобуса и не подумал останавливаться — он так нажимал на газ, что дорога окуталась густым шлейфом дыма, словно из заводской трубы. Потом автобус пошел почти наперерез им.

— Осторожно! — крикнул Уле-Иккала; он притормозил, едва не оказавшись в кювете. — Надо же…

И снова им пришлось пристроиться в хвост автобусу. Машины гудели, следуя друг за другом. Сигнальные огни «транзита» ярко отражались в задних стеклах автобуса, сирена ревела до одури. Уле-Иккала незаметно для себя покачивался, будто скакал на лошади. Сердце у него колотилось: недаром он терпеть не мог дорожных происшествий. Мальчик, конечно, станет потом рассказывать другим молокососам, что он на новом «транзите» не мог догнать старую рухлядь. Он снова попытался поравняться с автобусом — но опять получилось то же. И только тут Уле-Иккала сообразил, что надо остерегаться и другого: автобус может неожиданно остановиться, и тогда они обязательно в него врежутся. В целях безопасности Уле-Иккала стал решительно увеличивать расстояние между ними.

— Он сворачивает! — крикнул Мальчик.

Это была правда. Автобус переместился вправо, к самому краю дороги, и заскользил вниз, к шоссе на Хямеенлинна. Но они вовремя это заметили и последовали за ним. Уле-Иккала закусил губу — автобус мчался на бешеной скорости, внизу резко накренился и пошатнулся, но сумел удержать равновесие и покатил дальше.

— Попроси подмогу в Управлении! — крикнул Уле-Иккала. — Скажи, что мы на Нурмиярвиском шоссе и едем на север! Пусть кто-нибудь перекроет дорогу и заодно сообщит в Вантаа. Мы скоро там будем.

Мальчик дрожащим голосом стал объяснять дежурному, что́ происходит. Потом Управление по рации начало вызывать на связь машины. Ответили несколько голосов, но Уле-Иккала их не разобрал: все заглушала сирена. А автобус трюхал вперед как некое страшилище, без задних фар, с синими молниями, сверкающими на задних стеклах.

— Ой, упадет!

— Нет, удержится!

Уле-Иккала и Мальчик дышали лихорадочно. Автобус шел по стороне встречного движения. Между ними тянулось железное ограждение.

— Вдруг кто-нибудь выедет навстречу! Сообщи в Управление!

Уле-Иккала нажал на акселератор, поравнялся с автобусом, опустил стекло и замахал рукой. Все было напрасно. Автобус продолжал идти вперед, между ним и полицейской машиной мелькали ограждение и кусты роз.

— Управление, пришлите помощь! Автобус идет по левой стороне!

— Три-четыре-четыре. Из Хаага к вам выехала группа, но она вряд ли быстро вас догонит. В Вантаа постараются перекрыть развилку. Вы что же, своими силами не можете его остановить?

— Нет, он едет и едет!

— Убери микрофон!

— Три-четыре-четыре, вы слышите? Говорит Управление!

— Убери микрофон! Всегда так: справляйтесь сами, в какой бы переплет ни попали… Им легко там посиживать да карту разглядывать, а вы делайте то, что велит закон…

— Три-четыре-четыре! Слышите меня? Говорит Кауранен из криминальной полиции.

— Заткни глотку! — крикнул Уле-Иккала, повернувшись к рации, и на его щеках запылали ярко-красные пятна. Он ждал следующего прохода в ограждении — они располагались примерно в километре друг от друга, — но тут же понял, что толку от этого не будет: они снова идут позади автобуса.

— Там цыгане! — заорал Мальчик. — Из окна выглянула женщина. С длинными черными волосами и большими серьгами!

— Ишь до чего их разобрала охота путешествовать! Но скоро они успокоятся! — Уле-Иккала снял руку с баранки, задрал подол куртки и с минуту повозился, прежде чем сумел открыть кобуру. Теперь и он увидел женщину. Конечно, цыганка! Она глядела на них и что-то кричала водителю — рот у нее все время был открыт. А может, эта ведьма смеется? Уле-Иккала выхватил пистолет, который служил ему все годы работы в полиции. Он сунул его в руки Мальчику.

— Взведи его!

— Там же люди…

— Взводи!

— Там…

— Знаю я — там цыгане! Взводи!

Щелкнул взведенный Мальчиком курок. И пистолет снова оказался у Уле-Иккала.

Он высунул руку в окно, встречный ветер тут же откинул ее назад, но он сумел ее выпрямить. Вся в заклепках и ржавых пятнах, отчетливо просматривалась боковая стенка автобуса. Уле-Иккала различил и заднее колесо — оно находилось как раз рядом с ним и крутилось по асфальту как большой черный диск. Он подумал о предупредительном выстреле. Но разве его кто-нибудь услышит? Выхлопная труба автобуса ревела так, словно открылись двери преисподней.

Уле-Иккала, опершись рукой на раму, стал целиться. Это было чертовски трудно, так как время от времени приходилось глядеть на дорогу. Но он знал, во всяком случае, интуитивно чувствовал, что заднее колесо на мушке. Он нажал на курок, рука дернулась, раздался выстрел, и сноп желтых искр брызнул в разные стороны. Он взглянул вперед, потом снова нажал на курок во второй и в третий раз. Но ничего не произошло. Автобус катил по-прежнему, цыганка опять высунулась в окно. Они мчались под мостом в Вантаанкоски, и бетонные опоры мелькали, словно белые тени.

— Попал!

Заднее колесо автобуса превратилось в какое-то черное покрывало и стало хлопать, но автобус не остановился, даже не сбавил скорость. Потянуло гарью. Запах шел от колеса.

— Какого дьявола он не останавливается! Он же знает, что мы — полиция! Что за идиот, неужели не понимает, что лучше разобраться на словах!

— Откуда-то дым валит… Заднее колесо загорелось!

Автобус качнуло в сторону центральной полосы, потом стало бросать справа налево и обратно — теперь водитель действительно был в затруднении.. Может быть, и второе колесо начало плавиться? Оно могло лопнуть. В автобусе, вероятно, царил полный хаос, там было, пожалуй, не лучше, чем в аду. Но водитель не останавливался, он гнал и гнал вперед. Дым стал густым и черным, из-под крыла вырвалось оранжевое пламя.

— Управление! — кричал по рации Мальчик. — Шлите помощь! Он горит! Пришлите нам помощь!

28. ЗЛЮЧКА

Харьюнпяа сбежал по деревянной лестнице вниз, во двор. Это была та самая лестница, на которой он сутки назад открывал проволочкой крючок. Но теперь дверь квартиры была открыта, там горел свет, все говорили разом — даже малыши были на ногах, и их испуганный рев отчетливо слышался, хотя Миранда и закрылась с ними всамой дальней комнате. Громче всех орал Севери. Он требовал, чтобы Кандолин оставил перед домом полицейскую охрану до утра. Кандолин громко хохотал — как всегда, когда хотел кого-нибудь унизить. Второй полицейский оперативного отдела тоже что-то бубнил, но слов нельзя было разобрать: выкрики Севери перекрывали все.

Харьюнпяа чувствовал себя, пожалуй, больше обманутым, чем озабоченным, а почему и сам толком не знал. Он крепче прижал к уху рацию и вышел со двора на улицу. Рация молчала.

Пошел дождь. Перед домом стояли три полицейские машины, два «сааба», принадлежащих оперативному отделу, и их «лада». Сигнальные огни не горели. На тротуарах маленькими группками стояли люди, и почти все окна ближайших домов светились. Харьюнпяа поспешил к «ладе». Передняя дверца была открыта, Кауранен сидел в машине боком, выставив ноги наружу.

— В чем дело?

— Я думаю…

Кауранен склонился к рации, слушая какое-то оповещение, но оно его не заинтересовало. Он потихоньку выругался и распрямился; его лицо было растерянным, и, прежде чем спросить, он как-то рассеянно пожевал губами:

— Оно что, само разрядилось?

— Нет. Стреляли явно с улицы. В комнате полно осколков, и на одной стене отчетливо видна дырка от пули. Пулю пока не нашли. Технический отдел разыщет, когда приедет.

— Значит, тревога ложная? Какой-то идиот, шатаясь по улице, вздумал разрядить свою пушку именно в этом месте. По чистой случайности пуля влетела в цыганское окно. Вот и все…

— А может, кто-нибудь захотел их попугать? Или за что-то отомстить?

— Но это не имеет к нам никакого отношения.

— Не забывай, почему следят за Сашкой…

— Он не мог этого сделать. Я думаю, его уже поймали. Или вот-вот поймают. На шоссе Хямеенлинна…

— Внимание! Кауранен, говорит Вийникка, — раздалось вдруг по рации.

— Слушаю. Он там?

— Нет. Обыскали всю площадь, но никакого автобуса не нашли. Другие машины есть. На земле есть следы, похоже, оттуда ушла какая-то большая машина. Мы вспомнили, что вскоре после вашего отъезда слышали шум мотора. Но между дорогой и нами был дом. Кроме того, нам про автобус никто и слова не сказал…

— О’кей. Спасибо. Оставайтесь на месте, пока Кандолин не даст новых распоряжений. Харьюнпяа, позови Кандолина! Быстро!

Кауранен втянул ноги в машину и захлопнул дверцу. Харьюнпяа снова бросился во двор. Но не успел он добежать даже до угла дома, как мотор «лады» затарахтел и синий световой сигнал завертелся на крыше — висящие на веревке ползунки становились то белыми, то ярко-синими.

Сначала в дороге все молчали. Казалось, в мире нет иных звуков, кроме шуршанья колес по асфальту, свиста ветра в щелях окон и жужжания светового сигнала на крыше. Наконец Кандолин нарушил молчание:

— Я — восемь-два-семь, вызываю какую-нибудь группу на Нурмиярвиском шоссе.

Никто не ответил. Дорога убегала под машину, и полосы на асфальте тянулись, словно ленты.

Харьюнпяа сидел сзади один. Внешне он расслабился, положил руки на колени, но внутри что-то твердое и жесткое, как узел в тросе, сжимало и давило его. Он чувствовал, что это последняя поездка, связанная с выстрелами на Малом пороге, что едут они не туда и найдут не то, что предполагают.

— Слушает Вантаа, номер три-два! Нас кто-то вызывал?

— Говорит комиссар Кандолин из хельсинкской криминальной полиции. Вы задержали цыган по имени Сашка и Алекси Хедман, ехавших в автобусе?

— Я?.. Здесь я спрашиваю.

Казалось, этот человек смеется, а может, рация исказила его голос, или он просто глубоко вздохнул.

— Проверьте! — распорядился Кандолин. — Они подозреваются в убийстве.

Группа из Вантаа больше не ответила. Вместо этого по рации донеслось только шуршанье, будто кто-то водил пальцем по микрофону, не зная, как он работает, потом молодой мужской голос крикнул:

— Управление! Срочно «скорую помощь»!

— Ну-ну, три-четыре-четыре, — успокаивающе сказал дежурный из Управления. — Хельсинкское пожарное управление ответило, что они не поедут так далеко, но пожарная часть из Вантаа выслала свою группу и санитарную машину. Они, наверно, сейчас подъедут.

— Здесь требуется «скорая помощь» с врачом! — кричал Мальчик так, что рация дрожала. — Какой-то старик лежит без движения, лицо посинело. И мужчина без сознания. Весь перевязанный бинтами, из-под которых торчат трубки, а из трубок течет кровь. И женщина… у нее тоже течет… оттуда… Она рожает! И не дает никому притронуться! Пошлите «скорую»!

— Спокойно. Сейчас попробуем.

Харьюнпяа сжал край сиденья. Старик — не иначе как Калле Хедман. Харьюнпяа понимал, что значит посиневшее лицо. Он видел такую синеву на лицах умерших от сердечных приступов. Врачи считают, что к реанимации стоит прибегать только в том случае, если после остановки сердца прошло не больше пяти минут, а для стариков и того меньше.

Еще Харьюнпяа вспомнил, как рожала Элиса, лежа под пронзительно яркими лампами, сотрясаемая дрожью, с уже наполовину опавшим животом, а вокруг хлопотали врачи, акушерки, и он стоял с дурацкой тряпкой в руках, которой будто бы должен был вытирать Элисе лоб, — по ее глазам он видел, как была она одинока, и ничто, кроме вскрика Пипсы, до нее не доходило.

Харьюнпяа страшно было даже подумать о том, как безмерно одиночество женщины, если ей приходится рожать на месяц-два раньше времени, да еще на грязной обочине дороги, когда вскрика ребенка можно и не дождаться.

Они приближались к месту разыгравшейся драмы. В машине запахло дымом, сначала слегка, а потом резко и удушающе. Цвет неба изменился. Оранжеватый оттенок, который придавало ему отражение уличных фонарей, стал вдруг красным — казалось, вся дорога впереди охвачена пламенем.

Кауранен сбавил скорость. Автобус стоял на противоположной стороне шоссе, за кустами. Он не свалился в кювет, но весь полыхал. Языки пламени вырывались из его окон и соединялись в вышине, окрашивая в красный цвет густо поднимающийся вверх дым.

Харьюнпяа выскочил из машины. Треск и невообразимый шум оглушили его — казалось, тысячи людей кричат где-то безумно и без передышки. Краска пузырилась на боках автобуса, словно растопленный жир, синее и белое уже не различалось, в воздухе летали лохмотья жирной сажи.

Жар заставил Харьюнпяа пригнуться. Передняя дверца автобуса была распахнута. Перед ней на асфальте лежала на боку собака, похожая на овчарку, уже совсем седая от старости, ее пристрелили двумя выстрелами в голову, язык у животного вывалился, шкура тлела.

— Уходи оттуда! Там никого нет.

Харьюнпяа еще ниже пригнулся, попятился и остановился. С севера и с юга нарастал вой сирен — сюда мчался добрый десяток машин. Кто-то подбежал к Харьюнпяа, схватил его за рукав.

— Уходи отсюда к дьяволу! Здесь ядовитый газ! И Сашка, и Алекси схвачены. Ребята из Вантаа позаботятся о них, отвезут в больницу… Ты что, не слыхал, ведь Кауранен тебе кричал? Мы нужны в другом месте. В Валлиле уже целая война. Кто-то стал обстреливать полицейских из технического отдела, когда они туда прибыли. На чердаке засели по крайней мере двое вооруженных…

Харьюнпяа обернулся и посмотрел на Кандолина.

— Это наша вина.

Кандолин отступил на шаг и, склонив голову, посмотрел на него из-под шлема.

— Не сходи с ума. Если кто-то пускается в путь на такой груде хлама… Разве это не его вина? Разве решится на это человек, который дорожит своей жизнью? А если бы кто ехал навстречу? Пошли отсюда, нам здесь делать нечего, теперь этим должна заниматься полиция из Вантаа.

— Это мы их сюда загнали.

— Тимо, — с мягкой укоризной, будто говорил с больным, произнес Кандолин.

Пожарные машины были уже совсем близко. Как и пылающий автобус, они отражались в очках Кандолина, но Харьюнпяа выделялся в них черным призраком. Он посмотрел вдаль. По лугу в развевающемся платье убегала маленькая девочка, это Хиллеви или кто-нибудь из ее сестер. Харьюнпяа вышел на середину шоссе, чтобы его было видно издалека. Девочка прибежит к нему, если захочет, думал он, зная, что сам не догонит ее, а если и догонит, то не сумеет поймать.

Маури Сариола СУСИКОСКИ И ДОМ ТРЕХ ЖЕНЩИН Роман

MAURI SARIOLA

Susikoski ja Kolmen naisen talo

1984

© Gummerus, 1984

Перевод Ю. Воронина

Глава 1

«Представленное обвиняемым объяснение по поводу того, что он нарушил закон, не будучи осведомленным о действующих в стране правовых нормах, не может служить основанием для его освобождения от ответственности».

Такое резюме однажды вынес некий седоусый уездный судья. Резюме само по себе было весьма немногословным и сухим. Очевидно, в связи с этим немного погодя судья сделал пояснение на общедоступном языке: «С таким же успехом сюда мог бы прийти какой-нибудь болван и стал бы утверждать, что никогда и слыхом не слыхивал о том, что за воровство наказывают!»

Вспомнив этот эпизод, Тимо Тойвиайнен выругался про себя. Черт подери! Ведь всякий, прочитавший в свое время катехизис, знал, что седьмая заповедь гласит: «Не укради». Кроме того, этот седоусый позволил себе сравнить его с болваном.

А это уже был серьезный конфуз.

Даже судебные заседатели улыбнулись в свои бороды. И в довершение этот самый седой медведь, восседавший за судебным столом, вытащил какое-то проклятое «Римское право» и, ссылаясь на него, сделал сообщение, согласно которому еще в древности судебные принципы полностью исключали незнание закона как оправдание при совершении преступления.

При таких обстоятельствах совершенно бессмысленно являться в суд и утверждать, что ты якобы не знаешь соответствующей статьи закона! Прикидываться неосведомленным в таких делах считалось и глупостью, и трусостью. Это все равно что уподобить себя зайцу, который, пытаясь скрыться от опасности, прячет голову под куст.

Вот дьявольщина! При воспоминании об этом эпизоде захотелось выругаться в полный голос. А тут еще попавшийся на тропинке камень. Погруженный в свои мысли, Тойвиайнен наехал прямо на него и от неожиданного толчка едва не свалился с велосипеда.

Случилось все это год назад. Его дело слушалось в уездном суде. И хотя оно было пустяковым, он, очевидно, от излишка ума — черт бы его побрал! — не нашел ничего лучшего, как начал утверждать, будто не знал и не ведал о том, что содеянное им наказуемо.

Поначалу объяснение показалось ему вполне подходящим.

Ведь «Свод законов» Финляндской Республики представлял собой такой увесистый фолиант, что им вполне можно убить быка. И поскольку дебри параграфов в нем настолько непроходимы, то, пожалуй, было бы справедливо не требовать от необразованного крестьянина знания каждой значившейся там завитушки.

Что же произошло тогда?

Сначала имело место упомянутое разбирательство, и прошло оно довольно гладко. Затем как гром среди белого дня грянул приговор, да еще с дополнительными определениями.

Что же из этого следует?

Рот Тойвиайнена скривился в усмешке. Сейчас он уже обрел спокойствие и искусно объезжал все попадавшиеся на тропинке камни, кочки и вылезшие на свет божий древесные корни.

Во-первых: если уж дошло до официального разбирательства, то совершенно напрасно нести околесицу. Во-вторых: задуманное следует приводить в исполнение так, чтобы не попадать на казенные харчи!

Тойвиайнен одобрительно кивнул головой своим размышлениям. Это были размышления умного — или скажем точнее — поумневшего человека. Теперь он будет вести себя разумнее. Сначала произведет рекогносцировку на местности. Выяснит, свободен и ясен ли путь. И только после этого начнет действовать. Конечно, на предварительной стадии нельзя было притуплять бдительность. Теперь же, когда все продумано до конца, можно и расслабиться. Пошел крутой подъем. Слегка приподнимаясь, чтобы сильнее нажимать на педали, Тимо Тойвиайнен спокойно улыбался.

Просыпавшаяся по весне природа пробуждала бодрые надежды. На фоне ее какой-то напыщенный чудак, восседавший на «Своде законов» и диктовавший честному народу наставления и распоряжения, казался полным ничтожеством.

Тойвиайнен протяжно вздохнул.

Он был свободным человеком и свободно странствовал по привольной земле. На чистом, синем небе не было и признака облачка. Солнце светило вовсю, и белые стволы берез переливались в его лучах. Листва на березах распускалась прямо на глазах. Муравьи, соорудившие свой муравейник на самом солнцепеке, деловито сновали туда-сюда. Воздух источал свежесть, а птичье щебетанье ласкало ухо.

Казалось, даже кровь в жилах стала бежать быстрее.

Однако стоп!

Нельзя так безрассудно растворяться в очаровании природы. Тойвиайнен хорошо знал эту местность, так же как и то, что вьющаяся вверх по склону тропинка приведет его к важному наблюдательному пункту. С него хорошо просматривается вся окрестность. Если все вокруг будет спокойно — как и следует ожидать, — то он в полной безопасности сможет осуществить свои не вполне праведные замыслы.

Или лучше сказать: замыслы, не выносящие дневного света.

Тойвиайнен фыркнул.

Не очень-то подходящее выражение, когда вся природа наполнена до отказа светом! Да и собирается-то он заняться делом, которое отнюдь не перевернет мир. Ну а если в нем и содержится что-то противоречащее уголовному кодексу — то ведь во всяком деле есть доля риска.

Итак, вперед!

Только вперед!

С начала исчисления веков известно, что всякий запретный плод имеет свойственное только ему влекущее к себе очарование.

Размышления Тойвиайнена приняли практический оборот. Самое важное сейчас — укрепить тыл. Он заканчивал подъем на вершину холма, с которого открывался вид на всю округу. Внимательный обзор сверху поможет зафиксировать все досадные препятствия, которые могут возникнуть и помешать ему. И даже если, вопреки предположениям, окажется, что в поле его зрения попадет ранее не предусмотренная помеха, то ведь он еще не приступил к осуществлению своих планов. И в таком случае он тотчас откажется от их исполнения.

Слегка запыхавшись, Тойвиайнен достиг вершины холма и прислонил велосипед к дереву. К рулю велосипеда было приторочено несколько утопленных одно в другое пластмассовых ведер. Он осторожно прокрался к растущей прямо на вершине холма высокой ели, просто гиганту. Ее ветки свисали до земли и образовывали надежный наблюдательный пункт.

Тойвиайнен пробрался к основанию ствола, отодвинул ветки в сторону. Обзору лежавшей внизу местности ничто не мешало.

Вот и он. Дом в котлообразной низине. Отсюда, сверху, он будто на ладони.

Тойвиайнен зажмурил глаза, почесал в затылке. И без того морщинистое лицо его еще больше сморщилось. И хотя он родился и вырос в этих краях, хотя он много раз видел эти места прежде — даже с этой почти поднебесной высоты, — его всегда охватывало труднообъяснимое чувство изумления и восторга.

И это не все.

К естественному чувству восхищения примешивалось еще что-то такое, что нельзя было выразить словами. И это «что-то» настораживало и настраивало на мрачный лад.

Такое чувство и охватило его именно сейчас, хотя вокруг благоухал и шелестел прекрасный весенний мир.

Не исключено, что на случайного прохожего этот дом и примыкающие к нему дворовые строения производили на первый взгляд странное впечатление.

Это был тесно замкнутый прямоугольник.

Мало того, что в глаза бросалась четкая геометричность расположения всех построек, каждая сторона прямоугольника была так укреплена, будто была рассчитана на осаду. Основную оборону брали на себя башни, сложенные из крепкого строевого леса.

Жилое здание. Скотный двор и конюшня. Дровяной сарай, забор, небольшая пекарня, сауна… что там еще? Все строения вместе напоминали крепость. Ограду в этой крепости образовывала высокая стена из толстых досок. Массивные ворота в свою очередь были как бы венцом этого необычного сооружения. Мощные столбы, на которых они крепились, и обе половины, сколоченные из толстых досок, завершали это подобие крепости. Ворота стояли под крышей. В огромных их створах находилась маленькая калитка, через которую гость мог войти во двор. Если здесь вообще принимали гостей.

Створы ворот раскрывались только для пропуска транспортных средств, а таковые во двор этого дома заезжали редко. Об этом Тойвиайнен был хорошо осведомлен как по досужим разговорам, так и по собственным наблюдениям.

Тимо Тойвиайнен, пробуждаясь от дум, тряхнул головой и начал набивать трубку. Времени было достаточно. Программа этого дня рассчитана не на минуты. Да и на часы особых ограничений не было. Так что в самый раз спокойно выкурить трубочку и одновременно поразмыслить о мирских делах. И в то же время понаблюдать за жизнью расположившегося внизу дома.

Можно было представить, какой страх замкнутого пространства охватывал человека внутри этих строений. Однако на самом деле во дворе было не так уж тесно. Видимо, предки нынешних владельцев строили с расчетом на будущее, благо, что дерево в середине прошлого века почти ничего не стоило. Его можно было использовать сколько угодно как в стены дома, так и в ограду, окружившую сплошной стеной всю территорию.

Добротная, распиленная вручную доска…

Такой была ограда. А бревна, из которых собрали дом и пристройки, выглядели такими мощными, что казалось, один человек не в состоянии обхватить их руками. Только доставка их на место потребовала, видимо, огромных усилий.

Но если дерево сотню лет назад было дешевым, то не менее дешевой была и рабочая сила. Рассказывают, что в прежние времена в поместье работало около дюжины батраков. Столько же и батрачек. В конюшне стояло два десятка лошадей, а в хлеву более сотни коров.

Тойвиайнен глубоко вздохнул. Всякое говорят. Да и память, похоже, кое-что приукрашивала и преувеличивала. Во всяком случае, все эти суды-пересуды о доме раздуты до невероятных размеров. И все же нельзя сегодня не признать, что предки нынешних владельцев создали нечто такое, перед чем следовало снять шляпу, особенно принимая во внимание, что в их времена основными орудиями труда были топор и пила. Подчиняясь велению этого чувства, Тойвиайнен приподнял козырек своей фуражки.

Да, простору этого двора можно только удивляться. Огромная береза росла прямо посреди него. И колодезный журавль поднимался почти на такую же высоту…

Но что придавало дому эту мрачность? Возможно, то, что по периметру внешней стороны ограды была в свое время правильными рядами высажена сосна. Теперь, когда деревья выросли и им в их тесных рядах недоставало места под солнцем, этот сосновый частокол превратился в странную лесную чащобу. Часть деревьев погибла, и они стояли теперь, озадачивая прохожих своими худосочными ветвями, напоминавшими скелет.

Лаутапоррас[158].

Так назывался этот дом.

Тойвиайнен вспомнил, что, еще будучи ребенком, он удивлялся, откуда могло взяться такое название. Поблизости должна была бы находиться какая-нибудь речушка, с мостками, переброшенными через нее. Тогда происхождение названия было бы понятным. Однако поблизости никакой речки не было. Следовательно, не было и мостков, которые дали бы название поместью. Поэтому объяснение следовало искать в чем-то другом. Возможно, от тесовых ворот оно произошло…

Однако размышления на эту тему надоели Тойвиайнену, и он стал оглядываться вокруг в поисках подходящего камня, на который можно было бы присесть. При этом он по-прежнему внимательно следил за тем, чтобы его наблюдательный пункт оставался незаметным.

Пока он разглядывал окрестности сквозь склонившиеся до земли еловые ветви, ему пришла в голову новая мысль.

Лаутапоррас.

Хм.

Таковым было официальное название этого поместья, наверняка так оно и значилось во всех документах, в том числе и в поземельном реестре. Однако сейчас никто не употреблял этого официального названия.

Дом трех женщин.

Под этим именем была известна всей округе располагавшаяся на дне котлообразной ложбины бревенчатая крепость. Тойвиайнен усмехнулся про себя, вспомнив, что несколько дней тому назад он сам воспользовался именно этим названием. Какой-то человек, с виду господин, проезжая на шикарном автомобиле по шоссе, притормозил и спросил у него:

— Не подскажете ли, где здесь находится Лаутапоррас?

Тойвиайнен немедленно ответил:

— А… Дом трех женщин?

— Нет, Лаутапоррас.

— По-здешнему это одно и то же. Слушайте, я объясню.

Будто на отзвук его мыслей, дверь жилого дома отворилась, и во двор вышла старшая из трех женщин. Ее звали Хелина. Хелину нетрудно было признать даже издалека по крупной фигуре и стремительной, почти мужской походке. На голове у нее был клетчатый платок, а одежда напоминала что-то вроде комбинезона ярко-желтого цвета.

Видимо, она собиралась на полевые работы. В этом доме именно Хелина занималась подобными делами.

Следовательно, хозяином дома была она. Хелине уже перевалило за пятьдесят. Если говорить о ее внешности, то какой-нибудь доброжелательный сторонний наблюдатель употребил бы, возможно, следующее выражение: не весьма привлекательная дама. По мнению же Тойвиайнена, Хелина была если не откровенной дурнушкой, то, во всяком случае, дьявольски мужеподобной. Крупная, угловатая, с глуховатым голосом.

Обитатели этого дома мало общались с внешним миром. Пожалуй, они даже избегали посторонних. Однако при всем при том им приходилось бывать в магазине, на мельнице, где-то еще по другим делам.

Иногда их видели в лесу.

Но встречи с ними на этих землях сегодня Тойвиайнен меньше всего желал. Поэтому он с удовольствием отметил, как Хелина вывела трактор во двор и отправилась прямо в противоположную от него сторону к месту расположения их основных земельных наделов, которых оставалось еще довольно много, хотя в сравнении с прошлым богатством они представляли жалкие остатки. Просторы полей кончались там, где возвышался косогор.

Дальше шли лесные массивы, принадлежавшие Дому трех женщин.

Их было немало. Они простирались до самой небесной синевы, начинавшейся от вершины холмистой гряды. С остальных трех сторон Дом трех женщин также окружали непролазные густые леса, надежно ограждавшие их от внимания соседей.

Все это гарантировало покой.

Внимательный глаз Тойвиайнена обнаружил вскоре и вторую обитательницу дома. Теперь на крыльцо вышла Селма. Если Хелину, занимавшуюся сельскохозяйственными работами в усадьбе, можно было назвать хозяином дома, то Селма, безусловно, была хозяйкой.

Она вела домашние дела.

По сравнению со своей старшей сестрой Селма гораздо больше походила на женщину. Она была значительно моложе сестры, ей было около сорока. Характером — более непосредственна и открыта.

Однако все это имело место лишь в сравнении с костлявой и молчаливой старшей сестрой. По общепринятым же человеческим нормам, Селма была также довольно отрешенным от мира сего, замкнутым существом.

Возможно, это происходило оттого, что Селма постоянно пребывала в тени своей старшей, мужеподобной и деловитой, сестрицы? Возможно, что по этой же причине Селма не вышла замуж. Ибо наверняка многие могли бы соблазниться ею. Даже теперь!

И не только потому, что за ней был большой дом. Или, вернее, треть его. Селма сама по себе была достаточно привлекательной женщиной, с гибкой и стройной фигурой, хорошей осанкой.

Обнаружив направление своих мыслей, Тойвиайнен шумно вздохнул — все одно, какое кому дело до того, что думает он, костлявый старик. Жизнь уже прошла мимо. Были в свое время и женщины, а в молодости — даже в изобилии. Теперь же ему остается лишь скитаться и любоваться вот этой природой.

Ну разве что еще несколько невинных, маленьких проказ…

Однако о них разговор впереди. А сейчас только утро. Да и разведку на местности следует произвести до конца. Добра не жди, если дело подготовлено плохо…

Но вернемся к Селме.

Если Хелина со своими черными волосами, худым лицом и злыми глазами напоминала ведьму, то Селма выглядела совершенно иначе. Красивый овал лица обрамляли светлые волосы, а взгляд темно-синих глаз был всегда доброжелательным. Когда же ей случалось улыбнуться, то внешность ее еще больше выигрывала. Мягкие очертания рта, красивые белые зубы.

У Тойвиайнена запершило в горле, однако ему удалось обойтись приглушенным покашливанием. Едва ли отсюда даже громкий возглас достиг бы усадьбы, но уж лучше поостеречься.

Сидящий на камне под елью пожилой человек переключил теперь свое внимание на третью женщину дома.

Тень пробежала при этом по покрытому морщинами лицу.

Тяжелая доля!

Третьей женщиной в этом доме была не сестра Хелины и Селмы, а их племянница, дочь их сестры, которой была уготована трагическая судьба.

Имя девушки — Элиза.

Этакая длинноногая необъезженная кобылка, молодая привлекательная особа, едва достигшая двадцати лет.

Прошло уже изрядно времени с тех пор, как ее мать оставила сей бренный мир, чему сопутствовали тяжкие обстоятельства.

Эллен была третьей сестрой. Средней. Она родила внебрачного ребенка — ту самую Элизу. И вскоре после этого повесилась в лесу.

Воспоминание об этом событии до сих пор омрачало память Тимо Тойвиайнена.

Он входил в группу поиска и был в числе тех, кто первым подошел к роковой сосне. В те времена еще жил и здравствовал старый хозяин усадьбы. Крепкий, могучий старик. Настоящий патриарх и тиран. Даже имя у него было по-королевски впечатляющее — Густав Адольф. Какой горечью и осуждением был переполнен этот человек! Какая суровость была написана на его лице, какое отчуждение слышалось в голосе, когда он произнес возле тела своей дочери:

— Этим все и кончается… когда непутево живешь!

Тойвиайнен сменил положение. Он ощутил, как по его спине прошел холодок. Ни единой слезы в уголках глаз Густава Адольфа. Этакий кряжистый, насквозь просмоленный кондовый пень, читающий проповедь.

А впрочем, кто его знает, какие чувства и мысли бурлили за этой внешне спокойной маской.

Пожалуй, будет разумнее повернуть свои мысли к сегодняшнему дню. Элиза, дочь той самой несчастной Эллен, провела свою молодость среди этих древних строений, внутри крепкой дощатой ограды и усохших сосен. Единственной отдушиной был просторный двор. Было и общество, состоявшее из двух кровных теток, которые дали обет внимательно следить за тем, чтобы Элизу не постигла судьба ее матери.

При этом воспоминании сапожник скривился в усмешке.

Забытая трубка погасла.

Однако довольно воспоминаний! Все события, касавшиеся других людей, не имели сейчас к нему никакого отношения. Совершенно бессмысленно перебирать в уме дела давно минувших дней, приводившие его в угнетенное состояние.

Старик поднялся с камня и стряхнул со штанов остатки мха. При этом он глубоко вздохнул. Недавнее оцепенение прошло, кровь вновь потекла по жилам, и в нем опять пробудился вкус к жизни.

Следовало приступать к делу!

На этот раз все должно пройти успешно.

Он взобрался на этот холм, чтобы выяснить, открыт ли путь к осуществлению задуманного им предприятия. И убедился в том, что открыт.

Глава 2

Рабочим инструментом, которым собирался действовать человек, было механическое сверло. В детстве, помнится, его называли буравчиком. Мужчина стоял посреди березовой рощи и приглядывал первое подходящее дерево.

Прежде чем приступить к работе, он еще раз внимательно огляделся вокруг.

Полный покой.

Во время войны часто употреблялось выражение «мертвый угол». В данной ситуации, пожалуй, следовало воспользоваться другим термином — «мертвое пространство». Однако дело не в словах, главное оставаться невидимым. Пусть сейчас во дворе Дома трех женщин находится кто угодно, его взгляд сюда не проникнет. Тот самый холм, с которого Тойвиайнен недавно обозревал окрестности, остался между домом и этой прекрасной березовой рощей.

Идеальное место!

Тут можно было бы даже поставить самогонную установку…

Тимо Тойвиайнен смачно ухмыльнулся. Недавние не очень веселые размышления о людских судьбах начисто забылись.

Почему же этот благородный напиток в народе называют «слезой сосны в глухом лесу»? И почему так категорично утверждается, что вы не прикоснетесь ни к какому другому алкогольному напитку, если хоть раз отведаете этого «благословенного, трижды очищенного». И при чем тут какая-то «сосна в глухом лесу», когда благородный напиток можно гнать и среди вот этих белоснежных берез. Место надежное и ручей рядом…

Нет, хватит!

Тимо Тойвиайнен окончательно решил поставить крест на этом. Теперь он намеревался гнать совсем другую жидкость — березовый сок, который стал денежным товаром. Его вывозили даже за границу. И сельский лавочник явно выступает посредником в этих делах. Он, шельмец, обещал:

— Если принесешь мне бидончик, то получишь в лапу солидную пачку.

Большой молочный бидон Тойвиайнен уже приготовил.

Пока он оставил его дома. Вначале он намеревался собирать товар в пластмассовые ведра. Если все пойдет нормально, то завтра он прихватит с собой и бидон.

Однако в задуманном дельце таились две сложности. Во-первых, березовая роща принадлежала не ему. И, во-вторых, добыча березового сока в таких количествах разрешалась лишь в случаях, когда березняк предназначался к вырубке. Только тогда можно полностью выкачивать весь древесный сок из деревьев. Ибо дерево не нуждается более в животворной подпитке.

— Вот проклятие!

Слова вырвались совершенно непроизвольно. Возможно, совесть дала о себе знать. И хотя этому возгласу при обычных обстоятельствах не следовало бы придавать никакого значения, сейчас за ним крылось нечто весьма существенное: в некотором отдалении замаячил знакомый образ старика судьи с седыми усами.

Тойвиайнен слегка помрачнел, однако при воспоминании о разработанном плане, который гарантировал оставить личность березового душегуба неизвестной, его чело прояснилось.

Хорошо зная, что у Тимо Тойвиайнена нет собственного березняка, сельский лавочник Кумпунен доверительно сообщил:

— Сейчас сезон, самая пора гона березового сока. Содержимое твоего бидона будет слито в общую цистерну. И никто никогда не докопается, из какого дерева выкачан сок.

Так что за дело!

Тойвиайнен погрузил сверло в ствол высокой березы и начал вращать его. Давление сока внутри дерева было настолько сильным, что, когда он вытащил сверло, сок так и ударил чуть ли не фонтаном. Тойвиайнен умело приладил к отверстию специальную пластмассовую трубку, а под нее подставил ведро.

Тип-тип…

Когда первые светлые капли упали на дно ведра, на морщинистом лице Тойвиайнена расплылась широкая улыбка. Скоро эти капли превратятся в блестящие монеты, которые образуют длинный-предлинный ряд.

Тойвиайнен перешел к следующему дереву.

У него с собой было семь ведер, каждое — по семи литров. Быстрый подсчет в уме обещал обнадеживающие результаты.

Все устраивалось как нельзя лучше. Солнышко грело, березовый сок расточал весенние ароматы. Журчание ручья ласкало ухо. Цветы на берегах ручья радовали глаз. Береста березы нежила руку.

Человек наделен пятью органами чувств. Сейчас наступило такое мгновение, когда каждое из них мощно и неповторимо заявляло о себе. Это была радость бытия!

Тойвиайнен принялся тихонько напевать.

Он передвигался от дерева к дереву и как будто умышленно выбирал самые красивые березы. Не прошло и часа, как все ведра заняли свои места.

Теперь можно и присесть, не торопясь набить трубочку и полюбоваться весенней красотой. Сейчас самое время посидеть, впитывая в себя прелесть природы. Такая весна продлится недолго. И чтобы глубже воспринять и оценить все зримое, Тойвиайнен нашел ему контрастное противопоставление в виде осени, когда вновь придется сидеть, скрючившись, в избе. Изо всех углов будет тянуть сыростью, а из нависших над землей облаков будет заунывно моросить дождь.

Но это будет тогда.

А сейчас все иначе.

Раскуривая свою трубку, Тойвиайнен посиживал на камне во власти полного покоя и благодушия. Это очарование нарушил внезапный шум.

Из леса донесся какой-то треск или хруст.

Старик вздрогнул.

Последовавший затем повторный хруст прозвучал уже не как легкий треск. Было очевидно, что его вызвал не малый воробушек, а некое крадущееся где-то рядом существо, наступившее невзначай на сухую ветку. Этот хруст донесся до ушей Тойвиайнена, будто внезапный выстрел. Старик разом вскочил на ноги.

С минуту Тойвиайнен постоял застыв, как неподвижный монумент. Живыми были лишь глаза. Старик напряженно вглядывался в ту сторону, откуда донесся непонятный резкий звук.

Лось?

Во всяком случае — зверь большой. Привидения и прочие ужасы в этих местах не отмечались. Да и скот так глубоко в лес не заходил. Правда, к скотскому роду можно отнести и человека. Неужели и в самом деле на хворостину наступил здоровенный сапог?

Дела пошли не по плану.

Минута полной тишины. Казалось, даже птицы перестали петь.

А может, это заяц?

Растерянный Тойвиайнен медленно оглядел все вокруг. Красные пластмассовые ведра ярко выделялись на фоне бурно распускавшейся весенней зелени. Да и прилаженные к древесным стволам пластмассовые трубки едва ли могли остаться незамеченными для постороннего глаза.

Прошло еще мгновение. Но больше ничего, вызывающего тревогу, не случилось. Постепенно Тойвиайнен успокоился. С языка были готовы сорваться проклятия в свой адрес — вот до чего дошел, старый гриб, совсем спятил! И это человек, которого во время войны начальство считало отчаянным храбрецом. Тогда бы он не навострился броситься наутек — об этом говорили многочисленные шрамы на его теле.

Тойвиайнен стиснул зубы. Прошелся, сделав широкий круг. Везде было спокойно. Не обнаружив ничего необычного, он вновь присел на камень возле ручья. Захотелось даже улыбнуться.

Голоса природы были настолько разнообразны, что не стоило бояться всяких потрескиваний и скрипов. Да и вообще, раз уж он решился на это дело, не бросать же его незавершенным. Сумеем еще постоять за себя!

И все-таки Тойвиайнен был настолько выбит из колеи, что любоваться природой ему больше уже не хотелось. Мысли, распустив свои крылья, вернулись вновь к Дому трех женщин.

Производя недавно рекогносцировку на холме, он забыл об одном весьма существенном обстоятельстве. Возможно, потому, что оно было не таким уж важным для него. По крайней мере для мужественного человека. И, вполне возможно, оставалось лишь бабьими сплетнями.

И все же эти слухи были удивительно упорными и настойчивыми. И, как всякие сплетни, со временем обрастали дополнительными подробностями.

— Ей-богу, было!

— Своими глазами видел.

— Невозможно избежать впечатления, что…

Тойвиайнен усмехнулся про себя. Эта усмешка должна была выражать презрение. Однако получилась она деланной, неестественной. В голове блуждали различные мысли. Они подвергали анализу факты, систематизировали их и пытались воссоздать полную, объективную картину.

Однако она, эта картина, оставалась в основном лишь догадкой, ибо Тойвиайнен не относился к тем, кто склонен перемывать косточки трем женщинам и делать безапелляционные выводы. Но если хоть в малой степени поверить в виденное и слышанное другими, то картину можно воссоздать следующую.

Суть ее составляло утверждение: Дом трех женщин не был домом только трех женщин. Там квартировал еще и мужчина.

Весьма таинственный персонаж. Почти легендарная личность. И эта таинственная личность, которая скрывалась посреди усохших сосен и старых строений, обнесенных высокой оградой, эта личность находилась под опекой всех трех женщин этого дома. И пребывание этого персонажа Хелина, Селма и Элиза тщательно скрывали от окружающих.

По мнению соседей, мужчина существовал «наверняка».

В этом распространители слухов были единодушны. Однако единодушие тут и заканчивалось. Когда за чашкой кофе или за выпивкой, а то и просто при встречах на улице развязывались языки, то факты начинали крутить и вертеть вкривь и вкось, пытаясь сделать более или менее достоверное заключение. Но тут мнения резко расходились.

Уже в описании внешности таинственного незнакомца возникали взаимоисключающие обстоятельства. По одной версии, это был лесной обитатель, леший, в лохмотьях, с нечесаными волосами, ниспадавшими на плечи, и со всклокоченной бородой. Другие же уверяли, что видели мельком мужчину, у которого действительно были длинные волосы и борода, но ухоженные, как у актера, а одежда — далеко не рваные отрепья. Находились и такие, кто уверял, что мужчина был безбородым и лысым.

Возраст? Рост? Вес? Одежда и манера общения?

Если знаменитый гималайский снежный человек оставался загадочным существом в высшей степени, то и обитатель Дома трех женщин был не менее загадочен. Чаще все же упоминался молодой и красивый мужчина. Иногда — среднего возраста, но и в этом случае мужественный и элегантный. И хотя некоторые описывали его лешим в лохмотьях, никто и никогда не называл его старым и уродливым.

Где же его видели?

Чаще всего во дворе дома или мельком в комнатах. Дом Хелины, Селмы и Элизы не такая уж неприступная крепость, иногда кто-нибудь заглядывал туда по своим делам. Но всякий раз при появлении гостя в доме женщины спешно препровождали мужчину в укрытие. Если же этот странный человек встречался вне дома, в лесу например, то он мгновенно скрывался.

Когда рассказы об этом мужчине основывались хотя бы на приблизительных описаниях очевидцев, то по ним все же можно было составить какую-никакую, но общую картину. Но когда в это вовлекались любители посудачить и начинали строить догадки и предположения, то дело доходило до совершеннейшего абсурда.

Итак, версий о таинственном мужчине в Доме трех женщин набралось уже изрядное количество. На основании тех из них, которые дошли до ушей Тойвиайнена, он мог сделать следующие предположения:

1. Мужчина был иностранец, авантюрист, с которым кто-то из женщин познакомился, находясь за границей. Родилась любовь, и в результате предмет любви оказался в Финляндии. В настоящее время живет под защитой добрых женщин, находясь на их содержании.

2. Мужчина был беглым арестантом. Темной, ненастной ночью он постучался в дом, закрытый для внешнего мира. Его бедственное положение и мужественная внешность размягчили женские сердца. Его впустили, накормили, и с тех пор он обосновался в доме.

3. Мужчина не был ни иностранцем, ни беглым арестантом, а просто ловким обольстителем, способным ослепить своей привлекательностью женские очи.

Три вышеупомянутые версии были лишь исходными. Когда же их принимались варьировать, а воображения на это хватало, рождались новые сюжеты и дополнения. Продолжая размышлять на эту тему, Тимо Тойвиайнен даже хмыкнул себе под нос, подумав, что недостает лишь самой невероятной: в окрестностях усадьбы приземлился космический корабль и из него высадились маленькие зеленые человечки…

— Вот дьявольщина, придет же такое в голову!

Тойвиайнен произнес эту фразу сердито, вполголоса. Если бы у него был собеседник, они бы продолжали до бесконечности свои комментарии на эту тему.

Невероятные истории и глупые предположения лучше всего оставить на совести их авторов! Но чего это они так и лезут на ум? Очевидно, потому, что он среди белого дня занимается в некотором роде черными делами. Не случайно и вскочил он при хрусте какой-то веточки. И странные мысли поползли вслед за этим…

На ум Тойвиайнену взбрело и такое, что это призрачное существо может появиться здесь, чтобы изгнать его, березового душегуба, вон, за пределы владений поместья.

— Тьфу!

Тойвиайнен сплюнул в мох и поднялся. Воображение может витать где угодно, хоть на небесах, но ноги должны стоять крепко на земле. Березовый сок, конечно, еще не успел наполнить ведра, но уже по начальному результату можно судить, чем закончится его предприятие.

Тойвиайнен успел сделать только один шаг и внезапно остановился. Его будто пригвоздили к месту.

Было слышно, что по лесу кто-то передвигается. На этот раз ошибка исключалась. Сейчас на весь лес разносился уже не хруст и не шуршание, а сильный треск. Кто-то был на подходе к этому месту. И пришелец не собирался таиться. Распустившиеся густые кусты черемухи так и клонились в стороны. Человек ломился напрямую. Тойвиайнен сглотнул.

Его застукали!

У Тойвиайнена не было никаких сомнений в дальнейшем развитии событий. Уже по походке можно было безошибочно заключить, что ничего хорошего от появления этого человека ждать не приходится. Напрасно полагать, что речь пойдет лишь об ознакомлении со «Сводом законов» и все ограничится спорами о том, большое это или малое преступление — губить лес.

Ситуация могла принять совершенно непредсказуемый оборот. Ведь в лесу они только вдвоем.

Когда ветки ивняка расступились перед пришельцем и он предстал перед Тойвиайненом, то к его паническому состоянию примешалась еще и добрая доля несказанного удивления. Что за чудище возникло на поляне? Они неотрывно смотрели друг на друга.

Появившийся мужчина был высокого роста, с резкими чертами лица. На нем была одежда зеленого цвета и шляпа с пером. Но прежде всего Тойвиайнен обратил внимание на широкий пояс незнакомца, к которому было подвешено какое-то холодное оружие.

Это была не финка.

Это был кинжал.

Человек на мгновение остановил свой изучающий взгляд на Тойвиайнене. Однако затем, когда он огляделся и увидел притороченные к березам пластмассовые трубки и ведра под ними, черты его лица исказились от гнева.

На Тойвиайнена обрушился поток иностранных слов.

Незнакомец выхватил кинжал и бросился к Тойвиайнену. Рука поднялась, и замерший от ужаса Тойвиайнен увидел, как блеснул на солнце клинок.

Словно занесенный для удара меч ангела-мстителя.

Глава 3

На протяжении многих лет пребывания в своей должности ленсману[159] Эйно Пармалахти случалось выслушивать самые различные рапорты. Жизнь со всеми ее сложностями и превратностями была ему хорошо знакома. Так что теперь он уже ничему не удивлялся.

И все же недавний телефонный разговор заставил его призадуматься.

— Да-а…

Склонность Пармалахти к таким монологам была хорошо известна в его окружении. Но в данный момент слушатели отсутствовали. Ленсман, сидевший в кабинете своей канцелярии, выглянул из окна во двор и произнес вновь:

— Да-а… Ну и дела!

Пармалахти медленно привстал, подтянул брюки и заправил в них поглубже рубаху. При этом он озабоченно посмотрел на свой ремень, застежку которого в последнее время приходилось все чаще переставлять с одного отверстия на другое, чтобы расширить его. Видно, в наши времена ремни стали делать из плохой кожи, иначе к чему бы им так быстро усыхать!

Из-за нависавшего спереди живота Пармалахти, прежде чем начать двигаться вперед, откидывался сначала слегка назад, как бы для разбега. Он пересек кабинет и вошел в комнату для оперативного состава. Его брови недовольно искривились, когда он обнаружил, что на месте находится только один полицейский, младший констебль Юрки Илола.

— Где Паяла?

— Старший констебль только что ушел.

— Куда?

— Не сказал куда.

— Да-а… Хм.

Ответы Илола были настолько четкими и отрывистыми, что следовавшее обычно за ними почтительное окончание фразы — «господин ленсман» — не достигало слуха, и его можно было только угадывать. Пармалахти спрятал улыбку. Ему нравился этот парень. Несмотря даже, пожалуй, на несколько излишнее служебное рвение новичка, вступившего в должность совсем недавно и проходившего сейчас, по существу, крещение.

А может ли служебное рвение быть излишним?

Несмотря на то что формально они перешли на «ты», официальная полувоенная манера общения между ними осталась. Это происходило оттого, что Илола только-только закончил обучение и приступил теперь к своей первой официальной должности. Вместе с тем точность и вежливость выгодно отличали этого молодого человека.

В настоящее время молодежь так легко усваивает вольное обращение…

Что касается отсутствовавшего сейчас старшего констебля Ристо Паяла, то это совсем другое дело. Они почти ровесники с ленсманом и уже пятнадцать лет вместе тянут лямку в этом округе. Его постоянные сетования, излишняя болтливость и возражения стали для ленсмана привычными. В их отделении служил и третий констебль, Кари Куннас. Он, как и Илола, был молодым человеком. Но если он получал задание не по вкусу, то его кислая физиономия явно говорила: «Иди ты, сам делай!»

Отстраняя эти случайно пришедшие на ум мысли, ленсман Пармалахти буркнул младшему констеблю:

— Надо сходить в больницу. Туда доставили одного мужика, который несет какую-то околесицу.

Илола быстро поднялся.

— Я иду.

— Не торопись…

Добродушный жест руки заставил Илола вновь присесть. Старый ленсман взглянул на своего молодого коллегу. На этого парня приятно было посмотреть. Правильные черты лица, аккуратно подстриженные светлые волосы, высокая, стройная фигура. Он всегда смотрел прямо в глаза собеседнику.

Прежде чем приступить к более подробному изложению задания, Пармалахти припомнил некоторые обстоятельства, касающиеся Илола: родился в Лемпяля, происходит из бедной семьи, закончил учебу с отличными оценками. Прибыв к месту назначения среди зимы, сам без посторонней помощи нашел крышу над головой, сняв комнату у одной вдовы.

Пошли, конечно, разговоры о том, что эта дама и констебль Илола…

Тьфу!

Вдове, Марте Койвистойнен, было уже за пятьдесят. Илола скорее в сыновья ей годился. Да и вообще, он просто не успел бы даже при желании ближе познакомиться с пышными формами своей хозяйки, ибо у него было много других неотложных дел. Он приобрел ветхий «форд» — такой подержанный, что смог полностью выкупить его с первой же зарплаты, и в течение весны привел его в порядок.

Автомобиль оказался совершенно необходим. Илола использовал его в основном для служебных дел, но без особого энтузиазма соглашался представлять счета на оплату расходов, связанных со служебными поездками.

«Этот тарантас так и бежит по ветру. А ветер бесплатный…» — приговаривал Илола.

Скромный парень.

И, конечно, отменный спортсмен. Пущенное им копье описывало в воздухе длинную и красивую дугу. Об этом стало известно сразу, как только снег сошел с поля стадиона. Но, несмотря на то, что констебль Юрки Илола был по всем статьям отличный парень, именно в данный момент ленсман желал, чтобы на его месте оказался старший констебль Паяла. Ибо он, как никто другой, знал местное население и местные условия.

Опыт и длительное пребывание в этих краях позволили ему хорошо познакомиться с местными жителями. Поэтому его можно было послать на дело просто так, без всяких объяснений. А вот Илола придется подробно проинструктировать.

К этому он немедленно и приступил:

— Там, в деревне Ала-Коттари…

При этом ленсман сделал широкий жест рукой. Жест едва ли пришелся в сторону Ала-Коттари, но дал понять, что сама по себе деревенька была не совсем обычной.

И пояснение не заставило себя ждать:

— …живет всякий сброд. И если поступают сведения, что в наших краях кто-то гонит самогон, то в определении этих «краев» можно не сомневаться. В сторону Ала-Коттари всегда стоит внимательно поглядывать. Там дикие леса вокруг, а в них — искусные мастера своего дела.

На лице Илола промелькнуло подобие слабой улыбки, и он скромно подтвердил:

— Что-то в этом роде и я слышал. Хотя самогонного аппарата пока ни разу не находил.

— Еще найдешь, — заверил ленсман. — Так вот об этой самой Ала-Коттари… хотя от нашего села до нее всего немногим более десяти километров, но это уже особый, своеобразный мир. Там своя, тесная и сплоченная коммуна… как бы это объяснить поточнее… — Пармалахти перевел дыхание и продолжал: — Там, как по заказу, все могут пуститься во все тяжкие. К примеру, отлично знают, что охота на лосей запрещена. Несмотря на это…

Илола осмелился и добавил:

— …лось прямо, своим ходом, попадает в котел?

— Точно. А затем все как один начинают отпираться и изображать идиотов. Спрашивают, не имеет ли в виду господин ленсман некое животное, которое бегает по лесу и носит рога на голове?

Илола усмехнулся, он ожидал продолжения.

Пармалахти прищелкнул пальцами:

— Сама деревня небольшая… едва ли больше полудюжины домов наберется.

Илола вставил:

— Я как-то проезжал через нее. Раз или два. После того как я наконец поставил на колеса свою развалину.

Пармалахти кивнул головой.

— Ну, значит, знаешь.

— Да, как мне показалось, этакий идиллический уголок. Редкие избы дремлют по обе стороны дороги. Старые заборы и очень красивый каменный мост…

Пармалахти перебил его:

— Не больно вдавайся в поэзию.

Илола тотчас умолк. Он явно растерялся от этого замечания.

Какие-то добрые чувства возникали в душе Пармалахти к этому парню. Здоровый и подвижный, а с другой стороны, осторожный и вежливый, констебль Илола пробуждал далекие воспоминания. С тем же скудным жизненным багажом когда-то и Пармалахти вступил на эту, полицейскую стезю. Но, насколько помнилось, ему в свое время удалось преодолеть застенчивость быстрее и легче.

Ничего не поделаешь, времена изменились.

Еще Пармалахти подумал о том, что в нынешние суровые и смутные времена Илола казался редкой птицей. Не слишком ли он мягковат для полицейского? В конце концов, это проявится в первом же настоящем деле. И все же едва ли вежливость и обходительность можно причислить к недостаткам молодого человека.

Поставив точку в своих размышлениях и возвращаясь к делу, Пармалахти продолжал:

— Для полной характеристики Ала-Коттари нельзя не упомянуть об одной достопримечательности этих мест, располагающейся немного в стороне от деревни…

— Дом трех женщин?

Ленсман удивился. Он уставился на констебля проницательными глазами, выглядывавшими из-под косматых, поседевших бровей:

— Да ты и в самом деле всего за несколько месяцев успел тут многое разнюхать.

— Я же говорил, что в свободное от работы время кружил по окрестностям.

— И слушал, о чем говорит народ, не так ли?

— И это тоже.

Они поглядели друг на друга. Пармалахти пожал плечами и спросил:

— Ты что же, заглядывал в этот дом? Его правильное название Лаутапоррас. Но, ты прав, сейчас он известен здесь больше как Дом трех женщин.

Илола покачал отрицательно головой.

— Я лишь взглянул на него снаружи. Он хорошо просматривается с дороги, которая в этом месте поднимается в гору. Строение выглядит несколько своеобразно и напоминает крепость…

— Вот как, — раздумчиво произнес ленсман Пармалахти. — Значит, только снаружи разглядывал…

— Именно так.

— Да-а… Может случиться, что тебе придется познакомиться с этим домом и изнутри. Посмотрим… — Ленсман внезапно прервал свою речь. Он заметил, что опережает события, и начал разматывать клубок с другого конца: — Если вернуться еще раз к деревне Ала-Коттари и к ее экзотическим обитателям, то один из них просто уникум.

Так как ленсман задержался на мгновение, чтобы посмотреть, понял ли его собеседник, Илола тотчас произнес:

— Следовательно, самый выдающийся из числа ему подобных?

— Точно. Если в этой деревне все бестии, то сапожник Тимо Тойвиайнен — самая хитрая бестия!

— Это имя мне ни о чем не говорит.

— Естественно, ты не успел еще познакомиться со всеми жителями этой волости.

— Ты сказал, что мне придется посетить больницу. Очевидно, тот самый Тойвиайнен и попал в нее?

— Да. Сегодня, около полудня.

Ленсман машинально посмотрел на часы. Шел третий час. Заметив движение ленсмана, младший констебль Юрки Илола выразил намерение подняться.

Пармалахти махнул рукой:

— Я же сказал, что это не опасно для его жизни. Хотя он и стал объектом нападения и получил ножевую рану.

Это сообщение вызвало интерес, который явно отразился на лице Илола.

— Однако отнесемся к этому событию спокойно, — сказал Пармалахти. — И прежде всего потому, что тебе скоро придется говорить с этим Тойвиайненом и мне хотелось бы подготовить тебя к беседе с ним. Видишь ли, этот самый Тойвиайнен в своем роде артист, непревзойденный рассказчик. Вот тебе только один пример…

Пармалахти принялся копаться в кармане. Оттуда появилась узкая металлическая сигарница. Прежде чем Пармалахти успел взять сигару в рот, Илола уже поднес ко рту начальника огонек.

— Благодарю…

Пармалахти сделал первую затяжку. Его брови нахмурились, но на лице не было признаков недовольства. Скорее наоборот, на нем промелькнула улыбка. Казалось, Пармалахти вспомнил нечто примечательное.

— Видишь ли… Некоторое время тому назад до местных властей стали доходить слухи о том, что в Ала-Коттари… вот именно, где же еще, как не в Ала-Коттари! — На лице Пармалахти появилась саркастическая усмешка, и он продолжал: — По слухам, там играли в карты на деньги. Азартные игры! Ты еще недавно проходил криминальную науку и должен знать, что за это полагается по нашим законам?

— Отвечать? — спросил нехотя Илола.

— Я же спрашиваю.

Илола взглянул на своего шефа, как бы выискивая какой-то подвох с его стороны. Но Пармалахти лишь поощрительно кивнул головой, и Илола пробормотал:

— Кое-что еще осталось в голове из того, что проходили в полицейской школе. Игра квалифицируется как азартная, когда ставки в ней явно превышают доходы игрока.

— Правильно! — зафиксировал Пармалахти. — Особенно в законе подчеркивается вина того лица, которое предоставляет квартиру для азартных игр.

— Совершенно верно.

Пармалахти усмехнулся.

— Так вот, до сведения властей дошла информация о том, что в избе сапожника Тимо Тойвиайнена игра шла так, что…

— Величина ставок повышалась до облаков?

— Да, что-то в этом роде. Только начальные ставки достигали сотенных…

— Ого!

— «Ого», — сказал тогда и я. И направил старшего констебля Паяла на расследование дела. Как оказалось на месте, все было организовано надлежащим образом. У входа в избу Тойвиайнена стоял платный сторож. Однако опытный Паяла обыграл ситуацию так, что застал вахтенного врасплох и помешал поднять тревогу. После этого Паяла распахнул дверь настежь и строгим воинским голосом произнес ту самую сакраментальную фразу, которая уже стала известной присказкой…

Илола не мог не рассмеяться. Пармалахти так красочно описывал эту сценку, что она как живая возникала перед глазами. И поскольку он собирался упомянуть известную в народе присказку, Илола подхватил ее:

— Паяла закричал: «Прячьте карты! Полиция идет!»

Пармалахти усмехнулся.

— Да, именно так и произошло. Обнаруженные на столе деньги были конфискованы, а сапожника Тимо Тойвиайнена допросили в суде. Попробуй отгадай, что он сказал заседавшему там судье? — Илола не успел и подумать, как Пармалахти уже сообщил: — Старик прикинулся несведущим в финском законодательстве и принялся объяснять с выпученными от удивления глазами, что ничего не знал о запрете на азартные игры. Так вот, ссылаясь на свою неосведомленность, этот верзила… да, да, Тойвиайнен еще и на старости лет остается довольно крепким, жилистым мужиком… потребовал оправдательного приговора.

В уголках рта Юрки Илола появилась улыбка, когда он спросил:

— Так чем же все тогда кончилось?

— Старый судья крепко смазал ему по физиономии. А присяжные, как утверждают, слегка добавили. Эта история с Тойвиайненом хорошо известна всей волости.

Добродушное выражение на лице Пармалахти исчезло. Он поднял руку и, чтобы придать своим словам большее значение, постучал ею по столу:

— То была лишь присказка. Я хотел обратить твое внимание, что у Тойвиайнена петушиная глотка. Из нее так и прет. А если подходящей темы не находится, оттуда начинают извергаться водопадом солдатские байки. Правда, справедливости ради нужно сказать, что этот парень не зря провел пять лет на войне. Все время на передовой. Трижды ранен, награжден многими орденами. Но уж если этим воспоминаниям случится вырваться наружу, они приобретают невероятные масштабы и сюжеты. Как-то по нему прошлась пулеметная очередь и прошила насквозь. В другой раз снаряд угодил ему в голову! Так что не вступай с ним в разговоры на эту тему. Иначе погубишь все дело.

— А в чем, собственно, состоит это дело?

Вопрос был поставлен так остро и прямо, что Пармалахти даже удивился. А парень-то вовсе не такой застенчивый, как казалось. Неужели мальчишка осмелился намекнуть на то, что, представляя Тимо Тойвиайнена большим пустомелей, сам ленсман оказался не без греха?

Пармалахти сразу сменил пластинку и тон.

— Я говорил только что с главным врачом волостной больницы Фредериком Кристианссоном, который поведал мне примечательную историю… — Пармалахти осекся и сразу же поправился: — М-да. Конечно, когда речь заходит о сапожнике Тойвиайнене и его бесконечных историях, ему трудно верить. Но когда, с другой стороны, перед тобой непреложный факт — Тойвиайнен в больнице с глубокой ножевой раной… то… отправляйся-ка ты туда и проведи расследование.

Глава 4

Главный врач больницы Фредерик Кристианссон не вызывал симпатий констебля Юрки Илола. Те несколько раз, когда ему случалось иметь дело с доктором, оставили о нем не наилучшее впечатление.

Не изменилось оно и на этот раз.

Кристианссон был высоким и тощим как жердь мужчиной. На его длинном лошадином лице поблескивали выпуклые карие глаза. Конусообразные уши, казалось, были приклеены к голове, а густая черная борода, ниспадавшая с подбородка на шею, могла в зимнюю стужу вполне заменить шарф. Этот образ довершали всегда опущенные книзу и выражавшие постоянное недовольство уголки рта.

С внешностью, дарованной природой, ничего не поделаешь. Но вот свое поведение доктор Кристианссон мог бы, по мнению Илола, заметно изменить. Кристианссон всегда держался отчужденно, высокомерно, насмешливо и был весьма немногословен.

— Могу довести до вашего сведения лишь мои медицинские заключения, — начал он. — С остальным вам придется разбираться самому.

— Подходит.

Ответ Илола был подчеркнуто лаконичен.

Исходя из упоминания Пармалахти о том, что случай был «особый», Илола заключил, что Кристианссон наверняка рассказал ленсману что-то важное о деталях события. Однако доктор, очевидно, строил свои отношения с людьми так, что лишь на уровне ленсмана, судьи или асессора он находил возможным для себя быть более подробным.

— Вам понятно? — спросил Кристианссон.

У Илола покраснел даже затылок, про себя он подумал: «Черт бы тебя побрал, петуха голландского», а вслух произнес:

— Я уже сказал, подходит.

Несмотря на внешнюю сдержанность, ответ прозвучал вызывающе, и Кристианссон внимательно посмотрел на Илола. Взгляд его выпуклых глаз явно говорил: «И этот низкопробный сельский полицейский собирается выпендриваться передо мной?»

Илола незаметно для себя закусил губу.

С высоты своей медицинской башни из слоновой кости доктор Фредерик Кристианссон едва ли мог знать элементарную истину о том, что в нынешние времена редко кто мог начать полицейскую карьеру без высшего образования. Илола поначалу намеревался пойти в кадетскую школу, ибо она, как и карьера полицейского, была наиболее кратким путем к обеспеченной жизни. Это было почти одно и то же.

Тип, подобный Кристианссону, смотрит на него, как полковник на лейтенанта. Закусив удила, Илола отчеканил:

— Не соизволит ли господин доктор сообщить те исходные медицинские данные, которые дадут мне возможность приступить к исполнению моих прозаических полицейских обязанностей?

Теперь пришел черед Кристианссона закусить губу.

Выражение его лица помрачнело, он пытался пронзить Илола своим взглядом. Однако, поскольку тот смотрел на него открыто и смело, стычка на этом закончилась. Пожав костлявыми плечами, напоминавшими платяную вешалку, Кристианссон начал:

— У пациента глубокое ножевое ранение между ключицей и плечом. Почти в том же самом месте, что и ранение, полученное во время войны. Рана сама по себе не опасна, поскольку удар холодным оружием был прямым и рана оказалась нерезаной. Оружие не коснулось кости и не повредило внутренних органов. Характер раны соответствует рассказу пострадавшего, согласно которому в руках у нападавшего был кинжал.

И хотя констебль Юрки Илола решил про себя, что выслушает доктора без всяких замечаний, у него все же вырвался возглас удивления:

— Кинжал?

— Совершенно верно, — ответил Кристианссон. Уголки его рта опустились при этом еще ниже, и он пояснил: — Лезвие кинжала, если констеблю приходилось слышать, обоюдоостро, отточено с обеих сторон.

— Приходилось! — отрезал Илола.

Он вновь вскипел от негодования. Не намекает ли этот почтенный доктор на то, что единственным холодным оружием, которое констебль видел в своей жизни, являются лишь декоративные финки, которые герои романов Ярвенпяя[160] носили на своих поясах.

— Рана зашита. Левая рука пациента будет в течение некоторого времени оставаться нечувствительной, а ее обладатель соответственно — нетрудоспособным, что, однако, большого значения не имеет, ибо Тойвиайнен находится на пенсии. Мелкие сапожные работы он, по его словам, выполняет лишь удовольствия ради.

Илола кивнул головой. Его губы были плотно сжаты. Однако после того, как Кристианссон добавил, что пациента можно уже через пару дней после необходимого обследования отправить на долечивание домой и что ему, собственно, не о чем больше рассказывать, Илола спросил:

— И все же, доктор, еще несколько обстоятельств, требующих уточнения. Где и когда случилось происшествие? Кто оказал первую помощь? И кто доставил пострадавшего сюда?

— На все эти вопросы может ответить сам пациент. Как я уже упомянул, рана не опасна, и пациент вполне в состоянии вести беседу. — Внезапно Кристианссон усмехнулся. Глаза его заблестели. В них появился огонек. Опустившись вдруг со своих поднебесных высот, он сказал почти товарищеским тоном: — Упоминания еще заслуживает неистощимая многоречивость пациента… по всему видно, врожденная. По крайней мере мне пришлось наблюдать этот природный дар в течение всей операции. — Пожимая плечами, Кристианссон добавил: — При телефонном разговоре с ленсманом я изложил ему наиболее существенное из той болтовни, что мне довелось услышать. Однако я, к сожалению, не смогу воспроизвести вновь этот поток. Сами скоро все услышите… я тороплюсь.

Направляясь к Тимо Тойвиайнену, Юрки Илола сделал для себя вывод, что правильно понял одно обстоятельство, которое заботило его все это время. Обычно после преступления с телесными повреждениями и кровавым исходом для поимки преступника незамедлительно поднимались на ноги все силы. Однако на этот раз Пармалахти не очень торопился. Очевидно, в беседе по телефону с доктором Кристианссоном он получил от него какие-то дополнительные сведения. Предположительно такого характера, что поднимать армию и вертолеты не потребовалось…

Медицинская сестра провела Илола к нужной двери. Открыв ее, констебль обнаружил, что находится в двухместной палате, в которой располагался лишь один Тойвиайнен. Такое барство означало, что, во-первых, в больнице были свободные места и, во-вторых, это было сделано для того, чтобы полиция смогла беспрепятственно провести опрос.

Прежде чем Илола успел представиться или что-либо сказать, Тойвиайнен уже обрушил на него свой словесный водопад:

— Ну что же, привет… наконец-то и официальные власти соизволили появиться. А то здесь уже заждались… — Указывая на табуретку, добавил: — А теперь табуретку под себя и слушай, пока я буду тебе рассказывать. В этих краях разгуливает на свободе какой-то преступник, сам дьявол во плоти, и ни с того ни с сего нападает на ни в чем не повинных людей… Надо полагать, что полицейские и их собаки уже идут по следам этого чужеземного гангстера?

Илола присел и подал для начала реплику:

— Нет… еще не успели приготовиться для такой широкомасштабной операции.

Тойвиайнен взорвался:

— Как так? Что за проволочки! Это что же, как в той песне поется: «Пусть баня горит, а мы полежим себе!»?

— Давайте спокойно…

— Мой покой ничто не омрачает. А вот полиции следовало бы действовать поживее!

— Давайте-ка выясним прежде, в чем, собственно, дело.

— Да я уже объяснял этому фельдшеру!

— Кажется, да… то есть определенно. И даже ленсман в курсе дела. Но мне еще не все ясно. А именно мне поручено разобраться во всем этом до самого конца.

Уловив с запозданием смысл своих слов, Илола слегка огорчился. Он же слышал, что может произойти, если Тойвиайнен примется объяснять «до самого конца», — на объяснения одного дня не хватит.

Поэтому Илола быстро поправился:

— Итак, я жду подробностей этого события. Для начала очень кратко.

Во время обмена первыми фразами Илола внимательно изучал Тойвиайнена. Тот вовсе не походил на человека, потерявшего много крови, его физиономия была завидно розовой. Он даже пытался привстать и сесть в кровати. Верхняя часть незастегнутой больничной пижамы приоткрылась, и Илола заметил, что повязка огибала шею и шла дальше под мышку. Вскоре Тойвиайнену пришлось вновь принять лежачее положение. Поворачиваясь при этом на правый, неповрежденный, бок, он не спускал глаз с констебля.

Илола, чтобы придать себе более официальный вид, вынул записную книжку и ручку. Положив блокнот на колено, он решил, что запишет лишь самое основное. Возникнет так называемая «голая версия», и, пожалуй, этого «стриптиза» для начала будет достаточно.

— Итак, — сказал Илола, — начнем с самого начала.

Тойвиайнен недовольно пробормотал:

— Так это что: фамилия, находился ли ранее под судом и следствием и…

Илола прервал его спокойным голосом:

— Я имею в виду ход событий. Все остальные формальности будут соблюдены позже, при составлении официального полицейского протокола.

— Ах, вот как… Значит, мне надо рассказать, как все произошло?

— Именно.

В серых, слегка водянистых глазах сапожника Тойвиайнена появилось выражение сосредоточенности. Когда по прошествии минуты он все еще молчал, Илола начал опасаться наихудшего. За морщинистым лбом копошились, очевидно, раздумья о том, с какой стороны лучше открыть словесный поток. Ожидая развития событий, Илола отметил, что, несмотря на преклонный возраст, Тойвиайнен выглядел еще крепким мужчиной. И хотя волосы заметно поседели, они оставались довольно густыми. Тяжелый подбородок, близко сидящие глаза над картофелеобразным носом.

Однако молчание затянулось дольше положенного, Илола вопросительно поднял брови. И сразу вслед за этим выяснилась причина затянувшегося молчания.

Тойвиайнен прокашлялся и посмотрел в сторону. Тон голоса, когда он начал, был слегка раздосадованным:

— С чего начать?.. Сегодня утром мне пришла в голову дурацкая мысль отправиться на дело… законность которого была сомнительной. Ведь наш брат не может знать, что закон говорит о гонке сока…

Илола был немного озадачен таким началом.

Он уже слышал, что Тойвиайнен в суде пытался прикинуться неосведомленным по части законов. Но если под этой «гонкой» подразумевалось самогоноварение, то этот фокус не пройдет. И хотя будто топором вырубленная физиономия Тойвиайнена действительно производила впечатление глупой, за этим грубым обрамлением светились весьма неглупые глаза. Поэтому притворное незнание закона в части самогоноварения никак не вписывалось в эту картину.

Разъяснение недоумению последовало незамедлительно.

— Я не знаю, — медленно произнес Тойвиайнен, — запрещена ли добыча березового сока в это время года или нет. Но если это случилось в чужом лесу, то, надо полагать, за этим может последовать и наказание. Так?

Может, — подтвердил Илола.

— Я подумал, что об этом нужно с самого начала сказать откровенно.

— Правильно сделали.

— Итак, я пошел в березовую рощу… ту, что растет на землях поместья Дома трех женщин. Если слышали о таковом…

— О Доме трех женщин?

— О нем.

— Слышал… в общих чертах. Он располагается где-то около деревни Ала-Коттари.

— Да, там. В ней и моя хибара стоит. Итак. Я высверлил дыры в деревьях, приладил в них трубки, а под ними поставил ведра.

— И сколько было этих ведер?

— Сколько?.. Да около… — И Тойвиайнен быстро сменил тему разговора: — Пребывая затем в ожидании, я погрузился в весеннее очарование природы. День был наполнен светом, листья приятно пахли, пели птицы, а…

— Так-так, — прервал его Илола. — А что, если мы оставим описание прелестей природы и перейдем к тому, что затем произошло?

На лице Тойвиайнена появилось хмурое выражение. В голосе звучала едва сдерживаемая горечь, когда он бросил:

— Тогда-то мне и досталось!

Ожидая продолжения, Илола наклонил голову. Однако из широкого носа Тойвиайнена доносилось лишь пофыркивание. Поэтому констеблю пришлось заняться выуживанием деталей происшествия:

— Вас ударили?

— Как видите.

— Знаете ли вы нападавшего?

— Этой дьявольской физиономии мне никогда не приходилось видеть раньше! — сердито замотал головой Тойвиайнен.

Илола сделал первую запись: «Прест. неизв.». Одновременно он удивился, куда девалось так обильно рекламировавшееся красноречие Тойвиайнена.

Однако долго ему удивляться не пришлось.

Сапожник Тойвиайнен, судя по всему, преодолел языковой барьер, вызванный ожесточением, которое возникло при воспоминании о недавних событиях. Ожесточение смягчилось, и тон стал значительно спокойней, когда он спросил:

— Могу ли я изложить всю эту историю своими словами?

— Конечно.

— Это может занять некоторое время. Я, как известно, основательный в этих делах человек.

Подавляя вздох, Илола произнес доброжелательно:

— Время есть.

— Ну, тогда… Видите ли, произошло все это так. Когда я посиживал там на берегу ручья и покуривал трубочку, в лесу вдруг раздался ужасный треск, заросли ивняка раздвинулись в стороны, как при порыве бури, и из них выступило какое-то живое существо. Все это мне пришлось не по вкусу, поскольку… поскольку совесть моя была не совсем чиста.

— Понимаю, — откликнулся Илола.

— Появился мужчина. Совершенно незнакомый. Я имею в виду его физиономию. И одет он был странно. На голове — шляпа торчком с узкими полями, да еще и с пером. А на ногах такие… как их раньше называли… ну, десантные ботинки. Или даже не совсем ботинки. Скорее сапоги. На отворотах меховая оторочка и застежки. На нем был зеленый пиджак и коричневые галифе. В них, на коленном сгибе, вшиты кожаные вставки, а боковой карман меньше и расположен выше, чем на финских галифе.

Илола слушал все это с некоторым удивлением. Настолько описание было подробным. Но одновременно оно напомнило ему знаменитого лучника, который был когда-то славен своими приключениями в Шервудском лесу.

Не имея в виду ничего дурного, Илола выразил эту мысль словами:

— Похоже на то, что появился сам Робин Гуд.

Лицо Тойвиайнена помрачнело. Лоб собрался в складки, и он буркнул:

— Зубоскалите? Не верите?

Илола поспешил развеять сомнения:

— Верю, конечно! Это только на пользу делу, что вы вспоминаете так подробно.

— Ну ладно… — Тойвиайнен успокоился так же быстро, как и рассердился. Теперь, когда он продолжил, его слова ложились ясно и спокойно: — Насколько я помню, названный вами герой был вооружен луком, чего у встреченного мной человека не было. Но у него был широкий пояс, и на нем в ножнах висел кинжал. — Устремив на Илола прямой и твердый взгляд, Тойвиайнен продолжал: — А чтобы вам не утруждать себя вопросом, откуда мне известен этот вид оружия, объясняю. Во время войны я принимал участие в боях за Салла, а там было много этих самых, братьев по оружию… пронемецки настроенных финских военных. Многие из них носили кинжалы на поясе.

— Все ясно, — ответил Илола. — Доктор также подтвердил, что рана вам нанесена кинжалом. Но как все же произошло это столкновение там, в лесу?

Глаза Тойвиайнена сощурились.

— Сначала некоторое время мы неотрывно смотрели друг на друга. Но затем, когда взгляд этого молодца оторвался от меня… когда он стал озираться по сторонам и увидел просверленные в березах отверстия, трубки в них и ведра внизу… тогда он просто взбесился.

— Вы имеете в виду… его охватил припадок бешенства?

— Вот именно, — вцепился Тойвиайнен в это выражение. — От бешенства он стал бордовым и бросился на меня. Выхватил кинжал из ножен… и… у меня кровь застыла в жилах, когда я увидел, как сверкнуло на солнце это обоюдоострое оружие. Наступая на меня, он стал выкрикивать, будто выплевывая, какие-то иностранные слова. Мое восприятие в то ужасное мгновение так обострилось, что некоторые из этих слов запали в мою память и звучат до сих пор в ушах…

Илола быстро наклонился вперед, проявляя чрезвычайный интерес к этим словам:

— Могли бы вы повторить какие-нибудь из них?

— Одно по крайней мере было похожим на «тиип». Второе — «ройпер». А третье что-то вроде… «мёртер».

Сначала эти слова повергли констебля Юрки Илола в недоумение.

Первые два слова, произнесенные Тойвиайненом, не говорили ему ни о чем. Однако третье оказалось в буквальном смысле слова ключом к этой загадке. Постигнув его, он смог расшифровать и два первых:

Диеб. Ряубер. Мёрдер.

— Минутку! — произнес Илола осевшим голосом. — Если предположить, что этот странный человек говорил по-немецки, то прежде всего он назвал вас вором.

Щеки Тойвиайнена вспыхнули румянцем. Взъерошив свои седые волосы на затылке, он возмутился:

— Да?! Не слишком ли он хватил!

— Вы же находились на чужой земле. К тому же брали березовый сок из деревьев, принадлежащих другим.

Тойвиайнен вздохнул. Его физиономия скривилась при этом. Однако, несмотря на огорчение, он оказался в состоянии дать находчивый и по-своему оправдательный ответ:

— Не кажется ли вам, что мое преступление настолько ничтожно, что его можно скорее назвать… мелкой кражей.

— Не будем сейчас об этом. Илола, приободренный недавним озарением, продолжал уже быстро и уверенно: — Второе услышанное вами слово может означать «бандит».

— Час от часу не легче!

— А впереди еще хуже. Если мы на верном пути, то незнакомец назвал вас в заключение даже «убийцей».

Широкий подбородок Тойвиайнена дрогнул.

— Что же это он себе позволяет! — вскричал сапожник. Обвинение было настолько тяжелым, что его поначалу полный ненависти и протеста голос как-то сник в конце: — Это я-то убийца?! Да это же… это же дьявольски глупо и чертовски несправедливо, иначе не скажешь!

Илола хотел было вставить в этот словесный поток свое пояснение, но Тойвиайнен продолжал возбужденно кричать:

— Дело-то было совсем наоборот. Этот дьявол с кинжалом напал на меня и едва не убил…

Илола стал успокаивать Тойвиайнена:

— Сравнение следует понимать иносказательно. Незнакомец увидел поврежденные красивые березы. Он понял, что из них выкачивается питающая их жидкость… он понял, что деревья обречены на гибель. Потому-то и назвал вас убийцей.

Тойвиайнен замотал головой.

Так как он, очевидно, все еще не понял всего до конца, Илола пояснил:

— На этом свете существуют убежденные и преданные своему делу защитники природы. Они настолько привержены этой идее, что превратили ее почти в культ, религию. Взять, к примеру, Брижит Бардо… — Заметив подавленное выражение на лице Тойвиайнена, он поправился: — Не будем брать такие примеры. Предположим лишь, что какой-то фанатик эколог, став свидетелем горькой судьбы только что распустившихся берез, мог кричать и обвинять… и даже называть убийцей того, кто погубил деревья.

Теперь Тойвиайнен наконец понял. Но он и не думал сдаваться — наоборот, прикинулся крайне оскорбленным:

— Конечно, ухо все стерпит. Да мне, признаться, наплевать на то, что вылетает изо рта, как слюна. Но если от слов перейти к делу… на человека нападают с оружием в руках… это уже, наверно, нечто совсем иное!

— Безусловно, — согласился Илола.

Войдя в раж, Тойвиайнен продолжал запальчиво:

— Была какая-то секунда до отправления Тойвиайнена на тот свет! Этот бандит напал так внезапно… и метил своим проклятым кинжалом прямо в сердце, так что конец был бы неизбежен, если бы я в последний момент не сделал шага назад.

— Вы хотите сказать, что этот решающий шаг спас вам жизнь?

— Так же верно, как этот мир! Прежде всего это ослабило силу удара. И, кроме того, кинжал, метивший прямо в грудь, пришелся несколько в сторону… в область предплечья.

Чтобы показать все наглядно, Тойвиайнен двинул своим левым плечом. Гримаса боли прошла по его лицу. Переведя дыхание, он произнес:

— Вот так все это и произошло!

— Не совсем, — парировал Илола. — На этом происшествие не закончилось. Что было дальше?

Тойвиайнен зло усмехнулся.

— Ну, грохнулся я на задницу! А точнее, на спину, врастяжку, во весь рост.

Так как продолжения не последовало, Илола поторопил:

— Так, а дальше?

Большая пятерня Тойвиайнена поднялась к затылку:

— Дальше? Тот парень ушел! Исчез в роще, только кусты затрещали.

Илола спросил с удивлением:

— С тем и ушел?

— С тем и ушел. Скрылся.

— Неужели даже не повернулся, не посмотрел в вашу сторону? Чтобы проверить результат своего удара?

— И не подумал. Прямо с того места и дал тягу.

— Не показалось ли вам, что, совершив кровавое деяние, человек только после этого осознал… понял, что сотворил? И с испугу бросился бежать?

Тойвиайнен ответил с усмешкой:

— Послушайте-ка, констебль. Мне было тогда не до впечатлений. Я был чертовски рад, когда остался один. Но, видите ли, поскольку эти дела мне немного знакомы… мне и во время войны не раз доставалось… я и на этот раз вышел сухим из воды.

— Вы сделали сами себе перевязку, не так ли?

— Да. Я снял с себя рубаху и разорвал ее на бинты. Затем вскочил на свой велосипед и так рванул вперед, будто сам дьявол гнался за мной. Почти сразу же, выехав на шоссе, я встретил автомашину. За рулем сидел незнакомый человек… но, когда он увидел, что я наполовину раздет и грудь у меня забинтована, он сразу взял меня в кабину…

— И затем — прямо сюда, в больницу?

— Да, малоприятная поездка. Ну а конец вам известен. — Подвигав вновь левым плечом, но на этот раз лишь слегка и осторожно, Тойвиайнен добавил: — Или, лучше сказать, конец вы узрели своими глазами.

Пребывавший в раздумье младший констебль Илола произнес:

— Да уж, конечно.

Сейчас его больше, чем судьба Тойвиайнена, интересовало другое обстоятельство. И он стал неторопливо выпытывать:

— Следовательно, у вас нет ни малейшего представления о том, кто был человек, совершивший на вас нападение?

Тойвиайнен ответил тотчас, не моргнув глазом:

— Нет, но я, пожалуй, догадываюсь.

— Ну?

— Только сначала я хотел бы предварительно обосновать свою догадку, можно?

— Конечно. Но все-таки ближе к делу.

— Сейчас вам станет все ясно. — Брови Тойвиайнена насупились. Внимательно наблюдая из-под них за Илола, он стал рассказывать: — В этих краях я провел всю свою жизнь. Вкалывал на лесоразработках, строил, рыл осушительные канавы. Сапожничать я начал только в преклонном возрасте… по старой памяти — в детстве я был в подмастерьях у сапожника. У меня, в моей избе, даже нет всех необходимых сапожных принадлежностей. Но вместе с тем моя хибара — это своеобразное информационное агентство. Туда заходит всякая публика посидеть и поболтать…

«Именно так, — подумал Илола. — И переброситься в картишки».

Не будучи посвященным в размышления констебля, Тойвиайнен бойко продолжал:

— Тем самым я хочу сказать, что знаю весь народ в этом районе. Как забулдыг сплавщиков, так и кичливых господ. Поэтому со счетов сразу следует сбросить возможность того, что этот тип из местных. — Значительно приподняв одну из бровей, Тойвиайнен добавил: — Я имею в виду местных жителей, проживающих здесь по официальным документам, легально.

Не понимая еще до конца, к чему клонит его собеседник, Илола сказал:

— Но вы же говорили, что костюм на нападающем был необычным.

— И это тоже, — тотчас дополнил Тойвиайнен. — Этот человек очень походил на иностранца… я бы даже сказал… во всяком случае, внешность у него совсем не финская. Знаете, когда я теперь вспоминаю все это… как вы думаете, кого он мне напоминает?

— Трудно угадать.

— Говорит ли вам о чем-нибудь имя Эдуард Диитл?

Имя было очень знакомым. Илола казалось, что он вот-вот его вспомнит. Однако, к досаде своей, он все же был вынужден признать:

— Никак не приходит на память.

Сапожник Тойвиайнен объяснил, будто громом поразил:

— Командующий армией немецких горных стрелков, генерал-полковник. Австриец. Любимец Гитлера. Одновременно находился в хороших отношениях с финским маршалом Маннергеймом. Погиб в авиационной катастрофе в конце войны.

Констебль Илола с трудом сдержал свое изумление. Что за чертовщина происходит с этим человеком? Еще недавно он говорил на местном диалекте. А точнее, мешая диалект с литературным языком. Теперь же его манера вести разговор внезапно изменилась и стала вполне литературной, вплоть до артикуляции.

Ну и ну!..

Видно, этот старый ворон с картофелеобразным носом и широким подбородком хотел поначалу сыграть простачка? А может, дело обстоит иначе? Возможно, вначале он хотел показать, что не очень склонен к языковым тонкостям, однако теперь, когда речь зашла о военной истории, он изменил свою манеру изъясняться и показал, что умеет говорить вполне корректно?

Сам черт его не поймет!

Удивление констебля Илола сменилось откровенным недоумением, когда он обнаружил еще одно обстоятельство. Правда, внешне незначительное.

Однако…

В устах сапожника Тойвиайнена имя немецкого генерал-полковника должно было звучать «Тиетл» или, по крайней мере, «Диетл». В то время как с них сходило совершенно правильное: «Диитл».

Илола бросило в пот.

Что это, какая-то дымовая завеса?

Если неизвестный обладатель кинжала действительно употреблял выражения «Диеб», «Ряубер», «Мёрдер», то Тойвиайнен только что произнес их точно так, как это сделал бы необразованный финн, не владеющий немецким языком.

Откуда это несоответствие?

Загадка, однако, разрешилась так быстро, что Илола выругался про себя. Легкая усмешка промелькнула в уголках губ Тойвиайнена, когда он, будто предугадывая и предупреждая сомнения Илола, дал объяснения не высказанным вслух вопросам:

— Если господин констебль удивляется тому, что я знаю генерал-полковника Диитла… или, говоря точнее, знаю факт его исторического существования, то ответ весьма прост. Прежде всего, фото генерала Диитла во время войны часто публиковались в газетах, во-вторых, в своей избе я частенько по вечерам при свете лампы почитываю военную историю.

По части правильного произношения генеральского имени пояснение также последовало незамедлительно:

— Говорят, в беде невольно умнеешь. Я бы сказал, что она озлобляет. У меня когда-то постоянным спутником по охоте был один хельсинкский магистр, по имени Курт Лавикайнен. О нем можно было бы сказать, что у этого человека преобладали низменные вкусы, поскольку он не чурался общения с простыми людьми в избе сапожника.

Констебль Илола почти предвидел дальнейший ход беседы. Он выругал себя за то, что позволил сапожнику догадаться о ходе его детективного мышления.

А Тойвиайнен тем временем продолжал:

— Чтобы показать ему свои знания, я начал рассказывать о генерале Тиетле. Тогда он… весьма доброжелательно… наставил меня, разъяснив, что правильное произношение фамилии генерала — Диитл. Это настолько ущемило мое самолюбие, что после я даже во сне мог бы правильно все произнести. — Пока Илола пытался преодолеть свою минутную растерянность, Тойвиайнен продолжал разъяснять: — Этот генерал-полковник выглядел весьма представительно на фотографиях военного времени. И одновременно был улыбчивым, доброжелательным… С виду и не скажешь, что на его плечах лежала огромная ответственность.

Теперь Илола получил возможность для ответного удара. Конечно, Тойвиайнен был тут совершенно ни при чем, однако, будучи раздосадованным своим неудачным выступлением в роли Шерлока Холмса, Илола попытался взять реванш:

— Вот как? Следовательно, напавший на вас человек был веселым и доброжелательным малым?

Тойвиайнен ответил вполне серьезно:

— Я бы не сказал этого. Я хотел лишь подчеркнуть, что чертами лица он напоминал генерала Диитла. Полагаю, что оказываю вам услугу, упомянув это обстоятельство.

— Каким образом?

— Если вы отправитесь в библиотеку и посмотрите там на фотографию генерал-полковника, то опознание личности напавшего на меня человека значительно облегчится. Ибо, если я начну перечислять его приметы: худое лицо, острый нос и…

Илола вынужден был признать, что Тойвиайнен прав.

— Все ясно. Я запомню это. Спасибо за помощь. — Слова Илола были настолько искренними, что на лице Тойвиайнена появилась доброжелательная улыбка. Однако она тотчас исчезла, как только Илола вернулся к делу: — Вы намекнули на то, что у вас есть серьезное предположение насчет личности напавшего на вас человека?

Тронутые сединой ресницы сапожника Тойвиайнена взметнулись вверх. Однако взгляд его устремился прямо на Илола, и он отчеканил:

— Этот дьявол с кинжалом, вне сомнений, подопечный Дома трех женщин. Готов дать голову на отсечение, что это именно так.

Глава 5

Судя по времени, день уже был на исходе. Но весенние вечера, как известно, продолжительные и светлые. Солнце стояло еще довольно высоко над горизонтом, когда в кабинете ленсмана началось небольшое совещание.

На этот раз и старший констебль Ристо Паяла был на месте. Третий волостной полицейский, младший констебль Кари Куннас, находился в отпуске.

Взглянув на двух своих подчиненных, ленсман Пармалахти добродушно произнес:

— Так-так, в сборе вся ударная группа, силами которой предстоит окружить Дом трех женщин и извлечь из его недр преступника.

Старший констебль Паяла усмехнулся. Это был мужчина средних лет, крепкого сложения, с угловатыми чертами лица и широкими залысинами на лбу.

— Точно, — иронически откликнулся Паяла. — И домашний обыск учиним, вплоть до бани и амбара. Да еще и погреб осмотрим.

Ленсман поднял брови.

Круглое доброжелательное лицо его не стало от этого более суровым. И все же он, очевидно, намеревался дать понять, что делу — время, потехе — час. Разглядывая поднимающиеся от сигары жидкие завитки дыма, ленсман перешел к делу:

— Ту картину, которую только что нарисовал Илола, я уже воссоздал ранее на основании хода событий и разговора по телефону с доктором Кристианссоном. Она, конечно, более скупа, но в общих чертах полностью совпадает с изложением Илола. Так что… — Пармалахти затянулся сигарой и продолжил: — Так что когда я услышал, что человек с кинжалом после совершения нападения бросился в лесную чащу, то подумал, что только дьявол может помочь нам задержать этого бродягу в непролазных лесах близ Ала-Коттари…

В присутствии старших сотрудников молодой констебль Илола предпочитал помалкивать. Но сейчас он счел все же необходимым заметить:

— Как я уже упомянул, Тойвиайнен сразу же поднял шум в отношении операции по задержанию. Спрашивал, лают ли уже собаки и кружатся ли в воздухе вертолеты.

— Вот как!

Возглас старшего констебля Паяла сопровождала насмешливая улыбка. А Пармалахти выразил свое отношение еще определенней:

— Теперь этот герой будет хвастать перед дружками, когда информация о происшествии попадет на страницы газет.

— Ну, по этому поводу может появиться лишь небольшое сообщение, — предположил Паяла. — Но в общем-то присоединяюсь к мнению ленсмана, поскольку Тойвиайнен большой болтун и пройдоха.

Илола взглянул вопросительно на Паяла, а затем осмелился заметить:

— А не полагаешь ли ты, что сапожник выдумал всю эту историю? Сочинил сказку о новом Робин Гуде.

Пармалахти повернулся в сторону Илола и удивленно взглянул на него:

— Такое мне не приходило в голову. Для чего этому мошеннику выбрасывать подобное коленце?

Илола смутился. Однако требовательный взгляд Пармалахти ждал пояснения, и Илола пришлось отвечать:

— Ну, хотя бы уже потому, что этот человек известен как большой плут. И если ему взбрело на ум выкинуть этот фокус, то хотя бы лишь потому, чтобы попасть на страницы газет. И заставить власти побегать.

Ленсман и старший констебль переглянулись. Оба одновременно отрицательно покачали головами.

— Не подходит, — сказал Пармалахти.

Того же мнения был и Паяла:

— Едва ли. Конечно, этот шельмец… этот Тойвиайнен, человек такого склада характера, что от него можно ожидать чего угодно. Но только, пожалуй, сумасшедший станет колоть себя кинжалом в грудь, а…

Во время этой паузы Пармалахти закончил его мысль:

— А наш друг Тойвиайнен совсем не сумасшедший.

Паяла добавил:

— Скорее дьявольски хитер!

Констебль Илола выругался про себя. В присутствии этих суровых, многоопытных коллег следует воздерживаться от выдвижения умопомрачительных идей! Одновременно, ощущая неловкость, Илола припомнил и то, как он, допрашивая Тойвиайнена, чуть было не нашел ключ к раскрытию преступления только на том основании, что сапожник знал фамилию генерал-полковника Диитла и умел ее правильно произносить…

Какая чертовщина!

Илола поторопился исправить положение и поспешно произнес:

— У меня тоже сложилось такое впечатление, что сапожник говорит правду.

— Ну то-то же, то-то же! — заключил ленсман. — Это дело следует рассматривать трезво, на холодную голову…

Илола почувствовал, как покраснели его щеки. И хотя замечание ленсмана не было выговором, Илола решил, что теперь он заговорит лишь тогда, когда его спросят.

Ленсман продолжал:

— Судя по описанию Тойвиайнена, невольно возникает фигура какого-то… я бы сказал… немецкого туриста. Или даже не туриста. Скорее человека, который разгуливает по своим собственным владениям, этакий владелец замка. В тирольской шляпе, в сапогах с отворотами до колен, в зеленом охотничьем костюме… Однако поскольку мы не в Баварии, а здесь…

Воспользовавшись короткой паузой, в разговор вступил Паяла. Его тон был весьма сдержанным и обыденным:

— Владельцев замков и других сказочных героев можно смело исключить из наших расчетов. То же самое можно сказать и о туристах. Они обычно передвигаются в автомобилях, ставят палатки, обращают на себя внимание в магазинах и киосках. Ничего подобного в этих краях в последнее время не наблюдалось.

Паяла и в самом деле уже успел навести по телефону справки по этому делу. Ответы жителей, владельцев магазинов и заправочных станций были на этот счет только отрицательными.

— Так-то вот, — произнес Пармалахти. — Если еще принять во внимание, что туристы передвигаются по дорогам, а не бегают с кинжалом в руке по лесам, то…

На этот раз Пармалахти прервал свою речь намеренно.

Ощущалось, что в комнате вызревает какое-то заключение. Мысли всех вращались на одной орбите. Понимая, что последнее слово принадлежит ему, Пармалахти наконец высказал свое мнение:

— По причинам, упомянутым мною выше, бесполезно организовывать массовый поиск. При таких обстоятельствах можно бегать по лесам высунув язык в поисках иголки в стоге сена. Но… — Пармалахти помедлил и затем сформулировал свое основное заключение: — Но имение Лаутапоррас… я имею в виду Дом трех женщин… его следует проверить! — Заметив недоуменные выражения на лицах коллег, Пармалахти сделал отрицательный жест рукой и добавил: — Это вовсе не значит, что мы все трое направимся туда, как стадо слонов, и потребуем тотчас, от порога: «Выдавайте преступника!» Туда пойдет Илола, один… и немедленно.

Илола вздрогнул.

И все-таки произошло так, как он и надеялся, хотя в душе немного сомневался в том, что такое ответственное задание будет поручено ему. Скрывая на устах улыбку, Илола подумал, что и по праву именно он должен быть «основным» следователем по делу, ибо он допрашивал Тойвиайнена и…

Илола прервал свои размышления, так как дальше последовал инструктаж ленсмана:

— Ты в наших краях человек новый. В этот вояж отправишься в штатском… в прогулочном костюме. Войдешь в дом как нейтральный, посторонний человек и скажешь…

— Добрый день! — предложил старший констебль Паяла. Он, казалось, слегка злорадствовал.

Ленсман взглянул в окно. Солнце уже опустилось низко над горизонтом и коснулось маячившей вдалеке трубы центральной котельной больницы. Лишь частично разделяя шутку Паяла, Пармалахти спокойно произнес:

— Добрый вечер. Так, пожалуй, будет правильнее. Но если говорить серьезно, то Дом трех женщин довольно сомнительное место. — Ленсман поморщился и продолжал: — По правде говоря, мне тут недавно один доброжелатель предлагал даже провести официальную проверку и обыск дома. Ибо туда, по слухам, наведываются сомнительные гости… или, точнее сказать, какая-то таинственная мужская личность. — Ленсман сердито уточнил: — Однако советчиков я отправил восвояси! Это свободная страна, и визиты гостей сюда не запрещены. Если даже гость задерживается на длительное время, то это исключительно частное дело. Во всяком случае, не предусматривается никакой проверки по линии полиции, если нет…

В этот момент в разговор вмешался Паяла и, перебив ленсмана, заключил:

— Если нет оснований для подозрений, что с этим визитом связано преступление… или иное противозаконное действие.

Пармалахти кивнул:

— Именно так.

Паяла потер свой угловатый подбородок и взглянул на ленсмана из-под густых бровей:

— А в данной ситуации, ты полагаешь, положение изменилось и есть основания для вмешательства полиции?

Пармалахти досадливо задвигался в своем кресле.

— Совершенно уверенным в этом быть нельзя, — раздраженно ответил он. — Основанием для наших подозрений может быть только рассказ Тойвиайнена. Но дело не двинется вперед, если мы будем тут втроем сидеть и болтать. Так что ты, Илола, отправляйся и делай свое дело.

Однако Илола не чувствовал себя полностью подготовленным для выполнения задания. Возвращаясь к полученным инструкциям, он спросил:

— Значит, имеется в виду, что туда мне нужно идти в штатском… не следует выступать там в роли полицейского? А изображать какого-нибудь лесосплавщика или землемера… или бродягу.

Заметив, что он вновь без нужды осложняет положение, начиная без пяти минут до отправления на задание выискивать себе роли, Илола рассердился на себя. Что за охота превращать обычное дело в криминальную историю высшего класса!

Неужели так трудно держать язык за зубами?

Но слово — не воробей… Теперь остается лишь ждать ответа. То ли это будет ироническая усмешка: «Как же ты еще не додумался предложить выступить в роли бродячего цыгана?»

Однако наиболее мрачные ожидания не оправдались. Ленсман Эйно Пармалахти дал весьма обтекаемый ответ:

— Сначала осмотришься там, на месте. Принюхаешься… я бы сказал… к тамошним ветрам. И после этого все будет зависеть от ситуации. Будешь вести себя по своему разумению… будешь делать так, как тебе покажется наиболее целесообразным.

Глава 6

Прежде чем отправиться на задание, младший констебль Юрки Илола для успеха предприятия постарался воспользоваться опытом своих старших коллег. Ленсман Пармалахти и старший констебль Ристо Паяла в свою очередь как можно полнее проинформировали его об обитательницах Дома трех женщин.

Так что уже с порога Илола мог назвать их по именам.

Все три женщины находились в это время дома.

Гостиная была необычайно просторной. Чтобы пройти ее из конца в конец, следовало проделать не менее тридцати шагов. В то же время света в ней явно недоставало. Хоть тут и было четыре окна, но все они были маленькие. Кроме того, поделены на бесчисленные квадраты деревянными оконными переплетами. И хотя солнце еще стояло над горизонтом, в гостиной были сумерки. В этой розовой полутьме женские лица показались Илола белыми пятнами, когда все они повернулись, чтобы взглянуть на пришельца.

Женщина, сидевшая за столом, сколоченным из старых толстых досок, была, несомненно, Хелина.

Ее внешность полностью отвечала описанию ленсмана: «Выполняет работу хозяина дома и на него похожа. Худощавая, но вместе с тем крепкая, широкоплечая. Мужеподобная. Черные волосы, черные, как уголь, глаза. Резкий и неприветливый рот».

«Все так», — подумал Илола.

Селму ленсман описал следующим образом: «Лет на десять моложе сестры. И более женственна. Высокая грудь, широкие бедра, крепкие икры. Большие глаза, мягкие черты лица».

«Точно!»

И как верно ленсман — под одобрительные кивки старшего констебля — обрисовал племянницу этих двух женщин, Элизу: «Натуральные рыжие волосы. Их цвет, очевидно, — кровное наследство от канувшего в неизвестность отца. Овальное лицо, белая кожа, веснушки. Зеленые глаза, длинные стройные ноги. Ее легко отличить от тетушек уже по возрасту — Элизе всего около двадцати лет».

«И это заметно!» — подумал Илола.

Элиза и в самом деле была интересной девушкой. Что-то необычное было и в том, что если нынешних подобных ей красавиц в основном изображали на страницах женских журналов в модных одеждах или же в купальниках на пляжах, то Элиза сидела за ткацким станком. В красноватых лучах заходящего солнца полосы тканого полотна оживали в ее руках.

— Добрый вечер! — поздоровался Илола.

Каждая из женщин ответила на приветствие по-своему. Ответом Хелины был легкий кивок головы. Селма и Элиза ответили в полный голос, и Илола обратил внимание на тон и характер их голосов. Голос Селмы был мягким и вежливым. Приветствие Элизы прозвучало тепло и сердечно, в нем послышались даже нотки радости и любопытства.

«В том доме гости бывают редко» — такими словами ленсман напутствовал Илола. Более всего ощутилось это в поведении Элизы, которую неожиданное появление в доме молодого человека приятной наружности явно обрадовало.

— Присаживайтесь! — предложила Селма.

Она хлопотала у плиты. В вечерних сумерках проступали очертания большой печи для хлебов, а за ней, наверху, — лежанка, о которой в стародавние времена говаривали: «Дед с печи рявкнул». К боковой части печи была пристроена дровяная плита, на которой вырисовывались три конфорки с круглыми крышками. Рядом стояла электроплита, и это свидетельствовало о том, что в доме жили не по старым заветам.

Отправляясь на задание, констебль Илола в ходе инструктажа узнал, что, хотя официальное название дома — Лаутапоррас, фамилия его владельцев — Поррас. И здешним «хозяином» была Хелина Поррас.

На столе перед Хелиной лежала стопа различных бумаг и пара книг. Очевидно, руководство по сельскому хозяйству или другая специальная литература.

Илола начал с того, что сказал:

— Сегодня отличный вечер!

Элиза тотчас ответила из-за своего станка:

— Действительно отличный. Весна ведь!

Хлопотавшая у кофейника Селма не выразила своих чувств столь же непосредственно, как ее племянница, но ее благожелательная и теплая улыбка выразила те же настроения. В противоположность им погруженная в бухгалтерские дела Хелина не разделила их восторгов. Она тотчас парировала острым вопросом по существу:

— Это что же, наш гость прибыл сюда наслаждаться природой? Или у его визита есть и иная цель?

Илола прокашлялся.

В этом грешном мире трудно играть втемную, да еще и наугад. Если Селму и Элизу можно было бы провести, то Хелина быстро разгадает его блеф.

Решение следовало принимать немедленно.

«Будешь вести себя по своему разумению…» — так напутствовал его ленсман Пармалахти. Можно было бы прикинуться и сплавщиком. Но тогда к Элизе он уже не подойдет и на пушечный выстрел. Для этого было достаточно хоть раз взглянуть на Хелину. Тень героя из «Песни об огненно-красном цветке»[161] тотчас пала бы на него.

Итак, не было никаких оснований выдавать себя за кого-то другого. Совершенно очевидно, что, если вдруг бродяга сплавщик примется расспрашивать о человеке в зеленом костюме, ему укажут на порог. А если гость сразу, с порога, покажет, что за ним сила, то дело, хоть и слабо, но двинется вперед.

Констебль Илола прокашлялся еще раз и спокойно произнес:

— Полагаю, что и полицейскому… наряду с выполнением служебных обязанностей… дозволено наслаждаться красивым вечером.

Его слова привели присутствующих в оцепенение.

Хелина и Селма переглянулись. Губы сидевшей за ткацким станком Элизы приоткрылись как бы для восклицания. Однако его не последовало. Она облизнула губы и закрыла рот.

В углу виднелись красивые напольные часы. Из недр их массивного основания доносились удары маятника.

Несколько секунд прошли в гнетущей тишине. Затем все встало на свои места, когда «хозяин» взял вожжи в свои руки.

— Следовательно, вы полицейский?

Хелина приподнялась за длинным столом. Ее тощая фигура распрямилась, и темные глаза вперились в Илола. Молодой констебль почти физически ощутил этот взгляд, проникавший чуть ли не до печенок.

Илола облизал пересохшие губы и подтвердил:

— Да, именно так.

— Что-то я вас раньше не видела.

— Я в этих местах новый человек. Вступил в должность недавно.

Хелина обошла стол и направилась к Илола. Поскольку она смотрела на него сверху вниз, констебль чувствовал себя неловко. Он поднялся со скамейки, стоявшей у входа, куда Хелина усадила его жестом руки.

Сейчас они стояли друг против друга.

— Сюда, — сказала Хелина холодно, — может явиться любой прохожий и заявить, что он из полиции.

— Абсолютно верно, — согласился Илола. — Так что давайте знакомиться с документами.

— Это я и намереваюсь сделать!

Без дальнейших объяснений Илола извлек из кармана бумажник. Вытащил оттуда служебное удостоверение. Не церемонясь, Хелина выхватила его и направилась к окну. В красноватом отсвете заходящего солнца она прежде всего внимательно ознакомилась с текстом удостоверения, а затем стала изучать фотографию. Когда она повернулась к Илола, чтобы сравнить ее с оригиналом, то одарила его отнюдь не мимолетным взглядом. Илола еще раз почти физически ощутил, что исследуется каждая морщинка на его лице. Казалось, что взгляд Хелины вначале скрупулезно изучил область глаз, затем нос и подбородок.

В заключение сухим кивком головы она дала понять, что все в порядке.

Повернувшись в сторону сестры и племянницы, она объявила:

— Этот господин — младший констебль Юрки Илола. С ним все ясно. Однако…

Последнее слово повисло в воздухе. Хелина решительными шагами направилась к порогу и вернула констеблю его удостоверение. Угловатое движение руки вновь указало Илола на скамью возле входной двери, и он подчинился, как школьник.

Или даже, как нищий-побирушка.

Чуть ли не в створе входной двери…

Ну что ж, поговорим и отсюда. Через минуту ему вновь понадобится дар речи. Хелина тем временем вернулась за длинный, массивный стол. В свете заходящего солнца и падавших от него постоянно удлинявшихся теней ее угловатая фигура выражала своеобразную, фатальную торжественность.

Слабая дрожь пробежала по спине Илола.

Он чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Однако уже через мгновение он овладел собой. Конечно, у этой суровой дамы, игравшей здесь роль «хозяина», было бесспорное преимущество: дома и стены помогают. Однако, с другой стороны, никуда не уйти и от того факта, что в этой стране господствуют закон и порядок. И за полицейским, исполняющим свои служебные обязанности, железная поддержка всего общества.

Илола кончиками своих нервов почувствовал, что, случись такая ситуация на обыкновенной вечеринке, ему бы сразу дали от ворот поворот. Однако теперь им придется танцевать под его музыку.

— Итак, — начала Хелина. В ее голосе прозвучали ледяные нотки, она продолжила: — Итак, чем наш дом обязан той сомнительной чести, что сам господин полицейский соизволил пожаловать под эту крышу?

Что за черт!

Человеческое достоинство Илола было оскорблено, и с его губ были готовы сорваться грубые слова. Сразу же, с самого начала, его пытались загнать в угол и привести в положение ответчика. Холодное, пренебрежительное отношение Хелины полностью лишило его надежды на взаимное сотрудничество и понимание по делу.

Не стоит ли призвать эту женщину к порядку и поставить на место?

Ощутив в себе такие намерения, Илола, однако, вздрогнул. Не было никаких оснований переходить на личности. Он лишь выполнял свой служебный долг и поэтому должен сохранять спокойствие и присутствие духа. Поскольку партнер по игре занял сразу непримиримую позицию и дал понять, что с богатого стола бедному Лазарю не перепадет и крохи, он лишний раз почувствовал скованность своего положения.

С подчеркнутой доброжелательностью Илола начал:

— И о существу, я действую в интересах вашего дома…

Однако вступление оказалось неудачным. Едва он успел закончить, как Хелина сердито бросила:

— Да будет вам известно, что этот дом не нуждается в опеке властей!

Когда в комнате вновь воцарилась напряженная тишина, недоумение Илола, возникшее у него еще раньше, теперь усилилось. Почему здесь его тотчас приняли в штыки? К чему эта контратака, прежде чем началась собственно атака? Нормальной реакцией в этом случае был бы обеспокоенный вопрос со стороны хозяев дома: «Господи, боже мой! Что случилось?»

Здесь же ощущалось, что в воздухе так и витало какое-то беспокойство. И это подспудное напряжение проявлялось не только на суровом, вытянувшемся лице Хелины, но и в поведении явно насторожившихся Селмы и Элизы.

Взгляд Илола скользнул по Селме.

Лучший способ приготовления кофе, и в наши дни, — на дровяной плите. Во всяком случае, Илола случалось обращать внимание на рекламу в отелях южной Финляндии или в домах отдыха в Лапландии: «Здесь пищу и кофе готовят на плите». И хотя в доме стояла электроплита, Селма хлопотала возле дровяной. Когда на минуту она приоткрыла дверку и сунула в топку пару чурок, ее лицо в свете пламени показалось медно-красным. Этот редко возникающий цвет лица, очевидно, стал еще более выразительным оттого, что она покраснела.

Когда затем она бросила крышку на конфорку, удар оказался настолько сильным, что прозвучал как металлический взрыв. При этом Селма повернулась в сторону старшей сестры и кинула на нее непонятный для постороннего взгляд.

Элиза не отрывала глаз от станка. Когда она наклонялась, чтобы поправить пряжу, то делала это как-то неровно, нервно.

Илола попытался собраться с мыслями. Всякое он слышал об этом доме. Однако, поскольку срок его службы в этой волости был небольшим и, кроме того, на людские пересуды не следовало обращать особого внимания, он все россказни об этом доме пропускал мимо ушей. В конце концов ему окончательно опротивели эти сплетни. Однажды в кафе автозаправочной станции до его слуха дошел обрывок разговора, который сидевшая за соседним столиком компания вела о Доме трех женщин, и какой-то непристойного вида тип изрек с похабной ухмылкой:

— Там, говорят, этих двух старых дев ублажает один здоровенный бугай. Видно, и молодая племянница не отстает от них.

Ничего не скажешь. Свободная страна. Говори что угодно. Даже во всеуслышание, в присутствии официального лица, сидящего за соседним столом. И все же Илола на всякий случай запомнил физиономию говорившего. Может, придется встретиться с ним нос к носу и при других обстоятельствах.

Пока, однако, такой встречи не случилось.

А вот в этот дом ему пришлось явиться. И дело надлежит вершить без всяких предвзятостей.

Мысли Илола скользнули в сторону настолько, что прошло мгновение, прежде чем он смог ответить Хелине на ее комментарий:

— У меня нет намерений принимать на себя обязанности поверенного в делах этого дома. Однако уж коли совершено преступление, то власти обязаны его расследовать.

Слово «преступление», повисшее в воздухе, застало женщин врасплох. Прошло некоторое время, пока Хелина заговорила. Она, вне сомнения, была здесь тем лицом, которое решало и за других.

— Кто, — спросила Хелина медленно, — совершил преступление? И против кого?

— По существу, совершено два преступления.

— Два?

— Да.

— Какие?

— Одно из них…

Только сейчас Илола задумался, как, собственно, классифицировать преступление, касающееся того, что некто гнал сок из березовых деревьев на чужом участке земли, не имея на то разрешения. При этом он вспомнил: в больнице при допросе сапожника Тимо Тойвиайнена тот настойчиво уверял, что его деяние было всего-навсего мелкой кражей. И в самом деле это можно квалифицировать как воровство. Или самоуправство. Или порчу леса. Или сознательное причинение ущерба чужой собственности. Таких примеров на лекциях по праву в полицейском училище не приводилось.

Поэтому лучше всего изложить события так, как они имели место в действительности.

И приступить к изложению двух событий с менее значительного. Тут кстати ему вспомнилось назидание из начального курса английского языка — «Как излагать дурные вести». «Сначала зажгли лучину. От нее воспламенилась борода. А затем сгорел и дом со всеми его обитателями».

Кроме того, хронологический порядок требовал, чтобы события излагались во временной последовательности.

— Этим утром, — начал Илола, — один человек из деревни Ала-Коттари, расположенной недалеко отсюда…

Хелина перебила его:

— Кстати, и это поместье, Лаутапоррас, относится, согласно земельному регистру, к деревне Ала-Коттари.

Констебль Илола внимательно взглянул на говорившую. Ему стало очевидно, что Хелина Поррас принялась вносить малозначительные уточнения с единственной целью: выиграть время, чтобы обрести душевное равновесие. Илола едва не выпалил, что пришел сюда не для того, чтобы вести счет перьям на ангельских крыльях. Однако сдержался. Вместо этого он сказал:

— Проживающий в Ала-Коттари сапожник Тимо Тойвиайнен…

— Ах, он!

— Именно он, — спокойно отреагировал Илола.

— Невыносимый человек!

— Хм. Мне трудно выразить свое отношение к нему.

— Законченный мошенник!

— Этот мошенник, — продолжил констебль Юрки Илола, — бродил сегодня утром по вашим угодьям. С несколькими ведрами и прочим снаряжением, предназначенным для добычи березового сока…

Заканчивая допрос Тимо Тойвиайнена, Илола подробно расспросил его о месте происшествия. Он намеревался наведаться туда перед тем, как побывать в этом доме. Однако затем передумал. Едва ли это принесет какую-нибудь пользу. Тойвиайнен рассказал, что нападавший унес кинжал с собой. Так что на месте можно было обнаружить лишь примятую кочку и надломленный куст ивняка. Или несколько следов крови самого Тойвиайнена.

Наступал решающий момент, предстояло выяснение личности мужчины с пером на шляпе, в ботинках с отворотами и в костюме зеленого цвета.

Так как высиживание на скамейке у входа, подобно мальчику на побегушках, было малоприятным, Илола обрадовался пришедшей на ум мысли встать и подойти к окну. Указывая на маячивший вдалеке холм, Илола сказал:

— Там, за этим холмом, как вам известно, вдоль берега ручья расположилась березовая роща.

Элиза мгновенно ожила при этом.

Она выскочила из-за станка и тоже бросилась к окну, произнеся взволнованно на ходу:

— Это та самая роща. Очаровательная роща! Там я всегда по весне собираю белые фиалки. Неужели этот негодяй успел нанести ей непоправимый ущерб?

Констебль Илола был уже готов сообщить, что повреждено лишь несколько деревьев, когда в его ушах прозвучал холодный голос Хелины:

— Элиза! У нас достаточно берез. Отправляйся на свое место!

Элиза тряхнула волосами. Однако это непокорное движение головой было единственным выражением протеста. Не вымолвив ни слова, молодая девушка вернулась к ткацкому станку. Длинные стройные ноги промелькнули перед глазами Илола, когда она бросилась на скамейку за станком.

Теперь уже не было никаких сомнений, кто правил в этом доме.

Кроме того, начинало казаться, что власть эта была безоговорочной.

Хелина Поррас произнесла:

— Господин констебль!..

Тон голоса свидетельствовал о намерении скорректировать диоптрию бинокля: то ли Хелина сомневалась в дальнейшем ходе событий, то ли она просто настроилась на более вежливый лад. Во всяком случае, ее манера говорить разительно переменилась:

— …Березы всего-навсего березы. Моя племянница, Элиза, их верная защитница. Однако вы, господин констебль, вряд ли пришли сюда ради этих нескольких берез?

— Нет, конечно, — ответил Илола. — Как я уже упомянул, действия сапожника Тойвиайнена в вашем березняке с точки зрения закона всего-навсего мелкое хищение.

— Вот тебе раз! Мелкое, — вырвалось у Элизы. Несмотря на недавнее предупреждение, она не смогла не вмешаться в разговор и была одарена взглядом, который должен был ее обуздать. Кроме того, этот недобрый взгляд сопровождался еще и словами:

— Работаешь, ну и работай! Или отправляйся в другую комнату, пока мы беседуем с констеблем.

Однако Элиза не последовала ни одному из этих советов. В глазах загорелись непокорные искры, и она запальчиво заявила:

— Когда речь заходит об интересах дома, у меня равное право все знать. Тебе, кажется, известно об этом!

Последние слова девушки обратили на себя особое внимание Илола. В них явственно слышалось упрямство и нежелание подчиняться. Казалось, Элиза так и хотела заявить: «Я совершеннолетняя. И владею третью этого дома». Но и это было еще не все. Казалось, что за этими словами крылось нечто иное — угроза.

Очевидно, Хелина различала оттенки голоса своей племянницы точнее, чем гость, ибо немедленно уступила:

— Пожалуйста, оставайся! Но не встревай без нужды.

— Я заговорю, когда придет мое время.

Слова девушки прозвучали как-то по-особому, пророчески, отчего лоб Хелины вдруг нахмурился. Она резко повернулась и посмотрела прямо в глаза своей племянницы. Некоторое время женщины неотрывно смотрели друг на друга. Затем веки Элизы медленно опустились. Она пожала плечами. И хотя признаки смирения были налицо, Хелина нашла нужным сказать дополнительно в назидание:

— Никто не намерен лишать тебя права говорить. Однако прежде чем сказать, следует хорошенько подумать.

Элиза не ответила.

Повернувшись вновь к констеблю, Хелина сказала подчеркнуто спокойно:

— Продолжим. Цель вашего посещения состоит, очевидно, в том, чтобы, помимо этого незначительного происшествия с березовым соком, сообщить что-то иное… более серьезное?

— Дело обстоит именно так.

— Что же произошло?

— Кровавое злодеяние.

От плиты послышался звук разбившейся посуды. Там стоял шкаф, и Селма брала в это время оттуда кофейный сервиз. Одна из чашек выпала из ее рук и стукнулась об пол, рассыпавшись на мелкие куски, которые она не стала собирать, — стояла на месте, будто окаменевшая. Лицо побледнело, а голос донесся откуда-то из глубины, подавленно и тихо:

— Кто-то… умер?

Кровь отхлынула от лица Хелины. Но она владела собой лучше, чем сестра, и сказала, обращаясь к Селме:

— Держи себя в руках. Ты же взрослый человек! — Поджав губы, она повернулась затем к Илола и спросила: — Что вы имеете в виду? Говорите яснее!

Прежде чем ответить, Илола взглянул на Элизу. Девушка тоже была потрясена, однако сообщение не выбило ее из колеи, как теток. Из ее широко раскрытых глаз так и фонтанировало любопытство.

Тягостное напряжение не могло больше продолжаться, да и Илола решил, что увидел достаточно. Он не случайно употребил только что всего два скупых слова. Теперь, однако, настало время дать пояснения:

— Никто не умер.

Со стороны посудного шкафа донесся вздох облегчения. Селма наклонилась собрать осколки кофейной чашки. Напряженное, едва скрываемое выражение страха на лице Хелины также улетучилось. Теперь у нее была возможность перейти в наступление:

— Вы что, решили играть в прятки? Не можете выражаться яснее? — Илола не успел даже ответить, как с уст Хелины полился поток одновременно вопросов и комментариев: — Когда произошло преступление? И где? Кроме того, какое отношение все это имеет к нам, обитателям этого дома, если какой-то Тойвиайнен решил поиграть со своим ножом?

— Он не играл.

— Что?

— Его ударили ножом.

— Кого, Тойвиайнена?

— Именно его. И не каким-нибудь сапожным, а кинжалом.

Хелина и Селма мгновенно переглянулись. Брови Хелины взлетели вверх. Селма смотрела на нее широко раскрытыми от ужаса глазами. Но уже секундой позже они овладели собой.

Загадочная история!

Когда Хелина позже повернулась к Илола, чтобы задать ему вопрос, ее голос был сдержанным и спокойным:

— Было бы лучше, если бы вы рассказали нам обо всем этом подробней. И сообщили бы, не намерены ли вы опросить нас в связи с этим происшествием.

Илола подосадовал на себя. Он упустил момент, размышляя, как вести себя дальше, а этим воспользовалась Хелина и четко и значительно произнесла:

— Во всяком случае, я могу прямо заявить, что никто из нас ничего не знает об этом.

— Так ли уж?

— Именно так!

В резком ответе прозвучал как бы вызов. Дверь захлопнулась у него перед самым носом в тот момент, когда он потянул за дверную ручку.

Он заколебался.

В создавшейся ситуации он мог бы отправляться восвояси. Однако в его сознании ожил образ ленсмана Пармалахти. Этот круглолицый пожилой господин был, по сути, добродушным существом. Но при необходимости мог стать и сущим дьяволом. Ленсман обещал ждать Илола, как бы долго констебль ни задержался с разбирательством.

Так что можно было ожидать, что если он вернется с этими скудными результатами, то услышит саркастическое замечание: «Не много же тебе нужно — поверил с первого слова!»

Констебль Юрки Илола, воспользовавшись возникшей паузой, изготовился для продолжения беседы. Хелина, сидя за столом, не сводила с него глаз. Ее рот вытянулся в тонкую презрительную полоску. Остальные женщины хранили молчание. Но так как гнетущая тишина оставалась и атмосфера накалялась, Селма встрепенулась и спросила:

— Как быть с этим… с кофе?

Хелина ответила, даже не повернув головы:

— Мы успеем выпить его и позже.

В Илола заговорило оскорбленное самолюбие. Селма, конечно, имела в виду предложить кофе и гостю. Так как неуклюжая попытка смягчить атмосферу окончилась столь внезапно и бесцеремонно, у Илола не оставалось сомнений: Хелина Поррас сделала все, чтобы представитель официальных властей убрался отсюда как можно скорее.

Илола постарался взять себя в руки.

Нет, отсюда он так просто не уйдет.

Да и не каждому дано ощущать признаки изменения погоды. Даже если вот-вот грянет гроза.

Если гость сидит словно к месту пришитый, что с ним делать хозяину дома? Едва ли он наберется смелости послать должностное лицо ко всем чертям.

Глядя на Хелину невинно-младенческим взглядом и произнося по-ангельски кротко слова, Илола принялся объяснять:

— Я, естественно, и представить себе не мог, будто вы знаете что-то о происшедшем. До березовой рощи отсюда не так близко, чтобы что-то увидеть или услышать. К тому же Тойвиайнену удалось быстро добраться до больницы. Виновник же кровавого злодеяния не замедлил скрыться.

Илола выдержал паузу, выжидая реакции на свою реплику.

Однако никакой реакции не последовало. Женщины даже не обменялись взглядами. Лицо Хелины словно окаменело. Селма продолжала стоять, прислонившись к буфету, и неотрывно смотрела в пол. И даже Элиза, живо интересовавшаяся ходом беседы, внезапно умолкла.

Илола начало казаться, что он вещает голым стенам, но, несмотря на это, он упрямо продолжал:

— И хотя непосредственно о происшествии вам ничего не известно, возможно, вы располагаете какими-то косвенными фактами, догадками. Именно ради этого я и пришел сюда. Итак…

Выдерживая преднамеренно очередную паузу, Илола не ждал, что кто-то поможет ему продвинуться вперед. Но все же надеялся на выражение хоть какой-то точки зрения. Ведь, насколько ему было известно, женщины — разговорчивый народ. Но его продолжала окружать холодная стена молчания, и поэтому он был вынужден продолжать свой монолог:

— Мы, должностные лица, конечно, ведем розыск виновного. И в этом деле мне хотелось бы надеяться на вашу помощь. Поэтому я коротко изложу ход событий и опишу приметы скрывшегося преступника.

Теперь окаменевшая Хелина слегка ожила, в ней появились признаки жизни. Сверкнули огненные, как острый перец, глаза, и гордый затылок откинулся назад.

В течение почти десяти минут Илола излагал все, что ему было известно по делу. Кроме действий, имевших при этом место, он особо тщательно описал приметы и манеру поведения мужчины, нанесшего удар кинжалом. Подчеркнул он и то, что мужчина, очевидно, был иностранцем, поскольку, предположительно, говорил по-немецки. Когда в конце Илола еще раз детально и тщательно описал одежду этого человека, дело, по его мнению, было изложено исчерпывающе.

Его ни разу не прервали.

Однако, когда его информация иссякла, упрямое молчание продолжалось. Илола был готов выйти из себя. Нежелание говорить приобретало демонстративный характер. Не без основания можно было предположить, что между присутствующими существовал тайный сговор. Во всяком случае, таково было впечатление.

В помещении царила мрачная, холодная атмосфера.

В чем же смысл затеянной женщинами игры? Естественное, непринужденное поведение, попытка уйти от основного вопроса с помощью легкомысленной болтовни — так обычно ведут себя женщины, попавшие в затруднительное положение. Или, возможно, это лишь игра воображения Илола, у которого пока еще отсутствовал достаточный опыт в этих делах. Во всяком случае, такое поведение было бы вполне понятным применительно к людям, у которых действительно есть что скрывать.

Однако вместо этого — явное, вызывающее, враждебное молчание?..

Пытаясь найти причину такого странного поведения, Илола подумал и о том, что, возможно, женщины не очень-то рассчитывали на умение друг друга вести себя искусно. Существовала опасность сказать что-либо невпопад, противореча сказанному другой. Если же молчать, то не будет и сбоя!

Кроме того, он ведь еще не поставил ни одного вопроса напрямик.

Поэтому Илола, оставив раздумья, подбодрил себя: «Вперед, матадор!»

— Знает ли кто из вас описанную мною личность? — спросил Илола.

Все три женщины одновременно отрицательно замотали головами. Как будто их дернули за веревочку. В то же мгновение произошло и заметное изменение в их поведении. Они освободились от оцепенения. Возможно, это произошло оттого, что они ожидали худшего? Илола не успел проанализировать это до конца, ибо, как только рухнуло молчание, Хелина Поррас, словно по общему согласию, перешла в наступление. Очевидно, ей вспомнилось, что нападение лучшая защита, и она запальчиво заявила:

— Описанное вами лицо совершенно неизвестно всем нам. С вашего позволения и я бы хотела задать вопрос. Были ли при данном инциденте свидетели?

Теперь настал черед Илола отрицательно мотнуть головой.

— Следовательно, нет! — восприняла в штыки ответ Хелина. — Значит, единственным основанием для всех этих утверждений служит заявление самого Тойвиайнена?

Илола несколько раз кашлянул. Прочистив горло, он произнес:

— Да, дело обстоит именно так…

Черные зрачки Хелины блеснули. Рот, обрамленный тонкими губами, изогнулся в иронической усмешке, когда она стала давать оценку показаниям Тойвиайнена:

— Не имею чести хорошо знать этого господина, однако те, кто знаком с ним, утверждают, что это великий фантазер!

Илола счел нужным отчасти согласиться:

— Безусловно, он очень разговорчивый человек. Но…

Хелина перебила его:

— Наговорит с три короба! Это на трезвую голову. А он ведь к тому же еще и пьяница!

Илола попытался вставить слово:

— Так-то оно так…

— Именно так! — безапелляционно заявила Хелина. — А спьяну ему и бегемоты могут почудиться. Мне пришло это на ум, когда речь зашла об этой сказке с кинжалом, шляпой с пером и зеленым одеянием. Так что… ну да ладно…

«А остальное — это уже твоего ума дело», — подумал Илола, ибо Хелина Поррас прервала свою фразу таким образом, что дала понять — для разумного сказано достаточно, а с недоумком и говорить не стоит.

Изрядно утомившийся, Илола пустил в ход последний аргумент:

— Сапожник Тойвиайнен, конечно… таков, какой есть. Не хочу вступать в спор о том, насколько правильна ваша характеристика…

— Она попала в самую точку!

Подбородок констебля подался вперед, и он сказал несколько вызывающим тоном:

— На этот раз история не плод фантазии! Неотвратимым доказательством является ножевая рана, полученная Тойвиайненом. И я вообще не верю, что на этот раз он что-то придумал от себя. Не верю даже, что он преувеличил или приукрасил эту историю.

— И все-таки вы сказали: историю…

— Я имел в виду его рассказ!

— Ах, так, ну что же…

Высокомерие Хелины начало раздражать Илола. Ставя под сомнение достоверность показаний Тойвиайнена, Хелина одновременно косвенно давала понять, что чиновник, допрашивавший его, был излишне доверчив. И именно это поднявшееся откуда-то изнутри раздражение помогало Илола продвигаться вперед в выполнении его миссии.

Более того, это раздражение решило возникшую кризисную ситуацию.

Он ведь с самого начала размышлял, как подобраться к сути дела. Недоброжелательная, напряженная атмосфера, установившаяся в доме, вынуждала его медлить и сомневаться больше обычного. Необходимо было поставить один нелицеприятный вопрос. Однако теперь, когда сапожник подвергся всеобщей и жестокой экзекуции, расставить точки над «i» можно было за его счет.

— Между прочим… сапожник Тойвиайнен твердо уверен в том, что напавший на него человек находил убежище в этом доме, — выпалил Илола без долгой подготовки.

Заряд угодил прямо в цель.

Рука Элизы, лежавшая на ткацком станке, взлетела ко рту, как бы желая помешать восклицанию, готовому сорваться с губ. Лицо Селмы вздрогнуло, а обмякшие губы неестественно раскрылись. Даже сильный и монолитный образ Хелины дал трещины. Черты обострились, глаза сузились, и темный багрянец стал медленно разливаться по лицу.

— Что?! — воскликнула она грубым и низким голосом. — Что вы несете?

Ответ Илола не заставил себя ждать. Онрешил, что пикировку лучше провести на одном дыхании. Какая разница, шла ли в этом случае речь о мнении Тойвиайнена или о слухах, будораживших всю деревню. Главное — заставить камень сдвинуться с места.

— У вас в доме длительное время гостил какой-то мужчина, — заявил Илола, переходя прямо к делу. Правда, произнося эти слова, он смотрел мимо Хелины. — То ли родственник, то ли близкий… а может, и просто посторонний. — Хелина подняла руки к шее, как будто ее горло чем-то сдавило. Используя ее замешательство, Илола пошел напролом: — Но с течением времени и посторонний человек становится своим. Может, даже в такой мере, что прирастает… да, именно прирастает своим нутром к дому и его обитателям. И тогда он считает своим правом защищать интересы дома… оберегать его собственность от угрожающей ей опасности. Не исключено, что в такой критической ситуации он мог прибегнуть к насилию в большей степени, чем того требовалось для отражения опасности или с учетом незначительности наносимого ущерба. Следовательно… я имею в виду…

Вдохновенная речь констебля Илола стала угасать. И он почувствовал, что и сам попал в опасную зону. Признаки грозы были очевидны, и гром грянул в то же мгновение. Рука Хелины, касавшаяся шеи, стала медленно опускаться, ее пятерня собиралась в кулак.

Грохнув кулаком по столу, Хелина закричала внезапно изменившимся, грозным и мужеподобным голосом:

— А ну-ка, заткните вашу глотку! Каким бы важным господином вы ни были, говорить буду я, а вы — слушать.

Илола проглотил пилюлю и сказал примирительно:

— Ну что же, давайте.

— Стыдитесь!

— Стыдиться… чего же, собственно, мне стыдиться?

— Вы пришли сюда и распространяете вымыслы пьяницы и забулдыги!

— Ну, зачем же…

— Вам и этого еще недостает! Ибо на основании его болтовни вы делаете выводы… вы даже готовы утверждать, что мы прячем здесь какого-то преступника…

Констебль Илола невольно подлил масла в огонь:

— Это мнение не только Тойвиайнена, но и многих других.

Хелина окончательно вышла из себя.

— О чем же? — закричала она. — Не о том ли, что этот дом является прибежищем для преступников?

— Да нет же, не стоит так обобщать. Речь идет лишь о том, что в этом доме некоторое время жил какой-то мужчина.

— Здесь не было никакого мужчины!

Илола потер ладонями колени. Было чрезвычайно трудно настаивать на факте, в подтверждение которого нельзя было привести ни одного аргумента или доказательства. А Хелина тем временем уже возводила вторую линию обороны. Вызывающим голосом она бросила другим женщинам:

— А ну, скажи-ка, Селма! И ты, Элиза! Видели вы здесь мужчину, прячущегося по закуткам? А может, прямо под забором?

— Боже милосердный, нет, конечно! — вырвалось у Селмы.

Элиза ответила коротко, с бесстрастным лицом, уставившись в пол:

— Не видела.

Все еще не давая констеблю произнести ни слова, Хелина продолжила свой возбужденный монолог:

— Естественно, сюда заходят мужчины. Калитка в этих воротах всегда открыта. Но у нас нет оснований их прятать! Мифические гости — это лесозаготовители, оптовики, торговцы или просто бродячий люд в поисках работы… Всех не упомнишь…

Илола выдавил из себя с трудом:

— Да, да.

— «Да, да», — передразнила Хелина. Неприязненно глядя на Илола, она продолжала: — Конечно, у нас бывали и гости, и даже мужского пола. Поэтому, если кому и случилось увидеть мужские портки на нашем дворе, так неужто это такая невидаль! А если, не дай бог, какой-нибудь болтливой бабе покажется, что она увидела мужчину здесь, в самом доме, то… боже упаси!

Илола не находил слов для ответа. Да его и не спрашивали. Хелина вошла в раж, и теперь ее невозможно было остановить:

— Разве мы живем не в свободной стране? Разве люди не имеют права свободно приезжать и уезжать отсюда? Или, может быть, в какой-то статье все же записано, с кем именно лояльному гражданину дозволено общаться… каких гостей можно принимать? Если это так, то означенная статья для меня остается пока совершенно неизвестной. Только и всего…

Здесь Хелина сделала паузу, чтобы перевести дыхание, и одновременно театрально развела руками. Илола не замедлил воспользоваться этим:

— Уважаемая госпожа…

— Я девица.

— Уважаемая мадемуазель. Давайте все же не будем устраивать здесь балагана… Если подойти к этой истории по-деловому, без эмоций, то, судя по вашему повествованию, можно сделать заключение, что у вас бывали гости, однако никто из них долго здесь не задерживался…

— До чего же вы догадливы!.. Да, ни одно существо мужского пола не находило приюта под этим кровом.

Илола поднялся со своей скамьи у дверей. Собираясь уходить, он сказал:

— Ну что ж, дело прояснилось… и довольно основательно. Сожалею, что обеспокоил.

— Вы же исполняете свой долг.

Слова принадлежали Селме. Она с явным неодобрением следила за бурными излияниями своей сестры. И теперь, как бы извиняясь за нее, сказала в полный голос, в котором звучали сочувствие и тепло:

— Не обижайтесь.

— Ну что вы, — пробормотал Илола.

На лице Селмы появилась улыбка. Только теперь Илола отметил, что она очень даже симпатична. Женщина в самом соку. Фигура, может быть, слегка полновата, но эта округлость не распространялась на лицо. Оно было выразительным, с тонкими чертами. Если потщательнее причесать волосы, хорошо уложить да приодеть — ей наверняка был бы гарантирован успех там, где гремит музыка и крутят веселые танцы.

Заметив, что, пожалуй, слишком долго задержал взгляд на Селме, Илола автоматически повторил:

— Ну что вы…

Селма промолвила благожелательно:

— Вы хотите сказать, что… что здесь у вас обошлось относительно спокойно. Бывает и хуже.

— Что-то в этом роде.

Живой словесный обмен между младшей сестрой и констеблем, носивший доброжелательный характер, явно пришелся не по душе Хелине. Она бросила в сторону Селмы строгий взгляд. Уже у самой двери Илола повернулся к Хелине и сказал:

— Если хотите потребовать возмещения убытков с Тимо Тойвиайнена за ущерб, причиненный деревьям, то…

Ответ Хелины был готов:

— Едва ли стоит судиться с этим негодяем. Его слушать-то просто невыносимо. Кроме того, он — куда ни кинь — безнадежно глуп…

— Прощайте, — сказал констебль Илола.

Глава 7

На следующее утро констебль Юрки Илола вновь отворил дверь в гостиную усадьбы Лаутапоррас. Сразу же, с порога, он бойко объявил:

— Это опять… я!

В просторной комнате на этот раз находилась лишь одна женщина, Элиза. Сейчас она сидела не за ткацким станком, а за длинным столом и точно на том же месте, где вчера восседала Хелина Поррас.

На этом схожесть положения кончалась.

Если перед Хелиной лежали бумаги и какие-то суховатые с виду узкопрофильные специальные книги, то Элиза листала иллюстрированный и красочно оформленный журнал. По сравнению с угловатыми формами Хелины и ее жесткими чертами лица Элиза была олицетворением молодости, свежести и женственности. Появившаяся на ее лице улыбка обнажила ряд ровных белоснежных зубов, а зеленоватые глаза ярко блеснули.

— Похоже на то, — согласилась Элиза. — Проходите, пожалуйста, и садитесь.

Когда Илола собирался сесть, как и вчера, на стоявшую у двери скамейку, изящно очерченные брови Элизы недоуменно приподнялись:

— Боже мой! Можно и сюда, поближе.

Илола пересек всю комнату по крепкому деревянному полу. Это действительно было древнее творение. Шаги прошлых поколений изрядно поизносили поверхность широких половиц, так что на местах сучков образовались полукруглые выпуклости. А в мощных бревнах, из которых были сложены стены, виднелись следы затесов плотницкого топора. На стенах не было видно ни единой картины — не было даже хранившихся в старых домах настенных гобеленов с вытканными на них изречениями из Священного писания, — вместо этого обстановку оживляли несколько богато и красиво исполненных домотканых ворсовых ковров.

В то время как Илола усаживался за стол напротив Элизы, та захлопнула журнал. Глаза девушки весело сверкнули, когда она заметила:

— Как видите, это «Домашний очаг», его не нужно прятать. Но если признаться, у меня там, в моей комнате, есть кое-какие другие, более фривольные издания.

Илола улыбнулся.

— Хорошо припрятанные, не так ли?

С минуту лицо Элизы сохраняло весьма потешный и шаловливый вид, ибо она с трудом сдерживала желание показать язык. Но затем девушка все же посерьезнела:

— Мои тетки вовсе не такие старомодные, как о них сплетничают. Не говорю уж о той чепухе, что за мной здесь будто бы следят, что я нахожусь под постоянным надзором и что меня тиранят.

Илола поторопился вставить:

— Я по крайней мере этому не верил.

— И все же это так. По слухам, я чуть ли не пичуга, которую заточили в клетку.

— Даже так?..

— Как-то раз здесь появилась какая-то странная старуха, повязанная платком, она, видите ли, пришла пожалеть меня и посетовать на мою судьбу. Тогда у меня невольно вырвалось: «Ну и ну!»

Элиза тряхнула при этом своими медными волосами. Они были обрамлены в тон красной лентой. Когда она внезапно поднялась и направилась к плите, Илола заметил, что на ней были брюки черного цвета. Это были не джинсы, но в то же время сшиты не из обычного сукна. И хотя штанины были прямыми, брюки сужались у бедер так, что приятные округлости ласкали глаз. Туфли были также черными. По форме они были очень изящными, на низком клинообразном каблуке.

— Могу я предложить вам кофе, который вчера остался лишь словами?

Илола ответил на озорной девичий взгляд улыбкой, однако поспешил отказаться:

— Не утруждайте себя.

— Да какой же это труд! В отсутствие Селмы можно приготовить кофе и без медного кофейника и плиты.

В доме оказалась кофеварка. И уже одно это несущественное обстоятельство опровергало слухи, ходившие в округе, о том, что женщины жили по обычаям каменного века. Прошлым вечером Илола заметил во дворе усадьбы автомобиль «мазда»[162], последней модели, цвета красного вина. Воспоминание об этом, а также отсутствие его в данный момент на стоянке пробудило у констебля смелую надежду.

Он спросил:

— Вы одна дома?

Элиза отмеряла в это время ложкой кофе, закладывая его в бумажный пакетик кофеварки, и сказала через плечо:

— Да. И тому есть особая причина, о которой я расскажу чуть позже.

На душе у Илола полегчало. Такая ситуация его устраивала. Причина отсутствия тетушек могла быть любой, но ситуация сама по себе преотличная. Хотя Элиза настойчиво уверяла, что не является объектом притеснений или тирании с их стороны, однако Илола обратил внимание вчера вечером на то, что родственницы уже одним своим присутствием подавляли живую и непосредственную манеру общения молодой девушки.

Элиза наполнила водой стеклянный сосуд кофеварки и включила в сеть. Предоставив машине делать свое дело, она вернулась к столу и села.

— Обе мои тетки, — начала она, — были ужасно раздосадованы некоторыми вашими вчерашними подозрениями. После вашего ухода здесь произошел острый обмен мнениями. А так как каждая из нас, обитательниц этого дома, не очень-то горазда говорить… как бы это половчее выразиться…

На лбу Элизы появились морщинки. Казалось, ей трудно подобрать нужные слова. Констебль Илола слушал и воспринимал все с легким удивлением.

Чего следовало ожидать? И чего вообще хочет это милое создание?

Избегая взгляда сидящего напротив нее мужчины, Элиза рассеянно двигала рукой, лежавшей на столе. Когда она заговорила, на ее лице выступил легкий румянец:

— Поскольку в деревне продолжают упорно утверждать, что в нашем доме укрывается какой-то мужчина… и поскольку в свете вчерашних событий дело зашло так далеко, что его можно обвинить даже в кровавых злодеяниях, то Хелина и Селма решили полностью лишить эти слухи всяких оснований.

Илола удивленно моргнул глазами.

Он ничего не понимал. Но решил, что лучше всего дать высказаться девушке, не перебивая ее.

Длинные пальцы тонкой руки Элизы продолжали скользить по поверхности стола по мере того, как она говорила:

— Решено, что в дом будет взят посторонний человек… такой… нейтральный наблюдатель. Через него официальные власти смогут впредь получать когда угодно и какую угодно информацию. Это заявление моей тети Хелины.

От этих слов Илола стало немного не по себе. Кто другой, как не он, представитель официальных властей, задавал здесь вчера малоприятные и назойливые вопросы?..

Однако Элиза явно не собиралась говорить ему колкости. Она не случайно упомянула, что речь идет о мерах, предпринятых Хелиной. И все же на ум приходили всякие сомнения по мере того, как он слушал девушку.

А Элиза тем временем продолжала:

— Этот замысел легко осуществить. В нашем доме длительное время жила старая служанка… можно сказать, мебель, полученная по наследству. Ее зовут Хелена. Однако год назад Хелену препроводили в дом для престарелых…

В этот момент Элиза подняла голову. Взглянув на Илола, она заметила в глазах молодого полицейского тень сомнения и поспешила сказать:

— Нет, Хелену отправили туда вовсе не потому, что ее умственные способности стали слабеть. Какой бы свидетельницей она в этом случае была! Наоборот, Хелена Мякеля по-прежнему очень живая и подвижная особа с острым слухом и зрением. Короче говоря, в расцвете своих душевных сил. — Слегка улыбнувшись, Элиза продолжала: — Но ей стало трудно передвигаться… шаги замедлились… и поэтому она стала в некотором смысле обременительной в этом доме… во всяком случае, моя достопочтенная тетушка Хелина соизволила так охарактеризовать создавшееся положение. Поэтому ее и отправили в дом для престарелых.

Только теперь Илола стал постигать суть задуманной операции:

— Так что же, ее хотят вернуть назад, в дом?

— Именно так. Это соответствует общим устремлениям, так как Хелена не прижилась в доме для престарелых. От нее поступают грустные письма и весточки. И, по мнению Хелины, возвращение в дом Хелены не что иное, как наш подвиг милосердия.

Гримаса на лице девушки выразила ее подлинное отношение к этической стороне этого милосердного деяния. С такой же откровенностью она рассказала и о практической стороне этого дела.

— Основная цель возвращения Хелены заключается, конечно, в том, чтобы вернуть прежний блеск и прочность семейному щиту. Постоянно присутствовать здесь, быть в некотором роде привратницей. Но прежде всего мишенью для прицельных вопросов со стороны официальных властей. — Заметив досадливое выражение на лице Илола, Элиза пояснила: — Вы уж не обижайтесь… речь не идет о личностях. Но, сытая по горло клеветой и ложью, тетя Хелина намерена положить этому конец. И у тети Селмы тоже нет ничего против этого. Правда, она относится к этому делу более гуманно… не так утилитарно. Она полагает, что Хелене просто лучше жить здесь, чем в доме для престарелых. Ведь это место было на протяжении десятков лет родным домом для Хелены.

— Да… я понимаю.

— Мои тетки отправились по этому делу рано утром. И они намереваются привезти Хелену сюда уже сегодня… если, конечно, бюрократия и формальности позволят.

— Вот как.

До этого момента Элиза говорила размеренно и спокойно.

Заключение прозвучало несколько иронично:

— Несмотря на поздние годы, зрение и слух Хелены безупречны. Если же еще принять во внимание, что по характеру она бдительна, как горностай, то не исключено, что известное вам дело в самом недалеком будущем получит однозначное и безапелляционное признание официальных властей, а именно: поскольку орлиный взгляд Хелены не отыщет в этом доме мужчины, то, следовательно, такового… не существует.

Илола, по правде говоря, не знал, что и думать.

Безусловно, план Хелины Поррас был просто гениален. Это был нокаут всяким слухам. Но одновременно Илола подумал и о другом. Уж не собирались ли захлопнуть дверь конюшни тогда, когда лошадь выбежала из нее? Это пока еще не оформившееся и смутно маячившее подозрение привело к тому, что Илола бросил острый взгляд на очаровательную рассказчицу.

Поле боя нужно было расчистить.

И сейчас для этого представился подходящий момент, который, возможно, никогда не повторится. Конечно, было бессердечно оказывать давление на Элизу теперь, когда она оставалась без резервных оборонительных сил. Хотя внешне девушка выглядела бойкой, Илола чувствовал, что внутренне она хрупка и ранима.

Прочь сантименты!

Илола собрался с духом и выпалил:

— Вполне может быть, что мужчины, о котором идет речь, здесь уже нет. Однако это не исключает возможности, что он квартировал здесь раньше.

На щеках Элизы вспыхнул румянец.

Она выпрямилась и быстрыми шагами направилась к тому самому буфету, около которого вчера вечером хлопотала Селма. Открывая створки буфета, она, стоя спиной к Илола и не оборачиваясь, резко сказала:

— Этот вопрос, кажется, был исчерпан еще вчера!

Илола чертыхнулся про себя.

Он с трудом удержался от вздоха, который стремился вырваться наружу.

Впереди опять стена!

Тысяча чертей!

А может быть, подозрения все же напрасны? Элиза несомненно была самым слабым звеном в этой цепи. В ней не было ни стойкости Хелины, ни спокойной уверенности Селмы. Так размышлял Илола, вступая сегодня в этот дом, и, застав девушку одну, почувствовал тайную радость. А может, вернее сказать: вероломную радость.

Он попытался разорвать цепь.

Но она не разорвалась!

Элиза молча накрыла на стол. Кофе был отличным, а домашние булочки — рассыпчатыми, но застревали у Илола в горле.

Ничего себе, хорош гость!

Когда Элиза наливала вторую чашку, Илола решился, ибо между ними возникла стена молчания и ее следовало сломать. Не найдя ничего другого, Илола сказал, опустив голову:

— Сожалею…

— Ничего.

И если голос Илола был унылым, то короткий ответ Элизы прозвучал как отзвук какого-то тайного горя.

— Поговорим о чем-нибудь другом, — предложил Илола.

— Давайте.

Как ни странно, лекарство подействовало. Нехотя начатая беседа обо всем и ни о чем приняла затем приятный и непринужденный характер. Они стали говорить о защите природы, и случилось так, что те самые погубленные березы, которые стояли сейчас в лесу, навели их каким-то незримым образом на этот разговор. Однако непринужденная беседа длилась недолго. Внезапно Элиза прервала ее:

— А знаете что!

— Что?

— Вчера вечером я побывала на месте происшествия.

— Неужели?

— Нет, не из любопытства… Мне не давали покоя те березы. Я знаю эти места с детства… А наступившие майские ночи так светлы и прозрачны. И я отправилась туда, когда мои тетки уже уснули.

— Неужели не было страшно?

Элиза тряхнула головой. Волосы, собранные под красной лентой, всколыхнулись волной.

— Ничуть. Хотя по пути пришлось миновать то дерево, на котором моя мама… повесилась.

Илола вздрогнул.

Чтобы подавить рождавшиеся в воображении страшные картины, он быстро спросил:

— Ну а что на том месте?

— Отыскала березы.

— И что же?

Лицо Элизы дрогнуло.

— Меня охватила дикая ярость. Я стала вырывать из древесных стволов трубки, по которым бежал березовый сок, и забросила их как можно дальше. А сок из ведер вылила под основания деревьев… наивно полагая, что они впитают в себя хотя бы часть этой живительной влаги.

— А затем?

— Раскидала все ведра по лесу и… с тяжелым сердцем вернулась домой.

Илола кашлянул.

Расценив это покашливание как возможный упрек, Элиза обеспокоенно спросила:

— Вы рассердились на меня? Я сделала что-то не так… помешала, как принято говорить, расследованию?

Милое дитя!

И хотя Илола не произнес этих слов, в его глазах засветилась необычайная нежность. Внезапно он ощутил тяжесть на душе. Но тут подоспела спасительная мысль, и Илола поспешил выразить ее словами:

— Да я ведь по делу. Я отправился сюда утром пораньше, чтобы побывать на том месте, в березовой роще. Заглянул сюда к вам в надежде, что кто-нибудь укажет мне путь туда.

Они посмотрели друг на друга. Их взгляды встретились.

Илола поблагодарил судьбу за то, что его совесть была чиста. Или, если сказать точнее, почти чиста. Он действительно отправился сюда именно с этой целью. Но все же слегка покривил душой, ибо сапожник Тимо Тойвиайнен описал место происшествия с такой точностью, что констебль нашел бы его и сам без труда.

— Я с удовольствием провожу вас.

Голос Элизы мгновенно изгнал из памяти молодого констебля сапожника Тойвиайнена со всеми его пояснениями и описаниями, и Илола обрадованно воскликнул:

— В самом деле?

— Конечно. — Ее ответ прозвучал как нечто само собой разумеющееся.

День был ясным и солнечным. На синем небе виднелось лишь одно-единственное белоснежное облачко. Они направились по дороге, извивавшейся вдоль полей и обрамленной по обеим сторонам густыми желтыми зарослями мать-и-мачехи. У опушки леса появились белые фиалки. Цветы пенились белыми коврами и терялись в лесной глуши. По мере того как лес сгущался, фиалок становилось все меньше. Элиза сорвала несколько цветков.

Илола взглянул на шагавшую рядом с ним девушку.

О чем она думала? Это скоро прояснится.

Навстречу им в лесу, возле тропинки, попалась крепкая сосна. Невысокая, она, однако, кучно обросла ветвями. Ствол ее был шишковатым, а мощные ветви расходились во все стороны, подобно мускулистым рукам.

Когда Элиза сошла с тропы, сделала несколько шагов и положила у основания сосны свой маленький букетик цветов, мороз прошел по спине Илола.

Неужели здесь?..

Тяжелое чувство охватило его так сильно, что он даже потерял на мгновение способность думать. Однако уже через минуту он, к своему удивлению, был в состоянии осмотреть место глазами полицейского чиновника. Очевидно, давали о себе знать профессиональные навыки.

И все же было жутко. Если кто-то решил покончить с собой, то более подходящее место было трудно найти. Нижний, очень крепкий сук сосны возвышался всего метра на три над землей. Пресытившемуся жизнью человеку вовсе не нужно было взбираться на дерево. Прямо под суком стоял высокий, почти двухметровый камень. Он был необычным по форме и очень подходил для избранной цели.

Одна из сторон камня была пологой, и по ней нетрудно было взобраться на его вершину. Противоположная сторона была, наоборот, почти отвесной. Приговоривший себя, стоя на вершине каменной глыбы, мог легко обвязать веревку вокруг сука. А затем все просто — петлю на шею и шаг в сторону. До боковины камня, стоявшего вертикально, оставалось достаточно места, так что…

Бросайся в пустоту.

Ощутив жестокость своих мыслей, Илола почувствовал, как у него потемнело в глазах. Когда же он посмотрел на Элизу, которая, положив цветы у ствола дерева, замерла на мгновение возле него, устремив взгляд куда-то вдаль, горячий ком подступил у него к горлу.

Не прозвучало ни слова.

Пантомима окончилась, и Элиза шевельнулась. Как бы освобождаясь от сковавших ее магических сил, она вновь ступила на тропу и произнесла притворно обыденным голосом:

— Продолжим наш путь. Тропа огибает этот камень стороной, она не доходит до березовой рощи, минует ее почти рядом, Между ними остается кустарник.

«Напал так внезапно…» — вспомнил Илола рассказ Тойвиайнена. Теперь он почувствовал облегчение, ибо ему следовало приниматься за работу. Как знать, может, он еще сделает что-нибудь полезное. Место же, где мать Элизы лишила себя жизни, было символом безнадежности, безысходности.

Тут уж ничего не поделаешь.

В деле же по нанесению ножевой раны Тимо Тойвиайнену — если только это слово можно употребить в данном случае, поскольку удар был произведен кинжалом, — все пока еще оставалось неясным.

В тот самый момент какая-то волшебная сила направила луч света в сознание Илола, и его осенила догадка. Так как тропинка точно вела к месту происшествия и так как ее отделял от места совершения преступления лишь кустарник, упомянутый Тойвиайненом, сквозь который на него бросился человек с кинжалом, по крайней мере одно обстоятельство становилось почти очевидным.

Тот самый человек, одетый в зеленый костюм и шляпу с пером, говоривший на иностранном языке и выражавший здесь свое возмущение, шел по этой самой тропе.

А тропа начиналась от Дома трех женщин.

На язык так и просились проклятия в свой адрес. Неужели у него настолько заклинило мозги, что он оказался не в состоянии проанализировать события с этой стороны?

И все же, следуя дальше по тропе, Илола принял решение: если на месте происшествия, как и следует ожидать, не найдется ничего примечательного, он пошлет все это дело к лешему. Ибо Тойвиайнен, который скоро оправится от своей легкой раны, примется хвастаться своими приключениями на всю волость. Тот же тип, который причинил ему телесное повреждение, вырвется к этому времени из блокадного кольца. Его уже никакие расследования на месте не вернут назад.

— Здесь. За этими кустами.

Элиза остановилась так внезапно, что погрузившийся на мгновение в свои пессимистические размышления Илола едва не наскочил на нее. Девушка показала на почти трехметровые ивовые заросли. За ними виднелись высокие березы. Свет переливался в их стройных стволах, а только что распустившаяся листва напоминала подвенечную вуаль природы.

Формальности ради Илола наклонился, чтобы осмотреть тропинку.

Конечно же!

Камни, кочки, хвоя, проступившие на поверхность корни деревьев, опять кочки… и ничего больше…

Усмехаясь про себя, Илола раздумывал над тем, что в полицейских детективах преступник, как правило, наступает так удачно и на такую благодатную синеватую вязкую глину, что сыщик без труда снимает гипсовый слепок с его следа. Если на подошве сапога оказываются гвозди, то и они непременно видны в отпечатках следов, так что…

Илола поднял взгляд с тропы. Так как кусты были очень густыми, он предложил:

— Подождите меня здесь. Я пройду взгляну, что там, по другую сторону?

С того самого момента, когда они остановились у места гибели матери, Элиза стала совершенно другой. И вот только теперь улыбка впервые появилась на ее лице:

— Не забудьте: часть того, что вы увидите, — следы моей работы. Я была так сильно раздосадована из-за поврежденных деревьев, что поддела несколько ведер ногой. Поэтому, если вы там обнаружите красные пластмассовые кусочки, то…

Илола рассмеялся.

Было так приятно смеяться посреди этой расцветающей природы в обществе Элизы. Благожелательно усмехаясь, он ответил:

— Непременно.

Элиза осталась ждать.

Илола задержался ненадолго. Едва прошло минут пять, как ветки ивняка вновь закачались и он опять появился на тропе.

— Вот такой ширины, вот такой долины!

В подтверждение своих слов Илола развел руками. Элиза весело рассмеялась. Стройный, широкоплечий парень хорошо сыграл роль хвастуна рыболова.

Илола в это время думал уже о другом.

Возвращение по этой самой тропе вновь приведет к необходимости миновать роковое место у сосны. А облако печали только что сошло с чела Элизы.

Поэтому Илола предложил:

— Давайте вернемся по шоссе? Пройдем по следам Тойвиайнена. Надо и это сделать. Да и вообще…

Последнее слово повисло в воздухе. Но Элиза уловила деликатность своего спутника.

— Давайте, — ответила девушка.

Глава 8

Хелена Мякеля переходила из комнаты в комнату и разглядывала цветы.

Она была счастлива.

Нельзя сказать, чтобы за ней плохо ухаживали в доме для престарелых. Не в этом дело. Она постоянно ощущала неудобство оттого, что попала в положение, когда вынуждена была принимать помощь от других людей. Она же не считала себя настолько больной и старой, чтобы быть не в состоянии ухаживать за собой самостоятельно. При необходимости она могла оказаться еще полезной и другим.

Правда, ноги у нее стали совсем никудышными. Да и спина сгорбилась.

Но еще сегодня утром она трудилась в саду. Собрала полное ведро смородины. Кроме того, работала по дому. Полила цветы. Кто же еще о них позаботится? Хелина и Селма в отъезде. А Элиза оставалась все той же — со своими вечными причудами.

Она, видите ли, увлечена искусством. Неизвестно только, какой художник из нее получится. Вторым увлечением Элизы была охрана природы. Это тоже суета сует. И все-таки она очень, очень любила Элизу. Она пестовала ее, когда та была еще грудным младенцем и когда ее мать постигла такая жестокая доля…

Легкая печаль омрачила доброе расположение духа старой Хелены. Заменой матери стала она девочке после того рокового случая.

Прежние воспоминания, однако, отступили, когда Хелена выглянула во двор. Розы были в полном цвету. Они напомнили ей о том незабываемом дне, когда Хелина и Селма забрали ее из дома для престарелых сюда, к себе домой.

Это произошло утром.

А вечером того же дня, желая показать, что совсем не бесполезна здесь, она развила бурную деятельность. Вместе с Элизой они высадили саженцы, которые в эту пору августа стали бурно распускаться.

На каждой веточке было до пяти крошечных распустившихся бутонов розы. Элиза произносила вслух их названия. Но еще крепче запали они в память Хелены после того, как она прочла их названия собственными глазами: «Оллгоулд», «Монтана», «Нина Вейбал», «Куин Элизабет».

Вот они в полном цвету. Посаженные ее собственными руками…

С губ Хелены сорвался вздох глубокого удовлетворения. Морщинистое лицо расплылось в доброй улыбке. Однако, когда она с кувшином, полным воды, вошла в следующую комнату, которая принадлежала Элизе, улыбка погасла, а брови нахмурились.

Ох уж эти картины, написанные Элизой!

В своем ли она уме, бедняжка?

Ни одну из них нельзя считать нормальной.

Неестественно вытянутые головы, несоразмерные фигуры. А самая большая, та, что висит на стене — «Горящий ангел», — это какой-то ужас, фу!

Только одну картину и можно было считать настоящей. Она называлась «Черноокая Сюзанна». Возможно, потому, что посреди желтого венчика цветка, изображенного на ней, виднелась черная клякса.

Очень хорошо.

Но остальные картины… Они угнетали и лишали покоя душу.

К тому времени, когда Хелена вернулась в гостиную, подавленное настроение стало постепенно проходить. Здесь было просторно и покойно. Кошка, мягко ступая, пробралась к ней и, прижавшись, начала приводить в порядок свою шерстку.

Стало уютно. Настроение поднялось.

Как и розы во дворе, кошка тоже была дорогим воспоминанием. Она еще котенком появилась в доме. В мае. Всего за день или два до возвращения Хелены в это столь желанное окружение. Сейчас кошка уже подросла и неотступно следовала за Хеленой.

Кто же еще даст ей молока?

Хелена взяла кошку на руки и села в качалку. Кошка сразу принялась мурлыкать. Глаза ее все больше смыкались по мере того, как рука Хелены гладила ее.

В качалке можно было бы задержаться и подольше. Однако Хелена вдруг что-то вспомнила, испуганно посмотрела на стрелки часов.

Сегодня ее должна была навестить Ольга!

Они ведь условились.

Как же так, она едва не забыла об этом! Предстояли весьма приятные мгновения. Она смогла бы хоть ненадолго выступить в роли хозяйки дома! Хелина и Селма были за границей. А Элиза разрешила ей эту встречу: «Конечно же, ты можешь принять свою давнюю подругу. У вас наверняка есть о чем поговорить».

К счастью, до прихода гостьи оставалось еще достаточно времени. Да, но где же сама Элиза?

Вылезая из качалки и осторожно опуская кошку на пол, Хелена начала аукать:

— Элиза, ау… ау…

Однако ответа не последовало. Ну да ладно, сегодня субботний вечер, и у молодых много дел в эту пору. Хелена выглянула из окна. Хелина и Селма отправились в путешествие в автомобиле. Элиза же часто пользовалась велосипедом. Ходила она и пешком. Ох уж эти странные скитания по лесу. И чаще всего вокруг того самого места, где стоит та роковая сосна…

Легкий озноб прошел по телу старой женщины. Она ведь жила и тогда в этом доме. Тот несчастный случай произошел почти сразу после рождения Элизы. И прошло с той поры около двух десятков лет.

Но такое никогда не забывается.

Нет!

А сейчас следует думать о другом. Через минуту здесь будет Ольга. Нужно накрыть на стол, поставить кофейник на плиту…

К приходу Ольги все было готово.

Когда друг детства Ольга Ойттинен, проживающая ныне в деревне Ала-Коттари, снимала с головы платок, а затем и пиджак, Хелена разглядывала ее со стороны. Похудела. И поседела. И все же еще красива. Казалось, целая вечность прошла с той поры, когда обе они вот такими же августовскими вечерами танцевали на мосту через деревенскую речку.

Темный блеск воды. Звуки гармоники. Теплые сумерки и восходящий месяц.

— Да!

Услышав возглас Хелены, Ольга обернулась:

— Чего это ты дакаешь?

— Да ничего!

Ответ прозвучал почти сердито. Недостает еще, чтобы они с Ольгой принялись ворошить давно забытое. Два высохших сухаря! Вспоминать времена, когда тело было молодым и упругим. И когда…

Хелена прервала нить своих размышлений. Она поймала себя на том, что готова произнести еще раз «да»… Но как это истолкует Ольга?

— Добро пожаловать! Очень приятно, что ты смогла прийти, — сердечно приветствовала подругу Хелена.

— А что мне могло помешать? Одинокая вдова, дети разбежались по всему белому свету.

— Так, так…

Хелене не понравилось такое начало. Не забыла ее подружка напомнить, что и замужем она побывала, что и дети у нее есть. А другой и этого счастья не перепало. В душе Хелены начинало пробуждаться раздражение, однако оно прошло, как только подруги сели за кофе. После этого беседа пошла сама собой.

После того как были обсуждены все наиболее важные дела, Ольга оглянулась вокруг и заметила:

— И этот дом приутих.

— Да, это так.

Беседа на минуту прервалась. Обе женщины погрузились в свои мысли. Им припомнились прежние времена. При жизни старого хозяина Густава Адольфа и его жены Хенрики дом был всегда полон жизни. Лошади ржали на конюшне, в хлевах мычали коровы. Служанки хлопотали внутри дома, батраки трудились на полях. Теперь же не видно скота, впрочем, и служанок тоже. Что бы подумал старый хозяин, если бы смог взглянуть на все это? Дал же он всем своим дочерям сельскохозяйственное образование, следовательно, верил, что они продолжат его дело.

Однако получилось иначе. Все стало приходить в запустение. Это было видно хотя бы уже по тому, что прежняя фамилия «Лаутапоррас» за время ведения хозяйства дочерьми сократилась до «Поррас».

Хелена очнулась от своих раздумий, когда Ольга сказала:

— Я сейчас подумала о том… что, видно, и таинственные мужики покинули эти места.

Прошло некоторое время, прежде чем Хелена поняла, о чем идет речь.

А поняв, возмутилась до глубины души.

Черт возьми!

Когда Хелену Мякеля забирали обратно сюда из дома для престарелых, никто и словом не обмолвился, что ее собираются использовать в качестве «ока и уха» этого дома. А вместе с тем и «щита» против внешнего мира. И все же Хелена инстинктивно улавливала все это, сознавала ситуацию.

Она прожила в доме для престарелых один год. Обстановка полной бездеятельности способствовала рождению всяких слухов и сплетен. Что еще там делать, кроме как только перемывать людские поступки и косточки! Исчерпывалась одна тема, возникала другая. Престарелых обитателей дома посещали знакомые, рассказывали волостные новости, которые затем подвергались всестороннему обсуждению и обрастали всяческими подробностями.

Пробыв в доме для престарелых около полугода, Хелена услышала первые шепотки о доме Лаутапоррас.

Оказывается, что этот дом вовсе не был Домом трех женщин.

В нем появился… кто бы вы думали?.. Мужчина!

Сейчас Хелена Мякеля не хотела вспоминать все. Слухи и пересуды разбухали и обрастали немыслимыми подробностями. Поэтому, вернувшись в дом, она, конечно же, сразу стала внимательно осматриваться и оглядываться вокруг.

Вот этими собственными глазами.

И очень осторожно.

Ибо на эту тему в доме было наложено табу.

Об этом она догадалась уже потому, что обитательницы дома ни разу не коснулись этой темы. Молчание Хелины и Селмы было понятно, но, возможно, Элиза иногда могла бы позволить себе…

Но и та тоже. Рот оставался на замке. И постепенно Хелена стала сомневаться в достоверности этих слухов. Даже после истории с сапожником Тойвиайненом, когда по деревням прошел целый поток слухов, намеков и предположений.

Попытка убить Тойвиайнена имела место за день до возвращения Хелены. И поэтому старая и умудренная жизненным опытом женщина имела возможность поразмыслить кое над чем. А так как пересуды на тему о том, что незнакомец, напавший на Тойвиайнена с кинжалом в руке, был выходцем из этого дома, не затихали, то…

У хозяек дома появилось, очевидно, намерение раз и навсегда поставить прочный заслон всем этим слухам.

Что касается таинственного мужчины, то Хелена в течение всего лета не заметила и тени его!

Она пыталась тайно обнаружить следы более раннего пребывания мужчины в доме, однако и в этом ее постигла неудача.

Ничего.

Даже забытого лезвия для бритья или шнурка от ботинок.

Ни единого признака пребывания в доме в течение многих месяцев мужской персоны, ни одного подтверждения этой версии Хелена не нашла.

Следовательно, дом был свободен от подозрений.

А значит, и его репутация была незапятнанной. Это была истина, несмотря на то, что репутацию дома пытались и, очевидно, до сих пор пытаются очернить. Уверившись в достоверности своего заключения, Хелена приняла решение.

Уж коли ее взяли в дом, чтобы защищать его честь, она выполнит свои обязанности до конца. Деревня может подбрасывать какого угодно навоза — щит Хелены все отразит!

Именно в данную минуту она должна дать почувствовать это Ольге Ойттинен.

Хелена перевела дыхание, устремила на Ольгу гневный взгляд и сердито сказала:

— Какого лешего ты несешь, говоря о таинственных мужиках?

Ольга опешила от суровости нанесенного ей удара. В замешательстве она пробормотала:

— Ну… всякое об этом говорят.

— Что именно?

— Ну… всякое.

— На этот раз тебе придется ответить за свои слова!

Ольга и ответила, заикаясь:

— Ты что, хочешь сказать, что я сплетница?

— Именно это, и вдобавок — самая отъявленная!

У Ольги отвисла челюсть. Она глотала воздух. Лицо позеленело. Не веря своим ушам, она произнесла:

— Ты что, собираешься меня оскорбить? Ну и ну. Никогда бы не поверила.

Теперь Хелена заговорила вполне спокойным голосом:

— Ты только что утверждала, что под крышей этого дома квартировали какие-то мужики…

— Ничего подобного!

— Я слышала это своими собственными ушами…

— Я только между прочим сказала, что дом приутих.

— А что еще сказала?

— Да оставь ты!

— Повторить твои слова?

— Валяй, если помнишь.

Хелена произнесла медленно и раздельно:

— Вообще-то я не намерена вытягивать из тебя вновь эти слова. Однако цель твоя была абсолютно ясна. Ты хотела сказать, что в этом доме был мужчина. И еще намекнула, что, может, он остается здесь и до сих пор.

Ольга вскочила на ноги. Она подобрала подол своей юбки и закричала голосом, полным ярости:

— И это благодарность за все?

— За что?

— За то, что я взяла на себя труд прийти сюда. И…

— Это ты должна меня благодарить. Кофеек-то пришелся по вкусу. И булочки ты пихала в рот так, что едва не задохнулась.

Последняя фраза попала в цель, так как Ольга и в самом деле едва не задыхалась. Зеленоватый цвет лица сменился на темно-красный, а глаза метали молнии. Она повернулась кругом и пересекла комнату. Срывая платок и пиджак с вешалки, она тряслась от ярости:

— Дожили до того, что бабы из богадельни возомнили из себя невесть что! Никогда бы не поверила…

Не успев даже повязать платок, с пиджаком под мышкой, Ольга бросилась к двери.

В тот самый момент, когда она открыла дверь, Хелена крикнула ей вслед:

— Беги, да поскорее! И рассказывай всем, что слышала здесь. Но говори правду. Здесь нет никакого мужчины. И никогда не было.

Дверь с грохотом захлопнулась за гостьей.

Уставившись на дверь, закрывшуюся за Ольгой, Хелена только теперь поняла, что произошло. И хотя она очень удивилась своей недавней вспышке, она все же не раскаивалась в происшедшем. Наоборот, наружу так и рвался приступ смеха. Хоть раз эта баба услышала слова правды. И побагровела… физиономия стала красной, как пион.

— Хи-хи-хи.

Хелена следила взглядом, как Ольга пересекает двор. Из окна хорошо просматривалось все пространство до самых ворот. Добравшись до них и отворив калитку, Ольга еще раз обернулась.

Она погрозила на прощание кулаком.

Чтобы вернуть душевное равновесие, Хелена подкрепила себя еще чашечкой кофе. Потом поднялась, убрала со стола и дала кошке молока. За этими хлопотами улеглись последние всплески волнения. Посреди всех этих забот она вдруг обратила внимание на отсутствие Элизы.

Где она?

Уже перевалило за семь. Элиза должна была появиться хотя бы потому, что давно настало время поесть. Правда, они договорились, что на период отсутствия Селмы и Хелины они не будут соблюдать установленного режима, а каждый по мере необходимости будет брать из холодильника закусить, чего захочет. И все же отсутствие Элизы выглядело странным.

Не сказала ли ей девочка раньше днем что-нибудь о своей отлучке?

И когда она видела Элизу в последний раз?

Хелена начала припоминать. Очевидно, во второй половине дня. Не пришло тогда в голову взглянуть на часы. Да еще этот визит Ольги совсем выбил ее из колеи. Тем более что кофепитие обернулось так неожиданно и неудачно!

Где же Элиза могла задержаться?

Августовское солнце перед закатом начало алеть. Просторный дом притих. Вылакав молоко, кошка забралась на печь, оставив Хелену в полном одиночестве. Другой молчаливый компаньон — напольные часы стояли в углу.

Хелену стала одолевать тревога.

Она попыталась успокоить себя рассуждениями о том, что Элиза вовсе не обязана отчитываться ни перед кем в своих отлучках. Обе тетки, конечно, поглядывали за ней. Судьба их сестры, матери Элизы, не должна была повториться. Однако ни Хелина, ниСелма не требовали от Элизы подробных отчетов о ее поведении. Девушка была уже совершеннолетней. Поэтому уж кому-кому, а старой домоправительнице нет оснований беспокоиться, если девушка отсутствует несколько часов.

Однако эти объяснения, основанные на разумных доводах, не помогли.

С каждой минутой напряжение возрастало.

Чтобы как-то отвлечься, Хелена начала вытирать пыль. Старомодная мебель, стоявшая в зале, потребовала много усилий для приведения ее в порядок, но вскоре Хелена с ней справилась. После этого она взяла с полки первую попавшуюся книгу. Это был какой-то приключенческий роман. Такого рода книги ее вообще не интересовали. Поэтому, прочитав пару страниц, она отложила книгу в сторону.

В дополнение ко всему внезапно потемнело.

С удивлением она посмотрела на часы. Стрелки их были едва различимы, но все же она смогла понять, что было только восемь часов. В такое время в августе еще светло.

Она подошла к окну. Загадка сразу прояснилась.

Еще недавно светило солнце. Теперь же все небо затянулось черными тучами. Первая вспышка молнии внезапно разрезала небо, а за ней последовал удар грома.

Усилился ветер.

Скоро первые капли дождя ударили в окна. Затем начался такой ливень, будто разверзлись все хляби небесные. Однако не прошло и десяти минут, как капризная погода выкинула еще одно удивительное коленце. Небо прояснилось почти мгновенно, будто усиливающийся ветер в один момент расчистил его своей метлой.

Показалась луна.

Наступило полнолуние. В вечерних сумерках лунный свет был настолько ярким, что тени сосновых деревьев, окружавших двор, четко обозначались на земле. Так как часть сосен высохла, их ветви в лунном свете напоминали какие-то скелетообразные щупальца. Черные, как уголь, тени на земле повторяли эту картину.

«От всего этого может и в озноб бросить», — подумала Хелена.

Она стояла у окна и смотрела во двор.

Какой-то смутный инстинкт нашептывал ей все сильнее, что тут что-то не в порядке.

И вдруг она вспомнила.

Испуг перехватил дыхание.

«Осенние розы так хороши, что я отнесу букетик… туда».

Да, именно это сказала Элиза. Во второй половине дня. Эти слова прошли мимо ее ушей. Очевидно, она была слишком занята ожиданием визита этой проклятой Ольги. Или, возможно, дело обстояло иначе: она преднамеренно не хотела воспринимать этих слов? Эти паломничества Элизы к месту гибели матери были, по ее мнению, странными.

Более того.

В них было что-то неприятное, почти противоестественное. Если бы Элиза носила цветы на могилу матери, то все было бы понятно и отвечало установленным добрым обычаям. Конечно, нельзя не принимать во внимание и того, что фамильный склеп Лаутапоррасов находился в приходском селе, а до него — около двадцати километров.

И все же…

Чего ради выбирать местом поклонения сосну? Это разнесчастное дерево уже давно следовало свалить. Спилить под корень, чтобы и пня не было видно. А затем забыть, закрыть эту трагическую историю тяжелым покрывалом.

Но сейчас об этом уже бесполезно говорить.

Сейчас Элиза пошла туда! Когда именно она отправилась, Хелена не заметила, помнит лишь те слова: «Осенние розы… я отнесу букетик… туда».

Хелена с трудом подавила тяжелый вздох. Слова постоянно звучали в ее ушах, как глухой чугунный звон. Почему Элиза до сих пор не вернулась? Прошло уже столько времени!

Утешение на миг принесло предположение о том, что, может, девушка продолжала свою прогулку по лесу, пересекла его и заглянула в деревню, чтобы повидаться с кем-нибудь из друзей? Нет.

Это никак не вписывалось в установившиеся здесь порядки.

Прежде всего, у Элизы в деревне Ала-Коттари не было сердечного друга. Едва ли даже просто знакомые. И во-вторых, в обычаи Элизы не входило отсутствовать так долго, ничего не сообщив об этом.

На лбу старой женщины выступил пот. Она почувствовала сильное сердцебиение и боль, вызываемую им. Освещаемый лунным светом дом раскинулся перед ней. Бушевавший во время грозы ветер не стих и после ее окончания. Тени раскачиваемых ветром веток продолжали свою пляску на земле. Они напоминали отвратительных пресмыкающихся.

Было страшно.

Только внутри дома можно было чувствовать себя в безопасности. Однако нельзя больше медлить. Нужно выходить из дома. Выяснять причины исчезновения Элизы. Это необходимо.

Машинально Хелена набросила на себя пиджак и повязала платком голову. Выйдя во двор, она направилась к дороге. Из-за охватившего ее предчувствия беды она не ощутила даже ломоты в больных ногах, шаги были удивительно быстрыми. Полная луна так хорошо освещала окрестности, что не было опасности оступиться в выбитую колею. Однако, когда дорога у опушки леса сузилась до тропинки, Хелена вынуждена была замедлить шаг.

Было страшно погружаться в шумевший лес. К тому же в темноте. Лунный свет проглядывал только местами из-за качающихся вершин деревьев.

Но она знала эти места хорошо, так что при необходимости могла бы пробраться вперед и на ощупь.

Хелена плотно сжала губы и продолжала свой путь.

До цели оставалось немного.

Как в ужасном сне, она продиралась вперед. Несколько раз спотыкалась и падала. Однако тут же поднималась и продолжала путь. Усилия истощали силы, легким не хватало воздуха, а сердце билось так, будто хотело выпрыгнуть из груди.

Когда она наконец достигла цели и увидела фигуру, висящую на ветви дерева, мир померк в ее глазах.

Глава 9

Самолет вылетел с Родоса в полночь. Он приземлился в Сеутула[163] на рассвете. Хелина и Селма Поррас взяли свой автомобиль со стоянки, предназначенной для путешественников дальних рейсов, и отправились на нем домой. К тому времени, когда они подъезжали к родным местам, уже полностью рассвело.

— Посмотри-ка, никак Ольга Ойттинен…

Взгляд Хелины различил женщину, ехавшую им навстречу на велосипеде. После того как они разминулись, Хелина взглянула в зеркало и недовольно сказала:

— Эта баба слезла с велосипеда и смотрит нам вслед.

— На нас всегда смотрят.

Комментарий Селмы был сдержанным и коротким. Она не стала утруждать себя и оборачиваться назад. Однако, когда они поднялись на вершину горной гряды, с которой уже был виден их дом, Селма удивленно произнесла:

— Что это за сборище? И в этом-то месте!

У дороги действительно стояло с полдюжины человек. Двое на мопедах, двое на велосипедах и два пешехода. При приближении автомобиля они устремили свои взгляды в сторону Лаутапоррас, оживленно жестикулируя при этом. Но когда красная «мазда» поравнялась с ними, все будто окаменели.

Хелина вновь посмотрела в зеркало.

— Они глазеют на нас, как публика на того космонавта, при открытии Олимпийских игр в Лос-Анджелесе.

Селма пожала плечами. Хелина повернула автомобиль на дорогу, ведущую к дому. Она увидела, что обе створки ворот распахнуты настежь, и заметила с усмешкой на губах:

— У Хелены, кажется, гости. Видно, прибыли на тройке?..

Селма не ответила.

Хелина подогнала автомобиль к ступенькам дома. Сестры открыли багажник и взяли каждая свои вещи. Когда они вошли в гостиную, то увидели старую Хелену, сидевшую у стены.

Завидя прибывших, Хелена разразилась безудержными рыданиями.

— Что случилось?

Рука Хелины, освободившаяся от автомобильной перчатки, замерла. Селма опустила чемодан на пол и поспешила к Хелене:

— Что с тобой?

— Когда…

Потоку слез не видно было конца. Тогда и Хелина бросилась к Хелене, схватила ее за плечо и сурово спросила:

— Чего ты ревешь?

Хелена протяжно всхлипнула. Когда она подняла глаза, они были совершенно отсутствующими.

— Элиза умерла.

Сестры быстро переглянулись. Хелина спросила:

— Что за чепуху ты несешь?

Хелена вновь всхлипнула.

— Брось хныкать!

Брови Хелины нахмурились от гнева, и, взглянув на Селму, она спросила:

— Она что, сошла с ума?

Селма вынула платок из сумки. Вытерла им глаза старой женщины и тепло сказала:

— Хелена, золотко, успокойся.

— Это верно, Элиза умерла.

Глаза Селмы расширились. Рот Хелины сжался в узкую полоску. Ее рука все еще лежала на плече старухи. Сжав пальцы, она безжалостно впилась в плечо Хелены.

— Где Элиза?

— Они увезли ее.

— Кто?

— Полицейские.

— Говори, бога ради, яснее! Что сделала Элиза… если полиция ее увезла?

— Элиза умерла.

Хелина ослабила свою хватку, сняла руку с плеча. Она отступила на пару шагов. На какое-то время в гостиной все затихло, слышалось лишь мерное постукивание огромных часов в углу. Затем Хелена сказала:

— Эта бедняжка повесилась на той же самой сосне, что и ее мать.

Наступила гнетущая тишина. В глазах Хелены вновь появились слезы. Хелина и Селма неотрывно смотрели друг на друга.

Сестры стояли перед притулившейся к печи старухой. Сложив руки на груди, Хелена присела на сколоченный из деревянных планок стул. Рука Хелины потянулась вперед, чтобы еще раз встряхнуть пожилую женщину, однако тут же отдернулась назад.

— Они говорили… о вскрытии, — вздохнула Хелена и продолжала: — Все так ужасно. Весь мир рухнул передо мной… я совсем потеряла разум.

Из плотно сжатого рта Хелины вырвался длинный вздох. Селма стояла возле нее белая как полотно. Внезапно Хелина тряхнула головой. Сделав несколько шагов к длинному столу, она тяжело села за него и сложила рядом сжатые в кулаки руки.

Первое, что она сказала:

— Не может быть! — А затем: — А если все же это так, то расскажи наконец, что все это значит?

Хелена подняла голову.

Она взглянула на сидящую за столом Хелину и стала говорить почти обыденным тоном, но прерывисто:

— Вчера вечером мне показалось странным… где так долго задерживается Элиза? Вдруг я вспомнила, что девочка сказала еще днем о своем намерении отнести осенние розы… туда. Вспомнив, я страшно перепугалась, но потом пошла… пошла туда и нашла Элизу… потеряла сознание.

— Так… а что дальше?

— Когда я очнулась, то направилась домой. Я бежала будто от наваждения. Хотя не понимаю, как на этих больных ногах я смогла добежать…

— Боже милосердный! — вырвалось у Селмы.

Ее перебила Хелина. Прерывающимся голосом, но очень внятно она спросила:

— Это ты позвонила в полицию?

— Конечно, я. Ленсман уже спал, но…

— Он приехал?

— Да. И какой-то констебль с ним. — Рука Хелены поднялась к груди. Сбиваясь на плач, она рассказала: — Я только показала им, откуда начинается тропинка. Я была совсем сбита с толку. И с сердцем что-то случилось. Потом приехал доктор, Кристианссон. Он сделал мне какой-то укол… весь мир померк… мне стало все безразлично. Почувствовалась усталость во всем теле… провалилась, как в пустоту… — Вздохнув с сердечным надрывом, Хелена продолжала: — Где-то перед утром я пробудилась. Во дворе стояли две полицейские машины. И кроме них — «скорая помощь». Они принесли Элизу из леса… сказали, что заберут с собой… и показали веревку… спросили, из этого ли она дома. Я не смогла ответить.

Кожа напряглась на щеках Хелины.

— Как выглядела та веревка? — спросила она.

— Такая белая, с красной полоской посредине.

— Ну… да ладно. А что полицейские? Обещали ли они вернуться?

— Да… сразу же утром.

И, словно эхо этих слов, с улицы донесся вой сирены. Взгляд в окно подтвердил, что прибыла полицейская машина. Двери автомобиля растворились, завывание прекратилось. Тучный ленсман Эйно Пармалахти выбрался из машины. Его Хелина знала хорошо, а вышедший вслед за ним молодой человек оказался совершенно незнакомым. Он был одет в полицейскую форму синего цвета. Похож на борца, выглядел еще моложе того, который побывал у них весной. Когда прибывшие открыли дверь, Хелина отметила про себя, что констебль своими усами и бородой напоминал короля Густава Адольфа II.

— Доброе утро, — поприветствовал всех Пармалахти. Ленсман казался каким-то растерянным. Будто лишь для того, чтобы сказать что-нибудь, он пояснил: — Со мной констебль Кари Куннас. Тот, второй полицейский, Илола, который побывал тут у вас весной, в отпуске.

Так как никто из находившихся в комнате женщин ничего не ответил на это, ленсман стал покашливать, прочищая горло. Потирая свою округлую щеку, он произнес:

— А дело-то наше весьма печально… как вы уже, очевидно, знаете.

Повернувшись к сидевшей у печи Хелене Мякеля, Пармалахти осведомился:

— Как вы себя чувствуете?

Поскольку ответом послужил лишь подавленный вздох, ленсман сказал, обращаясь к хозяйкам дома:

— Ночью ей была оказана медицинская помощь. Хотели организовать для нее сиделку, но она уверила нас, что справится сама… А когда мы услышали от нее, что утром из поездки возвращаетесь и вы, то…

С губ Хелены сорвался слабый вздох.

— Да что вы все обо мне!

Теперь жизнь вернулась и к Хелине. Указывая на Хелену, она сказала:

— Она рассказала нам… совершенно ужасную новость. Поначалу мы с сестрой просто не поверили.

Ленсман поспешил вставить:

— Да, дело обстоит именно так. — Говоря подчеркнуто официально и адресуя слова своему помощнику, Пармалахти продолжал: — Покажите-ка, констебль… это.

Младший констебль Кари Куннас вскрыл привезенный с собой пакет, в котором находился канат. Он был изготовлен из искусственного волокна, причем одна из вплетенных в него нитей была красной. Следя за вскрытием пакета, Пармалахти вдруг вспомнил, что во времена парусного флота британские корабли оснащались канатами, в которые всегда вплеталась одна такая нить. Отсюда и выражение: «Найти красную нить». Правда, оно употреблялось при раскрытии преступлений. Сейчас же речь шла о явном самоубийстве, и ленсман признал официально:

— Ваша племянница Элиза повесилась вот на этом канате. Знаком ли он вам?

Когда Куннас опустил канат на стол, сидевшая за ним Хелина отпрянула назад так, как будто перед ней бросили змею. И все же она заставила себя взглянуть на него и ответила почти незамедлительно:

— Кажется, знаком. — Показывая пальцем на то место, где на канате обозначилось примерно двухсантиметровое коричневое пятно, она дополнила: — Помню и это пятно. Я пролила сюда невзначай каплю машинного масла. Это буксировочный канат из комплекта автомобильных принадлежностей. Но он надрезан с обеих сторон. Отсечены прицепные крюки. И дополнительно на канате появилось… этот узел, удавка… — Разглядывая неприязненно канат и не касаясь его, Хелина добавила: — Но этого каната не было в автомобиле. В последний раз я видела его висевшим на стене сарая. Наверное, там его сейчас нет…

— Очевидно, — кивнул ленсман. — Можно взглянуть и на то место. Но уже сейчас дело представляется ясным. Так что, Куннас…

Жест ленсмана носил характер приказа. Подчиняясь ему, констебль замотал канат и сунул обратно в пакет. Затем он положил его на скамейку, стоявшую у двери. Когда неприятная вещь исчезла из поля зрения, Хелина Поррас вздохнула и сказала:

— Фу, как это ужасно.

Раздался звук открываемого ридикюля. Селма вынула из него платок и промокнула глаза. Обращаясь к ней, Хелина сказала:

— Присядь и ты. И вы, конечно, ленсман. Ой, ой… как это все глупо… не знаю, что говорить и что делать.

Ленсман присел.

Покашливая, он сказал:

— Все это чрезвычайно грустно… весьма обременительно. Но нам необходимо немного побеседовать. Ничего не поделаешь.

Глава 10

Заключение было оформлено двумя днями позже. На совещании в кабинете ленсмана присутствовали кроме Эйно Пармалахти старший констебль Ристо Паяла и младший констебль Кари Куннас.

Все полицейские силы волости.

За исключением констебля Юрки Илола. Он находился в отпуске. О нем, однако, сразу же зашла речь, едва ленсман успел открыть совещание словами:

— В свете проведенного расследования следует заметить, что девушка была немного странной.

— Вот именно, — сердито буркнул констебль Куннас, — уж если завела шашни с нашим Илола…

Рот ленсмана остался открытым.

Когда минуту спустя он вспомнил, что рот следует закрыть, его губы вытянулись в строгую линию. И он уставился на бородатого молодого человека.

Это было для него полной неожиданностью.

В это самое время старший констебль Ристо Паяла внимательно наблюдал за мухой, колотившейся о стекло оконной рамы. Она была удивительно большой. Настоящая лошадиная или трупная муха. Жужжание было настолько сильным, что вызывало досаду. Паяла поднялся и пошел открыть окно. Выпустив муху, Паяла оставил половину приоткрытой.

— Как так? — спросил ленсман.

Младший констебль Кари Куннас неловко задвигался. Улыбка сошла с его лица. Ответ последовал вперемешку с покашливанием:

— Это была… шутка.

— Вот как! — откликнулся ленсман. — Нашел время для шуток. Об одной из подобных я прочел в газете сегодня утром. Президент США Рональд Рейган перед выступлением по радио, пробуя голос… так, развлечения ради, сказал… что скоро припрет Россию к стенке.

Констебль Куннас ответил не сразу. Он тоже читал эту газету. Но так как ленсман не спускал с него глаз, пришлось ответить:

— Их видели… на танцах и вообще… как Элиза Поррас сидела в автомобиле Илола.

— Ты считаешь, что они проводят вместе время?

Заметив, что употребил не ту временную форму, Пармалахти поправился:

— Я имею в виду — проводили?

Кари Куннас погладил бороду и отвел взгляд.

— Да… Но как на это посмотреть. Они встречались… как говорят… весной. Я же тогда был в отпуске… когда приключилось это происшествие с сапожником Тойвиайненом. Оттуда, видно, все и пошло.

— И это, по твоему мнению, странно?

Затылок у Куннаса побагровел. Выходя из терпения, едва сдерживаясь, он пробормотал:

— Не нужно… придираться к словам.

В разговор вмешался старший констебль Паяла. Не торопясь, он сказал:

— В этом есть доля правды. Потому-то я и вздохнул с облегчением, что Илола не было на месте, когда мы вынимали девушку из петли.

Короткие, толстые пальцы ленсмана стали постукивать по столу. С минуту он пребывал в молчании. Затем сказал сухо:

— Вот как. Только этого еще не хватало.

Перед ленсманом лежала кипа бумаг. Все они касались проводимого расследования. Им руководил Пармалахти, а поскольку в нем принимали участие трое полицейских, все обстоятельства дела были хорошо известны всем троим.

Продолжив совещание, Пармалахти повторил вводную часть:

— Давайте не выходить за рамки дела. Предваряя наше совещание, я упомянул, что Элиза Поррас была в какой-то степени странной, под этим я имел в виду одно-единственное обстоятельство. У нее было обыкновение постоянно посещать то место у дерева, на котором повесилась ее мать лет двадцать тому назад. Это было… во всяком случае, так считает доктор Кристианссон… своеобразной навязчивой идеей.

Паяла и Куннас промолчали.

Выдвинув нижнюю губу вперед, Пармалахти продолжал:

— Эти медицинские умствования так дьявольски запутанны, что нормальному человеку трудно определенно сказать «да» или «нет». Во всяком случае… если я правильно понял Кристианссона… навязчивая идея может обратиться в такое состояние, когда человек желает идентифицироваться со своим идеалом… слиться с его судьбой… выкинуть вслед за ним тот же самый фортель.

Паяла и Куннас продолжали хранить молчание. Ленсман взглянул на ногти своих пальцев, похожих на сардельки. Выбравшись из дебрей научно-медицинских догматов, он почувствовал себя бодрее и сказал:

— Правда, совместное заявление по этому вопросу теток покойной, Хелины и Селмы Поррас, говорит об ином. Согласно ему, в характере и поведении их племянницы никогда не наблюдалось признаков, которые говорили бы о том, что она помышляет о самоубийстве.

Старший констебль Паяла, хранивший до сих пор молчание, включился в разговор:

— Именно так. И прежде всего, мне кажется, нужно принять во внимание рассказ Хелены Мякеля. Хотя она уже стара и ограничена в движениях, ум ее продолжает оставаться ясным.

Пармалахти согласился:

— У меня точно такое же мнение. О ней никак не скажешь — старый склеротик. Как свидетель, она заслуживает полного доверия.

— Она рассказала, что в тот трагический день в поведении Элизы не было ничего необычного.

— Точно.

— Наоборот, Элиза пребывала в полном душевном равновесии. В добром расположении духа и даже приподнятом настроении.

— Точно, — согласился Пармалахти. — Только следует уточнить, что, когда девушка упомянула о розах, которые она намеревалась отнести к месту смерти матери… она погрустнела.

— Разве это неестественно?

— Пожалуй.

— Вряд ли такая прогулка доставит кому-нибудь удовольствие!

— Нет, конечно, — заметил Пармалахти. — И меньше всего дочери, которая направляется почтить память своей матери, погибшей так трагически. Но от этого еще огромный шаг до того, чтобы… черт подери… чтобы накинуть веревку себе на шею.

Послышался шумный выдох. Он вырвался из носа констебля Кари Куннаса. Нос у него был слишком большим. Очевидно, именно поэтому Куннас отрастил усы и клином бороду, чтобы отвести внимание от этой досадной частности.

Голова ленсмана тотчас повернулась в его сторону.

— Чего сопишь?

Куннас пожал своими плечами борца. При этом он четко произнес:

— Это, насколько я понимаю, крайний педантизм. Есть другое, совершенно точное объяснение.

— Какое? — спросил ленсман.

— Временное умопомрачение. Типичный случай.

Несмотря на то что Пармалахти нахмурил брови, Куннас продолжал как ни в чем не бывало:

— И что в этом удивительного? В этой стране каждый день по меньшей мере один человек теряет самообладание до такой степени, что лезет в петлю или пускает пулю себе в лоб. Или…

Рука Пармалахти поднялась, отвергая сказанное, затем последовал осуждающий взгляд.

— Не стоит продолжать… об этом. Мы все хорошо знаем, что человек может лишить себя жизни различными способами, при различных обстоятельствах. Ну а что касается идеи о временном умопомрачении… то это обстоятельство, очевидно, нельзя не принять во внимание. К тому же другого объяснения и нет.

Уголки рта Куннаса насмешливо вытянулись. Он сказал многозначительно:

— Эти обстоятельства, вне сомнений, более точно сможет объяснить Илола. Он-то уж должен знать душевный склад своей зазнобы.

На этот раз ленсман разгневался не на шутку:

— Нечего тянуть Илола в каждую дыру! Это тебе не Инаринский полицейский округ.

Куннас притих.

Краска, выступившая на его щеках, показала, что он хорошо понял намек. Склока, случившаяся в упомянутом Пармалахти округе, обратила на себя внимание всей страны. Виновные были уволены и затем буквально осаждали своими кляузами ведомство канцлера юстиции.

Суть намека ленсмана состояла в том, что склоку в Инари породили ссоры среди личного состава. Раздраженное замечание Пармалахти говорило о том, что ему кроме этого известны еще некоторые обстоятельства. А именно — в его собственном округе младшие констебли Илола и Куннас не ладили между собой. Издевательские замечания Куннаса, стремление куснуть отсутствующего коллегу, были не чем иным, как наветами на Илола, и ленсман взял его сторону.

Однако после этой вспышки Пармалахти вновь принял спокойный, деловой вид и стал говорить:

— Итак, продолжим. В наличии лишь две версии. Если речь не идет о самоубийстве, совершенном в состоянии временного умопомрачения, то остается вторая — преступление. Но против этого говорят многие исключающие это предположение обстоятельства. Давайте рассмотрим это дело без эмоций. Официально я не запрашивал помощи из губернской центральной криминальной полиции. Вообще-то я звонил туда, но тотчас услышал в ответ старую песню…

— Которая звучала примерно так, — предположил Паяла: — «…Людей не хватает, работы много. Да и из имеющихся в наличии часть в отпусках. И поскольку случай выглядит ясным…»

— Совершенно точно, — откликнулся ленсман. Бросив взгляд в сторону Куннаса, он продолжил: — «…да и вообще этот случай в криминальном отношении не показателен. И так как в нашей стране каждый день кто-то кончает жизнь самоубийством, расследование данного происшествия вы можете произвести самостоятельно…»

Куннас отвел взгляд в сторону. Он покраснел еще больше.

— Мы закончили расследование этого дела, — произнес Пармалахти. — Упомянутые мною обстоятельства, исключающие преступление, являются следующими. Пункт первый. Никто не согласится быть повешенным добровольно. Если бы жертва оказывала сопротивление, то остались бы явные следы. Однако таковых не обнаружено ни на месте происшествия, ни на теле девушки. — Сопроводив свое первое заключение кивком, он продолжил изложение: — Можно предположить, что девушка сначала была задушена. И только потом вздернута на дерево. В этом случае на шее остались бы подтеки. Однако в наличии лишь следы трения о канат.

Ленсман взглянул на своих подчиненных. Оба одобрительно кивнули.

— Пункт второй. Можно сказать с полной уверенностью, что канат принадлежит дому, в котором жила Элиза. Он снят со стены сарая. Это канат для буксировки автомобилей, он отсечен с обеих сторон… отрезан с помощью пуукко[164] так, что металлические буксировочные крюки удалены. Исходя из этого…

На этом речь ленсмана оборвалась.

Во двор въехал автомобиль.

Он резко затормозил. В следующее мгновение дверца отворилась. Из автомобиля появилась знакомая Пармалахти фигура, которую он тотчас опознал. А еще раньше он признал автомобиль. Это был тот самый «форд»-развалюха, который младший констебль Илола, не жалея сил и свободного времени, привел в рабочее состояние.

— Илола идет!

Ленсман затих. Лица Паяла и Куннаса также застыли. Но это продолжалось лишь секунду, а затем по комнате полетели торопливые слова:

— Парень прервал свой отпуск!

— Кто-то ему сообщил об этом…

— Так в газете же было небольшое объявление.

— Да, но в нем не было упомянуто даже имя девушки!

— Бедняга Илола, нелегко ему сейчас…

Уже скрипнула дверь. Однако Пармалахти успел произнести еще несколько слов. Бросив в сторону Куннаса осуждающий взгляд, он прошипел низким голосом:

— Черт побери! Об их связи могли бы мне рассказать и раньше. А теперь вот и не знаешь, как отнестись ко всему этому. Когда…

Дверь распахнулась.

Пармалахти замолчал. Он взглянул на появившегося в двери Илола. Лицо молодого человека было бледным и так осунулось, что под кожей резко обозначались мышцы. Когда он замер на мгновение у двери и оглядел всех присутствовавших, комнату заполнила гнетущая тишина.

Илола первым нарушил ее:

— Я знаю все. Вам не следует волноваться и проявлять излишнюю чуткость и деликатность. Не бойтесь… я не стану буйствовать.

Пармалахти облегченно вздохнул. И все же он испытывал глубокое сочувствие к парню. Что бы дальше ни случилось, теперь уже ничего не изменишь.

Илола выглядел уставшим, а голос зазвучал приглушенно, когда он продолжил:

— Я хочу принять участие в расследовании. Это для меня больше, чем… просто служебная обязанность.

Пармалахти несколько раз кашлянул. Приглашая жестом Илола сесть, он спросил:

— Как тебе удалось узнать… узнать и так быстро приехать?

Илола тяжело сел. Затем опустил голову на руки и некоторое время пребывал в таком положении. Когда он выпрямился, то было видно, что он полностью овладел собой.

— Селма Поррас позвонила, — сообщил он. — Она сочувственно относилась к нашему общению с Элизой. Можно даже сказать… покровительственно. В то время как Хелина не очень одобрительно смотрела на наши встречи. — Тяжело вздохнув, Илола дополнил: — Я рассказывал Селме о своих домашних делах. Она знала, что мои родители живут в Лемпяля и что я провожу свой отпуск у них…

— Так, так, — поторапливал ленсман. — Все ясно. И ты отправился в путь?..

— Немедленно. Селма позвонила рано утром. Прежде всего я заглянул в Лаутапоррас. — Подавленным голосом молодой человек продолжал: — Поспешил на место происшествия, к этой распроклятой сосне!

Скорбный вздох вырвался незаметно из груди Илола. Скрипнули зубы. Голова выпрямилась, и, хотя глаза по-прежнему были грустными, подбородок, по мере того как он продолжал свой рассказ, упрямо двигался вперед:

— Это дерево. И этот камень под ним. С него можно легко дотянуться до нижней ветки. Но на месте происшествия ничего существенного добыть не удалось. Однако затем, когда…

Илола взглянул на часы:

— Когда я позже побеседовал с Хелиной и Селмой около двух часов… и после того, как опросил эту старую служанку, как же ее имя?..

Ленсман помог:

— Хелена Мякеля.

— Так вот, когда я выслушал еще и ее рассказ, то все это вызвало у меня удивление… из всего того, что удалось узнать, я сделал некоторые выводы и… и…

Илола ударил кулаками по своим коленям. Следующие слова он как бы выдавил из себя:

— Я уверен, что не все в порядке в этом деле. Есть в нем какая-то червоточинка!

Ленсман долго смотрел на Илола. Затем незаметно взглянул на Паяла и Куннаса. Старший констебль пожал плечами, а младший затряс отрицательно головой.

— Успокойся! — промолвил Пармалахти. Он сказал это нарочито начальственным тоном. Мысли Илола по вполне понятным причинам пришли, очевидно, в хаотическое состояние. Пытаясь охладить чересчур разгоряченную голову своего подчиненного, Пармалахти заговорил сдержанно и по-деловому: — Именно это обстоятельство мы в данный момент и обсуждаем. Очень хорошо, что ты приехал и сможешь высказать свое мнение.

Мнение Илола не замедлило последовать. Оно вырвалось наружу, как крик души, но смысл его был однозначным:

— Это не могло быть самоубийством!

Пармалахти сказал успокаивающе:

— Посмотрим, посмотрим…

— Этого не может быть! — Илола начал жестикулировать руками. Когда он принялся обосновывать свою точку зрения, глаза его были полны отчаяния: — Я знал Элизу! Мы полюбили друг друга с первого взгляда. Это было весной, когда я расследовал дело Тойвиайнена. В течение лета мы сблизились настолько, что буквально угадывали мысли друг друга. Элиза по натуре была светлым и радостным существом. Она питала большие надежды на будущее… на наше будущее. На то, чего не…

Обстановка становилась невыносимой.

Мужчины избегали смотреть друг на друга. Ленсман Пармалахти, пытаясь овладеть ситуацией, направил разговор на обсуждение лишь голых фактов.

— Ты, наверное, знаешь, что канат был снят с гвоздя на стене сарая этого дома?

Илола тотчас возразил:

— Его мог стянуть кто угодно. Я удостоверился. Сарай не закрывается.

— Однако…

— Во двор можно легко попасть, особенно ночью. Калитка в воротах всегда открыта.

Пармалахти вздохнул:

— Ты, конечно, прав. Но лишь в этом пункте. А как объяснить то обстоятельство, что возможный убийца не оставил после себя никаких следов. И прежде всего на месте происшествия…

Илола перебил:

— Я слышал, что в тот вечер была гроза. Ливень смыл все следы.

— Послушай. Девушка сама забралась на тот камень. На каблуках туфель остались следы мха…

— Мха полно в лесу!

— Хорошо. Не будем говорить больше о месте происшествия. Поговорим о другом. Криминально-медицинской экспертизой установлено, что на теле Элизы Поррас не обнаружено никаких следов насилия, кроме следа от канатной петли на шее.

Лицо Илола дрогнуло.

Пармалахти добавил:

— Она также не стала объектом насилия. По этому вопросу тоже есть официальное заключение. Далее… у нее ничего не пропало…

Илола уже потерял свою прежнюю уверенность, но все же запальчиво возразил:

— Кто же ходит в лес с деньгами?

— Во всяком случае, у нее было бриллиантовое кольцо. Довольно дорогое.

Илола был вынужден согласиться:

— Знаю. Это подарок ее теток в день конфирмации. Она всегда носила его на пальце.

— Кольцо тоже в сохранности.

Поскольку Илола не смог сразу ничего ответить, ленсман начал освещать наиболее важную сторону события:

— Теперь о побудительной причине к совершению возможного преступления. Элиза, как известно, была порядочной и милой девушкой. Трудно поверить, чтобы кто-нибудь желал ей зла. И все же… посмотрим на это дело хладнокровно, как на математическую задачу. Не указывая при этом ни на кого пальцем. Так вот… Нельзя не принять во внимание и то обстоятельство, что Лаутапоррас — большое и богатое хозяйство. Особую ценность представляют его леса. А Элиза владела третьей частью этого богатства.

Илола моргнул. Заметив его удивление, ленсман сдержанно продолжал:

— Наследниками этой части собственности Элизы Поррас являются ее тетки, Селма и Хелина Поррас. И если предположить… как это ни кажется невероятным… если исследовать и этот возможный мотив, то перед нами возникает каменная стена!

Только теперь Илола понял. Нехотя, чтобы лишь что-нибудь сказать, он невнятно произнес:

— Тетки в это время отсутствовали. Они были на Родосе.

— Вот именно, — подтвердил Пармалахти. — И это обстоятельство достоверно подтверждено. Гид той групповой туристической поездки, а также ее участники подтверждают, что в момент происшествия Хелина и Селма были еще на Родосе.

Пожимая плечами, ленсман поставил последнюю точку:

— При таких обстоятельствах брать под подозрение лиц, которые в момент происшествия находились за тысячи километров от него, абсурдно.

Глава 11

Когда Селма Поррас через несколько дней позвонила и предложила встретиться, констебль Илола весьма удивился и стал размышлять, к чему бы это. Оттенок таинственности в голосе Селмы еще больше пробудил его интерес.

Когда после обмена обычными вежливыми фразами Илола согласился на встречу, голос Селмы в телефонной трубке перешел почти на шепот:

— Мое непременное условие, чтобы никто не знал о нашей встрече.

Брови Илола полезли вверх от удивления, но он быстро отреагировал:

— Хорошо, можно и так.

— Хелина в городе по банковским делам, но я не хочу, чтобы о нашей встрече знала эта самая, Хелена Мякеля…

— Понял. Организуем встречу иначе, не у вас. Что вы предлагаете?

— Подойдет ли вам, если я отправлюсь пешком отсюда в направлении деревни Ала-Коттари. Прямо сейчас. А вы выедете на машине навстречу мне. Встретимся на шоссе. Возьмете меня в машину… а там посмотрим.

Илола не стал раздумывать. Решение было принято незамедлительно.

— Ясно. Немедленно выезжаю.

Августовский день был необыкновенно красив, но у Илола не было времени наслаждаться его прелестями. В напряженном раздумье он вел машину в сторону Ала-Коттари. Ее редкие домишки быстро промелькнули мимо. На краю деревни Илола заметил знакомую мужскую фигуру, копошившуюся во дворе.

Это был сапожник Тимо Тойвиайнен.

Он свалил большую сосну. Ствол был уже очищен от сучьев и распилен на чурбачки. Тойвиайнен орудовал топором, когда заметил автомобиль.

Он распрямил спину и помахал рукой в знак приветствия.

Илола ответил на него. Почти сразу же вслед за этим ему пришлось резко затормозить. Селма Поррас ждала в укромном месте, в придорожном кустарнике. Завидев автомобиль, она вышла на дорогу.

— Не успела пройти дальше.

— Хорошо и так.

Илола посадил женщину в машину. Едва он успел проехать пару сотен метров, как Селма указала на небольшую проезжую дорогу:

— Поверните туда. Рядом с ней есть подходящее место. Там можно спокойно поговорить.

Илола сделал, как было приказано. Сам-то он намеревался провести беседу в автомобиле. Но, может быть, Селма почувствовала бы себя стесненной в кабине крошечной, как консервная банка, машины. И так как встреча была организована на ее условиях, у него не было оснований выставлять свои.

Очевидно, Селма намеревалась рассказать нечто исключительно важное.

Доказательством тому — помимо особых предосторожностей — глубокая озабоченность на лице.

— Остановитесь здесь.

Они вышли из автомобиля у небольшой поляны. Посреди лужайки стоял огромный камень, а возле него пара валунов поменьше.

— Здесь детьми мы играли в церковь…

Илола удивился, но ничего не сказал. Что-то уж больно издалека начала. Но, видно, скоро и до сути доберется.

Указав на большой камень, Селма продолжала:

— Хелина была священником. Она читала проповеди на том камне. А я и сестра Эллен играли роль прихожанок. Мы сидели на этих маленьких камнях.

Илола проворчал:

— Вот как. Может, присядем и мы?

Они сели друг против друга на «приходские» камни. Селма не торопясь огляделась вокруг. Со странным, грустным выражением на лице она тихо сказала:

— Чудесный день.

— Да… верно.

— Человек должен быть счастлив и благодарен тому, что живет.

— Да. Конечно.

— Живет таким прелестным осенним днем.

Илола был слегка сбит с толку. Ему оставалось только соглашаться. Неужто лишь о погоде они приехали сюда говорить? Он взглянул на небо. Несколько перистых облаков по-королевски величаво плыли в синем небе. Лучи солнца окрашивали их в белоснежный цвет.

Голос Селмы был легким и нежным. В нем хранилась теплота воспоминаний. Илола почувствовал, как испарина проступает на его лбу. День и в самом деле был жарким. Необычайно знойный день, тем более что на дворе был уже конец августа. И все же причиной, вызвавшей испарину на лбу, было внутреннее напряжение.

Когда же к делу?

— Тот мужчина, — сказала Селма, — тот мужчина действительно жил у нас.

Илола вздрогнул. Об этом таинственном мужчине речь шла еще весной, когда приключилась та история с Тойвиайненом. На весенних допросах все три женщины категорически отрицали возможность проживания у них некоего мужчины.

Об этом самом мужчине речь велась и всего несколько дней назад. К этому времени в доме осталось лишь две женщины. Илола еще и теперь живо помнил, как, получив от Селмы тревожное известие по телефону, заглянул в дом и, осмотрев все места и выслушав все обстоятельства, имевшие отношение к смерти Элизы, в порыве горя и гнева поставил прямо вопрос: «Если тот человек, который, как утверждают, проживал в этом доме… Если такой существует, то скажите же об этом наконец прямо. Как знать, может, и это обстоятельство имеет отношение к делу?»

Однако сестры и тогда единодушно отрицали существование мужчины.

Значит, теперь Селма решила заговорить?

Рассказать правду!

Именно поэтому она и организовала встречу так, чтобы освободиться от влияния старшей сестры. Избавиться от постоянного свидетеля в доме — старой служанки.

Вскоре Илола, без дополнительного понуждения, получил ответ на роившиеся в его голове вопросы.

Подавленным голосом, но все же вполне ясно Селма повторила:

— Да, этот человек существует. — Глядя на сидевшего напротив нее молодого человека, Селма раздельно и внятно продолжала: — Смерть Элизы сломила меня. Я потеряла сон, бессонными ночами меня стала одолевать тоска. Я тысячу раз задавала себе вопрос, имеет ли факт проживания у нас этого мужчины какое-нибудь отношение к случившемуся с Элизой. Это представляется мне и сейчас невозможным…

Илола уже оправился от первого потрясения и смог сказать:

— Все в мире взаимозависимо! Все взаимосвязано! А в этом деле… возможно, особенно!

Селма вздохнула.

Она поправила волосы. Затем приспустила подол своей юбки. Следующим движением, вызвавшим раздражение Илола, была попытка поправить лифчик на своем пышном бюсте. Затем ее рот приоткрылся, и язык прошелся по губам, увлажняя их. Они не были накрашены, однако все же оставались ярко-красными. Создавалось впечатление, что она постоянно покусывала их, незаметно для окружающих.

Вздох повторился, на этот раз он длился долго, будто после сытного обеда.

Наконец она собралась с силами:

— Я расскажу всю правду! Не могу больше нести это бремя на своей совести. Я слишком близка… хочу, чтобы посторонний, нейтральный человек поразмыслил надо всем этим…

— Сделаю все, что от меня зависит.

— Повторяю еще раз, что, возможно, поступаю слишком глупо… Расходую напрасно ваше время… Сообщаю вам обстоятельства, не имеющие значения.

Илола наклонился вперед. Он протянул руку и коснулся колена Селмы. Скрывая внутреннее напряжение и нетерпение, он спокойно посоветовал:

— Расскажите-ка все.

— Можете ли вы… называть меня на «ты»? Это… как-то сблизит и придаст нашим отношениям более доверительный характер.

— Расскажи все!

Последовавшая затем беседа на солнечной поляне навсегда врезалась в память констебля Юрки Илола. Селма начала:

— Зимой, в начале этого года, сразу же после Крещения, моя сестра Хелина уехала за границу, в Грецию. Путешествие продолжалось всего неделю. После этой поездки Хелина очень изменилась. Она как будто помолодела и смягчилась характером, воодушевление и радость жизни так и наполняли ее. Вскоре выяснилась и причина. Она рассказала мне и Элизе, что во время поездки повстречалась с человеком… уже не очень молодым, но мужчиной ее мечты.

— В самом деле?

— Именно так! Хелина рассказала, что пригласила его в Финляндию. Погостить, побывать в нашем доме. И этот человек обещал приехать. Но поставил одно необычное условие.

— Какое?

— Он не хотел ближе знакомиться с этой страной. Не намеревался никуда ни ездить, ни встречаться с финнами. Довольно странно, не так ли? Но влюбившаяся по уши Хелина не видела в этом ничего странного. Она была на седьмом небе. Как-то между прочим она упомянула, что это условие определяется особым складом характера этого человека. Он был художником. Исключительная личность. Легко раним, нелюдим, отшельник в своем роде.

Илола, слушавший с неослабным вниманием этот рассказ, нахмурил лоб. Заметив это, Селма пояснила:

— Мы с Элизой тоже поначалу были весьма озадачены. Однако затем, когда этот человек приехал, не прошло и недели, как наши предубеждения развеялись. Даже мы… приходится в этом признаться, привязались к нему. Да так… что это скоро дало о себе знать.

Лицо Селмы при этом дрогнуло. Она сложила руки на груди. Пальцы переплелись, подавляя внутреннее напряжение, от которого густая краска прилила к ее щекам. Заметив это, Илола спокойно проговорил:

— Говори всю правду! Меня ничто не удивит.

— Это очень трудно. Так стыдно… особенно теперь, заднимчислом.

— Смелее!

— Боже мой! Я и сама в этой истории представляюсь в сомнительном свете. Он падает даже на Элизу…

Последняя фраза пронзила душу Илола. Он был достаточно сообразителен и угадал, что за этим последует. Неужели еще и Элиза?..

Заметив смятение Илола, Селма поспешила успокоить его:

— Погоди… дай досказать. Твои самые дурные предположения не оправдаются. Однако, прежде чем я начну рассказывать о наших взаимоотношениях и стесненной ситуации, которая порождалась ими, позволь мне рассказать, о каком госте идет речь.

— Конечно! Это же самое важное.

Селме стало явно легче, поскольку рассмотрение сути дела несколько отложилось. Илола тоже ощутил что-то в этом же роде. Селма начала:

— Имя этого человека Конрад Глас.

— Следовательно, немец? Я подумал, что Хелина повстречалась с греком.

Руки Селмы сделали непроизвольное движение, как бы опровергая это:

— Нет-нет, он сказал, что по национальности немец. И сообщил, что зовут его Конрад Глас.

— Сообщил?

— Да, именно. Я никогда не видела своими собственными глазами его паспорта. И никаких других официальных документов, удостоверяющих его личность. И кроме того… хотя он и говорил на безукоризненном немецком языке, мне иногда казалось, что он понимает и… по-фински.

Илола удивился.

С минуту Селма собиралась с мыслями. Затем она принялась объяснять:

— У меня нет прямых доказательств в подтверждение своих догадок. Но иногда я испытывала удивительное, почти физическое ощущение… когда мы, женщины, говорили между собой по-фински, Конрад понимал нас.

— Следовательно, он скрывал это?

— До самого конца! Если вообще мое чисто инстинктивное предположение соответствует действительности.

— Как он выглядел? Сколько ему лет… и как он вел себя?

— Он никогда не говорил, сколько ему лет.

— Но все же примерно, судя по внешности?

— Что-то около пятидесяти. Может, и постарше. Но выглядел он очень моложаво. Зубов полон рот, густые волосы. Стройная и сильная мускулистая фигура…

Рука Селмы вдруг взлетела ко рту. Очевидно, она заметила, что описание было слишком детальным, пристрастным и воодушевленным.

С минуту она молчала.

Все ее существо говорило о внутренней борьбе. Но затем она приняла внезапное и наверняка весьма драматичное для себя решение:

— Раз уж я обещала быть откровенной, — сказала она глухо, — то сдержу свое слово!

— Я слушаю.

— Мы выполнили пожелание Конрада и сохранили его пребывание в тайне. И все же в деревне возникли слухи. Неожиданные гости… а Конраду нужно было гулять, дышать свежим воздухом…

Чтобы ускорить рассказ, Илола промолвил:

— Эта сторона известна. А вот внутренняя жизнь… взаимоотношения внутри дома.

Селма закусила губу.

Слова с трудом сходили с языка, но все же сходили:

— И я совершила падение, отдалась ему.

Илола поспешил отвести взгляд в сторону. Он услышал длинный, подавленный вздох Селмы, а затем и следующие слова:

— Этот мужчина… был неотразим. Когда он покорил меня, нам удавалось скрывать наши отношения от Хелины. Но, когда затем он стал поглядывать и на Элизу, положение стало совершенно… невыносимым.

С тяжелым сердцем Илола ждал продолжения.

— У них обоих, — говорила Селма, — было два общих увлечения. Оба страстно любили природу. Кроме того, Конрад учил Элизу живописи. Но не тревожься… я уверена, что, прежде чем между ними успели установиться близкие отношения… произошло это столкновение с Тойвиайненом.

Теперь, когда был преодолен самый трудный барьер, Илола осмелился взглянуть вновь в лицо Селмы.

— Да, верно! — воскликнул он. — Об этом случае я почти забыл. Я знал, что произошло, лишь со слов одной стороны. Но как пережили этот случай в вашем доме? Что случилось затем?

— В тот день в нашем доме поднялся невообразимый переполох. Как ты, очевидно, помнишь, была ранняя весна. Утром Конрад отправился в лес гулять. На нем был тот самый зеленый костюм. Он называл его маскировочным. И кинжал был при нем. По его заверениям, для самозащиты. Если бы, к примеру, медведь встретился на пути… он был способен говорить и такие глупости…

Илола сухо заметил:

— А на самом деле произошло еще глупее!

— Ты прав. Примерно в полдень Конрад прибежал из лесу домой. Он был страшно перепуган… глаза чуть не вылезали из орбит… сказал, что убил человека!

— Убил?

— Так заявил Конрад. Он рассказал, что встретил в лесу какого-то незнакомого человека, который погубил красивые, здоровые березы, выкачав из них сок. В ярости он назвал этого злодея бандитом, грабителем… и, кажется, убийцей… имея в виду деревья…

Илола вспомнил описание события Тойвиайненом.

Оно было почти идентичным.

— Затем, — продолжала Селма, — по словам Конрада, он бросился на мужчину. Ударил его кинжалом. Удар пришелся в сердце, и человек упал навзничь, на землю. Придя в себя и поняв, что натворил, Конрад вынул кинжал из раны и бросился бежать.

Илола кивнул головой.

Точно так же, слово в слово, описывал события и сапожник при опросе в больнице.

Селма продолжала:

— Примчавшись домой, Конрад начал истошно кричать и требовать, чтобы его немедленно вывезли из дома… вон из этих мест… из этой страны. Он опасался, что вот-вот нагрянет полиция…

Илола подтвердил:

— Так, собственно, и произошло на самом деле. Это я прибыл тогда к вам, правда, только вечером.

— Я помню это. Но еще несколько слов о немедленной транспортировке Конрада. Хелина была, конечно, очень озабочена. Но для меня этот случай был дарован небесным провидением! Возникшие между мной и Конрадом, за спиной Хелины, отношения были для меня, честно говоря, сплошным кошмаром. Только тогда я прозрела, когда поняла, что он начал ухаживать и за Элизой…

— Понимаю, — сказал с горечью Илола. — А что думала Элиза?

— Я уверена, что и для нее это было большим облегчением. Поверь мне!

— Я верю. Ну, а что потом? Эту персону запрятали как можно дальше?

— Да. И следы замели.

— Как он уехал… каким путем?

— Элиза увезла его на автомобиле, в город, на вокзал. На время пути Конрад был запрятан в автомобиле, в пространстве между передним и задним сиденьями. Лежал там скрючившись. Потом сел в поезд. А затем…

Селма сделала красноречивое движение руками, которое должно было означать, что Конрад исчез в неизвестном направлении. Тогда Илола задал уточняющий вопрос:

— И с тех пор этот человек не появлялся?

— Да нет, появлялся.

— Что?!

Илола показалось, что он ослышался. Однако Селма совершенно спокойно пояснила:

— Даже позже я встречалась с ним однажды. Однако… если рассматривать этот факт на фоне печальной судьбы Элизы… на нее Конрад не мог оказать никакого влияния.

Илола спросил запальчиво:

— Это почему же?

— Потому, — ответила уверенно Селма, — что мы встретили его с Хелиной только сейчас, на Родосе. Он даже провожал нас на аэродром. А один и тот же человек не в состоянии присутствовать сразу в двух местах.

Илола промолчал. Селма добавила:

— Во всяком случае, когда речь идет о двух географических точках, находящихся в противоположных частях Европы.

Глава 12

В полицейском участке у Юрки Илола и Кари Куннаса был общий кабинет. Когда Илола возвратился около полудня, Куннас язвительно заметил:

— Ничего себе свиданьице!

— А что?

— Три часа из-за одного телефонного звонка.

— Да… именно так.

— А чего это ты такой неразговорчивый? Кто был этот утренний клиент?

— Просто один человек.

Куннас досаждал Илола своим любопытством. Так как оба молодых человека были совершенно разными по своему характеру, то и отношения между ними сложились не наилучшим образом, и, помимо всего этого, Илола считал Куннаса посторонним в деле с Домом трех женщин, поэтому на все его вопросы он отвечал нехотя и в весьма туманных выражениях.

Куннас фыркнул и углубился в свои бумаги.

— Где Пармалахти? — спросил Илола.

— Отправился в город. Там какие-то соревнования по стрельбе среди полицейских офицеров-ветеранов. Наш-то не попадет теперь не только в мишень, но и в стену сарая!

— Не скажи…

Илола без всякого интереса отсиживал вечерние присутственные часы, занимаясь малоинтересными, рутинными делами. После ухода Куннаса он остался — ждал ленсмана. Так как Пармалахти не появился в участке и в шесть часов, он позвонил ему домой.

Поначалу Пармалахти выразил недовольство. Он сказал, что у него гость. Но когда Илола объяснил, в чем дело, возражения ленсмана как рукой сняло:

— Вали сюда… да поскорее!

Ленсман жил в старом деревянном доме, располагавшемся посреди густого сада. Он был местным жителем уже во втором поколении. Его отец всю жизнь проработал здесь волостным ветеринаром. Комнаты в доме были просторными и светлыми. Илола провели в библиотеку. С одного из кресел поднялся для приветствия высокий и стройный мужчина. У него было узкое лицо, серые глаза и черные волосы. На госте был твидовый пиджак в крапинку, а на шее — освежающий лицо красный галстук.

Пармалахти представил:

— Инспектор по криминальным делам Сусикоски из Центрального полицейского управления. Случалось, наверное, слышать?

Илола был так поражен, что на минуту забыл о своем деле. Весьма уважительно он поторопился сказать:

— Конечно, слышал! Добрый день, господин инспектор.

— Называй меня просто Олави, — сказал небрежно гость. — Ведь мы как-никак коллеги.

Илола покраснел от удовольствия. Сусикоски был авторитетной фигурой в полицейских кругах. Посреди мягких кресел находился круглый столик, на котором стоял кофейный прибор. Третья чашка уже стояла наготове. Пармалахти разлил кофе и одновременно произнес скороговоркой:

— Довольно редкая случайность — повстречал в городе своего старого знакомого Сусикоски, пожалуй, можно даже сказать, друга…

— Можно, — подтвердил Сусикоски.

— Когда мы встретились, я пригласил его в гости, попариться в сауне. Была у меня и корыстная цель. Странные стечения обстоятельств там, в Доме трех женщин, не дают мне покоя… — Он взглянул на Илола и продолжал: — …пожалуй, даже больше, чем я выражаю это внешне. Поэтому я решил: дай-ка я расскажу эту историю Олави. Вот мы и сидим здесь за кофе и табаком и обсуждаем это дело уже около часа.

На столе стояла знакомая коробочка для ленсмановеких сигар и пачка сигарет «Колт». Ленсман курил сигару, а Сусикоски — сигарету. Илола не получил приглашения закурить: ленсману было хорошо известно, что восходящая звезда в метании копья не курит. Однако доброе отношение старших товарищей по работе значило для Илола гораздо больше, чем предложение закурить.

Пармалахти тем временем продолжал суетливо излагать:

— Я подробно доложил все обстоятельства дела, которые мы имеем на сегодняшний день. Так что мой друг Сусикоски знаком с ним, не так ли?

Сусикоски ограничился кивком головы. Пармалахти дополнил:

— Он знает с моих слов все обстоятельства, лиц, проходящих по делу, всю картину событий. И в довершение всего ты как раз звонишь и сообщаешь, что самый существенный вопрос получил свое объяснение.

Воодушевленный Илола приступил к рассказу.

— Да. Эта странная история…

Пармалахти приподнял свою увесистую лапу:

— Не так стремительно! Ты сейчас успокоишься и доложишь нам, не торопясь, самым подробным образом, что рассказала тебе Селма Поррас.

Илола принял совет к сведению.

Он весьма подробно и точно изложил все, что слышал на утренней солнечной поляне. Когда ленсман задал ему несколько уточняющих вопросов, Илола четко на них ответил.

Инспектор по криминальным делам Олави Сусикоски ни слова не произнес во время доклада, продолжавшегося около часа. Вместе с тем его лицо все это время было весьма сосредоточенно.

Когда Илола в конце концов закончил свое повествование, Пармалахти задумчиво затянулся сигарой и повернулся в сторону Сусикоски.

— Теперь твоя очередь зажечь трубку и попыхтеть!

Дымящаяся между пальцами сигарета вспыхнула, как бы давая ответ: «Я не курю трубки. Но намек понял». Для верности Пармалахти уточнил:

— Дело теперь предельно спрессовано. Как говорится, орешек в скорлупе. Так что было бы интересно послушать…

Телефонный звонок прервал ленсмана.

Судя по всему, он был не из приятных. Пармалахти нахмурил брови и стал нехотя отвечать. Телефон стоял в проходной комнате, и, поскольку дверь туда осталась открытой, Илола и Сусикоски слышали, как менялся голос ленсмана по мере продолжения разговора.

Сначала он был обыкновенным, даже слегка раздраженным. Затем напрягся. Послышались отрывистые, вопросительные фразы.

К концу голос ленсмана выражал уже крайнюю тревогу. Закончив разговор, он вернулся быстрым шагом к остальным. Его лицо покраснело, глаза безостановочно моргали.

Он выпалил:

— Если наихудшие предположения осуществятся… то дьявол вновь за работой!

Бросив свое грузное тело в кресло, ленсман продолжал, переводя дух:

— Звонила Хелена Мякеля. Теперь вещунья несчастий сообщила, что на этот раз пропала Селма.

По спине Илола прошел холодный пот.

Лицо Сусикоски заострилось. Но голос прозвучал твердо, когда он посоветовал:

— Говори, пожалуйста, яснее! Куда она могла пропасть? Только что Илола доложил, что у него недавно была продолжительная встреча с ней.

Пармалахти развел руками.

— Не знаю! — вздохнул он. — Могу сказать лишь одно, что Хелена пыталась объяснить свои сомнения вперемешку со слезами. На дворе уже вечер, а она одна дома…

Сусикоски перебил:

— Где вторая женщина, Хелина?

— По-прежнему в городе. Илола же сказал, что, по словам Селмы, она отправилась туда еще утром.

— Следовательно, в Хямеенлинна? — уточнил Сусикоски. — Или в Тампере? Отсюда до того и другого города примерно одинаковое расстояние.

— Имеется в виду Хямеенлинна.

— Значит, так. Хелина по-прежнему там, а Хелена одна дома. Так где же все-таки Селма?

Жест рук ленсмана, выражавший как бы сожаление по поводу хода событий, повторился. Слова убыстрились, оставаясь, однако, разборчивыми:

— Как следует из рассказа Илола, он оставил Селму Поррас прямо у ворот дома. Хелена Мякеля сейчас сообщила об этом по телефону, подтвердив, что Селма появилась дома в полдень. Она была чем-то обеспокоена, ходила из угла в угол и в конце концов сказала, что пойдет погулять и успокоиться… в лес.

Брови Сусикоски поползли вверх.

Илола произнес изменившимся голосом:

— В лес?

— Да, — подтвердил Пармалахти. — Точнее, по ягоды. Собирать малину. Ее, говорят, полно на склонах Хаттухарью.

Сусикоски спросил резко:

— И она до сих пор не вернулась?

Сусикоски взглянул на часы и вслед за этим в окно.

Было 19.41.

— Следовательно, Селма собирает ягоды уже целых семь часов? — подытожил Сусикоски.

— Именно так, — буркнул ленсман. — А обещала вернуться через час или, в крайнем случае, через два. Уходя, она дважды повторила это. Так, чтобы оставшаяся дома Хелена не беспокоилась за нее. Особенно потому… — Следующие слова ленсман произнес с трудом: — Особенно потому, что в последнее время в их краях приключалось… всякое.

В комнате на некоторое время установилась гнетущая тишина.

— Нехорошо, — сказал Сусикоски. И тотчас продолжил: — И лучше не станет, если мы будем тут прохлаждаться.

Пармалахти внезапно оживился:

— Никто и не собирается торчать здесь. Надо отправляться туда, на место. И следует торопиться, ибо освещения хватит на час-два, не больше.

Через десять минут они были уже в пути. Дежурить в участке оставили констебля Куннаса, а старшего констебля Паяла прихватили с собой в машину по дороге. Инспектор по криминальным делам Сусикоски тоже отправился вместе с ними. Во время своих постоянных разъездов он брал с собой дорожное снаряжение. Когда он быстро переоделся и Илола взглянул на него, то внезапно что-то вспомнил.

Генерал-полковник Диитл.

Австриец по происхождению, довольно молодой, командующий немецкой альпийской дивизией. После опроса Тойвиайнена Илола, чтобы убедиться в правдивости его рассказа, взглянул на фотографию этого человека в энциклопедическом словаре. Так как на голове Сусикоски была сейчас зеленоватая форменная фуражка, а ястребиные черты его лица ясно обозначались на фоне заходящего солнца, именно Диитл и пришел на ум Илола.

Недоставало только «Эдельвейса».

Кроме того — именно сейчас, когда автомобиль мчался вперед, — на лице комиссара отсутствовала так шедшая ему очаровательная мальчишеская улыбка. Ее Илола успел заметить за кофепитием у ленсмана.

Сейчас Сусикоски был другим.

Когда дорога поднялась в гору и внизу, в долине, показался Дом трех женщин, Сусикоски произнес только одно слово:

— Этот?

Ленсман молча кивнул.

Хелена Мякеля уже ждала их во дворе. Она показала направление, в котором ушла Селма, и сквозь слезы повторила несколько раз:

— Может, и мне поехать с вами? Может, и я чем помогу?

Ленсман похлопал старушку по плечу:

— Поберегите свои ноги. Мы уж как-нибудь вчетвером обойдемся. И, если поиски не увенчаются успехом, поднимем на ноги всю округу.

Полицейские потянулись друг за другом к тропинке, ведущей в ягодные места. Ленсман с хмурым видом возглавлял шествие. Почему-то ему припомнился один случай, который произошел недалеко отсюда в соседнем районе. Там тоже несколько полицейских шли цепочкой один за другим, а засевший в избе бандит расстрелял их всех по одному.

Ленсман, сердито мотнув головой, отогнал это малоприятное воспоминание.

Едва ли здесь, на вершине холма, их мог поджидать снайпер.

Но в общем-то события могли принять весьма неожиданный оборот.

У подъема тропинки в гору ленсман Пармалахти посмотрел в сторону западной половины неба. Большой красный солнечный шар спускался к горизонту и вот-вот был готов коснуться его. Конечно, даже после захода солнца его отсвета еще хватит, хотя августовские ночи в это время были уже темными.

— Не отставать!

Передав приказ через плечо, Пармалахти и сам убыстрил шаг. Он начал чувствовать одышку. Лишние килограммы, как и годы, давали о себе знать. Однако он продолжал упорно продвигаться вперед. Когда тропинка пропала в чаще бурелома, он скомандовал:

— Рассредоточиться! За ориентир движения взять вон то место, где высоковольтная линия проходит через вершину горной гряды.

Когда они прибыли на место, солнечный диск уже наполовину ушел за горизонт. Вечерние сумерки опустились на землю. Деревьев на вершине было мало, и, так как они не давали густой тени, все вокруг просматривалось еще довольно четко.

Они поднимались на вершину с разрывами в цепи примерно метров в десять. Пармалахти был крайним и вышел прямо к основанию стальной опоры высоковольтки. Он внимательно осмотрелся.

Он знал эти места с детства. Прямо и направо тянулся опасный провал. Если вершину горной гряды принять за крышу муравейника, часть которого некая гигантская рука откинула куда-то прочь, то в этом месте образовывалась почти отвесная круча высотой в несколько десятков метров.

Пармалахти помнил, как еще в детстве родители предупреждали их, детей, об этих опасных местах.

Так что и Селма Поррас должна была об этом знать.

И все же…

Как загипнотизированный, Пармалахти сделал несколько шагов к провалу. Он подошел близко к краю настолько, насколько хватило смелости.

В кустах малины и скрывалось то узкое отверстие. Скала, покрытая вереском и мхом, обнажалась. Дрожь прошла по спине Пармалахти, когда на секунду он представил себе, что здесь могло случиться. Если бы кто-то падал отсюда вниз, то в последнее мгновение он вцепился бы в кусты. Они оторвались бы вместе с корнями, и падающий увлек бы их за собой в глубину.

— Эй! Быстро сюда!

Край обрыва образовывал дугу. Бывший в цепи крайним правым констебль Илола что-то разглядел на дне обрыва.

Тревожный крик Илола привел всех в движение. Полицейские бросились по краю пропасти к констеблю.

Внизу, в карьере, виднелись очертания фигуры в белом, распростертой на земле. Овал лица, повернутого вверх, отливал темнотой, а волосы — светом.

Илола повернулся к подоспевшему Пармалахти:

— Это Селма! — Пронзительным голосом, полным тоски и гнева, молодой констебль спросил у своего начальника: — Опять самоубийство? Или предположим, что это… несчастный случай?

Глава 13

Осенние октябрьские дни были серыми и туманными. Это отражалось на настроении: казалось, что небо давит сверху. Выглядывая на улицу, младший констебль Илола подумал, что трескучий мороз, снежная буря, дикий ветер — все что угодно — были бы гораздо более приятными, чем такая погода.

Эта мысль промелькнула, как тень.

Его одолевали куда более серьезные размышления.

Илола еще раз вынул из ящика стола кипу документов. Здесь были собраны все материалы официального расследования по происшествиям, имевшим место в Доме трех женщин. Это были фотокопии. Подлинные документы находились в распоряжении более высоких полицейских инстанций. Очевидно, в губернском управлении.

После гибели Селмы Поррас было возбуждено официальное ходатайство об оказании окружному полицейскому отделению профессиональной помощи. Что касается инспектора по криминальным делам Сусикоски, то он уже на следующий день вынужден был выехать в Хельсинки, а оттуда прямым ходом на какую-то конференцию, за границу.

Сотрудники губернского управления посуетились пару дней на месте.

Безрезультатно.

Конечно, было обследовано вдоль и поперек место происшествия. Или место самоубийства. Кто как толковал. Грустная складка появлялась в уголках рта Илола всякий раз, когда он вспоминал окончившиеся безрезультатно расследования, проведенные его старшими, более опытными коллегами.

Была доставлена даже служебная собака. Она обнюхала место происшествия, беспокойно покружила рядом. На этом все и закончилось. Конечно, животное здесь ни при чем. Лес был полон следов и запахов.

Здесь росли ягоды, грибы, некоторые жители окрестных деревень собирали шишки хвойных деревьев. А некоторые просто бродили по лесу удовольствия ради.

Столь же незначительные результаты дали и опросы населения. Полиция обошла все дома в Ала-Коттари. Однако оказалось, что никто ничего не видел и не слышал.

Выводы:

Селма Поррас могла соскользнуть в пропасть, неосмотрительно собирая ягоды у самого края обрыва. В последний момент она попыталась ухватиться за кусты, так как стебли малины были обнаружены в ее судорожно зажатых кулаках.

С той же вероятностью могло произойти и другое. В то время, когда Селма была занята сбором ягод, кто-то незаметно подкрался к ней сзади и толкнул в спину…

Можно было также предположить, что Селма под влиянием пережитого семейного горя решила броситься со скалы вниз сломя голову. В последний момент чувство самосохранения заставило ее уцепиться за кусты.

Констебль Илола вздохнул.

Он пытался решить эту загадку, продолжая машинально разглядывать бумаги. Было еще одно примечательное обстоятельство, которое пока не успело найти своего места в этих бумагах.

Это произошло вчера.

Хелина Поррас продала дом. Всю усадьбу Лаутапоррас. Теперь она целиком принадлежала ей. Доли сестры и племянницы перешли к ней по наследству.

Ленсман Эйно Пармалахти присутствовал в качестве официального нотариуса при заключении этой сделки. Она совершилась в гостиной дома, и по возвращении оттуда ленсман сказал громко в присутствии всех своих трех подчиненных:

— Что же тут удивительного? Все выглядит законно. При расследовании обстоятельств гибели Элизы и Селмы Поррас не обнаружено никаких фактов, дающих основание предполагать преступление.

Ленсман говорил это, шагая мимо кабинетов своих подчиненных. При этом он хранил загадочное выражение на лице. Входя в свой кабинет, он тихо насвистывал.

Сразу после этого он отправил констебля Куннаса с каким-то поручением, после чего пригласил к себе в кабинет старшего и младшего констеблей, которые услышали довольно редкий монолог:

— Что ж тут удивительного? Все законно, — вновь повторил ленсман. Интригующе улыбаясь, он некоторое время постукивал пальцами по столу. Затем сообщил: — Цена, предложенная за имение, была огромна. И, что самое интересное, Хелина Поррас захотела получить все наличными. Пачки денег в синей упаковке Финляндского банка лежали горой. — Пока Паяла и Илола, тяжело переводя дыхание, переваривали эту новость, Пармалахти добавил: — Если в наше время вдруг объявляется настолько консервативная личность, что не доверяет даже банкам и пренебрегает их услугами, то это по меньшей мере вызывает недоумение. Однако ничего недозволенного в этом нет. — Оттопырив по своему обыкновению нижнюю губу, Пармалахти добавил: — Хелина Поррас только что получила свеженький заграничный паспорт сроком на пять лет.

Лицо ленсмана помрачнело. Упорно борясь с какими-то внутренними переживаниями, которые стремились вырваться наружу, он закончил короткое совещание следующими словами:

— Это для вашего сведения. Так-то, ребятки. Идите-ка и занимайтесь, как обычно, расследованиями случаев вождения машин в нетрезвом состоянии и кражи велосипедов!

Вспоминая это вчерашнее весьма внушительное сообщение, Илола проклинал все на свете.

Он был один в комнате.

Его соседа по столу, констебля Куннаса, призвал к исполнению служебных обязанностей телефонный звонок. Какой-то пьяный на автобусной остановке посреди села начал дебоширить, да так сильно, что понадобилось вмешательство полиции.

Хорошо иногда побыть и одному.

Илола вновь начал перебирать бумаги. В голове копошились всякие мысли; задача была не из легких. Помимо официальных документов возле него лежал листок с его собственными пометками.

Они в основном содержали некоторые соображения и выводы, сделанные инспектором по криминальным делам Олави Сусикоски.

Вернувшись из заграничной поездки, он заглянул к ленсману Пармалахти где-то в конце октября. Тогда, пару недель назад, Илола тоже получил приглашение на встречу с ним в дом ленсмана.

Это был вечер с сауной…

Внешне — обыкновенная встреча в неофициальной обстановке. Но, прохлаждаясь после бани за кружкой пива, можно было поговорить о том о сем. Если в ходе такого дружеского общения случалось коснуться служебных дел — то и такое разрешалось.

Все высказывания Сусикоски по известному делу прочно врезались в память Илола. На следующий день, на свежую голову, он и сделал эти заметки.

Сейчас они лежали перед ним.

Любопытный мужик этот самый Сусикоски…

Его суждения объективны и хладнокровны. Но сейчас некоторые соображения, высказанные им тогда, вырисовывались рельефнее. В частности, перст Сусикоски особо указывал на следующие обстоятельства:

1. Алиби Хелины Поррас.

Как могло случиться, что и в том и в другом случае они были железными?

И действительно — они были неоспоримы!

Во время гибели своей племянницы Элизы Хелина находилась на Родосе. Правда, уже по дороге домой, однако все еще на том далеком острове. Это подтверждалось авиабилетами. Это же подтвердили и многие свидетели.

Перед отправлением самолета она заходила в ресторан и ужинала там. Кроме нее за столиком сидели еще два человека, засвидетельствовавшие это. Вместе с ней была ее сестра и мужчина, который пришел их проводить.

О мужчине пока известно только, что его зовут Конрад Глас. Была также информация о том, что он негласно провел в имении Лаутапоррас период с января по май. И после этого — уверившись в том, что убил сапожника Тойвиайнена ударом кинжала, — немедленно скрылся.

Таково первое алиби Хелины Поррас.

Во время гибели Селмы она находилась на палубе судна на подводных крыльях, мчавшегося по озерным просторам Ванаявеси! На глазах у десятков свидетелей. Утро того же дня она провела в городском банке. После этого принимала участие в заседании какого-то просветительско-политического общества. Это заседание как раз проходило на борту упомянутого судна и включало в программу ознакомление с местными достопримечательностями. В том числе и с музеем скульптора Эмиля Викстрема[165], в Висавуори.

Известие о смерти сестры Хелина Поррас получила только по возвращении домой, где-то около полуночи.

Алиби вновь было железным — как и в первом случае.

Ни о какой инсценировке не могло быть и речи.

Несомненно, обращая внимание на это обстоятельство, Сусикоски имел в виду нечто иное. Очевидно то, что это прочное, как алмаз, алиби — дважды подряд — не могло быть случайностью.

Следовательно, все было организовано заранее?

Хелина — на авансцене, под лучами прожекторов, подручный — на задворках, вершит темные дела!

Да, предстояло разгрызть твердый орешек. Переходя в своих заметках к следующему пункту, Илола уже заранее тяжело вздохнул.

2. Если «подручный» выглядел в заметках как весьма условная фигура, то старая служанка Хелена Мякеля в обоих случаях оказывалась в самом центре. Она была одна-единственная в доме во время исчезновения Элизы, так же как и в случае с Селмой. Она же подняла и тревогу.

Однако подозревать ее было просто абсурдом. Тем более что престарелая Хелена как орудие осуществления преступных замыслов была совершенно немыслима.

Хелену в свое время препроводили в дом для престарелых. Оттуда ее забрали обратно, и она была счастлива, обрела душевное тепло и пристанище. С чего бы ей кусать благословенную руку? Тем более что самыми близкими для нее в доме были как раз Элиза и Селма. За Элизой она ухаживала с детских лет.

Таковы невеселые размышления на эту тему.

Практическая же сторона совершения преступления ею была и того нереальней. Возможно ли предположить, что испытывающая затруднения в передвижении, страдающая сердечными приступами престарелая женщина способна забраться на камень и вздернуть Элизу на сосновую ветку? Столь же абсурдно было предполагать, что она в состоянии подняться на вершину Хаттухарью и сбросить оттуда Селму в пропасть.

Ерунда!

Крест на этом! Вычеркиваем ее имя из списка.

Следующая версия — Конрад Глас.

Однако сразу же при отработке версии о возможном его личном участии в преступлении возникает непреодолимая пропасть. Через нее не перепрыгнешь, ее не обойдешь.

В случае с Элизой этот человек был явно невиновен. В тот вечер он был на Родосе в обществе Селмы и Хелины.

В случае с Селмой подозреваемый господин смог бы успеть прибыть в Финляндию. Однако где бы он скрывался, когда вся округа была поднята на ноги и каждый мало-мальски незнакомый человек, несомненно, был бы задержан.

Крест на этом! Вычеркиваем его имя из списка.

Но ведь существовало и третье имя… третье подозреваемое лицо… Констебль Илола застыл в раздумье.

Его взгляд остановился на имени сапожника Тимо Тойвиайнена. Он сразу же вспомнил и отрывок из беседы, имевшей место в сауне у ленсмана.

Инспектор по криминальным делам Олави Сусикоски тогда сказал:

— Я не знаю этого человека и даже ни разу не видел его, но между тем имя его все время мелькает в этой истории. Он маячит везде, подобно горностаю, который мечется среди груды камней. Он, как молния, то прячется за тучу, то возникает в просвете. Сапожник Тимо Тойвиайнен…

Однако развить свои рассуждения Сусикоски не смог, так как в этот момент ленсман Пармалахти звонко рассмеялся. Отсмеявшись и попридержав от сотрясений свое объемистое брюхо, он принял серьезную позу и заговорил значительным тоном:

— Друг мой, тебя извиняет лишь то, что ты — как я уже упомянул — не знаешь этого человека. Иначе мне пришлось бы искать короткое замыкание в твоих мозгах. Кроме того, ты также не знаешь местных обычаев и людских характеров. И прежде всего Тойвиайнена, который известен здесь как завзятый болтун, ни одному слову которого верить нельзя. Поэтому сколько-нибудь разумный преступник не возьмет Тойвиайнена подручным в столь серьезных преступлениях. Даже во сне. — Затем последовало привычное постукивание пальцами по столу и дополнение: — И, наконец, Хелина Поррас! У этого дома свои традиции, и чтобы гордая Хелина, с ее твердым характером… Я хорошо знаю местный люд — ведь я родился и вырос здесь. Пьяница сапожник и старшая дочь дома Лаутапоррас вместе плетут преступную паутину?.. Ха-ха.

На минуту Илола оторвался от своих размышлений, так как из вестибюля донесся шум и гам. Окно его комнаты выходило в палисадник. Однако оттуда не было видно, припарковалась у участка полицейская машина или нет. Но судя по всему — да, так как из вестибюля доносилось пьяное бормотанье, а в ответ следовали резкие и отрывистые замечания констебля Куннаса.

Послышались шаги и грохот захлопнувшейся двери.

Шум прекратился.

Несомненно, младший констебль Куннас действовал и на этот раз решительно. Его боялись, но не уважали. Из него так и била через край сила. И высокомерность. Прежде чем взять за грудки пьяного, он непременно демонстративно натягивал на руки перчатки. Ибо недоставало еще джентльмену касаться голыми руками какого-то прощелыги.

Илола постарался не думать об этом и вновь обратился к своим записям.

«Место совершения повешения».

Именно так он записал в своих заметках. Хотя, очевидно, следовало бы написать: «Место совершения самоубийства».

Память об Элизе с горечью и болью напоминала о себе. Но сейчас следовало хладнокровно анализировать только факты. Именно так поступал Сусикоски. Каково же, собственно, было его мнение? Инспектор по криминальным делам так прокомментировал ситуацию:

— Отсутствие отпечатков пальцев на шее жертвы… я имею в виду оставленных после возможного удушения, а также подкожных кровоизлияний… их отсутствие можно объяснить следующим образом: убийца еще на земле накинул петлю на шею своей жертвы и совершил удушение. Затем произвел инсценировку самоубийства, то есть вздернул жертву на дерево.

Илола стало не по себе. Возникшая перед ним картина была ужасной. Но вслед за этим они перешли к обсуждению менее горьких чисто технических проблем. Сусикоски по-прежнему размышлял как бы со стороны:

— Что касается мха, следы которого остались на туфлях, то убийца мог снять их с ног жертвы и потереть о скалу на месте повешения так, чтобы следы остались как на граните, так и на каблуках.

Илола быстро перевернул страницу.

Теперь в его записках появилось слово «канат».

Хмуря лоб, Илола вспомнил, что у инспектора Сусикоски, казавшегося ему иногда, пожалуй, даже слишком умным, было свое объяснение и на этот счет.

— Канат висел на стене сарая. По всей видимости, убийца приходил за ним заранее, если, конечно, придерживаться основ криминальных теорий. Но что он сделал затем?.. Постараемся поставить себя на его место. Для того чтобы отсечь металлические крюки от каната, он едва ли бы стал рубить канат в сарае Дома трех женщин. Нет, ни в коем случае. Лицо, готовящее убийство, непременно возьмет буксировочный канат с собой, проберется незаметно в свой сарай и положит канат на чурбан. Парой ударов топора он отсечет буксировочные крюки с обоих концов каната.

Так оно и было. Это подтверждается состоянием поверхности концов каната. Они, это совершенно очевидно, не подравнивались затем ножом, канат был использован по прямому назначению сразу.

— Ну а что дальше?

— Отсеченные от каната крюки могли оказаться тяжелой уликой. Если их найдут и выставят во время судебного процесса на столе перед судьей, то никакие отговорки не помогут. Приговор вступит в силу неотвратимо. Следовательно, крюки было необходимо немедленно уничтожить. Однако изделия из стали трудно уничтожить: в огне они не горят, в воде они, конечно, потонут… в озере или в колодце. Однако опыт и статистика говорят, что в аналогичных случаях преступник, почти как правило, закапывает вещественные доказательства в землю…

Размышления констебля Илола были прерваны.

В кабинет вошел Кари Куннас. Лицо у него было красным, а выражение на нем — злым. Он начал с того, что сердито буркнул:

— Этот дьявол сапожник, вдребезину пьяный, принялся нести какую-то околесицу, говорить загадками.

Сердце Илола дрогнуло.

— Это ты Тойвиайнена притащил в каталажку?

Куннас кивнул головой и, обогнув стол, сел за него. Рукой он поглаживал бороду.

— Мужик с утра подался в город. Там немедля налакался. Как же иначе! И когда это чертово отродье возвращалось в полдень домой в рейсовом автобусе, нетрудно себе представить, чем сопровождался вояж!

Странное чувство возникло в душе Илола, когда он вспомнил, что сию минуту думал о Тойвиайнене. Однако он продолжал молчать и дал Куннасу высказаться до конца.

— Да и сейчас этот мужик, видно, уже из последних сил вновь принялся куражиться. Я попробовал его утихомирить и сказал, что, очевидно, обычные якоря его уже больше не держат. Подумай только, что этот шутник мне промычал в ответ!..

— Ну?

— Утверждал, что у него есть и стальные якоря. Такая, видите ли, волшебная вещица, в которой так и переливается денежный звон!

Какое-то колесико повернулось вдруг в голове Илола. Оно как бы скользнуло на положенное ему место. Крюки буксировочного каната были железными. И по своей форме они могли напоминать якоря.

Сердце Илола затрепетало, когда он услышал продолжение повествования Куннаса:

— Будучи уже почти в бессознательном, полусонном состоянии, сапожник сказал, что скоро станет сказочно богатым и тогда такие вот, как я, замешенные и выросшие на навозе и пробравшиеся в высокие полицейские чины, не станут больше изгиляться над ним.

Илола быстро спросил:

— Послушай, а ты не смог бы его снова разговорить?

Куннас отрицательно качнул головой.

— Да он сразу же принялся храпеть, лишь только рухнул на пол каталажки.

Илола встал.

— Послушай!

— Что?

— Позаботься о том, чтобы этот мужик побыл в камере еще некоторое время. По крайней мере несколько часов.

— Он там просидит эти несколько часов без всяких усилий с моей стороны.

— При любых обстоятельствах не выпускай его, пока я не вернусь.

Не сказав больше ни слова, Илола поспешно вышел. Его охватил необычный, не передаваемый словами азарт. Садясь в автомобиль, он еще не привел свои мысли в какой-то стройный, логический порядок.

Одно лишь было бесспорно.

Еще несколько минут назад он решил, что Тойвиайнен никак не подходит на роль убийцы. Прочь его фамилию из списка подозреваемых.

И, невзирая на это, он едет сейчас прямым путем к избе Тойвиайнена!

Глава 14

Так что же сказал тогда инспектор по криминальным делам Сусикоски, припомнил еще раз про себя Илола?

«Лицо, готовящее убийство, непременно возьмет буксировочный канат с собой, проберется незаметно в свой сарай и положит канат на чурбан. Парой ударов топора он отсечет буксировочные крюки с обоих концов каната».

Младший констебль Юрки Илола, затаив дыхание, стоял в сарае сапожника Тойвиайнена.

В сарай он попал без всяких затруднений.

Деревенские сараи в этих краях никогда не закрывают на замок. На дверях этого сарая был лишь засов. Илола оставил дверь сарая полуоткрытой. Из нее лился свет. Свет проникал и через редкие щели стенной обшивки.

К счастью, изба сапожника стояла в некотором отдалении от других жилых строений. Шоссе, правда, проходило совсем рядом. Но если бы кто-то из посторонних и обратил внимание на полуоткрытую дверь сарая, то предположил бы, что там возится сам сапожник.

Илола, прищурив глаза, огляделся вокруг. Сердце учащенно билось, а во рту пересохло.

Неужели он напал на верный след?

Неужели Тойвиайнен, находясь в состоянии опьянения, действительно выболтал правду?

Если так, то его многозначительную фразу можно было понять следующим образом. Отсеченные от каната крюки продолжали находиться у него. Они были его козырной картой. Правда, они могли изобличить его как преступника. Но одновременно они могли сослужить и другую службу. Они являлись гарантом того, что лицо, поручившее ему совершить преступление, его работодатель, должен был выполнить свою часть договора.

То есть выплатить деньги.

Кто был этим работодателем, не стоило труда угадать. Логика подсказывала, что им была Хелина Поррас. Только она одна извлекала пользу из смерти своих родственников. Однако подонок и пьяница сапожник и высокопоставленная, воспитанная на высоких моральных принципах владелица имения — в тесном преступном сотрудничестве?..

Никак не сочеталось.

Это еще предстояло решить.

В слабых сумерках сарая, источающего запах дерева и смолы, Илола еще раз вспомнил слова инспектора Сусикоски: «Опыт… говорит, что… преступник почти всегда… зарывает вещественные доказательства в землю».

Илола вздохнул.

Тойвиайнен мог забраться в какую-нибудь непролазную лесную чащобу, каких в северной Финляндии предостаточно, и затолкать крюки в какую-нибудь расщелину в скале.

И все же…

Илола почувствовал, как мурашки прошли по его телу. Он был во власти каких-то необычных ощущений. Словно в лихорадке. Что-то глубоко запрятанное в его душе подсказывало, что он приближается к решению этой загадки.

Но он не был провидцем.

И его собственного магнитного поля было явно недостаточно для обнаружения стальных буксировочных крюков.

Все это Илола прекрасно понимал. И все же его глаза остро всматривались в каждую вещь в сарае.

Козлы для распиловки дров. Колода для рубки дров. На стенах висели различные инструменты, в углу на полке — ящички с гвоздями. Пол был покрыт опилками, кусками древесной коры и щепы.

А где же сами дрова?

Сарай сравнительно просторный, и у левой стены его сложена поленница метровых дров разных пород. Направо лежала груда сосновых чурок. Они были сложены по всем правилам искусства: крест-накрест, друг на друга, так, чтобы могли сушиться.

Сосна?

Во время повала и распиловки сосны Илола как раз и увидел Тойвиайнена, когда проезжал мимо. Тойвиайнен еще помахал ему в знак приветствия рукой. И вслед за этим Селма выпрыгнула на обочину дороги из кустарника прямо перед автомобилем. Это произошло так близко от подворья Тойвиайнена, что он вполне мог зафиксировать встречу.

В тотже самый вечер Селма соскользнула в пропасть. Она упала с высоты около двадцати метров и разбилась о лежавшие на дне камни.

В тот же самый вечер.

Всего через несколько часов после того, как Тойвиайнен явился свидетелем встречи женщины с полицейским…

Илола уставился на дрова в штабелях.

Если существует озарение сверху, то, может, это было именно оно?

Перед ним мерцали сосновые дрова. В следующее мгновение Илола забыл все, что отвлекало, и полностью сосредоточился на одном сугубо практическом обстоятельстве.

Под нарубленными, сильно пахнущими смолой сосновыми дровами находились дрова других древесных пород. Там была и небольшая аккуратная поленница из березовых чурок. Они выглядывали из-под сосновых и, судя по размерам, были нарублены для сауны.

Илола нагнулся, чтобы посмотреть.

И хотя набросанные сверху сосновые дрова были совершенно свежими и влажными, березовая поленница под ними была уже просушена и готова для использования. Какой дурак станет бросать влажные дрова на сухие? Раздумывая над этим, Илола передвинул свежие в сторону. Теперь сухие чурки обнажились со всех сторон.

Это была аккуратная и ровная поленница. Даже торцы дров подогнаны друг к другу с миллиметровой точностью.

Илола принял решение.

Он засучил рукава и стал отбрасывать сосновые дрова в сторону. Он так же быстро разобрал и березовую поленницу. Она была сложена у самой стены, в крайнем углу сарая.

У стены стояла лопата.

Илола поплевал на ладони и стал рыть в том месте, где ранее была поленница. Он работал без остановок, как профессиональный канавокопатель. Сначала земля была твердой, но затем стала мягче.

Послышался скрежет.

Острие лопаты наткнулось на что-то твердое. Но не на камень. Такой звук рождается лишь при соприкосновении металла с металлом.

Глава 15

На дворе шел дождь и бушевал ветер.

В комнате у камина было покойно и по-домашнему уютно. Отсветы пламени играли на золотых тиснениях корешков книг, стоявших на полках, которые занимали три стены от пола до потолка. В четвертой находилось окно, в которое барабанил дождь.

Ленсман Эйно Пармалахти и констебль Юрки Илола сидели на диване. Напротив в мягких креслах расположились инспектор по криминальным делам Олави Сусикоски и губернский полицейский комиссар Уолеви Лехти.

На столе стояли коньячные рюмки.

Сусикоски отпил из своей рюмки и сказал:

— Хелина Поррас не принимала никакого участия в убийстве сестры и племянницы.

Слова Сусикоски прежде всего были обращены к инспектору полиции. Уолеви Лехти был знаком с этим делом лишь поверхностно. Илола и Пармалахти, напротив, знали его во всех деталях.

Встреча носила частный характер и поэтому не обязывала к официальным заключениям и выводам. Однако, с другой стороны, Лехти предстояло в недалеком будущем выступать государственным обвинителем по делу.

По сведениям из неофициальных источников, предварительная оценка проведенного расследования по делу Поррас была достаточно высокой.

Дело, по правде говоря, оказалось настолько необычным, что вызвало интерес в самых высоких кругах. А поскольку Пармалахти и Лехти были добрыми знакомыми и поддерживали это знакомство вне рамок официальных отношений, то ленсман и организовал эти вечерние посиделки.

Сусикоски, доводивший расследование до конца силами Центра и Интерпола, стал приоткрывать «крышку гроба»:

— Для того чтобы понять ход событий в полном объеме, необходимо начать издалека. А фон начинает вырисовываться еще с той поры, когда молодой Тойвиайнен принимал участие в последней войне[166].

Инспектор полиции Лехти наклонился слегка вперед. Опиравшийся на руку и выдвинутый в сторону собеседника подбородок, легкое подрагивание ноздрей и острый взгляд — все это говорило о предельной сосредоточенности Лехти. Хотя ему уже были известны общие рамки картины и основные штрихи рисунка, каждое слово инспектора по криминальным делам могло дополнительно осветить некоторые важные детали картины в целом.

Глядя на Уолеви Лехти, не скажешь, что он имеет отношение к полицейскому департаменту. Это был человек хрупкого телосложения, небольшого роста, с темными волосами и темными глазами, в которых временами вспыхивали огоньки, нервные руки с длинными пальцами напоминали скорее руки пианиста. Если бы он в свое время попытался поступить на полицейскую службу, как говорится, прямо «с крыльца да в дом», то вряд ли попал бы туда — его, очевидно, отчислили бы в самом начале отбора кандидатов. Однако его дорога к должности комиссара полиции пролегла через университет.

— Взаимное доверие прессуется крепче всего на войне, — отметил Сусикоски. — Там-то и родились прочные доверительные отношения между соучастниками преступления. Тимо Тойвиайнен нашел там настоящего товарища. Молодого парня того же возраста. По имени Пааво Силтанен. Вместе им пришлось побывать не раз в трудных переплетах. В грохоте боев, испытанное огнем, родилось между этими двумя парнями кровное братство.

Ленсман Пармалахти добавил:

— Да, у обоих сильный послужной список. Не стыдно и показать.

— Не стыдно, — согласился Сусикоски. — Но сейчас речь пойдет о более позднем периоде жизни этих двух человек.

— Я упомянул об их заслугах, чтобы и правда не забывалась.

— Не забудется. Однако законы войны и мира существенно разнятся между собой.

«Именно так, — подумал Пармалахти. — Если в бою ты убьешь десяток человек — получишь медаль и благодарность в приказе. Если же на гражданке дашь кому-нибудь по морде, то будешь осужден, а имя твое попадет в криминальный регистр».

Однако сейчас было интересно послушать продолжение рассказа Сусикоски.

— Эти два молодых парня были схожи и по характеру. И тот и другой выросли в бедности. И поэтому там, у дымного полевого костра, они мечтали вместе о том, что, когда кончится эта проклятая заваруха и страна поднимется из этой грязи, поднимутся и они, станут процветать.

Пармалахти не удержался, чтобы не сделать еще одного замечания:

— И разбогатеют!

— Да, наверняка, — согласился Сусикоски. — Планы были крылатыми. Однако, как известно, Тойвиайнену не довелось их осуществить. Но, очевидно, в избе сапожника искра мечты все же постоянно тлела под холодными углями.

Сусикоски кашлянул. Не слишком ли он сбился на поэтический лад?

— И уговор не забылся, — продолжил инспектор полиции. — Хотя судьба Силтанена сложилась не совсем обычно. Когда Финляндия заключила перемирие с Советским Союзом, ребят этой возрастной группы перебросили в Лапландию. Они должны были изгнать немцев из страны. Однако Пааво Силтанен перешел на сторону немцев. — Сусикоски поднял палец и уточнил: — Нужно заметить, что этот поступок Силтанена не нарушил взаимного доверия, установившегося между приятелями. Силтанен не был трусом. Он не покинул поле боя в положении, которое поставило бы под угрозу жизнь товарищей. Он в принципе не пожелал воевать против немцев, внезапно превратившихся из братьев по оружию во врагов. Перед побегом Силтанен рассказал Тойвиайнену о причинах, побудивших его к этому. Договорились, что если когда-нибудь после войны судьба вновь сведет их, то они пожмут друг другу руки.

Пармалахти вновь не удержался, чтобы не вклиниться:

— И это не осталось просто словами…

— Действительно, случилось и рукопожатие, — согласился Сусикоски. — Но для этого нам следует вернуться к весне тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. О Силтанене не было ничего слышно в течение сорока лет, и Тойвиайнен забыл о нем. Чтобы поразвлечься и, кроме того, подзаработать, Тойвиайнен отправился добывать березовый сок из деревьев, принадлежавших Дому трех женщин.

— И тут случилось непредвиденное, — буркнул Пармалахти.

— Именно так. На Тойвиайнена, пребывавшего в безмятежном настроении, набросился человек, говоривший по-немецки. В тот самый момент, когда нападавший занес кинжал для удара и Тойвиайнен уже был готов расстаться с жизнью, он узнал его…

— Пааво Силтанена?

— Именно. Тойвиайнен успел произнести имя друга детства. Тогда и Силтанен узнал своего товарища. Кинжал опустился.

Пармалахти пожелал уточнить. Он повернулся в сторону комиссара полиции Лехти:

— Тойвиайнен не получил в тот момент удара кинжалом. Хотя позже и утверждал это.

Лехти кивнул головой.

— Понимаю.

Сусикоски продолжал:

— Теперь и пришел тот самый момент рукопожатия, о котором они договаривались в молодости, надеясь на встречу вновь. Да, рукопожатие состоялось! Когда волнение улеглось, они присели на кочку и стали обмениваться новостями.

— У Тойвиайнена, — заметил Пармалахти, — не было особо ярких воспоминаний о прожитом.

— И не удивительно. А вот на долю Пааво Силтанена выпало за границей приключений хоть отбавляй. Германия по окончании войны находилась в состоянии полного хаоса. Силтанен выхлопотал себе новые документы, удостоверявшие его личность, выучил язык и принялся поначалу заниматься всякими «взрывоопасными» делами. Однако затем, разобравшись в обстановке, освоил роль покорителя дамских сердец и стал жить на содержании у женщин. Нужно сказать, что он был дьявольски красивым мужиком…

Тут впервые в разговор вступил констебль Илола:

— Похож на генерала Диитла.

— Действительно, очень похож. А с другой стороны, всегда находятся податливые женщины. За эти десятилетия Силтанен успел окрутить многих. Однако добыча всегда оказывалась мелкой. И только с приближением старости в его сети попала действительно золотая рыбка.

— Хелина Поррас, — предположительно сказал инспектор полиции Лехти.

— Именно она. Они познакомились на Родосе. Хелина пригласила своего героя в Финляндию. Огромная усадьба привела в движение изобретательный ум Силтанена. Он знал, как слепо Хелина влюблена в него…

Пармалахти добавил:

— Этот донжуан соблазнил и младшую сестру, Селму. Пытался подобрать ключи и к Элизе.

Сусикоски согласился:

— Так, развлечения ради. Или для времяпрепровождения. Однако этого ему не следовало делать, ибо обстановка в Доме трех женщин стала взрывоопасной. И поскольку основной целью Силтанена, не принимая во внимание этих мелких любовных увлечений, была именно Хелина…

— Ты имеешь в виду финансовую сторону дела, — уточнил Пармалахти. — Большое поместье, конечно, лакомый кусок. Его следовало обратить в деньги. Но препятствием на этом пути стояли Элиза и Селма.

Сусикоски согласно кивнул головой. Он взял рюмку с коньяком и посмотрел сквозь нее на свет. Посмаковав глоточек, он продолжил:

— Как раз к тому моменту, когда обстановка в доме достигла критической точки, Пааво Силтанен… которого в Доме трех женщин знали под именем Конрада Гласа… и наткнулся на своего боевого товарища. Он рассказал ему о ситуации. Только теперь перед приятелями замаячили большие деньги, о которых они мечтали в молодости и которые можно было взять — протяни только руку.

Ленсман тихонько просвистел куплет из старой солдатской песни «Жизнь в окопах».

— Да, да, — согласился Сусикоски. — Там была мечта. А здесь — действительность. Мечты могли осуществиться, если действовать бесцеремонно и последовательно.

Комиссар полиции Уолеви Лехти заметил, что излишком совести эти приятели не страдали.

— Я уже отметил в самом начале, что в водовороте военных событий между ними установились отношения полного доверия. Пааво Силтанен беззастенчиво и прямо заявил, что если им удастся устранить Элизу и Селму так, чтобы в обоих случаях было самоубийство или несчастный случай, то Хелина унаследует весь дом и продаст его.

— Что и произошло, — перебил Пармалахти.

— Точно. Но не будем опережать ход событий. Задержимся еще немного на планах, которые разрабатывались Силтаненом и Тойвиайненом в весенней березовой роще. Когда дело будет доведено до конца, Хелина выедет за границу и…

Нижняя губа Пармалахти выдалась вперед. С презрительными нотками в голосе он повторил хорошо известную концовку многих сказок: и станут они жить-поживать да добра наживать…

Сусикоски посерьезнел. Расставляя правильно и четко ударения, он продолжил:

— Такова была цель. Но прежде предстояло осуществить немало важных дел. Перво-наперво Силтанену следовало исчезнуть, прежде всего для восстановления душевного равновесия Хелины. Хелина ни в коем случае не должна знать, что за всем этим стоит Силтанен.

— И Тойвиайнен! — добавил Пармалахти.

Сусикоски взглянул на Пармалахти, давая понять, что ленсману не стоило бы вмешиваться в его речь на каждом шагу, и затем продолжил:

— Силтанену необходимо было немедленно исчезнуть также и потому, что финская полиция могла отреагировать на упорно циркулирующие слухи о некоем мужчине, который скрывается в Доме трех женщин. Поэтому дело организовали так…

Несмотря на недавний жест Сусикоски, Пармалахти нашел необходимым еще раз вмешаться в разговор:

— Они договорились о том, что только теперь Тойвиайнен получит этот удар кинжалом. В то место, куда Тойвиайнен был ранен еще во время войны и, следовательно, знал, что это относительно безопасно. После этого Силтанен бросился в Дом трех женщин и рассказал историю о том, как он убил человека и должен поэтому немедленно выехать из страны.

— Продолжай, — велел Сусикоски.

— Тойвиайнен в свою очередь перевязал рану своей рубахой и поспешил в больницу за помощью. А затем принялся рассказывать историю о неизвестном, одетом в зеленое, говорящем по-немецки и напавшем на него с кинжалом в руке.

— Точно. Будь добр, продолжай, — сказал Сусикоски.

Пармалахти взглянул вопросительно на Сусикоски. Но поскольку он уже вошел во вкус, ему не хотелось прерывать своего повествования:

— Прежде чем сыграть эту интермедию с кинжалом, они, конечно, договорились, что Тойвиайнен выполнит все условия договора и будет затем по-царски вознагражден. Сперва он начал слежку за Элизой и, выбрав подходящий момент, набросил сзади канат ей на шею, а затем и повесил на дереве.

В камине что-то треснуло.

Звук был не особенно громким, однако все вздрогнули. Ленсман поднялся и направился к камину унять огонь. Обернувшись через плечо, он сказал, обращаясь к Сусикоски:

— Теперь твоя очередь продолжать.

— Давай-давай, у тебя неплохо получается.

— И все же продолжай ты…

— Ну хорошо. Собственно, теперь уже нечего и продолжать. Выведя из игры Элизу, Тойвиайнен случайно стал свидетелем встречи Илола с Селмой. Тойвиайнен заторопился. В тот же вечер он прокрался вслед за Селмой на вершину Хаттухарью и сбросил ее в пропасть.

Комиссар полиции Лехти слегка вздрогнул, по его телу прошла легкая дрожь. Не поддаваясь, однако, наплыву чувств, он спросил:

— Следовательно, все это основывается на признаниях Тойвиайнена?

Стоявший около камина Пармалахти опустил кочергу и громко сказал:

— Да, так. Он очнулся в полицейской камере в тяжелом похмелье. И именно в тот момент ему предъявили доставленные Илола крюки, отсеченные от каната.

— И он сломался?

— Тут же! Этот человек известен как большой болтун…

Комиссар полиции Лехти поднял брови и спросил:

— Неужели Силтанен не знал об этом? Ведь он доверил ему ответственное и абсолютно секретное дело.

— Едва ли… С момента встречи друзей прошло около сорока лет. И надо сказать, Тойвиайнен оказался способным сохранить эту тайну до того момента, когда был поставлен перед неопровержимой, жестокой правдой.

Пармалахти с издевкой добавил:

— Этот человек хорошо известен тем, что, становясь объектом судебного разбирательства, он всякий раз прикидывается глупым и неразумным. Очевидно, и на этот раз он намерен свалить все на Силтанена.

Уолеви Лехти помрачнел и сухо произнес:

— Это мы увидим… поглядим… — Вслед за этим комиссар спросил: — А Пааво Силтанен… или Конрад Глас… или бог его знает кто еще… он задержан в Греции?

Сусикоски ответил:

— Да. Немецкие власти весьма пунктуальны и даже педантичны при выдаче преступников — своих граждан. Много всяких формальностей. Но в конце концов мы заполучим его.

— Как его задержали?

— В процессе слежки за Хелиной Поррас. — Так как лоб Лехти при этом слегка нахмурился, Сусикоски пояснил: — Два обстоятельства тщательно скрывались от Хелины. Прежде всего то, что Селма беседовала с Илола перед своей смертью. И особенно то, что Тойвиайнен задержан и признался. Хелина Поррас отправилась в Грецию к своему любимому, можно сказать, с легкой душой…

— И тогда капкан захлопнулся?

— Именно тогда. Я отправил туда пару своих парней. Греческие власти со своей стороны оказали всяческое содействие.

Комиссар полиции Лехти был в глубине души чувствительной натурой. Он слегка прикоснулся ладонью к своим темным волосам, а затем долго разглядывал свои длинные пальцы пианиста. Взглянув исподлобья на Сусикоски, он спросил:

— Как Хелина Поррас отнеслась ко всему этому? Что она сейчас думает об этом деле?

— Сначала она подняла невероятный шум, — ответил Сусикоски. — Бесновалась, как тигрица, и уверяла, что ее золотко невинен, как ангел. Но когда перед ней раскрылась вся страшная правда — трудно сказать, о чем она сейчас думает.

Эдуард Фикер 19-й километр

Роман

© Eduard Fiker 1960

Перевод Н. Аросевой

Редактор Т. Горбачева

1

На столе моего служебного кабинета два телефонных аппарата. Один подключен к коммутатору. Второй — прямой. И номер его столь строго засекречен, что было бы неудивительно, если б набирать его разрешалось только в темноте. В то время, с которого я начинаю свой рассказ, этот второй телефон обслуживал исключительно важную операцию — «Зет-58». Номер этот ни у кого не записан. Кому нужно, хранит в памяти. Аппарат снабжен даже специальным устройством, которое приводит звонок в действие лишь после того, как автомат фиксирует, откуда звонят. Это всего на несколько секунд задерживает соединение.

Стало быть, звонок этот всегда означает, что будет передано важное сообщение, которому необходимо уделить особое внимание. Трубку же первого аппарата, соединяющего через коммутатор, я снимаю куда спокойнее. Так снял я ее и в тот самый день, когда уверенность моя, что у нас все в порядке, была тверда и непоколебима.

Звонил Карличек. Карел Карличек из уголовного розыска. Спросил, не обрадует ли меня его посещение.

Быть может, вы уже слышали о Карличеке. Если же нет, то эта история даст вам о нем полное представление.

— Посетить меня вы можете, Карличек, и это меня, безусловно, обрадует, ведь мы не виделись уж не помню сколько времени. Что у вас там?

— Заботы, заботы, товарищ капитан, — с непривычной серьезностью ответил тот.

— Личные?

— Отчасти. Можно даже сказать — по большей части.

— А по меньшей?

— Меньшая связана с большей, — довольно неопределенно ответил он.

Года три назад Карличек женился, причем, как оно бывает, за невестой ходил недалеко. Девушка вместе с ним работала в уголовном розыске. Ничего экзотического — сотрудница архива. Они с Карличеком сумели столковаться и обогатили человечество мальчонкой со значительным, хотя еще, естественно, не вполне зрелым чувством юмора.

— Хулиганом растет, — пожаловался в трубку Карличек. — Стоит мне проявить строгость — бабушка заступается, а мать только хохочет...

Такая тема, разумеется, не совсем подходила для служебного телефона, хотя бы и с несекретным номером. И я попытался сократить беседу.

— Приходите, Карличек. Меня интересует именно меньшая часть ваших забот — если она вообще имеет ко мне отношение. Что до остального, то вы ведь знаете — я не женат и даже не имею детей.

— Н-да, бывают в жизни упущения... — начал он философски, но я тотчас парировал:

— Вас самого едва не постигла такая же участь! Я не разбираюсь ни в вопросах брака, ни в детишках, только полагаю, хулиганы-то бывают постарше вашего младенца.

— Каждый хулиган был когда-то младенцем, товарищ капитан. — В тоне Карличека сквозила горечь. — Если ребенок с корнем вырывает из горшка азалию и посыпает землей всю квартиру, то он — хулиган в зародыше. Большинство нынешних отцов этого не замечают. Меня же, к счастью, предостерег конкретный случай. Именно о нем и поручено информировать вас.

— Почему меня? — с неудовольствием осведомился я.

— Потому что на этом случае я построил весьма серьезную дедукцию.

— Да ну, неужто вы сами?

«Дедукции» Карличека бывали порой устрашающе дерзки.

— Я сам, — подтвердил он. — И мне сказали, что за свои идеи я должен и ответственность нести сам. Идея, видно, хороша, раз меня посылают узнать ваше мнение.

— А своего иметь они не решаются? — досадливо ввернул я.

— Видимо, нет. Если разрешите, я сейчас же и прибуду. Дело-то спешное.

Повезло Карличеку — в тот день я был в хорошем настроении и потому лишь слегка испугался обещанной «дедукции», решив выслушать ее с легким сердцем. Как только мне удалось закончить с ним разговор, я удобно вытянул ноги под столом. Завтра воскресенье, и я в кои-то веки смогу провести его в спокойной обстановке...

Было летнее утро. Всю зиму жду я таких вот погожих дней, когда небо дышит покоем, и нет мне дела до того, что при всем при том я помаленьку старею.

Кто ценит мир и покой, тот, естественно, должен его оберегать. Поэтому я рад, что работаю над тем, над чем я работаю; правда, порой это бывает чертовски беспокойно...

Чтоб вам было понятно: все нити операции «Зет-58» держал наш полковник, а мой отдел помогал дергать за них. Ни одну нельзя было ни слишком ослаблять, ни чересчур натягивать. Лопнет — беда! Поэтому у нас не только не было никакого покоя, но работали мы в весьма сильном напряжении.

В эту операцию, в которой радиослужба нашей контрразведки выполняла не совсем обычную роль, были частично посвящены некоторые сотрудники уголовного розыска, в том числе и Карличек. Но только на первом этапе. Дальнейшее их уже не касалось, более того, им было приказано абсолютно все забыть.

А суть операции «Зет-58» сводилась вот к чему.

Один гражданин нашей республики, немецкого происхождения, по профессии электротехник, некоторое время назад гостил у своих родственников в Западном Берлине. Однажды в ресторане с ним познакомились некий Эрих Людвиг, откровенный нацист, и Элишка Мадер, в свое время выдворенная из Чехословакии. Вследствие вполне понятного заблуждения они решили, что этот наш гражданин словно специально создан помогать им. Вскоре к ним присоединилась еще одна личность, назвавшаяся Баумайстером. У Баумайстера был превосходный автомобиль, и он бескорыстно покатал нашего гражданина и того нациста с нацисткой. Перед расходами он не останавливался и до небес превозносил западный образ жизни. Эти три героя недолго колебались, прежде чем предложить нашему гражданину шпионскую работенку. Тот согласился без колебаний — в характере у него была заложена изрядная доза азарта.

Его отвезли в особняк на Тиль-аллее, где устроили экзамен по радиоделу. Радости не было конца: наш электротехник отлично разбирался в радиоаппаратуре и с ходу смекнул, как обращаться с необычной рацией, которую ему показали. И большая игра началась. Наш гражданин заполнил анкету, позволил себя сфотографировать и снять отпечатки пальцев. Ему выдали паспорт на имя Августа Майера — этот документ должен был служить отличной рекомендацией в определенных кругах. Кроме того, присвоили подпольную кличку Ноймайстер и выдали паспорт также и на это имя.

Дело было поставлено с размахом. «Августа Майера» посадили в американский военный самолет, который, вылетев из западноберлинского аэропорта Темпельгоф, дерзко пронесся над территорией ГДР и приземлился во Франкфурте-на-Майне. Там его обучили работать с передатчиками, пользоваться тайными «почтовыми ящиками», добывать информацию и передавать ее шифром, кодом, тайнописью и прочими хитроумными способами. Набравшись таких познаний, наш гражданин вернулся на родину и несколько дней сидел тихо, не исключая, что за ним следят. Лишь после этого он решился сообщить обо всем органам государственной безопасности. Предлог для этого он выбрал как любитель, однако не из худших: поднял шум, что у него-де вытащили бумажник, заявил в отделение общественной безопасности, и когда там позаботились, чтоб его услышали люди посвященные, он описал свои берлинские приключения со всеми подробностями.

Ему велели пока ждать. Ждал он полгода, и мы, естественно, тоже. Затем по почте пришла открытка, подписанная: «Сильвестр». Столь долгое время, видно, понадобилось его «шефам», чтоб увериться в его искреннем желании сотрудничать. «Майер» расшифровал текст открытки и узнал, что ему приказано наведаться к тайнику под девятнадцатым километровым столбом на шоссе Прага — Бероун.

«Майер» оповестил нас условленным знаком. И тогда в газетах появилась заметка, что задержан карманник-рецидивист; гражданина нашего, как пострадавшего, вызвали в качестве свидетеля, а уж то, что он рассказал, объяснять нет нужды.

Операция «Зет-58» взяла старт.

Если хотите подробностей — я могу нагромоздить перед вами такую гору документов и протоколов, что меня за нею и видно не будет, стань я хоть на цыпочки, а ростом я не так уж мал. Теперь-то можно рассказывать об этом все — операция давно завершена. Но в тот день, когда мне позвонил Карличек, этого еще нельзя было делать, хотя исполнение заданий шпионского центра в Западном Берлине мы взяли на себя еще годом раньше. Постепенно мы раскрывали деятельность иностранных разведок. То была борьба, ведомая с величайшей осторожностью. В тайнике у девятнадцатого километра мы находили остроумно сконструированные рации, целые блоки шифров, ключи к ним, коды, инструкции, химикалии и деньги — вознаграждение за «работу». Нам удалось сравнительно легко установить связь на коротких волнах с радиостанцией иностранного разведцентра, и мы мистифицировали его как хотели — впрочем, не чрезмерно, чтобы там не заметили нашей игры. Мы сбивали их с толку, дезинформировали, сами узнавая все больше и больше. Нам уже стали известны другие «почтовые ящики» на нашей территории. Кое-кто из агентов уже сидел у нас под замком, а их «работу» мы тоже взяли на себя. Целью нашей было разоблачить разведцентр в Западном Берлине и раскрыть резидентуру иностранной разведки в нашей республике. Возглавлял ее таинственный господин Некто, и мы терпеливо искали возможности добраться до него.

Возможность эта приближалась. Но все складывалось так странно — поначалу мы и догадаться не могли, что это она и есть.

Итак, в уголовном розыске кое-что знали о нашей операции. Однако я никак не предполагал, что личные заботы Карличека могут привести его к выводам, которые имеют отношение к «Зет-58». Встав из-за стола, я вышел в приемную, где в это время находились офицеры моей группы — Лоубал и Трепинский. Оба работают как часы, никогда не выходящие из строя, невероятно точные и надежные, похожи на парочку железных рыцарей с опущенным забралом, за которым не видно, есть ли там внутри человек со своими человеческими свойствами. Во всем они одинаковы, если не считать внешности, по которой только и можно их различать. Спрашиваю:

— А Гонзика тут нет? — И при этом случайно останавливаю взгляд на Лоубале, а тот отчеканивает:

— Будет через семь минут.

Ответ спокойный, точный и незамедлительный, как всегда, и уж если унтер-офицер Ян Тужима, в просторечии Гонзик, не вернется через семь минут, значит, мир полетел вверх тормашками.

— Я хотел попросить его приготовить для меня черный кофе, а для Карличека, как всегда, жидкий чай.

— Слушаюсь.

Я любил Лоубала и Трепинского, но они как-то не откликались на это. Только в последнее время я начал понимать, что сам виноват. Не нашел к ним подхода. Несколько лет назад я потребовал, чтобы их перевели в мой отдел — именно за их механически точную исполнительность; в ней-то я, в сущности, постоянно и с непонятной самому себе последовательностью их и утверждал. Боялся, что она откажет, что ли... Вот Карличек — другое дело. Карличека я понимал слишком хорошо — понимал если не его оригинальное мышление, то хотя бы то, как с ним надо обращаться. Мне его порой даже недоставало, хотя его детективная фантазия иной раз прямо-таки выводила из себя. В остальном был Карличек умница, с перспективой до гробовой доски сохранить мальчишеский облик. За толстыми стеклами очков прятались его прозрачные фиалковые глаза, и он часто и быстро моргал. Быть может, таким образом он уменьшал количество света, утомляющего зрение, но иногда казалось, что этим морганием он помогает выстраиваться своим мыслям. Все это нисколько не тормозило его речевых способностей, нередко доходивших до болтливости.

Одно время я подозревал, что Карличек — потомок Шерлока Холмса, детектива из детективов. Холмс, как известно, по одному взгляду на трость клиента определял, что дядя клиента по матери служил на флоте и потерял ногу на Бермудах. Прошу прощения, что останавливаюсь на этом, но ведь как характерно: гениальный Шерлок Холмс мог опростоволоситься в том случае, если б трость принадлежала не клиенту, а кому-то, у кого тот ее одолжил. Так что даже Холмсу не следовало исходить из непроверенных посылок. Из сказанного следует, что был Холмс мудрым — и немудрым и что порой он промахивался, хотя и попадал точно в яблочко. То же самое время от времени происходило и с Карличеком.

К сожалению, кое-кто до сего дня воображает, будто при социализме вместе с капиталистами и эксплуататорами исчезнет и тип так называемого детектива, к какому, бесспорно, относится Карличек. Работает он, правда, в оперативной группе надпоручика Ска́лы, но редко умеет воздерживаться от самостоятельных суждений. Скала относится к этому разумно. Знает: без сообразительности, без размышлений не обходится даже обыкновеннейшая «ножная работа» по охране порядка. Но в сердцах Скала порой обзывает Карличека Клифтоном, Филем Вэнсом, Эркюлем Пуаро или именами других великих сыщиков, ибо некоторые фантастические «дедукции» Карличека совершенно обоснованно ему не нравятся. Однако Карличек не книжный детектив. Ведь все эти «следопыты» обычно, в хитром сговоре с автором, держали свои открытия при себе, чтоб в итоге оказаться умнее прочих. Карличек, напротив, спешит выложить свою мудрость, если только считает ее таковой, и поэтому, возможно, высказывает больше, чем знает. Но всегда в его умозаключениях можно найти нечто дельное.

Наконец Карличек пришел.

Он появился в дверях, постучаться в которые все равно было нельзя, так как они обиты с обеих сторон. Я встретил его радушно, и мы подсели к журнальному столику. Карличеку подали специально для него заваренный очень жидкий чай.

— Причина моего визита к вам чрезвычайно важна, — заговорил он, размешивая в чашке пять кусков сахара. — Сегодня у нас суббота. А во вторник к нам явился с заявлением некий кругловатый человек...

— Кругловатый? — переспросил я.

— Именно так, товарищ капитан. Разные бывают люди. Старо-ватые, грубо-ватые, толсто-ватые, ну а этот — кругло-ватый. Прежде всего ему округленно сорок восемь лет. Дату его рождения можно установить, лишь округляя. — Карличек описал обеими руками два полукруга, как бы показывая футбольный мяч. — Ибо родился он ровно в полночь. И священник с капелланом долго спорили, какую дату вписать ему в метрику: тридцать первое марта или первое апреля. А это ведь не лишено значения для новорожденного. Представьте, кто-нибудь родился в полночь с тридцать первого декабря на первое января — от того, как записать, зависит год рождения, а следовательно, и год поступления в школу или на военную службу...

— Так что же у него в метрике?

— Первое апреля. — Карличек пожал плечами. — Возможно, спор разрешили жребием. Я-то сразу посоветовал бы им вписать первое апреля, потому что тридцать первого марта его еще не было на свете, зато первого апреля он уже был наверняка.

Гм! В сущности, Карличек рассудил правильно.

— С вашего разрешения, — сказал он, бросая в чашку еще два куска сахара. — Но дата рождения этого человека — единственное, что можно выпрямить. Когда он садится, то горбится, спина у него делается круглой. Брови у него подняты полукружьями, так что на лбу собираются морщины. Сам лоб овальной формы, а над ним этакой дугообразной линией — волосы. Их очень много, даже слишком много для такого щуплого человека. Во всем остальном облик его имеет серьезные изъяны. У него круглые глаза, а нос, если смотреть в профиль, выгнут. Правда, не очень сильно, однако выпирает на лице больше, чем это было, пожалуй, приятно владельцу в молодости. Теперь-то ему все равно. Уголки губ опущены, и губы тоже образуют изгиб, потому что в том месте, где проходит тройничный нерв, они заметно приподняты. Если бы он носил усы, был бы еще один полукруг, но он гладко выбрит. Далее, у него весьма круглый подбородок. Одним словом, волосы, лоб, нос, подбородок, глаза, спина — все закругленное. Одного не могу понять: уши у него угловатые. Прямо-таки ромбовидные.

Я слушал с возрастающим интересом.

— Зовут его Бедржих Фидлер, — продолжал Карличек, — фамилия пишется через «ie» — Fiedler. Сына зовут Арнольд. Ему недавно исполнилось восемнадцать.

— Тоже округленно? Или ромбовидно?

— Нет, точно третьего мая в десять тридцать по Гринвичу. Дело в том, что он родился в Англии. Матери нет в живых. В сорок третьем году ее свело в могилу известие о гибели мужа.

— Этого кругловатого?

— Вот именно, по недоразумению. Речь шла о некоем Бедржихе Фидлере, чья фамилия пишется просто через «i» — Fidler. Англичане подчас не в состоянии правильно написать даже собственные фамилии... Опровержение опоздало. Остался сын Арнольд, который уже у нас, в Чехословакии, достиг восемнадцати лет. И как только он это сделал, исчез при загадочных обстоятельствах.

— Об этом и заявил отец?

— Не сразу — лишь через три дня. Поначалу отец не тревожился. Арнольд уехал из дому ровно неделю назад, в прошлую субботу, примерно в такое же время дня, на своем мотоцикле — и с тех пор о нем ни слуху ни духу. Сегодня утром нашли его мотоцикл: был объявлен розыск, и патруль автоинспекции обнаружил его.

— Мотоцикл — это верный след, Карличек.

— Верный-то верный, да ведь еще важнее, куда он ведет, — не сдавался Карличек. — Дело в том, что мотоцикл брошен у девятнадцатого километрового столба на шоссе Прага — Бероун, и это наверняка как-то связано с «почтовым ящиком». Доказательства пока только здесь. — Он постучал себе пальцем по лбу, а то, как он поднес к губам чашку, ясно давало понять, что на данный момент у него все.

2

Единственным следствием этого эффектного сообщения было то, что я ощутил сильную досаду.

Как? Мотоцикл, брошенный возле тайника, и исчезновение его восемнадцатилетнего владельца? В себе ли вы, Карличек? — вопрошал я. Да нам-то что до этого?! Все это никак не вписывается в наше дело. Мы ведь знаем больше, чем вы можете предположить, и ни один след не ведет ни к какому юноше или мотоциклу. Все, что нам известно, не допускает никакой связи между ними, разве что мы были глухи и слепы. Вы ищете связь там, где просто случайность...

— А разве всякая случайность не есть, в сущности, следствие каких-то связей? — эту мысль Карличек высказал куда спокойнее, чем я — свои возражения.

— Да, но что и с чем вы связываете, Карличек? И почему так уверенно говорите о доказательствах, которые просто не могут существовать?

— Они существуют, товарищ капитан.

— В вашей голове.

— Она много размышляла, — поморгал Карличек. — Будьте добры, допустите хоть одно. Если бы вы узнали, что возле тайника найден брошенный мотоцикл, вы и без меня встревожились бы.

Я вынужден был согласиться.

— В таком случае, выкладывайте! Что вы сделали с этим мотоциклом и что вы о нем выяснили?

— С ним мы ничего не сделали и ничего не выяснили. Сделана только ошибка, причем неизбежная, поскольку патруль автоинспекции ничего не знал о тайнике. Их машина возвращалась из Бероуна и остановилась так близко от девятнадцатого столба, что ребята чуть дверцу об него не разбили, когда выскакивали, — боялись, видно, как бы мотоцикл из зловредности не уехал сам собой.

— Они осматривали место происшествия?

— Да. Их было четверо.

— В форме?

— Конечно. Великолепная реклама. Все равно что ходить на охоту под барабанный бой, даже еще похлеще. И машина была, так сказать, в форме — у автоинспекции окраска броская. Одним словом, парад хоть куда.

Я нахмурился.

— Надеюсь, тайник они не обнаружили?

— Этого только не хватало! — сердито сказал Карличек, допивая свое сусло. Он искренне, как и я, был зол на этот мотоцикл без хозяина. И все-таки я прочитал на его лице еще и какое-то тайное наслаждение — полетом фантазии, бешеной работой мысли.

— Долго они там копались? — спросил я.

— Целую вечность. Самое меньшее четверть часа. Это я еще смягчаю, потому что каждая лишняя минута будет раздражать вас.

Естественно! Ведь наша осведомленность о тайнике имела цену именно потому, что иностранная разведка не знала, что мы о нем знаем.

— Кто-нибудь был поблизости?

— Один черт ведает. Кажется, нет. Правда, там подальше — несколько домишек...

— Местность мне известна, — прервал я, но Карличек невозмутимо продолжал:

— ...окруженных деревьями. Ближе всего к тайнику — деревянная хибара, покрашенная такой зеленой краской, что глазам больно. Но кажется, оттуда никто ничего не заметил — ни нашу машину, ни мотоцикл. Скорее всего, потому, что в доме никого не было. Хотя, говорю же я, про то ведает один черт. Движение на шоссе было оживленное.

— Знаю.

— По нашей статистике, летом, субботними утрами, мимо девятнадцатого километра в обе стороны проезжают в среднем пять-шесть автомобилей в минуту. И опять-таки один только черт и ведает, для всех ли пассажиров этих машин километровый столб был просто километровым столбом...

— Вас там не было, Карличек, — оборвал его я. — Ограничьте свою информацию тем, что вам точно известно. Додумывать я уж буду сам.

Карличек заглянул в чашку и, убедившись, что она пуста, легонько ее отодвинул.

— Мне точно известно, что ребята из автоинспекции собирались еще поспрошать в тех домишках, — ответил он. — Но им не удалось так рассусолить дело. В машине у них была рация, они сразу сообщили в центральную, что нашли мотоцикл, сообщение немедленно поступило в нашу группу, потому что именно мы объявили розыск мотоцикла, а мы случайно вспомнили, как обстоит дело с тем километровым столбом, и моментально передали им приказ мотать оттуда.

— А мотоцикл?

— Так там и стоит. Конечно, если за это время его не увели.

— Противоугонные меры не приняли?

— Ключ зажигания отсутствовал, но это еще не гарантия. Противоугонных средств никаких. Ни цепи на колесе, ничего. Мотоцикл, по видимости, в полном порядке. Почти новенькая «Ява-350».

Бросить мотоцикл, разыскиваемый вместе с владельцем уже в течение нескольких дней, и не застраховать его от угона — для этого должны быть исключительно важные причины. Да, все было странно вокруг тайника на девятнадцатом километре. Появление на этом месте четырех человек в форме было нам вовсе не желательно. Это могло нарушить успешный ход операции «Зет-58». Все это означало, что мы обязаны были немедленно разобраться, в чем там дело.

Я встал.

— Поймите мою позицию, Карличек. Для меня важна только причина, по которой мотоцикл бросили именно у девятнадцатого километра. На мой взгляд, это просто досадное совпадение, не имеющее какого-либо значения для нашего отдела. Было бы наивной провокацией, если б это сделали намеренно. Поэтому я склоняюсь к мнению, что дело Арнольда Фидлера — чисто уголовное и вы должны постараться как можно скорее раскрыть его.

— Мы стараемся, — скромно ответил Карличек. — Только вот успеха пока нет.

— Жаль. Стараетесь вы уже пять дней, а потом являетесь ко мне с тревожной вестью. Заверяю вас, Карличек, все это перестанет интересовать меня в тот момент, когда я докажу себе, что это никак не связано с тайником. Но тогда я долго буду на вас сердиться.

Карличек с несчастным видом молча пожал плечами.

— Садитесь к телефону, — предложил я ему. — Пускай пришлют ко мне старшего той патрульной машины. И попросите надпоручика Скалу срочно привести ко мне этого «кругловатого» Фидлера.

Выглянув из кабинета в приемную, я пригласил к себе Лоубала с Трепинским. Карличек взялся за телефон, зажав ладонью свободное ухо, чтобы мой голос не мешал ему.

— Поднимите всю группу, ведущую операцию «Зет-58», — приказал я Лоубалу. — Очень важно установить, нет ли каких, даже малейших, отклонений от наших сведений. Проконтролировать связи. В случае появления в эфире неизвестного передатчика тотчас запеленговать тщательнейшим образом. Вплоть до отмены приказа прекратить все передачи западноберлинскому центру.

— Будет исполнено! — отчеканил Лоубал.

— Подождите. — Я повернулся к Трепинскому. — Свяжитесь по телефону с отделением общественной безопасности сектора Д-23: немедленно направить к девятнадцатому километру опытного человека. Он должен быть неприметным. Пускай найдет себе какое-нибудь занятие поблизости. Вмешиваться он ни в коем случае ни во что не должен.

Я коротко объяснил офицерам суть дела и отпустил Лоубала исполнять приказ. Для Трепинского у меня было еще одно задание.

— Возьмите машину. Все в гражданском — водитель, вы и сама машина. Остановитесь, не доезжая до девятнадцатого километра, остаток пройдете пешком. Ни на что не отвлекайтесь, действуйте спокойно и незаметно. Если к вам подойдет наблюдатель, высланный местным отделением, можете вступить с ним в разговор, но сами его не ищите, если мотоцикл еще на месте. Изображайте любопытного, и пускай наблюдатель спокойно следит за вами. Но если мотоцикла на месте не окажется, вступите в контакт с наблюдателем и расспросите его. Кроме того, осмотрите следы — вдруг да наткнетесь на что-нибудь важное. В остальном действуйте по обстановке.

В свое время Трепинский занимался мотоспортом, даже гонщиком был. Онпрекрасно разбирается в мотоциклах. Лоубал тоже хороший мотоциклист, ездит на служебной машине, но в этом смысле я выше ценю Трепинского.

— Есть! — отчеканил Трепинский.

— Все! — одновременно с ним объявил и Карличек, кладя трубку. Он попытался было принять такой же четкий военный тон, как у моих офицеров, но затем совершенно по-штатски развалился на стуле за журнальным столиком. И с этой позиции сочувственно поморгал мне из-за стекол своих очков.

Я сел за письменный стол.

— Бедржиха Фидлера еще разыскать надо, — доложил Карличек результаты своего телефонного разговора. — У него такая профессия, что в субботу дел по горло. Скорее всего, его найдут в Национальном комитете.

— Какая же у него профессия?

— Важнее, чем сама его профессия, то, как он к ней пришел, — заявил Карличек. — Но минутку: старший патрульной машины автоинспекции отправился к месту какой-то аварии. Тоже поискать придется. А пока — не стоит ли нам задуматься над тем, что за человек этот Фидлер?

— Это вы уже, без сомнения, сделали и сами.

— Да, я постарался, — согласился Карличек. — Но теперь считаю своим долгом познакомить с ним и вас. Бедржих Фидлер — человек хилый физически, с маленькой, боязливой и нерешительной душой и средним интеллектом. Поверили бы вы, что, обладая такими качествами, он способен на подвиг?

— Не поверил бы, — отозвался я.

— Ну и зря, — чуть ли не огорченно заметил Карличек. — Одна и та же личность может быть и трусливой, и героической одновременно. Конечно, если представить себе это как столкновение двух противоположных свойств, мы запутаемся в неразрешимом противоречии. Но нам не нужно ломать над этим голову, потому что из двух этих отвлеченных понятий собственно свойством человека является лишь одно: трусость. А героизм не свойство, он только и исключительно — действие. Трус не может проявить себя в действии. Герой — обязан. Но что такое героизм? Акробат, перелетающий под куполом цирка с трапеции на трапецию, не герой, а профессионал. Пьяный, задумавший преградить дорогу паровозу, мчащемуся на всех парах, тоже не герой. И слепая отвага отнюдь не героизм, поскольку проистекает просто из скудости воображения. Героизм — это только то, что совершается в исключительных обстоятельствах по неодолимому внутреннему побуждению, лишенному низменных и бесчестных мотивов. Поскольку же мощное внутреннее побуждение может охватить любого, в том числе и труса, то даже и трус в известные моменты может проявить себя героем.

Я был способен лишь издать глубокий вздох.

— Ладно, Карличек. Куда вы клоните? Хотите сказать, что и этот всесторонне ущербный Фидлер может быть мужественным, отважным, храбрым, доблестным и не знаю еще каким?

— Не только может, — добил меня Карличек, — но и должен. На него с особенной неумолимостью влияет врожденная крайне интенсивная работа чувств, этакая истеричность внутренних побуждений. В истории примеров тому — нет числа. Вспомним только, что вытворяли Ромео и Джульетта, вспомним, что наседка, прикрыв цыплят крыльями, бросает вызов ястребу и что мать кидается в огонь за ребенком, и мы перестанем удивляться проявлениям героизма у слабых существ.

Я глянул на дверь, которая оставалась приоткрытой. В приемной было тихо. Там сидел один Гонзик Тужима, невозмутимо дежуря у телефонов. Их было четыре, все через коммутатор. Ничего не происходило.

— Хорошо, — вздохнул я. — Меня интересует не то, что вытворяла Джульетта, а то, что вытворяете вы. Быть может, и у вас истеричность внутренних побуждений, и мы тут от вас сойдем с ума.

Карличек не дрогнул.

— Я полностью отвечаю за свою идею, товарищ капитан. Ромео и Джульетте я удивлялся, но понимал их. Так же понимаю я и Бедржиха Фидлера.

— Да ведь пропал-то не он, а его сын!

— Пардон. Сына он потерял, и давно. Вот в чем дело. Для него это уже привычная ситуация. Ничего нового не произошло — за исключением той мелочи, что теперь он уже не может его найти. Но сама предыстория Фидлеров подсказывает нам, что иначе и быть не могло. Бедржих Фидлер родился в семье ремесленника. В четвертом классе тогдашней народной школы он провалился сразу по нескольким предметам. Его оставляли на второй год, но отец его воспротивился такой очевидной бессмыслице. По поведению же у Бедржиха Фидлера всегда были пятерки. Он никогда не дрался, всем позволял себя бить и никогда ничего дурного не делал. Благонравие его объясняется просто трусостью. Бедржих Фидлер был трусливым еще в школе, и таким он остался по сей день, стало быть, трусость — его исконное свойство. Я сужу об этом потому, что для героических поступков ему требуется очень сильное внутреннее побуждение.

— Пусть так.

— Тогда дальше. С детских лет Бедржих Фидлер обнаруживал неискоренимый интерес к фотографированию. Поэтому отец пристроил его учеником к какому-то фотографу. Ученик вскоре превзошел мастера. К концу тысяча девятьсот тридцатого года мы находим его служащим в магазине фотопринадлежностей — цейсовские аппараты, все для проявления, копирования, увеличения. Благодаря Фидлеру магазин и фотолаборатория при нем широко прославились качеством товаров и работ, после чего владелец, сокрушенный затяжной болезнью, помер. Оставив весьма жизнелюбивую вдову.

Жизнелюбивая вдова и молодой приказчик, пускай даже «кругловатый», но очень нужный для торгового дела, так логично соединялись в моем воображении, что я нетерпеливо дернул плечом. Однако Карличек опроверг мои предположения.

— Вдова, — сказал он, — была довольно богата и всем телом фотогенична. Но Бедржих Фидлер не женился на ней, а предпочел оставить магазин, хотя, кажется, нередко фотографировал хозяйку, а тотчас после похорон хозяина получил от нее формальное предложение. Не имея ничего, кроме двух аппаратов, которые он приобрел в рассрочку в своем же магазине, Фидлер обеими ногами ступил, так сказать, на край бездны. Родители его уже умерли, в стране продолжался кризис. Прошло немного времени, и Фидлер уже ночевал под мостом. Оттуда его вытащили полицейские, твердо убежденные, что фотоаппараты он украл. Так он сменил благополучие на нищету и бедствия. Если принять во внимание слабость его характера, это был героический поступок, делающий ему честь. Он не продался. Только не было здесь никакого принципа, самоотречения или сильной нравственной воли. Он ни от чего геройски не отказывался — просто трусливо поддался внутреннему побуждению, не сумел превозмочь своего отвращения, причем у него не было даже никакого противовеса в виде любви к другой женщине, в общем, ничего. Здесь и кроется обманчивость. Люди думали, что он одолел соблазн, а дело было совершенно в противном. Правда, внешне это выглядело как чистый и похвальный поступок.

— И кто же им восхищался, скажите на милость?

— Те, кто не знал его души, — без раздумья ответствовал Карличек. — Вдова — нет. Вдова всем говорила, что он идиот, но ее мнение успеха не имело. Фидлер поступил как герой романа из журналов для дам, которыми тогда зачитывались. Это и помогло ему вскорости сделаться внештатным фоторепортером одного из таких журналов, а некая дама писала о нем роман с продолжением, неуемно при этом фантазируя, так что для нашего расследования произведение это не может служить документом. Но Фидлер получил рекламу, а главное, он поставлял интересные фотосюжеты, и даже в другие журналы. Он всегда был готов работать. Он научился выискивать сенсации, и со временем его взяли в штат крупного журнального концерна. Трусость его ошибочно считали личной скромностью, его нездоровую сентиментальную благодарность, которая гнала его делать снимки хоть посреди наводнения, — самоотверженным героизмом в работе.

— Карличек, — перебил я его, — не интерпретируете ли вы все это слишком субъективно?

— А иначе я не достиг бы приличного результата, — успокоил он меня. — Все это согласуется с действительностью. Я раскрываю его душу. И как видите, все более убедительно. Фидлер чем дальше, тем больше доказывал свой героизм, от которого уже не мог избавиться. Но всегда это было лишь порождением некоего алхимического сплава его эмоций. На той же основе покоилась и его привязанность к республике, находившейся тогда под угрозой. Он ездил в пограничные с Германией районы, снимал генлейновцев[167] и все, что творилось тогда в Судетах; несколько раз в разгар подобных занятий фотоэстетикой его избивали и ломали аппарат, а он все-таки привозил снимки, которые в силу тогдашней политики уступок и публиковать-то было нельзя. Он прослыл самым героическим фоторепортером. Заправилы судетских немцев послали даже запрос о нем в парламент. Фидлер же просто поддавался своей страсти снимать вообще и снимать сенсационные сюжеты в особенности. Так уж ему привили эту страсть, и она пустила в нем глубокие корни.

— Был он членом какой-нибудь партии?

— Никогда ни в какой партии не состоял и не состоит, — с излишней определенностью ответил Карличек. — Внутренние побуждения его к этому не склоняли. Он вел себя, я бы сказал, как рядовой национал-социалист, или социал-демократ, или член Народной партии — словом, как любой состоящий в этих партиях, — но не примыкал ни к тем, ни к другим. Готов держать пари, что во время выборов он брал бюллетени разных партий наугад, словно жребий из шляпы. Только генлейновцев он наверняка исключал из жеребьевки. Те же, кто состоял в остальных партиях, были для него просто чехи.

Карличек откашлялся и сказал, что в горле у него пересохло. Я крикнул Тужиме, чтоб приготовил еще чаю.

— Только, пожалуйста, пожиже! — без всякой нужды напомнил Карличек. И вернулся к своей лекции.

— Очередной его подвиг был продиктован разнообразия ради отчаянным страхом. Нечто вроде прыжка из горящего дома в брезент, растянутый внизу пожарными. У Бедржиха Фидлера мы вообще найдем множество внутренних побуждений к совершению подвигов. Поэтому в общении с ним я рекомендовал бы постоянно иметь в виду, что чувства командуют им неограниченно и без контроля рассудка. Это единственное средство понять кое-какие несообразности в его поведении.

Тут Карличек поморгал, словно его мучило, что он еще не разгадал эти несообразности.

— Да, не выходит это у меня из головы! — помолчав, продолжал он. — Одиннадцатого марта тридцать девятого года тогдашнее правительство республики получило сообщение агента своей разведки, начальника абвера в Дрездене Пауля Тюммеля, что нацистская армия вторгнется в Чехословакию пятнадцатого марта. Сегодня сообщение Тюммеля уже ни для кого не секрет.

— Не секрет, — подтвердил я.

— Но Бедржих Фидлер узнал об этом первого марта.

— Этого не может быть!

— Он сам сказал.

— Значит, он ошибся.

— Нет. Говорит, помнит точно. А узнал он об этом от сотрудника журнала по фамилии Яндера. Этого Яндеру теперь не найти. Исчез он где-то в конце войны — в неизвестном направлении.

— А это важно — найти его?

Карличек пожал своими узкими плечами.

— Яндера был, видимо, хорошо информирован с обеих сторон. Кое-кто говорит, что он сотрудничал с нацистами, другие утверждают, что те его арестовали. Я верю, что он предупредил Фидлера еще первого марта.

— Почему вы верите?

— Потому что третьего марта Фидлер снялся с места и при всей своей трусости и физической слабости сумел бежать на Запад, до самой Англии добрался. А это уже немалый подвиг. Быть может, Фидлер решился бы на это и самостоятельно, зная, что из-за своих фотографических подвигов он числится у нацистов в черном списке; это внушало ему безумный страх. Но в таком случае он никогда не попал бы в Англию. Английского языка он не знал, по французскому срезался еще в школе, немецкий вообще никогда не учил, и денег у него не было.

— Каким же путем он попал в Англию?

— Довольно кружным. Через Грецию. Такое предприятие было бы для него технически невозможно. Тут замешан Яндера. По виду — незаметный служащий, а на самом деле разведчик международного класса.

— Фидлер был другом Яндеры?

— Нет. Просто знакомым. Этому можно поверить. Однажды Яндера принес Фидлеру, прямо в фотолабораторию, карандаш для ретуши и тут-то все ему и сказал. Видно, расписал опасность в самых черных красках. Просил Фидлера никому не проговориться, самому же действовать с учетом сказанного. Что Фидлер и сделал, по его утверждению, вполне самостоятельно.

— Так он вам сказал?

— Так он нам сказал, — кивнул Карличек. — Только найдется ли такой дурак, чтобы ему поверить? Я представляю себе дело так: Яндера, возможно, и не знал даты вторжения, он только не сомневался, что произойдет, — впрочем, в этом не сомневались и многие другие. Пятнадцатое марта — день незабываемый, и Бедржих Фидлер, узнавший о вторжении позже, мог все эти годы искренне считать, что Яндера говорил именно о пятнадцатом марта. Видимо, Яндера раскусил болезненную душу Фидлера — как это сделал и я — и воспользовался этим. Ему нужен был курьер, который надежно, точно, бескорыстно, руководимый сильным чувством благодарности, переправил бы куда-то какое-то сообщение, скорее всего устное. Тем или иным способом Яндера дал Фидлеру возможность бежать и устроил все остальное. Но теперь Фидлер о таком варианте и слышать не хочет. Запирается — может, потому, что еще и сегодня дело это довольно щекотливое. Или неугасающее чувство благодарности сидит в нем настолько прочно, что он ни за что на свете ни словечком не выдаст Яндеру.

— Но в таком случае он поступил бы разумнее, если б вообще не упоминал о Яндере!

— Ему не пришло в голову, что я, основываясь на знании его души, сделаю кое-какие выводы. Ведь без применения психо-дедуктивного метода я удовольствовался бы тем, что Яндера его предупредил, и не стал бы докапываться, откуда у того такие сведения.

Карличек радостно повернулся к Тужиме, который в эту минуту внес чашку бледного чая.

— Впрочем, подробности не имеют значения, — кольнул он меня, беззастенчиво выгребая из сахарницы целую пригоршню сахара. — Надеюсь, у вас и так все отлично сойдется. Когда Фидлер прибыл в Англию, он первым долгом отправился на радио, в чешскую редакцию. Оттуда по договоренности с эмигрантским правительством Чехословакии и с британскими властями его направили в Ноттингем, в одну словацкую семью. С ними жила еще какая-то секретарша, одинокое такое существо, она стала обучать Фидлера английскому языку и вообще взяла его под крылышко, поскольку он тоже был существо одинокое. Вот он и женился на ней, что и было причиной появления на свет их сына Арнольда.

— Так она была словачка?

— Стопроцентная англичанка. Совсем молоденькая. Умерла вследствие ошибки, как я уже говорил. Конечно, обстановка была там тогда нервная, а у нее было больное сердце. Она еще и до этого перенесла целую серию шоков, о чем позаботилась люфтваффе Геринга. Смерть жены потрясла Фидлера. И он в очередной раз проявил себя героем. Он, как и все, числился в рядах гражданской самообороны — в армию его не взяли из-за физической слабости, — но после смерти жены добился назначения на фронт военным фоторепортером и кинооператором. Работал он прекрасно — конечно, только потому, что это помогало ему справиться с горем. Если б можно было облечь мир его чувств в какую-то материальную форму, соответствующую их интенсивности, получилось бы какое-то чудовище. Он участвовал в высадке и горел пламенным, но политически не осознанным желанием уничтожить нацистский рейх и вернуться за сыном. И он дожил до этого — и тогда-то, если можно так выразиться, впервые пришел в соприкосновение с девятнадцатым километровым столбом на шоссе Бероун — Прага.

— Как это понимать?

— Да ведь он проезжал мимо него, следуя в освобожденную Прагу из расположения дивизии генерала Паттона!

Карличек взялся за свой перенасыщенный сироп.

— В Праге, — он блаженно глотнул, — Фидлер и вырастил сына, воспитав его так плохо, как только можно себе представить. До последней минуты он приносил ему жертвы с героизмом, проистекающим из неодолимого чувства, из внутреннего побуждения. И это он называл Любовью с большой буквы. Слабость non plus ultra[168]! Обезьянья любовь! Фидлер не пользовался никаким воспитательным реквизитом... Извольте взглянуть! — Он вытащил из кармана фотографию кабинетного формата и протянул мне. — Это Арнольд Фидлер. Скажите сами, заметно ли по этому лицу, чтоб парня хоть раз за все восемнадцать лет коснулись ремнем!

Я молча взял фотографию.

Не само лицо сразу заинтересовало меня, а его выражение. Я смотрел на некое воплощение презрительности, дерзкого до вызова ума и холодной жестокости. Светлые прозрачные глаза, густые волнистые волосы над смелым лбом, нос античной лепки — казалось, ноздри трепещут, даже на снимке, — сжатые губы, энергичный, крепкий подбородок... В общем, юный красавец без малейшего признака юношеской наивности. Дьявол, а не мальчишка! Если б Вельзевул задумал послать в мир одного из своих дьяволят, чтобы пакостить людям, наверняка дал бы ему такое же вот лицо, при всей его красоте лишенное благородства, которое редкий товар в аду. Я довольно долго рассматривал это интересное лицо, вернее, вглядывался в него вновь и вновь, честно стараясь найти в нем хоть намек на что-то хорошее. Напрасно. Ничего такого в нем не было — разве что снимок вышел неудачным. Арнольд Фидлер смотрел прямо в объектив так, словно холодно и жестоко ненавидел что-то в эту минуту — быть может, сам объектив.

Карличек хранил молчание до тех пор, пока я не вернул ему снимок.

— Теперь мы подходим к сути дела, — заговорил он. — К тому времени как Бедржих Фидлер вернулся в Прагу, он уже бегло говорил по-английски. Он достаточно долго жил среди англичан и американцев, привязался к ним, и жена его была англичанка. Сын, наполовину англичанин, стал чехословацким гражданином, но со стороны папаши было бы глупо позволить ему забыть английский язык. Естественно, Фидлер этого не сделал. Ведь знание языков весьма полезно... В Англии у Фидлера остались друзья, с которыми он поддерживает связь, хотя бы ради того, чтобы кто-то ухаживал за могилой жены. Кто-то, видимо, принимал в нем участие, когда он в тридцать девятом бежал с родины, и как знать, не существует ли эта поддержка и поныне. Одним словом, перед нами пример англофильства, основанного на чувстве, а чувство у Фидлера всегда было решающим фактором. Это не могло не оказать влияния и на сына. С течением времени чувство это скорее усиливалось, чем ослабевало. И могло повести к дальнейшим так называемым подвигам. В настоящее время Бедржих Фидлер заведует фотоателье с хорошо оборудованной лабораторией, а свою репортерскую страсть он утоляет, снимая свадьбы и похороны, крепости и замки для открыток. Сын занимается тем же. С другой стороны, нам известно, что и разведчики фотографируют объекты... Все это без труда можно свести к общему «героическому» знаменателю. Вдобавок у «почтового ящика» бросают мотоцикл, владелец которого не знает, что мы знаем о тайнике.

— Хорошо, Карличек, — без всякого энтузиазма сказал я, — только слишком уж тощий результат для столь пространного повествования.

— О нет! — Карличек тонко улыбнулся. — Это смотровая вышка, с которой лучше видно. Мне не хватало какого-нибудь конкретного подтверждения. Если наметить себе известное направление, не приходится растерянно глядеть по сторонам — смотришь уже в одну определенную. Вчера к вечеру я под каким-то предлогом зашел в фотоателье. И помимо прочего, осмотрел шкаф, который прямо-таки напрашивался на обыск. Я не очень разбираюсь в таких вещах, но, по-моему, там есть аппарат, который здорово смахивает на специальное устройство для чтения микроточек.

— Осторожней, Карличек! Видели вы когда-либо раньше такой аппарат?

— Видел. В одном американском фильме. Товарищ Скала тоже спрашивал меня, не в детском ли мультике о собаке Плутоне я это узрел, но когда нашли мотоцикл, ни о каких собаках он уже не заикался.

Кто-то вошел в отдел. Через приоткрытую дверь я увидел Лоубала и дал ему знак войти — быть может, он принес важное сообщение. Карличек смотрел на него с нескрываемым нетерпением. Однако на непроницаемом лице Лоубала ничего нельзя было прочитать.

— Докладываю, — произнес он обычным своим невозмутимым тоном. — Ни малейших отклонений в проводимой операции не наблюдается. Вчера, в пятницу, в восемнадцать часов шесть минут мимо девятнадцатого километра в направлении Прага — Бероун проезжал наш секретный патруль. В восемнадцать пятьдесят три тот же патруль проехал в обратном направлении. Никакого мотоцикла у девятнадцатого километра не было. Донесения за всю истекшую неделю не упоминают ни о каком мотоцикле у девятнадцатого столба.

Никаких отклонений? Прекрасно. Я облегченно вздохнул. Это подкрепляло мое мнение, что мотоцикл там оставили чисто случайно.

— Благодарю. Тревогу не отменять.

— Несомненно, стоит упомянуть, — вмешался Карличек, — что Арнольд Фидлер ехал совсем не туда, где потом нашли мотоцикл.

— Что вы имеете в виду?

Он улыбнулся так сладко, что это напомнило его чай.

— Я ведь еще не досказал. У Бедржиха Фидлера есть дача километрах в тридцати от Праги, немного в сторону от Бенешовского шоссе. Туда-то и поехал его сын в прошлую субботу. Судя по следам, сохранившимся благодаря хорошей погоде, мотоцикл туда доехал, стоял там довольно долго — и вдруг он оказывается совсем в другом месте! Мы сами этому очень удивляемся, товарищ капитан.

— Что же тут удивительного? Арнольд был на даче, уехал, болтался неведомо где, потом очутился у девятнадцатого километра.

— Похоже, так. Но вот на даче между тем кое-что произошло. — Карличек поерзал на стуле, словно радуясь новому обстоятельству. — Во вторник из местного отделения общественной безопасности нам сообщили, что на дачу кто-то проник и произвел внутри жуткий разгром. Уходя, неизвестный прикрыл за собой дверь, но замок был уже поврежден, а так как дул ветерок, дверь покачивалась на петлях, что и заметили соседи. Срочно вызвали владельца, Бедржиха Фидлера. Достаточно было задать ему несколько вопросов — и нам тоже пришлось туда ехать, поскольку, как постоянный городской житель, Фидлер подпадает под нашу юрисдикцию.

— Ко вторнику Фидлер-младший уже числился среди пропавших?

Карличек кивнул.

— Мы не могли его найти. Старый Фидлер просил нас разыскать сына. Он вдруг страшно за него перепугался. Он не контролировал действия мальчишки, но тот всегда возвращался домой. Такое длительное отсутствие, понятно, встревожило отца. Сам-то он уже целых два года не бывал на даче — ее оккупировал сыночек. Делал там что хотел, старик даже не знает, что именно. Поэтому он затруднялся сказать нам, что с дачи пропало. В конце концов заявил, что у него такое впечатление, будто там, наоборот, кое-что прибавилось.

— Как! После взлома?!

— Видно, он просто неловко выразился. Дело в том, что Арнольд обставил дачу по-своему, не так, как помнил старик; появилось несколько новых предметов, например домашний бар, кресла, большой платяной шкаф и тому подобное. Дом красивый, просторный, прямо вилла, а не какая-то там хатка... Дверцы шкафа стояли настежь, от бутылок и прочего стекла — одни осколки, обивка кресел изрезана ножом. Увидев все это, надпоручик Скала только головой качал. Дело в том, что остались нетронутыми многие ценные вещи, обычно привлекающие воров. Но этот странный взломщик проник в дом только для того, чтобы все переломать.

— Месть или хулиганство?

Карличек наклонился вперед и быстро заморгал.

— Кто-то там что-то искал. Нашел он или нет, но в ярости растоптал даже чайное ситечко.

И Карличек забарабанил пальцами по столу. Это чайное ситечко, вероятно, особенно его возмущало.

3

Я мог упрекнуть себя только в одном: что мы сами вовремя не заметили, как вчера вечером или ночью, а может быть, сегодня под утро кто-то поставил мотоцикл у девятнадцатого километра.

— Что установлено о взломщике? — спросил я.

— Пока только то, что я сказал, — с готовностью ответил Карличек. — Но это, пожалуй, самое важное. Что-то находилось или должно было находиться на даче, и это что-то, быть может, там еще и находится — или не находится, если взломщику повезло. А весь разгром он учинил просто от нетерпения. Или же там никогда и не было того, что он искал, а находилось оно, или еще находится, в другом месте. Если б мы знали, что это такое и где оно, мы, пожалуй, получили бы ключ к загадке исчезновения Арнольда.

Далее он рассказал, что два-три случайных свидетеля видели в субботу вечером свет в окнах дачи и костер перед нею, слышали шум и пение целой компании. Одному из местных жителей показалось, что шумели еще и в воскресенье к вечеру. Но этот свидетель живет не так близко от дачи, чтобы разглядеть подробности, да он и не стремился к этому. Никто не мог засвидетельствовать присутствие на даче Арнольда Фидлера.

Что это была за компания? Несомненно, друзья Арнольда. О них ничего не известно — Арнольд не хвастал ими ни перед отцом, ни перед кем другим. В отделении общественной безопасности имеются, однако, протоколы более раннего времени, рекомендующие профилактические воспитательные меры по отношению к Арнольду Фидлеру и некоторым его приятелям. Надпоручик Скала затребовал их.

— Это все мелкие хулиганы, — резюмировал Карличек, — но они уже не встречаются с Арнольдом. Видимо, их родители оказались разумнее, чем Бедржих Фидлер. Тем более что на прошлую субботу у всех у них полное алиби. На даче их не было.

Итак, взломщик неизвестен — разве что сам Арнольд мог бы кое-что сказать о нем. Преступление совершено или в ночь с воскресенья на понедельник или в течение понедельника, а может быть, и в ночь с понедельника на вторник. Исходя из места действия и всех прочих обстоятельств, можно было допустить любой момент на этом отрезке времени. Карличек избрал стержнем своих рассуждений антигосударственную деятельность обоих Фидлеров и начал все наматывать на этот стержень. Он мог и не ошибаться. Нам надо было как можно скорее разобраться, чтобы подтвердить Карличековы туманные «дедукции» или же, как я надеялся, окончательно их опровергнуть.

— Есть у вас еще что-нибудь? — спросил я Карличека.

— Пока все. В протоколах мои рассуждения не зафиксированы. Поэтому товарищ Скала и посоветовал мне ознакомить с ними вас. Что я и сделал, и могу теперь скромно отойти на второй план, или, говоря конкретнее, пойти домой обедать. Сегодня я жду обеда с чрезвычайным нетерпением.

Я тоже с нетерпением ждал обеда: знакомые пригласили меня на жареного гуся. С утра у меня уже текли слюнки, а теперь придется звонить и извиняться. Вот еще одно милое следствие Карличековых «дедукций».

— Приятного аппетита, — мрачно пожелал я ему.

Тут он сообщил мне, что их бабушка готовит грудинку под яблочным хреном, а он до смерти любит это блюдо. И с некоторой грустью добавил, что маленький Карличек просто заходится в хохоте, глядя, как мама с папой поспешно нюхают кусочек хлеба, чтоб не так щипало в носу. А это подрывает родительский авторитет, который обычно кончается только на десятом году жизни ребенка...

Наконец он ушел. Я разложил на столе карту местности на девятнадцатом километре. Карличек мог бы точно указать мне, где стоял мотоцикл, но не успел. Ну и пускай бежит к своей грудинке под хреном! Самые точные сведения даст мне патруль автоинспекции.

Я позвонил знакомым. Обе стороны изъявили глубокое сожаление, и я остался без обеда. Потом еще какое-то время я терпеливо ждал — и вот добродушный Гонзик Тужима доложил мне о посетителе.

Явился старший патрульной машины, поручик Зеднарж. Это был молодой человек в форме, очень спокойный — видимо, потому, что при расследовании автомобильных аварий волноваться не рекомендуется.

— Установив, что это именно тот мотоцикл, на который объявлен розыск, мы передали сообщение и через несколько минут получили приказ немедленно удалиться оттуда.

Он понятия не имел, почему ему так приказали, но не удивился и ни о чем не спрашивал. Просто искали, нашли, и тут оказалось, что этого делать не следовало.

Я не стал посвящать его в подробности.

— В котором часу вы туда подъехали?

— В семь пятнадцать.

— О чем можно судить по положению мотоцикла? Ехал он от Праги к Бероуну или в обратном направлении?

Поручик ответил, что об этом судить невозможно, они, вероятно, обнаружили бы какие-нибудь следы или детали, но приказ удалиться прервал их работу. Они только успели заметить, что мотор и резина совсем остыли, а седло и руль влажны от росы. В восьмом часу утра место это находилось еще в тени. Я отметил это в своем блокноте. Стало быть, мотоцикл поставили там между восемнадцатью часами пятьюдесятью тремя минутами вчерашнего дня и семью часами сегодняшнего. Метеорологи нам скажут, когда сегодня выпала роса, другие эксперты — о том, сколько времени требуется для полного охлаждения мотора, и вообще обо всем, что можно вывести из состояния мотоцикла. Что-нибудь, вероятно, подметит и Трепинский. Будем работать вместе с оперативной группой Скалы. Решение надо найти быстро.

Мы с поручиком Зеднаржем склонились над картой.

К девятнадцатому километру от Праги ведет серпантинный спуск, по обе стороны шоссе — лиственный лес. Затем лес отступает, шоссе выпрямляется, но все еще идет под уклон. Девятнадцатый километровый столб — белый, около метра высотой — стоит на обочине за последним поворотом дороги, слева, если ехать из Праги. Почти вплотную к нему растет дерево. Тайник находится между деревом и столбом и закрыт небольшим плоским камнем.

Место это хорошо просматривается со всех сторон. Справа вдоль леса тянется глубокая прямая траншея для прокладки коммуникаций; затем она возвращается к шоссе и уходит под каменные своды виадука. Слева лес отступает далеко за ровные поля, взбирается на длинный гребень холма, у подножия которого тянется железная дорога.

Поблизости есть несколько проселков. Один из них, весь в рытвинах, отходит от шоссе влево шагов через пятнадцать после нашего столба и идет, почти перпендикулярно, к железнодорожной линии и к лесу. Метрах в трехстах виден простой красно-белый шлагбаум и недалеко от него — старое станционное здание. Между ним и шоссе разбросано несколько очень скромных разностильных домишек, словно их нарочно построили здесь, для того чтоб испортить пейзаж.

Так вот, мотоцикл стоял в самом начале этого проселка, будто свернул с шоссе, чтобы не мешать движению. Поставить его так могли, едучи как с той, так и с другой стороны — то есть и от Праги, и в обратном направлении. Мотоцикл стоял передом к железной дороге.

Представим теперь примерно равносторонний треугольник. Одной его вершиной будет километровый столб, второй — левый бок мотоцикла, третьей — место соединения проселка с шоссе. В каждой стороне треугольника — пятнадцать шагов. И это все. Я поблагодарил поручика Зеднаржа и отпустил его.

В соседней комнате Гонзик Тужима выскребал ложкой котелок — ему предстояло дежурить до вечера. Кто-нибудь постоянно должен был находиться на месте, а с начала операции «Зет-58» все мы были обязаны сообщать о своем местонахождении, чтоб нас можно было найти в любое время дня и ночи.

Довольно долго мерил я шагами кабинет в бесплодных размышлениях, но вот Тужима и Лоубал приняли новых посетителей. Это были наш старый знакомый надпоручик Скала и Бедржих Фидлер.

4

Скала — опытный криминалист, потративший немало нервов на одного из членов своей группы, называть которого, пожалуй, нет надобности, — на сей раз, кажется, больше злился на Бедржиха Фидлера. По крайней мере такой у него был вид.

— Прошу прощения, что мы так задержались, — извинился он передо мной. — Скажите на милость, пан Фидлер, где вы пропадаете, когда знаете, что в любую минуту можете нам потребоваться? Чей сын исчез — ваш или наш?

Бедржих Фидлер был крайне смущен. Робко поводя вокруг глазами, он едва слышно ответил:

— Я... у меня было много работы...

Он избегал смотреть не только на Скалу и на меня, но даже на любой предмет в кабинете. Потолок, видимо, показался ему слишком высок, и пока он сообразил, что лучше всего уставиться в пол, прошло несколько секунд. Тогда он чуть ли не шепотом добавил:

— Сегодня ведь суббота...

Что за человек! Должен признать, Карличек описал его достаточно верно и сумел заглянуть в эту сморщенную душонку. «Кругловатость» Фидлера он, правда, несколько преувеличил — словно набросал карикатуру.

Бедржих Фидлер был маленький и тщедушный. Но казался он еще незначительнее, чем был на самом деле, — он весь словно съежился от страха или от горя. И ни за что на свете он не согласился бы, пожалуй, выпрямиться во весь рост, особенно при Скале. Жалкое, с первого же взгляда возбуждающее сострадание существо. Густые волосы чуть заметно тронуты сединой. Одет в темный, уже не новый костюм. Даже фотоаппарат, висевший на ремне, болтался на его груди печально и беспомощно, словно удавленник.

Я предложил ему стул и, когда он двинулся к нему, обратил внимание на особенность его походки: Фидлер будто катился на бесшумных колесиках, торопливым и подобострастным скольжением официанта, причем туловище его, руки, плечи, голова оставались неподвижны. Докатившись до стула, он опустился на деревянное сиденье мягко, словно в вату. Затем, неестественно подняв брови, отважился устремить на меня свои карие, довольно красивые, восточного типа глаза, В этих глазах читалась робкая доверчивость — он словно ожидал от меня участия или заступничества перед Скалой, которого он обозлил, заставив так долго себя разыскивать. А Скала и впрямь откровенно злился.

— Я говорил пану Фидлеру, что обнаружение мотоцикла — уже значительный успех, однако это ничуть его не ободрило, — ворчливо заявил надпоручик.

Нет, он, пожалуй, злился не столько на Фидлера, сколько на этот самый «значительный успех», совершенно не объясняющий исчезновения Арнольда и даже сильнее все запутывающий.

— Боюсь, не случилось ли с ним беды, — проговорив Фидлер голосом, в котором дрожали слезы.

Скала нетерпеливо поежился.

— Пан Фидлер, — мягко начал я, — вам бы следовало выражать свои мысли точнее. Если б с вашим сыном произошел несчастный случай, вы об этом давно бы узнали. Но в своем страхе за сына вы ведь из чего-то исходите, правда?

Фидлер помолчал, уясняя себе смысл моего вопроса, затем очень тихо ответил:

— Я уже несколько лет живу в постоянном страхе. Об этом мы уже говорили с паном... — Коротким, боязливым взглядом он коснулся. Скалы. — Мальчик вырвался из-под моего контроля. Я должен был лучше, его воспитывать. У него не было матери, не было семьи, у него был только я. А я в нем души не чаял. Все ему прощал... Позволил самому, вырабатывать принципы... А когда начал этого пугаться — было уже поздно. В сущности, я никогда не умел справляться с ним. Умел только любить его — и только это умею до сего дня. Я сам все рассказал, ничего не утаил. Он такой... необузданный. Это легко может довести до беды...

— Пан Фидлер, не пробуждали ли вы в нем каких-нибудь заманчивых представлений о жизни на Западе? Пускай невольно. Дома вы с ним, кажется, разговаривали по-английски. И конечно же, он расспрашивал вас о матери. В вашей жизни ведь было много такого, что могло его заинтересовать, и, может быть, вы любили рассказывать ему об этом.

Фидлер опустил голову.

— Заманчивые представления? — мягко проговорил он. — Я почти готов поверить, что заморочил ему этим голову. А потом меня поразило... как он все это истолковал. Я ведь знаю, где мое место. Работу свою люблю... Но я о многом вспоминал, не отдавая себе отчета, что... — он поколебался, подыскивая слово, — что этим развращаю Арнольда, обрываю корни, которые он должен был пустить здесь... Не знаю, как это сказать. Да, это было вредно ему, потом-то я догадался, почувствовал и заметил... — Его поднятые брови были как символ раскаяния. — Я ведь делал это не нарочно. У меня такое прошлое, что совершенно естественно вспоминать о нем. В Англии я, правда, жил во время войны, зато там я встретил единственное свое недолгое счастье. И величайшее горе... — Фидлер легко впадал в сентиментальность. — Арнольд, наше дитя... он ведь был постоянным напоминанием. Удивительно ли? Он был как бы олицетворением всего этого. Мать его покоится там вечным сном. Я рассказывал ему о ней... и как же не рассказывать? Говорил — она была хорошая, красивая и благородная, и поэтому сын должен любить ее, хотя и плохо помнит. Рассказывал, как мы там жили... и тем самым действительно пробуждал в нем что-то. Быть может, то, что вы назвали «заманчивыми представлениями». Желание побывать в Англии, а то и остаться там. Сами понимаете, я...

Фидлер говорил тихо, не спеша и довольно связно, но умолк он внезапно, словно от горя у него перехватило горло,

— А не думаете вы, — спросил Скала, — что вы слишком уж нахваливали сыну западный образ жизни?

— Я не хотел...

Мне пришлось вмешаться:

— Конечно, места, где, как вы выразились, человек встретил свое счастье, всегда будут ему нравиться. В Чехословакии вы никогда не были вполне довольны своей жизнью, не так ли?

— Это правда, — тихо сознался Фидлер, — Не был. И если б в Англии я не познакомился со своей женой...

— Вот это и могло стать основой заманчивых представлений, пан Фидлер. У нас никто не может исчезнуть бесследно. Не считаете ли вы вероятным, что ваш сын бежал за границу?

Он медленно и грустно покачал головой.

— Скорее всего, что-то случилось с ним на даче. Это был не просто взлом, это было нападение, и как знать, кто уехал на его мотоцикле...

— На нападение не похоже, — вмешался Скала. — Но оставим пока это дело, оно еще выяснится. Подумаем лучше, не спровоцировали ли вы сына своим поведением на какой-нибудь поступок. Видимо, о пребывании в Англии вы вспоминаете, как о жизни в раю. Мы допускаем, что вы этого не хотели, но вы предоставляли сыну всевозможные удобства, снабжали его деньгами, дали полную свободу, позволяли кутить и бездельничать, купили мотоцикл, отдали в его полное распоряжение прекрасную виллу. А его работа в фотоателье — разве это, в сущности, не липа? За него работали другие, а больше всего вы сами. Не кажется ли вам, что в таком образе жизни ваш сын мог усмотреть всего лишь эрзац настоящего английского комфорта, где каждый по меньшей мере лорд с родовым поместьем и дюжиной слуг? Да вы и сами, пожалуй, так считали. Впрочем, не знаю, что получилось бы, перестань вы окружать сына благополучием. — Скала повернулся ко мне. — Арнольд Фидлер не совершал уголовно наказуемых поступков, но вел он себя так, что некоторое время назад вместе с несколькими приятелями попал в отделение общественной безопасности, куда вызывали его отца.

— Это верно, — сокрушенно признал Фидлер,

— Мы пытались убедить Арнольда Фидлера вести себя приличнее. Тогда речь шла о мелком хулиганстве. Но в последнее время он, по-моему, тратил куда больше денег, чем составляла его зарплата. Пан Фидлер, безусловно, знает, что лень — мать всех пороков, но он, в сущности, поощрял сына в его безобразиях, хотя и понимал, что это может привести к беде. Вот откуда его страх,

— Я сам виноват во всем. — Фидлер сгорбился, и спина его действительно сделалась круглой.

— Есть у вас в Англии друзья, пан Фидлер? — спросил я.

— Есть. Хорошие знакомые.

Я осведомился, не найдено ли в квартире Фидлера или в ателье хоть что-нибудь, по чему можно было бы судить о причине исчезновения Арнольда. Скала ответил отрицательно. Об аппарате для чтения микроточек — если это, конечно, было нечто подобное — он при Фидлере упоминать не стал. Фидлер же сказал, что все шло нормально, ничего особенного он не заметил и что сообщение о разгроме на даче поразило его, точно гром среди ясного неба.

— Я жил как слепой! — каялся он. — Мной владела отцовская любовь. Я не виноват, такая у меня натура. Арнольду не нравилась моя любовь, он начал презирать меня, но я не мог измениться. Я для него ничего не значил. Однажды он сказал мне, что умереть следовало бы мне, а не матери... — Фидлер судорожно сглотнул, — Я подозревал, что у него какие-то секретные дела, ужасался, мне даже кошмары снились... В конце концов я собрался с духом и сказал ему: Арнольд, смотри, не дошло бы до беды...

— Ну хорошо, пан Фидлер, — прервал я его. — Картина отношений в вашей семье достаточно ясна. Но обнаружение мотоцикла, по-новому освещает дело. И действовать мы должны соответственно.

— По-новому освещает?..

Может быть, он отлично понял, что я имею в виду, а может, и нет. Это было неважно.

— Нам надо еще раз осмотреть вашу квартиру и ателье, причем прямо сейчас, не откладывая. Вы даете согласие?

— Да, конечно, ведь я...

— Значит, понимаете. Нельзя упускать ни минуты, — Я дал знак Скале. — Пан Фидлер любезно вручит вам ключи от квартиры и от ателье. Условьтесь обо всем, пожалуйста, с офицером в соседней комнате.

— Но в ателье работают, — напомнил Фидлер, послушно вынимая ключи из кармана. — И еще они ждут вот эти негативы. У нас сегодня был заказ на свадебные фотографии...

— Отдайте свой аппарат надпоручику, он передаст пленку на обработку так же добросовестно, как и вы сами. А вас я еще задержу: у меня к вам несколько вопросов.

Я проводил до двери Скалу, уносившего Фидлеров фотоаппарат и связку ключей. Ни Скалу, ни Лоубала не нужно было инструктировать, что им делать. Я только посоветовал Скале прихватить Карличека. Мои люди прекрасно разбирались во всякой аппаратуре, в том числе и для чтения микроточек. Карличек должен был показать им, какой прибор он имеет в виду. Затем я вернулся к Фидлеру,

— Мне нужны адреса ваших зарубежных друзей, пан Фидлер.

— У меня их нет с собой, — меланхолически, ответил он. — Фамилии могу назвать, по крайней мере большинства, но в адресах боюсь напутать. У меня было много знакомых в Ноттингеме... и в других местах — по армии... Одни переехали, другие не отвечают на мои письма, некоторые уже умерли. Надо как следует посмотреть. У меня дома на телефонном столике лежит записная книжка, там вы все найдете.

— Ваш сын имел доступ к этой книжке?

— Да. И к моей личной переписке. Я складывал письма в ящик стола.

— Поддерживаете ли вы связь с Яндерой, который в тридцать девятом году помог вам бежать в Англию?

Фидлер взглянул на меня с бесхитростным изумлением.

— Он мне не помогал! Я уже говорил.С тех пор я его вообще не видел и не слыхал о нем,

— Вы сами упомянули о нем в своих показаниях?

— Я... в общем, да. Иди нет? Право, у меня голова кругом... Тот господин в очках спрашивал меня о Яндере, но я, честное слово, ничего не знаю. Я рассказывал о своем прошлом, вот это и затронули. Будто я очень уж заблаговременно узнал о вторжении нацистов, тогда меня и спросили, от кого...

— Ваше, бегство в Англию было удивительным, пан Фидлер.

— Но я бежал не в Англию, — устало возразил он. — Я просто бежал, подальше и, между прочим, совсем в другую сторону, мне было все равно, лишь бы вырваться, Это было ужасно — сотни раз я думал, что погибну от голода, от усталости, от отчаяния... Не понимаю, как я выдержал. На пароход меня взяли прислугой за все.

Если верно, что на антигосударственную деятельность соглашаются отнюдь не по идейным соображениям, а только ради корысти, этот странный Бедржих Фидлер был белой вороной. Вот за его сыночком я не подозревал ни идейных, ни сентиментальных мотивов. Даже на фотографии он выглядел совсем не таким человеком.

— С каких пор являетесь вы владельцем загородной виллы, пан Фидлер?

— Она у меня давно, — с овечьим терпением отвечал тот. — С сорок пятого года. Досталась за гроши. Кое-какие деньги я привез с собой, да и здесь хорошо зарабатывал на продаже немецких фотоаппаратов. Американцы на них так и набрасывались, а я умел их доставать. Дача первоначально принадлежала некоему коммерсанту еврейской национальности. Потом ею завладел какой-то Treuhändler[169]. Когда народ прогнал его, Национальный комитет продал дом мне, как выморочное имущество, так как еврей-коммерсант и вся его семья погибли в Освенциме. Я, видите ли, хотел, чтобы Арнольд побольше был на свежем воздухе. Но мальчик отличался строптивым нравом, озорничал и ни одна гувернантка с ним долго не выдерживала. Он жаловался мне на всех, а я корил их за излишнюю строгость, ссорился с ними... Теперь я вижу, что поступал дурно. Я портил сына.

— Вы всегда исполняли все его желания и прихоти?

— Всегда. Ни в чем ему не отказывал.

— А он с годами становился все требовательнее.

— Да. Это так. Моя вина.

— Постепенно у вас и с деньгами стало туговато.

— Я отказывал себе во всем, только бы...

— Понятно. И на мотоцикл он, конечно, не сам скопил.

Бедржиху Фидлеру было тяжко. Он нервно двигал бровями. Ответил не сразу.

— Сначала я купил ему велосипед, потом уж мотоцикл. Ему ведь еще не было восемнадцати, и он не мог получить права.

— И какое-то время ездил на своей «Яве» без прав.

— Да, — уныло сознался Фидлер.

— И с дачи он вас, в сущности, выставил, правда?

— Он не выносил, когда я бывал там. Мне-то все равно, я...

— Давали вы ему деньги?

— Кое-что он зарабатывал сам. — Все эти признания явно угнетали Фидлера.

— Если выразиться точнее, пан Фидлер, в ателье ему кое-что выплачивали под видом заработка. Так?

— Так! — беспомощно вздохнул он.

— И вы полагаете, что этой фиктивной зарплаты и вашей финансовой поддержки ему хватало на тот образ жизни, какой он вел?

Брови Фидлера поднялись еще выше, в глазах отразился страх. И опущенные уголки дрожащих губ действительно образовали полукруг, а когда он наконец ответил, я мысленно признал правоту Карличека с его теорией о героизме трусов. Ибо Фидлер вымолвил с внезапной решимостью:

— Нет. Этого, конечно, не хватало. Я мог бы солгать, но не хочу. Я замечал, он много тратит, Золотые часы купил. Случайно я увидел у него золотую брошь с мелкими бриллиантами — наверное, подарок для женщины. То он в новом костюме появится, из самой дорогой материи, теперь вот купил кожаный, для езды на мотоцикле. И когда я его спрашивал, откуда он берет деньги, он только издевался надо мной. Поэтому я и боялся, что он плохо кончит. Еще он купил дорогой фотоаппарат — понравился ему, а фотографировать он любил, но только то, что сам хотел, и по настроению. А так аппарат валялся без дела. Найдите мне сына, пожалуйста! — Фидлер умоляюще сложил руки. — Допросите и накажите его! Ему только восемнадцать, наказание ему не повредит, напротив, исправит, а я не в состоянии... Он образумится, он уже взял от жизни слишком много, и преждевременно. Наказание будет ему на пользу, а я всегда ведь желал делать все ему на пользу...

В самом деле, это был своеобразный героизм чувства: вдруг, после восемнадцати лет «обезьяньей любви», выкарабкаться из этой трясины, говорить и действовать — не разумнее, нет, но по велению иного, силой обстоятельств более правильно нацеленного чувства.

— Что пропало из дому с исчезновением сына? — спросил я, не выказав никакого сочувствия его волнению.

Он опустил руки, успокоился, вернулся к своей безысходной печали. И слабым голосом ответил:

— Об этом я уже дал показания. Кроме мотоцикла и кожаного костюма — ничего. Его дорогой фотоаппарат дома. В карманах у него, видимо, были какие-то мелочи.

— Так что вы не предполагаете, что он отправился в дальний путь?

— Не думаю. Не знаю, но не думаю. Иной раз он увозил на дачу — на багажнике или в привесных сумках — много вещей, продукты, что ли, или что-нибудь еще — не знаю, с ним невозможно было разговаривать, вечно он все скрывал. А в ту субботу он сумок не брал, они лежат в сарайчике во дворе ателье — там раньше был склад различного реквизита: переносные кулисы, фоны и тому подобное, но Арнольд оборудовал сарайчик под гараж.

— Вы видели, как он уезжал в ту субботу?

— Видел. Через окно салона. Было это часов в девять утра, я как раз собирался выйти с тем самым аппаратом, что взял сейчас пан надпоручик...

— Кто-нибудь еще видел или слышал, как он уезжал?

— Не знаю. Слышать... услышать было трудно. Меня уже спрашивали об этом, и я не мог дать ответа. Дело в том, что жильцы дома добились, чтоб он не шумел во дворе. Он всегда выкатывал мотоцикл на улицу и только там заводил мотор. А видеть его могла наша сотрудница — она оформляет заказы в помещении с дверью на площадь. Но и она говорит, что не заметила, — дверь застеклена только в верхней части, и когда сидишь за столом, улицу не видно. А ворота, через которые Арнольд выводит мотоцикл, в стороне. Слышать мотор она могла, но ведь на площади большое движение. Наш лаборант был в лаборатории, а фотограф с клиентами — в павильоне...

— И вы не можете с уверенностью сказать, что сын ваш поехал именно на дачу, а не куда-нибудь еще.

— Не могу, но по субботам он почти всегда ездил туда, с весны до осени...

— Откуда вы знаете? Можете вы доказать, что ездил он только на дачу?

Бедржих Фидлер подумал.

— Я ему верил...

— Возил он кого-нибудь на заднем сиденье?

— Я никогда никого с ним не видел, а он мне ничего не говорил об этом. В последнее время мы жили как чужие. Мне это причиняло боль, вдобавок я начал бояться, что он занимается каким-то нехорошим делом и вынужден это скрывать...

— Когда он возвращался из своих субботних поездок?

— Когда возвращался? Обычно в воскресенье вечером или ночью. А иногда и в понедельник не приезжал... Случалось, и по нескольку дней отсутствовал. Конечно, на даче он проводил время не один. Но ведь не каждый пользуется такой свободой, как он. Поэтому, видно компания расходилась воскресным вечером, ну и он уезжал.

— Почему вы так твердо уверены, паи Фидлер, что он никуда не ездил, кроме как на дачу?

— Ах нет, — измученно вздохнул он, — вовсе я не уверен. Он и среди недели не раз уезжал... не знаю куда, но вряд ли на дачу. Иногда-то я, конечно, знал, куда он отправляется. Он ведь не все время бездельничал, не думайте, пожалуйста. Ездил он и по делам ателье. Мальчик он талантливый и умелый, только командовать собой не позволяет. То работает целый день, а то закатится на всю ночь, и после этого ему ничего делать не хочется, отсыпается дома...

Позднее я выяснил — это было в протоколах, — что в прошлую субботу утром в окрестностях Фидлеровой дачи прошел небольшой дождь и на мокром песке отпечатались следы протекторов покрышек, характерных для серийных выпусков «Явы-350»; поэтому было весьма правдоподобно, что Арнольд действительно приезжал туда в субботу утром. Следы частично сохранялись даже после того, как песок высох, — конечно, в тех местах, где их не затоптали, — ведь людей, особенно во вторник, приходило туда более чем достаточно. Однако никак нельзя было хотя бы приблизительно установить, когда Арнольд с дачи уехал. То обстоятельство, что там шумели еще и в воскресенье вечером, ничего не говорило: сам Арнольд мог давно оттуда уехать.

— ...Никто не знает, вернулся лиг он в Прагу, — продолжал Фидлер. — Ваши сотрудники сбили замок на гараже — ключ от него только у Арнольда, — мотоцикла там не оказалось. Ничего особенного они не нашли, во всяком случае мне ничего не говорили.

Я сел за пишущую машинку и отпечатал заявление о том, что Бедржих Фидлер, выслушав, наше предложение и согласившись с ним, просит произвести обыск своей квартиры и ателье «Фотография», которым он заведует, с целью установления причины исчезновения его сына Арнольда Фидлера. Это, правда, не совсем отвечало правовым нормам, но, готовый на все, папаша Фидлер подписал заявление без звука. Казалось, он не понимает разницы между нашим отделом и уголовным розыском. Если же он только делал вид, что не понимает, не было смысла объяснять ему что-то или, напротив, что-то скрывать — в таких случаях всегда надо действовать быстро. Действительно, бывает ведь так, что дела, на первый взгляд чисто уголовное, оказывается преступлением против государственной безопасности.

— Как работает по субботам ваше ателье? — спросил я, отложив ручку.

— В первой половине дня мы фотографируем свадьбы, — отвечал он с таким доверчивым видом, словно я был его единственной надеждой. — Затем передаем пленки для обработки, а так как это дело очень срочное и утомительное, то я, пока проявляют негативы, ухожу обедать. Обычно мы успеваем отпечатать и отнести снимки, пока свадебные гости еще сидят за столом. Это немножко смахивает на работу бродячих фотографов, но нашей артели это выгодно. Не знаю, как будет сегодня. Иногда мы оставляем готовые снимки в канцелярии Национального комитета, и когда новобрачные являются туда за свидетельством о браке, то забирают их.

— Где вы обедаете?

— В ресторанчике «У королей». Неподалеку от ателье. Там я немножко отдыхаю...

— И сегодня туда отправитесь?

— Сегодня, пожалуй, нет... Я вам еще понадоблюсь?

Я улыбнулся ему.

— Напротив, пан Фидлер. Вы нам не понадобитесь. Так что спокойно идите обедать. Правда, уже поздновато, но что-нибудь они вам наскребут.

— О, там меня знают, я...

Он был наивен, как ребенок. Отец, заслуживающий и упреков,и сочувствия.

— Ну вот видите. Поешьте и после обеда посидите там. Подождите нашего сотрудника. Он вам скажет, что дальше. Быть может, у меня возникнут к вам еще вопросы, дайте нам только как следует оглядеться. Вы поняли?

— Да, — покорно кивнул он. — Я подожду.

— Вот и хорошо. Ну, пока у меня к вам больше ничего нет. Подождите внизу, в проходной, я позвоню туда. У вас нет пропуска, и одного вас не выпустят.

Фидлер поднялся с таким растерянным видом, будто не знал, что делать — благодарить, прощаться или высказать какие-нибудь возражения, замечания... В итоге он не сказал ничего.

Едва за ним закрылась дверь, я поднял трубку:

— Немедленно «ангела-хранителя» за человеком, который сейчас вышел от меня. Не выпускать из виду до тех пор, пока мы не пошлем за ним или не отменим наблюдение. В экстренных случаях докладывать немедленно. И вообще обо всех подробностях. Как только наблюдение начнется, выпустите этого человека. Его зовут Бедржих Фидлер.

В тот день нас еще ждали гораздо более неприятные дела, чем установление слежки за беднягой Фидлером. Впрочем, он мог знать о своем сыне больше, чем соглашался рассказать нам. Картина дела, которую я все старался представить себе, оставалась какой-то расплывчатой. Комбинация из моих мыслей и ненадежных аргументов Карличека не давала ничего. Мы начали следить за отцом, поскольку не могли следить за сыном. Ясно мне было одно: я должен установить, связано ли дело Арнольда Фидлера с тайником у девятнадцатого километра или нет,

Я ждал Трепинского, Возможно, у него будет что-нибудь новенькое.

Очень хотелось есть. С надеждой на жареного гуся я давно распростился. Вышел в приемную, попросил Тужиму принести мне из буфета-автомата пять бутербродов и сигареты.

Но когда он их принес, я не смог сразу приняться за еду.

В голове моей складывалась идея, казавшаяся мне все более удачной. Осуществить ее можно было только с одобрения полковника. Однако если б я обратился к нему, он сказал бы, чтоб я сначала хорошенько проверил все совместно с уголовным розыском. А такой совет я и сам мог бы себе дать. Сколько же времени понадобится мне на эту тщательную проверку? Пожалуй, придется пожертвовать не только обедом у знакомых и субботним отдыхом, но и спокойным воскресеньем! — а ведь на этот счет у меня рисовалась сегодня такая славная перспектива! Зато эти два дня нечто вроде ограничителя времени. Оттягивать визит к полковнику нельзя, что бы ни дала проверка. Итак, в понедельник утром пойду к нему. Или с докладом об итогax расследования, или с этой моей идеей.

Вот теперь можно было и поесть.

Но тут явился Трепинский.

— Задание выполнено, — доложил он. — На девятнадцатом километре сделана еще одна находка. Наблюдатель, высланный местным отделением общественной безопасности, обнаружил в траве ключ зажигания от мотоцикла.

Трепинский положил на стол ключ, аккуратно завернутый в листок из блокнота. Спокойно, чуткими пальцами развернул бумажку.

— Надо отправить ключ в лабораторию, — прибавил он, — По-моему, на нем следы крови.

5

Вот как! Ключ найден в траве, и на нем следы крови...

— Это уже интересно, — сказал я.

Трепинский показал мне место па граненой шейке ключа, в самом уголке. Я разглядел там крошечное пятнышко словно бы темно-коричневой пасты. Ее легко можно было выковырнуть булавкой или кончиком ножа.

— Кровь была и в других местах, — Трепинский показал мне темное пятно на плоскости ключа. — Но ее пытались смыть.

— Почему вы считаете, что это кровь?

— В данных обстоятельствах, по-моему, вернее всего будет предположить именно это.

Он был прав.

— Ладно, пошлите ключ в лабораторию. Сопроводительную бумагу пускай напишет Лоубал, а Тужима отправит.

Конечно, когда имеешь дело с мотоциклом, мелкие царапины на руках — вещь нередкая, но то обстоятельство, что следы крови на ключе были, видимо, старые, что мотоцикл вместе с владельцем где-то пропадал целую неделю и что, поставив машину па виду, ключ выбросили в траву, привело Трепинского к достаточно обоснованному выводу: неделю назад с Арнольдом Фидлером действительно что-то случилось. Но это значит, что у девятнадцатого километра остановился не сам Арнольд, а кто-то другой и этот другой на всякий случай выбросил ключ зажигания.

В приемной застучали на машинке, а Трепинский вернулся ко мне в кабинет.

— Мотоцикл я доставил, но не своим ходом, — сказал он. — Мотор не заводился — в баке не осталось ни капли горючего.

— Украли или само кончилось?

Трепинский повел рукой, удивляясь, что я спрашиваю его о таком.

— Кончилось. Если бы смесь переливали в какой-нибудь мопед или тому подобное, остались бы следы, устранить которые вор и не подумал бы. Я считаю: мотоцикл остановился из-за отсутствия горючего.

— И именно у девятнадцатого столба?

— По всей вероятности, коварная случайность.

— Всякая случайность — следствие каких-то связей, — сухо процитировал я Карличека.

— Допускаю. Если б это случилось полукилометром дальше или ближе, нас бы это не заинтересовало. Но так как мотоцикл поставили именно у девятнадцатого столба, возникает подозрение о связи с тайником — и не потому, что там остановился мотоцикл, а потому, что именно с этого места загадочно исчез мотоциклист.

Это рассуждение показалось мне интересным,

— Согласно приказу, я подошел к столбу пешком, — продолжал Трепинский. — И, согласно приказу действовать по обстоятельствам, велел водителю проехать мимо столба до конца спуска. Задержавшись на минимальное время, необходимое для простого осмотра, снятия показания спидометра, разговора с наблюдателем и тому подобное, я вывел мотоцикл на шоссе и съехал на нем без мотора к тому месту, где меня ждала машина, достаточно далеко от тайника. Работу мотора я, естественно, проверить не мог, а все остальное в хорошем состоянии, Я вызвал по радио грузовик, чтобы отвезти мотоцикл, а сам тем временем осмотрел его более подробно. Ничего особенного или подозрительного не нашел, но рекомендовал бы изучить следы пыли и грязи на протекторах и под крыльями. Проинструктировав местного наблюдателя, я на машине вернулся в Прагу,

Из этого донесения уже можно было извлечь кое-что достоверное. Хотя на твердой почве не осталось следов, по которым можно было бы определить, в каком направлении ехал мотоциклист, теперь почти наверняка можно было сказать, что ехал он от Бероуна к Праге, то есть в гору. Горючее кончилось, и мотоцикл остановился. Если б он ехал от Праги, под гору, то не остановился бы на том месте, где у него кончилось горючее, а прокатился бы дальше — мотоциклист мог подумать, что мотор просто забарахлил и заведется на ходу. Ведь о такой простой вещи, как пустой бак, обычно думают в последнюю очередь, тем более что остатки горючего еще дают несколько выхлопов. Следовательно, в таком случае мотоцикл остановился бы только на ровном месте или по крайней мере там, где сцепление протекторов с покрытием шоссе вызвало бы торможение, а вовсе не посреди спуска — по спуску на девятнадцатом километре можно было проехать без мотора еще довольно далеко. Стало быть, ехал он в гору, и горючее у него кончилось возле тайника. Положим, что так и было. Учтем коварство причинных связей, которые мы называем треклятой случайностью. Это могло случиться и не совсем точно у девятнадцатого столба, но поблизости. Вокруг темно, ночь. Мотоциклист отводит машину на боковую дорогу. Что же дальше? Это довольно легко себе представить. Мысль всегда опережает слово — за исключением тех случаев, когда говорят не думая. Поэтому то, что докладывал мне Трепинский, далеко отставало от почти молниеносных умозаключений. Мы оба это знали. Только я от этого становился нетерпеливее, а он нет.

— Ехавший вскоре должен был понять, что бак пуст, — продолжал он, — в его положении это было неприятно. Он не знал, что делать, и какое-то время в растерянности топтался вокруг мотоцикла. По привычке вынул ключ из зажигания. Досадливо повертел в руках или сунул мимо кармана — и потерял.

— Где именно найден ключ?

— Справа от проселка, если идти от шоссе. — Трепинский и без моего нетерпеливого вопроса указал бы место. — То есть на противоположной от тайника стороне... Но это допущение заставляет нас — конечно, временно — оставить без внимания следы крови на ключе.

Да, единственное, за что мы могли ухватиться — и это подтверждало наше подозрение, — вероятное направление движения мотоцикла. Когда ездишь в течение нескольких дней на дальние расстояния — допустим, за Пльзень, на запад, к Шумавскому лесу, — без дорог, да еще ночью, чтоб труднее было заметить твой номер и чтоб в любое время можно было погасить фару и скрыться во тьме, — очень может случиться, что горючее кончится раньше, чем ты рассчитывал. Шумава прекрасна. Но — там проходит граница с ФРГ...

Пограничники зорки. Мотоцикл с номером, объявленным к розыску, не мог уйти от их внимания. Сообщение о розыске дошло самое позднее в среду утром и до юго-западных участков границы, что должно было повысить бдительность пограничников. Если допустить, что на мотоцикле ездил Арнольд Фидлер и что он действительно побывал в тех местах и возвращался в Прагу, то с тайником на девятнадцатом километре он ничего общего не имел, лишь невольно припутался к этому делу. В таком случае я вправе не отказываться от своей уверенности, что это была случайность. Но последствия...

— Предположим, Арнольд Фидлер исчез не по своей воле, — продолжал меж тем Трепинский, — другими словами, над ним было совершено насилие. Далее, допустим, последнее известное нам место его пребывания — девятнадцатый километр. Тогда поводом к его устранению могло стать именно то, что он приблизился к «почтовому ящику».

Возразить против этого можно было, только зная истину, а ее-то мы и не знали.

— Из этих элементов легко составить следующую картину, — рассуждал Трепинский. — Арнольд Фидлер постоял на шоссе в ожидании, что кто-нибудь поделится с ним горючим. Ночью, особенно под утро, надежды на это было мало. В такое время машины останавливаться не любят. Тем более что ему нужна была смесь бензина с маслом, чистый бензин ему не годился. Будить жителей какого-либо из домов — до ближайшего метров пятьдесят — он не счел нужным. До рассвета, наверное, было недалеко. Арнольд Фидлер вышел на шоссе и присел на километровый столб. И когда соскочил с него — а то и просто задел ногой, — он случайно сдвинул камень, прикрывавший тайник. Содержимое тайника привлекло его внимание.

Такая версия мне совсем не правилась, не нравилась она и самому Трепинскому, поскольку он добавил:

— К сожалению, мы должны и впредь придерживаться такой реконструкции событий. Поблизости кто-то скрывался, ожидая, когда Фидлер удалится, ибо этот скрывающийся шел к тайнику. После того как Фидлер обнаружил тайник, этот некто убил его, а труп спрятал где-то поблизости. Мотоцикл он пока оставил на месте — устранить тело жертвы было важнее. Это значит, что он был один, без помощников и не мог сделать сразу все необходимое. Быть может, он потом вернулся, чтобы скатить мотоцикл под уклон — как это сделал я, — но за это время брошенная машина уже привлекла внимание автоинспекции. И он не стал приближаться.

«Почтовым ящиком» на девятнадцатом километре пользовались не постоянно, а лишь после сигнала по радио. Довольно долгое время это происходило следующим образом: наш гражданин, Август Майер, уложив в тайник добытый «шпионский материал», высылал зашифрованное сообщение центру в Западном Берлине. Мы якобы не могли запеленговать его рацию и схватить его, потому что он всякий раз менял место передачи. Время же передач было обусловлено с точностью до секунды. Для верности он повторял шифровку еще трижды в течение суток, но каждый раз с другого места. Иногда просто из другого района Праги, иногда из какой-нибудь деревни, куда уезжал поездом, спрятав рацию в неприметном чемоданчике. Так это представляли себе в западноберлинском центре. В действительности же все это вместо Майера проделывали мы, хотя, естественно, не трудились возить рацию туда-сюда, поскольку и не думали пеленговать самих себя.

Разведцентр в Западном Берлине со своей стороны никогда ничего не предпринимал, пока не выслушает все четыре передачи Майера. Лишь после этого они отправляли курьера за материалом в тайнике. Курьер пересекал границу в довольно легких для перехода местах — мы их называем «каналами». Иногда прибегали и к другому способу. Например, они завербовали одного из матросов грузовой баржи, ходившей с товарами в Гамбург по Лабе. Сначала матроса попросили просто передать посылочку «знакомым». Потом он несколько раз сам вынимал материалы из тайника — за очень небольшое вознаграждение. Когда же он вздумал отказаться от столь опасного способа зарабатывать деньги, ему напомнили историю некоего бедняги, который тоже отказался сотрудничать и после этого «случайно» утонул в Гамбургской гавани.

Тог, кто забирал из тайника материалы, клал туда и деньги для Майера — Ноймайстера или какие-нибудь инструкции. Если нужно было передать Майеру что-нибудь особенно важное, его предупреждали по радио. Все это означало, что мы могли вызвать их курьера, когда нам было нужно, и следить за ним. Таким путем мы раскрыли и этого матроса, но пока его не трогали. Пускай «сотрудничает». Пользу из этого извлекали мы, а не иностранная разведка.

Следовательно, никакой иностранный агент не мог находиться в критические часы возле тайника — ему там нечего было делать. Никто его не вызывал и не посылал — по крайней мере насколько нам было известно. А наша информированность в этом деле была достаточно надежной.

— На Арнольда Фидлера мог напасть кто-нибудь, не известный нам, — сказал Трепинский. — Я недалек от мысли, что этот человек и тот, что побывал на даче Фидлера, — одно лицо. Взлом был совершен за четыре-пять дней до событий у тайника. Быть может, осуществлялся какой-то план. И как знать, не оставили ли мотоцикл на том месте умышленно, в насмешку над нами. Это означало бы, что наша игра раскрыта. Предлагаю две вещи: прочесать лес вокруг тайника — в нем легко могли что-нибудь закопать или забросать опавшими листьями — и усилить охрану гражданина с паспортами на имя Майера и Ноймайстера. Теперь западноберлинская разведка может заподозрить его в измене и поступить с ним так же, как с Арнольдом Фидлером.

Прямо сказка какая-то. Таких можно было бы сочинить сколько угодно — и всякий раз концовка получалась бы примерно одна и та же.

— Организуйте это, — решил я. — Возьмите столько людей, сколько сочтете нужным, только пускай они делают вид, будто вышли по грибы, и ни для чего больше.

— Есть! — откликнулся Трепинский.

Матрос, о котором я рассказывая, находился сейчас в Гамбурге. Если наши нити оборвались, нельзя было исключить, что и он уже качается мертвым на волнах. Его мы не могли уберечь. Но никаких дурных вестей о нем пока не поступило. Зато вскоре зазвонил телефон — тот, что через коммутатор.

— Товарищ капитан, говорит Карличек. Мы сейчас в ателье нашего кругловатого нюни.

— Что нашли?

— Лучше я скажу, чего мы не нашли. Я имею в виду аппарат для чтения микроточек. Исчез. Но счастье нам не изменило. Я знаю, кто его взял.

— Знаете или предполагаете?

— Предполагаю, что знаю, — не задумываясь, парировал Карличек. — Видите ли, сегодня в одиннадцать утра сюда заглянул потерявшийся молодчик Арнольд Фидлер. Зашел на минутку — и ищи ветра в поле. Исчез вместе с аппаратом.

6

Трепинский уже ушел, так что стыдиться за глубокомысленные рассуждения об убийстве на девятнадцатом километре пришлось мне в одиночку. Все было возможно, в том числе и то, что Арнольд Фидлер жив-здоров. Несмотря на это, я решил не отменять отданных распоряжений, а, напротив, добавить еще незаметное наблюдение за тайником — на тот случай, если Арнольд сам явится за мотоциклом.

Но где он теперь? Дома — вряд ли, и с отцом в ресторане его нет. Об этом нам тотчас сообщили бы. У нас везде теперь глаза, в этом я был уверен, да только ничего они пока не видели. Ну, ладно. Я сказал себе, что лучше всего отправиться в фотоателье, где сейчас работает смешанная группа Скалы. Что еще можно сделать, сидя в кабинете? Ничего!

Вскоре я подъехал на нашей машине к старому дому, на котором красовалась вывеска: «ФОТОГРАФИЯ». Дом стоял на просторной площади с оживленным движением. Здесь проходило несколько трамвайных линий. Площадь окружали магазины — в некоторых из них даже во второй половине субботнего дня был такой наплыв покупателей, что двери не успевали закрываться.

Ателье «Фотография» уже не работало. Железная штора на двери была спущена. Слева от нее на стене висели две застекленные витринки. Я не стал терять времени на разглядывание их и сразу вошел в открытую подворотню, где висел указатель. Подворотня была вымощена желтым кирпичом и вела во двор, из глубины которого на меня глядел деревянный сарайчик, выкрашенный морилкой, с хорошо сохранившейся — или заново настеленной, — крышей. На двери замок.

Но больше, чем это пристанище Арнольдова мотоцикла — а ничем другим сарайчик быть и не мог, — меня заинтересовала открытая дверь в правой стене подворотни. На табличке рядом с ней я прочитал: «АТЕЛЬЕ», внизу была пририсована жирная стрела, указывающая на дверь. На самой двери тоже было написано «Ателье», так что даже самые развеселые свадебные гости не могли заблудиться. Зато войдя, они, пожалуй, остановились бы в растерянности: за дверью была квадратная прихожая, очень скудно освещаемая узеньким окошком в левом углу. Окошко выходило во двор, и через него была видна часть сарайчика. В первую минуту я с трудом различил в прихожей несколько кресел и низенький круглый стол, на котором белели в беспорядке разбросанные газеты и журналы, без сомнения почтенного возраста. Напротив входа от потолка до пола спускалась тяжелая темно-зеленая портьера. Я отдернул ее — за ней была стеклянная раздвижная дверь, сейчас наполовину отодвинутая. Через нее я вошел в небольшой коридор, справа и слева были двери. Впереди коридор расширялся, переходя в помещение, залитое особым, молочно-белым рассеянным светом, характерным для фотостудий, которые пользуются не только обычными лампами. Здесь чем-то пахло — то ли пленкой, то ли эмульсиями. До меня донесся голос:

— Значит, безрезультатно... Теперь вряд ли можно взять след.

В этом павильоне, большая часть которого выдавалась во двор, а потолок был скошен и на две трети застеклен матовым стеклом, стояла группка людей. От рассеянного света казалось, будто на всем лежит белый налет. Посередине на передвижном штативе торчал огромный, угловатый, с гармошкой, фотоаппарат. Перед ним на высоком табурете восседал Карличек, бесстрашно подвергая себя опасности, что аппарат вдруг придет в действие, и тогда уж ничто на свете не спасет Карличека от увековечения.

Перед надпоручиком Скалой стоял человек, еще не отдышавшийся после беготни на солнце, по жарким улицам. Нетрудно было угадать, что этот человек со своей группой метался в поисках Арнольда Фидлера.

— Возьмите больше людей и не прекращайте поиски, — приказал ему Скала. — Арнольда Фидлера желательно допросить.

— Что за спешка? — вмешалась женщина лет тридцати, с соломенно-желтыми волосами. — Он ведь уже появился! А эти семь дней он имел право проводить, где ему угодно.

— Ошибаетесь, пани Мильнерова, — строго оборвал ее Скала и повернулся ко мне.

Человек, получивший от него неблагодарную задачу продолжать поиски, испарился как дух.

Отношения, сложившиеся в маленьком коллективе ателье, недолго оставались для меня тайной.

Пани Мильнерова носила романтическое имя Флора; ее рабочее место было в помещении, которое выходило на площадь и называлось здесь «лавочкой». Там она оформляла заказы. Лицо у нее было невыразительно-хорошенькое, розовое, ухоженное. Пани Мильнерову отличало стремление искусственными средствами усилить свое обаяние, но ей немножко изменял вкус. В пышной летней юбке она была поперек себя шире; губы она подкрашивала светло-красной помадой. Однако вся ее забота о своей внешности приводила к обратному результату: ее экстерьер словно предостерегал от чего-то.

— Это пан Бочек, — представил мне Скала, — заместитель заведующего и мастер-ретушер. А пан Гадраба, — он показал еще на одного человека, — работает лаборантом.

Бочек и Гадраба не знали, как им себя держать. Бочек от смущения хранил полную неподвижность. Ему было не более тридцати пяти. Одетый в полотняные брюки и коричневую рубашку с короткими рукавами, он был похож на спортсмена, и я никак не мог представить его себе за ретушированием негативов. Такой работе соответствовал, пожалуй, только его твердый взгляд да крепкие, хотя и толстоватые, пальцы. Темные волосы, не очень красивые на вид, словно влажные и значительно поредевшие, довольно часто встречаются у таких вот здоровяков.

Юлиус Гадраба был в белом халате. Под халатом виднелся жилет, застегнутый на все пуговицы, солидная рубашка и чистый, аккуратно завязанный галстук с немодным узором. Я бы дал ему лет пятьдесят с лишним. Цвет лица — бледный, даже несколько желтоватый, волосы совершенно седые. Природа наделила это лицо чертами классической мужской красоты, но отказала в мужественном выражении. В молодом возрасте это, вероятно, еще больше бросалось в глаза. Ослепительно белые вставные зубы, возможно, хорошо ему служили, но вовсе не шли ему, к тому же, наверное, изменяли форму рта. Роста Гадраба был обычного и фигуру имел почти юношескую — правда, без юношеской гибкости.

— Еще одного члена здешнего трудового коллектива я вам пока представить не могу, — сказал Скала, метнув на Мильнерову ехидный взгляд, — так как он питает болезненное пристрастие к прогулам.

Флора Мильнерова усмехнулась. Притворившись, что не видел этого, я сказал:

— Что ж, тогда доставим сюда его отца. Если вы можете освободить кого-нибудь из своих людей, то моя машина ждет на улице.

Скала обошел взглядом чудовищный аппарат и кивнул Карличеку:

— Ладно. Освобождайтесь!

Карличек собрался быстро.

— Как обычно, ресторан «У королей»? — уточнил он на всякий случай.

— Да.

— Четвертая группа цен[170], выходной по понедельникам, — недисциплинированно выказал он свою осведомленность.

Я попросил Карличека привезти всех, кто, может быть, случайно составил Фидлеру компанию за обедом.

Карличек с умным видом ответил, что и у случайности есть своя права, после чего поспешил к выходу, но с кем-то столкнулся в коридоре.

— Еще одна случайность! — бросил он, многозначительно помаргивая, и вышел.

Вошедший же приблизился к Скале.

— В лаборатории и на складе все в порядке. Выборочная проверка коробок с материалом результатов не дала.

Юлиус Гадраба в безмолвном ужасе всплеснул руками. Скала заметил этот жест.

— Не бойтесь, — холодно сказал он. — Это эксперт. Он в деле разбирается. Если же материал испорчен, стоимость будет возмещена.

— Мы понимаем, — заговорил Йозеф Бочек голосом, странно глухим при его гладиаторском облике, — мы понимаем, вы хотите пролить свет на дело... Только осторожней с кассетами и фотобумагой. А то, знаете, большое спасибо за заботу...

Наш эксперт спокойно повернулся к нему:

— Мы ничего не испортим. Гарантируем.

— По-моему, без оснований! — упорствовал Бочек.

— Предъявлять претензии имеет право только ваш заведующий, — отрезал Скала. — А вы, пан Гадраба, лучше расскажите-ка нам еще раз, как вы встретились с Арнольдом Фидлером.

Гадраба склонил голову и прижал к груди левую руку, растопырив пальцы.

— Еще раз? — недоуменно спросил он, принимая степенную позу. — Я предупредил вас, господа, что мне чрезвычайно вредно волноваться.

— А что тут такого волнующего? — удивился Скала,

— Но согласитесь, вся ситуация...

— Вы ведь не ипохондрик, пан Гадраба?

— Боже сохрани! — обиделся лаборант.

Стараясь придать себе убедительности, он наморщил лоб и с солидным видом развел руками. По всей вероятности, он принадлежал к тому типу людей, которые вечно опасаются, что их не принимают всерьез, и потому стремятся придать себе весу, разыгрывая этакое театрально-лирическое достоинство.

— Но вы не можете отрицать, что тут у вас не все в порядке, — наседал на него Скала. — Или как?

— Что вы имеете в виду? Я лично не вижу никакого беспорядка, если не считать непривычного для нас обстоятельства — то есть того, что у нас совершенно беспричинно производят обыск...

— Пан Гадраба, неужели я должен вам напоминать, что уже хотя бы с производственной дисциплиной у вас не все ладно? — строго оборвал его Скала. — Скажите на милость, где это видано, чтоб сотрудники самочинно устраивали себе отпуск на целую неделю — как это сделал Арнольд Фидлер — и вообще чтоб они работали так, как он? Или вы это одобряете? А вы, пани Мильнерова?

Флора Мильнерова пожала плечами и не ответила.

— Жить в свое удовольствие, не работая, — это, в сущности, всегда преступление, — продолжал Скала. — Не так ли поступает и Фидлер-младший? Это признает даже его отец.

В конце концов Гадраба все-таки рассказал, как было дело. Бочек и Мильнерова ушли в начале двенадцатого. Вообще-то работать они должны были до двенадцати, но в субботний день после одиннадцати обычно нечего делать. Гадраба по субботам дежурит до конца рабочего дня, за что берет выходной в воскресенье — по воскресеньям ателье открыто до обеда.

— Мы стараемся рационально распределить обязанности, — заметил Гадраба в защиту такой системы, — По крайней мере я могу хоть раз в неделю отоспаться. У меня бессонница. Без снотворного не засыпаю...

Одним словом, Гадраба каждую субботу дожидался Бедржиха Фидлера, в редких случаях — его сына, чтобы обработать принесенные ими негативы свадебных снимков. Сегодня заведующий что-то долго не шел. Он ведь очень тревожился за сына, это так понятно по-человечески. Тут не до работы...

Гадраба приготовил бачки для проявления пленок и все прочее. Обе двери в ателье были заперты. У Бедржиха Фидлера были, конечно, ключи, Гадраба пошел в лабораторию поменять объектив увеличителя. Через приоткрытую дверь он услышал шаги. Кто-то вошел в ателье, только не Бедржих Фидлер — шаги были энергичнее, чем у него. Да и не стал бы заведующий топтаться по комнатам, он всегда прямиком направлялся в лабораторию, и если находил дверь запертой, а над ней — горящую сигнальную лампочку, то стучался и называл себя.

Гадраба вышел из лаборатории, полагая, что это вернулся Бочек, забыв что-нибудь.

— Минутку, — прервал я его пространное повествование. — Сколько существует ключей от ателье, и у кого они?

— У меня только ключ от «лавочки», — неохотно отозвалась Мильнерова.

Йозеф Бочек держался спокойнее и нейтральнее, хотя и не сказать чтобы терпеливее. У него был ключ от черного хода, из подворотни. У Гадрабы и старшего Фидлера — тоже. Запасные ключи от железной шторы и главного входа висели на гвоздике в «лавочке». Арнольд, кажется, носил при себе ключи от главного входа, от своей квартиры и от гаража во дворе.

— Продолжайте, — сказал я Гадрабе.

Он вздохнул.

— В съемочном павильоне я никого не увидел... Но из «лавочки» доносился какой-то шорох.

Дверь, ведущая из коридора в «лавочку», тоже закрывается портьерой, но с внутренней стороны. Портьера эта оказалась наполовину отдернутой, дверь — открытой. Гадраба вошел в тамбур перед «лавочкой». Он немножко трусил. Тамбур этот, называемый здесь «сенями», освещался только электричеством, окон в нем не было. Гадраба крикнул: «Есть там кто?» Из «лавочки» ответили: «Есть». Гадраба узнал голос Арнольда. Страх его прошел, зато он взволновался. Такие сюрпризы, знаете ли, не для больного человека... Гадраба открыл дверь; в «лавочке», когда опускают железную штору, горит лампа, и при ее свете Гадраба действительно увидел Арнольда Фидлера. Его, Гадрабу, и теперь еще, как вспомнит, всего трясет, потому и рассказывать ему не хочется, для здорового человека это пустяки, а ему-то каково! Ведь уже со вторника парня разыскивают, и вдруг он появляется так внезапно... На нем была кожаная куртка и кожаные брюки, голова непокрыта, лицо хмурое; он стоял у стола и завязывал туго набитый рюкзак. Гадраба вскрикнул: «Господи, это вы?!» Арнольд бросил на него сердитый взгляд и отрезал: «Ну я, и что?!» И продолжал заниматься своим делом. Потом он вскинул рюкзак на спину и цыкнул на Гадрабу: «Пропустите!»

Гадраба уступил ему дорогу, но последовал за ним. «Арнольд! — взывал он к спине Фидлера-младшего. — Да ведь вас разыскивают! Где вы пропадали?!» «Это мое дело», — оборвал его тот. «Ваш папа волнуется!» — «Я тоже. И не ползите за мной, не то копытом лягну. Чао». Гадраба так и прирос к месту.

7

— Что же вы делали потом? — после довольно долгого молчания спросил я.

Гадраба воздел было руки, словно собирался снова запротестовать, да глянул на меня и, видно, раздумал.

— Я-то? — Он все-таки не совсем еще отказался от своего маломощного протеста. — Я так и оцепенел! Сказал ведь уже! Арнольд, наверное, приехал на мотоцикле, но я не слышал, как он уехал. С улицы сюда мало что долетает. Да и движение большое, я, например, не выдержал бы работать в «лавочке». Вот у меня в лаборатории тихо. Малейшее волнение мне вредно. К счастью, я скоро все взвесил...

— Что именно?

— Простите, но это же ясно... Вы ведь полагали, что с молодым человеком что-то случилось? — произнес он с оттенком иронии. — Я в этом смысле спокоен. Не в первый раз он исчезает на несколько дней. — Гадраба степенно повернулся к тем, кто мог подтвердить его слова. — Я хочу сказать, Арнольд по нескольку дней не появлялся на работе. Дома тоже. Это я так думаю, что дома тоже, а впрочем, не знаю... — Он опять прижал растопыренные пальцы к груди, стараясь выглядеть солидным и убедительным. — Пан Фидлер никогда о нем не тревожился, по крайней мере я не замечал... Конечно, в этот раз его взволновал взлом на даче, и правда, это дело серьезное, не так ли? Но позволю себе заметить еще одно. В течение этой недели Арнольд мог ведь заходить домой. Почему бы и нет? Просто случайно его никто не видел, они с отцом живут одни, квартира весь день пустая, только по утрам приходит ненадолго уборщица...

— О господи! — вскричала вдруг Флора Мильнерова. — Не могу я больше это слушать! Арнольд появился и наверняка появится опять. А что он нагрубил пану Гадрабе, так ничего удивительного в этом нет.

— Это верно, — согласился Гадраба. — Это я знаю. Такой уж у него характер. Но у пана Фидлера были, кажется, недобрые предчувствия...

— Какие же предчувствия, когда ничего не случилось? — присоединился к бунту и Йозеф Бочек.

— Ну, не знаю, — пошел на попятный Гадраба. — Для меня этих проблем не существует. Я и не вправе решать этот вопрос, а потому воздержусь от выводов, вот и все. Через несколько минут я выглянул на улицу, это я тоже уже говорил, но Арнольда не увидел.

— У уборщицы свои ключи от квартиры? — спросил я.

Скала ответил утвердительно. Ее тоже уже опросили. Она не сказала ничего, стоящего внимания.

Я снова повернулся к Гадрабе: знает ли он, что́ было у Арнольда в рюкзаке, или может ли он предположить, что там было? Он отрицательно покачал головой.

— Я не разглядел. Да и не думал об этом. Простите, я никого зря не подозреваю, вот и все. Если кто думает, что я кого-то обвиняю, тот ошибается. — Он скользнул укоризненным взглядом по Бочеку с Мильнеровой. — На вид в рюкзаке было много вещей. Он был набит, как я сказал, до отказа, вот и все. Но,насколько я помню, ничего в нем не тарахтело.

— Подумать, рюкзак, — встряла Мильнерова. — Я много раз видела его с рюкзаком...

Пришлось сделать ей внушение!

— Пани Мильнерова, к вам у нас тоже будет несколько особых вопросов — именно потому, что вы вмешиваетесь, когда отвечают другие. Так что, пожалуйста, подождите, пока очередь не дошла до вас.

Бочек с Гадрабой, видимо, приняли это и на свой счет: молчали теперь все трое. Я оставил их и попросил Скалу показать мне, где лежал аппарат, привлекший внимание Карличека. Скала провел меня в «сени», достаточно просторные, но у́же, чем съемочный павильон. Клиенты, пока их не вызовут в съемочную, ждали в «лавочке» или в «сенях». Под потолком в «сенях» горела сильная лампа, у стен стояли разнокалиберные шкафы. Они были сдвинуты вплотную, без малейшей заботы об эстетике. А в «лавочке» чуть не на середину выпирал стеллаж с полками и выдвижными ящиками для готовых фотографий, которые Флора Мильнерова выдавала клиентам, принимая плату. Ей явно не было дела ни до качества исполнения работ, ни до клиентов — об этом говорил сам ее вид. Ее не касалось, понравится или нет заказчику его портрет. Быть может, я ошибался, хотя вряд ли.

Мы со Скалой закрыли за собой дверь и отошли, так что практически оказались наедине.

— Взбеситься впору, — тихо заговорил Скала. — Молодчик во всем кожаном, с рюкзаком за спиной — и испаряется как дым! Просто конфуз. Я объявил о нем повсюду, словно о фальшивой сотенной бумажке, отпечатанной лишь с одной стороны. Куча людей бросилась на поиски. И ничего! Заполз куда-то, как змея. А у этой троицы такой вид, будто они прячут его от нас в карманах.

— Особенно у Мильнеровой, — согласился я. — Каково ее семейное положение?

— Разведена.

Так я и думал.

— По-видимому, Бедржих Фидлер черта лысого знает, что творится у него в ателье, — сказал я. — Может такое быть, что Арнольд сидит сейчас на квартире у Мильнеровой, задравши ноги на стол?

— Вполне. — Скала почесал подбородок. — Она еще ведет бухгалтерию ателье, стало быть, именно она выплачивает Арнольду зарплату и премиальные.

— Затребуйте разрешение и посетите ее на дому — неожиданно.

Скала задумался.

— Знаете что? Я проделаю это тактично со всеми троими, ведь пока что они — единственные известные нам знакомые Арнольда. Связь о Мильнеровой вероятнее всего, но и Гадраба, старый холостяк, тоже живет один.

— Связи между Гадрабой и Арнольдом я не представляю, — возразил я. — Если б она существовала, вряд ли Гадраба упомянул бы о сегодняшнем набеге Фидлера-младшего.

— А у Бочека — жена и двое детей. Связь о ним тем более невероятна.

— Вот что, — подумав, решил я. — Загляните действительно ко всем троим,

Мы вошли в «лавочку». Там тоже горел свет. На столе Мильнеровой стоял телефон.

— Проанализировать ход дела важнее, чем осмотреть место, где лежал исчезнувший аппарат, — заметил Скала. — Вам ведь долго пришлось ждать, пока я привел к вам Фидлера, правда?

— Да, долгонько.

— Я-то думал, нам просто не везет. В четырех местах он, словно нарочно, ускользал у нас из-под носа. Но теперь я думаю другое. При такой беготне вряд ли он сделал сегодня много снимков. Даже всю пленку не использовал — из тридцати шести кадров пленки, что он нам отдал, засняты только двадцать. Если в кармане у него не найдется еще одной отснятой пленки — а ее нет, иначе бы он сразу отдал обе, — то он наверняка заявит, будто потерял ее. Но потеряться-то старался он сам, чтоб мы подольше искали. А сыночек за это время без помех зашел в ателье, спокойно взял, что ему нужно, и убрался в безопасное место. Теперь может последовать курьезный прием: молодчик явится к нам с заявлением, что его мотоцикл похитили.

— Да, может случиться и так, — согласился я.

Скала продолжал свои рассуждения:

— Я предполагал, что в такой поздний час в субботу в ателье уже никого не будет — нам легче работать. И что в квартире тоже никто не помешает: Арнольд пропал, а старый Фидлер благодаря вашей идее остался без ключей. Я был уверен — вы уж как-нибудь его задержите. Я попросил двух ваших офицеров сделать в его квартире более тщательный обыск и лишь потом отправился с остальными людьми сюда. И здесь мы узнаем...

В ателье они застали Гадрабу, который все ждал своего натрона. После того как Арнольд ушел, Гадраба позвонил в ресторан «У королей», но Бедржиха Фидлера там еще не было. А позже Гадраба звонить не стал: решил, что нет нужды объявлять по телефону о сенсации, которая вовсе и не сенсация, что заведующий все равно придет в ателье и что он, возможно, уже встретился с сыном, потому и задержался. А для Скалы известить меня о том, что Арнольд соизволил заглянуть на работу, было в ту минуту не самым важным. Однако ему не удалось наверстать упущенное, хотя он очень быстро организовал поиск и преследование Арнольда. За Бочеком и Мильнеровой он послал человека. Тем удобнее было бы Арнольду отсиживаться в квартире Мильнеровой...

После всех этих рассуждений Скала наклонился к дверцам нижней части шкафа, стоящего в «сенях» у самой перегородки. На эту нижнюю часть была поставлена совсем не соответствующая ей верхняя — получился этакий допотопный предок современной секционной мебели. Но открывать дверцу Скала не стал; не разгибая спины, снизу, он хмуро посмотрел на меня:

— Не кажется ли вам, что и на сей раз пан заведующий что-то долго не идет? До ресторана «У королей» отсюда рукой подать...

Я тоже не сгорал от нетерпения заглянуть в шкаф. Лучше было сделать это в присутствии Карличека и Фидлера. В сущности, мы со Скалой зашли сюда только для того, чтобы поговорить без помех. Адреса ресторана я не знал, но если до него «рукой подать», то Карличеку и впрямь пора бы уже вернуться вместе с Фидлером. Несколько позднее мы узнали, почему они задержались: когда Карличек вошел в ресторан, Бедржиха Фидлера там не оказалось. А не заметить его Карличек не мог — во всем небольшом зале находился один-единственный человек, да и тот официант в белой куртке, который медленно, зато с грохотом отстукивал на старой машинке вечернее меню.

— Вы знаете пана Фидлера? — спросил его Карличек.

— Знаю.

— Был он здесь?

— Был.

— Ушел?

— Убежал, — прозвучал странный ответ,

Расспросив официанта, Карличек узнал, что около получаса назад — а может, и целого часа, официанту это было безразлично, — Фидлер вдруг вскочил как ужаленный и бросился на улицу. Сидел он вон там, у окна, и официант, находившийся возле стойки бара, хорошо его видел. А в углу, под вешалкой, сидел еще один посетитель, который раньше здесь никогда не бывал. Совершенно незнакомый. Этот незнакомец тоже вскочил и тоже бросился на улицу за паном Фидлером. Оба они уже расплатились, так что официанту не было нужды гнаться за ними. Больше он ничего сказать не мог, и Карличек поспешил к телефону. В эту минуту вернулся незнакомый клиент, запыхавшийся и потный. Оказывается, он заметил на улице машину со знакомым номером, которая привезла Карличека, и оба быстро выяснили свои отношения. Карличек, без сомнения, и был именно тем самым сотрудником, который должен был прийти за Фидлером, а это означало, что обязанности незнакомого посетителя ресторана закончились. Только вот Фидлер исчез...

«Ангел-хранитель» стал рассказывать: Фидлер сидел покорно, с сокрушенным видом. Вдруг он страшно взволновался — видно, заметил что-то в окно. «Ангел» со своего места не мог видеть, что именно, и побежал за Фидлером. Тот, выскочив на тротуар, на секунду остановился, поднялся на цыпочки и, вытянув шею, посмотрел на ближайший угол. Что делается за его спиной, он не замечал. Потом он засеменил своей скользящей походкой, торопясь изо всех сил, а не доходя до угла, побежал какой-то мышиной трусцой. Видимо, хотел догнать кого-то, кто уже далеко ушел.

«Ангел-хранитель» следовал за ним, не имея приказа его задержать. Он только старался не потерять Фидлера из виду. Это был экстренный случай, о котором он обязан был немедленно сообщить, но никакой технической возможности сделать это не представлялось.

Могло ли быть так, что Фидлер гнался за молодым человеком в кожаном костюме и с рюкзаком на спине?

Могло. Впрочем, «ангел-хранитель» не искал такого человека. Ему не были известны тревоги Фидлера, не знал он и о существовании его сына. Правда, такая колоритная фигура, как Арнольд Фидлер, безусловно, бросилась бы ему в глаза. Но это было бы важно лишь в том случае, если б Бедржих Фидлер догнал парня в коже,

А Фидлер никого не догнал. Он остановился и, задыхаясь от бега, крикнул еще: «Арнольд!»

«Ангел-хранитель» четко знал свои обязанности. Он понял, что Фидлер бежит за каким-то Арнольдом, который, скорее всего, удрал, вскочив в отъезжающий от остановки трамвай — потому что Фидлер проводил трамвай взглядом. Трамвай был двадцать второго маршрута. Он уже поворачивал за угол.

Видел ли он, чтоб кто-нибудь вскакивал в вагон? Да, видел нескольких опоздавших — из тех неудачников, у которых всегда и принципиально трамваи уходят из-под носа. Но среди них решительно никого не было в кожаном костюме. Впрочем, он обратил внимание на трамвай лишь после выкрика Фидлера.

Потом Фидлер некоторое время торчал на тротуаре как мокрая курица, мешая прохожим. Несколько трамваев проследовали в обе стороны: десятый, одиннадцатый и еще один двадцать второй. Затем на малой скорости между островком трамвайной остановки и тротуаром проехало такси. Фидлер поспешно остановил его.

Возникла опасность, что Фидлер ускользнет от наблюдения. Ведь приказано было следить за ним вплоть до отмены распоряжения или до тех пор, пока Фидлером не займется другой сотрудник. Но «ангел-хранитель» не растерялся. Предоставив Фидлеру уехать в такси, он зашел в будку регулировщика и попросил его передать по телефону всем постам распоряжение остановить такси, следующее по линии трамвайного маршрута номер двадцать два, и задержать пассажира. Это было равносильно тому, что Фидлером уже занялся другой сотрудник, а его, «ангела-хранителя», обязанности на том кончились. Задание свое он выполнил, осталось только доложить об экстренном случае. Но Карличек попросил его сначала справиться по телефону, удалось ли задержать такси. Да, удалось. Бедржиха Фидлера изловили на площади Штроссмайера, но не знали, что с ним делать.

— Между прочим, двадцать второй трамвай там не проходит, — заметил «ангел-хранитель», вешая трубку, — Но ничего, все в порядке. Вас просят приехать за Фидлером. Вы поезжайте, а я свое дело закончил.

— Вы его закончите, когда лично передадите мне Фидлера, — возразил Карличек. — И поедете вы со мной — так и быть, прокачу бесплатно.

На площади Штроссмайера Бедржих Фидлер объяснялся с экипажем голубой машины автоинспекции; с грехом пополам он успел уже кое-что рассказать им, даже о том, что утром нашли мотоцикл его сына. Карличеку Фидлер сказал:

— Знаю, я должен был ждать в ресторане. В моих же интересах. Но я не мог, я увидел Арнольда! Он вскочил в одиннадцатый!

Карличек и «ангел-хранитель» стали уверять его, что он ошибся: это был не одиннадцатый, а двадцать второй. Фидлер схватился за голову. От волнения он дрожал всем телом.

— На вашем месте я перестал бы трястись, — сурово одернул его Карличек. — Для этого нет никаких причин. И заявление ваше стало беспредметным, поскольку ваш сын, оказывается, вовсе не пропал, а только где-то шляется. Он уже и в ателье заглядывал, однако вовсе не для работы.

— Арнольд заглядывал?..

— Ну да, в ателье, говорю же вам. Натолкал в рюкзак какое-то барахло, вскинул его на спину и был таков.

— Куда же, господи, куда он ушел?!

— Туда, где вы его увидели, и еще дальше.

Автоинспектор заметил:

— А вы ведь не сказали, что у него был рюкзак.

— Рюкзак? Не было у него рюкзака! Ничего он не нес, шел налегке... В полотняных брюках и летней куртке — недавно купил...

— А не в кожаном костюме?

— Нет, нет. Вы имеете в виду тот, для мотоцикла? Нет, что вы! На нем были полотняные...

— Это вы уже говорили, — перебил его Карличек и поскорей затолкал растерянного Фидлера в машину, чтоб никто не заметил, до чего он и сам растерян.

8

Стало быть, Арнольд где-то переоделся и где-то оставил рюкзак. У него на квартире — мы позвонили туда из ателье — не обнаружили ни кожаного костюма, ни рюкзака, ни, естественно, полотняных брюк с летней курткой, которые Бедржих Фидлер описал довольно подробно.

Поскольку в квартире ни кожаного костюма, ни рюкзака не нашлось, можно было сделать вывод, что домой Арнольд не заходил. Однако из того, что там не нашлось также полотняных брюк с курткой, вытекало, напротив, что он там побывал, ибо где же еще он мог держать свой летний костюм. Но противоречие это было только кажущимся. Покинув ателье, Арнольд мог попасть домой раньше, чем туда пришел Скала со своей группой. Переодевшись, Арнольд ушел и унес с собой кожаный костюм с рюкзаком и укрыл их где-нибудь в другом месте. В летней одежде он был не так приметен. Маленький отряд Скалы старался увидеть то, чего и не мог увидеть. Умышленно ли водил нас за нос Арнольд? Унес ли он кожаный костюм из дому действительно только для того, чтобы мы по-прежнему думали, что он ходит в нем? В таком случае парень дьявольски предусмотрителен. Встречи с отцом он явно желал избежать, и это ему удалось. Но почему тогда он выбрал путь мимо ресторана «У королей»? Или надеялся, что папочка не задержится там так долго? И вообще, бесспорно ли, что аппарат для чтения микроточек унес именно Арнольд? У меня было такое впечатление, будто мы тщимся разглядеть красную стрелку в красном свете. Мы ее не видели. Не могли угадать ее направления. Если мы и к понедельнику ничего не разглядим, я прибегну к другому освещению — его, быть может, даст нам моя идея, нуждающаяся в одобрении полковника и в предварительном совещании моей группы.

Когда Карличек наконец-то привел Фидлера в ателье, я спросил последнего:

— Вы не обратили внимания, этот летний костюм вашего сына был дома сегодня утром?

— Сегодня утром? Не знаю, — все еще сильно взволнованный, отвечал Фидлер. — Но во вторник он был дома наверняка... Мне в тот день как раз позвонили, чтоб я немедленно приехал на дачу с ключами. Ключей у меня было два комплекта, один запасной... но потом Арнольд взял оба. Поэтому во вторник я стал искать этот запасной комплект, искал в шкафу, по карманам — в его новой куртке тоже. И не нашел... Да и к чему ключи, когда замок все равно сорван...

— Ну, кое для чего они обязательно нужны, — похлопал его Скала по круглой спине. — Да вы об этом не думайте, И пора успокоиться: вам ведь уже не нужно бояться за сына.

— Это так, а я все-таки боюсь! — Фидлер высоко вскинул брови. — Во всем этом есть что-то недоброе... Я чего-то опасаюсь, будто должно случиться нечто ужасное...

Если Арнольд Фидлер шел из своего убежища мимо ресторана «У королей» и если эти две точки соединить одной линией с третьей — ателье, — то где-то поблизости от этой линии должно находиться место, где он мог укрыться, переодеться и оставить рюкзак. Конечно, линия получилась бы довольно извилистой.

— Как же вы не догнали сына? — обратился я к Фидлеру. — Он-то шел, а вы ведь бежали!

— Он, наверное, и сам побежал, едва заметил меня в окне. Бегущий молодой человек не так бросается в глаза, и он мог за короткое время убежать далеко...

— Вы уверены, что он вас заметил?

— Да. Он оглянулся на меня до того, как вскочить в трамвай... в одиннадцатый. То есть я-то думал, что это одиннадцатый. Легко ошибиться, когда знаешь, что одиннадцатый там проходит, и не посмотришь внимательнее... А может быть...

— Это уже неважно, пан Фидлер, — невежливо перебил его Карличек. — Он, видно, за углом соскочил с подножки, а вы заставили себя и нас гнаться до самой площади Штроссмайера. По этой причине ваш сын снова преспокойно скрылся. Есть у вас там родственники?

— Где? — не понял Фидлер.

— На площади Штроссмайера.

— Нет... нету.

— Вот видите, — Карличек кивнул со странным удовлетворением. — Тогда что ему там было делать? Там было дело только у вас.

— Не было у меня там никакого дела!

— Было, было. Вы искали сына

— Да его же там не было!

— Вот именно.

Бедржих Фидлер повернул ко мне испуганное лицо.

— Пан Фидлер, — сказал я, — в одном вы можете быть уверены: сына вашего мы рано или поздно найдем, если он, конечно, сам прежде не объявится. Но теперь, право же, беспокоиться нечего. Если ваш сын занимается каким-нибудь предосудительным делом, то наказание понесет вместе с ним и тот, кто об этом знает, но молчит, хотя бы и родной его отец.

Брови Фидлера опять поднялись двумя полукружьями.

— Но я ведь сам прошу отыскать его!

— А что вам остается? Могли бы вы просить, чтоб мы его не разыскивали? Он был нам нужен и нужен еще сейчас, хотя бы для выяснения происшествия на вашей даче. У меня такое впечатление, пан Фидлер, — я решил прояснить и без того прозрачный намек Карличека, — что вы из отцовской любви покрываете сына, Я даже думаю, что вы не побежали бы за ним, если б не опасались, что его увидел кое-кто еще.

Фидлер побледнел.

— Так вы думаете, я вас нарочно завел...

— Думать так — очень заманчиво, пан Фидлер. И мы думаем даже больше: что не известное нам место пребывания, вернее, убежище вашего сына, которое он сегодня дважды неосторожно покидал, кажется вам абсолютно надежным. Но тут вы ошибаетесь.

Блеск Карличековых очков оставался неподвижным, Скала и бровью не повел, каменное выражение лиц двух других присутствовавших при сем сотрудников спорило с невозмутимостью Лоубала и Трепинского. Зато Флора Мильнерова покраснела, Бочек забеспокоился и почесал голову, а Гадраба, возложив руку на грудь, пошевелил губами, словно беззвучно выражая ужас.

Фидлер был на грани обморока.

— Это страшная ошибка! — пролепетал он. — Господи, сколько я намучился с мальчиком!.. Это неправда, что... неправда! Это наказание мне, за мои ошибки, я...

— Погодите, — остановил я его. — И отвечайте правду: что сделал ваш сын?

— Найдите его! — хрипло выкрикнул Фидлер. — Быть может, тогда мы все узнаем, господи! И вы, и я! Что бы он ни совершил, пускай самое страшное преступление — я беру вину на себя! Я во всем виноват! Я его воспитал!

Он стал бить себя кулаком в грудь.

Гадраба, Бочек, Мильнерова — все были в растерянности, но Карличек оставался совершенно спокойным. Я тоже. Теория о героизме трусов подтверждалась. Сильное душевное движение, единственно руководившее Фидлером, чудесным образом укрепило его слабую волю и физические силы, которых было так мало в тщедушном теле. Только под влиянием подобного переживания мог Фидлер когда-то решиться ночевать под мостом, бежать в Англию, стать фронтовым корреспондентом. И вот теперь такое же трудно определимое чувство помогало ему держаться на слабых, дрожащих ногах прочно, как на каменной опоре.

— Ну ладно, — сказал я. Фидлер опустил руки, а я попросил всех пройти в «сени», к шкафу, где якобы хранился аппарат для чтения микроточек.

Правда, таковым признал его только Карличек; бог весть что это было на самом деле, и бог весть почему его там больше нет. Ни Гадраба, ни Бочек ничего не могли сказать мне на сей счет. В шкаф они не заглядывали месяцами, им там ничего не было нужно. Содержимое нижней части шкафа они называли «частным музеем Фидлера». Мильнерову, судя по всему, вообще не занимали оптика и химия фотоискусства. Но все трое были единодушны во мнении, что заведующий отдавался этому искусству без остатка. Гадраба и Бочек заявили, что многому научились у своего патрона и что их ателье признано одним из лучших. Естественно, за их высококачественной работой совершенно терялось лодырничанье Арнольда.

Мы столпились у шкафа. Скала, постукивая по нижним дверцам, сказал:

— А тут у вас кое-что пропало, пан Фидлер.

Тот, после эмоционального взрыва, был словно в прострации. И на слова Скалы отозвался своим глухим и все еще взволнованным голосом здоровяк Бочек:

— Мы же сказали, там просто старый хлам.

Скала открыл дверцы.

— Что здесь было? Слышите? Пан Фидлер!

Фидлер очнулся. Пережитое потрясение оставило в нем сильную рассеянность.

— Здесь? Здесь было, кажется... — Он наклонился к шкафу. — Ну да, здесь был старый микроаппарат, проекционный. Только без конденсатора. Он был мне нужен... Постойте, зачем же он был мне нужен?..

— А вообще для чего предназначен такой микроаппарат?

— Для чего? Для просмотра микрофильмов, в сильном увеличении. Где-то он должен быть... А почему вы спрашиваете?

— Сегодня его унес ваш сын,

Фидлер перевел взгляд со Скалы на меня — прямо недоумевающий, робкий ребенок. У него, видно, вертелся на языке вопрос или какое-то замечание, но он проглотил его и неуверенно, удивленно произнес:

— А что ему с ним делать? Аппарат ведь был негоден... Очень старая модель, ею пользовались американские разведчики во время войны. Катушка с пленкой помещалась под крышкой наручных часов... Чаще всего часы служили их личным знаком, но сегодня и такие размеры уже слишком велики, тогда не было такой пленки...

— Вижу, вы хорошо в этом разбираетесь, — заметил я.

— Стараюсь не отставать. — Фидлер опять занервничал. — Да и работать с этим приходилось. Аппарат мне подарил один разведчик, он работал на нем здесь, в Праге, всю войну. Я ведь...

Опустившись на колени, он стал шарить в шкафу, скрывшись в нем чуть ли не по пояс. Шкаф был разделен полками и набит фотоаппаратами всех систем, нагроможденными в беспорядке. Звуки, сопровождавшие поиски Фидлера, напоминали грохот посуды. Но вот он выпрямился и озадаченно посмотрел на меня, бледный, вспотевший.

— Нет... Видно, действительно Арнольд унес — аппарат и на рынке можно спустить. Такие нынче не редкость, такие есть почти во всех научно-исследовательских институтах и напрокат можно взять...

Он нагнулся, чтобы навести порядок на полках, и неосторожным движением задел какую-то плоскую черную коробочку; она упала на пол.

— Ничего! — Фидлер поспешно поднял ее. — Это обычная старая камера девять на двенадцать. Раз в год я снимаю ею один и тот же предмет, всякий раз в совершенно одинаковых условиях. У меня уже девять таких снимков, если вы посмотрите, тоже увидите, как в некоторых местах размывается фокус, старое стекло буквально течет, да, течет, оптика слабеет, это можно измерить — такие опыты очень важны для производства и хранения аппаратов. Но для точности камера должна весь год находиться в одном и том же положении.

Нажав на кнопку, он открыл крышку, бегло осмотрел объектив и затвор, снова защелкнул крышку и положил камеру на место.

— Как-нибудь наведу тут порядок... — пробормотал он.

— Это будет нелишне, — отозвался на его слова Скала, — а сейчас давайте-ка вернемся к исчезновению проекционного аппарата.

Озабоченность разом вернулась к Фидлеру.

— Понять не могу, — промямлил он с несчастным видом. — Был здесь...

— Когда вы видели его в последний раз?

— В последний раз? Бог его знает... Не могу сказать. Сам-то я и не заметил бы пропажи, здесь редко что бывает нужно... а в игрушки играть мне недосуг.

Я попросил нашего эксперта осмотреть сокровища в шкафу. Чем далее, тем яснее становилось, что здесь и впрямь склад приборов, вышедших из употребления. Поэтому можно было заключить, что и аппарат, замеченный Карличеком, тоже был старой рухлядью. Да только установить это было невозможно, и Фидлер мог утверждать что угодно, хотя Карличек старался выказать как можно больше недоверия.

Все-таки, видимо, аппарат этот для чего-то понадобился Арнольду — или он просто решил убрать его как вещь подозрительную. Впрочем, у нас не было уверенности, что сделал это именно он. Возможно, изъятие аппарата было превентивной защитной мерой, но благодаря наблюдательности Карличека мера эта привела к обратному — возбудила серьезное подозрение. Что же касается приборов, хранившихся в этом шкафу, то они являли собой как бы картину развития фотографической техники. Из всего этого обилия нас заинтересовала только коробочка, похожая на табакерку, из каких наши предки предлагали друзьям понюшку табаку.

— Устарелая модель камеры для шпионажа, — определил наш эксперт.

— Совершенно верно, — подтвердил Фидлер; теперь он отвечал почему-то куда охотнее. — У меня была еще одна, японская, ее объектив монтировали в бутоньерке на лацкане, но, к сожалению, потерял. В свое время ее конфисковали в штате Вайоминг, когда после Пёрл-Харбора интернировали японцев. Нынче такие камеры монтируют в крошечные дамские сумочки, причем зеркальце — на самом деле видоискатель, и...

— Да, вы человек знающий, — похвалил я его. — Системы микроточек вы тоже знаете?

— Да, я слыхал о них. — Он беспомощно взглянул на меня.

Стоило ему отвлечься от своего «музея», как у него сразу снова становился такой вид, словно сын его не в трамвай прыгнул, а в бездонную пропасть.

— Можете закрыть шкаф, — сказал я.

Задерживаться здесь долее не имело смысла. Я дал команду уезжать. Бедржиха Фидлера поставили в известность, что сын его может явиться за мотоциклом к нам. Далее ему было сказано, что его заявление об исчезновении сына, естественно, теряет силу, но что мы все равно должны разыскать и допросить Арнольда, а посему Фидлер обязан немедленно сообщать нам все, что о нем узнает. Ключи, которые он нам доверил, он получит обратно, как только осмотрит квартиру и ателье и убедится, что мы оставили все в порядке.

Он ни слова не возразил.

Группа собралась в моем кабинете для краткого совещания. К мерам, уже принятым, но не давшим пока результата, следовало добавить еще и те, о которых мы договорились со Скалой в ателье. Мы предвидели несколько фантастических возможностей. При розыске Арнольда надо было особенно учитывать маршрут, вдоль которого он сегодня, так сказать, являлся. Это приблизительно очерчивало район, где могло находиться жилище его помощника или где он сам завел себе укрытие. Скала взял под наблюдение несколько закрытых лавчонок и складов, некогда принадлежавших частникам и поныне пустующих. Квартиры Гадрабы, Бочека и Мильнеровой находились вне этого района, однако нельзя было забывать и о них. В сущности, предстояло перебрать дом за домом, установить негласное наблюдение за ателье и за квартирой Фидлеров и вдобавок высматривать Арнольда по всем улицам. Надо было еще раз, как можно подробнее, допросить бывших приятелей Арнольда — может, они все же знают или предполагают, с кем контактирует Арнольд сейчас.

— Съезжу-ка на эту дачу, — решил я. — Остальное пусть идет своим чередом. К моему возвращению вдруг да набежит что-нибудь новенькое. Если позволите, я захвачу с собой Карличека.

— Ради бога, — согласился Скала. — Только вы опоздаете к ужину! До дачи километров тридцать. Что скажет бабушка, а, Карличек?

— Что-нибудь консервативное, — спокойно ответил тот.

За это время было получено одно только сообщение: на ключе зажигания действительно оказались следы крови, но такие давние, что для нас они не имели никакого значения.

— На даче мы захватим образцы почвы для сопоставления с теми, что найдены на мотоцикле, срочно раздобудьте какие-нибудь баночки для этого.

Я дал несколько заданий и Лоубалу с Трепинским.

— Прежде всего позаботиться о том, чтобы были опрошены обитатели домишек у девятнадцатого километра. Опрос проводить обычным способом, без всяких мер предосторожности или секретности. Вести себя так, словно мы и понятия не имеем о тайнике. — Таким путем можно будет добыть дополнительную информацию о мотоцикле и о том, кто на нем ехал; а главное — я имел в виду свой собственный план, еще, правда, не одобренный полковником. Для моей идеи столь откровенное обследование в окрестностях тайника было только полезно.

— Далее, необходимо быстро и тщательно изучить переписку Фидлера с его английскими друзьями. Созовите экспертов.

Работы было по горло.

— Третье: соберите как можно более полные данные о личности по фамилии Яндера. Просмотрите картотеку эмигрантов. И как можно скорее.

Я махнул Карличеку и пошел к машине.

Мы ехали, блаженно развалившись на заднем сиденье. Дорога была почти свободна: в такой поздний час никто не выезжал из города на субботнюю прогулку.

Карличек рассчитал, что доедем мы еще засветло, но после этого скоро стемнеет. Ничего. На даче есть две спиртовые лампы, по триста свечей каждая, так что свет их ярче дневного. Лампы не повреждены: в них ведь ничего не спрячешь. Были у нас, конечно, и свои мощные электрические фонарики.

— Как вы думаете, Карличек, что искал взломщик?

— Что-то небольшое и плоское. В протоколе есть предположение, что искали бумаги: ведь преступник сорвал даже картон на обороте картин. Но я бы под этим не подписался. Ограничился бы утверждением, что искали нечто плоское. Плоским же может быть и лоскут ткани или кусок фотопленки, лист жести, листок с дерева, а то, если хотите, и блин.

Путь за разговором прошел незаметно. Когда Карличек попросил снизить скорость — мы приближались к цели, — день уже заметно клонился к вечеру.

Мы свернули направо, на узкую, круто поднимавшуюся вверх дорогу. Она огибала лес, а затем шла почти параллельно шоссе, оставшемуся значительно ниже; сквозь густой лес его и видно не было. После плавного поворота дорога еще дальше отошла от шоссе. Довольно скоро мы очутились словно в затерянном краю. По одну сторону дороги с пологого спуска открывался красивый вид на зреющие хлеба. На горизонте тянулась серо-синяя полоса высокого леса, как бы отрезавшего от мира эту область предвечерней тишины.

Твердая и ровная дорога теперь сузилась, стала не шире кузова автомобиля. Слева распростерлось большое картофельное поле, потом оно круто отступило, его сменил почти квадратный луг размером с футбольное поле. А справа от дороги, посыпанной в этом месте прекрасным желтым песочком, тянулся уже участок Фидлеровой дачи. Гребень шиферной крыши выглядывал из-за высоких стройных елей.

Скажу сразу, что ухоженная, словно на модном курорте, дорога, миновав этот участок, превращалась в разбитый проселок, убегавший в лес, который окружил виллу широким, как бы вежливо отошедшим в сторонку полукругом. За лесом виднелось еще несколько дач, не таких роскошных. А участок Фидлера был действительно чудесный.

Мы еще не остановились, как Карличек заметил:

— Там кто-то есть!

Я и сам уже увидел какую-то фигуру, водитель тоже. Газон перед виллой отделялся от дороги живой изгородью, в одном месте она расступалась, образуя въезд. Через этот прогал мы заметили декоративную скамейку из белых березовых стволов. На этой скамейке, лицом к дому, сидел кто-то в белом. Белизна эта прямо-таки светилась на фоне предвечерних теней.

— Женщина, — проговорил Карличек, открывая дверцу машины.

Кто угодно мог присесть отдохнуть на этой скамейке — доступ к ней был свободен: кроме живой изгороди, участок ничем не был огорожен. Нам надо было проехать еще несколько метров, и на это время скамейку скрыли разросшиеся кусты; а когда мы снова ее увидели, там уже никого не было.

— Удрала! — воскликнул Карличек. — Надо ее поймать!

Мы выскочили из машины. Женщина в белом никуда не могла деться — только в дом или за дом; а в данных обстоятельствах было желательно осведомиться, как она сюда попала.

Входная дверь была опечатана, и мне хватило беглого взгляда, чтобы убедиться, что печати не тронуты. Я велел Карличеку обойти дом слева, а сам пустился направо, мимо елей. Водитель остался возле машины.

Сзади к дому примыкал сад, обнесенный солидной проволочной оградой. В саду были цветочные клумбы, кусты смородины и крыжовника, грядки клубники и несколько плодовых деревьев. Мы с Карличеком сошлись у калитки в этот сад, тянувшийся до леса, но никого не обнаружили. В самом саду тоже никого не было. Но вдали, на опушке леса, мелькала, словно мотылек, белая фигура. Мы не сомневались, что нам больше повезет, чем Бедржиху Фидлеру, пытавшемуся догнать сына, и что догоним мы женщину раньше, чем она проберется лесом к дороге, куда она, видимо, направлялась. Тем не менее Карличек громко ее окликнул:

— Стойте! Не бойтесь нас!.. Стой, стрелять буду!

Недопустимой угрозы открыть стрельбу испугался прежде всего я. Но беглянка остановилась, хотя я не мог понять, оттого ли, что испугалась, или, напротив, поверив Карличеку, что нас бояться не надо. Когда я подошел к ней ближе, выражение лица у нее было до того неопределенное, что я мог думать и так, и этак.

Я бы не дал ей больше шестнадцати лет. Девушка была в белом воздушном платье, под которое надевают бог весть сколько модных нижних юбок. Хорошенькая брюнетка с кокетливым носиком и прической, известной под названием «конский хвост». Загар абрикосового цвета, приобретенный, видимо, на городском пляже, а то и на балконе — если не здесь, на даче. Ее наряд и весь ее облик совершенно не вязались с ночной прогулкой в лесу. Нежная девушка, только взгляд отнюдь не девически-невинный.

Она смотрела на нас своими серыми глазами равнодушно, без вопросительности. Такая, убедившись в невозможности ускользнуть, способна смело встретить противника. Нас она решительно не боялась.

— Куда вы спешите? — строго спросил ее Карличек.

Вопросом своим он как бы разрезал красивое яблочко и обнаружил в нем червяка, который проел яблоко насквозь: девушка мотнула «конским хвостом» и ответила — не грубым голосом, зато грубым тоном:

— А вам какое дело!

Я не очень удивился.

— Пойдемте обратно, — предложил я.

— Зачем?

— Затем! — И Карличек сунул ей под нос свое удостоверение.

Она скорчила гримаску, но пошла. Поравнявшись со свалкой у опушки леса, она остановилась и строптиво заявила, что шла к автобусной остановке и никто не может ей этого запретить.

— Мы вам ничего не запрещаем, — мягко сказал я. — Но все-таки, не сердитесь, мы вас ненадолго задержим. Предъявите документы.

У нее была белая блестящая сумочка в форме трапеции. Девушка уперла ее в приподнятое колено и с большой неохотой стала в ней рыться. Наконец вытащила паспорт.

В лесу уже сгустились сумерки. Мы подошли к вилле. На березовую скамейку падало еще, правда, достаточно света, но мы тем не менее посветили на паспорт девушки фонариком.

Вера Климова, шестнадцать лет и три месяца, незамужняя, место жительства — Прага, улица Приходская, дом 1200, работает продавщицей в универмаге. Образование — восьмилетка и торговые курсы. Мать — Мария Климова, девичья фамилия Грозенова, сорок лет, проживает там же, заведует прачечной. Отец умер три года назад. Братьев и сестер нет.

Я передал паспорт Карличеку, чтобы он выписал данные, и обратился к девушке!

— Что же вы здесь делали?

Она, видимо, поняла, что упрямиться нет смысла, но все же ответила не сразу. Задумчиво чертила на земле носком белой туфельки, разглядывая, что получалось. Наконец подняла голову:

— Это вы залепили вход в хату?

— Мы, — терпеливо кивнул я.

— Зачем?

— А вы не знаете, что кто-то взломал дверь и проник внутрь?

— Правда?

— Вы знаете, чья это дача?

— Слава богу! — Она криво ухмыльнулась.

Я взял ее за локоть.

— Послушайте, а что вы продаете в вашем универмаге?

— Парфюмерию.

— И с клиентами вы тоже так неприветливы, как с нами?

— Вы не клиенты, — отрезала она.

— Клиенты. Мы хотим получить от вас вежливые и правдивые ответы.

Она молчала. Я подождал секунды три, затем спросил:

— С Арнольдом Фидлером вы знакомы?

— Знакома, — ответила она с деланным безразличием.

— И хорошо знакомы? — вмешался Карличек, описывая круги своим фонариком, так что свет то и дело падал на лицо Веры Климовой, на котором появились явные признаки смущения. — Близко знакомы? — налегал Карличек.

— Это мое личное дело, — нашлась наконец Вера, но это было все равно, как если бы она ответила: «Да, близко».

Я подвел ее к скамейке. Она села почти без сопротивления, Я расположился, рядом и вынул сигарету. Когда я закуривал, она заметила:

— Предложили бы и мне огня, коли уж вы такой джентльмен, что позволяете мне курить свои собственные.

Оказывается, она тоже вытащила сигарету из сумочки. Она защищалась дерзостью... Я молча чиркнул спичкой. Карличек встал позади скамейки, опершись локтями о спинку.

Скамейка была неудобная, жесткая, но я сидел спокойно. Неспокойно сидела Вера — все вертелась. Перед нами горделиво вздымала свой высокий щипец вилла, над крышей виднелись уже упомянутые ели. Стоял чудесный, тихий и теплый вечер.

Вера затягивалась жадно, нервно. Пепел на ее сигарете быстро нарастал, она то и дело стряхивала его.

— Когда вы в последний раз видели Арнольда Фидлера? — начал я, давая понять своим тоном, что в нами шутки плохи. И в самом деле, мой тон несколько умерил ее вызывающую дерзость. Ответила она уже более мирно:

— В прошлое воскресенье, вечером.

— Где?

— У нашего дома.

— При каких обстоятельствах?

— Что? — не сразу поняла она, — А, он привез меня домой на мотоцикле.

— Откуда?

— Отсюда.

— Вы провели здесь воскресенье?

Она кивнула.

— Когда вы сюда приехали?

— Вместе с Арнольдом.

— Я спрашиваю: когда? Пожалуйста, отвечайте точно. Вам, верно, и самой хочется узнать, в чем дело. Так?

— Я не знаю, в чем дело.

— Мы это выясним, если вы не станете выкручиваться. Ну?

Она поерзала.

— Мы пробыли здесь с субботы, — выговорила наконец. — Приехали на мотоцикле утром. А в десять вечера в воскресенье я уже была дома.

— Отвезя вас, Арнольд Фидлер уехал?

Она снова кивнула.

— Я еще дверь не успела отпереть, а его уже не было.

— Куда он поехал?

— Тоже домой, конечно!

— Это вы точно знаете?

— Господи, не знаю я, чего вы пристали! Я за ним не бегала. Может, зашел куда пива хлебнуть.

Ее показаний было достаточно, чтобы отказаться от мысли брать образцы почвы. Зря Карличек тащил сюда эти баночки. Теперь он спросил Веру, наклоняясь из-за ее спины:

— В субботу утром вы не работаете?

Она раздраженно бросила через плечо;

— Работаю, когда дождик. Я могу менять свои выходные. И вообще не ваша печаль.

Карличек невозмутимо продолжал:

— А вот у Арнольда условия на работе еще выгоднее. Он может устроить себе выходной в любой день — хотя бы для того, чтоб приспособиться к вам и съездить на дачу.

— Сказала ж я, это наше дело, — буркнула Вера.

Я счел уместным заговорить с ней чуть построже:

— Послушайте, девушка. Мы должны знать, какие у вас отношения с Арнольдом Фидлером. Сидите спокойно! И нечего ершиться. Чисто официальный вопрос. На этой неделе Арнольд Фидлер по каким-то причинам избегал встречаться с отцом, не ходил на работу и, как я вижу, не встречался с вами, одним словом, он скрылся так основательно, что никто о нем ничего не знает. Его отец серьезно встревожен. Вы знакомы с его отцом?

— Нет, — угрюмо ответила Вера. — Не интересуюсь.

— В течение этой недели не давал ли вам Арнольд Фидлер знать о себе? Письменно или по телефону? Ничего не передавал? Слыхали вы о нем что-нибудь?

— Ничего.

— Даже сегодня? Его видели два раза, но ему удалось скрыться. Нам необходимо поговорить с ним. Вы действительно не знаете, где его найти?

Она потушила окурок о край скамейки, что дало ей повод наклонить голову. Ответила не сразу:

— Тогда бы я не ждала его здесь.

— Давно вы с ним знакомы?

— С прошлого года. Познакомились на танцах.

— Ну, а теперь честно! Вы его любите?

— Ну, знаете! — вскипела она. — Что за вопросы! Тут хату ограбили, а я чтоб исповедалась, кого люблю! Оставьте меня в покое! Я тоже знаю, о чем имеют право спрашивать детективы, а о чем — нет!

Прямой ответ на мой вопрос был уже не нужен.

— Ладно, вернемся к вашему знакомству на танцах. На основании этого знакомства он и пригласил вас на дачу, так?

— Здорово догадались, — насмешливо бросила Вера.

— И как часто вы встречались? На это вы должны ответить!

— Должна так должна, никакого секрета тут нету. Пару раз в неделю он за мной заезжает, и вечером мы куда-нибудь ходим. А по четвергам вся компашка в кафе. Договариваемся провести здесь субботу и воскресенье. А когда и нет. У Арно не всегда есть время. Господи, ну что вам еще надо?

— Что же это за «компашка», которая собирается в кафе?

— Мальчишки и девчонки. Они сюда еще и до меня ездили.

— Знакомые Арнольда?

— Ясно.

Карличек пошатал спинку скамьи.

— Придется вам их назвать, — сказал он.

— Пожалуйста, — равнодушно согласилась Вера.

Выяснилось, что на этой неделе Арнольд не показывался. Даже «мальчишки» ничего о нем не знали.

— А вы не спрашивали его на работе за эти дни?

— Нет. У него что на работе, что дома — и духу нашего быть не должно, и звонить не велит. Тем более мне.

— Стыдится вас или что?

— Меня стыдиться нечего, — обиделась Вера.

— А остальных?

— В общем, тоже нет. Скорей наоборот. Кажется, он стыдится перед нами за своего папочку.

— А здесь, на даче, вы его не искали?

— Я все время ждала, что он за мной заедет.

— Сюда вы отправились только сегодня?

— Только. Подумала: а может, он здесь.

— С другой, не так ли? — вставил Карличек.

— Чего дразнитесь! — вспыхнула она. — И попали пальцем в небо! Вы его не знаете! Арнольд ничего не боится! Стал бы с другой гулять — сам бы сказал мне. Оставьте вы его в покое, придет он ко мне, как свои дела закончит. Я и не тревожусь.

— Почему?

— Потому что он должен прийти, — упрямо заявила она, вытаскивая из сумочки вторую сигарету.

Наступила пауза. Я с готовностью протянул ей огонь и осветил ее лицо, покрасневшее от негодования и застывшее в каком-то упорстве, словно она решила во что бы то ни стало умолчать о чем-то.

— Послушайте, — мирно начал Карличек. — У Арнольда Фидлера есть прекрасный фотоаппарат...

— Знаю, — она выпустила изо рта струйку дыма. — Ну и что?

— ...но я никак не могу вспомнить, — мечтательно продолжал Карличек, — случалось ли мне когда видеть пария, который не снимал бы свою подружку.

Сам он был именно таким парнем, да только умолчал об этом.

— Вот и Арнольд не такой, — отрезала Вера, — У меня дома все ящики забиты снимками, которые он сделал. Нет, это ведь просто чепуха какая-то, о чем вы спрашиваете!

Карличек почесал в затылке.

— Тут вы меня удивили, — искренне сказал он. — Потому что у него самого ни дома, ни в ателье — ни одного снимка. Даже здесь, на даче, нет ни одного вашего портрета. Разве не странно? Нам просто не по чему было узнать вас.

— Делов-то! — Она строптивым движением отбросила только что зажженную сигарету. — Теперь вы узнали меня со всей родословной. И неправда, что в хате ничего такого нету. Висел здесь один мой портрет, большой такой. Сейчас-то его убрали. Арнольду рамка не нравилась. Сказал, заменит, только новая еще не готова.

— Да, хорошую рамку не так-то скоро достанешь, — согласился Карличек. — А когда он увез портрет?

— Уже недели две.

— Ну хорошо. — Карличек протянул руку над ее головой, показывая на виллу. — Когда вы осмотрите дом, наверняка заметите, что кто-то искал там что-то такое, чего, по мнению Арнольда, там быть не должно — именно чтобы никто этого не нашел. Так вот, то, чего сейчас нет ни здесь, ни в других местах — точнее, что было отовсюду устранено, — и есть ваши фотографии. Так что хорошенько присматривайте дома за ящиками, набитыми вашими снимками!

Такая «дедукция» меня изрядно удивила. Я, конечно, знал, что на даче не нашли ни единого изображения какой-либо конкретной личности, в противном случае, следствие ухватилось бы за него и попыталось найти оригинал. Протокол я, правда, не успел прочитать, но знал, что ни о каком портрете в нем не упоминалось.

Вера Климова беспокойно передвинулась на скамейке.

— Что-то я не совсем понимаю, — отозвалась она на тираду Карличека.

— А еще нам важно выяснить, как было дело с ключами от дачи, — гнул тот свое. — Было два комплекта. Вряд ли Арнольд таскал с собой оба. Запасные ключи должны были висеть у него дома на гвоздике. Раз их там теперь нет, значит, они у какого-нибудь доверенного лица, то есть у того, кто пользуется расположением владельца — конечно, если Арнольд еще не забрал ключи обратно. Не вы ли такое доверенное лицо?

На этот раз Вера ответила чуть ли не с гордостью!

— Да! Они у меня!

— Давайте сюда! — приказал Карличек.

— И не подумаю! — Его повелительный тон, видно, возбудил в ней прежнюю строптивость.

— Глупости. Во-первых, они не ваши, я конфискую их не у вас, а у Арнольда Фидлера, а во-вторых, этими ключами вы все равно уже дачу отпирать не сможете, так на что они вам?

С некоторым колебанием она ключи отдала. Карличек быстро осмотрел их, посветив себе фонариком, и сунул в карман.

— А теперь пойдемте в дом. — Он вышел из-за спинки скамьи. — Сюда уже приезжал старый Фидлер, но не мог нам сказать, пропало у них что-нибудь или нет. Вы это скажете точнее.

Вера нетерпеливо вскочила.

— Скажу! Идемте! Ведь мы с Арнольдом будем жить здесь. Переедем сюда насовсем, это уже решено, домашними мы сыты по горло. Устроимся по своему вкусу. Арнольд застраховал все, что там есть, так что разгрома нам бояться нечего. Все равно продадим весь старый хлам.

— У кого страховой полис? — оглянулся на нее Карличек.

— У Арнольда.

— Никакого заявления в страховое агентство не поступало.

— Значит, вы не знаете. Это ж надо дураком быть. Он наверняка заявил. Мы и хату застрахуем, как только предок перепишет на него. А он это сделает по первому требованию Арнольда. Пока-то мы об этом еще не думаем...

— Великолепно! — Карличек звучно хлопнул себя по боку. — Сам домишко, кроме замка на двери, целехонек, зато внутри вся обстановка — то есть именно то, что застраховано, — в щепки! Не слишком ли вы тут перехитрили, а?

— Что вы несете? — вскинулась девушка, — Как это в щепки? Что — в щепки?!

— Вот это мы и хотим выяснить.

Я тоже поднялся.

Мы подошли к дому, обогнув площадку для костра.

Входная дверь, к которой надо было подняться по четырем ступенькам, была довольно широкая. Ее заперли временным запором, продев небольшую цепочку сквозь ушки для висячего замка.

— Преступник проник сперва в сарай, — начал объяснять Карличек. — Сарай позади дома, слева от сада. Я нашел в нем стальной прут метра полтора длиной. Взломщик продел его в ушко и, действуя им как рычагом, сломал замок.

— Вот сволочь, — вырвалось у Веры.

— В таком вашем заявлении нет надобности, — одернул ее Карличек. — Мы думаем о взломщике совершенно так же.

— Значит, я читаю ваши мысли, — не задумываясь, отбрила она.

— Посмотрим, как вы прочтете наши более сложные мысли!

Затем он высадил дверь, запертую, кроме висячего замка, еще на ключ. Дверь он высадил топором, который нашел в том же сарае, где хранится все необходимое для взлома — даже для взлома сейфа.

— Да ну вас! — усмехнулась Вера, — Скажете тоже! Сарай-то запирается.

— Ага, а в нем — окно, чтоб лучше видеть и легче влезать. Если кто, конечно, весит меньше полутора центнеров — пролезет без труда. Вы не заметили, что окно выбито?

— Я три раза обошла участок...

— То-то же.

Он сорвал печати и отпер служебным ключом небольшой висячий замок, соединявший звенья цепочки. Нажал на дверь — она открывалась внутрь, — и мы вошли. Фонарики наши высветили нечто вроде прихожей. В левом углу, возле раздвижной двери, раздвинутой так поспешно, что она перекосилась и заклинилась, виднелся умывальник с водопроводным краном и ведром для слива. На полу валялось несколько рисунков и картинок в рамках — их грубо сорвали со стен. Вся мебель была сдвинута с места, стулья опрокинуты, дверцы большого черного платяного шкафа распахнуты, как если бы кто-то хотел показать, что внутри пусто.

Вера Климова вошла после нас, но вдруг она кинулась вперед, задев меня локтем, и воскликнула:

— Арно был здесь! Видите?

Это прозвучало так, словно она и впрямь кого-то видит — хотя в доме никого не было, — и меня охватило ощущение, будто мы присутствуем при третьем насмешливом явлении Арнольда.

9

Я предоставил действовать Карличеку. Он, естественно, осведомился, почему Климова думает, что Арнольд побывал здесь.

— А шкаф? — взволнованно показала она на черную громаду. — Кто-то же должен был доставить его сюда! И кто же, как не он?

— Шкаф был здесь уже во вторник. — Карличек пристально посмотрел на Веру.

— Зато в воскресенье — нет!

— Стало быть, остается понедельник?

— Только.

— Можете вы что-нибудь рассказать нам о том, что было в этот понедельник?

— Могу. И про пятницу тоже.

— Что ж, попробуем восстановить всю неделю. — Карличек загадочно поморгал.

Я осветил внутренность шкафа. Он был совершенно новый, по-современному удобный. Им явно еще не пользовались. Сбоку шли так называемые английские ящики, каждый со своей дверцей. Кто-то выдвинул их наполовину, причем один ящик даже выпал, и его не потрудились вставить на место. В дверцах торчали хромированные ключики. Но самый нижний ящик, во всю ширину шкафа, оказался запертым, а ключика не было. Мы не могли его открыть.

— Это для грязного белья, — объяснила Вера, наблюдая за моими тщетными усилиями.

— Но ключ-то все-таки нужен, без него вы туда и засморканного платка не сунете, — заметил Карличек.

— Ключ был!, — Она ожгла его взглядом. — Он наверняка у Арнольда. Странная вы личность. Я еще не слыхивала, чтоб детектив так разговаривал.

— А вы многих из них слыхивали? — любезно осведомился Карличек.

Вера повернулась ко мне, явно решив игнорировать моего коллегу, и сказала презрительно:

— Знаете, мне трудно с ним разговаривать!

Тем не менее Карличек, не смущаясь, продолжал расспросы:

— Сколько же новой мебели вы уже сюда навезли?

Вера закусила губку, а я подумал, что она с бо́льшей охотой укусила бы Карличека.

— Это наша первая вещь. Мы вместе выбирали.

— Красивый шкаф! — одобрил Карличек. — Сначала-то я подумал, что вор вытащил отсюда всю одежду, но скоро понял, что никаких туалетов сюда еще не вешали. А вот взгляните-ка на дно... Злоумышленник держал в руке топор, когда открывал шкаф. И случайно несколько раз задел обухом, видите вмятины? Изъян невелик в сравнении с прочим, но все-таки. Где вы его приобрели?

Сначала она съязвила, что в рыбной лавке, но Карличек сделал ей строгий выговор, и она назвала адрес мебельного магазина в Праге.

— И когда вы его купили?

— В тот самый день, когда Колумб покупал там бревна для мачт.

Тут уж одернул ее я. И она с большой неохотой призналась, что в пятницу.

— Об этой-то пятнице вы и упомянули? — уточнил Карличек.

Вера посмотрела на него с неприязнью.

— Вот именно.

— Ну, а что же понедельник? Я хочу услышать от вас точный и ясный ответ. Иначе мы сейчас же уедем, и обо всем остальном вам придется давать показания уже у нас.

— Не стоит трудиться, — возразила Вера. — Шкаф привезли сюда в понедельник, это вы сами угадали. Мы хотели, чтоб его доставил магазин, но они не возят так далеко. Посоветовали обратиться в транспортное агентство. Но Арно сказал, что привезет в понедельник на грузовом такси.

— Почему только в понедельник?

— О господи, неужели и это важно?

— Важно, — ответил Карличек, — Транспортное агентство берет недорого, но привозит не сразу. Кому нужно спешно, берет такси — это, конечно, дороже, зато без проволочек. Так где же логика? Спешить Арнольду было нечего, раз он все равно отложил на понедельник, а платить решил так, будто спешил!

— И ничего загадочного, — усмехнулась Вера. — Шкаф мы купили в пятницу вечером. В субботу возиться не хотелось. Вдобавок оставалось еще немножко доплатить. Да и такси денег стоит, а деньги Арно мог получить только в понедельник.

— Что ж, логично. От кого он должен был получить деньги?

— Я почем знаю? Он мне о таких вещах не рассказывает. Может, зарплата у них была.

— Нет, девушка, — покачал головой Карличек. — Не было в ателье зарплаты ни в пятницу, ни в понедельник. Значит, у него другой источник. А деньги он, безусловно, получил — шкафчик-то вот он, не сам же он за себя уплатил да сюда прибежал. Вы узнавали в магазине, как его вывезли?

— Только уже в среду. Все ждала, что Арно придет.

— А он не пришел. Ладно. Итак, среда — вот у нас и еще один день, когда что-то происходило. Не хватает только четверга. Что же вам сказали в магазине?

— Ничего. У них учет был, я и внутрь-то не попала. Вывесили записочку, что будет закрыто целую неделю. Вчера еще пробовала звонить — никто не подходит.

Арнольд вряд ли перевозил тяжелый шкаф без помощников, значит, будет сравнительно легко установить, кто грузил, И в мебельный магазин наведаемся. Однако шкаф и сам по себе интересовал меня, вернее, его запертый нижний ящик. Я решил заняться им после того, как осмотрю весь дом, и направил луч фонарика через раздвинутую дверь в соседнее помещение.

— Надо зажечь лампу, — пробормотал я.

— Это можно. Пожалуй, хватит той, что здесь. Вторая наверху. Дьявольское изобретение — учет! Трудненько будет провести его здесь, милая девушка. Пошли! Только чур, каждый отвечает за себя: там черт ногу сломит.

Войдя в помещение, которое можно было назвать холлом, Карличек тоже зажег свой фонарик. Свет пробежал по какой-то свалке. Вид тут был такой, будто бомба взорвалась.

— Боже мой... — протянула Вера. — Ну и похозяйничали!

В самом деле, разрушений оказалось больше, чем я себе представлял. Перешагивая через какие-то обломки, на каждом шагу давя стекло, Карличек добрался до середины. Встав на цыпочки, он дотянулся до лампы, свисавшей с потолка, и снял ее с крюка. Огляделся — куда бы поставить. Я поднял опрокинутый столик, и Карличек сказал:

— Бидончик со спиртом я видел в кухне под грудой печенья. Минутку!

— Как это вы запомнили?! — удивилась расстроенная Вера.

Она потрясла лампу возле уха. Слышно стало, как внутри заплескалось — лампа была заправлена.

— Сняли по крайней мере отпечатки пальцев? — глянула Вера на меня.

Ответить я не успел, меня опередил Карличек — он уже вернулся с маленьким бидончиком в руках.

— Отпечатков собрали столько, что и в университетской библиотеке не уместятся. — Он поставил бидончик на стол. — Но глядите-ка! — Он поднял с полу стакан с отбитым донышком. — Кто так тщательно вытирал стекло? Вы?

— Может, и я. Не помню.

— Это стакан для воды. Правильно?

— Правильно.

— Ну, стаканы для воды тут, видно, редко употреблялись, — назидательным тоном произнес Карличек. — Его брал в руки только взломщик — чтоб швырнуть на пол. Но отпечатков нет! Угадайте, почему? — И положил обломок стакана точно на то место, с которого его взял.

— Он был в перчатках?

— Не знаю, меня при этом не было, — насмешливо проговорил Карличек.

Вера тряхнула головой и перестала отвечать ему. Она взялась за лампу, с которой, конечно, умела обращаться лучше нас. Налила спирту, разогрела горелку, накачала воздуху — и тут же вспыхнуло яркое пламя.

Карличек повесил лампу на крюк. Когда он ее поднимал, по всему холлу заметались чудовищные тени. И на крюке лампа еще долго покачивалась — казалось, разгромленный холл качается тоже, словно мы на обломке судна, разбитого бурей.

Вера Климова смотрела на этот хаос, прижав ладонь ко рту. Она прямо онемела.

Карличек внимательно наблюдал за ней.

— Похоже на то, — заговорил он наконец, — что все это землетрясение вызвал сам Арнольд Фидлер.

Вера вздрогнула:

— Как это?

— А так, спрятал здесь что-то, и кто-то это искал. Если я что-то прячу, то обычно знаю, кому бы очень хотелось это найти. Следовательно, Арнольд Фидлер может знать, кто здесь побывал. Но из этого вытекает, что такого человека можете знать и вы.

Вера широко открыла глаза, в которых читалось глубокое изумление — но и немножко страху.

— Я? Вы с ума сошли. Что за чепуха! И нет здесь ничего такого. И не было.

— Где же оно тогда?

— Вы меня спрашиваете? Поймайте грабителя, он вам и скажет.

— Поймаем, — уверенно заявил Карличек. — Даже если нам не поможете ни вы, ни Арнольд Фидлер.

Вид холла не мог даже у Веры оставить сомнений в вандализме взломщика. Все, что можно было открыть, было открыто, содержимое выброшено на пол. Все, что можно было достать ножом или другим режущим инструментом, распорото, разрезано, разбито. Предметы разбросаны, опрокинуты, свалены. Рядом со входом помещался красивый камин — его кирпичную облицовку разбили топором в нескольких местах. Золоченая решетка валялась на полу, колосник был вырван — взломщик пытался копать под ним. Все украшения, стоявшие на каминной доске, он сломал и скинул. Фотографии вытащил из рамок, рамки расщепил. Здесь были пейзажи, жанровые сценки, натюрморты — в общем, художественная фотография. Но никаких портретов, в том числе и Веры. Ступени деревянной лестницы, ведущей на небольшую галерейку и второй этаж, частично изрублены топором. Содержимое большого бара валялось на полу в осколках. Трудно было поверить, что все это совершил один человек. Разбитые грампластинки, сильным ударом раскроенный проигрыватель, разрезанные мехи гармоники, расколотый транзистор... Четыре кресла нещадно вспороты, вылезли пружины. На угловом диванчике изрезана вся обивка. Мебель словно выпотрошили, все мелкие вещи разбили, раздавили. Видно, здесь впрямь искали что-то, предполагая, что оно хитро спрятано.

— Да тут орудовал сумасшедший! — Вера была бледна, — Конечно, сумасшедший! Спросите, не удрал ли кто из психушки...

Почти всю правую стену холла занимали окна с железными ставнями. Тяжелая дверь между окнами вела на террасу. Дверь поменьше, напротив прихожей, выходила в сад. В дальнем левом углу холла висели обрывки занавеса, скрывавшего кухоньку. Здесь разгром был страшнее всего. Весь пол покрыт осколками посуды — ступить некуда. Взломщик оторвал даже трубки, подводившие газ от баллона. В кладовке, примыкающей к кухне, он расшвырял консервные банки, высыпал все из пакетов и коробок, выбросил в окошко яйца прямо в корзинке, перерыл банку сухого молока, открыл жестянку с кофе — ничего не пощадил!

Хаос был и наверху, в большой спальне и в нескольких меньших комнатах. Матрасы, подушки, полки, книги, аптечка — все растерзано.

Мы вышли на террасу, вымощенную квадратными плитами искусственного камня, скрепленными цементом. Ширина террасы достигала метров двух с половиной. За нею начинался сад, куда мы тоже спустились. Клумбы кое-где были затоптаны. Смородиновый куст надломлен. Группа Скалы уже сняла здесь несколько стертых следов — их будто нарочно торопливо затерли.

У забора стояла водоразборная колонка. Трубы от нее вели в дом. В садике даже бочка с дождевой водой была перевернута.

Через цокольную дверь мы спустились в подвал. И здесь побывал злоумышленник, воспользовавшись ключом, который без труда нашел в доме; ключ он так и оставил в замке. Подвал служил главным образом для вентиляции. На полках лежало бутылок пятнадцать вина, при-

чем в таком беспорядке, что было ясно: кто-то между ними шарил. Но ни одна бутылка не была разбита и ни одна не откупорена. Зато преступник разбросал садовый инвентарь в углу — лопаты, заступ, тяпки... Сдвинул с места и перерыл старый ящик с хламом. Баллон с газом для отопления он не тронул: вентиль остался закрытым.

К стене были прислонены два бумажных мешка с цементом. Незваный гость разрезал их сверху донизу. Серый порошок высыпался, образовав две горки.

Посередине подвала валялся кувшин; когда я его поднял, вылилось немного воды. На полу вода уже высохла, но мы поняли, что она была и, видимо, подтекла к кучкам цемента — их края затвердели. Невозможно было не оставить следов на такой прямо-таки идеальной для этого почве — и все же их не было.

— Хитрец, славно придумал! — сказал Карличек. — А может, это получилось само собой... Он, вероятно, лил воду на землю, чтоб выяснить, где она скорее всего впитывается. По этому признаку узнают место, где недавно копали — там ведь земля более рыхлая. Вот он и поливал здесь пол и попросту смыл свои следы. Потом он вышел полить землю в саду, а закончив, просто кинул кувшин в подвал через дверь.

Осмотр мы завершили обследованием сарая, пристроенного за домом. В общем-то, он не заслуживал названия сарая — то была скорее времянка, сколоченная из горбылей. На полу осколки разбитого стекла, рассыпанные гвозди, винтики, колышки, куча прочей мелочи. Из всех ящиков вывален мелкий инструмент — слесарный, каменщицкий и тому подобное.

Мы вернулись в холл. Карличек шел впереди, я замыкал шествие и потому заметил, что белые туфельки и нарядное платье Веры изрядно пострадали. Но ее это явно не трогало, она была поникшая, почти удрученная. Позже я узнал, что Вера нарядилась только для того, чтобы обойти кое-кого из «мальчишек»: задумала выманить кого-нибудь из них на танцы, исключительно назло Арнольду. Но все же тревога ее не оставляла, и она, как была, села в автобус и поехала сюда...

В холле мы придвинули столик к той части углового дивана, которая еще не развалилась, прикрыли распоротыми подушками вылезшую вату, уселись кое-как, и Карличек вынул из кармана блокнот и ручку.

— Хотелось бы записать как можно больше ваших знакомых. — Тон у Карличека был серьезный. — Вы видели, что тут натворили, и мы не имеем права упускать ничего, что может навести нас на след преступника или преступников.

— Не до того мне сейчас... — безжизненно проговорила девушка.

Я предложил ей сигарету. Мне было ее немножко жалко, и я вовсе не хотел губить ее молодое сердце никотином — она это успешно делала сама. Нет, с моей стороны это был просто дружеский жест, который мог ее ободрить. Не верилось, что она вконец испорчена. Ее дерзость была скорее камуфляжем — девушка старалась подстроиться под стиль Арнольда.

Карличек усердно записывал ее слова. Она назвала девятерых ребят, собиравшихся на даче в прошлое воскресенье. Но знала она их только по этим сборищам, и не все адреса были ей известны. Карличек удовольствовался и этим — в ходе дальнейшего расследования нетрудно будет восполнить пробел.

Я сомневался, чтоб это нам помогло, — говорила же Вера, что никто из этих девятерых ничего об Арнольде в эту неделю не слышал. Привожу пока что краткий список ребят.

Алоиз Бедрна, лет пятнадцать, учится на строителя, очень любит возиться по дому и в огороде. Самый славный из всех парнишка. Его прозвали Дворничком.

Антонин Дальта, по прозвищу Тонда Пекло, учится на слесаря-инструментальщика, живет в общежитии.

Виктор Розточный, сокращенно Виша, зубной техник, сирота. Живет у дяди-дантиста.

Станя Гарах, студент.

Карел Висман, автомеханик.

Даша Гродская, приехала из Моравии, ищет в Праге работу, связанную с искусством. В данное время дружит с Висманом.

Милош Заржецкий, студент Академии художеств, но исключен. Талантливый живописец.

Ануш Новакова, учится на курсах медсестер.

Иржи Крумпера, учится в промышленном училище.

Время шло. Казалось, Вера не столько устала, сколько пала духом. Карличек по-прежнему был неутомим. Я с завистью относил это за счет обеда и говяжьей грудинки. Мне лично грозила революция в кишках. Пять бутербродов из буфета-автомата не в силах были ее утихомирить, и сигаретами прикармливать ее было недостаточно. В какой-то момент я поймал себя на том, что думаю о растоптанном в кухне печенье.

— Пока хватит, — заявил Карличек, пряча блокнот в карман. — Но, понятно, мы с вами еще не закончили.

Я поднялся первым.

— Идите в машину, — сказал я девушке. — Подождите нас.

Карличек проводил ее. Вернувшись, он нашел меня именно там, где и предполагал: в прихожей у шкафа.

Нижний запертый ящик, ключ от которого отсутствовал, заслуживал особого внимания.

— Очень многое, Карличек, зависит от того, знал ли взломщик, когда привезли шкаф, — пробормотал я.

Карличек пожал плечами. Нет, правда, он выглядел необычайно свежим.

— Взломщик наверняка обследовал этот ковчег.

— Думаете, искал фотографию Климовой?

— Нет. Это я только для острастки сказал. Услышал бы меня надпоручик Скала, то-то начал бы вращать глазами!

— Надо подумать, Карличек, почему взломщик не стал осматривать нижний ящик. Если же он его осматривал, почему задержался, чтоб запереть его, и куда девался ключ.

— Это можно объяснить только так, — подумав, ответил он. — Взломщик не предвидел, что искомый предмет будет спрятан так наивно, в дурацком шкафу. Поэтому он и начал не с него, хотя наткнулся на шкаф, как только вошел, и закончил им, нигде не найдя того, что искал. И вот в этом ящике, — Карличек показал на ящик, что валялся на полу, — он, к своему удивлению, обнаружил фотографию или что там ему было нужно. Для верности он выдвинул ящик до конца — как бы не оставить что-нибудь нужное, — и ящик выпал. После этого самым естественным было просто отшвырнуть его, а заглядывать в нижний ящик для грязного белья уже не было никакой необходимости. Он нашел, что искал, и дело с концом.

Стало быть, Карличек рассуждал так же, как и я; но странность оставалась странностью, хотя группа Скалы еще во вторник пришла к заключению, что эта версия не так уж сумасбродна.

— Так вы открывали нижний ящик? — спросил я.

— Конечно. Без всякого труда, обыкновенной отмычкой. И даже снова заперли самым тщательным образом. Там ничего нет.

Когда перевозят такие вещи, дверцы, разумеется, запирают, а ключи прячут в карман, чтобы отпереть дверцы уже на месте назначения. Ключик от нижнего ящика мог и потеряться по дороге. Или по каким-то причинам нужно было открыть только верхние ящики, быть может, для того, чтобы спрятать там ту загадочную вещь, которая так интересовала взломщика. Поэтому, скорее всего, вещи этой здесь больше нет. Взломщик унес ее.

— Если б не этот запертый ящик, — снова заговорил Карличек, — можно было бы предположить, что эту таинственную Арнольдову вещицу прячет Климова, что было бы не самое глупое. Арнольд спрятал даже все фотографии своей подружки, чтобы взломщик не мог ее разыскать. Климова, по всей вероятности, знает все и могла бы подвергнуться преследованию со стороны взломщика. Более конкретные взаимосвязи нам не известны. Но мы вправе думать, что опасность разоблачения или чего-то в этом роде возникла в тот момент, когда отсюда и из других мест исчезли все снимки Климовой. Не поверим же мы девчонке, будто ее дружку не понравилась рамка! В их «компашке» взломщика искать нечего — они ведь все знакомы с Верой. Преступник — не знакомый с ней человек, а посему, словно чертик из волшебного ящика, перед нами выскакивает некто совершенно чужой им всем.

«Некто совершенно чужой» выскочил перед нами из волшебного ящика уже и у девятнадцатого километра. Значит, этот некто — пока что смутная тень в наших расплывчатых построениях — все же существовал, сколь шаткой ни была логика, приводившая нас к нему.

— Теперь-то Арнольд Фидлер может повесить на даче портрет Верочки, хоть сверхъестественных размеров, — продолжал рассуждать вслух Карличек. — Поскольку сокровище найдено, Климова, хотя бы и осведомленная о нем, потеряла для преступника всякое значение — если, конечно, она когда-либо его имела и если мы не хотим приписать исчезновение ее фотографий всего лишь излишней осторожности Арнольда. Но, скрывая Веру, он выдал ее нам, и она приобрела интерес для нас. Придется нам как-то вытянуть из нее правду. Это будет нелегко, влюбленная женщина вообще самый трудный случай. Тут какое-то щекотливое дело, иначе она не стала бы таиться от нас. Она покрывает своего Арнольда. И пойдет за него хоть в огонь... Догадываюсь, в чем дело, Арнольд придумал план, как вернуть украденную вещь, или он боится, что вещь эту могут каким-либо образом обратить против него. Мы тут все пугались, не случилось ли чего с ним, а между тем, возможно, случилось что-то с другим человеком, и это «что-то» совершил Арнольд Фидлер. Вот почему старый Фидлер боится какой-то беды, даже после того, как сыночек объявился. И покрывает его с другой стороны... Против нас играет смешанная команда.

Я молчал.

Карличек принес из машины портфель, где у него было все необходимое для опечатывания двери. Затем он прикрутил фитиль в лампе. Огонек покраснел и погас. Мы уже собирались выйти из дома, как вдруг в прихожую вбежала Вера, за ней — наш водитель. Карличек мгновенно направил на них луч своего фонаря.

— Простите, товарищ капитан, — смущенно доложил водитель, — но только она вопреки приказу не хочет сидеть в машине.

— Почему? Ей там не нравится?

Вера подошла к нам ближе, внешне спокойная, и проговорила усталым тоном:

— Если разыщете Арнольда — берегитесь. У него револьвер.

10

Я спросил, откуда она вдруг об этом узнала.

— А я давно знаю, — ответила Вера.

— Только на минуточку забыла, — подхватил Карличек и вежливо поманил ее рукой. — Будьте добры, выйдите отсюда, дом запирается.

Водитель уже вышел, а Веру пришлось попросить еще раз.

— Почему же вы нам сразу не сказали?

Она тяжело вздохнула.

— Почему? Потому что об этом знают и ребята. Кто-нибудь из них все равно выболтает, и вы тогда подумаете, что я хотела от вас скрыть.

— А вы разве не хотели?

— Да хотела, — тряхнула она головой. — Только потом глупо было бы выкручиваться, будто я забыла. А пушка попала к нему совершенно случайно.

Карличек тем временем опечатывал дверь.

— А какие-нибудь фокусы с «пушкой» он выкидывал?

— Нет. Чего ему выкидывать?

— Патроны есть?

— Есть.

— Стрелял он когда из этого оружия?

— Здесь — нет. При мне — никогда.

— Носил при себе?

— Не знаю. Только он им не хвастал. Может, и спрятал.

— Готово! — объявил Карличек, обведя лучом фонарика большой круг, чуть не до верхушек елей. — Опечатано!

Я не стал дальше расспрашивать Веру. Мы пошли к машине. Карличек сел рядом с водителем, мы с Верой — сзади. Водитель выехал задним ходом из-за живой изгороди и развернулся на дороге. Включив фары, мы двинулись к городу.

— Объясните, пожалуйста, что значит «оружие попало к нему случайно», — обратился я к Вере, когда мы уже мчались по шоссе.

— Хорошо, — послушно отозвалась она. — А то я уж думала, вам это неважно. Понимаете, ездил с нами сюда еще такой Ферулик.

— Йозеф Ферулик? — подал голос с переднего сиденья Карличек.

— Ага. Пепик. Йозеф.

— Вот как!

— Вы его знаете?

— Продолжайте, продолжайте!

— Он сейчас в тюряге.

Теперь Карличек промолчал. Карличек был просто ходячим справочником, я не раз в этом убеждался. И в разговор он вмешался с пользой для дела. Если у него есть какая-то информация о Йозефе Ферулике, Вера не сможет ничего соврать, во всяком случае, не много. Она наклонилась вперед к Карличеку:

— А правда, что Ферулик ни слова не сказал про Арно? И не признался, что ездил к нам?

— Конечно, нет, милое дитя, — ласково, хотя и не оборачиваясь к ней, ответил Карличек. — Не то я бы сразу вспомнил об этом и еще в среду утром привел бы его к вашему прилавку, и вы от испуга перевернули бы все флаконы с парфюмерией. Мы работаем быстро, мало кто сумеет нас притормозить.

— Ну, Ферулик-то знает, почему он молчал! — воскликнула Вера. — Мы и понятия не имели, что это за сволочь. Только уж после в газетах прочитали, что был он тунеядцем и что находится в предварительном заключении.

— Да, вы хорошо помните, — похвалил Веру Карличек, по-прежнему пристально глядя вперед на дорогу. — Мошенничество, расхищение социалистической собственности, кражи, порча станков и чужих вещей, тунеядство... Довольно солидный багаж для девятнадцатилетнего оболтуса. Он и слезу пустить умеет, чтоб выманить пару сотенок.

— Нам он тоже должен.

— Без нотариально заверенной расписки вы ничего с него не получите.

— А взяли его где-то не в Праге.

— В Стонаржове, район Йиглава. Никакого сомнения, мы говорим об одном и том же лице.

Вера откинулась на спинку сиденья и снова тяжело вздохнула.

— Мы ему тоже перестали верить. Он попал в тиски и хотел, чтоб Арно разрешил ему жить на даче. Арно его выгнал, Ферулик полез в драку, и здорово же ему досталось! С земли подняться не мог. Тогда он вдруг вытащил револьвер и выстрелил в Арнольда, тот упал. Мы все страшно перепугались... Ферулик вообще-то тоже, но потом он стал орать, что всех нас кокнет, если мы хоть шаг сделаем. Арно вскочил — это он только притворялся, что в него попало, — вырвал у Ферулика револьвер и стукнул его по башке, прямо как утюгом. Мы потом целый час поливали его водой, чтоб очухался.

— И с тех пор Арнольд держит оружие при себе? — уточнил я.

— Ясно, не отдавать же Ферулику! — Веру взволновал ее собственный рассказ. — Арно только предупредил его: пускай не вздумает задираться и оставит нас в покое, не то он донесет, что тот стрелял в людей. И револьвер он оставил себе как доказательство. Потом мальчишки погнали Ферулика через лес до самого шоссе, и Арнольд сказал нам, чтобы мы нигде об этом не вякали, не то еще фараоны ввяжутся.

— Ферулик не пытался отомстить?

— Ага, мы боялись, как бы он что-нибудь не выкинул, а когда прочитали в газетах...

— Возникли другие опасения, — подхватил Карличек. — Арнольд Фидлер обязан был сдать оружие хотя бы после ареста Ферулика, если уж он не сделал этого сразу. — Только теперь Карличек обернулся к Вере и строго добавил: — А известно вам, что поведение всех свидетелей по этому делу, в том числе и ваше, наказуемо?

Вера ничего не ответила. Карличек отвернулся и снова стал смотреть на дорогу. Дальше мы ехали молча.

Ох и долгими же показались мне эти тридцать километров! Сейчас бы я и сухой корке обрадовался.

Мы отвезли Веру домой, на улицу Приходскую, дом 1200, и на прощанье Карличек сурово сказал ей:

— Завтра сидите дома, на случай если понадобитесь. С понедельника ходите нормально на работу. Когда Арнольд Фидлер объявится, он тоже начнет работать нормально — где бы он ни работал. Спокойной ночи.

Высадив Веру, мы поехали в наше Управление. Я пригласил Карличека к себе в кабинет. Дежурный офицер зевал от скуки. Он доложил, что на столе у меня лежит донесение. Мы просмотрели его вместе с Карличеком. Оно было до уныния бесплодно.

Поиски Арнольда Фидлера — результатов нет. Продолжаются. Опрос жителей домиков у девятнадцатого километра — результатов нет. Наблюдение на всех постах — ничего. Лабораторное исследование мотоцикла, особенно следов пыли и грязи, — ну, без него-то мы могли теперь обойтись. Требование прислать образцы почвы вокруг виллы — уже не нужно.

Информация о Яндере — господи, сколько Яндер на свете! Того, который нам нужен, звали Ярославом. Данные о нем отыскали, руководствуясь указанием на его прежнее место работы: время и место рождения, краткая биография вплоть до загадочного исчезновения. Быстрая, добротная работа, не ведущая никуда. Яндера был бездетен и разведен еще тогда, когда приносил Бедржиху Фидлеру карандаш для ретуши. Единственную, пока еще не осуществленную надежду оставляли нам розыски его родственников и лиц, с которыми он сталкивался. Это уже проделывали, когда он скрылся, быть может, не так тщательно. Посмотрим. Пока что достижений не густо. Мы даже не знаем его в лицо.

Далее английская переписка Бедржиха Фидлера. Работа продолжается, пока ничего подозрительного не обнаружено.

Расспросы и поиски возможного убежища Арнольда Фидлера в районе его сегодняшнего маршрута — без результата.

Тревога в западноберлинском разведцентре не замечена. Меры по усиленной охране Майера — Ноймайстера приняты, но кажутся излишними.

Особое сообщение надпоручика Скалы: появление его людей в квартире Йозефа Бочека принято равнодушно; у Гадрабы — с многочисленными протестами; у Флоры Мильнеровой сделано интересное открытие... наконец хоть что-то!

Визит Скалы и двух его сотрудников, который они нанесли Флоре Мильнеровой вечером под предлогом нескольких дополнительных вопросов к ней, застал женщину врасплох: она готовилась к вечеринке у знакомых по случаю какого-то торжества. У дома ее уже ждало такси. Флора была в вечернем платье, сколотом на груди золотой брошью с мелкими бриллиантами. Скала напрямик спросил ее, не Арнольда ли это подарок. Дело в том, что старый Фидлер рассказал Скале о золотой броши раньше, чем мне; мне он, в сущности, только повторил свои показания.

Флора Мильнерова отказалась отвечать. Скала послал за Фидлером. Тот сказал, что ему кажется, будто именно эту вещицу и видел он у сына. Тогда Мильнерова заявила, что брошь — ее собственность, получена по наследству и что у Арнольда Фидлера она никак не могла быть. Мильнерову заверили, что никто не собирается конфисковать брошь, и, извинившись, оставили ее в покое. Ее нисколько даже не задержали и никоим образом не ограничивали ее намерений. Следов пребывания у нее Арнольда Фидлера не обнаружено. Точно так же, как у Гадрабы и Бочека.

— Кое-что все же сдвинулось с мертвой точки, — обрадовался Карличек. — Теперь понятно, почему Арнольд запрещал Климовой показываться в ателье, причем задолго до устранения ее портрета с дачи. Арнольд состоит в любовной связи с Мильнеровой по мотивам корыстным, низким и бесчестным. Все подтверждает это. В результате строгой ревизии фотоателье возникло бы серьезное обвинение против Мильнеровой, потому что все заведение смахивает на частную лавочку Арнольда Фидлера. Он эксплуатировал даже заведующего, то есть отца, — весьма оригинальный случай. Прокурор не обойдет вниманием и этого заведующего. Катастрофа неминуема.

— Послушайте, Карличек, любовная связь Арнольда с Мильнеровой еще не факт, — возразил я. — Она только возможна. Полагаете, тут и есть источник доходов Арнольда?

— Параллельный, — решительно кивнул Карличек. — Он высасывал прибыль ателье. Это установит ревизия. Когда-то такие заведения приносили большие деньги. Приносят они их и теперь, дело лишь в том, куда эта прибыль идет. В данном случае похоже на то, что тут делят прибыль между артелью и частным лицом. Но до стопроцентного жульничества не доводят и то, что не добрали в кассе ателье, восполняют доходом от шпионского фотографирования, невольно финансируемого артелью.

Карличек был чем далее, тем энергичнее в своей беспощадной логике.

— Примем интимную связь Арнольда с Мильнеровой за несомненность. Брошка — символ их отношений. Но более убедительным доказательством этой связи служат характеры обоих. Редко что столь ясно вытекает из человеческих характеров, как именно это. Я сразу так и подумал.

— Не хвастайтесь!

— Клянусь головой моего начальника Скалы! Мильнерова воображает, будто имеет монопольное право на Арнольда. Если б это было не так, он не скрывал бы, что у него есть молодая девушка, куда более для него подходящая. Мильнерова — женщина с роковой логикой бабьего лета. Близкие отношения с Арнольдом предполагают, несомненно, и близкое знакомство с его жизнью. Это значит, что Мильнерова еще одно лицо, покрывающее Арнольда Фидлера. Предлагаю намеренно информировать ее о существовании Веры Климовой. Вызовем у нее припадок ревности — и тем заставим говорить. Могу взять это на себя. Ручаюсь, Мильнерову можно так завести, что у нее пена на губах выступит. Превратим ее в инструмент для извержения сведений, обличающих Арнольда Фидлера...

Всю эту тираду он произносил с упрямым видом.

— А еще, — азартно продолжал он, — этим мы подложим мину и под Веру Климову. Докажем ей, что Арнольд относится к ней далеко не так серьезно, как она к нему, и тогда она тоже многое может наговорить о нем. Обманутое доверие уничтожает смысл тайных отношений. Узы любви распадутся, что будет только на пользу девушке. Осуществление беру на себя.

— Хорошо, Карличек, — отозвался я. — Недаром французы уже не первый век утверждают, что во всем нужно искать женщину. Только остерегайтесь оказаться между ними, когда они вцепятся друг другу в волосы. Вполне возможно, что виновником своего несчастья они сочтут вас, а у обеих — острые и крепкие ноготки! Вы, как сотрудник уголовного розыска, можете найти предлог, чтобы свести их, но постарайтесь не выглядеть устроителем петушиных боев. Вы должны не распалять их, а, напротив, сдерживать. Вы просто выясняете их отношения, понятно? На это при данном состоянии дела вы имеете полное право.

Я показал Карличеку на телефон.

— Садитесь и звоните надпоручику Скале. Он наверняка еще не лег спать. Зайдите к нему и расскажите обо всем. На очную ставку между этими двумя женщинами необходимо его разрешение. И не вздумайте излагать ему все это в такой же спортивной манере, как мне, не то он вам вообще запретит. Постойте. Надо бы еще сегодня же ночью допросить по возможности всех этих парней и девчат, в том числе Йозефа Ферулика. Работенка немалая, но этим займется свежая группа. Расследование не может замирать ни на час. Я должен как можно скорее составить себе мнение, касается ли вся эта история моего отдела или нет. Если всплывет что-нибудь особенное, я приму соответствующие меры. А вам пока советую отправиться домой тотчас после того, как вы договоритесь со Скалой. Я сделаю то же самое. Ни мне, ни вам нет смысла бодрствовать по ночам, если не возникнет ничего по-настоящему важного.

Как и следовало ожидать, звонок Карличека застал Скалу еще на работе. Разговор был недолгим: Карличек сказал только, что у него важные новости, и Скала попросил его прийти поскорее.

Наш водитель терпеливо ждал в машине. Мы сели, и через несколько минут Карличек был на месте.

— Лучше всех подтвердить то или иное наше предположение мог бы, конечно, сам Арнольд Фидлер, — сказал он вместо прощанья. — Если разыщем его к утру, позволю себе разбудить вас.

— Да уж, сделайте одолжение.

Карличек скрылся в подъезде, а я эгоистически вспомнил о самом себе.

— Теперь в какую-нибудь ночную харчевню! И пожалуйста, поскорее! — попросил я водителя.

— Прошу более точных указаний!

— Да просто туда, где еще открыто и есть что перекусить — например, говяжья грудинка под хреном...

Свернув в узкий переулок, водитель остановил машину перед простеньким трактирчиком.

— Кухня здесь славится фирменным блюдом из грудинки, — заявил он, аппетитно причмокнув. — Здесь только это и подают. Во всей республике не сыщете вкуснее. Ручаюсь, останетесь довольны, товарищ капитан!

— Что ж, попробуем.

Я не разочаровался. За всеми столами ели грудинку, и каждая порция так и дышала поварским искусством. Я съел целых две. И потом поехал домой спать.

А Карличек — нет! Он ослушался меня и отдыхать не стал, хотя имел на то полное право. Он принял участие в ночном аврале.

Уголовный розыск с помощью моих сотрудников провернул за ночь изрядную работу. От Дворничка Алоиза Бедрны — его адрес дала Вера Климова — и от нескольких других ребят добыли сведения об остальных. К утру были опрошены все числившиеся в списке Карличека, да сверх того еще несколько девчат и парней. К двоим из них пришлось ехать за город. Йозеф Ферулик, после недолгого запирательства, подтвердил, как было дело с револьвером, Он оправдывался тем, что стрелял якобы в порядке самозащиты, поскольку-де Арнольд угрожал его жизни. Но показания других свидетелей совпали с рассказом Климовой. Девушка была права, считая, что все равно кто-нибудь из ребят выболтает. Первым сознался Алоиз Бедрна — он носил в себе эту тайну как тяжкое бремя и почувствовал даже облегчение, получив возможность избавиться от нее. Подобное же чувство испытывали и другие. Общее впечатление было таково, что Арнольд держал ребят железной рукой. Однако не похоже было, чтобы на даче или в другом месте они занимались чем-либо похуже пирушек. Видимо, Арнольд не привлекал своих приятелей к совершению противозаконных действий, а уж тем паче к актам государственной измены, и никому не поверял своих тайн. Был деспотичным, высокомерно-барственным, что ему, несомненно, очень нравилось.

Об оружии показали все. По словам Ферулика, это был немецкий автоматический пистолет, якобы подаренный ему умершим двоюродным братом, сражавшимся на баррикадах; потом он отказался от этого вранья и сознался, что «увел» пистолет из какой-то квартиры; это, естественно, грозило неприятностью владельцу квартиры, не заявившему о пропаже незаконно хранимого им оружия в числе украденных у него вещей.

Ночью же подняли на ноги работников мебельного магазина. По их словам, Арнольд Фидлер в сопровождении какой-то девушки приходил в прошлую пятницу и внес задаток за шкаф. В понедельник около восьми утра он позвонил в магазин и сказал, что за шкафом приедет экспедитор,которому он доверяет доплатить остаток. Экспедитор действительно приехал в четверть девятого, только не на грузовом такси, а просто на грузовике.

По-видимому, грузовик был «левый»: на такое расстояние такси обошлось бы довольно дорого. Вероятно, Арнольд, ожидавший поступления какой-то суммы только в понедельник и бывший не при деньгах, договорился со знакомым шофером, что обошлось ему, конечно, дешевле. Следовательно, надежда установить личность экспедитора сильно пошатнулась. Вряд ли кто сознается в «левых» перевозках. А работникам мебельного магазина не было нужды специально разглядывать грузовик. В конце концов, это могла быть совершенно законная сделка, с разрешения руководства автохозяйства; Арнольд, может быть, даже и уплатил за пользование грузовиком. Номера никто не заметил, и никто не мог вспомнить, что было написано на дверцах грузовика — «Вторсырье», «Строймонтаж» или что-нибудь еще в этом роде. И кому нужно было замечать марку машины? Просто старый грузовик!

Теперь предстояло наводить справки во всех автохозяйствах. А это задача немалая! И конечно же, пришлось отложить ее выполнение на будний день. Но что делал при всем том сам Арнольд Фидлер? Откуда он звонил в магазин? Из дому? Возможно. Зашел домой, когда отца уже не было. Старый Фидлер уходит из дому всегда около семи утра. Уборщица, кроме суббот и воскресений, является ежедневно, но не ранее одиннадцати, потому что Арнольд частенько спит допоздна. Случалось, ей и к полудню не удавалось попасть к нему в комнату, а в остальной квартире приходилось убирать тихонько — как бы не разбудить молодого пана.

Что поделывал молодой пан с вечера прошедшего воскресенья, знает один господь бог. Сам он за шкафом не приехал — значит, надо думать, был занят чем-то другим, что, возможно, было связано с деньгами, которые он рассчитывал получить в понедельник. А потом он на мотоцикле приехал на дачу...

Откуда мог он ждать денег?

Неужели кто-то забирал из тайника на девятнадцатом километре вознаграждение для Майера? Это было почти немыслимо, но ведь, с другой стороны, никто не вел точного счета тем деньгам. А что, если Арнольд приезжал к тайнику еще в ночь с воскресенья на понедельник? Но в эти дни в тайнике не должно было быть ничего, тем более иудиных сребреников. Стало быть, за деньгами Арнольд отправился куда-то в другое, место. С отцом он не встречался, ничего у него не просил. Может, у Мильнеровой?.. Если даже и так, она все равно не сознается.

В воскресенье утром Карличек заявился в наш отдел еще раньше меня. С первого взгляда я увидел, что он так и не ложился. Кто-то сжалился над ним, приготовил чай — еще более бледный, чем сам Карличек.

Скала уехал домой только что. Зато я отдохнул довольно хорошо. Расследование продолжали группы, сменившие первые. Один Карличек не желал смениться.

— Нехорошо, Карличек! — укорил я его. — Что скажет бабушка?

— Что-нибудь сочное, — парировал он. — Но смертельной угрозы пока нет. Фотоателье открыто. Заеду за Климовой и устрою ей свидание с Мильнеровой, И уж тогда домой. Надо же и о сыночке подумать.

— А вы предоставьте это мамаше.

— Ну нет! Да ей еще и бабушка мешает, — покачал он головой. — Кроме того, я сделал кучу ценных наблюдений и должен теперь воплотить их на практике. Возьмите хотя бы того же Ферулика: сбился с пути исключительно по причине недостаточного родительского надзора. Сразу-то и не сообразишь... Или остальные: во всех случаях прямо-таки преступная небрежность родителей. Как начнет весь этот материал громоздиться перед глазами...

Мне удалось остановить педагогические излияния Карличека. Тогда он, уже более деловым тоном, рассказал, что проделано за ночь. Потом я просмотрел донесения — пусто. Ничего я не проспал.

— Во всем виноваты родители, — снова завел Карличек. — Во всем! И в том, над чем мы теперь ломаем голову. Это мое кредо, мой девиз...

И я уже не сумел отбиться от доклада о воспитании.

Алоиз Бедрна — хороший паренек, и у него славные родители. Он с любовью ухаживает за дачей Арнольда, но дома не рассказывает, что там и стреляют, и пьянствуют, и его заставляют пить, и сажают ему на колени девчонок, чтоб он сравнялся испорченностью с остальными. Другими словами, мальчишка врет родителям, и это сводит на нет все его хорошие качества. Кто виноват? Родители! Слишком доверяют.

Отец семнадцатилетнего Антонина Дальты по прозвищу Тонда Пекло несколько лет назад ушел к другой женщине. В прежней семье он оставил кучу детективных и ковбойских книжонок. И Тонда Пекло все их проглотил, так как убитая горем мать забыла швырнуть их вслед недостойному папаше. Сама она работает, на сына не хватает ни времени, ни сил, мальчишка привык своевольничать, убегает из общежития...

Зубному технику Више Розточному предстояло унаследовать богатую практику дяди-дантиста, который взял его к себе после смерти родителей. Однако любящего дядюшку лишили права на частную практику, и он, по-видимому, систематически расписывает племяннику, какую могли бы они извлекать прибыль, не будь этого обстоятельства. Одним словом, воспитание хуже некуда.

Станю Гараха выгнал из дому до ненормальности строгий отец. Однажды папенька велел сыну быть дома в девять вечера. А Станя пошел в кино — и утром вылетел с треском. Сначала жил у замужней сестры, потом перебрался в качестве съемщика угла к своей немолодой любовнице. Станя студент, но лекции не посещает, постепенно утрачивает перспективу и явно скатывается к цинизму.

Карел Висман почти закончил обучение на автомеханика, его родители разведены. А он это тяжело переживает, так как любит обоих. Но их поведение научило мальчишку легкомысленно относиться к жизни. Беспорядочность и неустроенность въелись ему в душу.

Настоящее имя Даши Гродской — Адела Юхлова. Болтается по Праге без определенных занятий. Ее родители, живущие в Моравии, верят в гениальность дочери. И деньги ей посылают. Нет хуже несчастья, когда отец глуп.

Милош Заржецкий — баловень родителей и сестер, вполне благополучных. Этим все сказано. Парнишка имеет небольшие способности к рисованию. Жалко его.

Ануш Новакова ушла из дому и строит жизнь по-своему.

Иржи Крумпера учится в промышленном училище. Родители так свирепо ругаются друг с другом, что парень сломя голову удирает из дому. После этого они устраивают ему истерические сцены: мол, только ради него они не расходятся, жертвуют собой, а он неблагодарный негодяй.

— В общем, целая куча поучительных выводов, — закончил свои наблюдения Карличек. — С результатами этого расследования стоило бы в первую очередь ознакомить нашу бабушку...

— Там-то им, пожалуй, и место, — согласился я. — Потому что из всего этого я не могу выбрать ничего, что сгодилось бы нам.

Карличек ушел стравливать Веру Климову с Флорой Мильнеровой, а я погрузился в размышлениям Все наши действия пока ни к чему не привели. Я поднял трубку, набрал засекреченный номер и решительно проговорил:

— Прошу приема у товарища полковника.

11

Полковник принял меня у себя дома. Этот пожилой, вечно нахмуренный человек с большой угловатой головой, обладающий огромным опытом и способный мыслить интересно, один из самых твердых людей, каких я знал, удивительнейшим образом доказал мне в то воскресенье свою железную волю.

А именно — дома он не курил свои вонючие сигары, в дыму которых так тяжело дышать, между тем мы не представляли его себе без них. При том уважении, которое я к нему питал, я не осмеливался предположить, что причиной такого воскресного воздержания была железная воля не столько его, сколько его супруги.

Полковнику ничего не надо было повторять дважды. Осветив ход следствия, я кратко изложил свое предложение.

— Нам необходимо точно знать, как обстоит дело, а потому предлагаю: Август Майер передаст вражескому центру тревожное предупреждение. Неплохо будет использовать этот центр для борьбы с противником, будь то Арнольд Фидлер или кто-нибудь еще, действующий либо самостоятельно, либо в случайном, а может, и намеренном контакте с Фидлером-старшим. С этих позиций можно достичь недурного результата. Текст я уже набросал.

— Прочтите, — глубоким басом бросил полковник.

— Примерно так: «Необычное внимание местных органов в непосредственной близости от девятнадцатого километра. «ГР-2» подозревает, что лицо по имени Арнольд Фидлер обнаружило тайник и что это лицо сотрудничает с другим, неизвестным. Выбор точек для передач все труднее, возросшее число поисковых машин ограничивает действия «ГР-2». Желательно изменение положения, возможен провал».

«ГР-2» — позывные Августа Майера, с которыми выходили в эфир, конечно, мы.

В течение нескольких минут полковник гудел что-то про себя, как контрабас на ветру.

— Одним словом, ваша цель — выяснить, не провалилась ли операция «Зет-58»?

— Провала, скорее всего, нет, — ответил я. — Все спокойно. Но полагаться на это нельзя. В случае провала иностранный центр не станет отвечать Майеру, разве что начнет ему мстить. Но скорее всего, они там прикинутся, будто никогда и не существовали, как это сделали все те, кого мы уже разоблачили. Поэтому, если в течение двух суток ответ Майеру поступит, у нас будет уверенность, что ни Арнольд Фидлер, ни кто иной операцию «Зет-58» не сорвал.

Полковник подумал немного, затем пробасил:

— И этим вы удовольствуетесь?

— Ни в коем случае. Вся эта тревога даст какие-то результаты, которые, вероятно, мы сможем использовать. По-моему, возникнет возможность, которую мы давно ищем...

Полковник махнул рукой, на которой не хватало двух пальцев: потерял в боях на Дукельском перевале. Он весь был покрыт рубцами и шрамами.

— Операцию разрешаю. Фидлеры работают не на ту разведку, что Майер. Если они вообще на какую-то работают, то только на английскую — или вы плохо изложили дело.

Я-то изложил его как можно лучше. То, что мы знали об обоих Фидлерах, действительно давало нам право предполагать, что сотрудничают они только с британской разведкой. А Август Майер, то есть «ГР-2», был с помощью западногерманских агентов завербован разведкой американской.

— Все эти шпионские центры, в сущности, конкурируют между собой, — продолжал полковник. — Из этого их состязания мы можем кое-что извлечь для себя. Тем более что пора уже что-то предпринять. Постоянная тишь да гладь может показаться им подозрительной. Слишком долго все шло гладко. Доставьте нам удовольствие, постарайтесь сделать так, чтоб одни помогли нам бороться с другими и побили друг друга, воображая, что бьют нас. Если нам к тому же удастся скомпрометировать через Фидлеров еще и английский центр — это будет неплохим добавлением к главному выигрышу. А? Как вы думаете? — Он улыбнулся довольно мрачно, впрочем, иначе он не умел, да и вообще редко улыбался. — По правде говоря, — он откашлялся со страшным грохотом, — давненько никто меня ничем не радовал. Ваша удача порадует наверняка!

Он встал, подал мне руку и на прощанье сказал:

— А с этим вашим Карличеком мне надо бы как-нибудь познакомиться.

— Когда вам будет угодно! — заверил я.

— Подождем пока. Если оправдаются его главные выводы, я всесторонне рассмотрю вопрос о нем.

— Лишний труд, товарищ полковник, — учтиво возразил я. — Он и сам с удовольствием повернется перед вами всеми своими сторонами.

Я ушел, чтобы подготовить все без промедления. «ГР-2» мог выйти в эфир еще сегодня. Вернувшись к себе в кабинет, я отдал необходимые распоряжения, В Западном Берлине на волну «ГР-2» настраивались три раза в течение суток; но «ГР-2» мог молчать хоть четыре дня подряд, не вызывая никакого беспокойства. На пятый день, если у него не было ничего нового, он просто передавал условный шифр, означающий, что все в порядке. Такое спокойное положение и вправду слишком уж затянулось. Сегодня был третий день молчания «ГР-2». Я составил окончательный текст и сразу передал шифровальщикам. Копию, в опечатанном конверте, послал со специальным курьером к полковнику, присовокупив записку, что первая передача пойдет в шестнадцать часов сорок две минуты. Теперь полковник должен был знать все подробности: не исключено было, что в последнюю минуту он даст отбой. Но пока он лишь кратко подтвердил получение копии и записки.

После этого я был обречен на бездеятельность — оставалось только ждать. Я перебрал мысленно, что бы такое можно было сделать еще. Ага, я не побывал на квартире у Фидлера. Не поговорил с уборщицей. Ее, правда, опросила группа Скалы, а квартиру осматривали мои сотрудники. И все-таки они могли упустить какую-нибудь мелочь. Нет, я вовсе не считал себя умнее Скалы. Когда мы ездили на дачу, я оказался отнюдь не умнее его, скорей, наоборот. И все же...

Эта якобы упущенная мелочь была всего лишь предлогом. Мне просто трудно было сидеть без дела.

Ни в одном из рапортов я не нашел ничего существенного. Взялся читать поступившие тем временем протоколы допросов молодых людей. Протоколы списывали с магнитофонной пленки, следовательно, они были абсолютно точны. А содержание пустое, разве что выяснялся характер компании Арнольда. Это, правда, не мое дело, но можно ли утверждать, что иные поступки этих ребят не имеют и политического значения?

Я успел прочитать около половины протоколов, когда вошел Карличек. И опять я мгновенно понял, что он еще не был дома. Мне показалось, что, открывая дверь, он одновременно открыл рот для зевка.

— Простите, это опять я...

Пристально оглядев его, я заявил!

— Слушайте, вы уже приобрели какой-то зеленоватый оттенок. На вас грязная рубашка, и весь вы до неприличия в пыли. Немедленно в постель! Не можете же вы бодрствовать до окончания следствия! Это вредный энтузиазм...

Карличек уже как-то через силу помаргивал за стеклами своих очков, веки его совсем отяжелели. Он еще бодрился, но это у него получалось неважно.

— Еще одно дельце, и тогда уж я, по вашему приказанию, пойду спать. Я, видите ли, чувствую такую ответственность за свою дедукцию, что предпочел бы вообще...

— Какое там у вас еще дельце?

— Да вот вспомнил недавно. Мы упустили одну мелочь.

— Какую? — насторожился я.

— Надо расспросить кое о чем добрую женщину, которая убирает у Фидлеров.

Так! Я только что размышлял, не упустили ли мы чего-нибудь; Карличек опередил меня — он уже знал, что именно упущено.

— Все у нас как-то еще не складывается, — посетовал он на враждебность судьбы. — Да это, собственно, и не упущение. Я имею в виду фантастические переодевания Арнольда. Старый Фидлер вчера сказал, что еще во вторник шарил по карманам полотняного костюма сына, когда искал ключи от дачи. Он не мог вспомнить, видел ли он этот костюм в последующие дни, и только в субботу увидел его на Арнольде. По субботам и воскресеньям уборщица к ним не ходит. Если Бедржих Фидлер не знает, был или не был костюм: на месте в среду, четверг и пятницу, то она-то должна знать. Это поможет нам установить, когда Арнольд его взял. Можете ли вы, товарищ капитан, вообразить себя на месте уборщицы?

— Могу, — не раздумывая, ответил я.

— Я тоже, — Карличек кивнул. — Итак, вот мы — две добросовестные уборщицы. Как таковая, я; например, не преминула бы глянуть: может, надо, скажем, погладить новые брюки Арнольда. Она ведь делает у них всю домашнюю работу. Впрочем, полотняные брюки носят и мятыми, это так... Но у только что купленной одежды обычно плохо пришиты пуговицы. И я бы посмотрела, не болтается ли какая из них. Короне, я знаю обо всем, что есть в доме. А мы и не спросили у этой женщины о гардеробе Арнольда — по крайней мере насчет полотняных брюк, потому что они появились на сцене только вчера. Можно мне сесть?

— Это вы могли сделать сразу!

У него, наверное, болели ноги. На стул он опустился с явным облегчением.

— Знаете что, — сказал я, — к этой женщине я сам зайду. А вы отправитесь домой — не то еще уморите себя такой ответственностью. Климову с Мильнеровой сводили?

— Да.

— А результат?

Карличек вздохнул.

— Предполагаемая нами двойная любовная связь Арнольда подтвердилась убедительнейшим образом, но это, увы, и все. Оказывается, ревновать кого-то вовсе не означает беспощадно его губить, напротив, любовь к нему делается еще пламеннее, желание отбить его для себя возрастает, а весь гнев обрушивается на третьего, на того, кого обычно называют соблазнителем. В данном случае на Мильнерову со стороны Климовой и на Климову со стороны Мильнеровой. Всегда из-за одного мужчины глаза друг дружке выцарапывают две женщины. Редко находится женщина достаточно умная, чтобы плеснуть в лицо неверному возлюбленному склянку соляной кислоты или жидкости для чистки ванн. Вот этого-то мы с вами и не взяли в соображение. И тут снова изрядное количество поучительных наблюдений над последствиями одной ошибки.

Мне и в голову не пришло вовремя предупредить Карличека о таком совершенно верно подмеченном естественном явлении. Поэтому я сказал только:

— Гм...

— Я вел себя деликатно, — начал рассказывать Карличек. — Но откровенно говоря, не столько был умен, сколько мне просто повезло — правда, не сразу, а после, и неожиданно. Климовой я предварительно тактично заявил, что, судя по некоторым данным, мы не исключаем возможности интимных отношений между Арнольдом и Мильнеровой и что это может сыграть определенную роль в расследовании. Климова ничего на это не ответила, только как-то уж очень явно, прямо-таки воинственно, заспешила в ателье. Я счел это благоприятным признаком. Но конечно, стал уговаривать ее сохранять спокойствие, сказал, что я щажу ее чувства, но тут замешаны высшие интересы и что, в общем-то, недостойно ее жить обманутой. Она согласилась, так что на какое-то время я привлек ее симпатию. Когда мы пришли в ателье, я представил Мильнеровой Климову как невесту Арнольда, сказал, что они обставляют дачу для супружеской жизни, но что оттуда исчез увеличенный портрет Веры, так не найдется ли он где-нибудь здесь. Я попросил Мильнерову хорошенько вглядеться в оригинал и вспомнить, не видела ли она ее портрета, и сказал, что после этого мы опросим и остальных работников ателье...

— Дальше, дальше! — подстегнул я его.

— А дальше я, слава богу, не продвинулся. Мильнеровой кровь бросилась в голову, она густо покраснела и смерила «оригинал» таким взглядом, что вызвала резкий вопрос Климовой, в котором присутствовали, например, слова «пялить зенки» и еще другие, которые мне неохота повторять. Мильнерова в ответ намекнула, что ставит невесту на уровень шлендры и тому подобное — ну и сцепились. Я помогал им примирительными выкриками: «Дамы, дамы, вернемся к делу»...

Подавив зевок, Карличек заявил, что тут-то и произошла неожиданность. Бедржих Фидлер так перепугался этих воплей, что, бросив какую-то клиентку перед фотоаппаратом в съемочном павильоне, прибежал в «лавочку» и вдобавок ко всей своей кругловатости начал еще кругловато воздевать руки над головой. К счастью, Юлиуса Гадрабы в то время в ателье не было. Йозеф же Бочек выказал поразительную сообразительность — он стоял с какой-то доской в руках, ожидая, не надо ли будет просунуть это заграждение между соперницами. Потому что Мильнерова порывалась выбежать из-за стола, а Климова — дорваться до нее. А тут появилась и брошенная Фидлером клиентка: дамочка лет двадцати пяти и, видимо, веселого нрава. Красавица, одета богато и со вкусом. Флора Мильнерова, вне себя от ярости, упала в обморок. Силач Бочек, бросив свою доску, успел ее подхватить. Вера Климова откровенно выразила надежду, что это, бог даст, инфаркт.

Я покачал головой, но нельзя же было упрекать Карличека за скандал, хотя именно он выдумал устроить эту встречу. Он-то вел себя прилично. Неприлично вели себя только любовницы Арнольда, и Карличек мог сослаться на то, что никак не ожидал такого от культурных людей.

Он вновь доказал мне — вернее, не сам доказал, но так уж получилось, — что он, как всегда, целясь в одну мишень, счастливым образом попадает в другую. Когда-то Скала назвал Карличека потомком доктора Фауста. Это, пожалуй, вполне годилось для объяснения некоторых загадочных успехов Карличека.

— Клиентка пришла в восхищение от инцидента, — довольно вяло продолжал он. — Все твердила: «О, как это романтично! О, эта любовь!» и тому подобное. Климову она с ходу стала величать не иначе как «дорогушей», объяснила, что любовь — или величайшее счастье, или величайшее несчастье человека, а в сущности, она бессмысленна и интересна лишь как самоцель. Еще эта дама высказалась в том духе, что обожает сентиментальные любовные истории, что без любви земной шар обезлюдел бы, но что это, в общем-то, невелика беда. Климова смотрела на нее чертом. Мильнерова не реагировала вообще — ей было дурно от бешенства. Дама не обиделась. Предложила Климовой отвезти ее домой, та согласилась. Они вышли на улицу, я за ними. Там стоял прямо-таки роскошный автомобиль. Дама приехала в ателье после того, как туда пришел я — автомобиля тогда еще не было. Я-то рассчитывал сам проводить Веру домой, в надежде по пути вытянуть из нее что-нибудь, но теперь мне оставалось только беспомощно смотреть, как они усаживаются. Я испытывал разочарование и чувство неудачи. С Мильнеровой разговаривать было невозможно, Вера делала вид, будто не замечает меня, а дама только хохотала. Она сама вела машину. Я не видел разумной причины тому, что она встряла в инцидент, и стал об этом размышлять. Тогда-то ее циничные разглагольствования о любви и показались мне какими-то не нашими. И я записал номер ее машины.

— Что ж, это может пригодиться, — одобрил я.

— Безусловно. Потому что я сразу навел справки: владелицей машины оказалась Элизабет Уинфрид Госсарт, секретарь британского посольства.

— Гм, — сказал я опять.

— Нет, подумайте, почему этакая высокая особа не ездит в машине с дипломатическим номером? Почему она желает фотографироваться именно у Фидлера? Или до нее дошел слух о высоком мастерстве исполнения? Как-то не укладывается это у меня в голове. Да, вчера дела Фидлеров начали давать серьезные трещины... Испугались-то они еще раньше, потому и убрали аппарат для чтения микроточек. Но это означает, что теперь они уже не могут ни получать приказы, ни вести переговоры посредством микроточек, и потому вовсе не удивительно, что Госсарт сама заглянула в ателье под вполне логичным предлогом — сняться.

— Микроточки мы ищем в английской переписке Фидлера, — вставил я.

— Ну и нашли?

— Пока нет. А то бы последствия уже сказались. Конечно, их могли помещать и на чем-нибудь другом. К примеру, на банкнотах.

— Там или тут, но какая-то роль им отведена, — утомленно вздохнул Карличек. — Короче, нельзя говорить о случайности, я в случайности не верю, а аппарат, возможно, спрятан у Госсарт. Этой красотке так же необходимо было заглянуть сегодня в ателье, как и мне. И вовсе не удивительно, что мы там встретились, это даже логично. Если Фидлеры занимаются шпионажем, то — помните о героизме чувств старшего? — делают это они только для английской разведки.

Карличек устало зевнул, дав мне время справиться с изумлением: ведь полковник сказал то же самое, чуть ли не теми же словами!

— И чтоб эта элегантная Элизабет пошла сниматься в такое ателье! — презрительно добавил Карличек. — Кого она хочет обмануть? Меня она там, правда, не ожидала встретить. И пожалуй, осталась бы сидеть в съемочном павильоне, пока я не испарюсь оттуда, но по какой-то причине ее вдруг заинтересовали любовницы Арнольда, особенно Климова. О них ведь до сих пор не знали ни Госсарт, ни Бедржих Фидлер. И Госсарт не побоялась разыграть сценку с «дорогушей» просто потому, что защищена дипломатической неприкосновенностью. А что говорил ей Бедржих Фидлер, засунув голову под черное сукно, мы вряд ли узнаем, пока не припрем его как следует к стене.

— И она довезла Климову до дому?

— Довезла. По дороге, конечно, могла говорить с ней о чем угодно. Я же обратился к нашим обычным транспортным средствам, то есть к своим двоим плюс трамвай, и нашел Веру дома в полном порядке. Но я просто замотался.

— Сейчас прикажу отвезти вас домой, — участливо сказал я.

Но Карличек так глубоко погрузился в мысли, что вряд ли слышал мои слова.

— У Климовых тоже странные какие-то отношения, — задумчиво протянул он, — Вина родителей, как везде. Климова-мать сама сетует на своих родителей, так что тут уже проблема трех поколений. Старики были так привержены порядку, что, в сущности, испортили ей жизнь. Выдали за человека порядочного, но тоже пуританина. И до самой его смерти она жила, так сказать, на двадцать процентов. И после уже ничего нельзя было поправить... А ей хотелось и пошутить, и поплясать, были у нее какие-то мечты, влюбленности — и все она упустила. Годы-то прошли... Она говорит: еще и сегодня была бы на верху блаженства, если б остались у нее хоть воспоминания о какой-нибудь молодой шалости. Но позади пусто. Поэтому она и предоставила дочери полную свободу, пускай, мол, порадуется жизни, убережет она дочь от такой судьбы, как ее собственная... Девчонка неплохая, только уж воли дает себе вдвойне — и за себя, и за мать, — словно считает себя обязанной наверстать то, что упущено старшей Климовой. И кончила бы она, пожалуй, куда хуже, не будь в ней этой упорной привязанности к Арнольду Фидлеру. Вот уж, ей-богу, подозрительное счастье...

Все это Карличек говорил, опустив голову. Но вот он поднял на меня глаза.

— Вера не тревожится за Арнольда. Но не знает, что будет дальше. Кто-то завладел его ключами от дачи, а ведь сам он по доброй воле никогда бы их не отдал.

Пока, он анализировал вслух обстановку в семье Климовых, задумался в свою очередь я и почти не слушал его. Если я сейчас и вспомнил его слова, то только потому, что вскоре сам познакомился с этой семьей. А вот его замечание насчет ключей тотчас заставило меня очнуться.

— Как вы сказали, Карличек?

— Возможно, это правда, — отозвался он. — Наши-то еще во вторник заподозрили, что дверной замок вовсе не был заперт, когда дверь разбивали топором. Планка с отверстием, куда входит язычок замка, почти не повреждена. Это может означать, что преступник спокойно отпер замок подходящим к нему ключом, а взлом только имитировал. Кончив дела внутри дома, он вышел, закрыл дверь и только тогда пустил в дело рычаг и топор. Висячий замок он действительно открутил, но тут вдруг увидел, что забыл запереть дверной замок. И дважды повернул ключ в замке уже разбитой двери. В общем-то, мы так и подумали, надо было только выяснить, поворачивался ли еще ключ в поврежденном замке. Проверить это можно было только соответствующим ключом, чтоб не действовать силой и соблюсти те же условия, что были у взломщика. Этот настоящий ключ я получил у Веры Климовой.

— И ключ Веры отпирает и запирает разбитую дверь?

— Сравнительно легко.

Это было весьма важное обстоятельство.

Если злоумышленник действительно имитировал взлом, то постарался, конечно, проделать все так, как если бы у него не было ключа. Но он допустил промах. От промахов не гарантировано ни одно преступление; невозможно заранее математически точно запланировать, как пойдет дело. При расследовании преступлений всегда рассчитывают на такие промахи и потому тщательно ищут их. В данном случае обнаружить промах преступника оказалось не слишком сложно; правда, это было пока что всего лишь более или менее обоснованным предположением — следов на замке могло не быть и по другой причине. Но если принять это предположение за факт?

— Если кто-то взял ключи у Арнольда, — словно подхватил мои рассуждения Карличек, — то этот человек мог спокойно отпереть дверь дачи и не трудиться выламывать замок — разве что он хотел отвести от себя подозрение в том, что связан с Арнольдом или с кем-либо из его компании. Но — стоп! — Тут Карличек подавил зевок. Он был совсем бледен, черные тени залегли под глазами, и даже стекла его очков казались захватанными. — Взлом произошел где-то между воскресеньем и вторником. В понедельник Арнольд привез на дачу шкаф. Один он с этим гробом справиться не мог. В доме все еще было в порядке, иначе он поднял бы тревогу. Арнольд поставил шкаф в прихожей, запер дачу, сел в грузовик и уехал. И разумеется, увез с собой ключ. Если он приезжал на мотоцикле, преступник мог напасть на него из засады. Но никаких следов этого мы не обнаружили. Арнольд мастер драться, к тому же у него был пистолет. Вот когда мы разыщем этот грузовик, сможем ответить с большей достоверностью на все наши пока что трудные вопросы. Впрочем, в одном только случае злоумышленник мог действовать вполне спокойно и именно так, как я вам обрисовал.

— В каком?

— В том, если им был сам Арнольд Фидлер.

— Верно.

— Допускаете вы это?

— Почему бы и нет?

Карличек разочарованно вздохнул.

— В таком случае перед нами обыкновенное мошенничество для получения страховки.

Вера Климова говорила, что они обставят дачу всем новым, старую мебель Арнольд застраховал. Да, они могли придумать такую маленькую аферу; тем более что источники доходов Арнольда были нам подозрительны. Он привез шкаф, остался на даче, разгромил все внутри, а шкафа не тронул, он был уже частицей «всего нового». Чтобы получить полную сумму страховки, мало было простого взлома. Нужно было что-нибудь более серьезное. Поэтому к симуляции взлома прибавили и симуляцию того, что на даче будто бы что-то тщательно искали. А после официального установления размеров ущерба предъявили бы страховой полис... Да вот только до сих пор Арнольд его не предъявлял.

— Завтра справимся в страховом агентстве, — Карличек опять зевнул. — Если страховой договор действительно заключен, а никто не предъявил полис, хотя бы и по доверенности, значит, с Арнольдом все-таки что-то случилось. Не стану же я бросать мотоцикл бог знает где, уклоняться от встреч со знакомыми бог знает почему и не стану исчезать, когда надо получать страховку. Такие поступки просто немыслимы. Старый Фидлер уже тогда был мне подозрителен, когда завел нас на площадь Штроссмайера. Потому что ему ближе всех к карманам Арнольда. Это бесспорно. Следовательно, именно он мог схватиться за топор, чтобы избежать подозрения. Ключом Веры Климовой он не мог воспользоваться, поскольку ничего о ней не знал до сего дня. Одним словом, Бедржих Фидлер вместе со своим потомком во что-то впутался и теперь вынужден молчать во что бы то ни стало, потому что он, помимо всего прочего, еще и герой. И не видел он никакого Арнольда в окно ресторана. Он лгал, что видел, старый жулик. Он только подкреплял ложное свидетельство Гадрабы о том, что Арнольд заходил в ателье. Не был там вчера Арнольд. Этот паук Гадраба тоже врет. Они со старым Фидлером в сговоре. И не Арнольд звонил в понедельник утром в мебельный магазин. За Арнольда выдавал себя кто-то другой. И в магазине Арнольд не появлялся, послал туда экспедитора с деньгами. И левый грузовик взяли умышленно, чтоб мы не могли его разыскать и спросить шофера, кто из владельцев ключей отвозил шкаф на дачу.

От волнения и усилий Карличек даже зарумянился. Он выдавал уже последние запасы энергии.

— Значит, вы припутываете сюда и Гадрабу?

— С чистейшей совестью, — мстительно ответил Карличек. — Арнольд или уже за границей, или кто-то его где-то насильственно удерживает, или же он мертв. Будь он свободен, не бегал бы так идиотски, как это хотят нам представить — то в кожаном, то в полотняном. Если он удрал за рубеж, то оставил здесь ключи и еще что-то опасное, и старый Фидлер с Гадрабой в тревоге разыскивают это что-то. А может, мальчик решил сыграть над папенькой злую шуточку перед тем, как убраться за пределы родины, и намекнул ему об этом — он ведь ненавидел отца. Или он забыл что-то компрометирующее, и это надо было найти. Второй вариант: если Арнольд где-то задержан, то дело не обошлось без Госсарт, и тогда понятно, отчего она все время смеется. Пожалуй, она — третья возлюбленная Арнольда Фидлера. Вот и удерживает его — для любовных утех и из политических соображений — на территории посольства, куда нам доступа нет. То-то выгодно! Арнольд сидит там добровольно или нет, но, по-видимому, с ведома, согласия, а то и по совету своего папочки. Менее вероятно, что старик сам его держит где-то взаперти. Но допустим, посадил сына на цепь где-нибудь в подвале, а теперь у самого галлюцинации, когда выглядывает в окошко... Третий вариант: Арнольд убит. В этом Фидлер-старший вряд ли виновен непосредственно, но если он знает, кто и за что кокнул его сыночка, то все равно вынужден приписать это на свой счет — и вынужден молчать. Здесь уже попахивает шпионажем, а в этой профессии убийство — вовсе не убийство, а просто устранение помехи. В таком случае Бедржих Фидлер покрывает, конечно, уже не сына, а того, кто его убрал, что вполне могло привести старика в то состояние, в каком мы его находим. Из этого вытекает, что надо бы еще раз, да основательнее, пошарить в лесу вокруг дачи. И горячо рекомендую вам не прекращать поиски в лесу у девятнадцатого километра.

Я встал и положил руку на плечо Карличеку.

— А вы разве слышали, чтоб я отменил прочесывание леса, после того как Фидлер и Гадраба заявили, что видели Арнольда?

Карличек выпрямился:

— Значит, вы не верите, что он объявился! Это хорошо. Редкий мертвец разгуливает по улицам и вскакивает в трамваи.

— Да, такого не бывает, вы правы. Что же до интриг с разведками и бегства за границу, то мы предпринимаем кое-какие шаги. Идите спать, юноша! Я вас прямо видеть уже не могу!

— Иду, — Карличек с трудом встал. — Пора уже. Замечу еще только — между старым Фидлером и Гадрабой должны существовать какие-то более близкие отношения, если оба так дружно врут. Не носил ли Гадраба раньше другую фамилию? Например, Яндера?

Он неизбежно должен был прийти к такому смелому предположению.

— Сделаем так, Карличек, — успокаивающим тоном сказал я. — Это я тоже беру на себя, чтоб вы могли спать спокойно. Яндера исчез. Но мы расследуем прошлое Гадрабы и попробуем выйти на Яндеру с противоположной стороны. Довольны вы? Ну то-то же! И пока не думайте больше ни о чем. Не такой уж у вас сильный организм. Или хотите, чтоб у вашего Карлуши был больной папочка?

— Не хочу. Только я еще думаю...

Я нежно вытолкал его, за порог. Но он обернулся и, пока я затворял дверь, успел договорить:

— Только я еще думаю, этот микроаппарат может быть у Гадрабы.

Лишь после этого он окончательно удалился.

12

Болеть у Карличека должен был скорее язык, чем ноги: он столько наговорил со вчерашнего дня, что голос его так и звенел у меня в ушах.

Или в моей голове роились все эти путаные, не согласующиеся друг с другом мысли, подавляющее большинство которых возникло в мозгу Карличека, причем часть их легла в основу работы моего отдела, гоняющегося за чем-то, что могло оказаться ничем?

В воскресенье мне удалось пообедать — сейчас уже не вспомню, где и как. Я с трудом мог упомнить, над чем работают мои сотрудники, хотя обычно мне не нужно даже заглядывать в какие-либо записи. Мои товарищи перемешались с многочисленными подчиненными надпоручика Скалы; даже его самого я не мог разыскать, когда надо было сообщить, что ухожу потолковать с уборщицей Фидлера — по совету Карличека. Пришлось передать это заместителю Скалы. Изучить прошлое Гадрабы я поручил той группе, которая занималась розыском знакомых или родственников Яндеры. Родственники его что-то никак не всплывали; напрасно напрягал свои силы уголовный розыск, причем благодаря Карличеку уже со вторника. Я понимал, что совершенно некритично нацелился на Гадрабу: не было ведь никаких доказательств, что он солгал о появлении Арнольда.

Уборщица Фидлеров пани Ольсецкая жила на окраине в районе Панкрац. К счастью, я застал ее дома. Она была одна, занималась уборкой. Это сидело у нее в крови — поддерживать порядок. Ольсецкая была уже пожилая, но статная, высокая и сильная женщина, по виду добрая душа. В ее квартире пахло грудным младенцем и красками. И верно, вскоре я узнал, что ее дочь замужем за рисовальщиком реклам и что у них недавно родилась дочурка. Еще вернее я догадался, что супруг самой пани Ольсецкой — каменщик: я заметил его рабочую куртку, приготовленную для стирки, и типичную для строителей коротенькую трубочку-носогрейку. Я также сравнительно легко сообразил, что молодые вышли погулять с ребенком. А вот чего никак не мог угадать, так это того, что старый Ольсецкий с утра строит дачку где-то за Збраславью. Узнав же об этом, я ни на минуту не усомнился в том, что трубки у него две — вторую он взял с собой.

Строительство дачки Ольсецких послужило отличным переходом к разговору о вилле Фидлеров — разговору дружескому, ибо с пани Ольсецкой только так и можно было разговаривать. Эта женщина, видно, никогда не раздражалась. Зарабатывала семья прилично и жила довольной, мирной жизнью. Мое появление ничуть не удивило Ольсецкую — на этой неделе ей уже приходилось общаться с работниками уголовного розыска. Муж ее сколачивает загородный домишко тоже ради ребенка, как в свое время это сделал пан Фидлер. Я сидел на добела выскобленной табуретке. Передо мной благоухало блюдо домашних булочек. К своему сожалению, я вынужден был с благодарностью отказаться от них — а скажите сами, когда это холостяку выпадает счастье отведать домашнего печения?!

Ольсецкая назвала Арнольда шалопаем, но осуждать его не стала. К Фидлерам она ходит уже два года, конечно же, пан Арнольд рос и мужал у нее на глазах. Мальчик нуждался в более сильной руке, в таком человеке, которого бы он боялся и уважал.

— Сколько раз бывало — меня бы он скорее послушался, да что толку, когда отец слаб! Уж я-то сумела бы выгнать мальчишку из постели, когда он отсыпался по полудня! Да разве сладишь, коли отец потакает...

Я не стал спрашивать у Ольсецкой того, о чем, как я полагал, ее уже спрашивали работники уголовного розыска. Но при первой же возможности завел речь о новом костюме Арнольда.

— И еще куртка новая? — удивилась она. — А как, скажите, это выглядело?

Я терпеливо описал полотняный костюм — все, что услышал от Бедржиха Фидлера.

— Ну нет, — хорошенько подумав, сказала Ольсецкая. — Ничего такого я у них не видела. А могу перечислить все, до последнего галстука, хотите?

— Не надо, спасибо. Значит, вы уверены, что не было у Арнольда такого летнего костюма?

— У него есть коричневые брюки отличного качества, светлая куртка, в прошлом году куплена... Вещи все дорогие. И сохранились прекрасно. Впрочем, молодой пан не постеснялся бы выбросить денежки и на какую-нибудь обнову. Может, купил что вчера, в субботу... Нет? А где вы это нашли?

— Видите ли, пани Ольсецкая, — тут я несколько покривил душой, — нам нужно доказательство, что эти вещи принадлежат Арнольду.

— Я этого доказать не могу, — решительно заявила она. — Только вряд ли это его костюм. Да что, уж не утонул ли бедняга? Вещи-то где сыскались, на берегу, у плотины?

— Нет, — улыбнулся я. — Они пока что только у меня в голове.

Итак, костюмчик-то старый Фидлер выдумал!

Мы и раньше подозревали, что он догадался о слежке за собой. И не мог Фидлер считать своего «ангела-хранителя» слепцом, неспособным заметить парня в кожаном костюме, с рюкзаком за плечами. Потому и одел он призрак своего сына в другой костюм — причем, конечно, не в те вещи, которые остались висеть дома. Скажем, Арнольд купил вчера новый костюм. И, скажем, переоделся прямо в примерочной, а кожаный костюм велел завернуть и оставил там на хранение. Очень милая версия. Но Бедржих Фидлер не продумал до конца свою ложь: стремясь придать ей правдоподобие, он заявил, что еще в прошлый вторник искал ключи в карманах несуществующего костюма...

Итак, благодаря Карличеку не отсутствие костюма привело нас к сомнениям в правдивости Бедржиха Фидлера, а, наоборот, ложь Фидлера привела нас к уверенности, что такого костюма у Арнольда и не было.

— Понимаете, пан Фидлер думает, будто видел на улице своего сына в этих брюках и куртке, — объяснил я Ольсецкой. Не было смысла скрывать это от нее, Фидлер мог и сам ей сказать. — Значит, он ошибся, видел другого человека, похожего на сына. Тем более что этот человек не обернулся на его зов. Вы пока ничего пану Фидлеру не говорите, эта встреча немножко успокоила его, а то он серьезно тревожился об Арнольде.

— Ну... — Ольсецкая пожала плечами. — Встревожиться ему следовало бы давно. Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить... Кто их знает, что они там творили, на даче-то...

— В понедельник вы ведь убирали их квартиру?

— А как же.

— Ничего особенного не приметили?

— Ничего. Разве что молодой пан уже ушел. Такого еще не бывало. По понедельникам он обычно спит чуть ли не до обеда.

— А может, он и не ночевал дома в ночь на понедельник?

— Не знаю. Постель-то была смята, но это еще с пятницы могло остаться. Сами они никогда не застилают и постельное белье не проветривают.

— В котором часу пришли вы туда в понедельник?

— Около половины одиннадцатого. Я на трамвае езжу, от нас это далековато. Окна у них стояли настежь, это я еще с улицы заметила.

— Вы сочли это признаком, что оба уже ушли?

— Да нет...

— Я тоже так думаю. Летом лучше спится при открытых окнах.

Ольсецкая засмеялась, словно я сказал что-то смешное.

— Только не там, что вы! Как же, выспишься там при открытых окнах! Дом-то угловой, на перекрестке, а вы не знали? С трех сторон по стрелкам трамваи громыхают, три остановки там, машины, мотоциклы, гудят, скрипят тормозами, и вообще... Даже ночью немногим лучше поди. А с утра в понедельник вдобавок, помню, рельсы там меняли, целый день грохали под окнами. Квартира на втором этаже, с улицы все слышно. Ну, привыкнуть, конечно, можно, и поначалу, видать, шум не мешал пану Фидлеру, он ведь с войны вернулся. А у молодого такой привычки нет, ребенком он больше на даче жил. Одним словом, спят они при закрытых окнах. Открываю уже я сама. И это не лучше, а хуже: столько сажи да пыли налетает, что поскорей закрываешь. Особенно когда через перекресток какой-нибудь грузовик пыхтит. Нет, не хотела бы я там жить.

— Почему же тогда у них были открыты окна? Вы усматриваете в этом какое-то исключение?

— Исключение? Ну, разве так... Да все объяснилось. У них молоко убежало. Целый литр! Пан Фидлер в ванную ушел, а про молоко-то и забыл. Оно убежало и пригорело, всю квартиру зачадило — не видать ничего. Пан Фидлер и отворил окна. А запах пригорелого еще и в полдень чувствовался. Я битый часкастрюльку ножом отскребала.

Пригоревшее молоко и открытые окна в седьмом часу утра почти доказывали, что Арнольда дома не было.

Я попрощался с Ольсецкой и ушел с намерением зайти к Бедржиху Фидлеру на квартиру. Я надеялся, что застану хозяина дома — ему ведь рекомендовалось находиться там, где его можно легко найти в случае надобности. К тому же он должен был понимать, что мы за ним ведем наблюдение.

О моем местонахождении тоже всегда должны были знать, поэтому я позвонил в свой отдел из уличного автомата.

Трубку взял Лоубал. Сообщил, что Фидлер уже дома, причем вид у него прямо-таки больной. Видимо, здорово развеселил его Карличек очной ставкой двух любовниц сына. Я сел в трамвай. По дороге все поглядывал на часы. Ага, вот: шестнадцать сорок две! Почти наверняка в эту минуту «ГР-2» начал передачу. Полковник не отменил своего разрешения.

Шестнадцать пятьдесят.

Сейчас, наверное, полковнику уже докладывают о передаче... Трамвай прополз через всю Прагу и наконец добрался до другого конца города, к старому дому на углу Т-образного перекрестка. За домом велось наблюдение, но я никого не заметил. Наблюдатель не получал приказа вступить со мной в контакт. Тем более что он из группы Скалы и мог просто не знать меня в лицо.

А шум на этом перекрестке и впрямь оглушающий.

Я позвонил в квартиру Фидлеров. Бедржих открыл сам. Глянул на меня помертвевшими глазами из-под поднятых дугами бровей. Он был без пиджака, в рубашке и брюках.

— Разрешите войти, пан Фидлер? — мягко спросил я.

Он — ни слова. Оставив дверь открытой, медленно повернулся ко мне спиной и поплыл своей неслышной походкой в глубь квартиры. Я сам запер дверь и двинулся за ним.

В квадратную прихожую выходило пять дверей: прямо напротив входа две небольшие, справа побольше, слева еще две. Правая дверь была открыта, за нею виднелась сумрачная, неуютная кухня с кафельным полом. С потолка свисала опускающаяся лампа со старомодным стеклянным абажуром. Печь с кухонной плитой явно не служила своему назначению — на ней стояла газовая плитка на две конфорки. Обставлена кухня была скудно, случайной мебелью. Полка с книгами, буфет, шкаф, доверху забитый жестянками, стол, на нем немного посуды, кушетка... Окно во двор.

Бедржих Фидлер вошел в кухню, я последовал за ним. Он сел на кушетку и уставился в окно.

Беспорядок в кухне явно доказывал отсутствие пани Ольсецкой по субботам и воскресеньям.

— Ну как, пан Фидлер? — заговорил я.

Он не шевельнулся. Видно, и до моего прихода сидел здесь вот так — апатично, равнодушно. Если вчера он был воплощенное несчастье и жалобные излияния, обнаруживал хоть что-то похожее на желание надеяться, то сегодня он был подавлен до тупого безразличия.

— Вы не хотите разговаривать со мной, пан Фидлер?

Он даже не взглянул на меня. Промямлил упавшим голосом:

— Не о чем...

— Что вы скажете по поводу любовных интрижек вашего сына?

— Ничего.

— Вы правы — лучше ничего не говорить. Вы не покажете мне квартиру?

— Идите сами куда хотите. Мне уже все равно. Погубил я сына, теперь он губит меня. Так мне и надо. Его будут допрашивать. Сердца у вас нет. Бьете меня безжалостно... — Все это он произносил очень вяло. — Да, был у меня беспорядок, за то и расплачиваюсь. Какой из меня заведующий. Ну, выгонят. Никто никогда меня не понимал, одна только покойница жена. Умру я. Покончу с собой. Это мне нетрудно.

Я подсел к нему на кушетку.

— Повремените с таким решением, пан Фидлер, пока мы не отыщем вашего сына...

— А я уже и видеть его не хочу. Он виноват. Должен теперь скрываться. И придется ему убираться отсюда.

Внезапная твердость его тона поразила меня.

— В чем он виноват?

Фидлер выдавил вымученную улыбку, уголки его губ опустились, подбородок поднялся, выражая мучительную горечь. Ни у кого я еще не видел подобной маски. Быть может, это и была та самая душевная решимость, на которую рассчитывал Карличек.

— Я ведь вам уже намекал. — Голос Фидлера стал таким же глухим и безнадежным, как прежде. — Его доходы, его образ жизни... все — нечистое. А сколько я ему внушал, что это плохо кончится! Я-то знаю больше, но все скрывал, хотел защитить, разве это удивительно? А теперь — нет. Больше не защищаю. Меня мутит от его связи с этой Мильнеровой. Она просто самка, а он — животное. Они предавали меня, почву из-под ног выбивали. Что угодно я заслужил, только не это. Я и сам толком не понимаю, как это, но чувствую, что именно поэтому перестаю его любить. Он окончательно стал мне чужим. И не заслуживает никаких моих забот. Посмотрите, — он сунул руку в карман, — вот этого вы не могли найти в его вещах, потому что я ношу это при себе.

На его дрожащей ладони лежала обыкновенная хромированная зажигалка, только чуть побольше обычной.

— Вы знаете, что это? Самая современная шпионская камера для микрофильмов. Вот, видите? Нажимаешь пружинку, крышечка откидывается — и снимаешь. Прекрасная вещь, исключительная...

Я взял «зажигалку» у него из рук, захлопнул крышку и открыл кассету. Миниатюрная камера была пуста.

— А, вы в этом разбираетесь, — сказал Фидлер.

— Это не первая подобного рода кинокамера, которую мы конфисковали, — ответил я. — Как она к вам попала?

— Конфискуете... — задумчиво кивнул Фидлер. — Понятно. И я показал ее вам вовсе не затем, чтобы вы ее мне вернули. Я тоже ее конфисковал. У Арнольда. Тайно. Украл.

— Из нового летнего костюма?

— Нет. Как-то раз он пришел домой пьяный. Вывалил на стол все из карманов. Я зашел к нему. Он был груб со мной. Я просил, я говорил, что так продолжаться не может, попробовал даже пригрозить, что придется ему уйти с работы в ателье, а он меня высмеял, оттолкнул, да, толкнул так, что я пошатнулся. А сам ушел в ванную. Тогда-то я и нашел это среди его вещей на столе.

— С пленкой?

— Без.

— Вспомните хорошенько, пан Фидлер.

— Без пленки. От ужаса я так и застыл, не мог двинуться с места, пока он не вышел из ванной, и тогда, сам не зная для чего, я сунул «зажигалку» в карман. Арнольд со мной не разговаривал, в ванной он лил себе воду на голову, весь облился и, как был, одетый, бросился на кровать и тотчас заснул.

— Странно, — сказал я. — Как только кто-нибудь из вас уходит в ванную, так роковым образом забывает что-нибудь. То шпионскую камеру, то молоко на огне...

Фидлер недоуменно посмотрел на меня.

— Продолжайте, продолжайте, — подбодрил я его. — Наверняка это еще не все.

— Да я ведь... На другой день он стал ее искать. Я нарочно задержался дома. Он разбрасывал вещи, а когда я его спросил, что он делает, огрызнулся: потерял, мол, что-то, до чего мне дела нет, и соваться нечего. Он не хотел сознаться, что у него была эта камера, и мои подозрения укрепились. Он слова не сказал про «зажигалку», знал, что меня не обманет невинная внешняя форма. Я много думал, что же теперь делать. Прямо заговорить с ним об этом не решался. А он вскоре хлопнул дверью и был таков. Помчался в ателье, вывел свой мотоцикл и опять до ночи пропадал. Думал, видно, что забыл где-то камеру или выронил, и отправился искать. Накануне пьян был, вот и не вспомнил, что привез ее домой. Возможно, он отдал куда-то проявить пленку и мог подумать, что по небрежности оставил там и камеру.

— А когда вернулся?

— Когда вернулся, только хмурился.

— А вы что?

— Я?.. Я составил план, как заставить его бросить это дело. Поймите же, я отец. Не доносить же мне на родного сына! То, что он уже совершил, же исправишь, знал же я это. Да и доказательств у меня не было, только камера да его беспокойство. Господи, если б он мне хоть немножко доверял!.. Быть может, надо было поступить как-то иначе, разумней, но мой план возник не из соображений разума, я просто чувствовал, что так будет лучше всего. Удержать мальчика от дальнейших шагов по дурному пути, прошлое все скрыть — вы понимаете, конечно, какое чувство мной руководило...

— Понимаю. Но вы полагаете, оно вас оправдывает?

— В чем?.. Нет. Не оправдывает. — Он снова уставился в окно. — Теперь это чувство все равно уже куда-то уходит, и я об этом сожалею больше всего. Все что угодно, только не это животное, эта Мильнерова! Что бы дурного ни совершил мальчик — ничто не подействовало бы на меня так ужасно, как это.

Он уже снова был во власти какого-то странного чувства.

— Вам следовало бы разумнее относиться к этому, пан Фидлер, — заметил я.

— Разумнее? Да никакого разума здесь и быть не может! Рассудку тут делать нечего.

— Как вас понимать?

Ответил он не колеблясь, и ответ прозвучал сравнительно спокойно:

— Еще полтора года назад Мильнерова была моей любовницей. Я порвал с ней, чтобы не оскорбить чувств сына. Но теперь думаю, какое-то время она путалась с нами обоими. Задохнуться можно в этой грязи...

Тут уж я не сразу нашелся, что сказать. Фидлер растирал горло, словно его на самом деле душило.

— Так какой же вы составили план? — спросил я немного погодя.

— План... Я его и осуществил. Выждал два-три дня, а потом сказал сыну, что его спрашивали двое незнакомцев. Он же, вместо того чтобы испугаться и во всем довериться мне, исчез. Теперь вот скрывается и, возможно, убежит за границу. Быть может, он подозревал, что кто-то украл камеру, что возникло целое дело, потому-то и на дачу вломились... Не знаю. На меня он не подумал, ко мне не обратился. Вот почему я так обрадовался, когда увидел его из окна ресторана. А он убежал... Я хотел остановить его, сказать, что бояться ему нечего, никто его не спрашивал, что камера у меня...

— То есть вы хотели попросить у него прощения и вернуть камеру ему?

— Бог весть что я сделал бы... — упавшим голосом проговорил Фидлер.

Я встал.

— Покажите мне стол, с которого вы взяли «зажигалку» .

Я понимал его чувства — рецепт к ним дал мне Карличек. Когда-то Бедржих Фидлер не превозмог отвращения к фотогеничной вдове владельца фотомагазина, и никогда он не переставал любить свою жену-англичанку. С этой позиции и следовало оценивать его отношение к Флоре Мильнеровой — отношение, конечно, совершенно иного рода, однако, вернее всего, не лишенное глубокого чувства. А душевные, эмоциональные побуждения Бедржиха Фидлера и порождали его, скажем, героические поступки. В конечном счете, по его разумению, подвигом могла быть даже ложь.

Первая из двух левых дверей вела в комнату Арнольда, обставленную очень просто. Посередине стол с двумя стульями, хромированная кровать с пуховым одеялом, заправленная заботливыми руками пани Ольсецкой. Шкаф, комод, радиатор газового отопления. Окно закрыто. Уличный шум явственно проникал сюда даже через двойные рамы.

Я не стал производить подробного обыска — это уже было сделано. Простота обстановки характеризовала обитателя комнаты с неожиданной стороны. Ни одной картины, ни одной книги. Окно без занавесок уводило взгляд через широкую улицу на откос, поросший травой. Единственным украшением был довольно дорогой ковер на навощенном желтом паркете. На полированном столе бювар для письма и подставка для вечной ручки. Больше ничего. Ни вазочки, ни салфетки. На ночном столике только ночник. Будильника у Арнольда Фидлера не было. К чему?

Зато соседняя комната — Бедржиха, — точно такая же по размерам, была забита мебелью. И если, несмотря на двухдневное отсутствие пани Ольсецкой, там был еще порядок, то, верно, только потому, что со вчерашнего утра у Бедржиха Фидлера не было ни времени, ни желания его нарушать. Но на диван-кровати подушки были разбросаны, простыни сбиты, свидетельствуя о беспокойной ночи. На письменном столе у окна высилась стопка журналов, преимущественно по специальности, и лежало несколько книг. За этим столом Фидлер, наверное, часто работал при свете настольной лампы. Или погружался в думы, а то читал, усевшись в кресло под большим торшером. Была у него и пишущая машинка. На столике для цветов под стеклом — фотографии сына и умершей жены. Возле двери столик с телефоном. Радиатор газового отопления казался здесь уже лишним. Большой секретер с узеньким шкафчиком сбоку еле втиснулся. В секретере — целые залежи альбомов с фотографиями, неровные ряды книг. На крышке секретера — глобус, настольные часы и несколько фотоаппаратов. На стене картина маслом, изображающая пристань на Темзе. Окно затянуто тюлем. Общее впечатление — что здесь всего слишком много, глаза разбегаются, трудно сосредоточиться на чем-либо.

Отец и сын жили бок о бок — и каждый совершенно по-иному.

— Разрешите позвонить? — спросил я.

— Пожалуйста, — с тупым безразличием отозвался Фидлер.

Я набрал номер своего отдела.

— Немедленно пришлите сюда двух человек. С бумагами.

Фидлер сел в кресло под торшером. Брови его теперь не были подняты дугой. Если я правильно догадался, что поднятые брови для него нечто вроде плотины, задерживающей проявления его взволнованности, то в эту минуту ничто не волновало Фидлера. Какое-то новое чувство заморозило или разрушило все прежние.

— Если под «бумагами» вы разумеете мои письма в Англию, — устало проговорил он, — то не стоило труда. Они мне уже не нужны. Мне теперь вообще ничего не нужно.

— Вам нужно одно, — возразил я. — Встряхнуться, поступать разумно и говорить правду.

Он не ответил. Опершись на подлокотник кресла, опустил голову на ладонь и закрыл глаза. Он отдыхал. Игнорировал меня.

— В сущности, — произнес он так тихо, что я с трудом расслышал его, — я душевно нездоров. Надеюсь, это достаточно разумное суждение. — После этого он уже ни разу не шевельнулся.

Я терпеливо ждал своих людей. Порой стекла закрытого окна слабенько дребезжали, сотрясаемые уличным движением. Шум неприятно контрастировал с мирным видом на травянистый откос, видневшийся из окна. И это еще в воскресенье! Что же тогда тут делается в будни, когда движение куда больше? Фидлер не проявил ни малейшего интереса, когда наконец-то прозвенел дверной звонок. Я пошел открывать и впустил двух сотрудников своего отдела.

Фидлер не обратил на них внимания. Догадывался, наверное, что его ждет.

Один из вошедших протянул мне ордер, и когда я внес в него фамилию и подписался, он подошел к Фидлеру.

— Вы пойдете с нами. Одевайтесь.

Фидлер даже не пошевелился. Я подошел к нему сам. Положил руку ему на плечо.

— К этой мере, пан Фидлер, я прибегнул по двум причинам, — сказал я. — Во-первых, чтобы подвергнуть вас официальному допросу, а во-вторых, чтобы помешать вам совершить какой-нибудь опрометчивый поступок, которым вы все равно ничего не достигнете. Вставайте.

Я отвел руку, которой он подпирал голову. Утратив опору, голова бессильно упала набок. Вслед за нею склонилось набок и все его тело.

Бедржих Фидлер был мертв.

13

Мы вступили в неравную борьбу со смертью. Мои сотрудники отнесли его в машину, я тем временем позвонил в больницу — так получалось скорее. Судя по последним словам Фидлера, я вправе был заподозрить отравление. Он воспользовался минуткой, когда мое внимание отвлеклось, и проглотил что-то. Я предупредил врачей, что Фидлер отлично разбирался в фотохимикалиях — чтоб они могли как можно скорее сориентироваться и принять эффективные меры. Сам я еще задержался в квартире. Потом запер ее, а ключи взял с собой.

Все усилия вернуть Фидлера к жизни оказались тщетными. Что-то напрочь парализовало сердечную мышцу.

— Вскрытие покажет, — проворчал патологоанатом, мой хороший знакомый, с которым я, однако, встречался преимущественно при таких вот печальных обстоятельствах. — Если он был специалистом, как вы говорите, то, несомненно, мог пользоваться в работе средствами, к которым обязательно прикладывается предостережение насчет того, что может произойти, если кто вздумает полакомиться ими. Вот он, видать, и сделал из этого выводы. Послезавтра можете хоронить.

Карличека мы не стали беспокоить. Сам он не появлялся — значит, отдыхает еще. Впрочем, с тех пор, как он удалился на отдых, прошло не так много времени. Скала полагал, что Карличек объявил бы смерть Фидлера последним примером его эмоционального героизма.

— Это я наперед знаю, — добавил он, — а посему сей потомок доктора Фауста нам пока не нужен.

Возможно, то был действительно один из эмоциональных подвигов Фидлера. Но какое чувство заставило его принять яд? То, которое у него возникло, когда он узнал о любовной интрижке Мильнеровой? Я не забыл, до чего претил Фидлеру гедонизм фотогеничной вдовушки. Но в данном случае я склонен был думать, что Фидлер, покончив с собой, стремился чего-то избежать. Его ложь осталась неопровергнутой. Если все свои действия он предпринимал ради сына, то и самоубийство его было в интересах сына. Фидлер защищал его, но почувствовал слабость своей обороны, разглядел свои оплошности — и решился на вечное молчание. Ибо — в этом я был уверен, и он, вероятно, тоже — на первом же допросе из-под наносов лжи и притворства всплыла бы истина.

Группа Скалы — за исключением Карличека — снова отправилась на квартиру Фидлера с заданием искать главным образом химикалии. Я не пошел с ними.

Под вечер я получил странное донесение.

Сорок пять минут назад Вера Климова вышла из дому и взяла такси на ближайшей стоянке. Но прежде, чем она уехала, с ней заговорил наш наблюдатель.

Он растолковал девушке, что мы не имеем права ограничивать свободу ее передвижений, однако в ее же собственных интересах нам надо знать о них. Пока не разыскан Арнольд Фидлер, мы не можем выпускать ее из поля зрения. Так что, если она не согласна на иное, ему придется следовать за ней на машине. Вера язвительно осведомилась, что имеется в виду под словом «иное».

Наш сотрудник ответил, что под этим подразумевается ее согласие на то, чтобы он поехал вместе с ней. Вера благосклонно разрешила. Она старалась держаться как благородная дама. Заявила, что считает своего провожатого человеком надежным, ибо его рекомендует само служебное удостоверение, и пригласила сесть рядом с собой в такси, добавив, что разрешает провожать себя, пока у того силенок хватит.

Таксист подвез необычную парочку к британскому посольству. Тут Вера простилась, объяснив, что она-то приглашена некоей значительной особой на чашку чая, а он — нет. Уплатив за проезд, она вошла в посольство, а наблюдатель остался на улице.

После этого таксист охотно и очень быстро подвез к нам постового в форме, который и доложил ситуацию.

Я решил, что наблюдатель должен остаться у здания посольства и ждать Климову. На всякий случай послал к нему еще одного человека.

Нет, все-таки интересно, до чего быстро подружилась Элизабет Госсарт с Верой Климовой! Приглашение на чай, конечно же, могло исходить только от нее. Видимо, Госсарт сделала это предложение, когда везла Веру домой. Тогда возможно, что Карличек не так уж далек от истины, предполагая, что Арнольд Фидлер скрывается в английском посольстве.

Сам я отправился на квартиру Климовой. Почему-то мне никак не удавалось сохранять спокойствие, вернее, непреклонность духа. Со вчерашнего дня настроение мое основательно изменилось, причем к худшему. Сияющий летний день, теплый и радостный даже под вечер, казался мне окутанным какой-то странной грустью — и это несмотря на то, что навстречу мне попадались люди с целыми охапками цветов, много детей, мальчиков и девочек, похожих на пестрых бабочек. Она была завоевана в боях, эта жизнь, и заслуживала того, чтобы ее защищали от ползучих страхов. Но на все это падала тень трагедии Фидлера, омрачавшая даже солнечный свет. Сам ли бросился Фидлер навстречу злополучной участи или его толкнула какая-то чужая сила? Он жил и умер как достойный жалости бедняга. По всей видимости, его захватил своим колесом и вверг в пропасть профессиональный шпионаж, служащий совершенно иным интересам, чем были его собственные. Он погиб потому, что не понял вовремя простую закономерность: подрывая или допуская подрыв строя своего общества, человек неминуемо подрывает и губит собственное существование. От этого не уйдешь. Самоубийством Фидлер изобличил себя. В чем точно — мы еще не знали. Но он себя изобличил. Избрал бегство такого рода, чтоб сделаться недосягаемым. Ускользнуть. Будь у него чистая совесть или будь на его счету только ошибки, в которых он, кстати, частично признался, он бы этого не сделал. Надо рассуждать трезво. Его слепая, преданная отцовская любовь тоже не могла дать такую серьезную трещину от того только, что́ он узнал из очной ставки Арнольдовых любовниц. Допустим, Бедржих Фидлер до смерти стыдился самого себя; хорошо. Допустим, его убила его собственная ненормальная чувствительность. Но зачем он тогда отдал мне «зажигалку», зачем рассказал ее историю, дав тем самым серьезные доказательства антигосударственной деятельности сына? Он мог спокойно оставить ее в кармане и тем обратить подозрение на самого себя! После смерти ему ведь было бы все равно...

И еще интересно, как разовьется дело с Гадрабой. В его показаниях не фигурировал пресловутый летний полотняный костюм. Но возможно, вскоре будет фигурировать кое-что из его прошлого, и его не спасет даже бегство Фидлера в смерть...

Наконец я добрался до дома, где жила Вера Климова с матерью, и убедился, что Карличек был прав, описывая отношения в этой семье. Мать Климовой, беспечная и равнодушная, с улыбкой, слегка окрашенной непреходящей горечью, открыла мне дверь, держа в руке какое-то белье; на носу у нее были очки. Белье и очки она положила потом на столик швейной машинки, и разговор мог начаться.

— Что-то вы уж очень этим интересуетесь, — сказала она с несколько наигранным спокойствием. — Но я свои принципы не скрываю и менять их не собираюсь.

— Да я вовсе не хочу ни в чем вас переубеждать!

— Стало быть, вы разумнее того, кто был тут до вас. Он даже распространялся, что надо бы учредить интернат усиленного воспитательного направления для молодежи с ущербной моралью и испорченным характером. Смешной он, право, не сердитесь.

— Это он из добрых чувств, — заступился я за Карличека.

— К кому, господи? — Она вроде немножко обиделась.

У старшей Климовой были совершенно белые, пышно-волнистые волосы и бледное лицо. Зато очень живые, окруженные морщинками глаза; такие же морщинки разбегались от уголков ее губ.

— Не знаю, — начал я, — делится ли с вами дочь всем, что переживает...

— Об этом не печальтесь! — перебила она меня, махнув рукой. — Доверия между нами хватает — как раз потому, что она знает: никогда я не стану надоедать ей своими поучениями.

— И даже советами?

— Какие там советы! Что я знаю-то? Работу да домашнюю каторгу... Не обучать же ее этому.

Самым деликатным образом я высказал мнение, что обе крайности нехороши. Она это выслушала уже с более приветливым видом.

— Ваша дочь влюблена в не очень надежного парня. Вы с ним знакомы?

— Он за ней на мотоцикле приезжает, — кивнула она.

— И увозит ее в компанию, которая изо всех сил старается вести себя неприлично. Был среди них даже один уголовник.

— Вы не сказали мне ничего нового.

— И вас это не пугает?

Климова с нетерпеливым жестом возразила:

— Как постелет, так и ляжет. Я только говорила ей, что сама бы на такое не решилась. За всю жизнь ни разу не провела я ночи вне дома. Не будь она мне дочкой, я бы ей просто позавидовала. Девчонка сама зарабатывает на жизнь, значит, и ума у самой должно хватать. А приберет меня господь — она не пропадет. Не нужны ей ни я, ни мои советы. Разве что вот оторванную лямку пришью. Конечно, парень стоит ей много нервов, да какая же любовь без страданий? Этак и романы не о чем было бы писать.

— Надеюсь, вы знаете — парень ее исчез.

— По-моему, там уже все в порядке.

Я спросил, как вела себя Вера, вернувшись после очной ставки в ателье. Климова-старшая, в своей равнодушной искренности, ничего не стала скрывать:

— Сначала все насвистывала. Когда она злится, всегда свистит, чтобы думали, будто ей нипочем. Свистеть она еще в школе научилась, даже в два пальца. Дома я ей запрещаю свистеть, иной раз и у меня терпенье лопается. Не такая уж я мягкая — просто не вмешиваюсь в ее дела. Иногда она и сама перестает свистеть и тогда рассказывает мне, что с ней такое; а то и не рассказывает.

— Что же она рассказала вам сегодня? Что все в порядке?

— Ничего не рассказала. Ушла к себе в комнату. Что она там делала, не знаю. Потом позвонили в дверь, я пошла открывать, а Вера меня перегнала. Это опять явился ваш очкарик. Вера его не впустила. А он и не собирался входить, просто порадовался, что она добралась до дому в целости. Вера ответила, что лучше бы он сам постарался добраться домой в целости, да и захлопнула дверь у него перед носом. И опять ушла к себе, а я пошла на кухню, и мы ни о чем не разговаривали. Только уж за обедом она сказала, будто какая-то баба хотела отбить ее парня и она за это разорвет ее на куски,

— Так это и значило, что все в порядке?

— Нет. У Веры даже аппетит пропал. Опять засела у себя в комнате, видно, думала, как бы отомстить. А потом к нам поднялась соседка снизу — у нее телефон есть — и сказала, что кто-то Веру спрашивает. Дочка так и бросилась вниз, чуть не по перилам съехала. Потом примчалась обратно и давай красоту наводить.

— Кто же ей звонил?

— Не знаю. Я только спросила, вернется ли она к ужину. Она ответила: не мое, мол, дело. — Климова пожала плечами. — Вот я и думаю, что все в порядке.

Узнав фамилию нижней соседки, я спустился к ней.

— Я охотно оказываю соседям эту услугу, — сказала радушная женщина, — тем более что звонят им не слишком часто.

А звонил Вере какой-то мужчина, голос вежливый такой, звучный. Себя не назвал, только извинился: мол, по срочному делу.

— Часто ли звонят Вере Климовой?

Соседка припомнила, что за последний год это было раза два.

— И тот же голос, что сегодня?

— Вот не скажу, простите. Этого я не могу упомнить.

— Вы слышали, что говорила Вера по телефону?

Женщина ответила, что считает неприличным торчать рядом в прихожей и подслушивать чужой разговор. Но Вера была взволнована и страшно нетерпелива, первые слова чуть ли не выкрикнула, когда она не успела еще закрыть за собой дверь в комнату. Слова эти были следующие: «Вера у телефона... Арнольд, это ты?!» Или «Адольф». Она не ручалась, что точно расслышала имя.

Дальше Вера понизила голос. Сама говорила мало, больше слушала. В конце концов сказала что-то вроде «приду обязательно». Закончив разговор, продолжавшийся не более минуты, она, все еще немного взволнованная, постучалась к хозяйке, поблагодарила и побежала домой.

Я тоже поблагодарил ее и поспешно откланялся. Неподалеку от дома была стоянка такси — именно здесь Вера брала машину, — и я уехал.

В отделе мне сообщили, что Вера Климова еще не выходила из посольства. Я послал туда дополнительно людей, так что мы полностью оцепили здание, тихое и безлюдное в нерабочий день, словно заколдованный замок. Упустить Веру Климову мои люди никак не могли.

Я позвонил на квартиру Фидлера и еще застал там Скалу. Мы обменялись информацией. Скала удивился:

— Неужто девица бегает на свиданки в посольство? Вот это уровень! Я, например, всегда назначал свидания на базарной площади или где-нибудь в этом роде... А здесь у нас — ничего нового. Нудная работенка. Скоро кончаем.

Затем я позвонил по засекреченному номеру, и меня соединили с полковником. Выслушав, он отвечал таким раскатистым басом, что мембрана трещала:

— Продолжать! Госсарт функционировала уже в нескольких странах. Всякий раз она проваливалась, но ни разу не удавалось выдворить ее. Талантливая полиглотка, бегло разговаривает на шести языках. Вполне вероятно, что в состав дипломатического корпуса ее могла сунуть разведка. Так делается. Видно, ей в колесо попал какой-то камушек. Надо постараться, чтоб там как следует заскрипело.

А Карличек все спал... Когда проснется — то-то удивится!

Однако все произошло наоборот. Проснулся я, и удивился тоже я.

Но минутку. Не будем забегать вперед. Человеку, чтобы проснуться, надо сперва уснуть. Мне удалось это сделать в двенадцатом часу ночи. К тому времени Вера Климова все еще не покидала посольства. Меня спросили, что теперь делать. Я ответил:

— Ждать. Славно она там, видно, развлекается.

Разумеется, ее следовало задержать, как только она высунет свой кокетливый носик из объекта, пользующегося правом экстерриториальности.

Вскоре после полуночи меня разбудил телефон. Сон у меня глубокий, но он мгновенно улетучился — такая уж привычка вырабатывается у нашего брата. Ага! — подумал я. Наконец-то Верочка Климова...

Ничего подобного. Звонил наш патологоанатом.

— Алло! — сердито проворчал он. — Очухались? А мы произвели срочное вскрытие.

— Прощаю вам, что разбудили меня. Дело того стоит. Ну и как?

— Никак. Бедржих Фидлер умер не от яда. Обыкновенная angina pectoris[171]. Сердечный спазм. Он часом не спал, когда это с ним случилось?

— Как?! Значит, естественная смерть?!

— Естественная, если вы это так называете. Самоубийство исключено. Ни о каком яде и речи нет.

Я положил трубку. Доктор, кстати, бросил ее первым. Я вытянулся на кровати, закинув руки за голову.

Значит, не намеренное бегство? Это несколько меняло ход моих умозаключений. Да, теперь смерть Фидлера сделалась особенно неприятным обстоятельством. Будь он жив, возможно, рассказал бы все...

Я взял телефон. Что Вера Климова?

Ничего. Еще не вышла. А из посольства и мышь не проскочит.

Так. Тут тоже ничего не поделаешь. Я закрыл глаза. Наш брат умеет засыпать даже от злости. Анализ и решение — завтра.

В два тридцать пять меня поднял дверной звонок. Пришел Трепинский с таким сообщением, которое не рекомендовалось передавать по телефону.

— Ответ для «ГР-2» пришел точно вовремя. Расшифрован.

Да, поторопились в Западном Берлине! Встревожились. Отозвались на первую же передачу «ГР-2». Это было многообещающе.

— Вот текст. — Трепинский протянул мне бумагу. Я прочитал:

«Немедленно ликвидировать тайник девятнадцать. Следить за подозрительным Фидлером. Направляем человека группы ГК 12/37. Связь через запасного связного. Передатчик спрятать. Для верности повторяем».

Отлично! Операция «Зет-58» не провалена. Западноберлинскому центру так же непонятна роль Арнольда Фидлера, как и нам. Тайник у девятнадцатого километра можно сбросить со счетов, тем более что нам известны другие.

— Немедленно информируйте полковника, — приказал я Трепинскому.

Новый засылаемый агент будет, конечно, искать контакта, — и прежде всего с Майером. Разумеется, через запасного связного. Хорошо. Придется приготовиться к встрече гостя. Приятного в этом будет мало. Потому что — это мы знали — каждый человек, зарегистрированный под кодом ГК 12/37, профессиональный убийца.

14

К понедельнику положение было следующим. С самого раннего утра начались поиски грузовика, отвезшего шкаф на дачу. Пока ограничивались автохозяйствами Большой Праги. Приблизительный тоннаж, примерное описание водителя, записи рейсов и прочие известные нам детали несколько помогли уточнить вопросы, по все равно их оставалось слишком много. О том, чтобы объявить по телевидению розыск, мы еще не думали.

Легче было выяснить прошлое Юлиуса Гадрабы. Работа над этим началась еще ночью. Утром поступило донесение: биография вроде бы в порядке. Правда, именно в нужные нам критические годы существовали кое-какие пробелы; приходилось ждать более тщательного расследования.

Пожалуйста. Можем и подождать. И вообще тут что-то не складывается. Юлиус Гадраба — этакий слизняк, глубокий ипохондрик, старый Нарцисс, он так дрожит за свое спокойствие, что даже не женился. Меж тем Яндера производил впечатление мужественного человека. И он был разведен. Его бывшую жену разыскать невозможно.

Прочесывание леса вокруг девятнадцатого километра я отменил. Гласное наблюдение за дачей, ателье и квартирой ослабил. К завтрашнему дню постепенно сведем его на нет. Я счел нецелесообразным отменять все разом. Создать видимость, будто наши поиски завершились без результата, было лучшей стратегией.

Я также умерил активность розысков Арнольда Фидлера. Продолжать их следовало просто в форме проверки в общественных местах да смотреть на улицах, не встретится ли похожий на него человек. Посольство Великобритании по-прежнему было окружено; за входящими и выходящими велось наблюдение. Вера Климова все еще не появлялась. Наши люди заглянули на работу к ее матери. Та ничего не знала о Вере, но и ничего дурного не подозревала. Была уверена, что она у своего парня. На работу в магазин Вера не явилась.

В фотоателье царили растерянность и смятение. Коллективу было официально сообщено о внезапной кончине заведующего. Заменял его временно Йозеф Бочек, но ему было нелегко: из всех работников на месте оставался один Юлиус Гадраба, и тот был способен только попеременно возлагать руку на сердце и на голову да сетовать на свое слабое здоровье, подорванное такими событиями.

Флора Мильнерова на работу не вышла — и дома ее тоже не оказалось. Юлиус Гадраба причитал, что эта женщина что-нибудь над собой учинит, и, хватаясь за сердце, пророчествовал, что все это сведет его в могилу. Он горько жаловался на исчадие ада, на безжалостного детектива в гражданском платье, виновника вчерашнего тягостного инцидента, и призывал его к ответственности, хотя исчадие ада в данный момент отсутствовало. Несколько позднее сей «безжалостный детектив» высказался по этому поводу следующим образом:

— Ничего Мильнерова не сделает, разве что новое знакомство завяжет. И Гадраба не помрет, он до ста лет будет жаловаться на слабое здоровье, да только кто ему поверит. Гадраба врал потому, что врал Фидлер-старший, а Фидлер-старший каким-то подозрительным образом взял в союзники angina pectoris. И результаты вскрытия меня не поколебали, и безупречность Гадрабы тоже. Если верить всему, что подтверждается официально, никуда мы не продвинемся.

Выслушав эту сентенцию, Скала забушевал, призывая громы небесные на голову Карличека. Тот только примирительно помаргивал.

Я пошел посоветоваться с полковником. На сей раз он принял меня в своем служебном кабинете.

— Нет, право, хотел бы я познакомиться с этим вашим Карличеком, — прогудел полковник своим потрясающим басом. — Я понял его так, что он всерьез надеется обнаружить в квартире Фидлера какой-то яд, действие которого как две капли воды похоже на приступ стенокардии.

— Да, иначе его нельзя понимать, — согласился я.

— Потому-то мне и любопытно познакомиться с ним. А пока передайте ему от меня привет. Но если он болтал впустую — привет отменяется.

Закурив свою вонючую сигару, он проворчал:

— Ну, а как вы хотите устроить с этим молодчиком из группы ГК? Не дадите же вы Майеру с ним встретиться? Это была бы катастрофа!

— Я сам с ним встречусь.

— В роли Майера? Вряд ли. Майер у них зарегистрирован. Стоит этому «Геку» вас увидеть, и он все поймет. Я считал вас умнее. Как же вы думаете поступить?

Встретиться должны были трое: Август Майер, агент ГК 12/37 и запасной связной — им был профессор Гвидо Коларж. До сих пор Майеру не было нужды обращаться к нему, этой связью он должен был воспользоваться лишь в крайнем случае. Но теперь, после его тревожного сообщения, разведцентр сам рекомендовал прибегнуть к этому связному. Нас, конечно, радовало, что операция «Зет-58» не пострадала по вине Арнольда Фидлера. Однако встречу названных трех лиц можно использовать еще и для скорейшего и полного завершения операции. В этом смысле идея поднять тревогу через ГР-2 оказалась удачнее, чем мы предполагали.

Вместо Августа Майера, разумеется, выступим мы.

Агент ГК 12/37 должен встретиться с Майером у профессора Коларжа и получить от него более подробную информацию. Это ясно. Далее его задачей будет без проволочек ликвидировать «подозрительного Фидлера», то есть убить его, ибо это наивернейший способ. Таким образом, агент ГК 12/37 поможет нам в розыске Арнольда Фидлера. И в этом профессор Коларж мог оказать ему содействие более, чем кто-либо иной, — и нам, конечно, тоже, или даже нам прежде всего. Если можно назвать Арнольда Фидлера «дичью», то эту добычу мы должны будем вовремя вырвать из смертоносных лап «Гека».

В свое время профессор Коларж преподавал в высшем коммерческом училище. Признанный специалист в области экономики, он занимал несколько весьма прибыльных должностей. К югу от Праги, неподалеку от реки Бероунки, он построил себе очень красивую виллу.

В коммерции он придерживался капиталистических принципов. Во время оккупации вел себя сдержанно. После войны — индифферентно. В сорок восьмом вышел на пенсию и навсегда поселился на своей вилле. В последние годы нередко был зван в различные посольства и представительства, где принимал участие в научных беседах о мировой торговле.

Когда Август Майер начал активно сотрудничать с западноберлинским центром американской разведки, ему сообщили данные о посреднике запасного связного, имя и адрес которого он обязан был запомнить, нигде не записывая. Коларж был только посредником между Майером и настоящим запасным связным, имени которого Майер не знал. К Коларжу он должен был обратиться в случае серьезной тревоги или по указанию центра.

Тогда-то нам стал ясен смысл широко разветвленных знакомств профессора. Почтенный ученый с седой шевелюрой и седой бородкой, всегда державшийся прямо, словно аршин проглотил, чистенький, надушенный тонкими духами, стремился внушить впечатление, будто носит в душе подавляемую обиду на то, что не признан человечеством. Он был звеном в цепи, которую мы не должны были обрывать его арестом; и разумеется, мы не могли сыграть его роль — в отличие от роли Майера. Никто из нас не мог, одевшись в такой же, как у него, чуть потертый вечерний костюм, появиться на посольском приеме в числе восьми десятков приглашенных или членов делегаций. Арест Коларжа был бы просто холостым выстрелом, который только вспугнет дичь. Одним словом, добраться до пана профессора было нетрудно, — но он был не тот, кто нам нужен. Если в рамках операции «Зет-58» он выполнял функцию посредника запасного связного, то это надо было понимать так, что если, к примеру, по каким-либо причинам «ГР-2» не сможет передать какое-то сообщение по рации, профессор Коларж сумеет совершенно незаметно передать его кому надо, то есть человеку, который имеет возможность переслать это сообщение по дипломатической почте. Но кто этот человек? Мы не могли последовать за паном профессором на территорию посольств, а если б мы и заставили его назвать нам этого человека — тот, конечно, тяжко оскорбился бы и предпринял соответствующий демарш.

И вот теперь нам открывалась редкая возможность. Профессор Коларж, конечно, извещен о том, что к нему может явиться человек с документами на имя Майера, а также и агент ГК 12/37. У Майера — паспорт на имя Майера и еще на имя Ноймайстера. Два удостоверения на одного и того же человека внушат профессору непоколебимое доверие. А большего вам и не надо. Кого пришлют в качестве агента ГК 12/37, заранее не может быть известно, значит, этот «Гек» должен представиться паролем. О пароле им легко договориться, а может быть, он даже на всякий случай установлен заранее и его нетрудно сообщить Коларжу. Нам этот пароль неизвестен. Ничего, опыт у нас есть, и мы знаем, как это делается.

Я сказал полковнику:

— В ночь со среды на четверг луны не будет. Метеорологи предсказывают перемену погоды. Будет облачно.

— Облачно будет, — кивнул полковник. — Нога у меня мозжит. — Он прихрамывал из-за старой раны. — А вообще не очень-то верьте сводкам погоды.

— В таком случае я рад, что могу положиться на вашу ногу.

— Это можете. Не исключен и дождь.

— Тем лучше. Значит, будет западный ветер и полная тьма. Если у них есть там что-нибудь вроде вашей ноги, товарищ полковник, то они наверняка не упустят такого случая. Перебросят агента на воздушном шаре. По-моему, они убеждены, что медлить нельзя. Это доказывает быстрый ответ на передачу «ГР-2».

Способ этот был нам известен. Все черное: воздушный шар, комбинезон, перчатки, капюшон. Агент высадится как можно ближе к жилищу Коларжа, конечно, на какой-нибудь достаточно темной поляне. А там есть такая. Ориентировать шар он сможет по огням Праги, Этот метод в данных обстоятельствах неизмеримо выгоднее, чем переход границы по какому-либо из наземных «каналов».

— Мы перекроем все подступы к вилле Коларжа, — объяснил я полковнику свой план, — причем по самому широкому кругу. Мы далеко продвинулись в изучении ситуации, в то время как они, в сущности, не продвинулись совсем. «Гек» застрянет в нашей сети, остальные поймаются на нашу удочку.

— Так. А как вы себе представляете дальнейшее?

— Очень просто. Из карманов и из головы «Гека» я вытяну все и сам предстану перед Коларжем в его роли. Эти люди, правда, крайне жестоки, но отнюдь не мужественны. Как только дело оборачивается для них плохо, они утрачивают всякую смелость.

Полковник задумался. Потом проворчал:

— Учтите, бывают и исключения из правила.

— Я уверен — мы разберемся в любой ситуации.

— Ладно. Даю вам разрешение явиться к Коларжу в роли «Гека». А как с Майером?

— Майер ввел в заблуждение центр, но здесь — совсем другое дело. Здесь ему пришлось бы взять инициативу на себя. Этого он не сумеет. Вместо него к Коларжу должен явиться способный заместитель.

— Такой заместитель должен быть похож на Майера, который наверняка занесен в фототеку резидента.

— Полного сходства не нужно. Конечно, когда Коларж будет докладывать о встрече, он постарается описать его внешность. Однако для этого достаточно одной приметы, поскольку, как мы убедились, ни у западноберлинского центра, ни у здешней резидентуры никаких подозрений нет.

— Что за примета?

— Очки, товарищ полковник. Август Майер носит очки. Карличек — тоже.

— Черт! — грохнул полковник. — Так вы имеете в виду Карличека? Нет, я серьезно хочу его видеть! Вот уже третье дело за последние несколько лет, когда он вам так успешно помогает. Словно вы без него и обойтись не можете. Вы что, добыли его из лампы Аладина? Но ведь Госсарт его видела! Странно было бы, если б она не запомнила его по тому инциденту в фотоателье.

— Знаю. Но миллионы людей на свете носят очки, а она с ним больше не сталкивалась. Ее встреча с Карличеком в роли Майера осуществится черезпосредничество профессора Коларжа, который не знает лично ни Карличека, ни Майера. Я хотел бы прибегнуть к одной хитрости: заставить Госсарт с помощью Коларжа войти в контакт с американским резидентом, которого нам так нужно раскрыть. Тот подтвердит ей, что Майер в опасности — центр, безусловно, информировал его об этом. В результате Майер сделается весьма важной особой для обеих резидентур. Но эту задачу нельзя возложить на «настоящего» Майера. Поэтому его должен заменить человек, способный на такую игру.

— Так вы говорите, Карличек? — глубоким басом прогудел полковник.

— Только Карличек, товарищ полковник. Это человек, способный на сто процентов вжиться в любую ложь, если только вобьет себе в голову, что для дела полезно считать ее истиной. Кроме того, он обладает целым рядом других качеств, подходящих для такого особого случая.

— А если Коларж ознакомится в американской резидентуре с фотографией Майера?

Я должен был признать, что полковник думает обо всем.

— До этого не дойдет, — покачал я головой. — А если дойдет, то Коларж сможет сказать, что по фотографий трудно разобрать, а главное, что Майер показался ему более худым. Но это можно объяснить постоянным нервным напряжением Майера ввиду опасности разоблачения и утомительной работы. Кроме того, тут могло быть стремление несколько изменить внешность. Майер мог покраситься, постричься по-новому, надеть очки без оправы — обычно-то он носит очки с широкой оправой. В общем, об этом я не беспокоюсь. Если Коларж доложит резиденту, что к нему явился человек в очках с двумя паспортами — а они у Карличека будут, — то этого вполне достаточно, потому что резидент, возможно, уже его ждет.

Полковник помолчал. Потом бросил в пепельницу окурок сигары, предоставив ей дотлевать в кучке пепла, подал мне руку на прощанье, одновременно шаря другой рукой в коробке со своим ужасным моряцким куревом.

— «Гек» еще не явился, — гулким басом пророкотал он, — разве что чудо какое произошло. Я соединюсь с командованием пограничных войск и попрошу наглухо запереть все «каналы». На это достаточно одного часа. — Он проводил меня до двери. — Если дело пойдет на лад, можете не докладывать мне о подробностях. Майера, естественно, спрячьте. Еще что-нибудь?

— Пока ничего.

— Ну, бегите.

Я ушел так поспешно, что и впрямь чуть ли не побежал.

— Как можно скорее найдите мне Карличека! — распорядился я, входя в свой отдел.

— А он уже ждет вас, товарищ капитан!

Вот этому я был рад.

— Карличек! — Он сидел в моем кабинете и дружески моргал мне в знак привета. — Бросьте все свои дела, есть задача поважнее. Слушайте внимательно: вам предстоит нечто необычное. Но, впрочем, вы можете и отказаться, хотя я твердо на вас рассчитываю. Огромная ответственность!

Я отдал необходимые распоряжения Трепинскому и трем другим сотрудникам отдела. Смысл этих распоряжений был пока непонятен Карличеку, но он был полон внимания и заверил меня, что не откажется, что бы я ему ни предложил.

Затем я подробно объяснил ему задачу, хотя нас то и дело прерывали телефонные звонки и люди, прибегавшие за указаниями. Выслушав меня, Карличек долго молчал, склонясь над картой, которую мы разложили на столе, чтоб обозначить размещение наших постов. Под конец он заявил, что должен сообщить мне нечто важное.

— Это не горит, Карличек, — оборвал я его. — Помолчите теперь.

— Не могу, — качнул он головой. — Но я буду краток. Вера Климова еще не вышла из посольства.

— Значит, статус-кво, — нетерпеливо прервал я его. — Мне интереснее было бы услышать обратное! Все равно мы скоро найдем объяснение этой загадке.

— А у нас есть еще одна загадка: исчезла Флора Мильнерова.

— Что?!

— Мы опасались, как бы она от несчастной любви не перерезала вены. Вчера ведь она от волнения в обморок грохнулась. Если Бедржих Фидлер внезапно умер, то и с ней могло случиться что-нибудь подобное. Поэтому мы вскрыли ее квартиру.

— И ее не было?

— Не было.

— Кто же это столь преждевременно за нее встревожился? Гадраба?

— Я, — совершенно добровольно сознался Карличек. — Причем умышленно.

— Могли бы обойтись и без этого. Флора Мильнерова не тот тип, такие не кончают с собой от несчастной любви.

— А я этого и не утверждаю.

— Так чего же вы дурака валяли?

— Дурака мы валяли весьма удачно, — сказал Карличек. — Мы что-то предчувствовали — не знаю, что именно. И вот: в квартире Мильнеровой все перевернуто, много вещей испорчено. Картина почти такая же, как на фидлеровской даче. А дверной замок не тронут. У преступника были ключи. Отпер ими дверь, а уходя, опять аккуратно запер.

Я на секунду опешил.

— Но это значит — на даче не нашли того, что там искали, и стали искать у Мильнеровой, — заключил я с мудрым видом.

— Не только это, — подхватил Карличек. — Бедржих Фидлер мертв, у Гадрабы алиби. Стало быть, и в квартире Мильнеровой похозяйничал кто-то неизвестный — если, конечно, не сам Арнольд. Кто-то навострился завладевать чужими ключами. Если этот кто-то ищет вещь, спрятанную Арнольдом, он мог прийти к выводу, что ее прячут его любовницы...

— Поскольку вы сами вытащили их на солнышко. Да, это можно обдумать, но не теперь. Пригласите сюда надпоручика Скалу, нам надо с ним договориться. Надеюсь, он сможет обойтись без вас.

— О, Скала даже обрадуется, — буркнул Карличек. Он явно хотел сказать что-то еще, однако я недвусмысленно дал понять, что сейчас это не ко времени.

Скала пришел, когда организация нашего предприятия шла полным ходом. Я думал, его поразит новое задание Карличека, но у надпоручика был такой вид, словно он поставил кое на чем крест.

— Правильно, — сказал он. — Карличек не криминалист, он — иллюзионист. Вы нашли для него подходящее дело. Ведь это он, — Скала с внезапным раздражением ткнул пальцем в съежившегося Карличека, — это он привел с собою слесаря и стал твердить, будто если что-то произошло у одной любовницы Арнольда, то, логически рассуждая, нечто подобное должно произойти и у другой. Пришло бы вам в голову утверждать, что кто-то вломится в квартиру Климовой, используя при этом ключи, несомненно взятые у нее?

— Именно это пришло в голову мне, — вставил Карличек.

— Теперь уж молчите, Карличек! — вспыхнул Скала. — Что касается ключей, то до сих пор все происходило одинаково. Владелец ключей бесследно исчезал, кто-то являлся в его квартиру и превращал ее в свалку утиля. Если б мы не вышли на Мильнерову уже два-три дня назад, нам все равно пришлось бы к ней заглянуть. Но этот вот сидящий здесь ясновидец словно наперед знал, что будет разыгрывать роль на профессорской вилле и, следовательно, ему некогда будет заниматься Мильнеровой. Как по-вашему, вредная вы личность, где теперь Мильнерова?

Карличек молчал, только помаргивал за своими стеклами.

— Видали?! — воскликнул Скала. — Знает ведь, а не говорит! Она у Госсарт, в английском посольстве, так? Раз там Арнольд Фидлер и Вера Климова, значит, Мильнерова тоже там, и точка.

— И все трое без ключей? — удивился Карличек.

— Да, все трое, потому что именно там-то ключи у них и отбирают! Ведь это и есть ваша великолепная идея, верно? Слесарная мастерская леди Госсарт! Уж не станете ли вы отрицать, что сегодня и к Климовым кто-то проник, воспользовавшись тем, что мать ее до вечера на работе?

— Боже мой! — озадаченно вскричал Карличек. — А ведь вы, товарищ надпоручик, может быть, и правы!

Скала покраснел.

— Я?! И вы осмеливаетесь приписывать эту идею мне? Ну, это уж слишком! Может, вы еще посоветуете зайти за Климовой-старшей в прачечную и попросить ее сбегать с нами к ней домой, посмотреть, все ли цело?

— Это вы решите сами.

— Еще бы! За ней уже поехали.

— Интересно, чем кончится, — перевел дыхание Карличек. — Сюрпризы не исключены.

Вскоре затем Скалу позвали к телефону в соседнюю комнату. Оказывается, в квартиру Климовых проник злоумышленник. В страшной спешке обследовал всю мебель, выбросил на пол белье, одежду, посуду, все безжалостно изломал, побил, выдрал. Уходя, захлопнул за собой дверь — замок остался нетронутым.

Скала мгновенно откланялся, крикнув с порога:

— Кто-то же должен был там его увидеть, черт возьми!..

Я в растерянности потер подбородок. Потом спросил:

— Больше вам ничего не приходит в голову, Карличек?

— Ничего, — мотнул он головой. — Я обдумываю свою роль.

— Сейчас начнем репетировать, — пообещал я. — Только сначала ответьте: не вспоминается ли вам нижний, запертый ящик в новом шкафу Арнольда?

— Отнюдь, — не моргнув глазом, соврал он.

Я посмотрел на него серьезно:

— Не обижайтесь, Карличек, и не тормозите работу мозга, когда надо мобилизовать все его ресурсы. Мы с вами ведь почти были убеждены, что преступник нашел то, что искал, на даче Фидлера, в одном из английских ящиков. Теперь это опровергается, не правда ли? Ничего он там не нашел, раз искал потом еще в двух квартирах. Но почему же он тогда не заглянул в нижний ящик?

Карличек пожал своими узкими плечами.

— Наверное, потому, — нашел он соломоново решение, — что шкаф открывали по какой-то другой надобности, а не для того, чтобы в нем что-то искать.

15

В четыре часа дня, после тщательного обсуждения нашего плана, Карличек ушел, чтобы хорошенько подготовиться. На следующее утро ему должны вручить два паспорта — на имя Майера и на имя Ноймайстера, — снимки на которых будут заменены его собственными. После этого ему надлежало тотчас отправиться к профессору Коларжу. Там с ним должен встретиться я — завтра, послезавтра, в общем, когда получится. Если, конечно, не произойдет что-нибудь чрезвычайное. В прямой контакт с нами Карличек уже не имел права вступать.

Около пяти часов, когда я начал проверять исполнение своих распоряжений, мне сообщили, что из английского посольства вышла женщина.

Это была Флора Мильнерова.

За ней, конечно, стали следить. Она попыталась остановить занятое такси, потом села в трамвай. В подъезде ее дома к ней вежливо обратились два сотрудника уголовного розыска в гражданской одежде. Мильнерова была куда менее вежлива. Дерзко спросила, что им опять от нее понадобилось. Они ответили:

— Мы хотим только предупредить вас, чтоб вы не пугались.

— А я вас и не испугалась.

Тогда ей объяснили, что ее может встревожить беспорядок, оставленный в ее квартире неизвестным злоумышленником. Мильнерова так и впилась в них взглядом, как бы подозревая, что беспорядок сотворили они сами.

Ее спросили о ключах — она ответила, что не выпускала их из рук. В прихожей, под зеркалом, лежат дубликаты ключей. Других экземпляров не существует. .

— Зеркало в прихожей было, — они старались поделикатнее подготовить женщину, — но больше его нет. Упало и разбилось.

— Ах так! — Вид у нее был злой, она отнюдь не собиралась падать в обморок.

Вошли в квартиру, и Мильнерова подняла крик. Как это они посмели влезть в чужую квартиру и сломать замок?! Она об этом сообщит куда следует!

— В общем, обвиняла нас, вместо того чтобы возмущаться злоумышленником, — сказал мне по телефону Скала. — Она сейчас у нас, мы составили протокол. На вид она хорошо выспалась и сыта. Не хотите на нее взглянуть?

Ради этого я отложил проверку сделанного. Когда мы со Скалой вошли, она уставилась на меня враждебным взглядом. Сама она была в полном порядке.

— Скажите, что вам понадобилось в посольстве? — обратился я к ней с вопросом.

— Это мое дело, — отрезала она.

— Как вы туда попали?

— Я здесь не для того, чтобы объяснять это.

— Тогда откройте хотя бы, когда вы вышли из дому.

— Сегодня в полдень, если вам так уж надо знать.

Скала посмотрел на меня. Я кивнул, и он напустился на нее:

— Из дому вы вышли еще вчера и в посольство попали самое позднее в половине шестого вечера, потому что с этого момента здание было под наблюдением. А вы не невидимка.

Мильнерова смутилась.

— Ладно. Не так уж это важно. Просто меня обозлило, что дипломатка взяла сторону той фифочки. Я и решила хорошенько объяснить ей, кто она такая. Ну и поехала к ней.

— Откуда вы узнали, кто она и где живет?

— Она у нас заказ сделала, так? А при этом всегда записывают адрес.

— Пани Мильнерова, мы имеем основание думать, что заказ этот не был записан заранее.

— Ну и что? Она пришла, сказала, что ей требуется, и все.

Ничего подобного, конечно, не было. Когда Госсарт приехала в ателье, Карличек уже находился в «лавочке». Госсарт прошла черным ходом к Фидлеру. И Мильнерова не могла не только записать ее адрес, но даже и увидеть ее до инцидента. Мильнеровой не хотелось сознаваться, что Госсарт тем или иным образом ее пригласила. Но впутывать сюда Карличека в роли свидетеля и таким образом привлекать к нему внимание Мильнеровой я счел нецелесообразным.

— Из-за этой фифочки я даже не успела записать адрес клиентки, — с ненавистью проговорила Мильнерова. — А потом и не вспомнила б, если б... Вот! — Она вынула из сумочки визитную карточку. — Это мне оставила мисс Госсарт.

Я взял карточку, на которой было красиво напечатано:

ELISABETH W. GOSSART

Embassy of the United Kingdom[172]

— Оставьте себе на память. — Я вернул ей визитку. — И скажите, встретились ли вы в посольстве с Верой Климовой?

— А разве она там была?

— Спрашивать будем мы. А вы, пожалуйста, отвечайте.

— Ни с кем я там не встретилась, какое мне до нее дело? А мисс Госсарт приняла меня очень мило. Могу сказать, мы с ней подружились.

— Неудивительно, — вставил я. — У вас для этого была целая ночь и еще день. Но что вы думаете о таком совпадении: именно в то время, как вы завязывали дружбу с мисс Госсарт, в вашу квартиру кто-то приходил, причем пользовался вашими ключами?

Мильнерова оскорбленно выпрямилась:

— Позвольте, что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что вы слишком поддались ее обаянию.

— Ну и поддалась! Вы правы. Вы забываете, в каком я была душевном состоянии. Вчера заведующий уволил меня без предупреждения. Я не возражала, хотя никакого такого права он не имел. Мне совершенно ясно, что вы не понимаете моего положения. Вам, наверно, вообще чужда всякая человечность. Здесь я это прекрасно заметила.

— Ваш заведующий внезапно умер.

— Это мне сказали, — вздернула она голову.

Не было смысла рассуждать с ней о человечности.

— Еще вопрос, пани Мильнерова. Видели вы вчера или сегодня Арнольда Фидлера?

— Нет, — не задумываясь, ответила она.

— А вы не допускаете, что, пока вы беседовали с мисс Госсарт, где-то в других комнатах посольства Арнольд мог беседовать с Верой Климовой?

— Ничего про это не знаю. Я была на квартире мисс Госсарт. Подробности об этом отказываюсь сообщить. Я не шпионка.

Она все время словно лаяла на меня, тем не менее мы со Скалой сохраняли полное и доброжелательное спокойствие.

— Уверяю вас, пани Мильнерова, — сказал я, — что наш интерес к личным апартаментам мадам Госсарт далеко не так велик, как ее интерес к вашему жилищу. Благодарим вас. Этого достаточно.

Она вскочила, как на пружинах.

— А то я уж думала, торчать мне здесь вечно! — Тоном своим она постаралась как можно яснее выразить, что оскорблена нашими действиями. Вскинув голову, она просеменила к двери, которую Скала с готовностью открыл перед ней. Походка ее была значительно — и, конечно, намеренно — моложе ее самой.

— Экое огневое винцо! — заметил Скала. — Посмотрим, как-то она будет наводить порядок дома. Возможно, ей поможет Гадраба. Сейчас-то она сама строптивость — это чтоб никто не добрался до ее совести.

— Следов преступник не оставил? — спросил я.

— К сожалению, опять нет. Рутинер какой-то попался.

— Надо осведомиться о Климовой в посольстве. Это, видимо, никаких результатов не даст, но Госсарт будет удивлена, если мы этого не сделаем. Я, конечно, не могу ей показаться, коли собираюсь предстать перед ней в другой роли. Буду вам обязан, если вы завтра утром зайдете к Госсарт. Я дам вам человека, знающего английский.

Скала согласился сразу, решив, что делу не повредит, если мы представимся мадам Госсарт несколько наивными.

— Но без результатов мой визит наверняка не останется, — добавил он, — потому что гарантирую: все, что скажет эта женщина, будет ложью. Достаточно перевернуть ее слова наоборот, и для нас, пожалуй, кое-что и наскребется. Поэтому мы будем очень внимательны ко всему, что она скажет.

Действительно, мы имели дело со смелой, вернее, с дерзкой игрой, для разоблачения которой необходимо было прибегнуть и к хитрости.

После этого разговора я вернулся к своей работе.

Во вторник утром я проверил уже второй раз подделанные документы Майера и послал их Карличеку. Тот просил передать мне, что тотчас выезжает на место. «Настоящий» Майер, по нашему совету, заперся дома.

Скала с переводчиком отправился к Госсарт.

Она приняла их без колебаний. Пригласила к себе в кабинет в дальнем крыле здания. Скала потом рассказывал: вся мебель — сплошной плюш, даже душно становится. Письменный стол красного дерева — на возвышении с двумя ступеньками. Госсарт спустилась к ним с этой высоты, сияя улыбкой, выключила великолепный приемник, усадила посетителей в глубокие мягкие кресла и сама села с ними. Вопросу о Вере Климовой удивилась. Сказала, что та пробыла у нее не более двух часов. К выходу ее проводил лакей, швейцар выпустил на улицу. Госсарт взялась было за телефон, чтобы вызвать этих двух служителей, но Скала — позднее он честно повинился передо мной, что никогда еще не проявлял столь безупречную светскость, — вежливо отказался выслушать свидетелей, поскольку он ни в коем случае не желал бы оскорбить мадам Госсарт недоверием.

— Климова вышла через главный подъезд? — спросил он только.

— Конечно, — со смехом ответила красавица. — Мы не провожаем гостей через задние двери, даже если это личные гости кого-либо из сотрудников посольства.

Скала, не выходя из роли официального лица, действующего строго по предписанию, осведомился, когда и каким образом мадам Госсарт пригласила Климову. И добросовестно отметил, что мысль пригласить Веру возникла у Госсарт, когда она в автомобиле везла девушку домой. Она-де только не знала, когда ей это позволят служебные обязанности. Оказалось, однако, что она освободится в тот же день к вечеру, поэтому она попросила позвонить Климовой. Звонил ей швейцар — по воскресеньям он замещает телефонистку.

— Скажите, каким образом очутилась у вас пани Мильнерова? — спросил Скала.

— Разве и она пропала? — удивилась Госсарт. — Мильнерова пришла сама. Не очень симпатичная особа.

— Тем не менее она пробыла здесь дольше, чем Климова, — в свою очередь выразил удивление Скала.

Госсарт мило рассмеялась.

— О, это было забавно! — весело воскликнула она. — Климова уже была здесь. Я не стала сводить их: я не могу допустить здесь скандала.

Скала, разумеется, знал, что Мильнерова никак не могла прийти позже Климовой, что было как раз наоборот, но ничего не сказал.

— Я попросила Мильнерову подождать в садовом павильоне, — весьма правдоподобно объяснила Госсарт. — Распорядилась доставить ей туда угощение, и, когда после ухода Климовой я зашла в павильон, Мильнерова была уже пьяна. Сказала, что это она с тоски, и обрушила на меня гору сплетен. Ела все подряд: бутерброды, паштеты, холодное жаркое, конфеты — но главным образом пила. Пришлось мне оставить ее на ночь у себя. Ей не хотелось уходить.

Все, что говорила Госсарт, Скала и переводчик выслушивали с видом невероятной учтивости и доверчивости, так что беседа проходила под знаком обоюдного лицемерия. В этой игре мы, несомненно, медленно и незаметно завоевывали позиции, хотя непосредственный результат еще не сказывался.

Скала уже подумывал откланяться, когда в кабинет вошел человек лет тридцати пяти, элегантный до кончиков ногтей, о безупречными манерами. Он держал в руках кожаную папку с какими-то бумагами. При виде посетителей он остановился.

— I am sorry, I did not notice.

Улыбающаяся Госсарт, опередив переводчика Скалы, сама услужливо перевела:

— Виноват, я не заметил...

Последовала церемония представления, и тут уж вступил в свои обязанности переводчик Скалы. Вошедшего джентльмена звали Браун, и он тоже был секретарем посольства. Госсарт со смехом объяснила ему причину визита Скалы. Мистера Брауна это вовсе не развеселило — напротив, он принял еще более серьезный вид. И сказал по-английски:

— Когда-нибудь ваши шуточки не доведут до добра, юная леди.

— Извините, — тоже уже серьезно возразила Госсарт, — но я ни в чем не провинилась.

— По-моему, вы ошибаетесь, — заявил Браун. — Господин советник уже обратил внимание на ваши приемы. Боюсь, он будет вынужден сообщить о них.

И, положив папку на письменный стол, он с поклоном удалился.

— Мы уходим, — поднялся Скала. — Благодарим за информацию. Да, мы разыскиваем еще Арнольда Фидлера. Его у вас не было?

— Я о нем только много слышала, — ответила Госсарт, уже без улыбки.

Казалось, она чем-то озабочена.

— Вот так, — рассказывал мне об этом посещении Скала. — Она вроде начала опасаться, что господин посол сделает ей выговор за ее светские забавы. Однако она слишком тертый калач, чтоб смущаться такими мелочами. Это просто невероятно, но тем не менее мистер Браун надеялся ее смутить. И явился-то он только для того, чтоб заронить тревогу в ее красивую головку. По всему по этому сдается мне, что он, собственно, помогал ей дурачить нас. Рекомендую на всякий случай рассматривать мистера Брауна как ее союзника.

— А что? — согласился я. — Это ваше наблюдение мы вправе считать установлением факта.

Тогда Скала разразился следующим рассуждением:

— Вот смотрите: Госсарт посылает каких-то мерзавцев обыскивать дачу Фидлера и квартиры Климовой и Мильнеровой. Кто эти мерзавцы? Скорее всего, лакей и швейцар, поскольку они готовы были лжесвидетельствовать о том, что Климова ушла из посольства через два часа. Возможно, это организовал мистер Браун, видимо, под верховным руководством мадам Госсарт. Мы правильно сделали, что вежливо поспрашивали ее. Не принять нас она не могла, на этом она и споткнется. Теперь возникает еще один интересный вопрос: почему никто не вламывался ни в фотоателье, ни в квартиру Фидлера?

Из этого Скала делал вывод, что вместе с Госсарт и ее шайкой против Арнольда действовал и его собственный отец, а если угодно, то, черт возьми, еще и Юлиус Гадраба, так что теперь все у нас отлично складывается. Ведь ателье и комнату Арнольда могли обыскать спокойно и методично, без всяких затруднений и без спешки, которая неизбежно привела к разгрому всех трех жилищ.

— А как дела с Арнольдовой страховкой?

— Никак. Страховой договор заключен по всем правилам, и взносы уплачены. Но ни владелец полиса, ни кто-либо по его доверенности до сих пор не объявился. На дачу ринулись было страховые эксперты, однако я это дело отсрочил. Без нас им, конечно, туда нельзя. Список застрахованных предметов мы затребовали. Пока что сами проверим.

— А кто отвозил шкаф?

— До сих пор не выяснено.

Скала еще сидел у меня, когда вошел Гонзик Тужима, протягивая мне какой-то конверт.

— Вам, товарищ капитан, — сказал он со своей добродушной улыбкой. — Оставила в проходной какая-то молодая женщина с ребенком.

На голубом конверте значилась моя фамилия. Скала глянул через мое плечо.

— Карличекова рука! — уверенно заявил он. — Только он царапает такими каракулями.

Я вынул из конверта листок, вырванный из блокнота; на листке карандашом было написано:

«Перед самым отбытием на ответственное задание мне пришла идея, каким ядом мог воспользоваться в своей квартире Фидлер и как. Я не успел еще хорошенько продумать, а потому обсудим это с вами позднее. А пока, пожалуйста, передайте это уважаемому товарищу надпоручику Скале. Ваш Карличек».

16

Идеи Карличека обычно бывали такого рода, что никому другому до них не додуматься.

— А поэтому нечего гадать, что ему опять втемяшилось, — высказался Скала. — Он, видимо, строит свои рассуждения на неверии в правильность протокола вскрытия. Целая толпа медиков устанавливает причину смерти в сердечной недостаточности, а он упрямо видит отравление. И все это на основании своей ужасающей логики: поскольку такая причина смерти, как angina pectoris, ни к чему нас не ведет.

Он собрался уходить, чтобы продолжать свою «ножную» работу, однако вид у него был довольно задумчивый — видно, он все же размышлял над содержанием записки Карличека.

Скала пошел взглянуть, как продвигается изучение прошлого Гадрабы. Гадрабе, оплакивающему свое слабое здоровье, подвергшееся таким ударам, и Бочеку, неприветливо-угрюмому, пришлось присутствовать при ревизии ателье. Флора Мильнерова не явилась, не подчинившись даже официальному вызову. У ревизоров оказалось много претензий к ее способу вести бухгалтерию.

Кроме этого, Скала со своими людьми еще раз обошел знакомых и приятелей Арнольда. Госсарт их не знала, разве что услышала о них от Веры Климовой. Никаких следов ее интереса к ним не обнаружилось. Очень уж ненадежные были ребята. Арнольд тоже, несомненно, понимал, что доверить тайну кому-либо из них было бы все равно что отдать себя на полный их произвол. Лишь один из них, пожалуй, составлял исключение: Алоиз Бедрна. Дворничек. Он был похож на преданную собачку, которой только прикажи, и она будет сторожить изо всех сил. Алоиз Бедрна стоил того, чтобы Э. У. Госсарт испытала на нем свои разбойничьи методы. Но Алоиз ничего не мог нам сказать, скорее всего, он и не знал ничего о тайне Арнольда, хотя, обучаясь на каменщика, сумел бы замуровать что угодно.

Во второй половине дня установили, что Мильнерова отправилась в сберкассу и со сберегательной книжки на предъявителя сняла десять тысяч. После этого она гуляла, рассматривая витрины, и наводила справки о такого рода товарах, что было ясно — она собирается заново обставить квартиру. Сотрудники Скалы быстро выяснили, что счет, с которого Мильнерова получила деньги, был открыт около полугода тому назад лицом с вымышленной фамилией и вымышленным адресом всего на сумму двадцать тысяч крон. До Мильнеровой никто с этого счета денег не брал.

— Все ясно, — заявил Скала. — Кто-то придумал остроумный способ расплачиваться наличными за оказанные услуги. Стоит открыть в разных местах счета на разные суммы — и проценты набегают, не надо и чеки подписывать, и сотенки собственноручно отсчитывать... Отличное изобретение! В данном случае Госсарт заплатила за разбитое зеркало и за молчание Мильнеровой. Поэтому Мильнерова держит не нашу, а ее сторону. Исходя из этого, можно представить, какую ценность имеет для нее пропавший документ или что там они ищут. Хотел бы я знать, подъезжала ли Госсарт со сберегательными книжками и к Климовой!

Мать Веры начала уже серьезно тревожиться. Мы не стали осведомлять ее о том, где, по нашему мнению, все еще пребывает ее дочь: Климова-старшая наверняка бросилась бы к Госсарт. Если она предоставляла дочери свободу из материнской любви, то по той же самой причине способна была устроить Госсарт веселенький концерт. Это было нам вовсе не с руки. И мы сказали матери, что, как мы установили, Вера ушла из посольства через три часа и что поиски идут полным ходом.

Было вполне возможно, что Вера добровольно задержалась у Госсарт — либо с Арнольдом, либо для того, чтобы ускользнуть от нас. Трудно было себе представить, чтобы в посольстве ее держали насильно или поступили с ней еще того хуже.

Подпольные рации молчали. «ГР-2» не получил из Западного Берлина никаких новых сообщений.

В среду утром Скала доложил мне, что незадолго до Мюнхена Юлиус Гадраба находился в Словакии, в Матлярах, где лечился от болезни легких. Служил он в фототеке тогдашнего министерства национальной обороны. В Прагу вернулся, вероятнее всего, из-за тревожной политической обстановки. Получил длительный отпуск по состоянию здоровья. Отпуск проводил в одной из деревень Шумавы, в доме некоего Стаха. Установить подробности будет нелегко, за это время многое изменилось. В Праге проживает престарелая тетка Гадрабы, слепая и совершенно глухая. С ней живет компаньонка, которая Гадрабу не знает. Тетка сохранила старые письма и открытки от Гадрабы.

— Мы их у нее попросили, — рассказал далее Скала. — Первым долгом изучаем почтовые штемпеля. Пока получается так, что на какое-то время перед пятнадцатым марта 1939 года Гадраба перестал посылать приветы тетушке. Во время войны навестил ее раз или два, она не помнит, когда точно. В тот же период Яндера служил в газетном издательстве. Вот пока и все. Тут можно, конечно, предположить двойную жизнь. Ну, увидим. У Гадрабы, разумеется, были кое-какие сведения о министерстве национальной обороны. Возможно, они сослужили недурную службу глинковцам[173], и Гадраба мог стать экспертом фашистского движения уже в Протекторате[174]. А документами на имя Яндеры его легко могли снабдить. Но все это пока только домыслы. Работу продолжаем.

Метеорологические способности полковника оказались превосходными. С запада небо начали заволакивать густые тучи. Безлунная и беззвездная ночь обещала быть темной, хоть глаз выколи. И разве сам черт помешает высадиться агенту ГК 12/37. Полковник поручил мне участок вдоль реки Бероунки, а сам поднял по тревоге всю Чехию, чуть ли не до Чешско-Моравской возвышенности. Нас все еще пытались обставлять с помощью черных воздушных шаров, но к этому средству прибегали уже несколько раз, и мы, не будь дураки, кое-чему научились. Поймали как-то раз одного молодчика, и он нам очень вежливо объяснил, как это делается.

Черный воздушный шар, когда из него частично выпустят газ, снижается, и фигура, черная с ног, до головы, этакий жуткий призрак, покидает подвесное сиденье, затем выгружает черный силоновый мешок и отпускает шар. Оставшегося газа хватает на то, чтобы облегченный шар поднялся и исчез во тьме.

После этого пришелец обычно подыскивает какое-нибудь дерево поблизости. Снимает с себя черный комбинезон и свитер. Лететь на шаре и летом бывает холодновато, так что одеться надо соответствующим образом. Затем из силонового мешка он извлекает обыкновенный костюм, туго набитый портфель и складную лопатку. Все черное одеяние вместе со свитером запихивает в мешок, надевает костюм, лопаткой выкапывает яму под деревом, укладывает туда мешок, яму засыпает, кинув туда же и лопатку. Наваливает на это место земли и утаптывает поверхность. Набрасывает сверху кучу листьев или хвои, чтоб скрыть следы.

Тот, кого мы тогда изловили, имел еще маленькую рацию: она не нужна была ему сразу, и он тоже уложил ее в яму. А дерево пометил зарубкой.

В портфеле у такого агента — большая сумма денег, три-четыре фальшивых паспорта, фонарь и прочие вещи. Без портфеля ему и шагу не сделать — потом он его где-нибудь спрячет. Один паспорт и часть денег он перекладывает в карман, поправляет пистолет в кобуре под мышкой и, подхватив портфель, пускается по своим «делам».

В среду в полдень тело Бедржиха Фидлера было предано огню. Обряд был, конечно, очень скромный. Бочек и Гадраба сложились на венок. Кроме них, никто не пришел на похороны. Место для урны не было заказано. Она осталась пока на хранении в крематории.

Лоубал и Трепинский расставили патрули рано утром во вторник. Позднее, днем, один из наших людей прошел мимо виллы Коларжа, громко насвистывая песенку. Сторожевой пес Коларжа залаял. Прохожий стал дразнить собаку через решетку ворот. Из виллы вышла женщина и попросила его оставить собаку в покое. Но тот нес какую-то ахинею — до тех пор, пока кто-то не кинул в него незрелой сливой. Лишь тогда он удалился. Слива — это был сигнал Карличека: все в порядке. Он мог также воспользоваться незрелым яблоком или на худой конец обломком кирпича. Неважно чем.

Я выехал из Праги пригородным поездом в среду, во второй половине дня. На станции, где я сошел, ко мне приблизился незаметный человек: все в порядке. И я двинулся к вилле.

Топография местности была такова: группа беспорядочно разбросанных дач, окруженных садами, занимала большое пространство, клином врезавшееся между железнодорожным полотном и рекой. Незастроенное острие клина снова расширялось дальше на юго-запад — река там образовала широкую излучину и постепенно отходила от железной дороги. На довольно большом расстоянии от последней виллы через реку были переброшены временные мостки. От станции до мостков было около четверти часа ходьбы. В этом месте устроили пляж, к которому примыкал частично огороженный травянистый участок, где парковались автомобили — некоторые оставляли там машины даже на ночь. На этой стоянке оставили и мы свою машину с номером, не привлекающим внимания.

Слева от мостков тянулся низкий берег, справа от них местность круто поднималась к лесу. На этих лесистых холмах, скорее всего, и высадится агент ГК 12/37.

Мой путь лежал вдоль железной дороги, затем в сторону от нее, по речной пойме. В густых кустах возле мертвого рукава реки и был мой пост, который мы удостоили громкого названия «Ставка Главного командования». Когда я туда добрался, стало уже смеркаться. Здесь, в «ставке», я и должен был терпеливо ждать, хотя бы и целую ночь. Если ничего не дождемся, утром меня найдут Лоубал или Трепинский и мы обсудим, как быть дальше.

Топографию эту я помнил четко, словно передо мной лежала карта. За железнодорожным полотном шла узкая асфальтированная дорога. Время от времени там вспыхивали автомобильные фары. Пост автоинспекции останавливал каждую машину и проверял документы. В этом не было ничего необычного.

Однако я с самого начала убедился, что невозможно учесть абсолютно все. Здесь были комары. А ведь могли же мы сообразить, что в таком месте их будут целые тучи! Они встретили меня с восторгом. Я не успевал хлопать себя по лицу, по шее, по рукам...

Попробовал закурить — успех был жалким. Я уже не опасался выдать себя огоньком, я даже вышел было из проклятой «ставки» — комары охотно последовали за мной.

Они терзали меня с лишком два часа. Лишь после того, как я сотни их уничтожил и столько же насытил, они несколько поубавили прыти.

Но тогда на нос мне упала капля дождя. Полковничья нога предсказывала безошибочно. Ни зонтика, ни дождевика я с собой не взял. С зонтиком на такие задания же ходят, а дождевик становится чрезвычайно неприятным именно под дождем.

За первой каплей робко последовали другие, и в конце концов зашелестел нерешительный, но быстрый дождик. Сначала это было неплохо — комары скрылись. Видно, водяные капли — целая катастрофа для их крылышек. Или просто пора им было после обильного ужина и на покой.

В той стороне, где стояли дачи, горело много огней. В темноте казалось, что лучи их доходят до меня. Против света различались шнурочки дождя. Какие-то дрожащие огоньки подмигивали и за рекой. На станции зажглись высокие фонари. Редкие световые точки были разбросаны и в других местах. Над Прагой стоял туманный розоватый купол.

И только далекий лес справа сливался с темным небом. Я не мог разглядеть даже ломаной линии его верхушек.

Дождь припустил. Гасли огни в дачах. Все охватывал ночной покой — но я никогда не думал, что дождь так шумит. Он шлепал по листьям, барабанил по воде. Лицо мое стало совсем мокрым.

Нет, это был вовсе не ливень — просто противный, упорный мелкий дождик.

Вдруг поблизости раздался условный сигнал — высокий тихий свист. Я ответил тем же и вышел немного вперед. Кто-то продирался через кусты.

— Сюда! — вполголоса окликнул я. — Стой!

— Связной шесть! — отрапортовал, подходя, человек. — Верхний патруль заметил несколько вспышек света в районе высотки сто восемьдесят. Видимо, простой фонарик. Мне поручено передать вам, что командир стянул людей на дороге к мосткам. В другом месте ожидаемое лицо перебраться через реку не может. Требуется ваше добро — или прикажете что-нибудь другое?

— Пускай будет так. Только не выпускайте из виду другие участки. Вспышки света еще не доказательство. Вышлите наверх разведчиков. Да поскорее!

Было тридцать пять минут второго ночи.

Я ждал в крайнем напряжении. «Гек» — если это он — не подозревает об опасности. При желании он может спуститься прямо между дачами. Эти хорошо обученные, вышколенные молодцы прекрасно ориентируются по наземным огням, безошибочно пользуются светящимся компасом и умеют управлять шаром — их запускают с таких мест, откуда ветер дует примерно в направлении цели. Условия сегодняшней ночи были для «Гека» особенно благоприятными. Прагу он мог разглядеть издалека.

Я напрягал слух. От монотонного шума дождя впору было взбеситься. Потом его заглушил шум поезда, накатывающийся издали. Наконец поезд поравнялся со мной — полотно проходило в полукилометре от «ставки», Это был медленно ползущий, бесконечно длинный товарный состав; казалось, грохот его не смолкнет никогда,

Шел третий час ночи. В такую погоду рассветет, конечно, позже.

Дождь не переставал,

Половина третьего. Я вышел из кустов; я ничего не замечал, не видел, не слышал. Что будем делать, если «Гек» сегодня н© явится? Впрочем, об этом еще рано думать.

Без четверти три я заметил вдали движущийся огонек. На дне ночи, уже изрядно мокром, кто-то торопливо пробирался прямиком к «ставке». Я отступил в кусты — издали не различить, кто идет. По какой-нибудь случайности — которая, по мнению Карличека, никогда случайностью не бывает — может ведь произойти и так, что в этом самом невероятном месте столкнутся два «Гека»: один настоящий, другой подставной.

Но приближающийся человек подал условный сигнал. Я поднес свисток ко рту, ответил.

«Ставка» располагалась примерно в километре от крайней виллы, и никто не мог услышать коротенький свист, больше похожий на писк какой-нибудь пичужки. Хуже было то, что связной довольно непринужденно размахивал фонариком. Правда, свет помогал ему быстрее двигаться. Вскоре он подошел ко мне вплотную и погасил фонарь. Он совсем запыхался от спешки. Это было особенно заметно потому, что он старался говорить тихо.

— Задание выполнено, товарищ капитан. Ожидаемое лицо взято и изобличено находящимися при нем вещами.

Я испытал огромное облегчение.

— Где он? Пойдемте.

Но связной не пошевелился.

— Еще я должен доложить, товарищ капитан, при захвате агента тяжело ранен поручик Лоубал.

17

Шли мы быстро. От «ставки» пробрались сквозь высокую мокрую траву к тропинке, ведущей вдоль железнодорожной насыпи. По этой тропинке, усыпанной мелким щебнем, идти было легко. Она тянулась под расставившими ноги телеграфными столбами, словно под арками, и выводила на ухабистую грунтовую дорогу, полную луж. По этой грунтовке мы и зашагали, прочь от железной дороги.

Навстречу нам двигалась, раздраженно рыча, машина. В прыгающем свете фар видны были серебристые нити дождя и брызги грязной воды из-под колес. Машина шла медленно, на минимальной скорости, словно водитель берег рессоры.

— Поручика Лоубала везут, — сказал мой провожатый.

Это была наша машина, та, что мы поставили в загончик у пляжа.

Мы отошли в сторону. Водитель, конечно, увидел нас, он дважды просигналил в знак того, что останавливаться не будет. Я махнул рукой — поезжай, мол. До переезда ему оставалось всего несколько десятков метров, а там начиналась уже асфальтированная дорога, и он мог увеличить скорость.

А здесь дорога была отвратительная. На каждом шагу ноги разъезжались по глине, мы проваливались в ямы, наполненные водой. Без света просто невозможно было двигаться.

Я не знал, как это случилось с Лоубалом, мог только приблизительно догадываться. С самого начала я спросил провожатого:

— Вы при этом были?

Услышав отрицательный ответ, я не стал его больше расспрашивать. Тем более что в такой обстановке, под частым дождем, секущим по лицу, в одежде, промокшей до нитки, торопливо и неуверенно шлепая по лужам и грязи, неразумно было затевать какие-либо разговоры. Связной просто вел меня туда, где я получу точную информацию и где мне надо будет направлять дальнейшие действия.

Мы обогнули запертый дощатый киоск с надписью «Буфет», свернули налево и попали на песчаную дорожку, уже более проходимую, хотя здесь ноги вязли в мокром песке. Дорожка вела к пляжу, огибала стоянку автомобилей и кончалась у мостков.

Оттуда кто-то подавал нам знаки светом фонарика, раскачивая его из стороны в сторону. Мой провожатый ответил тем же.

Это оказался Трепинский. Мы погасили фонарики, и тогда я четко разглядел на том берегу два маленьких освещенных окна.

Трепинский повторил то, что уже доложил связной. Он старался говорить обычным своим сухим тоном, но это у него не получалось — голос подозрительно изменился. Первым долгом он хотел доложить о результате акции, но я нетерпеливо перебил его:

— Как это произошло с Лоубалом?

Тут уж всякая официальность покинула Трепинского. Он громко вздохнул.

— Лоубал пошел на мерзавца мы его, конечно, прикрывали. Лоубал крикнул: «Руки вверх!» Это было уже там, на верхней дороге. Эта сволочь светила себе под ноги. Лоубал поскользнулся на глине, и тот всадил ему нож в бок. Прошу меня простить, я стукнул гада по голове так, что он потерял сознание. Но он уже пришел в себя.

— Рана тяжелая?

— Да, но он уже...

— Стоп! Я не о нем. Пускай бы вы его хоть насмерть уложили. Я спрашиваю...

— Рана в бок всегда скверная штука, — ответил Трепинский. — Мы не могли ничего придумать, кроме как снести его вниз, к домику перевозчика. В этих условиях, под дождем, невозможно оказать даже первую помощь. Просто перевязали его. Я послал за машиной, шофер подвел ее к самым мосткам. По мосткам мы пронесли Лоубала на брезенте. Трудно было: могли свалиться в воду вместе с ним... Он был без сознания.

— Машина вернется?

— Конечно.

— Тогда мы кое-что и узнаем о его состоянии. Где у вас этот тип?

— Я приказал увести его под сильным конвоем кружным путем, на север, чтобы в домике перевозчика ничего не узнали. Им я сказал, что мы прочесываем лес в поисках бандита, который грабит одинокихпрохожих, но что пока ему удалось ускользнуть от нас. Еще я внушил этим людям, что они должны молчать во избежание паники. И что этот бандит скрылся в южном направлении и поимка его — вопрос двух-трех дней.

— Вы сделали правильно, — одобрил я Трепинского. — Они, конечно, не выдержат, разболтают, но будут считать, что негодяй на свободе, а это для нас главное. Пойдемте.

— Нам надо на ту сторону, — сказал Трепинский.

Узенькие временные мостки в оживленный летний сезон служили лучшей переправой, чем паром. Они были сколочены из досок, положенных на сваи, и ограждены шаткими перильцами, опираться на которые не рекомендовалось. Под нашими шагами доски раскачались.

От недолгого стояния с Трепинским под холодным дождем я озяб. Двигаться было все-таки лучше. Гнев и беспокойство за Лоубала тоже не могли добавить сил, меня пробирала дрожь, лихорадило.

Сойдя с мостков, мы вскарабкались на бугор, к домику перевозчика, но держались от него подальше, стараясь не попадать в пятна света, льющегося из окон. Фонари мы погасили, и все же, прижавшись к стеклам, люди в домике упорно пытались разглядеть пас.

Патрули еще не были отозваны. Связной, посланный за мной Трепинским, по-прежнему сопровождал нас.

Стало быть, «Гека» увели в другое место. Никогда не выходит так, чтобы точно по плану. Но важно, чтоб в изменившихся обстоятельствах решения принимались разумные. Трепинский действовал правильно. Его ни в чем нельзя упрекнуть.

Мы двинулись по тропинке вдоль берега. Тропинка петляла, местами нависая над самой водой. В любую минуту мы могли скатиться в реку.

Минут через десять мы сошли с нее и пересекли луг с высокой травой и редкими деревьями. За лугом была дорога, но мы и ее пересекли и полезли вверх по каменистому склону. А дождь все лил да лил... Грозным барометром оказалась нога полковника!

На вершине холма лежало поле созревающих хлебов, оно терялось в темноте. Потом мы стали спускаться в какую-то ложбину — правда, не очень удаленную от реки. На противоположном склоне ложбины поднималась невысокая скала. Явственно слышался какой-то шум: то журчал ручей, вздувшийся от дождя. У подножия скалы кто-то подавал нам знаки фонариком. Мы перешли через ручей — вода доходила до колен — и очутились в месте, куда вряд ли кто забредал даже и в светлый день.

Нас ждали четверо облепленных грязью мужчин. Пятый сидел на земле, скрестив ноги.

Это был агент ГК 12/37, «Гек». Руки его были связаны за спиной.

— Встать! — приказал пленнику один из конвоиров и, схватив его за шиворот, поднял с невероятной силой — то была, наверное, сила ненависти. Я навел фонарь на «Гека».

Он был невысок ростом, пожалуй, ниже любого из нас, зато гибок, как кошка, хотя теперь это можно было только предполагать. Широкие плечи, сравнительно маленькая голова. Через разорванный ворот рубашки виднелась голая шея. Очень мускулистая шея. Лет тридцать пять — сорок. На правом виске большой синяк — дело рук Трепинского.

Мокрые пряди недлинных каштановых волос свешивались ему на лоб, довольно плоский. Нос относительно крупный, тупой, с широкими ноздрями, одним словом, нос огурцом. Но неприятнее всего были глаза — маленькие, темные, слишком близко посаженные и словно затянутые какой-то пеленой. На свет эти глава смотрели неподвижно, они ничего не хотели говорить — но говорили именно об этом. Мутные какие-то глаза, мутные не от старанья ничего не видеть, как это бывает у куриц, а напротив, от желания уподобить слепым курицам всех тех, кто в них смотрит. Эти глаза выдавали скверную душу и натуру-предателя. Я отвернулся, Трепинский поднял портфель, лежавший на камне у подножия скалы. «Гек» опять сел.

— Стоять! — окрикнул конвоир, уже раз поднимавший его; на сей раз он буквально подбросил его вверх. — Все время садится!

— Тише. — мягко укорил конвоира Трепинский.

Из портфеля агента он вынул раскрытый нож, завернутый в два носовых платка. Обоюдоострое лезвие, сантиметров в двенадцать длиной, было окровавлено. «Гек» успел лишь один раз пустить в ход это оружие — в следующее мгновение Трепинский ударил его в висок рукояткой пистолета.

В портфеле «Гека» еще были пистолет и несколько других предметов, из которых меня больше всего заинтересовали три поддельных паспорта. Я стал их рассматривать; Трепинский держал портфель таким образом, чтоб документы не намокли. Дождь не прекращался. Не усиливаясь и не ослабевая, он лил с несносной настырностью.

В паспортах значились три разные, но все типично чешские фамилии. Стало быть, агент или сам чех, или по крайней мере хорошо говорит по-чешски.

— Он сказал, кто он такой? — спросил я.

— Нет. Впрочем, его не могли еще допросить, тем более что на какое-то время он был оглоушен.

Я подошел к нему ближе.

— Каким именем из этих трех называть вас?

— Все равно, — пробормотал он. — Сами выбирайте.

Более ясного ответа быть не могло.

Свет трех фонарей бил ему в лицо. Возможно, что после удара Трепинского у него еще кружилась голова. Его нос огурцом казался еще больше и безобразнее из-за соседства маленьких мутных глаз.

— Послушайте, — сказал я, — долгие разговоры мы сейчас вести не можем: дождь. Вы, вероятно, поняли, что мы вас поджидали. Удар ножом так и останется единственным вашим успехом, да и то, надеюсь, неполным. Вы зарегистрированы в группе ГК 12/37. Сюда вас послали убрать некоего Арнольда Фидлера, который стал опасен для вашего центра, так как обнаружил тайник на девятнадцатом километре. Дано указание ликвидировать этот «почтовый ящик», и вы должны проверить, сделано ли это, а если нет, то каким-либо образом организовать его ликвидацию. Далее вы должны встретиться у профессора Коларжа с Августом Майером. Август Майер встревожен и потому спрятал рацию, с помощью которой связывался с вашим центром позывными «ГР-2».

Взгляд «Гека» уже не был мутным. С глубоким изумлением старался он разглядеть в свете фонарей мое лицо; глаза его стали двумя яркими коричневыми точками без глубины.

— Это так? — строго спросил я.

По лбу его, по носу, по подбородку стекала вода. Он двинул плечом в инстинктивном желании стереть ее.

— Вытрите ему лицо, — распорядился я.

Это сделал Трепинский — шапкой, которую вынул из портфеля «Гека». При этом он не коснулся синяка на виске агента. Тот беспокойно тряхнул головой, и Трепинский той же шапкой зачесал ему мокрые волосы назад. Агент молчал.

— Я скажу вам, откуда мы все это знаем, — продолжая я. — Сведения эти совершенно секретны. Из всей вашей организации одному вам можно раскрыть их, потому что вы уже не вырветесь из наших рук.

Тут я кратко изложил ему суть операции «Зет-58». Он отозвался на мой рассказ хриплым голосом — и даже с некоторым восхищением:

— Черти! — и съежился, побежденный.

— Явившись к профессору Коларжу, вы должны были назвать пароль, — резко проговорил я.

Он. облизал губы.

— Ладно, хватит разговоров. Идиоты, послали меня в западню... Да берите их хоть всех! С какой стати мне одному расплачиваться? Пароль для Коларжа вот какой: «Привет от Адели». На это вы их подловите. Без этого пароля из виллы откроют огонь, и никого вы не возьмете. И дайте мне сесть, плохо мне!

У него действительно подламывались ноги. Его опустили, и он тяжело сел на землю. Я повернулся к Трепинскому. Фонари мы погасили. Моя батарейка уже почти совсем разрядилась.

Небо над невысокой черной скалой стало чуть заметно светлеть. Начинался серый рассвет. Дождь лупил по-прежнему. На мой взгляд, нога полковника перестаралась.

Теперь надо было увезти «Гека».

— Все готово, — заявил Трепинский, который только теперь снова нашел свой обычный официальный тон. — Отсюда довольно легко добраться до излучины реки. Там привязана рыбацкая лодка. Возьмем ее, чтоб не возвращаться мимо дома перевозчика к мосткам. Я послал человека подготовить эту лодку для переправы. Оттуда задержанного доведут до дороги, куда уже скоро вернется наша машина. Правда, лодка мала, возьмет не более четверых.

— Увидим.

Мы двинулись в путь. В густой роще, покрывающей склон, мы снова зажгли фонари — без них трудно было не натыкаться на деревья. С мокрых веток скатывались на нас капли, ноги путались в высокой траве. Еще гуще трава была там, где склон переходил в низкий пустынный берег. Тускло поблескивала речная гладь. В низине на другом берегу лежал легкий туман. Дождь почти перестал, теперь только слегка моросил, словно небесной влаге уже просто негде было уместиться. Рассветные сумерки еще никак нельзя было назвать дневным светом. То была какая-то бесцветная муть, в которой все предметы выступали расплывчатыми силуэтами. Мы разглядели лодку-плоскодонку и в ней согнутую фигуру: человек вычерпывал воду шляпой. У него был такой же жалкий вид, как и у всех нас. Он сказал, что оставшаяся в лодке вода не помешает ей держаться на воде. Весел не было, и он сломал молодую березку, чтобы использовать ее в качестве шеста. Он считал, что река здесь не глубокая, а течение не очень сильное и лодку не снесет далеко.

— Он в этом деле понимает, — заметил Трепинский, — Недаром занимается гребным спортом.

Рекомендация не очень убедительная: грести-то нечем!

Нас было девять человек.

— Сначала я переправлюсь с ним один, на пробу, — заявил я. — Лодка вернется, возьмет арестованного и двух конвоиров. Они же заберут с собой и портфель. Таким образом, на том берегу нас будет четверо. Мы пойдем по направлению к пляжу и подождем машину, которая отвезет задержанного. Шофер машины позаботится, чтобы на всех паспортах «Гека» фотография была заменена моей. Для этого в Управлении уже все подготовлено, сделают за несколько минут. Шофера с паспортами я буду ждать в «ставке». А вы постепенно снимайте патрули.

— Есть! — сурово отозвался Трепинский.

— Надо спешить, — прибавил я. — Туман начинает редеть. Вы пока подумайте, куда подогнать машины для людей. Конвоиры передадут нам ваше указание. Во время переправы задержанный будет лежать на спине на дне лодки.

Я сел в лодку. Наш мастер по спортивной гребле отважно схватился за шест. Однако действовал он им весьма ловко, толкая лодку наискось против течения, чтоб ее меньше сносило. Мы благополучно добрались до берега, хотя местами самодельный шест погружался так глубоко, что гребцу приходилось чуть ли не ложиться грудью на борт, причем вся верхняя часть его тела оказывалась за пределами нашей утлой посудины.

Выйдя на берег, я взялся за конец шеста, а он, держа другой конец, крепко уперся ногами в дно лодки. Таким манером я отбуксировал его немного против течения, и он пустился в обратное плавание. Окутанный легкой туманной дымкой, он представлялся мне этаким Хароном, перевозчиком душ умерших через реку Стикс в подземное царство.

И опять надо было ждать. Небо, всю ночь затянутое, теперь светлело, дождь совсем перестал, зато сгустился туман над рекой. Я прошел вдоль берега вниз по течению, напрягая слух. Меня била мелкая дрожь — от холода и беспокойства. Казалось, от одежды поднимается пар. Лицо неприятно свербило. Комары, видно, разукрасили меня на славу. Закурить я не мог: взял с собой сигареты в обычной бумажной пачке, и она, конечно, совсем размокла; с огорчением я выкинул ее.

Наконец до моего слуха долетели всплески. Наш Харон в белой, почти непроглядной каше тумана безошибочно и гордо переправил вверенные ему души, одна из которых была черной.

— Мне велено остаться на этом берегу, — сказал он.

— Конечно! — отозвался я. — Вы пойдете с нами, потом вернетесь на тот берег по мосткам.

Оба конвоира помогли связанному «Геку» выбраться из лодки; вытащив ее на берег, мы не мешкая двинулись вверх по течению.

Речная пойма тонула в тумане. Видимость была не более чем на десять шагов. Туман, конечно, не мог долго держаться у самой земли, но пока он лежал даже на асфальтированной дороге, проходившей километрах в двух от реки, и это, несомненно, задерживало нашу машину.

«Гек» то и дело спотыкался, мы его подгоняли. Он запротестовал было, но вместо ответа услышал лишь более строгий окрик. Мы не могли считаться ни с его усталостью, ни со своей собственной. Когда мы достигли пляжа, туман начал редеть, подниматься. Обойдя пляж и автостоянку, мы выбрались на грунтовую дорогу. Раннее утро было тихим, все вокруг застыло, словно скованное не сном, а смертью. Только неприютные воды реки медленно ползли вперед. Туман незаметно испарялся, вокруг светлело.

Я радовался, что мы продвигаемся уже быстрее, — нас ждала приятная встреча. Едва вышли на грунтовку, увидели машину: она скакала по ухабам навстречу нам, буксуя, разбрызгивая грязь и воду из луж.

Машина была другая — водитель тот же. Еще издали он дал два коротких сигнала и, остановившись перед нами, выскочил из машины, крикнул поспешно:

— Докладываю! Скорее всего, жив будет. Главная опасность — много крови потерял. Почти вся она у меня в той машине, потому я и взял другую. Говорили что-то насчет переливания крови. Рана не столько глубокая, сколько длинная. Более точных сведений я не мог ждать.

— Достаточно и этого. Спасибо!

Оба конвоира поспешно сели в машину, поместив между собой «Гека». Наконец-то негодяй был более или менее укрыт от любопытства людей, которые могли оказаться здесь даже в столь ранний час. Состояние Лоубала его явно не интересовало. По моему знаку Харон, несший портфель шпиона, передал его водителю, которого я проинструктировал обо всем, что еще надлежало ему сделать;

— А с паспортами сюда пошлете другого шофера, — прибавил я. — Вы работали целую ночь.

— Да, но под крышей! — возразил водитель.

— Вам положено отвечать: «есть»!

— Есть, — буркнул тот.

— Ваш сменщик пускай остановится за железной дорогой. Там его будут ждать двое. Одному из них он отдаст обработанные паспорта и этот портфель со всем содержимым, перечень которого предварительно сделают в Управлении. Второму водитель сообщит, куда подъедут машины за остальными участниками операции. Тот в свою очередь доложит поручику Трепинскому, который даст дальнейшие распоряжения. Поезжайте! А вы — я обернулся к Харону, — найдите поручика Трепинского и попросите выслать на дорогу этих двоих. Я буду ждать у мертвого рукава реки. Ступайте!

— Есть! — откликнулся любитель гребного спорта и, четко повернувшись кругом, зашагал к мосткам.

Развернуть машину на узкой грунтовке было невозможно, и шофер повел ее задним ходом до асфальтированной дороги. Если ночью он вез раненого Лоубала осторожно, словно китайский фарфор, то теперь жал вовсю, бешено выворачивая рулевое колесо, когда машина буксовала, и вскоре исчез из глаз. Я не мог видеть, как он миновал переезд, но уверен — он перескочил через него, как лошадь через барьер. Я остался один, и меня объяла глубокая тишина. Посмотрел на небо. Облака светлели, их края уже позолотились и приобрели четкие очертания. Ура! Выйдет солнце, и я просохну. Этого уже достаточно. Я провел рукой по своему пиджаку модели «шпион» — ткань была еще влажной. Невольно почесал лоб. Свербило невыносимо.

Легкая молочная дымка держалась уже только у самой земли, словно огромная прозрачная вуаль.

Как можно быстрее я двинулся к «ставке». Вытащил из нагрудного кармана кусок шоколада в серебряной бумажке. На одной плитке шоколада человек может продержаться целый день. Шел я приблизительно в западном направлении, так что солнце должно было встать у меня за спиной. Но оно не показывалось.

Прогромыхал длиннейший товарный состав. На открытых платформах везли зеленые трактора. Поезжайте спокойно! — думал я. Мы уж вас в обиду не дадим... И почувствовал некоторую гордость — даже за свою комариную пытку.

Я уже подходил к «ставке», где мне предстояло провести еще немало времени среди мокрых кустов и травы. К собственному удивлению, я чувствовал себя бодрым. Только бы продержаться! На вилле профессора Коларжа мне понадобятся все душевные силы.

Я уже собирался раздвинуть кусты, скрывавшие мое убежище, как вдруг вижу: кусты-то раздвигаются сами собой, причем снизу и изнутри!

Понять не могу, с чего это я вообразил, будто там лев.

Но тут из кустов высунулась голова человека, несомненно стоящего на четвереньках, и у меня отлегло от сердца: разве львы носят очки?

— Это я, — успокоила меня голова, а тут и рука показалась, быстрым жестом приглашая меня. Я нырнул в кусты.

— Что вы тут делаете?! — сердито набросился я на Карличека.

— Тс-с! — тихо, но возбужденно отозвался он, — Жду вас. Вы же должны были сидеть здесь! Ну ничего, важно, что мы нашли друг друга. Еще ничего не упущено.

Он был мокрый и грязный — видимо, довольно долго пребывал в засаде.

— А вы почему здесь, а не там, где должны быть?

Карличек весело поморгал.

— А чего мне там торчать, — ответил он. — Семья без меня скучает... Ждать «Гека» нет нужды: кто знает, где его черти носят. Стяните патрули ближе к вилле, и вы его схватите — уж виллу-то он миновать не может, явись он хоть через две педели. Я выудил пароль у старого козла...

— Пароль я знаю, — все еще негодуя, перебил я его. — «Гек» схвачен. Поди уже к Праге подъезжает.

— И он выдал вам пароль?

— Конечно. Без всякого принуждения. Ему пришлось согласиться, что нам известно больше, чем ему.

— Что ж, поздравляю, — разочарованно протянул Карличек.

— Вам это неприятно? Что поделаешь. Ничего, заслуг у вас и так хватает. Я начинаю понимать, почему надпоручик Скала злится, когда вы откалываете разные штучки по собственной инициативе. Этого вы не должны были делать, могут возникнуть осложнения.

Карличек расстроился.

— Но это два таких важных словечка, что я подумал...

— Ладно. Говорю вам, пароль мне известен: «Привет от Адели».

— От кого?! — Карличек так и подскочил. — Так мерзавец подсунул вам какую-то Адель?! С ума сойти! Только произнесите «Адель» — и псина вам горло перегрызет!

— Почему?

— А потому, что ваш пароль неверен! Настоящий-то звучит так; «Привет от Габриеля!»

18

Нетрудно было решите, который пароль правильный, «Гек» мог обмануть меня. Коларжу обманывать не было смысла. Карличек явился к нему без всякого пароля, объявив просто, что должен встретиться у него с агентом ГК 12/37. «Гек» и я стояли друг перед другом врагами. Карличек в роли Майера и профессор Коларж ждали агента как союзники, в общем напряжении. Оба не знали агента в лицо. Он воплощался для них в пароле, который передал профессору, по-видимому, резидент. И оба полагались на этот пароль, поскольку Майер был в опасности, а вместе с ним в критическое положение попадал и Коларж.

— Волк, даже пойманный, все норовит укусить, — пробормотал Карличек и расчихался, хотя на нем был дождевик. На ветке куста висела его шляпа. Стало быть, он снарядился для экспедиции весьма предусмотрительно. Без шляпы с полями дождь заливал бы ему очки.

А что волки кусаются до последнего, тут он прав. Ложный пароль — это был второй укус нашего волка. Первый достался Лоубалу. Да, было бы противно здравому смыслу упрекать Карличека за то, что он по своей инициативе ушел оттуда, где должен был ждать меня.

— Дождь лупил всю ночь, — оживленно затараторил Карличек. — Сами понимаете, я подумал о вас...

Он вынул из кармана серебряный портсигар и раскрыл его. Заманчиво забелели два ряда сигарет. А в руках у Карличека появилась уже и зажигалка, которая действительно зажигалась, а не фотографировала.

— Наш брат обязан обладать талантом наблюдательности, — продолжал он. — Я знаю, у вас сигареты в бумажных пачках. Что должно было сделаться с ними в такую погоду? Прошу, угощайтесь, у профессора не убудет.

Без малейших угрызений совести я взял сигарету и разом забыл даже сырой холод, пронизывавший все мое тело.

Я наслаждался; по-моему, Карличек оказал мне куда большую услугу сухой сигаретой, чем настоящим паролем!

— Хорошо, Карличек. Ваши заслуги неоценимы. Но что скажет Коларж, узнав, что вы скрылись, да еще с портсигаром?

Он беспечно махнул рукой.

— Э, все ведь можно повернуть так, чтобы важно было не то, что скажет он, а то, что скажу я. А я сказал ему, что не могу сидеть у него без дела. Тут, говорю ему, мы с вами точим ножичек на поросеночка, который хрюкает неизвестно где, а того и гляди вовсе спрячется. Я, понимаете, веду себя при Коларже довольно грубо, мне это кажется наиболее подходящим тоном. А поросеночек, на которого мы точим ножички, — это «подозрительный Фидлер», как вы можете догадаться. Я должен передать «Геку» сведения о нем, а между тем вот уже почти двое суток, как я выпустил его из виду. Вот это я и предложил профессору к размышлению. «Гек» появится неизвестно когда, говорю ему. И если появится первым, прекрасно может меня подождать. А я пока гляну, что поделывает Фидлер. На дворе, правда, ночь и дождь хлещет, ну да я уж как-нибудь доберусь до Праги автостопом. К тому же неподалеку деревня. Одним словом, смотаюсь в Прагу и вернусь. И не бойтесь за меня, пан профессор, я человек осторожный. Дайте мне сигарет, говорю, может, кого угостить придется. Могло ли прийти в профессорскую голову, что я залезу в какие-то кусты?

Что ж, такое объяснение меня удовлетворило.

— И когда вы думаете вернуться к Коларжу?

— Прямо сейчас. У него там очень мило. Главное, комаров нет. Я там устроился с шиком. Коларж мне доверяет. А вообще-то он осторожный старикан. Постучался сосед, попросил одолжить опрыскиватель — профессор и в калитку-то его не впустил, через забор крикнул, что опрыскиватель поломался. Он даже доктора не впустил, тот раз в месяц — и совершенно зря — приходит осведомиться о здоровье столетней бабушки его жены.

Карличек снял с ветки свою шляпу.

— Приходите, когда вам будет удобно, — прибавил он. — Вас ждут. Но берегитесь собаки! Страшная зверюга. Да, а что касается письма, которое я вам послал...

Я удивленно глянул на него.

— Вы посылали мне письмо?!

— Ну да, через жену. Неужели не получили?

— Никакого письма я не получал.

Карличек почему-то просиял.

— Видно, моя жена рассудительнее меня — за исключением проблем воспитания детей. Пожалуйста, если это письмо все-таки попадет к вам в руки — не показывайте его товарищу Скале!

И Карличек юркнул в кусты, чтоб я не успел ни о чем его спросить. А я и не собирался. Чего бы я стоил, если б смысл записки Карличека остался для меня темным? Какого рода яд мог находиться в квартире Фидлера, я уже тоже понял — оснований для этого хватало. Но это дело следовало пока отложить, да, думаю, и Карличек не спешил бы сообщить мне свои выводы, если б не хотел для своего выступления на вилле Коларжа обрести душевное спокойствие, слегка отомстив Скале.

Я повернулся к солнцу. Оно стояло еще низко и с трудом отвоевывало себе место, с которого, исполняя свой долг, обязано было светить на весь мир, а главное — на меня. Уже летали птицы — где-то я слышал, что они поют и кричат ранними утрами только оттого, что им холодно. По железной дороге время от времени проходили поезда. Бурый дым паровозов заслонял слабенькое солнышко. На том берегу, вдалеке, показались первые люди.

Я представлял собой жалкую, облепленную грязью и насквозь промокшую фигуру с лицом, вспухшим от комариных укусов. Этак я привлеку к себе нежелательное внимание, когда пойду к дачам; надо бы двинуться отсюда прежде, чем обитатели, этих мест протрут глаза.

Впрочем, ждать мне пришлось не очень долго. Человек с портфелем в руке, в чистом штатском костюме (я мог ему только позавидовать) подошел ко мне и кратко отрапортовал, что все в порядке: задержанный доставлен куда надо, участники облавы уехали и так далее. Только состояние Лоубала еще внушает опасения, Более подробный медицинский бюллетень — завтра.

Я заглянул в фальшивые паспорта «Гека». Теперь в них красовалась моя физиономия.

По дороге к дачам я никого не встретил. Только в одном из проулков, заметив старуху, свернул, чтоб не попасться ей на глаза. Мне надо было пройти почти весь поселок — вилла Коларжа стояла в самом конце его, вернее, в самом начале, ближе всех к железной дороге. В двадцати шагах от решетчатых ворот ограда поворачивала под прямым углом и тянулась вдоль пустыря, так что сад Коларжа не соседствовал с другими садами.

Я нажал на кнопку защищенного крышечкой звонка. И еще не отнял пальца, как уже откуда-то большими скачками примчалась овчарка — сильный, злобный зверь с оскаленной пастью и глазами, налитыми кровью. Она не лаяла, она издавала грозное горловое рычание. Встав на задние лапы, она пыталась просунуть морду сквозь решетку. Ростом она была чуть ли не по плечо мне.

Сквозь редкие прутья я разглядел застекленную веранду, к пяти ступенькам ее каменного крыльца вела дорожка метра три шириной, отделяя альпийскую горку от лужайки с фруктовыми деревьями.

На грозный рык собаки дверь веранды открылась, в проеме встал худощавый высокий пожилой человек в полосатом халате. Совершенно белые густые волнистые волосы над красивым лбом, элегантно подстриженная седая бородка и розовое лицо с правильными чертами придавали ему солидный вид. Остановившись всего на мгновение, он стал спускаться по ступенькам.

Все его движения были театральны и внушили мне подозрение, что он не так уж спокоен, как хочет казаться. Розовый цвет лица, особенно заметный по контрасту с белыми волосами, возможно, был признаком скрываемой тревоги.

Он окликнул пса глухим повелительным голосом. Овчарка моментально перестала бесноваться, подошла к хозяину, только все еще не спускала о меня ненавидящего взгляда желтых глаз.

Профессор Коларж — а в том, что это был именно он, я не мог ошибиться — медленно приближался к калитке. Но вот он заговорил со мной тоном, каким разговаривают только значительные особы:

— Что вам угодно?

У меня все-таки еще оставались некоторые сомнения относительно пароля.

— Привет вам от Габриеля, — мрачно вымолвил я.

Достойный старец без спешки и без видимой заинтересованности кивнул. Вынул из кармана ключ, открыл калитку. Поблизости никого не было. Когда калитка приоткрылась, я вынул пистолет, холодно заметив Коларжу:

— Надеюсь, вы не хотите лишиться своей собаки.

— Ничего не бойтесь, — ответил почтенный профессор.

Пистолет я, однако, не стал прятать.

— Прошу! — Коларж величаво повел рукой, запирая калитку.

— Идите вперед, — сурово приказал я.

Он отослал пса. Овчарка прижала уши и хвост и побрела мимо альпийской горки куда-то за дом.

Мы поднялись на веранду размерами с хорошую комнату. Перед угловой скамьей стоял стол. Налево была прихожая, через которую мы проследовали внутрь дома, миновав открытую дверь в кухню. Там, насколько я мог заметить, никого не было. Из дальнего угла продолговатой прихожей вела наверх деревянная лестница, но мы до нее не дошли. Профессор остановился перед закрытой дверью, открыл ее и снова вежливым жестом хотел пропустить меня вперед.

— Идите, идите! — сказал я. И вошел следом за ним, держа в одной руке портфель, в другой — пистолет. Мы очутились в темноватой гостиной: окно было широкое, но снаружи его заслоняло большое пышное дерево. Обстановка здесь была несколько старомодной. Круглый обеденный стол стоял посередине.

Я вложил пистолет в кобуру: за столом сидел беззаботный Карличек в домашней куртке, без сомнения с чужого плеча, потому что на нем она казалась халатом. Рукава он подвернул сантиметров на десять, чтоб не мешали. Карличек завтракал. Перед ним стоял поднос с чайником и сахарницей. В левой руке он держал кусок ватрушки, в правой — чашку. На хрустальном блюде оставалась уже только половина большой круглой ватрушки — правда, «Майеру», возможно, помогал и профессор, хотя второй чашки я не увидел.

Невероятная беззаботность Карличека безошибочно указывала мне на положение дел. Волноваться нечего, все идет хорошо.

— Вам привет от Габриеля, — произнес профессор.

— Mein Gott[175]! — вскричал Карличек, быстро отодвинув чашку и отложив остаток ватрушки. — А вы сказали, это газеты принесли...

— Газеты будут позже, — сдержанно ответил хозяин дома.

Карличек встал, протянул мне руку. Я притворился, что не заметил, и только оглядел его свысока. В куртке профессора оп выглядел шутом гороховым.

— А мы вас сегодня уж и не ждали, — непринужденно затараторил он. — Как доехали? Отвратительная погода, правда? То-то у вас такой видик... И какая-то сыпь на лице... Вот это зря. Himmelherrgott[176]! Это как отличительная примета...

Видимо, привычка всуе поминать имя божье казалась Карличеку неотъемлемой чертой образа Майера.

Я не ответил. Угрюмо хмурясь, подошел к креслу возле окна и сел без приглашения. Портфель поставил на пол у ноги.

— Покажите документы, — буркнул я.

— Только взаимно, — быстро ответил Карличек, вытаскивая из заднего кармана брюк поддельный паспорт. — Я ведь тоже не знаком с вами, mein Herr[177]!

Мы разыграли перед профессором этюд с паспортами, и Карличек, довольный, вернулся к недоеденной ватрушке.

— Не нравится мне ваша сыпь, — сказал он и снова прибавил свое присловье. Я злобно глянул на него.

— Хватит трепаться, — предостерегающим тоном выговорил я. — Со вчерашнего вечера мне пришлось прятаться у реки. Комары искусали.

— Is etwa andres[178], — отозвался Карличек. — Ну ничего, у профессора найдется какое-нибудь средство...

— Мазь, — деревянно выговорил Коларж и величественно выплыл из комнаты.

Едва он вышел, Карличек попытался было носом показать мне на ватрушку, да чихнул и вынул чистый носовой платок, на котором я, кажется, разобрал монограмму владельца виллы. Половинка ватрушки на блюде уже утратила первую свежесть, но запах ее показался мне еще восхитительнее, чем аромат булочек пани Ольсецкой.

— Ешьте, если голодны, — сказал Карличек. — Может, желаете яичницу с салом или ветчиной, только скажите. Профессор обязан вас ублажать. Платит за все резидент, с которым я, к сожалению, незнаком. Сам-то профессор не стал бы делать тайны из его имени, да резидент заставляет. Он не со всяким беседовать согласен.

— Плевал я на него, — заявил я.

Поднявшись с кресла, я подошел к столу, твердой рукой взял с блюда кусок ватрушки и разом откусил половину.

Вернулся профессор с желтым тюбиком в руках. Карличек взял тюбик, внимательно осмотрел, говоря при этом;

— Помнится, мои родственники в Берлине предпочитали черный кофе. Как вы насчет черного кофе, mein Herr?

Я упрямо молчал.

— Сейчас приготовлю, — машинально предложил профессор. — Жена еще спит...

И он снова удалился профессорской походкой.

— Also[179]! — вскричал Карличек. — Мужчины готовят кофе лучше, чем дамы. Дамы питают врожденную склонность к бурде с молоком и с пирожными. Позвольте-ка...

Он выдавил из тюбика коричневатую мазь и искусными движениями нанес мне на лицо множество коричневых точек. Покончив с этим, он выбежал из комнаты, а я снова принялся за ватрушку. Но Карличек тотчас вернулся, неся зеркало размером с газетную полосу. Оно, видно, висело в прихожей, заслоненное одеждой, и я его не заметил. Карличек поднес зеркало к моему лицу — оно было в крапинку, как косточки домино, и ко всему прочему вылезла щетина.

— Уберите! — взорвался я.

Карличек отставил зеркало в уголок.

— Вам надо привести себя в такой вид, чтоб не противно было самому на себя смотреть, — изрек он. — Примите ванну, профессор даст вам чистое белье.

— Плевать я хотел, — мрачно высказался я.

— Нет, нет, примите. В таком виде нам нельзя показываться на люди. И женщины в доме — кроме жениной бабки — скоро встанут, обед-то все равно готовить придется, не сидеть же нам голодными. Профессорша простирнет и выгладит вам рубашку. Ее мамаша тоже не зря небо коптит — еще довольно сносно картошку чистит, я сам видел.

— Плевал я на картошку.

Это милое выражение я успел еще раза три пустить в ход до того, как мы услышали звонок в калитку и лай овчарки. Карличек так полно вжился в образ, что схватил меня за локоть, выбив у меня из рук кусок ватрушки.

— Скорей, пистолет! — прошипел он. — Живыми не дадимся...

Хотел было я посоветовать ему не доводить комедию до гротеска, да не решился.

— Наверно, газеты принесли, псих несчастный! — огрызнулся я только, затолкал упавший кусок ватрушки ногой под стол и взял другой.

Явился профессор с двумя чашками черного кофе — для меня и для себя. Сказал, что звонил действительно почтальон. Потом он взял с буфета пачку сигарет, зажигалку, уже знакомую мне, положил на стол и пододвинул ко мне пепельницу.

То ли из-за этих услужливых действий, то ли по другой какой причине, но он утратил выражение достоинства и выглядел теперь просто чопорным — быть может, прикрываясь этой чопорностью, как щитом, от Карличека, который явно его ни в грош не ставил. Вдобавок профессор довольно-таки неприятным образом смахивал теперь на привидение: краска сошла с его лица, он побледнел, вернее, побелел даже. Подсев к столу, он закурил, дал огня и мне, затем, помешивая ложечкой свой кофе, произнес нечто вроде тронной речи. Вне дома голос его звучал глухо, здесь же казалось, что он исходит из дырявых легких.

— Я предоставил вам возможность без помех встретиться в моем доме, — сказал он. — Но это и все, господа. Однако боюсь, не слишком ли долго придется мне укрывать у себя пана Майера. Я, господа, не активно действующее лицо. В мои обязанности входит только осведомлять надлежащие инстанции о положении дел и передавать вам директивы. С вашей миссией, сударь, — повернулся он ко мне, — я не имею ничего общего и, строго говоря, не должен бы о ней и знать. Надеюсь, вы располагаете другим убежищем, как все эксперты из-за рубежа. Мне было бы желательно, чтобы пан Майер мог разделить с вами это убежище, если только пан Майер не решится вернуться в свое прежнее жилище...

— Не ставьте нам условия, — грубо перебил я его.

— Я просто напомнил вам род моей деятельности, — спокойно возразил профессор. — Государство назначило мне пенсию, размеры которой никак меня не удовлетворяют. Поэтому я немножко прирабатываю. Следовало бы обеспечить меня в старости получше, чем скудной профессорской пенсией. Но моя деятельность имеет пределы, господа, ибо я не слишком корыстолюбив и, будучи специалистом в области экономики, в состоянии оценить размеры возможной опасности. Пределы эти я точно установил, господа, и не переступлю их, если вы потребуете от меня более рискованных шагов.

— Не могли бы вы помолчать, профессор, — оборвал его Карличек, не забыв присовокупить проклятие. — Чего вы, черт побери, боитесь? Ничего рискованного мы от вас не требуем, Herrgott!

— Мы присутствуем на рабочем обсуждении убийства, — полемическим тоном возразил ему Коларж. — Ни в чем подобном я еще до сих пор участия не принимал.

— А мы и не просим вас участвовать, — отрезал Карличек. — Можете вообще оставить при себе ваш совещательный голос. Достаточно, если вы будете внимательно слушать.

Карличек нацедил себе в чашку остывшего чая, чуть покрепче того, который умел готовить ему Гонзик Тужима.

— И пожалуйста, не раздражайте меня, — добавил он энергично. — У меня вспыльчивый характер! — Он подвернул рукава. — Дело стоило мне слишком больших трудов, и я имею право требовать, чтоб никто не мешал мне своей болтовней. Я изложу вам все по порядку, сначала, но вы-то должны понимать, что мне пришлось начинать с конечного результата и самому делать умозаключения о том, что ему предшествовало. Умозаключения! Уголовный розыск до сего дня шарит вслепую. А я все распутал.

— А мне на это плевать, — прибег я к своему речению. — Скажите мне коротко, где я найду Фидлера, и все дела.

— Слишком просто вы на это смотрите, mein Herr! Там, где сейчас находится Фидлер, вы с ним ничего не сделаете. Терпение! Во-первых, вы еще даже не обсохли, а во-вторых, физиономия у вас словно в оспе. Фидлеров двое. Отец Бедржих и сын Арнольд.

— Который из них нужное нам лицо?

— Отец. Бедржих.

Получив столь неожиданную информацию, я, в роли неосведомленного убийцы, мог только кивнуть.

— Бедржих Фидлер работал на английскую разведку, — продолжал Карличек. — То есть на наших конкурентов. Я пришел к такому умозаключению на основании знакомства с его прошлым и с его характером. Сейчас я не стану об этом распространяться. Его сын Арнольд как-то дознался о деятельности папаши. Мальчишка был избалован, и вот он выкрал у папочки какие-то документы и начал грубо его шантажировать. Документы эти изобличают шпионскую деятельность Бедржиха Фидлера и секретаря английского посольства Элизабет Госсарт, с которой наш пан профессор, вероятно, знаком. Догадаться о связи этих двух лиц способен даже ребенок. Сын Арнольд — мерзавец.

— Чего-то вы тут напутали, — угрюмо заметил я. — По тому, что вы сказали, плевать мне на папеньку, а заняться я должен сыночком.

— Заняться вы не можете ни тем, ни другим, — с очаровательным лукавством улыбнулся Карличек.

— Это почему?

— Потому что оба мертвы.

Я потянулся за новой сигаретой. Я начинал опасаться, как бы Карличек и впрямь не напутал. Профессор слушал очень внимательно.

— Значит, кто-то уже выполнил эту работенку? — спросил я.

— Случайность. — Карличек пожал плечами. — Чистая случайность.

— Не верю я в случайности!

— А я верю! — смело соврал Карличек. — Я поклоняюсь случайности, как божеству. И вы не можете наплевать на случайность. Представьте: Арнольд Фидлер случайно как-то в пятницу покупает шкаф, а когда требует у отца денег, чтоб заплатить за этот предмет — и еще за другие предметы, много денег, — у отца, случайно, денег не оказывается. Потому что отец, случайно, уже понял, что так продолжаться не может. Папенька надрывался, снимая на микропленку всякие там военные и прочие объекты, а сыночек отбирал у него весь заработок. Папенька эгоистом не был, но заявил сыну, что покончит с этим занятием. На это сынок ответил, что тогда он его выдаст. Папенька упрашивал, говорил, что все равно сын не сможет кормиться этим вечно, советовал наконец-то взяться за что-нибудь приличное — в общем, просто обозлил Арнольда своими советами. Ей-богу, выдам, говорит, ступай снимать, старик, ты меня еще не знаешь! Арнольд грозил анонимным доносом. Он рассчитал, что отец его любит, а следовательно, покорно примет последствия доноса и не станет упоминать о сыночке, чтоб и того не посадили. И вообще, мерзавец считал, что отец не осмелится оставить его без денег и лишить всех удовольствий. Не удивляйтесь, meine Herren, характер есть характер...

— Прошу прощенья, пан Майер, откуда вам все это известно? — довольно сухо осведомился Коларж.

— Я объясню, потерпите немного. — Карличек смело и самоуверенно смотрел на нас сквозь свои очки. — Так вот. Арнольд Фидлер припрятал где-то документы, которые могли скомпрометировать не только отца, но и Госсарт. Быть может, паршивый мальчишка пытался добраться и до нее — или папаша в отчаянии пожаловался ей. Теперь из осторожности следовало на время прекратить разведдеятельность, а старый Фидлер совсем потерял голову, которая и всегда-то была у него не из крепких. Представьте только этот ужас: человека шантажирует родное дитя! Неудивительно, что старик не находил выхода, что такая жизнь сводила его с ума и что будущее такого сына представлялось ему в самом черном свете. Он не разумом понимал это, он просто чувствовал, что все полетело к чертям. Сын его ужасал, как некое грозное божество. Но отец тем не менее любил его и в конце концов сказал себе, что эту погибшую душу все равно не исправишь и что, пожалуй, лучше всего будет отправить сыночка на тот свет.

— Странно! — без всякого удивления заметил Коларж. — Я бы скорее ожидал, что он решится на самоубийство.

— Да нет же, черт возьми! — вскричал Карличек. — Два часа вам объясняю, а вы все в толк не возьмете! Эмоциональный героизм трусов заключается не в самоубийстве. Самоубийство — просто удобное средство бежать от всего. Или вы не помните, что покойнички лежали себе как ни в чем не бывало, даже когда на кладбище сыпались американские бомбы? Где же была бы отцовская забота о будущем сына, если б старик покончил с собой? А это черное будущее грозно надвигалось, вот Фидлер и преградил ему путь актом величайшего героизма. Ну, поняли теперь, черт вас возьми?!

Коларж посмотрел на меня.

— Не понимаю, в какой мере это касается вашего задания,

— Тогда я напомню вам о мотоцикле на девятнадцатом километре! — взорвался Карличек. — Могли бы уже сообразить! Неужто не поняли вы сущности ремесла Арнольда Фидлера? Шантажировать-то можно ведь не только английских агентов!

— Так он и вас шантажировал?

— Наконец-то смекнули! ДА!

— Что-о?! — угрожающе протянул я.

Возмутиться тем, что кто-то осмелился шантажировать «нашу» разведку, было, пожалуй, единственным, что я мог себе позволить в роли агента ГК 12/37.

Карличек выдержал мой убийственный взгляд, не моргнув глазом.

— Спокойно! — бросил он мне. — Теперь вы не удивитесь тому, что я начал выслеживать Арнольда. Я познакомился с его отцом, а тот был уже так удручен, что договориться с ним не составляло труда. Нас сблизили затруднения, которые чинил нам обоим его сволочной парень, — как будто ясно? Старик бегал из угла в угол, стонал: «Я разрублю этот узел, я должен довести это до конца, это не человек, это дьявол, ему нет места на земле, для него же лучше исчезнуть...»

То, что рассказывал сейчас Карличек,, было одной, из его «дедукций», очень подходящей в данном случае для достижения нашей цели. Карличек строил ее на фактах и на знании характера Бедржиха Фидлера, и еще — на теории о героизме трусов, в которую я не раз вынужден бывал поверить.

— Уж не договорились ли вы с Фидлером убить шантажиста? — с деловитой невозмутимостью спросил профессор.

— О нет, — строго ответил Карличек. — Это старик взял на себя. Но я уже научился разбираться в нем, я делал выводы, обдумывал и наблюдал. — и так я пришел к своим умозаключениям, понимаете? А так как я общался с Фидлером, то далеко обогнал уголовный розыск, который ковылял вслед за мной. Не сомневайтесь, я вовремя отошел в сторонку. Когда Арнольд Фидлер исчез, я тотчас смекнул — это уж навсегда. Он не являлся больше ко мне за денежками. А папочка как-то путался вобъяснениях. Это было в понедельник вечером. Он сказал, будто утром того дня Арнольд якобы перевез к себе на дачу шкаф... Я похлопал старика по плечу, да и говорю: «Я-то знаю, что мне думать, пан Фидлер, бросьте-ка ваши объяснения, Herrgott! Короче, все теперь хорошо, и вы меня больше не увидите».

Карличек приготовился чихнуть, но у него не получилось. Он утерся носовым платком и продолжал, обращаясь уже к одному Коларжу:

— Арнольд добыл материалец, профессор, который находится сейчас в некоем укрытии. Если этот материал обнаружит кому не следует — подставит подножку не только английской, но и нашей разведке. Ну, и вы пострадаете вместе с нами. Сами сядете за решетку, и пропала ваша вилла вместе с собачкой.

Лишь теперь профессор несколько обеспокоился.

— А сейчас, дьявол вас побери, следите внимательно, как я все это обосновываю, — продолжал Карличек. — Случается, что вполне достаточно понять значение ну, скажем, пригоревшего молока... В воскресенье Фидлер зашел в комнату сына, заткнул вытяжную трубу газового отопления, которым, естественно, летом не пользуются, и открыл кран. Главный кран, на газовом счетчике в прихожей, оставался закрытым. Вечером Арнольд вернулся с дачи. Разговаривал он с отцом или нет — это уже ничего не меняло. Арнольд заснул здоровым сном. Окно у него было закрыто, хотя бы потому, что перед домом меняли трамвайные рельсы. Старик открыл кран у счетчика и отправился погулять. Молодой Фидлер надышался газа, и к утру с ним было покончено...

Так вот он, яд, который только и мог найтись в квартире Фидлера! Я молчал. Молчал и профессор.

— Под утро старый Фидлер открыл окна, двери и проветрил квартиру. Краны он, конечно, все завернул. А чтобы совсем отбить запах газа, он дал основательно пригореть литру молока. И в понедельник вечером на столе лежала записочка от уборщицы: «Пан Фидлер, смотрите повнимательней, когда кипятите молоко, всю кастрюлю испортили». Я кинул глаз на газовый счетчик и говорю ему: «Пан Фидлер, кажись, нынче ночью вы извели слишком много газу, на счетчике, знаете ли, сразу сказывается, если топить всю ночь, а ведь на дворе-то лето!» Он ужасно потерялся, но все-таки собрался с силами и сказал: «Что за глупости!» Тогда я ему говорю: «Смотрите же, пан Фидлер, если ваш сын не приедет в магазин за шкафом, это будет вторая беда». Больше я с ним разговаривать не стал. И как бы вы думали, meine Herren, каким образом исчезло тело Арнольда Фидлера?

Он окинул нас торжествующим взглядом и сам ответил:

— Я лично думаю о шкафе. Его доставили на квартиру Фидлеров, и там он был превращен в гроб. Потом его, с трупом Арнольда, куда-то увезли и устроили тайные похороны:

— Кто увез? — спросил профессор. — Вы употребили множественное число...

— Конечно, — лукаво ответил Карличек. — Один старый Фидлер с этим не справился бы.

— Все это хорошо, — насупился я, — но чего ради я тогда сюда тащился? Плевать мне на все дело, коли об этом позаботился родной папенька, да и сам потом дуба дал.

— Ваша потрясающая гипотеза довольно неправдоподобна, — заметил профессор без малейших признаков каких-либо эмоций.

— Да нет, правдоподобна, — махнул рукой Карличек. — Не надо мыслить так холодно, профессор. Вы не знали старого Фидлера. Вся эта история, в сущности, не что иное, как естественное завершение античной трагедии.

— Нельзя ли без ученостей? — буркнул я.

— Ах вы, простые души! — тряхнул головой Карличек. — Не умеете делать выводы! Вам вот ни за что не догадаться, где спрятал Арнольд эти документы, верно?

— Да ведь и вы не знаете.

— А вот и нет! Знаю! Мне только руку протянуть...

Тут уместно было от души пожалеть, что наш полковник не слышит Карличекова нахальства. А то бы он загорелся не только увидеть, но и пощупать его.

— Что же вы предлагаете? — несколько озадаченно спросил Коларж.

— Вы посетите нашего резидента и Госсарт, — с великолепным апломбом ответил Карличек. — Передадите им все, что услышали от меня. Вам нетрудно будет уговорить их встретиться с нами. Только не по отдельности с каждым, а с обоими вместе. Я продам им документы за известную сумму, раз и навсегда.

Я постарался изобразить как можно более гнусную ухмылку:

— Стало быть, собрались шантажировать вместо Арнольда Фидлера?

— Но на высшем уровне, — парировал Карличек. — Не думаю, чтобы вас это шокировало, mein Herr. Иной раз и чужой идеей воспользоваться не грех. Арнольд Фидлер довольствовался тем, что обирал мелких сотрудников. Тех, верхних, он побаивался. Вас я беру в долю. Получите денежки задаром.

— Вы сказали, — в каком-то нетерпении встрял профессор, — что донос Фидлера коснулся бы и меня. Ну а вы как? Решитесь на разоблачение, если шантажируемые лица откажутся выкупить документы? У вас ведь нет и тысячной доли той надежды выйти сухим из воды, какую имел сын Фидлера.

Карличек отхлебнул остывшего чая и выпятил грудь.

— Mein Herr, — сострадательно ответил он, — как плохо работает ваша мысль! Уж не говоря о том, что для них-то это куда важнее, чем для меня, я не стану сам обращаться лично к покупателям документов.

— Тогда я не представляю себе...

— А вы представьте себе этого джентльмена, — Карличек показал на меня. — На него можно положиться. Сидите, mein Herr! Я предлагаю вам приличный процент с прибыли. Вы ведь не зависите ни от той, ни от другой резидентуры, и отступление за рубеж у вас заранее подготовлено. Или нет?

— Подготовлено, — глухо ответил я.

— Вот и славно! — Карличек потер руки. — Надеюсь, дорогой профессор, и вы не захотите остаться с пустыми руками. Как вы смотрите на двадцать процентов, а? А мы с этим джентльменом поделили бы остаточек, ровным счетом по сорок процентов на брата.

Молчание — знак согласия. Я промолчал. Но профессор, внимательно разглядев свою чашку, заговорил:

— С вашего разрешения, господа, я рассчитаю общую сумму. В валютных операциях я разбираюсь и поэтому могу уберечь вас от занижения запроса. Как специалист в области экономики я в состоянии прикинуть и размеры фондов, находящихся в распоряжении резидентур.

Тем самым профессор Коларж стал нашим верным союзником, ибо явно принадлежал к тому типу людей, для которых личная выгода — святое дело. А посему настало время задать ему и кардинальный вопрос.

— Отлично! — в восторге воскликнул Карличек. — Наш-то резидент в состоянии заплатить больше, чем Госсарт, не так ли? Да, кстати, как его зовут, этого хитреца, коли уж мы так славно сговорились против него?

— Будет на пользу делу, — спокойно и без колебаний ответил Коларж, — если его анонимность будет нарушена и вы сможете поразить его тем, что знаете его имя. Ибо в этом случае мы сможем даже несколько повысить цену. Это советник посольства мистер Фредерик Дингль.

19

Вряд ли нужно напоминать все факторы, на которых строилась «дедукция» Карличека. Нелогичным в ней было лишь то, что он игнорировал роль Гадрабы. Если верить изложению дела, данному Карличеком, Гадраба никак не участвовал в действиях, в которых мы его подозревали, а между тем он, без всякого сомнения, солгал, что Арнольд заходил в субботу в ателье! Нашей идее шантажировать резидентов с целью поделиться добычей мы собирались посмеяться позже. Что касается Коларжа, то он вполне правильно рассудил, что вследствие «продажи» документов он и сам избавится от всех забот, да еще и подработает. И при этом не подвергнется никакому риску, напротив, останется при добросовестном исполнении своих «обязанностей». А Вера Климова... Тут мне вспомнился отчет Скалы: Госсарт заявила ему, что гостей выпускают отнюдь не через черный ход. Она невольно проговорилась. Как только Вера вошла к ней, она дружески взяла ее под ручку — пойдемте, мол, дорогуша! Хотите встретиться со своим возлюбленным? Тогда поспешите! И ускоренным темпом выпроводила Веру именно через черный ход. А там ждала машина, и девушку увезли раньше, чем мы успели организовать наблюдение.

Если Арнольд Фидлер был соучастником отцовских преступлений, то Вера Климова была соучастницей Арнольдовых махинаций. Возможно, что Госсарт так ей все и изложила, и это возымело последствия.

Я небрежно повернулся к Коларжу:

— Ну ладно, устройте это как-нибудь. Собраться можно здесь. Я проведу день у вас. Уйду, как стемнеет. Майера могу взять с собой, так и вам будет приятнее. А вам лучше всего отправиться к резиденту и к этой, как ее, Госсарт еще сегодня.

— Вы правы, mein Herr, — одобрил меня Карличек. — Пускай профессор договорится с ними на любой день начиная с завтрашнего. Однако осторожность не помешает: можете вы гарантировать мне безопасность в вашем временном убежище?

— Так же, как и самому себе, — неприветливо ответил я.

— Этого достаточно. Благодарю. А вы, профессор, не могли бы еще до вечера договориться с этими паразитами? Тогда мы подождем вашего возвращения. Тем более что при свете дня нам нельзя отсюда выходить. Ваша мазь на лице пана устранителя слишком бросается в глаза. И пожалуйста, не меняйте ни словечка в том, что я вам рассказал. Они придут тем скорее, если будут думать, что сумеют припереть нас к стене. Относительно гонорара за ваше посредничество мы сохраним полную тайну — и сами договоримся о том, как действовать лучше всего. Ну и довольно об этом. Укажите, пожалуйста, где этот джентльмен сможет отдохнуть.

Профессор опять слегка порозовел.

— Вы удовольствуетесь общей спальней, господа?

— Ладно, черт возьми! — Карличек махнул рукой, которая мгновенно исчезла в слишком длинном рукаве профессоровой куртки.

Коларж поднялся во весь свой величественный рост, с достоинством двинулся к двери и повел нас в конец прихожей, к лестнице. Мы поднялись. Он открыл одну из нескольких дверей. За нею была просторная чистая спальня с двумя деревянными старомодными кроватями.

— Спится здесь неплохо, — заметил Карличек. — Предлагаю вам занять вот эту кровать, mein Herr, поскольку сам я оккупировал другую и не люблю без надобности менять что-либо. Пижама есть? — Он отвернул одеяло. — Alles in Ordnung[180]. Профессор, дайте что-нибудь и для моего соночлежника.

— Бельевой шкаф в вашем распоряжении, — с невозмутимой готовностью ответствовал Коларж. — Только сначала воспользуйтесь ванной.

В ванной был электрический нагреватель для воды. Когда я вышел из нее в длинной ночной рубашке профессора, Карличек уже облачился в пижаму цвета лососины, явно принадлежавшую пани профессорше.

Мы не выходили из роли, даже когда остались наедине. У стен бывают уши.

— Спать можете спокойно, mein Herr, — сказал Карличек, забираясь под одеяло. — Собака сторожит во дворе. В самом доме опасности никакой. Я проверил все от чердака до подвала. Мы имеем честь находиться в супружеской спальне. Супругов я, можно сказать, попросил отсюда. Справа от нас, правда, комната для гостей, но я не люблю кровати с сеткой. Дальше по коридору в небольшой комнатушке лежит маразматическая и растрепанная бабушка мадам профессорши. Живой труп. Уже даже и не кашляет. Я заглядывал к ней — сквозь щелку в двери, конечно. Слева каморка профессоровой тещи. Больше никого в доме нет. Гардеробная напротив ванной.

Окна супружеской спальни выходили во фруктовый сад. Дальше виднелись крыши нескольких дач, за ними поля и низкая сероватая линия леса на горизонте. Местами проглядывала светлая искрящаяся лента реки. Вдали, похожий на кучку кубиков и черепков, лежал городок. Землю окутывала тень облачной завесы, солнце так и не пробилось сквозь нее. Сил его хватило лишь на то, чтобы приостановить дождь. Я повернул ключ в двери.

— Спокойной ночи, mein Herr, — пожелал мне Карличек.

— Gute Nacht, Mayer[181].

Сейчас не было смысла что-либо обдумывать. Посмотрим, с чем вернется профессор. Если Госсарт уже завладела пропавшими документами, то американский резидент еще и не знает, о чем пойдет речь. Побасенки профессора будут иметь для него значение даже в том случае, если Госсарт ни в чем не признается.

Какое наслаждение вытянуться на кровати после такой ночки!

Портфель «Гека» я положил под подушку.

Когда я проснулся, часы показывали без пяти два. Я спустил ноги с кровати.

— Эй, Майер, довольно дрыхнуть! — крикнул я нарочно громко, потому что вид у спящего Карличека был совсем детский, и кто знает, может, он заспал все происшедшее и теперь воображает, будто сейчас к нему заберется сынишка повозиться в постели. Но Карличек очнулся сразу и тотчас, помаргивая, водрузил на нос очки.

— Я тоже так думаю. Бриться будете первым?

Мы привели себя в порядок. Забрызгали всю профессорову ванную, конфисковали у него два бритвенных лезвия, извели пропасть мыла. Следы комариных укусов на моем лице несколько побледнели, хотя большая часть эффективной желтой мази осталась на подушке. Одеколон чертовски щипал.

Костюмы наши были, разумеется, в бедственном виде, но мы не обращали на это внимания.

Спустившись, мы прямиком направились в кухню, где напугали полную женщину лет пятидесяти. На низеньком табурете у плиты сидела старушка в домашних туфлях.

— Пани профессорша, мы умираем с голоду!. — заявил Карличек.

Со всеми признаками смущения заботливой хозяйки она вытерла руки и сказала нам, что обед остыл, так как уже три часа. Профессорша, несомненно, знала, что за гости у ее мужа, но ни во что не вмешивалась.

Обед был хорош. Сытный суп, свиные отбивные с картошкой, салат со своего огорода, нежное творожное суфле, две бутылки пива, блюдо клубники, кофе и чай. Профессора дома не было. Жена его, хоть и должна была считать меня закоренелым убийцей, не поколебалась подойти ко мне с платяной щеткой в руке. Я наотрез отказался от ее услуг.

Вскоре подали полдник. Мы скучали без дела. Развалившись в кресле, я курил профессорские сигареты. Всякий раз, как жена профессора входила к нам с предложением каких-нибудь услуг, Карличек просил ее удалиться и не мешать нам и присовокуплял какое-нибудь проклятие.

Профессор вернулся в шестом часу вечера. Опять он был весь розовенький. Держался сухо. Отдал шляпу своей курочке, которая при нем казалась чуть ли не запуганной.

— В субботу после обеда, — сказал нам профессор, — Часа в четыре. В это время сюда приезжает много гуляющей публики. Так и для вас лучше — незаметнее.

— Приедут оба? — небрежно спросил Карличек.

— Да.

День клонился к вечеру. Солнце наконец пробилось сквозь облака, но уже низко над горизонтом. Оно проглянуло в окружении огненно-желтой зари, словно измученное единоборством с тучами. С сумерками на стол подали диетические сосиски.

— Времени у вас достаточно, господа, — заявил после ужина профессор, — Ваш поезд в Прагу — в двадцать два пятнадцать.

Спускалась глухая, черная темнота; легкий туман лежал на земле. Дорога, ведущая к тропинке под насыпью, уже почти просохла, хотя фонарик «Гека» еще там и сям вырывал из мрака глубокие лужи.

Мы шагали молча. Маленькую станцию освещало несколько фонарей. Поезда ждали человек десять, не больше. Мы уселись на перила, ограждавшие длинную дощатую платформу.

Так же молча мы поднялись по крутым ступенькам в вагон. И всю дорогу молчали. У вокзала в Праге взяли такси. Я назвал свой адрес. И мы даже не заметили, что в нескольких десятках метров за нами следует ничем не примечательная машина с единственной задачей — помешать кому бы то ни было выслеживать нас.

Карличек дисциплинированно молчал. И только когда за нами закрылись двери моей квартиры, его прорвало:

— Товарищ капитан! Поздравляю! Вы были великолепны! Такого гнусного негодяя я еще не видел! Бывали моменты, когда я серьезно боялся, что вы меня укокошите. Правда, природа подсобила вам маленько, наслав на вас комариков, но ей-богу, если б все преступники были похожи на вас, я бы отказался от своей профессии — из одного лишь страха!

— Вы мне льстите, — возразил я, бросив на кресло портфель «Гека». — Ваша заслуга куда больше. Мне никогда еще не случалось встречаться с таким циничным мошенником, как вы. С ужасом отгоняю от себя мысль, что это и было ваше подлинное лицо и что вы обманываете нас, прикидываясь оперативным работником уголовного розыска.

— Благодарю, — поклонился Карличек. — Есть ли у вас критические замечания по моей игре?

— Одно: слишком много чертыхались.

Затем мы проанализировали ситуацию.

Интересно, каковы успехи у Скалы, раскапывавшего прошлое Гадрабы?

— Горе нам с этим Гадрабой, — с досадой сказал Карличек. — Боюсь, он попал под подозрение по моей инициативе. Только для таких дел он вовсе не годится. Живет скромно, на зарплату, нет у него ни сбережений, ни крупных расходов, он сам моет у себя окна и пол, чтоб сэкономить деньги. Климову он не укрывает, не держит ее взаперти — да в его крошечной квартирке это и невозможно. И мотоцикл он не мог держать у себя эти несколько дней. Мы сегодня направляем наше внимание на совершенно другие объекты... Где он был в понедельник утром, когда перевозили шкаф, узнать нетрудно. Если он, как всегда, работал в то время в ателье, о чем, разумеется, помнят и Бочек, и Мильнерова, то у него алиби, несокрушимое, как скала.

Все, что говорил Карличек, было верно, и все-таки Гадраба солгал же насчет того, что Арнольд заходил в ателье! Ибо если он не солгал, то вся реконструкция событий, изложенная сегодня Карличеком, абсолютно невозможна.

Второй вопрос касался Веры Климовой. Не вынырнула ли она уже из своего укрытия?

Третий вопрос: как пройдет сегодня четверговая сходка наших юных друзей в кафе? В ней, естественно, не должны бы принимать участия ни Арнольд, ни Вера.

Четвертый вопрос — весьма настоятельный; что с Лоубалом?

Пятый, возникающий тотчас за четвертым: что дал первый допрос агента ГК 12/37?

Шестой: найден ли грузовик, перевозивший шкаф? Очень может быть, что грузовиков было два. Один отвез пустой шкаф из магазина на квартиру Фидлеров, второй, уже с телом Арнольда, — оттуда на дачу.

Седьмой: где тайно погребен Арнольд Фидлер? Надо будет хорошенько поискать. Могила, даже самая тайная, всегда чем-нибудь себя выдаст, какими-нибудь малозаметными признаками, изменениями в характере местности. Земля еще не слеглась, слишком мало прошло времени. Сообразить, где ее искать, по памяти невозможно. Но не могло же быть другого способа устранения трупа — тем более в условиях дачи! Так что следы должны остаться.

— Привезем туда Дворничка, Алоиза Бедрну, — предложил Карличек. — На даче и вокруг нее ему знаком каждый уголок.

Хорошо. Восьмой вопрос: остались ли какие-нибудь следы того, что вытяжную трубу газового отопления в комнате Арнольда затыкали?

Девятый, связанный с ним: что показывает газовый счетчик?

Десятый: что могла бы рассказать Флора Мильнерова, если заставить ее говорить правду?

Одиннадцатый: где теперь эти компрометирующие документы? Существуют ли они вообще или это всего лишь правдоподобная выдумка Карличека?

— Карличек, — сказал я, — для спокойствия души спросим сначала, как себя чувствует Лоубал.

Я позвонил в свой отдел и получил ответ, что состояние раненого не внушает больше опасений.

— Особых сообщений нет?

— Нет. Звонил только полковник — все ли идет хорошо.

— Немедленно передайте ему: все идет наилучшим образом.

— Есть. Надпоручик Скала просил вас позвонить ему, как только сможете.

— Ладно. Арестованный в порядке?

— В полном. Допрос велся под магнитофонную запись.

— Прикажите напечатать и копию отправьте полковнику.

— Есть. Личность «Гека» установлена по картотеке эмигрантов.

— Пока оставьте его в покое. Я нажал на рычажки аппарата и набрал домашний номер Скалы. Он взял трубку почти сразу.

Карличек подошел, пригнулся, чтоб слышать голос своего начальника.

— Это вы?! — обрадованно вскричал Скала. — Отлично! Как себя чувствуете? Хорошо? А как там мой дезертир? У него все нормально?

— Вполне! Действовал он замечательно и шлет вам горячий привет.

— Ну хорошо, хорошо...

Скала сообщил, что наблюдение за английским посольством — он теперь возглавлял эту группу — ничего не дает. Вера Климова не вышла, не выехала, не вылетела каким-либо способом и не была вынесена.

В кафе же собрались человек восемь ребят и девчат. За ними незаметно ведут наблюдение два сотрудника общественной безопасности. Среди собравшихся — Дворничек, но нет ни Арнольда, ни Веры. Компания, по всей видимости, поджидает их. Довольно непринужденно, но все же несколько взволнованно рассказывают друг другу, как их допрашивали. Не похоже, чтоб кто-либо из них хранил какую-нибудь тайну или чтоб утаил что-то на допросе. Дворничек удручен. Он сознался, что явился в кафе вопреки запрещению родителей.

Еще Скале сообщили из кафе, что ребята заказали кофе с ромом, девочки — мороженое и сбитые сливки. На большой кутеж не похоже. Один Карел Висман выказал себя кавалером: дважды заказывал коньяк на всех. Это тот парень, чей отец жаловался, что вынужден запирать от него свою нумизматическую коллекцию и сберегательную книжку. Шалопай, продает вещи из дому.

Второе сообщение Скалы было отрицательным: грузовик, отвозивший шкаф, не найден.

Третье: сопоставление сравнительно скудных данных о Ярославе Яндере с более полной информацией о Юлиусе Гадрабе вряд ли даст возможность доказать, что это одно и то же лицо.

— В архиве Областного суда Братиславы и Верховного суда, — докладывал Скала, — хранится несколько фотографий. Возможно, они из фототеки домюнхенского министерства национальной обороны. Прежними владельцами этих снимков были ярые тисовцы[182] — генерал Туранец, полковник Пильфоусек и еще один офицер, Клейнерт. Содержание снимков, похоже, свидетельствует об измене Первой республике. На трех снимках, на обороте, отпечатаны красным инициалы «Я. Я.». Но как судить, означают ли они Ярослава Яндеру или тем более Юлиуса Гадрабу? Я держу про запас другой вариант: в газетном издательстве, где позже работал Яндера, не осталось уже, правда, ни одного служащего или редактора, который знавал бы Яндеру до сорок пятого года, но мои ребята все-таки откопали одного человечка, который берется узнать Яндеру даже после стольких лет, как бы тот ни постарел или изменился. Завтра я с ним буду говорить, ну и увидим. Старых рабочих в издательстве осталось еще много, да только Яндера с ними не общался.

Карличек отошел от телефона и провел ладонью по лбу.

— Столько трудов! — вздохнул он. — И все ни к чему, как лодка в Сахаре. Нет тут никакого смысла. Спокойно можем считать, что Гадраба никогда никаким Яндерой не был, да теперь нам и не важно, был он им или нет. Ведь о появлении Арнольда в ателье врал не Яндера, а Гадраба! Что нам до Яндеры. Яндера — фигура из прошлого, и бог весть куда его занесло. Он нас не интересует. И не такой дурак был Бедржих Фидлер, чтоб, сам будучи в щекотливом положении, совать нам Гадрабу прямо-таки под нос, если б это был Яндера. О чем мы только думали!

Я все еще держал трубку в руке. Она молчала. Но вот в ней заурчало что-то, и я прижал ее к уху. Ледяным тоном Скала проговорил:

— Будьте так добры, дайте-ка мне того человека, который придумал, что раньше Гадрабу звали иначе!

Я протянул трубку Карличеку, но тот обратился в бегство.

— Скажите ему, что меня тут нету! — крикнул он, захлопывая за собой дверь.

20

На следующий день, в пятницу, я очень рано вышел из дому. Гонзик Тужима, дежуривший ночью в отделе, приготовил мне черный кофе. Происходила смена сотрудников, но я задержал тех, кто отдежурил. Трепинский еще только должен был прийти. Я объявил совещание для анализа положения и подготовки субботней акции на вилле Коларжа. Ночью поступило сообщение, что тот матрос, тайный курьер западноберлинской разведки, вечером прибыл по реке Лабе в город Мельник — в шестидесяти километрах севернее Праги. Нам неизвестно было, что ему поручили.

— Вряд ли он покажется у тайника, — сказал я. — Но если он там появится, надо его задержать — причем только там, у девятнадцатого километра или поблизости. Это подтвердит обоснованность тревоги, поднятой Майером. При его появлении пусть дадут нам знать, но затем немедленно арестуют. Вернуться на север он уже не должен.

С полковником я пока соединяться не стал. Мельком просмотрев протокол допроса «Гека», убедился, что копия его в достаточной мере проинформирует моего начальника. «Гек», оказывается, прибыл не на воздушном шаре. Он спрыгнул с парашютом над самой границей, почти одновременно с передачей сообщения о его прибытии. Учитывая, что мы могли подслушать передачу для «ГР-2», нас постарались сбить с толку. «Гек» спрыгнул с большой высоты после захода узенького серпика молодой луны. Потоки ветра отнесли его в глубь Чехии. Приземлившись, он направился к цели, но сначала ему предписывалось выждать, убедиться в том, что опасности нет, что Майера еще не схватили и что на вилле профессора все в порядке. «Гек» скрывался в лесу. Дождь, ливший в ночь со среды на четверг, выгнал его из затопленного убежища, став, таким образом, нашим союзником. В противном случае нам пришлось бы ждать его, быть может, не один день, и как знать, не почуял ли бы он тогда опасности.

Человек этот был зарегистрирован в нашей картотеке лиц, бежавших из республики. Его подлинное имя Оскар Кос, по профессии он актер.

Что касается Лоубала, то ему наверняка предстояло провести в больнице не менее месяца.

Явился Трепинский. Позвонил Скала, что придет, как только закончит очную ставку Гадрабы с человеком, хорошо помнившим Яндеру.

— Надо довести дело до конца, все равно, приведет оно к чему-нибудь или нет, — добавил он.

Потом появился Карличек, причем с грустным видом.

— Что с вами, «Майер»? — спросил я.

Карличек ответил, что со Скалой он, правда, еще не разговаривал, зато вчера вечером, вернувшись домой, застал сынишку спящим — малыш крепко сжимал в ручонке половину страницы, вырванной из детективного романа.

— Видите ли, такую литературу обожает наша бабушка, — в крайней досаде объяснил он. — Потому ей и не нравится, что я занимаюсь подобными делами в действительности. Она воображает, будто у нас все так, как в детективах. На этом обрывке некий инспектор Кеер проваливается сквозь пол в бездонную тьму, а над ним раздается сатанинский хохот. Бабушка сама испорчена и портит мне ребенка.

— Садитесь, Карличек. — Я постарался его утешить. — Мы вам приготовим чай, и скоро придет надпоручик Скала.

Карличек, уже опускавшийся на стул, вдруг снова выпрямился.

— Ах да, мне еще надо забежать к Гадрабе... У меня есть план...

— Опять самостоятельные идеи?

— Да нет... Но мне поручено дополнительно обследовать ателье, а так как я задержался на вилле Коларжа...

— Ну что ж, бегите, — сказал я, от души желая, чтобы он встретился там со Скалой. Не вечно же ему увиливать от начальства!

В приемной ждали два сотрудника, которые должны были в отделе газоснабжения проверить расход газа у Фидлера. Третий сотрудник имел задание обеспечить явку к нам Алоиза Бедрны — Дворничка, как только он нам понадобится.

Я продиктовал краткую диспозицию на завтрашний день и отправил ее полковнику с особым курьером.

Наконец пришел Скала.

— Ничего, — бросил он. — Человек, которого мы с таким трудом нашли, не узнал Гадрабу. Да и Гадраба не мог его узнать. Оказывается, Яндера был на полголовы выше ростом.

— Карличек считает, — примирительным тоном отозвался я, — что вранье насчет появления Арнольда в ателье в такой мере изобличает. Гадрабу, что его идентичность с Яндерой уже и не важна. Мы и без этого имеем право задержать Гадрабу.

Скала окинул меня долгим укоризненным взглядом. Ответ его прозвучал чуть ли не трагически:

— Вам уже не спасти этого потомка доктора Фауста! На месте Гадрабы я бы продолжал настаивать, что видел Арнольда в ателье. Если Фидлер врал, то это вовсе не означает, что врал и Гадраба.

Скале до сих пор не все еще было известно, поэтому я сказал:

— Это, конечно, верно, но нам, пожалуй, удастся найти могилу, в которой Арнольда похоронили за шесть дней до того, как он посетил ателье.

Скала, внимательно выслушав мой рассказ, покачал головой.

— Это уже кое-что! — уважительно проговорил он. — Но вы могли бы хоть немножко пожалеть людей, которые вместе со мной столько носились, высунув язык! Я уже сам себе казался деревенским стражником: везде поспей, за всем угляди...

Долго пришлось мне его успокаивать.

— Без вас мы ни за что не обошлись бы! И знаете, что служит тому доказательством? То, что мы опять вынуждены обращаться к вам за помощью. Могла бы ваша группа взять на себя расчеты расхода газа в квартире Фидлера и обследование вытяжной трубы?

— Сделаем, — кивнул Скала.

— На дачу Фидлера, надеюсь, вы поедете с нами. Поисковую группу составим из наших людей.

Он согласился. Само собой разумелось, что с нами поедет и Карличек. Тем временем Трепинский организует все нужное для завтрашней операции на вилле Коларжа. Более подробное распределение заданий я оставил за собой.

— Только берегитесь комаров и всяких мух, — пробормотал Скала. — Иногда ведь из них делают слонов...

Гонзик Тужима — ему давно полагалось быть дома, у своих тетушек, — самоотверженно готовил нам кофе и бутерброды; он же ответил на телефонный звонок и позвал Скалу к аппарату в соседней комнате. Скала вышел туда, и через минуту мы вздрогнули от его громкого, почти угрожающего:

— Что-о?!

Мы все так и замерли. Скала быстро вернулся, но остановился на пороге кабинета.

— Скорей! У Гадрабы сердечный приступ, его увезли на «скорой». Он умирает и хочет сделать важное признание.

Я вскочил.

— Его положили в отдельную палату?

— Господи, надеюсь, это-то он сообразил! — И Скала завращал глазами.

— Кто сообразил?

Мы уже выходили из отдела.

— Да Карличек же! — со злостью ответил Скала. — Это он у Карличека рухнул! Карличек вызвал «скорую»! От Карличека в этом ателье сплошные инциденты, и он за это поплатится!

21

Наша машина мчалась с недозволенной скоростью. По дороге Скала ворчал:

— В ателье прямо будто молния ударила... Все разметала! Очкастая молния! Только с Бочеком еще ничего не случилось, но и его, пожалуй, ничто не спасет от Карличека!

Карличек уже ждал нас у ворот больницы. Он вскочил на сиденье рядом с шофером и, захлопнув дверцу, крикнул:

— Въезжайте в ворота! Я все устроил!

— Оно и видно, — чуть ли не с угрозой буркнул Скала.

Мы въехали в больничный парк. Карличек показывал, куда сворачивать; так мы добрались до одного из дальних корпусов. Карличек ворвался в дверь — мы едва поспевали за ним — и взлетел по лестнице.

В длинном коридоре у одной из белых дверей нас ждали два сотрудника. У одного висела на ремне через плечо большая кожаная сумка. Поодаль прохаживался молодой врач в белом халате, с сигаретой в зубах. Выбросив окурок в плевательницу, он подошел к нам.

— Дважды впадал в коматозное состояние, — сказал он. — Придется вам немного повременить.

— Надеюсь, похоронами не пахнет? — печальным тоном спросил Скала.

Врач пожал плечами, и Скала накинулся на Карличека:

— Видите?! Доктор плечами пожимает... Что вы теперь скажете?

— Товарищ надпоручик, — вполголоса, проникновенно ответил тот. — Все равно рано или поздно этот вопрос надо было задать Гадрабе. Он сильно нервничал после всех событий в ателье, и это его доконало. Представьте, если б это случилось с ним на допросе у нас в отделе? Что бы тогда о нас...

— О чем вы его спросили?!

— Ну... Почему он солгал.

— И что он?

— Впал в глубокую кому номер один.

— И вы ничего от него не добились?

— Только вздоха.

Скала поджал губы. Он с трудом заставлял себя говорить тихо.

— Нечего сказать, умеете вы допрашивать...

— Ему сделали укол камфары и дали валерьянки. Это спасет его жизнь.

— Что будет скорее вашим счастьем, чем его.

Врач заглянул в палату, поманил нас рукой: можете войти. Сам он остался в коридоре.

В светлой палате стояли четыре койки. Три из них пустовали, на четвертой возлежал Юлиус Гадраба, сложив руки поверх одеяла и закрыв глаза. Здесь его раздели, расстегнули на груди рубашку.

Он был чуть бледнее обычного. Медленно поднял веки, услышав, что мы вошли. Глаза мутные, словно бесцветные.

— Вам уже лучше? — спросил Скала.

Наш сотрудник раскрыл кожаную сумку и включил магнитофон. Второй сотрудник приблизился к кровати с микрофоном в руке.

— Кончено... — Гадраба заговорил, не сразу собравшись с силами. — Завтра меня уже не будет... — Он словно боялся шевелить губами. — Говорил я, у меня слабое здоровье... и никто не...

Ему в самом деле было сейчас очень плохо. Казалось, даже пульса нет.

— Что вы хотели нам рассказать? — очень мягко спросил Скала.

— Правду... Как умирающий... — Гадрабе явно было жалко себя. — Все это я сделал ради Бедржиха... Он был хороший, несчастный...

— Что же вы сделали?

— Помог его сыну... бежать за границу...

— Как и чем?

Гадраба не ответил. Он замер, вперившись взглядом в потолок.

Я отстранил человека с микрофоном, двумя пальцами оттянул нижние веки Гадрабы. Они вернулись на место, как на пружине.

— Доктора! — обернулся я.

Карличек открыл дверь, я вышел. Молодой врач быстрым, но бесшумным шагом подошел откуда-то из глубины коридора. В руке он держал шприц иглой кверху, на которую была надета ампула.

Он бросил на Гадрабу беглый взгляд.

— Третья кома, — пробормотал он. — Подождите в коридоре.

Мы подчинились.

— Все ясно, — проворчал Скала, когда мы закрыли за собой дверь палаты. — Он и впрямь умирает, а умирающие не лгут. Теперь я скажу вам кое-что. Нельзя найти в могиле того, кто разгуливает по Западной Германии.

Скала еще продолжал в ярости вращать глазами, когда из палаты вышел врач с пустым шприцем.

— Скоро будет в порядке.

— А что с ним, собственно? — осведомился я.

— Тяжелая ипохондрия самовнушения. Мы его хорошенько обследуем, но думаю, ему обязательно надо лечиться у психиатра. Душевные состояния сильно влияют на физическое. Воля человека может оказывать положительное воздействие, но этот пациент воздействует на себя отрицательно. Я заметил это при первом же осмотре. Тот, кто постоянно боится, подозревает в себе развивающуюся болезнь и опасается ее, может до такой степени ослабнуть, что сам себя доведет до катастрофы.

— Он считает себя умирающим, — заметил Скала.

— И вполне оправданно.

— Вы хотите сказать, с субъективной точки зрения? Тогда, пожалуйста, не разубеждайте его пока. Нам нужно всего пятнадцать минут. А потом можно дать ему отдых — до тех пор, пока не переведем его в следственную тюрьму.

— Ну, мы его так скоро вам не отдадим, — сказал врач.

Вскоре Гадраба произнес с вялым удивлением:

— Я еще жив?

— Пока да, — ответил Скала, не решаясь подать ему надежды, — Не считайте нас ангелами божьими.

И Гадраба медленно, постепенно поведал нам следующее,

Отчаявшийся Бедржих Фидлер наговорил ему, будто Арнольд совершал акты государственной измены, пользуясь своим фотоаппаратом и кинокамерой-зажигалкой, и что ему необходимо бежать за пределы республики, к английским друзьям отца. Его уже разыскивают. Но для бегства не все еще готово, Арнольд скрывается. И Бедржих Фидлер умолял Гадрабу помочь Арнольду, дав ложное показание, что тот заходил в ателье, чтоб навести нас на ложный след...

— Когда он вас об этом просил, пан Гадраба?

— В пятницу... В прошлую пятницу был об этом разговор...

— А где был тогда Арнольд?

— Не знаю. И не хотел знать. Я сделал это не ради Арнольда. Отца пожалел. Бедржих говорил, не переживет он арест сына...

По лицу Гадрабы, постаревшему с тех пор, как я видел его в последний раз, скатились к вискам две тихие слезы, без малейшего всхлипа.

— И все равно он умер... А я последую за ним...

Карличек тихо выскользнул в коридор, он шепнул врачу одно лишь словечко;

— Хнычет...

На что тот ответил:

— Ничего. Только пускай поскорее заканчивают.

А мы и закончили. Ничего существенного Гадраба больше не имел сказать. С подробностями же можно было не торопиться.

Врач не входил в палату потому, что Гадраба не выносил его присутствия — боялся. И без сознания он сопротивлялся бы любым средствам помощи, тем более уколам. Провожая нас, доктор сказал:

— Он сам обострил кризис. Посмотрим, не понадобится ли ему клиническое лечение. Пока оставим у нас, пусть успокоится. Положим к нему в палату одного-двух пациентов жизнерадостного характера. Главный врач сам займется этим случаем. Пригласим консультантов... Конечно, было бы лучше, если б вы пока воздержались от дальнейших допросов.

Он попрощался с нами у выхода.

— Нда-а, — задумчиво протянул Скала, когда мы вышли. — Похоже, Бедржих-то Фидлер и Гадрабу обманул.

Пойдемте, Карличек! Возьмемся за этот газовый счетчик...

Я взглянул иа часы.

— В четырнадцать ноль-ноль едем на дачу. Гадраба сделал признание, которое дает нам право на обыск. Пожалуйста, разделите ваших людей. Я подожду у себя.

В отделе у меня накопилось много дел. Ждала группа, назначенная для завтрашней операции. Надо было хорошенько объяснить людям их задачи.

Гонзик Тужима все еще не ушел домой. Когда я ему за это попенял, он ответил, что, поскольку в отделе аврал, он еще и обед мне принесет.

— У кого есть зеркало?

Зеркала ни у кого не оказалось. Досадно. Я хотел посмотреть, видны ли еще на моем лице следы комариной пристрастности.

— Хорошо еще, не подцепили малярию, товарищ капитан, — изрек Трепинский, видимо желая утешить меня,

— Попробовали бы вы сами провести у реки летнюю ночь! — вскинулся я.

— Опираясь на ваш опыт, я захватил бы накомарник, — ответствовал поручик.

Все почему-то были веселы, что особенно необычно для Трепинского; пришлось мне одернуть их — собрались мы отнюдь не для забавы.

Но вот задачи распределены. Эта группа разошлась, ее место заняла другая: фотографы, эксперты, специалисты и наш вечно угрюмый патологоанатом, с которым, как я уже упоминал, мы встречались почта исключительно у чьих-нибудь трупов. Сомнительно, будет ли иначе и на сей раз... Гадраба, правда, толковал о бегстве Арнольда за границу. Возможно, в каком-нибудь садовом павильоне английского посольства и впрямь укрывается любовное счастье Арнольда и Веры... Вдобавок нам совершенно неизвестна судьба документов, существование которых мы, собственно, выдумали. Наши логические построения держались с трудом.

Скала явился около полудня с папкой, которую положил передо мной на столе, — но без Карличека.

— Наконец у нас что-то получается, — сказал он, — Резкий скачок в расходовании газа решительно есть. Пыль и сажа в вытяжной трубе явно стерты, там даже застрял обрывок тряпки. К сожалению, успели вывезти мусорные баки: в одном из них, возможно, нашлись бы детали разбитого аппарата для чтения микроточек.

Для поездки на дачу Фидлера приготовили три машины. Скала заехал за Дворничком, Алоизом Бедрной, и привез его ко мне. Это был тщедушный пятнадцатилетний паренек с мелкими чертами лица. Его глаза-булавочки смотрели немного испуганно, но довольно честно. Ноги и руки у него были несоразмерно велики.

— Ты ведь хорошо знаешь Арнольдову дачу и местность вокруг? — спросил я его.

— Знаю, — кивнул он с некоторым напряжением.

— Любил ты Арнольда?

Алоиз Бедрна уставился на носки своих больших ботинок и ответил:

— Я любил этот дом. Хотел когда-нибудь сам такой иметь. Может, и построю, когда кончу учиться. Мне очень не нравится, что там орут и пьют. Правда, несколько раз я сам был вдребезину. Только я не виноват.

Я объяснил ему, что с Арнольдом случилось несчастье. Правды я ему сказать не мог, поэтому Сочинил историю, будто однажды Арнольд положил на стол пистолет, отнятый у Ферулика. Один из дружков стал баловаться оружием, выстрелил нечаянно и убил Арнольда. Он постарался, конечно, скрыть несчастье и где-то тайно закопал труп, а на даче произвел страшный разгром, чтоб казалось, будто туда проник чужой.

Алоиз слушал с открытым ртом.

— Мамочки мои! — вырвалось у него под конец. — Да кто ж это был?

— Из тех, кого ты знаешь, — никто, — ответил я, не погрешив против истины.

Мы выехали в два часа. Алоиз Бедрна — я посадил его рядом с собой — был по-детски взволнован. Он ни о чем не спрашивал, и я молчал.

Приехали, сняли печать с дверей. Бедрна словно онемел, только губы у него дергались.

— Походи-ка по дому где хочешь, — сказал я ему. — При этом хорошенько присматривайся. Один из моих людей будет ходить с тобой. Как заметишь что-нибудь, пускай самую малость, что тебе покажется необычным, скажи сопровождающему. Ты лучше нас разберешь, что тут не так или чего тут раньше не было, хотя бы гвоздика.

Дрожащей рукой мальчик показал на черный шкаф.

— Хорошо. Это можешь оставить без внимания, — сказал я, давая знак Карличеку сопровождать его.

Алоиз растерянно глядел на людей, которые разошлись в разные стороны. Их спокойно-серьезные лица, их молчание, их осторожные шаги, вероятно, внушали ему мысли о чем-то страшном.

Мы со Скалой остались ждать снаружи.

Мои люди осматривали метр за метром, притопывали, раздвигали траву, острым концом длинной палки прощупывали почву. В доме они разгребали обломки, обследуя пол. Наблюдали за полетом мух.

А день опять стоял роскошный. От леса тянуло смолистым духом.

Отшвырнув ногой выпавший ящик, чтоб привлечь наше внимание, на пороге появился Карличек. Мы оглянулись. Он стоял молча, подзывая нас жестом. Не дожидаясь, пока мы подойдем, он снова вошел в дом. Мы поспешили за ним.

Дверь террасы была открыта настежь. На террасе, выложенной квадратными плитками искусственного камня, в стороне от двери стоял Алоиз с совершенно белым лицом.

— Он говорит, — приглушенно объяснил нам Карличек, — что в щелях между плитами везде проросла низенькая травка. А здесь вот и здесь, — он показал, — травы нет. Значит, плиты недавно поднимали. И заново зацементировали.

— Только я их не выламывал, — в страхе пробормотал мальчик. — И никто...

— Ступай, сядь в машину, Лойзик, — мягко сказал я.

Час спустя заступ коснулся трупа в кожаном костюме.

22

— Тут и впрямь античная трагедия, — заговорил Карличек, когда мы наконец вернулись в Прагу. — Но мне видится еще нечто более ужасное... — Он медленно повел рукой вдаль. — Сумерки, вечерняя тишина — и эта девушка, белый призрак, одинокая на березовой скамье... Перед ней чернеет высокая крыша дома. Там, под плитами — навеки затихший возлюбленный. Мертвый... А она его ждет... — Он поморгал. — Что бы с ней сделалось, если б тогда она вдруг узнала?..

— Сошла бы с ума, — просто ответил Скала. — Но зачем вы сами на себя нагоняете ужас?

— Я вижу в этом устрашающий пример, к чему может привести неправильное воспитание...

Никто из нас не избежал потрясения, когда теоретический вывод о существовании могилы подтвердился на деле. Первопричиной всего действительно, было, искривленное сознание молодых людей.

Мне показалось, что Скала смотрит на Карличека так, словно тревожится за него.

— Вы уже достаточно поработали, и с пользой для дела, — тоном библейского патриарха сказал я Карличеку. — С ролью Августа Майера вы справились гениально. Теперь вам уже нельзя показываться у Коларжа, не то, пожалуй, Госсарт свалится с ног от удивления. А посему спектакль мы доиграем без вас. Другими словами, если только ваш начальник не поручит вам розыски грузовика или Веры Климовой, можете заняться воспитанием своего сынишки.

Карличек был в нерешительности; помаргивая, он переводил взгляд с меня на Скалу, потом напомнил;

— Но документов-то этих у нас нет!

— Неважно.

Тогда уж и он согласился, что работать вместе нам больше не над чем.

Операция «Зет-58» доставила нам множество материала, так что конверт с компрометирующими документами получился довольно толстым. Страничка за страничкой откроют шефу резидентуры такие вещи, которые должен бы знать только он сам, а окончательно его поразит то, что мне известно даже его имя. Если же он пойдет на сделку и выкупит эти материалы, то полностью изобличит себя.

Госсарт будет нетерпеливей. Она жадно схватит конверт номер два, бросит на стол деньги или сберегательную книжку на предъявителя, И даже если она сразу вскроет конверт и увидит в нем только чистые листы бумаги, будет поздно: она тоже себя разоблачит.

До сих пор мы не решались заманить шефа резидентуры на виллу Коларжа, тем более с помощью подобных трюков. Он, несомненно, учуял бы неладное и не обнаружил бы себя. Но если Госсарт ему подтвердит, что Арнольд действительно подрабатывал, шантажируя активных агентов, и что даже личность резидента стала известной, тут уж будет совсем другое дело.

Рано утром в субботу я уже был у себя в кабинете. Трепинский с небольшой группой повторили мне свою задачу. Я хотел сохранить полное спокойствие — и не мог. Серьезность предстоящего вырастала передо мной как неприступная скала.

Я взволнованно шагал по кабинету. В такой-то час переоденусь, таким-то поездом выеду. Не забыть бы о том-то и о том-то. Позже я, конечно, успокоюсь. Спал я хорошо. Я в форме.

В девять утра приоткрылась дверь, в щель просунулся нос и пара очков.

— Господи, что вам надо?! — вскричал я.

— Хочу вас подбодрить, — вместо приветствия произнес Карличек.

Он проскользнул в кабинет, открыв дверь ровно настолько, чтоб пролезть. Помаргивая, как мигалка на автомобиле, чуть ли не на цыпочках он подошел к столу, вытащил из кармана старую картонную коробочку из-под сигар марки «Waldes Antob», залепленную кусочком клейкой ленты, и положил ее на стол. Улыбнулся, видимо радуясь тому, что я не гоню его вон, показал на коробочку и выпалил:

— А вот и документики, которые разыскивала Госсарт!

Я так и оцепенел с разинутым ртом.

— Вы только взгляните, — попросил Карличек. — Маленький сюрприз, но никакого волшебства. Совершенно естественный результат событий. И даже — посылает вам это мой начальник.

Я подошел, взял коробочку и молча открыл крышку. Клейкая лента посередине была прорезана, а по краям закрутилась — видно, ее сдирали.

Сверху в коробочке лежала узенькая пленка — негатив микрофильма, длиной сантиметров двадцать. Под нею — фотография, размером шесть на шесть. К фотографии скрепкой был прикреплен маленький кадрик, отрезанный от негатива. Нетрудно было догадаться, что фотография — увеличение этого кадрика. На ней изображены были два человека, сидящие друг против друга за столиком кафе; обстановку вокруг них было трудно определить. Одним из двух сидящих был «кругловатый» Бедржих Фидлер. Другим — элегантная улыбающаяся дама.

— Госсарт, — робко пояснил Карличек.

Фотография была исполнена настолько качественно, что можно было разглядеть: Госсарт держит над столиком предмет, похожий на большую зажигалку. Будто дает огня Фидлеру. Но никакой сигареты у того не было. Я поднял глаза на Карличека:

— Это нашли на трупе Арнольда?

Он отрицательно мотнул головой.

— У него нашли только всякие мелочи да пистолет Ферулика. Кожаный костюм был на него натянут весьма небрежно. Нет сомнения, что одевался Арнольд не сам. Его облачили в этот костюм для могилы.

— Где же тогда вы все это взяли?

— Вы будете поражены... Но сначала выньте все из коробки.

И я вынул еще один снимок, тоже шесть на шесть. Это была фотокопия, вернее, крупнозернистое увеличение машинописного текста на немецком языке:

Ч Е П Т О Н

И С

Для обеспечения операции Б. Фидлера необходимы его данные. Заполните анкету.

Укажите сорт нужного материала и номер аппарата. Пересылка дипломатической почтой через Э. У. Г. только курьером. Шифр сообщим. Без выполнения условий сотрудничество Б. Ф. невозможно. Э. У. Г. подтвердит. Срочно.

Даты не было.

— Вероятно, увеличение микроточки, — несмело предположил Карличек.

Это было ясно с первого взгляда. Тем более что под снимком в коробке лежала сложенная пополам, но совершенно новая банкнота в десять крон, в одном уголке которой красными чернилами был обведен маленький кружок: кто-то обозначил место, где находится микроточка. Но почему же «кто-то»? Это наверняка сделал шантажист — Арнольд Фидлер!

— Ему, конечно, нетрудно было добраться до этих вещей: все в кругу семьи.

На самом дне коробки был еще сложенный лист писчей бумаги. Развернув его, я прочитал сверху примечание, написанное решительным, с наклоном, размашистым пером и дважды подчеркнутое: «Почерк Бедржиха Фидлера».

Ниже на листке шла запись мелкими буковками, почти без нажима, местами совсем неразборчивая, потому что бумага была помята и сложена в несколько раз. Однако это, несомненно, была запись фотокадров — тех ли, что на пленке в коробке, или других, установить пока было нельзя.

Объект М.

Начало от знака запрета остановки мот. авт.

Каждые 100 м к северу

Открытый вид на летное поле 50 шагов

Я все еще не понимал.

— Карличек! Я спрашиваю, где вы это взяли?!

— А чаем угостите? — спросил он.

— Угощу.

Он подсел к журнальному столику. Широко улыбнулся:

— Все очень просто. В магазине уже по горло были сыты прогулами продавщицы Климовой, вот ее и уволили без предупреждения. В раздевалке вскрыли ее шкафчик и все содержимое честно отдали матери. А так как мать помнит, что кто-то что-то искал у них на квартире, она и прибежала к нам с этой коробкой. Полотенце, мыло, одеколон и полкило сгнивших абрикосов оставила дома, они ей не показались подозрительными.

Я тяжело опустился на стул. Не меньше минуты понадобилось мне, чтоб опамятоваться. Ну конечно! Разве могло прийти в голову Госсарт искать что-либо в шкафчике продавщицы универмага? Такой тайник был для нее абсолютно недоступным — а может, эта леди и знать не знала о существовании каких-то там шкафчиков.

Итак, документы она не нашла. И потому обязательно явится на встречу к Коларжу. Только теперь последовательность будет обратной: мы начнем с нее, а не с американского резидента. Содержимое коробочки из-под сигар нанесет ему такой удар, что он станет мягким как воск.

Шпионская же деятельность Госсарт доказана уже теперь. Но вылетит она с нашей земли только вместе с тем, со вторым. Наконец-то наш полковник дождался этого удовольствия!

— Теперь в порядке подготовки к операции, Карличек, остается только одно, — проговорил я. — А именно — убить вас.

— А пока я буду мертв, — моментально сообразил он, — стану разыскивать Веру Климову.

23

В пятнадцать ноль-ноль я позвонил у ворот Коларжа. Огромная овчарка прыгала и рычала.

— Сегодня извольте привязать собаку! — приказал я профессору, как только он подошел к воротам.

На профессорском лице играла краска легкого кирпичного оттенка. Его долговязую фигуру облекал темный, тщательно выутюженный костюм. Аккуратно причесанный, с аккуратно подстриженной бородкой, сегодня он выглядел еще почтеннее, чем в прошлый раз. Да и у меня вид сегодня был получше. Угрюмое выражение, принятое мной во время первой встречи, я заменил теперь ледяным спокойствием.

По дорожке к дому я шел, засунув правую руку под левый борт пиджака, что означало только одно: в случае необходимости я молниеносно выхвачу пистолет из кобуры под мышкой.

Профессор не проронил ни слова, уводя пса куда-то за дом. Там он надел на него ошейник и посадил на цепь.

Мы вошли в дом, причем профессора я снова заставил идти впереди. Через открытую дверь увидел в кухне профессоршу — она мыла посуду. Старушка, ее мать, сидела на низеньком табурете. В комнате, погруженной в зеленоватый сумрак, я непринужденно уселся в кресло. Профессор остался стоять в чопорной позе.

— Майер придет позже? — спросил он.

— Не придет совсем, — отрезал я.

— С ним что-нибудь случилось?

— Да. Это не ваша забота. Материал у меня.

— Тот, который был у него?

— Конечно. Не поднимайте шума. Майер не будет больше надоедать вам. Он был бесполезен.

Профессор не моргнув глазом молча сел. Теперь он был бледен. Зеленый отсвет от окна ложился на его белые волосы, и вся его голова приобрела какой-то мертвенный оттенок. Совершенно неестественный был у него вид.

Я закурил сигарету.

Звяканье посуды в кухне прекратилось. Мимо открытой двери проползла к лестнице старушка. Потом, незаметная, как хорошо вышколенная служанка, за дверью промелькнула профессорша. Донесся глухой шум поезда. И для меня, и для почтенного профессора молчать было приятнее всего. Мы просидели так более сорока пяти минут, после чего я услышал: где-то снаружи коротко засмеялась женщина. Кажется, наш капкан сработал — неудивительно, что я ощутил легкое покалывание в кончиках пальцев. Нервы.

Прозвенел звонок. Яростно залаяла псина, громко забрякала цепь. Профессор встал.

Среди гуляющих замешались и наши люди. Гости профессора Коларжа выбрали субботу, чтобы меньше бросаться в глаза. Это было на руку и нам. Пока я сидел внутри западни, изображая собой приманку, с шоссе съехал большой автомобиль с обычным, отнюдь не дипломатическим номером. С места водителя поднялся молодой, невероятно корректный и самоуверенный джентльмен. Боковая дверца выпустила молодую женщину в полном расцвете красоты, одетую дорого и элегантно; она показывала в улыбке два ряда великолепных зубок. Из другой дверцы вылез пожилой обрюзгший господин, плешивый, с полными румяными щеками и плутоватыми глазками — этакий добродушный дядюшка.

Корректный джентльмен запер машину, и все трое отправились на прогулку, неторопливо и непринужденно приближаясь к дачам.

Вот они и здесь. Я слышал их шаги по коридору, они уже подходили к комнате, где я сидел, а собака все еще лаяла за домом. Я сидел, бросив руки на подлокотники кресла и вытянув ноги; исподлобья смотрел на дверь. Одним словом, поза человека, у которого все козыри на руках. Да они у меня и были. И те, кого я ждал, в этом не сомневались. Они только не знали, какой масти эти козыри.

Троицу вел профессор. Войдя в дверь, он отступил в сторону и с невозмутимой учтивостью пропустил вперед добродушного толстяка. За ним грациозно внесла себя молодая красавица, и последним вошел безупречный джентльмен. Голос плешивого дядюшки оказался под стать всему его облику. Он оглянулся и спросил по-немецки:

— Нуте-с, где же этот человек?

Он был неотразимо жизнерадостен. За улыбкой красотки Госсарт ничего нельзя было угадать, она улыбалась, как манекен в витрине салона мод. Третий член экспедиции не рвался вперед. Он хранил строго нейтральное выражение лица, слегка оцепеневшего от скрытого напряжения.

Профессор молча, ораторским жестом указал на меня.

— Так это вы, приятель? — начал было толстяк.

— Кто это «вы»? — оборвал я его, нахмурив брови и продолжая невежливо сидеть.

— Мне говорили...

Я пренебрежительно отмахнулся от него, лениво поднялся, и в то время как он удивленно, но не меняя добродушного выражения, оборачивался к профессору, я подошел на шаг к молодой женщине.

— Вы — Госсарт? — неучтиво осведомился я.

— А вы кто такой? — парировала она; улыбка исчезла без следа.

— Я нахожусь здесь, чтобы избавить вас от неприятностей. И вы хорошо сделаете, если будете вести себя скромненько.

Овчарка еще раз яростно взвыла, затем, отказавшись от напрасных усилий, замолчала.

Разговор велся на немецком языке.

— Неразбериха тут у вас, — сказал я. — Садитесь. Вы сюда, вы туда, а вы вон там. Руки на стол — давайте обсуждать дело спокойно. Профессор, встаньте к буфету. Есть у кого из вас оружие? Нет? Это хорошо. Потому как, если дойдет до стрельбы, первым-то выстрелю я. Полагаю, в этом деле я натаскан лучше любого из вас.

— Ну-ну, зачем же так резко, — успокаивающе заговорил добродушный дядюшка. — Мы ведь собрались для дружеской беседы. Неужели мы похожи на гангстеров?

— Нет. И это в вас самое худшее. Кто вы?

— Пожалуй, это не так уж важно. Достаточно поручительства профессора, не правда ли?

— Придумали тоже! Я имею дело с вами, а не с ним. А вы кто такой? — самым своим ледяным взглядом хлестнул я корректного джентльмена.

Тот ответил с поразительным хладнокровием:

— Я сопровождаю мадам Госсарт. Надеюсь, вы не возражаете.

— Стало быть, она и есть Госсарт?

— Можете не сомневаться.

Красотка нетерпеливо тряхнула головой.

— Ну да, я Госсарт. Начинайте же, сударь!

Смелая, необычайно умная, опытная и красивая. Я счел уместным изобразить легкое восхищение — так было естественнее. Многозначительно прищурив глаз, я бесстыдно заявил:

— Прямо впору опасаться, что сделаешь вам скидку!

Она смерила меня презрительным взглядом.

— Ну ладно, — я прищелкнул языком, — оставим это. Представьте мне вашего телохранителя.

— Дэвид Браун, — слегка поклонился корректный господин.

Я сразу подумал, что именно он во время визита Скалы выговаривал Госсарт за ее причуды, которые-де могут рассердить посла. То, что он приехал сегодня сюда, отличнейшим образом доказывало, что Скала вовсе не был к нему несправедлив, назвав союзником Госсарт. И в их распоряжении была небольшая банда из посольских служителей, готовая за вознаграждение и засвидетельствовать уход Веры Климовой, и тайно закапывать трупы, и вламываться в квартиры, и укрывать мотоциклы. А скоро мы узнаем, кто это таинственное лицо, доехавшее на Арнольдовом мотоцикле до девятнадцатого километра. Возможно, им был сам мистер Браун. Однако ехал он все-таки из Праги, а не в обратном направлении. На серпантинном спуске кончилось горючее, и мотоциклист стал искать подходящее место, где бы оставить машину. Отходящая от шоссе полевая дорога прекрасно подходила для этой цели, тем более что выбора и не было, если он не хотел бросить мотоцикл прямо на шоссе. Стало быть, все-таки случайность! И отсюда неверные начальные выводы. Но можно ли говорить о чистой случайности, какой она, несомненно, и была бы, если б причины ее не крылись в деятельности обоих Фидлеров? Нет, конечно! Эта случайность была функциональной, роковой, и возникла она лишь вследствие явных взаимосвязей.

А технически: как мог кто-либо проехать незамеченным на мотоцикле, который разыскивала милиция?

Ночь. Вплотную позади мотоцикла едет на своей машине Госсарт с зажженными фарами дальнего — или даже ближнего — света. Машина заслоняет задний номер мотоцикла, впереди слепят фары. Возможны и другие способы, но и этот не из худших. Ведь шпионы высокого ранга — азартные игроки.

Наши четыре героя, конечно, понятия не имели, о чем я сейчас раздумывал. Их внешний вид показывал, что они настороженно ждут, что будет дальше. Даже миролюбивая физиономия плешивого дядюшки не могла этого скрыть. Профессор, чопорный, как никогда, заговорил:

— Переговоры с господином Майером прошли гладко. К сожалению, господин Майер внезапно скончался.

— Именно это я и собирался вам сообщить, — вмешался я. — Я выступаю теперь перед вами в качестве его юридического представителя.

— Хитро! — ухмыльнулся толстяк, словно желая польстить мне.

Я это игнорировал. Вынул из кармана коробочку из-под сигар.

— Здесь то, что вы столь усердно разыскивали, мадам Госсарт. Все это могло бы крайне заинтересовать здешнее Министерство иностранных дел, сами понимаете.

Я взял из коробки снимок парочки в кафе. Госсарт бросила на него лишь беглый взгляд.

— Остается ли прежней сумма, назначенная вами?

— Разумеется.

— Выложите все на стол.

— Охотно. Себе ничего не оставлю, будьте спокойны.

Она усмехнулась.

— Ну, я-то знаю, что́ у нас пропало, сударь.

Плешивый толстяк полез в нагрудный карман.

— Руки! — с угрозой вскричал я.

Он послушался.

— Эти люди из группы ГК удивительно вспыльчивы, — мирно проговорил он. — У меня в кармане просто чековая книжка, приятель. И я готов выдать вам чек на соответствующую сумму, если хотите — поделенную на части. Чеки оплатят за границей. Это и для вас выгоднее. Я вам больше доверяю, чем вы мне. Вы, конечно, покажете мне материал, но позвольте мне...

— Чек вы должны подписать, — перебил я его.

— Эти чеки подписаны заранее.

— Кем?

— Шефом.

Великий мошенник был этот толстяк!

— Перестали бы вы играть в прятки-то, — сказал я.

И вдруг на какую-то долю секунды его маленькие глазки сверкнули холодной злобой и беспощадной ненавистью и словно бы дали мне заглянуть в его мгновенно соображающий коварный мозг. Этот человек готов был заплатить — и тут же отдать тайный приказ пристрелить меня. А в награду, быть может, разрешил бы убийце оставить себе деньги или чек, которые тот найдет на моем трупе.

Но уже в следующий миг толстяк вновь принял вполне добродушный вид.

Я вынул из кармана конверт, положил на стол.

— Эти бумаги продаются, — сказал я. — В них информация обо всей вашей разведке. Неважно, что Майера уже нет, — остались ведь другие... Тут у меня отмечены ваши «почтовые ящики». Девятнадцатый километр. Четыре дерева. Зеленый карман. Щель в столбе...

— О’кэй! Сказал же я, покупаю.

— Дайте мне договорить! — вскинулся я. — За сохранение в тайне фамилии резидента — особая плата. Лично я его не знаю. Вы, что ли, сам Фредерик Дингль или только посланный господином советником Динглем?

Маска добродушия свалилась с лица дядюшки. Обрюзгшее лицо приняло отвратительное выражение нескрываемой злобы.

— Давайте кончать! — сказал этот человек внезапно жестким тоном. — Какую прибавку требуете?

— Пятьдесят процентов.

— Согласен.

У него, конечно, были при себе документы. Но я не сомневался, что он и есть шеф резидентуры, разоблачить которого мы так давно и так безуспешно старались.

Я выпрямился, громко произнес:

— Итак, мы договорились!

И тотчас под самым окном раздался пронзительный свист. Затем последовал какой-то странный шум, топот, голос, отдающий приказы.

Я выдернул из-под мышки пистолет.

— Это за мной! Из-за Майера!

Левой рукой я поспешно засовывал документы в карман.

— Дурак! — в бешенстве крикнула Госсарт. — Давайте сюда! Вас же обыщут!

Но именно это нам и было нужно. И я притворился, будто потерял голову.

— Yes, yes[183], — заблеял Дингль, — лучше отдайте...

Профессор всей тяжестью оперся на буфет.

— Где же ваш проклятый пес?! — гаркнул я ему.

Джентльмен Браун утратил корректный вид. Все поддались панике.

— Уберите пистолет! — крикнул Коларж, внезапно побагровев.

Я делал вид, будто ищу, куда бы скрыться. Но поздно! Шум быстро нарастал, раздался женский вскрик, слышались свистки, команды, и вот — топот совсем близко, в прихожей...

— Сидеть спокойно! — прошипела Госсарт, видя, что толстяк встает.

Я не выпускал из рук пистолета, чтоб держать на мушке моих торговых партнеров — вдруг бы им пришла мысль как-нибудь от меня избавиться. Но теперь опасаться этого было уже не нужно. Я бросил пистолет на пол и ногой затолкал его под буфет. Профессор был, конечно, ученый, но столько-то и он понимал — быть схваченным с оружием в руках всегда хуже. В комнату ворвался Трепинский во главе пяти человек.

— Руки вверх!

Я охотно вскинул руки над головой и отступил на шаг. Профессор неуклюже поднял ладони на уровень ушей. Дядюшка Дингль сумел изобразить удивление, корректный Браун вроде бы оскорбился. Госсарт смотрела вопросительно.

— Не слышали?! — взревел Трепинский, со страшной силой хватая Брауна за шиворот.

Вид у ворвавшихся был несколько диковат. С их оружием шутки были плохи. Госсарт медленно подняла руки. И — начала улыбаться.

Дядюшка Дингль, хоть и воздел свои толстые, волосатые у запястий руки, решился все же солидно запротестовать. По-немецки, конечно. Чешским он не владел.

— Господа... Это недоразумение. Довольно странные обычаи в вашей стране... Так в цивилизованном мире с людьми не обращаются, господа, и мы, слава богу, не подпадаем под вашу юрисдикцию. Превышение власти вам дорого обойдется...

— Was[184]?! — прямо в лицо ему рявкнул Трепинский, так что дядюшка даже несколько испугался. — Не понимаю!

Госсарт спокойно перевела на чешский слова Дингля. И присовокупила кое-что от себя — насчет грубого обхождения.

— Мадам, все выяснится, — ответил ей Трепинский. — Но пока что мы находим вас в обществе убийцы. — Он показал на меня: в это время меня тщательно обыскивали двое. — Тому, кто с ним общается, не следует удивляться, что он попадает в неприятное положение. А вы с этим человеком беседуете уже целый час.

Вошли еще несколько наших сотрудников. Коробочка из-под сигар и конверт с документами, изобличающими Дингля, снова очутились на столе.

— Попрошу ваши документы, — холодно потребовал Трепинский. — Можете опустить руки.

Пока помощник Трепинского тщательно выписывал данные из их паспортов, сам Трепинский просмотрел документы, на которые мы подловили эту дипломатическую троицу, и на лице его появилось весьма строгое выражение. Фредерик Дингль, следивший за ним с опаской, которую не в силах был скрыть, вытирал пот с лысины и с лица. И по виду Брауна можно было заключить, что стряслась беда. Элизабет Госсарт села, хлестнув меня яростным взглядом.

Трепинский вернул им паспорта.

— Благодарю. Вы свободны.

— Эти вещи принадлежат нам. — Госсарт показала на стол.

— Да? — поднял брови Трепинский. — Чем вы это докажете?

— Этот человек выкрал их у нас.

— Возможно, но я не могу их вам вернуть, поскольку найдены они были у него, а не у вас. Однако я заметил, что бумаги эти вас непосредственно касаются. В то же время они являются уликами, изобличающими граждан Чехословацкой республики в государственной измене. Следовательно, они подлежат изъятию со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Тут он обернулся к профессору:

— Вы принимали у себя в доме этого человека, а также лицо, называвшее себя Августом Манером? — Профессор, с кирпичным румянцем на лице, молча уставился в пространство. — Вы задержаны.

Трепинский дал знак двум сотрудникам, караулившим профессора. Те подтолкнули арестованного к выходу. Коларж подчинился без звука.

Троица дипломатов молча поднялась на ноги. Плохи были их дела — вид у них был, как у побитых. И это они еще не знали, что весь наш разговор записан на магнитофон, поставленный под открытым окном!

— Прошу! — Трепинский очень вежливо показал им на дверь.

Они удалились, и только тут «конвоиры» отпустили меня. Один из них по моей просьбе достал из-под буфета пистолет.

— Товарищ капитан, все в полном порядке! — со счастливой улыбкой воскликнул Трепинский. — Но сзади, у собачьей конуры, сидит некий мертвец и гладит злющего пса, который переносит это кротко, словно овечка. И этот мертвец хочет что-то сказать вам.

24

У собачьей конуры сидел на корточках Карличек, которому вовсе не полагалось быть тут, а полагалось быть убитым «Майером». Но даже и такое противоестественное состояние не позволило бы ему гладить пса, если б тот мог двигаться. Однако пес тоже был не мертв, а только обездвижен. Карличеку жалко было собаку. Когда я поспешно подошел к нему, он как раз вопрошал одного из наших:

— А он не сдохнет?

Спрошенный, видно, понимал в этом деле, потому что ответил не раздумывая:

— Не сдохнет, так что лучше отойдите подальше!

Я оттащил Карличека на расстояние, на мой взгляд раза в три превышающее длину цепи, и спросил:

— Опять вы с важным делом?

— Ага, — кивнул тот.

— Теперь важно уже только одно: найти Веру Климову. Или вы обнаружили, где она?

— Ага, — повторил он.

— Где же?

— Здесь, — он ткнул пальцем в сторону виллы.

Я никоим образом не умалю дедуктивных способностей Карличека и, надеюсь, не перехвалю собственную прозорливость, если честно признаюсь, что то же самое пришло в голову и мне, а именно в тот момент, когда профессор Коларж ввел в дом Э. У. Госсарт, ибо только тогда я вдруг полностью осознал, что профессор служит и ей, а потому мог, вернее, должен был подчиниться ей и в деле с Верой Климовой.

Мы не были так уж уверены, что Вера все еще находится в посольстве — вряд ли могли укрывать ее там так долго. А потому мы начали подумывать, что ее сразу же увезли в какое-то другое место. Мы, пожалуй, были уже недалеко от истины, но Карличек, осмотревший виллу профессора сверху донизу, пришел к выводу, что Веры там нет. Впрочем, он и не искал ее тогда. Одно время он подозревал скорее Гадрабу в похищении девушки.

Я вовсе не хочу оправдываться. Да, в этом деле мы были недостаточно проницательны. Но как же получилось, что Веры не было на вилле, когда она там была?

Злополучная девчонка поступила как детектив-любитель: слишком самостоятельно, самоуверенно — и незрело. Сошлось так, что профессор Коларж вынужден был почти одновременно принять в свой дом и Веру Климову, и «Августа Майера» с агентом ГК 12/37.

Арнольд Фидлер передал Вере на хранение коробочку из-под сигар. Она не знала, что в ней содержится, но открыла ее, когда возлюбленный таинственным образом исчез: ведь было естественно предположить, что содержимое коробки как-то связано с его исчезновением. «Ни за что на свете нигде не упоминай об этой коробке и никому ее не отдавай!» — наказывал ей Арнольд. И она добросовестно исполняла его наказ — даже по отношению к нам.

Рассмотрев как следует материал Арнольда-шантажиста, Вера в общих чертах поняла его значение. Но кто она, эта Госсарт? Вера узнала это благодаря невольному содействию Карличека — вспомните встречу Веры с Мильнеровой в ателье.

Тогда она решила действовать хитро. И в воскресенье вечером в посольстве, выслушав известное количество словечек типа «дорогуша», сказала: «Давайте-ка потолкуем о деле, пани Госсарт. Вы боитесь Арнольда, и я знаю почему. Что вы с ним сделали? Берегитесь! Есть еще я! И я знаю, где бумаги, которые могут вас погубить. Так что выкладывайте правду, давайте договоримся по-доброму! Не шутите со мной!»

Угрозы ее были недолги. Госсарт милым голоском стала ей что-то рассказывать, но Вера постепенно переставала слышать и понимать, ее одолевала сонливость, она не в силах была пальцем пошевелить. Все становилось ей безразличным. И она заснула. Доверчиво выпила что-то...

Корректный Дэвид Браун имел в своем распоряжении «кадиллак». Последняя модель, чрезвычайно угловатая махина, насмехающаяся над всеми принципами аэродинамики, с двумя огромными хвостовыми выступами, не имеющими никакого иного назначения, кроме как нести на себе излишних размеров задние красные огни. В багажнике могла поместиться чуть ли не целая малолитражка, не то что Вера Климова. А для ее удобства днище багажника можно было выстлать чем-нибудь мягким.

«Кадиллак» выехал из посольства утром в понедельник и припарковался на Вацлавской площади перед отелем «Ялта». Это было нам известно. Мистер Браун, сам ведший машину, вошел в отель и провел там в беседе с какими-то иностранцами почти целый день. Перед наступлением вечера он уехал с ними куда-то, но уже на другой машине. «Кадиллак» остался перед отелем. В двадцать три часа посольский шофер, в форме, отогнал «кадиллак» к зданию посольства. Мистер Браун пропадая где-то. В двадцать три двадцать шофер вышел на улицу с двумя маленькими чемоданами. Бросив их на сиденье «кадиллака», он сел за руль и уехал. За ним вели наблюдение.

Ехал он на север, но за чертой Праги развил такую скорость, что наши не могли его догнать, и осталось неизвестным, куда он свернул на развилке — к Мельнику или на Велетрусы. Однако неизвестность эта была недолгой: наши моментально дали знать всем постам автоинспекции, и «кадиллак» был вскоре задержан. Проверка ничего не дала, а превышение скорости шофер объяснил тем, что ему было велено доехать до вокзала города Враняны раньше, чем туда прибудет поезд, и передать такому-то пассажиру забытые им чемоданы. Он вовсе не обязан был сообщать эти подробности, однако охотно сделал это.

Позднее мы узнали, как все происходило. За то отлично рассчитанное время, в течение которого «кадиллак» был вне поля зрения наших наблюдателей, опоенную Веру Климову перенесли в грузовик — в тот самый, который доставлял шкаф на дачу Фидлера. За рулем грузовика сидел Дэвид Браун. Он, уже без всякой спешки, и отвез Веру на виллу Коларжа. Вера была совершенно беспомощна: ее все время держали под воздействием наркотиков. Профессор и его жена уложили девушку наверху, в комнате профессоршиной бабушки. Этой древней старухи уже не было в доме — незадолго до этого профессор потихоньку поместил ее в приют.

Теперь надо было тем или иным способом заставить Веру выдать документы. Но тут на вилле появился Карличек в роли Майера, а затем и «Гек». Приходилось отложить это дело. Дэвид Браун, которого профессор выдал за врача, из осторожности больше не появлялся на вилле.

Между там профессор Коларж справедливо решил, что «Август Майер» — человек весьма любопытный. Тогда он состриг с головы своей тещи необходимое количество седых волос и наклеил их на своего рода чепчик. Черный «конский хвост» Веры был безжалостно отрезан. Втерев в лицо девушки немного пепла, Коларж придал ее коже землистый оттенок, да еще подгримировал углем. Затем натянул ей на голову самодельный парик, повязал платок, повернул Веру лицом к стене, плотно укрыл ее одеялом и опустил шторы. Так он создал полное впечатление, будто на кровати лежит старуха. Поддерживать все это в нужном состоянии он велел своей супруге.

Проницательный Карличек, обследуя дом, действительно улучил момент, чтобы заглянуть в эту комнату — конечно, лишь мельком. И дал себя обмануть.

В нашей запоздалой догадке уже не было нужды: дом профессора подвергся тщательному обыску и личность лежавшей на кровати установили бы без труда. Но мы с Карличеком полагали, что наша профессиональная честь все-таки спасена, хотя бы и в последнюю минуту. Практически же это означало лишь то, что Веру освободили несколькими минутами раньше.

— И это ли не вина родителей?! — вскричал Карличек, указывая на девушку. — Могла бы она попасть в такое положение, если б мать заботилась о ней как надо?!

Состояние Веры было тяжелым. Пока кто-то вызывал по телефону врача, мы освободили ее от маскировки, И лежала она перед нами остриженная, восковая, страшно исхудавшая, с искаженными чертами лица, недвижная и словно постаревшая на много лет.

Профессор, со своим кирпичным румянцем, по-прежнему держался прямо. Он ничего не отрицал, на все вопросы отвечал коротко. Дэвида Брауна он выдал с головой. Назвал наркотики, которыми снабжал его Браун для поддержания опасного состояния Веры.

— Вы могли убить ее, — возмутился врач.

— А я не знал, каковы были намерения мистера Брауна, — возразил Коларж таким тоном, будто все это не слишком его касалось.

Жена его была в отчаянии. Теща — видимо, слегка тронутая — сидела в кухне на табурете, сложив руки, — ей не поручили никакой работы.

Госсарт, Браун и Дингль не подлежали нашей юрисдикции. В воскресенье их пригласили в Министерство иностранных дел, где и вручили предписание в двадцать четыре часа покинуть пределы Чехословацкой республики как особам нежелательным, долгое время использовавшим свое положение в дипломатической службе для враждебных по отношению к Чехословакии действий, что полностью доказано.

Но это был не конец. Нам предстоял еще один сюрприз. В воскресенье я сказал Карличеку:

— Хотите пойти со мной? Я иду в больницу к Лоубалу. Только куплю цветы его жене и какие-нибудь подарочки детям.

— С удовольствием! — радостно согласился Карличек.

— А после заглянем к полковнику. Он обязательно хочет вас видеть.

Вокруг койки Лоубала собралась слишком, пожалуй, многочисленная компания. Были там Трепинский, Скала и Карличек — все с женами, — старший сын Лоубала и еще кто-то. Для своего состояния поручик, можно сказать, чувствовал себя хорошо. Улыбался.

— У полковника вам придется хуже, — предупредил я Карличека, когда мы вышли из больницы. — Из вежливости вы не можете явиться в противогазе, а без него будет чертовски трудно.

— Ничего, переживем и это, — нахально ответил тот.

Мои угрозы не сбылись, Карличеку невероятно повезло: было ведь воскресенье, а я совсем и забыл, что дома, по распоряжению супруги, полковник не курит.

Только мы уселись перед полковником, зазвонил телефон.

— Это вас, из отдела, — передавая мне трубку, проговорил полковник таким глубоким басом, что Карличек только заморгал.

Мне сообщили, что Госсарт спрашивала командира группы, действовавшей на вилле Коларжа. Она высказала желание побеседовать с ним лично. Ей, конечно, могли только ответить, что в данное время это невозможно, но, когда такая возможность представится, ей сообщат. Госсарт оставила номер своего телефона и добавила, что дело у нее важное.

Полковник посоветовал позвонить ей сразу, а сам взял отводную трубку.

Я, естественно, не назвал Госсарт своего имени.

— Да, — сказала она, — я хочу с вами поговорить. Разрешите мне сейчас посетить вас?

О, это было уже совсем другое дело, не то что предупреждение Карличека о желании посетить меня в начале нашей истории! И я ответил с легкой иронией:

— Слишком большая честь для меня, мадам. Мы вас не можем принять, поскольку исключено, чтобы вы могли попасть к нам тем же манером, что профессор Коларж и некоторые служащие вашего посольства, чехословацкие граждане.

Полковник, довольный, громко хмыкнул. Госсарт, выдержав небольшую паузу, сказала, что понимает это.

— И все же я охотно исполню вашу просьбу, — продолжал я. — С вашего разрешения, я сам могу подъехать в посольство, если вы еще там.

— Хорошо, — согласилась Госсарт. — Приезжайте.

Так и вышло, что я оставил Карличека на произвол полковника.

Элизабет Госсарт приняла меня в своей квартире. В комнате бросались в глаза чемоданы, открытые и уже запертые, вороха одежды, общий беспорядок. Суетились слуги. Красавица вытаращила на меня глаза — правда, только на миг.

— Так это вы?! Впрочем, я подозревала что-то в этом роде. Прошу вас, садитесь. Мне нужно торопиться.

— Что ж, это мне только приятно, — съехидничал я.

Госсарт выслала слуг.

— И чтоб никто не входил сюда, пока я не позову! — крикнула она им вслед.

Я ждал спокойно, молча. Наконец она заговорила:

— Речь пойдет о Дэвиде Брауне. Ему нет никакого смысла уезжать в Англию. Это не его родина. И его мгновенно вышлют обратно к вам. У него подложные документы.

— Кто же такой Дэвид Браун?

— Он из числа тех, кого вы называете эмигрантами. Его настоящее имя — Павел Чермак, но жил он и под другими фамилиями. Работал на разведки нескольких государств. В своем роде это человек одаренный. Нет нужды отрицать, что мне он отлично подошел.

— Вы сами достали ему документы на имя Брауна?

Она пожала плечами и весьма непринужденно бросила:

— У вас найдется немало вопросов, на которые я не стану отвечать.

Браун, вероятно, и любовником ее был, и вот она невозмутимо сбрасывает его со счетов.

— Ладно, — сказал я. — Если я вас правильно понял, вы перекладываете на совесть Павла Чермака все то, чего не хотите иметь на своей совести. Например, соучастие в убийстве Арнольда Фидлера, насилие над Верой Климовой и прочие уголовные преступления.

— Совершенно верно, — просто подтвердила Госсарт. — И он, без сомнения, во всем вам признается.

— Другими словами, вам выгодно от него отречься. Ведь как знать, что предпринял бы господин посол, если б все эти преступления остались за вами.

Она лишь тонко улыбнулась.

— Не надо считать меня такой уж простушкой, что вы! Вся тяжесть ложится на мистера Брауна. В сущности, все это он делал из привязанности ко мне. Хотел спасти мое положение. Если угодно, считайте его моей жертвой. Я же не могу его пощадить, чтоб не навредить себе еще сильнее. Его превосходительство господин посол ничего не знал. Он глубоко возмущен. По его распоряжению пан Чермак-Браун покидает здание посольства. Сделайте из этого выводы. Можете воспользоваться телефоном.

Я с благодарностью принял это предложение.

Итак, Павел Чермак, он же Дэвид Браун, попал в число лиц, подлежащих нашей юрисдикции. Но он резко отличался от остальных арестованных по этому делу, соблазненных большими деньгами. Он был более крупного ранга, этот мистер Браун, он в самом деле был одаренным и изобретательным честолюбцем.

— Она была моей любовницей, — без сожалений и без угрызений совести пожал он плечами. — Она и втравила меня в эту историю. Я всегда думал, что это может кончиться именно так. Разведчица не имеет права быть сентиментальной, у нее не должно быть сердца. Мое положение незавидно, но и ей немногим лучше придется там, на родине.

Чермак показал, что Бедржих Фидлер убил сына по собственному решению. И лишь после этого обратился за помощью к Госсарт, а та поручила это дело ему, Брауну.

— Точнее, меня привлекли к этому около часа ночи. Фидлер-старший и сам-то был как труп. Он сказал, что его сын наверняка уже умер. Я составил план. Воспользовался посольским грузовиком, разумеется заменив номерные знаки и переодевшись. Раз как-то мы уже прибегали к этому способу, не помню уж для чего.

— Надеюсь, вы вспомните!

— Возможно, — легко согласился он.

Звучало это цинично, но, может быть, на него давило сознание, что все и навсегда для него кончено. В самом деле, этот авантюрист потерял многое, и он не мог уже обольщаться надеждой, что когда-нибудь снова взлетит высоко.

Ящики из шкафа Арнольда употребили для того, чтобы закрепить ими положение трупа в просторном шкафу. Стало быть, их не выдвигали, как мы первоначально думали, а, напротив, неаккуратно вставили потом на место.

Что касается остального, то тут незачем останавливаться на подробностях.

Юлиус Гадраба выздоровел. Психиатры приложили много усилий, чтобы излечить его от ипохондрии, но это удалось им лишь отчасти. Проблему его вины мы разобрали с ним весьма деликатно. И отделался он сравнительно легко.

Флоре Мильнеровой пришлось нести всю ответственность за свои поступки.

Душевное здоровье Веры Климовой восстановилось довольно быстро, но физическое было подорвано надолго. Свыше двух месяцев пролежала она пластом, и даже полгода спустя к ней еще не вернулась прежняя свежесть. Значительная доля вины за это падала на Чермака и Коларжа. Но они утверждали, что наркотики дала им Госсарт...

Однако нет худа без добра: у Веры, прикованной к постели, хватало времени для размышлений. И размышляла она хорошо. Однажды призналась матери, что уже не считает для себя такой огромной потерей смерть Арнольда и что, останься он жив, она ужасалась бы его. Прошло девять месяцев, прежде чем она смогла приступить к работе Сначала держалась робко, замкнуто. И лишь постепенно набиралась сил для того, чтобы полностью забыть прошлое и обрести здоровый взгляд на жизнь.

Ну а Карличек, опираясь на свой опыт, продолжает воспитывать сынишку. И, судя по всему, отвратительно воспитывать. Малыш чем дальше, тем становится озорнее.

Вацлав Эрбен СМЕРТЬ ХУДОЖНИКА-САМОУЧКИ

© Václav Erben 1978

Перевод Л. Васильевой

Редактор Н. Федорова

1

Убийца шел по аллее — деревья были высокие, старые, раскидистые. Убийца улыбался.

2

Красный «фиат» на полном ходу пересек колею старой железной дороги, идущей к Орлицким горам. Синий огонек у шлагбаума терпеливо мигал. Машина — за рулем сидела женщина критического возраста, вся в блестящих хромированных побрякушках, от мочек ушей до костлявых пальцев, — выскочила на невысокий холм и окунулась в море свежего, чистого воздуха.

На следующем холме — рукой подать — лежал городок. За больницей и магазином «Молоко» над красными кровлями домов вздымалась к небу шиферная крыша, окаймленная позеленевшей от времени листовой медью, — там, в чаще деревьев, прятался ренессансный замок, сокровище заальпийской архитектуры второй половины XVI века, гордость городка Опольна, памятник первой категории, охраняемый государством.

Женщину шедевр архитектуры не занимал. Не снижая скорости, она выехала на треугольную площадь, промчалась вдоль высокой каменной ограды французского парка, за которой виднелось ветшающее здание оранжереи, вырулила кпротивоположному углу площади, оттуда узкой улочкой мимо костела святого Вацлава и пивоварни, где нынче разместился винный погребок, выбралась на маленькую площадь со старинной статуей девы Марии (очередной шедевр, тоже утопающий в зелени), а затем, не обращая внимания на запрещающий знак у железных ворот, въехала на парадный двор и остановилась перед аркой внутреннего двора, мощенного известняковыми плитами и окруженного аркадами.

Группы туристов бродили там, ожидая, когда подойдет их очередь посмотреть охотничьи трофеи последних владельцев замка, полюбоваться картинной галереей, коллекцией оружия, а главное — уникальным поясом невинности, единственным в Центральной Европе. Ну а пока, чтобы скоротать время, они фотографировались на фоне пушек и каменных оленей.

Женщина закрыла машину и вошла под арку. Белая юбка и тесная красная блузка плотно облегали ее тело, натренированное гимнастикой и суровой диетой.

Она подошла к окошечку кассы, где продавались билеты, проспекты и сувениры.

— Добрый день, пани Калабова. Не знаете, муж в замке?

Вера Калабова, жена управляющего замком, подняла ресницы и во все глаза уставилась на свою собеседницу — не женщина, а выставка хромированных украшений.

— С утра был здесь. А перед обедом ушел, пани Медекова.

— Спасибо. До свидания.

— Прощайте, пани Медекова. — Вера Калабова улыбнулась, сверкнув все еще красивыми зубами. Причем улыбка была снисходительная — ведь ее превосходство было очевидно, и потом она была моложе на добрых пять лет.

Красный «фиат» вернулся на центральную площадь, снова проехал мимо парковой ограды, сразу за площадью свернул налево и остановился перед небольшой виллой. За домиком подымался склон парка, наверху среди деревьев виднелся летний павильон в стеклянная стена оранжереи — в ней отражалось сейчас голубое небо с тающими белыми облаками.

Калитка была заперта. Женщина позвонила, звонить ей пришлось долго, пока наконец в открытом окне мансарды не появился лысый мужчина; он моргал заспанными глазами на ярком свету летнего дня.

— А-а, это ты, — проговорил он. И исчез.

К калитке он вышел в трусах и шлепанцах. Шел торопливо, так что его живот, очень белый по контрасту с заросшей грудью, колыхался.

— Что это ты вздумала ехать сюда, ведь я...

Она только махнула рукой.

— Страшно хочу пить. Я совсем без сил. А ты разгуливаешь тут в таком виде? На глазах пани учительницы? Хороша реклама, нечего сказать.

— Подумаешь! Лето ведь...

И он, сгорбившись, затрусил следом за ней.

Войдя в комнату, она сбросила туфли, принялась снимать с себя хромированные побрякушки, расстегнула панцирем стягивающую блузку и тесную юбку. Отшвырнув туфли в сторону, повалилась на диван. Со вздохом оперлась о стену, расслабилась — и постарела еще лет на пять. Пудра и грим были уже бессильны в борьбе с морщинами и потом.

— Вот черт, — сказал доктор Медек, появившись на пороге, — ума не приложу, чего это она сегодня закрыла внизу...

— А в чем дело?

— Да там в холодильнике у меня все питье.

— Этим ты хочешь сказать, что здесь у тебя вообще ничего нет?

— Вода из крана...

— Ну, знаешь, Яромир!

— Может, пойдем куда-нибудь, в погребок или...

— В замок.

— Ну да, хотя бы в замок.

— Я только что оттуда. Превосходная идея! Великолепная! Сегодня! В воскресенье! Там яблоку негде упасть. Слушай, Яромир, оденься и сбегай купи чего-нибудь... Вот ключи от машины. Кстати, а где твоя машина?

— Я поставил ее на соседней улице. В тень. Что ты будешь пить?

— Что угодно, лишь бы холодное.

— А есть?

— Есть не буду.

— Ты не останешься?

— Нет.

— Но... я же тебе писал...

— Это мы еще обсудим. А сейчас я хочу пить. — В ее тоне слышались двойственные нотки: капризного ребенка, не вполне уверенного в себе и прикрывающего боязнь грубостью, и женщины, привыкшей командовать в семье.

3

— Ну и люди, — сказал управляющий замком Калаб, заглядывая в окно канцелярии, — будто стадо слонов. Ты случайно не видела Рамбоусека?

— Нет. — Пани Калабова отсчитывала билеты руководителю экскурсионной группы, который чуть не весь протиснулся в окошечко, глядя на ее руки. — С утра не видела;

— А утром?

— Тоже.

Калаб подергал усы, отошел от окна и стремительно распахнул дверь канцелярии.

— Давай я сам отпущу билеты, — сердито сказал он. — Сколько вам надо? Двадцать два?

— А в чем дело? — спросила Вера с невинным видом.

— Сходи к Рамбоусеку. Наверху кто-то упал на шнур и погнул три подставки для цветов. Пускай он их заменит.

— Ладно, — ответила она покорно. Вышла во внутренний двор и словно поплыла в своих белых туфлях на высоких каблуках. Во дворе ожидали очереди три группы человек по пятьдесят, таким образом, примерно семьдесят мужчин сочли теперь пани Калабову самым интересным объектом для наблюдения. Каменным оленям и наполеоновским пушкам впору было плакать от зависти.

Калаб краем глаза следил за ней.

— Я сказал двадцать два, простите...

— Ну да, да!

— А вы дали мне двадцать.

— Что?

— Вы дали мне двадцать...

— А-а... Вот, пожалуйста.

Пани Калабова взялась за ручку коричневой двери — заперто. Повернулась и пошла назад. Но не в канцелярию, а под арку, к выходу.

Руководитель группы тотчас думать забыл о своих билетах.

Калаб выглянул из окошка:

— Куда это ты?

Она остановилась и обернулась, наклонив голову. Светлые волосы упали ей на плечо.

— Его нет дома, Рамбоусека нет дома.

— Я понял. А куда ты идешь?

— Взгляну, нет ли его в мастерской, — ответила она и выплыла из ворот на желтый песок парадного двора.

— У вас не найдется мелочи? — спросил Калаб.

— Нет.

— Вот, пожалуйста. И торопитесь, ваша очередь подходит.

Калаб резко задернул ситцевую занавеску и взял рулон билетов.

— А, черт! — тихо выругался он и в сердцах швырнул билеты на пол. Рулон развернулся, словно серпантин на новогоднем балу.

Дверь открылась.

— Слушай, папа... — В канцелярию вошел юноша лет шестнадцати. — Я насчет подставок... Что это у тебя?

— Рулон упал — не видишь? Подбери-ка лучше, чем задавать дурацкие вопросы!

Парнишка послушно начал сворачивать билеты.

— Я хотел...

— Подставки. Знаю. Давай сюда. Ты Рамбоусека не видел?

— Нет.

— Приехала еще одна группа. Пускай все экскурсоводы сократят экскурсию до тридцати пяти минут.

4

— Наконец-то, — сказала она, отпивая из стакана. — А кофе ты не собираешься сварить?

— Вода вот-вот закипит, — ответил доктор Яромир Медек. — Но я все же хотел бы узнать, зачем ты приехала. Ведь я писал тебе, что эти деньги...

Она достала из сумочки листок бумаги и протянула ему.

— Я предложила пану Прушеку купить у нас эти подлинники. За пятнадцать тысяч. А может, и за восемнадцать. Тогда мы сможем уплатить налог за наследство, и еще кое-что останется, чтобы обставить дом.

— Да ведь там все есть... И вообще. Ты что, не получила мое письмо?

— Получила. Только все это чистый треп. Ну где ты возьмешь деньги! Печатался ты... я уж и не помню когда. Последняя книжка вышла...

— Но я ведь хочу совсем другого — отказаться от наследства. Ты только послушай, дом вконец обветшал, за последние двадцать — двадцать пять лет тетушка не вложила в него ни кроны. Зачем нам такая обуза, скажи на милость?

— Да, Яромир, тебе-то, пожалуй, ни к чему. Ты ездишь на природу сюда. Твоя дача здесь. А я задыхаюсь в Праге. Все время. И дома, и в магазине. Я, как и другие, имею право...

— Хорошо, хорошо, а эти картины... Я купил их очень выгодно. Потому что с юных лет...

— С юных лет ты делаешь глупости. На что они нам, эти картины? Зачем? Все стены увешаны — надоело!

— Это моя профессия. А если уж тебе во что бы то ни стало нужна эта дача... Я достану деньги. Дай мне только немного времени, чтоб все хорошенько обмозговать и...

— Вода, наверно, уже кипит?

— Кипит.

— Ну, тогда, пожалуйста, завари мне кофе. Я уговорила Прушека, завтра вечером он приедет сюда. В девять. Раньше он не может.

Медек принес кофе, руки у него слегка дрожали.

— Не слишком ли ты торопишься? Ты только подумай. Например, Шпала[185]...

— На твоего Шпалу я смотрю уже десять лет. Вместо того чтобы любоваться природой. Нет, сахару не надо. Прушек возьмет все на комиссию. Впрочем, у него и покупатель уже есть.

— Я повторяю тебе еще раз. — Лысина у доктора Медека стала краснеть.

— Что же именно? — любезно поинтересовалась она.

— Что продавать сейчас ни к чему.

— Ты твердишь это уже три месяца. Четыре. Но я не вижу ни гроша.

— Я вел переговоры с издательством, — продолжал он неуверенно. — Так что в конце года, видимо...

— Тебе сообщат, что ближайшие пять лет надеяться не на что. Благодарю покорно, это мне известно.

Она вздохнула. Застегнула блузку и юбку, снова принялась надевать свои блестящие украшения.

На дорожке, ведущей к калитке, они повстречали невысокого мужчину в черном берете. На нем была клетчатая рубашка с засученными рукавами и полотняные брюки; на затылке и за ушами клочками торчали седые волосы.

Он раскинул короткие руки.

— Милостивая пани!

— Добрый день, маэстро, — поздоровалась Ярослава Медекова. — Я не видела вас целую вечность... Уж и не помню когда.

— Милостивая пани, — продолжал он, пожимая ей руку. — Прекраснейшая из женщин почтила визитом Опольну! И почему вы посещаете нас так редко!

Глаза его блестели весело и довольно. И все же казалось, будто он не видит этой красной блузки, а смотрит куда-то вдаль.

— Пани Шустровой нет дома, пан Матейка, — сказал доктор Медек.

— Я встретил ее. Мне велено подождать. — Он улыбнулся и указал рукой на скамейку среди кустов можжевельника. — Вы уезжаете?

— Я — нет. Только жена уезжает.

— Тогда мы сможем побеседовать, не правда ли? До свидания, милостивая пани.

— С большим удовольствием, — сказал Медек.

«Фиат», словно оттолкнувшись от тротуара, умчался. Доктор Медек вздохнул и пошел к скамейке, на которой сидел художник Войтех Матейка, коренной житель Опольны.

5

В ординаторской хирургического отделения опольненской больницы зазвонил телефон, и доктор Гаусер, развалившийся на белом диване с книжкой в руках, взял трубку.

— Алло! Гаусер слушает, — сказал он. — О, да это ты!

— Наконец-то, — с облегчением произнес в трубке девичий голос. — Наконец-то я вырвалась. Сегодня здесь просто жуть, нескончаемые толпы. Вечером увидимся?

— Можно, конечно, где и как?

— Это очень просто, — ответила она с легким недовольством. — Когда стемнеет. В девять. У пруда. Знаешь какая теплая вода будет!

— Да, наверняка...

— Ой, вчера ночью у пани Калабовой украли скатерть, представляешь! Ту самую, что она повесила сушить на балюстраду.

— Ерунда, чушь какая-то, — возразил Гаусер. — Ну кто станет красть в замке грязную скатерть?

— Тем не менее она исчезла. А кстати, кто ее залил? Не ты ли? Наверно, надо заплатить.

— Ладно, я ведь ничего...

— Ну, мне некогда, пан доктор. В девять! У ворот парка! За прудом!

6

Угловая комната была настоящим музыкальным салоном, где царил коричневый рояль. Пюпитры, шкаф с нотами и клавирами, на нем две скрипки, к боковой стенке прислонена виолончель, рядом гитара с лентой. В углу, между окнами, небольшой круглый стол, на нем сервирован кофе; в креслах — Войтех Матейка, доктор Медек и Марта Шустрова. Марта наливала ликер.

— Аптекари и в этом мастера, — мечтательно произнес Войтех Матейка, поворачивая и поглаживая рюмку. — Жаль, нет среди нас магистра Шустра. Он был не просто фармацевт, а подлинный художник, талант по части напитков.

Марта присела в кресло и подняла рюмку,

— Ну тогда, может, помянем его?

Доктор Медек вежливо кивнул. В Опольну он ездил много лет и хорошо помнил долговязого красноносого фармацевта.

— Итак, милые гости, — сказала Марта Шустрова и и уселась, положив ногу на ногу (ноги у нее были красивые), — вы о чем-то спорили, а я вас перебила.

— Мы не спорили, — уточнил маэстро Матейка. — Мы ругались. Милая Марта, мы с доктором всегда ругаемся.

— А из-за чего на сей раз?

— Сначала-из-за копии Купецкого...

— Это не копия, — возразил доктор Медек. — Маэстро, я уже неоднократно...

Матейка махнул рукой:

— Чушь. Все одно. Ну а потом из-за последней статьи пана Медека. Убить столько сил и времени, потратить столько бумаги — и все на такие глупости.

— Что за статья?

— Да о Рамбоусеке, — презрительно фыркнул Войтех Матейка. — До чего докатились! Маститый искусствовед тратит время на этого с позволения сказать художника-примитивиста.

— Но послушайте, Войтех, — примирительно заговорила Марта Шустрова. — Нельзя же так, вы не должны недооценивать... Любой человек имеет право попытаться выразить себя в той форме, которая ему близка. В музыке, стихах, живописи. И не всем же быть профессионалами.

— Ну конечно. Право-то любой имеет, — согласился Войтех Матейка. — Любой! Я, например, тоже имею право шить обувь. Но ведь не шью. Так как наперед знаю, что не сумею. Или, может, что-то и сумею, но у меня никогда не получится хороший ботинок; я уж и не: говорю, что не смог бы тягаться с модельером-обувщиком. А ведь присутствующий здесь пан доктор изображает Рамбоусека как раз таким модельером — в искусстве. Послушайте, доктор, сколько он вам платит за рекламу?

Медек оскорбленно засмеялся.

— Много, — ответил он с плохо скрытым раздражением. — Вы себе даже не представляете, пан Матейка. — Он допил ликер и поднялся. — С вашего позволения, пани Шустрова, откланяюсь. Я еще не ужинал.

— Господи, неужто обиделись, пан доктор?

— Нет. Какие могут быть обиды. До свидания, маэстро. Спокойной ночи, пани Шустрова.

Кофе он не допил.

Войтех Матейка потер маленькие руки:

— Ну и завелся он сегодня...

— Милый Войтех, — вздохнула Марта Шустрова, — я столько лет знаю вас и ваше доброе сердце, и мне просто не верится, что вы можете быть таким язвительным.

Матейка отрицательно покачал головой.

— При чем тут язвительность? Я ведь не шучу. Порой я совершенно серьезно подозреваю, что Медек и Рамбоусек спелись. Только вот не пойму для чего? Зачем это Медеку? Ради денег? Они ему не нужны. Рамбоусеку — ради славы, это точно. Тут сомнений нет. Я его знаю с детства.

— Он весьма милый человек.

— Кто? Доктор?

— Нет. Пан Рамбоусек.

Матейка рассмеялся:

— Из всех живущих здесь, наверно, вы одна способны сказать такое. Да и то лишь потому, что вы безгранично доверчивы. И удивительно добры. Нет, правда, милая Марта: Рамбоусек — зловредный, корыстолюбивый старикашка. Но это между нами. А вообще-то, как вы знаете, я везде говорю о нем только хорошее. Мало ли на свете дураков, еще истолкуют превратно. Кстати, у вас не найдется... каких-нибудь таблеток? Сейчас, летом, так резко меняется давление. Вчера после грозы... Мне что-то очень не по себе. Творчество убивает мои нервы, милая Марта. Для меня это тяжкий труд, он губит мое здоровье.

— Разумеется, найдется, милый Войтех. Для вас всегда.

— Конечно, конечно. Это не просто фраза. Я понимаю... Марта, вы ведь знаете, о чем я мечтаю... Я понимаю, вам не легко. Дом нуждается в ремонте, и вообще... А я — один как перст. К тому же...

— Нет, не продолжайте. Не сегодня. В такой прекрасный вечер...

Он помассировал веки.

— Простите за бестактность, — поспешно добавила она. — Лучше я вам сыграю. Хорошо?

Матейка широко улыбнулся:

— Буду вам признателен.

Она села к роялю и опустила крупные руки на клавиши. Играла по памяти, Моцарта. Отчеканивала ноту за нотой, не по-женски педантично и точно. И очень уверенно.

7

Она тащила его за собой. Он спотыкался на крутых каменных ступенях. В лунном свете верзила Гаусер походил на смешное привидение, которое безумно боится войти в чужой замок.

Лестница вела из парка во внутренний двор.

Она остановилась, настороженно оглядываясь. Нигде ничего подозрительного. Лишь в восточном крыле на верхнем этаже тускло желтело несколько окон.

— Ду́хи? — прошептал он, указывая на них.

— Эрих Мурш в своем запаснике. Пойдем. Смотри-ка, у Калабовых темно. И Рамбоусек тоже спит.

— Откуда ты знаешь?

— Свет пробивался бы в щели.

Они пересекли двор, и девушка открыла дверь прямо напротив лестницы.

— Моя комнатка, — прошептала она. — Погоди. Я задерну занавеску... — В комнате было темно, хоть глаз выколи, но она двигалась быстро и уверенно. Зажгла маленькую лампу. — Моя убогая комнатка...

Комната и впрямь выглядела убого, а поскольку в ней жили только летом, воздух был застоявшийся, несвежий.

— Твоя затхлая каморка...

— А кстати, каморка что надо, — заявила Ольга Домкаржова, которая в сезон работала в замке экскурсоводом. — Даровая комнатка для неимущей студентки. А пану доктору, может, больше приглянулись княжеские покои наверху?

— Само собой, — заметил Гаусер. — Ох, Оля, пить хочется... Хоть простой воды...

Умывальник был возле двери. Он пустил воду и стал пить прямо из крана. Весь забрызгался, принялся вытирать лицо.

— В самом деле, а почему бы не в постели княгини? Ты ведь побоишься, Оленька.

— Чего?

— Что она придет к тебе ночью!

— Как бы не так!

— Ясное дело, побоишься. Или струсишь, что кровать проломится. Она небось вся прогнила.

— Нет.

— Да ну? — Он удивленно склонил голову. — Откуда ты знаешь?

— А вот знаю, — тряхнула она головой. — Знаю! Ты сам струсишь!

— Нет!

— Струсишь.

— Идем проверим!

— Сейчас?

— Сейчас. Пошли!

— Нет, сегодня нельзя, — возразила она. — У меня нет ключа. Он в канцелярии. Давай завтра, ладно?

— Идет!

8

Ясная, светлая ночь. Все вокруг — в лунном серебре.

У переезда уныло мигал синий огонек. Давно прошел последний поезд, следующий не скоро.

Фары приближающейся машины были видны издалека. Она медленно ползла по извилистой дороге к шлагбауму. Переваливая через рельсы, зловеще сверкнула хромированной сталью, на черном лаке отразились лунные блики и синий сигнальный огонек. Черный брезентовый верх был опущен, виднелся силуэт водителя, нажавшего на газ.

В Опольне машина сбавила скорость; фары дальнего света погасли. У самой площади дорогу перебежал какой-то верзила, спешащий невесть откуда невесть куда.

А в общем, улицы были безжизненны. Когда машина остановилась перед гостиницей и мотор замолк, стало тихо, так тихо, что слышны были торопливые шаги долговязого прохожего.

Из машины вышел молодой мужчина, потянулся, зевнул. Оглядев темные окна трехэтажной гостиницы, он пожал плечами, вздохнул и решил попробовать, откроется ли дверь в воротах под аркой.

Нет, закрыто.

Он позвонил. Казалось, звонок разбудит всю площадь.

Прошло немало времени, пока наконец послышались шаги. В замке заскрежетал ключ, и дверь слегка приоткрылась.

— Что вам угодно? — спросил женский голос.

— Для меня тут заказан номер, пани...

— Да-да. А где ваши вещи?

Он махнул рукой.

— В машине.

— Как ваша фамилия?

— Экснер.

— Ага. Пан доктор Экснер из Праги?

— Он самый. Номер для меня заказала доктор Штейнова.

— Да. Пожалуйста, берите вещи и проходите. Она оставила для вас письмо.

Он покачал головой и пошел к машине взять свои чемоданы, пиджак и плащ.

Дверь была открыта, за воротами под аркой горел желтый свет.

Женщина протянула ему ключи и письмо.

— Этот большой — от комнаты. А маленький — от ворот. Мы открывать не ходим. — Она была босиком, из-под халата выглядывала белая полотняная ночная рубашка почти до пят. — У вас девятый номер.

Он поставил чемоданы на землю и надорвал конверт. Потом кивнул в сторону ворот.

— Закрыть?

— Благодарю. Я сама. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, пани, — рассеянно ответил доктор Экснер и развернул письмо. В нем было написано:

«Милый Михал, ужасно не везет. Отпуск сорвался. Я надеялась, что ты приедешь хоть на пару часов пораньше. Мне позвонили, и я должна срочно ехать. Отдыхай тут или уезжай домой, и извини меня.

Преданная тебе Габриэла».

9

Опольна — городок старинный, с двух сторон его огибают ручьи, с востока он защищен крутым склоном и скалой, на которой стоит старый замок. Городская площадь сохранила форму треугольника, типичную для средневекового торгового местечка. В вершину треугольника впадает шоссе, ведущее из районного центра, движение идет по правой, западной стороне площади, где сосредоточена общественная и культурная жизнь: гостиница, кафе, кино, магазин самообслуживания, хозяйственный магазин, бензоколонка.

На восточной стороне площади кафе-кондитерская, парикмахерская — дамская и мужская, — а также магазин тканей и белья; тут же и поликлиника. Несколько скамеек под раскидистыми яворами. Замок — гордость Ренессанса, украшение города. Двор его выходит на север. Внизу английский парк, известный не меньше, чем замок. Тянется он далеко, постепенно сливаясь с окрестными лесами, лугами и полями.

Следуя за ручьем, английский парк огибает замок и затем к югу сменяется французским, который подходит к самой площади, и белая стена оранжереи образует одну из сторон ее треугольника.

В тот день рано утром над всей округой пронеслась гроза, и сейчас над деревьями парка в полном безветрии подымались седые испарения. В утренней тишине далеко разносился собачий лай. Две овчарки, нетерпеливо дожидавшиеся, когда их пустят по следу, оказались не у дел. Какой след они могли взять после дождя? Поэтому они лишь нервничали на краю луга возле машины с белой полосой, на которой их привезли.

Свежая трава была затоптана, а десять или двенадцать человек, прошагав через луг, остановились вдалеке, около скалы. В общем-то, это была не скала, а нечто вроде грота из известняковых глыб, одно из тех произведений декоративной архитектуры, что были так популярны в первой половине прошлого столетия.

В траве лежал небольшого роста мужчина. Вокруг растерянно стояли люди, глядя на его залитую кровью голову.

10

Тихая уединенная вилла за старым забором.

Некоторое время назад в этом доме скончалась жена врача, а затем при загадочных обстоятельствах умер и ее больной брат, шизофреник, бич всей округи.

В дверях виллы появилась девушка, Лида Муршова, племянница обоих умерших. Держалась она самоуверенно, и движения ее отличались решительностью.

Она зашла за дом и вывела из-под навеса велосипед. Проверила, хорошо ли надуты шины, и осталась недовольна. Насоса на велосипеде не было, нигде поблизости она его тоже не увидела. Сердито нахмурив брови, Лида вздохнула, села боком на седло, оттолкнулась и доехала до калитки.

Хозяин дома на противоположной стороне улицы усердно трудился среди кустов роз.

Лида перешла улицу и остановилась у палисадника.

— Доброе утро, пан Гарпишек.

Из-за куста выглянул старик.

— Добрый день, барышня.

— Пан Гарпишек! Вы опять!

— Хорошо, хорошо, Лида. Не барышня. Я понял. Чем могу служить?

— Насос куда-то засунули, — ответила она сердито. — А мне надо подкачать. Я еду в Опольну, к Эриху.

— Он все еще в замке?

— Да, он будет там все лето.

— Проходите.

За домиком сосед подкачал ей шины.

— Вы очень любезны, пан Гарпишек, — сказала она с улыбкой, — Очень.

— Ну что вы, такая малость. Значит, в Опольну едете. Там вы, наверно, встретите этого, как его... Как его звали, того вежливого молодого человека? Который тогда... словом, тот, что у вас тогда, когда случилось несчастье с вашим дядей...

— Да что вы, пан Гарпишек! Его я, наверно, никогда не увижу!

Энергичный старик заговорщически подмигнул:

— Как знать. Утром туда выехало все районное управление. Во главе с Чардой. Убийство. Скорее всего, убийство, — добавил он таинственно.

— Вот как, — задумчиво проронила она, тряхнув головой. — Любопытно! А кто? И кого?

— Ну, этого-то я не знаю. Просто случайно услыхал — я проходил мимо, когда они перед отъездом говорили между собой. Вы ведь знаете, люди стариков не замечают и не очень-то остерегаются говорить при них.

Он проводил ее до калитки. Лида села на велосипед.

— Я разузнаю, пан Гарпишек. А приеду — все вам расскажу.

Он покачал головой:

— Спасибо, не беспокойтесь. Все и так станет известно.

11

Надпоручик Чарда задумчиво смотрел на стол.

— Значит, от собак никакого толку?

— Да, — ответил начальник участка поручик Шлайнер. — Совсем никакого. Дождь прошел. А в субботу ночью была гроза.

— А откуда вы знаете, что это произошло до грозы? До дождя?

— Он лежал в гроте сухой.

В гостинице напротив открывали кафе.

— Скверно, что мальчишки нашли его только сегодня, — заметил Шлайнер. — В такую жару...

Надпоручик Чарда, начальник управления общественной безопасности из районного городка Мезиборжи, вздохнул:

— Стало быть, топор?

— Да, доктор сказал: топор.

— Так. Товарищ поручик, вы отвечаете за то, чтобы в его квартиру...

— Я поставил туда двоих. Одного у двери, а второго под окном.

— Квартира была заперта?

— Да. Может, нам туда заглянуть?

— Ни в коем случае. Дождемся уголовного розыска. Мы можем что-нибудь упустить, не заметить. Ну а что там с этим Йозефом Коларжем?

— Ему двадцать пять лет, отсидел срок за нанесение телесных повреждений с тяжелыми последствиями, в состоянии алкогольного опьянения, — начал поручик. — Живет он у Анны Вилковой, тридцати лет. Нигде не учился, работает лесорубом, несколько раз грозил убить старика,

— А почему?

— Кто его знает, — пожал плечами поручик.

— Ну а эта Билкова что за птица?

— Работает в молочной. А вообще-то... Словом...

— Ясно, — понимающе кивнул Чарда. Выпрямился, быть может, для того, чтобы его было видно с площади, заложил руки за спину, похлопывая ладонью о ладонь. — Как бы нам чего не упустить... Вот что: вы ступайте за ним прямо сейчас, и... — Надпоручик говорил все медленнее и медленнее, пока не замолк совсем, будто старый граммофон, в котором кончился завод. — Черт побери...

— Слушаюсь. Я лично разыщу его. Что случилось? — Поручик подошел к Чарде и выглянул на площадь. На противоположной стороне, перед гостиницей, в тени яворов стоял большой черный автомобиль, блестевший лаком и хромированной сталью. Он выглядел почти зловеще — старинный, строгий и роскошный. «Мерседес-кабриолет» выпуска тридцать девятого — сорокового года.

— Вон та машина... — негромко начал Чарда.

— Хороша, ничего не скажешь. Стоит здесь с раннего утра.

— Взгляните на номер.

— Номер пражский. Какой-то пижон поселился в гостинице.

— Говорите, пижон?

— Я видел его только со спины, — ответил Шлайнер.

Надпоручик Чарда снял фуражку — он и впрямь вспотел.

— Бегите за этим подозрительным Коларжем. Хотя, может, это все ерунда, — добавил он задумчиво.

— Что?

— Да нет, ничего.

И Чарда махнул рукой.

12

Поручик Шлайнер вышел на площадь и огляделся. Всюду пусто, спокойно. У каменной ограды парка тихо ворчал дизель автобуса: там была остановка, водитель приехал немного раньше времени и теперь ожидал пассажиров. Заправщица бензоколонки, видно, умирала от скуки, потому что издали поздоровалась со Шлайнером. Возможно, что-то знает, подумал поручик. И тихо вздохнул. Он с утра был бледен и чувствовал себя больным. Ведь последнее убийство в Опольне, если горожанам не изменяет память, произошло давным-давно, в конце прошлого века.

Когда идешь арестовывать возможного преступника, положено волноваться. Но поручику Шлайнеру было не до волнений, его обуревали другие заботы.

— Выключите мотор, — недовольно бросил он водителю автобуса.

Шофер открыл дверцу и сидел, свесив ноги наружу и покуривая.

— Да он у меня дурит, не заведешь потом, товарищ поручик.

В иной день поручик прочел бы ему лекцию о техническом состоянии транспортных средств, но сегодня лишь покачал головой. И направился на улицу, ведущую к замку. Пройдя вдоль садовой ограды, он вошел в калитку и, минуя подстриженные деревья, кусты и клумбы роз, двинулся дальше, туда, где начинался английский парк.

Ему незачем было разыскивать и выслеживать подозреваемого Коларжа. Он знал, в каком месте лесное управление ведет рубку, кратчайший путь туда вел через французский, а потом — через английский парк; прогулка минут на двадцать пять.

Нельзя сказать с уверенностью, любовался ли он красотами природы. Скорее всего, вряд ли — ведь он знал эти места с детства и воспринимал их не как причудливо-неповторимый прелестный ландшафт, придуманный талантливым садовником полтора века назад; он привык смотреть на парк сквозь призму своей профессии. Для него парк был источником вечного беспокойства. В парке вечно ночевали бродяги, случались драки. А перед рождеством именно здесь чаще всего крали елки.

Видимо, эти невеселые мысли и вынудили поручика Шлайнера остановиться. Он постоял в задумчивости. Потом свернул к ручью и берегом пошел в противоположную сторону, к пруду, которым завершался парк, гуда, где на окраине городка расположилась старая мельница и кучка домишек. Называлось это место «У цыган».

13

Управляющий Калаб хмуро смотрел на известняковые плиты во внутреннем дворе. Будто капитан дальнего плавания, наблюдающий за стремительным падением стрелки барометра.

— Печальная история, — сказал он сухо. — Убийство это.

Калабова вздохнула.

— Но ведь еще не доказано, что его убили, — голос ее звучал удивительно мелодично. — Может, Рамбоусек напился, упал и разбил голову.

Она сидела на письменном столе, совсем бледная, и беспокойно болтала ногами. Обращалась она не к мужу, стоявшему у окна, а, скорее, к сыну, который развалился в музейном кресле, списанном за ветхостью. Перед креслом лежали мокрые кеды, босые ноги молодой человек закинул на подлокотники.

— Да уж, — иронически проговорил Калаб, — Рамбоусек напился, потому что в свои шестьдесят лет был пылко влюблен, упал со скалы, у него еще хватило сил заползти в грот и только там испустить дух.

— Фу, ну что ты насмехаешься!

Калаб повернулся, сел на широкий подоконник и оглядел канцелярию, словно ему предстоял переезд. Хмурая мина его, возможно, объяснялась тем, что он вдруг заметил пустоту этого помещения, которую не скрашивали ни потертая вьетнамская циновка, ни три пожелтевшие гравюры. Занавеска на втором окне, выходящем под арку, была задернута.

Убогость канцелярии, как видно, навела Калаба на мысль о ничтожности его положения.

— Но скажите мне, бога ради, — вновь заговорила Вера Калабова, — кто стал бы убивать бедного Рамбоусека и зачем?

Калаб пожал плечами.

— Ты видел его, Мартин?

— Его накрыли тряпкой.

— Ну, отчаянный ты парень! Я бы, наверно, в обморок упала.

— Да какой там отчаянный, — отозвался Мартин Калаб, приглаживая руками волосы. — Просто так вышло. Проходил мимо, ну и... Пана, мы откроем завтра за́мок?

— Конечно, ведь нет причин, чтобы... — начал Калаб и, вдруг вспомнив о чем-то, снова повернулся к окну и стал смотреть в противоположный угол двора. — Послушай...

— Да?

— Он уже стоит, у двери...

— Кто?

— Молодой Гейдик. Как его там... вахмистр, что ли.

— Ну да?! — воскликнул Мартин и вскочил с кресла.

— Никуда не ходи, — сказала Вера Калабова, стараясь говорить строго. — Я не понимаю, зачем...

— Я никуда и не иду. — Мартин сел к окну.

— Не понимаю, — продолжала она, — какой в этом смысл. Теперь.

— Все одно, — ответил Калаб-старший. — Так принято.

— Значит, будем открывать за́мок? — снова спросил Мартин. — Или мы завтра свободны?

— Откроем, — с достоинством произнес управляющий. — Нет никаких оснований выпроваживать сотни людей не солоно хлебавши.

14

Войтех Матейка стоял на небольшом пригорке около старого покосившегося распятия. Он поставил этюдник, прикрепил к нему подрамник, а чемоданчик положил на траву. Позади было шоссе и каштаны, осенявшие его своими кронами, а впереди — Опольна и замок на скале. Матейка взял палитру и кисть.

На этом месте он стоял во всякое время и, можно сказать, в любую погоду уже без малого тридцать лет. Среди уроженцев Опольны, среди жителей всего района Мезиборжи вряд ли нашелся бы хоть один мало-мальски уважающий себя человек, в квартире которого не висел бы пейзаж Опольны кисти Войтеха Матейки. Злые языки (были у него недоброжелатели среди коллег в областном центре; сказать по правде, они завидовали постоянному источнику его доходов, а в конечном счете — успеху) насмешливо утверждали, что его хождение по Опольне, в общем-то, бессмысленно: ведь после стольких лет бесконечных упражнений даже старший официант Карлик из гостиницы «Рыхта» нарисовал бы опольненский замок с закрытыми глазами.

Но что бы там ни говорили, Войтех Матейка писал хорошо. Он работал кистью с уверенностью профессионала, его пейзажи Опольны были лиричны и строги, мечтательны и горделивы, печальны и подернуты нежной дымкой свежей зелени, когда здешнего края касалось первое дыхание весны.

Почтальонша пани Провазникова, как обычно, ехала в госхоз с кипой почты и газет.

— Добрый день, маэстро! — поздоровалась она.

— Добрый вечер, пани Провазникова.

Она поехала было дальше, но вдруг остановилась и соскочила с велосипеда. С минуту размышляла, а потом вернулась.

— Что, пани Провазникова, мне письмо?

— Так вы ничего не знаете?

— Что такое?

— Убили старого Рамбоусека. В парке!

У Войтеха Матейки опустилась рука, он выронил кисть.

— Славека?

— Ну да.

— Но это... это же... Говорите, убили?

— Да, — решительно ответила пани Провазникова. — Затащили его в пещеру. Ну скажите мне, маэстро, бога ради, кто мог это сделать? И зачем?

Матейка покачал головой.

— Славека... Какой ужас! Может, пьяный какой, по ошибке... А?

— Как бы не так, — возразила почтальонша. — Говорят, он лежал там еще позавчера. А накануне ночь была лунная. Сами подумайте, маэстро, вы ведь знали пана Рамбоусека не хуже меня. Скажите: вы бы могли его с кем-нибудь спутать? Даже в кромешной тьме?

— Ну, если кто его не знал...

— Так, наверно, и не убивал бы. Разве нет?

— Просто не верится, пани Провазникова! — Матейка стал собирать свои вещи. — В голове не укладывается... В парке...

— Да, в парке. Утром его нашли ребятишки, у них в пещере тайник. Бедные дети. Разве такую страсть забудешь! Ну, я поехала, маэстро. До свидания.

15

Скопление домишек за плотиной, между протокой, где стоит старая водяная мельница, и ручьем, наверняка казалось бы язвой на лице городка, не будь оно скрыто зеленью; к тому же наиболее уродливые лачуги уже рассыпались в прах. В оставшихся домишках жили потомки самых неимущих граждан, а также те, кто купил ветхие халупы и превратил их в дачи.

Почерневший штакетник, едва державшийся на кривых каменных столбиках, окружал палисадник и огород домишки, к которому направлялся поручик Шлайнер.

Возле будки тоскливо лаяла собака, то ли от одиночества, то ли от голода.

Поручик Шлайнер машинально тронул ремень, поудобнее передвинул кобуру. Оглядел дворик, где бродили куры. Взгляд поручика скользнул по грязным окнам и остановился на приоткрытых воротах сарая. Обойдя собаку стороной, Шлайнер наклонил голову и вошел в сарай. Сквозь щели меж досок пробивалось солнце, освещая невероятный кавардак: старая мебель, разбитые велосипеды, доски, планки, дрова, почерневшие балки, оплетенный паутиной крюк, колода для колки дров, а рядом куча недавно наколотых полешек. Поручик случайно задел ботинком поленья и заметил край какой-то тряпки. Разгреб поленья, потрогал сверток ботинком — что-то твердое. Он наклонился, брезгливо стал разворачивать тряпки; внутри тряпки были липкие. Шлайнер побледнел и быстро размотал завернутый предмет — перед ним лежал окровавленный топор с коротким топорищем.

Собака лаяла визгливо и безнадежно.

— Ты чего разоряешься, дармоед? — послышался голос с порога дома.

Поручик, бледный и растерянный, поспешно завернул топор и сунул его под рубашку. Собака залаяла еще громче.

— Заткнись!

В воздухе мелькнуло полено. Собака стрелой влетела в будку.

Поручик выглянул из сарая.

— Господи Иисусе! — вскрикнула Анна Билкова. — Да что ж вы людей пугаете?

— Я ищу вашего мужа, пани Билкова.

— Он на работе. А вам чего?

— У вас ничего не пропало?

— Э-э... — Она слегка пошатывалась. — У нас много чего пропадает... Никак опять что натворил?

Шлайнер не ответил. Стараясь не уронить своего достоинства, прошел мимо собаки к покосившейся калитке.

Анна Билкова изо всех сил пыталась твердо стоять на ногах, но это ей плохо удавалось.

Впрочем, поручик Шлайнер ничего не заметил. Он спешил. И был очень бледен, несмотря на полуденный зной.

16

Гостиница «Рыхта» существовала с незапамятных времен. Некогда здесь был постоялый двор, с той поры сохранились подвалы, арочный въезд, мощенный известняком, и сырость — каменные стены сочились влагой. В начале века надстроили два этажа, по всему фасаду пробили широкие окна. Сейчас в них заглядывало солнце, процеживая лучи сквозь прозрачную занавеску на старинном латунном карнизе.

Седой мужчина в черных брюках и белой рубашке расстелил на столах скатерти и расставил вазочки, из которых уныло торчали красные бумажные гвоздики. Старший официант Карлик широко ступал в стоптанных лакированных туфлях — ноги у него были кривые и плоскостопые. Карлик открыл ворота под аркой. Потом подошел к окну и выглянул на площадь. Как пятьдесят пять лет назад. Дело в том, что старший официант Карлик именно здесь выучился своей профессии и разделил с этим домом и с этим городом все превратности судьбы. Карлик кивком поздоровался с парикмахером, выглянувшим из парикмахерской напротив.

В это солнечное утро на пороге ресторана вдруг словно материализовалось видение с курорта Лаго-Маджоре — замшевые туфли, светло-бежевые брюки, широкий пояс, рубашка цвета бордо с высоким воротничком.

Старший официант Карлик только глянул на него, но и бровью не повел, потому что видение поигрывало деревянной грушей с ключом от гостиничного номера. А пан Карлик давно выработал рефлекс безупречного обращения с клиентами.

— Гм, добрый день, — сказал молодой человек, как ни странно, по-чешски. — Где у вас администрация?

— Пожалуйте сюда. — Пан Карлик слегка поклонился и указал в угол за стойкой. Там на стене красовалась доска с шестью крючками. А под ней — столик с регистрационной книгой. Один ключ на доске отсутствовал. Видимо, тот самый, которым играл молодой человек.

Пан Карлик взял у него ключ и повесил на крючок. И на минуту словно застыл. Но быстро спохватился и начал шарить в ящике за стойкой, разыскивая очки.

— Пардон...

— Вы что-то сказали?

— Пардон, вы, видимо, пан Экснер?

— Да.

— Вам тут было письмо. Пани Штейнова уехала в субботу. И оставила вам письмо.

— Я получил его ночью. Когда уехала пани Штейнова?

— В субботу после обеда. Вскоре после обеда.

— Что ж, хорошо, — сухо обронил Михал Экснер. — А что вы предложите на завтрак, пан метрдотель?

— Извольте: ветчина и яйца всмятку. Копченая колбаса. Кофе с молоком, хлеб, масло. Суп из потрохов. Свеженький, рекомендую.

— Ну, тогда суп. И черный кофе. Еще минеральной воды. А вы не посоветуете, что здесь стоит посмотреть?

— Вы впервые в наших краях?

— Да.

— Тогда начните с английского парка. Утром там особенно красиво... — Пан Карлик осекся. — Впрочем, сегодня... вероятно, лучше первым делом осмотреть замок, а потом французский парк и оранжерею.

— А в чем дело?

— Сегодня до обеда тот парк, наверно, будет закрыт.

— Наводнение?

— Нет, нет. — Старший официант откашлялся. — Кажется, убийство...

Михал Экснер с отсутствующим видом посмотрел на пана Карлика. Медленно сунул руку за ремень и тяжело вздохнул.

— Минеральной воды, пожалуйста, пан метрдотель. И не надо охлаждать. Змея, наверно, ужалила...

— Сию минуту. Что вы, какие змеи! В парке их нет, там сыро. — Старший официант подал Экснеру бокал, наклонился, как к хорошему знакомому, и вполголоса добавил: — Это было убийство.

17

Войтех Матейка подошел к воротам парка.

— Стой! — крикнул молодой вахмистр, вскочив с каменной скамейки.

Матейка, вздрогнув, выронил этюдник.

— Извините, пан Матейка, я вас не узнал, — сказал вахмистр и бросился поднимать этюдник. — Простите.

Матейка пригладил волосы, поправил очки.

— Ничего, ничего. Что это вы тут делаете?

— Сторожу.

— Ага, — кивнул художник. — Ну, до свидания.

— Погодите, — бросился за ним вахмистр, — туда нельзя.

— Почему это?

— Сейчас туда нельзя.

— Это из-за того, что...

— В парк, — повторил вахмистр, — пока что нельзя.

— Послушайте, — пренебрежительно махнул рукой художник, — это же нелепо! Там в самом деле что-то случилось?

— Случилось, — хмуро ответил молодой вахмистр.

— Значит, потому вы и сторожите?

— Вот именно.

— Но ведь это нелепо, а? Ведь перелезть через ограду ничего не стоит. А в нескольких местах она и вовсе обрушилась...

Вахмистр пожал плечами:

— Там сейчас собаки.

18

Запасник музея был расположен не слишком удачно — на третьем этаже, в зале с крестовым сводом. Это помещение было самым большим и, бесспорно, одним из красивейших в замке. Находилось оно в торце восточного крыла и окнами выходило на три стороны света: на запад — к внутреннему двору, на север, где глубоко внизу, под обрывом, лежал английский парк, за ним виднелись Дворы и еще дальше — Мезиборжи. Восточные окна смотрели на леса, темневшие за парком, на дальние, у самого горизонта горы. Под окнами было несколько строений с красными черепичными крышами и корчма. Зимой в зале стоял промозглый холод, но сейчас все было залито солнцем, яркие лучи озаряли полки с керамикой, витрины с бронзой, коллекцию каменных топориков, сверкали на перламутре пистолетов, на серебре ружей и латуни кавалерийских шлемов прошлого века. За столом, изъеденным древоточцем, — он был придвинут к среднему из окон, выходящих на север, — сидели друг против друга и пили кофе студент-археолог Эрих Мурш и доктор искусствоведенияЯромир Медек.

— Сегодня ничего делать не буду, — заявил доктор, сорокалетний мужчина. — И завтра тоже, и послезавтра, а потом, наверно, поеду домой.

— Да, старик был что надо, — грустно заметил Эрих Мурш.

— Талант! Почти гений! А его скульптуры, эти страшилки... Господи, я ведь знал с самого начала. Весь мир восхищался ими в Монреале.

— Да, — осторожно согласился Эрих, — он делал их неплохо...

Студент не хотел обидеть человека, о котором говорили, что он чуть ли не основатель современного примитивизма. Самого Мурша все это не слишком интересовало, к тому же он, воспитанник почти математически-строгой и сурово-реалистической школы доктора Соудека, глядел свысока на любые проявления романтизма. И восторженные похвалы — чего бы они ни касались — вызывали у него только снисходительную усмешку.

— Видите ли, коллега, — Медек потер затылок, — здешняя картинная галерея — это, собственно, просто-напросто собрание курьезов. Как по-вашему, зачем я столько лет упорно езжу сюда? Ради копий Тициана? Да это же коллекция курьезов. Они напоминают примитивистов — тот же детский взгляд на мир, лиризм, что ли... — Он махнул рукой. — Я ездил сюда ради Рамбоусека! Он не только обладал фантазией и умением, но и искусно владел ремеслом. Золотые руки...

— Жаль его, — повторил Эрих Мурш. — Видимо, кто-то пошел на такое из-за денег. А у старика они водились. В последние годы. Благодаря вам, пан доктор...

— Да, он немало продал. И ничего не тратил. Но деньги для него значили много. Что ж, понятно, ремесленник.

— Разве? — усмехнулся Эрих. — Он ведь был сапожником. А сапожники не считались ремесленниками.

— Почему? Считались. К тому же он потомственный сапожник.

— Рамбоусек, возможно, что-нибудь посылал сыну.

— Они не общались. Вся семья считала его тронутым. Как и многие в городе.

— Наверное, ему завидовали, — задумчиво произнес Эрих Мурш.

— Вы имеете в виду его успех? Славу?

— Нет, скорее деньги. Многие преувеличивали его сбережения. У легенд, — продолжал Эрих, — есть одна особенность — мало-помалу они начинают жить собственной жизнью.

Доктор Медек смотрел куда-то вдаль — на Дво́ры, лежащие за прямоугольниками полей.

— Я пошел утром в парк, хотел взглянуть, — произнес он медленно. — К гроту меня не пустили. Да я и не очень настаивал... Возвращался я низом. Окно у Рамбоусека открыто... Уж не обокрали ли его? С лестницей и веревкой это очень просто.

— Ну, тогда бы понадобился еще и грузовик. С лебедкой.

— У него были и небольшие скульптуры.

— Где их продашь?

— Возможно, какой-нибудь фанатик. Или спекулянт. Из-за границы. Там эти вещи очень в цене. И чем дальше, тем больше. И...

Он умолк, потому что от дверей, скрытых за стеллажами, шкафами и стойками с оружием, послышался женский голос.

— Приехала твоя сестренка, Эришек, чтобы вытащить тебя искупаться! Господи Иисусе! — воскликнул доктор Медек, восторженно глядя на дверь. — Коллега Муршова! Здравствуйте!

И вот коллега Муршова появилась перед ними. В обществе этого длинноволосого создания доктор Медек прямо таял от счастья, даже лысина его будто светилась блаженством.

Коллега Муршова позволила пану доктору пожать себе руку, потом поцеловала Эриха.

— Грустите с утра пораньше, как я вижу...

Эрих поправил очки и откашлялся.

Доктор Медек отер платком лоб.

— Вы ничего не слышали?

— Я только что прибыла, и велосипедик, усталый от долгого пути, отдыхает на травке. Утром пан Гарпишек сказал мне, что здесь кого-то убили. Мол, команда надпоручика Чарды во главе с ним самим спозаранку отбыла в Опольну. А здесь, как я погляжу, все спокойно: на площади порядок, в замке тихо, солнышко светит и надпоручика Чарды не видать.

— Убили старого Рамбоусека, — сухо заметил Эрих.

— Убили? Почему?

Мужчины пожали плечами.

— А как?

Доктор Медек удрученно молчал.

— О! — Муршова откинула длинные волосы за спину. — Из-за денег?

— Неизвестно.

— Гм... — Девушка замолчала в раздумье. Потом слегка улыбнулась, вспомнив что-то.

Доктор Медек опять вытер лысину.

— Печально, что старого Рамбоусека убили, — сказала она. — Вас это выбило из колеи, и вы оба наверняка не в состоянии работать.

— Я не в состоянии, — заявил доктор Медек.

— А я смогу, — возразил Эрих. — Элементарно.

— Нет, братишка. К тому же сейчас, до полудня, самое полезное солнце.

— Я успею насладиться им досыта, когда поеду...

— На раскопки ты едешь в сентябре. Короче, берите плавки и пошли.

19

Там, где ручей, вытекавший из проема в ветхой ограде, пересекал тропинку, через него были переброшены два бревна. Чуть ниже по течению на заболоченных берегах начинались заросли тростника, а дальше сверкало зеркало пруда. Войтех Матейка медленно шел вдоль ограды парка от бокового входа (кратчайший путь в город) к мосткам, осторожно балансируя, перебрался на другую сторону и задумчиво посмотрел на затвор ручья. Плотина большая — строили ее с расчетом на возможные наводнения, — и ходить по ней было удобно. Тропинки на обоих берегах доказывали, что тут действительно ходят. У главного входа в парк, прислонясь к столбу, стоял еще один милиционер. Видимо, у него хватало своих забот, потому что, когда художник Матейка в нескольких метрах от него перепрыгнул через канаву, он удостоил его лишь беглым взглядом.

Матейка зашагал по каштановой аллее, берегом пруда к мельнице. Навстречу ему шел поручик Шлайнер.

— Добрый день, пан Матейка, — поздоровался он. — Судя по всему, в парк вас не пустили.

— Ничего, пустяки. Простите, пан Шлайнер, как это произошло? Говорят: убийство. Но кто бы стал убивать беднягу Славека? Кто?! — У Войтеха Матейки дрожал голос.

— Да, убийство. Вне всякого сомнения, — ответил с участием поручик Шлайнер.

— Почему?

Поручик пожал плечами.

— Пан Шлайнер, я хотел бы... хотел бы увидеть его. Он ведь был моим другом...

— Сейчас нельзя, пан Матейка.

Матейка кивнул.

— До свидания, — сказал Шлайнер.

— Впрочем... Тогда я...

Матейка приподнял плечо, поправляя лямку этюдника, кивнул на прощание и пошел дальше.

20

— Завтра будет много посетителей! — кричал управляющий Калаб в телефонную трубку. — Это не шутки, товарищ, закрыть замок ни с того ни с сего. Что? Нельзя сказать, что «ни с того ни с сего»? Товарищ! Това... — Приступ кашля бросил его в кресло, слезы потекли по щекам на усы. — Что? Позовите мне начальника, пожалуйста, — прохрипел он. — Да? Чарда? Не знаю такого. Ага, товарищ Чарда из Мезиборжи. Но, товарищ!.. Да. Да... Понимаю.

Он медленно положил трубку. Взглянул на побледневшую жену, которая у окошечка ровняла катушки билетов.

— Можно прикрыть лавочку, — произнес он. — Никто не смеет ни войти в замок, ни выйти. До особого распоряжения. Мы окружены.

Может, надпоручик Чарда и впрямь планировал оцепить замок и парк, чтобы хоть сейчас оградить от посторонних место преступления. Тем не менее троица, которая отправилась на пруд, без труда выскользнула из замка. Они сбежали во внутренний двор, по крутой лестнице с затейливыми перилами спустились на главную аллею английского парка, которая привела их к воротам, где, опершись о столб и повернув к солнцу лицо, стоял прапорщик.

— Минуту! — воскликнул он и встрепенулся, увидев свое отражение в стеклах темных очков Лиды Муршовой. — Выходить нельзя! — Он стал застегивать рубашку. — И вообще: как вы сюда попали?

— Мы из замка, — ответила Лида Муршова с невинным видом (у доктора Медека в этот момент вспотела лысина). — И идем сюда, на пруд, купаться. Дальше мы не уйдем. А если нас будут искать, мы будем вон там. — Она показала на луг за прудом. — Отсюда прекрасно видно. Достаточно крикнуть, и мы вернемся.

Прапорщик поправил фуражку, тронул кобуру, выпрямился.

— Ну, — промямлил он, — ну... а кто вы такие?

Она ответила, добавив, кто чем занимается. О себе сообщила, что приехала помогать брату.

— Хорошо, — глубокомысленно изрек прапорщик. — Пожалуйста. Проходите. Может, вы вскоре понадобитесь следователю. Кстати, — добавил он, — лучше подождите там, пока я вас не позову. Парк вот-вот начнут прочесывать со служебными собаками.

Трава после ночного дождя была сырая и упругая. Они расстелили одеяла. Доктор Медек был не в восторге от жгучего солнца, потому что боялся солнечного удара. Рыхлый, белокожий, он, пожалуй, смахивал на привидение. Он бы охотно прикрыл голову носовым платком, но в присутствии Лиды Муршовой это казалось ему немыслимым. Эрих стал на краю берега, повернулся спиной к воде, помахал им и свалился в пруд. Лида достала из сумочки несколько тюбиков и баночек с кремами и принялась заботливо втирать крем в загорелую кожу.

— Вам надо больше бывать на солнце, — сказала Лида. — Это пошло бы вам на пользу, — в ее голосе прозвучали материнские нотки.

— Конечно. А разве один пойдешь? Я ведь все один да один. Вот если б вы... С вами я бы наверняка...

Она опустила ресницы.

У доктора Медека залилось краской и лицо, и вся голова.

— Вас не огорчила смерть бедняги Рамбоусека, паи доктор?

— Огорчила — не то слово. Прежде всего я считаю, что это большая потеря для культуры. Этот человек обладал завидным здоровьем и еще долгие годы мог бы работать. Обо мне говорили, что я езжу в Опольну ради Рамбоусека. Выдумываю тут для себя всякую работу, дела, якобы связанные с историей искусства, а сам изучаю Рамбоусека. И признаться, эти разговоры не досужий вымысел. Мы — я и коллега Воборжил, — собственно, создали Рамбоусека. Вопреки сопротивлению филистеров-профессионалов. Мы добились, чтоб его произведения экспонировались и на заграничных выставках. Наивное искусство — это не мода, коллега, — Медек оседлал своего любимого конька, а Лида Муршова тем временем продолжала сосредоточенно втирать крем, — это не просто направление. Это способ познания современного человека. Познания источников художественного творчества и сути человеческого «я». Понимаете?

— Разумеется, пан доктор.

— В этом искусстве вновь возрождается естественный взгляд человека на мир и...

— Вы пойдете в воду, пан доктор?

— Разумеется, коллега. Прямо сейчас?

Она вскочила и побежала к берегу.

С середины пруда ей махал Эрих. Лида постояла на берегу. Повязала на голову косынку. В воду она не прыгнула, а осторожно перешагнула топкое место и, приподняв голову, поплыла за братом.

Доктор Медек спустился с берега и осторожно ступил на илистое дно. Зайдя по колено в пруд, он принялся плескать на себя воду. Вид у него был весьма решительный, губы твердо сжаты.

Потом он осторожно двинулся дальше, наконец лег на воду и неспешно поплыл вдоль тростника. Ему казалось, что на этой глубине он может рассчитывать на свои силы.

21

— Послушайте, пан метрдотель. — Капитан Экснер неторопливо пил кофе, а пан Карлик просматривал счет. — Вы говорили про убийство. Это шутка?

— Нет, отнюдь. Простите, с вас восемнадцать тридцать.

— Кто же убит?

— Старый Рамбоусек, слесарь из замка. Его нашли сегодня утром.

— А почему?

— Никто не знает. Благодарю вас. Вот сдача. Не надо? Благодарю.

— Рамбоусек? Слесарь?

— Сапожник. Сперва он был сапожником. Шил и чинил обувь. Лет пятнадцать-двадцать назад бросил ремесло. Знаете, этакий мастер на все руки. Немного чудак.

— А кто его убил?

— Это тоже пока неизвестно.

— У него были деньги, пан метрдотель?

— Что такое деньги?

— Вы правы, — согласился капитан Экснер. — Погода сегодня будет хорошая?

— Наверно. Барометр подымается.

— Значит, я мог бы остаться у вас на несколько дней, — с довольным видом продолжал Михал Экснер. — Провести отпуск.

— Конечно. В пруду за замком чудесное купанье, смею заметить.

— Как туда пройти?

Старший официант отдернул занавеску на окне.

— Видите переулок напротив? По нему прямо вниз, а когда выйдете на мощеную дорогу, свернете направо. Потом — к мельничной плотине. А дальше аллея ведет к парку, где утром нашли Рамбоусека. В парк, должно быть, еще нельзя.

— Что ж, прогуляюсь к пруду. Можно мне поставить машину во двор?

— Разумеется, пан Экснер. Редкая у вас машина. По нынешним временам. Люди начнут разглядывать, ощупывать. Чего доброго, украдут что-нибудь.

Экснер встал, одернул бордовую рубашку и вышел через темную арку на площадь.

Прищурил глаза на ярком солнце. Блестящий, как жук, «мерседес» грелся на солнце.

Экснер достал белую тряпку и протер раскаленную кожу сиденья. Сел за руль, включил мотор и медленно въехал во двор. Поднял верх и стекла. Отряхнул руки, но этого ему показалось мало. Он зашел в туалет и вымыл их. Поправил манжеты с блестящими запонками. Заложил руки за спину, вышел на площадь. Пересекая ее, он чувствовал спиной взгляд пана Карлика. И не ошибался.

В переулке, где царила прохлада, он умерил шаг.

Он шел не спеша и тихонько, слегка фальшивя, насвистывал. Мир был полон тепла и летних ароматов. Пахло влагой и скошенной травой. Был час, когда оживлялись насекомые и затихали птицы. Час легкого ветерка и седой дымки над горизонтом.

С далекого шоссе до мельницы долетал гул автомобилей. Слышался плеск воды, стекавшей с затвора.

На пруду Экснер увидел троих пловцов. Голова того, что был дальше всех, двигалась вдоль зарослей тростника, словно белый мяч, подталкиваемый водяным. Второй пловец сосредоточенно плыл кролем в сторону плотины. Медленно, но верно. Взмах — вдох. Взмах — вдох. Экснер заинтересовался пловцом в белой косынке. Девушка плыла неторопливо, движения почти не нарушали водную гладь. Девушка приближалась к его берегу, затем остановилась и повернулась на спину, показав солнцу купальник цвета кофе.

Потом она снова повернулась, собираясь плыть назад. Но вдруг замерла и секунду спустя решительно поплыла к тому берегу, над которым склонялись кроны старых каштанов.

Экснер усмехнулся и пошел медленнее, чтобы воображаемые линии их движения пересеклись. Точки пересечения он достиг первым. Присел на корточки и стал наблюдать за ней.

Девушка не смотрела на Экснера. Но к берегу подплыла в том месте, где был он, вылезла из воды и села на небольшой плоский камень. Развязав косынку, изящно встряхнула головой, чтобы волосы легли как следует.

— Гм, за те несколько месяцев, что мы не виделись, волосы у вас совсем отросли, и вам это идет...

— Я размышляю... — проговорила она, по-прежнему не глядя на него.

— ...плывя к берегу, — подсказал он.

— Плывя к берегу, — повторила она, — я размышляю о том... — и замолчала.

Экснер ласково улыбнулся:

— Не ломайте себе голову, Лида. Я приехал в отпуск. В отпуск. И к бедняге Рамбоусеку не имею никакого отношения.

— В отпуск? Один?

— Один и в отпуск. Мне не везет.

— Рамбоусек был старикан что надо, — продолжала она. — Жаль его. Значит, вы в отпуске. И Рамбоусек вас не интересует. А в парк вы идете просто на прогулку.

— Совершенно верно. Так мне посоветовал пан Карлик в гостинице «Рыхта», где я остановился.

— Пан Карлик, разумеется, не знает, что в парк сейчас нельзя. Он временно закрыт. Там ищут преступников. Так что вы можете спокойно повернуть обратно. Вас туда не пустят. Пока не найдут убийцу, который где-то там скрывается. Но вы ведь и во время отпуска носите с собой служебное удостоверение.

— Не ношу. У меня нет карманов.

— Ну, тогда забудьте о прогулке по парку. Хотя... Можно перелезть через ограду... Вы и впрямь мечтаете пройтись по парку?

— Мне говорили, что английский парк в Опольне — один из красивейших на континенте. И коли уж я здесь, то просто не могу не полюбоваться им.

— Тогда остается одно: махнуть через ограду.

— Слишком она высока. А в Мезиборжи, кстати, есть совсем неплохой бассейн.

— Я езжу к Эриху. — Лида показала пальцем на человека, плывшего кролем. — Летом он работает в запаснике замка. Утром приезжаю, а вечером еду домой.

— Автобусом?

— На велосипеде.

— Не ездите.

— Почему?

— Дороги небезопасны.

— Я привидений не боюсь.

— Вы вообще никого не боитесь, — сказал он убежденно. — Что ж, придется мне ужинать одному. Видать, судьба такая. Где здесь вкусно кормят?

— В «Лесовне». Не очень вкусно, но там красиво и тихо.

— Где это?

— На другом конце парка. В теплую погоду там можно посидеть под деревьями. А сегодня будет тепло. — Лида вновь спрятала волосы под косынку, затянула узел надо лбом. — Вы в самом деле в отпуске?

— Конечно. Рамбоусек — чистая случайность.

Девушка вошла в воду. Легла на спину и легко оттолкнулась от берега.

Краем глаза Экснер видел, что белый шар у кромки тростника уже некоторое время стоит на одном месте.

— Кто этот человек, вон там?

— Доктор Медек. Искусствовед.

— А-а.

— В ограде парка, — сказала Лида негромко, — много дыр...

И поплыла прочь, рассекая воду решительными взмахами рук.

Поэтому он уже не видел, как блеснули усмешкой голубые глаза.

22

Ресторан «Лесовна» стоял над излучиной ручья. Дороги тут разделялись: старая шла через деревянный мост дальше по берегу в лес, а новая устремлялась лугами к горизонту, вероятно к главному шоссе. Визг шведской электропилы долетал даже сюда. Ресторан был еще закрыт, на автостоянке пусто, за домом тихо полоскалось на ветру белье. Столики в саду — без салфеток, стулья опрокинуты на столы. Поручик Шлайнер перешел мост и направился прямо на звук пилы, к откосу. В туфлях идти ему было неудобно, кожаные подметки скользили по хвое.

Возле только что спиленных елей, от которых далеко вокруг разносился пряный аромат смолы, суетились два старика. Один из них — лесник Бружа в круглых очках с очень толстыми стеклами, в форменных брюках и зеленой рубашке с засученными рукавами — ходил среди поваленных стволов. В руке у него была суковатая палка, которую он носил, вероятно, как символ наследственной должности лесника при замке — лесником был его отец, а также дед и прадед (в опольненских корчмах говаривали, что какой-то предок Бружи охотился на медведей с Карлом IV). Тут же работал и лесоруб с тарахтящей пилой. Шлайнер не мог отказать себе в удовольствии понаблюдать за его ловкими, завораживающими движениями. Йозеф Коларж — рабочий лесного управления, человек неважной репутации (о сожительнице его шла еще более дурная слава), «герой» драк, который частенько избивал кого-нибудь и еще чаще бывал бит сам, бродяга, привыкший спать, что называется, укрывшись шляпой, в кюветах, — Йозеф Коларж орудовал сверкающей красно-серебряной пилой легко, прямо играючи. Инструмент он держал обеими руками, никто не помогал ему отбрасывать ветки и сучья (а может, ему этого и не требовалось), так что приходилось работать и ногами.

Вдоволь налюбовавшись, поручик Шлайнер вышел на лесосеку и направился к Коларжу.

Старики, увидев его, остановились, бросили на землю ветки.

— Глянь-ка, — зашептал один дед другому, — Пепа опять набил кому-то рожу... — и радостно потер руки.

— Эй! — крикнул Шлайнер. — Коларж!

Йозеф Коларж обернулся, сжимая пилу, как короткий меч. Она блеснула на солнце.

— Чего еще?

У Шлайнера участилось дыхание. Достаточно Коларжу слегка замахнуться или поскользнуться на стволе...

— Выключите пилу!

Пила тявкнула и смолкла.

— Ну чего вам?

— Придется вам пойти со мной, Коларж.

— Это еще зачем?

Лесник Бружа взмахнул своей палкой.

— Слушайте, не мешайте работать. Если вам что-то надо от Пепика, выясняйте после работы. У нас задание.

— У нас тоже, — возразил Шлайнер.

— Что он сделал?

Шлайнер с минуту колебался, потом ответил:

— Не знаю. Что он может сделать... Мне нужны только его свидетельские показания.

— Тогда после работы, — объявил Коларж. — За простой вы мне не заплатите.

— Не выйдет, — покачал головой Шлайнер. — Это срочно и очень важно. А по закону...

— Идите вы знаете куда, — невозмутимо сказал Коларж. — Я ничего не сделал и поэтому...

— Слышь-ка, Пепик, — миролюбиво вмешался лесник, — ступай с ним. Когда Пепик злится, — объяснил он Шлайнеру, — то себя не помнит.

— Нам это очень хорошо известно, — сухо отозвался Шлайнер. — Очень хорошо. Ну, пошли.

Коларж слез с пня, осторожно положил пилу,

— Придется вам самому докончить, — обратился он к леснику. — Как видите, мне надо пойти с товарищем.

Он пошарил по карманам в поисках сигареты, но не нашел и направился к пиджаку, висевшему на дереве у края лесосеки.

— Что он натворил? — тихо спросил лесник.

— Ничего, — ответил Шлайнер и невольно покраснел.

23

Разговаривая по телефону с управляющим замка, надпоручик Чарда стоял лицом к окну и сразу увидел, как черный «мерседес» въехал под арку гостиницы «Рыхта». Положив трубку, он застегнул форменную блузу, надвинул фуражку, предупредил прапорщика, который был оставлен здесь на всякий случай, что скоро вернется, и решительно зашагал через площадь.

Он вошел в ресторан гостиницы «Рыхта» и огляделся. У окна сидели двое мужчин в форме шоферов и две женщины — автобусные кондукторы. Они ели суп из потрохов с солеными рогаликами. Старший официант Карлик наливал у стойки кофолу[186].

— Добрый день, — сказал надпоручик, подходя к нему. Он немного расстроился, что не сразу нашел Экснера.

— Пиво или что-нибудь покрепче, ваше благородие? — деловито спросил пан Карлик. Еще в бытность свою посыльным он привык величать жандармов «их благородиями», потом стал обращаться так к сотрудникам общественной безопасности, и отучить его не смогли.

— Пиво, — ответил Чарда. Откашлялся. Огляделся по сторонам.

Пан Карлик наполнил кружку, оставил ее на стойке и отнес клиенту кофолу. Вернувшись, он взял кружку и любовно долил пива, так что на нем выросла пышная шапка пены. Чарда поднес кружку к губам и медленно выпил добрую половину.

— Хорошо пошло, — невозмутимо заметил пан Карлик.

— Гм... Да. Слушайте, пан Карлик, кто это приехал на черном «мерседесе»?

— Молодой хорошо одетый мужчина.

— У вас живет?

— У нас.

— А когда приехал?

— Видимо, ночью.

— Видимо?

— Видимо, ваше благородие. Ночью я здесь никогда не бываю. Его поселила пани директорша. — Карлик услужливо поклонился. — Если желаете говорить с ней, то прошу вас, пройдите в ее кабинет.

— Благодарю, — ответил Чарда, тотчас разгадав нехитрую попытку Карлика избавиться от него. — Вы не посмотрите, как его зовут?

— Отчего же... Извольте, посмотрю. — Карлик надел очки и склонился над книгой. — Писала пани директорша, а у нее страшно мелкий почерк, ваше благородие. Ага, вот: Экс... Экснер, Михал. Год рождения...

— Достаточно. Где он?

— Поставил машину во дворе и сказал, что пойдет прогуляться.

— Куда?

— Этого он, простите, не говорил. Спрашивал, куда бы ему пойти... Опольну он не знает... видимо. Я рекомендовал ему осмотреть парк.

— Вот как, вы рекомендовали ему парк.

— Да, ваше благородие. Еще пива? Нет? Прошу вас. Благодарю. Разве тут что не так? Я всегда рекомендую гостям осмотреть парк.

— Та-ак! — вздохнул Чарда. — И он туда пошел?

— Простите, не знаю.

Чарда покачал головой, вероятно удивляясь лицемерию людей.

— Он ни о чем не спрашивал?

— Нет, — покачал головой пан Карлик. — Что-то не припомню.

Надпоручик поправил блузу.

— До свидания, пан Карлик.

— До свидания. Если вам будет угодно прийти на обед, то сегодня у нас отличные цыплята. И фирменное блюдо — курица с паприкой.

24

Прапорщик даже не подумал утруждать себя и не оторвался от столба, к которому прислонился спиной.

— Вы куда? — спросил он, протянув руку и загораживая вход. Возможно, он бы избрал иной тон и держался повежливее, если бы этот человек ему понравился. А он ему не понравился, совершенно не понравился. Его раздражали стрелки на брюках, рубашка (он сам — более чем средней упитанности — не смог бы надеть такую из-за животика). К тому же он инстинктивно чувствовал, что этот пижон умнее его. Но не сильнее. Особенно здесь. Здесь, у ворот, прапорщик был хозяином положения.

— На прогулку, — скромно ответил Михал Экснер. — Пан метрдотель Карлик из гостиницы «Рыхта» рекомендовал мне осмотреть парк.

Прапорщик понял, что над ним насмехаются,

— Придется вам прийти в другой раз.

— Если найду время. — Экснер прикинулся простаком.

— В парк сейчас нельзя, — упорствовал прапорщик.

— А почему? День-то вон какой! Чудо!

— Не ваше дело, нельзя, и все.

— Это точно, — грустно заметил Экснер. — До свидания, товарищ прапорщик. А по этой тропке можно?

Ответа не последовало.

Впрочем, капитан Экснер и не ждал его. Он сбежал с дороги на тропинку и пошел по ней вдоль ограды.

Дыру в ограде, через которую вытекал ручей, Экснер просто не мог не заметить. Осторожно ступая по тропке, проложенной детьми, он поднял руки, чтобы не обжечься крапивой. Ухватившись за ольху, пригнулся и выскочил уже за оградой. Справа за деревьями просвечивала песчаная дорожка. Слева был склон, негусто засаженный елями и пихтами. Могучие деревья стояли далеко друг от друга, спокойно — им не угрожали пилы лесозаготовителей. Из-под хвои пробивалась редкая трава. Экснер решил идти лесом, придерживаясь ручья.

Роса до сих пор не высохла, поэтому он выбирал голые места. Кустарник, росший между деревьями, заслонял обзор. Неожиданно перед капитаном открылся луг — собственно, здесь и начинался английский парк. Зеленое пространство, трава скошена, тут и там одинокие ели, дубы и пихты — живописный ландшафт, уютные уголки. Посередине, скрытый березами, протекал ручей; в отдалении луг полого поднимался к скале, где, окруженный замшелыми каменными стенами, высился белый замок.

Капитан выбирал путь поудобнее и не очень-то смотрел по сторонам.

Вдруг совсем рядом послышалось сопенье и глухое ворчанье.

Экснер оглянулся. И буквально оцепенел.

Между деревьями мелькнула немецкая овчарка и бросилась прямо к нему. Вид у собаки, которую специально обучали и натаскивали, был какой угодно, только не дружелюбный.

Овчарка остановилась в двух шагах от Экснера и зарычала.

— Ух ты, тварь, — процедил сквозь зубы капитан Экснер. — Зверюга... Голос!

Собака знала это слово.

А поскольку была выдрессирована, послушалась и залаяла, что, собственно, от нее и требовалось. Экснер облегченно вздохнул: ну кто мог гарантировать, что у служебной собаки рефлекс сработает как надо и она не бросится на первого встречного, хотя должна только обнаружить человека и привлечь к нему внимание.

— Глупая зверюга...

Из-за деревьев выбежал подпоручик. Заметив Экснера, он замедлил шаг, и капитан краешком глаза увидел, что идет он совсем не спеша, любуясь тем, как работает собака.

— Глупая зверюга... Поторопитесь, дружище!

— Рон! К ноге! Сидеть. Я вам не дружище. Что вы тут делаете?

— Гуляю, товарищ подпоручик.

— И давно вы здесь, в парке?

— Минут десять.

— Как вы сюда попали?

— Подлез под ограду.

— Ну вы даете, дружище! Зачем?

— Я вам не дружище, товарищ подпоручик. Я подлез под ограду, потому что меня не пустили в ворота.

— Значит, вам сказали, что в парк нельзя?

— Сказали. Какой-то прапорщик.

— И вы все-таки... Ну, знаете! Рон, лежать! Ваш паспорт!

— У меня его нет.

Подпоручик подошел ближе. Дерзость этого человека озадачила его.

— Как это у вас нет паспорта?

— У меня нет карманов. Некуда его положить. — Капитан Экснер виновато пожал плечами. — А в руке носить неохота.

— Зачем же вы полезли в парк, если прекрасно знали, что сюда нельзя?

— Дело в том, товарищ подпоручик, что я... очень любопытен.

Подпоручик вытаращил глаза.

— Да, — спокойно повторил Экснер. — Просто любопытен...

— Пройдемте, дружи... пан! — опомнился подпоручик. — Рон, к ноге!

И они двинулись в путь. Рон слева, Экснер справа.

25

В неуютный темный кабинет заглянуло солнце, под его лучами засветились пылинки — в воздухе и на мебели.

Пыли не было только на окровавленном топоре, прикрытом куском полотна.

Молодой вахмистр смотрел на площадь сквозь развевающуюся пожелтевшую занавеску.

— Идут, — сообщил он.

— Кто? — спросил Чарда. Он ожидал того, кто отправился на прогулку в парк, и нетерпеливо вскочил.

— Товарищ поручик. С Коларжем.

— Ступайте им навстречу. Я поговорю с Коларжем наедине.

Надпоручик засучил рукава, а фуражку, сдвинутую на затылок, снял и положил на стол. Вошел Шлайнер.

— Товарищ надпоручик...

Чарда кивнул на полуоткрытую дверь. Шлайнер прикрыл ее.

— Да нет, — раздраженно сказал Чарда. — Пошлите его сюда. Он что-нибудь знает?

— Думаю, что нет, товарищ надпоручик. Он ничего не говорил. А я не спрашивал.

— Ну, ведите его сюда. И ступайте. Да! Паспорт у него при себе?

— Нет.

— Вы знаете его лично?

— Знаю, товарищ надпоручик.

— А что его жена?

— У него сожительница.

— Ну, тогда, если что — он-де подрался, и точка.

— Наверно, — запнулся Шлайнер, — наверно...

— В чем дело?

— Наверно, не выйдет так.

Надпоручик Чарда вздохнул:

— Ну конечно, если мы теперь задержим пьяного шофера, то по всему району разнесется, что мы арестовали убийцу. Вы свободны, товарищ поручик!

26

Чарда выдвинул ящик стола, где лежал револьвер.

— Взгляните-ка вон на тот топорик. Только не дотрагивайтесь до него.

— На этот? — показал Коларж пальцем.

— Другого здесь нет. Я же сказал: не дотрагиваться!

— А в чем дело?

— Вам он знаком?

— Топорик как топорик.

— Это вы рассказывайте в другом месте. Ваш топор?

— Мой.

— Вы можете это доказать?

— Где вы его нашли?

— Я вас спрашиваю, по каким признакам вы узнали топорик. Почему вы решили, что он ваш?

— По топорищу. Ну да. Я его сам обтачивал. Видите — конец закругленный. Это я так, для баловства. Где вы его нашли?

— В свое время узнаете.

— Ну, тогда спасибо. — Коларж протянул руку к топорику. — Стало быть, я могу...

— Уберите руку! — закричал Чарда. — Сказано вам: не дотрагиваться!

— Господи, да в чем дело, это же мой топорик. Ну, спасибо вам, я пошел. — Он замолк. — Или... кто его украл?

— Где вы были вчера вечером?

— Дома.

— А позавчера?

— Дома.

— В субботу?

— Тоже дома.

— В самом деле?

— Хотя нет. Не дома. Я был в «Лесовне»... Да, вроде.

— Советую вспомнить поточнее.

— Нечего мне вспоминать, — отрезал Коларж. — Я ничего не украл. А в корчму я хожу почти каждую субботу.

— Вы не любите Рамбоусека, а?

— Чего его любить. Вздуть его как следует!

— Он вам в отцы годится.

— А мне плевать...

— Выражайтесь прилично.

— За это мне ничего не дадут.

— Так, — надпоручик Чарда задумался и механически вытер пот со лба, — значит, топорик ваш...

— А что с того?

— Как вы шли из «Лесовны» домой?

— Я всегда хожу парком.

— Один?

— Большей частью.

— А в субботу?

— Должно, один.

— Должно?

— Ну да, — нехотя буркнул Коларж, — один.

— Взгляните... — Надпоручик указал на коричневые пятна на топорище и металле.

— Черт, — произнес Коларж. — Никак кровь... — Он побледнел. — Где вы нашли этот топорик?

— В парке.

— И что дальше?

— Если мы обнаруживаем такой топор и убитого...

— Что? — заорал Коларж.

— Спокойно, — одернул его надпоручик Чарда. — Когда мы находим такой топор и убитого, то нам, разумеется, приходит в голову...

— Хотите мне что-то пришить?

— Этим топором убит пан Рамбоусек, — пояснил Чарда. — А вы признали, что топор ваш.

Йозеф Коларж вытаращил глаза. Облизал пересохшие губы.

— Господи Иисусе, — прошептал он.

— К тому же, — добавил Чарда, — топор мы нашли не в парке, а в вашем сарае, он был спрятан под дровами. Вы увязли по уши, Коларж.

27

Доктор Медек вздохнул, вытянул руки и прикрыл кончиком полотенца голову и лоб. Загорелая девушка сидела рядом с ним и сосредоточенно натиралась каким-то кремом. Она напоминает женщин Модильяни, подумал он; да, будь она чуть посмуглее... Впрочем, тогда и поза должна быть другая, и купальник ни к чему...

Доктор Медек ощутил глубокое волнение. И сильно покраснел.

— Мы обедать пойдем? — спросил он.

— Бегите, друзья, — сказала она, — я останусь тут, пока светит солнце.

— До вечера я, сестренка, валяться не могу, — заявил Эрих Мурш. — Печальная судьба пана Рамбоусека позволила нам сбежать с работы. Много мы сегодня не сотворим, но надо потрудиться хотя бы для виду.

— Вам надо делать вид, а мне нет, — ответила она и легла на спину, раскинув руки.

— Тот человек, с которым вы говорили, спрашивал дорогу? — с напускным безразличием поинтересовался доктор Медек.

— Какой человек?

— С которым вы говорили на том берегу.

— Нет. Не спрашивал. Хотя... да, спрашивал.

— Кто это был? Знакомый?

— Мы где-то встречались, — обронила она.

— Похож на плейбоя...

— Ужасный плейбой, пан доктор. Пожалуй, даже хулиган.

Эрих приподнялся на локтях: он понял, у его очаровательной сестренки опять что-то на уме — жди подвоха.

— Послушай, Лидунка, а кто это был?

Она вздохнула и буркнула:

— Капитан уголовного розыска.

Доктор Медек захохотал так, что его дряблый живот затрясся.

Эрих Мурш прищурил глаза. В лице его не дрогнул ни один мускул.

28

Коларж сидел на табурете спиной к окну. Его прошиб пот, запах пота был столь резок и пронзителен, что надпоручик Чарда поморщился.

— Зря вы так, — сказал он. — Пустое это дело — молчать. Вам только повредит, если вы ничего не вспомните. Мы знаем, некоторое время назад вы избили этого человека. Вы его ненавидели. Так?

Коларж молчал, глядя на серый линолеум с въевшейся в него застарелой грязью.

— Ну?!

— Вот и, хорошо, — тихо сказал Йозеф Коларж, — что старикашке голову раскроили...

— Признайтесь, Коларж, это сделали вы! Слышите? Ну же, — медленно процедил надпоручик Чарда голосом сладким как мед.

Но Коларж молчал. В дверь постучали. Надпоручик вздохнул:

— Ну... Коларж... Войдите!

В щели между дверными створками появилась голова вахмистра.

— Что там у вас?

— Из парка привели. Минутку, товарищ...

Чарда поднял руку, вахмистр умолк.

— Поручик Шлайнер тут?

— Так точно, товарищ надпоручик! — послышалось за дверью. И Шлайнер вошел.

— Товарищ поручик, — вздохнул Чарда, — заберите Коларжа, возьмите машину и двух сотрудников. Отвезите его в район. Коларж, — добавил Чарда строго, — в дороге чтоб никаких глупостей. Ступайте! — приказал он Шлайнеру, а потом кивнул вахмистру: — Ну, что у вас?

Вахмистр взглянул на двери и подождал, пока Шлайнер закроет их за Коларжем.

— Товарищ надпоручик, из парка привели подозрительного типа. Несмотря на предупреждения, он проник в парк и был задержан собакой. Вел себя очень дерзко.

— Оказал сопротивление?

— Насмехался над проводником собаки и над товарищами, ведущими следствие. Не пожелал сказать, кто он, и у него нет паспорта.

— Этакий пижон не первой молодости?

— Не сказать, чтоб не первой...

— Давайте его сюда! — приказал надпоручик Чарда с жадным нетерпением.

29

Они сидели друг против друга — надпоручик Влчек и поручик Беранек — у старых столов, за которыми сменилось уже три поколения борцов с преступностью. Надпоручик Влчек попыхивал вонючей трубкой. Глядя через окно Во двор, Беранек размышлял над сообщением, которое только что принесли с телетайпа.

— Слышь, в Опольне убит некто Рамбоусек, — сказал он.

— Ишь ты, — невозмутимо отозвался Влчек. — Рамбоусек... Красивая фамилия... В Опольне... — Он вдруг закашлялся, отложил трубку и наклонился к Беранеку: — Покажи! В Опольне?

— Любопытно, а? — оживился Беранек. — В Опольне. Тело потерпевшего было обнаружено сегодня на рассвете, как сообщает надпоручик Чарда из Мезиборжи.

— Наш капитан сейчас там?

— Скорее всего, там, — усмехнулся поручик Беранек. — Насколько я знаю, он предполагал прибыть туда еще до упомянутого рассвета.

— Ну что, мы едем?

— Я устроил так, что едем. — Поручик Беранек удовлетворенно погладил себя по животу. — Сигареты у тебя в левом ящике, если ты их ищешь...

— Их.

— Вот... У него отпуск. — И голубые глаза поручика Беранека злорадно сверкнули.

Влчек встал и застегнул пиджак.

— Соберем ребят.

— Уже собрал.

— А Бубле?

— Нет. Арношт отказался — он-де не специалист по осмотру трупов.

— Надо бы ему поехать, — сурово возразил надпоручик Влчек. — На сей раз нашему капитану понадобится опытный врач.

30

Улица Замецка, ведущая от площади к замку, извилиста и залита душистой тенью старых деревьев, по одну ее сторону тянется ограда французского парка, по другую стоят домики, до крыш которых можно дотянуться рукой; расширяясь, улица образует маленькую площадь, где среди деревьев высится костел святого Вацлава, кладка готическая, а линии слегка округлые (под влиянием барокко); улочка огибает солидные, низкие, словно вросшие в землю дома — прежде это были амбары, пивоварня, хозяйственные постройки, а теперь они превращены в мелкие мастерские, склады; в пивоварне же разместился винный погребок.

По этой дороге Войтех Матейка прошел бы и с закрытыми глазами. Многие годы ходил он по ней, пристраивался с этюдником тот тут, то там.

Его торопливые шаги гулко отдавались на деревянной мостовой под аркой, ведущей во двор замка. Задумавшись, он миновал окошечко кассы.

— Минуту! — раздался у него за спиной звучный, теплый альт Веры Калабовой. Она выглянула в окошечко.

Матейка остановился в нерешительности.

— А, это вы. — Она захлопнула окошечко и вышла во двор ему навстречу. — Вы пришли слишком поздно... или слишком рано... Не знаю, — проговорила она неуверенно.

— В каком смысле?

Вера понизила голос:

— Туда сейчас нельзя... Дверь опечатали.

В тени аркад возле коричневой двустворчатой двери прохаживался милиционер.

— Господи, — вздохнул Матейка и вытер носовым платком пот со лба. — Это был мой друг...

— Разумеется. Может, вам надо отдохнуть?

— Почему вы так решили?

— Вы побледнели...

— Неудивительно. Жара-то какая.

— Я могла бы сварить вам кофе...

Он принял приглашение, и оба вошли в канцелярию. Управляющий Властимил Калаб сидел за письменным столом, перед ним лежали бумаги, но он не работал. Только задумчиво поглаживал усы. Тихо играло радио. Калаб заметил их не сразу, потом встал, подал Войтеху Матейке руку.

— Кошмар какой-то, — пожаловался он. — И все сказывается на здоровье. Вместо кофе нам, пожалуй, стоит пропустить по рюмочке, а, пан Матейка?

— Я тоже так думаю, пан управляющий, если вы не возражаете. Ваша супруга была так любезна...

— Вера, принеси коньяк, — распорядился Калаб.

Войтех Матейка опустился в глубокое старое кресло. Опершись о подлокотники, сложил руки под подбородком и заморгал голыми веками.

— В нашем мире, — заговорил Калаб, по всей вероятности пытаясь утешить гостя в его печали, — чередуются радость и грусть, катастрофы и идиллия. Так уж повелось, а потому и самое ужасное событие не выходит за рамки жизни... Ибо оно лишь неотъемлемая составная ее часть.

31

Михал Экснер остановился у двери.

Чарда вздохнул.

Экснер улыбнулся, показав свои руки.

— Наручники мне не надели, — заметил он.

— Я всего лишь простой начальник районного управления, товарищ капитан, — сказал Чарда почти с грустью. — У меня масса трудностей, и я решаю их, как могу, в меру своих сил и разумения. И стараюсь, чтобы все шло в рамках социалистической законности. Нераскрытые случаи хищений не дают мне покоя ни днем ни ночью. Но я терпелив и не сдаюсь. Правда, я не могу успеть повсюду, на все меня не хватает. Иной раз взбешенный водитель набрасывается на моих людей из-за того, что должен уплатить сорок крон штрафа за оторванный брызговик — дескать, какая мелочь! И он, мол, хочет знать, на сколько штрафуют тех шоферов со стройки в Збраславицах, которые, въезжая на шоссе, тащат на колесах тонны глины с каменоломни и с бетонного завода. И этот водитель прав, что злится. Те шоферы не платят ничего, и я для них пустое место. Потому что их охраняет гигант по имени «Строительное управление». Если я приму меры, то они скажут, что я им срываю план. А плотина — ударная стройка, и они не получат премии; у них-де нет людей для мойки машин, потому что нет фонда на это. И я щелкну каблуками. Вот так. Или, скажем, подерутся пятеро пьяных цыган, молодой отчаянный парень полезет их разнимать, а они пырнут его ножом, и никто даже не поможет ему добраться до больницы. Вот на такие мелочи я и размениваюсь, товарищ капитан. Я просто создан для насмешек, это моя стихия.

— Товарищ надпоручик, я...

— Минуточку, товарищ капитан, я не договорил. У меня сейчас в управлении много молодых ребят. Их научили массе прекрасных и полезных вещей. Начиная с дисциплины и кончая охраной закона. И все же им бы надо каждый день повторять вместо молитвы — и я стараюсь вбить им это в голову, — что они здесь для того, чтобы блюсти правосудие и законы, установленные людьми. Чтоб они были как архангелы с мечами огненными. — Надпоручик Чарда отважился на метафору. — И дела им хватает, немало еще у нас прохвостов, прохиндеев. И так изо дня в день. Порядочный человек — а таких, к счастью, большинство — им в руки не попадается. Разве что случайно, в виде исключения. И после этого вы удивляетесь, что они иной раз и порядочного человека принимают за прохвоста?

— Я не удивляюсь, товарищ надпоручик, но...

— Разрешите докончить, товарищ капитан. Эти ребята не щадят себя, делают все от них зависящее, а то и больше — скажем, возьмутся обучать собаку и дрессируют ее, не считаясь со временем. И вот при исполнении служебных обязанностей такой парень вдруг сталкивается с человеком, которому не положено быть там, где с собакой ищут преступника; для проводника собаки такой факт лишь подтверждает, что все люди — прохвосты, раз и порядочный человек не принимает его всерьез да еще насмехается. Не удивляйтесь поэтому, товарищ капитан, если паренек нервничает и задает вопросы не так интеллигентно, как следовало бы. Такие вот дела, — закончил свою грустную лекцию надпоручик Чарда.

— Товарищ надпоручик, — сказал Михал Экснер, — я в отпуске. И пошел осматривать парк.

— Вам было известно, что туда нельзя?

— Было.

— И все жевы туда пошли. Почему? Потому что вы любопытны. Потому что вам захотелось на рожон полезть. Хотите кофе?

— Хочу.

32

Они сидели за письменным столом друг напротив друга, пили кофе и курили.

Чарда наблюдал за мухой, которой хотелось попробовать кофе с ложки, лежащей на столе, но не хватало смелости приняться за дело.

— Не везет так не везет, — вздохнул он, — надо ж вам было явиться ночью на своей музейной колымаге. И чего вы ее не продадите? Она ведь вам недешево обходится. Вы в самом деле не получили никакого сообщения?

— В самом деле, — ответил капитан Экснер. — Я так радовался нескольким дням отпуска — погода великолепная, теплынь. Давление поднялось, тучи разошлись. И надо же — такой оборот! Я только и успел, что выспаться. Судьба.

— Судьба, — согласился Чарда. — Так, значит, старый Карлик выложил вам все за завтраком... Да, старый Карлик. Его прозвали «ваше благородие». Самый богатый человек в городишке. — Надпоручик был сегодня в миноре. — Самые зажиточные люди у нас — официанты, зеленщики, мясники, а если б частники и хлеб пекли, то и пекари были бы... Вот и ищите справедливости и правосудия... Кстати, я приказал арестовать Йозефа Коларжа.

— Это он?

— Не знаю, — пожал плечами Чарда. — Рамбоусека он ненавидел, топорик признал... Топорик нашли у него в сарае...

— Значит, он вполне мог это сделать.

— Да. Вероятно, Коларж, — сказал Чарда почти печально. — Поручик Шлайнер его знает. Коларж, когда напьется, себя не помнит. Вечно с ним всякие истории, да и сидел не однажды.

— А у меня отпуск. — Михал Экснер потянулся. — Случайности преследуют нас всю жизнь. — Капитана явно тянуло пофилософствовать. — Собственно, вся жизнь — сплошная случайность. Опольна прекрасна, парк тоже, замок, прогулки. Я собирался провести тут несколько дней, и я здесь останусь. Вы не знаете, кто приедет из наших?

— Нет.

— Впрочем, это неважно. Ну что, отпустите меня? Вы ведь меня знаете, личность мою установили, и я исчезну. Буду отдыхать и любоваться окружающим пейзажем. Ни размышлять о мире не стану, ни тем более разгадывать его загадки. А когда вы закончите — если я еще буду здесь, — позвоните мне, ладно? Что и как... И мы вместе пойдем поужинаем. Куда-нибудь, где вкусно готовят и приятно посидеть.

Надпоручик Чарда хмуро кивнул:

— Будет сделано, товарищ капитан.

33

Той же дорогой, по которой недавно прошел художник Войтех Матейка, шагал сейчас капитан Экснер. Площадь осталась позади, вместе с событиями, которые там происходили. Через минуту после того, как улочка привела капитана к костелу, на площади произошло следующее: въехали две «татры» и «волга». Все три машины остановились у отделения общественной безопасности. Из автомобилей вышли энергичные молодые люди в рубашках с засученными рукавами, потом худощавый сутулый мужчина с погасшей трубкой во рту и бодрый невысокий человек с животиком. Единственным его багажом был черный блокнот.

Капитан Экснер стоял перед костелом, заложив руки за спину, и не спеша разглядывал здание — от ступеней и портала вверх, к башням с зеленоватыми окнами.

Из погребка выплеснулась толпа — одна из экскурсий по маршруту «Красоты чешской земли и памятники прошлого». Мужчины средних лет с остатками горькой пивной пены вокруг рта, усатые парни со здоровым румянцем во всю щеку, девушки в обтягивающих бедра джинсах и шумная ватага женщин постарше, они обливались потом — их обременял полный желудок и лишний вес.

Толпа прошествовала мимо Экснера. Из отдельных замечаний он понял, что замок для посещения закрыт.

И тут на него повеяло ароматами кухни.

Потрогав нагрудный кармашек, он удостоверился, что деньги на месте, и вошел в погребок.

Персонал в полутьме убирал столы после группы. Экснер нашел в углу у двери чистый столик. Одна из официанток взглянула на него; он улыбнулся и тем сразу расположил ее к себе. Она подошла; на ней было короткое черное платье и фартучек с кружевцами, на вид прямо кукольный.

— Я голоден, — сказал Экснер. — Был на прогулке и съем теперь что угодно. Только у вас, наверно, ничего уже нет, — грустно добавил он.

— Вы утром были в парке, да?

— Господи, откуда вы знаете?

— Вас вели мимо.

Он показал на окно:

— Но ведь не здесь...

— По переулку, мимо черного хода, мимо пивной.

Экснер кивнул и мальчишески улыбнулся:

— Да, сцапали меня.

— Найдется шницель из телятины. Или жареная печенка...

— А шницель натуральный?

— И натуральный, и по-парижски.

— Хорошо. Значит, два натуральных. Два. И немного картошки. — Он довольно потер руки. — Отварной.

— У нас есть пльзеньское.

— Минеральную, пожалуйста.

— Кофе?

— Я уже пил. Там, у них. — Он кивнул в сторону площади. — К тому же говорят, что я пью слишком много кофе.

— Кто говорит?

— Многие.

Мимо окон черными черепахами проползли две служебные машины. Михал Экснер невольно пригнулся.

— Уголовный розыск, — сказала официантка.

— Наверно, — согласился он. — От них лучше держаться подальше.

Она засмеялась, неизвестно чему. И ушла, кокетливо покачивая бедрами.

Может быть, капитан Экснер размышлял. А может быть, мечтал или приводил в систему свои мысли. Одно ясно: ожидая заказ, он смотрел сквозь тюлевую занавеску на улицу и ничего не видел, потому что улица была пустынна и безжизненна.

Официантка принесла ему долгожданное мясо, посыпанное свежей петрушкой. Душа радуется, что за краски — золотисто-желтая, коричневая, зеленая. Потом появился поднос со специями.

— Красота! — восхитился Экснер. И, помолчав, добавил: — Я слышал, здесь кого-то убили.

— Да, убили. В парк нельзя.

— Жаль. Я и приехал-то, собственно, ради парка.

— Из Праги?

— Да. Говорят, парк уникальный, прямо жемчужина, — продолжал он, осторожно жуя. — Превосходно! Скажите пану повару, что блюдо вышло на славу.

— Сюда столько народу ездит...

— Есть на что посмотреть, — заметил он.

Официантка засмеялась.

34

Они стояли, опираясь на каменные перила, под аркадами на третьем этаже и смотрели во двор, куда минуту назад въехали машины уголовного розыска. Казалось, весь мир заколебался — сдвинулся с места мраморный фонтан, задрожали вазы на балюстраде, вздрогнула Диана с луком, а один из каменных оленей затряс рогами.

Из машин выскочили бравые парни, и вахмистр, охранявший дверь квартиры Болеслава Рамбоусека, отдал честь.

— Ну и ну, — заметил доктор Медек, погладив лысину, — ишь, какие бодрые... Не правда ли, коллега? — обратился он к Лиде.

Лида кусала губы. Кусала губы и обеими руками держалась за каменные перила, словно охлаждая ладони.

— Знакомая картина. Видали мы такое... Правда, Эрих?

Студент-археолог не ответил.

Она повернулась спиной к балюстраде, оперлась локтями о перила, тряхнула головой — волосы упали на плечи и вспыхнули золотом, слегка развеваясь на ветру, — сказала:

— Пан доктор, у вас тут машина. Видите ли... Мне пришло в голову, что я могла бы остаться здесь и на вечер...

— Так это же замечательно! — обрадовался Медек.

Эрих Мурш сощурил глаза, прикидывая, что у Лиды на уме.

— Я бы хотела... Вы не съездите со мной в Мезиборжи... а потом назад... А то я одета... видите как. Вечером будет прохладно.

— Разумеется, милая Лида, но ведь нам велено оставаться тут и быть у них под рукой. Конечно, это неприятно и, вероятно, излишне...

— В конце концов, мы ведь очень быстро вернемся. — И девушка улыбнулась, широко раскрыв синие глаза.

— В конце концов, мы ведь очень быстро вернемся, — пробормотал доктор Яромир Медек.

35

Подъезд к замку был на удивление скромен. Улочку замыкал ряд туй и каменная стена высотой метра три-четыре, некогда, видимо, составлявшая часть оборонительных укреплений.

Окна первого этажа были забраны решетками, выкрашенными белой краской. Осенью и ранней весной тут наверняка хмуро и сыро, но сейчас, в летний полдень, это место дышало уютом, и капитан Экснер шел не спеша.

Под аркой отдавались голоса компании, шумно справляющей что-то.

Они доносились из окошечка с надписью «Касса», затянутого ситцевой занавеской — по синему полю желтые подсолнухи.

Михал Экснер с интересом заглянул во внутренний двор замка. Он остановился у кассы и, облокотившись на массивную доску под окошечком, рассматривал каменного оленя, вазы на балюстраде и лафет старой пушки.

Он различал три голоса — два мужских и женский. Прежде чем он успел разобрать, о чем говорят, в проулке перед воротами послышался шум мощного мотора.

Капитан вбежал во двор и как раз вовремя отскочил с дороги: черная машина прогромыхала по деревянной мостовой под аркой, нагло перевалилась на известняковые плиты, кощунственно нарушив тишину, обогнула фонтан и остановилась в противоположном углу, перед дверью квартиры Болеслава Рамбоусека.

Михал Экснер нарочно стал за колонной, чтобы не попасть в поле зрения сидевших в машине.

Страж, охранявший дверь квартиры, отдал честь. Тощий мужчина с трубкой во рту, сидевший впереди, рядом с водителем, вылез из машины. Оглядев аркады, он достал спички и попытался раскурить трубку. Милиционер что-то говорил ему, он слушал, кивая. Потом указал трубкой куда-то выше головы Экснера. Милиционер пожал плечами. Мужчина, махнув трубкой, дал понять, что предмет, который заинтересовал его наверху и явно ему не нравился, надо убрать.

Милиционер козырнул и крикнул:

— Эй, наверху!

— Это вы нам? — раздалось в ответ,

— Да, вам. Что вы там делаете?

— Отдыхаем после обеда.

— Кто вы такие?

— Мы работаем здесь, в замке.

Мужчина с трубкой положил руку на плечо милиционера: дескать, все в порядке.

Шофер, выставив локоть в открытое окно, спросил:

— Мне ждать?

Мужчина с трубкой, неустанно оглядывая аркады и временами посматривая на балюстраду, выбил о каблук пепел из недокуренной трубки.

— Не надо, Богоуш. Все могут возвращаться в Прагу. Куда ж это он подевался?

— Может, за грибами пошел, — спокойно ответил водитель Богуслав Вок. — Он же в отпуску.

— Нет, — злорадно возразил мужчина с трубкой. — Уже не в отпуске. Ты не угостишь меня сигаретой?

Богоуш Вок протянул пачку. Надпоручик вынул сигарету, блаженно закурил и вернул пачку шоферу, потом оглянулся на дверь квартиры.

— Ну, как подвигается?

— Отлично, еще минуту...

В этот момент Михал Экснер едва не вскрикнул, потому что кто-то осторожно похлопал его по плечу.

— Тс-с!

Он послушался и, прячась за колонной, медленно обернулся. У него за спиной, приложив палец к губам, стоял усатый, добродушного вида человек. Жестом он указал через плечо — там было открыто окно в канцелярию замка. Письменный стол, на нем бутылка и бокалы с вином, соленое печенье; в высоком кресле — седоватый человек в черном берете, с очень красным лицом (видимо, от жары). У занавески с подсолнухами стояла светловолосая женщина, загорелая, пышная. Смотрела она приветливо.

Экснер вопросительно показал пальцем на окно.

Усатый кивнул.

Женщина у занавески улыбнулась, сверкнув зубами.

Михал Экснер слегка поклонился, благодаря за оказанную честь.

Ни Богоуш Вок, ни надпоручик Влчек ничего не заметили — окно было скрыто колонной.

Капитан Экснер, не колеблясь, влез через окно в канцелярию замка, за ним последовал управляющий этой средневековой резиденции. Он затворил окно и резким движением задернул занавеску из того же ситца, что и на окошечке, выходящем под арку.

— Благодарю, — облегченно вздохнул Михал Экснер. И с несмелой мальчишеской улыбкой посмотрел в глаза пани Калабовой. — Прошу прощения, я доктор Экснер... Чему обязан? Такой милый заговор...

— Калабова, — представилась она. Муж ее, стоя за спиной у Экснера, закашлялся.

Краснолицый мужчина в черном берете наклонился вперед, приподнимаясь в кресле, и подал Экснеру руку.

— Мое имя — Матейка. Чему обязаны? Не чему, а кому! Вот — милой пани Калабовой. — Он попытался улыбнуться, но был уже пьян, и получилась только кривая ухмылка. — Она заметила вас утром. Когда вас арестовали и вели из парка в город. Вы Рамбоусека... Гм... Или вы просто так сбежали от них и боитесь, что вас снова поймают?

— Меня отпустили, — скромно ответил Экснер. — Я оказался в парке совершенно случайно. Рад познакомиться, — сердечно сказал он, пожимая руку хозяину. — Пан Калаб, если не ошибаюсь. Рад познакомиться, пан Матейка. Я... я приехал в отпуск. Говорят, здесь что-то произошло...

Калаб тем временем поставил на стол новый бокал, наполнил его до краев красным вином и молча протянул Экснеру.

— Спасибо. — Капитан Экснер пригубил вино. — Поминки?

Зазвонил телефон, и Калабова подняла трубку.

— Замок-музей Опольна, — произнесла она своим теплым альтом. — Пана доктора Медека? Минутку. Попробую соединить вас с галереей. — Она нажала кнопку и набрала номер. Через открытое окно было слышно, как где-то тщетно звонит телефон. Вера вновь нажала кнопку. — Пан доктор Медек не отвечает. Вероятно, ушел обедать. Да. Говорит Калабова. Телеграмма? Хорошо, пани, я оставлю ему записку.

Она положила трубку, рассеянно огляделась по сторонам.

— Что вы сказали? Поминки? — Она вздохнула. — Что-то в этом роде. Мы все тут очень близки друг другу.

— А кто вы такой, молодой человек? — поинтересовался захмелевший художник.

— Ваше здоровье! — Михал Экснер поднял бокал, глядя на пани Калабову и ее мужа. — Я ботаник. А вы?

— Я странник, — радостно сообщил Войтех Матейка. — Я странствую по этому краю, верно? — Берет у него съехал на сторону, приоткрыв бледную лысину.

— Пан Матейка — художник, — разъяснил Калаб. — Пейзажист.

Матейка раскинул ручки, сияя пьяной улыбкой. Экснер взглянул в его сторону и учтиво приподнял свой бокал.

— Все сегодня как-то странно взволнованы, — многозначительно заметил Экснер.

— Но ведь... — Калабова запнулась. — Ведь здесь убили...

Экснер грустно улыбнулся.

— Я сказал... я сказал, пани Калабова: взволнованы. Не опечалены, не подавлены, а взволнованы.

— Дело в том, что его никто... никто не любил, — проговорил Матейка с ухмылкой, кривясь на вино, колыхавшееся в бокале, который он держал чуть дрожащей рукой на уровне лица.

Калаб смущенно закашлялся.

— О мертвых говорят только хорошее, правда? — Он схватил бутылку и долил всем. — Ваше здоровье!

36

Отмычка повернулась в замке с отчетливым щелчком.

Мужчина, успешно проделавший эту процедуру, удовлетворенно прищурился, выпрямился, достал мятый носовой платок, обернул им кончик латунной дверной ручки и двумя пальцами — осторожно, почти нежно — нажал. Дверь медленно открылась.

Внутри была еще одна дверь, но она была приотворена. Человек, открывший замок отмычкой, слегка тронул ее пальцем. Слабый сквозняк донес запах масляной краски. В квартире негромко хлопнуло окно.

Надпоручик Влчек — а это был он — раздавил окурок сигареты и отшвырнул его к водосточной канаве.

Потом вошел в квартиру Болеслава Рамбоусека и остановился у порога. Слева стояла круглая вешалка, справа — старый шкаф.

Из маленькой скромной прихожей все помещение открывалось как на ладони. Четыре окна, выходящие на восток. Две кафельные печи в противоположных углах и огромная железная плита, которую топят коксом. У правой стены между кафельной печью и первым окном — старый кухонный стол с мойкой. Холодильник. Над ним — застекленная полка с горшочками, кружками и баночками, в которых, видимо, хранились коренья и приправы. Рядом кухонный шкаф. Возле самого окна обеденный стол, покрытый клеенкой, и три белых стула. Между вторым и третьим окном ветхий диван, около него — торшер, на стене часы, громко отсчитывающие время. Рядом с торшером поперек комнаты поставлен еще один диван, к нему придвинуто кресло. Тут же за диваном широкий, сантиметров тридцать, стеллаж для книг, вернее полки из обструганных еловых досок. Справа от Влчека, за стеллажом (как он потом увидел), стоял еще старый комод, который был заставлен всяческой всячиной — от блестящих плоских камней до фарфоровой статуэтки девы Марии.

Надпоручик посмотрел влево от двери: к стене были прислонены картины без рам, в основном большого формата, дальше, вокруг второй кафельной печи, стояли скульптуры разных размеров, лишь слегка отделанные рукой человека причудливые корни, сучья, наросты; хохочущие страшилища с вытаращенными глазами и высунутыми языками, обезьяньими конечностями и огромными зубами — целый склад деревянных чудищ, некоторые очень крупные — метров до двух высотой. Склад этот тянулся до небольшого токарного станка в центре комнаты, над которым покачивалась голая лампочка; в углу верстак и шкафчик с инструментами для резьбы по дереву.

Между третьим и четвертым окнами — полки с эмалями и лаками, около них мольберт, перед мольбертом — высокий табурет. Такие же полки, тоже уставленные красками, занимали простенок между первым и вторым окнами, почти напротив двери. Окно между этими полками и длинным стеллажом было раскрыто настежь.

Помещение, видимо, служило мастерской, и не будь этих удивительных, фантастических скульптур и необузданно-ярких картин, заселенных мелкими фигурками людей и животных, оно не отличалось бы от десятков и сотен подобных же мастерских, в нем не было бы ничего особенного. Если бы... если бы все предметы находились в обычном состоянии и на обычных местах. Здесь же словно пронесся разрушительный смерч.

Вот почему поручик Влчек долго осматривал комнату, скрестив руки на груди, осматривал медленно и внимательно. Весь этот хаос его потряс.

Холсты были изрезаны. Скульптуры опрокинуты, инструменты раскиданы; книги валялись на полу вперемежку с бутылочками, из которых вытекли краски, и кистями. Шкаф и холодильник открыты, ящики комода выдвинуты, все вещи из них вышвырнуты на пол. И все, абсолютно все облито, вымазано, забрызгано яркими, сочными красками — зеленой, синей, желтой, красной, оранжевой, черной, белой и пурпурной. Забрызгано все, включая скульптуры и уничтоженные картины. Полито лаками, разбавителями (позднее было установлено, что это скипидар, эпоксидный лак, соляная кислота и так далее).

Столь безумной и яркой картины уничтожения не придумал бы даже Сальвадор Дали.

— Фотограф! — через плечо позвал надпоручик Влчек. — А Богоуш еще здесь? Да? Пускай съездит за поручиком Беранеком и надпоручиком Чардой.

Богоуш Вок заглянул в комнату.

— Есть за поручиком Беранеком и надпоручиком Чардой... Бог ты мой, что творится!

— Одолжи-ка мне еще одну сигарету, — попросил надпоручик и предупредил, осторожно отступив к порогу: — Не лезь сюда... С этим мы провозимся дня три, — добавил он почти довольно.

— Хорошо бы он это увидел, а?

— Увидит, — жестко ответил надпоручик Влчек.

37

Машина ушла, звук мотора стих в отдалении.

Экснер встал.

— Погодите, — остановил его Калаб. — Дайте я взгляну. — Сначала он слегка отодвинул занавеску. — Отсюда дверь квартиры Рамбоусека не видна. — Он открыл дверь в коридор и вышел во внутренний двор. Огляделся, словно поджидая почтового голубя. — Один сидит на чурбаке у двери, — сообщил он. — Набивает трубку.

— Надеюсь, у него есть спички, — обронил Экснер.

Все засмеялись, приняв это за шутку.

— Он вас не увидит, если вы сразу же свернете под арку.

— Чудесно. Ну, я пошел. Милая пани, — поклонился Экснер Калабовой, — это было чудесно. И очень мило. До свидания, маэстро...

— Минутку! — воскликнул Матейка. Решительно допив бокал, он резко поднялся из кресла, не очень уверенно стоя на коротких ногах. — Я иду с вами, пан доктор.

— Чудесно, — заявил Экснер, который, слегка выпив, вопреки своей обычной сдержанной манере повторял слова. — До свидания, пан директор.

— Целую ручки, — пробормотал Матейка и, наклонившись вперед, энергично тронулся с места. Поскольку было очень похоже, что его непременно качнет прямо на середину двора, Экснер удержал его за руку:

— Осторожно, маэстро.

Матейка, похожий на ангелочка в берете, не шел, а прямо плыл рядом с Экснером.

— Этот городок, — объяснял он, — старинный и уютный. Наша отрада. — Он засмеялся. Схватил Экснера за локоть. — А теперь, по-моему, нам надо свернуть вон туда. — Он показал на угол за винным погребком. — По проулку вы попадете к площади и почти наверняка, — он заморгал, — никого не встретите.

38

В просветы между мелкими листочками буйно разросшейся, нестриженой живой изгороди Михал Экснер видел фасад гостиницы «Рыхта», бензоколонку и автобусную остановку.

Он сидел в тени явора, слегка прикрыв глаза, опираясь локтями о спинку скамейки, и, в общем-то, казалось, будто он только что свалился из самолета, летевшего с Мальорки на Капри, и по чистой случайности очутился посреди Герцинского леса.

Рядом с ним спал Войтех Матейка.

Экснер наблюдал за поручиком Беранеком и надпоручиком Чардой — они вышли из ресторана гостиницы «Рыхта». Поручик Беранек весь раскраснелся от обильного обеда. У взволнованного надпоручика Чарды фуражка была на затылке. Когда они исчезли за кустом, Михал Экснер медленно встал.

Но тотчас, вскинув брови, опять сел. У бензоколонки остановился маленький «фиат», из него выглянула девушка, с которой он говорил утром у пруда. Она брала бензин. Вернее, велела плеснуть немного в бак, потому что через минуту уже тронула машину. Обогнула сквер и покатила по каштановой аллее в сторону районного центра.

Экснер взглянул на спящего Войтека Матейку и, удостоверившись, что художнику ничто не угрожает, покинул парк и направился к гостинице. Проскользнул в арку, а оттуда в ресторан. Подошел к стойке и молча показал на крючок с номером своей комнаты.

— Вас спрашивали, — сухо заметил старший официант Карлик.

— Заходили в номер?

— Заходили. Я подумал, вы тоже один из них.

— Как сказать, — отозвался Михал Экснер. — Съезжу на экскурсию. Я наслышан о прекрасном замке, описанном в романе Алоиса Ирасека.

— В романе «Тьма», — наставительно произнес Карлик. И, глядя Экснеру в переносицу, добавил: — Там еще есть изумительное еврейское кладбище. Место, словно созданное для вечного покоя.

— Спасибо. Обязательно осмотрю. А ключ, — капитан Экснер поигрывал деревянной грушей, — вернуть забуду...

— Бывает, ваше благородие.

39

Администратор гостиницы на Шпичаке был «безумно рад», как всегда, если кого-нибудь из кухонного персонала разыскивали по телефону после полудня, когда обед уже кончился, а ужин еще не начался. Ведь на кухне все крутились как белки в колесе с самого утра, а сейчас, когда им выпала свободная минутка, их нипочем не сыскать.

— Пани, — сказал он внушительно, — я не могу найти пана Рамбоусека. Я звонил на кухню — там его нет, звонил на квартиру (он лгал, туда он не звонил; наверху, в мансарде, не было телефона, как и вообще ни в одном из номеров) — там его тоже нет. Ничем не могу вам помочь.

— Я его мать, — пояснила женщина на другом конце провода. — Мне очень надо с ним поговорить. Пан Голечек? Это пан Голечек?

— Да. У телефона Голечек. Послушайте, пани Рамбоусекова...

— Умер его отец, понимаете...

— Гм. Извините, — сказал администратор Голечек. — Примите мои глубокие соболезнования. Ну разумеется, Я сам пойду поищу. Подождите, пожалуйста, у аппарата. Ждите, ждите, это будет нескоро.

Он выбежал в кухню и велел первому, кого встретил, отыскать повара Рамбоусека, срочно, во что бы то ни стало.

— Срочно и очень важно. Его вызывает Градец, его мать. Он у себя наверху. Наверное, спит.

Через минуту появился Рамбоусек с опухшими от сна глазами.

— Градец? Да, спасибо, пан Голечек... Мать? Привет, мама. Да, это я... Да. Что ты говоришь? Что?! — Он оглянулся вокруг и увидел, что Голечек тактично исчез за дверью. — Да, один. Один.

— Ты меня хорошо слышишь?

— Да.

— Ко мне приходил милиционер, — продолжала она, — и сказал, что папа... Рамбоусек... понимаешь, умер и что мне надо срочно приехать в Опольну.

— Вот как? — Он встревожился. — Ну, чему быть, того не миновать. Верно?

— Верно. Да... не всегда же об этом сообщают сотрудники уголовного розыска.

— Он сказал, что он из уголовного розыска?

— Да.

Повар провел рукой по затылку. И замолчал.

— Ты... Алло! Ты слышишь? — кричала она.

— Да слышу, — проговорил он досадливо. — Я думаю. Может, попал в аварию... Или удар его хватил. Со злости.

— Так ведь тогда пойми же...

— Ну прошу тебя, — перебил он ее. — Давай не будем сходить с ума. Съезди туда и все выясни.

— А ты не хочешь поехать со мной?

— Не могу. Я здесь один. Если что, позвони. Я приеду. Понимаешь? Если что-нибудь найдется в квартире, понимаешь? Тогда приеду.

Она вздохнула.

— Ну, я не знаю...

— Поезжай обязательно.

— А я думала, если бы ты...

— Позвони. Тут недалеко, сяду на автобус и приеду.

— Ладно, — неохотно согласилась она. — Я позвоню. Прощай.

— Погоди! — спохватился он. — Погоди! Звони обязательно. Я приеду, если что найдется в квартире.

40

В гостиничном номере было светло, прибрано и довольно чисто. Под пепельницей лежал лист из небезызвестного черного блокнота поручика Беранека. На нем печатными буквами написано: «Явись к своим офицерам, капитан!»

Он переоделся и сунул записку в карман. Достал из шкафа плащ и замшевую шляпу необычной формы, какую, наверно, мог бы носить и Робин Гуд. Перекинув плащ через руку и не надевая шляпы, сбежал по ступеням, вышел во двор, завел мотор и вопреки всем правилам на полной скорости выехал со двора.

К нему тотчас поспешил через площадь молодой милиционер.

Михал Экснер направился в сторону Мезиборжи.

Взглянул в зеркальце — милиционер стоял посреди мостовой, мешая движению транспорта.

Капитан Экснер приветливо махнул ему рукой.

Потом он выехал с площади и неторопливо свернул в аллею, прекрасную аллею старых каштанов, гордость города и украшение местной природы.

41

— Собственно, у него есть время, — хмуро сказал надпоручик Влчек, собираясь выйти из кабинета поручика Шлайнера. — Если учесть, что с квартирой мы провозимся до утра. Как минимум. Так что время пока есть. К тому же подозреваемый задержан... Ну, я пойду, товарищ надпоручик, — обратился он к Чарде.

И исчез.

Поручик Беранек размышлял над своим черным блокнотом, считая на пальцах:

— Суббота... ночь, воскресенье, понедельник... вторник... В воскресенье людей в парке небось полно, а?

— Полно, — согласился Шлайнер; он стоял у окна, провожая взглядом тощего Влчека, который шагал через площадь к замку. Надпоручик в штатском — в болтающемся вылинявшем полотняном пиджачке цвета хаки, показался Шлайнеру страшно одиноким. — Этот грот на опушке леса... Траву скосили, и гулять по лугам неинтересно. Одни дети туда ходят. — Он вздохнул. — К счастью, они видели не все. Только ноги. И решили, что кто-то напился и спит там. В «Лесовне» по воскресеньям и по субботам вечером танцульки...

— В «Лесовне»? Это где?

— Да ресторанчик за парком. Для туристов и приезжих. «Лесовна». Оттуда все возвращаются в город, разумеется, через парк.

— Все?

Поручик Шлайнер подошел к карте своего участка, висевшей на стене.

— Вот здесь «Лесовна». Приезжие автомобилисты возвращаются на шоссе триста двадцать пять «Мезиборжи — Добра — Вахберк» через Опольну в Добру. Только с этого шоссе и можно добраться до «Лесовны» на машине. Раньше, в молодости, мы ездили на велосипедах по лесным дорогам. А теперь некоторые дороги трактора привели в негодность, другие закрыты. Искать надо здесь либо здесь...

Беранек сел за письменный стол напротив карты, пододвинул стул и стал чертить в своем блокноте примитивный план-набросок в весьма произвольном масштабе. С одной стороны обширные окрестности английского парка, включая Добру и Вахберк, а с другой — «Лесовна» и Опольна с прилегающими окрестностями. Он спросил еще, где именно было найдено тело потерпевшего, и поставил на своем примитивном плане крестик.

— Хотите взглянуть на место происшествия, товарищ поручик? — осведомился Чарда.

— Каковы результаты вашего осмотра?

Чарда беспомощно пожал плечами:

— Никаких следов. Была гроза, дважды прошел дождь. Этот грот... весь загажен.

— Мальчишки хулиганят, — сказал Шлайнер.

Поручик Беранек почесал за ухом.

— Я бы все же... Если вы не возражаете, я бы все же прошелся по парку. Если товарищ поручик Шлайнер будет так любезен и проводит меня...

— Что ж, пожалуйста, — согласился Чарда. — И я пойду с вами. Все равно от меня здесь никакого толку, — добавил он откровенно.

42

Старый прапорщик скучал. К тому же ему хотелось спать. А поскольку было совершенно исключено, что кто-то войдет в кабинет без предупреждения, он снял ботинки, отодвинул кресло и, опершись о подлокотники, с трудом поднял ноги и водрузил их на стол. Не то чтоб он спал на дежурстве. Просто дремал, прикрыв глаза. Скорее расслабился, отдыхал, но не дрых. Сквозь закрытые веки он ощущал, как колеблются тени деревьев.

Прапорщик сосредоточился на отдыхе и не услышал, что в дверь постучали. Потом дверь тихо открылась и закрылась, по комнате пронесся легкий ветерок, — но он и этого не заметил. Кто-то потряс его за плечо.

— Товарищ, — послышался тихий голос, — товарищ прапорщик...

У прапорщика перехватило дыхание — он хотел заговорить, но ничего не получалось.

— Товарищ прапорщик, вы только не пугайтесь, — продолжал голос.-- Ничего не случилось.

Прапорщик открыл глаза и заморгал.

— Спокойно, — говорил тихий голос. — Ничего в самом деле не случилось.

Прапорщик оглянулся, проглотил слюну, протер глаза и — тотчас же сбросил ноги со стола.

— Ну, знаете!

— Только не волнуйтесь, товарищ прапорщик. Это ни к чему, — серьезно увещевал пришелец, даже не думая смеяться.

— Кто вас пустил сюда? — Прапорщик под столом пытался всунуть ноги в ботинки. — Кто вас пустил сюда? Как вы сюда попали?

— Через главный вход, — скромно ответил молодой человек. — Я капитан Экснер, товарищ прапорщик. Вот мое удостоверение.

Прапорщик уставился на фотографию. Схватил очки.

— Покажите. — Он застегивал рубашку, вылезая из кресла. — Товарищ капитан...

— Господи, товарищ прапорщик, — засмеялся Михал Экснер. — Мы ведь немного знакомы. И встречались не так давно. Убийство Кремпы и прочее... А как доктор Бажант, чем он занимается?

— Одни только дорожные происшествия, товарищ капитан. Большей частью под влиянием алкоголя. Так-то вот. Простите. Но товарища надпоручика тут нет... Ах да! Вы же из-за Рамбоусека приехали! Черт подери! Они все на месте, расследуют. С раннего утра, товарищ капитан. А сюда только привезли подозреваемого. Его очень ловко забрал поручик Шлайнер. Он начальник участка в Опольне... — Прапорщик вновь надел очки и заглянул в бумаги на столе: — Йозеф Коларж, лесоруб, ранее судимый...

— Хорошо, а что дальше?

— Дальше ничего. А что может быть? Подозреваемый Коларж сидит под арестом. Буйствовал. Вы поедете в Опольну или сначала выпьете кофе?

— Мне бы стаканчик воды из-под крана, товарищ прапорщик.

— Скромное желание. Хотя у нас все равно ничего другого для питья нет. А потом?

— С вашего позволения я бы хотел поговорить с этим Коларжем. Совсем недолго. Я уже кое-что знаю об этом убийстве...

— Понимаю, товарищ капитан!

Прапорщик вымыл стакан из толстого стекла (в таких продается горчица), подождал, пока из крана немного стечет вода, наполнил стакан и подал Экснеру.

— Если это вас устроит...

— Вполне. Еще стаканчик, не в службу, а в дружбу.

— Ну и жажда у вас. Хотя, в общем-то, день жаркий... Знаете, этот Коларж — кряжистый малый, неладно скроен, да крепко сшит.

— Так я взгляну на него?

Прапорщик вытянулся в струнку:

— Есть, товарищ капитан!

43

Рефлекс, выработанный в исправительном заведении, действовал безотказно: как только прапорщик и капитан Экснер вошли в помещение, где Йозеф Коларж — пока еще не заключенный, а только задержанный — ожидал решения своей судьбы, он тотчас вскочил и стал по стойке «смирно».

— Вот, это и есть Коларж, товарищ капитан, — сказал прапорщик.

Экснер усмехнулся.

— Наверно, пан Коларж, а? — произнес он и подал невысокому парню руку. — Моя фамилия Экснер. Присядем?

Он легко нажал на плечо Коларжа (плечо было жилистое и крепкое, и Экснер подумал: да, с этой ловкой сильной обезьяной явно не соскучишься), усадил его на стул, сам удобно расположился на низкой койке, прислонился к стене и вытянул ноги.

— Вы нам больше не нужны, товарищ прапорщик, — сказал он. — Вот если б нам теперь принесли что-нибудь попить. Пожалуй, и кофеек был бы кстати. Вы не против? — обратился он к Коларжу. — Кофейку, а? Значит, два кофе, товарищ, и какой-нибудь воды. Спасибо. — Когда прапорщик вышел, Экснер с облегчением заметил: — Ну вот. Теперь нам не помешают, и мы кое-что выясним.

Коларж явно не разделял ни хорошего настроения, ни вообще той спокойной атмосферы, которая в эту минуту окружала капитана Экснера; он тревожно моргал своими на удивление маленькими глазками и весь напрягся, пытаясь сосредоточиться. На лице у него было написано: не клюну я на твой крючок, не старайся зря.

— Курите?

— Ага.

Экснер вынул из карманчика наглаженной рубашки сигареты и зажигалку. Подал то и другое Коларжу!

— Пожалуйста.

— А вы сами?

— После, когда принесут кофе. — Капитан Экснер положил руки на пояс, взглянул на запыленные ботинки Йозефа Коларжа и сказал: — Дело у вас не простое...

Коларж хмыкнул.

— Вас обоснованно подозревают в убийстве...

— Ерунда.

— Сможете ли вы доказать?

— Что?

— Что это ерунда.

— А на кой мне доказывать, раз я его не убивал.

— Докажите, что вы не убивали. Пока что очень легко доказать обратное.

— Хотел бы я знать как.

— Ну, во-первых, — Михал Экснер стал загибать пальцы, — вы были в субботу вечером в ресторанчике?

— Был.

— Домой один шли?

— Один.

— Вы были в состоянии алкогольного опьянения?

— Пива я сколько-то выпил. А что в состоянии опьянения — так это нет, товарищ капитан. Да и вообще, сегодня уже не докажешь, был я пьян или не был.

— Вы, надеюсь, поняли, что я не из автоинспекции, а из уголовного розыска. Влияние алкоголя тут роли не играет. — Михал Экснер улыбнулся почти по-приятельски: — Стоял вам Рамбоусек поперек горла? Да, стоял.

— Это тоже надо...

— Ну что вы, это докажут в два счета. Свидетели подтвердят. Это всей Опольне известно. Начиная с пана Карлика из «Рыхты» и кончая поручиком Шлайнером, который там живет с самого рождения.

— Старикашка мне осточертел, — признал Йозеф Коларж. — Да...

— Минуту, — перебил его Экснер. — Почему?

Коларжу явно до смерти хотелось плюнуть и выругаться, но он удержался.

— Это становится интересным, пан Коларж...

— Не скажу — и точка! Никому и ни за что! Да. Не скажу.

— Гм...

— А чтоб пойти на убийство — нет уж. Я не убийца.

— Далее, — спокойно продолжал перечислять Экснер, — вы отбывали наказание за какое-то насильственное действие.

— Я разбил морду одному...

— А вот это меня сейчас не интересует, — сухо оборвал его Михал Экснер. — Кому вы разбили морду, когда и как. И почему, и в каком состоянии. Фактом остается — разбили. От разбивания морды один шаг до того, чтобы раскроить череп.

— Сами все выдумали, а мне шьете?

— Какие тут выдумки, пан Коларж. Я выдумывать не стану. И наконец: орудие убийства, как доказано, является вашей собственностью.

— Так ведь... — Коларж то открывал, то закрывал рот, столь усердно он размышлял. И вдруг истерично заколотил кулаками по столу: — Сволочь! Хоть и подох, а сволочь, сволочь!

Михал Экснер неторопливо поднялся с койки.

— Ну вот что, пан Коларж, — холодно сказал он, — прекратите валять дурака или врезать вам, чтоб вы пришли в себя?

Йозеф Коларж вытаращил свои маленькие глазки.

44

Барышня на почте выглянула из окошечка.

— Телеграмма? А, это вы, пан доктор. Нет, телеграммы уже нету здесь. Пани Калоускова была так любезна, что отнесла ее вам домой. Сказала, бросит в ящик или отдаст пани Шустровой.

— Благодарю, — вздохнул доктор Медек.

— Я не хотела передавать ее по телефону в замок, — добавила барышня тихо. — Когда вас не нашли. Сейчас ведь это не очень удобно...

— Да, конечно, — рассеянно кивнул он. Он спешил на свою летнюю квартиру, и голова его пухла от забот. Теперь он жалел, что одолжил свою роскошную машину Лиде Муршовой, так как представил, что́ будет, если она не вернет машину вовремя или, не дай бог, то-то случится.

Пани Шустровой дома не было, телеграмма валялась в ящике. Поскольку у Медека не было ключа, он долго орудовал палочкой, пока наконец зацепил уголок телеграммы. При этом он, разумеется, поцарапал руку об острый угол ящика и громко чертыхнулся.

Разорвав полоску-бандерольку, он развернул телеграмму. Там было напечатано: ПРИЕДУ ОБЯЗАТЕЛЬНО ВОСЕМЬЮ ДЕВЯТЬЮ ОРГАНИЗУЙ УГОЩЕНИЕ НИКУДА НЕ ПОЙДЕМ ЗНАЕШЬ КТО ТАКОЙ ПРУШЕК.

Медек опять чертыхнулся, смял телеграмму и швырнул ее в кусты. Он знал, что это неприлично, но ему нужно было как-то отвести душу.

Взглянув на часы, Медек побежал в дом. Через минуту он вышел с хозяйственной сумкой и зашагал к центру городка.

45

Они сидели за столом, два странных компаньона, словно агент мафии с наемным убийцей, как их изображают в фильмах, помешивая ложечками кофе.

— Не могу вспомнить, — думал вслух Коларж, — Не могу, и все тут. В субботу был футбол, ага. А после мы с ребятами пошли прямо в «Лесовну», выпить пивка.

— Что за ребята?

— Пепик и Ярда.

— Пепиков и Ярд на свете пруд пруди.

— Пепик Малат и Ярда Гаша. И там мы пили вино. В «Лесовне». Потом ребята ушли...

— В котором часу?

— Кабы я помнил. Кажись, еще засветло. А после я сидел с какими-то ребятами помладше... Господи, кто ж это был... я после вспомню... А потом я один пошел домой... уже стемнело совсем...

— В котором часу?

— Не помню. Темно было. Даже не знаю, один я шел или... Да нет, наверно, один... по крайней мере большую часть пути. Нет, не знаю.

— Кто эти ребята помладше?

— Я... не помню. Ей-богу. Спросите у Ферды, Ферда — это старший официант в «Лесовне». Чего уж тут, раз я выпил — кружек восемь поди. Да еще стопку-другую. Господи, в общем, здорово нализался. Это я знаю наверняка.

— Приятно, хоть что-то вы знаете наверняка, пан Коларж, — невозмутимо заметил Михал Экснер. — Только вы небось так часто бываете «нализавшись», что, наверно, путаете субботы и воскресенья с будними днями.

— Ну уж нет, товарищ капитан. Я... я пью, потому как у меня тяжелая работа в лесу. После, факт, жажда одолевает...

Капитан Экснер допил кофе и взял со стола пачку сигарет и зажигалку.

— Я даю вам время, пан Коларж. У вас тут покой, удобства, чистота. Один совет: соберитесь с мыслями. Если можете, конечно. Покуда, мне кажется, вам это не больно-то удается. Но вам самому будет лучше, если вы что-нибудь вспомните.

— А вы думаете, товарищ капитан, что...

— Я думаю по-всякому, — сказал Экснер хмуро. — Когда как.

— Да ведь я... Да я ж ему ничего... Ведь... Правосудие...

— Вот именно, пан Коларж. Правосудие. Оно всех метет одной метлой. И трезвых, и пьяных. Будьте здоровы.

46

Послеполуденная жара застигла поручика Беранека под крутой лестницей, ведущей из парка во внутренний двор. Вахмистра, проводившего его на луг к искусственному гроту, нагроможденному из валунов, он оставил там.

Мокрая от пота рубашка прилипала к спине. Он снял пиджак и расслабился. Ступая по истертым каменным ступеням, Беранек не замечал ничего, кроме травы, вылезавшей в расщелинах между камнями, и солнца, которое клонилось к западу и слепило ему глаза. С черным блокнотом в руках он напоминал туриста. Гражданина, Которого бес любопытства выгнал на воскресную прогулку, знакомиться с памятниками культуры.

Лоб его покрылся испариной, щеки покраснели, а ноги уже на полпути стали подкашиваться. Взобравшись наверх, поручик с минуту отдыхал у лафета пушки, делая вид, будто очарован панорамой окрестностей.

Потом он подошел к вахмистру, охранявшему дверь в квартиру Рамбоусека.

— Что нового?

— Ничего, товарищ поручик.

— Пусто здесь, — задумчиво произнес поручик, невольно оглянувшись на девушку, которая в нескольких шагах от них вышла из двери, заперла ее на ключ и направилась к воротам.

Беранек вопросительно поднял брови.

— Наверно, она там живет, товарищ поручик. За то время, что я тут стою, она прошла уже дважды.

— Вы ее знаете?

— Нет. Наверно, какая-нибудь практикантка. Экскурсии по замку водит. Летом тут бывает и по нескольку студенток.

— Гм, стало быть, вы ее не знаете.

— Нет, товарищ поручик, но я могу...

— Не надо. Где здесь канцелярия управляющего?

— Вон там.

— Есть там кто?

— Управляющий с женой.

— Капитана Экснера вы не видели?

— Нет, товарищ поручик. Собственно, я его не знаю. Какой он собой?

Беранек махнул рукой.

Надев пиджак, он выпрямился и направился к канцелярии. Вежливо постучал и, услышав «войдите», вошел. Они сидели у журнального столика, допивали вино.

— Извините, я не помешал?

— Нет, но сегодня закрыто, — сказала пани Калабова с сияющей улыбкой, и ее голубые глаза потеплели.

— Я тут по службе. Поручик Беранек. — Он предъявил раскрытое удостоверение. — Мне бы хотелось получить кое-какую общую информацию.

— Хорошо, — хмуро кивнул Калаб. — Прошу садиться, товарищ поручик. Угодно вина?

— Нет, лучше воды.

Вера принесла бутылку теплой минеральной воды. Алкоголь явно взбодрил ее, двигалась она легко и грациозно. Беранек вежливо отпил из стакана и раскрыл блокнот.

47

Лесная дорога отлого сбегала вниз и кончалась на овальной автостоянке под старыми кленами.

Еще чуть ниже среди лип виднелись желтые стены и красная крыша летнего ресторана. Вероятно, прежде это был охотничий домик, но уже давно, на рубеже веков, здание перестроили. Теперь в первом этаже была распивочная и ресторан с застекленной верандой — на случай весенних и осенних холодов. Веранда соединялась с танцплощадкой. Летом столы стояли и на воздухе, под липами, за ними — беседка для музыкантов, длинное здание кегельбана, рядом тир, сейчас забитый досками и обветшалый.

В этот ранний вечер буднего дня здесь было стольже людно, как на пляже в рождество.

У дверей веранды скучал старший официант Ферда в белой куртке. Он стоял, подставив солнцу бледное лицо, докуривал сигарету. Трое мужчин сидели с кружками пива — жажда загнала их сюда, под сень деревьев, с необозримых кооперативных полей. Дети гонялись друг за другом вокруг беседки. Реактивный самолет, мчащийся на десятикилометровой высоте к радиомаяку в Мезиборжи, был страшно далеко, словно на другом краю света.

В зарослях журчал ручей, преодолевая небольшие пороги из валунов. Вдоль ручья, лесом, а потом по английскому парку шла дорога к замку. По этой дороге лениво, точно бездельник-франт, чье время существует как бы вне стремительного движения остального мира, шагал Михал Экснер, тихо и фальшиво насвистывая под бормотание ручья.

Дорога тонула в тени. Лес казался бескрайним, парк был великолепен, луга душисты, деревья огромны и преисполнены достоинства, этакая безмолвная группа старых разряженных аристократов.

Вблизи замка дорога раздваивалась. Правое ее ответвление следовало течению ручья, левое поднималось на холм, очевидно к лестнице, ведущей во внутренний двор замка. Михал Экснер шагал вдоль ручья, но, пройдя несколько десятков метров, увидел слева уже знакомый ему луг с гротом, а прямо над собой — царящую над всем вокруг громаду замка. Он вернулся к развилке и начал внимательно изучать местность.

Вокруг разрослись боярышник и сирень, из них гигантскими колоннами вздымались столетние ели и лиственницы. Неподалеку от того места, где под крутым склоном находился грот, дорога пробиралась среди этих деревьев, некогда окаймлявших ее — теперь деревья разрослись и мешали движению.

Отсюда были видны остатки старых крепостных стен — каменных, замшелых свидетелей раннего средневековья. Замок, скрытый ветвями, находился где-то выше. Вокруг такой крепости положено виться во́ронам.

Воронов не было. На дороге сидела рыжая белка и дерзко глядела на Михала. Впрочем, она находилась в своих владениях.

Там, где кончался хвойный ковер, дорога зарастала травой, а в верхней части луга ее норовили заполонить кустарники.

Экснер остановился. Трава после сильных грозовых ливней давно высохла, только почва и хвоя еще сохранили немного влаги. Он обернулся, осмотрел купу старых деревьев, вернулся, побродил между ними, пока наконец не нашел нужное место: с краю, там, где начинался кустарник и луг, росла ель. Толстая, сантиметров семьдесят-восемьдесят в диаметре. С развилки она была не видна и могла спрятать не одного, а целую шайку бандитов, так что их бы никто не увидел даже в ясную ночь, тогда как силуэт человека, вышедшего из-за деревьев и ступившего на свободное пространство луга, был бы отчетливо виден на фоне неба и в облачный безлунный вечер. Михал Экснер остановился на этом самом месте. Спокойно присел на корточки, осматривая землю, потом прошел несколько шагов над гротом. Минуту-другую смотрел сквозь листву с высоты трех-четырех метров на площадку перед входом; потом он спустился вниз, обошел скопление валунов, переплетение ветвей, крапивы и сухих сучьев и выбрался к гроту. Там он уселся у входа на плоский камень и закурил, глядя в овальный черный зев.

И хотя недавно прошли ливни, влажную землю высушило солнце и затоптали подчиненные надпоручика Чарды, ясно был виден след от тела жертвы, которую волокли в ее временную могилу.

Солнце заходило, и парк дышал безнадежным одиночеством.

Докурив, Экснер тщательно придавил окурок и неторопливо спустился на дорогу к ручью.

Повернувшись спиной к солнцу, он не спеша зашагал вверх по течению, к загородному ресторану.

48

Лида облокотилась на раму открытого окна веранды, положив подбородок на ладонь. Увидела, как он идет по лесной дороге, и ей пришло в голову, что ему недостает лишь цветка в петлице, — тогда бы он стал воплощением безумных снов добропорядочной старой девы.

Он взглянул наверх:

— Добрый вечер.

Не меняя позы, не поднимая век, она сказала:

— Я размышляю...

— Но...

— Не отвлекайте меня. Я размышляю...

— В самом деле?

— Я размышляю, не слишком воспитанный товарищ капитан, увижу ли я вас когда-нибудь в помятом костюме и с жирным пятном на рукаве.

Он улыбнулся:

— Мама всегда учила меня, что надо ходить чисто одетым.

— Вас наверняка утомило расследование.

— Не расследование меня утомило, — возразил он почти сурово.

— А что же?

— Люди. Наверно, я имею на это право при моей профессии?

— Вам виднее, товарищ капитан, — Она широко раскрыла глаза и словно согрела и ресторан, и лес.

Он улыбнулся.

— Ну, как убийца, товарищ капитан?

— У меня все еще отпуск. Поэтому больше, чем он, гораздо больше, меня интересует Болеслав Рамбоусек.

49

Поручик Беранек захлопнул черный блокнот.

— Пока все, — сказал он довольно сухо.

Управляющий замком Властимил Калаб выглядел усталым, под глазами набрякли мешки. В горле у него пересохло. Его жена Вера во время разговора с Беранеком тоже утомленно сникла и, казалось, мечтала только об одном — уснуть и навсегда уйти из этого мира.

— Самое основное у нас уже есть. — Поручик Беранек с удовлетворением похлопал по блокноту. — Впрочем, следствие еще только началось. Вести его будет мой начальник. Кстати, — добавил он как бы между прочим, — не исключено, что он уже здесь. Я не видел его несколько часов.

Калаб устало вздохнул.

— Ни один... ваш сотрудник тут не появлялся.

Беранек, покачав головой, встал.

— Возможно, он не счел нужным представиться.

— Здесь не было никого, кроме руководителей двух групп, которым было отказано в экскурсии, — пояснила Калабова. — Никого из посторонних.

— Только... — начал было Калаб, но умолк под взглядом жены.

— Только? — спросил поручик Беранек с преувеличенной подозрительностью.

— А, — махнула она рукой, — какой-то невезучий ботаник.

— Невезучий? Почему?

— Утром он забрел в парк. А его задержали. И сразу отпустили. После обеда он хотел осмотреть замок, и опять ничего не вышло, разумеется. Немного посидел тут у нас. Он интересуется флорой парка. Вы наверняка уже знаете о нем.

— Конечно. Как он выглядит, этот ботаник?

— Спросите у вашего сотрудника в отделении, — отрезала Вера Калабова. — Не знаю, что в нем может броситься в глаза.

— Он в самом деле ничем особым не выделяется, — сказал Калаб ледяным тоном.

— Разве только тем, что пан доктор весьма элегантный, обходительный и тактичный человек, — добавила Калабова.

Поручик Беранек закашлялся.

— Простите... Н-да, тактичный... — Он еле совладал с приступом кашля. — Все в порядке, пани Калабова. В полном порядке, пан Калаб. В деликатности пана доктора... ботаника... я не сомневаюсь... — Он склонил голову. — Благодарю. И до свидания. Вероятно, излишне напоминать, что будет лучше, если вы пока не станете никому сообщать о нашем разговоре. Второе: замок временно закрыт для всех, кто здесь не работает.

50

— Доктор Яромир Медек, кандидат наук, историк искусства и искусствовед, а также реставратор, считает, что Болеслав Рамбоусек — гений, — сказала Лида Муршова. — То есть что он был гением, каких мало, — поправилась она.

— Доктор Медек...

— Доктор Медек каждые каникулы приезжает изучать местную галерею. Она огромна, там есть все, что угодно: копии, наброски, неопознанные подлинники и так далее. Классификация и описание всех произведений — дело его жизни. И вот несколько лет назад он случайно обнаружил здесь талантливого самородка — скульптора и художника, а точнее, слесаря и мастера на все руки Рамбоусека.

— Вы голодны?

— Да.

— Я тоже. Чем здесь кормят? Сейчас спросим.

Официант в белой куртке сказал, что может предложить сардельки с луком, сосиски или копченую колбасу с горчицей.

— Вот это выбор! — одобрительно воскликнул Экснер, а официант сохранил на лице сурово-презрительное выражение, так как воспринял эти слова как насмешку глупого пижона.

И в общем-то, был прав.

Они остановились на сардельках с луком.

— После жаркого дня холодный ужин не повредит, — с видом человека, отважившегося на геройство, провозгласил Экснер. — Что вы будете пить?

— Джин, — решило нежное создание. — С содовой. А вы, наверно, минеральную, как всегда.

— Как обычно, — ответил он скромно. — Но... Лида... Вы разрешите вас так называть?

— Конечно, товарищ капитан.

— Так вот, милая Лида, — сказал Экснер, провожая взглядом официанта, — не будем отвлекаться... Что вы думаете о Рамбоусеке?

— Незаурядный был старик, умелец, — начала Лида. — Он вырезал таких чудищ и рисовал такие поразительно бессмысленные картины, что люди диву давались. По-моему, он это делал только ради пана доктора, чтоб его потешить. Или потому, что знал: пану доктору это понравится. Я все время подозревала, что дедуля разыгрывает Медека, смеется над ним. В прошлом году мы как-то раз сидели у него в мастерской, разговаривали, пили вино — я, брат, доктор Медек, Калаб... Медек превозносил творчество Болеслава Рамбоусека, а дедуля поглядывал на меня поверх очков, как бы говоря: «Вот чешет языком, а?»

— Почему его убили?

— Это ваше дело — знать, почему убивают людей. Скорей всего, из-за денег, да?

— А они у него были?

— Почем я знаю?

В зале ресторана, у стойки, пили пиво, и запах солода доносился на веранду. Экснер и Лида по-прежнему сидели одни.

— Господи, — вздохнул он, — почему здесь такая пустыня?

— Раньше сюда приезжали из других городов, на экскурсию, поразвлечься. Теперь это уже никого не привлекает, а гостиницы тут нет...

Официант принес заказ. Он с радостью вышвырнул бы их, а не обслуживал — в такую даль поднос таскай, а доходу и не жди. Ему в голову не пришло спросить, достаточно ли им света, не желают ли они еще что-нибудь.

Михал Экснер покрутил носом и нехотя разломил черствый кусочек хлеба.

— Вы сами выбрали «Лесовну», — сказала она, с удовольствием отхлебнув джину. — Так что терпите, пан капитан.

— Я разговаривал с Пепой Коларжем...

— Да ну? И что он вам сказал?

— Что он этого не делал.

— И это правда.

— Дорогая, вы, видимо, знаете все на свете. Выкладывайте,

— Пепа — болван, у него не все дома, чокнутый он. Чего ради ему убивать Болеслава Рамбоусека?

— Из-за денег. Они ненавидели друг друга.

— Господи Иисусе! Тогда он оставил бы Рамбоусека на дороге. И тотчас пошел бы пьянствовать, хоть в ту же «Лесовну», и кричал бы, что разбил старикану башку.

— Вы так хорошо его знаете?

— Я видела его «в действии» несколько раз. Здесь да в городе. И эта, сожительница его, иногда приходила за ним. Сначала кричала на него, потом пила пиво, потом они снова ссорились, а под конец шли домой, поддерживая друг друга; иногда было слышно, как они кричат друг на друга и потрясающе бранятся. Потрясающе... То есть ужасно, если на то пошло. Вульгарно.

Он покачал головой.

— Грустно, да? — спросила она, но это было скорее утверждение, чем вопрос.

— Люди бывают разные, — ответил капитан Экснер сухо. — Кстати, от кого вы узнали, что Рамбоусеку разбили голову?

— А я так сказала?

— Конечно.

— Просто почему-то такая мысль мелькнула.

— Иногда, Лида, как видно, у вас мелькают весьма примечательные мысли, — заключил он.

— Но я... — Она покраснела.

— Еще джину?

51

В открытую дверь запасника веяло теплом. Вечерело.

Доктор Яромир Медек и Эрих Мурш сидели за бокалами красного вина.

— Что-то у нее было на уме, — рассуждал искусствовед, — она вернула машину и исчезла. И словом не обмолвилась, куда и зачем.

— У нее всегда что-то на уме, — заявил Эрих, явно гордившийся своей лукавой сестрой.

— Я считаю, в наших краях сейчас небезопасно. В конце концов, ведь произошло убийство, и пока преступника не обнаружат...

Эрих мотнул головой.

— Здесь теперь как минимум десять вооруженных стражей закона...

— Да, но они же ползают по земле и по стенам, отыскивая отпечатки пальцев и бог знает что еще.

— Вряд ли это был сексуальный маньяк, — легкомысленно объявил Эрих Мурш. — Просто невозможно себе представить, что кто-то даже в абсолютной темноте мог принять Рамбоусека за женщину. Так что...

— И все равно, — возразил доктор Медек. — Все равно.

— Возможно, пан доктор, она пошла на рандеву, — рассудил Эрих Мурш, вероятно сознательно причиняя боль своему собеседнику.

— Бог мой, с кем? Здесь?! — ужаснулся доктор Медек. — Я всегда полагал, что в этом городке просто...

— Мужчин тут слоняется более чем достаточно, — заметил Эрих. Выпитый алкоголь (к которому он не был привычен) придал витиеватости его мыслям и слогу. — Особенно летом... Она ведь совершеннолетняя, пан доктор? — глубокомысленно спросил он и сам же решительно ответил: — Да!

— Конечно, — согласился доктор Медек, но в голосе его слышалась неуверенность. — Они найдут его?

— Кого?

— Убийцу.

— Наверняка, — уверенно брякнул Эрих Мурш и вдруг осекся.

— Что такое?

— Вы заметили, пан доктор, того типа, с которым разговаривала Лида? Сегодня. У пруда. На том берегу... Он еще разговаривал с ней, сидя на корточках, и едва-едва не кувырнулся в воду?

— Я видел, что она с кем-то говорит. Это был молодой человек. Вероятно. Судя по одежде. Я был без очков... Разумеется, я заметил.

— Молодой человек, — Эрих Мурш усмехнулся, — допустим. Он мне кое-кого напомнил, хоть я и видел его издалека...

— В самом деле? — поинтересовался доктор Медек вполне учтиво.

Эрих Мурш молчал и облизывал губы, словно желая, чтоб на них не осталось и следа вина.

— Не завидую я убийце... нашего... Рамбоусека, — медленно проговорил он.

— Да, Эрих, разумеется, только я что-то не понимаю тебя. Ты думаешь, что твоя сестра и этот человек...

— Да нет. А может, да? — засмеялся студент. Он взял бутылку и долил наполовину опорожненные бокалы. — Ваше здоровье, пан доктор.

Они выпили до дна. И Эрих снова налил.

— Я не понимаю тебя, Эрих. Сейчас не понимаю тебя, ей-богу.

— Какая разница, пан доктор? Иногда я сам себя не понимаю. А я один. Один. Совсем один. Я знаю, вы любите мою сестру...

— Конечно. Она очень милая девушка и...

— Она дерзка. И упряма. Всегда поставит на своем.

— Я опасался, что именно сегодня... в это время, здесь...

— Так вот, пан доктор, — заявил Эрих Мурш почти весело, — по-моему, вы можете быть совершенно спокойны. Сегодня вечером она в безопасности.

— Ты уверен?

Эрих Мурш покачал головой, все еще удивляясь.

— Ну и чертенок... В чем она была, когда приехала? В юбке с разрезом, да? И блузка вроде балахона, да?

— Да, а какое это...

Эрих Мурш улыбнулся:

— Вот чертенок! Но она в безопасности, — повторил он удовлетворенно.

52

У пана Прушека, пока он говорил, на тощей шее все время двигался кадык.

— Уважаемая, — тянул он, почесывая морщинистый лоб, а глаза его жадно следили за доктором Медеком, наливавшим коньяк, — вы великолепная хозяйка. — Он поспешно взял веснушчатой рукой вилку и стал накладывать на тарелку ветчину и салями.

Медека охватило желание ударить по этой руке.

— В этих условиях — мы ведь снимаем квартиру — мы стараемся делать все, что в наших силах, — засмеялась Медекова. — Здесь прекрасно, я так люблю ездить сюда.

Доктору Медеку хотелось высыпать ей за декольте маринованные грибы, которые она принялась жадно поглощать, вечно голодная в своем безумном страхе располнеть, хотя ей это никогда, сколько он ее помнил, не грозило.

— Пардон. — Прушек наконец вспомнил, что он тоже человек воспитанный. — Что вам положить, мадам?

— Благодарю. Знаете, стоит мне несколько дней есть нормально, и я моментально толстею. Правда, Яромир?

Доктор Медек с усмешкой кивнул: сколько он ее знал — то есть добрых пятнадцать лет, — она всегда гремела костями.

Желание избавиться от нее было мучительно и неотступно.

— Пан Прушек, — сказал он, — я не совсем уверен, заключим ли мы сделку. — Он попытался засмеяться, но не сумел. — Жена везла вас сюда в такую даль...

— Поездка была очень приятная, — ответил ловкий торговец. — У меня уже все подготовлено. Сегодня на продаже таких вещей не прогадаешь. А по старой дружбе я вас заверяю, что в моих руках...

Медек перебил его:

— Все понятно. Только я сомневаюсь, не преждевременна ли эта продажа... а может быть, и излишня, — добавил он после недолгого размышления.

— Яромир, ты же знаешь... — начала она.

Лиса Прушек счел это заранее условленной игрой и спокойно поглощал влашский салат.

— Я повторяю, — произнес доктор Медек, несколько повысив голос, — что мы должны изменить решение сейчас, именно сейчас!

— Я была здесь вчера, а пан Прушек столь любезно приехал сюда и...

Прушек поднял руки, и немного салата упало с его губ на тарелку.

— Ну конечно, — бормотал он с набитым ртом, копаясь свободной рукой в портфеле. — Вот список и цены. Прошу вас, взгляните.

Медек взял бумагу и углубился в ее изучение. В сущности, это был список самых ценных и самых дорогих его сердцу картин. Автор, название, проставленная карандашом цена.

Медек наморщил лоб и, казалось, сосредоточился. Сощурил глаза, но видел лишь разноцветные круги, а между ними — прыгающий кадык.

Он отложил бумагу.

— Гм... Осенью, пан Прушек, я приеду в Прагу. Тогда мы наверняка договоримся.

Прушек от удивления закашлялся, и Медекова решительно схватила бумагу.

— Предварительно я дала согласие.

— Предварительно. Разумеется, — сказал Медек, — предварительно.

— Вы считаете, — наконец выдавил из себя Прушек, — мое предложение неприемлемым, а цены недостаточно джентльменскими?

— О нет, даже чрезмерно джентльменскими, — ответил доктор Медек. — Не сомневайтесь.

Пани Медекова схватила рюмку с коньяком и выпила ее одним духом.

— Послушай, — обратился к ней доктор Медек, — ты ведь поведешь машину, верно?

— Одна рюмка коньяку... К тому же я еще поем. Дело решенное, в общем, мы согласны. — Она под столом пнула Медека так, что тот стиснул зубы от боли. — Мы можем подписать бумаги, а потом часок просто посидим поболтаем.

Прушек сложился пополам над портфелем и достал бумаги.

Она поставила свою подпись ручкой с золотым пером.

Положила бумаги перед доктором Яромиром Медеком, сунула ему ручку и красным ногтем точно указала, где ему подписаться.

Он сделал это будто во сне.

Потом взял бутылку с коньяком...

53

В зарослях тростника на пруду лягушки не квакали, а орали. В аллее было темно, на старой мельнице светилось, ничего не освещая, словно светлячок, окно.

К стволу одного из каштанов, слегка нависших над водой, прислонилась девушка в майке, худенькая, узкоплечая. Она обнимала длинноволосого юношу.

Дерево было полно понимания, а листва его ласково шумела.

Юноша и девушка очень долго молчали. Очень долго.

— Пойдем, — наконец зашептала она. — Ужасно темно. И ужасно поздно.

— Еще минутку... Мы же в два счета будем дома... У меня есть ключ от ворот.

— Нам нельзя через парк, Мартин.

— Почему? Спокойно пройдем. Они наверняка у Рамбоусека. Ну до чего дотошные... — продолжал длинноволосый Мартин Калаб. — Притащили прожекторы и елозили под его окнами...

— Я боюсь...

— Чего?

— Ты же знаешь...

Он помолчал. А потом сказал уверенно, тоном храбреца:

— Не станет же он стоять там теперь, поджидая прохожих.

— Кто знает... И... Мне страшно... Ведь мы его видели... Мы же видели его!

— Да, наверно, это был он... Но он был далеко. И он нас не видел.

— Пойдем домой. Мне и тут страшно.

Он проглотил слюну. И невольно оглянулся.

Да, Мартин был рад, что не надо идти через парк.

54

Медек проводил Прушека и жену до калитки и там простился с ними. На небе сияли звезды, а сад освещало окно музыкального салона пани Шустровой.

Окно было открыто, Марта играла Шумана.

Он сходил наверх за коньяком, потом сел на скамейку в кустах можжевельника.

Высоко в небе гудел самолет, пронося между звездами свои красные и зеленые огни. Желтое сияние падало из окна на кусты роз, а тут еще этот Шуман.

У доктора Медека заблестели глаза.

Прошло какое-то время, минут двадцать-тридцать, а то и час. Шустрова доиграла, и теперь уже светилось только его окно, в мансарде.

В доме слышались шаги Марты, она что-то сказала, Вспыхнула лампочка над входом, осветив дорожку, уголок со скамейкой среди можжевельника и лысину доктора Медека.

Марта вышла на крыльцо.

— Пан доктор, — позвала она и тут же увидела его. — Пан доктор! Вы меня напугали! Что вы тут делаете, ведь простудитесь!

Медек молча показал на бутылку перед собой.

— Уже холодно, пан доктор. Я думала, ваша супруга останется до завтра.

— Она приезжала провернуть одно дельце. — Медек постарался сказать это как можно небрежней.

— Правда? — Марта села на скамейку. — Вы ведь никогда не пьете...

— Ну, это явное преувеличение...

— Почти никогда, пан доктор. Ведь я знаю вас уже столько лет, — мягко произнесла пани Шустрова.

Это растрогало его.

— Вы прекрасно играли...

— Я играю почти каждый день, — улыбнулась она и вздохнула.

— Да, но сегодня... Сегодня я услышал вас по-настоящему, — расчувствовался доктор Медек. — Возможно, этот вечер и звезды...

— Да, — ответила она, играя массивным кольцом с огромным зеленым камнем. — Вы уже столько лет живете у меня. Может быть... может быть, вы на меня сердитесь? За то, что я дружна с людьми, которые вам не по душе.

— Нет, нет, что вы, пани учительница. О ком вы, простите?

— Я знаю, вы не любите Войтеха. Войтеха Матейку.

Медек махнул рукой.

— Да нет! Что вы!

— Не оправдывайтесь. Не любите вы его, я знаю. И он вас тоже. Да-да...

— Вы ошибаетесь, пани учительница, — сказал доктор Медек мягко, под влиянием очередного приступа сентиментальности. — Я просто не принимаю его всерьез. Матейка об этом знает. Это он ненавидит меня.

Шустрова засмеялась.

— Тут нет ничего смешного, — возразил Медек.

Она покачала головой:

— Вы ошибаетесь, пан доктор, потому что Войтех... боже мой, да Войтех просто не способен ненавидеть! Он хороший человек. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поверьте мне.

Доктор Медек закивал лысиной — ему не хотелось спорить.

— Вы знаете его много лет, вероятна, вы правы. Но в остальном... Я стараюсь, чтоб у вас не возникло впечатления, будто я вам навязываюсь. Потому что мне у вас очень хорошо.

— Я знаю, у вас затруднения, — сказала она ласково. — Это, конечно, не мое дело...

— Затруднения, — засмеялся доктор Медек. — Они у меня уже много лет, пани учительница. А какие — вы легко можете угадать.

Марта невольно положила руку ему на плечо.

— Вы не выпьете со мной чашечку кофе, пан доктор?

Доктор Медек грустно кивнул, он уже довольно сильно опьянел.

— С радостью, милостивая пани...

55

Квартира и мастерская Болеслава Рамбоусека были освещены мощными лампами — они углубляли тени, а на освещенных местах бесстыдно обнажали потертости, ветхость и пыль, свежесть красок и структуру материала.

Поручик Беранек остановился в дверях, оглядываясь по сторонам. Четверо сотрудников работали с усердием пчел. Надпоручик Влчек сидел за обеденным столом, включив старую канцелярскую настольную лампу, которую он, видимо, где-то нашел, и копался в своих бумагах, что-то писал и, пользуясь школьным угольником, чертил планы.

— Привет, — сказал вполголоса Беранек. — Окна готовы?

— Ага.

Поручик выглянул в окно. По стене вокруг окна вился плющ. Под окном он был оборван, видны были следы, оставленные лестницей.

— Я был внизу, — заметил Беранек, — кто-то приставлял сюда лестницу.

— Кто-то влез сюда через окно, — отозвался Влчек, взглянув на него поверх бумаг.

— И что-то искал...

— Столь усердно, что превратил уютную комнату черт-те во что. Прямо светопреставление. Капитан не появился?

— В канцелярии, которая заодно служит и кассой, участвовал в теплой дружеской беседе и пил вино с местными гражданами и женой управляющего молодой человек, похожий на него как две капли воды.

— Ему не уйти, — сказал Влчек с ожесточением.

— Не уйти. Как у вас подвигается дело?

— Готова кухонька и столовая. — Влчек обвел рукой комнату. — Но это только начало. Проторчим тут до первых петухов и то, наверно, не уложимся.

— Что-нибудь интересное?

— Здесь есть все, что угодно. От старого фотоальбома и коллекции монет, не имеющей большой ценности, до чашки мейсенского фарфора с отбитой ручкой. Однако здесь нет одного — денег, денег, которые имеют сейчас хождение.

— Небось лежат в сберкассе.

Подпоручик Влчек указал пальцем на дальний край стола, куда не падал свет лампы. Беранек подошел туда: две сберкнижки. Одна старая, еще времен войны, с небольшим срочным вкладом, вторая новая; на нее два года назад было положено пять тысяч, других записей там не было; Беранек заметил, что такие сберкнижки заводят на предприятиях, и Влчек с ним согласился.

— Да, видимо, так. А при нем — если я хорошо помню то, что сказал надпоручик Чар да, — не было ни кошелька, ни единой монетки.

Беранек кивнул.

— Имеет смысл пройти вниз? — спросил Влчек.

— Не имеет. Разве что утром, проветрить легкие. Был дождь. И за эти дни там прошло самое меньшее две сотни людей.

— А под окнами?

— Человек двадцать. Тропинка под окнами огибает замок и ведет к костелу, в сад возле площади. Когда замок вечером закрыт, желающие пройти в нижнюю часть парка идут по этой тропинке. Так ближе, чем мимо пруда.

— Да кому это надо?

— С наступлением вечера желающие находятся. И видимо, их не так уж мало.

— Что ты собираешься делать?

— Подожду его в гостинице. Ведь придет же он когда-нибудь.

56

Красное солнце садилось за деревьями, заливая все багровым светом, и казалось, будто этот свет жарко согревает небо и землю, деревья и здание старого ресторана, потому что парило, лес благоухал.

— Будет дождь, — заметил капитан Экснер. — В такие вечера мой дедушка всегда говорил: жди дождя. И оказывался прав.

— Дедушка ваш метеоролог?

— Нет. Он работал от случая к случаю. Большей частью сидел без работы. Кстати, здесь всегда так пусто и неприветливо?

— Только по вторникам. В среду танцы, в четверг и в пятницу тоже довольно оживленно, а в субботу и воскресенье не протолкнуться. Сюда приезжают отдыхать даже из Мезиборжи: собирать грибы в окрестностях, купаться в пруду — вон там, надо только немного пройти вверх по ручью.

Потому-то здесь так сыро, подумал Экснер.

— Мне, видимо, придется, — произнес он с легкой грустью, — допросить вас.

— Господи боже, товарищ капитан, да вы же этим и занимаетесь, разве нет?

Он покачал головой.

— Пока что нет. Пока мы просто беседуем. У меня ведь отпуск, пока еще отпуск. Видимо, ночью я узнаю, что он кончился. Так что, я считаю, сейчас имею право просто поболтать.

— Ладно уж, допрашивайте, товарищ капитан, лишь бы нам поймать эту рыбку, как говорит наш пан Гарпишек.

— Гарпишек?

— Сосед из дома напротив, который выращивает розы. Однажды вы несли от него целый букет. Огородами.

— Знаете, что я о вас думаю, Лида?

— Понятия не имею.

— Что вы змея.

Девушка довольно засмеялась.

— Возможно. А знаете, чего бы я хотела?

— Знаю.

От удивления она широко раскрыла глаза.

— Да ну! Чего же?

— Чтобы об окончании отпуска я узнал совсем под утро.

— И вам не стыдно?

— Стыдно, — заявил он, поднял бокал, посмотрел в глаза, где синевы с избытком хватило бы на пяток картин маэстро Шпалы, и сказал: — Это судьба. Ты же не торопишься.

Она допила свой джин и улыбнулась:

— Пожалуй, нет... мой капитан...

57

— Куда мы поедем? — спросила она, когда они сели в машину.

— В какое-нибудь необитаемое место, которое ты мне посоветуешь.

— Там будет страшно.

— Вот и хорошо, — заметил Экснер, включил зажигание и тронул машину с места.

Черно-серая стена леса в лучах фар засветилась зелеными и коричневыми красками.

Девушка с довольным видом расположилась на черном кожаном сиденье.

— На главной дороге — вправо.

— Зачем ты приезжала в субботу в Опольну?

— К брату. Ну и купаться. А вечером потанцевать.

— С братом.

— И с доктором Медеком.

— Минутку, — перебил он, — теперь вправо?

— Да. И мы сидели там до одинна...

— Сначала, — вздохнул он. — С утра...

— Утром в субботу я встала и вычистила зубы, потом умылась и стала размышлять...

— Без деталей.

— Я размышляла о том, что надеть и какая будет...

— Черт возьми, уважаемая, — перебил капитан Экснер спокойно, — к делу: отъезд, приезд и так далее...

— Господи, зачем так подробно? Я под подозрением?

— Разумеется.

— Тогда почему ты тащишь меня в лес, а не в тюрьму?

— Потому что у меня еще отпуск.

— Вот оно что. Я отправилась из Мезиборжи в десять, около десяти, автостопом, меня подвез пан Кртичка, телевизионный мастер. Галантно доставил к самому замку. Встречаются еще галантные мужчины, — заметила она.

— В это верят лишь избранные, кого господь наделил...

— Чем?

— Красотой и дерзостью. Продолжай.

— Я зашла к брату в запасник поздороваться. Вскоре явился доктор Медек, который, безусловно, глазел на улицу из галереи в другом крыле и видел, как я приехала. Мы выпили кофе, а потом я пошла купаться.

— Одна?

— С братом. Потому что суббота у него выходной день.

— Что же тогда он делает в субботу в Опольне? Что делает в субботу в Опольне доктор Медек, которому следовало бы уехать в Прагу или... словом, домой.

— Он из Праги.

— Что же тогда они оба делали в старом замке?

— Брат работает не по обязанности, а из любви к делу, и...

— Да ну!

— Серьезно, Михал. Ну что дома? Как будто ты не знаешь. Мама вечно в заботах, дедушка совсем выжил из ума, бабушка умирает от тоски, тетя — старая дева. А здесь ему интересно. И здесь он готовится к экзаменам. А пан доктор Медек... — Она прижала пальцами кончик носа и слегка его помяла. — Пожалуй, и не знаю...

— Как это «и»?

— Я даю показания. И не могу говорить о своих домыслах. А тем более повторять сплетни.

— Я хочу слышать сплетни.

— Что ж... Доктор Медек женат. И у него, видимо, какие-то неприятности... или что-то в этом роде. Просто его не тянет домой. Да и сюда к нему редко кто приезжает. И собственно, он в Опольне по служебным делам. Каждый год, месяц-два. У него много работы.

— Лжешь, — сказал капитан Экснер сухо. — Ясно как день.

— Серьезно, Михал. Серьезно. Дело в том...

— Видишь ли, — продолжал капитан, — бывают такие минуты, когда ты, вероятно, ужасно лжешь. Ибо суть в том, что пан доктор влюбился в тебя, причем еще в позапрошлом году.

Она прямо подскочила.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — ответил он небрежно.

— Только я с ним...

— Ты делаешь его шутом...

— Нет, — мягко возразила она. — Не делаю.

— Хорошо. Ты пошла купаться. До обеда, после обеда. Без обеда. Под вечер за вами пришел доктор Медек, и вы пошли на ужин. За который платил он. Куда?

— В погребок при замке, — ответила она с лицемерной покорностью.

— Почему вы не остались танцевать в погребке, а поплелись в «Лесовну»?

— Потому что в «Лесовне» забавнее.

— Вы видели или встречали Рамбоусека?

— Я — нет. Я видела его только вечером в «Лесовне». Когда мы пришли, он уже был там.

— С кем?

Она запнулась.

— Да, интересно... Смотри-ка... а мне бы и в голову не пришло...

— Что такое?

— Он сидел не один...

— Что в этом удивительного?

— Да... Погоди... Теперь надо повернуть направо... И помедленней.

Они выехали на старую пыльную дорогу, которая вилась среди высоких елей, поднимаясь серпантином. Из-под колес летела красноватая щебенка.

— Удивительно, — сказала она задумчиво, с видимым напряжением, — обычно он сидел один, пил вино и наблюдал за суетой вокруг. А в эту субботу...

— Что в эту субботу?

— В субботу, — ответила она медленно, — с ним за столом сидели... за столом, где он всегда сидел один, — это такой маленький столик в углу у стойки... В субботу с ним были двое парней.

— Что за парни?

— В том-то и дело...

— В чем?

— Двое совсем чужих парней...

58

Ресторан в гостинице «Рыхта» шумел по-вечернему оживленно. Старший официант Карлик отдыхал, лишь выписывая счета. За стойкой стоял бармен, между столиками порхала официантка в черной мини-юбке, ее брат в белой рубашке разносил пиво. Пан Карлик слегка «поболел» возле двух столиков, где играли в карты, по-свойски обменялся словечком-другим с завсегдатаями. В оба присматривал за двумя столиками, где собрались студенты и ребята, которые летом, пока продавщица была в отпуске, работали в молочной.

Все шло гладко, пан Карлик мог не волноваться. При появлении поручика Беранека он слегка выпрямился. Беранек подошел к стойке, взял кружку пива и стал ждать, когда подойдет пан Карлик. Ждал он долго, но все же дождался.

— Пан метрдотель, можно вас на минутку?

— Вам счет? Пан бармен, будьте любезны...

— Да нет, я бы хотел... запасной ключ от номера коллеги. Он вернется, скорей всего, поздно, а ключ, наверно, взял с собой.

— Ничем не могу вам помочь, простите. Запасной ключ...

— Ключ у вас есть, но...

— К сожалению, это запрещено. У нас только по два ключа от каждого номера, и если один потеряется...

— Не потеряется. Я пойду туда и останусь до утра. И ужинать буду там.

— Простите, мы...

— Ключ! — коротко оборвал его Беранек и одним духом допил пиво. — И скажите в кухне, чтобы мне приготовили большую порцию холодного мясного ассорти. И две бутылки пива.

Пан Карлик возмущенно отвернулся.

— Пожалуйста. Как будет угодно. Вы подождете здесь, ваше благородие?

— Подожду.

Старший официант приоткрыл дверь в кухню и громко сказал:

— Двойную порцию ассорти!

59

Светофор у шлагбаума мигал синим светом, шоссе у железнодорожного переезда неподалеку от станции Опольна было пустынно, но предупредительный сигнал с тупым упорством вспыхивал всю ночь.

Прошел дизель-поезд — один-единственный вагон.

На станции, где перед платформой стоял дежурный — старик с пышными седыми усами, — вагон остановился.

Дежурный отдал честь, как во времена наших дедов, — теперь такое увидишь только в кино.

На платформу вышел одинокий пассажир — женщина в костюме, с сумочкой через плечо и небольшим саквояжем в руке.

Дежурный замахал зеленым фонарем.

Поезд тронулся.

— Добрый вечер, пан Вондрачек, — поздоровалась женщина тихо. Она остановилась перед дежурным, под мощным фонарем, так, чтобы он видел ее лицо. — Вы еще работаете?

Старик приоткрыл рот, усиленно размышляя. Долго смотрел на нее, потом покачал головой.

— Не могу вспомнить, пани... Никак не могу. Вот это, — он кивнул на освещенное окно канцелярии, — у меня всегда в полном порядке, а память, пани, память на людей уже не та.

— Рамбоусекова. Да, пан Вондрачек... Рамбоусекова...

— Анна. Да. Анна Рамбоусекова, урожденная Гола, отец работал на сахарном заводе, а жили вы... — Он запнулся. — Простите старика. Далекое прошлое мне ближе, чем то, что случилось вчера. — Вондрачек выпрямился (он принадлежал к тому поколению, которое форма обязывала быть подтянутым и учтивым) и слегка склонился перед ней. — Позвольте выразить вам соболезнование. Бедняга. — Он сердечно и крепко пожал ей руку. — Бедняга.

— Благодарю, пан Вондрачек, Хотя мы столько лет жили врозь, а все же... — вздохнула она.

— О покойных ничего, кроме хорошего, пани Рамбоусекова. Но с Болеславом ни одна женщина не выдержала бы. И все же такого конца он не заслужил, — печально сказал пан Вондрачек. — Прямо страсть, что нынче творится. Уже и до нас дошло.

— Мне ничего не сказали, пан Вондрачек. Только что он... умер... А мне надо, мол, немедленно приехать сюда и явиться в отделение.

— В самом деле ничего не сказали?

Она покачала головой.

Вондрачек наклонился к ней и вполголоса сказал:

— Лучше уж... я вам скажу... чем они. Убили его. В парке. Тело нашли сегодня утром.

— Убили?

Он опустил глаза и прошептал:

— Зверски убили.

— Это, наверно... ведь... а кто... — растерянно выдавила она.

Он покачал головой:

— Еще неизвестно. Наверно, потому вас и вызвали.

— Что ж, спасибо вам, пан Вондрачек.

— За печальные вести благодарить не положено, пани Рамбоусекова. Желаю вам доброго пути.

— До свидания, пан Вондрачек... — Она помолчала. — Можно мне от вас позвонить? Пану Матейке. Хочу встретиться с ним, прежде чем пойду туда...

— Конечно. Звоните. Обстоятельства и впрямь исключительные.

Он пригласил ее в дежурку, сам нашел в телефонном справочнике нужный номер, набрал, передал ей . трубку.

— Войтех Матейка? — спросила она. — Да? Говорит Рамбоусекова. Анна. Да, Аничка... Нет, я звоню из Опольны. Со станции... Пан Вондрачек мне все сказал... Нет, только самое главное. Меня вызвали сюда. Пришли после обеда и... Что он умер. Я хотела с кем-нибудь — лучше с тобой — посоветоваться, прежде чем идти к ним... Да. Да. Нет, не надо меня встречать. Дорогу я помню. И багажа у меня нет. До свидания. — Она положила трубку, — Спасибо вам, пан Вондрачек. И спокойной ночи.

Рамбоусекова вышла на площадь перед станцией. Кругом расстилались поля. Опольна была скрыта холмом.

Тихо, нигде ни души.

Она пошла знакомой тропинкой к шоссе.

Вслед ей мигал синий огонек у шлагбаума.

60

— Теперь налево! — крикнула Лида. — На лесную дорогу.

Экснер резко крутанул руль и въехал на деревянный мостик. Подгнившие балки затрещали.

— Еще немного дальше. Вон к тем сросшимся деревьям. Это буки, — поучительно сказала она. — Там есть прогалина и можно развернуться.

Ровная, поросшая травой дорога разделилась возле буков надвое. Там-то и была небольшая прогалина. Он развернул машину, остановился и погасил фары. И тотчас их обступила неимоверно жуткая тьма.

Она тихо вздохнула.

— Что такое? — спросил капитан Экснер.

— Тебе не кажется, что ночь до ужаса черная?

— Кажется... — Он помолчал и добавил: — Ну и дела...

— А что такое?

— Она еще спрашивает! — воскликнул он. — Не прошло и двух часов, как ты заговорила о том, что, собственно, тут самое важное.

— О том, что темно? — спросила она невинно.

— И об этом тоже. Я готов прямо задушить тебя!

— Не посмеешь.

— Посмею.

— Не посмеешь. Ты страж закона.

— Я в отпуске.

— Сначала выслушай меня, — сказала она, подчеркнуто мягко, по-женски, — а потом уж начинай. Что я сказала такого важного?

— Что в субботу вечером Рамбоусек сидел с двумя неизвестными парнями. Они и вправду неизвестные?

— Конечно. Вероятно, из Праги.

— Что значит «вероятно»?

— Когда мы шли ужинать, на стоянке перед погребком стояла машина с пражским номером.

— Гениально. Откуда ты знаешь, что это была их машина?

— Это могла быть их машина, — с ударением сказала Лида. — Факт, товарищ капитан, совсем не удивительный, потому что у Рамбоусека довольно часто бывали посторонние. Время от времени о нем писали, и не только наш доктор Медек; время от времени у него были выставки. Время от времени эти его чудища отправлялись за границу. И уже не время от времени, а регулярно он эти свои чудища и картины продавал. Так что действительным членам Союза художников из самых разных уголков нашей родины впору было локти кусать от зависти. Рамбоусек ведь был необразованный, самоучка и дилетант, сапожник по профессии.

Долго стояла тишина.

— Они ушли вместе?

— Нет. Те двое ушли раньше. И даже очень скоро. Потом он остался, наверно, один.

— Любопытно...

— Что именно?

— Как ты все замечаешь...

— Между прочим... Между прочим один из них... на нем была очень хорошенькая джинсовая куртка.

— Только куртка.

— Ага... куртка... — Она тихо вскрикнула. — Не душить, капитан!.. Волосы у тебя, между прочим, намного красивее.

Долго стояла тишина.

— Я думаю, — сказал он рассудительно, — мы уедем не так уж скоро. Поэтому мне нет смысла оставаться за рулем.

61

Доктор Чернох и Марта Шустрова, как обычно, шли через площадь. Камил Чернох жил в большом многоквартирном доме за бензоколонкой, Шустрова — в скромном особнячке неподалеку от площади.

Чернох взял за правило провожать Марту, тем самым минут на пять-десять удлиняя себе прогулку.

Художник не сводил с них глаз, пока они шли через площадь, залитую ярким синеватым светом и совершенно пустынную.

Из тени деревьев в сквере у памятника павшим вышла какая-то женщина и решительно направилась к Войтеху Матейке.

На миг ее осветили фары машины, которая подъехала к площади с шоссе от Мезиборжи.

И женщина, и Матейка невольно отвернулись.

Водитель включил ближний свет, обогнул площадь и свернул в улочку, ведущую к замку. Машина миновала костел и остановилась у ажурной решетки главных ворот замка; уличный фонарь в этом месте заслоняли кроны растущих на маленькой площади лип.

Запоздалый водитель, доктор Гаусер, огляделся и закурил сигарету.

— Никого нет, — сказал он.

— Почему, — отозвался с заднего сиденья женский голос, — почему мы должны корчить из себя идиотов, если собираемся в кино? Почему мы должны ездить в кино за десятки километров?

— Потому, — ответил он грустно, — что мы маленькие люди в маленьком городе, где тысячи глаз.

Ольга Домкаржова осторожно приоткрыла заднюю дверцу и, согнувшись, стала вылезать из машины. Вдруг она замерла и тихо вскрикнула.

— Что такое?

— Смотри-ка... Вон там...

— Где?

— На углу. Где дикий виноград.

Он вытянул шею.

— А-а. Это пан Штрунц, спит стоя.

Она вздохнула:

— Сумасшедший дом, да и только. Завтра придешь?

— Конечно.

Она проскользнула в ворота, которые открылись на удивление легко и бесшумно. И исчезла в тени стены, увитой плющом.

Доктор Гаусер наклонился и захлопнул дверцу.

Темная фигура на фоне зарослей дикого винограда шевельнулась.

А машина тронулась и проехала мимо.

Фигура покачнулась и погрозила кулаками вслед машине.

— Здесь теперь творятся странные вещи, — слышалось бормотание. — Но я, — человек ударил себя кулаками в грудь, — не боюсь ничего.

62

В мастерской была полутьма, горел один лишь высокий торшер с пожелтевшим абажуром из пергаментной бумаги.Окно было открыто.

Войтех Матейка сидел на круглом вращающемся табурете перед роялем, сложив руки между коленей и наклонив голову. Лысина его поблескивала в свете лампы. Он смотрел на ковер, на мыски своих ботинок.

— Я не понимаю, пани Рамбоусекова...

— В былые времена, Войта, мы были на «ты»!

— Да-да. Мы не виделись лет двадцать, а то и больше. Художник взмахнул руками. — Тебе не надо было идти ко мне, — сказал он недовольно. — Ни с того ни с сего, ночью.

— Ты с детства был его другом, моим другом. Чего ты боишься?

— Идет расследование... Мы все, понимаешь, все под подозрением. Ты поступила опрометчиво. Мы могли бы встретиться завтра утром.

— Так бы и сказал. Я пришла бы завтра.

— Не мог я тебе этого сказать.

Рамбоусекова сидела в кресле у окна, в тени.

Когда она наклонилась, рыжеватые волосы матово блеснули. В зеленом костюме она выглядела моложе своих лет. Довольно полная, глаза небольшие, запавшие, лицо слишком плоское, чтобы казаться красивым.

— Я пришла с тобой посоветоваться... — С минуту она молчала. Потом сказала: — Пойду, пожалуй. После такой встречи...

— Зря обижаешься. Я сварю тебе кофе...

— Лучше бы рюмку коньяку.

— Сейчас.

Он достал из старого шкафчика початую бутылку, две рюмки и налил. Поставил все на серебряный подносик и подал Рамбоусековой. Придвинул свое кресло поближе. Поднял рюмку:

— За встречу... И помянем его...

Она помедлила. Потом выпила залпом.

Он налил ей еще. И себе тоже.

— Сегодня ко мне приходили... Под вечер.

— Куда, кто?

— Домой, на квартиру. Я по-прежнему живу в Градеце, работаю на почте. Ко мне приходили из милиции. Не знаю кто, он представился, да я забыла, в форме такой, только я в званиях не разбираюсь. Извинился, спросил, я ли жена Болеслава Рамбоусека из Опольны. Я подтвердила и сказала, что мы уже больше двадцати лет живем врозь и за все это время я его не видела. Даже не встречалась с ним ни разу. Он поинтересовался, разведены ли мы. Нет, говорю. Мы как-то забыли об этом. Он сообщил, что мой муж внезапно скончался и я должна немедленно ехать в Опольну в отделение общественной безопасности. Я спросила, как Рамбоусек умер и вообще. Он ничего не знал. Или не хотел сказать. Ну я и поехала.

— Ужасно, — вздохнул Матейка и покачал головой.

— Что ужасно? — недоуменно спросила она. — Наверное, этот человек в самом деле не знал. В конце концов, он, может быть, ожидал слез, истерики или обморока и, наверно, обрадовался, что я говорила с ним по-деловому. Я обещала выехать первым же поездом или автобусом. Он поблагодарил и ушел. Первый поезд идет около шести. Здесь на станции все еще работает старый Вондрачек. Он мне и рассказал обо всем, и выразил соболезнование.

— Надо было сразу идти в отделение. Если за тобой следят... Вондрачек тебе все сказал? Как это случилось, как его нашли...

— Только то, что его нашли в парке и что он... В общем... Я не очень хорошо себя чувствую, Войтех...

— Ничего удивительного... Такой ужас. Я провожу тебя.

— Дело не в этом. Я дойду сама. Мне тут ни к кому не хотелось идти. Столько лет прошло, с тех пор как я последний раз была в Опольне. Камил Чернох вечно лез с нравоучениями, тронутый он. И всегда был такой. А ты старый добряк. Потому я и пошла прямо к тебе. Посоветоваться хотела.

— Господи Иисусе! О чем? О наследстве? — невесело засмеялся он. — Тут уж скорее с нотариусом надо...

— Нет. У меня есть сын. Ты знаешь.

— Знаю. Ему теперь двадцать два — двадцать три...

— Двадцать пять. Он женат, прописан у меня, а уже четыре года после женитьбы живет на Шпичаке, работает поваром. Ему там дали квартиру, живет с женой и ребенком. От меня не выписался, как обычно и делают, на всякий случай. С отцом, со Славой; он не общался...

Она помолчала.

— Ну и что?

— По-моему, в субботу он приезжал сюда.

Войтех Матейка побледнел.

63

Он подлил коньяку. Рука у него заметно дрожала.

— Зачем ты говоришь все это мне? Что ты, собственно, думаешь? Как тебе вообще могло прийти в голову: твой сын, его сын... Просто...

— Да, просто.

— На такое нужна серьезная причина. Не свихнулся же он. Твой сын что, сумасшедший?

— Нет, почему. Только как подумаю, что это он, у меня прямо ноги подкашиваются. Нет, нет, он не мог этого сделать. Но они же узнают, он был здесь. А если никого другого не найдут, начнут следствие. Вот и впутают парня.

— Разве твой сын и Рамбоусек встречались?

— Вот именно. В том-то и дело. За последние три года они виделись несколько раз. Сын приезжал к нему. Сюда.

Войтех Матейка присвистнул!

— Я и не знал...

— Иногда о Славе писали в газетах. Вот мы и подумали, что у него завелись деньги. Много денег. Мне он высылал алименты, пару сотен. А парнишка, когда служил в армии, несколько раз ездил к отцу. Из-за денег. Другим солдатам, как он говорил, отцы малость подбрасывали.

— И Славек давал?

— Немного.

— Может, у него в самом деле не было денег. Люди иной раз наговорят... — сказал Матейка.

— Я не больно-то в этом понимаю. Ну а теперь вышло так: сыну подвернулась машина. По сходной сцене, по дешевке. И он искал, где занять тысчонку-другую. В пятницу заглянул ко мне. Всего на минутку. И сказал: съезжу в Опольну, надо маленько потрясти отца.

— И в самом деле поехал?

— Поехал.

— Но это ничего не значит, вовсе не значит, не забивай себе голову такими глупостями. Не мог он зарубить отца топором.

— Да у меня и в мыслях нет, что он натворил такое. Я боюсь, его начнут таскать по допросам. С чего бы ему так поступать. Он же нормальный человек...

Матейка то сжимал, то разжимал пальцы маленьких рук.

— Совершенно не представляю, чем я могу тебе помочь.

— Я хотела спросить тебя... Да ты, собственно, уже сказал... И Вондрачек тоже сказал.

— Что?

— Что его убили. Это ужасно, просто ужасно, но... знаешь, я в самом деле не видела его больше двадцати лет... С глаз долой — из сердца вон. Для меня главное — парнишка. Надо ли им говорить, что они иногда виделись... что он собирался приехать сюда?

— Обязательно. — Матейка взмахнул руками. — Обязательно. Его наверняка кто-то видел. И ты попадешь в неловкое положение, а это вовсе ни к чему.

Она вздохнула.

— Налей мне еще рюмочку. Для храбрости. И я пойду. К ним.

— Прямо сейчас?

— А когда же?

— Где ты будешь ночевать?

— Не знаю. Подожду где-нибудь утреннего поезда. Скоротаю ночь.

— Я отвезу тебя домой.

— Не могу я требовать от тебя этого.

— Ерунда, — решительно перебил ее Войтех Матейка. — Отосплюсь утром. Я работаю дома, на службу не хожу. Ну, ступай. А я пока выведу машину, она у меня во дворе, в гараже. Подожду тебя у бензоколонки. Забегу в ресторан, в «Рыхту», за сигаретами. Ночью у меня сигары не идут...

— Наверно, я там долго не задержусь...

— Я подожду. Впрочем, — он встал, — если там будет Шлайнер...

— Молодой Шлайнер, тот, отец которого возил молоко?

— Да, тот. Только знаешь, девочка, он тоже не молод, — добавил Матейка, обуваясь.

64

В опольненском отделении общественной безопасности в этот поздний час жизнь уже замерла. Кроме старшего вахмистра Фафека — его одного только и миновала изнурительная суматоха этого дня, он был где-то в горах по делу о мелкой краже, — все тут вконец измотались. Чарда уехал, Шлайнер спал за столом.

Что ж, в такой час людям положено спать.

Фафек заглянул в кабинет и зашептал:

— Товарищ поручик...

Шлайнер медленно, с трудом поднял налитые свинцом веки.

— Товарищ поручик, пришла Рамбоусекова...

— Рамбоусекова?

— Ну да... Жена старого Рамбоусека. Не пойму, откуда она вдруг взялась...

— Порядок, Фафек, — сказал Шлайнер почти доброжелательно. — Это я велел ее вызвать. Как она выглядит?

Фафек недоуменно пожал плечами:

— Я бы сказал, нормально. А что?

— Жена ведь все-таки.

— Непохоже, чтобы она плакала. А я всегда считал, что старый Рамбоусек не женат.

— Ну, кто постарше, те знают, — устало, сказал Шлайнер. Встал, потянулся. Потер глаза. — Об этом столько сплетничали за прошедшие годы, что мало-помалу все забылось.

— Я вам понадоблюсь?

Шлайнер отрицательно покачал головой и принялся застегивать рубашку.

Фафек открыл дверь и доложил:

— Пани Рамбоусекова!

Пропустил ее в кабинет и тихо закрыл дверь.

Шлайнер узнал ее — так обычно помнишь людей, которых в детстве видел каждый день. Или почти каждый день.

— Садитесь, пани Рамбоусекова...

Анна опустилась на стул. Она была бледна и выглядела не лучшим образом — старший вахмистр Фафек не умел смотреть.

— Значит, вам в Градеце передали...

— Да... Только не сказали... Что его убили. Топором. Этого не сказали. Скончался, мол, и все. А больше ни слова.

Поручик Шлайнер вздохнул и покачал головой. Вероятно, удивлялся людской черствости: не только убьют, но и выложат все жене, едва она появится в городе. Все выложат без утайки.

— Так вы уже знаете, — сказал он бесцветным голосом. — С кем же вы говорили?

— Сразу на станции с паном Вондрачеком. — Она запнулась, потерла глаза. — Сразу как вышла из поезда. Мы поговорили.

— Значит, пан Вондрачек... все вам рассказал. — Шлайнер чертил на бумажке витиеватые буквы «в» и «о».

— Потом я была у пана Матейки. Мы знакомы еще с молодости. Он обещал, что... когда я тут все закончу, отвезет меня домой. В Градец. Мне не у кого переночевать.

— Хороню, пани Рамбоусекова, — сказал поручик Шлайнер. — Хорошо. Мы бы, разумеется, тоже вас отвезли, раз уж вы приехали так, на ночь глядя. Мы не могли не поставить вас в известность, потому что, хоть вы и расстались с покойным много лет назад... Кстати, сколько именно?

— Двадцать. Даже больше, погодите... двадцать один... с половиной...

— Следовательно, хотя вы и жили врозь больше двадцати лет, по закону вы его супруга со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями.

— Да, конечно.

— В таком случае незачем объяснять вам, что это значит. Видимо, вы, как супруга... должны позаботиться о похоронах. Пан Рамбоусек был застрахован?

— Я, ей-богу, о нем знать ничего не знаю. Двадцать лет, пан... товарищ Шлайнер. Ей-богу. Совсем ничего.

Он покачал головой.

— Стало быть, похороны. Потом, наверно, дела с наследством. А мы бы хотели знать — в данном случае это, разумеется, формальность, пани Рамбоусекова, — действительно ли вы на протяжении этих двадцати лет не виделись, ну хотя бы по какому-либо общему делу, скажем, по случаю смерти кого-то из родных и так далее. Особенно в последнее время.

— Нет.

— У вас есть дети?

— Сын. Он работает поваром. На Шпичаке.

— Сколько ему лет?

— Двадцать пять. Отслужил в армии.

— А он? Тоже не общался с отцом?

Она вздохнула. Сглотнула подкативший к горлу комок.

— Насколько мне известно, они виделись... Как раз в последние годы. Когда мальчик был в армии, Слав время от времени посылал ему несколько крон.

— А после армии?

— Тоже иногда...

— Когда же они виделись в последний раз?

Поручик Шлайнер давно перестал чертить узоры. Сидел и легонько постукивал карандашом по столу. За годы службы он провел десятки допросов и почти наверняка знал, что сейчас последует.

— Когда же он был. тут в последний раз, пани Рамбоусекова? — повторил он спокойно.

— Кабы я знала, виделись они тогда или нет. Сын только сказал мне...

— Когда?

— В пятницу после обеда...

— На прошлой неделе?

— Да. Сказал, что заглянет к отцу...

— А не говорил, зачем?

— Говорил.

— И зачем же?

— Он хотел купить машину... И ему недоставало нескольких тысяч. Он нигде не сумел достать ни кроны, вот и подумал, что отец мог бы одолжить ему. Но знаешь, Пепа... — Она запнулась. — Товарищ Шлайнер, извините... Такого мальчик бы не сделал. Из-за нескольких тысяч крон. Одолжил бы на работе. В конце концов, я и сама что-нибудь достала бы. Но чтоб родного отца, хоть он его и мало знал... Нет, нет. Это наверняка не... Серьезно.

Поручик Шлайнер кивнул.

— Все в порядке, пани Рамбоусекова, — сказал он с профессиональной невозмутимостью. — В полном порядке. Никто вашего сына в этом преступлении не обвиняет. Никто. И меньше всех мы. Само собой разумеется. А после вы с сыном не разговаривали? Домой он не вернулся?

— Нет, поехал прямо на работу... Там у него семья. Домой он ездит редко. Раз в месяц.

— Значит, у него квартира от работы.

— Что-то в этом роде. Временная квартира. У него маленький ребенок и жена не работает. Но живут они хорошо... Это точно.

— Спасибо, пани Рамбоусекова, что вы приехали так быстро, — поблагодарил поручик Шлайнер. — Еще одна формальность. Все, что вы мне сообщили, мы запишем. Где вас ждет пан Матейка?

— Он сказал, на площади, у бензоколонки.

65

Шоссе из Мезиборжи в Опольну идет через перелески и ложбины предгорья. А за горами, должно быть, как раз всходило солнце. Вот-вот запоют петухи. Утро вставало теплое, безросное, одно из тех, что сулят предполуденные грозы.

Капитан Экснер ехал более чем медленно. Причин для такой езды могло быть, в общем, три: утомление после бессонной ночи и вытекающая из этого осторожность; желание полюбоваться на досуге окрестностями, потому что в прозрачном и чистом воздухе видно было на десятки километров; и наконец, ему хотелось поразмыслить и просто помечтать. Впрочем, водителю это не разрешается.

Солнце поднялось настолько, что он мог погасить фары.

Каштановая аллея перед Опольной была недвижна, ни один листок не шелохнулся. Эти старые, солидные деревья всякое повидали на своем веку... Единственным живым существом на площади оказалась пугливая собака, спешившая куда-то к замку. Ночные бабочки попрятались, дневные насекомые еще не начали свой хоровод, но птицы уже вовсю распевали утренние песни.

Он свернул к гостинице. Открыл калитку в воротах, затем сами ворота, запертые на засов. Въехал во двор, поставил машину под навес, который в прошлом, несомненно, укрывал кареты. Поднимаясь по лестнице, он держался за перила. Мечтал — это было видно сразу — об одном: побыстрее завалиться в постель.

Сунул ключ в замок не совсем уверенно, как слегка подвыпивший человек. И замер.

Взглянул на номер комнаты. Все правильно — номер на двери совпадал с номером на деревянной груше ключа.

Еще раз попробовал повернуть ключ. Не выходит.

Взялся за ручку двери — открыто. Опешив, он почесал за ухом. Толкнул дверь. Она медленно и тихо отворилась. В полумраке светлело большое окно с опущенными жалюзи. В углу около окна нетронутая постель, у двери умывальник, на полу коврик — старый, но чистый плюшевый коврик, некогда красный, а теперь выцветший.

На диване напротив постели лежала куча одеял. Дверная ручка легко стукнула о шкаф.

Куча зашевелилась и засопела.

Капитан Экснер вздохнул, поправил галстук, подтянул манжеты рубашки — на них следы бессонной ночи были, заметнее, чем на его лице, — вошел в комнату и уселся на кровать, напротив дивана и кучи одеял, из которой торчали босые ноги. Носки и ботинки валялись на полу, пиджак и брюки на кресле.

Поскольку одеяла больше не шевелились, капитан Экснер наклонился и ткнул кучу пальцем.

— А, черт, — проворчал поручик Беранек. — Уж не думаешь ли ты, что я сплю? Вваливаешься с таким грохотом, словно орда ландскнехтов после разгрома женского монастыря.

— Почему именно женского? — поинтересовался Экснер.

— Был бы ты ландскнехтом, так тебя держали бы как специалиста по опустошению только женских монастырей. — Поручик Беранек вздохнул. Он по-прежнему лежал спиной к Экснеру и, казалось, не имел ни малейшего желания двигаться понапрасну. — Я знал, — сказал он ядовито, — что подкараулю тебя тут к утру. Самое позднее во время завтрака. Отпуск кончился, товарищ капитан. Я везу тебе и письменный приказ. — Он еще что-то пробормотал и закутался в одеяло. — Э-э, да уже светает. Неплохо бы тебе навестить Влчека. Он вот-вот закруглится. И наверно, будет рад тебя видеть. А пока он введет тебя в курс дела, глядишь, и утро наступит. Все явятся со свежими силами, приедет надпоручик Чарда, от которого ты так ловко смылся, и ты сможешь приняться за работу. Я свое дело сделал и буду спать.

— Здесь?

— А что, здесь вовсе не плохо, товарищ капитан.

Михал Экснер неторопливо снимал ботинки.

— Тебе, наверно, нет смысла разуваться, Влчек ждет, — заметил поручик Беранек. — И тогда мы сможем подвести итоги...

Капитан Экснер не ответил. Спокойно, не спеша разделся, аккуратно уложил белье в полиэтиленовый мешок, который возил с собой для этой цели, умылся как можно тщательнее — насколько позволял маленький умывальник.

Достал из-под одеяла белую пижаму и надел ее. Поручик Беранек, который тем временем свернулся клубком спиной к стене, чтобы сквозь ресницы наблюдать за происходящим, полюбопытствовал:

— На субботник?

— Что?!

— Спрашиваю, на субботник собираешься?

— Господи прости, почему?

— Да раз ты напялил эту спецовку...

Капитан Экснер всем своим видом дал понять, что ему это надоело. Показал на карманчик:

— Вот моя монограмма.

— Рабочие спецовки никто не крадет, — заметил Беранек как можно равнодушнее. — За все годы моей службы, насколько мне известно, не поступало ни одного заявления насчет кражи спецодежды.

Экснер со вздохом забрался в постель. Лег на спину, подложив руки под голову.

— Тут не соскучишься...

— Это точно, — подтвердил поручик Беранек. — Судя по всему, убийство совершено с целью ограбления. Влчек с ребятами не нашли ни одной монетки. В квартире. Там был жуткий кавардак. Сам увидишь, на фотографиях. И при себе у старика ничего не было. Должно быть, он из пивной шел...

— Он точно шел из пивной, — сказал Экснер. — Есть доказательства.

— Да ну?! — удивился Беранек. — Серьезно?

— Вполне, — сухо ответил капитан Экснер. — Шел с вечеринки в загородном ресторане «Лесовна». По ручью через парк и лес немногим более километра. Дорога приличная. Даже ночью хорошо идти,

— Ишь ты, — заметил Беранек. — Выходит, за ним кто-то шел.

— Или кто-то его поджидал...

— Скорее, шел за ним, — размышлял Беранек, — ведь не доказано, что потерпевший регулярно ходил в загородный ресторан и регулярно в одно и то же время возвращался одной и той же дорогой. В конце концов, доказать это очень трудно. Особенно, если потерпевший жил отшельником и известно, что он не поддерживал ни с кем близких или интимных отношений.

— Ни с кем?

— Так считает поручик Шлайнер, а он — местный.

— Вдруг он ошибается?

— Пока что, — ответил поручик Беранек, — нам остается принять это допущение. Послушай, — он уселся, — я тут уже несколько часов. И могу тебе сказать, что этого слесаря из замка, народного умельца и известного на всю Европу художника не очень-то любили.

— Ну и что?

— Разумеется, любое убийство всегда действует как шок. Особенно в маленьком городке. А здесь... Среди тех, с кем я говорил, не нашлось ни одного человека, понимаешь, ни одного, кто был бы по-настоящему потрясен.

— Доктор Медек.

— Впервые слышу. Кто это?

— Реставратор и историк искусства. Из года в год по нескольку месяцев работает в галерее. Он открыл Рамбоусека и тем его прославил.

— Впервые слышу. Ну и информация у тебя! Просто диву даюсь.

— Я собираю сплетни. Мне о нем рассказали.

— Рассказали? Они? Местные? — удивился Беранек. — В самом деле они?

— Так вот, Медек был потрясен. Впрочем... впрочем, не слишком. Я вряд ли пошел бы купаться, если б умер человек, которого я глубоко ценил и уважал. Хотя...

— Что «хотя»?

— Хотя любовь штука странная...

— Какая еще любовь, прости господи?

— Пан доктор Медек влюблен, — сказал капитан Экснер сухо.

— Да, такое с людьми бывает, — заметил Беранек с легким разочарованием. — Некоторые от любви до того балдеют, что даже заикаться начинают.

— Что начинают?

— Заикаться. Но вернемся к делу, капитан: почему нам кажется, что городок ничуть не взволнован, холоден и равнодушен, хотя убили человека, который здесь вырос и, наверное, многое умел...

— Потому что он добился успеха, — ответил Михал Экснер. — Такое не прощают.

Поручик Беранек встал, собрал разбросанную одежду и со вздохом поплелся в свой номер.

66

Вернулся он через четверть часа, умытый, выбритый и в начищенных ботинках.

— Я пошел к Влчеку. Когда подведем итоги?

— Так... — Экснер посмотрел на часы. — Если Влчек сейчас только заканчивает, глупо подводить итоги раньше обеда. Лучше даже к вечеру.

— Лучше к вечеру, — согласился Беранек. — Ребятам еще придется съездить в Прагу. Если не возникнет осложнений и не понадобится экспертиза, то мы вполне сможем подвести итоги сегодня к ночи, а то и завтра утром. Надо бы съездить в Мезиборжи. Взглянуть на подозреваемого.

— Не нужно. Я с ним говорил.

— Да ну? — удивился Беранек. — Надо же! Наш пострел везде поспел. Кто бы мог подумать! И что он тебе сказал?

— Он тут ни при чем. Не выносил Рамбоусека, но не настолько, чтоб убивать.

— А ты что думаешь?

— Наверно, он говорил правду.

— Отпустить его?

— Нет. Пускай посидит. Как бы не было прокола. Кстати, пусть прокурор на основе того, что нам уже известно, даст санкцию на задержание. Топор есть топор, дружище. Если б я шел убивать, то, наверно, тоже взял бы топор, который у меня под рукой. То есть свой собственный.

— А может, и нет.

— Но Коларж наверняка взял бы свой.

— Тогда мы с Чардой все устроим. Передать ему привет?

— Кому? Коларжу? Думаю, это излишне.

— Надпоручику Чарде!

— А-а, само собой. То-то он обрадуется, что меня отозвали из отпуска.

— Не он один, — съязвил поручик Беранек. — Ну, а дальше?

— Дальше вот что, — продолжал капитан Экснер, задумчиво глядя в потолок. — Я выяснил, что в субботу вечером потерпевший разговаривал в «Лесовне» с какими-то молодыми людьми. И в то же время известно, что обычно он ни с кем в «Лесовне» не говорил. Еще одно подтверждение того, что его не очень любили. Так вот, надо выяснить, кто были эти двое ребят...

— Приезжие, — сказал поручик Беранек. — Случайно подсели к нему. Шли мимо «Лесовны», ну и решили зайти потанцевать или выпить.

— Есть предположение, что они из Праги. На стоянке видели машину с пражским номером.

— А может, это не их машина.

— Могла быть и их.

— Допустим. Я узнаю. Так прямо и буду спрашивать. А если выясню?

— В таком случае, — капитан Экснер, широко зевнул и закрыл глаза, — немедленно меня разбудить!

— Есть. А так не будить?

— Нет.

— Слушаюсь. Дверь закрыть?

— Да.

— На ключ?

— Нет! — Капитан Экснер схватился за голову. Поручик

Беранек стоял на пороге чуть ли не по стойке «смирно». Наклонив голову, он улыбнулся и очень осторожно, медленно и бесшумно закрыл дверь.

67

В это раннее утро жене управляющего замком Вере Калабовой снился цветной сон. Одетая только в развевающиеся полоски легкой материи, она шла по внутреннему двору замка. Пели птицы, порывистый ветер развевал ее более чем скромное одеяние и золотые волосы. Ветер был теплый, она чувствовала его в ладонях и между пальцами, играла с ним. На пороге своей квартиры появился Болеслав Рамбоусек, одетый в белый фрак с черным галстуком-бабочкой. Хотя костюм был весьма торжественным, на голове у него красовалась обычная полотняная фуражка. Откуда-то прискакал гнедой конь, точно такой, как на картине в галерее. Там, на холсте, восседал на этом коне князь Коллоредо-Мансфельд. Во сне гнедой был без седока. Рамбоусек легко вскочил на коня и поехал по двору. Медленной легкой рысью. Он подпрыгивал в седле, вытаращив глаза и высунув язык — как чудища, которых он вырезал. Потом он встал на седло и перескочил на второй этаж. Уселся на балюстраду и стал болтать ногами. Вера хотела крикнуть ему, чтобы он был осторожней. Но не успела — Рамбоусек уже начал падать. Опускаться. Медленно-медленно. Она побежала, чтобы подхватить его. И действительно подхватила. И тут увидела, что держит на руках того молодого человека, которого вчера по ошибке задержали. Ботаника. На нем была парадная форма прусского королевского полка, которая висела в витрине в прихожей княжеских покоев. Ботаник стал на ноги, поцеловал ей руку и потащил за собой, желая догнать скачущего гнедого. Копыта отчетливо цокали по плитам песчаника. Цокали и цокали. А они никак не могли догнать коня, Вера спотыкалась, вот-вот упадет... И проснулась.

Цоканье копыт продолжалось.

Она села.

Было светло, по решетке окна стучали чем-то железным. Спальня находилась на первом этаже, и достать до окна было проще простого.

Она взглянула на Властимила Калаба — он тихо похрапывал.

Под окном стоял весьма упитанный сотрудник общественной безопасности, тот, что вчера утром представился им как поручик Беранек.

Она подошла к окну, стягивая на груди ночную рубашку.

— Простите, — нахально сказал он. — Вы, как вижу, еще спите...

— Я уже нет, — прошипела она, — но мой муж спит.

— Я всего на минутку. Только на несколько слов.

— Прямо сейчас? Я не одета.

— Вообще-то уже утро, — бесцеремонно заметил поручик. — У нас много работы, а тут надо проверить одну деталь...

— С деталью можно бы и подождать, — прошептала она.

— Можно и так, через окно... Вдруг вы случайно знаете, тогда и супруга будить не понадобится. К пану Рамбоусеку в пятницу или в субботу никто не заходил?

— Случайно знаю, — сказала она. — Именно случайно... Его сын. А до полудня двое молодых людей.

— Кто такие?

— Этого я не знаю,

— Может быть, вспомните, как они выглядели?

— Как выглядели? Один — худой высокий блондин. А второй немного ниже, светловолосый. Высокий был в очках.

— А раньше вы их не видели?

— Никогда.

— Они говорили еще с кем-нибудь?

— Не знаю. Может быть, с доктором Чернохом. Потому что они спрашивали, где найти пана Рамбоусека. Его не было дома. Вот они и хотели поговорить с директором музея. А это доктор Чернох. Музей помещается на третьем этаже. Пан Чернох там бывает и в субботу. И я послала их туда.

— Значит, вам неизвестно, говорили они с доктором Чернохом или нет?

— Неизвестно.

— Простите, а где живет доктор Чернох?

— В доме за бензоколонкой.

— Огромное спасибо, — поблагодарил поручик Беранек так любезно, как только мог. — И доброго утра... До свидания.

Вера кивнула. Снова легла в постель и закрыла глаза. Властимил Калаб все так же тихо похрапывал.

Она попыталась вернуть прежний сон...

Уснула. Только сон не вернулся.

68

— Ну вот! — крикнул поручик Беранек, врываясь в номер гостиницы «Рыхта», где два часа назад уснул капитан Экснер. — Они у нас в руках!

Экснер испуганно вскрикнул и сел на постели.

Сообразив, в чем дело, он остался сидеть, скрестив ноги, положив руки на икры и опустив голову — точь-в-точь безутешный йог, предающийся медитации.

— Бог меня карает, — сказал он тихо и смиренно. — Ночь на дворе, а я глаз сомкнуть не успел. Кто у тебя в руках?

— Те двое.

— Какие двое?

— Что разговаривали с Рамбоусеком в «Лесовне».

— Где они?

— Не знаю. Наверно, дома, в постели. Или ночуют где-нибудь в другом месте. Еще рано, все порядочные люди спят.

— Треплешься, — кротко заметил Михал Экснер. — Страшно. Просто страшно. Откуда ты знаешь, что это они?

— Если выяснится, что один из них был длинный тощий блондин в очках, а второй пониже ростом, тоже блондин и с фотоаппаратом, и если тот длинный был в синей рубашке или куртке, а который пониже — в яркой майке, то я знаю, кто это.

— Ну-ну.

— У кого мне проверить, как они были одеты? Я мигом.

— Минутку. — Капитан Экснер спустил ноги с постели. — Ты уже достаточно поработал. Эту деталь я выясню сам.

— Да я с удовольствием...

— Не сомневаюсь. — Моргая заспанными глазами, Экснер осмотрел комнату. — Где же тут телефон?

— Не найдешь, — злорадно ответил поручик Беранек. — Здесь телефона нет. Внизу. У стойки. Или рядом, на почте. Или в кабинете поручика Шлайнера.

— Не скаль зубы, — жестко бросил капитан Экснер. — Беги к Шлайнеру. Я сейчас приду.

69

В отделении было полно народу. Пришли даже те, кто не дежурил, приехал из Мезиборжи надпоручик Чарда, скучал здесь шофер служебной машины из Праги Богоуш Вок с коллегой. Сюда и явился Беранек, а четверть часа спустя — капитан Экснер.

— Вот вы и снова у нас, товарищ капитан, — сердечно приветствовал Экснера надпоручик Чарда. — Рад вас видеть.

— Нашел чему радоваться, — тихо пробурчал капитан Экснер. Глаза у него все еще были заспанные, под ними залегли синие тени, а волосы на висках и сзади на шее были мокрые, потому что он долго держал лицо под струей холодной воды. Экснер огляделся. — Н-да, жизнь бьет ключом, — заметил он со вздохом и обернулся к Шлайнеру: — Товарищ поручик, нет ли у вас какой-нибудь каморки, откуда я мог бы позвонить?

— Вот мой кабинет... Но я бы хотел, товарищ капитан...

— Да?

— Чтобы вы прочитали вот эти показания... Жены Рамбоусека... — Он протянул Экснеру бумаги. — Вот.

— Ага...

— Какой вам нужен номер, товарищ капитан?

— Я сам найду. Думаю, у вас есть телефонный справочник. Да, вашего района, разумеется. Благодарю. Я на минуту закроюсь у вас. — Он взглянул на Беранека и добавил: — Я сам выясню. — Прочитал показания и спросил, не поднимая глаз: — Вы с этим уже что-нибудь делали?

— Никак нет, товарищ капитан, — ответил Шлайнер. — Вас ждал.

— Поезжайте за ним, за этим Бедржихом Рамбоусеком. Если его там не окажется, разыщите. Если он исчез, то это и проще и хуже... — Он положил бумаги на стол. — Да, товарищ поручик, не слишком ли нас тут много? Ведь еще Влчек приедет с ребятами...

— Не знаю, товарищ капитан, а вдруг понадобится...

— Нас тут слишком много. Кто свободен от дежурства — по домам.

— Правильно, — согласился Чарда. — Послать за задержанным Коларжем?

Экснер уже стоял в дверях кабинета Шлайнера.

— Пока не надо...

Он закрыл за собой дверь, вздохнул. Посмотрел сквозь занавески на тихую площадь. Сел за стол, подвинул ближе аппарат.

Полистал справочник, нашел Мезиборжи. Отыскал фамилию и набрал номер.

Он держал трубку и слушал гудки. И только теперь ему пришло в голову взглянуть на часы. Полшестого. Ответил сонный женский голос.

— Можно попросить Муршову? Лиду? — сказал он.

Женский голос в трубке был очень сердит:

— Вам не кажется, что еще слишком рано?

— Кажется... — Экснер запнулся, помолчал немного, приоткрыв рот, а нотой добавил: — ...пани учительница.

— Простите, а кто это говорит? — спросил женский голос.

— Если вы Квета Кремпова...

— Да.

— Экснер. Михал Экснер. Капитан.

— Вы в Опольне?

— Где же еще.

— Она впуталась во что-нибудь, пан капитан?

Он засмеялся.

— Сейчас я за ней схожу. Капитаны интересуются нами не каждый день. Прощайте, пан Экснер.

— До свидания, — сказал капитан Экснер почти робко и смиренно, потому что относился к незамужним женщинам старше среднего возраста с безграничным почтением.

Ждал он недолго.

— Что случилось?

Он даже испугался — так она выкрикнула эти слова.

— Что-нибудь с Эрихом?

— Да нет... Это ты, Лида? Лида, Эрих тут ни при чем, я его даже не видел. А у вас не соскучишься!..

— Еще бы.

Михал Экснер посмотрел на площадь, откуда выезжали утренние автобусы. Возле гостиницы заправщица открывала бензоколонку, там уже стояла очередь из восьми машин. Перед «Рыхтой» шофер экскурсионного автобуса заводил свою застекленную стальную коробку.

— Да, здесь полный покой. Ни души. Ты спала?

— Вязала тебе шарф.

Он закашлялся.

— Не сердись. Что поделаешь... Я звоню тебе не... не затем, чтобы услышать твой голос. Хотя и затем, разумеется тоже. Понимаешь, вчера я кое-что забыл.

— Сомневаюсь, — возразила она спокойно. — По-моему, ты не забыл ничего.

— Да нет, — сказал он мягко и терпеливо, словно уговаривая капризного ребенка. — Я забыл тебя спросить, как выглядели те парни, с которыми Рамбоусек разговаривал в субботу вечером в «Лесовне».

— Боже мой! И из-за этой чепухи ты меня будишь?

— Мне необходимо выяснить. Вчера, в волнении...

— А если я тебе скажу?..

— То я оставлю тебя до вечера в покое. И буду ждать у твоего брата в запаснике. Скажем, с семи до восьми. Вечером, разумеется. Я буду ждать тебя.

Послышался неясный звук. Строгий голос Лиды Муратовой сообщил:

— Один из тех двоих, товарищ капитан, был длинный, светловолосый, в очках с черной оправой. Очень высокий. Второй меньше ростом, тоже светловолосый. Они были в...

— Это я уже слышал. Спасибо.

Ответа не последовало. В трубке щелкнуло. Капитан Экснер поднес трубку к лицу, с минуту удивленно смотрел на нее, а потом тоже положил на рычаг.

И вдруг понял, что страшно голоден.

70

Поручик Беранек достал из нагрудного кармана черный блокнот.

— Ну что?

— Это они.

Беранек кивнул, словно речь шла о вещи самоочевидной, и открыл нужную страницу.

— Директор музея доктор Камил Чернох сегодня утром сообщил мне, что еще в пятницу до полудня к нему заходили два редактора из журнала «Молодые горизонты». По словам доктора Черноха, это были фоторепортер Луцек и журналист Рихард Поган. Они приехали к Рамбоусеку, но не застали его дома. Поэтому отправились в музей. В субботу названные лица вновь заходили к Черноху, только на минуту, потому что Рамбоусека до обеда опять не было дома. Говорили они с Рамбоусеком или нет, Чернох не знает. Когда они уехали, ему также неизвестно.

Капитан Экснер кивнул.

— Товарищ поручик, — спросил он Шлайнера, — у вас тут не найдется «Молодых горизонтов»?

— Были где-то, сейчас поищу... — Поручик принялся копаться на книжных полках. — Только номер наверняка старый...

— Неважно...

— Вот, пожалуйста.

Михал Экснер полистал журнал, нашел выходные данные.

— Беранек! Позвоните нашим в Прагу. Прямо сейчас. Пусть они немедленно свяжутся с главным редактором «Молодых горизонтов», — он нашел строчку и прочитал по складам: — Та-ней Враб-цо-вой. Сейчас начало седьмого... она наверняка дома... Или с ее заместителем Мелихареком. Пусть они разыщут этих своих редакторов. Между одиннадцатью и двенадцатью мы заглянем в редакцию. Может быть, даже раньше. Мне нужен хотя бы один из них.

— Можно им сказать, в чем дело?

Экснер вздохнул.

— Этого я и сам не знаю. Прежде всего пусть выяснят, были ли эти двое в Опольне. Если эта... — он снова заглянул в выходные данные, — ...Таня в курсе. В случае отрицательного ответа, — он взглянул на часы, — пусть позвонят до семи. В семь пятнадцать я выеду с Богоушем в Прагу.

— Сейчас пять минут седьмого, — заметил поручик Беранек.

— Ты хочешь сказать, что мне пора повидать Влчека.

— Именно.

— Я проголодался. Пусть Богоуш заедет за мной к Влчеку. А я что-нибудь куплю по дороге. — Он выглянул в окно. — Ого, тучи... Товарищ поручик, — обратился он к Шлайнеру, — показания Рамбоусековой весьма любопытны. Как тут у вас насчет соблюдения служебной тайны?

— За это я ручаюсь, товарищ капитан.

Экснер показал рукой на небо.

— Какие тучи... Гроза собирается.

71

Прежде чем идти в замок, он вернулся в гостиницу за зонтиком. Вскинул его на плечо, словно ружье, и пошел вдоль площади. «Молоко» — отпуск, самообслуживание еще закрыто, бистро тем более. Он чувствовал себя как бродячий пес, хотя, конечно, ничуть не походил на него. Посмотрел на овощную палатку — тоже закрыто, и нигде ни груши, ни куска гнилого арбуза...

Он подумал о банке апельсинового сока и совсем приуныл.

Счастье улыбнулось ему в улочке, ведущей к замку, где была еще одна молочная. Он купил у старой продавщицы литр молока, два больших рогалика и вафли, по ее словам свежие. На это утверждение ее, вероятно, спровоцировал отчаянный взгляд, каким Экснер обвел полки, где ровными рядами стояли коробки со всевозможными сухарями и пакеты с мукой. Казалось, они приросли к полкам, были там всегда, испокон веку.

В одной руке бумажный пакет, в другой — полиэтиленовый мешочек с молоком, под мышкой зонтик — так капитан Экснер направился к замку.

Поднялся ветер. Гнулись деревья за оградой французского парка. Пыль вздымалась столбом и кружилась на углах. Какая-то белая бумажка летела высоко над крышами домиков.

Многих, наверно, охватила тоска, подавленность, ведь утренние грозы производят странное впечатление. По крышам и по мостовой застучали первые капли; капитан Экснер взял оба пакета в одну руку и раскрыл зонтик.

Навстречу ему бежала светловолосая женщина — Вера Калабова.

— Бегу в молочную, — засмеялась она, — а зонтик забыла...

— Я подожду вас.

Ветер гремел черепицей на крышах, срывал с деревьев листья. Экснер прижался к ограде. Наконец сверкнула молния, грянул гром, и ливень обрушился в полную силу.

Ветер рвал непослушный зонт из руки Экснера. Хорошо еще, что эту руку придерживала пани Калабова.

— Вы приехали не в самое удачное время, — сказала она.

— Правда?

— Эта вчерашняя неприятность...

— Неприятность? Когда меня арестовали?

— Да. А сегодня еще гроза. Вы в парк? В такую рань?

— Нет, — ответил он, — в галерею.

— Доктор Чернох дал вам ключ?

Он неопределенно хмыкнул.

— Вот только не знаю, где позавтракать... И сумею ли пить молоко из этого мешочка...

Она засмеялась:

— Можете расположиться в канцелярии. Я дам вам кружку, пан доктор.

— Вы необычайно любезны, пани Калабова, — галантно ответил он и, усмехнувшись, ступил сверкающими ботинками в лужу.

72

— Слышишь, мама, — окликнул мальчик; он шел из ванной в кухню завтракать и снял в прихожей трубку телефона, — кто-то звонит.

— Бегу! — крикнула из спальни Таня Врабцова. Она в это время заплетала перед зеркалом косу, которая очень шла ей, хотя лучшие ее годы уже миновали. — Спроси кто.

Мальчик послушался. Потом прикрыл ладонью микрофон.

— Мама... это из общественной безопасности!

— Не волнуйся, малыш, — сказала она, доканчивая прическу, — кто-то нас разыгрывает. — Потом взяла трубку. — Врабцова.

— Главный редактор «Молодых горизонтов»? — спросил мужской голос.

— Да.

— Это говорят из управления общественной безопасности. Уголовный розыск. Надпоручик Вонек. Товарищ главный редактор, у вас в журнале работают товарищи Поган и Луцек?

— Да.

— Они в Праге?

— Насколько я знаю, да. Поган наверняка. Сегодня он должен прийти в редакцию.

— Спасибо, — сказал голос. — А вы случайно не знаете, они не были в конце прошлой недели в Опольне?

— Были. Я точно знаю. Что-то произошло?

— Нет. Ничего особенного. Пока трудно сказать, в чем дело. Нам надо с ними поговорить. Часов в одиннадцать-двенадцать или немного раньше к вам в редакцию зайдет капитан Экснер. Он хочет поговорить с этими товарищами. Хотя бы с одним из них.

— Конечно. Пускай приходит. Они будут в редакции, оба.

— Спасибо, товарищ, — поблагодарил голос вполне конкретного поручика Вонека, и он положил трубку.

То же самое медленно и задумчиво сделала и Таня Врабцова. Потом она пошла завтракать с сыном, но была не слишком разговорчива.

За кофе, оставшись в одиночестве и закурив сигарету, она все же не утерпела и позвонила Рихарду Погану.

— Слушай, Ришо, — начала она со своей всегдашней решительностью, — что вы натворили в Опольне?

— Господи, да ничего, — удивленно ответил солидный редактор Рихард Поган. — А что мы там могли натворить?

— Мне звонили из уголовного розыска. Приходи в полдевятого. Ко мне. И позвони Луцеку.

— Ему тоже прийти? Он должен сегодня ехать снимать.

— Никуда он не поедет. Потому что в одиннадцать в редакцию придет некий капитан Экснер. Потолковать с вами.

— Ну и ну! — удивился Поган. — А что ему надо?

— Я этого не знаю, мой мальчик, — сказала Таня Врабцова с ядовитым спокойствием. — А вот вам бы знать надо. Привет!

— Но...

Она решительно положила трубку, потому что знала: информация все равно от нее не уйдет; она лишь отдалила сладостный миг познания.

73

Он сидел за низким столиком у окошечка, выходившего под арку, скромно, как бедный странник в людской, пил из кружки теплое молоко и закусывал рогаликом. Вера оставила его в одиночестве ненадолго — ровно настолько, сколько нужно, чтобы вытереть забрызганные ноги и сменить туфли.

Властимил Калаб, очевидно, привык завтракать один.

— Надолго к нам?

— Даже не знаю, — Экснер был рад, что не приходится все время только лгать. — На несколько дней наверняка.

— Когда они уедут, будет спокойнее.

— Конечно. Конечно.

Она уселась в кресло, спиной к окну. Во внутреннем дворе из старых водосточных труб хлестали потоки воды.

Она закинула ногу на ногу, сложила руки, и Экснеру сразу показалось, что канцелярия — самое уютное место на свете.

За окном под аркой свистел ветер.

Капитан напустил на себя задумчивый вид. Потом покачал головой.

— Некстати я приехал. Тут случилось несчастье... Говорят, пожилой был человек?

— Вы имеете в виду Рамбоусека?

— Вероятно, кто-то его ненавидел?

— Знаете, — она снисходительно улыбнулась и сказала тоном человека, умудренного жизненным опытом, — я думаю, это из-за денег.

— А у него были деньги?

— Наверняка. Как слесарь Рамбоусек зарабатывал не много. Но он был мастер на все руки; рядом с манежем у нас есть столярная и слесарная мастерская. Там он делал левую работу и кое-что для нас, для замка. По счетам. У него было разрешение национального комитета. Ну и сапожничал.

— Сапожничал?

— Сначала только сапожничал. Раньше у него была мастерская. Возле площади, как идти к мельнице; может, вы там уже были...

Он усердно кивал, набив рот.

— Иногда и обувь шил. Знакомым. Треногий табурет стоял у него в слесарной мастерской. Мне он в прошлом году сшил зимние сапоги. По картинке из «Бурды». Сказал: «Для смеха, вдруг разучился».

— Ну и как?

— Очень удачно вышли.

— Человек был, значит, весьма работящий.

— Он не умел сидеть сложа руки. Ну и время от времени продавал какую-нибудь из своих странных картин. Некоторым нравились и его пучеглазые чудища. Я лично от них не в восторге.

— Я ни одного не видел.

— Он выреза́л их из дерева. Вот такие большие. У него дома их уйма. Если вам разрешат, загляните туда. Может, и у доктора Медека что-нибудь есть, он прямо молился на Рамбоусека.

— Кто же мог это сделать?.. — размышлял Экснер.

— Арестовали Коларжа, лесоруба,пан доктор. Все знали, что он не выносит Рамбоусека. Старика ведь вообще мало кто любил. Коларж мог бы это сделать только спьяну. И то скорее в пивной, чем в лесу. Хотя... кто знает. Деньги ему нужны всегда, потому что они здорово пили...

— Кто? Коларж и Рамбоусек?

— Нет. Коларж и его сожительница. Они живут за мельницей. В ее лачуге.

— Значит, выяснить будет трудно, — вздохнул он.

— Еще бы. Кстати, у старика есть сын. В последнее время он иногда приезжал. А жена от Рамбоусека сбежала, говорят, сразу после свадьбы.

— Ну и ну, — заинтересованно произнес Экснер, — а почему?

— Не знаю. Мы здесь всего восемь лет. А она сбежала лет двадцать назад.

— Почему же от трудяги Рамбоусека, — рассуждал Экснер, который в это утро, вероятно, под влиянием погоды, неважного завтрака и сонливости то и дело разглагольствовал, как этакий философ-самоучка, — почему от него, человека, работавшего не покладая рук и, наверно, жившего размеренной жизнью, сбежала жена?

Вера засмеялась.

— Какой образ жизни он вел тогда, я не знаю. А сейчас — очень размеренный. Пил мало, только и знал работу. Одно плохо, — сказала она опять тем же тоном — тоном женщины, которая выше всякой грязи и низостей мира, — болтлив был. Страшно любил спорить. Только с ним никто спорить не хотел. А его хлебом не корми — дай поболтать.

— Вы наверняка так и поступали, пани Калабова, — сказал капитан Экснер с видом человека недалекого и самонадеянного.

— Конечно. Он ведь как ребенок, его нельзя было принимать всерьез.

— Стало быть, Рамбоусека считали ворчливым и злым старикашкой, — грустно улыбнулся капитан Экснер, — видели в нем скупердяя, у которого денег куры не клюют.

— Вот именно, пан доктор. Напоследок он рассорился с собственным сыном. В пятницу. Да как рассорился! Просто цирк! Хорошо еще, что во дворе не было ни одной экскурсии. Представляете, Рамбоусек гнался за сыном по двору и бросал в него полешками. Едва не разбил вот это окно. А потом сплюнул, собрал полешки и вернулся домой.

— Он что-нибудь кричал?

— Ничего. Оба не издали ни звука. Я сидела на том самом месте, где вы сейчас. И видела, как сын вышел из дверей, обернулся — видимо, сказал еще что-то, — и вдруг мимо него пролетело поленце, потом второе, он едва успел увернуться. Даже двери закрыть не смог. А когда зашагал по двору, Рамбоусек вдруг показался на пороге с полешком в руках, примерился и бросил в сына, прямо в спину попал. Словом, было бы смешно, если бы... — Она запнулась. — Иисусе, — сказала она вдруг вполголоса и прикусила нижнюю губу.

— Что такое? — удивленно заморгал Экснер. Сначала он взглянул на Калабову, а потом украдкой на часы. Времени оставалось совсем мало.

— Если б не такой конец. Ведь...

— А вы знаете, какой был конец?

— Мне сейчас пришло в голову... Что, если родной сын...

Экснер пожал плечами.

— Говорят, и такое бывает.

— Вот видите.

— Случиться может все, пани Калабова, — сказал он. — И такой вариант более чем правдоподобен. Но говорят, кого-то уже забрали.

— Наверно, им что-то известно.

— Скорее всего, — кивнул он. — Только ведь ссора произошла в пятницу, убили Рамбоусека в субботу, а нашли в понедельник. Значит, если они поссорились в пятницу... Хотя это роли не играет, сын мог приехать сюда еще раз, — рассуждал он как будто бы вполне серьезно.

Она улыбнулась почти материнской улыбкой.

— Любите играть в сыщика?

— Пожалуй, — согласился он с деланным воодушевлением. — Я частенько так размышляю... Здесь, в Опольне, населения, скажем, тысячи три. Представьте себе, две-три тысячи человек. Что они делали в субботу вечером? Где были все эти люди в ту минуту, когда в парке встретились двое — Рамбоусек и его убийца? Например, где были вы, где был ваш супруг?..

— У меня прямо мурашки по спине, пан доктор!

— Давайте попробуем. — Он весело потер руки. — Сможете ли вы вспомнить... Раз уж мы играем в сыщиков.

— А мне незачем вспоминать. Мы сидели здесь. До двенадцати. Играли в канасту. Я, мой муж, Олина Домкаржова... Она студентка, работает в каникулы экскурсоводом и живет рядом с нами, под аркадами. — Вера запнулась. — Четвертый пришел уже в темноте, чтобы никто его не видел. Если начнут расследовать и станет известно, кто этот четвертый, Опольна прямо ахнет...

— А расследовать начнут, — нахмурился Михал Экснер. — Безусловно. Кто же он?

— Наверно, мне не стоит этого говорить, даже вам.

— Придется, иначе какая же игра.

— А если...

— Думаю, будет лучше, если узнаю я, а не поручик Шлайнер.

— Господи! — воскликнула она. — Только Шлайнера не хватало! Тогда жди еще убийства!

Капитан Экснер допил молоко.

— Вы там у них... слышали что-нибудь? — спросила Калабова.

Он грустно покачал головой. Вздохнул. Во двор въезжала машина, и это наверняка был Богуслав Вок.

— К Олине ходит доктор Гаусер из больницы, — выдохнула Калабова.

И капитан Экснер пожалел, что надо заканчивать приятный разговор с милой, гостеприимной хозяйкой.

— Вон оно что, — протянул он.

— Я знаю, пойдут сплетни... Наверно, мне бы надо его...

— Нет. Лучше не надо. И не сердитесь на меня, бога ради. — Он просительно взглянул на нее. — Я сделал ужасную глупость. Вчера я вам солгал. Собственно, я мог себе позволить так говорить, потому что был еще в отпуске. Однако начальство обо мне вспомнило. И сегодня я уже при исполнении служебных обязанностей. Разрешите представиться: доктор Экснер.

— Но ведь вчера, пан доктор...

— Да, конечно... Только я не ботаник. Я доктор правоведения.

— Юрист?

— Да. И капитан. Я служу... Все дело в том, что я из уголовного розыска. Вот мое удостоверение пани Калабова. Только, пожалуйста, прочитайте спокойно; понимаю, вы взволнованы. Я еще зайду к вам сегодня. Я не могу вам приказать, чтобы вы никому не рассказывали о нашем разговоре, но так все же будет лучше. А с тем женатым доктором, который ходит сюда на свидание со студенткой Домкаржовой, лучше вовсе не говорите. Обещаю вам сохранить это в тайне. Супружеские измены не мой профиль, я не частный детектив. Так что... Да, да, вам бы надо... Вот здесь в шкафчике... Ром? Пожалуйста. Рюмку? Ага. Из бутылки. Да, пани Калабова, так, пожалуй, лучше.

74

Богуслав Вок подъехал прямо к лоджии, чтобы Экснер мог сесть в машину, не замочив ног. Но проку от этого был мало. Вода, хлеставшая из водосточных труб, разлеталась далеко во все стороны, а ветер, стремительно круживший по внутреннему двору, разбрасывал капли дождя повсюду.

Экснер скользнул в машину, положил мокрый зонтик на переднее сиденье. А когда машина развернулась, поднял руку и приветственно помахал в сторону канцелярии.

— Богоуш, — вздохнул он, — я весь мокрый, как водяной. И спать страшно хочется...

— Ну и спи, — отозвался Вок. — Одеяло там, сзади.

Оно лежало за сиденьями. Капитан Экснер разулся, снял рубашку и брюки, тщательно повесил их на спинку переднего сиденья и прикорнул под одеялом.

Уснул он не сразу. Еще слышал, как по крыше машины хлещут потоки воды, а сквозь шум мотора доносятся раскаты грома.

Внезапно он поднялся:

— Минутку, Богоуш! Чуть не забыл. На станцию. Сперва на станцию. Спать буду потом.

75

— Ну, ребята, — энергично начала Таня Врабцова. — Что произошло? — Она облокотилась на письменный стол и, сцепив руки, положила на них подбородок. К письменному столу был придвинут огромный стол заседаний, с которого при желании мог бы взлететь небольшой самолет. Рихард Поган сидел на дальнем конце, а Моймир Луцек занял стул ближе к середине «взлетной полосы». — Ну, выкладывайте!

Известный репортер Поган машинально поправил очки и согнулся, точно плакучая ива.

— О чем ты, Таня?

— Послушайте, вы были в Опольне?

— Ясное дело. Репортаж готов. Ты ведь уже читала? В понедельник я оставил его тут, на столе.

— Читала, хороший репортаж.

— А фотографии, — отозвался Луцек несколько ворчливым тоном: ему претил Танин энергичный стиль, — я тебе отдал сейчас, так что мы не знаем...

— Я не о репортаже. Только вот, глядя на все это, я думаю... — Одной рукой она перебирала фотографии. — Думаю, что об этом деятеле вы пишете, пожалуй, слишком много. Надо бы дать пошире фон, показать весь город, как он живет, и вообще... А если уж о нем самом, то побольше о его творчестве. Что-нибудь о мастерской, раз уж он самодеятельный художник. Только почему вами интересуется уголовный розыск?

— Н-да, загадка... — произнес Рихард Поган. Как большинство очень рослых мужчин, он говорил рассудительно и неторопливо.

— Ришо?

— Разве что это как-то связано... С нашим фотоматериалом.

— Теперь я совсем ничего не понимаю. — Она взглянула на часы. — Ну вот что, выкладывайте, да покороче. Мне еще надо к директору, а в одиннадцать придет этот капитан.

— Что ему надо? — сказал Луцек. — Тут явно какое-то недоразумение. Насколько я помню, Ришо даже правил движения ни разу не нарушил. Вот разве лесенка...

— Какая еще лесенка? Кто-нибудь собирал у дороги сливы, а вы машиной сбили лесенку?

Рихард Поган долго качал головой.

— Да нет, что ты, Таня. Совсем другое. Понимаешь, в пятницу вечером мы Рамбоусека не нашли, мы разговаривали с ним в субботу. Утром. Он был занят. Делал срочную работу. Мы заходили к нему в столярку, нас послал туда директор музея. И Рамбоусек договорился с нами на после обеда. Только эта работа затянулась у него почти до вечера, а мы тем временем гуляли в парке и по городу. Потолковали с ним часок, и он пригласил нас поужинать. В загородный ресторан. Вот об этом я и написал репортаж. И мы договорились, что в воскресенье придем к нему на квартиру и сделаем снимки. Он сказал, что получится здорово, окна-де у него выходят на восток, а погода стоит отменная, так. что получатся и тени и... все в таком духе. После мы уехали, нам не хотелось сидеть там целый вечер. Ну, а утром не нашли его. Нигде. Дома его не оказалось, мы носились вокруг замка, злые как черти. Потом нас осенило — покричим в окно. Он живет... Ну, это что-то вроде бельэтажа. Окно было открыто, мы покричали — без толку. Вот и подумали... — Рихард Поган запнулся и взглянул на Луцека. — Подумали, не случилось ли с ним чего. Ну, а поблизости мы еще прежде заметили лесенку... Моймир и залез туда. Только деда там не было. Потом я тоже залез...

— Потрясающе! — воскликнула Таня Врабцова. — И ты тоже?!

— Да. Потому что Моймир позвал меня взглянуть. — Рихард Поган почесал шею. — Видимо, в том, что мы там увидели, и зарыта собака...

— Не драматизируй, — поморщился Луцек. — У старика царил потрясающий, невообразимый кавардак. Словно фурия промчалась. Что там землетрясение — ерунда. Там поработало десятка два вандалов, не меньше. Все уничтожено, переломано, испорчено, порвано. Но общее впечатление... Какая причудливость, просто фантастика! Это надо было видеть. Впрочем, — добавил он, — я там немного пощелкал.

Таня Врабцова покачала головой. Теперь ей все стало ясно.

— В квартире побывали воры, а вы не заявили куда следует и смылись.

— Послушай, — сказал Поган. — Ну кому заявишь в воскресенье. И потом, старик мог сам устроить этот разгром. Он был тогда чертовски зол... И в разговоре несколько раз обронил, что все равно когда-нибудь все разобьет и уничтожит, чтоб никому ничего не досталось. Нам показалось, у него какие-то семейные неурядицы. Вот мы и исчезли потихоньку...

— С ума сойти! — И Таня Врабцова, главный редактор «Молодых горизонтов», всплеснула руками. — Они исчезли! А вас нашли! В два счета. Вдруг там что пропало?

Поган опять погладил затылок.

— Тогда это вряд ли будет приятно, — проговорил он. — Но нас ведь было двое, так что...

— ...вы могли унести побольше, — докончила Таня. — Красота, ей-богу, — Она сняла трубку, набрала номер. — Вацлав, это Таня. Ты можешь зайти ко мне на минуту? Да, прямо сейчас. Спасибо.

— Кого ты зовешь? — спросил Луцек. — Ронбека?

— Да. По-моему, он вам обоим понадобится.

76

— Я в вашем распоряжении, — сказал дежурный по станции. — Готов следовать за вами, товарищ капитан. Разумеется, после службы.

Капитан Экснер закрыл удостоверение, спрятал его в ладони и с каким-то смущением оглядел чуть ли не музейную обстановку — да, ей самое место в музее истории техники, а не на современной станции. Он улыбнулся невысокой кассирше и возразил:

— Ну что вы... Вам никуда и не надо идти, пан Вондрачек. Достаточно будет, если мы немного постоим на перроне. Вон там, у ящика с цветами. Очень красивые цветочки, — обратился он к кассирше. — Это вы выращиваете?

Она покачала головой.

— А кто же?

— Я, — ответил Вондрачек. — Я живу здесь пятьдесят лет. Мой отец был начальником станции. На перрон, конечно, можем выйти, товарищ капитан. — И он надел фуражку, как привык с молодых лет, щегольски, набекрень.

Поезд только что ушел, перрон был пуст. Михал Экснер, опершись о чугунную ограду, наблюдал за воробьями, сновавшими между рельсов.

Пан Вондрачек с минуту колебался — то ли ему стоять навытяжку, то ли удобно опереться, как этот молодой человек. В конце концов он все же решил последовать примеру Экснера, хотя и несколько конфузился. Возможно, так он стоял на перроне впервые в жизни.

— Красиво здесь, — одобрительно заметил Экснер. — Тишина, покой...

— Да, линия не слишком оживленная. Я привык.

— Пан Вондрачек, что вы думаете об этом деле?

— О каком, простите?

— О том, что случилось с паном Рамбоусеком.

— Просто невероятно. В нашем спокойном, тихом городе.

— И способ... — задумчиво проговорил Экснер.

— Простите, не понял. Способ? Чего?

— Убийства.

— Я ничего об этом не знаю, пан капитан.

— Ах так! — обронил капитан Экснер небрежно. — Я думал, все уже знают. И в городе, и в окрестностях. Как всегда в провинции.

— Со мной об этом никто не говорил, пан капитан.

— Дело не в этом, — сказал Экснер, казалось, очень заинтересованный голубями на крыше склада. — Вы дежурили в субботу вечером, да?

— Да, так вышло. Поскольку я тут живу, я охотно подменяю...

— Конечно. Все правильно. И в котором часу проходят последние поезда?

— На Мезиборжи в двадцать три пятьдесят три, на Градец в ноль пятнадцать.

— А перед этим?

— Двадцать один пятьдесят, двадцать два тридцать четыре.

— Вы не заметили ничего необычного? Кто садился, кто выходил...

— Погодите, дайте подумать.

— Пожалуйста.

Минутой позже Вондрачек отрицательно покачал головой.

— Нет. Я все перебрал — в самом деле нет. Последним поездом из Мезиборжи приехала группа парней и девчат. С какого-то бала. Некоторые вернулись еще тем, предыдущим. — Он помолчал. Пожал плечами. — Да. Кто-то приехал из Градеца. Да... Пан Кодет. У него в Градеце дочь. И какой-то незнакомец уехал. Я продал ему билет. До Лоучны. Пожалуй, больше я ничего не припомню...

Капитан Экснер пожал плечами.

— Что поделаешь. Такой случай. Вы подумайте еще, пан Вондрачек. А если что-нибудь вспомните, позвоните. И скажите поручику Шлайнеру, чтобы он передал мне. Вы знаете его?

— Конечно. Его отец иногда работал тут на станции. На выгрузке для сахарного завода, и вообще. Порядочный, честный человек.

— И в наши дни можно встретить порядочного человека, — улыбнулся Экснер.

— Конечно, товарищ капитан.

77

Юрист издательства (кроме книг, оно выпускало газеты и журналы, в том числе и «Молодые горизонты») доктор Вацлав Ронбек, крупный знаток авторского права и гроза всех, кто зарабатывал или подрабатывал гонорарами, был явно рад. Он с откровенным удовольствием просмотрел все опольненские фотографии, включая сделанные в квартире художника, расхохотался и провозгласил на редкость звучным голосом, который вполне подошел бы, скажем, старшему государственному советнику:

— Ну и разгром!

Он закурил вторую сигарету, снова положил фотографии на стол перед Таней Врабцовой и придвинул поближе пепельницу.

— Ха-ха, — удовлетворенно хохотнул он. Радость Ронбека, если принять во внимание его субъективное отношение к этому делу, была оправданна. Ведь приглашение говорило о том, что ему, как юристу, всецело доверяют, а вдобавок газетчики опять сели в лужу.

— Да, кстати, — сказал он громко, — там что-нибудь пропало?

— Кто его знает, — пожал плечами Рихард Поган. — Мы ничего не брали.

— Я надеюсь, — заметил доктор Ронбек. — И все-таки вдруг что-нибудь пропало? Как вы докажете, если преступника не обнаружат, — что вы не воры?

— Доказать, наверное, будет сложно, — отозвался Поган. — Господи Иисусе, ну что мы могли там взять и куда девать краденое.

— Суд это заинтересует лишь с точки зрения... как бы вам попроще объяснить... с точки зрения улик. Вот я и говорю: если преступника не найдут — и если, конечно, что-то пропало, — я вам не завидую. А если вы не докажете...

— Но как?! — в отчаянии воскликнул Луцек. — Как доказать, Вацлав?

Доктор Ронбек пожал плечами.

— Уж придется вам сочинить что-нибудь поправдоподобнее. А если не сочините, и если похищенная вещь представляла значительную ценность, и если милиция докажет, что вы были в квартире — а она это докажет и, скорей всего, уже доказала, — к тому же вы попали в квартиру незаконно...

— Что тогда? — спросила Таня Врабцова.

— Тогда, — зловеще продолжал доктор Ронбек, — придется доказывать, что до сих пор вы вели упорядоченную трудовую жизнь. В вашем случае доказать, пожалуй, возможно. И суд все учтет. Но, — доктор Ронбек вновь пожал плечами, — все зависит от того, как пойдет расследование и что именно пропало. Если ценность предмета незначительна... Тогда еще ничего. А если это нечто крупное... Тогда мне надо заглянуть в кодекс. Сроки я на память не помню. Многое также зависит и от того, была ли та вещь или те вещи, которые, возможно, пропали, частью обстановки замка. В таком случае это хищение социалистической собственности, и уже трудно говорить об условном...

— Послушай! — вскричал Луцек. — Вацлав! Мы же не воры.

— Суду, — веско произнес Вацлав Ронбек, — важны улики.

В кабинет заглянула секретарша.

— Таня, пришел товарищ из общественной безопасности. Извиняется, что опоздал. Говорит, если совещание, он подождет.

— Пусть войдет!

78

Михал Экснер блеснул в дверях светло-голубым костюмом и скромной улыбкой (Богоуш гнал вовсю, так что капитан успел еще забежать домой и немного привести себя в порядок).

— Простите, я в самом деле не помешал? — тихо спросил он.

— Пройдите, товарищ, — приветствовала его Таня Врабцова. — Собственно, мы вас ждем. Я — Врабцова. Это — товарищ Поган, а это — Луцек. А это — наш издательский юрисконсульт доктор Ронбек.

Экснер представился и сел у «взлетной полосы» спиной к окну.

— Кофе? — спросила Таня.

— Если можно.

— Разумеется. — И она распорядилась насчет кофе.

Капитан Экснер осматривался и молчал. Ронбек уселся поудобнее, предвкушая интересный разговор. Луцек весь напрягся, словно собирался ринуться в драку. Поган сгорбился, глаза его за стеклами очков были почти закрыты.

— Значит, вы уже говорили об этом, — сказал Михал Экснер.

— В той квартире что-нибудь пропало? — спросила Таня Врабцова.

— В какой?

— Этого, как его... — она заглянула в репортаж, — Рамбоусека.

— Мы пока не знаем, — произнес капитан Экснер медленно. — Пока не знаем, пропало ли там что... Тут, пожалуй, дело не совсем в краже, товарищ главный редактор. Видите ли...

— А в чем же?

— Скорее, — капитан Экснер потер кончик носа, — скорее, в убийстве. Так-то вот.

79

Все онемели, даже доктор Ронбек. А Таня Врабцова побледнела как полотно и забыла все свои энергичные словечки, какими привыкла решать сложные ситуации. Капитану Экснеру, видимо, было неловко, что он так их озадачил.

— С вашего разрешения, товарищ главный редактор, — он протянул руку, — я бы хотел взглянуть на фотографии и на репортаж.

Таня молча подала ему то и другое.

Он улыбнулся Рихарду Погану.

— С удовольствием читаю ваши статьи. Пожалуй, у нас нет репортера лучше. Насколько я могу судить...

Поган попытался улыбнуться.

Секретарша принесла кофе. Экснер поблагодарил и углубился в чтение. Просмотрел фотографии.

— У вас есть негативы? — спросил он Луцека.

— Конечно.

— Все это на одной пленке? Я имею в виду разгром в квартире.

— Да.

— Не дадите ли мне ее на время?

— Разумеется. Сейчас?

— Сейчас, если она вам не нужна.

— Так я сбегаю... — Луцек вопросительно взглянул на Таню Врабцову.

Та беспомощно пожала плечами.

— Пожалуйста, — сказал Экснер. — А я пока прочитаю. Он неторопливо читал, пил кофе. Это был рассказ об Опольне и о живущем там человеке огромного таланта, создающем поразительные скульптуры и яркие, красочные полотна.

— У вас есть второй экземпляр?

— Конечно, — кивнул Рихард Поган. — Вон там, на столе. — Он привстал.

— Не спешите, время есть. Возьмем перед уходом... По-моему, написано здорово.

— Завтра это должно было уйти в типографию, — напомнил Поган.

— Погоди, погоди, — остановила его Таня. — Товарищ нам скажет, можно ли...

— Что? — спросил Михал Экснер.

— Можно ли печатать этот материал.

— Я не хотел бы вмешиваться в ваши дела, — извиняющимся тоном проговорил капитан Экснер, — но там, вероятно, надо упомянуть... что этот человек скончался трагически и внезапно, что репортаж, собственно, посмертный...

Таня Врабцова решительно кивнула.

Вернулся Луцек с негативами. Капитан Экснер бегло просмотрел пленку на свет и сунул ее в карман.

— Дать вам расписку?

— Нет. Наверно, это ни к чему...

— Отлично. Ну что ж, товарищи, пойдемте побеседуем. И будьте любезны, захватите копию репортажа.

Экснер поблагодарил за кофе и попрощался с Таней Врабцовой. Доктор Ронбек не только вышел с ними в коридор, но даже спустился этажом ниже. У дверей его кабинета они сердечно пожали друг другу руки, и теперь Вацлав Ронбек мог прогуляться по коридорам, рассказывая своим звучным голосом о том, что Поган с Луцеком влипли в историю с убийством, да так, что вид у них сейчас весьма бледный.

— И это все потому, — добавлял он, — что считают, будто журналистам все дозволено. Ха-ха.

Они вышли из издательства и остановились на тротуаре. Экснер огляделся по сторонам.

— Ну, куда теперь?

— Ближе всего к «Пиаристам», — сказал фоторепортер Луцек.

— И готовят там неплохо. По крайней мере раньше там можно было поесть вполне прилично, — согласился Экснер. — И час вполне подходящий, чтоб пообедать да поболтать.

80

Они заказали обед. Экснер, как обычно, прибавил забот шеф-повару, потому что бифштекс заказал без яйца, но попросил, чтобы его обложили печенкой по-английски.

— Завтрак у меня был крайне скудный и не очень вкусный, — объяснил он своим спутникам. — Не взять ли нам по стаканчику сухого вина, если у них найдется каберне?

Поган и Луцек сочли, что им тоже не повредит.

— Так вот, — начал капитан Экснер, чью жизнеспособность подогревало сознание, что в кои-то веки можно как следует поесть, — считайте этот предварительный допрос дружеской беседой. Все, что мы сейчас обсудим, вы после обеда повторите для протокола на Бартоломейской улице. Там вас будет ждать надпоручик Вонек. Стаканчик-другой сухого в данном случае вам не повредит, — добавил он с удовлетворением, — но прежде я хотел бы задать очень важный вопрос... Да, это, собственно, самое главное. И должен вас предупредить, что добровольное признание является смягчающим обстоятельством. Вы убили его?

— Господи Иисусе! — тихо воскликнул Луцек, — Нет! Зачем?!

Капитан Экснер вопросительно посмотрел на Рихарда Погана.

— Ей-богу, мы его не убивали, — рассудительно сказал тот. — По крайней мере я. А поскольку Луцек все время был с мной, полагаю, что и он этого не делал,

— Значит, нет?

— Нет, — ответили оба.

— Вы что-нибудь взяли в той квартире? Я имею в виду — что угодно. Хоть пустяк. Сувенир. Незначительную мелочь. Волос Деда Всеведа. Десять геллеров, мелкую монету. Зубную щетку, кусок угля, серьгу. Словом, что-нибудь. Пускай даже случайно.

— Нет.

Экснер кивнул, отодвинулся, чтобы официант смог сервировать стол, а потом взялся за прибор.

— Так, — сказал он удовлетворенно, осмотрел нарезанную печенку — не сырая ли (про себя недовольно отметил, что она скорее пережарена). Бифштекс был неплох. — А теперь можно и побеседовать. Что побудило вас поехать в Опольну?

— Выставка нашего современного искусства, проходившая в этом году в Копенгагене. В сообщениях зарубежной прессы было несколько довольно подробных упоминаний о работах Болеслава Рамбоусека. Вот мы и запланировали на лето поездку.

— Когда вы приехали в Опольну?

— В пятницу под вечер, — ответил Рихард Поган. — Поскольку пана Рамбоусека не было дома, мы зашли к директору музея.

— Вы писали Рамбоусеку, что приедете?

— Писали и получили от него открытку, он, мол, всегда дома и может принять нас в любое время. Так что мы, в общем, ехали наугад.

— Что вы узнали от доктора Черноха?

— Гм... — Поган поерзал. — Собственно... что задача у нас не из легких... Пан Рамбоусек — человек настроения. А перед нашим приездом у него были семейные неприятности...

— Какие?

— Он выгнал родного сына...

— А как относился к этому пан Чернох?

— Я бы сказал, он обрадовался, — провозгласил Луцек и отпил из бокала. — Людей порой одолевает скука, вот они и рады любому происшествию. Рихард беседовал с доктором Чернохом о городе, о его истории и тому подобное. Я пошел сделать засветло несколько снимков. Замок, внутренний двор, смешные каменные олени и прочее...

— Стало быть, пана Рамбоусека вы увидели только в субботу. А что в пятницу вечером?

— Мы немного посидели в пивной на площади, а потом пошли спать.

— Гостиница «Рыхта»?

— Совершенно верно. А утром, — продолжал Рихард Поган, — снова пошли к Рамбоусеку. И снова не застали его. В кассе, где продают билеты в замок, нам посоветовали зайти в столярную мастерскую. Он был там и сказал, что у него много работы, он делал что-то из металла, какое-то дверное украшение. И велел нам прийти после обеда.

— Минутку, — перебил Луцек, — Он посоветовал нам пойти искупаться, а он-де придет за нами к пруду. И пришел. Около пяти.

— И какое впечатление он на вас произвел?

Луцек пожал плечами, а Поган ответил:

— Недоброжелательность? Нежелание общаться? Пожалуй, нет. Скорее безразличие к своему успеху. Это довольно-таки непривычно. Большей частью людям льстит, когда к ним приезжают журналисты. Для виду, правда, они говорят всякое, а на самом деле... Рамбоусек — нет. Его словно бы никто не интересовал. Он словно ушел в себя. Жил в себе и для себя. Наверно, я объясняю сбивчиво...

— Нет. Пожалуй, весьма точно, — вздохнул Экснер. — Насколько вообще возможно судить о людях точно.

— С пруда мы вместе пошли в ресторан, — продолжал Рихард Поган, — и разговаривали там ровно столько, сколько мне понадобилось, чтобы выяснить главное, самое необходимое, чтобы было за что ухватиться, когда начну писать. Вы читали, вышло не слишком удачно, потому что неискренне, — деловито подытожил Рихард Поган. — Я как-то не проникся, не сумел. Правда о нем была иной, более интересной, да ведь такого не напишешь, это субъективно, никому не интересно, а его могло обидеть, вероятно, он бы и не понял. Это сюжет для романа, не для репортажа. Моймиру нужны были снимки его произведений. Рамбоусек обещал в воскресенье утром быть дома. Мы пришли, стучали, колотили в дверь. Никакого толку. В субботу мы обратили внимание, что его окна выходят в парк — мы же в пятницу и субботу долго околачивались вокруг замка. Пошли туда, стали кидать камешки, кричали — среднее окно было открыто, но никто не отзывался...

— Слушай, — перебил Моймир Луцек, — давай скажем пану капитану все без обиняков: мы разозлились. Три дня — и все тянется, тянется. А у меня пусто. В аппарате одни пейзажики — да вы же видели. А я, честное слово, так радовался, что сделаю интересные снимки, я видал на фотографиях этих его чудищ и несколько картин. Мы и не стали слишком раздумывать — рядом лежала лесенка, и я сказал Ришо: если его нет дома, я пощелкаю и поедем. А если он спит, не стану его будить, просто сделаю парочку снимков. Да-да, — вздохнул Моймир Луцек, — я прямо остолбенел, когда залез туда. Вы-то видели, а?

— Нет. Только на ваших фотографиях.

— Господи боже. Там хоть кто-нибудь прибрал?

— Не знаю. Я еще не успел туда заглянуть...

— Шайка вандалов потрудилась на совесть. Но зачем?

Михал Экснер грустно засмеялся.

— Вот и мне хотелось бы знать. А зачем вы стали фотографировать этот разгром? Такое ведь не напечатаешь.

— Просто не удержался. Ну а лесенку мы потом убрали. Там есть наши отпечатки?

— Наверняка, — весело ответил Экснер. — После обеда вы все это повторите у нас на Бартоломейской. Для контроля.

— Ну и дела, — вздохнул Рихард Поган. — Убили, значит. Такой был живой дед. Столько в нем было бодрости и творческих сил. Талантливые люди, — назидательно произнес он, — это такой двигатель... и работают они на полных оборотах.

— Слава богу, с этим я не сталкивался, — сказал капитан Экснер.

81

Целых три часа повар Бедржих Рамбоусек сидел в кабинете поручика Шлайнера и готов был рвать и метать.

К нему поочередно заходил то один, то другой сотрудник и, спросив что-нибудь, исчезал. Рамбоусек ходил по комнате взад и вперед, сначала хотел было выяснить, в чем он провинился, но никому до него не было дела, потом стал скандалить — это решительно пресекли.

Начать с того, что ему вообще ничего не объяснили. Приехали на Шпичак, вызвали его из кухни, потом что-то сказали заведующему, а с ним не очень-то церемонились. По дороге в Опольну — ни слова. В Опольне он находился уже три часа и не узнал ничего. Его спросили, правда, не голоден ли он, достаточно ли у него сигарет, он сказал, да, достаточно, а у самого осталось только три штуки; потом спросили, не хочет ли он пить, он опять отказался. А теперь он уже и проголодался, и пить захотел, так здорово бы хлебнуть пива, и сигареты кончились, но его больше ни о чем не спрашивали, а Бедржих Рамбоусек был слишком горд, чтобы клянчить.

Он мог сколько угодно возмущаться, негодовать — против этого ничего не имели.

Он крикнул, что у него семья и дети, а они — все-де в порядке, о семье позаботились, позвонили ему на работу. Знает ли он пани Корейсову? Конечно, знает, она работает на кухне; так вот она, сказали ему, позаботится о его жене и ребенке, если им что-нибудь понадобится в его отсутствие. Все-то они предусмотрели, все устроили, только вот маринуют его тут. Хоть бы по зубам дали. Что-то прояснилось бы. Хотя бы отношение человека к человеку. Но так... Все это было для Бедржиха Рамбоусека просто невыносимо.

Какой-то плотный штатский зашел поглазеть на него и записал в черный блокнот, как его зовут, где он родился, где и как долго работает, об отце, о матери, когда у него был отпуск, когда отгул, когда он поступил на работу. Штатский спрашивал спокойно и вежливо. Уж лучше бы орал.

— В чем дело? — выкрикнул Рамбоусек.

А штатский посмотрел на него голубыми глазами и спросил адрес его матери.

В конце концов после трех часов нервотрепки он совсем пал духом.

В результате к моменту появления капитана Экснера Рамбоусек дошел до точки — он готов был и в окно выскочить, и уснуть в старом кресле.

Когда отворилась дверь и вошел Михал Экснер, у Рамбоусека мелькнула мысль: ишь ты, еще один типчик. Ну, я тебе сейчас устрою, пижон...

Пижон уселся во второе старое кресло напротив Рамбоусека. Подтянул брюки, закинул ногу на ногу и, сцепив руки, положил их на колено. Ботинки у него были начищены до блеска, а носки такого же темно-синего цвета, как галстук.

— Мне сказали, пан Рамбоусек, — начал пижон, — что вы стали проявлять нетерпение. Путь из Праги неблизок. — Он слегка поклонился и представился. Рамбоусек кивнул: дескать, ладно, допустим.

— Я хотел уточнить у вас, — продолжал капитан Экснер, — кое-какие детали. В пятницу вы навестили своего отца Болеслава Рамбоусека, Что вы обсуждали?

— А-а! Он-таки нажаловался?

— Ас какой стати ему было жаловаться?

— Я ему сказал пару ласковых. Самому теперь тошно. Все же отец старый. Не сговорились мы.

— А о чем вы с ним хотели сговориться?

— Чисто семейное дело.

— Для нас это важно, пан Рамбоусек. Иначе я бы не спрашивал.

— Мать настропалила меня занять у отца на тачку. Мне нужно еще пять тысяч. Пустячная сумма, верно? Мать говорила, деньги, мол, у него есть, ну и чтоб я, значит, попросил. Встречались мы с отцом редко. Когда я служил в армии. А до этого я совсем его не знал. Я был маленький, когда мама ушла от него.

— И он не дал вам эти пять тысяч?

— Нет. Дело в том... — Бедржих Рамбоусек махнул рукой. — А-а, все гораздо сложнее. Он пустился разглагольствовать, стал ругать маму. Мне, товарищ капитан, нынче без разницы, почему они двадцать лет назад разошлись — то ли он с ней, то ли она с ним. А он как понес... Но ведь она моя мама. Она меня вырастила, а не отец. Ведь он давал только то, что был обязан. И после, когда я был в армии, посылал... Так ведь глупо было бы, если б он не помогал. Вот я ему и выложил. Он мне тоже. А я ему еще. В общем, я сказал ему, что на эти деньги... ну, как это..; Я понимаю, зря я так, деньги-то мне нужны, а у него поди они есть, но такой уж у меня характер. Начал он ко мне вязаться. Сгоряча я добавил пару ласковых... А он к печке, хвать полешко — и в меня. Я увернулся, полешко и упало среди всякой его дребедени. Что-то разбилось, а может, перевернулось, и он вконец разошелся. Как побежит за мной... Третье полешко я поймал и бросил назад, в него. Зря, конечно, — покачал головой Бедржих Рамбоусек. — Я лучше целюсь, в голову ему попало. Сраму на весь замок. Мне бы сдержаться, промолчать, я понимаю. А так пять тысчонок — тю-тю. Мне бы изобразить любящего сына. Только это притворство, я не умею, товарищ капитан.

Экснер задумчиво смотрел в окно, куда-то поверх домов на противоположной стороне площади.

— И вы уже не возвращались?

— Нет.

— И вечером тоже?

— Нет.

— А в субботу приезжали? В субботу вечером? Не надумали извиниться?

— Нет. Если бы и хотел, не смог бы. В субботу и в воскресенье я работаю целый день.

— Как вы работали в субботу и в воскресенье? Я имею в виду — с какого часа и до какого?

— Ну, не знаю, вспомню ли...

— Будьте так любезны. Это избавило бы нас от лишней проверки.

— Проверки чего?

— Ваших показаний.

— А разве я даю показания?

— Разумеется, — учтиво заверил его капитан Экснер. — Потом вы все продиктуете коллеге в соседней комнате.

— А... Черт. Да что же с отцом?

Капитан Экснер вздохнул, встал, прошелся по кабинету, машинально поправил на столе какие-то бумаги и сказал:

— Ваш отец был не первой молодости. В его возрасте многие умирают...

— Когда он умер? И к чему эта комедия?

— Дело в том, что ваш отец умер при особых обстоятельствах...

— Как это? Какие такие обстоятельства?

— Иначе мы бы не позволили себе... сообщить вам о его смерти в столь неподобающей форме.

— Фу ты, черт. Да что с ним случилось, товарищ капитан?

— Его убили, пан Рамбоусек.

— Кто?

Капитан Экснер покачал головой:

— Это известно одному богу да святому Вацлаву, пан Рамбоусек...

82

— Не прогуляться ли нам, товарищ поручик? — спросил Михал Экснер Шлайнера. — Гроза кончилась, подышим свежим воздухом. Минутку! Я хотел еще раз взглянуть на показания Рамбоусековой. Благодарю. — Он стал читать. — Тут у вас листок с монограммой «В. О.».

— Вондрачек.

— Выходит, нас занимает одно и то же. Пойдем?

В фуражке, сдвинутой на затылок, заложив — не по уставу — руки за спину, Шлайнер вел Экснера между домиками и садами кратчайшим путем к мельнице, некогда принадлежавшей замку.

— Я хотел бы взглянуть на домишко Коларжа. Вообще-то я знаю, домишко не его...

По тропинке, пробирающейся среди кустарника, они спустились к протоке — по ней отводилась вода к мельнице, — перешли по двум слегка подгнившим бревнышкам, положенным впритык друг к другу и скрепленным скобами. И через ольшаник зашагали дальше, к ручью, над которым были переброшены две доски с перилами с одной стороны. В нескольких шагах от ручья за полуразвалившимся забором начинался сад, неухоженный, запущенный; сквозь кустарник и кроны деревьев проглядывал старый сарай и светлая, местами облупившаяся штукатурка домишки, крытого толем.

Тропинка вилась вправо по течению ручья, почти вдоль забора, который угадывался по покосившимся каменным столбикам, торчащим из буйных зарослей крапивы, штакетник почти не уцелел.

— Вон он, дом, — заметил Шлайнер. — Будете с ней говорить?

— Нет. Только взгляну. Где вы нашли топор?

— Мы можем пройти через сад.

— Хорошо, — согласился Экснер и закатал брюки до колен, чтобы не замочить их в траве.

Им пришлось перешагнуть через кучу ржавых железяк, некогда бывших воротами, перебраться через искореженный плуг, брошенный велосипед, обойти перевернутый улей. Сарай был открыт, как в первый приход Шлайнера.

— Гм, — заговорил Экснер, — товарищ поручик...

— Да?

— Что вы обо всем этом думаете?

— Не знаю... Топор лежал здесь. Не ходите туда, я там поймал блоху.

Экснер почувствовал аромат ореховых листьев — они остановились под старым орехом. Он посмотрел вверх, сквозь крону, на небо.

— Такое прекрасное дерево, — произнес он тихо, — в таком печальном месте.

— Верно, — согласился Шлайнер. — Что, посмотреть, дома ли она?

— Когда понадобится, мы ее вызовем. Сейчас пойдем к мельнице, а там я дорогу знаю.

Дорога дугой подымалась к плотине и по верху ее вела к мельнице.

— С Коларжем я говорил, — продолжал Экснер. — Его топор... Это очень скверная штука...

— Если он не докажет свое алиби...

— Не докажет, — Экснер покачал головой. — Для этого нужны свидетели, которые видели пьяницу где-нибудь в другом месте за несколько минут до преступления или после и сами пришли сообщить об этом. Не станем же мы разыскивать человека, который подтвердит алиби подозреваемого, а может, и обвиняемого... Но по всей вероятности, никто его и не видел. Было слишком поздно. Кого он мог встретить в парке, да еще на этой дороге?! — Экснер показал на каштановую аллею.

— Я рад, что он сейчас сидит у нас. С его норовом... Когда я нашел топор, тоже был рад. Такая улика! А вот теперь...

— Что теперь?

— Меня смущают деньги, — ответил Шлайнер.

— Деньги?

— Их не нашли ни у самого Рамбоусека, ни в его квартире.

— Так ведь это может быть уликой против Коларжа.

— Коларж не раз отбывал наказание. Но дела всё были пустячные — потрава поля, пьяный дебош, драка, телесные повреждения. Ну а тут — квартира, разгром, похуже чем после землетрясения. Нет, он бы такого не сделал.

— Кто же тогда?

Поручик Шлайнер пожал плечами.

— Ни в какие ворота не лезет.

— Я тоже так считаю, товарищ поручик. Пойдем через парк, а потом в замок. Вы не против?

— Ради бога.

Над прудом, над тростниками, над всей зачарованной долиной английского парка висела плотная дымка испарений.

Они подошли к длинной-предлинной лестнице, которая вела во внутренний двор.

Оба невольно остановились.

— По-моему, вон та скамейка обсохла. Может, присядем на минуту? — спросил Экснер.

Им был виден луг, две дороги: одна шла вдоль ручья, вторая наверх, выбегая из тени деревьев и кустов, — и часть скалы, под которой скрывался искусственный грот: нагромождение камней, замшелых и уже слившихся с пейзажем.

— Кто его ненавидел? — рассуждал Экснер. — Кто? Его убил не посторонний. Кто мог хорошо знать его привычки и обычные маршруты? Или, по-вашему, убийца шел за ним следом? С топором в руке?

— Мне не хочется думать, что это был кто-то из местных. Ведь я тут всех знаю, товарищ капитан. Уж, кажется, всех перебрал, от дома к дому. — Шлайнер покачал головой. — Нет, не могу. Даже мысленно не могу высказать подозрение. Вы спросили: кто его не любил? Скорее, следовало бы спросить: кто его любил?

— Ну хорошо: кто его любил?

— Надо хорошенько подумать.

— Мы ведь говорим просто так, языки чешем.

— ...Чтоб у него был приятель... или приятели, друзья... Нет, ничего такого не было.

— Возможно, он к этому не стремился, а может, наоборот. Кто знает?

Поручик Шлайнер принялся загибать пальцы:

— Прежде всего, этот доктор из Праги, который постоянно возится в галерее музея. Он писал о Рамбоусеке в газетах, и даже говорят, он и сделал Рамбоусека знаменитым. Ну и, разумеется, ходили слухи, они, мол, делят выручку.

— Следующий.

— Пан Матейка.

— Художник?

— Да. Вы его знаете?

— Познакомились. Вчера. Когда я был еще в отпуске.

— Доктор Гаусер из больницы. Хирург. Они часто общались, после того как Рамбоусек сломал руку, а Гаусер ее вылечил. Гаусер даже купил у него картину. В самом деле, одну Рамбоусек ему подарил за лечение, а вторую доктор купил. И вдобавок еще одно из чудищ.

— В самом деле купил?

— Я точно знаю. У доктора Гаусера порой бывают странные идеи, — заявил Шлайнер.

— Странные?

— Это дела семейные, — махнул рукой поручик. — Он муж моей двоюродной сестры.

— А-а, — глубокомысленно протянул Экснер.

— Ну, наконец, кое-кто из замка. Директор, его жена... Потом, разумеется, кое-кто из молодежи. Те, кого привлекает все странное, необычное.

83

Поручик Шлайнер исчез в нижнем конце парка. А Экснеру предстояло подняться на пятьдесят две ступеньки. На полпути он остановился и оперся о балюстраду. Кто мог бы потребовать от него, чтоб после почти бессонной ночи он «выдавал» рекордные результаты?

Прояснялось, небо на западе уже голубело, и появилась надежда, что к концу дня покажется солнце.

Наверху кто-то с шумом распахивал окна. Экснер поднял голову, но увидел лишь руки, которые открывали наружные рамы и закрепляли их крючками.

Поднявшись наверх, Экснер ощутил желание дружески похлопать двух лежащих оленей, но их каменные глаза смотрели столь холодно и безучастно, что он передумал. К тому же по двору спешила экскурсия (видимо, последняя), следуя за девушкой в несколько старомодном костюме, с волосами, подстриженными прямо над ушами. Она балансировала на высоких каблуках. Экснер на миг задумался над тем, какие жертвы приносят многие, чтобы выглядеть лучше, чем им дано. Девушке явно были ни к чему такие высокие каблуки, ноги у нее и так что надо.

Открывая дверь, чтобы впустить экскурсию, она увидела его, но все время, пока проходили экскурсанты, демонстративно смотрела в другую сторону. Только, закрывая дверь, она удостоверилась, что он по-прежнему на месте.

Он внимательно осматривал памятник архитектуры семнадцатого века. Потом открыл дверь.

В старом плетеном кресле — когда-то белом, но давно потрескавшемся и облупившемся — сидел один из ребят Влчека и сторожил квартиру Болеслава Рамбоусека. Он был в штатском и читал книгу. И в самом деле походил на книголюба, который отдыхает после трудов праведных.

Он кивком поздоровался с капитаном Экснером.

— Открыто...

Никто не умел наводить порядок так тщательно, как надпоручик Влчек. Нигде ни пылинки. Обезображенные скульптуры составлены в угол, изорванные картины аккуратно повешены. Пролитые и размазанные краски затерты.

Михал Экснер, заложив руки за спину, смотрел на лупоглазых уродцев и чудищ в шляпах и без шляп, похожих на обезьян и на людей, сказочных и будто живых, жестоких. Рассматривал картины, написанные в веселых тонах, рваный холст свисал с них клочьями. На последней, стоявшей на мольберте, краски еще не высохли. Он потрогал ее пальцем — остались легкие отпечатки.

Капитан открыл среднее окно, к которому можно было свободно подойти. Из парка и леса тянуло влагой. Видимость пока была не из лучших, но туман рассеялся. Экснер облокотился на подоконник. Темные листочки плюща блестели свежо и уютно.

Лесенки нигде не видать. Тропинка внизу казалась совсем узкой, едва заметной, вдалеке крутая скала, а над окном уходила в небо громада замка.

За спиной Экснера страж, охранявший двери, спросил:

— Вам что-нибудь понадобится, товарищ капитан?

Михал Экснер с минуту размышлял.

— В галерее работает некий доктор Медек. Возможно, сейчас он еще там. Вы не могли бы его позвать? — Он сел за обеденный стол, чтобы видеть всю комнату. Несмотря на разностильную мебель, нагромождение вещей и всякой дребедени, она, в общем-то, была довольно уютна.

Под потолком металась оса. Ей не нравился запах скипидара, она искала путь на волю. Нашла открытое окно, проверила дорогу, вернулась к потолку и, описав красивую дугу, устремилась к милым ей запахам парка.

Экснер огляделся и вздохнул. Да, вещи были расставлены как-то бесстрастно, все на своих местах. Тут не было ни малейшего беспорядка, не было той будничной атмосферы, которая свойственна повседневной жизни. Трудами надпоручика Влчека и его ребят были стерты последние, едва заметные следы живого Болеслава Рамбоусека, следы не самые главные.

Кто-то открыл наружную дверь, потом постучал.

— Войдите, — сказал Экснер.

Блеснула лысина доктора Медека, зашевелились усы, которыми он благоразумно прикрывал слишком полную верхнюю губу.

— Я доктор Медек, — представился он.

— А я, — Экснер встал, — капитан Экснер. — Он шагнул навстречу Медеку и пожал ему руку. Потом указал на изуродованные творения Болеслава Рамбоусека. — Я слышал, вы были его большим поклонником. Что вы на это скажете?

Доктор Медек едва не задохнулся.

— Кто это сделал?

— Мы не знаем.

— Но это же, — он обеими руками поправил очки, — это же кошмар, вандализм!..

— По-моему, не осталось ни одной целой картины.

— Наверное... Я думал...

— Что вы думали?

— Кто-то убил его из ненависти или из-за денег. Но это, по-моему...

— Мы не нашли никаких денег.

— Значит...

— Для нас это — убийство с целью ограбления.

— Простите, товарищ капитан, — доктор Медек вытянул руки, — это не убийство с целью ограбления. Это акт мщения! Акт мщения! Чисто психопатический поступок индивида с расстроенным рассудком!

— Этот индивид с расстроенным рассудком не забыл о деньгах. Кстати, вы хорошо знали пана Рамбоусека — у него водились деньги?

— Да, конечно. И немалые.

— Вы не знаете сколько?

— Не знаю. Но он не умел сидеть сложа руки. И за все ему хорошо платили. За картины, за скульптуры, за резьбу по дереву, за плотницкие и столярные работы для замка и за шитье обуви.

— А что он делал с деньгами?

Доктор Медек покачал головой:

— Все мы не без греха. По-моему, он был... скупец. Я думал об этом, иногда. Возможно, он оттого копил, что очень долго — собственно, за исключением нескольких последних лет — жил крайне скудно...

— Выходит, он был трудолюбив?

— Да, а это много значит. Послушайте, товарищ капитан, я, можно сказать, «создал» его. Я и еще двое-трое коллег, которых я заинтересовал творчеством Рамбоусека. Благодарности я не ждал. И делал все не ради него, не ради слесаря из замка, а ради его самобытного искусства. Взгляните на эти фигуры. Сейчас они в ужасном состоянии. Но обратите внимание, какая фантазия, какое чувство детали и асимметрии в симметрии! Или вон те руки, взгляните, какой легкий полуоборот тела, на который его вдохновил естественный изгиб дерева. Не знаю, просмотрели ли вы его полотна, хотя бы бегло...

— Очень бегло.

— Вы видели краски? Простые люди любят яркие краски, иногда это даже дешевка... Но обратите внимание... — Он пошел было к картинам. Но остановился. — Можно?

— Разумеется.

— Обратите внимание... — Медек брал картины одну за другой, поворачивая их к Экснеру. — Обратите внимание, как тонко он чувствует гармонию мозаики красок, как уместны здесь эти яркие оттенки. У зрителя не возникает ощущения аляповатой мазни. Вот, к примеру, эта картинка, она изображает веселую историю, видите?

— Вижу. Выходит, жаль пана Рамбоусека.

— Да. — Доктор Медек задумчиво вскинул подбородок. — Жаль. Начни он хоть немного раньше, да проживи дольше...

— Как ему вообще пришло в голову заняться живописью? Вы говорите, он начал поздно?

— Мне он рассказывал, что как-то раз у него появились деньги, достаточно денег, чтобы купить холст и краски. А у него был друг, местный художник, пан Матейка.

— Он учил Рамбоусека?

— Насколько я знаю, пан Матейка относился к творчеству Рамбоусека дружески-снисходительно. Считал его безобидным чудаком.

— Пан Матейка хороший художник?

— Конечно, товарищ капитан.

— Похоже, вы не очень любите пана Матейку?

— Да нет. Почему? — удивленно покачал головой доктор Медек, — Вы, наверно, еще не говорили с паном Матейкой. Он весьма интеллигентный и общительный человек. Время от времени заходит ко мне в музей, мы беседуем о картинах, о технике живописи, ищем копии картин. Он выдающийся знаток картинной галереи замка и дал мне много полезных советов и идей.

— Вот как! — заметил Михал Экснер. — Подойдите-ка сюда, взгляните, пан доктор.

Он подвел Медека к незаконченному полотну.

— Вы могли бы определить, когда пан Рамбоусек писал в последний раз?

— Только приблизительно, к сожалению...

— Разумеется, только приблизительно. — Михал Экснер пожал плечами. — В конце концов, это ведь не экспертиза. Просто мне вдруг стало любопытно.

— Если позволите... — Медек подошел к столику с кистями и красками.

— Пожалуйста, берите все, что нужно...

Доктор Медек взял шпатель, тряпочку, скипидар или что-то в этом роде и принялся за дело.

— Вывод будет... крайне приблизительный, товарищ капитан.

— Пускай...

— Синей краске около недели, зеленой тоже, красной, вероятно, несколько меньше. А эти пятна...

— Вот-вот. Собственно, они интересуют меня больше всего.

— Больше двух дней... Но меньше шести...

— А каково ваше мнение в целом, пан доктор?

— О чем, простите?

— Об этом убийстве, — сухо пояснил Экснер. — Об этом убийстве с целью ограбления.

— Мое мнение? Я же не могу развить теорию, не располагая данными. Я ничего об этом не знаю. — Он замолчал, по-прежнему стоя перед картиной с тряпочкой в одной руке и шпателем в другой.

Капитан Экснер прошел к окну, потом к двери и опять назад. И, повернувшись к Медеку спиной, стал смотреть в парк.

— Здесь очень красиво. Чудесно. Я прямо завидую вам, ведь у вас есть возможность ездить сюда каждый год на несколько недель...

— Да. Я сделал тут немало полезного, постепенно, понемногу.

— Сейчас я имею в виду не столько вашу работу, пан доктор...

— Простите? А что же?

— Повторяю, пан доктор, сейчас я имею в виду скорее не работу, а...

— А что же тогда, товарищ капитан?

— Чем вы занимались тут помимо работы?

Доктор Яромир Медек покраснел — то ли от подавленного возмущения, то ли от замешательства. Впрочем, Экснер этого не видел — он продолжал смотреть в окно. Его фраза прозвучала не как вопрос, и он, казалось, не очень и ждал ответа, потому что тотчас продолжил:

— Вы с кем-то здесь общались, разговаривали, ужинали, играли в карты или в шахматы, или...

— Крайне узкий круг людей.

— А вам не приходило в голову, — тихо сказал Экснер и медленно повернулся, — что кто-то из этого узкого круга как раз и...

— ...убил Рамбоусека? — так же тихо докончил доктор Медек, и лысина у него заблестела еще сильнее. Он взглянул на свои руки и положил шпатель и тряпочку на столик. Пригладил усы. — Приходило...

— И что же?

— Дело в том, что ни один человек из этого узкого круга не похож на убийцу и грабителя.

— А как вы себе представляете такого убийцу?

Доктор Медек изумленно раскрыл глаза и покачал головой.

— Только ведь я...

— Вероятно, вы хотите сказать, — прервал его Михал Экснер, — что мне виднее?

— Ведь я... специалист...

— ...в другой области. Вы специалист по живописи, а я по убийствам с целью ограбления.

Доктор Медек хотел улыбнуться, но улыбки не получилось.

— Вы правы, — сказал Экснер. — Допустим. Ну а что делали в субботу вы, пан доктор?

— Это допрос?

— Предварительный, — заверил его капитан Экснер. И пожал плечами. — Такая уж у меня профессия. Что вы делали в субботу после обеда и вечером?

— Я... — Доктор Медек покраснел. — После полудня я ходил купаться,

— Куда?

— На пруд под мельницей, как и...

— С кем? — перебил Экснер.

— С братом и сестрой Муршовыми. Вы же их знаете...

— А потом?

— Мы пошли ужинать в погребок, а потом поехали в «Лесовну».

— На вашей машине?

— Да.

— А оттуда?

— Я полагал, что...

— Что вы полагали?

— Что вас проинформировали.

— Частично, — согласился Экснер. — Как долго вы там были и куда потом поехали?

— Мы были там примерно до одиннадцати-двенадцати, после я отвез брата и сестру Муршовых в Мезиборжи и вернулся к себе, туда, где я снимаю квартиру.

— В котором часу вы пришли домой, то есть в квартиру, которую снимаете?

— Не помню. Наверное, после двенадцати.

— Вас кто-нибудь видел, когда вы возвращались в Опольну? Видели ли вы кого-нибудь?

— Видел ли кто-нибудь меня, не знаю, — ответил доктор Медек. — Сам я, очевидно, кого-то видел, да не обратил на это внимания.

— Я не совсем понял вас.

— Я думаю, — нарочито терпеливо объяснил доктор Медек, — кто-то видел, как я ехал через город. Ну а я следил за дорогой и...

— Достаточно. Стало быть... приблизительно с двенадцати у вас алиби?

— А зачем мне алиби?

— Как зачем? — преувеличенно любезно спросил капитан Экснер. — Ни ваша вина, ни ваша невиновность не доказаны. У кого вы живете?

— У пани Шустровой, учительницы из музыкальной школы, вдовы здешнего аптекаря. Это чуть ниже площади, налево. Практически сразу за французским парком.

— Может, она слышала, как вы пришли...

— Может быть. Но в ее окнах было темно.

— Как вы относились к Рамбоусеку? По-дружески?

— Я бы сказал иначе.

— Как именно?

— Снисходительно.

— Вы к нему. А он к вам?

Доктор Медек чуть заметно усмехнулся. Пожалуй, даже с легкой грустью.

— Боюсь...

— Чего?

— Что он меня... не принимал всерьез.

— Вы же, как говорят, создали его.

— Да. Так говорят. В каком-то смысле это правда. Но ему-то все было безразлично.

— Вы уверены? Говорят, он любил деньги. А ими он был обязан прежде всего вам.

— Ему и деньги были безразличны. Понимаете, я убежден, что деньги его вообще не трогали.

— Люди считают иначе.

— Это понятно, — ответил доктор Медек. — Они исходят из своего субъективного взгляда на мир, смотрят своими глазами. А не его. Поверьте, деньги ему были неважны, он радовался им только потому, что это дразнило и будоражило весь город. Всю округу. Если подсчитать, сколько он, собственно, зарабатывал, то сумма выйдет изрядная, но не намного больше, чем он заработал бы на левых заказах. Потребности его были крайне невелики. А вот стремление провоцировать людей — безгранично.

— Никаких денег, — сухо констатировал капитан Экснер, — мы не нашли.

— Так я и думал.

— Как это понимать?

— Кто-то убил его ради денег. О его богатстве ходили легенды.

— Бывает, — заметил капитан Экснер. — Кстати, вы видели Рамбоусека в «Лесовне»?

— Видел.

— С кем он там сидел?

— Один.

— Как это?

— Он всегда сидел один.

— Вы уверены, что он сидел один?

— Уверен? Не могу сказать, товарищ капитан. Пожалуй, именно в субботу он с кем-то разговаривал. Только я не могу сказать, с кем. Не обратил внимания.

Капитан Экснер дважды прошелся по комнате. Остановился перед загубленными произведениями Болеслава Рамбоусека.

— Но это же невозможно, — сказал он скорее себе самому, — невозможно, чтобы во всем городке у человека не было ни одного друга. Доверенного человека. Приятеля с детских лет. Его одиночество просто невероятно. Подозрительно. Необычайно. Может, опять легенда?

— Он потешался над людьми, развлекался. Но не дружил. Скажем, доктор Чернох, директор музея. Друг детства. Иногда они обменивались двумя-тремя словами. О погоде, о том, что́ Рамбоусек должен починить или сделать в музее. Дальше — пан Матейка, здешний художник. Тоже друг детства. Временами он заглядывал к Рамбоусеку — за краской, если у него какая-нибудь кончалась. Кстати, именно Матейка посвятил Рамбоусека в таинства живописи. Калабовы. Рамбоусек порой заходил к ним в канцелярию на чашку кофе. Но это нельзя назвать компанией, если вы меня понимаете. Просто знакомые. И даже не очень близкие.

— Ну а вы?

— То же самое. — Доктор Медек покачал головой.

— В чем дело? — спросил Экснер.

— Просто мне пришло в голову...

— Что же, если не секрет?

— Художник, живописец... Он ведь был не только резчик, но и живописец, трудно решить, что преобладало, так вот: живописец — и совсем не интересовался здешней превосходной галереей. Непосредственный, самобытный подход к творчеству. Он смотрел на картины как на стулья или арбузы. Но для вас это, вероятно, несущественно. Я имею в виду — мое замечание.

— Это одному богу известно, — вздохнул капитан Экснер, — да святому Вацлаву.

84

— Я думаю, — помолчав, добавил капитан Экснер, — что вы тоже пытались искать убийцу, хотя это и не ваша специальность.

— Пытался.

— И к чему вы пришли?

— Ни к чему.

— А вы-то сами?..

Доктор Медек побледнел, покачал головой.

— Очень рад, — удовлетворенно сказал Экснер, — что вы не остались равнодушны. — Он сердечно пожал Медеку руку. — Спасибо и до свидания, пан доктор...

Доктор Медек пошел к двери, уставившись в одну точку.

Капитан Экснер вытер платком руку, которую подавал Медеку.

— Погоди... Тут где-то должна стоять лесенка, — послышался голос под окном.

Экснер высунулся наружу. Худущий лохматый парнишка, сутулый, с развинченными движениями, показывал что-то на земле такой же длинной и тощей, но отнюдь не столь лохматой девушке. Она нетерпеливо тянула его за рукав:

— Пойдем...

Экснер кашлянул.

Они подняли головы. Девушка даже вскрикнула от испуга.

— Простите, — сказал капитан Экснер.

— Мы здесь гуляем, — объяснил парень.

— И хотите заглянуть сюда? Лестница на месте.

— Нет. — Парень покраснел. — Мы просто так...

— А вы кто? — спросил Михал Экснер по-дружески. — Может, нам не мешает познакомиться.

— Я Калаб. Мартин Калаб. А это Вера. Вера Финкова.

— Папа — управляющий замком?

— Да.

— Капитан Экснер.

— Это мы знаем, — сказала девушка. — Только не знали... — Она запнулась.

— Чего не знали?

— Что вы у пана Рамбоусека.

— Вы когда-нибудь бывали у него?

— Нет, — ответил Мартин Калаб.

— Что же вы шли смотреть?

— Лесенку, она тут стояла.

— Вы видели, как она стояла?

— Да. Видели. — Мартин Калаб замялся.

— Вы можете залезть по этой лесенке наверх?

— Почему бы нет, — оживилась девушка. — Только...

— Вы знаете, где она?

— Да.

— Тогда тащите ее сюда, — решил капитан Экснер, — и лезьте ко мне наверх.

85

Оба учащенно дышали, скорее от волнения.

— Садитесь. Вон туда. Или на диван. Каникулы?

— Да, — благовоспитанно ответила девушка. — Летом я работаю в замке. Экскурсоводом.

— А Мартин?

— Тоже водит экскурсии.

Капитан Экснер сунул руку в карман. Достал пачку сигарет и стал поигрывать ею.

— Мне все равно надо было с вами поговорить. И неважно, кто кого нашел — вы меня или я вас. Значит, вы видели, как кто-то лез по лестнице?

— Да, — ответила она.

— Кто же это был?

— Те журналисты, — объяснил Мартин Калаб, — что приезжали к пану Рамбоусеку.

— Как же вы смогли их увидеть? Ведь это место почти ниоткуда не просматривается.

— Мы... я... дело в том... — сбивчиво объяснял Мартин Калаб. — Когда у нас выпадает свободная минутка, мы с Верой... ходим посидеть вон туда. — Он кивнул в сторону окна. — Под крепостной стеной. Там есть лавочка.

— Туда ведет дорога? — спросил Экснер.

— Дорога? Нет. Там лавочка...

— Понимаете, — объяснила Вера Финкова с рассудительностью умной женщины, — эту лавочку сделал Мартин. Оттуда весь парк виден, как на ладони...

— Знаете что? — решил Михал Экснер. — Здесь вы все уже посмотрели. К тому же сейчас и смотреть-то не на что. Теперь я пойду с вами взглянуть на лавочку, и на парк, и на окрестности вообще.

— А лестница? — спросил Мартин Калаб. — Убрать ее?

— Зачем? — спросила Вера. — Не будем же мы обходить весь замок. — И, словно не сомневаясь в смелости капитана Экснера, добавила: — Я первая!

86

Мартин Калаб превосходно выбрал место для лавочки. Это была маленькая площадка в источенной ветрами скале под северо-восточным углом замка. Если бы не густые заросли сирени, лавочка была бы видна из любого окна на северной и восточной стороне. Ее можно было бы увидеть, просто наклонившись через балюстраду внутреннего двора. Слева внизу просвечивала меж ветвей лестница, ведущая из парка во внутренний двор, было видно луг и две дороги, ту, что шла вдоль ручья, и ближнюю, у лестницы. А выше над деревьями — часть парковой ограды, ворота, кроны каштановой аллеи у пруда, тростники.

Добраться до площадки было не так-то просто. Тропинка, проходившая под окнами квартиры Рамбоусека, вскоре круто сворачивала, исчезая в чаще кустарника. Но они туда не пошли, а пробрались сквозь кусты вверх по скале, ступая по зарубкам, которые явно усовершенствовал Мартин Калаб. Крохотная площадка была чисто подметена. Лавочка — две метровые доски, закрепленные в склоне. Третья доска служила спинкой и крепилась к скале забетонированными шурупами. Мартин Калаб умел работать. Доски были обструганы и покрашены.

— Отлично, — Михал Экснер уселся на лавочке. — Еще бы подлокотники.

Мартин Калаб вспыхнул.

— Ну, садитесь, Вера. Слушай, Мартин, ты ведь говорил, что отсюда открывается прекрасный вид. А завел меня в какой-то тайник. В логово. Господи боже, да это ж просто убежище разбойника... — Капитан Экснер вдруг запнулся посреди фразы. Пригладил волосы, почесал нос — Отсюда и лестницу не видно...

— Мы их услышали и пошли посмотреть, — сказала она.

— Лестницы, — повторил капитан Экснер, — и тропинки отсюда не видно. Это верно. Зато... видно другое место... Но тогда ведь была ночь. Допустим, ясная ночь. Ночь перед грозой. В субботу ночь была ясная?

— Да, — ответил Мартин Калаб, кусая губы. Экснер взглянул на Веру Финкову.

— Понимаете, — медленно проговорила она, опустив глаза, — у нас дома понятия не имеют, что мы тогда были тут.

— И не будут иметь, — серьезно успокоил их капитан Экснер.

87

Двери запасника на третьем этаже замка распахнулись настежь.

— Коньяку! — крикнул, вваливаясь в комнату, доктор Яромир Медек, — меня только что подвергли допросу третьей степени! Спасайся, кто может!

Эрих подавился куском холодного цыпленка и так закашлялся, что у него даже очки запотели. Его сестра облизала пальцы и укоризненно взглянула на доктора Медека.

— Мне жаль вас, пан доктор, — сказала она. — Коньяк вам и впрямь бы не повредил. Но только в данный момент коньяка у нас нет.

— Тогда я сбегаю за бутылкой в галерею! — Доктор Медек повернулся на каблуках и исчез.

Эрих Мурш откашлялся и протер очки.

— Ишь ты, а мне не сказал, что у него там коньяк. Да, вот что мне пришло в голову... Что же ты приехала только после полудня, хотя обещала привезти обед? Не грозы же испугалась...

— Грозы.

— Врешь, — спокойно сказал он. — Иной раз по-страшному. И всегда ужасно глупо.

Она опять принялась за куриную ножку.

— Ты, наверно, удивишься, но вчера вечером допросу третьей степени подвергли меня.

— Я так и думал, — холодно ответил Эрих. — Вечером и ночью. Представляю.

Она улыбнулась и облизала губы.

— Нет, не представляешь...

Эрих Мурш добродушно проворчал:

— Паршивка...

Она подняла кость, словно защищаясь. В запасник вплыл доктор Медек с бутылкой.

Он разлил коньяк по рюмкам, все выпили.

— Тяжко, — подытожил доктор Медек. — Тяжелее, чем я вообще мог себе представить. — И разочарованно добавил: — Поговорили, и все...

— Ну, у нас есть некоторый опыт, и мы знаем, как ведут допрос некоторые криминалисты, — объявил Эрих Мурш.

— Конечно, знаем, — сказала Лида с напускной и все равно очаровательной кротостью. — Как он вам понравился?

— Строит из себя пижона, — ответил доктор Медек. — Я бы сказал, Лида, он весьма похож на того типа, с которым вы вчера разговаривали на другом берегу пруда. Он еще спрашивал дорогу.

— Тот был совсем недурен, — сказала Лида Муршова. — Пожалуй, надо сходить взглянуть на него.

— Лучше не надо, — заботливо, чуть ли не отеческим тоном проговорил Яромир Медек. — Лучше не надо. От таких людей лучше держаться подальше.

— Каких таких? — поинтересовалась она.

— Я имею в виду криминалистов.

Эрих Мурш быстро допил коньяк и снова закашлялся.

88

Любой другой по меньшей мере удивился бы, вернулся и спросил стража, стерегущего вход, куда делся человек, который должен находиться в помещении и которого там почему-то не оказалось. Может, караульщик ошибся или не заметил, как тот ушел?

Словом, любой другой, но только не поручик Беранек, который, войдя в квартиру Болеслава Рамбоусека, не нашел там капитана Экснера. Он спокойно огляделся, осмотрел забытую на столе пачку сигарет, подошел к окну, выглянул и увидел приставленную лестницу. Вздохнул понимающе.

Вернулся к двери и приоткрыл ее.

— Товарищ вахмистр!

— Да, товарищ поручик?..

— В бистро продают пльзеньское. Поужинать мне сегодня не удастся. Может, принесете мне два пива и сосиски с рогаликом? Или сардельки с рогаликом.

— А товарищу капитану?

— Его тут нет.

— Не понимаю, товарищ поручик, как это «нет»?

Беранек широко распахнул дверь.

— Смотрите, его тут нет. Я должен его дождаться.

— Но... — заикаясь, начал бедняга. — Он же не выходил. Товарищ поручик, — почти выкрикнул он, — он никуда не уходил! Не сплю же я, господи!

— Все в порядке, — успокоил его Беранек. — Вот вам двадцать крон. Я его подожду. Наверняка придет.

И поручик Беранек похлопал вахмистра по плечу.

— Капитан не пропадет, — сказал он с легкой грустью. И покачал головой. — Где там... Такое, наверно, вообще невозможно...

89

Поручик Беранек знал, что говорил: в эту самую минуту капитан сидел на лавочке, которую смастерил Мартин Калаб.

— Вы, наверно, испугались? — спросил Экснер.

— Еще бы, — прошептала Вера. — Страшно было — жуть.

— Почему?

— Та фигура... шла одна. Здесь в парке ходят и ночью. И вечером. Но редко в одиночку.

— Да нет, — проговорил Мартин Калаб. — Не в этом дело, Вера. Жутко было не потому, что фигура была одна...

— Стоп, — перебил их капитан Экснер. — Итак, прежде всего: шел, шла или шло. Договоритесь насчет рода.

— По-моему, шел, — сказал Мартин. — Но... это могла быть и женщина.

— Или привидение.

— Ну нет, какое там привидение. — Мартин Калаб смущенно засмеялся. — Хоть я и не знаю, как выглядит привидение. А ведь я родился в замке.

— Привидения выглядят жутко, — поучительно изрек Михал Экснер.

— При чем тут привидения, — проговорила Вера. — Скорей всего, это был мужчина, потому что у него были короткие волосы. То есть у этой фигуры волосы были не длинные, не до плеч. Может, у него даже было что-то на голове. Фуражка или вроде того. И я знаю, почему было так жутко.

— Ну?

— Потому что он шел ужасно медленно.

— Ладно, — вздохнул капитан Экснер, — повторим все сначала: вы сидели здесь и разговаривали. Но как же тогда вы услышали шум и шаги внизу? Что это был за шум?

— Да мы, собственно... не разговаривали... — смутился Мартин Калаб.

— Да, мы как раз молчали, а шум... Его трудно описать. — Вера даже вздрогнула. — Хруст веток, словно что-то волокли, шаги, дыхание, такое громкое, будто человек запыхался. Вот мы и посмотрели вниз, нас это сначала не слишком удивило...

— Почему?

— Мы бываем здесь довольно часто, — объяснил Мартин Калаб. — Из «Лесовны» после танцев проходит много народу. Мы стали смотреть, что там такое. Та фигура вышла на дорогу вон там, у лестницы, наклонилась...

— Наклонилась?

— Да. Вроде бы. Словно шнурки завязывала.

— Минутку! Где наклонилась эта фигура?

— Вон там. У самой лестницы. Возле нижних ступенек. Потому я и подумал, что шнурок. Шнурок ведь завязывают на ступеньке.

— Пожалуй, — согласился Экснер. — И что же дальше?

— Потом эта фигура пошла вверх по лестнице. Довольно медленно. Но не слишком, не то чтобы еле тащилась. Постояла немного на второй площадке. А потом поднялась уже до самого верха, до двора.

— Замок в это время закрыт?

— Да.

— И вам не показалось странным, что туда кто-то идет?

Они переглянулись.

— Показалось, — ответила Вера Финкова. — Но потом загорелся свет у пана Рамбоусека. И мы решили, что это был он.

— А потом?

— Потом свет у пана Рамбоусека погас. И тогда опять было тихо, и мы услышали, что кто-то спускается по лестнице. Мы снова посмотрели. Тот человек был уже почти внизу, — объяснила она. — Нес какую-то белую тряпку. Вдруг споткнулся и схватился за перила.

— И все озирался по сторонам, — добавил Мартин Калаб. — После я подумал, что это был вор, который в субботу вечером украл у матери скатерть. И он все поправлял этот белый сверток.

— Вот как! В субботу вечером у мамы пропала скатерть? — удивился капитан Экснер.

— Да.

— А откуда? Со стола?

— Нет. Она повесила ее сушить на балюстраду.

— Мама по ночам сушит скатерти на балюстраде?

— Нет, — ответил Мартин Калаб. — Но в субботу у нас были гости, играли в карты и залили скатерть вином. Ну, мама постирала ее и повесила на балюстраду, а к утру она исчезла.

— Та-ак. А дальше? Что этот мужчина делал дальше?

— Он опять стал возиться с чем-то внизу у лестницы. Опять вроде бы завязывал шнурок.

— А потом?

— Ушел из парка с белым свертком под мышкой.

— Прямо по дороге?

— Ага.

— Сколько было времени?

— Это по чистой случайности мы знаем точно, — сказала Вера Финкова. — У Мартина на часах было полдвенадцатого.

— Долго горел свет у пана Рамбоусека?

— Долго... А сколько именно, мы не знаем. Очень долго. Когда лампа загорится или погаснет, сразу видно. Свет из окон падает вон на те деревья.

— Что ж, вы рассказали мне интересные вещи, — заметил капитан Экснер. — Но это не все.

Они недоуменно переглянулись.

— Нет, — продолжал Экснер. — Не все. Кто это был?

Они покачали головой.

— Мы в самом деле не знаем, — произнесла Вера. — Приходите сюда — ну хоть сегодня вечером, если будет луна. Вы сами убедитесь, что человека отсюда узнать невозможно.

— Я думал, это пан Рамбоусек, — сказал Мартин Калаб. — Только потом, когда мы узнали, что случилось, что с ним произошло... Нам пришло в голову...

— А почему вы не отправились к поручику Шлайнеру, когда это пришло вам в голову?

— Мы боялись, — ответила она. — Потому что поручик Шлайнер дружит с моим папой, а папа не знает...

— Чего не знает?

— Что я поздно прихожу домой. Мы живем на первом этаже. Я с вечера закрываюсь в комнате, говорю, что боюсь.

Капитан Экснер взглянул на Мартина Калаба.

Тот кивнул с серьезным видом.

90

— Ну, и когда же мы подведем итоги? — деловито спросил сидевший за обеденным столом поручик Беранек, едва в окне показалась голова капитана Экснера.

Экснер, вздрогнув от неожиданности, прижался к стене и ухватился за подоконник.

— Черт возьми! — пробормотал он вполголоса. — Ведь подо мной три метра.

— Я, между прочим, пью пиво и ничем тебе не мешаю, — заметил Беранек.

Капитан Экснер только безнадежно мотнул годовой и влез в комнату. Потом высунулся из окна.

— Спасибо. Лестницу отнесите на место. Не бойтесь. Все останется между нами. Спокойной ночи, — Он оправил одежду и пошел к умывальнику сполоснуть руки. — Итоги подведем часиков в девять-десять, — сказал он Беранеку,

— А где?

— По-моему, здесь, место вполне подходящее.

— А кто будет подводить эти итоги?

— Только мы трое. Влчек проснулся?

— Вот он обрадуется, увидев тебя.

— Ну, тогда пойди скажи ему. — Экснер огляделся по сторонам.

— Что ты ищешь?

— Клочок бумаги и карандаш.

Поручик Беранек, не торопясь, полез в нагрудный карман и достал свой черный блокнот. Вырвал из него чистый лист (предварительно убедившись, действительно ли на нем нет пометок), из второго нагрудного кармана извлек две шариковые ручки.

— Какую тебе — зеленую или синюю?

— Синюю.

— Бери зеленую. Она лучше пишет.

— Смотри. — Капитан Экснер подтянул брюки, стал коленями на стул, оперся локтями о столешницу и наклонился с бумажкой к Беранеку. — Вот лестница с внутреннего двора, — рисовал он. — Это внутренний двор, лестничные площадки, первая, вторая, тут лестница разветвляется, здесь сходится, а здесь ее конец.

— Интересно, — заметил Беранек. — Весьма. А дальше что?

— Скажешь Влчеку, — капитан Экснер обвел низ лестницы на своем не очень искусном чертеже неровным овалом, — пусть он здесь все основательно осмотрит. И особенно вот здесь. — Он нарисовал кружок в том месте, которое изображало конец перил. — До наступления темноты. Два раза шел дождь, — вздохнул он. — И все же чем черт не шутит...

91

Без нескольких минут восемь капитан Экснер заглянул в запасник.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровался он. — Я и не предполагал, что здесь такое общество...

— Что вам угодно, товарищ капитан? — вскочил доктор Медек.

Экснер мягко покачал головой: дескать, ничего ему не угодно — и едва заметным жестом успокоил Медека. Потом перевел взгляд на Лиду Муршову и поманил ее пальцем.

Она встала и поплыла к дверям. В этот день она облачилась в длинную джинсовую юбку, слегка тесноватую в бедрах.

Доктор Медек проглотил слюну.

Капитан Экснер учтиво поклонился, кивнул Эриху Муршу, посторонился, пропуская тесноватую юбку в коридор, и закрыл двери.

Она поцеловала его.

— Тебе очень идет, — похвалил он. — Но у меня не будет для тебя времени. Только для Эриха,

— Только для Эриха?

— Мне надо с ним потолковать.

— У тебя вообще не будет времени?

Он беспомощно пожал плечами.

— Если б я знал!.. Милая Лида...

— Милый Михал, — проворковала она, — поговори с Эрихом. В таком случае я посвящу свой свободный вечер доктору Медеку.

— Завидую тебе, — заметил он кротко, с насмешливой серьезностью. — Мне такое счастье не улыбнется. Где ты будешь ночевать?

— Дома, милый. — Она приподнялась на цыпочки, очень ловко чмокнула его, протянула руку назад, чтобы открыть дверь, и, все еще стоя на цыпочках, позвала: — Эрих, Михал хочет с тобой поговорить! Спокойной ночи, Михал...

Она повернулась и поплыла через запасник в этой своей явно тесной в бедрах юбке.

92

Они сели на широкий парапет балюстрады напротив окна на лестницу. Оттуда был виден внутренний двор и все лоджии.

— Такие вот дела, — невольно вырвалось у капитана Экснера.

— Да, она чертовка, — согласился Эрих, — но зла долго не держит.

— Лида рассказала мне, как вы провели субботу... О двух журналистах. О Рамбоусеке, как он обычно сидел в «Лесовне». Мне хотелось бы, чтобы и вы тоже вспомнили тот день.

— Это мог сделать кто угодно. И я, и Лида. Вы слишком доверяете нам. Поистине.

— Ваша порядочность всем известна, Эрих, в том числе и мне.

— Расплывчатые понятия, мало точности, — сухо заметил Эрих Мурш.

— И в точных науках бывает риск... Послушайте, сколько вы уже работаете здесь?

— Месяц. И пробуду еще неделю.

— А в прошлом году?

— Около месяца.

— Выходит, вы многих тут знаете. Где вы живете?

— В запаснике.

— Привидений не боитесь?

— Поначалу. Обычно мы несколько дней привыкаем друг к другу.

— А кто, по-вашему, мог убить Рамбоусека?

— Тогда я не додумался, кто мог убить моего тронутого дядюшку. А сейчас... — Он покачал головой. — Из замка никто. Никто из его знакомых. Не то чтобы они его любили, но...

— Коларж?

— Коларж дурень. Но не убийца. Со злости он мог бы треснуть Рамбоусека по голове. В запале, во время ссоры.

— Все работы, которые были внизу, — картины, скульптуры... все уничтожено.

— Уничтожено?

— Да. Не украдено, а уничтожено. Облито краской, разрезано, порвано. И так далее.

— Сумасшедший? Маньяк?

Михал Экснер пожал плечами.

— Я ведь знаю этих людей поверхностно. Встречаю их иногда по пути, здороваюсь. Иногда сидим болтаем о том о сем. Никаких глубин. Никаких исповедей.

— Но сплетни...

Эрих Мурш тихо рассмеялся.

— Я знаю, вы любитель сплетен. Слушайте, ну зачем я стану вам советы давать? Если маньяк, то это мог быть кто угодно. Я, например.

— Опять вы за свое!

— Ну хорошо, — махнул рукой Эрих. — Тогда — доктор Медек, Калаб, его жена, их сын. Парень с весьма глубокой и сложной психикой, хоть никто этого и не подозревает. Матейка, доктор Чернох. О них вы уже слышали.

— Слышал. Обо всех понемногу.

— Дам вам один совет. Поговорите с паном Матейкой. С художником. Мне кажется, он великолепно относился к Рамбоусеку. Правда, посмеивался над ним, но беззлобно. Он человек достойный, здешний уроженец, интеллигентен, хорошо разбирается в тонкостях местной обстановки.

— Хорошо. Полагаю, все закончится еще до вашего отъезда.

— Надеюсь, — хмуро ответил Эрих Мурш, — что это кончится после моего отъезда.

93

Надпоручик Влчек задержался. Трубку он уже набил и теперь пытался ее раскурить. Поздоровавшись с Экснером, он сказал:

— Я было подумал, что мы будем только переписываться. — Влчек ухмыльнулся и выпустил дым. — Приятные здесь места. Прежде чем начнем... — Он закашлялся.

Экснер и Беранек страдальчески переглянулись.

— Прежде чем начнем, — надпоручик Влчек высморкался и положил трубку на стол, — я бы хотел отметить, что насчет лестницы, капитан, идея была недурна. Под перилами есть место, где и после дождя сухо. Там обнаружены какие-то пятна. Наверное, кровь. Я взял образцы и уже отослал в Прагу.

— Отлично, — сказал капитан Экснер и взглянул на Беранека. — Ну что, подведем итоги?

Беранек с серьезной миной раскрыл блокнот.

— Мы на редкость сыгранный коллектив, — довольно заметил он. — Итак: имена и обстоятельства вам обоим известны. Даты тоже. Напомню только час. Высказывалось предположение, что смерть Рамбоусека наступила в ночь с субботы на воскресенье. Вскрытие подтвердило, что: во-первых, это могло произойти около полуночи, скорее раньше, чем позже; во-вторых, причиной смерти были раны от ударов топором по голове. Орудие преступления найдено поручиком Шлайнером. Было нанесено два удара. Один сзади в затылок. Он и явился непосредственной причиной смерти. Второй — в темя. Тогда потерпевший уже лежал на земле. И был мертв.

— Удар для гарантии, — вставил Влчек.

— Точно, — кивнул Беранек. — А грот ты осматривал?

— Видел, — ответил Влчек. — Только что, когда мы облазили все под лестницей.

— Обстоятельства обнаружения потерпевшего...

— Не сейчас, — прервал Экснер. — Как же он это сделал? Ты думал?

— Разумеется, хотя мне и далеко до тебя по части ума и проницательности. Там у дороги есть бук. Убийца, как это ни странно, ждал за буком. Кстати, бук растет между двумя елями. Нанеся удар, он оттащил потерпевшего на несколько шагов вверх по склону и над самым гротом столкнул вниз, после чего спустился и втащил потерпевшего внутрь.

Экснер взглянул на Влчека. Тот кивнул.

— Да, но не кажется ли вам, что это крайне рискованно? Вся операция должна была занять минут десять-пятнадцать. По дороге ходят люди. А следы! Представляете, как бы там все выглядело, если бы ночью не прошел дождь?

— Да, представляем, — ответил надпоручик Влчек сухо. — Как на бойне. Преступник, вероятно, и не стремился скрыть следы. — Он обвел жестом комнату Рамбоусека, в которой они сидели. — Вот доказательство. Дождь помог ему случайно.

— И еще, если позволите, — вежливо перебил поручик Беранек. — У тебя, Михал, было не очень много времени, а я несколько часов сидел у той лестницы. По тропинке, где это произошло, ходят мало, поскольку она ведет к лестнице, огибает ее и снова вливается в главную дорогу. Это ответвление, обходной путь. Ну кому взбредет в голову идти по ней вечером? Если кто возвращается из «Лесовны» в Опольну, то, понятное дело, идет низом, напрямик вдоль ручья.

— Итак, — капитан Экснер принялся загибать пальцы, — убийца ждал Рамбоусека, заведомо зная, что он ходит домой именно здесь. Он знал его привычные маршруты. Можно продолжать?

— Можно, — согласился Беранек.

— Итак, преступник спрятал тело, забрав не только кошелек и документы, но и ключ. Орудие преступления он унес с собой. Предполагаю, что сперва он оставил топор у лестницы. Потом пошел в квартиру, где мы теперь сидим, взял деньги, если они здесь были — а надо полагать, они действительно были, — и совершил следующее преступление: устроил тут разгром. Мотив?

— Неясен. Пока неясен, — вставил Влчек. — Но об этом поздней. Продолжай...

— Затем убийца вернулся в парк, забрал топор и пошел домой. Дома он положил орудие преступления на обычное место, где его впоследствии нашел поручик Шлайнер, и лег спать. Он был по обыкновению выпивши и воскресенье проспал. А в понедельник вышел на работу.

— А топорик, — кивнул поручик Беранек, — лежал себе и лежал. И никто не обращал на него внимания.

— Допустим, — сказал Экснер.

— И вот здесь самое слабое место нашей версии, — Надпоручик Влчек потянулся за трубкой, нахмурился. — Михал, у тебя нет сигареты? Есть? Спасибо. — Он закурил. — Именно здесь наша версия теряет смысл и логику, Меня это не убеждает.

— Ты не одинок, — сказал Беранек, — Только вот не слишком ли капитан пытался нас убедить?

— Нет, — возразил Экснер. — Я всего лишь беспристрастно изложил факты.

— Я бы спокойно отпустил этого Коларжа, — заметил Влчек. — Это напрашивается само собой,

— Не надо торопиться, — решил Экснер. — Пусть отдохнет от пьянки и от жены, а его жена, или сожительница, отдохнет от него. Я скажу надпоручику Чарде, чтобы он переговорил с прокурором. Речь идет о нескольких днях.

— Будем надеяться, — скептически заметил Влчек. — Будем надеяться. Я так не знаю, что и думать об этом,

— О чем?

— Да об этой квартире. Мы основательно все обработали. Как всегда в тех случаях, когда не за что зацепиться. Когда неизвестно, что ищешь,

— Без красивостей, бога ради, — поморщился Беранек, — Не по телевидению выступаешь.

— Мы нашли на подоконнике отпечатки пальцев, которые доказывают, что кто-то лез в комнату через окно. Нашли также под окном следы приставной лестницы. Путем сравнения выяснили, что лестница та самая, которая лежит метрах в пятидесяти отсюда, под навесом рядом с бывшим манежем. На дверях, на дверной ручке, на некоторых предметах, как, например, на ящике этого стола, обнаружены следы крови потерпевшего. Казалось бы, это доказывает, что преступник вошел в помещение со двора, а вовсе не через окно, что сначала он обыскал всю квартиру и только потом произвел опустошение. Картины и скульптуры уничтожены способом, не вызывающим шума. Преступник использовал исключительно материалы, имевшиеся в помещении: разного рода разбавители, эпоксидный клей, краски и лаки всех видов. Картины отчасти порваны пинками либо какими-то тупыми предметами, отчасти изрезаны инструментом для резьбы по дереву. В частности, преступник использовал долота. Доказательство — опять же незначительные следы крови потерпевшего. Преступник покинул квартиру в перчатках, оставивших следы на дверях и дверной ручке — следы разных лаков и красок. Что касается упомянутого орудия преступления: его использовало — и это очевидно — то же самое лицо, которое орудовало в квартире лаками и красками. Правда, следы на топорике весьма нечеткие. Все время, пока преступник находился в квартире, вплоть до той минуты, когда он вновь взял топорик (предполагаю, что версия, согласно которой он оставлял топорик у лестницы, правильна), преступник был в перчатках, забрызганных кровью потерпевшего.

— Вывод? — спросил Беранек.

Капитан Экснер пожал плечами.

— Предварительно такой: неизвестный преступник, воспользовавшись топориком Йозефа Коларжа, который похитил по неизвестным пока что причинам, совершил умышленное убийство Болеслава Рамбоусека. Каким образом? Он дождался Рамбоусека на дороге около грота, потому что знал или предполагал, что именно этим путем Рамбоусек пойдет домой из ресторана «Лесовна». Преступник нанес ему сзади смертельный удар в голову, Рамбоусек упал, он ударил его еще раз, а затем оттащил тело в искусственный грот. Осмотрел карманы потерпевшего, забрал из них все...

— За исключением носового платка, —добавил Беранек.

Экснер кивнул.

— Потом преступник направился в квартиру Рамбоусека, перевернул все, видимо в поисках денег. После чего уничтожил картины и скульптуры Рамбоусека, ценность которых пока не установлена. Доктор Медек сказал бы, что им цены нет, Йозеф Коларж заявил бы, что это мазня и чушь. После этого преступник пошел к дому Коларжа, где, по всей вероятности, еще раньше похитил топор; топор он вернул, видимо, для того, чтобы отвести от себя подозрение, либо для того, чтобы запутать следы. И исчез. На другой день после убийства в квартире побывали два журналиста — они накануне договорились с Рамбоусеком. Они влезли в окно, избрав этот способ потому, что обоснованно опасались, что с ним что-то случилось. Они воспользовались упомянутой приставной лестницей. Рамбоусека они не застали. Увидев, что квартира разгромлена, они предположили, что Рамбоусека обокрали, и, не желая, чтоб на них пало подозрение в краже, уехали в Прагу. Впрочем, один из них не удержался и сделал несколько снимков. Эти фотографии у меня и...

— ...с момента фотографирования до нашего прихода. в квартире все осталось нетронутым, — дополнил Влчек. — Что будем делать дальше?

— Мы сравним отпечатки пальцев этих ребят с отпечатками на окне. Просто так. Для контроля. Да, еще придется поставить охрану.

— Да ну! — удивился Беранек. — А где?

— Надо оцепить весь район домиков за мельницей. Прежде всего тот участок, который зарос крапивой и кустами. Где проходит тропа — кратчайший путь из парка к этим домикам. Там еще течет ручей.

— Это можно обеспечить, — сказал Беранек. — Ну, я пошел, чтобы успеть засветло.

— Мы были там сегодня после обеда с поручиком Шлайнером. Он тебе все покажет.

— А я поужинаю, — решил Влчек. — Заросли, как я понимаю, мы будем осматривать лишь при свете дня.

94

Бывают дома, где время словно остановилось. Такое впечатление производила мастерская Войтеха Матейки. Мансарда, скошенный оштукатуренный потолок, черные балки. По картинам на стенах трудно было судить, когда они написаны (лишь весьма приблизительно удалось бы определить, что создано все это после импрессионистов), полотна, и законченные, и еще не завершенные, стоявшие в углу у стены, были посвящены Опольне, ее природе в разные времена года.

Все холсты, за исключением нескольких портретов, воспевали городок, красоту природы — по некоторым деталям знаток Опольны, наверно, мог бы определить время создания той или иной картины.

Прежде всего в мастерской, часть которой была оборудована под жилье, бросалось в глаза (потому и возникало ощущение — время здесь остановилось), что все вещи куплены не позднее, чем в войну или вскоре после ее окончания. Кресла, ковры, вазы, бокалы, вышитые подушки на диване, даже зажигалка.

За пианино, втиснутым под скос потолка, сидела стройная дама с седеющими коротко подстриженными волосами, пани Шустрова, и играла песни Шуберта в переложении для фортепиано. Хорошо настроенный инструмент звучал прекрасно, а исполнение было не по-женски точное, суховатое. Белая свободная блуза на пани Шустровой колебалась в ритм движениям рук. Плечи ее то подымались, то опускались.

Пан Матейка сидел в кресле у открытого окна (огромного, почти до пола окна, пробитого в скате крыши) и курил сигару. Невидимые воздушные потоки закручивали дым спиралями и уносили в окно. Напротив, у овального стола, со склоненной головой и закрытыми глазами сидел доктор Камил Чернох, в прошлом учитель гимназии в Мезиборжи, ныне пенсионер, директор музея в опольненском замке. То ли он сосредоточенно слушал, то ли уснул. Скорее второе, потому что сигарета у него в руке погасла (к счастью!), и на полу около кресла лежала кучка пепла. Марта Шустрова кончила играть, вздохнула и энергично повернулась.

— Отлично! — воскликнул Войтех Матейка и зааплодировал.

Доктор Чернох вздрогнул, выронил сигарету и стал похлопывать пальцами одной руки по ладони другой.

Матейка налил в хрустальные бокалы красного вина.

— Ваше здоровье, Марта, — сказал он тихо. — Если бы не вы, в Опольне было бы пусто!

— Если бы не вы, Войтех! — ответила она, пригубила вино, и ее темные глаза заблестели (возможно, от вина, а может, игра света или какая-то тайная мысль). — Без вас Опольну невозможно представить ни сейчас, ни через сто лет.

— Верно, — согласился доктор Чернох. — Даже когда забудется все-все. И неудачники вроде Рамбоусека.

— Неудачники? — переспросила Марта. — Неужели еще кто-нибудь...

— Да нет. — Доктор Чернох махнул рукой. — Никто. Тронутый старикашка дерзнул посягнуть на искусство! А безрассудная, невежественная молодежь вознесла его до небес. Низкопоклонники! Льстецы! Чтобы прославиться, превозносили этого олуха сапожника!

— Пан доктор, ну зачем вы так, — заговорила она, — о мертвых плохо не говорят...

— О Рамбоусеке нужно так говорить, — отрезал доктор Чернох.

Войтех Матейка тихо засмеялся. Марта удивленно взглянула на него.

— Вы же не знаете. — Он закивал головой. — Марта, я вам кое-что расскажу, открою секрет, почему Камил так не любил Рамбоусека. Тут две причины, Марта... Во-первых, когда мой друг Камил Чернох уехал учиться, наш общий друг Болеслав Рамбоусек отбил у него девушку. И женился на ней. Я не смог этому воспрепятствовать, Марта. А во-вторых, на последнюю выставку в Праге Рамбоусек послал нелепое страшилище, невероятно похожее на Камила. — Он снова тихо рассмеялся.

Доктор Чернох покраснел.

— Надеюсь, вы не верите этому.

— Насчет девушки?

— Нет. Насчет страшилища.

— Почти поверила, пан доктор.

— Какая нелепость!

— Давайте выпьем и не будем ссориться! — воскликнул Войтех Матейка. — Марта права. Помянем его!

Зазвонил телефон. Войтех Матейка поднялся, прошел в другой конец мастерской к рабочему столу — там среди ваз с кистями, полупустых тюбиков, бутылок с разбавителями и прочих атрибутов его профессии скрывался аппарат.

— Матейка... Да. Я слушаю.

Он долго молча слушал; доктор Чернох наклонился к Марте Шустровой:

— Когда будет следующий концерт — ваш и пани Калабовой?

— Наверно, в октябре. Когда у нее поубавится работы.

— Мы все ждем с нетерпением.

— Пан доктор, это скорее дружеские вечера, а не концерты.

Чернох покачал головой.

— А мне, пожалуй, пора. Вы, наверное...

— Мы пойдем вместе, пан доктор.

— Нет, нет. Вы знаете, Войтех... Вы единственная. Ваш муж был достойный, редкий человек. Мы все весьма уважали его. Но Войтех вас боготворит, — настойчиво шептал он. — И вы тоже хорошо к нему относитесь. Вы должны выслушать его. Хотя бы раз... Когда-нибудь... Сегодня...

Она улыбнулась печально.

— Мы пойдем вместе, пан доктор. Об этом когда-нибудь потом.

Он замахал обеими руками и взял сигарету.

— У меня гости, — говорил Матейка в трубку. — Доктор Чернох. Пани Шустрова. Ну конечно, да. Она играет нам.

— Гости уходят, — громко произнес Чернох и поднялся.

— Хорошо, через полчаса. Позвоните. Спасибо. — И положил трубку. Кашлянул. Словно задумался о чем-то. Он был бледен.

— Кто это? — поинтересовался доктор Чернох.

— Покупатель из Праги. Сын этого... как его, слесаря Краля. Он в Опольне проездом. Ночует здесь в гостинице, а утром уедет куда-то в Польшу. Хочет взглянуть на картины...

— Покупатель — прежде всего, — сказала Марта Шустрова. — Хотя бы и в полночь. Доброй ночи, Войтех. И поскорее ложитесь спать.

95

Стемнело. На пустынной опольненской площади вспыхнули голубоватым холодным светом фонари и осветили темные окна ресторана «Рыхта», в этот день не работавшего; ночные бабочки трепещущим роем мелькали в голубом сиянии фонарей, две кошки сиротливо пересекли площадь.

Спросить дорогу было не у кого, поэтому Экснер зашел в отделение, выпил стакан воды и узнал, что погребок при замке открыт до часу, — на случай, если он проголодается.

Он уже проголодался, но не мог сейчас задержаться. Поэтому выпил еще стакан воды да отломил у молодого вахмистра кусок хлеба с салом, который тот принес на дежурство.

По дороге он встретил моложавую стройную даму с коротко подстриженными волосами в сопровождении пожилого сгорбленного мужчины. Дама казалась старомодной, похожей на старую деву, и в то же время было в ней что-то привлекающее внимание, Экснер невольно остановился и проводил ее взглядом. Походка у нее была ровная, осанка прямая и свободная, движения рук спокойные, размеренные — здесь она казалась существом из другого мира.

Ее спутник опирался на палку.

Стукнули ворота, кто-то повернул ключ.

Перейдя через площадь, Экснер обнаружил, что ворота те самые, к которым он направлялся. Значит, женщина и мужчина вышли от художника Войтеха Матейки.

Что ж, пока все складывалось неплохо.

Он чиркнул спичкой, чтобы рассмотреть табличку на воротах.

ВОЙТЕХ МАТЕЙКА

художник

На первом этаже, в окне рядом с аркой, было темно. На втором тоже. Ворота на замке. Он нажал кнопку звонка.

Сверху, как в Судный день, раздался голос:

— Кто там?

— Из общественной безопасности.

Под аркой загорелся свет.

Послышались семенящие шаги.

— Кто это? — Открылся старинный зарешеченный глазок, и в нем Экснер увидел плешь и растрепанные седые волосы.

Уличный фонарь осветил побледневшее лицо маэстро Матейки; художник щурил глаза. После света под аркой он плохо видел в темноте.

— Кто это? — переспросил он.

— Доктор Экснер.

— Тот, что по профессии ботаник?

— Маэстро, — сказал капитан Экснер, зная, как принято обращаться к пожилому художнику, — я веду в этом городе следствие по делу о трагической гибели пана Рамбоусека. Я слышал, что вы были знакомы, и хотел бы поговорить с вами.

— Охотно помогу вам, — проговорил Войтех Матейка, поворачивая ключ. — Хотя, пан доктор, вы сыграли с нами такую шутку тогда, в канцелярии, что мне бы стоило умерить свое рвение. Прошу.

Он провел Экснера через арку, откуда был виден бетонированный двор, и по красной ковровой дорожке они поднялись в мастерскую.

На столе стояла открытая бутылка вина и три бокала.

— Только что я проводил гостей, — сказал Войтех Матейка, — вы, должно быть, встретили их.

— Да, — учтиво ответил капитан Экснер (в присутствии старого художника его манеры стали безукоризненны). — Я видел какую-то даму в сопровождении пожилого мужчины.

— Это пани Шустрова, — пояснил Войтех Матейка. — Вдова. Учительница музыки. Мы частенько собираемся, беседуем, она играет на пианино. А ее спутник — доктор Чернох. Директор здешнего музея. — Он принес чистый бокал и налил Экснеру. — Если не откажетесь... Ваше здоровье.

Они выпили, и капитан Экснер сел.

Матейка оперся локтями о ручки кресла и начал постукивать своими короткими пальцами друг о друга.

— Ну, пан... пан капитан... Чем я могу вам помочь?

— Не знаю, — чистосердечно ответил Экснер, — может, каким-нибудь наблюдением, замечанием.

— Боюсь, от меня, человека пожилого, вы не дождетесь метких замечаний. Не говоря уж о наблюдениях. — Он махнул рукой и тихо засмеялся. — Кто же вам посоветовал прийти ко мне?

— Не помню. — Экснер лгал с ледяным спокойствием. — Кто-то из замка. Вы даже не представляете, со сколькими людьми я сегодня говорил, — добавил он.

— Отчего же, вполне представляю, — возразил Войтех Матейка. — Я слышал, посадили молодого Коларжа.

— Да, он арестован, — подтвердил капитан Экснер несколько хмуро, но с явным удовлетворением. — Однако мы обязаны проверить все обстоятельства дела. А вы, вы, говорят, относились к числу друзей пана Рамбоусека. К числу его доброжелателей.

Маэстро Матейка снисходительно улыбнулся.

— Это не совсем точно. Видите ли, пан капитан... Мы были почти ровесники. Оба родились в Опольне. Вместе ходили в начальную школу. Потом, как часто бывает, наши пути разошлись. Мы никогда не были друзьями в подлинном смысле слова. Мы были ровесниками. Я, как и все в Опольне, считал Славека чудаком...

— Пан Рамбоусек занимался живописью всю жизнь?

— Где там! — засмеялся Матейка. — Если его мазню вообще можно назвать живописью.

Капитану Экснеру, разумеется, даже в голову не пришло цитировать высказывания доктора Яромира Медека.

— Да, я видел его вещи, — сказал он. — В живописи я не очень-то разбираюсь и вообще для дела, для данного случая, это не имеет значения, но у себя я такое на стену не повесил бы.

— К сожалению, — вздохнул художник, — современная эпоха благоприятствует дилетантам. Вместо музыки — крик, вместо литературы — описания убийств, грабежей и пьянства, вместо живописи — «смелость» красок. А что... все это имеет отношение к убийству Рамбоусека?

Михал Экснер пожал плечами.

— Одному богу известно да святому Вацлаву, маэстро...

96

Они встретились на площади. Капитан Экснер и поручик Беранек. Остановились, оглядывая друг друга.

— Мы с тобой как два ненормальных привидения, — сказал капитан Экснер. — Боже мой, почему ты не идешь спать?

— Подышать вышел, — объяснил поручик, все еще стоя поодаль. — И знаешь, мне пришло в голову...

Они машинально зашагали к белой светящейся табличке с надписью «Общественная безопасность».

— ...взглянуть, как там наша охрана. У них две собаки.

— С одной я знаком, — заметил Экснер. — Она гналась за мной вчера в парке.

— Пойду лягу.

— Гостиница — там, — показал Экснер через плечо.

— Ну да, а ты идешь не туда.

— Хочу еще кое с кем поговорить.

— Уже ночь, капитан.

— Что делать, если я любопытен, — вздохнул Экснер. — Не знаешь случайно — ты ведь знаешь почти все, — где живет доктор Чернох, директор музея?

Беранек достал из нагрудного кармана черный блокнот и стал его листать.

— Камил?

— Он.

— Площадь Мира, двадцать пять.

— Где это?

— Совсем рядом, — Беранек взглянул на номера ближайших домов, — Восемнадцать, семнадцать, двадцать... Вон там.

— Гм. А пани Шустрова?

— Шустрова? — удивился Беранек. — Не слышал о такой. — Он листал блокнот, стараясь, чтоб свет уличного фонаря падал на страницы. — Нет, не знаю. А кто она?

— Квартирная хозяйка доктора Медека.

— Ну, это другое дело, это есть. Подскальная, тридцать один.

— Ага...

— Ничем не могу помочь, капитан, не знаю, где эта улица.

— Спрошу у кого-нибудь. Ну а доктор Гаусер?

— Впервые слышу. Это еще кто такой?

— Хирург.

— Тебе нужна операция?

— Ты устал, — сказал Экснер сухо. — Здорово устал. Иди спать, а я еще поработаю.

— Подожди, ты не объяснил, зачем тебе хирург.

— Я слышал, он играет в канасту, — ответил капитан Экснер.

— Ага. — Поручик Беранек громко захлопнул свой черный блокнот. — Тогда спокойной ночи.

97

Экснера провели в кабинет. Окна, закрытые плотными вязаными занавесками, смотрели на запад, на сады и виллы. За окнами была уже кромешная тьма. Ему предложили кресло у старинного торшера с огромным пергаментным абажуром. Торшер заливал комнату теплым желтым светом.

Ничем не угощали, оставалось только смотреть на второе кресло, в котором, потирая руки, сидел старик с растрепанными волосами; нос у него был испещрен красными жилками; он потирал руки с таким усердием, что сухая кожа шуршала.

— Ну конечно, — засмеялся Чернох. — Всему, что он умел, его научил Войтех. Давал ему краски, а на первых порах и холст. Разумеется, он не принимал его всерьез.

— Кто кого?

— Войтех Рамбоусека, конечно. Вы видели этих его чудищ?

Капитан Экснер кивнул.

— Забавно, да?

Капитан Экснер опять кивнул.

— Дело в том... — Доктор Чернох перестал потирать руки. Вместо этого он принялся дергать себя за волосы. — Это было бы забавно. Если бы не нашлись пропагандисты. Да.

— Что вы имеете в виду, пан доктор? — учтиво спросил Экснер.

— Доктор Медек и ему подобные ради самоутверждения выискивают всякие курьезы и провозглашают их истинными ценностями. И стригут купоны. Как сами они, так и те, кого пропагандируют.

— Доктор Медек — состоятельный человек?

— Откуда мне знать, пан капитан. Думаю, не бедняк. Можете быть уверены. Судя по тому, как он держится. Да и жена его такая же.

— А пан Рамбоусек?

Доктор Чернох засмеялся:

— Ну, у него-то денег куры не клевали. Усердный, работящий, почти ничего не тратил, к тому же скупердяй.

— Вот как, — сказал Михал Экснер с наигранным простодушием. — А куда же девались эти деньги? Мы ничего не нашли. И на книжке ничего не было.

Доктор Чернох закинул ногу на ногу и с довольным видом сложил руки на груди.

— Здо́рово, — произнес он. — Честное слово, здорово! Убийство с целью ограбления. Я вам не завидую, пан капитан!

— Это еще не самая сложная проблема, пан доктор.

— Нет?

— Хуже, когда убивает маньяк. Убийца-грабитель рано или поздно чем-то себя выдаст.

— Понимаю, — улыбнулся доктор Чернох самодовольно, — убийцу-маньяка искать трудно. Я где-то читал. — Он помолчал и через минуту добавил: — А вас в наших краях знают...

— В запаснике вашего музея работает Эрих Мурш. Это он вам рассказал?

— Нет. Эрих будет хорошим исследователем. О семейных делах он не говорит никогда. О деле в Мезиборжи я знаю из другого источника. Вы надолго задержитесь у нас?

Михал Экснер пожал плечами.

— Вы упомянули о докторе Медеке. И мне пришло в голову, что неплохо бы с ним поговорить. Вы, верно, знаете, где он живет?

— У пани учительницы Шустровой. Если идти с площади вниз, по направлению к вокзалу, первая улица налево. Впрочем, я сомневаюсь, что вы застанете его дома.

— А где же тогда?

— По вечерам он сидит в кабачках, пан капитан. И флиртует с весьма юными девицами, — сказал Чернох с ненавистью, которую может вызвать только зависть.

98

Учительница Шустрова встретила его в шелковом халате и провела в музыкальный салон.

— Откуда мне было знать, — извинилась она, — что в такое время придет столь необычный гость. Кофе хотите?

Он расположился в кресле в углу, откуда мог обозревать всю комнату.

— Прекрасный инструмент, — показал он на рояль.

Она легко вздохнула.

— Да, подарок родителей, я тогда успешно сдала вступительные экзамены в музыкальное училище.

— Выходит, это старый семейный дом.

— Действительно старый и действительно семейный. Кофе?

— Немного минеральной, если вас не очень затруднит. — Он слегка поклонился.

Марта Шустрова принесла бутылку минеральной и старинный хрустальный бокал.

Потом она уселась напротив, сложив большие руки с длинными пальцами.

— Прекрасная погода установилась, правда?

— В самом деле, — согласился он. — Грозы очистили воздух.

— Да, конечно, — поддакнула она. — Сразу легче дышать. Я люблю такое лето. Без зноя и суши.

— Должен вам признаться, пани учительница, что я люблю жару, — развивал мысль капитан Экснер. — Но в тени деревьев, как вы понимаете.

Она засмеялась.

— Я вполне серьезно, — продолжал светскую болтовню Михал Экснер, — скажем, сидишь в жаркий день под орехом, чувствуешь его аромат. А у вас тут есть дивный уголок — заросли старого можжевельника.

— Его сажал мой отец, в молодости. Пан доктор Медек очень часто там сидит... — Она запнулась.

— Я не очень близко знаю пана доктора Медека, — признался капитан Экснер. — Разговаривал с ним однажды и раза два видел его. Он производит впечатление весьма корректного человека.

— Пан доктор живет у меня летом, вот уже четвертый год. Сначала мне казалось странным — пускать квартиранта. Да еще мужчину. Но постепенно я привыкла. И люди привыкли. А вначале, разумеется, ходили всякие глупые сплетни. Скажу откровенно, пан доктор: зарабатываю я немного, а дому нужен уход. Доктор Медек платит аккуратно.

Что-то в ее глазах или в движении губ заставило его пристальнее вглядеться в ее лицо.

— В самом деле, пани учительница?

— Аккуратно, по мере своих возможностей, — поправилась она.

— Значит, нерегулярно и...

— Мне никогда не приходилось напоминать пану доктору, — строго произнесла она и покраснела. — Впрочем, так было только в прошлом году и в этом. Мне кажется, у него какие-то нелады в семье. — Шустрова полностью овладела собой и повторила: — Какие-то нелады в семье. Меня чужие дела не интересуют, и я ни о чем не спрашиваю.

— И все же считаете, что у него нелады?

— Пан доктор живет очень скромно. По-моему, все деньги он посылает семье. В воскресенье к нему приезжала жена, а в понедельник вечером она снова была тут с каким-то их знакомым. Совсем недолго, они сразу же и уехали,.. — Она запнулась. — Вы говорите со мной о докторе Медеке... Это понятно, он работает в замке, где произошло столь прискорбное событие. Но я не совсем уверена, должна ли я отвечать на ваши вопросы.

— И да, и нет, — сказал капитан Экснер. — Мы могли бы проанализировать это с юридической точки зрения. Но только у меня мало времени, пани учительница.

Она улыбнулась:

— След остывает, пан капитан...

Он покачал головой.

— Я не следопыт. Я отчаявшийся путник в ночи. Кстати, доктор Медек был дома в ночь с субботы на воскресенье?

— Думаю, да, поскольку в воскресенье утром он, как обычно, вышел из своей комнаты приготовить завтрак.

— А где он был вечером и ночью?

— Простите, в самом деле не знаю. Я его не сторожу, знаете ли.

— А вы, если позволите спросить?

— Конечно, позволю, пан доктор. Я была в Мезиборжи на концерте. На летнем музыкальном фестивале. Вернулась автобусом около одиннадцати.

— Рейсовым?

— Разумеется. В комнатке у пана доктора света не было.

Он кивнул, словно так и предполагал.

99

Доктор Гаусер жил неподалеку. В общем-то, все жители Опольны жили неподалеку... Небольшой дом, окруженный садом, в окнах мерцал свет телеэкранов. Подъезд был открыт — его вообще никогда не запирали. Стоило нажать кнопку выключателя, как на лестнице загоралась лампочка. Квартира доктора Гаусера была на втором этаже.

Экснер позвонил.

Никто не открывал.

Позвонил второй раз. Тихо.

Он опять нажал звонок и звонил довольно долго. Все напрасно.

Открылась дверь на первом этаже. Кто-то неуверенно окликнул:

— Алло!..

— Алло! — отозвался Экснер.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Экснер.

— Не знаю такого.

— Алло! — еще раз позвал капитан Экснер. — А вы кто?

— Вавровы, — ответил голос.

— Я звоню к Гаусерам.

Пани Ваврова не выдержала и вышла на площадку. Вздохнула и подозрительно посмотрела на него.

— Пани Гаусеровой нет дома. Она с ребенком на каникулах у родителей, — сурово изрекла она.

Он несмело улыбнулся:

— Простите, пани Ваврова, я ищу пана доктора.

— Э! Он дежурит в больнице... Раз его нет дома.

— Понятно, — сказал капитан Экснер. Ему оставалось только уйти, причем взгляд пани Вавровой провожал его, пока он шел по тротуару, до угла улицы.

Лишь тогда пани Ваврова закрыла подъезд и демонстративно заперла его на ключ, чтобы было ясно — дальнейшие ночные визиты исключены.

Больницу искать не пришлось. Он совсем недавно шел вдоль забора больничного сада. Освещенные ворота выходили на главную улицу.

Вахтер в стеклянной будке проходной заверил капитана, что доктор Гаусер сегодня не дежурит. Экснер усомнился. Вахтер надел очки и для верности заглянул в листок, висящий на гвоздике.

— Ей-богу, нет, — сказал он. Потом сдвинул очки на лоб и снова оглядел Экснера. — А вы кто будете?

— Да так, — пожал плечами Экснер, — знакомый...

— Ага, — понимающе хмыкнул вахтер. — То-то я вас не знаю.

— Я не местный, — сознался Экснер.

— Ну да. — Вахтер заморгал. — Для верности я позвоню наверх. — Он снял трубку и позвонил в хирургию. — Нет. Нет. Да. — Положил трубку. — Там один только доктор Веверка. Гинеколог. Сегодня он дежурит в хирургии.

— А где все-таки найти доктора Гаусера?

— Не знаю, не знаю. В такое время...

— Дома его нет.

— Ага... Нет. Ну, тогда и вовсе не знаю. Может, он в кино.

— В самом деле? — Капитан Экснер весьма недоверчиво посмотрел на вахтера.

— Он вам очень нужен?

— Очень.

— Ага. — Вахтер снял очки, положил их на стол и задумчиво посмотрел куда-то вверх, на улицу. К небу. Но звезды он видеть не мог из-за яркого фонаря у входа. — Может, вам поговорить с доктором Веверкой... Только и он вряд ли что скажет... Ну да. Прямо не знаю. — Он заговорил как бы сам с собой, продолжая глядеть куда-то вверх. — Может, он играет в канасту. В замке. У пана Калаба. Впрочем, уже поздно... замок закрыт, а звонка там нет. Или к жене поехал. Хотя это вряд ли.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил Михал Экснер. — Вы очень помогли мне.

— Не понимаю чем. Я бы мог позвать доктора Веверку. Так вы сами не захотели.

— Нет, не надо. Приятного дежурства и спокойной вам ночи.

Вахтер вздохнул.

— Спокойной ночи.

100

Легкий ветерок играл на тротуаре смятой бумажкой. Стены замка казались неприступно строгими. Высокие, метров до четырех. Откуда-то слышалась музыка. В основном звуки трубы. И играл, наверное, Армстронг. Армстронг играл и для Опольны.

Экснер брел по улочке к замку. Здесь еще остались старинные фонари; желтоватые теплые пятна света плыли по стенам, мягко заполняя темные углы.

Над входом в погребок качалась лампа. Двери были раскрыты настежь. Он прошел через коридор, через дворик с сиротливыми в этот час столиками бистро. На стенах приветливо трепетали листья дикого винограда.

В холле, вымощенном кирпично-охряными плитками, сидела гардеробщица и что-то вязала на спицах. У нее за спиной одиноко висели два плаща. Экснер поздоровался, и она ответила ему приветливо, словно старому знакомому, на минуту подняв глаза от вязанья.

Армстронг играл здесь, за двустворчатыми застекленными дверями. Круглые стекла были вставлены в свинцовые рамы. Капитан вошел в зал и увидел, что играет не Армстронг, а рыжеватый усатый «ирландец» в белой рубашке с короткими рукавами, на шее у него висела сурдина от саксофона. Серебряная труба то и дело вспыхивала желтыми и красными отблесками от ламп на столиках. Ударник покачивался в такт, закрыв глаза. Наверно, ему тоже хотелось спать, как Экснеру. Длинноволосый юноша сутулился над клавиатурой электрооргана.

Она сидела напротив дверей, справа от оркестра. И тотчас увидела его. Подняла руку в знак приветствия, но Экснер лишь кивнул и просительно сложил руки.

Она прошла по краю площадки, на которой медленно покачивались танцующие пары.

— Привет.

— Привет.

— Я знала, что ты придешь.

— Выйдем...

На них смотрели все, даже трубач.

Экснер вывел ее во внутренний дворик к пустым столикам.

— Мне нужен ключ.

— Ключ?

— Прости, я сплю на ходу. Мне нужен ключ от за́мка.

— Ты пил?

— Нет. Неужели ты не понимаешь? — устало проговорил он. — Мне нужен ключ от за́мка. От ворот за́мка.

— Можно узнать зачем?

— Лучше не надо. Попроси у Эриха. Я подожду.

— Как вам угодно, пан капитан.

Лида вернулась через несколько минут. В руках у нее был ключ в две пяди длиной и весом фунта в два и рюмка. Экснер почувствовал запах коньяка.

— Тебе сейчас не повредит, а?

— Я же почти не пью. — Впрочем, он был тронут заботой. Отпил немного. — Недурно. Хватит. Я сейчас вернусь. Одна нога там, другая здесь.

101

Железные ворота, отделявшие улицу от парадного двора, были закрыты, но не заперты. Расположенная высоко, на уровне лица, ручка поворачивалась без усилия, ворота открылись легко — видимо, кто-то регулярно их смазывал.

Экснер осторожно прикрыл створки.

В верхних окнах отражался лунный свет.

Кованый фонарь во дворе не горел. Экснер подосадовал, что не захватил фонарик, да ничего не поделаешь — возвращаться не хотелось. Тем более что ночь была ясная.

Под ногами хрустел песок. Ступать тише он не мог. Впрочем, пролети тут муха — и то было бы слышно.

Он подождал несколько минут в тени. Глядя туда, где, как ему казалось, сгущалась тьма. Чтобы глаза привыкли.

На новых внутренних воротах дерево еще не почернело и блестело лаком, но замок был старый, двухфунтовый ключ легко вошел в скважину. И повернулся совсем тихо. Экснеру подумалось, что, собственно говоря, запирать их бессмысленно, если любой желающий может свободно попасть из парка во внутренний двор и без ключа.

Деревянная мостовая приглушала шаги. Внутренний двор и часть восточного крыла с лоджиями освещала луна.

Экснер даже замер в удивлении — время вдруг исчезло, да и пространство стало иным — будто он оказался не на этой земле и не в городке Опольна.

Слева были двери на лестницу, ведущую на верхние этажи, справа — галереи. Он повернул направо. Первая дверь — канцелярия, вторая — квартира Калабовых, третья, в углу, наверно, тоже от квартиры Калабовых, четвертая закрыта железной скобой. Пятая дверь находилась примерно в середине галереи. Он взялся за ручку.

Постучал.

Постучал еще раз. Стук громко разнесся по двору. Он нажал на ручку — открыто. На окне креповая занавеска, лунный свет бросал на занавеску тень от решетки.

Экснер тихо кашлянул. Ничего.

Нащупал выключатель. Включил свет, ровно на три секунды. Этого хватило, чтобы убедиться — в комнате, где жила студентка Ольга Домкаржова, никого нет.

Экснер в задумчивости потер нос.

Тихо закрыл дверь и направился к дверям на лестницу — попробовать ключ от английского замка, висевший на веревочке вместе с тем, двухфунтовым. Ключ подошел к дверям на лестницу восточного крыла, откуда экскурсанты начинали осмотр замка и где на третьем этаже был запасник.

Он старался не шуметь. Теперь он уже знал, что может натворить в этом ренессансном дворе простой стук в дверь.

В стене под галереей чернела дверь в квартиру Болеслава Рамбоусека. Светлела полоска, опечатывающая дверь.

Он вдруг подумал, что неплохо бы осмотреть замок днем, с какой-нибудь экскурсией.

На втором этаже две двери. Одна вела в лоджию, вторая — застекленная — в коридорчик, откуда экскурсанты входили в жилые помещения.

Он вошел туда, затем открыл следующую дверь направо и оказался в первом зале. Экснер попробовал ногой паркетный пол, не скрипит ли он. На стенах смутно блестели рамы картин, а сами полотна казались черными и слепыми. В южной стене настежь распахнуты двустворчатые двери в анфиладу покоев восточного крыла. Правда, в темноте он почти ничего не видел. Различал только светлые прямоугольники дверей, окна, хрустальные люстры. Третий зал оказался столовой. Вокруг овального стола белели стулья.

Огромные портреты, и на портретах — более светлые пятна лиц.

А дальше он оказался в каком-то лабиринте, очевидно, в служебных помещениях — кухни, гардеробные и ванные комнаты. Ориентировался Экснер прежде всего по темной ковровой дорожке, а также по шнурам, укрепленным на подставках и указывающим маршрут экскурсий. Наконец он добрался до южного крыла. Расстояния между дверьми стали короче, сами помещения меньше и скромнее, люстры были уже не из хрусталя. Очертания некоторых из них лишь угадывались, другие — видимо, из фарфора — сияли белизной. Сюда проникал лунный свет.

Экснер начал хорошо различать предметы.

В этом крыле помещались спальни.

И почти тотчас услышал тихие голоса. Замер. До него донеслись обрывки фраз и отдельные слова: нетрудно было понять, что двое — мужчина и женщина — ведут сугубо частный, интимный разговор.

Она тихо и удовлетворенно засмеялась, звук голоса разнесся по всем покоям.

Экснер шагнул вперед. Достал зажигалку. Дважды щелкнул ею. И сказал громко и спокойно:

— Я не привидение. И не убийца. Я капитан Экснер. Я не собираюсь ни стрелять в вас, ни арестовывать. Но мне стоило большого труда вас найти.

Женщина взвизгнула. Раз. Другой. Третий.

Он зажал уши.

Казалось, вопли разносятся по всему замку и, не ослабевая, проникают в подвалы и возвращаются назад. Звучат во всех помещениях и несутся дальше, под самую крышу, пугая мудрых сов (впрочем, совы, наверно, вылетели поохотиться).

По-прежнему стоя на пороге спальни, откуда раздались крики, он сказал:

— Господи боже, оставайтесь там, где вы есть.

— Наглец! — прошипел мужчина. Он оправился от неожиданности и решил показать, что он — настоящий кавалер.

— Ну-ну, — примирительно сказал Экснер. — Серьезно, я из уголовного розыска. И пожалуйста, спокойно — раз, два, три.

— Спокойно?! — с угрозой спросил мужчина. — Я тебе покажу «спокойно»!

— Виктор, — пискнул девичий голос — Оставь.

Она явно гордилась им.

— У меня есть предложение... — мягко начал Экснер.

— У меня тоже!

— Пан доктор Гаусер, — произнес Экснер, — я нашел вас по чистой случайности. Просто размышлял о романтике. Сказать по правде, я вам завидую. Впрочем, здесь эта идея напрашивается сама собой.

— Идея? — Доктор Гаусер осторожно направился к дверям.

— Да, идея провести ночь в спальне княгини Коллоредо, — мечтательно пояснил Экснер.

— Вы просто хам! — рявкнул доктор Гаусер, возникая на пороге. Капитан невольно отступил.

— Я вижу, — дерзко обронил Экснер, — вы почти культурист и, похоже, все совершенствуете свою спортивную форму, — Он протянул хирургу продолговатую книжечку и щелкнул зажигалкой. — Читайте, пан доктор. Второе лицо здесь, очевидно, Ольга Домкаржова.

Отодвинув подставку со шнуром, он уселся в креслице стиля рококо.

— Можете вернуться к барышне, пан доктор. Я останусь здесь и без вашего разрешения не перешагну порога спальни. Свет нам ни к чему, — добавил он. — Посумерничаем.

Доктор Гаусер погасил зажигалку, издал какой-то шипящий звук — явно обжегся — и возвратил ее Экснеру вместе с удостоверением.

— Благодарю, — сказал капитан Экснер. — Можете вернуться.

— Я останусь тут.

— Меня стеречь нет необходимости, — произнес Экснер спокойно. — Только я, простите, хотел бы знать наверняка: там действительно барышня Домкаржова?

— Да.

— Поздравляю, пан доктор, — такое место и лунный свет...

— Ну, знаете, — перебил его доктор Гаусер. — По-моему, это не ваше дело.

— Не мое, — согласился Экснер. — Просто я не смог удержаться. Мне сейчас, в общем-то, не до шуток. Необходимо поговорить с вами, а я никак не мог вас найти. Правда, время не совсем удобное. Только при моей работе не приходится думать о том, насколько подходит то или иное время. В субботу ночью недалеко отсюда был убит человек. Вы его знали. Говорят, даже уважали и ценили, пан доктор. Во время убийства вы находились в замке или в его окрестностях. Примерно до одиннадцати вы играли в канасту. А потом? Это одно. Далее: вы — едва ли не единственный в городке — защищали Рамбоусека. Вы даже платили ему за картины. В Опольне это уникальный случай. Вот мои вопросы. Дело серьезное, ведь совершено убийство с целью ограбления. Заверяю вас, что о нашей беседе и всех обстоятельствах, с нею связанных, никто не узнает. Ваши личные дела меня не интересуют. Я хочу знать все о смерти пана Рамбоусека. И больше ничего.

Хирург почесал волосатую грудь.

— Ладно, доктор, — сказал он. Экснер удивился, как внимательно Гаусер изучил его служебное удостоверение. — Ваше поведение необычно, но не мне о нем судить. Насчет этики вы не рассуждаете, и тут мы с вами заодно. Можно мне закурить?

— Конечно.

Гаусер отошел куда-то за угол, чиркнул спичкой, осветив на миг бело-голубую постель с белым пологом, подушку и голову светловолосой девушки — ее Экснер видел во дворе замка в летнем костюме и туфлях на каблуках-ходулях.

— Прямо как в сказке о гордячке принцессе, — заметил он.

Гаусер уселся на стул рядом с постелью. Во тьме светился огонек его сигареты.

— Да, — сказал он сухо. — Ну что ж, начинайте, доктор.

— Гм... — Экснер откашлялся. — Я хотел бы попросить вас вспомнить... Значит, в субботу вы были у Калабовых и играли в канасту. Так?

— Так.

— Вы не заметили во время игры что-нибудь необычное, особенное? Прошу вас, не говорите сразу «нет». Подумайте. Оба. Вспомните весь вечер. Вы бывали у них много раз; мне не нужны детали обычные. Только если вдруг случайно... Что-то из ряда вон выходящее.

— Нет, — сказал через минуту Гаусер. — Я ничего такого не помню. Ольга!

— Я тоже... не припоминаю. Все было так же, как всегда. Правда, вот скатерть ты залил вином, и Вера, то есть пани Калабова, сняла, ее, простирнула и вынесла сушить. А утром оказалось, что кто-то ее украл.

— Куда она ее вынесла?

— Вера повесила скатерть на балюстраду. Когда мы уходили, мы ее видели.

— В котором часу вы уходили?

— Около половины одиннадцатого, — ответил Гаусер. — В половине двенадцатого я уже был в больнице. Я как раз дежурил. До одиннадцати меня подменил коллега Ваничек. Он уезжал в отпуск, а его поезд уходил около часу. Ему не хотелось идти спать. Я отвез его на станцию к скорому.

— Давайте немного вернемся назад, — терпеливо сказал Экснер. — Пан доктор пролил вино, пани Калабова выстирала скатерть и повесила сушить. Когда примерно это было?

— Потом мы еще довольно долго играли... В девять? Видимо, в девять.

— Барышня Домкаржова?

— Думаю, в девять. А может, раньше.

— Вы закончили игру, потому что вам надо было уходить. В котором часу? Это вы должны помнить точно.

— В десять двадцать пять.

— До больницы тут десять минут, — заметил Экснер. — А может, и меньше.

— В больницу я пришел около половины двенадцатого.

— Так, — удовлетворенно произнес Экснер. — Вот оно! Вы меня понимаете?

— Понимаю, — сказал хирург. — Вопрос стоит так: что я делал от пол-одиннадцатого до, скажем, полдвенадцатого.

— Совершенно верно.

— Вы, наверное, удивитесь... — Он запнулся, потом тихо рассмеялся. — Хотя вряд ли вас удивишь. Мы шли в больницу.

— Вы оба?

— Да.

— Одни?

— Одни.

— Каким путем?

— Через парк.

— Значит, через парк. И вдоль пруда. И мимо мельницы.

— Да, — подтвердил Гаусер. — Потом наверх, на площадь...

— Напрямик?

— Да ну? Вы и этот путь знаете? — удивился Гаусер. — Нет, не напрямик. По улице.

— Мостовая там — булыжная.

— Да, по улице, — подтвердил Гаусер. — И простились прежде, чем вышли на площадь. Ольга пошла...

— Минутку. Это барышня скажет мне сама. А вы?

— Прямо через площадь в больницу.

— Куда вы явились около половины двенадцатого.

— Да, около того. Я машинально взглянул на часы в проходной, но они неточны.

— Благодарю вас, пан доктор, — сказал капитан Экснер. — А теперь вы, барышня. Вы простились с доктором и вернулись в замок. Или нет?

— Вернулась. Боковой улочкой. Той, короткой, что идет от угла площади. Я пошла прямо домой. Отперла ворота...

— Где вы носите двухфунтовый ключ?

Она засмеялась:

— В руке.

— Хорошо. Стало быть, вы открыли ворота...

— И пошла прямо к себе, спать.

— А что скатерть?

— Не знаю. Нет. Врать не стану... Я не посмотрела на балюстраду. А у пана Рамбоусека еще горел свет.

— Это не показалось вам странным?

— Вовсе нет. Я решила, что он вернулся из «Лесовны». Он ходил туда почти каждую субботу.

— Если я вас не задерживаю, — сказал капитан Экснер удовлетворенно, — мы повторим еще разок... Послушайте, пан доктор!

— Да?

— Вы не угостите меня сигаретой?

— Само собой. Только идите сюда. У меня тут пепельница. Вообще-то здесь курить нельзя.

102

На стене за спиной Гаусера блестело венецианское зеркало. Ольга Домкаржова, закутавшись в простыню, спустила босые ноги с постели и присоединилась к курильщикам. Княгиня Беатриче, особа весьма чопорная, помешалась бы, увидав их.

— Значит, так, — начал капитан Экснер о присущей ему педантичностью. — Попробуйте еще раз все вспомнить. Вы спустились из внутреннего двора в парк по лестнице, Идя к лестнице, вы ничего не заметили?

Оба ответили отрицательно.

— По какому крылу лестницы вы шли?

— По левому, — сказала она, — западному.

— Почему вы избрали именно этот путь? Почему именно по западному?

— Это естественно, — ответила Ольга. — Ведь мы шли к выходу из парка.

— А когда спускались по лестнице, ничего не заметили? Скажем, какие-нибудь звуки? Людей? Вы никого не встретили? Ведь через парк возвращаются из «Лесовны».

— Так поздно мало кто ходит, — ответила она. — Чаще идут на станцию, чтоб успеть на вечерний дизель до Подгорья. Впрочем, кое-кто порой ходит. Рамбоусек ходил. Но в тот вечер я ничего не слышала.

— А вы? — спросил Экснер доктора Гаусера.

— Тоже ничего. Мы никого не видели. Всю дорогу.

— Возвращаясь к замку, я встретила пьяного пана Штрунца. Он по субботам всегда пьян. И не только по субботам. И еще какого-то мужчину с девушкой. Я их не очень рассматривала. Они, видимо, шли из кабачка.

— Пока вы шли парком, вы время от времени останавливались...

— Не очень часто, — сказал Гаусер. — Если прикинуть...

— Знаю, — кивнул Экснер. — Выходит, как раз. Точно так же у меня выходит, что именно тогда, когда вы были в парке, именно в ту минуту... — Он замолчал.

— Что? — опасливо спросила Ольга. — Что в ту минуту?

— Именно то, — заметил он сухо, — о чем вы думаете.

103

— Иисусе, — прошептала она, и огонек ее сигареты заколебался.

Доктор Гаусер тщательно раздавил в пепельнице окурок. Твердой рукой, как и подобает хирургу.

— У нас нет алиби, — сказал он. — Мы были там. И все же вы, кажется, не подозреваете нас.

— Ошибаетесь, — ответил капитан Экснер. — К сожалению, я не могу не подозревать вас.

— А вы смелый, — заметил Гаусер.

— Почему? — удивился Экснер.

— Прийти сюда, к нам...

— Вы должны принять во внимание, пан доктор, — возразил Экснер приветливо, — когда я шел к вам, я знать не знал о том, куда вы ходили, и, следовательно, не предполагал, что мне надо опасаться.

— Ваша правда. Что дальше? — сухо спросил Гаусер.

— Завтра, каждый в отдельности, вы продиктуете свои показания для протокола. Вы оба под подозрением, но я не вижу необходимости арестовать вас.

— У вас удивительная манера шутить, доктор, — заметил Гаусер.

— Видите ли, к сожалению, это скорее усталость, чем юмор. Да, еще говорят, вы симпатизировали Рамбоусеку.

— Ну, я, пожалуй, любил старика, — сказал Гаусер сдержанно.

— За его живопись, за характер, за то, что он для вас сделал?

— Он ничего для меня не делал. Я починил ему руку. Два пальца. Он не мог нахвалиться, что рука в порядке, как прежде. Пытался всучить мне бутылку, я не взял. Сказал ему, что купил бы у него картинку. Он предложилзайти и выбрать. Я зашел, выбрал две и спросил, сколько за них должен. Он сказал, двести крон. За каждую по сотне. При встрече мы всегда перебрасывались парой слов. А в маленьком городе люди все замечают.

— Я, в общем, даже любила его, — сказала Ольга Домкаржова, — но никогда с ним не разговаривала, мы только здоровались. Он знал про нас. — Она замолчала.

— Продолжайте, смелее, — мягко подбодрил капитан Экснер, — запутывайтесь в свои сети.

— Он знал про нас. Как-то раз подмигнул мне и тихо спросил: «Ну что, придет пан доктор?»

— Вот-вот, — добавил Гаусер. — И если уж начистоту до конца, то однажды он мне сказал: «Да, девочка что надо». И было ясно, кто эта девочка: мы стояли на площади, а Ольга шла прямо к нам.

— Что-то не похоже на ворчливого старика.

— Да не был он ворчливым, — возразил Гаусер. — Нелюдимый немного. Рассеянный, непостоянный, беспокойный.

Капитан Экснер вздохнул.

— Час поздний. У вас впереди ночь. Расстанемся и пока не будем делать никаких выводов. В отделение завтра не ходите. Если понадобится, я вас вызову. Само собой, каждого в отдельности. — Он осторожно погасил сигарету. — Надеюсь, я не заблужусь.

— Вам не надо идти в обход. — Ольга, придержав простыню, соскользнула с постели. — Пойдемте. Вон те двери ведут прямо в лоджию. А на лестнице не заперто.

— Спасибо и извините меня. Такая служба...

Капитан Экснер вышел в теплую лунную ночь.

104

В погребке он уселся к столу и положил ключ перед Эрихом.

— Благодарю. А куда делся пан доктор Медек?

— Пошел спать, — ответила Лида Муршова. — Ты его не встретил?

— Да нет. — Экснер медленно поднял рюмку. — Люди, я умираю с голоду. А здесь ничего приличного уже не дадут. У пана доктора Медека есть ключ от замка?

— Нет. Он всегда берет его утром у пани Калабовой. Ты что, так все время и будешь о чем-то спрашивать?

— Значит, он оскорбился. — Экснер почти залпом выпил вино. — Бедняга... Пан старший!

— И всегда-то ты все знаешь, — недовольно заметила Лида, — Ему не понравилось, что я понесла тебе коньяк.

— Ничего, это пройдет, — тихо засмеялся он, — если ты захочешь.

— Не захочу, — возразила она.

— Пан старший официант... Мне бы чего-нибудь поесть. Чего-нибудь... А может, и не чего-нибудь, а поосновательней, только поскорей.

— Извольте, можете выбрать из холодных закусок.

— Только не холодное.

— Тогда, если угодно, свиная отбивная с гарниром...

— И больше ничего?

— Весьма сожалею... — Старший официант был молод и смотрел дерзко. Экснеру он не понравился. — Уже поздно.

— Какой гарнир?

— Что, простите?

— Я спрашиваю, — устало сказал Экснер, — какой гарнир к отбивной.

— Обычный.

— Повар еще там?

— Он уже кончает, но отбивную...

— Скажите ему, пусть даст на гарнир печеные яблоки.

— Простите?

— Пусть подаст к отбивной печеные яблоки. Если он настоящий повар, то поймет. А ты не хочешь попробовать, Лида?

— Хочу.

— Тогда две отбивные.

Усатый «ирландец» поднес к губам саксофон. Длинноволосый парень тронул клавиши.

— Лида...

— Да?

— Немного движения перед едой не повредит. Тем более что у нас уже есть опыт.

После полуночи они вышли на площадь перед погребком. К стволу старой липы устало прислонился мужчина. Заметив их, он поднял голову. И, вытянув руку, поднял указательный палец.

— Эй!.. Эй!.. — повторял он настойчиво. — Эй!.. — Он опустил голову. — В замке привидения!

— Ну конечно, — согласился Экснер. — В этом никто не сомневается.

— Нет, вы подумайте! — Мужчина махнул рукой в сторону замка. — Я точно знаю.

— Да ну?

— Вот вам и ну. Потому я так и нажрался, парень. То есть, парни. Пардон, мадам...

— В самом деле? — усомнился Экснер.

— Ты слушай. Иду я себе, гуляю. И вдруг — протяжный визг! Протяжный, понимаешь? Пардон, мадам. Протяжный. Я вздрогнул, глянул наверх. Не обманывает ли меня... Что? Да слух. А в окнах замелькал свет. Вон в тех. Другой на моем месте наложил бы в штаны. Пардон, милостивая пани... Да-а. Тут бы любой нажрался. На моем месте. Вот я и говорю: привидения.

— Я в этом никогда не сомневался, пан Штрунц, — серьезно сказал капитан Экснер.

— Эй... а ты кто?

— Экснер.

— Я тебя не знаю. А ты меня знаешь.

— Я тогда был маленький, пан Штрунц. Вы меня не помните.

— Ну да, ну да... — Пьяный опять сник. — Ну да... — И тихо уснул.

Они простились с Эрихом и направились к площади. Потеплело, с запада дул влажный ветер.

— Вообще-то я думал отвезти тебя домой, — сказал капитан Экснер Лиде. — Но потом мне так захотелось выпить вина...

— Ты должен был запить привидение, как пан Штрунц? Кстати, ты что, знаешь его?

— Да, немного, — ответил капитан Экснер с ледяным спокойствием. — Когда я был маленьким, он частенько целовал меня.

И вскрикнул от щипка в бок.

105

Люстра под потолком светила неуютно.

Экснер зажег лампу на ночном столике.

— Печально, — сказала она, — у меня с собой абсолютно ничего нет. Кроме жидкого крема.

— Тогда, значит, все в порядке, — возразил он. — И зеркальце, да? И помада? У тебя есть все. Держи — вот моя пижама. Займись пока своим лицом, а я сполоснусь.

Он подошел к умывальнику и стал плескать воду на себя и на пол.

— Поздновато малость, — заметил он, устраиваясь на диване. — Одну подушку я возьму себе. Нет, не надо мне было ни есть, ни пить. С полным желудком человек утрачивает сообразительность, и остроумие, и... Пожалуйста, ванная свободна.

Экснер уселся на диван, привалившись к стене. Стена холодила, и он подсунул под спину подушку. Сложил руки на коленях.

— Не смотри, — предупредила Лида,

— Ну, конечно, — Он закрыл глаза.

Время от времени Лида взглядывала на него и не могла не признать, что он удивительно послушен.

А он попросту спал. Приоткрыл рот и едва не захрапел.

— Михал...

Она уложила его на диван и укрыла одеялом. Он был все так же послушен. Приоткрыл глаза.

— Спишь? — спросила она.

— Нет. Ну что за жизнь, — ответил он вяло.

Она скользнула в постель, свернулась клубочком под одеялом. Выключила свет. Полной темноты в комнате не было: на опущенные жалюзи падал свет уличных фонарей.

Лида вдруг вспомнила, что не заперла дверь.

Но сказала себе: ну какой вор сюда полезет?

В комнату, где спит капитан Экснер...

Ей даже стало смешно, только рассмеяться она уже не успела, потому что уснула.

106

Кто-то взял его за плечо. Он не открыл глаз. Тогда этот кто-то осторожно потряс его. Пришлось открыть глаза.

На диване сидел Беранек, приложив палец к губам и указывая глазами на постель. Экснер повернул голову. Увидел на подушке очень красивую руку, которая высовывалась из-под очень длинных волос.

Беранек показал на свои часы — половина шестого. Затем встал и на цыпочках, покачиваясь, направился к двери. На пороге он обернулся и жестами объяснил Экснеру, что будет ждать у входа.

Михал Экснер тихо вздохнул.

Вылез из-под одеяла, тихонько побрился и оделся. Написал на листочке печатными буквами:

Я  Т Е Б Я  Н А Й Д У.

Надел ботинки и покинул комнату. Внизу он сухо сказал Беранеку:

— Ведь ночь на дворе.

— Уже день, — весело ответил Беранек, — свеженький, как умытый.

— Да ведь облачно.

— Погодка для сенокоса — как по заказу. Сенокос уже начался. Под руководством надпоручика Влчека.

Экснер пропустил его замечание мимо ушей: ему было не до разговоров, к тому же завтрак — бог весть когда. Он молча шагал через площадь и по крутой улице спустился к мельнице.

Поручик Беранек сказал правду. Двое ребят надпоручика Влчека, которые по случайности умели обращаться с косой, выкашивали заросший бурьяном и крапивой участок между ведущей к мельнице протокой, ручьем и садом Йозефа Коларжа. Внизу покос ограничивали сливавшиеся протока и ручей, а наверху — старая каменная стена мельничного двора и почерневший от времени сруб бывшей риги. Сейчас один из добровольцев продолжал работу за ручьем, в направлении дороги от плотины к домишку Коларжа и прочим халупам «У цыган», а второй принялся за сад Коларжа.

Запах стоял — как в разгар сенокоса.

Они спустились по тропке к подгнившим мосткам. Тропинка была сейчас хорошо видна, и идти по ней было очень легко. Парни сгребали в копны скошенные сорняки.

На берегу ручья стоял надпоручик Влчек. Он тоже попробовал косить и был в одной рубашке. Сейчас он пытался зажечь трубку. От него тянуло сладковатым запахом дорогого табака.

— Доброе утро, — приветствовал он их с трубкой в зубах и гордо обвел рукой выкошенный участок. — Ну что ты на это скажешь?

— Ну и как? Есть что-нибудь?

— Пока ничего. Мы еще не начинали искать. Сперва надо все приготовить. По крапиве ходить невозможно, Кроме того, — он показал трубкой, — затруднительно определить, где и что находится вокруг тропинки. — Он указал на одну копну: — Как видишь, в основном крапива. В ней прятаться никто не будет. А вообще... Ты уже был здесь?

— Однажды, — сказал Экснер. — Ходил с поручиком Шлайнером взглянуть, где он нашел топорик. Кстати, я довольно точно знаю время убийства.

— Да ну? — заинтересовался Влчек.

— Двадцать три — двадцать три тридцать. Они не смотрели на часы, когда его увидели.

— Иисусе... Кто?

— Два человека.

— Кого?! — завопил надпоручик.

— Убийцу. — Экснер усмехнулся, — Не радуйся. С такого расстояния они бы могли узнать его только днем. А ночью не разглядели. Там, где ты вчера копался у лестницы. Там он, скорее всего, положил топорик.

— Группа крови совпадает; ночью привезли анализ.

— И вот еще что. — Экснер помахал надпоручику Чарде, который шел к ним через сад Коларжа. — Пусть Богоуш с кем-нибудь — неважно с кем — съездит в Прагу и привезет сюда жену доктора Медека. Адрес знает Беранек. Она была здесь в воскресенье и в понедельник вечером. Ехать надо прямо сейчас.

— Будет сделано, — сказал Беранек.

— Да, а убийца, между прочим, украл у пани Калабовой скатерть. Белую. — Экснер объяснил, как было дело.

Тем временем надпоручик Чарда перебрался через ручей и подошел к ним.

— Буйствует, — сообщил он. — С вечера не протрезвела. Пришлось поставить двоих, чтобы стерегли. И я, товарищи, боюсь за них.

— Ничего, справятся, — сказал капитан Экснер легкомысленно. — Вы говорите, она хроническая алкоголичка?

— Безусловно, — ответил Чарда. — Может, задержать ее?

— Ни к чему, — рассудил капитан Экснер. — Я схожу сейчас посмотрю... — Он обвел взглядом низинку. — В самом деле ничего интересного?

— Пока нет, — подтвердил Влчек, встав спиной к ветру, чтобы снова разжечь трубку. — Дай нам побольше времени. Если считаешь, что этот участок интересен.

— Думаю, интересен, — сказал Экснер тихо, — И даже очень...

Послышался визгливый крик — очевидно, пани Билковой.

— Черт, — сказал Экснер. — Схожу взгляну. А после начнем... Товарищ надпоручик, пойдемте с нами, на прогулку... До парка и обратно. — Он ступил на доску, попробовал начищенным ботинком, не слишком ли она качается, чтобы не свалиться в ручей во всей красе — в кремовых брюках и бежевой рубашке, — и перешел на другую сторону.

Бегло отметил беспорядок и грязь в халупе. Женщина билась на постели. Рядом стояли двое парней в форме. Лица у них были злые и в то же время смущенные.

— Чего ей надо? — спросил Экснер.

Они пожали плечами.

Билкова меж тем успела обозвать Экснера сволочью и подонком.

На столе среди объедков и грязной посуды стояла бутылка с остатками рома. Экснер кивнул на бутылку:

— Дайте ей. Хлебнет и опомнится. И ступайте во двор. Не то блох наберете. Если она захочет удрать через окно, бог с ней, пусть удирает.

Парни вышли за ним, явно обрадованные, что он избавил их от неприятного караула. Экснер осматривал брюки — не прыгнула ли на него случайно блоха.

— Вы тоже проверьте как следует, — посоветовал он им. И добавил: — Просто хлев. Ни к чему ее стеречь. Такая могла бы стукнуть человека, только если б у него была бутылка джина.

И через сломанную калитку Экснер вышел на дорогу, где присоединился к своим офицерам и надпоручику Чарде.

107

Они стояли на дамбе плотины и развлекались, наблюдая за капитаном Экснером, который тщательно обследовал щитовой затвор ручья. Поверх затвора воды уходило немного; дерево на щите покрылось мхом, доски прилегали неплотно, между ними тоже текла вода. Да и поток был несильный, вода сочилась, а не падала стеной.

Ничуть не меньше интересовал Экснера и второй щитовой затвор, через который некогда пускали воду в протоку на мельничное колесо. Либо его в последние годы ремонтировали, либо мельник использовал при постройке более качественный материал, а может, поработал получше, но только доски были пригнаны плотно, и вода переливалась через край; впрочем, затвор был низкий.

— Товарищ надпоручик, а кто следит за этими затворами? — спросил Экснер.

Надпоручик глянул во двор мельницы. У сарая какой-то старик колол дрова.

— Ну... я не знаю...

— Пойдем спросим, — решил Экснер и направился к старику. — Бог в помощь!

— День добрый. — В одной руке старик держал топор, другой поглаживал жесткую стерню усов, так что она даже поскрипывала. — Вам что-нибудь нужно?

— Вы случайно не знаете, кто смотрит за этими затворами? Поднимает их, спускает воду...

Дед засмеялся:

— Как же, знаю. Мой зять.

— Он дома?

— Что вы. На работе. Он работает с шести утра. А что вам надо, молодой человек?

— Мне бы надо, пан... как вас зовут? Моя фамилия Экснер.

— А я Гамел, — подал ему руку старик.

— Прекрасно, пан Гамел. Мне бы надо... Перекрыть воду. Чтобы она не текла ни в протоку, ни в ручей.

— Ишь ты, что надумал, — засмеялся дед, поглядывая в сторону ворот, где его больше всего интересовал надпоручик Чарда, который был в форме. — Да тогда рыбаки пришибут тебя, парень. У них в протоке и в ручье молодь форели.

— Мне ненадолго.

— Развлечься захотелось? — спросил старик. — Просто так, для потехи, да?

Михал Экснер подмигнул ему:

— Конечно, для потехи, пан Гамел.

— Ну-ну. — Дед отложил топор и почесал затылок. — Дело непростое. Приток воды большой. Между нами, зять мой только числится тут. А то мне бы урезали пенсию. Зять в этом и не смыслит ничего. Слушай, а надолго ты хочешь остановить воду?

— На два-три часа. Смотря по обстоятельствам. Если там не очень много ила...

— В ручье совсем нету. А в протоке течение слабее. Там ила хватает. Можно бы ее прополоснуть. Правда, шуму потом будет много.

— Нет, нет. Это нам ни к чему — сначала выпускать из пруда всю воду сразу, а потом перекрывать.

— Значит, хочешь только чуточку увеличить сток. А потом часа на три перекрыть... Если сейчас начну, тебе придется подождать с часок, а то и больше. Смотря по тому, какой сток ты мне разрешишь.

— Не очень большой, пан Гамел.

— Поглядим. Ну, я пошел за крюком,

Экснер отправился вместе с ним, а по дороге спросил:

— Вы здесь работали, пан Гамел?

— Нет, парень. Эта мельница принадлежит мне уже не помню сколько лет. Мы владельцы в четвертом колене.

108

У затворов они конкретно договорились обо всем, до малейших подробностей: через какой затвор пускать больше воды, через какой меньше, когда в протоку, когда в русло ручья.

Экснер поблагодарил пана Гамела. На минуту Экснер задержался у затвора протоки, который был ближе к дороге в парк — прямо возле самой каштановой аллеи. Опершись о перила, он наблюдал, как запенилась вода под затвором.

— Первый случай в моей практике, пан Гамел, — заметил он, — чтобы для меня сделали что-то, даже не спросив зачем.

— Я, парень, слава богу, еще из ума не выжил. Ты поймаешь его?

— Не знаю, пан Гамел. Это был кто-то из опольненских. Почти наверняка. Вы мне ничего не посоветуете?

Гамел покачал головой.

— Не могу, парень. Даже ты не знаешь, кто он, а ведь немало уже повидал таких. Я-то ни одного не встречал... Насчет Коларжа ты не уверен, а?

— Нет.

— Твоя правда. Насчет него... Я бы тоже не поверил, что он убийца. Гляди-ка, тебе уже машут...

— Ну, спасибо. И до свидания, пан Гамел.

— Пока, парень. Как возьмешь его, заглядывай. У нас красиво. — Он засмеялся. — Мельница с центральным отоплением. Ну, да что поделать. Времена такие. И выпьем за это. Моя горница вон там, наверху. Где цветы. Любуюсь прудом из окошка.

— И водяными.

— А как же. Их здесь четверо.

109

Все собрались у ворот парка. Пруд сверкал голубизной, высокий тростник на дальнем берегу покачивался от легкого утреннего ветра. Наверху по ложбине через луга и поля со свистом проносились автомобили по шоссе Опольна — Дворы — Мезиборжи.

Трубка у надпоручика Влчека курилась великолепно, он попыхивал, оглядывая лощину и всю местность, прилегающую к парковой ограде. Надпоручик Чарда, засунув руки за ремень, смотрел в парк, туда, где было найдено тело. Фуражку он надвинул на лоб, чтобы солнце не слепило глаза. Поручик Беранек уселся на выступ ограды, оперся локтями о колени и устремил взгляд на камешки под ногами, видимо о чем-то размышляя. Капитан Экснер не спеша подошел к ним, заложив руки за спину.

— Давайте быстренько подведем итоги, — сказал он. — В субботу вечером пани Калабова выстирала скатерть, залитую красным вином, и повесила ее сушить на балюстраду во внутреннем дворе. К утру скатерть исчезла. В субботу около одиннадцати вечера двое свидетелей еще видели эту скатерть. Другие двое видели, как по лестнице с внутреннего двора в парк спустился человек с белым свертком. Предположим, что это был убийца. Предположим, он на время спрятал топор под лестницей, чтобы тот не мешал ему при ограблении и опустошении квартиры Рамбоусека. Этот человек и взял скатерть. Пока мы еще не знаем зачем, но можем сделать предположение. Мы можем предполагать, — продолжал Экснер, указывая на каштановую аллею, — что убийца шел этой дорогой, чтобы вернуть топор, или направлялся домой. Так?

Все кивнули.

— Мог он пойти другим путем?

— Вряд ли, — заметил Влчек. — Маловероятно. В конечном счете этот путь самый безопасный. По аллее, между деревьями. Тот, кто хорошо знает эти места, мог бы пройти и там, — он указал на пруд, — тропкой, которую отсюда не видно, да есть одно «но»: в ясную ночь его было бы видно как на ладони, а в темную там даже местный заблудится. Значит, убийца положил топор в сарай той же ночью? И больше никуда не пошел? А может, отнес его утром? На следующий день. Если преступление совершил кто-то другой, не Коларж.

— Вряд ли, — возразил Беранек. — Он бы тоже постарался как можно скорее избавиться от такой вещи.

Экснер взглянул на надпоручика Чарду. Тот согласно кивнул.

— Очевидно, преступник пошел с топором прямо сюда. Ведь это самое простое.

— Логично, — сказал Экснер. — Ночь, безлюдно, половина двенадцатого. В Опольне на площади уже в десять ни души, ну а тут... Вероятность встретить прохожего есть, но она минимальна. В конце концов, в случае необходимости тут можно... пойдемте-ка медленно, как, видимо, шел он... да, тут можно спрятаться. За дерево, в кювет. Трава высокая, если в нее лечь, никто не увидит, даже днем. Весьма правдоподобно, что преступник нес топор, скатерть и что на нем была та самая одежда, в которой он совершил убийство и громил квартиру Рамбоусека...

— Конечно, — поддержал Влчек. — В парке он бы переодеваться не стал. Разве что...

— Разве что?

— Отсиделся где-нибудь в укрытии. Час-другой. Выждал. А заодно и переоделся.

— Возможно. А одежду оставил в парке?

— Нет, не оставил, — проговорил надпоручик Чарда. — По крайней мере здесь, в радиусе трехсот и даже пятисот метров. Скорее уж чуть дальше, вверх по течению ручья.

— А закопать одежду он не мог?

— Мог, — сказал Беранек, — но это маловероятно. Переодеться — это точно! В общем, я думаю, он взял скатерть потому, что ему пришло в голову... сделать узелок. Сверток. Чтоб удобнее было нести одежду. И ботинки. Словом, вещички. Для того ему скатерть и понадобилась. И по-моему, этот факт можно принять как бесспорный.

— Пожалуй, — проговорил Михал Экснер с удовлетворением. — У него должна была быть запасная одежда, чтобы переодеться... По-вашему, он потащился с ней в парк?

— Черт его знает! — возразил Влчек. — Ну, вот что! Хватит выдумывать версии. Возьмем самую правдоподобную: преступник надел костюм, а поверх него — второй. Верхний он снял в укромном месте и до поры до времени спрятал. Ботинки он мог сунуть в карманы. Взял орудие преступления и пошел. Верхний костюм, скорее всего, его, собственный; он ведь мог встретить кого-нибудь — хотя бы жертву, — а непривычная одежда возбуждает подозрение. Даже в темноте. Так что он накинул плащ или что-то в этом роде. Сделал свое дело, вернулся...

— Отнес на место топор, — вставил Экснер.

— Допустим, отнес топор... Я понимаю, ты все еще сомневаешься, что Коларж убийца. Ну ладно, он переодевается. Сложил все, в чем был, в узел, а узел — в ручей. Или в пруд. — Надпоручик Влчек умолк, раскуривая погасшую трубку. — Однако, — пробормотал он с трубкой в зубах, — ил тут, может быть, совсем бездонный, и мы перемажемся как чушки. Спустим пруд? А дальше что? А если он утащил узел? Хотя бы домой?

— Если это ошибка, — сказал капитан Экснер почти мрачно, — начнем все сначала. Спустим и пруд. В худшем случае. И все же я думаю...

— Что? — спросил Беранек.

— Что дело тут в деньгах и не в деньгах...

— Как это? — удивился надпоручик Чарда. — В деньгах и не в деньгах?

— Понимаете, деньги он взял. Но то, что он задержался и учинил разгром в квартире... Собственно, он крушил, громил лишь вполне определенные вещи — вот это и засело у меня гвоздем в голове.

— Да, пожалуй, — согласился Чарда. — Ни в какие ворота не лезет. Так ведь бывает, убийца после убийства того... с катушек долой.

— Ох уж эта квартира, — вздохнул надпоручик Влчек, — как вспомню, так чувствую себя дурак дураком.

— А у меня, пожалуй, кое-что начинает вырисовываться, — сказал капитан Экснер, когда они снова шли к плотине. — Но мне будет страшно, если на меня нападут те, кто мог сделать такое...

110

— Если вы не против, — сообщил Гамел, — то минут через пятнадцать-двадцать можно начать. Только я бы вам посоветовал перекрывать затворы по очереди. Сперва один, потом другой. Чтобы было больше времени.

— Очень хорошо, пан Гамел, — сказал капитан Экснер, — а с чего нам лучше начать?

Гамел пошел с ними к затвору ручья,

— С ручья. В протоке дно илистое, с ней больше возни. И потом, через ручей я могу спускать больше воды.

Они стали над затвором, глядя на струи.

— Да, — заметил Гамел, — бегущая вода — просто чудо. Иногда я пускаю мельничное колесо. Пока оно еще не сгнило. Но его это не минует. Как и все живое.

— У вас стоит насос? — спросил надпоручик Чарда.

— Зачем? — удивился Гамел и подмигнул Экснеру. — Колесо я пускаю на потеху — себе и водяным.

— Ну так им на потеху, — сказал Экснер, — потом, если понадобится, можно устроить в ручье маленькое наводнение.

— Не понадобится, милок. Нынешний год не больно сырой.

111

Двое парней в форме сидели на чурбаках возле лачуги Коларжа. Они доложили, что женщина, видимо, уснула. Чарда послал одного из них за резиновыми сапогами.

— Мы тут немного побродим по воде... — добавил он, ехидно взглянув на капитана Экснера. — Брюки закатаем или заберем в сапоги.

Экснер, который меж тем уселся на освободившийся чурбак, засмеялся, уставясь на сарай.

— Эге, — сказал поручик Беранек, — конечно, это странно. Но ты что-то обмозговываешь. Что-то засело у тебя в голове. Ну-ка, выкладывай.

— Я не знаю... — неуверенно начал капитан Экснер. — Только не смейся, у меня возникла одна идея...

— Может, и посмеюсь, — ответил Беранек. — Я весельчак. А в чем дело?

— Вот какая штука. Может, чуточку поиграешь в убийцу? Самую малость. Представь себе, что ты идешь вон там, от плотины. Руки у тебя заняты. Топор, скатерть. Где у тебя деньги?

— В кармане.

— Да. Скорее всего.

— Наверняка, — уверенно заявил Беранек. — Не понесу же я их в руке, так ведь и растерять недолго.

— Ну хорошо. Значит, ты идешь. Темно, последний и единственный уличный фонарь вон там, за протокой. Сюда свет почти не доходит, загораживают деревья. Выходи прямо на дорогу. А ты, Влчек, не смейся. Товарищ надпоручик, дайте ему, пожалуйста, сигарету. Она ему пригодится, потому что скоро будет уже не до шуток. А может... А может, ничего и не будет. Ну ладно, иди.

Поручик Беранек вошел в ворота, попытался было их закрыть, но ветхие ворота не закрывались. Ему пришлось приподнять их.

— Нет, — сказал он, — с этими воротами и днем никто не станет возиться. — Затем прошел к сараю. Сделал движение рукой, будто кидает туда топор. — Что-нибудь в этом роде?

— Гм... — хмыкнул Экснер. — Нет, недостаточно. Еще два шага. Опусти на кучу полешек. Так. И прикрой сверху. Вот-вот. Отлично. Пошли дальше. На тебе костюм, а в карманах деньги...

— Тут два варианта, — заметил Влчек, — или он у себя дома, или нет.

— Предположим, что он тут не живет, — сказал Экснер, — что это не Коларж. Коларж сидит у нас, но он нас не устраивает как возможный преступник. Ни нас, ни других. Так, дальше. Убийца должен переодеться. И еще: он даже не предполагает, что будет дождь. И не может предполагать, что труп обнаружат лишь на третий день. Я думаю, он знает о служебно-розыскных собаках, о следах. Нынче все ученые.

— Тогда он не дурак, — заметил Влчек, — и маршрут выбрал намеренно.

— Я тут немного погулял, — сказал Экснер. — В его ситуации этот путь самый подходящий, это точно. До города — рукой подать. Да, собственно, он и тут в городе. Ручей мелкий...

— Ладно, — заговорил поручик Беранек. — Пошли. К воде и в город. Туда?

— Преступник тут все знает как свои пять пальцев. И пойдет самым коротким и безопасным путем.

— Через сад.

— Да, пожалуй.

Все неторопливо двинулись за Беранеком.

— А деньги? — спросил он. — По-прежнему у меня в кармане?

— Пока пускай лежат там.

Пройдя через сад, они выбрались к ручью. Косари тем временем, растянувшись цепью, медленно, едва не ползая на коленях, брели по скошенной траве от места слияния протоки и ручья к мельнице и достигли уже почти середины луга.

Четверка Экснера миновала полуразвалившийся забор. Здесь узкая, едва заметная тропка выходила на широкую тропу, которая огибала участок вдоль забора.

Они остановились.

Влчек и Экснер, переглянувшись, покачали головами,

— А тут, я думаю, он пошел дальше... прямо к ручью, — сказал поручик Беранек. — Переоделся и потом перешел его вброд или перешел вброд и уже там переоделся?

Экснер пожал плечами.

— Ручей он наверняка перешел здесь... В протоке дно илистое, да и берега выше, по ним не очень-то полазишь. Ручей у́же и глубже. Убийца разулся и перешел на другой берег. Или не разувался, а прямо в ботинках. Но через ручей перешел. Балансировать на доске тут и днем наверняка не шутка, не то что ночью.

— Мне идти вброд? — спросил Беранек.

— Конечно! — воскликнул надпоручик Влчек. — Без этого нельзя. Просто необходимо...

— ...для твоего здоровья необходимо освежиться, — добавил Экснер. Он перешел по доске и огляделся. — Пойдите-ка взгляните.

Они подошли к нему и стали осматривать все вокруг.

— Не очень ясно, куда нам смотреть.

— На эту площадку. Здесь, вокруг ивы, крапивы нет. Место очень удобное, просто идеальное. А в этом бурьяне, который мы скосили, и машину можно спрятать, не то что пару тряпок. — Он присел на корточки и принялся осматривать землю. — Надеюсь, ребята ничего не упустят. Если, конечно, тут есть что упускать, — вдруг добавил он угрюмо. — Ага, вода в ручье спадает. Пан Гамел закрыл затвор.

— Ну, начнем. — Влчек свистнул, сзывая своих ребят. На дороге, шедшей от мельницы к дому Коларжа, остановилась машина поручика Шлайнера. Из нее выгружали сапоги — обычные и высокие рыбацкие.

— Прекрасно, — сказал Беранек. — Ну как, ты тут что-нибудь увидел?

— Нет. Впрочем, он ведь мог тут навести порядок на второй день, на третий, на четвертый и даже вчера до обеда. Итак, он переоделся. Одежду завернул в скатерть. Минуту! Камень! Груз. Необходим груз. Он должен был что-то припрятать здесь. Обязательно. Вряд ли он волок камень с собой... — И Экснер все так же на корточках стал осматриваться вокруг. — Черт! Гляди!

— Что там?

— Знаешь, почему эта доска ходит ходуном?

— Неровная, вот и ходит.

— Ерунда. Смотри. — Экснер показал на то место, где доска упиралась в берег. — Здесь явно недостает камня. Видишь, на обоих берегах под нее подложены булыжники. Такие же, какими вымощена улица там, наверху. Точно такие же, видимо, были на площади и всюду в городе, пока там не заасфальтировали. А несколько штук кто-то положил сюда. На обоих берегах. Смотри, на той стороне доску подпирают три булыжника. А здесь? Видишь?

На берегу в самом деле было заметно углубление.

— Может, камень унесло в половодье.

— Нет. Ямка свежая. — Капитан Экснер потер руки. — Так. Товарищ поручик, эй, товарищ поручик Шлайнер! Фотографа сюда! — Он встал и с довольным видом потер нос — Черт! Наконец-то. Товарищ надпоручик подождет. Идем дальше!

— Значит, я переоделся и пошел дальше, — продолжал поручик Беранек тоном сказочника. — Одежда и булыжник у меня в скатерти. Идем дальше...

Тропинка, дважды вильнув, привела их к мосткам через протоку.

— Никакой грязи, — заметил Экснер. — Хорошо утоптанный песок.

У мостков они остановились.

Экснер мрачно смотрел в темную воду.

— В ручье мы ничего не найдем, — сказал он. — Там слишком мелко... А преступнику важно было избавиться от свертка как можно надежнее. Направо и налево сплошь одни ивы, на берегу не спрячешь. Или он вернулся на плотину?

— Бред! С этим камнем?

— Не говори «бред»!

— Почему?

— Да так. Слово некрасивое. Но ты прав. На плотину он не вернулся.

Опираясь о шаткие перила, Экснер смотрел на медленно текущую воду. Он не заметил, так ли она текла, прежде чем пан Гамел отрегулировал сток из пруда. Скорость течения, однако, была невелика. Капитан оторвал ивовый листок и бросил его в воду. Листок поплыл, за ним можно было поспеть, идя спокойно, медленным шагом. По обе стороны протоки росли старые ивы. Над ними возвышались кроны каштанов, стоявших у дороги, что шла на высоте примерно двух с половиной метров над уровнем мостков. Кто-то побелил ветхие придорожные столбики известью, и они просвечивали сквозь листву боярышника, которым густо порос склон со стороны ручья.

Над гладью протоки и в солнечный день было сумрачно.

— Жуткое место, — заметил Экснер. — Просто невозможно, чтоб тут не водились водяные. Какая здесь глубина?

— Сейчас измерим. — Поручик Беранек, как всегда, готов был решить конкретную проблему. Он вынул из кармана нож, срезал длинный прут и подал его Экснеру. Тот, обрывая листочки, медленно дошел до середины мостков.

— Эти бревна, — сказал Беранек, — не слишком надежны. Пожалуй, даже вконец прогнили.

— Что делать, рискнем, — глубокомысленно изрек капитан Экснер, присел на корточки посреди мостков, расставив ноги — для равновесия, — и ухватился левой рукой за жердочку перил.

— Не трогай! — предостерег Беранек.

— Не паникуй!

Экснер склонился над водой, которая была сантиметрах в тридцати-сорока от нижнего края бревен, и сунул прут в воду.

— Достал до дна, — сообщил он. — Там ил. Достал до дна. Но здесь...

— Глубина сантиметров семьдесят — сто. Там тоже.

— Здесь ила нет, — вдруг произнес Экснер с удивлением. — Там есть, а тут нет. — Он лихорадочно тыкал прутом в воду. — Ила не очень много. Но... там дно есть, там тоже, это ясно. А здесь нет. Дна здесь нет! Нет!

— Бога ради, не свались! — крикнул Беранек.

— Не бойся, не бойся... — Капитан Экснер выпрямился, медленно и очень осторожно, чтобы не поскользнуться и не испачкать светлые выглаженные брюки и начищенные ботинки. Потом расстегнул рубашку и сиял ее.

— Эй! В чем дело?

— Лови! Да осторожно, не замажь! — Экснер решительно снял один ботинок и бросил его на берег. За ним второй. Стянул носки и швырнул Беранеку. Затем, смешно балансируя, держась за шаткие перила, расстегнул брюки, снял их и послал по воздуху вслед за носками.

— Не сходи с ума! Ведь пан Гамел спустит воду!

В белоснежных плавках Экснер сел на прогнившие бревна, потом лег на них животом и, придерживаясь локтями, стал спускаться в протоку.

— Дьявол!

— Что такое?

Экснер стиснул зубы.

— Прямо как лед.

Он опускался все ниже и ниже, пытаясь нащупать дно. Подбородок был уже на уровне мостков, ноги коснулись ила. Крякнув, Экснер опустился еще ниже. Задел за что-то ногами и стал ощупывать. Встал и медленно снял руки с бревен. Ноги его погружались в ил все больше и больше, но вот наконец он уже прочно стоял на дне, по грудь в воде.

— Ты же утонешь...

Вместо ответа капитан Экснер набрал воздуху, нырнул и стал шарить по дну.

Беранек досчитал до шести.

Экснер вынырнул, мотая головой и отфыркиваясь. Он что-то держал перед собой на вытянутых руках. Вдохнул, поднатужился и толчком забросил свой груз на мостки, не выпуская его из рук.

Это был узел, завернутый в ткань. Ил стекал с него прямо Экснеру на руки, капал ему на голову, на плечи, на спину. И лицо у него было в иле. Он фыркал, сплевывая грязь.

— Люди! — тихо сказал поручик Беранек. — Нашел. Он в самом деле это нашел! С ним опять не будет сладу...

112

С помощью Беранека капитан вылез на берег и собственноручно перенес тяжелый узел на площадку под ивой.

— Товарищ надпоручик, у вас не найдется сигареты? — клянчил Влчек у Чарды. — Погоди, Михал, не торопись.

Они обступили Экснера, а он как был — в грязных плавках и весь в подтеках засыхающего ила — развязывал узел на пропитанном грязью полотне, которое, видимо, и впрямь было пропавшей дамастовой скатертью пани Калабовой.

В узле оказался мужской вельветовый костюм, сшитый по моде тридцатилетней давности, стоптанные полуботинки на шнурках, полотняная кепка, носки, фланелевая рубашка, булыжник.

Экснер первым делом извлек булыжник. Потом, не утерпев, полез в ручей и попробовал подложить булыжник под доску. Булыжник вошел в углубление как влитой.

— Так, — удовлетворенно сказал он. — Пока можно оставить его там.

Надпоручик Влчек развернул вельветовый костюм.

— Эге, тут в кармане перчатки. — Он осторожно выложил их на мокрое полотно. — Здесь еще что-то за подкладкой... Ну да, носовой платок, нагрудный карман порван. — Он достал светлый комочек. — Да еще дамский... С монограммой «М. Ш.». Эм-ша...

— Заверни все это, — приказал Экснер, — и скорее к нам, на экспертизу. Подожди! Эй, товарищ! — Он кивнул одному из молодых людей в форме.

Тот доложил:

— Вахмистр Соучек!

— Снимите рубашку и прикиньте-ка этот пиджак. Вахмистр хотя и не выказал радости, но выполнил приказ.

— Все сходится, — решил Экснер. — Немного холодит, а? Можете снять. Преступник покоренастее. И пошире в плечах.

Надпоручик Влчек приказал двоим своим людям одеться.

— Едем в Прагу. Сейчас же. Михал, будем доканчивать протоку? Смотри, вон тут на брюках пятна от краски. На штанине, с правой стороны.

— Вижу. Любопытно, да? Протоку проверить. Разумеется. Этим займутся Беранек и надпоручик Чарда. А ты не замечаешь, Что я все еще кручусь голышом?

— Замечаю, но сейчас уже тепло.

— Полезу в пруд, — решил Михал Экснер. — Прямо сейчас. Да, слушай, этот булыжник тоже возьмите. На всякий случай. Потом вернем его на место. Знаешь, что меня интересует больше всего? Пятна от лаков и эмалей. Их, я думаю, они смогут найти. Узел в воде лежал недолго, а лаки не растворяются...

— Еще что-нибудь?

— Нет. В Праге больше ничего. Не задерживайся. В путь, ребята. А я пойду искупаюсь в пруду.

— Товарищ капитан, — спросил Чарда, с легкой растерянностью глядя на чудовищно грязные плавки Экснера, — может, вам что-нибудь нужно?

— Пожалуй, нет... Разве что полотенце. Где мои вещички? Ага, вон они. Да, полотенце. Пусть кто-нибудь принесет мне его на плотину. Одолжите у пана Гамела.

113

Он спешил к мельнице, чтобы прыгнуть в воду с затвора.

И страшно смутился — Лида шла от мельницы ему навстречу и несла объемистую сумку.

— Привет, — сказала она. — Ну и видик у тебя!

Он оглядел себя и кротко заметил:

— Что поделать, такая у меня судьба.

— Я принесла тебе плавки, полотенце, мыло. А еще позволила себе достать из твоего чемодана трусы.

— Боже мой, парень! — воскликнул от ворот пан Гамел. — Вот это да! Никак в протоку свалился?

— Свалился, пан Гамел. Не повезло...

— Глядя на тебя, со смеху умрешь, парень. Волосы все слиплись от ила. — Старик тихо рассмеялся, показав вставные зубы. — Иди помойся!

— Я как раз и иду, пан Гамел.

— А куда?

— На пруд!

— У плотины дно илистое. А назад тебе идти нельзя, со стыда сгоришь. Разве можно в таком виде показаться на люди! Иди в ванную! Барышня! Пока он моется, сварим-ка ему кофейку.

Двор старой мельницы был залит солнцем, на деревянном столе под развесистой липой благоухал кофе. Лида смеялась, ветер играл ее волосами; пан Гамел курил сигару.

Гамел предложил Экснеру коробку с сигарами.

— Спасибо. Я почти не курю. А сигара, пан Гамел... от нее мне, пожалуй, дурно станет.

— Теперь совсем другое дело, — объявила Лида тем тоном собственницы, каким женщина говорит о мужчине, которым завладела сознательно. — Еще сахару?

— Нет, спасибо, — ответил он с растерянной улыбкой. — Погоди... Мне вот пришло в голову под душем... почему, собственно, ты принесла мне плавки, мыло и полотенце?

— Ты что, всегда допрашиваешь, мой капитан?

— Не всегда. Время от времени, когда выпадет свободная минутка.

— Я проснулась и сказала себе: пойду прогуляюсь. Зашла в молочную, стояла — пила какао с рогаликом, а там кто-то начал рассказывать, что у мельницы пражский уголовный розыск косит траву. А я любопытна, к тому же хотела увидеть тебя с косой — вот и пошла взглянуть на сенокос. С дороги было превосходно видно, как некий капитан купается в протоке и выуживает из нее какие-то грязные тряпки. И я сказала себе, что ему понадобится помощь, вернулась в гостиницу и...

Он заметно побледнел. Быстро допил кофе.

— Господи, совсем из головы вон...

— Что?

— Деньги и... Пан Гамел, большое спасибо, я еще зайду. Сейчас мне надо бежать.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось.

Экснер помчался к воротам. Было слышно, как он бежит по плотине, потом шаги его гулко застучали по деревянному мосту.

114

Пак Гамел и Лида Муршова переглянулись.

— Он прав, — сказал пан Гамел. — При желании убийца мог увидеть его. Как на ладони. Как увидела ты.

115

Экснер бежал по аллее, чтобы попасть к площади кратчайшим путем. Наверху, на мощеной улочке, он заметил коренастую фигуру в берете, с этюдником через плечо.

Маэстро Матейка торопливо шел по булыжной мостовой.

Михал Экснер остановился и с улыбкой шагнул ему навстречу.

— Доброе утро. Работать?

Матейка растянул рот в широкой ухмылке.

— Хотел пописать сегодня у мельницы...

— Я там толком и не был, — сказал Михал Экснер небрежно, — хожу с утра туда-сюда.

— Я видел ваших людей.

— Значит, вы домой?

— Наверно...

— Жаль, — вздохнул Экснер, — а я уж обрадовался, что пойду с вами и посмотрю, как вы пишете. Ужасно люблю смотреть, как другие работают. Художники, плотники, и вообще.

— Сегодня из этого ничего не выйдет, — покачал головой Войтех Матейка. — Хотя... — Вероятно, простодушие Экснера его растрогало. — Свет недурен, я давно уже собираюсь к оранжерее. — Он указал на ту сторону площади, которую образовывала садовая ограда. — Там оранжерея в стиле ампир. Весьма любопытна в утреннем освещении.

— Мне в самом деле можно пойти с вами?

— Конечно. Мне кажется, вы не глухи к искусству, разбираетесь.

— Немного, — согласился Экснер. — Только, знаете, времени не хватает, все служба да служба, — добавил он с рассудительностью человека недалекого.

На площади царило оживление. Подъезжали первые автобусы с экскурсантами, у бензоколонки ждала очередь из пяти машин, старший официант Карлик открывал окна и проветривал зал, продавщица из кондитерской с грохотом поднимала железную штору. Экснер и Матейка шли молча, оба улыбались. Проходя мимо открытых окон местного отделения общественной безопасности, капитан поздоровался с молодым вахмистром, который там дежурил.

— Товарищ капитан, — окликнул вахмистр.

Экснер остановился, маэстро Матейка тоже.

— Товарищ капитан, можно вас на минуту?

Капитан Экснер подошел к окну.

— Товарищ капитан, — вполголоса доложил вахмистр. — только что приехали из Праги. Ждут вас.

Михал Экснер пожал плечами и повернулся к художнику.

— Вот видите, — со вздохом улыбнулся он, — нет мне нынче покоя. Все служба и служба. Но я к вам приду. Через полчасика. Можно?

— Конечно. Я буду ждать вас.

116

— Допустим. — Пани Медекова, в золотых босоножках и оливково-зеленом платье, перепоясанном золотой цепочкой, закинула ногу на ногу, воинственно выставив колени. — Пан Рамбоусек трагически погиб. Но при чем тут я, боже милостивый, а тем более пан Прушек, старый добрый человек? Почему его вытащили из магазина, почему нас без слова объяснения волокут сюда, почему...

— Простите великодушно, — произнес капитан Экснер галантно. — И за этот неуютный кабинет, хотя кресла довольно удобные, не правда ли, пан Прушек? И за похищение тоже. Я должен бы допросить вас по отдельности, — улыбнулся он. — Но боюсь, у меня слишком мало времени.

— С нами вы свое драгоценное время тратите впустую, пан капитан, — сказала она.

Антиквар беспокойно ломал пальцы, потом поправил очки.

— Я не судебный эксперт, пан капитан. И весьма опасаюсь, что меня... привлекают по делу, к которому я не имею отношения и которого не понимаю. Короче говоря, некоторое время назад супруги Медек предложили мне на комиссию несколько картин из своего собрания. Они отобрали произведения, которые решили продать, и попросили меня оценить их. Я оценил. В понедельник вечером присутствующая здесь пани Медекова попросила, чтобы я вместе с ней посетил в Опольне ее мужа и оформил с обоими супругами официальные документыо передаче принадлежащих им художественных произведений в комиссионную торговлю. Мы приехали, как мне кажется, около девяти, а час-полтора спустя уехали. Говорили исключительно о предмете продажи. Это все, товарищ капитан. Я могу показать документы, но только с собой их у меня, к сожалению, нет, я ведь не знал, по какому делу мне придется давать свидетельские показания.

— Благодарю вас, пан Прушек, — учтиво сказал капитан Экснер. — Я вижу, у вас большой опыт. Вы многое облегчили и сберегли время нам обоим. Кстати, вы случайно не знаете, почему супруги Медек решили продать картины?

— Не знаю. Да меня это и не интересует. Мы не друзья, просто знакомые, и общаемся, только когда того требует наша профессия. Доктор Медек — выдающийся специалист...

— Знаю, — перебил Экснер. — А его супруга?

— Мы коллеги, она работает в художественном салоне.

— Вы знали пана Рамбоусека?

— Нет.

— Слышали о нем что-нибудь?

— Конечно. Доктор Медек рассказывал мне о нем еще несколько лет назад. И рекомендовал заняться его картинами. Но я как-то не собрался, во-первых, из-за нехватки времени... — Пан Прушек замолк.

— А во-вторых? — спросил Экснер.

— Во-вторых, товарищ капитан, тут, если угодно, сыграл свою роль субъективный взгляд на всю проблематику.

— Да? — удивился Михал Экснер. — Какую проблематику?

— Примитивизм в живописи.

— Любопытно.

— Если вас интересует моя личная позиция, — сухо произнес пан Прушек, — скажу прямо: я не люблю эту мазню, не верю в будущее этого искусства и повальное увлечение им считаю преходящей модой и снобизмом.

— Вот как. — Экснер почесал за ухом. — Интересно, правда, мне это не очень поможет, пан Прушек. Позднее вы продиктуете свои показания, если понадобится. А сейчас не смею вас задерживать в этом душном и неуютном кабинете. Можете прогуляться или посидеть в ресторане. Только, пожалуйста, будьте любезны сообщить вахмистру в соседнем помещении, где вас найти. Вдруг вы нам понадобитесь. Разумеется, при первой возможности мы отвезем вас в Прагу.

Пани Медекова закуривала сигарету, и браслеты на ее руках позванивали, словно серебряные колокольчики.

— Здесь можно курить?

Он пожал плечами.

— Наверно. Это кабинет поручика Шлайнера.

— Что вас еще интересует? — Она положила свободную руку на колено, обтянутое зеленой тканью. И тем убила трех зайцев: привлекла внимание к этой части своего тела, продемонстрировала красивую руку и одновременно создала эффектное произведение искусства — натура подобрана со вкусом: смуглая, сияющая золотом рука с красными ногтями на зеленом фоне.

Экснер оценил это и усмехнулся.

— Для чего вам понадобились деньги, пани Медекова? — спросил он тихо и доверительно.

— Ага! Понимаю. Вы неплохо осведомлены, пан капитан. На налог с наследства, на то, чтобы выплатить родственникам их долю, и так далее. На что вообще человеку нужны деньги.

— Ваш брак гармоничен?

— Не больше и не меньше, чем любой брак, длящийся уже почти пятнадцать лет.

— Должна быть серьезная причина, если историк искусства распродает часть своего собрания.

— Конечно. По этому поводу нам пришлось многое объяснить друг другу.

— И каков же был результат?

— Вы слышали. Пан Прушек получил картины на комиссию.

— Только вот хватит ли этого, — вздохнул Экснер. — Разные бывают у людей запросы — и больше и меньше. Иной раз слышишь о женщинах с весьма большими запросами.

— Вполне возможно, — процедила она брезгливо, будто речь шла о раздавленном пауке, — что я из числа самых требовательных. Но вас это не должно интересовать, не так ли?

— Почему же, — произнес он чуть ли не с робостью. — При определенных обстоятельствах...

— Каких?

— Убийство, пани Медекова, вы разве не знаете?

Она усмехнулась, глядя на Экснера, — так умудренный жизненным опытом человек смеется над глупым играющим щенком.

— На субботний вечер у меня алиби. В Праге. Достаточно?

— Но у вашего супруга алиби нет, пани Медекова.

— Очень печально, — проронила она все с той же усмешкой. — Со мной он не был, товарищ капитан, совершенно точно. Равно как и я с ним. Вплоть до вечера в воскресенье.

— Он попал в неприятную ситуацию.

— Мой муж? Он и раньше попадал в неприятные ситуации. Он исследователь.

— И вас ничуть не трогает, что ваш муж в беде? — сурово спросил капитан Экснер.

Она прикрыла глаза.

— Этой беды с ним быть не может, — медленно отчеканила она. — Ведь что бы там ни было, а он никогда и никому не способен даже в зубы дать. Не то что убить.

— Вы здесь задержитесь?

— Вы хотите, чтоб я задержалась?

— Да. Можете пока обдумать свои показания. Не помешает, если они будут содержательнее нашего разговора.

Она встала.

— Пойду подышу свежим воздухом, пан капитан.

117

Маэстро Матейка установил этюдник в удобном месте, сбоку от оранжереи. Высокая застекленная стена причудливо выгнулась — деревянные рамы покоробились от непогоды.

Утреннее солнце бросало на стекла странные блики, и они — вместе с отражениями заморских деревьев внутри — напоминали полотна сюрреалистов и кубистов.

— Любопытно, — произнес за спиной Матейки Михал Экснер.

Маэстро Матейка выронил кисть и слабо вскрикнул.

— Простите, я не хотел вас напугать, — извинился Экснер.

— Нет, нет. Ничего, все в порядке. — Художник поднял кисть, руки у него слегка дрожали. — Все в полном порядке. Я как-никак человек пожилой. Да, здесь красиво. Я ведь говорил вам, что уже давно собираюсь писать оранжерею.

— Пожалуй, страшновато даже, — проговорил капитан Экснер. — Как сверкает... и эти выпуклости. А за стеклами еще и пальмы! А в общем-то, искусство должно вызывать страх или радость, правда, маэстро? — добродушно добавил он.

— Как сказать...

Потом они больше получаса молчали. Матейка охрой и зеленью подготовил основной тон.

Экснер вздохнул.

— Да, непростое это дело — живопись.

— Скучно стало?

— Нет. Я никогда не скучаю, маэстро. Скучают дураки. Кто любознателен, тому скучать некогда.

— Вы хотите сказать, что вы не дурак и что вы любознательны?

— Какой дурак скажет о себе, что он дурак?

— Тоже верно.

Михал Экснер откашлялся.

— Послушайте, маэстро, вы ведь сегодня шли вовсе не писать? Вы хотели посмотреть, что делается у мельницы. Весь город только об этом и говорил.

— Вы ясновидец. Что ж, не вам одному свойственна любознательность.

— Мелочи я всегда угадываю. Когда дело касается глупостей, мне все ясно как день. А вот важные вещи от меня частенько ускользают. Ужасно не везет порой.

— При вашей профессии это большой минус, да? — заметил маэстро Матейка.

— Да, — хмуро признал капитан Экснер. — И как раз здесь, в Опольне, у меня возникла сложность...

— А в чем дело?

— Видите ли, я хотел бы знать, маэстро... — Экснер замолчал.

Войтех Матейка продолжал тщательно наносить краски на холст.

— Что же вам неясно в Опольне?

— У пана Рамбоусека наверняка были дома деньги. Много денег.

— Наверняка, молодой человек.

— Я никак не могу решить одну задачу, маэстро.

— Какую?

— Куда вы их спрятали? — произнес Экснер задумчиво.

118

У Войтеха Матейки дрогнула рука. Он поднес кисть к палитре.

Рука успокоилась.

— Не понял...

— Я спросил вас, маэстро, куда вы спрятали деньги Болеслава Рамбоусека, — сказал Михал Экснер очень спокойно.

— Какие деньги? — удивился Матейка. — Никаких денег он мне не давал.

— Разумеется, не давал. Вы их взяли. Маэстро, еще раз я спрашиваю вас: куда вы после убийства Болеслава Рамбоусека спрятали его деньги?

— Однако, голубчик! Вы меня оскорбляете! — Художник перестал работать и пронзительно взглянул на Экснера.

— Я так думаю, — начал Михал Экснер тоном инструктора Добровольного общества содействия армии, разъясняющего, как надо бросать ручную гранату. — Я знаю, что пана Рамбоусека убили вы. Но не могу догадаться, куда вы спрятали деньги. Впрочем, надо признать, пока я их не очень-то и искал. Некогда было. Не до того...

— Послушайте! Послушайте! — У Войтеха Матейки вздыбились волосы вокруг берета. — Вы понимаете, что́ вы говорите? Да вы!..

— Понимаю, — сказал капитан Экснер. — Я знаю совершенно точно. Я нашел ваш вельветовый костюм. Экспертизы мы проводим основательно. Но я уже сейчас знаю, что костюм ваш. Без экспертиз. В подкладку завалился дамский носовой платочек. Да, дамский, с монограммой. Эм-ша — Марта Шустрова. Еще несколько часов, и я вас полностью изобличу. А пока я вас обоснованно подозреваю. И через минуту арестую по подозрению в убийстве. Так что о деньгах мы все равно будем беседовать. Но они интересуют меня, ибо я не могу найти разгадки.

Войтех Матейка побагровел. По лицу его стекал пот.

— Вы болтун, голубчик.

— Маэстро, вы единственный, кроме сотрудников общественной безопасности, знали, чем был убит Рамбоусек. И пани Рамбоусековой об этом сказали вы. Пан Вондрачек не имел и не имеет представления о том, как убили Рамбоусека. Я с ним говорил.

Войтех Матейка складывал свои принадлежности.

— Не понимаю, чего ради теряю с вами время на пустую болтовню.

— А вы прикиньте сами, — продолжал Экснер спокойно. — Мне известно также, почему вы его убили. С нашей точки зрения, это — убийство с целью ограбления, с вашей — инсценировка убийства с целью ограбления. Деньги вы взяли в придачу, вероятно чтобы сбить нас со следа. Прежде всего вам было важно уничтожить Рамбоусека-художника.

— Смешно! Нелепо! Рамбоусек — художник! Да он был пачкун! С какой стати убивать пачкуна-дилетанта?!

— Вы лучше меня знаете, что Рамбоусек был талантливее вас. К нему пришла известность. Вас знают в областном городе. В конце концов, вы учились в Академии. Но таких художников, как вы, о-ей сколько! А Рамбоусек был оригинален. Настоящий фейерверк замыслов и находок. А его краски! И вы возненавидели его творчество. Если б Рамбоусека признали только здесь, в Опольне... Тогда бы можно было махнуть рукой. Но он вышел в мир! И это для вас был нож острый. Вот вы и уничтожили и его самого, и его произведения. И все же — где вы спрятали деньги?

Войтех Матейка поднялся и зашипел:

— Пижон паршивый! — И растянул лицо в любезной улыбке.

Михал Экснер грустно покачал головой.

— Зря вы меня обзываете. Ограбление и то, что произошло в его квартире, гвоздем засело у меня в голове. Не вы первый, не вы последний, кому я словно кость в горле. Нет на свете человека, — продекламировал капитан Экснер, — милого для всех...

Матейка решительно направился к площади. В руках он сжимал этюдник и чемоданчик.

— Вот видите, — сказал Экснер, приноравливаясь к его шагу. — Точно так же вы носили этюдник и когда ходили в вельветовом костюме, и точно так же, на тех же самых местах, пачкали его свежими красками.

Матейка остановился.

— Топора у вас при себе нет, — констатировал капитан Экснер, — можете стукнуть меня чемоданчиком. Но вам со мной ведь не справиться. Войтех Матейка, — официальным тоном произнес капитан Экснер, — я должен арестовать вас по подозрению в убийстве Болеслава Рамбоусека с целью ограбления. А сейчас, — добавил он, — вы пойдете рядом со мной. И будете держаться достойно. Площадь полна людей. Иначе я брошу тут все ваше барахлишко и уведу вас силой.

119

Окна археологического запасника были открыты в летнюю ночь. На столе стоял канделябр. Пламя свечей робко подрагивало. Ночные бабочки метались вокруг, не ведая, что ищут гибели.

Они сидели в креслах вокруг стола. Длинные волосы Лиды Муршовой отливали золотом, в очках Эриха мерцали блики от свечек. Эрих строго усмехался. Капитан Михал Экснер сидел, положив ногу на ногу, свесив с подлокотников кисти рук. Доктор Яромир Медек время от времени смущенно поглаживал лысину, особенно когда взглядывал на Лиду, которая ненароком легонько касалась босой ногой щиколотки Экснера.

— Собственно, эта идея пришла в голову поручику Шлайнеру, — рассказывал капитан. — Идея заняться друзьями Болеслава Рамбоусека, а не его недругами, Коларж так и не сказал, за что ненавидел Рамбоусека. Даже когда мы его выпустили. А деньги? Что поделаешь, иной раз некогда и подумать толком... — вздохнул он. — Потом пан Матейка еще наделал нам хлопот. Наглотался каких-то таблеток. Снотворное или что-то в этом роде. Доктор Гаусер промывал ему желудок.

— А мне казалось, — вздохнул доктор Медек, — вы охотитесь за мной.

— Было и такое, пан доктор.

— Ну а деньги?

— Он признался надпоручику Чарде. Конечно, я и сам мог бы догадаться. Раз Матейка позаимствовал у Коларжа топор, а потом отнес его на место, значит, где-нибудь там могли быть и деньги. Осмотри мы поосновательнее дом Коларжа, мы бы их нашли. У задней стены сарая, в щели менаду балками... На них были отпечатки его пальцев. Если бы мы нашли их раньше и по-прежнему подозревали Коларжа... Нет, он это ловко придумал.

Эрих налил вино в старинные бокалы, нелегально позаимствованные ради такого случая из музейного фонда.

— Так за что пьем? — спросил он.

— Как говорит один мой заклятый друг: «Ни за что...»

120

Старой каштановой аллеей вдоль пруда шел мужчина. Лица его не было видно — деревья бросали густую тень, лунный свет не мог пробиться сквозь листву.

Он шагал довольно быстро, заложив руки за спину и слегка наклонив голову. От главной аллеи он направился к лестнице, ведущей во внутренний двор. На нем были белые джинсы и свободная летняя рубашка неопределенного цвета, сандалии на босу ногу.

Тыльной стороной левой руки он легонько постукивал по ладони правой.

Лишь на первой лестничной площадке он взглянул наверх, возможно, для того, чтобы увидеть освещенную луной жемчужину Ренессанса.

От испуга у него вырвался тихий вздох, подстриженные усы встопорщились — наверху, у балюстрады, белела женская фигура. Легкий вечерний ветерок чуть-чуть шевелил светлые волосы.

— Пардон, мадам! — негромко воскликнул мужчина. В этом удивительном свете он напоминал не то пораженного ужасом мученика с иконы в маленькой часовне, не то эскиз портрета в манере какого-нибудь немецкого экспрессиониста. — Пардон...

Он пошел дальше вверх по лестнице.

Поднявшись к белой даме, он изрядно запыхался.

— Пардон, мадам, — сказал он вполголоса, — надеюсь, вы не изволите быть привидением?

Вера Калабова собрала на груди декольте белого купального халата, доказывая этим целомудренным жестом свою материальность.

— Что вы здесь ищете? — спросила она недовольно, потому что этот взъерошенный мужчина помешал ей. Она хотела побыть одна.

— Не вас, мадам. Мне сообщили, что здесь я могу найти некоего довольно молодого человека, у которого удивительная профессия. Доктора Экснера.

Открылась какая-то дверь, и на пороге возникла огромная тень.

— Вера!

— Да?

Управляющий замком Калаб решительно зашагал через внутренний двор. Его черная бородка торчала воинственно.

— Что ты здесь делаешь? Ты простынешь.

— Этот пан...

Калаб остановился и взглянул на них обоих.

— Этому пану тут делать нечего. Замок закрыт. Беги домой, простынешь.

Она вытянула шею и слегка повернула голову, обнажая горло, — пусть этот грубый мужлан ударит ее. Так как удара не последовало, она кивнула взъерошенному усачу и величественно удалилась.

Незнакомец закашлялся.

— В чем дело? — буркнул Калаб.

— Куренье, — сухо объяснил тот.

— Почему вы шли парком?

— Так приятно пройтись. Сейчас. В теплую ночь. — Он взмахнул рукой. — Незабываемый вид. Парк на фоне словно седых гор.

— Я управляющий здешним замком, — сердито сказал Калаб. — И повторяю...

— Очень приятно. А я — доктор Соудек.

— Тот самый, археолог?

— Да.

— Ишь, чего придумали! Пан доктор Соудек — выдающийся археолог, и в настоящее время он...

— Правильно, я и есть выдающийся археолог, — заявил пришелец. — И о здешних местах кое-что знаю, хотя это и не моя специальность. Первые находки относятся к неолиту...

— Простите, пан доктор. — Калаб невольно оглянулся. Светлый прямоугольник двери был пуст. — У моей жены иногда возникают странные причуды.

— Э, пан Калаб, они возникают у всех женщин. Этот молодой человек здесь?

Калаб взглянул на мерцающие желтым светом окна запасника.

— Вероятно, он наверху, у Эриха Мурша. Он рассказывал мне о вас.

— Кто? — взвился доктор Соудек. — Этот жандарм? Как он посмел?

— Нет, не Экснер. Эрих. Прошу вас, сюда. Я включу свет на лестнице. На площадке третьего этажа осторожнее — там чучело медведя.

— Что, кусается?

— Там лампочка перегорела. Сюда.

— Благодарю.

— Пожалуйста.

— Благодарю.

Он поднялся на третий этаж и решительно распахнул двери запасника.

За столом все оцепенели.

Соудек молча подошел, не обращая на них никакого внимания. Взял бутылку с вином, понюхал, удовлетворенно кивнул. Огляделся по сторонам, нашел пустой бокал. Налил. Попробовал. Еще раз попробовал и выпил до дна.

— Господи боже, — опомнился капитан Экснер. — Просто колдовство! Лида! Ты видишь это явление?

— Вижу, — сказала она. — Но не знаю.

— Пани или барышня, я — доктор Соудек. Поздоровайся со своим учителем, Эрих.

— Добрый вечер, пан доктор, — изумленно проговорил Эрих Мурш. — Бог мой, как вы тут оказались?

— В свободное время, которого у меня мало, я могу совершать экскурсии и по другим объектам. Правда, пан капитан?

— Безусловно, — ответил Михал Экснер с достоинством. — Но мой сегодняшний испуг, пан доктор, будет вам стоить многих бессонных ночей.

Доктор Соудек вновь налил себе. Задумчиво посмотрел на красную гладь вина в бокале и тихо сказал:

— К сожалению, да. — Он пригубил вино. — Да, я несколько разнервничался, пан доктор. Впрочем, с коллегой Яновской дело обстоит намного хуже...

— А что такое? — поинтересовался Экснер.

— Сейчас она спит... после укола. У нее шок. Такая странная находка, пан капитан. Ни с того ни с сего. Мне позвонили от них в Билавес. Я сразу поехал взглянуть, как там. Потом обзвонил разных людей и наконец узнал, что вы здесь.

— У меня был отпуск, — с тоской воскликнул капитан Экснер. — Здесь я его лишился.

— Хотите продолжить его и... — доктор Соудек отнюдь не машинально и отнюдь не коротко глянул на Лиду Муршову, — и отдохнуть. Не выйдет.

— Выйдет, — возразил капитан Экснер с отчаянием. — Выйдет!

— Нет, — покачал головой доктор Соудек. — Потому что вы столь же любопытны, как я. Себя я знаю. А значит, знаю вас, капитан.

Войтех Стеклач Как убить золотого соловья

Роман

1

Меня разозлило, что ее нет дома.

— В восемь, Честик, — пообещала она мне тогда и обернулась к Бонди, нетерпеливо переминающемуся с ноги на ногу. — Ты слышал?

— Угу, — буркнул стопятидесятикилограммовый Гуго Бонди, — до восьми поспеем.

— А где текст?

Я изо всех сил старался казаться невозмутимым, а Зузана — чрезвычайно милой, и обоим это не очень удавалось.

— Вот, — сказал я, подавая Зузане конверт, в котором был аккуратно сложенный листок папиросной бумаги с моей последней песней.

— Ну, поехали, — сказал Зузанин менеджер Бонди, бодро хлопнул меня по плечу и при этом еще успел взглянуть на часы.

И они укатили, а я выпил в костюмерной Дома трудящихся, где мы с ребятами сегодня играли, двойной кофе с двумя таблетками анальгина — с самого утра страшно болела голова.

— А я думал, вы с Зузаной уже не того… — Ко мне подкатился маленький банджист Брандейс и уставился своими вечно красными глазками.

— Отвали! — оборвал я его и отправился к нашему «капельмейстеру» Камилу. — На вечернюю репетицию я не приду.

— Это свинство, вот что это такое, — сухо ответил Камил и повернулся ко мне спиной.

— Не могу.

— Ах, не можешь? — протянул он. — А что, если тебе вообще все бросить, а, Честик?…

Замок был заперт на два оборота, и, поворачивая ключ, я не удержал футляр со скрипкой: он выскользнул и со стуком упал на выщербленные плитки лестничной площадки. Удар был не сильным, но подъезд в этом старом доме на Малой Стране обладал потрясающей акустикой.

Вот возьму и брошу, подумал я. Я играл во всех возможных и невозможных группах уже больше десятка лет, и все впустую. Чем глубже я осознавал, что медленно, но верно старею, тем больше молодела публика, а последние полгода, когда я завербовался к Камилу, совсем меня доконали. Аудитория наша состояла из одних шестнадцатилетних подростков, а что они могли понимать? Да ни черта они не понимали. Когда четырнадцать лет назад я начинал как бас-гитарист в «Нечистой силе», половина группы даже нот по-настоящему не знала. Ноты знал один Добеш. Но это было еще в Врбове, и страшно давно. Ребята гнусавили на плохом английском то, что слышали на пластинках и по радио, на нас валом валили такие же, как мы, юнцы, и очень часто мы выступали бесплатно и где попало. Понятно, я мог предполагать — и предполагал, — что все это не будет продолжаться вечно. И последующие годы подтвердили мои предположения. Только последние два, проведенные вместе с Зузаной, были счастливыми. Вернее, могли бы быть такими. Я поднял скрипку, вытащил ключ и открыл дверь. Привычным движением бросив футляр и пальто на кресло, я зажег свет. В длинном узком коридорчике, оклеенном обоями (розочки в стиле модерн), висело большое зеркало, рама которого свидетельствовала о самофетишизме хозяйки. За раму было засунуто множество Зузаниных фотографий, самая большая — с идиотским посвящением: «Зузанке — Зузана Черная».

Но такая уж она была. Из каждого турне сама себе посылала открытки с кучей горячих приветов. И как потом радовалась, извлекая их из ящика!.. А четырнадцать лет назад я знал другую Зузану. Районные конкурсы художественной самодеятельности, на которых мы сражались с фольклором, переполненные кабачки, агитпункты, клубы, вокзальные залы ожидания. Тогда, в врбовской гимназии, мы и основали ансамбль. Мы были одни из первых и не сомневались в том, что лучше этой замечательной, из пары аккордов состоящей музыки нет ничего на свете. Возможно, тогда так оно и было. Кое-кто из моих знакомых, к несчастью для себя, уверен в этом до сих пор.

— Зузана?

Дверь в комнату была только прикрыта. Свет не горел.

Ну а потом лучшие из нас стали играть джаз и джаз-рок, а самые умные занялись созданием чешской поп-музыки. Я никогда не принадлежал к числу лучших и особо умных. Я просто любил свою гитару. А за плечами у меня была только гимназия и два семестра юридического.

Теперь мы играем с Камилом фолк и кантри. Я солирую на скрипке, и мне тридцать. Уже четыре месяца, как мне тридцать. Очень опасный возраст, когда человек подводит итог тому, чего добился. В моем случае — ничего. То есть почти ничего. А между прочим, тридцать — это половина жизни. Или — половина жизни до пенсии. Но два года назад, всего два года назад, когда мы снова сошлись с Зузаной, я так не думал. Тогда меня еще не угнетали все эти шестнадцатилетние. Ужасно, как за два года человек может постареть. А ведь эти годы могли стать счастливыми. Но не стали.

— Зузана?

Все, что Зузана обещала, она всегда выполняла не более чем наполовину. Я от многих об этом слышал, так что исключений, кажется, не делалось ни для кого. В моем случае речь шла процентах о двадцати. Нам давно не шестнадцать лет. А то, что мы два года назад наобещали друг другу, не было выполнено и на эти двадцать процентов.

Я переобулся в серые тапочки для гостей. Свои вещи я уже вывез, у Зузаны осталось только несколько моих книжек и пластинок. Но их я забирать стеснялся. Зузана уже скорее всего не помнит, что это мои пластинки и мои книги.

Я посмотрел на часы. Половина десятого. То, что она не появится в восемь, я предполагал. Но что она не придет вообще или придет бог знает когда… А у меня сегодня, между прочим, именины. И из глупых сентиментальных соображений я хотел их отметить с ней.

— Уж если расходиться, — утверждала Зузана, — то по-человечески. Оставаясь друзьями. Как-нибудь вечерком встретимся, посидим, ты мне вернешь ключи, и все будет славно, согласен?

Я был согласен. Из прихожей двери вели в кухоньку и в ванную. И еще в чуланчик, который Зузана превратила в мой кабинет. За эти два года я даже написал несколько довольно удачных текстов и одно либретто к мюзиклу, у которого были все шансы на успех до тех пор, пока в последний момент я не обнаружил, что мое творение — перепев одного старого иностранного мюзикла. Это, во-первых, подорвало мою дальнейшую творческую активность, а во-вторых, заставило задуматься над убожеством моего образования. А также существования.

Из всего ансамбля, что возник в врбовской гимназии, на тропе, ведущей к славе, удержалась одна Зузана. И Добеш. Да, еще Добеш. Непринужденность, с какой Зузана поднялась к вершинам поп-музыки, порою вызывала у меня недоумение, но я принимал это как факт.

Я прошел через кухню с коллекцией чешского фарфора и с невымытои кофейной чашкой на столе и открыл дверь в комнату.

— Как-нибудь вечерком встретимся, и все будет славно, согласен?

И вот этот вечер наступил. А Зузанка, видно для верности, все еще морально готовится к нашей встрече неизвестно где и неизвестно с кем. Половина десятого! Выключатель был вделан в дверной косяк и замаскирован обезьяньей мордочкой с выпуклым лобиком, на который следовало нажать. Я зажег свет. Широкоплечий битник с черными, как смоль, волосами, в развевающемся красном плаще настигал Зузанку на середине лестницы, сложенной из тяжелых белых плит и ведущей на золотой, отливающий синевой Олимп. Зевс-громовержец принял образ Луи Армстронга, мясистая Гера получила сладкую улыбку Эллы Фитцджеральд, а у одного из не поддающихся идентификации божков была лысина и острые глазки заслуженного артиста Карела Влаха.

Произведение модного художника Каи Вытлачила занимало всю полукруглую нишу площадью 4 на 2,5 метра и было написано прямо на стене. За три года, что минули с момента возникновения этой монументальной фрески, красота и блеск ее сочных тонов ничуть не потускнели. Мое внимание всегда привлекало выражение лица Зузаны. Во всесокрушающих объятиях битника она дрожала от стыда и одновременно блаженства. О первом свидетельствовали ее сопротивляющиеся руки, которые виднелись из рукавов сильно потрепанного нарядного платья, а второе подтверждал сладострастно приоткрытый рот. Со стороны Каи Вытлачила здесь не было никакого злого умысла. Но и дружеской шуткой это нельзя было назвать. Скорее, верным, рабски верным следованием легенде о жизни эстрадной звезды. Дома, перед тем как ненадолго прилечь, я просматривал старые фотографии. В том числе и врбовские выпускные. Гладко причесанные волосы, то же самое, только не потрепанное, нарядное платье и взгляд, выражающий бесхитростную наивность. Или, возможно, оптимистическое ожидание грядущих перемен. Всего того, что жизнь, этот добрый Дед Мороз, вынет из мешка и подарит Зузане.

Хорошо еще, что я перед тем налил себе немного рому. Ром — это единственное спиртное, которое способно направить мои мысли в другое русло. Ума не приложу, как эта гадость стала чуть ли не нашим национальным напитком. И хотя мне самому понятно, что мои мысли крайне примитивны, я допускаю и даже призываю их — наверное, потому, что они переключают мое раздражение на другой объект — сейчас, к примеру, на ром, — как объяснил мне однажды психолог-любитель Бонди.

Похоже все-таки, что два года назад Зузана снова полюбила меня. И что во всем виноват я сам. Что это я не оправдал ее ожиданий.

— Я не могу отвечать за твои комплексы, — грустно говорила она. — Что тут поделать, если у тебя комплексы из-за меня?

Теперь никаких комплексов у меня не будет.

В разрисованной нише стояла широкая низкая тахта под белым плюшевым покрывалом. А в углу тахты, опираясь о стену, сидел желтый мохнатый медвежонок и внимательно следил за мной своими пустыми кораллово-красными глазами.

Теперь комплексов у меня не будет.

Коралловые глазки медвежонка злорадно глядели на меня. Что, мол, ты сделаешь? Закричишь, потеряешь сознание, расплачешься?

Потому что на белом плюше лежала, безобразно вытаращив глаза, Зузана, а из ее черной бархатной блузы чуть ниже левой груди торчал нож с роговой рукояткой. Нож, который я отлично знал, поскольку на его черенке было неумело вырезано сердечко с моими и Зузаниными инициалами.

2

Вацлав Бубеничек, вышибала из «Ротонды», джаз-клуба, расположенного на Золотом перекрестке, в самом центре Праги, отдыхал в своей каморке, лишь тонкой стенкой отгороженной от зала, где, как обычно по понедельникам, шла дискотека.

— Привет, Честик, — сказал он сочувственно.

— Привет, — сказал я.

Многое изменилось в «Ротонде» за те девять лет, что Вацлав здесь проработал. Бубеничек ненавидел понедельники.

— Я прочел утром в газете.

— Жуткое дело, — отозвался я.

«I found my freedom…»[187] Зал за стеной сотрясался от равномерного топота, и картины в каморке вышибалы, которые держались только на тоненьких деревянных планках, угрожающе дрожали.

— Ясное дело, жуткое, — сказал он рассудительно. — Бедная девочка.

И перевел взгляд на стену с картинами. Я знал, что вышибала находит их отменными и даже прекрасными. Ибо писал их он сам. Серые и желтые полотна. На первом изображено бурное море, а на втором — волнующаяся хлебная нива.

Бубеничек в прошлом боксер, но не без образования — добывал он его собственным упорством, сидя по утрам в городской библиотеке. Он не пил и к работе, которую при своей корпуленции считал естественной и предопределенной, относился с любовью и в высшей степени ответственно. Он был вышибалой и нисколько не стыдился этого, хотя официально числился швейцаром. Его отец и дед тоже служили швейцарами и тоже без стеснения выполняли обязанности вышибал. Впрочем, между швейцаром и вышибалой есть разница. Какой швейцар имел собственный дом на Виноградах, как дед Бубеничека, и какой швейцар мог бы приобрести первый в Праге «мерседес», как это сделал отец Бубеничека? Вышибала — это своего рода церемониймейстер, говаривал Вацлав Бубеничек, размышляя о своем общественном положении.

— Но ведь вы уже с нею разошлись, — скорее констатировал, чем спросил Бубеничек.

— Разошлись, — кивнул я.

— Но как же тогда…

Сообщение, появившееся в понедельник, было лаконичным. В субботу трагически погибла Зузана Черная. Вот и все. Но пол-Праги наверняка узнало об этом еще в воскресенье. Не от меня. Только далеко за полночь ребята из угрозыска отпустили меня спать, да еще были столь любезны, что отвезли прямо домой. Домой, в мою однокомнатную квартиру на Петршинах. Я проглотил таблетку и проспал все воскресенье. На всякий случай даже телефон отключил.

— Я еще не успел вернуть ей ключи.

— Ага, — понимающе протянул Бубеничек. — Да, не повезло тебе. То есть не везет, — поправился он.

— В каком смысле?

— Но ведь это ты нашел, — невинно сказал Бубеничек. — Зрелище не из приятных.

— Что верно, то верно, — согласился я.

Сколь часто подобное зрелище приходилось видывать самому Бубеничеку, я на всякий случай уточнять не стал.

— Хорошая была певица, — сказал Бубеничек и с отвращением скривился, когда очередная волна децибелов сотрясла стену, — и могла стать отличной. Еще когда только начинала, так, бывало, заходила сюда на джаз-вечера.

Бубеничек прикрыл глаза и меланхолично вздохнул:

— Слышал бы ты ее тогда! Это было… — он начал загибать пальцы, а потом махнул рукой. — В общем, давно… Как-то она тут пела со стариком Фирмановым… Да, было дело… Но только ты тогда нечасто сюда заглядывал.

Тогда, пять лет назад, я и впрямь нечасто заглядывал в «Ротонду». В те годы образовалась элита чешской поп-музыки, в которую я не попал. Она-то и ходила в тогдашнюю «Ротонду».

— А ты играешь у Камила? — спросил Бубеничек, и его тон не оставлял никаких сомнений в том, что он невысокого мнения обо мне. Равно как и о Камиле. Ибо этот доморощенный художник был душою и телом предан джазу, и среди легенд пражского музыкального полусвета достойное место занимала история о встрече Бубеничека с Армстронгом. Когда старик Луи приехал в Прагу и стало известно, что на другой же день вечером он посетит «Ротонду», Бубеничек явился на службу уже с утра в невероятно торжественном черном костюме и с чемоданом, полным боксерских трофеев, которые он якобы развесил, отдраив до блеска, не только в своей каморке, но и по всей «Ротонде». Не знаю, оценил ли их Армстронг по достоинству, но известно, что Бубеничеку доверили держать приветственную речь, и потом, когда веселье было уже в разгаре, он угощал всех знакомых шампанским, да и сам изрядно напился. Говорят, в первый и последний раз в жизни.

— Каждый зарабатывает, как может, — сказал я неохотно. Как раз сегодня у меня не было особого желания пускаться в рассуждения о своей судьбе.

— Это верно, — примирительно подхватил вышибала, заметив мое раздражение. — Ибо сказано, — добавил этот образованный самоучка, — что только тем псы живы, что едят. Только тем они и живы, — повторил он многозначительно.

— Премного благодарен.

— Да я не тебя имел в виду, Честик, — заулыбался Бубеничек. — Слышишь?

Он показал на сотрясающуюся стену, и я кивнул.

— Слышу.

Не слышать было нельзя.

— Эти детки действуют мне на нервы.

Я кивнул. Просто еще раз кивнул, хотя в другое время охотно бы потрепался об этом с Бубеничеком. Но я пришел не за тем.

— Да, так чего ты пришел-то? — спросил Бубеничек, словно читая мои мысли.

Я неопределенно пожал плечами:

— А что мне оставалось, сидеть дома, уставясь в стенку?

— Да, — согласился Бубеничек, — понимаю. Минут через пятнадцать они кончат. Потом мы сможем посидеть. Может, кто-нибудь зайдет.

— Хорошо, — сказал я, — это то, что надо. — И как бы между прочим спросил: — А Колда тоже зайдет?

Богоушек Колда был тромбонистом из Зузаниного ансамбля.

— Может быть, — сказал Бубеничек, не моргнув и глазом, — может быть. Он каждый день здесь. И Бонди с Добешем.

Добеш, шеф Зузаниного ансамбля, самый удачливый из нас, врбовских сироток.

— Это то, что надо, — повторил я.

Мы помолчали. При этом Бубеничек поглядывал на меня с нескрываемым интересом. Наконец не выдержал и спросил:

— А зачем они тебе?

Я притворился, что не слышал:

— Вот что, не надо меня уверять, что ты узнал о Зузаниной смерти только сегодня. Вся Прага говорила об этом уже в воскресенье.

— Разве? — заинтересовался Бубеничек.

— Да как будто так, — сказал я.

— Ну, наверное, так оно и есть, — согласился Бубеничек.

— Скажи, а что именно говорят?

Бубеничек задумчиво потянулся и устремил восторженный взгляд на ржаное поле прямо перед собой. В своей страстной любви к изобразительному искусству он зашел так далеко, что разработал собственную теорию «посткинетизма», или же, в его изящном переводе, «живописи на ходу». Отнюдь не подражая абстракционистам, но стоя на совершенно реалистических позициях, он стремился запечатлеть в движении две, как он выражался, прастихии: море и нивы. Он называл их также источниками жизни, ибо море дает рыбу, а нивы — хлеб. Эффект подвижности должен был сообщить этим жанровым картинкам особый творческий метод Бубеничека — он сначала запечатлевал в памяти свои излюбленные объекты, сидя за рулем «фиата» с откинутым верхом. Не знаю, как другим, а мне эти картинки, как ни странно, в общем-то нравились.

— Что говорят? — задумчиво повторил Бубеничек. — Ну, говорят, что Зузанка не сама это сделала. Что ее кто-то… того, убил.

— Это правда, — подтвердил я. — Здесь они не врут.

— Да? — сказал Бубеничек. — Но это же ужасно, Честик! Бедная девочка…

— Бедная, — повторил я, — а что еще говорят?

— Что тебя замели, — вздохнул Бубеничек, — дескать, убил ее ты. Но это вряд ли. Так мне кажется.

— Вряд ли, — ответил я. — Это вряд ли.

3

— Да мы вам верим, — вежливо сказал капитан, — пойдемте лучше в кухню. Здесь вам, пан Бичовский, не стоит оставаться, — добавил он добродушно.

Я весь вспотел, и перед глазами у меня, как в тумане, плыли тени, шумно двигающиеся по комнате. Должно быть, я разочаровал медвежонка — не закричал, не потерял сознание, не расплакался. Это была совершенно особенная минута: мне казалось, что я робот, запрограммированный каким-то циником. Хотя во мне самом в тот миг ничего циничного не было. Только странная, парализующая тупость, исключающая любые сложные рассуждения и тем более — действия. Не прошло и тридцати секунд, как я уже набирал номер. Я знал, что она наверняка мертва, но вызвал «скорую». Врач с санитаром приехали через пятнадцать, нет, через тринадцать с половиной минут — я знаю это точно, потому что сидел в передней в кресле и, не отрываясь, смотрел на часы.

— Давайте все запишем, — предложил капитан. — Только спокойно. Выпьете кофе?

— Да, — ответил я.

— Сигарету?

Я послушно закурил. Пока мы еще не вышли из комнаты, я всякий раз вздрагивал, когда фотограф щелкал затвором, и окружающие меня предметы и люди начинали тонуть в еще более густом тумане.

— Я понимаю, для вас это был шок, — сказал капитан. — Так что ограничимся самым необходимым.

Сидя в передней и глядя на часы, я думал только о том, когда же появится «скорая».

— Итак, Честмир Бичовский, тридцати лет, профессия — музыкант.

Когда «скорая» приехала, врач вызвал милицию, а санитар остался стоять у двери. Он смотрел на меня как на сумасшедшего и, видимо, считал, что я попытаюсь сбежать. От кого? Впрочем, меня не интересовали мысли санитара.

— Я пришел около половины десятого, — произнес я, и капитан придвинул ко мне пепельницу. — Мы договорились на восемь.

— Почему вы опоздали?

Я усмехнулся:

— Надо было ее знать, — и махнул головой в сторону комнаты.

— Ну, я-то ее только по телевизору видел, — светски сказал капитан.

— Извините, — я глотнул кофе. — Если она сказала — в восемь, то прийти в полдесятого значило в самый раз… К тому же у нее была запись в «Беседе» — я с ней говорил после обеда.

— В «Беседе»?

— Нет, она приехала ко мне… Мы играли в Доме трудящихся.

— Но вы договорились на восемь.

— На восемь. На всякий случай я ей еще позвонил.

— Когда?

— Сразу после восьми.

— Сюда?

— Сюда.

— И ее не было дома?

— Нет, — покачал я головой. — Никто не взял трубку.

— А когда вы кончили выступать?

— В шесть, как обычно. Мы всегда по субботам кончаем в шесть, а потом с семи до девяти репетируем в малом зале. Новую программу…

— Значит, с семи вы репетировали, а чуть позже восьми звонили? — перебил меня капитан.

— Нет, — сказал я, и чашка задрожала у меня в пальцах. — Я не был сегодня на репетиции.

— Почему?

— Когда ко мне утром приехала Зузана, то я сказал нашему шефу, что не приду на репетицию… Потому что мы кончаем в девять, а то и позже.

— И где вы были?

— Дома.

— Так вы звонили сюда из дома?

— Да.

— Пан Бичовский, — с интересом посмотрел на меня капитан, — если вы после выступления поехали домой, то почему же не оставили дома инструмент?

Мой футляр со скрипкой лежал на столе.

— Я знаю, это выглядит глупо…

— Пан Бичовский…

— Мы собирались устроить небольшое торжество… Так договорились.

— И вы хотели поиграть для хозяйки? — понимающе спросил капитан.

— Ну да.

— А что это должно было быть за торжество, осмелюсь спросить? — в голосе капитана звучала ирония.

— Мои именины… Мы хотели их отметить. Я должен был вернуть ей сегодня ключи.

— Вот как, — протянул капитан.

— Вы все равно это узнаете, — сказал я нервно. — Дело в том, что мы уже разошлись.

Мы оба помолчали. Затем капитан задумчиво погасил сигарету.

— Дело обстоит не лучшим образом, — заметил он тихо. — Пан Бичовский, вы живете один?

— Один, — ответил я.

— Где?

Я лихорадочно соображал. После выступления я оказался дома примерно без четверти семь. Голова болеть перестала, зато донимал голод. В закусочной на Петршинах я съел два бутерброда. Да, это было где-то без четверти семь. Встретил ли я кого-нибудь из знакомых? Нет, никого.

— Значит, из дома вы звонили Зузане Черной только один раз. После восьми. Правильно?

— Да, — сказал я.

— Но пришли вы в полдесятого?

— Да, — сказал я.

— Видимо, были совершенно уверены, что к этому времени Зузана Черная вернулась домой?

— Я понимаю, это выглядит глупо…

— Вы это уже говорили, пан Бичовский.

— Я не был уверен! Просто мне не хотелось больше звонить.

— И вы решили, что даже если хозяйки не будет, то вы ее подождете. Как-никак ключи у вас были.

— Ничего я не решил, — закричал я. — А ключи у меня, понятное дело, были.

— Да вы успокойтесь, пан Бичовский, — любезно сказал капитан. — А этот нож, — он показал глазами в сторону комнаты, — этот нож — ваш?

4

Дискотечная публика освободила зал «Ротонды», и барменша пани Махачкова открыла свою лавочку. Обычно в «Ротонде» с восьми до полдесятого шла какая-нибудь программа, чаще всего ширпотреб, рассчитанный на молодежь, а с десяти «Ротонда» превращалась в джаз-клуб. Вместе с клубом открывался бар, и, хотя по понедельникам было затишье: джазовая программа не исполнялась, пани Махачкова работала, как всегда, с десяти вечера до двух ночи, обслуживая не только поклонников джаза. Было в порядке вещей, что в понедельник сюда набивалось довольно много народу — в основном музыканты и их друзья, которых у входа тщательно фильтровал Вацлав Бубеничек. Но на сей раз он этим заниматься не стал, только проверил кассу, перекинулся парой слов с девицей, которая в обклеенной афишами будке продавала билеты, и отправился со мной в бар.

— Да это никак Честик, — радостно воскликнула пани Махачкова, — а я уж думала…

Она осеклась.

— Чего люди не наболтают, — усмехнулся я, стараясь выглядеть как можно непринужденней.

Что именно пани Махачкова думала, мне было совершенно ясно. Убийца Честмир Бичовский перед судом… Убийство из-за поруганной любви… Кровавое злодеяние ослепленного страстью безумца…Обманутый скрипач заносит стальной нож… Подарок к свадьбе становится уликой… Сердце на рукояти ножа, нож по рукоять в сердце… В свободные минуты, когда торговля спиртным замирала, пани Махачкова, сидя за своей стойкой, запоем читала истрепанные книжечки, именуемые обыкновенно низкопробной литературой.

— А мы уж тут с паном Бубеничеком думали… — Махачкова не договорила. — Но я рада, Честик, правда, очень рада.

Предположим, подумал я.

— А что вам налить?

Я попросил вина, а вышибала Бубеничек, как обычно, апельсиновый сок. Мы пока были в баре единственными посетителями, и пани Махачкова, обслужив нас, вернулась на свое рабочее место в углу, где на электроплитке всегда бурлила вода для кофе и где она держала часть своей библиотеки — самые свежие, недавно добытые шедевры.

— И что вы об этом думаете? — спросила она сочувственно.

— Жуткое дело, — сказал я, поскольку Бубеничек молчал. Вопрос пани Махачковои, впрочем, и не относился к нему.

— Ведь правда? — обрадованно закивала эта заядлая книжная моль.

Я надеялся, что теперь-то она оставит нас с Бубеничеком в покое, но жестоко ошибся.

— Вас это, должно быть, страшно потрясло, Честик?

— Совершенно верно, — сказал я сдержанно, и тут она наконец заметила и молчание Бубеничека, и мое нежелание поддерживать разговор и, покачивая крутыми бедрами, отбыла в свой угол.

— Насколько я понимаю, — раздумчиво произнес Бубеничек, — если тебя не посадили, то ты, наверное, не виноват.

Я сделал глоток вина и встретил его внимательный выжидающий взгляд.

— Послушай, — сказал я, — я ведь любил Зузану.

— Знаю, — ответил Вацлав Бубеничек, — ходило много разговоров о том, как вы любили друг друга.

Иронизировал он или нет, я не понял. Да и не так это было важно.

— Сегодня их, наверное, допросили.

— Кого?

— Ребят из Зузаниного ансамбля, — сказал я, — у них в ту субботу была запись в «Беседе». Может, кто-то ее подвез домой, может, кто-то зашел к ней. Я пришел в полдесятого — и опоздал.

— Опоздал, — сказал Бубеничек, — а теперь ты хочешь поиграть в Шерлока Холмса.

— Зачем?

— Это я должен спросить — зачем, — усмехнулся Бубеничек, — не твоя это забота.

— Может, и моя, — отрезал я.

Бубеничек, сосредоточенно тянувший через соломинку свой сок, на мгновение задумался. У пани Махачковой, сидящей в уголке бара, лежала на коленях раскрытая книжка, а на цепочке висели очки. Бубеничек извлек из кармана пачку «Спарты», протянул мне, из другого кармана достал австрийскую зажигалку, и мы оба закурили.

— Она ведь тебя бросила. Вы не разошлись, нет, это она с тобой разошлась; кто-то ее пристукнул, так ты решил, что уголовка слабовата для такого дела, загорелся местью и захотел сам найти этого гада. Что, не так?

Хотя такая интерпретация моих чувств выглядела чересчур упрощенной, кое-что в ней все же было.

— Допустим, — согласился я.

— И если я хорошо тебя понял, то тебе пришлось бы по душе, — Бубеничек от удовольствия даже заерзал на своем табурете, — окажись злодеем Богоушек Колда.

— Ну, в такие детали я еще не вдавался.

— Ой ли?

— Серьезно.

Что касается Богоушека Колды, то играть в прятки смысла не было. Вот уже примерно полгода, как он пытался занять мое место рядом с Зузаной — и, кажется, небезуспешно. Это знали все, так что должен был знать и Бубеничек. Тем более, что вышибале было известно и такое, чего все знать никак не могли. Поэтому не стоило водить его за нос, если и я в свою очередь хотел что-нибудь выведать.

— Так, значит, ты действуешь только в интересах дела?

— В интересах справедливости, так сказать, — кивнул я, — хотя и из чисто личных соображений.

— Понятно, личные соображения всегда самые бескорыстные.

— Именно так, Вацлав, — ответил я, — ты меня раскусил.

— Ну, ты никогда не был особенно крепким орешком, — отразил удар Бубеничек. — Но если уж тебя отпустили, то вряд ли это сделал ты.

— Да вроде нет, — согласился я.

— Хотя отпускают не всегда только невиновных, — осклабился Бубеничек. — Мое крайне скудное правовое сознание подсказывает, что временно освобождают и тех, против кого нет достаточных улик.

— Серьезно?

— Да, — ответил Бубеничек, — и такие люди действуют обычно из самых бескорыстных личных соображений.

— М-да, ты не просто раскусил, ты растер меня в порошок, — засмеялся я, — так и есть, так оно и есть.

И оказалось, что так оно и было. Но продолжить нам не удалось, потому что в бар ворвался диск-жокей Анди Арношт.

— Здорово, Честмир!

Это именно он каждый понедельник проводил здесь, в «Ротонде», дискотеки. Он втиснулся между нами, и Бубеничек почти брезгливо отсел. Вышибала считал Арношта и ему подобных презренными наэлектризованными паяцами. Ибо все они, по мнению Бубеничека, оглупляли молодежь примитивной мелодикой, тем самым закрывая ей путь к вершине познания — джазу.

— Привет, — отозвался я, и мы с Арноштом обменялись рукопожатием.

Разумеется, Арношта звали вовсе не Анди. Анди — это был его сценический псевдоним. На самом деле его звали Арношт. То есть Арношт Арношт. Я не знаю, досаждала ли Арношту Арношту эта злая шутка родителей в юные годы, но меня его псевдоним ничуть не трогал. Хотя бы уже потому, что диск-жокея Анди в свой черед ничуть не трогали чаяния и заботы какого-то Яна Новака.

5

Капитан уже не старался сохранить видимость благожелательности.

— Да не я это сделал-, не я!

— А ключи?…

Он как раз их рассматривал. Один обычный, штампованный ключ от подъезда, а второй — изящный, непривычно длинный — от квартиры.

— Это ваши ключи, которые вы сегодня хотели отдать Зузане Черной?

— Да.

— А дверь была заперта.

Они взяли у меня отпечатки пальцев. На ноже, говорят, таковых вообще не оказалось.

— Кто-то же должен был это сделать!

— Кто-то да, а я ее любил. Разве, когда расходятся, обязательно убивают?

— Случается, пан Бичовский, — ответил капитан, — хотя вам это, наверное, странно.

— Но тогда я не стал бы вас вызывать, — возразил я зло.

— Вы вызвали «скорую», — поправил меня капитан.

— Это одно и то же.

— Не совсем. Может, вы думали, что она жива. Что ее еще можно спасти.

— Так вел бы себя только сумасшедший.

— Вовсе нет, — сказал капитан. — Большинство убийц совершенно нормальны.

— Да, но я…

— А нормальный человек, — прервал меня капитан, — в состоянии аффекта может стать убийцей. Потом, испугавшись, остывает, задумывается. Чаще всего сбегает.

— Но я же не сбежал, — упорствовал я.

— А другие, поприличнее, — не сбился с мысли капитан, — поддаются панике. Могут позвонить в больницу. Или к нам. Смотря по ситуации.

— Так нельзя, — произнес я растерянно, — вы просто не имеете права так говорить!

— Успокойтесь, пан Бичовский. Если ваша совесть чиста…

Всегда, когда я влипал в какую-нибудь историю, это надолго выбивало меня из колеи. Совесть! Интересно, какая же у меня все-таки совесть. И какова ей цена. Вечером в постели я обычно снова проигрывал ситуации, из-за которых попадал в историю. И останавливал ленту воспоминаний всегда там, где нужно было сказать или поступить по-другому. Иначе не мог заснуть. И бывало, прокручивал все по три-четыре раза.

— Допустим, пан Бичовский, пока наш разговор был чисто теоретическим.

— Допустим.

И эти свои ответы, когда я наконец доберусь до постели — если, конечно, вообще доберусь, — я тоже прокручу.

— Значит, договорились? — сказал капитан.

Одна из теней, которые двигались поблизости, отвела капитана в сторону.

— Минутку, пан Бичовский.

Я остался в кухне один. Усталость нарастала во мне несколько медленнее страха. Что они обо мне знают? Что знают о Зузанке? А вообще-то я капитана понимал и где-то даже ему сочувствовал. Выпутаться из скверной истории мне всегда было непросто.

Капитан вернулся.

— Итак?

— Что? — спросил я.

— Может быть, вы надумали что-нибудь новенькое, пан Бичовский?

— Ничего нового я надумать не мог.

— Посмотрим.

— Пожалуйста, — усмехнулся я, — можете подключить ко мне детектор лжи.

— Однако, — весело заметил капитан, — богатая же у вас фантазия!

— С сыщиками я до сих пор был знаком лишь по книжкам.

— И что, я вам не нравлюсь?

— Не особенно, — сказал я.

— Я вас никаким детектором не пугаю, — укоризненно произнес капитан, — так что вы могли бы быть повежливее.

— А мне это поможет?

— Еще как! Я за вас замолвлю словечко и буду носить вам в темницу шоколад с орехами.

— У нас еще есть темницы?

— Только для невежливых, пан Бичовский. Пай-мальчиков, которые ценят наш труд и не создают нам лишних хлопот, мы отправляем на ночь в отель «Ялта».

— А у меня сейчас какие шансы?

— У вас? — Капитан шутливо призадумался. — Ну, ночлег в отеле вам еще придется заслужить.

— Хорошо поговорили, — сказал я.

— Вот именно, — вздохнул капитан, — так как, ничего более интересного я от вас не услышу?

Я пожал плечами.

— Ладно. — Капитан, не вставая, повернулся к открытой двери в комнату: — Мирек, пойди сюда, составь с паном Бичовским протокол.

— А до утра нельзя отложить? — спросил я устало.

— Можно, — сказал капитан, — но вы мне так откровенно все выложили, что я боюсь, как бы до утра чего-нибудь не забыли.

Я покорно кивнул, капитан поднялся, и на его место уселся бледный верзила с тонкими пожелтевшими пальцами. У него была с собой портативная пишущая машинка; он виртуозно, быстрым движением открыл ее, заложил бумагу и вопросительно взглянул на меня.

— Поехали?

Капитан бережно прикрыл за собой дверь, но я слышал, как рядом Зузанка Черная поет «День как любой другой». Я очень долго провозился с текстом, который Зузана пела теперь на магнитофонной ленте под аккомпанемент фортепиано. Я гадал, кто бы это мог на нем играть, и машинально отвечал на вопросы верзилы.

Слезы слепят мне глаза, мой любимый, и я не прозрею,

Пока тебя нет, мой любимый, приди же скорее… —

нежно свинговала Зузана, и верзила вынужден был повторить свой вопрос.

— Простите, что вы сказали?

— Временное место жительства.

— В каком смысле?

— Вы говорили, что жили здесь, — терпеливо повторил верзила, — и я спрашиваю, были ли вы здесь прописаны.

Я покачал головой. Каждый, кто пишет что-либо, считает свое последнее сочинение лучшим или хотя бы не худшим из того, что он написал прежде. Если, конечно, он пишет всерьез. Во всяком случае, настолько, что не стыдится этого. А я уже не был на все сто процентов уверен, что мой «День как любой другой» — приличный текст. Как вышло, что искренняя грусть внезапно обернулась пошлой сентиментальностью, что слова, казавшиеся мне поначалу очень точными, сейчас теряли смысл и лишь упорно цеплялись друг за друга, подводя к рифме? Как это вышло?

— Да я здесь, собственно, по-настоящему не жил…

— Понятно, — сказал верзила. По всей видимости, он не находил в этом ничего предосудительного. Но для верности все же уточнил: — А когда вы развелись, пан Бичовский?

— Пять лет назад.

Удовлетворенно кивнув, он записал мой ответ.

Что же такое со мной, мой любимый, сегодня случилось,

Что плакать я вдруг, мой любимый, совсем разучилась?…

«Любимый!» Разумеется, я знал, отчего мой текст превратился в сплошное нытье. В нем не было иронии, той необходимой порции горькой иронии, которую я ощущал, к примеру, в Зузаниных словах: «Как-нибудь вечерком встретимся». Да только какая разница, что я ощущал, если передать это не сумел.

— Ну, хорошо.

Зузана рядом допела песню, и из магнитофона раздался ворчливый голос. Я, конечно, не ошибся, предположив, что Зузане аккомпанирует не Добеш. Тот, даже вдребезги пьяный, не мог наделать столько ляпов. Да, это был не Добеш.

Судя по голосу, который доносился из комнаты и который я узнал только по интонации, так как слов не разбирал, этим виртуозным аккомпаниатором был Гуго Бонди, менеджер Зузаны и одновременно группы Добеша. Бывший статист, а в настоящее время художественный руководитель «Ротонды». Толстый добряк Бонди, мой психолог-любитель.

— Что они там слушают? — спросил я у верзилы, кивнув в сторону комнаты.

Он пожал плечами, и до меня дошла вся бессмысленность моего вопроса. Скорее это должен был знать я.

— Готово, — сказал верзила.

— И что теперь? — поинтересовался я.

Он вновь пожал плечами и, не поднимаясь со стула, протянул руку, похожую на щупальца осьминога, к двери в комнату:

— Товарищ капитан!

То, что Бонди, расширяя область своей неуемной активности, вознамерился попробовать себя в роли аккомпаниатора Зузаны, меня особо не занимало. Меня занимало другое, и касалось оно моего текста. Ведь я передал его Зузане только сегодня после обеда. Это была песенка Добеша, которую я продержал у себя почти полгода. А это значит, что запись, которую слушали в комнате, могла возникнуть либо на репетиции в «Беседе», либо в этой квартире. Сегодня вечером.

6

Анди Арношт полагал, что слывет душой общества. Он верил сам и уверял других в том, что с ним всегда очень весело.

— Факт, — изумляясь сам себе, пожимал он плечами, — такая уж у меня слава.

Эта его слава отнюдь не была чрезмерной, но Анди целеустремленно распространял ее. Жаль, что его ни разу не осенила догадка, как одинок он в этих своих титанических усилиях. Арношт был невыносимо болтлив. Если кто и веселился в его обществе, то исключительно по адресу самого Анди. И вот он-то, обняв меня за плечи, исторгал рыдания, которые могли бы тронуть разве что пани Махачкову. Но никак не меня. И не Бубеничека.

— Их это потрясло, факт, — всхлипывал Анди, — факт, пани Махачкова.

Анди интуитивно почуял в пани Махачковой единственно возможный объект своих мелодраматических излияний.

— Вы о чем, пан Арношт?

— О том, что случилось с Зузаной, пани Махачкова… Они там бесновались, а после того, как я поставил «Аве Мария» с Черной, три минуты стояла тишина. Три минуты, факт.

— Это было очень благородно с вашей стороны, пан Арношт.

Анди великодушно махнул рукой:

— А знаете, что я им потом сказал?

Мы с Бубеничеком обменялись взглядами. Взгляд Бубеничека был даже мрачнее моего.

— Что, пан Арношт?

Глаза пани Махачковой наполнились влагой, впитанной из хранящейся за стойкой литературы.

— Слышишь, Честмир, — Анди выкатил глаза, — я сказал им: умолкло пенье соловья!

Лицо Бубеничека, этого тонко чувствующего вышибалы, искривила болезненная гримаса. А я в глубине души пожалел, что не обучен его ремеслу. Анди ничего, очевидно, не заметил и продолжал очаровывать барменшу:

— Все поняли намек, все!

— Еще бы, — не скрыл своего отвращения Бубеничек, — все читают «Подружку».

Диск-жокей Арношт, совершенно не осознавая, до какой степени раздражает он всех присутствующих, за исключением, может быть, пани Махачковой, выдержал драматическую паузу, а потом с приличествующим похоронным выражением лица обратился ко мне:

— Видел бы ты это, Честмир!

К несчастью, в зрителях у него состояли, если не считать пани Махачкову, только мы с Бубеничеком. Поэтому надежда на то, что Арношт оставит нас в покое, была ничтожной.

— Конечно, конечно, — хмуро сказал я.

— А тебя это, должно быть, свалило с ног, — горячо произнес Арношт. — Скажи?

— Да, Честик нам тут уже рассказал… — вмешалась в разговор пани Махачкова. — Страшное дело! Это была моя первая мысль… Он и Зузанка, как я их обоих любила!

Ах ты, змея подколодная, подумал я. Да первой твоей мыслью было нескрываемое разочарование, что меня не посадили…

— А уже известно, кто?… — бесцеремонно выпалил Арношт.

Я снова посмотрел на Бубеничека, и Бубеничек безразлично отвел глаза. Анди переводил взгляд с одного на другого. Потом до него дошло.

— Может, у вас был какой-то важный разговор, а я тут влез…

— Нет-нет, — быстро сказал Бубеничек, опережая меня.

— Да и что вообще не важно, — глубокомысленно бросил наш говорун. — По сути дела, важно все.

Мы могли бы беседовать так до изнеможения, если бы Анди не посмотрел на часы:

— Ну, я побежал. Нет, ребята, не то чтобы я с вами не хотел еще посидеть, но у меня свидание.

Арношт многозначительно подмигнул, и пани Махачкова шаловливо погрозила ему пальцем:

— Кто эта счастливая, пан Арношт? Может, я ее знаю?

— Девочки, — вздохнул Анди. — Да разве у меня есть на них время? У меня встреча с Томом Гертнером. Его вы наверняка знаете, пани Махачкова. Он редактор из «Подружки».

— Гертнер? — наморщила лоб пани Махачкова. — Такой маленький, худой?

Томаш Гертнер, редактор из «Подружки», мой одноклассник, был на полголовы выше Арношта.

— Да, — недовольно кивнул Анди, болезненно относящийся к своему росту.

— Его-то я знаю.

— Так я побежал, — попрощался Арношт.

— Мы еще увидимся, — со вздохом сказал Бубеничек.

— Ну, если получится, я попозже опять заскочу, — пообещал Арношт. Наши унылые лица, видимо, вызвали у него жалость. — Смотря по тому, как дело пойдет. Мы… — он вновь дал нам насладиться театральной паузой, — мы вместе пишем мюзикл!

— Помилуй вас бог, — горячо произнес я.

— Что, отбиваем у тебя хлеб? — осклабился Арношт и, поскольку сегодня вечером его просто распирало от избытка философских мыслей — хотя и в пределах его скромных возможностей, — нравоучительно заметил: — «Поделись с ближним, и воздастся тебе».

— Ступай, Анди, — сказал я ласково, — да гляди не переутомись.

— Конечно, — кивнул Анди, — все должно быть в меру. Ну, я побежал.

Я не знаю, как Анди понял мои слова, но он, безусловно, не уловил моей озабоченности его душевным равновесием.

— Идиот, — прокомментировал Вацлав Бубеничек уход диск-жокея.

— Но хороший мальчик, — заступилась за него пани Махачкова.

Бубеничеку, к счастью, отвечать не пришлось, потому что бар стала заполнять шумная публика. Мы перебрались в угол. Новые посетители меня не интересовали. Да я никого из них и не знал.

— Послушай, — сказал Бубеничек, — что ты от меня конкретно хочешь?

— То есть?

— До прихода Арношта мы друг с другом вроде бы объяснились, — напомнил Бубеничек.

— Не в моих силах убедить тебя, — медленно произнес я. — Вот и милиция тоже — верит она мне или нет, не знаю.

Бубеничек кивнул.

— Только я ее не убивал! — продолжал я, подняв руку, чтобы Бубеничек меня не прервал. — Но то, что это знаю я, не имеет никакого значения. Я боюсь, понимаешь?

Бубеничек кивнул.

— Они придут за мной еще не раз и не два. Все время будут приходить ко мне, пока не придумают ничего лучшего. А я бы очень хотел, чтобы они придумали что-нибудь получше.

— Что? — спросил Бубеничек.

— Может быть… — я повертел в руке рюмку, — то, что я тебе сейчас скажу, ты назовешь трусостью и паникерством. Но нервы у меня все-таки не железные… Я хочу им помочь.

— Да, я назову это трусостью и паникерством, — подтвердил Бубеничек. — Говоришь, нервы шалят?

Я промолчал.

— Так я тебе скажу, что невинное дитя они не обидят. Его вообще никто не обидит.

— Постараюсь поверить. И что это я, право, время у тебя отнимаю?

— А то, — задумчиво произнес Бубеничек, — что ты, видишь ли, великий Зорро-мститель.

— Я? Я — псих, свихнувшийся музыкантишка, комплексующий трус, идиот с измотанными нервами!

— Гм, — сказал Бубеничек, глядя не на меня, а на девушку, которая сидела в другом конце бара и всхлипывала. Девушка не была пьяна, но парень, загорелый пижон в кожаной куртке и нелепых темных очках, сидевший рядом, настойчиво говорил ей какие-то явные гадости. Я давненько не видал никого, кто плакал бы от радости. И винил в этом только себя. Мне, наверное, не дано встретить человека, плачущего от радости. А если даже… в общем, неизвестно, станут ли после встречи со мной его слезы слезами радости.

Однажды Зузана сказала мне:

— Когда мы едва знали друг друга, ты говорил мне, что обожаешь, когда я смеюсь. Почему же теперь мы больше не смеемся вместе; Честик?

— Что значит — теперь? — разозлился я. — Тогда мы были детьми.

— Да и вообще, — медленно проговорила Зузана, — почему мы оба только и умеем, что действовать друг другу на нервы?…»

— Ты не идиот, — тихо сказал Бубеничек, — просто слишком много болтаешь и строишь из себя невесть что. Ты ее любил. Очень любил. Что, не так, циник несчастный?

7

Машина имела обычный номер, шофер был в штатском. Мы с капитаном сели сзади.

— Значит, едем в «Ялту»? — спросил я как можно более безразличным тоном.

— Домой, — любезно ответил капитан. — К вам домой. Пора в постельку. Ведь мы так вас задержали!

— Я мог бы и на такси.

— Конечно, — сказал капитан, — но мне страшно важно, чтобы вы, пан Бичовский, поверили, что вам повезло — случай свел вас с достойнейшим из пражских детективов.

— Я бы и в такси этому поверил, товарищ капитан. Зачем же такая большая жертва с вашей стороны?

— Что вы, — улыбнулся капитан. — Это мелочь. А мелочи и небольшие знаки внимания, как известно, рождают большую дружбу.

— Вот оно что, — протянул я.

— А кроме того, — добавил капитан, когда мы проезжали мимо стршешовецкой больницы, — мы ведь соседи. Я живу неподалеку от вас.

До самого моего дома мы молчали.

— Вот и приехали, — сказал капитан.

— А как же… — засомневался я.

— Никак. Можете спать спокойно, пан Бичовский. А если что вспомните… — Поколебавшись, он полез в нагрудный карман, вынул блокнот, нацарапал номер телефона, вырвал листок и подал мне. — Если вспомните что-то важное, пан Бичовский, позвоните. В любое время.

— Это ваш домашний телефон? — спросил я саркастически, взглянув на бумажку.

— Нет, — усмехнулся капитан, — что вы, не домашний.

— Ну да, конечно, — сказал я.

— Погодите. — Капитан опять улыбнулся, взял у меня листок и написал на нем еще один номер. — А вот это домашний, можете звонить. Моя фамилия Грешный.

— Звучит! — не удержался я.

— Ага, — кивнул капитан, — мне тоже нравится. До свидания, пан Бичовский.

— Прощайте, — сказал я и выполз из машины.

— Где там, — возразил капитан, — до свидания.

Едва я захлопнул дверцу, как машина тронулась с места. В комнате стояла невыветренная табачная вонь. Я распахнул окно. Больше всего провоняли шторы, к тому же приобрели какой-то серый оттенок. В понедельник надо повесить новые. Абсолютно банальные заботы. И их сменят другие. Еще более банальные. Дни похожи один на другой. Так я, кажется, писал? Эта история, однако, к разряду банальных не относится.,

А сегодняшний вечер… его я, наверное, никогда не забуду. И даже не из-за всего этого кошмара. Из-за боли, тупой боли. Я отключил телефон, вытянулся на тахте и закурил. Но вкус сигареты был мне неприятен, я облизал сухие, потрескавшиеся губы и погасил ее. Встав с тахты, я направился к холодильнику. Банка томатного сока, молоко и полбутылки «Охотничьей». Я доверху налил свой шикарный бокал с изображением бретонского крестьянина — это была небьющаяся баночка из-под французской горчицы — и вернулся на тахту. Жидкость, к счастью, не отдавала ни молоком, ни томатным соком.

Футляр со скрипкой вновь лежал на столе у меня перед глазами. Но теперь это был другой стол. Мертвый предмет меблировки казенного блочного жилища. Внизу на улице звякнул трамвай.

Я всегда неохотно возвращался домой, давно забыл, какое испытал облегчение, когда после семи лет поисков наконец нашел квартиру. Тем более неохотно возвращался я сюда в последние два года, когда я более или менее постоянно жил у Зузаны. Я отпил глоток и посмотрел на часы. Идея отключить телефон была как нельзя более счастливой. За окнами уже начинало светать. Я знал, что не усну, хотя отчаянно хотелось спать. Попытался вытянуть перед собой руку, в которой держал бокал. Она дрожала. Дрожала, как я ни старался держать ее неподвижно.

Умерла Зузанка.

Я вспомнил, как это было, когда умерла мама. За два дня до этого я был у нее в больнице.

— Все в порядке, я говорил с врачом.

Она лежала, как мне казалось, на невероятно большой кровати, бледная и исхудавшая. И улыбалась.

— Ты говорил с врачом?

— Через недельку тебя выпишут, но ты должна будешь следить за собой. Диета и все такое.

— Хорошо, — сказала она.

Я действительно поговорил с врачом.

— Вы должны быть готовы, пан Бичовский. Со дня на день. — Он пожал плечами.

Мне нужно было сказать ему, что я не верю. Что он ошибается. Или даже лжет.

— Да ведь я… — улыбнулась мама беспомощно. — Хотя ничего. — Она еще раз улыбнулась и взяла меня за руку. — Главное, что это не рак.

Это не был рак. А рак был единственной болезнью, которой она боялась.

Зузана…

— Ты должен больше верить в свои силы.

— Ты о чем?

— Ты все время чего-то боишься. Почему?

— А почему бы мне не бояться?

— Должны же быть какие-то основания. А у тебя их нет.

— Может, и есть.

— Ни малейших. Ты это нарочно. Нарочно все портишь.

— Что все?

— Все!

У Зузаны навернулись на глаза слезы. Не от жалости, нет. Напротив, от злости.

— Но я тебя люблю, Зузанка!

— Не любишь! Ты трусливый эгоист и больше всего хочешь, чтобы я была такой же.

— А ты не такая?

— Нет.

Боялась ли чего-нибудь Зузанка? Во всяком случае, не болезни. Кто же, кто мог ее… Я лежал с бокалом в руке, измученный и беспомощный. Я не знал.

— Я люблю людей, а люди любят меня. Поэтому мы не подходим друг другу.

А должен ли я был знать? Наверное, да. Потому что кому было знать, как не мне. Я, несомненно, был одним из самых близких ей людей. И несомненно, самым близким за последние два года.

— Что ты, собственно, про меня знаешь? Думаешь, я дура? Не догадываюсь, что ты обо мне думаешь?

— Ты не дура, Зузанка.

— Хам!

А что мне, в самом деле, известно о Зузанке Черной? То есть было известно? Когда я еще жил с родителями, у нас в книжном шкафу стояло несколько страшно длинных и занудных книжек. Мама их, кажется, никогда не читала. Может, отец. Так вот, я помню одну из них. Она называлась «Родная душа — потемки».

Что мы вообще знаем друг о друге?

Если бы Зузана знала меня хоть чуточку больше, то не корила бы постоянно из-за моих комплексов. Когда мы во второй раз сошлись, я о них, можно сказать, и не подозревал. И работал. Прямо-таки рвался работать.

— А почему ты, собственно, развелся? — спросила она меня как-то.

Я улыбнулся. Неискренне.

— Да мы, собственно, и не разводились. Скорее разошлись.

— Но ты разведен?

— Конечно.

— Тогда не болтай зря, — сказала она удовлетворенно.

Поначалу именно она нисколько не сомневалась в том, что мы поженимся.

Я подумал о своей бывшей жене. Стоило ей позвонить, Геда нормально восприняла бы мой звонок в такой час.

Я вспомнил, что отключил телефон. Бокал у меня в руке уже опустел. Последний проблеск сознания принес мне облегчение: я понял, что засыпаю.

8

Я даже не заметил, с чего все началось, а Бубеничек уже вмещался. Тот пижон в кожаной куртке разбил бутылку, а потом отвесил своей заплаканной девице пощечину. Пока вышибала огибал стойку бара, какой-то плечистый крепыш попытался утихомирить пижона, но тот оказался боевым малым — и вот уже крепыш зажимал платком разбитый нос.

— Ц-ц-ц, — возмущалась пани Махачкова, но пижона с заломленными назад руками уже без труда доставили к выходу.

Побледневшая девица, зареванная и побитая, собралась было бежать за своим мучителем, но кто-то из их компании остановил ее.

В «Ротонде» скандалы были редкостью. Во-первых, здесь в основном собирались люди, хорошо знакомые друг с другом, а во-вторых, все хорошо знали Бубеничека. Пижон в темных очках был о нем осведомлен явно недостаточно.

— Что вы сказали? — Я не расслышал вопроса пани Махачковой.

— Вы его не знаете? — повторила барменша.

— Этого? — Я обернулся к лестнице, по которой осторожно спускался Бубеничек.

— Того, в куртке.

Я покачал головой: «Не знаю».

— А ту девушку?

Девица больше не плакала, а крепыш с разбитым носом наливал ей вина.

— Нет, я никого из них не знаю.

— Хм, — высказала недовольство пани Махачкова, — я тоже.

Бубеничек с серьезным видом сообщил что-то девушке и крепышу. Говорил он шепотом; девушка пожала плечами, а парень нахмурился.

— Вот ведь нервные люди пошли! — Бубеничек опять вернулся на стул рядом со мной.

— И не говори, — кивнул я. — Однако дорого им обходится такая нервозность!

Бубеничек улыбнулся.

— Этот пижон посулил мне нож в спину. В следующий раз.

— Тебе это, наверное, уже многие сулили?

Бубеничек засмеялся:

— Да уж, наобещали порядком.

— Ты мужик хоть куда.

— Иди ты к черту, Честик.

— Да ладно, — сказал я, — я пошутил.

Бубеничек озабоченно поглядел на компанию в противоположном конце бара, в которую входили крепыш, побитая девица и еще несколько типов.

— Ты их знаешь?

— Меня уже пани Махачкова спрашивала — нет, не знаю, — покачал я головой.

— Не люблю новых людей, — пожаловался Бубеничек. — Старею, наверное. И что-то тошно все…

— С чего это?

— Да погода гнусная. Мне осенью всегда тошно. Не люблю зиму.

— Понятно.

Компания напротив собиралась уже расплатиться. Девица отгоняла назойливого крепыша, который пытался подать ей пальто.

Я посмотрел на часы:

— Наверное, никто не придет, а?

— Куда они денутся? Да вот, пожалуйста, — слегка наклонившись. Бубеничек вслушивался в шум на лестнице. Они уже спускались…

Бубеничек встал и дружески приветствовал ребят, а я, сидя к ним спиной, уткнулся в пустую рюмку.

— Еще, Честик?

Я кивнул, и пани Махачкова запустила руку под стойку. К своим завсегдатаям и знакомым она проявляла крайнее радушие. Это только посторонним да еще иностранцам случалось иногда — особенно при слабом наплыве посетителей — довольствоваться одним лишь красным французским или белым мозельским.

— Не может быть, — рука, принадлежащая обладателю глубокого баса, похлопала меня по плечу.

— Привет, — сказал я.

Это был Бонди.

— Кто бы мог подумать, — скорбно продолжил толстый менеджер и тяжело вздохнул.

— Салют, — сказал Добеш.

— Гляди-ка, Бичовский, — заголосил Милонь Пилат, соперник Зузанки по части зрительской любви и певческой славы.

Я машинально заметил, что при появлении Пилата компания, которая совсем было собралась уходить, застыла на месте, в первую очередь, конечно, ее женская половина, и вскоре пальто как-то сами собой снова оказались на вешалке.

Пилат был мой ровесник. И десять лет назад считался между знатоками звездой рока. Теперь же он пожинал славу, исполняя немудреные шлягеры, та-да-да-да-а и все такое. В отличие от Зузанки Черной Милоню на его крутой дороге вверх пришлось изрядно попотеть. Кроме этих троих, из спутников Бонди я знал еще Кодыша, музыкального редактора на радио, фолк-певицу Крутову, необычайно умную и уродливую девицу, и Томаша Гертнера.

— Привет, а я думал, ты будешь с Анди. Он ведь к тебе помчался. — И я повернулся к Бубеничеку, который что-то нашептывал в мясистое ухо Бонди.

Томаш в ужасе воздел руки.

— Не надо о нем, прошу тебя. Я избегаю его изо всех сил, а этот псих меня везде преследует. Вы незнакомы?

Рядом с Томом стоял седеющий щеголь в безупречного покроя пиджаке, рубашке в мелкую синюю и белую клетку и с лиловым платком вокруг шеи.

— Это мой новый шеф.

— Славик, главный редактор «Подружки».

— Честя Бичовский, мой старый друг, — представил меня Гертнер.

— А это моя жена. — Щеголь выловил из кружка, обступившего Пилата и Бонди, экзотически размалеванную красотку. Я решил, что эта парочка должна быть идеальной супружеской четой, если только красотке не мешает небольшая разница в возрасте. Лет эдак в тридцать.

— Славикова, Богуна, — послышалось из-под грима и пудры, — очень приятно.

Тон, каким были сказаны эти слова, оказывал то же действие, что анестезия у стоматолога. В кабинете вы ничего не ощущаете, а дома лезете на стенку. Она подала мне руку, и ее пожатие было подобно мине замедленного действия.

— Би… Бичовский, — покраснел я.

Нет, товарищ главный редактор вряд ли счастлив в браке — разве что страдает старческим маразмом и катарактой.

Я заметил, как подмигнул мне Том.

— Старый друг, новый шеф, — бодро вещал он, заполняя опасную паузу, когда я медленно и не без труда высвобождал свою руку из ладони пани Богунки. — Это знакомство надо отметить.

Славик улыбнулся, кивнул, и мы сели. Нет, слеп он явно не был: жену вклинил между собой и Томом.

— Честик, можно тебя на минутку? — остановился возле меня Добеш.

— Да, — я поднялся со стула и заметил, что Бубеничек и Бонди исчезли.

— Что это ты? — спросил Том и показал на мою наполненную рюмку.

— Пока ничего. Я скоро приду, ладно? — улыбнулся я супругам Славиковым.

Славик дружески кивнул, а Богуна прошептала: «Приходите». Так обольстительно это не выходило даже у Шарон Тэйт в известной комедии Поланского из жизни вампиров.

— Пошли к Бонди, — озабоченно сказал Добеш, — чтобы нам не мешали.

— Гм, — буркнул я.

О Зузане пока не было сказано ни слова. Но в кабинете нас ждал Бонди, и вышибала наверняка сообщил ему какую-то очень грустную весть, потому что лицо Бонди странным образом напоминало жабу.

— Так вот, — начал Бубеничек, — ты, кажется, хотел пообщаться с ребятами?

Я снова хмыкнул. Добеш тер себе лоб, а Бонди свирепо сохранял все то же нечеловеческое выражение лица.

— Меня допрашивали еще в субботу, — заговорил я, — вы ведь, наверное, знаете, что это я нашел Зузану?

Добеш перестал тереть лоб и кивнул.

— Ну а вас допрашивали сегодня, так? — Я вопросительно взглянул на Бонди.

Но Бонди не реагировал; он продолжал гипнотизировать меня своими выпученными глазками, и ни один мускул не дрогнул на его лице, как будто это была маска мумии.

— Да, — вынужден был отозваться Добеш, — нас туда сегодня вызывали. Всех.

— Всех?

— Ну, всех ребят из ансамбля, — объяснил Добеш. — Это кошмар, сплошной кошмар.

— Иди ты к черту, — усмехнулся я, — вот я бы тебе мог порассказать…

— Постой, — прервал меня Бубеничек, — тебе и невдомек, что имел в виду Добеш.

— Да, — медленно произнес Добеш, — ты, наверное, не в курсе, Честмир. Замели Богоуша.

— Колду?! — выкрикнул я.

Бонди и Добеш промолчали, а Бубеничек иронически улыбнулся мне.

— Мы с тобой как в воду глядели. Скажи?

9

Меня разбудило гудение пылесоса в соседней квартире. Интересно, сколько времени? Был полдень, двенадцать с минутами. Вставать не хотелось. Мне казалось, что я уснул только час назад и что все случившееся вчера еще продолжается; сон не принес необходимой передышки, не дал никакой надежды. Я несколько раз сглотнул, чтобы избавиться от неприятного вкуса во рту, и тем не менее закурил. Вдохнул едкий дым и закашлялся. Сколько раз я решал не курить на голодный желудок. Мне потом всегда плохо, когда-нибудь наживу себе язву и… Тут я разозлился на самого себя. Ипохондрик, эгоист! В такой момент, когда всего час назад… Но было воскресное утро, и то, что случилось, случилось вовсе не час назад. Все это было страшно давно, внушал я себе в отчаянии. Может, кто-нибудь позвонит…

Я вспомнил, что отключил телефон. Никто не позвонит. Надежды на то, что это окажется неправдой, нет. Все случилось час назад. Я нашел Зузану. Мертвую. Милиция допрашивала меня.

Страх. Они меня подозревают.

Это не я.

Кто же тогда?

Вы не смеете так со мной разговаривать.

Успокойтесь, пан Бичовский.

Плевать я хотел на вашу болтовню!

Тем более успокойтесь, Бичовский.

Честмир Бичовский, тридцати лет, профессия — музыкант.

Богема. Индивидуалист. Возможно, убийца.

Но это не я!

Успокойтесь!

А тогда кто?

Вы все равно узнаете. Мы с Зузаной уже расстались.

И вы решили на прощание сыграть ей на скрипке…

Вам не понять.

А в восемь вы звонили…

Кто это сделал?

А потом вы уже не звонили, просто пришли…

Это не я!

День как всякий другой. Это Бонди аккомпанировал Зузане. Найдите Бонди. Может, в восемь ее уже не было в живых. Поэтому она и не подошла к телефону. Бонди обещал, что к восьми поспеет. Прослушайте эту запись. Они приехали, когда восьми еще не было, и репетировали. Нет, подумал я вяло, этого я капитану не говорил. Но он же дал мне телефон.

Когда я встал с постели, у меня закружилась голова. Я потрогал лоб. Температура? Из аптечки в ванной я достал снотворное. Никому не стану звонить. Надо еще поспать. Завтра, может быть, завтра, посмотрим. Сигарета, которую я оставил на краю раковины, упала на пол. Я наклонился за ней. Из-под умывальника потянуло мышами. Но ведь здесь нет мышей…

— Значит, я постоянно чего-то боюсь. Все время боюсь и…

— Погоди, — перебила меня Зузана, — не передергивай.

— А что я передергиваю?

— Я про твой страх. Знаешь, это ненормально. Это патология.

— Да ну?

— Если ты никому не веришь, как же ты хочешь, чтобы люди верили тебе?

Вера, человечество, вселенная! Где он, этот лексикон наших восемнадцати лет?! Давно забыт, и одна только Зузанка упрямо пользовалась им. Потому что когда человеку немногим меньше или немногим больше тридцати, он в первую очередь думает о себе, а не о человечестве. Например, о своей работе. О ее смысле. И дело было именно в том, что в минуты горького отрезвления я в своей работе никакого смысла не находил. Для отрезвления же многого не требовалось. Хватало одного взгляда на книжную полку. Но хуже всего было то, что Зузанка никогда не могла этого понять. Она в этом видела лишь необъяснимые комплексы. Совершенно необъяснимые, потому что не умела судить обо всем этом иначе, чем с позиций восемнадцати телячьих весен. В общем-то ей можно было позавидовать. То, что мы стали почти вдвое старше, она просто отказывалась принимать во внимание. Да ее никто и не принуждал. А я — я так не мог.

Я знал, что не могу ничего поделать. Ведь мы были знакомы друг с другом именно с восемнадцати лет. А последние полгода здорово ссорились. Причем все время из-за одного и того же.

— Так больше продолжаться не может, — мудро изрекла Зузана.

Я знал это, конечно, знал и без нее. Расставаться с ней мне не хотелось. Но не мог ничего поделать с тем, из-за чего наша совместная жизнь стала невозможной.

О Бонди и о своем тексте я капитану не сказал. Но он дал мне телефон, и я могу позвонить. Хоть завтра, прямо с утра.

— Есть вещи нормальные, а есть ненормальные, — упорствовала Зузана.

— Например?

— Да хоть твой страх, например.

— Он ненормальный?

— Да, — уверенно ответила Зузанка, — нормальный страх — это, допустим, когда кто-то боится мышей.

Я рассмеялся.

— Я серьезно, — обиделась Зузанка, — а ты с твоим страхом — ненормальный.

— Я? Извини, но, может, я тоже боюсь мышей?

Под раковиной пахнет мышами. Это действительно ненормально. Ведь здесь городской микрорайон.

— Если ты и бываешь нормальным, то ненадолго. — Она искоса взглянула на меня. — Почему мы с тобой больше не смеемся?

— Странно, что мы выдержали вместе почти два года, — заключил я.

— Сама удивляюсь.

— Разве мы не любили друг друга?

— Не знаю.

— Вот как, не знаешь? — усмехнулся я.

— Сначала я думала, что знаю, — тряхнула она головой, — правда, Честмир.

(Когда она злилась, то всегда называла меня Честмиром.)

— Но я люблю тебя.

— Не любишь.

— Если для тебя это так очевидно, то нам не о чем больше говорить.

— Так собирай свои вещи и проваливай!

— Только, пожалуйста, без истерик!

Она зарылась головой в подушку и повторила:

— Проваливай!

(Таким Золотого Соловья не знал никто. Только я. В таком виде она никогда не показывалась на телеэкране. Хотя вполне могла бы стать актрисой. У нее были все данные. Мне всегда казалось, что когда она говорит, то слушает себя со стороны. В ней как бы совмещались артист и зритель. Первоклассный артист и благодарнейший зритель. Она даже оставляла паузы для аплодисментов. Жаль только, что, считая себя нормальной, так ни разу и не устроила себе овацию.)

— Значит, расходимся.

— Собирайся и уходи, ради бога, уходи! Сегодня ты не можешь здесь оставаться!

Было уже далеко за полночь. Зузана, как обычно, вернулась после концерта поздно, веселая и болтливая, — а я ее ждал.

Раньше она находила это восхитительным. Нормальным и естественным.

— Пока ты ждешь, можешь согреть мне тапочки, — смеялась она.

Неправда, что мы не были счастливы. Но когда все рушится, это в счет не идет. И из двоих всегда должен найтись кто-то один, кто отрекся бы от всего. Для того чтобы другой мог, с сожалением вспоминая, подводить итоги.

— Ты еще здесь?

— Ухожу, — сказал я.

Я собирался идти спать. Но Зузана опередила меня, ворвалась в мою каморку и начала без разбору выбрасывать вещи, книги, пластинки, одежду.

— Забирай все, забирай!

— Ты с ума сошла!

— Нет, я именно не хочу сойти с ума!

— Завтра…

— Я не хочу, чтобы у нас с тобой было еще какое-то завтра, ясно? И я отлично понимаю, почему твоя бывшая жена решила развестись с тобой!

Тут наконец и мои нервы не выдержали.

— Геду сюда, ради бога, не впутывай!

(В ту ночь я, естественно, от Зузанки не переехал. Только через три дня.)

10

— Чего уставился? — вывел меня из оцепенения голос Бубеничека. Из бара сюда, в кабинет Бонди, доносился звук включенного на полную мощность магнитофона. Это пани Махачкова служила благодарственную мессу в честь маэстро Пилата.

«Любовь… играет кровь… ты со мною вновь…» — пел Милонь.

Вот для кого легко писать тексты! Главное, чтоб было побольше гласных, — и восторженные поклонницы будут штурмом брать прилавки в магазинах «Супрафона».

— Не ожидал, — покачал я головой.

Маска мумии на лице Бонди наконец ожила, и мешки на его щеках задвигались.

— Что это Колда?

— Ну да, — сказал Климеш, — мы тоже.

— А это точно?

Добеш печально взглянул на Бонди, и тот заговорил:

— Помнишь, как ты позавчера договаривался с Зузаной?

Я кивнул.

— Вы договорились на восемь, верно?

— Верно.

— Так вот, мы поехали в «Беседу», — объяснял Бонди, — да только все сорвалось. Одна готовая песня отпала — ее уже успели записать для телевидения парни из Брно. Я про это не знал.

— Ну и что?

— А то, — сказал Бонди, — что эта песня шла в самом начале, понял0

— Понял.

— Так что понадобилось ее заменить.

— И что дальше? — спросил я нетерпеливо.

— Подожди. У Зузаны был на телевидении контракт на шесть концертов в месяц, и строили мы их всегда так, что в начале шло что-то новое, а потом выборка из старых программ.

— Мгм, — я все еще не понимал.

— В ту субботу мы в «Беседе» должны были только репетировать, — тянул Бонди, — и тут я узнаю, что нашу песню записали в Брно и что эта программа будет показана в том же месяце, но на две недели раньше нашей. Тогда мы решили пустить что-нибудь новенькое. Зузана сказала, что у нее есть одна твоя песня на музыку Добеша.

— «День как любой другой»?

— Да, — сказал Бонди. — Тот текст, что ты дал ей после обеда. Во вторник ожидалась еще одна репетиция, и я сказал, что делать нечего, отложим до вторника, а мы с Добешем еще взглянем, как это вышло, и распустил ребят.

Понемногу до меня начинало доходить.

Бонди поколебался.

— Зузану отвез домой я… На своей машине. Приехали мы к ней где-то в полшестого. И без малого час я там пробыл. Зузана напела мне твою песню…

— А ты ей подыгрывал на фоно, — перебил я Бонди.

— Точно, — удивился он. — А ты откуда знаешь?

— Не важно, — махнул я рукой. — Продолжай.

Бонди невесело улыбнулся.

— Это все. Потом я поехал домой, а милиция говорит, что убийство произошло между восемью и девятью.

— Я звонил после восьми, — сказал я, — никто не подошел.

— Это еще не означает, — хмуро возразил Добеш, — что у Зузаны в тот момент никого не было.

— Даже если ее уже убили, — добавил Бонди.

— За что взяли Колду?

Бонди посмотрел на меня сочувственно.

— Наверное, его подозревают.

— Как и всех нас, я думаю, — усмехнулся я, — но вы-то, уважаемые, должны отлично знать, почему они подозревают Колду.

— Должны, — повторил Добеш. — Должны.

— Вы что, черт побери, не верите, что это не я убил Зузану?!

Бонди и Добеш смущенно переглянулись.

— Так верите вы мне или нет?!

— Не в этом дело, — застенчиво произнес Бонди, — ты спросил, за что взяли Колду?

— Да не тяни ты!

— Я не все тебе сказал, — покраснел деликатный менеджер, — я не хотел тебя того… ранить.

Глаза Бонди, которые он таращил на меня, были столь бесхитростны и совестливы, что я еле сдерживал желание врезать промеж них.

— Но если ты хочешь это знать, — опять вмешался Добеш, — то Гуго тебе сейчас все скажет.

— Так вот, — Бонди набрал воздуха и запыхтел, — почему я ушел от Зузаны…

— В четверть седьмого или около того, — нетерпеливо кивнул я.

— …потому, что кое-кто пришел, понял?

Бонди по-жабьи сморщил лицо в гримасе сострадания и шумно вдохнул, чтобы запыхтеть вновь.

— Колда?

— Да, — подтвердил Добеш и предложил мне сигарету. — Извини, Честмир. Закуривай.

Я взял у Добеша «Спарту», а Бонди услужливо поднес мне зажигалку.

— Все это так глупо.

— Ты должен понять, — сказал Добеш.

Я считал про себя до ста.

— За то, что вы, мальчики, так деликатны, большое вам спасибо. Но я, кажется, еще соображаю, что к чему. Зачем было вилять?

— Ну знаешь, — обиделся Добеш, — я думал, мы с тобой старые друзья!

Бубеничек, который молча нас слушал, должно быть, здорово веселился. Старые друзья! Красиво сказано, конечно, да мы-то скорее стареющие друзья, если быть точным и честным. Наше давнишнее знакомство ровным счетом ничего не значит. Добеш играет за высшую лигу, а я в лучшем случае за область. На сегодняшний день нас объединяет только Зузана — тоже игрок высшей лиги, — а вовсе не сентиментальные воспоминания. Во всяком случае, я, общаясь с Добешем, на старую дружбу никогда не ссылался. И он это, черт возьми, отлично знал.

— Ладно, — сказал я. — Значит, в четверть седьмого пришел Колда. А что потом?

— Потом, — обиженно отозвался Бонди, — потом я ушел, потому что мне показалось неудобным…

— Ясно, — кивнул я, — ты предоставил этим двоим возможность предаться испепеляющей страсти. Но зачем он это сделал? — покрутил я головой и непроизвольно поглядел на Бубеничека.

Бубеничек отреагировал на мой взгляд как профессиональный служитель похоронного бюро, который принимает жизнь такой, какая она есть, стремясь избежать возможных ошибок, проистекающих из поисков смысла человеческого бытия. Кто знает, читалось в его исполненной фатализма гримасе.

Бонди ослабил воротничок и галстук и изрек:

— Да, такие вот дела.

— А Колда уже…

— Признался?

Добеш снова растерянно переглянулся с Бонди и пожал плечами.

— Мы там были с утра, все, — сказал он, — после обеда репетировали, а Богоуш…

— Там остался, — договорил Бонди.

Было излишне пояснять, где именно. Мне тут же отчетливо представилось лицо капитана Грешного.

— Так что, кажется, уже все ясно, — вступил наконец в разговор Бубеничек.

— Ужасно, — вздохнул Бонди, — бедная Зузана.

Наконец-то вновь прозвучало ее имя. Как будто дело было во мне или Колде! И мне показалось, что Бонди искренне произнес этот некролог. Хотя… Они же пришли с Пилатом. Королева умерла, да здравствует король! Менеджер явно намеревался заманить Милоня в осиротевшую группу Добеша. В данный момент у Пилата не было своего ансамбля. Он записывался с Влахом или Точером, а группу собирал только для заграничных турне.

— Такие вот дела. — Бубеничек поднялся первым и тем самым дал сигнал к окончанию нашей панихиды.

— Я иду домой, — объявил Добеш и с вопросительно-намекающим видом обернулся к Бонди.

— Я тоже, — кивнул Бонди, — могу тебя подвезти.

— А я-то думал, — сказал я тихо и так же тихо рассмеялся, — а я-то думал, что увяз по уши.

— Значит, мы тебя порадовали. Пока, Честмир, — попрощался в дверях Добеш. В свои заключительные слова он постарался вложить как можно больше сарказма.

— Пока, — сказал я.

— Ты тоже уходишь? — спросил Бубеничек.

— Еще нет. Я обещал Гертнеру. Он ждет меня в баре с новым шефом «Подружки».

— Со Славиком?

Дверь за Бонди и Добешем уже закрылась.

— Ты его знаешь?

Бубеничек ухмыльнулся.

— Самого-то не очень. Скорее его жену, Богунку.

— Где он ее отыскал?

— Она встречалась с…

Бубеничек закашлялся, а потом устремил невинный взгляд куда-то мне за плечо.

— Ну, конечно, еще и ты будешь щадить мои чувства, чтобы я наконец расплакался, — сказал я.

— Встречалась с Колдой, — степенно докончил вышибала, не меняя направления своего взгляда.

— Ах, вот оно что!

Тут совершенно нечему удивляться. Чему, в самом деле? Шеф «Подружки» отбил подружку у Богоуша. А Богоушек в свою очередь у меня. Все в порядке вещей. Больше я об этом не думал. Значит, Богоушек Колда. Злодей Яго. Может быть, Зузана сказала ему, что все еще любит меня. Может быть. Кто знает?

— Что ты говоришь?

— Что эта Богуна. порядочная стерва.

— Гм.

— Так ты идешь? — осторожно поинтересовался Бубеничек. — Я бы тут закрыл…

— Пошли.

Когда я вернулся в бар, то сразу обратил внимание на слегка повышенную температуру царившего в обществе веселья. Разговоры, смех, включенный на полную мощность магнитофон — пани Махачкова так и сияла. Компания крепыша и побитой девицы растворилась в толчее вокруг Пилата. Только супруги Славиковы и Том держались несколько в стороне.

— Где ты пропадал?

— Два кофе, — щелкнул пальцами начальник Тома.

Я злорадно отметил, что пани Махачкова не услышала заказа.

— Мы уж думали, что вы о нас забыли, — пропела Богунка, стерва, по словам Бубеничека. А вышибала, конечно, знал толк в таких вещах. Супруг Славик сосредоточенно вертел левую запонку и одновременно каким-то завороженным взглядом смотрел на барменшу.

— У меня был разговор с ребятами, с Добешем, — объяснил я Тому.

Том удивленно поднял брови.

— Надеюсь, ты не собираешься играть у него?

— Нет, — улыбнулся я, — не собираюсь.

Гертнер должен был понимать не хуже меня, что подобный мезальянс невозможен, даже если бы я очень захотел. Опять-таки, высшая лига — областная команда. У Добеша теперь играли только первоклассные музыканты.

— Гм, — буркнул Том и больше уже не расспрашивал. Видимо, до него дошло, о чем мы могли беседовать с Добешем. И он не хотел быть бестактным и бередить мою рану — во всяком случае, такая у него была мина. По меньшей мере у пятого за сегодняшний вечер, подсчитал я, включив в список и пани Махачкову. Одна лишь жена Томова шефа, главного редактора «Подружки», похоже, не входила в их число. Как бы то ни было, только Богунка Славикова, эта стерва, вдруг ни с того ни с сего выпалила:

— А уже известно, пан Бичовский, кто убил Зузанку?

Славик оставил в покое манжету и укоризненно сказал:

— Ну что ты, Бодя…

Я пожал плечами, а шеф Тома спросил:

— Ведь вы были ее другом, да?

Я кивнул.

— Выпьешь с нами? — предложил Том.

Пока меня не было, кто-то опорожнил мою рюмку. Пани Махачкова принесла мне джин с тоником.

— Плачу я, — сказал Славик.

— Мы будем об этом писать? — спросил Гертнер у шефа.

У меня складывалось впечатление, что они большие друзья. С чем я Тома мог только поздравить. Дружба с начальством никогда не повредит.

— Нет, — сказал Славик, — бог его знает, чем это обернется.

— Вас тоже подозревают, правда, пан Бичовский? — не унималась Богунка, и Славик послал мне извиняющийся взгляд.

— Нет, не подозревают, — произнес я медленно, — теперь уже нет.

— А я думала — да.

— Почему?

— Дело в том, что я вас знаю.

— Вот как?

— То есть знаю вашу жену. Бывшую. Геду. Сегодня утром говорила с ней.

11

Стрелки показывали половину девятого, а за окнами уже было темно. Воскресный вечер. Таблетки помогли, и я смог подняться с дивана. Как фамилия этого капитана? Грешный. Надо бы позвонить, рассказать о той магнитофонной записи. Я вспомнил, что у меня все еще отключен телефон. В животе заурчало. Я поднял было трубку, но тут же передумал. Подождет до утра, а утром позвоню ему прямо на Бартоломейскую. А сейчас… знаю, кому могу сейчас позвонить!

Я по памяти набрал номер. Никогда не запоминаю телефонных номеров, помню только свой и еще самое большее два-три. Этот был номером Геды, моей бывшей жены. Мы развелись пять лет назад. Геда на год старше меня, наша семейная жизнь длилась три года, не считая тех двух, что мы встречались до свадьбы. Когда мы познакомились, Геде было двадцать, а мне девятнадцать. Она училась на факультете журналистики и пыталась заставить меня закончить юридический. В том же, что мне это не удалось, ее вины нет. Она всегда знала, чего хочет, и вот теперь Геда — всеми уважаемый и самостоятельный редактор ежемесячника «Подружка». Так же, как и я, она осталась одна, хотя причиной нашего развода (с моей стороны) были ее частые измены. Вначале я надеялся, что все как-нибудь утрясется: ведь мы хотели ребенка. А потом Геда передумала и попросту сообщила мне, что мы духовно чужды друг другу и что она, наверное, выйдет за третьего в нашем семейном треугольнике. Вот мы и развелись, но остались друзьями (ибо Геда на этом настаивала), а тот третий, тоже опутанный семейными узами, взял да и начхал на нее, и Гедины матримониальные планы не осуществились. Еще до того, как я сошелся с Зузаной, мы с Гедой попытались было опять сблизиться. Но оба чувствовали (во всяком случае, я думаю, что оба), что это больше не имеет смысла. Короче, мы остались друзьями, поддерживая отношения скорее как брат и сестра, чем как бывшие супруги, и я, откровенно говоря, порой искал у бывшей жены сочувствия. Сочувствие, кстати, было ее специальностью. В журнале она вела рубрику девичьих сердечных страданий с метким названием «Подружка не унывает»…

— Алло?

— Маркова.

После свадьбы Геда не захотела сменить фамилию.

— Привет, это Честмир.

На том конце провода наступила короткая пауза. Потом раздался тихий смех.

— С чего это ты вдруг звонишь?

— Ты одна?

— Почти.

— Как это?

— Гости как раз уходят.

— А-а, — заколебался я.

— Хочешь подъехать?

— Можно отложить на завтра, — пошел я на попятную, — когда у тебя будет время.

— Почему? — сказала Геда. — Если хочешь, приезжай.

— Не хочу мешать.

— Но я же говорю, что гости уходят. И потом, — в трубке опять послышался смех, — это не мужчина.

— Ну ладно, — согласился я, — спасибо. Через полчаса буду.

— Приезжай, — повторила Геда.

Спустя столько лет я, конечно, Геду не ревновал. И тем не менее если она кого-то принимала, то присутствие бывшего мужа казалось мне нелепым. Я оделся и посмотрел на часы. Закусочная напротив еще была открыта. Надо бы что-нибудь съесть. Но я сказал «через полчаса», а Геда жила на Виноградах, почти рядом с Ольшанским кладбищем. Даже на такси едва успею. Если вообще его поймаю.

На улице был туман и слегка моросило. Я поднял воротник пальто и перешел на другую сторону. Как ни странно, мне повезло — я не ждал и пяти минут. Рядом остановилась серая «Волга», возвращающаяся с Белой Горы.

— Куда ехать?

Я назвал адрес, и шофер согласно кивнул. Вечером таксисты не любят катать из одного спального района в другой. А Геда жила недалеко от центра. После свадьбы мы поселились у ее родителей. Ничего хорошего в этом не было. Но за три года мы так и не нашли другого жилья. Уже после развода Геда купила двухкомнатную квартиру на верхнем этаже небольшой виллы.

— Гнусная погодка, — сказал таксист.

— Гнусная, — согласился я.

— К девушке? — подмигнул он.

Это был краснолицый толстяк в коричневом берете и — хотя в «Волге» было очень тепло — в пальто. Я потянулся за сигаретами, но остановила табличка над пепельницей: «Просьба не курить».

Нет так нет. А ревновала ли меня Геда? Когда я снова стал встречаться с Зузаной, Геда часто приглашала меня к себе.

— Ты на ней женишься?

— Не знаю.

— А вы друг друга понимаете?

— Да, кажется, да.

— Я имею в виду — в духовном смысле.

А как же иначе? Для Геды всегда было самым важным духовное — впрочем, понимаемое достаточно широко.

— Ведь жизнь — это не только постель. Ты со мной согласен?

Я, конечно, был полностью согласен.

— У тебя есть еще твое дело, правда?

— Гм.

Геде было отлично известно, какого я мнения об этом своем деле. А то, что мы недосказали друг другу в течение трех лет нашей семейной жизни, выяснилось за годы нашей последующей дружбы. Геде не нравилась Зузана. Возможно, она к ней ревновала. Для меня это было совершенно непостижимо. Она как будто все еще хотела опекать меня. Глупенького, наивного Честика, который вернулся к своей студенческой любви.

— А ты смирился бы с ролью мужа, который держится в тени своей знаменитой жены?

Время от времени она обращалась ко мне в тех выражениях и тем же тоном, что и к читательницам своей рубрики. Да, последние два года я как-то избегал Геду. Всякий раз она пыталась отдалить меня от Зузанки. Но Геда всегда умела устроить нашу встречу, сервируя ее то как случайность, а то и как необходимость. Меня это раздражало.

— Тебе обязательно надо все время говорить о ней?

— Я чисто по-дружески, Честик, — пожимала она плечами, — вот увидишь, ничем хорошим это не кончится.

Да, ничем хорошим это не кончилось. Я представил себе, какое лицо будет у Геды, когда я расскажу ей, чем именно это кончилось.

— Теперь куда, шеф? — спросил меня таксист, когда мы выехали на площадь Чапаева.

— Сейчас налево.

Наверное, из-за того, что я не реагировал на его замечание о погоде и на вопрос о цели моей поездки, он всю дорогу обиженно молчал. Мне это не мешало.

Я вышел и расплатился. Перед виллой была миниатюрная клумба, из окон второго и третьего этажей исходило голубое свечение телевизоров. Подъезд был заперт; справа от двери шел ряд звонков. «Д-р Геда Маркова» — значилось под самым верхним. Я позвонил. Потом отошел от двери и посмотрел на ее окно в мансарде. Геда не выглянула, просто на лестнице зажегся свет и раздался стук каблучков.

12

Оказалось, что Богунка Славикова работала когда-то в «Подружке» секретаршей. Поэтому она и знала Геду.

— Так что ты тут говорил?! — спросил Томаш.

— О чем?

— Ну, что милиция тебя больше не подозревает.

Геда, видать, не скрыла ничего из нашего вчерашнего разговора. Ну и пусть.

Милонь что-то рассказывал, и заливистый смех поклонниц был для него одновременно заслуженной наградой и своеобразным допингом, поскольку говорил он все громче.

— Во дает, — после минутного колебания использовал Славик почти жаргонное выражение.

Я незаметно заглянул под стол. Любовный поединок не закончился, хотя нога Гертнера продолжала хранить целомудренный нейтралитет.

— За подружек! — бесхитростно обратился я к Славику, поднимая рюмку.

— Ваше здоровье, — поддержал тост Славик.

Богунка что-то проворковала, а Том выпил свою рюмку до дна и тотчас побледнел.

— Тебе плохо?

Шеф тоже заботливо взглянул на Тома и повторил вслед за мной, однако с должной долей оптимизма:

— Не по себе, Томаш? Ничего, пройдет.

Эти ободряющие слова явно были весьма кстати, потому что Томашу полегчало и судорога, исказившая его лицо, отпустила.

— Пройдет, — мужественно заявил он и тут же постарался набрать потерянные очки: — Я, знаете ли, не привык к спиртному.

— Конечно. — Славик занервничал и посмотрел на свою рюмку с крайней брезгливостью. — Это и неудивительно. Спиртное — пожалуйста, там, где оно необходимо, но только в разумных пределах. Мы с женой, — он запнулся, взглянул на Богунку, но потом все же закончил, хотя скорее предостерегающе, чем убедительно, — дома тоже не пьем, скажи, Бодя?

Богунка опять промурлыкала что-то вроде «гоп-ля!». Если она и могла в тот момент что-то демонстрировать, то никак не трезвеннические принципы своего мужа.

Общество на другом конце «Ротонды» пришло в движение, и к нашему столику нетвердым шагом приблизился Милонь Пилат, которого обнимал или, точнее, подпирал Добеш.

— Привет, — сказал я Добешу, — давненько не виделись. Ты не поехал домой?

— Да вот Милонь задержал, — смущенно объяснил Добеш. Мог и не объяснять. Еще в кабинете Бонди я начал кое-что понимать. Милонь должен был заменить Зузану. Да здравствует король, раз уж королева умерла. Ведь Гуго не только добряк, но и менеджер, а Добеш не только друг, но и руководитель группы.

— Как дела, шантрапа? — церемонно приветствовал нас Милонь, распрямляясь в объятиях Добеша.

Меня Добеш хотя бы похлопал по спине, а вот Том не удостоился и рукопожатия. А ему это было явно небезразлично.

— Привет.

Добеш сделал общий поклон, а если его глаза и задержались на ком-то чуть дольше, так это на Богунке. Тот короткий взгляд, которым он смерил Тома, мог быть с равным успехом направлен на начищенное до блеска стекло витрины. Безусловно, время сильно подточило отношения бывших друзей из Врбова.

— Спасибо, ничего, — вежливо ответил Славик Пилату. Богунка только хихикнула и подставила руку для поцелуя.

— Ах, женщины, нежные создания, — с тоской сказал Пилат, — сладкие бестии. Пардон. — И Милонь запечатлел на Богункиной руке сочный поцелуй.

— Бестии? — оживилась Богунка, и я, заглянув под стол, убедился, что с этого момента Томаш может быть спокоен, поскольку жена его шефа не то чтобы нашла, кем его заменить, но, во всяком случае, переключила внимание на очередной объект.

Пилат, однако, почти исчерпал запас своих эмоций, и Славик совершенно напрасно предостерег жену:

— Бодя!..

— Вы… почему я не узнал вас раньше? — с сожалением сказал Милонь и обернулся к девушке, чью руку он все это время сжимал. К девушке, знакомой мне по увертюре к сегодняшнему вечеру. Это была та самая побитая девица, подружка пижона в кожаной куртке и нелепых темных очках, с которым так беспощадно расправился доморощенный живописец Бубеничек. Вблизи она показалась мне много моложе, чем когда нас разделяла стойка бара. Мелкое личико все в веснушках — вылитая Map лен Жобер.

— Вот, — каким-то отяжелевшим голосом сказал Милонь, — разрешите представить вам мою невесту.

Девица выглядела испуганной, и наше внимание явно было ей не по душе.

— Очень приятно, — галантно произнес Славик и в свою очередь поцеловал руку этой жертве Милоня.

— А ты… ты кто такой? — спросил Пилат и бесцеремонно толкнул Томова шефа в грудь.

— Славик.

— Главный редактор «Подружки», — услужливо добавил Том и подмигнул Милоню. Тот, впрочем, не обратил на него внимания.

— А-а, вот как…

Он собирался сказать что-то еще, но Томаш, не надеясь больше на подмигивание, красноречиво наступил Пилату на туфлю.

— Что я, дурак, что ли? — отмахнулся Милонь и одарил Славика широкой улыбкой. — Между нами, «Подружка» — отличный журнал. Поздравляю вас, пан Хвалик!

— Спасибо, — кисло воспринял Славик его несколько топорную остроту.

Веснушчатое создание рядом с Милонем сохраняло все тот же испуганный вид.

— Так вы, значит, невеста. — Я постарался как можно более нахально и двусмысленно подмигнуть. — Ну-ну, а с женихами вы сегодня не хватили через край?

Девушка покраснела.

— Пардон, — влез между нами Милонь и сурово поднял палец, — вы тут не вздумайте обижать мою девушку. В таких делах я — зверь!

— Зверь! — хохотнула Богунка.

— Будь спокоен, — дружески толкнул я Милоня, которого тут же выровнял Добеш. — Меня зовут Честмир. — И я подал девушке руку.

— Ой, Честик! — заголосил Пилат. — Тебя-то я, парень, знаю, куда тебе, ты бы не посмел… Нет, послушай, Честик, ты видел, какой я бываю зверь?

— Яна, — шепнула девушка.

— Да, — сказал я, — доводилось. Дворняга подзаборная, вот что ты за зверь!

Томаш схватил меня за рукав пиджака.

— Не дури, оставь его, не провоцируй.

Я вырвался. И это король?! Этот должен занять место Зузаны?! Я взглянул на Добеша. Добеш прикрыл глаза и пожал плечами. А идите вы, ребятки, подумал я с досадой и, опомнясь, улыбнулся побитой девице:

— Так вас зовут Яна?

— Угу, — откликнулась она.

Сколько ей может быть? Семнадцать, а то и того меньше. Почти не была накрашена, только ресницы, и под глазами немного фиолетовых теней. Впрочем, может быть, тени — это и не грим. За столом воцарилась гнетущая тишина, и Пилат обиженно поднялся:

— Ну ладно, мы пошли назад.

Он по-хозяйски обхватил девушку за плечи и увел к своему редеющему кружку. Богунка хмуро уткнулась в пустую рюмку.

— Закажем еще? — Славик залихватски щелкнул пальцами: — Пани Махачкова, повторите, пожалуйста…

Но пани Махачкова не отреагировала, и главный редактор отправился к стойке сам.

— Ты же знаешь, — сказал Томаш, — какой это идиот. Чего ты с ним связался?

— Пошел ты…

— Идиот, — повторил Том, — и перед этим идиотом тебе не надо… тебе нет нужды, — поправился Том, — выставлять свои комплексы. Ты свое дело знаешь и играешь в высшей лиге — так откуда комплексы?

— Ты это о скрипке? — спросил я.

— Черта с два, — возмутился Том, — я говорю о твоих текстах!

— Ах, вот ты о чем!

— Именно, — сказал Том, — ну подумай, зачем тебе позволять доить себя?

— Ну да, наверное, ты прав. Может, из-за Зузаны… Сентиментальным стал…

— Пилат… — ухмыльнулся Гертнер, — послушай, да ведь он ничтожество!

— Пилат?

— Примитив, — сказал Том, — и если ребята думают, что он заменит Зузану…

— Похоже на то, — сказал я, — бьюсь об заклад, что так они и думают. Бонди-то уж наверняка, — улыбнулся я Добешу, который делал вид, что не слушает, но слушал. И чертовски внимательно.

— Да что такое Пилат в этой большой игре? Обычная шпана!

Богунка лениво перегнулась через стол, — как и Добеш, она все слышала, — и ее руки, которые чертили в воздухе какие-то замысловатые фигуры, вдруг сомкнулись перед глазами Тома:

— А ты кто такой?

. — Я? — удивился Томаш.

— Вы, пан Гертнер.

Ее супруг, главный редактор Славик, все еще вел переговоры с пани Махачковой. Барменша как раз соизволила им заняться, когда Богунка острыми когтями вцепилась Тому в шевелюру.

— Разумеется вы, пан Гертнер. Кто ты такой? — ледяным голосом повторила Богунка. В ее тоне не было ни капли легкомысленного кокетства, только трезвая, холодная ярость, о причине которой мне оставалось лишь догадываться.

— Я? — совершенно оторопел Том.

А догадаться мне позволяла замеченная под столом возня. Так что я мог ничему не удивляться.

— Ты…

— Ну, вот нам уже и несут… — воскликнул внимательно слушавший их диалог Добеш. Это предостережение оказалось весьма кстати. Если не для Тома, который лишь испуганно оглядывался, то, несомненно, для Богунки. Второпях она еще успела послать Славику улыбку. Лучезарная улыбка всепрощающему мужу. Спасибо, милый!

— Ты…

За долю секунды до этого Богунка отдернула руки от лица Тома, и пани Махачкова смогла спокойно поставить перед нами новые стаканы.

— На сон грядущий, — сказал Славик.

— Будем здоровы, — поднял свой стакан Добеш.

Конечно, я был на стороне этих двоих. Добеша и Славика. Нормальные люди.

— Что я? — сказал Том.

— Ты… — прыснула со смеху Богунка.

— Ну?!

Хотя мы, нормальные, составляли большинство, нам не оставалось ничего иного, как наблюдать за этими двоими.

— Ты суслик!

Богунка захлебывалась от смеха. Славик встряхнул ее:

— Хватит, Бодя!

Он повернулся к Томашу.

— Это нервы, Том, извини, ты ведь ее знаешь.

— Он суслик, — заходилась от смеха Богунка, пытаясь сбросить руку Славика. — Смешной суслик!

Томаш держал в руке рюмку, он снова побледнел — наверное, ему и впрямь было плохо.

— Пардон! — Он как во сне поднялся из-за стола, нашел в себе еще силы поклониться Богунке и поспешил в туалет.

— Ступайте за ним, — заботливо сказал Славик и обнял жену за плечи. — Он переутомился. Мы все переутомились. У нас в редакции страшная запарка.

13

У Геды всегда был вкус. Мы сидели в углу комнаты в удобных мешкообразных креслах, и между нами стоял низкий круглый столик с углублением посередине, частично заполненным бутылками «Отца Нормана», кубинского «Рондо» и фиолетового «Болса». Я представил себе, как этим последним Геда врачует сердца своих отчаявшихся читательниц. Свет полз в наш угол из другого конца комнаты. Его источником была змеевидная белая трубка. На столе стояла еще пепельница с рекламой пива «Туборг», хрустальная двухъярусная сигаретница и две чашечки кофе.

— Ужасно! — У Геды было серьезное, сочувствующее лицо; газовый камин, как настоящий, создавал уют.

— Думаю, я здорово влип.

— Но если ты не виноват…

Я пожал плечами:

— Факты я тебе изложил.

Она задумчиво курила. На ней были широкие черные бархатные брюки, розовая шелковая блузка со свободными рукавами и шарф — одним его концом она играла, а другой прикрывал глубокий вырез.

— Что будем делать? — спросила она деловито.

Я невольно улыбнулся. Вот ведь какой хороший товарищ моя бывшая жена! Итак, что же мы будем делать?

— Не знаю.

— А ты думаешь, Бонди…

Уже отдохнувший, я пытался описать Геде случившееся как можно вразумительней.

— Завтра я этому капитану позвоню.

— Нет.

— Почему?

— Бонди мог быть у нее вчера вечером, но мог и не быть. Ты думаешь, они это не выяснят?

— Не знаю.

— Лучше подожди. А самоубийство исключено?

Я кивнул. Все, что я рассказал Геде, я рассказал как нельзя точнее, но о некоторых подробностях все же умолчал. Например, о том, что на черенке ножа были вырезаны наши с Зузаной инициалы.

— Может, это сделал какой-нибудь сумасшедший?

— Как это? — спросил я недоверчиво.

— Ну, какой-нибудь отвергнутый поклонник.

— Глупости. Единственным отвергнутым поклонником там был я.

— Да, вы ведь, кажется, решили расстаться?

Она спрашивала, хотя отлично знала, что это так. И что она внесла в это немалый вклад.

— Но я не имела в виду никого из знакомых, — сказала Геда, — наоборот, кого-то совершенно неизвестного. Какого-нибудь увальня из медвежьего угла, который вырезал все ее фото, пялился на нее по телевизору, а жена у него сбежала с цыганом — вот он и помчался в Прагу предложить Черной руку и сердце.

— Ну да, а в сумке вез ей гуся, — перебил я Геду, — но так как Зузанка не хотела и слышать ни о замужестве, ни о гусе, этот увалень схватил нож для бумаги и убил ее… Так ты себе представляешь? — прибавил я иронически.

— Я размышляю, — сказала Геда. — Знаешь, сколько у известных людей безвестных поклонников?

— Не знаю, — отрезал я, — но считаю, что безвестные поклонники не ходят к своим кумирам с тем, чтобы убить их, а потом аккуратно стереть отпечатки пальцев и все такое…

— Во что была Зузана одета? — неожиданно спросила Геда.

— Одета?

— Когда ты ее нашел.

— В черную блузку и джинсы, расшитые сердечками и бабочками.

— А днем, когда заезжала к тебе в Труддом?

— Тогда на ней было платье, — вспомнил я. — Такое длинное, концертное. Для телевидения.

— А что она обычно носила дома?

Я не понимал, куда клонит Геда.

— Послушай, — сказала моя бывшая жена, — вот в чем, к примеру, ты пришел к ней?

Теперь я просто ничего не понимал.

— В обычном костюме. Синем в полоску.

— А сейчас на тебе свитер и старые джинсы, — критически оглядела меня Геда, — и, насколько я тебя знаю, так ты чаще всего и ходишь.

— Ну и что?

Разговор о моем скудном гардеробе и неумении одеваться, как подобает элегантному мужчине, казался мне бессмысленным.

— Почему ты надел тогда синий костюм?

— В смысле выходной?

— Да.

— Но мы же договорились торжественно отметить расставание, — произнес я невесело.

— Ага, — сказала Геда, — так что маловероятно, чтобы Зузана намеревалась составить тебе компанию в том, что на ней было: в джинсах с бабочками.

До меня начинало доходить. Геда с удовольствием убеждала себя, что она в свои тридцать, на мой взгляд, вполне еще юных лет — зрелая, опытная женщина, и одной из многих черт, которые она не переносила в Зузане, было чрезмерное внимание потенциального Золотого Соловья не только к своей внешности, но и к тряпкам. В течение одного концерта Зузанка могла, не колеблясь, хоть четырежды сменить наряд, и благодаря портнихам у нее не было проблемы свободного времени.

Нет, маловероятно, чтобы Зузанка собиралась принимать меня в том, в чем я ее нашел. Так она одевалась, только когда бывала одна. Мне вспомнился достаточно типичный случай. Как-то к ней заявились пионерки откуда-то из-под Праги. Мол, не споет ли она у них на новогоднем вечере. Две испуганные девчушки с альбомами под мышкой. Я говорил с ними в передней, и Зузана крикнула мне:

— Попроси подождать.

Я усадил их на кухне, поставил чайник, а вскоре Зузана позвала нас в комнату. Девчонки глаз от нее не могли оторвать, и Зузане это явно льстило. Великолепное платье (а минуту назад — джинсы и растянутый свитер), на левом виске цветок в распущенных волосах (а минуту назад — хвостик, стянутый резинкой). Она играла, и это доставляло ей наслаждение. Мне это не мешало. Она обожала эффекты. И случайности, которые, впрочем, всегда тщательно готовила. Причем последние приводили ее просто в восторг. Хотя у нее все дни были расписаны (да и как иначе перед Рождеством), она пообещала пионеркам, что приедет к ним и споет. И, естественно, обещание свое выполнила. Подобные обещания Зузанка выполняла всегда. Почему? Наверное, ради сияющих глаз, которые таращили на нее эти тринадцатилетние девчушки. Она говаривала, что у нее романтическая натура, всячески подчеркивала это в газетных интервью, любила, когда ее снимали с плюшевым медвежонком.

Нет, маловероятно, чтобы Зузанка Черная собиралась принимать меня в том, в чем я ее нашел. Предстоял наш последний вечер вдвоем. Незабываемый для обоих. Для каждого по-своему. Она наверняка хотела, чтобы в моей памяти остались блестящие серьги, строгий покрой вечернего платья, тихая музыка — ни в коем случае не поп, скорее Вивальди. Так примерно представляла себе Зузанка наше прощание.

— Так что же? — спросила Геда.

— Я тебя понял, — кивнул я. — Из «Беседы» она должна была вернуться довольно рано, дома никого. И тот, кто пришел, мог быть только хорошим знакомым. Случайные посетители отпадают.

— Либо этот кто-то был с ней все время, — сказала Геда.

— Тогда это опять-таки Бонди.

— Или любой другой хороший знакомый, исключая тебя.

— Да уж, — сказал я, — меня, пожалуйста, исключи.

— А это, я думаю, милиция выяснит, так что совершенно излишне звонить капитану.

— Добеш, Бонди, кто-то из ансамбля, — считал я на пальцах, не упоминая на всякий случай Колду, — наверняка кто-нибудь из них.

— Посмотрим, — сказала Геда.

— Завтра ребят обязательно допросят.

— Вот видишь. Можешь не волноваться.

Кофейная гуща на дне чашки покрылась трещинами и стала похожа на миниатюрное торфяное болото.

— Хочешь чего-нибудь выпить? Может, включить музыку? — ободряюще спросила Геда.

Я кивнул. Она поднялась с кожаного мешка, который испустил душераздирающий стон, и включила проигрыватель. Это был Джимми Хендрикс. Я наморщил лоб, пытаясь вспомнить.

— Что-то знакомое. Как это называется?

Геда взяла конверт:

— «In from the storm», то есть «Возвращение из бури».

— Точно, — сказал я, — точно.

Я слушал музыку и, прищурив глаза, наблюдал за Гедой. Моя бывшая жена напряженно размышляла, и мне вспомнилась одна странная супружеская пара. Они поженились, когда ему было двадцать четыре, а ей на год меньше. У них не было детей, и через восемь лет они развелись. Причем вовсе не из-за отсутствия детей. Она потом вышла замуж и прожила со вторым мужем два года. А спустя четыре года они снова поженились. Оба были тонкие, остроумные люди, и тот, кто их не знал, мог подумать, что отношения их длятся с юности. Они отлично дополняли друг друга. Более того, в этом возрожденном браке они произвели на свет дочь. Но я-то знал, как обстояло дело с этими двоими. Они остро нуждались друг в друге. Так дополняли один другого, что могли жить только вместе. И многие мои знакомые, которым их отношения были известны так же хорошо, как и мне, без колебаний называли это идеальным сосуществованием — любовью, если хотите. Я — нет. И в первую очередь потому, что мой брак с Гедой имел все шансы на такой же финал. Два верных товарища, которые чувствуют потребность друг в друге, — и вдобавок взаимная поддержка и терпимость. Ужас! Пара сонных рыб в аквариуме — одном на двоих. А раз уж мы так терпимы и чутки друг к другу, то почему бы не назвать это любовью? Назвать, конечно, можно, но только такой подход к чувствам будет подходом человека, который уже в восемнадцать подсчитывает, сколько ему осталось до пенсии. Но, отбросив все эти глупости насчет чувств, кто скажет, что два разнополых существа не могут быть друзьями? Мы с Гедой, если не принимать во внимание наше досадное семейное интермеццо, были тому ярким подтверждением.

— Перевернуть?

Я кивнул.

Геда перевернула пластинку, снова села на кожаный мешок, и мы продолжали размышлять.

— Мотив… — сказала Геда. — Я перебираю в уме окружение Зузаны, и знаешь, Честик, подходящего мотива не нахожу ни у кого. Или, наоборот, у многих.

— Многие — это слишком, — сказал я, — умерь пыл и объясни, кого ты перебираешь?

— Так, — согнула пальцы Геда, — значит, дольше всего были знакомы с Зузаной трое: Добеш, Гертнер и ты. А так как ты не в счет, то… послушай, а Томаш… что это за статьи он написал в последнее время о Зузане?

— В «Подружке»?

— Да.

— Хамские, — ответил я. Все шифры, которыми подписывался Гертнер, я, естественно, знал. И не я один. Борец за идею, Томаш, на радость согражданам, песочил не только Зузану. В своих крайне ядовитых заметках он громил, по существу, весь Олимп чешской и моравской поп-музыки.

— Вот видишь!

Я махнул рукой.

— Во-первых, он не одинок, а во-вторых, намерение оздоровить поп-музыку, убивая одного за другим ее законодателей, мне кажется довольно абсурдным. А тебе? — поинтересовался я.

Геда разжала пальцы и обиженно отозвалась:

— Я ведь сказала: либо мотив имеет любой, либо, наоборот, его нет ни у кого. А что, если это связано с Зузаниным контрактом?

— С каким контрактом?

— Как, ты не знаешь? — удивилась Геда, но я и впрямь не знал.

— Об этом много говорили в последнее время, — нервно объясняла моя бывшая жена, — ей предложили за границей ангажемент, на полгода и без ансамбля, неужто не слышал?

— Это смешно, — сказал я.

— Почему?

— Бонди бы не перенес… Если бы Зузана полгода пела за границей, группа бы сыграла в ящик. Добеш не продержится полгода на «варягах».

— Как раз Бонди и устроил Зузане контракт.

— Что? — недоверчиво спросил я. — Разве только он решился на самоубийство.

— Да нет же, — усмехнулась Геда, — не забудь, он имел бы с этого договора проценты.

— Черт возьми, — дошло до меня, — так что внакладе остался бы только Добеш. Именно Добеш!

— Ну, — Геда пожала плечами, — тут я бы не спешила с выводами. Насколько мне известно, Зузана тогда ничего не подписала, и вообще там возникли какие-то сложности.

— А теперь? — спросил я. — Существует этот контракт или нет?

— Не знаю, — растерялась Геда, — но могу выяснить. Ты думаешь, это важно?

— Разумеется, — воодушевился я, — ведь он мог послужить мотивом!

— Итак, снова Бонди.

— Или Добеш.

— Ну нет, — улыбнулась Геда, — я ведь знаю и Добеша, и Гертнера… так же, как тебя, Честмир.

Ее трезвый дружеский взгляд вернул меня к действительности. Неужели мы когда-то могли любить друг друга?

14

Томаш в туалете подставил лицо под воду, а потом стал шумно отфыркиваться в полотенце.

— Дурак, — сказал я.

Он растерянно обернулся, изображая удивление, хотя должен был видеть в зеркале, что это я.

— Чего тебе?

— Хочу поздравить, — улыбнулся я, — ярко выступил. Шеф с женой в восторге. Жди повышения.

— Оставь.

— Собственно, меня послал Славик. На тот случай, если тебе станет плохо.

Томаш начал усердно вытираться полотенцем — не слишком свежим, зато с монограммой треста «Рестораны и столовые Праги». Мокрые волосы свисали ему на лоб.

— А я ведь о тебе беспокоился, — забормотал куда-то в мыльницу Томаш, — и если и вел себя как-то не так, то только из-за тебя. Неужели ты этого не понял?

— Что?! А мне-то и невдомек! Так, значит, ты из-за меня так дергался?

— Я дергался? — непонимающе спросил Томаш.

— Дергался, — злорадно настаивал я, — когда маневрировал под столом.

— Ах, ты о Богунке.

— Да, — подтвердил я, — я о том, как ты дергался, отражая любовные наскоки шефовой жены.

— Богунка, конечно, шлюха, — целомудренно сказал Томаш и опять энергично схватился за полотенце.

— Ну, это ваше дело, — небрежно заметил я, — и я бы не упомянул, если бы ты не заявил, что печешься о моем благе.

— Не хочешь — не верь, — отозвался Томаш, — но это так. — Он изрек это точно таким же тоном, каким только что обозвал жену своего шефа особой легкого поведения.

— Ты думаешь, — добродушно продолжал я, — что я ничего не знаю?

— Может, и знаешь, — ответил Том, — но кое-что… кое-что тебе, наверное, неизвестно…

— Как бы не так, если ты, конечно, о Богунке. Томаш поправил галстук и застегнул воротничок.

— Не можешь же ты знать, что…

— Да знаю, знаю, дружок, — усмехнулся я, — и тронут твоим сочувствием.

— Да ну? — искренне удивился Томаш.

— Ну да, — сказал я, — Бубеничек говорил мне, что Богунка путалась с Колдой.

— Но это… — изумленный Гертнер не находил слов, — это же гнусно, в конце концов!

— О мертвых плохо не говорят.

— Я не о Зузане.

— Понимаю, — успокоил я, — ты лучше давай собирайся.

— А все-таки, разве тебе не ясно, как это гнусно?

Мне в тот момент и впрямь не было ясно, как поступить — разыграть из себя растроганного друга или негодующего Зорро-мстителя. Лютеранская натура Томаша, проявляющаяся в его рассуждениях, здорово меня раздражала. Ревновать к Богоушу Колде? Мы все, конечно, ужасно устали, и нервы у нас издерганы, но мы же взрослые люди.

— Отстань.

— Не понимаю! — Томаш вытаращил глаза.

— Может, вернемся?

— Да, — очнулся Томаш, — наверное, они уже ушли. Я хочу с тобой поговорить.

— О чем?

— Ты обещал, что расскажешь мне… о Зузане.

— А-а, — я вспомнил обещание, которое необдуманно дал, чтобы только отвязаться от Богунки Славиковой. — Потом.

— Поехали ко мне, а? — предложил Томаш.

— К тебе так к тебе… — согласился я.

Мы вернулись в бар. Уже издалека я заметил, как Славик уговаривает жену уйти.

— Ну и засиделись же мы, — сказал Томаш.

— А завтра снова на службу, — весело произнес главный редактор, краем глаза следя за Богункой.

— Ладно, — зевнула Богунка. — Пошли, что ли.

Томаш заговорщицки мне подмигнул. Видишь, мол, как я все устроил. Как и договорились.

Я кивнул:

— Да, на сегодня, пожалуй, хватит.

— М-да, уж вам-то досталось, — мрачно заметил Славик.

Компания Пилата тоже засобиралась. Но я не видел Милоня и той веснушчатой девицы. Неужели ушли вместе? Нет, это как-то не вязалось с ее обликом. У Милоня более чем известная репутация.

— Кого это вы высматриваете? — спросила меня Богунка и поднялась со стула. — Пошли?

— Пошли, — кивнул муж.

— А я, пожалуй, выпью еще кофе, — заявил Гертнер.

Перед нами появилась услужливая пани Махачкова:

— Кофе? Один?

— Мне тоже, — сказал я.

— Значит, два, — улыбнулась пани Махачкова.

Богунка двинулась к выходу, даже не попрощавшись, а Славик перед тем, как за ней последовать, молча пожал руку Тому и кивнул мне.

— Смотри-ка, — Томаш показал на другой конец стойки, — Милонь забыл сумку.

Мы уже остались наедине, и пани Махачкова поставила перед нами кофе.

— Да ведь он здесь, — подмигнула барменша, умерила поток децибелов, несущийся из магнитофона, иприложила к губам палец: — Тсс, слышите?

Из пустого зала, где недавно проводил дискотеку Анди Арношт, доносились звуки рояля и пение. Пел Пилат.

— Чего это он? — спросил Том.

— Он там с девушкой, — томно произнесла Махачкова, прилежная читательница бульварной литературы, — с той малышкой. — Многоопытная дама явно заметила юный возраст новой невесты Милоня.

— Завалимся туда, а? — ухмыльнулся Том.

К нему, похоже, возвращалось настроение.

— Зачем?

— Смеха ради.

— Глупо как-то…

Пока мы спорили, рояль умолк, и раздался звучащий резким диссонансом грохот. Стул, что ли, у них упал. За этим последовала звонкая пощечина.

— Вы бы заглянули туда, Честик, — озабоченно сказала пани Махачкова.

С веснушчатой близняшкой Марлен Жобер мы столкнулись в коридоре.

— Пожалуйста…

В дверях зала показался Пилат. Диалектика причин и следствий взяла свое. На сей раз багровым пятном на левой щеке был отмечен Милонь.

— Яна!

— Исчезни, — дружески посоветовал я Пилату; веснушчатое создание затаилось у меня за спиной.

— Ну ты…

— Исчезни, — повторил я.

И оскорбленный Милонь послушно исчез.

— Спасибо, — сказала девушка.

— Не за что. Вы, я вижу, и сами можете за себя постоять.

— Когда как, — возразила она.

— Верно, — кивнул я, — я и забыл о том парне в темных очках…

Комментировать мои слова она не стала, но и договорить мне не дала:

— Вы не могли бы вызвать мне такси?

— Это лишнее, — сказал я и взглянул на часы. — Перед «Ротондой» их сейчас целая куча. Да и дешевле обойдется, — добавил я отечески. Из сумки, висящей у нее через плечо, выглядывала «История античной философии». — Если хотите, я принесу ваше пальто.

Она заморгала в знак согласия. Томаш обнимал Пилата, а маэстро что-то тихо ворчал. Они даже не заметили, как я взял пальто несостоявшейся невесты — коричневую пелерину с капюшоном.

Девушка ждала меня у лестницы:

— Спасибо.

— Вдруг там уже заперто, — засомневался я, — подождите, я пойду с вами.

Заперто быть не могло, но я хотел ее проводить. Чтобы выглядеть в собственных глазах благородно. Мы поднялись по лестнице и вышли на улицу.

— Ну, и где же куча такси?

— Это Пилат нам портит музыку, — не слишком остроумно пошутил я.

— Что значит — нам?

Я растерялся:

— То есть…

— То есть вы хотели сказать, что, как джентльмен, поедете со мной? — язвительно закончила она.

— Вовсе нет.

— Но вы сказали…

— Постойте, — перебил я ее, кивая на учебник в сумке, — вы, наверное, не продвинулись дальше софистов?

— Вот как, джентльмен, я вижу, порядочно образован.

— Университет, как принято среди джентльменов.

— Тогда вы должны знать, что в этом учебнике, — она достала книгу из сумки, — софисты в самом конце.

— Как бы то ни было, — холодно сказал я, — уверяю вас, я не утверждал, что желал бы ехать с вами.

— Да вам бы все равно ничего не светило.

— Конечно, — усмехнулся я, — поэтому я и не высказывал подобного желания.

— Я знаю вас всего несколько часов, — продолжала девушка мягче, — а таких знакомых домой не вожу.

Если принять во внимание ее крайне юные годы, то слова эти прозвучали более чем смело. Как бишь она назвалась, эта бой-девица? Я вспомнил, как нас знакомили. Ах да, Яна. Интересно, она тоже запомнила мое имя?

— Едет! — Она ринулась на дорогу; я увидел зеленый огонек такси, идущего от Пороховой башни.

— Подождите!-

Она уже садилась, но подождала, пока я подбежал.

— Вот, возьмите! — Подложив свой учебник, она нацарапала на тетрадном листе свой телефон. — Позвоните мне завтра утром. Лекций нет, и я буду дома.

Хлопнула дверца, и такси тронулось с места. Я застыл посреди улицы, сжав в руке листок, на котором было написано имя «Яна» и семизначный телефонный номер.

15

Пани Махачкова свернула свою торговлю и перемывала рюмки. Она бережно ставила их на расстеленную салфетку; недоставало уже только трех. Моей, Пилата и Гертнера.

— Вот так, — втолковывал Милонь Томашу, — раз промахнешься — и конец… — Милонь провел ладонью по горлу, сопроводив этот жест коротким свистящим звуком.

— О чем это вы?

— Вот, Честик, пей, — придвинул ко мне Пилат свою рюмку взамен моей полупустой.

— О Зузанке, — грустно произнес Том.

— Да что ты об этом знаешь! — бросил я Пилату.

— Стоит только раз промахнуться. — Милонь поднял палец. — Дорого же ей это обошлось!

— Что ты об этом знаешь? — теперь уже подозрительно повторил я.

Неужели Пилат знал о Колде? Ну конечно, ведь я же видел, что в «Ротонду» он пришел с Добешем и Бонди. Они ему наверняка сказали. Да только им и самим известно не слишком много. Или они от меня что-то скрыли. Я вспомнил, как они растерянно переглянулись, когда я спросил, признался ли Колда. Ответили, что не знают. Якобы. А может, Пилату они рассказали больше, чем мне.

Томаш встал и направился в туалет. Пани Махачкова, домыв рюмки, взялась за книгу. Ее нисколько не волновало, что мы до сих пор не ушли.

— Все это сплошной мрак, Честмир, — нервно бормотал у меня над ухом Пилат, — мрак, чтоб я сдох. Стоит только один раз промахнуться…

— Ты знаешь про Колду? — перешел я к делу.

Милонь, конечно, был пьян, но кое-что еще соображал. Я молил бога, чтобы Томаш подольше не возвращался.

— Хм, — ухмыльнулся Пилат, — и ты на это клюнул?

— На что?

— Что Колда… — Он прыснул со смеху.

— Не понимаю.

— Тогда плюнь, — попытался Милонь замять разговор. Он, наверное, пожалел, что вообще мне на что-то намекнул. Но я не сдавался. Чуял, что Пилату кое-что известно. Не худо бы это кое-что знать и мне.

— Еще одну, пан Пилат?

Пани Махачкова сегодня явно была готова обслуживать своих постоянных клиентов до утра. Видно, не могла оторваться от своего чтива.

— Конечно, — ответил я за Пилата, — еще три, и за мой счет.

Барменша кивнула.

— А что это вы читаете? — крикнул я ей вслед, когда она пошла за новыми рюмками: в наших с Томом вино еще оставалось. Очередной заказ был сделан ради Милоня. Я хотел, чтобы он напился. Чтобы у него развязался язык и он выболтал то, о чем сейчас молчит.

— «Последнюю песню соловья», — зачарованно вздохнула барменша. — Вы читали, Честик?

С чувством глубокого сожаления пришлось признаться, что это во всех смыслах достойное произведение мне неизвестно.

— Я вам потом расскажу, в чем там дело, — горячо пообещала пани Махачкова и, обернувшись, злорадно спросила Пилата: — А куда же делась ваша девушка?

— Какая девушка? — отозвался Пилат, и в его взгляде сквозила полная апатия. Пожалуй, еще одна порция спиртного была для него лишней. К своей новой рюмке он даже не прикоснулся, вообще было похоже, что вот-вот заснет.

Но пани Махачкова не собиралась отказываться от занимательной беседы.

— Да та малышка.

— Ах, эта, — махнул рукой Пилат.

Она явно оказалась не на высоте требований, предъявляемых Милонем к сексуальной партнерше. Я поймал себя на мысли, что меня это радует. Хотя… хотя эта нахальная девчонка — до меня, наконец, дошло, — по существу, назначила мне свидание. Завтра утром я должен ей звонить. Вот еще! У меня и других забот хватает.

— Такое милое, нежное создание, — сказала пани Махачкова.

— Как же, — буркнул Маэстро. Безусловно, в его подсознании все еще отдавалась пощечина.

— За верных подружек! — Я поднял рюмку и заставил Пилата поддержать мой тост.

Пани Махачкова, обиженная нашим невниманием, ушла к себе в уголок.

— Так что ты тут болтал? — подзадорил я Милоня. — Не веришь, что это Колда?

— А почему это должен быть он? — хохотнул Пилат.

— А почему бы и нет?

— Дурак ты.

— Это я уже слышал.

— Колда! Нет, надо же такое придумать!

Пилат явно что-то знал, и у меня было ощущение, что я вот-вот сумею его расколоть.

— Во всяком случае, не я, здесь ты можешь не сомневаться.

— А я ничего такого и не говорю… Между тобой и Богоушем в этом деле в общем-то разницы нет.

— Как это нет? — подстрекал я. — Тебе ведь ребята наверняка уже рассказали, чем все кончилось с Богоушем.

— Да ни черта они не знают.

— Не заливай!

— Я? — обиделся Пилат. — Слушай, Честик, хочешь знать, как они обстряпали это дело с Зузаной?

— Кто?

— Они, — сказал Маэстро, — я их, гадов, хорошо изучил. Ты что, не веришь?

Да нет. Я верил. У Милоня была своеобразно проявляющаяся мания преследования. Он окружен анонимной армией жаждущих его крови врагов. Это они виноваты в том, что он выпустил никуда не годный диск, не выиграл «Золотую лиру», ну и так далее. Вот и тут — кто, как не они! Это я понял. И еще я понял, что Маэстро вдрызг пьян.

16

— А ты не перебрал?

После того как Пилат обнаружил свою несостоятельность, я решил ехать домой. Но тут наконец вернулся Томаш.

— Ну, пока, — распрощался Милонь и напутствовал меня: — Не будь дураком.

— Не буду, — пообещал я. Пилат ушел, и я спросил Тома:

— А не пора ли и нам?

— Может, допьем? — неуверенно предложил Том.

— Да ведь тебе плохо!

— Глупости.

Он геройски сделал глоток, но остался бледным, лишь на щеках выступили красные пятна.

Много же он пил, редактор из «Подружки»…

Мы решили не допивать и расплатились. Пани Махачкова заперла за нами дверь. Очевидно, собиралась читать до утра.

— Ну, бывай… — Я старался усилием мысли заставить Тома забыть наш уговор.

— То есть как это? Ты едешь со мной. Телепатия подвела.

— А не поздновато? — осторожно спросил я. — Мне надо выспаться, да и тебе тоже.

— Да ты, оказывается, сибарит, — стал подзуживать меня Томаш.

— Я серьезно…

— Знаешь, мне и впрямь плохо, — сменил он тактику, — да и надо с тобой поговорить.

Он остановил такси, потрепанную «шкоду», и я сдался. Мы поехали к нему. К счастью, он жил на Смихове, и добраться оттуда ко мне на Петршины было не слишком сложно. Я собирался сократить свой визит до минимума.

— Приехали.

Этот таксист тоже пытался завязать разговор (Том занял место рядом с ним, а я одиноко восседал сзади), для начала хотя бы о погоде, и тоже не преуспел.

Я хотел расплатиться, но Том меня остановил:

— Ты что, я же тебя пригласил.

Тем лучше. И впрямь, где мне взять на ежедневное катание по Праге в такси.

— Да, ты же еще ни разу у меня не был, — сообразил Томаш, когда открыл дверь своего полуподвального жилища.

— Кофе хочешь?

В квартиру вел длинный, тесный коридор, в самом начале которого посетителей встречали доспехи. Причем любопытные вроде меня, подняв забрало, обнаруживали внутри череп с искусственными глазами.

— Пожалуй, — согласился я.

Этот полуподвал, очевидно, был когда-то частью большой котельной. Из-под штукатурки на потолке и обоев на стенах коридора проступал причудливый узор отопительных труб.

— Ну, как тебе? — Томаш, почти отрезвевший, дал мне насладиться открывающимся из скромно обставленной кухни видом комнаты.

— Потрясающе, — сказал я.

Его жилье напоминало резиденцию восточного вельможи. По стенам огромной, неправильной формы комнаты висели ковры, на антресолях под потолком была замаскирована стереосистема, и весь этот интерьер разнообразили беспорядочно разбросанные подушечки и пуфы. Томаш Гертнер явно предполагал принимать здесь множество гостей.

— Ты тут устраивайся, а я сделаю кофе.

Пока Том возился на кухне, я разглядывал комнату, удобно расположившись в единственном кресле — старинном, вольтеровском, которое стояло возле импровизированного письменного стола. Упомянутый стол составляла лишь полированная доска на грубых козлах.

— Тебе покрепче?

На столе лежала кипа нот, а сверху — черная папка с тесемками.

— Что? — рассеянно спросил я.

— Кофе!

Я, собственно, вовсе не хотел кофе. А задумался я о том, водил меня Пилат за нос или нет. Неужели что-то знает?

— Я вообще не буду кофе.

— Тогда я сделаю только для себя, — отозвался Томаш из кухни. — А в ящике справа от тебя рюмки и выпивка.

В ящике, который, вероятно, поддерживал козлы, и впрямь были спереди рюмки, а сзади — бутылки с пестрыми этикетками. Я вытащил початый грузинский коньяк и налил две рюмки. По правде говоря, мне не хотелось ни кофе, ни коньяка. Интересно, который час? Я посмотрел. Уже начинался вторник. Из любопытства я раскрыл ту черную папку с тесемками. «Звезда летит в небо. Мюзикл в пяти действиях. Автор текста Том Гертнер». А вверху на титульном листе — надпись от руки: «Малая сцена — Жижков».

Жижковская Малая сцена — это театрик для любительских трупп. Неужели какая-то из них решилась ставить мюзикл? Впрочем, почему бы и нет, если авторами его были Анди с Томом. За что я ценил Гертнера, так это за трезвую оценку собственных возможностей. Это он основал тогда в гимназии наш ансамбль, но вскоре предусмотрительно передал руководство Добешу. Однако дебютировали мы песней, которую сочинил Том. Музыка, конечно, была всего лишь подделкой под то, что тогда играли по радио, этакий заурядный рок-н-ролл, зато текст, который пела Зузанка, бесспорно принадлежал Гертнеру, так же как и неумелое соло на гитаре. Саксофон Добеша и мое поэтическое дарование одержали победу уже потом. И должен сказать, Том вел себя в этой ситуации по-спортивному. «Мы — одна команда», — комментировал он наступившие изменения. Так же безупречно он, впрочем, держался и позднее, когда мы все вновь встретились в Праге. Недоучившись, как и я, он бросил якорь в культурном отделе «Подружки» и в музыкальную жизнь уже вмешивался лишь как теоретик.

— Так вы хотите ставить свой мюзикл на Малой сцене в Жижкове?

Томаш, вошедший с большой красивой чашкой ароматного кофе, рассеянно поглядел на черную папку с тесемками.

— Что? А-а, ну да. Это идея Анди: попробовать сперва там. Пара спектаклей на Жижкове, а потом можно еще кое-что отшлифовать и отдать в Карлин.

— Черт возьми! Высоко же вы метите! Томаш пожал плечами.

— Я где-то читал, что даже хороший писатель способен создать только одну настоящую книгу. Все остальное, что он пишет и издает, — лишь подготовка и немногого стоит.

— Вот как? — с сомнением отозвался я. — Может, и верно, но не для всех.

— Разумеется, — терпеливо пояснил Томаш, — но не станешь же ты спорить с тем, что есть люди, которые вынашивают великий замысел. Один-единственный. Главный в своей жизни.

— Да, — сказал я, — бывает. — Спорить с этим я и впрямь не мог, уже потому, что сам себя к таким личностям не относил.

— У меня тоже есть такой замысел. — Гертнер улыбнулся. — Ты даже не представляешь, Честик…

— Почему же, — вставил я, — представляю!

— Да нет, я хотел сказать, что ты и представить себе не можешь, о чем этот замысел.

Томаш сидел передо мной на полу скрестив ноги и помешивал ложечкой кофе.

— Ну-ну, так о чем же?

— О нас, — ответил Томаш, звякнув ложечкой о блюдце, — хотя в нашей теперешней ситуации это звучит диковато.

— О нас? — переспросил я озадаченно.

— О нашей старой компании из Врбова. О том, как мы начинали в гимназии.

— Гм, — сказал я, — а звезда, которая летит в небо… Это что, Зузана?

— Ну, это только такое шутливое название, — оправдывался Томаш, — но вообще-то да.

— Сделать сейчас мюзикл о Зузане — это будет бомба…

Томаш смотрел отсутствующим взглядом мимо меня, куда-то на оклеенный обоями потолок.

— Ты, наверное, считаешь, что я слишком занесся, но я и вправду уверен, что смогу пробиться в карлинскии театр.

— Что ж, — осторожно сказал я, — в конце концов, если это о Зузане, то очень может быть…

— Глупости, — усмехнулся Том. — Зузану я в этой вещи видел в первую очередь исполнительницей главной роли. Я давал ей читать, и ей понравилось. Она сама вызвалась договориться о постановке в Карлине.

— Неужели? — Я был в замешательстве.

Этого я от Зузанки не ожидал. Благотворительность в деловой области совершенно не была ей свойственна. Мне она порой возвращала кое-какие тексты — правда, не сама, а через Добеша, — и я знал: из-за того, что они кажутся ей слабыми. И чаще всего мне приходилось самокритично признать, переборов злость, что так оно и есть.

— Значит, для тебя ее смерть обернулась двойной потерей, — горько заметил я. — Будь Зузана жива, протолкнула бы твой мюзикл в Карлин, да еще и сыграла в нем главную роль.

— Да, — подтвердил Томаш.

Бедняжка, подумалось мне: я и на миг не мог допустить, что Том способен создать что-то стоящее. А еще говорят, что нет на свете высшего милосердия! Отныне и навсегда Гертнер будет уверен, что злая судьба, погубив Зузанку, не дала им с Анди проникнуть на чешский Бродвей. Теперь-то этот мюзикл им из Карлина непременно вернут… Непременно.

— Так уж в жизни бывает, — произнес Томаш, — ну да наплевать. Рассказывай.

Я рассказал все, что знал сам и что он, видимо, рассчитывал у меня выведать. Почему было не рассказать? Умолчал лишь о заграничном контракте. Во-первых, потому, что знал не слишком много, а во-вторых, подозревая, что и Томашу кое-что известно. Полезно будет, думал я, попридержать козыри.

— Значит, Колда?

— Наверное, — сказал я, — хотя Пилат внушал мне, что нет. Так, как будто что-то знает.

— Скажите, пожалуйста… — протянул Томаш.

— Конечно, это с пьяных глаз, но я понял, почуял, что он знает больше, чем говорит. Когда тебе было плохо и ты пошел в туалет, он…

— Трепался, — пренебрежительно отмахнулся Том, — только и знает, что трепаться. Поверь мне, уж я-то его изучил.

Я пригубил коньяк:

— И все-таки.

— Пилата оставь в покое, — категорично заключил Томаш. — А что касается Колды, так его мотивы мне неясны.

Как я говорил, комнату декорировали уютные ковры, развешанные по стенам. К этим коврам, выдержанным в едином, абстрактно-восточном стиле, были приколоты плакаты. А напротив импровизированного письменного стола висела небольшого формата фотография, подписанная в углу. У меня зоркие глаза. И я часто упражняюсь, разбирая издали всевозможные надписи. Вот и сейчас прочитал красивые, витиеватые буквы: «Тому — Зузана». Это было фото Зузаны, вставленное в картонную рамку, и ее почерк. «Anno domini 1962»… В тот год в гимназии был основан наш ансамбль. И в тот же год я написал свой первый текст. Как там было?

«Ты марки звал меня смотреть, и мы смотрели.

Пока старались повзрослеть, мы постарели.

Ты называл морщины

Приметою мужчины…»

Начало было такое, это я еще помнил, а дальше шел смех Зузаны. Но мы это редко исполняли, Томаш заметил мой взгляд.

— Прости, Честмир, я понимаю, все это так тяжело для тебя.

— Да уж…

Прошло совсем немного времени, а у меня в ушах уже не раз отдавались такие слова, и я знал, что еще не раз Услышу их и увижу похоронные, сочувствующие физиономии. Сострадание окружающих вообще страшная вещь, а тут вдобавок всем известно, что за отношения были у меня с Зузаной и как влип Богоушек Колда.

«Вот ужас-то, а?» — «Не говорите…» или «Не говори…» — «Ужасный конец!» — и дружеское рукопожатие. «Еще хорошо, что этот мерзавец Колда…» — и ободряющее подмигивание.

Но только зачем он это сделал? Вопрос Гертнера был абсолютно логичным. Тот же вопрос должен был задать капитан Грешный. Может, он уже знает и ответ. Я снова посмотрел на фотографию. Зузана смеялась. Она смеялась почти на всех снимках, за исключением тех, где была со своим любимым плюшевым медвежонком. Жаль, что у Томаша нет такого снимка. Зузана только на таких карточках имела вполне серьезный, более того, ностальгически-сентиментальный вид.

— Зачем у тебя тут эта фотография? — обронил я, переводя взгляд на плакаты.

На одном были Саймон и Гарфункель, на другом — зубы Боба Дилана, оскаленные над губной гармошкой.

— Да так, — булькнул Томаш, вливая в себя коньяк.

Я развеселился, вспоминая, как перед шефом он прикидывался трезвенником. Кто знает, может, его бледность в «Ротонде» была лишь игрой? При известной подготовке… В самом деле, затевать шашни с женой начальника — опасное занятие. Ну а Томаш Гертнер вовсе не любитель авантюр. Скорее наоборот.

— Так какой был у Колды мотив?

Я хмыкнул.

— Кто его знает. — А сам подумал: будем надеяться, что это знает тот капитан с ветхозаветной фамилией.

— Ведь Зузану все… или почти все, — поправился Томаш, — любили. Почему именно Колда? Скорее можно подозревать меня, или тебя, или Добеша, или Бонди.

— Тебя-то с какой стати? — удивился я.

— А чем я лучше других? — заскромничал Том.

Я опять хмыкнул.

— Хотя я тоже любил Зузану, — добавил Том, — уважал ее.

Ну конечно, о мертвых плохо не говорят. Но от правды — крайне нелицеприятной дамы — никуда не денешься: кто не переставая перемывал кости потенциального «Золотого Соловья», так это «Подружка» в лице редактора ее культурной странички Гертнера. А Зузанка ревниво следила за тем, что о ней писали. Лучшие отзывы о себе даже посылала отцу и школьным подругам в Врбов. И я готов биться об заклад, что в этой почте не было ни одного отзыва, авторством которого мог бы похвастаться Том. Если же пан Черный читал иногда «Подружку» — а скорее всего, читал, ведь его, нашего бывшего классного руководителя, всегда отличал живой интерес к проблемам подрастающего поколения, — то он, безусловно, с неудовольствием вспоминал ученика Гертнера.

— Чего ухмыляешься?

Я выпил еще глоток коньяку, потому что Том вновь наполнил мою рюмку. Себе он между тем успел налить дважды.

— Я подумал, что хвалебные заметки о Зузане ты, должно быть, писал под иными псевдонимами, чем все остальное. На моей памяти она всегда с негодованием высказывалась о «Подружке». То есть о тебе.

— Знаю, — подавленно сказал Томаш и жалобно поглядел на меня. — Этого я и боюсь. Что милиция тоже докопается. А ведь я… я в самом деле любил Зузану, но дороже всего была для меня истина.

— Вот и объяснишь им.

Я наконец понял, зачем Том зазвал меня к себе. Почему он хотел говорить со мной. Он боялся. Добропорядочный, солидный редактор Томаш Гертнер боялся!

Это было смешно. Ибо как раз зерно истины в его писаниях, где он ставил задачи, вскрывал тенденции и бичевал позорные явления чешской поп-музыки, Зузанку, как и большинство ее коллег, совершенно не интересовало.

В этом мирке была своя шкала ценностей — мерило популярности и успеха. На первом, нижнем ее делении значилось: пусть обо мне пишут мало и чаще всего плохо, но пишут! Второе деление: пишут много, хотя всегда плохо. Третье деление: пишут много. И четвертое, желанное: пишут много и обычно хвалят. Абсолютной отметки, то есть безоговорочного одобрения своей продукции, в этой отрасли то ли искусства, то ли товарного производства не достигал почти никто.

— Что ты болтаешь! — сказал Томаш.

Зузане, ясное дело, было важно, чтобы о ней по возможности писали хорошо. А Гертнер портил ей музыку. «Подружка» — один из самых читаемых журналов, по крайней мере среди той части населения, которая с большой охотой и без зазрения совести тратит политые трудовым потом родительские денежки.

— Но если бы Зузана всерьез на меня злилась, она не обещала бы мне блат в Карлине, — возразил вполне логично Том.

Стоп! А что, если Зузанка вздумала оказать услугу Тому, чтобы оградить таким образом свой репертуар от его острого обличительного пера?

— Тебе видней, — пожал я плечами.

Я не питал иллюзий насчет характера Зузанки, особенно в последнее время. И если уж она ему посулила, что поможет попасть в Карлин, то, скорее всего, из корыстных побуждений.

— Почему же Колда это сделал? — Том наморщил лоб.

— Мне тоже непонятно.

— Но должна же быть какая-то причина. Ни с того ни с сего не убивают. И мне кажется, Честмир, что тебе эта причина известна!

— Мне? Не смеши меня, Том. Последние полгода… — Я запнулся.

— Понимаю, — Том с состраданием кивнул. — Тут не надо слов, — ободряюще добавил он.

— Пойду. — Зевая, я поднялся. — Твое любопытство я как будто уже утолил.

— Нет, погоди. Когда ты в последний раз видел Зузану живой?

— В субботу после обеда, когда она заехала ко мне с Бонди.

— А до того?

— Да недели две назад.

— Когда я с ней говорил… — стал бессвязно объяснять Томаш, — в общем, странно как-то мне это… Ну, что Колда… Мне показалось, что она ему доверяет.

— Очень может быть.

— Так почему же он это сделал?

— Скоро мы узнаем, почему. Ты выпустишь меня?

— Да, — вздохнул Томаш. — Женщины, скажу я тебе, темные лошадки. Кстати, я вставил в мюзикл одну твою песню.

— Сентиментальные воспоминания? — улыбнулся я. — Ну, спасибо за коньяк. Будь здоров.

17

Спал я недолго. Меня разбудил телефон.

— Пан Бичовский?

— Кто говорит? — спросил я сонно и посмотрел на будильник. Он был заведен на одиннадцать. Я мог себе это позволить: репетиция назначена на два. Но сейчас только половина девятого, и голос в трубке мне незнаком.

— Не узнаете? — послышался тихий смех. — Это Грешный.

— А-а, это вы, товарищ капитан. — Я быстро пришел в себя.

— В десять вас устроит? — любезно спросил капитан. — Или раньше?

— Что устроит?

— Повидаться со мной, — пояснил капитан.

— Ах да, — забормотал я, — в десять так в десять. Я еще не встал.

— Хорошо живете!

— В каком смысле?

— Что можете так долго спать.

Я был еще сонный, скорее — невыспавшийся, и не нашелся что ответить. До постели я добрался только в три, и пяти с половиной часов сна мне явно не хватило. Моей нормой были восемь часов, а после гастролей — и того больше.

— А куда мне явиться? — спросил я не без опаски. — В «Ялту»?

Капитан явно пребывал в превосходном настроении.

— Не знаю, какой доход у вас, у меня же… Разве только вы меня пригласите.

— Как-нибудь в другой раз, — решительно уклонился я. — Сейчас у нас несколько не те отношения.

— Вы, кажется, намекаете, что встреча со мной вам будет не по душе… — грустно заметил капитан.

— Что вы, — хмыкнул я в трубку, — я бы не посмел.

— Значит, в десять. Вы еще успеете почистить зубы.

— А не стоит ли мне прихватить зубную щетку? — решил уточнить я.

— Нет, и пижаму тоже не надо. А то ее, не дай бог, будет видно из вашей сумки, когда мы встретимся.

— И где же?

— «У Петра», — ответил капитан. — Знакомо вам такое бистро?

— Это напротив вашей работы.

— Точно. Так что не заблудитесь. Буду с нетерпением ждать встречи.

— Я тоже, — сказал я и повесил трубку.

Надеюсь, сегодня мне наконец скажут, как это случилось. Почему Колда… Я встал под душ. Вчерашняя усталость уступила место жгучему любопытству. В девять с минутами я на лифте спустился вниз. В молочном кафе через улицу проглотил завтрак — два йогурта и блинчики с повидлом. Без пяти десять я вышел из трамвая у Национального театра и ровно в десять оказался в бистро «У Петра».

— Здравствуйте.

Капитан был уже тут. Бистро открыли совсем недавно, и, за исключением двух девушек, склонившихся над стаканами сока, мы были единственными посетителями.

— Здравствуйте, — отозвался капитан.

Я сел напротив, испытывая неловкость от того, что не знал, как мне его называть. Товарищ капитан или пан Грешный? Вдруг он не хочет, чтобы к нему здесь обращались «товарищ капитан»? Из затруднения меня вывел официант. Смерив меня испытующим взглядом, он безучастно сказал:

— Слушаю вас.

— Кофе, — попросил я.

— И вам еще кофе, товарищ капитан?

Одну чашку он успел уже выпить.

— Нет, хватит. — Капитан оглянулся на девушек. — Дайте мне тоже сок.

Официант отошел, а я не сдержался и отпустил замечание:

— При вашей-то профессии… Странно, что вас здесь знают.

— Гм, — произнес Грешный, — я работаю в розыске пятнадцать лет, а этот официант здесь, должно быть, еще больше. Прага невелика, молодой человек.

— Да я так, — пожал я плечами и оглядел капитана. На сколько он тянет? Лет на сорок, может, на сорок с небольшим. Он хорошо выглядит, а я — не так уж и молодо.

Я ждал, когда он начнет. Капитан помедлил, пока официант, принеся и поставив перед нами заказанное, не ушел.

— Итак, — приступил он к делу, — вам ничего не пришло в голову, вы ничего не вспомнили и незачем было звонить мне.

— Именно… — А ведь я собирался позвонить ему уже в воскресенье вечером. Насчет песни «День как любой другой». И насчет Бонди. Хорошо, что мне отсоветовала моя бывшая жена. Уличили-то Колду!

— Ну а мы времени даром не теряли, — продолжал капитан, — и кое-чего добились.

Он помолчал и пристально посмотрел мне в глаза. Сейчас скажет, спокойно ожидал я. О Колде.

— В понедельник я допрашивал молодых людей из оркестра Черной.

— Знаю, — не удержался я.

Грешный поднял брови:

— Значит, и вы не потратили вчерашний день впустую.

Я улыбнулся. Знал бы он, как я его потратил!

— Так вот, мы кое-чего добились, — хмуро повторил капитан. — Вы же больше не можете добавить ничего интересного, не так ли?

Я не понимал, зачем он опять возвращается к моим показаниям.

— Так, — подтвердил я.

— А как вы относитесь к Богуславу Колде? — вдруг выпалил капитан.

Вот оно! Наконец-то! — подумал я с облегчением, подыскивая подходящий ответ.

— Не то чтобы мы большие друзья. — Я изобразил улыбку. — Вам небось известно — почему.

— Да, — кивнул капитан. — У Черной были причины расстаться с вами.

Ясно, куда клонит Грешный. Вступать с ним в прения относительно причин и следствий сейчас не стоит.

— Из-за пана Колды, так?

— Помимо всего прочего, — ответил я.

— А вы, разумеется, ревновали…

— Скорее злился, — осторожно уточнил я, — а вы бы на моем месте не злились?

— Это вопрос формулировки, — заявил капитан, — я бы, например, ревновал.

— Пусть будет так, — согласился я, — если дело лишь в формулировке, то можно считать, что я ревновал.

— Тем самым в вашем отношении к Черной, гм… появился новый оттенок.

— Да нет, — покачал я головой.

— Как это нет?! — возмутился капитан. — Уж коли мы строим из себя психологов-дилетантов, так не внушайте мне, что, когда она сошлась с Колдой, а вам был дан от ворот поворот, вы ее за это стали любить еще сильнее.

— Я так не говорил, — возразил я.

— Еще бы, — сказал капитан, — да вы ее должны были люто возненавидеть. Признайтесь, пан Бичовский…

— Не возьму в толк, зачем к этому снова возвращаться, — ответил я неохотно. — Я рассказал вам все о наших с Зузаной взаимоотношениях. Все как было. Почему же сейчас…

— Эти два дня мы не сидели сложа руки, пан Бичовский.

— Знаю. И еще знаю, что вы посадили Колду. Почему же…

Капитан меня перебил.

— Вас кто-то разыграл, молодой человек… Пана Колду мы вовсе не посадили, как вы это называете. Наоборот!

— То есть как наоборот? — непонимающе пробормотал я.

— Допейте свой кофе, — сказал капитан, — время — чрезвычайно драгоценная вещь, а нас с вами ждет еще масса дел. Вам известно, что такое очная ставка?

Допив кофе, я почувствовал, как сжался мой желудок, и извлек из кармана сигарету.

— Не стоит, — остановил меня капитан. — Расплатимся. У меня в кабинете тоже есть пепельница.

18

Мы с Колдой сидели почти рядом на стульях, капитан — напротив, за столом, а у окна, возле низкого столика, склонился над машинкой верзила, который снимал с меня показания в ночь с субботы на воскресенье.

— Продолжайте, — произнес капитан, обращаясь к Колде.

На Богоуше не оказалось полосатой одежды, к которой не положен галстук. Он был хорошо выбрит, опрятен и одет с присущей ему продуманной элегантностью.

— Это, собственно, все, — сказал Колда и виновато поглядел на меня. Я снова увяз по самые уши. Колда показал, что после ухода Бонди он оставался у Черной примерно полчаса и около семи тоже ушел. И если бы только это…

— Ну, что скажете, пан Бичовский?

Что мне сказать! Кошмарнее всего то, что Зузана, по словам Колды, попросила его остаться. На весь вечер. Дожидаться моего появления. Якобы боялась быть со мною наедине. И это мог подтвердить Бонди. Она сказала это еще при нем. Как там вчера вечером говорил Гертнер? Женщины — темные лошадки.

— Но это же полнейшая бессмыслица, — возразил я беспомощно. — В субботу я вам выложил все начистоту.

— И только по рассеянности забыли упомянуть, что Черная вас боялась!

У Колды, по мнению капитана, было безупречное алиби. Начиная с семи и вплоть до полуночи. Три человека, на которых он сослался, допрошенные поодиночке, не преминули засвидетельствовать это. Потому Колду и задержали в понедельник допоздна. Проверяли его алиби.

— Я не мог у нее остаться, — понурясь, говорил Колда, — то есть если бы знал…

— Причем Черная, очевидно, имела какие-то основания для страха, — повернулся ко мне капитан. — Может быть, вы ей угрожали? Только больше не пытайтесь мне втолковать, — он постучал по папке, что лежала на столе, — будто собирались провести приятный вечерок, оживляя его игрой на скрипке, ладно?

— Но когда я пришел к Зузане, дверь была заперта, — сказал я невпопад.

— Это верно, — ответил капитан. — Кстати, других ключей, помимо ваших, в квартире не найдено.

— Вот видите, — отчаянно защищался я. — А у Зузаны ведь были свои! Где же они?! Я… слушайте, а что, если убийца… как-никак он должен был запереть за собой! Он их и взял. У меня была только моя связка.

— Пан Бичовский, — с состраданием сказал капитан, — это для вас слишком слабая зацепка. Другие ключи вы могли просто выбросить. Время на это у вас было.

— Я могу уйти? — спросил Колда.

Грешный кивнул.

— Можете, только скажите коллеге, — указал он на верзилу, — где вас можно найти. На случай, если понадобитесь нам.

— Значит, сегодня вечером я буду в «Букашке», — озадаченно начал вспоминать Колда, — утром…

— Да нет, — прервал его верзила, — нас интересует только, не выедете ли вы в ближайшие дни из Праги. Сможем ли мы застать вас по вашему адресу. — Он начал перебирать бумаги перед собой.

— То есть дома? — сообразил Колда. — Ну да. На этой неделе вся группа будет безвылазно в Праге.

— Этого вполне достаточно, — сказал верзила, и Богоушек Колда с облегчением поднялся со стула.

— До свидания, — попрощался он вежливо сначала с верзилой, а потом с капитаном. Меня он не удостоил вниманием.

— И что бы вам не признаться, — через какое-то время произнес капитан. — Вам не кажется, что это было бы самое разумное?

— Не знаю, — ответил я, — что вы тут усмотрели разумного, только в смерти Зузаны я не виноват.

— Не виновен, — машинально, скорее для порядка, поправил меня капитан.

— Да, не виновен, — повторил я.

— Но ведь ваше алиби… — Капитан невесело покачал головой.

— В другой раз буду внимательнее, — отрезал я, — и постараюсь запастись более надежным. Почем мне было знать…

— Перестаньте кричать, — сказал капитан, — этим ничего не добьетесь. Попробуем лучше, если вы не против, бросить свежий взгляд на все то, что нам известно.

Я кивнул, и капитан зашуршал бумагами в своей папке.

— Я буду строго следовать показаниям, — поднял он глаза от документов, — вашим и всех остальных. Если что-то напутаю, не откажите в любезности поправить меня.

— Хорошо.

— Так вот, все происходило приблизительно так. Суббота, вторая половина дня, точное время пока не имеет значения. Черная и Бонди беседуют с вами в Доме трудящихся. Вы договариваетесь с Черной, что встретитесь в восемь часов. Кстати, — капитан снова оторвался от бумаг, — пан Бонди это подтвердил. Дальше. Черная должна была записывать в «Беседе» программу для телевидения, но запись по техническим причинам, как объяснил пан Бонди, сорвалась. Поэтому она уехала домой вместе с Бонди. В квартире Черной они были, по словам Бонди, в полшестого. Бонди находился там примерно три четверти часа, пока не пришел Колда. Бонди подтвердил, что Черная просила Колду провести у нее весь вечер. Она объявила, что позвала вас, так как вы этого хотели, но боится вашей встречи. Колда отговорился тем, что у него на семь часов назначено важное свидание, и обещал ей позвонить.

— И что же, — прервал я капитана, — позвонил? Капитан покачал головой.

— Нет. При допросе он пояснил, что сказал это просто так, чтобы Черная не боялась. — Капитан грустно улыбнулся. — И вообще, он заявил — и это говорит в вашу пользу, пан Бичовский, — что считал опасения Черной несколько, гм, преувеличенными. По его мнению, она любила преувеличивать. Видите, я ничего от вас не скрываю. — Капитан вопрошающим взглядом посмотрел на меня.

— Я от вас тоже.

— Продолжим. Гуго Бонди ушел от Черной примерно в четверть седьмого. Богуслав Колда каких-нибудь полчаса спустя. А убийство, — капитан закрыл свою папку, — убийство было совершено, согласно медицинской экспертизе, между восемью и девятью.

Я молчал.

— Так что у нас возникает подозрение…

— Значит, подозреваете меня не только вы?

— Не надо придираться к формулировкам. Вы же понимаете, дело это нешуточное.

Я понимал. Черт возьми, я отлично понимал, что тут не до шуток.

— Слово за вами.

Я вспомнил разговор с Гедой.

— А что было на Зузане до ухода Бонди и Колды? То же, в чем она заезжала ко мне в Дом трудящихся? Такое платье…

Капитан не дал мне договорить.

— Да вы прирожденный частный детектив! Мы знаем, в каком платье была Черная, когда встречалась с вами. И если вам это интересно, то так же она была одета и тогда, когда они с Гуго Бонди разучивали вечером вашу песенку.

— Ясно, — выдохнул я.

— Я не хотел вам об этом говорить, но… Когда пан Бонди ушел, — капитан откашлялся, — Черная, гм… переоделась. То, что было на ней в момент ее смерти, она надела… скажем так, в присутствии Богуслава Колды.

Не имело смысла указывать капитану на то, что перед моим визитом Зузана, по логике вещей, должна была снова переодеться. Но уже не успела. Алиби Колды, надо думать, неуязвимо.

— Так что скажете?

Я сознавал, что молчание мне не слишком поможет, и дал ход теории своей бывшей жены.

— Я бы немного уточнил заключение этой вашей медицинской экспертизы. Убийство было совершено никак не позже, чем, скажем, без четверти восемь. Я ведь не имел обыкновения опаздывать. — И я развернул перед капитаном теорию Геды, живописуя Зузанину суетность.

— Любопытно, — сказал капитан. — Заметно, что эти два дня вы не потратили впустую.

— Это все моя жена, — пожал я плечами, — я был у нее в воскресенье вечером.

Капитан недоуменно поднял брови.

— То есть, — поправился я, смутясь, — моя бывшая жена.

— Вы все еще поддерживаете отношения со своей первой женой? — с интересом спросил капитан, дав мне прикурить.

— Вам это странно?

Верзила в своем углу сосредоточенно стучал по клавишам пишущей машинки. Я как-то перестал обращать на него внимание.

— Не знаю, — ответил капитан. — Мне это кажется несколько необычным. Да и вы сами…

— Кем же я вам кажусь?

— Не знаю, — повторил капитан, — безусловно, вы особого склада человек.

— Возможно. Но не убийца.

19

В конце концов меня отпустили, любезно предупредив, что если я вдруг вздумаю, например, отправиться на прогулку в Шарку или Суходол, то обязан об этом сообщить. Счет времени, что прошло с того момента, когда я нашел Зузану, все еще можно было вести на часы. Был вторник, двенадцать часов двадцать семь минут. Ровно. Люди на улицах, по-видимому, шли обедать. Значит, Зузана не хотела оставаться со мною наедине. Боялась. А перед тем она занималась любовью с Колдой. Это было ясно из намеков капитана. А может, Бонди с Колдой сговорились? Да нет, чистая фантазия.

В два часа меня ждет встреча с ансамблем в Доме трудящихся. Концерта у нас сегодня нет, но мы собирались обсудить, что петь в этом году на очередной «Лире». По словам Камила, мы ее пару раз почти выиграли, с третьей же попытки выиграем наверняка.

— Ой, это ты, привет!

В меня врезался и теперь скороговоркой извинялся Анди Арношт.

— Я тебя чуть не убил!

Он, как всегда, преувеличивал.

— Привет, — Сказал я и добавил злорадно: — Ну как, потрудились вчера с Томом над мюзиклом?

Анди состроил скорбную гримасу.

— И не спрашивай! Этот негодяй не появился. А я из-за него обегал всю Прагу. Все кабаки!

У меня не хватило совести сказать Анди, где провел Гертнер вчерашний вечер. Он еще успеет это узнать от барменши в «Ротонде».

— Я просто в ярости, — с жаром объяснял Анди, — у меня ведь музыка написана! А как давно она во мне! — постучал он себя по голове, чтобы облегчить мне возможные поиски.

— Серьезно? — заинтересовался я.

Анди слегка поколебался.

— Послушай, Честмир, ты знаешь это Томово либретто?

— Да, немного.

Хотя, подумалось мне, я должен был бы его знать досконально. Этот великий замысел Гертнера. Единственный, который творец вынашивает всю жизнь. О том, как мы начинали, наша старая компания из Врбова. Короче, о звезде, летящей в небо.

Впрочем, нет, тут же дошло до меня, я-то эту историю знаю несколько иначе, чем Томаш. И иначе знает ее Добеш. И иначе знала Зузана.

В интервью для печати она неизменно восхваляла наш Врбов. Деревня как на открытке, музыкальный папаша — все это крайне трогало публику. А наша бит-группа выглядела на подобном фоне этаким кружком «патриотов из глубинки», которые на досуге читают одноименное сочинение Раиса и развешивают дома картинки из народной жизни Йозефа Лады.

Вот это и называется «индивидуальный образ объективной действительности». И было совершенно бесполезно говорить Зузане:

— Ты что, забыла, как раздражала нас эта дыра? Городок, где все заглядывают друг другу в тарелки и под кровать. Где можно желать только одного — бежать отсюда! Что мы все в конце концов и сделали.

Но Зузана об этом не помнила — или не хотела помнить. Да и в ее репертуаре, особенно в последний период, когда она стала целенаправленно добиваться трона и короны чешской поп-музыки, хватало клюквы в духе «Избушек под горами». Родные просторы были в моде.

— Нет, знаешь ты это либретто или не знаешь? — наседал Анди.

— Да говорю же тебе: немного, в общих чертах.

— Ну ладно, — милостиво заключил Анди. — А то я нарочно спросил. Чтобы Тома не подвести, понял?

— Нет.

— Боже мой, —с сочувствием вздохнул Анди, — а вдруг бы ты украл его идею?

— Да что ты, не украду, — пообещал я. Великодушие не позволило мне объяснить Анди, что, как говаривали предки, грешно обирать нищего, тем более когда это твой товарищ. И откуда только Зузанка взяла, что я не люблю людей!

— Уверен, это будет сенсация! — набрал новую порцию воздуха Анди. — Молодой певец, лауреат «Кокоржинского дрозда», едет, видишь ли, в Прагу. Сам он из деревни, но у них там есть ансамбль… Ребята, конечно, не профи…

— Не профи? — переспросил я.

— Ну, не профессионалы, — снисходительно пояснил малыш Анди. — Но группа что надо. И вот этот козел…

— Какой козел?

Любовь Анди к жаргонным словечкам меня несколько сбивала с толку.

— Ну, козел, который выиграл «Дрозда», ясно?

— Ага.

— В общем, он думает, что он звезда, второй Готт или, к примеру, Пилат. Понял?

Это я понял. Любой из жрецов поп-музыки с радостью заменил бы Маэстро. До сих пор я следил за полетом творческой мысли Анди без особого напряжения.

— Ну вот, — сказал Анди, — значит, этот идиот в Праге. Так, да?

— Тебе виднее, — заметил я. То, что козел превратился в идиота, от меня не ускользнуло.

— Само собой, — заявил Анди. — Думает, его там только и ждали.

— Да ну? — Меня разобрало любопытство. — А его, ясное дело, никто не ждал?

— Точно, — обрадовался, почуяв мой интерес, Анди, — в этом-то вся и штука!

— А потом он возвращается в родную деревню к своему комбайну, и каждое воскресенье эти лабухи играют на танцах… — предложил я приемлемую, на мой взгляд, развязку душераздирающего сюжета.

— К какому комбайну? — растерялся Анди. — Я что, сказал, что он комбайнер?

— В общем-то нет, просто…

Анди присвистнул.

— А я и забыл, что у этого типа должна быть профессия… Постой, может, сделать из него механизатора?

— Годится, ловкий ход.

— Но главное впереди, — ликовал Анди, — главное — интрига!

— Как, это еще не все? — притворно ужаснулся я. На самом деле бред диск-жокея меня искренне забавлял.

— Да что ты! В этой дыре, где он, стало быть, работал механизатором, у него была девица!

— Маруна, — предложил я, но в голове Анди созрела другая идея.

— Да не Маруна, а Итка. Эта его девица тоже пела с теми лабухами. А когда он дернул в Прагу…

— Кто, козел? — перебил я.

— Ну да, этот идиот, — продолжал Анди. — Их, как говорится, развела судьба, и вот Итка получает письмо от одной популярной певицы: перестань, мол, зариться на своего дружка, мы, мол, с ним собираемся пожениться. Потому как она знаменитая и этот тип тоже таким станет.

— Но ведь она, эта твоя знаменитость, не могла знать…

— Чего? — забеспокоился Анди.

— Прославится козел или нет.

— И не знала, — горячо начал объяснять Анди, — но ведь она в него втюрилась.

— Так что бы ей, при ее-то блате, не помочь ему? — поинтересовался я, злорадствуя, что Анди заблудился в дебрях собственного сюжета.

— Э-э, ты ее не знаешь, — глубокомысленно подмигнул Анди, — такая, между нами говоря, стерва!

— Кто? Маруна?… То есть нет… Итка?

— Да нет же, — сказал Анди, — я про певицу. Она представляла себе дело так, что этот тип пробьется сам.

— А когда он не пробился…

— Ну да, — закончил Анди, — она его бросила.

— Зараза, — подытожил я.

— Не говори, — согласился Анди.

— И чем же это все кончится?

— Что — все?

— Да эта история с козлом и Иткой, которой та зараза написала письмо.

. — Они поженятся, — восторженно объявил Анди, — Итка его простит.

— Обалдеть, — я был просто сражен, — ничего не скажешь, Анди, здорово закручено.

— Правда? — обрадовался диск-жокей. — Меня, понимаешь, тошнит от всяких там подделок под Шекспира и компанию.

— Верно, — сказал я. — Оригинальное творчество — великое дело.

— Не прибедняйся, Честик, ты тоже кое-что можешь!

— И мне так казалось, — голос мой окрасился скорбью, — но вашему сюжету остается только завидовать.

— Смотри не укради!

— Боже сохрани, — развеселился я, — честное слово, не украду.

— Ты настоящий друг, — похвалил меня Анди. — На премьере в Карлине мы с Томом оставим тебе место в нашей ложе.

— Спасибо, — растрогался я.

— И тут такой прокол, — погрустнел Анди. — Я-то думал, что Итку, этого самородка из глубинки, будет играть Зузана.

Зузана… Слова Анди вернули меня от беспечной болтовни к горькой действительности. Так вот как выглядит мюзикл, который, согласно вчерашним откровениям Гертнера, был списан с нашей истории. У меня не было причин не верить простодушному Анди. Да, узнать нашу историю во всем этом мог бы, сняв слой всевозможных напластований, только искушенный психоаналитик. И Томаш еще мечтает о Карлине! Какое счастье, что Зузана Умерла…

— Я думал, у вас дело на мази, — сказал я Анди, — ведь ваш мюзикл вроде бы ставят в Жижкове на Малой сцене?

— Ну да, мы репетировали в субботу допоздна, но это все еще в процессе становления, ясно? «Работа в процессе», Джойс, понял?

Речь Анди пестрила этими двумя словечками, «ясно» и «понял» со знаком вопроса, хотя ничего такого, что требовало бы приложения усилий для уяснения и понимания, он не высказывал. Всякий раз, когда с языка Анди слетало: «И вот я перешел улицу, понял?» — мне хотелось вставить: «Как не понять, Анди, ты перешел улицу!» Впрочем, моя душевная чуткость никогда не позволяла мне вести себя так недостойно, и я трусливо уверял себя, что тут виновата скорее наша родная речь, чем интеллектуальные потенции ее осквернителя.

— Как бы то ни было, Зузане эту Итку уже не сыграть, — хмуро сказал я.

— Прости, — застонал Анди, — я, наверное, натрепал много такого, что тебе больно слышать! Но все же имей в виду, Честмир: если не в Карлин, то на Малую сцену, на премьеру, ты просто обязан прийти.

20

— Cui bono? — спросила Геда. — Кому на пользу? Было начало второго. Мы сидели в комнате Геды в редакции «Подружки».

— Это все теория, — возразил я. — В нашем случае ответ звучит: никому.

Я точно воспроизвел Геде свой сегодняшний разговор с капитаном. Вернее сказать — допрос.

— Погоди, — сказала Геда. — Старайся видеть вещи объективно. Вот, допустим, я…

— Ну уж ты-то тут вообще ни при чем.

— Ты думаешь? — улыбнулась Геда. — Судя по тому, что ты мне говорил, этот твой грешный капитан, — скаламбурила она, — вполне может рассуждать так: они разведены, но все еще поддерживают отношения. Он больше не женился, она тоже пока не вышла замуж. Почему? И первым человеком, с которым он поспешил поделиться и посоветоваться, была его жена.

— Чтобы она потом в свою очередь поделилась с половиной Праги, — саркастически заметил я.

— Что ты хочешь этим сказать? — смешалась Геда. Я кивнул в сторону канцелярии:

— Богунка.

Моя бывшая жена слегка покраснела:

— Это к делу не относится. Дай мне, пожалуйста, договорить.

— Молчу, — уступил я.

— Ну вот, — продолжала Геда. — Этот твой капитан вполне может рассуждать так: появилась опасность, что ты во второй раз женишься, и я…

— Да, но капитан знает, — возразил я здраво, — что мы с Зузанкой разошлись. Уже полгода назад. А еще ему известно, что мое место занял Богоуш Колда и что в тот вечер, прежде чем должен был прийти я, он с Зузанкой… занимался любовью, — благопристойно закончил я.

— Конечно, — кивнула Геда, — я только хотела показать, как сложна объективная оценка. Ты делаешь ошибку, ломая голову над тем, кто мог убить, потому что…

— Извини, — перебил я, — но если это ошибка, я ее делаю из-за того, что подозревают меня. И кажется, только меня одного.

— И эта мысль тебе не дает покоя, у тебя в голове засело, что ты не убивал. А если не исходить из самозащиты, надо мыслить иначе. Тогда, может быть, ты что-то вспомнишь, что-то такое, что тебе пока кажется не стоящим внимания, малозначительным, но что на самом деле и есть главное.

— И как же мне действовать?

— Представь себе, — предложила Геда, — что ты мог это сделать. Теоретически. Ты, как любой другой. И сопоставляй свои возможности и свои мотивы с шансами всех других.

— Но я это и делаю!

— Нет, — сказала Геда, — ты подозревал то Бонди, то Колду. А когда оказалось, что зря, попал в тупик. Тебе больше некого подозревать. Нет, это никуда не годится.

— Точно, — горячо поддержал ее я.

— Постой, — не дала сбить себя Геда. — Пойми меня правильно. Я хочу убедить тебя, — она запнулась, — в твоих же интересах, разумеется… рассуждать иначе. Объективно.

— Это не так легко, — возразил я. — Ведь передо мной скорая и единственная перспектива быть арестованным, если я…

— Именно, — сказала Геда, — убийство вообще-то вещь немудреная, но далеко не всегда. Сегодня вторник, а это случилось в субботу. Завтра тебя вряд ли арестуют. Ухватись за то, что побуждает тебя задуматься, что вызывает малейшее сомнение. Это единственно разумное Решение.

И я принялся прикидывать:

— Убийца, конечно, не я, ну да ладно. Прежде всего, когда я пришел к Зузане, было заперто. Других ключей, кроме тех, что милиция забрала у меня, в квартире не нашли. Значит, у кого ключи, тот и убийца, потому что у Зузаны, насколько мне известно, были только две связки. Ту, что держал у себя я, она хотела получить у меня обратно.

— Не бог весть что, — оценила Геда. — Скажу тебе точь-в-точь как этот твой капитан. Убийца забрал Зузанины ключи, запер дверь, выбросил их во Влтаву и спокойно пошел спать.

— Не то чтобы капитан сказал именно это, — усмехнулся я, — но…

— Но смысл такой. Я же, Честмир, знаю, что ты невиновен.

Честмиром Геда называла меня в те давно прошедшие времена в знак особой любви. Она усвоила, что усечение моего имени мне не по нутру. Впрочем, может, и не от любви. Чем-чем, а тактом Геда не обделена.

— Ну ладно, положим, эта версия не годится. Но Колда… Что значат его слова — а я, конечно, не верю, что так сказала Зузана…

— Какие слова?

— Будто она меня боится.

— А, ну да.

— Все осложняется тем, что это подтвердил Бонди. Но ведь они могли сговориться, и Бонди покрывает Колду.

— Погоди, — встрепенулась Геда, — а может, дело в Бонди? Вдруг это Колда покрывает Бонди? Что, если Бонди вызвался — ведь он же был при этом! — раз Богоуш занят, побыть с Зузаной? Какое у Бонди, собственно, алиби?

— Вот-вот, — обрадовался я, — похоже на то. Причем легко найти причины, по которым Колда может покрывать Бонди. Например, я. Ненависть ко мне. Скажем, Зузанка думала со мной помириться…

— Гм, — нахмурилась Геда, — тебе виднее.

— Что еще? — вслух размышлял я. — Ну, убийцу-психопата я исключаю. Тут моя фантазия бессильна.

Геда кивнула.

— С другой стороны, — продолжал я, — если Бонди и Колда не лгут, то от семи до без пятнадцати восемь к Зузане мог прийти кто-то третий.

— Да, — поддержала мою мысль Геда, — если эти двое не лгут, то, может, Зузана после ухода Колды позвонила кому-нибудь и позвала его, сказав, что не хочет быть с тобою наедине.

— Либо она позвонила еще при них обоих или же только при Колде, который это отрицает, по каким-то соображениям решив молчать.

— Ну что же, — согласилась Геда, — примерно так все, наверное, и было. Но cui bono? — кому на пользу? От чего мы ушли, к тому и вернулись…

— Послушай-ка, тут мы, правда, оказываемся в области головокружительных домыслов, но все же… Группа Добеша — это высший класс, так? Не в пример, скажем, той, где играю я с Камилом. Ну а в «Ротонду» в понедельник вечером Бонди и Добеш пришли с Милонем…

— С Пилатом?

— С кем же еще! Вот и подумай. Новым солистом группы наверняка станет Милонь. Чем тебе не cui bono? И мало того, Пилат завел со мною невнятный разговор — перед тем, правда, здорово набравшись, — что, мол, он-то знает о смерти Зузаны побольше, чем все другие, вместе взятые.

— Но зачем нужна Пилату группа Добеша? — возразила Геда. — Это скорее Бонди…

— Да хоть бы и так, — улыбнулся я. Для меня не были тайной экономические итоги менеджерской деятельности Бонди. Пилат за свои зарубежные гастроли никогда не загребал столько, сколько под началом Бонди имела Зузанка.

— Бонди и Колда, — сказала Геда, поднимая трубку зазвонившего телефона, — вот кем тебе надо заняться.

— Займусь, — пообещал я.

— А вы уверены, что дело так серьезно? — спросила испуганно Геда после достаточно продолжительной паузы, нарушаемой лишь сочувственным поддакиванием.

Я встал. У Геды были часы ее телефонных аудиенций, а у «подружек» — свои проблемы.

— Если, конечно, он и впрямь такой садист… — говорила возмущенно Геда.

— Пока, — шевельнул я губами.

Она прикрыла трубку:

— Позвони!

Уже в дверях я услышал:

— Нет, такого позволять нельзя. В случае чего вызывайте милицию.

21

— Все, уважаемые, успокойтесь, — грозно произнес Камил, — не то у меня лопнет терпение.

У ребят возникли разные мнения насчет нашего конкурсного репертуара. Единодушны они были лишь в неприятии идей Камила. Наконец мы сошлись на компромиссе. Этот компромисс был интересен для меня тем, что на период фестиваля я фактически оказался свободен. А если верно истолковал недомолвки Камила, то, возможно, не только на период фестиваля. На кой черт возражать и сопротивляться? Все еще остались, а я ушел. Никто меня не удерживал. Был вторник, полвосьмого вечера. Меня интересовали Бонди и Колда. Помнится, в кабинете у капитана Колда говорил, что вечером будет в «Букашке». «Б-клуб» имел многолетнюю историю. До войны в подвальчике на Малой Стране выступал, бывало, Э. А. Лонген, захаживал сюда Карел Ламач и прочая киношная братия. Здесь сменяли друг друга литературные кабаре. Едва ли не во всех мемуарных сочинениях поминался этот подвальчик. Сегодняшний «Б-клуб», однако, не имел почти ничего общего с традициями литературного кабаре. Почти. Ибо с вездесущими дискотеками здесь за место под солнцем сражалась клубная культура высокого класса, поощряемая Союзом молодежи, который стал шефом «Б-клуба». Мим Бридлер — на него я наткнулся перед входом в толпе юнцов — был из тех энтузиастов, которые верили, что эта публика, штурмующая сегодня дискотеки, будет спустя год, а то и раньше, рваться на поэзию и пантомиму. Почему бы и нет, в конце концов? Я видел программу Бридлера в память недавно умершего русского клоуна Енгибарова: в «Букашке» был, можно сказать, аншлаг.

— Чего это тебя занесло сюда сегодня? — поинтересовался я вместо приветствия.

— Салют! — Бридлер широко улыбнулся. Все внесценическое поведение и облик этого обладающего необычайным носом, большеротого и бледного человека казались частью то ли задуманного, то ли исполняемого этюда. — В девять я тут выступаю.

— Как это? — изумился я. — Мне казалось, сегодня дискотека.

— Да, — сказал Бридлер, — но с двадцатиминутной порцией культуры.

— А-а, — протянул я. Вот ведь что выдумали, ловкачи! Яд культуры, вливаемый по каплям, должен исподволь подорвать всеобщее обожание однообразного, доводящего до идиотизма хаоса децибелов.

— Нам бы еще внутрь попасть, — кивнул я на запертую входную дверь с табличкой «Билеты проданы».

— Разрешите. — Бридлер прокладывал путь среди покуривающих подростков, которые как будто ожидали, что произойдет чудо и они окажутся внутри, а я шел за ним.

Бух, бух! Звонка не было, так что Бридлер стучал кулаком, а подростки смотрели на него полными надежды глазами. По ступеням шумно поднялся собрат Бубеничека Саша Лютых, один из первых горячих популяризаторов каратэ в Чехии. Комментариев это, очевидно, не требует. Узнав нас, он помахал, развел руками и потопал по лестнице вниз.

— Забыл ключи, — коротко перевел мне мим на язык слов жестикуляцию вышибалы.

— Возьмите меня с собой… — попросила Бридлера озябшая девчушка лет шестнадцати в мини-юбке и с густо накрашенными губками — настоящее яичко к Пасхе.

— А что скажут папа с мамой? — ласково осадил ее мим. Губки ответили грубостью, и девица исчезла в толпе позади нас.

Лютых повернул ключ, приоткрыл дверь, и мы проскользнули в щель. Старания нескольких акселератов проникнуть вслед за нами были наперед обречены на неудачу. Мастер каратэ Саша Лютых знал свое дело.

— Что, Колда здесь? — спросил я, пока мы спускались по винтовой лестнице. На стене, которая в прежние времена, насколько мне помнилось, была декорирована конвертами от пластинок, теперь красовались рисунки какого-то молодого художника.

— Здесь, — кивнул Саша, — в кабинете у шефа. Шефом в «Букашке» был Вашек Крапива. Если к подвальчику начала потихоньку возвращаться память о его лучших днях, то это во многом было заслугой Вашека. Перед директорским кабинетом мы разошлись. Бридлер направился в гримерную, а Саша в бар, где, впрочем, в отличие от «Ротонды», подавали только безалкогольные напитки. Я постучал и открыл дверь. Крапива и Колда были в кабинете не одни. Возле низкого столика сидел на ящике еще один мой знакомый — Добеш.

— Привет.

Все трое смотрели на меня как на привидение. Первым опомнился Крапива.

— Как, ты еще жив?

— А ты меня похоронил?

— Ребята сказали мне, — Крапива мотнул головой в сторону Добеша и Колды, — что тебя замели.

— То же самое Добеш говорил мне вчера о Колде, — усмехнулся я.

Добеш расхохотался:

— Эх вы, душегубы, хоть бы руки друг другу подали!

— Дурацкая шутка, — запротестовал Колда.

— Я того же мнения, — согласился я. — Бонди не придет?

— А что? — забавлялся Добеш. — Настал его черед?

— В каком смысле?

— Я про ваш гангстерский синдикат.

Черный юмор Добеша заметно нервировал Богоуша.

— Ты надолго?

Я кивнул:

— Да, побуду… Так что Бонди?

— Не знаю, — пожал Колда плечами, — может, посидим в баре? — предложил он как бы невзначай.

— Ладно, — сказал я, а Добеш крикнул нам вслед, когда мы выходили из кабинета:

— Смотрите там поосторожнее с певицами, не то я останусь без ансамбля.

В углу бара стояли три столика для исполнителей. Я сел за один из них, а через минуту ко мне присоединился Колда с двумя стаканами лимонада. Я ждал, когда он начнет.

— Злишься на меня? — осторожно спросил он. — Мы с тобой никогда не говорили об этом, но…

— Погоди, — сказал я, — из-за чего мне злиться? Из-за твоих показаний?

— Нет, потому что я увел у тебя Зузану.

— Распространяться об этом не имеет смысла, — я глотнул лимонада, — про все это сейчас можно смело забыть.

— Ладно… — с заметным облегчением отозвался Колда.

— Принимаю просто как факт. Ведь мы все равно разошлись с Зузаной, уже полгода тому назад, ты же знаешь. Но, так сказать, остались друзьями.

— А я с ней… встречался… три месяца.

— То-то и оно. Ты, конечно, думал, что я с ней разделался из ревности?

Богоуш кивнул:

— Кто же еще мог ее убить?

— А выходит, мы с тобой в одинаковом положении, — сказал я. — Да, я смирился с тем, что потерял Зузану. Но что привело меня в бешенство, так это как ты подставил меня, бессовестно наврав, будто Зузана меня боялась.

Колда обиженно завертел головой:

— Нет, не наврал, спроси у Бонди.

— Похоже, вы с Бонди сговорились вырыть мне яму!

— Да точно она так сказала, — настаивал Колда.

— Тогда будь любезен передать все дословно.

— Я стоял в дверях, когда об этом зашел разговор. То есть… надо было забрать из машины пакет с нотами. Зузана его там забыла.

— Почему же не пошел Бонди? — подозрительно спросил я. — Ведь это его машина.

— Ты же знаешь, у него одышка от подъема по лестнице!

— Понятно.

— А Зузана и говорит: в восемь придет Бичовский. Взять свои вещи и поболтать. Ты останешься, Богоуш? Я ей сказал, что не могу, что в семь меня ждут.

— А Зузана?

— Разозлилась. Что, мол, я буду делать одна с этим психом, — Колда, извиняясь, пожал плечами, — боюсь оставаться с ним с глазу на глаз.

— Так в точности и сказала?

— Так и сказала. А я ей — ну ладно, я тебе звякну и, если он вздумает приставать к тебе, приду и хорошенько врежу ему… А потом я спустился к машине Бонди, она напротив дома была, на другой стороне, там, где разрешена стоянка.

— А когда вернулся?

— О тебе мы больше не говорили. Бонди наигрывал на фоно ту твою песню, а Зузана пела.

— И они записали ее на магнитофон.

— Может быть, — сказал Колда, — я не знаю, я читал. Но очень может быть, потому что еще в «Беседе» Бонди обещал Добешу, что он это потом сможет послушать.

— Но запись оставил у Зузаны, — отметил я вскользь, скорее для себя. — А дальше?

— Ну, Бонди ушел, а я…

— А вы с Зузаной занялись любовью, — помог я Колде выйти из затруднения.

— Верно, — целомудренно опустил глаза Богоуш. -

Потом я тоже ушел.

— А пока ты был у Зузаны, не звонила она кому-нибудь? Понимаешь, Богоуш, я вот что подумал: раз она меня боялась и не хотела остаться со мной наедине, может, позвала кого-то еще?

— Нет, не звонила она, — покачал головой Колда, — пока я там был — не звонила.

— А не вышло ли у нее с кем-нибудь в последнее время ссоры или, скажем, скандала? Ведь у того, кто это сделал, должна же быть, черт побери, причина!

— Не знаю, — Колда выглядел потерянным, — насколько мне известно — нет.

Внезапно его осенило:

— А знаешь, Честмир, кажется, нам так все время и придется ходить в подозреваемых!

— Ясное дело, — сказал я скептически. — У тебя хоть есть твердое алиби на время после семи вечера.

— Это верно, — покраснел Богоуш.

— Слушай, а что это за алиби?

— А разве тебе капитан не сказал? — Лоб Богоуша покрылся капельками пота.

— Не-ет.

— Ну, я это… Зузане сказал, что буду в «Ротонде», и если что, так она туда может позвонить… но в «Ротонде» не был… я… нет, капитан тебе и впрямь не говорил?

— Да нет же, он сказал только, что твое алиби подтвердили трое. И что это алиби — с семи до полуночи.

— Я был у Пилата, — выдавливал из себя Колда, — мы договорились… устроить вечеринку…

До меня понемногу стало доходить. О бурной личной жизни Милоня Пилата ходило множество темных легенд.

— А ваши… гм… дамы — кто они?

— Одну ты должен знать. Это Богунка.

— Славикова?!

— Мне… — Богоуш сглотнул, — мне очень стыдно, поверь, Честмир!

— Знаешь, что я о тебе думаю?

То-то бы ликовал сейчас Томаш Гертнер! Гнусный тип. Таков был его диагноз.

— Честмир! — взмолился Богоуш.

— Ладно, — устало сказал я, — а о Зузанином заграничном контракте ты ничего не знаешь?

— Ничего, — воспрянул Колда, обрадованный переменой темы. — А что такое?

Он явно не притворялся. А я с огорчением подумал, что и сам мало что знаю. И забыл спросить у Геды — может, она что выведала?

— Да так, ничего.

— Ну, Честмир, твою руку в знак того, что ты больше не злишься!

Но рука Колды повисла в воздухе, в полосе отчуждения, отделявшей меня от него. Это было выше моих сил.

22

— С тех пор как у вас на шее оказалось это убийство, вы что-то приуныли, мальчики, — цинично подкалывал нас Добеш.

Мы сидели в зале, где еще не отзвучали аплодисменты в адрес завершившего свое выступление Бридлера. Сигаретный дым в снопах света, заливавшего подмостки, создавал душную фиолетовую завесу. За этой завесой кланялся мим. Рядом с нами остановился Крапива.

— Ну, ребята, что скажете?

Я понимал, что его вопрос относится не к выступлению Бридлера, а к реакции публики.

— Хорошо, — сказал я, — просто предел мечтаний.

Детишки в зале едва не отбили себе ладони.

— Пусть после этого скажут, что такого не бывает.

— Бывает, — Вашек польщенно заулыбался, попыхивая трубкой, — еще как бывает!

Добеш и Колда не возражали. На сцене меж тем появились ведущий Коубек и его коллега Мертлик. Эта пара выделялась на фоне диск-жокеев типа Анди Арношта своей интеллигентностью. Шоу любой ценой не было их целью. Они без суеты вели свою юную публику, которой годились чуть ли не в отцы (в отличие от кудрявого Кубы Коубека Мертлик даже щеголял солидной лысиной), туда, куда считали нужным. И куда считал нужным Вашек Крапива. И Бридлер. Мне это было по душе. Они выдумали для дискотеки веселое название «свистопляска». И этот термин постепенно входил в обиход.

Свистопляска — это встряска

душ и тел, и наш дуэт

ей дает зеленый свет…

«Букашку» осветили попеременно загорающиеся огни цветных ламп, и молодежь мигом вскочила с мест. А Мертлик и Коубек, как нарочно, начали с Фирманова. Мне вспомнился Бубеничек:

— Зузанка выступала тут как-то со стариком Фирмановым…

Фирманов был родом из России. Он еще после войны пел вместе с Влахом — исключительно на английском, потому что по-чешски не умел. А потом Мертлик поставил «Эмброуз систерз». Старый, добрый свинг. За роялем — Чарли Кунц. Подростки были явно озадачены и оживились, только когда настал черед тоже в свое время шестнадцатилетнего Поля Анки и старины Билла Хейли с их «Роком вокруг часов». Тут-то они завелись, но их танцевальные телодвижения были всего лишь имитацией буги-вуги, танца, которого они вовсе не знали и знать не могли. И в моей памяти всплыл один из первых перенятых нами образцов рока того же Хейли с текстом моего, двумя годами старше, товарища Эди:

Мой сладкий сон растаял вмиг:

милая звонила

и поехать на пикник

с нею заманила…

Ну и так далее. Это играли «Спутники», едва ли не первая широко известная группа, за которой потянулись «Мефисто», «Олимпик» и все другие. Добеш ушел, и мы с Колдой остались вдвоем.

— Может, пойдем к Вашеку в кабинет? — предложил Колда. — Там поспокойнее.

— Давай, — согласился я.

— Я тут кое-что вспомнил, — медленно проговорил Богоуш. — Добеш меня надоумил.

— Это насчет чего?

— Насчет Бонди.

— А-а, это когда Добеш трепался про третьего в нашем гангстерском синдикате?

— Ну да, — усмехнулся Богоуш.

— Разрешите вас пригласить?

Голос-то я слышал, да как-то не воспринял его. Он совершенно сливался с гомоном вокруг меня. Лишь после того, как вопрос был задан снова, я поднял глаза. Надо мной склонялась веснушчатая девушка, которая вчера показалась мне близнецом Марлен Жобер. Она упиралась руками в коленки и улыбалась.

— Я подожду тебя в кабинете, — осклабился Колда.

Я встал. Точно, это была она, побитая девица, позднее невеста Милоня. Нас втянула толпа танцующих.

— А вы, Честмир, мне так и не позвонили, — с упреком сказала она.

Надо же, помнит, как меня зовут.

— Яна, не так ли? — Я попробовал изобразить сложное танцевальное коленце на тему из «Как это глупо!» Фрэнка Синатры.

— Вы запомнили мое имя?

— Так вот, скажи, ты не многовато себе позволяешь? И кстати — где этот твой садист?

— Кто?!

— Извини, это я так окрестил того парня, что вчера врезал тебе в «Ротонде». Ну того самого, в кожаном пиджаке.

— Ах, этот, — усмехнулась Яна, — да вот он.

И она ткнула пальцем куда-то мне за плечо. Я оглянулся. Действительно, садист в темных очках подпирал стену поблизости от диск-жокейского пульта.

— Это твой парень?

— Мои парни меня не бьют.

— Вот как? — я недоумевал. — Так кто же он?

— Он был моим парнем, — ответила Яна, — а ты что подумал?

— Подумал, может, брат.

— К сожалению, я единственный ребенок…

— …несознательных родителей, — закончил я. — Дети — наше богатство!

— Ну уж, кто-кто, а мои родители на редкость сознательные.

— Как видно, не очень. Но если ты так за них заступаешься, то, наверное, ты хорошая дочь.

— Да, я такая, — кивнула Яна. — Может, посидим немного?

— Где?

— Да хоть у бара, — выбрала место Яна, но от меня не укрылся полный триумфа взгляд, который она метнула в сторону темных очков. Я рассудил, что староват для таких забав.

— Да нет, пожалуй, — уклонился я, — у меня дела. Было очень мило, — добавил я более мягко, — как-нибудь позвоню, и договоримся о встрече.

— Ты это и вчера обещал, — возразили навязчивые веснушки, — меня это злит. Нельзя ли конкретнее?

— Пожалуйста, — произнес я, не проявляя инициативы.

— Значит, так: завтра в одиннадцать ты ждешь меня у факультета. У нас как раз кончается семинар по античке.

— У какого факультета?

— У медицинского, Честмир, ведь где еще быть античке, как не там?

— Понял, у философского.

— Правильно, на площади Красноармейцев.

— Мой факультет был поблизости.

— Ты учился на юридическом?

— Учился, — кивнул я и пожал веснушчатой девице руку. — Смотри хорошенько выспись перед семинаром.

— Ладно, — сказала она, — раз ты настаиваешь…

— А как же. — Я помахал ей на прощание и направился в кабинет Вашека Крапивы к Богоушу. Он был там один.

— Ну что? — спросил я с порога.

— А что такое? — Он озадаченно поглядел на меня.

— Ты же говорил, что из-за болтовни Добеша тебя осенило насчет Бонди.

— А-а, — протянул задумчиво Колда, — тут такое дело… Знаешь, о чем мне вспомнилось? Когда я вышел от Зузаны, — мне это только что пришло на ум, — машина Бонди все еще стояла на другой стороне улицы.

— Но ведь…

— Вот-вот, — подхватил Колда. — Ушел за полчаса до меня, а машину оставил.

— А где он живет?

— Не глупи, — хохотнул Богоуш, — как и ты, на Петршинах.

23

— Так тебе и впрямь понравилось?

Мы с Бридлером стояли возле «Букашки» и ждали такси.

— Понравилось, — ответил я.

Бридлерова пантомима называлась «Часы». Оборванец-мим, по-утиному ковыляя, выходит на сцену (как тут не вспомнить Чаплина!). Из кармана он извлекает большие часы-луковицу и смотрит на циферблат. Диапроектор, который обслуживает Вашек Крапива, отбрасывает на экран за спиной мима изображение ночной улицы в гигантском городе. Горят лишь неоновые огни, около многоэтажных домов громоздятся, подобно баррикадам, разбухшие мусорные баки.

Время на часах не нравится миму. Он подносит их к уху, встряхивает — идут ли? Однако тиканья часов не слышно из-за бурчания, в животе. Чтобы понять, идут часы или остановились, мим должен сначала поесть. Он подскакивает к экрану, к мусорным бакам, и жадно что-то глотает. Издалека приближается звук сирены то ли «скорой помощи», то ли полицейской машины. Мим жует все торопливей. Скорченный и испуганный, он пережидает оглушительный вой сирены. По мере того как вой ослабевает, страх сменяется восторгом простака, поверившего, что он перехитрил сильного. На экране взамен общего плана возникает деталь мусорного бака. Звучит отбиваемая на крышке торжественная барабанная дробь. Ритм постепенно становится спокойнее, затихает — как, впрочем, и мучившее мима чувство голода, — барабанный бой переходит в нечто лирическое — и вдруг новая тревога, трепет, смущение: появляется девушка.

Мим, застигнутый у мусорного бака, стесняется безучастно минующей его девушки, но стремится любой ценой обратить на себя внимание. Он пытается извлечь из пасти бака цветок. Но каким может быть цветок, попавший в отбросы? Когда герою наконец удается отобрать добычу у бака, он внезапно замечает, как жалок его подарок, и, робея, роняет цветок за спиной на землю, но тут же, в порыве плебейской гордости, театральным жестом предлагает прошедшей было мимо него девушке поужинать вместе. Отбросами из разбухших мусорных баков! Девушка, конечно, не голодна, но предложение бродяжки ее забавляет. И возбуждает любопытство. Однако вокруг слишком грязно, и девушка слегка воротит нос. И пища тоже нечистая. Девушка колеблется, взвешивает плюсы и минусы и наконец — скорее всего, из безрассудного каприза — принимает приглашение. Герой сознает, как временна и случайна прихоть девушки, беспокоится, что потеряет ее, боится за свою мечту и надежду. Он лихорадочно кидается к бакам, откуда извлекает замусоленные салфетки, поломанные вилки и ножи, битые тарелки — все это он с трогательной нежностью преподносит девушке, та же берет его роскошные подарки с искренней радостью. Пир можно начать. Блюда приправляются, превращаясь в настоящие лакомства, кетчупом со дна пустых бутылок и остатками перца и соли, сохранившимися в выброшенных баночках. Мусорный бак служит столом, и это уже настоящий бак, который мим «вырвал» из экрана. Девушка счастлива, но все-таки ей чего-то не хватает. И мим, чувствуя себя хозяином, понимает, чего. Он снова поднимает цветок, который обронил вначале, и ставит его в вазу. На мгновение, всего на одно мгновение, цветок становится настолько пышным, что, стоя посреди стола, мешает этим двоим смотреть в глаза друг другу.

Но вот они вылизывают тарелки. А дальше? Что дальше? — страстно допытывается у девушки мим. И тут девушка пугается. Который час? Мим достает свою луковицу, явственно слышится тиканье, маленькая и большая стрелки постепенно совмещаются, а секундная подползает к двенадцати. Мим держит часы перед собой, циферблат виден на экране: ровно полночь — и раздается мощный взрыв. Адская машина, а не часы! Картина гибнущего города. Мим с девушкой в испуге падают на колени. А потом на экране начинают мелькать изображения вещей, которые выброшены взрывом из мусорных баков. Старый башмак, оббитая кружка без ручки, ржавая консервная банка, вилка с выломанными зубьями, смятый комок газет, картофельные очистки, испорченный бритвенный прибор, выпотрошенная игрушка, безрукая кукла с глазами из бусинок. Девушка в ужасе убегает. Проектор высвечивает знаменитый кадр из эйзенштейновского «Броненосца „Потемкина"»: коляска, катящаяся по лестнице. И тишина. Мим все еще распростерт на земле, один, без девушки, которую он угостил царски щедрым ужином. Он тянется за цветком, который стоял в вазе посреди праздничного стола. Жалкие останки цветка, который, увы, уже не пахнет и не цветет! Но мим не верит в это. Он поднимается, и на экране вспыхивает картинка Длинной исчезающей вдалеке дороги. Микроскопический человечек в начале пути. Черный силуэт смешного существа, по-утиному шагающего с цветком в руке.

По ходу пантомимы в зале то и дело слышался смех и аплодисменты.

— Я все прикидывал, — наморщил лоб Бридлер, — какими должны быть эти часы. Будет это луковица или, скажем, строгий хронометр. Теперешние наши часы меня отпугнули своим примитивным практицизмом, понимаешь? Я не мог бы с уверенностью утверждать, что понял его, и наугад ответил:

— Луковица давала людям чувство надежности, покоя, радости — словом, рождала ощущение солидного мира буржуа.

— Буржуев, — поправил меня довольный всем остальным Бридлер, — это я и имел в виду.

Больше мы сказать друг другу уже не успели: одновременно подкатили три такси.

Я ехал домой, и дорогой меня обуревали невеселые мысли. Например, такая: есть люди, которые знают, что делают. Эти люди бывают биты, но они борцы. А есть люди, которые плывут по течению… Я именно такой пловец. Но мне это не по нутру. Уже перед самым своим домом я подумал: нет, это еще не все, что жить, мол, надо… Это неправда, что жить надо уметь. Правда в том, что надо жить хотеть. Хотеть чего-то и знать, зачем. Впрочем…

От хмурых возвышенных мыслей меня отвлек таксист:

— Значит, так: девятнадцать крон да за ночное время три кроны, всего двадцать две.

— Эка хватили, — сказал я, — двадцать две кроны с Малой Страны на Петршины.

— Вы что, контролер? — уставился он на меня красными колючими глазками.

— Нет.

— Так гоните деньги — и можете записать мой номер! Плевать мне…

Я поспешил заплатить и выскочил из машины.

24

Я проснулся под «Wasserstand an der Elbe».[188] Вчера перед сном забыл выключить радио. Я сполз с дивана и по дороге в ванную выслушал еще и сводку погоды на сегодня.

Открыв банку грейпфрутового сока, разбавил его водой и нарезал хлеб для гренков. Не успел покончить с завтраком, как зазвонил телефон. Пришлось приглушить радио, которое от прогноза погоды перешло к передаче для детей. Более того, для самых маленьких. Это была леденящая кровь сказка о пряничной избушке, и садистка баба-яга визжала так, что трудно было расслышать собственный голос.

— Бичовский, — сказал я.

— Вы уже встали или я вас опять вытащил из постели?

Сегодня я уже не гадал, кто это звонит.

— У меня для вас интересные новости, — сказал капитан. — Думаю, они вас обрадуют.

— У меня тоже найдется для вас кое-что интересное, — отозвался я, — когда мне подъехать?

— Гора не всегда сама идет к Магомету, бывает, что Магомет идет к горе. Буду у вас через пять минут. Звоню из дома.

— Этой горе пора бы свалиться с моих плеч! — пошутил я.

— Неплохо, — засмеялся Грешный, — с вами не соскучишься. Покуда я добираюсь, заготовьте анекдот посмешнее.

Ровно через пять минут он позвонил в дверь. Я между тем успел только застелить диван и убрать остатки завтрака.

— А у вас тут мило, — огляделся капитан. — Разуться?

— Не обязательно.

Я поставил на газ чайник.

— Кто начнет — я или вы?

— Вы, — сказал капитан и удобно уселся в кресле, — мне больше нравится слушать.

Я пересказал свой вчерашний разговор с Богоушем Колдой. О Бонди и о Зузаниных словах насчет ее страха передо мной. Почти все выложил капитану, умолчав только о Зузанином заграничном контракте. Один подозреваемый лучше, чем два, а кроме того… Они сами наверняка дознаются.

— Так-так, — покивал головой капитан, когда я кончил. — Кстати, вода, должно быть, давно кипит.

Я побежал в кухню. Вернувшись с чаем и кофе, обнаружил, что капитан раскрыл на коленях блокнот и что-то быстро пишет.

— Ну-с, — сказал Грешный, захлопывая блокнот, — все это очень интересно, пан Бичовский. У меня тоже есть Для вас интересная новость… или даже две, — капитан сгладил улыбкой свою запинку. — Сперва о том, что касается вас.

Я отпил кофе, поглядывая, не дрожит ли рука, в которой держу чашку. Нет, не дрожит.

— Оказывается, есть свидетели того, как в субботу вы вернулись сюда, а потом ушли из дому.

Я недоверчиво наморщил лоб.

— Без четверти семь вас видели в кафе напротив, — капитан махнул рукой в направлении окна, — видели, как вы ели бутерброды, запивая пивом. У вас была с собой скрипка, а потом вы пошли к себе.

— Да? — улыбнулся я. — Вот видите, а я-то думал, что не встретил никого из знакомых.

— Это девушка из кафе, — пояснил капитан, — она запомнила вас из-за скрипки, говорит, время от времени вы забегаете туда поесть.

— Верно.

— Ну вот, а другой свидетель — инженер Визнер. Он встретил вас перед домом ближе к девяти: вы все с той же скрипкой мрачно шагали к остановке.

— Кто такой инженер Визнер?

— Ваш сосед.

— Сосед?

— Сосед, живет под вами, — капитан ткнул пальцем вниз.

— Но я его не знаю.

— Зато он вас знает, — сказал капитан. — Этот человек говорит, что они как-то жаловались на вас в домоуправление, когда вы тут устроили шумную вечеринку.

— Но это было больше года назад, и кляузничала тогда какая-то баба, — я вспомнил, как ходил в домоуправление извиняться и клялся, что больше это не повторится — иначе меня могли и выселить.

— Пани Визнерова, — сказал капитан, — и есть эта баба, как вы выражаетесь. Короче, она и ее муж вас знают.

— Здорово! — На радостях я закурил. — Значит, вы меня больше не подозреваете?

Капитан усмехнулся.

— Послушайте, молодой человек, в тех временных границах, которые мы обозначили, вы бы без труда успели убить, но то, что вы нам в субботу не говорили явной неправды, уже говорит в вашу пользу. Мне это приятно и…

Я не выдержал и перебил капитана. Меня покоробили его слова, что, мол, я не говорил явной неправды. Да я не сказал ничего, кроме правды!

— Вот как, вам приятно… что-то не очень верится. Все было так просто…

— Мы ищем убийцу, — оборвал капитан сухо. — К сожалению, ни на ком не написано, убивал он или не убивал… У вас есть еще претензии?

— Да нет же, — осекся я, — только… вам, наверное, трудно понять, как это неприятно, когда невинный почти не может защитить себя.

— Ну, уж не так вы и беззащитны, — возразил капитан. — Кто-кто, а вы, несомненно, все эти дни не сидели у себя дома, раздавленный горем, скорее наоборот. Я не прав?

Конечно, Грешный был прав.

— А теперь другая новость, которую мне хочется вам сообщить, — сказал капитан и взглянул на часы. — У нас не так много времени. То, что вы рассказали мне о Бонди, очень интересно. Так вот, в порядке взаимности… Вы часто бываете в «Б-клубе»?

— Да бываю иногда.

— Когда вам доведется побывать там снова и вы вдруг повстречаете пана Добеша, спросите его о двух вещах: во-первых, о дне его свадьбы, а во-вторых, о том, как было дело с заграничным контрактом Зузаны Черной.

— Так вы знаете о контракте?

— Естественно, — сказал капитан.

— А Добеш собрался жениться?

— У вас такое лицо, будто вы не допускаете такой возможности.

— Этот бойскаут? — Я передернул плечами. — И кто же его избранница?

— Вот и выясните, — поддел капитан, — раз уж играете в частного детектива. И подробности контракта тоже. Вам ведь о нем пока мало что известно, не так ли?

— Так. Жаль, товарищ капитан, что вы были со мной столь деликатны. Жаль, например, что не сказали мне, какое алиби у Колды.

— Я стараюсь, — капитан был воплощенная любезность, — да и мы все стараемся быть деликатными по отношению к клиентам.

— Ну что ж, — я задумался, — раз так — спасибо. Попытаюсь выяснить все это.

— И при случае, — произнес Грешный, вставая, — почитайте старые номера «Подружки». Статьи о Черной… Подвезти вас в город? — Как и все жители окраин, капитан называл центр городом.

Я наморщил лоб:

— Вообще-то неплохо бы… мне куда-то надо было…

— И куда же? — спросил капитан.

В первое мгновение у меня совершенно вылетело из головы, куда мне было надо, и капитан забавлялся при виде моей растерянности.

— У вас, наверное, свидание?

И тут я наконец вспомнил. Ну конечно, свидание.

25

На набережной я попросил остановиться.

— Отсюда пешком можно.

— Кстати, — со смешком сказал капитан, — кое о чем мы все-таки забыли.

— О чем?

— Об анекдоте, который вы обещали. — Капитан кивнул на прощание и уехал.

Я не спеша шагал по набережной. Здесь, как и по всей Праге, реставрировались фасады. Вот угол Душной улицы, где лежала в больнице мама… Старая Прага рождала у меня самые разные ассоциации…

— …Вы встречаетесь со своей бывшей женой, жили с Черной, а сейчас снова летите на свидание. Быстро же вы пришли в себя, пан Бичовский.

Капитан не скрывал насмешки.

— Не забывайте, что с Черной мы расстались полгода назад, — возразил я.

— Это, конечно, ваше дело, — улыбнулся капитан, — но интересно, с кем у вас сейчас свидание, не с вашим ли Ватсоном?

— Вы о моей жене?

Капитан кивнул.

— Нет, — замотал я головой, — а что касается Геды и Ватсона… так Ватсон — это скорее я.

— Не прибедняйтесь!

Кто повторял мне это до бесконечности? Конечно, Зузана. Пока я это хорошо помню, но буду ли помнить через десять-пятнадцать лет?

Молодая мать склонилась над коляской:

— Станешь плохо себя вести — отдам тебя вон тому дяде!

А действительно, что это я прибедняюсь? В худшем случае еще сгожусь как пугало для маленьких детей. И я кисло улыбнулся молодой мамаше.

Мне всегда не по себе, когда доводится проходить мимо юридического факультета. Вполне понятное ощущение. Может быть, если бы мама не умерла, я бы доучился. Чтобы не огорчать ее. Хотя юриспруденция меня ничуть не занимала. К философскому факультету я подошел с двадцатиминутным опозданием. Мне было совершенно безразлично, ждет меня навязчивое веснушчатое создание или нет. Оно ждало.

— Привет, — сказал я.

— Целую ручки, — ответила она.

Мы помолчали.

— Вот, — сказал я.

— Джентльмены обычно извиняются, если опаздывают на свидание, — изысканно попеняла мне Яна.

— Разве? — удивился я. — А леди не извиняются?

— Есть такие, которые не опаздывают.

— Ну, значит, мне всю жизнь не везло… Знавал только таких… — тут я запнулся. К примеру, Зузанка. Что объяснишь этой девочке?…

— Интересно, куда ты меня поведешь? — любопытствовала Яна.

Кажется, она обманулась в своих ожиданиях; когда я молча завернул в кондитерскую, у нее вытянулось лицо.

— Ты что?

— Почему сюда?

— Потому что я на десять лет старше, и у меня с этой кондитерской связаны кое-какие воспоминания, — сообщил я загадочно. Она больше не протестовала.

Отыскать свободный столик оказалось не так-то просто. Кондитерская была невелика, и к полудню ее всегда заполняли старушки. Вот и на этот раз…

У каждого столика стояли четыре стула. В конце концов мы подсели к бабуле, читающей с помощью лорнета «Сельскохозяйственную газету». Перед бабулей была пустая тарелочка и недопитая чашка кофе.

— Эта вроде бы скоро отвалит, — шепнула мне Яна.

В свои девятнадцать она еще могла не знать, что старушка, погруженная в проблемы сельского хозяйства, способна отвалить часа через два.

— Вы не возражаете?

Такой вопрос был предписан правилами хорошего тона. Старая дама опустила ворох газет, скрепленных деревянной планкой, и отвела лорнет.

— Ах, пожалуйста, — воскликнула она любезно.

Только я помог веснушчатой надоеде снять пальто и мы сели за столик, как появилась официантка.

— Девушке грог, — заказал я, — а мне можно сухой мартини.

— Его нет, — официантка покачала головой. — Вермут?

— Давайте, — согласился я.

— А грог, — седая официантка улыбнулась, — грог без воды?

Она помнила меня. И в ее улыбку закралась грусть. На сей раз рядом со мной была не Геда. Мои воспоминания… Мои сентиментальные воспоминания…

— Как это… без воды? — удивилась Яна.

— Обычный грог. — И я послал официантке ответную улыбку.

Сюда мы ходили с Гедой в наш первый год. Сидели здесь вместе над учебниками. И навсегда остались преданы этой кондитерской. Из какого-то суеверного чувства благоговения, что ли. Хотя меня это потом стало раздражать. Но я твердо знал: если спустя столько лет мне когда-либо и удавалось доставить Геде настоящее удовольствие, так это когда я звал ее сюда. Удовольствием, однако, это было лишь для нее.

Раскусила ли нас седая официантка? Скорее всего — да, хотя, может быть, и нет, ведь все те годы мы могли ей казаться не более чем скучающей супружеской парой. А Геда всегда заказывала чистый горячий ром. В последнее время, правда, пани редактор Маркова пила не простой, а импортный «Кей».

— Что с тобой? — спросила заботливо Яна.

— А что? — встрепенулся я.

— У тебя такое лицо…

— Извини.

Она пожала плечами:

— Это твое дело… если ты ходишь со мною по своим заветным местам. Пустился в воспоминания, да?

— Угадала, — сказал я, — тебя это задевает?

— Не знаю, — ответила Яна, — смотря о чем ты вспоминал. Ты не пьешь грог?

— Нет.

— Ага, — сказала надоеда, — значит, это твоя подруга любила чистый ром.

— Соображаешь, — похвалил ее я.

— Вредная привычка, — не дала себя сбить Яна, и ее передернуло: — Бр-р, чистый ром. Она, должно быть… — наступила пауза.

— Что ты хотела сказать?

— Меня иногда заносит, — мудро заметила Яна.

— Вот, пожалуйста. — Официантка поставила перед нами вермут в узком высоком бокале и пузатый дымящийся сосуд с грогом.

— Спасибо.

— Пирожные закажете?

Эта официантка всегда спрашивала насчет пирожных. Я вопросительно взглянул на Яну. Она капризно надула губы.

— Выходит, что нет, — сказал я.

Официантка отвернулась.

— Не люблю сладкое, — пояснила Яна.

Старушка с лорнетом внезапно отложила газеты:

— Подождите, я расплачусь.

Геда тоже не любит сладкое.

— До свидания, — попрощалась с нами старушка. И мне показалось… мне показалось, что она подмигнула Яне.

— А с этим своим парнем ты в самом деле покончила? — спросил я. — Или вчера просто так сболтнула?

— А тебе действительно интересно?

— Разумеется.

— Тогда сбавь обороты, — усмехнулась Яна, — не собираешься ли ты после двух дней знакомства меня ревновать?

— Я не это имел в виду.

— А что ты имел в виду? — Она слегка подула на свой грог, он еще не успел остыть.

— Да так, — сказал я. — Что ты вообще за человек?

— У меня есть одна неприятная черта, — кокетливо ответила Яна, — я ужасно люблю мистифицировать.

Девица начала мне надоедать.

— Извини, — я взглянул на часы, — у меня дела. Оставлю тебе деньги, ладно? — Я достал купюру, положил ее на красноватый блестящий стол и допил свой вермут.

— А как же… — выдохнула она смущенно.

— Что — как же?

— Я купила на завтра на полшестого билеты в кино… Для нас.

— Что это тебе вдруг вздумалось? — Я невольно засмеялся.

— Я решила…

— А куда? — нетерпеливо спросил я, надевая пальто.

— В «Бланик», — пискнула Яна.

— Ну ладно, — сказал я. — Пока!

— Так ты придешь?

— Я тоже обожаю мистификации, — состроил я страшное лицо, — так что посмотрим.

26

— Ах, как все запуталось! — горестно покачала головой пани Махачкова. — И кто бы мог подумать… Но так уж, Честик, заведено. По-другому и не бывает. Нет, не бывает — и все тут! — пессимистически заключила она.

Было еще не так поздно, около половины девятого, и в зале за стеной шла дискотека. Мы говорили вполголоса.

— А в шутке-то, пожалуй, была доля правды, — произнес задумчиво Добеш, — я ему сегодня после обеда весь телефон оборвал. Пропал, просто-таки испарился.

— Не может быть, — зашептал Гертнер. — Почему именно Бонди?

— Все так странно, — пожал плечами Богоуш Колда, — с одной стороны, я ничего не понимаю, а с другой — абсолютно ничему не удивляюсь.

— Точно, — кивнул я, — со мной тот же случай.

— Ну, да вы же и проходите по этому делу на пару, — вежливо заметил Бубеничек.

Добеш, Колда, Гертнер, Бубеничек и я — в таком составе сидели мы в тот вечер в «Ротонде».

— Когда я в последний раз говорил с Грешным… — начал я. — Это было сегодня утром, в общем, до обеда. Он делал такие странные намеки.

— Какие? — заинтересовался Бубеничек.

— Да вот на Томаша намекал, — сказал я, — на его статьи о Зузане в «Подружке».

— Ну да? — сглотнул Том.

— Смотрите-ка, — обрадовался Добеш.

И напрасно, так как я тут же добавил:

— О тебе он тоже говорил. Что, мол, ты собираешься жениться, а главное — о Зузанином контракте.

Это подействовало — Добеш мгновенно помрачнел и взорвался:

— Какая чушь! Они хотят нас поссорить, вот и провоцируют!

— Зачем, — деловито возразил Бубеничек, — зачем бы им это делать?

— Потому что они ничего не знают, — вырвалось у Добеша, — и надеются, что кто-то из нас проговорится!

— А кто может проговориться? — невинно осведомился Бубеничек.

— Не цепляйся к словам, — проворчал Добеш. — Послушайте, а что, если нам восстановить день за днем Зузанину последнюю неделю? С позапрошлой субботы до дня ее убийства.

— Идет, — кивнул Богоуш.

— До воскресенья мы были в Либерце, так что Зузана все время была у нас на глазах.

— И ничего такого не случилось? — спросил Том.

Колда покачал головой.

— Стойте, — поднял палец Добеш, — чтобы нам ничего не упустить… Богоуш, как насчет вечера накануне нашего отъезда из Либерца?

Колда покраснел:

— Ерунда.

Добеш, адресуясь ко мне, пояснил:

— Все же для порядка: Зузана не пускала Богоуша к себе, и он говорил, что у нее там кто-то есть.

Богоуш заерзал на стуле:

— Она сама мне сказала, что не может меня впустить. Что у нее важная встреча.

— Она сама тебе так сказала?

— Ну да, только могла это выдумать, — покорно объяснял Колда, — может, это была отговорка, чтобы от меня избавиться, потому что я был пьян.

Я про себя отметил, как поспешно увильнул Добеш от разговора о Зузанином заграничном контракте и до чего ловко подставил Колду.

— А Бонди был тогда с вами в баре? — настороженно спросил Томаш Гертнер.

— Не-ет, — протянул Добеш, — Гуго никогда допоздна не засиживается. Ранняя пташка!

— Ты думаешь… — Бубеничек, который до того почти не вмешивался в разговор, тревожно поднял брови.

— Да, — ответил я за Томаша, — эта возможность не исключается, во всяком случае, стоит ее обмозговать.

— Но Бонди толстый и противный, — трезво заметил Томаш, — что в нем могла найти Зузана?

— Монеты, — подсказал Богоуш, — меня, например, Зузана… извини, Честмир, — Колда виновато покосился в мою сторону, — укоряла за то, что я все время без гроша. Как-то… было дело… ей даже пришлось заплатить за меня, — Колда усмехнулся, — так потом она три дня со мной не разговаривала.

— Ну да, — сказал я, — а меня она вечно попрекала недостатком честолюбия.

— Тогда она еще не знала, что ты заделаешься частным детективом, — пошутил Добеш.

— Ну а что было дальше? — обратился я к Добешу.

— В понедельник, — сказал Добеш, — мы вернулись из Либерца и до среды отдыхали. В среду мы мотались в Писек, потом, в четверг, был Оломоуц, в пятницу — Острава, а оттуда мы сразу же двинули в Прагу: на субботу была назначена та запись на телевидении. Обычная выездная неделя.

— Но в ней есть дыра, — отметил Колда, — после нашего возвращения из Либерца. С двух часов в понедельник До семи утра в среду мы не виделись.

— Вот как? — засмеялся Добеш. — А я-то думал, что относительно понедельника и вторника сможешь внести ясность ты.

Добеш, в отличие от Богоуша, ничуть меня не берег.

Колда пожал плечами.

— Мысль, конечно, интересная. Но ничем помочь не могу. Я позвонил Зузане только во вторник утром. Она собиралась отсыпаться весь понедельник.

— А что во вторник? — спросил Гертнер.

— Я у нее не был, — ответил Колда, — она сказала, что весь день будет в бегах и лучше нам повременить и встретиться с утра в среду.

— Занятно! — воскликнул Добеш. — Что же, связь событий кажется ясной. Зузанка в Либерце закрутила с Гуго, в Праге с ним провела два вечера — в понедельник и во вторник, после чего пресытилась и спровадила Бонди, а он ее за это в субботу кокнул. Все сходится, верно?

Бубеничек весело потер руки:

— Тютелька в тютельку, умники вы мои, да вот незадача…

— Нечего язвить, — вскинулся Добеш. — Сходится так сходится!

— Дал бы ты мне договорить, а? — пожурил его Бубеничек. — Посмотри-ка, кто к нам пожаловал!

Мы обернулись почти одновременно. По ступенькам величественно спускался Бонди.

Колду и меня это явление несколько выбило из колеи, но Добеш мгновенно опомнился.

— Где тебя носило, старик?

— А что, меня кто-нибудь искал? — пробурчал Бонди и смерил Богоуша холодным взглядом.

— А как же, — усмехнулся Добеш, — у нас тут сегодня учредительное заседание Клуба убийц Зузанки Черной. Правда, приглашения мы разослать не успели, поэтому я с обеда тебе названивал.

— А я с обеда, — теперь Бонди перевел ледяной взгляд на меня, — общался с вашим симпатягой капитаном… А из списков этого самого Клуба меня будьте любезны вычеркнуть.

— Да ну? — удивился Том.

— Именно так, — сказал Бонди, — хоть вы, как я слышал, очень хлопотали о моем членстве.

— Это как же? — запротестовал Бубеничек.

— Честик и Богоушек, — обличительно ткнул в нас пальцем Бонди, — что, не так? Хулиганы, разве это дело — топить дядюшку Бонди?

— Расскажи же, как ты выпутался! — вмешался Добеш. — Судя по тому, что говорили Бичовский и Богоуш, я решил было, что нам придется искать себе нового менеджера.

— Хулиганы, — повторил Бонди. — Но у меня есть алиби, да получше, чем у любого из вас.

И Бонди радостно развалился на стуле и щелкнул пальцами, подзывая пани Махачкову.

— Коньяка мне для поднятия духа, ведь мне едва удалось отстоять свободу!

27

Добравшись к себе на Петршины, я нашел в почтовом ящике телеграмму: «Срочно позвони. Геда». Пока я ее читал, со мной кто-то поздоровался. Я машинально ответил. Как знать, может, это был инженер Визнер.

Алиби Бонди оказалось настолько вероятным, что мне безумно хотелось смеяться. Бонди было около пятидесяти, и был он закоренелым старым холостяком.

В квартире я даже не переобулся и сразу направился к телефону. Что потребовалось от меня Геде?

Каждый старый холостяк крепко блюдет свои привычки. У толстяка Бонди был вполне естественный обычай время от времени вкусно и плотно поесть.

Я набрал Гедин номер. Было занято. Что-то поделывает сейчас моя неугомонная бывшая жена?

Один-два раза в месяц Бонди позволял себе довольно своеобразное наслаждение, которое для удобства обозначил условным наименованием «Акция, Дог"». Она представляла собой чрезвычайно сложный гурманский ритуал. В определенный час толстяк подавлял в себе активность менеджера и совершал паломничество по лучшим пражским ресторанам и винным погребкам. Обычно это бывал один и тот же маршрут — незначительные отклонения диктовались капризами пищеварения Бонди. Начинал он обычно с какого-нибудь гостиничного ресторана, где попивал аперитив, куря сигару и читая газету. Затем наступала очередь гриль-бара, где он брал легкую закуску и стаканчик соответствующего вина.

Я отнес чашку с кофе к телефону и снова позвонил Геде.

— Маркова. -

— Это Честмир.

— Слава богу, — сказала с облегчением моя бывшая жена, — ты можешь ко мне приехать?

— Прямо сейчас?

— Немедленно!

Удивленный, я положил трубку. Она никогда не была паникершей и едва ли могла измениться за несколько дней. Выходит, очередной вечер этой странной недели для меня еще не кончился. Я снова натянул пальто и одним глотком допил кофе.

После закуски Бонди совершал серию набегов на вторые блюда, заботливо следя за неуклонным возрастанием крепости напитков. К концу вечера «Акция „Дог"» по спирали возвращалась в бар какого-нибудь отеля, где Бонди вновь курил сигару и смаковал коньяк. Набегов этих, а следовательно, и ресторанов, было четыре-шесть.

Вся Прага мысленно делилась толстяком на несколько гастрономических районов. В том, что самым любимым из них была Малая Страна, я не видел ничего особенного. Так же как и в том, что последняя «Акция» пришлась как раз на тот субботний вечер, когда убили Зузанку. Вот уже три недели, как Бонди держал пост в связи с напряженной гастрольной и фестивальной программой группы Добеша. Алиби Бонди подтвердила вереница официантов из семи малостранских кафе и ресторанов.

Понятно, почему он оставил машину перед домом Зузанки…

Я надел более теплое пальто, чем то, в котором был днем, и поднял воротник. К остановке мне пришлось бежать, потому что как раз подходил трамвай. Он был полупустой и холодный. В кармане пальто я нащупал журнал: недельной давности «Подружка», которую я еще не читал. Обычно я начинал с седьмой страницы, с рубрики, которую вел Томаш и которая повествовала о событиях в мире пражской популярной музыки.

«И конечно, весьма проблематичной представляется необходимость участия профессиональных звезд, — писал Том о фестивале политической песни, — возникает вопрос, не должны ли в рамках фестиваля состязаться лишь самодеятельные группы? Кроме того, внимание должно уделяться — пусть и к неудовольствию известной части публики — смысловой стороне исполняемых текстов, а не, к примеру, эффектным нарядам певцов».

Томаш не упускал возможности уколоть. Неудивительно, что Зузана не любила его. И не она одна. Свои претензии к публицистике Тома, посвященной музыкальным фестивалям, не скрывал и Милонь Пилат. По ассоциации мне пришла на ум позавчерашняя невеста Милоня. Как бы мне найти себе такую вот нормальную девушку… Если, конечно, эту можно считать нормальной…

Я самокритично вынужден был признать, что не подошел ни редактору Марковой, ни — пусть и по другой причине — Зузанке Черной. Хотя… Подобные рассуждения всегда портили мне настроение. Дочитав статью Гертнера, я перевернул страницу. Рубрика «Советы тетушки Беты». «Если вас бросил парень…» Над письмами, адресованными читательницами «Подружки» тетушке Бете, работала практически вся редакция. Только этим мог объясняться тот факт, что в одном номере «Подружки» тетушка Бета советовала отчаявшейся девице упрятать с помощью соответствующих организаций коварного парня за решетку, а в другом рекомендовала проявить терпение и снисходительность. Причуды Беты зависели от того, кто водил ее пером. Это могли быть, к примеру, Томаш или моя бывшая жена. А в том, что в сердечных делах воззрения Томаша сильно отличались от взглядов терпимой Геды, сомнений быть не могло. Сомнения оставались на долю читательниц «Подружки», глотающих тетушкину страничку.

На Вацлавской площади пришлось подняться с места, потому что трамвай был уже переполнен. Я снова засунул журнал в карман и попытался представить себе, зачем это я так срочно понадобился моей бывшей жене. Она, очевидно, начала меня разыскивать после обеда, потому что до одиннадцати я был дома и общался с капитаном.

Я вышел из трамвая и направился по пустой улице к Гединой вилле. У нее горел свет, и я позвонил. Она мгновенно сбежала вниз, накрашенная и одетая явно не по-домашнему.

— Ну и долго же ты, — укоризненно приветствовала меня Геда.

— Кататься на такси никаких денег не хватит, — объяснил я, — а на трамвае с Петршин — это всегда долго.

— Проходи же, — Геда примирительно взяла меня за руку, — у меня гости.

Эти самые гости должны были, очевидно, иметь какое-то отношение ко мне, а иначе зачем бы Геде звать меня? Я хотел ее спросить, но мы уже стояли у входа в Гедино гнездышко.

— Вы знакомы?

— Конечно, — улыбнулся я, пожимая руки Богунке и главному редактору Славику и абсолютно ничего не понимая.

— Ну, что новенького? — блеснула зубками Богунка. — Что изменилось с понедельника, пан Бичовский?

— Да будет тебе, — пожурил ее супруг и в порыве внезапного вдохновения пошутил: — Разве что погода несколько испортилась. Подмораживает.

Богунка засмеялась, Геда тоже, тогда и я в свою очередь улыбнулся. Я заметил, что перед этой троицей, сидящей вокруг круглого столика, стоят пустые рюмки. Причем чистые. Геда перехватила мой взгляд.

— Мы только что сели. Я было подумала, что это ты.

Славиковы намека не поняли, а мне стало ясно, что Геда их не приглашала.

— Во всяком случае, мы все одинаково трезвы, — светски заметил я, и Богунка захихикала.

— Посмотрим, надолго ли!

Геда поставила рюмку для меня и налила «Рондо». Славик, куривший вставленную в позолоченный мундштук сигарету, привычно сделал жене внушение:

— Послушай, Бодя, ты ведешь себя так, что можно подумать, будто ты ужасно много пьешь.

Бодя, не среагировав, одним глотком выпила кубинский ром. Глаза у нее полезли на лоб, и она икнула. Дали себя знать семьдесят градусов.

— Мы даже не чокнулись, — укоризненно произнес Славик, адресуясь для разнообразия к Геде.

— Сейчас исправим, — улыбнулась элегантная хозяйка и налила Богунке новую порцию спиртного. — За что будем пить?

— Пусть у вас все ладится в новой должности, — изящно поднял свою рюмку товарищ главный редактор.

Я удивленно заморгал.

— Понимаешь, — повернулась ко мне Геда, — ты еще не в курсе. Меня тут повысили.

— Теперь это моя заместительница, — добавил Славик.

— Как раз сейчас в трамвае, по дороге сюда, — нашелся наконец я, — я читал «Подружку». Поздравляю.

Надеюсь, прозвучало это сердечно, без иронии, то есть так, как приличествовало в светском обществе. Любопытно, что могло подтолкнуть Славика к повышению Геды, но толчок, очевидно, был мощным, потому что Геда проскочила как минимум место заведующей собственным отделом.

— Значит, за твою карьеру, — поднял я рюмку.

— За наш каторжный труд, — поправила меня Геда.

— Я ставлю на молодежь, — с достоинством кивнул Славик, — а уж человеку с вашими способностями, — польстил он Геде, — всегда открыта зеленая улица.

— Спасибо, — сказала Геда.

Богунка опять все выпила, но это ее нимало не смутило, и она снова сама себя обслужила.

Геда виновато на меня покосилась. Так, чтобы не заметил Славик. Но тот как раз рассеянно взглянул на жену, которая, видно, решила испытать на себе, что такое белая горячка.

— Не пей столько, Бодя…

— Заткнись, — ответила Бодя вежливо.

Славик откашлялся и устремил пламенный взгляд на Геду.

— Вы сможете приступить с первого? Думаю, сможете.

— Да, — кивнула Геда, — я уже говорила об этом с моей начальницей.

— Я рад, — потер Славик руки, — очень рад, что не стал подыскивать другую кандидатуру на это место. Поспешишь — людей насмешишь.

— Это не всегда верно, — вмешался я в беседу: надо же хоть как-то проявить себя в Гедином салоне, а сейчас мне как раз показалось, что разговор приобретает отвлеченный метафизический характер.

— Всегда, — горячо сказал Славик и засмеялся. — Всегда, Честик. Знаешь, — провозгласил он, — есть старая пословица: семь раз отмерь, один раз отрежь.

— Кто здесь кого будет резать? — сострила Бодя.

Засмеялась только хозяйка.

— Хочешь еще? — подмигнула Геда Богунке и взяла бутылку.

— Обожди, — сказала Бодя, — я сама. Ты мне нальешь мало, и я потом буду все время подливать, а все подумают, что я алкого-голик. — И она снова икнула.

Славик почему-то не обратил на это внимания и взял Геду за руку. Это было нетрудно, потому что сидели они друг напротив друга, а бутылкой, игнорируя общество, завладела Богунка.

— Как раз с первого у нас добавляется восемь страниц. Большие возможности для новых замыслов.

— Меня это радует. — Геда легонько высвободила свою руку.

— А что будет на этих восьми страницах? — спросил я. — Какие жанры?

— Ну, — улыбнулся Славик, — ты, к примеру, что у нас любишь читать больше всего?

Искренний мой ответ звучал бы — «ничего», но причин для конфликта не было никаких, да я и не очень-то к нему стремился.

— Все подряд, — выпалил я, — вот сейчас в трамвае я как раз читал статью Гертнера о фестивалях.

— А-а, — сказал Славик, — но это не последний номер. Это было неделю назад.

— Гертнер, — скривилась презрительно Богунка, — суслик — вот он кто.

— Конечно, — снисходительно согласился Славик, — но…

— Какие еще «но»! — Бодя явно рассердилась. — Если я говорю, что он суслик, значит, суслик, и Геда это подтвердит. Правда, Геда?

— Ну да, — улыбнулась моя бывшая жена.

— Но это еще не значит, что тебе надо так много пить, — отечески сказал Славик, пытаясь отобрать у Богунки очередную рюмку. Но он потерпел неудачу.

— Отстань! Суслик бы этого не посмел!

— Но я-то не суслик. — Славик элегантно сдвинул густые брови. — И сколько можно тебе повторять, что…

Я слышал только начало семейной сцены, потому что от продолжения меня отвлек Гедин шепот:

— Подождем, пока они выкатятся. Я должна тебе кое-что рассказать об алиби Бонди. А днем я брала интервью у Пилата. Узнала кое-что интересное…

28

Голова у меня раскалывалась, и я просто мечтал о воде. Об обычной, лучше всего ледяной и кристально чистой воде из колодца. Правда, в многоэтажном доме колодца не было, был только водопровод. Я с трудом поднялся с дивана. Свою вчерашнюю дорогу домой я помнил не слишком отчетливо.

Прежде всего я жадно напился, а потом уже с ужасом взглянул на будильник, который вчера вечером, а точнее, сегодня утром забыл в ванной. Здорово же я поспал. Сейчас четверг, половина одиннадцатого… Но то, зачем Геда позвала меня и что она не хотела говорить по телефону, я прекрасно помнил. В первый раз она позвонила мне вчера после того, как рассталась с Милонем. Но не застала меня дома. Милонь пригласил ее пообедать в «Палас-отеле» и был, как обычно, весьма общителен. Первая новость, которую я услышал от Геды, меня, к явному ее неудовольствию, не шокировала. Известие касалось алиби Пилата и Колды на субботний вечер. Я честно объявил Геде, что знаю обо всем от Богоуша, рассказ которого подтвердил капитан.

— Ну ладно, — кивнула Геда, — а о том, что Зузане кто-то угрожал, ты тоже слышал?

— Нет, — сказал я.

Что-то было все-таки в этой болтовне Пилата в понедельник в «Ротонде», но он был пьяный и не хотел говорить ничего определенного, так что я имел все основания считать — как оказалось, абсолютно ошибочно, — что Милонь ничего не знает.

Утолив жажду, я залез под душ. Под холодный душ: хотя я никогда не считал себя моржом, это сейчас был единственный выход.

Пилат, так же как и Зузанка, ездил в Либерец. И он рассказал Геде о том самом воскресенье, о котором я слышал от Добеша и Богоуша Колды. Да только то, что рассказывал Милонь, было наверняка не известно ни Колде, ни Добешу.

Я вытерся, причесался, почистил зубы — и при всех этих манипуляциях, к сожалению, видел себя в зеркале. Красные глаза, помятая физиономия и щетина, покрывшая подбородок. Надо обязательно побриться… И я, конечно, порежусь, потому что бритва новая, а кожа У меня после пьянки всегда приобретает особую чувствительность.

Зузана якобы призналась Милоню, что она все время боится. Что ей кто-то угрожает. Романтик Милонь доверительно поведал Геде, что эти угрозы имели, скорее всего, эротический характер, и тактично намекнул, что подозревает мою скромную персону.

— Что ты на это скажешь?

— Геда, — в порыве откровенности я взял свою бывшую жену за руки, — верь мне, это не я. Ты же меня знаешь!

— Я тоже думаю, — тихо сказала Геда, — что это не ты.

— Но постой, — осенило меня, — если Зузана открылась Пилату именно в Либерце… и если она была, как утверждает Пилат, взволнована, то не был ли это кто-то из тех, кто ездил с ней в Либерец?

— Гм, — сказала Геда, — итак, продолжаю. Я знаю об алиби Бонди, об этой самой «Акции „Дог"». — Она усмехнулась. — Далее. Заграничный контракт в «Прагоконцерте». Зузана его вначале подписала — на полгода, — но в тот понедельник, когда вернулась из Либерца, отправилась в «Прагоконцерт» и расторгла договор. Это еще можно было сделать, потому что его не успели отослать.

— Это тот самый понедельник, который она якобы, по словам Колды, весь проспала. Значит, опять Бонди и Добеш.

— Добеша можешь исключить, — тихо сказала Геда. — А тебе не приходило в голову, что Гуго во время своего гурманского турне по Малой Стране мог выкроить несколько минут, чтобы заскочить к Зузане?…

Я побрился, как ни странно, не порезавшись, оделся и стал размышлять, приготовить ли мне завтрак, а точнее, обед из того, что отыщется в холодильнике, или же отправиться в кафе напротив.

После ухода супругов Славиковых — если только можно так корректно назвать завершение их визита — мы с Гедой продолжили тот алкогольный марафон, бешеный темп которому задала непослушная Богунка. Но она же Первая и поплатилась. Ссора с мужем кончилась было относительным примирением, но через минуту, когда этот бесенок предложил мне перейти на ты и обменяться телефонами, вспыхнула с новой силой.

У меня бурчало в животе, и я выбрал кафе. К консервам душа как-то не лежала.

Геда предложила, естественно, чтобы я оставался. Это было уже после того, как она выпроводила супругов Славиковых, которые тумаками гнали друг друга вниз по лестнице. Но я отказался. Ни разу не ночевал у своей бывшей жены. И сейчас не стал.

Мы говорили уже не только об убийстве. Мы говорили обо всем. О том, например, почему Геда не хочет работать в «Подружке». И о ее литературных амбициях. Она писала вполне приличные рассказы, и некоторые из них были опубликованы. Собиралась писать роман о проблемах молодежи. Материала благодаря «подружкам» было предостаточно. Так она, во всяком случае, уверяла.

У каждого должна быть цель в жизни… Вера в себя… Деньги, в конце концов… У меня все как-то перемешалось в голове. Я был злой. И грустный. И пьяный.

Улицу заливало полуденное солнце, было холодно, и я сначала съел обжигающий суп, а потом взял гуляш и пиво. Между прочим, это выгодно — питаться в кафе, а не дома. Хотя бы ради алиби, подумал я с усмешкой.

Из кафе я вернулся в начале первого, закурил свою первую на сегодня сигарету и сварил кофе. На столе все еще стояла не вымытая со вчерашнего дня чашка — так я торопился к Геде. Я включил магнитофон, на столе передо мной лежал чистый лист бумаги, и я слушал музыку, на которую должен был написать тексты. Меня ни с того ни с сего обуяло желание взяться за работу. Дело пошло. Меньше чем через час первый текст уже был готов, причем самый важный для меня текст, тот, который по рекомендации Вашека Крапивы заказала мне одна начинающая группа. И тут же я занялся вторым текстом. Группа хотела тексты под чужую музыку. Это были баллады Леонарда Коэна и Булата Окуджавы.

«Хорошие произведения искусства всегда страшно похожи друг на друга, но при этом каждое выглядит по-особому». Кто и когда это сказал? Я не мог вспомнить. Был четверг, два часа дня.

Я подумал о Яне, об этой веснушчатой девице, которая будет ждать меня в полшестого перед кинотеатром «Бланик». Пойти туда? Но есть еще Бонди… Прошлое. Зузана. Я взглянул на часы. В который уже раз сегодня с момента моего неприятного пробуждения… В это время Бонди наверняка в «Ротонде».

29

— Продолжай, Честмир, — Бонди неторопливо попыхивал сигарой. — Тебя интересно слушать.

— Бонди, — слова давались мне с трудом, — Бонди, будем откровенны.

— Придет время — будем, — иронически произнес Гуго, — а ты пока давай дальше.

— Тебе этого мало?

— Мало, — сказал Бонди, — расскажи мне, пожалуйста, все, что пришло тебе в голову. С самого начала. И на этот раз, — Бонди, подтрунивая, поднял руку с сигарой, — все по порядку!

И я рассказал Бонди историю о компании ребят из маленького, полудеревенского городка, который назывался Врбов, и о девушке. Девушка эта, может быть, не во всех своих поступках бывала права, но она жила — и умерла. Умерла бессмысленно. По-другому не умирают в этом возрасте, когда человек многое еще может сделать.

— Труднее всего оказалось отыскать мотив, — сказал я, с высоты своих двух метров пристально глядя в глаза толстому менеджеру. — Но потом я его нашел.

И я отвел глаза, мне не хотелось больше рассказывать — ведь я не видел своими глазами продолжения, только догадывался, как все произошло, и мне было плохо от этих догадок.

Но Бонди ждал, и я заговорил снова:

— Бывает, что несколько ручьев образуют реку. Прямо на глазах у человека они, извиваясь, сливаются в единый поток, а его-то человек и не замечает.

— Поэт, прирожденный поэт! — не удержался Бонди от комментария, заерзав в кресле.

— Какой там поэт, — сказал я, — у всех остальных были только мотивчики, зато у тебя — мотив. Заграничный контракт. Зузанка, — я вел с ним честную игру, — а мне известно об этом от Геды, должна была подписать на полгода контракт — без ансамбля.

— В Амстердам, — уточнил Бонди.

— Да, — сказал я. — И она это сделала. Может, ей и самой это вначале понравилось. Она посмотрит мир — ведь амстердамский договор позволял ездить с концертами по всему Бенилюксу, да еще в Западную Германию и Англию. Прямо-таки единственный в своем роде шанс. Так это Зузанке наверняка кто-то изобразил. А иначе она могла задуматься и понять, что тем самым, по сути дела, уничтожает свою собственную, то есть Добешеву, группу, что ставит на карту больше, чем у нее есть. Этот кто-то Должен был убедить ее, что игра стоит свеч. Причем этот кто-то действовал так потому, что Зузанин контракт сулил ему выгоды, а рисковать бы ему не пришлось ничем. Рисковала бы только певица. Но она все поняла. Не так она была глупа. Решила, что аннулирует свою подпись на контракте. И конечно, должна была сказать об этом тому человеку, который втянул ее в это дело. Должна, потому что это была наивная, порядочная девушка — и она сказала. В Либерце. Поэтому Богоуш Колда и не смог попасть к ней в воскресенье вечером. У Зузанки и впрямь была важная встреча. А Милонь Пилат незадолго перед тем слышал от нее, что ей кто-то угрожает. Но все произошло не так, как он замышлял. Зузана в понедельник все-таки отказалась от контракта. Этот человек постарался еще раз переубедить ее — скорее всего, во вторник. Может быть, она пообещала ему подумать. Может быть, он дал ей какое-то время. До субботы. А потом оказался наедине с ней в ее квартире. Он кричал и угрожал. Все было напрасно. Пришел Колда, и этот человек, когда Богоуш отправился забрать из его машины ноты, которые там забыла Зузана, сказал ей, что сейчас уйдет, но потом опять вернется. Это не меня, а его боялась Зузана, да только Колда не понял. Между словами о том, что Зузана боится, и о том, что должен прийти я, была пауза. Это были две фразы. Объединив их, Колда сбил на время со следа милицию. Колда ушел меньше чем через час после этого человека, потому что у него была назначена встреча с Пилатом. И до самой смерти себе этого не простит.

— Ты преувеличиваешь, — сказал Бонди.

— Не преувеличиваю. Этот человек вернулся. Тот, которого так боялась Зузана. И убил ее в приступе ярости. И это был ты!

Бонди показал на телефон на своем столе:

— Ты настолько во всем уверен, что можешь позвонить?

— Кому?

— Капитану.

— Да, — сказал я, — могу позвонить, Бонди.

— Так за чем же дело стало? — придвинул ко мне Гуго телефон, и я, когда он наклонился над столом, заметил, как погрустнели его глаза.

— Жду, — сказал я, — жду, что скажешь ты. Бонди отодвинул телефон и стряхнул пепел.

— И правильно делаешь. Интересная история. Ты ведь хотел откровенности. Так вот, кое-что ты угадал. В тот воскресный вечер я в самом деле был в номере у Зузаны в Либерце и разговаривал с ней о контракте, — улыбнулся грустными глазами Бонди. — Но не только о контракте… Ну а о том, что со слов Пилата рассказывала Геда, я не знал. Что же, Честмир, будем откровенны.

— А это еще имеет смысл? Почему я теперь должен верить тебе? — поднялся я.

— Сядь, — сказал Бонди, — хотя, впрочем, я не собираюсь переубеждать тебя. Просто ты хотел слышать правду.

Я снова сел.

— Спасибо, — с иронией сказал Бонди. — Этот заграничный контракт, естественно, заключал я. Ради Зузаны. Чтобы ей помочь. Но только я думал, что это и впрямь будут концерты, выступления… а не пение в баре! А именно так все и обернулось. Это я и объяснял Зузане в Либерце в тот вечер. И она пообещала, что послушается меня и аннулирует свою подпись. Так она в понедельник и поступила.

— Менеджер-филантроп, — усмехнулся я, — а как же твои деньги?

Бонди сделал обиженное лицо:

— Деньги сюда, пожалуйста, не впутывай. Но могу тебя заверить, что Зузана вовсе не хотела отказываться от контракта, хотя я и сказал ей, какая гадость ее ждет.

— И я должен тебе верить?

— Да, — сказал Бонди, — я откровенен. Добрый дядюшка Бонди повел себя как филантроп.

30

Перед кинотеатром никого не было. А я вышел из трамвая около статуи святого Вацлава в двадцать семь минут шестого. Я разозлился. Скорее всего, потому, что обманул самого себя. Закурив, я стал рассматривать кинорекламу. Что хоть идет? Оказалось, французский фильм, экранизация какого-то детектива с парадоксальным названием «Без мотива». Могу ли я верить Бонди? Может, нужно было позвонить капитану Грешному и все ему рассказать? Не лгал ли мне Бонди, был ли он действительно откровенен?

Без двадцати шесть я докурил сигарету. Ждать дольше явно не имело смысла. Все билеты проданы, около касс толпилось еще немало желающих. Может, Яна пошутила. Может, вчера у нее никаких билетов еще не было и она сказала мне о кино просто так. Только потому, что я собирался сбежать из кондитерской.

— Какой ты милый!

Я обернулся. Она вовсе не выглядела запыхавшейся. На ней была короткая белая шубка.

— Ты не слишком рано? — раздраженно спросил я и показал ей на часы. Она вытащила из сумки билеты. Мы молча прошли через вестибюль. Места наши были на балконе, да еще и в Последнем ряду. Двое влюбленных, усмехнулся я. Навязанные этой веснушчатой девушкой правила игры просто приводили меня в отчаяние.

Когда мы проходили мимо буфета, я не удержался:

— Тебе мороженого или леденцов?

Она молча взглянула на меня, и я осекся: у нее в глазах стояли слезы.

— Извини, — пробормотал я.

Наши места были в середине, и нам пришлось ждать конца документального фильма. Журнал уже показали, а этот фильм рассказывал о каком-то затерявшемся возле Австралии островном рае.

Я попытался успокаивающе положить Яне руку на плечо, но она вывернулась и стала искать что-то в сумочке.

Наконец зажегся свет, и я заметил, что Яна уже успела надеть очки. Мы уселись.

— В очках ты выглядишь совершенно по-другому, — примирительно заметил я.

— Еще противнее, да?

Руки она сложила на коленях, села неестественно прямо и стала мять в пальцах платочек. Она и раньше тайком утирала им слезинки, но все было бесполезно. Глаза у нее опять повлажнели.

— Я думал, — тихо сказал я, — что это детектив. Но, наверное, нам покажут мелодраму… Раз ты заранее плачешь… Ты это уже видела, да?

Свет снова погас. Пока шли титры, я украдкой попытался взять девушку за руку. Она не сопротивлялась. Но ее рука лежала в моей холодная и мертвая. Я быстро отпустил ее.

— И вовсе ты не стала противнее в этих очках, — прошептал я, — они тебе, кстати, идут.

Она ничего не ответила. И мы, невзирая на места в последнем ряду балкона и на поведение некоторых парочек, сидевших рядом с нами, стали смотреть фильм. Что касается меня, то мне он понравился. Когда фильм кончился, то нам — благодаря удобным местам в середине — пришлось выстоять длинную очередь в гардеробе.

— Ты сердишься? — спросил я.

Яна покачала головой.

— Мне только неприятно, что…

Она не договорила и передернула плечами.

Мы с ней составляли исключение, потому что в очереди стояли в основном мужчины, а женщины ждали в сторонке у зеркал, где прихорашивались или с вызовом зевали. Семейные и влюбленные пары. Она стояла рядом со мной.

— Что тебе неприятно?

— Ты вчера тоже опоздал. И больше, чем я… — сказала она с упреком.

— Ладно, — примирительно ответил я. Но прикоснуться к ней уже не решился.

Я помог Яне одеться, и мы вышли на улицу. Я закурил. Курю я вообще-то не много, но после кино меня всегда тянет к сигарете. Прохожие торопились на трамваи и на ужин. Было около восьми.

— Что дальше? — спросил я.

Она так и сжалась в своей шубке.

— Что же еще… Мне очень жаль, что я опоздала… Ну, пока.

Быстро сунув мне руку, она пошла на остановку.

— Подожди!

Она даже не оглянулась и продолжала идти. Мне пришлось догнать ее.

— Я так обидел тебя?

— Я не сержусь, — сказала Яна, — и оставь меня. Я еду домой, я…

— Ты торопишься? — спросил я. — Но ведь еще не очень поздно… Восемь. Ты что, к восьми должна быть дома?

— Это зависит от того, — строго сказала Яна, — с кем я и где, понимаешь?

С меня было достаточно. Не хотелось больше играть роль жестокого обидчика.

— Ах, вот как? — сказал я. — Родители, значит, отпускают тебя гулять хоть на всю ночь, но с условием, что кто-нибудь надает тебе в «Ротонде» пощечин, так ведь получается?

Она рванулась к подъезжающему трамваю, но я схватил ее за руку.

— Пусти. Больно!

Как только трамвай отъехал, я ее отпустил.

— Уй, — сказала она с досадой, растирая запястье. — Ты что, псих?

— Не знаю, — сказал я, — мне еще этого никто не говорил. Но если хочешь, могу на эту тему подумать. — Я усмехнулся.

— Вчера было холодно тебе, а сегодня мне. Пойдем со мной, может, я и расскажу кое-что об этом. Но не здесь, здесь дует.

— А где? — спросила она осторожно.

— Есть масса возможностей, — я огляделся по сторонам. — Только не говори, что ты ужинала.

— Нет, — улыбнулась Яна, — но сбитых сливок мне не хочется.

— Как это? — подозрительно взглянул я на нее.

— Я просто болтаю, — она снова улыбнулась, — да и вообще все кондитерские уже закрыты.

До меня наконец дошло.

31

Мы поужинали в «Ядране», недалеко от Карловой площади, и выпили две бутылки розового югославского вина.

— У тебя была девушка, а у меня парень, — простодушно сказала Яна. — Или ты думал, что я девственница?

— Постой! — торопливо перебил ее я. — Мы же не о том говорили…

— Я думала, что тебе это важно.

— Теленок ты, — резюмировал я, — сущий теленок.

— Мне уже…

— Знаю, — не дал я ей договорить, — тебе девятнадцать, и никакой ты не теленок… Я говорил о том, что название было неподходящим.

— Они же и впрямь никак не могли докопаться до мотива, — сказала Яна, — значит, все правильно.

— Но докопались, — не сдавался я, — и, по-моему, все было ясно почти с самого начала.

— Апо мне, конец был неожиданный, — сообщила Яна.

— Надуманный, — сказал я, — абсолютно надуманный.

— Так всегда бывает в детективах, — возразила Яна, — настоящие убийства обычно примитивные.

— Ты думаешь? — Я был ироничен.

Она кивнула.

— Парень убил свою подружку… Другой разрешил все проблемы топором… Еще одна отравила его и себя… А у кого-то увели девчонку, и он пустил в ход нож… — Яна усмехнулась. — Ты что, не читаешь «Черную хронику»?

— Читаю, — сказал я, — но я не говорю сейчас о всяких элементарных убийствах… А в детективах всегда есть своя логика: там, например, преступник должен пару раз появиться и в середине, а не только в самом конце, правильно?

— Конечно, — сказала Яна и посмотрела на часы.

— Тебе пора? — спросил я.

Она завертела головой:

— Нет, но, может, я тебя задерживаю?

Я улыбнулся.

В глубине зала мелькнула фигура старушки, продающей гвоздики.

— Хочешь?

— Не-е, — сморщила Яна нос.

Я купил ей букетик из трех гвоздик.

— Спасибо, — улыбнулась она мне.

Я поднял свою рюмку.

— За что? — спросила она.

— За… — я помедлил, — да нет, фильм вообще-то был хороший, но вот…

— Это такой тост? — Она с упреком наморщила лоб. — Я знаю, ты думаешь о настоящем убийстве…

— О каком убийстве? — удивленно перебил я Яну.

— Об убийстве Зузанки Черной, — спокойно сказала она, — а что, разве не так?

— Ты-то что об этом знаешь? — спросил я.

— Как ни странно, немало.

— Да уж, странно. Яна улыбнулась:

— Но ты же этого не делал… Правда, Честмир, ты ведь не имеешь к этому никакого отношения?

Я покачал головой.

— Но откуда ты знаешь?… Тебе рассказал об этом в понедельник Пилат?

Она пожала плечами.

— Я много чего знаю. — Яна сказала это очень многозначительно и, подняв рюмку, чокнулась со мной: — Все будет хорошо.

Эта девушка очень быстро вторглась, вернее, втерлась в мою жизнь. И не то чтобы меня это раздражало. Скорее забавляло.

— А что же ты еще обо мне знаешь?

— Мы больше не будем говорить о детективах? — спросила она с усмешкой.

— Я тебе задал вопрос.

— Ну а я, может быть, не желаю на него отвечать, — сказала она. — Ты что-нибудь имеешь против?

— Почему же?

— Вот видишь, — сказала Яна, — так что давай сменим тему.

— Да нет, — сказал я, — «почему» не в том смысле, что я не против, если ты не ответишь… Наоборот… Я имел в виду, что не понимаю, почему ты не можешь мне ответить.

Я пригубил вино, в ресторанчике тихо играла музыка, и Яна спросила:

— Это ты с Зузанкой Черной ходил в ту кондитерскую?

— Нет, — покачал я головой, — не с ней.

— Много же у тебя было женщин.

Я снова покачал головой:

— Ошибаешься, теленок.

— Будь любезен, не называй меня так, — помрачнела она.

— Хорошо, — поправился я, — не теленок.

— Ас кем же ты туда ходил?

— Со своей бывшей женой, но это было давно.

— Все равно, у тебя были женщины, так что ты не можешь меня упрекать.

— А я тебя разве кем-то попрекал?

— Тем парнем в «Букашке».

— Я вовсе не попрекал, — вежливо объяснил я, — я просто спросил.

— Да, — настаивала Яна, — у каждого из нас свое прошлое, ведь так?… У каждого человека есть какое-то прошлое, и, по-моему, надо его уважать.

— Это зависит еще и от того, — усмехнулся я, — в каком возрасте человек начинает приобретать себе прошлое.

— Ты это о чем? — с беспокойством спросила Яна. — О том, сколько лет тебе, а сколько мне?

— Да хотя бы и об этом.

— Глупости, — сказала она неуверенно, — мы же взрослые люди, правда?

— Тебе виднее, насколько ты взрослая, — улыбнулся я.

— Значит, я не ошиблась, когда записала тебя в итальянцы, — Яна горестно покачала головой, — еще тогда, в понедельник, в «Ротонде».

— Да что же, черт возьми, во мне итальянского?

— Ты никогда не смотрел итальянских фильмов?

— Конечно, смотрел, ну и что?…

— Итальянцы тоже ужасно ревнивы, — объяснила мне Яна. — Сами вытворяют что хотят, но если девчонка потеряет невинность, так…

Я рассмеялся, и Яна обиделась.

— Ты! — блеснула она гневно глазами. — С этим не цепляйся ко мне больше, ладно?

— Хорошо, — согласился я, — не буду к тебе цепляться. Но мне все еще непонятно, откуда ты обо мне столько всего знаешь.

— И с этим тоже ко мне не цепляйся, — отрезала Яна. — Если не хочешь, чтобы я сию же минуту ушла, давай говорить о чем-нибудь другом.

— А ты думаешь, — усмехнулся я, — мне не стоит хотеть, чтобы ты ушла?

Она покраснела, но набралась-таки смелости:

— Да, думаю, что не стоит.

— Звучит многообещающе, — сказал я раздумчиво, — и даже обязывающе.

Ее лицо окончательно залил пурпур.

— Перестань, Честмир, а то я и правда уйду.

— Моя жена, — сказал я, — всегда называла меня Честмиром, когда особенно любила.

— Зузанка Черная?

— Нет, Геда, та, с которой я развелся. Зузанка, наоборот, звала меня Честмиром, когда злилась.

— Интересно, — саркастически сказала Яна. — А как звучит имя Честмир у меня?

Я пожал плечами.

— Откуда я знаю? Время покажет.

— Ты что-то слишком самоуверен.

— Да нет, — сказал я, — ничего подобного. Но ведь всем известно, что рано или поздно тайное становится явным.

— Как же, как же, — сказала студентка первого курса философского факультета, — даже кантовская «вещь в себе» познаваема в тех отношениях, в каких она является нам.

— Очень может быть, — сказал я, пожав плечами. — Я-то учился на юридическом…

— И окончил?

— Нет.

— Почему?

— Потому что мне было неинтересно.

— А то, чем ты занимаешься, тебе интересно?

— А чем таким я занимаюсь? — спросил я осторожно.

— Ты играешь и пишешь тексты, — сказала Яна, — насколько мне известно. И это, значит, тебе интересно.

— Этого я не говорил. Но ты, кажется, знаешь обо мне все.

— Не все, — сказала Яна, — но кое-что. Совсем немного. Не знаю, например, сколько девушек было у тебя до меня.

— А ты моя девушка?

— Не знаю, — рассудительно сказала Яна, — не знаю, стану ли ею.

— Уф, — выдохнул я, — для меня это слишком. — Я посмотрел на свою пустую рюмку. — Закажем еще?

— А что, — Яна осторожно отодвинула обе наши рюмки, — у тебя дома разве нечего выпить?

32

— Да у тебя целая куча клевых записей! — радовалась Яна, стоя на коленях и роясь в ящике, который обычно был засунут под тахту.

— Хочешь потанцевать?

После того провокационного вопроса, который она задала мне в «Ядране», мы практически больше не сказали друг другу ни слова. Дальше шло все четко и в быстром темпе. Я расплатился, мы взяли в гардеробе наши пальто и поехали ко мне на Петршины. В такси я попытался обнять Яну. Она не протестовала, пока моя рука лежала на ее плечах, но, когда эта рука попыталась соскользнуть на талию, Яна меня оттолкнула.

С одной стороны, я был раздражен, с другой — не понимал, чего эта девица добивается.

— Так ты танцуешь?

— Ну конечно, — сказал я.

— Тогда я врублю Джеймса Ласта? — Она вопросительно обернулась ко мне.

— Но это же совершенно тупая музыка, — устало возразил я. — Она тебе нравится?

Записей у меня и впрямь было много. Кассета с Ластом оказалась среди них только потому, что я переводил для Пилата два его текста.

— Но под нее хорошо танцевать.

— А ты действительно хочешь танцевать? — удивился я. — Здесь?

Моя однокомнатная квартирка подходила для чего угодно, но все-таки до танцзала ей было далеко.

— А ты нет? — Яна разочарованно вложила кассету и включила магнитофон.

Когда мы вышли из такси, она спросила только:

— Вот, значит, где ты живешь?

— Да, — ответил я, — микрорайон Петршины, дом гостиничного типа, и мы должны вести себя тихо. Дом панельный, а у меня кошмарные соседи.

Я вспомнил об инженере Визнере.

— Над чем ты смеешься? — спросила в лифте Яна.

— Ты меня, наверное, не поймешь, — сказал я. — Просто иногда человеку может очень пригодиться то, что у него любопытные и вредные соседи.

— Уже десять, — посмотрел я на часы, — во сколько ты должна быть дома?

— Не бери в голову.

— Ты же мне рассказывала, какая ты примерная дочь.

Лифт остановился на моем девятом этаже. К сожалению (на случай, если бы мне на этот вечер тоже понадобилось алиби), мы никого не встретили.

— Как у тебя противно! — провозгласила решительно Яна, едва я зажег свет.

— Это же почти общежитие, пойми, — сказал я.

— Все равно противно, — настаивала она. — А что мы будем пить?

С воскресенья я пополнил запасы в холодильнике.

— Розового нет, но, может, ты выпьешь красного?

— Гм. — Она опять приняла крайне глубокомысленный вид. — Я бы выпила виски.

Тем не менее для начала она решила потанцевать.

— Сделай тише, — попросил я.

Под белой шубкой на Яне был брючный твидовый костюм, а под жакетом — облегающий жилет; шею охватывал металлический обруч.

— Ну, иди же, — сказала она и протянула ко мне руки.

Безо всякого энтузиазма я поднялся с кресла и обнял веснушчатого распорядителя бала.

— Яна…

— Не прижимайся ко мне, — нахмурилась она, — это глупая музыка, я поставлю что-нибудь быстрое…

Она выскользнула из моих объятий и стала возиться с магнитофоном. Ко мне подбиралась усталость, которую усугубляла активность этой девицы.

— У тебя такой вид, будто ты хочешь спать… И ты зевнул, — обиделась она.

— Ну и что? — буркнул я. — Может, я действительно устал, и, может, есть целая куча причин, чтобы…

Это была быстрая мелодичная музыка, и мы не касались друг друга.

— Может быть, — сказала Яна. — В твоем почтовом ящике что-то лежит, если это тебя интересует.

— Ты вычислила мой почтовый ящик? — искренне удивился я.

— Пока ты искал ключ от лифта, — пожала Яна плечами, — я на него взглянула.

— А вдруг там что-то страшно важное? — нахмурился я.

— Так иди посмотри.

— А когда тебе надо домой? — намекнул я и вновь откровенно зевнул.

— Не сейчас, — сказала Яна, — так что не волнуйся и иди. Я подожду.

Я пошел. И опять ни на лестнице, ни внизу в вестибюле никого не встретил. Теперь я уже обращал внимание на такие детали. В ящике лежала сложенная телеграмма. Неужели опять от Геды? Нет, не от Геды. На этот раз от Камила. «В пятницу в десять запись на радио.

Я покрутил головой. Вылетать из группы Камила как раз тогда, когда она наконец-то начинает записываться… Мятую телеграмму я сунул в карман и поехал наверх. Дверь я оставил полуоткрытой. Как будто ничего не изменилось. Я видел узкую щель, но в квартире было темно. Может, Яна убежала, пока я поднимался на лифте?

— Я здесь, — раздалось из темноты. — Не зажигай свет.

Я закрыл дверь и услышал шорох. На кресле лежал твидовый костюм, а тахта была расстелена. Медленно, ни о чем не думая, я разделся.

— Нет, — прошептала Яна.

Я влез к ней под одеяло и тут же попытался ее обнять.

— Расскажи мне что-нибудь интересное, — сказала она тихо и отодвинулась к стене, — и веди себя хорошо.

33

Проснулся я не очень поздно, но рядом со мной никого не было. Часы показывали восемь. На столе все еще стояли две рюмки. Когда же она ушла? Выбравшись из-под одеяла, я в недоумении застыл на ковре. Между рюмками лежали ручка и салфетка, на которой было написано: «Люблю, ты вел себя хорошо. Позвони».

Постепенно мне припомнились события прошедшей ночи. Как только она мне отказала, я вылез из постели, надел пижаму и закурил. Потом позвонила Геда. Яна, должно быть, слышала каждое мое слово.

— Что нового?

— Ничего, — сказал я.

— А ты говорил с капитаном?

— Я не могу так сразу, — объяснил я.

— Ты случайно не плюнул на это дело? — с беспокойством осведомилась моя бывшая жена. — Ты же сказал мне, что отыщешь капитана и…

— У меня сейчас нет особого желания разговаривать, — грубо перебил я ее, — завтра созвонимся.

— Ты один?… — Она недоумевала.

— Нет, — сказал я.

И услышал, как на другом конце провода она швырнула трубку.

— Это звонила твоя бывшая жена?

— Да, — сказал я, — Геда.

— Не надо было так… — сказала Яна и, заметив мои взгляд, натянула одеяло по самый подбородок.

— А разве я хамил? — спросил я. — Меня просто разозлило, что…

Она не дала мне договорить.

— А со мной ты так никогда не будешь обращаться?

— Конечно, нет, — улыбнулся я и неловко попытался расстегнуть ей лифчик.

— Честмир, — протянула она и свернулась под одеялом калачиком, — я очень хочу стать твоей девушкой.

. — Да я же тоже этого хочу! — чуть ли не прорычал я.

— Это не одно и то же, — улыбнулась Яна, — ты ужасно глупый…

— Ну, извини, — сказал я и уже во второй раз за этот вечер встал с постели.

Пожалуй, стоило оставить сигареты, спички и пепельницу возле себя. По крайней мере до тех пор, пока это создание не уснет. Создание, однако, и не собиралось спать.

— Расскажи что-нибудь, — попросила она, погладив меня по щеке.

— Например, сказку?

— Например.

— Жил-был один тип, — начал я саркастически, — которому не давала житья милиция, подозревая в убийстве…

— Это не то, — сказала Яна, — ты обещал сказку, а эту болтовню я слушать не желаю…

— Хорошо, тогда по-другому, — сказал я, — стояла избушка в Черном лесу!

— А дальше?

— Ив этой избушке в Черном лесу, на серебряном лужку варила кашку мышка по прозвищу «норушка».

Яна, которая сидела на постели скрестив ноги, захлопала в ладоши:

— Ну, и что было потом?

— Не перебивай меня, пожалуйста… мышка варила кашку и тому ее давала из своих детишек-шалунишек, кого сочла достойным, но все равно всем не хватило, поскольку мышиное семейство было большим и…

Сказка успешно продвигалась, и я изо всех сил старался ее усовершенствовать…

Яна исчезла, не оставив никаких следов, ничего не забыв. Во сколько же она ушла?

Я не имел ни малейшего понятия. Когда я выгонял ее, °на не хотела уходить. И я вспомнил, что действительно самым грубым образом выгонял ее. Другая на ее месте обиделась бы и ушла. Когда же все-таки Яна исчезла?

Я уснул на середине. «Люблю, ты вел себя хорошо. Позвони».

Мне вспомнились Гедины упреки. Она была права. Я Действительно запустил это дело, а вдруг…

Я стал жарить яичницу. Сегодня пятница, без четверти восемь. Подозреваемый Бичовский — по делу об убийстве Зузанки Черной — жарит яичницу…

Прежде всего мне надо позвонить Грешному. В десять нужно быть на радио, я же получил телеграмму от Камила.

Я достал записную книжку, в которую вкладывал всякие листочки с телефонами. Здесь была визитная карточка зубного врача, записка Яны и телефоны капитана. Два телефона. Второй из них — домашний. Сейчас, взглянул я на часы, капитан еще мог быть дома.

— Это Бичовский, доброе утро. — (Наконец-то!)

Там долго молчали. А потом…

— Ты думаешь, я бы не узнала тебя по голосу? — тихо засмеялась Яна.

Это был шок, испуг, ужас. Трубка выскользнула у меня из руки и упала на ковер.

34

Я все еще тупо разглядывал листочки с телефонными номерами. Янин и капитана Грешного. Три номера, два из которых совпадали. Хотя Грешный в свои сорок выглядел отлично, Яна тем не менее могла быть лишь его дочерью. Я машинально положил трубку на место. И телефон тут же зазвонил.

— Слушаю.

— Ты почему повесил трубку? — интересовалась Яна. — Я не верила, что ты позвонишь, но…

— Что — но? — спросил я.

— Я тебя люблю, — быстро проговорила Яна, — мама идет, не сердись.

И послышались короткие гудки.

На листочке капитана был еще один номер, и я его набрал. Сначала коммутатор, потом добавочный.

— Здравствуйте.

— А-а, пан Бичовский.

— Да, это я. Мне нужно с вами поговорить.

— Отлично, — обрадовался капитан.

Знали бы вы, товарищ капитан… Я решил все ему рассказать.

— Это действительно важно.

— Неужели? — спросил капитан. — Поверите ли, и У меня есть кое-что важное. Когда увидимся?

— В десять у меня запись на радио, — сказал я, — так что можно в два, заодно пообедаем.

— Где? — спросил капитан.

— Да хоть в «Ялте», например, — усмехнулся я.

— Ха-ха…

— Нет, серьезно, и если уж на то пошло, так я вас приглашаю.

— Нет, — сказал капитан Грешный, — буду вам признателен, если мы сохраним наши прежние взаимоотношения. Так что лучше в два «У Петра», хорошо?

— Хорошо, — согласился я, — значит, «У Петра».

И я повесил трубку. Телефон тут же зазвонил, и я сразу догадался, кто это.

— Мама пошла по магазинам, — сказала Яна. — Я так рада, что ты позвонил!

— Ты сонная. Скандала дома не было? Яна засмеялась.

— Еще какой! Папа меня отшлепал, но я…

— Что ты? — спросил я.

— Я ждала, что ты позвонишь, — сказала Яна, — и ты и вправду позвонил.

— Ну конечно, ведь ты же написала на салфетке, — пробурчал я. — Только забыла назвать свою фамилию…

— Фамилия у меня ужасно смешная, — сказала Яна. — Ты не поверишь.

— Поверю, Грешная.

Мне уже давно стало ясно, почему эта девушка столько про меня знает.

— Ну конечно, — грустно произнесла Яна, — выходит, нам с тобой больше не о чем разговаривать…

В этом вопросе прозвучал не только упрек, но и печаль.

— Ты, наверное, удивишься, — усмехнулся я, — но нам с тобой еще очень даже есть о чем поговорить.

— Серьезно?

— Серьезно, — ответил я.

— А когда? — нетерпеливо спросила Яна. — Я сейчас еду на факультет…

— В четыре… в четыре ты уже освободишься?

— Да, — сказала Яна, — в четыре освобожусь.

— Значит, «У Голема», хорошо?

— Договорились.

В трамвае, идущем к центру, на меня наткнулся Брандейс, наш банджист.

— Привет, Честик!

— Привет, — отозвался я, — что происходит, скажи на милость, что это за исторический рубеж?

Наш ансамбль никогда еще не играл на радио.

— Это все Камил, — таинственно объяснил Брандейс. — он договорился с Пилатом. Что мы сыграем несколько народных песен.

— Народных? — ужаснулся я.

— Да, — сказал Брандейс. — Тех, которые Камил аранжировал, — добавил он, видя мое выражение лица.

В рамках фолк и кантри Камил аранжировал «Гельпу» и «Залужицкое поле». Я сжимал футляр со скрипкой, и во мне крепло ощущение, что бояться нечего. Но неужели Пилат? — покрутил я головой. Мы вышли у радиоцентра и поспешили внутрь. Было почти десять. И весь оркестр в сборе. Камил с очень важным видом переходил от одного к другому.

— Не психуйте, ребятки, с нами будет петь Пилат, и если… — размечтался он, — если мы сами себе не подгадим, — вернулся он на землю, — то из этого можно сделать настоящий шлягер.

— Из чего? — спросил барабанщик Маца.

— Из «Гельпы» и «Залужицкого поля», — сообщил Камил, — ну неужто не справимся? — гордо прибавил он, стремясь подбодрить своих поденщиков.

— Наверное, — пробурчал Маца, — я просто о том, что мы это с Пилатом никогда не репетировали.

— У нас есть время до часу, — торжествующе объявил Камил, — а мы-то с вами уже сыграны.

Милонь примчался в пол-одиннадцатого. Единственный, кого, кроме Камила, он почтил своим вниманием, был я.

— Ну что?

— Ничего, — сказал я. — Отыграем, а потом поговорим.

Маэстро кивнул.

В четверть первого два наших опуса были готовы. Милонь отвел меня в сторонку:

— Пошли пожрем вместе, я плачу, ладно?

— Ладно, — согласился я, — хочешь — плати.

Покачиваясь от усталости, мы выбрались из здания.

— Пойдем в «Палас»? — предложил Милонь.

Это было недалеко от радио. Около четверти часа ходьбы. И всю дорогу до Панской улицы мы молчали.

— Что ты будешь? Выбирай, — подал мне Милонь меню.

Я быстро его проглядел.

— Почки, — сказал я.

Долго ждать нам не пришлось… Мы подняли глаза от тарелок:

— Знаешь, что я хотел у тебя спросить?

Пилат как раз заглатывал почку:

— Надеюсь, то же самое, что и я у тебя.

— Не уверен, — сказал я. — Мне интересно, что ты делал вечером в прошлую субботу.

— Так вот что тебя занимает?! — рассмеялся Милонь. — Слушай, Честмир, брось эти глупости и поинтересуйся-ка лучше, кто у Добеша невеста. А больше не прибавлю ни слова, потому что я не сплетник какой-нибудь, — добропорядочно заявил Милонь Пилат.

35

— Точны, как всегда, — похвалил меня капитан, и прозвучало это как неприятное подтверждение того, что наши контакты успешно развиваются. Сегодня бистро было переполнено, и, кажется, только благодаря связям Грешного нам отыскали столик на двоих.

По дороге из «Паласа» в бистро ничего заслуживающего внимания и мудрого в голову мне не пришло, и я отнюдь не мог приписать это усталости или же интеллектуальному изнеможению.

Вырванный из относительного покоя печальным событием, я был втянут в головокружительный водоворот.

— Вы что-то не в своей тарелке, — сказал капитан, — что с вами опять случилось?

Он даже и не предполагал, насколько точен его вопрос, а вернее, насколько точно угадал он мое состояние.

— Я хотел встретиться с вами, чтобы поговорить об одном деле, которое вы должны знать. Это касается Бонди…

— Меня больше интересует Гертнер, — вежливо перебил капитан, — Гертнер с его мюзиклом.

— Он не имеет к Зузане никакого отношения, — махнул я рукой, — просто этот бедолага слишком занесся. Если вы слышали, что Зузана обещала ему протолкнуть его мюзикл в карлинский театр, так это…

— Почему же вы этому не верите? — спросил капитан.

— Мгм, — иронически отозвался я, — а если бы она не сдержала слова, Том бы, наверное, стер ее в порошок на страницах «Подружки», да?

— А разве нет?

— Конечно, нет! Потому что если они о чем-нибудь таком когда и говорили, так оба должны были понимать, что у Томаша нигде, кроме «Подружки», и строчки не возьмут — не то что мюзикл!

— Ага, — сказал капитан, — какое счастье, что вы, Друзья из Врбова, так хорошо знаете друг друга.

— Я хотел-о Бонди…

— Бонди меня не интересует, — покачал головой капитан, — продолжайте-ка ваш рассказ.

— О мюзикле?

— Ну, о вас, врбовских сиротках.

— Так нас всегда называл Бонди, — нахмурился я.

— Я в курсе, — сказал капитан, — разговаривал с Гуго. Причем недавно.

— Значит, вас абсолютно не интересует, что я хотел вам о нем рассказать?

— Абсолютно, — ответил капитан.

— Ладно, не стану навязываться. Но что бы вам ни наговорили, учтите — если бы даже Зузана вознамерилась помочь ему, то она не была настолько сумасшедшей, чтобы не понять, что претворить это свое намерение в жизнь она не сможет.

— Да что вы? — сказал капитан Грешный. — А может, ей это было очень важно? Чтобы «Подружка» писала о ней лучше.

— Не волнуйтесь, — усмехнулся я, — у Томаша тоже есть голова на плечах. Если бы «Подружка» всю свою критику сосредоточила только на Зузане, то он бы в момент вылетел. Я немного знаю эту редакцию.

— Вы все время пытаетесь играть в детектива. Я вас просто спрашиваю, а вы тут же начинаете додумывать или заниматься дедукцией, — улыбаясь, сказал капитан, — решите еще, что я подозреваю Гертнера.

— А разве нет?

— Вы будете удивлены, — продолжал капитан, — но, представьте себе, он уточнил нам время убийства. Правда, только сегодня, и по нему было заметно, что особой охоты говорить у него нет либо же он очень напуган.

— Как это?

— Он оказался последним, кто разговаривал с Черной. В половине девятого. Он ждал в «Ротонде» такси, когда та позвонила. Она разыскивала Колду и попросила Гертнера, чтобы к ней приехал хотя бы он. Она, мол, боится.

— А Томаш все это не выдумал?

— Нет, — сказал капитан, — этот разговор слышал и Бубеничек. И все подтвердил.

— Так почему же Гертнер не поехал к Зузане?

— Потому что спешил на репетицию мюзикла. Не успел он положить трубку, как подъехало такси. И чтобы вы не сомневались в нашей тщательности, могу добавить; что мы нашли и таксиста. Гертнер не солгал. Так что мы теперь точно знаем, что убийство произошло между половиной девятого и девятью. Застал я вас врасплох с этой новостью, правда?

Нет, врасплох он меня не застал, и уж если бы мы устроили с ним аукцион сюрпризов, то кое-что было бы для него припасено и у меня: «А вы знаете, где ночевала вчера ваша дочь?»

36

— Ты больше не сердишься?

— Нет, — сказал я, — не сержусь.

Яна заказала вино, а я сок.

— Папа и вправду добрый.

— Конечно, — сказал я, — но пойми, для меня это был шок. Что ты… что он…

— Плевать, — перебила меня Яна, — я все равно ему этого пока рассказывать не буду.

— Пока? — усмехнулся я. — Уж пожалуйста, будь добра, никогда ему об этом не рассказывай.

— Посмотрим, — улыбнулась она, — мы еще посмотрим, как у нас с тобой все сложится.

— Как будто у нас с тобой уже что-то сложилось, — с иронией заметил я, — прошлой ночью…

— Погоди, Честмир, а взаимная симпатия? — не сдавалась веснушчатая девица.

— Ну, это да, это конечно.

— Вот видишь, — торжествующе заявила Яна, — так оно и должно быть. Постепенное развитие отношений, нарастание интимности и так далее. Ты не читаешь тетушку Бету в «Подружке»?

— Это для меня слишком сложно.

— Отговорки. Ты отлично знаешь, что, если что-нибудь будет тебе непонятно, всегда сможешь спросить меня.

— Правда? — обрадовался я.

— Ну конечно, — сказала Яна. — Кстати, погляди незаметно вот на тот столик в углу. Это создание все время подает мне какие-то странные знаки. А я его не знаю, хотя лицо вроде бы немного знакомое…

Я обернулся. Подмигивающим созданием оказался не кто иной, как чертов мыслитель и диск-жокей Анди Арношт. Он в одиночестве сидел возле столика и что-то писал, а перед ним были разложены какие-то папки и бумаги. Поймав мой взгляд, он многозначительно подмигнул.

— Здорово, Честмир! — На это деликатное восклицание обернулся весь зал.

— Это Арношт, — объяснил я Яне, — в понедельник ты должна была видеть его в «Ротонде». Он диск-жокей. Подмигивал, наверное, мне, а не тебе, потому что…

Я не договорил. Анди стоял над нами во весь свой неприметный рост и глубоко кланялся.

— Я сначала не хотел вам мешать, но… если не помешаю, можно мне присесть? — Выпалив это, Анди тут же уселся, так что подыскать подходящий ответ я не успел.

— Это Яна, — представил я свою спутницу, — а это Анди Арношт, в настоящее время еще и талантливый сочинитель мюзиклов.

Опухшие глазки Анди заблестели.

— Ну да, — скромно согласился он.

— Очень приятно, — нейтрально произнесла Яна.

— Представь себе, — обратился ко мне Анди, — для меня было страшно полезно тогда с тобой поговорить.

— Мы говорили о мюзикле, который пишет Анди, — объяснил я Яне.

— Слушай, — продолжал Арношт, одарив нас лучезарной улыбкой, — ты помнишь, как там было?

— Еще бы, — сосредоточенно кивнул я, ошеломленный перспективой, что Анди еще раз повторит свой творческий замысел. — Это про то, как один идиот… то есть козел…

— Вот-вот, — перебил Арношт, — но постой! Кончалось все тем, что он возвращается к этой своей Итке, так?

— Так, — сказал я.

— Понимаешь, — Анди принял задумчивый вид, — мне пришло в голову… А тебе это не показалось чуток схематичным?

— Ты думаешь? — осторожно поинтересовался я.

— Ну да, — горестно заявил Анди, — такой конец кажется мне избитым, таким, знаешь ли, стереотипным.

— А Томаш придумал другой?

— Да, — ответил Анди, — вот интересно, что ты скажешь… Вам это еще не надоело? — накинулся он внезапно на Яну.

Она покачала головой:

— Продолжайте, я люблю слушать умные разговоры.

— Это большая редкость у женщин… — бесхитростно похвалил Анди веснушчатую девицу. — Мы подумали, а что, если Итка отправится за козлом в Прагу, ну, когда она получит письмо от той знаменитой певицы, что, мол. забудь о козле, что мы с ним поженимся.

Я с удовлетворением наблюдал, как у Яны перехватывает дыхание даже после столь краткого погружения в сюжет. Она совсем было собралась задать вопрос, но я ее опередил:

— Ага, она, значит, объявляется в Праге, и на тебе! — становится знаменитой?

— Да, — просиял Анди, — точно! Видно, что это все было как-то заложено в структуре сюжета, ну, этот мотив, — раз ты все понял так, как надо!

— Наверное, — согласился я, — наверное, оно там и впрямь было заложено.

— Отлично, — с облегчением произнес Анди, — и конец, значит, меняется. Мужик опять в деревне и работает механизатором, но при этом знает, что Итка его простила и что, скорее всего, вернется к нему.

— Как это — скорее всего?

— Ну, кончается все тем, что Итка уезжает на смотр молодых талантов, а что потом будет — неизвестно. Такой, понимаешь ли, открытый финал, чтобы это не была схема.

— Нет, теперь уж точно не будет, — горячо согласился я; — какая там схема! Это будет сама жизнь. Такая хорошая, реалистичная, ну, серьезно, — быстро добавил я, потому что по лицу Анди пробежала тень подозрения.

— Мы все еще над этим работаем, — озабоченно сказал Анди, — а завтра уже премьера. Да, чтобы не забыть. — Анди порылся в бумажнике и положил перед нами два красиво отпечатанных приглашения. — Обязательно приходите.

— Придем, — пообещала за нас обоих Яна, — начало в семь?

— В семь, — сказал Анди, — но это еще тот, старый вариант. Постепенно станем переделывать. Будем прислушиваться к мнению публики, как говорит Томаш… Да! — ударил себя по лбу Анди, — черт побери, чуть не забыл еще одну вещь. Он сказал, если я вдруг тебя увижу, чтобы ты к нему обязательно зашел. Что-то страшно важное.

— Спасибо, Анди, — кивнул я, — обязательно заскочу к Томашу.

Чего он от меня хочет? Наверняка это как-то связано с сегодняшним допросом. И касается Бонди.

— Ну ладно, — поднялся Анди, — я полетел. Завтра увидимся, — многообещающе подмигнул он. — Рад был познакомиться, Яночка. Будь здоров, Честмир!

— Я тоже, — сказала Яна, и мы с Анди обменялись рукопожатием.

— Расплатимся, ладно? — предложила юная Грешная. Уже на улице ее передернуло:

— Тяжелый случай, правда?

— С ним бывает так весело, — возразил я. — Во всяком случае, я всегда веселюсь.

Яна пожала плечами.

— Ты меня проводишь?

— Если хочешь.

Она, оказалось, жила совсем недалеко от меня. Мы в нерешительности остановились перед подъездом.

— В это время обычно возвращается папа.

— А-а, — сказал я, — тогда пока!

Я протянул Яне руку и внимательно огляделся по сторонам. Она засмеялась:

— Поцелуй меня, Честмир.

Я сдержанно поцеловал ее в лоб и медленно направился обратно на остановку. Поеду к Гертнеру.

37

— Выпьешь?

Томаш протянул мне рюмку. Под глазами у него были круги, и рука дрожала.

— Честмир, я должен с тобой посоветоваться.

— Ну так говори.

— Сегодня с утра меня допрашивал Грешный.

— Знаю. — Я сел в кресло.

— Значит, ты знаешь, что я ему сказал. И не сердишься на меня?

— За что?

— Ну, что не сказал тебе.

— Не я же расследую убийство.

— Конечно, — гнул свое Том, — но я мог сказать тебе об этом еще в понедельник.

— Наверное, у тебя была какая-то причина промолчать. — Я посмотрел на Зузанину фотографию за спиной Томаша.

— Это правда, причина была, — голос у Тома задрожал, — и я расскажу о ней только тебе.

— Постой, — недоумевал я, — ты же все рассказал капитану, или не так?

— Нет, — покачал головой Том, — не все. Только половину.

— Как это?

— Послушай, — у Тома возле краешков губ пролегли складки, — не догадайся я кое о чем вовремя, так молчать мне, скорее всего, до самой смерти!

И Томаш живописал мне то, о чем я уже узнал от капитана. В субботний вечер Гертнер уходил из «Ротонды» в полдевятого. На лестнице он услышал, как в будке Бубеничека звонит телефон. Он поднял трубку, так как Бубеничек в тот момент ловил ему на улице такси. Звонила Зузана. Она хотела говорить с Колдой, а потом попросила Томаша, чтобы к ней подъехал хотя бы он, потому что она ужасно боится. Что к ней вот-вот кто-то нагрянет и…

— Я решил, это она только так болтает, — задумчиво объяснял Том, — просто в припадке ревности разыскивает Колду, чтобы устроить ему сцену. Извини.

— Не стесняйся!

— Я собирался повесить трубку, — сказал Том, — потому что вернулся Бубеничек и крикнул, что на улице меня ждет такси. Я торопился на Малую сцену. Но тут услышал в трубке еще кое-что… о чем не сказал капитану.

Гертнер в раздумье глядел на свою рюмку. Мне было интересно, что он поведает мне, скорей всего, ничего веселого.

— Он уже здесь, сказала Зузанка, точнее, вскрикнула.

— Кто?

Гертнер покачал головой:

— Она положила трубку.

— А-а, — разочарованно протянул я, — так что ты не знаешь, кто к ней пришел.

— Не совсем так. Зузана опустила трубку мимо телефона, — сказал Томаш, — и, перед тем как ее положили на место, я услышал: «Кому ты звонила?»

— И ты узнал голос?

— Думаю, что да. — Томаш сжал губы. — Поэтому так долго молчал. И если бы не то, что…

— Постой. — Я поднялся с кресла. — Черт возьми, Том, кто это был?

— Добеш.

— Почему же ты не сказал этого Грешному, идиот?!

— Не мог, — Томаш медленно покачал головой, — как ты не понимаешь?

— Что я должен понимать?

— Мы были одна команда, — бескровными губами вымолвил Том, — вместе начинали. Ты, Зузана, Добеш и я. Хорошие были времена!

— Были, да сплыли! — закричал я. — Разве до тебя еще не дошло, что в этой команде объявился убийца?

— Я надеялся, что ошибаюсь. Что, может, это голос не Добеша.

У Тома на лице было написано отчаяние, а я лихорадочно соображал. Ну конечно! Даже если Бонди не солгал мне насчет заграничного контракта Зузаны, это все равно ничего не меняет. А Бонди, скорее всего, не солгал. Зузана аннулировала свою подпись в понедельник. Но Добеш до конца недели мог этого так и не узнать. Может, У Зузаны была какая-то причина держать язык за зубами. Без нее группа пошла бы ко дну. Но почему, почему Зузана не сказала, что остается? А если сказала, какие были у Добеша мотивы, чтобы ее… Нет, он наверняка не знал, что она никуда не едет. Почему же Зузана скрыла это от него? Пилат! Я вспомнил о нашем обеде в "Паласе»: «Поинтересуйся-ка лучше, кто у Добеша невеста!»

Может, в этом все дело? Не тут ли кроется причина, по которой Зузана не хотела сказать Добешу, что расторгла контракт? Кто же эта таинственная невеста?

— Знаешь, что я сейчас сделаю? — закричал я на Томаша. — Возьму и поеду к Грешному!

— Делай что хочешь, — покорно согласился Томаш. — . Мне просто нужно было кому-то это выложить. Но не ему, не ему! Мы же были одна команда…

38

— А сейчас, ребятки, малость разомнемся! — воскликнул Анди Арношт. По его лицу метались адские отблески мигающих цветных огней.

— «Леди Бамп»!

Меня обхватили чьи-то руки. Я не поехал к Грешному. Когда позвонил из автомата, дома его не оказалось. «Он на работе», — любезно ответила мне мать Яны.

— С тобой я тут столкнуться не ожидала. Пошли?

— Ты тоже не знаешь, где сейчас может быть Добеш?

Богунка завертела головой. Мы отправились танцевать. К дискотечным понедельникам в «Ротонде», похоже, добавились еще и пятницы. Как быстро летит время!

Добешу я, само собой, тоже звонил. Но безуспешно. Скорее всего, он этот вечер решил провести наподобие Грешного. В лучшем случае, подумалось мне, они коротают время на пару, и на Добеша примеряют полосатые одежды.

— Мог бы мне как-нибудь звякнуть, — с намеком сказала Богунка, когда я проводил ее обратно к столику. Я огляделся по сторонам. Товарища главного редактора нигде не было и в помине.

— Ладно, звякну, — улыбнулся я, — но теперь мне пора домой.

— Чао! — крикнула вслед Богунка.

Отпирая дверь своей квартиры, я слышал телефонный звонок. Но пока добрался до телефона, чтобы снять трубку, аппарат онемел. Я распахнул окно.

Свежий воздух с несколько сниженным в этот поздний час содержанием смога ворвался в комнату. В глазах защипало от тумана.

Я надел джинсы и майку и включил магнитофон. Завтра неделя с того дня, как убили Зузану. Одна из ее фотографий валялась под журнальным столиком. Я, как зачарованный, смотрел на нее с дивана, и тут позвонили в дверь.

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, товарищ капитан.

— Можно войти?

— Разумеется, — гостеприимно сказал я. — Чем мне вас угостить?

— Мне передала жена, что вы меня искали, — объяснил Грешный, снимая пальто. — А угостить меня в такое время можно чем угодно, кроме кофе.

— Хорошо, — кивнул я, усаживая капитана. — Так вот, я был у Гертнера и должен вам кое-что сообщить.

— Слушаю.

Я подошел к окну. Ночная улица была пуста. Почти. Если не считать седого пижона перед моим домом. Наверное, ночное свидание, подумал я… А потом рассказал капитану то, что узнал от Томаша Гертнера.

— Гм, — серьезно отозвался капитан, когда я кончил, — благодарю вас, пан Бичовский.

— Не стоит.

— А теперь послушайте меня. Предоставьте, пожалуйста, все дальнейшее ведение следствия нам. Вы порадуете меня, если до воскресенья и носа не высунете из своей квартиры. И не принимайте незваных гостей, — сказал капитан и поднялся.

Я проводил его к двери.

— И не забудьте: никаких неожиданных посетителей!

— Это предостережение?

— Да, — серьезно подтвердил Грешный.

— Беспокоитесь о моей безопасности? — пошутил я, вызывая лифт.

— Беспокоюсь, — так же серьезно сказал капитан и подал мне руку. — До скорого свидания.

— Можно еще один вопросец? — остановил я капитана. — Кто невеста Добеша?

— Вы еще не знаете? — проговорил капитан, скрываясь в кабине лифта. — Это же будущий заместитель главного редактора «Подружки», Геда Маркова, ваша бывшая жена.

Я вытаращился на сомкнувшиеся дверцы лифта, с трудом приходя в себя. Значит, Геда, моя бывшая жена, но как это понимать?

Я пошел закрыть окно. Седой пижон все еще торчал у дома. Вот появился капитан. И направился к пижону. Я видел, как сблизились обе фигуры. Зажглись огоньки сигарет. И мне стало ясно, что капитан предостерегал меня всерьез. И что с этого момента меня взяли под наблюдение, точнее, охраняют. Капитан быстро зашагал к служебной «Волге». Мой ангел-хранитель поглядел наверх. Я медленно закрыл окно. На столе стояли две нетронутые рюмки с красным вином. Я машинально опрокинул в себя сначала одну, а потом и другую. Как скривилась бы Геда! Кто так пьет вино…

Я снова включил магнитофон. Это была кассета с песнями Зузаны. И я прибавил громкость до максимума, чтобы заглушить все эти бессмысленные слова и слышать только ее голос.

Не знаю, сколько прошло времени до тех пор, как мне опять кто-то позвонил в дверь. Я встал с дивана и выглянул в окно. Пижон спокойно прогуливался перед домом.

«Черт побери, что он, не видел, что ко мне кто-то идет?» — раздраженно подумал я.

Звонок повторился, причем теперь звучал еще настойчивее. Я быстро огляделся. Увы, в квартире с центральным отоплением по руку не попадется кочерга… Я схватил тяжелый медный подсвечник и пошел открывать.

— Послушайте! Что же это такое, молодой человек?! Как при таком грохоте прикажете спать?

На пороге стоял сонный инженер Визнер в полосатой сине-белой пижаме, в серых тапочках и с горящими в праведном гневе глазами.

— Ах, это вы!

Инженер Визнер замер, и его колени под пижамой задрожали.

— Пардон… Не буду вам мешать, иногда, бывает, поспешишь… Чудесная музыка! Слушайте, сколько вам хочется.

Я какое-то время непонимающе смотрел на соседа. Лишь потом до меня дошло, что моя рука напряженно сжимает подсвечник. Меж тем инженер пятился по коридору, не сводя с меня внимательного опасливого взгляда.

— Извините, — пробормотал я, опуская подсвечник.

— Ничего-ничего, вам не за что извиняться, это мне следовало бы… Спокойной ночи, — лепетал сосед, и я слышал, как он с облегчением захлопнул дверь.

На мгновение я закрыл глаза, потом поставил подсвечник на полочку и только после этого набрался сил запереть входную дверь. Затем вернулся в комнату, сел на диван и, спрятав лицо в ладонях, истерически расхохотался.

39

— Видел бы меня папа, — поежилась Яна.

— А что ты ему сказала?

— Что иду на «Проданную невесту».

После обеда я заходил к Добешу. Мне открыла его мама.

— Надо же — Честик!

— А Карела нет дома?

— Нет, Честик. — Пани Добешова всплеснула руками. Они уехали в Карловы Вары покупать стекло.

— А вы что же, в гости?

— Так свадьба же, — доверительно сообщила пани Добешова, — свадьба в воскресенье, надо помочь готовить. Только не делай вид, что ничего не знаешь, — улыбнулась мама Добеша, — Карел и Геда тебя, конечно, пригласили. В Врбове, как про это узнали, тут же пошли разговоры… Известно, люди всегда болтают, когда невеста второй раз замуж выходит. Городок-то маленький, а Гедушку все помнят твоей женой!

— А вы не знаете, пани Добешова, — я старался выглядеть по возможности естественно, — когда они вернутся?

— Да поздно, — озабоченно ответила пани Добешова, — вечером они ведь должны идти на премьеру…

— На премьеру?

— Ну да, — кивнула пани Добешова, — Карлик сказал, раньше полуночи нас не жди, мол, у Томика Гертнера нынче премьера.

— Понятно, — сказал я, — большое спасибо.

— Не за что, Честик. Может, передать что?

— Спасибо, пани Добешова, не надо. Я тоже буду вечером на премьере.

И вот мы пришли сюда с Яной, и я с сожалением отдавал себе отчет в том, что пренебрегаю советами капитана. Перед входом в помещение жижковской Малой сцены в освещенной витрине висела от руки написанная афиша: «ТОМ ГЕРТНЕР — АНДИ АРНОШТ. ЗВЕЗДА ЛЕТИТ В НЕБО». А в скобках значилось: мюзикл в двенадцати действиях с антрактом после действия шестого.

— Видел бы меня папа, — усмехнулась Яна и показала на афишу.

Я не мог ручаться, что эти ее опасения не подтвердятся. Уже в трамвае мне почудилось, что вместе с нами на Жижков едет кто-то знакомый. Он стоял на задней площадке, был элегантно одет и седовлас. И я бы сказал, что вид у него был невыспавшийся.

Перед зрительным залом в небольшом помещении теснились раздевалка ибуфет. В одном из углов к тому же были свалены поломанные стулья. А в дверях зала стоял Том в новом смокинге и встречал входящих сияющей улыбкой. Яна потянула меня за рукав:

— Вон тот человек мне как будто знаком.

Я оглянулся в том направлении, куда мигнула Яна. Там стоял Милонь Пилат. Он кивнул, приветствуя меня, Яну же игнорировал. Ему, видно, просто не пришло в голову, что он ее может знать… Впрочем, это было вполне понятно.

— Привет. — Я подал Тому руку.

— Привет, — отозвался Том и заулыбался. — Твоя песня идет у нас в самом начале.

— Я рад. Добеш вроде тоже хотел прийти, — добавил я, понизив голос, — его еще нет?

— Добрый вечер, — поздоровалась Яна.

Я отдал ей билеты.

— Пожалуйста, пойди займи места.

Томаш испуганно взглянул на меня:

— Еще нет… Слушай, Честмир, может, я не расслышал, может, ошибся?

Мимо нас в зрительный зал прошествовал седеющий пижон. И не один. С ним было еще двое поклонников любительских мюзиклов, и предъявил он сразу три билета.

— Теперь это их дело, — пожал я плечами.

Компания седеющего пижона скрылась в зале.

— А ты говорил с Грешным?

— Говорил.

— Ну ладно, — вздохнул Томаш. — Сейчас начнется. Ты думаешь, Добеш явится?

— Должен, — сказал я. — Ну, ни пуха тебе и Анди!

— К черту…

Я оглядел зальчик. Он насчитывал около ста мест и был почти полон.

Занавеса не было; декорация на сцене изображала, скорее всего, провинциальный вокзал. На заднике, вблизи от нарисованных на нем стрелки и шлагбаума, даже клевали что-то три курицы.

— О чем ты с ним беседовал? — спросила меня Яна. Свет уже начал гаснуть.

— О прошлом, — правдиво ответил я и посмотрел на дверь в зал. Последние опоздавшие… Потом поискал глазами седеющего пижона. У него и его команды были отличные места: посреди зала и по краям. Они, как мне показалось, тоже украдкой поглядывали на дверь.

— О господи! — охнула Яна.

— Что такое?

Яна сжалась в кресле:

— Папа!

Среди опоздавших я и правда заметил капитана Грешного. А за его спиной — Геду с Добешем.

Прожекторы осветили сцену, и из двух колонок динамиков по обеим ее сторонам полилась увертюра.

— Он не должен меня видеть, обними меня, или нет, лучше не надо, — застонала Яна, прячась под креслом.

С последними тактами увертюры на сцену выбежала девушка. Она держала в руке чемоданчик и беспокойно металась. Я следил, куда сядут Добеш и Геда. Они сели через два ряда от нас. Капитан же остался стоять у входа.

Девушка на сцене какое-то время изображала отчаяние. Потом ее обступила толпа сельских жителей. Кто-то ее одобрял, а кто-то бранил. В эту сумятицу влился танцующий человек с бабочкой и столиком. Ага, официант, подумал я. И действительно, сцена сейчас имитировала вокзальный ресторан. Издалека донесся гудок поезда, и девушка села за столик, как только официант подтанцевал к ней со стулом. Она положила чемоданчик на стол, а голову на руки. Но в одиночестве оставалась недолго, так как официант, танцуя, внес еще один стул, на котором, совершив несколько мощных прыжков, очутился молодой человек. Он тоже вначале обхватил руками голову, а потом осмелел и завладел чемоданчиком. Тут наконец заиграл оркестр. Я насчитал в нем всего пять инструментов. А мелодию я знал.

Девушка горестно вырвала свой чемоданчик из рук молодого человека и запела немного дрожащим, но чистым голосом:

«Слезы слепят мне глаза, мой любимый, и я не прозрею,

пока тебя нет, мой любимый, приди же скорее…»

Из-под сиденья рядом со мной послышался такой же дрожащий голос:

— Где сидит папа?

Девица на сцене семенящими шажками подошла к рампе. Юноша, которого она покинула, прижался лицом к крышке чемодана.

«Что же такое со мной, мой любимый, сегодня случилось,

что плакать я вдруг, мой любимый, совсем разучилась?…»

Но ведь это, дошло до меня, это… невозможно! Я оглянулся на Добеша, и Геда мне кивнула. «День как любой другой!» Мой последний текст для Зузаны! Я поднялся с места.

— Где Гертнер?

За кулисами я наткнулся на Анди.

— Вот, — показал Анди, — вот он идет.

40

— Ты рехнулся, Честмир. — На лице Гертнера проступил испуг.

Мы были в костюмерной. Масса металлических полок и крюков, а на них, подобно повешенным, полиэтиленовые мешки с нарядами.

— Эту песню знали только четверо. Зузана, Бонди, я и… убийца! Ты, Томаш! Ты мог найти ее только в квартире у Зузаны. В тот субботний вечер.

— Она сама дала мне ее, — выдохнул Томаш.

— Значит, ты был там?

Он поздно сообразил, что проговорился. И начал медленно пятиться от меня.

— Я не хотел убивать ее, Честмир!

— Не хотел? — сказал я. — Так это ты угрожал ей! Ты всерьез считал, несчастный, что она поможет пристроить твой мюзикл в Карлин?! Творец вынашивает в себе один великий замысел, каждый писатель способен создать только одну стоящую книгу… — насмехался я, — а ты-то так в себя верил!

— Не говори так, Честмир, не смей! — прошептал Томаш, глядя на меня лихорадочно блестевшими глазами. — Мы же были одна команда! Разве ты этого не помнишь?

— Да вот только, когда ты извел ее своими угрозами, она, наверное, взяла и сказала тебе правду, — продолжал я, — сказала, что нам уже давно не восемнадцать. Поэтому она и должна была умереть, так?

— Сама виновата, — тихо отозвался Гертнер, — не надо было мне ничего обещать.

— Да если она тебе когда-нибудь что и пообещала, так ведь только из жалости, ты что, и в самом деле не понял?

— Нет, — сказал Том, — это… это неправда. Я создал нашу группу в Врбове… Я! А этот мюзикл?! У меня всегда было отличное чутье, нюх, понял, ты, идиот? Только я мог сделать из нее настоящего Золотого Соловья, если бы… — Том перешел на яростный шепот, — если бы она только кивнула. Ни из кого из вас ничего бы не вышло, не будь меня! Но вы не относились ко мне всерьез… вы все! — с трудом выдавливал из себя Гертнер. — То, что мог сделать для Зузаны я, никогда не смог бы ни ты, ни Добеш. Только я мог сделать из нее Золотого Соловья!

— Брось. — Я все ближе подходил к Гертнеру, который больше не двигался с места. — Брось, ты, богом обиженный! Меня тошнит от тебя…

— Жаль, Честмир, — Томаш опирался о широкий стол, заваленный тряпьем, — я тебя в общем-то… можно сказать… любил.

В его руке блеснули ножницы. Длинные портновские ножницы, которые он ощупью отыскал на столе.

— Не сходи с ума, — сказал я, — здесь полно милиции. Это бессмысленно, Томаш!

— Я не верю тебе, ты просто боишься, — шептал Гертнер, — вы все меня всегда боялись. Боялись, что я как-нибудь отплачу вам, что я вам покажу! Мне все равно пришлось бы убить тебя, слышишь, Честмир?

— Но на этот раз тебе уже не выкрутиться. — Я отступил к стене.

— Как бы не так, эти ножницы найдут в машине Добеша.

— Голова у тебя работает. — Я почувствовал, как у меня пересыхает в горле. — С алиби ты тоже ловко придумал. Этот телефонный разговор с Зузаной. Уточнение времени убийства. Но я-то знаю, как все было. Ты убил Зузану и поехал в «Ротонду». И попросил Бубеничека найти такси. Побыстрее. А потом, когда Бубеничек спускался по лестнице, ты сжимал в руке телефонную трубку. И делал вид, что говоришь с Зузаной, которая уже была мертва. Бубеничек попался на удочку. Отличное алиби. Переносит время убийства на половину девятого. Но милиция-то наверняка уже обо всем знает.

— Правильно, — улыбался Томаш Гертнер, — так все и было. Но только ничего она не знает, а эти ножницы найдут в машине Добеша!

В ту же минуту дверь костюмерной распахнулась. Я стоял у стены. Гертнер оглянулся на дверь, и я ударил его.

41

— Бичовский, — спросонья я на ощупь отыскал трубку, — с кем говорю? А-а, — я зевнул, — я было подумал, товарищ капитан, что все уже кончилось.

— В общем да, — ответил Грешный, — а как вы спали, мой храбрый юноша?

— Не выспался, — ответил я, — но вы ведь хотите зайти ко мне, правда?

— Настоящий детектив, — порадовался за меня капитан, — значит, через пять минут.

Я повесил трубку и отправился в ванную. Шишка на виске за ночь приобрела фиолетовый оттенок. Я почистил зубы, а не слишком эстетичную шишку залепил пластырем. Под глазами у меня были круги.

— Здравствуйте.

Капитан крепко пожал мне руку. И у него под глазами тоже были круги.

— Как дела? — указал он на мой пластырь.

— Ничего, все могло кончиться намного хуже.

— Надо было меня слушаться, — сказал капитан.

— Верно, — покаянно отозвался я, — но что делать, если я такой дурак.

— Но вы его здорово отделали, — усмехнулся Грешный, — он выглядит куда хуже. Кстати, уже подписал протокол.

— Все равно, — я покрутил головой, — верится с трудом. И надо же мне было вести себя так по-идиотски! Ведь если бы не песня… А вы, вы-то знали?

— Окончательно я уверился во всем позавчера, когда был у вас, — кивнул капитан. — Когда узнал, что он попытался бросить подозрение на Добеша, да еще через вас. Поймите, я не мог рассказать вам всего. Мы проверяли, разумеется, в котором часу он в ту субботу появился в «Ротонде». Хотите кофе?

— Еще как, — ответил я.

— Сидите-сидите, — сказал капитан, — я тут уже немного ориентируюсь.

— Кстати, — вспомнил вдруг я, — как раз позавчера я отпирал дверь, а тут названивал телефон, и потом пришли вы. Это вы звонили?

Капитан покачал головой. Он стоял в дверях кухни с дымящимся кофе в руках.

— Скорее, он. Вы же уехали от него, пообещав, что немедленно все сообщите мне. Вот и хотел проверить.

— Какой сегодня день?

— Воскресенье.

— Гм, свадьба. — Я осторожно дотронулся до лба. — Меня все равно не пригласили.

— Меня тоже, — засмеялся капитан, — хотя и Добеш, и ваша бывшая жена должны мне быть благодарны.

— А мне нет?

— Ну конечно! — Капитан чокнулся со мной чашечкой кофе. — Конечно, вам тоже!

— Гора с горой не сходится, а человек с человеком встретится обязательно, — мудро изрек я.

— За ваше здоровье, — сказал капитан и отпил кофе.

Я вздрогнул, услышав телефонный звонок.

— Бичовский.

— Ты сказал, что лучше мне самой звонить, — раздалось на другом конце провода, и я как можно дальше отодвинул трубку от ушей капитана. Это была Яна.

— Ну ладно. — Грешный, улыбаясь, поднялся. — Я пойду. Надеюсь, эта ваша девушка не доставит нам столько хлопот.

Я нервно хмыкнул, прижимая трубку к плечу.

— Будем надеяться.

Петер Андрушка Избранное общество

1. Юлия вышла замуж прежде, чем его повысили по службе

Юлия нравилась ему с той поры, как он начал замечать девушек, но, увы, — так уж часто бывает — никакого интереса к нему не проявляла. Ее привлекали парни с гонором, спесивые, как их отцы. Якуб Калас не был сыном крестьянина, его отец работал в городе, на фабрике, и Якубу даже казалось странным, почему, собственно, они живут в деревне. Но потом он понял, что отец и мать ни на что не променяли бы свой крошечный, тщательно ухоженный дворик с гусями и курами, свой огород с плодородной землей, ну и, конечно же, свой просторный дом у самой дороги. Якуб, пока был маленьким, играл с мальчишками из крестьянских дворов — тех, кто не крестьянствовал, можно было пересчитать по пальцам, в селе жили всего четыре настоящих пролетарских семьи, несколько ремесленников, да на верхнем и нижнем концах подстерегали клиентов два корчмаря и еще двое — в центре. Большинство населения составляли крепкие, зажиточные крестьяне, гордые и заносчивые, были и селяне победней, поскромней, но и те ходили по деревне, задрав нос. Эту привычку они сохранили и во времена, когда лошадей вытеснили первые тракторы, а никому не нужные теперь хлысты только для виду торчали за голенищами. Якуб играл с крестьянскими детишками, за кусок сыра или краюху хлеба с солью помогал разбрасывать на полях навоз, поить лошадей из деревянного желоба, который стоял во дворе самой большой корчмы возле колодца с журавлем; он научился выдаивать молоко из коровьих сосков прямо в рот и удирать со всех ног, чтобы не поймала и не надавала затрещин обозленная хозяйка. Потом игры кончились. Мальчишки подросли, у них появились свои заботы, а Якуб Калас стал ходить с отцом в город. Юлия ему нравилась, однако он ей не навязывался. Раз-другой сделал попытку сойтись покороче, скрасить доверительными нотками случайные встречи, завести взамен обычного зубоскальства, пустой болтовни, неуверенного юношеского вздора серьезную беседу, которая могла бы заинтересовать девушку. Но Юлия только морщила нос, надувала губки и ухмылялась. Словом, не принимала его всерьез. И Якуб отступил. Не то чтобы сдался, всего лишь отступил. Пожалуй, даже и не отступил, ведь ни о каких отношениях между ними еще не было и речи, просто перестал ее замечать. Тот клочок памяти, тот беспокойный уголок, который вновь и вновь напоминал о себе, бередя душу, так что печаль выливалась, словно вино из откупоренного сосуда, время быстро заносило новыми переживаниями, сглаживало, выравнивало.

Юлия вышла замуж прежде, чем его повысили по службе. Он желал ей счастья, но и за себя был рад. Сами знаете, как это бывает. Можно заречься, отказаться от всех воспоминаний, но пока девушка свободна, пока не замужем, она притягивает твой взгляд, будит беспокойные мысли, манит и дразнит. Ведь не может же здоровый мужчина начисто потерять интерес к женскому полу, а Якуб Калас был здоровым, нормальным парнем. «Удалец в милицейской форме», как ласково называла его мать.

Юлия вышла замуж удачно. Якуба ее супружеская жизнь не интересовала. Он сознательно избегал мыслей о пригожей девушке, и это ему удавалось. Удалец в милицейской форме выполнял то одно, то другое задание… Времена после войны были сложные, а он относился к своей службе со всей серьезностью.

2. Как сердито она посмотрела на Якуба Каласа, когда тот переступил порог ее дома

Только в последнее время, вновь поселившись в родном селе, Якуб Калас кое-что услышал о Юлии.

Родители Каласа умерли, дом три года, а то и дольше, простоял пустой, пришлось заняться ремонтом: укрепить стропила, поменять черепицу, поправить фронтон, переложить дымоход, установить телевизионную антенну, оштукатурить стены, перестроить сарай, выкрасить оконные рамы и двери, заменить прогнившие доски в заборе и застеклить веранду, чтобы порывы ветра не доносили снег и дождь до самых дверей кухни. Работы было по горло, она требовала и времени, и сил, а потому доходившие до него случайные слухи, которых не избежать, живя среди людей, не возбуждали в нем любопытства. Да и какой интерес — а тем более волнение — могла пробудить старая, давно забытая и к тому же безответная любовь, когда тебе пошел шестой десяток? Воспоминания приятны, порой они греют душу, но зачем придавать им значение? Зачем воскрешать то, что так и не сбылось? Воспоминания существуют, потому что без них не обойдешься, но в этом и весь их смысл. Ни в чем ином. Так думал Якуб Калас. Пожалуй, именно потому он и оставил в памяти для Юлии совсем крошечное, незначительное местечко. А возможно — и не верил уже, что она когда-то ему нравилась. Охотнее он вспоминал годы, связанные с работой в милиции. Он придерживался взгляда, что на службе узнаешь много нового. А служил он на совесть и был зорким наблюдателем. Как-никак человек, работающий в милиции, обязан иметь острый глаз. Какие только лица не хранила его память! Взять, к примеру, доктора Карницкого. Якуб Калас годами не терял к нему интереса, сослуживцы насмешничали и подтрунивали: «И что вы нашли в этом чокнутом адвокате?» Как было им объяснить, что Якуба занимали не только своеобразные теории Карницкого о правосудии, но и его обычные суждения о жизни? «Это человек, живущий в моем участке, и я должен к нему присмотреться. Если бы его засадили в сумасшедший дом, мне было бы спокойнее…» Так оправдывал Якуб Калас свой интерес к адвокату, но сам-то был доволен, что старый юрист живет в его участке. С этим законником не соскучишься: сядешь с ним болтать, и час-другой служебного времени пробежит незаметно… А вот Юлия… Добрых двадцать лет он почти ничего о ней не слышал. Не стал бы забивать ею голову и теперь, и во сне бы ему не вспомнилось, что где-то здесь, поблизости, живет Юлия, если бы не приключилась с ней беда. Ребята из угрозыска быстро закрыли дело, по мнению Каласа, даже слишком быстро, но вмешиваться в их работу он, конечно, не мог, это были опытные профессионалы, ловкие парни, настоящие доки, а он — и в их глазах — всего только рядовой участковый. Наверное, потому и косились на него исподлобья, когда он ошивался вокруг них. На первых порах присутствие Каласа их нервировало, но потом их начальник, дружески улыбнувшись ему, постарался все обратить в шутку: «Дядюшка старшина, коли вам что-то в этом деле не по душе, можете спокойно закончить его сами». Они посмеивались над Каласом, как в свое время сослуживцы из-за его интереса к доктору Карницкому, тем не менее он сказал себе: «И попытаюсь, голубчики!» У всего на свете есть своя подоплека, своя оборотная сторона, а история, происшедшая с мужем Юлии, уже с первого взгляда казалась абсолютно ясной. Но ведь и в той истории, на которую несколько лет назад обратил его внимание доктор Карницкий, тоже на первый взгляд все было ясно. Тогда старшина не смог доказать, что совершено преступление, во всяком случае — что это было подсудное дело, но моральную вину он доказал. Много времени утекло, пока это ему удалось. Когда потом о его «самодеятельности» прослышал начальник окружного отделения, он в шутку прозвал Каласа «околоточным психологом», но в конце концов все-таки вынужден был признать его правоту. Не всякое зло — преступление, не всякое зло противоречит закону, но всякое противоречит человечности. А раз так, Якуб Калас просто не выносил, когда люди чинили зло друг другу, пренебрегали чужими горестями и блюли только собственные интересы.

Бедная Юлия! Как сердито она посмотрела на Якуба Каласа, когда тот переступил порог ее дома!

3. Жертва насилия! Не слишком ли смелое утверждение?

— Прости, Юлия, — обратился Якуб Калас к женщине в черном, — я тут проходил мимо, дай, думаю, загляну, поговорю…

Юлия молча указала ему на табурет у стола. Якуб сел. В этот пасмурный день он чувствовал себя неважно, да к тому же не знал, правильно ли поступил, постучавшись в этот дом. Не положено приходить к вдове, не выждав и недели после похорон; правда, когда он внимательней присмотрелся к невысокой, приземистой женщине, ему не показалось, что ее так уж одолевает печаль. В ее взгляде и жестах — когда она предложила табурет — Якуб Калас прочел скорее враждебность. Другого бы подобный прием, возможно, задел. Но Калас привык и не к такому. Возможно, под воздействием кинофильмов или из-за того, что милицейская форма воспринимается как символ власти, люди к милиции в большинстве своем относятся по меньшей мере сдержанно. В минуты опасности ищут у милиции защиты и помощи, а в иное время отпускают шуточки, выказывают пренебрежение и даже оскорбляют. Якуб хорошо это знал и уже привык.

— Я был на похоронах, Юлия, — начал Калас, когда женщина отсела подальше, к плите. Видно было: Юлия ждет, что он еще скажет, наверняка озадачена его появлением. — Там я к тебе не подошел, — продолжал он, намеренно заводя речь издалека, — слишком много народу толклось около тебя. Стали бы шушукаться: чего ради тут крутится страж закона, что ему от нее надо? Я и решил, что приду попозже, когда выдастся более подходящая минута.

— И теперь эта минута настала? — с открытой неприязнью спросила женщина.

— Хочу выразить тебе искренние соболезнования и напомнить, что ежели будешь нуждаться в помощи, так учти, друзья еще не перевелись.

— Справлюсь как-нибудь и сама, — все так же неприветливо отрезала хозяйка.

Голос у нее прерывался. Очевидно, ей уже осточертели все эти соболезнующие; понятно, отчего она нервничает. Так объяснял себе ее недовольство Якуб Калас, и это объяснение вполне его устраивало. Однако от участкового не ускользнуло, что больше всего Юлию злит любопытство односельчан, ведь многие подстерегали ее, чтобы поглазеть, как она переносит свежее вдовство. Калас допек ее больше всех. Тоже любопытство заело, да еще застал ее врасплох: ей бы и во сне не привиделось, что именно он, единственный из всех старых знакомых, свернет к ней во двор!

Не в пользу Каласа говорило и то, что он из милиции. Любопытство она бы ему еще простила, как прощала многим другим. Но он был из «мильтонов», и это ее раздражало. После смерти мужа она доходила до бешенства при виде постоянно что-то вынюхивающей, вшивающейся у ее дома милиции, хотя, по правде говоря, сама же ее и вызвала. Милиционеры уверяли Юлию, что все это в порядке вещей и причин для беспокойства нет, но сомнения закрались в ее душу. И бередили все сильнее. Каласу хватило одного взгляда, чтобы понять: за ее нервным состоянием стоят и другие, более глубокие причины. Пока он еще не пытался разгадать какие. Поначалу в истории с Бене Крчем сама Юлия менее всего интересовала Каласа. Давно не интересовала она его и как женщина. Зато он подметил, что события той дождливой ночи глубоко врезались ей в память, осели на самое дно, постепенно захватывая все больше места и лишая ее уверенности в себе. Минутами женщине и впрямь казалось, что она сойдет с ума. Как не выдать глазами ужас? Как держаться естественно, когда при любом неосторожном упоминании о случившейся беде сердце готово выпрыгнуть из груди? Следователи выпытывали, не было ли у ее мужа врагов, ссорился ли он с соседями, тянули из нее жилы, выспрашивая о том, чего сама она не знала. Юлия не могла толком ответить ни на один из их вопросов.

Уже несколько дней, как ее оставили в покое. Она сидела дома. Утром сбегает в магазин, купит самое необходимое — и прямиком домой. Односельчане, как ни разбирало их любопытство, считали ее замкнутость естественной. Кто после такого несчастья вел бы себя иначе! А ведь Юлии было тяжелее, чем любому другому на ее месте, — вокруг нее не крутились дети. Одна она осталась. В доме, повсюду — одна… Выходить на задний двор вообще не хотелось. Юлия даже точно не помнит, как все это было, когда она натолкнулась на распростертое тело мужа, о чем подумала, увидев его лежащим под забором; теперь бы она, пожалуй, и место точно не указала. Весь двор словно горел у нее под ногами и жег пятки, на какой бы клочок земли она ни ступила. Хуже всего, что она не в состоянии разобраться, что ее больше гнетет: жалость или роящиеся в голове упреки. Ведь если бы мы этот проклятый двор покрыли бетоном, ничего бы не случилось, да только Беньямин — и бетонирование… Где уж ему! За такую работу он бы ни за что на свете не взялся, а кого-нибудь нанять — денег жалел. Вот какой он был, при деньгах, а скареда! Но все равно умирать не имел права, нет, не имел! А Калас… Зачем он явился? Чтобы приставать с расспросами? Раздуть в ней огонек сжигающих душу сомнений? И страха? И неуверенности? И укоров совести? Или он забежал просто так, переброситься словцом? Выразить соболезнование? Чего можно ожидать от такого человека, как Якуб Калас? Ведь она ничего о нем не знает, кроме того, что он был участковым. Не слишком большая шишка на этом свете, где каждый метит куда повыше. По службе он прийти не мог, это ясно. Кое-кто из деревенских даже посмеивался над ним: «Поглядите на него, был фигура, милицейский, а стал диабетик на пенсии!» «Отъелся, — с ненавистью подумала Юлия, — еще и болезнь сумел себе выбрать, чтобы жрать что повкуснее! А мой-то вот подох, как паршивый пес! Пил, пиявка ненасытная, пока это зелье его не доконало».

— Мне нечем тебя угостить, — холодно произнесла она. — Пока был жив Беньямин, сам успевал все выпить, а нынче…

— Да я скоро пойду, — успокоил ее Калас. — Я, собственно, зашел, только чтобы сказать: коли тебе потребуется помощь… А уж потом, когда-нибудь попозже, я бы с удовольствием с тобой потолковал.

— О чем нам толковать? — Юлия Крчева опустила голову: даже смотреть на этого человека ей было неприятно.

— Да о том же, что с любым другим. Всегда найдется о чем потолковать.

— Не хочу я разговаривать, — отрезала Юлия. — Ничего не хочу! Порой даже и жить на свете! Заботы так и сыплются на мою голову! Хватит с меня и этих забот, а в разговорах я не нуждаюсь.

— У всех у нас какие-нибудь горести, — пытался утешить ее Якуб. — У одного их больше, у другого меньше.

— Со своими я справлюсь сама, — не приняла его сочувствия Юлия. — Всю жизнь промаялась с пьянчужкой, справлюсь и теперь!

— Если я хорошо тебя понял, мне больше не стоит приходить, — сказал Якуб Калас и испытующе поглядел на нее.

— Так оно будет лучше.

— Гм, боишься пересудов, — как бы про себя заметил Калас. — Я тебя понимаю, Юлия, у соседей злые языки. Скажут: только мужа схоронила, а уже кавалера завела… Этого, Юлия, не бойся. Ухаживать за тобой я не собираюсь.

— Меня не интересует, кто что скажет, — не слишком уверенно возразила она.

— Значит, хоть в чем-то мы с тобой одного мнения. Надеюсь, ты не станешь возражать, если я загляну еще разок. Видишь ли, Юлия, мне необходимо еще зайти. По поводу твоего мужа.

Она удивленно посмотрела на него. А он нарочно ничего больше не сказал. Пускай ее гложет любопытство. Пускай задумается.

— Всего хорошего, Юлия, — попрощался Якуб и направился к двери.

— Постой. Что ты имел в виду, когда сказал «по поводу твоего мужа»? — поспешно спросила она.

Остановившись, Якуб Калас обронил через плечо:

— Мне сложно объяснить, Юлия. Я уже не служу в милиции и потому, сама понимаешь, пришел бы только с твоего согласия. В любой момент ты безо всяких можешь меня прогнать… И все же хотелось бы навестить тебя еще разок. Мне надо выяснить кое-что, касающееся смерти Беньямина.

— Это еще зачем? — нервно спросила Юлия. Ее нервозность была подлинной, непритворной, но Якуб не был уверен, что это добрый знак. В конце концов, что для него лучше — если она о чем-то знает и пытается утаить или если не знает ничего и считает смерть мужа просто несчастной случайностью? — Почему именно ты — и «по поводу смерти» Бене?

Якуб Калас пожал плечами. Этот вопрос задавал себе и он, но ответы приходили в голову самые несуразные. И впрямь, почему именно ему не дают покоя обстоятельства смерти Беньямина?

— Пожалуй, лишь потому, Юлия, — попытался он найти разумный ответ, — что я работал в милиции и теперь…

Просто у меня есть свободное время, а что-то мне подсказывает, что с этой смертью дело нечисто.

— Не болтай чепуху! — накинулась на него Юлия Крчева. — Совсем рехнулся, как ты можешь говорить такое! Тебе место в сумасшедшем доме!

Якуб Калас улыбнулся. Это была горькая улыбка, которой пытаются защититься, когда чувствуют несправедливость обвинений.

— Может, ты и права, Юлия, — возразил он спокойно, стараясь не выдать горечи, однако чутье подсказывало ему, что он «взял след» и надо по нему идти. — Все очень сложно. Я тоже порой думаю, а вдруг это лишь мое воображение, вдруг дело обстоит совсем не так, как я предполагаю. У меня ведь есть кое-какой опыт, и он мне велит прежде семь раз отмерить, а потом уж резать.

— Дело твое, только я не желаю в это встревать.

— Согласен, Юлия, тебе нужен покой. Сейчас тебя нельзя тревожить. Хотя бы пока ты не свыкнешься с горем. Но мне и вправду нужна твоя помощь. Понимаешь, Юлия, мне без тебя не обойтись. В интересах дела.

— В интересах дела! — Калас заметил, что эти слова ей особенно не по нраву, беспокоят ее и злят. — Лучше уходи отсюда, Якуб. Уходи! Мне пора кормить кур.

— Как знаешь, Юлия, — сказал он, решив на этом кончить. Но напоследок, словно по наитию, добавил: — А то давай расскажу, как представляю себе смерть твоего мужа…

— Смерть моего мужа? Еще чего! Иди уж, иди, глаза б мои никого не видели!

Юлия Крчева старалась говорить решительно, твердо, однако по ее голосу чувствовалось, что она вот-вот расплачется. И она в самом деле расплакалась.

— Успокойся, Юлия, — сказал он уже на пороге, послушавшись своего внутреннего голоса, — тем, что закроешь глаза на правду, ты ничего не изменишь. Поверь мне, я за свою жизнь всякого навидался, меня ничем не удивишь. Многое теперь для меня потеряло смысл. Но правда… она по-прежнему важна. И я хочу выяснить правду о смерти твоего мужа.

— В милиции твои дружки покажут тебе протоколы, — сказала Юлия Крчева уже немного спокойнее. Еще минута — и, пожалуй, она снова предложит незваному гостю табурет. Но он знал, что больше не стоит присаживаться. Упомянув о смерти ее мужа, он исключил возможность доверительных отношений. Ведь он нагнал на Юлию страх, тревогу, посеял в ее душе опасения. Только еще одно он ей скажет, поделится своей догадкой, пускай задумается, это ее начисто выбьет из колеи, заставит выложить все, если, конечно, она что-нибудь знает. Но ответ он выслушает уже в следующий раз. Сегодня же ограничится несколькими словами:

— Я был в милиции и видел протоколы, точнее — протокол осмотра трупа. Не думай, мои бывшие сослуживцы не так уж сговорчивы. Наверняка зубоскалили по моему адресу. Смеялись, мол, я сую нос в завершенные дела, но я-то считаю, что дело Бене вовсе не завершено. Я не криминалист и никогда им не был, я обыкновенный участковый, к следствию имел отношение лишь от случая к случаю… В жизни я немногого добился, ты тоже можешь так думать, но сейчас я почти уверен: твой муж…

— Что мой муж?! — Женщина посмотрела на него с ненавистью, и он понял, что, по всей вероятности, перегнул палку. — Почему ты не оставишь меня в покое? Зачем тревожишь сон мертвого? Радуйся, что вышел на пенсию, и не отравляй людям жизнь!

— Я-то что, Юлия… — Якуб наконец переступил порог. — Сейчас уйду, чтобы ты не подумала, будто я, не дай бог, навязываюсь. Хочу только, чтобы ты знала мое мнение… и наверняка не только мое,… Бене стал жертвой насилия.

Калас не спеша вышел, притворив за собой дверь. Эффектно, будто один из тех прославленных сыщиков, каких он видел в кино или о которых читал в книжках. Жертва насилия! Не слишком ли смело сказано? Ведь пока у него нет никаких доказательств, и кто знает, будут ли они потом? В голове полно вопросов; занятый своими мыслями участковый даже не почувствовал пристального взгляда стоявшей у окна Юлии, который провожал его, пока он не скрылся за углом.

4. Она бесследно исчезла, точно сквозь землю провалилась

Якуб Калас размешал в ведре цементный раствор, подготовил кирпичи, приставил к чердачной двери стремянку. Собирался использовать этот пригожий прохладный денек с редкими облачками в небе для ремонта трубы, выходящей на крышу над горницей. Вынес на двор строительный материал и принялся за дело. Все шло как По маслу, он даже начинал гордиться, что у него так здорово получается. Кабы ему захотелось подхалтурить Подручным каменщика, он спокойно мог бы зашибать Крон по двадцать-тридцать в час. «На что-нибудь я еще сгожусь», — утешал он себя, хотя от усталости ломило все тело. Справившись с работой, Калас умылся и решил сходить в корчму на кружечку пива. Его тянуло к людям. На инвалидной пенсии он еще меньше года, стал постепенно привыкать к одиночеству, к жизни без спешки, к тому, что во всем должен полагаться только на себя, но с тех пор, как он узнал о несчастье, случившемся с Бене Крчем, в его душе поселилось беспокойство. Всегда он немного завидовал самоуверенным, внешне невозмутимым и беспечным криминалистам, умевшим говорить о самом страшном преступлении как о прошлогоднем снеге. А его выводила из себя даже самая скромная потасовка в корчме. Не зря за ним утвердилась репутация жесткого человека. Городские подонки предпочитали залезть в свои норы и не высовываться, пока не дознавались, что он дома и собирается отоспаться — наверстать упущенное за долгие часы ночного дежурства. Пожалуй, именно из-за своей дотошности он и не дотянул до более высокого чина, хотя возможностей было предостаточно. «Сверчок ты мой запечный», — говаривала жена, пока они жили вместе. Калас любил жену, можно даже сказать — боготворил, она была для него единственным светом в окошке, ему нравилось, что о его недостатках она говорит с юмором. Отчего не согласиться, если он и правда честный работяга, сверчок запечный. Но, с другой стороны, многие вещи он подмечал прежде других. Вот и теперь: хоть Беньямин Крч был известный алкаш, а все-таки не мог Калас избавиться от подозрений, что умер он не своей смертью.

В корчму Калас так и не зашел. Предпочел как следует поужинать, потом сделал себе вечернюю инъекцию инсулина, ободрал кролика, залил тушку маринадом, шкурку начерно очистил от остатков сала и натянул на проволочную распорку, подмел двор, подбросил кроликам сена, нарвал для них и молодого клевера.

Вернувшись в горницу, Калас закутался в одеяло. включил телевизор. Затапливать не хотелось. Он убедил себя, что выдержит часок-другой у экрана и без веселого потрескиванья в печке. Только эта печь и напоминала о родителях. Все вещи он вынес в сарай и сжигал одну за другой. Лишь доски от шкафов и кровати использовал при постройке крольчатника. Печка помнила еще времена его младенчества. Она хорошо сохранилась: старики топили ее одними дровами. Даже заново белить не пришлось. Достаточно было с вечера хорошенько протопить — и печь надежно удерживала тепло до утра.

Когда позднее Якуб Калас вспоминал этот вечер, он не мог с уверенностью сказать — то ли передача оказалась неинтересной, то ли мысли о Беньямине Крче отвлекли его от серебристого четырехугольника. Во всяком случае, он выключил телевизор, лег и стал раздумывать. Мысленно сортировал и раскладывал по полочкам сведения, которые после смерти Крча в виде сплетен и всяческих погадок распространились по селу. Кое-что он успел дочерпнуть и в милиции. Лейтенант Врана, начальник следственного отдела, не пришел в восторг, узнав, что бывший участковый лезет в его огород. Но в конце концов сжалился над Каласом, показал ему протокол осмотра трупа, однако о том, что эта трагедия могла иметь и насильственный пролог, не обмолвился ни словом, не упомянул даже, продолжается ли следствие. Он держался так, точно хотел сказать: решайте сами, дядюшка Калас, как расценивать этот случай, я ввел вас в курс событий, картина вам ясна. Потом Якуб Калас упрекал себя: надо было сделать выписки, не пришлось бы теперь полагаться на одну память. Он не сомневался, что причина смерти Бене — вовсе не какое-нибудь случайное стечение обстоятельств и не только изрядное количество спиртного, но доказательств не имел, и это его злило. Как раз это его и злило.

Якуб сбросил перину, встал и сварил кофе. Бросил в чашку сахарина. Сладкая мерзость! Закурил сигарету и нетерпеливо, точно речь шла о чем-то неотложном, вновь попытался восстановить, как все было.

Если уж на то пошло, знает он немало, вполне достаточно, чтобы утверждать: в тот вечер произошли вещи необъяснимые, независимо от того, есть тут связь со смертью Крча или нет. О них-то он и думал, их-то и пытался понять. Легко рисовалась такая картина: в Братиславе на вокзал перед самым отходом поезда врывается запыхавшаяся парочка, слышен свисток к отправлению, со смехом и визгом молодые люди влетают в вагон и ищут свободное купе. Мысли об этой молодой и наверняка легкомысленной парочке даже подняли ему настроение. Неважно, что Якуб не знал ни ЕЕ, ни ЕГО. В милиции он выяснил хотя бы то, что молодой человек показал при допросе: они собирались провести ночь в полное свое Удовольствие. Когда на улице дождь, нет лучше места, чем постель. А парень явно был по этой части, что называется, не промах. Но совпадало ли это и с ЕЕ планами? Кто знает! Она бесследно исчезла, точно сквозь землю провалилась. Известно было лишь, что вместе с парнем она доехала до села, пообещала, что приведет его к себе домой и уложит в постель, согретую ее молодым стройным телом. Прежде чем девушка остановилась перед домом Беньямина Крча (в самом деле, почему именно перед его домом?), они допили бутылку албанского коньяка. Потом красавица погладила кавалера по щеке, по мокрым волосам и сказала (если, конечно, тот не сочиняет):

— Обожди, воробышек, сперва я выясню обстановку.

Парень кивнул, и девушка вбежала во двор. Вбежала — и не вернулась. Сильный дождь, пронизывающий, холодный; молодой человек до костей промок, да и терпение его было на исходе. Поняв, что ждет слишком долго, он решил войти — пускай родители его симпатичной знакомой думают о нем, что хотят. В конце концов, он приехал не к ним. А если что — скажет, чтобы катились колбаской. В чем они могут его упрекнуть? Какую дочь воспитали, такого кавалера она и подцепила. Набравшись смелости и придя к выводу, что имеет право на решительные действия (ведь тут уже пахнет подвохом!), он ринулся в дом. Но на кухне обнаружил только пьяного Беньямина Крча и его пораженную вторжением незнакомца жену.

— Ну, уважаемые, где Алиса? — спросил молодой человек.

— Алиса? Какая Алиса? — удивился Беньямин Крч. уставившись на него бессмысленным пьяным взглядом, почесал пятерней в затылке и повернулся к жене. — У нас есть какая-нибудь Алиса? Почему ты не сказала, мамочка, что у нас гости?

У стоявшего на пороге парня явно начали пошаливать нервы.

— Послушайте, папаша, оставьте ваши идиотские шуточки, — набросился он на пьяного.

Его слова, грубые, вызывающие, нахальные, разозлили Беньямина Крча. Голова у него была тяжелая, веки сонно слипались, но долг хозяина дома требовал принять меры. Он набычился, сердито засопел, обеими руками оперся о стол:

— О каких шуточках ты говоришь, сопляк?

— Не заводитесь, папаша, — зло повысил голос незваный гость. — Я пришел к Алисе. Она позвала меня! А вы закройте лучше пасть, не то я распишу вам витраж по первое число!

— Витраж! Ха, витраж! — Беньямин Крч весело отмахнулся, точно хотел сказать: не на такого напал, детка. меня иностранными словечками не проймешь! — Значит, витраж мой распишешь! Ну так слушай, что скажу тебе я: убирайся-ка отсюда, пока я не встал. Проваливай, не то сделаю из тебя отбивную — родная мать не узнает! Или садись и прикуси язык. Видишь, я здесь с женой один Жена, подай-ка этому трепачу стакан! А вообще ничего не имел бы против, кабы тут оказалась еще и твоя Алиса' Мамочка, ты не знаешь, куда подевалась его Алиса? Не знаешь? Ну вот, паренек, сам видишь: она не знает!

— Не изгиляйтесь, папаша! На меня ваше кино не действует. Алиса вошла в этот двор.

В ту минуту казалось, что молодой человек мог бы договориться с Крчем и по-хорошему, но Беньямин не принимал его всерьез — только насмешничал да вышучивал.

— Так говоришь — вошла? Очень может быть, в мой двор имеет право войти кто угодно, собаки я не держу. Однако двор — это еще, парень, не дом, а в дом никто не входил. Неужто я бы не заметил? Мамочка, я что — вздремнул? Нет, не дремал! Где тут подремлешь, когда ты мылила мне холку! Держала обвинительную речь, а я готовился к покаянию. Ты, малый, этого еще не знаешь. Бабы больше всего зверствуют, когда вернешься домой под градусом. А моя супружница в такую пору сущее исчадие ада. Не хочет меня понять! Не разбирается в жизни! Сидит дома, как клуша, и ждет, когда я вернусь, чтобы намылить мне холку. Да еще, малый, без шампуня! Ведь она меня ненавидит. Ей-ей, ненавидит! Вот ты… ненавидел кого-нибудь? Черта с два ты ненавидел, сопляк! Ты еще ноль без палочки… Молчи, вижу, что ты птенец желторотый. Присаживайся к столу, хоть узнаешь, что такое мужская компания. Выпьем! Эй, жена, найди-ка еще стакан! В этом доме стакана днем с огнем не сыщешь. Хозяюшка припрятала. Давай, давай, жена, ищи! Пусть наш дружок упьется в доску заодно со мной! С него же вода течет, точно он в штаны напустил. Да плюнь ты на все, дружок, бывает и хуже, куда хуже… Видал я и не таких субчиков. Фрайера хоть куда, а подсаживались и пили.

— Чихал я на ваше питье! — отвечал, скрипнув зубами, молодой человек. Его трясло от холода и злости. — Алиса мне сказала, чтобы я обождал, мол, позовет меня, когда узнает, как там дома…

— Ну и жди свою Алису, — расхохотался Беньямин Крч.

— Вы что, не понимаете: я хочу говорить с Алисой! Не собираюсь вам угрожать, но никто еще не околпачивал меня, как эта ваша Алиса! Если надеетесь, что вам удастся ее спрятать, то глубоко ошибаетесь! Со мной не шутите, не то пожалеете! Понятно? Терпеть не могу потаскух!

— Ладно, сопляк. Кончай разоряться, — вмешалась Юлия, поняв, что разговор заходит слишком далеко.

Она встала из-за стола и шагнула к двери. Решительно ее распахнув, рявкнула:

— А ну, катись отсюда!

Ее поведение застало парня врасплох. Он бы, может, и послушался и выбежал в дождливый вечерний сумрак, да злость оказалась сильнее, злость и невыносимое ощущение, что тебя надули, выставили на посмешище, как идиота.

— Спокойно, мамаша! Я пришел к вам как к порядочным людям. Но вам, видно, невдомек, что такое приличия. Сами такие же, как ваша доченька! Заманить человека, а потом — удрать! Вы ее спрятали — что ж, я ее найду, не думайте, все равно найду! С дороги! — Парень бросился к двери в горницу, нащупал выключатель. — Все равно, перепелочка-журавушка, я тебя отыщу, — сипел он, распахивая дверцы шкафов, расшвыривая вещи. Опрокинул стол, отпихнул ногой кресло, чуть не разбил экран новехонького цветного телевизора, плюнул на раскаленную плиту, словом, разбушевался не на шутку…

— Обалдел, что ли? Совсем рехнулся, дубина ты стоеросовая! — кричала Юлия Крчева. Парень ее не замечал. Его обуяла пьяная страсть к разрушению. В конце концов на него набросился хозяин дома. Он кое-как пришел в себя, неожиданный оборот проветрил ему мозги, а испуг и удивление заставили встряхнуться. Это вам не драка в корчме! Не смотреть же равнодушно, как пришелец крушит его обстановку. Он попытался вытолкать парня из горницы. Не тут-то было. Тот схватил табурет, поднял его высоко над головой, сбив при этом люстру: «Еще шаг, папаша, и я размолочу ваш музыкальный комбайн, а потом и ряшку, понятно?» — Приемник был дорогой, не самой лучшей марки, но все равно стоил кучу денег. При мысли, что этот подонок одним махом может его уничтожить, Беньямин Крч начисто отрезвел. Выбежал из горницы и через кухню метнулся во двор. Юлия попыталась его задержать:

— Ты куда, осел безмозглый, хочешь оставить меня с этим психом?

— Тебе надо тут побыть, — испуганным, жалким голосом простонал Беньямин Крч. — Не оставляй его в доме одного. Я приведу подмогу. Надо кого-нибудь найти! Разве с этаким сладишь?

Парень выкамаривал минут десять, возможно— дольше, но вряд ли кто в такой момент думает о времени. Отвел душу и сразу же остыл.

— Простите, мамаша, — сказал он уже в дверях. — Может, я и ошибся. — И поспешно вышел. Ночь поглотила его, а дождь смыл следы с поверхности земли.

Через минуту Юлия Крчева, немного опомнившись, выбежала во двор и кликнула мужа. Никто не отозвался. «Ну не трус ли? — про себя бранила она Беньямина. — Спрятался, как заяц в норе, как крыса, а еще говорит: позову подмогу! Знаю, как ты позовешь! Видать, у самого полные штаны, паскуда! О господи, почему мне суждено было выйти замуж за такого слабака! Ведь меня тут могли убить, могли обокрасть или дом поджечь, а муженек как ни в чем не бывало пристроился где-нибудь в свинарнике!»

Она вернулась домой, окинула взглядом разгромленную горницу. «Словно после татарского нашествия!» — вспомнилось что-то из давних уроков истории. Груда стекла и фарфора, сломанный табурет, кринки с отбитой глазурью, разбросанная одежда. Разве это уберешь? Не позвонить ли в милицию? Страх отступил, осталась, правда, злость, но голова работала трезво. Что за мразь, врывается в чужой дом — подай ему Алису! — и выкидывает этакие кренделя! Какое разорение! Кто мне за все заплатит, кто возместит убытки?! А чего стоит Бене, ничтожество, да и только! Я всегда говорила, что он никчема! Нализаться — это пожалуйста, но больше от него ничего не жди! Разве на такого мужика можно положиться? Забился в какую-нибудь щель и притаился как мышь.

Потом вспомнила, что собиралась позвонить в милицию. Набросила на плечи дождевик и выбежала из дому. Даже двери не заперла. Хуже все равно ничего не случится. Что может быть хуже?

У соседей, живших выше по улице, еще не спали.

Приход Юлии не обрадовал хозяев. «Ох уж эта баба! — покосился на нее сосед, оторвавшись от телевизора, — и ночью не даст покою! Ей бы только с утра до вечера трещать, по телефону, а мы за нее плати… Но тут до него долетело слово „милиция“, он навострил уши — даже злость прошла: что этой женщине нужно от милиции в такой поздний час? Сосед в стоптанных шлепанцах шастал по кухне, а Юлия Крчева прямо-таки прилипла к телефонной трубке.

— Дайте нам свой адрес, — сказал дежурный, когда Юлия вкратце объяснила, что произошло, — мы вам позвоним, проверим, не розыгрыш ли это, а уж тогда приедем…

У Юлии чуть не выпала трубка из рук.

— Что еще за розыгрыш? Вы слышали, что он сказал? Я — и вдруг розыгрыш! Мне все в доме перевернули вверх дном, а они — розыгрыш! Тут не знаешь, на каком ты свете, а они вот как! Где же тут справедливость?!

Вскоре раздался звонок.

— Все в порядке, — сказали из милиции, — посылаем к вам патруль. А того типа… как-нибудь задержите…

— Легко сказать — задержите! — причитала Юлия. — Откуда мне знать, где он сейчас, куда побежал?

— Узнаю нашу милицию! — поддержал ее сосед. — Люди добрые, поймайте нам преступника, а наручники мы уж и сами наденем! Вот чего бы они хотели!

Не прошло и четверти часа, как перед домом Юлии Крчевой остановилась милицейская машина. Двое парней в форме нехотя вылезли на дождь. История о незнакомце, разгромившем дом и ничего не укравшем, казалась им притянутой за уши. «Скорее всего, какая-нибудь семейная ссора, — решили они по дороге, — хозяйка — паникерша, небось сама во всем виновата, а теперь не знает, как выкрутиться… Вечно так: легавые, легавые… но чуть что — сразу звонят в милицию! Да тут еще проклятый холодный дождь…»

Войдя на кухню, милицейские на мгновение остолбенели.

— Вот это да, — ахнул один из них. — Красивая работка! Отличная! Мамаша, мы должны составить протокол. Дом и обстановка застрахованы? Хоть это в порядке! Ваш незнакомец здорово тут потрудился, наделал вам убытку на несколько тысяч.

Милиционер подозревал, что хозяйка присочинила про нападение — или как еще его назвать? — чтобы избавиться от старой рухляди и получить денежки по страховке, но высказать такое предположение вслух не посмел, а потому сказал:

— Не вешайте голову, мамаша. Госстрах о вас позаботится. А мы займемся делом. Снимем отпечатки пальцев. Вы ни до чего не дотрагивались? Дотрагивались? Очень жаль, это усложнит нашу работу. Но если тот негодяй не был в перчатках, надеюсь, кое-какие следы мы обнаружим. Ну что ж, коллега, начнем, а вы, мамаша, тем временем попытайтесь припомнить, как выглядел ваш гость.

У Юлии Крчевой поминутно темнело в глазах. Чем отчетливее она уясняла себе положение дел, тем тяжелее становилось у нее на душе. А молодой милиционер был разговорчив, ни на минуту не закрывал рта, требовал от нее постоянной сосредоточенности. Помнит ли она, как выглядел «гость»? Помнит, что промок он до нитки, а возможно, и подвыпил, вот и все — скажи она больше, это уже были бы домыслы. А ей не хотелось сочинять, да и вообще думать, уж поскорей бы милиционеры убрались. Если бы ей не нужна была бумага для страхкассы, она бы даже пожалела, что их вызвала, да разве бросишь столько добра на ветер, без возмещения ущерба?

— Вы одна тут, мамаша? — спросил милиционер.

— Одна как перст, мужа нет дома, — отвечала Юлия Крчева. — Пошел за подмогой, паскуда, когда этот хлыщ тут безобразничал, и до сих пор не вернулся, пьяная образина, опять где-нибудь валяется, вот какие вы, мужчины, бессовестные, одна морока с вами!

Молодой милиционер сделал строгое лицо, подозрительно посмотрел на Юлию Крчеву:

. — Говорите, пошел за подмогой и до сих пор не вернулся?

— То-то и оно, что не вернулся. Говорю, как есть.

— Пьяный был?

— В стельку.

Милиционера разговор начал интересовать. А возможно, он задавал вопросы, чтобы скрыть свою беспомощность, авось за что-нибудь наконец уцепится.

— А вам это не кажется странным?

— Нет! — отрезала Юлия. — Когда мужик нажрется, как сапожник, всего можно ожидать.

— Значит, ваш муж был пьян.

— Я же сказала — был! Как съездит в этот треклятый окружной центр, непременно там налижется. Сущая свинья!

— Словом, вам с ним одно мученье.

— Еще бы не мученье! Разве это мужчина? Никакой радости от него не видишь…

— Выходит, так, — размышлял вслух методой милиционер. — Не хватает сразу двоих. Возьмем отпечатки пальцев и составим протокол. Не помешает звякнуть шефу.

— Звякните, — согласился его напарник, возясь с отпечатками пальцев.

Шеф никакого интереса не проявил. Еще и рассердился.

— Пьяного мужа найдете в корчме, если там еще не закрыто, — кричал он в трубку, — а второго, этого парня, коли он не из их села, ищите на станции, на автобусной остановке, в корчме — где-нибудь да отыщете! Не может такой лоб провалиться сквозь землю! А коли ошивается у какой-нибудь крали, застукаем его утром!

О девице, из-за которой, собственно, и загорелся весь сыр-бор, они забыли. Якуб Калас сразу это отметил, и собственная сообразительность польстила его самолюбию. Проницательный ум в таком деле ничем не заменишь. Проницательный ум и хороший нюх. ОНА осталась в тени, а ведь, пожалуй, именно разговор с ней мог бы кое-что прояснить. Два милиционера, составлявшие протокол, о ней даже не спросили. Якуб Калас серьезно ставил это им в вину. Дело, безусловно, развивалось так, что о ней могли и забыть, их занимали другие обстоятельства, немало пришлось повозиться и с описью испорченного имущества, с поисками следов, которые вывели бы их на неизвестного хулигана, однако Якуб Калас упрямо возвращался к мысли, что нельзя было не поинтересоваться и женщиной, ради которой в этот медвежий угол приехал городской щеголь из самой Братиславы. Ради обыкновенной гусыни он бы такой путь не отмахал! Правда, нельзя не похвалить ребят за отличное описание того, каким они застали дом, — словно из жалости к Юлии Крчевой постарались, чтобы она получила по страховке как можно больше. Якуб легко мог себе представить, как они потели над этой бумагой, даже не подозревая, что самое страшное скрывает не дом с покалеченной мебелью, а размытый дождем двор. Возможно, какое-то шестое чувство или зачатки профессионального опыта нашептали им позднее, что перед поисками в селе не худо бы осмотреть все вокруг дома. Юлии Крчевой уже не терпелось выставить милицейских, но те вошли в раж: коли уж мы здесь, осмотрим все, как положено. Слонялись вокруг дома, по двору. Сходить с бетонированной дорожки не хотелось, но неожиданно луч карманного фонарика выхватил какую-то. можно сказать, не совсем привычную для деревенского двора кучу близ забора, отделявшего участок от соседнего. Милиционеры присмотрелись — и по их спинам пробежал холодок. Забыв про грязь, они бросились к тому месту…

Позвони они снова шефу, тот обрушил бы на них поток брани, но в конце концов похвалил бы. И все же они не решились. Один раз за вечер оторвать старика от телевизора — еще куда ни шло. Теперь же лучше соединиться с окружным отделением. Дежурный охотно вызвался связаться с шефом. Тот обругал и его, однако велел прислать машину. А вскоре позвонил, что выезжает на своей. Не захотел терять времени. Важно было поскорее все самому увидеть. Ведь на дворе в грязи был обнаружен сам хозяин дома. Застывший, мертвый.

— На убийство не похоже, — сказал шеф, но все равно был доволен, что ему доложили. Пока тебя вызывают по каждому пустяку, ты живешь. Придет время, когда без тебя будут решать и более важные случаи, но тогда считай, что тебя уже нет! Живой покойник — это тот, без кого легко обходятся.

— Теперь, — сказал он, — вызывайте врача. Нашего. Не имею желания вступать в дебаты с деревенским костоправом.

В нем проснулся Великий Шеф. Каждое дело превращало его в Великого Шефа. Преступник должен быть обнаружен, а это под силу лишь людям решительным, энергичным. Подчиненные всегда считали, что он преувеличивает свою незаменимость, однако зачем лишать его иллюзий? Ведь иных иллюзий шеф не питал. На службе он, как нигде, чувствовал себя в своей тарелке.

В ожидании врача Беньямина Крча накрыли полиэтиленом. Шеф рассудил, что хозяин приготовил его для теплицы, и недовольно бурчал под нос, мол, таким, как он, приходится довольствоваться жалованьем, а кое-кто из деревенских загребает денежки лопатой на огурцах, стручковом перце, помидорах да на всяких фруктах и кореньях. Не найдя, на ком сорвать злость, он раскричался на подчиненных и в конце концов приказал увести Юлию Крчеву в дом. Парни рады были убраться подальше с его глаз. Юлия голосила за дверью кухни. Шеф мок, стоя над трупом. Он был на деле, и профессиональная гордость повелевала ему не замечать мелких неприятностей.

Якуб Калас не знал результатов вскрытия, наверняка с ними не ознакомили и Юлию Крчеву. Что-то они темнят, решил старшина. Но это его не обеспокоило. Наоборот, утвердило в прежних предположениях. Что ж, обойдемся и без протокола вскрытия. Во время похорон Калас сам внимательно осмотрел труп Беньямина Крча, больше ему ничего и не требовалось. По тому, что он увидел, можно было безошибочно судить, что смерть от удушья — версия приемлемая, пожалуй, лишь для успокоения вдовы. Хотя перед смертью Беньямина действительно вырвало, отчего и возникло удушье, но, прежде чем он свалился в грязь на собственном дворе, что-то должно было произойти, что-то, о чем начальник угрозыска не желал говорить. А может, просто не счел нужным. Зачем посвящать в дело стареющего, преждевременно вышедшего на пенсию работника милиции? М-м-да, но вернемся к нашей истории…

Как только был закончен осмотр трупа и его послали на вскрытие, милиционеры принялись за поиски неизвестного молодого человека. Лило как из ведра, село словно вымерло. Рыскать по нему — не слишком большое удовольствие. В корчме никого постороннего не было, в кафе местного футбольного клуба тоже. Субчика обнаружили только в станционном зале ожидания. Дрожа от холода, он ежился возле погасшей печки.

В окружном отделении милиции, куда доставили задержанного, выяснилось, что это фотограф из популярного иллюстрированного журнала, с Алисой, девицей, которой до сих пор никто не заинтересовался, он познакомился на какой-то вечеринке. Естественно, уже не помнил — где и когда, а милиционеры и не настаивали. С такими «провалами памяти» им приходилось сталкиваться довольно часто. Зато как бы в свое оправдание молодой человек заявил:

— Не могу же я вести учет всем случайным знакомствам! Красотки приходят и уходят. Нам, мужчинам, вообще нелегко. На иных из нас девушки так и вешаются. Только узнают, что у тебя интересная профессия да еще водятся деньжата, — клещами не оторвешь! Устоять против такой девицы — это вам не фунт изюму!

Его широкие воззрения на жизнь, сдобренные воспоминаниями о сорванных цветах удовольствия, не расположили к нему шефа, скорее наоборот — настроили недоброжелательно. Он бы с радостью накостылял этому пустобреху по шее, сбил бы с него наигранную браваду. Но вовремя взял себя в руки. Даже предложил промокшему хлюпику сигарету. Это была обыкновенная «Быстрица». С ее помощью шеф проверял психическое состояние своих подопечных — хулиганов, драчунов и ворюг. Молодой человек жадно к ней потянулся, будто ему предложили «Мальборо» или «Кинг сайз». Говорил он сбивчиво, бессвязно, точно пытаясь заглушить дурные предчувствия, вызванные загадочным молчанием собеседника.

— Видите ли, уважаемые, я журналист, вот мой документ, прошу убедиться, то есть фоторепортер, что в общем-то одно и то же — оба делают газету… Могу вас заверить, мне очень неприятно, что я вел себя так у этой дамочки, да, признаю, я поступил глупо, зря полез на рожон, не сдержался… Со мной никогда еще такого не случалось… Попадаешь в разные переплеты, но надо владеть собой, держать нервы в узде — в нашей профессии без этого нельзя… Тут, правда, дело касалось не работы, а личной жизни, моей личной жизни… Но все обернулось как-то очень уж неожиданно, никогда еще ничего похожего со мной не бывало, а все она, Алиса… Да, главное — Алиса и алкоголь, такой приятный албанский коньячок, не знаю, известна ли вам эта марка… Признаться, я прямо-таки сгорал от нетерпения… Такую девушку, как Алиса, не каждый день встретишь, хотя с женщинами я умею обращаться, правда, это к делу не относится… Понимаете, Алиса — не обычный ресторанный тип, с первого взгляда в ней видна культура, а это у таких женщин особая редкость, они не жеманятся, хотя и культурные; провести с такой женщиной вечер — одно удовольствие. И они, естественно, не безупречны, стоит выпить с такой бокальчик, как культура с нее живо соскакивает, и сразу видно, что у нее на уме… Не хочу утверждать, что у Алисы были какие-то задние мысли, но кое-какие признаки этого наблюдались. Но сейчас важно другое: я и теперь убежден, что женщина, которой я переворошил курятник, — мать этой крали, так что я, собственно, и не должен особо перед ней извиняться, какие тут могут быть угрызения совести, ежели тебя обвели вокруг пальца, сделали из тебя идиота, барана, посмешище…

— Вы ошибаетесь, — остановил его начальник окружного отделения милиции. Болтовня этого субъекта вызывала у него отвращение. Тут уже переставало действовать правило, что задержанного нужно первым делом «разговорить». Этот наплел с три короба, видно, понадеялся на свое красноречие, решил взять их измором, доконать своим монологом. Шеф с удовольствием сказал бы ему: «Дорогой мой, намотайте себе на ус: терпеть не могу всяких суперменов, которые любят задирать нос, а только прижмешь их каким-нибудь фактиком к стенке — вмиг скисают». За нынешнюю ночь шеф разжился несколькими такими фактиками, но пока не хотел пускать их в ход, еще не настало время.

— Что ж, — согласился фотограф, — может, я и правда ошибаюсь. Вы наверняка больше насчет этого в курсе. Ведь милиции всегда все известно. Я с самого начала подозревал, что эта девица водит меня за нос. Сперва затащила в винный погребок и заставила раскошелиться, потом захотела, чтобы я раздобыл для нее картину — понимаете, у меня кое-какие связи среди художников, при моей профессии иначе нельзя, а она мечтала приобрести оригинал. Мне бы сразу скумекать, что все это чистый блеф! А я-то принял ее за порядочную — и влип. Недаром говорится: не доглядишь оком, заплатишь боком…

— А не кажется ли вам, что вы слишком много сваливаете на девушку?

— Я сваливаю?! — Фотограф вытаращил глаза. — Если вы так истолковываете мою искренность, мою готовность сотрудничать с вами, то пожалуйста — могу и помолчать. Я полагал, для милиции важно, чтобы я рассказал все как было…

— Безусловно, важно, — согласился начальник отделения. — Но в данный момент у меня есть основания думать, что вы с такой готовностью и так пространно рассказываете об этой Алисе, скорее всего, потому, что ее вообще не было.

— Не было?! — возопил фотограф, и начальник сразу понял, что это не фальшивый жест. — Выходит, я вру?! Конечно, вы можете так думать! Или это у вас особый подход? Вот уж никогда не предполагал, — он покрутил головой, — что милиция применяет подобные приемы! Но тогда объясните, зачем меня в такой гнусный дождливый вечер занесло в эту дыру?

— Например… — Начальник на мгновенье запнулся. А есть ли смысл продолжать в том же духе? Ясно: весьма странный визит фотографа в село ни в коей мере не связан со смертью Крча. И все же шеф сказал себе: «Э, чего там, уж коли этого типа сцапали и придется коротать с ним ночь, стоит с него хотя бы спесь сбить». — Например, чтобы участвовать в убийстве!

Он пристально взглянул на фотографа. Так, игра окончена. Молодой человек свесил голову и больше не мог произнести ни слова. Весь затрясся, а когда поднял глаза, лицо его было белым как мел. Он попросил сигарету.

— Чуяло мое сердце, что меня ждет какое-то свинство! — цедил он слова сквозь крепко сжатые зубы. — Всю жизнь я был неудачником! Выходит, эта шлюха притащила меня сюда, чтобы впутать в грязную историю!

— Во что она хотела вас впутать?

— Вы говорите — кого-то убили…

— У вас есть конкретные подозрения? — спокойно задавал вопросы шеф. — Девушка вам что-нибудь рассказала? Из чего вы сделали вывод, что ей что-то известно?

— Нет у меня никаких подозрений, — лепетал молодой человек. — Я не занимаюсь слежкой, ни о чем не расспрашиваю и ничего не знаю.

— Выходит, вы просто попались на удочку, — вслух размышлял начальник. — И часто это с вами случается?

Фотограф пожал плечами:

— Не понимаю вашего вопроса.

— Я хотел бы знать, часто ли с вами случается, что вы вот так влипаете в истории с женщинами?

— Ну нет! — гордо возразил фотограф. Видно было, что упоминание о женщинах частично вернуло ему утерянное самообладание. — Такое со мной впервые! В первый и последний раз, за это вам ручаюсь!

— Между прочим, — попытался начальник подойти с другого конца, заметив, что его «клиент» в негостеприимном помещении окружного отделения почувствовал себя уж очень «по-домашнему», — вы могли бы нам доказать или хоть как-то подтвердить, что сегодня ночью… точнее, вчера вечером ехали из Братиславы в Важники? У вас хоть сохранился билет?

— Билет? — Фотограф беспомощно развел руками, потом стал шарить в карманах и наконец сказал: — Билеты покупала Алиса.

Начальник вытянул губы, точно собирался присвистнуть:

— Получается, девушка была в вас заинтересована. Иначе зачем ей покупать вам билет?

— Денег у Алисы всегда достаточно, — с готовностью объяснил фотограф.

— И вы ими пользовались.

— Я? Ну, знаете! К оскорблениям я не привык! Эта шлюха выкачивала из меня монету, где только могла. Не стану скрывать, пару раз я ее щелкнул и охотно платил, когда было чем. Но ее деньгами я никогда не пользовался. Я джентльмен, с вашего позволения. Без гроша в кармане к женщине не полезу!

— Вполне разумно, — усмехнулся начальник. Этот парень на ободранном казенном стуле даже начинал ему нравиться. Ничего не скажешь, забавный тип — пустомеля, фотограф, репортер, выдает себя за важную птицу, чистая богема! Болван порядочный, и я его прижму! — Из всего, что вы нам тут наговорили, вытекают две возможности. Первая: что вы несчастная жертва какой-то девицы, которая хотела за ваш счет попользоваться жизнью, а потом по непонятным причинам исчезла, и вторая — что вы все это выдумали. По-моему, вторая версия вероятнее. Не было никакой девицы! Никто ее не видел. Никто о ней слыхом не слыхивал.

Фотограф словно примерз к стулу.

— Как это — никто? Да хотя бы люди в поезде, кондуктор… Она показывала билеты… Такой старый хрен, она показала ему билеты, а он ей: спасибо, душенька. Заспанный, глаза слезятся и тоже мне — «душенька»! Ни к селу ни к городу, верно? Разве положено на службе говорить «душенька»? Уж этот наверняка ее запомнил! Только глянул — и сразу слюнки потекли, знаю я таких любителей клубнички!

— Вы хотите, чтобы мы разыскивали какого-то кондуктора, расспрашивали пассажиров, которых теперь сам господь бог не отыщет? Чтобы мы передали по телевидению: «Просим уважаемых пассажиров, ехавших в поезде…»

— Вот именно! — просиял фотограф. — Выясните номер поезда — и легко найдете кондуктора.

— Обойдусь без ваших советов! — прикрикнул на него начальник. Этот неожиданный окрик положил конец мирной, почти любезной беседе. — Я лучше вас знаю, что надо делать. И еще я знаю, что, пока мы тут развлекаемся с вами россказнями да байками, в Важниках лежит мертвый человек, и многое тут вызывает подозрение. И обстоятельства его смерти, и ваши ночные похождения! Один вы, драгоценный мой, там болтались, а теперь пудрите нам мозги какой-то бессмыслицей! Девушка у него, видите ли, исчезла! Кто она и куда исчезла? Не испарилась же! И что это за девица, если ни с того ни с сего оставляет вас мокнуть под дождем? Вошла во двор — ладно, а дальше? Ну, что было дальше?

Плечи у парня обвисли. Не будь он таким заторможенным — то ли от усталости, то ли от простуды, — он бы пожалуй, расхныкался.

— Что ж, арестуйте меня, — простонал он.

— Комедиант! — напустился на него начальник. — Обыкновенный циркач! Вполне представляю себе вас на сцене. «Арестуйте меня»! Вот вам чего захотелось! Разыщите-ка лучше сотенную. За ночлег в вытрезвителе.

— В вытрезвителе? Я не пьян, — заартачился фотограф.

— Я и сам знаю, что вы не пьяны, — устало проговорил шеф, — но согласитесь, обеспечить вам номер в гостинице мы не можем, а первый поезд до Братиславы отправляется только на рассвете. Или вы предпочитаете мерзнуть на станции?

— Лучше на станции. А сотенную я с большим удовольствием потрачу на ром.

— Как угодно. Продиктуйте моему коллеге описание девушки, прочтите и подпишите протокол и можете идти. Будьте готовы к тому, что мы вас еще пригласим. Геройство в доме Крчей недешево вам обойдется. Полагаю, суда вы не избежите. А возможно, понадобитесь нам и в связи с найденным трупом.

— Убытки я охотно возмещу! — с готовностью пообещал фотограф. — Но что касается того человека… хотелось бы, чтобы мы с вами поняли друг друга… того, который побежал искать подмогу и был в стельку пьян… С этим я предпочел бы не иметь ничего общего! Понимаете, не желаю, чтобы меня впутывали в эту историю! Ведь я там всего лишь немного покуролесил и вмиг слинял. Кинулся куда глаза глядят…

— Мы еще выясним, что вы там натворили… Будьте спокойны, все выясним. Даже то, что вам только снилось. А теперь — ступайте!

Поведение начальника Якубу Каласу нравилось. И вот почему. Во-первых, он действовал ловко: помытарил чванливого репортеришку и отпустил. Главное же — другое: шеф был одним из немногих работников милиции, с которыми наш герой начинал свой путь. Начальник окружного отделения — невелика фигура, но выше шеф и не стремился. Надо делать то, что умеешь. Не каждый способен приложить к себе точную мерку. Шефу это удавалось.

Разрешите представиться: старший лейтенант Милан Комлош. На гражданке я, возможно, до руководящей должности и не дотянул бы. А тут у меня и приличное жалованье, и даровая одежа, зато куча дел и забот со всякими проходимцами и постоянный риск, что какой-нибудь «доброхот» стукнет тебя по башке. Веселенькая, расчудесная жизнь! Детей я вырастил, жена сидит дома, правит хозяйством и вышивает, а я помаленьку начальствую. Усердия к службе и силенок пока хватает. Работу свою люблю. К форме привык. Слушаю глупые анекдоты о милиционерах и спасаю тех, кто больше всего нас честит. Такова жизнь! Диалектика.

«Веселая душа этот Комлош», — размышлял Якуб Калас, и неприятно ему стало, что не может он так же думать и о начальнике окружного угрозыска лейтенанте Вране. Этот из иного теста. Слишком уж высокого о себе мнения! Еще молоко на губах не обсохло, а уже думает, будто он такой умный, что любого заткнет за пояс. И пускай, чем бы дитя ни тешилось… Возможно, мешала разница в возрасте, но с лейтенантом Враной бывший участковый не находил общего языка. Да и не старался. Зачем? «Мы уж как-нибудь дотянем свой век в роли старой полевой жандармерии, — шутил Калас с сослуживцами, — а над всякими новшествами пускай себе ломает головы молодежь». Нет, Якуб Калас вовсе не консерватор, но и он довольно точно определял меру своих способностей. Да к тому же был немного ленив. Учиться, знакомиться с новыми методами работы — это уже не для него. По горло хватало той теории, которую он обязан штудировать по долгу службы. «Мы должны поднять свою работу на такой уровень, чтобы от нас не укрылся ни один преступник», — любил повторять начальник на каждом занятии. Теперь Калас свободен от этой обязанности. У него вообще нет никаких обязанностей. Самая важная из теперешних его забот — инсулин в ампулах и кристаллический да кусочек сахару в металлической коробочке вместе со справкой о диабете. Оставалась обязанность жить, избегая самого худшего. Что, если ему удастся дожить до глубокой старости, когда руки уже не будут его слушаться?… Об этом лучше не думать. Беньямин Крч кончил гораздо хуже. Здоровый мужик — и вдруг нате вам: помер.

«Я должен выяснить фамилию и адрес того вертопраха», — сказал себе Якуб Калас, еще не успев как следует успокоиться. Проще всего обратиться прямо к Комлошу, старый товарищ наверняка не откажет в небольшой услуге, хотя и удивится, зачем Каласу эти сведения. Но старшину на пенсии точно какая-то муха укусила. «Позвони, братец, позвони… — зудела эта зловредина. — Сними же трубку, позвони лейтенанту Вране, спроси у гордого командира следователей, у самого осведомленного лица, не обходи его, пускай он лично от тебя узнает, что ты работаешь на собственный страх и риск, играешь в детектива… может, хоть это его расшевелит». Якуб Калас подчинился внутреннему голосу. «Ладно, будь по-твоему, — сказал он бледному отражению в зеркале, — позвоню!»

Лейтенант Врана не пришел в восторг:

— Я понимаю, Калас, дома вам скучно, но почему вы обратились именно ко мне? Я только недавно вернулся из поездки, до смерти устал, кроме того, у меня гости, хочется поговорить с ними.

Якуб Калас слушал его со снисходительной улыбкой.

— Мне очень неприятно, товарищ лейтенант, что я позвонил в неподходящий момент. Сами понимаете, когда весь день сидишь один, времени не замечаешь. Поверьте, если бы я знал, что помешаю, я не позвонил бы. С моей стороны вообще негоже, да только — вы ведь меня знаете — люблю обращаться с вопросами к людям сведущим, а в данном случае лучше всех мне поможете именно вы. То есть могли бы помочь… хотя, конечно, я потревожил вас не вовремя, нехорошо мешать человеку, задерживать его, что подумают ваши уважаемые гости!.. Я бы мог зайти и в отделение, положим, завтра, а? Или попозже? Когда вам будет удобней?

— Хорошо, Калас, зайдите, — согласился лейтенант Врана и наверняка понадеялся, что легко от него отделается. — Завтра до обеда загляните ко мне в кабинет. Я буду ждать вас, скажем, в одиннадцать.

— Идет! — Якуб Калас вполне натурально разыграл радость. — Все-таки вы, лейтенант, отличный парень. А люди говорят: любит отбрить! Завтра я к вам загляну. Так будет лучше всего, хотя, конечно, дело-то пустяковое, его бы можно решить и сразу, в одну минуту, и мне не пришлось бы тащиться в окружной центр…

Якуб Калас с наслаждением подбирал слова, выстраивал их в фразы, одно за другим, тянул резину, играя у лейтенанта на нервах. Учись, юноша, терпение — великое искусство, выслушай старого чудака или отшей как-нибудь половчее! Знаю, ты бы с удовольствием от меня избавился, да как это сделать? У тебя гости, а перед гостями выказывать злость неудобно — как бы не подумали, что это их присутствие так тебя рассердило! И Якуб Калас пользовался случаем.

— Понимаете, товарищ лейтенант, речь идет о совершеннейшем пустяке, — повторил он. Начальник угрозыска, уже не сдерживаясь, заорал в трубку:

— Так выкладывайте, коллега, время дорого!

— Видите ли, мне необходима одна фамилия. Фамилия и адрес. Фамилия того типа, знаете, что набедокурил в доме Крчевой. Я заглядывал к вам по этому поводу, но вы — если помните, ведь я заходил совсем недавно — Пропустили мою просьбу мимо ушей. Я признаю, вы были правы. Однако фамилия и адрес мне все же необходимы. Видите ли, меня не покидает какое-то странное ощущение… вы ведь в этом деле специалист и должны меня понять…

— Ладно, — молодой следователь скрипнул зубами, этот звук долетел до Каласа даже по телефону, — я вам все скажу, с удовольствием скажу, только я ведь не ходячий справочник, прежде мне надо заглянуть в протокол.

— Вы очень любезны, лейтенант! — Якуб Калас наслаждался разговором. — Так я подожду.

— Что вы, Калас! — снова возмутился лейтенант Врана. — Вы говорите так, будто я ношу протоколы домой! Они в канцелярии, под замком и печатью! Вы меня удивляете, Калас!

— В таком случае, — продолжал улыбаться Якуб Калас, — пожалуй, надо бы спросить у дежурного. Если можно, я положу трубку, немного обожду, пока вы уточните, а потом, скажем через четверть часика, перезвоню вам.

Лейтенант Врана ответил после паузы:

— Пан Калас, вы поразительный человек, повторяю, мне понятно, что дома вам скучно, нечем себя занять, но если вы собираетесь коротать время таким способом, предупреждаю вас, я протестую! Категорически! Протестую! В кои-то веки я дома и о работе не желаю слышать! Извольте принять это к сведению и не надоедайте мне! Прошу вас, Калас, поймите — мне тоже иногда нужен покой!

— Понимаю, лейтенант, — произнес Калас. — И уже молчу. Мне бы только эту фамилию…

Лейтенант Врана все-таки треснул трубкой об стол. Решительно, по-мужски — констатировал Якуб Калас и чуточку погрустнел. Он не любил конфликтных ситуаций. «Все же ты немного перестарался, братец, — обратился старшина к бледному лицу в зеркале и присел на край кровати. — Бедняга лейтенант, видно, я здорово его разозлил. Нынешним молодым людям не хватает юмора. Работа их изнуряет, они нервничают. Их поглощает повседневная суета. Мы тратили на все больше времени. Работали без спешки. Правда, и проблемы перед нами были попроще, а может — нет? В конце концов, насколько теперешние проблемы сложнее и труднее, настолько же теперешняя молодежь лучше подготовлена к их решению.

Едва он растянулся на постели, раздался звонок.

— Слушаю, — вежливо отозвался он.

— Пишите, старшина Калас! — приказал голос в трубке. — Человек, фамилия которого вам так срочно понадобилась, — Любомир Фляшка, работает в редакции журнала «Современная женщина». Но если вы еще надумаете мне звонить, меня не будет дома!

— Спасибо, лейтенант, — пробормотал Якуб, — извините, что затруднил вас.

Но в трубке уже послышался тонкий прерывистый гудок.

«Одно дело сделано!» — радовался Якуб Калас, и в эту минуту его совсем уже не расстраивало, что он позвонил лейтенанту и разозлил его. В Каласе проснулся дух старого служаки. Он еще не знал, что будет делать завтра, но в любом случае решил искать преступника. Он разыщет его, хоть из-под земли достанет или убедится, что его не существует и Крч умер естественной смертью.

Заснул Калас быстро. И снились ему фиалки.

5. Так прошел вечер. С обильными возлияниями, в дружеской обстановке, но все же…

Доктор права Карницкий был завсегдатаем этого трактира.

— Когда-нибудь мы вышьем на вашем пальто инвентарный номер, — пошутил однажды заведующий.

За столиком у окна «чокнутый адвокат» завтракал, обедал, ужинал, случалось — оттуда его и выдворяли, когда перебирал лишку. У него хватало и времени, и денег, к пенсии он получал надбавку за концлагерь, а тут еще всегда находился кто-нибудь, готовый ради интересной беседы поднести ему рюмочку-другую. В последнее время доктор специализировался на красном с содовой, частенько выбегал к забору, зато мог пропустить через глотку больше пьянящей жидкости.

После двух перестроек трактир превратился в довольно приличное заведение. Круг посетителей существенно не изменился, однако под воздействием более культурной обстановки патлатые подростки и взрослые мужчины в пропитанных олифой и измазанных цементом спецовках вели себя сдержанней, а кое-кто даже забегал домой переодеться, «чтобы в этом обновленном кабаке выглядеть не хуже других». Доктор Карницкий приветствовал перемены: «Значит, все-таки существуют способы обучить наши забубённые головушки хорошим манерам». Сам доктор Карницкий некогда носил галстук-бабочку, красный в белую крапинку, не обращая внимания ни на насмешки, ни на указующие персты всяких глупцов. «На что человеку не хватает собственного разума, то он должен приобрести с помощью зрения, — утверждал доктор, когда добрые знакомые уговаривали его не делать из себя посмешище. — Поверьте: сперва люди заявят, что я выгляжу как попугай, а потом сами же станут мне подражать, пока в конце концов не сообразят, что значит прилично одеваться. Эксцентричность не всегда расходится с хорошим вкусом, а я, господа, за элегантную эксцентричность».

Вы скажете: для чокнутого он рассуждал чересчур здраво. Так оно и есть. Доктор Карницкий был в известном смысле просветителем, хотя занимался всего только адвокатской практикой — и то лишь до войны да некоторое время после освобождения, потому что вскоре дали о себе знать последствия нескольких недель, проведенных в концлагере, и для деловой жизни он стал непригоден. Карницкий хорошо разбирался в людях, принадлежавших к самым разным социальным слоям, у него всегда вызывало досаду, что вопреки социальному прогрессу они не спешат вылезать из грязи и продвигаются вперед ленивым, прямо-таки черепашьим шагом, точно не они сами главный фактор общественного развития. Впрочем, речь шла об извечном противоречии, и доктор Карницкий не пытался его разрешить. Хотя и не замечать не мог и, случалось, вспыхнув, вдруг начинал выкладывать свои воззрения, даже если находился в трактире, а точнее — чаще всего именно там, ведь трактир был для него вторым, если не первым домом. Великолепный, прекрасный трактир! Ах ты, мой родимый! Большие начальники из объединения «Ресторан» развесили по стенам несколько картин с эпизодами из жизни городка, из его прошлого и счастливого настоящего; нашлось и смелое полотно, раскрывающее перспективы на будущее, однако все эти шедевры не удовлетворяли доктора.

«И местный художник должен высоко держать марку, мои милые! Если он думает, что достаточно намалевать на холсте первое, что придет в голову, и дать этой мазне актуальное название, — я позволю себе не относиться к его творениям серьезно! Быть может, я и правда чокнутый, пожалуйста, думайте обо мне что угодно, но никто не заставит меня считать обыкновенное надувательство искусством».

К счастью, главное в трактире не картины, к тому же со временем человек ко всему привыкает, и доктор Карницкий по-прежнему с удовольствием посещает свое «заведение». Люди тут всегда найдутся, а это главное. Заглядывал сюда и Якуб Калас. Выйдя на пенсию, он стал наведываться реже, но если шел мимо, никогда не забывал заскочить, и доктор от души ему радовался.

— А, старая гвардия еще не вымерла! — воскликнул он и в тот вечер, когда бывший участковый пришел поговорить с ним о деле Беньямина Крча. — Знаете, старшина, ведь я о вас думал! Именно сегодня! Сколько раз говорил себе: надо навестить пана Каласа в его деревушке, коли сам он тут не показывается, — но вечно что-нибудь мешало. Ведь я уже не молод, старшина! То кольнет в пояснице, то одышка одолеет, даже высокая ступенька в автобусе для меня препятствие! Стоит выпить бокальчик охлажденного вина — и кашляю как проклятый! Сюда, сюда, дружище! Тут немного подновили, но свой стол я уберег. Все поменяли, только шеф прежний, и для старого доктора оставили его насиженное местечко.

— Увы, времена меняются, — уклончиво заметил Якуб Калас. Вдруг все здесь показалось ему каким-то чужим. Он даже усомнился, стоит ли рассказывать доктору о своих заботах.

— Мы тоже меняемся, — засмеялся, словно заглянув в его мысли, Карницкий. — Ну-ну, похвастайте, как живете?

— По-пенсионному. Скучаю, а дел при этом невпроворот. Парадокс, да и только! Хорошо, что не надо ходить на службу, и вместе с тем без этих моих ежедневных обходов участка чего-то мне не хватает.

— Плюньте, старшина. Это вполне естественно. Для настоящего мужчины работа вроде жены. И та и другая тебя обязательно найдут.

— Работы по дому и огороду у меня сколько угодно, — возразил Калас. — Я имел в виду другое.

— Что-нибудь интересненькое? — обрадовался доктор Карницкий, всплеснув руками. — Послушайте, вы, непроницаемый хранитель тайн, что вы снова откопали? Грабеж, изнасилование, убийство из ревности? Ну, говорите! Ага, значит, новое дельце! Будет весело — старшина снова на коне! Ха! Выпьем за это! Что скажете?

— И рад бы, да не могу, — погрустнел Калас. — Диабет — препаршивая болезнь.

— Да ну вас, коллега! У меня высокое давление, а я пью. Сын — сами знаете — врач, без устали меня пилит, предсказывает всяческие беды вплоть до самой ужасной — мгновенной смерти, а я, как видите, процветаю! Выпьем разведенного, с содовой. Это прекрасно освежает. Алкоголь в водичке полностью растворится. Можете влить в себя хоть гектолитр — все равно домой уйдете на своих двоих. А если нет, я устрою вас ночевать у себя. Живу теперь один. Сынок позаботился. Получил мой кавалер диплом и живо убрался в отдельную квартиру. Полагаю, намерен жениться. Сейчас в Польше, вместе со своей невестой. Вероятно, вы эту девушку знаете. Ну конечно же, не можете не знать! До чего хороша! За ней еще волочился тот парень… как его зовут… сын заготовителя, кажется, Лакатош, родом из вашего села, из ваших знаменитых Важников… да, да, сын заготовителя приударял за ней. Потом, когда старика это крепко разозлило, они разошлись. Я вам тогда рассказывал. Заготовителя нашли с инфарктом в рабочем кабинете. Вы еще этим заинтересовались… В довершение всего у парня была какая-то неприятность с машиной, впрочем, все это вы знаете лучше меня.

— Верно, верно, — вспомнил Якуб Калас. — Мы этот случай расследовали. Не я лично, но и меня втянули. А потом мне выбили стекла.

Доктор Карницкий усмехнулся:

— Выбили стекла, хм… — Он потирал руки в ожидании вина с содовой. — Вот с этой-то девицей мой дорогой сынок и разъезжает сейчас по заграницам. Помните, ее еще звали «тощая мамзель» — хрупкая, как тростинка, но фигурка — дай бог, такие женщины мне всегда нравились. Потому и сына не ругаю, что она мне нравится. Хоть будет у меня сноха, на которую любо поглядеть! Сейчас они в Польше. Вдруг ни с того ни с сего укатили. Я посоветовал им заглянуть в пару местечек. Разумеется, в Освенцим, хотя бы из уважения ко мне, потом — есть чудесные уголки возле мест, где я родился…

Доктор Карницкий достал портмоне, вынул из него сложенную бумажку. Разгладил ее и с гордостью прочел:

— Марка turystyczna Swiętokrzyskiego parku narodowego i okolic! [189] Вот где голубки надышатся свежим воздухом, отдохнут и наглядятся на красоту! Свентокжижские пихты! Знаете, что написал о них Жеромский в своем «Пепле»? «Naokуł stały jodły ze spłaszczonymi szczytami jakoby wieze strzeliste, nie wyprowadzone do samego krzyża. Ich pnie sinawe jaśniały w mroku…» [190] Вот что он написал! В этих краях стоит памятник Жеромскому. Пускай и на него глянут. Я сказал, чтобы и не возвращались, пока не осмотрят этих чудесных мест… А вам, старшина, я, пожалуй, принесу «Историю греха». Прекрасная книжка, вам понравится. «История греха»! Точно специально написана для милиционера!.. Простите, я не хотел вас обидеть. Это в самом деле прекрасная книга.

Доктор Карницкий продолжал говорить о путешествии своего сына и его невесты по польскому приморью, а Якуб Калас поначалу удивлялся: почему старика не заинтересовало упоминание о смерти Крча? В конце концов он объяснил себе поведение доктора тем, что тот слишком погружен в мысли о будущем сына. И все же сам факт, что доктор сперва попросил его рассказать о «деле», а потом сам же перевел речь на другое, был по меньшей мере примечателен. Доктор еще раз процитировал Жеромского: «Можно пройти по самой отвратительной грязи и остаться белоснежным, как горностай, но нельзя выйти чистым из людских пересудов». Чтобы Якубу Каласу не вздумалось размышлять над этой бесспорно интересной цитатой, доктор тут же принялся толковать ее на собственный лад:

— Если однажды, дружище, вы на кого-нибудь укажете пальцем или хоть словечком упомянете, что он совершил нечто нечистое, ваше обвинение с него уже никто и никогда не смоет. Так оно за ним и потянется. За ним и за вами. Пожалуй, за вами еще дольше и тягостней, поскольку вами оклеветан невинный человек. В том-то и гениальность Жеромского, что он сумел так прекрасно выразить эту истину в одной фразе. Не думайте, будто я не заметил, что вы явились сюда не просто так. У вас новое дельце, и вы не знаете, с чего начать. Мне неизвестно, в чем его суть, да и расспрашивать вас не хочется, хотя кое-что я слышал, ведь люди вечно о чем-то болтают. Одно могу сказать: на вашем месте я бы хорошенько все взвесил, прежде чем действовать. Будем откровенны: что вы можете установить своими любительскими средствами, когда и подготовленные криминалисты нередко пасуют при раскрытии не менее профессиональной преступной деятельности? «Преступление и наказание» теперь уже относится к области фантазии, с этим нельзя не считаться.

— Вижу, доктор, вы уже поняли, чем я озабочен, — проговорил Якуб Калас, пытаясь прервать монолог увлекшегося собственным красноречием Карницкого. — Мучает меня смерть Бене Крча. Может, лишь потому, что мы с ним были когда-то вроде как товарищи, ну если не товарищи, так хоть ровесники. Сдается мне, в этом деле что-то нечисто!

— Нечисто! Скажите на милость! — Доктор Карницкий засмеялся. — А хоть бы и так — на то есть милиция, пускай она и разбирается. А мы с вами чокнемся за встречу. За вашу пенсию и за моего сына. Ваше здоровье!Чтобы мы любые беды встречали с высоко поднятой головой! Выпьем, дорогой друг!

Так прошел вечер. С обильными возлияниями, в дружеской атмосфере, но все же…

Якуб Калас добрался домой только последним поездом. Он был порядком навеселе, однако его не покидало ощущение, что Карницкий недаром до самой ночи накачивал его вином. Стоило старшине упомянуть про смерть Беньямина Крча, как бодрое лицо старого адвоката покрылось бледностью и, хотя он без умолку говорил и держался раскованно, Каласу было ясно, что он не в своей тарелке. Якуб Калас успел это заметить и очень обрадовался. Доктор Карницкий пообещал ему принести кучу книжек:

— Послушайте, старшина, надеюсь, возня в саду и по дому вас не измотала вконец, вам необходимы и другие увлечения и интересы — ну скажите, вы хоть прочли за всю свою жизнь какую-нибудь книжку, кроме служебных предписаний? Что-нибудь из художественной литературы? Знаете, что такое роман или стихотворение? Это мир, который вы еще для себя не открыли. Вот простор для вашей мятущейся души! Я помогу вам, дружище! Я разожгу в вашей душе священный огонь, и вы будете мне благодарны!

— Говорите, точно пророк, — смеялся Якуб Калас, но доктора это не сбило с толку. Он твердо гнул намеченную линию. Легко овладев ситуацией.

— Я принесу вам Сенкевича! Жеромского! Или Йокаи![191] Горы романов! От книг вас будет клещами не отодрать! Или завалю вас поэзией, что скажете? Не хотите? Ладно. Тогда я придумаю для вас другое хобби. Что вы, к примеру, скажете о нумизматике? Нынче, в эру сберкнижек и больших зарплат, забавляться старыми, никому не нужными монетами! Вот развлечение! Хобби высшего класса!

Голова его от усталости и выпитого поникла, но он все еще крепился, был, насколько это ему удавалось, сосредоточен, старался держать застольную беседу под контролем, чтобы Каласа как следует разобрало вино и он забыл, зачем, собственно, пришел, потерял интерес к Крчу, а утром, проснувшись дома с жестокой головной болью, думал бы лишь о том, что говорил ему доктор Карницкий, чтобы гудели в его голове только речи о книжках и нумизматике.

«Ладно, — решил Калас, — будь доктор хоть тысячу раз прав с этим польским писателем, горностаем, грязью и пересудами, все равно я не отступлюсь от своего. Пересуды не сосуды, но так же пустопорожни, когда за ними ничего не кроется… Такова моя философия, доктор. А мои пересуды — вовсе не порожние сосуды! Пересудов я и сам не люблю. Ха-ха! Вся загвоздка в том, милый мой доктор, что вам почему-то не по душе это дельце, касающееся Бене Крча! Я заметил это, отлично заметил!» Ложился он довольный. Немного взволнованный, но довольный. Грело ощущение, что он напал на верный след. А если еще и не напал, достаточно того, что в разговоре прозвучала фамилия Лакатошей, соседей Бене Крча. Малость — но для него и она имеет значение. Сейчас важным становится все. Даже самая малость!

6. Нынче с тобой, женщина, каши не сваришь, — подумал он

Ворота во двор были не заперты. Зато дом Юлия Крчева старательно замкнула. Яку б Калас обошел вокруг. Отсутствие женщины было ему на руку. По крайней мере можно спокойно все осмотреть. Он остановился в конце двора, у проволочной ограды, за которой начинался большой сад с длинными рядами виноградника. Совиньон, дамские пальчики, вельтлинский зеленый, мускат отто-нель. Даже бургундский синий и каберне. Беньямин Крч был в этом деле дока, хоть их край и не относился к винодельческим. Каждый год Крч продавал винным заводам огромное количество винограда, умел уложить полиэтиленовые мешки так, что лежащие наверху образчики показывали максимальную сахаристость. Умел ладить с заготовителями. И если ему давали самую высокую цену, знал, как их отблагодарить. Стоит ли жалеть пять сотенных, когда увозишь домой пятнадцать-двадцать тысяч? После продажи у него еще оставалось достаточно винограда и на собственное вино. В его бочках всегда водилось не менее трехсот-четырехсот литров. «Какой-нибудь литр в день, — говаривал он, — норма для настоящего, умеющего пить мужчины». А Беньямин Крч пить умел, правда — в прошлом. Яку б Калас помнил его уже завзятым посетителем питейных заведений. Случалось — пил в долг. Стоило ему выпить бутылку красного, как для него уже не существовало ни стыда, ни родного отца, нередко кулаками или пинком напоминавшего, что сын порядочного хозяина может пить, только пока у него что-то бренчит в кошельке. Пить в долг — это для нищих и прочего отребья. «Так подкинь монету, папаня, и не будет никакого позора», — бормотал Бене, хотя после такой неслыханно наглой просьбы получал только новую затрещину. Щеки у него были здоровенные, багровые. Да, Беньямин Крч был запойный пьяница, но как это связано с его смертью?

Якуб Калас недолюбливал Крча. Никогда они не были друзьями, скорее наоборот. Росли вместе, в одной деревне — вот и все. У бывшего кулацкого сынка и будущего члена крестьянского кооператива Беньямина Крча для ровесника-мильтона всегда были в запасе одни насмешки. Якуб Калас — сам человек простой — притерпелся к слабомыслию некоторых людей и не слишком обращал внимание на тех, кто за его спиной злословил. Не волновало его и отношение к нему Крча.

После тяжелой ночи голова еще гудела, но он заставил себя сосредоточиться. Не мог иначе. Тоска по работе, по возможности употребить свои силы на какое-то полезное дело оказалась сильнее усталости, сильнее опасений, что он выставит себя на посмешище. Да и, в конце концов, кому и с какой стати над ним насмехаться?

Калас сделал в блокноте несколько пометок. Занес в него обоих соседей, хотя поначалу не придавал своим записям значения. Соседей слева, от которых Юлия в тот вечер вызывала милицию, он знал хорошо, вернее, почти хорошо: муж — пенсионер, в прошлом работник госхоза, жена и сейчас еще порой трудится в поле, когда подвернется сезонная работа, дочь устроилась на железной дороге где-то в Северной Чехии, говорят — в Дечине, сын, блуждая по свету, добрался чуть ли не до Австралии. Судя по письмам, которые тот регулярно, раз в год, посылает родителям, живет он в Мельбурне. Мать за те годы, как он сбежал из Чехословакии, навоображала себе кучу вариантов его возвращения, даже телефон себе провела — а вдруг он позвонит с аэродрома или из какого-нибудь югославского, а то и польского порта. Она ждала возвращения сына на каждое рождество, на каждый Новый год или хотя бы на храмовый праздник, когда к семейному столу собираются все ненасытные рты, бегала по деревне: «Люди добрые, Фердишко вернется, мой Фердинанд скоро будет дома, ей-ей, не сегодня завтра, ведь путь из Австралии долог — океан, огромный океан надо переплыть, а мой сыночек, бедняжка, живет там, далеко… Пожалуй, и на голове ходить научился, коли там у них мир такой чудной и словом их чудным называют: антиподы!» Люди над ней потешались, посмеивались: кому-де известно, где бродяжит твой разлюбезный сынок, другие уже и посылки прислали, и доллары, а твоего только на письма хватает, хорош воробышек, видать, его там давно упрятали в кутузку, и он шлет тебе из нее слезные послания. Она не слушала, зажимала уши, а когда все-таки эти разговоры допекали ее, грозила милицией. Несчастная женщина, несчастная семья — что общего они могли иметь со смертью Беньямина Крча?

У других соседей Крча была элегантная вилла. Некогда простой крестьянский дом, сущая развалюха, собственность Матея Лакатоша, был целиком, фундаментально перестроен его сыном Филиппом. О внутреннем убранстве виллы позаботился внук Матея — Игор, молодой человек со странной судьбой, подросток, который не утихомирился, даже став взрослым: его имя в деревне связывали с любой хулиганской выходкой. Палисадники перед домами Крча и Лакатошей соединялись калиткой, задние дворы отделял высокий дощатый забор. Соседи же слева, охраняя град своих печалей, отгородились от двора Крчей стеной из каменных плит.

Якуб Калас обошел оба забора, особенно внимательно осмотрел место, где был найден мертвый Беньямин Крч. Оно находилось неподалеку от забора Лакатошей, близ груды бетонных столбиков, приготовленных Беньямином для виноградника. По официальной версии, распространившейся и среди деревенских жителей, удар по голове Крч получил именно из-за столбиков, вернее — одного из них, на который он упал. Сбежав от ворвавшегося в его дом хулигана и кинувшись за подмогой, Беньямин споткнулся, упал головой на столб… Он был пьян, его вырвало… «Не слишком правдоподобно, но возможно», — размышлял Якуб Калас. В самом деле, зачем Крчу понадобилось бежать в сад? Какую подмогу он бы там нашел? Да и не настолько же он был пьян, чтобы спутать направление! Эта на первый взгляд неприметная и незначительная деталь окончательно утвердила Каласа во мнении, что, если Крч и умер естественной смертью, что-то еще здесь в тот вечер произошло. Чтобы крестьянин не сориентировался в собственном дворе! Бессмыслица, понятная и ослу! Даже бессловесная тварь не совершила бы такой глупости. Посторонний человек, какой-то Любомир Фляшка, явившийся сюда в первый и последний раз, ни секунды не колеблясь, выбегает прямо на улицу. Зачем было Беньямину Крчу бежать за подмогой в сад? Не вероятнее ли, что он хотел спрятаться? Ведь совсем неподалеку был кирпичный вход в погреб. Логика и опыт подтверждали такую версию. Беньямин Крч уже не одну ночь прохрапел в своем погребе, между бочками с вином. Правда, не совсем добровольно. Причиной тому была Юлия: она ненавидела пьянство мужа и предпочитала, чтобы он очухался от перепоя там же, где набрался.

Якуб Калас снова повернул к дому. Присел под навесом на завалинке. Добрый старый деревенский обычай: под крышей каждого дома — завалинка. Солнце приятно грело, и вскоре он задремал.

Юлия Крчева нашла его сидящим на завалинке.

— Прости, — оправдывался он, — шел мимо, дай, думаю, зайду, погляжу, не нужно ли Юлии чего… Да и притомился, решил посидеть…

По взгляду женщины ему было ясно, что ее не интересуют ни его заботы, ни усталость, на которую он ссылается. Наверняка ругала себя, что, уходя, забыла запереть калитку. Кто знает! В последние дни она чувствует себя какой-то потерянной. Хлопоты остались позади, от шока она понемногу оправилась, стала смотреть на случившееся трезвее. Осознала свое положение, но не понимает, за что теперь взяться… Так по крайней мере казалось Каласу, когда он думал о Юлии.

— Вот, ходила на почту, — заговорила она, явно не только потому, что ее тяготило молчание. — У Бене была сберкнижка. По ней можно получить деньги в любом месте. Но мне сказали: вклад разрешается снять только после того, как будут закончены все процедуры и вас признают наследницей. Процедуры! — искренне возмущалась она. — Какие еще могут быть процедуры?! У Беньямина Крча, кроме меня, никого не было! А деньги эти накопила грош к грошу я сама! Я, и никто другой! Уж во всяком случае не он! Не будь меня, все бы пропил! Да им-то на это наплевать. Им только бы получить налог с наследства, чтобы мне досталось хотя бы на сотню меньше, им, видите ли, надо содрать с меня еще и налог!

— Таковы предписания, — заметил Калас.

— Чихала я на их предписания! И на меня всем им начхать! — облегчила душу женщина. — Какой толк от этих предписаний, коли я теперь одна?

— Я тоже один, — сказал Якуб Калас, стараясь направить разговор в нужное русло, успокоить Юлию. Ведь без ее помощи ему не обойтись. — Мне тоже нелегко.

— Да, но ты мужчина! — жестко бросила она ему в лицо. — Залезешь в корчму, обмакнешь морду в кружку пива — и конец твоему одиночеству.

«Нынче с тобой, женщина, каши не сваришь», — решил Якуб Калас и, не тратя времени на долгое прощание, направился к калитке:

— Всего тебе хорошего, Юлия. Если что будет нужно — скажи.

Она промолчала, ничего не ответила. Якуб Калас счел это добрым предзнаменованием.

7. Матей Лакатош усмехнулся. Многозначительно взглянул исподлобья

Перед Каласом стояла серьезная задача, первая по-настоящему серьезная задача: уточнить факты, на которые он будет опираться, если вообще станет продолжать эту затею… В первую очередь его занимал журналист-фоторепортер Любомир Фляшка. Возможно, только потому, что о таких людях он знал довольно мало. Журналисты — далекий, особый мир. Делают вид, будто во всем разбираются, а когда их уличишь в том, что они написали бессмыслицу, ссылаются на объективные причины. Журналисты — каста, которая хотела бы заниматься всем на свете: политикой, культурой, которая присвоила себе право формировать общественное мнение. Но на такое право претендуют и те, у кого нет собственных воззрений, кто всего лишь паразитирует на услышанном или прочитанном. Словом, Якуб Калас не слишком высоко ставил журналистов. Их работу он считал попросту непродуктивной, и. его не очень-то беспокоило, что, по всей вероятности, он к ним несправедлив. А кого беспокоит, когда кто-то несправедлив ко мне? Фляшка тоже представлялся ему этаким «суперменом». В их поселок он попал загадочным образом. Важники, по его определению, — дыра, уже одним этим он раз и навсегда заслужил неприязнь Каласа. Старшину интересовало, что произошло в короткий период между уходом — или, точнее, бегством — Фляшки из дома Крчей и тем моментом, когда Юлия выбежала звонить по телефону. Разговаривая с начальником отделения Комлошем, Калас обратил внимание, что женщина сперва немного навела порядок в доме или, возможно, только собиралась это сделать и лишь потом отправилась звонить. За то время, пока она моталась по горнице, многое могло случиться. Беньямин Крч и Любомир Фляшка вполне могли встретиться. И если да — то что между ними произошло? О чем они говорили? И почему Фляшка утаил эту встречу? Беспокоила Каласа и загадочная девица по имени Алиса. Ее упоминал в последнем разговоре с ним и доктор Карницкий. Случайно или тут есть какая-то взаимосвязь? И еще вопрос: это та самая девушка или есть две Алисы? Правда, журналист спутницу с этим именем спокойно мог выдумать, чтобы скрыть истинную причину своего приезда. С такого типа всего станет, особенно если замыслы у него были нечисты. Бывший старшина склонялся к тому, что Алиса существовала на самом деле. Фляшке незачем было ее выдумывать. Для варварского погрома у Крчей он нашел бы и более разумное объяснение, если б захотел обмануть следствие или запутать следы. Все могло быть и так, и этак, но одно несомненно: девушка скрылась. Об Алисе известно лишь, что она исчезла, точно сквозь землю провалилась. Но куда ей деться? Вбежала во двор, а в дом не вошла. Спряталась от Фляшки во дворе? В таком случае зачем притащила его сюда? Возможно, она из обыкновенных дешевок, но тогда почему вдруг решила расплеваться с фотографом? А что, если она наткнулась на пьяного Крча, тот стал к ней приставать и?… Нет, это слишком смелое предположение! «Фляшка и Алиса — двое возможных убийц, преступления которых я бы не доказал до самой смерти», — подумал Якуб Калас и стал размышлять дальше, вновь сосредоточив все внимание на соседях. Тех, что слева — Блажей, — он окончательно решил не принимать в расчет. А старый Лакатош? Тот не проявлял к случившемуся никакого интереса, даже на похороны не соизволил явиться. Чтобы односельчане не болтали лишнего, придумал расхожую отговорку: ноги, мол, болели. За поведением деда Лакатоша Каласу виделась спесь. Всем было известно, что Матей Лакатош ни с кем не поладит. Каласа старый Лакатош не интересовал, зато тем неотступнее раздумывал он о его внуке Игоре. Хорош был птенчик! У старшины накопился немалый опыт общения с этим парнем после случая, уже упомянутого нами; тогда доктор Карницкий призывал своего приятеля-милиционера провести расследование. Их общий знакомый Филипп Лакатош, заведующий заготовительным пунктом, неожиданно умер. Вскрытие установило инфаркт миокарда, но старый адвокат подозревал здесь более губительные причины, чем переутомление, нервные стрессы или нездоровый образ жизни.

— Послушайте, старшина, у этого Филиппа есть сын, — сказал тогда доктор Каласу. — Я знаю парня, он когда-то учился с моим Збышеком в медицинском институте. Понимаете, отец сунул его туда, но одно дело попасть в институт по протекции и совсем другое — учиться, да еще хорошо учиться… Правда, злые языки твердят, будто в институты предпочитают брать тупиц, чтобы экзаменаторам за снисходительность перепадало на лапу. Не знаю, я не слишком в это верю… Хотя, если учесть, что теперь «подмазывают» почти везде, вполне можно поверить и в это. Подмазывали кого-нибудь Лакатоши или нет, но после двух семестров их Игора из института вышибли. Второй семестр он так и не успел окончить. Теперь, кажется, работает шофером на дальних рейсах. Великий путешественник! Вы бы присмотрелись к нему. Не стану спорить, деньжата у парня водятся, однако на покрытие его широких потребностей их маловато, вот он и тянул с отца. Уж это я знаю точно. Долго мне пришлось убеждать Збышека, что я не Филипп Лакатош, не овощной король — пускай хоть на задних лапках стоит, от меня не получит ни кроны. Самое большее — раз в месяц, когда мне приносят пенсию. Словом, старшина, кажется мне, что у вас есть шанс. Случай исключительный. Дело в том, что, когда в дверь к Филиппу постучалась смерть, у него в кабинете был еще один гость. Вы правильно меня поняли: сын! Очевидно, они крепко повздорили, потому что Игор летел от заготовительного пункта на своем адски грохочущем мотоцикле, точно дьявол. Это подтвердила и молодая секретарша заведующего. Точнее — покойного заведующего. Кажется мне, пан коллега, вам стоит приглядеться к этому молодчику. В таких вещах мой нюх никогда не подводит.

Якуб Калас с интересом выслушал старого юриста, но встревать в эту историю ему тогда не хотелось. «Какое мне дело до семейных отношений, до раздоров между отцом и сыном? А вы знаете семью, где не бывает конфликтов? С милиции хватает и других забот! Если же вы полагаете, что было совершено преступление, обратитесь к следователю».

Но адвокат только рукой махнул:

— Я вовсе не говорю о преступлении, коллега! И обращаться в угрозыск мне не с чем. Вам лучше, чем мне, известно: они со мной и разговаривать не станут.

Трудно сказать, вызвала ли ссора между отцом и сыном Лакатошами инфаркт миокарда, ясно одно: в тот день они действительно повздорили. Не могли не повздорить. Ведь Филипп Лакатош застал сына за странным занятием: тот запасался денежками из сейфа. Из сейфа заготовительного пункта! А это уже было чересчур и для такого видавшего виды папаши!

Итак, тогда Калас не поддался на уговоры и не занялся этим делом, но о догадках адвоката не забыл. Взвесил: ну что бы он мог доказать, если бы взялся за расследование? Что молодой человек огорчил отца и помог ему отправиться на тот свет? К чему все это? Участковый не психолог и не социолог. Однако в ту пору Якуб Калас немало размышлял об этом паршивом парне, искренне возмущался и возненавидел его. Если бы у него рос такой поганец, он бы показал ему, где раки зимуют. Шкуру бы с него содрал! Научил бы скромности и уважению к старшим! Научил бы… Но ему некого было учить. Бездетное супружество часто наводило Каласа на печальные мысли. Уж он бы справился с целым выводком детей! Всякое проявление родительской беспомощности раздражало его. Вот и у Лакатошей, бесспорно, больше всего виноват отец, который легкомысленно пустил воспитание сына на самотек, надеясь все возместить подачками: откупиться деньгами от его слез, когда он был маленький, и укротить его злость — когда он стал подростком. Деньгами поощрял он самолюбие сына в юности, с помощью денег помог ему попасть в институт, а потом, когда молодой человек сам стал домогаться новых субсидий, было уже поздно. Но не оправдывал Калас и самого Игора, ведь на его характер влияло не только одностороннее, поверхностное воспитание в семье. Он ходил в школу, жил среди порядочных людей, видел немало хороших примеров, знал, как живут другие… Калас мог бы назвать немало неблагополучных, плохо обеспеченных семей, а в них вырастали нормальные дети! Зло коренилось в натуре Игора, в его склонности к паразитизму, в эгоистическом стремлении любой ценой удовлетворять свои потребности. Якуб Калас злился, но доказать, что парень совершил преступление, не смог бы, а что толку уличать его в злонамеренности и испорченности! Кое-кто такими людьми еще и восхищается. Многим колет глаза супружеская неверность, прелюбодеяние, но когда кто-то сосет богатого папашу, ему еще и сочувствуют. Путь наверх всегда привлекателен — он вдохновляет, служит примером в преодолении собственных трудностей. Только уже достигнув каких-то высот, начинаешь замечать неприязнь окружающих, зависть и даже ненависть. Якуб Калас понимал, что, предприняв какие-то шаги против молодого Лакатоша, он ничего не добьется, и потому несколько дней ходил мрачный, с доктором Карницким старался не встречаться. Этот человек умеет заронить в душу сомнения, вечно я попадаюсь на его удочку! Для полноты добавим, что настроение ему тогда порядком испортили и собственные неприятности. Его покинула жена, да еще вдобавок ко всему у него обнаружили диабет! Поначалу только в моче, но и этого было достаточно, чтобы лишить его покоя. О диабете он знал в ту пору немного, однако о его неизлечимости уже прослышал. А тут еще Лакатоши. Не пришлось даже начинать следствие: они объявились сами. Те, кого он мог уличить в злодеянии, требовали от него содействия!

В день похорон отца Игор Лакатош стал виновником дорожного происшествия. Поздно ночью сбил на шоссе двух подвыпивших парней и укатил. Милиция только через два дня установила его вину и подвергла предварительному заключению. А примерно через неделю в дом Каласа явился старый Матей Лакатош. Начал высокомерно, без околичностей:

— Послушай, Якуб, ты ведь из наших, односельчанин, я тебя знаю сызмальства, ты рос вместе с покойным Филиппом, кажется, вы и в школу вместе бегали. Если помнишь, я уже раз приходил к тебе, в этот дом. И вот я снова здесь, Якуб! Мне необходима твоя помощь. Сам знаешь, я не люблю клянчить, никогда и ни у кого ничего не просил, да нынче свет ссучился, от любого зависишь, вот я и пришел. Ты, верно, слыхал, что приключилось с нашим Игором?

— Кое-что слышал, — уклончиво ответил Калас, приход старика его не слишком-то обрадовал. Он не любил людей, которые вспоминали про других, только когда им что-нибудь было нужно.

— Видишь, — продолжал Матей Лакатош, — об этом уже шушукаются по всем закоулкам! Люди рады, если у кого земля горит под ногами…

— Надеюсь, вы не правы, — пытался прервать старика Якуб Калас. Но гость решительно поднял руку.

— Погоди, Якуб, выслушай меня, потом будешь говорить! Мне лучше знать, как все там было. Игор тогда потерял голову. Печальная правда, да разве ж за это положено такое тяжкое наказание? Любой бы на его месте растерялся, а он ведь еще совсем мальчишка! Но пьян он не был, поверь! Никто не докажет, что он вел машину в нетрезвом виде!

— Но и он не докажет обратного, — не сдержался Якуб Калас. Старый Лакатош действовал ему на нервы, у Каласа вообще не было никакого желания с ним разговаривать.

— Да-да, ты прав, — неожиданно согласился старик. — Один я знаю, что Игор в тот день не выпил ни капли. Я-то знаю, но подтвердить могли бы и другие. Он развозил людей после похорон и просто устал. Дело было ночью… Разве он виноват, что эти проклятые пьянчужки выскочили прямо перед его носом на дорогу? А ты не мог бы оказаться на его месте? Думаешь, у него была возможность урезонить их: эй, люди, переходите дорогу осторожней, тут ездят машины!

— Именно поэтому ему и не стоило удирать. Если совесть чиста, зачем же удирать?

— Совесть! Не стоило! Подумай, Якуб: теперь-то и он знает, что не надо было. Именно потому, что совесть у него чиста. Но тогда все складывалось по-иному. И ты на его месте не оказался бы таким умным, как сейчас. Неужто в этакой катавасии сразу сообразишь, что делать? Не сообразишь, точно тебе говорю, будь даже человек, как ты, уже в годах, да к тому же из милиции. А он ведь только-только схоронил отца, вокруг вопят, голосят, голова полна грустных мыслей…

— Не следовало садиться за руль, — стоял на своем Калас.

— А что ему было делать? — не уступал старый Лакатош. — Как не сесть за руль, когда надо развезти по домам стольких людей? Дом у нас большой, это верно, но ведь не ночлежка. А что удрал — так я понимаю из-за чего. Я-то понимаю! Может, на его месте и ты бы удрал. Легко быть героем за чашкой кофе. Я и сам через это прошел. Страх, братец ты мой, плохой советчик. Никогда наперед не знаешь, что он с тобой выкинет, к чему принудит. Я человек неученый, но радио слушаю, телевизор смотрю и кое в чем разбираюсь. Не думай, будто я не слыхал, что за штука такая — психологический фактор.

— Я и не думаю, — заверил его Якуб Калас. — И вовсе не хочу сказать, будто вы чего-то недопонимаете. Ума вам не занимать. Одного никак не возьму в толк: зачем вы мне все это говорите?

Матей Лакатош усмехнулся. Многозначительно взглянул исподлобья.

— Вот-вот, Калас! И ты туда же! Все вы одним миром мазаны! К вам приходишь за помощью, а вы строите из себя дурачков! Ничего-де не понимаем! Ты человек официальный, лучше моего разберешься, где надо замолвить словечко, чтобы оно имело вес… Ведь Игора забрали не просто так. Приходят, арестовывают — да что ж такое творится! Того и гляди еще и на суд потянут…

— На суд потянут в любом случае, — бесстрастно заметил Якуб Калас.

— Потянут и будут судить. И конечно же, по всей строгости. Могу себе представить! Кабы не умер Филипп, он бы вытащил парня из беды. Сколько важных людей к нему бегало, шоферов присылали, секретарш! Шеф, апельсинчиков, бананчиков… и ясное дело — по сходной цене! Кому килограмм, кому десять… Отстоять хвост в зеленной лавке — это не для них! Теперь все быстро забудется. Филипп умер, а на парня им наплевать, из него ничего не выжмешь, какая от него польза, какой интерес? Наоборот, ему еще и за других достанется, чтобы не отсвечивал тут, глаза хоть какое-то время не мозолил, чтобы спать спокойно. Чертова жизнь! Кругом одни сволочи!

Этот желчный выпад не подействовал на Каласа, хотя кое в чем старик, конечно, прав. Принципы «рука руку моет» и «я с тобой знаком, пока ты мне нужен» проникают всюду, где-то увидишь их сразу, где-то углядишь, только если будешь доискиваться, раскапывать, залезать в самую глубь.

— Пускай ему что-нибудь присудят, только условно, понимаешь? — Матей Лакатош изменил тон, понизил голос, он почти просил, лицо его побелело. — Я могу сходить к доктору за справкой, что он за мной присматривает, принесу из собеса бумажку, что нуждаюсь в уходе, но и ты замолви словечко. Не думай, будто мне так уж легко было прийти к тебе. Да что поделаешь, больше не к кому… Ты из нашей деревни, вы росли вместе с покойным Филиппом, кто мне поможет, как не односельчанин…

— Видите ли, папаша, — прервал старика Якуб, устав от этого бесконечного потока слов, — я всего лишь обыкновенный участковый и своим начальникам советов давать не могу, уж вы поверьте. Если я замолвлю за вашего Игора словечко, наврежу только и себе, и ему.

— Понятно, — сказал Матей Лакатош. — Боишься остаться внакладе. Ладно, можем договориться. Не стану тебе напоминать, что я ничего не прошу даром. Ни от тебя, ни от кого другого! У меня тоже есть своя гордость! И деньги. Я не какой-нибудь нищий проситель. К тебе я уже раз обращался — не получилось. Не думай, я не забыл. Матей Лакатош хоть и стар, да ничего не забывает! Тогда я совершил ошибку, теперь понимаю — большую ошибку: пришел с пустыми руками! Нынче все будет по-иному. Дам, сколько запросишь, хватит и на подмазку начальства. Получишь пачку денег — сам решишь, кому сколько. Внакладе не останешься, даже если придется кое с кем поделиться.;

Якуб Калас терпеливо слушал, хотя давно тянуло прервать старика. Тот принимает его черт знает за кого — за дурака, взяточника, подлеца…

— Хватит, папаша! — решительно сказал он. — Лучше уйдите подобру-поздорову. Забудьте о нашей встрече. И об этом разговоре. Ваше счастье, что я ничего не слышал. Не то пришлось бы закончить нашу беседу в другом месте, сами знаете в каком. Я работник милиции, а на ваши деньги мне начхать!

Матей Лакатош молча надел на седую голову черную широкополую шляпу и медленно вышел.

Дня через два после этого разговора кто-то перебил стекла в доме Каласовых родителей. Камни градом падали на дощатый пол, как во времена лихого Яношика. [192] Это была явная и совершенно незаслуженная месть. Ночь укрыла хулигана (или хулиганов), но старшина ни минуты не сомневался, что этот примитивный протест — дело рук или самого старика Лакатоша, или кого-нибудь из его приспешников. Не исключено даже, что он попросту нанял подростков из тех, кто за кружку пива продаст и родную мать.

В тот раз Якуб Калас Игору не помог. Из принципа. Парень отбыл год в исправительно-трудовом заведении. Видать, и там ему было не так уж плохо — вернулся еще самонадеянней. Держался ярмарочным героем. Словно гордился пребыванием за решеткой. Конечно, за его самоуверенностью мог скрываться и внутренний отказ от того, чем он жил раньше. Однако Калас знал, что к переоценке своего прошлого способны лишь духовно развитые натуры. Игор Лакатош еще только набирался жизненного опыта. Просто он принадлежал к числу тех счастливчиков, которые из любой ситуации выходят победителями. Что бы ни происходило, такие люди всегда остаются «на коне». Даже поражение умеют обратить в свою пользу.

Сейчас Игор Лакатош работает в сельскохозяйственном кооперативе трактористом. Живет вместе с дедом по соседству с Беньямином Крчем. Интересно, что он делал в тот дождливый вечер? Якуб Калас сразу почувствовал: за Игором стоит последить. Что, если в его руки попадет нитка, которая поможет размотать весь клубок? Ведь даже в банальных детективных романах преступником обычно оказывается тот, на кого до сих пор никто не обращал внимания! Правда, отсутствует мотив преступления, и все же Якуб Калас с удовольствием погрузился в размышления об этом молодчике. Он почувствовал себя рыбаком, закинувшим удочку в месте, где улов вполне возможен.

Бывший участковый взял блокнот, просмотрел записи, сделанные во дворе Юлии Крчевой, другие свои заметки; взвесил в уме, что уже знает, тщательно записал, что еще предстоит проверить и выяснить. «Беньямин Крч наверняка стал жертвой насилия», — сказал он себе в который уж раз. Даже если больше ничего не обнаружится, один крошечный факт с безусловной очевидностью это подтверждает. Калас осмотрел в морге рану на голове Крча и теперь абсолютно уверен: она никак не связана с лежащими во дворе бетонными столбиками, хотя на первый взгляд и было похоже, будто он на них упал и, ударившись, потерял сознание. Острые их грани оставили бы царапины, ссадины. На голове Крча с проломленной черепной коробкой была лишь небольшая трещинка да след от удара тупым предметом.

«Кое-что нам уже ясно, браток, — сказал Якуб Калас своему отражению в зеркале, — а теперь ты побреешься, чтобы не стыдно было показаться на люди, и примешься за работу!»

8. Скажите, лейтенант, зачем вы меня разыгрываете

У лейтенанта Враны прямо язык чесался сказать: «Калас, до чего же вы настырный человек, ну что бы вам прицепиться к кому-нибудь другому, у меня работы по горло и нет никакого желания попусту терять с вами время». Но как это сделать, разве можно так жестоко, забыв, что они бывшие сослуживцы, сказать это человеку, который протрубил в милиции столько лет и, не будь проклятой болезни, вкалывал бы до сих пор! Теперь он, по всей вероятности, от тоски места себе не находит, живет ведь один, да к тому же по натуре своей старый, честный служака, привыкший приглядываться к любой мелочи. Нет, с ним так нельзя! Кроме того, лейтенант был в хорошем расположении духа, что случалось нечасто, обычно он, скорее, раздражителен, угрюм. Но сегодня у него есть причина для благодушия: его ребятам удалось захватить группу поездных воров. Это большой успех, ведь молодчиков уже не один день разыскивали по всей округе. Он предложил Каласу стул и дружелюбно спросил:

— Чем могу быть полезен, товарищ Калас?

— Да вроде бы ничем, — Якуб Калас скрестил руки на груди, как Колумб на памятнике, — я пришел только извиниться перед вами, лейтенант. За тот вечер, когда помешал вам своим звонком. А ведь, по правде, я так до сих пор и не собрался сходить к тому пареньку. Узнал адрес и успокоился. Кабы мне пришло в голову, что своим звонком я испорчу вам настроение, ни за что бы себе этого не позволил! Даже к трубке не прикоснулся бы, уж вы поверьте! Еще раз прошу меня извинить, лейтенант.

— Знаете что, дядюшка старшина, — лейтенант Врана вспомнил, как звали Каласа в последние годы его службы, — вот о чем я серьезно подумал: хотите сотрудничать с нами? Неплохая мысль, а?

Якуб Калас насторожился, но тут же махнул рукой и, чуть уязвленный, усмехнулся:

— Скажите, лейтенант, зачем вы меня разыгрываете?

— Я говорю серьезно, дядюшка старшина. С какой стати мне вас разыгрывать? Вы человек опытный, кое на что у вас особый нюх, почему бы нам не использовать ваши способности?

Якуб Калас подумал, точно взвешивая предложение лейтенанта, потом покачал головой:

— Куда там, начальник, ничего не выйдет. Оформите меня сотрудником, а потом отдадите приказ ни во что не вмешиваться. Ясно как день, разве нет? А так я пенсионер, могу поразвлечься на досуге. Сам себе начальник, сам следователь — чем плохо? Или, если угодно, — независимый следователь.

— Значит, вы все еще думаете, что смерть Крча не обыкновенная случайность?

— Да, начальник, именно так я и думаю. И ни разу в этом не усомнился.

— А теперь пришли сказать мне, что мы должны это дело дорасследовать?

— Что вы, лейтенант! Я пришел извиниться перед вами за тот телефонный разговор, только и всего. Но раз уж я тут, то, если позволите, с удовольствием бы кое о чем потолковал.

— Я вас слушаю, товарищ Калас.

Но Якуб не позволил сбить себя с толку резкой переменой тона. Пускай молоденький лейтенант пыжится сколько хочет, а мы все ближе к своей цели. Он радовался, упивался, наслаждался… Давненько не было ему так хорошо, как здесь, в кабинете строгого, пунктуального начальника угрозыска.

— Я все об этом Крче… — продолжал Калас. — Вы наверняка знаете… Словом, хотелось бы выяснить, не было ли у него с кем-нибудь конфликтов.

— Подумайте сами, дядюшка старшина, у кого нынче нет конфликтов? — Лейтенант начинал нервничать: этот Калас тот еще тип, строит из себя дурачка или одиночество взаправду так на него подействовало?

— Само собой, у каждого бывают конфликты, такова жизнь, нередко они возникают из-за сущей чепухи, от неумения решать серьезные вопросы с трезвой головой, без эмоций. Но меня интересует конфликт, который мог бы послужить мотивом…

— Мотивом? — Лейтенант смерил Каласа полным любопытства взглядом. — Каким мотивом?

— Скажем, мотивом убийства. Лейтенант выпрямился на стуле.

— Полагаю, товарищ Калас, вы шутите, — сказал он сухо. — По-моему, в данном случае говорить об убийстве нет никаких оснований. Кроме того, и вам это хорошо известно, о некоторых вещах я вам сообщать не имею права, даже если бы захотел.

— Совершенно верно, — согласился Якуб Калас, но внутри в нем все так и заиграло. — Я понимаю, есть служебные тайны, и о них не распространяются. Мне только казалось, что, раз вы этим делом уже не занимаетесь… а вы вроде считаете его закрытым… то могли бы по крайней мере помочь мне. Я ведь лицо частное и, признаться, смерть Крча не дает мне покоя.

Лейтенант Врана с минуту раздумывал, Калас был уверен, что он просто ищет какую-нибудь отговорку. Наконец лейтенант взял себя в руки и ответил вполне убедительно:

— Простите, дядюшка Калас, я и правда ничем не могу вам помочь… Не могу содействовать вашему, так сказать, следствию. Вы любите шутить, а мне как раз в связи с этим делом не хотелось бы выставлять себя на посмешище. Можете истолковать мои слова как отказ дать вам более подробную информацию насчет Крча. Скажу лишь одно: и мы не сидим сложа руки…

— Если вы полагаете, лейтенант, что я ломаю комедию, не дай бог, подшучиваю над вами, мне лучше уйти! — с наигранным пафосом воскликнул Якуб Калас. — Никогда бы я себе ничего подобного не позволил, ведь речь идет о серьезных вещах! А дело Беньямина Крча — простите, что рублю сплеча, — еще какое серьезное! Между прочим, и я считал, что у него не было врагов, то есть настоящих врагов, но этот удар по голове… Думается, от падения на бетонные столбики рана выглядела бы иначе. Сдается мне, кто-то в тот вечер Бене стукнул, кто-то, с кем он был в ссоре.

— Я вас понимаю, дядюшка, — вздохнул лейтенант Врана, взял со стола папку, полистал бумажки, потом сказал: — Не спорю, вы правы. Вскрытие подтвердило: вмятина в черепной коробке от удара тупым предметом. Но удар мог быть и случайным, и с целью убийства — только, простите, это мы с вами обсуждать не будем. Тут разобраться нелегко. Прежде всего нужны доказательства, потом уже можно начинать разговор. Вот, дядюшка, и все, что я могу вам сообщить.

— Не бойтесь, лейтенант, — улыбнулся Калас, — я не воспользуюсь полученной от вас информацией во вред угрозыску. И в вашу работу соваться не стану. Но вы мне очень помогли! Вы даже не представляете, как помогли!

И они расстались. Лейтенант Врана недоуменно покачал головой. Участковый прослыл среди сослуживцев человеком угрюмым и строгим, а тут вдруг ведет себя точно клоун. Но что бы ни думал о Каласе лейтенант, с каких бы сторон ни судил о разговоре с ним, все равно получалось, что бывший старшина над ним потешается. Он не сердился. Знал, что положение у Якуба Каласа незавидное. Одиночество меняло и не таких людей, а рядом с Каласом целыми днями ни одной живой души. Вот и чудит, вот и колобродят в его голове всякие затеи. А вдруг его активность — отвлекающий маневр, который должен ввести в заблуждение следственные органы? Лейтенант Врана засмеялся над вздорностью пришедшей ему в голову мысли. Якуб Калас под подозрением! Скажи я ему это, его, пожалуй, хватил бы удар. Но как бы то ни было, чем больше размышлял лейтенант о Каласе, тем симпатичнее тот ему становился. «По крайней мере с этим „старичьем“ не соскучишься», — бодро подумал он. Выпил утреннюю порцию кофе — две с верхом ложечки на двести граммов кипящей воды — и приступил к допросу поездных воров.

9. Думаю, ты обо мне еще услышишь

Якуб Калас зашел перекусить в кафе-экспресс. За разрисованными окнами виднелось здание окружного отделения милиции. «Даже до службы в угрозыске я не дотянул, — укорял он себя, — неужто мне не по плечу было работать в этом здании?»

Вечно в участке или на улицах! Которые помоложе, отлынивали, как могли, а он добросовестно патрулировал — в жару, в дождь, в метель. Не засиживался, двигался больше, чем положено, и вот надо же — прилепился этот подлый диабет. Начальник Комлош чуть не лопается от жиру, раздобрел на кусищах пуншевого торта, пирожных наполеон и всяких там кексах, а преспокойно продолжает служить и здоров как бык!

Он запил ветчину чашечкой чая. Пакетик с сахаром бросил в пепельницу. Монголы пьют соленый чай, отчего бы и мне не пить хотя бы без сахара или сахарина? Горячая жидкость застревала в горле, но Калас выпил чашку до дна. Это был почти геройский поступок, Якуб и сам не понимал, за что так себя наказывает. А может, не наказывает, просто заливает горячим чаем печаль? Но о чем печалиться?… Беньямин Крч умер, вот и все. А что, если он умер именно потому, что сам вершил бесправие? Все это сложно, очень сложно. Законы упрощают жизнь, но ничего лучшего люди пока не придумали. Только законы да милицию. Якуб Калас никогда не любил Крча, никогда они не были близки, но уважение к закону и прежняя служба в милиции вынуждали его не сидеть сложа руки. За его стремлением докопаться до причин смерти Крча не скрывалось никаких сантиментов, никакой жалости. Этому чувству он не поддался даже в те дни, когда его покинула жена. Выстоял, хоть и остался один как перст. Человек многое может вынести, главное — иметь перед собой цель, не страшиться картины ожидающих тебя долгих, ничем не наполненных дней. Не случайно самое ужасное наказание — камера-одиночка. Ведь от одиночества всего шаг до безумия. Якуб Калас засмеялся: может, лейтенант и вправду думает, что одиночество дурно на меня подействовало! Что ты, браток! Голову на отрез не дам, но думаю, ты об мне еще услышишь!

Очень, очень хотелось Каласу самостоятельно найти убийцу.

10. На обнаженной натуре я не специализируюсь

Братислава так и сверкала весенними красками. Серо-черный асфальт, захваченный врасплох слепящими лучами солнца, быстро нагревался, мягчел, пружинил под ногами. Якубом Кал асом овладело нервное напряжение. Ему казалось, будто он бредет по болоту. Перешел на бетонированный край тротуара — неприятное ощущение не оставляло его. Городская суета действовала на нервы. Он представлялся себе неотесанным деревенщиной. «Постепенно становлюсь дикарем», — мрачно думал Якуб и сердился на себя. Вокруг сновали люди, все куда-то торопились, чужие, с серьезными минами, с модными прическами и бритыми застывшими лицами, никто ни на кого не обращал внимания, ни с кем не заговаривал. Город поднимался как на дрожжах, бродил, надувался гордостью, раздавался вширь, а ты, человек, скрючься в тени истуканов и истуканш, свои деревенские привычки преспокойно можешь повесить на гвоздь, дружелюбие и общительность здесь перевелись — до чего бы мы дошли, если бы каждый вступал в разговор со встречным-поперечным? Эти лица, эта бесконечно движущаяся масса безымянных людей раздражали Каласа, впервые в жизни захотелось что-нибудь этакое выкинуть — взять и окликнуть случайного прохожего: послушайте, соседушка, куда вы так торопитесь, что гонит вас по улице, какие-нибудь заботы, дела? Но ни с кем он не заговорил, даже не стал спрашивать адрес редакции, как-то все не решался. Долго блуждал по улицам, избегая встреч с надутыми снобами или разбитными студентами, которые то ли сами себе устроили, то ли и правда имели свободное расписание и заполняли в этот час все улицы. Он останавливался перед витринами, чтоб хоть немного успокоиться и отвлечься. Обувь, книги, сигареты, тонкое белье, мужские рубашки, дамские трусики, грампластинки, кондитерские изделия, сыры, вино, пиво, крепкие напитки, выставка плакатов, газеты, почтовые марки, лотерейные билеты… Мир практичных вещей, который служит тебе по мере надобности, ничем не угрожает, нескалит на тебя зубы, не выказывает к тебе равнодушия. Покупай! Были б только деньги! Как же сблизиться с людьми, преодолеть в себе — и в них — барьер недоверия, а то и заносчивости, неуважения?

Наконец Калас нашел, что искал. Табличку с надписью «Современная женщина» он обнаружил среди множества подобных ей табличек. За дверью, оклеенной журнальными обложками, начинался длинный коридор со множеством дверей. Все они были приоткрыты. Якуб Калас шел по коридору, заглядывая в кабинеты по обе стороны. Никто не обращал на него внимания. Согнувшись над столами, заваленными кучами газет или рукописей, редакторы курили, пили кофе, читали, разговаривали, дискутировали, вид у них был умный, важный, но Якуб Калас хорошо понимал, что мог бы преспокойно вынести полздания и никто даже не попытался бы его задержать. Он сразу почувствовал себя уверенным, здоровым.

В конце концов им занялась девица с живым личиком. Да, Любомир Фляшка — сотрудник их редакции, но в настоящее время, вернувшись из командировки, работает дома, так что застать его здесь можно будет только завтра, а возможно, и послезавтра, в крайнем случае дня через три, у товарища Фляшки и дома есть фотолаборатория, чаще всего он появляется в редакции уже с готовыми снимками.

Якуб Калас слушал ее с интересом. Девица ему нравилась, она вовсе не была похожа на редакторшу, скорее на обыкновенную школьницу, этакую милую куколку, каких он встречал в школьных коридорах, когда расследовал разные выходки учащихся. Невинные забавы нередко кончались ограблением табачной лавки, учительской, физкультурного зала, актами вандализма в городском парке, когда перевертывались скамейки, выламывались планки заборов, уничтожались кусты, или — если речь шла о словесных поединках — дело ограничивалось жалобой какого-нибудь возмущенного гражданина, успевшего забыть о годах собственного буйного отрочества. Калас, недолго думая, пригласил девушку, так охотно все ему рассказавшую, на чашку кофе. Но она с улыбкой отказалась. «Не могу отлучаться, — сказала она с оттенком сожаления, но не без гордости, — приемная не должна пустовать, наша главная не любит, когда тут никого нет, ведь у нас постоянно звонит телефон». Ах, так! Он вежливо посочувствовал девушке и направился к выходу. Редакцию он покидал с приятным ощущением, что по крайней мере уносит в кармане домашний адрес Фляшки. «Быть может, так оно и лучше, — думал он, направляясь по этому адресу, — хоть без помех поговорю с паном фотографом».

По дороге заглянул в магазин-другой, купил смесь из индийских пряностей «Витаско», югославскую «Дафинку», французские маслины, австрийский «кетчуп», копченой колбасы из Нитры, а в москательной лавке — прокладку для колодца. Удачный выдался день!

Зато в течение двух следующих часов он успел тысячу раз проклясть Любомира Фляшку, Беньямина Крча и собственную беспокойную натуру, пока не выбрался за черту старого города и не попал в джунгли совершенно одинаковых стандартных домов. Там он отыскал нужный номер и на самом верхнем, тринадцатом, этаже обнаружил дверь с табличкой, на которой значилось имя Любомира Фляшки. Заметил и фривольную подпись внизу: «Филиал „Современной женщины"». «Если его нет дома, меня хватит кондрашка», — подумал Калас и позвонил. Долго за дверью было тихо, он уже стал нервничать, наконец послышались шаркающие шаги, и неприветливый голос спросил:

— Кто там?

— Калас. Якуб Калас, — назвался старшина и похвалил себя, что не добавил «участковый на пенсии».

— Не знаю такого, — послышалось из-за двери.

— Пожалуйста, вот мой паспорт, — выставил он книжечку перед дверным глазком.

Звякнул ключ. Перед Якубом Каласом стоял молодой человек небольшого роста, сонный и взлохмаченный — «странный тип», как позднее отметил про себя старшина. Из-под длинного халата выглядывали тощие белые ноги. «Ну, уж ты, братец, ни в коем разе не убийца», — подумал Калас, переступая порог.

И сразу же стал изображать святую наивность:

— Простите, пожалуйста, я, кажется, вам помешал. Поверьте, ни за что на свете не решился бы затруднить вас своим вторжением, ведь у себя дома каждый имеет право на покой, но в редакции мне сказали, что только тут я мог бы вас застать… Я, знаете ли, приехал из деревни, а в моем возрасте нелегко еще раз отважиться на такое путешествие.

— Входите, прошу! — Фоторепортер подтолкнул гостя в комнату, где царил ужасный беспорядок. — Сейчас оденусь и буду в вашем распоряжении.

— Да, да, — учтиво закивал Калас, — разумеется, с удовольствием обожду! Позвольте представиться: Якуб Калас, в настоящее время пенсионер по инвалидности. Диабет, приятного мало, хотя, конечно, лучше, чем сердечное заболевание или, не дай бог, рак, не правда ли?

Любомир Фляшка пробормотал что-то похожее на «очень рад» и скрылся за дверцей платяного шкафа.

Калас поудобней устроился в просторном кожаном кресле, портфель, наполненный драгоценными покупками, поставил к ногам и с любопытством осмотрелся. Стены обклеены плакатами и фотографиями, на окне — остатки занавесей, книжный шкаф набит литературой, большей частью — специальной, по фотографии, на ручке двери висит фотоаппарат. «Явно второсортный, — решил Якуб Калас, — служебный». Личная аппаратура фоторепортера Любомира Фляшки лежала в шкафу, за вымытым до блеска стеклом. Старшина никогда не имел дела с фототехникой, но и непрофессиональным глазом можно было определить, что оклада журналиста на приобретение такой аппаратуры вряд ли хватит. «Наверняка у хозяина есть левые доходы», — не без зависти заключил он. Самому-то Каласу пришлось буквально отвоевывать в окружном собесе каждую крону пенсионной надбавки по диабету. Но этот свободный художник в халате, кажется, не знает денежных проблем.

— К вашим услугам. — В дверях возник щеголеватый Любомир Фляшка в модной рубахе и вельветовых брюках. От жалкого типа, который встретил Каласа, ни следа. Элегантный молодой человек производил приятное впечатление.

— С вашего позволения… — начал Якуб Калас. — Я разыскивал вас в редакции. И одна девушка — ага, вот та, если не ошибаюсь (Калас показал на довольно удачный портрет на стене) — сказала мне, что вы дома.

— Понятно, Марьена! — заметил Фляшка с откровенной злобой, и желваки его зловеще заиграли.

Якуб Калас сразу смекнул, что фоторепортер проклинает сотрудницу редакции за разговорчивость, и еще больше обрадовался, что все-таки к нему попал.

— Одним словом, эта девушка, — он снова показал на снимок, — была чрезвычайно любезна и сообщила мне, что вы вернулись из командировки. Чуть с ног не сбился, пока вас нашел!

— Что же вам от меня угодно? — холодно спросил Фляшка.

— Собственно, ничего, — отвечал Якуб Калас. Потом, минутку переждав, пока удивление фотографа не перейдет в легкое, тщательно скрываемое возмущение, продолжал: — Так вот, надеюсь, вы меня поймете. Самому мне от вас ничего не надо. Я пришел с просьбой, вернее — с дельцем, которое сам себе поручил. У меня есть дочь, и она где-то видела ваши фотографии. Да что я говорю — «где-то»! Конечно же, в «Современной женщине» и еще на какой-то выставке. И доложила мне: это настоящий фотограф-художник! В полном восторге была! «Папочка, вот это да!» Сами понимаете, молодая женщина, год как вышла замуж… Нынешняя молодежь падка на все красивое. Подавай ей роскошное платье, квартиру, мебель, отпуск на роскошном курорте, хорошую картину — по возможности оригинал… А моя дочь обожает художественную фотографию! Кое-какие снимки и сама уже делала, но в сравнении с тем, что я тут вижу… Да что там! Какое может быть сравнение! Вот я и сказал себе: отчего не доставить девочке удовольствие? Разве не должен отец потешить свое дитя? А я из деревни, где все еще на стенах висят картинки с оленями, да озерами, да с белыми облачками на голубом небе… Я не специалист, в искусстве разбираюсь слабо, но все-таки имею представление, что такое безвкусица, и потому хотелось бы купить дочери хорошую художественную фотографию. Кто-то же должен начинать! Увидите, первой повесит снимок моя дочь, а после нее от заказов вам отбоя не будет!

— Преувеличиваете, — прервал его Любомир Фляшка, однако видно было, что этот монолог ему по душе. Внешне он изображал равнодушие, еще не совсем понимая, серьезно говорит Калас или за этим стоит что-то другое. Но в любом случае перспектива заработка была заманчивой.

— Нет, нет, — запротестовал Якуб Калас. — Я совершенно искренне! Повторяю, в фотографии я профан, но раз дочь сказала, что у вас чудесные картинки, значит, так оно и есть! У меня к вам предложение. Надеюсь, не откажете.

— Слушаю вас, — с кислой миной протянул Любомир Фляшка. Старшина в душе усмехнулся: «Ясно, почуял денежки и не хочешь испортить дело, выказывая чрезмерную заинтересованность. Знаем мы таковских! Клюнул, голубок!»

— Я бы купил фотографию. Художественную фотографию, оригинал! — произнес он торжественно, даже с оттенком восторга, и очень старался на самом деле выглядеть деревенским простачком, не знающим, куда девать деньги. — Для дочери. К годовщине свадьбы. Мой зять хоть и юрист, но и он любит искусство. Нынешние молодые могут это себе позволить. Иметь дома ценные, красивые вещи — нынче даже не особенная роскошь. Уж лучше тратить деньги на искусство, чем складывать их в чулок, — заключил старшина со всей серьезностью, на какую был способен. Он вошел в роль, не слишком, правда, опасаясь, что Фляшка его раскусит. Самовлюбленному журналисту и в голову не придет заподозрить его в чем-нибудь. Ведь нынче никто не любит выставлять себя дураком, скорее наоборот.

И верно, Любомир Фляшка посерьезнел. Якуб Калас был убежден, что на него подействовало еще и упоминание о юристе. Поначалу фотограф, скорей всего, призадумается, стоит ли иметь дело с человеком, в семье которого есть «законник», но потом мысли его примут иной оборот: он вспомнит про свои неприятности с милицией и станет прикидывать, нельзя ли использовать Каласа в своих интересах.

— Видите ли, — начал Фляшка уклончиво, — фотографии я вообще-то не продаю. Работаю для печати. Не знаю, кто вам посоветовал меня разыскивать, но я и правда фотографиями не торгую.

— О чем речь, понимаю, — хитрил, рассыпался мелким бесом Якуб Калас. — Вы, видать, человек скромный, среди художников это редкость… Но по моему разумению, в будущем вам обеспечена большая выставка. А после нее вы все равно будете продавать свои работы. Потом уж оно само собой пойдет. Когда у человека есть имя, все из-за него готовы лбы порасшибать…

Фотограф Любомир Фляшка все еще колебался. Твердый орешек, да только и Якуб Калас не лыком шит.

— Поймите, — настаивал он, — мне ничего не нужно задарма, надеюсь, это вам ясно? Могу и на бумаге написать. Мы с вами сразу же оформим заказ. Мне эта картина позарез нужна. Знаю, многие скорей повесят на стену какую-нибудь чепуховину, любую мазню, любую безвкусицу — цветочки, оленей в горах. — Калас намеренно упомянул сюжет картины, которую фотограф мог видеть в горнице у Юлии Крчевой. — А мне хочется, чтобы в квартире моей дочери висела красивая фотография. Пейзаж, портрет, обнаженная женская фигура… Или что-нибудь смонтированное, понимаете? Одна картина, составленная из кусочков многих, коллаж, или как там это называется… Вы художник, вам лучше знать, что тут можно сделать.

— Кое-что сделать, разумеется, можно, — Любомир Фляшка наконец-то улыбнулся. — Да ведь я не знаю вкуса вашей дочери.

Якуб Калас состроил мину гордого мамелюка.

— Ваша правда, пан Фляшка, на все сто ваша правда, маэстро. Моя дочь ужасно разборчива. Порой сам диву даюсь, откуда в ней такое глубокое понимание искусства? Эта картина, как вы понимаете, должна быть… одним словом, не абы какая! Например, как вон то дерево… ara, то самое, в узкой раме… Такая картина моей дочери наверняка понравится. А может, покажете что-нибудь еще?… Ведь у такого художника, как вы, должна быть целая коллекция собственных произведений! Я бы глянул на картинки, а вы мне посоветуете, что выбрать.

Любомир Фляшка, ничего не ответив, задумался, молча покусывая нижнюю губу. «Не перестарался ли я? — подумал Калас. — И в комедиантстве нужно знать меру».

Наконец фотограф прервал молчание:

— Хотите чашечку кофе?

— Кофе? Вы чрезвычайно любезны, маэстро! Кофе, говорите… Это хорошо, я бы выпил, но ведь у вас вряд ли найдется сахарин, неподслащенный кофе я не пью, а сахару мне нельзя. Так что лучше не утруждайте себя. С вашего позволения посмотрим картинки, чтобы я не слишком долго вас задерживал.

Любомир Фляшка некоторое время стоял как истукан, наконец решительно дернул плечом — мол, будь что будет — и повел гостя в темную каморку.

— Вот это да! — уважительно ахнул Якуб Калас при виде оборудования этого фотографического королевства. — Не удивляюсь, маэстро, что работа так вам удается! С «этакими-то игрушками нетрудно делать искусство!

— В фотографии важен глаз, — сухо заметил Любомир Фляшка.

— Глаз? — прикинулся непонимающим Калас.

— Глаз и чувство! — отрезал фотограф.

— Ах, вот оно что! — спохватился Якуб Калас и весело рассмеялся над собственной непонятливостью. — Ну как же, глаз и чувство! Простите, я в этих делах ни бельмеса не смыслю… Теперь буду стараться лучше понять искусство. У вас тут здорово!

Любомир Фляшка протянул Каласу стопку фотографий:

— Можете посмотреть. В данный момент ничего другого у меня нет. Обычные сюжеты вас вряд ли заинтересуют.

— Обычные сюжеты? — насторожился Якуб Калас. — Меня, знаете ли, интересует все. Вы уж, пожалуйста, объясните мне, что имеете в виду… Я так люблю узнавать что-нибудь новенькое! Поймите, в наше время учиться было труднее, а нынче, коли хочешь не попасть впросак в этом мире, кое-что надо наверстывать — выведывать, где только можно.

Фотограф не клюнул на его откровения.

— Все, что я фотографирую и что вы можете увидеть в любом журнале. Это я и называю обычный сюжет.

— Понимаю, понимаю, — засмеялся Калас и с притворным равнодушием добавил: — А я-то подумал, вы говорите о голеньких.

— О голеньких?

— Ну, вы, конечно, догадываетесь, о чем речь! Я имею в виду что-нибудь эдакое, как бы поделикатнее сказать… словом — обнаженную натуру.

— На обнаженной натуре я не специализируюсь, — отрезал фотограф. — Я в первую очередь репортер.

— А жаль. — Якуб Калас с успехом изобразил сожаление. — Видите ли, красивую женщину хорошо увидеть раздетой. Особенно в моем возрасте, когда любовных удовольствий все меньше и меньше. Вам-то что, вокруг вас девицы так и крутятся! Нынешние — они уж не те, что в наши времена. Нынче знакомства завязываются куда быстрее, так сказать, без проблем.

— Не сказал бы, — заметил Любомир Фляшка.

— Не скромничайте, — пытался подбодрить его Калас. — В вашем возрасте и при ваших способностях я бы еще как развернулся! Тем более вы газетчик, притягательный мужчина. Не станете же вы убеждать меня, будто есть девушки, которым не хотелось бы попасть на обложку вашего журнала! Женское тщеславие не знает удержу, для ловкого парня — только не зевай!..

Любомир Фляшка самодовольно ухмыльнулся:

— Это верно, многие набиваются…

— А я что говорю! — подыгрывал ему Калас. — Так оно и бывает в жизни: алчущих много, званых помене. — Он доверительно подмигнул фотографу. — Везде так, не только у вас. Выставит красавица рожицу — сними, мол, ее на портретик, предложит и фигурку для обнаженной натуры, только бы ей до самой смерти вспоминать эти прекрасные минуты! Поглядите, внучатки, вот были времена, когда ваша бабушка украшала обложку популярного журнала! У вас завидная профессия, пан Фляшка!

— Вы разбираетесь в этих делах не хуже любого специалиста, — серьезно, даже с тенью подозрительности произнес Любомир Фляшка, — можно подумать, что вы активист женского движения или были по меньшей мере трижды женаты.

Старшина отечески потрепал его по плечу:

— Где уж мне, пан Фляшка! В женщинах я не разбираюсь, какой из меня знаток! Только слушаю да на ус мотаю. А люди много чего наговорят. Так обнаженную натуру не покажете?

Фляшка еще немного поколебался.

— Посидите здесь, — неохотно сказал он, — я кое-что принесу. Но заранее предупреждаю: ничего особенного. — И после короткой паузы: — Такая фотография вам обойдется дороже.

Якуб Калас неожиданно от души расхохотался.

— Деньги были и будут! Только мы сгнием в земле. Я никогда не считаюсь с затратами, если могу доставить кому-нибудь радость. Деньги для меня только средство. На том стою!

«Ну вот, все идет как надо, — удовлетворенно подумал Калас. — В его глазах я выгляжу порядочным транжиром». Он взял коробку, в которой лежали фотографии, и стал с наслаждением перебирать. Особенно долго задерживался на снимках обнаженных девиц. Сделано удачно, и все же Калас был уверен, что большую часть Фляшка переснял с иностранных журналов. Свои соображения на этот счет он сформулировал для себя в одной фразе: «Этот Фляшка не бог весть что, обыкновенный фоторе-портеришка, который умудряется то там то сям слямзить картинку и не слишком озабочен авторским правом, поскольку распространяет свою продукцию только из-под полы!» Но держался Калас в соответствии с ситуацией: ойкал, ахал, хмыкал, охал, восхищенно покачивал головой и одобрительно кивал, склоняясь над фотографиями, вглядываясь, со всех сторон рассматривая, изучая, словом — играл роль неотесанного чурбана, потерявшего голову при виде обнаженного женского тела. Когда же ему показалось, что внимание Фляшки в достаточной мере притупилось и тот уже в душе подхихикивает над гостем, он вдруг ни с того ни с сего произнес холодным, бесцветным тоном:

— Только все это, пан Фляшка, очень напоминает мне порнографию.

Любомир Фляшка отреагировал спокойно:

— Если, по-вашему, это порнография, то позвольте вам напомнить, что вы проспали наступление новых времен. Могу вас заверить, на этих картинках — самые обыкновенные голые девочки, всего-то. Ни больше, ни меньше.

— В таком случае должен признать, что это смелые девочки!

— Нормальные. Просто красивые девочки, — устало заметил Фляшка. — И не стыдятся того, чем одарила их мать-природа. Вы, очевидно, кое-что упустили, сейчас это характерно для молодежи. Всякой стеснительности пришел конец, уважаемый! Постарайтесь примириться. Ваша дочь явно придерживается иных взглядов. Выберете для нее что-нибудь из таких картинок?

— Разумеется, что-нибудь выберу, наверняка выберу! — поспешно закивал Якуб Калас. — Вот эту, пейзаж с деревом на переднем плане. Люблю деревья. А голые девочки — они, конечно, хороши, ничего не скажешь, но дарить такую картинку дочери… как-то не того, а?

— Дело ваше, — согласился Любомир Фляшка и стал собирать разбросанные картинки.

— Только мне надо покрупнее, понимаете? — объяснял Калас. — Чтобы повесить на стену и бросалось бы в глаза с первого взгляда. Сами знаете людей. Придут, посмотрят, скажут: у вас на стене всего лишь фотография? На что-нибудь получше не хватило денег? Повесить на стену фотографию, да еще такую маленькую! Уж я-то знаю людей и не допущу, чтобы над моей дочерью смеялись, чтобы на ее счет языки чесали. Мы можем себе позволить по-настоящему художественную картину!

— Добро, — сказал фотограф. Якуб Калас начинал действовать ему на нервы. Вроде бы он и вправду поверил, что перед ним деревенский «денежный мешок». — Сделаю покрупнее. Пейзаж с деревом. Но учтите, на это понадобится время.

— Я учитываю, оно и понятно, искусство требует вдохновения, иначе дело не идет, — не закрывал рта Якуб Калас, а сам чуточку занервничал. Пришло время выложить карты, настал решающий момент, который, быть может, позволит ему расколоть фотографа. — Я оставлю вам адрес, вы мне сообщите, когда будет готово. Записывайте: Якуб Калас, Важники, дом номер пятьдесят четыре. Я живу в старом доме… Достался мне от родителей. Мог бы его и продать, да не продал. Сами знаете, как это бывает. Родные стены, близкие сердцу… Много за него все равно не дадут, вот я и решил оставить себе. И хорошо сделал. Теперь у меня свой фундамент, свои корни. Родимый дом — он и есть родимый, что и говорить…

Любомир Фляшка взял листок с адресом, равнодушно сложил его вчетверо и сунул в карман. Калас ожидал совсем другого. Пришлось продолжить.

— Важники, — повторил старшина. — Не слыхали? Красивая деревенька. Глаз не оторвешь — вокруг долины, тополя, акации, дубы… Вы не поверите, какой это чистый край! Там еще можно дышать! Фабрики наступают на поля, но у такой низины хорошие легкие, она вырабатывает кислороду дай боже — и ветров у нас хватает, чтобы разогнать фабричную вонь. Вот они какие, Важники!

— Не бывал, — бросил фотограф.

— Жаль. Славная деревенька.

Якуб Калас задумался, для убедительности даже палец прикусил, потом резко перевел взгляд на Любомира Фляшку.

— Послушайте, пан Фляшка, мне все же кажется, что я вас видел в Важниках. Совсем недавно. Ночью, на станции. Еще шел дождь, ну да, точно помню — шел дождь, лило как из ведра, а вы как раз прибежали в зал ожидания.

Его слова фотографа не взволновали. Он спокойно размышлял, наморщив лоб:

— Важники? Так это были Важники? Не знаю, не припомню. Дождь и станция — это вполне может быть. При нашей профессии столько наездишься… А теперь, когда нам не дают служебных машин, болтаемся и по станциям…

— Значит, вы были у нас по службе? — продолжал любопытствовать Калас, почуяв, что наткнулся на важную ниточку или угадал зародыш вранья, которым Фляшка хочет — если, не дай бог, что унюхал — сбить его с толку. — Вы готовили репортаж? И у вас была пересадка? А мне вдруг показалось, будто вы тот самый… словом, вышел там у нас случай, немного смешной, но по-своему и серьезный… Какой-то парень, да вот вроде вас, немного покуролесил в одном доме. Наши деревенские до сих пор вспоминают. Я бы голову дал на отсечение, что в трактире шел разговор именно о вас. Очень уж вы похожи…

Любомир Фляшка помрачнел:

— Знаете, пан Калас, если вы явились только для того, чтобы поиздеваться надо мной, прошу покинуть мой дом. Я не обязан перед каждым отчитываться в своих поступках. Тем более — перед вами. А в соответствующем месте я уже исповедался.

Якуб Калас состроил виноватую, очень вежливую мину и театрально произнес:

— О конечно, конечно! Я же не требовал от вас никаких отчетов! Да неужто я себе такое позволю? Просто меня заинтересовало сходство, и пришло в голову: спрошу-ка, раз уж я тут, что в этом плохого, все мы люди, отчего не поговорить, не убедиться, что ошибся? Я бы никогда не осмелился совать нос в ваши дела. Мало ли что в жизни случается! Все мы были молоды. И тоже не любили, когда кто-нибудь напоминал нам о наших проказах. Меня и правда заинтересовало, даже поразило, до чего вы похожи на того парня. Да что там похожи! Если я правильно вас понял, если не ошибаюсь, это вы и были! В таком случае простите меня, но я должен сказать, что поведения той девицы отнюдь не одобряю. Приехать с вами, а потом вдруг исчезнуть! Вроде так было дело? Ну-ну, не сердитесь, что тут позорного, любой может попасться на удочку. Понятно, вспоминать такие вещи не слишком приятно. С женщинами всегда так. Никогда не знаешь, что они выкинут. Хоть стоила того, а? Хороша собой?

— Красота, уважаемый, дело вкуса, — уклончиво ответил Фляшка.

— Я так понимаю, она не из нашей деревни.

— Очевидно, не из вашей, — отрезал фотограф.

— У нас в деревне о ней чего только не болтают, — раздумчиво сощурился Якуб Калас. Способность присочинить, играючи приврать, пустить пыль в глаза, никому при этом не причиняя вреда, нравилась ему в себе, он пришел в отличное расположение духа и весело продолжал: — Жаль, нет у вас ее фотографии. Простите, я человек любопытный, и красивые женщины мне нравятся. Особа, ради которой такой молодец едет в наш медвежий угол, должна быть страсть как хороша!

— Увы, в данном случае ничем не смогу вам помочь, — с нескрываемой насмешкой ответил Любомир Фляшка, — вот разве что… — Он порылся в шкафу. — Она вам уже попадалась на глаза в чем мама родила.

— В чем мама родила?! — удивился Якуб Калас. — Что вы, простите, имеете в виду?

Фотограф протянул Каласу снимок красивой рослой женщины.

Тот внимательно посмотрел на фотографию, но при виде смазанного бликами лица вздохнул:

— Это мне, братец ты мой, не поможет. Тело первый сорт, но без лица… оно мне ничего не говорит. Я никогда не избегал женщин, но эта, пожалуй, слишком молода, чтобы ее мог заинтересовать такой, как я…

Искреннее признание гостя Любомиру Фляшке явно было на руку. «Давай-давай, старикашка, распускай слюни», — желчно думал он.

— И все же мне эта фигура вроде бы знакома. — Якуб Калас бросил точно отмеренную тень на радужное настроение фотографа. — Одну такую стройную красотку я знаю. Вернее — знал. Ее называли «тощая мамзель».

— Насчет «тощей мамзели» не в курсе, — усмехнулся фотограф. — Знаю одно: это Алиса.

— Красавица! — воскликнул Калас, возвращая фотографу снимок. Но потом, точно передумав, попросил: — Послушайте, пан Фляшка, то есть маэстро, а не могли бы вы мне эту картинку, как бы получше выразиться, уступить? Разумеется, не задарма. Я с удовольствием заплачу! А то оставлю вам колбаски или оливок?

— Не надо, — великодушно отказался Любомир Фляшка. — Можете ее взять. Мне она до смерти опротивела. Допекла, как никто на свете! А для вашей дочери я картинку изготовлю, не сомневайтесь. Уважаю подлинных ценителей искусства. Привезу ее вам не позже чем через неделю. Что скажете?

— Не позже, чем через неделю? Это было бы чудесно! Срок для меня самый подходящий. Если вы не против такой поездки, буду только рад. Самого меня путешествия уже утомляют.

— Хорошо, договорились! Привезу вам эту картинку, — пообещал Любомир Фляшка и проводил Каласа до порога. Сердечно с ним простившись, он бесшумно прикрыл дверь.

Бывший участковый вызвал лифт. Он обдумывал каждое слово, прозвучавшее у фотографа. И никакого удовлетворения не испытывал. Результат беседы был довольно неясен. Он мог свидетельствовать и о том, что Фляшка человек неуравновешенный, легко возбуждается, поддается гневу, но нельзя исключать и того, что ни посетителя, ни его просьбу он не принял всерьез. Слишком уж неправдоподобно, чтобы этакий деревенщина разыскивал какого-то журналистишку ради того, чтобы заказать ему художественную фотографию! Нет, Якуб Калас решительно не был доволен. Может, было бы и разумней, и тем более порядочней прийти к Фляшке с открытым забралом, без всяких там театральных эффектов? Хотя, в конце концов, не такой уж это большой грех. Фляшка не из тех людей, ради которых есть смысл в чем-то себя упрекать. Ведь неясно даже, кто кого водил за нос! Важно лишь одно: он вытянул из этого парня все, что хотел, а может, и больше.

Старшину беспокоила та быстрота и легкость, с какой он узнал о красотке, до сих пор для всех остававшейся загадкой. Или о ней просто пока умалчивали? Точно ее время еще не пришло. Держали в резерве. Но кто и зачем? Милиции известно о ней не больше, чем мне, и ее не разыскивают, по крайней мере я ничего такого не слыхал. Фляшка же, напротив, говорит о ней охотно. Это очень даже понятно, допекла его — вот и разозлился. И наверняка нуждается в ней как свидетельнице, что его версия событий той ночи правдива. С другой стороны, фотограф явно не страдал из-за разлуки с нею. Похоже, ее загадочное исчезновение ему на руку и уж во всяком случае его не волнует. Он смирился с тем, что девица его раздразнила, надула, а потом бесследно исчезла. «Собственно, не так уж бесследно, — поправил себя Калас, — я видел ее фотографию, она у меня в кармане, любому могу показать. Кому угодно — красивое тело!» Он сознавал: вряд ли в его поисках эта фотография ему поможет, но ведь и искать-то не придется. Молодая женщина уехала отдыхать. А когда вернется, он еще к ней приглядится. «Хотел ли Фляшка, чтобы я рассказал в милиции об Алисе? — соображал он дальше. — Что-то тут не клеится, концы с концами слишком во многом не сходятся. Видно, я действовал неправильно. С чего бы, к примеру, Фляшке думать, что мой заказ — дело серьезное? Этот ловкий парень явно раскусил меня и хочет переключить мое внимание на Алису. Возможно, таким образом прикрывает кого-то другого. Неправдоподобно, однако не исключено. Фантазирую! — упрекнул себя Калас. — Фляшка понятия не имеет, кто я такой. Существует всего одна разумная версия: хотя Фляшка и говорил об Алисе, но девушка, которая его надула, должна быть из Важников! Кто-то из своих, кто знает обстановку, людей, да-да, так оно и есть!»

Когда поезд приближался к окружному центру, Калас решил выйти и заглянуть в библиотеку.

Библиотекарши помнили его благодаря его бывшей жене — большой любительнице чтения. По-своему его жена и в самом деле была необычной женщиной: целыми днями валялась с книжкой в руках, глотала роман за романом, проливала слезы над судьбами героев, возмущалась беспардонностью гангстеров, грызла ногти, напряженно следя за сложными перипетиями детектива.

Якуб Калас попросил две последние годовые подшивки «Современной женщины» и стал перелистывать страницу за страницей. Бывший старшина искал долго и обстоятельно, пока в одном из номеров не нашел разворот, который сразу же приковал его внимание. Жирный шрифт заголовка бросался в глаза нетерпеливым и благодарным читателям: «Две сестры — Мириам всего на минуту старше. Стюардесса на земле. Воздушные замки на железобетонных основаниях. Поэзия будущего?» Серия выполненных с хорошим вкусом фотографий, автором которых, как следовало из текста под ними, был Любомир Фляшка, изображала улыбающихся девушек-двойняшек, Мириам и Луизу Джапаликовых. Узнал ли их Калас? Он, безусловно, слышал их имена, даже наверняка встречался с ними, но, не будь в репортаже упоминания, что они из Важников, возможно, даже проглядел бы, что перед ним дочери председателя кооператива. Но он не проглядел и призадумался. Странно как-то, неужели одна из дочерей Джапалика — возлюбленная Любомира Фляшки? Председатель кооператива в Важниках считался человеком в высшей степени уважаемым, люди его побаивались, потому что делами он заправлял решительно, ему нельзя было отказать и в организаторских способностях. А кое в чем он был оригиналом. Например, утверждал, что в краевых масштабах их кооператив ни в коем случае не должен плестись в хвосте, но и высовываться в первые ряды, мол, тоже не след. Хороший хозяин старается быть в верхней части списка, чтобы его люди могли гордиться своим кооперативом и получать по заслугам, но чтобы с них вместе с тем не было спроса, как с передовиков, от которых всегда ждут особых достижений. Так уж несправедливо устроен мир: покажешь выдающиеся способности — трудись и за средних, и за слабых! Благодарности все равно не дождешься, зато работы будет невпроворот! «Нет, — подумалось Каласу, — вряд ли какая-нибудь из дочерей Джапалика знается с Фляшкой. Но раз уж ты взялся все объективно расследовать, хочешь раскрыть всю правду, придется считаться и с этой возможностью». Настроение сразу немного испортилось. Следующее открытие еще больше его взволновало. В одном из номеров он натолкнулся на стишок, подписанный Игором Лакатошем:

Под ветром белые скалы,

белозубый оскал любви.

Эй, ангелы, что отстали?

У красавиц губы в крови!

Снимок, послуживший иллюстрацией к этому тексту, изготовил Любомир Фляшка.

«Значит, Игор еще и поэт!» — без иронии отметил Калас и начертил на листке блокнота треугольник. Три его вершины обозначали Фляшку, Алису и младшего Лакатоша. Для девиц Джапаликовых в этой простейшей геометрической фигуре места не нашлось.

Открытие, что Игор и Фляшка некогда состояли в деловом контакте, Калас считал самым ценным. Если эти двое действительно знакомы, не исключено, что в тот вечер, когда погиб Беньямин Крч, участие в событиях принимал и Игор, или хотя бы что-то о них знал.

Калас вернул журналы библиотекарше, попросил у нее какую-нибудь книжку «для одинокого мужчины». Молодая женщина улыбнулась, поняв намек.

— Выглядите вы прекрасно, пан Калас, — сказала она шутливо, возможно, даже чуточку вызывающе, толком он не разобрался. — Не думаю, что вам ничего иного не остается, как читать книжки. Мужчины вашего возраста еще ох какие номера откалывают!

Да, хотелось ему ответить, вы правы, если только их не гложет диабет! Однако бывший участковый промолчал о своей болезни и спросил молодую зардевшуюся женщину, что бы она сказала, предложи он ей отколоть какой-нибудь номер вдвоем.

— Лучше я дам вам книги, — ответила она, — у меня ревнивый муж. Мы бы с вами не успели выйти из этого здания, как он уже шел бы за нами по пятам. Посмотрите!

Калас выглянул из-за шторы на темную улицу. Под фонарем, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, стоял мужчина.

— Вот так он ждет меня каждый раз, когда у меня вторая смена, — произнесла библиотекарша несчастным голосом.

И положила на стол три книжки:

— Эти могли бы вас заинтересовать.

— Хорошо, я возьму их.

Библиотекарша взглянула на него с немым вопросом: мол, вы даже не посмотрите, что я вам предлагаю?

— За свою жизнь я прочел не слишком много, — сказал Якуб Калас, — могу начать и с этих, как по-вашему?

Она только улыбнулась.

С книжками под мышкой спускался Якуб Калас по лестнице и думал о сестрах Джапаликовых.

11. Через недельку, братец ты мой, а потом можешь хоть съесть его с потрохами

— Кооператив, братец ты мой, нынче посложнее любой фабрики, — расплылся в улыбке председатель Игнац Джапалик. — У нас есть все! Хочешь взглянуть на машины? Пожалуйста! Или на автоматическую линию на птицеферме? Милости просим! На общественно-бытовые сооружения? Ха! Душевые, уборные, все по высшему классу выложено кафелем! И сауну строим, пускай люди привыкают. Надо не только вкалывать, но и заботиться о своем здоровье! Если уж не о своем, — он похлопал себя по внушительному животу, — так хоть о чужом, у нас тут, кстати, в основном трудятся женщины! Омолаживаем коллектив, чтобы жизнь стала краше. Тогда и работа кипит, и производительность труда растет! Нынче мы, братец ты мой, полностью на хозрасчете! Коли хочешь шагать в первых рядах, давать больше продукции, богатеть — иначе нельзя. Кабы мы полагались только на то, что нам даст какой-нибудь дядя, чего бы мы добились? Так уж нынче устроен мир, взамен идеалов — экономические факторы, выигрывает тот, кто сильнее, ловчее, разворотливее. План планом, но жизнь есть жизнь. Всего только один раз рискнул я положиться на договорные поставки запчастей к комбайнам. По наивности спал себе спокойно и верил, что каждый знает свои обязанности, а потом мне пришлось носиться по всему краю, чтобы зерно не осталось на поле, потому что оно остаться на поле не может, даже если партнеры тебя надули. А партнеры — они всякие бывают! Ведь нынче среди нас, братец ты мой, живут такие всемогущие божества, что любой договор и даже интересы общества для них — тьфу! И всегда они умеют выйти сухими из воды. Но ведь и они хотят жрать, да еще как жрать! Вот мы и работаем, производим продукцию, решаем проблемы, выкручиваемся, как можем. Мы теперь люди ученые, надеемся прежде всего на собственные силы. Изготовляем все сами. Это стоит дороже, зато дело идет без сучка без задоринки, и безработицы нам опасаться не приходится. Наоборот, работы все прибывает. Нас прозвали анархокооперативом, а мне-то что! Да, мы анархисты, если кому-то нравится нас так называть. Мы производители — так полагаю я и мои люди! Зарабатываем, это верно, но и своих обязательств перед обществом не забываем. Не было еще случая, чтобы наша техника не вышла в поле. И план выполняем. Однако кое-кому и это не по душе. Что ж такое творится: выполняют план и техника у них в порядке — а ведь мы им недодали запчастей! Экие нашлись судьи! Бумажные мудрецы! Созовут заседание, намылят тебе холку, как мальчишке: порядок есть порядок, дорогой товарищ… А попробуй разок не выполни план и попытайся потом спрятаться за их же речи… Людей я держу в узде, что верно, то верно, зато и плачу неплохо. За любую работу плачу по справедливости! Умею найти денежки, когда надо. Материальная заинтересованность действует у нас вовсю, от точки до точки, даже если приходится кое в чем нарушить предписания или заплатить штраф. Утром отдаю приказ, а в конце смены бригадир рапортует о его выполнении. Иных рапортов я просто не принимаю. Если бригада получила наряд, она обязана его выполнить. Я плачу за работу, иначе дело не пойдет. Никаких простоев! Сделай что положено, потом прохлаждайся. Это первая заповедь. А уж как все обеспечить — забота руководителей. Коли у работника есть время на перекуры — значит или плохо организован труд, или занижены задания. Мы все держим в поле зрения, все подвергаем строгой переоценке! Вот оно как!

— А Игор? Игор Лакатош тоже тебя слушается? — спросил Якуб Калас.

Председатель, точно ждал этого вопроса, ответил с улыбкой опытного менеджера:

— Слушается ли? Еще бы! Отчего бы это ему не слушаться? Он числится нашим работником, член кооператива, как любой другой. У нас ни для кого нет исключений или привилегий. Работаешь — хорошо, не работаешь — ищи, где полегче. Других правил мы не признаем. Думаешь, братец ты мой, он будет у меня взбрыкивать? Как бы не так! Видишь ли, меня не интересует, какая у него репутация в вашей милиции. Кадровые данные — не моя забота. Я ценю людей по работе и не мелочусь. А всякие там анкеты нужны только деревенским кумушкам! Пока он работает и ничего не вытворяет, меня совершенно не касается, сидел он у вас в кутузке или нет. А он вкалывает лучше многих, уж ты поверь! Выносливый, сообразительный. Немного шалопутный, этого у него не отнимешь, но в поле тянет за двоих. Я собирался посадить его за канцелярскую работу, он ведь образованный, в бумажном деле тоже требуется смекалка, а потом — как-никак сын покойного Филиппа… Отказался. Попросился на трактор, чтобы больше зарабатывать, — и я охотно пошел ему навстречу. Теперь у меня тракторист со средним образованием, парень, который может служить примером для остальных.

— Правильно, — заметил Калас, но, честно говоря, был бы не прочь услышать от Джапалика более строгую характеристику этого молодца.

— Точно тебе говорю, — гнул свое председатель, но потом, словно бы запнувшись, спросил: — А тебя он почему интересует? Только не прикидывайся, будто спрашиваешь о нем просто так. Мол, наводишь справки, как устраиваются в жизни бывшие правонарушители. Ведь ты уже не в милиции.

— Да вовсе он меня не интересует, — запротестовал Якуб Калас. — Шел мимо и говорю себе: дай зайду, побеседуем, просто так спросил про этого Игора, малость все-таки его знаю и до сих пор не слыхал о нем ничего хорошего.

— Не слыхал! Ты, Якуб, наивен, как ребенок! Не разбираешься в людях. У Игора дурной характер — любит покрасоваться, больно хвастлив, а кое-кого это раздражает, но в последнее время он ничего не выкидывал, точно тебе говорю. Я так и сказал ребятам из угрозыска.

— Из угрозыска? — удивился Якуб Калас.

— Были тут, кажется, позавчера. Двое в штатском, да только не притворяйся, будто ты не знаешь. Спрашивали про Игора, но я их враз поставил на место. Товарищи, говорю, вы что, так беспокоитесь о каждом бывшем уголовнике? Или только о тех, на кого нет никаких жалоб? Видел бы, как они рассерчали! Зло их взяло, что я к этому так отношусь: мол, человек на таком ответственном месте должен сотрудничать с милицией! А я им: о своих людях я умею позаботиться сам. Ты бы поглядел, как они намылили пятки! А я-то хотел предложить им по парочке цыплят, ха-ха! Приходят к нам и такие, Якубко: товарищ председатель, у вас не в порядке автопарк. Обеспечьте срочный ремонт! Гм, «обеспечьте»! Легко тебе сказать, гаишничек ты мой разлюбезный! Обождите, говорю, товарищи, потерпите недельку! Нельзя, никак нельзя, отвечают. А я на это: сейчас-сейчас, вот отдам кое-какие распоряжения, надо послать ребят на ферму, воскресенье на носу, у нас как раз курят режут, что скажете — курята молоденькие, сочненькие… застеснялись, неловко им, совесть мучает, но позволили себя уговорить. И недельку потерпели, пока я управился с ремонтом машин. Вот они какие — люди, Якубко!

Председатель смачно расхохотался, даже слезы потекли по его пухлым щекам.

— А теперь… где он теперь, твой примерный работник? — с подковыркой спросил Калас.

— В отпуске, где же еще? — отвечал председатель. — Я отправил его в Пец под Снежкой, пускай, думаю, парень погуляет. Может, найдет себе какую-нибудь смазливенькую чешку. У меня вот жена венгерка, и могу тебе сказать — я за смешанные браки!

Но Якуб Калас не дал ему перевести разговор, не клюнул на благодатную тему о женщинах, возможно, еще и потому, что не любил вспоминать о своей жене: ругать не хотел, хвалить не умел.

— Никогда б не подумал, — заметил он, — что в пору весенних работ ты отпускаешь трактористов.

Председатель с серьезным видом побарабанил пальцами по массивной столешнице:

— Видишь ли, Якуб, с весенними работами мы уже покончили. И трактористов у нас хватает. На один трактор двое. Квалифицированных. Сдается мне, жизнь в городе дурно на тебя повлияла, Якуб. Ты забыл, что деревня развивается. Движется вперед. Да еще как быстро! Мы можем выбирать работников. И молодые люди рады-радешеньки, коли я посажу их на трактор. Это тоже способ воспитания! Ты только глянь на наши машины! Приведешь замызганный трактор с поля — сразу же отправляйся с ним в мойку. Под навес машину поставишь надраенную до блеска! Не хочешь мыть — пожалуйста, никто тебя уговаривать не станет, иди ищи, где полегче. У меня тут на твое место двое, если не трое! Вот какие я завел порядки! Вот как воспитываю в людях социалистическое отношение к общественной собственности! Только повседневный труд! Подход, отношение… И людей у нас все больше, а возможностей устроить их на работу все меньше! Кое-кто брюзжит, меня считают человеком жестким, но в день, когда выдают зарплату, спроси людей — все довольны! Расчетный листок умаслит любого ворчуна.

— Так что не стоит и пытаться у вас пристроиться? — полушутя спросил Калас.

— Тебе? — Председатель засмеялся. — Не сказал бы, что мне тут не хватает именно бывшего милиционера, зато сторожа я бы взял. Квалифицированного сторожа — вроде как вахтера. Или знаешь что? Я для тебя организую отдел технического контроля. В этом мы отстаем от города, контролеров у себя еще не завели.

— Я подумаю, председатель, — сказал Калас. — Не то чтобы я так уж скучал по работе, но лишняя сотенная мне бы не помешала.Будет у тебя аврал — всегда к твоим услугам.

— А ты заходи, потолкуем, Якубко. Когда я узнал, что у тебя сахарная болезнь, жалко мне тебя стало. Потом сказал себе: зачем его жалеть, этакого бугая, пенсия у него есть, и болезнь себе выбрал, как у городских…

— Завидовать мне не стоит. При диете, которую прописали доктора, я должен экономить каждую крону. Даже кроликов начал разводить. Летом — трава, зимой — сено. Тебя такие заботы не одолевают. Слыхал я — у тебя хорошие дочки.

— Это ты точно сказал, хорошие! — Председатель выпятил грудь и на всякий случай суеверно постучал по дереву. — Мириам работает в аэропорту. Такая смешная профессия: наземная стюардесса. Печется о тех, кто ожидает самолета. Но ей это нравится. Столько людей перевидает, со столькими перезнакомится — словом, контактов хоть отбавляй, мужчины к ней так и липнут. Сам понимаешь, достать билет бывает непросто…

Якуб Калас не был знаком с проблемами авиатранспорта, однако кивнул, и благодарный председатель продолжал:

— Луиза учится. Пошла в строители. И это тоже хорошо. Много ответственности, но хорошо. В нынешнем-то мире! Строительство пришлось ей по вкусу, такая уж натура, я бы сказал — образцовый тип: будет хорошим проектировщиком, напроектирует чего только пожелаешь и на нормы брюзжать не станет. Золотой характер, умеет приспособиться к обстоятельствам, только, думается, не слишком практична. Ну да ладно, еще поднатореет! Молода. Надеюсь, станет как Мириам и далеко пойдет…

— Я читал о них в журнале, — как бы между прочим заметил Якуб Калас.

Председатель только рукой махнул:

— Что ты, Якубко, это было давно! Сколько воды утекло! Но ты еще о них услышишь!

— А домой они приезжают?

— Приезжают, как не приезжать! Правда, теперь пореже. Мириам все на дежурстве: видишь ли, эпидемия гриппа, а люди изнежены, болеют. Но звонит. Не проходит дня, чтобы не позвонила. А Луиза уехала на стройку, работает где-то в Средней Словакии, практика у нее…

— Так оно и ведется, — ничем не выдавая своего отношения к услышанному, заключил Калас. — Дети выходят в жизнь. А этот твой тракторист… Когда он вернется из отпуска?

Председатель непонимающе уставился на Каласа, точно уж и позабыл, что они говорили о Лакатоше, затем, вроде как вспомнив, усмехнулся, взял календарь, полистал:

— Через недельку, братец ты мой, а потом можешь хоть съесть его с потрохами, — сказал он и от души рассмеялся.

«И съем, — про себя ответил ему Якуб Калас. — Вполне возможно, что съем».

Но он уже был на улице, и солнце сразу ослепило его, заставив зажмурить глаза.

12. Что мне к этому добавить?

Юлия Крчева задержалась перед календарем. Опять утро. Новый день проклюнулся из ночной тьмы, забелел над деревней, разгорелся солнцем — и вот уже все на ногах. Если бы Юлия не прожила свою жизнь в деревне, от нее не ускользало бы, что бросается в глаза каждому горожанину: деревня осталась деревней вопреки всем переменам, которые в ней произошли и происходят, вопреки красивым семейным виллам, асфальтированным дорогам, центральному отоплению, торговой сети, универмагам, детским садам и яслям, тракторам и комбайнам. В деревне каждый знает о каждом абсолютно все — и этим она отличается от города. «Рыгнешь в нижнем конце деревни, — говаривал отец Юлии, — а в верхнем тебя обзовут свиньей, ночью, как добрый гусак, потопчешь жену, а утром и воробьи чирикают на крышах, что в семье будет прибавление, и хоть как смазывай кроватные пружины, скрип их будет слышен ночью, как набат». «Какое мне дело до всего этого — до набата, пружин, деревни, до нового утра!» — вздохнула Юлия у календаря. Давно ли она живет одна? Пятнадцать дней, шестнадцать? Время тянется медленно, дни словно смолистые стволы, от которых с трудом, с болью отламываются сучки часов и минут. Несделанной работы по дому и во дворе скапливалось все больше, женщина не знала, с чего начать. За что бы ни взялась, все напоминало ей о муже. Первый приступ горя миновал, и уже вдоволь наплакавшейся Юлии казалось, что скоро она успокоится, душа перестанет болеть. Засыпала легко, теперь ее не тревожили призраки воспоминаний, хоть и затаились в ней, она жила с ними, кое-как приноровясь. Юлия ходила по деревне, хлопотала о наследстве, вновь и вновь повторяя деревенским женщинам, изнывающим от данного им природой любопытства, историю той несчастной ночи, но стоило ей взяться за какое-нибудь дело, которым прежде занимался только Беньямин, как горло у нее перехватывало от горьких рыданий. Жалость к себе переходила в обиду на несправедливую судьбу: почему именно ее постигла такая жестокая доля? Она еще не стара, но по пятам за ней уже тащилась тень того возраста, когда женщине трудно начинать все заново. А если и начинать — то с кем? Что же ей, ходить по улице и выкрикивать: эй, мужчины, вдовцы, холостяки, вертопрахи без крыши над головой, одинокие волки, брошенные женами неудачники, бродяги, обратите на меня внимание, я тут, я еще на что-нибудь сгожусь! Никогда она особенно не льнула к мужчинам, Беньямин считал ее скорее даже холодной. В постель с ним она ложилась, точно из милости, а его это злило, приводило в ярость, но что поделаешь, когда близость с ним не доставляла ей никакого удовольствия. Теперь она упрекала себя и за это. «Ведь мы только жили рядом», — терзала она себя, бичевала свою душу. А ведь Беньямин был неплохой человек, простой, деревенский, может, и глуповатый мужик, хорошая работа сама свалилась к нему с неба, но председатель кооператива, этот недоверчивый, привередливый, требовательный Игнац Джапалик ценил его: «Беньямин, ты моя правая рука, на тебя я могу положиться». И правда, Беньямин знал толк в своем деле, в свинарнике всегда был порядок, поросята росли, прибавляли в весе, прирост был образцовый, план мясных поставок выполнялся, не было еще случая, чтобы на бойню отправили свинью, весившую меньше ста двадцати килограммов. Даже в пору самой большой нехватки мяса, когда в иных кооперативах спускались и ниже восьмидесяти, Беньямин Крч держался на прежнем уровне. И умер так глупо, так безобразно! Раздражало Юлию и то, что в деревне слишком много судачили о его смерти; хороший был человек, и руки золотые, да больно зашибал, свинья свиньей, как и его питомцы, и кончил по-свински, задохнулся в собственной блевотине, эх-хе, вот она какова, жизнь! Юлию мучили мысли о страшном конце Бене, несколько дней прошло, пока она с этим как-то смирилась, привыкла к жестокой правде и поняла, что горестными думами ничего не изменит. Тут-то и явился Якуб Калас и сказал ей страшную вещь: «Юлия, твой Беньямин стал жертвой насилия!» Слыханное ли дело? Да это все равно что сказать: убили его, Юлия, точно паршивого пса! Она плакала и трепетала от ужаса. Якуб Калас ее нервировал и злил. Шнырял вокруг дома, словно гончая, выслеживал, а может, что-нибудь уже вынюхал? Потом она сказала себе: ведь тут были из милиции, все осмотрели, про все расспросили и закончили следствие. Пускай этот Калас хоть на голове стоит — ничего ему не доказать! Бене схоронили, дело закрыто. Что теперь может этот Калас с его бредовыми идеями? Сидит дома, выдумывает всякое от скуки, лезет в дела, которые его не касаются. Смешной человек!

Поди, она бы на том и успокоилась, но появился тог коротышка в штатском, поболтался вокруг дома, постоял у калитки, зашел во двор. За это время в голове Юлии промелькнула тысяча вопросов. Злость боролась в ней с опасениями! А вдруг Якуб Калас прав, вдруг он все-таки что-то разнюхал и теперь прислал этого типа? Страшно подумать. Юлия одним глотком выпила рюмку черешневой настойки, которую с месяц назад Беньямин привез из Будапешта, она ее тогда припрятала, и хорошо сделала. Вернулась к окну, чтобы выглянуть из-за занавески и проверить, стоит ли еще там этот человек. Но тот уже шел по бетонированной дорожке к дому. В дверях показал ей удостоверение. Юлия взяла себя в руки и стала спокойно отвечать на его расспросы, на все ответила, хотя позднее не смогла бы вспомнить, что ему наплела. И терзалась: о господи, еще скажут, что я сама Бене извела, убила, отправила на тот свет!..

Наточив мотыгу, Юлия направилась в огород, чтобы подготовить землю под кукурузу. Почва за зиму хорошо промерзла. Беньямин прошелся по ней бороной, но теперь из-под комьев уже пробивался бурьян, нужно было выполоть его, прежде чем придет пора сеять кукурузу. Тщательно, со всем старанием разбивала она землю, силясь припомнить, сколько зерна они собрали в прошлом году и сколько муж получил натурой в кооперативе. Пришлось еще и прикупать, потому как Беньямин хотел выкормить поросенка. «Что за рождество без убоины», — убеждал он жену, и она — так в конце концов бывало всегда — уступила. Однако не удержалась: «Хоть бы корму для животного притащил!» Беньямин тут же ее одернул: он-де в жизни ничего не украл и не станет мараться из-за пары крон, которые истратит на паршивый мешок кукурузы: никому не позволит тыкать в него пальцем! «В этом году поросенка не будет, — подумала Юлия, — даже уток держать не придется, останутся одни курочки-несушки, как только которая-нибудь заквохчет, подсажу к ней парочку цыплят, а не то схожу на базар…» Так прошло почти все утро. Когда Юлия разогнулась, был уже солнечный день, она спустила на плечи платок с седеющих волос — вдруг спиной почувствовала, что кто-то на нее смотрит. Юлия вздрогнула и резко обернулась.

— Купи себе пса, Юлия, — посоветовал Якуб Калас, — не то тебя украдут.

— От меня уже мало проку, — ответила она, и непосредственность ее ответа понравилась Каласу.

— Вижу, работы у тебя по горло.

— Кукуруза просится в землю.

— До конца месяца успеешь. Хоть не вымерзнет в мае.

— Вымерзнет или нет, а засеять надо.

— Верно, Юлия, ты права. О земле надо заботиться, иначе никакого урожая не дождешься. А если нужно, я помогу, только скажи.

— Обойдусь. К чему мне помощь? Да ведь и ты явился не помощь предлагать.

— Честно говоря, нет. Другие заботы не дают мне покоя, Юлия. Надо мне с тобой поговорить…

— Ну что ж, поговорим.

Она всадила мотыгу в землю, накинула платок на голову и пошла к дому. Якуб видел, что предстоящий разговор ее не радовал, зато минутка отдыха пришлась как нельзя кстати. Обычно во дворе и в огороде Беньямин Крч все делал сам, Юлия могла изображать из себя важную даму. Каласа не интересовало, любила ли она своего мужа, но он ни минуты не сомневался, что жилось ей с ним хорошо. Известное дело, Беньямин был не дурак выпить, да разве это такой уж большой грех? Нынче пьет каждый, и обыкновенный рабочий, и человек с положением. Алкоголь — лекарство от всех современных недугов. Это утверждало множество людей, с которыми он сталкивался при исполнении служебных обязанностей. В особенности всякие буяны, лодыри, воры, насильники, пройдохи, зеленые юнцы и закоренелые нарушители закона — все, словно сговорившись, считали выпивку лучшим способом избавиться от ярма забот, трудностей и проблем. От чего же пытался избавиться, уйти Беньямин Крч? И стремился ли он вообще уйти от чего-то? Ответит ли ему Юлия на эти вопросы?

Якуб Калас потер лоб. Он потел, его мучили лишние килограммы, но что поделаешь, если разгрузочная диета ему противопоказана? Черт бы побрал такую болезнь, при которой толщина — твой главный враг, а похудеть невозможно!

— Я сварю тебе кофе, — сказала Юлия, когда они пришли на кухню.

— Спасибо, Юлия, с тобой охотно выпью чашечку. Да погорячее.

Женщина не обратила внимания на неуклюжий комплимент:

— Может, найдется и сахарин. У Бене бывали разные причуды. Иной раз клал сахарин, чтобы не толстеть.

Якуб Калас попытался перейти к причине своего визита:

— Видишь ли, Юлия, я знаю, что тебе тяжело и ты стараешься поскорее обо всем позабыть. Я пришел не для того, чтобы напоминать тебе о твоем несчастье. Но мне необходимо с тобой поговорить, потому что я обнаружил кое-какие следы.

— Следы? Что еще за следы? Беньямину уже ничем не поможешь, — сдержанно произнесла женщина. — Ни ему, ни мне. И я хочу наконец иметь покой. От всего. Довольно, намучилась!

— Покой, Юлия, ты будешь иметь потом, когда мы узнаем правду.

— Узнаем? — не поняла она.

— Я думал, ты мне поможешь. Я ведь мало бываю на людях, а домой ко мне никто ни с какими вестями не заявится.

— Не смеши меня, Якуб! Что мне к этому добавить? Что я знаю? Только одно, черт побери: что он умер! Его нашли во дворе, грязного как свинья. Вот и вся правда.

Она расплакалась, но ненадолго. Подала кофе.

— Меня интересует, — начал Калас, — какие отношения у него были с соседями.

— Как со всеми. Нормальные.

— А не странно тебе, что старый Матей Лакатош не пришел на похороны? Сколько лет живете рядом…

— Что тут странного? — удивилась Юлия, и от Каласа не укрылись нервные нотки в ее голосе. — Бене и старик не ладили между собой. Лакатош ни с кем не ладил. А молодой, сын Филиппа, в отпуску…

— Так что добрыми соседями вас не назовешь.

— Почему? И вообще, что такое добрые соседи? Соседей мы не выбираем. Люди приедут, построят Или купят дом… А с парнем, с Игором, Бене сиживал в трактире, случалось, тот притаскивал его на закорках домой. Когда Игор еще ездил на дальних рейсах, я иногда заходила к старику сварить обед. Беньямину это не нравилось, может, ревновал, кто знает, грозился, что заколотит калитку, но всякий раз тем дело и кончалось. Вспыльчивый он был, мой муж. Наговорит с три короба, кто его не знал, тот принимал за чистую монету…

— А Беньямин к Лакатошам не ходил?

— К Лакатошам? Почти что нет. Совсем редко. Особенно в последнее время. Да я и рада-радешенька была, что не ходит. Вскоре после того, как молодой вернулся из этого самого… из воспитательного заведения, он стал заглядывать туда каждый вечер. У Игора были какие-то картинки, он обещал Беньямину показать за бутыль вина. Бене налил бутыль и полетел… повеселюсь, говорит. Напился до бесчувствия, потом всю ночь бормотал про каких-то красоток. Что поделаешь, коли вы, мужчины, такие свиньи? Вам бы только подглядывать, что там под бабьей юбкой!

Калас решил пропускать мимо ушей злобные женские выпады. Он не сомневался, что напал на верный след, главное — поддержать разговор, пока Юлия охотно рассказывает.

— А потом… не ходил?

— Я запретила ему вожжаться с этим сопляком! Старый козел, а туда же — потянуло пялиться на всяких голых бабешек, так что жене от него один срам! Придумал, будто я завидую, что он выпивает с Игором. Мол, парень что надо, умеет веселиться, у него дома чего только нет… словом, живет на полную катушку! Бене считал Лакатошей избранным обществом, особыми людьми и гордился тем, что водится с ними. Они богатые, это точно, — добавила Юлия, не скрывая негодования. — Парень натащил из-за границы невесть чего — книжек и журналов. «„Камасутра" [193] против них детские игрушки», — говаривал Бене, стоило ему хлебнуть глоток-другой.

— Жаль, что у тебя ничего не сохранилось, — заметил Калас.

— У меня? Скажешь тоже! Бывало, Беньямин притаскивал домой, но я все сожгла. А позавчера, когда делала уборку, нашла кое-что в шкафу, в ящике, между носовыми платками. Только это и осталось.

Она достала из буфета, из-за чашек, открытку. Вернее — фотографию открыточного формата в великолепном цветном исполнении. Якубу Кал асу улыбалась красавица в меховой шапочке, с белым песцом на шее, больше на ней ничего не было. Одну ногу красотка эффектно задрала вверх, стоя другой на чьей-то мужественной груди.

— Это переснято из какого-нибудь «Плейбоя», — с видом знатока объяснил Калас.

— Свинство это, а не фотография!

— Говори что хочешь, но она хороша. — Старшина на пенсии попытался взять шутливый тон, да только безуспешно. Юлия исподлобья покосилась на него, точно еще раз убедившись, что все мужики одним миром мазаны, и, держа в маленьких руках чашку с кофе, отсела к плите.

— В тот день, — продолжал расспрашивать Калас, — в тот вечер… Бене был у Лакатошей?

— Почем мне знать? — отрезала женщина. — Из города вернулся. С совещания или еще откуда, бес его ведает…

— Так что, скорее всего, не был, — размышлял Калас вслух. — Однако… Если бы ты, Юлия, припомнила хоть какую-нибудь мелочь, очень был бы тебе благодарен.

— В отличие от других ты хоть будешь мне благодарен, — вздохнула она и горько усмехнулась.

Якуб Калас непонимающе взглянул на Юлию. Юлия осеклась, уж не совершила ли она промашку, не сказала ли чего лишнего, упомянув, хоть и не прямо, про того коротышку из милиции?

«Что-то ее беспокоит, — думал Калас, — что-то она скрывает…»

Но в этот момент Юлия снова заговорила:

— Один такой же ко мне приходил. Следователь. Из угрозыска.

Старшина кивнул — мол, понимает.

— О чем расспрашивал?

— Разве упомнишь? Обо всем!

Якуб Калас покачал головой. Что ж, человека непривычного сплошной поток вопросов непременно запутает. Он подумал про лейтенанта Врану: не посмеялся ли над ним молодой криминалист, дав понять, что дело закрыто. Или, наоборот, активность Каласа подтолкнула его на новое расследование? Вряд ли. Профессионалы сами лучше всех знают, как им поступать, хоть со стороны и может показаться, будто они сидят сложа руки, — а ведь Врана из настоящих профессионалов!

— Выходит, надо мне поторапливаться, — заключил Калас. — А тебе, Юлия, еще раз говорю: если что надо, вспомни про меня. Куда ни кинь, теперь мы с тобой два сапога — пара. У тебя умер муж, меня бросила жена. И какая жена! Когда мы собирались жениться, люди мне завидовали. Не каждому, мол, привалит такое счастье, чтобы за него вышла дочь начальника! Я женился на дочери своего шефа, но даже повышения не получил. Добросовестные служаки вроде меня редко высоко взлетают. А потом она ушла от меня! Отыскала себе взамен какого-то хиляка. Сперва ей не нравилось, что я недостаточно честолюбив, позже начала упрекать в некультурности, а там уж стала называть тупым мильтоном. В конце концов ей приглянулся заурядный чинуша, инженерик из государственной плановой комиссии. Представь себе. И вышла за него. «Он-то хоть с дипломом!» — кричала мне, когда я высказал удивление. Развод после пятнадцатилетней супружеской жизни — это все равно как если бы один из супругов умер.

— Очень может быть, — отозвалась Юлия Крчева, — но ты мужчина, а я женщина. Мужчинам всегда легче.

— Легче? — Калас махнул рукой. — Пока жива была мама, я носил ей стирать свои вещи. Потом стал ходить в прачечную. Три года прошло, пока научился стирать сам. А обеды и ужины в ресторане? Знаешь, сколько денег на это уходит? На свою пенсию и диетную надбавку я не протянул бы и двух недель. Даже дешевый обед в деревенском трактире не могу себе позволить. Ведь я сижу на диете, а кто за крону станет мне варить отдельно? Никто! Чем же мне лучше? Пожалуй, лишь тем, что ношу брюки и облегчаюсь стоя. Мне уж и на женщин глядеть неохота. Вечно эта паскудная усталость. Каждый вечер кажется, будто я целый день колол дрова. А ты еще красивая женщина, Юлия, ты еще женщина хоть куда!

— Иди ты!

— Прости… Я знаю, мои слова неуместны. Ты недавно овдовела, но что когда-то ты мне нравилась, это я, наверно, могу сказать. Ты вышла за Беньямина, и я считал, что ты сделала более удачный выбор, а теперь, видишь, мы с тобой оба на мели. Беньямин всегда чуял подходящий момент. И в кооператив вступил, потому как понял, что у единоличного хозяйства нет больше будущего. Своей старательностью выслужил красивый дом. Я, вкалывая на пользу родине, ничего не выслужил. Досталась мне от родителей глиняная мазанка да куча воспоминаний о разных проходимцах, которых мы преследовали, задерживали, охраняли да еще должны были смотреть в оба, чтобы их кореши нас где-нибудь не прихлопнули.

— Во всем этом мы теперь ничего не изменим, Якуб, — сказала Юлия уже совсем спокойно. — Каждый несет свой крест. Одному бог дал потяжелее, другому полегче. Наши с тобой пути пересеклись неисповедимым образом, но это не утешает.

— Я не ищу утешений, Юлия. Надо жить. Во что бы то ни стало жить, а не утешать себя. И радость приходит только с жизнью.

— Мне уже все равно, Якуб. Живешь, чем-то себя занимаешь… Чего-то ждешь, надеешься, из кожи вон лезешь… а в конце концов остаешься один, никто о тебе и не вспомнит.

— Еще раз повторяю, Юлия, если надо, я тебе помогу.

— Поможешь! — Она махнула рукой, но в этом жесте было больше горечи, чем недружелюбия. — Будешь шнырять вокруг моего дома, пока не вынюхаешь, что надо. Милицейский — что с тебя взять! Пенсионер! Ты просто забавляешься, Якуб, так я это понимаю. Забавляешься, как мальчишка. Забрал себе в голову какую-то чепуху и играешь с ней. Когда все будет позади, когда это тебе надоест, ты залезешь, словно пес, в свою конуру и даже не тявкнешь.

— Можешь так обо мне думать, Юлия, я тебя не упрекаю. И правда, с какой стати ты должна мне верить? Мы с тобой долгие годы словечком не перекинулись. Что мы знаем друг о друге? Но одного бы я хотел. Чтобы ты когда-нибудь убедилась в своей ошибке.

— Ошибаюсь я или нет, а работу мне кончить надо. Так-то вот, Якуб. Только этот клочок земли и имеет еще какой-то смысл. Он меня кормит.

— Значит, ты меня вежливо выпроваживаешь, Юлия? Ладно у пойду.

— Не хочу, чтобы люди по углам шептались: мол, слишком долго ты у меня засиделся.

Якуб Калас улыбнулся:

— Если ты меня гонишь только из-за того, что скажут люди, охотно удалюсь.

— Из-за людей и из-за себя.

Разговор с Юлией прошел гладко, но не удовлетворил Каласа. Он попрекал себя: зачем пустился в интимные объяснения? Надо было держаться ближе к делу, не давать волю надежде на сближение. А может, ничего особенного и не произошло? Просто приятно было поговорить с женщиной за жизнь. Между прочим, Юлия все еще не утратила привлекательности. Ей бы подкрасить волосы, и никто не даст больше тридцати пяти — сорока. «Теперь, когда на шее у нее будет дом и огород, она вмиг погрубеет», — подумал Калас, быстро шагая вниз по деревенской улице. В животе урчало от голода, близился полдень, а в холодильнике его ожидал студень из копченых телячьих ножек и маринованный лук.

13. Надо бы мне снова жениться, — сказал себе Якуб Калас

Якуб разделался с едой. Минеральная вода была не самым достойным завершением обеда, но ничего лучшего в доме не оказалось Калас придерживался принципа: чего очи не видят, глотка не требует — и вполне им довольствовался. Зачем жертвовать здоровьем, нарушая режим? Достаточно и того, что разные обстоятельства поневоле выбивают тебя из колеи, так что потом еле приходишь в себя.

В истории с Беньямином Крчем он, конечно, взялся за рискованное предприятие, но отступить уже не мог, хотя по натуре вовсе не был авантюристом и предпочитал спокойную, не нарушаемую никакими треволнениями жизнь. Сказать по правде — и не хотел отступать. Во-первых, дело Крча особенно не обременяло, наоборот, занимало его, побуждало общаться с людьми, а во-вторых, так хоть возникало ощущение, что он делает что-то полезное. На третье место мы поставим то, с чем бы сам Калас, по всей вероятности, не согласился: привлекала его к этому делу и причастность к нему Юлии Крчевой. Это была незначительная, но все же причина.

Калас не считал себя следователем, не собирался соперничать с милицией, с ребятами из угрозыска, однако кое-какие выясненные им мелочи подстегивали его, побуждая копать дальше. Разговор с председателем кооператива не обнадеживал, но оказался все же не совсем бесплодным. Не поговори он с Джапаликом, не убедился бы, что с Фляшкой в тот вечер была действительно Алиса, известная в городке девушка по фамилии Селецкая. Всплыла и еще одна деталь: когда позднее он анализировал позицию хозяина кооператива, сам собой напрашивался вывод, что Игнац Джапалик с чрезвычайным усердием пытается выгородить Игора Лакатоша. «Любопытно, — думал Калас, — стал бы он с таким рвением защищать всех своих людей? Очевидно, нет. Иногда у начальников бывают любимчики, но тогда вполне уместен вопрос: почему именно Игор попал в число его любимчиков? Быть может, потому, что Филипп Лакатош был сверстником председателя? Трудно поверить. Джапалик не склонен к сентиментальности, скорее, это человек рациональный, нечто вроде ходячего компьютера. Робот с рудиментарными остатками людских свойств. Тип, обычный для нашего времени». Таким представлялся он Каласу. Сверстники! Какое Джапалику дело до чьего-то возраста, когда все должны стоять на страже собственных интересов, только гляди в оба да изворачивайся! В пору, когда Филипп Лакатош был заведующим закупочным пунктом, когда он был одним из местных воротил, что-нибудь и могло бы их связать. Например, общие «торговые интересы» и тому подобное… Отношения, которые могли бы заинтересовать и милицию. Но теперь все обстоит иначе: Филиппа нет на свете, а председатель — человек, мыслящий перспективно, всегда нацеленный в будущее. Итак, вопрос «Игор — председатель» Якуб Калас оставил открытым и все внимание сосредоточил на фотографе. Любомир Фляшка был ему симпатичен. С первой же минуты знакомства. Возможно, тут сыграло роль и мнение начальника Комлоша. Фляшка — фотограф, человек искусства. Между прочим, это первый имеющий отношение к искусству человек, с которым я познакомился, про себя рассмеялся Калас и даже малость возгордился. Как-никак эти люди — особая каста. Порой к ним не относишься серьезно, и все же приятно похвастать своим знакомством с кем-то из них. Неважно, что Фляшка ничего особенного собой не представляет. Молодой холостяк, у которого по голове расползается плешь, но который ничего путного еще не добился. Разве что участвовал в какой-нибудь выставке фотолюбителей. Мотается по республике, выискивает красивых женщин — пловчих, баскетболисток, гимнасток, женщин, занятых на производстве, и домохозяек, героинь труда и однообразного кухонного быта, который не поколеблет даже столь выдающееся событие, как появление мамочки «в газете», но прежде всего — женщин и девушек по возможности обнаженных, красавиц, королев красоты. Интерес Каласа к Фляшке подстегивался еще и догадкой, что тот приторговывает изображениями голых девиц. Он, видно, и не женился-то из страха перед слабым полом, слишком уж хорошо его изучил. Но вот как истолковать эпизод с Алисой Селецкой? Свое посещение Фляшки Калас считал правильным, безусловно удачным шагом. Не только потому, что именно благодаря этому посещению он догадался, кто такая эта Алиса. Интересно, какую мину состроит доктор Карницкий, когда он тихонечко шепнет ему, что его будущая сноха склонна заводить побочные знакомства и охотно выставляет свои нежные крепкие груди напоказ сладострастным линзам фотообъективов. По природе Калас был не зловреден, а потому только посмеивался про себя, представляя, какое лицо было бы у старого адвоката, как бы он побледнел и пришел в ярость. А может, он все это знает? Может, ему известны и какие-то взаимоотношения между Фляшкой и Алисой? Между Алисой и Збышеком… Между Збышеком и Фляшкой… А что, если в этой цепи взаимосвязей найдется место и для Беньямина Крча? И для Игора Лакатоша? И для Игнаца Джапалика? Все они так или иначе друг с другом знакомы, то есть прямо или косвенно могли быть чем-то повязаны. Разумеется — всего лишь могли. А может, и были? Но чем? Всего лишь приятельскими отношениями? Или общей заинтересованностью в смерти Бене Крча? Нет, это неправдоподобно, ведь Крча не убили… Кто-то его только оглушил. Но и это не мелочь — удар по голове… Остальное довершил случай, так что о предумышленном убийстве говорить не приходится. Если исходить из доказанных фактов, то Любомир Фляшка наедине с Беньямином Крчем не оставался. Если исходить из доказанных фактов… Но ведь все произошло за каких-нибудь несколько минут! Тем не менее Якуб Калас считал, что репортер просто ушел из дома Крча, как только понял, какой ужасный погром там учинил. Интереснее другое — почему Алиса привела его именно к этому дому? И куда исчезла потом, когда вошла во двор? Куда? Отчего? Чем больше возникало вопросов, тем яснее становилось Каласу, что ему необходимо поговорить с «тощей мамзелью». Но он вспомнил, что красавица со своим будущим мужем в Польше, и расстроился. Еще один факт, побуждающий к размышлениям: такого не бывает, чтобы преступник отправился отдыхать. Правда, и на туристическую поездку в апреле мало найдется охотников! Разберись-ка тут… Игора тоже нет под рукой, а значит, пока что единственный, с кем я могу поговорить, — мой дорогой доктор, усмехнулся Якуб Калас и захлопнул блокнот. Про лейтенанта Врану Калас даже не вспомнил. Он был уверен (это вытекало и из рассказа Юлии), что тот сам ведет расследование, и чувствовал себя немного уязвленным тем, что Врана делал перед ним вид, будто вообще никаких шагов не предпринимает. Но, в конце концов, и в этом нет ничего особенного! С какой стати лейтенанту посвящать Каласа в свои служебные планы и намерения? Старшина на пенсии — для него рядовой гражданин, каких ежедневно встречаешь на улице тысячами. Он выпал из служебного механизма. Таков закон жизни, ее коловращения. Пусть закон этот несправедлив, он существует, и изменить его нельзя. Остается только подчиниться. Порой бывает жаль, что тебя уже списали со счетов, что твое место занято кем-то другим, возможно, даже более способным, но ничего не попишешь. Все, точка. Ты свою роль уже доиграл, Якуб Калас, труби отбой! Можешь, впрочем, еще поиграть в следователя, да только результаты твоих трудов никому не интересны. Ты действуешь на собственный страх и риск, теперь ты вроде частного детектива. Прежние коллеги и товарищи продолжают работать, пока не настанет и их черед. Потом они пополнят компанию таких же, как ты… Старая гвардия, резервный корпус пенсионеров! Сотни раз он говорил себе: «Давно пора смириться со своим положением. Радуйся, что сидишь дома, в тишине и удобстве», и все-таки… Даже самое незначительное происшествие на его прежнем участке, любое сколько-нибудь крупное дело, которым занимались сослуживцы, лишало его покоя. Думал он об этом или не думал, его одолевала тоска, чувство собственной ненужности боролось в нем со стремлением еще хоть что-нибудь в жизни сделать. Калас понимал всю бесполезность своих терзаний и все же упрекал себя, зачем с такой готовностью согласился на инвалидную пенсию. Может быть, стоило утаить болезнь или упросить, чтобы его оставили на службе, не пришлось бы теперь маяться от одиночества. Наверняка он встретил бы понимание и поддержку. Уж кто-кто, а начальник Милан Комлош поддержал бы его, нашел бы какую-нибудь канцелярскую работенку, назначал бы дежурить — словом, чем-то занял. Пенсия! Чего стоит мужчина, вышедший на пенсию, когда ему не стукнуло и пятидесяти? Да ведь он всем на посмешище! Вот и торчи теперь дома один, без дела.

Пожалуй, никогда так жестоко не наваливалась на него неприкаянность, как в тот вечер. Он сидел дома, точно мокрая курица, точно ворон, мерзнущий на снежном склоне или на голой ветке старого дерева в ожидании смерти. Не включал телевизора, не слушал радио. Печальные звуки «вечнозеленых мелодий» и так слышались где-то рядом, таились в глубокой ночной мгле. Калас зажег ночник и молча всматривался в темноту. За окном — его двор, но ничего не видно. Нельзя смотреть из света во тьму. Он вспомнил, как посоветовал Юлии Крчевой завести пса, а ведь ему и самому впору заводить какое-нибудь животное, по крайней мере было бы о ком заботиться. Вспомнил кошек, которых держала мать после смерти отца. Их было четыре. Когда умерла и мать, кошки остались на его попечении. Он кормил их, оставляя в чулане еду на несколько дней. Но однажды, вернувшись домой, кошек не нашел. А потом обнаружил их в саду, сдохших. Все четыре лежали в странных позах, ощерив зубы. Калас не мог взять в толк: что с ними случилось? Как-то позже разговорился с соседом, и тот похвалился, что в их дворах крысы уже не объявятся. «Не беспокойтесь, пан сосед, я всех их перетравил! Всех до единой! Эти подлые твари таскали у меня цыплят, по ночам душили голубей на голубятне, зерно воровали!» «Что ж, хорошо сделали», — только и сказал тогда Якуб Калас, и они разошлись. Позднее, вспомнив разговор, Якуб сообразил, что и кошки его сдохли от этой антикрысиной операции. Поплатились за уничтожение крыс. Крысы и мыши передохли от яда, а кошки их сожрали. Могло так случиться? Так и было? Целые дни он думал об этом, жалел кошек. Ведь они были вроде как членами семьи, у каждой свое имя — и вдруг разом от них ничего не осталось, одно воспоминание. Такие же незаживающие, как и после смерти человека, чувства и мысли, связанные с очень близким, часто произносившимся именем. Когда Калас еще служил и его звали осмотреть труп или просто приходилось зайти в морг, он умел относиться к человеческим останкам безучастно. Взгляд на чужое мертвое тело вызывал скорее отвращение, чем жалость. Безымянный труп, незнакомый и холодный, лишенный связей с жизнью, окружающей обстановкой, людьми, напоминал лишь о служебном долге, необходимости установить причину смерти. Пустота, связанная с именами его кошек, больно ранила. Слезы наворачивались на глаза, горло сжимал спазм. «Чересчур уж я стал чувствительный», — вразумлял он себя, но это не помогало. Постепенно Калас открывал в себе залежи каких-то чувств, прежде заглушаемых работой и различными обязанностями. В нем пробуждался к жизни другой человек, пожалуй, менее деловой, не так трезво глядящий на мир, зато видящий шире, интенсивней, глубже. Жизнь — не только действия и поступки, которые нужно анализировать, не только принципы и законы, уважение к которым он должен обеспечивать. Теперь он открывал для себя и тот фон, тот таинственный мутный экран, на котором, как в театре теней, отражалось нечто более содержательное, чем он предполагал прежде. Поддаваясь такой внутренней перемене, он не был уверен, пойдет ли она ему на пользу. Хуже всего, что не с кем отвести душу. Намекни он кому-нибудь, что горюет из-за нескольких кошек, его бы просто высмеяли. Взрослый мужчина, да еще милиционер — и такая чувствительность! Нет, Калас никому не доставил такой радости, не позволил над собой потешаться. Он предпочел задушить жалость в себе и молча страдать. Теперь в нем проснулись сходные чувства. Одиночество и страдание — одного поля ягоды! Хорошо, что вспомнил про доктора Карницкого. Старый сумасброд и его книжки! Его теория о книжках! Книги откроют перед вами другой мир, дружище. Калас нуждался в другом, ему, как никогда, необходимы были спокойствие, уравновешенность. Ему не хватало именно этого, но вряд ли тут сгодятся книги. Да и что такое книги? Помогут ли они выбраться из круговерти повседневных забот? Освободиться от чувства одиночества, от тоски вечеров, от сознания, что, быть может, никогда уже близкий человек не посидит с ним в этой комнате, не обратится к нему с добрым словом? «Приближаюсь к концу», — подумал Якуб Калас, и для него это была новая, до сей поры незнакомая и потому поразившая его мысль. «Что со мной происходит?» — ужаснулся он. «Это называют умиранием от обделенности любовью», — припомнилась ему чья-то лирическая сентенция. Итак, читать, присваивать себе чужие мысли, погружаться в мертвые события. Он взял с полки принесенные из библиотеки книжки. Из «Анжелики — маркизы ангелов» прочел всего одну главу о детстве героини. Затем его интерес остыл, даже появление на сцене разбойников — обстоятельство, безусловно, близкое криминалистике, — его не заинтриговало. Какое ему дело до замка в Монтлу, до кардиналов, служанок и каких-то дешевых сюжетных хитросплетений, хотя все это и подано в привлекательных, заманчивых исторических одежках. Он полистал книжку, но вскоре вынужден был признать, что делает это только ради вкладок с кинокадрами, запечатлевшими Мишель Мерсье. В конце концов, досыта наглядевшись на черно-белые прелести миловидной француженки, он бросил книжку на стол. Принялся за чтение «Крейцеровой сонаты» Толстого. История любви и ревности, как ни странно, увлекла его. Возможно, этому способствовал и стих из пятой главы «Евангелия от Матфея», взятый эпиграфом, из которого вытекала своеобразная жизненная философия: «А я говорю вам, что всякий; кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».

Он читал долго, до ночи. Мир, открывшийся ему со страниц книги, способ, каким писатель проникал в жизнь своих персонажей, полностью его захватили, околдовали… Он даже подивился, отчего до сих пор читал лишь что попадалось под руку, и в первую очередь — детективы. Стала понятней читательская страсть его первой, единственной и — самое главное — бывшей жены. Он долго ворочался в постели, размышлял над книгой. Сила плотской любви, которой в последнее время, как теперь стало понятно, он самым непростительным образом пренебрегал, вдруг покачнула весы его дум, накренив душу и тело, как кренится корабль, неожиданно натолкнувшись на предательский утес. «Надо бы мне вновь жениться», — сказал себе Калас. Для мужчины в супружестве нет ничего особенно заманчивого, если не принимать в расчет постель, согретую женским телом, но ведь и одиночество не лучший товарищ. Одиночество обдает пустотой и холодит душу каждый раз, когда тебя потянет на доверительную беседу или захочешь с кем-нибудь поцапаться, кого-то приласкать, с кем-то выпить стакан вина, а то и просто посидеть вдвоем, чтобы скоротать тоскливый вечер.

14. От одной рюмки можжевеловки никто еще не умирал

— Одолел меня грипп, — жаловался доктор Карницкий. — Пошел в поликлинику, а там, представьте себе, говорят: дедушка, надо пропотеть, примите аспирину, выпейте чаю — и в постель! Чай, говорят, лечит, в нем свыше сотни химических веществ с большой биологической активностью. По силе воздействия эти вещества превышают все известные лекарства — улучшают деятельность капилляров, благотворно влияют на пищеварительный тракт, а все вредное выводят из организма. И еще мне сказали, что чай содержит витамины, которые во взаимодействии с аскорбинкой поддерживают сопротивляемость организма инфекционным заболеваниям. Представьте себе, с такими-то речами на старого человека! А потом, говорят, надо поскорее лечь в постель! Пачкали мне мозги, точно не знают, что в семье у меня свой врач! Кому они нужны, такие доктора, обыкновенные халтурщики! Если бы Збышек был дома, он бы обо мне позаботился. Он бы показал этим коновалам, как надо относиться к пациенту! Вот ведь что получается, старшина, до старых людей уже никому нет дела. Каждый думает только о себе. Доктора следят, чтоб не передать сверх нормы больничных листов, фабрики — чтобы все рабочие были на местах. Хоть умри, не выпишу тебе бюллетень, не могу превысить процент! Хорош принцип! Даже к старику относятся как к симулянту.

— Поди не так уж все страшно, — заметил Якуб Калас и, чтобы остановить поток пламенного красноречия, заказал две рюмки можжевеловки.

— Хуже некуда, — настаивал на своем старый юрист.

— Выпьем за ваше здоровье, — уговаривал его Якуб. — Это наверняка поднимет вам настроение.

— Не надо бы, — отнекивался доктор Карницкий, но только для виду. — При болезни алкоголь — чистая отрава. Но что поделаешь с малость уже отравленным человеком? Давайте отравимся по-настоящему, а потом поглядим, что будет. Выпьем, не возражаю! От одной рюмки можжевеловки еще никто не умирал.

— Вот и отлично, — улыбнулся Калас улыбкой профессионального искусителя.

— А может, я и не так уж болен, может, все это от погоды, — рассуждал доктор Карницкий. — В концлагере я научился любить солнце. Только оно и оставалось свободным, высокое, недосягаемое, его-то никому не скинуть с неба, оно живет, горит, и тогда тоже горело, всходило и заходило, я ощущал его даже за тучами и дымом. Люблю солнце, старшина! Не люблю дождь и пасмурные дни. Они давят на меня, душат, я словно в тюрьме. Все серое мне опротивело, и моя старая седая голова тоже.

Якуб Калас постарался переменить тему разговора:

— А сын с той девушкой… Они уже вернулись?

— Вернутся через неделю. Точнее — через шесть дней. Ведь и там пасмурно. Большого удовольствия от отпуска они не получат, — доктор Карницкий устало вздохнул. — А как вы?

— Занимаюсь расследованием, — как-то само собой выскользнуло у Каласа. Ему даже стало немного стыдно. Не преувеличивает ли он, уместно ли тут слово «расследование»? И, чтобы сбить пафос, добавил: — От скуки.

— Все еще не отказались от этого «дела»? — Доктор Карницкий удивленно посмотрел на Каласа. От внимания старшины не укрылось, что его собеседник насторожился.

— Это как посмотреть. Оно меня занимает. Удалось выяснить несколько интересных подробностей, а кое-что еще надо будет раскопать.

— Бросьте, старшина! — Доктор Карницкий посмотрел на Каласа отечески строгим взглядом. — Что вы там еще накопаете? Понимаю, эта история не дает вам покоя. О вас всегда говорили: «У него бульдожья хватка», но на сей раз вам не помогут ни упорство, ни твердая воля. Жертву вы сконструировали, теперь хотите изобрести убийцу?

Воспользовавшись паузой, Якуб Калас спокойно сказал:

— Убийцу, пожалуй, нет. Убийцы, наверное, и не было, но если хватит терпения, можно добраться до весьма интересных личностей.

— Вам-то зачем? — раздраженно спросил доктор Карницкий. — Интересные личности! Странный вы, старшина, человек. Нынче каждый по-своему интересен, это знает любой ребенок, а вы пытаетесь заново открыть Америку! Мир полон чудаков. Говорю вам, вы проспали свое время и теперь играете в великого первооткрывателя! Не уверен, подходящее ли занятие вы себе нашли. На вашем месте я бы ставил на другую лошадку.

Якуб Калас слушал доктора с нескрываемым интересом. Ого, старик позволил вывести себя из равновесия! Едкие соки пробудились в нем, бродят в теле, злость пылает во взгляде, раздраженные нотки слышатся в голосе, странный, загадочный страх проник в его душу. Пришлось взять себя в руки, чтобы не пощекотать доктору нервы сообщением о его будущей снохе и ее знакомствах. И Калас взял себя в руки. Зачем зловредничать? Да и с тактической точки зрения разумнее предоставить старому юристу свободу действий. Пускай выдумывает, внушает Каласу всякие теории, единственная цель которых — отвлечь его от истории с Бене Крчем. Между прочим, неплохо бы поинтересоваться, как он сам относился к Крчу и вообще был ли с ним знаком?

Доктор Карницкий с поспешностью алкоголика допил можжевеловку и разговорился прежде, чем Калас успел хоть слово вставить.

— В жизни, дорогой мой старшина, столько всяких мелочей, которые достойны нашего внимания, что жаль тратить силы на вещи бесперспективные. На нашу стариковскую долю осталась уже одна мораль. Этическаясторона жизни еще нам подвластна, можем на нее воздействовать, можем о ней размышлять, но о чем-либо другом, тем более о преступлении… Простите, это смешно. Я вас понимаю, потому что когда-то и сам прошел через нечто подобное. Одно время был прямо одержим идеей схватить за руку какого-нибудь преступника — любого, хоть совсем незначительного! Продемонстрировать этим свой респект перед правосудием. А мое уважение к Фемиде было безграничным. К счастью, я быстро освободился от такой сумасбродной идеи. Ныне меня интересуют только мелкие правонарушения, проступки, можно сказать, этического плана. Расскажу вам об одном — хотите? Как-то сосед по дому пожаловался мне, что его сын готовился к спартакиаде и кто-то украл у него тренировочный костюм. Это было во время перемены. Полный комплект, совершенно новый! Мальчик пожаловался преподавателю, и знаете, что тот сказал? Надо лучше следить за своими вещами! Вы понимаете? Где тут логика? Выходит, виноват пострадавший, а не вор. Спятишь от такой логики! От расстройства я даже хватил тогда лишку. Вот случай для вас! Написать в газету. Заклеймить позором, потребовать расследования, указать на искаженное представление об этических нормах. Найти этого мальчишку с загребущими руками и вышвырнуть из спортшколы, чтобы до самой смерти ему неповадно было красть. Знаю, даже если его найдут, все равно не выгонят. Вдруг у него влиятельный палаша. Лучше тогда не поднимать шум! Лучше накинуться на беднягу, которого обокрали, ведь его родители честно отрабатывают каждую крону! К чертям такие порядки! Или вот еще: один человек приволок в травматологическое отделение мальчонку. У того была серьезная травма: буквально на ниточке висел палец. Врач велел обождать, мол, они заняты другим пациентом. По случайности мимо проходил мой Збышек и, заметив этих двоих в коридоре, поглядел на палец. Вошел в кабинет, а там его коллега преспокойно сидит у радиоприемника и ловит какую-то станцию.

Потом оправдывался тем, что, дескать, ждал, когда его напарник закончит возиться со своим больным. Збышек его выругал, пожаловался заведующему, выступил на собрании — но палец ребенку спасти не удалось! Вот каковы люди! Образованные, интеллигентные, занимают важные посты, облечены доверием окружающих — а толку… Начхал, мол, я на все! Такого проходимца только деньги могут на что-нибудь сподвигнуть! Вот случаи для вас, старшина. А вообще я бы на вашем месте стал писать воспоминания. Этакие поучительные истории для молодежи. О том, что можно и чего нельзя. Преступление, тем более убийство, сами понимаете, — дело слишком серьезное, чтобы мы с вами о нем рассуждали или чтобы вы, имитируя следствие, любительским манером проверяли на нем свои способности. Простите за откровенность, но я отношусь к этому именно так. Так и не иначе! Мы люди слабые, старшина, мы стареем, а для того, чтобы навести во всем порядок, нужны сильные личности. Только сильная рука способна удержать порядок и дисциплину. И мы должны уступить место таким людям. Создать им условия для быстрого взлета.

— И падения? — не удержался Калас.

— Падения? — доктор Карницкий осклабился. — Это уж не наша с вами забота. Говорится же: чем выше вскарабкаешься, тем ниже упадешь. Однако это правило действует не всегда. Со способными людьми ничего похожего не случается. Падение — привилегия неудачников.

Доктор Карницкий произносил свой монолог с таким жаром, что даже вспотел, а Якуб Калас все прикидывал: зачем приятель кормит его баснями! Конечно, таких тем они касались и прежде, но тогда это получалось как-то естественней, логичнее вытекало из их регулярных «духовных упражнений», с помощью которых оба укрепляли и пестовали в себе чувство справедливости. Якубу Калас у показалось, что его гриппозный приятель на сей раз без особого удовольствия предается рассуждениям на моральные темы, иллюстрируя их поучительными историями. Что-то тут не то, думал он. Видать, доктору не по вкусу разговоры о «деле» Крча, ему явно хочется, чтобы об этом забыл и Калас. Как поступить? Старшина не сомневался: достаточно ему упомянуть, что в тот вечер с Любомиром Фляшкой была Алиса, — и доктор выкажет себя более определенно. Даже если не откроет, что именно ему известно, как-то отреагировать ему все-таки придется. Но это было рискованно, доктор может замкнуться, ведь он человек умный, сразу поймет, что Калас его испытывает.

Старшина заказал еще по рюмочке можжевеловки. Доктор Карницкий не стал отнекиваться. Не повредила одна, не повредит и вторая! Он пропустил горячительного и некоторое время еще распространялся о перспективах медицинской карьеры своего сына, но потом неожиданно сник.

— Так. А теперь по домам, — неожиданно объявил он. — В постель и хорошенько пропотеть!

Якуб Калас расплатился. Немного проводив доктора, отправился на вокзал. Мелкий дождь поливал улицы, от цветочных газонов веяло приятным весенним ароматом. Калас вдыхал его полными легкими, но радостней от этого на душе не становилось. Даже тихий, спокойный весенний вечер напоминал ему об одиночестве. А что может радовать одинокого человека? И что это за радость, когда ею не с кем поделиться? «Жизнь — все одно что необъезженная лошадь, браток, — говорил себе Калас. — Достаточно разок хорошенько стегнуть ее хлыстом, и, как всполошенная кобылка, она дотащит тебя до самого края старости. Где те годы, которые казались тебе нескончаемыми? Годы службы, годы, прожитые с женой? Еще и жена тебя покинула. После стольких-то лет совместной жизни! И какой жизни! Чего ей не хватало? Могла строить из себя важную даму. Она и была дамой. Может, твоя ошибка именно в том, что ты позволял ей все, что ни вздумается. Или у нее были свои представления о жизни. То, что для тебя самое важное, для нее — пустой звук. Что ж, бывает… Когда люди сходятся ближе, они неожиданно могут выяснить, что ничего друг для друга не значат. Ты стойко прожил жизнь. Так думаешь ты сам, так говорили тебе и другие. Не раз казалось, что судьба тебя испытывает, проверяет. Ты выдержал проверку, но что в результате получил? Одиночество! Скоро будешь как этот несчастный чокнутый доктор, этот шут — развлекает людей, а самому невмоготу, сжался в комок и уже только ждет смерти». В вокзальном буфете Калас проглотил третью рюмку можжевеловки. Но и она не исправила ему настроения. Наоборот, он еще больше пал духом. Тяжелые, мрачные мысли угнездились в его голове. «Не прав ли Карницкий? — думалось ему. — Отчего этот малахольный не может быть прав? Какое мне дело до какого-то Беньямина Крча? Ну, удастся доказать, что его стукнули по башке, а потом кинули в грязь или, вернее, на бетонные столбы. А дальше что? Виновника посадят, но мне-то от этого легче не станет. Ни мне, ни Юлии, никому… Даже, пожалуй, правосудию. Так зачем же, зачем надрываться? Только для того, чтобы хлыст щелкал громче?

15. Старик прошествовал в дом как на котурнах

Даже крепкий сон не избавил Якуба Каласа от какого-то тягостного ощущения. Утром он поднялся усталый, душевно разбитый, хотя и сам не понимал — отчего. Мысленно все время возвращался к разговору с доктором Карницким. Не из-за старика ли он сегодня не в своей тарелке? Трудно сказать. Хоть Карницкий и испортил ему настроение, но ведь Кал ас привык к его причудам и не придавал им большого значения. Этот человек, переживший концлагерь и никогда уже полностью от него не оправившийся, порой сохранял полнейшую ясность мыслей, но минутами казался более чем чудаковатым. Его поставили на учет в психдиспансере, а он только хвастал: «Старшина, теперь я под охраной закона! Я за себя не отвечаю! Могу делать, что захочу: могу танцевать, когда остальные в трауре, болтать что вздумается, когда все молчат, оскорблять всеми уважаемых людей, говорить правду в глаза — никто меня и пальцем не смеет тронуть! На полную свободу имеют право только психопаты!» В этой сентенции, по существу, заключалась вся жизненная философия Карницкого, и Калас нередко раздумывал, в какой мере с ним можно согласиться. Естественно, его кредо не каждому годилось, но бывший адвокат считал себя личностью исключительной. «Не надо было ходить в этот трактир», — бранил себя Якуб Калас, расхаживая по двору. Куры путались под ногами, требовали зерна; Калас заглянул в мешок с ячменно-пшеничной смесью — почти пуст. На чердаке еще оставалось немного кукурузы, но лучше поискать сначала корма у соседей. Его злило, что за центнер корма односельчане запрашивают вдвое дороже установленной закупочной цены, но нет худа без добра — эта злость на время заняла его мысли, вернула к повседневным хлопотам. Да, история с Бене Крчем крепко держит его, не давая отвлечься. Будничные заботы напомнили о Юлии. Может, как раз Юлия и продаст ему часть зерна, полученного в кооперативе натурой? И вот уже снова перед ним картина той дождливой ночи. Бене Крч лежит на грязном дворе, близ бетонных столбиков, руки разбросаны, на одной — разбитые часы, глазницы наполнены дождевой влагой… рот измаран блевотиной.

За долгие годы службы Калас нагляделся на всякое: довелось повидать исколотые ножами жертвы трактирных драк, останки людей, погибших в авиакатастрофах, тела, разрезанные надвое поездами, трупы утопленников, даже безумную женщину, выбросившуюся из окна пятого этажа и повисшую на электрических проводах, но ничто не вызывало в нем такого гадливого чувства, как воспоминание о мертвом Крче. «Не стану больше о нем думать, — решил он, — только зря порчу себе настроение. Скоро люди сочтут меня психом: лезу в дела, которые меня вообще не касаются. Куплю себе рыболовную лицензию и начну ходить на рыбалку или стану по совету доктора Карницкого собирать старые монеты». Он твердо решил выкинуть Крча из головы, но чувство облегчения не приходило. И тут Калас понял, что злит и не дает покоя как раз незавершенность дела. Вечно, когда начиналось какое-нибудь следствие, он бывал взвинчен до самого его завершения. Сослуживцы над ним посмеивались, предсказывали, что излишняя добросовестность когда-нибудь выйдет ему боком, но он всякий раз отвечал: взялся за гуж… Закон — ужасное ярмо: проявляешь к нему уважение — гнетет, не проявляешь — гнетет еще сильнее. А больше всего чувствуешь его тяжесть, когда начинаешь ему служить и требуешь от других, чтоб ему подчинялись. Тогда эта тяжесть удваивается. Калас уже и не знал, от кого услышал эту мысль, где и когда на нее наткнулся — просто застряла в голове, и все тут. Он всю жизнь служил закону, присяга не отпускала его и посейчас, когда он имел полное право посиживать на завалинке перед домом, покуривать, окликать прохожих, ни во что не вмешиваться, чувствовать себя свободным ото всех обязанностей и наслаждаться покоем. Но так жить он не мог. Более того, минутами готов был поверить, что случай с Беньямином Крчем послан ему самой судьбой, чтобы вырвать его из холодного однообразия стариковского времяпрепровождения. «От безделья я бы умер скорей, — думал Калас, — чем от этого проклятого диабета». Его нисколько не удивило, что он снова размышляет о смерти Крча как о чем-то обыденном, точно ничего ужасного не произошло. Но стоило вспомнить про блокнот, куда он заносил мысли, наблюдения, интересные факты, подробности, почерпнутые из разговоров, как во рту сразу появилась какая-то горечь. «То ли мне попадаются сплошные мерзавцы, то ли люди утратили интерес к правде», — подвел он итог своим размышлениям и вышел, с треском захлопнув за собой дверь. До обеда занимался стиркой. Работа спорилась, но от мыслей не избавляла, наоборот, побуждала к новым раздумьям. Чем крепче прижимал он белье к стиральной Доске, тем больше мыслей роилось в голове.

После обеда решил, что лучшее лекарство от одиночества — сон, и хотя ясно было, что часок-другой не вырвут его из обстановки бесприютно пустого дома, все же постелил себе, вместо снотворного выпил бутылочку пива «Золотой фазан» и улегся. Но не заснул. Едва накатилась дремота, как его разбудил стук. Кто-то энергично колотил в ворота. Якуб Калас выглянул из-за занавески, натянул старые потертые брюки и тренировочную фуфайку. Старый Матей Лакатош к нему в дом еще не заходил, и Каласу подумалось, что для такого необычного гостя можно бы одеться и понарядней. Похоже, этот визит и самому старику был не в радость, он нервно переминался перед калиткой с ноги на ногу, точно стеснялся, что вся улица видит его перед домом Якуба Каласа. Потом еще раз ударил металлическим концом вишневой палки по прогнившим доскам.

— Открыто, папаша! — крикнул Якуб из кухни.

— Я не задержу тебя надолго, — сказал Матей Лакатош и, верный давней привычке, пригладил белые усы.

От его прихода Калас не ждал ничего хорошего, может, поэтому встретил старика язвительно:

— Редкий гость! Входите, входите!

Старик прошествовал в дом как на котурнах. Негнущееся усохшее тело вело упорную борьбу с возрастом. Якуб Калас пригласил его в горницу и погрустнел от мысли, что когда-нибудь и сам будет носить свое тело точно павлин, чтобы отогнать ощущение близкого конца. В тактике «гордость против морщин», к которой склонялись многие мужчины и женщины, он не видел особого спасения, хотя ничего умнее тут не придумаешь. Таким спасением может быть разве что работа, да какой в ней прок, когда ты на пенсии по инвалидности?

— Говорю, не хотелось бы тебя задерживать, — продолжал Матей Лакатош. — Садиться тоже не стану! У тебя, Якуб, я уже бывал. Правда, не здесь. В твоей городской квартире. Два раза. Теперь вот пришел в третий. Сам знаешь: старый Лакатош просто так в гости не пойдет! Этой встречи, Якуб, я не искал. Два раза я приходил к тебе по доброй воле. Теперь ты меня вынудил.

— Я вас вынудил, папаша? — Якуб Калас с трудом скрыл удивление. — Ну, говорите, как же мне это удалось?

— Одно я тебе скажу, Якуб, — продолжал Матей Лакатош холодным, торжественным тоном, — ты не следователь, а потому лучше не выставляй себя на посмешище!

За годы службы в милиции Якуб Калас и не такого наслушался. Делал вид, будто ему все равно, а в глубине души это его задевало. Бывшая жена считала его бесчувственным сухарем, однако чувство чести пустило в нем глубокие корни. Чувство чести и справедливости. А разве справедливо, когда тебя оговаривают только за то, что ты сам захотел стать карающей рукой правосудия, что не сидишь сложа руки и в тех случаях, когда другие выжидают в укромном местечке, чем все кончится? И еще за то, что твои действия бескомпромиссны? Да и вообще: можно ли считать человека бесчувственным, если он твердо придерживается закона и, расценивая преступления согласно его параграфам, не принимает в расчет притянутых за уши «смягчающих обстоятельств»? Если бы с каждым преступником мы беседовали в белых перчатках, куда бы мы пришли? Но стоит ли втолковывать все это разозленному старику? Зачем? Только потому, что он, едва переступив порог, меня оскорбляет? С каким удовольствием Якуб Калас схватил бы старика за ворот и при всем уважении к его возрасту вышвырнул на улицу! Но нет, рука не поднялась. Ведь гость, собственно говоря, прав. Оскорбляет, а все же прав. «Какой из меня детектив?» — в душе усмехнулся Калас. Детектив со скуки. Человек, который во все лезет, потому что гложет его беспокойство, придирчивость. И так можно смотреть на вещи, и так расценивать его поведение. Но кто определит, какой из двух подходов вернее? Кому это решать? Решат факты, которые он обнаружит. Они способны подтвердить его правоту. Только факты. Старик не может запретить ему искать их, искать и найти, и доказать. Была тут и доля профессиональной одержимости, но так или иначе Калас жаждал найти улику. А Лакатош лишь еще больше в этом его утверждал.

— Послушайте, папаша, — спокойно заговорил Калас, — если вы пришли только затем, чтобы поучить меня уму-разуму, напрасно себя утруждали. Сединой я с вами еще не сравнюсь, это верно, но и я не хожу по свету с завязанными глазами. Выставляю я себя на посмешище или нет — мое дело, зря вы беспокоитесь о том, что вас не касается.

— А вот и касается! — Старик прицепился к последнему слову Каласа, даже глаза вытаращил от напряжения. — Еще как касается! Только ты ничего не желаешь понимать. Я про пана, а ты про барана!.. Конечно, выставь себя как угодно — мне и дела нет. Ты сам за себя в ответе: хоть на голове ходи! Хоть к черту в пекло лезь, но не через мой двор! Это бы тебе слишком дорого обошлось.

— Хорошо говорите, папаша, мудро. — Якуб Калас намеренно дразнил старика. — Однако я вас и правда не понимаю. Что попишешь: не понимаю, и все тут!

— Нy так я выложу тебе напрямик! — повысил голос Матей Лакатош. — Кое-кто мне уже намекнул, что ты треплешь языком насчет нашего Игора…

Ага, Игор! Значит, дело в Игоре! Слова старика Возмутили Каласа. Об Игоре он говорил всего с несколькими людьми. С председателем Джапаликом, с доктором Карницким и с Юлией. Ни при ком больше он даже имени Игора не упоминал. Откуда же старик знает, что он интересуется Игором? Только эти трое и могли ему сказать. Тут уместен вопрос: для чего? Кто из них имел на то причины? И, наконец, если такие причины и существуют, зачем старому Матею приходить к нему? Да еще домой! Кое-кто слишком болезненно относится ко всякому упоминанию о себе или о своих близких, слишком к этому чувствителен. Чувствителен, а может, боится?

— Если я кем интересуюсь, это тоже мое дело. — Якуб Калас всеми силами старался не сорваться. — Сам-то я знаю, зачем мне это нужно. А вы, уж простите, последний, перед кем стану отчитываться.

Матей Лакатош пропустил его слова мимо ушей.

— Еще раз повторяю, Якуб: дважды я обращался к тебе с просьбой, но ты ни разу не откликнулся. Слишком заважничал — не подступись, а все потому, что видишь не дальше кончика своего носа, прячешься за законы, только им и служишь! Теперь я пришел в третий раз, и опять с просьбой. Не думай, будто это доставляет мне удовольствие. Нынче ты невелика персона — и все же я тебя прошу. Как односельчанина. Не становись моему Игору поперек дороги! Ты ведь не детектив, а Игор не Аль Капоне! Надеюсь, на сей раз ты меня понял?

При упоминании о знаменитом мафиози Якуб Калас невольно расхохотался.

— Я рад, папаша, что вы перестроились на веселый лад.

Матей Лакатош с достоинством водрузил на белую голову шляпу и в упор посмотрел на Каласа.

— Ты, Якуб, совсем не такой дурак, каким притворяешься. И зря не относишься ко мне серьезно, попомни, это тебе еще аукнется! У меня, кроме Игора, никого теперь нет, этого я могу тебе не объяснять, и ты портить ему жизнь не будешь. Какой он был, такой был, все давно в прошлом. Нынче это человек на своем месте. А ты бы лучше взял мотыгу и потрудился. Глянь-ка: у тебя весь огород зарос бурьяном!

Каласа передернуло. Он чувствовал: в чем-то старик прав, очень он непростой и, пожалуй, вероломный человек, в поселке его не любят, но есть в его словах что-то пророческое, чего нельзя постичь разумом, что как бы обволакивает тебя, тревожит, беспокоит, точным словом этого не назовешь, но оно теребит, разлагает душу. Что ответить старику на его мудрые речи?

— Ничего, папаша, бурьян пойдет на корм кроликам, — ответил Калас и сам был недоволен, что не сумел ответить лучше.

А старик снова торжествовал:

— Кролики бурьян не жрут! Только заплывшие милицейские мозги могут такое сочинить!

Якуб Калас распахнул двери:

— Ладно, папаша, поговорили, отвели душу — и будет. Теперь идите! Идите, или мне придется вас выставить!

Матей Лакатош повернул к порогу:

— Ну, ну, потише, Якуб Калас! Не ты первый, кто готов глотку человеку перегрызть за правду.

— Ваша правда меня не интересует. Прощайте!

— Это ты верно сказал, Якуб. Прощай! В твоих же интересах! Не хочется думать, что и в третий раз я приходил к тебе зря.

— Думайте что угодно.

— Ты еще пожалеешь!

Якуб Калас не стал провожать гостя. Да разве это гость?! Явился сюда, чтобы брызгать слюной! Оставшись один, старшина долго не мог совладать с нервами. Его преследовало ощущение, что он вел себя неправильно, совершил какую-то ошибку, но пока еще не знал, когда и в чем. Мысль работала с натугой, злость на старика никак не давала сосредоточиться. Он разбавил вино содовой, сел к окну и стал пить. Матей Лакатош давно ушел, а он все еще не уразумел, когда совершил ошибку. Не в тот ли момент, когда заговорил со стариком враждебным тоном? Но разве он мог иначе? Ни с того ни с сего накинулся: треплешь языком насчет нашего Игора! Чихал я на его внука! Разве моя вина, что тот каждый раз вляпывается в какую-нибудь историю? Возможно, я подозреваю его в том, чего он не делал, но как не подозревать человека с такой репутацией, когда вдобавок к нему ведут все нити? Конечно, зря так грубо отвечал старику. Надо было спокойно выслушать его наглые нападки и вежливо с ним побеседовать. Да, надо было. Уж очень он любит своего Игора, меня это даже начинает беспокоить, а обычно меня беспокоят лишь подозрительные вещи. Старый козел словно бы держит своего внука в вате. «Внук! Внучок-голубок! Обыкновенный шалопут, вот он кто!» — ругнул про себя Игора Калас и не мог не признать, что завидует старику, хотя, по правде, завидовать тут нечему. Ведь у него остался только внук. Только он один. Наверняка дед так любит его еще и потому, что они немало пережили вместе. Да, немало хлебнули, можно сказать, по горло. Пока был жив Филипп Лакатош, сам он жил с женой в городе, а парень все время оставался у деда. Тот вроде был хорошим воспитателем. Да и деревенская обстановка шла парню на пользу. Но со временем все запуталось. Игору было лет четырнадцать, когда выяснилось, что в костеле он запускает руку в добровольные пожертвования прихожан. Поначалу священник, служка и звонарь сочли, что деньги понадобились ему на лакомства. Но когда потом его порядком потрясли, то под угрозой адских мук, а тем более исправительной колонии он наконец сознался, что большую часть денег отдает деду. Тут уж вмешалась милиция. Дозналась, что девочки от десяти до тринадцати лет ходят в их дом не только убирать, как сами они дружно твердили своим доверчивым мамашам, возвращаясь от доброго дедушки с шоколадкой или кульком конфет. Оказывается, старик заставлял их раздеваться и ходить по дому нагишом, а сам сидел насупясь на жесткой деревянной скамье и курил. Никогда ни к одной из девочек он не прикоснулся, по крайней мере так все они утверждали на следствии, и только потому не попал за железные ворота исправительно-трудового заведения, а отделался условным сроком. Правда, вынесению справедливого, то есть мягкого приговора кое в чем способствовал Филипп Лакатош, хотя ему вовсе не улыбалось вмешиваться в эту щекотливую историю. Но речь шла о его отце и в конце концов — о чести семьи. Из-за этих псевдоэротических «шабашей» в доме старика директор заготпункта забрал сына в город и уже воспитывал его сам. Однако не прошло и года, как Игор снова бегал в некогда богатом деревенском дворе Лакатошей. С тех пор он постоянно жил со стариком. Его нисколько не смущало, что люди поначалу обходили деда стороной и показывали на него пальцем, а позднее смотрели на старика, как на какого-то экзотического зверя в зоопарке. Пожалуй, он даже гордился дедушкой! Ну кто из его ровесников мог бы похвастать, что уже в четырнадцать лет видел сколько угодно голых девчонок и что за кражи в костеле ему угрожала колония для несовершеннолетних? Никто' Избыток преждевременных познаний и авантюрный, можно сказать, образ жизни плохо подействовали на мальчика: он легко срывался на брань, бывал с людьми зол и невежлив. Дед его за это поругивал, но в остальном они жили душа в душу.

Размышляя об Игоре Лакатоше, старшина — и в этом он был согласен со стариком — пришел к убеждению, что тот и верно не тянет на какого-нибудь Аль Капоне. Правда, сам факт, что деревенский старик знает имя героя полицейских анналов, возбуждал подозрение. Конечно, о знаменитом неаполитанце, несколько десятилетий назад взбудоражившем мир американской мафии, говорилось немало, однако странно, что эта фигура заинтересовала бывшего хозяина сельской усадьбы. И если все-таки Матей Лакатош о нем знает, то не от внука ли? А что, если Игор и правда играет роль некоего маленького «шефа»? Якуб Калас сам удивился, как далеко завели его размышления, но он достаточно хорошо разбирался в психологии обычного человека, чтобы с полным правом заподозрить Игора в склонности к авантюризму. Только еще не был уверен, помогут ли ему эти рассуждения в случае с Беньямином Крчем.

16. Пан Калас! Ну и отделали же вас!

В кухне было пусто. Калас любил здесь только высокий узкий буфет. Остроумно сконструированный предмет старой меблировки со множеством полок, полочек и ящичков был вместилищем самых дорогих его сердцу вещей. До сих пор там хранились кофейная чашка и чайный стакан, которыми он пользовался еще в детстве, инструменты для повседневных хозяйственных работ, старый столовый прибор без «знака качества», зато со вкусом украшенный почти индейским орнаментом, — тяжелые, такие знакомые стальные вилки и ножи, напоминавшие Якубу о тех золотых временах, когда его распирало буйное мальчишество и родители посмеивались, что скоро он выпрыгнет из собственной шкуры. Жестяной плиткой с отличной духовкой он с весны до осени не пользовался. Село, претендующее на право называться современным, страдало от причуд заведующей угольным складом и нередко с напряжением ждало, когда на улице перед домом остановится машина с топливом. Якуб Калас тоже не был исключением. Зашел на угольный склад, сделал заказ, женщина пообещала доставить топливо в течение недели, но прошел месяц, второй, а машина все не появлялась. Напрасно он обращался в национальный комитет — ничего не помогло, пошел к председателю комитета, но, кроме слов «обожди, Якуб», и от этого добряка ничего не добился. Кладовщица сидела на своем месте крепко, явно у нее были связи, видать, какой-то окружной чиновник одобрял ее выкрутасы, так что уголь она посылала избирательно, исходя из собственных симпатий и антипатий или в зависимости от настроения. Живется же некоторым! Якуб Калас не мог понять, когда и чем успел вызвать ее неприязнь, да не слишком над этим и задумывался. Уголь — резерв с прошлого года — он хранил на зиму, дрова купил в лесничестве, заведующий продал ему полный прицеп хорошего хвороста, Якуб понемногу пилил ветки, рубил, колол и укладывал штабелем за сарай — добрые дрова: дуб, акация, ясень, даже немного тополевой щепы на растопку. Летом он все варил на электроплитке. Правда, электричество пожирало немало денег, нарушая финансовую раскладку, но с этим он смирился. В сущности, Калас не любил конфликтов и старался избегать людей, использующих любой удобный случай, чтобы показать другим, какие они важные персоны. Что поделаешь, некоторые вообще не способны жить иначе. Если бы они не старались обратить на себя внимание, их бы не заметил и сопливый карапуз с карамелькой в руке. Видно, кладовщице нравилось, что она держит в руках село, в котором было пять тысяч жителей.

Якуб занялся уборкой. Работа спорилась, он справился быстрее, чем предполагал. Буфет сверкал чистотой, недавно выкрашенная черной краской плита выглядела вполне пристойно, надраенная электроплитка так и сверкала. «Чего ради я расстроился из-за старика?» — ворчал он про себя, хотя был даже доволен: злость на старого Лакатоша заставила его приняться за уборку, которую он откладывал по меньшей мере месяц. Неважно, что прилежные сельские хозяюшки справились с весенней уборкой еще до пасхи. Разве для одинокого, покинутого мужчины так уж важен порядок? Правда, после ухода старика стало ясно, что от гостей Якуб не застрахован. Например, от прихода Юлии Крчевой. Ведь, вмешавшись в дело Беньямина, он явно вызвал в ней интерес к своей особе. И, видимо, не только в ней. Если хорошенько подумать, Лакатош тоже появился неспроста. Только наивный человек поверит, будто он так печется о репутации внука. Пришел, чтобы-де Калас не говорил о нем, не преследовал его даже слабой тенью подозрений. Старик что-то знает, что-то очень важное. «Ах, подонки! — поносил он деда с внуком. — Делают вид, будто заботятся о репутации, но, коли копнуть, бог знает что за этим скрывается! А тут еще Джапалик им подыгрывает! Если он рассчитывает, что я поверю в сказку о том, как Игор превратился в примерного работника, то он глубоко ошибается!»

Так получилось, что в своей злости Калас не обошел ни председателя кооператива, ни самого доктора Карницкого. Все считают меня дураком! Один поет дифирамбы своему трактористу, другой из-за этого Игора мне угрожает, а третий делает вид, будто ничего не случилось. При этом до них не доходит, что ведут они себя неестественно, непривычно. Ведь Игнац Джапалик ругает всех и каждого, недоволен даже своими передовиками. Доктор Карницкий, подначивавший меня на всякие авантюрные затеи, стоило мне взяться за дело, начал меня отговаривать. А старый Лакатош? В новых, послевоенных условиях превратился в вечного просителя! Спрятал свою кулацкую гордость в карман и стал всего добиваться красным словцом. Только наблюдательный человек мог заметить, что перед ним хитрый пройдоха. Действенная тактика: кающийся бывший середнячок — богатеем он был, разумеется, лишь по важниковским масштабам — вызывал к себе симпатии и как бы даже на собственном примере подтверждал, что новые времена несут и новый тип отношений между людьми, меняют взгляды и формируют новые характеры. «Наша эпоха, товарищи, убеждает даже самых рьяных недоброжелателей, что мы на правильном пути», — слышал как-то Якуб Калас, в очередной раз повышая на курсах квалификацию. Однако великая объективная правда истории не принимала во внимание того факта, что ловкие людишки умеют, когда надо, менять личину. Матей Лакатош притворялся всю жизнь, никто этого не может отрицать. Для него всегда существовал только один вопрос: кого и как околпачить, из кого что выбить. Обычное свойство людей, привыкших к богатству. Как в старой индийской пословице: кто хоть раз оседлал тигра, никогда с него не слезет. Лакатош поддерживал новый народный режим, чтобы не чинить затруднений сыну, не мешать ему на пути к высоким должностям, потом старался обеспечить выгодное положение внуку. Неважно, что из этого ничего не вышло и Игор стал простым трактористом! Зато у него блестящая анкета. И наконец, не вечно же ему торчать за баранкой! Матей Лакатош — весьма своеобразный деревенский старик, с широким кругозором. Энергичный, целенаправленный собственник! Время от времени он выпускает улиточьи рожки, как бы прощупывая, какие у него шансы. «И такому человеку я должен помогать? — обратился к своей совести Якуб Калас. — И такого человека я должен бояться? Никогда!»

После ужина Калас направился в деревню. Прогуляться. Дома вдруг сразу стало тесно — а на улице так хорошо! События последних дней, как бы он ни пытался подходить к ним со спортивными мерками, его взволновали. Не надо было торопиться на пенсию, размышлял он, уже шагая по улице, только скучаю и придумываю всякие глупости. Привык к людям, а теперь, когда вокруг только голые стены, стал совершенно беспомощен. Игнац Джапалик оклеил свою квартиру обоями, повесил несколько цветных фотографий — воспоминаний о разных событиях в жизни… А что повесить на стены мне? Какие у меня воспоминания? Правонарушители, преступники, бродяги…

По крутому склону он вышел к железной дороге, ходил по путям, пробирался между вагонами, из которых железнодорожники собирали составы. Кто бы лет двадцать назад сказал, что когда-нибудь в Важниках будет такой железнодорожный узел! Вместо четырех колей — четырнадцать, и все забиты локомотивами! На кладбище за железнодорожной станцией под развесистыми, еще не зазеленевшими кронами терновника и акаций Калас нашел могилы родителей. Завтра надо будет тут немного прибрать — задал он себе новую задачу, и при мысли, что когда-нибудь его могилу некому будет привести в порядок, кольнуло в груди. Он пошел по посыпанной гравием дорожке, торопясь покинуть кладбище.

Возле старой школы за колокольней присел на скамейку.

Село что-то тихо мурлыкало. Вопреки прохладной погоде отовсюду веяло весной: из парка перед колокольней, с газонов вокруг памятника освободителям, из садов, с крылечек и из полуоткрытых окон. Деревенские дома глубоко вдыхали ароматный весенний воздух. Огородники с трогательной заботливостью следили, чтобы температура под ребристым сводом парников не упала ниже двадцати градусов, и обогревали перекрытые полиэтиленом длинные туннели керогазами или обыкновенными дровяными печурками, нашлись и такие экономные, которые обходились электрическими лампами или даже свечками, — и все дружно вели подсчеты, прикидывали, стараясь определить, сколько заработают на салате, на сладком перце, огурцах, помидорах… Налоговые обложения убивали их естественную, можно даже сказать, врожденную инициативу, их ласковое общение с землей. Огородники поносили всяческих чинуш, бродивших по их садам и замерявших парники, старались подольститься к заготовителям, которые, скупая овощи, применяли тактические ухищрения, мудрили, играли на нервах сельчан, потому что тоже хотели получить свою долю, поживиться за их счет. Но все равно люди выращивали овощи, гнули спины над грядками с рассадой, поливали, любовались первыми всходами, жили своим трудом и ради своего труда. Заманчивый мираж прибыли, денег — безотказный и действенный мотор, хотя чулки, где обычно хранят свои сбережения трудолюбивые крестьянки и рачительные хозяева, начнут наполняться только в пору, когда из деревни потянутся доверху наполненные грузовики, везущие овощи горожанам, которым для поддержания здоровья необходим постоянный приток витаминов.

Эти мысли принесли Якубу Каласу внутреннее облегчение. Точно кто-то перерубил путы, связывавшие его тело, стягивавшие его, душившие. Он глубоко вздохнул. «Завтра же пойду к старому Лакатошу и извинюсь, — решил он. — Зачем надсаживаться, спорить, жить в напряжении и конфликтах? В конце-то концов, что я знаю об Игоре? Может, и впрямь бью мимо цели?» Калас шагал вниз по сельской улице. Хоть осмотрю все как следует. Живу тут и ничего не знаю, не вижу, прячусь от людей в своей развалюхе, точно пустынник, а другие тем временем строят красивые дома. Перестроил дом и Лакатош, с умом воспользовался дедовским наследством, из старых стен соорудил целый дворец. Вот что значит хотеть и уметь жить!

История с Крчем не выходила из его головы. Мысль даже работала как-то легче. Возникали новые соображения: какая, например, связь между Алисой и Любомиром Фляшкой, между Фляшкой и молодым Лакатошем? И верно, суть не в том, что оба молодых человека знакомы с красивой девушкой. Интересней другое — если фотограф поставляет, и явно в широких масштабах, изображения голых девиц для своих ближайших знакомых, то Игор Лакатош, благодаря своему деду, имел дело с нагими девчонками еще с детских лет. Вслух об этом тогда никто не говорил, зато длинные языки, щедро сдабривая пикантные вести желчью и завистью, шепотом разносили их по селу. Долго еще толковали, что, пока старый Лакатош испытывал платонические наслаждения, дав волю старческой извращенности, внук подглядывал в дверную скважину и тоже получал немалое удовольствие. А позднее, мол, вымогал у некоторых несовершеннолетних исполнительниц стриптиза и более существенную приязнь. Да неужто же люди, объединенные общими интересами и слабостями, не изыщут возможность как-то продолжить сладострастные утехи? Вполне вероятно. Однако тут вновь возникает неприятный, назойливый вопрос: как все это связано с Беньямином Крчем? И вообще — связано ли? Со времени, когда старик греховодничал, прошло лет десять-пятнадцать. Старшина постепенно склонялся к мысли, что в поисках убийцы, скорее всего, натолкнется на что-то совсем другое, на что-то вроде «сельской мафии».

Еще бы хоть немного уверенности, что он на правильном пути, что напал на след! След — залог успеха! Без следа с места не сдвинешься. С другой стороны, его злило, что он поддается сомнениям, хотя фактов, записанных в его блокноте, с лихвой хватило бы, чтобы уличить преступника. Недавно — скажем, еще вчера, еще час назад — Калас так и думал. Но село не давало сосредоточиться. Оно жило слишком здоровой жизнью, чтобы искать здесь злодея. Все говорило в пользу несчастного случая. Ведь в таком нормальном, живущем заведенным порядком обществе никто не желает смерти соседу. «Видно, недостает мне настоящего следовательского опыта, — решил он. — Так я скоро превращусь во всеобщее посмешище. Даже в трактир боюсь заглянуть. Каждый на меня косится и скалит зубы. Болван из болванов позволяет себе показывать на меня пальцем. А почему бы и нет? В конце концов, кто я такой? Чем я мог заслужить их уважение? Чем вообще человек заслуживает почет? Тем, что совершает бессмысленные поступки? За годы службы я так ничего и не достиг, а теперь вдруг надумал прославиться? Однако знать бы, кто разнес на хвосте, что я занимаюсь делом Крча? Да и распространял ли кто эту новость? Может, сплетня возникла сама собой? Люди думают, сопоставляют… Заметили, что я был у Юлии. До того сиднем сидел дома, а тут шныряю по селу! Подозрительно! Деревенский житель — натура тонкая, а времени подмечать, что творится вокруг, у него предостаточно».

Перед трактиром Калас сказал себе, что войдет. Закажет рюмку водки и кружку пива. Посидит, говорить ни с кем не будет… Пускай думают, будто изображает из себя важную персону. Еще неделька — и он поставит односельчан перед неопровержимым фактом. Он докажет, что Бене Крч отправился к праотцам не по божьей воле! Кое-кто славненько шарахнул Бене по башке. И он ткнет пальцем в того, кто это сделал.

У входа Калас встретил председателя кооператива, и демонстративный заход в трактир не состоялся.

— Как поживаешь, Якуб? — спросил председатель. Ироническая улыбка блуждала и на его лице.

— Отлично, — похвастал Якуб Калас. — Просто здорово. Вот собрался немного смочить глотку пивом.

— Могу попотчевать тебя дома вином, — предложил Игнац Джапалик. — У меня отличное вельтлинское зеленое. А если захочешь — и красное.

— Было бы недурно, — равнодушно проронил Калас. — Да только не хочется отнимать у тебя время.

— С удовольствием посижу с тобой, Якубко. Нам ведь есть о чем потолковать, — таинственно, как-то вызывающе произнес председатель. — Нам двоим всегда есть о чем побеседовать. Мы с тобой не будем вести мудреных речей об отчуждении. Но меня кое-что беспокоит, не думай, не одного тебя. Например, что ты тут у нас живешь каким-то отшельником. Не приди ты ко мне несколько дней назад, я бы и сам, ей-ей, не знал, что ты вернулся домой, что снова поселился у нас. Дошли до меня и кое-какие слухи, но встретить тебя в селе — это уж просто чудо! Не удивляйся, я бы сказал: рот разинешь, завидев тебя!

— В деревне каждый знает о каждом, — равнодушно заметил Якуб Калас.

— Ясное дело, — согласился председатель и тут же добавил: — В старой деревне, братец ты мой! Есть такие люди, которым делать больше нечего, как только шпионить за другими. Мы — жертвы современной эпохи, с нас хватает и собственных проблем.

Обычные разговоры на давно знакомую тему утомляли Каласа. И он предпочел выложить начистоту:

— Был у меня старый Лакатош. Говорит, чтобы я не болтал лишнего про его Игора. Не знаю, откуда он взял, будто я интересовался его внуком?

Председатель — руки в карманах — напрягся и через силу рассмеялся:

— Вполне можно было предположить! — Он потрепал Каласа по плечу и снова вложил руки в широкие карманы. — Пошли, я объясню тебе по дороге. — И действительно стал объяснять: — Я ему говорю: папаша, что опять натворил ваш внучек, отчего им интересуется милиция? Тем более — милиция на пенсии, ха-ха! Разве мог я предвидеть, что старик не понимает шуток? А он рассвирепел. Чуть не лопнул от злости, но я его успокоил, как на духу — успокоил… Предупредил, чтобы не валял дурака. Значит, он все-таки был у тебя? Ясное дело, это на него похоже! Старый Матей явился на прием! Теперь люди стали слишком чувствительны, не знаешь, кому где наступишь на хвост. Я уж и так стараюсь помалкивать, не ввязываться в споры.

— А я было подумал, — откровенно признался Калас, — что кое-кто заинтересован, чтобы я не совал нос в историю с Крчем.

Председатель Игнац Джапалик смутился, нахмурился:

— Как тебя понять, Якубко? До меня что-то не доходит… Или ты думаешь, будто это я прислал старика?

— Сам знаешь, что ничего такого я не думаю.

Председатель откашлялся.

— Якуб, ты ведь неплохой человек, но — не сердись — больно уж подозрительный. Ей-богу! Коли заговорили мы с тобой начистоту, могу тебе сказать, что у меня по этому вопросу свежая информация. Я точно знаю, что с Беньямином Крчем, то есть с его смертью, все в полнейшем порядке. Удивляюсь, отчего тебе это еще не известно. Разнюхиваешь черт-те что, а серьезные вещи оставляешь без внимания.

Якуб Калас не позволил вывести себя из равновесия.

— Слушай, председатель, — сказал он спокойно. — Мне безразлично, от кого ты получил свою свежую информацию. Но раз уж зашел об этом разговор, да еще, как ты говоришь, начистоту, так знай: по моему скромному мнению, на которое всякий волен наплевать, в истории с Бене не все сходится. Уж поверь! Кое-что все время скрипит, как несмазанная телега. Тебе не обязательно знать — что. Да и интересоваться этим делом ты не обязан. С какой стати? Был Бене и сгинул. Но одно точно: старый Лакатош что-то знает, чего-то боится… Причем знает намного больше, чем мы с тобой вместе взятые.

Председатель позволил себе усомниться:

— Говорю тебе, Якуб, ты слишком подозрительный, а это плохо. Трудно тебе без работы, без настоящего дела, вот в чем твоя беда.

— Повтори мне это еще раз, председатель, и я подумаю, что в кооперативе нехватка рабочих рук.

— Да что ты, Якуб! Людей у нас хватает, но тебя я бы взял. Хоть было бы с кем потолковать…

— Сторожем?

— Почему сторожем?

— В прошлый раз ты предлагал что-то в этом роде.

— Ну, Якуб, с тобой не соскучишься! Все-то ты помнишь. Заходи!

В квартире, куда председатель привел Якуба Каласа, у старшины перехватило дыхание. Обыкновенное село, а как люди живут! Как господа, на широкую ногу, по-современному! Он слышал, что гнездышко у председателя обставлено с шиком, и однако не переставал удивляться. Все, что его односельчане красочно расписывали и в чем видели проявление нескромности и мании величия, тут производило впечатление барского богатства, но одновременно — естественности и хорошего вкуса. Председатель заметил, какое сильное впечатление произвело на Каласа его жилье, и гордо улыбнулся.

— Нынче это уже стандартная квартира, братец, — сказал он. —Обычный тип массовой застройки. Сразу видно, ты ничего не замечаешь вокруг: нынче у нас в таких квартирах живет уже с десяток семей. А через несколько лет именно такие квартиры, уже типовые, привлекут в кооператив и молодых, тех, которые пока что бегут в города.

Коридор вел из передней в просторную комнату, очевидно, предназначенную для приема гостей. По винтовой лестнице можно было попасть в жилую часть дома, на второй этаж. На первый взгляд комната могла показаться скромной. Стена против входной двери целиком застеклена, слева — встроенный книжный шкаф с несколькими книжками и большим количеством сувениров, всю правую стену занимала картина-панорама: лазурное побережье и белоснежные скалы; рядом с удобными финскими креслами и диваном стоял большой глобус.

— Из «Тузекса»,[194] — похвастал председатель. Он откинул верхнее полушарие глобуса, внутри оказался бар с большим ассортиментом алкогольных напитков.

— Выбирай, братец, — предложил председатель.

— Ты звал меня на домашнее вино. — Якуб Калас попытался противостоять напору самодовольства, но великий маг не дал сбить себя с взятого им тона.

— Хорошо, Якуб! Попробуем вельтлинского красного. Но если передумаешь, найдется и настоящее шотландское виски… Мой дом славится гостеприимством.

— Спасибо, председатель.

— Так присядем?

Джапалик легко прошелся по ярко-красному плюшевому ковру. Уселся в кресле с широкими мягкими подлокотниками.

— Видишь море? — показал он на стену с экзотическим пейзажем. — Это Южная Италия. Рим, Неаполь, Капри, Искья.[195] Я всадил тридцать тысяч, братец ты мой, чтобы видеть всю эту красоту собственными глазами. Всадил и не жалею. Душа ноет, как глянешь. Так бы и отправился в путешествие. Стоит хоть раз испытать на себе чары путешествия, никогда от них не избавишься. Торчать на одном месте — словно и не жить. Только и спасаешься тем, что с головой уходишь в работу, чтобы некогда было думать. Но эта картина — чистый клад!

— Если тебя беспокоит лишь страсть к путешествиям, могу позавидовать, — не без ехидства заметил Калас.

— Ты завидуешь? Не смеши меня, Якубко! Мелочность тебе не к лицу. Тебе — нет. Нынче люди завидуют любой чепухе. Будь хоть ты широкой натурой. Мне это необходимо, понимаешь? Я хочу видеть вокруг себя людей с размахом!

— Не один ты такой, председатель! Да только размах каждый понимает по-своему. Легко быть широкой натурой, когда у тебя все или почти все есть…

Председатель Игнац Джапалик задумался.

— Странный ты человек, Якуб, — наконец сказал он серьезно. — Говоришь, что чувствуешь себя отлично, а ведь сам знаешь, неправда это. Сиднем сидишь дома, сторонишься людей… Вряд ли ты поступил разумно, ввязавшись в историю с Крчем… Может, это и помогает тебе коротать время, но на село производит дурное впечатление. Люди не любят, когда рядом с ними происходит что-то непонятное. Ты внес в их жизнь неуверенность. Ходишь, выслеживаешь, молчишь — и никому не известно, когда и на кого ты укажешь пальцем.

— Пожалуй, ты преувеличиваешь, председатель, — возразил Якуб Калас, но у председателя, как видно, много накопилось на сердце, он говорил и не мог остановиться, словно не замечая, что гость воспринимает его слова скептически.

— Что ты, Якуб, я не преувеличиваю! Я только размышляю вслух, вот и все. Размышляю и о тебе, потому как мне и правда неприятно, что ты отгородился от села! Люди тебе ничего не скажут, простому человеку трудно выразить словами, что он чувствует. Но ведь мы чувствуем! А теперь, после несчастья с Бене, еще острее. Ты забываешь, что у села свои обычаи, свои принципы, я бы даже сказал — своя мораль, но для тебя всего этого точно не существует. Милиционер на пенсии, невелика птица! Напридумывал бог знает чего и готов хоть лбом стену прошибить, словно баран. Вот как обстоят дела, Якуб! Ты — ни рыба ни мясо. Для службы в милиции еще годишься, хотя и был даже одним из лучших. Образцовый защитник порядка! Строгий человек. Мильтон что надо! Вот как о тебе говорили. Но когда тебе предложили повышение, хотели дать округ… помнишь — ты сам отказался! Как это я — и начальник окружного отделения! Ответственности испугался. Предпочел драть казенную обувь о городские тротуары. А ведь ты, Якуб, просто не любил ответственности. Как рядовой милиционер ты мог жить спокойно. Прилежно выполнять поручения — и баста. Но теперь, когда тебе вдруг захотелось поиграть в детектива, ты только дурака валяешь. И портишь людям настроение. Никакого стержня в тебе нет. Да и не было. Ты везде не на месте. Не городской, не деревенский. Ты и нации-то своей не признаешь. Интернационалист!.. Что ж, я могу это понять и даже отнестись с уважением. Но порой думается мне, что тебе недостает гражданской сознательности. Больно уж ты подозрительный, озлобленный. А теперь взялся лечить свои комплексы этим расследованием. Смешно, Якуб. Когда-нибудь ты и сам поймешь, что смешно. Все пенсионеры изо дня в день торчат в трактире. Пьют пиво, играют в марьяж, точат лясы… Только ты преспокойно пьешь дома. Не удивляйся, что твоя замкнутость, твое недоверие к людям возвращаются к тебе бумерангом. Говоришь, старый Лакатош приходил к тебе? Ну вот, пожалуйста. Это не пустяк, когда такой старый хрен куда-то выбрался из дому. Крепко же его задело за живое, что ты расспрашиваешь про его внука! И если призадуматься — он прав. А ты вместо того, чтобы понять его и оставить в покое, еще и негодуешь. «Председатель, зачем ты ему сказал, что я спрашивал про Игора?!» Да затем, что язык людям даден, чтобы разговаривать, и еще оттого, что я люблю чистую игру. Всегда и во всем. Будь у тебя больше смекалки, Матей мог бы стать для тебя прекрасным товарищем. Лакатоши — интересные люди. Умеют ужиться с коллективом. Это тебе не деревенские запечные сверчки, не остолопы какие-нибудь! И жить они умеют на широкую ногу. Одинокий человек вроде тебя недурно проводил бы у них время.

Якуб Калас медленно брел по темной улице, а в ушах все еще звучали слова председателя. Они преследовали его, осаждали, душили, обволакивали липкой слизью, так что он сам себе становился противен. Калас упрекал себя, что польстился на это паршивое вино. Возможно, председатель получил его от Бене Крча. Почему бы и нет! Винодел Крч — поставщик сельской элиты. «Все они одна шайка-лейка. — злился Якуб Калас. — Гнусная сволочь, которая предпочитает держаться сплоченной кучкой и, не подавившись, проглотила бы и мертвеца, если бы тот встал у них на пути. Да только я, голубчики вы мои, я вам не мертвец, пока что — нет! Я — Якуб Калас, бывший участковый, старшина милиции, в данный момент чуточку под мухой, но еще не потерял способность рассуждать! Вы — чертова шайка, и я дам вам по рукам! Вытащу вас из норы на свет божий! Ползаете вокруг меня, жужжите над ухом, точно оводы, пристаете, пытаетесь притупить, рассеять мое внимание, угрожаете и поучаете… Но знайте: Якуб Калас не баран! Целый год я был для вас пустым местом, ничем, вам и дела не было, что я живу среди вас, как чужой, ни одна собака обо мне не вспомнила, только скалили зубы: мол, чем все у него кончилось, довоевался — великий милиционер преждевременно превратился в пенсионера; вот и весь ваш интерес ко мне. Не думайте, будто я этого не знаю, не слепой, вижу, хоть и не стану трубить по всей деревне, не буду жаловаться, что односельчане относятся ко мне как к паршивому псу! А тут вдруг все стали такие внимательные, стали уговаривать меня, даже готовы принять в свою компанию! Не нуждаюсь! Не стоит труда — среди сливок общества мне было бы неуютно. Я вырос среди простых людей. Никакой роскоши, знай работай. Но и вы не такие уж важные господа! Зря только пыжитесь, обезьянничаете, от денег у вас лопаются карманы, ан забыли, что ум и образованность ни за какие деньги не купишь! Здорово вы спелись, чертова шайка, мафия, как сказал бы старый Лакатош. Однако Игор ваш не тянет на Аль Капоне! Ваш Игор — пустое место. Деревенский фрайер, строит из себя невесть что! У него же никакого размаха! Маленький, жалкий щенок — хотел бы пойти далеко, да все ждет случая, надеется „выйти в люди“. Только путь-то выбрал дурной. Еще когда у него умер отец… Мы-то думали, они поругались из-за каких-нибудь нескольких крон, а ведь речь шла о тысячах! Не думайте, будто я ничего не знаю. Мне все известно! Я еще тогда кое-что подозревал, только доказать не мог. Да и некому было доказывать. У доктора Карницкого добрый нюх! Понял старый адвокат, что тут дело нечисто! Но нынче и он заговорил иначе. Черт побери, от вас чего угодно дождешься! Видно, среди гангстеров нет споров между „старыми“ и „молодыми“. Молокососов поддерживают старики, стариков покрывают сопляки. Вот как я все это себе представляю, дорогие мои!»

Перед домом Юлии Крчевой Калас остановился. Надо бы войти, подумал он, поговорить с Юлией, повспоминать… Но не вошел. Он был не совсем трезв и потому не осмелился. Слишком уж он взбудоражен своими раздумьями, не дай бог, еще каким неуместным словом заденет ее. Речи председателя подействовали на него сильнее, чем он предполагал: «Ты, Якуб, наивный простофиля, если считаешь, что о смерти Бене Крча надо сожалеть. Это был мой работник, и хороший работник, но как человек он гроша ломаного не стоил. Обыкновенный пьянчужка. Рано или поздно и сам бы околел. Думаешь, его только однажды нашли в канаве пьяного с полным портфелем казенных бумаг? Тысячу раз его находили в таком виде, жаловались мне. А что я мог поделать? Вызывать его на расправу, на дисциплинарную комиссию? Нам бы пришлось заседать непрерывно! Он хорошо откармливал свиней, был по этой части мастак, работал, можно сказать, даже с любовью, не считаясь со временем, умел обходиться с животными, но в конце концов и сам превратился в свинью. Сколько раз обещал, клялся: „Председатель, Игнацко, товарищ Джапалик, да провались я сквозь землю, если когда-нибудь возьму стакан с вином в руки!“ Ты бы на него посмотрел! Ну и дыр было бы в земле, не земля — решето! Задохнуться в собственной блевотине! Ну а если бы его задавила машина? Все одно. Разница только в том, что тогда из-за этого пьяницы какой-нибудь шофер имел бы неприятности с милицией. А так, поверь, все в полнейшем порядке. Случилось то, что не могло не случиться. Хоть ты и вбил себе в голову, что это не так. Ты не веришь в случайности, в судьбу. Для тебя священна только ясная речь фактов. Якуб Калас пришел к выводу, будто Беньямин Крч стал жертвой насилия! Обыкновенный подонок — жертвой насилия! А где у тебя эти факты? Одно твое желание доказать свою правоту. Мне доводилось слыхивать всякое, но такую чепуху я слышу впервые, ей-ей! Будь же разумным человеком и на все наплюй. Ведешь себя как дилетант!»

Уже и вторая бутылка вельтлинского была пуста, а председатель все еще разглагольствовал, произносил речи, точно ему за это платили. А может, он и вправду делал это не без задней мысли, что-то скрывал, напускал туману. У Якуба Каласа гудело в голове, он быстро шел по улице. Нет, в таком состоянии лучше не показываться на глаза Юлии Крчевой. Он только напомнил бы ей о том, от чего ее освободила смерть мужа и что ей нужно поскорее забыть.

Стояла непроглядная тьма, недружелюбно обступавшая каждого прохожего. Густая чернота накрыла деревенские улицы и дома, пряталась под столбами уличного освещения, даже яркие неоновые лампы мерцали слабо, как светлячки. Ночь словно бы силой ворвалась в деревню, проникла на улицы, точно вражеские полчища, действовала смело, сурово, беспощадно. Якуб Калас на миг ощутил себя мальчишкой, испуганным пацаненком, который после наступления темноты не осмеливался высунуть нос за кухонную дверь, боялся выйти даже во двор, а тем более — за калитку. «Во тьме есть что-то недоброе, — размышлял Калас, — я всегда ее боялся, не любил, тьма — приют для мышей и крыс, нет, больше всего я люблю солнце, ясные дни и теплые вечера, тьма в самом деле таит в себе зло, а для одинокого человека нет ничего хуже. Вечером, когда я гашу свет и ложусь в постель, по комнате словно расползаются сотни невидимых рук и как будто прядут паутину холода и печали! Тьма таит в себе зло, но одиночество еще злее. А самое отвратительное — одиночество во тьме, темное одиночество!» Якуб Калас вспомнил жену и еще сильнее пожалел себя. «Не надо было пить, — думал он, — от вина я размякаю, не могу справиться с тоской и черными мыслями. Знаю, что мне будет грустно, а приказать себе не грустить не умею. Говорю себе: „Якуб, не грусти, ведь ты уже немолод и во всем виноват сам“. Да только душе не прикажешь, нервы так и дрожат — и сразу чувствуешь себя, как на неустойчивых качелях, даже слезы навертываются. Что знает обо всем этом председатель? Заладил: Якуб, не будь малым ребенком! Понять бы, отчего ему так хочется, чтобы я наплевал на Крча! Почему именно ему, вернее — почему и ему тоже?! Обидел меня председатель Игнац Джапалик, человек с дипломом и высокой Должностью, обидел, и теперь мне грустно. Всеми силами Игнацко Джапалик стремился мне доказать, что я суюсь куда не след, что я липовый детектив… Вот болван, ему даже в голову не пришло: ведь я вообще не детектив, а пенсионер по инвалидности! А что я бывший участковый… Какое это имеет значение? Какое ему дело, что на моем участке всегда был порядок? И для этого мне даже не понадобилась дубинка… Принципиальный был, вот в чем штука, не рвался наверх, не гонялся за званиями, просто выполнял обязанности рядового милиционера. Не всякому дано быть начальником. А я в начальники и не стремился. Председателю этого не понять, где ему, ведь сам-то он взлетел высоко, очень высоко, голова-то у него и закружилась, теперь любит поучать других, точно, кроме него, никто ничего не соображает. А как же, ведь он председатель! Стал председателем из обыкновенного крестьянского мальчишки, который бегал по деревне с голым задом! Получил среднее образование, добился инженерного диплома. А у меня только и есть что диплом за примерное несение службы. Но для меня он значит больше, чем для него все его чины. И служил я хорошо, наверняка лучше, чем он, в его же интересах служил, охраняя его безопасность. А нынче он мне говорит, что я ни к черту не годный детектив! И говорит только для того, чтобы меня уязвить, издевается надо мной, накачивает вином, а потом издевается. Он богатый, может себе позволить угостить меня — что ему какая-нибудь бутылка вельтлинского! А я-то думал — он по-дружески…»

Якобу Каласу хотелось вернуться к председателю и все ему выложить. Сказать, напомнить, что, не будь таких безотказных, исполнительных милиционеров, каким был он, Якуб Калас, нынче бы и председателю пришлось ох как тяжеленько! Да еще добавил бы, что, пока председатель спокойно крестьянствовал, по всему краю вырастали свежие могилы — с конца войны до наших дней, — могилы десятков, да что там — сотен работников милиции, четыреста человек погибло при исполнении служебных обязанностей, чтобы могли спокойно жить другие. «Ведь я воевал с бандеровцами, — вспомнилось Каласу, — участвовал в сражениях, помогал вылавливать и карать спекулянтов, торговавших продовольственными карточками, всяких расхитителей социалистического имущества! Этот Джапалик все свои споры, все конфликты с пережитками решал тихо-мирно, на бумаге, а мне приходилось встречаться лицом к лицу с врагом! Лицом к лицу! Это только для непосвященных звучит как пустые громкие слова. А когда в тебя стреляют — смотри не напусти в штаны со страху, — какие уж тут громкие слова, тут и самые патетические речи звучат естественно, потому что громкими они становятся, лишь когда расходятся с делами! Нет, Игнацко, не думай, я не жалуюсь. Да, мне доводилось участвовать в рискованных операциях, но ведь служба такая, и я пошел на нее добровольно. Но дурака из себя делать не позволю!» Все это Якуб Калас хотел сказать главному хозяину села, слова жгли ему язык, точно раскаленные угли, так бы и выкрикнул на всю улицу! «А Беньямина Крча кто-то пристукнул или хотя бы оглушил, кто-то помог ему отправиться на тот свет, и у меня есть доказательства, председатель!» Мысли так и роились в голове Каласа, но, увы, поделиться ими было не с кем, некому рассказать все, что он знает по делу Беньямина Крча, что обнаружил во дворе покойного — хоть и ничтожно мелкие, зато какие убедительные доказательства!

Одиночество сжимало его стальным обручем. Он медленно тащился вдоль села. У колокольни свернул в узкий проулок, решил скосить угол, поскорее добраться до дома, сделать укол инсулина, поужинать — и на боковую. Проспаться, освободиться от мрачных мыслей, а утречком с ясной головой завершить дело Беньямина Крча. Но не успел он сделать по проулку и трех шагов, как почувствовал удар в спину. Он подсознательно отскочил, пригнул голову, скорчился — чей-то кулак пролетел над ним. Но удар в пустоту только еще больше разозлил нападающего, он всем телом навалился на Якуба. Старшина понял, что должен защищаться, в нем пробудились годами наработанные навыки; размахнувшись, он нанес противнику точный, болезненный удар — тяжелое тело рухнуло наземь. Но в ту же секунду от забора отлепились еще две фигуры, набросились на Каласа, повалили, стали бить руками, ногами… Прежде чем ему удалось изловчиться и дать им отпор, оба скрылись во тьме. Калас поднялся на ноги. Во рту почувствовал кровь. Испугался, нет ли внутреннего кровоизлияния, но вскоре понял: один из пинков ногой пришелся по зубам.

Он еле дотащился до единственного кафе среди сельских трактиров и буфетов. Постучал.

— Закрыто! — крикнул мужской голос из-за двери. Калас принялся стучать еще сильнее.

С минуту было тихо, потом высунулась сердитая голова молодого официанта.

— Сказано — закрыто! — пропищал он.

— Стакан воды… — с трудом выдохнул Калас. — Парень, дай мне стакан воды…

Официант пригляделся. В первую секунду он подумал, что перед ним обыкновенный пьянчужка, но теперь испуганно и удивленно воскликнул:

— Дядя Калас, что с вами?

Якуб Калас махнул рукой — мол, не до разговоров. Где-то внутри невыносимо жгло. Скорее бы напиться!

— Только стакан воды, и я пойду… — твердил он.

Официант втащил его за порог.

Пришел заведующий.

— Пан Калас! Ну и отделали же вас! — с негодованием воскликнул он.

— Еще как отделали! Подонки! — простонал Якуб Калас.

— Выходит, вас избили? — Официант не верил своим ушам.

— В проулке у колокольни. — Калас взял стакан и стал пить.

— Крепко поработали, — заметил заведующий. — Пожалуй, надо вызвать доктора.

— Незачем! — возразил Калас.

— Предоставьте это мне, — сказал заведующий. — Может, они переломали вам ребра, как же не вызвать врача? Ничего себе! Я и в округ звякну. Пускай пошевелятся. Избить милиционера, это вам не шуточки!

— Я не милиционер.

— Пан Калас, ну что вы такое говорите! Еще станете уверять меня, будто не сотрудничаете с милицией! — Заведующий заговорщицки улыбнулся.

Врач приехал почти одновременно с милицейской машиной.

— Не хочу вмешиваться не в свое дело, доктор, — сказал заведующий, — но я бы посоветовал отвезти его в больницу.

Врач кивнул. «Деревенский фельдшер», — сказал бы о нем старший лейтенант Комлош. Присутствие милиции его смущало. Он тщательно обработал ранки на лице Каласа и ждал, пока коренастый сержант составит протокол.

17. — Оставим все как есть, — решительно заявил Якуб Калас

В больничную палату влетел начальник окружного отделения милиции Милан Комлош:

— Что я слышу, Якуб! Говорят, тебя разделали под орех?

— Ничего серьезного, — махнул рукой Якуб Калас. — Собираюсь домой. Немного намяли бока, но в остальном — пустяки.

— Как только утром ребята отрапортовали мне, что тебя избила какая-то шпана, я сразу помчался в больницу, — продолжал начальник.

— Не стоило труда, пустяки.

— Якуб, прошу тебя! — сердито воззрился на него начальник, но гнев его был явно напускным. — Почему не стоило труда? И какой это труд? Хулиганы покушаются на моего товарища, а я должен сидеть сложа руки? Хорошего же ты обо мне мнения!

Якуб Калас улыбнулся. Приятно, что именно теперь начальник признается ему в дружеских чувствах.

— Спасибо, Милан. От души тебя благодарю.

— Ладно уж, еще слезу пустишь! Старая гвардия должна держаться заодно. Главное, что не кончилось хуже. У этих сопляков ухватки заправских убийц. Ума не приложу, где она растет, такая сволочь! Каждый делает вид, будто все в порядке, в школьном воспитании только мелкие неурядицы, в семейном — лишь чуть посерьезнее, Союз молодежи проявляет удивительную организованность и беспримерную инициативность, но поверишь им — и сядешь в лужу: измолотят твоего друга, а ты даже не знаешь, откуда берутся такие свиньи среди нашего прекрасного юного поколения. Когда что-нибудь случается, мы сваливаем вину на шайки хулиганов или на закоренелых преступников. Тебя разукрасили не случайные хулиганы, за это я ручаюсь! Это отпрыски из лучших семейств, наша «золотая молодежь». Сам увидишь. К счастью, ты отделался одними царапинами, махни на это рукой.

— Ты прав, Милан, — охотно согласился Якуб Калас.

— Знаешь что? Я дождусь доктора, а потом отвезу тебя.

— Мне дадут машину «скорой помощи», но я могу добраться и автобусом.

— Еще чего! И не вздумай! Я тебя отвезу! Если хочешь, по дороге заедем к твоему адвокату Карницкому. Между прочим… ты знаешь, что его сын вернулся из отпуска? Позавчера. Говорит, из-за плохой погоды. Все это время лило как из ведра. Я встретил его в вестибюле, когда шел к тебе.

Якуб Калас сделал вид, что известие оставило его равнодушным. Старший лейтенант обиделся, замолчал, но потом все-таки не стерпел:

— Не прикидывайся, будто тебя не интересует молодой Карницкий. Очень даже интересует. Он и его красавица. Небезызвестная Селецкая. Об этом говорит все наше отделение. Ребята на твой счет прохаживаются, но в душе желают тебе удачи. Больше тебе, чем Вране.

Начальник усмехнулся, потер ладони.

— Представь себе — что я сделал прежде, чем побежать к тебе? Позвонил Вране. Говорю: товарищ лейтенант, прошлой ночью напали на Каласа, бывшего работника милиции. Это ничего вам не говорит? Речь идет о том Каласе, которому не дают покоя обстоятельства смерти Беньямина Крча! Врана с треском швырнул трубку. Великий шериф, ха-ха!

— Вечно ты, Милан, дразнишь людей! Кабы ты не был таким задирой и не наживал себе врагов, тебя давно бы повысили. В твоем возрасте давно мог быть капитаном.

— На капитана я не тяну образованием, сам знаешь. Для работы начальству хорош, а вот повышение откладывают. И не потому, что задираюсь. Каждому известно, как я работаю. Но Вране я должен был позвонить. Пускай услышит новость от меня прежде, чем поговорит с пареньком.

— С каким пареньком? — заинтересовался Калас.

— Ах да, забыл сказать… — начальник снова потер руки. — Одного из тех троих мы поймали. Того, которого ты прошлой ночью жахнул. Ребята схватили его на автобусной остановке. Доброе у них чутье, что и говорить — моя школа! Впрочем, дело несложное: куча народу, и только один с подпорченной физиономией. Голубчик, сыночек, маменькин любимчик, не откажите в любезности сообщить, где вы заполучили такие великолепные ссадины? Ой, сдается нам, вы личиком потерлись об асфальт! Не тебе рассказывать, Якуб, он тут же стал выкручиваться, мол, упал с дерева, а потом — будто свалился с крыши сарая, когда они с отцом меняли дранку… Ну, а под конец мы вытянули из него все, что требовалось. И имена двоих, которые еще скрываются. То ли их кто-то предупредил, то ли они видели, как брали дружка. Дома их нет, на работе тоже, но до вечера мы их выловим, будь спокоен. Сами поймут, что, скрываясь, только усугубляют вину. Это тебе не новички-любители. Настоящие хулиганы, герои деревенских драк. За рюмку рому или водки изобьют и родного отца. Поганая молодежь, дружище! Мы тоже не были маменькиными сынками, тоже бедокурили, но продавать себя, как проститутки, — на это никто бы из нас не пошел! Видно, мир переменился. Иной мир, иные нравы. Даже такие деревенские лоботрясы хотят быть в центре внимания. Способ они выбрали неудачный, но сами еще об этом не догадываются. А сказать-то некому. Нам они, к сожалению, не поверят, мы для них мильтоны, легавые, наше слово ничего не значит. Да мы их и не убеждаем. Когда имеешь дело с такими хулиганами, действовать в белых перчатках — более чем грешно. Мы парней выловим, остальным пускай занимается Врана. Может, и ты захочешь с ними побеседовать, но только тебе необходимо отдохнуть. Мы их подержим. В согласии с уголовным кодексом. Уж положись на меня. Я бы и сам хотел дознаться, пустились ли они на это просто так, со скуки, или их кто-то подбивал, может, и с далеко идущей целью. Если вчерашняя выходка хоть как-нибудь связана с делом Бене Крча, так они влипли в хорошенькую историю. Завтра сможешь сам порасспрошать, да гляди — не миндальничай! Ведь с тебя станет позвать их на пиво…

— Не хочу я с ними разговаривать, — заявил Якуб Калас.

— Это почему же? — удивился начальник, точно хотел спросить: или ты думаешь, братишка, что я рассказываю тебе все просто так, со скуки? Ведь я хочу тебе помочь!

— Хватит и того, что они на меня напали. Это само по себе доказывает, что в деревне я кому-то встал поперек горла.

— Думаешь, только «кому-то»? — Милан Комлош развел руками и рассмеялся. — Ты многим встал поперек горла, вот оно как! Тебя ненавидят и за старые дела, и за этого Крча! Не удивляйся, мне кое-что известно. Просто нет привычки выбалтывать все, что знаю. Но я не слепой. Своих людей всегда держу в поле зрения, а ты ведь как-никак из наших, верно? Вот видишь! Да и деревенские тоже теперь кое в чем разбираются. Не любят, когда вокруг них поднимается лишняя суета. На самом-то деле нынешний человек куда как консервативен. Хочет, чтобы все было новое, современное, технически безупречное, а мыслит на уровне неандертальца! Изобретает совершенное оружие, чтобы убивать, как в каменном веке! Хорошо еще, что мы не людоеды! Да ладно, кажется, я зашел слишком далеко. Но насчет ваших деревенских — это точно, не нравишься ты им. Сидел бы тихо в своем домишке, и все было бы спокойно, никто бы про тебя и не вспомнил. А теперь ты в селе гвоздь программы! Над тобой потешаются, при свете дня тебя вроде бы не принимают всерьез, а во тьме норовят отвалтузить. Ничего нового под луной, Якуб! Сдается мне, многие были бы рады, если бы вокруг Крча все затихло.

— И не напоминай мне про него, — попросил Якуб.

Начальник недоверчиво вскинул брови:

— Неужто собрался умыть руки? Именно теперь, когда все так здорово закрутилось?

Якуб Калас ответил не сразу, взвешивая каждое слово:

— Послушай, Милан, ночью я думал. Много и о разном. Само собой о Крче. Тебе я откровенно могу сказать: смерть Крча — самое неинтересное в этом деле.

Кабы речь шла только о ней, про меня б и верно никто в деревне не вспомнил. Позволили бы беспрепятственно поиграть в детектива. Но тут все сложнее. У меня такое чувство, словно я наткнулся на весьма любопытные вещи. Несколько нитей я уже держу в руках, остальное домыслил. Если такой деревенский самодержец, как Игнац Джапалик, с ходу встает на защиту обыкновенного подонка, что-то за этим должно скрываться. Я это чую, но мне нужны…

— …доказательства, то-то и оно! — Начальник хлопнул себя по бедрам. — Так всегда бывает, Якубко! Профессиональная проблема. Случай абсолютно ясен, но не хватает доказательств. Наглецы смеются тебе в глаза, а ты не можешь посадить их под замок хотя бы на один день. На один-единственный день! Но ты эти доказательства раздобудешь. Знаю, ты их найдешь, из-под земли выкопаешь! А чего не отыщешь ты, о том постараются люди Враны.

Слова, которые Калас мог счесть данью уважения к себе, его только обеспокоили. Получалось, что с его работой считаются. Один черт разберет! То над тобой посмеиваются: ага, старый Калас спятил, то вдруг — поди же, с тем, что я разузнал, считаются! А может, все совсем не так, может, просто Врану поневоле подгоняет моя активность бывшего участкового. Как бы это выглядело, если бы вдруг Калас сам до всего докопался, а профессионалы и не почесались?

— Оставим все как есть, — решительно заявил Яку б Калас, — меня это больше не интересует. Зато никто не будет надо мной насмехаться. И молотить себя, как жито, я больше не позволю. Пускай Врана включается в работу. Не стану ему мешать. Странный человек, мне он не нравится, но я желаю ему успеха.

— Молодые всегда со странностями. И мы с тобой тоже были порядочные чудаки, — размышлял вслух начальник. — У них есть то преимущество, что они могут поступать, как им заблагорассудится, и не боятся риска, поскольку не знают пока, что это такое. И еще: мы делали все подряд, а они специализируются. Сердиться на них не стоит. Таков закон развития. Жизнь теперь стала куда сложнее. Зато нам было веселей. И мы проводили свои большие операции. Помнишь перестрелку у вас в Важниках? Эх, парень, вот были времена! Целый год гонялись за этими субчиками, целый год они от нас ускользали, трепали нам нервы, принимали нас за идиотов, а все равно мы их переловили!

— Случайно.

— Случайно? — Начальник скривил губы. В его лице было столько иронии, что Калас не мог этого не заметить. Помрачнев, он продолжал: — Если ты и правда считаешь, что это была случайность, — пожалуйста. Не стану с тобой спорить, но все же скажу: мы бы их и без случайности переловили. Работали по системе, и случай мог только ускорить или оттянуть успех. Не знаю, почему мы не можем сказать этого друг другу! К чему такая скромность? Мы их поймали, потому что крепко взялись за дело. Испробовали все возможности и в конце концов схватили! Если бы нам не помог тот врач, добрались бы до них иным путем. Хотя тогда мы еще не были подготовлены к такой работе.

Случай, о котором вспомнил начальник, произошел через несколько лет после окончания войны. На станции в Важниках, да и не только там, участились кражи. Сначала воровали только дрова и уголь из стоящих на запасных путях товарных вагонов. Это было в какой-то мере понятно. Топлива не хватало, зимы стояли морозные — что было людям делать? Чтобы перезимовать на угле, выдававшемся по талонам, требовалось большое искусство. Вокруг почти никаких лесов. Дети таскали хворост из небольших лесопосадок и с узких тополиных порослей за речной дамбой. Но и за это лесники не раз их гоняли. А на железнодорожных путях всю ночь стояли составы, доверху груженные отличным черным углем, коксом, дровами. Как тут преодолеть искушение, когда и под толстой периной зуб на зуб не попадает? Потом дело обернулось серьезнее. Подтвердилась поговорка, что аппетит приходит во время еды: к кражам присоединились случаи взломов, когда грабили запертые и запломбированные вагоны. Впервые обнаружив распахнутый настежь вагон-морозильник, железнодорожники решили, что это сделано из озорства. Но вскоре оказалось, что на станции начала орудовать хорошо организованная шайка. Грабители имели точную информацию о поездах, везущих мясо. Чтобы сбить с толку милицию, они совершали кражи и на других станциях, однако центром их набегов оставались Важники. Не помогали ни допросы станционного персонала, ни усиление стражи. Милиционеры обходили железнодорожные пути, долгими ночами мерзли под открытым небом — все напрасно, никаких результатов. Не помогли и обыски в мясных лавках: излишки мяса нигде не обнаружились. Но в одну морозную ночь счастье наконец Улыбнулось не грабителям, а милиции. На станцию в Важники из окружного отделения милиции прислали группу из четырех человек. Товарный состав стоял на запасном пути довольно долго, но ожидание оказалось не напрасным. Под утро бандиты явились. Без труда попали в вагон и выгрузили около двухсот килограммов мороженой свинины. Носили ее на плечах до ближайшей канавы. Когда же погрузили мясо на тележки, чтобы везти к ожидавшему на отдаленной улице грузовику, ребята из милиции вступили в игру и предложили сдаваться. Началась перестрелка. Грабители были готовы на все. Якуб Калас тогда тоже стрелял. В бою нельзя колебаться, а они защищали интересы республики. Бандиты ушли. Милиционеры объясняли свой частичный неуспех тем, что не хотели рисковать человеческими жизнями. Не хотели, да и нужды в этом не было. На месте перестрелки осталась кровь. Значит, рано или поздно они нападут на след раненого бандита. Бандита из Бандитова, потому что это название надолго приросло к Важникам. Дело помог завершить врач из соседнего округа. К нему привезли человека, раненного на охоте. Врач сразу понял, что с револьвером на охоту не ходят, ведь даже браконьеры пользуются охотничьими ружьями, а потому прежде, чем обрабатывать раны, позвонил в милицию.

В случае с Беньямином Крчем вряд ли поможет какой-нибудь врач. Ни врач, ни случайность. Помогут факты. Доказанные и проверенные. И неважно, обнаружит ли их лейтенант Врана из угрозыска или Якуб Калас.

— Ну что? — спросил начальник, когда они садились в служебную «волгу». — Прямо домой или заедем на вино с содовой к доктору Карницкому?

— Домой, — сказал Якуб Калас. — В больнице я совсем не выспался. Все тело ломит. Эти наглецы здорово меня отколошматили.

18. Событие без продолжения

Фоторепортер иллюстрированного еженедельника «Современная женщина» приехал на «татре-603». Выскочил из машины стильно, как из сказочной скорлупки, дверцу мягко прикрыл, шоферу разрешил выкурить сигарету, остановился на мосточке через канаву и крикнул Якубу Каласу:

— Эй, шеф, вы дома? Привез вам фотографию! Товарищ Калас!

— Про тебя, дружок, я было совсем забыл, — бормотал Якуб Калас, идя к воротам.

— Кто вас так расписал, товарищ Калас? — Фоторепортер живо отреагировал на его внешний вид. — А я-то всегда думал, что у милиции иммунитет к насилию! Видно, я наивный человек, да? Или вы упали с груши?

— Так уж получилось, — уклончиво ответил Якуб Калас.

Любомир Фляшка явился в прекрасном настроении. Каласу было неясно, то ли его подстегивало предвкушение заработка, то ли он просто хорошо выспался.

— Ну что, товарищ Калас, будем вести переговоры на улице или пригласите в дом?

— Проходите, проходите, «товарищ» Фляшка! — пригласил его Калас. — А на мою физиономию не обращайте внимания. Лучше скажите, откуда вы узнали, что я служу в милиции?

Любомир Фляшка загадочно улыбнулся, позволил провести себя в дом и, только удобно расположившись за столом, с готовностью заговорил:

— А вот как, пан шеф! На некоторых людей просто надо иметь чутье. И я, раз уж об этом зашла речь, скажу прямо: легавых не люблю. Их, уж вы не сердитесь, никто не любит. Но вы мне понравились, несмотря на ваше неумеренное любопытство. Я сразу приметил, что вы так и зыркаете по сторонам. И кое-что еще. Чтобы мы правильно друг друга поняли: я никогда и никому не делаю фотографий. Вы явились ко мне со странным, я бы сказал, нетипичным заказом. Что ж, ваше право меня подозревать. Вы тоже внушали мне подозрение. Правда, я пошел на эту игру, потому что люблю шутку. Надо отдать вам должное, придумано все было неплохо, но в одном хотел бы вас упрекнуть. Вы втянули меня в историю с Беньямином Крчем, с чем я никак не могу согласиться. Будь на вашем месте кто другой, я подал бы официальный протест. И мог бы добраться до весьма высоких лиц, товарищ Калас! До таких высоких, что всех ваших знакомств не хватило бы, чтобы к ним дотянуться! Ведь вы мне угрожали и, собственно, все еще угрожаете ложным обвинением! Но я, шеф, человек не злой. Та девица на какое-то время сбила меня с толку, что верно, то верно, попался на ее удочку, а она смылась, улепетнула, называйте как угодно, ха-ха, вот и все. Событие без продолжения. Неудача. Больше ничего не было, никакого Крча, никакой насильственной смерти. По крайней мере я об этом ничего не знаю. Я — нет! В милиции я сказал все, что мне известно, и потому, говоря искренне, ваше поведение меня поражает, хотя, с другой стороны, должен признать, что в общем-то вы рассуждаете вполне логично. Без смелых концепций, но логично. Впрочем, человек вашего духовного формата может довольствоваться и этим, не так ли?

Якуб Калас терпеливо слушал, хотя Фляшка не произнес ни единого дельного слова да к тому же еще и оскорбил его. Фотограф выговорился, отвел душу, он ликует, чувствует себя на коне, да только забыл про вожжи. Учит жить, а сам допускает примитивнейшие ошибки.

— Какой у меня формат и чем я могу довольствоваться — не ваша забота, — наконец отозвался Якуб Калас, очень стараясь не повышать голоса. — Но уж коли вы обеспокоили себя приездом, хотелось бы поглядеть на ваше творение. Однако прежде всего попрошу вас сказать, откуда вы получили всю эту информацию. Даже человек моего духовного формата легко поймет, что вы не высосали ее из пальца. Очевидно, я очень вас заинтриговал, если вы так энергично взялись за дело.

Любомир Фляшка все еще чувствовал себя на коне. Он явно недооценивал собеседника. «Из тех людишек, — подумал о нем Калас, — что тем больше растут в собственных глазах, чем меньше заботятся о впечатлении, которое производят на других». Фотограф говорил самоуверенно, светским тоном:

— Энергично? Что вы, товарищ Калас! Вовсе нет! Просто надо разыскать, откуда бьет источник, а потом уже только двигаться вдоль ручья. Остальное — вопрос времени. Итак… если это действительно вас интересует… Сейчас — обратите внимание — я делаю иллюстрации к репортажу о женщинах в милиции. Сам явился к нашей главной с таким предложением, в конце концов она меня еще и похвалила, хотя поначалу крутила носом… Заходил и в ваше окружное отделение. Знаете, как бывает… Стоит где-то обронить словечко, что-то спросить, что-то сказать — и выясняется, что у вас есть общий знакомый. А там уж все закрутится само собой… Люди рады поговорить об общих знакомых, при вашем опыте вам положено это знать. Стоило упомянуть ваше имя, как они сперва насторожились, потом усмехнулись и приняли загадочный вид: наш Якуб Калас? Как его не помнить! Экстра-класс, образцовый работник, старая школа, пример добросовестности и на Доске почета висел, только чудаковат, словом — жизнь у него сложилась неудачно, жена оставила, нашла себе человека помоложе да и по удачливее… Короче, хоть на Доску почета и попал, но все считают его середнячком, непробивной он человек: куда, мол, меня поставишь, там и буду стоять!.. Вот оно как, товарищ Калас! Но все же мне и самому неприятно, что именно ко мне вы применили такой неловкий прием. Я бы пожелал вам успеха, хоть вы меня и недооценили. Вы, очевидно, не слишком высокого мнения об интеллигентах. А я — творческая интеллигенция. Да к тому же неплохо соображаю. Может, по мне и не скажешь, но я уже всякого навидался. Немало попутешествовал, причем глядел во все глаза. А вы со мной вот как! Ведь все ваши трюки, все ваши разглагольствования были видны насквозь, точно вы их позаимствовали из передачи «Спокойной ночи, малыши!». Приди вы и заяви напрямик: «Послушай, Фляшка, ты был в тот вечер в Важниках, у меня есть подозрение, что там произошло неладное», я бы с удовольствием пошел вам навстречу. А вы… Где вам! Решили обвести Фляшку вокруг пальца! Вздумали покупать картинку для несуществующей дочери! Я, товарищ старшина, не знаю за собой никакой вины, чист как стеклышко. Это и в протоколах сказано. Надо было внимательнее прислушаться к мнению своих бывших коллег, сами бы это поняли. Должны были понять. Невинному человеку нелегко пришить статью.

— Все возможно, — сказал Якуб Калас и сел напротив гостя. — Вполне возможно. Почему бы вам и не быть чистым как стеклышко? Но вели вы себя неловко. Слишком уж самоуверенно, а это всегда вызывает подозрение. Сколько раз я убеждался, что некритичные к себе и слишком самоуверенные люди или глупы, или что-то намеренно скрывают! Нет, не хочу сказать, что в чем-то вас подозреваю. Меня беспокоит другое, товарищ Фляшка. Пошевели вы немного мозгами и не будь так самоуверенны, то сразу усекли бы, что я пришел к вам не из-за смерти Крча. Простите, но, на мой взгляд, не такой уж вы удалец, чтобы трахнуть кого-то по голове. Это мне, извините, было ясно с первой же минуты. Стоило вас увидеть, как я понял: вы не герой вестернов! Кажется, это называют интуицией. Если я неточно выразился, поправьте меня великодушно. Я из тех, кто всегда готов учиться. Меня интересовала та девица, товарищ Фляшка. Надеялся, понимаете, именно от вас узнать, кто она, а потом уж выяснить, куда скрылась. Поскольку как раз это могло быть связано со смертью Бене Крча. Трудная задача, как полагаете?

— И выяснили? — с нескрываемой иронией спросил Любомир Фляшка.

— Пока что нет, но выясню, можете не сомневаться, — заверил Якуб Калас. — Правда, если уж мы с вами тут так расчудесно беседуем, не скажете ли, зачем она привезла вас в деревню, почему именно вас и почему потом скрылась? Для меня это до некоторой степени загадка. Кое-что я об этой девице знаю, а когда увидел вас, то, признаюсь, малость удивился: никак не мог взять в толк, что она в вас нашла? Может, вам неизвестно, но у нее были поклонники и позавиднее, а теперь еще есть и жених. Долго вы не вписывались в мою раскладку. Что, думаю, эта Алиса учудила, зачем связалась с Фляшкой, на кой он ей? А потом вдруг догадался. Мне надо убедиться в еще одной детали — и в моих руках будут все звенья цепи.

— Ну вот, — рассмеялся Любомир Фляшка. — Под конец еще окажется, что я вас недооценивал! Притворяетесь наивным простачком, а скрываете от меня талант великого комбинатора.

Якуб Калас и бровью не повел.

— Через недельку наверняка смогу вас убедить в своей правоте. С удовольствием и сейчас сказал бы вам все, да опасаюсь, как бы вы не всполошили кое-кого, а мне это не с руки. Хотя, если как следует подумать, и это было бы не худшим вариантом. Нервное поведение — тоже улика.

— Вы говорите загадками, — заметил Любомир Фляшка. Видно было, не мог сообразить, как расценивать его откровения. Во всяком случае, отреагировал, и это уже неплохо. Должно быть, думает: «Странный тип этот Калас, серьезно он говорит или шутит? Что-нибудь ему и вправду известно или он ловчит?» — Мне бы хотелось знать только одно, товарищ Калас. Вы занимаетесь этим всего лишь со скуки или хотите отличиться?

Якуб покачал головой:

— Ни то, ни другое, дорогуша. Вам этого не понять. Дело вот в чем: я всю жизнь проработал в милиции и, представьте себе, считался хорошим работником. Служил правосудию. Правосудию и закону. Для вас, может, это пустые слова, а для меня в них было все. Я отношусь к числу тех энтузиастов, которые видели свое назначение в охране нашей республики и ее граждан. Зарабатывал я неплохо, но служил не ради денег. Как человек, близкий к искусству, вы могли бы меня понять. Когда я нес службу,мне никогда не случалось рассуждать, что я за это получу. Нынче, возможно, мир стал иным, люди выбирают себе такую профессию, которая в первую очередь обеспечит им заработок. Таков дух времени. Но когда-нибудь все изменится. Поверьте — изменится. Люди пресытятся материальными благами, а потом поймут, что чего-то им не хватает. Скажем, радости от труда. Ее, видно, и вам не хватает. Но это уж ваше дело. А я своей работой наслаждался! И хулиганов умел приструнить без дубинки и рукоприкладства. Меня уважали. Само собой, посмеивались, принципиальные люди всегда кажутся смешными, но меня это не останавливало. Закон есть закон, и я относился к нему с почтением.

— Старая песенка, товарищ Калас, — махнул рукой Любомир Фляшка. — Закон, закон! Думаете, достаточно прикрыться законом — и все в порядке? Жизнь куда сложнее! Жизнь — это сплошная диалектика! Вы просто не желаете понять, что есть крупные преступления и есть мелкие проступки, на которые общество готово смотреть сквозь пальцы.

— Есть закон, и есть нарушение закона! — отчеканил Якуб Калас. — И не стоит нам зря об этом спорить. Вы небось относите себя к свободомыслящим. Что ж, такие люди занятны, в них есть что-то симпатичное, привлекательное, они даже пользуются популярностью. А я сухарь, неумолимый страж закона, да к тому же на пенсии. Лучше покажите-ка мне картинку!

Любомир Фляшка достал из круглого футляра фотографию, развернул.

Девушка на большой фотографии была прелестна. Тонкое сочетание красоты человека и красоты природы, лазурное побережье, белые скалы и привлекательная нагота девушки с распущенными волосами. Лирический этюд. Нечто подобное Якуб Калас видел и в гостиной Игнаца Джапалика.

— Вот что называется настоящая художественная фотография! — гордо заявил Любомир Фляшка, как будто совсем забыв про недавний разговор. — Чуток слащаво, но вашему вкусу, кажется, соответствует. Я заметил, что вам нравятся обнаженные девицы.

— Мне они нравятся, а вы ими торгуете.

— Это вы несерьезно, — улыбнулся фотограф. — Такое заявление подкрепляют доказательствами.

— Попытаюсь, — ответил старшина.

Любомир Фляшка свернул фотографию, бросил ее на стол.

— Вы и впрямь чудак, товарищ Калас, — насупился он. — Я годами делаю или — если хотите — создаю разные картинки: пейзажики, портреты, обнаженную натуру и даже нечто близкое к порнографии, посылаю на выставки и на конкурсы, бывает — схвачу какую-нибудь премию, среди своей братии считаюсь не последним, скажите «Фляшка» — и любой знает, о ком речь. Никто не возмущается, выставочные комиссии принимают мои работы, а там заседают разные люди — и вдруг являетесь вы! Большой начальник из полиции нравов! Полагаю, вам следовало бы возглавить новый отдел. Вы там наверняка были бы на месте.

— Между прочим, я не просил у вас советов и не требовал откровений. Ваши успехи меня радуют, поздравляю вас, но рассказывать мне о них ни к чему. Не то еще заподозрю вас в хвастовстве. Все, что мне было от вас нужно, я узнал и в тот раз. Лично я ничего не имею против ваших картинок. Они мне нравятся. Я бы и вообще ничего не имел против них, если бы вы, как утверждаете, только посылали их на выставки и конкурсы или раздавали друзьям.

— Хотите сказать, я ими спекулирую, хожу по ярмаркам и выкрикиваю: люди добрые, покупайте картинки, покупайте красивых баб, чтобы товарищ Калас мог меня поймать?…

— Не в моих привычках утверждать то, в чем я не уверен, — перебил его старшина. — Вы на таких картинках зашибаете деньгу, и немалую, в этом я убежден. Я бы с удовольствием привел вас в один дом, но еще не настало время. Подождите пару деньков. А теперь скажите, что вы знаете об Игоре Лакатоше?

— Об Игоре Лакатоше? — Любомир Фляшка задумался. — Впервые слышу это имя, товарищ Калас.

— Это бывший близкий приятель вашей красотки. Его дворец рядом с домом Крча.

— У Крча я был всего один раз, и то в дождливую ночь.

— Допустим, — согласился Калас. — Но в этом дворце вы бы наверняка обнаружили несколько своих художественных снимков.

— Да что вы говорите!

Калас должен был признать, что фотограф играет великолепно. Интересно, долго ли выдержат его нервы?

— Один я даже видел у Беньямина Крча. Он явно попал к нему в ту пору, когда вы еще гордились своими творениями, а это было не так давно. На оборотной стороне ваше клеймо: «Любомир Фляшка — фоторепортер». У меня есть точные сведения, что Крч получил картинку от Лакатоша. Как же она попала к Лакатошу, если вы его не знаете? Значит, он должен был у кого-нибудь ее купить.

Любомир Фляшка быстро нашелся:

— Да захоти я проследить судьбу всех своих картинок, сделанных и раздаренных мною, пришлось бы завести целый секретариат! И что вы хотите доказать своей теорией? Что я продаю свои картинки? Ну, докажете, а какой вам от этого навар? Дешевле станет хлеб? Или вас беспокоит, что у меня левые доходы, что я не плачу налога и обкрадываю республику? В чем, собственно, дело?

— Как бы вам это растолковать… Ваши картинки меня вообще не интересуют. Я только хочу знать, кто пристукнул Бене Крча. И не моя вина, что в эту историю впутались и ваши картинки. И что ваша красавица так загадочно исчезла. Убить человека — это вам не шуточки! Тут есть разные обстоятельства, множество вещей, на первый взгляд не имеющих с данной историей ничего общего, но в конце концов все они ведут к ее объяснению.

— В таком случае, товарищ Калас, повторяю: я спокоен. Никаких обстоятельств, которые вели бы к объяснению вашей истории, я не знаю и знать не хочу! Ищите! Да сопутствует вам удача! Я всей душой с вами! И свое произведение вам оставляю. Всего за сотенную. И задаром бы отдал, да вы скажете, что я предлагаю вам взятку, наверняка скажете, уж настолько-то я вас раскусил! К тому же и материал кое-чего стоил. Видите ли, у нас в редакции есть только пленка. Когда я буду шефом отделения, все организую по-другому. Так что гоните сотенную — идет?

— С благодарностью дам и две, — сказал Якуб Калас. — Но вы должны обещать, что в ближайшие дни не станете разыскивать никого из наших общих знакомых. У меня есть подозрение, что за ними тоже следят.

— Благодарствую, — ответил Фляшка, — и вполне понимаю. Что бы я ни сделал, у вас на руках будет козырь. Если забегу к «нашим общим знакомым», скажете, что я их предупредил, если не забегу — решите, что хочу остаться в стороне.

— Оказывается, вы сообразительнее, чем я думал. Вот ваши две сотенных.

— Знаете что? Оставьте их при себе. А картинку я заберу. Или суньте ее в печку. С вас станет и ее использовать против меня!

— Да что вы! Разве вам не жаль такой красоты?! Невинную картинку — и вдруг сжечь! На вашем месте я бы лучше подумал, как уничтожить те похабные открыточки, которые вы давали различным людям. Знаю, вещь нелегкая, но я бы постарался это сделать. Иначе смиритесь с тем, что вам пришьют статью двести девяносто пять.

Упоминание о статье не испугало фотографа. Скорее наоборот: вдохновило на довольно-таки умелую самооборону.

— Товарищ Калас, вы что, с луны свалились? Статья Двести девяносто пять! Прежде всего нам пришлось бы Договориться, что такое «преступление против нравственности». С чего оно начинается и чем кончается.

— Значит, в статьях закона вы разбираетесь?

— Видите ли, я в своем деле не новичок. И всегда взвешиваю, что выпускаю из рук, чтобы потом кто-нибудь не подвел меня под монастырь. Например, вы, товарищ Калас. Но вам это невдомек.

— Ладно, пан Фляшка. Меня даже радует, что порой вы поступаете разумно.

— Что поделаешь, товарищ Калас, все мы дрожим за свою шкуру.

— И особенно за свои денежки.

Любомир Фляшка усмехнулся. Перед уходом добавил:

— Я уже вам сказал, это требуется доказать.

— Наберитесь терпения, и я с превеликим удовольствием представлю все необходимые доказательства.

19. Я ничего не знаю и ничего не видела

В свое время появление Алисы Селецкой в окружном городке наделало много шуму. Среди мужчин и среди женщин. Мужчины с удовлетворением отметили, что ряды местных красавиц пополнились великолепным экземпляром. Женщины проявили большую живость ума и окружили новую жительницу городка пестрым набором догадок и слухов. Вскоре уже все знали, что «тощая мамзель» прежде была манекенщицей в журнале мод, подвизалась в рекламном отделе телевидения и, несмотря на свою молодость, успела уже развестись. Женщины сочли великим несчастьем, что, сбежав от мужа (который, впрочем, вовсе ее не преследовал, так что о «бегстве» упоминалось скорей для драматизации событий), она бросила якорь именно в их городке, сняв здесь комнату и по-королевски расплачиваясь с хозяйкой за невзрачное, безвкусно обставленное жилье. Молодую женщину не слишком интересовали воззрения местных дам, она их просто игнорировала, по улицам ходила точно лунатичка, одевалась экстравагантно, постоянно шокировала жительниц городка то какой-нибудь особенной шляпкой, то туфельками, то слишком открытой блузкой или слишком короткой юбкой, то французской губной помадой или тенями вокруг глаз, но больше всего красивой стройной фигуркой, очаровательной гордой походкой, а в жаркие летние дни еще и чересчур экономным пляжным костюмом. Якуб Калас был уверен: Алиса шокирует городок прежде всего тем, что не вступает в разговоры, и никто не может из нее ничего вытянуть. Падкие на сенсацию дамы вынуждены были довольствоваться собственной фантазией, догадками, щедро сдобренными враждебностью, а нередко и желчью. Отношение к Алисе мужчин, особенно влиятельных, было куда проще. Каждый понимал: молодая женщина собирается здесь обосноваться, а значит, наверняка будет подыскивать работу. Так и получилось. Алиса Селецкая ходила из учреждения в учреждение, с предприятия на предприятие, из канцелярии в канцелярию — к счастью, в городке их было не так уж много. И, вопреки хваленой мужской рассудительности, большинство представителей сильного пола поддалось слухам о молодой незнакомке и совершенно забыло о благонравии. Обсуждая с ней вопрос трудоустройства, они с места в карьер, но, впрочем, тактично, не в лоб, делали ей довольно прозрачные предложения иного рода. Следует признать, что сии лица, облеченные доверием общества и собственного семейства, мыслили свои предложения как приватную (и приятную?) услугу одинокой молодой женщине. Уж коли единожды она вкусила сладость супружеской жизни, теперь ей нелегко проводить ночи в полном одиночестве, да и к чему страдать, отказывая себе в удовольствиях, к чему метаться в пустой постели, когда вот он — мужчина, готовый ее осчастливить. Красноречивое доказательство того, что благородные рыцари еще не перевелись на свете! Но красавица знала всего одно слово — жесткое резкое «нет!». Это вызывало к ней симпатию, но значительно чаще — обиду и возмущение. Все искавшие ее расположения благовоспитанные мужчины с прекрасными манерами, примерные мужья, заботливые отцы, незаменимые работники и безупречные руководители, получив от ворот поворот, немедленно чувствовали себя недооцененными. Годами они слышали одну лишь хвалу, головы их гнулись под тяжестью лавровых венков, а тут этакое эфемерное создание позволяет себе пренебречь ими! Если женщины ненавидели Алису за привлекательность и оговаривали как и где могли, то мужчины всерьез ополчились на нее — принципиально и бесповоротно — именно потому, что подпали под ее обаяние. Вдруг, ни с того ни с сего, их величие повержено! Какой позор! Это что же такое творится на свете? Трудно сказать, чем бы все кончилось для Алисы Селецкой в этом провинциальном котле желчи и ненависти, если бы ее не принял на службу переехавший сюда из деревни Филипп Лакатош, заведующий заготпунктом. «Ничего себе, хорошенькую работенку отыскала! — решили между собой городские дамы. — Там ей и место — среди овощей, капусты, салата и редиски, среди лука и чеснока!» Про фрукты они как-то забыли, им и в голову не пришли ни чудесные абрикосы, ни душистые персики, ни сочная черешня… А мужчины, те, что могли бы заполучить ее под свое крылышко, если бы повели себя более пристойно, или те, что только на Улице роняли слюнки, поглядывая на ее красивые ноги, никак не могли взять в толк, чем привлек ее этот малосимпатичный, хмурый и, можно даже сказать, несносный Филипп Лакатош. Задетые за живое, они стали обмозговывать и положение Лакатоша: как он умудрился попасть на такую хлебную должность? Пытались угадать, кто его поддерживает, кто стоит за его спиной, кто в нем так заинтересован, откуда в нем столько наглости и дерзости, что, не считаясь ни с чьим мнением, он принял на работу женщину, которую отверг весь город! Всплыл даже вопрос, каким чудом он ее приручил. Увы, никому и в голову не пришло, что в отношении Алисы Селецкой Филипп Лакатош единственный раз в жизни был бескорыстен, позднее он и сам не смог бы объяснить, почему взял ее в свою заготконтору. Возможно, просто руководствовался соображениями мужской дипломатии — послушался внутреннего голоса, который подсказывал ему, что рано или поздно одинокая женщина сама запросится в его постель? Трудно сказать. Обо всем этом в городе многие судили да рядили, но ответа так никто и не нашел. Не нашел его и Якуб Калас, хотя его тоже интересовало, какие силы владеют женской душой, когда она отвергает одного мужчину — красивого, богатого, а возможно, и неплохого, — а за другим тянется, хоть он гроша ломаного не стоит и ничего хорошего от него не дождешься.

Воспоминание о временах, когда первыми скрипками в оркестре провинциального злословия были дамы, кое-что прослышавшие об Алисе, навели Якуба Каласа на мысль самому навестить «тощую мамзель». Он решил зайти к ней и напрямик все выложить, но сомневался, так ли ведут себя во время визита к даме. Алиса — женщина деликатная, для затравки нужна хотя бы одна вежливая фраза, но именно ее старшина никак не мог придумать. Это его тяготило, пришлось признаться себе, что еще ни разу в жизни ему не доводилось говорить прекрасному полу комплименты. С людьми, с которыми он привык общаться, не приходилось особо миндальничать, можно было говорить жестко и строго, как-никак правонарушители! Алиса, Алиса, черт мне тебя подсуропил! Но ничего не поделаешь, идти надо!

Склады заготпункта находились за железнодорожной станцией, вахтер вежливо отсалютовал Каласу, все еще видя в нем работника милиции. Чуть не схватил трубку, чтобы доложить заведующему, но потом сообразил, что дал маху, отдернул руку от телефона, хотел окликнуть старшину, но тот уже был далеко, а поскольку и у вахтера есть свое достоинство, он только сжал кулаки и ругнул Каласа вдогонку. Злясь на себя за то, что так растерялся, вахтер занес в книгу посетителей фамилию Каласа и точное время прихода, только колонку с номером паспорта оставил пустой. А Калас свободно прошел через большой двор, между штабелями ящиков, деревянных и более новых — пластмассовых. Отовсюду пахло плесенью. Здание администрации он обнаружил без труда. Это было единственное новое панельное строение среди обветшалых домишек и дощатых сараев. Алису Селецкую нашел тоже быстро, без проблем. У нее был отдельный кабинет, как полагается секретарше важного начальника. Дверь в кабинет заведующего, еще с лакатошевских времен обитая дерматином, была украшена табличкой с именем и фамилией, а над табличкой алел прямоугольник с выразительной надписью: «Не входить».

Молодая женщина встретила его приветливо, почти дружески, с профессиональной непринужденностью и предложила место в просторном кресле у журнального столика. Она была явно довольна, заметив его неуверенность. Ах, мужчины, мужчины, невозможные создания!

— Товарища директора сегодня нет, — сказала она, словно бы намекая, что во время разговора им никто не помешает. Еще и телефон отключила, так что теперь они были изолированы от всего света. Сварила кофе, рядом с чашками поставила подносик с печеньем и обратилась к старшине:

— Пожалуйста, товарищ Калас, я вас слушаю. Очевидно, вы хотите сообщить мне что-то очень важное, раз взяли на себя труд прийти сюда.

В мягком, приятном голосе сквозила слишком явная насмешка, чтобы старшина не заметил ее. Он почувствовал себя глубоко уязвленным, но подавил обиду и подбодрил себя улыбкой. По правде говоря, в первую минуту он не нашелся, что сказать, только довольно неуклюже поблагодарил за любезный прием. Его смущение усиливалось еще и потому, что он ожидал чего угодно — отказа от разговора, холодности, неприязни, но только не подобного радушия. Алиса проявляет внимание — и не так уж важно, что при этом относится к нему не совсем серьезно. Зато хоть старается казаться серьезной, а тем самым и его склоняет к более обходительному обращению.

— Да… — произнес Якуб Калас. — Не знаю, с чего и начать… Должно быть, вы думаете, что я тут по ошибке. Возможно, вы и правы. Не исключено, что мне вообще нечего здесь делать, и я, поверьте, был бы рад убедиться, что явился не по адресу… Для начала хочу сообщить вам, что вы вообще не обязаны со мной беседовать. Я пришел как частное лицо, скажем, меня привело сюда обыкновенное любопытство.

— Я о вас знаю, пан Калас, — дружелюбно произнесла Алиса Селецкая, — хотя нам еще и не доводилось разговаривать. Не странно ли? Люди годами живут в одном городе, встречаются и никогда друг с другом словом не перемолвятся. Однако мне известно, что вы из милиции, а потому спокойно спрашивайте. Если смогу, охотно отвечу.

— Позвольте еще раз подчеркнуть, я тут по собственной инициативе. В милиции я больше не работаю. Вышел на пенсию.

Алиса Селецкая мило улыбнулась. Она явно заигрывала. Ох уж эти бабы!

— Не знаю, почему вы пришли, пан Калас, но с удовольствием отвечу на любой ваш вопрос. Обещаю!

От старшины не укрылось, что этому действительно привлекательному созданию давно уже не идет прозвище «тощая мамзель». Близящееся тридцатилетие неотвратимо округлило идеально сложенную фигуру, но, похоже, его собеседницу это вовсе не угнетало. Если в ранней молодости вы чувствуете себя увереннее, ощущая свое упругое тело, то почему позднее нельзя гордиться совершенством форм?

Якуб Калас начал издалека:

— Я бы пришел и раньше, да мне сказали, что вы в отпуске.

— А, доктор Карницкий успел вас предупредить! — Алиса засмеялась. — Старик любит обо мне рассказывать. Сперва ему не понравилось, что я в близких отношениях со Збышеком, а теперь он не прочь поскорее нас поженить.

— Не знаю, — честно признался Якуб Калас, — об этом мы не говорили. Он только упомянул, что вы в Польше. Для заграничной поездки не самое удачное время.

— Как кому нравится, — возразила Алиса. — Но вы ведь пришли не для того, чтобы обсуждать нашу поездку.

— Вы правы, — согласился Якуб Калас, — я пришел совсем по другому поводу и рассчитывал на другой прием. Честно признаюсь, я даже не был уверен, захотите ли вы вообще со мной говорить. Нынче люди не слишком расположены беседовать по душам. Посплетничать, поклеветать на знакомых, пожаловаться, прихвастнуть, кто что достал и как устроился, — это пожалуйста, с превеликим удовольствием, но чтобы… А вы нашли время так мило меня принять, что даже не знаю, стоит ли заводить разговор о деле, которое меня сюда привело. Как-то неловко пользоваться удобным случаем и вашей любезностью.

— Не оправдывайтесь, — прервала его Алиса. — Считайте, что я не похожа на остальных, и спокойно говорите со мной о чем угодно.

— Хорошо, — обрадовался Калас. — Только обещайте, что не рассердитесь, даже если вам покажется, что я захожу слишком далеко.

— Обещаю, товарищ Калас. — В голосе Алисы на миг проскользнуло недоверие, и Калас понял, что оттягивать больше нельзя. Иначе он упустит все: и желание Алисы говорить с ним, и возможность что-нибудь узнать.

— Ну так вот… — начал он осторожно, как бы ощупью. — Только не подумайте, будто я лезу в ваши интимные тайны… Этого я себе никогда не позволю, но с вашего разрешения все же спрошу об одной, возможно, щекотливой вещи. Мне нужно, чтобы вы подтвердили, что знакомы с неким Любомиром Фляшкой и недавно были с ним вместе в Важниках.

Алиса Селецкая отхлебнула глоток кофе. Ответила непринужденно, весело, точно сомнения Каласа ее рассмешили.

— Я знаю Любомира Фляшку и была с ним в Важниках. Вам нужно назвать точную дату и час? Не нужно? Тогда я добавлю лишь, что шел жуткий дождь, и, если вы с Фляшкой уже говорили, он наверняка натрепал, что сперва я его соблазнила, а потом скрылась. — Молодая женщина самолюбиво усмехнулась. — Все было совсем не так, товарищ Калас! У Фляшки есть одна большая слабость. Он считает себя неотразимым! Мы немного выпили, и я… Сегодня трудно объяснить так, чтобы вы поверили. Просто мне захотелось над ним посмеяться. Он действовал мне на нервы. При иных обстоятельствах, поверьте, я бы так не поступила. Но все же ума не приложу, отчего это так вас интересует? Конечно, милиция имеет право задавать какие угодно вопросы, но ведь вы… Вы сказали, что уже на пенсии. Словом, не понимаю.

— Видите ли… — сказал Калас. — У милиции свои методы, они меня не интересуют. Сейчас уже нет. Еще раз повторяю, я работаю не для милиции. И пришел к вам, поскольку знаю, что в ту ночь, когда вы с Фляшкой были в Важниках, умер человек, и, по моему мнению, с его смертью не все в порядке.

Алиса Селецкая отозвалась не сразу. Допила кофе, отнесла чашку в умывальник, потом, прислонившись к столу и скрестив руки на груди, посмотрела на Каласа странно пустым взглядом — словно в лицо его уставились два мертвых радара. Так рыба глядит на вас из-за стекла аквариума, как бы пытаясь напугать. Затем сказала:

— Вы делаете ошибку, пан Калас, связывая мое имя со смертью этого человека. Повторяю: мне понятно, что милиция… — последующие слова она произнесла более высоким тоном, чем это принято при дружеской беседе, — и даже бывший работник милиции… обязаны проверить каждого, кто находился, как говорится, близ места преступления… Но я, и в этом вы не должны сомневаться, попала туда лишь по воле случая. Абсурдного случая, пан Калас!

Якуб Калас почувствовал, что в его собеседнице вскипает желчь, и решил отступить. Тактично, обдуманно.

— Простите меня, ради бога! Быть может, я плохо выразил свою мысль. Поверьте, мне было бы неприятно, если бы вы решили, что я пытаюсь втянуть вас в историю, о которой знаю только одно: Беньямину Крчу кто-то помог отправиться на тот свет. К сожалению, той ночью вы оказались поблизости от его дома. Мне точно известно, вы вошли во двор, а потом бесследно исчезли. Сами понимаете, такое всякого заставит призадуматься. Даже если бы там ничего не произошло. Просто из любопытства. Куда вы все-таки делись? Не испарились же!

— Ну конечно, не испарилась, — обиженно фыркнула молодая женщина. — Спряталась, вот и все! Не хотела, чтобы. этот бабник таскался за мной! Поняла, что совершила ошибку, и решила от него отделаться. Так поступила бы любая женщина, если бы к ней прицепился мужчина, ну нисколечко не симпатичный.

— Понимаю. — Якуб Калас принял объяснение Алисы. — Хотелось бы только уточнить, где именно вы спрятались.

— Разве это имеет отношение к смерти того человека? Или вы проверяете мое алиби?

— И то, и другое. Дело в том, что я знаю, как погиб Беньямин Крч. Он умер естественной смертью. Да будет вам известно, его никто не убил. Правда, кто-то помог ему сделать последний шаг к могиле. Его ударили по голове — не знаю за что. И сдается, именно вы могли бы мне сказать, что той ночью на самом деле произошло.

— «Что произошло»! Ничего не знаю, товарищ Калас, и для вашего удовольствия не стану выдумывать.

Якуб Калас улыбнулся — добродушно, виновато, как бы извиняясь.

— Вы на меня сердитесь. А зря. Ведь я вас ни в чем не подозреваю. Да и не в чем вас подозревать! Мне только нужно, чтобы вы подтвердили мое предположение.

— Боюсь, ничем не смогу вам помочь, если б и захотела, — сказала Алиса Селецкая.

Старшина пожал плечами, как человек, которому иного не остается.

— Даже такое заявление — уже больше, чем ничего. Но для вас оно может оказаться отягчающим обстоятельством…

Надо заметить, Алиса Селецкая первой потеряла самообладание. Она вспылила:

— Отягчающим обстоятельством? Помилуйте! Мне понятны старания милиции, но зачем так стараетесь вы?! Думаете, вам увеличат пенсию?

— Я стараюсь, потому как знаю о совершенном преступлении и уверен, что вы его покрываете.

Алиса выпрямилась. Теперь она стояла перед Каласом во всей своей красе. «Хороша девочка», — подумал старшина, и как-то тошно ему стало говорить с ней о таких неприятных вещах.

— Закончим этот мучительный разговор, — предложила, точнее, приказала Алиса Селецкая.

— Как угодно. Однако вы наверняка знаете, что есть человек, который в ту ночь видел достаточно, чтобы выступить в роли свидетеля. Ему известно, что там произошло. Не у Крча. В соседнем с ним доме. — Калас встал. — Спасибо за кофе. Надеюсь пригласить вас в ближайшее время в какое-нибудь модерновое кафе. Мое почтение!

Он вежливо поклонился. Забавлял ли его этот убогий театр? Нет, не забавлял. Алиса Селецкая вдруг улыбнулась и жестом пригласила его остаться. Калас не сразу понял причину мгновенной перемены, но подчинился.

— Занятный вы человек, пан Калас, — сказала Алиса. — Признаюсь, когда я видела вас в городе в милицейской форме, вы были мне несимпатичны, как и все блюстители порядка. У нашего поколения врожденная неприязнь к форменной одежде и дубинкам. Но теперь вижу, что в штатском вы довольно интересная личность.

— Оттого, что я снял форму, я еще не перестал быть милиционером, — сухо ответил Калас.

Молодая женщина не изменила тона, она вновь была в своей стихии, как актер, играющий роль, близкую его натуре.

— Тогда должна признать, что и среди милиционеров бывают интересные и приятные люди.

— Не понимаю, с чего это вас вдруг потянуло на комплименты, такие неожиданные и откровенные.

— Ах, пан Калас, с какой стати мне говорить вам комплименты? Просто вы меня заинтересовали. Вижу, человек незаурядный, вот и решила помочь.

— Буду вам благодарен, но при одном условии: если услышу от вас правду.

— А что такое правда? Можно ли считать правдой голые факты? Или они становятся правдой только потом, когда мы подберем к ним оценку?

— О, да вы еще и философствовать умеете!

— Я и впрямь немного училась, пан Калас. И люблю размышлять. Чего только люди обо мне не говорят, но мало кто меня знает. Ведь жить — это не только подчиняться условностям, взглядам большинства, уважать законы, бояться милиции. Жить — это еще и иметь собственные взгляды, и право их защищать. Иметь собственный жизненный стиль и, если хотите, собственную мораль! Почему это я должна считать, что моя мораль хуже, чем мораль тех, кто так охотно меня порицает? Только потому, что я не такая, как они? Что не прилаживаюсь к ним?

— Ну хорошо, допустим, вы правы, и все обстоит именно так, как вы говорите, допустим, вы меня убедили и я скажу: согласен. Но как быть, если ваша «собственная мораль» окажется в противоречии с законом? В однозначном противоречии?

— А что такое «однозначное противоречие»? Есть ли вообще в жизни что-нибудь однозначное? — Алиса Селец-кая испытующе посмотрела на Каласа. — У меня нет ощущения, что мои поступки хоть в чем-то противоречат закону, но даже если так… Отчего бы не сделать вывод, что плох закон? Кто может поручиться, что закон совершенен? Это, естественно, вас не интересует. Зачем вам интересоваться вещами, о которых нужно размышлять? И вообще, зачем вы тут толкуете о том, что касается не меня, а этого пьяницы?…

— Вы имеете в виду Беньямина Крча?

— Именно его, товарищ Калас!

— Вы его знали?

— Знала?! Кто не знал Бене Крча? Вам известно его прозвище? Окружной хряк! Лакал везде, где его принимали. А открыты для него были все двери. Даже в такие дома, куда другие могли попасть только по приглашению, он входил без стука. В Крче нуждался каждый. Через него можно было достать что угодно. У него была толстая кожа и хорошие связи. Такие, которые не противоречат закону. А что они противоречат морали, так кому какое дело — ведь любому порой нужна протекция влиятельных людей.

— Крч внушал вам отвращение?

— Отвращение? С чего вы взяли? Или прослышали, что он приставал ко мне?

Якуб Калас присвистнул:

— Ну вот, а я и не знал! Пьяница да еще бабник. Бедная Юлия!

Ход был довольно дешевый, но Калас инстинктивно сделал ставку на женскую солидарность. Ему показалось, что сейчас это должно подействовать. И он угадал. Алиса клюнула:

— Знаете, как он ее называл? Яловая коровища! Собственную жену! И цеплялся к каждой юбке!

— Он встречался с Игором Лакатошем?

— Они же соседи, наверное, встречались.

— Я не об этом. Были ли между ними какие-нибудь контакты?

— Возможно. Прежде — да, это я знаю, позднее — меньше. Игор его не любил. Часто нуждался в его услугах, но не выносил, и старый Лакатош тоже.

— Зачем он нужен был Игору?

— Как зачем! Я же говорю, Крч мог устроить что угодно! У окружных властей он был на хорошем счету, да и инженер Джапалик его поддерживал.

— А Фляшка? Фотограф Фляшка… Он был знаком с Игором?

— Нет. Думаю, не был.

— У молодого Лакатоша есть его фотографии. Обнаженная натура и тому подобное.

— Об этом я ничего не знаю.

— Знаете! И даже лучше, чем я. У Фляшки я видел и вашу фотографию. Красиво, впечатляет.

— Послушайте, а вам не кажется, что вы меня допрашиваете?

— Простите, я думал — мы беседуем.

— Ну хорошо, товарищ Калас, продолжим беседу.

— Итак, Фляшка…

— Прощелыга! Я ему позировала, вот и все. Серьезно.

— Вы позировали, а он платил.

— За что же тут платить? Мне это нравилось. Я красивая, фотогеничная. Отчего вы считаете, будто все делается только за деньги? Обещал опубликовать кое-какие фотографии, вот я и позировала.

— Вы прекрасно знаете, что такого рода снимки у нас никто не публикует.

— Мы договорились о портрете, если я позволю ему сделать и несколько таких фотографий… Так принято. Раз уж я в ателье, должен же он воспользоваться подходящим случаем.

— А вдруг бы он злоупотребил вашим доверием? Вы не подумали, что Фляшка станет делать с этими снимками?

— А что он стал бы с ними делать?

— Могли попасть к кому угодно.

— Не все ли равно. Многие считали вас тупым милиционером, вы же из-за этого не перестали носить форму! Вас не интересовали пустые пересуды.

— Он делал фотографии и для Лакатоша?

— Говорю вам, Лакатоша он вообще не знал. Мне, во всяком случае, об их знакомстве ничего не известно.

— В таком случае, хотел бы я знать, как фотографии Фляшки попали к Лакатошу. Кто был посредником? По какой причине и за сколько?

— Пан Калас, а не лучше ли вам обратиться прямо к Игору Лакатошу? Ведь я и правда чувствую себя как на допросе!

— Это вовсе не допрос, заверяю вас. Такого бы я себе никогда не позволил. Мне казалось, мы беседуем… Ведь я задаю вопросы с вашего согласия…

— Хорошо, хорошо, мы беседуем! Но все же вы заходите слишком далеко.

— Простите, но мне надо раскопать все или по крайней мере как можно больше. Каждую деталь, которая позволила бы объяснить смерть Беньямина Крча.

— Нет, вы одержимый! — Алиса Селецкая принялась нервно расхаживать по кабинету. — Вы и в самом деле одержимый человек, пан Калас! Запомните раз и навсегда: Крч меня не интересует. Однажды я его обругала — он полез ко мне под юбку, это все, что я могу о нем сказать. Пожалуй, еще вот что: я ему пообещала, даже пригрозила, да, пригрозила, если он еще раз дотронется до меня своей поганой лапищей, выцарапать ему глаза. Вот так! — Она резко склонилась над лицом Якуба Каласа, ее растопыренные пальцы с длинными ухоженными ногтями нацелились ему прямо в глаза. — И еще сказала, что больше не буду закупать у него урожай.

— У вас были и торговые связи?

— Никаких связей! Не преувеличивайте. Обыкновенные контракты на сезонные закупки винограда для вино-заводов. Вам бы надо знать, что жена запретила Крчу делать вино, чтобы он хоть дома не напивался, — и он отвозил урожай к нам на заготпункт. Отличный виноград: франковка, мюллер тюргау, паннония… Когда у него было вдоволь винограда, он снабжал и Игора. Только чтобы старый Лакатош не знал. А потом они с Игором разошлись…

— Той ночью, когда умер Бене Крч… вы были у Лакатошей?

— Зачем вы, черт возьми, спрашиваете, когда сами знаете?

— А под утро Игор в машине отвез вас домой?

— Что же мне оставалось, шлепать в такой дождь пешком? Или ждать автобуса?

— Если позволите, хотелось бы знать, что происходило у Лакатошей? И почему вы совсем забыли про Фляшку? Ваш поступок был не из самых разумных. Ведь Лакатошу Фляшка нужен. Голые девочки — ходкий товар!

— Не знаю. Мы отправились спать.

— Вы? Невеста?… — А вам не кажется, что молодой Карницкий мог бы на вас рассердиться?

— Вот еще! Я же не сказала, что мы легли в одну постель! И вообще — отчего он должен все знать? Вы ему доложите? Извольте. Но этим вы ничего не добьетесь. Збышек — парень рассудительный.

Разговор начал утомлять Каласа. Он словно бы приотворил дверь в совсем иной мир и вдруг очутился среди людей, которые самим своим существованием угнетали его душу, лишали сил.

— Не сердитесь, пожалуйста, — сказал он, — но мне сейчас представляется, что ваши отношения с паном Збышеком имеют чисто коммерческий характер.

Алиса Селецкая иронически усмехнулась:

— Можно дать вам совет, пан Калас? Не вдавайтесь в наши отношения. Не влезайте в нашу интимную жизнь. Ни к чему это!

— Согласен, но в свою очередь хочу вас спросить: что я получу взамен, если последую вашему совету? Вы примете меня в свою компанию? Или ляжете со мной в постель?

— Вы пошляк, — сказала Алиса, хотя слова Каласа не слишком ее задели.

— Сам факт еще ничего не значит. Важно, как мы его оцениваем. Если исходить из этого, то я говорю правду, не так ли? Вы бы меня купили, и мне пришлось бы держать язык за зубами.

— Мы с вами вряд ли поймем друг друга, пан Калас. Учтите, мне, наконец, совершенно безразлично, будете ли вы держать язык за зубами. Выходите на площадь и кричите обо мне, что хотите!

— Чтобы люди сочли меня психом. И этот выход неплох.

— Шли бы вы отсюда подобру-поздорову! Сочиняете самые невероятные версии. Самые дикие, какие мне доводилось слышать!

— Вы правы, мы и так уже сказали друг другу все необходимое. А то, о чем умолчали вы, скажет Игор Лакатош.

— Убийства вы мне не пришьете.

— Я ничего вам не собираюсь пришивать, уважаемая. Я только пытаюсь распутать этот клубок, потому что люблю правду и справедливость. Возможно, Бене Крч был плохой человек, но это еще никому не дает права посягать на его жизнь. Вы красивая женщина, и мне искренне жаль, что мы с вами встретились при таких обстоятельствах. Я не хотел идти к вам, поверьте. Меня вынудили обстоятельства. Могу вам откровенно сказать: хоть мы и не расстаемся друзьями, вы заслуживаете восхищения. После всего, что случилось и что вы наверняка знаете, спокойно отправиться в путешествие! Для этого нужно иметь крепкие нервы!

— О моих нервах не беспокойтесь, пан Калас. А ваши слова меня не трогают. Меня вы ни в чем не уличите. Я ничего не знаю и ничего не видела. И в ту ночь — тоже!

— Я вас уличу, милая барышня, — спокойно заверил ее старшина и вновь ощутил себя профессионалом. — И вы сами знаете, что уличу. Даже если бы вы и легли со мной в постель, если бы попытались чем угодно меня купить, все равно я бы вас уличил. В ваших же интересах. Потому что мне вас жаль. И еще потому, что вы так безрассудно расшвыриваетесь своей красотой. И не цените жизнь.

— Вы отвратительный моралист, товарищ Калас! — воскликнула Алиса Селецкая. — Каждый, кто хоть немного вас знает, подтвердит это. Вечный эмбрион! Гробокопатель! Вам бы только другому яму рыть! Во все суете нос! Для вас нет ничего святого! Вы не выносите людей, которым в жизни повезло больше, чем вам. Не думайте, будто я ничего не знаю. Знаю и то, почему вас так охотно отпустили со службы! Вовсе не из-за диабета! С ним бы вас использовали в канцелярии. Просто хотели от вас избавиться.

— Значит, у вас есть информатор и в милиции, — горько усмехнулся Калас. Последние слова Селецкой в самом деле были для него неожиданностью.

— Милиционеры тоже люди, порой и у них развязываются языки.

— Все это вы сейчас напридумали. Ладно. Ухожу, хотя… Уверен, обворуй я табачную лавку, вы бы отнеслись ко мне с большей симпатией. Но, увы, я служу правосудию.

— Идите, идите, пан Калас, вместе со своим правосудием! Или я позову на помощь! Скомпрометирую вас! Пожертвую платьем, но ославлю на весь город! А потом каждый скажет, что вы изображаете детектива из мести!

— Прошу вас, не стесняйтесь. Я подожду. Рискну своим добрым именем. В полном великолепии я еще ваших прелестей не видел. Игра стоит свеч!

Якуб Калас удобно развалился в кресле. Он весь напрягся, опасаясь, что заходит слишком далеко, но отступить уже не мог — не столько из принципа, сколько из любопытства: его занимало, на что способна эта женщина.

— Так смотрите же! — истерически выкрикнула Алиса и рванула платье на груди. — Хорошенько смотрите!

Но тут же, потрясенная собственным поступком, упала в кресло, поджала под себя ноги и взяла недопитый Кал асом кофе.

— Да, глаз не оторвешь, — спокойно сказал Якуб Калас, и его одолело мучительное и мелочное стремление наказать Алису хотя бы словом: — Вы даже красивее, чем я думал. Когда все кончится и будет представляться вам в другом свете, загляните ко мне, я еще кое на что сгожусь. Ведь и вы уже не первой молодости.

— Лучше в монастырь, чем с вами в постель, — решительно заявила она. — К сожалению, вы мне и правда противны.

— Это мне впору думать о монастыре, моя милая! Я более одинок, чем вы. Мне торговать нечем, а ваш бюст еще привлекателен, и на него найдутся охотники. Жаль, что нам с вами пришлось дойти до такого.

Он неторопливо пошел к двери. Взялся за ручку, но еще с минуту помедлил, как это делают опытные детективы в хороших романах. Наконец дождался:

— Гнусный тип!

— Что поделаешь, старая школа, — усмехнулся старшина.

«Во что я впутался, — думал он дорогой, — во что влез!» Перед глазами стояла обнаженная грудь Алисы Селецкой, прекрасная грудь без тесного бюстгальтера, крепкая и смуглая, вызывающе пышная и такая заманчивая.

В ближайшем буфете он взял большую рюмку рому. Влил в себя и закашлялся. Выпив еще рюмку, вышел. Голова кружилась, он чувствовал, как теряет силы. Вспомнил доктора Карницкого. Интересно, какой вид был бы у старика, поделись он с ним своими свежими впечатлениями. Похвалил бы тот его за следовательские успехи? Да, трудно доктору Карницкому. Ох как трудно! Труднее, чем многим другим. Притворяться сумасшедшим, будучи абсолютно нормальным! Страдать, прикрываясь смехом! Умение, которым мало кто может похвастать. Якуб Калас вдруг понял, что старому адвокату сейчас тяжелее всех. В этой истории с Крчем уж точно. Остальные отвечают только за свои грехи, а ему приходится прикрывать грехи сына.

20. Они встретятся. ПGройдет ночь, и будет новая встреча

Якуб Калас отказался от первоначального намерения. Незачем идти теперь к Игору Лакатошу. Все равно Алиса ему позвонила. Едва я закрыл за собой дверь, как она кинулась к телефону. Непременное правило конспирации.

Старшина остался дома, решил отдохнуть. Попробовал читать, но сосредоточиться не удавалось. Надуманные литературные истории его не привлекали. Только в «Крейцеровой сонате» он чувствовал подлинную жизнь. Этот человек, должно быть, действительно страдал. «Говорят ему ученики его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться». А я женился. Женился, и так все кончилось… Но и в одиночестве нет ничего хорошего. Не хочется жить в одиночку, ведь и одиноких женщин немало, и все же: повторять уже однажды испытанное? «В глубине души я с первых же недель почувствовал, что… женитьба не только не счастье, но нечто очень тяжелое…» Говорят, Толстой был мудрый человек. Ученый, философ. Мой опыт подтверждает его правоту, и все-таки что-то меня снова искушает. Неужели человек в самом деле неисправим? Сует пальцы в огонь, пока не сгорит целиком. Вот и Бене Крч сгорел. Не из-за любви или одиночества. О нем позаботились другие.

От весеннего воздуха и упадка сил у Каласа кружилась голова. Для стареющего мужчины нет ничего хуже, чем недостаток витаминов и диабет. И переизбыток забот. Неважно, приходят ли они незваными или ты их вызываешь сам. «Беньямин Крч для меня — худшее из зол», — решил Якуб Калас, но из дому уже никуда не вышел, не попытался чем-то отвлечь себя от этого зла. Ведь он в нем нуждался, почему-то оно было ему необходимо. Зло. Беньямин Крч, недостаток витаминов и диабет. И вся эта толпа жалких статистов, которые теснятся, пробиваясь наверх, делают все возможное, чтобы избежать повседневной скуки, чтобы устроить свою жизнь, как им нравится. Стараются, мельтешат, напрягают силенки, ничего не видят, не слышат, не желают очнуться, даже когда на их совести преступление… Якуб Калас предвкушал минуту, когда переступит порог дома Лакатошей. Откладывал, оттягивал эту минуту и все же напряженно ее ожидал. Визит к Алисе Селецкой был всего лишь прологом главного сражения. К молодой женщине Калас наведался, поскольку ему нужно было кое-что проверить, подтвердить, но прежде всего — из любопытства. Воспользовался поводом для разговора с ней. Получилось не бог весть как удачно. Не беда, зато по душам побеседовали.

Они квиты. Один-один. Правда, Якуб немного жалел Алису и никак не мог понять, почему такая женщина, как она, не сумела найти себе место в жизни, почему ей пришлось связаться с негодяями, действовать с ними заодно. Кто хоть раз оседлает тигра… Жестокая древняя мудрость. С другой стороны, его радовало, что он с самого начала учитывал ее роль в этой истории — и Алиса действительно оказалась последней нитью, которая привела его к решению загадки, связанной со смертью Крча.

Хорошо, что я к ней сходил. Это был честный жест. Стоило предупредить Алису о своих намерениях — она этого заслуживает. Калас не боялся, что Алиса Селецкая что-нибудь предпримет против него, а ведь могла бы. У нее-то наверняка немало связей!

Если кого Якуб и опасался, так это старого Матея Лакатоша. Боялся его, хотя пока тот выступал в роли второстепенного статиста. Хмурый старик никогда не стеснялся в выражениях, не скупился при случае на проклятья и ругательства, а у Якуба Каласа не было ни малейшего желаниявыслушивать его брань. Их взаимоотношения давно обострились, но старшина догадывался, что старый крестьянин особенно злится на него за весну шестьдесят восьмого года. Он без труда мог восстановить в памяти картину той поры: служебный кабинет в отделении милиции, старик стоит, широко расставив ноги в новехоньких черных сапогах. На нем все праздничное, в соответствии с этим Калас и повел с ним разговор, продолжавшийся недолго. Разошлись они, так ни к чему и не придя. У Каласа в голове застряли слова Матея Лакатоша, он явственно их слышал, они его преследовали, потому что старик умел говорить внушительно, не просил, а скорее повелевал:

— Я пришел к тебе, Якуб Калас, видишь, я тут, и обращаюсь к тебе, потому что ты лицо должностное, ты мне поможешь. Всякие там канцелярские крысы мне не помогут, у них достаточно собственных забот, а ты человек на своем месте, Калас. я тебя не люблю, что верно, то верно, и говорю тебе это прямо в глаза, но не могу не признать: ты настоящий мужчина, потому я и пришел к тебе за помощью. Дело-то пустячное, старшина, всего одна бумажка, и ты мне ее напишешь, ты знаешь, как пишутся такие бумажки, это будет прошение, всего несколько фраз, Калас, ты мне их составишь, сочинишь, накарябаешь, потому что мы земляки, односельчане и должны держаться сообща. Нынче все так делают, такова Уж мода, приятель, люди из одних мест держатся друг за дружку, родные места нынче важнее всего, это вещь первостатейная, определяющая всю жизнь, — те места, где мать произвела тебя на свет. Даже самый скромный, самый незначительный начальник окружает себя людьми из родных мест, из своего края, так он чувствует себя уверенней. И у нас не должно быть иначе. Якуб Калас, ты совершишь доброе дело, ежели напишешь бумажку, мне поможешь, а себе приобретешь союзника, обо всем старом будет забыто, а кроме того, весь свет увидит, что милиция способна не только преследовать людей. Ты прямо создан для того, чтобы мне помочь, чтобы довести дело до полного моего удовлетворения.

Якуб Калас слушал, широко раскрыв глаза и рот, навострив уши.

— Выражайтесь яснее, дядюшка, я вас слушаю, слушаю одним ухом, слушаю обоими, а понять не могу.

— Ничего, Якуб Калас, — старый Лакатош махнул рукой, — сейчас поймешь. Бери бумагу и перо или садись за машинку, поступай как хочешь, а прошение мне напиши, ты в таких вещах разбираешься. Небось рапортов написал целую гору! У меня отобрали молотилку, знаешь ведь, Якубко, и ты был при том, голубок, для порядка. Видел, как старый трактор потащил молотилку с моего двора, в кооператив ее поволокли, сердечную, даже «спасибо» забыли сказать, зачем благодарить без пяти минут кулака. Только и сказали: «Лакатош, вы подписали заявление о приеме в кооператив, так отдавайте, отдавай, Лакатош, ты теперь член кооператива, теперь кооперативу принадлежишь и ты, и твои машины, твоя молотилка, сеялка, косилка, конный привод…» Я и словечка не мог промолвить, Якуб Калас, ты видел, помнишь, как все это было в те времена, а молотилка хорошая, старая, но хорошая, ее даже на машинно-тракторную станцию хотели взять, да попала в кооператив, из сарая под открытое небо. Старая добрая молотилка, отец купил ее в двенадцатом году, еще при монархии, ровно за тысячу, а это были немалые деньги! У меня ее взяли — ни кроны не заплатили, «спасибо» не сказали, за что тебе «спасибо» говорить, Матей Лакатош, даешь в общий фонд! Благодарю покорно за такой общий фонд, от которого одни убытки!

Старый Лакатош разглагольствовал долго, все больше распаляясь, и Каласу наконец-то стало ясно, чего он добивается, к чему стремится. Не волнуют его ни кооператив, ни молотилка, он вспомнил про деньги, решил, что настало удобное время, попытаю, мол, счастья: может, получу возмещение убытков, взяли молотилку — пускай платят!

— Дело тут сложное, папаша, — сказал тогда Якуб Калас, — подумайте, как бы это выглядело, если бы этак явились все и сказали: взяли — платите!

— Когда брали, брали у всех! — стоял на своем Матей Лакатош. — Никого не спрашивали, хочет он давать или нет.

— Вы были членом кооператива, — заметил Калас, — а раз вступили в кооператив, то взяли на себя обязательства, нужно было обобществить и машины.

— Чтобы ты знал, — Матей Лакатош распрямился, — я в кооператив не вступал, никто не докажет, что я вступил добровольно, меня вынудили!

— Кто же вас вынудил? — спросил Якуб Калас.

— Обстоятельства! — воскликнул старик. — Налоги, поставки, страх! И борьба за существование!

— Другие вступали добровольно, — возразил старшина.

— Бедняки шли! — отрезал Лакатош. — Чтобы землю получить. Я в кооперативе не нуждался! И в социальном равноправии тоже. Я свое сам заработал.

— Но теперь-то вы видите, что дела в кооперативе идут неплохо, хорошо живется деревне.

— Теперь-то да! — проворчал Матей Лакатош. — Только меня не интересует, как оно теперь. Меня интересует, что тогда меня разорили! Я хочу получить возмещение, Якуб Калас, только и всего! И ты напишешь мне бумагу, ходатайство, как положено, напишешь, вежливенько, чтобы никого не обидеть: молотилка, конный привод, косилка, телега — цену подсчитаешь сам!

— А почему я? — удивился Якуб Калас. — У вас есть и сын, и внук.

— Потому что ты, Калас, государственная персона. Твое слово подействует.

— Пожалуй, дядюшка, ничего у вас не выйдет, — объявил ему Калас, — в этом деле я вам не помощник.

— Значит, боишься, Якуб Калас, ты тоже боишься, до сих пор. Тебе бы показать свою смелость. Но ты напустил в штаны, а еще говорят: милиция! Не поспеваешь шагать в ногу со временем.

— Я ничего не боюсь, дядюшка, но не хочу лезть в дела, которые кажутся мне несправедливыми.

— По-твоему, устранить кривду несправедливо?

— Какую кривду? Отчего вы ходите вокруг да около, не скажете прямо?

— Кривду, жертвой которой стал я. Я как человек! Матей Лакатош!

— Нет, папаша Лакатош, — закончил разговор Якуб Калас, — никакой бумаги я вам не напишу.

— Не напишешь? Ладно! Я этого тебе не забуду, Якуб Калас! И очень скоро все тебе припомню! Вот какие пошли времена, Якуб Калас!

— На время, папаша, не слишком-то полагайтесь.

— На время я не полагаюсь. Я полагаюсь на себя. А с тобой, Калас, мы еще встретимся!

Они встретятся. Пройдет ночь, и будет новая встреча. Неприятная, но важная. Якуб Калас почти обрадовался, что последнюю точку в истории с Беньямином Крчем он поставит именно в доме Матея Лакатоша.

21. Сюда допускается только избранное общество

Дом Матея Лакатоша был самым красивым на всей улице. Снаружи никакой роскоши, скорее, гордая скромность заявляла о себе белой облицовкой и огромными окнами, которые архитектор поместил в глубине воздушных лоджий. Кто бы сказал, что под этой современной, со вкусом спланированной громадиной скукожился прежний обыкновенный деревенский дом с двумя просторными комнатами, темной кухней и длинной галереей? Только старожилы, а тех становилось все меньше и меньше, нет-нет, да и вздыхали: эх-ма, времена меняются и дома вместе с ними! Мало кто мог взять в толк, как это упрямый старый крестьянин дал согласие, чтобы сын перестроил дедовское жилье. Может, из-за смерти старой Лакатошихи старик подчинился, сломался, а может, у него у самого работал внутри этакий мощный насос, который безостановочно гонит наверх со дна души желания, скрываемые, но неистребимые: быть первым в деревне, первым любой ценой, быть впереди и выше всех, принадлежать к избранным! И верно, история дома не закончилась его перестройкой. Следующая сенсация заключалась в том, что сын Лакатоша Филипп, даже не обжив новые владения, переехал в город, в каменный многоквартирный дом. Большие люди могут себе позволить такие маленькие причуды. Только позже, когда он развелся с женой, многие догадались, в чем тут закавыка, и должны были признать, что Филипп Лакатош человек прозорливый и мудрый. Дело было простое и ясное: поскольку дом формально оставался во владении Матея Лакатоша, бывшая супруга Филиппа претендовать на него не могла. Как видите, закон, охраняющий интересы брошенных жен, бессилен против деревенской смекалки!

Плачь сколько хочешь — не поможет, дорогая отставная супружница! Можешь жаловаться хоть самому господу богу!..

Единственный, кто поселился в доме основательно и надолго, был сын Филиппа Игор. Они с дедом хорошо друг друга понимали, с дедом он ладил даже лучше, чем с отцом, ведь в сравнении со стариком Филипп был сухарь. Самым привлекательным местом стал для паренька подвал, просторное помещение близ котельной, куда сам старый Лакатош не ходил и где Игор поначалу устроил тайник, бункер, а потом и совсем бог знает что! Впрочем, кому это известно… Известно-то каждому, во всяком случае, многим, только говорить об этом как-то не принято, поскольку добрая старая мораль повелевает кое на что закрывать глаза. Старшина на пенсии именно потому и восстановил людей против себя, что видел и то, что видеть не полагалось. А если и не видел — так чуял, уж это точно!

Инстинкт подсказывал Якубу Каласу, что он должен осмотреть как раз подвальные помещения дома Лакатошей. Наверняка там подтвердилось бы не одно его подозрение. Его не интересовали ни деревенские сплетни о домашнем сейфе Лакатошей — несгораемом чудище, якобы вмурованном в фундамент: ход к нему, как гласила молва, ведет из подвала, и Лакатоши складывают туда деньги и прочие ценности (золото, золото, золото…), которых у них больше, чем во всем селе. Калас понимал, что за этими разговорами, за этой по-своему волнующей легендой кроется самая обыкновенная зависть, и не обращал на них внимания. Его интересовало лишь то, что было связано со смертью Беньямина Крча.

— Ну, Якуб Калас, тебе хоть кол на голове теши, — встретил старшину старый Матей Лакатош. — Будет лучше, если ты сразу уйдешь. Я не желаю, понятно тебе — не желаю, чтобы ты рыскал по моему дому. Нет у тебя такого права! А не то — покажи бумагу.

— Папаша, вы лучше меня знаете, что я к вам явился не затем, чтобы устраивать обыск, — усмехнулся Якуб Калас. — Зашел поговорить, словцом перекинуться. Хотел бы повидаться с Игором.

— Игор на работе, там его и ищи, нет его дома! — рявкнул старик. — В эту пору он всегда на работе!

— На работе его трудно отыскать, — лавировал Якуб Калас, оттягивая время. — Я его ищу, а он отправился в отпуск. Прихожу домой, а вы советуете искать на работе…

— Дома его об эту пору не бывает, мог бы сообразить.

— Ну что же, обожду.

— Якуб Калас! — Старый Лакатош стоял в дверях в позе проповедника. — Сейчас только полдень! Игор вернется вечером, может, даже затемно. Я не желаю видеть тебя в своем доме! Три раза я приходил к тебе, просил, тебе не угодно было помочь старику! А теперь мне неугодно тратить время на пустые разговоры. Наши дорожки давно разошлись, товарищ! Заруби себе это на носу! — Старый Матей Лакатош презрительно осклабился.

— Значит, и поговорить меня не пригласите?

— Не приглашу, Якуб Калас! Этот дом не для твоих поганых глаз!

— Однако, папаша, я бы хотел, чтобы вы знали… — Старшина решился на небольшую атаку. — Словом, вы должны знать, что с Крчем я уже все выяснил. Абсолютно все.

— Это твоя забота!

— Не столько моя, сколько ваша! Даже больше ваша, чем моя! Я, что надо, уже сделал.

— Покажи документ, что ты из милиции, Якуб Калас, и я буду с тобой разговаривать. А коли документа у тебя нет — убирайся!

Как ни странно, но Каласу поведение старика нравилось. Этого человека не изменит ни преступление, ни сама смерть. Каким он был, таким и останется. Видно, зло больше, чем благородство, закаляет характер.

— Пожалуй, вам будет интересно услышать… — хотел продолжать старшина, но старик перебил:

— Ничего мне не интересно слышать из твоего вонючего хайла! Твои разговорчики для меня — тьфу!

— Пока что — это так, папаша. Но плевком вы от них не отделаетесь, это я вам гарантирую. Между прочим, вы так же невежливы и с другими гостями?

— У меня не бывает гостей!

— Зато у Игора бывают. И часто! Много и самые разные. Чего люди не наговорят, папаша!

— Люди? Что такое люди? Жалкие твари, которым не дает покоя зависть.

— И любопытство. А я слыхал, у вас всегда найдется на что посмотреть.

— Делами Игора я не интересуюсь.

— Когда он для вас крал в костеле денежки, тогда интересовались.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, Якуб Калас!

— Всего лишь о том, папаша, что кое-кого не исправят ни сто лет жизни в пустыне, ни десяток лет в тюрьме, ни сама виселица!

— Я всегда знал, Калас, что ты ненормальный!

— Ладно, папаша, можете так думать и дальше. А Игору передайте, что я приду. Его-то наверняка заинтересует, что я ему скажу.

— Ничего я ему не передам!

— И не надо, — послышалось от калитки.

Во двор вошел Игор Лакатош. Шагал спокойно, с достоинством. Якуб Калас увидел его промасленную одежду, чуть нахмуренное лицо. Человек, озабоченный повседневными делами, мелькнуло в его голове. Парень и впрямь стал рассказывать, точно в присутствии здесь старшины не было ничего необычного:

— Трактор сломался! Старая колымага! Отбуксировали его в мастерскую. Нынче, видать, больше на него не сяду — дневная норма собаке под хвост! Зато хоть поем без спешки.

— Я ничего не варил, — сказал старик.

— Неважно, пошарим в холодильнике. При желании что-нибудь найдется и для уважаемого гостя. Я не ошибаюсь, пан Калас, вы пришли в гости?

— Это как посмотреть, — отвечал Якуб Калас. — Во всяком случае, собирался с тобой потолковать.

— Большая честь для меня! Прошу вас! Хотите в гостиную или прямиком в сексарню?

— Куда? — Калас сделал вид, будто не понимает, хотя отлично разыгранное простодушие молодого человека его поразило, если не сказать — застало врасплох.

А тот, не будь дураком, сразу заметил его растерянность:

— В сексарню, пан Калас! Только не прикидывайтесь, будто и не слыхивали, что говорят в деревне о нашем домашнем негласном клубе. Оргии, выпивки и так далее! Еще, говорят, я собираюсь превратить наш сад в большой парк, чтобы расширить поле деятельности.

Игор Лакатош со смаком, весело и дружелюбно рассмеялся. Поглядеть со стороны — приятный парень, душа нараспашку, отметил про себя старшина. Игор легко взбежал по лестнице, сделал знак старику, чтобы тот пропустил гостя. Хмурый дед без особой охоты поплелся на кухню и, укоротив свою гордость, из-за занавески поглядывал, что будет дальше.

— Не скрою, красивых баб не чураюсь, — беззаботно говорил Игор, — но кто сказал, что это запрещено? А что думаете на сей счет вы, пан Калас? Я не слыхал, чтобы требовалось какое-нибудь разрешение на дружеские встречи. Правда, бюрократия набирает силу., суется даже в личную жизнь, сами знаете, сколько теперь требуется бумажек хотя бы для свадьбы, развода, крестин. Конечно, пан Калас, люди станут слишком озорничать, если все им позволить. Их надо держать в узде. А девки любят сюда ходить. Хорошая у нас компания. Между прочим, прошу обратить внимание: пригласив вас сюда, я, собственно, оказываю вам честь. Сюда допускается только избранное общество, знаете ли, мы не терпим серой посредственности. Только не подумайте, будто я задираю нос. Игор Лакатош отродясь был демократом. Просто я дифференцированно подхожу к своим согражданам. При всем моем уважении к человеку как таковому, пан Калас, никто не лишал меня права водить дружбу с людьми определенного уровня, а тут я исхожу из собственных критериев.

— Твое дело, — сказал Якуб Калас, хотя вовсе не был в восторге от выслушанного монолога. Знать бы, отчего самые заурядные подонки так настойчиво причисляют себя к сливкам общества? — Ну что ж, в сексарню так в сексарню. Если, конечно, ты пускаешь туда посторонних мужчин.

— Рад, что у вас есть чувство юмора, пан Калас. Для людей вашего ранга это редкое качество. Идемте! У меня бывают друзья и мужского пола.

— Полагаю, меня ты к ним не причисляешь?

— К счастью, друзей мы выбираем сами. И в этом нам никто не смеет препятствовать.

Они вошли в дом.

Пока Игор Лакатош мылся, а затем освежал себя холодным душем, Якуб Калас осматривался. Он впервые был в этом доме и не мог не признать, что приятно поражен. Ясно, почему некоторые люди косо поглядывают на Лакатошей. Их зависть можно понять. Лакатоши были не только богаты. В хорошем вкусе им тоже не откажешь. О богатстве виллы свидетельствовала не куча дорогих, безвкусных и ненужных вещей, какими загромождают свои жилища современные мещане. Во всем ощущалась строгая простота: сверкающие чистотой стены, радующие глаз картины, явно приобретенные знатоком, фарфор, стильно украшавший весь нижний этаж дома.

Об определенной развращенности свидетельствовало лишь помещение так называемой сексарни, куда по винтовой лестнице Якуба Каласа привел последний отпрыск рода Лакатошей. Тут, внизу, в красноватом полумраке грубый тракторист превратился в светского молодого человека, сдержанного, вежливого, внимательного даже к своему незваному гостю.

— Могу предложить вам доброй домашней сливовицы? — спросил Игор Лакатош. Он нажал кнопку. Где-то слабо зажужжало, зашумело, зазвякало, стенка под узким, длинным окном раскрылась. Ряды бутылок с напитками самых различных марок из самых разных стран («Тузекс», «Тузекс», «Тузекс») замелькали перед глазами Каласа.

— Живешь на широкую ногу, — заметил старшина и вовсе не ощутил зависти, скорее, какую-то неопределенную, неизвестно на чем основанную жалость.

— Однова живем, пан Калас, — холодно заметил Игор Лакатош. — Сегодня мы здесь, а завтра на нас могут сбросить атомную бомбу! В лучшем случае, если очень повезет, погонят рыть окопы или откапывать трупы из-под развалин домов. Весьма реальная возможность, пан Калас. И потому человек должен наслаждаться жизнью, пока жив. Использовать ее на все сто! Таково веление века. Счастлив, кто вовремя это поймет.

— Ты это понял. Главное для тебя — твоя персона.

— А для кого нет? О какой персоне мне беспокоиться, как не о своей?

— Все себе да себе…

— Вот именно — себе! Какое мне дело до других, пан Калас? А кто тревожится обо мне? До сих пор я получал одни пинки! Каждый как-то шебаршится в жизни, пока не доберется до могилы.

— Я не знал, что ты скептик.

— Скептик? — Игор Лакатош усмехнулся. — Возможно, вы и правы. Как-то не приходилось об этом думать. Да и зачем много думать, надо жить. Напрягать мозговые извилины — только усложнять жизнь.

Он разлил сливовицу по рюмкам. Выпил.

— Я знаю, что мне нужно, пан Калас. Знаю все. На этом свете меня уже ничем не удивишь. Я понял, что существуют две неплохие вещи. Женщины и выпивка. Ну и, пожалуй, два-три добрых, надежных друга. Изредка и ненадолго. Лишь до тех пор, пока они не начнут, как пиявки, присасываться к тебе. Потому что со временем и лучшие друзья начинают надоедать. Нельзя допускать, чтобы люди знали всю твою подноготную. Чтобы, так сказать, видели тебя насквозь. Раскроют и поработят! Стать чьим-нибудь рабом? Никогда, пан Калас! Я люблю одиночество и немножко искусство. Очевидно, вы считаете, что я человек богемный и лишь из причуды сижу за рулем своего мастодонта! Теперь вы хоть видите, что моя жизнь проходит не только за рулем, хоть я и сел за него добровольно. Каждая эпоха требует, чтобы ей приносились жертвы, и я безропотно подчинился этому закону. Могу вам сказать, что физическая работа дает мне ощущение свободы. Я получил образование, но не корплю над бумагами, как все интеллигентные кретины. Впрочем, этого вы, очевидно, не поймете. Итак, переменим тему!

Он откинул с самой длинной стены бывшего винного погреба легкую шелковую штору и зажег яркий белый свет. Фигуры обнаженных женщин на высоких панелях производили сильное впечатление. Снятые в натуральную величину на цветную пленку, они чуть ли не благоухали. Якуб Калас смотрел во все глаза, с любопытством, по-мужски. Их пластичность, здоровая красота очаровали его. Свежие молодые тела. Такого Любомиру Фляшке никогда не сделать, подумал он. Больно здорово для этого репортеришки.

— Вы не поверите, пан Калас, скольким мужчинам для полного удовольствия хватило бы этой красоты! Сколько их об ином и не мечтает, как только о такой женщине! Придут, бедняги, и невдомек им, что сами они у подобных женщин не имели бы ни малейшего успеха. Красота заманчива, но и обезоруживает. Отсюда известное преимущество обыкновенных женщин и дюжинных мужчин. Совершенство сулит погибель. Совершенство берет в полон и убивает. Я свои картинки меняю раз в год, редко когда чаще. Старые вырежу и сожгу, новые наклею и боготворю. Они остаются со мной, когда гости уходят. Пьяные мужики так и липнут к ним, видите, мне приходится защищать их стеклом. Самая худшая комбинация — женщины и алкоголь. Или одно, или другое, пан Калас. И то, и другое — никогда. Человек превращается в животное. Хотя, безусловно, в этом есть и свои выгоды. Люди налакаются, раскроются, и вы узнаете все об их слабостях, а потом держите их в руках. Они это сознают, но все равно приходят к вам. Приходят, потому что женская красота притягательнее, чем страх, что какой-то Игор Лакатош в случае надобности использует услышанное от них для собственной выгоды. И все же я никогда не наживался на человеческих слабостях, пан Калас! Не отрицаю, мне приятно знать о них, но я не злоупотребляю своей осведомленностью и ни разу никого не дискредитировал ни в общественном, ни в каком-либо ином плане. А я обо многих кое-что знаю! Вы бы не поверили, сколько всего можно узнать о мужчине перед такой картинкой. Чего только вам не наговорят, чего не наобещают, только бы посидеть тут. Большие, сильные мужчины, влиятельные и солидные, но с женщинами у них не ладится… И потому приходят сюда, ко мне. Знают — Игор Лакатош свой в доску! Тут можно спокойно развлекаться, мои девочки умеют угодить таким господам. Ну как, пан Калас, желаете что-нибудь сказать?

Игор Лакатош погасил свет, затянул штору и еще налил сливовицы. Крепкая водка пилась легко, разливалась по телу, согревала. Якуб Калас почувствовал себя раскованней, даже ощутил подобие симпатии к молодому парню. Ведь этому моральному калеке важно хоть чем-то выделиться. Его радует, что к нему приходят с поклоном.

— Неплохо придумано, Игор, — сказал он с ноткой признания. — У тебя есть фантазия и сообразительность. Так-то оно так, но, сдается, ты не всегда катаешься как сыр в масле. Я бы, пожалуй, против тебя ничего не имел, кабы не кой-какие обстоятельства…

Игор Лакатош не дал ему договорить.

— Выпейте, пан Калас!

— Спасибо, не привык искать решения трудных проблем в выпивке.

Игор Лакатош натянуто усмехнулся:

— Отчего вы, пан Калас, полагаете, что всегда и все необходимо решать? У жизни свои законы. Ведь говорится: собаки лают, а караван идет. Я не хочу быть одной из лающих собак. Караван — это естественный ход вещей. Вы, конечно, со мной не согласитесь. Простите, у вас свои взгляды. Я думал, эти глупости давно уже выветрились у вас из головы…

— Ты прекрасно знаешь, что не выветрились. Даже если бы захотел, ничего бы у меня не получилось. Скорее наоборот, уж я такой. Упрямый как баран. За последние дни у меня раскрылись глаза. Я даже знаю, более того — уверен, что в тот вечер, когда умер Бене Крч, прежний твой добрый приятель, ты прятал в этом сексарничке Алису Селецкую!

— Первый раз слышу, — невозмутимо отрезал Игор.

— Неужели? Передо мной тебе нечего притворяться. Я всего лишь частное лицо. Алиса уже все сказала в милиции, так что скрывать это от меня не имеет смысла.

— Ладно, будь по-вашему: я спрятал ее! — Молодой Лакатош на мгновение утратил уверенность. — Ну и что? Это мой дом! Пришла, осталась, вам какое дело?

— Совершенно верно, какое мне дело! Правда, ты не сказал, что Алиса пряталась здесь от фотографа Фляшки и что вместо него сюда вслед за ней прибежал Бене Крч! Прибежал, ничего не зная об Алисе. Произошла ошибка, Игор! Недоразумение. Не будь Алиса так напугана, ничего бы, пожалуй, и не случилось. Вбежав, она стала упрашивать, чтобы ты ее спрятал. Но не сказала, что скрылась от Фляшки. Может, не хотела говорить. Когда потом примчался Крч, ты решил, что он гонится за ней, и пришел в ярость — этот старый хрен осмелился посягнуть на твою девочку! На бывшую твою девочку, если быть точным. Бедняга Крч искал защиты от Фляшки, а ты подумал, будто он пристает к Алисе. Как было не подумать! Такой бабник, верно? К Алисе он приставал и раньше, возможно, не раз! Очень тебя разозлило, когда ты увидел его здесь, когда он ворвался в твой дом! Это вполне понятно, Игор, и стыдиться тут нечего. Только одну ошибку ты совершил — слишком крепко его треснул! Перестарался, Игор, зря ты это сделал.

Молодой человек молчал, точно не слышал всего сказанного Каласом, потом рассмеялся, налил себе сливовицы, выпил, осторожно отставил бутылку, отер рот и только тогда заговорил:

— Теперь послушайте меня, пан Калас! Слушайте внимательно! Окажись на вашем месте кто-нибудь другой, я бы ему тут же, в этом помещении, где еще никто никого не обидел, за. подобные речи расквасил физиономию! Ведь вы мне, любезнейший, шьете убийство!

— Нанесение тяжкого увечья — ни больше ни меньше, — спокойно отвечал Якуб Калас.

— Как сказка это, может, чего-нибудь и стоит, пан Калас. Расскажи вы это по телевизору, в вечерней передаче для малышей, детишки вам, пожалуй, и поверят. Но я не ребенок! И попрошу меня в моем собственном доме не оскорблять!

— Я тебя не оскорбляю, Игор Лакатош. Я лишь приблизительно восстановил случившееся в тот вечер, когда умер Бене Крч. Все, что предшествовало его смерти.

— Восстановили очень упрощенно. Профессионализмом здесь и не пахнет.

— Я ждал, что ты так скажешь, Игор! Передо мной тебе нечего притворяться. Это же ясно — по существу, все преступления просты. Сложные случаи — скорее из романов!

— Так и думал, что вы читаете плохие книжки. Да ведь это и ежу понятно — если бы я решился на убийство, то избрал бы другой способ. Но раз уж вам вздумалось строить предположения, пришлось довольствоваться тем, на что хватило вашей фантазии. А она не на многое способна, не правда ли, пан Калас?

Старшина пропустил его колкость мимо ушей. Ведь за ней скрывалось больше отчаяния, чем самоуверенности и злобы. Когда человека притиснешь к стенке, он или смиряется с судьбой и предпринимает шаги к разумной обороне, или дергается словно околевающий конь. Нетрудно было догадаться, к какому разряду относится Игор Лакатош.

— Тебе-то, парень, ни на что не пришлось решаться. Да ты и не решился бы. Тебе и во сне не примерещится кого-нибудь убить. Просто ситуация подтолкнула. Не повезло, вот и все. Не сумел взять себя в руки. Теперь придется держать ответ за свою натуру.

— Ситуация! Новый термин в уголовном праве! Отлично, пан Калас. Я не знал, что вы занимаетесь еще и теорией преступлений.

— Думай что хочешь. Твоя болтовня меня не интересует. Я пришел, поскольку считал необходимым предупредить тебя, что собираюсь заглянуть в милицию. Все, что я тебе сейчас выложил, попрошу там записать как свидетельские показания. Пожалуй, для тебя будет лучше, если ты опередишь меня.

Игор Лакатош подтянул к себе табурет.

— Хорошо, пан Калас, допустим, вы напали на след, но в таком случае полагается идти дальше: если вы хоть немного разбираетесь в криминалистике, то наверняка знаете, что для всякого преступления или, если хотите, правонарушения, в первую очередь необходим мотив. А вы об этом явно забыли. О том, что я должен был шарахнуть Крча по какой-то вполне определенной причине. Или вы считаете меня маньяком, совершающим убийства ради собственного удовольствия?

— Не упрощай, Игор, — устало бросил Якуб Калас. — Про мотив я забыл, ты прав, вернее, как-то не подумал. Что поделаешь, коли я такой необразованный, мне уж лучше действовать по своему крестьянскому разумению. А оно велит мне прежде всего выяснить, как там с этим Бене Крчем было по правде, на самом деле. Какой бы там ни был мотив, Игор, а факты говорят против тебя.

Игор Лакатош улыбнулся, заставил себя улыбнуться.

— Факты? Могу себе представить, сколько усилий вы потратили, чтобы обнаружить какие-нибудь «факты»! Послушайте, я готов согласиться с вами, что мотив и правда не самое главное. Но одно… одно все же меня никак не устраивает. Вы все-таки меня обидели, недооценили, пан Калас! Пытаетесь пришить мне примитивный способ нанесения увечья. Треснуть по башке! Разве я похож на такого, кто бы поступил так вульгарно? Согласитесь, что бы я ни делал, все и всегда принципиально делаю на высоком уровне! А треснуть по башке — такого нынче не отыщешь и в самом низкопробном детективе!

— Вполне возможно, Игор, но мы с тобой говорим о жизни. О реальной жизни, а не о детективном романе.

— Ах, так! О реальной жизни… Такого в этих стенах еще не слыхивали. Признаю: звучит превосходно! Реальная жизнь! Пустая, мелкая, то и дело лупящая по башке реальная жизнь. Полная отвратительных гадостей и примитивных преступлений! Пан Калас! Ну ладно, примем эту реальную жизнь такой, какой вы создали ее в своем воображении, — сам я, видите ли, представляю ее себе несколько иначе. Позвольте напомнить вам про некоего инспектора Нила — пример из реальной жизни, из истории криминалистики, пример, который вам, надеюсь, хорошо известен. Этому господину пришлось порядком потрудиться, чтобы раскрыть шестикратного убийцу Джорджа Смита! Видите, пан Калас, еще до первой мировой войны преступники умели работать на самом высоком уровне! Этот самый Смит ликвидировал свои жертвы в ванне. Быстро, безболезненно. Да к тому же, чтобы причинить полиции как можно больше хлопот, не оставляя после себя никаких следов. Подумать только, ни на одном трупе не было обнаружено следов насилия! Так-то, пан Калас! А вы мне почти на склоне нашего славного столетия убийств, открытий и прогресса хотите прилепить клеймо неотесанного негодяя, который лупит, колотит по чем попадя! Это нехорошо с вашей стороны, пан Калас. Такой путь к популярности — дешевка! А вы, кажется, жаждете популярности. Уж больно вам скучно жить в деревне, в тихом уголке. Подождали бы немного, пока я — ради вас — не совершу какое-нибудь образцово-показательное убийство и тем самым доставлю вам приятную возможность передать меня в руки закона!

Якуб Калас отставил пустую рюмку:

— Вот ты смеешься надо мной, Игор, а я как-никак ценю твой ум и начитанность. О работе Скотланд-Ярда я и верно знаю не слишком много, никогда не был криминалистом, всю жизнь прослужил обыкновенным участковым. Но в твоем случае я не ошибаюсь. Ей-богу, не ошибаюсь! Не знаю почему, но ты долбанул этого Крча прямо по голове, подошел сзади и треснул, а потом оттащил на его собственный двор.

— До чего вы забавный человек, Калас! Просто умора! Вы еще не доказали, что Крч был у нас, а уже шьете мне, что я его куда-то тащил. Хотите убедить меня, будто вам это рассказала Алиса. А при том сама Алиса, представьте себе, с первой же минуты была именно здесь, в сексарне, так что, даже если бы Бене Крч явился к нам, не могла этого знать. Вы, вероятно, заметили, пан Калас, что это помещение звуконепроницаемо и отделено от всего дома. Мы, простите, не стремимся афишировать все, что здесь происходит. Не стану спорить, быть может, Крч и хотел к нам попасть, но, очевидно, будучи в сильном подпитии, поскользнулся, упал… Отсюда и след от удара на его шишковатой башке!

— Вижу, слух уже разнесся по деревне, и ты его великолепно используешь. Но слепо полагаться на болтовню кумушек никогда не стоит, это редко приносит пользу. Одно дело — о чем говорит деревня, другое — правда. Как раз во имя этой правды, Игор, я сюда и пришел. Несколько мелочей в твоей версии никак не сходятся. Во-первых, зачем было Бене Крчу лезть через забор, и притом довольно высокий, когда он преспокойно мог пройти через палисадник? Уж настолько-то пьян он не был, чтобы забыть про калитку.

— Вы бы спросили его самого, пан Калас. Согласитесь, я не могу знать мотивы чужих поступков. Прикажете мне быть ясновидцем?

— Хорошо, Игор, тут есть и другое. Допустим, Бене и впрямь собрался перелезть через забор и упал. Там его и нашли. Ты парень разумный и согласишься, что на черепе от острого ребра бетонного столба не может остаться такая же вмятина, как от удара тупым предметом.

— Я не изучал рану на голове Крча. Узнал обо всем только утром.

— Намного раньше, Игор! Ты знал о ней с самого начала. Ты сам и ударил Крча по голове. Пожалуй, не собирался так сильно его оглушить, с этим я не спорю. С этим я могу согласиться, с остальным — нет. Ты его ударил, и он упал. Может, это произошло в коридоре, может, на кухне. А потом ты испугался и решил его убрать. Сволок на спине к забору, но, поскольку забор и правда высокий, а Бене чересчур тяжел, не смог его перекинуть, как сперва собирался. Тогда ты и вспомнил про старый лаз в заборе. Про те две доски, Игорко, которые Бене Крч вынимал всякий раз, когда крался к вам с вином. Через эту дыру ты и протащил Крча на его двор. Бросил к куче бетонных столбиков и ушел. И больше о нем не думал. Да и к чему? Бояться тебе было нечего. Нигде ни единой живой души, на все у тебя хватило времени. Тебя даже не беспокоило, что в доме Крчей горит свет. А тут еще и ливень подсобил. Смыл твои следы. Может, ты думал, что дождь приведет Бене в чувство. Наверное, и вправду считал, что он только потерял сознание и очухается. Но прав ты был лишь наполовину. Он не очухался. А дождь тебе и верно помог.

Ненадолго, но помог. Я тебе помогать не стану.

Рассуждения Каласа не вывели молодого Лакатоша из равновесия. Да и с чего вдруг? Будь этот Калас хоть тысячу раз прав, я все равно не подпишусь под его выводами, думал про себя Игор, сосредоточив все свои мысли для пока еще мирного отпора. Внешне же получалось, будто Калас младшего Лакатоша просто забавляет.

— Здорово вы сочиняете сказки, пан Калас. Видно, вас дома тоска заела. Но ваши сказки меня заинтриговали. Я, видите ли, человек достаточно восприимчивый и хотел бы наконец услыхать какое-нибудь веское доказательство. Разумное, конкретное доказательство.

Якуб Калас поколебался:

— Ну хорошо, Игор, вот тебе доказательство. Хоть Дождь и смыл твои следы, а чего не смыл дождь — затоптали люди, когда суетились вокруг мертвого. Но одно осталось. Не пуговица. Остались обыкновенные шерстяные волокна с твоего свитера. С того, что и сейчас висит в коридоре. Волокна с твоего свитера и с пиджака Бене. Их дождь не смыл. И я, Игорко, выяснил, что все эти волокна были вырваны на пути от вас к дому Крчей, а не наоборот. И те и другие — одинаковой давности. Кусок доски с этими шерстинками я отщепил от забора, чтобы проверить в лаборатории. На этом мое любительское расследование кончается, приятель! Остальное — дело милиции.

— Удивительный вы человек, пан Калас! Ей-ей, начинаю вас уважать и даже восхищаться вами, — сказал Игор Лакатош, все еще не совсем расставшись с иронией. — Чего только не напридумали! Одно удовольствие слушать! Да знаете ли вы, сколько людей пролезло через эту дыру! И у скольких точно такой же свитер, как у меня?

— Не знаю и не интересуюсь. Но знаю людей, которые спросят тебя и об этом. С меня хватит и того, что я выяснил, как умер Бене Крч. Мне это вовсе не в радость, но я должен подать на тебя рапорт. Иначе стыд меня заест.

— Пан Калас, после всего, что вы тут наговорили, я бы должен шарахнуть по башке и вас, а потом на всякий случай замуровать в стене, но тем самым я только подтвердил бы вашу правоту. Ничего я не буду подтверждать, пан Калас! Не люблю ищеек по доброй воле, а вы еще хуже, чем самый плохой непрофессионал! Вы одержимы какой-то злой страстью, полны ненависти, вцепились в меня, словно пиявка, и хотите уничтожить. Завидуете мне! Дом, успехи, женщины… Всегда и все были против нас. Сперва хотели сгубить деда, все у него отобрали и запихнули в кооператив, потом пришла очередь отца, но тот, к счастью, вовремя отдал концы, так что накинуться на него не успели. А ведь собирались, многие собирались! Но я другой человек, пан Калас. Я уже ко всему готов. Научился, знаю, что почем. Корни у меня крепкие!

— Знаю, Игор, видишь ли, в этом я тебе и правда верю. Ты долго укреплял свои корни. И между прочим — не без помощи полученного от Крча вина. Скажи честно, ты платил ему за вино?

— За вино?

— Ведь он носил тебе вино. Через ту дыру в заборе! Мне сказала его жена.

— Ага, Юлия! Не удержалась! И она туда же! Завидовала своему кретину, что у него вволю вина…

— Сколько ты ему платил?

— Столько, сколько заслуживал, ни больше ни меньше.

— Значит, мало. А ты на этом наживался.

— Каким образом? Уж не считаете ли вы, что я торговал его вином? Что у меня тут была корчма?

— Ну, коли тут у тебя бывали гости, много гостей… Как-то не верится, что ты поил их за собственный счет.

— Безусловно, нет! — засмеялся Игор Лакатош, это 5ыл неожиданный и совершенно искренний смех. — Лакатоши никогда ни от какого предприятия убытка не несли! У меня на все выработана система, пан Калас.

— Система? Не понимаю.

— Значит, объяснить! Я должен объяснять вам серьезные вещи за то, что вы мне тут мозги пудрили?! Что ж, докажу вам, что я человек интеллигентный! Посвящу вас в статус нашего клуба. Ведь у нас тут был своего рода частный клуб. Клуб для избранных. Правила жесткие, пан Калас! Сотня в месяц как членский взнос на повседневные расходы. На прочие потребности клуба каждый делает особые взносы. Если кто, появившись здесь, пил или ел, он должен был платить. Никто от этого не был внакладе, но и не богател.

— Только ты, Игор.

— Я? Не говорите! Что вы знаете о расходах, которых требует такая обстановка? Чтобы все и всегда было на уровне! Чтобы любой здесь хорошо себя чувствовал! Чтобы, наконец, тут было чисто, культурно!

— Все по программе, с выступлениями?

— Ничего похожего, пан Калас. Никакого варьете. Солидная дружеская компания. Кое-какой реквизит, разумеется, был необходим, но мы все обеспечивали сами.

— Кажется, ты бахвалишься…

— Только информирую вас, почтеннейший, чтобы вам было о чем рапортовать! Раз не вышло с убийством, можете выслужиться в милиции доносом о нарушении принципов морали.

— А этот реквизит… Ты имеешь в виду картины? — Якуб Калас показал на застекленные панели с изображениями женщин.

Игор покачал головой. Отворил встроенный шкаф и кивком пригласил старшину подойти ближе.

— Наш скромный инвентарь, пан Калас. Кое-что я привез из-за границы, кое-что изготовили умелые руки у нас, в Словакии. Кассеты с пикантными фильмами, надувные подушки различных соблазнительных форм и прочее, и прочее… Мы даже собирались изготовить надувных дам для одиноких мужчин. Абсолютное сходство! По-вашему, конечно, все это полнейшее извращение? Я вас понимаю, пан Калас. Но поймите и вы: именно по этим причинам мы принимали здесь не кого попало, а лишь солидных людей.

— Понимаю, Игор: десять посетителей в месяц — это тысяча крон.

— Тысяча крон и немало приятных переживаний. А они куда ценнее этих жалких денег.

— Ты удивительный человек, Игор. Хладнокровный, бесчувственный. И чистейшей воды эгоист. Да, ты такой. Все тебе до лампочки, кроме собственной особы. Однако, дружок, правосудию это безразлично. Правосудие слепо и принимает в расчет только факты. Прокурор с тобой не станет цацкаться!

— Прокурор согласится со мной, пан Калас, что вы чурбан.

— Брызгай слюной, парень! От тебя я снесу и оскорбление. Брызгай слюной и готовься. За тобой придут.

— Все равно вы чурбан! Попали пальцем в небо! Ох, сядете вы в лужу!

22. Лейтенант Врана говорил долго

Милицейская машина остановилась у края дороги. Якуб Калас видел ее издалека. Заметил, как она приближается, и его охватило беспокойство. Везет как утопленнику, подумал старшина. Закон подлости. Честно говоря, у него не было никакого желания встречаться с бывшими коллегами. Еще нет. Вчерашний разговор с Игором Лакатошем вымотал и расстроил его. Если бы хоть этот парень не был таким циником! Отпираться — пожалуйста, отпирайся, совершил глупость и теперь трусит, но какой цинизм! Кабы в нем заговорила совесть, кабы он хоть намеком дал понять, что сожалеет о содеянном, что случившееся огорчает его. Вовсе нет! Гоношится! Треплется, точно речь идет не о смерти человека. Похваляется своей сексарней! Ничего себе компания, черт возьми! Шайка извращенцев! Он не был уверен, что Игор прямо и непосредственно связан с фотографом Любомиром Фляшкой, но в существовании между ними коммерческих контактов ни секунды не сомневался. И кто ведает, какие люди собираются у Лакатоша? Кто принадлежит к этому избранному обществу? В конце концов, его это уже не должно интересовать. Свою задачу он выполнил. Знает, как спровадили на тот свет Бене Крча. Только одного не мог взять в толк: зачем во все это впуталась Алиса Селецкая? Интеллигентная и разумная девушка! Да какая там девушка! Зрелая красивая женщина! Неужели ей было непонятно, в какой она компании? Возможно, и понимала, но ее устраивало. Что попишешь: у каждого свой вкус. Да и что он о ней знает, что ему о ней известно? Один раз поговорили, и если даже сложить вместе все слышанное о ней, по-настоящему ее не поймешь. Лакатош вскружил этой тщеславной девчонке голову — только и всего!

— Живее, дядя Калас, живее! — крикнул кто-то из служебной машины.

Якуб Калас прибавил шагу, хотя усталость одолевала его пуще прежнего. Во рту пересохло, сейчас бы стакан воды. Доброй студеной воды. Не из водопровода, из артезианского колодца. А тут как раз принесла их нелегкая! Вообще-то он собирался зайти в окружное отделение к лейтенанту Вране. Но когда именно — хотел бы решить сам. Как-то еще не тянуло говорить о Лакатоше. Якуб не был готов. Все представлял себе иначе. Собирался сесть в автобус и ехать в окружной центр, прочувствовать до конца прелесть самой езды, полюбоваться пейзажем, дружными озимыми, а потом зайти в угрозыск и подать рапорт. Да, рапорт! Мол, мне удалось установить, коллеги, что Якуба Каласа от работы не оторвет даже диабет! А они взяли и прикатили, словно для того, чтобы отнять и ту каплю радости, которой он хотел насладиться. Это его злило.

Когда Калас доплелся до дома, из машины выскочил лейтенант Врана.

— Небось вы не ждали меня, дядюшка Калас, — засмеялся молодой человек в элегантном коричневом костюме.

— Чудеса в решете, да и только, — хмуро ответил хозяин дома. — Таких высокопоставленных гостей тут еще не было.

— Дядюшка, что это вы ощетинились? — успокаивал его лейтенант. — Или не с той ноги встали?

— Да я к вам, коллега, собирался только завтра. Хотел денек передохнуть.

— Похоже, не очень преуспели у молодогоЛакатоша?

Якуб Калас испытующе, недоверчиво посмотрел на лейтенанта. Значит, для того я возился с этим поганым делом, чтобы ты надо мной насмехался? Это не по правилам, браток!

— Не сердитесь, дядюшка, что я задал такой вопрос, — сказал лейтенант Врана, словно прочтя его мысли. — В свое время вы мне сказали, мол, с этим Крчем не все в порядке. Вот я и подумал: пожалуй, вас заинтересует, что нам удалось выяснить.

— То же самое я могу повторить вам и сегодня, коллега. — Старшина вдруг снова почувствовал, насколько пенсия отдаляет его от этих людей. Очень захотелось доказать, что он ни в чем от них не отстал. — Могу также подбросить и несколько уточнений.

— А не лучше ли будет, если начну рассказывать я? — предложил лейтенант.

— Вы? Мне? Пожалуйста, рассказывайте сколько угодно! — Якуб Калас отпер калитку и проводил гостя в дом.

В залитой солнцем горнице было приятно, намного приятнее, чем под капризным, то обдающим жаркими лучами, то затягивающимся облачностью весенним небом.

— Я бы хотел, товарищ Калас, серьезно с вами поговорить, — начал лейтенант Врана.

— Слушаю, — поощрил его Калас.

— Очевидно, сейчас уже поздно говорить вам, что насчет Крча вы были правы. Наверняка догадываетесь, что с самого начала над расследованием этого дела работали и мы. Я бы преувеличил, если бы сказал: только по вашей инициативе. Конечно, ваши действия нас немного подгоняли, вы ведь чуть не спугнули Лакатоша, однако не думайте, будто сами мы тем временем били баклуши.

— Молодой человек, — прервал лейтенанта Якуб Калас, — если вы собираетесь объяснять мне, что сделали вы и что я, не утруждайте себя понапрасну. Вы профессионал, я любитель, на сей раз в этой истории — любитель чистейшей воды. Я знаю это и сам, не стоит напоминать. А если вы случаем собираетесь отдать должное моей самоотверженности, заранее вас благодарю. Я всегда считал работу естественной обязанностью каждого здорового мужчины. На том стою и ныне, хоть меня и мучает сахарная болезнь. Прошу при этом учесть, что я не вел никакого расследования. Просто ходил среди односельчан и расспрашивал о том, что мне хотелось знать. Относитесь к этому именно так, а не иначе.

Лейтенант Врана покачал головой. Слова Каласа его огорчили, выбили из седла. Или этому старшине одиночество так ударило в голову? Мелет всякую чепуху и не желает понять, что я просто собираюсь с ним поговорить. Я, лейтенант Врана, хочу довериться ему, немного похвастать и, может, даже поблагодарить за сотрудничество. Эх-ма!

— Дядюшка, неужто вы могли подумать, будто мы относились к вам несерьезно? Тут другое… Одним словом, вы уже пенсионер и мне в первый момент не понравилось, что вы нас поучаете. Это же так понятно. В работе мы равны. Все равны. Трудимся по мере сил. Не удивляйтесь, что я хотел взяться за дело сам, со своими людьми. Правда, следовало вас выслушать, использовать вашу информацию, посоветоваться с вами. Как всякий гражданин, вы имеете право и даже обязаны помогать милиции. Я недооценил вас как профессионала и совершил ошибку, потому что вы настоящий ас! Можете корить и ругать меня как хотите, я проявил мелочность, это правда!

— Нечего мне вас корить, но и вы не посыпайте голову пеплом. Нынче это уже не в моде, — миролюбиво заметил Якуб Калас. Он видел, что лейтенант перед ним заискивает, и это ему льстило. — Я тоже немного разбираюсь в правилах соперничества. Вы молоды, имеете право на успех. На полный успех, коллега! Для меня важна только истина. Чтобы эти мерзавцы не думали, будто каждый встанет перед ними на задние лапки! Я принадлежу к старой школе, защиту нашего общества считаю своей непреложной обязанностью. И тут ничего не изменит мнение какого-нибудь Игора Лакатоша, который причисляет меня к людям второго сорта. Я, видите ли, не владею светскими манерами, не строю из себя важную птицу и не стараюсь затесаться в избранное общество.

— В этом мы с вами одного поля ягода, дядюшка, — вставил лейтенант.

— Так что мы закрываем наше дело. Расскажите-ка мне лучше какую-нибудь новенькую сплетню. Или новый анекдот про милиционеров. Слыхали, какую для нас с вами изобрели новую игру? На обеих сторонах бумажки пишется «смотри на обороте» — и рисуется стрелка. Переворачивай хоть до утра… Сварить вам кофе? Или чаю?

— Дядюшка, вы относитесь ко мне несерьезно!

— Отчего же, просто я устал, а к вам собирался только завтра. Неужели так трудно понять, что сегодня я не настроен дискутировать и мне необходимо время, чтобы все улеглось в голове? Сегодня я, как говорится… не в форме. Значит, чай. Отлично утоляет жажду и освежает лучше, чем кофе.

— А все-таки, дядюшка, мне кажется, я знаю кое-какие подробности, которые бы вас заинтересовали. Которые вы еще не выяснили.

Лейтенант замолчал. Неожиданно, демонстративно. Бросить приманку и ждать — старый охотничий маневр. Пустил он его в ход не из зловредности, просто верил, что его слова подействуют на Каласа, старый угрюмый домосед сбросит наконец маску безразличия и найдет хоть какое-нибудь доброе словечко, поощряющее младшего коллегу. Где там! Якуб Калас держался высокомерно, крутился вокруг плитки, доставал из буфета чашки, чай в пакетиках… точно дело Бене Крча для него вообще не существовало.

А я-то думал, что порадую его, злился лейтенант Врана, я-то был уверен, что он обалдеет от счастья! В мире царит неблагодарность! Но не отступил. Раз уж Калас впутался в эту историю, пускай знает все, что хоть в какой-то мере связано со смертью Бене Крча. И лейтенант стал говорить, не обращая внимания на равнодушие Каласа, поди наигранное.

— За молодым Лакатошем числится не только то, что он помог Крчу отправиться на тот свет! Здесь и торговля порнографией, и наркотики, последнее особенно важно! Ваш Фляшка — маленькая, крошечная рыбешка в его коммерческой сети. Помимо роскошных картин мы обнаружили у него и короткометражные любительские порнофильмы, даже отрывок из какого-то художественного фильма такого же пошиба. Копия изношена донельзя, но кое-как ею пользовались. Молодой человек держал в своей фильмотеке множество пикантных сценок. Вполне мог устроить сексологический кабинет. Еще одна вещь, о которой вы, дядюшка, не знаете, — это различные допинги и наркотики. Должен вам признаться, именно поэтому мы за Игором Лакатошем давно следили. У нас есть сведения, что во время своих заграничных поездок — туристских или когда он был шофером на дальних перевозках — он употреблял наркотики. Мескалин, гашиш, марихуану, ЛСД — что придется. Это были небольшие, можно сказать, пробные дозы, но вскоре молодой человек понял, что нюхать всякую «химию» по сравнению с этим пустое дело. У нас есть точная информация и о том, что Лакатош пробовал производить опий, впрочем, пока безуспешно, потому что количество опия-сырца, которое при его технических возможностях можно добыть из зеленых головок мака, ничтожно. Быть может, дядюшка, вы заметили: в его огороде растет и индийская конопля.

— Случайно заметил, — буркнул Якуб Калас.

— Вот видите! Игор Лакатош и конопля! Очевидно, собирался изготовлять марихуану. Изобретательный юноша. А чтобы его деятельность не осталась на уровне любительства, он вошел в контакт с доктором Карницким-младшим, Збышеком, сыном вашего приятеля. Вполне доказано, что доктор снабжал его морфием и другими не менее сильными наркотическими веществами, правда, в виде различных лекарств. Заглянули бы вы в его аптечку! Выставка, пан Калас! Так что не удивляйтесь, что ваш приятель, доктор Карницкий-старший, не пришел в восторг от расследования, которым вы занялись. Он знает о занятиях сына, несколько раз они даже схватились из-за этого, потом старик отступил: что поделаешь — сыночку нужны деньги. По предварительным данным, дядюшка Калас, роль Алисы Селецкой во всем этом деле самая невинная, кроме тех фотографий ей и предъявить нечего, как вы считаете? Жаль, что она водит дружбу с эдакими типами. Да еще и с Фляшкой! Ведь он нужен был Лакатошу только для знакомств.

Лейтенант Врана отхлебнул чаю.

— А знаете, дядюшка, ведь и хороший крепкий чай — тоже своего рода наркотик! Возбуждает сердечную деятельность, снимает усталость… Я насчет этого за последнее время столько всего начитался!

— В таком случае я наркоман, — уже более дружелюбно заметил Якуб Калас. Подробности, с которыми знакомил его лейтенант Врана, его поражали, но их ценность в его глазах снижалась тем, что непосредственно со смертью Бене Крча они не были связаны.

— Обнаружить торговлю разными там порошками дело стоящее, — сказал Калас, — и все же, думаю, нельзя забывать о главном, первоочередном. О том, что Игор Лакатош помог человеку отправиться на тот свет!

— Дядюшка, ведь вы меня не слушаете! Или слушаете вполуха! Даже не хотите понять, почему я вам все это говорю. Я же объясняю, что, не будь истории с Беньямином Крчем, мы бы схватили молодого Лакатоша за руку гораздо позже. Эта трагедия по-своему нам помогла. Я не виноват, что одни факты цепляются за другие. Жизнь, дядюшка Калас, штука ужасно сложная. Прилепился к красивой женщине, ни на кого вокруг не глядишь, а потом вдруг обнаруживаешь, что на свете тысячи иных, да еще краше. Хочешь сесть в поезд — и в последний момент соображаешь, что доехать до твоей станции автобусом куда быстрее. Идешь за хлебом, а в магазине прекрасные свежие рогалики… Лакатоша мы бы уличили и без этого несчастья с Крчем. Но так все пошло быстрее. Чистая работа, дядюшка! Плюс закономерность. Ведь Крч обслуживал Игора, обеспечивал его вином, да и клиентами тоже, «участниками заседаний клуба», говоря словами Лакатоша-младшего. Обслуживала его и Юлия Крчева. Этого я еще не успел вам рассказать. Более того, Юлия Крчева видела, как молодой Лакатош перетаскивал Бене Крча через забор. Видела, как Игор бросил его на дворе. Знаете, что она сказала? Пускай, мол, лежит, пьяная свинья, дождь приведет его в чувство! Да вот не привел! Умер Крч! Его смерть открыла много грязных делишек, дядюшка Калас!

Лейтенант Врана говорил долго, с азартом, посвящая Якуба Каласа в подробности, которых старшина на пенсии не мог знать. Тот внимательно слушал, ловил каждое слово. А это было нелегко. Волнение, постепенно охватывавшее его, было настолько сильно, что порой ему не терпелось обратиться к гостю с просьбой, чтобы тот замолчал, чтобы хоть на миг, хоть на секунду прервал свой рассказ, дал бы ему немного успокоиться и перевести дух. Но не хватило сил даже на то, чтобы остановить лейтенанта, движением руки прервать поток его слов, жестокую речь из тщательно подобранных фактов, подробностей, которые в корне меняли всю эту историю. Из обыкновенного несчастного случая, которым мог бы заниматься не один «любитель» вроде Каласа, она превращалась в большое уголовное расследование, достойное внимания бравых ребят из угрозыска, не только ловких и сведущих, но и самоотверженно доводящих каждое дело до конца.

Лейтенант наверняка многое бы еще порассказал и с основательностью спеца растолковал бы Якубу Каласу, где тот допустил ошибку, где был непоследователен, но в милицейскую машину, продолжавшую стоять перед домом, по рации поступило донесение. Один из патрульных сообщал, что перед «резиденцией» Лакатошей остановилась машина, молодой Лакатош сел в нее и разговаривает с водителем. Говорят они спокойно, явно не замечая, что за ними ведется наблюдение, милиционера не видят да и не могут видеть — он хорошо укрыт, по сторонам не оглядываются, чувствуют себя уверенно, кажется, о чем-то договариваются. Лейтенант Врана велел задержать машину, но в этот момент наблюдатель встревоженно доложил, что машина быстро отъехала и помчалась к шоссе, ведущему в окружной центр. Лейтенант чертыхнулся, Якуб Калас с интересом за ним следил: ага, милый, теперь и ты весь в работе, ругайся-ругайся, хороший милиционер на деле закаляется, только тут проверишь, чему тебя обучили в школе! Но Враны рядом уже не было, он вскочил в милицейскую машину и помчался к выезду из села. Прошуршали шины, и постепенно выветрилась бензинная вонь.

— Сообщите номер, марку и цвет автомобиля, — потребовал лейтенант и тут же связался с окружным отделением. Им овладело предчувствие, что дело, черт побери, вот-вот выскользнет из его рук, а ведь все шло так гладко, кто бы мог предположить, что этот мерзавец Лакатош отважится на риск. Гонок ему, видите ли, захотелось! Ну-ну, попользуйся свободой, голубок! Сбежать тебе захотелось — побегай! В эту минуту лейтенант Врана, пожалуй, даже ненавидел Игора Лакатоша, этого живучего паразита, жалкого эротомана, самозваного эксперта по психофармакологии и наркотикам, устроителя журфиксов, фрайера, перечеркнувшего все его планы! Лейтенант не заносился в мечтах, но на этот раз хотел отличиться. Быть может, потому, что в деле обнаружилось немало пикантностей, а значит, вокруг него будет много разговоров. Теперь же возникала опасность, что все волнующее и интересное потонет в самой обыкновенной, банальной погоне. А старый невежа Калас над ним еще и посмеется!

В то беспокойное утро в голове лейтенанта роилось множество мыслей. Якуб Калас, естественно, о них уже не знал. Он остался один. Слабость не покидала его, наоборот, одолевала все ощутимей, он нервно ходил по горнице — единственное укрытие, где он чувствовал себя сносно… В конце концов протянул руку к бутылке и отпил. Можжевеловка подействовала мгновенно, разлилась по желудку и нежно, приятно согрела. Какое-то время он ни о чем не думал, только наслаждался сладостной безмятежностью, напомнившей ему о молодых годах, когда он пил редко и тайком от отца. Старшина немного приободрился, и, хотя рассказ лейтенанта не выходил из головы, тягостное состояние больше не возвращалось.

Калас вновь хладнокровно раскладывал по полочкам полученную информацию, все, что успел рассказать лейтенант. Отпил еще глоток, дал себе волю… и тут же стал размышлять о том, как губит алкоголь человека, как дурно влияет на его поведение и умственные способности. Пусть, однако, моего любезного читателя не смущают недавние ощущения Каласа, вызванные можжевеловкой. Сделать глоток, доставить себе удовольствие — что тут плохого? Пагубным спиртное становится, лишь когда в нем стараются утопить разум, — вот какие мысли посетили в ту минуту нашего старшину. Ведь кабы не проклятое пьянство, Бене Крч был бы жив, а может, не было бы и сексарни, была бы в общем-то обыденная жизнь, как у тысяч, у миллионов людей, у миллионов обыкновенных, рядовых, дисциплинированных работников этого гигантского, мечущегося в противоречиях человеческого муравейника. Но все обстоит иначе: люди бражничают, пьянствуют, пьют беспробудно, теряют человеческий облик, превращаются в моральных и физических уродов, данные статистики свидетельствуют, что почти половина преступлений совершается под воздействием винных паров. Тот, кто напьется, становится смелее, сильнее, развязнее, самоувереннее, агрессивнее, забывает, что он человек. И Беньямин Крч, ей-же-ей, про это забыл, забывал каждый раз, когда набирался и шел к Лакатошам, чтобы за бутыль вина, которое Игор потом ловко превратит в денежки, насладиться неживыми изображениями женских прелестей, скопированными с недостижимых образцов красоты, которой в Юлии он уже не находил, да и вряд ли обрел бы у любой из женщин, еще способных лечь с ним в постель. А ведь Юлия тоже пила! Это известие больше всего поразило Якуба. Он-то, наивный, думал, что Юлия страдает, что ее губит, снедает одиночество, а она… Все не так, все и всегда не так, как ты себе представляешь, раздумывал старшина. Голова у него была ясная, холодная — все бывает так, как положено, у всего своя внутренняя логика. Юлия была из их компании, это он должен был понять сам. Сперва изменяла Бене с Филиппом Лакатошем, а когда у того подрос сын, заполучила и его, с ней он учился быть мужчиной, а ей доставляло удовольствие его молодое тело, его неопытность, ей нравилось забавляться с ним, видеть, как он беспомощен и неумел, побуждать его ко все новым наслаждениям и радоваться податливости этого юного, сильного и такого страстного юноши. А когда он привык к ней, когда стал слишком требователен, она оттолкнула его, он стал ей не нужен, ей уже никто не был нужен, с нее хватало пьяницы Беньямина Крча, вешать себе на шею другого такого же пьяницу она не захотела. Юлия была уверена, что молодой Лакатош развратится, все такие самоуверенные подростки со временем развращаются, а их «ученические» годы остаются лишь в памяти разумных женщин. Выгоды, которые для молодых людей вытекают из такого опыта, скорее идут им во вред, чем на пользу, но они этого не понимают, да и зачем понимать, главное — молодые женщины, которые позже достанутся им, в особенности женщины неопытные, уже не столкнутся с их неловкостью, а наоборот — будут удивляться искушенности своих партнеров. Вот оно как, Якуб Калас, вот чего ты никогда не знал, все отдав одной-единственной, которая в конце концов на тебя наплевала.

После еще одного большого глотка можжевеловки Якуб Калас сел к столу. Он сидел, свесив голову, ощущая невыносимую усталость, но мысль работала четко. Взвешивая положение Юлии Крчевой, старого Карницкого, взбалмошного Любомира Фляшки, Збышека, Алисы, председателя Джапалика, о котором лейтенант Врана тоже кое-что рассказал, да и остальных пока незнакомых ему завсегдатаев дома Лакатошей, он думал, сопоставлял факты, на первый взгляд не связанные, и они постепенно укладывались в мозаику, которая порой казалась безупречной. Ведь все эти малозначительные, ничтожные фигурки, затерявшиеся в утробе общества, имели особые приметы, которые их роднили, которые и позволяли сложить из них один мозаичный узор, одноцветный или хотя бы представляющий собой смесь близких цветов. Все они отдавались страстям, жестокие страсти владели их телами и душами, и они дружно им покорялись, можно сказать — сами их жаждали, с их помощью стремились избежать скуки повседневной жизни, внушали себе, что они живут более богатой, полной и свободной жизнью, чем другие, а может быть, и вообще ничего не думали — просто жили, подчиняясь инстинктам, отдаваясь на волю случая, как делали многие вокруг них. Не имели внутренних тормозов, поскольку никто им не привил соответствующих нравственных принципов.

Подобные рассуждения как-то объясняли Якубу Каласу действия людей, с которыми он сталкивался в последнее время; пожалуй, он даже смог бы их понять, но от ответственности за преступление это их не избавляло. И все же обычная железная логика ответственности человека за свои поступки, логика абстрактной справедливости его не удовлетворяла. Возможно, если бы он прочел Достоевского, ему было бы легче размышлять на эти темы. Но Каласу надо было додумываться до всего самому, а в собственных мыслях он не находил удовлетворительного ответа. «Я даже, кажется, полюбил кое-кого из этих людей, — пытался он разобраться в себе, — и еще буду жалеть, что им предстоит идти под суд. Поди, буду жалеть „артиста“ Фляшку и Алису… Но уж никак не Джапалика, это я знаю точно, в этом я уверен, ни Джапалика, ни Игора я бы не пожалел, они хитрые, дурные люди».

Так, сидя у стола, он и задремал.

23. После погони в потоке машин

Часа через два зазвонил телефон. Якуб Калас долго не подходил. Пока он решился поднять трубку, телефон смолк. Вскоре по дому снова разнесся резкий, настойчивый звонок. Калас взял трубку.

— У телефона, — произнес он спокойно.

— Это я, дядюшка! — прокричал лейтенант Врана. Старшина живо представил себе, как сияет молодой офицер, а тот без промедления зачастил: — Я думаю, вы первым должны быть в курсе, чем все кончилось.

— Слушаю.

Лейтенант откашлялся.

— Мы их схватили, — похвастал он с нотками самодовольства в голосе, — после погони в потоке машин, но все-таки схватили. Немного понервничали, конечно, да и шины постерли… Надо было вам поехать с нами, дядюшка, такое не часто удается пережить. Вам наверняка бы понравилось! Эти типы стали выкручиваться: мол, молодой доктор Карницкий хотел опробовать новый «крейслер». Не знаю, куда они направлялись, где собирались испытывать свою машину. Пока что мне ясно одно: у Игора Лакатоша был оформлен заграничный паспорт в Австрию. Вчера он получил все бумаги. Ловкач еще тот, да только забыл про одну мелочь: ведь на границе он угодил бы прямо в руки паспортному контролю. Ладно, напоминать об этом мы ему не станем. Зачем отнимать у человека иллюзии, верно? Кончаю, дядюшка! Надеюсь, теперь вы будете спать спокойнее. Могу вам сказать, что вся эта история стояла у меня поперек горла. На суд вас, очевидно, вызовут как свидетеля обвинения. Вот будет зрелище! Ой, сдается, намучаемся мы еще с этими красавцами. Представьте, знают назубок все законы! Покажитесь у нас когда-нибудь. Что-то говорит мне, что одиночество не идет вам на пользу. Например, в дружинники вас бы наверняка взяли. Подумайте! Ведь вы без работы не выдержите! Вам надо быть на людях, а не сидеть в свое норе!

— Смейтесь, коллега, дома над своей бабушкой, а не надо мной! — проворчал в трубку Калас. В ответ послышался довольный смех уверенного в себе человека, приплюсовывающего к своим заслугам еще один успех — и какой! Раскрыть притон, более того, преступную клику, к которой причастны и некоторые местные тузы, это вам не фунт изюму! Для этого требуются не только профессиональные навыки и поддержка закона, но и немалая личная отвага! У лейтенанта Враны такая отвага есть. И еще есть в нем нечто, роднящее его с Каласом: убеждение, что действует он в интересах общества.

Они простились лаконичным «бывайте здоровы».

Старшина на пенсии думал о лейтенанте Вране, об этом честолюбивом человеке, который благодаря юридическому образованию получил хорошую должность, можно сказать, для его возраста даже отличную. Другим всей жизни не хватает, чтобы добиться такого назначения, а он до него дослужился быстро, потому что сумел проявить себя как исключительно цепкий, не лишенный амбиций молодой человек, сумел показать и свои способности, и образованность. Калас ему не завидовал, наоборот, желал успехов. Если бы сам он начинал в лучших условиях, может, и ему бы захотелось пробиться наверх, вырваться вперед, сделать карьеру, и он был бы горд собой, работал бы с большей уверенностью. То, что его судьба сложилась иначе, зависело от условий. Не успел он даже подумать о карьере, об учебе сверх подготовительных курсов, которые окончил в молодости, как пришлось выполнять различные задания. Вот он и привык к этому. А нынче? Уж в годах, впереди только старость, подслащенная сахарной болезнью. Несколько лет в родительском домике, а там… того гляди, и дом престарелых. Найти бы какую-нибудь женщину, не исключено — появилась бы и другая перспектива. Но лучше об этом не думать. С того момента, как его оставила жена, он словно бы обозлился на всех женщин. Они нравились Каласу, но доверять им не стоило. У него не было ощущения, будто он что-то в жизни упустил и не добился никакого личною успеха. Личным успехом для него была повседневная работа, доставлявшая удовольствие, самые будничные обязанности, которые другим отравляли существование. Он любил свою службу и, хотя некоторые сослуживцы были ему не по нраву, умел сработаться и с ними. Личная жизнь всегда была для Каласа чем-то второстепенным. И жена нередко ставила ему это в упрек. Лейтенант Врана — человек современный, излишнего усердия на работе наверняка не проявляет, да и к чему это? Безусловно, он примерный отец, семье наверняка уделяет не меньше внимания, чем службе, но историю с Крчем он все-таки распутал, да еще расследовал и другое дело, более мудреное и замысловатое. Да, Якуб Калас желал ему успеха, хоть и не симпатизировал. Недолюбливал он молодых. Может, лишь потому, что у самого не было детей и он на все смотрел с позиций своего возраста и не понимал, что новое поколение всегда иное, во многом иное, чем предыдущее. Правда, его настороженность к молодым не мешала ему поддерживать с ними добрые отношения. Конечно, со старшими он чувствовал себя лучше, но это ничего не значило. Юлия Крчева по возрасту была ему близка, а тоже его разочаровала! Оказалась совсем другой, чем он полагал. Вот люди! Думаешь о них, философствуешь, сочиняешь теории, рассуждаешь — и вдруг видишь, что все пустое, жизнь решает все по-иному, по-своему, впрочем, об этом уже шла речь… А Юлия… Он жалел ее, сочувствовал, старался ее щадить, а ведь она, наверное, считала его дураком. Хитрая, двуличная женщина! В конце концов выяснят, что и ей место на скамье подсудимых. Какой позор!

От всех этих мыслей и переживаний у Каласа разболелась голова. Он возненавидел Юлию Крчеву и охотно бы все ей высказал. Но в тот день он больше не выходил из дома. Только на следующее утро отправился автобусом в город.

24. Вы вправе его покарать, я вправе его любить

Милиция уже второй год располагалась в новом здании. Якуб Калас работал еще в старом помещении, походившем на заброшенный замок: двери кабинетов открывались тогда в холодный коридор со сводчатым потолком. Новое здание возвели невероятно быстро в центре городка. В нем много света и воздуха, как в большинстве новых построек. Сплошное стекло. Панели и кондиционеры. Но Каласу все здесь казалось неуютным. Местом его службы остался «замок». Там ему было по-домашнему хорошо, старые крепкие стены представлялись надежной защитой. Лейтенант Врана в такой защите не нуждался. В новом, красиво обставленном кабинете он чувствовал себя превосходно. Сидя за массивным письменным столом, лейтенант руководил работой всего отдела, терпеливо выслушивал каждый рапорт, не терялся в любой непредвиденной ситуации. Не удивило его и неожиданное появление Каласа. Он приветствовал бывшего коллегу широкой улыбкой, точно и этим подчеркивал свое профессиональное превосходство.

— Я хотел вас спросить, — без вступления начал Якуб Калас, — кто вам сказал, что Юлия Крчева знала… то есть… точнее — видела, как молодой Лакатош бросил ее мужа… под забор.

Лейтенант Врана сразу нахмурился, поведение Каласа как-то не укладывалось в его сознании. Что за странный человек! Неужели он никогда не изменится? Вечно чем-то неудовлетворен! Сначала хочет до всего докопаться, а когда кое-что разузнает, не верит следствию, выпытывает, точно хотел бы услышать совсем иное! Раньше приставал с Бене Крчем, теперь — с Юлией!

— Молодой Лакатош мне сказал, товарищ Калас, — сдержанно ответил лейтенант. — Сказал, что Юлия все видела.

— А кто эти показания подтвердил?

— Предварительно, само собой, никто, — ответил Врана. — А почему вы спрашиваете? Разве это так уж важно?

— Важно, лейтенант, — с облегчением отвечал Якуб Калас, не обращая внимания на недовольную мину молодого криминалиста. — Ведь тогда Юлия Крчева, поймите меня правильно, вообще к делу непричастна.

— Причастна, дядюшка, причастна! — резко возразил лейтенант. — К этой истории все причастны! Все до единого! И ваша Юлия Крчева! Я изложу это на бумаге и передам прокурору! Никакие знакомства им не помогут, нет таких имен, которые бы я не упомянул! А Игор Лакатош выложил все как на духу.

— Имена меня не интересуют, — стоял на своем Калас. — Все это дельцы да спекулянты! Спокойно можете их судить и сажать! Меня занимает другое: Юлия не знала, что Бене лежит на дожде, под оградой… Она бы ему помогла. Я не верю, чтобы она так долго притворялась. За это время не выдержали бы нервы и у более крепкой натуры!

— Я не психолог, — отвечал лейтенант Врана, — так что никаких премудростей от меня не ждите, но одно могу сказать, одно я сразу заметил: Юлия Крчева точно такая же, как и все в компании Лакатоша!

Уходил Калас разочарованный. Хуже всего было то, что свое разочарование он не сумел скрыть. Напрасно лейтенант Врана пытался его задержать и чем-нибудь развлечь, Каласа не рассмешил даже новый анекдот. Казалось, все, что ему дорого, рассыпается на его глазах. Еще вчера он порицал Юлию Крчеву, еще сегодня утром считал, что ее ненавидит, а теперь вообще не знает, что о ней и думать. «Зря только расстраиваюсь», — ругал он себя. Но это не помогало. Сознание, что все уверены и один он сомневается, лишало его сил. Нет, он не имеет права поддаваться субъективным ощущениям, и даже личная симпатия к Юлии его не оправдывает, нельзя размышлять то так, то эдак, нельзя закрывать глаза на обоснованное подозрение. И все же человек в нем бунтовал против бывшего старшины милиции. Он догадывался, как все обстояло на самом деле, но не находил в себе сил смириться с правдой, пока еще не находил… Точно боялся: если он поверит, что лейтенант Врана прав, — это еще больше усугубит его одиночество.

Однако был на свете человек, который не меньше его страдал от одиночества. Доктор Карницкий.

Якуб Калас пошел в ресторан, где они с доктором пережили, просидели и утопили в вине не один вечер, где создавали, выдумывали свои «дела», рассказывали друг другу разные истории и развлекались ими. Но в тот весенний день даже вид привычного столика не принес Каласу успокоения. Доктора Карницкого в ресторане не было. Кельнер сказал, что старик не появлялся здесь уже два дня. Каласа это не удивило. Доктор знает о неприятностях, возникших у сына; понятно, почему последнее время ему не хочется показываться на люди. Единственное, что мог сделать Калас, — это зайти к доктору домой. Он не раздумывал, чем может кончиться такой визит. Следствие было закончено, и его результаты не давали удобного повода для разговора, по крайней мере для такого, который бы не задевал самого Карницкого. И все же Якуб Калас направился к новому кварталу, где жил адвокат. Лучше неприятный разговор, чем одиночество! Быть может, и старик обрадуется, что ему есть с кем отвести душу, что не все от него отвернулись — ведь наверняка найдется немало таких, кто будет осуждать старого юриста, узнав, что его сын, врач, изменил присяге. Искренне возмутятся, оседлают коня человеческого злорадства и будут на нем гарцевать!

Якуб Калас долго звонил, пока наконец двери не отворились.

На пороге стоял не доктор Карницкий.

И не его сын Збышек.

Но и не посторонний человек. Или из милиции.

В дверях стояла Алиса Селецкая. Элегантная молодая женщина, вся в черном.

Якуб Калас не обратил внимания на ее наряд. Для молодой женщины, известной своей экстравагантностью, любые перемены в одежде естественны. Отчего бы ей не быть в черном? Может, она куда-то собралась? Чувства старшины были притуплены усталостью и разочарованием. Не озадачило его и то, что он застал Алису в квартире Карницкого.

— Я пришел навестить пана доктора, — сказал он.

— Пожалуйста. — Женщина проводила его в квартиру, предложила кресло, потом сообщила: — Пана доктора нет.

— Я искал его в городе, — добавил Якуб Калас.

— Напрасно искали, — сухо бросила Алиса. — Доктора Карницкого нет.

— Нет? Как это? — Якуб вскочил с кресла.

— Послезавтра его будут хоронить, — холодно произнесла Алиса Селецкая.

Якуб Калас побледнел, уставился на женщину неверящим взглядом.

— Это невозможно. Я к чему угодно привык, но такие шутки…

— Я не шучу, пан Калас! — отрезала она. — Шутить со столь серьезными вещами не в моих правилах.

— Объясните мне хотя бы, что случилось. Алиса Селецкая горько усмехнулась:

— Ничего по вашей части, пан Калас. Врач констатировал самоубийство.

— Самоубийство? Доктор Карницкий покончил с собой?

— Повесился. В ванной на галстуке…

— Но почему? Не понимаю, почему?

— Не вы один, пан Калас, не понимаете, хотя именно вы могли бы понять.

— Если позволите, я присяду.

Известие поразило Каласа больше, чем можно было ожидать. Он вдруг почувствовал дурноту, слабость, пришлось-таки сесть. Якуб пытался дышать глубже, но не мог преодолеть ощущения, что легкие ему отказывают. Точно сама смерть взяла его за горло, стискивала его шею своей костлявой рукой и душила.

— А я считал, что дело Крча доведено до конца, — едва слышно прошептал он.

— Что вы такое говорите?! — крикнула Алиса Селецкая. — При чем тут Крч? Вы просто маньяк! Господи, даже сейчас! Когда же вы оставите нас в покое!

— Но ведь ясно, — сказал Калас, — доктор лишил себя жизни из-за сына.

— Бросьте! Как вам только могла прийти в голову такая бессмыслица!

— Боюсь, уважаемая, что я никогда не был так близок к истине, как теперь, — тихо продолжал Якуб. — Пан Збышек стал соучастником махинаций Лакатоша, и доктора это сгубило. Старик возлагал на сына столько надежд, уж я-то знаю, знаю… а Збышек обманул его ожидания, запятнал свою честь… Продал себя!

— Пан Калас! Доктор Карницкий умер, и я не хочу, понимаете, не позволю, чтобы вы впутывали и его черт знает во что!

— Простите, я понимаю вашу скорбь, — возразил Якуб Калас, — понимаю и то, что вы не хотите меня видеть. Но поверьте, я пришел не для того, чтобы причинять вам неприятности, я пришел к доктору, как приятель. Мы годами с ним встречались и хорошо понимали друг друга. Его смерть… К сожалению, его смерть убедила меня, что он страдал, что преступления, вскрытые здесь, потрясли его, и очень глубоко потрясли. В этом мы уже ничего не изменим. Ни вы, ни я. Я бы тоже не перенес, если бы узнал, что мой сын впутался в такую грязную историю.

— В какую грязную историю? О чем вы говорите?

— Вряд ли мне нужно вам объяснять, какие связи были у Збышека, каковы были его отношения с Игором Лакатошем. Но скажу одно: врач не имеет права злоупотреблять своим положением. Болеутоляющие, наркотические и психотропные средства предназначены для больных, а не для того, чтобы ими пользовались в целях личного обогащения.

— Ну и информация у вас! Сколько всего вы знаете! — нервно воскликнула Алиса Селецкая. — Представляю себе, как вы намучились, пока запомнили все эти мудреные слова!

— У Лакатошей творились безобразия, а старый адвокат был человек тонкий. Не ангел, но благородства в нем хватало.

Алиса Селецкая встала у окна, пальцами вцепилась в занавеску, посмотрела на улицу — видно было, что хочет успокоиться, — потом резко обернулась к Каласу и заговорила:

— Мы с вами не понимаем друг друга, пан Калас! В прошлый раз повздорили и теперь снова цапаемся. Жаль, что вы так слепы, так безнадежно невосприимчивы. У вас странные взгляды на самые обыденные вещи. На вас тяжким бременем лежит отпечаток вашей профессии. Крч умер, пусть не своей смертью, вам удалось доказать, что его ударили. Будь моя воля, я бы спросила: а где вещественные доказательства? Но я не спрашиваю! Меня это не интересует. Я не суюсь не в свои дела. И вам бы тоже не следовало. Вы не вправе никого осуждать. Разве вы лучше других? Вы же оголтелый моралист! И завистник! Шьете нам всякие свинства и уверены, что сами безупречны. Ну так я кое-что вам скажу. О тех, кого вам не за что осуждать и даже обсуждать. Когда я приехала в этот город, все смотрели на меня как на женщину… которую можно легко заполучить в постель, которая и сама готова туда залезть, стоит только кому-нибудь подмигнуть. Такой здесь налепили на мне ярлык. А я не поддавалась на подмигивания! Сама выбирала себе партнеров. И представьте себе, в постель залезала добровольно, по собственному усмотрению. Можете считать, что и это безнравственно, что нужно жить с одним мужчиной! А если этот мужчина от вас сбежал, тогда что? Вот вам и украшение рода человеческого, корона всего сущего на земле! Оказывается, он не способен вынести тягот семейной жизни! А когда он трусливо испаряется — что делать женщине? Жить светлой памятью о нем? Зачем, когда ему и в голову не пришло спросить, как я устроилась и не нуждаюсь ли случайно в его помощи? Збышека я буду ждать, пан Калас, даже если его осудят, даже если посадят! Пусть у него отнимут и диплом врача, все равно буду его ждать! Я знаю учителя, который сейчас работает на бензоколонке, наплевал на общественное положение да еще и получает больше прежнего. Меньше забот, больше денег. Вот какова жизнь! Это вам не красивые слова, пан Калас, это реальность. Хотите ее видеть и принимать или нет, все равно она такова, а тем, что не желаете ее знать, вы ничего не измените. Люди хотят жить, зарабатывать и действуют как умеют. Что из того, что действия эти антиобщественные или даже антисоциалистические? Сознательность никого еще не прокормила. Можете считать меня провокатором. Я умею работать, пан Калас, и работаю на совесть! Но об этом будут говорить куда меньше, чем о том, со сколькими мужчинами спала. И сколько мужчин старались завлечь меня в постель! Их сознательностью никто не интересуется. Потому что они умеют все замять, где надо. Высокий пост — порука моральной устойчивости. Я же свой моральный облик исправляю работой. Да, видно, этого мало. Для провинциальной общественной верхушки выгоднее трубить в фанфары направо и налево, произносить красивые слова, лозунги, фразы и при этом жить на свой лад. У меня все иначе. Все наоборот, пан Калас. Если бы я захотела вас разжалобить, я бы могла сказать, что до нынешнего моего положения меня довели обстоятельства. Не думайте, будто я оправдываю нашу компанию. Вовсе нет. Я только объясняю, чем может кончиться, когда слово «человек» становится пустым звуком. А я не хочу быть пустым звуком, желаю чувствовать, знать, что я существую, что кому-то еще нужна. Не выношу высокомерных рож. от которых только и услышишь: «Гражданка, мы все взвесим, во всем разберемся, понимаете ли, ввиду ряда обстоятельств в данной ситуации вам, пожалуй, лучше бы обратиться непосредственно к компетентным органам, поскольку мы…» Вам все это наверняка знакомо, пан Калас. Краснобаи, которые разглагольствуют, не вдумываясь в смысл собственной болтовни. Збышек действовал незаконно, вы правы, зато никогда не пустословил. Скажет: «сделаю» или «не сделаю» — и все. Я понимаю, что вас мне не переубедить. Но я полагаюсь на него и буду ждать. Он найдет себе работу. Не обязательно быть врачом. Может, из него бы и не получился хороший врач. Но его отец хотел, чтобы он стал медиком. То, что он изменил присяге, — другое дело. Это по вашей части. Но я-то не милиция и не судебные органы. Я обыкновенная женщина и люблю правонарушителя. Вы вправе его покарать, я вправе его любить. Вот в чем разница! И — мое преимущество. Вас связывает ваша бывшая профессия, мне моя душа дает полную свободу. И у Лакатошей я чувствовала себя свободной. Раздевалась, верно, и позировала для фотографий, но при этом была свободна, все по собственному желанию, с радостью, потому что — вам трудно это понять — мне было приятно, что кому-то нравится мое тело, что мною восхищаются, даже отвратительных пьяниц я готова была снести, выдерживала их липкие взгляды, мне смешно было смотреть на их слюнявые хари, а потом, на следующий день, видеть их в роли достойных, уважаемых людей. Меня забавляло, что я, именно я знаю, насколько они жалки и ничтожны… Вот как, пан Калас! Вас коробит наше безнравственное поведение, я же говорю вам о великом ханжестве! О том, что некоторым людям дозволено все, потому что их защищает положение, толстая броня! Я никогда не делала вид, будто я не продажная! А кто из этих достойных, безупречных мужчин, которые так любили тайком посещать Лакатоша, откровенно признался бы в своих слабостях? Ни один! Для этих людей честь — чистая фикция, пан Калас! Они привыкли пользоваться всем, чем можно. Не желают отказаться от своих пороков, но при этом не откажутся и от благ, которые дает их общественное положение, должность и репутация! Вам нужны имена? Нет, не нужны? Конечно, кому охота знать, что добропорядочные люди — всего лишь грязные свиньи! Даже вашему лейтенанту пришлось немало повозиться, пока он до всего докопался. Думаете, он ничего о нас не знал? Прекрасно знал, да долго не мог подступиться. Указать пальцем, скажем, на инженера Джапалика? Что вы, это опорочило бы весь кооператив! Точно сластолюбец Джапалик и кооператив — одно и то же! Точно в кооперативе нет десятков честных, трудолюбивых людей, у которых кулаки чешутся, когда они слышат имя Джапалика! Но кого это интересует, когда у председателя всюду своя рука, когда он в открытую заявляет, что с ним ничего не может случиться, потому что он всех купил? Попробуйте-ка его спросить, кто эти «все»? Пусть укажет вам хотя бы на одного! Не укажет. Не потому, что не на кого. Сколько «татр-613» останавливается под вечер в пятницу у кооперативных складов! Правда, приезжают одни шоферы или какие-нибудь референтишки. Сами важные лица, которых улещают утками, гусями или курочками, остаются на заднем плане, ни о чем не знают, а потом бывают приятно удивлены подношением. Не думайте, будто Джапалик назовет их имена. Ни в коем случае! Он живет благодаря им, а они живут за его счет. И после всего этого скажите мне вы, страж закона, где тут интересы общества, где идея всеобщего равенства? Промолчите, и все промолчат — хотя это шито белыми нитками. Знаем и молчим. А почему? Из страха? Или не верим в идеалы нашего общества? Видите, и вы помалкиваете. Вам нужно время, чтобы опомниться и сообразить, как мне ответить. А ведь ответ прост: мы разложились! Многие из нас разложились. И валим свою вину на общество. Общество, мол, допустило, чтобы мы так низко пали. Разве я не права? Знаете, я даже рада, что случилась эта история с Крчем. Думать мы имеем право, что хотим, на факты это не влияет. А теперь факты всплыли на поверхность, тут вы правы. Даже я вижу, что вы правы, и это само по себе уже чего-то стоит! Я рада. Устала от всего, но рада. Конец нашей компании и всему свинству…

Алиса Селецкая замолчала. Как долго копились в ней эти мысли, как долго ждала она момента, чтобы наконец высказаться? Или это неожиданный всплеск горечи так развязал ей язык? Молчание затянулось. Тишина набирала силу, разливалась вокруг. А в ушах у Каласа стоял несмолкаемый звон. Ему часто мерещилось, будто тишина — тоже звук, давящий на барабанные перепонки. Сейчас он явственно это ощущал. Стоило Алисе замолчать, как его уши словно бы превратились в глубокие колодцы… Кто-то кидает туда старые монеты, и они со звоном падают на каменное дно. Якуб Калас готов был поверить, что оглох, что его мир куда-то проваливается, но, взглянув на молодую женщину, опомнился. Слезы на щеках, бледность, морщины на лбу — ничего не осталось от ее красоты, ставшей притчей во языцех, красоты, дразнившей, злившей и вместе с тем околдовавшей городок! От тишины, в которую он окунулся, его мог спасти лишь голос, его собственный ясный, звучный голос. Но старшина был не в силах произнести ни слова. Алиса плакала. От несправедливости или от отчаяния? Раскаянье как еще одну из возможных причин Калас исключил. Из чувства протеста? Да, да, Алиса Селецкая плачет из протеста! Плачет, потому что ее игра кончена. Весь ее длинный монолог продиктован ощущением близящегосязаката. Сочувствия это в нем не вызывало. Он все еще считал себя блюстителем закона, а эта девчонка — пусть она будет хоть тысячу раз права — связалась с преступником, участвовала в уголовщине, и он не имеет права жалеть ее, даже если бы захотел.

Алиса Селецкая успокоилась и продолжала:

— Инженер Джапалик! Вот кто любил забавляться с городскими девицами. Интеллигентные женщины с высшим образованием всегда легко покоряли мужчин такого типа, а он, болван, еще и гордился близостью с ними! Не беда, что красотки над ним откровенно потешаются, все равно это вам не деревенские гусыни! Вот что тешило его самолюбие. После выпивона они уезжали, и можно было не бояться никаких последствий. Достаточно вылакать литр вина — и ты на седьмом небе! Под утро Игор Лакатош отвозил его, пьяного в стельку, домой, стараясь, чтобы их не увидели заступающие на смену скотники. Как бы ненароком не уронить достоинство товарища председателя! Так тоже можно смотреть на вещи, товарищ Калас! Мы к себе никогда никого не зазывали, по крайней мере мне известно, что Игор приглашал только друзей, то есть людей, с которыми у нас был общий язык. Если кто-то сам просился в нашу компанию — что ж, коли он готов был считаться с нашими правилами, мы его принимали.

Такие, возможно, и платили за удовольствие, это уж дело Игора, но все равно, будьте уверены, платили с радостью. Собственные жены скучающим важным персонам давно обрыдли, они жили с ними только потому, что так повелевает общепринятая мораль…

На серебристой стройной колокольне посреди городка, на небольшом возвышении, которое некогда к вящей славе божьей возвели над низменной округой трудолюбивые руки крепостных, на холме, куда поднимались иезуиты и протестанты, покорные верующие и беженцы, спасавшиеся от турок, на этой искусственной площадке, скрепленной бетонными плитами и нежной травой, одновременно прозвучал бой городских часов и колокольный звон. Чистый перезвон колоколов заглушал гонг бездушного механизма, служащего всего лишь для измерения времени. Молодая женщина села на диван напротив Каласа, закурила ароматную ментоловую сигарету. Сладковатый запах дыма раздражал обоняние старшины, он даже расчихался. Рассеянно потянулся за носовым платком, стал шарить по карманам — удобный повод, чтобы встать и откланяться. Самое время уйти! Но молчание женщины было таким напряженным, что в любую минуту грозило прерваться новым потоком слов, и старшина не знал, как лучше поступить.

Алиса Селецкая и верно опять заговорила, точно хотела восстановить связь, нарушенную звуками, возвещавшими полдень.

— Пусть я ошибаюсь, пан Калас, — сказала она уже как-то более кротко, почти покорно. — Пусть просто выдумываю, чтобы оправдать то, что не имело никакого смысла. Пусть пытаюсь защитить великий блеф. Но в одном вы упрекнуть меня не можете: в равнодушии. Если человек, даже совершая ошибки, что-то убежденно отстаивает, это гораздо лучше, чем равнодушие.

— Пустые слова, — заметил Якуб Калас. — С ними можно было бы и согласиться, кабы за всем не стояла смерть. Бене Крч умер, и виноват ваш приятель, участник вашей компании. Это все меняет. И тут в свои права вступает закон.

— Закон! Око за око, зуб за зуб. Чего вы добьетесь?

— Зло надо карать.

— Хорошо, допустим даже, что Игор убил. Но ведь непредумышленно, а это меняет весь расклад, как у вас принято говорить. Нечего было Крчу туда лезть, кто ему велел?

— Повторяю: пустые слова. Крча ими не воротишь.

Разошлись далеко за полдень. Алиса Селецкая с чувством собственной правоты, со всеми выгодами побежденной, которая, защищаясь, имеет право на любые аргументы, а Якуб Калас — расстроенный вестью о смерти Карницкого и множеством ненужных объяснений, которые ему пришлось выслушать. Он не был согласен со взглядами Алисы, имел против них серьезные возражения и все же не мог с ними не считаться. Они существовали, на кого-то действовали, порой даже на умных людей, которые при иных обстоятельствах вели бы себя вполне нормально. Что поделаешь, иногда человек теряет разум. А ведь так легко оступиться. Кто гарантирован от ошибок? Так-то оно так! Но Калас понимал, что и ошибка ошибке рознь, и если из ошибки возникает трагедия, тогда права личности должны уступить принципам, на которых держится все общество.

Он вспомнил доктора Карницкого, и в нем вскипела злоба. Вспышка ярости неожиданно вытеснила всякую жалость, как будто именно смерть старика поставила трагический восклицательный знак за приговором своеволию всей этой шайки.

25. Веселость не порок

Якуб Калас четким, решительным шагом шел по широкой, по-весеннему зазеленевшей улице. На нижнем конце города, неподалеку от гимназии, шумела возле автобусной остановки кучка молодежи. Ребята держались вызывающе, кричали, смеялись, скалили зубы, старшина не мог их не заметить. В первое мгновение это его еще сильнее разозлило, он уж готов был сделать замечание, мол, послушайте, молодые люди, нельзя ли вести себя потише, может, вы полагаете, что вам принадлежит вся улица? Подошел поближе, но ничего не сказал. Слушал, о чем они говорят, и размышлял, не подрастают ли среди этих девочек и мальчиков еще один Игор Лакатош, Любомир Фляшка или хотя бы Алиса Селецкая? Скепсис все больше разъедал его душу, и Калас не знал, что ему противопоставить. Стоял поодаль, и чем внимательнее прислушивался к разговору ребят, старавшихся перекричать друг друга, тем больше возникало желание что-нибудь им сказать. Сперва захотелось просто прикрикнуть, но он вовремя спохватился: веселость не порок, а ребята всего лишь коротают время, забавляясь болтовней, шумом, смехом. Раза два он полукругом обошел молодежь, взвешивая, соображая, не будет ли глупо обратиться к таким детям, но потом все же остановился возле гимназистов и произнес:

— Послушайте, молодые люди, не хотите ли мороженого?

Мальчишки и девчонки удивленно на него воззрились, обменялись взглядами, точно назойливость незнакомца их возмущала. Неужто он думает: если он взрослый, то может позволить себе что угодно? Но тут же снова расхохотались.

— Я предлагаю серьезно, — продолжал Якуб Калас, — я правда хочу угостить вас мороженым.

Смех неожиданно прекратился. То, что за этим последовало, посторонний наблюдатель назвал бы колебаниями. Дружеский жест постороннего человека поразил расходившуюся, разбушевавшуюся молодежь. Ребят словно бы придавила неожиданно обрушившаяся стена недоверия, которое до сих пор кто-то в них воспитывал. И они не знали, что ответить.

— Откуда вы взяли, что мы хотим мороженого? — спросила высокая симпатичная девушка.

— Ниоткуда, — улыбнулся Калас. — Просто мне вдруг пришло в голову, не могу ли я вас пригласить на мороженое?

— А этот дяденька часом не того? — съязвил молодой человек с намечающимися усиками.

— Думай обо мне как хочешь, — ответил ему старшина, — мое приглашение остается в силе.

— Вот потеха, ребята, дядя приглашает нас на мороженое, — протянула еще одна девчонка.

— Мне некогда! — резко бросила первая, высокая и симпатичная.

— Уйдет наш автобус, — как бы объяснила Каласу вторая.

— Неважно, — Якуб Калас купался в собственном радушии. — Поедете следующим.

— А когда мы будем учить уроки, дедушка?

— Съедим мороженое, а потом я закажу для вас такси! — Изобретательность Каласа не знала границ.

— Денежный мешок, — сердито буркнула симпатичная девушка, и никто не понял, принимать ли это замечание как вопрос или как констатацию факта.

— В такси нам всем не поместиться, — рассудительно заявил усатик.

— Ничего, возьмем две машины.

— Ясно, денежный мешок! — недоверие высокой симпатичной девушки возросло.

— Значит, вы согласны, — сказал Якуб Калас.

— А кто поручится, что вы и правда закажете такси? — спросила еще одна девушка.

— Пожалуйста, вот вам крона, закажите машины по телефону сами. Пускай через полчаса остановятся перед кондитерской.

За столом, уставленным большими порциями мороженого, сразу возникло хорошее настроение.

— Вы приглашаете каждого встречного? — спросил усатый юноша.

— Я еще никого не приглашал, — сознался Калас.

Воцарилась тишина. «Эти молокососы надо мной насмехаются, — подумал Якуб Калас. — Неблагодарные сукины дети!» Но в его мыслях не было ни капли злости.

— Я и вас не собирался приглашать. Еще и сердился, когда вы так весело трепались на остановке. А потом подумал о мороженом, хотя самому мне сладкого есть нельзя.

— Значит, вы благодетель со скуки? — заключила высокая девушка.

Старшину ее слова развеселили:

— Просто тоскливо одному, тем более — сегодня я завершил одно дело.

С опозданием до него дошло, что обмолвился, затронув тему, которой не хотел касаться, и тут третья девушка спросила:

— Вы работаете в милиции?

Наивный вопрос. А затем еще наивнее:

— Тайный агент?

Смех.

— Когда-то я и правда работал в милиции, — отвечал Якуб Калас. — Теперь я пенсионер.

— Не уйти ли нам, — неожиданно предложил усатый. — Чего доброго «дядя» начнет нас допрашивать…

— Не волнуйся, парень, — остановил его Калас, — я хочу только посидеть с вами. Но раз уж ты заговорил о допросе, я бы с удовольствием спросил хотя бы тебя, что ты думаешь о наркотиках?

— О наркотиках? — Усатик удивленно помолчал, остальные захихикали. — Вы про «химию» или…

— Вообще…

— Мне этим заниматься некогда, — провозгласил усатый, и смех в кондитерской усилился. — У меня все время Уходит на физику.

— Ну а если бы какой-нибудь твой товарищ предложил тебе… попробовать наркотиков?

— Пробовать нужно все, — неуверенно ответил усатый юноша.

— Даже если знаешь, что это вредно?

Усатый серьезно посмотрел на Каласа. Потом достал кошелек, извлек из него пятикроновую монету и швырнул ее на стол:

— Знаете что? Меня такими разговорчиками не купите! Моим воспитанием занимаются родители и учителя. И еще Союз молодежи. А это мороженое можете спустить в унитаз!

Он резко встал из-за стола и направился к выходу. Якуб Калас, пораженный, смотрел ему вслед. Что случилось, молокососик!? Или в тебе пробудилась личность? Пока он обмозговывал, что к чему, и остальные собрались уходить. Калас их не удерживал. Идите, идите, голубчики, лети, стайка, за своим воркуном-предводителем, настанет время — и кто-нибудь клюнет его в зоб. так что он вмиг слиняет и станет кротким.

— Автобус! — пискнула одна из девчонок.

Они вывалились из кондитерской и с громким хохотом помчались к автобусной остановке. «Рады, что избавились от меня, голубчики», — подумал Якуб Калас. Он расплатился и вышел на улицу. Жест усатого юноши, выражавший возмущение, ему понравился. Парень, который еще не знает, чего хочет, но уже достаточно горд и умеет оценить обстановку.

Якуб Калас остановился у края тротуара, у выщербленной серой асфальтовой мостовой. И наблюдал, как приближается автобус. Гимназисты смеялись, глядя на него из-за пыльных окон, выставляя напоказ белые зубы. Калас непроизвольно тоже им улыбнулся. Еще и руку поднял и помахал на прощанье.

26. Ну что, Калас, ты доволен? (Размышления героя обо всем случившемся)

С гимназистами вышло глупо. Нечего было приставать к ним с разговорами. Не надо было допускать, чтобы писатель именно так кончил повествование обо мне. Они смеялись надо мной как над дурачком, а я еще делал вид. будто они мне симпатичны. Не поверили. Они мне, а я им. Нынче не в моде вступать в такие разговоры. Дружеская беседа, по которой я соскучился, — в наше время излишняя роскошь. Нынче каждый — сам себе голова, сам важная птица, каждый задирает нос, нынче люди хвастают друг перед другом даже комплексом неполноценности. Естественность, безыскусность кажутся болезнью. Зачем человеку естественность, когда это никому не интересно? Странный мир. Уже и этим детишкам некогда, и их уже одолевает спешка. И недоверие. Даже поговорить с человеком не хотят! Ведь, по их мнению, каждый разговор должен преследовать какую-то цель. Они вынесли это убеждение из семьи, из школы, с улицы. И вдруг какой-то незнакомый человек ни с того ни с сего приглашает подростков в кондитерскую! Да они же надо мной потешались! Правда, они наверняка меня запомнят, а это тоже немало. Запомнят старшину на пенсии Якуба Каласа. И будут обо мне размышлять. А может быть, и говорить. Но об этом автор уже не напишет. Да и зачем? Только потому, что об этом эпизоде размышляю я? Свое дело ты закончил, Якуб Калас, остальное касается уже только тебя лично.

В ту кондитерскую я должен был зайти. Мне не хватало доказательства, что на свете существуют не одни только ублюдки, хулиганы да мерзавцы, что живут еще и разумные люди. Люди, которых нельзя сбрасывать со счетов. И Алиса Селецкая достаточно разумна, только на особый манер, ее взглядов я не разделяю. По-своему она права, но мне нужно было посидеть с гимназистами, чтобы убедиться в абсолютной неприемлемости для меня ее правоты. Так-то. Жаль, что в книжке об этом ни слова не сказано. Сам-то автор знал, но не написал. Хотя мог, ведь он писал книжку обо мне. Роман с завлекательным названием «Жертва насилия». В конце концов он поддался на уговоры и хотя бы изменил название. Я рад. Люди могли бы подумать, будто я играл в детектива. «Избранное общество!» Это и мне нравится. Такое название наводит на размышления. Всегда ли избранные, лучшие — те, кто считает себя таковым? Как раз наоборот! Взять хотя бы гимназистов из кондитерской. Я их тоже заинтересовал, не только автора книжки. А для Алисы Селецкой я обыкновенный милиционер, что никогда в жизни не дотянется до ее уровня. Об Игоpe Лакатоше и говорить нечего. Этот сопляк всегда смотрел на меня точно с небоскреба на букашку. Подонок, которого ценят в избранном обществе! Избранное общество, которому доставляло удовольствие общение с подонком. Подумать только! Что он знает об избранном обществе, о лучших людях? А что о них знаю я? Права была Алиса Селецкая: людей нельзя делить, основываясь лишь на том, как расценивает их действия правосудие. Если бы мы не раскрыли Лакатоша с его теплой компанией, никто бы не сказал, что их поведение противозаконно, а ведь немало людей знало, какие у него устраиваются вечеринки. Алиса Селецкая! О нашем с ней последнем разговоре автор мог бы написать и побольше, передать все, что она сказала, а не ограничиться фразой: «Разошлись далеко за полдень». До того, как перевалило за полдень, Алиса высказала несколько стоящих мыслей, которые я был бы рад здесь повторить. Неважно, что ее исповедь несла на себе отпечаток личных переживаний. Я был рад, что она говорит, — хотя бы потому, что лучше ее узнал. Так или иначе, но я убежден: это мужественная женщина.

— Вы наверняка помните, пан Калас, как прошел один урок в здешнем ремесленном училище, — говорила Алиса Селецкая. — Явился врач, прочел лекцию о пагубном воздействии наркотиков, киномеханик прокрутил короткометражный научный фильм, было рассказано и несколько историй о том. как дети запивали какие-то болеутоляющие средства пивом, нюхали растворители и другие химические вещества, воспитательница спросила, нет ли у кого вопросов. Но она спешила, потому что «времени всегда в обрез», и, прежде чем кто-нибудь из учеников решился поднять руку, все было кончено. Профилактическое медицинское мероприятие прошло гладко, продолжалось всего час, а ночью вас вызвали в интернат при этом училище. Вы должны помнить, пан Калас, ведь случай произошел в вашем районе и вы принимали участие в его расследовании. Милиция в интернате училища! Чувствуете, какая лакомая приманка для болтливых языков? Группа нанюхавшихся, а вернее — полуотравившихся, учащихся устроила настоящий дебош. У вас нет ощущения, пан Калас. что тут что-то не в порядке? После мероприятия, призванного предостеречь детей от употребления примитивных наркотических средств, совершенно противоположный результат. Почему, пан Калас? Скажем, со стороны учащихся это была естественная реакция, проявление любопытства, они хотели проверить, не соврал ли им врач, правдив ли занятный фильм с эффектными, можно даже сказать, обладающими силой художественного воздействия кадрами, который сопровождался слишком уж лаконичным текстом. Я полагаю, что, скорее всего, лекция их не убедила, к ней просто не отнеслись серьезно. Были уверены, что это одно из приевшихся воспитательных мероприятий, необходимых кому-то «для галочки», что все это чистой воды формализм, и потому решили немного развлечься. Мероприятие было проведено спустя рукава, и вот — печальные последствия. А ведь не так уж много требовалось, чтобы все обернулось иначе. Достаточно было не торопясь, откровенно поговорить с ребятами, спросить их, что они обо всем этом думают сами, вложить немного искреннего старания и убедить их. Но всего этого не было, пан Калас, и вам пришлось присутствовать при вмешательстве медицинских работников, поскольку под воздействием наркотиков подростки переломали мебель, напали даже на медбрата и шофера санитарной машины, пришедших вместе с вызванным врачом. В течение полугода после этой памятной ночи в городе еще говорили о том, какая у нас невоспитанная молодежь и что, мол, эти молокососы себе позволяют. Почтенные жители городка во всем обвиняли жертв. В табелях учащихся появились тройки по поведению, а доктора похвалили за удачную лекцию. Ну а я называю это обыкновенным формализмом, пан Калас. Смягчающих обстоятельств тут нет и быть не может, причем оправдываться ими пришлось бы как раз тем, кто наказывал. Вот так, пан Калас. Так понимаю это я. И важна мне не моя правота, важно, чтобы люди больше думали о других, больше уделяли им внимания. И раз уж я начала об этих ребятах из училища… Воспитание — не принудительные, заранее запланированные мероприятия, не приказы, запреты, распоряжения и законы. Воспитание — это еще и отношение к людям. К родителям, к детям. Это их взаимоотношения… Я бы могла продолжать, пан Калас. Не думайте, будто я живу как придется, ни о чем не размышляя. Никогда не забуду: больше всего мне недоставало ощущения, что я хоть кому-то нужна, что хоть кто-то мною интересуется. Хоть кто-то! Мама на работе, отец на работе… Приходилось самой искать себе товарищей. Никто не посоветовал, с кем сблизиться, кого сторониться. И не моя вина, что я нарвалась на негодяя, который при первом удобном случае смылся. Вы посадите Игора Лакатоша в тюрьму, а мы его любили. Когда мы бывали у него, нас по крайней мере тешила иллюзия, что жизнь чего-то стоит, в его доме мы могли освободиться от всего внешнего и быть такими, какие мы есть по правде, какими бы сами хотели быть.

— Я бы сказал, что с вашими отношениями… не все было идеально, — вставил я замечание в ее монолог, и она сразу же согласилась.

— Конечно нет, пан Калас! Не все было идеально и не могло быть. Игор тоже в первую очередь преследовал собственные интересы, но нас это не касалось. То, что хотел он, устраивало и нас. Неважно, что он из всего старался извлечь выгоду. Зато все делал с полной отдачей сил.

— И Крча хватил по голове тоже толково, с полной отдачей сил. Видно, крепко на него разозлился.

— Пан Калас, кажется, мы с вами говорили о другом. Крч меня, простите, не интересует. Никогда не интересовал и не будет интересовать.

Ясное дело, не интересовал и не интересует! Алиса Селецкая сама может решать, кому уделять внимание, а кому нет. Тут же приходится заниматься и тем, что тебе До фени. Такая уж у меня профессия. Алису забавляли попойки у Игора Лакатоша. Их она защищает, потому что всегда была королевой вечера. Ею восхищались, не спускали с нее восторженных глаз. Алисе принадлежало первое слово даже в присутствии девиц значительно моложе ее. Это можно понять. Тщеславие — естественная человеческая черта. Пусть автор в книжке и старается показать, что я неравнодушен к Юлии Крчевой, по правде я куда больше симпатизирую Алисе. Понимаю, писатель не хотел создавать впечатление, будто сочиняет дешевый романчик о стареющем милиционере и красотке не самой лестной репутации. Положение у него нелегкое. Кого интересует, как он представляет себе жизнь, но каждый считает себя вправе судить о его работе. И возникает столько разноголосых суждений, что сама книга в них совершенно тонет. Однако сейчас речь не о писателе и не о его проблемах. В конце концов, ему ведь никто не велит писать! Если он пишет потому, что не писать не может, и если у него есть что сказать людям, пускай сам и защищает свою правоту. Я думаю, он мог бы написать гораздо больше о вещах, из-за которых ему грозили бы неприятности от разных солидных людей. Я был милиционером, работником органов безопасности и понял одно: мы хотя бы знали, чего можно ожидать от преступников, которых преследовали. С обычными людьми никогда не знаешь, когда тебе подставят подножку! Алиса не подставила мне никакой подножки. Но была немного наивна. Воображала, будто каждый мужчина только о ней и мечтает, будто всем не терпится залезть к ней в постель, а женщины ее за это ненавидят. Очевидно, на самом деле было не совсем так. А может, она и права. Все равно это наивная девчонка. Честный человек всегда немного наивен. Пройдет немного времени, и я ее навещу. Теперь, когда все кончено, когда Игора Лакатоша осудили, а пан Збышек покинул город, она осталась совсем одна и не высовывает нос из дому. Я всегда был ей противен, но, думаю, ее отношение ко мне теперь будет ровнее. Эта история нас изменила. Обоих. Я уверен, что после всего пережитого со Збышеком Алиса на многие вещи смотрит иначе. А доктор Збышек еле отвертелся от судебною преследования и намылил пятки. Сумел доказать, что те лекарства, содержащие опий, которые были получены от него, он выписывал старому Матею Лакатошу. Внук пользовался ими в своих целях, но это уже совсем иная песня. Счастье еще, что Алиса после его отъезда быстро оправилась. Между прочим, держалась она прекрасно. В городке много говорили о «деле» и больше всего — о забавах у Лакатоша, а значит, со всех сторон обсуждали и ее физические достоинства. Но она выдержала насмешки и осталась. Уехал Збышек.

Об этом автор мог бы написать. С другой стороны, я совершенно согласен, что нельзя растягивать повествование до бесконечности. Надо найти место, где мы говорим себе: конец. Иначе мы увязнем в этой истории и конца просто не дождемся, ведь в жизни все имеет продолжение. Имеют его и Алисины метания, и мое одиночество. И само дело Беньямина Крча. На суд, где выяснялись обстоятельства его смерти, старый Матей Лакатош не явился. По причине слабого здоровья. Но, возвращаясь домой, я встретил его. Он стоял у края дороги, опираясь на тяжелую палку из вишневого дерева.

— Ну что, Калас! Доволен? — закричал он мне. — Радуйся теперь! Все можете радоваться! В своей слепоте человек всегда и всем доволен! Но правду, Калас, знаю один я! Я и эта дубина! Глянь-ка, Калас, вот этой дубинищей я шарахнул Бене Крча по голове. Не хотел, но так уж получилось. Шмякнул — и все тут. Я! Собственными руками! И вот этой дубиной!

Эва Качиркова Предсказания прошлого

На Коелский аэродром тяжело, как грузный, осоловелый шмель, спускался с лазурного неба вертолет. Вот он исчез за деревьями. Солнце пробивалось сквозь кружево молодой, еще не запыленной листвы, и под его лучами полоса шоссе, темная от утреннего дождя, быстро светлела. Приземистые военные казармы за оградой смотрелись чистенькими живописными домиками. Из ворот гуськом промаршировал взвод солдат в маскхалатах. Внезапно двое из них размашистыми прыжками ринулись через шоссе.

Я нажал на педаль. Мощные тормоза, испытанные на шестидесяти тысячах километров, остановили машину метрах в тридцати. Виновники весело скатились на молоденького младшего сержанта, а тот, побелев от напряжения и злости, исступленно орал на них с противоположной обочины. Взглянув на меня, он умолк и вроде как в благодарность откозырял. Моя рука невольно потянулась ответить тем же. И лишь в последний момент, спохватившись, я изобразил этакое неопределенное помахивание. Девушка, сидевшая возле меня, хихикнула.

Оба солдатика в своих пестрых одеяниях, с улыбками до ушей напоминали лягушат-прыгунов. Девушка улыбнулась им. Ухмылки на их лицах сменились растерянными улыбками. Тот, что пониже, сохраняя самообладание, отдал честь.

Я переключил скорость и чересчур поспешно рванул с места. Моя соседка звонко рассмеялась.

Я покосился на нее. Она снова улыбнулась, на сей раз уже мне, ослепительно, как кинозвезда. В ее шоколадно-карих глазах сверкали насмешливые искорки.

— Не очень-то деликатно вы обращаетесь со своей машиной, — показала она взглядом на отклонившуюся стрелку спидометра на приборном щитке.

— Колымага у меня ко всему привычная, — небрежно бросил я. — Всякого навидалась. — И прибавил газу.

Девушка глянула на меня удивленно.

— А я-то думала, новенькая.

— Как бы не так! Набегала уже несколько десятков тысяч. Только что из капремонта и…

— Зря вы тогда гоните со скоростью девяносто километров, — резко оборвала она меня. — Тем более в закрытой зоне.

Я расслабил ногу, нажимавшую на педаль газа, и ехидно спросил:

— Боитесь?

— Я — нет! — отрезала моя пассажирка. — А вот вам стоило бы… смотрите! — ахнула она.

Тут как тут! На обочине шоссе стоял человек со знакомым красно-белым диском в поднятой руке. Я глубоко вздохнул.

— Добрый день, товарищ водитель, — сказал автоинспектор. — Вам известно, с какой скоростью вы ехали?

Через несколько минут я получил разрешение следовать дальше, полегчав на пятьдесят крон, зато обремененный пространным нравоучением.

— Вот видите, — назидательно бросила моя спутница, — поспешность дорого вам обошлась.

— Я тороплюсь, потому что у меня нет времени, — ледяным тоном отрезал я, а про себя раздраженно добавил: «Штраф же причитался с тебя».

— Ах! — вдруг виновато вырвалось у нее. — Не сердитесь, что из-за меня у вас неприятности. Но Пепик, видите ли, мой старый друг. Вот я и обратилась к нему, чтобы…

«Мой тоже, — с досадой добавил я про себя. — Потому и подсунул мне это чертово дело». Я промолчал, но сидел насупившись.

Шлагбаум при въезде в Брандыс, как ни странно, был поднят. Я ехал по городу как дисциплинированный водитель, в моем кармане оставалось двадцать крон мелочью, а бензина ровно столько, чтобы дотянуть обратно до Праги.

— Вон там, на повороте возле памятника, — налево, — раздался у моего уха нежный голос. — А оттуда уже рукой подать.

Я свернул на проселочную дорогу, через несколько сотен метров она запетляла среди полей. Зеленый горизонт окаймляли лесочки, слева темнели купы высоких сосен.

— Это там, в лесу, — показала девушка. — Сразу же на опушке.

И опять я вошел в раж, с легким сердцем обогнал два тяжело груженных автофургона, мчавшихся будто по скоростному шоссе, и резко свиражировал на посыпанный гравием поворот. Мелкие камешки забарабанили по металлу, задние колеса занесло. Я лихо выровнял машину. Слева, среди коричневато-серых стволов, мелькнуло что-то красное.

Сбросив скорость, последние десятки метров я проехал с выключенным мотором.

Машина остановилась прямо возле калитки в заборе из некрашеных сосновых досок. Я вышел. В глаза бросилась темно-красная штукатурка дома, который оказался гораздо больше, чем я ожидал. Прохладный, напоенный смолой воздух, словно бальзам, вливался в мои прокопченные пражские легкие. Мне сразу же захотелось тут жить, оказаться владельцем всего того, от чего девушка, которую я привез, с таким непростительным легкомыслием желает избавиться.

Она стояла рядом, выжидающе заглядывая мне в глаза. Девушка была чуть ниже меня, очень стройная, светло-каштановые волосы ниспадали на плечи. Одинокий солнечный луч, пробившись сквозь зеленую чащу развесистых деревьев, щекотал ее загорелую шею. Я разом подавил в себе нежелательные ассоциации, образующие цепочку: летний полдень — красивая женщина — лесное уединение. После моего недавнего горького опыта сигналы опасности все еще срабатывали.

— Так, значит, вот это вы и собираетесь продать? — деловито спросил я.

— Да. Что скажете? — Она напряженно ожидала моего ответа.

Я пожал плечами.

— Ничего. На глазок не берусь прикинуть даже приблизительно. Но и так видно — удовольствие не из дешевых. Для покупателя.

— А вы думаете, покупатель найдется? — робко спросила она.

— Сами знаете, что да. — Я иронически усмехнулся. — Нувориши у вас с руками оторвут. Погодите, еще натерпитесь. Не хотел бы я оказаться на вашем месте, когда у вас двери закрываться не будут.

Она с облегчением рассмеялась.

— С этим-то я справлюсь!

— Не обольщайтесь. Чтобы этим заниматься, нужно быть толстокожим. Я бы…

— Предлагаете мне услуги в качестве маклера? — перебила девушка. — За комиссионные? Нет уж, спасибо. Лучше я их сама себе заплачу.

— Мне такое и в голову не приходило, — строго отрезал я. — И все же мой вам совет — поищите какого-нибудь надежного адвоката, когда дело дойдет до продажи.

Она покачала головой, глядя на дом сияющими глазами. В ее взгляде было что-то, вызвавшее во мне на миг глубокое отвращение. Алчность, которую совсем недавно я так близко видел у другой женщины. Девушка перехватила мой взгляд, и лицо ее мгновенно изменилось.

— Пойду за ключами, — обронила она. — Я их оставляю у соседей, чтобы…

«Гав!» — дружески откликнулся низкий собачий голос. В глубине сада за невысокой загородкой появилась большая голова, а потом и костлявое, поросшее серой шерстью тело огромной овчарки.

— Амиго! — воскликнула Ганка Дроздова — подруга моего друга и начальника, инженера Йозефа Каминека. Недавнее неприятное выражение лица исчезло. Она повисла на калитке и была сейчас похожа на двенадцатилетнюю девчонку. — Амиго! Ах ты, разбойник! Что ж ты не встречаешь хозяйку? Опять спал, а? — Она ворковала, как горлинка, а пес отвечал ей нежным повизгиванием, смешным для такого ветерана.

Я приблизился к забору. Амиго сменил свой дружеский тон на угрожающее рычание. Седая шерсть встала дыбом, пес прижал уши и оскалил желтые клыки. Я невольно отпрянул назад.

— Не бойтесь, — сказала барышня Дроздова все тем же воркующим голосом, хотя обращалась уже не к собаке. — Пока вы со мной, он вам ничего не сделает. А в другое время, конечно… К тому же Амиго за забором, — добавила она уже нормальным тоном.

— Хорошо, что он здесь есть — этот забор. — Я опасливо измерил глазами преграду высотой примерно метр восемьдесят, которая отделяла меня от рычавшего зверя.

— Так-то оно так, но не очень-то помогает, — озабоченно сказала Ганка. — Несколько раз уже сюда пытались залезть. Мы поставили решетки на всех окнах первого этажа, внутрь они не пробрались, но все равно… Дом на отшибе. Поэтому и приходится оставлять тут Амиго.

— Не жалко вам его? — не слишком искренне спросил я. Амиго вызывал любые чувства, только не жалость. — Это ведь жестоко — оставлять его тут одного.

— Он не один. Мальчик пани Маласковой приходит его кормить. И потом, он и так почти все время спит. Старый, — небрежно бросила она. Оторвавшись от калитки, вытерла руки о джинсы. — Пойду за ключами.

— Может, подвезти вас? — предложил я.

Она с улыбкой покачала головой.

— Не стоит. Через лес ближе. — И зашагала к деревьям, где виднелась протоптанная в хвое тропинка. — А вы тем временем осмотрите окрестности. За них ведь тоже можно запросить, а? — крикнула она мне.

Блестящие, разбросанные по бледно-голубой блузке кудри, милое девичье лицо и розовые губы, ведущие такие торгашеские речи… Ладно, извиним ей эту жадность. Откуда мне знать, может, ей срочно нужны деньги.

* * *

Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась в зарослях невысоких, растущих среди сосен кустов. Потом повернулся к объекту, ради которого я в рабочее время совершил это путешествие. Мое раздражение уже прошло. Мало ли найдется способов поприятней провести вторую половину июньского дня, чем корпеть над финансовыми договорами в своем вагончике посреди пыльной стройки? И этот не самый плохой. Хорошо еще, что Йозефа не удалось убедить, что я вряд ли гожусь для оказания услуг его симпатичной знакомой. Я ведь не агент по продаже недвижимости. И даже — тут я мысленно усмехнулся — не строитель. А девушка об этом наверняка не знает. И уж коль скоро я здесь, зачем ее разочаровывать? Все равно вряд ли еще увидимся.

Я попытался взглянуть на дом так, как это от меня требовалось, — глазами специалиста. Передо мной стояла большая двухэтажная вилла в живописном обрамлении соснового леса. Творение искусного мастера не смогла изуродовать даже отвратительная штукатурка. Вероятно, отштукатурили, уступая вкусам богатого мясника, или кто он там был, этот Ганичкин, как намекал Йозеф, папаша-толстосум. Потом я решил, что наверняка первоначально фасад был другим. Меня ведь предупреждали, что вилла построена сразу же после войны, а кто, кроме мясника, мог в те времена позволить себе столь дорогую загородную резиденцию? За тридцать-то лет и эта багровая краска приобрела бы более сносный оттенок.

Я сделал несколько шагов вдоль забора, который сам по себе являлся чудом профессионального мастерства. Сосновое дерево над зубчатым каменным цоколем. Грозное собачье рычание прервало мои усердные и добросовестные исследования. Невысокая загородка — сомнительная тюрьма «добряка» Амиго — примыкала к боковой стороне забора. Вилла стояла на косогоре, спускавшемся от шоссе. Земельный участок был расположен на южной стороне, и солнце уже вовсю заливало сад. За забором лес был вырублен, в просвете виднелось поле и часть шоссе, которым мы приехали. Услышав грохот мчавшегося на полной скорости грузовика и следующего, который только приближался, я отметил эту деталь как небольшой изъян усадьбы.

Осторожно спускаясь с откоса вдоль забора, я краем глаза поглядывал на злую собаку. Пес не двигался с места, но рычал как заведенный. Косогор резко обрывался, внизу была полоса заболоченного луга. Среди высоких болотных трав поблескивала стоячая вода. «Рассадник комарья», — злорадно взял я на заметку. Так-то прикидывать небось проще, чем оценивать недвижимость профессиональным оком строителя.

Взгляд мой скользнул дальше по веселой панораме зеленеющих полей, затем переместился правее, где я приметил среди лиственных деревьев кусок водной глади. Там искрился большой расчлененный пруд или даже два-три. Справедливости ради я отметил это как плюс. Вслед за этим я с удовлетворением констатировал, что парадный забор окружает сад лишь с трех сторон. Внизу, над заболоченным лугом, его заменяла проволочная сетка. Имелась там и покривившаяся калитка, укрепленная куском ржавой проволоки.

Словно прочитав мои мысли, верный страж владений издал угрожающий звук.

— Заткнись! — сказал я ему.

Пес ринулся к забору. Из пасти его капала слюна, глаза горели красноватым огнем. Во время прыжка он смешно кувыркнулся в воздухе и шлепнулся на землю. Длинная тонкая цепь была одним концом прикреплена к его ошейнику, другой же свободно передвигался по скрытому в траве проволочному тросу. Пес хрипел и задыхался.

— Вот видишь, болван, — дружески сказал я ему. — Такой старый — и такой глупый!

Можно было себе это позволить. Собака имела довольно ограниченный радиус действия. Я мог себе позволить еще больше, что и сделал. Быстро сбежал с откоса, через пару шагов набрав полные туфли воды. И совершенно напрасно — вдоль забора тянулась сухая тропинка. К калитке я кинулся, готовый одолеть последнее препятствие.

Препятствия не оказалось. Проволока проржавела так, что давно распалась на куски. Калитка не была преградой.

Войдя в сад, я по каменным ступенькам двинулся к покоробленной деревянной беседке. Сел там на рассохшуюся скамейку и разулся. Пес бесновался за своей загородкой. Я не обращал на него внимания. Он находился метрах в четырех от меня и был крепко привязан. Оставив носки и туфли на скамейке, я направился к дому, ступая босиком по упругой свежескошенной траве.

С этой стороны вилла выглядела еще внушительнее, чем от шоссе. Два низких, у самой земли, окна явно вели в полуподвальное помещение. Так же как и окна на фасаде, они были забраны решетками, но уже без всяких украшений. Грубая и некрашеная поделка какого-нибудь деревенского кустаря. Сад был неухоженный, запущенный. Две низкорослые яблони кто-то недавно — для нынешнего года уже слишком поздно — пытался обрезать. Несколько кустиков мелких красных роз чахли среди сорняков.

Имелась тут и дверь — крепкая, окованная и, разумеется, запертая. Пес неистовствовал совершенно напрасно, когда я взялся за ручку. Мне надоело его слушать. Ганка Дроздова все не возвращалась, и я, чтобы выполнить ее пожелание и свои обязанности, решил пройтись вокруг дома. В песчаной почве была протоптана узкая тропинка. Я пошел по ней, подгибая пальцы босых ног — камешки кололи мне ступни. Завернув за угол, я наткнулся на еще одну дверь в выступе красной стены. Я поднял глаза кверху — на втором этаже одно-единственное широкое окно было распахнуто настежь.

Я возмутился такой неосторожностью. Решетки, собака, и на тебе — это окно, укрытое со стороны шоссе за выступом стены и потому спрятанное от чужих глаз. Прямо напротив находился лес, сейчас, правда, безлюдный, но ведь мог же он соблазнить на отдых хотя бы тех же мчащихся по шоссе водителей?

Отойдя к самому забору, я принялся изучать это вызывающе распахнутое окно. Вопреки ожиданию, там не было внутренних решеток. Я вернулся обратно и на всякий случай нажал на дверную ручку. Дверь открылась. Такие прочные окованные двери обычно ведут в котельную. Узкая лесенка круто подымалась наверх. Я непроизвольно обтер босые ступни о штанины и начал подниматься.

Через несколько ступенек лестница резко сворачивала и вела дальше еще к одной двери, распахнутой настежь. По мере подъема взгляду открывалось тесное помещение с деревянным полом, шириною не больше метра, — скорее всего, какой-нибудь чулан, где хранят старый хлам.

Поднявшись на последнюю ступеньку, я огляделся и замер. Какое там старый хлам! Правда, немало людей, в особенности женщины, именно так пренебрежительно назвали бы предметы, заполнявшие полки вдоль стен и огромный стол, занимавший две трети помещения. Но у большинства мужчин от трех до девяноста лет сердце, как сейчас у меня, запрыгало бы от восторга.

Здесь стояли модели судов от исторических кораблей до самых наисовременнейших. Выполненные с абсолютной точностью до последней детали, крошечные и огромные, вплоть до метрового авианосца. Модели боевой техники: танки, бронетранспортеры, пушки, которыми командовал Наполеон еще в бытность свою артиллерийским офицером, и реактивные установки времен второй мировой войны. Величественные монстры «фау», у которых все линии рассчитаны на увеличение скорости, каждая в пестром камуфляже своего «стойла», со всеми полагающимися маркировками. И целые эскадрильи самолетов.

Это не были серийные изделия. Некоторые модели представляли собой точные копии заграничного производства, рассчитанные на коллекционеров; если я не ошибаюсь, такие и на Западе стоят дорого. Тот, кто все это здесь собрал, должно быть, потратил уйму денег и годы жизни.

Я осторожно прикасался к этим волшебным игрушкам для взрослых и вдыхал воздух, пропитанный синтетическим клеем, нитролаком и еще чем-то, вроде бы хорошо мне знакомым. Я не стал гадать, что это за запах. Восхищенно смотрел я на огромный стол, где сверкала рельефная карта железнодорожного узла с электропоездами, вокзалом, туннелями, эстакадами, охраняемыми переездами, сигналами и стрелками с дистанционным управлением.

Вот это был шедевр! Здесь же разместился экзотический пейзаж со стадами и пастухами в широких сомбреро. Не в силах оторвать глаз, я ходил вокруг стола. И с трудом удерживался, чтобы не нажать на помещенную в углу стола кнопку панели управления.

Наконец мое внимание отвлекла картина, висевшая на стене у окна. Нет, не какая-нибудь уместная здесь гравюра, изображающая, скажем, морской бой, динамичная, навевающая ужас. Другая, совсем неподходящая.

Над длинным рабочим пультом, установленным под тем самым распахнутым окном, висела написанная маслом картина — два желтушных и три синюшных цветка на фоне цвета фекалий. Такой опус, будь он повешен над обеденным столом, весьма способствовал бы умеренности в еде. И тем не менее почти что под ней, рядом с будильником и деталями какой-то недостроенной модели, стоял стакан молока и надкушенный кусок хлеба с маслом.

Из сказочного мира игрушек я вернулся в действительность. Протиснувшись узким проходом между столом и полками, решил выглянуть в окно — ведь кто-то оставил здесь недоеденный завтрак! Странно, что мы не встретились с ним в саду.

Встретиться с ним я не мог. Он лежал, скорчившись, на дощатом полу под столом. Виднелись лишь грудь и желтое лицо с сине-фиолетовыми, как те цветы на картине, губами. Только тут до меня дошло, что над всеми мирными запахами в этой мастерской царит запах стреляного пороха…

Внизу под окном раздался звонкий голос: «Эй, вы там?» На лестнице зазвучали легкие шаги.

Ганка посмотрела на меня, и улыбка на ее разрумянившемся от бега лице сменилась вопросительным выражением. Шагнув мне навстречу, она скользнула взглядом вниз и охнула. Мгновенно, без колебаний кинулась к лежащему на полу. Ударилась боком о перевернутый стул, но даже не заметила этого.

— Дядюшка, дядюшка Луис! Что с тобой? — испуганно запричитала она. Попыталась взять его за руку и тут же отпустила. Рука тяжело и бессильно упала на впалую старческую грудь.

— Оставьте его, — тихо сказал я. — Он мертв.

Ганка окаменела. Спустя минуту-другую подняла на меня недоуменные глаза и прошептала:

— Это неправда… Он, наверное… Ему стало плохо. Позовите врача… или нет… у вас ведь машина… Да помогите же мне! — Она приподняла голову покойного.

— Не трогайте его! — резко остановил я ее. — Нужно позвонить в милицию. Врач уже не поможет. Вашего дядю застрелили.

Не следовало бы мне так с ней говорить. Она с ужасом уставилась на свою испачканную кровью руку. Висок повернутой в сторону белой головы зиял страшной раной — выстрел был явно сделан из небольшого пистолета.

Ганка Дроздова, побелев как мел, повалилась на пол возле своего мертвого дяди.

Солнце вынырнуло над вершинами сосен, и красная стена дома заполыхала, точно печь для обжига кирпича. Скошенная трава, подсыхая, источала дурманящий, навевающий дрему аромат. День шел к полудню,июньскому полудню, жаркому даже здесь, в тенистом лесном уголке. В Праге, должно быть, сейчас невыносимо.

Я закурил сигарету. В такую жару она отдавала лекарственной травой. Пройдя вдоль стены, я завернул за угол к затененной, обращенной к шоссе стороне дома.

Контраст между тенью и солнцепеком был столь разителен, что у меня словно мороз прошел по коже. А может, пробрало от бдительного взгляда милиционера в форме, охраняющего калитку в деревянном заборе? За ней, точно айсберг, сияла бело-голубая милицейская машина. Моя пестровыкрашенная «шкода» рядом с ней выглядела просто подозрительной дешевкой.

Впрочем, и я показался им подозрительным. Во всяком случае, именно так со мной обращались. В отличие от барышни Дроздовой. Ей позволили вернуться в каморку, где среди своих игрушек безжизненной куклой лежал ее дядюшка, а меня оттуда выставили. При этом строго-настрого предупредили: по саду не ходить, ничего не трогать — короче говоря, приперли к стенке. Вот я ее и подпирал почти в буквальном смысле слова.

Я сидел на невысоком заборчике, окаймляющем въезд в гараж. Через вентиляционное отверстие тянуло бензином. Перемахнув барьерчик, я подошел к зарешеченному оконцу в двери гаража. Внутри белела малолитражка и сверкали рукоятки мотоцикла.

— Ничего не трогайте! — рявкнул милиционер, не успел я взяться за дверную ручку. Тут же из-за угла вынырнул человек, который минут сорок назад представился нам как поручик Павровский.

— Что вы тут делаете? — ощерился он, блеснув из-под цепочки усов белыми зубами — отнюдь не в улыбке. — Я ведь сказал вам, обождите у двери!

Пришлось молча вернуться на бетонную дорожку. За спиной поручика я увидел барышню Дроздову, бледную, комкающую в руке платочек. Она укоризненно поглядела на меня, словно считала виновником всех грядущих бед. А может, и тех, что уже случились.

— Простите, — вырвалось у меня под этим взглядом. — Я подумал, что…

— Думать позвольте нам, — раздраженно перебил поручик. — Идемте! — обернулся он к Ганке. — Оба! — И двинулся к входной двери из некрашеной сосны, отделанной тяжелым черным металлом.

Мы последовали за поручиком. Он отпер дверь и вошел внутрь. Сразу же за порогом, вопреки ожиданию, была не прихожая, а большой холл с винтовой лестницей посредине. Легкая дачная мебель, и не какая-нибудь грошовая, а из лиственницы. Кресла и диван покрыты белыми, с коричневыми пятнами шкурами. Похоже, будто Амиго растерзал тут теленочка. Еще одна шкура, бычья, лежала на полу, огромная, цельная — вот-вот замычит.

— Садитесь, — предложил нам поручик Павровский голосом, который разнесся по залу, как рев только что упомянутого парнокопытного.

Я разглядывал его — в нем и впрямь было что-то от быка. Серые, налитые кровью глаза неподвижно уставились мне в лицо. Я послушно опустился в кресло. Шкура неожиданно оказалась мягкой и шелковистой.

— Не хотите ли осмотреть дом? — слабым голосом предложила Ганка Дроздова.

— Потом, — сурово отрезал поручик. Усевшись напротив меня, он выложил на стол ключи, которыми отпирал дверь. Ганка Дроздова нерешительно примостилась на краешке дивана. — Что ж, выкладывайте, — предложил мне поручик. — Все, чем занимались с момента, как сюда приехали. — Попрошу ничего не упускать, — добавил он строго.

Я рассказал все. Как он того желал, шаг за шагом описал я свои действия после ухода Ганки Дроздовой, не забыв про эпизод с собакой, мокрые туфли и про то, как, попав в помещение с отдельным входом из сада, обнаружил труп.

— Сколько времени вы тут пробыли в одиночестве? — спросил поручик, едва я закончил.

— И получаса не прошло. В самом доме, наверное, минут десять, точно не могу сказать. Может, и меньше.

— Десять минут вы стояли над покойным? — иронически уточнил он.

— Я его не видел. Увлекся там моделями… От двери его не было видно, вы ведь сами знаете. Обошел вокруг стола и…

Я замолчал, к чему объяснять то, что и так яснее ясного. Двери открывались внутрь и загораживали место, где лежал убитый. Это же логично — я мог подойти к нему, только обойдя вокруг стола, а по дороге занялся этими игрушками.

— Послушайте, — спохватился я, — мне ничего не стоило уверить вас, что едва я вошел туда, как вернулась Дроздова. Я ведь был там один.

— Не были! — заявил поручик. И повернулся к девушке. — Эти соседи далеко отсюда?

— Минутах в пяти, — пискнула та.

— Что вы слышали, когда возвращались?

В изумлении я уставился на девушку. Краска все еще не вернулась на ее лицо, сухие глаза блестели горячечным блеском.

— Ничего, — ответила она уверенно.

В растерянности я переводил глаза с нее на поручика. Тот не обращал на меня внимания.

— А раньше что вы слышали?

— Сразу же, как только я отошла, залаяла собака. Лаяла долго, почти непрерывно. Умолкла перед тем, как я пошла обратно.

Поручик понимающе кивнул головой.

— За пять минут не пройти и полкилометра, — обратился он ко мне. — А по прямой расстояние и того меньше. Лес здесь редкий. Собачий лай далеко слышно. Собака замолкла, когда потеряла вас из виду. Когда вы завернули за угол и обнаружили эту незапертую дверь. И не уверяйте меня, что вы не сразу поднялись наверх, — угрожающе прибавил он.

— Я не собираюсь говорить вам ничего, кроме правды, — ответил я, совершенно раздавленный его тяжеловесной логикой. — Чего вы хотите? С этой девушкой я не был знаком, увидел ее сегодня впервые в жизни. Оказался тут сбоку припека. А человек этот был мертв наверняка еще до того, как мы сюда приехали. У вас ведь есть врач! Он должен вам все подтвердить.

Поручик выпятил губы под усиками карточного шулера и закивал головой.

— Да. Время смерти удалось установить совершенно точно. Абсолютно точно, минута в минуту.

Я уставился на него во все глаза. Ганка, наоборот, скорбно вздохнув, опустила длинные ресницы.

— У него на рабочем столе стоял будильник. И зазвонил он минуту спустя после того, как мы приехали.

— Ну и что? — буркнул я. Звон этот я тоже слышал, когда ждал внизу у двери. Но никак не связывал его с будильником на столе под окном. С чего-то решил по дурости, что это звук какого-то прибора, которым пользуются при осмотре места происшествия.

— Это он его завел. — И поручик поднял глаза кверху, точно собираясь призвать в свидетели особу, чья душа уже пребывала на небесах.

В голове у меня прояснилось.

— Вполне возможно, — заметил я саркастически. — Он мог это сделать в любое время за последние двенадцать часов.

— Мог, но не сделал, — отрезал поручик все тем же тоном. — Будильник он завел ровно за час до звонка.

— Откуда вы знаете?

— Потому что я тоже занимаюсь моделированием, — ошеломил меня поручик. — И по чистой случайности знаю, что клей, который он использовал для своей последней модели, должен сохнуть ровно час. А если во время работы не хочешь терять ни минуты — заводишь будильник. — Откинувшись в кресле, поручик вытащил серебряный портсигар, бережно извлек из него сигарету и закурил. Все его движения были неторопливы, размеренны и аккуратны. Давненько не приходилось мне видеть человека, который носил бы при себе серебряный портсигар.

Мало-помалу я начал соображать, что стоит за этой его уверенностью. Взглянул на часы — четверть первого. Милиция прибыла сюда в половине двенадцатого, и будильник в самом деле зазвонил тотчас после их приезда. На дорогу сюда у них ушло около получаса. Конечно, еще раньше появился местный участковый, который их и вызвал. Значит, они гнали еще быстрее, чем я, а я до ближайшего милицейского участка мчался как сумасшедший. И сообщение сделал минут через десять после того, как обнаружил труп. Я потряс головой, заморгал и уставился на циферблат часов, словно там мог найти опровержение того, что поручик явно вычислил до минуты.

Так оно и было. Поручик снова полез в карман, вытащил блокнотик и, открыв его передо мной, вежливо предложил:

— Поправьте, если я где-то ошибся.

Там было написано:

11.25 — звонит будильник.

11.22 — прибытие группы на место происшествия.

10.53 — телефонное сообщение о преступлении.

А под всем этим буквами помельче, будто выражающими сомнения поручика в том, что он не мог подтвердить сам:

10.44 — обнаружение трупа (сообщение Петра Мартина).

10.20 — приезд Ганны Дроздовой и Петра Мартина на место происшествия (по сообщению обоих).

И в самом низу, как сумма известных чисел, подчеркнуто:

10.25 — Алоис Эзехиаш заводит будильник.

— А это означает, — тихо сказал я, — что…

— Да. Он умер в то время, когда вы находились здесь. А точнее, когда вы остались здесь один. Потому что пани Дроздова через несколько минут ушла за ключами. Во всяком случае, оба вы это утверждаете.

— Какая пани? — Я наморщил лоб, пытаясь понять, о ком он говорит.

— Да, — печально подтвердила красавица Ганка, она же пани Дроздова. И уголком платка промокнула глаза.

Поручик захлопнул блокнотик перед моим носом.

— Все укладывается один к одному. А ведь я вас на слове не ловил, — дружелюбно добавил он.

Протестовать не было смысла. Я воскрешал в памяти каждую секунду из тех приблизительно двадцати минут, которые, по подсчетам поручика, я пробыл здесь в одиночестве, а вернее, с покойником, то есть с будущим покойником… Нет, ничего подозрительного не вспомнилось. Ни малейшего намека на то, что кроме меня тут находился еще кто-то. А ведь, если поручик не ошибается, кто-то тут был.

— А если это самоубийство? — безнадежно спросил я. Поручик покачал головой:

— Оружия мы не нашли. Вы ведь его не взяли?

— Нет. — Я открыто посмотрел ему в глаза. — Понятно, чего вы от меня хотите услышать. Но я и вправду выстрела не слышал. Давайте отвлечемся от этих минут. Ведь смотреть на часы я стал только тогда, когда понял, что следствию понадобится точное время. Уже после того, как мы его нашли.

Пани Дроздова приняла оскорбленный вид. Поручик кивнул в знак согласия.

— Ну ладно, пусть я один его нашел. Хотя вы пришли в ту же минуту.

Она дернулась, обиженно скривив рот. Поручик взглядом заставил ее молчать.

— Время до этого я могу назвать только приблизительно. Если его и впрямь застрелили, когда я был здесь, то выстрел мог прозвучать в тот момент, когда я стоял у противоположной стороны дома. Там, где собака. Она почти непрерывно лаяла, как осатанелая. Вы это тоже подтверждаете. — Я вопросительно взглянул на пани Дроздову. И тут вдруг до меня дошли кое-какие неувязки в ее рассказе, на которые поручик почему-то не обратил внимания.

— Мы проверим, слышен ли выстрел в помещении при таких условиях, — снисходительно кивнул поручик. — Здесь ведь проезжают грузовики. Припомните, не слышали ли вы чего-нибудь вроде выхлопа? — великодушно подсказал он.

— Нет, — стоял я на своем. — Выстрел я бы ни с чем не спутал. Не слышал ничего похожего.

Поручик задумчиво глядел на меня. Он был похож на умного, повидавшего виды бычка, который привык преграды пробивать лбом. И не напоминал человека, которого легко сбить с толку, но все же…

— А вы где были так долго? — не долго думая накинулся я на пани Дроздову. — Пять минут туда, три минуты накинем на то, чтобы взять ключи… Остается еще самое малое семь минут.

В серых глазах поручика промелькнул огонек удовлетворения. А на белом лице пани Дроздовой запылали два уголька.

— У Маласковых никого не было дома, — холодно ответила она.

— И вам понадобилось десять минут, чтобы в этом удостовериться?

— Да, — отрезала она. — Не знаю, десять или сколько… Я там задержалась, соображала, как мне быть. Вернуться за вами и поехать в деревню, ведь пани Маласкова могла пойти в магазин, или наведаться туда самой.

— А где этот магазин? Что, лай вашего пса и там слышен?

— Нет, я решила туда не ходить. Пани Маласкова так и не появилась, а…

— А ключи висели у них на заборе? — с интересом спросил я.

Она покраснела, брызнувшие слезы угасили полыхание ее глаз. Поручик взял в руки связку ключей, лежавших на столе.

— Эти самые ключи были в кармане у Алоиса Эзехиаша, — примирительно сказал он. — Пани Дроздова об этом не знала. И у нас есть свидетель, что она действительно ходила к Маласковым. Внук пани Маласковой, — предупредил поручик очередное мое подозрение.

Мне стало стыдно. Но тут в голову пришла еще одна провокационная мысль.

— Как так получилось, что старик — а он, по вашим предположениям, был еще жив, — не вышел взглянуть, отчего собака беснуется? Ясно же было, что кто-то пришел.

— Конечно, — снисходительно согласилась пани Дроздова. — Случайный прохожий. Кто-нибудь время от времени идет мимо. И некоторые развлекаются тем, что дразнят бедного старого Амиго.

Мне это не показалось убедительным. Но поручик ей поверил.

— Пан Эзехиаш ведь работал над моделью, — напомнил он мне. — Понятно, не хотел отрываться.

Но я не собирался так легко сдаваться.

— А когда подъехала машина? Это его тоже не заинтересовало?

— Но вы же подъехали с выключенным мотором, — укоризненно напомнила мне пани Дроздова. — Забыли? Зачем сбивать с толку следствие?

Я ждал, как отреагирует поручик Павровский, но тот никак не откликнулся на ее слова. Он встал, а вслед за ним пани Дроздова.

— Подождите на улице, — равнодушно кивнул он мне уже на лестнице. — И пока не уезжайте.

Как будто его бдительный страж у калитки мог меня так запросто выпустить.

* * *

В четыре часа дня стройка была пустынна, как кладбище в полночь. Гигантская площадка размером в шесть гектаров, пыльная, разрытая бульдозерами, с похожими на драконьи шеи подъемными кранами и арматурой возводящегося объекта, выглядела под солнцем как руины космической станции на Венере, спешно покинутой людьми. На выложенной панельными плитами дороге, покрытой слоем засохшей и растрескавшейся грязи, стоял экскаватор фирмы «Брайт». Чертыхнувшись, я съехал с дороги. Правые колеса забуксовали в загустевшем, как бетон, болоте, машина накренилась, я переключил скорость, и моя «шкода», издавая жуткие звуки, вернулась обратно на дорогу. Я уже не в состоянии был потеть, а не то меня бы непременно прошиб пот.

Справа на косогоре, поросшем поседевшими от пыли кустами, стоял зеленый домик — жалкие остатки некогда процветающего садоводства. В домике было всего две комнаты. В одной эпизодически появляющийся на стройке экспедитор устроил нечто вроде конторы. Во второй — из милости начальника стройки — поселился неудачник, потерпевший крах на всех жизненных фронтах. Я припарковал машину на свободном пятачке, образующем островок среди котлованов, и по узкой тропочке направился к домику.

В помещении, вся обстановка которого состояла из металлической кровати, старого конторского стола, единственного стула и шкафа цвета гнилого яблока, почти нечем было дышать. Я распахнул окошко. Оно было низко над землей, и на день приходилось его закрывать, чтобы какой-нибудь изнуренный работой труженик не впал в соблазн залезть сюда подремать.

Я сбросил туфли, затвердевшие после вынужденного купания, снял пахнущие болотом носки, пропотевшую рубаху и растянулся на постели. У домика был свой собственный аромат, вызывающий приятные воспоминания о деревянных кабинах в купальнях. Мало-помалу я вернулся в свой спокойный, простенький мир, который с таким трудом создал за последние несколько недель.

Минут через двадцать отпустила боль во все еще незажившей спине. Врач был прав, предостерегая меня от езды в машине. Но провести остаток жизни инвалидом я не собирался. Еще минута — и во мне проснулся хороший здоровый голод.

Поднявшись, я открыл ящик письменного стола, служивший мне кладовкой. Вынул оттуда несколько раскрошившихся сухарей. Желудок громко заявлял о себе. Заглушив его призывы вздохом, я взял полотенце и отправился смыть дорожную пыль и следы уголовного преступления, которое не имело ко мне никакого отношения.

Вагончик стоял в конце тропинки, петлявшей между запущенными грядками и разбитыми парниками. Тут я вспомнил, что в одном из этих парников собирался выращивать салат. Остатки сухарей я высыпал в траву для дикого кролика, который иногда шуршал тут по ночам. Ясное дело, этот кролик будет пастись в моем салате! На доносившуюся сюда едва уловимую музыку я обратил внимание, когда понял, что она льется из открытого окна вагончика.

Я приоткрыл дверь с табличкой «Инженер Йозеф Каминек — главный прораб строительства», и оглушительный голос едва не вырвал из моих пальцев дверную ручку.

«Эй-эй, беби, я уже все знаю! — громко стенал Карел Готт, будто ему наступили на мозоль. — Я с собой не совладаю».

— Привет, — сказал я, подходя к столу, и, нажав на клавишу кассетного магнитофона, выключил его.

Пан Готт умолк на полуслове. Мой друг Йозеф поднял голову от документации и запел так же громко, только намного фальшивее: «Я продолжаю жить, я дураков король, эй-эй…»

— Кончай! — Я плюхнулся в креслице, предназначенное для посетителей.

Йозеф расплылся в улыбке. Он был младше меня всего лишь на четыре года, но выглядел так, будто и до тридцати не добрался. Когда двенадцать лет назад он пытался внушить мне, что из школьной математики я не забыл даже того, чего вообще никогда не изучал, моя жена решила, что я привел в дом какого-то салажонка, а не двадцатичетырехлетнего инженера-строителя и младшего сержанта.

— Здорово! — ответил Йозеф на мое приветствие. — Как время провели? — Он игриво подмигнул мне.

— Ты имеешь в виду пани Дроздову? — холодно спросил я, сделав ударение на титуле этой прекрасной дамы.

Он ухмыльнулся.

— А ты думал, она девица? Для тебя это имеет значение?

— Нет, — ответил я. — Но меня не устраивает иное. Кое-какие события…

— Давай по порядку, — оживился Йозеф. Отодвинув бумаги, он оперся локтями о стол, готовый насладиться пикантностями, которые я перед ним сей момент выложу.

Я молча смотрел на Йозефа. Тот улыбался во весь рот, и в глазах играло лукавство.

— Ты ведь хотел меня развлечь и утешить, — начал я наконец. — В моем одиночестве и заброшенности.

— Ну да, — горячо подтвердил он. — А что, я маху дал? Ничего из этого не вышло?

Я покачал головой.

На лице Йозефа мелькнула тень разочарования.

— Тогда ты сам все испортил! — заявил он недовольно. — Ганичка — это же бомба с заведенным механизмом. Стоит лишь нажать одну маленькую кнопочку… — И он вздохнул, словно сожалея, что я этой кнопочки не нашел.

— Там оказался ее дядюшка.

— Кто?

— Пан Эзехиаш.

— Дядя Луис? — Йозеф воззрился на меня с неподдельным изумлением. — Так он, выходит, вернулся?

— Ага, — сказал я. — И снова ушел. Навеки.

— Что-о-о? Что ты мелешь?

— Преставился. Мы нашли его там мертвым.

Йозеф резким движением убрал локти со стола.

— Ну и ну! Слушай, вот кошмар-то! Как Ганка?

— Это я его нашел. В той каморке с отдельным входом, где собраны модели.

Йозеф глядел на меня, словно не понимая, о чем я говорю.

— Долго он там лежал? — мрачно спросил он.

— Нет. То-то и оно.

Мой друг непонимающе наморщил лоб.

— А все-таки что с ним случилось?

— Кто-то его застрелил. Поручик, который приехал расследовать это дело, уверяет, что именно тогда, когда мы там были. Вернее, был я один. Пани Дроздова уходила за ключами от дома.

Если б выражение «окаменел от ужаса» употреблялось в буквальном смысле, я лишился бы единственного в своей жизни друга. А теперь у меня была возможность злорадно любоваться безграничным смятением, которое его охватило. Видеть Йозефа в таком состоянии был случай столь же редкий, как обнаружить золотой самородок в котловане нашей стройки. Однако он быстро пришел в себя.

— Что там произошло? Черт тебя побери, рассказывай все по порядку!

И я рассказал. Не забыв упомянуть о павшем на меня подозрении.

— Да это же чушь! — мгновенно отреагировал Йозеф. — Ты ведь его вообще не знал!

— А ты его знал?

— Немного. Видел однажды. Лет десять назад, а то и больше. Приезжал на спартакиаду. Говорил, что когда-нибудь вернется домой умирать, — с горечью продолжал Йозеф. — Он тогда еще был хоть куда, и мы посмеялись. И видишь — сбылось. Бедный старик! Вот уж небось не представлял себе такого конца после всего, что пережил!

Теперь, настал мой черед. Я озадаченно вытаращил глаза на Йозефа.

— Он жил в Америке. За границу эмигрировал во время войны. Тогда, в шестьдесят пятом, рассказывал нам, сколько ему довелось хлебнуть. После войны он служил врачом на каком-то французском корабле. Потом поселился в Мексике.

— Он был врач?

— Зубной. В Мексике открыл практику. Рассказывал нам, как иногда пациенты расплачивались с ним грудой коровьих шкур. — Йозеф грустно улыбнулся. — Отличный был старик. Совсем не такой, как его брат — Ганкин папаша.

— Тот еще жив?

— Нет. Умер в шестьдесят пятом, через пару месяцев после отъезда Луиса. У него сердце разорвалось от зависти и злобы, — усмехнулся Йозеф.

— К кому? К брату?

— Да нет. К коммунистам. А визит преуспевающего брата подлил масла в огонь. Он был прирожденный предприниматель, налоги платил как миллионер, а ведь перед войной начинал с небольшой мастерской. Ганичку и ее болвана братца ожидало будущее, можно сказать, наследных принцев. Только потом все пошло псу под хвост. У них, правда, осталась вилла на Баррандове, и Ганкина мать совершала буквально чудеса, чтобы сохранить весь этот светский лоск. Господин Антонин Эзехиаш, заправлявший большой отопительной фирмой, каждый вечер должен был снимать комбинезон и целый час мыться душистым мылом, чтобы отмыть запах автогена. Деньги-то он продолжал делать все время, я думаю, он тогда припрятывал массу дефицитных материалов. Дядюшка из Америки всем им дал по мозгам, заявившись перед ними в широкополой шляпе, с рассказами о гасиендах и яхтах миллионеров.

— Луис был богачом?

— Нет, вряд ли. — Йозеф усмехнулся, но усмешка тут же слетела с его лица. — По крайней мере не по масштабам той части света, откуда он прибыл. Я думаю, он был просто состоятельный человек. Им-то, конечно, мерещилось, что их родственник — миллионер. Хотели пристроить под его крылышко Ольду — Ганкиного брата. Рассчитывали, что он уедет с ним да там и останется. А дядя сразу раскусил Ольдржишка — да и не захотел связываться с племянничком, хотя и был человек одинокий. Вот Ганку он бы взял. Но ей тогда всего семнадцать исполнилось, и она за его мексиканским наследством не гналась.

— Ганка не похожа на брата?

— Скажешь тоже! — с горячностью воскликнул Йозеф. — Это не девчонка, а золото! Ничего общего с этой семейкой. Нелегко ей, да еще и замуж вышла неудачно. Нашла себе самого большого обалдуя из всего нашего выпуска. Живут они с матерью и братом в своей баррандовской вилле и, думаю, здорово там грызутся. Ганке с ними не сладить, плачет где-нибудь в уголке, что еще остается… Я хотел как лучше, — сказал он разочарованно. — Для вас обоих. Вы бы здорово подошли друг другу.

— Эх ты, сводник! — задумчиво протянул я. Что бы он там ни говорил, эта «золотая девчонка», казалось мне, чем-то вписывалась в свою буржуазную семейку. — А как они относились к этому дядюшке, когда тот вернулся? — спросил я.

— Не знаю. Ганка-то уж точно хорошо.

— Тогда почему она не знала, что он там, на вилле?

Йозеф пожал плечами.

— Он что, насовсем вернулся? Может, на экскурсию приехал на старости лет?

Йозеф снова пожал плечами. Мы помолчали.

— Ты говорил, что в том помещении были модели корабликов, машинок, железная дорога? — вдруг вспомнилось ему.

— Да.

— Он их тридцать лет собирал. Раз привез с собой, значит, решил остаться.

Я поднялся.

— Есть хочу. Пойдем куда-нибудь поужинаем.

Йозеф, поколебавшись, нерешительно сказал:

— Надо бы позвонить Ганке. Может, ей что нужно.

— У нее ведь есть муж, брат, — с раздражением буркнул я.

Йозеф ответил извиняющейся ухмылкой. Когда я выходил из душевой, он высунул голову из своего кабинета.

— Иду к ней только ради тебя. Вдруг возникнут какие осложнения, вы ведь там вместе были, а?

Я продемонстрировал ему, что в запасе у меня имеются ухмылки не менее омерзительные.

* * *

Ночь была такой жаркой, что роса испарилась, не успев окропить слой пыли на остатках выносливой зелени, вымахавшей вокруг моего жилища. Я снова открыл окно, которое по привычке захлопнул перед уходом. Вполне можно было его и не закрывать, потому что случайному гостю нечего отсюда уносить. Одеяло на кровати да кое-что из дешевой поношенной одежды — ничего такого, чем я бы хоть как-то дорожил. В Прагу я приехал с пустыми руками, или — если это вам покажется благозвучнее — с голым задом. У меня была одна знакомая, тонкая интеллектуалка, которой эта вульгарная метафора страшно нравилась.

Я валялся на кровати одетый, стряхивая пепел на стоявший на груди фарфоровый подносик. После теплого пива, которым я запил свой холодный ужин, во рту у меня был привкус, словно я глотнул из лохани, где буфетчик ополаскивал пивные кружки. Спать не хотелось. Я вспоминал другие ночи, те, когда, вернувшись с учений, падал от усталости, но все-таки не один ложился в супружескую постель в спальне премиленькой виллы на окраине Када-ни. Вспоминал знойные летние ночи, столь похожие и непохожие на сегодняшнюю, когда пятнадцать лет назад я гулял по берегу Огры с девушкой, изящной и нежной, как дымка, поднимающаяся на рассвете над речной гладью. Вспоминал те долгие, мучительные ночи, когда из всей крепко спящей роты я один бодрствовал. И ту первую ночь, когда, явившись без предупреждения, нашел дом пустым. Вспоминал полуночные ссоры, слезы, примирения.

Вспоминались мне бесконечные ночные разговоры, во время которых я позволял убедить себя, что сам во всем виноват, ибо я — полный ноль, и никакого во мне честолюбия, что не думаю о будущем (в те времена еще о нашем общем будущем). И то утро, когда я наконец сдался, побежденный неумолчным менторским голосом жены-учительницы. Всплыли в памяти ночи, проведенные над учебниками, и бесчисленные чашки черного кофе. Вновь воскрес и тот вечер на пражском Главном вокзале, Пепа Каминек в форме младшего сержанта, бдительно следящий, чтобы я все-таки сел в скорый поезд на Жилин.

— Подумаешь, позор для части, — говорил он мне тогда. — Завалите экзамены — бросайте армию и подавайтесь к нам на стройку. Чинов и званий там, конечно, не дождешься, зато деньжата будут водиться. И на жену вашу хватит.

Я подозрительно глянул на Пепу. Не следовало ему так говорить. Едва он, помахав мне рукой в последний раз, отвернулся, я выскочил из уже тронувшегося поезда и помчался на другой вокзал. В Кадани я был после полуночи. Жена моя явилась домой только через два дня. Раньше она меня не ждала.

Вспоминалась вереница ночей, проведенных в разных гарнизонах. Хотя и не всегда я коротал их один, эти более чем десять лет сливались в сплошную туманность без единой ясной звездочки. Наконец возник в памяти и тот поздний рассвет, когда Влтава была мутной, как глаза утопленника, а я стоял на понтоне под пролетом моста. Я будто вновь услышал чей-то крик, треск металла, ощутил сокрушительный удар, секунду ослепляющей боли, а потом — тьма, бесконечная ночь беспамятства, когда я балансировал на краешке той самой длинной из всех ночей, которая однажды ждет каждого из нас.

Снова меня обступают белые ночи, проведенные в палате стршешовицкой больницы, где двери открывались и закрывались для других пациентов, а я лежал пластом в гипсовом саркофаге и не знал, встану ли еще когда. А если и встану — что дальше?… Моя жена (она все еще была моей женой) эти двери ни разу не открыла. Зато однажды в них появился инженер Йозеф Каминек, главный прораб стройки, соседствующей с тем злосчастным, предназначенным на слом мостом. Вот потому-то я и нахожусь здесь сегодняшней ночью. Этот на редкость сообразительный паренек смекнул, что пострадавшего офицера зовут точно так же, как его бывшего командира. А еще я оказался здесь и потому, что Йозеф кроме головы наделен кое-чем на сегодня довольно редкостным. Сердцем.

Я вспоминал все это, а может, и видел во сне. Спал, и мне снились тяжелые сны, по сравнению с прошлым они были, правда, розовыми видениями. Снился беловолосый человечек в мексиканском сомбреро, в котором я его никогда не видел, галопирующий верхом по бесконечной пустыне, какой я вообще никогда не увижу. Взмокший от пота, терзаемый жаждой, со скрипящим на зубах песком, догонял я эту маленькую фигурку, белеющую на темном горизонте, но, как ни старался, расстояние между нами не сокращалось. Копыта моего коня отбивали стаккато по вытоптанной земле. Вздрогнув, я проснулся. Барабанная дробь звучала прямо над ухом. Я повернул голову. В темном прямоугольнике окна стояла девичья фигурка в белом, быстро и непрерывно, словно печатая на машинке, постукивая по оконному стеклу.

— Вы спите? — тихонько спросила гостья.

— Нет. — Я сел и зажег свет.

Пани Дроздова резко отвернулась от света. Светло-каштановые волосы засияли роскошным блеском.

— Это вы? — глупо спросил я. — Йозефа тут нет.

Она улыбнулась слегка растерянно и чуточку вызывающе.

— Но я к вам пришла. Можно войти? — Не дожидаясь ответа, она перебросила стройные свои ноги через подоконник.

— Подождите, вы испачкаетесь, — запоздало спохватился я и подбежал к ней как раз вовремя, чтобы подхватить в объятия. Нога у нее подвернулась на одной из моих туфель, валявшихся под окном.

На миг она прижалась ко мне, тоненькая, из-за высоких каблуков почти одного со мной роста. От волос, коснувшихся моего лица, исходил слабый запах сирени. Пани Дроздова, часто дыша, трепетала, как пойманная птичка.

— С вами ничего не случилось? — обеспокоенно спросил я, все еще не выпуская ее. И чувствуя себя при этом очень даже приятно.

— Нет. — Она непринужденно высвободилась из моих объятий и отряхнула широкую юбку. — Только я… страшновато было идти через стройку.

Я взглянул на будильник. Четверть двенадцатого.

— Вы пришли сюда одна? В темноте? Зачем?

— Мне нужно поговорить с вами. — Она огляделась, отыскала глазами единственный мой стул. — Это ничего, что уже так поздно?

— Ничего. Я привык полуночничать. — Подойдя к стулу, я незаметно обтер его рукой и придвинул пани Дроздовой. Сам сел на кровать. Голова у меня все еще была тяжелой после недолгого крепкого сна. Я посмотрел на свои босые ноги, потом перевел взгляд на благопристойно поджатые ножки пани Дроздовой в белых туфельках. Потом медленно поднял глаза к ее лицу. Она испытующе вглядывалась в меня, и мало-помалу на лице ее заиграла улыбка.

— Извините, — сказал я, вставая. Напился у нее за спиной тепловатой воды из молочной бутылки, влажной рукой украдкой провел по волосам. Нашарил ногой засунутые под стол тапочки. Вряд ли улучшив таким образом свой экстерьер, я снова устроился на кровати перед пани Дроздовой. Она сидела с опущенными глазами, нервно комкая конец голубого пояса, обвивавшего ее стройную талию. Вид у нее был виноватый. В голосе прозвучало раскаяние.

— Не сердитесь, пожалуйста. До меня только сейчас дошло, что глупо было вот так к вам вламываться. Надо было подождать до завтра, но Йозеф мне сказал… — Она осеклась.

— Вы с ним говорили?

— Да.

— И что же он вам сказал?

Оставив свой пояс в покое, она посмотрела на меня долгим взглядом.

— Йозеф знал дядю Луиса. Пришел выразить мне сочувствие.

Вероятно, оттого, что Йозеф посвятил меня во взаимоотношения их семейства, я не смог удержаться от скептической гримасы.

— Вы мне не доверяете? — убито спросила девушка. Ее вопрос застиг меня врасплох.

— Почему бы мне вам не верить? — произнес я сдержанно. — Я вас не знаю.

Пани Дроздова бросила на меня задумчивый взгляд.

— Это правда, — согласилась она.

— Вот видите, — начал было я, но девушка меня перебила:

— Но вы и не хотите узнать меня получше, верно ведь?

— Послушайте. — Я вытащил сигарету. — Наше, знакомство — я имею в виду не тот момент, когда Йозеф представил нас друг другу, — протекало при обстоятельствах не слишком-то благоприятных. — Не спеша раскуривая сигарету, я дал ей время высказаться об этих самых обстоятельствах. Но она не проронила ни звука. — Оставим наш разговор на потом, когда кончится эта печальная история, — сказал я, чувствуя, что веду себя глупо.

— А когда она кончится? — резко спросила пани Дроздова. — Она ведь еще и не начиналась.

— Как это?

— Вы что же думаете, этот поручик уже оставил нас в покое? Ему ведь совершенно не за что зацепиться. Кроме нас двоих, мы же были там в то время, когда дядя…

— Нас двоих? — иронически переспросил я. — В тот раз вы говорили иначе. Себя вы из этого скромного подсчета исключили.

— Естественно. Потому что я-то знаю: в то время меня там действительно не было. Но убежден ли в этом поручик Павровский? Он ведь может подумать, что я вернулась туда тайком, задами и появилась в этой комнатке еще до вас. Немного везения, и у меня все бы сошло.

— Сошло бы. Но мне понадобилось бы еще меньше везения, — согласился я, удивленный ее прямотой.

— Вы его не знали. А я была его племянницей. Самой любимой. И вообще любимицей богатого американского дядюшки.

Выбросив в окно недокуренную сигарету, я внимательно вгляделся в Ганку Дроздову. Хорошенькое личико было стянуто болезненной гримасой, под карими глазами — темные круги.

— Этого, наверное, еще недостаточно, — миролюбиво заметил я. — Поручик не имеет права приписывать вам такие низкие побуждения.

— Я говорю не о моральных побуждениях, а о мотивах. Стоит ему узнать, что мне позарез нужны деньги… — расстроено посмотрела она на меня.

— От кого он это узнает? — небрежно спросил я. Где-то вдалеке еле слышно прогудел поезд, но это прозвучало как сигнал тревоги.

Ганка пожала плечами.

— От вашей семьи? Но они вряд ли будут об этом болтать.

— Они об этом не знают, — процедила она сквозь зубы. — К счастью.

— Тогда от меня?

— Да.

После минуты напряженного молчания я снова потянулся к пачке смятых сигарет.

— Дайте и мне тоже, — хрипло попросила она.

Я дал и ей прикурить. Вплотную приблизившись к ее лицу, я спросил как можно мягче:

— Эта вилла принадлежит вам одной, пани Дроздова? Вы ведь собирались продавать ее без ведома матери, брата и мужа.

Она дернулась так, что едва не обожглась о пламя спички.

— Я имею право ею распоряжаться. Или вы думаете иначе?

— Я ничего не думаю. А вот что подумает поручик Павровский?

На ее лице промелькнула многозначительная усмешка.

— А ничего.

— Как это? Он что же, не спрашивал, зачем мы туда приехали?

— Спрашивал. У меня.

— И что вы ему сказали?

Ее улыбка утратила многозначительность.

— К счастью, у поручика Павровского в этой области весьма ограниченная фантазия, как у всякого мужчины, — пренебрежительно бросила она. — Мне не нужно было ему много говорить. Достаточно было намекнуть. А потом не отрицать.

— Вы оставили его в заблуждении, что мы с вами… — Я не отважился договорить. Не хотелось верить, что у нее хватило на это бесстыдства.

Но пани Дроздова особой чувствительностью не страдала.

— Для вас это имеет значение? Вам-то какая печаль? Вы ведь разведены.

— Но вы-то замужем!

— Всего лишь формально, — устало обронила она. — Такие случаи, надеюсь, вам не в новинку.

Все это походило на сон. У меня не находилось слов, чтобы высказаться насчет ее поведения.

— А вдруг поручик решит, что мы в сговоре? Такого поворота вы не боитесь? — наконец собрался я с мыслями.

— Нет.

Мне это не нравилось. Не нравилось, что меня таким образом втянули в семейный круг Дроздовых-Эзехиашей, словно какого-то незаконного члена семьи. И вообще мне это не нравилось.

Ганка поняла все по моему лицу.

— Вы будете отрицать? — с убитым видом спросила она.

— Еще не знаю.

Она впилась в меня долгим выразительным взглядом.

— Вы и не представляете, в какой обстановке я живу! — с горечью сказала она. — Материи Ольде не нужно ничего, кроме денег и состояния. Я ни в чем не могу им довериться. Они рады утопить меня в ложке воды. Мне хочется одного: бежать от всего этого, взять лишь то, что мне принадлежит. Я-то надеялась, что „вы с вашим жизненным опытом сумеете меня понять. Йозеф рассказывал, что вы…

— Йозеф слишком много говорит, — оборвал я ее. Она умолкла. Потом удрученно прошептала:

— Так, значит, вы скажете, что все неправда?

— Не люблю лгать, — уклончиво ответил я. Ее молящие глаза стали еще красноречивее.

— Вам и не понадобится лгать, — небрежно обронила она. — Меня никто не ждет. Я могу остаться.

«Бог ты мой!» — мысленно ахнул я. Меня так и обдало жаром. Ночь стояла душная, в комнатушке нечем было дышать.

Я поднялся.

— Пойдемте. Я отвезу вас домой.

Она тоже поднялась и стояла против меня, тоненькая, гибкая, полная ожидания и бог знает каких соблазнов. Я открыл ей дверь. Когда садились в машину, я сказал:

— Останься вы сегодня здесь, утром об этом знала бы вся стройка. Вот уж не стоило бы…

— Поехали, — холодно оборвала она меня и повернула непроницаемое лицо в сторону Влтавы, обнаруживавшей себя лишь запахом рыбы, поднимающимся от болота, которое окаймляло полувысохшее русло.

* * *

Утром небо было тяжелым от непролитой влаги, а солнышко словно не могло решить: приступать ли ему к своей дневной смене. Я для себя эту проблему уже решил.

— На сегодня беру отгул! — крикнул я в окошко Йозефу, необычно рано восседающему за своим письменным столом.

Он, тюкнув пару раз пальцем по кнопкам карманного калькулятора, нахмурился над результатом и поднял голову. Лицо его тут же расплылось в приветливой улыбке.

— Да? — сказал он ласково. — Поди-ка сюда. Не могу найти приложение номер два к экономическому договору по…

Я чертыхнулся про себя, обошел вагончик, взял регистратор, лежащий на моем столе, там, где я оставил его вчера утром, и отнес своему шефу. Нашел соответствующий документ и молча сунул ему под нос. Йозеф даже не взглянул на него. Подвинул мне стопу бумаг, исписанных его неразборчивым почерком.

— Ты не мог бы продиктовать их Районе? Я вчера не успел доделать, а до десяти все должно быть на заводе.

В другое время я счел бы это очередными кознями. Милушка Сладка, иначе говоря, Рамона, смуглая, чернобровая и «притягательная», как кусок лежалого сыра, была еще одним излюбленным объектом своднических наклонностей Йозефа. Но мой друг держался официально и делал вид, что страшно занят.

— Ну ладно, — подавив ярость, сказал я. — Но потом…

— Сегодня проверочная комиссия, — прервал меня Йозеф. — Будут два замминистра, инвестзаказчик и все поставщики. Подготовь экономические договора и, главное, все приложения. Предстоит жестокое ристалище. Надо к нему подготовиться.

— А вчера ты мне об это не мог сказать?

Как это уже частенько случалось раньше, меня возмутило легкомыслие, с которым Йозеф подходил — по-моему, без достаточной подготовки — к таким критическим ситуациям.

— Я думал, ты знаешь, — сказал тот. — Не было времени тебе напомнить.

— Ясно. Тебя занимали более важными проблемами, — съязвил я.

Йозеф поднял на меня осунувшееся, худое лицо.

— Старик, не в первый и не в последний раз такое. Не робей, мы их разобьем в пух и прах. Они в этом, — он жестом охватил всю стройку, — ни черта не смыслят. А ты будешь у меня главный снайпер. Они пока еще тебя не очень знают, и это нам на руку. Садись, прикинем вместе!

Было ясно, что у каждого из нас в голове свое. Я сделал последнюю попытку:

— Погоди, хочу тебя кое о чем спросить.

— Что еще? — Его отсутствующий взгляд оторвался от лабиринта экономических договоров и договорных приложений.

— Твоя Ганка…

— Это пока подождет, — строго остановил он меня.

— Нет, — не сдавался я. — Кому принадлежит вилла, которую она собирается продать?

— Ну, ей и ее мужу. Она им досталась от стариков Дроздовых, мужниных родителей.

— В таком случае может она принадлежать только ему?

— Я-то откуда знаю? — нахмурился Йозеф. — Сейчас ты меня с этим оставь в покое, ладно?

Ничего другого мне не оставалось.

* * *

Это был бурный день, в течение которого я разгадал тайну, на которой держится успех инженера Йозефа Каминека, самого уважаемого и самого ненавидимого главного прораба гигантского строительного предприятия. Тайна заключалась не в его профессиональных способностях. С таким же успехом строительством сумело бы руководить множество квалифицированных работников. Правда, только где-нибудь на Луне в стерильно чистой обстановке, свободной от вирусов перестраховки, бездарности, карьеризма, направленных на достижение местного и личного преуспеяния.

Дело заключалось в том, что Йозеф в этих джунглях умел прорубать тропку, а иногда и довольно широкую дорогу. Сегодня у меня была возможность увидеть блестящий образец его методов. Суть их состояла в следующем: схватить за горло, чуток прижав, подбить бабки. Потом отнять руку и похлопать по плечу. Очумевший противник терял всякую бдительность. Инвестор, явившийся с поставленными на боевой взвод ручными гранатами во всех карманах, таял, как снеговик, когда задует южный ветер. Заместители министра слушали о вещах, которые обычно запихивают от них в дальний угол, словно грязное исподнее, и было похоже, что им это нравится. Наверное, в том-то и был секрет. Этому парню было наплевать, какое он производит впечатление. Его совершенно не заботило, наступит ли он кому-то на мозоль, но он готов был снять шляпу перед любым, кто ответит ему в том же духе. В конце концов каждый, улыбаясь, пожал ему руку, хотя у некоторых улыбка была довольно кривая.

Все, кроме одного, невысокого кряжистого малого, заместителя какого-то особенно коварного поставщика. Тот парень сидел в самом конце длинного стола, втянув голову в плечи, холодные голубые глаза его были неотрывно устремлены в блокнот. Среди отчаянно спорящих, то и дело вскакивающих мужчин он смахивал на вышибалу, который, хоть и клюет носом в углу пивной, все же одним глазом следит, не переходит ли кто дозволенных границ. Я подловил его лишь однажды, когда он бросил взгляд на Йозефа, имевшего в ту минуту вид уверенного в себе, непреклонного хозяина, принимающего деньги от строптивого гостя. В этом угрюмом взгляде из-под густых черных бровей сверкала холодная враждебность. Ничего подобного я не видел даже у тех, кто сегодня оказался на щите. Когда последний посетитель встал из-за стола, уставленного полными пепельницами и пустыми чашками из-под кофе, яспросил своего усталого, но торжествующего шефа:

— Что это за парень, который ни разу голоса не подал, тот крепыш с…

Йозеф ударил себя по лбу.

— Вот черт! Я же хотел с ним поговорить. Совсем забыл. Района, ты его там на улице не видишь?

Района, открывавшая окна и демонстративно морщившая нос от клубов табачного дыма, ответила:

— Хватились! Он первым ушел.

— Вот досада! — недовольно буркнул Йозеф.

— А в чем дело? Он вроде не слишком рвался пообщаться с тобой, — сказал я и полюбопытствовал: — Кто это?

— Пан инженер Дрозд, — ответила за Йозефа Рамона, проводив его исчезающую в дверях спину откровенно насмешливым взглядом.

* * *

Едва минул полдень, но темнело так быстро, словно надвигалось солнечное затмение. Над Прагой скапливались тяжелые черные тучи. Время от времени, как сигнал готового разверзнуться ада, между ними загорались всполохи серо-желтого света. Я гнал машину, будто спасался бегством от всего этого. На севере передо мной небо было еще чистым, но уже в Кбели, в страхе перед надвигающимся дождем, матери, увешанные продовольственными сумками, подгоняли детей, а продавщицы спешно убирали таблички «Сегодня в продаже».

Я ехал, не оглядываясь. Молния, которая где-то за спиной вспорола небо, на миг превратила зеркальце заднего обзора в маленький рефлектор. Старушка, стоявшая перед домиком и со страхом глядевшая в сторону Праги, перекрестилась. Поднялся ветер, раскачал кроны деревьев, в диком вихре закружил пыль на дороге. Бабка закрыла глаза, словно не желая видеть гибель Содома и Гоморры на Влтаве. Учитывая, что господь бог всеведущ, я бы его за это не осудил. С другой стороны, разбазаривать столько энергии, чтобы покарать одну хитрую и лживую грешницу, — мне это казалось непростительным расточительством.

Памятуя о вчерашнем, я прибавил газу лишь перед табличкой «Конец населенного пункта». Уже через минуту мой спидометр показывал девяносто километров. Лично у меня не было причин опасаться гнева небес. Вчерашней ночью я устоял перед искушением, которое мог выдержать только канонизированный святой. Удовлетворения от этого я не чувствовал. Святые не принадлежат к любимым героям семидесятых годов двадцатого столетия.

Сказать по правде, я чувствовал себя дурак дураком. Если вдруг поручик Павровский вздумает спросить меня, зачем я в рабочее время отлучился с пани Дроздовой в этот укромный лесной уголок, расположенный в такой удобной близости от Праги и в то же время так искусно укрытый, что я ему скажу? Отвергну пикантное предположение, о котором она без всякого стыда намекнула поручику, и буду дважды дурак: перед пани Дроздовой и перед поручиком, который мне не поверит.

Ну, допустим, я эту версию подтвержу. Тогда не мешало бы убедиться, что Ганичка правдива хотя бы в том, что касается ее действий, начиная с ухода и кончая возвращением на виллу. Коли уж во всем остальном она фальшива, как улыбка телевизионной дикторши. А жаль. Хотя я и не строил иллюзий насчет того, что идеалом этой красавицы с большими претензиями может оказаться сорокалетний полуинвалид, да еще без денег и общественного положения.

Первые капли дождя упали сразу же за перекрестком, где я свернул с главного шоссе. Крупные, как стеклянные шарики, капли выбивали ямки в пыли и разлетались мелкими брызгами, еле смачивая пересохшую поверхность проезжей части дороги. Но это длилось какое-то мгновение. Не прошло и минуты, как с неба заструились сплошные тонкие нити, одна к одной, так что закрыли мне обзор, словно занавес из серебряного бисера. «Дворники» не справлялись с лавиной воды. Я опустил боковое стекло и ехал совсем медленно, следя за левой полосой дороги. Прошло немного времени, а вода уже стекала у меня по плечу и в машине возле моих ног образовалась маленькая лужица.

Остановиться здесь я не мог. Мне не хотелось встречаться ни с кем, у кого могла быть причина сегодня сюда вернуться. Ни с поручиком Павровским, ни с пани Дроздовой. Не то пришлось бы объяснять, что мне здесь нужно. Миновав поворот в сосновый лес, я продолжал ехать, подыскивая удобное место для стоянки. Нашел через несколько десятков метров. Пару минут я сидел, как водолаз в батискафе, и смотрел на обтекавшую меня водную стихию. Внезапно я решился. Пошарив за задним сиденьем, вытащил сверток, из которого после долгих усилий извлек старый дождевик. Надев его, я вылез из машины. Не успел поднять воротник, как мне за шиворот выплеснули ведро воды. Удар грома прозвучал как добродушный смех великана, который сыграл со мной эту шутку. Заперев машину, я двинулся напрямик через лесной клин, отделявший меня от красной виллы.

Довольно быстро пришлось убедиться, что в лесу льет в два раза сильнее. Ветви лиственной поросли, буйно растущей среди сосен, терлись о мои плечи, и каждый куст норовил со мной подурачиться. Вскоре обнаружилось, что брезент очень даже промокает. Он неприятно лип к плечам и вонял, как мокрая собачья шерсть.

Тут я вспомнил про Амиго. Постарался не упустить тот момент, когда среди деревьев мелькнет кроваво-красная кирпичная кладка, потом продолжал идти лесом параллельно шоссе, ведущему к деревне. Пересек я его на приличном отдалении от виллы. Остановившись на миг, оглянулся на это роскошное строение. Ливень превратился в частый дождь, и смахивало на то, что кончится он не скоро. Воздух был холодный и свежий, лес издавал острый пряный аромат. Вилла среди деревьев напоминала картинку, изображающую английский дом в сельской местности. Вспомнился Шерлок Холмс, и мне страшно захотелось, чтобы эта мифическая особа оказалась рядом. Какой из меня детектив!

Но тем не менее отказываться от задуманного мне и в голову не пришло. Домик, куда ходила за ключами пани Дроздова, должен быть где-то недалеко. Я надеялся, что мне не понадобится обходить полдеревни, разыскивая Маласковых.

Надежда оказалась тщетной. Лес вдруг кончился, и передо мной открылась полоса садов шириной примерно в полкилометра, примыкающая к деревне. Выйдя на шоссе, я зашагал вдоль сплошной линии садов, огороженных по большей части проволочной изгородью. За изгородями, среди скошенных газонов, между ухоженными плодовыми деревьями, стояли домики, скорее маленькие виллы — дачи состоятельных людей. Выкрашенные в различные цвета ставни были закрыты, на дверях — висячие замки. Вокруг ни души, нет даже табличек с именами владельцев.

На границе четвертого и пятого участков пришлось остановиться. Нигде и намека на то, что я на правильном пути. Дальше идти не стоило. Если пани Дроздова и вправду слышала собачий лай — а на такую очевидную ложь она вряд ли бы решилась, — то Маласковы должны жить где-то здесь, а не в самой деревне. Возможно, они тогда еще жили тут на даче, а теперь уехали. Иначе не имело смысла оставлять у них ключи.

В задумчивости прошел я еще несколько шагов. Краешком глаза заметил, как за забором мелькнуло что-то пестрое. Я вгляделся повнимательнее. Это был уныло свисавший с яблоневой ветки флаг США. Я остановился и оглядел этот дом, окруженный садом. В отличие от соседних он не сиял свежей краской и штукатуркой. Низкое строение с мансардой из старого, потемневшего дерева. Выглядело оно немного обветшалым и запущенным. Но на мой вкус было приятнее, чем все эти пряничные домики, разрисованные, как ярмарочная карусель.

Я подошел к калитке. Показалось крылечко, прилепившееся к стене домика. На верхней ступеньке под кровельным навесом сидел мальчик и кромсал что-то ножом. Увидев меня, он испугался и спрятал за спину кусок измятой газеты.

— Привет! — крикнул я ему. — Маласковы здесь живут?

— Ага, — сказал он и украдкой вытер руки о загорелые голые ноги. Но не двинулся с места.

— Есть кто-нибудь дома?

— Я. — Казалось, мальчишка умеет разговаривать только односложно. Я нажал на ручку калитки, она оказалась незапертой. К дому вела выложенная плоскими камнями дорожка. Тот мокрый клочок на яблоне был не американский флаг, а мальчишкины плавки, украшенные звездами и полосами. Он так и продолжал сидеть, лишь вытянул ноги и откинулся назад. Тем самым загораживая от меня кучу мокрой бумаги.

— Ты здесь один? — спросил я его.

— Угу.

У мальчугана было смешное веснушчатое лицо, обрамленное почти белыми волосами. Из-под ниспадавшей на лоб челки косили голубые глаза — то ли дерзко, то ли настороженно. На вид ему было лет десять. Я поставил ногу на ступеньку. Худые загорелые ноги дернулись было, но мальчик тут же снова вытянул их с нарочитой небрежностью. Только сейчас я сообразил, что, должно быть, выгляжу каким-нибудь бродягой.

— Мне нужны твои родители, — успокоил я его. — Не бойся.

— Я и не боюсь, — отрезал он оскорбленно. — А вы кто?

Я назвал себя.

— А ты?…

— Люк. — Он произнес на английский манер — «Льюк».

— Что-что? — не поняв, переспросил я.

— Да Лукаш же! — недовольно ответил он. — Вы нездешний, что ли, а?

— Нет. Из Праги приехал.

— А где ваша машина? — подозрительно спросил он.

— Там оставил — недалеко отсюда, — неопределенно махнул я рукой.

— В такой-то дождь? — насмешливо спросил он. Подозрение в его голубых глазах усилилось.

Дождь лил не переставая, вдобавок ко всему мне лило на голову с навеса. Поднявшись на две ступеньки, я уселся на третьей. Мальчик немного отодвинулся. Сквозь мокрую газету за его спиной просачивались розовые пятна. Потянуло запахом рыбы.

— Хороший улов? — улыбнулся я. — Мне когда-то тоже доводилось рыбачить. Ты где удишь, в пруду?

Он пытливо изучал меня взглядом. Я улыбался так, что челюсти свело. И вдруг заметил в маленьком его кулачке судорожно зажатый перочинный ножик. Я громко расхохотался.

— Ты что, решил, что я сюда явился из-за твоих рыбешек? Ну, ты даешь! В таком случае у меня был бы с тобой разговор короткий. Об этом ты не подумал?

Мальчик заколебался.

— Может, и так. — Наконец-то он улыбнулся. — Тогда что вам нужно?

— Когда придут ваши?

— Бабушка в сумасшедшем доме, — серьезно заявил он.

Я смерил его недоверчивым взглядом, но решил все-таки, что он меня не разыгрывает.

— А родители? Мне бы хотелось их кое о чем расспросить.

— О чем?

— О том, что тут случилось вчера.

Он усмехнулся.

— Это будет нелегко. Мама в Мангейме.

— А папа?

— Вы про герра Беккера? Или про мистера Поллака? — В его голосе прозвучала странная горечь. Я оглядел его повнимательней. Он изо всех сил старался напустить на свою худенькую треугольную мордашку взрослое выражение. Под веснушками проступил румянец.

— Ты не мог бы говорить понятнее? — миролюбиво спросил я. — Я не знаю твою маму и никого из этих господ тоже.

— Да ведь это же так просто! — истерически рассмеялся он. — Мистер Поллак — это мой папа. Живет в Штатах. Мама развелась с ним и теперь живет с герром Беккером в Мангейме. Ну а я тут — у бабушки.

— Ты ведь говорил, что бабушка…

— Она туда поехала навестить Фрэнка, — нетерпеливо прервал он меня, словно его перестала забавлять моя непонятливость. — Завтра вернется.

— А кто это — Фрэнк?

— Ее муж.

— Твой дедушка?

— Нет. Мой деда умер. Это Фрэнк Куба из Калифорнии.

— Господи боже! — непроизвольно вырвалось у меня. Мальчик довольно ухмыльнулся.

— Так бабушка оставила тебя одного?

— А что такого? Я могу сам о себе позаботиться. — Он задиристо посмотрел на меня.

— Не сомневаюсь. — Показав на рыбешек, я спросил: — А это ужин?

— Ага, — небрежно ответил он. — Для Амиго. А у меня есть консервы — ветчина, франкфуртские сосиски и ананас. Хотите есть?

Я покачал головой. Сунул руку в карман и вытащил совершенно размокшие сигареты. Раздраженно бросил их на землю.

— Подождите, — заторопился Люк. Вскочил и скрылся в доме. Вернулся с пачкой американских сигарет. — Вот, возьмите. Можете все взять, — великодушно предложил он. — Я не курю.

— Спасибо. — Я закурил. В открытую дверь заметил в маленькой прихожей удочку. Показал на нее мальчику. — Этой ты удишь?

— Ну да. Только катушка сломалась. Вы не можете посмотреть? — Не дожидаясь ответа, он кинулся за удочкой.

Протянув ее мне, внезапно заколебался.

— Я вам не надоедаю? — спросил он тревожно, и рука его опустилась.

— Вовсе нет, — улыбнулся я, но сердце у меня, не знаю отчего, сжалось. — Одолжи мне свой нож.

Я копался в катушке. Лукаш сидел возле меня и, как нетерпеливый щенок, теплым дыханием обдавал мое плечо. После десяти минут усиленного труда единственным результатом был мой до крови пораненный палец. Лукаш без единого слова принес перекись, пластырь и обработал мне рану.

— Бросьте лучше, — деликатно предложил он.

Я поглядел на разобранную катушку.

— И не подумаю! — свирепо заявил я, снова берясь за работу.

Лукаш опять сел рядом со мной, молча наблюдая, как я усердствую.

— У вас есть дети? — спросил он немного погодя.

— Нет.

Мне наконец-то удалось кое-как собрать воедино кучу всяких колец.

— Но вы ведь женаты?

— Нет, — сказал я. — На, бери. — Я подал ему удочку.

— О'кей, — ответил он. — Спасибо и извините за хлопоты.

— О'кей, — ответил я тем же.

Лукаш неуверенно посмотрел на меня, потом расплылся до ушей.

— А почему ты спрашивал, есть ли у меня дети? — спросил я. — Ты, наверное, подумал, что, если у меня есть сын, вы можете подружиться?

Улыбка мгновенно улетучилась.

— Не нужен мне никакой друг, — со злостью отрезал он. — Мне одному лучше всего!

— Ясно, — согласился я. — Мне тоже.

Мы обменялись суровыми взглядами настоящих мужчин.

— А вообще… чем вы занимаетесь? — с запинкой спросил он. — Я имею в виду, какая у вас профессия. Мой папа — капитан, — быстро добавил он, словно своей откровенностью хотел придать мне уверенности.

— И я тоже, — сказал я.

Пораженный, он впился в меня испытующим взглядом.

— А какой вы капитан? Из полиции?

— Да что ты! Армейский. Собственно говоря, сейчас уже не капитан. Был когда-то, — объяснил я, не понимая, как мог так запутаться во времени.

— Вы серьезно не полицейский?

— Нет. С чего ты взял?

— Ну, из-за этого убийства, — объяснил Лукаш. — А вы об этом не слышали?

— Слышал кое-что, — осторожно ответил я, — только многого не знаю. Ты этого старика знал?

— Еще бы! Он ведь жил у нас. Жалко, что умер, — с сожалением вздохнул мальчик. — Он был лучше, чем Фрэнк. — Лукаш, несомненно, имел в виду мистера Фрэнка Кубу из Калифорнии.

— А бабушку допрашивали?

— Бабушки ведь тут не было. Меня допрашивали, — гордо заявил он.

— Тебя?

— Само собой. Из-за Ганки, была она тут вчера или нет, когда я вернулся с рыбалки. Я им сказал, что она как раз уходила. Ганка, она…

— Я знаю, — сказал я. Так, значит, она не лгала. Лучшего свидетеля, чем ребенок, ей было трудно найти.

— А что бабушка? — спросил я для полноты картины.

— Ее ведь уже не было. Она уехала вчера рано утром, — уточнил мальчик. — А вы откуда знаете Ганку?

У меня не было причин делать из этого тайну.

— Я тоже был здесь вчера. Ждал пани Дроздову возле их виллы.

Лукаш пристально посмотрел на меня. На его треугольной мордашке появилось хитрое выражение.

— Так вы… — Он умолк.

Я выжидал, чем он меня огорошит. В детской психике я полный профан. Возможно, он спокойненько спросит, не я ли укокошил пана Эзехиаша. Но его интересовало совершенно иное.

— А денег у вас много? — испытующе изучал он меня.

— Денег? Нет. — Мне даже смешно стало. — С чего ты взял?

— Так зачем вы приехали? — Чистые голубые глаза со светлыми ресницами смотрели на меня открыто и прямо. В них не было ничего, кроме детского любопытства.

— Я ведь… только привез Ганку, — уклончиво ответил я. Продажа виллы была делом Дроздовых. Как правило, люди не извещают соседей о своих планах по поводу продажи недвижимости. Мне подумалось, что, будь здесь вместо Лукаша его бабушка, я не сказал бы и того, что из меня вытянул Лукаш. У меня не было сомнений, что он сделал это совершенно бесхитростно, но я не сомневался и в том, что он повторит весь наш разговор старой пани.

Будь я в ту минуту искренен, впоследствии мне удалось бы избавиться от массы неприятностей, а две жизни не оборвались бы напрасно. Лукаш, заметив мои колебания, инстинктом, присущим детям и собакам, учуял, что я что-то скрываю от него. И едва заметно от меня отодвинулся. Любознательная мальчишечья рожица, которая меня здесь встретила, снова исчезла под вызывающе презрительной маской повидавшего виды скитальца.

— Что сказала тебе Ганка, когда вы встретились? — снова начал я. Но было уже поздно. Атмосфера доверия между двумя мужчинами, большим и маленьким, испарилась, а я снова превратился лишь в надоедливого взрослого.

— А вам-то что? — отбрил он меня. — Если вас это интересует, спросите у нее. — Он поднялся. — Я есть хочу. Пойду готовить ужин.

Я тоже встал. Продолжать не имело смысла. В конце концов, то, что мне было нужно, я узнал. Ганка действительно могла провести эти критические минуты в ожидании кого-нибудь из их семьи. Например, своего дядюшки, хотя казалось странным, почему она не знала, что он тут живет. И все же, когда я шел по блестящим, дождем вымытым плитам к калитке, меня не оставляло ощущение, что какой-то шанс я упустил.

* * *

Грозовые тучи унесло на север, но следом явилась серая, как дым, завеса, из которой непрерывно сеял мелкий дождик. В канавке, между шоссе и оградами, бежал ручеек, унося траву и сорванную листву. Когда я шел мимо в первый раз, его тут еще не было. Шагая по шоссе, я старался обходить самые большие лужи. В ботинках у меня чавкало, я промок, проголодался и озяб. Как всегда бывает после бури, быстро похолодало, начинались ранние сумерки. Пока дойду до машины — стемнеет. В спине отозвалась старая колющая боль.

Лес дохнул на меня холодной сыростью. Под кронами сосен тянулись клочья тумана, придавая возникшей перед глазами вилле вид замка с привидениями. Окраска ее в этом освещении напоминала засохшую кровь.

Мне не хотелось спотыкаться на скользких корнях и продираться через мокрые кусты. Я выбрал дорогу подлиннее, но более удобную и потащился дальше по шоссе, огибая виллу, благо она пустая. Скорее всего, я могу рассчитывать лишь на «теплое приветствие» верного стража дома.

В этом я не ошибся. Стоило приблизиться к забору, раздалось глухое ворчание. Между планками появилась большая голова, а затем туловище собаки, промокшей до последней шерстинки. Теперь было видно, что это очень старое животное, невероятно худое — кожа да кости. Вид у пса был отталкивающий, почти неприличный, словно я смотрел на голого старика. Амиго коротко гавкнул, как мне показалось, охрипшим голосом.

— Замолчи! — сказал я ему. — Мы ведь знакомы.

Над барьерчиком, окаймляющим въезд в гараж, появились плечи мужчины в черном свитере. Он повернулся ко мне, глядя с такой же злобой, как Амиго. Точно так же он смотрел сегодня утром на Пепу Каминека. Это был инженер Дрозд, супруг женщины, которая хотела провести со мной прошлую ночь. Он смотрел на меня так, будто знал об этом. Испачканная маслом рука поигрывала куском резинового шланга. На барьерчике лежала раскрытая сумка с инструментами.

— Добрый вечер, — сказал я.

Он открыл рот, но слова его утонули в злобном собачьем лае. Инженер Дрозд сделал несколько шагов мне навстречу и предстал во всей своей красе. Тяжелая голова почти без шеи сидела на коренастом, свидетельствующем о большой силе туловище. Я был выше его на полюловы. Он, вероятно, был ниже жены и, должно быть, рядом с ней выглядел как шимпанзе рядом с газелью.

— На место, скотина! — рявкнул он на собаку и тем же самым тоном обратился ко мне: — Что вам тут нужно?

— Ничего, — оторопел я. — Случайно шел мимо и…

— Вот и идите своей дорогой! — оборвал он меня. Его голубые глаза были холодны, как брюхо мертвой рыбы. — Только собаку зря дразните. — Он повернулся, собираясь исчезнуть.

— Постойте! — крикнул я. — Мы ведь уже встречались сегодня утром, не припоминаете?

— Нет, — грубо отрезал он.

— Жаль, что вы так торопились, — продолжал я. — Йозеф хотел с вами поговорить.

Сверкнув на меня глазами, он высокомерно изрек:

— В свободное время я служебными делами не занимаюсь. Он напрасно прислал вас ко мне.

Инженер Дрозд разговаривал со мной, как генеральный директор с машинисткой. Но по брошенному в мою сторону проницательному взгляду можно было понять, что он знает, о чем я хочу с ним говорить, и своим нелепым поведением пытается уйти от этого разговора. Опершись о калитку, я вытащил сигареты, которыми одарил меня Лукаш.

— Курите? — приветливо спросил я.

Инженер Дрозд прикинулся усталым и недовольным.

— Вы что, не поняли?…

— Бросьте, пан инженер, — невозмутимо прервал я его. — Небось прекрасно знаете, о чем я хочу поговорить. Думаю, вы хотя бы знаете имя человека, который вчера был тут с вашей супругой, да и сегодня утром тоже слышали мое имя.

На какой-то миг инженер Дрозд окаменел, потом повернулся в мою сторону.

— Зачем ко мне пожаловали? — резко спросил он.

— Я пришел не к вам. Но раз уж мы с вами встретились, по-моему, у нас найдется о чем толковать. Разве нет?

— Нет.

Похоже было, что каждое слово стоит ему огромного труда.

— Бросьте! — Я не спеша закурил. — Я ведь выступаю свидетелем по делу о смерти вашего дяди…

— Дяди моей жены, — перебил инженер Дрозд. — Мне до этого дела нет. Я тут вчера не был, с ним не виделся и вообще едва знал его. У меня с этим ничего общего. Меня все это не интересует.

— Он ведь умер в вашем доме, — все так же спокойно напомнил я. Его строптивая заносчивость уже начинала выводить меня из себя.

— Ну и что? Я ему свой дом не сдавал, — бросил он.

— А кто тогда? Ваша супруга? Без вашего ведома? Ведь и она тоже не знала, что он окажется здесь.

— Это она-то не знала?! — Инженер Дрозд осклабился, как сатир.

Словно чьи-то ледяные пальцы коснулись моего затылка.

— Что вы хотите этим сказать?

Он вплотную придвинулся к калитке.

— Стала бы она таскать сюда мужиков, если б знала, что наткнется тут на своего любимого бесценного дядюшку! А уж если б притащила, то не такое дешевое дерьмо, жалкое ничтожество… — Он едва не плюнул в меня через калитку.

Я отступил на шаг, с изумлением наблюдая, как этот надутый индюк превращается в бешеного дикаря. Мое движение вернуло ему каплю самообладания.

— Вон отсюда! — рявкнул он. — Убирайтесь! Что за наглость сюда являться!

— А вы откуда взяли всю эту чушь, которой сейчас пудрите мне мозги? — насмешливо парировал я. — Театр устроили, да еще халтурный! И, уж во всяком случае, не того зрителя выбрали. Кого вы хотите уверить, что я сплю с вашей женой? Меня самого?

Он оскалился, как пес, и прорычал:

— Бегала к вам нынешней ночью! Сама мне сказала!

— А не сказала, зачем ко мне приходила? Почему вы скрываете свое решение продать виллу? Почему вас обоих не устраивает, если я скажу поручику Павровскому, что приезжал сюда оценить ее стоимость?

Он вышел за калитку и встал передо мной.

— Сделай такую милость, поди и скажи ему об этом, ты, сволочь! Как же, поверит он тебе! Инженер-строитель пригласил для оценки своей виллы какого-то малограмотного недоучку!

— Вот это вы очень верно заметили, — согласился я. — Поручик этому не поверит и постарается выяснить причину, по которой ваша жена позвала меня сюда. Иначе пани Дроздова не пыталась бы пустить в ход свои чары, чтобы я подтвердил поручику ту липовую версию, в которой она ему призналась. Этот номер у нее не вышел, так теперь вы силой хотите…

Не следовало мне этого говорить. Последнее слово послужило для него как бы толчком, которого он ждал.

Я повернулся, чтобы уйти, забыв, что в руках у него резиновый шланг. Им-то он и ударил меня по шее. Я покачнулся, нога моя поскользнулась на мокрой траве. Не успел я обрести равновесие, как он обрушил на меня град ударов. Бил куда попало, но все удары попадали в цель. Я поднял руки, чтобы закрыть лицо, он пинком сбил меня с ног. Когда я падал, он ударил меня кулаком в живот. Мой позвоночник пронзила ослепляющая боль. Последняя мысль была о гипсе, от которого я освободился всего каких-то восемь месяцев назад…

«Вставайте, лежебока, — послышался высокий голос. — Ну, долго я буду ждать? Сколько можно валяться? Все у вас в порядке. И не пытайтесь меня уверять, что вам больно. Ну и размазня! И как вам только не стыдно!» Сестра Лидия говорила быстро, насмешливо, все повышая и повышая голос, как всегда, когда злилась. Ее легко было рассердить. Восемнадцатилетней девушкой она прошла фронт и сейчас, после пятидесяти, считала всех пациентов стршешовицкой ортопедической клиники изнеженными бездельниками.

«Вы меня слышите? Не притворяйтесь, что спите! Откройте глаза!» Твердые холодные пальцы постучали по моему лбу. Голос звучал и звучал, пока не перешел в неразличимый писк. Мне не оставалось ничего другого, как повиноваться.

Сестры Лидии я не увидел. Лежал я не на чистой и сухой больничной постели, а на мокрой хвое. На мою голову размеренно капала вода с ветвей, а в кроне дерева быстро и пронзительно пищала какая-то птица. Я самым постыдным образом затосковал по маленькой фурии в халате медсестры. Но она была далеко. Я лежал в лесу один, и не было здесь никого, кто заставил бы меня встать. Пришлось приказать себе это самому. Я пошевелился и застонал. Пичуга на дереве умолкла. Стояла полная тишина. Меня обуял панический страх.

Опершись на руки, я попытался сесть. Земля была мягкая и упругая. А мои руки слабые и хрупкие, как водянистые стебли. Тяжесть, которую мне нужно было преодолеть, наверное, равнялась давлению на морской глубине в восемь тысяч метров. А я был огромным осьминогом, и щупальца мои утратили всякую силу. Я шарил по опавшей хвое, пытаясь найти какой-нибудь выступ, чтобы опереться и поднять то, что еще осталось целым от моего тела. Этим остатком была одна голова, огромная, распухшая и невероятно тяжелая. Ладонями, на которые налипли острые иголки, я наконец нашарил какой-то скользкий корень. И начал подтягиваться вдоль него, пока не удалось опереться о шершавый ствол дерева. В этот момент у меня ожили спина и живот. Хоть хребет и перебит, зато в животе торкается вверх и вниз непокоренный желудок, я все же не моллюск. Я homo sapiens, мужского пола. А вернее, глупая баба.

Иначе разве стал бы я затевать светскую беседу с паном инженером Дроздом, вооруженным резиновым шлангом? И не стоял бы как осел, когда он лупил меня этой кишкой, а сопротивлялся или по крайней мере убежал. Бог знает, с чего я взял, что мы будем вести поединок как цивилизованные люди, обмениваясь взаимными ухмылками и колкостями. В конце концов, мне еще повезло. Он мог спустить на меня собаку.

Вдохнув побольше воздуха, я сжал зубы и поднялся. У сосны были очень крепкие корни. Я обнимал ее обеими руками, как потерянную любовницу перед разлукой, стоял, прижавшись лицом к липкой коре, оттягивая момент, когда мне придется ее отпустить. Вдруг она меня покинет, и я останусь один-одинешенек в бездонной пустой тьме. Наконец я решился. Будь же все-таки мужчиной, сказал я себе. Тебе сорок лет, за свою жизнь ты уже покинул нескольких женщин, еще больше бросило тебя. А теперь ты как дурень втюрился в дерево. Отпустив бедную старую сосну, я зашатался, но, пошире расставив ноги, устоял. Я жил все-таки еще в юрском периоде.

Глаза мои, уже привыкшие к темноте, разглядели кое-что вокруг. Я был в лесу, но не пришел сюда на своих двоих. Меня принес заботливый пан Дрозд и осторожно уложил на мягкой хвое. Он был очень любезен, этот инженер. Мог ведь бросить меня в пруд или положить на рельсы.

В одном месте темнота была не столь густой. Я отправился в ту сторону. Это было не так уж трудно. Никаких помех, кроме деревьев, которые злонамеренно становились на моем пути.

Выйдя из леса, я заметил, что дождь перестал. Мое настроение слегка улучшилось. Когда я узнал шоссе, где не так давно оставил свою машину, то прямо-таки возликовал. Завидев свою «шкоду», я впал в преждевременную эйфорию. Но радость мою как рукой сняло, не успел я добраться до машины. У нее была какая-то странная посадка, словно обочина, куда я въехал двумя колесами, осела от дождя. Я наклонился над задней частью машины, дорога была на своем месте. А новые покрышки аккуратнейшим образом разрезаны.

Я оперся о капот. Металл был холодный и мокрый. Мои разгоряченные ладони от соприкосновения с ним едва не зашипели. Я не мог выпрямиться. Вновь ожила боль в спине, словно стокилограммовый валун давил на поясницу. Согбенный, обошел я машину с предчувствием, что передние покрышки выглядят не лучше задних. И не ошибся.

Итак, я, наполовину калека, стоял возле своей искалеченной машины на пустынном, безлюдном шоссе в добрых пяти километрах от благословенного города Брандыса. Конечно, здесь, за лесом, была деревня… Я вспомнил другого одинокого и покинутого человечка. Мальчика, доверие которого я сначала приобрел, а потом снова потерял. И я вернулся в лес.

* * *

Дорога, которую днем я проделал за несколько минут, теперь заняла у меня не менее получаса, и уже это само по себе было подвигом, до конца исчерпавшим мои силы.

Когда я вновь вышел на шоссе, мне вдруг пришло в голову, что уже поздно. Я понятия не имел, сколько пролежал там, в лесу, часы мои остановились. Могло быть восемь или десять. Возможно, мальчик уже лег спать, калитка окажется заперта, а я не смогу перелезть через нее даже в том случае, если с другой стороны меня будет манить Гелена Вондрачкова. Я пытался припомнить, не было ли там звонка.

Звонка не было, но мокрый навес над крылечком отражал желтый свет, падающий из окна мансарды. Проковыляв еще несколько шагов, я ухватился за изгородь и свистнул. Потом еще раз. Из открытого окна высунулась голова с блестящими, как серебро, волосами.

— Кто там? — спросил мальчик, стараясь изо всех сил придать своему голосу грубоватую мужественность.

Я откликнулся. Он узнал меня.

— Что вам еще нужно? — Вопрос прозвучал неприветливо.

— Пожалуйста, подойди сюда, — попросил я, покрепче сжимая столбик изгороди. Серебряная головка вдруг заиграла бликами, а потом вспыхнула, как бенгальский огонь на рождественской елке. Я закрыл глаза.

— Зачем? — донесся до меня недовольный голосок. — Что еще опять за… — Он умолк, но тут же вскрикнул: — Что с вами? Вы пьяный?

— Нет, — прохрипел я.

Лукаш еще больше высунулся из окна, потом быстро исчез. Над крыльцом зажглась лампочка. Двери открылись, по ступенькам сбежала невысокая фигурка в каком-то пестром одеянии. Пока эта фигурка бежала через газон, меня ослепила еще одна вспышка бенгальского огня. На сей раз это был большой фонарик в руке Лукаша. Остановившись на некотором расстоянии от забора, он безжалостно осветил меня.

— Ну и вид у вас! — выдохнул мальчик. — В аварию попали?

— Да. Вышла у меня авария с одним грубияном. Убери свет. — Подняв руку, я заслонил глаза.

Лукаш опустил фонарик, и я увидел, что он босиком.

— Простынешь, — с трудом выговорил я. — Трава мокрая, а…

Внезапно он решился.

— Пойдемте в дом, вы хоть умоетесь. Да не туда! — закричал он, когда я послушно двинулся, но почему-то в обратную сторону. — Сюда, идемте сюда. — Открыв калитку, он снова на миг осветил мое лицо. Я закрыл глаза. Лукаш протянул мне руку. Забыв, что это всего лишь маленький десятилетний мальчик, я оперся на него, едва не свалив с ног. Лукаш охнул, но удержался. Втащив меня в сад, ногой прихлопнул калитку.

— Замкни, — непослушным языком промямлил я.

Он поднял на меня глаза и молча послушался. Потом обнял меня за талию, и мы, оба пошатываясь, кое-как доплелись до крылечка. Не представляю, как ему удалось втащить меня в дом.

Стянув мой выпачканный грязью дождевик, он швырнул его в прихожую. Потом достал откуда-то черно-коричневый плед и набросил его на кресло. Схватил меня, качающегося посреди комнаты, как огородное пугало, и сунул в это кресло. Края пледа накинул мне на плечи. Постоял надо мной минутку. Лоб под выгоревшей на солнце прядью озабоченно наморщился. Подумав, стал снимать с меня ботинки.

Я пошевелил губами, но не мог выдавить ни единого звука.

Лукаш метнулся за дверь и вернулся с бутылкой и стаканом. Наполнил его до половины темно-желтой жидкостью и подал мне. Я выпил и зашипел от боли. В стакане, видимо, было какое-то едкое вещество. Взглянул на бутылку. Шотландское виски. С жадностью сделал большой глоток. По телу медленно разливалось тепло. Я попытался выпрямиться в кресле.

— Сидите, — поспешно остановил меня мальчик. — Если вам что-нибудь нужно — скажите.

— Зеркало, — попросил я.

Лукаш принес мне овальный кусочек в перламутровой рамочке, привыкший отражать личико какой-нибудь холеной дамы. То, что сейчас ухмылялось на меня, было рожей, от которой в ужасе сбежала бы любая женщина. Моя рука с зеркальцем упала на колени.

— Удивляюсь, как это ты меня впустил, — сказал я Лукашу. Теперь мне было ясно, почему каждое слово и каждый глоток вызывают у меня такую боль. Губы мои были разбиты и отекли.

Лукаш презрительно улыбнулся.

— Что я, девчонка, что ли? Если сможете удержаться на ногах, хорошо бы вам умыться. Или еще лучше выкупаться. — Он провел меня в ванную и подал огромный махровый халат. — Это Фрэнка, — заметил он. — Потом я смажу вас йодом и налеплю пластырь.

Нет, это был не ребенок. Это была мать, брат, самаритянин милосердный. Светловолосый ангел в красном комбинезоне, вкривь и вкось испещренном крикливыми надписями. А сам я казался себе потерпевшим аварию летчиком, о котором заботится его верный механик. Окажись Лукаш рядом со мной там, на шоссе, я бы в две минуты поменял все четыре покрышки, нарвав их на ближайшей сосне.

Горячая ванна благотворно подействовала на мою спину. Смыв с лица кровь — у меня был разбит нос и рассечена бровь, — я снова стал похож на человека. Правда, над одним глазом у меня был фингал, величиной и цветом напоминающий спелую сливу, а на верхней губе — безобразная рана, но по сравнению с тем, каким я сюда заявился, теперь из меня был ни дать ни взять киношный красавчик. Особенно с того боку, где не было видать уха, распухшего вдвое против прежнего. Я осторожно отогнул ушную раковину — под ней оказалась цепочка черных кровоподтеков. Большинство ударов приняла на себя моя теменная кость. Мысленно я поклялся все вернуть инженеру Дрозду, и даже с процентами. Такое решение меня очень потешило. Это было признаком того, что я прихожу в себя.

Облачившись в халат Фрэнка, я вернулся в комнату как раз в тот момент, когда ангельское создание извлекало из консервной банки франкфуртские сосиски. При виде еды желудок у меня уже не свело.

— Лукаш! — воскликнул я. — Ты чудо света! Что-то вроде летающих объектов или деда Всеведа. Подойди сюда, дай мне коснуться твоих золотых волос и убедиться, что ты существуешь наяву.

— Чушь мелете, — сухо отрезал он. — Видно, здорово вас по башке треснули! Кто это вас так?

Я подмигнул ему своим единственным глазом.

— Что ты такое говоришь? Я попал в аварию.

— Опять врете? Думаете, я никогда избитых не видал? И аварию я тоже видал. Где ваша машина? Притащились сюда весь в крови — прямо настоящее Чикаго, а только-только в себя пришли, так начинаете мне сказки рассказывать! — Детский голосок его прямо дрожал, так он старался говорить сурово.

— А ты-то что знаешь про Чикаго? — ухватился я за эти наименее щекотливые слова из его речи.

— Я там родился. Мой папа — американец, а родители у него были чехи.

— А ты сам-то кто? — спросил я, чтобы удержать беседу в нужном направлении.

— Не знаю, — ответил он безразлично. — Человек ведь называется по стране, где живет, так? Я мог бы быть американцем или немцем, но ни папа, ни мама не хотят взять меня к себе.

— Национальность можно определить и по языку, — подавленно заметил я. — Ты вот говоришь по-чешски, как чешский мальчик.

— Я говорю по-английски, по-немецки и по-испански, — похвастался Лукаш. — Правда, по-испански не очень, — честно признался он. — Меня пан Эзехиаш учил.

Это имя прозвучало как гром среди ясного неба. Мальчик запнулся и поглядел на меня исподтишка. Я безуспешно старался напустить на себя равнодушный вид.

— Вы это дело расследуете, — наконец прошептал Лукаш. — Не отпирайтесь, я догадался.

Мне пришлось сдаться.

— Твоя правда, — признался я. — Только я не полицейский, а просто…

— Частный детектив?! — захлебнулся он от восторга.

— Что ты, что ты! — запротестовал я. — Просто стараюсь выяснить кое-какие обстоятельства, которые помогли бы…

— Кто это вас так отделал? — перебил меня мальчик. — Полиция?

— Нет, — сказал я беспомощно. Этот замечательный парнишка, самостоятельный, каким мало кто бывает и, в восемнадцать, жил представлениями, почерпнутыми из фильмов. И вызывало удивление, с какой наивностью переносил он эти сказки в жизнь.

Позже я убедился, что мальчик вовсе не так наивен. И что свою короткую, полную приключений жизнь ему незачем было скрашивать фильмами. Большую ее часть он, вероятно, просто прожил в мире с совершенно иными правилами, чем в нашем обществе.

— Сколько тебе лет, Лукаш? — спросил я.

— Двенадцать. Выглядел он младше.

— А давно ты живешь у бабушки?

— Два года. Так кто вас отделал, гангстеры?

— Послушай, Лукаш, — терпеливо начал я, — у нас в стране полицейские не избивают людей. Здесь нет ни частных детективов, ни гангстеров, — закончил я менее уверенно. Устрашающим методам инженера Дрозда мог бы позавидовать любой профессиональный убийца.

Лукаш слушал меня внимательно, трудно было понять, как он отнесся к моим наставлениям. Вдруг он вскочил:

— Сосиски!

Мальчик поставил на стол две тарелки. Возле одной — початую бутылку виски, возле другой — стакан молока. Принес хлеб и французскую горчицу.

— Идите есть, — позвал он меня и сел сам.

Ели мы молча: я — потому что жевал с трудом, Лукаш — потому что уписывал так, будто с утра ничего не ел. Я обратил внимание, что две надломленные сосиски он положил на свою тарелку. Старинные часы пробили девять раз, и я с изумлением сообразил, что пролежал в лесу не более получаса. А у меня было такое ощущение, будто после сцены с инженером Дроздом прошла целая вечность и мы здесь с этим мальчиком сидим с незапамятных времен.

Наконец-то я как следует осмотрелся кругом. Мы трапезничали в просторной комнате, занимавшей большую часть первого этажа. Окна в ней выходили на три стороны, так что солнце заглядывало сюда весь день. В одном углу помещался кухонный уголок, отделенный от остального помещения столом, за которым мы сидели. Оставшаяся часть представляла собой очень удобную и уютную жилую комнату, более чем достаточную для пожилой женщины и маленького мальчика. Ее хватило бы и для усталого сорокалетнего мужчины с таким же мальчиком, если бы он у него имелся.

На тумбочке под окном стояли две фотографии. На одной женщина в кружевной блузке, с ниткой жемчуга на увядшей шее показывала в улыбке все тридцать два зуба. И зубы, и жемчужины выглядели слишком великолепными для того, чтобы быть настоящими. Я знавал этот тип красавиц с жесткими чертами лица. В двадцать лет они изящны и упрямы, в тридцать — только упрямы. В сорок такая обратит вас в бегство одним взглядом. Когда-то в один-единственный свой шикарный отпуск, в здании аквариума в Дубровнике, мы наткнулись на целую экскурсию из таких вот «вечных» девушек. Моя жена совершенно растворилась среди них, хотя ей едва исполнилось тридцать, а им было, скорее всего, за семьдесят. У меня тогда возникло непреодолимое желание дополнить ими экспозицию — посадить их всех в тот же аквариум, к осьминогам и каким-то ракообразным, похоже, из третичного периода. Они, конечно же, были американки, тогда как женщина на фотографии, скорее всего, была бабушкой Лукаша.

Вторая — увеличенная моментальная фотография, сделанная первоклассным аппаратом. На фоне пейзажа с пустынной растительностью улыбались двое мужчин. Один — маленький и сухонький, другой — огромный и пузатый.

— Это кто? — ткнул я сосиской в сторону этой парочки.

— Фрэнк, тот, большой.

Он мог мне этого и не говорить. На мне был халат Фрэнка с подвернутыми несколько раз рукавами.

— А второй?

— Пан Эзехиаш. Это они в Мексике фотографировались.

У пана Эзехиаша было маленькое высохшее личико горного гнома, такое не слишком изменяют ни годы, ни даже смерть. Я и сам должен был его узнать. Второй, несмотря на свою могучую стать, выглядел отечным и больным.

— Как странно, что они были знакомы, — задумчиво пробормотал я.

— А что тут странного?

— Да нет, ничего особенного. Только то, что они встретились здесь на старости лет. Разве это не удивительный случай?

— Какой еще случай! — Лукаш запихал в рот последний кусок. — Пан Эзехиаш написал Ганке, не знает ли она какой-нибудь женщины, которая позаботилась бы о Фрэнке, когда он сюда приедет. Ганка сказала бабушке, и он приехал к нам. Бабушка его взяла, чтобы после него, когда он умрет, получать американскую пенсию. Все эти дедульки хотят умереть здесь, — с удивлением заметил Лукаш, без всякого пренебрежительного акцента на слове «дедульки», которым он окрестил стариков-возвращенцев.

— А что с ним? Почему он в психбольнице?

— Не знаю. У него какая-то нервная болезнь. Вообще-то он не псих. — Допив молоко, Лукаш собрал тарелки и поднялся. — Фрэнк, наверное, уже не вернется. Если бы пан Эзехиаш не умер, тогда бы… — Мальчик понес посуду в кухню.

— Тогда бы что?

— Так, ничего. — Лукаш нерешительно оглянулся на меня, потом с запинкой спросил: — Как вы думаете, что теперь будет со всеми этими вещами? С железной дорогой, машинками, самолетами?

— Понятия не имею. Наверное, достанутся родственникам.

— Ганке?

— Да. Если никого другого у него нет. И если не завещал кому-то определенно…

— Он говорил, что когда-нибудь все это будет мое, — горячо выпалил мальчик. — Он разрешал мне помогать, хвалил, что я ловкий. Как вы думаете, я не мог бы их получить?

— Вряд ли, — сочувственно ответил я. — Разве что он оставил завещание и там это записано.

— А как об этом узнать? — Веснушчатая мордашка прояснилась.

— Спроси у Ганки, — посоветовал я ему. — Но больших надежд не питай. Он ведь не собирался умирать. — Лукаш выглядел таким разочарованным, что мне стало его жалко. — Во всяком случае, попробуй. Вдруг она тебе что-нибудь и даст. Может, то, что ей самой не нужно.

Лукаш помрачнел, казалось, он напряженно прикидывает.

— Ганка — она что надо! Вот Томаш — тот жадюга! Тот бы свою собственнуюбабушку продал на базаре.

— Томаш?

— Ну да, ее муж. Вы его знаете?

Криво улыбнувшись, я невольно потрогал ухо. Лукаш был сообразительный ребенок. Этого ему оказалось достаточно.

— Так вы с ним подрались? — Глаза его загорелись.

— Да нет, даже не подрался.

— Он дуролом, — тоном знатока заявил Лукаш. — С ним нужно действовать как-нибудь умеючи. — Мальчик хихикнул. — Как Ольда.

— Ганкин брат?

— Ну да. Он однажды запер Томаша в гараже и оставил там до утра. Ганке пришлось искать слесаря. Ольда уехал в Прагу и ключ забрал с собой.

Судя по всему, премилая семейка.

— Этот Ольда, он что, спортсмен? — попытался я отгадать — надо же быть в курсе, что меня еще может ожидать.

— Да что вы! — Лукаш проделал несколько картинных па, как профессиональный танцовщик. — Он работает манекенщиком. В Доме моды везде развешаны его фотографии, я там был с бабушкой на прошлой неделе и видел. Зашибает кучу денег. — В голосе мальчика прозвучала зависть.

— Как это он справился с Томашем? — удивился я, наученный недавним опытом.

— Он его туда затащил, когда тот хлопнулся. У Томаша бывают припадки.

Мне вспомнились холодные рыбьи глаза с пристальным взглядом. Вот оно что! Эпилептик, скорее всего. Не просто комплекс неполноценности из-за красивой и легкомысленной жены, а ужасная болезнь. Хотя, какое мне дело? Боль от ударов, которые он мне нанес, от этого не уменьшилась. Но я все-таки почувствовал слабое удовлетворение.

— За что он вас так? — не унимался Лукаш.

— Ему не понравилось, что я сюда пришел, — с запинкой выговорил я.

— А зачем вы пришли?

И тут я во второй раз совершил роковую ошибку. Не знал, как ему объяснить, и не верил, что мальчик сумеет понять.

— Здесь произошло убийство, малыш, — устало ответил я. — Органы безопасности его расследуют. А сам я — только свидетель. Ничего не знаю. Хотел немного оглядеться.

Лукаш внимательно слушал меня, потом понимающе улыбнулся.

— Ясное дело! — кивнул он. — Если я могу вам как-то помочь, скажите.

— Спасибо. Но боюсь, что ты мне помочь не сможешь.

Я ошибался, но понял это слишком поздно.

* * *

Утром на стройке, умытой вчерашним ливнем, было еще чисто, и с высоты двенадцатого этажа стальные каркасы объекта напоминали железную дорогу пана Эзехиаша. Влтава сияла, как серебряная ленточка, а конструкция моста, который так круто изменил мою жизнь, уродовала реку, точно сломанная паучья нога.

Долго же они с ним возятся, саркастически подумал я. Заглядывали бы хоть иногда через забор, как тут у нас работают. Вот взялись бы за это дело мои саперы с Йозефом… Тут я с удивлением поймал себя на мысли, что сейчас размышляю вовсе не о том, ради чего сюда удалился. И я так же «заболел» этой профессией, как мой друг Йозеф, слывший двенадцать лет назад самым большим лодырем в части. Так же как старый чокнутый архитектор, который проектировал это строительство. И который теперь то и дело так схватывается с главным прорабом, что только пух и перья летят. Точно так же, как все эти строители разного возраста, которые из месяца в месяц требуют дать им расчет, не желая «губить в этом бардаке свое здоровье», но тем не менее никогда не уходят. Все они чокнутые. По крайней мере самые стоящие из них, не уходящие со стройки. Мудрые и осторожные — те платят пенсионную страховку и доживают до глубокой старости, чтобы с пользой употребить свои денежки. А эти — кучка не думающих о завтрашнем дне идиотов — сгорают, как пучок соломы, и останется после них лишь зола, которая пойдет на удобрение газонов, если таковые здесь вообще будут. Йозефа Каминека ночью отвезли в больницу с кровотечением — язва двенадцатиперстной кишки.

Стройка за эти несколько недель не рухнет, а его вот подкосило. Доктор Иреш с утра пораньше открыл ящик, где лежали подробные отчеты всяких текущих дел, в которых сам черт голову сломит. То, что Йозеф держал в голове, доктор хранил в своем ящике в виде переписки, записей, протоколов. Бесценных — со всеми датами, подписями и печатями. Холодная голова — осторожный юрист, который когда-то обжегся на том, что больше, чем следовало, совался в политику, — Иреш способен сохранить здесь статус-кво. Вот он и посвятит этому весь свой трезвый опыт четолюбца.

А со мной как? Мое статус-кво неважнецкое. Поскольку долго не продержится. Расследующий убийство поручик Павровский, конечно, не забыл о своем главном свидетеле. Скоро, и очень скоро, он задаст мне парочку вопросов для проверки. Что я отвечу? Простите, пани Дроздова, вы прекрасны, желанны и, вероятно несчастны, но со мною счастья не найдете. Мне следует позаботиться о собственной шкуре, благодаря вашему мужу слегка попорченной.

Моя побитая личность, разумеется, вызвала лавину расспросов. И не только в кабинетах. Когда минуту назад я шел через стройку, вся цыганская компания Тибора Чураии скалила на меня зубы, как десять негритят.

— Чем это вы занимались? — спросил меня Тибор. — Прямо вылитый цыган!

Остальная братия громко расхохоталась. Все, кроме одного.

— Поддали вчера, а? Вроде нашего Дежо.

Они вытолкнули вперед того, которому было не до смеха. Можно было подумать, что я гляжу на собственное отражение, каким вчера увидел себя в зеркале.

— Что это с тобой? — спросил я его.

Он молчал, злобно глядя на меня.

— Бедняга Дежо только соснуть хотел. Чего вы его так измолотили?

— Я?! — изумленно воскликнул я. — Когда?

Мне сообщили, что сегодняшней ночью. Этот Дежо был подсобным рабочим в бригаде гудронщиков, работавших сверхурочно на крыше одного из объектов. Вредные испарения гудрона он мужественно промывал смиховским двенадцатиградусным пивом. Когда началась буря, он спрятался в прихожей моей «резиденции», которая не запиралась, да там и уснул. И вот, оказывается, я, вернувшись ночью домой, споткнулся о Дежо и накинулся на него. Дежо пытался защищаться, но я вошел в такой раж, что бедняга еле унес ноги. Все это мне описали, сопровождая речь множеством междометий, пантомимой и жестами. Только Дежо не говорил ни слова, хмурился и скрежетал белоснежными зубами.

— Но ведь это был не я! — обратился я к нему.

— А кто же еще? — отрезал Дежо.

— Не знаю. Может, кто-то вроде тебя хотел выспаться. Вор какой…

— Вор убежал бы. А я только спал. Кабы вы меня разбудили, я и сам бы ушел, — ожесточенно твердил цыган.

— Но меня здесь ночью вообще не было. Я и в Прагу-то приехал только утром, — пытался оправдаться я, хотя лицо мое свидетельствовало против меня. — Наверняка это был вор. Но выпивка все равно за мной!

Дежо продолжал хмуриться, зато приятели одобрительно закивали. Так оно и должно быть. Морды разбиты у обоих. Так в чем же дело?

Похлопав Дежо по плечу, я прошел сквозь шеренгу смуглых лиц и отправился дальше — осматривать строительство, на самом же деле это было лишь предлогом, чтобы в одиночестве привести в порядок мысли. Верхний ярус объекта был словно создан для этого, но и на такой высоте святой дух на меня не снизошел. Солнышко уже начинало припекать, и лужи внизу на проезжей части дороги блестели, как оброненные монеты. Между лужами осторожно лавировала машина, похожая на автомобильчик с дистанционным управлением. Машина остановилась на том месте, где обычно парковался и я. Из нее вышел человек, державшийся прямо, как оловянный солдатик. Оглядевшись, он повернул к деревянному домику на косогоре. Я узнал его. И тут же меня осенила мысль, но не та, которой я ждал. Она не была спасительным выходом из аховой ситуации, скорее наоборот.

Я совершил ошибку, когда так легкомысленно отнесся к ночному приключению Дежо. Вместо бесплодных раздумий лучше было бы, не теряя времени, осмотреть свою халупу. Я рысью припустил вниз по металлической лестнице.

* * *

Поручик Павровский уже поджидал меня. Он бродил вокруг домика, как большой кот. Усы его шевелились, словно он вынюхивал мышь.

— Доброе утро, — поздоровался я. — Вы меня ищете? Он повернулся и кивнул.

— Да. — Окинул меня быстрым взглядом, его глаза остановились на моей разукрашенной физиономии. — Что это с вами случилось?

— Попал в небольшой переплет, — неопределенно ответил я. Как-то не пришло в голову, что придется отвечать на этот совершенно закономерный вопрос.

— На машине? — предположил поручик.

— Нет. Но и машина тоже не в порядке. Хотите войти?

— Пока нет. Здесь так хорошо. — Поручик с сомнением оглядел верхнюю из трех ступенек перед дверью и уселся на нее.

Я сел рядом. Вести беседы на ступеньках уже становилось у меня приятной привычкой.

— Так что же с вами произошло? — возвратился поручик к моему необдуманному ответу. — Где ваша машина?

— В лесу. Километрах в пяти от Старой Болеславы.

— Какая безответственность, — укоризненно заметил он мне, — оставить в лесу машину без присмотра. А вдруг ее угонят?

Мне надоела эта игра в кошки-мышки. Я решил рассказать ему всю правду.

— Не угонят. У нее порезаны все четыре шины.

— Кто это сделал?

— Не знаю. Но догадываюсь. Скорее всего, инженер Дрозд.

— У вас есть доказательства для такого предположения? — предостерегающе спросил поручик. — Не советую бросаться голословными обвинениями без доказательств.

— Доказательства? — взорвался я. — Да вы посмотрите на меня! Инженеру Дрозду очень не понравилось, когда я вчера вечером туда заявился.

— Вам там нечего было делать. — Голосом поручика можно было охлаждать пиво.

— С вашей колокольни, может, и нечего, — согласился я. — Но вы ведь не знаете, почему он на меня накинулся, избил до потери сознания. И вообще что этой моей поездке предшествовало.

Я рассказал ему обо всем. Коротко и без комментариев. Пусть сам во всем разбирается. Поручик слушал меня внимательно, склонив голову набок, как говорится — весь превратившись в слух. Потом задал тот самый вопрос, который задавал себе и я после визита пани Дроздовой.

— Так вы убеждены, что относительно этой виллы у них есть, или были, какие-то намерения, которые они пытаются скрыть?

— Да.

— Дом можно купить, продать или… скажем, сжечь, — в раздумье пробурчал поручик.

Я усмехнулся.

— Не смейтесь. Такие вещи тоже случались, — невозмутимо бросил он. — А вот какую роль во всем этом играете вы? Пани Дроздова мне стыдливо призналась, что вы туда поехали… хм…

— И вы ей верите? — вывел я его из затруднительного положения.

Поручик пожал плечами.

— Женщины лживы, — бесстрастно констатировал он. — А такие, как она, лгут почти всегда.

Так какая же вы, пани Дроздова? Я позавидовал опытности поручика Павровского.

— Ну а мне зачем отпираться? Я разведен, мне это никак не повредит. Ради нее? Так она сама призналась.

— Потому что в противном случае вы не можете утверждать, что побывали на вилле впервые. И ничего не знаете о делах семьи Дроздовых-Эзехиашей.

— А зачем мне на этом настаивать? Что мне это дает? Поручик мой вопрос проигнорировал.

— Объяснение, которое вы дали, совершенно неправдоподобно. Чего ради было ей приглашать вас как оценщика, если ее муж разбирается в этих делах лучше, чем вы?

— Не знаю, — в отчаянии ответил я. — Может, она ему не доверяет? Между супругами иногда бывают довольно напряженные отношения в денежных делах. Может, у инженера Дрозда на примете какой-нибудь свой покупатель, а его супруга боится продешевить. Откуда мне знать?! Почему они пытались заставить меня молчать о том, что хотят продать виллу? Как со всем этим связан Эзехиаш и его убийство? Кто его убил и ради чего?

Поручик ответил мне лишь на вторую часть последнего вопроса.

— Ради денег, — сообщил он. — Дроздовы уверяют, что дядюшка был богат. Но после него совсем ничего не осталось.

— Но ведь это же абсурд! — возмутился я. — Он ведь иммигрант! У него должен быть счет в «Тузексе», не мог же он привезти деньги в чемоданчике!

— Он привез только эти свои модели. А больше ничего, личные вещи и кое-какие подарки.

— А жил он здесь на что? И где жил?

— На вилле у Дроздовых была лишь его мастерская, там же он хранил коллекцию. А жил у жены своего друга — пани Маласковой. И жил на средства этого друга. Так они якобы договорились расквитаться со старыми долгами. Старый Фрэнк Куба в отличие от Эзехиаша действительно богат. Семьи у него нет, он серьезно болен, дни его сочтены. Он даже приписал своему другу Эзехиашу какое-то состояние, чтобы тот вообще мог вернуться. Эзехиаш якобы не хотел быть обузой для родственников.

— Ну, хорошо, — с сомнением сказал я. — В таком случае что вам от меня нужно? Дроздовы, судя по всему, не могут поверить в то, что у американского дядюшки не оказалось солидного наследства. Может, он им его и пообещал, чтобы они получше к нему относились. Какие у них имеются доказательства для подобного утверждения? — насмешливо процитировал я недавнее изречение поручика.

— Никаких, — невозмутимо ответил тот. — Но это был бы мотив. Убийство с ограблением все еще остается наиболее распространенным среди такого рода преступлений, — с благоговением изрек поручик.

— Но ведь вы убедились, что у него ничего не было!

— Формально это так, — согласился поручик. — Но я не могу поверить, что он на старости лет перебирался на другой конец света с пустыми руками. Жить только на пособие — оно хоть и было по нашим меркам более чем приличным, только его вряд ли хватило бы человеку с таким дорогостоящим хобби. Эти престарелые соотечественники бывают очень недоверчивы. Не знают, что их здесь ждет, не захочется ли им вернуться обратно. Не верят, что в таком случае получат обратно свои деньги. Старый Эзехиаш поскитался по свету, несколько лет проплавал судовым врачом и наверняка знал, как можно безопасно провезти что-нибудь компактное.

— Деньги? — недоверчиво спросил я.

— Деньги или чек, например. Его и у нас можно обратить в деньги. А ведь чек — это только клочок бумаги.

— А где он его хранил? Откуда исчезло это воображаемое сокровище?

— Не знаю. Но если оно существовало, то, скорее всего, в том помещении, где он был убит. Там отдельный вход и бронированная дверь, а ключ, говорят, был только у него.

Меня охватило дурное предчувствие.

И поручик тут же подтвердил, что не зря.

— Вы не против, если я у вас немного пошарю? — как бы между прочим спросил он. — Ордера на обыск у меня нет, но ведь это просто формальность. — Он встал, доска под его ногами затрещала.

Не говоря ни слова, я открыл ему дверь. Интересно знать, что он подразумевает под формальностью — ордер или обыск?

С обыском поручик управился быстро. Опершись о дверной косяк, я наблюдал, как он с каменным лицом просматривает мои вещи, как его серые глаза шныряют по полу, словно отыскивая следы только что приколоченной половицы. Я закурил последнюю из подаренных американских сигарет и бросил на стол пустую коробочку. Поручик взглянул на нее.

— Доказательство! — с многозначительной серьезностью заявил я. — Живу не по средствам. Не могли бы вы уточнить: я только ограбил покойника или убийство тоже на моей совести?

Поручик промолчал.

— Чем я его застрелил? — продолжал я. — Свое оружие я сдал. У меня и документы имеются.

— Старика застрелили из его же собственного оружия, — рассеянно ответил поручик. — Разумеется, документа на ношение оружия у него не было. Тем более вероятно, что он мог провезти и деньги, — добавил он упрямо, — раз уж сумел провезти пистолет.

— Где вы его нашли?

— Пока еще не нашли, — признался поручик. — Но, к счастью, нам его довольно подробно описал этот мальчик — внук пани Маласковой. Пистолетик вроде бы совсем маленький, примерно… Ну, ладно, это не имеет значения. Калибр совпадает.

— Когда вы разговаривали с Лукашем?

— Сегодня утром. Он был огорчен, что вы с ним не попрощались.

Мне повезло, что я не стал играть в таинственность. Иначе поручик не доверял бы мне ни на грош. Неясная мысль, которая мелькнула у меня в тот момент, когда я увидел выходящего из машины поручика, превратилась в конкретное подозрение.

— Послушайте, — начал я поспешно, — тут вот какая штука. — И я рассказал ему про ночную историю с Дежо.

— Ну и что такого? — отозвался поручик, когда я кончил. — Кому-то, как и вашему цыгану, захотелось здесь выспаться. На эту стройку кто угодно может забрести. Для какого-нибудь бродяги десять крон или пачка сигарет — уже ценность.

— У меня ничего не пропало. Я бы заметил, когда вы тут осматривали.

Мысли у меня выстраивались цепочкой, как солдаты перед штурмом. Почему поручик явился именно сегодня утром? Когда Дроздовы ему сказали, что убитый был ограблен?

— А вдруг, наоборот, мне хотели что-нибудь подбросить? — высказал я вслух только родившуюся догадку.

— Что именно? Скажите, будьте так любезны.

— Да то, что вы тут ищете!

Поручик задумался. Стоя посреди художественного беспорядка моей берлоги — не он его создал, скорее уж наоборот, — теребил он свой образцово выбритый подбородок, и вид у него был непроницаемый.

— С этим цыганом я поговорю, — наконец изрек он.

— Он вас станет уверять, что имел дело со мной. Но вам-то известно — я здесь сегодня не ночевал! Кто еще знал об этом? Раньше, чем вы, раньше, чем я сам понял, что вечером до Праги не доберусь. Кто «позаботился» о моей машине?

— Опять обвиняете инженера Дрозда? — холодно спросил поручик.

— Никого не обвиняю, — отрезал я. — Только обыщите здесь все как следует.

— Я уже закончил. — Поручик направился к двери.

Я двинулся следом.

— Хотите, отведу вас к цыгану? Сейчас он, скорее всего, в столовой.

— Не нужно. Сам его найду. — Поручик встал на ступеньку, и доска снова заскрипела. Он спустился на следующую, наклонился и приподнял оторванный конец доски. С упреком посмотрел на меня.

— Я уже давно собирался прибить! — виновато начал я.

— Прекрасный тайник! Ключ здесь прячете?

— Нет. — Я подошел поближе и заглянул в дыру. В мягкой глине виден был отпечаток какого-то твердого предмета. След был слегка смазан, словно предмет кто-то поспешно вытащил.

— Не прикасайтесь! — резко приказал поручик. Сходив к своей машине, он вернулся с лопаткой и двумя кусками целлофана. Один из них расстелил на земле и опустился на колени. Осторожно отколупнув лопаткой ком, завернул его в другой кусок. Я глядел на него, вытаращив глаза. Поручик поднялся, отряхивая грязь с безупречно отутюженных складок на брюках.

— Всегда вожу это с собой, — удовлетворенно заметил он и поднял за уголок целлофановый сверток. — Может пригодиться, когда случается что-то чинить на улице.

Я истерически расхохотался.

* * *

Три часа спустя я отодвинул кипу оставшихся после Йозефа неразобранных дел, с которыми только что успешно управился, и, разогнув ноющую спину, потянулся. Подозреваемый в убийстве с ограблением, избитый, можно сказать, все потерявший и потерпевший крах по всем статьям, я должен был работать, несмотря ни на что. Хорошо, что хоть это у меня оставалось. В работе я находил утешение. Она помогала мне сохранить здравый рассудок. Утверждала в мысли, что живу я в Чехословакии, в тысяча девятьсот семьдесят шестом году от рождества Христова, когда не происходит абсурдных убийств, а невиновных не приговаривают к смерти на основании козней, подстроенных каким-то негодяем. Мысль о негодяе породила в моей голове шальную идею. Поддавшись ей, я взялся за телефонный справочник.

Дрозд Богумил… Карел… Станислав… Ни один из них не жил на Баррандове. Подумав, я перелистал несколько страниц.

Эзехиаш… Эзехиашова Ганна, Глубочепы, Фильмаржская, 612. Без сомнения, Ганкина мать. Но отозвавшийся в трубке голос не принадлежал пожилой женщине.

— Алло, — запыхавшись, произнесла Ганка, словно она бежала, чтобы первой успеть к телефону.

— Это Мартин, — сказал я. — Здравствуйте.

— Кто?… Вы?… — Она помолчала. — Что вам нужно?

— Я хотел бы поговорить с вашим мужем. Но его, скорее всего, сейчас нет дома, так ведь? — Я с досадой подумал, что нужно было звонить на предприятие, где работает инженер Дрозд.

— Конечно, он на работе, — подтвердила Ганка. — А что вы от него хотите?

— Я только хотел убедиться, что ему не очень досталось от Дежо.

— Какой еще Дежо? — не поняла она.

— Да тот цыган, с которым он столкнулся сегодня ночью, когда посетил мой дом. Дежо отсыпался в прихожей. Вы-то ведь знаете, где это?

— Что за глупости вы говорите! — холодно ответила она. — Я вас не понимаю.

— Ваш муж поймет. Когда он вчера вернулся домой?

— Не знаю, — отрезала она. — Я уже спала. Меня это не интересует.

— А зря, — укоризненно сказал я. — Вашего мужа могли покалечить. Дежо — известный драчун. Но, может, пан инженер был вооружен? У него, случайно, нет ножа?

— Какого ножа?

— Солидного, острого карманного ножа, которым можно без усилий разрезать все четыре покрышки у «шкоды», оставленной в лесу без присмотра. Неподалеку, скажем, от вашего кровавого застенка.

Если минуту назад она собиралась бросить трубку, то теперь передумала.

— Что вы такое говорите? — заикаясь, выговорила она. — Объясните толком!

— Ваш муж разве не поделился с вами, как вчера прошла наша встреча?

— Нет. А что случилось?

— Приходите, полюбуетесь на меня, — жалобно протянул я. — Спешить не обязательно, мои синяки еще долго не сойдут. Не говоря о разбитых губах и брови.

— Господи! Вы что же, подрались? Из-за чего?

— Его рассердило, что я с вами не сплю, — ответил я. — Сожалею, что пришлось его разочаровать, но… — В кабинет вплыла Района с дымящейся чашкой в одной руке и коробкой сахара — в другой.

— Я сварила вам кофе, — кокетливым тоном заявила она. — Сколько кусочков сахара?

Об этом она спрашивала меня каждый раз.

— Два, — сказал я.

— Пожалуйста, говорите серьезно! — кричала в трубку Ганка. — Что вы сказали?

Рамона, склонив надо мной свое декольте — здесь, на стройке, прямо самоубийственное, — поставила на стол кофе. Долго возилась с сахаром и размешивала. Ушко, украшенное золотым кольцом величиной с блюдечко, так приблизилось к телефону, что она едва не звякнула меня этим обручем по носу. Переложив трубку в другую руку, я гневным взглядом выставил прелестную деву за дверь. Она оскорбленно выплыла.

— Алло! Вы слушаете? Алло! — Ганка почти всхлипывала.

— Да-да! — ласково сказал я. — На чем мы остановились? Ага. Он не на шутку взбесился, когда понял, что подобное разочарование ожидает и поручика Павровского.

— И вы способны говорить подобным тоном? — простонала она. — С таким цинизмом?

— Приходится быть циником, — ухмыльнулся я в трубку. — Иначе не остается ничего другого, только выплакать все глаза по своим новым дефицитным покрышкам. Прощайте!

— Погодите! — отчаянно крикнула она.

— У меня нет времени. Нужно ехать за машиной. Вдруг ваш супруг вспомнит, что у машины еще имеются кузов и мотор? — И я положил трубку.

Это была глупая, дилетантская месть, но она благотворно подействовала на меня. По крайней мере позволила отвлечься перед неизбежным решением проблемы: как переправить четыре покрышки отсюда до шоссе в пяти километрах от Старой Болеславы.

* * *

Эту задачу за меня решил кто-то другой. Когда после четырех часов я побрел к складу, чтобы проверить, не сожрали ли мыши старые покрышки, в глаза мне бросился стоящий за забором белый «трабант». В нем сидела пани Дроздова, бледная и с непривычно покаянным видом. Увидев меня, вышла из машины.

— Добрый день! — сказала она смиренно. — Вы не сердитесь, что я приехала?

— Нет, — ответил я. — Но у меня и правда нет времени. Нужно заняться машиной.

— А как же вы до нее доберетесь? — участливо спросила она.

— Налегке без труда. С покрышками будет хуже.

— Мне именно это пришло в голову! — радостно провозгласила она. — Я вас туда отвезу, хорошо?

Долго я не раздумывал. Общество пани Дроздовой меня не привлекало, но это предложение было весьма кстати.

Итак, я снова сидел в автомобиле, возле красавицы с каштановыми волосами, на сей раз как пассажир, с каждым поворотом колес приближаясь к месту, где до сих пор ничего хорошего со мной не случилось. Пани Дроздова ехала быстро, но правил не нарушала. Машину вела мастерски. И молчала. Я взглянул на нее украдкой. Боковое стекло было опущено, и на фоне мелькающих полей профиль ее вырисовывался очень даже впечатляюще. Ветер трепал над слегка нахмуренным лбом каштановые кудри.

— Если бы нас увидел поручик Павровский, — обронил я, — ни под каким видом мне бы уже не поверил, будь я красноречив, как сам Геббельс.

Она не уточнила, о чем это я, но зарделась.

— И как вам пришла в голову этакая глупость? — Я покачал головой. — Только не оправдывайтесь своей семейкой. Женщине скорее простится, если она покушается на имущество супруга, чем на его честь.

Уголки ее красивого рта опустились.

— В другой семье — возможно, — с горечью сказала она. — В нашей ценится лишь то, что можно купить и продать.

Скорее всего, она не врала. Знавал я такие круги, и не только семейные. Но здесь было что-то не так.

— Простите за нескромность, сколько вам лет?

— Двадцать восемь.

Я бы дал ей лет на пять меньше.

— Вы взрослая женщина. Замужняя. Ваша семья — это прежде всего ваш муж. Хоть убейте, не могу поверить, что такое ваше объяснение его больше устроило, чем…

— Чем правда? — прервала она меня. — Да, больше. Томаш не хочет продавать это старье. Он понятия не имел, что я задумала. И никогда мне не простит.

— А дальше-то как вы себе все представляли? — с досадой спросил я. — Как ни крути, пришлось бы ему рассказать. Вам потребовалось бы его согласие, даже продавай вы лишь свою половину.

Ответ последовал незамедлительно.

— Я бы пошла в Национальный комитет! — с хитрым видом заявила она. — Это ведь односемейный дом. Нам однажды уже хотели подселить жильца. Тогда Томаш заявил, что в таком случае необходима перестройка, и дело затянулось. Нам могли приказать самим туда переселиться. И Томашу пришлось бы продать дом, пока еще никого не подселили.

Эта красавица все рассчитала. Вилла с квартирантом не стоила ничего. А переселяться в нее с Баррандова им, разумеется, не хотелось.

— Не жестоко с вашей стороны? Ведь этот дом принадлежал его родителям.

— Половина — моя, — отрезала она. — Они ее на меня записали. Думали подкупить, чтобы я заботилась о Томаше. — Она поглядела на меня глазами темными, как само отчаяние. — Томаш ведь больной, — прошептала она чуть слышно.

— Я знаю. Он эпилептик?

Пани Дроздова дернулась так, что машина едва не съехала на обочину. Она тут же ее выровняла и едва заметно кивнула.

— Вы себе не представляете, что это за жизнь. — В ее голосе чувствовались слезы. — Я не могу рассказывать вам весь этот ужас… Одно время было так страшно, что я думала: ну, нет, больше не выдержу. — Она содрогнулась, словно даже вспоминать было невмочь. — Сейчас немного уладилось. Слава богу, интимной жизни между нами уже нет… поэтому измену он бы мне простил. Чего он может требовать от меня?! Дом значит для него больше, чем я. Пока он им владеет, Эзехиаши не считают его бедняком. — Ганка говорила прерывисто, слезинки уже трепетали на ее длиннющих ресницах. — Мама и брат не упускают возможности напомнить Томашу, что он переехал жить к нам и до сих пор не сумел получить квартиру. Знаете, какое у нас жилье? Резиденция — будто выставочный павильон. Внизу огромный сарай. Наверху три спальни. Папа выстроил шикарные хоромы на семью из трех человек. Меня тогда еще на свете не было. В те времена он большими деньгами не располагал, но рассчитывал их заработать. Земельный участок принадлежал нашей семье, и цена на него поднималась умопомрачительно. Папа был уверен, что отлично поместил капитал. И был прав. В прошлом году один киношник предлагал нам за участок шестьсот тысяч. Для меня это как раз равняется цене крыши над головой.

— Почему же вы не построили собственную квартиру? — участливо спросил я.

— Вы очень точно выразились. Денег у нас нет, строить мы можем только собственными силами. Но Томаш болен, делать тяжелую работу ему нельзя. — Она тряхнула головой, слезинки покатились по ее персиковым щекам, оставляя серебристые дорожки. — Вы говорили, моя семья — это мой муж. Я могу многое выдержать, но всему есть предел. Смириться с тем, что жизнь моя уже не изменится, что у меня не будет детей, а… Но сейчас развестись с ним невозможно. Супруги или разведенные, мы бы продолжали жить в одной комнате, имея общие удобства с матерью, братом и всеми теми шлюхами, которых он таскает в дом. Мне представилась возможность купить квартиру в кооперативном доме, сравнительно недорого, и дом уже почти готов. Но для этого нужны деньги. Трехкомнатную квартиру всегда можно разменять на две, если бы я только…

Я понимал ее и… наконец-то верил. Она не скрывала ничего. Не пыталась убедить меня, что до самой смерти жаждет заботиться об этом грубияне. Я Ганку одобрял. Она по крайней мере как-то пыталась изменить свою жизнь, в отличие от меня, никогда на это не решившегося.

— Почему же дядя вам не помог? Вы сказали поручику, что деньги у него были. И он вас любил. Разве он не видел, 'что дальше так жить вам невмоготу?

— Все так, — печально сказала Ганка. — Только дядя ничего не понимал. Он полжизни проскитался по свету, привык все решать быстро и круто. Деньги делать он умел всю жизнь. Говорят, когда дядя выезжал за границу, он уже был одним из самых богатых пражских стоматологов. Все оставил здесь и заработал новое состояние. Он хотел, чтобы сначала я развелась с Томашем. Ради него он бы и кроной не пожертвовал. Дядя не хотел понять, что я этого сделать не могу.

Она остановилась на перекрестке, где нужно было свернуть влево. Уступила по правилам путь какому-то безумцу, который пронесся мимо со скоростью километров сто, и тронулась с места точно в тот момент, когда поворот был открыт. Хотя голова у нее шла кругом, на шоссе она вела себя рассудительно и хладнокровно. Я восхищался ею. Тем более странным показалось мне, что Ганка не замечает выхода, который напрашивался сам собой.

— А почему ваша мать и брат не выплатят вам причитающуюся долю? — спросил я ее. — Есть же ваша доля в баррандовской вилле?

— Одна шестая, — саркастически бросила она.

— Из шестисот тысяч — это сто тысяч. На квартиру хватило бы. А они могли бы радоваться, что от вас избавились.

— Они выплатили бы мою долю в лучшем случае из приблизительной оценочной стоимости, — лаконично ответила Ганка. — А она много ниже. К тому же у них нет денег. Жизнь матери — приятельницы, кофе, пирожные, кондитерские… А Ольде требуется денег гораздо больше, чем он зарабатывает. Зимой — горы, летом из года в год — Югославия, да и девицы тоже дорого обходятся.

Остаток пути мы ехали молча. Только когда остановились перед моей «шкодой», уже запыленной, но в остальном почти невредимой, Ганка с беспокойством попросила:

— Пожалуйста, никогда при матери или Ольде не упоминайте об этой кооперативной квартире. Из моей затеи все равно ничего не выйдет, заплатить взнос вовремя я не успею. Кто теперь купит этот наш проклятый морг? Я туда больше в жизни не войду. — Ганка посмотрела в том направлении, где за лесом стояла красная вилла, и вздрогнула. Суставы лежащих на руле пальцев побелели.

— Не волнуйтесь, не расскажу, — успокоил я ее. — По всей вероятности, ни с вашей матерью, ни с братом мы никогда не встретимся.

«Во всяком случае, надеюсь», — мысленно добавил я. Хотя можно было спокойно сказать это и вслух.

* * *

Как чудесно спалось в моей комнатке, с окном, затененным отцветающим уже жасмином, под шуршание дождя по толевой крыше! Мне снилась девушка с такими изменчивыми глазами, что я то понимал их выражение сразу же, то вовсе не понимал. Недавно она была здесь, а теперь пришла снова, простила меня, что я так сурово ее прогнал. Сама много пережившая, разочарованная, она поняла меня. Ничего обо мне на зная, была великодушнее, чем я, который первым делом задался десятком вопросов.

Прекрасно спалось почти до десяти часов. Нехотя распрощался я с этим сладким сном, да делать нечего. Я окончательно выспался. Пришлось открыть глаза и вернуться в запущенную и негостеприимную пустоту моей комнатушки. Была суббота, и погода сыграла свою любимую коварную шутку. После пяти душных рабочих дней, когда полузадохшийся город тщетно вздымал свои башни к раскаленному небу, наконец-то пришел холодный фронт. Та, позавчерашняя, гроза была лишь одинокой слезинкой в сравнении с проливным дождем, который начался ночью; близился полдень, лить не переставало и вряд ли скоро перестанет.

Выбритый и одетый, я стоял на пороге, глядя на утопающую в грязи стройку. На душе было скверно, и хотелось есть. Провести здесь дождливый «уик-энд» не согласился бы ни один дурак. Помещение за моей спиной удручающе напоминало общежитие, покинутое всеми теми бодрыми ребятами, которые в течение недели заполняли его своими громкими голосами, запахом сигарет и пота. Сейчас здесь пахло одиночеством. Остался только я один, изгой, которого никто нигде не ждет. Ни жена, ни ребенок, ни собака. Только моя «шкода» стояла верно и терпеливо посреди огромной лужи, в которую превратилось место ее обычной стоянки. Спустившись к ней, я сел и поехал в город.

Долго ездил по пустынным субботним улицам, по блестящим от дождя мостовым, раздумывая, где бы пообедать. В ресторанчик, где я бывал постоянно, с проверенной кухней, не хотелось. Встретил бы там таких же завсегдатаев, как и сам. Я вдруг затосковал по неизвестности, сервированной на серебряном подносе официантом, величественным, как переодетая дамой торговка. Остановившись перед Национальным театром, я под дождем двинулся в Монастырский погребок. Выбор оказался удачным. Здесь было наполовину пусто, зато меню радовало изобилием. Я заказал обед, включая суп. И отказался от услуг девушки, разносившей лакомства. Мне так хотелось есть, что я бы не выдержал и испортил себе аппетит каким-нибудь пирожным.

Человек, сидевший через два столика, обернулся и подозвал разносчицу со сладостями. С наслаждением гурмана выбрал четыре пирожных, многообещающе украшенных пирамидами из взбитых сливок, и вопросительно посмотрел на сидящее рядом эфирное создание. Создание, кисло улыбнувшись, покачало головой.

Я не видел как следует лица этого человека, но пирожные и красивая девушка… Да, это и в самом деле был Гонза Сегнал, заводской испытатель автомобилей и мой приятель, которому я многим обязан. Тот оценивающий взгляд, каким он поглядел на ноги уходящей официантки, подтвердил, что ошибки быть не может. Я отодвинул стул. Увидев меня, Гонза радостно осклабился.

— Привет! — заорал он, не обращая внимания на царящую в зале благопристойную тишину. — Как ты меня нашел?

— Привет, — ответил я. — А почему я должен был тебя искать?

— Я же звонил тебе, — объяснил он все так же громко. — Велел передать. Эта киса тебе не сказала?

— Нет. — «Эта киса», конечно, была Рамона. Чувствуя себя оскорбленной, она со мной не разговаривала. Скажи она, что звонил Гонза, я, конечно, попросил бы его починить машину, которую именно он не так давно помог мне выгодно приобрести. Это упростило бы мою задачу, но тогда я не услышал бы всех интимных подробностей, поверенных мне Ганкой Дроздовой, не говоря уж о том, что лишился бы ее общества в этом вынужденном путешествии.

— Дура набитая, — все так же громогласно возмутился Гонза.

Его спутница хмурилась, метрдотель, подпирающий стойку с напитками, возмущенно поднял брови. Гонза ничего не замечал.

— Я потом еще раз позвонил, но уже никто не снимал трубку, — укоризненно продолжал он. — Собирался сам за тобой заехать, да тут одно дело помешало.

«Одно дело», которое помешало Гонзе меня навестить, всем своим видом выражало холодную сдержанность.

— Ты все равно не застал бы меня, — сказал я и тихо уточнил: — Мне пришлось отлучиться из-за неприятностей с машиной.

— Что-что? — снова загрохотал Гонза. — Я-то думал… — Он вдруг дернулся и вытаращил глаза на свою девицу. Та улыбалась, но глаза у нее были ледяные и острые как буравчики.

Гонза встал и подошел ко мне.

— Эта мерзавка меня пнула, — пожаловался он. — Как думаешь, чего это она? — Усевшись рядом, он стал с интересом наблюдать, как в мою тарелку выливают содержимое серебряной мисочки. — Ага, супчик с кнедличками, — одобрительно кивнул он. — Я тоже откушал. Приятного аппетита.

— Спасибо. — Я с жадностью накинулся на суп. — Зачем ты меня искал? — спросил я, не отрываясь от еды.

— А что за неприятности у тебя были с машиной?

— Какой-то подонок разрезал покрышки. Пришлось поставить те старые, что ты мне дал на заплатки.

— Так сними их поскорее и пусти на дело. Не вздумай на них ездить. Как я погляжу, — добавил он, разглядывая все цвета радуги у меня под глазом, — ты этому типу, прежде чем бежать за милицией, разутюжил морду.

— Что? — Я медленно опустил ложку в тарелку. — За какой милицией?

— Наверное, за той, которая ко мне приходила, — предположил Гонза. — Как бишь его звали?

— Поручик Павровский?

— Вот-вот. Это что, твой знакомый?

— Да, — ответил я. — Что ему было нужно?

— Ну… давно ли у тебя машина… Сколько стоила, когда ты ее купил… Я-то сначала решил, что он под меня копает, нет ли каких махинаций, — возмутился Гонза. — Но он уверял, что дело касается исключительно тебя. И…

— И что ты ему сказал? — спросил я, весь напрягшись.

Гонза запнулся, на лице его возникло выражение праведного негодования, которое тут же сменилось хитрой улыбкой.

— А чего такого я ему мог сказать? Рассказал, как мы ударили по рукам.

— Прошу тебя! — взорвался я. — Говори толком, о чем он конкретно спрашивал и что ты ему ответил.

На лице моего приятеля снова появилась оскорбленная мина.

— Интересовался в основном, когда ты купил машину. Я ему сказал, что ты уже несколько недель на ней ездишь, а заплатил мне за нее только теперь. Она, конечно, еще не… Ты чего это?

— "Когда «теперь»? — прохрипел я.

— Ну, вчера… Вернее, теперь уже позавчера. Я подумал, что будет лучше…

— Господи! — застонал я, отодвигая тарелку.

— Прощай, дорогой! — холодно произнес надо мной протяжный голос. — В другой раз, если понадобится проследить, чтоб ты не подавился, когда будешь обжираться, на меня не рассчитывай! — И покинутая Гонзой красавица, гордо вскинув голову, удалилась, провожаемая одобрительным взглядом метрдотеля.

— Вот мерзавка! — уязвленно сказал Гонза. — Приглашаешь ее пообедать, а она тут же начинает с тобой обращаться, будто ты исключительно ее собственность. — Он покачал головой, словно ему только сейчас открылась вся низость прекрасного пола. И тут же вернулся к делу. — А чего я такого сказал? Насколько мне известно, разведен ты всего месяца два. Выходит, ему надо было сказать, что ты мне уже давно заплатил? Я решил, что его ко мне подослала твоя бывшая супруга, мало ей было, что ты все оставил, так еще твою долю за машину ей подавай!

— С каких это пор такими делами занимается уголовный розыск? — глухо буркнул я.

Его и без того длинное лицо вытянулось еще больше.

— Уголовный розыск? — изумленно протянул он. — И правда… собственно… — Гонза умолк, вопросительно глядя на меня. — Но с какой стати? Что стряслось?

— Убийство с ограблением, — сказал я. — Ты сидишь с примитивным убийцей, прикончившим беспомощного старца, чтобы заплатить нетерпеливому кредитору. Этот кредитор, разумеется, ты.

Я увидел, как в его простодушных голубых глазах, привычных к тяготам тысячекилометровых дорог, промелькнула тень. Это меня доконало. Гон за молчал, а у меня пропал даже мой жалкий юмор висельника.

Старого своего друга я не рассмешил. Зато не сомневался, что где-то, может совсем близко отсюда, посмеивается в усы поручик Павровский.

* * *

Он сидел на ступеньках под тем же самым навесиком, уткнув подбородок в сложенные на коленях руки. Красный комбинезон сиял за завесой дождя, как маленькое солнышко, но мальчик выглядел подавленным и заброшенным. Услышав шум моей машины, он поднял голову. Я остановился у калитки. На этот раз она была открыта. К дому пошел прямо через мокрый газон, трава на котором за эти два дня подросла еще выше.

Лукаш даже не шевельнулся, только подтянул колени повыше к подбородку. Он исподлобья глядел на меня сквозь щель между красными рукавом и светлым вихром, похожий на загнанного в угол зверька.

— Привет! — сказал я ему.

Мальчик не ответил. Из-за маски напускного безразличия хмуро глядели голубые глаза.

— Ты что, не разговариваешь со мной? — Я поднялся на две ступеньки под навесик. — Что я тебе сделал?

— Убежали отсюда как вор, — холодно ответил он. — Так не поступают.

— Но, Лукаш, — примирительно начал я.

— Меня зовут Льюк! — со злостью отрезал он.

Я пропустил это мимо ушей и спросил;

— Бабушка дома?

Мальчик едва заметно покачал головой.

— Еще не приехала?

Снова отрицательный кивок. И больше ничего. Я шагнул обратно под дождь.

— Ну, ничего не поделаешь. Раз ты со мной говорить не желаешь… Пойду.

Глаза под белыми ресницами испуганно расширились. Я медленно двинулся к калитке.

— Постойте! — Высокий детский голос сорвался. Я обернулся и вместо замкнутого, ожесточенного зверька увидел испуганного ребенка.

— Почему вы со мной не попрощались? Я встал, приготовил вам завтрак… — Лукаш отчаянно мигал своими голубыми глазами, пытаясь удержать слезы.

Я быстро повернул назад.

— Не сердись на меня, — смиренно сказал я. — Мне нужно было успеть на автобус в пять часов, а будить тебя не хотелось. Пусть, думаю, еще поспит.

— Я встал, — мрачно заявил он. — То есть встал бы! Мне это нетрудно. Вы зайдете? — В голосе его слышались просьба и скрытая надежда.

— Ну, раз ты приглашаешь… — кивнул я.

Комната была далеко не так прибрана, как в прошлый раз. В кухонном углу стояла немытая посуда, на столе рядом с зачерствевшим куском хлеба початая банка сосисок, возле нее открытая баночка с горчицей. Тот, кто здесь обедал, не потрудился воспользоваться тарелкой. Перехватив мой взгляд, Лукаш покраснел. Подбежав к столу, поспешно начал прибирать.

— Садитесь, — предложил он, убирая со стола и пытаясь прикрыть грязные тарелки. — Я сварю вам кофе, или, может, хотите виски?

— Кофе, — попросил я. — Сегодня я за рулем.

Лукаш поставил на огонь кофейник. Вернувшись к столу, стянул испачканную скатерть и постелил две цветные салфетки. Я наблюдал,как усердно он хлопочет, чтобы мне было хорошо, и сердце у меня щемило. Этот маленький стойкий человечек еще более одинок, чем я. А ведь еще ребенок, двенадцати лет от роду. Ребенок, чьи родители затерялись бог знает в каких краях. И нет у него никого, кроме этой бабушки, которая явно больше заботится о своем американском старике, чем об этом детеныше без родины. Я разозлился на нее. Можно так долго оставлять без присмотра малыша в этакой глухомани?!

Лукаш поставил передо мной большую чашку и сахарницу.

— Я сварил вам покрепче, — сказал он. — Бабушка говорит, что я варю хороший кофе. — Усевшись напротив, он с тревогой выжидал, пока я отопью. Мальчик выглядел осунувшимся и каким-то запущенным — возможно, из-за своих длинных волос.

Отхлебнув кофе, я обжег себе язык и кивнул с видом знатока.

— А ты ничего не хочешь? — спросил я его. — Ты не голоден? — Он понял это как намек. Встал и принес сухари. Они крошились от сырости и, похоже, были обгрызены.

— Вот, возьмите, — предложил он. — Ничего другого у меня нет… то есть… — Он запнулся и опустил глаза.

— Лукаш, — строго спросил я, — а ты вообще что-нибудь ел?

— Да, конечно, — зачастил мальчик. — Консервов у меня тьма, вот только хлеб и молоко кончились. Бабушка вот-вот вернется.

— Она ведь уже должна быть?

— Ну да, должна…

— Часто она тебя оставляет вот так, одного? — спросил я с плохо скрытым возмущением.

Лукаш мгновенно понял, о чем я подумал.

— Она не оставляла меня здесь одного, — отрезал он. — Я ведь был с паном Эзехиашем.

Этого факта я не учел.

— Я думал, она тут же вернется, как только… Да вот…

— Но ведь бабушка, может, вообще не знает, что тут случилось! — прервал я его, удивляясь, как это мне не пришло в голову раньше.

— Ганка обещала, что позвонит ей. Собиралась меня отсюда увезти, но я к ним не захотел. — Лукаш придвинулся ко мне, словно собираясь доверить тайну. — Тем утром, когда вы отсюда уехали, приехал тот поручик. Спрашивал бабушку. — Мальчик в волнении еще ближе подался ко мне. — Он ее, конечно, арестовал, а теперь держит под замком. Вы не можете его спросить, что с ней? Бабушка ничего не сделала, ничего не знает, ее ведь тут даже и не было!

— Да, это похоже на правду… — невольно подумал я вслух. Острое мальчишеское плечико, прижавшееся к моему локтю, дрогнуло. Я опомнился. — Постой, я имел в виду другое, поручик, наверное, и вправду приезжал к бабушке, ведь пан Эзехиаш жил у вас! Он обязан был ее допросить. Она может знать что-нибудь важное, но под замком он ее не держит — это уж точно!

— Держит! — упрямо заявил Лукаш. — Полицейские всегда важных свидетелей держат взаперти, чтобы…

— Перестань! — прикрикнул я на него. — А я что же? Я ведь еще более важный свидетель, чем бабушка, а до сих пор на свободе.

— Да, а вы хитрый, — протянул он, но, похоже, я его немного убедил.

— А бабушка, значит, глупая?

— Вот уж нет, — рассеянно проговорил Лукаш. Потом снова встревоженно посмотрел на меня. — Тогда где же она, если уже все знает?

— Понятия не имею, — произнес я с каким-то неясным дурным предчувствием. — Послушай-ка, в прошлый раз ты говорил что-то… что вроде, ну, пан Эзехиаш был бы лучшим дедушкой, чем Фрэнк… Как получилось, что он жил у вас?

— Пан Эзехиаш хотел жениться на бабушке, — просто ответил мальчик. — Все думали, что Фрэнк умрет раньше, чем он.

Богатый Фрэнк, бедный дядюшка Луис, профессиональная невеста этих старых иммигрантов — все у меня в голове перемешалось. Я не понимал этой игры, где шли в расчет наследства, жизнь и смерть стариков, у одного из которых дни были сочтены, а он пережил другого.

— Они тебе об этом говорили? — спросил я Лукаша.

— Чего им мне говорить! Между собой обсуждали. Спорили, где мы потом будем жить. Фрэнк их отговаривал…

— А Фрэнк разве знал, что они хотят пожениться? — прервал я его. У меня окончательно ум за разум зашел.

— Ясное дело. Он говорил, что будет рад, если из его денег что-нибудь достанется и дяде Луису. А он. все завещает бабушке. — Мальчик говорил обо всех этих посмертных делах, словно растолковывал мне правила игры, в которой ничего не смыслил. Для него смерть была пустым звуком.

— Тогда от чего же Фрэнк их отговаривал?

— Чтобы не брали эту красную виллу. Он говорил, что это глупость — иметь два дома рядом, что…

— Виллу Дроздовых? Разве пан Эзехиаш и твоя бабушка хотели ее купить? — Меня будто молнией ударило. Сверкнуло, ослепило — и снова мрак.

— Бабушка — нет. Пан Эзехиаш.

Но ведь у Эзехиаша не было денег! А если б и так, то с какой стати он потратил бы их на покупку виллы рядом с домом своей будущей жены? Деньги Фрэнка достанутся ей. И как мог он ими так распорядиться, если и она, и живой еще Фрэнк были против? И тут я отметил еще одну заметную неувязку. Если все обстояло так, как говорит Лукаш, значит, пани Дроздова собиралась продать виллу собственному дяде. Но ведь Ганке деньги нужны были немедленно, чтобы заплатить взнос за кооперативную квартиру! Так что же все это значит? Ничего. Это что-нибудь да значило бы, умри насильственной смертью Куба, а не Эзехиаш.

— А когда пан Эзехиаш хотел купить виллу? — выпытывал я у Лукаша. — Когда умрет Фрэнк и бабушка получит наследство?

— Нет, сейчас. А бабушка сказала, что на нее он пусть не рассчитывает.

Так. Значит, поручик Павровский прав. Деньги были, и их нет. Я выглянул в окно, на улице нескончаемый дождь омывал мою машину. Все лило и лило, словно начался потоп, а у меня было такое чувство, будто я погрузился в воду уже по самую шею.

* * *

Матрона в белом, застиранном до желтизны халате, высунув голову из окошечка, как наседка из гнезда, закудахтала:

— Переобуйтесь! В таком виде нельзя!

Я беспомощно посмотрел на свои забрызганные грязью ботинки. Из окошечка высунулась похожая на тюлений ласт рука и указала куда-то вниз. Я взглянул в ту сторону и увидел ящик, на дне которого валялась одна-единственная пластиковая бахила. Было воскресенье, вторая половина дня, и в хирургическом отделении крчской больницы двери для посетителей не закрывались. Я удрученно повертел в руках пластиковый клочок. Матрона недовольно запыхтела и исчезла в дежурке. Оттуда она вынырнула с парой новехоньких бахил.

Положив на пол букет жасмина, который наломал с куста возле своего домика, и балансируя поочередно то на правой, то на левой ноге, я зачехлил пластиком свои ботинки. Когда я поднял букет, с него облетело несколько цветочков. Матрона фыркнула так громко, что даже усики у нее под носом зашевелились. Мне тут же вспомнился поручик Павровский, и, вконец напуганный, я кинулся подбирать лепестки.

Через минуту я уже шел по выложенному зеленым кафелем коридору, неуклюже шаркая бахилами, с ненужным букетом в руках, и искал глазами, куда бы его засунуть. Что за дурацкая идея — пойти навещать больного товарища с этаким «болиголовом»!

От оконной ниши отделилось бело-голубое полосатое чучело и бодро двинулось мне навстречу.

— Не может быть! — бодро завопил тяжелобольной Йозеф Каминек. — Это мне?

— Ага, — сказал я. — Как себя чувствуешь?

— Сносно. — Щеки у него были пунцовые, а глаза блестящие и ясные. Йозеф выглядел отдохнувшим и улыбался мне радостно и смущенно. — Спасибо, что вспомнили про меня, — произнес он с укоризной. — Как там ребята? Доктор Иреш рад, что начальствует? Как идут дела?

— Сносно, — ответил я ему в тон. Похоже, Йозеф ждал от меня подробного доклада, как идет строительство в его отсутствие, хотя отсутствовал он всего один рабочий день.

— Что, так и будем тут стоять? Тебе, наверное, лежать надо? Не рано ли забегал после операции?

— А меня и не резали. Не дался. Это не язва открылась, просто какие-то острые боли. Знай я об этом раньше, ноги бы моей здесь не было! — мрачно буркнул он и двинулся к застекленной переборке в конце коридора. — Идем же! — Йозеф вдруг слегка покачнулся.

Я поспешно взял его под руку.

— Они колют мне прокаин, — пожаловался Йозеф. — Ходишь после него как оглушенный. Все не так уж плохо, но, говорят, придется побыть здесь хотя бы недели две. — Позвонив у двери в переборке, он взял у меня букет.

— Привет, Геленка! — заворковал он открывшей дверь молодой женщине в белом. — Позволь тебе представить моего незаменимого сослуживца. Петр Мартин — доктор Майерова. — И он всучил ей сильно пахнущий букет.

Докторша уткнула нос в жасмин и подняла на меня глаза, обведенные темными кругами.

— Ну что ж, входите, — вздохнула она.

Губы у нее были прелестные и упрямые, подбородок же только упрямый. Кроме того, у нее имелась славная полу затененная комнатка, с диванчиком и креслицами вокруг столика, украшенного бутылкой коньяка.

Мы сели. Докторша сунула букет в какую-то больничную склянку и вознамерилась заменить ею грузинский коньяк на столике.

— Оставь его на месте, — попросил Йозеф. — Ты выпьешь? — обратился он ко мне.

— Нет.

— Не стесняйся. У нее этого добра полный шкафчик, правда, Геленка?

Геленка подошла ко мне, двумя пальцами взяла меня за подбородок и повернула мою голову к окну.

— Надо было вам прийти пораньше, — озабоченно изрекла она. Тщательно обследовав мой подбородок, сказала: — Теперь уже ничего не поделаешь… Подождите. — Подойдя к умывальнику, она начала тщательно мыть руки.

— Что случилось? — удивился Йозеф, только сейчас заметив то, что не скрылось от профессионально натренированных глаз докторши.

Подойдя ко мне, она нежными пальцами слегка коснулась черной корки на моей брови.

— Больно?

— Нет.

— А здесь? — Так же легко она ощупала мне верхнюю губу.

— Почти нет. Даже не чувствую, когда вы прикасаетесь.

Она нахмурилась.

— Вероятно, задет нерв. Надо бы кое-где зашить. Шрамы у вас останутся. Как это случилось? Вы что, упали?

— Да.

— Чем это ты занимался, старик? — развеселясь, спросил Йозеф.

На белом шкафчике зазвонил телефон, Геленка сняла трубку.

— Да, — сказала она. — Сейчас буду. — Она положила трубку. — Меня вызывают в поликлинику. Зайдите потом туда. Я вам хоть мазью помажу.

Едва дверь за ней закрылась, Йозеф повторил свой вопрос.

— Ты что, свалился в бетономешалку или налетел на бульдозер? — выпытывал он с любопытством.

— Налетел на твоего друга, — ответил я. — На инженера Дрозда. А свалился на резиновый шланг в его руке.

— Да брось ты! — Йозеф расхохотался, но тут же посерьезнел. — Старик, я этого не ожидал. Извини, что я тебя тогда отфутболил Ганке… И надо же, все из-за какого-то идиотства, которое только женщине может прийти в голову! — негодовал он.

— Можешь ты наконец рассказать, ради чего ты отфутболил меня пани Дроздовой? — холодно спросил я. — Только не сочиняй больше всякой ерунды про то, что я поехал оценивать дом, принадлежащий инженеру-строителю. И про то, что мы должны были увлечься друг другом.

— А не увлеклись? — спросил Йозеф невинно.

— Иди ты знаешь куда…

— Утихни, — невозмутимо изрек Йозеф. — Капитана Риккардо ты послал туда же, когда он задал тебе этот вопрос?

— Кого?

— Да поручика Павровского! Он похож на капитана Риккардо, не находишь?

Здоровый или больной, Йозеф не терял своей привычки давать меткие прозвища.

— А ты его видел?

— Ну да. Он был здесь.

— Что ему нужно?

— Хотел знать, как это ты ухитрился в рабочее время отлучиться со своей перепелочкой?

— И что ты ему сказал?

— Старик, — успокаивающе протянул Йозеф, — что я мог ему сказать? Правду! Что Ганку ты вообще не знал, что тебя я послал с ней совершенно случайно. Если б у меня было время, я бы сам поехал. И тогда ему пришлось бы спрашивать у тебя обо мне.

Но камень с моего сердца не свалился.

— А зачем ты меня с ней послал? Об этом он тебя не спросил? Ты ему ответил на это?

— Само собой, — оскорбился Йозеф. — Теперь уже не до хохм.

— Ну а мне ты скажешь или я должен спросить у поручика Павровского? — прохрипел я.

Йозеф ухмыльнулся.

— Если ты так настаиваешь… Ты поехал туда сыграть комедию. Жаль, что не довелось. Теперь-то я вижу, какой в тебе талант пропал!

— Что-о-о! — Я вскочил, ударившись о стол. Цветы жасмина рассыпались по стеклянной столешнице. У меня вдруг разболелась голова, но не от запаха жасмина. — Какую комедию? Перед кем? Зачем? Понятия не имею, о чем ты говоришь!

— Да иди ты! — недоверчиво протянул Йозеф. — Тебе предстояло изобразить серьезного претендента на покупку дома. Чего ты притворяешься, будто не знал об этом? Вы что, с Ганкой так договорились? Но в сложившейся ситуации это не очень умно.

— А перед кем я должен был изображать? — завопил я.

— Ну, перед тем, другим, — снисходительно объяснил он мне. — Ганка хотела поднять цену, так делается. Может, скажешь, она не ознакомила тебя с ролью? Она собиралась по дороге сама все тебе объяснить, боялась, что ты откажешься…

— Ничего она мне не говорила, — глухо обронил я. Сам себе я казался мячом, послушно летающим туда-сюда, куда пошлют игроки. Но кто эти игроки? Я взглянул на осунувшееся честное лицо Йозефа, наблюдавшего за мной с насмешливой улыбкой.

— Почему ты делаешь вид, что не знал о возвращении старого Эзехиаша? — спросил я у него.

Теперь настал черед Йозефа удивляться.

— Что-что? Ну да… узнал, когда ты оттуда приехал… Честное слово, не знал. Откуда мне было знать? И почему?

— Потому что второй покупатель — дядя Луис. Этого она тебе не сказала?

— Нет. — Йозеф помрачнел. Потом потряс головой. — Черт! Странно. Тебе не кажется? Дед покупает у них виллу, чтобы через несколько лет им же ее и завещать.

Кроме них, у него ведь никого не было. Почему же они не сдали старику виллу, раз уж ему хотелось там жить? Сами они туда почти не ездили.

— Ты же говорил, что у него не было денег, — напомнил я.

— Говорил, — задумчиво кивнул Йозеф, — но почем я знаю…

— Дроздовы уверяют, что деньги у него были и исчезли. Поручик собирает доказательства, что их взял я.

— Ты?! — негодующе воскликнул Йозеф. — Почему не убийца? Или… — Он не договорил, оставшись сидеть с открытым ртом.

— Да — подтвердил я. — Именно так.

— О господи!.. Это же невозможно! — Быстро опомнившись, Йозеф возмущенно пожал плечами. — Отчего они сами еще не додумались? Это ведь и дураку ясно. Старый Эзехиаш тут никого не знал, у него не было ни друзей, ни врагов… Просто это случайное, жестокое убийство… совершил его какой-нибудь бандит, который грабит дачи… верно?

Я покачал головой.

— Возможно, знакомых у него здесь было немного, — согласился я. — Но есть родственники. Этот твой приятель Томаш Дрозд — человек вспыльчивый, к тому же коварный. — Й тут я рассказал Йозефу, что он сделал со мной, моей машиной и Дежо.

Йозеф, выслушав меня, недоверчиво покачал головой.

— Ну, хорошо. Но все это ты поручику рассказал. Тебе не кажется, что, если б в твоем подозрении что-то было, Томаш уже давно сидел бы в каталажке? Может, у него на тот день есть алиби? Он как-никак работает.

Против такого аргумента возразить было нечего.

— Но ведь имеется еще этот Ганкин брат, — не сдавался я. — Что он из себя представляет? Ты хорошо его знаешь?

Йозеф разулыбался.

— Еще бы! Этого можешь спокойно вычеркнуть! Ольда — этакий «домовой» в дамских спальнях. Он бы и игрушечный пистолет побоялся в руки взять, чтобы маникюр не испортить.

— Ну, раз ты так считаешь… — с сомнением согласился я.

— Не считаю — знаю! Не забывай, я с ними со всеми знаком много лет! С таким же успехом ты бы мог утверждать, что это сделала Ганка.

— А почему нет? — отрезал я. — Ты у нас добряк! Каждый у тебя «чудесный парень» или «золотая девчонка» до тех пор, пока не подставят тебе подножку. А у меня такое ощущение, что твои старые знакомые упорно пытаются это проделать со мной. Успокойся, — добавил я снисходительно, — не знаю, что у тебя есть или было с Ганкой, но это не она. Спроси у Дежо, женщина ли его избила.

Йозеф выглядел подавленным. Румянец пропал, а лицо приобрело точно такой же желто-зеленый оттенок, что и поблекшие синяки на моей физиономии.

Я поднялся и сказал:

— Скорее всего, это и в самом деле случайный человек. Совершенно посторонний, какой-нибудь приблуда, соблазненный возможностью легко и быстро выбраться из бедности. Тебе это ни о чем не говорит? А капитану Риккардо — о многом!

* * *

Дни бывают либо праздничные, либо будничные. Когда день праздничный — это хорошо. Если будни, возможны два варианта. Или вы не знаете, чем заняться, или не знаете, за что браться в первую очередь. Сумеете взяться за то, что нужно, — это хорошо. А если нет — лучше всего повеситься с утра пораньше. Это избавит вас от целого дня забот и неприятностей, после которых вечером у вас не останется сил даже на то, чтобы привязать веревку.

В понедельник утром я сидел за своим совершенно пустым рабочим столом, если не считать зловеще безмолвного телефона. Он, правда, был не совсем безжизненным — когда я поднял трубку, в ухо запищали гудки. Я проделал так три раза, всякий раз заставляя этот глас искушения замолчать. Но он все же тайно присутствовал здесь, точно кролик, который исчезает под цилиндром у фокусника, и все, кроме детей, знают, что это — фокус.

Будь я фокусником, я бы сделал так, чтобы исчезли дети. В особенности один, конопатый мальчишка, который в дождливую погоду любит сидеть на крылечке, не спуская глаз с дороги, где должна появиться старая женщина, которой я в жизни не видел.

Я свалял дурака. Нужно было сломить упрямство, с каким мальчик стоял на своем, не желая оттуда уезжать. Нужно было отвезти его в Прагу, повести в зоопарк, напичкать мороженым, а вечером, едва живого, передать бабушке и получить от нее нахлобучку. Должна же она наконец вернуться! Бабушки не убегают из дома, как ошалевшие девчонки-подростки — да и те рано или поздно возвращаются.

А что, если бабушки и до сих пор нет? Что, если он все так и сидит там один-одинешенек, надеясь на меня и ожидая, когда я вырву его бабулю из лап жестокого полицейского? Бог знает, почему он так на меня надеется! У этого мальца нет никого, чтобы обратиться за помощью, кроме совершенно чужого человека, которому недавно он сам помог, когда тот оказался в беде. Но что же мне делать? Ясно, что поручик Павровский не держит пани Маласкову за решеткой. Так стоит ли ему звонить? Не бросит же он поиски убийцы, чтобы взяться за розыски легкомысленной бабки. Вообще-то у меня сложилось впечатление, что эта бабуля со всеми ее заморскими женихами — та еще блудница старая. Заглушив голос, призывающий меня что-нибудь все-таки сделать для Лукаша, я дал себе зарок после обеда заехать к нему. Наверняка там уже все в порядке.

Но оказалось, что это не так. Телефон зазвонил в тот момент, когда я собрался пойти и задобрить Району, чтобы она сварила мне кофе.

— Алло! — запыхавшись, сказал детский голос — Это вы?

Ему не надо было называться.

— Да, — ответил я. — Лукаш, что случилось?

— Где бабушка? — выпалил мальчик.

— Как, она еще не вернулась? — От всех моих фарисейских рассуждений не осталось и следа, меня охватил такой же страх, каким повеяло из телефонной трубки.

— Нет, — всхлипнул Лукаш. — Что мне делать?

Я молчал. До меня доносилось учащенное дыхание перепуганного маленького человечка.

— Ничего, — ответил я. — Откуда ты звонишь?

— С почты. Я доехал автостопом до Болеславы. Может, мне приехать в Прагу? Я уже больше не выдержу, я…

— Постой! — перебил я, — Тебе нет смысла сюда ехать. Я попытаюсь хоть что-нибудь разузнать и приеду за тобой. Слышишь? Ты меня понял? Алло! — В трубке затрещало, казалось, телефон умолк. — Алло! — как сумасшедший кричал я.

— Да, — послышалось вдруг отчетливо. — Вы точно приедете? Скоро?

— Да, — заверил я. — Горло у меня сжалось, я был тронут тем героическим усилием, какого мальчику стоили эти простые слова.

— Я… — Он помолчал, потом сказал совсем тихо: — Я боюсь…

— Лукаш, — умоляюще начал я, но в трубке щелкнуло, и телефон окончательно умолк.

Я повесил трубку. Голова моя была пуста, как и мой стол, на который я таращил глаза. На лбу выступил пот.

Я отер его тыльной стороной ладони, потом снова взялся за телефонную трубку. Отозвался сам поручик Павровский.

— Хорошо, что позвонили, — заявил он, едва я назвал себя. — Я ждал, когда вы сами дадите о себе знать.

Не сразу придя в себя, я прошептал:

— Почему?

— По ряду причин, — многозначительно продолжал поручик. — Назвать их?

— Нет, — вырвалось у меня само собой.

— Вот это ошибка.

— Что?

— Я говорю, вы совершили ошибку, — уточнил поручик свой суровый вывод.

— Почему?

— Потому что вам следовало бы полюбопытствовать, почему я интересуюсь, когда вы купили машину.

— Она у меня уже давно, — промямлил я. — Спросите любого, вам каждый скажет.

— Вы знаете, у кого я спрашивал и что мне ответили. Зачем ему было лгать?

— Сейчас мне вам это трудно объяснить. — Я пытался вспомнить, зачем ему звоню.

— Можете не сейчас, — вежливо изрек поручик. И с полуоборота изменил тон: — Что вы хотели? Снова вас кто-то обижает?

— Меня — нет. — На долю секунды перед моими глазами возникла маленькая фигурка, шагающая по затерявшейся среди полей дороге. — Пани Маласкова исчезла.

— Вы выражаетесь не точно, — холодно заметил поручик. — Она числится пропавшей без вести.

— Откуда вы знаете? — выдохнул я. Холодный пот выступил у меня на лбу.

— А вы откуда это знаете? — парировал поручик.

— От Лукаша, ее внука. Он там совсем один и…

— Вы ведь к нему ездите, — возразил поручик. — Кстати, с чего это вы о нем так заботитесь?

Нахлынувшая на меня злость затопила мой мозг, как поднявшиеся воды Влтавы заливают опоры моста.

— Потому что никто другой о нем не заботится! Он там один со среды, а сегодня — понедельник. Человек, который у них жил, — убит, а бабушку он не видел с того же самого дня. Вам не кажется, что для двенадцатилетнего ребенка это чересчур много?! Почему вы не распорядились, чтобы им кто-то занялся, раз уж знаете, что пани Маласкова пропала? — Я кричал, чтобы заглушить свою собственную нечистую совесть.

— Успокойтесь, — сказал поручик. — В том, что вы говорите, есть доля правды, но никогда не успеваешь подумать обо всем, — неожиданно по-человечески пожаловался он.

Я перевел дух и спросил:

— С какого дня она пропала?

— Со среды.

— Она что, не доехала до этой своей лечебницы?

— Доехала. И на другой же день оттуда уехала.

— Куда?

— Не знаю, — перешел он снова на безразличный тон. — Но мы это выясним, не волнуйтесь. А с мальчиком я все устрою.

— Не хлопочите! — заявил я. — Сам о нем позабочусь. Поеду туда и…

— Вот этого я бы вам делать не рекомендовал, — резко перебил он.

— А меня мало волнует, что вы мне рекомендуете, а чего нет! — вскипел я. — Можете посадить меня, если хотите помешать!

— Не спешите так, — язвительно заметил поручик. — Всему свое время. А пока ни в коем случае из Праги не выезжайте. — Из трубки повеяло неприкрытой угрозой. Щелчок. Поручик отключился.

Я в бешенстве бросил трубку и выбежал из конторы.

Спустя три часа я возвращался в Прагу, на заднем сиденье моей машины был Лукаш. В Брандысе мы остановились, чтобы пообедать. После первого за пять дней настоящего обеда мальчик сделался вялым и сонным. Некоторое время он еще поглядывал на меня — я видел это в зеркальце, — потом уснул. Спал тихо, как птенчик, лицо утопало в светлых взъерошенных волосах. Ярость, которую всколыхнул во мне разговор с поручиком Павровским, сменилась ожесточенным упрямством.

— Пусть он меня посадит, — стиснув зубы, говорил я себе. — Если ему удастся найти для этого достаточные основания. Посмотрим, что он со мной сделает.

Но в глубине души я понимал, что с поручиком шутки плохи. Если он вобьет себе в голову, что я мешаю следствию, то быстро найдет на меня управу. Я-то чист, как лилия, но что толку! Поручик так не считает. Но, даже если б и считал, вполне может призвать меня к ответу как главного свидетеля, который отказывается помогать следствию. А что тогда будет с Лукашем? Я сделал глупость, объявив поручику, что возьму мальчика к себе. Для двенадцатилетнего ребенка он уже досыта хлебнул лиха. Ему нужен покой, надежность, безопасность.

А будет ли Лукаш в безопасности у меня? Из двух стариков, с которыми он жил, один убит, другая пропала без вести. По телефону мальчик сказал мне, что боится. Когда я по дороге пытался выспросить у него, чего он боится, он не захотел говорить. Стыдился своего страха. Я настаивал, Лукаш уклончиво ответил, что боится собаки. Я счел это отговоркой, особенно когда он, запинаясь, стал рассказывать, что с той самой ночи, когда я, избитый, пришел к нему, Амиго непрерывно воет. Хотя неудивительно, что бедняге Лукашу стали мерещиться привидения. Не каждый взрослый решится остаться один в доме, неподалеку от места, где произошло убийство. Моя хибара на стройке все-таки более надежное пристанище, хотя бы до той поры, пока не найдется бабушка.

А действительно ли надежное? Я вспомнил про ночного посетителя, с которым столкнулся Дежо. Вспомнил царящую на стройке атмосферу, вспомнил и то, что Лукаш, конечно же, ходит в школу. Скорее всего, стоило бабушке уехать, он на школу наплевал, пай-мальчиком его не назовешь. Займись им поручик Павровский, то наверняка определил бы в какой-нибудь интернат, где мальчишку бы умыли, постригли и посадили за парту. У меня не было уверенности, что это лучший выход.

Только теперь размышлять об этом поздно. Все равно отвезти Лукаша в такое заведение я не могу, потому что добровольно он туда не пойдет. Да и кто способен подстроить этакое своему другу? Даже если друг — всего лишь маленький мальчишка, а может, именно потому. Со вздохом оглянулся я на свое «бремя», которого моя машина даже не ощущала. Что мне с тобой делать, сынок? — подумал я. Будь рядом хоть какая-нибудь женщина, она нашла бы выход. За исключением своей бывшей жены — учительницы, — я не представлял себе ни одной женщины, которая бы с материнским квохтаньем не кинулась к такому заброшенному детенышу. Даже, возможно, наша Района… Да что там Района! Я возликовал. У нас же есть пани Дроздова. Лукаш ее знает, она как-то уже собиралась взять его к себе. Лукаш, очевидно, любит ее. Во всяком случае, он ей верит и не откажется у нее остаться. На какой-то миг меня поразила мысль, что в таком случае мне не удастся уберечь Лукаша от всей этой мерзкой истории. Напротив, все члены Ганкиного разношерстного семейства имеют к ней отношение, а один из них, возможно, увяз в ней по уши.

А старушка, воспитавшая Лукаша? Какую роль во всем этом играет она? Тут возникали две возможности — одна ужаснее другой. Так или иначе, оставить Лукаша в стороне от всего этого мне не удастся.

Справа появились гигантские панельные кварталы Северного Места. Я мрачно подумал, что оскорбительный эпитет «бесчеловечный», которым его недавно наградил один архитектор, был на самом деле лестным, если учесть, что в человеке — да хотя бы во мне самом — привлекательного нет ничего.

Лукаш пошевелился во сне. Я глянул на него через плечо; он продолжал спать, щеки его порозовели, под веером белых ресниц — бисеринки пота. Я с облегчением начал думать о нем и… пани Дроздовой. Мы, все втроем, могли бы выглядеть идеальным семейством.

Продолжая ехать по левому берегу Влтавы и умудрившись не застрять в сгущающемся потоке машин, я вывел машину на Баррандовский холм, разыскивая виллу Эзехиашей.

* * *

Это был красивый, скромной архитектуры дом с шероховатой желто-серой штукатуркой, отделанный снизу потемневшей лиственницей. Подобная скромность обходится столь же дорого, как элегантность дамы, которая одевается в одном из лучших модных салонов. Соседняя, более новая вилла с террасами и изобилием крученых металлических балясин и решеток рядом с домом Эзехиашей выглядела дешевой потаскушкой. На втором этаже тянулась вдоль всего фасада лоджия. За грубой деревянной балюстрадой мелькнуло чье-то пестрое одеяние и исчезло в застекленных дверях. Я позвонил. Калитка вела в мощеный дворик, который одновременно служил и въездом в гараж. Я нажал ручку — заперто. Выбравшийся из машины Лукаш протирал кулачками глаза. Заморгал, огляделся вокруг и подошел к воротам напротив въезда в гараж.

— Здесь обычно не заперто. — Он начал разматывать цепь, придерживающую обе створки. Мальчик не выразил ни удивления, ни недовольства, и у меня отлегло от сердца.

Цепь была без замка. Когда Лукаш ее ослабил, створки опустились в заржавевших петлях и царапнули о землю. Мы протиснулись в образовавшуюся щель и вошли во дворик. При ближайшем рассмотрении стало ясно, что хозяева не очень-то заботятся о своем жилище. Окна требовали покраски, от угла дома, обращенного в сад, отвалился кусок штукатурки. Разбитое оконце на входной двери заделано куском фанеры. Я постучал. Лукаш, подбежав к тому самому, облупленному, углу, остановился.

— Привет, Ганка! — закричал он куда-то в глубину сада, в ту сторону, где он полого опускался вниз.

Я пошел за ним и увидел пани Дроздову в застиранных джинсах и клетчатой рубашке, стоящую на коленях посреди грядок с клубникой. Подняв к нам порозовевшее лицо с яркими глазами, она удивленно уставилась на Лукаша.

— Привет! — сказала она ему. — Откуда ты взялся? — Встав с колен, Ганка подошла ко мне.

— Здравствуйте, — поздоровался я. — Вот, привез вам Лукаша. Не могли бы вы оставить его у себя на несколько дней?

— Разумеется, но… — Она оглянулась на мальчика, который уже набивал рот клубникой, и спросила вполголоса: — Что случилось? Что с пани Маласковой?

— Пропала, — тихо ответил я. — Милиция ищет ее с четверга. Л у каш ничего не знает, не говорите ему.

Ганка нахмурила красивые темные брови, не нуждавшиеся в косметических ухищрениях, и снова оглянулась на Лукаша.

— Как странно. Вы думаете, это как-то связано с тем… со смертью дяди?

Я пожал плечами.

— Напрашивается само собой. Поручик Павровский, конечно, собирался ее допросить. Ведь старик у них жил. Вы что, разве не знали?

Ганка посмотрела на меня искоса и еще больше зарделась.

— Вы на меня сердитесь? — пробормотала она.

— За что?

— За то… ну, что я вам не сказала правду, зачем мы туда поехали.

— А зачем мы туда поехали?

— А разве Йозеф вам не сказал? — Она испытующе глядела на меня.

— Я бы хотел услышать это от вас, — безжалостно заявил я.

Ганка опустила глаза на свои руки, выпачканные ягодным соком.

— Мне хотелось спровоцировать дядю дать или одолжить мне денег на эту кооперативную квартиру. Я думала: если он увидит, что я с продажей виллы решила всерьез, то смягчится. Он был против продажи. Испытывал уважение к имуществу, особенно к недвижимому, — с горечью пояснила она. — Дядя ведь был Эзехиаш.

— А вы не собирались продать виллу ему?

Ганкины глаза от удивления округлились.

— Нет. С чего вы взяли?

— Мне сказал Лукаш. Ваш дядя и его бабушка якобы из-за этого спорили.

— Как это — спорили? — выдохнула она. — Что Лукаш слышал?

— Пан Эзехиаш вроде хотел купить, а пани Маласкова его отговаривала. Ганка, прошу вас, — с настойчивостью продолжал я; впервые я назвал ее по имени, но она этого не заметила, — скажите мне наконец всю правду. Возможно, это многое объяснит… и убийство тоже.

Ганка вышла из задумчивости и спрятала руки за спину.

— Но ведь я вам уже все сказала, — уклонилась она от ответа. — Я и не предполагала, что дядя сам хотел купить эту виллу. У него и денег таких не было. Хотя… — Прикрыв глаза, словно пытаясь удержать какую-то промелькнувшую мысль, она замолкла.

— Что «хотя»?

— Может, было вот что, — медленно начала она, — может, он хотел уговорить пани Маласкову продать свой домик и переселиться к нам.

— Зачем это ему? — возразил я. — У пани Маласковой он ведь имел все удобства.

— Не имел. Он целыми днями возился со своими игрушками, а для них там не было места. Ему приходилось по нескольку раз в день ходить лесом туда и обратно. А кроме того, он за свои игрушки боялся, считал их бесценными. Естественно, ему хотелось жить с ними под одной крышей.

— Все это выглядит вполне логично. А вы не выясняли, какова их цена на самом деле? — спросил я, вспомнив страстное желание Лукаша стать хозяином этих моделей.

— Нет. Наверное, никакой, — с улыбкой ответила Ганка. — Кто стал бы на это выбрасывать деньги?

— Лукаш, если б они у него были. Он этими игрушками страшно интересуется. Пан Эзехиаш якобы пообещал, что когда-нибудь он их ему завещает. Вы дадите что-нибудь мальчику?

— Нужно подумать, — серьезно произнесла Ганка. — Вот если он будет хорошо себя вести… Лукаш! Не объедайся этой клубникой! Она вся в грязи. Возьми миску и иди сюда. Пойдемте в дом, — обратилась она ко мне. — И захватите чемоданчик.

— Какой чемоданчик? — удивился я.

— Лукаша, конечно. Вы что же, привезли его только в том, что на нем надето?

— Да, — со стыдом признался я.

— Ну знаете… — комически вздохнула Ганка. — Так безответственно и безрассудно ведут себя только мужчины. Ну да ничего не поделаешь, что-нибудь придумаем. Лукаш! Марш в ванную!

* * *

Загнав Лукаша в ванную комнату, Ганка привела меня в «сарай», как она когда-то метко окрестила первый этаж виллы. «Сарай», занимавший почти весь этаж, похоже, обустраивался по прихотям и вкусу довольно требовательного владельца и нестесненного в финансах архитектора. Сегодня же здесь чувствовалась нехватка денег. На предметах, меньше подвластных времени, этого не замечалось — на сложенном из камней камине, на обшивке из лиственницы, на лестнице, на сказочном виде из окна во всю стену. Но рамы у окна почернели и сгнили, пол под ними был покрыт пятнами и покоробился от натекавшей воды. Приглядевшись, я заметил, что прекрасная терракотовая плитка перед камином местами разбита, местами выщерблена. Стена под сервировочным окном, очевидно соединявшим его с кухней, вся в пятнах, словно о нее разбили бутылку красного вина.

Ганка словно прочла мои мысли.

— У нас нет средств, чтобы содержать такой дом, — помрачнела она. — Вилла требует капитального ремонта: крыша течет, водосточные трубы проржавели. Еще несколько лет, и нам уже не под силу будет сохранять его даже в таком виде.

— Жаль, — заметил я. — И вправду прекрасный дом.

— Поглядели бы вы на него, когда жив был папа, — с горечью сказала Ганка. — Все здесь было иначе. Если бы папа сейчас все это увидел — сошел бы в могилу, — сделала она жалкую попытку пошутить. — Вдобавок ко всему у нас тут свинарник, я уже устала убирать за шлюхами моего братца. Они тут располагаются как у себя дома, а я…

— Привет, золотце, — лениво протянул чей-то голос. Мы обернулись и увидели спускающуюся по лестнице девицу. На ней была та самая пестрая хламида, которая мелькнула в лоджии, и, пока она шла, вернее, еле-еле сползала со ступеньки на ступеньку, глазам открывалось, что, кроме хламиды, на ней ничего нет. Кое-как дотащившись до нас, она приземлилась на нечто среднее между креслом и кушеткой, которыми художники-декораторы неизменно украшают пикантные французские комедии. Казалось, этот предмет был создан специально для нее. Вяло подняв руку, она провела ею по светлым волосам. Пальцы ее в изобилии были унизаны перстнями, четырехсантиметровой длины ногти горели адским пурпуром. На лице наложено столько грима, что его можно соскабливать шпателем, не рискуя оцарапать кожу. И несмотря на все это, она была красивой девушкой лет двадцати, натуральной блондинкой с зелеными глазами и потрясающими, невероятной длины ногами. Девица равнодушно демонстрировала их, обнаженные до крайних пределов, моим жадным взглядам.

Ганка была настроена не столь равнодушно.

— Что тебе тут надо? — враждебно спросила она.

Блондинка вздохнула:

— Сама не знаю. — Черные как смоль ресницы опустились долу. Я уж совсем было решил, что она уснула, и стал озираться, чем бы ее прикрыть, чтоб она, не дай бог, не простыла, как вдруг ресницы затрепетали, и девица умирающим голосом протянула: — Ах да, вспомнила… Золотце, а Ольды здесь нет?

— Как видишь, нет! — отрезала Ганка.

— А не знаешь, где он? — собрав последние силы, спросила утомленная красавица.

— В постели. В той самой, из которой ты только что вылезла, — ядовито заметила Ганка. — Не подмазывайся и катись отсюда, золотце!

Девица чуть-чуть пошевелилась, на это у нее, наверное, ушло столько же усилий, сколько у меня занял бы рекорд по прыжкам в длину. Поймав мой бесстыдный взгляд, блондинка ласково улыбнулась мне. Ганке это не понравилось.

— Вы не позовете Лукаша? — ледяным тоном попросила она. — Что-то он там задержался. Ванная слева, сразу же под лестницей.

Я послушно пошел.

— Убирайся! Или я вышвырну тебя на улицу, в чем ты есть. Мне это ничего не стоит! — прошипела за моей спиной Ганка.

— Ну-ну, золотце, — буркнула блондинка, вставая. — Ладно, я пошла, — сообщила она осе, которая кружилась вокруг ее головы, очевидно приняв ее за золотистый плод. Красавица, даже не сделав попытки отогнать осу, удалилась.

Задержавшись под лестницей, я глядел на ее потрясающие конечности. Мог бы их коснуться, стоило поднять руку.

— Вот стерва! — с нескрываемой яростью взорвалась Ганка. Лицо у нее побелело, губы были плотно сжаты, казалось, она вот-вот расплачется. — Развалилась тут, будто хозяйка! Я бы… — Поймав на себе мой пристальный взгляд, она встала у окна, повернувшись ко мне спиной.

Я подошел к ней.

— С той квартирой ничего не вышло? — сочувственно спросил я.

Она кивнула. Плечи ее вздрагивали от сдавленных рыданий. Я слегка обнял ее.

— Денег вам достать так и не удалось?

Ганка покачала головой.

— А что, если занять? На квартиру мог бы дать ссуду Сбербанк. — Я старался говорить убедительно, опасаясь, что она расплачется в голос.

— Теперь уже ни к чему. Все кончено, — глухо сказала она. — А какая прекрасная была квартира!

— И где строилась? — спросил я, пытаясь предупредить истерику.

— Там, — показала она рукой куда-то за Влтаву.

— В Подоли?

— Да. Видите вон те дома с плоскими крышами? Не туда смотрите, чуть правее. Вон там эта квартира. — Вдруг, резко повернувшись, она бросилась мне на грудь и бурно зарыдала: — Я больше не выдержу! Теперь у меня нет ни малейшей надежды вырваться из всей этой грязи… вы сами видели… — Она дрожала как в ознобе.

Я не знал, что мне делать. Обнимал ее, и она плакала на моем плече. Благо гримом она мой пиджак не испачкает. На ее лице не было ничего искусственного.

— Не плачьте, — попросил я. — Пойдемте глянем, не утонул ли там в ванне Лукаш. А потом… я его отвезу.

Ганка подняла ко мне лицо, которое не портили даже слезы.

— Почему? — недоумевающе спросила она.

— У вас своих забот хватает, — промямлил я. Мне было не по себе. — Не хватало еще повесить вам на шею ребенка. Вашему мужу это может не понравиться, вы говорили, что у вас всего комната…

— Я живу в ней теперь одна, — не дала она мне договорить. — Томаш переселился в полуподвал, в бывшую дворницкую. — В ее темных, затуманенных слезами глазах сверкнул вызов.

— Почему он переселился? — тихо спросил я.

— А вы не догадываетесь? Он ведь так и считает, что я… и вы… — Слезы у нее высохли, она умолкла. Спустя минуту печально сказала: — Вы такой порядочный человек. Почему мне не встретился кто-нибудь вроде вас вместо…

Она была совсем близко, и от ее алых губ пахло клубникой. Я поцеловал ее. Так нас и застал Олдржих Эзехиаш. Легким крадущимся шагом, словно тигр на охотничьей тропе, в черно-желтом полосатом халате спустился он по ступенькам.

* * *

Я выпустил Ганку из объятий, словно она вдруг превратилась в клубок змей, и вкрадчивая улыбка на лице Ольды Эзехиаша стала еще шире.

— Ц-ц-ц, — зацокал он, — не беспокойтесь. — Я рад, что моя сестричка не совсем фригидная.

Его сестра чуть повернула голову.

— Фригидная у тебя каждая, кто, увидев тебя, не падает навзничь, — хладнокровно ответила она, не отодвинувшись от меня ни на пядь.

Братец похотливо осклабился.

— Ты так думаешь? Что касается паданья навзничь, то я предпочитаю…

— Заткнись! — возмущенно крикнула Ганка. Глаза ее метали молнии, кулаки сжались. Если б она все еще держалась за меня, непременно швырнула бы мной в брата.

Ольда с удовлетворением расхохотался.

— Посмотрите на нее! — обратился он ко мне. — Целомудренна, не приведи бог! Как это вам удалось ее уломать, чтобы она позволила к себе прикоснуться?

Стоя в трех шагах, я разглядывал его, раздумывая, что он сделает, если я его ударю. Наверное, ничего. Такие типы наглы безудержно, пока им не дадут отпор. Я сжал кулак… И ошибся… Проворно отступив на шаг, Ольда сунул руку в карман. Когда же вытащил обратно, она уже была украшена искусно сделанным латунным кастетом. Он сидел на его руке как влитой.

— Вот это папа подарил, когда мне было пятнадцать, — сообщил он. — Собственноручно его сделал. Драгоценная память. С тех пор я с ним не расстаюсь ни на минуту. — Ольда несколько раз рассек кулаком воздух.

Ганка, взвизгнув, бросилась к брату и повисла на нем всей тяжестью. Мне это показалось излишним. Ольде, очевидно, тоже. Он сбросил сестричку, оттолкнув так, что она качнулась назад. Я подхватил ее.

— Идите за Лукашем, — попросил я. — Мы тут сами разберемся.

Я почувствовал, как она на мгновение напряглась. Потом, расслабившись, опустила голову и ушла под лестницу.

Ольда одобрительно усмехнулся мне.

— Похоже, вы на нее хорошо влияете. Где вы были раньше? — Он задумчиво уставился на меня глазами, до неправдоподобия похожими на Ганкины.

— Вам не кажется, что это уже чересчур? — сказал я ему. — Так отравлять сестре жизнь — это же просто ребячество!

Его темные глаза насмешливо заблестели.

— Ребенок — вы! А еще собираетесь быть защитником! Господи! — Он громко расхохотался внезапным отрывистым смехом, больше напоминавшим лай. Вдруг смех оборвался так же неожиданно, как и начался. — Будь начеку, приятель! — Голос его звучал глухо. — Руки прочь от пани Дроздовой! Не то дорого заплатишь!

— Это что, угроза? — спросил я. — Жаль, что нас не слышит поручик Павровский.

— Угроза? — Он снова залился хохотом, теперь уже от всего сердца. — Как бы не так! Предостережение, предупреждение — выбирай что хочешь.

— От кого? От вас или инженера Дрозда? — упорствовал я.

Ольда запрокинул голову, показывая смуглую шею. Выглядел он намного моложе своих тридцати пяти, или сколькоему там стукнуло. Развратная жизнь, как видно, не изнашивает человека так, как усиленный труд.

— Вот балда! — изрек он все той же осе, которая недавно досаждала его приятельнице. — Настоящий младенец, к тому же умственно отсталый. Совершенно безнадежный случай. Ничем ему не поможешь! — Он подошел ко мне и поднял руку, как будто собираясь погладить нежно-розовую младенческую щечку. Я не шелохнулся, только весь напрягся. Ольда передумал. Надув губы, так похожие на Ганкины, он послал мне воздушный поцелуй. Не будь красивой девицы, поджидавшей его наверху в постели, я бы решил, что он гомосексуалист.

* * *

В тусклой мгле, которая висит над городом в пасмурные дни до самых сумерек, крчская больница выглядела как тюрьма. Стоило мне въехать в ворота, как вахтер закрыл их. С сухим треском щелкнул за моей спиной засов, словно повернулся ключ в окованной двери.

Мне была знакома лишь одна окованная дверь, которую недавно я нашел открытой. Заглянул в причудливый мир модельной мастерской и обнаружил мертвого старика. Что изменилось бы в моей судьбе, не найди я там внизу калитку в заборе и не влезь туда вместо того, чтобы поджидать Ганку на шоссе? Ничего. Все равно подозрение пало бы на меня. С того момента, как я впервые приблизился к красной вилле, не оставалось ни единого шанса не впутаться в эту историю. А я — «дураков король», как поют Карел Готт и инженер Каминек, — на другой день опять потащился туда, чтобы встретиться с Томашем Дроздом и подружиться с Лукашем. Мне сделалось тошно от всех этих «что, если бы», которых я прежде избегал. Ни к чему это. Нужно принимать все как есть.

В данный момент я еще не знал главной причины, по которой мне надо было как можно дальше держаться от той роковой недвижимости.

Я ехал по бетонной дорожке, окаймленной с одной стороны газоном, а с другой — одинокими корпусами, печальными, какими бывают только больницы. Электричества еще не зажигали, и в незашторенных окнах отражалось оловянно-серое небо. В любую минуту мог полить дождь.

* * *

Хирургический корпус с ярко освещенным первым этажом выглядел почти весело. Так и манил лечь туда и дать что-нибудь у себя вырезать. Что-нибудь лишнее, например сердце. Я поставил машину двумя колесами на тротуар под не зажженным еще фонарем. Вышел и зашагал к подъезду, который бросал желтый прямоугольник света на бетонную площадку для машин «скорой помощи».

На площадке отражалась темная тень — силуэт человека, который решил постоять и глотнуть свежего воздуха. Это была женщина в белом халате с засученными рукавами. Ее темные волосы обвисли, а милые и упрямые губы казались почти бескровными.

— Добрый вечер, — поздоровался я.

Кивнув с отсутствующим видом, доктор Майерова посторонилась. Но я продолжал стоять. Тогда она пригляделась ко мне и узнала.

— Добрый вечер, — ответила докторша. Тоном далеко не восторженным.

Меня это не отпугнуло.

— Могу я поговорить с Йозефом? — вкрадчиво спросил я.

— Сейчас? Нет.

— Почему нет? Я ведь только на минуту.

— Потому что поздно, — упорствовала она. — И еще… Ваш последний визит не слишком пошел ему на пользу. Вы не должны рассказывать Йозефу о том, что происходит за больничными стенами. Ему нужен покой.

Я изобразил на своем лице виноватую улыбку.

— Это трудно. Йозеф и на смертном одре будет интересоваться делами на стройке. Да и не стоит держать его в изоляции. Это повредит ему гораздо больше, чем наш минутный разговор.

Доктор Майерова слушала меня с тем безразлично-терпеливым выражением, которое практикуется в лечебных учреждениях специально для бесед с назойливыми профанами. В ее исполнении эта мина достигла своего совершенства.

— Сегодня здесь был пан Иреш, — жестко сказала она. — Разговаривал с Йозефом полдня. Сомневаюсь, что вы можете сообщить ему еще что-нибудь интересное.

— Я должен… — осторожно начал я, но докторша меня перебила:

— Прошу вас свои личные проблемы оставить пока при себе. Поймите же, Йозефа привезли в очень тяжелом состоянии. Всякие неприятные эмоции сведут к нулю проведенное нами лечение.

— Как может его взволновать то, что к нему не имеет отношения! — не сдавался я. — О том, что случилось, он знает и не думать об этом, конечно, не может. Вы ведь тоже в курсе? Йозеф вам рассказал, верно?

Сунув руку в карман, докторша вытащила, пачку сигарет. Я дал ей огня. На засученном рукаве халата виднелось кровавое пятно, на белой коже возле локтя — красная полоса. Она медлила с ответом.

— Нет, не Йозеф… — наконец выговорила Геленка.

Понадобилось время, чтобы до меня дошел смысл ее лаконичного ответа.

— Тогда кто? Поручик Павровский?

Пани Майерова, выпустив облачко дыма, зажмурила глаза.

— Вы не единственный, кто навещает Йозефа, — уклончиво ответила она. Увидев у себя на руке кровавую полосу, докторша, послюнив палец, сунула сигарету в рот и начала тереть пятно. В эту минуту ее подбородок выглядел особенно упрямым.

— Кто тут был? Прошу вас, позвольте мне поговорить с Йозефом! Хватит и пяти минут, даю вам слово.

— Нет. — Она снова вложила в рот вместо сигареты покрытый уже засохшей кровью пальчик. — Напрасно вы меня уговариваете. И к сестрам даже не пытайтесь… я их предупредила, чтобы к Йозефу никого не пускали.

Она легко угадала мой замысел, который я собирался осуществить, как только она уйдет. Докторша выглядела хрупкой и измученной, точно маленький вампир, которому достаточно капли крови, чтобы вновь обрести нечеловеческие силы. Не удержавшись, я сообщил ей об этом.

— Это вы вампир! — Она показала мелкие белоснежные зубки. — Не стыдно вам избавляться от неприятностей за счет больного человека?

— Что вы говорите? — возмущенно воскликнул я. — От чего, по-вашему, я собираюсь избавиться за счет Йозефа? У него-то с этим что общего? Что вы про это знаете? Й что пытаетесь скрыть?

— Ничего, чем могли бы заинтересоваться органы безопасности.

— Вы так уверены? А я — нет! И хочу знать, пусть от вас, раз уж вы не пускаете меня к Йозефу!

— Я не собираюсь распространяться о личных проблемах других людей, — ловко отшила она меня. — Приходите в среду. У нас день свиданий. Спросите у Йозефа.

— Но я не могу ждать до среды!

Геленка передернула плечиком.

— Тогда спросите…

— У кого? — Я пожирал ее глазами. — Почему вы такая неприступная?

В первый раз она обнаружила что-то вроде женской слабости.

— К счастью, не все женщины на меня похожи. — Язвительно усмехнувшись, она отшвырнула сигарету, которой затянулась не более трех раз, повернулась и ушла. По всей вероятности, ее дожидались еще несколько бедняг, в которых она с наслаждением всадит скальпель. Я надеялся, что к ним она будет милосерднее, чем ко мне, по крайней мере даст наркоз.

* * *

Я обошел вокруг хирургического корпуса, как дедушка, который хотел освободить Будулинека [196] из лисьего логова. Но у меня не нашлось под рукой скрипочки, да и лиса оказалась уж больно хитра. У меня не было уверенности, что «мой мальчуган» уже не спит сладко-пресладко, получив какое-нибудь надежное средство, всегда имеющееся у врачей.

Но, черт возьми, почему? Меня трясло от злости, я утратил жалкие остатки благоразумия. К чему, например, последнее ядовитое замечание? Лично я никаких «доступных женщин», за исключением Рамоны, может, не знал.

То есть знал одну такую, про которую не скажешь, что в последние дни она вела себя со мной недоступно. Но с ней в свою очередь не была знакома доктор Майерова. А если б даже и была, то не могла обо всем знать. Я сдался. Хватит напрасного ожидания, бесплодных размышлений, пустых надежд. В последний раз остановился я перед входом, куда как раз подъехала машина «скорой помощи». Двое санитаров быстро вытащили носилки и рысцой побежали к дверям. Я увидел желтое лицо старухи с испуганными непонимающими глазами. Под кучей одеял словно бы и вовсе не было никакого тела. Я вспомнил о бабушке Лукаша. Нашел ли ее поручик Павровский?

Когда я подходил к своей машине, уличный фонарь замигал и вспыхнул белым светом. Из тени выступила невысокая коренастая фигура и остановилась напротив меня. В белом свете фонаря лицо инженера Дрозда посинело, а глаза провалились в фиолетовых ямах. Я тоже остановился в нескольких шагах от него и с подозрением стал коситься на свою машину. Похоже, с ней все в порядке. Я сунул руку в карман за ключами.

— Что вы здесь делаете? — спросил он. Его голос напоминал шуршанье сухой луковой шелухи.

— А вы что? — отпарировал я и подошел к машине.

Он шагнул ближе. Я сжал в руке ключи. Маленькие и легкие, но кулак все же будет крепче. Инженер Дрозд не делал никаких угрожающих движений. Его впалые глаза уставились на меня, словно он никак не мог решиться задать какой-то важный вопрос.

— Вы разговаривали с Каминеком? — наконец спросил он.

— Нет. — Я сунул ключи обратно в карман. — Вы к нему? Даже и не пытайтесь. Вас туда не пустят.

— Я знаю.

Вот оно что.

— Вы ходили к доктору Майеровой? — спросил я, чтобы убедиться.

— Да.

Что-то в его голосе меня насторожило.

— Вы с ней знакомы?

Он кивнул и улыбнулся. Это была первая улыбка, которую я видел на его сумрачном лице, и улыбка нельзя сказать чтоб веселая.

— Вы у нее лечитесь? — спросил я без обиняков.

— Нет. Она ведь хирург.

Этот эпилептик с натурой холерика отвечал на мои вопросы охотно, почти услужливо. Я мог бы что-нибудь извлечь для себя, знай я только, о чем его спрашивать. И вдруг меня осенило.

— У вас с ней общие интересы, не так ли? Для нее важен Йозеф, для вас — ваша жена. А они оба… — Я вопрошающе умолк.

— Это дело касалось лишь одной стороны, — спокойно ответил он. — Да и времени много прошло.

Говорил он как хорошо воспитанный, владеющий собой человек. Меня это не устраивало. Мне больше подошло бы, если б он колотил все вокруг и плевался. Сегодня я был к этому готов — и мог благодаря этому больше узнать.

— Да что вы говорите! — Я отвратительно ухмыльнулся, надеясь спровоцировать его. — Что вы тут делаете? Пришли избить Йозефа, как избили меня?

На мои слова он не ответил, но ошеломил меня совершенно невероятным заявлением.

— Мне жаль, что так случилось, — сказал он. — Я прошу у вас прощения, если это что-то значит для вас.

Своими словами Дрозд едва не свалил меня с ног — сильнее он не мог меня оглушить, даже если б двинул ломом по голове.

Я попытался прикрыть растерянность жалким сарказмом:

— Ничего страшного. Ваше сожаление, пусть и запоздалое, делает вам честь. Но моим покрышкам оно уже не поможет.

— Чему-чему? — В его глазах блеснул огонек невменяемости.

— Моим новым дефицитным покрышкам, — подробно объяснил я ему. — Изрезанным так, что они теперь годятся лишь на сигнальный дымовой огонь. Жаль, что такая мысль не пришла мне в голову, когда я в тот раз дополз до своей машины. Мог бы таким сигналом позвать на помощь.

Инженер Дрозд внимательно слушал мою болтовню и был похож на сообразительного шимпанзе, который жадно ловит каждое слово служителя, ухаживающего за животными. Только у шимпанзе куда более выразительная физиономия.

— Я вам заплачу, — наконец отозвался он. — На будущей неделе после зарплаты.

Я потерял дар речи. И хотя вроде бы для этого не было причины, мне сделалось гадко, будто я обокрал слепого. Инженер Дрозд шевельнулся, и лицо его оказалось в тени.

— Подождите, — поспешно сказал я. — Вы куда? Домой? Могу довезти… или у вас машина?

— Нет, — ответил он. — Я не вожу.

Я глядел ему вслед, он шел по бетонированной проезжей части, ступая широким тяжелым шагом, но уверенно. Мне подумалось, уж не пьян ли он. Алкоголь иногда удивительно странно действует на людей, особенно когда человек болен такой болезнью. Это, вероятно, могло бы объяснить его поведение, хотя… Нет, пьяным он мне не показался.

Перестав ломать себе голову, я сел в машину, развернулся и поехал. Инженера Дрозда я не догнал. Очевидно, он свернул куда-то на боковую дорогу, а когда я уеду, вернется и будет бродить вокруг хирургического корпуса, заглядывая в окна. Или ходит где-то по тихим заброшенным дорожкам и думает… О чем? Понятия не имею. У меня было тревожное ощущение, что этот крутой тип с наружностью человекообразной обезьяны, этот примитив с высшим образованием, этот ужасный супруг благородной и страдающей женщины, возможно, не такой уж плохой человек.

* * *

На моей стоянке торчали серые «жигули». Машина как машина, но достаточно было увидеть номер, как сразу стало ясно, что эти визитеры прибыли ко мне. Поставив свой мотор за «жигулями», я отправился к зеленому домику, где на моей половине приветливо светилось окно.

Их было двое: тощий молодой парень и толстяк лет пятидесяти, с блестящей, как медный котелок, лысиной. Тощий, стоя перед домиком, разглядывал стройку так, словно собирался завтра ее принимать. Плешивый возился с чем-то на трухлявых ступеньках перед входом. Приглядевшись повнимательнее, я заметил, что все доски были оторваны, а затем снова аккуратно прибиты. Остановившись в сторонке, я стал ждать, когда эти двое разъяснят мне, что тут ищут. Здороваться не стал.

Дохляк, скользнув по мне мимолетным взглядом, посмотрел вниз на площадку, словно желая удостовериться, не угнал ли я у них «жигули». Вряд ли он что увидел, было уже совсем темно.

— Вы пан Мартин? — Голос выдавал в нем педанта.

— Ну, — ответил я, не прибавив больше ни слова. Ясно как божий день, кто эти двое и зачем явились. Мне показалось глупым спрашивать их об этом или протестовать. Нынешний день выдался длинным и утомительным, я был всем сыт по уши. Мне хотелось лишь одного — лечь и уснуть. Но и этого мне не суждено.

Представившись лейтенантом Густом, педант приказал:

— Будьте добры, ключи от вашей машины. У нас есть разрешение на обыск. — Он сунул руку в карман.

— Не нужно, — устало произнес я, подавая ему ключи. Он взял их двумя пальцами и передал своему коллеге.

Оба зашагали по дорожке, негромко переговариваясь. Я полез в карман за сигаретами. Ничего не обнаружил — очевидно, сигареты остались в машине. Двинувшись следом за шушукающейся парочкой, я столкнулся с младшим лейтенантом.

— Минуточку, — сказал он. Вошел в мой домик, погасил свет и запер дверь. По привязанной к ключу бирочке я узнал запасной ключ, который обычно находился в столе у Рамоны. Это вам не грабители с отмычкой. Работали методично и знали, что им нужно. А я не знал. Но в этот момент мне было совершенно безразлично, почему они снова проводят обыск, который три дня назад уже бегло сделал Павровский. Догадайся я, в чем дело, может, сбежал бы и поиграл с ними в прятки на территории стройки, которую знал куда лучше, чем они. Мне даже пришло в голову: а не лучше ли просто собраться и уйти? Никто ведь не предупреждал меня, чтобы я не удалялся. Но было уже поздно. Младший лейтенант Густ, сунув ключ в карман, подошел ко мне.

— Пойдемте, — приказал он.

— Куда?

— У меня имеется распоряжение доставить вас на опрос. — Свои слова он подкрепил жестом. Я подчинился.

* * *

Поручик Павровский уже не выглядел таким наглаженным, как в последний раз. Он был без галстука, воротничок рубашки расстегнут и даже, как мне показалось, не слишком чист. Больше чем когда-либо он напоминал карточного шулера в пять часов поутру. Он и в самом деле был профессионал, по его виду не скажешь, что у него в кармане: дыра или весь банк.

— Садитесь, — хрипло предложил он. Налил себе выдохшейся минеральной воды и выпил.

Я уселся на стуле напротив поручика. Кабинетик маленький, не вполне подходящий для шефа группы по расследованию убийств. Немногочисленная казенная мебель расставлена как попало, без всякой гармонии и понятия об использовании пространства. На столе виднелись полосы пыли. Похоже, поручик не просиживает свой стул.

— Этих парней за мной можно было не посылать, — заявил я ему. — Если б вы утром велели мне, я бы и так пришел.

— Я велел вам никуда не уезжать. Вы не послушались.

— Нет, — подтвердил я. — Но позвольте заметить, силком, без моего согласия, эти ваши подручные меня бы сюда не доставили. Небось не стали бы бегать за мной по всей стройке. Один — прямо одуванчик, а другой для этого малость староват.

— Младший лейтенант Густ — мастер спорта в современном пятиборье, — сообщил поручик Павровский. — Он и один бы с вами справился. Младший вахмистр Ржига — по технической части. Лично вы его не интересуете.

— Вот как? — насмешливо спросил я. — Что же вы так разбазариваете квалифицированных специалистов не по профилю? Почему бы вам лучше не подключить его к поискам пани Маласковой?

— Пани Маласкову мы уже нашли, — невозмутимо ответил поручик.

Вспомнив Лукаша, я облегченно вздохнул.

— Слава богу, а то я было решил, что младший вахмистр Ржига у меня под ступеньками ищет ее труп.

— Нет. Труп пани Маласковой мы нашли сегодня утром.

У меня потемнело в глазах. Обеими руками я оперся о стол поручика. Стол этот, вероятно, был прибит к полу, иначе я бы его перевернул.

— Где? — просипел я.

— На Боровце. В болоте за виллой Дроздовых. Она лежала в водорослях, а после дождей вода поднялась…

Мне вспомнился Амиго, который все время выл, и Лукаш, которому было страшно. От ужаса подкатила дурнота. Послышался грохот отодвигаемого стула и голос, говоривший: «Вот возьмите, выпейте!»

Я поднял глаза — серое пятно обрело черты лица Павровского. Взял из его рук стакан теплой минеральной воды и выпил.

— Лукаш мне говорил, что Амиго воет, — слабо откликнулся я. — Ночи напролет с того самого дня… — Я осекся, стакан едва не выпал из моих рук.

— Вот как? — живо отозвался поручик. — С какого дня?

— С той ночи, что я у них переночевал.

— Все совпадает, — удовлетворенно кивнул он. — В четверг до обеда она уехала из лечебницы. В Брандысе была в девятнадцать сорок, а следующий автобус отходил лишь в четверть девятого. Но домой она так и не попала.

— Во второй раз я к Лукашу пришел примерно после половины девятого, — невольно подумал я вслух, напряженно пытаясь восстановить во времени события того вечера. — Автобус проезжает мимо, от Брандыса он идет не более четверти часа… Я его не слышал… Может, как раз в это время я был в ванной… Послушайте, но ведь это же бессмыслица! — спохватился я. — На таких линиях — от деревни до деревни — водитель обычно останавливается рядом с домом пассажира! Что с ней могло случиться, пока она переходила шоссе?

— Она в этом автобусе вообще не ехала, — снисходительно пояснил поручик.

— Нет? Тогда как же она оказалась у виллы Дроздовых? Пешком пришла из Брандыса? Шестидесятилетняя женщина?

— Почему пешком? Кто-то подвез ее на машине.

— Кто же этот «кто-то»?

— Кто-то подошел к ней, когда она в Брандысе ждала автобус, и предложил подвезти домой, — все так же терпеливо и любезно объяснил поручик.

Я наконец сообразил, куда он клонит.

— Вы думаете, это был я?

— Ничего не думаю, — с дьявольской усмешкой возразил он. — Просто пытаюсь выяснить, что случилось.

— Но я-то в это время был уже в Боровце.

— В самом деле?

— И кроме того, она меня не знала. Разве поехала бы с чужим человеком?

— Скажи ей этот человек, что провел полдня с ее внуком, — вполне возможно, — изрек поручик. У него все было продумано.

Случившееся не укладывалось в моей голове. Мозг мой работал туго, со скрипом и все же подсказал мне верный ответ.

— Но ведь я не знал ее! Как я мог ее узнать, если в жизни не видел!

— Видели. На фотографии, что стоит у них дома в комнате.

Я поставил стакан на стол.

— Но ведь в этот дом я вошел только в половине девятого. В первый раз мы с Лукашем сидели на крылечке.

— Так говорите вы.

— Я… и Лукаш, Спросите у него. Господи! Да в чем вы хотите меня убедить? Что я отвез ее в Боровец, утопил в этой луже, а потом преспокойно пошел к ее внуку и… — Кровь ударила мне в голову, в глазах потемнело. Махнув рукой, я отвернулся.

— Никто ее не утопил, — услышал я спокойный, ровный голос. — Она была застрелена. Из того же оружия, что и Эзехиаш, и тем же способом. С близкого расстояния в голову.

— Так ведь это… это ведь… — Сделав усилие, я овладел собой. — Вы нашли пистолет? В болоте?

— Вот то-то и оно, что не нашли, — сообщил поручик. — Пока еще ищем.

— Где? У меня? — спросил я с судорожной улыбкой. — Скажите почему? Потому что в ту ночь я случайно оказался в Боровце? Но инженер Дрозд тоже был там!

— Не только потому, — перебил меня поручик. — В вашем тайнике под лестницей лежало огнестрельное оружие. В пятницу утром я его уже не нашел, но по образцу почвы, которую тогда взял, в лаборатории определили это безошибочно.

В моей голове вдруг щелкнул выключатель, о котором я и не подозревал. Я сник.

— Как же это… что же это значит? — беспомощно воззрился я на поручика.

— А ничего. Этого оружия у вас, разумеется, нет?

— Нет.

— И куда оно девалось, вы не знаете?

— Не знаю. Вот разве…

— Что?

— Ничего. — Я закрыл глаза. — У меня от всего этого голова идет кругом. Погодите, соберусь с мыслями. *

— И тогда поделитесь со мной своими соображениями? — вкрадчиво протянул поручик. — Или позволите мне это сделать самому?

— Ума не приложу, что и сказать! — в отчаянии воскликнул я. — Ничего не понимаю!

— Может, до утра надумаете, — предложил он мне выход.

— Может, — с облегчением согласился я. И поднялся со стула.

— Куда же вы пойдете? — вид у поручика был заботливый. — Ночь… темно… вы устали… — Вынув из ящика бумагу, он заглянул в нее.

— Вы… вы меня арестовываете? — недоверчиво спросил я.

Поручик Павровский поднял голову.

— Что? Ни в коем разе! Поспите здесь, а завтра мы снова побеседуем. Это называется предварительное или охранное заключение. Выбирайте, что нравится. Пожалуйста, вот разрешение прокурора. — Он протянул мне бумагу.

Я не взял ее.

— Вы что же, действительно думаете, что их обоих убил я? Зачем? Назовите хотя бы одну-единственную причину, тогда, может, я и сам поверю, что стал убийцей.

— Если б я ее знал, то беседовал бы тут с вами иначе, — сдержанно ответил поручик. — А пока вы важный свидетель, который, возможно, и сам не подозревает, что он знает. А тем временем вяжетесь к людям, путаете карты, мешаете следствию. Вдруг еще с вами что-нибудь случится! — Он встал, открыл двери в коридор и подал кому-то знак.

* * *

Ярость от бессилия и унижения? Страх перед будущим? Хаос мыслей? Клаустрофобия? Перепады в настроении — от глубокой безнадежности до жажды мщения за несправедливость и обиду, нанесенные мне? Ничего подобного. Единственное, всезаглушающее чувство было чисто физическим. Жестокая боль в спине — это мой в двух местах сломанный позвоночник напоминал, что нужно беречься, не ездить в машине и спать на твердом. Последнее, благодаря заботам поручика Павровского, я мог сделать не откладывая. Но уснуть не мог, хотя устал до смерти. Еще один такой денек, и тело откажется мне служить. Где моя прежняя форма, приобретенная за двадцать лет службы в армии?! Перед поручиком я просто бахвалился. Этот его мастер спорта, похожий на туберкулезника, искалечил бы меня одним мизинцем. Старому и неуклюжему младшему вахмистру стоило только дунуть, и я разлетелся бы, как отцветший одуванчик. В руках инженера Дрозда я бы стоил не дороже, чем разбитый стакан, не говоря уж о его девере, который свои наманикюренные пальчики украшает не только перстнями.

Но все держались со мной прилично. И поручик. Разве не намекнул он пару раз, что меня нужно охранять? В моей усталой душе сломленного бойца зазвучал слабенький голосок согласия. Я мог гордиться, что прозвучал он только сегодня. Мне вспомнилась глубокомысленная сентенция моего приятеля Гонзы Сегнала. «Когда-то идеалом чешских девушек был мужчина с оружием в руках, — горько жаловался он по дороге с какого-то фильма о войне, который мы вместе посмотрели. — Сегодня — это автоматическая стиральная машина с двенадцатью программами и мужчина, обходящийся всю жизнь одной программой».

Будь я таким вот современным идеалом, уже четыре дня назад сбежал бы под спасительное крылышко поручика Павровского. Но что же я, собственно, такое? Не военный, не гражданский… А мое имя? Каждый спрашивает, где у меня имя, а где фамилия. Так какая у тебя программа, Петр Мартин? Однажды ты уже был вынужден полностью ее изменить. Куда двинешься, когда тебя отсюда выпустят? Где найдешь пристанище, когда твоя ничтожная, бесполезная жизнь будет клониться к закату? Уподобишься старому Эзехиашу, вернувшемуся домой через тридцать лет?

И вообще, что толкает всех этих стариков, подобно облезшим аистам, через моря возвращаться туда, где они родились? Что это такое — инстинкт, как у птиц? Своих гнезд им ведь уже не найти. Мир, с которым они сталкиваются здесь после всех прожитых лет, им совершенно чужд. Примет он их или отвергнет? Желанным выходом может стать совместная жизнь с немолодой, но еще бойкой женщиной. Что из себя представляла эта супруга одного и невеста другого старого переселенца? Мать женщины, скитающейся по обоим полушариям, бабушка маленького, никому не нужного космополита. Дочь у нее получилась неудачная. Тогда она взяла к себе Лукаша и неплохо о нем заботилась. Может, потому, что хотела возместить то, чего недодала его матери?

Лукаш — мальчишка что надо, во многих отношениях лучше других своих одногодков — любимцев и баловней, но чего-то ему не хватает. Наверное, ощущения прочной связи с кем-то или с чем-то. Я вспомнил, как равнодушно он рассуждал о смерти этих двух стариков, один из которых, был еще жив. А что с мальчиком будет теперь? Я поймал себя на мысли, что это меня волнует куда больше, чем собственная участь.

* * *

Ни за остаток ночи, ни за следующие полдня ничего не произошло. Проснулся я точно избитый, в голове был ералаш, как в заброшенном ящике стола. Напрашивался один-единственный выход: все вытряхнуть, перебрать и лишнее выбросить.

В полдень у меня появилось ощущение, что и сам я нахожусь в таком ящике. Разбитая игрушка, припрятанная бережливым поручиком, поскольку выбросить было жалко, а потом о ней позабыли. Но поручик не забыл. В половине второго появился младший лейтенант Густ, чтобы вынуть меня из хранилища и отвезти к моему законному владельцу. Выглядел Густ непроницаемо, говорил лаконично, да и то не со мной. По дороге мы оба молчали: я — покорно, мастер спорта по современному пятиборью — зловеще. Два его выступающих вперед зуба поблескивали, как маленький надежный замочек. Не в моем кармане был спрятан ключ от этого запора.

Поручик Павровский принял меня в том же кабинете, что и вчера. На столе лежала вчерашняя пыль и стояла бутылка минеральной воды. Лицо у поручика было серое, а усики беспокойно подергивались.

— Садитесь, — предложил он. — Ну как выспались?

— Спасибо, хорошо, — благовоспитанно ответил я, присев на краешек стула. — Вы меня вызвали для того, чтобы спросить об этом?

Усики сделали небольшое движение, но поручик даже не моргнул.

— Нет, — сказал он.

— Я рад. — Выражение моего лица подтвердило эту радость. — Так чем же вызвано ваше желание лицезреть мою симпатичную физиономию? — Что-то в лице поручика так и подмывало меня безудержно зубоскалить. Это был юмор висельника, но, как ни странно, поручик его терпел.

— Ваше задержание не прошло незамеченным, — сообщил он. — Сегодня утром у прокурора побывал доктор Секирка.

— Кто? — Вид у меня, вероятно, был не слишком умный.

— Доктор права Секирка из адвокатской коллегии.

— А мне-то вы для чего это говорите? Я его не знаю.

— Но, конечно, знаете доктора Иреша, который ожидал в коридоре, пока пан Секирка разговаривал с прокурором. Возможно, вам известно, что в уголовных делах виновного или подозреваемого может защищать только юрист из адвокатской коллегии. А доктор Иреш таковым не является.

— Иреша я, разумеется, знаю, — сказал я осторожно. Мои мысли метались туда-сюда, как роящиеся осы: «Иреш — Йозеф — доктор Майерова — инженер Дрозд…» — Понятия не имею, почему он решил подыскать мне защитника. Иреш — человек холодный, сдержанный, не в его привычках тушить огонь, который его самого не жжет. Может, у него имеется свой опыт на этот счет, — добавил я с неясным чувством, что, возможно, несправедлив к Ирешу.

Поручик кивнул.

— Опыт у него есть, — сухо заметил он. — И есть причины быть обязанным инженеру Каминеку. А тот бог знает почему заботится о вас как о родном.

— Как это «бог знает почему»? — раздраженно воскликнул я. — Благодаря ему я в это уголовное дело влип. Когда он понял, что все оборачивается против меня… — Тут я умолк, вытаращив глаза на поручика. — Но ведь Каминек в больнице. Кто ему сказал, что…

— Он уже не в больнице, — прервал меня поручик. — Вышел оттуда под расписку. — Подождав немного, чтобы я переварил эту ошеломляющую информацию, поручик ошарашил меня окончательно: — Его выпустили вчера во второй половине дня.

— Как вчера? — Перед моим взором возникла доктор медицины Майерова, защищающая вход в хирургическое отделение только что не со скальпелем в руках. Ах ты маленькая дрянь! Боялась, как бы я не пошел к Йозефу домой. Что это было — стремление оставить ему еще хоть одну спокойную ночь или у нее имелись другие, неизвестные мне причины? Я вспомнил последнее язвительное замечание пани Геленки. Чем оно было вызвано — завистью к более молодой и привлекательной женщине? Я поднял глаза на поручика. — А чего хотел этот доктор Секирка от прокурора?

— Чтобы вас выпустили, разумеется, — произнес он тоном, убедившим меня, что мой незваный-непрошеный адвокат достиг прямо противоположной цели.

— А разве есть что-нибудь противозаконное в том, что меня задержали? — со слабой надеждой все-таки спросил я.

— Вовсе нет, — сочувственно заметил поручик. — Доктор Секирка сослался на другое. Сообщил прокурору некоторые интересные факты, которые узнал от вашего друга Йозефа Каминека.

Моя надежда пустила побеги и начала расцветать.

— А на основании этих новых фактов вы меня выпустите?

— Нет.

Надежда моя увяла, и я вместе с ней.

Но поручик еще не закончил:

— Я выпущу вас, потому что… — его серые глаза сверлили меня, будто собирались пробурить дыры и вложить в них взрывчатку, — сегодня ночью погиб инженер Дрозд.

Мир взлетел в воздух, рассыпавшись на мелкие осколки.

— Этого не может быть! Как он погиб?

— Отравился выхлопными газами. Его нашли сегодня утром в гараже той самой виллы в Боровце.

Я в ужасе смотрел на поручика.

— Это самоубийство?

— Все на то указывает, — бесцветным голосом пояснил он. — Дрозд приехал туда вчера поздно вечером, один. Поставил машину в гараж. Нашли его лежащим на полу, голова под выхлопной трубой. Мотор уже не работал, бензин кончился. Но его вполне хватило, чтобы Дрозд умер.

Осколки мира падали вниз, окружая меня, но не укладывались в единую картину. Почему — неизвестно, ведь все возвратились на свои места. А может, какие-то оказались лишними?

— Вы считаете это признанием вины? — спросил я у поручика слабым голосом.

Тот ответил уклончиво:

— Он мог спастись, если бы захотел и если бы у него хватило на это сил. Гараж был не заперт.

Еще один лишний осколок звякнул об пол, и похож он был на выбитое оконное стекло. Закрашенное белой краской, как это бывает в больницах. Я заглянул внутрь и не увидел ничего, кроме тьмы. Свет, который бы рассеял эту тьму, еще надо найти, но… У меня было ощущение, будто где-то уже сверкнула искорка.

— А что его жена? — машинально спросил я. — Вы с ней разговаривали?

— Конечно. На нее это, очевидно, подействовало сильнее, чем можно было предполагать, учитывая, что они уже не жили вместе. Но держится она мужественно. А вот его деверь — с этим, наоборот, случилось нервное потрясение.

— С кем, с молодым Эзехиашем? — изумился я.

— Да. У него был истерический припадок, какого я еще никогда у мужчины не видел. Пока мы не можем его допрашивать. Если бы наш доктор не подтвердил припадок, я решил бы, что это симуляция. — Поручик встал, исчерпав наконец свою неслыханную общительность. — Вы можете идти домой, — сообщил он мне. — Все формальности уладит младший лейтенант Густ. И смотрите, чтобы вас опять во что-нибудь не втянули, — саркастически предупредил он.

— Во что? — спросил я, как мне казалось, с удивительной хитростью. — Ведь дело уже почти закончено, разве не так? — Поручик покосился на меня, но я смотрел на него широко открытым взглядом, позаимствованным недавно у одной знакомой девушки. На поручика это не подействовало. Помолчав, он неожиданно поинтересовался: — Вы наверняка читаете детективы?

— Конечно, — сознался я. — Недавно я переварил их целый центнер. У сестры Лидии имелись безграничные запасы этого достойного осуждения чтива.

— Читайте с выбором, — мрачно усмехнувшись, посоветовал поручик. — В хорошем детективе у сыщика всегда одна цель.

— Какая? — тупо спросил я.

— Cui bono, — ответил поручик. — Знаете латынь?

Латынь я не учил, но что cui bono значит «кому это полезно», все-таки знал. Молча я глядел на поручика, но лицо его было непроницаемо, как судебный документ двухсотлетней давности.

* * *

Вилла, где жила Ганка, никак не выглядела домом печали. Во дворике на ветру сушилось белье. Я узнал Ганкины джинсы и блузку, которая была на ней, когда мы с ней впервые увиделись. Они, должно быть, висели тут с самого утра, потому что казались совершенно сухими. Под бельем на бетонированной площадке сидел беловолосый мальчуган, занятый игрой во что-то, чего я от калитки не видел. Локтем он упирался в шершавый бетон, волосы спадали ему на лоб, губы были выпячены, и он издавал ими какие-то жужжащие звуки, то высокие, то низкие. Только вчера я привез его сюда. И похоже, он здесь уже совсем прижился. Мне казалось преступным напоминать ему своим присутствием о тех страшных вещах, которые, возможно, он уже забыл.

Вдруг я с ужасом вспомнил, о чем мне вчера рассказал поручик. Бабушка Лукаша мертва, а мальчик вряд ли об этом знает, слишком уж он беззаботен. Нет, об этом он услышит не от меня, и не мне это утаивать.

Я пошевелился и задел за калитку. Цепь загремела, и Лукаш поглядел в мою сторону.

— Привет! — Вскочив на ноги, он помчался ко мне. — Вот здорово, что вы пришли! — Он начал старательно разматывать цепь, придерживающую створки калитки.

— Ганка дома? — спросил я в надежде, что ускользну от щекотливой ситуации.

— Вы пришли к ней? — Он покосился на меня из-под своей челки, нуждающейся в парикмахере, и в его голубых глазах мелькнула ревность.

— Нет-нет, — против своей воли сказал я. — Мне хотелось посмотреть, как тебе тут живется. Не скучаешь?

— Что вы! — Ему наконец-то удалось открыть ворота. Отступив в сторону, мальчик, переполненный ликованием, показал мне на площадку. — Посмотрите, что у меня есть!

На сером бетоне ярко сияли корпуса трех автомобильчиков. Два из них были модели «Ф-I», а третий — тот самый, который первым попался мне в руки, когда я вошел в мастерскую красной виллы.

— Как здорово, что тебе их дали! — Я не думал о том, что говорю. — Кто их тебе подарил?

— Ганка! — сообщил Лукаш с восторгом, не спуская глаз с драгоценных игрушек. — Я, правда, выбрал бы другие, но ничего. Ганка сказала, что даст мне еще.

Осиный рой опять зажужжал в моей голове. Одна оса, самая ядовитая, меня ужалила.

— А где Ганка?

— Ушла, — беззаботно ответил Лукаш.

— Так ты здесь один?

— Нет. Пани Эзехиашова и Ольда дома. Ольда лежит, а его мама за ним ухаживает.

— Что с ним?

— Боится, — злорадно объяснил Лукаш. — Умирает со страху.

— Отчего? — Я подошел к гаражу и сел на деревянную скамью без спинки, которой кто-то подпер дверь в гараж. Стоило мне откинуться на эту дверь, как одна из створок чуть приоткрылась. Я заглянул внутрь — гараж был пуст, только красный мопед стоял, прислоненный к стене неподалеку от двери. Я вздрогнул, вспомнив о том, какую трагическую роль сыграл сегодняшней ночью белый «трабант» инженера Дрозда.

— Он боится дяди Луиса, — зашептал Лукаш, глядя на меня округлившимися от ужаса глазами. — Я думаю, он к нему во сне является, — добавил он уже спокойно.

— С чего ты взял? — По моему телу пробежала дрожь. Из гаража тянуло сыростью.

— Я слышал, как он сегодня ночью кричал. Его комната рядом.

— Что же ты слышал? И почему решил, что он кричит во сне?

— Потому что Ольда разговаривал с дядей Луисом. Говорил: не дам тебе это письмо! Уничтожу его! Мне его вообще не следовало брать, оно мне не нужно, оно довело бы меня до того же, что и тебя! — Лукаш смотрел на меня своими чистыми глазами, он явно слово в слово повторял услышанное.

По моей спине стекал пот.

— Какое письмо? — Внутри у меня все дрожало: а вдруг мальчик не сможет ответить?

— То, что Ольда выклянчил у дядя Луиса на прошлой неделе, — сразу же ответил Лукаш.

— А ты что об этом знаешь? Ты был там с ними?

— Да нет, не совсем, — лукаво улыбаясь, пояснил мальчик. — Я был на лестнице. Пришел сказать дяде Луису, чтобы он шел ужинать. А дядя и Ольда наверху ругались, поэтому я не стал их беспокоить, — с невинным лицемерием продолжал Лукаш.

— Из-за чего они ругались?

— Да все из-за этого письма. Что оно вас так интересует? — недовольно пробурчал он.

— Лукаш, ты все помнишь? Когда это было? Будь я владельцем коллекции Эзехиаша, всю ее отдал бы сейчас за точный ответ.

— Во вторник вечером.

— Хорошо помнишь?

— Еще бы! В тот вечер бабушка хотела пораньше лечь, ей надо было утром рано вставать. — Он посмотрел на меня в упор со скрытым упреком. — Вы ее не очень-то искали, да?

— Искал… Но знаешь… как-то все… — Да, незавидное у меня положение.

— Ладно, — великодушно сказал Лукаш. — Я знаю, у вас свои заботы. Ганка пообещала, если бабушка скоро не вернется, отвезти меня к ней.

— Куда? — Мне вдруг сделалось трудно дышать.

— Да в психушку. Фрэнку, видать, очень плохо. Что с вами?

— Ничего. — Я с усилием превозмог тошноту. — А меня вы с собой возьмете, когда туда поедете? Устроим пикник, — попытался пошутить я.

— Само собой! — весело сказал Лукаш. — Вот здорово будет! Поедем на вашей машине?

— Да. — Мы опасно отдалялись от того, что меня интересовало. — Но сперва мне надо решить свои проблемы. Помнишь, как в ту ночь у вас мы с тобой разговаривали? Ты еще подумал, что я…

— Частный детектив? — перебил он меня. Его памяти можно было позавидовать. У меня имелся шанс — сказочный, неиспользованный, огромный, дожидающийся меня вот уже неделю.

— Да. — Какое-то интуитивное побуждение заставило меня все поставить на одну карту. — Знаешь, где я провел эту ночь? В тюрьме. — Я тут же испугался, что за этим последуют вопросы. Их задал бы любой взрослый.

Но они не последовали.

— Вы сбежали? — Лукаш глядел на меня с уважением.

Я рассмеялся.

— Нет. Оттуда не сбежишь. Меня выпустили.

Мальчик выглядел разочарованным. Ему жаль было лишать меня нимба загнанного беглеца. Я поспешил все исправить:

— Но в любой момент меня могут схватить опять. И уже так просто не выпустят, если…

— Если что? — Лукаш, придвинувшись ко мне вплотную, с нетерпеливым ожиданием заглядывал мне в лицо.

— Если я не смогу ответить им на вопросы, которые мне зададут, — сказал я, удрученный мыслью, что требую от мальчика того, что свыше его понимания.

Лукаш нахмурился, потом спросил деловито:

— Это все про то убийство?

— Да.

— И вы думаете, это сделал Ольда?

Я не ответил. Меня угнетало чувство стыда, что я так безжалостно втягиваю ребенка в грязные дела взрослых. И тут вдруг я вспомнил про труп старой женщины, найденный в болоте.

— А не мог это быть он?

— Нет! — победно заявил Лукаш. — После той ссоры Ольда уехал. А дядя пошел со мной домой.

— На чем он уехал, на автобусе?

— Не знаю, наверное, автостопом. Он приехал вон на том мопеде, — мальчик оглянулся на гараж, — но у него бензин кончился. И ему пришлось его там оставить. Ох, он и злился!

Пока все было ясно. Сомнений нет, Эзехиаш умер только в среду. Я вспомнил, как в тот день видел в гараже красной виллы машину и еще что-то, похожее на небольшой мотоцикл. У меня мелькнула новая мысль.

— А почему он не взял «трабант»? И почему эта машина вообще там оказалась? Она ведь принадлежит Дроздовым?

— «Трабант» был не на ходу, — со знанием дела сказал Лукаш. — У него что-то случилось с зажиганием. Ганка еще на прошлой неделе не могла на нем уехать. Она его там оставила, а дядя Луис обещал ей отремонтировать. Дядя Луис говорил, что это коробка, которая работает на своей собственной вони, — презрительно заметил мальчик.

— И отремонтировал?

— Нет. Томаш потом сам взялся за него. В четверг, когда вы с ним подрались. Ганка сказала, что пришлось долго уговаривать полицейских, чтобы они разрешили взять машину.

Перед моими глазами возникла красная вилла в тот четверг в сумерки. От гаража шел коренастый мужчина с резиновым шлангом в руке. На этой картинке чего-то не хватало. Я осторожно вернулся к самому главному.

— А ты не помнишь, из-за чего Ольда и пан Эзехиаш ругались? Вспомни хоть что-нибудь, если ты что-то понял.

— Все я понял! — оскорбленно заявил Лукаш. — И все помню!

Я впился в мальчика измученным взглядом.

— Ольда сказал: «Оно у тебя с собой? Ты его носишь просто так в кармане?» Дядя Луис ничего не сказал, а вроде как бы захрюкал. Он вообще-то мало говорил. «Ты с ума сошел! — закричал Ольда. — Ты легкомысленный старый…» Он, конечно, хотел сказать «дурак», но потом поправился: «Ты старый человек, а так легкомысленно себя ведешь, будто совсем не понимаешь, в чем дело, будто тебя это вовсе не касается». Потом было тихо, а потом дядя Луис сказал: «Парень, я уже начинаю понимать, чего вы хотите. И ты угадал, мне до этого нет дела.

Да, я старый, усталый человек, и это письмо было для меня только гарантией спокойной старости. А поскольку до сих пор оно не принесло мне ничего, кроме всяких неприятных сцен, которые мне в моем возрасте неинтересны, то…» «То что?» — переспросил Ольда, он это так сказал, будто бы задыхался. «Письмо останется лежать в кармане, который ты считаешь недостаточно надежным тайником для этого драгоценного документа». Я прямо видел, как дядя Луис улыбается. А потом что-то как хлопнется об пол! А дядя Луис так сердито закричал: «Будь же все-таки повнимательнее!» Потом я услышал, как он семенитвокруг стола, он бегал такими быстрыми маленькими шажочками. А потом опять заговорил Ольда, да так быстро-быстро, почти что не разобрать. — Лукаш даже лоб наморщил, чтобы как можно точнее воспроизвести эту часть разговора. — Ольда сказал: «Ты не сделаешь этого… прошу тебя… отдай его мне, раз для тебя оно ничего не значит… а для меня это тоже гарантия покоя и уверенности… я уже не такой молодой, мне оно нужно, я бы хотел жениться… Обещаю тебе, что никогда им не воспользуюсь, но у меня хоть что-то будет на руках». Ольда ужасно клянчил, прямо чуть не плакал, но дядя сказал: «Нет!»

Лукаш описывал все так убедительно, что я мог слово за словом проследить, как разыгрывалась сцена между изнеженным красавчиком и непреклонным стариком. Я словно видел эту комнату, где косые лучи заходящего солнца горят на цветных стеклах семафора игрушечной железной дороги, сверкают на слезинке в глазах молодого мужчины и зажигают холодный свет во взгляде старика. Я чувствовал волнение, от которого задыхался Ольда, и усталость, сквозившую в голосе Луиса Эзехиаша.

— …Потом Ольда перестал хныкать. Я уж подумал, что он хочет уйти, и собирался потихоньку смыться, но Ольда, видно, передумал. Спокойно так сказал: «Как хочешь. Но предупреждаю тебя, если ты все оставишь, как есть, не будет тебе покоя. Не о себе говорю, я умею смириться с проигрышем. Но женщины — нет. Эта твоя бабуля тебя тоже донимает, ведь так? Я же вижу, как ты мечешься между ее домом и этим… А потом куда спрячешься? В будку к Амиго?» — Я слышал, как он зашаркал ногами, и притаился. Думал, вот сейчас Ольда вылетит оттуда пулей. Но дядя Луис вдруг сказал: «Погоди. Может, ты и прав». Они немножко помолчали, а потом зашуршала какая-то бумага. И дядя Луис сказал: «На, возьми. Только предупреждаю, покажи это кому хочешь, если думаешь, что будешь от этого что-то иметь, но потом спрячь в шкаф или замкни в сейф. А если займешься какими-нибудь махинациями, то у меня найдутся средства укоротить тебя. Ты понял?» А Ольда сказал: «Спасибо. Спасибо, ты об этом не пожалеешь. Клянусь тебе, что…» — Лукаш так вошел в роль, что поднял руку и глаза к небу.

— Клянусь, что?… — нетерпеливо переспросил я, затаив дыхание.

— Не знаю. — Лукаш был похож на Гамлета, которого посреди его знаменитого монолога перебил могильщик. — Дядя Луис сказал: «Проваливай!» Тогда я убежал и притворился, будто кормлю Амиго.

— А Ольда?

— Ушел. И мы с дядей тоже пошли ужинать.

Нет, моей голове было далеко до головы Лукаша. Если, конечно, половину из всего этого он не сочинил. Мальчик был фантазер, а одиночество располагает к фантазированию.

— Лукаш, а ты кому-нибудь рассказывал о том, что подслушал на лестнице?

— Что вы! Мне запретили. А вы меня бабушке не выдадите, что я вам проболтался? Не выдадите, правда?

— Ты с ней говорил об этом?

— Нет. Просто за ужином я спросил у дяди Луиса, про какое письмо они толковали. Бабушка тут же ухватилась и начала дядю допрашивать.

— И он ей объяснил?

— Она сама знала о письме. И рассердилась, что дядя отдал его Ольде.

Наконец-то появилась нить, связывающая смерть старой женщины со смертью Луиса Эзехиаша. Да какая там нить — канат!

— А он что ей на это сказал? — с волнением спросил я.

— Не знаю. Они начали ругаться, а меня выставили за дверь.

— Но ты ведь слышал, о чем они говорили? — в отчаянии спросил я. — Раз ругались, значит, кричали, да?

— Кричала только бабушка. И только то, что она всегда несет: должна, мол, позаботиться обо мне, подумать о моем будущем… Я и ушел. Мне это было неинтересно. Это я каждый день слышал.

Нитка снова исчезла где-то в запутанном клубке престранных отношений и страстей, и размотать этот клубок я не умел. Но мне стало страшно. Страшно за этого конопатого мальчугана, который так беззаботно с ним играет и по чистой случайности может ухватиться за нужный конец. Кто окажется рядом с ним, когда такое случится?

— А про то, что Ольда разговаривает во сне, ты кому-нибудь рассказывал? — спросил я со страхом.

— Нет. Ольда со мной не общается. Только Ганка про это знает.

— Как?

— Я же сплю с ней в одной комнате. Она как раз вошла, когда я слез с кровати и хотел приложить ухо к стене, — беззастенчиво признался Лукаш. — Она меня отругала, что не сплю.

— Ты ей сказал, о чем услышал?

Лукаш поглядел на меня искоса и покраснел.

— Ну… это было так странно… Знаете, прямо как тот фильм ужасов, в котором…

У меня сжалось сердце.

— Куда же я тебя привел, сынок?! — Мне захотелось схватить Лукаша и бежать с ним вместе с Баррандовского холма.

— Мне потом было неловко, — пристыженно сознался мальчик. — Ганка вроде еще больше напугалась, чем… — Он осекся, затем сочувственно заметил: — Вы же понимаете, женщина! Но я ее успокоил.

— Лукаш, не хочешь пожить у меня несколько дней?

Мальчик обрадовался.

— Хочу… А Ганка что скажет? Она же рада, что я здесь, с ней.

— Мы ей позвоним от меня.

— Только мне завтра надо в школу идти, — с сожалением спохватился он. — Я-то считаю, что это ерунда, но ее не уговоришь.

— Утром я тебя сюда привезу, — поспешно пообещал я. — Мы все успеем, и в школу тоже.

Лукаш посмотрел на улицу.

— А где ваша машина?

Моей машины здесь не было. Прямо от поручика, пользуясь общественным транспортом, я поспешил сюда. Моя «шкода» стояла там, где я вчера ее оставил, — под заботливой опекой младшего вахмистра Ржиги.

— Машина на стройке, — невесело сообщил я. Картина путешествия через всю Прагу меня удручила.

— Тогда приезжайте опять вечером, — предложил Лукаш. — Ганка уж точно будет дома, и мы договоримся.

— Да. Так будет лучше. — Я огляделся. В соседнем саду резвились двое детей, чуть помладше Лукаша. На противоположном углу улицы девушка разговаривала с парнем, ведущим велосипед. Среди бела дня Лукашу не могла угрожать никакая опасность. И все-таки я попросил: — Позвони мне, если что…

— Если вспомню что-нибудь важное? — оживился он.

— Да. Жаль, что ты не видел этого письма.

— Вы думаете, оно важное? — Уши у него горели, нос подергивался, как у кролика.

— Не знаю. Не ломай себе голову. — Я поднялся. — Ну, пока. Вечером приеду.

Уже за забором я помахал ему. Он чинно кивнул мне, потом опять устроился возле своих машинок. Сосредоточенно разглядывал их, словно конструктор, который размышляет, что бы еще улучшить.

* * *

Когда я подбежал к остановке, автобус как раз тронулся. Я махал изо всех сил, чуть рука не оторвалась, несколько пассажиров сочувственно глядели на меня через запыленные окна, но шофер — по доброй традиции всех пражских водителей автобусов — даже ухом не повел, лишь прибавил газу. Бессильно упершись рукой в столбик с расписанием городских автобусов, я обнаружил, что следующий должен быть через шесть-восемь минут.

— На это не надейтесь, — заговорил со мной седовласый джентльмен с тросточкой, вероятно какой-нибудь кинодеятель на отдыхе. — Можете прождать двадцать минут и больше. Зато потом заявятся сразу два.

Я поблагодарил его терпеливой улыбкой стоика. Старый джентльмен прошел мимо меня, его тросточка равномерно постукивала по мостовой, словно отсчитывая время. Я взглянул на часы — было почти половина пятого. Грубо выругавшись, я оглянулся на достойного старца — не слышал ли случаем.

Старец был далеко, и Йозеф Каминек, к сожалению, тоже. Меня отделяла от него целая Прага. На стройке его сегодня уже не застанешь.

Автобус как сквозь землю провалился. Я ходил вокруг столбика, как заблудившийся пес, поводя носом то в одну, то в другую сторону. Но такой пес знает, что ищет, а я — нет. Словно пытался играть в жестокую и опасную игру, правил которой не мог уяснить. Методы у игрока были страшные. Два убийства и самоубийство… Почему инженер Дрозд не оставил прощального письма? Он умер, но почему — это остается тайной. Поручик Павровский это тоже понимает. А вот сомневается ли он в самоубийстве Дрозда, как в первый момент усомнился я? Мог ли тот спокойный человек, который вчера вечером разговаривал со мной возле больницы, через несколько часов наложить на себя руки? Потом мне, правда, пришло в голову — это было не спокойствие, а смирение человека, сводившего счеты с жизнью. Потому-то он извинялся передо мной. Видимо, по той же причине он пришел тогда и к Йозефу. Между моим другом и пани Дроздовой когда-то что-то было — недаром нарушилась пятилетняя дружба однокурсников.

Но главное — я не представлял себе, как можно физически справиться с этим геркулесом и удержать его голову под выхлопной трубой «трабанта». А если Ольда со своим кастетом? Но от кастета остались бы следы, а поручик не говорил ни о каких ранениях. И Ольда в ту ночь был дома — во всяком случае, по словам Лукаша…

Я остановился. Поднял глаза кверху, с юга по небу сплошным потоком плыли серые тучи. То тут, то там пробивался сноп солнечных лучей. Один луч упал на меня. Я чуть не пошатнулся. Подошедшая к остановке женщина с маленькой девочкой обеспокоенно заглянула мне в лицо. Я сбежал с холма вниз.

* * *

Метров через пятьсот мне показалось, что мой позвоночник из стекла и с каждым новым шагом от него может отколоться осколок, вонзившись мне в спинной мозг. Я остановился у забора, за которым к Влтаве спускался запущенный сад. Сквозь буйную зелень виднелся противоположный берег реки, проглядывали живописные домики, возле них росли кучи чего-то красного и желтого, копошился темный муравейник. Я знал, что это такое. За моей спиной раздался звук мотора, я оглянулся, такси замедлило ход. Машина спускалась сверху и была без пассажиров. Я быстро поднял руку.

— К переправе, — сказал я. Таксист недовольно поморщился.

— В Браник едете? Я отвезу вас прямо туда.

— Нет, мне к переправе, так доберусь быстрее, — стоял я на своем.

— Ну, коли так считаете, — процедил таксист, включая радио.

Я услышал, как Карел Готт распевает все ту же противную слабоумную песенку «Эй, эй, беби!» И вспомнил Йозефа.

— Давайте все-таки через мост, — сказал я водителю. — Мне, собственно, только до Подоли, но я там долго не задержусь. Вы не могли бы меня подождать, а потом подбросить в Голешовицы?

— О чем разговор, шеф? — церемонно ответил водитель. Еще бы! Не каждый день у него такие ездки.

Я недооценил этого парня. Выяснилось, что работает он на киностудии, потому как нынче без халтуры нигде не зашибешь. Я подробно ознакомился с проблемами ремесла таксистов, расцвет которого как раз должны были ограничить какие-то суровые меры.

— Мне-то грех жаловаться, я инвалид, подрабатываю у киношников. — Он затормозил перед въездом в вышеградский туннель. — Но немало нашего брата свой кусок хлеба потеряет. Куда дальше, шеф?

— Буду показывать, — откликнулся я. — Пока прямо… Я ведь тоже инвалид, — подхватил я начатую тему. — Но с такой работой вряд ли справился бы. На следующем перекрестке влево.

Светофоры мигали нам зеленым глазом, и этот щуплый, сгорбленный парень вел свой польский «фиат» быстро и уверенно.

— Теперь куда? — спросил он. — Скажите мне лучше адрес.

— Это стройка, улицей выше. Кооперативные дома.

— Лады. — Он свернул. — У вас там квартира? Тогда мне вас жаль.

— Почему?

— Мой кореш хотел там строиться. Потом плюнул. У них по плану сто пятьдесят часов в месяц, два года они там ишачат, да только дело на мертвой точке. Несколько типов из правления себе карман набивают, а простые люди вкалывают, как негры.

— Это что же, стройка на общественных началах? — с недоверием поинтересовался я.

— Ясное дело. Как же вы не знаете, раз у вас там квартира?

— Одна знакомая там строится, вернее, хочет у кого-то купить квартиру.

— Так вы ей посоветуйте поскорее дать задний ход, — ухмыльнулся шофер. — Этот мой кореш тоже рассчитывал — кто-то поишачит, а он у него потом квартиру перекупит. В каждом кооперативе есть такие прохиндеи, что на этом деле греют руки. А знаете, сколько тут надо вкалывать за трехкомнатную? Пять тысяч часов. Кто станет продавать, накинет самое малое двадцатку за час. И это еще по-божески.

Он остановил машину на краю пологого участка, где стояли шесть кирпичных объектов в разной стадии готовности. Я хоть и не был строителем, ознакомился с этой профессией настолько, что даже мне было ясно: здесь вселяться будут не раньше чем через два года. За исключением трех объектов, не были сделаны даже черновые работы. В отдалении несколько мужчин копали какую-то канаву, наверное для канализации. Рыли они ее сосредоточенно и бережно, как любящая мать, которая делает пробор на голове у дочки. Я прикинул, что такими темпами она будет готова приблизительно к Новому году. Невдалеке две женщины лопатами перебрасывали кучу песка. Действия их были совершенно загадочны — ведь в конце третьего квартала землекопы непременно упрутся в этот песок. Рядом с нами еще три женщины складывали в штабель рассыпанный кирпич. Дело у них двигалось медленно, потому что приблизительно треть кирпичей была побита, и дамы разыскивали куски, которые подходили бы к тем, что они держали в руках. Над ними стоял солидный мужчина в очках и голубом, как у продавца, халате и следил, чтобы они не бездельничали. Руки у него были засунуты в карманы, стопку бумаг он положил на груду кирпичей — благо та не росла — и придавил карманным калькулятором.

— Это главный визирь, — сообщил мне со знанием дела водитель. — Экономист кооператива, инженер Отакарек. Мозоли у него только на заднице, поскольку два раза в неделю он заседает до полуночи. А вон и второй; — таксист показал на типа не первой молодости в белой «водолазке», который прищуренными глазами разглядывал стройку, словно никак не мог сосчитать эти шесть объектов. — Архитектор Послушный. Он тут все проектировал. Хотите с ним переговорить? Я его малость знаю.

Архитектор окинул нас меланхоличным взглядом. Налетевший порыв ветра взъерошил ему волосы, начесанные на лоб чуть не с затылка, обнажив голый, как колено, череп.

— Не хочу я ни с кем разговаривать, — поспешно сказал я. — Поехали.

Когда таксист высадил меня возле нашей стройки, я дал ему хорошие чаевые. Вся эта забава обошлась мне в пятьдесят крон, но стоила и больше.

* * *

Надо принять душ и переодеться. А еще поесть. С утра крошки во рту не было. И запить водой порошок, из тех, что нелегально сунула мне сестра Лидия, когда я выписывался из больницы. Но больше всего мне хотелось хоть на двадцать минут растянуться на чем-нибудь, пусть даже на панельной дороге для машин, которую сегодня расчистили бульдозером. По этой примете я определил, что Йозеф вышел на работу.

Ничего из того, что требовало мое тело, я не сделал. Достав из кармана ключи, которые вернул мне перед тем, как выпустить, младший лейтенант Густ, я открыл свою «шкоду», сел за руль, завел мотор и стал разворачивать машину.

В дверях зеленого домика показался взлохмаченный мужчина с лицом почти такого же зеленого цвета, это было видно даже на расстоянии. Он замахал мне и что-то закричал, но, что именно, я не расслышал. Выключив мотор, я вышел из машины и направился к нему.

— Где тебя носит? — кричал мне издали Йозеф. — Я уж было собрался звонить капитану Риккардо, не посадил ли он тебя снова!

— Ты что здесь делаешь? — спросил я.

— Тебя жду, — укоризненно сказал Йозеф. — Лежал-лежал на твоей постели, да и уснул. А ты чуть опять не улизнул от меня. Куда собрался? Напиться?

— С чего это мне напиваться? — Мне было не до шуток.

— Каждый уголовник прямо из тюрьмы идет в кабак. — Йозеф сочувственно улыбнулся мне. — Туго пришлось?

— Да нет. — Я вошел в домик и осмотрелся. Все, вплоть до помятой постели, было в большем порядке, чем вчера. Меня охватила смертельная усталость, кровать неодолимо влекла меня. Я повернулся к ней спиной.

Йозеф стоял в дверях, брюки на нем болтались, лицо осунувшееся, губы запеклись.

— Сядь же, — раздраженно сказал я ему. — Почему ты не остался в больнице?

— Мне там не нравилось. — Он сел на кровать. — Ты знаешь, что Томаш Дрозд умер?

— Да. — Подтащив стул, я сел напротив. — А ты знаешь что вчера он искал тебя в больнице?

Йозеф вытаращил на меня обведенные темными кругами глаза.

— Нет, не знаю. И чего хотел?

— Мне он не сообщил. Но, учитывая, что он извинился передо мной за ту расправу и разрезанные покрышки… — Я запнулся. Осиный рой, недавно угнездившийся в моей голове, неистово загудел.

— Ну и что? — услышал я нетерпеливый голос Йозефа.

— …Может, хотел и перед тобой извиниться, — продолжал я как во сне.

— Не валяй дурака, за что это?

— Почем я знаю! Наверное, за то, что ты отбивал у него жену, — брякнул я, в какой-то прострации не думая о том, что говорю. Из одной фразы, оброненной вчера инженером Дроздом возле хирургического корпуса, сейчас проклевывалось ужасное подозрение.

Йозеф подался ко мне и положил руку на колено.

— Ты что, с ума спятил? У нас с Ганкой никогда ничего не было, раз-другой ходили поужинать, и то всегда звонила она, хотела о чем-нибудь посоветоваться… Я ведь ее с детства знаю!

— Дрозда ты тоже знал много лет.

— Именно поэтому! Даже будь я бабник, что же ты думаешь, я стал бы уводить жену у такого психа ненормального, такого бедолаги бестолкового… — В словах Йозефа не было ничего обидного. Говорил он скорее с состраданием, почти с нежностью. — Старик! Это ведь я их познакомил! Мы тогда учились на четвертом курсе, и я тянул Томаша на всех экзаменах. Меня у них кормили, его папаша мне время от времени что-нибудь совал — я-то жил на одну стипешку, а они были богачи. Папа — бывший торговец антиквариатом, не мне тебе объяснять! Ганичке тогда исполнилось семнадцать, и… ну… в те времена она была ко мне неравнодушна. Мы с Ольдой были знакомы, оба иногда ходили сниматься в массовке на Баррандов. Я-то не относился к ней всерьез. Ухаживал за Геленой. — По его лицу пролетела тень воспоминания, оживленного чем-то недавним. Йозеф стер его и усмехнулся. — Обе они друг друга ненавидели от всей души. Потом Томаш приударил за Ганкой, и через полгода, едва ей исполнилось восемнадцать, они поженились. Пригласили меня свидетелем. Грустная свадьба… Полгода не прошло, как похоронили Ганкиного отца. Зато это была большая любовь.

— И долго она у них продолжалась?

— Не знаю. После окончания института мы уже не дружили. Пану инженеру Дрозду не улыбалось встречаться с тем, кто все студенческие годы худо-бедно тянул его на буксире. Потом меня взяли в армию, а Томаша — в тюрьму.

Ясно, за что посадили Дрозда, подумалось мне, нечего и спрашивать.

— Как же поручик Павровский не принял этого во внимание?! — Я вспомнил, с какой легкостью он пренебрег моими словами о подозрительных замашках Дрозда.

— Вероятно, потому, что в тот раз речь шла не о насилии, — пояснил Йозеф. — Томаш пытался переправить через границу какие-то картины. Договорился с одним торговым представителем, который приезжал к нам из ФРГ. Он должен был там картины продать, а деньги положить в швейцарский банк. Дело лопнуло, немца прижали, и он выложил, от кого картинки получил. Ничего другого ему не оставалось. Картины были в списке произведений, разыскиваемых Национальной галереей. Если б он не признался, его могли бы судить за перепродажу краденого. В действительности картины остались от папаши Дрозда, которого тогда уже не было в живых. Томаш уверял, что отец приобрел их во время войны у какого-то еврея-коллекционера.

— Сколько ему дали?

— Томашу? Не знаю, но Швейцария ему здорово навредила. Это было истолковано как подготовка к незаконному выезду из республики. Его выпустили через год. Очевидно, по состоянию здоровья. Картины были конфискованы государством, но для Томаша это уже не имело значения. Готов поспорить, что от этого немца он бы не получил ни шиша. Как выяснилось на процессе, немец был тот еще жулик!

— От кого ты все это знаешь? — подозрительно спросил я.

— От Ганки. Ходила плакаться у меня на груди. Она тоже из-за этого пострадала. Работала тогда в «Глобэксе» — это внешнеторговая организация. Там с этим немцем и познакомилась. Как-то они случайно встретились с ним где-то в баре, и Ганка представила его Томашу. Ей удалось убедить суд, что со всем этим она ничего общего не имеет, но ее начальник оказался непреклонен.

Меня его рассказ не заинтересовал. Все это относилось к прошлому. Я зря терял время.

— Когда Томаш вернулся, у них все быстро пошло к концу. Бедный неудачник никогда слишком высоко не ценился у Эзехиашей. Теперь же, когда у него даже состояния не было, и Ганка стала от него отдаляться, они с ним обращались как с мусором. Я не удивляюсь, Ганка делала что могла, чтобы…

— Брось, — устало сказал я. — Все это ни к чему. Зачем копаться в прошлом? Или ты нашел в нем что-то такое, что имеет отношение к случившемуся?

Йозеф озабоченно нахмурился:

— Не знаю. Я уж было подумал, что нашел, но… — Он пожал плечами. — В больнице у меня хватало времени, чтобы обо всем этом подумать. Старик! Ведь я же знаю этих людей! — огорченно воскликнул он. — Я ходил к ним на Баррандов, еще когда жив был Ганкин отец. Он твердо держал бразды правления в своих руках, и Ганка с Ольдой не давали друг друга в обиду. Я видел, как после его смерти эти полные нежной любви семейные отношения угасали, как они стали между собой грызться, а потом и возненавидели друг дружку… Однажды я в шутку им предсказал, как у них будет. Можно было предугадать их будущее. А теперь все спрашиваю себя: кто извлек выгоду из смерти Луиса Эзехиаша? И какую выгоду?

Я ошарашенно глядел на своего друга. Йозеф Каминек рассуждал точно так же, как поручик Павровский.

— Дядюшка Луис не мог вернуться совсем нищим. Он всегда умел делать деньги. Не оставил же он их в Мексике, так, черт побери, куда же они подевались? И вот еще что — там, в больнице, я разговаривал про это убийство с одним Геленкиным коллегой. Речь зашла об этих моделях, и доктор просто взвился, едва я о них заикнулся. Он бы купил их все целиком, даже если б потом двадцать лет за них выплачивал. Мне это показалось преувеличением, но он со мной разоткровенничался: не собирает еще и десяти лет, а его коллекция застрахована на сто двадцать тысяч. Эти коллекционеры порядочные транжиры, а? — Йозеф с удивлением покачал головой. — Такие деньги!..

Меня охватило волнение.

— Я в этом не разбираюсь, но там таких моделей — тьма! Поручик Павровский на такое добро глядел не без зависти. Ты думаешь…

— Погоди, — остановил меня Йозеф. — Допустим, коллекция стоит денег. Но ведь старик за нее должен был заплатить порядочную пошлину. Вот тебе и объяснение — во что он вложил свои денежки.

Мое волнение улетучилось.

— Тогда чего попусту говорить? — разозлился я. — Старик знал, что в случае нужды сумеет и здесь выгодно продать свою коллекцию. Под старость лет просить милостыню ему бы не пришлось.

— Черта с два! — торжествующе заявил Йозеф. — Ты не знаешь коллекционеров! Тот доктор остаток жизни проходил бы в одних-единственных штанах, только бы пополнять свою коллекцию. У старого Эзехиаша, должно быть, имелось еще что-то. При таком дорогом хобби он не захотел бы выложить последние деньги за билет на пароход.

— А что тогда? — заорал я в ответ. — Зубной протез из чистого золота, украшенный бриллиантами?! Он ведь был зубной врач, а? — Терпение мое лопнуло. Время шло, а я его тратил на бесполезную болтовню. Тем временем Лукаш ждал меня.

— Зубной врач, — подтвердил Йозеф. — Он уже перед войной был богатым. Интересно, куда пристроил свой капитал, когда уехал за границу? В то время дядя Луис ничего не мог взять с собой. А кому оставил на хранение, как ты думаешь?

Я плюхнулся обратно на стул, с которого почти поднялся. Вот оно! Как это мне самому еще раньше не пришло в голову? Корни всех сегодняшних преступлений кроются в прошлом, так же как и эти люди не принадлежат к нашему времени. Йозеф сказал точно, он мог предсказывать им будущее. Прошлое предсказывало настоящее. В напряжении глядел я на Йозефа.

— Слушай, — начал он. — Когда Ганкин отец задумал строить виллу, он был всего-навсего обычный кустарь. Земельные участки на Баррандове уже тогда стоили прилично. В те времена там селились особы поважнее, чем ремесленники. Я подумал: а что, если это был участок Луиса и принадлежит ему по сей день? Луис мог вложить в него деньги. В таком случае права на владение виллой были бы запутанным делом. Я спросил у Иреша, и он мне подтвердил это. Правда, приплел сюда гражданство, срок давности и так далее. Вещал, словно воплощенный кодекс законов, — недовольно проворчал мой гениальный шеф, чей мозг достиг такого уровня специализации, что отказывался охватить проблематику другой отрасли. — Это бы, мол, зависело от множества обстоятельств. А я вспомнил, что, когда в шестьдесят пятом Луис приезжал к нам, он подкусывал брата, что, дескать, тот выстроил резиденцию только для одного поколения. Тогда показалось, что он упрекает, отчего брат не подумал о детях. А вдруг они когда-то договаривались, что там и для Луиса будет квартира? Иреш предложил сходить к прокурору. Он знает адвоката, который дружит с этой выдающейся личностью, — объяснял мне Йозеф типичный для наших соотечественников метод действий. — Друг Иреша из адвокатской коллегии познакомит своего друга прокурора с дедукцией Йозефа Каминека — друга пана Мартина. Интерес соответствующих органов обратится в нужном направлении, и пана Мартина выпустят, на свободу. Что и получилось! — удовлетворенно изрек Йозеф.

Меня терзала многословность Йозефа, но прерывать его было бесполезно, он наслаждался собственным ясновидением.

— Потом Иреш решил пойти к нотариусу, чтобы выяснить, как обстоят дела с этим правом на земельный участок. К сожалению, ничего не прояснилось, — уныло вздохнул Йозеф. — Участок, правда, принадлежал когда-то Луису, но в тридцать девятом году его перекупил по всем правилам Антонин Эзехиаш. Осечка. Никакого спорного совместного владения, никаких неуплаченных долгов. Видно, дядюшка Луис все-таки спятил на старости лет и все деньги спустил на игрушки. А ради них его мог убить лишь какой-нибудь чокнутый коллекционер. И пусть поручик Павровский его найдет! — Йозеф поднялся, прижимая руку к животу, и криво улыбнулся. — Ты не отвезешь меня домой?

* * *

Я отвез Йозефа в Дьяблицы. А на обратном пути остановился в ресторанчике неподалеку от стройки купить хлеба и колбасы. От голода у меня рябило в глазах, а на Баррандов путь не близкий. Это была самая заплеванная забегаловка, какую я знал, а в свое время мне довелось повидать их немало. Здесь сиживали летуны, работающие месяц на одной, месяц на другой стройке. Женщины — совершенные руины, которым нечем даже торговать, несколько служителей из соседней больницы что-то подливали в пиво из коричневых лекарственных бутылочек. В таком обществе почти изысканно выглядели цыгане с нашей стройки.

После долгих переговоров мне удалось вырвать у хмурого атлета, который мочил рукава в раковине пивного пульта, обещание поискать хоть что-нибудь из еды. Пока, было похоже, он собирался ее выудить из этой раковины. Опершись о стойку, я одним глазом следил за хозяином, другим косился на наших цыган. Они занимали целый стол под картиной, изображавшей лесную деву на олене. Это была не какая-нибудь захудалая картинка. Огромных размеров толстая деревянная доска с искусной резьбой по краям. Контуры оленя и девы были выжжены на дереве, а плоскости расцвечены плакатными красками. У девы были огненно-красные ноги, а единственный глаз оленя горел ядовитой зеленью. Казалось, он мне этим глазом злорадно подмигивает. Художник, создавший это творение, сидел во главе стола. Я его знал. Он жил в фургончике на берегу Влтавы, на территории нашей стройки, и из месяца в месяц приходил подкупать Йозефа, чтобы тот его не прогонял. Взятки, увы, давались такими вот шедеврами, только размером поменьше. У Йозефа в шкафу уже лежали святой Губерт, голова дикого кабана и даже портрет одного государственного деятеля, обрамленный цитатой из другого государственного деятеля другой исторической эпохи — во времена меньшей терпимости сие было бы расценено как политическое преступление. Йозеф даже повесил это произведение рядом с официальным портретом и с сожалением снял лишь под нажимом доктора Иреша, которого от подобного зрелища едва не хватил инфаркт.

Маэстро был маленьким сухим мужичонкой с деревянным протезом вместо левой ноги. Лицо с темной желтизной, раскосые глаза, голова увенчана старой военной фуражкой. Он выглядел как несгибаемый гвардеец великого Мао с китайского плаката. Рядом с ним сидела девушка словно из «Тысячи и одной ночи». Ей было не больше восемнадцати, миниатюрная и хрупкая, девушка выглядела как индианка. Она появилась в фургончике недавно, и старый резчик ревниво охранял ее от всякого отребья, которым кишмя кишела наша стройка. Вот и сейчас его коричневая, обнаженная по локоть рука лежала на спинке ее стула. И не зря, потому что с другой стороны к красавице присоседился Дежо, уже изрядно подвыпивший. Он все время что-то гудел ей, другие цыгане похохатывали, смуглый мужичонка поблескивал узкими глазами. Девушка казалась безучастной.

Дежо в запале схватил пол-литровую кружку с пивом, выдул до дна и стукнул ею об стол. Оглянулся, ища хозяина. Увидев меня, оскалил в улыбке ослепительно белые зубы. Я решил отказаться от сомнительного ужина и сбежать, но Дежо, вскочив с места, кинулся ко мне.

— Пан инженер! Где вы были, я вас искал! — Он улыбался во весь рот и похлопывал меня по плечу, как старого приятеля. Сам же невзначай поглядывал на девушку, впечатляет ли ее это.

Мне не хотелось портить ему спектакль.

— Я тебе должен выпивку, так ведь? Что будешь пить? — Я обернулся к стойке, но хозяин исчез где-то в недрах кухни.

— Нет, это я вас приглашаю, выпьем вместе!

— Мне нельзя, у меня тут машина, — лицемерно огорчился я.

— Не уезжайте, присядьте к нам хоть на минуточку.

В открытую дверь я увидел, как хозяин заворачивает что-то в газету. По всей видимости, это наконец-то был мой ужин.

— Сегодня не могу, — уже с нетерпением сказал я. — Выпьешь рому?

Дежо оставил мое предложение без внимания.

— Я вам должен кое-что сказать. Искал вас вчера и сегодня. Вы были в тюрьме? Из-за какого-то цыгана? — Он ударил себя кулаком в обнаженную под расстегнутой рубахой грудь.

— Что ты мелешь? — возмутился я. — Думаешь, меня забрали за то, что я надавал тебе оплеух?

— Нет! Дежо еще никто не прикладывал! Вы меня не били, никто меня не бил! Почему вы им это не сказали? Я заливал, пьяный был как свинья.

Я схватил его за плечи. Стал трясти.

— Как все было в ту ночь?…

И вот что я узнал. Дежо спал в прихожей моего домика, и вправду, как он выразился, пьяный как свинья. Услышал, что кто-то гремит на ступеньках. Проснулся, заорал на неизвестного, но тот убежал. Дежо отправился следом, пошатываясь, неверным шагом двинулся через стройку и свалился в траншею, где в тот день работали его товарищи. А то, что свалился он прямо на тачку, которую в траншее оставили по разгильдяйству, без сомнения, было возмездием какой-то высшей силы, надзирающей за орудиями труда. Тачка перевернулась, и одна из рукояток ударила Дежо по губам. Вот откуда взялась рана, якобы нанесенная моим кулаком.

Вернулся хозяин, сунул мне промасленный пакетик и неприветливым взглядом окинул Дежо, который колотил себя то в грудь, то по голове.

— Сгинь, — рыкнул на него буфетчик. — Шесть пятьдесят, — тем же тоном обратился он ко мне.

Я дал ему десять крон и пригоршню мелочи.

— Налейте ему рома, — попросил я. — Отнесите на стол.

Тут я увидел в углу телефон-автомат, выбрал монету, отстранил Дежо, беспрестанно повторяющего «ай-яй-яй», и пошел к телефону. Повернувшись спиной к залу, я набрал номер. Моя рука так дрожала, что я не мог попасть в отверстия диска.

— Алло, — тут же отозвался знакомый голос. Она, должно быть, стояла возле телефона, так быстро сняла трубку.

— Мартин, — назвался я. — Где…

— Где вы? — перебила она меня. — Я только что вам звонила, набираю номер вот уже полчаса, как только пришла домой, все пытаюсь связаться с вами… — Она говорила взволнованно, с трудом переводя дыхание.

— Где Лукаш?

— Не знаю! — выкрикнула она. — Убежал, я думала, он у вас… Его нет? Вы его не видели?

За моей спиной кто-то взвизгнул, раздалось гоготанье грубых мужских голосов.

— Нет, — сказал я. — Что случилось? Почему он убежал? Когда?

— Не знаю, — простонала она. — Меня не было. Я только недавно вернулась, ездила искать квартиру. Больше здесь не останусь… у одной моей подруги есть мастерская, я могла бы на несколько дней с Лукашем…

— Вы точно знаете, что его нет? Может, убежал куда-то с детьми? — Трубка скользила в моей мокрой от пота руке.

— Нет! Я спросила у Ольды, он его избил, а Лукаш…

— За что он его избил?

— Застал в своей комнате. Сказал, что Лукаш…

— Когда это случилось? — снова перебил я, изо всех сил прижимая трубку к уху — только что в голову себе не впихнул. За моей спиной стоял гвалт.

— Незадолго до того, как я вернулась. Я приехала на такси, должно быть, мы с ним разминулись… Что мне делать? — Она всхлипывала, ее почти невозможно было понять.

— Позовите Ольду! — резко приказал я. — Притащите его хоть силой, скажите, что я позвоню в милицию…

— Ольды нет дома! Он ушел… ударил меня тоже и…

— У Лукаша были деньги? Взял он что-нибудь с собой?

— Нет. И машинки тоже оставил… — Она плакала уже в голос. — Что мне делать? Я приеду к вам…

— Нет! Оставайтесь дома! Я еду на стройку, буду там через пять минут. Оттуда вам позвоню. Подождем с полчаса, если за это время он не появится ни у вас, ни у меня, тогда…

— Что вы хотите сделать? — внятно спросила она.

— Позвоню в милицию.

Я услышал, как она со всхлипом вздохнула.

— Да, придется, — совсем тихо выдохнула она. — Я приеду к вам…

— Не приезжайте! — в бешенстве закричал я. — Если он вернется…

— Мать дома, — упрямо заявила она. — Мать совершенно убита всем, что случилось, но к телефону подходит. — Она повесила трубку.

Одновременно с щелчком трубки раздался выстрел. Трубка выпала из моей руки и ударилась о стену в тишине, внезапно воцарившейся за моей спиной. Я обернулся. Девушка скорчилась на полу у стены. Ее защитник стоял, чуть склонившись набок, припав на свою деревянную ногу, а перед собой, как щит, держал двухдюймовой толщины доску, то бишь произведение искусства. Пуля прошла прямо между рогами оленя. Выстрел оказался неудачным — мог испортить охотничий трофей. Но если целились в человека, тогда, конечно, выстрел был высший класс.

Стрелявший и целился в человека. В старого ярмарочного торговца, чье творение, сорванное со стены в целях обороны, спасло ему жизнь. С грустью поглядев на «убитого» оленя, он прислонил доску к стене и поднял девушку с пола. Блузочка у нее была залита какой-то коричневой жидкостью, которая и на расстоянии пахла ромом. Скорее всего, Дежо пытался угостить девушку против ее воли.

Сам он в полной прострации висел на руках двух друзей. Перед ним на заплеванном полу лежал маленький черный пистолет. Он выглядел необычайно изящным и аккуратным.

Оглядевшись, я обнаружил, что зал почти опустел. Вокруг виднелись лишь смуглые цыганские лица. С перепугу цыгане так вращали глазами, что только белки сверкали. Буфетчик выбрался из-за стойки и направился к телефону. Тибор Чурайя, могучий, седоватый, преградил ему дорогу.

— Не звоните, — сказал он. — Ничего не случилось. А с Дежо мы сами разберемся.

Хозяин заколебался.

— Он его не хотел убивать, просто куражился, — сказал один из цыган. — Он с ним и обращаться-то не умеет, нашел его…

— Где? — быстро спросил я.

— Да у вас же под ступенькой, — укоризненно буркнул цыган. — В ту ночь, когда там спал. Услыхал, кто-то доску поднимает, ну и полюбопытствовал, что там запрятано.

Зал вокруг меня закружился в диком цыганском танце. Хозяин подошел ближе и толкнул меня плечом.

— Эта штука ваша? — прохрипел он.

— Да. — Вокруг меня все продолжало кружиться, кроме черного кусочка металла под ногами. Наклонившись, я поднял его.

— Убирайтесь! — Клетчатое плечо шаг за шагом теснило меня к двери. Я не сопротивлялся. Смуглые лица смотрели на меня молча. И лишь единственное, маленькое, цвета кофе с молоком, говорило со мной огромными темными глазами. Я знал этот взгляд и понимал его. Выбежав из ресторана, сел в машину и как сумасшедший помчался вниз к Влтаве. Не было еще и восьми часов, а на черном небе — ни одной звездочки.

* * *

Стройка уже обезлюдела. Я обошел домик со слабой надеждой, что Лукаш в целях конспирации поджидал меня в кустах, да там и заснул. Но я лишь вспугнул своего кролика. Войдя в дом, я включил свет в комнатке, прихожей и оставил дверь распахнутой настежь. Взял ключ от конторы. Спустился вниз и, не жалея батарей, включил фары. Это было совершенно бессмысленно, но я внушал себе, что мальчик мог сбиться с дороги и угодить в какую-нибудь яму. В том, что он придет, я не сомневался. Обо всем остальном просто запретил себе думать. Любая другая мысль была слишком страшной.

Войдя в контору, первым делом набрал номер Эзехиашей. В трубке долго слышались длинные гудки; положив ее, я снова набрал номер. На другом конце трубку никто не поднимал. Я выудил из памяти еще один номер, четырехзначный, легко запоминающийся, по которому мне надо было позвонить еще полчаса назад.

Сунул палец в телефонный диск и снова заколебался. Об этом мне придется сожалеть всю оставшуюся жизнь.

Я повесил трубку и вышел.

В полосе света, которую фары моей машины бросали на панельную дорогу, бежала маленькая фигурка с отливающей серебром головой. От невыразимого облегчения даже слезы навернулись на глаза. Меня как на крыльях понесло навстречу этой фигурке. Я схватил мальчика на руки, как маленького. Прижался своим лицом к его лицу. Оно было влажным, я почувствовал запах детского пота.

— Пустите меня! — упирался Лукаш. — Чего вы дурите?

Я поставил его на землю, но не отпустил.

— Лукаш, где ты был? Что это тебе вздумалось? Почему не дождался меня? Ведешь себя как маленький… — пытался я за суровым тоном скрыть свою растроганность.

— Это вы себя ведете как маленький, — отрезал он и протянул мне грязный измятый конверт. Я взял его. Вот оно. Так это оказалось просто, что всех нас, должно быть, поразила слепота. Меня, Йозефа и нашего умного и хитрого доктора Иреша.

— Я взял его у Ольды, — сказал Лукаш. — Он меня застукал и побил. — Заглянув ему в лицо, я увидел, что он плачет. Я снова схватил его и прижал к себе.

— Лукаш, что с тобой? Он сделал тебе больно? Где у тебя болит?

На этот раз мальчик не упирался. Прижавшись ко мне, безутешно разрыдался.

— Бабушка умерла. Почему вы мне об этом не сказали? Вы ведь знали. — Лукаш причитал жалобно, как брошенное дитя, каковым он, собственно, и был.

— Потому что я трус, Лукаш, — с горечью признался я. — Не хватило смелости сказать тебе об этом. — Я почувствовал, как напряглось его худенькое тельце, как он превозмогает плач, пытаясь выглядеть мужчиной.

— Вы не трус, — сквозь стиснутые зубы процедил он. — Это Ольда — баба. Бил меня, а сам боялся. От него ничего не стоило убежать. — Лукаш поднял ко мне бледное личико, на котором в ярком свете фар отчетливо проступали веснушки.

Я опустил мальчика и погасил фары. Голос Лукаша из темноты прозвучал, словно писк сонной птички.

— Ходил по разным делам. — Она сделала негодующий жест, но я продолжал: — Ездил посмотреть на строительство кооператива. На эту вашу дешевую, почти готовую квартиру.

Она склонила голову и закусила губу. Потом исподлобья виновато взглянула на меня.

— Молчите? — сказал я. — Правильно делаете. Вы нагородили уже слишком много лжи.

Глубоко вздохнув, она покачала головой.

— Нет. Просто я не всегда говорила вам правду до конца, но…

— Вы лгали во всем с самого начала. Время от времени в ваших словах проскальзывала капелька правды, ровно столько, чтобы я верил, что и вы, так же как я, движетесь на ощупь. Пускали в ход любое средство, чтобы ослепить меня, но забыли об одном…

— Я вас не понимаю, — вырвалось у нее.

Я вытащил из кармана письмо, которое Лукаш украл для меня у Ольды, и показал ей. В нерешительности она вынула бумагу из конверта и принялась читать то, что недавно прочел я.

Милый брат!

Мне жаль, что ты снова высказываешь недоверие. Можешь вернуться когда угодно, и я заплачу тебе свой долг тем способом, о котором мы договорились во время твоего последнего приезда на родину, то есть выплачу половину нынешней продажной цены виллы. Я не скрываю, что не считаю разумным продавать недвижимость, цена которой с каждым годом растет, поэтому рад, что ты не торопишься с возвращением. К этому моменту дети, вероятно, решат свои проблемы с жильем, а мы вернемся к тому, о чем договорились, когда перед своим отъездом ты мне доверил земельный участок и золото. Тогда это выглядело как бескорыстный жест — ты уезжал с пустым карманом. Но я-то был владельцем участка только на бумаге, а за золото я и моя семья во время войны могли поплатиться жизнью. И ты не должен быть на меня в обиде, что когда в конце концов я начал строиться, то не подумал о квартире для искателя приключений, который бог знает где ведет веселую жизнь, в то время когда я до изнеможения работаю и надрываюсь. К тому же я тогда считал, что сумею когда-нибудь выплатить тебе весь долг целиком без затруднений. И не моя вина, что сегодня это невозможно.

Надеюсь, этого письма будет достаточно как расписки. Как ты хотел, дети тоже поставили свои подписи.

Прага 14. 10. 1965

Антонин Эзехиаш

Олдржих Эзехиаш

Гана Эзехиашова

Она дочитала письмо, но головы не поднимала, рука ее опустилась.

— Какое жестокое разочарование вы пережили, когда отец позвал вас подписать это. Вилла была последним, что оставалось у вашей семьи. Вы росли в условиях, которые удавалось сохранить, пока был жив ваш отец. Через несколько месяцев после визита брата — в шестьдесят пятом году, — отправив ему это письмо, ваш отец умер. А вы вышли замуж за Томаша.

— Да. — Она подняла на меня темные, как лужицы жидкого асфальта, глаза. — Я тогда была глупой восемнадцатилетней девчонкой. Я любила его.

— Вы никогда его не любили, — возразил я. — Вы любили только беззаботную жизнь богачей, успев к ней привыкнуть. И такую жизнь обеспечили бы вам картины, которые вы пытались нелегально переправить через границу. Когда картины для вас были потеряны, Томаш стал лишнейобузой. Правду вы говорили тогда, когда рассказывали мне, как прозябали все эти годы: жена эпилептика, вынужденная жить под одной крышей с эгоистичной матерью и наглым, распущенным братом… Но худшее ожидало вас впереди. Возвращение дядюшки Луиса…

— Замолчите! — истерически выкрикнула она. — Вы не знаете, о чем говорите! Как раз наоборот! Дядино возвращение все разрешило. Дядя был на моей стороне, он знал, что Ольда — головорез. Дядя собирался этот долг передать мне, а взамен взять виллу в Боровце. Если б Ольда не завладел письмом, дядя мог бы еще жить!

— Вот-вот. Теперь вы сказали правду.

— И всегда говорила вам правду. Не могла же я сказать все — это ведь мой брат! Он человек испорченный, ужасный, я его ненавижу, но приходится думать и о матери. Она всегда любила его больше, чем меня. Она умерла бы, если б узнала, что…

Ганка зажала рот ладонью, письмо упало на землю.

— Что с ним? — просипела она. — Убежал… голову потерял от страха… уже два дня вел себя как невменяемый… Вы думаете, он с отчаяния мог что-то натворить? — И, повернувшись ко мне, наступила на конверт, втоптав его в мокрую глину.

— Разрешите, — попросил я. Наклонившись, вытащил бумагу из-под ее туфельки. — Жаль, если это пропадет. Может понадобиться поручику Павровскому.

Ганка глядела на меня остекленевшими глазами.

— Нет! — Кинувшись ко мне, она схватила меня за руки. — Вы этого не сделаете! Не вмешивайтесь, оставьте все как есть! Прошу вас! Я отдам вам все, что хотите… — Она дрожала всем телом, ногти ее, как шипы, впились мне в кожу.

— А что именно? Однажды вы мне уже кое-что предлагали, — напомнил я. Ее лицо, белое и застывшее, было совсем рядом, а темные глаза сверлили, как два алмаза.

— Да… Себя! — исступленно выкрикнула она. — Тогда вы меня отвергли. Мне повторить свое предложение?

Я сделал попытку освободиться, но она еще крепче сжала мои руки.

— С такими глазами никогда не делают подобных предложений, — спокойно сказал я. — Ни один мужчина их не примет.

Она поникла.

— Тогда чего вы хотите? Денег? — упавшим голосом спросила она.

— Хотите меня подкупить, чтобы я позволил убийце скрыться?

Выпустив мои руки, она отступила на шаг.

— Он сам себя погубит. Не пачкайтесь с ним, возможно, когда-нибудь вы об этом пожалеете. — Она стояла, отвернувшись, словно белая трагическая скульптура ангела на памятнике разбитых иллюзий. Нельзя было не восхищаться ею. Ни одного лишнего слова, напрасного жеста — вплоть до последней минуты.

— Милиция ведь думает, что это сделал Томаш, да?

Она посмотрела на меня через плечо, и, хотя лицо было в тени, голос ее выдал.

— Не знаю, что думает поручик Павровский, — ответил я, — но я точно знаю, что ваш муж никого не убивал. Я вчера разговаривал с ним.

— Когда? — Кроткий ангел, взмахнув крылами в последний раз, улетел на небеса. Передо мной стояла женщина, готовая ко всему.

— Когда он понял, как все произошло. Когда, беспомощный, полный отчаяния, неспособный на что-то решиться, вспомнил про человека, который пять лет за руку вел его к диплому инженера. Если бы он нашел Йозефа, то сегодня был бы жив. И заплатил бы мне за мои покрышки, как пообещал вчера. Тогда он еще не знал, что не доживет до зарплаты.

Она открыла было рот, но я не дал ей заговорить.

— Это было за несколько часов до того, как он уехал вместе с вами в Боровец. Как вам удалось его заставить? Как сумели вы добиться, что он в последний раз засомневался, не ошибается ли? Или он тоже подслушал ваш разговор с братом, когда вы говорили тихо, а Ольда кричал? Может, он так же, как Лукаш, решил, что это крики убийцы, которого мучат кошмары? Или, что больше похоже на правду, ему уже было все равно? Этот бедняга любил вас. Вам не нужно было убивать его, он бы никогда вас не выдал.

— Я его не убивала, — дрожащим голосом сказала она. — Меня там не было, я…

— Вы там были. И захватили оттуда автомобильчики. Когда я привез к вам Лукаша, их у вас не было. Поехали вы туда вместе с мужем на «трабанте», а возвратились одна, на мопеде брата — он его там оставил в прошлый вторник, потому что у него кончился бензин. Бензин вы отлили из «трабанта». Но оставалось еще вполне достаточно, чтобы убить вашего мужа. У него ведь начался эпилептический припадок, верно? Я в этом не разбираюсь, но, вероятно, припадок можно спровоцировать. Или вы просто-напросто воспользовались случаем. Вспомнили, что как-то Ольда оттащил Томаша в гараж и там запер. Так все было?

— Так, — спокойно ответила она. — Приблизительно так и было. За исключением того, что я Томаша никуда не оттаскивала. Он включил зажигание, ему сделалось плохо, он еще успел выйти из машины и упал. Я убежала. Перепугалась насмерть… бродила по лесу… не знаю, сколько времени. Томаш признался мне, что это он убил дядю и пани Маласкову. Оттого-то и разволновался так, что с ним случился припадок. Я не знала, что мне делать. Когда я наконец вернулась, он был уже мертв. Я поняла, что такой выход — самый лучший. Его гибель подвела, можно сказать, черту под его признанием. Я взяла мопед и уехала.

Она была великолепным игроком. Играла до самого конца. Но в моих руках находились козыри, которые ей нечем было крыть.

— А как случилось, что за руль сел ваш муж, а не вы? Он ведь был эпилептик. Ему же не могли выдать права.

— Но он и не собирался ехать, — объяснила она со снисходительной улыбкой. — Только включил зажигание. А я пошла за автомобильчиками.

— А на это время вы его оставили в гараже?

Она с улыбкой пожала плечами.

— А как же было в четверг? В тот день, когда я встретился с вашим мужем, он меня избил и утащил в лес? Он ведь приехал за «трабантом», который за день до этого там еще стоял. У машины вроде была какая-то поломка, что-то с зажиганием? В тот день он собирался ехать на ней сам, после того как отремонтирует?

— Не знаю, — равнодушно ответила она. — Наверное. Что, разве не садятся за руль люди, у которых нет прав?

— Бывает, — согласился я. — Только, когда я туда пришел, машины уже не было. Ни на улице, ни в гараже. Там стоял только мопед.

— Вы это знаете наверняка? — удивилась она.

— Да. И знаю, где находилась машина. В Брандысе или по дороге оттуда. А кроме водителя в ней сидела пани Маласкова. Она была еще жива?

— Откуда я могу знать? — Голос у нее дрожал.

— Потому что машину вели вы. Своему мужу, скорее всего, сказали, что хотите прокатиться. Вполне естественная обкатка после ремонта. Пани Маласкова ждала вас в Брандысе или, возможно, шла вам навстречу. Вы звонили ей в лечебницу, как и пообещали Лукашу. Убили ее, вероятнее всего, по дороге, в тех пустынных полях. Случай вам благоприятствовал. Когда вы подъезжали к вилле, Томаш, по-видимому, тащил меня в лес. Что оставалось сделать в таком случае? Помахать ему и поехать дальше? За деревней — пруды, там можно надежно спрятать труп. Конечно, имелся риск, что вас увидит кто-нибудь из знакомых, а потом скажет, где вы были в тот вечер. Дотащить щуплую маленькую старуху до болота — не проблема. Ваш муж, когда вернулся, устроил вам сцену из-за меня. Тогда он еще думал, что мы любовники. Рассказал вам, что со мной сделал. И вам это пришлось на руку. Вполне логично, когда оскорбленная жена после ссоры убегает в лес. Вы взяли с собой нож. Вам требовалось доказательство, что в ту ночь я был там. Покрышки у моей машины разрезали вы, а не инженер Дрозд. А чтобы окончательно бросить на меня подозрение, зная, что меня не будет, ночью принесли сюда пистолет и спрятали под ступенькой. Вы не могли предвидеть, что его найдет и возьмет себе пьяный цыган.

— Какой пистолет? — пролепетала она губами настолько бледными, что их не было видно.

— Тот, которым вы застрелили пани Маласкову, чтобы она не могла сказать, почему умер Луис Эзехиаш. Она ведь знала, на чьи деньги и на чьем земельном участке построена баррандовская вилла. И была против того, чтобы ваш дядя от нее отказался. Они ведь собирались пожениться, а бабушка мечтала обеспечить будущее своему внуку. А поскольку и она была человеком другого времени, то не видела иного способа, как только оставить ему состояние.

Игра приближалась к концу, это была кровавая, безжалостная игра, где червонная дама побила все другие карты, невзирая на их масть. В последний раз она попыталась блефовать.

— Это все Ольда, — заявила она, делая судорожное усилие, чтобы казаться спокойной. — Он сбежал… Вы сами знаете… Обезумел от страха.

— Ольда боится вас. Видел, как вы уехали вдвоем с Томашем на машине, а обратно вернулись одна на мопеде. Вчера Ольда догадался, что вы убираете каждого, кто может обвинить вас в убийстве Луиса Эзехиаша. У вашего брата не было причины его убивать, наоборот. Это письмо, — я показал ей испачканный грязью конверт, — имело для него цену, только пока был жив дядя. После его смерти оно превратилось бы в ничего не стоящий клочок бумаги. Я не юрист, не знаю точно. Вероятно, письмо имело бы силу, если бы там официально было что-то завещано в пользу вашего брата. А вы испугались, когда во вторник вечером Ольда с торжеством показал вам бумагу, отданную ему дядюшкой, которую сами так долго и безрезультатно у него выманивали. Старик хотел покоя, но не ожидал, что получит его так быстро и таким путем.

Колени у нее подкосились, она зашаталась.

— Как вы только можете… — прошептала она. — Ведь вы там были вместе со мной. Я не могла этого сделать! — Глаза у нее стали безумными, пальцы судорожно сжимались и разжимались.

— Могли! Я понадобился вам как свидетель, что вы действительно уходили, и как человек, на которого может пасть еще большее подозрение, чем на вас. А я еще больше себе напортил, когда вошел в дом. Вы на это не рассчитывали — думали, побоюсь собаки. Вам неслыханно повезло, что мы с вами не столкнулись в саду. Вы не пошли к Маласковым, а лесом спустились вниз, к калитке. И застрелили его, воспользовавшись минутой, когда по шоссе ехал автофургон — а там их проезжает множество. Кроме того, лаяла собака. Вам было известно, что у старика есть пистолет, очевидно, он держал его в мастерской. Потом пошли низом к Маласковым. Лукаш мог вас видеть, тогда когда вы пришли, а не уходили. Он всего лишь маленький мальчик, хотя умный и наблюдательный. Вы сумели внушить ему, что ждали его там. Да еще и постарались расположить его к себе этими автомобильчиками и обещанием подарить всю коллекцию. А кстати, знаете, что она стоит больше ста тысяч?

Ганка всей тяжестью повисла на мне.

— Нет! Нет! Это неправда!.. — Мне до самой смерти не забыть ее лица, которое на моих глазах расплывалось во что-то бесформенное. — Скажите, что это неправда! — умоляла она, извиваясь, как червь.

Небо за ее спиной осветилось мощными фарами. И тотчас же появилась машина с вращающимся на крыше голубым огоньком, за ней — вторая. Я зажмурил глаза. Открыв их, я увидел, как из второй машины выскакивает поручик Павровский. Из первой вышел человек в форме, за ним сгорбившийся молодой мужчина. Это был Олдржих Эзехиаш. Мимо меня промелькнула белая тень. Я вскрикнул, но они и без того ее увидели. Поручик и еще двое бросились за ней.

Я ринулся вниз с бугра, у меня было перед ними преимущество — я знал местность. Знал, что там, куда она побежала, есть единственная дорога и ведет она к недостроенному объекту, этой уродливой красной доминанте всего строительства. Там стройка заканчивается, окруженная ямами вязкой глины. Знать об этом Ганка не могла и скрыться не могла тоже.

Мне не приходилось петлять закоулками, как бегущим следом за мной, но все же она исчезла на территории объекта раньше, чем я туда добежал. За моей спиной слышались проклятия бегущих мужчин, они проваливались в грязь и с трудом пробирались через кучи балок и бревен. Я крикнул, они откликнулись. Мой голос разнесся в каркасе двенадцатиэтажного здания, как в склепе. И заглушил стук туфелек, поднимающихся по металлической лестнице. Я напряг глаза, вглядываясь в темное переплетение стальных балок, но ничего не увидел. Мой взгляд упал на кран, примыкающий к одной из сторон объекта. Я подскочил к платформе и нажал кнопку. Послышалось гудение, и подъемник со скрипом пополз вверх.

Поднимался он бесконечно медленно, но все же быстрее, чем бежала девушка по лестнице, изогнутой тридцать шесть раз. Еще через минуту я увидел ее над собой. Силы ее были на исходе, верхняя половина тела свешивалась через перила лестницы, волосы закрывали лицо. Я предупреждающе вскрикнул и нажал на кнопку, чтобы остановить подъемник. Но я опоздал. Белая фигурка, еще сильнее наклонившись, перекинулась через перила. Она пролетела мимо меня, как белоснежная птица со сложенными крыльями, бесшумно, даже перья не зашуршали. В шуме мотора я не услышал падения ее тела на землю. Остановив подъемник на одиннадцатом этаже, я медленно начал спускаться вниз.

* * *

— Это вам дорого обойдется! — дико орал поручик Павровский. — Зачем я, черт бы меня побрал, вас выпустил?

— Наверное, для того, чтобы я принес вам вот это. — Я подал ему письмо.

Вынув листок из конверта, он мимолетно глянул на него и что-то прохрипел. Потом небрежно сунул в карман.

— Вы что, не могли ее задержать? А может, не хотели?

— Нет. — Я сам не знал, на который из двух вопросов отвечаю. — Она оказалась быстрее. И по чистой случайности побежала именно туда.

Та, о которой мы говорили, лежала между нами на земле. Белый плащ забрызган грязью, но лицо — чистое, необезображенное. Смерть милосердно стерла следы всех темных страстей, толкавших ее на преступления. Она снова выглядела как девочка, которая не так давно — только неделю назад — через забор красной виллы разговаривала со старой собакой.

— Не приписывайте себе заслуг, которых у вас нет! — ледяным тоном отчеканил поручик. — Мне это письмо не нужно. Ее брат в полнейшем нервном расстройстве прибежал к нам. Мы немедленно принялись искать ее. После того как найден был труп пани Маласковой, ее спасло от ареста лишь мнимое самоубийство мужа. Нам не хватало только мотива, а это всегда…

— Где Лукаш? — перебил я его. — Разве он вам не звонил?

— Звонил. Потому-то мы и приехали именно сюда.

— Вы не должны были въезжать на машинах! Приди вы сюда потихоньку, все могло бы кончиться иначе, — упрекнул я его. — Почему вы не остановились, когда он вам махал? Не могли же вы его не заметить? Где он остался?

— Что вы говорите?! — раздраженно воскликнул поручик. — Никто нам не махал. Никого мы не видели. Где он должен был находиться? Да постойте же!..

Я мчался по дороге? где несколько минут назад напрасно пытался догнать Гану Дроздову, бежал по бетонным панелям, проскочил мимо своей машины — она для меня сейчас была слишком медленной. Я летел по разбитой тяжелыми грузовиками дороге, слева зловеще чернела Влтава, передо мной высилась разрушенная дуга моста. Добежав до перекрестка на шоссе, я остановился и осмотрелся. Знакомой фигурки в красном комбинезоне нигде не было видно.

В ослепленном ужасом мозгу я пытался сопоставить время прихода пани Дроздовой с моментом, когда Лукаш добрался до места, где они могли встретиться. Время сливалось в сплошной поток невероятно кошмарных картин. Слабым голосом я позвал мальчика. Мне никто не ответил. Спотыкаясь, я спустился к берегу Влтавы, поросшему кустами и сорными травами.

Я нашел его за первым же кустом. Он лежал, свернувшись клубочком, уткнувшись лицом в согнутый локоть. Я опустился рядом с ним на колени, слыша только свое собственное прерывистое дыхание.

— Лукаш, — позвал я, — сынок… — Мой голос надломился.

Белая головенка шевельнулась, сонные глаза удивленно жмурились на меня.

— Это вы? — Мальчик зевнул и сел. — Ну как, получилось? Я все правильно сделал?

— Да, Лукаш, — сказал я. — Все о'кей!

Глаузер Ф. Власть безумия

БЕСПРИЗОРНИКИ

В пять часов утра, когда самый сон, резко затрещал телефон. Звонил начальник кантональной полиции, пришлось отвечать по форме, как положено: вахмистр Штудер слушает. Ну вот тебе, пожалуйста, лежишь себе спокойненько в постели, имеешь право поспать еще по крайней мере часа два, и тут тебе сообщают про ЧП, спросонок и понять–то ничего толком нельзя. Невольно то и дело прерываешь высокое начальство вопросами: как? что? — пока в трубке не загремело: «Дубина! Слушай ухом, а не брюхом!..» Ну, это еще полбеды! Начальник кантональной полиции любит крепкие словечки, хотя дубина… А, подумаешь!.. Хуже другое: невозможно было понять, что от него требовалось. Через полчаса за ним заедет некий доктор Эрнст Ладунер, таков был приказ, и отвезет его в психиатрическую больницу в Рандлингене, откуда сбежал пациент по имени Питерлен. Ну да, да! Петер — Ида — Тони, одним словом, Питерлен…

Бывает, знакомо… И одновременно, то есть в ту же ночь, исчез директор дурдома — так изволило выразиться высокое начальство, не жаловавшее своей милостью психиатров. Подробности сообщит доктор Ладунер, он просит кантональную полицию прикрыть его. Не то прикрыть, не то покрыть, позволил себе соленую шутку начальник полиции и громко захохотал.

Эрнст Ладунер? Психиатр? Штудер скрестил руки под головой и уставился в потолок. Значит, он знаком с неким доктором Ладунером, вопрос только, где и при каких обстоятельствах состоялось знакомство с данным господином. Ведь доктор Ладунер — вот что самое удивительное во всей этой истории — попросил предоставить в его распоряжение именно вахмистра Якоба Штудера, так по крайней мере утверждал начальник кантональной полиции. И тут же, по телефону, не преминул, конечно, добавить, что прекрасно понимает, почему именно его — не зря же о Штудере ходит слава, что он тоже немного того и любит пофантазировать, так что психиатр знал, кого просить… Ну, это можно и за комплимент принять. Штудер поднялся, прошаркал в ванную комнату, начал бриться. Как там зовут директора из Рандлингена? Вюрштли? Нет… Но как–то очень похоже, на конце должно быть «и»… Лезвие плохо слушалось, скользило по жесткой щетине. Бюрштли?.. Штудер потрогал бороду. Вспомнил! Борстли! Ульрих Борстли… Пожилой господин, вот–вот должен был уйти на пенсию…

С одной стороны — пациент Питерлен, удравший из психбольницы… С другой — директор Ульрих Борстли… А между ними доктор Ладунер, его знакомый, как было сказано, который хочет, чтобы кантональная полиция прикрыла его. Почему он ищет прикрытия у кантональной полиции, а не прибегает к помощи местных полицейских властей, и почему это должен сделать непременно вахмистр Штудер из отдела уголовного розыска кантональной полиции?.. Вечно нужно именно Штудеру подсунуть столь прелестное дельце. А как себя держать в сумасшедшем доме? Что там вообще можно предпринять, когда люди засунуты за решетку и ведут себя крайне настороженно? Начать следствие?.. Начальнику кантональной полиции хорошо звонить и раздавать поручения, веселенького во всей этой истории явно мало…

Жена уже тоже встала, понял Штудер, почувствовав в квартире запах свежесваренного кофе.

— Приветствую вас, Штудер, — сказал доктор Ладунер. Голова непокрыта, волосы зачесаны назад, на макушке торчит хохолок, как у цапли. — Мы ведь знакомы, помните, еще с Вены…

Штудер никак не мог вспомнить. Фамильярное обращение не очень, шокировало его, он привык ко всему и потому подчеркнуто вежливо и несколько церемонно попросил господина доктора войти и снять пальто. Но v доктору Ладунеру снимать было нечего, он взял и прошел сразу в столовую, поздоровался с женой вахмистра и сел на стул — просто и уверенно, немало поразив Штудера.

На докторе Ладунере был светлый фланелевый костюм, а меж уголков воротничка его белоснежной сорочки красовался пышный узел свободно завязанного ярко–синего галстука. К сожалению, он вынужден похитить ее супруга, заговорил доктор Ладунер, пусть госпожа Штудер не будет на него в обиде, он доставит его потом назад в целости и сохранности. У них там произошла одна история, запутанная и весьма неприятная. Впрочем, он уже давно и хорошо знает вахмистра — Штудер в смущении наморщил лоб, — он, доктор Ладунер, будет обращаться с ним в лечебнице как со своим дорогим гостем, впрочем, ничего страшного ему не грозит.

По–видимому, любимым словечком доктора Ладунера было «впрочем». И говорил он для швейцарца довольно странно — на восточношвейцарском диалекте с примесью редкого в устной речи швейцарца литературного немецкого языка. Он явно не был уроженцем здешних мест. Несколько неприятное впечатление производила его улыбка, напоминавшая маску. Она захватывала нижнюю часть лица, остававшегося до скул как бы неподвижно застывшим, и только глаза и очень высокий и необычайно широкий лоб казались естественно живыми.

Нет, спасибо, он ничего не хочет, продолжал врач, дома его ждет к завтраку жена, а сейчас им надо поторопиться: в восемь у них конференция, а затем обход главного врача — исчезновение директора ничего не меняет в распорядке, дело есть дело, обязанность есть обязанность… Доктор Ладунер немножко пожестикулировал своей затянутой в кожаную перчатку рукой, потом встал, мягко взял Штудера под локоток и потащил его за собой. До свидания…

Сентябрьское утро выдалось прохладным. На деревьях по обеим сторонам дороги на Тун уже появились первые желтые листья. Низенький малолитражный автомобиль доктора Ладунера вел себя прилично, ехал бесшумно, сквозь опущенное стекло проникал свежий воздух, слегка напоенный туманом, и Штудер поудобнее откинулся назад. Его высокие черные ботинки на шнуровке выглядели несколько странно рядом с элегантными коричневыми туфлями доктора Ладунера.

Сначала между ними царило выжидательное молчание, вахмистр напряженно думал, кто же такой доктор Ладунер, видимо, он все же должен его знать… С Вены? Штудер несколько раз бывал в Вене, в те далекие времена, когда еще занимал высокую должность комиссара бернской полиции, пока не произошла та история, стоившая ему головы, — та банковская афера, из–за которой ему опять пришлось начать все сначала, простым сыщиком. Очень бывает в жизни непросто, если у человека обостренное чувство справедливости. Ходатайство о его увольнении подал тогда некий полковник Каплаун, и оно было «удовлетворено». И это был именно тот полковник Каплаун, о котором начальник кантональной полиции в часы отдохновения, когда бывал в хорошем настроении, иногда говаривал: никого ему так не хотелось бы видеть в тюрьме Торберг, как полковника Каплауна. Бессмысленно растрачивать свое серое вещество на эту старую историю; ну разжаловали, вот и прекрасно, пришлось начать сначала, опять в кантональной полиции, а через шесть лет уже и на пенсию можно. Собственно, он еще дешево отделался… Но с той банковской аферы за ним утвердилась слава немного чокнутого, а значит, полковник Каплаун все же виноват в том, что вот он едет сейчас вместе с неким доктором Ладунером в психиатрическую больницу в Рандлинген, чтобы разобраться в загадочном исчезновении господина директора Борстли и побеге пациента Питерлена…

— Вы действительно не припоминаете, Штудер? Тогда, в Вене?

Штудер отрицательно покачал головой. Вена? Сразу перед глазами всплыл Хофбург, и Фаворитенштрассе, и здание главного управления полиции, и старый хофрат, знававший еще знаменитого профессора Гросса, светило криминалистики… Но доктора Ладунера среди них не было.

И тут врач, напряженно следя за дорогой, спросил:

— Айххорна не вспоминаете больше, Штудер?

— Точно, господин доктор! — сказал Штудер и тут же почувствовал облегчение. Он дотронулся ладонью до руки своего спутника. — Айххорн! Конечно! А вы, значит, теперь в психиатрии? Вы же собирались тогда провести в Швейцарии реформу по вопросам попечения о несовершеннолетних!

— Ах, Штудер! — Доктор Ладунер слегка притормозил, навстречу шел грузовик, двигаясь посреди узкой дороги. — В Швейцарки только и делают, что принимают меры, но самое печальное при этом — никогда не попадают в цель, всегда бьют мимо…

Штудер засмеялся густым басом. Доктор Ладунер вторил ему, взяв на полтона выше.

Айххорн…

Штудер тотчас увидел перед собой маленькую комнатушку, в ней восемь пацанов, от двенадцати до четырнадцати лет. Комната являла собой место сражения. Стол сломан, скамейки разбиты, годятся лишь на растопку, оконные стекла вдребезги. Войдя в дверь, он увидел, как один парнишка идет на другого с ножом. «Я тебя прикончу!» — пригрозил мальчишка. А в углу стоял доктор Ладунер и спокойно наблюдал за происходящим. Заметив в дверях Штудера, он небрежно махнул рукой — не мешайте! А мальчишка вдруг отбросил от себя нож и начал реветь, печально так и протяжно, как побитый пес, и тогда доктор Ладунер вышел из своего угла и сказал спокойным деловым тоном: «До утра привести комнату в порядок и вставить стекла… Идет?» И хор мальчишеских голосов ответил: «Идет!»

Это было в колонии для трудновоспитуемых в Оберхоллабрунне, через семь лет после окончания первой мировой войны. Колония без применения методов насилия. И некий Айххорн, невзрачный худощавый человек с гладкими каштановыми волосами, вбил себе в голову попробовать разок, не удастся ли без пастора, без сантиментов и без битья добиться хоть каких–то положительных результатов в работе с так называемыми беспризорниками. И ему удалось. Во главе сети воспитательных учреждений именно тогда стоял человек, у которого по чистой случайности варила голова. Бывает порой и такое. Одним словом, в данном конкретном случае нашелся такой человек, кого в высшей степени простая идея господина Айххорна убедила. Заключалась она в следующем: маленькие бродяги живут по извечному круговороту — проступок, наказание, проступок, наказание. Наказание вызывает в них чувство протеста, оно ищет себе выхода и находит его в новых «бесчестных поступках». А что, если попробовать исключить наказание? Не утечет ли тогда протест сам по себе в пустоту? А вдруг удастся начать сначала, попробовав восстановить разрушенное, не прибегая к моральному надувательству, или «рыбьему жиру», как назвал тогда религию доктор Ладунер?

В компетентных кругах тех лет было много разговоров об опытах Айххорна, и, когда Штудер отправился в Вену, ему порекомендовали поближе познакомиться с идеей.

Он появился как раз в тот момент, когда «протест» одной из самых свирепых банд разворачивался на полную катушку. И это произвело на него впечатление. А вечером оно дополнилось еще одним событием. Доктор Ладунер взял его с собой, как соотечественника, в гости к директору, сам он работал у Айххорна на добровольных началах, без вознаграждения. Сидели, разговаривали, неторопливо, обстоятельно. Штудер рассказывал про Тессенберг, воспитательную колонию в бернском кантоне, и про те жестокие баталии, которые разыгрывались там одно время… Пробило десять часов, когда у входной двери позвонили. Айххорн пошел открывать и вернулся назад с мальчиком. «Садитесь, пожалуйста. Есть хотите?» — обратился он к нему, потом пошел на кухню и принес оттуда бутерброды. Мальчишка был голодный, как волчонок… До одиннадцати часов он оставался в обществе взрослых мужчин, потом жена Айххорна увела его в гостиную. Позже доктор Ладунер рассказал: парень убегал уже в третий раз. На сей раз он вернулся добровольно. Поэтому ему был оказан такой теплый прием. И тут Штудер почувствовал, что испытывает к ним обоим — к доктору Ладунеру и господину Айххорну — искреннее уважение…

— А чем сейчас занимается господин Айххорн? — спросил Штудер.

Доктор Ладунер пожал плечами.

— Канул бесследно.

Вот так всегда! Стоит кому–то попытаться осуществить нечто новое, полезное, разумное, как его хватает на два–три года… А потом он вдруг исчезает или даже погибает. А доктор Ладунер, значит, переключился на психиатрию… Спрашивается только, что за отношения у него были со старым Ульрихом Борстли, с тамошним директором, что пропал бесследно.

Какое–то мгновение Штудер подумывал расспросить поподробнее об обстоятельствах его исчезновения, но потом отказался от своего намерения, все еще находясь в плену того видения, как молодой доктор Ладунер стоит в углу разгромленной комнаты перед пацаненком, бросающимся с ножом в руке на своего дружка… Постичь тот неуловимый психологический момент, когда ситуация созрела!.. Он еще и тогда будь здоров как в этом разбирался, вот этот самый доктор Ладунер! И вахмистр Штудер почувствовал себя польщенным, что затребовали именно его и что он будет гостем доктора Ладунера.

Одно только было странным: тогда в Вене на лице у доктора не было этой маски вместо улыбки, выглядевшей так, словно ее наклеили, сидя перед зеркалом… И еще… Хотя впечатление могло быть и ложным, перепроверить его было невозможно, но Штудеру показалось, что в глазах доктора Ладунера затаился страх.

— Вот и больница, — сказал врач и махнул правой рукой в сторону бокового стекла. Красная кирпичная громада, насколько можно было судить, в форме перевернутой буквы «П», с многочисленными башнями и башенками. Окруженная елями, темными густыми елями… Вот она скрылась, опять появилась, а вот и главный портал, к нему ведут истертые ступени. Машина остановилась. Они оба вышли.

ХЛЕБ–СОЛЬ

Доктор Ладунер показал на первое окно справа от входа и сказал:

— Кабинет директора.

Слева в нижней части окна дыра величиной с кулак… На карнизе осколки стекла, насыпались и на клумбу, разбитую между порталом и красной кирпичной стеной.

— Внутри вид довольно жуткий. На полу кровь, пишущая машинка у окна ощетинилась вздыбившимися рычагами, рабочее кресло перевернуто, валяется, как в обмороке… На всю эту картину мы полюбуемся попозже, не горит, вы и потом успеете насладиться своими криминологическими исследованиями…

Почему все его остроты звучат так вымученно? Искусственно, что ли… Штудер посмотрел на доктора Ладунера, но так, словно хотел запечатлеть в памяти кадр, способный измениться уже в следующее мгновение. Серый костюм, ярко–синий галстук и торчащий на макушке хохолок, как перья на голове длинноногой цапли. Улыбка — верхние зубы широкие, правильной формы, с легкой желтизной. Наверняка доктор Ладунер много курит…

— Идемте, Штудер, а то прирастем к этому месту. Я хочу вам только одно сказать, прежде чем мы войдем в эту дверь: вы в гостях у бессознательного, оно здесь у себя дома и властвует безраздельно, или — как более поэтически выражается мой друг Шюль — перед вами открывается темное царство, которым правит Матто. [Matto (итал.) — сумасшедший, бесноватый. — Здесь и далее примечания переводчиков.] Матто!.. Этим именем Шюль окрестил духа безумия. Поэтично, ко–нечно… — Доктор Ладунер сделал ударение на первом слоге. — Если вы хотите до конца разобраться в случившемся, а я смутно подозреваю, что оно сложнее, чем мы сейчас думаем, если вы хотите во всем этом разобраться, вам придется влезть в шкуру других… — Слово «влезть» врач произнес, подчеркнуто выделяя его. — Мою, например, некоторых санитаров, многих пациентов… Я повторяю: пациентов, а не сумасшедших… Только тогда, может, вам постепенно откроется коннексия, то есть связь, между исчезновением нашего директора и бегством пациента Питерлена… Все это импондерабилии, или, другими словами, непредсказуемые психологические факторы…

«Импондерабилии»… «коннексия»… и «ко–нечно» с ударением на первом слоге — все это компоненты личности по имени доктор Ладунер, думал Штудер.

— Впрочем, дискрепанция, то есть разрыв между реальным миром и царящим тут у нас, — продолжал доктор Ладунер, медленно поднимаясь по ступеням, — лишит вас, пожалуй, поначалу обычной уверенности в себе. Вам будет здесь неуютно, как бы не по себе, так происходит с каждым, кто впервые попадает в сумасшедший дом. Но потом это неприятное ощущение уляжется, и вы уже не будете видеть слишком большой разницы между писарем вашей канцелярии, имеющим свои причуды, и страдающим кататонией пациентом, треплющим шерсть в отделении «Н».

На стене, справа от входа, висел барометр, ртутный столб которого розовато светился в лучах утреннего солнца. Часы на башне тоскливо отбили четыре четверти, возвестив о полном часе, а потом проиграли несколько мелодичнее шесть раз — шесть часов утра. Последний удар был каким–то дребезжащим. Штудер даже оглянулся. Небо обрело окраску вина, именуемого виноделами розовым; в ветвях елей, росших за чугунной оградой по обе стороны от въездных ворот, слышался гомон птиц. Черный шпиль кирхи в деревне Рандлинген маячил где–то вдалеке…

Войдя внутрь, они опять поднялись по ступеням. Справа нечто вроде церковной кружки с надписью: «Жертвуйте для бедных больных!» Над нею плита из зеленого мрамора. Золотыми буквами увековечены имена благодетелей и пожертвованные ими суммы; так, семья Хиз–Изелинов дала на основание психиатрической лечебницы 5000 франков, а семья Бэрчи 3000 франков. На плите было оставлено место для имен новых благотворителей.

Пахло лекарствами, пылью и мастикой для полов. Странное смешение запахов, которое будет преследовать Штудера в течение нескольких дней. Направо и налево расходятся коридоры. Оба упираются в глухие массивные двери. Лестница посредине ведет в верхние этажи главной части здания.

— Я пойду вперед, — бросил Ладунер через плечо. Он перешагивал сразу через две ступени, и Штудер едва поспевал за ним, отдуваясь. На втором этаже он перевел дух и посмотрел в окно, обозревая огромный двор, где газоны были равномерно разделены дорожками. Посреди двора примостилось низенькое зданьице, позади него высилась, словно вонзаясь в небо, труба. Стены из красного кирпича, покрытые шифером крыши украшены многочисленными башнями и башенками… Вот, наконец, и третий этаж, доктор Ладунер толкнул стеклянную дверь и крикнул: «Грети!»

Ответил низкий голос. Навстречу шла женщина в красном пеньюаре. Короткие светлые волосы, слегка вьющиеся, широкое лицо, почти плоское. Она прищурилась, как это делают иногда близорукие.

— Моя жена, Штудер… Грети, кофе готов? Я голодный… Вахмистра будешь потом разглядывать, за завтраком… А сейчас покажи ему его комнату, он будет жить у нас, мы уже договорились.

И доктор Ладунер вдруг куда–то исчез, как растворился. Его проглотила одна из дверей.

У женщины в красном пеньюаре была приятная на ощупь, теплая и мягкая рука. Она заговорила на бернском диалекте, приветствуя Штудера своим низким голосом и извиняясь, что не одета; ничего удивительного при всей суматохе, сказала она, в три часа ночи ее мужа подняли с постели трезвоном из–за того, что сбежал Питерлен, а потом обнаружили следы крови в директорском кабинете, а самого директора нигде не могли найти — исчез, как сквозь землю провалился… Вообще ночь была очень короткой, вчера ведь был «праздник серпа». («Праздник серпа»? — повторил про себя Штудер. Что еще за «праздник серпа»?) И все легли спать только в половине первого… Но господин Штудер, наверно, хочет немножко освежиться с дороги, не будет ли он так любезен пройти вот туда… Длинный коридор был выложен цветными керамическими плитками с шероховатой поверхностью. За одной из дверей плакал ребенок, и Штудер отважился робко спросить: может, госпожа доктор сначала успокоит ребенка? Успеется, а покричать детям полезно, легкие развивает… Вот и комната для гостей, а здесь вот рядом ванная. Господин Штудер может здесь располагаться, как дома… Вот мыло и свежее полотенце… Она позовет его потом, когда завтрак будет готов…

Штудер вымыл руки, вернулся в комнату, подошел к окну. Посмотрел во двор. Мужчины в белых фартуках несли большие бидоны, на руке у некоторых из них покачивался поднос, прямо как у официантов.

У края одного из зеленых квадратов газона росла рябина, увешанная ярко–красными кистями ягод, ее перистые листья отливали осенним золотом.

В глубине двора из стоящего в сторонке двухэтажного здания вышли двое мужчин. И на них были белые фартуки. Они шли друг за другом, шагая в ногу, а между ними покачивались черные носилки, к которым был привязан гроб. Штудер отвернулся. Где–то подспудно мелькнула мысль, сколько же человек умирает в таких вот психбольницах, после стольких проведенных здесь лет, и как они умирают… Но тут его позвал уже знакомый голос приятного низкого тембра.

— Господин Штудер, не хотите ли позавтракать? — услышал он на бернском диалекте.

— Да, госпожа доктор! Иду, иду.

Столовая была залита утренним солнцем. Холодные лучи света проникали сквозь огромное окно, доходившее почти до полу. На кофейнике восседала связанная из пестрой шерсти грелка–колпак. Мед, свежее масло, хлеб, под прозрачным колпаком — эдамский сыр в красной кожице… Стены в темно–зеленых тонах. С потолка свисал абажур из золотой парчи, напоминавший кринолин для маленькой девочки. На госпоже Ладунер было светлое льняное платье. Она открыла дверь в соседнюю комнату.

— Эрнст! — позвала она.

Ей ответил нетерпеливый голос, послышался скрип отодвигаемого стула.

— Так, — сказал доктор Ладунер. Он уже сидел за столом. Никак нельзя было уследить, когда он уходит и приходит, он двигался быстро и бесшумно. — Ну, Грети, как тебе нравится Штудер?

— Да ничего, — ответила жена. — У него мягкое сердце, он не может слышать детского плача, а так он очень даже тихий, его почти не слышно. Но надо все же получше разглядеть господина вахмистра.

Она достала из футляра, лежавшего около ее тарелки, пенсне, пристроила его на переносицу и стала изучать Штудера, чуть улыбаясь. Ее лоб слегка наморщился. Да, так оно и есть, как она думала, сказала она через некоторое время. Господин Штудер вовсе не похож на сыщика, и Эрнст был абсолютно прав, что привез его сюда…

— Пожалуйста, господин Штудер, кушайте, не стесняйтесь… Яички? Хлеб?..

— Ко–нечно, — сказал доктор Ладунер. — Я тоже так думаю, это было весьма разумно с моей стороны — затребовать именно Штудера. — И он постучал серебряной ложечкой по яйцу, разбивая его.

Штудеру положили на тарелку глазунью, полив ее маслом со сковородки. И тут разыгралась странная сцена.

Доктор Ладунер вдруг взглянул на него, схватил левой рукой корзиночку с хлебом, правой — граненую хрустальную солонку, стоявшую перед его тарелкой, протянул то и другое вахмистру и тихо произнес, как бы вопрошая:

— Хлеб–соль… Принимаете хлеб–соль, Штудер? — При этом он твердо посмотрел вахмистру в глаза, искусственная улыбка исчезла с его губ.

— Да… С удовольствием… Мерси… — Штудер несколько смутился. Он взял ломтик хлеба, посолил глазунью…

Доктор Ладунер тоже взял после него кусок хлеба, насыпал белые крупинки соли в свое разбитое яйцо и пробормотал невнятно:

— Хлеб–соль… Хлебосольный хозяин пока в целости и сохранности…

На его губах опять появилась улыбка–маска, и он сказал совсем другим голосом:

— Я ведь вам еще ничего не рассказал про нашего исчезнувшего директора. То, что его фамилия Борстли, это вы, пожалуй, знаете. Зовут Ульрих… Ули — прелестное имя, и дамы его так звали..

— Ах, Эрнст! — с упреком произнесла госпожа Ладунер.

— Чем ты недовольна, Грети? Я не имел в виду ничего предосудительного. Обычная деловая констатация факта… Каждый вечер, ровно в шесть, господин директор отправлялся в деревню Рандлинген к своему приятелю, мяснику и хозяину трактира «У медведя» Фельбауму — здешней опоре крестьянской партии. Там он выпивал три стаканчика сухого белого вина, иногда два, но чаще три. Два раза в месяц господин директор напивался пьяным, но этого никто не замечал… На нем всегда была длинная развевающаяся накидка из грубошерстного сукна и широкополая черная шляпа с висячими полями, как у художника… Впрочем, он обычно давал заключения по хроническому алкоголизму. Тут он наверняка был компетентен… Хотя это не совсем точно. Он начинал их, я имею в виду экспертизы, а потом ему все надоедало, и он спихивал их мне. Меня это не раздражало, мы ведь вполне ладили с господином директором. Извините, Штудер, если я рассказываю без должной серьезности. Господин директор питал, собственно, слабость к хорошеньким сиделкам, и деревенские простушки чувствовали себя очень польщенными, когда он выказывал им свое благоволение, ущипнув слегка за щечку или любовно похлопав рукой, что являлось адекватным выражением его восхищения их округлыми формами… Но, как принято говорить в старинных романах, последуем, наш любезный читатель, вслед за событиями далее… Вчера в десять часов вечера, во время «праздника серпа», господина директора позвали к телефону, и с того момента он исчез. Маленькое любовное приключение? Возможно. Сомнение и тревогу во всю эту историю вносит, собственно, только исчезновение пациента Питерлена, покинувшего свою комнату, расположенную рядом с санитарным постом, оставив на пороге избитого ночного санитара. Зовут его Боненблуст, на лбу у него огромная шишка размером с яйцо. Таков результат его столкновения с рвавшимся на свободу Питерленом. Вы потом сможете устроить ему перекрестный допрос… Повторяю только, не упускайте из виду одного: господин директор очень любил хорошеньких сиделок… Но соблюдайте секретность и такт, если мне позволено просить вас об атом. Директора психиатрических лечебниц — табу для больных, они словно папы римские в миниатюре и в качестве таковых обречены на непогрешимость…

— Ах, Эрнст! — опять произнесла госпожа Ладунер и тут же засмеялась. — Он так комично говорит! — извинилась она.

Тут что–то не так… Доктор Ладунер вовсе не говорил комично. Да и реплика его жены была всего–навсего обманным маневром, она не могла не заметить, что ироничный тон, в каком вел свой рассказ доктор Ладунер, звучал фальшиво. Она была неглупой женщиной, эта госпожа доктор, сразу по ней видно. И то, что она прибегла к обычно не употребляемому в диалекте слову «комично», лишь подтверждало впечатление, что тут что–то не так… Но что? Слишком рано сопоставлять сказанное и строить версии. Может, совет доктора Ладунера пожить здесь и ко всему попривыкнуть был все же честным и искренним; можно было бы задавать пока ничего не значащие вопросы, преследовавшие одну цель — прояснить обстановку, в которой приходится действовать.

— Вы тут упомянули «праздник серпа», господин доктор. Что это такое было? Я, конечно, знаю, что такое «праздник серпа», но как–то не могу себе его представить в психиатрической больнице…

— Ну, мы стараемся развлечь наших пациентов. Больница располагает большими земельными угодьями, и. когда зерно собрано… — (Как он книжно выражается! Не «хлеб сжат», а «зерно собрано».) — …мы празднуем. У нас есть небольшая капелла музыкантов, она играет обычно во время воскресных проповедей, а по праздничным дням накрываются столы, выносят «ноги», как здесь называют окорока, подают кним картофельный салат, играет музыка, и наши бедолаги пациенты танцуют друг с другом и с санитарами и сиделками, а господин директор произносит речь, потом все пьют чай — снимают, одним словом, эротическое напряжение… Вот так… Вчера, первого сентября, мы праздновали, значит, сбор урожая, у нас был «праздник серпа». Мы, почетные лица, то есть директор, господин управляющий с супругой, доктор Ладунер с супругой, заведующий хозяйственной частью без супруги и все врачи, сидели на сцене — раз есть капелла, значит, и сцена есть — и смотрели на танцующих. Пациент Питерлен тоже был там, он играл, чтоб было подо что танцевать, он мастер извлекать из аккордеона звуки вальсов и танго. В десять часов Юцелер подошел…

— Кто такой Юцелер? — спросил Штудер, вытаскивая свой блокнотик. — Вы извините, доктор, но я плохо запоминаю фамилии, и мне приходится их записывать…

— Ко–нечно! Ко–нечно! — сказал доктор Ладунер, бросил нетерпеливый взгляд на часы и зевнул. Госпожа Ладунер начала убирать со стола.

— Итак, мы имеем, — произнес Штудер с чувством, с толком, с расстановкой, прекрасно осознавая, что ломает немножко комедию, но в данный момент ему это было весьма даже на руку, — итак, мы имеем следующих действующих лиц: Борстли Ульрих, директор — исчез. Питерлен… Как зовут Питерлена?

— Петер или Пьер, если вам так больше нравится, он родом из Биля, это на границе с Францией, — в тон ему ответил доктор Ладунер, не теряя выдержки и терпеливо разъясняя.

— Питерлен Петер, пациент, сбежал… — медленно диктовал себе Штудер, записывая.

— Ладунер Эрнст, доктор медицины, главный врач, заместитель директора.

— Этого мне нет необходимости записывать, я его знаю, — сухо отреагировал Штудер, делая вид, что не замечает скрытой колкости.

— Ну тогда у нас есть ночной санитар…

И Штудер записал:

— Боненблуст Вернер, ночной санитар в «Н».

— И, — сказал Ладунер, — запишите еще: Юцелер Макс, санитар отделения, мы говорим между собой просто «палатный» из «Н».

— Что означает буква «Н»?

— «Н» означает «надзорная палата». Туда попадают все, кто к нам поступает, но некоторых больных мы держим там по нескольку лет. Смотря по обстоятельствам. «Т» — отделение для «тихих», «П» — психосоматическое отделение, для больных с телесными недугами, ну и остаются еще два отделения для «буйных»: «Б» — один, «Б» — два. «Б» — два — изолятор с боксами для возбужденных больных. Это сразу видно… На дверях только инициалы. Впрочем, палатный Юцелер понравится вам, один из лучших моих людей… Кого только не бывает среди санитаров! Эту публику невозможно даже сплотить и организовать как надо!

Организовать? — подумал Штудер. А какого мнения был старый директор по поводу того, чтоб их «организовать»? Но он промолчал и только спросил, покачивая карандашом над своим блокнотом:

— А что там, собственно, с Питерленом?

— С Питерленом? — переспросил доктор Ладунер, и улыбка исчезла с его губ. — О Питерлене я собираюсь рассказать вам все сегодня вечером. Питерлен… Чтобы дать сведения о Питерлене, нужно много времени. Потому что Питерлен был не то что директор, или какой–нибудь санитар, или просто любой человек, каких много. Питерлен был показательный больной. Можно сказать, объект, достойный внимания…

Штудер обратил внимание на то, что доктор Ладунер говорит в прошедшем времени: «Питерлен был…» Так, как обычно говорят только о мертвых… Но он промолчал. Доктор сделал резкое движение, встал, потянулся и спросил, обращаясь к жене:

— Хашперли в школе?

— Да, он уже ушел. Он позавтракал на кухне.

— Хашперли — мой семилетний сын, если вам это тоже надо записать, Штудер, — сказал доктор Ладунер с застывшей улыбкой на лице. — Впрочем, мне пора на конференцию, а вы можете пойти вниз и осмотреть кабинет… Кабинет директора. Место преступления, если вам угодно. Хотя нам пока вообще еще неизвестно, было совершено преступление или нет.

При выходе из квартиры произошла еще одна заминка. На лестничной площадке перед дверью стоял молодой человек, он непременно хотел поговорить с доктором Ладунером.

— Потом, Каплаун, мне сейчас некогда. Подождите в гостиной. Я поговорю с вами после конференции, перед обходом.

И Ладунер запрыгал по лестнице вниз, перескакивая сразу через три ступени.

Но Штудер не последовал за ним. Он остался стоять на площадке, уставившись на человека, которого доктор Ладунер назвал Каплауном. Каплаун? Каплаун была фамилия его «лучшего друга» — полковника, замешанного в спекуляции, в той самой банковской афере, которая стоила тогдашнему комиссару бернской полиции Штудеру карьеры. В Швейцарии не так уж много Каплаунов, это редкая фамилия…

Однако то не был господин полковник: мужчина, вошедший в квартиру доктора Ладунера и проскользнувший в гостиную, где он, по–видимому, не раз бывал, был молод. Молодой тощий блондин с впалой грудью. Бледный, к тому же с вытаращенными глазами. Каплаун?..

Штудер догнал доктора Ладунера совсем внизу. Тот бегал нетерпеливо взад и вперед.

— Господин доктор, — сказал Штудер, — вы назвали молодого паренька, вошедшего к вам, Каплауном. Не родственник ли он?..

— Господину полковнику, подставившему вам тогда ножку? Да. Господин полковник его отец. А молодой Каплаун лечится у меня. Частным образом. Я провожу сеансы анализа. Типичный случай фобии, то есть навязчивого страха. Ничего удивительного, при таком–то отце! А впрочем, Герберт Каплаун пьет. Да, его зовут Герберт. Вы его тоже можете занести в свою книжицу…

Штудер опять постарался сделать вид, что не слышит, иронии. С самым добродушным выражением лица он невинно спросил:

— Навязчивый страх? Что это такое, господин доктор?

— О боже! Не могу же я здесь, на ходу прочитать курс лекций о неврозах. Я вам потом объясню… Вон там кабинет директора. А рядом ординаторская. Сейчас я буду занят в течение часа, если вам что понадобится, обратитесь к швейцару. Впрочем, не забудьте записать, его фамилия Драйер.

И Штудер услышал еще только, как хлопнула дверь в ординаторскую.

МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ И ПАРАДНЫЙ ЗАЛ

Куст перед окном был усыпан белыми ягодами, похожими на восковые шарики. За окном по карнизу прыгали среди битого стекла два воробья. Они вели себя словно ваньки–встаньки — с небольшим интервалом во времени над нижней частью оконной рамы появлялись их головки, потом исчезали и вновь появлялись. Как только Штудер стал поднимать опрокинутое кресло, они тотчас же вспорхнули и улетели.

Сначала он сел, вытащил снова свой клеенчатый блокнотик и записал мелким угловатым почерком, слегка напоминавшим буквы греческого алфавита:

«Каплаун Герберт, сын полковника, навязчивый страх, частный пациент доктора Ладунера».

Потом, удовлетворенный, откинулся в кресле и стал изучать царивший вокруг разгром.

Кровь на полу, да, есть. Но очень немного — отдельные капли, свернувшиеся и засохшие на блестевшем паркете темными пятнышками. Цепочка их тянулась от разбитого окна к двери. Вероятно, кто–то саданул кулаком по оконному стеклу и поранился.

Маленький столик, слева у окна, предназначался, по–видимому, для пишущей машинки, а письменный стол, широкий и массивный, с богатой резьбой, занимал весь правый угол. Штудер встал и поднял машинку. Отпечатки пальцев здесь, пожалуй, не потребуются. Тем более что пока вообще неизвестно, произошло убийство или старый директор предпринял небольшой развлекательный вояж. В последнем случае он, правда, должен был бы уведомить врачей, но у старых людей бывают иногда свои причуды…

Над столом висела групповая фотография. В окружении молодых людей и девушек в одеяниях сестер милосердия стоял пожилой господин в черной широкополой шляпе. Курчавая седая борода обрамляла подбородок и щеки, на носу сидели очки в металлической оправе.

По низу фотографии шли белые буквы: «Нашему уважаемому господину директору на память от первых выпускников курсов». Да, да, молодые люди выглядели весьма щеголевато — в черных костюмах со стоячими воротничками и чуть набок завязанными галстуками.

«Нашему уважаемому директору»… И без даты? Нет, есть. Внизу в уголочке: 18 апреля 1927 года.

Под фотографией, на зеленой промокашке, лежало сложенное вдвое письмо. Штудер прочел первые строчки: «…убедительно просим Вас выслать ожидаемое уже в течение двух месяцев заключение о душевном состоянии…» Гм! Господин директор Борстли в своей длинной накидке и широкополой шляпе явно не любил торопиться. Готов биться об заклад, он носил костюмы в елочку!.. Ага! Пари выиграно! На фото он — сейчас, сейчас — в сером, насколько можно судить, и брюки на коленях пузырем… Старый человек и к тому же старой закваски… Как он уживался с энергичным доктором Ладунером? Собственно, еще мало что известно про господина директора Ульриха Борстли, разве только что он любил хорошеньких сиделок и позволял им называть себя Ули. А почему бы и нет? Ему не перед кем было держать ответ, он был владыкой в этом мирке… Как это сказал доктор Ладунер? Ах да, верно: в темном царстве, где правит Матто. С этим Шюлем, выдумавшим духа по имени Матто, с ним тоже нужно бы познакомиться. Матто! Блестяще! Матто ведь означает по–итальянски «сумасшедший». Матто! Звучит!

Был ли он когда–нибудь женат, старый директор? Без сомнения! Овдовел? Вероятно…

Видимых улик в кабинете не было. Зачем же доктор Ладунер отправил его сюда? Этот человек ничего не делал просто так. Чего он боялся?.. Сковывало ощущение неловкости — потому что доктор Ладунер вызывал симпатию, искреннюю симпатию, потому что прежде всего из головы не выходила та сцена, там, в колонии в Оберхоллабрунне… И еще потому, что он предложил ему хлеб–соль… Чепуха! Но так оно было… Куда же запропастился старикашка директор? На всякий случай, наверно, неплохо поговорить со швейцаром. Швейцары обычно народ словоохотливый, а если все называть своими именами, то просто болтливый и любят сплетничать. Во всяком случае, они всегда все знают.

И пока из соседнего помещения, из ординаторской, доносился через закрытую дверь, соединяющую оба кабинета, монотонный голос докладывающего дежурного врача, вахмистр Штудер потихоньку смылся из директорского кабинета, словно школьник от учителя. От учителя? Ну, применительно к данной ситуации — от доктора медицины Эрнста Ладунера, главного врача и заместителя директора…

На швейцаре Драйере была жилетка, блестящие сатиновые нарукавники и длинный зеленый фартук. Он как раз собирался протереть коридор. Штудер широко расставил ноги, загородив ему дорогу.

— Послушайте, Драйер!

Человек поднял глаза, взгляд его был пуст. Левая рука, обхватившая половую щетку, была перевязана.

— Да, господин вахмистр?

Значит, ему про него уже известно. Тем лучше!

— Вы ранены?

— Пустяки, ничего серьезного, — сказал Драйер и опустил глаза.

Капли крови в кабинете директора… У швейцара рана, на руке! Штудер напрягся и взял себя в руки. Не–не! Никаких поспешных выводов. Только зафиксировать: у швейцара Драйера поранена рука. Дальше!

— Директор был женат?

Швейцар ухмыльнулся. На обоих клыках сверкнули золотые коронки. Штудеру это мешало, и он стал смотреть в сторону.

— Дважды! — сказал Драйер. — Он был женат дважды. И обе жены умерли. Вторая была у него сначала кухаркой, или, как ее тут называли, экономкой. Она была из довольно неплохой семьи. Потом она ловко сообразила, как пристроить здесь всю свою родню: брата — механиком, сестру — бухгалтером в управлении, а зятя, мужа ее второй сестры, — врачом, четвертым ординатором.

Ну вот, этого он и ждал, и его ожидания полностью оправдались. Швейцары действительно всегда все знают. Пусть они разговаривают не так остроумно, как, например, доктор Ладунер, но зато информативнее.

— Спасибо, — сказал Штудер сухо. — Что, директор получил вчера более крупную сумму денег, чем обычно?

— Откуда вам про это известно, господин вахмистр? Он болел с мая по август. Не работал. Но господин директор был членом больничной кассы. И вчера пришли деньги — сто дней по двенадцать франков ежедневно составило ровно тысячу двести франков.

— Так, — сказал Штудер. — А первого к тому же он еще получил зарплату, и это тоже было вчера?

— Нет, зарплату он всегда оставляет в конторе, и, когда собирается значительная сумма, он переводит ее в банк. Ему же ведь почти некуда тратить. Квартира у него казенная. Брать еще одну экономку он не захотел. А еду ему носили самую лучшую из кухни.

— Сколько было лет директору?

— Шестьдесят девять. На следующий год он бы праздновал свое семидесятилетие…

После этих слов Драйер, как бы считая разговор законченным, пустил в ход черную волосяную щетку, и на какое–то мгновение запах пыли забил два других — водной мастики и лекарств.

— Деньги у него были при себе? Я имею в виду ту тысячу двести франков…

Швейцар обернулся и выдал справку:

— Одна тысячная купюра и две сотенных. Все три купюры он сунул в свой бумажник. Он сказал мне, завтра — то есть сегодня — он положит деньги в банк. Ему все равно надо в Берн съездить…

— А где проходил «праздник серпа»?

— Если вы выйдете через заднюю дверь, то окажетесь как раз перед казино. Дверь не заперта. Вас никто не остановит…

Казино! Как в Ницце или Монте–Карло! Вот тебе и психбольница с интернатом для хроников…

Картина была такая же, как после сборища какого–нибудь ферейна: пепел на полу, оборванные гирлянды бумажных цветов по стенам, белые скатерти на столах с остатками пиршества. Непроветренное прокуренное помещение с застоявшимся холодным смрадом табачного дыма. В глубине сцена, на ней столик, бокалы для вина… Почетные лица, как выразился доктор Ладунер, пили не чай… Стрельчатые готические окна из дешевого цветного стекла делали помещение чем–то похожим на кирху. Небольшая кафедра, прилепившаяся сбоку к стене, невысоко над полом, только усиливала впечатление. Может, так выглядели протестантские церкви во время Великой французской революции, когда в них буйствовал Праздник Разума…

Штудер взял стул и сел напротив сцены. Он закурил сигару и начал, словно режиссер, жестикулировать правой рукой, как бы рассаживая перед началом представления актеров по местам.

Директора на возвышение… Возможно, он сидел в центре стола, вон в том кресле с подлокотниками, что отъехало чуть в сторону, словно с него кто–то поспешно встал. Справа от него — доктор Ладунер, слева — управляющий… Врачи–ординаторы.

Четвертый ординатор, чья жена была сестрой второй жены директора… Сложные семейные перипетии. Четвертый ординатор был, таким образом, директору свояком. Как же зовут этого господина? Собственно, надо было сразу спросить его имя, даже если бы это и удлинило его список.

В углу старенькое пианино… Кто же аккомпанировал пациенту Питерлену во время его игры? А потом начали танцевать… Здесь, на свободном пространстве, между рядами столов. Пациенты мужского и женского пола друг с другом, с санитарами и сиделками. И пациенты… Как это выразился доктор Ладунер? Ах да, «снимали эротическое напряжение»…

Так. Пошли, любезный читатель, дальше. В десять часов вечера директору позвонили по телефону. Палатный позвал. Как его фамилия? Юцелер. Палатный Юцелер позвал его к аппарату. Запишем в наш блокнотик: спросить палатного Юцелера, мужской или женский голос спрашивал директора… Телефон… А где телефон?

Штудер встал, подошел к пианино, нажал на клавиши… Ох и расстроена же у них эта черная колода! Потом поднялся на сцену — не без труда — и начал, пригнувшись, ходить вокруг стола. В темном костюме, согнувшись почти до пола, он был похож на огромного ньюфаундленда, старательно берущего след. Он приподнял свисающий угол скатерти, заглянул под стол.

Маленькая карточка, синенькая, жутко грязная. Школьные прописи… Ровненький ученический почерк…

«Я позвоню тебе патом в десять, Ули. Мы пойдем патом гулять». «Патом» через «а»… Подписи нет.

Без подписи. И хотя карточка и не валялась непосредственно под креслом, догадаться было нетрудно, кому она предназначалась. Где же был телефон? Штудер спустился со сцены, огляделся и увидел в соседней комнатке аппарат.

Он был черный с белым диском и однозначными цифрами на нем — от единицы до девятки. Обычный аппарат, такой же, как в городе. В центре диска стоял номер — 49. Рядом с телефоном на стене висел список номеров. В самом конце мелкими печатными буквами было приписано: «Все красные номера имеют прямую связь с городом».

«12 — директор» было напечатано, само собой, красным, «13 — главный врач» тоже, потом контора и так далее. А вот все номера отделений были черные. Надзорная палата «Н» (мужское отделение) имела номер 44. И казино с номером 49 тоже было напечатано черным.

Следовательно, логический вывод: директору Борстли звонили по внутреннему телефону, из больницы. Если бы ему звонили извне, за ним бы пришел швейцар Драйер и директор разговаривал бы со своего аппарата в кабинете или из своей квартиры. Ему звонила одна из сиделок… «Я позвоню тебе патом в десять, Ули…» Значит, в десять он собирался пойти с ней гулять. Может, прогулка затянулась, продлилась дольше, чем предполагалось, они не вернулись, а уехали первым поездом в Тун или Интерлакен, да и на Юге, в Тессине, сейчас наверняка неплохо, когда здесь уже осень.

И разгромленный кабинет директора не имеет ничего общего с преступлением, а исчезновение пациента Питерлена — чистое совпадение, и нет никакой «коннексии», выражаясь словечками доктора Ладунера, не говоря уже об «импондерабилиях».

Может, начальник кантональной полиции совершенно напрасно вытащил его ни свет ни заря из постели. Оставалось, правда, странное требование доктора Ладунера, просьба «прикрыть его силами кантональной полиции»…

Вот за этим, пожалуй, что–то стоит. Особенно если учесть, что пресловутый полковник Каплаун затесался каким то образом в эту историю. Его сын… Навязчивый страх… Ну хорошо, хватит. Да только кто раз обжегся на молоке, дует и на воду, а вахмистр Штудер уже обжигался на полковнике Каплауне…

Прописи! — вспомнил он. Девчушка еще совсем недавно ходила в школу. И Штудер дурашливо улыбнулся, представив себе старика директора в его старомодной накидке и черной широкополой шляпе под ручку с молоденькой сиделкой. Маленькая глупышка с почтением и замиранием в сердце смотрела на старого человека, казавшегося ей необыкновенным, великим ученым, и, конечно, мечтала стать в ближайшем будущем супругой господина директора…

Доктор Ладунер хотел взять его с собой на обход главного врача. Может, и стоило пойти. Тогда, пожалуй, можно было бы увидеть палатного Юцелера и спросить его, что за голос говорил по телефону. Можно было бы и ночного санитара Боненблуста подвергнуть перекрестному допросу и вытянуть из него; каким образом исчез пациент Питерлен. Тогда дело было бы в шляпе, и он мог бы со спокойной совестью вернуться с доктором Ладунером назад в Берн, а оттуда домой в Кирхенфельд…

Штудер еще раз вытащил свой блокнотик, спрятал туда голубую карточку с прописями ученицы и начал потихоньку мастерски насвистывать свою любимую песенку. Когда он выходил из дверей казино, он уже добрался до начала второго куплета, но тут же умолк.

Мимо него двигалась странная повозка. Тачка на двух колесах, кузов, а между оглоблями приплясывал человек. С другой стороны к кузову была прикреплена длинная цепь, обматывавшая четыре поперечных бревна. Каждое бревно держали по два человека, так что двухколесную тачку тащили на цепи восемь человек. Рядом со странной повозкой шагал человек в синем халате. Он поздоровался, улыбаясь, и закричал: «Остановка! Остановка, я сказал!» Человек между оглоблями прекратил свой танец, восемь человек на цепи тоже замерли. Штудер спросил хриплым голосом, севшим от изумления:

— Что это такое?

— Экспресс из Рандлингена! — засмеялся человек в синем. И доверчиво разъяснил: — Так называемая трудотерапия, нужна для того, чтобы больные больше двигались… Само собой, на такое способны только полные идиоты. Но после этого они ведут себя гораздо спокойнее… Счастливо оставаться! Но–о–о! — крикнул он. — Поехали!

И экспресс послушно двинулся дальше в путь.

Трудотерапия!.. — думал Штудер и все стоял и качал головой, он никак не мог прийти в себя. Лечение трудом! Этот тягловый скот уже не нуждался в лечении. Поздно!.. Да, но он же не психиатр, а всего–навсего только простой сыщик… И слава тебе господи, между прочим…

БЕЛЫЙ КАРДИНАЛ

Дверь рядом с кабинетом директора внезапно распахнулась, стукнулась о деревянную обшивку, и вестибюль сразу заполнился гулом голосов. В общем гудении странно выделялся чей–то квакающий голос, словно выпрыгивая, он спрашивал на местном диалекте:

— Ну как, господин доктор, готовим струмент для спинномозговой пункции?

И тут же голос Ладунера:

— Для Шмокера, хотите вы сказать? Валяйте, не возражаю.

Все–таки странная у него для швейцарца речь — чистый немецкий, за исключением одного слова. Штудер пошел на голос и чуть не столкнулся с доктором Ладунером — он был в белом халате, грудь колесом и по–прежнему каштановый хохолок на макушке, как перышки цапли.

— А–а, Штудер, вот вы где. Хорошо, что я вас нашел. Само собой, вы пойдете со мной на обход. Я вас только быстренько представлю, и мы отправимся.

Позади него стояли четыре фигуры в белых халатах, Ладунер сделал шаг в сторону.

— Вахмистр Штудер. Он будет играть в нашей комедии с побегом и исчезновением роль детектива. Доктор Блуменштайн, четвертый ординатор, состоит в тесном родстве с нашим пропавшим директором.

— Очень рад.

— Взаимно.

— Вы можете не тратить время на условности, я за всех все скажу… — Доктор Ладунер, судя по всему, был сильно возбужден.

Значит, свояка господина директора зовут Блуменштайном. Штудер посмотрел на него — по меньшей мере метра два росту, гладкое розовое лицо пупса и руки! То были уже не руки, а теннисные, ракетки! Значит, у этого Блуменштайна есть жена… Так–так… Что–то не похоже. Он скорее напоминает тех детей–великанов, которыми завлекают толпу на ярмарках.

— Минуточку! — сказал доктор Ладунер. — Представьтесь–ка друг другу сами, или пусть это сделает Блуменштайн…

И доктор Ладунер тут же исчез, взлетев вверх по лестнице.

Ему надо поговорить с Гербертом Каплауном, у того навязчивый страх, как говорит доктор. Если бы можно было послушать, о чем они там будут толковать… — думал Штудер, рассеянно вслушиваясь в те фамилии, что ему назывались. Второй белый халат был, очевидно, уроженцем французской Швейцарии, потому что сказал: «Enchanté, inspecteur!», [Здесь: Весьма польщен, инспектор! (франц.)] а еще двое в белых халатах — боже праведный, упаси и помилуй, — две бабы! Штудер сразу принял холодный и неприступный вид. Он всегда испытывал резкую неприязнь к имеющим мужскую профессию женщинам. Обе к тому же не вызывали никаких эмоций. Бесцветные какие–то. На ногах грубые полуботинки на резиновой подошве, на тощих икрах простые бумажные чулки.

Все молча стояли и ждали. А одного оставили без внимания, и он решил представиться сам. Это был обладатель того странного голоса, спрашивавшего о подготовке инструмента для спинномозговой пункции.

— Ах вот вы какой, господин вахмистр Штудер, очин–но приятно, а я старший санитар Вайраух…

У него было красное лицо, а щеки в смешливых паучках красных жилок. За стеклами роговых очков блестели маленькие хитрые поросячьи глазки. Белая куртка, надетая поверх длинного белого фартука, не была застегнута, из–под нее выпирал живот, выпирал так внушительно, что, казалось, фартук вот–вот лопнет, под натянутой тканью рельефно обозначилась цепочка для часов, призванная украшать жилет.

Штудер, приняв убийственно серьезный вид, извлек блокнот и начал записывать своим бисерным почерком.

— Э–э, что вы там царапаете, господин вахмистр?

— Вашу должность, фамилию…

— Так я, чего доброго, попаду еще в картотеку полиции, — сказал старший санитар и закатился смехом, а потом закашлялся.

— Истинный клад наш старший санитар, наш Вайраух, — сказал «француз». Под жгучими черными волосами, разделенными необыкновенно белым пробором, маленькое бледное лицо без единой кровинки, очень напоминающее юркую ласку.

— Запишите уж сразу и господина доктора Нёвиля, — сказал Вайраух.

И Штудер последовал его совету.

«Старший санитар Вайраух.

Блуменштайн, 4–й ординатор, свояк директора.

Нёвиль, ассистент…»

Если так и дальше пойдет, придется покупать новый блокнот. К женщинам–врачам он интереса не проявил. Одна была большая, другая маленькая. Ну и хватит. А фамилии на что?

И тут как раз вернулся доктор Ладунер. Вся группа пришла в движение. Видимо, никого не смущало, что Штудер присоединился к ним. Выбрасывая ноги, впереди большими шагами торопливо шел доктор Ладунер, полы его халата так и разлетались, распахиваясь от резких толчков коленями. Рядом с ним колобком катился старший санитар Вайраух. Он вставил ключ в дверь, отделявшую правое крыло здания.

— Не угодно ли пройти? — спросил он.

И вся группа молча проследовала мимо него. Штудер шел последним. Лицо его приняло свирепое выражение. Он сам себе казался здесь лишним, пятым колесом в телеге. Перед ним шли обе дамы. Спины прямые, бедрами не виляют. Волосы коротко подстрижены, затылки подбриты. Никаких эмоций.

Длинный коридор. К запаху лекарств, водной мастики и пыли добавился еще четвертый компонент — запах дешевого курева. Слева ряд высоких окон. Какой–то странной конфигурации — все они разделены железными переплетами на крошечные оконца, так что рамы напоминали решетку. Штудер исподтишка потрогал их. Бросил взгляд за окно — двор. Вахмистр стоял как раз напротив рябины с красными кистями ягод среди ярко–желтой листвы. Рябина немного утешила его.

Когда Штудер слышал «сумасшедший дом», он всегда воображал себе при этом нечто демоническое, полное чертовщины, но здесь чертовщины пока не ощущалось. Они вошли в комнату, выкрашенную в густой оранжевый цвет, со скамейками вдоль стен и столами перед ними. За окнами из крохотных зарешеченных квадратиков росли ели, слегка покачивавшие ветвями на ветру… За столами сидели мужчины. Единственное, что бросалось в глаза я их внешности, была, пожалуй, щетина, скорее всего недельной давности. Немного странными казались еще глаза, но, собственно, не более странными, чем у тех, кого Штудер навещал в тюремных камерах в Торберге. Вокруг стояли люди в белых фартуках, воротничков на рубашках не было, ворот застегивался на медную кнопку. По–видимому, санитары. Ассистент — «француз» протиснулся к вахмистру.

— Мы находимся сейчас в «Т»! — прошептал он с важным видом. — Отделение для тихих. Доктор Ладунер не любит здешних санитаров, все они почасовики…

И действительно, доктор Ладунер подошел как раз к одному из них и начал отчитывать его тихим голосом. При этом он показывал в угол комнаты, где сидел безучастный ко всему больной, полностью погруженный в себя, и ничего не делал. Все другие были заняты тем, что клеили бумажные мешки. На столах стояли тарелки с клейстером.

— Старый директор очень любил почасовиков, потому что они никогда не выражали недовольства… Если бы только не Юцелер! Он хотел их всех организовать. Последнюю неделю у нас чуть ли не забастовка была. И Юцелера, говорят, должны были уволить… Но он протеже доктора Ладунера… Я называю доктора Ладунера «l'éminence blanche» — белым кардиналом. Вы ведь знаете из истории Франции, там был серый кардинал, он всегда был за кулисами и дергал за ниточки. Доктор Ладунер тоже всегда невидим и тоже дергает за ниточки… Старый директор?.. Фу–у–у… — И ассистент — «француз» (Нёвиль вроде его фамилия?) сделал пренебрежительный жест рукой.

Одна из дам семенила рядом с доктором Ладунером, держась чуть позади, а тот пожимал руки, справлялся, как дела. Губы его, казалось, застыли в неизменной улыбке. Штудер понял: доктор Ладунер думает, его улыбка необычайно обворожительна и действует ободряюще. Вот он потрепал кого–то по плечу, низко склонился к больному, молчавшему упорно, не реагировавшему на вопросы, вдруг один из них возбудился и громко закричал… Доктор Ладунер обернулся, что–то шепнул облаченному в белый фартук санитару. Тот подошел к возбудившемуся больному, а вся группа покинула помещение.

Опять дверь, и опять длинный коридор, паркет натерт до блеска. И по гладкому паркету навстречу им перекачивается на коротких и кривых, как у кавалеристов, ножках маленькое существо с толстой сигарой в зубах. Маленький человечек явно был доволен жизнью.

— Что делает Шмокер в «П»? — громко спросил доктор Ладунер.

Ассистентка, что поменьше, приблизилась к нему и прошептала что–то на ухо. Штудер уловил только слово «изолировать».

— Но, дитя мое, так не годится, — сказал доктор Ладунер недовольным тоном. — Он тоже должен работать наравне с другими, и то, что Питерлен жил с ним в одной комнате, еще не причина…

Тут толстый человечек приблизился вплотную к группе врачей и начал трубным голосом завзятого оратора произносить речь.

Он требует, излагал он, чтобы его передали Федеральному суду, [Высший судебный орган Швейцарии.] его преступление политического характера, и ему не место в сумасшедшем доме среди полоумных и убийц, всю свою жизнь он был честным человеком, потом и кровью зарабатывал себе кусок хлеба, и если они не пойдут навстречу его законным требованиям, он добьется этого другим путем. Он всегда был настроен лояльно по отношению к государству, был даже консервативен, считая режим свободной демократии лучшим из того, что имеется на сегодняшний день, но если с ним и дальше будут обращаться так же, то и он перейдет на сторону тех, кто стоит за диктатуру пролетариата… И тогда кое–кому из высоких господ не поздоровится…

Доктор Ладунер стоял перед ним, не двигаясь, словно окаменел, засунув руки в маленькие карманы белого халата. Когда Шмокер кончил, он ответил ему официально, отбросив диалект:

— Господин Шмокер, все, что вы рассказываете, никому не интересно. Сейчас вы отправитесь в «Т» и будете клеить там бумажные мешки. Иначе я посажу вас в ванну. Прощайте.

Маленький человек вдруг весь надулся и побагровел, было так страшно на него смотреть, казалось, он вот–вот лопнет от натуги. Голос его дрожал, когда он произносил следующие слова:

— Вы ответите за это, господин доктор. — Он пососал сигару, но она погасла за время его речи.

— Ко–нечно, — сказал доктор Ладунер и прошел в следующую дверь, которую старший санитар Вайраух услужливо держал открытой наготове.

— Если вы будете столь любезны…

— Дитя мое, кроме этого, ничего другого в отделении «П» больше не произошло?

— Нет, господин доктор.

Одним мановением руки фройляйн доктор была милостиво отпущена на свободу, а доктор Ладунер поманил к себе Штудера. Старший санитар Вайраух запер без лишнего шума дверь.

Oни стояли в пустом и довольно мрачном коридоре. Здесь, по–видимому, был тупик в П–образном строении, потому что коридор упирался в наружную стену. И настежь было открыто окно.

— Впрочем, задержитесь еще на минутку, — сказал доктор Ладунер, оставив Штудера стоять и ждать, пока он закончит разговор с маленькой фройляйн. — Шмокер ничего больше не хотел нам сообщить? Я имею в виду исчезновение Питерлена.

— Нет, нет, господин доктор. — Маленькая фройляйн залилась краской, мочки ее ушей пылали. — Он только отказался сегодня утром выполнять работу в «Н», и тогда я подумала, не будет ли лучше изолировать его на некоторое время… — Она поперхнулась, закашлялась и замолчала. Она тоже говорила на безупречном немецком языке, но с жестким акцентом, типичным для прибалтийских немцев.

— Хорошо, хорошо. Не волнуйтесь так, милое дитя. Вайраух, запишите, пожалуйста. Мы все же посадим Шмокера на часок в ванну, может, тогда маниакальное возбуждение уляжется скорее. Нет, никаких шприцев… Вы что–то хотели сказать, Штудер?

Нет–нет, вахмистр и в мыслях такого не имел. Он энергично затряс головой.

— Мы, собственно, рассматриваем ванну не как наказание, — сказал доктор Ладунер и заходил взад и вперед по длинному коридору, заложив руки за спину, — а как способ, помогающий ускорить адаптацию к действительности и выдвигаемым ею требованиям. В нашем распоряжении немного возможностей для поддержания определенной рабочей дисциплины. Мы же не исправительная колония, мы — лечебное учреждение. А больную психику можно лечить, только опираясь на здоровые формы ее проявления, например на желание трудиться, находиться в контакте с другими людьми… Даже в самом запутанном случае можно найти такую отправную точку. Впрочем, Штудер, вы знакомы с историей господина Шмокера? Я не нарушу профессиональной тайны, поскольку история эта была описана во всех газетах…

— Шмокер? — Штудер смутно припоминал какую–то историю с покушением на федерального советника, но подробностей уже не помнил и только скромно спросил, имеет ли она какое–либо отношение к господину Шмокеру. Но так как Шмокер жил в одной комнате с исчезнувшим Питерленом, ему было бы весьма интересно узнать, насколько серьезно надо расценивать любовь Шмокера к правдоискательству, и потому…

— Ко–нечно. — Доктор Ладунер взял Штудера за локоть и потащил его за собой по коридору. Он вышагивал вдоль стен, и четыре белых халата рядком следовали за ним, шушукаясь за его спиной, как оставленные без внимания напроказившие школьники. Сзади всех катился колобком старший санитар.

— Преступление господина Шмокера заключалось в следующем: он перерезал дорогу федеральному советнику — одному из наших правительственных тузов — и сунул ему под нос незаряженный пистолет, после чего произнес дрожащим голосом: «Я убью вас!» Вышеназванный туз задергался и заплясал посреди улицы на виду у всех, поскольку не знал, что пистолет не заряжен, а он очень перепугался за свою драгоценную жизнь, что вполне понятно как по человеческим, так и по политическим соображениям. Шмокер, вдоволь наглядевшись на метавшегося перед ним государственного деятеля, сунул пистолет в карман и спокойно отправился себе домой, к жене, приготовившей ему бифштекс по–бернски. Пожалуйста, не смейтесь, Штудер. Все это есть в деле. Бернская полиция очень точна в подобных вопросах. Бернская полиция оказалась к тому же весьма проворной — она не дала господину Шмокеру доесть его кусок мяса по–бернски, схватила его и упрятала за решетку. Он, правда, сумел доказать, что пистолет не был заряжен, однако он вынудил высокопоставленное официальное лицо дергаться посреди улицы, на глазах честной публики, а это уже само по себе с точки зрения такой миролюбивой демократии, как наша, преступление, достойное предания человека анафеме… Подумать только, заставить плясать на улице члена Федерального совета Швейцарской Конфедерации!.. Но так как у властей возникли сомнения относительно вменяемости господина Шмокера, его передали нам на экспертизу. По сути, он очень занудный малый. Иначе я расценил бы его поступок как весьма остроумный… Видите ли, он был торговым агентом фирмы по продаже зерна, до введения монополии, государственная монополия на торговлю зерном разорила его. Высокопоставленные господа из Федерального совета были настолько корректны — подумайте, какая глупость! — что решили компенсировать ему его убытки. Три года подряд господин Шмокер получал ежемесячно пятьсот франков, палец о палец не ударяя. Только за то, что у него хорошо подвешен язык и он все время угрожал им. Ему предлагали работу… Но он от нее отказывался. Он не желает быть мелким чиновником на побегушках у кого–то, заявлял он. Через три года терпение важных господ лопнуло. И тогда Шмокер купил у старьевщика револьвер, потому что сердце его было переполнено гневом. Патроны он не купил. Такова история торгового агента фирмы господина Шмокера, принявшего себя за Вильгельма Телля, а высокое правительственное лицо — за имперского наместника Геслера…

Доктор Ладунер умолк. Рукой он все еще крепко сжимал Штудера за локоть. Оба стояли перед открытым окном.

— Вот то двухэтажное здание — это «Б» — один, — сказал Ладунер. — А то, что пониже и за ним, изолятор с боксами — «Б» — два. Там, конечно, пострашнее и похуже, чем здесь в «Н»… Вайраух! — позвал он.

— Чего изволите, господин доктор?

— Ночной санитар Боненблуст все еще в отделении?

— Так точно, господин доктор. Я распорядился, Боненблуст должен ждать на месте, пока господин доктор не поговорит с ним. Так точно, господин доктор…

И тогда доктор Ладунер выпустил локоть Штудера и повернулся к одной из дверей.

— Па–ардон… Извиняйте, господин доктор!.. — Старший санитар Вайраух сунул отмычку в замочную скважину и распахнул дверь. Вся его фигура выражала позу вышколенного, заплывшего жиром камердинера: — Если вы будете столь любезны…

Ладунер вышел на лестничную площадку.

САНИТАРНЫЙ ПОСТ В «Н»

Надзорная палата была, как прикинул Штудер, примерно пятнадцать метров в длину и восемь в ширину. Стены выкрашены в белый цвет. Двадцать две кровати в два ряда. У противоположной стены — возвышение с двумя ваннами на нем. Позади них открытое окно, забранное решеткой из тонких металлических прутьев. И из этого окна видно двухэтажное здание. «Б» — 1.

Сбоку от ванн дверь, застекленная наверху, она вела в соседнюю комнату. Выступ в средней части боковой стены образовывал нишу. В ней стоял небольшой столик. А за ним сидел ночной санитар Боненблуст — пожилой человек с кустистыми усами. На нем был серый, заштопанный во многих местах свитер. На лбу виднелась огромная шишка. Рядом с ним, вытянувшись по стойке «смирно», застыл палатный Юцелер, в белом фартуке и белой куртке, на отвороте которой был нашит белый крест на красном фоне. Доктор Ладунер подошел к нему, осведомился, все ли в порядке, и получил утвердительный ответ. Юцелер говорил нараспев, как многие жители горных селений. У него были карие, словно бархатные, как у серны, глаза.

Ночной санитар Боненблуст поднялся с неловкостью и скованностью в движениях человека, для которого долгое сидение на одном месте затруднительно. Он глубоко вздохнул и сразу послышались хрипы у него в легких. Зачем вы встали, налетел на него Ладунер. Ночной санитар вытаращил на него глаза, отдышался и опустился опять на стул. Ладунер сел за большой стол, сделал Штудеру знак занять рядом с ним на скамейке место и оперся локтями на стол. Боненблуст сидел справа от него за своим маленьким столиком.

— Итак, Боненблуст! Докладывайте!

Обе ассистентки прислонились к стене, «француз» отрабатывал на месте па тустепа. Доктор Блуменштайн стоял на одной ноге и был похож в своем белом халате на аиста. В тишине было слышно, как жужжит шмель, вот он приблизился, завис на мгновение в воздухе перед носом Штудера, его бархатное коричневое брюшко словно светилось, подрагивая.

— Господину доктору известно… — начал Боненблуст.

— Господину доктору ровным счетом ничего не известно. Господин доктор желает знать, откуда у вас фонарь на лбу! — Слово «фонарь» прозвучало в устах корректного Ладунера по меньшей мере странно.

— Значит, так, — сказал ночной санитар Боненблуст; он встал, опять сел, поерзал на стуле, словно сидел на раскаленной сковороде. — В час ночи, я только что отметил время…

— Он должен каждый час отмечать время по контрольным часам, — объяснил вахмистру Ладунер.

— В час ночи я услышал в соседней комнате шум. Крики о помощи. — Боненблуст показал на дверь, застекленную в верхней части. — Я вошел…

— Вы зажгли свет?

— Нет, господин доктор, Шмокер обычно протестует против этого…

Ладунер кивнул, обе ассистентки, обе дамы, тоже кивнули, и одновременно кивнул толстяк Вайраух, старший санитар. Не вызывало сомнений, что угрожавший федеральному советнику Шмокер понимал толк в протесте и умел качать свои права.

— Значит, я вошел, — продолжал Боненблуст и вобрал с шумом воздух сквозь усы. — И больше я ничего не знаю, не помню… пока не пришел опять в себя. Это было около половины третьего. Тогда я нажал сигнал тревоги, и тут прибежали и Юцелер, и Хофштеттер, и Гильген. Они прошли через среднюю дверь, хотя я ее запирал. И две другие двери тоже были закрыты на ключ, а отмычка и трехгранник лежали, как всегда, у меня в кармане…

— По поводу дверей, — счел опять нужным пояснить Ладунер, повернувшись к Штудеру. — У наших санитаров по два ключа — один универсальный, так называемая отмычка, и трехгранник. Когда санитары покидают больницу, они обязаны оставлять ключи у швейцара, во всяком случае таково предписание. Но по полсуток ключи попросту лежат у них в кармане, потому что тогда легче беспрепятственно возвращаться назад домой, когда захочешь, если вдруг засидишься в деревне допоздна за картами… Ведь так, Юцелер?

Метод заученных ответов! — подумал Штудер. Так мы далеко не уедем!

Двое врачей, две ассистентки, опытный доктор Ладунер — одним словом, пять медиков… Что они, все вместе взятые, слепые, что ли? Или, может, никогда в своей жизни не видели следов удара по голове? Ему, вахмистру Штудеру, вовсе не считавшему, что у него семь пядей во лбу достаточно было только взглянуть на шишку ночного санитара Боненблуста, как ему все стало ясно. Тот где–то приложился, об угол или дверной косяк, о шкаф или, может, о выступ стены, и заработал «фонарь». Но никакого удара по голове не было. Дать, что ли, возможность всеведущему доктору Ладунеру, ничем себя не выдавая, спокойно продолжить затеянную им игру в вопросы и ответы?

Доктор Ладунер спросил:

— Шмокер, несмотря на шум, так и не проснулся? Вы два часа пролежали без сознания в соседней комнате, а господин Шмокер так и не проснулся? И никто в палате ничего не заметил? Ведь некоторые пациенты тут плохо спят. И им ничего не бросилось в глаза?

Штудер все–таки вмешался; так дело с места не сдвинется.

Он сказал:

— Давайте оставим пока все в покое. Если позволите, я попытаюсь представить себе, что здесь произошло. Можно мне осмотреть комнату, в которой жили Питерлен со Шмокером, совершившим покушение на федерального советника?

— Конечно, Штудер, пожалуйста, проходите, вот дверь…

Штудер встал, вошел в соседнее помещение. Два окна. Одно выходит в сад, другое смотрит на двухэтажный корпус «Б» — 1. Две кровати. На стенах больше десятка рисунков углем. Мужские лица со странно застывшими чертами и выражениями — срисованы, очевидно, с фотографий. Деревья, похожие на привидения. Огромная голова, словно из кошмарного сна, — широкоскулая, с огромным ртом, как у жабы. И головка девушки…

Головка девушки. Миленькая мордашка, какие часто встречаются на почтовых открытках с картинками, охотно покупаемых деревенскими парнями для своих любовных посланий. Ясно одно — рисунок сделан не по фотографии. Штудер вытащил одну за другой четыре кнопки из стены, сложил рисунок и сунул его в карман. Потом он приподнял по очереди матрацы на кроватях. Под вторым лежал квадратный лоскуток плотной серой материи. Он взял в руки лоскут, попробовал его на ощупь, помял в пальцах — хороший материал, добротный; Штудер покачал головой, сунул лоскут в карман. Больше в комнате ничего интересного не было. В одном из ящиков, которые он выдвинул, он нашел простые и угольные карандаши, мел, пузыречек с фиксативом… Он возвратился назад.

Там никто не сдвинулся с места. Только «француз» пробовал теперь выполнить трудное па танго — поворот с одновременным проходом вперед, оно ему пока не давалось. Его хитренькое личико зверька собралось в морщины и было сосредоточенно–серьезным.

— Вот этот кусок ткани… — начал Штудер. — Может мне кто объяснить, что это за материал и откуда он там?

Первым ответил стройный палатный Юцелер. Он очень удивлен, сказал он, что вахмистр нашел кусок этой тряпки. Он что, придает ему значение? Лоскут оторван от простыни, на которых спят пациенты в «Б» — 1, там другие стелить нельзя, они все разрывают в клочья. А один такой кусок дали пациенту Питерлену — вообще–то он был больше — кисти вытирать…

Почему вахмистр проявляет такой интерес к этой тряпке?

Штудер ответил, у него, собственно, нет пока никакой особой причины проявлять к ней интерес, просто он нашел ее под матрацем, довольно надежно запрятанную, на самой середине кровати… Может, конечно, его вопрос и окажется праздным, так на нем все и закончится.

— Но пока давайте дальше. Питерлен был вчера на вечере? Как долго длился праздник?

— До полуночи, — ответил палатный Юцелер и скрестил на груди руки, словно хотел сказать: я здесь для того, и нахожусь, чтоб давать справки. Определенно было некоторое сходство между ним и доктором Ладунером.

— А Питерлен танцевал?

— Нет. Сначала он очень радовался танцам. Но потом вдруг вовсе не захотел танцевать. Сидел в углу, и нам с большим трудом удалось уговорить его поиграть на аккордеоне. Хотя бы несколько танцев… Он был в очень плохом настроении. Видимо, потому что Вазем не пришла на праздник…

— Вазем? — Штудер навострил уши. — Кто такая фройляйн Вазем? — спросил он и посмотрел простачком на доктора Ладунера. Он увидел, как «француз» вдруг прекратил свои танцевальные пируэты, замер на мысочках, заморгал и ухмыльнулся, а доктор Блуменштайн, стоя на одной ноге, как аист, стал красным. Обе дамы уставились в пол.

Доктор Ладунер закашлялся. Палатный уже собрался ответить, но главный врач резко перебил его.

— Мы перевели Питерлена в группу маляров, — ответил он сухо. — Малярная группа красила в последнее время стены в женских палатах в «Н». И пациент Питерлен влюбился в сиделку Ирму Вазем. Бывает. Это все импондерабилии.

— Импондерабилии… — вторила ему ассистентка из прибалтийских немцев, умудренно кивая головой, и только доктор Нёвиль, ассистент — «француз», чуть слышно захихикал.

— Вазем… Ирма Вазем… — повторял Штудер, погруженный в свои мысли. — Она отвечала взаимностью пациенту Питерлену? — Задавая вопрос, он внимательно изучал свои ногти, коротко остриженные и имеющие форму шпателя.

Молчание, полное смущения… Смущения? Нет, не совсем то. Штудер чувствовал: молчание выражало одновременно всеобщее недовольство. Недовольство из–за его бесцеремонных расспросов. Какое дело вахмистру — сыщику уголовного розыска — до сугубо внутренних тайн психиатрической больницы, таков был смысл общего молчания. И это недовольство, охватившее всех, распространялось также и на доктора Ладунера. Именно оно явилось, по–видимому, причиной, вынудившей его попытаться как–то ответить:

— Ну, сначала, конечно… Даже определенно… Мне докладывали об этом…

Но тут мучительные объяснения доктора прервал квакающий голос старшего санитара Вайрауха — толстый и добродушный, с маленькими поросячьими глазками под роговыми очками, он напомнил вдруг о своем присутствии, задвигавшись грузным телом. С позволения господина доктора пусть он пока лучше не дает никаких объяснений, сказал он. В последние вечера сиделку Вазем часто видели с господином директором, они ходили гулять…

Тут доктор Ладунер так отчаянно замахал руками, что со стороны можно было подумать: на него напали тучи комаров. Штудер тихо засмеялся про себя. Карточка с ученическим почерком: «Я позвоню тебе патом в десять, Ули. Мы пойдем патом гулять».

Но доктор Блуменштайн, четвертый ординатор, к тому же свояк директора, сказал с раздражением:

— Это все сплетни, Вайраух. Постыдились бы делать подобные замечания в присутствии посторонних!

Но толстого Вайрауха не так–то просто было смутить. Он возразил настолько беспечно, как это только мог позволить себе человек, абсолютно уверенный в прочности своего положения, возможно, даже более прочного, чем у четвертого ординатора, — с некоторым вызовом и даже смехом:

— Да вся больница знает, что господин директор любил поприжиматься по углам!

Доктор Ладунер смущенно заморгал, но улыбка–маска не сошла с его лица. Штудер вытащил из кармана рисунок с хорошенькой головкой, показал его старшему санитару и спросил:

— Ирма Вазем?

— Э–э, конечно, она.

И, повернувшись к палатному Юцелеру, Штудер спросил:

— Вы подошли вчера к телефону и позвали директора… Кто его спрашивал?.. Я имею в виду, голос был женский?

— Нет, нет, — сказал Юцелер. — Мужской.

Штудер опешил.

— Мужской? — переспросил он недоверчиво.

— Да. Совершенно точно! — Палатный Юцелер чувствовал себя так, словно оправдывался.

Штудер задумался. Тут что–то не так!.. Надо еще порасспросить. Однако это вовсе не просто. Когда кругом столько ушей, люди неохотно раскрываются. Надо бы заняться каждым в отдельности, тогда из них можно будет кое–что вытрясти… Вахмистр обвел всех по очереди глазами. Лица ничего не выражали. В глубине за маленьким столиком сидел ночной санитар Боненблуст в заштопанном свитере и посмеивался в свои кустистые усы, довольный, что его забыли. Он дышал так осторожно, что ни один хрип не вырывался из его груди… До тебя, подумал Штудер, я еще доберусь! А может, конечно, и не понадобится. Он все еще надеялся на благоприятный исход дела, хотя вот мужской голос…

— Скажите, Юцелер. Вы стояли рядом во время телефонного разговора?

— Да.

— Понятно! Само собой, вы не подслушивали. Но, может, вам что–нибудь бросилось в глаза? Может, выражение лица господина директора вдруг изменилось…

Юцелер задумался, потом кивнул утвердительно.

— Сначала он очень коротко отвечал и, казалось, очень сердился. И трубку положил быстро. Но телефон опять зазвонил, директор ответил и тут же заулыбался…

Значит, директор Ульрих Борстли дважды разговаривал по телефону. Ну и что?.. Похоже, все выглядит уже так, будто он ведет расследование по делу об убийстве, хотя на данный момент речь идет только об исчезновении пациента Питерлена. Разве все еще нельзя допустить, что директор просто уехал, устроил себе небольшой вояж? Но многое говорило и против…

Штудер ходил взад и вперед, и взоры всех были прикованы к нему.

По длинной стене три двери. Он подергал за ручки. Все двери заперты. Чтобы открыть их, нужна только отмычка, трехгранник не обязателен.

— Мы должны продолжить обход, Штудер, — произнес доктор Ладунер и встал. — Я распоряжусь, чтоб старший санитар… Вайраух! Дайте, пожалуйста, вахмистру отмычку и трехгранник, чтобы он был свободен в своих передвижениях. На женскую половину вы, по–видимому, не пойдете? — спросил он.

Штудер отрицательно покачал головой.

— Еще один вопрос, — сказал он. — Ирма Вазем сейчас в больнице?

Ответил толстяк Вайраух.

— У нее сегодня свободный день, — сказал он и заморгал ресницами за стеклами роговых очков.

Выходит, они все уже обсудили на конференции, мелькнуло у Штудера; он подошел к последней двери рядом с ваннами, от соседней комнаты ее отделяло не больше трех метров. За дверью гул голосов.

— Между прочим, — сказал Штудер. — Где аккордеон Питерлена?

Палатный Юцелер залился краской, что выглядело довольно странно. Он даже заикался немножко, когда ответил тихим голосом, что аккордеона они нигде обнаружить не смогли.

— Так, значит, выходит, Питерлен взял его с собой при побеге? — констатировал Штудер, качая головой. Ему никак не удавалось составить себе представление об этом Питерлене, которого доктор Ладунер назвал «показательным больным». Показательный больной! Почему?

— Если вы останетесь в «Н», Штудер, — сказал Ладунер, — тогда я хотел бы представить вас еще моему другу Шюлю. Шюль — он поэт. Вид у него не ахти какой привлекательный, потому что во время войны у него под носом разорвалась граната. Это его довольно–таки здорово подызуродовало. Однако он умный малый. Я думаю, вы легко найдете с ним общий язык. И кроме того, он был большим другом исчезнувшего Питерлена.

С намеренной основательностью Штудер вытащил из кармана блокнотик и записал: «Вазем Ирма, сиделка»…

— Сколько ей лет? — спросил он и, после того как старший санитар Вайраух ответил ему, записал: «22 года».

МАТТО И РЫЖИЙ ГИЛЬГЕН

От широкого коридора больницы, где, как и везде, пахло мастикой и пылью, ответвлялся вправо другой, поуже, он вел в кухню. Выкрашенная в светло–голубой цвет, она, собственно, не была настоящей кухней, а лишь огромным помещением для мытья посуды. В углу раковина с кранами холодной и горячей воды, два огромных окна, расположенных под прямым углом друг к другу, — одно выходило на главную часть здания, другое — на низкое строение посреди двора, там, где торчала труба.

— Привет, Шюль, — сказал рыжий санитар Гильген, под чье попечение был передан Штудер.

Человек в синем фартуке, занятый тем, что складывал на огромный поднос суповые тарелки, одна на другую, обернулся. Лицо его было сплошным рубцом. Нос вдавлен, вместо ноздрей торчат концы серебряных трубочек, а рот похож на едва зажившую рану.

— Шюль, — сказал санитар Гильген, закатывая повыше рукава своей синей рубашки, — к тебе гость. Доктор Ладунер передает тебе привет и просит уделить немного внимания вахмистру.

Человек с рубцом вместо лица вытер руки о синий фартук. Потом подал Штудеру руку — она тоже была покрыта рубцами. Глаза его округлились и налились кровью.

Он говорил на изысканном немецком языке, лишь слегка окрашенном нюансами диалекта, напоминавшего по звучанию французский; в этом не было ничего удивительного, так как Шюль, по его рассказу, двенадцать лет прослужил в Иностранном легионе и вместе со сводным полком под командованием полковника Ролле сражался в первой мировой войне.

Он рассказывал — и маленькие пузырьки слюны скапливались в уголках его рта, — что он такой геройский инвалид войны, каких мало. Ручная граната — доктор Ладунер, наверно, сказал? — да, так вот ручная граната разорвалась перед ним и изуродовала ему не только лицо, но повредила и руки, и тело. Он поднял штанину, чтобы показать раны на ноге, и Штудеру едва удалось удержать его не снимать рубашку — он уже потянул ее через голову, чтобы обнажить тело.

— Вот как поступают с героями! — жаловался Шюль. — Тут и кожу и рожу отдаешь за свободу отечества, а тебе… У меня орден Почетного легиона и медаль за храбрость, и мне к тому же полагается пенсия в полном размере… А кто прикарманивает мои денежки? — Шюль наклонился к уху Штудера, и вахмистр весь внутренне напрягся, чтобы не отпрянуть назад. — Кто прикарманивает всю мою пенсию? Директор! Кормит нас одной баландой и радуется, но он за это еще заплатит, Матто покажет ему, как безнаказанно мучить тех, кто пользуется покровительством высшего духа…

Он вдруг схватил Штудера за рукав и потащил его к окну, выходившему на главную часть здания.

— Видите там, наверху? — зашептал Шюль. — Чердачное окно? Прямо над квартирой доктора Ладунера? Видите, как он быстро высовывается и прячется опять назад, высунется и назад… Это он, Матто. Он вдохновил меня на одно стихотворение, я покажу вам, я перепишу его для вас, чтобы у вас сохранилась память о нем, о Матто!

Штудеру стало не по себе, и даже как–то очень не по себе! Чердачное окно, на которое показывал Шюль, находилось как раз над гостевой комнатой, отведенной госпожой Ладунер вахмистру. Не нужно было обладать никакой особой интуицией в ориентации на местности, чтоб определить это.

Пока Шюль искал стихотворение в шкафу, набитом бумагами, он без умолку болтал дальше.

Прошедшую ночь Матто опять кричал, кричал и звал, долго и жалобно. На сей раз в углу, между «П» и «Т». Шюль перестал на какое–то мгновение копаться в шкафу, чтобы показать вахмистру то место.

Из окна, что выходит на главную часть здания, легко ориентироваться. Вот главная часть, где живут врачи, — после обеда пусть Штудер удостоверится, что квартира старого директора находится как раз под квартирой доктора Ладунера, — потом «Т», отделение для тихих, и перпендикулярно к нему, но только в той части дома, где и «Н», где они сейчас находятся, — «П», психосоматическое отделение для больных с телесными недугами. А в том углу, там, где дверь ведет в полуподвал, — вон в том углу кто–то кричал.

И когда Шюль опять начал рыться в своих бумагах, Штудер спросил рыжего санитара Гильгена, насколько можно верить всем этим рассказам… Гильген с некоторой неприязнью пожал плечами.

— Шюль, в общем–то, хороший наблюдатель, — сказал он, — и не исключено, что он что–то слышал, потому что он спит в комнате, расположенной как раз над этой кухней, на окне той комнаты решетка, и потому оно всю ночь открыто.

— Шюль, — обратился к нему Штудер, — в котором часу ты слышал крик?

— В половине второго, — деловито ответил Шюль. — Сразу после этого пробили башенные часы. А вот и стихотворение…

Стихотворением в привычном смысле слова оно не было, скорее ритмической прозой; аккуратным почерков Шюля было написано следующее:

«Иногда, когда фён прядет мягкие пряди из тумана, он сидит у моего ложа и нашептывает и рассказывает. Длинные его стеклянные ногти на пальцах мерцают зелеными бликами, когда руки его кружат надо мной в воздухе… Иногда он сидит наверху, на колокольне, и разбрасывает оттуда нити, пестрые нити, раскидывает их далеко по земле, опутывая ими города и деревни и хутора, одиноко стоящие по склонам гор… Сила его и величие безмерны и безграничны, и никто не может сокрыться от него. Взмахнет рукой, раскинет свои пестрые гирлянды бумажных цветов — и вспыхнет война, распластавшись синим орлом; кинет красный шар — и взметнется в небо революция, с треском разорвав воздух. А я совершил, убийство в Голубином ущелье, так по крайней мере утверждают полицейские, но мне об этом ничего не известно; моя кровь пролилась на полях сражений в Аргоннах, но меня бросили за решетку, и, если бы у меня не было моего друга, Матто Великого, который правит миром, я был бы совсем одинок и отдал бы концы. Но он добр, и своими зелеными стеклянными ногтями впивается в головы моих мучителей, и, когда они стонут во сне, он радостно смеется…»

— Как это понять, Шюль, насчет убийства в Голубином ущелье? — спросил Штудер, поскольку эта фраза имела к нему прямое отношение. Все остальное звучало очень красиво, особенно про то, как Матто развязывает войну, но слишком, на его взгляд, высокопарно и заумно.

Ответил ему Гильген, санитар с засученными рукавами: да это навязчивая идея добряка Шюля. Он и мухи не обидит. И санитар попросил вахмистра пройти с ним в комнату отдыха: уже одиннадцать часов, ему пора сменить своего коллегу, в половине двенадцатого обед. Не хочет ли вахмистр посмотреть, как они будут играть в ясс, а может, даже и сам примет участие? Штудер пожал покрытую рубцами руку Шюля, поблагодарил его за прекрасное стихотворение, обещанное ему после обеда, и пошел за своим провожатым.

Когда они были уже за порогом, Шюль крикнул им вслед хриплым голосом:

— Вы еще узнаете Матто! Он освободил Питерлена. И прибрал к рукам директора…

Эка хватил! — подумал Штудер. Неприятно было, пожалуй, только одно — что этот дух Матто разбил, по утверждению Шюля, свою штаб–квартиру как раз в той части чердака, что размещалась над гостевой комнатой…

Широкий коридор упирался одним своим концом в стеклянную дверь, через нее они прошли в комнату отдыха: стены выкрашены в густой оранжевый цвет; столы, стулья и скамьи с высокими спинками, на которых стоят забранные решеткой горшки с зелеными растениями — с аспарагусом, — а между ними вазы с георгинами. Два окна тоже выходят на «Б» — 1 и открыты, а комната все равно плавает в густом табачном дыму. И пока Штудер осматривался, он думал о своем сопровождающем, о санитаре Гильгене, — то был первый человек в больнице, к кому он испытывал безраздельную симпатию.

Причину этого он назвать не мог. У Гильгена была большая лысина, на полчерепа, и венчик рыжих волос, коротко подстриженных на затылке и отливавших блеском только что хорошо надраенной меди. Шея загорелая. Все лицо усыпано веснушками, очень приветливое лицо, несмотря на морщины в уголках глаз и складки на лбу, свидетельствовавшие о жизненных неурядицах. Но этот человек невысокого роста, едва достававший вахмистру до плеча, излучал приятную теплоту, и ее ощутили на себе, по–видимому, и сидевшие тут больные, тоже встретившие появление санитара радостными возгласами: «Приветствую тебя!», «А, это ты, Гильген!»… Веснушки густо покрывали также его оголенные руки и запястья.

— Вы хотели сыграть в ясс, — сказал Гильген, — а тут вот как раз один мой приятель, у него дела в больнице, он тоже с нами сядет. Кто будет играть?

Вызвались двое. Длинный худой человек — по нему сразу было видно, что пьянчужка, — и маленький мужичок с асимметричным лицом, оказавшийся большим педантом — так дотошно и с явным недоверием вел он игру.

Что касается самой партии, то тут заслуживало внимания только одно обстоятельство: Гильген объявил одновременно по пятьдесят от туза пик и от девятки червей, а также три в крестях. Штудер вынужден был назначить козырями черви и сумел поддержать его в пиках, и партия была сделана. Но про себя он подумал, что Гильген играл довольно нахально, однако это только усилило его симпатию к маленькому рыжему санитару.

И тут Гильген заявил: ему пора идти обедать. Он может еще проводить вахмистра вниз, к Вайрауху, чтобы взять у того ключи. На смену пришел другой санитар. Но прежде чем Гильген открыл дверь на лестничную площадку, мимо них пронесся Шюль с огромным подносом в руках, доверху заставленным суповыми тарелками.

— Ух уж если я поймаю того, кто создал мир! — крикнул он им вдогонку и засмеялся своим беззубым израненным ртом.

И они оба, смеясь, спустились на первый этаж, откуда другая лестница вела еще ниже. В полуподвал, объяснил Гильген. Опять коридор. В самом конце, по направлению к «Б», велись строительные работы, и Гильген пояснил: там тоже будет комната отдыха, а в ней цветная мебель. Доктор Ладунер пробил, чтобы больницу немножко подновили, он и больных разделил на группы — на маляров и каменщиков, как правило, дюжина больных и один санитар, работавший прежде по этой профессии.

— А вы любили Питерлена? — спросил вдруг Штудер.

Гильген застыл на месте, поиграл связкой ключей.

— Само собой, вахмистр, — сказал он, и лицо его приняло выражение затравленного зверька. — Вы еще дадите Питерлену какое–то время?.. Вы не сразу его арестуете?

Арестую? Разве речь идет об аресте? На Питерлена даже дело не заведено… Тот единственный факт, что он исчез в одно время с директором, привел к тому, что доктор Ладунер обратился в полицию и попросил, чтоб он, вахмистр, прибыл сюда… Не–не, и разговору нет об аресте… Да, но что Гильгену известно про Питерлена?

— Ничего, совсем ничего! — сказал Гильген и спрятал опять связку ключей. Ему жалко Питерлена. Он был добрый малый, даже чересчур добрый.

Они дошли до середины коридора. Как и наверху здесь тоже ответвлялся узкий коридорчик. Оттуда доносились голоса, один из них выделился из общего гула.

— Если теперь еще и легавые с пушками будут путаться в отделениях под ногами, веселая пойдет жизнь…

Голос палатного Юцелера, и звучал он сейчас отнюдь не так уважительно, как всего лишь час назад. Гильген побыстрее повел вахмистра дальше, до следующей двери, и постучал в нее. Господин старший санитар Вайраух изволили обедать в своих апартаментах. Он восседал за столом довольный собой и всем миром, и жирное сало, которое он только что съел, еще блестело у него на губах.

— А–а–а, ключи для господина вахмистра? Понятно, понятно! Извиняйте великодушно. — Он встал, начал искать кругом. — Да, конечно, господин доктор Ладунер отдал распоряжение… Так–так, господин вахмистр… Вот, держите. На письменном столе рядом с окном, куда Штудер проследовал за Вайраухом, лежали журнальчики по нудизму. — Хе–хе–хе, — засмеялся старший санитар. — Кое–что для души! А, господин вахмистр? — И Вайраух толкнул легонько вахмистра в бок.

Вот тебе раз! Для души! Штудер, собственно, ничего не имел против. Но он ничего не мог поделать с собой — старший санитар Вайраух был ему неприятен. Может, верх брало предубеждение?

За дверью его терпеливо ждал рыжий Гильген. Он шел за вахмистром до самого выхода из «Н», до двери, ведшей во двор; он отпер ее и остановился, засунув руки под фартук на груди, где они лежали, покоясь, как в тоненькой белой муфте.

— Между прочим, — спросил Штудер, — что за болезнь у Шюля? Она как–то связана с его ранением?

Гильген покачал головой как вполне сведущий человек. Нет, его душевное заболевание никак не связано с его ранением.

— А что это за заболевание?

— Щитоврания…

— Что???

— Щитоврания, — произнес Гильген, громче и четче выговаривая слово. Так их учили на курсах.

— А Питерлен, у того что было?

— Щитоврания, — повторил опять Гильген.

— Но в последнее время у него вроде не наблюдалось бредовых галлюцинаций.

— Нет, Питерлен был совершенно нормальным.

— Давно он здесь?

— Четыре года.

— А почему так долго? — удивился Штудер.

— До того он три года просидел в тюрьме, там он и свихнулся.

— Почему в тюрьме?

— Убил ребенка, — прошептал Гильген. Пусть Штудер спросит доктора Ладунера, тот ему все объяснит…

Молчание. И напоследок Штудер спросил:

— А какого вы мнения о директоре?

— О господине директоре Борстли? А–а, старый козел…

Вот так и сказал рыжий санитар Гильген, объявивший пятьдесят от туза пик. Сказал и ушел, оставив вахмистра во дворе.

ОБЕД

Дойдя до середины двора, Штудер остановился и обернулся. Ну так и есть, здание имеет форму перевернутой буквы «П», а двух–и трехэтажные здания, соединенные между собой, окружают его с трех сторон. За спиной вахмистра — казино, справа — мужское крыло, слева — женское. А перед ним — плоское приземистое здание, вытянутое в длину, в одном углу, совсем сзади, торчит труба, лениво выплевывающая черный дым.

Через широко открытую дверь, представшую его взору, вахмистр увидел огромные паровые котлы, стоявшие в наклонном положении. Прислуживавшие на кухне девушки наполняли огромные посудины супом с плавающими в нем разваренными макаронинами и накладывали в тазы салат. В общей сумятице по каменным плитам бесшумно двигалась толстая особа женского пола. «Бесшумно» означало, что не было слышно ее шагов. Зато время от времени она издавала возгласы, подстегивавшие девушек и заставлявшие их шевелиться. Штудер стоял и наблюдал, сам процесс заинтересовал его, к тому же вся суета продолжалась недолго. Вскоре слева и справа из дверей, которых Штудер не заметил, потому что их закрывал угол стены, потянулись две длинные цепочки паломников. Слева — женщины, справа — мужчины. На женщинах были белые чепцы — мягкие и накрахмаленные, стоявшие торчком, кое–кто шел и с непокрытой головой. Мужчины почти все были в белых фартуках. Санитары и сиделки шли, чтобы накормить отделения от «Т» до «Б» обедом.

Девушки с кухни вдруг исчезли неизвестно куда, а толстая особа, умевшая бесшумно перекатываться по каменному полу, встала в дверях и кивнула вахмистру. Штудер ответил на ее приветствие с улыбкой. Щеки у женщины были пунцовыми и гладкими, блестели, как спелые помидоры.

— Так вы и есть новый бах–бах? — спросила женщина.

— Так точно, — ответил Штудер, — вахмистр полицейского управления из отдела уголовного розыска по фамилии Штудер.

А она девица Кёлла. Не желает ли вахмистр зайти? Она раньше гуляла тоже с одним местным полицейским, да он оказался подонком, женился на дочке богатого крестьянина, а ее оставил на бобах.

Зайти он, конечно, мог бы, сказал Штудер, но доктор Ладунер ожидает его к обеду, поэтому задержаться надолго он не может. «К обеду!» — презрительно фыркнула девица Кёлла. Пусть он лучше у нее пообедает, она ему изжарит бифштекс, так, как он любит. И поболтать немножко можно было бы друг с другом. Она много чего знает, что могло бы заинтересовать вахмистра. Особенно что касается событий последней ночи.

Он весьма признателен девице Кёлла за любезное приглашение, но не уверен, не обидится ли на него доктор Ладунер…

— Много шума из ничего! — сказала девица Кёлла решительно. Она сейчас позвонит доктору, и дело в шляпе. У нее вахмистр и рюмочку пропустит что надо. Похоже, она была не очень высокого мнения о винных запасах семейства Ладунер…

Девица Кёлла была востра на язык. Она уже завела разговор о своей былой молодости, об ухажерах, которые…

Поток слов необходимо было прервать, и Штудер задал свой первый вопрос: хорошо ли она помнит, как протекал праздник?

Конечно!

Видела ли она директора?

Тот вышел в десять часов из казино.

Один?

Да, сначала он был один.

А потом?

А потом он встретился на углу женского отделения «Н» с сиделкой.

С какой сиделкой?

Маленькие глазки девицы Кёлла выразили безмерное удивление.

Она никогда не думала, заявила она, что полицейские такое дубье.

Штудер никак не отреагировал на ее слова и хладнокровно продолжал и дальше расправляться с бифштексом, действительно оказавшимся таким мягким и нежным, словно только что сбитое деревенское масло. Он невозмутимо повторил свой вопрос:

— Так с кем?

— Э–э, с Вазем, конечно. Она ведь известная… — И тут девица употребила выражение, которое обычно можно услышать только на скотном дворе, да и то в определенной ситуации.

Так–так… Да–да… И Штудер позволил себе заметить, что нечто подобное он уже слышал.

Чего же он тогда задает глупые вопросы?

Гм… гм… Значит, оба они потом пошли вместе гулять?

— Взявшись за ручки и тесно прижавшись друг к другу! — сказала девица Кёлла. Она сидела наверху у окна, а во дворе горело несколько фонарей, так что видно было как днем. Она наложила вахмистру на тарелку целую гору зеленой стручковой фасоли, обильно приправленной чесноком, налила ему вина, пожелала доброго здоровья и чокнулась с ним. Потом осушила одним залпом граненый стакан. Штудер отдал ей должное. Девица Кёлла нравилась ему.

А когда они оба вернулись назад?

Около половины первого. Вазем проводила директора до двери, тот вошел в главное здание и что–то там долго канителился. Примерно через полчаса он опять спустился вниз, уже в своей накидке. И тогда они пошли к женскому отделению, «Н», Вазем вошла внутрь, а директор пошел дальше. Сама она отправилась после этого спать. И не может, следовательно, сказать, выходила ли Вазем еще раз во двор или нет.

А кроме этого она ничего больше не слышала?

Ну как же! — сказала девица Кёлла. Она не сразу заснула. И слышала еще крик.

Крик? Какой крик?

Его и другие тоже слышали. Крик, похоже, что звали на помощь.

Когда она слышала этот крик?

Сразу после него часы пробили половину второго.

Штудер опустил голову. Спина его выгнулась темным округлым бугром.

Откуда шел крик?

От угла, там, где сходятся мужские отделения «П» и «Т».

Так… Значит, Шюлю ничего не померещилось.

— Хриплый такой крик, вахмистр. Примерно вот так…

Девица Кёлла попыталась воспроизвести звук, он был похож на скрипучее карканье голодного вороненка. Звучало даже забавно… Но Штудер оставался серьезным. Значит, в больнице были разговоры по поводу этого крика? Почему тогда доктор Ладунер ни слова не сказал ему об этом? В углу, где сходятся «Т» и «П»!..

Похоже, версия маленького вояжа на Тунское озеро или в Тессин лопнула. Ни о какой любовной интрижке пожилого джентльмена, случайно оказавшегося директором психбольницы, не может быть и речи. Никто даже мысли такой не высказывал. Врачи, конечно, отпускали свои шуточки, но глубже это не шло… Крик!.. Нет, в том крике было мало забавного…

Вообще получалось так, что все детали этого запутанного дела, такие поначалу забавные, оказывались при ближайшем рассмотрении фальшивыми… Звучали диссонансом…

Первый диссонанс — развороченный кабинет директора. Второй — мужской голос по телефону. Третий — исчезновение Питерлена. Четвертый — подозрительная шишка на лбу у ночного санитара Боненблуста.

Все звучало фальшиво: шутки доктора Ладунера, его хлеб–соль, важничание во время обхода, когда он вел себя так, будто он уже директор, и даже с приветливым рыжим санитаром Гильгеном, азартно объявившим пятьдесят от туза пик и в то же время имевшим пугливое лицо, покрытое страдальческими морщинами, тоже было не все в порядке…

— От угла, где сходятся «П» и «Т»? — переспросил Штудер, совершенно теряясь в догадках. — А что там?

— Мастерские… Склад… Котельная…

Штудер встал. Походил взад–вперед, от двери к окну. Девица Кёлла водрузила на стол свою колыхающуюся грудь и молча следила за ним взглядом. Вахмистр остановился у окна, распахнул его, высунулся наружу. Газон только что скошен, от одного железного шеста к другому натянута проволока, на легком ветру трепыхаются вывешенные для просушки простыни. Слышно, как гудит мотор.

— Что это? — спросил Штудер.

Прачечная рядом, пояснила девица Кёлла, наверно, центрифуга работает, она всегда так гудит.

А Штудер подумал, сколько всего нужно в таком заведении — бесчисленное количество рубашек, носков, носовых платков, простыней, ночных рубашек, все должно быть зарегистрировано, сложено, все посчитано… Он поймал себя на мысли: ему хочется, чтобы расследование затянулось еще на какое–то время, и тогда он смог бы увидеть, как функционирует эта сложная машина. Ему захотелось побыть здесь еще некоторое время, в этом мирке, которым правил дух по имени Матто, обладавший такой огромной властью… И он, вахмистр, был бы не прочь завязать с ним знакомство.

Он выглянул в окно.

— Вот там что, женское «Н»? — спросил он и указал рукой на расположенное напротив здание.

— Да, — услышал он в ответ голос девицы Кёлла, а сам уже перевесился через подоконник, не отрывая глаз от девушки — пригнувшись и прижав мокрый от слез платок к лицу, она спешила к входу в отделение.

Женщина, плачет… Тут может всякое скрываться. Но Штудер сразу подумал о молоденькой дурочке в веснушках, о сиделке Ирме Вазем, возомнившей стать вскорости госпожой директоршей…

Он крикнул толстухе, чтоб она по–быстрому подошла к окну, показал на девушку и спросил, кто такая.

Так это она и есть, о ком они только что говорили, Вазем и есть… И тут девица Кёлла сначала умолкла, а потом разразилась громким смехом, потому что Штудер перемахнул через подоконник. Он побежал через газон, запутался в развевающейся простыне, но догнал девушку, она как раз вставляла ключ в замочную скважину. Он положил ей руку на плечо и спросил мягко и по–отечески заботливо:

— Случилось что–нибудь? — И еще: не пройдет ли она с ним несколько шагов, ему надо ее кое о чем спросить.

Платок был такой мокрый, хоть выжимай, слезы градом катились по щекам.

Девушку могло успокоить только одно — суровая деловитость!

Штудер решил так не потому, что успел все обдумать, — ему подсказал инстинкт, и он, оставив привычный в таких ситуациях жалостливый тон, сухо спросил:

— Вас можно поздравить, фройляйн Вазем? Вы стали госпожой директоршей?

Та подняла на него глаза… Несмотря на… Слезы иссякли…

— Вы кто такой?

— Вахмистр Штудер из уголовной полиции.

— Боже мой! Я так и знала! С Ули что–нибудь стряслось?

Ули… Профессор Ульрих Борстли, директор психиатрической больницы и интерната для психохроников в Рандлингене, был просто Ули… Старичку везло… Собственно, Штудер тоже не имел бы ничего против, если бы Ирма называла его Кёби. А то жена повадилась звать его «папочка». Иногда это действовало ему на нервы.

— Нам еще ничего не известно, — сказал Штудер. — Вы ни к кому не обращались?

Она покачала головой.

Штудер стал расспрашивать дальше:

— Кабинет директора выглядит так, как будто там состоялось сражение. Следы крови на полу… Машинка ощетинилась вздыбившимися рычагами… — А почему он, собственно, пользуется выражениями доктора Ладунера? Штудер осудительно покачал головой. Потом закончил свое сообщение: — Господин директор исчез, а также…

— Юцелер! Палатный из мужского отделения «Н»!

Собственно, Штудер хотел закончить фразу совсем по–другому, а именно: …а также сбежал пациент Питерлен. Поэтому в первый момент, когда она его прервала, он был весьма удивлен.

— Юцелер? — повторил он и задумался, кто это такой. Он его вроде уже знает… Высокий стройный мужчина с красной эмблемой на отвороте куртки, тот, кто был недоволен вездесущим легавым…

— А что случилось с Юцелером? — спросил он.

— Они очень поссорились. Ули… Господин… Господин директор и палатный…

— Когда?

— Ведь потому мне и пришлось ждать так долго, почти целый час. Я сначала видела их через стеклянную дверь, они стояли в вестибюле, там свет горел… Юцелер загородил господину директору дорогу, сердито кричал на него. Потом они вошли в кабинет… Я видела… Через полчаса он вышел оттуда один и поднялся к себе в квартиру… Вернулся назад в накидке. Под мышкой у него была зажата кожаная папка. Я спросила его: «Зачем тебе папка?» Он махнул рукой. «Мы поедем завтра рано утром, а сейчас отправляйся к себе в комнату». Он проводил меня до женского отделения «Н» и пошел назад.

— В половине второго?

— Да, было примерно половина второго. А сегодня утром он хотел поехать со мной в Тун… Я долго ждала его на вокзале…

— И после того вы ничего больше не слышали, фройляйн Вазем?

— Нет. То есть мне показалось, вроде как без четверти два кто–то звал на помощь… Но здесь часто кричат…

— Вы одна спите? Я имею в виду… э–э… Вы живете в комнате одна?

— Нет, со мной еще моя коллега.

— И никто не контролирует сестер, когда они возвращаются домой?

— Других — да, а меня… Меня нет.

Штудер вздохнул. Ну да… Конечно, если ты милашка самого господина директора, то даже старшая сестра–начальница, или как там ее величают, старую перечницу, закрывает на это глаза.

В углу, где смыкаются «Т» и «П»… Крик о помощи… А может, Матто, как Шюль называет Великого Духа, ниспослал на одного из своих верноподданных сон с кошмарами, решив помучить его…

Штудер остановился посреди дорожки, пересекавшей двор, и оглянулся; ему стало не по себе, по спине поползли мурашки. Красные кирпичные стены психбольницы в Рандлингене окружали его с трех сторон, но и с четвертой открытого прохода не было. Там была кухня. У вахмистра было такое ощущение, будто многочисленные окна, посверкивавшие рядами крошечных стекол по всему фасаду здания, были огромными фасеточными, как у стрекозы, глазами, наблюдавшими за ним. Ему нечего было скрывать, определенно нечего. Он вел расследование, имел полное право постоять с молодой сиделкой, та могла дать ему ключ к разгадке… Тем не менее ощущение было крайне неуютным. Окна словно бросали .косые вопрошающие взгляды: чем этот тип занимается? Что он будет делать дальше? Самое лучшее — смыться сейчас отсюда и пошарить в том углу, откуда прошедшей ночью раздался крик о помощи, крик, похожий на скрипучее карканье голодного вороненка…

ПОКОЙНЫЙ ДИРЕКТОР УЛЬРИХ БОРСТЛИ

Доктор Ладунер играл в теннис. Корт находился недалеко от железной дороги, чуть не доходя деревни Рандлинген.

— Гейм! — крикнул Ладунер, голос его звучал радостно. Он играл с женщиной. Подойдя поближе, Штудер узнал ассистентку, не произнесшую во время обхода ни слова. Без белого халата она выглядела изящной, подвижной, только ноги были тонковаты…

— Господин доктор, — позвал Штудер и просунул нос в дырочку проволочной сетки.

— А–а, Штудер! Что новенького?

Доктор Ладунер подошел ближе, покачивая на руке теннисную ракетку. Вокруг губ играла визитная улыбка, он успел уже надеть на пол–лица свою маску.

— Я нашел директора, — сказал тихо Штудер.

— Мертвым?

Штудер кивнул.

— Вы уже кому–нибудь сказали об этом?

Штудер покачал головой.

— Дитя мое, — сказал Ладунер, обращаясь к даме, та стояла у сетки и смотрела в землю, — мне надо назад в больницу. Послушайте, я должен был еще купить для жены сардельки… Но теперь у меня нет на это времени. Не будете ли вы столь любезны…

Дама поспешно с готовностью кивнула. На Штудера она даже не взглянула. Вахмистр подумал: он говорит ей «дитя мое», а сам думает про сардельки… В котельной же в самом низу у железной лестницы, что спускается к топке, лежит директор с проломленным черепом… А может, сардельки только предлог, чтобы избавиться от дамы…

— Договорились, до свидания. Заберите, пожалуйста, и мою ракетку.

Белая рубашка, белые полотняные брюки, белые туфли… Только лицо шоколадное да на макушке торчит хохолок, как у цапли.

— Пошли, — сказал доктор Ладунер.

Они шли длинной аллеей, где яблони поросли белесым лишайником, а на ветках висели крошечные плоды ядовито–зеленого цвета. В конце аллеи высилось главное здание больницы, увенчанное башенкой с колоколом. Язык его то взлетал, то падал вниз. Звук был унылый и вязкий, от него сводило скулы, как от зеленых яблок на ветках… Штудер начал считать удары. Было три часа пополудни. Его одолевали смутные, неясные мысли, пока он шагал рядом с доктором по аллее. Например, первая фраза его рапорта, который ему еще предстоит написать: «Второго сентября, в четырнадцать часов тридцать минут, я обнаружил в подвале котельной под отделением «П» психиатрической больницы в Рандлингене тело пожилого мужчины, карманы его одежды пусты…»

— Где? — спросил вдруг доктор Ладунер.

— В котельной мужского отделения «П».

— Вы уже хорошо ориентируетесь, Штудер… Но в обед вы подвели нас! Я, правда, ничего не имею против девицы Кёлла, но берегитесь этой бабищи. Она опаснее любого киновампира в юбке.

Опять диссонанс. Точно уловить его Штудер не смог… Не так–то просто ухватить фальшивую интонацию…

— Он был уже мертв?

— Мертвехонек! — сказал Штудер.

Доктор Ладунер остановился, сделал глубокий вдох, расправил плечи, тонкая рубашка натянулась у него на груди.

Штудер тихо сказал:

— Палатный Юцелер вчера поздно ночью крупно поспорил с директором… В его кабинете…

— Юцелер?

Удивление доктора Ладунера неподдельное. Но потом он равнодушно махнул рукой:

— Знаю. Вполне возможно. Но тут речь идет о политических разногласиях. Юцелер хотел объединить медперсонал, организовать его, а директор был отпетым консерватором.

У первых ступеней лестницы, перед порталом, на том же месте, что и сегодня утром, доктор Ладунер остановился. Штудер смотрел в землю. Но поскольку молчание затягивалось, он несмело взглянул на своего спутника. Доктор Ладунер так сжал зубы, что под натянувшейся на скулах кожей явственно обозначились желваки.

— Нам придется, пожалуй, объявить розыск Питерлена… А, господин доктор?

— Питерлена?.. Ко–нечно… Мы позвоним… Вы думаете, убийство?

Вахмистр пожал плечами, покрутил головой.

— Не знаю, — сказал он.

Однако умолчал о своей находке. На приступке, откуда лестница круто спускалась к топке, он обнаружил предмет, похожий на огромный карман — полторы пяди длиной и в два пальца толщиной, — сшитый из грубого прочного холста и туго набитый мелким песком. Верная смерть…

И материал был точно такой, как лоскут под матрацем в комнате Питерлена… И о конверте, что лежал во внутреннем кармане его пиджака, Штудер тоже ничего не сказал. Там было немножко пыли… Пыли, вытряхнутой им из густых белых волос покойника. А вдруг под микроскопом можно будет увидеть и тем самым установить среди частиц золы наличие маленьких блестящих песчинок…

Почему же он умолчал и не сообщил доктору Ладунеру, во–первых, о своей находке и, во–вторых, о принятых им мерах по сбору улик? Штудер не мог этого объяснить. Во всяком случае, пока. Иногда ему казалось, что ему приходится вести бой с этим изящным интеллигентным врачом. Бой?.. Ну, не совсем так… Может, скорее, выдерживать пробу сил? Маленькая дружеская месть?.. Доктор Ладунер «затребовал» Штудера, чтобы быть «прикрытым кантональной полицией». Разве не являлось для Штудера делом чести доказать врачу, что он нечто большее, чем просто удобный щит для прикрытия? Или еще лучше: он нечто большее, чем простой зонтик, который можно раскрыть, когда над тобой закапало…

В вестибюле было прохладно, на зеленом мраморе доски почета для учредителей поблескивали золотом буквы. Швейцара Драйера нигде не было видно.

Они сошли вниз по ступеням, двое таких непохожих друг на друга спутников: вахмистр в своем темном стандартном костюмчике и доктор Ладунер, весь в белом, холеный, с пружинящей походкой, даже и сейчас все еще подобранно–деловой, весь вид его словно говорил: «Вперед, вперед, у меня нет ни минуты свободного времени, у меня полно дел. И даже если директор трижды мертв, меня это, собственно, не очень касается…»

Но, может, он совершал ошибку, приписывая доктору Ладунеру — врачу по душевным болезням — подобные мысли…

Казино осталось слева, они повернули к тому углу, где «Т» смыкалось с «П». Солнце еще стояло высоко и отражалось в окнах, они, как крошечные прожектора, били в глаза и слепили.

Штудер округлил немного спину и взглянул, наклонив голову вбок, на окно, расположенное над гостевой комнатой, из которого, по утверждению Шюля, инвалида войны, выскакивал и тут же исчезал Матто, туда–сюда… Конечно, это суеверие, факт…

Еще сегодня утром Штудер бы посмеялся, если бы ему кто сказал, что он будет боятьсяМатто. Ну а после того, что он обнаружил в котельной?.. Это существенно меняло ситуацию…

Через дверь они вошли в полуподвал. Коридор, длинный и гулкий, со сводчатым потолком, пол цементный. Дверь выкрашена грязно–желтой масляной краской.

— Дайте мне вашу отмычку, Штудер! — приказал доктор Ладунер. Он вставил ключ в отверстие, нажал на ручку двери, рванул ее, вошел… Его шаги и движения были такими же быстрыми и точными, как утром. Он стал спускаться по железной лестнице вниз. На пятой ступеньке, считая снизу, он остановился. Проход загораживали ноги покойного. Тогда Ладунер оперся правой рукой о ступеньку на уровне своего плеча, приподнялся с легкостью на мыски, спрыгнул вниз и приземлился на согнутых в коленях ногах. Выпрямился, высокий, широкоплечий, весь в белом среди пыльного серого полумрака. Штудер остался стоять наверху, на приступочке, и следил за каждым движением этого изящного мужчины. Он смотрел и на труп тоже и думал, что ему никогда не удастся передать в своем рапорте того впечатления, которое производил мертвый директор…

Старый человек лежал на спине, потому что упал задом вниз, ноги его торчали кверху, покоились на ступеньках крутой железной лестницы. Штанины брюк сползли до середины ноги. Серые шерстяные носки, матерчатые кальсоны, белые их завязки обхватывали носки, чтоб те не сползали.

Элегантных резинок он не носил, старый директор Борстли, так любивший погулять с молоденькими сиделками. Лицо покрыто пылевидным слоем рыжеватой золы, веки полуоткрыты, глаза закатились.

Доктор Ладунер стоял перед трупом, упершись руками в бока, чуть выше серого кожаного пояса. Потом наклонился, протянул руку и очень осторожно приподнял пальцами веко покойного.

— Ко–нечно, — сказал он тихо. — Он мертв. Будете фотографировать?

Он говорил с шипящим свистом, по–видимому оттого, что звуки с трудом пробивались сквозь с силой стиснутые зубы. Он выпрямился и посмотрел наверх.

— Нет, — ответил Штудер. — Я думаю, нет надобности. Если… — Он на минуту запнулся. — Если… действительно кто господина директора…

— …прибил насмерть, — закончил за него Ладунер, — то это произошло там, где вы сейчас стоите. В таком случае действительно нет надобности фиксировать положение трупа.

Нарочитая деловитость! Штудер невольно покачал слегка головой. В конце концов доктор Ладунер проработал со старым директором не один год, и в его устах слова «фиксировать положение трупа» звучали по меньшей мере странно… Что–то в докторе Ладунере раздражало вахмистра, но, если бы его попросили объяснить, что именно, он бы затруднился ответить.

От врача исходил импульс раздражения… Ладунер и отталкивал, и притягивал вахмистра… Так зачастую действуют на других люди, прячущиеся под маской. И вызываемое ими ощущение двоякого свойства — они и отталкивают, и притягивают, — хочется сорвать с них маску и посмотреть, как выглядит настоящее лицо, скрытое под ней. Маска Ладунера — его улыбка. Как сделать так, чтоб заглянуть под нее?.. Прежде всего, на это требуется время, терпение тоже… Ну что ж, вахмистр Штудер мог бы при желании представить доказательства, что обладает терпением, чему–чему, а этому он выучился.

Ладунер снял ноги покойного с лестницы. Он проделал это очень осторожно, мягко, и Штудеру это понравилось. Наконец–то директор лежал прямо, вытянувшись во весь рост на пыльном каменном полу. Ладунер поднял темную накидку директора, валявшуюся скомканной рядом с трупом, скатал ее и сунул под голову покойного. Словно в подтверждение своей догадки, он кивнул, пока какое–то мгновение держал на весу его голову на руке. Потом он еще что–то поднял с пола — старые очки с выпуклыми стеклами в металлической оправе. И доктор Ладунер протянул их вахмистру, тому пришлось встать на колени, чтобы дотянуться до них. При этом на губах у доктора играла улыбка, вовсе не похожая на его визитную маску, напротив, она была мягкой и несколько грустной… Так улыбаются, когда смотрят на вещи из далекого прошлого, сильно тоскуя по нему и твердо веря: оно было другим и гораздо лучше, чем наше время.

…Опять двор, залитый солнцем, опять выпучившиеся, слепящие ярким светом окна, словно глазищи чудовищ из кошмарных сновидений, и ступени, и вестибюль главного здания… Белые брюки доктора Ладунера запачкались, на левом плече рубашки пятно сажи…

— В карманах пусто? — спросил доктор. — Вы наверняка осмотрели их, Штудер.

— Пусто, — ответил тот.

— Так–так… пусто… странно…

Молчание.

Потом:

— Блуменштайн произведет вскрытие. Глупо привлекать судебного врача.

Штудер пожал плечами. Ему, собственно, все равно. Блуменштайн? Кто же из них Блуменштайн? Больше всего ему хотелось сейчас вытащить свой блокнотик и заглянуть в него, тут в больнице на него свалилось столько имен… Блуменштайн?.. Не тот ли это долговязый врач, который, как аист, стоял сегодня утром на одной ноге в отделении «Н»? Свояк директора? Четвертый ординатор?.. Почему вскрытие должен производить именно он?

Они стояли перед дверью в ординаторскую, внутри раздался оглушительный хлопок. За ним многоголосый смех… Штудер уже начал постигать индивидуальные особенности доктора Ладунера — тот коршуном кинулся на ручку, рванул дверь на себя.

У окна стоял ассистент — «француз», снова поднявший в этот момент папку, чтобы еще раз со всей силой трахнуть ею по маленькому столику для пишущей машинки, за которым сидела с красным перепуганным лицом маленькая ассистентка с берегов Балтики, получившая сегодня утром выволочку из–за совершившего покушение на федерального советника Шмокера.

— Нёвиль! Оставьте свои детские шутки! — строго крикнул доктор Ладунер.

Доктор Блуменштайн сидел совсем близко у двери, положив ноги на письменный стол. Он сидел, удобно откинувшись назад, и курил папиросу. Очень он был похож на огромного сосунка.

На подставочке посреди стола стоял телефон. Доктор Ладунер снял трубку, набрал номер, подождал. В тишине отчетливо был слышен щелчок, когда на другом конце сняли трубку.

— Ладунер! Да! Доктор Ладунер. Позовите Юцелера к телефону…

Всеобщее ожидание при полном молчании. Доктор Блуменштайн не решался даже снять ноги с крышки стола. Только когда Ладунер выудил левой рукой пачку сигарет из кармана брюк и сделал требовательный жест, доктор Блуменштайн убрал свои длинные ноги под стол и протянул доктору Ладунеру зажженную спичку.

— Да! — сказал Ладунер в трубку. — Это вы, Юцелер? Возьмите с собой Гильгена и Блазера. Возьмите также носилки. Пойдите в котельную, что в «П». Там вы найдете директора… Что?.. Да, он мертв… Накройте хорошенько. Да?.. Это не поможет, через четверть часа все равно вся больница будет знать. И отнесите его в «М»… Доктор Блуменштайн произведет вскрытие. Вы будете помогать ему, Юцелер… Да, кстати, пусть Вайраух придет в кабинет директора… Да, это все. — Ладунер положил трубку на рычаг и сказал, обращаясь к Штудеру: — «М» — тоже отделение… В алфавите за этой буквой следуют другие, но у нас «М» — последний приют… Морг. Легко запомнить, по начальной букве…

После некоторой паузы, под общее молчание, он соскользнул со стола.

— Блуменштайн, вы установите причину смерти. Протокол принесете мне… Несчастный случай… Наш директор упал с лестницы в котельной…

Он замолчал. Окна были открыты. Где–то на воле играли в крокет, все время раздавался звук, будто кто–то, замечтавшись, рассеянно ударял деревянным молоточком в одном и том же месте по ксилофону, где низкий ряд. А потом заиграл аккордеон… Листва кустарника под окном была в тени такой темной, что казалась почти черной.

— Дитя мое, — сказал Ладунер маленькой ассистентке у окна, которая все еще с глупым и испуганным выражением лица трогала пальцами клавиши пишущей машинки. — Найдите мне, пожалуйста, историю болезни Питерлена. И сделайте описание его примет. Все документы отнесите ко мне на квартиру. Сегодня вечером, Штудер, мы поговорим о Питерлене. — Он помолчал. И потом добавил: — О Питерлене Пьере, показательном больном…

Доктор медицины Эрнст Ладунер, главный врач психиатрической больницы в Рандлингене, подошел к стенному шкафу, надел поверх теннисного костюма белый халат и, задумчиво постукивая по ладони стетоскопом, твердо произнес:

— Все свои последующие действия вы будете согласовывать только со мной!

При последних словах он смотрел на вахмистра в упор.

Это прозвучало как перед строем на плацу, когда майор отдает приказ: «Батальон!.. Слушай мою команду!»

КОРОТКАЯ ИНТЕРМЕДИЯ В ТРЕХ ЧАСТЯХ

1

— Безо всякого поднимайтесь ко мне в квартиру и ждите меня там. Звонить не обязательно, — сказал доктор Ладунер.

И вот Штудер стоит в прохладном коридоре. Кто–то наигрывает на рояле простенькую мелодию. Штудер тихонько подошел поближе. Звуки доносились из–за двери, расположенной напротив столовой. Штудер прислушался. Бренчание было невыразительным, как пение дроздов в апрельское утро. Рояль умолк, потом мальчишеский голос сказал:

— Хватит, мамочка, теперь спой!

— Но, Хашперли, я же не умею петь…

— Ну что ты, мамочка! Знаешь, вот ту французскую песенку…

Задвигался стул. Несколько вступительных аккордов.

Plaisir d'amour ne dure qu'un moment

Chagrin d'amour dure toute la vie…

[Наслажденья любви длятся лишь миг один,

Страданья любви — всю долгую жизнь… (франц.)]

Низкий голос, меццо–сопрано… Штудер вдруг как отключился, голова его прислонилась к дверному косяку… Пропала куда–то психиатрическая больница в Рандлингене и старый человек, проломивший себе череп, пропал Пьер Питерлен, чьи особые приметы надо было объявить по стране, провалился куда–то доктор Ладунер со своей наклеенной улыбкой, над разгадкой которой Штудер сломал себе голову…

…И перед мысленным взором Штудера раскинулся внизу хаос из башенок и крыш, откуда исходило глухое гудение, прерываемое иногда короткими пронзительными звуками. Колыхались космы тумана, петляла между крышами домов, играя бликами, река. Он стоял на Монмартре и смотрел на Париж. Рядом с ним была женщина, она пела под гитару:

J'ai tout quitté pour ma charmante Sylvie…

[Я бросил все ради Сильвии прелестной… (франц.)]

Ее низкий, полный тоски голос был далек от совершенства… Раздался резкий скрип, и Штудер обрел ощущение реальности — он стоит в коридоре квартиры Ладунера. Дверь вдруг подалась.

Шаги были совсем рядом, дверь распахнулась.

У госпожи Ладунер на носу сидело пенсне. Она заморгала, напрягаясь, вглядываясь в темноту, ее глаза вплотную приблизились к лицу Штудера, она засмеялась.

— Господин Штудер! Проходите в гостиную, зачем же стоять здесь за дверью, в коридоре, когда можно войти и посидеть с нами. Выпить чаю… Может, добавить немножко вишневого ликера? Да?.. Хашперли, поздоровайся с дядей! Это господин Штудер, он живет в гостевой комнате.

Вот он и стал опять господином Штудером. И можно было забыть, что он вахмистр уголовной полиции и отмечен печатью проклятия искать преступников и раскрывать преступления. Он опустился в зеленое кресло с подлокотниками, к нему подкатили чайный столик, налили ему темно–вишневого чая с ликером, он взял теплый ломтик поджаренного хрустящего хлеба, масло так и таяло на нем… Вроде гренок называется…

Не будет ли госпожа доктор так любезна и не споет ли она что–нибудь, попросил Штудер. Обои в комнате были золотистого цвета, и над черным роялем на стене играло солнечное пятно.

Госпожа Ладунер сказала, она вовсе не умеет петь, и произнесла это без всякого жеманства и ложного кокетства, так же как ответила сегодня утром на вопрос, как он ей нравится: да ничего… Что Штудеру отрадно было слышать.

Хашперли нетерпеливо сказал:

— Вот! Видишь, мама!

И госпожа Ладунер села к роялю. У нее были короткие, с подушечками на кончиках, толстые пальцы. Она спела одну песню, потом другую. Штудер пил чай.

Женщина встала. Ну хватит, сказала она, что новенького?

Он нашел директора…

— Мертвым?

Штудер молча кивнул, и госпожа Ладунер тут же выслала сына из комнаты.

— Так–так, — сказала она. — Собственно, так оно и должно было быть…

И Штудер согласился: да, так оно и должно было быть.

Она не знает, сказала госпожа Ладунер, может ли Штудер понять, что это означает для ее мужа. Сложилось ли у него уже представление об Эрнсте? О его характере? Манере поведения?.. Он очень страдал оттого, что ему приходилось брать на себя все дела. Боже, на что была похожа больница, когда он приехал в Рандлинген…

— Больные забились по отделениям… В «Н» они целыми днями резались в ясс, «П» выглядело как музей готических фигур ужасов… Всюду стояли больные с вывернутыми конечностями, один из них сидел неподвижно, как филин, целыми днями на батарее в коридоре. А вонь какая была!.. Все ванны постоянно заняты. В них сидели возбудившиеся больные. Боксовое отделение переполнено… По ночам кричали, я даже пугалась, такие громкие крики раздавались во дворе. Вы что–нибудь знаете о трудотерапии?

Штудер невольно улыбнулся, вспомнив «экспресс», встретившийся ему сегодня утром.

— Чему вы улыбаетесь? — спросила госпожа Ладунер, и Штудер рассказал ей.

— Это только часть общей программы, но я понимаю, что вам смешно. Надо искать пути, как привлечь больных к труду… У моего мужа огромный талант практика, он буквально «изобрел» многие формы труда. Он организовал для санитаров — их называли раньше больничными служителями — курсы, за день он пробегал по отделениям по пять, по шесть, по десять раз, он, который обычно, чуть что, бранится, если где не ладится, был безгранично терпелив… А директор каждый вечер уходил в трактир пить свою тройную порцию вина, женился потом на своей кухарке, крестил в шестьдесят лет сына… А когда все уже было налажено, когда больница действительно была приведена в порядок, когда стали приезжать люди, посмотреть, что да как, когда пациенты стали спать спокойно по ночам, а отделения, похожие раньше на сумасшедший дом, превратились в мастерские, где клеят бумажные мешки и плетут маты, и больных, считавшихся раньше неизлечимыми, стали отпускать домой, кто присвоил себе всю славу? Я как–то случайно прочитала однажды в директорском кабинете одно письмо… Какой–то немец, профессор, писал директору: он поражен, насколько современно поставлено дело в больнице, и он поздравляет директора, что тот внедрил в своем лечебном заведении новейшие достижения психотерапии…

Госпожа Ладунер разошлась и разгорячилась. Наконец она умолкла. Руки ее опустились, юбка поползла вверх, оголив икры. Даже ноги у госпожи Ладунер, подумал Штудер, выглядят очень по–домашнему. По–домашнему уютно и надежно.

Он вспомнил: «Батальон!.. Слушай мою команду!» — и тут же спрятал в усах свою улыбку.

— И вот теперь директор умер! — сказала госпожа Ладунер. Она сделала глубокий вдох, и блузка натянулась у нее на груди. Точно такой же вдох сделал доктор Ладунер, там, в аллее под яблоневыми деревьями, на ветках которых висели крошечные ядовито–зеленые плоды, кислые и вяжущие, вызывающие оскомину во рту, как удары колокола на больничной башенке.

Послышался звук поворачиваемой дверной ручки, дверь рванули.

— Госпожа доктор, мне кажется, пришел господин доктор, — сказал Штудер и поднялся.

Одна из дверей в квартире с треском захлопнулась. Она должна пойти посмотреть, сказала госпожа Ладунер. И, извинившись перед вахмистром, покинула его.

2

На двери квартиры на втором этаже была прикреплена жестяная табличка с выбитыми на ней автоматом, что стояли раньше на любом вокзале, буквами.

«Профессор медицины Ульрих Борстли» — можно было прочитать на табличке.

Штудер осторожно попробовал открыть дверь, она не была заперта; он очутился в коридоре, очень похожем на тот, что был в квартире доктора Ладунера. На душе у него было прескверно. Но потом он подумал, что в конце концов ему поручили установить «коннексию» (как выражался доктор Ладунер) между исчезновением пациента Питерлена и смертью старого директора.

— Эй! — громко крикнул он. — Есть тут кто?

Тишина. Стоял застарелый запах сигарного дыма. Штудер вошел в первую комнату.

Рояль, пюпитр для нот, курительный столик, на нем переполненная пепельница, кресло с подлокотниками, камин без решетки, перед ним обшарпанное кожаное кресло. Над роялем висела увеличенная женская фотография. Штудер подошел поближе. Заостренное лицо, большие глаза, на затылке искусно уложены тяжелые косы… Старая фотография… Первая жена?

Рояль был заперт, весь покрылся пылью. По обеим сторонам окна висели красные плюшевые портьеры, за окном белел ствол березы. На ее тонких ветвях дрожали сморщенные листочки… В соседней комнате письменный стол, на нем бутылка коньяку и рядом рюмка, из которой пили. Штудер вспомнил, что директор давал заключения по случаям хронического алкоголизма, и посмеялся про себя. Рядом с бутылкой лежала раскрытая книга. Штудер посмотрел на обложку.

«Мемуары Казановы».

Несколько странное чтение! Ну что ж… Но надо бы проверить ящики письменного стола.

Тоже не заперты. Денег нет. Тысячи двухсот франков, полученных вчера директором от больничной кассы, как не было. Выходит, он носил их с собой? Но карманы–то были пусты… А мешок с песком?..

Спальня: две кровати, одна не застелена, вторая явно без употребления — на подушке нет следа от головы, покрывало ровно натянуто…

Что это такое, что как печать лежит на всем? Не только спертый сигарный дух, пропитавший всю квартиру, и не легкая примесь запаха коньяка, хотя он тоже чувствовался. И не открытый Казанова, и не незастеленная пустая кровать, и не пыль, и не запертый рояль, и не плюшевые портьеры, и не береза со сморщенными листочками…

Штудер постоял посреди кабинета перед открытым шкафом, в котором в беспорядке валялось несколько книг. На письменном столе стояла тройная рамка: фотографии. Девочки, мужчины, жених с невестой, дети… Внуки старого директора.

— А–а–а… — сказал вдруг Штудер в полный голос.

Вот теперь он точно знал, что пронизывало квартиру.

Одиночество.

Старый человек, который ищет забвения в трактире, потому что не может больше выдержать одиночества. У него умерли две жены. Дети далеко… Внуки приезжают только на каникулы… А молоденькие сиделки, с которыми он ходил гулять?.. Старый человек борется с одиночеством, и борьба эта безнадежна…

Штудер бесшумно покинул квартиру, проскользнул на лестничную площадку, поспешил на третий этаж, открыл дверь. Навстречу ему вышла госпожа Ладунер. Его ждет санитар, она проводила его в гостевую комнату.

Войдя, Штудер увидел сидящего на краешке стула маленького Гильгена, бледного, с выражением страха на лице.

3

Гильген почесал лысину. На нем был пиджак, весь в бесчисленных заплатках. Из кармана он вытащил листок бумаги, сложенный вчетверо, и подал его Штудеру. Красивым круглым почерком был тщательно выписан заголовок, представлявший собой нечто вроде посвящения:

«Глубокоуважаемому и самому доброму и самому мудрому инспектору Якобу Штудеру посвящается инвалидом войны по поручению Матто, Великого Духа, чья власть простирается на весь земной шар».

И затем следовал тот странный прозаический текст, который Штудер прочитал еще утром, но начинался он сейчас несколько иначе:

«Когда туман плетет длинные тонкие пряди дождя…» И так далее и так далее… Потом шел абзац про пестрые гирлянды бумажных цветов, развевавшиеся по всему миру, потом вспыхивали войны, стояла фраза про красные шары, взметывавшиеся к небу красными языками пламени революции… Все вроде было похоже, однако как–то не так. На сей раз это странным образом будоражило Штудера, даже мурашки забегали по коже. За прошедшие часы столько всего случилось… Он нашел директора у железной лестницы. Видел его квартиру и ощутил одиночество старого человека. Видел, как вздохнул с облегчением доктор Ладунер и как точно так же облегченно вздохнула его жена.

И вахмистр Штудер стал читать последний абзац нерифмованного стихотворения Шюля. Там было написано:

«Матто! Он могуч. Он может принимать любые образы — то он маленький и толстый, то высокий и изящный, и весь мир для него как кукольный театр. Они, люди, не знают что он играет ими, как кукловод своими марионетками… А ногти у него на пальцах длинные, как у китайского мудреца, стеклянные и зеленые…»

Чудак Шюль! Похоже, ногти Матто не дают ему покоя… Что, однако, происходит? Штудеру стало как–то не по себе, но причина была уже не в «поэзии» Шюля, тут крылось что–то другое…

— Кто это все время играет на аккордеоне? — спросил он с раздражением. Невозможно было понять, откуда идет звук. Он еще внизу в ординаторской слышал музыку — тихую и далекую, здесь она была громче, казалось, проникала сквозь стены и сочилась с потолка.

Он посмотрел на рыжего Гильгена и заметил, что маленький санитар побелел. Это выглядело комично — веснушки проступили так отчетливо, как пятна ржавчины на матовой стали.

— В чем дело, Гильген? — спросил Штудер.

— Нет, ничего, господин вахмистр… — Штудер действительно хочет знать, кто играет на аккордеоне? Это невозможно установить. У них в больнице так много пациентов, играющих на аккордеоне. Доносится откуда–нибудь из отделения…

Штудер удовлетворился ответом, хотя аккордеон продолжал раздражать его. Он не мог сказать почему. Попытался припомнить, что ему утром бросилось в глаза, что было связано с игрой на аккордеоне, но так и не смог вспомнить.

— Вахмистр, — сказал маленький Гильген и запнулся. Но после того, как Штудер ободряюще кивнул ему, он изложил свою просьбу: пусть Штудер попросит доктора Ладунера, чтоб тот его не увольнял… Увольнял? Почему он должен его уволить?

Гильген рассказал печальную историю. Он купил маленький домик, четыре года назад… За восемнадцать тысяч франков. Семь тысяч он сразу выплатил, остаток — первая закладная. И все шло хорошо. Но вот заболела жена, она сейчас в горах, в Хайлигеншвенди, у нее опухоль в груди… Долги, конечно!.. И тогда он начал постоянно замещать палатного Юцелера, когда тот был выходной, пару раз ему пришлось заставить молоденьких санитаров и сиделок отнестись к нему с уважением, а они потом невзлюбили его за это… Обвинили, что он носит белье и обувь пациентов. Старый директор расследовал дело и встал на их сторону. Он намеревался уволить Гильгена. Тогда палатный Юцелер стал ему угрожать, старому директору, хочет он сказать, что в больнице будет объявлена забастовка, если Гильгена уволят. Директор только посмеялся. И он был, конечно, прав, что смеялся, между санитарами в больнице нет согласия. И дюжины не наберется политически сознательных. Остальные до смерти рады, что имеют постоянное место в такое время, когда кругом кризис…

Ну и что дальше? — спросил Штудер. Ему было жалко Гильгена.

Ну а сегодня в обед, когда он пришел домой, он нашел квитанцию о принудительном взыскании суммы… И если его лишат постоянного заработка, тогда все пропало. Его жена не член больничной кассы… Он уже все перепробовал, сказал Гильген, в свободное от работы время портняжил для своих коллег, хотя в общем это запрещено, получается двойной заработок. Санитарам, во всяком случае, не разрешается. Вот если жена доктора Блуменштайна в деревне учительница, а ее муж зарабатывает деньги б больнице, так это ничего, можно…

Штудер кивнул. Несправедливо устроено все в этом мире. Он мог бы рассказать маленькому Гильгену о тысяче двухстах франках, полученных директором от больничной кассы. Но зачем еще подливать масла в огонь…

Странно, однако, что маленький Гильген испытывал к нему такое доверие — обыкновенный санитар, которого он вчера еще даже и не знал, ну сыграл с ним сегодня утром разок в ясс, ну поручил ему, возможно по чистой случайности, доктор Ладунер, чтобы он поводил вахмистра по отделению «Н»…

Штудер успокоил Гильгена, как только мог. Он сделает все, что в его силах. Пока ведь больницей руководит доктор Ладунер, он замолвит перед ним за Гильгена словечко.

Санитар Гильген ушел от него несколько успокоенный. Штудеру бросилось в глаза, что, уходя, он еще раз поднял испуганный взгляд к потолку, но вахмистр тут же опять забыл про это. Аккордеон умолк…

На обратном пути от входной двери, до которой он проводил маленького Гильгена, Штудер остановился перед кабинетом доктора Ладунера. Он вспомнил, что хотел позвонить жене.

Он громко постучал и открыл дверь и тут же отпрянул назад.

На кушетке, лицом к двери, лежал молодой человек с широко раскрытыми в страхе глазами. Он скрестил руки под головой, по щекам его текли слезы. В головах у него сидел доктор Ладунер, удобно откинувшись в кресле, и курил. Увидев Штудера, он вскочил, подошел к двери и прошептал возбужденно:

— Через полчаса… Я сейчас занят… — И защелкнул дверь на замок.

Штудер постоял немного в задумчивости. Молодой человек на кушетке был Герберт Каплаун, сын полковника…

Почему Герберт лежал на кушетке и плакал?

По коридору к нему спешила взволнованная госпожа Ладунер. Сейчас нельзя беспокоить ее мужа, у него анализ, там его частный пациент…

— Анализ? Это еще что за штука?

Госпожа Ладунер только махнула рукой. Очень сложно объяснить. А Штудер подумал: так же сложно, как и навязчивый страх.

Штудер тихонько отправился к себе в комнату и принялся выгружать свои карманы. Потом вытащил свой сильно потрепанный кожаный баул и поставил его на стол. Засунул под белье мешок с песком, конверт с пылью, вычесанной из волос мертвого директора, и лоскут грубой ткани, найденный под матрацем Питерлена.

Потом достал из кармана свой блокнотик, открыл страничку с фамилиями и начал их учить наизусть, как прилежный гимназист учит латинские глаголы:

«Юцелер Макс, палатный санитар,

Вайраух Карл, старший санитар,

Вазем Ирма, сиделка, 22–х лет…»

Тут ему пришло на ум, что он забыл записать маленького Гильгена, и Шюля тоже, лучшего друга Матто, его он тоже забыл, и девицы Кёлла, поварихи, в блокнотике тоже не было. Но этих троих он записывать, однако, не стал, они никакого отношения к делу не имели.

Несколько раз он тихо прошептал:

— Питерлен Пьер, убийство ребенка. — И еще: — Каплаун Герберт, навязчивый страх.

Захлопнув блокнот, он сложил руки на груди и закрыл глаза. В полусне он еще вспоминал:

«Доктор Блуменштайн, четвертый ординатор, производит сейчас вскрытие, он свояк директора, его жена сестра второй жены и учительница в Рандлингене…»

Обилие «жен» путало его, он потряс головой, как будто у него на носу сидела муха, и задремал.

Ему снилось: доктор Ладунер заставляет его записывать в огромную книгу фамилии всех пациентов, санитаров и сиделок, всех девушек с кухни, подсобных рабочих, служащих конторы и врачей.

«Когда вы выучите все фамилии наизусть, — изрек доктор Ладунер, — тогда вы сможете стать вместо меня директором. Ко–нечно…»

И Штудер весь покрылся во сне потом…

ПОКАЗАТЕЛЬНЫЙ БОЛЬНОЙ ПИТЕРЛЕН

Прочтите вот это, — сказал доктор Ладунер и протянул Штудеру через маленький круглый столик лист бумаги. Потом откинулся в кресле, оперся локтями о подлокотники, положив подбородок на кисти рук.

Разрисованный пергаментный абажур на настольной лампе насквозь светился яркими цветами. Штудер подался вперед и начал читать:

«Лд. …Не прерывает допрос полицейского ни единым взглядом; когда на него смотрят, на лице появляется странная, немотивированная улыбка. Его спрашивают, какой сегодня день, он думает и отвечает с каким–то удивительным безразличием: «Четверг». Чтобы ответить, ему приходится задумываться. В заключении он с февраля, его часто лихорадит. На вопрос, с каких пор, он отвечает опять так, будто это не его касается: «Уже четыре года», имея в виду, что вот уже четыре года каждую весну у него повышается температура. В полицию явился потому, что убил, — и опять на лице улыбка, совершенно безотносительная к словам и полная безразличия к себе. Он прощается, с полицейским тоже. Зрачки не изменены, язык обложен, тремор рук отсутствует, коленные рефлексы живые…»

— Дальше не надо, — сказал доктор Ладунер и взял у Штудера листок из рук.

— Стоп, посмотрите еще на дату…

«16.V.1923 г.»

Ладунер помолчал некоторое время, потом сказал:

— За это я получил от шефа свой первый нагоняй. Он нашел, что описание состояния пациента при поступлении носит лирический, а не научно–деловой характер. Вы обратили внимание на две буквы в начале абзаца? Лд.? За ними — Эрнст Ладунер, которому было тогда тридцать лет, он был молод, очень молод… И именно тогда молодой Ладунер познакомился с Пьером Питерленом. Это было его первое консультативное заключение.

Ладунер закурил сигарету, а потом зажал красную плоскую горящую спичку между большим и указательным пальцами и начал размахивать ею как цветной дирижерской палочкой.

— Питерлен Пьер, тогда двадцати шести лет от роду, обвинен в убийстве: задушил собственного ребенка при родах. И вопросы прокурора окружного суда (я могу их воспроизвести вам по памяти), составленные на их заумном языке, были следующими. Первый: Была ли психическая деятельность обвиняемого в момент совершения им преступления нарушена в такой степени, что он не мог осознавать характер своих действий, руководить ими и отдавать себе отчет в их наказуемости? Второй: В случае отрицательного ответа на вопрос, находился ли обвиняемый в момент совершения преступления в состоянии ограниченной вменяемости и в какой степени? Два прелестных вопросика… Можете мне поверить, я просидел над ними с десяти до часу ночи, чтобы только до конца понять, что, собственно, эти господа имеют в виду. Настолько я был глуп тогда… Настолько глуп, что после этого случая решил навсегда оставить психиатрию. Но от судьбы, видимо, не уйдешь. Питерлен опять встал на моем пути… Невменяем и в какой степени?.. Как можно знать такое, Штудер? Разве мне известно, в каком состоянии ваш рассудок? Я могу видеть, как вы работаете, раскрывая преступление, вероятно, я могу составить себе представление, способны ли вы думать логически, устанавливая факты, связывая их один с другим… Но ваш рассудок? Представьте себе, для господ юристов наличие или отсутствие рассудка нужно выразить в процентах! Его рассудок составляет двадцать пять или пятьдесят процентов. Все равно как если бы сказать: акции «Стандард ойл» идут на двадцать или тридцать процентов выше или ниже номинальной стоимости… Мир сошел с ума, право.

Молчание. Из кухни донеслось позвякивание тарелок, а Хашперли громко спросил в коридоре за дверью, можно ли ему пожелать папочке «спокойной ночи». Голос госпожи Ладунер ответил: он должен еще немножко подождать. Врач взял из папки другой листок и протянул его через стол.

— Посмотрите сначала на дату…

Штудер последовал его совету.

«2.IX.1926 г.» Второе сентября тысяча девятьсот двадцать шестого года.

И он стал читать дальше:

«ТВ. Статус при поступлении. Зарос бородой, в арестантской одежде, шапку держит в руке за спиной, поза неподвижная, следит, однако, за производимым им впечатлением, проявляет особый интерес к своим рисовальным карандашам, боясь потерять их. Деньги могут остаться у директора больницы в Р., произносит он с застывшей улыбкой. На вопрос, имеет ли он жалобы, отвечает: нет, не имеет, кроме того, он написал письмо своему опекуну, д–ру Л. Нет, на эту тему он не желает говорить подробнее. Зажатый, скованный, не подает руки прощающемуся с ним врачу из Р. Когда его спрашивают о причинах такого поведения, отвечает: по его убеждению, это не врач, видимо, возникли отрицательные эмоции».

Штудер положил листок на стол. Он ждал. Ладунер заговорил, не двигаясь, лицо его было в тени:

— Все крутится вокруг второго сентября. Странно. Второго сентября умирает ребенок Питерлена, на следующий год второго сентября Питерлена осуждают за убийство на десять лет тюрьмы. Хотя наше, то есть мое, заключение было для него благоприятным, все дело в том, что он, по мнению прокурора окружного суда, вел себя нагло… Ну пусть. Я пытался разъяснить господину прокурору, ведшему дело, те выводы, к которым я пришел сам, а именно что Питерлен страдает скрытой формой психического заболевания. У нас в Швейцарии есть грамотные прокуроры, но есть и такие, которых я, доведись мне давать заключение, совершенно непредвзято назвал бы нравственными дебилами. Люди, относительно которых ясно как дважды два четыре, что они только потому занимаются преступлениями, чтобы самим не оказаться преступниками. На нашем профессиональном языке мы называем это «освободиться действием от психологического комплекса»… Может, и вы встречали подобных людей. Так вот, прокурор в том промышленном городе принадлежал к этому сорту. Толстый, череп огурцом, курчавые волосы густо напомажены — я и сейчас еще чувствую запах бриллиантина, — коллекционирует гравюры и более активен в эротическом плане, чем в профессиональном. У каждого обвиняемого, будь то взломщик, магазинная воровка, карманный вор или аферистка, он первым делом интересовался его любовными похождениями. Толстые губы, всегда влажные. Если вы выразите удивление по поводу его нездорового интереса к альковным тайнам, он вам ответит, что делает это из чисто психологического интереса. О результатах исследований новейшей школы психиатрии просочилось достаточно много сведений в мир непрофессионалов. Судебные инспектора теперь тоже посещают лекции по психиатрии. Что из этого получается, легко себе представить. Например, такой вот прокурор окружного суда. Он плохо говорил о Питерлене, это я сразу заметил. Потому что Питерлен не ответил ни на один его вопрос, касающийся секса. Напротив, господин прокурор очень хорошо отзывался о его жене. Та, вероятно запуганная до предела, была более податлива и порассказала кое–что из того, что так интересовало господина прокурора, и тому это импонировало гораздо больше, чем резкость и холодность ее мужа. Прокурор заявил: «Что вы хотите, господин доктор, Питерлен — наглый тип, его нужно усмирить. Как он нас водил сначала за нос! Естественно, вы тоже попались на его удочку…» Что я должен был сказать? Я пытался объяснить ему, что Питерлен — больной человек и что я по совести и убеждению врача могу только сказать: наказание, пребывание в тюрьме, в данном случае очень нежелательно и неблагоприятно отразится на больном. Напрасная трата времени. Прокурор высмеял меня. Уж он этому Питерлену насолит, пообещал он и тут же на одном дыхании рассказал мне об одной прехорошенькой официанточке на вокзале в буфете второго класса и о собрании гравюр конца восемнадцатого века с сюжетами на непринужденные темы, которое он приобрел за бесценок. А потом заговорил об иллюстрированном издании мемуаров маркиза де Сада… Все это точно вписывалось в его образ. Я не хочу обобщать, встречаются и в высшей степени порядочные люди среди государственных представителей обвинения, но иногда попадаются и такие, как этот прокурор окружного суда. Что всегда говорил мой старик шеф? «Вы хотите сделать меня, Ладунер, ответственным за то, что все на свете неразумно. Поверьте мне, даже взаимопонимание между двумя противоположными точками зрения не может устранить самих противоположностей…» Он был неглуп, мой старик шеф. Я сказал вам, все вертится вокруг второго сентября. Через три года, день в день, второго сентября, Питерлена, потерявшего рассудок, переводят из места отбывания заключения в психиатрическую больницу того же кантона, где он был осужден. Он мне сказал, еще до заседания суда, что надеется отделаться тремя годами, и я надеялся на то же. Мое заключение свидетельствовало о совершении убийства в состоянии аффекта. И вот прошло три года… Освидетельствование при поступлении производил другой врач. Но я из игры не выбыл, я стал опекуном Пьера Питерлена, да, д–р Л. из Р., кому он писал, — это я…

— И сегодня опять второе сентября, — сказал Штудер. — Пять плюс три, итого восемь, да еще год под стражей во время следствия, все вместе составляет ровно девять лет. Девять лет он находился в неволе.

Штудер сидел, подавшись вперед, опираясь локтями на колени. Так ему удобнее было взглянуть Ладунеру снизу в лицо; Штудер был поражен: маска слетела. Напротив него в кресле сидел моложавый мужчина с мягким овалом подбородка, голос больше не отдавал приказов: «Батальон!.. Слушай мою команду!» Не напоминал деланную интонацию при обращении «дитя мое». Лицо обмякло, губы расслабились, голос потеплел.

Еще более разительная перемена наступила в тот момент, когда открылась дверь и вошел Хашперли пожелать спокойной ночи. Он и Штудеру протянул ручонку.

Затем в комнате опять повисла тишина, колечки дыма заползали под пергаментный абажур и выходили наружу, поднимаясь, как из трубы, синим чадом под потолок.

Ладунер сказал:

— Сначала Питерлен выполнял в тюрьме столярные работы, он сидел в камере и делал гробы. Не думайте, что я сочиняю, я могу вам показать документы из его дела. Просидев целый год совершенно один на один со своими гробами, он был допущен пришивать пуговицы к шинелям и обметывать петли. Еще два года. А потом… — Ладунер порылся в папках, нашел листок и прочитал тем же мягким голосом: — «Тюремный рапорт. Номер 76, заключенный Питерлен. Заметные изменения в поведении: рабочие операции, выполняемые раньше безупречно, производит теперь вдруг неожиданно очень небрежно и без пользы, например петли на шинелях вместо левой стороны делает на правой. Обработка деталей одежды выполнена не по лицевой, а по изнаночной стороне, хотя спутать их невозможно. На предъявленные к нему претензии ответил, что исправится, но продолжает работать в том же духе. Вечером устроил себе ложе под рабочим столом и проспал там всю ночь…»

Шелест бумаги. Ладунер прикурил новую сигарету от огарка только что выкуренной, встал, прошел к окну, посмотрел в ночь, душной, спертой тяжестью придавившую землю.

— Он ушел в себя, начал делать петли не с той стороны… Через три года — это уже второй раз второе сентября… Я не сентиментален, Штудер, поверьте мне, но Пьер Питерлен — это… это… вот именно, это не рядовой случай, а показательный больной. Объект, достойный изучения. — И доктор Ладунер попытался улыбнуться, но у него ничего не вышло.

Штудер слушал и слушал. Дело пациента Питерлена заинтересовало его, а если уж начистоту — не столько дело, сколько тон, каким оно излагалось.

— Как долго вы тянете эту лямку, Штудер? Двадцать лет? Да? Ну что ж, скоро вам светит пенсия… И за эти двадцать лет вам довелось прочесть немало дел. Ведь так? Написать несчетное количество рапортов. Так? Сейчас вы очень удивитесь, Штудер, хотя я знаю, вы и так все время удивляетесь, почему я столь откровенен с вами, почему именно вас пригласил к себе… Признайтесь, вам это показалось довольно странным. Но я проследил ваш путь, мне рассказали о том бое, который вы дали полковнику Каплауну, а потом я прочитал пять ваших рапортов, все они были по одному и тому же делу. Что это было за дело, в данном случае неважно. Но рапорты обратили на себя мое внимание — их тон был совсем иным, чем у ваших коллег. В общие места казенного языка вплеталось нечто необычное. Слова звучали так, будто вы все время пытаетесь понять, разобраться, а поняв, стараетесь донести то, что поняли, до читающего. Я ясно выражаюсь? Поэтому я и рассказываю вам про Пьера Питерлена, потому что он для меня — объект, заслуживающий пристального внимания, и я уверен, что вы не поднимете меня за это на смех. Раньше, боже мой, раньше меня можно было высмеять, было за что, и мой старик шеф проделывал это весьма основательно, особенно тогда, за первую экспертизу. Он был прав. Я, видите ли, вообразил, что господам охранителям правопорядка можно что–то объяснить, тогда как они принимают в расчет только следующее… — Ладунер вынул из папки лист и прочел: — «Тем самым согласно статье 130 УК обвиняемый признан виновным в убийстве, так как умышленно совершил неправомерное действие и с заранее обдуманным намерением второго сентября тысяча девятьсот двадцать третьего года в своей квартире в Вюльфлингене убил ребенка, рожденного живым его женой Кларой Питерлен: накрыл лицо ребенка сразу после его появления на свет полотенцем, прижал его ладонью и придушил ребенка руками, в результате чего тот задохнулся…»

Листок порхнул на пол, Штудер поднял его, положил на стол. Ладунер вышел из комнаты, поговорил за дверью тихонько со своей женой, вернулся, остановился на пороге открытой комнаты.

— Красного или белого?

— Белого! — бросил Штудер, не поднимая головы и чувствуя, что это прозвучало не очень вежливо, но по–другому он сейчас не мог.

— Вы хорошо спите, Штудер? — спросил Ладунер, наполняя бокалы. Он чокнулся с вахмистром, пребывая в рассеянности, и, не дожидаясь ответа, заходил взад и вперед — от письменного стола до другого угла комнаты, где стоял книжный шкаф. — Его жена была кельнершей, подавальщицей в зале, как здесь говорят. В Зитене. Питерлен работал тогда кондуктором на канатке. Они были знакомы уже четыре года. Потом решили пожениться. Но Питерлен потерял работу. Однажды он заболел гриппом. Почувствовав себя несколько лучше, он пошел со своей невестой на танцы, там его увидели с работы и заложили его, он был уволен. Его не очень любили на работе, упрекали в гордыне. Он уехал в один из промышленных городов в Восточной Швейцарии и работал там разнорабочим на машиностроительном заводе. За четыре недели до рождения ребенка они поженились… У меня двое детей, Штудер. Питерлен не хотел ребенка. Заявлял об этом прямо и открыто. Он сказал об этом прокурору, он говорил об этом и мне. «Умышленно и с заранее обдуманным намерением»… Недурно звучит, а? Не находите? Тысяча девятьсот двадцать третий год… Пять лет спустя после окончания войны… Сколько людей погибло на войне. Вы знаете сколько? Около десяти миллионов. Так? И вот Питерлен не хочет производить на свет ребенка… Не по идейным соображениям, хотя он всего начитался… Чтение делает человека гордым, Штудер, и Питерлен был таким. Так утверждали его коллеги по работе и его начальство. Его коллеги в лучшем случае листали иллюстрированные журнальчики, даже детективов в руки не брали, предпочитали игру в ясс, а Питерлен читал Шопенгауэра и Ницше, задумывался о судьбах мира и человечества. В свободные часы он рисовал. Он учил английский, по–французски он и так мог изъясняться… Ею отец — уроженец Биля, потом пас и доил коров в Альпах, своей матери он никогда не знал, она умерла родами… Питерлен не хотел ребенка, потому что был разнорабочим и мало зарабатывал. Он снял отдельную комнату с кухней в деревне Вюльфлинген, жилье там было дешевле, чем в городе.Разнорабочий Питерлен зарабатывал восемьдесят раппенов в час. Вы можете мне возразить: у нас в стране столько–то разнорабочих, зарабатывающих ничуть не больше и имеющих, однако, жену и детей… Вы можете мне сказать, что в соседних странах люди живут в еще более трудных условиях, поскольку у нас есть службы социального обеспечения, благотворительные общества, консультационные пункты по вопросам семьи и брака, лечебницы для алкоголиков, и церковные приюты, и психиатрические больницы, и интернаты для психохроников, и богадельни, и денежная помощь семьям алкоголиков, и сиротские дома… Мы очень гуманны. У нас есть даже залы для заседания суда присяжных, и неподкупные прокуроры, и Федеральный суд, и даже Лига Наций заседает у нас, дорогой Штудер… Мы очень прогрессивная страна. Так почему же тогда разнорабочий Питерлен так не хотел ребенка? Ответ очень прост: да потому, что он психически ненормальный. Но это только легко сказать. А в заключении я написал… — Ладунер опять взял листок бумаги и прочитал: — «Его поступок соответствует мотивации поведения, свойственного характерам аномального типа. Уже в течение нескольких месяцев он находился под влиянием сильного душевного возбуждения, приведшего в конце концов в определенный момент к психическому срыву, толкнувшему его на совершение преступления. Его ни в коей мере нельзя охарактеризовать как преступную натуру. В гораздо большей степени речь в данном случае может идти о ярко выраженной форме врожденных отклонений от норм в характере, например о шизоидной психопатии. Не будет ничего удивительного, если позднее у него разовьется и само душевное заболевание, а именно шизофрения…»

— Шизофрения… — пробормотал Штудер. — Что это такое?

Он говорил невнятно, потому что сидел, зарывшись подбородком в ладони, и пальцы закрывали ему рот.

— Собственно, это означает расщепление, — сказал Ладунер. — Как в геологии. Перед вами гора, она кажется вам спокойной, монолитной, она возвышается над равниной, дышит, над ней роятся облака, а в них набирает силу дождь, ее склоны покрываются травой, тянутся к солнцу деревья. И вдруг землетрясение. Прошла трещина, зияет пропасть, гору расщепило, и она распалась на две части и не кажется больше спокойной и монолитной, она производит ужасающее впечатление — видно ее нутро, да–да, ее внутренности вывернулись наружу… Теперь представьте себе подобную катастрофу в психике… И как геолог с определенностью может назвать причины, приведшие к расколу горы, так и мы с определенностью говорим о психических механизмах, приведших к расщеплению психики. Но мы осторожны, дорогой Штудер, и когда я говорю «мы», то имею в виду нескольких человек в нашей гильдии, не считающих, что загадку человеческой психики можно решить с помощью греко–латинских языковых мезальянсов. Гора! Штудер, представьте себе гору! И ее нутро, вдруг ставшее видимым… Я отведу вас завтра в «Б». Там вы кое–что поймете. Среди прочего и ту странную робость, которая охватывает многих людей, и здоровых тоже, как только они сталкиваются носом к носу с душевнобольными. Один из психиатров как–то сказал, это происходит оттого, что тут напрямую общаешься с бессознательным, находишься как бы у него в гостях. Бессознательное… Вы опять будете спрашивать меня, что такое бессознательное. Это совокупность всего того, чему мы не даем выйти на поверхность, что как можно быстрее задвигаем назад, как только оно сделает попытку высунуть лишь кончик носа… Покажите мне хотя бы одного–единственного человека, который никогда в своей жизни — будучи ребенком или во взрослом состоянии — не совершил, пусть даже только мысленно, убийства, кто никогда никого не убивал во сне… Вы не найдете ни одного. И если бы не это, вы думаете, так легко было бы погнать людей на войну? Приведите ко мне любого добряка отца или самую заботливую мать, и, если они честные люди, они оба сознаются, что не раз и не два, а даже частенько думали порой: «Насколько нам было бы легче без детей!» Но каким путем они могли бы избавиться от своего уже имеющегося ребенка? Получается, им пришлось бы убить его? Вы отец, Штудер… Честно, положа руку на сердце: разве не испытывали вы раньше ощущения, что ваш ребенок — обуза для вас, ограничивающая вашу свободу? Ну?

Штудер хмыкнул. Хмыкнул очень сердито. Он не любил, когда ему так назойливо лезли в душу. Конечно, у него бывали такие мысли, когда его дочка была еще совсем маленькой и он не мог иногда по ночам спать, потому что ребенок кричал. Возможно, он тогда даже вслух произносил нечто вроде: черт бы побрал это проклятое отродье… Но от подобного высказывания до убийства ребенка… Хотя…

— Всяк волен думать, что пожелает, — сказал Ладунер и печально улыбнулся. — И пока это лишь думы, лишь желания и мы не находимся в их власти, все хорошо и в порядке и общество довольно. Один автор провозгласил в своей книге: «Частная собственность — это воровство!» Ему за это ничего не будет и с ним ничего не случится, во всяком случае сегодня. Но попробуйте начать жить согласно этому утверждению, и вам придется арестовать самого себя. Ведь так? Напишите и провозгласите во всех газетах: «Производить сегодня на свет детей — безумие!» — и перейдите после этого к делу. Вам не придется убивать ребенка, достаточно всего–навсего сделать один запрещенный аборт. И потом вы сможете на досуге поразмышлять несколько лет в тюрьме Торберг о том, какую статью вы нарушили. А Питерлен как раз и не думал о статье. Он месяцами размышлял о том, что ребенок должен родиться на свет, что он его будет растить с грехом пополам на свои восемьдесят раппенов в час. Он предложил своей жене переехать в Женеву. Она не захотела. И вот он приходит однажды очень поздно домой — работал сверхурочно, — где–то после полуночи, и видит в своей квартире свет… Я ездил тогда в Вюльфлинген, крошечная деревушка, кругом холмистая местность, а дом в котором жил Питерлен, стоял несколько на отшибе, уже почти за деревней. Мне необходимо было увидеть комнату, увидеть его жену. Я мог вызвать ее к себе, но мне хотелось увидеть ее в той обстановке, в которой она жила в течение тех четырех недель вместе с Питерленом, я хотел увидеть лампу, ту лампу… — Ладунер поискал нужный листок, потом вытянул его за нижний край, похлопал по нему раза два рукой и начал читать: — «Жена не могла заглянуть в люльку, потому что он опустил лампу почти до полу и обернул ее бумагой, в комнате было очень мало света. После чего он взял лопату и закопал ребенка в лесу. Чтобы быть уверенным, что не зарыл его живым, он затянул на горле ребенка узлом веревку. Его жена ни о чем не знала…»

Молчание.

Штудер уставился на абажур. Руками он намертво вцепился в подлокотники своего кресла. У него было так же на душе, как однажды во время полета над Альпами — самолет неудержимо падал в яму, и тогда откуда–то из живота поползло ощущение, что вокруг него нет ничего прочного, все ходит ходуном… И он в отчаянии вцепился обеими руками в ручки кресла, осознавая, что это не поможет… На белой бумаге черные буквы от пишущей машинки… Слова, слова, фразы… Кто–то читает эти слова и фразы, и вдруг возникает ощущение комнаты, в кровати женщина, и висячая лампа на длинном шнуре, и Пьер Питерлен, совершивший убийство, «умышленно и с заранее обдуманным намерением»…

— «Он имел такую власть над женой, — читал Ладунер монотонно, однако интонация была такой необычной, что Штудер несколько насторожился, — мог так сильно на нее влиять, что она даже не пыталась противиться его воле. Она согласилась не вызывать ни повивальную бабку, ни акушера…»

У Ладунера запершило в горле, он откашлялся. Штудер мысленно отвлекся, несколько фраз отзвучало, не дойдя до его сознания, потом он услышал:

— «…чтобы задушить его. Ребенок издал только один короткий писк, и Питерлен не думал, что он мог быть услышан женой, потому что был к тому же приглушен полотенцем. Он показал ей ребенка, но так, что она даже не могла увидеть, мальчик это или девочка. В действительности это была полностью выношенная девочка, родившаяся живой…»

Ладунер убрал листок назад в папку, постучал нижним ее краем по крышке стола, выравнивая разрозненные листки, и потом еще долго возился с ней, пока она не легла вровень с краем стола. Он прикрыл глаза рукой и заговорил опять:

— Комната… Двуспальная кровать. На стенах грязная штукатурка, местами отвалилась. Три стула, стол, покрытый ярко–зеленой скатертью, отороченной бахромой… у женщины усталый вид, ее ведь тоже арестовали! Потом выпустили, потому что муж взял всю вину на себя. Она сидела у стола и перебирала зеленые кисти скатерти, я мало с ней разговаривал. Темный человек, к тому же в полной растерянности. Она даже глаз на меня не подняла. Среди всего прочего она сказала: ее муж, собственно, был счастлив только с ней и очень редко откровенничал с другими. Друзей у него не было… «Такой умница!» — сказала она. Когда я уходил, мне было ясно: его жена была согласна — согласна с совершенным преступлением. Она довольно определенно дала это понять. Мне дала понять. Но на суде она все отрицала. Она сказала: «Мой муж полностью подчинил меня себе…» Что бы вы сделали, Штудер? Повергнуть еще одного человека в беду? Назвать в медицинском заключении все своими именами? Я знаю, мой знаменитый коллега, например, — он похож на актера Бассермана, игравшего в фильме «Мандрагора» таинственного военно–медицинского советника, — так вот, мой знаменитый коллега готов в любое время дня и ночи поддержать правосудие, угодливо подпевая ему. Он и судья, и врач в одном лице. Прекрасно! Когда умеешь так калькулировать, чья сторона перетянет… А я этого не умею. Я скромный человек, Штудер, и если я говорю «скромный», то это первый признак того, что я им, по сути, не являюсь. Но все же я еще верю, что всяк сверчок должен знать свой шесток. В конце концов я врач, душевный врач, как нас иронически зовут в народе, потому что мы иногда смешно выглядим с нашим набором непонятных латинских слов. Но это уж дело второстепенное…

Ладунер встал, резко и неожиданно, он был без пиджака, и его руки, когда он уперся ими в бока, казались на фоне белой рубашки совсем черными.

— Небольшая преамбула: у нас в больнице есть три случая хронического алкоголизма. Один из них — мужчина, теперь уже сорока лет, потерял свое место из–за запоев. Он произвел на свет семерых детей, все они живы, детей и жену вынуждено содержать государство, государство же вынуждено платить больнице и за него самого. Второй случай: разнорабочий, с известными нам восемью–десятью раппенами в час, женился, поскольку хотел иметь что–то от того, что мы на сегодня называем жизнью, а именно жилье, где он был бы у себя дома, женщину, принадлежащую ему. Имея восемьдесят раппенов в час, широко не размахнешься, мужчина был абсолютно в норме, поначалу, жена тоже. Трое детей. На жизнь не хватало. Муж начал пить, жена стирать белье. Еще двое детей. Самое дешевое — домашняя водка из яблочных отходов. Стакан такого зелья стоит двадцать раппенов. Можно ли требовать от него, чтобы он пил благородное вадтское вино по пять франков за бутылку? Нет, нельзя. Ведь так? У человека был дом. Но ноша стала непосильной, ему хотелось забыться… Можно ли принуждать людей все время иметь перед глазами собственную нищету? Я в этом не уверен. А вот господа из социального обеспечения убеждены, что можно, за то им и деньги платят… Но не будем заходить так далеко… Однако яблочный первач вреден для здоровья, он может однажды дать поразительный наркотический эффект, он его и дал. Результат? Муж здесь, у нас, жена получает небольшое пособие от муниципальных властей, дети на государственном обеспечении… А третий случай еще более трагичный… Не будем его пока трогать, он похож на два первых. Короче, в третьем случае мы имеем пятерых детей. Муниципальные власти, государство заботятся о них. Давайте посчитаем, Штудер: семь детей в первом случае, пять во втором и еще пять в третьем. Итого семнадцать детей да шесть человек взрослых, и все они на шее у государства. А Пьер Питерлен был осужден на десять лет тюрьмы, поскольку умышленно и с заранее обдуманным намерением убил своего рожденного живым ребенка, совершив неправомерное действие — накрыл ему лицо сразу после его появления на свет полотенцем, прижав его ладонью, и придушил ребенка руками, в результате чего тот задохнулся… — Ладунер провел пальцами по волосам, попридержал торчавший на макушке хохолок, но тот непослушно выпрямился, вновь вызывая ассоциацию с перышком на голове у цапли. — Знаю, знаю, Штудер, — сказал Ладунер через некоторое время, — все это праздные рассуждения, нам не изменить законов, не изменить нам и людей, но, может, мы в состоянии изменить условия. Особенно для шизоидных типов, а я причислил Питерлена именно к этой группе, хотя, должен признать, такое определение является своего рода уловкой, комфортом в логическом мышлении — именно у шизоидных типов не исключается возможность, что болезнь вообще никогда не проявится… Импондерабилии…

Штудер улыбнулся, подумав про себя: «Что означает просто–напросто непредсказуемые обстоятельства…»

— …играют в этом деле огромную роль. И под импондерабилиями я понимаю, собственно, то, что обычно называют судьбой. Сложись у человека жизнь благополучно, имей он нормальный доход, и могло бы случиться так, что всю свою жизнь он прожил бы никем не замеченный. Может, он стал бы педантом, а может, чудаком, потратившим всю свою жизнь на коллекционирование марок или чужих философских мировоззрений. Кто тут что может сказать определенно? Во всяком случае, с уверенностью можно утверждать: он бы женился или, будем предельно осторожны, искал бы свою женщину, чтобы избежать одиночества. Сказала же ведь его жена, что он только с ней позволял себе быть откровенным… Одиночество, Штудер! Одиночество!..

И не было ничего удивительного, что Штудер подумал в эту минуту о своем посещении пустой квартиры на втором этаже. Там одиночество можно было потрогать руками, — одиночество пожилого человека, покинутого его детьми.

— Одиночество, — произнес Ладунер в третий раз. — Оно бывает и у разнорабочих, получающих восемьдесят раппенов в час, и так же мучительно для них, как и для того, кто живет благополучнее. Питерлен оказался в конфликте с совестью: производить на свет ребенка, получая восемьдесят раппенов в час, или нет? Люди, занимающие более обеспеченное положение, возразят вам: а раньше он получал бы всего лишь тридцать раппенов, да еще был бы доволен, что имеет их. Ну хорошо, пусть так! Но мы живем не в старое время, не тогда, а сегодня. Это не наша вина, что потребности возросли. И Питерлен не годился на роль разнорабочего с восемьюдесятью раппенами в час и многодетной семьей на шее. Может, он вообще не годился на роль отца семейства. И если он потом решил, что имеет право лишить своего ребенка жизни, то этот его поступок, хоть его и трудно понять и он вызывает ужас в душе у каждого, был все же обусловлен реальными фактами, и этими фактами в данном случае были сам тип характера Питерлена, его почерпнутый из книг извращенный взгляд на вещи, его неумение приспособиться к нормам жизни в обществе и найти менее трагическое разрешение своего душевного конфликта. Вы должны понять, Штудер, что судьба этого человека меня глубоко затрагивала. Потому что, несмотря на шизоидный тип его характера, установленный мною на основании диагностических наблюдений, Питерлен был порядочный человек. И когда он попросил, чтобы я стал его опекуном, я согласился. Может, еще и потому, что тогда я просто никак не мог понять, почему этот поступок, объяснение которому лежит на ладони и которое если я не очень заблуждаюсь, я постарался изложить в силу своих скромных умственных способностей как можно яснее на бумаге, чтобы донести его до полного понимания со стороны господ блюстителей порядка, — почему такой поступок… Я напомню вам: жена в постели, лампа обернута бумагой и спущена почти до полу, полотенце… Так вот, почему такой поступок, совершенный в отрезок времени, охватывающий всего лишь несколько минут, должен искупаться заключением в тюремной камере размером два метра на три продолжительностью в десять лет… Свойственное мне чувство равновесия восстает против этого. Чаша весов с наказанием перетягивает вниз, а та, где лежит преступление, взлетает вверх… За что наказание? За то, что Питерлен загубил свое же собственное дитя, испытывая, скорее всего, страх перед ответственностью за него? За то, что он больше думал о себе и о своем благополучии, чем о своем потомстве? Но, Штудер, позвольте мне задать вам один вопрос: если какой–нибудь забулдыга избивает свое дитя и оно умирает от побоев, то это не называется убийством, совершенным умышленно и с заранее обдуманным намерением, а лишь нанесением телесных повреждений со смертельным исходом. Так? Тюрьма до двух лет или исправительно–трудовая колония… А ведь ребенок, до смерти избитый пьянчугой, уже умел чувствовать, испытывал боль, боялся, страдал… Вот если бы такому человеку дали десять лет или пожизненно засадили за решетку, я, видит бог, ничего бы не имел против, и меня не тронул бы даже тот аргумент, который вы, возможно, приведете: человек оказался жертвой своего характера и своей среды. Не будем сентиментальными. Впрочем, я уже смирился с делом Питерлена. Поверьте мне… Смирился, вплоть до сегодняшнего вечера, пока вдруг опять все не полезло наружу. Второе освидетельствование вы уже прочитали. Итак, Питерлен вернулся к нам через два месяца, потому что его спихивали в родной кантон как неизлечимого больного. Он прибыл, и я увидел его вечером на обходе. Я никогда не забуду той сцены. Он узнал меня, но не поздоровался со мной. На губах застыла улыбка, он сидел на скамейке в длинном коридоре в «Н» — приемного отделения тогда еще не построили, — сидел, уставившись перед собой. Я остановился перед ним, он поднялся, заложил руки за спину и отвесил мне церемонный поклон. Он плохо выглядел. На следующий день я осмотрел его. Легкие были слегка затронуты, но ничего страшного. За три дня он не сказал ни с кем ни слова. Он сидел в своем углу, листал иллюстрированные журналы, тупо смотрел в пол, а когда я приходил на обход, он вставал, чтобы, заложив руки за спину, отвесить мне поклон… На третий день он устроил скандал санитару и был невероятно груб. Насколько я помню, из–за пары носков, они были малы ему. На четвертый день, утром (в этот день все чувствуют себя особенно раздражительными), он разбил окно. Я перевел его в «Б», всю ночь напролет он был так возбужден, что пришлось посадить его в ванну. У нас нет смирительных рубашек, вам это известно. Но что же делать с возбудившимся больным? Теплая вода успокаивает. Двое санитаров дежурили при нем, и они знали, что я не милую за синяки. Это всегда самое первое, на что я утром обращаю внимание, когда прихожу делать обход, зная, что возбужденный больной провел ночь в ванне… Как мне ни прискорбно, я должен сделать еще одно отступление, Штудер. Не задумывались ли вы когда–нибудь над следующим: мы или, правильнее сказать, я… могу описать в своем заключении душевное состояние убийцы в момент совершения им преступления, могу вскрыть мотивы, побуждения, механизм поведения. Хорошо… Я знаю, и уже говорил вам, что все мы убийцы — в своих снах, в мыслях, но в нас есть сдерживающее начало. Оно не дает нам дойти до преступления. А как быть, если мы преступили черту и стали убийцей? Оказывает ли преступление на убийцу такое сильное воздействие, что все его мироощущение рушится? Я не говорю сейчас об убийстве по приказу…

Опять прослушивалась странная интонация, как раньше, когда Ладунер читал: «Он имел такую власть над женой…», но тут он вдруг заторопился, словно стараясь что–то затушевать:

— …как во время войны или революции. Там всю ответственность несут вожди. Я говорю о единожды совершенном убийстве, об убийстве в состоянии аффекта. Не допускаете ли вы мысли, что человек, совершив преступление, думает, чувствует, поступает, видит, слышит, ощущает иначе, чем до своего поступка? Не говоря уже о раскаянии, которое является значительно более редким движением души, чем обычно думают. Оно лежит совсем в иной плоскости, я бы сказал, в религиозной, а сегодня верующие, люди с богом в душе, такая же редкость, как и люди с чувством ответственности. То, что сейчас в ходу и провозглашается религией, в лучшем случае, как я вам когда–то говорил в Вене, похоже на рыбий жир. Бытует мнение, он укрепляет организм, но неприятен на вкус, особенно когда глотаешь, да и помогает не очень. Во всяком случае, все испытывают отвращение, и чувство отвращения довлеет над эффективностью полезного воздействия на организм… Крушение мироощущения!.. Мы говорим в таких случаях о шизофреническом ощущении конца мира. Гора, которая расщепилась, — это катастрофа для мироощущения горы… Убийство — катастрофа для всей целостности человеческой натуры… Во всяком случае, с точки зрения психиатрии, а похоже, все свидетельствует о том, что шизофрения — болезнь органического происхождения. Непорядок в функциональной деятельности желез, говоря обывательским языком… В самой начальной стадии ее нельзя распознать, в лучшем случае можно только определить предрасположенность к ней. В случае Питерлена, например, нельзя себе позволить большего, как лишь сказать: в дальнейшем у него, не исключено, разовьется психическое заболевание, и больше ничего. Но если мы можем быть такими дальновидными, значит, мы все же должны суметь объяснить господам судьям, что в случае с Питерленом они имеют дело не с преступником, а с психически больным человеком, что Питерлен умертвил своего ребенка по причинам, понять которые мы с психологической точки зрения еще в состоянии, но которые, однако же, свидетельствуют, что то внутреннее сдерживающее начало, о котором я говорил раньше, у него уже отсутствует… Ну да, я и попытался объяснить все это господину прокурору. И именно господин прокурор был отчасти виноват, что Питерлена доставили к нам в таком плачевном состоянии. Детоубийца Питерлен предпринял бегство в неведомый мир, куда мне нет доступа, ведь моя притча справедлива лишь отчасти. Шизофрению не всегда можно сопоставить с расщепленной горой. Иногда она похожа на стоячий пруд, питающийся своими же собственными водами и не имеющий ни единого свежего притока извне. А иногда на бегство в мир недоступного, и мы стучимся и стучимся в его врата (как поэтично! А, дорогой Штудер?), а бывает, она принимает формы фанатичной одержимости, и невольно вспоминаешь средневековые процессы сожжения ведьм на кострах или изгнания беса у францисканцев, и так хочется иметь под рукой стадо свиней, куда можно было бы загнать нечистых духов. Вот и у Питерлена картина была довольно пестрой. Застывшая мимика, заторможенность движений и аффективность взаимосвязи, если вы правильно меня поняли, означает, мосты между нами рухнули, и не только между ним и мной, а между всем реальным миром и им. Что заменило ему реальную действительность, я могу сегодня только догадываться. То были гробы, его ребенок, и прокурор окружного суда тоже там присутствовал. Питерлен утверждал, пахнет бриллиантином, в его мозгу всплывали также фразы из книг… Но все это существовало не в виде воспоминаний, по отношению к которым мы умеем держать дистанцию, нет, это прошлое в любую минуту могло стать осязаемым, принять телесные формы, оно разговаривало с ним, жило в нем: санитар вдруг стал для него ненавистным прокурором, и Питерлен разбушевался, один из пациентов превратился в его жену, и Питерлен гладил его нежно. Временами появлялся и черт, он был похож на гётевского Мефистофеля, то был книжный черт, и Питерлен отбивался от его нашептываний, а иногда завороженно вслушивался в них, и тогда у него был вид оцепеневшего в экстазе кающегося грешника… Я врач. Я не думал о том, что ждет Питерлена, если я его вылечу. Я думал только об одном, и в этом я должен с покорным смирением сознаться, — как врач, я думал только о том, как вытащить Питерлена из его таинственного мира, заставить замолчать те голоса, что мучали его. Показано было, казалось мне, лечение сном, хотя некоторые соображения говорили против, однако я все же попробовал. Я накормил пациента Питерлена снотворными средствами и погрузил его на десять дней в состояние длительного наркоза. Цель: остановить непрерывный бег видений и голосов. Все видения нужно было утопить во сне. Я объясняю вам все довольно упрощенно, если бы сейчас меня слышали мои коллеги, они бы от души посмеялись. Единственный, кто не стал бы злорадно усмехаться, был бы, пожалуй, мой старый шеф. Он был похож на старенького гнома с бородой, как у Рюбецаля, [Дух Исполиновых гор.] а руки у него были такие длинные, что пальцы касались колен, когда он, сгорбившись, семенил быстрым шагом. За время длительного наркоза (Юцелер помогал мне, знаете, тот палатный из «Н», другие санитары не годились для такой работы, в нашей больнице тогда царил хаос, как при отделении тверди от хляби) мой Питерлен отощал. Этого следовало ожидать. Когда он проснулся после десятидневного сна, он плюнул Юцелеру в лицо, а меня укусил в руку. Не очень сильно. Он ослаб… Юцелеру приходилось возиться с ним целыми днями, быть все время подле него, играть с ним, водить его на прогулку, заставлять его рисовать… На рисование я возлагал большие надежды… Душа, возвращающаяся из неведомого мира, поднимающаяся из пучин стоячих вод, похожа на гадкого утенка. Хочется научить ее плавать… В результате — фиаско, чтоб не быть многословным. Я откармливал его. И вдруг мой дорогой Питерлен отказался от еды. Кормить через зонд — скучное занятие. Я думал, он кончится прямо у меня на глазах.

Вздох. Вспыхнула спичка, Ладунер сделал глубокую затяжку.

— Потом он вдруг начал есть за троих, как молотилка, стал толстым, перестал кашлять. За десять дней прибавил восемь кило. В остальное время он занимался только тем, что крушил оконные стекла. Может, в своей потерянности он думал, что ломает ту стеклянную стену, что стояла между ним и окружающими его вещами и людьми… А голоса по–прежнему изводили его. У него был целый репертуар изысканных неприличных ругательств, и все они предназначались прокурору, а я имел честь олицетворять его в его глазах. Через три недели я прибегнул к повторному лечению сном — Питерлен весь лоснился от жира, и счет за разбитые стекла рос, несмотря на все меры предосторожности. Столяр, который вставляет у нас стекла, работал тогда только на отделение «Н». Мне не хотелось запихивать Питерлена в ванну, я, собственно, был даже доволен, что он хотя бы стекла бьет. Все–таки чем–то занят, хотя и причиняет один вред. А как можно что–то восстанавливать, Штудер, не разрушив сначала? Оконные стекла или другие какие преграды? Второй курс принес успех. Питерлен проснулся, огляделся, как во время оно Тангейзер, когда вышел из грота Венеры, и это оказалось подлинным пробуждением, он так и остался в светлом разуме… С тех пор прошло уже четыре года… Я вижу, Штудер, мои рассуждения на психиатрические темы не очень–то усыпили вас. Поэтому разрешите задать вам еще один скромный вопрос. Убийца был отправлен несколькими порядочными людьми, честью поклявшимися вершить суд по справедливости, на десять лет в тюрьму. Ладно. Означенный убийца сходит там с ума. В наше гуманное время больной человек не подлежит дальнейшему отбыванию наказания. Его передают нам, мы его вылечим, если у нас хватит умения. И вот он опять здоров!.. Предположим, мы попробуем выправить его психику. Он будет полностью в нашей власти, во власти тех самых психиатров, про которых ходит столько зловещих слухов. Он действительно стал в тюрьме сумасшедшим, теперь это уже не было предрасположенностью стать им… Приговор отменен… Хорошо. Мы, такие–сякие психиатры, считаем его не опасным для общества, что означает, его можно выпустить на свободу; вероятность, что он вновь совершит подобное преступление — в нашем случае детоубийство, — равна, скажем, одному проценту, но мы не имеем юридического права отпустить человека на свободу. Мы можем только войти с ходатайством о его освобождении, и то тогда, когда срок, который он должен был отсидеть в тюрьме, истечет. До тех пор мы обязаны держать его у себя. Логично. Не так ли? Вы можете мне возразить, Штудер…

Штудер даже и в мыслях не имел возражать ему. Он все еще сидел, вцепившись в подлокотники кресла, и думал только об одном: когда же прекратится падение? Он храбро держался, сцепив зубы, хотя ему и было очень плохо.

— Вы можете мне возразить, на свете достаточно больных людей, более достойных, чем осужденные на тюремное заключение детоубийцы. Согласен. Мы не всегда оказываем помощь тем, кто ее заслуживает. В этом мы не виноваты. Мы делаем то, что можем. Но обстоятельства сильнее нас — внешние обстоятельства, или административные власти, следовало бы сказать… Вы не можете сделать меня ответственным за то, что мир устроен нелогично. Итак, я пытался облегчить судьбу Питерлену. Он получил возможность рисовать, я часто беседовал с ним, иногда приглашал его к себе в гости домой. Давал ему читать свои книги. Когда он изъявил желание работать — это случилось год назад, сразу после нашего новогоднего бала, — а ему захотелось пойти в группу маляров, я дал на то свое согласие, хотя знал, почему он хочет пойти именно в ту группу. Он влюбился… Тот самый Питерлен Пьер, показательный больной, достойный внимания. Да… Правда, я не одобрял его выбора, вы, кажется, уже познакомились с сиделкой Вазем и, надеюсь, поймете меня, как, что и почему, короче — я думал, это пойдет ему на пользу и он не предпримет больше попытки дезертировать от меня в тот мрачный мир и не инсценирует мне горного обвала с расщеплением психики. Все было очень трогательно. Меня, естественно, постоянно держали в курсе. Порядок есть порядок. Санитар группы маляров исправно докладывал, палатная сестра отделения «Н» делала вид, что ничего не замечает, и идиллия процветала. Скажите мне, пожалуйста, а почему бы нам однажды и не заиметь в наших мрачных стенах идиллии? Естественно, нашлись люди, которые начали жаловаться на меня: «Ладунер поддерживает разврат» — или еще что–то в этом роде. Рассуждавшие так были ограниченные люди, особенно некоторые из почасовиков… По воскресеньям Питерлену разрешалось ходить гулять с санитаром. Я обычно отправлял с ним Гильгена. Вы его знаете, веселый такой, рыжеволосый…

Голос Штудера был еще сдавленно–хриплым, когда он прервал поток речей Ладунера восклицанием: «Этого я знаю, точно!»

Ладунер посмотрел на часы.

— Поздно уже. Пошли спать? — Он зевнул.

Штудер спросил:

— Питерлен, вероятно, ревновал к директору?

— Очевидно… Жена Питерлена развелась с ним, пока он сидел в тюрьме. С момента его болезни Ирма Вазем его первое любовное увлечение…

Опять молчание. Потом Ладунер сказал как бы между прочим:

— Может, теперь вам понятно, почему я до сих пор избегал объявить розыск Питерлена. Но завтра я это определенно сделаю. Завтра? Вернее говоря — сегодня. Уже час ночи… Закрываем заседание, Штудер? Или у вас есть еще какие–нибудь желания?

Штудер прокашлялся. Ему все еще казалось, он продолжает падать вниз и в животе у него не все в порядке… Он попытался ответить как можно спокойнее, но у него это плохо получилось:

— Да, если можно, господин доктор… Рюмку вишневой водки…

НОЧНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

Придя в свою комнату, Штудер зажег ночник на столике около кровати и сел к окну. Двор лежал черный и безмолвный. Вероятно, фонари горели в прошедшую ночь в честь «праздника серпа»… А сейчас только время от времени выглядывал из–за облаков крошечный месяц и прятался опять, и свет его, когда он появлялся, был настолько слаб, что о нем и говорить не стоило.

Вишневая водка горела в желудке огнем. Штудер выпил три рюмки, и теперь у него сон как рукой сняло. Но странным образом ему совсем не хотелось курить. Ему хотелось поразмыслить, четко прикинуть все в уме. Но как назло, вечно получается все наоборот — взываешь к ясности ума, а перед тобой плывет все как в тумане, мысли путаются и несвязно текут, перескакивая с одного на другое.

По сравнению с утром ситуация заметно изменилась, сомнения нет. Доктору Ладунеру хорошо рассуждать про несчастный случай… Ко–нечно, как он говорит, убийство в психиатрической больнице грозит ей скандалом, особенно если оно окажется связанным с показательным больным Питерленом… Не складывается ли так, что все указывает на этого Питерлена? Лоскут серой тряпки под матрацем, мешок с песком, сшитый из того же материала… Побег незадолго до момента, когда раздались крики о помощи… И потом, сам мотив: ревность! Очень сильный мотив!

Старое правило криминалистов — «шерше ля фам», и даже д–р Локар из Лиона не осмеливался смеяться над этим правилом, он, остроумно доказавший в своем достопримечательном труде сомнительность выводов при допросах любых свидетелей… Итак, Питерлен… Предположим для начала, это был Питерлен… Он, правда, ничего не выиграл от убийства, но тут самое время вспомнить про исправительную колонию в Оберхоллабрунне, где Штудер познакомился с доктором Ладунером…

Особенно ту примечательную сцену, когда один паренек шел на другого с ножом, а доктор Ладунер стоял в позе стороннего наблюдателя… Как там гласило правило господина Айххорна? Выпустить пар из протеста… Ради бога, пока не дошло до убийства… Доктор Ладунер может разглагольствовать сколько угодно о весомых психологических причинах, приведших к детоубийству, таких весомых, что даже в животе замутило и стало казаться, что падаешь в воздушную яму над Альпами.

Но в конце концов убийство старого человека, который, возможно, с полным доверием пришел на назначенное место, проливает на это дело совсем иной свет. Какую, собственно, цель преследовал Ладунер своей лекцией? Ко–нечно, как бы он сказал, он просто разошелся, далеко не все там было театром, к Питерлену он прикипел душой, это чувствовалось, однако ж не делают перед простым сыщиком уголовного розыска трехчасовой доклад, не имея при этом задних мыслей… Люди уж так устроены — особенно такие сложные, как доктор Ладунер, — у них никогда не бывает для их поступков только одного–единственного мотива, в такую чепуху может поверить лишь молоденький зеленый следователь или тот прокурор, что фигурирует в деле Питерлена, но не разумный же человек, как, например, старый опытный сыщик. Конечно, можно казаться примитивным, но ведь на самом–то деле уже пришлось немало поболтаться на белом свете, повидать разных людей. Вот про бессознательное — это, конечно, сила, да и не сформулируешь так никогда. И между прочим, какая атака! Да, атака: не был ли ты когда в мыслях детоубийцей… Блестяще! Умница! Вот так доктор Ладунер!..

Итак, установить! Согласно команде… Питерлен — убийца? Собственно, только одно говорило против: разговор по телефону. Питерлен никак не мог звонить в десять часов вечера по телефону, поскольку присутствовал на «празднике серпа»… А точно известно, что звонили по внутреннему телефону… Палатный из «Н». (Как же его зовут? Послеобеденная зубрежка не очень–то помогла, придется опять блокнотик на помощь вытаскивать.) Юцелер! Значит, Юцелер, подкарауливавший директора в половине первого ночи, тоже исключается. Потому что именно он подходил к телефону… Не мог же он в одно и то же время и трубку снимать, и разговаривать на другом конце провода. Да, но из показания, к сожалению, ясно следует, что директор взял папку для разговора с кем–то… Очень странно. В половине второго ночи, где–то в темном коридоре или даже, может быть, в темном углу… Папка… Папка исчезла, как и бумажник с тысячью двумястами франками… Почему у Гильгена… (Странно, что он без труда запомнил его фамилию.) Почему у Гильгена было такое испуганное лицо? Зачем он пришел к вахмистру, собственно без всякого видимого основания на то, ведь он не мог не знать, что влияние Штудера ничтожно… А Гильген был на «празднике серпа»? Могло ли в кожаной папке быть что–нибудь такое, что сулило опасность?

Рыжий Гильген! Единственный человек, к кому он с самого начала почувствовал расположение; это чувство совсем не было похоже на ту робкую симпатию, какую он испытывал по отношению к доктору Ладунеру. Это была скорее ни на чем не основанная дружба, возникающая зачастую между двумя мужчинами сама собой и надолго. Случаются такие вещи на свете, и очень трудно объяснить их природу. Гильген… Хорошо, нужно проверить след Гильгена; но тогда нужно с него и начать, выяснить, как убежал пациент Питерлен. Это необходимо. Дежурил Боненблуст — тот астматик, ночной санитар с хрипами в легких, не мешало бы побеседовать с ним…

Да, и еще тот страх, что сидел в глазах доктора Ладунера… Утром он был очень хорошо заметен, а вечером как–то несколько развеялся. Да, но зато была длиннющая лекция про Питерлена. Подозрительно.

— Вы спите, Штудер? — спросил доктор Ладунер из–за двери.

Промолчать было невозможно — горела лампа.

— Нет, господин доктор, — ответил Штудер приветливо.

— Хотите снотворное?

Штудер никогда в своей жизни не прибегал к снотворному, поэтому вежливо отказался. В ответ доктор Ладунер сказал, что ванная комната свободна, пусть Штудер не стесняется, если захочет принять ванну сейчас или утром. И Штудер еще раз поблагодарил. Доктор Ладунер повозился немножко в соседней комнате, потом шаги его удалились, еще какое–то время голос его слышался издалека, он, вероятно, рассказывал что–то своей жене, — ничего удивительного после такого дня, как сегодня.

Plaisir d'amour ne dure qu'un moment…

Что это ему опять вдруг вспомнилась песня? Чтобы избавиться от нее, вахмистр Штудер начал расшнуровывать свои ботинки, и тут ему пришла на ум одна фраза из истории показательного больного Питерлена, — фраза, произнесенная доктором Ладунером с какой–то странной интонацией.

«Он имел такую власть над женой…»

Штудер попытался повторить фразу с той же интонацией. У Ладунера главный акцент падал на слово «власть». Власть! Иметь кого–нибудь в своей власти… Кого? Питерлена доктор Ладунер имел в своей власти. А еще кого?

И тут перед глазами всплыл облик светловолосого молодого мужчины — он лежит на кушетке и по его щекам катятся слезы. В головах у него сидит доктор Ладунер и курит…

Анализ… Положим, так… Наслышаны мы и про этот метод душевного исцеления. Но все там как–то туманно, а главное, неприятно… Неприятно! Вот это абсолютно точно. Таков был метод лечения больных. Ах да! Невротиков! Вот оно, то слово! Штудер сел прямо.

Их лечат, изучая их сны, и тут выходит на поверхность такое — все то неприличное, что люди обычно глубоко прячут… У друга Штудера, нотариуса Мюнха, была книга, в ней рассказывалось об этом методе. В ней такое было понаписано, что даже в мужских компаниях не обсуждается, но дела при этом происходили действительно далеко не безобидные… Значит, это был анализ… Вообще–то это как–то иначе называется, тут чего–то не хватает… Вспомнил! Психоанализ! Мне–то что, психоанализ или просто анализ… Каждая профессия имеет свой язык. В криминалистике тоже, например, говорят о пороскопии, и ни один непосвященный не понимает, о чем речь, а в Вицвиле заключенные называют надзирателей «столбами»… Так уж повелось — у каждой профессии свой жаргон, а психиатры толкуют между собой о шизофрении, психопатии, навязчивом страхе и психо… психо… психоанализе. Абсолютно точно.

Ну что же, пора отправляться в путь. Штудер натянул мягкие кожаные тапочки с резинкой на подъеме и потушил лампу.

Бросив взгляд в окно, он увидел, что по двору движется свет. Он пригляделся повнимательнее. Шел мужчина в белом фартуке, в руке у него раскачивался переносный фонарь.

Очевидно, ночной сторож, обход делает. И вахмистр Штудер тенью выскользнул из комнаты, отправляясь в свой ночной поход. У него было такое ощущение, что откуда–то с потолка доносятся слабые звуки аккордеона, но он не придал этому значения.

РАЗГОВОР С НОЧНЫМ САНИТАРОМ БОНЕНБЛУСТОМ

В длинных коридорах только потрескивали иногда паркетные половицы. И опять воцарялась тишина. Щелкнул замок. Двери, мимо которых он шел, были словно немые, и невольно закрадывалась мысль, что за каждой из них лежит покойник. А за другими, наоборот, было довольно шумно — раздавался громкий храп, бормотание во сне, тихие вскрики.

Пробил ли уже час, когда Матто плетет серебряные нити?.. Воздух спертый, окна — маленькие квадратики в переплетах из железных прутьев — плотно закрыты. Опять скрипнули половицы, и опять щелкнул замок… Коридор длиной в вечность… Лестничная площадка, короткий коридорчик… Сквозь замочную скважину сочится синий свет… Дверная ручка… Штудер осторожно вставил ключ–отмычку в замочную скважину, покрутил ею, поискал правильное положение, стараясь, как заправский взломщик, не производить шума, насечка села. Осторожно, очень осторожно Штудер повернул ключ, от напряжения, чтобы сделать все бесшумно, он даже щеки втянул, прикусив их зубами. При этом он как–то подсознательно думал о докторе Ладунере, ожидавшем прикрытия со стороны кантональной полиции, а вот он, представитель этой самой полиции, крадется тут втихаря, пытаясь действовать тихой сапой.

Надзорная палата… Посредине потолка лампочка, обернутая синей бумагой. От нее по белым постелям разливается синий свет, превращая лица спящих больных в лица утопленников. Сильный неприятный запах — человеческих тел, лекарств и, конечно, водной мастики.

Еще несколько шагов вперед — вот и выступ стены.

В нише, за своим маленьким столиком, сидел ночной санитар Боненблуст. Голова его прислонилась к стене, веки полузакрыты, а пышные усы шевелились, как водоросли на дне ручья.

Штудеру доводилось видеть разные формы испуга.

Ну, например, при краже в магазине, когда деликатно хватаешь барышню за руку: «Пройдемте, пожалуйста, фройляйн…» Слезы, катящиеся из уголков глаз и оставляющие полосы на напудренных щеках… Бывало, что и мужчины пугались, когда вдруг на улице, в толпе прохожих, положишь руку на плечо: «Пройдемте! Без шума!» Глаза широко раскрыты, губы побледнели и вытянулись в полоску. Чувствуется, во рту пересохло и горло перехватило, человек пробует закричать и не может… Видал он и испуг мошенника, вырванного утром из тяжелого сна, руки его жалобно трясутся и за пять минут с трудом завязывают галстук сикось–накось…

Но испуг ночного санитара Боненблуста, вызванный внезапным появлением вахмистра, был совершенно иного рода. На какое–то мгновение Штудера охватил страх, не хватит ли того удар. Лицо санитара налилось и стало фиолетовым, кровь прилила к глазам, а легкие захрипели, как мехи. Боненблуст попробовал встать и плюхнулся назад. Потом он опять прислонился головой к стене, к тому самому месту,где было большое жирное пятно… Сколько же часов провел здесь ночной санитар, прислоняясь головой всегда к одному и тому же месту?..

— Эй, дружище! — сказал Штудер приветливо. И тут он еще вовремя успел схватить руку Боненблуста, находившуюся уже в опасной близости от сигнальных кнопок. Санитар чуть не поднял тревогу!..

— Это же я, вахмистр Штудер.

— Да… да… Господин… доктор… Господин… вахмистр… Господин…

— Обращайтесь ко мне просто — Штудер!

— Вы собираетесь меня арестовать, господин Штудер… за то… за то… я виноват, что Питерлен убежал убил директора?

Штудер молчал. Он сел рядом с этим грузным мужчиной, погладил его, успокаивая, по рукаву шерстяного свитера и сказал через некоторое время: у него и в мыслях нет кого–то арестовывать. И насколько ему известно, директор Борстли стал жертвой несчастного случая…

— Это вы только так говорите, — произнес Боненблуст, и лицо его стало постепенно терять фиолетовый оттенок. — Питерлен наверняка прикончил директора. Об этом вся больница говорит…

— Кто, например?

— Да Вайраух, и Юцелер, и другие санитары из «П» и «Т» и «Б». А Юцелер сказал, я во всем виноват…

Так–так… Значит, такова версия здешних обитателей… Интересно…

Было похоже, что старый Боненблуст собирается заплакать. Глаза его увлажнились, лицо сморщилось, поехало вбок… Но потребность Штудера в плачущих мужчинах была на сегодня уже исчерпана, он не мог забыть блондина, там на кушетке, в кабинете доктора Ладунера…

— Почему именно вы виноваты?

— В тот вечер все было так же, как и в другие вечера. Питерлен плохо спал, а когда он неспокоен, он всегда выходит ко мне почитать газетку, вот здесь, за столиком…

Штудер увидел, что в выступе стены, на высоте головы стоящего человека, горела лампа под металлическим козырьком, направлявшим ее свет точно на столик. Вся остальная палата оставалась погруженной в синий полумрак.

— А потом?

— А потом он сказал, как почти каждый вечер до того: «Слушай, Боненблуст, выпусти меня в комнату отдыха, мне покурить хочется…» Он любил курить, Питерлен, а здесь, на посту, это запрещено. Ну тогда я выпустил его вон в ту дверь и огонька ему дал. А потом опять запер дверь. Он обычно стучал, когда накурится. Иногда он и две сигареты выкуривал, блуждая не спеша по залу. А вчера прогулка что–то затянулась. И я пошел посмотреть, а там уже никого не было…

— А шишка? — Штудер осклабился, сверкнув зубами.

— Я ударился, когда метался в темноте, не то об дверь, не то о выступ стены, я и сам не знаю. Мне ничего не стоило сочинить потом, что меня стукнули в соседней комнате, Шмокер ведь спал от сильного снотворного, я сам ему дал его в половине двенадцатого.

— А почему вы так долго никому ничего не рассказывали?

…Ночной санитар Боненблуст молчал от страха, боясь, что его уволят. Страх его был понятен, хотя и беспочвен. Свистящим шепотом — внутри у него так и сипело — он рассказал, что служит здесь вот уже без малого двадцать пять лет.

Работая только ночью, он был обеспечен лучше других санитаров, так как ему полностью выплачивали за стол, как–никак девятьсот франков в год, тогда как остальные, даже женатые, должны были питаться в больнице. Так что у него выходило чуть больше трехсот франков в месяц. За квартиру он не платил, потому что работал дворником в школе в Рандлингене.

И все ж…

Боненблуст относился к категории тех пуганых людей, которым когда–то пришлось несладко («Я начинал с шестидесяти франков в месяц, и у нас тогда было свободных в неделю только полдня… Мне на собственной шкуре довелось испытать, каково это, когда сынишка спрашивает у матери, кто тот чужой дядя, что иногда приходит к нам в гости») и которые боялись, что опять вернутся тяжелые времена. («Теперь, когда стало жить полегче, и у меня есть кое–что на книжке, десять тысяч франков, вахмистр…») — Наверняка больше! — («…Мне не хочется опять возвращаться к тому, что уже было…»)

Но при всем при том Боненблуст оставался человеком мягкосердечным, он не мог никому ни в чем отказать — Питерлену, например, — а сам жил в постоянном страхе перед нагоняем, потому что взыскание по службе было для него равносильно концу света.

Уже одно то, как он вдруг с испугом вскакивал и шептал: «Мне пора отмечать время!» — и втыкал при этих словах тоненький медный стерженек в отверстие на контрольных часах, потом поворачивал завод, раз–два, до пяти раз, тряс часы в руке, прикладывал их к уху, проверял, ходят ли они, а страх так и бегал в его глазах…

Мягкосердечный человек… Но так уж повелось спокон веков, когда одни люди стерегут других: невозможно воспрепятствовать установлению чисто человеческих отношений между охраной и охраняемыми — чтобы не говорили друг другу «ты», когда поблизости нет начальства, чтоб не помогали друг другу советом и делом, не передавали сигареты, шоколад. Так было и в Торберге, и в Вицвиле, и даже в самом полицейском управлении в Берне. Собственно, даже хорошо, что так оно есть, думал Штудер, сам он не был страстным поборником чрезмерных дисциплинарных правил. Ему ничего, например, не стоило купить осужденному пива в буфете на вокзале, перед тем как доставить его в тюрьму, вроде как подарить ему последнюю радость перед долгим одиночеством в камере.

— Значит, вы выпустили Питерлена в комнату отдыха. Во сколько это было?

— В половине первого или без четверти…

Штудер прикинул. В половине первого директор возвратился со своей милой сердцу прогулки и пошел с палатным Юцелером в кабинет. Ирма Вазем стояла и ждала его в это время во дворе. В четверть второго директор с папкой под мышкой спустился из своей квартиры. Следовательно, папка лежала у него дома. А что было в папке? Папка исчезла, бумажник тоже… Остался только развороченный кабинет… Как увязать одно с другим?

Две женщины видели, как директор выходил из главного здания в четверть второго. Две женщины и один мужчина (мужчина, правда, пациент, но в данном пункте абсолютно надежен) слышали крик около половины второго.

А если директор возвратился назад в кабинет, на него там напал неизвестный, убил его, оттащил труп в котельную и сбросил с лестницы? Чепуха! Быть того не может… Однако именно развороченный кабинет — непонятно пока почему — побудил доктора Ладунера затребовать от полиции защиты в лице вахмистра Штудера. Без четверти час исчезает Питерлен, в половине второго раздается крик!.. Времени больше чем достаточно. Но как Питерлен вышел из отделения «Н»? Ведь то, что его выпустили в комнату отдыха, еще ничего не проясняет. Есть еще дверь в коридор, и, чтобы открыть ее, нужно иметь и отмычку, и трехгранник, есть еще наружная дверь, ведущая из «Н» во двор.

Боненблуст вздохнул глубоко и со свистом. Потом он встал и поплелся потихоньку через всю палату; в дальнем углу стонал во сне больной. Штудер смотрел, как Боненблуст поднял одеяло, соскользнувшее на пол, накрыл беспокоившегося во сне человека, что–то пошептал ему, уговаривая его… Добрый, мягкосердечный человек…

Надзорная палата с двадцатью двумя кроватями. И в каждой кровати больной человек. Синий свет с потолка бросал на обросшие лица черными пятнами тень. Двадцать два больных мужчины… У большинства, может, есть семьи, жена дома, дети или мать, братья, сестры… Они тяжело дышали, некоторые из них храпели. Воздух был спертый, пропахший испарениями человеческих тел, и то, что одно окно было открыто, практически ничего не давало — окно с тоненькими решетчатыми переплетами, выходившее на «Б» — 1.

Двадцать два человека!..

Психиатрическая больница в Рандлингене представилась вдруг вахмистру огромным пауком, опутавшим своей паутиной всю близлежащую округу, и в тенетах ее беспомощно барахтаются родственники здешних обитателей и никак не могут освободиться от этих пут…

«Где твой отец?» — «Он болен». — «А где он болен?» — «В больнице». А шушуканье за спиной в маленьких деревнях, когда жена идет за пособием на почту: «Ейный мужик–то того!..» Это, пожалуй, даже похуже, чем когда судачат: «Ейный мужик–то в тюрьме…»

Двадцать два человека! И это только меньшая часть.

— Сколько тут всего больных? — спросил Штудер.

— Восемьсот человек, — ответил Боненблуст. Его голова опять покоилась на огромном жирном пятне на стене — свидетельстве напряженных часов ночного дежурства.

Восемьсот человек! Врачи, санитары, сестры несут свою службу, ухаживая за ними… Больные! А ведь вне этих стен их не считают больными! Если человек болен, его кладут в обычную больницу. А в сумасшедший дом попадают полоумные. А слыть полоумным — в глазах толпы это такой же компрометирующий факт, как принадлежность к коммунистической партии.

Мы здесь в гостях у бессознательного, говорит доктор Ладунер. Мы в мире, где правит Матто, сказал Шюль.

Штудер сидел, уставившись прямо перед собой, глядя поверх кроватей на одно из пяти огромных окон, зиявших вдоль всей стены. Время от времени за окнами мелькал яркий свет, за ним второй, потом наступала пауза, опять свет, и опять пауза… Штудер вспомнил, что за стенами проходит оживленное шоссе. И отсветы огней не что иное, как свет фар проезжающих автомобилей. Всполохи эти вызвали в голове вахмистра Штудера две ассоциативные мысли. Одна из них объяснялась очень просто. Она была связана с пучком света, увиденным им из окна своей комнаты: свет приблизился, и он различил мужчину в белом фартуке с фонарем в руке… Было примерно без четверти два.

Но ведь в ту ночь, когда пропал директор, ночной сторож поди тоже совершал свой обход. Наверняка будет полезно и с ним побеседовать.

Ход другой мысли можно было объяснить только с помощью символов, но Штудеру сейчас было не до них. Осенившая его в этот момент мысль показалась ему лучом света в кромешной тьме, и этого с него было достаточно. Связана она была вот с чем: астматик Боненблуст выказал при внезапном появлении вахмистра несоизмеримо больший испуг, чем мог вызвать этот ничтожный сам по себе проступок. Что же крылось за этим? Штудер решил покопать поглубже.

После долгих расспросов, охов и вздохов удалось наконец установить следующее.

У Боненблуста было две отмычки, и одну из них он потерял. И никак не мог вспомнить, когда и где он мог ее потерять. Такого с ним за двадцать пять лет службы еще ни разу не случалось.

— Но, — сказал Боненблуст, — даже если Питерлен нашел отмычку, она ему мало бы чем помогла. Ведь нужен еще трехгранник.

Штудер знал об этом.

— А вот если бы потерялся трехгранник, тогда было бы доложено…

— Но вы же не доложили о потере отмычки! — вставил Штудер.

— Да, но трехгранник совсем другое дело… Не может же быть, чтобы кто–то из молодых служителей больницы отдал ему свой. Тогда это означало бы, что сам служитель с Питерленом заодно.

(Толстый Боненблуст говорил «служитель», а не «санитар», сразу видно, что старой закваски.)

— С кем из служителей больницы Питерлен был в хороших отношениях?

— Только с Гильгеном! Они все время были вместе.

Гильген! Рыжий Гильген, жаловавшийся вахмистру на свою беду…

— А вы, Боненблуст, значит, не можете вспомнить, где вы могли забыть отмычку?

Ночной санитар так долго возился со своими усами, что можно было подумать, он хочет расправить каждый волосок в отдельности; наконец он с клокотанием произнес:

— Возможно, за этим стоит Шмокер…

— Шмокер?

Кто же такой Шмокер? А–а, тот, что совершил покушение на федерального советника! Он ведь жил в одной комнате с Питерленом.

— А почему вы думаете, что за этим стоит Шмокер?

— Слышно кое–что, — сказал Боненблуст. — Они тут оба за стенкой в маленькой комнате дискутируют до полуночи, говорит в основном, правда, Шмокер. Как плохо обращаются здесь с пациентами, возмущается он, а все директор. Вот он и настропалил Питерлена. Тот уже давно был бы на свободе, утверждает Шмокер, если бы не директор. В конце концов и доктор Ладунер ничего не может сделать против директора. Питерлен твердо верил, что директор — его злейший враг. Да и история с Ирмой Вазем тут ничего хорошего не добавила…

ШТУДЕР В РОЛИ ПСИХОТЕРАПЕВТА

Штудер поднялся, выбрался из–за столика, подошел к двери, ведшей в соседнюю комнатку, увидел на притолоке выключатель, повернул его. В комнатке загорелся свет.

И тогда он вошел.

Жиденькие волосики на голове Шмокера, знаменитого своим покушением на федерального советника, торчали торчком во все стороны, между ними просвечивала розовая кожа. Под глазами огромные мешки, едва не доходившие до уголков рта. Может, у него там яд?

— Господин Шмокер, — сказал Штудер как можно приветливее и присел на краешек кровати, — не можете ли вы мне сказать…

Больше он не успел произнести ни слова. Человечек заверещал на самых высоких тонах:

— Сейчас же убирайтесь с моей кровати!

Штудер послушно встал. Сумасшедших нельзя раздражать, подумал он. И стал ждать, пока маленький человечек успокоится.

— Я бы очень хотел узнать, господин Шмокер, не находили ли вы ключа, принадлежащего ночному санитару Боненблусту.

— Проклятый пустоголовый сыщик, вот ты кто. И ты осмеливаешься врываться в мое жилище? Нечего тебе здесь вынюхивать! Понятно?

И господин Шмокер угрожающе поднялся с постели, упершись ногами в край кровати.

— Но, господин Шмокер, — начал опять Штудер все еще приветливо; настораживало, однако, лишь то, что он перешел со швейцарского диалекта на официальный язык. Неприятные последствия сего дурного знака приходилось обычно расхлебывать противной стороне. — Я хотел получить от вас всего лишь одну небольшую информацию…

Но покушавшийся на федерального советника опасный преступник Шмокер продолжал извергать проклятия. Его маленький сжатый кулачок угрожающе вертелся перед носом Штудера, из побелевших губ низвергались потопом или, точнее, потоками грязи ругательные слова.

— Молчать! — сказал вдруг Штудер твердо и не на шутку серьезно.

Но Шмокер и не подумал подчиниться приказу. Его голые волосатые ноги, выглядывавшие из–под ночной рубашки, начали отплясывать воинственный танец. И надо же! Так оно и есть! Правое колено поднялось, готовясь ударить вахмистра в живот.

Ну это уж слишком! Ночной санитар Боненблуст, стоявший в дверях, не успевал следить глазами за развитием событий. Раздался шлепок. Один. Второй. И вот новоявленный Телль уже лежал на кровати на животе, а рука Штудера отвешивала удары — два, три, четыре… Шлепки приглушала рубашка.

— Отлично!.. Вот так!.. Совсем хорошо! — Штудер поднял соскользнувшее на пол одеяло, прикрыл Шмокера. — А теперь отвечайте! Вы взяли ключ?

Последовал жалобный, хнычущий ответ, словно сквозь слезы упрямого ребенка:

— Да–а…

— Зачем?

Всхлипывание в приступе бешенства:

— Потому что я не хотел жить в одной комнате с убийцей…

— Ну фантазер! — произнес удивленно Штудер, обернулся и посмотрел на Боненблуста, улыбавшегося в усы. И тут до него опять дошло: он же в сумасшедшем доме! И еще удивляется, что кто–то позволяет себе сочинять небылицы! И он рассмеялся. Потом шагнул к двери. Но прежде чем закрыл ее за собой, он еще услышал:

— Я подам апелляцию в Федеральный суд!

— Хоть самому господу богу! — сказал Штудер благодушно.

Боненблуст рассказал: во время «праздника серпа» он присел на кровать Шмокера, и вполне возможно, что именно тогда ключ и выскользнул у него из кармана. Никогда с ним такого еще не было. Другого объяснения он себе представить не может. Штудер кивнул. С этим все было ясно. Оставался еще трехгранник, тогда было бы установлено, что Питерлен Пьер покинул отделение без посторонней помощи… И мог открыть и котельную.

Штудер удивленно поднял голову — Боненблуст рядом с ним шептал:

— Нам, санитарам, строжайше запрещено рукоприкладство…

Штудер кивнул в задумчивости.

— Знаю, — сказал он и, чтобы показать, что он в курсе дела, добавил: ему известно, что доктор Ладунер очень строг по части синяков.

Утренний свет боролся в палате с синим затемнением лампы. Штудер подошел к окну. На верхушках двух огромных елей развевалось два шифоновых вымпела палевого цвета — клочья тумана, пронизанные лучами восходящего солнца…

Было без четверти шесть. Только Штудер собрался спросить, когда кончается ночное дежурство, как Боненблуст тихо произнес: его потрясает, сколько сегодня ночью опять покойников…

— Покойников? Где?

— Да в обоих отделениях для буйных. Две последние ночи, правда, смертных случаев не было, насколько мне известно, а вот неделю назад! Каждую ночь по меньшей мере двое!

— Отчего? — поинтересовался Штудер и тут же вспомнил гроб, который видел в первое утро.

— Поговаривают о новом методе лечения, испробуемом доктором Ладунером, — сказал Боненблуст. — Но никто не знает, что там на самом деле правда. Палатный из «Б» — один, фамилия его, между прочим, Швертфегер, человек очень замкнутый. Во всяком случае, там довольно много лежачих больных… Впрочем, поговаривают, что директор не был согласен с этими методами. У них даже вышел спор с доктором Ладунером…

Ну, только наконец поверил, что изобличил Питерлена (оставался, собственно, лишь телефонный разговор, в котором фигурировал неизвестный мужской голос), как на тебе — опять вторгается нечто новое! Не дело, а настоящий бульварный роман со сплетнями и интригами! Прямо сказки про соловьев–разбойников! Доктор Ладунер, проводящий курсы лечения со смертельным исходом? Чушь какая–то!

Да, но не так–то просто сбросить все это со счетов, ведь, в конце концов, был прослушан целый доклад, где шла речь о лечении сном, и до сих пор еще в ушах звучит странное замечание врача: «…Я думал, он кончится прямо у меня на глазах…»

— Утренняя смена приходит в шесть часов? — спросил Штудер.

— Да. — И Боненблуст извинился, попрощавшись. Он принес ведро, наполнил его водой, выкрутил под непрерывные вздохи и стоны половую тряпку, помыл щеткой пол вокруг ванн, собрал тряпкой воду…

И тут завизжали в замках ключи, захлопали двери, раздались тяжелые шаги. Санитары и сиделки заполняли больницу.

Средняя дверь в палату распахнулась, и сдавленный голос, словно подпрыгивая на ходу, ласково пропел: «Всем доброе утро!»

Старший санитар Вайраух — волосы не намазаны, очков нет… Ни дать ни взять, заплывший жиром какаду.

— Все прошло спокойно, Боненблуст? — спросил он. И тут же, не дожидаясь ответа: — Э–э, господин вахмистр Штудер! Вы уже тоже на ногах? Приветствую вас сердечно!

Штудер пробормотал в ответ что–то невразумительное.

— Подайте мне тетрадь с записями, Боненблуст! — И старший санитар Вайраух выкатился в дверь.

Вид просыпающейся надзорной палаты долго еще стоял потом у Штудера в глазах: из кроватей выползли люди, цепочкой потянулись к кранам с водой, расположенным вдоль стены, повозили мокрым полотенцем по лицу, позевали и посмотрели раз–другой на окна, никак не понимая, зачем убивать здесь еще один день, когда его можно так хорошо прожить… Так по крайней мере представилось все Штудеру. Его потянуло на кухню, к Шюлю, к геройскому инвалиду войны с орденом Почетного легиона, медалью за храбрость и полной военной пенсией. Он бесшумно прошел по узкому коридору и застыл перед дверью, ведшей в помещение с голубыми стенами.

Шюль был занят тем, что открывал окно. Шпингалета на раме не было, окно, как и входную дверь, можно было открыть только трехгранником. Именно его Шюль и держал в руке. То не был обычный ключ, инструмент в руках Шюля нисколько не походил на трехгранник, лежавший у вахмистра в кармане.

— Покажи–ка мне вот это, Шюль, — мягко сказал Штудер. Шюль обернулся, ничуть не остерегаясь, и приветливо сказал:

— Доброе утро, господин инспектор. — И протянул, улыбаясь, вахмистру металлическую гильзу, обработанную под трехгранный ключ.

— А Питерлену ты не дарил такого вот ключа?

Неописуемое удивление.

— Ну конечно, само собой. Он им пользовался. У меня еще несколько штук есть. Старые патронные гильзы, я их нашел на прогулке…

— Спасибо тебе за стихотворение, Шюль, оно очень даже прекрасное. Значит, Питерлену ты подарил такой вот трехгранник? А другим пациентам ты их тоже дашь?

— Другим? Нет! Они же сумасшедшие. Completement fous, [Совершенно сумасшедшие (франц.).] — сказал он убежденно. — А Питерлен был моим другом. И потому…

— Я понимаю тебя, Шюль.

Но друг Матто, Великого духа и властелина, не дал себя перебить. Он показал на окно.

— Вон там, на той стороне, — сказал он, — у Питерлена была любимая, и он часто стоял у окна. Иногда она тоже подходила к окну и махала ему, его любовь, вон оттуда… И я открывал окно, если санитары не ошивались поблизости. — (Это «не ошивались» звучало комично в возвышенных устах Шюля.) — И тогда она тоже открывала окно на той стороне…

Правильно! На той стороне женское отделение «Н», где Ирма Вазем работала сиделкой. От одного окна до другого добрых метров сто, а может, и чуть больше…

Я знал двух детей королевских —

Печаль их была велика:

Они полюбили друг друга,

Но их разлучала река.

[«Королевские дети» — немецкая народная баллада в переводе Л. Гинзбурга.]

Нет, не совсем то. Во–первых, речь шла не о королевских детях, а о показательном больном Питерлене и сиделке Ирме Вазем, а во–вторых, никакой реки здесь не было, а всего лишь двор… Однако же…

— Шюль, скажи мне, как выглядел Питерлен?

— Маленький, меньше меня, приземистый, сильный. Вот такие мускулы на руках. Он был единственный, кто по–настоящему понимал меня. Другие высмеивают меня из–за Матто и из–за убийства в Голубином ущелье. А Питерлен никогда не смеялся. Mon pauvre vieux, [Мой бедный старина (франц.).] говорил он мне, он ведь разговаривал со мной по–французски, мне все это известно, я ведь сам побывал у Матто…

Да, это так. Питерлен даже довольно надолго задерживался там у него в гостях… И что это Штудеру представилось все вдруг в таком печальном и безнадежном свете? И зачем это нужно возвращать души назад, от Матто, где они нашли пристанище, бежав от общества и мира людей, среди которых им было неуютно? Почему не оставить их там в покое? Остался бы Питерлен больным, или, выражаясь по–научному, шизофреником, — он никогда бы не влюбился в Ирму Вазем, не предпринял бы попытки бежать, и, возможно, старый директор радовался бы по–прежнему жизни…

— Прощай, Шюль, — сказал Штудер хрипло. В горле у него стоял ком.

— Мне пора к завтраку накрывать, — изрек Шюль серьезно на швейцарском диалекте, и в его израненных устах это прозвучало очень трогательно.

На лестнице Штудер никого не встретил. Когда он в своих неслышных тапочках пересек двор, он догнал человека, тот нес на ремешке контрольные часы, такие же, как у ночного санитара Боненблуста. Штудер спросил его:

— Вы ночной сторож? Это вы делаете обходы во дворе?

Человек усердно закивал. Он был высокий, широкий и толстый. Похоже, ночная служба способствовала накоплению жиров.

— Вы ничего не заметили в предпоследнюю ночь, то есть со среды на четверг, во время своего обхода в половине второго вон в том углу?

Человек откашлялся, как–то странно посмотрел на Штудера, помедлил с ответом…

— Я делал обход в ту ночь чуть позже, — сказал он, проходил там в самом начале третьего и действительно видел в окнах двух человек, в коридоре, конечно. Один из них был доктор Ладунер, он бежал за кем–то, во всяком случае так выглядело со стороны… А вот кто был второй, он сказать при всем желании не может: из полуподвала одна дверь ведет прямо на улицу, то есть в садик перед «Т». Второй человек выбежал в ту дверь, а доктор Ладунер за ним…

Может ли он поклясться, что это был доктор Ладунер?

Поклясться? Нет! Но фигура была его, и походка тоже. А лица ему не было видно. А что, вахмистр считает, доктор Ладунер виноват в смерти господина директора?

Если Штудер что и ненавидел, так доверительную манеру откровенного любопытства. Поэтому, несмотря на диалект, ответ его прозвучал довольно резко.

— Я вообще ничего не считаю. Понятно? — рявкнул он и поспешно удалился.

Небо затягивалось. Солнечный луч на верхушках елей в шифоновых клочьях тумана оказался миражем.

Штудер был рад, что пробрался назад в квартиру Ладунеров незамеченным. В коридоре было тихо. Все еще спали, даже младенец, которому было полезно покричать, чтобы легкие развивались.

Вахмистр тихонько прокрался в ванную комнату, открыл краны, сделал так, чтоб вода не шумела, и налил себе ванну. Потом запер дверь, разделся и лег в горячую воду.

Но, возлагая надежды на живительное действие горячей ванны, он здорово просчитался. Только энергичный стук в дверь разбудил его. Голос доктора Ладунера спрашивал, не случилось ли что с вахмистром.

Ватным голосом Штудер ответил, что заснул в ванне. Доктор Ладунер рассмеялся за дверью и пошел рассказывать жене презабавную новость.

БУМАЖНИК

На кофейнике тот же колпак, связанный из пестрой шерсти. Тот же стол, и даже люди сидят те же самые. Во главе стола Штудер спиной к окну, слева от него Ладунер, а справа — жена доктора. Он вроде как бы председательствовал за столом, так же как и вчера утром. Одно только — настроение было заметно другим… И солнца не было.

За большим окном — плотная завеса облаков, как огромная бетонная стена. Серый свет заполнил комнату, и красный пеньюар госпожи Ладунер не светился сегодня и не играл красками.

— Как вам понравилась надзорная палата в синем ночном сиянии, Штудер? — спросил доктор Ладунер. Он читал «Бунд» и не поднял от газеты глаз.

Отличная оповещательная служба! Может, стоит парировать его выпад и спросить, что он потерял ночью, после «праздника серпа», в полуподвале, где котельная? Нет. Оставим пока и ограничимся скромным ответом:

— Да, такая палата наводит на кое–какие мысли. Когда я увидел запертых людей, господин доктор, я невольно подумал: психиатрическая больница нависла над округой огромным пауком, опутав паутиной даже самые глухие деревеньки. И в ее тенетах, знаете ли, барахтаются родственники ваших пациентов… И паук, то есть, я хотел сказать, ваша больница — или Матто, если вам так больше нравится, воистину плетет нити судеб.

Ладунер оторвался от газеты.

— Да вы поэт, Штудер. Поэт в душе. И это, вероятно, помеха в такой профессии, как ваша. Не были бы вы поэтом, вы бы примирились с реальной действительностью и не пострадали бы от истории с полковником Каплауном. Но в том–то и дело, что вы, вахмистр, — поэт в душе.

— Все недостатки мои, — сказал Штудер довольно сухо.

Но поэтическое начало тесно связано с силой воображения, с фантазированием, так? А этим даром никак нельзя пренебрегать. Господин доктор ведь советовал ему попробовать поставить себя на место других, влезть некоторым образом в чужую шкуру — вот он и старается, как умеет. И иногда даже с успехом. Так, например, ему удалось заставить Шмокера, покушавшегося, как известно, на федерального советника, сознаться в том, что он украл ключ. И все только исключительно благодаря его поэтической жилке. Он себе представил, где–то очень подспудно…

— Бессознательно! — прервал его доктор Ладунер.

— …бессознательно, если господину доктору так угодно, что вышеназванный Шмокер жуткий трус. Стоило его немножко отшлепать, как он и раскололся…

— Психотерапия! — сказал доктор Ладунер со смехом. — Вахмистр Штудер в роли психотерапевта! А шлепать больных нельзя. Мы должны обращаться с ними строго корректно. И даже когда наши же помощники, санитары, действуют нам порой на нервы, мы обязаны хранить спокойствие. Мы обучаем бывших мясников, ломовых извозчиков, дояров, мелких сапожников, портняжек, каменщиков, садовников, мелких торговых служащих, читаем им курс лекций, вбиваем им в голову разницу между шизофреником и маниакально–депрессивным больным и прикрепляем им потом на лацкан их белой куртки, если они хорошо выдержали экзамен, вместо ордена белый крест на красном фоне. Большего мы сделать не можем. А с пациентами? Тут еще сложнее… Мы беседуем с ними, пытаемся выправить положение, бьемся над больными душами, уговариваем… А душа что? Ее не пощупаешь! Хорошо бы вам хоть разок услышать вздох облегчения у наших врачей–ординаторов, когда кто–нибудь из шизофреников надумает заболеть бронхитом или ординарной ангиной. Наконец–то можно взяться за дело с помощью давно испытанных средств, наконец–то можно хоть ненадолго забыть про душу и позаботиться о бренном теле. Тело лечить гораздо проще — аспирин, полоскание, компрессы, температуру измерить… А вот душу! Иногда мы, правда, пытаемся подобраться к душе окольным путем, через тело, мы пробуем проводить некоторые курсы лечения…

— От которых люди иногда умирают, — прервал его Штудер. — Когда по два, а когда и по три человека за ночь…

Он уставился на дно своей пустой чашки и ждал, что будет.

Прошелестела газета, и затем последовал жесткий ответ, резкость и недвусмысленность которого поставили Штудера на место:

— Ни одному из профанов я не обязан отчитываться в своих методах лечения, в этом я подотчетен единственно и исключительно только своей врачебной совести.

Очень четко и ясно сформулировано. Врачебная совесть… Ну что ж, как знаете… Рот заткнули. Однако ж все равно придется его открыть, и Штудер сказал как можно вежливее, прибегая к спасительному родному диалекту:

— Я бы выпил еще чашечку кофе, госпожа доктор. А то на пустой желудок и не разберешься, что к чему…

Госпожа Ладунер смеялась до слез, и муж ее тоже отрывисто фыркнул пару раз. Потом протянул Штудеру газету. Прочтите здесь… Да… Вот этот абзац…

«Всеми уважаемый директор психиатрической больницы и интерната для хроников в Рандлингене, в течение долгих лет занимавший этот пост, стал жертвой несчастного трагического случая. Предполагают, что во время ночного обхода он услыхал шум в одной из котельных и пошел на этот шум. В темноте он оступился и упал с лестницы с высоты трех метров спиной вниз. Всеми оплакиваемый директор был найден с переломом основания черепа. Господин директор Ульрих Борстли, целиком посвятивший себя железному выполнению долга и с неутомимым усердием трудившийся на своем тяжелом поприще…»

Штудер опустил газету и уставился в пустоту. У него перед глазами возникла квартира этажом ниже: на письменном столе открытая книга, бутылка коньяку и фотографии детей и внуков, на стене большой портрет первой жены…

Одиночество…

Об одиночестве газетным писакам ничего не известно. Им известно лишь о «железном выполнении долга»…

В темноте оступился и упал? Но в котельной ведь горела лампочка! Лампочка же горела! Я ведь сам повернул выключатель, чтобы погасить ее, подумал Штудер.

Конечно, доктор Ладунер мог и не знать про горящую лампочку, ведь про мешок с песком, найденный в котельной, он тоже ничего не знал.

Вахмистр спросил как можно хладнокровнее:

— А что, собственно, показало вскрытие?

— Ничего особенного, — ответил доктор Ладунер. — Несчастный случай… Так, как я сообщил прессе.

— Тогда, — сказал Штудер, — моя миссия, собственно, окончена. Все, что касается исчезновения директора, выяснено, а остальное… Убежавший пациент Питерлен будет водворен обратно и без моей помощи.

Произнося последние слова, Штудер поднял глаза и твердо взглянул в лицо доктору. Доктор Ладунер тут же надел свою улыбку–маску.

— Зачем же так категорично, Штудер? — спросил он. Это должно было прозвучать мягко, сердечно, но опять послышалась чужая интонация. — Как мне докладывали, у вас блестящие успехи: вы раскрыли, каким образом пациент Питерлен смог покинуть больницу, вы нашли тело директора… Но ведь от вас не могло ускользнуть, что существуют некоторые неясности: я узнал, что умершему директору выплатили в среду утром довольно большую сумму денег. Куда они исчезли? Карманы покойного были пусты, вы это помните. Где же деньги?.. Ударил ли Питерлен директора? Столкнул ли его вниз?.. Видите ли, вызванная мною к жизни газетная заметка — всего–навсего успокоительная мера, своего рода камуфляж, если воспользоваться модным сегодня штампом. А что произошло на самом деле? Выяснить это — ваша задача, хотя слава вам и не достанется. Официально директор теперь уже навсегда будет считаться жертвой несчастного случая. Но я думаю, не повредит, если мы будем знать правду. Ведь истина — вы знаете, Штудер, что я имею в виду, — с чисто научной точки зрения представляет большой интерес…

Штудеру больше всего хотелось возразить на это следующим образом:

«Мой дорогой доктор! Почему ваша речь не является больше образцом остроумия и таланта? Вы запинаетесь! Вы не чувствуете в себе уверенности! Что с вами случилось? Дружище! Вам же страшно!»

Но он не сказал ничего из того, что подумал, потому что смотрел доктору Ладунеру в глаза и видел, как изменился его взгляд; правда, маска, его улыбка, осталась, но исчезла прежняя неуловимость ее, сейчас до осязаемости было явно, что доктор Ладунер испытывает страх! Вот именно, страх! Он боится!.. Но чего? Спросить опять нельзя…

Вахмистра Штудера — сыщика из уголовного розыска — охватило странное чувство. За всю его долгую жизнь ему никогда не приходило в голову задумываться над движениями своей души. Чаще всего он действовал интуитивно или согласно принципам криминологии, как их в него заложили его учителя в Лионе и Граце. Но сейчас он попытался дать себе отчет, какие чувства он испытывает к доктору Ладунеру, и установил, что ему его жалко. Может, причиной тому его пребывание здесь, в этой психиатрической больнице, — здесь ведь никто ничем иным, кроме как движениями души, и не занимался. Повлияло на него, что ли? Ну хватит — им движет сострадание; или, вернее, особый вид сострадания. Тут никак нужного слова не подберешь…

Братское сострадание — вот что он испытывал к этому странному человеку, Ладунеру, почти что любовь, скорее всего сравнимую с той, что испытывает старший брат, которому не очень–то повезло в жизни, к своему младшему брату — тот и умнее, и выше ростом, и большего достиг. Именно поэтому того со всех сторон подстерегают опасности, и он должен их предотвратить…

Прежде всего, и с этим следовало считаться, доктор Ладунер боялся общественного скандала, потому что такой скандал мог бы сорвать его избрание на пост директора.

Штудер улыбнулся и сказал примирительно:

— Итак, установить истину, найти правду… Хорошо, господин доктор. Будем искать правду для нас.

И он сделал ударение на словах «для нас».

В дверь постучали. Молоденькая горничная доложила: санитар Гильген справляется, нельзя ли ему переговорить с господином доктором. Она провела его в кабинет.

— Хорошо, — сказал Ладунер. — Сейчас приду.

Какое–то время он сидел, уставившись в чашку, словно хотел, как гадалка, определить будущее по кофейной гуще, наконец поднял голову, взгляд его был спокоен. А на губах опять лежало такое же мягкое выражение, как накануне вечером, когда он рассказывал о показательном больном Питерлене.

— Чудак–человек вы, Штудер, — сказал он. — А ведь, похоже, вы не забыли, что я встретил вас хлебом–солью…

— Возможно, что и так, — сказал Штудер, отводя глаза в сторону, потому что терпеть не мог сантиментов. И тут же заговорил о санитаре Гильгене, просившем его замолвить за него доброе словечко перед господином доктором, поскольку тот собирается его уволить.

— Об этом не может быть и речи! — сказал удивленно Ладунер. — Что он, с ума сошел? Он и Юцелер — мои лучшие санитары, я бы даже сказал, Гильген еще лучше Юцелера. Он, правда, очень плохо сдал экзамен. Но разве в этом дело? Он умеет обращаться с больными, его интуиция подсказывает ему о них больше, чем нам вся наша наука. В этом я должен честно признаться… Посмотрели бы вы на маленького Гильгена, как он однажды унял возбудившегося кататоника, а тот был выше его на две головы. Совершенно один, без всякой помощи. Я подошел чисто случайно… Вам наверняка приходилось видеть дояров, умеющих управляться со строптивыми животными. Упершийся бык опустил рога и готов двинуться на него, а он подзывает его ласково, чмокая губами… Маленький Гильген тоже чмокал губами, подходя к кататонику… И возбудившийся больной затих, дал увести себя и посадить в ванну, а Гильген все время оставался с ним один на один, не переставая разговаривать с ним, хотя тот молчал как пень. Но Гильген не реагировал на это. Бывают такие люди, которые очень хорошо чувствуют больных… Нет, Гильгена нам обязательно нужно сохранить. До меня дошли какие–то смутные слухи, будто он носил белье пациентов, директор был взбешен на него последнюю неделю, и Юцелер приходил заступаться за своего коллегу… Хотя вопрос о коллегиальности санитаров — это особый разговор… Жаль, что у Гильгена такие трудности. Пойду побеседую с ним.

Штудер остался сидеть, госпожа Ладунер занимала его, но он был рассеян и слушал ее вполуха.

На завтра назначены похороны, а потом все постепенно уляжется, говорила госпожа Ладунер, и это будет к лучшему для ее мужа, он и так весь в перенапряжении…

Но, прервала она себя, господин Штудер наверняка утомился, она так смеялась сегодня утром, когда он заснул в ванне, с ее мужем такое тоже дважды случалось. Может, он хочет немного прилечь? Она пойдет быстренько взглянет, прибрала ли уже горничная его комнату, а он пусть пройдет в кабинет. Ее муж, вероятно, уже ушел на конференцию — она встала, открыла дверь в соседнюю комнату, — да, Штудеру стоит только переступить порог, опуститься в мягкое кресло, книг там предостаточно… А его комната скоро будет готова… И тут же квартира наполнилась монотонным гудением пылесоса.

Штудер стоял в кабинете и с некоторой робостью смотрел на кушетку, на которой плакал Герберт Каплаун — слезы так и катились у него по щекам… Он подумал о Питерлене и о вчерашнем «заседании» и докладе. Сегодня все выглядело иначе. Цветы на пергаментном абажуре утратили свои светящиеся краски, так же как и пеньюар госпожи Ладунер…

Штудер прошелся по кабинету взад и вперед, остановился у книжных полок, вытащил одну из книг — корешок ее несколько выдавался вперед, — полистал, прочел подчеркнутое место: «…психогенно–реактивные симптомы, вторичная детерминация первичных симптомов процесса типа парестезии…», перескочил через несколько слов и стал читать дальше: «…кататоническая манера поведения… стереотипия… галлюцинации… диссоциации…» Китайская грамота! Он полистал еще, нашел другое место оно тоже было подчеркнуто. Вахмистр начал читать, заинтересовался, приблизил книгу к глазам, сел. Он прочел это место один раз, потом второй, посмотрел на заголовок книги и прочел выделенное место в третий раз; на сей раз он бормотал то, что читал, вслух, как ученик первого класса, которому еще трудно вникнуть в смысл напечатанного слова:

— «Психотерапевт не остается безучастным к судьбе своего пациента; отсюда возникает опасность слишком тесной привязанности к нему. Взаимосвязь врач — пациент может сместиться в плоскость дружеских отношений; если это произошло — врач проиграл свою игру. Потому что никогда не следует забывать о том, что лечение любого душевного заболевания протекает в форме борьбы. Борьбы врача с болезнью. И если врач хочет одержать победу, он лишен морального права становиться другом, оказывающим помощь, он постоянно должен быть лидером, а это опять же возможно только при соблюдении внутренней дистанции…»

Штудер захлопнул книгу.

Дистанция!

Другими словами — не подходи! Не приставай ко мне! — рассуждал он. А как это сделать? С одной стороны, хочешь помочь, а с другой — надо все время следить за собой, чтобы не распускаться, не дать слабину и не перейти на дружественный тон… Штудер засопел.

Чего только люди не выдумали! Существуют и консультанты по вопросам семьи и брака, и государственные должности для психологов и психотерапевтов, и чиновники по социальному обеспечению; построены лечебницы для алкоголиков, санатории для них и воспитательно–трудовые заведения… И все это, несмотря на бюрократизм, усердно функционирует. Но с гораздо меньшим бюрократизмом и гораздо большим усердием производят одновременно и химические бомбы, и самолеты, и танки, и пулеметы… Чтобы уничтожать друг друга… Действительно, какая–то чепуховина с этим прогрессом… Гуманное общество живет с задней мыслью: изничтожить все человечество на белом свете, и как можно скорее. Чушь какая–то! Что за мысли лезут в голову, когда ведешь следствие в психиатрической больнице, то есть находишься в том самом мире, в котором правит Матто…

Дистанция!

А доктор Ладунер всегда соблюдал дистанцию? По–видимому, нет. Иначе зачем ему подчеркивать это место? И пока его голова была занята этими мыслями, вахмистр пытался поставить книгу на ее прежнее место. Но у него никак не получалось. Он просунул правую руку между книг и вдруг нащупал мягкий кожаный предмет, он испугался немного, однако вытянул его на свет…

Вот это номер! Кожаный бумажник…

Купюра в тысячу франков… Две по сто… Паспорт. Фамилия: Борстли. Имя: Ульрих. Профессия: врач. Родился… Зачем читать дальше? И так ясно, ясно как божий день. Невозможно только ответить на вопрос, каким образом бумажник старого директора оказался спрятанным именно за книгами доктора Эрнста Ладунера.

И так как ответить на этот вопрос не было никакой возможности, вахмистр Штудер решил не спешить. Он спрятал бумажник, подошел к телефону и попросил швейцара Драйера соединить его с начальником кантональной полиции. Номер телефона главного врача был ведь красный и, следовательно, имел выход в город.

…Штудер может спокойно оставаться в Рандлингене столько, сколько сочтет нужным. Здесь, в полиции, он пока не нужен. Да, он уже знает, что директор Борстли мертв… Ах так? Его обнаружил Штудер?.. И от козла бывает иногда молоко… Описание примет Питерлена? Да, он получил. И передал уже по телефону, сегодня в обед будет сообщение по радио… До скорого…

ДВА НЕБОЛЬШИХ ИСПЫТАНИЯ

Решение не спешить подверглось в то утро двум небольшим испытаниям. Во второй половине дня к ним добавилось третье.

Как только умолк пылесос, за вахмистром пришла госпожа Ладунер. Теперь он может спокойно отправляться в свою комнату и лечь немножко полежать. Ему никто не будет мешать.

Придя к себе, Штудер полез в баул, чтоб вынуть мешок с песком и подвергнуть его более тщательному осмотру — он хотел этим утром поработать с микроскопом, — и обнаружил, что мешок исчез. Нет, он не завалился за белье, его просто не было, он исчез…

Такое следовало ожидать. Штудер сделал хорошую мину при плохой игре: аккуратно выложил содержимое баула на стол, нашел на дне крупинки песка, высыпавшегося изисчезнувшего мешка — больше им взяться было неоткуда, — собрал их в конверт и надписал его.

Потом подошел к окну и посмотрел во двор.

Только рябина в желтых листьях… А так все пусто и серо.

И тут ему пришлось выдержать второе испытание.

Он увидел двух мужчин в белых фартуках, они несли в дальней части двора носилки, на носилках стоял гроб. Он подождал. Они появились опять, вошли в «Б» — 1. И через некоторое время вышли со вторым гробом. Они шли в ногу, слегка раскачиваясь, и направлялись к зданию, стоявшему в самой глубине двора, недалеко от огромной трубы, наполовину скрытой кухонным помещением.

В последнюю ночь был только один мертвый. В эту — двое… Боненблуст был прав. Но разве это не дело врачей, касающееся только их врачебной совести?.. в конце концов, хирургическая операция тоже не всегда заканчивается удачно… Так почему же при лечении психических заболеваний не может идти борьба не на жизнь, а на смерть? Доктор Ладунер был прав, какое до этого дело профану.

Лучше всего лечь сейчас полежать и поразмыслить… А может, пойти посмотреть на Гильгена? Может, он нуждается в утешении?

Штудер вскочил.

Горничная убирала как раз столовую.

— Послушай–ка, красавица! — тихонько позвал ее Штудер. — Ты что, сегодня утром провела санитара Гильгена прямиком в кабинет доктора?

— Нет. Он сказал, он вчера после обеда забыл кое–что в комнате господина Штудера, и я провела его туда… У господина вахмистра что–нибудь пропало?

— Не–не… Все в порядке.

Штудер опять лег на кровать и стал обдумывать, что предпринять. Прижать немножко рыжего Гильгена, загнав его в угол вопросами? Малоприятное занятие! С другой стороны, Гильген в кабинет — и в кабинете оказывается спрятанным за книгами бумажник директора. Гильген в комнату вахмистра — и пропадает мешок с песком. И только по чистой случайности первый конверт — тот, с пылью из волос, — остался нетронутым…

Гильген, каждое воскресенье ходивший с Питерленом на прогулки…

Что обсуждали они во время этих прогулок? Как что. У Гильгена полно забот, у него больная жена в Хайлигеншвенди…

Странно, до чего не лежит душа к выполнению предписаний, диктуемых профессией, в стенах психиатрической больницы…

Может, все–таки пойти поработать с микроскопом? Попозже! Может, удастся повидать дружка покойного директора, мясника и хозяина трактира «У медведя», по фамилии Фельбаум, скрашивавшего каждый вечер одиночество старого господина одним–двумя стаканчиками доброго вина?.. Потом, потом…

Ассистент доктор Нёвиль был несколько удивлен, когда часов в одиннадцать в помещение, служившее аптекой, вошел вахмистр Штудер и скромно спросил, не может ли он воспользоваться микроскопом.

— Ну, конечно! Само собой разумеется! Пожалуйста! Entrez!.. [Входите!.. (франц.)]

А когда доктор Нёвиль с лицом ласки и жгуче–черными волосами еще и удостоверился, что вахмистр Штудер владеет французским языком не хуже любого женевца, то вообще пришел в восторг от нового знакомства. Он протер окуляр кусочком мягкой лайковой кожи, поправил стеклышко, удивленно наблюдая, как Штудер достает из кармана два конверта и раскладывает их около микроскопа. Вахмистр, казалось, был доволен результатами, он просвистел четыре такта своей любимой песенки про деревенского парня из Бриенца, закурил потом не спеша «Бриссаго» и спросил Нёвиля, нет ли у него желания прогуляться в деревню. Ведь аперитив еще никогда никому вреда не причинял.

Нёвиль был в восторге от предложения и всю дорогу непрерывно болтал. По своей монотонности речь его напоминала размеренный шум водопада Пис–Ваш, что, как известно, означает «писающая корова», разница была лишь в том, что знаменитый водопад журчит в Валлисе, [Валлис, или Вале, — кантон в Швейцарии.] а доктор Нёвиль был явно родом из Женевы.

То, что рассказывал Нёвиль, не представляло интереса. Ну, например, про один обход в воскресенье, в котором он, еще совсем молодой ассистент, принимал участие вместе с директором, и как директор на всем пути — от главного здания до «Б» — 1, на весь двор… Ах нет, немыслимо, лучше по–французски: Il a, comment vous dire, il a… oui… il a… eh bien, il a pété tout le temps… Figurez–vous ça?.. [Он… как бы вам сказать… он… да… он… э–э, да ладно, он все время издавал громкие звуки и портил воздух… Представляете?.. (франц.)]

Ну комично, конечно, и придавало облику старого директора пикантный нюанс, но не более того.

Не более… Да, вот еще несколько скандальных историй. Молодой ассистент, похоже, был в курсе всех тайн больницы — от интимных отношений до враждебных. С кем тот санитар «ходит» (а если он говорил «ходит», значит, и…), и что та сиделка «facile», [Легкодоступный (франц.).] в то время как у другой «rien à faire»… [Здесь: ничего не добьешься (франц.).]

Ирма Вазем принадлежала раньше, по словам ассистента, к «facile», к «свистушкам», но ее отношения с господином директором перевели ее во вторую категорию. По понятным причинам… Из всей болтовни было ясно: на поверхности одно, а копни чуть поглубже — там творилось такое, что в официальных речах отражения не находило, в тех праздничных обращениях, в которых наверняка говорилось только о «том самопожертвовании, с каким наш заслуженный медицинский персонал отдает себя служению на благо страждущему человечеству…». Речь такую нетрудно себе было представить. В подобных ситуациях полицейским тоже рассказывают сказки, что они «стоят на страже порядка, охраняют государство и общество от разгула преступности и анархии…», а через час тот же оратор опять ругает проклятых «легавых» и «ищеек»… Такова жизнь… Впрочем, разве в полицейских кругах не случается всякого такого, чего общественности даже и во сне присниться не может. Да и не нужно, чтоб ей такое снилось, не приведи господи, один вред только…

Штудер поймал себя на том, что мысли его заняты не тем, чем нужно. И все оттого, что уважаемый всеми психиатр очень осторожно и с большими реверансами разъяснил, что в полицию идут служить только ради того, чтобы освободиться действием от заложенного в каждом полицейском комплекса преступника… Но позвольте! Почему тогда доктор Ладунер стал психиатром? Чтобы помогать страждущему человечеству или чтобы тоже освободиться от чего–то действием? А от чего нужно освобождаться действием доктору Ладунеру? А?..

Хорошо, что они уже пришли к мяснику и хозяину трактира Фельбауму и сидят у него в обшитой светлым деревом зале, уютно устроившись за отдраенным добела столом, и потягивают отличный вермут.

Он вовсе не был таким уж толстым, этот господин Фельбаум, как полагалось бы мяснику и хозяину трактира. Выяснилось, что он действительно местная опора партии крестьян, бюргеров и ремесленников и что он перечеркнул этим юнцам — «этим христопродавцам!» — на последних муниципальных выборах все их расчеты.

Он плохо отзывался и о докторе Ладунере, потому что тот раньше был в той партии. И как он произнес эти слова — «в той партии»! Может, он и сейчас все еще там. Во всяком случае, он хотел объединить против воли директора санитаров и сиделок больницы… Ему это, правда, не удалось. Большинство из них вступили в Федеральный союз работников государственных учреждений и предприятий, вокруг которого группируются, как известно, пасторы и учителя… да, группируются… то есть стоящие на страже государства элементы. А санитар Юцелер, тоже из той же партии, что и доктор Ладунер, пытался политически организовать обслуживающий медперсонал больницы. Ор–га–ни–зо–вать! Но большинство из них верующие люди, они бы строго осудили подобный шаг… Классовая борьба! Где? В государственной лечебнице!.. А почему бы им сразу не создать Совет сиделок и санитаров? А?..

Да, он умел держать речь, этот господин Фельбаум, его голос заполнил залу, но он не раздражал, не был назойлив… скорее усыплял… успокаивал… В муниципальном совете речи мясника наверняка имели большой успех.

Недавно, да вот дня два назад, старый директор еще пожаловался, что Юцелер подбивал больничных служителей на забастовку из–за какой–то темной истории: один санитар совершил несколько краж, и директор хотел его уволить, но доктор Ладунер был другого мнения… Если бы за этим не скрывалось нечто большее, чем казалось на первый взгляд! Смерть директора для многих людей там очень даже кстати, потому что как раз в вопросе с забастовкой доктор Ладунер получил бы тот еще отпор, будьте уверены!.. Не напрасно ведь старый директор устроил своего в некотором роде свояка механиком, и тот пробился и вступил в Федеральный союз работников государственных учреждений и предприятий! Да–да! Чтобы бороться с Юцелером… И господин Фельбаум таинственно наклонился вперед и прошептал: он слышал, в больницу уже прибыла полиция, чтобы провести расследование… Может, доктор Нёвиль знает какие подробности?..

Но доктор Нёвиль зевнул, политика его совершенно не интересовала, он и к остальному не проявлял особого интереса, разве только был не прочь немножко посплетничать. Он даже упустил из виду, что не представил вахмистра. И тут вдруг Нёвиль разразился смехом — Штудер назвал себя и свою профессию… Трактирщик отпрянул, стал подчеркнуто вежливым… А когда ему еще и сообщили, что официальное лицо, проводящее по поручению полицейских властей расследование — впрочем смерть директора действительно наступила в результате несчастного случая, — живет на квартире доктора Ладунера, опора партии крестьян и мелких ремесленников удалилась оскорбленно за стойку с пивными бочками.

Тогда Штудер поднялся и тронулся с ассистентом Нёвилем в обратный путь, чтобы не опоздать к обеду. Он почувствовал, что вермут дает о себе знать…

В обед за столом было многолюднее, чем за завтраком утром. Рядом с госпожой Ладунер сидел Хашперли и рассказывал длинную историю про школу, в ней все было как–то запутано, но, по–видимому, очень весело, он вовсю размахивал ложкой и громко смеялся. Тебе–то хорошо смеяться, подумал Штудер и начал есть.

Напротив него сидела горничная, убиравшая сегодня утром квартиру пылесосом. Да, она тоже сидела за столом — не ела в кухне, а обедала вместе с членами семьи. Вахмистр с удивлением отметил про себя этот факт. И еще кое–что бросилось ему в глаза: два или три раза доктор Ладунер обратился во время обеда к девушке. Он называл ее Анна. И тон, которым он произносил ее имя, ничем не отличался от того, каким он, например, говорил «Штудер», или «Блуменштайн», или «дитя мое». Уметь подчеркнуть равенство людей одинаковым тоном обращения к ним — по сути очень даже здорово…

Обед тоже не обошелся без помех. Когда все были заняты десертом, в дверь позвонили. Анна встала и вышла, потом возвратилась и доложила: господин полковник Каплаун просит срочно переговорить с господином доктором… Штудер побелел, пирог со сливами сразу перестал ему казаться вкусным. А доктор Ладунер швырнул в сердцах салфетку на стол, зло проворчал что–то и исчез в соседней комнате.

Когда Хашперли вышел из столовой и горничная тоже ушла, Штудер спросил сдавленным голосом, как следует расценивать этот визит. Он просит прощения у госпожи Ладунер, если выглядит несколько назойливым, но он не может остаться безучастным к данному событию… Пока он произносил свою тираду, он беспрерывно думал об одном и том же: «Враг здесь, в квартире…» Хотя он, можно сказать, совсем не знал полковника Каплауна, тогда, в той афере с банком, все разыгралось за кулисами событий, полковник Каплаун даже не показался на люди…

— Не стоит извиняться, — сказала госпожа Ладунер. — Это неприятная история, мой муж ее сам заварил. Он слишком добр. Он хочет всем помочь. — Она помолчала немного. — Вы ведь видели сына, Герберта Каплауна…

Штудер молча кивнул. Он прислушивался к бормотанию голосов в соседней комнате. Почти непрерывно бубнил низкий бас. Голос доктора Ладунера раздавался крайне редко.

Госпожа Ладунер играла своим пенсне и сидела удрученная, уставившись в одну точку.

— Мой муж взял Герберта на психоанализ, палатный Юцелер попросил его об этом… Его жена — дальняя родственница умершей жены полковника… Герберт — музыкант. Но он много пил, оступился в жизни, и отец хотел упечь его в тюрьму, и вот мой муж с большим трудом убедил его в необходимости проведения такого лечения. Мой муж делает все это бесплатно, частично ради собственной практики… Вы понимаете?.. Анализ — очень сложная вещь… Родители пациентов обычно жутко волнуются. Ведь, вы понимаете, выходят наружу все детские переживания, а у родителей обычно совесть нечиста, когда дело доходит до выявления их грехов в воспитании…

Анализ? Детские переживания? Значит, это все же не совсем то, что представлял себе Штудер под влиянием той книги, какую ему в свое время показывал нотариус Мюнх… Полковник Каплаун? Чем занимался этот человек, которого начальник кантональной полиции больше, чем кого–либо другого, хотел бы видеть в тюрьме Торберг, чем он занимался в последнее время? Кое–что просочилось от экспортно–торговых фирм по продаже скота и из Народного банка… Но еще ни разу не удалось схватить полковника за руку. И вот он сидит в соседней комнате, бас его гремит все громче и громче, даже уже можно различить отдельные слова: «…безответственный поступок… Полиция…» И тут дверь рывком распахнулась.

КОНФЛИКТ ШТУДЕРА С СОВЕСТЬЮ

Белая борода патриарха, нездоровая бледность лица, огромный красный нос огурцом с бесчисленными бородавками и бородавочками. Во всклокоченной бороде открывался и закрывался рот, извергая рычание:

— Вы, там… да… Я вас имею в виду! Вы здесь представитель кантональной полиции, насколько я слышал. Я обращаюсь к вам персонально. Мне нужна ваша поддержка… Поведение вот этого господина — неслыханной наглости… Пройдите сюда!

Со Штудером можно было разговаривать сухим официальным языком — он ничего не имел против; можно даже было позволить себе быть с ним грубым — он только бы пожал плечами; капитан полиции мог накричать, отчитать его — Штудер отмалчивался, лишь ухмылялся про себя… И только одно выводило его из себя, бесило, делало несговорчивым — это когда ему говорили: «Вы, там… да… Я вас имею в виду!» В таких случаях с ним даже небезопасно было иметь дело.

Он встал, положив руки на скатерть, — ни одному человеку не пришло бы в голову, что перед ним рядовой вахмистр уголовного розыска, — и тихим ледяным тоном вежливо спросил (он ведь тоже владел высокопарным слогом официального языка):

— С кем имею честь?

Господин полковник с бородой патриарха, похоже, был не так глуп. Он молниеносно понял, что взял неверный тон, и загудел теперь миролюбиво своим низким басом:

— Но, вахмистр… Как же вас зовут… Штудер! Совершенно верно! Штудер! Итак, господин вахмистр Штудер, послушайте меня… Я ведь старый приятель вашего шефа, начальника кантональной полиции, он всегда хвалил вас. Штудер, говорил он, один из моих лучших сыщиков…

Странно, но Штудер даже не улыбнулся. Господин Каплаун, значит, начисто забыл комиссара бернской полиции, которому он сломал хребет. Конечно, у господина полковника другие интересы… Что там какой–то мелкий сыщик уголовного розыска, когда речь идет о вложении средств на обновление производства, союзе сыроваренных предприятий и других важных делах!

— …один из моих лучших сыщиков. И вы проводите здесь расследование, слышал я от швейцара? Тогда вы наверняка не откажете мне в одной просьбе. Мой сын, вахмистр, мой сын исчез!

— Не может того быть! — сказал Штудер с искренним удивлением. Еще вчера после обеда Герберт Каплаун лежал здесь на кушетке и по щекам его катились слезы… А сегодня он вдруг исчез?

— Не обсудить ли нам спокойно ситуацию? — ворковал низкий бас. — Пойдемте, вахмистр, мы пройдемся с вами до деревни, у меня скоро поезд, — последовал типичный жест делового человека, вытаскивающего из жилетного кармана часы, — но немного времени у меня еще есть. Мы могли бы обсудить по дороге шаги, которые необходимо предпринять. Если я буду уверен в вашей поддержке, я могу быть совершенно спокоен. Отцовское сердце, знаете ли… А–а, добрый день, госпожа доктор! — Господин полковник, казалось, только что заметил присутствие госпожи Ладунер. Он поклонился несколько неуклюже, словно деревянный. Госпожа Ладунер молча кивнула в ответ.

— Итак, как уже было сказано, господин вахмистр, давайте пройдемся вместе?

Штудер взглянул на госпожу Ладунер, та надела пенсне и тоже глядела на вахмистра; она слегка прищурилась, вокруг переносицы собрались морщинки…

Plaisir d'amour ne dure qu'un moment…

…У нее было прекрасное меццо–сопрано, у госпожи Ладунер, и она целиком была на стороне своего мужа.

— Ну так как? — спросил полковник.

— Я думаю, самое время, — сказал Штудер, — чтобы лечащий врач принял участие в нашем разговоре. В случае если он пожелает, чтобы господин полковник оставался пока в неведении относительно местонахождения его сына, тогда… — он развел руками, — …тогда ничего нельзя будет поделать…

— Принял участие? Какая наглость! — загремел возмущенно бас.

Госпожа Ладунер улыбнулась, и улыбка так шла ей, что Штудеру ужасно захотелось взять в свои руки ладошку госпожи Ладунер и нежно погладить ее — чтоб, так сказать, успокоить. Но вместо этого он сухо сказал:

— Пожалуйста, будьте так любезны… — И он сделал движение рукой, как бы приглашая полковника пройти в открытую дверь кабинета. Полковник Каплаун передернул плечами и переступил порог соседней комнаты, Штудер последовал за ним. Доктор Ладунер сидел на краешке письменного стола. На фоне ослепительной белизны окна силуэт его казался совсем тоненьким.

Он встал, указал на два кресла, а сам сел на кушетку.

Взгляд Штудера блуждал от одного к другому.

Какая противоположность!

Один сидел в светлом фланелевом костюме, перекинув левую ногу через скрещенные руки, покоившиеся на правом колене. Между уголками мягкого воротничка сорочки красовался пышный узел свободно завязанного ярко–синего галстука. Другой развалился в кресле, положив волосатые руки на подлокотники и повернув голову к Штудеру; жесткий отложной воротничок был стянут черным галстуком, завязанным маленьким тугим узлом. На нем был темный костюм в елочку, темные брюки без стрелки и обшлагов, из–под них виднелись высокие черные ботинки на шнуровке. Явно прослеживалось сходство с умершим директором.

Господин полковник заговорил, обращаясь исключительно к вахмистру:

— Когда, как я, оглядываешься на жизнь, целиком отданную железному выполнению долга во имя всеобщего блага, когда, как я, со спокойной совестью можешь сказать, что шел на тяжелейшие жертвы ради своего единственного сына, чтобы направить его на путь истинный, когда, как я, с честью дожив до седин, вынужден терпеть, как имя твое позорно втаптывает в грязь отпрыск–неудачник, тогда просто не хватает слов от возмущения, что психиатр, душевный, так сказать, врач, принимает сторону сына, выступающего против отца…

Штудер состроил гримасу, как будто у него заболели зубы. Доктор Ладунер подался вперед, казалось, хотел что–то сказать, но потом передумал, высвободил руки и задымил сигаретой.

Полковник Каплаун достал кожаный портсигар и стал закуривать сигару, как бы священнодействуя.

Штудер тоже задымил «Бриссаго». В комнате воцарилось ледяное молчание.

— Я дал согласие, — продолжал полковник Каплаун, — что мой сын, который принес мне одно только горе и чье легкомыслие свело преждевременно в могилу его мать и кто вот уже двадцать пять лет своим злостным поведением чинит мне одни неприятности…

— Чтобы иметь полную ясность, вы должны знать две вещи, Штудер: мать Герберта умерла, когда малышу было шесть лет, это первое. И второе: сейчас Герберту двадцать девять… Вот уже двадцать пять лет, говорит господин полковник…

— Я запрещаю вам выпады в мой адрес! — вскипел полковник.

Ладунер промолчал.

— Господин Ладунер обратился в свое время ко мне и умолял меня предоставить ему моего сына для «анализа», как он выразился… — Слово «анализ» полковник произнес так, будто оно трижды стояло в кавычках. — Он обещал мне взять на себя всю ответственность за него, избавив меня тем самым от излишних хлопот. Сначала, как выяснилось, потребовалось поместить его на короткое время в психиатрическую больницу. Я бы не возражал, чтобы это продлилось подольше, но вот господин доктор изволил взять всю ответственность на себя, и мне нечего было возразить. Однако как он реализовал взятую на себя ответственность? Мой сын — пьяница, вахмистр, я произношу эти слова, и мое отцовское сердце обливается кровью, он — выродок в семье, дома у него всегда был блестящий пример перед глазами…

Взгляд Штудера так откровенно и прочно приклеился к налитой красной дуле на физиономии полковника, что тот никак не мог проигнорировать его взгляда. Он откашлялся и сказал заметно менее патетическим тоном и, скорее, как бы извиняясь:

— Это у меня кожное заболевание… — И показал пальцем на свой нос.

— Ко–нечно! — поддакнул ему на полном серьезе доктор Ладунер.

— Э–хе–гм, — произнес полковник и сделал очередную затяжку. Он сморщился, словно от едкого дыма. — Что я хотел сказать… Мой сын Герберт взял на себя обязательство работать здесь, в деревне Рандлинген, у одного садовника на протяжении всего… как его… анализа… воздерживаться от алкоголя и прилежно ходить на этот самый… гм… анализ. Он мне это клятвенно обещал, хотя уже жестоко обманывал мое доверие, даже не раз… И что я узнаю, приехав сегодня в Рандлинген повидать своего сына? Что вот уже неделя, как его нет на его квартире, работать он приходит крайне нерегулярно… Никто не знает, где он живет, а господин Ладунер отказывается сообщить мне, где находится мой сын. И когда я, отец, сердце которого полно страхов и предчувствий, обращаюсь к господину доктору, что говорит мне этот господин? У него хватает наглости…

— …утверждать, что волнение его напрасно, раз я взял ответственность за его сына на себя.

— Вот, пожалуйста. Разве это ответ, господин Штудер? При этом не следует забывать, что в психиатрической больнице в Рандлингене творятся странные вещи. Господин директор, мой старый друг, высказавший мне в минуту откровения свои сомнения, свои основанные на долгом опыте врача сомнения по поводу новейшего метода лечения, применяемого доктором Ладунером, мертв… И как он умер?.. Тайна, раскрытием которой вам, пожалуй, больше приличествует заниматься, чем мне… И я подумал: в заново сложившейся обстановке у доктора Ладунера наверняка не будет больше столько свободного времени для моего сына, как ему, наверно, того хотелось бы, я прихожу и предлагаю ему разделить с ним ответственность за моего сына, протягиваю ему руку… А что отвечает мне господин доктор?..

Бедный Герберт Каплаун, подумал Штудер, если он и чувствовал себя неуютно среди людей, так ничего удивительного при таком отце! И его охватило сочувствие к загубленному Герберту.

— А что отвечает мне господин доктор? Я не хотел бы произвольно прерывать удачно начатый курс лечения… Я вас спрашиваю, а в чем состоит это лечение?.. В так называемом «анализе»? В том, что вконец испорченный малый рассказывает про своего отца одну ложь несусветнее другой? Поверьте мне, что это так, я навел справки у специалистов. Изображает из себя мученика… И все это с поощрительного позволения врача–психиатра…

— Я хотел бы обратить ваше внимание на следующее, господин полковник: я — заместитель директора, и время, которое я могу уделить вам, ограничено… — Выразительный взгляд на часы.

— О да, я сейчас кончу. Я должен только спросить господина вахмистра Штудера: намеревается ли он с полной добросовестностью выяснить причины загадочного несчастного случая, жертвой которого стал мой друг Ульрих Борстли, бывший в течение многих лет директором этого лечебного заведения, или он готов намеренно подпасть под влияние господина Ладунера, заместителя директора, — (оба слова были произнесены особенно язвительно), — и направить свое расследование в определенное русло, чтобы заведомо замять дело… Намерен ли он досконально и по совести…

Пауза. Господин полковник, казалось, вдруг неожиданно что–то вспомнил, он подался вперед, внимательно посмотрел на Штудера своими большими, в красных прожилках глазами — белки были неприятного голубого цвета, как у сиамской кошки, — потом кивнул, словно что–то пришло ему в голову, и мягко и вкрадчиво продолжил, не опуская глаз:

— Послушайте, господин вахмистр Штудер, теперь я вспомнил вас. С вами приключилась однажды вопиющая несправедливость. Но тогда на карту были поставлены такие большие деньги, что я не мог поступить иначе. Хотите, пойдем на мировую? Я сделаю так, что вам дадут отпуск, вы будете искать моего сына, местонахождение которого скрывает от меня этот специалист по душевным заболеваниям, и вернете покой скорбящему отцовскому сердцу. Расследование здесь я передам в другие руки… Впрочем, разве это порядок, что вы живете у врача, замешанного в происшедших событиях? Передам в руки лица незаинтересованного, не обремененного предвзятостью… Когда вы найдете моего сына, я сделаю все возможное, чтобы ваш дальнейший жизненный путь сложился для вас благоприятно. Вы знаете, я человек не без влияния… — Правая рука обхватила бороду у самого подбородка и медленно пропустила ее сквозь плотно сжатые пальцы. — Вы можете быть в этом абсолютно уверены… Ну так как?

Молчание. Полное ожидания. Доктор Ладунер напряженно уперся взглядом в свои колени. Штудер вздохнул. Все было ох как не просто… Эта история в сумасшедшем доме была таким темным делом. А может, действительно лучше развязаться с ним?.. Эмоции! На эмоциях далеко не уедешь, даже если они принимают весьма привлекательные формы — например, альтруистскую позу старшего брата, которому так хочется защитить своего младшего, слабого… Однажды это уже стоило кое–кому шкуры, потому что задевало интересы господина полковника. Еще раз все начать сначала?.. В пятьдесят лет?.. Надо хорошенько обмозговать. Штудер напряженно курил свою сигару, надолго задержал во рту дым, потом с отвращением выпустил его…

С одной стороны, можно отказаться от дальнейшего расследования, передать своему преемнику бумажник (жаль, что нет больше мешка с песком) вместе с добытыми сведениями о Питерлене и ночной прогулке доктора Ладунера в полуподвал в отделении «Т» и посвятить себя поискам Герберта Каплауна… И тут ты надежно прикрыт, да, вот именно «прикрыт». Тогда самое большее лет через пять можно выйти на пенсию в звании лейтенанта полиции… Все прекрасно, и жена будет очень довольна. И господина полковника никто не упечет в тюрьму Торберг, несмотря на тайные мечты начальника кантональной полиции… С другой стороны, можно помочь доктору Ладунеру, ничего от этого не имея, напротив, можно здорово осрамиться и сесть в лужу, да еще заработать неприятности от полковника.

— Ну так как? — спросил Каплаун во второй раз.

Лейтенант полиции… Пенсия… Вознаграждение… Вознаграждение! Полковник богат…

Но, во–первых, было обращение: «Вы, там… да… Я вас имею в виду!» — и афера с банком. А во–вторых, шлягер, начинавшийся словами: «Plaisir d'amour…», и еще один, спетый тем же голосом: «Si le roi m'avait donné Paris sa grand' ville…» [Если б король подарил мне Париж, свою столицу… (франц.)] И почему эти две песенки решили исход его сомнений? Или то была женщина, что пела их? Ни одно решение не поддается логическому объяснению…

Ну хватит, сказал себе Штудер и обратился к доктору Ладунеру:

— Вам известно, где находится Герберт? — Он даже забыл сказать «ваш».

Ладунер молча кивнул.

— Тогда, — сказал Штудер, встал и расправил затекшие члены, — тогда мне придется, к сожалению, отклонить дружеское предложение господина полковника…

— Так… хорошо… я понимаю… Я сумею сделать из этого соответствующие выводы.

Больше всего Штудеру хотелось сказать господину полковнику — плевал я на твои выводы. Но все–таки это было бы невежливо. И тогда он только поклонился. Доктор Ладунер поднялся, открыл дверь.

Какой маленький, однако, был этот господин полковник! С короткими ногами, кривыми, как у кавалериста. На улице он надел на голову соломенную шляпу с широкими полями и красно–белой лентой, повесил на руку зонт и исчез, не прощаясь, за воротами. Соломенная шляпа и зонт! — подумал Штудер. Они полностью завершили облик полковника.

— Ушел? — спросила госпожа Ладунер. Она была бледна. — А вахмистр останется? — Похоже, она подслушивала.

— Штудер остается у нас, — коротко бросил Ладунер и посмотрел куда–то в угол. — Я потом пришлю его к тебе наверх, и ты угостишь его чаем. А потом споешь ему что–нибудь, Грети, он заслужил.

Штудер глядел на врача разинув рот. Совпадение или господин психиатр умеет читать мысли? Ладунер снял пиджак и надел свой белый халат.

— Пойдемте, Штудер, я хочу вам кое–что показать.

Когда они шли двором, Штудер вдруг почувствовал, как пальцы Ладунера схватили и сжали его руку чуть выше локтя. Потом пожатие ослабло, но руку Ладунер не убрал. И вот так, как бы нежно ведомый, Штудер проделал весь путь до самой двери в «Б» — 1. Он больше не опасался стрекозиных глаз больницы, не выворачивал голову вбок, проходя под окном, где, по уверению Шюля то выскакивал, то прятался Матто… Штудер испытывал удовлетворение. Наконец–то! Благодарность не обязательно всегда выражать в словах. Можно и без них найти друг с другом взаимопонимание.

«ЛЮДИ, ОНИ МИЛЫ И ДОБРЫ…»

— Итак, здесь я убиваю своих пациентов, — сказал доктор Ладунер и открыл дверь в «Б» — 1. — Но я не собираюсь показывать вам свои жертвы, нет, нечто совсем другое…

Голый зал. Деревянные столы, старые, шершавые, засаленные. Низкие скамейки без спинок. Одна дверь настежь раскрыта, ведет в сад. Они ведь находятся на первом этаже.

За столами сидели мужчины и щипали свалявшийся конский волос. Выражение глаз пустое. Один из них вдруг резко вскочил, высоко подпрыгнул, будто ловил муху, завизжал и рухнул на пол. Другой ходил вокруг Штудера кругами, приблизился к нему, глаза остекленели, и вдруг он начал самым обыденным тоном рассказывать шепотом такие немыслимые непристойности, что Штудер невольно попятился назад. А остальные продолжали болтать друг с другом; потом случилась небольшая потасовка, усмиренная мужчиной в белом фартуке. «Швертфегер!» — позвал его доктор Ладунер. Человек в белом фартуке подошел к ним. Он был невысокого роста, с сильными бицепсами и чем–то напоминал дояра.

— Вот это палатный из «Б» — один, — представил его Ладунер. — Ну а про вахмистра Штудера вы уже слышали? Приведите ко мне Лайбундгута.

Он потащил Штудера к открытой двери, вышел в сад.

— Здесь потом все будет по–другому, — сказал он и показал назад в зал. — Заново покрасят, поставят лавки разных цветов, повесят картины… Но всего сразу не сделаешь. Впрочем, Штудер, я собираюсь показать вам Лайбундгута только ради того, чтобы вам стал яснее случай с Каплауном. Вы меня поймете. Я верю вам, Штудер… Лайбундгут — на швейцарском диалекте эта фамилия звучит как «либ унд гут»… [Lieb und gut (нем.) — милый и добрый.]

Они обошли вытоптанный квадрат газона, приблизились к маленькому фонтанчику, вода едва струилась. Листья кленов поникли, а солнце, выглядывавшее из–за облаков, палило нещадно…

Швертфегер вернулся назад с пациентом, рот у того был набок. А в глазах такой чудовищный страх, что Штудера мороз пробрал по коже.

— Добрый день, Лайбундгут, — сказал Ладунер приветливо. — Как дела?

Видно было, что человек прикладывает неимоверные усилия, чтобы ответить. Веки хлопали, рот двигался, но кроме несвязного мычания, ничего не выходило.

Он взял Ладунера за руку, отпустил ее. Вдруг он нагнулся, положил ладони на гравий и так, стоя на четвереньках, заговорил, глядя в землю.

— Спасибо, господин доктор, — сказал он. Голос был грубым, но чистым. — Мне намного лучше. Можно мне скоро вернуться домой? — Он оттолкнулся от земли выпрямился и впился, полный ожидания, в Ладунера глазами.

— А разве здесь не лучше, чем дома, у братьев? — спросил Ладунер.

Человек собрался с мыслями, опять опустился на четвереньки и сказал в таком положении тем же грубым, но четким голосом: он хочет на свободу, у него много работы в хлеву.

— Еще немного терпения, Лайбундгут. Вы должны сначала окончательно выздороветь и разговаривать опять, как все люди.

Печальное качание головой. Потом последовал ответ, произнесенный опять в землю, на четвереньках: этого он больше никогда не сможет.

— Идите работайте, — сказал Ладунер мягко.

И человек пошел, опустив голову.

Лицо Ладунера приняло грустное выражение. Он опять схватил Штудера за руку и потащил его к скамейке в саду.

— Лайбундгут Фриц, из Герценштайна, сорока трех лет. Вместе с тремя братьями имеет дом и земельные угодья средних размеров… Он самый слабый среди них, не очень умен. Но добродушен. Родители умерли. Все четверо братьев остались холостыми. Фриц должен был выполнять тяжелую и грязную работу, он не ленив, но настолько простодушен, что никогда не требовал денег никогда не ходил в трактир, всегда возился по дому. Наверняка у него никогда не было любовных отношений. Братья — люди со странностями. Нельзя сказать, чтобы они мучили его, но, безусловно, обращались с ним тиранически. А он все безропотно сносил. Однажды ночью, зимой, месяцев семь назад, они возвращались все трое навеселе домой. А Фриц не успел вычистить как следует хлев. Они вытащили его из постели, избили, швырнули в поилку для скота, что у колодца, вернулись, еще раз избили и бросили его там. Когда он, очнувшись, подполз к дому, дверь была заперта. Всю ночь он пробыл на улице. Он крепкого телосложения, потому и не заболел. Но с того дня он ни с кем не может разговаривать стоя, выпрямившись во весь рост. Речь появляется, только когда он пригибается к земле и опускается на четвереньки. В остальном он психически в полном порядке, вот только это, не может разговаривать стоя прямо, как все люди… Абсолютно ясно, что он хочет выразить своим примитивным языком позы и жеста: вы обращались со мной как с собакой, вот я собакой и останусь. И буду разговаривать только на четвереньках. Ясно! Не так ли? И самое удивительное, что мы в ближайшие дни отпустим его, естественно так и не вылечив. Братья отказываются платить за его дальнейшее пребывание здесь. Старший из них сказал мне, ему совершенно безразлично, что Фриц не может разговаривать стоя прямо, главное — чтоб он мог «ишачить»… А он, Лайбундгут Фриц, — работяга. Он не возражает вернуться назад к своим братьям. Свобода ему дороже чистой постели и приличного обращения с ним… Потому что братья — люди, а не сумасшедшие. А люди — это вы и сами знаете, люди… — И Ладунер повторил игру слов с фамилией Лайбундгута: — Они милы и добры…

Молчание. Ладунер вертел в пальцах желтый кленовый листок. Он смотрел, не мигая, на деревянный частокол, которым был обнесен сад отделения «Б» — 1.

— Искалечить и согнуть можно не только тело, но и душу. Герберта Каплауна мне тоже предстоит распрямить. Он может рассуждать, действовать, мыслить и чувствовать, только стоя на четвереньках… Раньше в наказание людей сажали в клетку в согнутом положении. Душа Герберта Каплауна тоже была в юности согнута и содержалась под замком… Большего я вам сообщить не могу. Вы сами видели господина полковника… А остальное не так уж и трудно представить… В случае с Гербертом Каплауном я прилагаю большие усилия, потому что, мне кажется, я действительно смогу кое–что исправить. Благодаря спокойным, корректным действиям. В случае Лайбундгута я уже ничего не могу изменить. Опасно желать изменить слишком многое. Психическое состояние душ, попадающих к нам, напоминает чаще всего измятые и изодранные в клочья одежды… И я частенько сравниваю нас, — попробовал невесело пошутить Ладунер, — с огромным комбинатом бытового обслуживания. Мы штопаем и отпариваем души…

Молчание. Фонтанчик громко зафыркал.

— Да–а, Герберт Каплаун, — сказал доктор Ладунер озабоченно.

А у Штудера вдруг появилось ощущение, что на коленях у него лежит раскрытая книга. И он без труда читает:

«…не остается безучастным к судьбе своего пациента; отсюда возникает опасность слишком тесной привязанности к нему…»

Научно сформулировано! И звучит убедительно

А как это осуществить на практике?

Тесная привязанность! Точнее и не скажешь!..

Но как можно бороться с участием и человеческой привязанностью?

Штудер ни о чем не спрашивал, он сидел, уставившись на мелкий гравий, освещенный ярким солнцем.

А все–таки его так и подмывало спросить:

«Что вы делали в коридоре отделения «Т» в ночь со среды на четверг? Что вам известно о местонахождении показательного больного Питерлена и где вы скрываете Герберта Каплауна?»

Но вахмистр молчал. Он сам себе казался директором банка, предоставившим с тяжелым сердцем и только из чувства сострадания огромный кредит своему другу, теперь вот проводившим бессонные ночи, одну за другой, потому что не знал, платежеспособен его друг или нет, а вдруг он возьмет и объявит о своем банкротстве…

КРАЖА СО ВЗЛОМОМ

Позднее Штудер часто думал: ничто так не сбивает с толку, как личная заинтересованность в деле. Если бы он во время разговора с полковником Каплауном не думал без конца о решении, которое ему предстояло принять, он бы обратил внимание на одну фразу — полковник обронил ее так, между прочим, но именно она давала верный ключ ко всему, что произошло, а Штудер, как слепой, не воспользовался ею, хотя отмычка была у него в руках…

Вместо этого он провел бессонную ночь, решив не торопиться; мысли не давали ему покоя. Мысли?.. Скорее, то были видения, сменявшие друг друга, сумбурные и не имевшие тесной связи между собой, они мелькали в голове, как кадры модных французских фильмов. А самым мучительным был аккордеон, игра на нем…

Приглушенные звуки раздались около одиннадцати, и он никак не мог установить, откуда они шли. Вскоре аккордеон заиграл очень тихо и почти без сопровождения басов: «В розовом саду Сан–Суси…» — старое танго, а потом вдруг: «Где–то на земном шаре затерялось мое маленькое счастье — где, как, когда…» — трогательно до слез.

Временами Штудер был убежден: невидимый музыкант играет как раз над ним, прямо над его комнатой, он хотел встать и пойти посмотреть, но остался почему–то лежать. Ему все время казалось, что в данном деле методами обычной криминалистики ничего не добьешься, здесь нужно затаиться и выжидать…

Так он лежал и прислушивался к таинственной игре на аккордеоне; он переутомился (сказалась бессонная ночь и обилие странных впечатлений), и неизбежно мысли его опять вернулись к Питерлену, игравшему на «празднике серпа» танцы и исчезнувшему потом вместе со своим инструментом.

И еще одна мысль мучила Штудера в ту ночь: он ходил после обеда к санитару Гильгену, но того не было в больнице, у него был свободный день.

Наконец настало утро, раннее осеннее утро с моросящим дождем, серым туманом и пронизывающей сыростью. Штудер никак не мог решиться высунуть нос на улицу. Был день похорон старого директора. В главном здании царила суета, если позволительно было так выразиться, а когда Штудер все же предпринял попытку выйти из квартиры и стал спускаться по лестнице, то вынужден был остановиться на площадке между третьим и вторым этажами. Дамы в черных вуалях стояли перед открытой дверью той квартиры, где вдвоем с одиночеством жил старый человек, мужчины в черных сюртуках то входили, то выходили, стоял запах венков; Штудер повернул назад. .У госпожи Ладунер были заплаканные глаза, когда он встретил ее в коридоре. Ее так тронула смерть старого директора? Штудер не решился спросить ее об этом. Он засел в своей комнате, глядел на серый двор и проклинал свое ослиное упрямство, помешавшее ему принять предложение господина полковника.

Он и после обеда не решился спросить в кабинете жену доктора, почему она плакала утром. Доктор Ладунер отправился с процессией на кладбище, было примерно без четверти три; приблизительно минут десять назад весь траурный кортеж собрался перед главным входом. Прибыло много машин.

Потом гроб с телом двинулся в путь, и все скорбящие пошли за ним вслед, длинной черной лентой потянулась их вереница, поползла змеей под затянутым белесыми облаками небом, слепившим глаза, как расплавленный металл. За темной пешей цепочкой медленно ползли автомобили, как гигантские обессиленные жуки.

Перед госпожой Ладунер стояла большая корзина с бельем, собранным для починки. Она сидела и штопала дырки на пятке мужского носка.

— Опекунская комиссия тоже пожаловала, — сказала она, и глаза ее улыбнулись за стеклами пенсне.

На нее Штудеру не мешает взглянуть. Туда входит пастор, лицо которого состоит, собственно, из одного рта, чудовищно огромного рта, напоминающего лягушку красного цвета. Он иногда заменяет по воскресеньям пастора больницы, и прозвище у него тоже есть — пастор Веронал зовут его, по тому знаменитому снотворному, потому что на его проповедях три четверти слушателей всегда спит. Маленький Гильген даже однажды сказал, может, в порядке эксперимента попробовать использовать господина пастора при лечении сном; поскольку все на всем экономят, то можно было бы заменить дорогостоящие медикаменты его проповедями. Это обошлось бы дешевле. Затем в комиссию входит бывший учитель, он осуществляет надзор со стороны органов опеки за освобожденными арестантами и выпущенными из нашей больницы пациентами, а слышит он, наверно, потому так плохо, что из ушей его растут огромные пучки волос… Есть там и жена одного национального советника, [Депутат Национального совета — нижней палаты Федерального собрания.] такая любезная умная дама, всегда смущающая других тем, что после обхода больницы она каждый раз спрашивает: не понимаю, зачем выбирают опекунскую комиссию? Для того, чтобы господа могли положить в карман командировочные? Здесь прекрасно можно обойтись без всякой комиссии. Тогда чиновник отдела социального обеспечения прикидывается особо тугим на ухо и переспрашивает два–три раза: «Что, что вы сказали?..»

На маленьком столике резко зазвонил телефон.

— Ах, господин Штудер, подойдите, пожалуйста, к телефону, мне что–то совсем лень, — сказала госпожа Ладунер.

И Штудер встал, взял трубку и добродушно, эдак по–свойски спросил:

— Да?

Голос швейцара Драйера.

— Кто у аппарата?

— Штудер!

— Вахмистр должен немедленно спуститься сюда, в конторе произошла кража со взломом!

— Что? — спросил удивленно Штудер. — Средь бела дня при ясном свете?

— Да, и вахмистр долженнемедленно прибыть сюда. Дело не терпит отлагательства.

— Быть того не может, — пробормотал добродушно Штудер, осторожно положил трубку на рычаг и сказал госпоже Ладунер, что ему надо срочно спуститься вниз, в вестибюль, швейцару необходимо кое–что выяснить. Там у них гром среди ясного неба… И он медленным шагом направился к двери, провожаемый недоверчивыми взглядами госпожи Ладунер.

Закрыв за собой дверь, он скачками понесся вниз по лестнице, перепрыгивая через три ступени, и ворвался в вестибюль, весь запыхавшись.

Швейцар Драйер, взволнованный и бледный — левая рука по–прежнему перевязана, — встретил его у самой лестницы и схватил за руку.

В правом коридоре, что вел в женское отделение, дверь стояла настежь распахнутой. Драйер втолкнул туда вахмистра. Вокруг сдвоенных письменных столов металась с растрепанными волосами немолодая женщина, она бегала по кругу и напомнила Штудеру кошку, которой брызнули на кончик носа валерьяновых капель.

— Вот здесь! — сказал швейцар.

В маленькой задней комнатке (служившей, очевидно, кабинетом для господина управляющего) стоял открытый несгораемый шкаф. В нем лежали папки. Штудер подошел ближе.

Женщина прервала свой бег по кругу, тоже подошла и начала причитать.

Боже мой! Какой ужас, господин управляющий отправился на похороны, и надо же, чтоб такое случилось в его отсутствие… Всего пять минут никого в конторе не было, она только на минутку вышла руки помыть…

Она прервала свои причитания, воздела руки к небу, сложила вместе ладошки, опять развела их… Шесть тысяч франков! Шесть тысяч франков!..

— Три пачки, в каждой по двадцать банкнотов! Исчезли, и всё!.. В течение пяти минут!.. А господин управляющий!.. Что скажет господин управляющий?!

Она вернулась назад в комнату и опять забегала кругами, бормоча себе что–то под нос.

Швейцар Драйер объяснил тихим голосом: смерть господина директора сильно подействовала на фройляйн Хенни, ведь она как–никак близкая родственница ему, свояченица… Сестра второй жены.

— Фройляйн Хенни! — позвал Штудер. — Сейф был заперт?

— Да нет же! Господин управляющий был в такой спешке, у него очень много работы, квартальный отчет, он в самый последний момент пошел к себе в квартиру, чтобы переодеться… И забыл запереть сейф.

Из глаз фройляйн Хенни полились ручьи слез.

Штудер пожал плечами. Старая дева, страдает повышенной возбудимостью. Почему только она все время мечется вокруг стола, как… как та самая кошка, которой…

Штудер вышел, недовольно бормоча себе под нос. Какой смысл снимать отпечатки пальцев в гостеприимно распахнутом несгораемом шкафу? За дверью он спросил швейцара, кого тот видел в главном здании с момента, как траурная процессия двинулась в путь.

Драйер задумался, почесал свою повязку на руке.

— Никого… — произнес он наконец с некоторым колебанием.

А где он сам был все это время?

Ха! У себя в швейцарской!

И никто не заходил к нему — взять что–нибудь, или купить, или спросить?

— Подумайте хорошенько!

— Как же! Примерно минут десять назад сюда приходил санитар Гильген из «Н», за пачкой дешевых сигар, а потом, вскоре после него, сиделка Ирма Вазем за шоколадом.

Так–так, значит, Ирма не пошла на похороны. А зачем ей шоколад, когда она и так кровь с молоком?.. И что это взбрело рыжему Гильгену в голову в середине дня, когда полно работы, убегать из отделения за сигарами? Рыжему, как медный котел, Гильгену, объявившему пятьдесят от туза пик, Гильгену, который побывал вчера утром на квартире у доктора Ладунера, после чего… да, и мешок с песком…

Дальше все произошло молниеносно, как в плохом фильме, в котором не утруждают себя плавными переходами. Штудер оставил швейцара стоять там, где он стоял, а сам побежал, прыгая по ступеням, которые вели во двор, и дальше, мимо огромной рябины с пожелтевшими листьями… Теперь по другим ступеням наверх, пересек коридор, отпер дверь в надзорную палату и остановился, тяжело дыша, перед одной из двадцати двух кроватей. Все они были пусты, отделение как вымерло, ни звука… Но из сада доносился шум.

Штудер бросился к окну. В центре пятачка на лужайке двое санитаров в белых фартуках были заняты борьбой. Один из них — палатный Юцелер, другого Штудер не знал. Вахмистр наблюдал за боем с видом знатока. Оба понимали толк в борьбе… Бросок, соперник ушел, борьба в стойке, захват, хорошо, первый стал на мост… Ничья. Казалось, тяжелое дыхание отдувающихся борцов доносится сюда снизу.

А где Гильген? Тот Гильген, из–за которого в больнице чуть не началась забастовка?.. В саду его не было. Там бегали пациенты, один из них все время по кругу, вокруг пятачка. Другие лежали на сырой траве под деревьями.

Ничто не нарушало тишину.

И вдруг Штудеру показалось, он слышит шорох, но не в палате… В комнате отдыха?

Вахмистр тихо подкрался к двери, повернул в замке отмычку, так же тихо, как в ту ночь, когда он своим внезапным появлением до смерти напугал ночного санитара Боненблуста. И рванул дверь на себя.

За столом, за которым Штудер когда–то — ему показалось, бесконечно давно, — играл в ясс, сидел совершенно отрешенно рыжий санитар Гильген, уставясь в одну точку. Рукава рубашки были закатаны, руки густо усыпаны веснушками… Представим себе кадры замедленной съемки — на экране видны скаковые лошади, перемахивающие через барьеры. Задние ноги скакунов должны лишь мелькнуть, ан нет, они медленно вытягиваются, медленно отрываются от земли… Именно в таком темпе перешагнул Штудер порог комнаты.

Гильген даже не вскочил при звуке его шагов, на лице его лежала печать какой–то странной растерянности.

— Что случилось, Гильген? — спросил Штудер.

Тот поднялся, и стало видно, как на груди у него оттопыривается передок фартука, словно там что–то лежит.

— Что там у тебя? — спросил Штудер и показал на вздувшийся нагрудник.

Гильген обреченно пожал плечами. Его синяя рубашка была вся в заплатах, даже разного цвета, он пожал плечами, словно хотел сказать: чего глупости спрашивать? Его рука исчезла в нагруднике, вытащила что–то оттуда и бросила на стол.

Две пачки банкнотов. Штудер взял их, пролистнул веером. Двадцать… Сорок… Четыре тысячи франков.

— Где остальные?

Гильген поднял глаза, взгляд удивленный… Молчание.

Штудер опустил пачки денег в боковой карман пиджака. Потом прошел несколько шагов вперед, назад, наморщив лоб. Опять диссонанс!

Без конца что–нибудь да не так. Вроде так удачно, за невероятно короткое время раскрыл преступление, обнаружил кражу — и вот на тебе, пожалуйста, части денег не хватает! И вор к тому же не кто иной, как Гильген…

С угрюмым видом Штудер заявил, ему придется произвести обыск. Где его комната?

Гильген показал на дверь, расположенную напротив той, в которую вошел Штудер. Там он спит, когда остается в больнице.

Питерлен исчез из комнаты отдыха — обстоятельства с ключами были, правда, выяснены, — однако… Гильген спал в комнате, дверь которой выходила в комнату отдыха.

Маленький санитар, рыжий, как медный самовар, поднялся устало и вошел в комнату перед Штудером.

Окно выходило на кухню и было широко распахнуто. Два стенных шкафа, выкрашенных в голубой цвет. Гильген подошел к одному из них, открыл дверцу ключом из своей связки и сел на кровать. Она была покрыта красным покрывалом, белая бахрома касалась пола.

В комнате стояла тишина.

Три рубашки, фартук, картонная коробка с опасной бритвой, помазком, мылом и ремнем для правки. Старая куртка санитара, вся в заплатках. Белая новая куртка, чистая и наглаженная, на отвороте белый крест на красном кружке — орден дипломированного санитара.

Бедный маленький Гильген, подумал Штудер, куда он впутался? Нарядную куртку он надевал, наверно, только по большим праздникам, например когда приезжала комиссия и ходила по отделениям. Опекунская комиссия вместе с пастором Вероналом, над которым с таким удовольствием подсмеивался маленький Гильген.

— Вы же не две пачки взяли, Гильген, — сказал Штудер и продолжал искать в шкафу дальше. Он, собственно, даже не знал, что он надеялся там найти. — Где остальные деньги?

Молчание.

— Вы вчера взяли что–нибудь в моей комнате?

Молчание. Не из упрямства и не от запирательства. Скорее грустное и безнадежное… Для его жены там, в горах, в Хайлигеншвенди, это будет тяжелый удар, когда она узнает, что ее муж в тюрьме. Штудер очень бы хотел помочь Гильгену, но как это сделать? Он сел на край кровати, похлопал Гильгена по плечу и произнес слова, какие обычно произносят в подобных ситуациях:

— Гильген, это только усугубит ваше положение, если вы не признаетесь, куда делись недостающие две тысячи франков, вам потом самому станет легче…

Молчание.

Тогда пусть по крайней мере объяснит, почему совершил кражу… Облегчит свою совесть…

И у вахмистра опять стало муторно на душе — никуда ему не деться в психбольнице от этого состояния, — он смутно почувствовал, что под этим на первый взгляд, казалось бы, ясным составом преступления скрывается нечто тревожное, внушающее опасение, и это нечто опять не дается ему в руки.

— Долги, — вдруг тихо сказал Гильген и опять замолчал. И хотя у него был вид загнанной мыши, на лице лежала печать какой–то странной решительности.

В отделении «Н» все еще полная тишина. Все, кого не было в саду, ушли, вероятно, на похороны. Там, на краю вырытой могилы, произносил, наверно, речь кто–нибудь из членов опекунской комиссии. Боже мой, должно же у этих господ хоть когда–нибудь быть какое–нибудь занятие.

— Долги? — переспросил Штудер.

Гильген кивнул. И Штудер больше ни о чем не спрашивал. Он ведь знал историю с домиком и про первую закладную тоже.

Голос Гильгена, когда он начал рассказывать, звучал монотонно.

Во время своего часа — вахмистр, возможно, не знает, но если у санитара смена до девяти часов вечера, ему полагается один свободный час в течение дня, — так вот, во время своего свободного часа он пошел к Драйеру купить пачку сигар. И тут подумал, он мог бы заодно зайти в контору и узнать, когда следует ожидать возможного из–за кризиса очередного уменьшения жалованья — такое никогда не бывает известно заранее, а всегда происходит неожиданно, — да, а с фройляйн Хенни он в хороших отношениях, вот он и подумал, что может спросить ее об этом. Управляющий ушел с покойником, значит, в конторе можно кое–что выяснить. Дверь была открыта, он вошел и вдруг увидел в соседней комнате открытый несгораемый шкаф, и тогда…

— Сколько пачек вы взяли? — спросил Штудер.

— Две…

— Так, да? А где они лежали? В верхнем отделении? В нижнем?

— В… в… мне кажется, в нижнем…

— А не в среднем?

— Да, вроде в среднем…

— Сколько отделений в несгораемом шкафу?

— Три…

Штудер посмотрел на Гильгена.

Несгораемый шкаф был разделен посредине одной–единственной полкой.

Штудер сам это видел и хорошо знал.

Следовательно…

Гильген смотрел, как побитая собака. Штудер отвел глаза в сторону, и тут его взгляд остановился на открытом стенном шкафу. В самом низу, за ботинками, лежало что–то серое.

Штудер встал, нагнулся. Мешок с песком!

Мешок с песком, напоминавший по форме огромный карман.

— А это? — спросил Штудер. Может, Гильген наконец расскажет все по порядку?

Но Гильген опять замолчал, только провел раз ладонью по лысине — пальцы его заметно дрожали, — потом пожал плечами. Жест этот можно было истолковать по–разному.

— Где вы были в ночь со среды на четверг?

— Здесь, в больнице…

Ответ его сопровождал усталый взмах руки: «Какое это все теперь имеет значение?..»

— Вы спите здесь в комнате один?

Кивок головы.

— Вы разговаривали с Питерленом, пока он курил в комнате отдыха?

Штудер стоял широкоплечий, могучий перед маленьким санитаром.

Гильген со страхом посмотрел на него.

— Не надо меня мучить, вахмистр, — сказал он тихо.

— Тогда мне придется арестовать вас, — сказал Штудер. — И подумайте хорошенько, обвинение, возможно, будет предъявлено не только по поводу кражи, но и по поводу убийства.

Ужас в безмерно удивленных глазах!

— Но директор же убился от несчастного случая!

— Этого еще никто не доказал. Встать!

Штудер подошел к санитару, ощупал его сверху донизу, вытащил из одного кармана кошелек, из другого связку ключей и стал обдумывать, как произвести арест, не привлекая к этому особого внимания. Можно позвонить от швейцара в полицейский участок в Рандлингене. Это, пожалуй, самое лучшее.

— Фартук снять! Куртку надеть! — командовал Штудер. А потом уж как–нибудь все образуется, мелькнуло у него в голове.

Гильген безропотно подошел к шкафу, надел куртку, не опуская рукавов рубашки. Жалкая была куртенка, наверняка ему штопала ее жена, еще до того, как заболела.

В тумбочке у кровати, робко произнес Гильген, у него там фотография жены с обоими ребятишками. Можно ему взять ее?

Штудер кивнул. Тумбочка стояла втиснутая между окном и кроватью. Гильген обошел кровать, достал из ящика тумбочки бумажник, вытащил оттуда фотографию, долго–долго смотрел на нее, потом протянул через кровать вахмистру.

— Посмотрите, Штудер, — сказал он.

Вахмистр взял фотографию в руки, повернулся спиной к окну, чтобы свет падал на изображение. У женщины было худощавое лицо с доброй улыбкой, слева и справа от нее — дети, она держала их за руки. И пока Штудер все еще рассматривал карточку, он вдруг почувствовал: в комнате что–то изменилось. Он оглянулся. Гильген исчез…

Открытое окно! Штудер сдвинул в сторону кровать, высунулся наружу.

Там внизу лежал маленький Гильген, почти в той же позе, что и старый директор, и тоже у железной лестницы. Крови никакой… Только на солнце отливал медью венчик рыжих волос… Двор был пуст. Штудер медленно вышел из комнаты, прошел через стеклянную дверь, спустился по лестнице вниз, вышел во двор. Поднял тело маленького Гильгена — оно было совсем легким — осторожно с земли и пошел тяжелым шагом опять по лестнице, по ступеням, на второй этаж.

Придя в комнату, он положил мертвое тело на красное покрывало и остался перед ним стоять в безмолвии. Штудер ничего не ощущал, кроме тупой ярости.

Вдруг он вздрогнул от неожиданности. В комнате отдыха зазвучал слащавый голос, он пел:

— «Где–то на земном шаре начинается последний путь на небеса — где, как, когда…»

Кто это дурачит его?

Штудер не знал, что швейцар Драйер именно в этот момент включил радиотрансляцию, поскольку было четыре часа и в его обязанности входило обеспечивать больницу музыкой. Он немножко припоздал, поэтому, когда он включил, была уже середина песни. И теперь из громкоговорителя там наверху, на стене в комнате отдыха, неслась, как бы в насмешку, прощальная песнь для маленького Гильгена на его смертном одре.

Но Штудер не понимал, откуда взялась песня. Она совсем лишила его разума. Он вышел в комнату отдыха, оглянулся, взбешенный, в поисках голоса, издевавшегося над ним, и увидел наконец под самым потолком ящик репродуктора. Он чернел на стене в добрых трех метрах от пола и являл собою одну огромную ревущую пасть, затянутую материей. Штудер схватил за спинку стул, поднял его вверх и с силой трахнул по репродуктору, голос успел еще пропеть: «Где–то…» — и захлебнулся потом в треске разлетевшегося на куски деревянного ящика.

Успокоившись, Штудер вернулся назад в комнатку. Он закрыл маленькому Гильгену глаза. Взгляд его упал в выдвинутый ящик тумбочки. Там лежала фотография…

Любительский снимок: доктор Ладунер в белом халате с улыбкой–маской на лице стоял подле своей жены. На фоне главного входа в психиатрическую больницу.

На обороте фотографии надпись:

«Санитару Гильгену на добрую память.

Д–р Ладунер».

Как могло прийти врачу в голову подарить санитару фотографию с надписью? Штудер стоял и изучал фотографию. Наконец он не придумал ничего другого, как пойти и поискать палатного Юцелера. Душа его истомилась и жаждала совета от того, кто не был профаном.

КОЛЛЕГИ

По лицу палатного Юцелера с бархатными глазами серны было видно, что приход вахмистра ему не по нутру. Он стоял внизу в саду, еще красный от борьбы, но уже в своей белой куртке с красным орденом санитара на лацкане.

— Не могли бы вы уделить мне несколько минут? — спросил Штудер и посмотрел на Юцелера так серьезно и проникновенно, что тот согласно кивнул.

— Случилось что–нибудь? — спросил палатный.

— Гильген выбросился из окна. Лежит там наверху, — сухо доложил Штудер и спросил, как сделать так, чтобы не привлекать всеобщего внимания.

— Гильген! — Юцелер поник. — Мертв!.. — И он сокрушенно покачал головой.

Вдвоем они вошли в маленькую комнатку. Юцелер молча постоял около мертвого. Потом притянул стул, сделал приглашающий жест рукой, Штудер сел. Изящный Юцелер присел на край кровати рядом с покойником. Может, оно и лучше, что так вышло, сказал он…

Еще один факт не вызывал сомнений — склонность к фатализму пронизывала настроения в психбольнице в Рандлингене.

— Почему? — спросил Штудер.

— Ах, — вздохнул Юцелер, — вы, вахмистр, еще совсем не знаете, каково работать в таком месте, как наша больница…

Казалось, он задумался, рассказывать дальше или не стоит, но Штудер прервал его мысли — он давно хотел спросить, из–за чего, собственно, у него вышла с директором ссора в среду вечером.

Юцелер спросил, кто рассказал об этом вахмистру.

Неважно, ответил вахмистр, впрочем, ему даже известно, что причиной ссоры был покойный Гильген.

Юцелер откинулся к спинке кровати и сцепил руки.

Он долго испытующе смотрел на Штудера, вахмистр не опускал глаз. Он знал, каков будет результат проверки.

Как часто он уже проходил через это!.. Люди видели в нем сначала только легавого — полицейского, которого следует остерегаться, в конце концов недоверие это было ему более чем понятно. У кого сегодня совесть абсолютно чиста? Но если Штудеру удавалось потом побыть с человеком наедине, недоверие обычно исчезало, тот, другой, чувствовал, что перед ним нормальный человек, зрелый уже мужчина, от которого исходит удивительный мир и покой… И временами, когда Штудер не очень был недоволен собой, на него нападала даже мания величия, ему вдруг начинало казаться, он — сильная личность; и не исключено, что он не заблуждался…

Наконец палатный Юцелер принял решение — он начал рассказывать. То был долгий рассказ, который он вел, сидя на постели рядом с телом маленького Гильгена. Порой слышно было, что его зовут, имя его разносилось по коридорам отделения «Н», но стройный Юцелер даже не шелохнулся, он продолжал рассказывать дальше, несколько монотонно, обхватив руками колено. И хотя рассказ его лишь вскользь касался событий последних дней, однако многое прояснял.

Юцелер начал рассказывать с момента создания у них капеллы духовой музыки. Санитары, умеющие играть на духовых инструментах, решили объединиться. Стали искать дирижера, нашли санитара в «П» по фамилии Кнухель. Широкий такой подбородок, пухлые губы, большой любитель Библии, член секты деревенской общины. Музыканты устроили собрание. Кнухель выдвинул следующие требования: играть только хоралы и серьезные народные песни, никаких маршей и танцев. Перед каждой репетицией читать вслух одну главу из Библии, потом помолиться, по окончании репетиции опять в том же порядке. Маленький Гильген играл на тромбоне. И он–то и возглавил оппозицию…

Ее составляли те, кто был настроен на светский лад. Они против, как они говорили, участвовать в этой комедии. Маленький Гильген считал, музыка может послужить началом для создания здесь у нас организации. Он был сторонник четкой и ясной позиции. Никакого религиозного балагана, а дружеские человеческие отношения. При голосовании он оказался в меньшинстве. «Светски настроенная» группа тут же, на первом заседании, откололась и образовала свой собственный отряд музыкантов. Они хотели играть марши, вальсы, а по случаю и танцы. Но у них не было дирижера. Гильген, хотя и был обременен заботами выше головы, репетировал с ними. И вот они выступили на Новый год… Это было жалкое зрелище. Фальшивили, не соблюдали ритма… Даже пациенты смеялись, раздавался свист, директор разгневался, потому что присутствовали посторонние и он чувствовал себя посрамленным. «Светскую музыку» распустили, некоторые музыканты, которым очень хотелось играть, стерпели унижение и перебрались в духовую капеллу почасовиков. Кнухель оказался хорошим дирижером. Через две недели они сыграли в воскресенье утром в честь директора, тот поздравил их, они получили денежную субсидию из фондов их лечебного заведения на организацию свободного времяпрепровождения пациентов. Кнухель выдвинул свои условия. Он готов играть со своими музыкантами на праздниках и другую музыку, но во время ее исполнения никто не должен танцевать. О танцах и так не могло быть и речи, потому что капелла играла только траурные марши, хоралы да еще мелодию «Березины». [Торжественная песня со словами прощания, посвященная памяти погибшей швейцарской гвардии, прикрывавшей тылы Наполеона при отступлении через реку Березину.]

Вахмистру может показаться, что все это праздные разговоры. Напротив… История с капеллой мгновенно проясняет напряженность в отношениях между санитарами. Если Штудер позволит, Юцелер расскажет немного о себе…

Юцелер говорил очень спокойно, интонация была такой, словно он делал на заседании опекунской комиссии доклад на очень скучную тему. Правда, в его словах звучала некая скрытая взволнованность.

Он вырос приемышем. Вахмистр знает, что это такое… В горах под Берном. Вечно голодный, побои, ни одного ласкового слова… Тема эта уже оскомину набила, не стоит даже и слов на нее тратить. Ему повезло, он приглянулся пастору в маленькой деревушке — однажды в горах он искусно наложил шину одному туристу, сломавшему ногу… Даже врач удивился. Так вот и случилось, что он в восемнадцать лет смог поступить в школу сестер и братьев милосердия. Там были строгие монастырские порядки, но… вахмистр позволит ему опустить описание того, что происходило под набожной вывеской. Во всяком случае, ничего радостного. Он, Юцелер, сдав экзамен, работал потом санитаром в различных больницах. Однажды во время отпуска он приехал сюда, в Рандлинген, посмотреть больницу. Его заинтересовала работа здесь, да и платят по уходу за сумасшедшими больше, чем за обычными больными. Он собирался жениться… Директор тогда был как раз в отпуске, его замещал доктор Ладунер, он и принял его на работу. Больница выглядела тогда…

— Я знаю, — сказал Штудер. Ему говорила госпожа Ладунер.

Хорошо. Юцелер стал рассказывать уже знакомые вещи — о лечении сном, о долгой, мучительной борьбе за душу показательного больного Питерлена (примечательно было, пожалуй, только, что палатный тоже употреблял выражение доктора Ладунера: «показательный больной»), о попытке добиться единодушия среди санитаров, о том, что он обсуждал этот вопрос с доктором Ладунером…

— Здесь все как в той монастырской школе сестер и братьев милосердия. Навредить друг другу — пожалуйста… Никакой коллегиальности. Все бесконечно жалуются на очень длинные рабочие смены — с шести утра до восьми вечера… Но никаких совместных попыток изменить положение. В других больницах санитары объединились, а мы, как всегда, в хвосте. Другие угрожают забастовкой, если не улучшат их положение. А в Рандлингене никто пикнуть не смеет… Директор зачислил брата своей второй жены механиком, тот саботировал, где только мог. Но и я не сидел сложа руки. Я много читал про тактику, про борьбу… Я и другие книги читал, особенно одну, довольно странная книга. В ней автор утверждает: твой злейший враг — пролетарий, твой же собрат по классу… Я это проверил на себе, здесь, в больнице. Если бы меня постоянно не прикрывал доктор Ладунер, я бы уже давно вылетел отсюда. И вот мне пришлось взять на себя отделение. Я несу полную ответственность за все, что происходит в «Н», потому что старший санитар Вайраух…

— Занят журнальчиками по нудизму…

— Именно так, вахмистр. — И Юцелер улыбнулся краем рта. — Мне все же удалось сплотить вокруг себя нескольких человек, мы попытались примкнуть к союзу санитаров других больниц. Но почасовики и механик… Понимаете, вахмистр, в такой больнице, как наша, весь персонал делится не только на эти две большие группы — почасовиков и желающих объединиться в союз. Между ними постоянно колеблется то туда, то сюда большая группа людей… Вы знакомы с историей Великой французской революции?

— Плохо…

— Между двумя противоположными партиями, разъяснял Юцелер, полностью переходя на книжный язык и сохраняя только напевную интонацию, которая сразу же выдавала в нем уроженца гор. — Между правыми и крайне левыми, «горой», находился центр — «болото», как его тогда называли — «le marais». То были люди, которые хотели просто жить, зарабатывать деньги, иметь достаток. Вот они и решили исход борьбы. У нас тоже есть своя партия «болота». Это те люди, которые ничего не имеют против, чтобы другие добились для них повышения заработной платы, у них есть счет в банке, они дрожат за свое место…

— Как Боненблуст… — тихо сказал вахмистр.

— И он в том числе… Вот они и решили дело. Мы вступили в Федеральный союз работников государственных учреждений и предприятий. А почасовики — в Евангелическую партию труда. Ну, директор был, конечно, доволен. Доктор Ладунер, к которому я пришел после собрания, только пожал плечами. Выходит, ничего не поделаешь… Кризисное время… На меня открыто никто никогда не нападал, но травля Гильгена была, собственно, направлена против меня.

Юцелер посмотрел на покойника. Казалось, маленький Гильген улыбается.

— Доктор Ладунер очень любил Гильгена. Другие это тоже знали. Здесь в отделении в общем неплохие ребята, в основном молодые санитары, но мне приходится постоянно все проверять за ними. Гильген был самый старший из них. Я сделал его своим заместителем. И это было самой большой ошибкой… Гильген был очень старательный, но ничего не смыслил в дисциплине. А в отделении был необходим порядок. Особенно с момента, как доктор Ладунер ввел трудотерапию, ведь все стало по–другому, не как раньше… Мы должны все наше время отдавать пациентам, занимать их чем–то, даже в их свободное время, чтобы они читали, играли, только чтоб не погружались в себя, нам ведь нужно думать о том, чтобы выпустить их отсюда…

Штудер удивлялся про себя. Простой человек этот Юцелер, вырос приемышем, а говорит спокойно, обдуманно… знает, чего хочет…

— Мне приходилось ругать Гильгена. Раз в две недели мне полагается свободный день и еще полдня в промежутке. За год набирается две недели отпуска. Когда я вернулся, в отделении царил хаос. Гильген не умел приказывать… Как все робкие люди, он был или груб, или слишком мягок. И его начали ненавидеть.

В больницах много сплетен. Я никогда не принимаю в них участия, но вы легко можете себе представить, как это бывает, вахмистр, вы ведь тоже работаете, где много людей… И никто не может точно сказать, где кончается власть Матто, как выражается Шюль… И вот молодые санитары побежали к Кнухелю в «П», к дирижеру духовой капеллы, и пожаловались на Гильгена… Возможно, он тут… — Юцелер постучал по красному покрывалу, на котором лежал покойник, — действительно в чем–то был недостаточно корректен в своих действиях. Кнухель дал им совет последить за Гильгеном. Все знали в общих чертах — ведь здесь живешь как под стеклянным колпаком, — что Гильгену приходится туго. Его подловили на том, что он был на полевых работах в чьих–то надеванных башмаках, помеченных внутри инициалами пациента. Один из молодых санитаров сообщил об этом Кнухелю, Кнухель пошел к палатному из «П», своему единомышленнику, не то анабаптисту, не то члену секты субботников или евангелистов… Я не очень–то разбираюсь во всех этих сектах… И палатный из «П» побежал к директору. Я ничего не знал об этом деле. Господин директор составил протокол в присутствии палатного из «П», Кнухеля и молодого санитара из моего отделения. Все за моей спиной и за спиной самого Гильгена. Потом пригласили других санитаров отделения и произвели обыск в шкафу у Гильгена. Нашли там еще пару кальсон, тоже помеченных инициалами пациентов. Гильгена пригласили в кабинет директора. Устроили пренеприятный допрос. Вы знали Гильгена. Он мне рассказывал вчера вечером, что разговаривал с вами позавчера после обеда. Он был весь в смятении… Я убежден, он не брал ни ботинки, ни кальсоны. Кальсоны могли перепутать в прачечной при стирке, а ботинки… У меня подозрение, ему их подсунули, ведь утром, когда нужно бежать на полевые работы, времени так мало, тут не до того, чтоб рассматривать метки в ботинках. Но Гильген не умел защищаться. Он только молчал.

— Да, — сказал Штудер, вздыхая, — молчать он умел…

— И потом, нужно принять во внимание: больная жена, долги, заботы, дети у чужих людей… На свете столько подлости… Маленький Гильген никому не сделал ничего дурного. Нельзя же ему ставить в вину его несогласие по поводу духовой музыки… А ему поставили… И предали его… Протокол был составлен директором за три дня до «праздника серпа». Он собирался послать его в опекунскую комиссию и внести предложение об увольнении Гильгена.

Однако, если у той стороны были шпионы, есть они и у меня… Вечером мне все стало известно. Около шести часов. Мне разрешается ночевать у себя дома. Но на эту ночь я остался в больнице; с половины седьмого до одиннадцати я обегал всю больницу, одно отделение за другим. Я убеждал, агитировал… Нам нужно держаться вместе, говорил я, с каждым из нас может произойти такое, подумайте хорошенько, речь идет о нашей свободе от произвола… Люди оставались глухи. У всех находились отговорки. На следующий день я продолжил свою работу. Я стал выдвигать более решительные требования: если Гильгена уволят, говорил я, мы объявим забастовку. Это было глупо, я признаю… Из–за «болота», потому что «болото» не хотело принимать в этом участия. Лягушки в болоте отвратительны, они уползают в тину, если кто идет по берегу, а как только все стихнет, они опять начинают квакать… Вот сейчас, когда директор умер, лягушки квакают очень громко. Потому что они знают, при докторе Ладунере повеет другим ветром…

Так наступил день накануне «праздника серпа». Я узнал, что директору стало известно о моем плане забастовки. Это могло и мне стоить головы, но я не боялся. Я всегда найду работу, меня в той больнице очень неохотно отпустили. У Гильгена же все было иначе. В тот вечер я подходил к телефону и подзывал директора…

Штудер сидел, опустив голову и уперев локти в колени. Но тут он встрепенулся:

— Один вопрос, Юцелер. Вы не узнали голос звонившего?

Пауза, долгая пауза. Юцелер наморщил лоб. Потом стал рассказывать дальше, словно вахмистр и не задавал ему никакого вопроса…

— Когда директор возвращался от телефона, я остановил его. «Мне нужно еще сегодня вечером с вами поговорить», — сказал я. Он посмотрел на меня насмешливо: «Так невтерпеж?» Я сдержался и только сказал «да». «Тогда, — ответил он, — ждите меня в половине первого у моего кабинета». И пошел дальше. Я ждал его в назначенное время, недолго. Он появился. И мы прошли в кабинет. Я потребовал, чтобы он показал мне протоколы, он поднял меня на смех. Тогда я перестал церемониться и стал угрожать ему. Я сообщу о нем в газету, сказал я. Это свинство, как он обращается с медицинским персоналом! Я упрекнул его и в его любовных заигрываниях с сиделками… Тогда он тоже начал кричать, что найдет на меня управу, занесет меня в черный список, и объявил мне, что увольняет меня и позаботится о том, чтобы мне нигде не дали работы. А я все твердил про протоколы… В конце концов, история с Гильгеном приключилась в отделении «Н», где я числюсь палатным санитаром, у меня есть право потребовать предоставить мне возможность увидеть показания других. Все это направлено против меня, но мне известно, что доктор Ладунер поддерживает меня… Вот этого мне не следовало говорить, он тут же ухватился за это. С доктором Ладунером, сказал он, у него свои счеты. Известно ли мне, сколько пациентов умерло в последние дни в «Б» — один? Он уже попросил составить список и тоже направит его в опекунскую комиссию, чтоб там видели, как этот врач тут хозяйничает. За время его директорства смертность в больнице всегда была очень низкой, и только как началось это манипулирование новейшими методами, стало так много смертей. Он проверил все протоколы вскрытий, произведенных доктором Блуменштайном, там не все в порядке. Ему даже лично пришлось перепроверить два случая и направить анализы крови на экспертизу судебной медицины. Вот он дождется результатов оттуда и займется тогда доктором Ладунером, этот господин давно уже действует ему на нервы, переманил на свою сторону всех врачей, всех ассистентов. А пока еще он, Ульрих Борстли, директор психиатрической больницы в Рандлингене, и тут уж знаменитый доктор Ладунер ничего поделать не может, несмотря на всю свою премудрость, влияние и дипломатию. Вот здесь протоколы вскрытия — и он похлопал по крышке письменного стола, — и здесь же показания свидетелей относительно Гильгена. А я могу проваливать ко всем чертям, и поживее…

Мы вышли вместе, я остался стоять в темном углу коридора, а директор пошел к себе наверх, в квартиру, потом спустился, уже в своей накидке. Прежде чем выйти во двор, он погасил свет в коридоре. И тут я совершил одну глупость, вахмистр. Я хотел увидеть протоколы, касающиеся Гильгена, но еще больше — протоколы вскрытия. Я считал, мой долг принести их доктору Ладунеру, чтобы он мог защитить себя. И потому я вернулся назад в кабинет. Зажег свет и стал искать во всех ящиках стола, но ничего не нашел. И вдруг я услышал за дверью шаги. Я быстро повернул выключатель, потому что не хотел, чтобы меня застали, как вора, в кабинете директора. Дверь открылась, чья–то рука шарила в поисках выключателя, я схватил руку. И в кабинете началась немая борьба. Пишущая машинка полетела на пол, зазвенело стекло. Наконец я уложил человека на пол… А сам убежал… Я пошел к Гильгену, он еще не спал, он дежурил той ночью, но на «празднике серпа» его не было. Он сидел здесь, на краю кровати. Я сказал Гильгену, он не должен падать духом, мы ведь теперь знаем, в чем дело. На следующее утро я собирался пойти к доктору Ладунеру поговорить с ним. Но за ту ночь произошли такие события…

— Когда вы возвращались назад в «Н», Юцелер, вы никого не встретили?

Юцелер уклонился от ответа. Он сказал:

— Пробило два часа, когда я шел через двор.

— А крика вы не слышали?

— Нет…

— Хорошо, — сказал Штудер. — И больше вам, следовательно, нечего мне сказать?

Юцелер подумал немножко, почесал в затылке, покачал головой, улыбнулся и промолвил:

— Если вы еще хотите что–нибудь узнать про нас — про нас, больничных служителей, как говорили раньше, или санитаров, как называют нас теперь, — то я мог бы еще многое порассказать… О бесконечно длинных днях, когда время тянется и тянется, потому что не знаешь, чем себя занять; стоишь, подпираешь стенку, засунув руки за передок фартука, наблюдаешь за больными, подаешь им еду, опять наблюдаешь или «пасешь» их в саду, потом поднимаешься с ними наверх… И ешь… Еда играет большую роль, и не только в жизни пациентов, но и в нашей, санитаров. Меню мы знаем на месяц вперед: отварная кукуруза по понедельникам, рис по средам, макароны по пятницам и жареные сардельки по субботам. Нам также известно, по каким дням с утра рёшти, [Национальное швейцарское блюдо из жареного картофеля.] а по каким масло… Мы идем через двор особою, выработавшейся у нас походкой — медленно, еще медленнее, чтобы убить время… Мы женимся, чтобы хоть ночью почувствовать себя где–то дома. Мы знаем, когда изменится погода, потому что наши подопечные становятся очень раздражительными, а значит, и мы тоже. Мы получаем деньги, не очень большие… Некоторые из нас строят себе домики и всю жизнь выплачивают долги. Получается так, вроде они сами ищут себе лишние хлопоты, лишь бы заполнить ими пустоту дня… Мы стоим и ждем, когда же кончится день. Нам устраивают курсы, но мы не имеем права ничего сделать под свою ответственность. Мы должны спрашивать врача, даже чтоб дать пациенту аспирин или посадить его в ванну. Зачем же тогда нам курсы, если нам не позволено делать то, чему нас научили?.. Курсы! Мои коллеги, получившие дипломы два года назад, что они еще знают сегодня? Ничего. Мне немножко легче, я читаю, и доктор Ладунер объясняет мне, если я чего не понял. Но все равно все безнадежно. Что толку, что я могу поставить диагноз лучше, чем только что принятый ассистент?.. Я должен молча смотреть, какие глупости вытворяет такой ассистент, Нёвиль например, как он острит и подшучивает над возбужденным пациентом, а мне потом расхлебывать его шуточки, когда пациент разносит вдребезги оконные рамы. Конечно, если бы все они были как доктор Ладунер!

Молчание. Покойный на кровати словно блаженно улыбался. За окном догорал закат…

— Мне нужно идти, — сказал Штудер. — Мерси за все, Юцелер. А что вы сделаете с… с… с Гильгеном?

— Когда стемнеет, мы снесем его со Швертфегером в «М». Нас было трое, мы держались вместе, Швертфегер из «Б» — один… — Штудер увидел перед собой санитара с мощными бицепсами, похожего на дояра. — …Гильген и я. Мы держались вместе. Теперь нас осталось двое. Но сейчас — сейчас слово за доктором Ладунером…

Штудер прошел мимо швейцарской, вошел в нее, вежливо осведомился, нет ли и его любимых сигар — «Бриссаго».

Драйер ответил утвердительно. Штудер позволил себя обслужить, а потом, указывая на завязанную руку, спокойно так спросил:

— Почему вы ничего не рассказали мне о том, что разбили окно в кабинете директора? И поранились при этом?

Драйер придурковато заулыбался. Потом опомнился и решительно заговорил. Да, он услышал шаги в кабинете и пошел посмотреть, и там на него напали… И он поранил руку…

Почему ничего не сказал об этом?..

Очень просто, потому что директор пропал в ту же ночь, и он боялся осложнений для себя… А откуда вахмистру известно, что он был в кабинете?

— Вычислил комбинацию, — сказал Штудер и испытал триумф, прочитав восхищенное удивление в глазах Драйера.

Это могло быть правдой, а могло и не быть… у Драйера могла быть и личная причина пошарить в кабинете. Только не так–то просто узнать, какая… Нужно опять выждать случай… Но ужинать к доктору Ладунеру он не пойдет. Нет, лучше нет… Надо побыть одному. Впрочем, часы на башне скучно, как всегда, пробили шесть раз. Штудер спустился по ступеням главного входа и пошел по яблоневой аллее, направляясь к деревне Рандлинген.

И тут он увидел перед собой пару.

Доктор Ладунер держал под руку свою жену, они шли в ногу, медленно, сквозь пылавший малиновым цветом прохладный вечер. На снежных вершинах гор лежали оранжевые облака.

Те двое шли перед ним молча. И Штудеру показалось, что они вовсе не похожи на любящую пару. Но четко просматривалось одно: они были единое целое, крепко держались друг за друга. И у Штудера появилось приятное ощущение уверенности, что, что бы ни случилось, в одиночестве Ладунер по крайней мере не останется. Ведь, по правде говоря, ситуация была далеко не столь розовой, как краски уходящего вечера…

У мясника и трактирщика Фельбаума вахмистр заказал жареную свиную ногу и пол–литра сухого вадтского вина. Он проглотил немного мяса, выпил глоток вина, встал и спросил, где телефон.

Ответила госпожа Ладунер. Он просит извинить его, сказал Штудер, он не может прийти к ужину, у него важное и неотложное дело. Хорошо, сказала госпожа Ладунер своим мягким грудным голосом, приятным даже по телефону, но он должен вернуться не позже половины девятого, чтобы не пропустить опекунскую комиссию. Ему необходимо с ней познакомиться.

Штудер пообещал быть точным.

ПОЯВЛЕНИЕ МАТТО

Больше всех Штудера восхищал доктор Ладунер. Он владел искусством быть центром всего и в то же время умел внушить каждому, кто участвовал в разговоре, что именно он, говорящий, и есть главное действующее лицо. Ловкость прирожденного дипломата…

Он дал возможность пастору Вероналу — господину с огромным ртом — поразглагольствовать о позиции швейцарской церкви по отношению к оксфордскому движению, с интересом вслушиваясь в его пространные рассуждения, но потом вежливо прервал его, сказав: «Вы позволите, господин пастор?» — и, обратившись к супруге национального советника, начал хвалебно отзываться о дирекции благотворительного общества, которая действительно очень разумно и внимательно вникает во все просьбы, исходящие от психиатрической больницы в Рандлингене. Супруга национального советника так и сияла, потому что помощником директора этого общества был один из ее братьев. Впрочем, Штудер знал этого человека и считал, что доктор Ладунер нисколько не преувеличивает… У глуховатого чиновника отдела социального обеспечения доктор Ладунер осведомился о судьбе некоего Шрайера, находившегося в Рандлингене на экспертизе и переправленного потом на год в тюрьму Вицвиль. Как у него дела? Как он себя ведет?.. Наверняка господину чиновнику удастся потом, когда Шрайера отпустят, обеспечить его работой; нет, нет, прогнозы не безнадежны… И даже бесконечное восклицание глухого чиновника: «Как вы считае–ете?» — не смогло вывести доктора Ладунера из равновесия — он по три раза повторял одни и те же фразы, если они преследовали свою цель, а тем временем госпожа Ладунер беседовала с супругой национального советника и разливала чай. Господин пастор Веронал пил его с большими дозами рома. И Штудер тоже.

Вахмистра представили, он уселся в уголочке у окна и молча наблюдал за всеми.

В девять часов комиссия поднялась, откланялась, а Штудер остался сидеть. Доктор Ладунер вызвался доставить членов комиссии на машине на станцию, и предложение с благодарностью было принято.

Штудер ждал в своем углу возвращения доктора. Госпожа Ладунер спросила, почему господин Штудер так молчалив, и услышала в ответ лишь ворчливое бормотание. Она умолкла, подошла к окну, где в противоположном от Штудера углу стоял на маленьком столике сверкающий полировкой приемник. Она повернула ручку… Марш. У Штудера отлегло. Все лучше, чем: «Где–то на земном шаре…»

Они оба молча ждали возвращения Ладунера. Как только доктор вошел в комнату, он тут же отправил жену спать, впрочем весьма ласково и заботливо, а потом спросил:

— Вы составите мне компанию, Штудер?

Вахмистр что–то пробурчал из своего угла, что, однако, можно было принять засогласие.

Ладунер помолчал. Потом сказал:

— Жаль Гильгена… — Казалось, он ждал ответа, но в углу по–прежнему было тихо, и он продолжил: — А вы не задумывались, Штудер, что никто не может без ущерба для себя долгое время иметь дело с сумасшедшими? Что общение с ними заразно для психики? Я иногда задаю себе вопрос: а может, как раз наоборот — только те идут в санитары или врачами в дома для умалишенных, у кого не все дома, выражаясь простонародным языком? С той только разницей, вахмистр, что люди, испытывающие тягу проникнуть в мир Матто, знают, что у них с психикой не все в порядке, возможно, бессознательно, но знают. И предпринимают своего рода бегство… Но на воле есть и другие, у кого порой не хватает гораздо больше, чем у первых, но им это невдомек, они даже бессознательно этого не ведают… Представьте себе, однажды в полдень я проходил мимо ратуши и видел, как чиновники толпой хлынули на обед. Я остановился и стал наблюдать за людьми. Весьма поучительное зрелище… Походка, осанка. Один засунул большой палец за жилетку и идет вразвалочку — лицо красное, выражение застывшее, на губах блуждает глуповатая улыбка… Смотри, пожалуйста, сказал я себе, вот перед тобой начинающаяся кататония! И попытался вычислить, когда примерно можно ожидать сдвига. У другого неподвижный взгляд, постоянно озирается, потом уставился перед собой в землю, постоял и пошел, осторожно балансируя, по краю тротуара… Невротик, возможно, даже шизофреник, подумал я. У третьего на лице сияла улыбка, которую принято называть солнечной, голова закинута, идет помахивает тросточкой, раскланивается налево–направо… Естественный вывод: маниакальное расстройство, как у моего Шмокера, совершившего покушение на федерального советника.

Радио в углу все еще по–прежнему тихо играло марши — приятный аккомпанемент к рассуждениям доктора Ладунера.

— Я слышал, вы разговаривали с Шюлем? И он посвятил вам свое стихотворение? Согласитесь со мной, что оно не так уж глупо, в нем полно символов… Иногда я даже завидую ему — у него есть свой Матто… который правит миром! Играет красными шарами и разбрасывает их, отчего вспыхивают революции!.. А если развеваются пестрые гирлянды бумажных цветов, значит, заполыхают войны… Сильное стихотворение. С глубоким смыслом… Мы никогда не сможем провести границу между душевнобольным и психически нормальным человеком. Мы можем только сказать — человек способен адаптироваться в обществе, и чем проще он сможет найти там свое место, чем больше будет стараться понять окружающих его людей, стремиться помочь им, тем нормальнее он по своей психике. Поэтому я все время внушаю санитарам: объединяйтесь, держитесь вместе, старайтесь ладить друг с другом! Организованность — первый шаг к плодотворной жизни в обществе. Сначала общность интересов по труду, потом духовная коллегиальность… Одно вытекает из другого, должно, во всяком случае, вытекать. Добровольно взятые на себя обязательства по отношению друг к другу… Если бы только не трепали так часто на сборищах лозунг: один за всех, и все за одного…

Еще один негромкий марш. Военная музыка звучала по радио…

— Это было бы прекрасно… А что, собственно, делаем мы, такие–сякие психиатры? Мы пытаемся немножко навести порядок, пытаемся доказать людям, что вовсе нелишне вести себя чуть разумнее и не идти на поводу у темных движений души, у бессознательного, хотя бы не всегда… Это рождает хаос. Люди еще не поняли одного, что страдания дают выигрыш в радости… Понимаете? Если какому–либо народу живется слишком хорошо, он становится высокомерным и душа его томится в ожидании страданий. Труднее всего, пожалуй, жить и довольствоваться малым.

Ладунер умолк. Казалось, он говорил больше для себя. У Штудера вдруг возникло ощущение, что всю речь про Питерлена он оценил неправильно.

На самом донышке у каждого человека гнездится одиночество.

Может, доктор Ладунер тоже одинок? У него, правда, есть жена… Но бывают вещи, которые не обсудишь и с женой. У него есть коллеги… Но о чем можно говорить с коллегами? Лишь на узкопрофессиональные темы! Или с врачами тут, вокруг него? Но для них он — учитель… А тут вдруг свалился прямо на квартиру, как снег на голову, простой вахмистр уголовного розыска. И доктор Ладунер воспользовался случаем и произносил перед ним, простым сыщиком, один монолог за другим. А почему бы и нет?

— «Он разбрасывает свои гирлянды, и вспыхивает война…» — повторил доктор Ладунер.

Он замолчал. Звуки военного марша стихли, и вдруг чужой визгливый голос заполнил комнату. Он проникал всюду, обладая гипнотической силой, но был отталкивающе неприятен.

Голос говорил:

«Двести тысяч мужчин и женщин собрались и радостно приветствуют меня возгласами ликования. Двести тысяч мужчин и женщин явились сюда как представители народа, который я ощущаю за своей спиной. Легко мне будет нести ответственность, если я буду знать, а я знаю это наверняка, что весь народ, сплоченно, как один, стоит за мной. Заграница осмеливается уличать меня в нарушении договора. Когда я взял власть в свои руки, страна лежала разоренной, опустошенной, больной… Я сделал ее великой, завоевал ей уважение. Двести тысяч мужчин и женщин внимают моим словам, и вместе с ними внимает им весь народ…»

Ладунер медленно встал, подошел к вещающему ящику. Щелчок… Голос умолк.

— Где кончается мир, в котором правит Матто, Штудер? — тихо спросил врач. — За забором психиатрической больницы в Рандлингене? Вы как–то говорили о пауке, раскинувшем свою паутину. Нити ее тянутся далеко. Они опутывают весь земной шар. Матто разбрасывает шары и гирлянды бумажных цветов… Вы, может, посчитаете меня врачом–лириком. В этом нет ничего дурного. Мы ведь хотим немногого. Принести в мир разумное… Не рациональное, как во времена французского Просвещения, а разумное другого рода и, главное, нашего времени. Разум, способный, как ослепительно яркий фонарь, засветиться в потемках души и внести туда ясность. И хоть немного пугнуть ложь. Оттеснить в сторону громкие слова — долг, истина, порядочность… Сделать их поскромнее… Мы все поголовно убийцы, и воры, и прелюбодеи. Матто затаился и подкарауливает нас во мраке… Черта уже давно нет, он мертв, а Матто живет, тут Шюль абсолютно прав, и, если бы он не надоедал властям, там, на воле, со своим убийством в Голубином ущелье, я бы давно его выпустил. Жаль, что Шюль не выполнил моей просьбы и не написал истории Матто… Его маленькое стихотворение в прозе не поместит ни одна газета.

Он помолчал. Штудер тихонько зевнул. Ладунер не заметил этого.

— «Двести тысяч мужчин и женщин — весь народ…» А коллега Бонхёффер, наш учитель, человек, так много знавший, потерпел неудачу, рухнул, как карточный домик… Вы помните тот знаменитый процесс? Человеку, который только что произнес речь, крупно повезло… Если бы он в начале своей политической карьеры подвергся психиатрической экспертизе, в мире сейчас, возможно, была бы другая ситуация… Я уже сказал вам, общение с душевнобольными заразно для психики. Есть люди, предрасположенные к психическим заболеваниям, вы понимаете меня, восприимчивы к ним… Даже целые народы могут страдать такой предрасположенностью… В одном докладе я даже произнес однажды фразу, из–за которой на меня кое–кто обиделся: некоторые так называемые революции, сказал я, являются по сути не чем иным, как реваншем психопатов. Несколько коллег демонстративно покинули после этих моих слов зал. Но это так… — Ладунер выглядел очень усталым. Он прикрыл рукой глаза. — Мы проиграли, но надо бороться дальше… Никто нам не поможет. Может, борьба наша будет и не совсем бесполезной, может, потом придут другие — через сто, двести лет? — и продолжат наше дело, начав с того момента, где мы остановились.

Вздох. В квартире мертвая тишина.

— Не выпить ли нам по рюмочке «бенедиктина»? — спросил вдруг Ладунер. Он вышел, почему–то странно долго отсутствовал, вернулся, неся поднос с двумя наполненными рюмками.

— Ваше здоровье! — сказал он и чокнулся со Штудером. — Пейте до дна!

Штудер выпил. У ликера был странный горьковатый привкус. Вахмистр взглянул на Ладунера, тот отвернулся.

— Спокойной ночи, Штудер. Желаю вам приятного сна, — сказал он со своей искусственной улыбкой на устах.

Лежишь в постели и не знаешь, спишь ты или бодрствуешь… Сон, как черное покрывало, навалился на тебя, и ты запутался в его складках и никак из него не выберешься… Тебе снится, что ты не спишь. А может, это действительно все наяву?

Комната залита светом. Непонятно только, почему он зеленый, когда на ночнике желтый абажур. И видно, как в этом зеленом тумане кто–то сидит за столом. Он сидит, откинувшись к спинке стула, держит на коленях аккордеон и играет, играет…

«Где–то на земном шаре начинается последний путь на небеса — где, как, когда…»

Удивительно только одно, что мужчина… (а впрочем, мужчина ли это?..) что сидящий за столом мужчина постоянно меняет свой облик… То он крошечно маленький, и только ногти его пальцев удивительно длинные и зеленые, как бутылочное стекло. А то он становится больше и делается толстым, очень толстым. Похожим на Шмокера, покушавшегося на федерального советника. Он произносит, играя на аккордеоне: «Двести тысяч мужчин и женщин…» И поет эти слова на мотив танго «В розовом саду Сан–Суси». А потом вдруг у маленького толстого человечка вырастает за спиной еще пара рук, длинных и тонких, они подбрасывают шары и раскачивают гирлянды бумажных цветов. Шары улетают в открытое окно, а бумажные цветы гирляндами повисают на стенах… Да ведь это казино, и ты сидишь за одним столом с почетными лицами, бокалы наполнены белым вадтским вином. Но в углу сцены сидит, болтая ногами, четырехрукий человечек, он играет на аккордеоне и жонглирует резиновыми мячами…

На свободном пространстве перед сценой кружатся пары. И тут четырехрукий спрыгивает вниз, смешивается с танцующими, ходит, лавируя между ними, как цыган со скрипкой, склоняясь к каждой парочке и извлекая из струн сладчайшие, завораживающие душу звуки…

«Разум», — громко произносит доктор Ладунер. И казино сразу исчезает. В пустынном месте стоят бараки. Громкие крики. Высоко в небе сияет звезда, вот она спустилась вниз и превратилась в светящуюся огнями фабрику с бесчисленным множеством строений. Вонь, глаза начинают слезиться. А четырехрукий играет: «Fridericus rex, [Император Фридрих (лат.).] наш кайзер и повелитель…» И вот они стоят, как немые, застывшие полки: бомба к бомбе, продолговатые и элегантные… «Мое изобретение», — говорит четырехрукий. Одна из бомб разрывается, из нее вырывается желтый газ, в воздухе потемнело, музыка умолкла, и громко и отчетливо звучит голос доктора Ладунера: «Через двести лет мы продолжим наше дело…»

Желтый туман рассеялся, и на широкой равнине остались лишь разбросанные трупы — какие у них странные позы, с вывороченными членами, вроде как у старого директора или маленького Гильгена. Да, верно, один и них и есть маленький Гильген. Вот он встает и говорит «Где–то на земном шаре начинается последний путь на небеса…» — и громко смеется, и от этого смеха Штудер просыпается… с тяжелой, как чугун, головой. В комнате темно, в окно видно, что и двор еще темный.

Черт побери! Зачем это доктор Ладунер подсыпал ему в ликер снотворного?..

Шорох в коридоре. Штудер рывком сел. Щелкнул замок входной двери. Штудер одним махом вылетел из постели. Куда это тайком направился доктор Ладунер?..

Может, доклад про Матто и тот мир, в котором он правит, был не чем иным, как отвлекающим маневром, наподобие доклада о показательном больном Питерлене.

Кожаные тапочки. Взгляд на часы: два часа ночи. Взгляд во двор: чья–то осторожно крадущаяся фигура двигается по направлению к тому углу, где сходятся «П» и «Т».

Как он сказал, доктор Ладунер? Общение с душевнобольными заразно для психики?..

Звуки аккордеона больше не доносились с потолка. Где ж все–таки Питерлен? Собственно, давно пора обследовать чердачок с тем окном, где, по утверждению Шюля, то появится, то исчезнет голова Матто, выскочит — и назад… Может, Шюль действительно там что–то видел, может, он только облек свои наблюдения в поэтические картины? Ведь начальник кантональной полиции, которому он звонил сразу после разговора с госпожой Ладунер, сообщил, что следов Питерлена пока нигде не обнаружено…

Штудер тенью проскользнул по безмолвному двору, вошел в полуподвал отделения «Т». Дверь в котельную была открыта, горел свет.

У подножия лестницы, на том же месте, на каком вахмистр нашел директора, лежал доктор Ладунер, а дверца топки была широко распахнута.

Доктор Ладунер не был убит. Только оглушен. Штудер его пока не стал трогать. Карманным фонариком он посветил в топку. Кожаная папка… Рядом полуобгоревшие листы бумаги. Штудер осторожно извлек их оттуда.

На уцелевших от огня обрывках он сумел разобрать:

«Санитар Кнухель утверждает: он узнал от санитара Блазера, что у Гильгена в шкафу лежит пара кальсон, которая…»

Окончание фразы сгорело.

На другом листе стояло:

«Шефер Арнольд, ум. 25.VIII. Эмболия. «Б» — 1.

Вуйемин Морис, ум. 26.VIII. Экзантематозный тиф. «Б» — 1.

Мозиман Фриц, ум. 26.VIII. Общая слабость, сердечный коллапс. «Б» — 1».

Список умерших, который велел составить директор. Вот еще листок, почти целехонький…

«Глубокоуважаемый господин полковник!

В ответ на Ваше послание от 26.VIII. с. г. сообщаю Вам, что в соответствии с Вашим пожеланием я провел необходимое обследование. Ваш сын в последнее время вновь предался употреблению спиртного, мне лично довелось дважды застать его в здешнем трактире в полупьяном состоянии. Мне кажется, проводимый доктором Ладунером курс лечения результатов не дал, и я позволю себе просить Вас предпринять необходимые шаги для того, чтобы прервать означенный курс…»

— Спасибо, — произнес голос рядом со Штудером. Вахмистр оглянулся. Доктор Ладунер стоял, улыбаясь подле него, потом взял у него из рук листки, сунул их назад в топку, чиркнул спичкой. Бумага вспыхнула. Доктор Ладунер поднес немного сухого валежника сначала положил тоненькие прутики на горящую бумагу потом веточки потолще и наконец сверху кожаную папку. — Сожжем прошлое, — сказал он.

На какое–то мгновение Штудер подумал, он все еще спит и видит сон. Но тут он вдруг заметил, как на загорелом лице доктора Ладунера пятнами проступила бледность и врач покачнулся. Штудер подхватил его. Тяжелый мужчина…

— Кто вас стукнул, доктор?

Ладунер закрыл глаза, он не хотел отвечать.

— И, — продолжал Штудер, — с вашей стороны было неверно подсыпать мне в ликер снотворного. Зачем вы это сделали? Я ведь здесь для того, чтобы защитить вас. А как я смогу это сделать, если вы будете усыплять меня?

Ладунер открыл глаза.

— Вы потом позже все поймете… Возможно, мне нужно было больше доверять вам… Но никак нельзя было…

На затылке у доктора Ладунера была шишка, она так и выступала из–под хохолка на макушке, торчавшего, как перышко цапли, а из–под него сочилась кровь.

— Мне бы немножко посидеть, — сказал доктор Ладунер усталым голосом. — И немножко воды, если вы будете столь любезны…

Он улыбнулся, спародировав манеру старшего санитара Вайрауха.

Штудер вышел из котельной и пошел в «Н», поскольку это было единственное отделение, где он ориентировался. Там он ворвался в кухню на первом этаже, нашел кувшин для молока, вмещавший два литра, наполнил его водой и отправился в обратный путь. По дороге, в полуподвале, он наткнулся на человека, крадущегося в темноте. Штудер увидел его только тогда, когда зажег свет. Тут мужчина остановился, он был коренастый, мускулистый… Может, кто из санитаров, возвращающийся с ночного рандеву?..

Приземистый человек спросил:

— Что–нибудь произошло?

— Не твое дело, — ответил Штудер ворчливо.

— Не случилось ли чего с доктором Ладунером?

— Нет, ему немного не по себе, и ничего больше.

Человек облегченно вздохнул. И прежде чем Штудер успел его схватить, чтобы порасспросить о том о сем, он исчез в темном боковом коридоре, на нем тоже были мягкие тапочки — шагов его слышно не было…

Штудер промыл доктору Ладунеру рану, перевязал ее своим чистым носовым платком. Потом осторожно повел его через двор, вверх по лестнице.

На сей раз было кстати, что ночной сторож уже совершил свой обход.

На башенке молоточек пробил четыре удара, а потом, чуть нежнее, еще три. Последний, прозвучав, оставил после себя дребезжащее эхо.

— Ах, Эрнст! — всплеснула укоризненно руками госпожа Ладунер. На ней был красный пеньюар. Штудер помог ей уложить доктора Ладунера в постель. Потом откланялся, пожелав им доброй ночи. Его обрадовало, что госпожа Ладунер посмотрела с благодарностью ему вслед. Придя в свою комнату, он невольно задумался над сценой в исправительной колонии господина Айххорна в Оберхоллабрунне.

Похоже, что все–таки это иногда сопряжено с опасностью, когда «выпускают пар» из назревшего протеста, подумал он. И как в тумане, он впервые вдруг увидел то, что называется кончиком веревочки — тем кончиком, за который стоит только потянуть, как клубок и распутается… Но он еще не ухватил его. Он только видел, какого он цвета, и больше ничего. Может, в том, что он дал сейчас маху, была виновата его сонная чумная голова…

ВОСКРЕСНАЯ ИГРА ТЕНЕЙ

По удачному стечению обстоятельств это воскресенье было у доктора Ладунера свободным. Он мог спокойно остаться лежать в постели и дать отдых гудящей от боли голове. Голова Штудера, правда, тоже гудела, но внутреннее напряжение и интерес к психиатрической больнице в Рандлингене были сильнее мигрени, мучившей его. Четверг, пятница, суббота — три дня… Пора кончать. А то… а то и сам окажешься во власти Матто.

Штудер вспомнил свой сон в последнюю ночь, прогуливаясь в десять часов утра по отделениям. Врачебный обход уже состоялся, как ему стало известно. Прибалтийская дама галопом прошлась по отделениям. Штудер видел ее уже после того, в развевающемся халате, она одна, быстрым шагом шла через двор, направляясь в главное здание.

Вот и отделение «П», где лежат те, кто страдает не только душевными, но и телесными недугами. Штудер искал санитара Кнухеля, дирижера больничной капеллы духовых инструментов, дежурившего сегодня в отделении. Он сам не знал, зачем он его ищет и почему ему так хочется увидеть его, но на душе у него было тяжело, ему обязательно нужно было поговорить с ним, чтобы поделить с ним свою вину за смерть маленького рыжего Гильгена.

Пациенты лежали в кроватях и вели себя в основном очень смирно. Широко раскрытыми пустыми глазами они смотрели в потолок, и только в углу один больной без конца бормотал своим беззубым ртом одно и то же: «Двести тысяч коров, двести тысяч баранов, двести тысяч лошадей, двести тысяч франков…»

В тот самый момент, когда вахмистр собрался подойти к санитару Кнухелю (он теперь вспомнил, что видел его во время обхода главного врача — Кнухель и был тем санитаром, кого отчитывал доктор Ладунер), за дверью в коридоре послышался шорох и шарканье ног. Потом покашливание. И наконец женские голоса запели хорал.

Штудер вышел в коридор. Три старые девы, четвертая чуть помоложе, в руках у нее гитара, под ее несложный аккомпанемент они и затянули хорал.

Монотонными голосами пели они про царство небесное, божественное сияние на небесах и спасение грешных душ. Санитар Кнухель, мужчина с тяжелым подбородком и мясистыми губами, стоял в дверях у входа в палату, и на лице его играла глуповатая улыбка. А может, именно такова набожная улыбка? Фройляйн помоложе настроила гитару, проиграла вступительные такты. Довольно веселенькая и бодренькая мелодия, подумал Штудер, странно слышать ее из шамкающих уст.

«Примет грешников Христос. Всякий пусть к Нему идет,

кто во тьме греха живет… Всем скажи, о всем скажи…»

Одна из старых дев обратилась к Штудеру.

— Бедные больные, — сказала она, — нужно и им, бедным, доставить хоть малую радость. У них ведь нет никакого другого развлечения!

Больной в своем углу все еще продолжал подсчитывать поголовье рогатого скота, лошадей и овец. Он не внял пению… А остальные лежали, уставившись в потолок, и продолжали пачкать простыни. Старые девы направились в другое отделение, чтобы усладить и другие души…

— Христианство в действии, — сказал санитар Кнухель, ворот его рубашки был застегнут на большую медную кнопку. — Тоже мне, врачи со своей ученостью! — произнес он презрительно. — А для души и духа ничего… Трудотерапия!.. Я попробовал ввести по вечерам регулярное чтение Библии, но доктор Ладунер со злобой напустился на меня. Он не против религии, сказал он, но здесь, в больнице, гораздо важнее научить пациентов не испытывать страха перед лицом действительности.

Санитар Кнухель говорил как сектант, словно проповедь читал. Штудер однажды попал по долгу службы на такой «час» — один мелкий мошенник примазался к сектантам, а пять кантонов разыскивали его за воровство и шулерство… Штудеру знакома была эта песня, и мелодию ее он тоже знал. Безобидные люди, общающиеся друг с другом во время этого «часа» молитвенного бдения и гордые тем, что у них есть «свое христианство», дающее им право взирать на других людей сверху вниз…

— Но, — сказал Штудер, — с Гильгеном вы вели себя не совсем порядочно… Можно даже сказать, не по–христиански.

Лицо Кнухеля приняло каменное выражение. Он возразил:

— Мирские деяния надо искоренять. «Не мир пришел Я принести, но меч»… — процитировал он.

А Штудер спросил себя, с каких это пор сплетня стала карающим мечом…

Выражение на лице Кнухеля изменилось еще раз — оно стало сладким, а на губах появилась улыбка, олицетворявшая собой, по–видимому, доброту.

— Кого слово не берет, того палка прошибет, — произнес он. — Только религия принесет миру выздоровление, я славлю Бога моего, Дух Его благий, и если они насмехаются над Господом Богом, — сказал он, сдвинув брови, — их нужно сечь железными батогами…

Бедный маленький Гильген с его больной женой, долгами и всей своей безрадостной жизнью! Ведь он был земным человеком, верил во что–то, приносил утешение больным, рассказывал возбудившемуся кататонику в ванне какие–то истории, и пусть тот не понимал их, но они действовали на него успокаивающе… Только не впадать в сентиментальность! Но ничего нельзя было поделать с тем, что маленький Гильген, объявивший пятьдесят от туза пик, с самого начала вызывал симпатию и что Штудер чувствовал и себя виновным в его смерти. А все–таки почему он выбросился в окно? Из–за воровства? Чушь какая! Ведь не было доказано, что именно маленький Гильген совершил в конторе кражу. Тут что–то другое кроется… Почему все время возникает подспудное ощущение, что Гильген хотел кого–то прикрыть, боялся, как бы не предать другого, и предпочел лучше выброситься из окна? Это самоубийство больше похоже на героический жест… Возможно, за ним стоял страх, как бы не проговориться, не запутаться при перекрестном допросе. Люди обычно испытывают панический страх перед следователем. И не без основания! Не без основания!

Кого он хотел прикрыть? Питерлена? Первое, что приходит на ум. Он ходил с Питерленом каждое воскресенье гулять, оба делились друг с другом своими заботами: Гильген рассказывал ему про свои долги, а Питерлен — про совершенное им злодеяние. Конечно, трудновато после рассуждений доктора Ладунера рассматривать то убийство ребенка как чудовищное злодеяние… И все же… Питерлен исчез в очень критический момент, его бегство совпало со смертью директора, хотя доказано, что по крайней мере в смерти директора мешок с песком никакой роли не играл. Препараты, приготовленные с помощью ассистента Нёвиля, подтвердили эту догадку. Но кто–то ведь столкнул директора с лестницы.

Юцелер? Кое–что говорило против него. А как объяснить его спокойствие, хладнокровность суждений? Ведь на карту была поставлена его судьба: попасть в черный список — это не игрушки. И больницы закрыли бы перед ним двери. Так можно и самому хорошему работяге шею сломать… Ведь мы еще не дожили до такого времени, когда профессиональная пригодность работника важнее его политического умонастроения. Еще долго придется ждать, пока такое будет…

Но Юцелер не мог звонить по телефону. Кто звонил из больницы и зачем? Ведь то, что директор появился в том углу по телефонному звонку и что там в половине второго раздался крик, настолько совпадало с остальными результатами следствия, что искать другую версию просто было бы пустой тратой времени… Но кто кричал? Директор? Или тот, кто совершил нападение на него?.. Тот, кто совершил нападение на него!.. Что за прямолинейное решение! Кто может поручиться, что нападение совершил один человек?

Питерлен играл на «празднике серпа» на аккордеоне. И исчез вместе со своим аккордеоном. У Питерлена была причина свести счеты с директором, он ведь был уверен, что его выход на свободу сорвался исключительно из–за козней директора. Против этого, однако ж, говорило то, что и на доктора Ладунера напали в котельной, ударив его… И что доктор Ладунер знал, что папка спрятана в топке…

А бумажник, найденный им за книгами в квартире доктора Ладунера, вскоре после прихода Гильгена? Аккордеон!.. Штудер вспомнил про звуки музыки, проникавшие в его комнату сквозь потолок; вспомнил про Матто, показывавшегося и тут же исчезавшего в окне над ним…

И пока санитар Кнухель, дирижер рандлингенской капеллы духовых инструментов (да будет замечено, когда музыканты играли, запрещено было танцевать!), рассуждал о царстве божьем и спасении души, приняв молчание Штудера за одобрение и надеясь обратить его в веру, Штудер так интенсивно ворочал мозгами, что весь лоб его собрался в морщины, и санитар Кнухель тоже расценил это как признак того, что вахмистр серьезно задумался над его словами.

Тем сильнее было его изумление, когда Штудер вдруг, наскоро попрощавшись, развернулся и поспешил от него в другую сторону, показав ему круглую спину.

Коридор этажом выше квартиры доктора Ладунера пах только пылью. Запах лекарств и мастики полностью отсутствовал. Слева ряд комнат. Подсобных и служебных. Несколько дверей подряд заперты, последняя только прикрыта.

Штудер толкнул ее, и первое, что он увидел, был аккордеон. Затем: на старых чемоданах и ящиках кругом лежали промасленные бумажки, остатки хлеба… Кто–то довольно долго жил в этом помещении. Когда он его покинул? Штудер пощупал кусочки хлеба. Не очень черствые… Вчера?

И ему опять вспомнилась кража в конторе, после которой санитар Гильген покончил с собой, опасаясь, что не сможет сохранить тайну.

Но кроме санитара Гильгена к швейцару, кажется, еще кто–то приходил и тоже что–то покупал… Не сигары и вообще не курево… Шоколад!

Ирма Вазем… И она побывала в те самые злосчастные пять минут в главном здании. Надо бы спросить Ирму Вазем, не видела ли она чего.

Вахмистр набрал в кабинете доктора Ладунера номер женской палаты в «Н» и попросил сиделку Ирму Вазем и услышал в ответ: она в это воскресенье свободна и раньше вечера не вернется. И, не дослушав вопроса, кто ее спрашивает, Штудер молча положил трубку. Неплохо они живут, эти сестры милосердия, все время гуляют…

Послеобеденное время тянулось страшно долго. Доктор Ладунер поднялся с постели; с перевязанной головой он сидел на кушетке в своем кабинете и литрами пил черный кофе, оправдывая свое занятие жуткой головной болью. На лоб и затылок у него была наложена тугая повязка.

На все вопросы Штудера, кто его ударил и зачем он ходил в котельную, он упорно молчал. Молчание давалось ему тяжело, доктор даже забыл про свою приклеенную улыбку. Он выглядел усталым и пал духом.

Да, послеполуденное время тянулось медленно, обычное вялое воскресное времяпрепровождение, игра на аккордеоне, которая на сей раз, бесспорно, доносилась из отделения, позевывание, нежелание что–либо предпринять…

Пора, пора кончать с этим делом…

Около половины седьмого Штудер встал и, извинившись, попросил госпожу Ладунер не ждать его к ужину. Он действительно не может знать, когда вернется. Перед швейцарской Штудер задержался, заглянул туда и спросил, как пройти к дому Гильгена. И получил объяснение. Дом стоял несколько в стороне от деревни, близко у реки, протекавшей в полутора километрах от Рандлингена.

И опять он идет аллеей с кисло–зелеными яблоками. Серый закат… Интуиция вела вахмистра к обложенному долгами домику Гильгена. Он должен был найти его в самом конце целого ряда одинаковых домиков с остроконечными крышами. Казалось, все они пустуют, только из одной трубы валил серый дым, растворяясь в вечерних сумерках. Штудер шел по фамилиям на почтовых ящиках. Наконец–то: «Гильген, санитар».

Он обошел вокруг домика, подергал за ручки. Везде заперто. В саду цветут астры, плющ еще маленький. Садик чистенький, без сорной травы. Штудер решил ждать. Можно было бы вернуться назад, в больницу, и спросить еще раз Ирму Вазем, но он отступился от своего намерения. Ко–нечно, как говорил доктор Ладунер, домик казался нежилым… Вот именно казался! Но по каким–то неуловимым признакам чувствовалось, что в доме кто–то есть. Может, по занавеске, колыхавшейся едва заметно?..

Вахмистр вышел из сада, прошелся немного по дороге, огибавшей поселок. А вот и куст, достаточно большой, чтобы спрятаться за ним. Оглянувшись еще раз вокруг, Штудер зашел за куст и сел на землю… Может, ему придется долго ждать…

Время сумерек истекло, ночь вступала в свои права. На небе, зеленом, как бутылочного цвета ногти Матто, выглянула первая звезда, излучавшая синий свет, как лампочка в надзорной палате. А потом надвинулась полная темень. Черная, как ночь. Луны не было.

Шаги… Твердо постукивают каблучки. Штудер осторожно выглянул из–за куста. По улице шла женщина, часто оборачиваясь, словно опасалась слежки. Перед домом Гильгена она остановилась, посмотрела вправо, влево… Вошла в сад. Постучала в дверь, подождала. Дверь медленно открылась. В ночной тишине Штудер отчетливо расслышал слова женщины:

— Я думаю, ты можешь выйти немножко погулять со мной. На воздухе как–то лучше разговаривать. Я принесла тебе кое–что поесть.

Мужской голос ответил на диалекте:

— Как скажешь!

Парочка покинула сад, пошла по дороге в направлении реки. Штудер дал им отойти подальше и осторожно последовал за ними. Осторожность его была излишней — ночь была очень темной. Он видел перед собой пару только потому, что женщина была в белом… От реки доносился шепот воды. На горизонте стала всходить луна — огромный оранжевый круг, как разрезанный пополам апельсин. Мягкий свет ее лишь набирал силу.

МАРИОНЕТКИ КУКОЛЬНОГО ТЕАТРА МАТТО

— Все в порядке? — спросила женщина.

А мужчина ответил:

— Легавый меня не нащупал.

Штудер усмехнулся в темноте. Листья ольховника и ивняка вспыхивали серебристыми бликами в оранжевом свете луны. Лениво текла река, невнятно бормоча свои никому не понятные речи.

— А что случилось вчера? — спросила женщина. — Ты был неосторожен, Пьер?

— Я наткнулся на легавого, когда искал доктора Ладунера. Жаль Гильгена, славный был малый…

Молчание. Женщина прислонилась к мужчине. Они шли песчаной косой, и в лунном свете, пробивавшемся сквозь листву, вспыхивали песчинки.

— Ты меня не ревновал, Пьер? — спросила женщина.

Как может меняться голос! Штудер слышал его, когда он был глухим от слез. Сейчас он звучал живо, с теплотой и большой нежностью.

— Ревновал? — В голосе послышалось удивление. — Из–за чего? Я же тебе всегда верил. Ты мне сказала, что ходишь с директором, только чтобы изменить его отношение ко мне. Знаешь, я настолько глуп, что верю всему… А почему я не должен был тебе верить?

— Ты прав, Пьер. А знаешь, что легавый решил? Что я хотела стать госпожой директоршей… Ох уж эти мне полицейские! Только болтать умеют, и больше ничего…

— А знаешь, — сказал показательный больной Питерлен, — он, вообще–то, вполне порядочный тип. Он все время был за Ладунера. Если бы он хотел, он бы уже давно мог устроить ему неприятности…

— Ты любишь Ладунера больше, чем меня? — спросила Ирма Вазем.

Это были все вопросы, которые так любят задавать женщины. Штудер слушал с благоговейным вниманием. Весь разговор нравился ему, хотя он не мог бы сказать почему. Он невольно вспомнил слова доктора Ладунера: «Почему бы нам здесь, в наших мрачных стенах, и не заиметь чуть–чуть идиллии?» В таком деле приятно и ошибиться… Тут даже великий психиатр Ладунер ошибся. Деваха была в полном порядке. Она своего дружка не предавала. Женщины, правда, странный народ, не всегда можно верить тому, что они говорят… Но, похоже, Ирма Вазем вела честную игру, и здорово вляпались все те, кто думал, что она просто глупая курица, возомнившая стать госпожой директоршей. В дураках остался и господин директор Ульрих Борстли, но, поскольку он уже лежал в земле, его это больше задеть не могло…

— Знаешь, — сказала Ирма Вазем, — будет лучше, если ты больше не останешься в доме Гильгена. Я была сегодня у своего брата. Он твоего возраста и очень надежный парень. Я принесла тебе его метрику, он родился в Базеле. Ты поедешь туда, явишься с ней под его именем в полицию, скажешь, где ты живешь, а через неделю попросишь себе паспорт и уедешь во Францию. У меня есть свояченица, она замужем, живет в Провансе. Ты к ней и поедешь. Я тебе потом напишу. Ведь в конце концов тебя разыскивает только больница, я не думаю, чтоб Ладунер охарактеризовал тебя как социально опасное лицо, а потому полиция будет искать тебя без особого усердия…

— Да больше уже и невозможно оставаться в доме Гильгена. Тот все время скандалит… Мне даже не верится, что я тоже был когда–то таким чокнутым, как он. Носит с собой пистолет и все время грозит, что застрелится. Я очень тебе благодарен… Знаешь, я всю ночь буду идти пешком и сяду в поезд только в Бургдорфе.

— Деньги у тебя есть?

— Нет… Ты не можешь мне дать немножко? Как только заработаю, сразу пришлю тебе.

— Не говори глупостей, — сказала Ирма Вазем.

Штудер услышал шелест бумажных купюр.

— Если получится, я приеду к тебе в Базель, — сказала Ирма.

Потом долгое время было тихо, только бормотала река. Да ветерок играл листвой ольхи…

— Прощай, — сказал показательный больной Питерлен.

— Доброго тебе пути, — пожелала ему Ирма Вазем.

И обе тени растаяли в ночи. Самое лучшее решение! Показательный больной Питерлен исчез. Он это право выстрадал… Девять лет! Девять лет тюрьмы за убийство младенца! И чем они были наполнены? Изготовлением гробов в камере, обметыванием петель до умопомрачения, потому что выдержать это не хватило уже сил… Битьем окон в больнице, искусственным кормлением через зонд, лечением сном. И пробуждением, возвращением из того, иного мира назад, бегством оттуда, где правит Матто… Да только разве Матто не правит всем миром?..

Удачи надо ему пожелать, Пьеру Питерлену, он ведь опять рискует… А может, Ирме Вазем удалось убедить показательного больного в том, что и подсобный рабочий, обремененный философскими амбициями, тоже имеет право производить детей на свет и быть с ними счастливым. Счастливым!.. Тоже мне словечко. Ну хотя бы довольным своей судьбой…

Во Францию… Хорошо! Штудер любил Францию. Там, правда, беспорядка много, и политики они иногда такой придерживаются, что не приведи господи… Однако же не зря ведь говорят, что это любимая страна нашего всевышнего. Согласимся с этим и пожелаем Пьеру Питерлену счастья. И если однажды Ирма Вазем заявит о своем уходе, то причина будет ясна и самое время будет послать короткую поздравительную открытку…

Впрочем, не составит большого труда убедить и доктора Ладунера, что это наилучший выход. За его хлеб–соль он, Штудер, отплатит ему благодарностью… Чем был для него Питерлен? Кипой официальных документов. А страстные речи доктора Ладунера вдохнули в них жизнь, превратили их в человеческую судьбу.

А почему Питерлен убежал в ту ночь, во время «праздника серпа»? И это прояснится… В таких делах всегда так — блуждаешь, блуждаешь в потемках, стараешься, напрягаешься, наконец вот и кончик ухватил… А тут дело само по себе и заканчивается. Клубочек как бы сам разматывается.

Арестовать Питерлена? Зачем? Штудер мог, как говорят в бернском кантоне, сработать под дурачка. Его просили обеспечить доктору Ладунеру прикрытие со стороны кантональной полиции. Разве он этого не сделал? Приметы Питерлена разосланы… И если коллеги в Базеле настолько нерасторопны, что показательный больной проскользнул у них между ног, — ему–то какое дело… Он же не может быть одновременно и тут, и там.

Питерлен Пьер, шизоидный психопат, ты был достаточно долго лишен свободы, попытайся теперь пробиться… Если тебе удастся, тем лучше… В конце концов все люди грешники. Как это однажды было сказано? Кто из вас без греха, пусть первый бросит камень!..

Штудер задумчиво шел по дороге назад. Уже совсем подходя к дому Гильгена, он вдруг быстро шагнул за куст, за которым недавно прятался. Дверь стояла настежь открытой, и на садовую дорожку падал пучок света. На первом этаже были распахнуты ставни.

Но не необычное освещение загнало Штудера за куст — по дорожке к дому шел человек. Вахмистр узнал в нем швейцара Драйера.

Штудер подкрался к дому. Заглянул в освещенное окно. В комнате было трое. В одном углу бледный молодой человек, тот, что плакал на кушетке. В руке он держал браунинг. Напротив него сидел в застывшей позе палатный Юцелер. Тут дверь тихо открылась. Швейцар Драйер вошел в комнату, огляделся, рванул на себя за спинку стул и сел рядом с Гербертом Каплауном.

Штудер вошел в дом.

КИТАЙСКАЯ ПОСЛОВИЦА

В понедельник утром, около девяти часов, вахмистр Штудер покинул гостевую комнату. В руках у него был видавший виды баул из свиной кожи. В коридоре его встретила госпожа Ладунер.

— Вы уезжаете, господин вахмистр? — спросила она.

Штудер вытащил из жилетного кармашка часы, кивнул, потом сказал: насколько ему известно, в одиннадцать часов есть поезд на Берн. Вот им он и хочет уехать. Может ли он до того поговорить с господином доктором?

Мужу все еще нездоровится. Он в постели. Но если что важное, она пойдет позовет его. В ее глазах была тревога. Не позавтракает ли сначала господин вахмистр.

Штудер задумался на мгновение. Потом как–то неуклюже кивнул. Если можно, он бы выпил чашечку кофе. И пусть госпожа доктор будет столь любезна и передаст господину доктору, что он ждет его в кабинете. Ему нужен примерно час, чтобы все рассказать, и пусть она скажет господину доктору, что он, Штудер, очень хочет рассказать ему правду, в случае если господин доктор желает знать ее, правду… Он просит госпожу доктор быть столь любезной и передать господину доктору то, что он сейчас сказал, слово в слово.

Да, да… Она это сделает. А господин вахмистр пусть пока позавтракает. Кофе на столе.

Входя в столовую, Штудер все еще держал свой баул в руке. Бледное солнце, едва пробившееся сквозь туман, светило в комнату. Штудер попил, поел. Потом взял свой баул, стоявший около его стула, поднялся, прошел в кабинет, сел в кресло и стал ждать. Баул он держал на коленях.

На докторе Ладунере поверх пижамы был серый халат. На голых ногах домашние тапочки из добротной кожи.

— Вы хотели поговорить со мной, Штудер? — спросил он. На голове была наложена белая повязка, резко оттенявшая его загар. Он сел с вялым выражением лица, прикрыл глаза рукой и молчал.

Штудер раскрыл свой баул и выложил по порядку различные предметы на круглый столик, на котором однажды вечером, казавшимся ему теперь таким далеким, стояла лампа со светящимися цветами на пергаментном абажуре, а рядом с лампой лежали листы из дела показательного больного Питерлена.

Доктор Ладунер отнял руку от лица и посмотрел на стол. На нем лежали аккуратно разложенные следующие предметы: потертый бумажник, мешок с песком, похожий на огромный серый карман, кусок грубой серой материи, два конверта, исписанный листок бумаги и пачка сотенных банкнотов.

— Очень мило, — сказал доктор Ладунер. — Вы хотите принести все эти предметы в дар какому–нибудь музею криминалистики, Штудер?

Прежде чем Штудер успел ответить, резко зазвонил телефон. Доктор Ладунер встал. На другом конце провода раздался взволнованный голос. Ладунер прикрыл трубку рукой и спросил Штудера:

— Вам известно, где швейцар Драйер?

— Если полицейский в Рандлингене выполнил мой приказ, то Драйер теперь уже, пожалуй, находится в полицейском управлении в Берне.

Ладунер все еще прикрывал трубку рукой, на лице его появилась маска–улыбка.

— В чем его обвиняют? — спросил он.

Штудер сухо ответил:

— В краже и убийстве…

— В убийстве? В убийстве директора?

— Нет, Герберта Каплауна. — Голос Штудера был настолько бесстрастным, что Ладунер на мгновение оцепенел, не отрывая от вахмистра удивленных глаз.

Потом снял с трубки руку и сказал:

— Я сам попозже подойду. Сейчас у меня важный разговор… Нет! — закричал он вдруг, и голос его сорвался. — Нет у меня сейчас времени! — И швырнул трубку на рычаг. Он опять сел, отклонился сначала назад, закрыл на мгновение глаза, подался потом вперед и взял по очереди в руки все те предметы, что лежали на столе.

Штудер стал тихим голосом давать пояснения.

— Это, — говорил он, когда Ладунер поднял мешок с песком, — я нашел на приступке, откуда железная лестница ведет вниз, к топке… Это, — он имел теперь в виду кусок материи, — было спрятано под матрацем на кровати Питерлена, а этот бумажник лежал вот тут за книгами, я обнаружил его совершенно случайно… Он заставил меня поломать голову, потому что я нашел его сразу после того, как к вам приходил Гильген, господин доктор…

— А конверты?

Штудер улыбнулся.

— Нужно же показать, — сказал он, — что и мы не лыком шиты, а изучали криминалистику. — Он взял один конверт, повертел им в воздухе. — Песок! — сказал он. Потом поднял другой: — Пыль из волос трупа… — Он помолчал. — Впрочем, никто не ударял директора этим мешком. Его просто… Но вы сами почитайте, господин доктор. — С этими словами Штудер взял исписанный листок, развернул его, помедлил еще минутку. — Лучше я сам вам прочту, — сказал он, откашлялся и произнес: — «Признание». — Сделал потом небольшую паузу и прочел все без остановки на одной ноте: — «Я, нижеподписавшийся, Герберт Каплаун, заявляю, что виновен в смерти директора психиатрической больницы и интерната для хроников в Рандлингене господина доктора Ульриха Борстли. Первого сентября, в двадцать часов, я позвонил из швейцарской господину доктору УльрихуБорстли, находившемуся на празднике пациентов, и заманил его под предлогом, что мне нужно сообщить ему нечто важное, на полвторого ночи в угол двора. Я попросил его также взять с собой документы, касающиеся смертных случаев в отделении «Б» — один больницы в Рандлингене. Однако все это был лишь предлог — я узнал, что директор Ульрих Борстли вступил в сговор с моим отцом, чтобы посадить меня временно в тюрьму. Я достал мешок с песком, решив ударить им директора и спрятать потом его тело в котельной. Однако все вышло иначе. Мы заспорили, и директор хотел меня ударить. Я закричал, взывая о помощи. Чтобы избежать скандала, директор приказал мне пройти с ним в котельную. Я последовал за ним. Он зажег свет, открыл папку и показал мне копию письма к моему отцу. Когда я прочел, меня охватило бешенство, и я занес над ним мешок с песком. Директор отпрянул, оступился и упал на спину головой вниз. Я закрыл котельную, но забыл погасить свет. Все последующие дни я прятался в доме санитара Гильгена. Рандлинген, пятого сентября тысяча девятьсот… Герберт Каплаун. Подлинность подписи удостоверяем: Якоб Штудер, вахмистр кантональной полиции. Макс Юцелер, санитар».

Штудер молчал. Он ждал. Молчание затягивалось.

— Вы заметили, господин доктор, ваше имя в документе не упоминается, — не выдержал наконец Штудер. — Вы затребовали меня, чтобы получить в моем лице прикрытие со стороны кантональной полиции. Я старался выполнить свою миссию…

— И Каплауна больше нет? — спросил доктор Ладунер.

Штудер не поднимал глаз, он боялся улыбки, наверняка появившейся на губах доктора.

— Несчастный случай… — произнес Штудер смущенно.

— Вы же говорили об убийстве?

— Собственно, и то и другое… Но это долгая история. И мне не очень хочется ее рассказывать, поскольку, собственно, я сам виноват в смерти Герберта Каплауна…

— Если я вас правильно понял, Штудер, то вы, неумеха, убили двух человек — санитара Гильгена и Герберта Каплауна.

Штудер не ответил. Он сжал губы, лицо его постепенно наливалось кровью.

А высокомерный голос тем временем продолжал:

— Вам захотелось идентифицировать себя со мною, Штудер…

«Идентифицировать»? Это еще что за очередное словечко?

— Да, вам захотелось выступить в моей роли, поиграть в психиатра, побыть в моей шкуре… Так вам понятнее?

Доктор Ладунер встал. Он брал со стола один предмет за другим — на столе осталась только пачка банкнотов, — подходил к шкафу в углу, клал туда предметы, потом запер их на ключ, положив его в карман своего халата, остановился перед Штудером.

— Признание, полученное с помощью шантажа, сказал он резким голосом, — вещь, безусловно, очень удобная. Но это халтурная работа, Штудер, и вы испортили мне все дело. Вы можете меня понять?.. Я запросил вас, потому что надеялся, вы поможете мне. А что сделали вы? Действовали самостоятельно! Не спрашивая моего совета. Я еще пока не задал вам вопроса, как умер Каплаун, поскольку теперь это, по сути, иррелевантно… Не имеет принципиального значения, если вас затрудняет понимание иностранных слов…

Худое лицо Штудера побагровело, он сжал кулаки, он знал: стоит ему только поднять глаза и увидеть улыбочку доктора — приклеенную издевательскую маску, — он не сможет сдержаться. Пустит в ход кулаки!.. Что он себе воображает, этот человек? Его щадили, сделали все возможное, чтобы оградить его от скандала. И это вся его благодарность?

— Я хотел бы обратить ваше внимание, Штудер, еще на некоторые детали. Неужели вы действительно приняли меня за такого идиота, который с самого начала не знал, что произошло? Или вам всё становится ясным только тогда, когда вам все вещи назовут своими именами? Мы же познакомились с вами в Вене! Тогда вы не были таким тугодумом! Может, возраст в том виноват, что вам ума не хватает? Вы же выяснили у ночного сторожа, совершавшего обход, что я встретил тогда в коридоре, ведущем к котельной, вскоре после того, как пробило два часа, Каплауна… Почему вы ни разу не спросили меня об этом? Почему вы скрыли от меня, что нашли мешок с песком и… бумажник? Почему вели расследование втихомолку, молчком? Я скажу вам: это была проба сил, которую вам хотелось пройти, вам захотелось доказать господину психиатру, что и простой вахмистр уголовного розыска может быть талантливым психологом… Но с психикой надо обращаться осторожно — это очень тонкая и хрупкая вещь. И про Питерлена вы тоже ничего не знали? Значит, вы оказались некомпетентны даже как криминалист? Да вы просто халтурщик, вахмистр Штудер, и больше ничего…

Штудер вскочил. Ну это уж слишком!

Он стоял в боксерской стойке перед доктором Ладунером, и им владело одно только желание — размозжить кулаком ненавистную улыбку. Его правый локоть пошел назад. Доктор Ладунер засунул руки в карманы халата, не двинулся с места. Не убирая улыбки с лица, он произнес совсем тихо:

Вахмистр Штудер, существует хорошая и достойная внимания китайская пословица: «Взбешенный кулак бессилен против улыбки». Задумайтесь над нею, вахмистр…

Штудер сел. Он был бледен.

Воистину весь этот случай был как тот полет над Альпами. И вот он подошел к концу, завершившись самым постыдным образом.

Вахмистр чувствовал огромную усталость. Больше всего ему хотелось залечь дня на четыре в кровать. Что, на четыре дня?! Да лучше вообще больше никогда не вылезать оттуда…

Как это он сказал, доктор Ладунер? Взбешенный кулак бессилен против улыбки.

Двое мертвых!

Штудер прижал кулаки к глазам, он многое бы дал, чтобы прогнать от себя видение, все время стоявшее перед ним: берег реки… один человек спихивает другого в воду… Я мог бы броситься между ними, казнил себя Штудер. Почему я этого не сделал? И почему Юцелер не бросился между ними? Или этот доктор Ладунер всех нас околдовал? Маленького Гильгена, хранившего в тумбочке его фотографию с дарственной надписью, Швертфегера, показательного больного Питерлена и страдавшего навязчивым страхом Каплауна? Может, мне сказать доктору Ладунеру, почему Герберт Каплаун столкнул директора с железной лестницы? Или он, господин душевный врач, сам это знает? Я халтурщик! Ну пусть! Но нельзя манипулировать чувствами людей, как будто это пробирки с реакциями в руках у химика. Может, мне ткнуть доктора Ладунера в это носом? Бесполезно! У этого человека на все готов ответ, он и тут заткнет мне рот иностранными словечками. Бесполезно…

Знаете, что вам сейчас нужно, Штудер? — спросил доктор Ладунер. Вахмистр удивленно взглянул на него. Врач подошел к двери. — Грети! — позвал он. — Принеси нашему вахмистру вишневой водки. Ему стало плохо… — Он отошел от двери, вернулся к окну и сказал: — Вполне вероятно, что алкоголь тоже можно отнести к психотерапевтическим средствам… Так по крайней мере утверждал мой знаменитый коллега. И я не нахожу, что он так уж был не прав… Выпейте, Штудер, и потом расскажите все по порядку. Грети, ты можешь остаться.

Госпожа Ладунер присела на кушетку. Сложила руки на коленях. Штудер налил себе рюмку водки, выпил ее, налил еще раз, подержал немного крепкую ароматную жидкость во рту, проглотил ее, откашлялся и начал рассказывать.

СЕМЬ МИНУТ

Маленький Гильген покончил жизнь самоубийством, — сказал Штудер, — из страха, но я не находил объяснения его страху. Собираешься арестовать человека за кражу денег, а он выбрасывается из окна… Гильген не имел ни малейшего представления, как выглядит изнутри несгораемый шкаф в конторе. У него было только две пачки банкнотов, и он ничего не знал о третьей. Значит, кражу совершил кто–то другой. Гильген молчал. Он боялся ареста. Чего он боялся? Видимо, того, что судья мог заставить его заговорить. Логический вывод: Гильген кого–то покрывал… Кто был тогда в коридоре? Швейцар Драйер находился у себя в швейцарской. Потом пришла Ирма Вазем, купила шоколад. Вряд ли Гильген стал бы молчать, чтобы прикрыть швейцара Драйера. Кого кроме этих двоих видел он в швейцарской? Питерлена? Питерлен исключается. Питерлен прятался в комнате, из окна которой, по уверению Шюля, то появлялся, то исчезал Матто. Он сидел там и играл на аккордеоне. Но там его тоже уже больше нет. Я встретил его в коридоре около котельной, когда вас ударили, господин доктор. Не Питерлен ударил вас — кто–то другой петлял по коридорам больницы. Кто был этот другой? Решение было бы найти проще, если бы я был несколько внимательнее при рассказе полковника Каплауна. Но я был целиком поглощен собственным конфликтом с совестью.

Штудер робко улыбнулся, положил ладонь на руку Ладунера и спросил, не поднимая глаз:

— Почему вы не сказали мне, что Герберт Каплаун три месяца находился в «Н»?

Врач молчал. Госпожа Ладунер закашлялась. Штудер продолжал:

— Они в «Н» ведь все знали, что Герберт Каплаун станет вашим частным пациентом. Он же рассказал им об этом. Я еще далеко не все знаю про больницу, но одно представляю себе ясно: в длинные, ничем не заполненные дни люди говорят и говорят, судачат про свою жизнь, поверяют друг другу свои тайны…

Пауза.

— Двое служителей в «Н»… Двое санитаров, всегда державших вашу сторону, господин доктор. Молодая гвардия, если вам будет угодно. Юцелер Макс и маленький Гильген. Маленькому Гильгену вы подарили свою карточку. Я нашел ее у него в тумбочке. Вы думаете, так уж сложно было догадаться, кого встретил Гильген у швейцара Драйера, кого он хотел прикрыть?.. Герберт Каплаун рассказал: он подошел к главному входу, вошел в швейцарскую… Драйер стоял и держал в руках три пачки сотенных. Остальное пришлось выстраивать самому. Они оба не хотели ничего говорить. Я думаю так: Драйер стал угрожать Герберту, что расскажет, кто убил директора, и Герберт испугался. Тут входит Гильген. Очень может быть, что именно в этот момент Каплаун держал в руках все три пачки…

На круглом столике осталась лежать третья пачка. Штудер взял ее в руки и постучал ею по краю стола.

— Герберт знал, что у Гильгена долги. И он знал, что Драйер украл деньги. Он сунул Гильгену четыре тысячи франков в руки… И Гильген вернулся с ними назад в отделение…

Госпожа Ладунер вздохнула.

— А потом позвали злополучного вахмистра Штудера к телефону. И Драйер сообщил ему, что в конторе произошла кража со взломом, и вахмистр Штудер попался швейцару Драйеру на удочку. Он не опознал виновного, хотя разговаривал с ним. Он поверил вору и пошел по следу Гильгена… Знаете, госпожа доктор, ваш муж сказал мне, что я халтурщик. Пожалуй, он прав.

Штудер вздохнул.

— Маленький Гильген… Вы и Гильгена околдовали, господин доктор. Я могу себе представить ход его мыслей. Он ухаживал в отделении за Каплауном, а позднее, по воскресеньям, когда выводил на прогулки Питерлена, вновь встречался с Гербертом. Все дело было бы для меня значительно проще, если бы вы рассказали чуть больше, господин доктор, ведь они оба сдружились: пациент, страдающий навязчивым страхом, и шизоидный психопат… Вы видите, я делаю явные успехи в психиатрии… Поверьте, господин доктор, теперь я хорошо понимаю маленького Гильгена. Ему были доверены два ваших пациента, причинивших вам столько хлопот и потребовавших от вас столько внимания. Один из них уходит от него, потом возвращается и вручает ему четыре тысячи франков, и маленький Гильген ничего не может понять… Тут появляется халтурщик вахмистр из уголовного розыска, Что делает маленький Гильген? Он хочет прикрыть доктора Ладунера. Собственно, доктора Ладунера должна прикрывать кантональная полиция, но маленькому Гильгену об этом ничего не известно. У маленького Гильгена в его простой башке вертится одна только мысль: если я расскажу вахмистру, что застал Каплауна с деньгами в руках, то легавый пойдет и арестует Каплауна. И доктор Ладунер будет тогда опозорен, потому что он хотел вылечить Герберта Каплауна… Такая запутанная ситуация неразрешима с точки зрения примитивного мышления. Маленький Гильген знал, что надо молчать, но он также знал, что слаб и в конце концов заговорит на допросе у следователя, — и тут все в нем сломалось. Могу себе представить: домик в долгах, жена больна, санитары предали его, опекунской комиссии известно о его воровских проделках, которых он не совершал, — слишком много всего для одного человека, и тогда он протягивает мне фото своей жены и обоих детишек, а сам, пока я их разглядываю, прыгает в окно…

Доктор Ладунер пробормотал:

— Я вам уже говорил, Штудер, что вы — сыщик с душой поэта.

Штудер кивнул. Помолчав, он продолжил:

— Бумажник… Вам известно, господин доктор, что бумажник я нашел вон там, за книгами?

Госпожа Ладунер удивленно спросила:

— За книгами?

Штудер кивнул.

— Да, в то утро, когда к вам приходил Гильген, господин доктор. Мне было известно, что старый директор получил от больничной кассы тысячу двести франков, но мы оба тогда удостоверились, что карманы покойного были пусты. И вдруг бумажник оказывается у вас за книгами. Кто его туда положил? Гильген? Конечно, я подумал на Гильгена. Потому что в то же утро он побывал и у меня в комнате и забрал мешок с песком, спрятанный в моем бауле. А где я нашел мешок во второй половине дня в субботу? За старыми ботинками в личном шкафу санитара Гильгена… Пусть, господин доктор, вы мыслите как психиатр и понимаете толк в душах… Но и я тоже кое–что понимаю. А именно — свое ремесло. И мое ремесло требует: на основании вещественных улик произвести арест. Судите сами: разве не были все улики против Гильгена? Я халтурщик, утверждаете вы, но и любой другой на моем месте поступил бы точно так же. Вы должны признать, что сама обстановка в вашей больнице непривычна для меня. Я, может, и знаю несколько больше своих коллег, однако: то тебе рассказывают про Матто, то вы целый вечер убеждаете меня, что убийство ребенка является вполне допустимым преступлением, что оно, выражаясь другими словами, даже проявление человеколюбия, вы сбиваете меня с толку, ничего мне не объясняете, просто хотите, чтобы я вас прикрыл, хотя я ясно вижу, что вы боитесь. Долгое время я думал, вы боитесь Питерлена. А потом, так постепенно, помаленьку, я разобрался, что Питерлен, собственно, безобидное существо и пытался даже прикрыть вас… И каждый раз, когда оба ваших любимца встречались по воскресеньям… Рассказывал ли вам про это Герберт во время анализа? Они говорили только об одном: как помочь вам стать директором… А Гильген слушал эти разговоры. Он, пожалуй, тоже выражал свою точку зрения и, возможно, тоже считал, что это несправедливо — всю работу ведете вы, а старик директор пожинает славу…

Доктор Ладунер прервал поток речей вахмистра и тихим голосом произнес:

— Есть еще другая китайская пословица: человек нагуливает славу, как свинья сало… — И фыркнул.

— У вас всегда наготове нужное словечко, господин доктор, и меткое такое. Но мне совсем невесело от всей истории. Вы упрекнули меня, что своим молчанием я привел к смерти двух человек. Я хочу рассказать вам, как умер Герберт Каплаун. Но сначала вы ответите мне на один вопрос: известно ли вам, почему Герберт столкнул директора с лестницы?

— Столкнул? — спросил доктор Ладунер. — Давайте придерживаться фактов. В своем признании он показал, что директор оступился.

Штудер слегка улыбнулся.

— Вы что, действительно в это верите, господин доктор?

— Дело вовсе не в том, во что я верю, Штудер. Я просто придерживаюсь фактов. А что Каплаун сделал на самом деле, меня не касается…

— Я думал, вы хотите знать правду, господин доктор. Я ведь должен был найти истину — для нас…

— У вас хорошая память, Штудер. Возможно, вы даже неплохо разбираетесь в психологии. Но в одном вы должны мне поверить: вы слишком упрощаете психические механизмы, и это чревато опасностью… По вашему мнению, у Герберта Каплауна были причина и основание убить директора. Ко–нечно… Но какую же роль играю при всем при том я? Не хотите ли вы посвятить меня в ваши психологические выводы?

Штудер взглянул на него. Он сидел, опершись локтями на колени, упираясь подбородком в ладони.

— Он убил из благодарности, ваш Герберт Каплаун. Он придерживался такого странного взгляда, что он ваш должник… Что должен отблагодарить вас за лечение и за то, что вы защитили его от отца… Чувство благодарности! Странный мотив…

Молчание.

Госпожа Ладунер спросила:

— Вы в этом уверены, вахмистр?

— Я верю в это, госпожа доктор.

— Дорогой Штудер, я вынужден воспользоваться вашим любимым словечком: все, что вы сейчас сказали, — чушь! Не буду отрицать, что допустимо воспринимать чувство благодарности как мотивирующий компонент поступка. Однако на основании того, что мне известно, я должен констатировать: ненависть, испытываемая Гербертом Каплауном к директору, объясняется иными обстоятельствами. Здесь играет роль страх перед отцом. Не то чтобы… — Тут доктор Ладунер поднял руку с вытянутым указательным пальцем и произнес нравоучительным тоном: — Не то чтобы Герберт Каплаун испытывал страх перед тем, что отец посадит его в тюрьму. Он был уверен: в случае надобности я приму все меры, чтобы воспрепятствовать осуществлению этого намерения. Дело гораздо глубже. Да будет вам известно, что те образы и представления, которые мы вобрали в себя в детстве, продолжают жить в нас своей особенной жизнью; что образ отца, каким он запечатлелся в сознании ребенка, продолжает и дальше свое воздействие на подсознание взрослого человека. Директор для Герберта Каплауна был не чем иным, как образом отца. Из сеансов анализа я знаю, что желание убить отца было весьма живучим в душе Герберта Каплауна. Но сдерживающие факторы против осуществления желаемого убийства были в нем достаточно сильны, поэтому он переключился на другую особу, способную заменить образ собственного отца. На директора, одним словом. Может, тут вот и сыграла свою роль та благодарность, о которой вы говорили… — Доктор Ладунер растягивал слова. — Я готов в известной мере допустить это. Но…

Тут Штудер прервал его:

— Давайте я лучше расскажу вам про смерть Герберта Каплауна.

СОРОК ПЯТЬ МИНУТ

— Дом Гильгена, хозяина, обремененного долгами… Все вертится вокруг этого домика. И вы должны быть справедливы: не появись я там вовремя, быть еще одному трупу… В воскресенье я пошел к палатному Юцелеру. Не застал его. И начал вести наблюдение за домом Гильгена, подслушал там один разговор… Он не имеет к вам никакого отношения. Потом вернулся к домику, окно было открыто. Я заглянул в него. И то, что я там увидел… Когда я вошел в комнату, Герберт Каплаун сидел в углу, а напротив него на стуле, застыв как изваяние, — палатный Юцелер. В руке Герберт держал маленький браунинг, собираясь застрелить палатного. В доме находился еще один человек, и похоже было, ему очень нравилась идея застрелить Юцелера… Вы каждое утро и, я не знаю, сколько раз в течение дня проходите мимо швейцара. Он соединяет вас с городом, сидит за своей решеткой и продает сигары, сигареты, утром протирает коридор, натирает полы в кабинетах… Полезный человек!.. Он хорошо осведомлен обо всех делах в больнице. Знаете, почему мне с самого начала было как–то не по себе от его вида? У него такая же улыбка, как у вас, господин доктор, и кроме того, и это главное, у него поранена рука. Вы помните про кабинет директора и про разбитое окно в нем… У Драйера была завязана левая рука. Позже я узнал, у них была драка в кабинете с палатным Юцелером. Но причина, указанная швейцаром, зачем он в половине первого ночи пробирался в директорский кабинет, — причина эта звучала неубедительно. И сколько я ни раздумывал, я все время наталкивался на одну и ту же мысль: кому было известно про деньги от больничной кассы? Швейцару Драйеру. В той комнате он сидел рядом с Гербертом Каплауном, и все говорило за то, что он хочет подтолкнуть молодого человека выстрелить. Почему нужно было застрелить Юцелера? Вероятнее всего, потому что тот кое–что знал. И в этот момент я, вахмистр Штудер, вхожу в комнату. Я не из пугливых, господин доктор. Я не боюсь даже заряженного пистолета. Если бы вы видели эту сцену, вы бы позабавились. Я подошел прямо к Герберту и сказал ему: «Отдай пистолет». Драйер попробовал вмешаться. Тогда я легонечко так дал ему в челюсть. Он и свалился.

Штудер задумчиво посмотрел на свой кулак, поднял глаза и увидел, что госпожа Ладунер улыбается. От ее улыбки вахмистру стало тепло на душе.

— Но и Юцелер тоже сохранил хладнокровие. Он только сказал: «Мерси, вахмистр». И тут мы зажали с двух сторон Каплауна и заставили его все выложить… Он вам никогда не рассказывал про швейцара, господин доктор?

— Во время анализа я не занимаюсь такими иррелевантными деталями, — сказал с раздражением доктор Ладунер. — Они, как правило, только уводят в сторону играют роль отвлекающего маневра.

— И все же, вероятно, для дела было бы лучше, если бы вы уделяли внимание этим отвлекающим маневрам. Иррелевантные детали? Значит, несущественные, что ли?..

— Можно и так перевести, — сказал доктор Ладунер примирительным тоном.

— Лично я нахожу, что швейцар Драйер играл весьма существенную роль. Тем, что господин полковник так хорошо был осведомлен о своем сыне, о делах в больнице, о вас, господин доктор, он обязан только швейцару. Известно ли вам, что этот человек служил раньше в Париже и Англии швейцаром в больших отелях? Известно ли вам, что он там много играл на бегах и проигрывал много денег? Он не отказался от своих привычек. Мне стоило только позвонить и навести о нем справки. И я все уже знал про швейцара Драйера… Ему нужны были деньги. Что он искал в кабинете ночью, не так уж трудно догадаться, — деньги, выплаченные больничной кассой. Мы спросили Герберта, палатный Юцелер и я, откуда он звонил директору в тот вечер, когда в казино праздновали «праздник серпа». Он прокрался в больницу через дверь в полуподвале в «Т». У вас никогда не пропадала отмычка, господин доктор?

Штудер подождал ответа, ему пришлось долго ждать. Тогда он передернул устало плечами и продолжил дальше:

— Похоже, я окончательно лишился вашего доверия, господин доктор. Короче, вот отмычка. Герберт Каплаун всегда имел ее при себе. Я забрал ее. В качестве сувенира для вас…

И Штудер мягким движением подтолкнул по крышке стола матово поблескивающий ключ, но доктор Ладунер только глубже засунул руки в карманы своего халата. Потом взглянул, поеживаясь, на окно, словно оттуда потянуло сквозняком.

— Не устраивайте сентиментального спектакля, Штудер, — сказал он ворчливо.

— Сентиментального? — вопрошающе повторил Штудер. — Почему сентиментального? Речь ведь идет в конечном итоге о человеке, который умер, пожелав выказать вам свою благодарность… Восемь дней тому назад Питерлен встретился с Гербертом Каплауном. Питерлен принес мешок с песком. Они оба решили убрать директора с пути, и оба из благодарности. А Гильген стоял рядом, Гильген считал план безумным, он пытался отговорить их, но с Гербертом Каплауном просто невозможно было совладать. Герберт рассказал мне, что был как одержимый в то воскресенье, и в воскресенье за неделю до того тоже… И ему, Герберту, удалось уговорить Питерлена. Но Питерлен не хотел, чтобы вся слава досталась одному Каплауну, — он хотел внести и свою лепту благодарности. Он, конечно, решился на побег. У него ведь тоже было достаточно причин ненавидеть директора… Разве не внушил ему совершивший покушение на федерального советника Шмокер, что директор виноват в том, что его, Питерлена, не отпускают? Что он будет на свободе, как только вы, господин доктор, станете директором? Я готов согласиться, вы правы: не только чувство благодарности было движущей пружиной всего плана убийства, у каждого из них были еще и свои, личные причины… И разве не вы сами сказали мне о том, что безумие прилипчиво, как зараза? Маленький Гильген был мягким человеком, а мягкие люди делаются опасными, если вдруг разъярятся… Ведь всей больнице было известно, что вы не ладили с директором, что он охотно свернул бы вам шею… Разве не так? Мне кажется, вы оказались примерно в такой же ситуации, как в свое время комиссар Штудер, когда пошел войной на полковника Каплауна. Может, поэтому вы и вспомнили опять про вахмистра Штудера и затребовали именно его для своего прикрытия… А?..

Молчание. Потом доктор Ладунер медленно произнес:

— Мне кажется, Штудер, вы страдаете рассеянностью, не можете сосредоточиться на одной мысли… Должен честно сказать, в тех нескольких ваших рапортах, которые я видел, мысль была выражена значительно яснее, чем сейчас, в вашем рассказе, которым вы тут морочите мне голову… Вы перескакиваете с одной темы на другую, изъясняетесь туманно… Могу я любезно попросить вас выражаться несколько яснее? Довести до конца хотя бы одну историю? Например, кто спрятал у меня за книгами бумажник с паспортом директора и деньгами?

— Я вернусь к этому, — ответил невозмутимо Штудер. — Дайте мне возможность рассказывать так, как я умею, господин доктор, это не такой простой случай, как другие, какие бывают там, на воле, среди нормальных людей… Там у меня в руках так называемые материальные вещественные доказательства, которые я могу так или иначе квалифицировать. А здесь каждое вещественное доказательство тянет за собой целую вереницу психологических осложнений, если вы позволите мне так выразиться… Хорошо. Вы хотите, чтоб я вам все рассказал. Тогда я расскажу вам историю, произошедшую вчера вечером и продолжавшуюся сорок пять минут… Не дольше. Вы можете себе представить комнату в домике рыжего Гильгена? С потолка свисает зеленый шелковый абажур с бахромой вокруг и бисером. Посредине комнаты стол, массивный такой стол. На стенах несколько картин с видами и почтовые открытки… Вы знаете такие открытки, на которых красавчик юноша с сияющей улыбкой и цветным уголком платочка в кармашке пиджака целует розовощекую девицу? А понизу стишки серебряными буквами: «Люби меня, как я тебя…» Вот такие открытки прикреплены там к стенам кнопками. На полу лежит швейцар Драйер. А Герберт Каплаун сидит между мной и Юцелером… Я спросил Юцелера, зачем он пришел сюда. Он не хотел мне отвечать, только пожимал плечами. Наконец сказал, что искал Питерлена, он был убежден, что Питерлен прятался сначала в больнице, но потом почувствовал себя там не в безопасности. Тогда он задал себе вопрос, куда он мог убежать, и вспомнил про дом Гильгена. Он вошел, здесь было темно, но вдруг вспыхнул свет, перед ним стоял Герберт Каплаун и угрожал ему пистолетом… «Почему ты хотел убить Юцелера?» — спросил я у Герберта. «Потому что он шпионил за мной… Хотел выдать меня отцу… Потому что донес на меня доктору Ладунеру…» «Но, господин Каплаун, — сказал Юцелер, — я никогда этого не делал. Кто вам сказал такое?» Тут Герберт рассвирепел. Он закричал на Юцелера: «Вы ведь сказали доктору, что я в котельной, иначе как бы он мог очутиться за дверью сразу после того, как я столкнул директора, и подкарауливать меня? Но я был быстрее. Я удрал от него. Он не смог меня поймать… Мне, правда, не удалось отделаться от него, от доктора Ладунера… На следующее утро я пришел к нему на квартиру, он принял меня плохо, был очень холоден… И все время только повторял: «Я не хочу ничего слушать, Каплаун. Все, что вам нужно мне сказать, вы скажете во время анализа. Вне анализа я не буду с вами разговаривать!..» Так он мне утром сказал. А после обеда я лежал на кушетке, он опять ничего не спрашивал, а я не мог говорить, я только плакал… Ведь я сделал это, только чтобы отблагодарить его, доктора Ладунера, но не мог ему этого сказать, он бы мне никогда не поверил… Когда так лежишь, то все кажется иначе, а он сидит невидим, только курит и молчит, и молчит… Я плакал, а говорить не мог… Я все время думал про папку и про список мертвых… И про протокол о воровстве Гильгена… Папку я хорошо спрятал. В топке… Но я доктору не рассказал, где я ее спрятал. Я и про директора ничего ему не сказал, хотя знал, что вы уже нашли труп и что доктору Ладунеру все известно… Но доктор сидел и молчал, а я лежал на кушетке и плакал… Вы не знаете, вахмистр, что это такое — анализ!.. Лучше трижды переболеть воспалением легких… Пусть все это мне на пользу, пусть я должен стать потом другим человеком… Но необходимость все–все рассказать!.. Ведь нельзя же так взять и все рассказать… А уж про убийство и тем более. Он ведь мой духовник, доктор Ладунер. Если я скажу ему: я столкнул директора с лестницы, как он должен поступить? Дать арестовать меня? Не мог он этого сделать!.. Так же, как и католический священник не может выдать исповедовавшегося ему человека, если тот сознался ему в совершенном им убийстве…» Да, господин доктор, таковы были слова Каплауна, и мы сидели рядом с ним — палатный Юцелер и я, а на полу лежал швейцар Драйер, он все еще не пришел в себя…

Штудер умолк, обессиленный, он разволновался, рассказывая, но поднять глаза на доктора не решался.

— И вы всему поверили, вахмистр Штудер?

Штудер поднял голову, недоверчиво посмотрел врачу в глаза. Доктор Ладунер даже не подумал отвести взора. Взгляд его был полон печали.

Наконец Штудер раздраженно сказал:

— Господин доктор, уж не собираетесь ли вы учить сапожника тачать сапоги? — И добавил с упреком: — Не хотите ли вы преподнести мне урок, как отличить подлинное признание от ложного?

— Ко–нечно, нет, — сказал Ладунер невозмутимым тоном. — Рассказывайте спокойно дальше. Я после сделаю выводы…

Штудер смущенно почесал в затылке. Опять он почувствовал себя не в своей тарелке. Как угорь этот доктор Ладунер, никак его не ухватишь… Что ему там еще известно? Может, в этом анализе действительно что–то есть? Неужели он, вахмистр Штудер, в самом деле клюнул на ложное признание? Но рассказ Герберта Каплауна звучал так искренне… Дальше, да поможет ему бог, то, что сейчас последует, и без того рассказывать довольно трудно…

— Вы искали прикрытия, господин доктор, — произнес Штудер с упреком, — я не забыл ваш хлеб–соль и Лайбундгута, которого вы показали мне, чтобы прояснить случай с Каплауном, я также не забыл и что вы приняли меня как друга, и что госпожа доктор была со мной очень любезна и даже пела для меня… И тогда я подумал, самое лучшее будет, если Каплаун напишет сейчас свое признание и мы оба с Юцелером тут же подпишем его. Я очень следил за тем, чтобы имя ваше нигде не упоминалось. Каплауна я должен был арестовать, но я хотел привести его сначала к вам и обсудить дело с вами, как быть дальше… Боже, упаси его душу! — вздохнул Штудер из самой глубины своего сердца. — Я не хотел испортить начатое вами дело, поверьте мне, я простой человек, господин доктор, я хотел сделать то, что в моих силах, чтобы оградить вас от лишних забот…

— Штудер, Штудер! — прервал его доктор Ладунер с упреком. — Вы опять уходите в сторону! Вы только и делаете, что извиняетесь. Вы совершили нечто такое, за что вам, не дай бог, придется нести ответственность. Рассказывайте лучше, что было, как можно спокойнее и объективнее. А там посмотрим…

Штудер опять вздохнул… Еще одно небольшое усилие, и все будет позади. И тогда можно будет вырваться из когтей Матто…

— Но Эрнст, — подала вдруг голос госпожа Ладунер, — не мучай так нашего вахмистра…

— Мерси, госпожа доктор, — сказал Штудер с облегчением. И продолжал:

— Драйер все время лежал, не двигаясь, на полу, глаза его все еще были закрыты. Но я заметил, что веки подрагивают. Значит, он давно уже пришел в себя. Но я не трогал его, мне нужно было еще кое–что выяснить. Я ведь должен был докопаться до истины, господин доктор, чтобы найти правду для нас… Поэтому я спросил Каплауна: «А бумажник? Зачем вы спрятали бумажник за книгами в кабинете доктора Ладунера?» Тут Каплаун покраснел и наконец сказал, заикаясь, он ждал благодарности от вас, господин доктор, за оказанную вам услугу с его стороны… Ведь когда он узнал про расследование, затеянное директором из–за смертных случаев в «Б» — один, Герберт подумал, вам грозит страшная опасность. И тогда он столкнул директора с лестницы. Но вы не сказали ему ни слова благодарности. Тут он обозлился и решил сыграть с вами шутку: если начнется следствие и бумажник будет найден у вас, на вас падет подозрение, и тогда он, Герберт, выступит вперед и сознается в содеянном, и все увидят, сколько благородства таится в таком пропащем субъекте, как он… Примерно так он выразился. Я остался доволен его объяснением. Но хотел еще знать, зачем Гильген выкрал у меня из баула мешок с песком. И тут я узнаю, что все время находился под наблюдением, и, как бы невероятно это ни звучало, наблюдал за мной Питерлен… Он сидел, спрятавшись, на пустом чердаке над моей комнатой, решив, что это самое безопасное место для него. Он чувствовал себя там настолько уверенно, что даже осмеливался играть на аккордеоне. Потому Гильген так и перепугался, когда я спросил его у себя в комнате, кто это и где играет… В полу чердака была дырка, через нее Питерлену все было видно, что происходило у меня в комнате. Вот он и увидел, как я убирал мешок с песком и кусок серой материи в свой баул. Ночью он прокрался в отделение, а там в комнату Гильгена и все ему рассказал. К вам в квартиру он заявиться не решился. Поэтому пришлось идти Гильгену. Страх, что его уволят, был только предлогом, он хорошо знал, что с вашим приходом на пост директора ему больше бояться нечего.

Штудер помолчал немного, потом продолжил:

— Каплаун успокоился. Казалось, улетучился и его гнев на палатного Юцелера. Я подошел к Драйеру, толкнул его легонько и сказал ему, чтоб перестал притворяться. Он пойдет с нами. Тот открыл глаза. Взгляд у него был злобный. Мне действительно надо было лучше смотреть за ним. Но ведь невозможно предвидеть все сразу. Мы с Юцелером взяли обоих в середину. Рядом со мной шел Каплаун, потом швейцар, и крайним слева — Юцелер. Мы шли по улочке, и тут Юцелер сказал, если мы пойдем дорогой вдоль берега, то значительно сократим путь…

— Вы уверены, вахмистр, что предложение сделал именно Юцелер? — спросил доктор Ладунер.

Штудер удивленно взглянул на него.

— Да, господин доктор, абсолютно…

— Вот как, — только и произнес доктор Ладунер. Потом он вытащил руки из карманов халата и скрестил их на груди.

Штудер опять почувствовал неуверенность.

— Я не знаю, — сказал он, колеблясь, — известно ли вам то место, где берег обрывается довольно круто рядом с дорогой… Река там глубокая!

Ладунер молча кивнул.

— Дорога там настолько узка, что пришлось идти гуськом. Я шел первым, за мной Драйер, потом Герберт и последним Юцелер. Я время от времени посматривал назад, но Драйер шагал, опустив голову. Было темно. Слева обрывистый берег, справа поднимается вверх крутой склон горы, поросший густым кустарником. Вдруг я слышу сзади себя шум, тяжелое дыхание, топот ног. Оборачиваюсь — Каплаун и Драйер вцепились друг в друга и каждый пытается спихнуть другого в реку. Я кричу Юцелеру, чтобы он разнял их, потому что сам стою на одной ноге, на самом краю обрыва, у меня из–под ног сыплется земля, и комочки ее плюхаются в воду. А Юцелер не двигается с места. Скрестил руки, точно так же, как вы сейчас, господин доктор, и наблюдает за борьбой… Все кончилось очень быстро. Только я почувствовал твердую почву под ногами, как увидел, что Драйеру удалось высвободить правую руку, он размахнулся и ударил Каплауна кулаком в челюсть. Герберт упал спиной в воду. Не поверите, господин доктор, но в тот момент я подумал про старика директора, который так же, спиной, упал с… Мне показалось… что это… да, как… божий суд… Возможно, я успел бы подхватить Каплауна, но тогда и сам сорвался бы наверняка в воду… В такие моменты соображаешь мгновенно, господин доктор. Я не тронулся с места. Видите ли, я не умею плавать. Каплаун сразу пошел ко дну. Он даже не вскрикнул. Удар оглушил его. Мы с Юцелером схватили Драйера и отвели его в Рандлинген. Я отдал распоряжение переправить его сегодня утром в Берн.

Молчание. И тут мертвую тишину вдруг разорвал резкий телефонный звонок. Доктор Ладунер встал, снял трубку, протянул ее Штудеру.

— Вас, Штудер. Мне кажется, начальник почтового отделения на вокзале в Берне.

Штудер выслушал молча, сказал потом: «Хорошо!», положил осторожно трубку на рычаг и повернулся. Лицо его было очень бледным.

— Что случилось, Штудер? — спросил доктор Ладунер.

— При попытке к бегству Драйер угодил под грузовик. Тот переехал его… Насмерть…

Казалось, доктор Ладунер все еще вслушивается в последнее слово, хотя уже прошло достаточно времени, как оно прозвучало в комнате.

И тут вдруг вокруг его губ опять заиграла улыбка–маска; левым указательным пальцем он загнул оттопыренный большой палец на правой руке.

— Сначала директор, — сказал он, потом палец его коснулся кончика правого указательного пальца. — Вторым был Гильген… — Теперь пришел черед среднего пальца. — Третьим Герберт Каплаун… — И, наконец, безымянного. — Четвертым швейцар Драйер… Будет лучше, если вы откажетесь от дела, иначе мне не хватит пальцев на обеих руках… А может, и наоборот, все к лучшему… — Он помолчал, потрогал руками повязку на голове, поправил ее немножко и сказал в заключение: — Я мог быть пятым…

— Ах, Эрнст! — воскликнула в страхе госпожа Ладунер и схватила мужа за руку.

РОМАНС ОБ ОДИНОЧЕСТВЕ

— Оставь, Грети! — сказал доктор Ладунер спокойно, встал и начал ходить по комнате. Наконец он остановился перед Штудером, скрестил опять руки на груди: — Вы еще не спросили меня про смертные случаи в «Б» — один, вахмистр… Что вы думаете обо мне? Я врач, который проводит на вверенных ему больных опасные эксперименты? Или… Каково ваше мнение?

Штудер весь внутренне подобрался. Он попытался твердо взглянуть врачу в глаза, но не справился с этим. Глядя в пол, он произнес:

— Это, пожалуй, дело вашей врачебной ответственности и не касается меня, профана…

— Отлично парировано, Штудер! — Ладунер кивнул, оценив ответ по достоинству. — Однако все же я в долгу перед вами и считаю нужным объясниться. В нашей больнице тиф эндемичен, что означает, его никак не удается искоренить окончательно. Несмотря на все меры предосторожности, время от времени вновь и вновь появляются отдельные случаи заболевания; потом болезнь затухает, чтобы вновь вспыхнуть через месяцы, а то и недели… И вот я заметил, что в отдельных безнадежных случаях — слабоумия, кататонии — после перенесения тифозной инфекции вдруг наступало улучшение. Двоих психохроников, пробывших в больнице больше десяти лет — неизлечимые случаи, как казалось, — стало даже возможным выпустить отсюда, после того как они переболели тифом. Так у меня родилась идея вызывать заражение искусственно. Я пробовал это только на тех пациентах, которые находятся в отделении не меньше десяти лет и состояние которых остается неизменным, нет даже искорки надежды, что оно когда–нибудь улучшится… Я делал это открыто, мои коллеги обо всем знали, мы обсуждали идею эксперимента год назад на конференции. Эксперимент сам по себе не опаснее, например, лечения сном. При лечении сном мы допускаем смертность до пяти процентов… При опытах с тифом она тоже не была выше. Я сказал вам, что мы обсудили эксперимент на конференции — умерший директор дал тогда свое согласие… А чтобы пояснить вам поведение директора в последние месяцы, мне придется прочитать вам небольшой курс лекций об обызвествлении, или склерозе, сосудов и о психическом заболевании, которое мы называем деменцией, или, другими словами, старческим маразмом. В ее начальной стадии болезнь трудно распознать. Она подкрадывается исподтишка… Я был лишен возможности завести историю болезни Борстли Ульриха, доктора медицины, директора психиатрической больницы в Рандлингене… Мы не могли поместить старого директора в отделение для психохроников, мы пытались уговорить его выйти на пенсию. Он не хотел… При старческом маразме всегда наблюдается упрямство, слабоумие, одновременно может развиваться мания преследования. Старому директору стало казаться, что я его преследую… Раньше мы прекрасно ладили друг с другом. Он был рад, что я снял с него бремя работы, не возражал против вводимых мною новшеств. В последнее время он стал думать, что я хочу осрамить его, выжить с директорского места, поместить к хроническим больным. Отсюда его ненависть ко мне. Что мне было делать? Как раз в то время, когда признаки психического заболевания становились у нашего директора все более заметными, я познакомился с Гербертом Каплауном. Юцелер, помогавший вам вчера, доводился ему через жену дальним родственником. Он и попросил меня заняться Гербертом. Я решил подумать, но сказал Юцелеру, пусть как–нибудь покажет мне молодого человека. Он был музыкантом, этот Герберт. Сочинял романсы. В тот раз он принес с собой один романс, на стихи немецкого поэта, он положил их на музыку… Романс понравился нам. Да, Грети?

Госпожа Ладунер кивнула устало.

— Он был как Лайбундгут, которого я вам показывал, Штудер. Герберт пил, и я оставил его на три месяца в «Н». Вы раскопали это… Вы раскрыли даже его дружбу с Питерленом, с Гильгеном. Он был милый, приятный человек, Герберт Каплаун… Потом я сделал его своим частным пациентом. Я не мог воспрепятствовать тому, чтобы он не узнал о напряженных отношениях, сложившихся между мной и директором. Каплаун пытался, так считаете вы, выразить мне свою благодарность, убив директора, тем более что все свидетельствует против него: мешок с песком, приготовленный для него Питерленом, разговор по телефону в тот вечер, во время «праздника серпа»… Но, Штудер, разве вам не бросилась в глаза одна деталь? Вы действительно верите в то, что старый директор, подозрительный, каким он был, а болезнь еще больше усилила его подозрительность, — вы верите в то, что старый директор вот так ни с того ни с сего взял да и пошел куда–то ночью на свидание? Такой подозрительный, как он? Вы действительно можете в это поверить?

Молчание. Глаза госпожи Ладунер были широко раскрыты, она в страхе смотрела на своего мужа.

— Тут кто–то помог… Кто? В расчет можно брать троих мужчин, — троих, кто мог разговаривать с директором между телефонным звонком и его приходом в котельную… Троих мужчин — и одну женщину. Но женщина отпадает. Остаются: первый — я. (Пожалуйста, не отмахивайтесь, у меня был свой интерес.) Второй — Юцелер, и третий — швейцар Драйер… Моя жена может подтвердить вам, что в ночь с первого на второе сентября я ушел из квартиры без четверти час и вернулся назад только около половины третьего. Как раз вовремя, чтобы меня успели вызвать в «Н» — пациент Питерлен исчез. Что я делал в этот промежуток? Ночной сторож видел меня у двери в котельную, как я бежал за кем–то. Очевидно, за Каплауном… Собственно, ваше подозрение должно было пасть на меня, после того, что сообщил вам ночной сторож. Но вы нестали придавать этому значения. Пусть будет так. Второй, о ком может идти речь, — Юцелер. У него был спор с директором, из–за санитара Гильгена. Юцелер мог бы быть главным в деле, он вполне мог заманить директора в котельную. Но он тоже выпадает из игры, потому что…

Доктор Ладунер нарочно держал паузу, медленно раскуривая сигарету.

— …потому что после безрезультатной беготни за своим подопечным частным пациентом Каплауном я увидел в коридоре полуподвала мужчину, запиравшего дверь котельной… Знаете, кого?

Штудер кивнул. Вдруг все встало на свои места. Он сгорал от стыда. Он действительно ни черта не понял…

— Швейцара Драйера, — тихо произнес Ладунер. — Я уверен, Драйер уговорил директора встретиться с Гербертом. Что за аргументы у него были, мы можем теперь только гадать. Короче, я не знал, что произошло в котельной, поэтому я позволил ему уйти. И тихо шел за ним следом. Он не видел меня. Когда же разнеслась весть — директор исчез, а кабинет выглядит так, будто там произошла драка, я задумался, как поступить лучше всего. Я знал, Каплаун каким–то образом замешан в деле. И тут я вспомнил про одного человека, которого знал с времен своей юности и про которого мне было известно, что он проявляет интерес к психологическим загадкам, и я сказал себе: я хочу, чтобы этот человек был здесь, и тогда я смогу спокойно продолжить лечение своего пациента; он стоящий человек, этот Герберт Каплаун, еще никогда ситуация не складывалась для него столь благоприятно, можно было попробовать выпустить пар из его протеста. И если вдруг появятся осложнения, у меня будет под рукой некий вахмистр из уголовного розыска он мне поможет… Но теперь уже для Герберта никогда ничего больше не сложится… Каплаун врал вам от начала до конца, вахмистр. Его признание ложно, и его утверждение, будто он ничего не сказал во время анализа, чистое вранье. Вы не представляете, каким чудовищным средством нажима может быть молчание — мое молчание например, когда я сижу в головах у пациента и он не видит меня. Второго сентября, когда вы ворвались в кабинет и видели Каплауна плачущим, он уже во всем признался, что столкнул директора с лестницы, что сделал это, чтобы помочь мне… Я молчал… Потому что знал про него больше, чем он сам. Я знал, что Каплаун не способен совершить подобный поступок, знал, что препоны, сдерживающие его, были очень сильны. Я допускал, что он встретился с директором в котельной, но он не мог ни ударить его (я тогда еще ничего не знал про мешок с песком), ни столкнуть с лестницы. Я видел, как из котельной выходил Драйер. И я знал, кто это сделал… Вы все время думали только о толчке, Штудер. А я понял, когда увидел труп и изучил позу, в которой он лежал, что директора сдернули с лестницы… Очки, что лежали рядом с ним! Вспомните про очки!.. Если бы он рухнул спиной вниз, они бы никогда не упали. Вы не заметили ссадин у него на носу? Он стукнулся лицом о край лестничной площадки, очки с него сорвали, и только тогда директор упал задом с лестницы и сломал себе при этом шею… Нога его щупает пустоту, человек, спрятавшийся под площадкой лестницы, хватает его за ногу, небольшой рывок — и… Но все это относится уже к области криминологии. А я врач, Штудер, я уже говорил вам об этом. Я врачую души… Можете ли вы себе представить, какая власть дана мне в руки? Вам не понять, что я имею в виду… Человек, сломленный и изувеченный духовно, приходит ко мне, и моя задача распрямить его искривленную душу, исцелить ее; этот человек думает, он убийца, он признается мне в том, потому что знает, я не смею предать его, я его духовник… Одним своим словом я могу вернуть ему покой, могу доказать ему, что он не убивал… Почему же я этого не делаю? Потому что идея, что он убийца, может ускорить процесс его выздоровления, благодаря этой идее у меня есть рычаг — душа его, как дверь висит на гнутых петлях, и я могу их выпрямить… И я думал, вы это понимаете… Я думал, вы не забыли еще про Айххорна. Про сцену с ножом… Драйер никуда бы не делся, он мог ждать, пока вы найдете его. А вы даже поверили Каплауну, что это он спрятал бумажник в моей комнате… Я сам его туда спрятал… Я нашел его утром, прежде чем поехал за вами в Берн, в ящике письменного стола в кабинете директора. Драйер тоже его искал, бумажник, но не нашел. Я хотел, чтобы бумажник был у меня под рукой, чтобы, когда нужно будет, показать его Каплауну. При анализе очень важно, чтоб время от времени рвались мины… К сожалению, вы ничего не поняли, Штудер. Поэтому я и был так рассержен… Ну что же, смерть Каплауна, пожалуй, его судьба… Грети, ты должна на прощанье спеть для вахмистра романс, тот романс… — Доктор Ладунер улыбнулся устало, потом тихо добавил: — Этому романсу Герберт обязан, что я взял его на лечение… Пойдемте, Штудер!

Еще никогда вахмистру не приходилось слышать такого странного концерта. В гостиной было холодно, окно выходило во двор, где в самой глубине торчала высокая труба — красная, как огромный большой палец мясника, указующий на небо. Через окно в комнату лился серый свет. На круглом крутящемся табурете сидел за роялем доктор Ладунер. Перед ним лежал листок с написанными от руки нотами. Рядом с ним, выпрямившись, стояла его жена. Ее красный пеньюар спадал вниз жесткими складками. Врач тихо аккомпанировал, а госпожа Ладунер пела:

Порой нахлынет грусть–тоска…

И Штудер тут же увидел квартиру этажом ниже — окурки сигар в пепельнице, бутылка коньяка и открытая книга… На ветках березы перед окном повисли сморщенные листочки…

Не сладко одному с собой на пару время коротать.

И шнапс — не выход, коль есть заветная бутылочка в запасе…

Кухонное окно в «Н». А у окна стоит Питерлен, он смотрит не отрываясь на женское отделение, где в окне Ирма Вазем, она тоже смотрит на него.

Что проку жгучий стыд в душе за это испытать…

Маленький Гильген сидит на краю кровати, маленький рыжий Гильген достает из тумбочки карточку своей жены, и вдруг его больше нет в комнате.

Ах, как бы детство раннее вернуть…

Каплаун, Герберт Каплаун, скрывался в домике Гильгена. Скрывался от своего отца, от своего психиатра… и вот, и вот — Штудер закрыл глаза руками — всплеск воды в неярком отблеске звезд…

Закрыл глаза — мир стал далек,

И вот ты снова одинок…

Женщина умолкла. Еще несколько тихих аккордов. И в комнате воцарилась тишина.

Дюрренматт Ф. Обещание

Отходная детективному жанру

1

В марте этого года Общество имени Андреаса Дахиндена пригласило меня прочесть у них в Куре доклад об искусстве писать детективные романы. Я приехал поездом совсем под вечер, над городом нависли низкие тучи, сыпал снег, и все обледенело. Заседание происходило в помещении Коммерческого союза, публики было не густо, потому что одновременно в актовом зале гимназии Эмиль Штайгер читал лекцию о позднем Гёте. Я и сам говорил без увлечения и, очевидно, никого не увлек — многие покинули зал до окончания доклада. Обменявшись несколькими словами с членами правления, с двумя–тремя учителями гимназии, которые явно предпочли бы позднего Гёте, а также с филантропической дамой, почетной попечительницей Восточношвейцарского союза домашней прислуги, расписавшись затем за гонорар и путевые расходы, я удалился в гостиницу «Козерог» близ вокзала, где мне отвели номер. Но здесь та же тоска. Кроме немецкой экономической газеты и старого номера «Вельтвохе», никакого чтения под рукой. Тишина в гостинице немыслимая, о сне и думать нельзя из страха, что никогда не проснешься. Ночь бесконечная, бредовая. Снег прекратился, все замерло, фонари перестали качаться, ветер утих, на улицах никого, ни человека, ни зверя, только с вокзала что–то отдаленно прогудело разок. Я пошел в бар выпить рюмку виски. Кроме пожилой барменши я застал там еще одного посетителя. Как только я сел, он поспешил мне представиться. Это оказался доктор X., бывший начальник цюрихской кантональной полиции, высокий, грузный мужчина, одетый по старинке, с золотой цепочкой поперек жилета, что теперь видишь не часто. Несмотря на годы, у него были еще совсем черные волосы бобриком и пушистые усы. Он сидел у стойки на высоком табурете, пил красное вино, курил сигару «Байанос» и барменшу называл по имени. Говорил он громко, размашисто жестикулировал, в равной мере подкупая и отпугивая меня своей грубоватой непринужденностью. Когда время подошло к трем и за первой рюмкой «Джонни Уокера» последовали еще четыре, мой новый знакомый предложил доставить меня в Цюрих в своем «опель–капитане». Я был очень поверхностно знаком с окрестностями Кура и вообще с этой частью Швейцарии, а потому охотно принял приглашение. Доктор X. приехал в Граубюнден в качестве члена какой–то федеральной комиссии и, задержавшись из–за непогоды, пришел послушать мой доклад, но не стал о нем распространяться и только заметил вскользь:

— Вы довольно неопытный оратор.

На следующее утро мы тронулись в путь. Чтобы хоть немножко поспать, я принял на рассвете две таблетки медомина и теперь сидел в полном оцепенении. Уже было позднее утро, но все еще не совсем рассвело, кое–где металлически поблескивал кусочек неба. Тучи расходились не спеша, тяжеловесные, неповоротливые, еще несущие груз снега: казалось, зиме не хочется расставаться с этой частью страны. Город окружен кольцом гор, в которых, однако, нет ни тени величия, они скорее похожи на кучи выбранной земли, как будто здесь рыли гигантскую могилу. Сам город весь каменный, серый, с большими административными зданиями. Даже не верилось, что в здешних местах растет виноград. Мы попытались проникнуть в старые кварталы, но громоздкая машина заблудилась в тесных тупиках и в переулках с односторонним движением; из беспорядочного нагромождения домов пришлось выбираться задним ходом, да еще по обледенелой мостовой. Я ничего толком не разглядел в этой старинной епископской резиденции, и мы были счастливы, когда город остался позади. Наш отъезд был похож на бегство. Я клевал носом, усталый, точно налитый свинцом. Возникая из–за низко нависших туч, как призрачное видение, тянулась заснеженная, оледенелая долина. Тянулась без конца. Потом мы черепашьим шагом проехали большое селение или даже городок, и тут вдруг проглянуло солнце, и все засияло таким ярким, таким ослепительным светом, что начал таять снежный покров, от земли поднялся белый туман, фантастической пеленой навис над снежными полями и опять закрыл от меня долину. Это было как в кошмаре, точно кто–то назло не хотел мне показать этот край, эти горы. Снова навалилась усталость, вдобавок еще противно шуршал гравий, которым была посыпана дорога; перед каким–то мостом машину занесло; потом откуда–то взялась воинская автоколонна; ветровое стекло так залепило грязью, что «дворники» не могли его протереть. Господин X. сидел рядом со мною за рулем, насупясь и сосредоточившись на дороге. Я жалел, что принял приглашение, проклинал виски и медомин. Однако мало–помалу все пришло в норму. Долина стала наконец видна, ожила. Повсюду фермы, кое–где мелкие фабрички, все чистенькое, бедноватое; на дороге уже нет ни снега, ни льда, она только блестит от сырости, но вполне безопасна, и можно развить приличную скорость. Горы расступились, отодвинулись, и вскоре мы затормозили у бензозаправочной станции.

Она поражала с первого взгляда — уж очень не похожа она была на свое опрятное швейцарское окружение. Вид у нее был самый жалкий, сырость сочилась из стен, стекала с них ручьями. Половина дома была каменная, а половина попросту сарай, дощатая стена которого, выходившая на шоссе, была заклеена рекламными плакатами; должно быть, их начали клеить очень давно, и теперь наросли целые пласты реклам: Трубочные табаки «Бурус» незаменимы, Пейте сухое «Канадское», Мятные таблетки «Спорт», Витамины, Молочный шоколад Линдта — и так далее. На торцовой стене гигантскими буквами было выведено: Шины Перелли. Обе бензоколонки находились перед каменной половиной дома на неровной, кое–как вымощенной площадке. Перед нами была картина полного запустения, несмотря на солнце, светившее сейчас ослепительно, даже, можно сказать, яростно.

— Выйдем, — предложил бывший начальник полиции.

И я повиновался, не понимая, зачем ему это нужно, и только радуясь возможности глотнуть свежего воздуха.

Перед открытой дверью на каменной скамье сидел небритый, неопрятный старик, на нем была грязная, заношенная светлая куртка и темные просаленные брюки от смокинга. На ногах — старые шлепанцы. Он смотрел в пространство тупым, бессмысленным взглядом, и я уже издали учуял, как от него разит спиртным. Вокруг скамьи все было усыпано окурками, плававшими в лужах талого снега.

— Добрый день! — поздоровался господин X., как–то вдруг смутившись. — Заправьте, пожалуйста. Высокооктановым. Да и протрите стекла. — Затем он обратился ко мне: — Войдемте внутрь.

Только тут я заметил над единственным в поле моего зрения окошком красную трактирную табличку, а над дверью вывеску: Кафе «Розан». Мы вступили в грязный коридор. Воняло пивом и водкой. Господин X. пошел вперед и открыл дверь — он, по–видимому, не раз бывал здесь. Помещение было убогое и темное; несколько некрашеных столов и скамей, на стенах — портреты кинозвезд, вырезанные из иллюстрированных журналов; австрийское радио передавало для Тироля торговый бюллетень, а за стойкой смутно виднелась тощая женщина в халате. Она курила сигарету и полоскала стаканы.

— Два кофе со сливками, — заказал господин X.

Женщина принялась готовить кофе, а из соседней комнаты вышла замызганная кельнерша на вид лет тридцати.

— Ей всего шестнадцать, — пробурчал господин X.

Девушка подала чашки. На ней была черная юбка и полурасстегнутая блузка, надетая на голое тело. Шея немытая. Волосы светлые, как, должно быть, в прошлом у женщины за стойкой. Голова нечесаная.

— Спасибо, Аннемари, — сказал господин X. и положил деньги на стол.

Девушка ничего не ответила и даже не поблагодарила. Мы пили молча. Кофе был омерзительный. Господин X. закурил свою «Байанос». Диктор австрийского радио сообщал теперь уровень воды, девушка, волоча ноги, удалилась в соседнюю комнату, где мы разглядели что–то беловатое — очевидно, неубранную постель.

— Едем, — решил господин X.

Выйдя из дома, он бросил взгляд на колонку и расплатился. Старик успел накачать бензин и протереть стекла.

— До скорого! — сказал господин X., и я снова заметил в нем какую–то растерянность; старик и тут не произнес ни слова. Он уже опять сидел на скамье и тупым, угасшим взглядом смотрел в пространство. Но когда мы подошли к нашему «опель–капитану» и оглянулись напоследок, старик сжал руки в кулаки, потряс ими и с просиявшим безграничной верой лицом отрывисто прошептал:

— Я жду, я жду, он придет, придет.

2

— Честно говоря, — начал доктор X., когда мы пытались одолеть Керенцский перевал (шоссе опять обледенело, а под нами неприветливо поблескивало холодное Валенское озеро; добавьте к этому свинцовую тяжесть от медомина, воспоминание о горьковатом привкусе виски и ощущение, будто я куда–то плыву без конца и без цели, как в дурном сне), — честно говоря, я никогда не увлекался детективными романами и сожалею, что вы занялись ими. Бесполезная трата времени. Правда, в вашем вчерашнем докладе были толковые мысли. Конечно, политические деятели показали себя преступно несостоятельными. Кому это знать, как не мне? Я сам из их числа, состою членом Национального совета, вам это, надо полагать, известно.

Мне это не было известно, его голос долетал откуда–то издалека, я был замурован в своей сонливости, но насторожен, как зверь в берлоге.

— …И люди, естественно, надеются, что хотя бы полиция способна навести в мире порядок. Поганая надежда, гаже не придумаешь. Но это что — в детективных историях протаскивают еще и не такую ересь. Я не стану придираться к тому, что ваших преступников неизбежно настигает кара. Допустим, эта прекрасная легенда необходима с точки зрения морали. Это такая же ложь во спасение государственного порядка, как и ханжеская сентенция «преступление не окупается». Чтобы понять, сколько в ней правды, достаточно взглянуть на человеческое общество, однако со всем этим я готов мириться хотя бы из чисто деловых соображений. Согласитесь сами, любая публика, любой налогоплательщик вправе требовать, чтобы им подали героя и хэппи–энд, и поставлять этот товар в равной мере обязаны мы — полиция и вы — писательская братия. Нет, чем я возмущаюсь, так это развитием сюжета в ваших романах. Здесь уже вранье не знает ни удержу, ни стыда. Вы строите сюжет на логической основе, будто это шахматная партия — вот преступник, вот жертва, вот соучастник, вот подстрекатель. Сыщику достаточно знать правила игры и точно воспроизвести партию, как он уже уличил преступника и помог торжеству правосудия. Меня буквально бесит эта фикция. Одной логикой ключа к действительности не подберешь. Причем, признаюсь откровенно, именно мы, полиция, и вынуждены в своих действиях прибегать к науке и логике. Но непредвиденные помехи то и дело путают нам карты, и, увы, чаще всего нашу победу и наше поражение решают чистая удача и случай. А случай как раз не играет в ваших романах никакой роли и все, что похоже на случай, сейчас же истолковывается как судьба и предопределение. Вы, писатели, всегда жертвовали истиной на потребу драматургическим канонам. Пошлите наконец к черту все каноны. Происшествие нельзя рассматривать как арифметическую задачу хотя бы потому, что в нашем распоряжении никогда не бывает всех данных, мы располагаем лишь весьма немногими, и то обычно второстепенными. Да и чересчур велика роль случайного, неожиданного, исключительного. Наши законы базируются на вероятии, на статистике, а не на причинности и действительны только в общем, но не в частном. Единичное в расчет не принимается. Наши криминалистические методы очень ограниченны, и чем больше мы их разрабатываем, тем они, в сущности, становятся ограниченнее. Но вас, писателей, это не трогает. Вам неохота возиться с той действительностью, которая постоянно ускользает от нас. Нет, вы предпочитаете построить собственный мир, а потом покорить его. Не спорю, это, конечно, совершенный мир, но он ведь — фикция, ложь. Плюньте на совершенство, перестаньте заниматься стилистическими выкрутасами, иначе вы не сдвинетесь с места и никогда не доберетесь до сути вещей. Не взглянете прямо в глаза действительности, как подобает мужчинам. Но перейдем к делу. За это утро у вас было немало поводов удивляться. В первую голову, я полагаю, моим речам. Еще бы! Бывшему начальнику цюрихской кантональной полиции следовало бы придерживаться более умеренных взглядов. Но я уже стар и не хочу обманывать себя. Я знаю, сколько в нас всех несовершенного, как мы беспомощны, как часто заблуждаемся. Но тем более должны мы действовать, даже рискуя действовать ошибочно. И еще вас, конечно, удивило, зачем я заезжал на эту убогую заправочную станцию. Так знайте же: жалкий пьянчужка, который заправлял нам машину, в прошлом был моим самым талантливым помощником. Видит бог, я тоже кое–что смыслил в своем ремесле, но Маттеи был поистине гениален. Ни один из ваших знаменитых сыщиков с ним не сравнится.

Скоро будет девять лет, как произошла эта история, — продолжал свой рассказ господин X., обогнав грузовик нефтяной компании «Шелл». — Маттеи был одним из моих комиссаров или, вернее, обер–лейтенантов — сотрудникам нашей кантональной полиции присваиваются воинские звания. Как и я, он по образованию юрист. Будучи уроженцем Базеля, он окончил базельский университет. Сперва в той среде, с которой он сталкивался, так сказать, по долгу службы, а потом и у нас его прозвали «Маттеи — каюк злодеям». Он был человек одинокий, всегда тщательно, но не броско одетый, корректный, замкнутый, он не пил и не курил, но в своем деле был суров и беспощаден, пожиная ненависть и успех. Я так до конца в нем и не разобрался. Пожалуй, нравился он мне одному — я вообще люблю цельных людей, хотя и меня зачастую раздражало в нем отсутствие чувства юмора. Ума он был выдающегося, но наша на редкость отлаженная государственная машина убила в нем всякие порывы. Он был великолепным организатором и владел полицейским механизмом, как счетной линейкой. Женат он не был, никогда не говорил о своей частной жизни, да, верно, ее и не существовало. Он ничем не интересовался, кроме своей профессии, и занимался ею с незаурядным знанием дела, однако без малейшего жара. Работал он упорно и неутомимо, но явно скучал, пока одно дело, в которое он волею судьбы вмешался, не всколыхнуло его всего. Надо сказать, что это случилось в момент наивысшего расцвета его карьеры. В департаменте с ним вышла некоторая заминка. Зная, что я собираюсь на пенсию, в федеральном совете подумывали о моем преемнике. Собственно, речь могла идти только о Маттеи. Но его кандидатура, по всей вероятности, не прошла бы на выборах. Во–первых, он не принадлежал ни к какой партии, а во–вторых, весь личный состав принял бы его в штыки. Но вместе с тем невозможно было и обойти такого дельного работника, вот почему как нельзя кстати пришлась просьба иорданского правительства о командировании в Амман серьезного специалиста для реорганизации тамошней полиции. Цюрих выдвинул кандидатуру Маттеи, и она была принята как Берном, так и Амманом. Все вздохнули с облегчением. Маттеи тоже радовался, что выбор пал на него, и не только со служебной точки зрения. Ему как раз стукнуло пятьдесят — в такие годы неплохо пожить под солнцем пустыни, он радовался отъезду, радовался перелету через Альпы и Средиземное море и, кажется, рассчитывал, что это будет окончательным прощанием: он даже намекал, что переселится потом к сестре в Данию. Она овдовела и осталась жить там. Он уже освобождал свой письменный стол в здании кантональной полиции на Казарменной улице, как вдруг раздался телефонный звонок.

3

Маттеи с трудом разобрался в сбивчивом рассказе одного из своих бывших «клиентов», торговца вразнос по фамилии фон Гунтен, — продолжал повествовать господин Х., — тот звонил ему из Мегендорфа, селения близ Цюриха. Маттеи совсем не улыбалось начинать новое дело в последний день своего пребывания на Казарменной улице, тем более что билет на самолет был уже куплен и лететь предстояло через три дня. Но я был в отъезде, на совещании начальников полиции, и меня ожидали из Берна только к вечеру. Действовать надо было очень умело, один неосторожный шаг мог все загубить. Маттеи велел соединить его с полицейским участком в Мегендорфе. Был конец апреля, за окном шумел ливень — фёновая буря добралась наконец до города, но тяжкая, зловредная духота не спадала и не давала людям дышать.

Трубку взял полицейский Ризен.

— В Мегендорфе тоже идет дождь? — сразу же сердито спросил Маттеи, и хотя ответ был ясен и без того лицо его помрачнело еще пуще. Затем он дал указание незаметно следить за поведением разносчика в трактире «Олень» и повесил трубку.

— Случилось что–нибудь? — полюбопытствовал Феллер. Он помогал своему начальнику складывать книги: их постепенно набралась целая библиотека.

— В Мегендорфе тоже идет дождь, — заметил полицейский комиссар, — вызовите оперативную группу.

— Убийство?

— Чертов дождь, — пробурчал Маттеи вместо ответа обиженному Феллеру.

Прежде чем сесть в машину, где его нетерпеливо дожидались прокурор и лейтенант Хенци, Маттеи на всякий случай перелистал дело фон Гунтена. У него была судимость за совращение четырнадцатилетней девочки.

4

Первой же ошибкой, которую нельзя было предусмотреть, оказался приказ следить за разносчиком. Мегендорф представлял собою небольшую общину, в основном крестьянскую, хотя кое–кто работал на фабриках внизу, в долине, или по соседству, на кирпичном заводе. Правда, жили здесь и пришлые, «городские», — два–три архитектора, скульптор классического толка, но в деревне они никакой роли не играли. А коренные жители все друг друга знали и по большей части состояли между собой в родстве. С городом деревня конфликтовала не открыто, а исподтишка. Дело было вот в чем: леса вокруг Мегендорфа принадлежали городу, но ни один уважающий себя мегендорфец не желал считаться с этим фактом, что в свое время причинило немало хлопот лесному управлению — оно–то и настояло на том, чтобы в Мегендорфе был создан полицейский участок. К тому же по воскресным дням деревню заполняли толпы горожан, а «Олень» и ночью привлекал посетителей. Принимая во внимание все эти обстоятельства, здесь требовался такой полицейский, который назубок знал бы свое ремесло. А с другой стороны, нужен был и человеческий подход к местным жителям. До этого весьма скоро своим умом дошел нижний полицейский чин Вегмюллер. Сам он был из крестьян, любил выпить и крепко держал своих подопечных в узде, но при этом давал им столько поблажек, что мне бы следовало вмешаться; я считал, однако, что при нехватке персонала на худой конец сойдет и он. Меня не беспокоили, и я его оставил в покое. Зато заместителям Вегмюллера, когда он бывал в отпуске, приходилось несладко. Что бы они ни делали, в глазах мегендорфцев все было плохо. С тех пор как в стране наступило процветание, браконьерство и порубки леса в городских владениях, а также потасовки в самой деревне отошли в прошлое, но огонь исконной вражды против властей продолжал тлеть среди населения. Особенно туго приходилось сейчас Ризену. Он был придурковатый малый, без капли юмора, на все обижался и не находил общего языка с мегендорфцами, любителями пошутить; впрочем, при своей обидчивости он не годился и для спокойных районов. Едва окончив ежедневный обход и проверку, он мигом испарялся из страха перед населением. При таких условиях, конечно, нельзя было незаметно наблюдать за разносчиком. Самое появление полицейского в «Олене», куда он обычно боялся сунуться, было равносильно политической акции. Вдобавок Ризен так демонстративно расселся напротив разносчика, что крестьяне замолчали и насторожились.

— Кофе? — предложил хозяин.

— Нет, ничего. Я здесь по служебной надобности, — ответил полицейский.

Крестьяне с любопытством уставились на разносчика.

— Что он натворил? — спросил какой–то старик.

— Это вас не касается.

Помещение было низенькое, прокуренное, не комната, а деревянная нора, духота стояла нестерпимая, и при этом хозяин не зажигал света. Крестьяне сидели за длинным столом, пили не то белое вино, не то пиво и сами вырисовывались как тени на фоне серебристых оконных стекол, по которым снаружи капало и текло. Где–то стучал шарик настольного футбола, где–то звякал и громыхал американский игральный автомат.

Фон Гунтен выпил рюмку вишневки. Ему было страшно. Он забился в угол, оперся локтем на ручку своей корзины, сидел и ждал. Ему казалось, что он уже очень давно сидит так. В этой душной тишине чувствовалась угроза. За окнами посветлело, дождь перестал, и вдруг выглянуло солнце. Только ветер еще завывал, сотрясая стены. Фон Гунтен обрадовался, когда у крыльца наконец затормозили машины.

— Пойдемте, — поднявшись, сказал Ризен.

Оба вышли. Перед «Оленем» дожидались темный лимузин и автобус оперативной группы; санитарный автомобиль подошел вслед за ними. Яркое солнце заливало деревенскую площадь. У колодца стояли двое ребятишек лет пяти–шести — девочка и мальчик, у девочки под мышкой торчала кукла, у мальчика — хлыстик.

— Фон Гунтен, садитесь рядом с шофером! — крикнул Маттеи из окна лимузина, и, когда разносчик, словно почувствовав себя в безопасности, со вздохом облегчения уселся на место, а Ризен влез во вторую машину полицейский комиссар сказал: — Так! А теперь покажите нам, что вы нашли в лесу.

5

Они пошли прямо по мокрой траве, потому что лесная просека превратилась в сплошное месиво. Среди кустов невдалеке от опушки они увидели детский трупик и окружили его кольцом. Все молчали, деревья шумели на ветру, с них все еще сыпались крупные серебряные капли и сверкали как алмазы. Прокурор бросил сигару «Бриссаго» и смущенно наступил на нее. Хенци смотрел в сторону.

— Сотрудник полиции не смеет отворачиваться, Хенци, — сказал Маттеи.

Полицейские расставляли осветительные приборы.

— После такого ливня нелегко будет отыскать следы, — заметил Маттеи.

Среди полицейских вдруг оказались те же ребятишки — мальчик и девочка; они стояли и глядели во все глаза, девочка все еще с куклой под мышкой, а мальчик — с хлыстиком.

— Уберите детей.

Один из полицейских взял их за руки и отвел на дорогу. Там они остановились как вкопанные.

Из деревни уже бежали люди, хозяин трактира сразу был виден по белому фартуку.

— Оцепить! — распорядился полицейский комиссар.

Несколько агентов заняли посты. Другие принялись обыскивать окрестности. Засверкали блицы.

— Ризен, вы знаете, чья это девочка?

— Нет, господин комиссар.

— В деревне вы ее видели?

— Как будто видел, господин комиссар.

— Сфотографировали ее?

— Сейчас сделаем еще два снимка сверху.

Маттеи подождал.

— Следы есть?

— Никаких. Все затоплено.

— Пуговицы осмотрели? Есть отпечатки пальцев?

— Какое там! После такого ливня!

Маттеи бережно склонился над трупиком.

— Бритвой! — установил он, собрал разбросанное кругом печенье и бережно сложил его в корзиночку. — Крендельки.

Доложили, что кто–то из деревенских хочет поговорить. Маттеи поднялся. Прокурор посмотрел на опушку. Там стоял седой человек с зонтиком, висевшим на левой руке. Хенци оперся о ствол бука. Он был бледен. Разносчик сидел на своей корзине и шепотом твердил:

— Я проходил мимо, случайно, совсем случайно…

— Приведите старика!

Седой человек пробрался сквозь кусты и оцепенел.

— Господи, господи, — только и мог он пролепетать.

— Позвольте узнать вашу фамилию? — обратился к нему Маттеи.

— Я учитель Лугинбюль, — чуть слышно ответил старик и отвернулся.

— Вы знаете эту девочку?

— Это Гритли Мозер.

— Где живут ее родители?

— «На болотцах».

— Это далеко от деревни?

— Четверть часа ходу.

Маттеи бросил взгляд на убитую, у него одного хватило на это духу. Никто не произнес ни слова.

— Как это случилось? — спросил учитель.

— Преступление на сексуальной почве, — объяснил Маттеи. — Она училась у вас?

— Нет, у фройляйн Крум. В третьем классе.

— У Мозеров есть еще дети?

— Гритли была у них единственным ребенком.

— Кто–нибудь должен сообщить родителям.

Все опять промолчали.

— Может быть, вы, господин учитель? — спросил Маттеи.

Лугинбюль долго не отвечал.

— Не сочтите меня трусом, — запинаясь, сказал он наконец, — я не хочу брать это на себя. Не могу, — шепотом добавил он.

— Понимаю, — согласился Маттеи. — А где господин пастор?

— В городе.

— Хорошо. Можете идти, господин Лугинбюль, — ровным голосом произнес Маттеи.

Учитель прошел обратно на дорогу. Там все прибывал народ из Мегендорфа.

Маттеи взглянул на Хенци. Тот по–прежнему стоял, опершись о ствол бука.

— Пожалуйста, только не я, комиссар, — шепотом попросил Хенци.

Прокурор тоже отрицательно помотал головой. Маттеи еще раз посмотрел на трупик, потом на разорванное красное платьице, которое валялось в кустах, мокрое от крови и дождя.

— Что ж, тогда пойду я, — сказал он и поднял корзинку с крендельками.

6

Дом «На болотцах» стоял в топкой ложбинке близ Мегендорфа. Маттеи оставил служебную машину в деревне и пошел пешком. Ему хотелось выиграть время. Он издалека увидел дом. Но вдруг остановился и обернулся. Ему послышались шаги. Опять те же ребята — мальчик и девочка. Они раскраснелись — верно, бежали напрямик, иначе нельзя было объяснить их появление.

Маттеи пошел дальше. Дом был невысокий — белые стены и темные стропила, на них гонтовая крыша. За домом — плодовые деревья, в саду — вскопанные грядки. Перед домом мужчина колол дрова. Он поднял голову и увидел полицейского комиссара.

— Что вам угодно? — спросил он.

Маттеи мялся в растерянности, наконец назвал себя и спросил, лишь бы выиграть время:

— Господин Мозер?

— Это я и есть. Что вам нужно? — повторил мужчина и остановился перед Маттеи, держа топор в руке.

Это был испитой человек лет сорока с изборожденным глубокими складками лицом и серыми глазами, пытливо смотревшими на комиссара полиции. В дверях показалась женщина, на ней было тоже красное платье. Маттеи обдумывал, что сказать. Он давно уже над этим думал и до сих пор ни до чего не додумался. Мозер сам пришел ему на помощь. Он увидел корзиночку в руках Маттеи.

— С Гритли что–нибудь случилось? — спросил он и снова пытливо посмотрел на Маттеи.

— Вы куда–нибудь посылали Гритли? — в свою очередь спросил полицейский комиссар.

— К бабушке, в Ферен, — ответил крестьянин.

Маттеи прикинул: Ферен была соседняя деревня.

— Гритли часто ходила туда? — спросил он.

— Каждую среду и субботу после обеда, — ответил крестьянин и в приливе внезапного страха спросил: — Зачем вам это нужно знать? Отчего вы принесли назад корзиночку?

Маттеи поставил корзинку на пенек, на котором Мозер колол дрова.

— Гритли нашли мертвой в мегендорфском лесу, — сказал он.

Мозер не шелохнулся, не шелохнулась и жена, она все еще стояла на пороге. Тоже в красном платье. Маттеи увидел, как на побелевшем лице Мозера внезапно выступил и ручьями заструился пот. Ему хотелось отвернуться, но взгляд его словно приковался к этому лицу, к этому струящемуся поту, так они и стояли оба, вперив друг в друга глаза.

— Гритли убили, — услышал Маттеи собственный голос, его раздосадовало, что голос звучит безучастно.

— Не может этого быть, не бывают на свете такие изверги, — прошептал Мозер, и рука с топором дрогнула.

— Бывают, господин Мозер, — сказал Маттеи.

Мозер тупо посмотрел на него.

— Я хочу пойти к дочке, — еле слышно выговорил он.

Полицейский комиссар покачал головой.

— Не стоит, господин Мозер. С моей стороны жестоко так говорить. Но послушайте меня: лучше не ходите к вашей Гритли.

Мозер вплотную подошел к комиссару полиции, остановился перед ним лицом к лицу.

— Почему это лучше? — выкрикнул он.

Полицейский комиссар промолчал.

Мозер еще мгновение раскачивал в руке топор, как будто собираясь замахнуться им, потом повернулся и пошел к жене, которая все еще стояла в дверях. Все еще без движения, без единого звука. А Маттеи ждал внизу. Он видел все до мельчайших подробностей и вдруг понял, что до конца жизни не забудет этой сцены.

Мозер обеими руками обхватил жену и весь затрясся от беззвучных рыданий. Он спрятал лицо на ее плече, а она все стояла и смотрела в пустоту.

— Завтра вечером вам покажут вашу Гритли. У нее будет такой вид, словно она уснула, — беспомощно прошептал Маттеи.

Тут вдруг заговорила женщина.

— Кто ее убил? — спросила она таким сухим, деловым тоном, что полицейскому комиссару стало страшно.

— Я найду убийцу, госпожа Мозер.

Женщина в первый раз повелительно, с угрозой посмотрела на него.

— Обещаете найти?

— Обещаю, госпожа Мозер, — подтвердил Маттеи. Им сейчас руководило одно желание — поскорее уйти отсюда.

— Поклянитесь спасением своей души.

Маттеи замялся.

— Клянусь спасением своей души, — выговорил он наконец. Больше ему ничего не оставалось.

— Ну так ступайте, — приказала женщина. — Помните вы поклялись спасением своей души.

Маттеи хотел сказать еще что–то утешительное, но не знал, чем тут можно утешить…

— Я очень вам сочувствую, — пробормотал он. Повернулся и медленно пошел назад той же дорогой. Впереди виднелся Мегендорф, а дальше лес. Над ними небо, теперь уже совсем безоблачное. У обочины топтались те же ребятишки, и, когда он, едва передвигая ноги, прошел мимо них, они засеменили за ним следом. Вдруг сзади, из того дома, раздался звериный вопль. Комиссар не понял, кто это так рыдает — отец или мать. И лишь прибавил шагу.

7

Не успел Маттеи вернуться в Мегендорф, как сразу же возникли первые трудности. Автобус оперативной группы дожидался полицейского комиссара в деревне. Место преступления и ближайшие окрестности были тщательно обысканы, а затем огорожены. Трое полицейских в штатском остались в лесу. Они получили задание скрытно следить за прохожими. Может быть, таким путем удастся напасть на след убийцы. Остальным надлежало вернуться в город. Небо полностью очистилось, но после дождя в воздухе ничуть не посвежело. Фён все еще бушевал над лесами и селениями, налетая мощными теплыми порывами. От необычной удушливой жары люди становились злыми, раздражительными, нетерпеливыми. Хотя до вечера было еще далеко, на улицах горели фонари.

Крестьяне сбежались толпой. Они увидели фон Гунтена. В их глазах убийцей был именно он — разносчики всегда подозрительны. Мегендорфцы думали, что он уже арестован, и окружили автобус оперативной группы. Разносчик не шевелился, скорчившись от страха, сидел он между прямыми как палки полицейскими. Крестьяне подступали все ближе, пытались заглянуть внутрь. Полицейские не знали, что делать. Рядом в служебной машине находился прокурор, его тоже не пропускали. В окружение попала и машина представителя судебной медицины, прибывшего из Цюриха, и белый с красным крестом санитарный автомобиль, куда положили маленький трупик. Мужчины напирали молча, но с явной угрозой; женщины жались к домам и тоже молчали. Дети громоздились на закраине деревенского колодца. Ни у кого из крестьян не было определенных намерений, их согнала сюда глухая злоба. Жажда мести и справедливости. Маттеи попытался пробраться к оперативной группе, но это оказалось невозможным. Тогда он решил обратиться к председателю общины и стал расспрашивать, где его найти. Вместо ответа послышались приглушенные угрозы. Маттеи подумал и пошел в трактир. Он не ошибся — председатель сидел у «Оленя». Это был приземистый, оплывший нездоровым жиром толстяк. Он пил вельтлинское стакан за стаканом и в низенькое окошко наблюдал за происходящим.

— Я ничего не могу поделать, — заявил он. — Видите, какой своевольный народ. Не верят в расторопность полиции. Сами желают творить правосудие. А какая была хорошая девочка Гритли! Все мы ее любили, — со вздохом добавил он. На глаза у него навернулись слезы.

— Разносчик невиновен, — сказал Маттеи.

— Тогда незачем было его арестовывать.

— Он и не арестован. Мы его взяли как свидетеля.

Председатель общины хмуро оглядел Маттеи.

— Вы только рады отвертеться. А мы что знаем, то знаем, — произнес он.

— Вам, как председателю общины, прежде всего надлежит обеспечить нам свободный выезд.

Не ответив ни слова, тот осушил еще стакан разливного красного.

— Что вы молчите? — раздраженно спросил Маттеи.

Председатель гнул свою линию.

— Разносчику несдобровать, — пробурчал он.

Комиссар заговорил без обиняков:

— Так легко это дело не пройдет. И отвечать будете вы, как председатель Мегендорфской общины.

— А вы кого отстаиваете? Убийцу из похоти?

— Прежде всего мы отстаиваем законность, а виновен он или нет — это вопрос иной.

Председатель сердито шагал взад–вперед по низенькому трактирному залу. Поскольку за стойкой никого не оказалось, он сам налил себе вина. И выпил так торопливо что темные струйки побежали у него по рубашке. Толпа на площади все еще вела себя спокойно. Лишь когда шофер попытался запустить мотор полицейской машины, ряды сомкнулись теснее.

Теперь в зал пришел и прокурор. Он с трудом протиснулся сквозь толпу мегендорфцев. Вид у него был довольно помятый. Председатель общины струсил. Появление прокурора не сулило ничего приятного. Для него как и для любого нормального человека, люди этой профессии были чем–то вроде пугал.

— Господин председатель, — начал прокурор, — ваши мегендорфцы, по–видимому, намерены прибегнуть к суду Линча. Я вижу только один выход — вызвать подкрепление. Это всех вас сразу образумит.

— Давайте попробуем еще раз поговорить с людьми, — предложил Маттеи.

Ткнув председателя указательным пальцем в грудь, прокурор пригрозил:

— Если вы немедленно не заставите их выслушать нас, тогда пеняйте на себя.

А церковные колокола уже били набат. К мегендорфцам со всей округи сбегались на подмогу. Явилась даже пожарная команда и заняла позицию против полицейских. Из толпы раздавались злобные выкрики: «Пакостник! Гад!»

Полицейские приготовились встретить нападение толпы, которая волновалась все сильнее, но сами были растеряны не меньше, чем мегендорфцы. Они привыкли наводить порядок, имея дело с заурядными происшествиями, здесь же они столкнулись с чем–то необычным. Но вдруг крестьяне разом утихли и замерли. Из дверей «Оленя», к которым вела каменная лестница с железными перилами, вышли прокурор с председателем общины и комиссаром полиции.

— Мегендорфцы, — воззвал председатель, — прошу вас, выслушайте господина прокурора Буркхарда.

Толпа никак не отозвалась на этот призыв. Местные жители, крестьяне и рабочие, хранили прежнее грозное молчание. Небо над ними тем временем подернулось отблесками заката; уличные фонари раскачивались вокруг площади, точно бледные диски луны. Мегендорфцы твердо решили заполучить в свои руки того, кто, по их убеждению, был убийцей. Полицейские машины, как громадные темные звери, возвышались над людским приливом, все вновь и вновь пытались высвободиться, но, моторы, едва взревев, сейчас же глохли. Все ни к чему. Страшное событие этого дня нависло надо всем гнетущей безысходностью — над темными деревенскими кровлями, над площадью, над скопищем людей, как будто убийство отравило своим ядом весь мир.

— Граждане Мегендорфа, — тихо и нерешительно начал прокурор, но каждое его слово было слышно на всей площади. — Мы потрясены гнусным преступлением. Гритли Мозер убили… Мы не знаем, кто совершил это злодеяние…

Дальше прокурору не дали говорить.

— Выдайте нам его!

Замелькали поднятые кулаки, раздался пронзительный свист.

Маттеи как завороженный смотрел на толпу.

— Скорей звоните по телефону, Маттеи, — приказал прокурор. — Вызывайте подкрепление.

— Убийца — фон Гунтен! — закричал тощий долговязый крестьянин с обветренным, давно не бритым лицом. — Я сам его видел! Никто больше в ложбинку не ходил.

Это был тот крестьянин, который работал в поле.

Маттеи выступил вперед.

— Мегендорфцы, — крикнул он, — я — комиссар полиции Маттеи. Мы согласны выдать вам разносчика!

От неожиданности все замерли.

— Вы спятили, что ли? — не помня себя от волнения, прошипел прокурор.

— В нашей стране издавна повелось так, что приговорпреступникам выносит суд. Он осуждает их, когда они виновны, и оправдывает, когда они невиновны, — продолжал Маттеи. — Вы же намерены подменить собою суд. Не станем доискиваться, есть ли у вас такое право, поскольку вы сами присвоили себе это право.

Маттеи говорил просто и внятно. Крестьяне и рабочие слушали внимательно, боясь упустить хотя бы слово. Маттеи уважительно обращался к ним, и они уважительно слушали его.

— Одного только я обязан потребовать от вас, как от всякого суда: справедливости. Мы, понятно, лишь в том случае можем выдать вам разносчика, если будем уверены, что вы хотите справедливости.

— Конечно, хотим! — выкрикнул кто–то.

— Чтобы по праву считать себя справедливым судом, ваш суд обязан выполнить одно условие. Вот оно: ни в коем случае не допустить несправедливости. Это условие вы обязаны соблюсти.

— Согласны! — крикнул рабочий с кирпичного завода

— Значит, вы должны тщательно проверить, справедливо или несправедливо обвинять фон Гунтена в убийстве. Откуда взялось такое подозрение?

— Он уже раз сидел, — отозвался какой–то крестьянин

— Конечно, это увеличивает подозрение в его виновности, — признал Маттеи. — Однако еще не доказывает что он и есть убийца.

— Я его видел в ложбинке, — снова крикнул крестьянин с обветренным, обросшим щетиной лицом.

— Поднимитесь к нам сюда, — предложил полицейский комиссар.

Тот колебался.

— Иди, иди, Хайри. Чего трусишь? — крикнули ему из толпы.

Крестьянин все еще нерешительно поднялся на крыльцо. Прокурор и председатель общины отступили в коридор, так что Маттеи оказался на крыльце один на один с крестьянином.

— Чего вам от меня надо? — спросил тот. — Меня звать Бенц Хайри.

Мегендорфцы во все глаза смотрели на них. Полицейские спрятали резиновые дубинки. Они тоже затаив дыхание следили за происходящим. Деревенские ребята взобрались на лестницу, поставленную почти стоймя на пожарной машине.

— Господин Бенц, вы видели разносчика фон Гунтена в ложбинке, — начал полицейский комиссар. — Он один там был?

— Один.

— А вы чем там занимались, господин Бенц?

— Мы всей семьей сажали картофель.

— И с какого часа?

— С десяти. Мы и обедали в поле всей семьей, — пояснил крестьянин.

— И все время никого не видели, кроме разносчика?

— Никого. Присягнуть могу — никого, — подтвердил крестьянин.

— Что ты там плетешь, Бенц? — крикнул из толпы рабочий. — Я в два часа проходил мимо твоего картофельного поля.

Еще двое рабочих подали голос. И они в два часа прокатили по ложбинке на велосипедах.

— Да послушай, ты, олух, я тоже проезжал на возу через ложбинку! — закричал какой–то крестьянин. — А ты, сквалыга, и сам работаешь как проклятый, и семью мытаришь до седьмого пота. Мимо тебя сто голых баб пройдет, так ты все равно головы не подымешь.

Смех в толпе.

— Итак, не один только разносчик побывал в ложбинке, — уточнил Маттеи. — Но давайте разбираться дальше. Параллельно лесу идет шоссе в город. Кто–нибудь проходил по нему?

— Гербер Фриц проезжал, — отозвался кто–то.

— Верно, проезжал, — согласился толстый увалень, сидевший на пожарном насосе. — На возу.

— В котором часу?

— В два.

— От этого шоссе отходит лесная дорога к месту происшествия, — уточнил полицейский комиссар. — Вы кого–нибудь там видели, господин Гербер?

— Нет, — буркнул крестьянин.

— А не заметили, не стоял ли там автомобиль?

Крестьянин растерялся.

— Как будто стоял, — нерешительно промямлил он.

— Вы в этом убеждены?

— Да, что–то там виднелось.

— Может, красный спортивный «мерседес»?

— Очень может быть.

— Или серый «фольксваген»?

— Тоже может быть.

— Ваши ответы в высшей степени неубедительны, — заметил Маттеи.

— Правду сказать, я малость соснул на возу, — признался крестьянин. — Такая жарища всякого сморит.

— Тут я вынужден поставить вам на вид, что на проезжих дорогах спать не полагается, — внушительно заметил Маттеи.

— Лошади сами справляются, — возразил крестьянин.

Все засмеялись.

— Теперь вы наглядно убедились, какие трудности встанут перед вами как перед судьями, — подчеркнул Маттеи. — Преступление не было совершено в безлюдном месте. Всего на расстоянии каких–нибудь пятидесяти метров в поле работала целая семья. Будь члены этой семьи повнимательнее, несчастья могло бы не произойти. Но им даже в голову не приходила возможность такого преступления. Ни девочки, ни других прохожих они не видели. Разносчика они заприметили по чистой случайности. Возьмем теперь господина Гербера. Он дремал у себя на возу и потому не может дать ни одного мало–мальски точного показания. Вот как обстоит дело. Где же тогда улики против разносчика? Задайте себе этот вопрос. И, кстати, не забудьте одного обстоятельства, которое заведомо говорит в его пользу: ведь полицию–то уведомил он. Не знаю, как вы намерены действовать в роли судей, скажу вам только, как бы действовали у нас в полиции.

Полицейский комиссар сделал паузу. Он опять один стоял перед мегендорфцами, Бенц смущенно нырнул в толпу.

— Каждого подозрительного человека, невзирая на его положение, мы подвергли бы тщательнейшей проверке, прояснили бы малейшую улику. Мало того — в случае надобности мы включили бы в дело полицию других стран. Видите, какой у нас под рукой мощный аппарат для того, чтобы доискаться истины. В вашем же распоряжении нет почти ничего. Вот и решайте, как поступить.

Молчание. Мегендорфцы были озадачены.

— А вы и впрямь выдадите нам разносчика? — спросил тот же рабочий.

— Даю честное слово. Если вы все еще настаиваете на его выдаче.

Мегендорфцы колебались. Слова комиссара полиции явно произвели впечатление. Прокурор нервничал. Для него исход был неясен. Но вот и у него отлегло от сердца — какой–то крестьянин выкрикнул: «Берите его с собой». Мегендорфцы безмолвно расступились. Вздохнув с облегчением, прокурор закурил свою «Бриссаго».

— Вы действовали рискованно, Маттеи, — заметил он. — Представьте себе, что вам пришлось бы сдержать слово.

— Я знал, что до этого не дойдет, — небрежно бросил в ответ комиссар полиции.

— Надо надеяться, вы никогда не даете опрометчивых обещаний, которые потом приходится исполнять, — сказал прокурор, вторично поднес к сигаре зажженную спичку, попрощался с председателем общины и поспешил к машине, благо доступ к ней был открыт.

8

Маттеи поехал в город не с прокурором. Он пошел в автобус к разносчику. Полицейские потеснились. В машине было жарко — опустить стекла все еще не решались. Хотя мегендорфцы и дали дорогу, они по–прежнему толпились на площади. Фон Гунтен, съежившись, сидел за спиной шофера, Маттеи устроился рядом.

— Клянусь вам, я не виноват, — прошептал фон Гунтен.

— Конечно, — подтвердил Маттеи.

— Никто мне не верит, — прошептал фон Гунтен. — Полицейские тоже не верят.

Маттеи покачал головой.

— Это вам только кажется.

Но разносчик не унимался:

— Вы тоже не верите мне, господин доктор.

Машина тронулась. Полицейские сидели молча. За окнами было уже совсем темно. Зажженные фонари бросали снаружи золотые отблески на застывшие лица. Маттеи чувствовал у каждого недоверие к разносчику, все нарастающее подозрение. Ему стало жаль беднягу.

— Я вам верю, фон Гунтен, — сказал он и вдруг понял, что и сам убежден не до конца. — Я знаю, вы невиновны.

Навстречу побежали первые городские дома.

— Вас еще поведут на допрос к начальнику, вы наш главный свидетель, фон Гунтен, — предупредил полицейский комиссар.

— Понимаю, и вы тоже мне не верите, — опять прошептал разносчик.

— Ерунда.

Разносчик стоял на своем.

— Я это знаю, — тихо, чуть слышно твердил он, уставясь на красные и зеленые световые рекламы, которые, подобно причудливым созвездиям, сверкали теперь за окнами плавно скользившей машины.

9

Вот те события, о которых мне было доложено на Казарменной улице после того, как я восьмичасовым скорым вернулся из Берна. Это было третье убийство такого рода. За два года до того — в кантоне Швиц, а за пять лет — в кантоне Санкт–Галлен тоже были зарезаны бритвой малолетние девочки. В том и в другом случае убийца как в воду канул. Я велел привести разносчика. Это был сорокавосьмилетний обрюзгший человечек, обычно, должно быть, наглый и болтливый, а сейчас насмерть перепуганный. В показаниях он сперва был четок. По его словам, он лежал на опушке, разувшись и поставив корзину с товарами на траву. У него было намерение завернуть в Мегендорф, сбыть там свой товар: щетки, помочи, лезвия, шнурки и прочие предметы; однако дорогой он узнал от почтальона, что Вегмюллер в отпуске и его заменяет Ризен. Это его смутило, и он пока что решил поваляться на траве; ему не впервой было сталкиваться с молодыми полицейскими, у этих молокососов рвение не по разуму. Так он лежал себе и дремал Ложбинка расположена в лесной тени, мимо пролегает шоссе, неподалеку в поле трудилась крестьянская семья тут же скакала собака. Обед у «Медведя» в Ферене был чересчур обильный — бернские колбаски и прочее; он вообще любитель вкусно поесть, да и средства позволяют не смотрите, что он с товаром колесит по стране небритый, неухоженный, обтрепанный — наружность обманчива, торговлей вразнос можно неплохо заработать и даже прикопить кое–что. Обед он сдобрил пивом, а уже лежа на травке, закусил двумя плитками линдтовского шоколада Надвигающаяся буря и порывы ветра совсем его убаюкали, но очень скоро что–то разбудило его, как будто чей–то крик, пронзительный детский крик, и, когда он, еще не совсем очнувшись, бросил взгляд на долину, ему показалось, что и крестьяне в поле с удивлением насторожились но не прошло и минуты, как они уже опять гнули спину, а собака скакала кругом. Верно, птица какая–нибудь, мелькнуло у него в голове, сова, что ли, кто их там разберет. Такое объяснение вполне его успокоило. Он опять задремал, но вдруг его поразило внезапное затишье в природе — тут он заметил, как потемнело небо, мигом обулся, повесил за спину корзину, при этом снова вспомнил про таинственный птичий крик, и ему стало как–то тревожно, как–то не по себе. Вот тогда он и решил лучше не связываться с Ризеном и махнуть рукой на Мегендорф: от него и всегда–то прибыль была плохая. Он надумал прямо вернуться в город, а чтобы сократить путь к железнодорожной станции, пошел лесной просекой и здесь наткнулся на труп убитой девочки. После чего сразу же опрометью побежал в Мегендорф, к «Оленю», и оттуда известил Маттеи. Крестьянам он не сказал ни слова, из страха навлечь подозрение на себя.

Таковы были его показания. Я велел его увести, но пока не отпускать. Правда, прокурор не отдал распоряжения о предварительном заключении, однако у нас не было времени разводить церемонии. Его рассказ показался мне правдивым, но требовал дополнительной проверки, ведь фон Гунтен как–никак уже имел судимость. Я был в прегнусном настроении. Меня не оставляло неприятное чувство, что в этом деле с самого начала допущена фундаментальная ошибка, я не мог бы сказать — какая, но просто чуял это профессиональным нюхом, а потому предпочел удалиться в свою «boutique», [Здесь: контора, лавочка (разг. франц.).] как я прозвал прокуренную комнатушку рядом с моим служебным кабинетом, велел принести из ресторана близ Сильского моста бутылку «шатонеф–дю–пап» и выпил подряд несколько рюмок. Не скрою, что в этой комнатушке всегда царил вопиющий беспорядок — книги и папки валялись вперемешку; правда, беспорядок был чисто принципиальный. Я считаю, что в нашем строго упорядоченном государстве обязанность каждого — создавать некие островки беспорядка, хотя бы и потайные. Затем я приказал принести снимки. На них было страшно, мучительно смотреть. После этого я принялся изучать карту местности, где произошло убийство. Сам дьявол не мог бы лучше подгадать. Явился ли убийца из Мегендорфа, из окрестных деревень или из города, пришел ли он пешком или приехал поездом — логически это было немыслимо установить. Любой вариант был возможен.

Пришел Маттеи.

— Мне искренне жаль, что вам напоследок пришлось повозиться с этим печальным делом, — сказал я.

— Такова наша профессия, начальник.

— Когда посмотришь на снимки, хочется послать всю эту историю к черту, — заметил я и сунул снимки обратно в конверт.

Я злился и с трудом скрывал свою досаду. Маттеи был моим лучшим комиссаром — видите, я никак не отвыкну от этого звания, оно мне больше по душе. Его отъезд в такую минуту никак меня не устраивал.

Он словно подслушал мои мысли.

— Мне кажется, лучше всего передать это дело Хенци, — заметил он.

Я колебался. Не будь это убийство на сексуальной почве, я бы сразу принял его совет. Любое другое преступление для нас куда легче распутывать: достаточно выяснить побудительные причины — безденежье, ревность, — и круг подозреваемых сам собой ограничится. В случае убийства на сексуальной почве этот метод отпадает. Допустим, отправился такой индивид в служебную поездку, заметил девочку или мальчика, вышел из машины — никто не увидел, не проследил, — а вечером он уже сидит у себя дома, то ли в Лозанне, то ли в Базеле, то ли еще где–нибудь, мы же топчемся на месте и не знаем, за что ухватиться. Я ценил Хенци, считал его толковым работником, но опыта ему, на мой взгляд, не хватало.

Маттеи не разделял моих сомнений.

— Хенци целых три года проработал под моим руководством, — доказывал он, — я сам ознакомил его со спецификой нашего ремесла и лучшего заместителя не могу себе представить. Он будет справляться с заданиями ничуть не хуже, чем я. Впрочем, завтра я еще буду здесь, — добавил Маттеи.

Я вызвал Хенци и приказал ему вместе с вахмистром Тройлером непосредственно заняться расследованием убийства. Он явно обрадовался — это было его первое самостоятельное дело.

— Поблагодарите Маттеи, — проворчал я и спросил каково настроение рядового состава. Мы форменным образом плавали в этом вопросе, ни за что не могли ухватиться, ничего до сих пор не добились, и было крайне важно, чтобы подчиненные не почувствовали нашей неуверенности.

— Они убеждены, что мы уже поймали убийцу, — заявил Хенци.

— Разносчика?

— Их подозрения не лишены оснований. В конце концов за фон Гунтеном уже числится преступление против нравственности.

— С четырнадцатилетней, — вставил Маттеи, — это совсем другое…

— Хорошо бы подвергнуть его перекрестному допросу, — предложил Хенци.

— Успеется, — возразил я. — Не думаю, чтобы он имел какое–то отношение к убийству. Просто он внушает антипатию, а отсюда недалеко до подозрения. Но это, господа, не криминалистический, а чисто субъективный довод, и мы не можем безоговорочно принять его.

С этим я отпустил обоих, причем настроение у меня ни на йоту не улучшилось.

10

Мы включили в работу весь наличный состав. В ту же ночь и на следующий день опросили все гаражи, не обнаружены ли в какой–нибудь машине следы крови; то же самое было проделано с прачечными. Затем мы установили алиби всех лиц, которые когда–либо привлекались к ответственности по соответствующим статьям. Наши сотрудники побывали с собаками и даже с миноискателем в том лесу под Мегендорфом, где произошло убийство. Они обшарили все мелколесье в поисках следов, а главное — в надежде найти орудие убийства. Они обследовали участок за участком, спускались в глубь ущелья, шарили в ручье. Найденные предметы были собраны, лес прочесан до самого Мегендорфа.

Против обыкновения я сам поехал в Мегендорф, чтобы принять участие в расследовании. Маттеи тоже явно нервничал. Стоял приятнейший весенний день, нежаркий, безветренный, но наше мрачное настроение не рассеивалось. Хенци допрашивал в трактире «Олень» крестьян и заводских рабочих, а мы направились в школу. Чтобы сократить путь, прошли прямо по лужайке с плодовыми деревьями. Некоторые были уже в полном цвету. Из школы доносилось пение: «Возьми мою ты руку и поведи меня». Спортивная площадка перед школой пустовала. Я постучался в дверь того класса, откуда раздавалось пение, и мы вошли.

Хорал пели девочки и мальчики, дети от шести до восьми лет. Три младших класса. Учительница перестала дирижировать, опустила руки и встретила нас настороженным взглядом.

Дети смолкли.

— Фройляйн Крум?

— Чем могу служить?

— Гритли Мозер училась у вас?

— Что вам угодно от меня?

Фройляйн Крум была сухопарая особа лет сорока с большими, полными затаенной горечи глазами.

Я представился и обратился к детям:

— День добрый, детки!

Дети с любопытством уставились на меня.

— Добрый день! — ответили они.

— Красивую песню вы только что пели.

— Мы разучиваем хорал к погребению Гритли, — пояснила учительница.

В ящике с песком был макет острова Робинзона.

По стенам висели детские рисунки.

— Что за ребенок была Гритли? — нерешительно спросил я.

— Мы все ее очень любили, — вместо ответа сказала учительница.

— Умненькая?

— Большая фантазерка.

— Можно мне задать детям несколько вопросов? — все так же нерешительно спросил я.

— Пожалуйста.

Я вышел на середину класса. У большей части девочек были еще косички и пестрые фартучки.

— Вы, верно, слышали, какая беда случилась с Гритли Мозер, — начал я. — Я из полиции, я там начальник, все равно что командир у солдат, и моя обязанность — найти того, кто убил Гритли. Я говорю с вами не как с детьми, а как со взрослыми. Тот, кого мы ищем, больной человек. Так поступают только больные люди. Болезнь в том и состоит, что они заманивают детей в лес или в погреб, ну, словом, куда–нибудь, где можно спрятаться, и там их мучают. Это случается довольно часто. У нас в кантоне за год было двести таких случаев. Иногда доходит до того, что эти люди замучивают ребенка до смерти. Так оно и было с Гритли. Конечно, таких людей нужно запирать на замок. На свободе они могут причинить много зла. Вы спросите, почему мы не запираем их, чтобы не случилось такого несчастья, как с Гритли. Да потому, что их нельзя распознать. Болезнь у них запрятана внутри, снаружи ее не видно.

Дети слушали затаив дыхание.

— Вы должны мне помочь, — продолжал я. — Нам непременно нужно найти этого человека, иначе он опять убьет какую–нибудь девочку.

Я подошел еще ближе к ребятам.

— Гритли не рассказывала, что кто–то чужой заговаривал с нею?

Дети молчали.

— За последнее время вы ничего не заметили странного в Гритли?

Нет, ничего такого они не заметили.

— Не видели ли вы последнее время у Гритли каких–нибудь вещей, которых раньше у нее не было?

Дети не отвечали.

— Кто был лучшей подругой Гритли?

— Я, — прошептала крохотная девчушка с каштановыми волосами и карими глазами.

— А как тебя зовут? — спросил я.

— Урсула Фельман.

— Значит, вы с Гритли были подружками?

— Мы сидели на одной парте.

Девочка говорила так тихо, что мне пришлось нагнуться к ней.

— Ты тоже ничего особенного не замечала?

— Нет.

— И никто не встречался Гритли?

— Да нет, встречался, — ответила девочка.

— Кто же?

— Только не человек.

Ее ответ озадачил меня.

— Что это значит, Урсула?

— Ей встречался великан, — еле слышно сказала девочка.

— Великан?

— Ну да, — подтвердила девочка.

— Ты хочешь сказать, она встретила очень высокого человека?

— Нет, мой папа тоже высокий, только он не великан.

— Какого же роста был тот человек?

— Как гора, — ответила девочка. — И весь черный.

— А он, великан этот, что–нибудь дарил Гритли? — спросил я.

— Да, — ответила девочка.

— Что же он дарил?

— Ежиков.

— Ежиков? Каких таких ежиков, Урсула? — спросил я, окончательно сбитый с толку.

— Весь великан был набит ежиками, — объяснила девочка.

— Да это же глупости, Урсула, — попытался я возразить, — у великанов не бывает ежиков!

— Этот великан был ежиковый.

Девочка твердо стояла на своем. Я возвратился к кафедре учительницы.

— Вы правы, фройляйн Крум, — сказал я. — По–видимому, Гритли в самом деле была большой фантазеркой.

— У этого ребенка была поэтическая душа, — ответила учительница, устремив печальные глаза куда–то вдаль. — Простите, нам нужно еще прорепетировать хорал к завтрашнему погребению. Дети поют недостаточно стройно.

Она дала тон.

— «Возьми мою ты руку и поведи меня», — снова запели дети.

11

Допрос мегендорфцев в трактире «Олень», где мы сменили Хенци, тоже не дал ничего нового, и под вечер мы возвращались в Цюрих ни с чем. В полном молчании. Я слишком много выкурил сигар и выпил местного вина. А вы ведь знаете свойства этих молодых красных вин! Маттеи, насупившись, сидел рядом со мной в глубине машины, и, только когда мы уже спускались к Рёмерхофу, он заговорил:

— Не думаю, что убийца — житель Мегендорфа. Скорее всего, преступления в кантоне Санкт–Галлен и в кантоне Швиц совершены им же. Картина убийства совпадает в точности. Не исключено, что его местожительство — Цюрих.

— Возможно, — согласился я.

— Он либо автомобилист–любитель, либо коммивояжер. Ведь видел же крестьянин Гербер машину, которая стояла в лесу.

— Гербера я сам допрашивал сегодня. Он признался что спал очень крепко и ничего толком не видел, — заявил я.

Мы снова замолчали.

— Мне очень неприятно покидать вас в самый разгар следствия, — заговорил он неуверенным тоном. — Но я никак не могу нарушить контракт с иорданским правительством.

— Вы летите завтра? — спросил я.

— В три часа дня, через Афины, — ответил он.

— Я вам завидую, Маттеи, — сказал я совершенно искренне. — Я бы тоже предпочел быть начальником полиции у арабов, а не у нас в Цюрихе.

Я высадил его у гостиницы «Урбан», где он проживал с незапамятных времен, а сам отправился в «Кроненхалле», где пообедал под картиной Миро. Это мое обычно место. Я всегда сижу там, и обед мне подвозят на столике.

12

Около десяти вечера я еще раз заглянул на Казарменную улицу и, проходя мимо бывшего кабинета Маттеи, наткнулся в коридоре на Хенци. Он уехал из Мегендорфа еще днем, и мне следовало бы выразить по этому поводу недоумение, но, раз уж я поручил ему дело об убийстве, вмешиваться было не в моих правилах. Хенци — уроженец Берна — был честолюбив, но популярен среди подчиненных. Женившись на девице из семейства Хоттингеров, он перемахнул из социалистической партии к либералам и успешно делал карьеру; кстати, теперь он принадлежит к свободомыслящим.

— Никак не сознается, мерзавец, — сказал он.

— Кто это? — спросил я и остановился. — Кто не сознается?

— Фон Гунтен.

Для меня это было неожиданностью.

— Вот как — конвейер?

— Полдня бьемся. Если понадобится, просидим всю ночь. Сейчас его обрабатывает Тройлер, — пояснил Хенци. — Я вышел на минутку глотнуть свежего воздуха.

— Любопытно взглянуть, что у вас там творится, — заметил я и вошел в бывший кабинет Маттеи.

13

Разносчик сидел на жестком канцелярском табурете, а Тройлер придвинул себе стул к письменному столу, долго служившему Маттеи, и расселся, закинув ногу на ногу, подперев голову рукой. Он курил сигарету. Протокол вел Феллер. Мы с Хенци остановились на пороге. Разносчик сидел к нам спиной и потому не заметил нас.

— Не убивал я, господин вахмистр, — прошептал разносчик.

— Я это и не утверждаю, я только говорю, что это возможно, — возразил Тройлер. — Прав я или нет, будет видно потом. Начнем по порядку. Значит, ты удобно расположился на опушке?

— Так точно, господин вахмистр.

— И заснул?

— Совершенно верно, господин вахмистр.

— Как же так? Ты ведь собирался в Мегендорф.

— Я очень устал, господин вахмистр.

— А зачем ты выспрашивал у почтальона насчет полицейского в Мегендорфе?

— Хотел знать, что к чему, господин вахмистр.

— А для чего?

— У меня просрочен патент. Так я хотел знать, как там обстоит дело с полицией.

— Как же там обстояло дело?

— Я выяснил, что в мегендорфском участке сидит заместитель. И побоялся туда идти.

— Я тоже заместитель, — сухо заметил полицейский. — Значит, меня ты тоже боишься?

— Так точно, господин вахмистр.

— Только из–за этого ты и решил не ходить в деревню?

— Так точно, господин вахмистр.

— Неплохая версия, — похвалил Тройлер, — может, найдется еще другая, получше, а самое главное — правдивее.

— Я сказал правду, господин вахмистр.

— А не хотел ли ты выспросить у почтальона, где находится полицейский — далеко или поблизости?

Разносчик недоверчиво посмотрел на Тройлера.

— Не понимаю, господин вахмистр.

— Ну как же, — благодушно пояснил Тройлер, — тебе нужно было узнать наверняка, что в Роткельской ложбинке нет полиции. Ты ведь поджидал девочку. Так я полагаю.

Разносчик с ужасом уставился на Тройлера.

— Да я никогда ее в глаза не видел, господин вахмистр, — в отчаянии закричал он, — хоть бы и видел, все равно не мог я это сделать. Я же был не один в ложбинке. На поле работали крестьяне. Верьте мне, я не убийца!

— Я тебе верю, — умиротворяюще сказал Тройлер. — Но пойми ты, мне же надо проверить твой рассказ. Ты говорил, что, отдохнувши, собрался вернуться в Цюрих, а сам пошел в лес?

— Буря надвигалась, и я решил сократить путь, господин вахмистр, — объяснил разносчик.

— И при этом натолкнулся на труп девочки?

— Да.

— И не притронулся к нему?

— Нет, господин вахмистр.

Тройлер помолчал. Я не видел лица разносчика, но чувствовал его страх. Мне было жаль его. Однако я и сам начал верить в его виновность, может быть потому, что мне хотелось найти наконец виновного.

— Мы забрали у тебя всю одежду и дали взамен другую. Ты соображаешь, фон Гунтен, для чего мы это сделали? — спросил Тройлер.

— Понятия не имею, господин вахмистр.

— Для бензидиновой пробы. А ты знаешь, что такое бензидиновая проба?

— Нет, господин вахмистр, — растерянно пролепетал разносчик.

— Это химическая проба для обнаружения следов крови, — объяснил Тройлер со зловещей безмятежностью. — Мы обнаружили на твоей куртке следы крови. Это кровь убитой девочки.

— Я… я споткнулся о труп, господин вахмистр, — простонал фон Гунтен. — Это было ужасно!

Он закрыл лицо руками.

— Ты умолчал об этом, конечно, только от страха!

— Совершенно верно, господин вахмистр.

— И хочешь, чтобы мы и тут тебе поверили?

— Я не убийца, верьте мне, господин вахмистр, — в отчаянии молил разносчик. — Позовите доктора Маттеи, он знает, что я говорю правду. Прошу вас, позовите его.

— Доктор Маттеи больше не будет заниматься этим делом. Он завтра улетает в Иорданию.

— В Иорданию? Я не знал об этом, — прошептал фон Гунтен.

Он умолк и уставился в пол. В комнате была мертвая тишина, только тикали часы и на улице изредка проезжали машины.

Тут вступил Хенци. Прежде всего он затворил окно, затем уселся за маттеевский стол, весь благоволение и предупредительность, только настольную лампу подвинул так, чтобы она освещала разносчика.

— Не волнуйтесь, господин фон Гунтен, — до приторности вежливо начал лейтенант, — мы отнюдь не собираемся вас мучить, основное для нас — добиться правды. Поэтому мы вынуждены прибегнуть к вашему содействию. Вы — главный свидетель, и ваш долг помочь нам.

— Конечно, господин доктор, — ответил разносчик, явно приободрившись.

Хенци набил себе трубку.

— Что вы курите, фон Гунтен?

— Сигареты, господин доктор.

— Тройлер, дайте ему сигарету.

Разносчик помотал головой. Он смотрел в пол. Его слепил яркий свет.

— Вам что, мешает лампа? — участливо осведомился Хенци.

— Она мне светит прямо в глаза.

Хенци поправил абажур.

— Так лучше?

— Лучше, — прошептал фон Гунтен. В его голосе прозвучала благодарная нотка.

— Скажите–ка, фон Гунтен, чем вы в основном торгуете? Тряпками для уборки?

— Да, между прочим и ими, — опасливо ответил разносчик.

Он не понимал, к чему клонится этот вопрос.

— Еще чем?

— Шнурками для ботинок, господин доктор. Зубными щетками. Зубной пастой. Мылом. Кремом для бритья.

— Лезвиями?

— Лезвиями тоже, господин доктор.

— Какой фирмы?

— «Жилет».

— И больше ничем, фон Гунтен?

— Как будто бы нет, господин доктор.

— Хорошо. Однако мне кажется, вы кое–что забыли, — заметил Хенци и опять занялся трубкой. — Не тянет, да и только! — И продолжал безразличным тоном: — Не смущайтесь, фон Гунтен, можете смело перечислить все свои вещички. Мы и так разворошили вашу корзину до самого дна.

Разносчик молчал.

— Ну, что же вы?

— Кухонными ножами, господин доктор, — покорно прошептал разносчик. Капли пота блестели у него на шее.

Хенци безмятежно попыхивал трубкой — воплощенная приветливость и доброжелательность.

— Дальше, фон Гунтен, чем еще, кроме кухонных ножей?

— Бритвами.

— Почему вы боялись упомянуть про них?

Разносчик молчал. Хенци как бы машинально протянул руку к абажуру. Но, увидев, что фон Гунтен вздрогнул, отвел ее. Вахмистр не спускал с разносчика глаз. Он курил сигарету за сигаретой. Хенци по–прежнему пыхтел трубкой. В комнате решительно нечем было дышать. Мне очень хотелось открыть окно. Но запертые окна входили в метод допроса.

— Девочка зарезана бритвой, — мягко, как бы вскользь заметил Хенци.

Молчание. Разносчик сидел на табурете, весь сникнув, как неживой.

— Поговорим по–мужски, милейший фон Гунтен, — откидываясь на спинку кресла, начал Хенци. — К чему ходить вокруг да около? Я знаю, что убийство совершено вами. Но знаю также, что вы потрясены этим не меньше меня, не меньше всех нас. Что–то на вас накатило, вы не помнили себя, точно зверь набросились на девочку и убили ее. Вас, помимо вашей воли, толкала какая–то неудержимая сила. Когда же вы очнулись, вам стало до смерти страшно. Вы бросились в Мегендорф, чтобы заявить на себя. Но в последнюю минуту у вас не хватило духу на такое признание. Соберитесь же с духом сейчас, фон Гунтен. А мы вам в этом поможем.

Хенци замолчал. Разносчик покачнулся на своем табурете — казалось, он вот–вот рухнет наземь.

— Говорю вам как друг, фон Гунтен, — убеждал Хенци, — не упускайте этой возможности.

— Я устал, — простонал разносчик.

— Все мы устали, — подхватил Хенци. — Вахмистр Тройлер, позаботьтесь, чтобы нам принесли кофе, а немного попозже пива. Разумеется, и для нашего друга фон Гунтена, пусть знает гостеприимство нашей кантональной полиции.

— Я невиновен, комиссар, верьте мне, невиновен, — хрипло прошептал разносчик.

Зазвонил телефон; Хенци снял трубку, назвался, выслушал внимательно, положил трубку на рычаг, ухмыльнулся.

— Скажите–ка, фон Гунтен, что вы ели вчера на обед? — благодушно спросил он.

— Бернские колбаски.

— Так. А еще что?

— На десерт — сыр.

— Какой? Эмментальский? Грюйерский?

— Нет, тильзитский и горгонзолу, — ответил фон Гунтен и отер пот, заливавший ему глаза.

— Неплохо едят торговцы вразнос, — заметил Хенци. — А больше вы ничего не ели?

— Ничего.

— Советую вам как следует подумать, — настаивал Хенци.

— Шоколад, — вспомнил фон Гунтен.

— Видите, вспомнили, — поощрительно кивнул Хенци. — А где вы ели шоколад?

— На опушке, — ответил разносчик и посмотрел на Хенци недоверчивым и усталым взглядом.

Лейтенант погасил настольную лампу. Теперь только верхний свет слабо пробивался сквозь облака табачного дыма.

— Я получил сейчас сведения из института судебной медицины, фон Гунтен, — соболезнующим тоном заявил он. — Вскрытие обнаружило в желудке девочки шоколад.

Теперь уже и я не сомневался в виновности разносчика. Его признание было только вопросом времени. Я кивнул Хенци и вышел из комнаты.

14

Я не ошибся. На следующий день, в субботу, Хенци позвонил мне в семь утра. Разносчик сознался. В восемь я приехал к себе на службу. Хенци все еще находился в бывшем кабинете Маттеи. Он стоял у открытого окна, обернулся ко мне с утомленным видом и поздоровался. Пол был уставлен бутылками из–под пива, пепельницы переполнены. Кроме него, в кабинете ни души.

— Признание со всеми подробностями? — спросил я.

— Это еще впереди. Главное, что он признал убийство на сексуальной почве, — ответил Хенци.

— Надеюсь, ничего противозаконного допущено не было? — пробурчал я.

Допрос длился свыше двадцати часов. Это, конечно, не разрешается, но не могут же сотрудники полиции всегда точно следовать предписаниям.

— Никаких других недозволенных приемов допущено не было, — заверил меня Хенци.

Я пошел в свою «boutique» и приказал привести разносчика. Он едва стоял на ногах, полицейскому пришлось его поддержать, однако он не сел, когда я предложил ему стул.

— Я слышал, фон Гунтен, вы сознались в убийстве Гритли Мозер, — сказал я, и голос мой прозвучал мягче, чем следовало.

— Да, я зарезал девочку, — еле слышно ответил разносчик, глядя в землю. — Оставьте меня теперь в покое.

— Подите выспитесь, фон Гунтен, а потом мы поговорим, — сказал я.

Его увели. В дверях он столкнулся с Маттеи и остановился как вкопанный. С трудом переводя дух, он открыл рот, будто хотел что–то сказать, но промолчал. Только посмотрел на Маттеи, а тот смущенно посторонился.

— Иди, иди, — приказал полицейский и увел фон Гунтена.

Маттеи вошел в мою «boutique» и прикрыл за собой дверь. Я закурил сигару.

— Что вы на это скажете, Маттеи?

— Беднягу допрашивали двадцать часов подряд?

— Этот прием Хенци заимствовал у вас. Вы тоже бывали так настойчивы в допросах, — напомнил я. — Вы не находите, что он недурно справился с первым самостоятельным делом?

Маттеи ничего не ответил.

Я велел принести две чашки кофе с бриошами.

У нас обоих совесть была нечиста. Горячий кофе не разогнал дурного настроения.

— Мне почему–то кажется, что фон Гунтен отречется от признания, — высказался наконец Маттеи.

— Возможно, — хмуро ответил я, — тогда будем заново обрабатывать его.

— Вы считаете его виновным? — спросил он.

— А вы нет? — в ответ спросил я.

— Да, собственно, я тоже, — не сразу и довольно неуверенно ответил он.

В окно матовым серебром вливался утренний свет. С Сильской набережной долетали городские шумы, из казармы, печатая шаг, вышли солдаты.

Вдруг появился Хенци. Он вошел не постучавшись.

— Фон Гунтен повесился, — доложил он.

15

Камера находилась в конце длинного коридора. Мы бросились туда. Двое полицейских хлопотали возле разносчика. Он лежал на полу. Ему разорвали ворот рубахи. Волосатая грудь была недвижима. На окне еще болтались помочи.

— Сколько ни старайся, ничего не поможет, — сказал один из полицейских. — Он умер.

Я снова разжег погасшую «Байанос», а Хенци закурил сигарету.

— Теперь можно подвести черту под делом об убийстве Гритли Мозер, — заключил я. — А вам, Маттеи, желаю приятного полета в Иорданию. — И усталым шагом направился по нескончаемому коридору к себе в кабинет.

16

Однако, когда Феллер около двух часов дня приехал на служебной машине в «Урбан», чтобы отвезти Маттеи в аэропорт, и когда чемоданы уже были погружены в багажник, тот вдруг заявил, что времени до отлета много и можно сделать крюк через Мегендорф. Феллер послушно поехал лесом. На деревенскую площадь они выбрались в ту минуту, когда погребальная процессия, длинная вереница безмолвных людей, как раз вступала туда. На похороны собралось множество народу из ближайших деревень и даже из города. Газеты уже сообщили о смерти фон Гунтена; у всех отлегло от сердца: как–никак, а справедливость восторжествовала. Маттеи вышел из машины и вместе с Феллером встал в толпе детей у церковной паперти. Увитый белыми розами гроб стоял на колеснице, в которую было впряжено две лошади. За гробом, предводительствуемые учительницей, учителем и пастором, по двое шли мегендорфские детишки, и каждая пара несла венок, все девочки были в белых платьицах. За ними следовали две черные фигуры — родители Гритли Мозер. Мать остановилась и посмотрела на комиссара полиции. Лицо ее словно окаменело, в глазах — пустота.

— Вы сдержали обещание, — произнесла она тихо, но так внятно, что Маттеи расслышал каждое слово. — Благодарю вас. — И пошла дальше, выступая прямо и гордо рядом со сгорбленным, разом состарившимся мужем.

Маттеи подождал, пока мимо него не прошла вся процессия: председатель общины, представители властей, крестьяне, рабочие, матери семейств, девушки — все в самой парадной, праздничной одежде. Все безмолвствовало под лучами предвечернего солнца, замерла и толпа зрителей, только слышались гулкие удары колоколов, громыхание колесницы и топот бесчисленных шагов по булыжной мостовой.

— В Клотен, — бросил Маттеи, снова садясь в машину

17

Попрощавшись с Феллером и пройдя паспортный контроль, он купил в зале ожидания «Нойе цюрхер цайтунг». Там была напечатана фотография фон Гунтена как убийцы Гритли Мозер, и тут же фото Маттеи с заметкой о его лестном назначении. О нем говорилось как о человеке, достигшем высшей ступени служебной лестницы. Перекинув через руку дождевик, он уже шагал по летному полю, как вдруг заметил, что терраса аэровокзала битком набита детьми. Это были школьники, совершавшие экскурсию по аэропорту. Это были девочки и мальчики в яркой летней одежде; они махали флажками и носовыми платочками, взвизгивая от восторга при виде взлета и посадки гигантских серебристых машин. Маттеи остановился было, но тут же двинулся дальше, к стоявшему наготове самолету компании «Свисс–эр»; когда он подошел, остальные пассажиры уже заняли свои места. Стюардесса, проводившая отъезжающих к самолету, протянула руку за билетом Маттеи, но тот обернулся и, не отрываясь, смотрел на ораву детей, радостно и завистливо махавших руками готовой к отлету машине.

— Я не полечу, фройляйн, — сказал он, вернулся в здание аэровокзала, прошел под террасой, набитой детворой, и направился к выходу.

18

Я принял Маттеи только в воскресенье утром, и не в своей «boutique», а в официальном служебном кабинете откуда открывается столь же казенный вид на Сильскую набережную. Стены увешаны полотнами признанных цюрихских живописцев — Гублера, Моргенталера, Хунцикера. Я уже получил порцию неприятностей и был донельзя зол — мне звонило из политического департамента сановное лицо, которое изъяснялось не иначе как по–французски. Иорданское посольство заявило протест, и Федеральный совет сделал запрос, на который я не мог ответить потому, что и сам не понимал поведения своего бывшего подчиненного.

— Садитесь, господин Маттеи, — предложил я.

Официальность моего тона явно огорчила его. Мы сели. Я не курил и закуривать не собирался. Это встревожило его.

— Федеральное правительство заключило с государством Иордания договор, в соответствии с которым предоставило в его распоряжение специалиста по организации полицейского дела, — начал я. — Вы, доктор Маттеи, в свою очередь заключили с Иорданией соответствующий контракт. Вы не пожелали ехать и тем самым нарушили оба договора. Мы с вами юристы, а посему разъяснения тут излишни.

— Конечно, — подтвердил Маттеи.

— В связи с этим прошу вас возможно скорее отправиться в Иорданию, — заключил я.

— Я не поеду, — ответил Маттеи.

— Почему?

— Убийца Гритли Мозер еще не найден.

— Вы считаете разносчика невиновным?

— Да.

— Но у нас есть его признание.

— Должно быть, у него сдали нервы. Еще бы: непрерывный допрос, безнадежность, чувство отверженности. Есть тут и моя доля вины, — вполголоса продолжал он. — Разносчик обратился ко мне, а я ему не помог. Я торопился в Иорданию.

Странное создалось положение. Еще накануне в наших разговорах царила полная непринужденность. А сейчас мы сидели друг против друга с официальным, чопорным видом, оба в парадных костюмах.

— Прошу вас, господин начальник, передать мне это дело на доследование, — сказал Маттеи.

— На это я не могу согласиться. Ни под каким видом! Вы больше у нас не работаете, доктор Маттеи.

Маттеи в изумлении воззрился на меня.

— Я уволен?

— Вы поступили на службу к иорданскому правительству и, таким образом, ушли от нас, — спокойно пояснил я. — Договор вы нарушили — это ваше дело. Но, зачислив вас снова, мы тем самым косвенно одобрим ваш поступок. Поймите, это невозможно.

— Вот как. Понимаю, — произнес Маттеи.

— И ничего тут поделать нельзя, — заключил я.

Мы помолчали.

— Когда я по дороге в аэропорт завернул в Мегендорф, я увидел там детей.

— И что же?

— За гробом шли дети, много детей.

— Ничего удивительного.

— И на аэродроме тоже были дети, школьники, целыми классами.

— Ну так что же? — Я удивленно посмотрел на Маттеи.

— А что, если я прав, что, если убийца Гритли жив тогда, значит, другим детям грозит такая же опасность? — спросил Маттеи.

— Разумеется, — спокойно подтвердил я.

— А раз такая угроза существует, обязанность полиции защитить детей, пресечь возможность нового преступления, — с жаром закончил Маттеи.

— Так вот почему вы не улетели: чтобы защитить детей, — медленно выговорил я.

— Да, потому, — ответил Маттеи.

Я помолчал. Поведение Маттеи стало мне понятнее. Да, согласился я, вполне возможно, что угроза для детей не устранена. В случае если его, Маттеи, предположение правильно, остается только надеяться, что настоящий убийца как–то выдаст себя или, на худой конец, в следующий раз оставит такие следы преступления, за которые можно будет уцепиться. Мои слова звучат цинично. Но это не цинизм, а жестокая правда. Власть полиции ограничена — и должна быть ограничена. Хотя на свете возможно решительно все, даже самое невероятное, исходить надо из вероятия. Мы не можем с полной уверенностью утверждать, что фон Гунтен виновен, впрочем, такой уверенности у нас почти и не бывает. Мы можем говорить только о вероятии его виновности. Если отбросить домыслы о каких–то неведомых преступниках, единственным, на кого падает подозрение, остается разносчик. Он уже был повинен в преступлении против нравственности, при нем найдены бритвы и шоколад, на одежде у него обнаружена кровь, далее — своими торговыми делами он занимался также в кантонах Швиц и Санкт–Галлен, где были совершены два таких же убийства, и, наконец, он сознался сам и покончил с собой. После всего этого проверка его виновности — занятие чисто дилетантское. Здравый человеческий смысл говорит, что убийство совершил фон Гунтен. Конечно, здравый смысл может дать осечку, а мы можем по–человечески заблуждаться. Но такой риск нам часто приходится брать на себя. Убийство Гритли Мозер неединственное преступление, которым мы вынуждены заниматься. Только что оперативная группа выехала в Шлирен. Кроме того, за нынешнюю ночь совершены четыре кражи со взломом. Даже по чисто техническим причинам мы не можем позволить себе роскошь повторного расследования. Что было возможно, мы сделали. А дети всегда под угрозой. За год происходит свыше двухсот преступлений против нравственности. В одном только нашем кантоне. Надо инструктировать родителей, предостерегать детей, мы все это и делаем, но сплести такую частую полицейскую сеть, чтобы не оставить лазейки для преступлений, — это не в наших силах. Преступления совершаются постоянно, и объяснять это следует вовсе не тем, что полицейских мало, а тем, что они вообще есть. В нас не было бы необходимости, не будь преступлений. Вот о чем нам всегда надо помнить. Он, Маттеи, прав, мы должны исполнять свой долг, и первый наш долг — не выходить за положенные нам пределы, иначе мы попросту создадим полицейское государство.

Я замолчал.

С улицы донесся перезвон колоколов.

— Поверьте, я понимаю всю… сложность вашего положения. Вы действительно очутились между двух стульев, — вежливо заметил я, показывая, что разговор окончен.

— Благодарю вас, господин доктор. В первую очередь я займусь делом об убийстве Гритли Мозер. На свой страх и риск.

— Выбросьте вы эту историю из головы, — посоветовал я.

— Ни в коем случае, — возразил он.

Я подавил раздражение.

— Если так, прошу вас больше не докучать нам, — только и сказал я, вставая.

— Как вам будет угодно, — ответил Маттеи.

После чего мы расстались, не подав друг другу руки.

19

Нелегко было Маттеи, покидая пустое здание полиции, пройти мимо своего бывшего кабинета. Табличку на дверях успели сменить, а Феллер, который околачивался здесь по воскресеньям, явно смутился, встретившись с ним, и промямлил что–то невразумительное. У Маттеи было такое чувство, точно он выходец с того света, а главное, его огорчало, что он не может пользоваться служебной машиной. Ему хотелось как можно скорее добраться до Мегендорфа, но выполнить это намерение было не так–то легко: вроде бы и недалеко это местечко, да путь туда довольно сложный. Надо ехать восьмым трамваем, потом пересесть на автобус. В вагоне оказался Тройлер с женой. Они ехали к ее родителям; он вытаращил на полицейского комиссара глаза, но от вопросов воздержался. Вообще Маттеи встретил кучу знакомых, какого–то преподавателя Высшего технического училища, какого–то художника. Он очень туманно объяснял, почему не уехал в Иорданию, и всякий раз возникало ощущение неловкости, тем более что его «повышение» и отъезд были торжественно отпразднованы; и опять он почувствовал себя выходцем с того света.

В Мегендорфе только что отзвонили колокола. Крестьяне в воскресной одежде толкались на деревенской площади или кучками направлялись к «Оленю». В воздухе против предыдущих дней посвежело, с запада наплывали тучи. Возле дома «На болотцах» мальчишки уже играли в футбол; ничто не напоминало о том, что на днях неподалеку от деревни произошло убийство. Все было радостно, где–то пели «У колодца близ ворот». Перед большим крестьянским домом с высоченной кровлей и стенами из брусьев ребятишки играли в прятки; какой–то мальчуган сосчитал до десяти, и все бросились врассыпную. Маттеи остановился посмотреть на их игру.

— Дядя, — послышался шепот позади него.

Он обернулся. Между поленницей дров и садовой оградой стояла девчушка в голубом платьице. Волосы каштановые, глаза карие. Урсула Фельман.

— Что тебе? — спросил комиссар полиции.

— Стань передо мной, чтобы меня не нашли, — прошептала девочка.

Маттеи послушно встал.

— Урсула, — начал он.

— Не говори так громко. А то услышат, что ты с кем–то разговариваешь, — прошептала девочка.

— Урсула, — прошептал теперь и Маттеи, — про великана я не верю.

— Что ты не веришь?

— Что Гритли Мозер встретился великан ростом с гору.

— А он есть на самом деле.

— Ты его видела?

— Нет, Гритли видела. Замолчи скорей.

Рыжеватый веснушчатый парнишка крался из–за дома. Он–то и должен был искать остальных. Постояв перед полицейским комиссаром, он так же крадучись огибал теперь дом с другой стороны.

Девочка тихонько хихикнула.

— Не заметил меня.

— Гритли рассказывала тебе сказки, — шептал Маттеи.

— Неправда, великан каждую неделю ждал Гритли и дарил ей ежиков, — отвечала девочка.

— Где он ждал?

— В Роткельской ложбинке. Гритли даже нарисовала его. А ты говоришь, его нет! И ежиков нарисовала.

Маттеи был ошеломлен.

— Нарисовала великана?

— Рисунок висит в классе, — сказала девочка. — Отойди–ка. — И она прошмыгнула между поленницей и Маттеи, подскочила к дому и с торжествующим видом стукнула о дверной косяк, опередив мальчугана, со всех ног бежавшего из–за дома.

20

То, что я узнал в понедельник утром, было непонятно и тревожно. Сначала позвонил председатель мегендорфской общины и пожаловался, что Маттеи проник в школу и похитил рисунок убитой Гритли Мозер; он требует, чтобы кантональная полиция перестала рыскать по деревне и дала им отдохнуть после таких страхов; в заключение он довольно нелюбезно предупредил меня, что натравит на Маттеи цепную собаку, если тот еще раз посмеет сунуться в его деревню. Вслед за тем с жалобой на Маттеи явился Хенци: между ними произошло бурное объяснение и, что неприятнее всего, — в «Кроненхалле». Его прежний начальник был при этом явно на взводе, единым духом выпил целый литр из réserve du patron, [Хозяйские погреба (франц.).] вслед за тем потребовал коньяка и обвинил Хенци в том, что он угробил невиновного; супруга Хенци, урожденная Хоттингер, была до крайности шокирована. Но на этом дело не кончилось. После утреннего рапорта Феллер сообщил мне — и как на грех со слов шпика из городской полиции, — будто Маттеи шляется по барам и живет теперь в гостинице «Рекс». Из другого источника доложили, что Маттеи начал еще и курить. «Парижские». Человека словно подменили, словно он внезапно переродился. Боясь, как бы после такого нервного возбуждения не произошло срыва, я позвонил психиатру, которого мы неоднократно приглашали на экспертизу.

Каково же было мое удивление, когда врач сообщил мне, что Маттеи просил принять его в тот же день к вечеру. Я поспешил рассказать врачу о случившемся.

После всего этого я написал в иорданское посольство, что Маттеи заболел и просит дать ему отпуск, а через два месяца он не преминет прибыть в Амман.

21

Частная психиатрическая клиника находилась довольно далеко от города, близ деревни Рётен. Маттеи поехал поездом и затем порядочный путь прошел пешком. У него не хватило терпения дождаться почтовой машины, которая очень скоро обогнала его, и он с досадой посмотрел ей вслед. Он проходил через крестьянские поселки, у обочины играли ребятишки, в поле работали крестьяне. Небо было серебристо–серое, затянутое тучами. Снова похолодало, температура понизилась, но, к счастью, до нуля не дошла. Маттеи шагал вдоль гряды холмов, а сейчас же за Рётеном свернул на дорогу, ведущую по косогору к больнице. Прежде всего ему бросилось в глаза мрачное желтое строение с высокой дымовой трубой, скорее похожее на заводской цех. Однако дальше картина стала приветливее. Правда, главное здание заслоняли буки и тополя, но среди них Маттеи заметил и кедры, и даже гигантскую веллингтонию. Он вошел в парк, дорога разветвлялась. Маттеи свернул в ту сторону, куда указывала табличка с надписью «Дирекция». Сквозь деревья и кустарник поблескивал пруд, а может, это была полоска тумана. Тишина стояла мертвая. Маттеи слышал только хруст собственных шагов по гравию дорожки. Немного дальше он услышал, как шуршат грабли. На дороге работал молодой парень. Движения его были медленны и методичны. Маттеи остановился в нерешительности. Он не знал, куда повернуть теперь, а другой таблички не, было.

— Вы не скажете, где помещается дирекция? — обратился он к молодому человеку.

Тот не ответил ни слова. Он по–прежнему невозмутимо и методично, как автомат, возил граблями по дороге, словно никто с ним не заговаривал, словно никого здесь и не было. Лицо у него ничего не выражало, а так как работа явно не соответствовала его незаурядной физической силе, комиссару стало не по себе. Ему показалось, что парень может ни с того ни с сего замахнуться граблями. Чувствуя, что настаивать небезопасно, он нерешительно двинулся дальше и вошел в какой–то двор. За первым двором был второй, побольше. По обе стороны, как в монастыре, тянулись крытые галереи, но замыкало двор здание, напоминающее загородную виллу. Здесь тоже не было ни души, только откуда–то доносился жалобный голос, тонкий и умоляющий; он все время без устали, без перерыва повторял одно и то же слово. Маттеи опять остановился в нерешительности. Его охватила непонятная тоска. Никогда еще не испытывал он такого чувства безнадежности. Он нажал ручку обветшалой парадной двери, растрескавшейся и поцарапанной, но дверь не поддалась. А голос, все тот же голос, повторял свою жалобу. Маттеи, как во сне, побрел по крытому проходу. В больших каменных вазах цвели красные тюльпаны, желтые тюльпаны… Наконец он услышал шаги. Высокий старик шествовал по двору с брезгливым и недоумевающим видом. Его вела сестра.

— Добрый день, — сказал комиссар полиции, — мне нужно к профессору Лохеру.

— Вы назначены? — спросила сестра.

— Меня ожидают.

— Пройдите в приемную. — Сестра указала на двустворчатую дверь. — К вам выйдут.

Она пошла дальше, держа под руку старика, дремавшего на ходу, открыла какую–то дверь и скрылась вместе с ним. Голос все еще доносился откуда–то издали. Маттеи вошел в приемную. Это была просторная комната, обставленная старинной мебелью: вольтеровские кресла, огромный диван, над ним в массивной золоченой раме портрет пожилого мужчины — должно быть, учредителя больницы. Кроме того, на стенах были развешаны пейзажи тропических стран, скорее всего Бразилии. Маттеи как будто узнал окрестности Рио–де–Жанейро. Он подошел к двустворчатым дверям, они вели на террасу. Каменные перила были уставлены огромными кактусами. Но парк уже совсем скрылся за сгустившимся туманом. Маттеи смутно различал волнистый ландшафт, посередине не то статуя, не то надгробный памятник, а рядом грозным призраком стоял серебристый тополь. Полицейский комиссар начал терять терпение, закурил сигарету. Эта новая страсть немного успокоила его. Он вернулся в комнату, к дивану, перед которым стоял старый круглый стол со старыми книгами: Гастон Бонье «История французской, швейцарской и бельгийской флоры». Он полистал их. Тщательно вырисованные таблицы, изображения цветов и трав, наверно, очень красивые и успокаивающие, но полицейскому комиссару они были ни к чему. Он закурил вторую сигарету. Наконец появилась сестра, низенькая подвижная особа в очках без оправы.

— Господин Маттеи? — спросила она.

— Совершенно верно.

Сестра огляделась по сторонам.

— Вы без вещей?

Маттеи отрицательно покачал головой, удивившись такому вопросу.

— Я хотел бы только задать доктору несколько вопросов, — пояснил он.

— Прошу вас, — сказала сестра и распахнула перед Маттеи маленькую дверцу.

22

Он вошел в маленькую, на удивление убогую комнату. Ничто здесь не напоминало врачебный кабинет. На стенах пейзажи, как в приемной, да еще фотографии ученых мужей, бородатых уродов в очках без оправы, — по–видимому, предшественников доктора Лохера. Письменный стол и стулья были сплошь завалены книгами, кроме одного старого кожаного кресла. Врач сидел, уткнувшись в истории болезни. Это был щуплый, похожий на птицу человечек в белом халате и так же, как сестра и бородатые чучела на стенах, в очках без оправы. Очки без оправы, очевидно, были здесь непременным атрибутом, кто его знает, может быть, даже отличительным признаком какого–то тайного ордена, вроде монашеской тонзуры.

Сестра удалилась. Лохер встал, поздоровался с Маттеи.

— Милости прошу, располагайтесь поудобнее, — смущенно сказал он. — Тут у нас не очень пышно. Мы ведь благотворительное учреждение. И с финансами бывает туговато.

Маттеи сел в кожаное кресло. В комнате было так темно, что врач зажег настольную лампу.

— Разрешите закурить? — спросил Маттеи.

Лохер изумился.

— Пожалуйста, — ответил он и пристально посмотрел на Маттеи поверх своих тусклых очков. — Вы как будто не курили раньше?

— Никогда не курил.

Врач взял лист бумаги и принялся что–то записывать. Должно быть, какие–то данные. Маттеи ждал.

— Вы родились одиннадцатого ноября тысяча девятьсот третьего года. Правильно? — спросил врач, продолжая строчить.

— Ну да.

— По–прежнему проживаете в гостинице «Урбан»?

— Нет, теперь в «Рексе».

— Ага, в «Рексе», на Вайнбергштрассе. Так вы, мой друг, и ютитесь по гостиницам?

— Вас это удивляет?

Врач поднял глаза от бумаг.

— Странный вы человек, Маттеи, — заговорил он. — Тридцать лет постоянно живете в Цюрихе… Другие обзаводятся семьей, растят детей, смотрят в будущее. Неужели у вас вообще нет личной жизни? Простите мой нескромный вопрос.

— Понимаю, — протянул Маттеи, ему сразу стало ясно все, в том числе и вопросы сестры насчет чемоданов. — Значит, шеф опередил меня.

Врач бережно отложил авторучку.

— Что вы хотите этим сказать?

— Вам поручили обследовать меня, — уточнил Маттеи и потушил сигарету. — Кантональная полиция сомневается в моей… нормальности.

Оба замолчали. Сплошной туман застилал окно и серой слепой мглой вползал в тесную комнату, набитую книгами и папками. А в комнате, и без того промозглой, стоял холод, запах сырости и каких–то лекарств.

Маттеи встал, подошел к двери и распахнул ее. За дверью ожидали, скрестив руки, двое мужчин в белых халатах. Маттеи снова закрыл дверь.

— Два санитара. На случай, если я буду упираться.

Лохера нелегко было вывести из равновесия.

— Послушайте, Маттеи, — сказал он, — я буду говорить с вами как врач.

— Сделайте одолжение, — ответил Маттеи и опустился в кресло.

Ему стало известно, начал Лохер, снова берясь за авторучку, что за последнее время Маттеи совершил ряд поступков, которые решительно выпадают из нормы. Пора наконец поговорить откровенно. У самого Маттеи профессия суровая, которая вынуждает поступать сурово с теми, кто попадет в его орбиту, так пускай же не посетует, если он, Лохер, выскажется начистоту: врачебная профессия тоже приучает к суровости. В самом деле, как это понять? Человек ни с того ни с сего добровольно упускает такой исключительный случай, как назначение в Иорданию. И при этом вбивает себе в голову, что ему нужно искать убийцу, который уже найден. Наконец, эта новая привычка к курению, неожиданное пристрастие к выпивке — в одиночку целый литр из réserve du patron, а следом четыре двойные порции коньяку! Помилуйте, дружище! Старина! Такие резкие перемены в характере положительно смахивают на симптомы серьезного заболевания. Ради его же блага ему, Маттеи, следует подвергнуться тщательному обследованию, чтобы они имели полную, как клиническую, так и психологическую, картину, а посему, он, Лохер, предлагает ему пробыть несколько дней в Рётене.

Врач замолчал, опять уткнулся в свои бумаги и принялся что–то строчить.

— У вас бывают периодические повышения температуры?

— Нет.

— Нарушения речи?

— Тоже нет.

— Слуховые галлюцинации?

— Что за чушь?

— Потливость?

Маттеи помотал головой. Темнота и болтовня доктора действовали ему на нервы. Он ощупью искал сигареты. Наконец нашел, и, когда взял зажженную спичку, которую протянул ему доктор, рука у него дрожала. От злости. Уж очень глупое создалось положение, надо было это предвидеть и обратиться к другому психиатру. Но он искренне любил этого доктора и, скорее из личной симпатии, время от времени приглашал его экспертом на Казарменную улицу; он доверял Лохеру, потому что другие врачи отзывались о нем пренебрежительно и потому что он слыл чудаком и фантазером.

— Волнуетесь, — почти что радостно констатировал Лохер. — Позвать сестру? Может, хотите пойти в свою палату?

— И не собираюсь, — ответил Маттеи. — Есть у вас коньяк?

— Лучше я дам вам успокоительного, — предложил врач и поднялся с кресла.

— Не нужно мне ваших успокоительных, мне нужен коньяк! — грубо отрезал Маттеи.

Должно быть, врач нажал кнопку скрытой сигнализации, потому что в дверях появился санитар.

— Принесите из моей квартиры бутылку коньяку и две рюмки, — приказал врач, потирая руки, должно быть, от холода. — Поживее, одним махом.

Санитар исчез.

— Право же, Маттеи, я считаю, что вы должны быть срочно госпитализированы. Иначе вас со дня на день ждет полный душевный и физический крах. А ведь мы хотим его избежать, не так ли? И при некотором старании нам это удастся.

Маттеи ничего не ответил. Замолчал и врач. Только раз зазвонил телефон, Лохер снял трубку и сказал: «Я занят».

За окном была уже полная чернота, так быстро стемнело в этот вечер.

— Зажечь верхний свет? — спросил врач, чтобы нарушить молчание.

— Нет.

Маттеи вполне овладел собой. Когда санитар принес коньяк, он налил себе рюмку, выпил и налил вторую.

— Лохер, — обратился он к врачу. — Бросьте вы эти штучки с «дружищем», «стариной», «одним махом» и всем прочим. Вы — врач. Бывали у вас такие пациенты, чье заболевание вы не могли распознать?

Доктор изумленно посмотрел на Маттеи. Этот вопрос огорошил, встревожил его, непонятно было, к чему он клонится.

— Значительная часть моих больных остается без диагноза, — честно признался он наконец и тут же почувствовал, что не имел права так ответить пациенту, а он все еще смотрел на Маттеи как на пациента.

— Охотно верю, принимая во внимание вашу специальность, — заметил Маттеи с иронией, от которой у врача защемило сердце.

— Вы явились сюда, чтобы задать мне этот вопрос?

— Не только.

— Объясните, бога ради, что с вами творится? — смущенно спросил врач. — Вы же у нас образец благоразумия.

— Сам не знаю, — неуверенно ответил Маттеи, — все эта убитая девочка.

— Гритли Мозер?

— Она не выходит у меня из головы.

— Этим вы и мучаетесь?

— У вас есть дети? — спросил Маттеи.

— Я ведь тоже не женат, — тихо ответил врач и опять смутился.

— Ах, тоже. — Маттеи угрюмо умолк. — Видите ли, Лохер, — заговорил он опять. — Я смотрел внимательно, а не отворачивался, как мой преемник Хенци, образец нормальности. На палой листве лежал изуродованный труп, не тронуто было только лицо, детское личико. Я смотрел не отрываясь, в кустах валялось красное платьице и печенье. Но и это было не самым страшным.

Маттеи снова замолчал. Словно испугался. Он принадлежал к тем людям, которые никогда не говорят о себе, а сейчас он был вынужден изменить своему правилу, потому что нуждался в этом щуплом, похожем на птицу человечке со смешными очками; в нем одном мог он найти поддержку, но за это надо было открыть ему душу.

— Вас совершенно справедливо удивляет, почему я до сих пор живу в гостинице, — заговорил он наконец. — Мне не хотелось быть на равной ноге с прочим миром, я предпочитал подчинять его своему искусству, а не скорбеть вместе с ним. Я хотел быть выше его и хладнокровно управлять им, как техник управляет машиной. У меня хватило сил не отвести взгляда от девочки, но, когда я столкнулся с родителями, силы вдруг изменили мне, я жаждал только вырваться из этого окаянного дома «На болотцах» и пообещал найти убийцу, поклялся спасением своей души, лишь бы убежать от горя родителей, и не подумал о том, что не смогу сдержать обещание потому, что мне надо лететь в Иорданию. И вот я опять дал волю привычному равнодушию. Какая это гнусность, Лохер! Я не отстаивал разносчика. Я ни против чего не возражал. Я снова превратился в нечто бесстрастное, в «Маттеи — каюк злодеям», как прозвали меня уголовники. Я укрылся за хладнокровием, за превосходством, за буквой закона, за нечеловеческим безразличием. Вдруг я увидел в аэропорту детей.

Врач отодвинул свои записи.

— Я вернулся. Остальное вам известно, — заключил Маттеи.

— А теперь? — спросил врач.

— Теперь я тут. Я не верю в вину разносчика и должен сдержать обещание.

Врач поднялся, подошел к окну.

Появился один санитар, за ним второй.

— Ступайте в свое отделение. Вы мне больше не нужны, — распорядился врач.

Маттеи налил себе коньяку и рассмеялся.

— Недурной «Реми Мартэн».

Врач все еще стоял у окна и смотрел в сад.

— Чем я могу вам помочь? — беспомощно спросил он. — Ведь я же не криминалист. — Он повернулся к Маттеи. — А почему, собственно, вы считаете, что разносчик невиновен?

— Вот, смотрите.

Маттеи положил на стол листок бумаги и бережно развернул его. Это был детский рисунок. Справа внизу неумелым почерком было выведено «Гритли Мозер», а сам рисунок, сделанный цветными карандашами, изображал мужчину. Очень большой мужчина, больше, чем елки, которые, точно диковинные травы, окружали его, был нарисован так, как рисуют дети — точка, точка, запятая, вышла рожица кривая. Он был в черной шляпе и одет во все черное. Из правой руки (кружок с пятью черточками) как звезды сыпались кружочки, утыканные волосками, на стоявшую внизу малюсенькую девочку, еще меньше елок. На самом верху, уже, собственно, на небе, стоял автомобиль, а рядом — диковинный зверь с какими–то странными рогами.

— Этот рисунок сделан Гритли Мозер. Я взял его из класса, — сказал Маттеи.

— Что он должен изображать? — спросил врач, с недоумением разглядывая рисунок.

— Ежикового великана.

— А это что значит?

— Гритли рассказывала, что великан дарил ей в лесу ежиков. Рисунок изображает эту встречу, — разъяснил Маттеи, указывая на кружочки с волосками.

— И вы считаете…

— Я считаю вполне вероятным, что Гритли Мозер в виде ежикового великана изобразила своего убийцу.

— Глупости, Маттеи, — рассердился врач, — этот рисунок просто продукт детского воображения. Не стоит строить на нем никаких надежд.

— Пожалуй, но посмотрите, как точно воспроизведен автомобиль. Если хотите, в нем даже можно узнать американскую машину старого образца. Да и сам великан как будто срисован с натуры.

— Перестаньте рассказывать сказки, великанов в натуре не бывает, — раздраженно отрезал врач.

— Маленькой девочке большой, громоздкий мужчина смело может показаться великаном.

Врач с интересом посмотрел на Маттеи.

— Вы считаете, что убийца — мужчина высокого роста?

— Это, конечно, смутная догадка, — уклончиво ответил комиссар полиции. — Если она правильна, тогда, значит, убийца разъезжает в черной американской машине устарелого образца.

Лохер сдвинул очки на лоб, взял в руки рисунок и внимательно вгляделся в него.

— Но при чем же тут я? — неуверенно спросил он.

— Допустим, этот рисунок — единственная улика, которой я располагаю, — пояснил Маттеи. — Тогда он будет для меня все равно что рентгеновский снимок для профана. Я никак не сумею его истолковать.

Врач покачал головой.

— Этот ребяческий рисунок не дает никакого представления об убийце, — ответил он, откладывая рисунок в сторону. — Вот девочку легко по нему охарактеризовать. Гритли, по всей вероятности, была умненьким, развитым и жизнерадостным ребенком. Ведь дети рисуют не только то, что видят, но и то, что они при этом чувствуют. Фантазия и реальность сливаются воедино. Единственные реальности на этом рисунке — высокий мужчина, автомобиль и девочка; все остальное как будто засекречено: и ежики, и зверь с большими рогами. Сплошные загадки. А ключ к ним Гритли, увы, унесла с собой в могилу. Я медик и не умею вызывать духов. Забирайте свой рисунок. И не глупите, нечего им заниматься.

— Вы просто боитесь заняться.

— Мне противна пустая трата времени.

— То, что вы называете пустой тратой времени, скорее следует назвать старым методом, — возразил Маттеи. — Вы, как ученый, знаете, что такое рабочая гипотеза. Примите мое предположение, что на рисунке изображен убийца, именно как рабочую гипотезу. Давайте вместе разовьем ее и посмотрим, что из этого получится.

Лохер некоторое время задумчиво смотрел на комиссара, потом опять обратился к рисунку.

— Что собой представлял разносчик?

— Внешне невзрачный.

— Умный?

— Неглупый, но ленивый.

— Кажется, он раз уже судился за преступление против нравственности?

— Что–то там у него было с четырнадцатилетней.

— А как насчет связей с другими женщинами?

— Вы знаете нравы этих бродячих торговцев. В общем, он вел довольно беспутную жизнь, — ответил Маттеи.

Теперь Лохер заинтересовался. Тут явно получалась неувязка.

— Жаль, что этот донжуан сознался и повесился, — проворчал он, — не верится мне, чтобы ему вздумалось совершать убийство на сексуальной почве. Вернемся теперь к вашей гипотезе. Конечно, ежиковый великан на рисунке по типу куда больше подходит для такого рода убийцы. Внешне он большой и грузный. Обычно такие преступления над малолетними совершают люди примитивные, умственно неполноценные, имбецильные и дебильные, говоря врачебным языком, крепкие физически, несдержанные, грубые, а в отношении женщин они либо импотенты, либо страдают комплексом неполноценности.

Он остановился, видимо, его поразила какая–то мысль.

— Непонятно, — пробормотал он.

— Что вам непонятно?

— Дата под рисунком.

— А именно?

— Больше чем за неделю до убийства. Если ваша гипотеза правильна, значит, Гритли встречалась со своим убийцей еще раньше, до рокового дня. И удивительно, что эту встречу она изобразила в виде сказки.

— Чисто по–детски.

Лохер покачал головой.

— Дети тоже ничего не делают без причины, — возразил он. — Очевидно, черный великан запретил Гритли рассказывать об их таинственном знакомстве. Бедняжечка послушалась его и вместо правды рассказала сказку. Расскажи она правду, кто–нибудь всполошился бы, и девочка была бы спасена. Да это уж действительно дьявольское коварство. Девочка была изнасилована?

— Нет, — ответил Маттеи.

— А девочки, погибшие несколько лет тому назад в кантонах Санкт–Галлен и Швиц, были убиты так же?

— Точно так же.

— Тоже бритвой?

— Тоже.

Теперь и врач налил себе коньяка.

— По–моему, это не убийство на сексуальной почве, а скорее акт мести, — заявил он. — Кто бы ни был преступник — разносчик или ежиковый великан бедняжки Гритли, убивая, он мстил женщинам.

— Семилетняя девочка — не женщина.

Лохер стоял на своем.

— Неполноценному человеку она может заменить женщину. К женщине преступник не смеет подступиться, а к семилетней девочке смеет. И вместо женщины убивает ее. И, конечно, он облюбовал себе определенный тип девочек. Попробуйте проследите: не сомневаюсь, что все жертвы похожи друг на друга. Не забывайте при этом, что убийца — натура примитивная и независимо от того, слабоумен он от рождения или вследствие перенесенной болезни, такой человек не управляет своими импульсами. Способность противостоять своим побуждениям у него болезненно понижена. Какой–нибудь до ужаса ничтожный сдвиг — нарушение обмена, переродившиеся клетки — превращает человека в животное.

— Какова же причина мести?

Врач задумался.

— Возможно, сексуальная неудовлетворенность. Возможно, угнетение и эксплуатация со стороны женщины. Возможно, что у него была богатая жена, а сам он был беден. Возможно, она занимала более высокое общественное положение.

— К разносчику все это не подходит, — отметил Маттеи.

Врач пожал плечами.

— Тогда к нему подойдет что–то другое. Нет такого абсурда, который не был бы возможен в отношениях между мужчиной и женщиной.

— Если разносчик невиновен, значит ли это, что существует угроза новых убийств? — спросил Маттеи.

— Когда произошло убийство в кантоне Санкт–Галлен?

— Пять лет тому назад.

— А в кантоне Швиц?

— Два года назад.

— Промежутки от раза до раза сокращаются, — отметил врач. — Возможно, это указывает на усиление болезни. Сопротивляемость аффектам заметно ослабевает. Если представится удобный случай, больной через несколько месяцев, а то и недель, совершит новое убийство.

— Каково будет его поведение в этот промежуток?

— Сперва он должен почувствовать некоторую разрядку, — неуверенно начал врач, — но вскоре ненависть накопится опять и явится новая потребность в мести. Вначале он будет держаться поближе к детям, у школ, в людных местах. Потом опять начнет разъезжать в своей машине и выискивать новую жертву, а как только найдет подходящую девочку, он опять постарается с ней подружиться. А потом — тот же финал.

Лохер умолк.

Маттеи взял рисунок, свернул его, положил во внутренний карман пиджака и долго смотрел в окно, за которым теперь была полная темень.

— Пожелайте мне успеха в поисках ежикового великана, Лохер, — сказал он наконец.

Врач сперва недоумевающе уставился на него, а потом понял.

— Так, значит, для вас ежиковый великан не только рабочая гипотеза, да, Маттеи?

— Он для меня живая действительность, — признал Маттеи. — Я ни секунды не сомневаюсь, что это и есть убийца.

Да ведь все им сказанное было лишь праздным умствованием, беспочвенной игрой ума, принялся доказывать врач в досаде на то, что попал впросак, не разгадав истинных намерений Маттеи. Он ведь только привел один из тысячи возможных вариантов. Таким же способом он берется кого угодно уличить в убийстве, сам Маттеи по опыту знает, как легко сочинить любую нелепицу и даже логически обосновать ее, он же, Лохер, поддержал эту фикцию только по слабости характера. Но теперь довольно! Маттеи должен отбросить это ребячество, все эти гипотезы и увидеть действительность как она есть, он должен взять себя в руки и сдаться на доводы, неоспоримо доказывающие вину разносчика. Пресловутый рисунок — всего–навсего плод детского воображения, в крайнем случае на нем запечатлена встреча девочки с человеком, который не был и не мог быть убийцей.

— Предоставьте мне самому судить, какова мера правдоподобия в ваших рассуждениях, — ответил Маттеи, допивая рюмку.

Врач ответил не сразу. Он уже снова сидел за своим старым письменным столом, обложенный книгами и бумагами, директор безнадежно устаревшей клиники, в которой вечно ощущалась нехватка денег и самого необходимого и на которую он напрасно убивал все силы.

— Вы задумали немыслимое дело, Маттеи, — сказал он, кончая затянувшийся разговор, и в голосе его прозвучали горечь и усталость. — Я не люблю громких слов. Конечно, у каждого есть своя воля, свое честолюбие, своя гордость, и никому не хочется признавать себя побежденным. Все это мне понятно. Но вы–то собираетесь искать убийцу, которого скорее всего не существует, а если он и существует, то вы его все равно не найдете, потому что таких, как он, очень много и не убивают они по чистой случайности. Такая затея поневоле наводит на грустные мысли. Я готов признать, что вы поступаете смело, избирая безумие как метод — в наше время крайности импонируют. Но если метод не приведет к цели, боюсь, что на вашу долю останется одно лишь безумие.

— Желаю здравствовать, доктор Лохер, — сказал Маттеи.

23

Подробный отчет об этом разговоре я получил от Лохера. Его бисерный почерк с тонкими, словно выгравированными готическими буковками, как всегда, трудно было разобрать. Я вызвал Хенци, чтобы он тоже ознакомился с этим документом. Сам доктор считает все это беспочвенными домыслами, прочтя донесение, заявил он. Я не мог с ним согласиться, мне казалось, что Лохера пугает собственная смелость. Теперь заколебался и я. В сущности, у нас на руках нет подробных показаний разносчика, которые мы могли бы проверить, а есть только признание в общей форме. К тому же орудие убийства еще не найдено, ни на одной из бритв, находившихся в корзине, не обнаружено следов крови. Это давало новый повод для сомнений. Не то чтобы фон Гунтен тем самым мог быть задним числом признан невиновным — подозрения оставались достаточно весомыми, — но все же я почувствовал известную неуверенность. И действия Маттеи не казались мне теперь такими уж абсурдными. К великой досаде прокурора, я даже приказал еще раз обыскать Мегендорфский лес. Опять безо всякого результата. Орудие убийства исчезло бесследно. Вероятно, Хенци был прав: оно преспокойно лежало в ущелье.

— Уж больше мы тут ничего не можем сделать, — заявил он, доставая из пачки одну из своих омерзительных надушенных сигарет. — Остается только решить, кто из нас сошел с ума — мы или Маттеи.

Я указал на снимки, которые велел принести. Все три убитые девочки были похожи между собой.

— Еще один довод в пользу версии ежикового великана.

— Почему? — невозмутимо возразил Хенци. — Попросту они отвечают излюбленному типу разносчика. — Он засмеялся. — И зачем это Маттеи заварил такую кашу — понять не могу. Одно скажу: я ему не завидую.

— Вы его недооцениваете, — проворчал я, — он на все способен.

— Даже на то, чтобы найти несуществующего убийцу?

— Возможно, — ответил я и вложил все три снимка в дело. — Знаю только, что Маттеи не сдастся.

И я оказался прав. Первые сведения я получил от начальника городской полиции. После заседания, где в который–то раз решался вопрос о сферах компетенции. Прощаясь, этот нудный субъект заговорил о Маттеи — специально чтобы меня позлить. Я услышал от него, что Маттеи часто видят в зоологическом саду, затем, что он приобрел в гараже близ Эшер–Висовской площади подержанную машину марки «нэш». Вскоре я получил новое донесение. Оно окончательно сбило меня с толку. Дело было в «Кроненхалле», как сейчас помню — в субботу. Вокруг меня собрались все, у кого есть в Цюрихе имя, вес и аппетит, между столиками суетились кельнерши, шел пар от кушаний, и с улицы доносился шум транспорта. Я, как всегда, сидел под Миро, ел суп с фрикадельками из печенки и не чуял беды, и тут меня окликнул представитель крупной фирмы по сбыту горючего и не долго думая уселся за мой столик. Он подвыпил и был настроен на игривый лад, заказал шампанского и, смеясь, сообщил мне, что мой бывший обер–лейтенант переменил профессию: теперь он обслуживает бензозаправочную станцию в Граубюндене близ Кура. Их фирма собиралась ликвидировать эту станцию ввиду полной нерентабельности.

Сперва я не поверил этой новости, настолько она показалась мне несуразной, нелепой, бессмысленной.

Но представитель фирмы стоял на своем. Он даже уверял, что Маттеи и тут оказался на высоте. Заправочная станция процветает. У Маттеи уйма клиентов. Но по большей части таких, с которыми он раньше имел дело, только в другом плане. Должно быть, в определенном кругу распространились слухи, что «Маттеи — каюк злодеям» произведен в сторожа при бензоколонке, и теперь к нему со всех сторон слетаются и съезжаются на своих машинах прежние «питомцы». Там можно увидеть решительно всё — от допотопных драндулетов до самых шикарных автомобилей марки «мерседес». Бензоколонка Маттеи превратилась в место паломничества уголовного мира со всей Восточной Швейцарии. Сбыт горючего непрерывно растет. Совсем недавно фирма установила у него вторую колонку для высокооктанового бензина. И предложила ему построить современное здание вместо старой развалины, в которой он теперь живет. Он с благодарностью отклонил предложение и отказался взять помощника. Автомобили и мотоциклы часто выстраиваются в длинную очередь, но никто не выражает нетерпения. Уж очень, по–видимому, лестно сознавать, что тебя обслуживает бывший обер–лейтенант кантональной полиции.

Я не знал, что сказать. Представитель фирмы откланялся, но обед уже не пробуждал во мне аппетита, я поел кое–как и потребовал пива. Позднее, как всегда, явился Хенци с урожденной Хоттингер. Он был мрачен, потому что где–то проголосовали не так, как ему хотелось. Выслушав новость, он заявил, что Маттеи решительно спятил, как он, Хенци, и предсказывал. После этого он сразу повеселел и съел два бифштекса, между тем как Хоттингер безостановочно лопотала о театре. Она там даже кое с кем знакома.

Спустя несколько дней зазвонил телефон. А мы как раз заседали. И, конечно, опять с городской полицией. Звонила заведующая сиротским приютом. Старая дева взволнованно сообщила мне, что к ней явился Маттеи в парадном черном костюме, верно для солидности, и спросил, не может ли он взять себе девочку из числа ее подопечных, как она выразилась. Ему нужна вполне определенная девочка. Он, видите ли, всегда мечтал иметь детей, а теперь, когда он один как перст, хозяйничает в гараже близ Кура, у него появилась возможность заняться воспитанием ребенка. Она, разумеется, отклонила его просьбу, очень вежливо сославшись на устав приюта однако мой бывший обер–лейтенант произвел на нее настолько странное впечатление, что она почла своим долгом осведомить меня. Высказав все это, она повесила трубку. Вот уж в самом деле поразительное известие. От растерянности я усиленно пыхтел своей «Байанос». Но окончательно у нас махнули рукой на Маттеи, когда выяснилась новая подробность его поведения. Нам пришлось как–то вызвать на Казарменную улицу весьма сомнительную личность. Неофициально это был сутенер, официально — дамский парикмахер; он удобнейшим образом расположился в роскошной вилле над озером, посреди неоднократно вдохновлявшего поэтов селения. Такси и частные машины так и сновали туда и сюда. Едва я начал его допрашивать, как он поспешил поддеть меня и козырнул сенсационной новостью, а сам при этом так и сиял от злорадства. Маттеи живет на заправочной станции не один, а с Хеллершей. Я сейчас же связался с Куром, затем с полицейским участком того района — известие подтвердилось. У меня от потрясения отнялся язык. Дамский парикмахер торжествующе восседал у моего письменного стола и жевал резинку. Я капитулировал и велел отпустить старого греховодника с богом. Он явно обыграл нас.

Факт был вопиющий. Я не знал, что думать, Хенци рвал и метал, прокурор брезгливо морщился, а в Федеральном совете, куда не замедлил дойти слух, прозвучало слово «позор». Хеллер однажды уже была гостьей у нас на Казарменной улице. Ее товарка… ну, в общем, тоже дама с громкой репутацией… была найдена убитой; мы подозревали, что Хеллер известно больше, чем она говорит. Ее тут же выслали из кантона Цюрих, хотя ничего криминального за ней не числилось, если не считать ее ремесла. Но среди начальства всегда найдутся люди с предрассудками. Потому я решил вмешаться, съездить на место действия. Я смутно догадывался, что поведение Маттеи как–то связано с Гритли Мозер, но как — не мог понять.

От этого непонимания я злился и чувствовал себя неуверенным, а ко всему еще примешивалось профессиональное любопытство. И, как человек порядка, я решил выяснить, в чем же здесь дело.

24

Я пустился в путь один на своей машине. День опять был воскресный. И вообще, когда я оглядываюсь назад, мне представляется, что все самое важное в этой истории приходилось именно на воскресные дни. Повсюду колокольный перезвон — казалось, гудит и звенит вся страна. В кантоне Швиц я угодил в какую–то процессию. На шоссе — машина за машиной, по радио — проповедь за проповедью. А позднее в каждой деревне — пальба, треск, свист и грохот возле тира. Кругом царила какая–то дикая, бессмысленная суета — казалось, вся Восточная Швейцария ходит ходуном: где–то были автомобильные гонки, уйма машин понаехала из Западной Швейцарии, целые семьи, целые кланы снялись с мест, и, когда я наконец добрался до знакомой вам заправочной станции, меня уже совсем доконала оглушительная благодать господнего дня. Я огляделся. Станция тогда еще не была в таком запущенном состоянии, вид у нее был скорее привлекательный, кругом прибрано, на подоконниках герани. Кабачка тоже еще не существовало. Во всем чувствовалась какая–то мещанская основательность. Может быть, такому впечатлению способствовали попадавшиеся повсюду предметы детского обихода — качели, на скамье большой кукольный дом, рядом кукольная коляска, лошадь–качалка. Сам Маттеи как раз обслуживал клиента, который поспешно убрался на своем «фольксвагене», едва я вышел из моего «опеля».

Около Маттеи стояла белобрысая девочка лет семи–восьми с куклой на руках. Одета она была в красное платьице. Девочка показалась мне знакомой, я не мог понять — почему, на Хеллершу она ничуть не была похожа.

— Ведь это был Рыжий Майер, — заметил я, указывая на удаляющийся «фольксваген». — Выпущен год назад.

— Бензин? — равнодушно спросил Маттеи. На нем был синий комбинезон.

— Высокооктановый.

Маттеи наполнил бензобак, протер стекло.

— Четырнадцать тридцать.

Я дал ему пятнадцать, он протянул сдачу.

— Не нужно, — сказал я и тут же сам покраснел. — Простите, Маттеи, это у меня вырвалось машинально.

— Ну что вы, я уже привык, — возразил он и спрятал деньги.

Я не знал, что сказать, и снова посмотрел на девочку.

— Славная малышка, — заметил я.

Маттеи открыл дверцу моей машины.

— Желаю вам благополучно доехать.

— Н–да, мне, собственно, хотелось поговорить с вами, — пробормотал я. — Какого черта вы все это затеяли Маттеи?

— Я обещал больше не беспокоить вас, шеф, по поводу дела Гритли Мозер, ответьте и вы тем же: не беспокойте меня, — заявил он и повернулся ко мне спиной.

— Перестаньте ребячиться, Маттеи.

Он промолчал. Вдруг где–то рядом засвистело, затрещало. Должно быть, и здесь функционировал тир. Было уже около одиннадцати. Я подождал, пока Маттеи обслужил блестящую «альфа–ромео».

— Этот тоже в свое время отбыл три с половиной года, — заметил я, когда машина уже тронулась. — Нельзя ли войти в дом, мне действует на нервы эта несносная пальба. Сил моих больше нет.

Он повел меня в дом. В коридоре мы наткнулись на Хеллершу — она несла из подвала картофель. Она все еще была хороша собой, и я, вспомнив прошлое, почувствовал неловкость и укол совести. Женщина вопросительно посмотрела на нас, как будто немного встревожилась, но затем приветливо со мной поздоровалась и вообще произвела на меня благоприятное впечатление.

— Это ее ребенок? — спросил я после того, как она скрылась на кухне.

Маттеи утвердительно кивнул.

— Где вы ее откопали? — спросил я.

— Тут, поблизости. Она работает на кирпичном заводе.

— А зачем она здесь?

— Кто–то же нужен мне, чтобы вести хозяйство.

Я покачал головой.

— Мне надо поговорить с вами наедине.

— Поди на кухню, Аннемари, — приказал Маттеи.

Девочка вышла.

Комната была обставлена бедновато, но опрятно. Мы сели кстолу у окна. Снаружи палили во всю мочь, без передышки.

— Что вы затеяли, Маттеи? — повторил я свой вопрос.

— Ничего особенного, шеф, — ответил мой бывший комиссар. — Я ловлю рыбку.

— Что вы хотите сказать?

— Работаю по специальности.

Я в раздражении закурил «Байанос».

— Я не новичок в этом деле, но тут я ни черта не понимаю.

— Дайте мне такую же.

— Пожалуйста. — Я протянул ему портсигар.

Маттеи поставил графин вишневки. Мы сидели на самом солнце; окно было полуоткрыто; снаружи, за геранями, — теплый июньский денек и непрерывная пальба.

Если подъезжала машина, ее обслуживала Хеллер; впрочем, к середине дня их стало меньше.

— Лохер, конечно, передал вам наш разговор, — сказал Маттеи, сосредоточенно раскуривая сигару.

— Это нам ничего не дало.

— Зато мне дало.

— Что именно?

— Детский рисунок соответствует действительности.

— Вот как! А что означают ежики?

— Этого я еще не знаю, — признался Маттеи. — Зато я додумался, что изображает зверь со странными рогами.

— Что же?

— Козерога, — спокойно заявил Маттеи, затянулся сигарой и выпустил дым под потолок.

— Для этого вы и ходили в зоологический сад?

— Изо дня в день. Мало того, я заставлял детей рисовать козерога. Их рисунки были как две капли воды похожи на зверя Гритли Мозер.

Я все понял.

— Козерог — геральдический зверь Граубюндена, — сказал я. — Герб этого кантона.

Маттеи кивнул.

— Герб на табличке с номером машины привлек внимание Гритли.

Решение было донельзя простое.

— Не грех бы нам и раньше это сообразить, — проворчал я.

Маттеи наблюдал, как нарастает на сигаре пепел, как курится дымок.

— Все мы — вы, Хенци и я — совершили кардинальную ошибку, предположив, что убийца — житель Цюриха, — невозмутимо пояснил он. — На самом деле он из Граубюндена. Я обследовал все места преступлений, и все произошли на трассе Граубюнден — Цюрих.

Я задумался.

— Вы правы, Маттеи, это не случайность, — поневоле признался я.

— Погодите, я не кончил.

— Ну?

— Я встретил рыболовов.

— Рыболовов?

— Точнее, парнишек, которые удили рыбу.

Я недоумевающе уставился на него.

— Дело в том, что после своего открытия я прежде всего поехал в кантон Граубюнден. Это было вполне логично. Но очень скоро я понял, что это глупо. Кантон Граубюнден велик, и довольно мудрено отыскать в нем человека, о котором известно только одно: что он большого роста и ездит на черной американской машине старого образца. Шутка сказать: свыше семи тысяч квадратных километров и свыше ста тридцати тысяч человек, разбросанных по великому множеству долин! И вот сижу я в один холодный день на берегу Инна, в Энгадине, не знаю, что мне делать, и смотрю на подростков, которые возятся у самой воды. Я уже собрался отвернуться, как вдруг заметил, что парнишки обратили на меня внимание, явно испугались и в нерешительности топчутся на месте. В руках у одного из них была самодельная удочка. «Уди себе на здоровье», — сказал я. Они недоверчиво посмотрели на меня. «Вы из полиции?» — спросил рыжий, веснушчатый мальчонка лет двенадцати. «А что, я похож на полицейского?» — «Кто вас знает!» — заметил он. «Нет, я не из полиции», — уверил я их и стал смотреть, как они закидывают в воду наживку… Их было пятеро подростков, и все были поглощены своим занятием. «Не клюет», — безнадежно сказал немного погодя веснушчатый, взобрался на берег и подошел ко мне. «У вас не найдется сигареты?» — спросил он. «Еще чего! В твои–то годы!» — «А по–моему, вы такой, что дадите», — заметил парнишка. «Что ж, придется дать», — и я протянул ему пачку «Парижских». Веснушчатый поблагодарил, сказал, что спички у него есть, и принялся пускать дым через ноздри. «Хоть как–то утешиться после провала рыбной ловли», — важно изрек он. «Твои приятели, видно, терпеливее тебя, — заметил я. — Они продолжают удить, и у них наверняка что–нибудь клюнет». — «Ничего не клюнет, разве что хариус». — «А тебе подавай щуку?» поддразнил я его. «Щуки мне ни к чему, — возразил мальчик. — Мне нужны форели. Но это требует денег». — «Как так? — удивился я. — В детстве я их рукой ловил». Он пренебрежительно помотал головой. «Должно быть, молодь. А попробуйте ухватите рукой взрослого хищника! Форель тоже хищная рыба, как щука, только ловить ее труднее. И надо патент выправить, а он стоит денег», — добавил мальчуган. «Ну, вы и без денег устраиваетесь», — засмеялся я. «Вся беда в том, что настоящие места не для нас. Там сидят те, у кого есть патент». — «А что ты называешь настоящими местами?» — полюбопытствовал я. «Ничего вы не смыслите в рыбной ловле!» — заявил мальчуган. «Я и сам это вижу», — согласился я. Оба мы сидели теперь на прибрежном откосе. «Вы что, думаете, закинь удочку куда попало, и все?» Я удивился и спросил: «А разве не так?» — «Типичная ошибка новичка, — изрек веснушчатый и выпустил дым через ноздри. — Чтобы удить, надо найти, во–первых, место, а во–вторых, наживку». Я слушал очень внимательно. «Допустим, вы хотите поймать форель, взрослого хищника, — поучал мальчик. — Прежде всего надо сообразить, где она чаще всего водится. Ну, понятно, в таком месте, где течение сильнее, где проплывает много рыбешек и где сама она может укрыться от течения. Значит, вниз по реке за большим камнем или еще лучше — вниз по реке за устоями моста. А такие места все, понятно, заняты рыболовами с патентом». — «Надо, чтобы течению была поставлена преграда», — сказал я. «Поняли!» — свысока одобрил он. «А наживка?» — спросил я. «Смотря кого вы ловите — хищную рыбу или, скажем, хариуса или угря. Эти — вегетарианцы! Угря можете поймать хоть на ягоду. А хищная рыба — форель или еще окунь, — та ловится только на живую приманку. На комара, на червяка или на мелкую рыбешку». — «На живую приманку, — задумчиво повторил я, вставая. — На, бери, — и я протянул мальчику всю пачку «Парижских». — Ты их заработал. Теперь я знаю, как ловить мою рыбку. Сперва найти место, а потом приманку».

Маттеи умолк. Я долго не говорил ни слова, потягивал вишневку, поглядывал в окно на ясный июньский денек с непрерывной пальбой, потом снова раскурил потухшую сигару.

— Теперь я понимаю, почему вы сказали, что удите рыбку. Тут, у бензоколонки, благоприятное место, а шоссе — та же река. Правильно?

— Всякий, кто направляется из Граубюндена в Цюрих, неминуемо должен проехать по ней, если не хочет сделать крюк через перевал Оберальп, — невозмутимо ответил он.

— А девочка — это наживка? — спросил я и сам испугался.

— Ее зовут Аннемари, — ответил Маттеи.

— Теперь я понял, на кого она похожа. На убитую Гритли Мозер, — сказал я.

И опять мы оба замолчали. Снаружи потеплело, горы искрились за дымкой испарений, и ни на минуту не утихала пальба — должно быть, где–то был праздник стрелков.

— По–вашему, это не вероломство? — нерешительно выговорил я.

— Пожалуй, — произнес он.

— И вы намерены дожидаться здесь, пока убийца проедет мимо, увидит Аннемари и попадет в ловушку, которую вы ему приготовили? — с тревогой спросил я.

— Убийца непременно проедет мимо, — ответил он.

— Хорошо, допустим, вы правы, такой убийца существует, — подумав, сказал я. — Эта возможность не исключена. В нашем ремесле все возможно. Но не слишком ли рискован ваш метод?

— Другого метода нет, — возразил он и выбросил в окно окурок сигары. — Я ничего не знаю об убийце. Искать его я не могу, значит, мне надо отыскать его будущую жертву и выставить ребенка как наживку.

— Отлично, но свой метод вы заимствовали из рыболовства. Одно отнюдь не перекрывается другим. Не можете же вы постоянно держать девочку как приманку у шоссе, ей надо ходить в школу. И сама она, верно, рада сбежать с вашей проклятой дороги.

— Скоро начнутся летние каникулы, — стоял на своем Маттеи.

Я покачал головой.

— Так недолго свихнуться. Вы собираетесь сидеть здесь и ждать чего–то, что может никогда не случиться. Допустим, все данные за то, что убийца проедет здесь. Но из этого еще не следует, что он клюнет на вашу приманку, как вы изволите выражаться. А вы будете ждать и ждать.

— Когда удишь рыбу, тоже приходится ждать, — упрямо повторил Маттеи.

Я выглянул в окно и увидел, что Хеллер обслуживает Оберхольцера — шесть лет в Регенсдорфе по совокупности.

— Хеллер знает, зачем вы здесь?

— Нет, я ей просто сказал, что мне нужна домоправительница, — ответил он.

У меня было смутно на душе. Этот человек внушал невольное уважение, столь необычным и дерзновенным был его замысел. Я восхищался им, желал ему успеха, хотя бы ради того, чтобы унизить пошляка Хенци; и вместе с тем я считал, что его план несбыточен, риск слишком велик, а виды на успех слишком малы.

— Слушайте, Маттеи, время еще не упущено, — пытался я образумить его, — должность в Иордании еще за вами, а иначе, того и гляди, из Берна пошлют Шафрота.

— Пусть себе едет.

Я не сдавался.

— Ну а к нам вы не хотели бы вернуться?

— Нет.

— Мы бы для начала заняли вас работой на месте, но условия остались бы прежние.

— Не хочу.

— Можете также перейти в городскую полицию. Тут уж смотрите, что вас больше устроит материально.

— Как владелец бензоколонки я зарабатываю даже больше, чем на государственной службе, — ответил Маттеи. — Но вон подъехал новый клиент, а госпожа Хеллер, должно быть, жарит свинину.

Он поднялся и вышел. Вслед за первым подъехал еще один клиент. Красавчик Лео. Когда Маттеи кончил их обслуживать, я уже сидел в своей машине.

— Я вижу, вас не переупрямишь, Маттеи, — сказал я на прощанье.

— Что делать! — ответил он и подал мне знак, что дорога свободна. Рядом с ним стояла девочка в красном платьице, а на порог вышла Хеллер в кухонном переднике, и во взгляде ее я опять прочел недоверие. Я поехал домой.

25

Итак, он ждал. Непреклонно, упорно, страстно. Он обслуживал клиентов, заправлял машины бензином, доливал масло, воду, протирал стекла, выполнял одну и ту же механическую работу. Девочка, возвратившись из школы, вприпрыжку бегала от него к кукольному дому, восхищалась, лопотала про себя или пела, сидя на качелях, а косички и красное платьице развевались на ветру. Он ждал и ждал. Мимо ехали автомобили, машины всех расцветок и всех марок, новые машины, старые машины. Он ждал. Он записывал номера всех автомобилей из Граубюндена, разыскивал в указателе фамилии владельцев, справлялся о них по телефону в общинных канцеляриях. Госпожа Хеллер работала на небольшом заводе, за деревней в сторону гор, и возвращалась к вечеру по склону позади дома с продуктовой сумкой и сеткой, полной хлеба, а ночью, случалось, кто–то шнырял вокруг дома и зазывно свистел, но она не отворяла. Наступило лето жаркое, нескончаемое, слепящее, душное, с частыми грозами. Так подошли летние каникулы, на которые Маттеи возлагал главные надежды. Аннемари постоянно была возле него, а значит, возле дороги, на виду у каждого проезжающего. Он ждал и ждал. Он забавлял девочку, рассказывал ей сказки, сказки братьев Гримм, всего Андерсена, «Тысячу и одну ночь», сам сочинял, выбивался из сил, лишь бы удержать девочку около себя, у дороги, где она была ему нужна. Она и не уходила, ей нравились забавные истории и сказки. Автомобилисты умилялись, глядя на идиллическую чету — отца и дочку, дарили девочке шоколад, болтали с ней под настороженным взглядом Маттеи. Что, если этот грузный мужчина и есть убийца? Его машина из Граубюндена. Или тот, тощий, долговязый, который сейчас разговаривает с девочкой? По точным сведениям, у него кондитерская в Дисентисе. «Масла добавить? Пожалуйста. Долью еще пол–литра. Двадцать три десять. Счастливо доехать!» Он ждал и ждал. Аннемари к нему привязалась, ей было весело с ним; а он думал только о появлении убийцы. Для него не существовало ничего, кроме веры в появление убийцы, кроме надежды, что исполнится это его страстное желание. Он рисовал себе, как явится вдруг такой мускулистый, угловатый, инфантильный верзила, простодушный и кровожадный, как зачастит к ним на заправочную станцию с ласковой ухмылкой, в парадном костюме, то ли железнодорожник на пенсии, то ли отставной таможенный чиновник; как постепенно приручит девочку, увлечет за собой, как он, Маттеи, крадучись, пригнувшись, последует за ними в лесок позади дома; как выскочит в критическую минуту, и дело дойдет до яростной кровавой схватки один на один, до развязки, до избавления, как убийца будет лежать побитый у его ног и, скуля, сознается во всем. Но, опомнившись, Маттеи говорил себе, что всего этого быть не может, уж очень явно он следит за девочкой. Чтобы добиться желанного результата, надо предоставить ей больше свободы. И он разрешал Аннемари уходить с шоссе, но сам тайком шел за ней следом, бросая бензоколонку, перед которой нетерпеливо сигналили машины. Девочка вприпрыжку бежала в деревню, куда было с полчаса ходьбы, играла с ребятишками возле домов или на опушке, но очень скоро возвращалась обратно. Она привыкла к одиночеству и дичилась, а ребятишки в свою очередь сторонились ее. Немного погодя Маттеи менял тактику, придумывал новые игры и новые сказки, чтобы опять привлечь к себе Аннемари. Он ждал и ждал, неотступно, непоколебимо. Без каких–либо объяснений. Хеллер давно подметила, какое исключительное внимание он оказывает ребенку. Она с самого начала не верила, что Маттеи взял ее в домоправительницы из чистого человеколюбия. Ей было ясно, что у него есть какая–то задняя мысль, но, пожалуй, впервые в жизни она обрела прочное пристанище и потому старалась не вдумываться; может, она лелеяла тайные надежды — кто скажет, что творится в душе такой жалкой бабенки; однако с течением времени она уверовала в искреннюю привязанность Маттеи к ее ребенку, хотя иногда в ней брала верх привычная недоверчивость и трезвый взгляд на жизнь.

— Конечно, это не мое дело, но скажите, господин Маттеи, начальник кантональной полиции приезжал сюда из–за меня? — спросила она однажды.

— Да нет же, на что вы ему? — ответил Маттеи.

— В деревне поговаривают на наш счет.

— Какая важность!

— Скажите, господин Маттеи, — не унималась она, — ваше пребывание здесь связано с Аннемари?

— Что за чушь? — рассмеялся он. — Я попросту привязался к ней, госпожа Хеллер.

— Вы очень добры к нам с Аннемари, — ответила она, — как бы я хотела знать отчего!

Летние каникулы пришли к концу, наступила осень; очертания красного с желтым ландшафта были резки и четки, как под лупой. Маттеи представлялось, что благоприятный случай упущен безвозвратно; и все–таки он ждал. Ждал. Ждал упрямо, упорно. Девочка ходила пешком в школу. В обед и вечером он обычно встречал ее и привозил на своей машине домой. Его планы казались все бессмысленнее, несбыточней, шансы на успех все ничтожней; ему это было ясно; убийца, по всей вероятности, проезжал мимо бензоколонки уже много раз, возможно, каждый день и уж безусловно каждую неделю, а до сих пор ничего не произошло, до сих пор он блуждает в потемках, и не за что ухватиться, ни намека на подозрение, автомобилисты приезжают и уезжают, иногда затевают с девочкой безобидный разговор, ничем себя не выдавая. Который же тот, кого он ищет, а может, такого и вообще нет среди них? Возможно, его неуспех объяснялся тем, что многие знали, кем он был раньше; впрочем, этого он не мог и не рассчитывал предотвратить. Несмотря ни на что, он гнул свою линию, он ждал и ждал. Отступать все равно было некуда. Ожидание — единственное, что ему оставалось, пусть временами он чувствовал, что изнемогает, что готов сложить чемоданы и убежать, уехать, хоть в ту же Иорданию, пусть иногда он боялся сойти с ума. Выпадали и такие часы и даже целые дни, когда его одолевало безразличие, апатия, когда, махнув на все рукой, он сидел на скамье перед заправочной станцией, пил рюмку за рюмкой и смотрел в землю, усыпанную окурками сигар. Минутами он встряхивался, но тотчас же еще глубже погружался в дремотное безразличие, растрачивал дни, недели на тупое, бессмысленное, бредовое ожидание. Безнадежно замученный загубленный человек и все же полный надежды. Однажды он сидел так, небритый, усталый, измазанный маслом, и вдруг вскочил как ужаленный. До его сознания дошло что Аннемари опоздала из школы. Он бросился ей навстречу пешком. Негудронированная пыльная дорога за домом отлого шла в гору, потом спускалась на выжженную поляну и пересекала лес, с опушки которого была уже видна деревня, старые домики, приземистая церковь голубой дымок над трубами. Вся дорога, по которой обычно ходила Аннемари, расстилалась как на ладони, но девочки не было и следа. Маттеи снова повернулся к лесу, вмиг стряхнув с себя дремоту и насторожившись. Низенькие елки, кустарник, шуршащая красная и рыжая палая листва, стук дятла где–то в чаще, где высокие ели заслоняют небо, а солнце косыми лучами пробивается между ними. Маттеи сошел с дороги, продираясь сквозь колючки, сквозь низкую поросль, отстраняя бьющие в лицо ветви, достиг прогалины и с удивлением огляделся. Здесь он не бывал ни разу. С другого края леса сюда выходила широкая дорога, по ней, очевидно, свозили из деревни отбросы — целая гора золы наросла на прогалине. С боков валялись консервные банки, мотки ржавой проволоки и прочий хлам, вся эта куча мусора сползала к ручейку, журчавшему посреди прогалины. Тут только Маттеи заметил девочку. Она сидела у серебристого ключа, положив куклу и ранец рядом, на бережок.

— Аннемари, — окликнул ее Маттеи.

— Сейчас иду, — ответила девочка, но не двинулась с места.

Маттеи осторожно перелез через мусорную кучу и остановился перед девочкой.

— Что ты тут делаешь? — спросил он.

— Жду.

— Кого?

— Волшебника.

Голова у нее была забита сказками — как будто в насмешку над его ожиданием она ждала то фею, то волшебника. И на него снова навалилось отчаяние, сознание бесполезности всех его усилий и парализующая волю уверенность, что все–таки надо ждать, что ничего больше сделать нельзя, как только ждать, ждать.

— Пойдем же, — равнодушно сказал он, взял девочку за руку и пошел с ней по лесу к дому, опять сел на скамью и опять уставился в землю. Наступили сумерки, пришла ночь; ему все стало безразлично; он сидел, курил и ждал, ждал, как автомат, упрямо, неумолимо и только временами бессознательно шепотом заклинал: «Приди же, приди, приди, приди»; сидел не шевелясь в бледном лунном свете и вдруг уснул. Весь закоченев, проснулся под утро и поплелся в постель.

На следующий день Аннемари вернулась из школы раньше обычного. Маттеи только встал со скамьи и собрался ее встретить, как она показалась на дороге, тихонько про себя напевая, перепрыгивая с ноги на ногу. Ранец был у нее за плечами, а кукла в опущенной ручонке, и кукольные ноги волочились по земле.

— Уроки задали? — спросил Маттеи.

Аннемари помотала головой и, продолжая петь «Сидела Мария на камне», вошла в дом. Он не стал ее удерживать — слишком он был растерян, обескуражен, утомлен, чтобы придумывать ей новые сказки, привлекать ее новыми играми.

Но когда Хеллер вернулась домой, она сразу же спросила:

— Аннемари хорошо себя вела?

— Да ведь она была в школе, — ответил Маттеи.

Хеллер удивленно посмотрела на него.

— Как в школе? У нее сегодня не было занятий. У них там учительская конференция или что–то еще.

Маттеи насторожился. Разочарованности последних дней как не бывало. Он почуял, что близится осуществление его надежд, его безрассудных ожиданий. С великим трудом взял он себя в руки. Перестал расспрашивать Хеллер. Ничего больше не выпытывал у девочки. Однако на следующий день он поехал в деревню и поставил машину в переулке. Ему хотелось тайком понаблюдать за девочкой. Время близилось к четырем. Из окон послышалось пение, потом шум и крик, ребята повалили из школы, подняли возню, мальчишки дрались, швырялись камнями, девочки шли под ручку, но Аннемари не было среди них. Появилась учительница. С неприступным видом строго оглядела Маттеи, сообщила ему, что Аннемари не была в школе, не больна ли она — позавчера после обеда она тоже не приходила и даже записки из дому не принесла. Маттеи ответил, что девочка действительно больна, простился и, не помня себя, помчался на машине в лес. Прежде всего он бросился на прогалину, но никого не нашел. Выбившись из сил, тяжело дыша, исцарапавшись в кровь колючками, он вернулся к машине и поехал назад на заправочную станцию, но, не доехав, увидел, что девочка вприпрыжку бежит домой по обочине. Он затормозил.

— Садись, Аннемари, — ласково позвал он, отворив дверцу.

Маттеи протянул девочке руку, и она взобралась в машину. Он удивился. Ладошка у девочки была липкая. И когда он взглянул на собственную руку, на ней оказались следы шоколада.

— Кто тебе дал шоколад? — спросил он.

— Одна девочка, — ответила Аннемари.

— В школе?

Аннемари кивнула. Маттеи замолчал. Остановил машину у дома. Аннемари вылезла и села на скамью возле бензоколонки. Маттеи не спускал с нее глаз. Девочка положила что–то в рот и принялась жевать. Он медленно подошел к ней.

— Покажи–ка, — потребовал он и осторожно разжал ее кулачок. На ладошке лежал надкусанный колючий шоколадный шарик. Трюфель. — У тебя их много? — спросил Маттеи.

Девочка помотала головой.

Комиссар полиции сунул руку в карман ее юбочки, достал носовой платок, развернул его — там лежало еще два трюфеля.

Девочка молчала.

Маттеи тоже не говорил ни слова. Безмерная радость охватила его. Он сел на скамью рядом с девочкой.

— Аннемари, — начал он наконец дрожащим голосом, бережно держа на ладони оба колючих шоколадных шарика. — Тебе их дал волшебник?

Девочка молчала.

— Он запретил тебе рассказывать о вашей встрече?

Ни звука в ответ.

— И не рассказывай, — ласково согласился Маттеи. — Он хороший волшебник. Пойди к нему завтра опять.

Личико Аннемари мгновенно озарилось огромной радостью. Вся горя от счастья, девочка обняла Маттеи убежала наверх, в свою комнату.

26

На следующее утро, в восемь часов, не успел я войти в свой служебный кабинет, как Маттеи положил мне на стол шоколадные трюфели; от волнения он чуть не забыл поздороваться. Он был в своем прежнем костюме, но без галстука и небритый. Взяв сигару из ящика, который я ему подвинул, он задымил вовсю.

— На что мне ваш шоколад? — растерянно спросил я.

— Ежики, — произнес Маттеи.

Я в изумлении уставился на него, вертя в руке шоколадные шарики.

— Как это?

— Очень просто! Убийца давал Гритли Мозер трюфели, а в ее воображении они превратились в ежиков. Детский рисунок разгадан до конца.

Я рассмеялся.

— Как вы это докажете?

— То же самое случилось с Аннемари. — И Маттеи принялся докладывать.

Меня сразу же убедило его сообщение. Я вызвал Хенци, Феллера и четырех нижних чинов, дал указания и осведомил прокурора. Затем мы тронулись в путь. На заправочной станции не было ни души. Хеллер отвела дочку в школу, а сама пошла на завод.

— Хеллер знает, что происходит? — спросил я.

Маттеи покачал головой.

— Понятия не имеет.

Мы отправились на прогалину. Обшарили ее всю, но ничего не нашли. После этого мы рассеялись по лесу. Время близилось к полудню. Маттеи вернулся на станцию, чтобы не возбуждать подозрений. День был удачный — четверг, по четвергам после обеда в школе занятий не бывало. Гритли Мозер погибла тоже в четверг, мелькнуло у меня в голове. Это был солнечный, теплый и сухой осенний день, кругом гудели пчелы, шмели, еще какие–то насекомые, гомонили птицы, вдалеке гулко стучал топор. Два часа — явственно прозвонили деревенские колокола, и вскоре показалась девочка, как раз напротив того места, где стоял я; без труда, вприпрыжку, пританцовывая, прошмыгнула сквозь кустарник, уселась со своей куклой у ручейка и блестящими от возбуждения глазами принялась неотступно, пристально смотреть в лес; она явно кого–то ждала, но нас она не видела. Мы притаились за деревьями и кустарником; неслышно ступая, пришел Маттеи и поблизости от меня тоже прижался к стволу дерева.

— Думаю, он явится через полчаса, — еле слышно прошептал Маттеи.

Я молча кивнул.

Все было организовано тщательнейшим образом. Доступ в лес со стороны шоссе находился под наблюдением, там даже установили радиоаппаратуру. Мы все были вооружены револьверами. Девочка сидела у ручейка почти не шевелясь, в трепетном, восторженном, самозабвенном ожидании; она сидела спиной к мусорной куче, то на солнце, то в тени одной из высоких темных елей: кругом не слышно было ни звука — ничего, кроме жужжания насекомых и птичьего щебета, да девочка время от времени напевала про себя тоненьким голоском: «Сидела Мария на камне», без конца повторяя те же слова того же стиха; а вокруг камня, на котором она сидела, громоздились консервные банки, канистры и проволока; изредка на прогалину налетал внезапный порыв ветра, листва кружилась, шурша, и снова все стихало. Мы ждали. Для нас ничего больше не существовало на свете, кроме околдованного осенними чарами леса и девочки в красном платьице посреди прогалины. Мы ждали убийцу, мы жаждали справедливости, расплаты, кары. Полчаса прошли давным–давно, прошло целых два часа. Мы ждали и ждали, сами ждали теперь так, как Маттеи ждал недели и месяцы. Пробило пять, тени сгустились, стало смеркаться, поблекли, потускнели сочные краски. Девочка убежала вприпрыжку. Никто из нас не проронил ни слова, даже Хенци молчал.

— Завтра придем опять, — решил я. — Переночуем в Куре. В гостинице «Козерог».

Так мы прождали пятницу и субботу. Собственно, мне следовало бы привлечь граубюнденскую полицию. Но нет, это было сугубо наше дело. Я не хотел давать объяснения, терпеть постороннее вмешательство. Прокурор звонил уже в четверг вечером, возмущался, протестовал, грозил, говорил, что все это чушь, бушевал, требовал нашего возвращения. Я не сдавался и только согласился отпустить одного нижнего чина. Мы ждали и ждали. Мы уже не думали ни о девочке, ни об убийстве, мы думали о Маттеи, нам важно было, чтобы он оказался прав и достиг цели, иначе не миновать беды; все мы это понимали, даже Хенци; он не высказывал ни малейших сомнений, в пятницу вечером заявил, что убийца непременно явится в субботу, у нас же есть такие неопровержимые доказательства, как ежики, да и девочка упорно возвращается на то же место и сидит, не шевелясь: ясно, что она кого–то ждет. Так мы и стояли часами, притаившись за деревьями и кустарниками, глазели на девочку, на консервные банки, на мотки проволоки, на мусорную кучу, курили, не разговаривали, не двигались и без конца слушали одно и то же: «Сидела Мария на камне». В воскресенье ситуация стала сложнее. Хорошая погода удерживалась, и лес наводнили гуляющие; какой–то смешанный хор с регентом во главе вторгся на прогалину и выстроился там, галдя, потея, скинув пиджаки, потом оглушительно загремело «В движенье мельник жизнь ведет, в движенье…». По счастью, мы торчали за деревьями в штатском. «Небеса возносят предвечному славу… а нам живется чем доле, тем хуже». Затем явилась влюбленная парочка и повела себя весьма вольно, не смущаясь присутствием ребенка; девочка четвертый день подряд просиживала здесь с непостижимым терпением, в необъяснимом ожидании. Мы ждали и ждали. Трое нижних чинов тоже вернулись вовсвояси вместе с радиоаппаратурой, нас осталось четверо — кроме меня и Маттеи еще Хенци и Феллер, но и это уже было самоуправство: впрочем, строго говоря, только три дня могли идти в счет, в воскресенье обстановка складывалась слишком неблагоприятно для убийцы. В этом Хенци был прав, а потому мы прождали еще понедельник. Во вторник утром Хенци уехал. Надо же было кому–то следить за порядком на Казарменной улице. Однако, и уезжая, Хенци не сомневался в нашем успехе. Мы ждали, ждали и ждали. Караулили и караулили, каждый сам по себе: чтобы правильно организовать слежку, нас осталось слишком мало. Феллер расположился в тени за кустарником и так разомлел от запоздалой летней жары, что разок даже громко всхрапнул, и ветер разнес его храп по прогалине; это случилось в среду. Маттеи стоял на той стороне прогалины, которая ближе к бензоколонке, я же обозревал место действия с другой стороны напротив него. Так мы караулили и караулили, поджидая убийцу, ежикового великана, и вздрагивали от шума каждой машины, проезжавшей по дороге; а посередке между нами сидела девочка, загадочная, точно заколдованная, тупо и упорно каждый день сидела у ручья и пела: «Сидела Мария на камне»; мало–помалу она стала нам противна, ненавистна. Иногда она долго не приходила, слонялась вокруг деревни, волоча за собой куклу, но приблизиться боялась, потому что школу она совсем забросила; кстати, и это не обошлось без затруднений, я был вынужден поговорить наедине с учительницей, дабы пресечь розыски со стороны школы. Я слегка затронул обстоятельства дела, назвал себя и добился довольно нерешительного согласия. Затем девочка бродила вокруг леса, а мы следили за ней в полевые бинокли, но больше всего ее тянуло на прогалину — только не в четверг, весь этот день она, к великому нашему отчаянию, проторчала у бензоколонки. Нам ничего не оставалось, как надеяться на пятницу. Решение было всецело предоставлено мне; Маттеи давно уже ничего не говорил, а на следующий день, в пятницу, снова стоял за деревом, когда девочка в красном платьице волоча куклу, вприпрыжку прибежала на прогалину и уселась, как в предшествующие дни. Погода по–прежнему была великолепная, сочные краски, прозрачные дали последняя вспышка сил перед увяданием; но прокурор едва вытерпел полчаса. Он приехал в машине вместе с Хенци около пяти вечера, без предупреждения, свалился как снег на голову, стал рядом со мной, а я маялся с часу дня, переминался с ноги на ногу и, багровея от злости неотступно смотрел на девочку. «Сидела Мария на камне», — донесся до нас писклявый голосок; я уже давно не мог слышать эту песню, не мог видеть эту девчонку, ее противный щербатый рот, тоненькие косички, безвкусное красное платьице; девчонка казалась мне омерзительной, придурковатой, тупой, я готов был ее удушить, убить, растерзать, лишь бы не слышать этого дурацкого «Сидела Мария на камне». Было от чего рехнуться. Все то же, все так же нелепо, бессмысленно, безнадежно, только что слой палой листвы стал толще, порывы ветра, пожалуй, участились и солнце ярче золотило идиотскую мусорную кучу; нет, это было уже совсем непереносимо, и вдруг, словно разорвав опутавшие нас чары, прокурор рванулся вперед, пролез через кустарник и зашагал напрямик к девочке, не замечая, что по щиколотку проваливается в золу; увидев, что он подходит к девочке, мы тоже выбежали из–за деревьев — пора было с этим кончать.

— Кого ты ждешь? — заорал прокурор.

Девочка испуганно уставилась на него, прижав к себе куклу.

— Отвечай, мерзкая козявка, кого ты ждешь?

Теперь подоспели все мы и окружили девочку, а она со страхом, с ужасом и недоумением оглядывала нас.

— Аннемари, — начал я дрожащим от злобы голосом, — неделю тому назад тебе дали шоколадки. Ты помнишь, конечно, шоколадки, похожие на ежиков? Тебе их подарил человек в черном костюме?

Девочка не ответила, только посмотрела на меня полными слез глазами.

Тогда Маттеи опустился на колени перед девочкой, обнял ее за плечики и принялся ей втолковывать.

— Понимаешь, Аннемари, ты должна рассказать нам, кто тебе дал шоколадки и какой из себя этот человек. Я знал когда–то одну девочку, — он старался говорить как можно убедительнее, понимая, что идет ва–банк, — эта девочка тоже ходила в красном платьице, и высокий человек в черном костюме тоже дарил ей шоколадки. Колючие шарики, какие ела ты. А потом девочка пошла с высоким человеком в лес, и там высокий человек зарезал девочку ножом.

Он замолчал. Девочка, все еще не говоря ни слова, смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Слышишь, Аннемари! — закричал Маттеи. — Скажи правду. Я же боюсь за тебя.

— Ты врешь, — прошептала девочка, — врешь.

Тут прокурор опять вышел из себя.

— Говори, дуреха, сейчас же говори правду! — заорал он, тряся девочку за плечо.

И все мы заорали вслед за ним, бессмысленно и глупо, просто потому, что потеряли над собой власть, мы тоже трясли девочку, а потом принялись ее избивать: мы жестоко, злобно, громко крича, колотили детское тельце, лежавшее среди консервных банок, на мусоре и красной листве.

Девочка терпела наше неистовство молча, долго, целую вечность, которая на самом деле длилась несколько секунд, а потом вдруг закричала таким страшным нечеловеческим голосом, что все мы оцепенели:

— Врешь, врешь, врешь!

Мы в ужасе отшатнулись, отрезвев от ее вопля и содрогаясь от стыда за собственное поведение.

— Мы животные, звери, — прохрипел я.

Девочка побежала через прогалину к опушке леса и при этом таким ужасным голосом кричала: «Врешь, врешь, врешь», что мы испугались, не потеряла ли она рассудок. Но она влетела прямо в объятия матери, которая, в довершение всех бед, как раз появилась на прогалине. Только ее нам недоставало! Ей все было известно. Учительница перехватила ее, когда она шла мимо школы, и проболталась ей — я сразу без расспросов догадался об этом.

Несчастная женщина стояла, прижав к себе рыдающую девочку, и смотрела на нас таким же взглядом, какой недавно был у ее дочери. Разумеется, она знала нас всех в лицо — Феллера, Хенци и, увы, даже прокурора; положение было тягостное, идиотское — мы были смущены и чувствовали себя дураками; вся затея обернулась поганой, неблаговидной комедией.

— Врет, врет, врет, — не умолкая и не помня себя кричала девочка, — врет, врет, врет.

Тогда Маттеи нерешительно и смиренно приблизился к ним.

— Госпожа Хеллер, — начал он вежливо и даже подобострастно, что уже было совсем ни к чему, надо было только поскорее кончать с этой историей, кончать, кончать навсегда, перечеркнуть все дело, выкинуть из головы хитроумные домыслы, наплевать на то, есть убийца или нет его. — Госпожа Хеллер, я выяснил, что неизвестный человек дарил Аннемари шоколад. У меня есть подозрение, что тот же человек несколько недель тому назад с помощью шоколада заманил в лес и убил девочку ее возраста.

Он говорил таким сухим, строго деловым языком, что я едва не прыснул. Хеллер спокойно посмотрела Маттеи в глаза и заговорила ему в тон, сдержанно и корректно.

— Господин доктор Маттеи, — спросила она вполголоса, — вы взяли нас с Аннемари на заправочную станцию только затем, чтобы найти этого человека?

— Другого способа не было, госпожа Хеллер, — ответил комиссар.

— Вы скотина, — невозмутимо, не моргнув глазом, сказала Хеллер, взяла девочку за руку и пошла лесом к заправочной станции.

27

А мы стояли на прогалине, куда уже густо ложились тени, стояли среди пустых консервных банок и мотков ржавой проволоки, ноги тонули в мусоре и палой листве. Все кончилось, из нашего предприятия получилась смехотворная бессмыслица. Провал, катастрофа. Один Маттеи успел овладеть собой. Его фигура в синем комбинезоне являла собой подчеркнутое достоинство. Я не поверил собственным глазам, когда он, чопорно поклонившись прокурору, заявил:

— Господин доктор Буркхард, мы обязаны ждать дальше, другого выхода нет. Только ждать, ждать и опять–таки ждать. Если вы предоставите в мое распоряжение шестерых человек и радиоаппаратуру, я думаю, этого будет достаточно.

Прокурор в испуге воззрился на моего бывшего помощника. Он ожидал чего угодно, только не этого. Он как раз собирался отвести душу, теперь же он несколько раз судорожно глотнул, провел рукой по лбу, круто повернулся и зашагал по сухой листве, а затем вместе с Хенци скрылся в лесу. По моему знаку за ними последовал и Феллер.

Мы с Маттеи остались вдвоем.

— А теперь слушайте, — рявкнул я, твердо решив образумить его и кляня себя за то, что сам поддерживал эту дурацкую затею. — Вы же видите, операция провалилась. Мы прождали больше недели, и никто не явился.

Маттеи не ответил ни слова, только внимательно и настороженно огляделся по сторонам. Потом направился к опушке, обошел всю прогалину и вернулся назад. Я по–прежнему стоял на мусорной куче, по щиколотку в золе.

— Девочка его ждала, — заметил он.

Я отрицательно покачал головой, принялся возражать:

— Девочка приходила сюда, чтобы побыть одной, посидеть с куклой у ручья, помечтать, спеть «Сидела Мария на камне». А мы произвольно истолковали ее поведение как ожидание.

Маттеи внимательно выслушал меня.

— Но от кого–то она получила ежиков, — упрямо настаивал он.

— Верно, Аннемари от кого–то получила шоколадки. Мало ли кто может подарить ребенку шоколад. Но знак равенства между трюфелями и ежиками на рисунке Гритли Мозер тоже ведь поставлен вами, и ничто не доказывает правоту вашего домысла.

Маттеи и на этот раз ничего не ответил. Он опять направился к опушке, обошел всю прогалину, что–то поискал в груде листвы и, очевидно ничего не найдя, вернулся ко мне.

— Как вы не чувствуете, это место просто создано для убийства! Лично я и дальше буду ждать, — заявил он.

— Все это ерунда, — ответил я. Мне стало жутко, противно, меня знобило от усталости.

— Он должен сюда прийти, — повторил Маттеи.

— Вздор! Чушь, идиотский бред! — завопил я, потеряв терпение.

Он даже и не слушал.

— Пойдемте на заправочную станцию, — сказал он.

Я был рад, что можно наконец сбежать с этой злополучной прогалины. Солнце уже садилось, тени вытянулись в длину, необозримая долина пылала червонным золотом, над ней синело небо; но мне все это опостылело, мне казалось, будто меня всадили в гигантскую аляповатую открытку. Дальше началось кантональное шоссе, замелькали автомобили, открытые машины, в них — пестро одетые люди, богатство, которое катило туда–сюда. Все это было донельзя пошло и глупо. Мы подошли к заправочной станции. Возле бензоколонки, дожидаясь меня в моей машине, снова уже дремал Феллер. На качелях сидела Аннемари и снова пела дребезжащим голоском «Сидела Мария на камне», а прислонясь к дверному косяку, стоял парень, должно быть рабочий с кирпичного завода, в расстегнутой на волосатой груди рубахе, с сигаретой во рту и с наглой ухмылкой. Не обратив на него внимания, Маттеи прошел в ту комнату, где мы уже однажды сидели с ним; я поплелся следом. Он поставил на стол водку и наливал себе рюмку за рюмкой, а мне так все опротивело, что я не мог даже пить. Хеллер не появлялась.

— Нелегко мне будет справиться со всем, — начал Маттеи. — Впрочем, до прогалины не так уж далеко… Или вы считаете, что лучше ждать здесь, у бензоколонки?

Я ничего не ответил. Маттеи шагал из угла в угол, не смущаясь моим молчанием.

— Досадно только, что Хеллерша и Аннемари все знают, — заметил он. — Но это как–нибудь утрясется.

Снаружи громыхали машины, плаксивый голосок тянул: «Сидела Мария на камне».

— Я ухожу, Маттеи, — сказал я.

Он продолжал пить, даже не взглянув на меня.

— Буду ждать то здесь, то на прогалине, — решил он.

— Прощайте, — сказал я, вышел из комнаты, из дому, прошел мимо парня, мимо девочки, кивнул Феллеру, он встрепенулся, подъехал ближе и распахнул передо мной дверцу машины.

— На Казарменную, — приказал я.

28

— Вот я и рассказал вам ту часть этой истории, в которой существенную роль играет бедняга Маттеи, — продолжал повествование бывший начальник кантональной полиции.

(Тут прежде всего уместно будет пояснить, что наше путешествие Кур — Цюрих давным–давно окончилось, а теперь мы со стариком сидели в неоднократно им с похвалой помянутой «Кроненхалле» и занимали раз навсегда им облюбованный столик под картиной Гублера, сменившей картину Миро; и обслуживала нас, разумеется, Эмма, и мы уже съели подвезенное на столике мясо по–милански, что, как известно, тоже входило в привычки старика — почему бы их не уважить? — время теперь близилось к четырем часам, и после «кофе с дымком», как окрестил старик свою страстишку курить за черным кофе гаванскую сигару, когда вслед за тем подали réserve du patron, он угостил меня второй порцией яблочного торта. Далее, писательской честности ради и ремеслу в угоду, следует дать чисто техническую справку: разумеется, я не всегда дословно передавал рассказ старого говоруна; помимо того что и беседовали мы, конечно, на швейцарско–немецком наречии, я еще имею в виду те места его повествования, где он рассказывал не со своей точки зрения и не о пережитом им лично, а объективно излагал события как таковые. Например, в той сцене, когда Маттеи дает свое клятвенное обещание. В таких местах приходилось активно вмешиваться, строить и перестраивать, причем я всячески старался ни на йоту не извращать фактов, а лишь обработать материал старика согласно законам сочинительства, чтобы сделать его пригодным для печати.)

— Конечно, я еще не раз наезжал к Маттеи, — так возобновил он свой рассказ, — и все больше убеждался в том, что он был не прав, считая разносчика невиновным, ибо в последующие месяцы и годы ни одного подобного убийства не произошло. Не буду распространяться, вы сами видели: человек сошел на нет, спился, свихнулся окончательно; ни помочь ему, ни изменить что–либо было невозможно. Парни уже не напрасно бродили и зазывно свистели вокруг заправочной станции — там шел дым коромыслом. Граубюнденская полиция произвела несколько облав. Мне пришлось начистоту поговорить с коллегами в Куре, после чего они стали на все смотреть сквозь пальцы, а то и вовсе закрывали глаза. В догадливости им никогда нельзя было отказать. Так оно и пошло своим роковым путем, а в результатах вы могли удостовериться сами во время нашей поездки. Все это крайне прискорбно, тем более что и девочка, Аннемари. пошла по материнским стопам. Возможно, толчком послужило то, что несколько организаций ретиво занялись ее спасением. Девочку помещали в приюты, а она неизменно убегала оттуда на заправочную станцию, где Хеллерша два года назад открыла этот убогий кабак; черт ее знает, у кого она выманила разрешение; так или иначе, это окончательно решило судьбу девочки. Она пустилась во все тяжкие. Четыре месяца тому назад она отбыла годичный срок в исправительном заведении, но урока из этого не извлекла, как вы могли убедиться. Не стоит об этом и говорить. Однако вы, надо полагать, давно уже недоумеваете, какое отношение мой рассказ имеет к той критике, которой я подверг ваш доклад, и почему я назвал Маттеи гениальным. Оно и понятно. Вы, естественно, скажете, что оригинальная догадка не всегда бывает правильной, а тем более гениальной. И это верно. Я даже представляю себе, как это все оборачивается в ваших писательских мозгах. Лукаво подмигивая, вы мысленно говорите себе, что достаточно доказать правоту Маттеи, устроив так, чтобы он поймал убийцу, и вот уже готов отменный роман или сценарий. Ведь писательская задача в том и состоит, чтобы умелымповоротом прояснить события, — тогда сквозь них забрезжит и станет явственнее высший смысл произведения, мало того: такой поворот в сторону успеха Маттеи сделает моего непутевого детектива не только интересной, но в некотором роде библейской фигурой, эдаким современным Авраамом по силе веры и надежды, а история о том, как некто, веря в невиновность виноватого, разыскивал несуществующего убийцу, из бессмысленной превратится в историю глубокомысленную; творческий полет мысли сделает виновного разносчика невинным, несуществующего убийцу существующим, и факты, которые осмеивают силы человеческого разума и человеческой веры, возвеличат эти силы; неважно, так ли складывались события на самом деле, в конце концов, главное, что такая трактовка происшедшего вполне правдоподобна. Вот как я примерно представляю себе ход ваших мыслей; и даже могу предсказать, что, принимая во внимание положительность и назидательность моего рассказа в этом варианте, он не замедлит выйти в свет то ли как роман, то ли как фильм. В целом вы все перескажете именно так, как это пытался сделать я, но, без сомнения, много лучше, недаром вы профессионал, у вас только в самом конце появится настоящий убийца, исполнится надежда, восторжествует вера, и рассказ станет приемлемым для христианского мира. Вдобавок можно кое–что смягчить. Например, я предложил бы, чтобы Маттеи, едва обнаружив трюфели и поняв, какая опасность нависла над Аннемари, отказался от намерения и в дальнейшем пользоваться девочкой как наживкой то ли из сознательного гуманизма, то ли из отеческой любви к ребенку. После чего он отправил бы Аннемари с матерью в надежное место, а взамен посадил бы у ручейка большую куклу. На закате солнца торжественно и грозно выступил бы из лесу убийца, волшебник из сказки Аннемари, и направился бы к мнимой девочке, сладострастно предвкушая возможность вновь поиграть бритвой; поняв, что его заманили в дьявольскую западню, он пришел бы в бешенство, в неистовство; далее последовала бы схватка с Маттеи и с полицией, а в виде концовки — простите мне сочинительские потуги — душещипательный разговор раненого комиссара полиции с девочкой, всего несколько отрывочных фраз. Девочка для этого могла бы улизнуть от матери навстречу своему возлюбленному волшебнику, навстречу небывалому счастью; после всех ужасов такой светлый блик нежного человеколюбия и самозабвенной неземной поэзии пришелся бы весьма кстати; впрочем, вы, вероятнее всего, состряпаете что–то совсем другое; теперь я вас немного узнал, хотя, положа руку на сердце, Макс Фриш мне понятнее и ближе; вас соблазнит именно бессмыслица ситуации, тот факт, что человек верит в невиновность виновного и разыскивает убийцу, которого нет на свете, как это в достаточной мере точно установлено нами. Вы тут перещеголяете в жестокости самую действительность, просто забавы ради, чтобы окончательно осрамить нас, полицию: у вас Маттеи все–таки найдет убийцу, какого–нибудь из ваших комических праведников, например безобиднейшего сектантского проповедника, на самом деле ни в чем не повинного и попросту не способного творить зло. Но при вашей склонности к сарказму на нем сосредоточатся все подозрения. Маттеи укокошит этого невинного дурачка, все улики сойдутся, после чего удачливого детектива объявят гением и с почестями возьмут к нам обратно. Кстати, это тоже не лишено вероятия. Видите, как я вас раскусил. А вы, надеюсь, не приписываете мою болтовню действию réserve du patron, хотя мы и приканчиваем второй литр, — думаю, вы поняли, что я собираюсь досказывать конец, правда без особой охоты. Не стану скрывать, у этой истории есть развязка, но, увы, до крайности убогая, о чем вы, верно, тоже догадались, до того убогая, что ее никак не приспособишь к порядочному роману или фильму. Она так смехотворно нелепа и пошла, что, готовя рассказ для публикации, следовало бы умолчать о ней. Однако, честно говоря, эта развязка полностью реабилитирует Маттеи, показывает его в настоящем свете, как человека поистине гениального, который прозрел скрытые от нас двигательные силы действительности и, пробившись сквозь окружающее нас кольцо гипотез и предпосылок, приблизился к тем, обычно недоступным нам, законам, которые управляют миром. Правда, лишь приблизился. Именно потому, что эта злополучная развязка является чем–то непредусмотренным, если хотите — случайным, вся его гениальность, его замыслы и поступки привели в дальнейшем к абсурду, потерпели еще более жестокий крах, чем в тот момент, когда он, по мнению Казарменной улицы, вступил на ложный путь. Как это страшно, когда гений спотыкается о бессмыслицу! Но в такой коллизии важнее всего, мирится ли гений с той смехотворной нелепостью, на которой он сорвался. Маттеи с этим не мог примириться. Он хотел, чтобы его расчет оправдал себя и в действительности. А значит, ему ничего не оставалось, как опровергнуть действительность и повиснуть в пустоте.

Итак, мой рассказ мог бы кончиться на очень грустной ноте, на самом банальном из всех возможных «решений». Что ж, случается и такое. Самое худшее тоже порой соответствует истине. На то мы и мужчины, чтобы считаться с этим, а главное — понять, что мы лишь тогда не потерпим краха в борьбе с бессмыслицей, которая естественным образом проявляется все явственнее, все сильнее, лишь тогда сможем мало–мальски уютно устроиться на нашей земле, если смиренно включим в наше мышление эту бессмыслицу как фактор, которым нельзя пренебрегать. Наш разум весьма скудно освещает окружающий мир. В сумеречной сфере, у самого его предела, гнездится все сомнительное и парадоксальное. Боже нас упаси воспринимать эти призраки как нечто существующее «в себе», вне пределов человеческого духа, скажу больше: не надо бояться впасть в ересь и посмотреть на эти темные силы как на поправимый изъян, из–за которого мы склонны судить мир с позиций ханжеской морали, ибо иначе это означало бы, что мы пытаемся утвердить понятие непогрешимого разума, а именно его непогрешимое совершенство будет для него пагубной ложью и признаком вопиющей слепоты. На меня же не пеняйте за то, что я свой складный рассказ прервал этими комментариями. Я знаю сам, они небезупречны с философской точки зрения. Но будьте снисходительны к старику, которому хочется осмыслить свой житейский опыт, пускай даже его домыслы покажутся вам наивными: но я хоть и служил в полиции, все–таки стараюсь быть человеком, а не бараном.

29

Так вот, в прошлом году, и, конечно, опять в воскресенье, мне, по вызову одного католического священника, предстояло посетить кантональную больницу. Это было незадолго до моего выхода на пенсию, я дослуживал последние дни, и делами, собственно, занимался мой преемник, не Хенци — несмотря на свою Хоттингер, он, к счастью, этого не добился, — а человек незаурядный, добросовестный, обладающий отнюдь не казенной человечностью, который мог быть только полезен на этом посту. Мне позвонили прямо домой. Я решил поехать на вызов, только потому, что речь шла о каком–то важном сообщении, которое пожелала мне сделать умирающая женщина, — такие случаи нередки в нашей практике. Стоял ясный, но холодный декабрьский день. Все кругом было голо, уныло, тоскливо. Можно завыть, глядя на наш город в такие минуты. А навещать умирающую — совсем уж последнее дело. Неудивительно, что я несколько раз довольно угрюмо прошелся в парке вокруг Эшбахеровской арфы, но потом все–таки потащился в больницу. Госпожа Шротт, терапевтическая клиника, частное отделение. Палата выходила окнами в парк. Она была полна цветов, роз, гладиолусов. Гардины были приспущены. Косые солнечные лучи падали на пол. У окна сидел дюжий патер с красным мясистым лицом и нечесаной седой бородой, а в постели лежала старушечка с морщинистым личиком, с реденькими, белыми как лунь волосами, неправдоподобно хрупкая и, судя по обстановке, неизлечимо богатая. У кровати стоял какой–то сложный агрегат, по–видимому медицинский прибор, к которому вело множество резиновых трубок, выходивших из–под одеяла. Работа этого аппарата находилась под бдительным надзором сестры милосердия; через определенные промежутки времени сестра молча и с сосредоточенным видом входила в палату и через такие же равномерные интервалы вынуждала нас прерывать разговор. Это обстоятельство не мешает отметить с самого начала.

Я поздоровался. Старушка оглядела меня внимательно и вполне спокойно. Лицо у нее было восковое, как у куклы, но на диво оживленное. Хотя она и держала в желтоватых сморщенных пальцах черную книжечку с золотым обрезом, очевидно молитвенник, все же трудно было поверить, что эта женщина скоро умрет, такой несломленной жизненной силой веяло от нее, невзирая на все трубки, торчавшие из–под одеяла. Патер не встал с места. Столь же величавым, сколь и нескладным жестом он указал мне на стул возле кровати.

— Садитесь, — предложил он.

И когда я сел, его густой бас снова донесся от окна, которое он заслонял своими могучими плечами:

— Госпожа Шротт, расскажите господину начальнику полиции все, о чем вам надобно его уведомить. В одиннадцать мы должны приступить к соборованию.

Госпожа Шротт улыбнулась. Она очень сожалеет, что вынуждена меня беспокоить, жеманно начала она, и голос ее звучал хоть и слабо, но вполне явственно, можно сказать, даже бодро.

— Мне это ничуть не трудно, — солгал я, не сомневаясь теперь, что бабуся порадует меня дарственной на неимущих полицейских или чем–нибудь в этом роде.

То, что она хочет мне сообщить, само по себе дело неважное и безобидное, такие происшествия, конечно, случаются во всех семьях, и притом не раз, поэтому она даже позабыла о нем, но сейчас, когда богу, по–видимому, угодно прибрать ее, она во время последней исповеди упомянула об этом — чисто случайно, только потому, что как раз перед тем приходила с цветами внучка ее единственного крестника и на ней было красное платьице, а патер Бек вдруг разволновался и потребовал, чтобы она непременно рассказала эту историю мне. Она не понимает, для чего, ведь это все давно прошло, но раз его преподобие находит…

— Рассказывайте, госпожа Шротт, — послышался густой голос от окна, — рассказывайте.

В городе колокола зазвонили к проповеди, звуки глухо долетали издалека. Хорошо, она попытается. И старушка, взяв разбег, залопотала опять. Она давно уже ничего не рассказывала, вот только разве Эмилю, своему сыну от первого брака, ну а потом ведь Эмиль умер от чахотки, его никак нельзя было спасти. Он был бы сейчас таких лет, как и я, или, скорее, таких, как патер Бек; но она постарается представить себе, что я ее сын и патер Бек тоже — ведь после Эмиля она родила Марка, но он через три дня умер, преждевременные роды, он появился на свет через шесть месяцев, и доктор Хоблер сказал, что это для бедняжки только к лучшему.

Такая бессвязная болтовня длилась еще довольно долго.

— Рассказывайте, госпожа Шротт, рассказывайте, — пробасил патер, неподвижно возвышаясь у окна и лишь изредка, подобно Моисею, поглаживая десницей свою косматую седую бороду, а также распространяя теплые волны своего дыхания, напоенного чесноком. — Вскоре нам пора будет приступать к соборованию.

Тут вдруг она приняла горделивый, поистине аристократический вид, даже приподняла головку и сверкнула глазками. Ее девичья фамилия — Штенцли, заявила она, ее дедом был полковник Штенцли, во время военных действий Зондербунда он командовал отступлением на Эшольцматт, а сестра ее вышла замуж за полковника Штюсси, в первую мировую войну он состоял при Цюрихском главном штабе, был на «ты» с генералом Ульрихом Вилле и лично знаком с кайзером Вильгельмом, что мне, без сомнения, известно…

— Конечно, само собой разумеется, — промямлил я. «Какое мне дело до старика Вилле и до кайзера Вильгельма, — думал я. — Скорей выкладывай про свою дарственную, старушенция!» Хоть бы закурить, маленькая сигара «Суэрдик» была бы очень кстати, хорошо перебить запахом джунглей больничный воздух и аромат чеснока.

А патер упорно, неумолимо гудел свое:

— Рассказывайте, госпожа Шротт, рассказывайте…

Да будет мне известно, продолжала престарелая дама, и лицо ее исказилось злобой, даже ненавистью, что во всем виновата ее сестрица со своим полковником Штюсси. Сестра старше ее на десять лет, той теперь девяносто девять; сорок лет, как она овдовела, владеет виллой на Цюрихберге, акциями компании «Браун Бовери», чуть не половина Банхоф–штрассе у нее в руках; и вдруг из уст умирающей старушки прорвался мутный поток или, вернее, целый водопад непристойных ругательств, которые я не решаюсь повторить. При этом она чуть приподнялась и резво замотала своей белой как лунь головкой, сама упиваясь этим взрывом неистовой ярости. Однако вскоре она утихла, потому что, на счастье, пришла сестра милосердия.

— Ну, ну, госпожа Шротт, нельзя волноваться, надо лежать спокойненько.

Старуха послушалась и только махнула рукой, когда мы остались одни.

Все эти цветы, сказала она, ей посылает сестра лишь для того, чтобы позлить ее: сестрица прекрасно знает, как она ненавидит цветы, она вообще не выносит бесполезных трат; верно, я думаю, что они между собой ссорятся, — нет, ничуть, они всегда были милы и ласковы друг с другом, понятно, из чистой зловредности. Это у них, у Штенцли, фамильная черта, все они друг друга терпеть не могли и всегда были вежливы между собой, но их вежливость — только способ побольнее мучить и терзать друг друга, и на том скажите спасибо, не будь они все такими благовоспитанными, в семействе был бы сущий ад.

— Рассказывайте же, госпожа Шротт, — для разнообразия напомнил патер. — Мы опаздываем с соборованием.

А я мечтал уже не о маленькой «Суэрдик», а о своей большущей «Байанос».

В девяносто пятом году она обвенчалась со своим бесценным покойником Галузером, журчал дальше неиссякаемый словесный поток. Он был доктором медицины в Куре.

Уже и это сестрице с ее полковником пришлось не по нутру, показалось недостаточно аристократичным, она это сразу учуяла, а когда полковник умер от гриппа, вскоре после первой мировой войны, сестрица совсем распоясалась, возвела своего милитариста в какое–то божество.

— Рассказывайте, госпожа Шротт, рассказывайте, — бубнил патер, не проявляя ни тени нетерпения, разве что тихую скорбь по поводу такого упорства в заблуждениях, меж тем как я клевал носом и временами вскидывался, как со сна, — вспомните про соборование, рассказывайте, рассказывайте.

Все напрасно. Лежа на смертном одре, старушка стрекотала неутомимо, неумолчно, несмотря на свой слабенький писк и на трубки под одеялом; перескакивала с пятого на десятое.

Поскольку я вообще способен был думать, я смутно предполагал, что она расскажет пустяковую историю про услужливого полицейского, а затем возвестит дарственную — несколько тысяч франков, имеющую целью позлить девяностодевятилетнюю сестрицу, я уже заранее заготовил горячую благодарность, мужественно подавил абстрактные мечты о сигарах и, чтобы окончательно не впасть в отчаяние, предвкушал теперь привычный аперитив и традиционный обед с женой и дочерью в «Кроненхалле».

А после смерти первого мужа, покойного Галузера, болтала тем временем старушка, она вышла замуж за Шротта, тоже ныне покойного, он у них служил шофером и садовником — словом, исполнял всю работу, какую в большом барском доме лучше всего исполнять мужчине, к примеру отапливать помещение, чинить ставни и прочее, и хотя сестрица открыто не возражала и даже приехала в Кур на свадьбу, но, понятно, была возмущена этим браком, хотя — опять–таки чтобы позлить ее — даже виду не подала.

Таким–то образом она стала госпожой Шротт.

Она вздохнула. Где–то в коридоре сестры милосердия пели предрождественские песнопения.

— Да, у нас поистине гармоничный брак был с дорогим моим покойничком, — продолжала старушка, послушав несколько тактов песнопения. — Впрочем, ему, пожалуй, бывало нелегко, мне трудно судить. Когда мы поженились, Альберту, дорогому моему покойничку, было двадцать три года, он родился как раз в девятисотом, а мне уже минуло пятьдесят пять. Все равно, лучшего выхода для него не придумаешь — он ведь был сиротой, мать у него была стыдно выговорить кто, а отца никто и не знал даже по имени. Первый мой муж в свое время взял его в дом шестнадцатилетним подростком, в школе он подвигался туго, особенно у него не ладилось с чтением и письмом. Женитьба все разрешила самым благородным образом — вдове ведь очень трудно уберечься от злословия, хотя у меня с дорогим покойничком Альбертом никогда ничего не было, даже и в супружестве, оно и понятно при такой разнице лет. К тому же наличность у меня невелика, надо было очень рассчитывать, чтобы прожить на доход с домов в Цюрихе и Куре. А дорогой покойничек Альберт разве выдержал бы, при своем скудоумии, суровую борьбу за существование? Он бы неизбежно погиб. Должны же мы помнить наш христианский долг перед ближним. Так мы с ним и жили честь по чести — он возился в доме и в саду. Не могу не похвастать — видный был мужчина, рослый и крепкий, и держался с достоинством, и одет был всегда строго и элегантно. Стыдиться его мне не приходилось, хотя он почти ничего не говорил, кроме как «Хорошо, мамочка, конечно, мамочка», зато слушался меня и мало пил. Вот поесть он любил, особенно лапшу и вообще всякое тесто и шоколад. Шоколад он прямо обожал. А так он был хороший человек и на всю жизнь остался хорошим, куда симпатичнее и послушнее того шофера, за которого четырьмя годами позже вышла моя сестрица, несмотря на своего полковника. Тому шоферу было тоже всего тридцать лет.

— Рассказывайте, госпожа Шротт, — донесся от окна невозмутимо беспощадный голос патера, когда старушка замолчала, все–таки немного утомившись, меж тем как я по–прежнему в простоте сердечной дожидался дарственной на неимущих полицейских.

Госпожа Шротт кивнула.

— Но вот, понимаете, господин начальник, — продолжала она свой рассказ, — в сороковых годах дорогой мой покойничек Альберт начал как–то сдавать. Сама не понимаю, чего ему недоставало, должно быть, у него что–то повредилось в голове. Он становился все молчаливее, все мрачнее. Бывало, уставится в одну точку, и слова из него не вытянешь целый день. Работу свою он выполнял исправно, так что выговаривать ему мне не приходилось, только по целым часам где–то разъезжал на велосипеде — может, на него так подействовала война или то, что его не взяли на военную службу. Почем я знаю: для нас, женщин, мужская душа — потемки! К тому же он становился все прожорливей: счастье, что у нас были свои куры и что мы разводили кроликов. Вот тут–то с дорогим моим покойничком Альбертом и приключилось то, о чем мне надо вам рассказать. Первый случай был к концу войны.

Она умолкла, потому что в палату опять вошла сестра с врачом, и оба занялись старушкой и аппаратурой. Доктор был белокурый немец, как из книжки с картинками, веселый бодрячок, в качестве дежурного совершавший воскресный обход. Как дела, госпожа Шротт, вы совсем молодцом, показатели великолепные. Чудно, чудно, только не падать духом!

И он проследовал дальше, сестра за ним, а патер потребовал:

— Рассказывайте, госпожа Шротт, рассказывайте, помните, ровно в одиннадцать — соборование.

Эта перспектива, по–видимому, ничуть не волновала старушку.

— Каждую неделю он ездил в Цюрих и возил яйца из–под кур моей милитаристке сестрице, — бодро возобновила она свой рассказ, — бедненький мой покойничек привязывал корзинку сзади к велосипеду и непременно возвращался под вечер, выезжал–то он очень рано, часов в шесть, в пять, всегда такой парадный, в черном костюме и котелке. Все ему приветливо кланялись, когда он катил по Куру, а потом дальше за город и все время напевал свою любимую песенку «Я молодой швейцарец, я родину люблю». В тот раз, через два дня после федерального праздника — день был жаркий, как и полагается в разгар лета, — вернулся он уже за полночь. Я слышала, что он долго возится и умывается в ванной, пошла посмотреть и увидела, что все у дорогого моего Альберта в крови, даже и костюм. «Господи, Альберт, душенька, что с тобой стряслось?» — спросила я. Он сперва выпучил на меня глаза, потом сказал: «Несчастный случай, мамочка, не пугайся, ступай спать, мамочка». Я и пошла спать, хотя и была удивлена, потому что никаких ран не заметила. Наутро, когда мы сидели за столом и он кушал яйца всмятку, как всегда четыре зараз, а к ним хлеб с мармеладом, я прочитала в газете, что в кантоне Санкт–Галлен зарезали маленькую девочку, по–видимому бритвой, и вдруг я вспомнила, что он прошлой ночью мыл в ванной свою бритву, хотя обычно бреется по утрам. Тут меня сразу осенило, я очень строго заговорила с ним. «Альберт, душенька, — сказала я, — ведь это ты зарезал девочку в кантоне Санкт–Галлен». Тут он перестал есть яйца, хлеб с мармеладом и соленые огурцы и сказал: «Да, мамочка, так было суждено, мне был голос свыше» — и снова взялся за еду. Я совсем расстроилась, оттого что он так серьезно болен. Мне было жаль девочку, я даже собралась протелефонировать доктору Зихлеру, не старику, а его сыну, он тоже толковый врач и отзывчивый человек. Но потом вспомнила про свою сестру, как бы она стала злорадствовать, как бы возликовала, и тогда я решила построже, порешительней поговорить с дорогим моим Альбертом и категорически заявила ему, чтобы это никогда, никогда больше не повторялось, и он сказал: «Хорошо, мамочка». — «Как же это получилось?» — спросила я. «Мамочка, — ответил он мне, — девочку в красном платьице с соломенными косичками я встречал всякий раз, как ездил в Цюрих через Ваттвиль. Это большой крюк, но с тех пор, как я увидел девочку у лесочка, голос свыше, мамочка, приказал мне делать этот крюк и еще голос свыше приказал мне поиграть с девочкой, а потом голос свыше приказал дать ей шоколадку, а потом уж мне пришлось убить девочку. Я тут ни при чем, мамочка, это все голос свыше. Потом я пошел в ближний лес, пролежал до темноты под кустом и только потом вернулся к тебе, мамочка». — «Альберт, душенька, — сказала я, — больше ты не будешь ездить к моей сестре на велосипеде, яйца можно отправлять посылкой». — «Хорошо, мамочка», — ответил он, густо намазал себе мармеладом еще один ломоть хлеба и пошел во двор. Надо мне сходить к патеру Беку, подумала я, пусть он построже поговорит с Альбертом, но тут я как выглянула в окно, как увидела, до чего усердно он трудится на самом припеке и безропотно, только немного печально латает крольчатник, до чего чисто выметен двор, так я и подумала: «Сделанного не поправишь, Альберт, мой голубчик, очень хороший человек, сердце у него, в сущности, золотое, а это никогда больше не повторится».

В палату снова вошла сестра милосердия, проверила аппаратуру, поправила резиновые трубки, а старуха зарылась в подушку, казалось совсем обессилев. Я боялся дышать, пот градом лил у меня по лицу, но я не замечал этого.

Меня вдруг стало знобить, я сам себе был смешон вдвойне оттого, что ожидал от старухи дарственной, а тут еще эта уйма цветов, белые и красные розы, огненные гладиолусы, астры, циннии, гвоздики — и где их только выкопали? — целая ваза орхидей, нелепых и наглых, и солнце за гардинами, и плечистый истукан патер, и чесночный дух; мне хотелось кричать, буйствовать, арестовать эту старую каргу, но все уже утратило смысл, в одиннадцать часов предстояло соборование, а я в своем парадном костюме восседал здесь декоративной, бесполезной фигурой.

— Рассказывайте дальше, госпожа Шротт, — терпеливо убеждал патер, — рассказывайте дальше.

— Голубчику моему Альберту в самом деле полегчало, — повествовала она ровным кротким голосом, как будто рассказывала двум детям сказку, в которой зло и бессмыслица — такие же чудеса, как и добро. — Он перестал ездить в Цюрих, но, когда кончилась вторая мировая война, мы опять смогли пользоваться нашей машиной, которую я купила в тридцать восьмом году, потому что автомобиль покойного Галузера совсем устарел, и теперь дорогой мой Альберт снова катал меня в нашем «бьюике». Один раз мы отважились и съездили даже в Аскону, и я подумала, раз ему так нравится кататься на машине, он может опять ездить в Цюрих, на «бьюике» это безопасней: тут надо быть внимательным и некогда слушать голос свыше. Вот он и начал ездить к сестре. Добросовестно и аккуратно, как всегда, сдавал яйца из–под кур, а то, случалось, и кролика. Но вот однажды вернулся он опять за полночь. Я сейчас же пошла в гараж, потому что сразу заподозрила недоброе — недаром он последнее время вдруг стал таскать трюфели из бонбоньерки. И в самом деле, я увидела, как он моет машину, а там внутри все полно крови. «Опять ты убил девочку, Альберт, душенька», — строго сказала я. «Успокойся, мамочка, — ответил он, — уже не в кантоне Санкт–Галлен, а в кантоне Швиц, так пожелал голос свыше, а у девочки опять было красное платьице и соломенные косички». Но я не успокоилась, я еще строже обошлась с ним, даже рассердилась на него, запретила ему целую неделю ездить на «бьюике» и совсем собралась идти к его преподобию, патеру Беку, но не решилась — уж очень бы злорадствовала моя сестрица, тогда я стала еще строже следить за дорогим моим Альбертом, и правда, два года все шло тихо–мирно. Но тут он опять послушался голоса свыше и сам был сокрушен своим поступком, сильно плакал, ну я–то сразу все поняла, оттого что в бонбоньерке опять недоставало трюфелей. Это была девочка в кантоне Цюрих, тоже в красном платьице и со светлыми косичками. Просто удивительно, как это матери могут так неосторожно одевать детей.

— Девочку звали Гритли Мозер? — спросил я.

— Да, ее звали Гритли, а прежних Соня и Эвели, — подтвердила престарелая дама. — Я все имена запомнила. Но бедному моему Альберту становилось все хуже. Он стал рассеянным, приходилось по десять раз повторять ему одно и то же, отчитывать его как мальчишку. И вот, не то в сорок девятом, не то в пятидесятом году, я уж точно не помню, только знаю, что это было через несколько месяцев после Гритли, он опять стал неспокойным, рассеянным, даже не чистил курятника, и куры кудахтали, как оглашенные, потому что он спустя рукава готовил им корм, а сам опять по целым дням разъезжал на нашем «бьюике» и говорил, что ездит проветриться, но вдруг я заметила, что в бонбоньерке опять стали убывать трюфели. Тогда я решила его подстеречь, и, когда он прокрался в гостиную, а бритва торчала у него в кармашке как авторучка, я подошла к нему и сказала так: «Альберт, душенька, опять ты нашел такую же девочку?» — «Что поделаешь, мамочка, голос свыше, — ответил он, — отпусти меня в последний раз. Что приказано свыше, того ослушаться нельзя, а у нее тоже красное платьице и соломенные косички». — «Я этого допустить не могу, Альберт, душенька, — строго сказала я, — где эта девочка?» — «Недалеко отсюда, на заправочной станции, — ответил он. — Пожалуйста, ну пожалуйста, мамочка, позволь мне послушаться голоса свыше». Я, однако, решительно воспротивилась. «Не бывать этому, Альберт, душенька, ты сам мне обещал. Немедленно почисти курятник и задай курам корм». Тут мой дорогой покойничек разозлился, впервые за всю нашу супружескую жизнь, которая была такой гармоничной. «Я хожу у тебя в батраках», — заорал он. Видите, как он был болен. Выбежал с трюфелями и с бритвой, прямо к «бьюику», а через четверть часа мне позвонили, что он налетел на грузовик и погиб. Тут сразу пришел патер Бек, а потом полицейский вахмистр Бюлер, он был особенно участлив. Вот почему я отписала пять тысяч франков полиции в Куре, еще пять тысяч завещала цюрихской полиции — ведь у меня же здесь есть дома на Фрайештрассе. Ну конечно, сейчас же примчалась моя сестрица со своим шофером, специально чтобы позлить меня. Она мне испортила все похороны.

Я выпучил на старуху глаза. Вот она, долгожданная дарственная!

Казалось, судьбе вздумалось особенно зло насмеяться надо мной.

В эту минуту пришел профессор с ассистентом и двумя сестрами, нас попросили удалиться.

Я попрощался с госпожой Шротт.

— Будьте здоровы, — смущенно сказал я, не думая о том, что говорю, мечтая только поскорее выбраться отсюда.

Она захихикала в ответ, а профессор как–то странно посмотрел на меня, все почувствовали неловкость, а я был счастлив расстаться со старухой, с патером и со всем сборищем и выбраться наконец в коридор.

Отовсюду спешили посетители с цветами и свертками. Пахло больницей. Я торопился уйти. Выход был близко, я уже надеялся, что сейчас выскочу в парк. Как вдруг рослый, плечистый мужчина с круглым детским лицом в парадном черном костюме и в котелке вкатил в кресле на колесиках сморщенную трясущуюся старушонку. Эта древность была закутана в норковую шубу и обеими руками держала гигантские снопы цветов. Вероятно, это была девяностодевятилетняя сестрица со своим шофером. Я оцепенел и в ужасе смотрел им вслед, пока они не исчезли в частном отделении, а потом чуть не бегом бросился вон, пронесся через парк, мимо больных в креслах с колесиками, мимо выздоравливающих, мимо посетителей и хоть немного успокоился только в «Кронен–халле» за супом с фрикадельками из печенки.

30

Прямо из «Кроненхалле» я поехал в Кур. К сожалению, мне пришлось взять с собой жену и дочь. День был воскресный, и я обещал не занимать его делами, а пускаться в объяснения мне не хотелось. Я не произносил ни слова и мчался, развив запретную скорость, в надежде спасти, что еще можно. Но моему семейству недолго пришлось дожидаться в машине перед заправочной станцией. В кабачке стоял форменный содом, Аннемари только что отбыла срок в исправительной колонии, и все помещение кишмя кишело подозрительными молодчиками; Маттеи сидел на скамье, несмотря на холод, в том же синем комбинезоне, с окурком в зубах. От него разило спиртным. Я сел рядом, сжато изложил ему все. Но это было уже ни к чему. Он даже и не слушал меня. Я помедлил в нерешительности, потом вернулся в машину и поехал в Кур, мое семейство проголодалось и роптало.

— Это был Маттеи? — спросила жена, как всегда ни о чем не подозревавшая.

— Да, он.

— А я думала, он в Иордании.

— Он туда не поехал, дорогая.

В Куре мы намучились со стоянкой: кондитерская была полна гостей, главным образом из Цюриха, они потели, набивали себе животы, а детки их кричали и визжали, однако мы все–таки нашли свободное место и заказали чаю с пирожными. Но жена вернула кельнершу:

— Пожалуйста, принесите также двести граммов трюфелей.

Ее немного удивило, почему я не пожелал их есть. Ни за какие блага в мире.

— А теперь делайте с моим рассказом, что хотите. Эмма, счет!

Нестер М. Медленная смерть

Все события и действующие лица в

этом романе вымышлены.

ВТОРНИК

Прямое освещение показалось мне слишком ярким, потому я направил йодно–кварцевую лампу в потолок. Только бы не сработала противопожарная сигнализация, зарегистрировав температурный скачок.

Не надо резких теней, свет в кабинете должен быть рассеянным, мягким — потребовал шеф пресс–службы. Я бы вообще ограничился одной включенной настольной лампой, за столом — Бальмер, свежеиспеченный глава концерна; позади него за окном — силуэты заводских цехов на фоне вечерних сумерек. Замысел примерно таков: вот тот, кто сам принимает ответственные решения. Но доктору Фешу хотелось показать своего нового босса в непринужденной, как бы доверительно–интимной атмосфере, чтобы с самого начала обеспечить ему более выигрышный, чем у предшественника, имидж. Да, с Кольбом, прежним боссом, подобный трюк и впрямь не прошел бы, такого пьяницу и бонвивана трудно было выдавать за эдакого добропорядочного отца многочисленного семейства рабочих и служащих концерна. Тут оставалось следить лишь за тем, чтобы на официальных портретах хотя бы не слишком обращали на себя внимание мешки под глазами. Вообще–то сперва я даже предложил доктору Фешу сфотографировать Бальмера в кругу близких, скажем — за семейным ужином. Однако Феш счел, что это, пожалуй, чересчур.

Обычно съемки такого рода делал Рико. То ли потому, что он был лучшим в Базеле фотопортретистом (а это, признаю без всякой зависти, так оно и есть), то ли потому, что столь деликатное поручение, как фотографирование босса, не хотели давать мелкой сошке вроде меня, то есть обычному штатному фотографу, не посвященному в дела руководства. Но Рико уже полмесяца как находился в отпуске, поэтому доктор Феш смилостивился надо мной, предоставив мне, так сказать, шанс, который многое мог решить. Так я оказался лицом к лицу (точнее, между нашими лицами находился еще и мой фотоаппарат) со своим самым высоким начальством — вот какой, прямо–таки юбилейный, подарок заслужил я своим усердным пятилетним трудом в одном из самых крупных химических концернов нашей страны! Поручение имело одну оговорку: съемку надлежало производить во внеурочное время, так как в течение рабочего дня у Бальмера не было возможности отвлекаться на подобные пустяки. У меня даже спросили, согласен ли я на такое условие. Ах, если бы я знал, чем кончится тот февральский вечер, я сломя голову бросился бы вон из директорского кабинета…

Второй светильник (с рассеятелем) я направил на письменный стол, чтобы усилить свет стоящей там лампы с красным плоским абажурчиком и одновременно пустить блики по корешкам книг на стеллаже позади стола. Почему это менеджеры так любят сниматься на фоне книжных полок? Может, они думают, что иначе никто не поверит в их начитанность? Вот и Феша мне никак не удалось отговорить от этого фона.

Я вкрутил в свой «Никон» объектив «Зоом», чтобы снять несколько разных планов, не бегая туда–сюда по комнате со штативом, что могло бы вызвать у Бальмера раздражение. А впрочем, пусть себе раздражается. На сей случай у него есть таблетки «рестенала», они успокаивают; ведь благодаря именно этому снадобью концерн «Вольф–Хеми АГ» и обрел свое величие, а Бальмер получил под начало тысячи верноподданных…

— Вы готовы?

Доктор Феш просунул свой лысеющий аристократический череп в щель приоткрытой двери с роскошной обивкой.

Я кивнул.

— Так подойдет?

Не заходя в кабинет, Феш обвел его взглядом. Робел он, что ли, боясь ступать в это святилище?

Он с сомнением огляделся еще раз.

— Даже не знаю…

— Лучше смотреть отсюда.

— Вы так считаете?

Феш резво подскочил ко мне, встал у штатива с фотоаппаратом. Чувствовалось, что ему тут как–то не по себе.

— Гм.

Я отошел в сторону, чтобы дать ему возможность заглянуть в видоискатель. Что–то было в этом Феше такое, что вызывало сочувствие, если не сказать сострадание, — какая–то неуверенность, беспомощность. А может, он нарочно держал себя так и расчетливо пользовался этой уловкой на пресс–конференциях и перед телекамерами, чтобы избежать особенно неприятных вопросов. Ведь наш химический гигант частенько оказывался за последние годы под огнем критики со стороны средств массовой информации, и Фешу, отвечавшему за «связи с общественностью», приходилось проявлять немалую изобретательность, чтобы отбивать нападки этой самой общественности.

Задев пару раз за видоискатель, Феш наконец догадался поднять на свой высокий лоб мешавшие ему очки в тонкой металлической оправе.

— Может, мне сесть в кресло? — спросил я его.

Он недоуменно взглянул на меня.

— Тогда вам лучше будет видно, как я поставил свет, — объяснил я.

— Э… гм… — Он принялся протирать стекла очков. — Нет–нет, не стоит. Думаю, вы все сделали правильно.

Жаль, я бы не прочь посидеть на троне, где ворочают двенадцатью миллиардами франков оборота за год. Сам–то я получаю в месяц не больше трех тысяч… Интересно, сколько огребает Феш? Ведь он как–никак вице–директор…

— Добрый вечер.

Энергично распахнув дверь, Бальмер шагнул к Фешу, который поспешно кинулся ему навстречу, едва не опрокинув штатив.

— Рад приветствовать вас, господин доктор Феш! — сияя улыбкой, Бальмер пожал неловко протянутую руку вице–директора. — Очень мило, что вы меня дождались. — Затем он обернулся ко мне со все той же улыбкой. — Если не ошибаюсь, господин Фогель?

Я все–таки слегка удивился тому, что он знал мою фамилию, хотя прекрасно понимал — в приемной ее шепнула директору секретарша, как это, собственно, и подобает секретарше, помнящей свои обязанности и не забывающей о карьере. Пожалуй, Бальмера можно было бы назвать даже симпатичным, его улыбка казалась радушной и искренней. Лицо у него было округлое, глаза — теплые, карие, взгляд — быстрый, некрупный нос, рот едва ли не мягок. Его уши с тяжелыми мочками раскраснелись: должно быть, он только что с улицы, с холода. Он был приземист, почти на полголовы ниже Феша. Неброский серый костюм сидел на нем хорошо, впрочем, брюки были явно длинноваты. Стало быть, этот скромный приветливый коротыш и есть самый что ни на есть the Big Boss, the man at the top, [Большой начальник, человек наверху (англ.).] хотя выглядит он скорее как среднепреуспевающий, но довольный жизнью почтенный банковский клерк. Президент правления — таково было официальное наименование занимаемого им поста. Даже не знаю, как его сейчас величают. Вряд ли «доктором» ведь он всего лишь бывший бернский адвокат; «господина генерального директора» в нашем концерне не существовало, несмотря на всю многоступенчатость административной иерархии…

Я решил почтительно пробормотать что–то вроде «господин директор»…

— Вы позволите?

Вопрос был, разумеется, чисто риторическим, ибо Бальмер тут же заглянул в видоискатель — всерьез просить своего подчиненного о разрешении было бы, конечно, чересчур, при всей скромности президента правления.

— Видите ли, я и сам любитель. В основном снимаю животных. Один мой знакомый сконструировал для фотографирования птиц световое реле, чтобы автоматически включалась электронная вспышка. Кстати, сам я работаю аппаратурой «Мекаблиц — две тысячи». А вы чем?

Тут я немножко растерялся, хотя накануне твердо решил не поддаваться на подобные штучки.

— В ателье у нас студийная установка «Бронколор», для уличных съемок я беру «Браун», но и «Мекаблиц» — тоже хорошая вещь, а ведущее число даже выше.

— Да, тридцать шесть при чувствительности двадцать один ДИН. Впрочем, вы–то, наверно, считаете в единицах Эй–Эс–Эй?

Черт возьми, он действительно кое–что смыслил в нашем деле, а не просто хотел поддержать разговор.

— По–моему, камеру надо навести пониже. Кажется, вы переоценили мой рост… — Он со смехом направился к своему столу.

Камеру пришлось и впрямь чуток опустить.

— Итак, какая вам нужна поза? — Этот вопрос был обращен к Фешу, который тут же посмотрел на меня, прося взглядом о помощи.

— Может, снять с телефоном? — нерешительно предложил тот.

О боже, только не это! Если бы они только знали, сколько клерков, с телефонной трубкой в руке изображающих ужасную занятость, пришлось мне запечатлеть для газеты нашего концерна!

Бальмер наморщил лоб, провел пальцем по своей пухлой (чуть было не сказал — чувственно–пухлой) нижней губе.

— С телефоном? Нет, это не годится. Слишком банально.

Сказал, будто подслушал мои мысли. Поэтому я решился деликатно поинтересоваться:

— Простите, вы часто так делаете?

Коснувшись большим пальцем губы, я повторил его жест, напомнивший мне Хэмфри Богарта. Президент нашей фирмы остановил на мне удивленный взгляд, но через миг добродушно рассмеялся:

— Вот так?

Он опять царапнул большим пальцем пухлую нижнюю губу.

Я кивнул и вопросительно обернулся к Фешу.

— Пожалуй, пожалуй. Почему бы, собственно, и нет? — поспешил согласиться Феш. — С вашего позволения, вид у вас при этом весьма задумчивый.

Бальмер ухмыльнулся.

— А это нам не помешает. Верно?

Я нажал на спуск, его улыбка мне понравилась.

— Только письменный стол выглядит пустовато, — проговорил Феш и едва ли не на цыпочках (похоже, он и впрямь не решался ходить тут нормально) направился к двери. — Фройляйн Доменико, принесите нам пару папок с бумагами.

Крокодил в юбке, стороживший приемную шефа, казалось, только и ждал этого распоряжения, во всяком случае, папки с бумагами были мгновенно поданы.

Бальмер нехотя полистал бумаги — возможно, он и впрямь предпочел бы, чтобы его сфотографировали за обеденным столом. Кроме шелеста бумаги и щелчков аппарата было слышно лишь тихое гудение кондиционера. Щелчки фотоаппарата звучали громче обычного в просторном помещении с весьма скудной обстановкой. Видно, новый президент еще не успел как следует обжиться здесь: стены кабинета были свежевыкрашены, однако еще чувствовалось отсутствие картин, висевших у предшественника. Единственным украшением этих стен служило огромное панно с изображением промышленного комплекса, каким он видится с противоположного берега Рейна; эта поблекшая, бестолковая по цвету и свету мазня, висевшая над столом совещаний, была творением некогда нашумевшего, а сейчас справедливо забытого базельского художника, который, подобно большинству своих бездарных коллег, кончил свои дни преподавателем в училище прикладных искусств. Но раз он получил в этой стране признание, то соответственно ему полагалась и государственная пенсия…

Одним из последних распоряжений прежнего президента был циркуляр в виде личного, весьма категоричного обращения ко всем начальникам подразделений, занимавших гигантский общий зал, решительно воспрепятствовать любым попыткам подчиненных создать так называемую индивидуальную атмосферу на рабочем месте. Тем самым предписывалось незамедлительно убрать все плакаты — от изображений Травольты до столь излюбленных секретаршами скачущих лошадей, — открытки с Мальорки, Гштада или из Бангкока, календари с карнавальными картинками или роскошными снимками с птичьего полета, рекламировавшими авиакомпанию «Свисс–эр»; все это исчезло со стен, которые превращали огромные залы в запутанный лабиринт, поделенный на небольшие, но открытые для всех взоров отсеки. Кто–то подкинул мне копию такого циркуляра, зачеркнув, разумеется, фамилию адресата хотя и это требовало известной смелости среди насаждавшихся в концерне взаимной подозрительности, интриганства и доносительства. Теперь сия эпистола висела над моим «столом совещаний» в качестве постоянного напоминания о том, какими глобальными проблемами занимается наше высшее руководство.

Интересно, неужели Бальмер тоже опустится до такой ерунды?

Президент правления сунул руку в карман и достал пачку сигарет. Феш с беспокойством взглянул на меня: снимать главу фармацевтического концерна для официального фотопортрета с сигаретой в зубах никак не годилось. Достаточно того, что его предшественник, иконоборец новой формации Кольб, пил безо всякой меры и люди знали это.

Я кашлянул, чтобы обратить вниманиеБальмера на его оплошность — тем более что пепельницы на полированной столешнице из красного дерева все равно не было, — и тут с улицы донесся глухой взрыв, за ним последовали еще три удара, уже потише. Оконные стекла задребезжали в алюминиевых рамах.

Наморщив лоб, Бальмер поднял глаза и замер с незажженной сигаретой в руке.

— Что это было?

Я щелкнул последний раз, на что прежде добродушный президент правления недовольно цыкнул. Оказывается, он может взглянуть и весьма строго, даже очень.

— Господин доктор Феш, вы тоже это слышали?

Исполненный служебного рвения шеф пресс–службы поспешил к огромному окну (причем на этот раз, наконец–то, вполне нормальной походкой) и вперился в заводской комплекс, освещаемый последними лучами закатного солнца, — величественная картина, особенно если смотреть отсюда, с двадцать первого, и последнего, этажа административного здания.

Сняв аппарат со штатива, я присоединился к Фешу, тем более что президента в данный момент, очевидно, не интересовала дальнейшая съемка, хотя бы и призванная содействовать улучшению его имиджа.

Под нами, насколько хватало взгляда, простирались цеха, склады, лаборатории, конторские помещения — златоносные земли, плантации высоких прибылей, прорезаемые по диагонали городской магистралью, которую концерн «Вольф–Хеми АГ» еще не сумел включить в свою территорию, как он сделал это со всем прочим районом, где раньше размещались целые кварталы уютных односемейных домиков. Более того, концерн даже пожертвовал некоторое количество квадратных метров собственной территории для того, чтобы расширить магистраль, которую строили, разумеется, за счет налогоплательщиков, зато концерн получил тем самым прямой выезд на автобан. Впрочем, если учесть, сколь значительные средства поступали в государственную казну от таких гигантов, как «Циба–Гайги», «Хоффман–Ля Рош», «Шебаг», «Сандос» и «Вольф», то понятно, что и эти концерны вправе надеяться на учет их интересов при развитии городской инфраструктуры…

Большинство зданий лежали в сумерках как огромные детские кубики; собственно, закатное солнце освещало уже лишь верхушки отдельных труб. Кое–где в окнах горело электричество; голубовато мерцали неоновые лампы, желтый свет шел от обычных лампочек накаливания. Наверно, там еще работали, а может, это уже орудовали уборщицы. Бальмер выдохнул сигаретный дым мне в затылок; он тоже пытался разглядеть сквозь сгущающиеся над его империей сумерки эдакий лопнувший фурункул.

Однако ничего мы так и не узрели, Нерон — Бальмер не высмотрел языков пламени, которые пожирали бы его Рим, а уж тем более взлетающих до небес снопов искр, блеска трескучих молний, рушащихся бетонных стен; перед нашими пристальными взглядами спокойно простирался индустриальный пейзаж, освещаемый обычным бледноватым светом уличных фонарей. Президент отвернулся от окна.

— Похоже, эр–франсовский «Конкорд» пробил звуковой барьер, а?

И тут завыли сирены.

Даже сейчас, несмотря на всю срочность моего поручения, охранник у главного входа на восточную часть территории, где находились все производственные цеха, не пропускал меня, пока я не заполнил учетный листок, который он просунул мне в узкую щель окошечка с пуленепробиваемым стеклом.

— Да ты знаешь, кто меня сюда послал? — рявкнул я. — Сам президент, лично!

Мои слова не произвели на него ни малейшего впечатления, он только пожал плечами. Этого охранника перевели сюда в наказание, и потому теперь он строго следил за выполнением всех предписаний. Прежде Жан возглавлял охрану всех административных помещений, пока злую шутку с ним не сыграла судьба в лице старушки заблудившейся на первом этаже высотного здания центрального управления, а искала она, как выйти к автобусной остановке, чтобы доехать до кладбища на городской окраине. Кстати, расследование так и не смогло установить, каким образом эта бабуля сумела проникнуть на территорию строго охраняемого объекта без постоянного удостоверения или хотя бы разового пропуска, и уж тем более она никому не угрожала оружием. А в результате Жана разжаловали.

Я послушно заполнил все графы — «имя», «фамилия», «цех», «время посещения». Хорошо еще, он не потребовал у меня служебное удостоверение, хотя мог, а точнее, был обязан сделать это. Но мы давно знали друг друга и уже года три, как были с ним на «ты».

— Где рвануло?

Его ответ прозвучал из искажающего нормальный голос переговорного устройства.

— На объекте номер семьдесят один.

Жан махнул рукой на огромную схему у себя за спиной, где мигала красная лампочка. Пожарная тревога.

Объект номер 71 находился в южной части территории, в самом конце. На бегу я мысленно прокрутил назад пленку с улыбающимся Бальмером. Когда я уходил от него, всю его веселость как рукой сняло. Поскольку он уже и слышать не хотел о фотографировании, то Феш решил: раз уж я оказался под рукой, то почему бы не послать меня заснять, что там такое случилось. Уж лучше все это будет запечатлено своим фотографом (снимки можно будет тщательно отобрать), чем журналистами, которые любят драматизировать события. Бальмер только согласно кивнул; похоже, он не до конца еще представлял себе реальные размеры катастроф, которыми чревато химическое производство; собственно, до нынешнего назначения он возглавлял лишь одну из крупнейших страховых компаний нашей страны, а там о подобных взрывах знают, так сказать, только из вторых рук. Хорошо бы, чтоб дело обошлось без пострадавших! В прошлом году в одной из лабораторий взорвалась экспериментальная установка; ученик–лаборант с криком выскочил в коридор, утыканный осколками стекла. Он так и ослеп, а всему виной одно–единственное ошибочное движение руки.

Вот и сейчас в лучах прожекторов под моими ногами блестели и хрустели осколки. Все окна из объекта номер 71 вылетели на асфальт. Из черных оконных проемов вился легкий светлый дымок. Пламени нигде видно не было — трое мужчин из заводской охраны, одетые в асбестовые костюмы, озирались вокруг, не зная, что делать, и лишь водили по изуродованному фасаду прожектором, смонтированным на их джипе.

Заводские пожарники с их большими машинами еще не прибыли.

Во всем здании не горел свет, однако на первом этаже время от времени вспыхивали карманные фонарики.

Зарядив фотоаппарат высокочувствительной черно–белой пленкой, я поставил штатив за джипом так, чтобы его черный силуэт контрастировал с освещенной прожектором бетонной стеной. При таком освещении нужна двухсекундная выдержка, даже с открытой диафрагмой.

Одна из серебристых фигур подошла ко мне.

— Быстро вы сегодня подоспели.

Охранник поднял щиток своего шлема, и я взглянул в незнакомое мне лицо. Мне часто было неловко: поскольку я работал штатным фотографом концерна, многие знали меня хотя бы в лицо, — я был для людей чем–то вроде придворного шута, нанятого администрацией, только вместо шутовского колпака я таскал сумку с фотоаппаратом, — мне же было трудно запомнить даже те лица, которые я фотографировал по долгу службы.

— Что там внутри?

— Ребята стараются наладить аварийное освещение.

— Пострадавшие есть?

— Не известно. Темно ведь, как у черта в ступе.

— А войти можно?

У меня была с собой еще и портативная камера со вспышкой, я рассчитывал щелкнуть пару снимков, хотя вряд ли получится что–нибудь интересное.

Астронавт из заводской охраны сделал категорически отрицательный жест.

— Нет, опасно. Вдруг еще рванет…

— Но ваши товарищи там работают.

— Такова уж наша профессия.

Казалось, он гордился своей профессией, но одновременно не очень печалился от того, что судьба — в данном случае непосредственный начальник — не послала его в эту чертову ступу.

— А каска у вас найдется?

Я сам потянул дверку джипа и увидел за сиденьем водителя две строительные каски, которые хотя и выглядели менее устрашающе, чем шлем моего собеседника, а главное, явно не были способны защитить, скажем, от слезоточивого газа, который применяется против забастовщиков или демонстрантов, но тем не менее меня бы вполне устроили. Надеюсь, потолочные перекрытия на меня не рухнут. И к тому же прошло минут пять после того, как рвануло, так что теперь вряд ли стоит опасаться новых взрывов. А уж если суждено… то, может, всепожирающее пламя и есть единственный способ вырваться из этой золоченой клетки с ее трудовым соглашением, пенсионным обеспечением и т. д. …

Стекло во входной двери оказалось целехоньким; потянув на себя алюминиевую раму, я без труда открыл дверь. Ход направо вел к лифту, слева находились туалеты и раздевалка. В ярком луче прожектора моя тень качнулась ко внутренней двери.

— Эй!

Мне никто не ответил. В коридоре стоял какой–то едкий запах, затруднявший дыхание. Я открыл металлическую дверь и тут же захлопнул ее: в лицо мне ударил удушливый дым, я едва не задохнулся. Я поперхнулся, закашлялся; рот, глотка и горло моментально пересохли. В вихре воздуха вокруг меня плясали пылинки. Прижав к губам платок, я заковылял к туалетам. Воды! Я хотел спастись водой от этой душащей сухости во рту. У меня заслезились глаза. Дверь туалета, не освещенная прожектором, едва угадывалась в расплывающейся черноте. Наконец я нащупал ручку. Дверь сперва приоткрылась, потом ее заклинило. Что–то мешало. Может, обвалился потолок? Я налег плечом, дверь поддалась. Только бы действовал водопровод. Я вынул из кармана зажигалку и поднял ее над головой — эдакая ревущая, кашляющая статуя Свободы. Нет, внутри все было в порядке, в мерцающем свете белела раковина. Я бросился к ней вода текла, я набирал ее пригоршнями, пил, полоскал рот, захлебывался, отплевывался — как хорошо! Я промыл горящие глаза — и тут в здании зажегся свет, засветилась аварийная лампочка над зеркалом, слабый желтый огонек, защищенный решетчатой корзиночкой.

Из зеркала на меня смотрело помятое лицо с воспаленными глазами и упавшими на лоб космами волос. Я откинул волосы назад, при этом в воздухе повисло легкое облачко пыли. Да и моя синяя куртка была запорошена ею. Я нагнулся, чтобы отряхнуть с плеч эту пыль, — и тут увидел в зеркале его. Я закрыл глаза. Мой желудок свело, будто судорогой. Вода плескала в раковину неестественно громко. У меня не было сил обернуться. Руки, обхватившие раковину, неожиданно заледенели, и я никак не мог отцепить их от края. Опустив голову, я открыл глаза и уставился на тускло поблескивавший кран, в котором отражалась желтая аварийная лампочка.

Потом я медленно поднял глаза.

Он все еще лежал в углу у двери. Его тело в белом халате как–то странно скорчилось, руками он обхватил живот, ноги поджал. Одну его ногу я отодвинул, открывая дверь. Голова его была сильно запрокинута назад, на обсыпанный чем–то серым пол. Рот широко разинут, на губах кровавая пена. Слава богу, глаза его были закрыты.

Неожиданно страх мой куда–то исчез. Я глядел в зеркало, словно в видоискатель. А пока мой глаз не отрывался от видоискателя, я мог хладнокровно взирать на что угодно, будь то операция на открытом сердце, трепанация черепа или пересадка сетчатки…

Но надо было что–то предпринять, нельзя же просто глазеть в зеркало. А может, он еще жив? Что делал в таких случаях санитар вспомогательной службы из учебного кинофильма швейцарской армии? Искусственное дыхание? Двенадцать раз в минуту или четырнадцать? Но этот рот в кровавой пене…

Я шагнул к скрюченному телу и опустился на колени. Сумка, соскользнув с плеча, ударилась о колено лежащего. Я невольно вздрогнул: он шевельнулся или мне только показалось?

Он обхватил руками живот, поэтому прощупать пульс на них не получится. Можно попробовать найти пульс на шее… Ну же, трус, соберись с духом! Даже в оранжевом свете аварийной лампочки я разглядел, что лицо у лежащего посинело. Его окровавленные губы казались почти черными. Я коснулся указательным пальцем его подбородка — кожа была еще теплой. Его шейные мышцы закаменели, и я никак не мог отыскать пульсирующую артерию. Кончиками пальцев я осторожно водил по затвердевшей шее. Вот. Легкое биение! Нет, это был мой собственный пульс, отдававшийся в кончиках пальцев.

Я выпрямился и достал из сумки портативную «Агфу» со вспышкой.

Зажав пальцами нос, я с головой погрузился в воду. Ах, до чего же здорово лежать вот так в горячей ванне. Я снова высунул голову и сел, плеснув водой через край.

Ужасно хотелось спать. Хорошо бы, чтоб горячая ванна не разогнала сон, тем более что сейчас уже половина одиннадцатого, а завтра надо встать пораньше, чтобы успеть проявить пленки до редакционной летучки.

Правда, доктор Феш робко попросил сделать это еще вечером, чтобы утром пленки были готовы. Неужели он думал, что я, весь провонявший и запыленный, потащусь в лабораторию возиться с проявлением? Еще чего! Словом, на мое счастье, мне удалось отговориться, хотя он и без того был зол на меня. Сначала на меня наорал начальник нашей пожарной команды, едва я выскочил на улицу из пострадавшего объекта номер 71, а потом с такой же бранью на меня накинулся и Феш — дескать, я веду себя безответственно, своевольничаю. Он твердил, что я не имел права заходить на объект, ведь охранник запретил мне это делать, а в экстремальных случаях, да, в этих случаях особенно, следует неукоснительно выполнять все распоряжения. Надо было тут же сказать ему, что он сам послал меня фотографировать всю эту чертовщину. Жаль, хорошая мысль всегда приходит слишком поздно. К тому же у меня никак не шел из головы тот мертвец, поэтому соображал я туго. Минуты через две после того как я сообщил о своей находке (пожарник все еще отчитывал меня), охранники положили покойника на носилки и отнесли в санитарную машину. Он был на вид примерно моим ровесником, то есть лет тридцати. Сухой, жилистый парень, волосы курчавые, черные. Усики. Без очков.

Черт возьми, никак не могу забыть гримасу на его лице, закрытые глаза и окровавленный рот.

Придется выпить на ночь либо пару таблеток «рестенала», либо бутылку красного. А ведь я твердо решил не пить больше столько вина. Но меня мучила жажда, в горле першило; это началось уже по дороге домой и не прошло даже после того, как я выпил целый литр молока. Казалось, я бы вылакал и целую ванну.

Хлеба в доме, конечно, не осталось, если не считать одного черствого куска. Все необходимые покупки я собирался сделать вечером, но пришлось пойти на жертвы ради концерна «Вольф–Хеми АГ» и своей карьеры. Когда Бальмер задерживается на работе, то, вернувшись домой, он наверняка может прямо сесть за уже заботливо накрытый стол в своей уютной двенадцатикомнатной вилле. А я? Пора бы Иде заканчивать университетские подготовительные курсы во Фрибуре и переселяться ко мне.

Мне ее ужасно не хватало; особенно сейчас было о чем с ней поговорить. Однако в католический девичий интернат после девяти вечера уже не дозвонишься, там отключают телефон. Зато берут там за жилье по–божески, ведь на стипендию квартиру не снимешь. Кстати, если мы поженимся, то государственного вспомоществования она, вероятно, лишится, так что придется мне зарабатывать и на жизнь для нас обоих, и на ее учебу. Значит, надо будет переходить работать на полную рабочую неделю, как это делают все приличные люди. Значит, прощай, вольное художество, вроде съемок для книги Георга об архитектуре Палладио, [Палладио, Андpea (1508 — 1580) — итальянский архитектор позднего Возрождения.] прощайте, свободные понедельники, когда можно поблаженствовать, посидеть на солнышке у бассейна в парке, в то время как другие заперты в конторских душегубках и тоскливо поглядывают из окошек на погожий летний денек.

Вытерев полотенцем голову насухо, я заглянул в холодильник, нет ли там чего поесть. В отделении для овощей нашлась только скрюченная половинка красного перца, уже не понадобившаяся Иде для ее любимого блюда суп–гуляш, да еще несколько завядших листиков салата. Можно было бы поджарить яичницу с салом, но не хотелось, чтобы шкварками пропахли мои только что вымытые волосы — на сегодняшний вечер вони с меня довольно. Всю снятую одежду я повесил на балкон, пусть проветрится.

Словом, пришлось изобразить эдакую вегетарианскую трапезу для полуночников — сухие хлебцы, масло, земляничный джем. Что–то вроде преждевременного завтрака. Я густо намазал тонкий, усеянный кунжутными зернышками хлебец, потом отложил его и достал из сумки свой «Никон», чтобы перемотать пленку. После того как Феш наорал на меня, я почти ничего не снимал: во–первых, пропала всякая охота, во–вторых, охрана установила кордон вокруг объекта номер 71, а в–третьих, даже с высокочувствительной пленкой понадобилась бы приличная выдержка, хотя в тот момент вокруг уже горело столько прожекторов, что было светло как днем.

Надо бы почистить сумку, в складках кожи еще оставалась белая пыль, а кое–где по черноребристой поверхности растекались белесые ручейки. Но голова у меня не совсем еще высохла, поэтому выходить на балкон не хотелось. Тем более что когда я вылез из своего «опеля», припарковав его у дома, то почувствовал прохладу — весна еще толком не наступила, многообещающее солнце за день не прогревает ни улицы, ни стены домов. Лишь через какое–то время в короткие обеденные перерывы станет возможно выходить с бутылкой кефира на берег Рейна, чтобы не давиться в столовке.

Телефонный звонок! Кто же это, ведь уже четверть двенадцатого?

Ида? Может, она решила позвонить с улицы, из автомата напротив своего монастыря? Неужели с ее месячными все–таки порядок?

Потуже затянув пояс на махровом халате, я пошел в спальню, где стоял аппарат.

— Фогель у телефона.

Но это была не Ида, в трубке молчание.

— Алло!

Тихо, никто не отвечал.

— Алло!

Я говорил не зло. Вероятно, кто–то из подвыпивших друзей развлекался таким образом.

В трубке по–прежнему ни звука — ни голоса, ни шороха, ничего такого, что обычно слышишь, когда кто–нибудь прикрывает трубку рукой. Ничего, только иногда что–то вроде легкого потрескивания. Дурацкие шутки. Я положил трубку.

Затем я вновь поднял трубку. Теперь должен был бы раздаться гудок, но линия не работала. Полная тишина. Я несколько раз нетерпеливо нажал на рычажок, потом еще, но уже помедленнее. Безрезультатно. Я покрутил диск, попробовал набрать какой–то номер. Вновь неудача. И не похоже на то, что мне кто–то звонил по междугородному. Я набрал «112» — номер ремонтной службы.

Все без толку, как и прежде. Линия не работала. Я подергал штекер, провод, снова набрал номер, потом еще и еще раз, выдергивая и засовывая при этом штекер правой рукой.

А я хотел, чтобы телефонный автоматический будильник поднял меня утром на полчаса раньше, ведь надо проявить пленки для Феша. Я опять поднял трубку — не может линия отключиться так надолго.

Значит, может.

Я заколотил пальцем по рычажку, но и это ничего не дало, no reply. [Нет ответа (англ.).] Вспомнилась старая битловская песня: «I called you at the phone, they said, you weren't at home, that's a lie–a–a–ai». [«Я позвал тебя к телефону. Мне сказали: ее нету дома. Это ложь» (англ.).]

Нет ответа. Может, Ида плохо повесила трубку? Может, она и впрямь позвонила, чтобы успокоить меня…

СРЕДА

Виктор лишь бросил на меня короткий сердитый взгляд, когда я с обычным пятиминутным опозданием явился на редакционную летучку в комнату № 423.

— Пришлось проявить пленку для Феша, там снимки со вчерашней аварии, — объяснил я.

Ханс–Петер, главный редактор газеты нашего концерна, заинтересованно подался вперед и оскалил свои беличьи зубы.

— А ты что, был там?

Я плюхнулся в кресло, рассчитанное, вероятно, на анатомические особенности задов, расплывшихся от долгих заседаний.

— Был до половины девятого.

Пусть Виктор знает, сколько с меня требуют сверхурочной работы, а то он каждый раз сомневается и не хочет подписывать табельный листок. Вернер и Бальц тоже с любопытством уставились на меня, и только Бет зевнула, накручивая на палец свои каштановые локоны. Наверно, молва о взрыве уже разнеслась среди сотрудников — для распространения таких новостей не нужно никакого отдела «внутренней коммуникации». Таким стало новое название группы доктора Виктора Нанцера в связи с реорганизацией, произошедшей два года тому назад; раньше она называлась отделом «производственной информации»; однако решено было подчеркнуть двусторонний, диалогический характер общения — мол, сотрудники концерна имеют право не просто высказаться, но и принимать подлинное участие в принятии решения. Словом, корми вола гуще, пахать будет лучше…

В ходе реорганизации группа, которую возглавлял Эдди (его «видеостудия» представляла собою жалкие остатки некогда крупного подотдела аудиовизуальных средств профессиональной подготовки, созданного в пору этого модного поветрия), попала под начало Виктора, что увеличило его административный вес, а заодно и объем моей работы.

— А правда, что есть погибший?

Вернер, приземистый редактор с бульдожьим лицом, задавая этот вопрос, одновременно выбил трубку о трапециевидную стеклянную пепельницу, причем так громко, что сам вопрос можно было разобрать лишь с трудом. Он делал это частенько — то ли бессознательно, то ли с расчетом, но в любом случае к его словам приходилось прислушиваться.

— Точно не знаю. Может, его отходили.

— Нет, — Виктор снова взял разговор в свои руки. — Я уже переговорил с доктором Фешем по телефону. Это был химик, приглядывавший за установкой. Он умер. Ему проломило череп. Вероятно, железной балкой.

— Проломило череп? — с удивлением переспросил я. Я не особенно разбираюсь в медицине или в признаках, по которым определяют, какую первую помощь следует оказать, но мне запомнилось, что когда я искал пульс у пострадавшего, то не заметил повреждений на голове.

— Да, проломило. Вскрытие трупа произвели еще ночью. Однако не будем задерживаться на этой теме, в десять у меня еще одно совещание. Кстати, доктор Феш был весьма недоволен тобой, Мартин. Ты не должен был заходить в опасную зону!

— Но ведь он меня сам послал и…

Виктор прервал меня нетерпеливым жестом:

— Довольно, поговорим об этом после. Ханс–Петер, состав очередного номера готов?

Интересно, что происходит с Виктором? В последнее время он стал довольно раздражителен, особенно по отношению ко мне. Брюзжит, что я медленно работаю. Мол, надо кончать с этим идиотским стремлением к совершенству. Его интересуют только сроки, а качество ему безразлично.

Проломлен череп! Где–то я читал, что в подобных случаях бывает кровотечение изо рта и из носа. Точно, и когда мы делали съемки для армейских учебных фильмов, то препарировали «пострадавших» именно так. А у того парня, которого я нашел в туалете, посинело лицо и на губах была пена, кровавая пена. Может, я не заметил раны, может, черные курчавые волосы скрыли ее? Я откинулся в кресле; Ханс–Петер тем временем рассказывал об очередном выпуске нашей газеты «Вольф–ньюс». Дурацкое название. К чему эта иностранщина? Да и как–то невыразительно. Впрочем, в газете нашего концерна вряд ли что–либо заслуживало особого внимания; сообщения внутреннего характера, интервью с представителями руководства, репортажи об экскурсиях для учеников, отчеты о спортивных мероприятиях и о праздниках в отделах или цехах, призывы экономить электроэнергию и топливо, соблюдать технику безопасности, почти неприкрытая реклама построенного концерном жилого квартала, где пустовали квартиры, ибо он находился неподалеку от планируемой АЭС «Кайзераугуст», ежемесячный конкурс читательских фотоснимков (среди них мне, как члену жюри, нередко попадались отличные работы), консультации по юридическим вопросам повседневной жизни (примечательно, что тут никогда не затрагивались производственные или трудовые конфликты), рубрика объявлений: «Читатель ищет — читатель предлагает» (объявления о найме квартир не принимались, чтобы не создавать конкуренции все тому же жилому кварталу вблизи АЭС) и, наконец, фотопортреты юбиляров, а также тех, кто уходил на пенсию, или умерших пенсионеров (в том случае, если Бет удавалось отыскать их фото в архиве). Всех их я фотографировал при одинаковом освещении, на одинаковом сером фоне — мужчин и женщин, блондинок и брюнетов, простую упаковщицу и директора. Здесь я добился высокой степени рационализации и упразднил всякую иерархию.

Ханс–Петер и Вернер заспорили, где лучше поместить заметку о рекультивационном озеленении района под Лионом, зараженного отходами дочернего предприятия концерна «Вольф–Хеми АГ». Вернер, не скрывавший своих левых взглядов, когда это не отражалось на его зарплате, настаивал, чтобы заметка была помещена в правом углу третьей страницы — там она будет по крайней мере бросаться в глаза, раз уж ничего нельзя поделать с текстом, приукрашавшим реальное положение дел; Ханс–Петер, который как главный редактор газеты отвечал за ее материалы, предпочел бы запрятать эту заметку куда–нибудь подальше, пусть даже за колонку для любителей шахмат. «Венизьёнский скандал», получивший свое название по пригороду Лиона, где произошел выброс вредных веществ, наделал в свое время много шума и нанес такой моральный ущерб, что даже через три года после аварии (произошла она по недосмотру технологов) одно лишь упоминание Венизьё бесило руководство. Говорят, что водителя автобуса, работавшего на одном из предприятий общественного транспорта Базеля, перевели чуть ли не в моечный цех, наказав за то, что он выкрикнул «Венизьё», объявляя остановку перед заводом нашего концерна. Его вообще уволили бы, не будь он работником государственного предприятия.

Бальц резко возразил против переноса заметки на другое место, так как из–за этого летел весь макет:

— Не могу же я дать отчет об общем годовом собрании спорт–клуба на третью страницу.

Наконец Виктор нашел аргумент, который позволял закончить спор. Уж если руководство концерна (а заметка спущена сверху, точнее, ее написал сам доктор Феш как шеф пресс–службы) считает целесообразным ознакомить через «Вольф–ньюс» всех сотрудников с успехами, которые достигнуты с рекультивационным озеленением Венизьё, то оно не будет и возражать против такого места, где заметка бросится в глаза.

— Именно эта откровенность и показывает, насколько наш концерн заинтересован в том, чтобы честно и объективно информировать даже о неприятных вещах, — заключил он.

Когда Виктор выдает подобные сентенции, трудно понять, говорит он всерьез или шутит; Виктор предпочитал скрывать собственное мнение. Он всегда держался нейтрально, никогда не подставлялся. Собственно, карьеру так и делают.

Даже Бет, которая вот уже полгода как любовница нашего шефа, и та не может его раскусить. Кстати, работает она у нас около года и за это время переспала чуть ли не со всеми мужчинами из нашей группы — во всяком случае, с Виктором и со мной, обоими холостяками, а также с Эдди и Хансом–Петером, у которого уже двое или даже трое детей. Бальц, график, стал работать с нами всего четыре месяца назад, а кроме того, он был молодоженом, так что ему еще рановато помышлять о супружеских изменах; Вернер же до того обожал свою давнюю подругу (испанскую художницу, которая хоть и была старше его лет на десять, зато действительно оказалась очень симпатичной женщиной), что ничего подобного ему и в голову бы не пришло. Наша маленькая Бет, вечно впадавшая то в восторженность, то в меланхолию, не захотела после гимназии учиться дальше, а устроилась на работу к нам; странным образом ее интрижки не только не перессорили нас, а, наоборот, даже как–то сплотили.

Жаль, что Виктор неизвестно почему окрысился на меня в последнее время.

Вот и сейчас он опять начал меня пилить:

— Мартин, портреты доктора Бальмера готовы?

— Я сделал их вчера в конце дня.

— Можно взглянуть?

— Я их снял только вчера в шесть часов вечера. Как же я их сейчас тебе покажу?

— Когда же они будут готовы?

— Пленку я сегодня проявил. Так что, пожалуй, завтра.

— Когда тебе нужны эти снимки? — обратился Виктор к Хансу–Петеру.

Тот был как всегда великодушен.

— О, можно и послезавтра.

Виктор недовольно покачал своей упрямой валлисской башкой, продолговатой и узкой, как и вся его фигура.

— Вы когда–нибудь научитесь соблюдать сетевой график? — проворчал он, с упреком взглянув на нас через толстые стекла очков…

— Эй, на «Титанике», давай без паники, — сказала Бет своим писклявым голоском. — Ведь номер почти готов. Между прочим, на следующей неделе меня не будет. Ухожу в отпуск.

Шеф холодно поглядел на нее.

— Заявление написала?

— Лежит у тебя на столе.

Мы были одним из немногих подотделов в управленческом аппарате концерна, где все сотрудники тыкали друг другу. Если бы Виктор знал, что станет начальником подотдела с правом подписи финансовых документов, он, вероятно, вел бы себя в свое время поофициальнее. Впрочем, и говоря «ты», можно соблюдать достаточную дистанцию.

— Поздновато ставишь меня в известность. А кто же, собственно, останется здесь на будущей неделе?

В следующий понедельник в Базеле начинался карнавал, который, правда, здесь так не называли. Понедельник и среда официально считаются праздничными днями, а в остальные дни тоже почти никто не работает — одни уезжают куда–нибудь, взяв отпуск, другие мучаются от похмелья.

Ханс–Петер отправлялся с детьми и женой кататься на лыжах. Вернер давно уже отпросился: он исполнял вместе с Эдди сатирические куплеты. В прошлый год швейцарское телевидение даже показало их в сводной программе, правда всего пару куплетов. Бальц предпочитал оставаться на работе — он надеялся, что у него будет спокойная неделька, когда мы все разъедемся.

— А ты, Мартин?

— Еще не знаю, зависит от погоды…

— Мне надо знать сейчас!

Что делать? Мне причиталась довольно приличная компенсация за сверхурочные, только не любил я эту карнавальную суету, а брать отпуск не стоило. Хотя в Ницце сейчас, наверно, хорошо, расцвели первые мимозы! Однако Ида занята, ведь карнавал сейчас празднуют только в нашем кантоне, а одному мне делать в Ницце нечего. Да и дорогой получится такая поездочка.

— Уйду с понедельника по среду, в счет компенсации.

Пожалуй, надо навестить друзей — можно съездить к Буки и Рени в Цюрих или к Клаудио в Берн, а заодно сбежать от здешней суматохи, которую устраивают ревнители местных традиций и которая так же похожа на настоящее карнавальное веселье, как похоронный марш на венский вальс.

Виктор повернулся к раскинувшейся в кресле Бет:

— Опроси группу Эдди и группу Шлоссера, мне надо знать, кто тут останется на следующей неделе. С завтрашнего дня не подпишу ни одного заявления. Есть еще какие–нибудь вопросы?

Я вынул из сушильного шкафа обе пленки. Бальмер у меня получился неплохо, среди этих кадров наверняка отыщутся такие, которые понравятся и Фешу и президенту. Снимки же аварийного объекта оказались, как я и опасался, невыразительными. Жаль, что не удалось зайти в цех, надо было достать герметичный защитный шлем и попробовать. Пленку из портативного аппарата, да и сам аппарат, я забыл дома; впрочем, на ней всего два кадра с тем беднягой. Лучше вообще никому не говорить об этой пленке, а то если принести ее только завтра, Виктор опять начнет брюзжать насчет моей забывчивости. Будем считать, что тех двух кадров просто нет, и делу конец, а Фешу хватит отснятого материала.

Я позвонил Роже, хозяину фотоателье с лабораторией для черно–белой съемки. Я отдавал ему на увеличение черно–белые пленки, а порой и кое–какие работы, которые не успевал сделать сам. Конечно, все это я согласовывал с Хансом–Петером, а тот в свою очередь с Виктором. Порядок есть порядок, говорили мне, и никому нельзя превышать своих полномочий. Поэтому иногда мы по целому часу сидели вчетвером (Эдди привлекался в качестве консультанта) и спорили из–за сотни франков, которые приходилось истратить на то, чтобы Роже продублировал какой–нибудь неудачный оттиск. («Это твоя вина, Мартин! Ты обязан давать качественный материал и точнее контролировать исполнение!») С тех пор как произошла реорганизация, каждый начальник старался экономить на всем — и тут Виктору не было равных, как и в беге на длинные дистанции… Того, что Роже подчас выполнял мои личные заказы за счет фирмы, пока никто из начальников не заметил. Эдди не выдавал меня из–за Рико, модного фотомастера, с которым он предпочитал работать. Словом, с годами находятся средства провести самого косного бюрократа и обмануть самый строгий контроль.

Поднявшая трубку новая лаборантка Роже пообещала еще до обеда прислать ученика, чтобы он забрал пленки.

— А до вечера напечатаете?

— Конечно. В каком формате?

— Я напишу на бланке заказа, печатайте все размером восемнадцать на двадцать четыре. Для высокочувствительной пленки хорошо бы бумагу поконтрастней.

— О'кей! Отпечатки сами заберете?

— Нет. Сегодня вечером мне надо пополнить мои съестные припасы.

— Хорошо, вам все занесут.

Мы еще немножко поболтали, я попросил передать Роже привет и повесил трубку. Кстати, утром мой телефон снова заработал нормально — а я уж было подумал, что его отключили, так как я забыл внести абонентную плату. Надо бы позвонить Иде, вот уже шесть дней, как я жду известия, все ли у нее в порядке. Скорей бы уж кончалась эта чертова пауза для противозачаточных таблеток!

Кажется, в комнату зашел Вернер: правда, свой рабочий стол я поставил так, чтобы сидеть лицом к окну и поглядывать на деревья, то есть дверь была у меня за спиной, но я учуял запах трубочного табака «Мак–Барен», который я терпеть не могу. Однажды я даже подарил Вернеру довольно дорогую жестянку «Данхилла» с вполне прозрачным намеком, однако привить ему более тонкий вкус так и не удалось.

— Где два снимка с обеденным столом?

— Каким обеденным столом?

— Который сколотил нам умелец в мастерской для столяров–любителей.

Теперь и я вспомнил этот стол — симпатичная штуковина: столешница из палисандрового дерева, раздвижная, доску–вкладыш можно использовать как клубный столик. Словом, неплохо придумано. Каркас у стола был прост, конструктивен, на него пошли черные стальные четырехугольники, и все это было совсем не похоже на ту пошлятину, которую обычно видишь в тесных трехкомнатных квартирах сослуживцев, независимо от их чинов и должностей. Различалась лишь обивка — натуральная кожа или заменитель. Однажды я должен был снять фоторепортаж об уже заселенных квартирах нашего жилого квартала вблизи АЭС, так меня прямо–таки ужас охватил. Хотя квартиры там были попросторней, чем здесь, в городе (и это обстоятельство было главным козырем всей рекламной кампании), однако эти несколько лишних квадратных метров ушли на широченные ложа с электроавтоматическими регуляторами наклона изголовий (рукоятки торчали из–под бархатных покрывал, словно переключатель скоростей у «кадиллака»), на неуклюжие псевдодеревенские кресла и громоздкие тиковые стенки, где в стеллажах сиротливо прижималась к «Атласу мира» пара женских романов или же боевики Зиммеля и Конзалика.

— Эти фотографии уже у Бальца.

— Нужно написать к ним текст.

— «Как сделать из одного стола два», так, что ли?

Вернер рассмеялся.

— Во всяком случае, хорошо бы обыграть какую–нибудь народную мудрость. Вроде «Каждый сам кузнец своего счастья».

— Тогда уж лучше: «Если в доме есть топор, то не нужен плотник». [Ставшая поговоркой реплика из «Вильгельма Телля» Ф. Шиллера.]

— Да, если бы Шиллер был сегодня жив, он сочинял бы рекламные тексты.

— Это ты сам придумал?

— К сожалению, не я, а Роберт Нойман.

Сам Вернер сочинял афоризмы, он даже мечтал издать сборник с иллюстрациями своей Инес. Его злило, что я опередил его с моей книгой, точнее, с фотографиями для альбома Георга, где рассказывается о виллах Палладио. Этот альбом вызвал к себе некоторый интерес. Да и Эдди, который, кончив Мюнхенскую художественную академию, все собирался, но так и не собрался снять фильм, завидовал моему скромному успеху и положительной рецензии, появившейся в газете «Нойе цюрхер цайтунг»: «здесь следует особо отметить прочувственные и самобытные работы базельского фотографа Мартина Фогеля, которому удалось снять архитектурные памятники не в качестве кулис, а как живые жилища»; кроме того, альбом отметила телевизионная передача «Культура и наука», цветной разворот посвятил ему субботний выпуск газеты «Тагес–анцайгер».

Денег мне этот альбом принес немного, но делал я его с большим интересом.

Вернер сел прямо на мой стол и выдохнул мне в лицо облако дыма:

— Пойдешь в столовую или сыграем в шахматы?

С некоторых пор мне разонравилась в нашей столовой то ли еда, то ли обстановка, поэтому я частенько туда вообще не ходил, а разводил водой пакетик «Мивана», плод трудов дочернего предприятия концерна «Вольф», — эта бурда жутко отдавала ванилью, но отяжеляла желудок и «утоляла голод», что и обещалось рекламной этикеткой на пакетике. Обычно Вернер пользовался обеденным перерывом и соблазнял меня сыграть в шахматы, чтобы разгромить в пух и прах. Еще год назад наши шахматные силы были примерно равны, но потом он начал участвовать в первенстве концерна, упорно изучал дебюты и эндшпили, поэтому теперь у меня почти не было шансов. Если я очень напрягался, то хотя бы защищался настолько, что ему было не совсем скучно. Так Вернер брал у меня реванш за недостаточное общественное признание.

Сегодняшнее меню никак меня не привлекало, но, во–первых, я был голоден, потому что встал на полчаса раньше обычного, а во–вторых, мне совсем не хотелось защищаться от нового варианта ферзевого гамбита, тем более что все равно это было бесполезно.

Я решил немножко помучить Вернера неизвестностью.

— А чего там у нас на обед?

Сам–то я уже прекрасно это знал.

Вернер обернулся и крикнул через открытую дверь в секретарскую комнату:

— Бет, чем сегодня кормят?

— Погоди минутку! — Наша молодая машинистка и делопроизводительница пищала, даже когда кричала. На ее письменном столе всегда был жуткий кавардак, но тексты она обычно сдавала в срок.

— Так, свинина… Нет, это завтра. Сегодня вареная телятина и жареная печенка, а еще — брр! — селедка! — Она так произнесла последнее слово, будто уже подавилась косточкой.

— Вы идете?

Вернер посмотрел на меня с радостным ожиданием; он знал, что такое меню мне не подойдет.

Дым от трубки опять пополз мне в лицо, у меня запершило в горле.

— Ты не мог бы прикрыть свой дымоход?

— Можно подумать, будто твои «Голуаз» лучше.

— А ты не заметил, что я не выкурил сегодня ни одной сигареты?

Нет, такого внимания к другим от Вернера требовать невозможно.

— Бросаешь курить?

— Просто сегодня как–то не хочется, и в горле что–то мешает.

Но Вернеру эта тема была не интересна.

— Сыграем партийку?

Ответить ему я уже не сумел, в носу так засвербело, что я изо всех сил чихнул — раз, другой, третий.

— Будь здоров! — крикнула Бет. — Да перестань же.

Я вытащил платок, но не удержался и чихнул опять.

Бет со смехом появилась в дверях.

— Вот это чих!

У меня заслезились глаза, я хотел вытереть их и тут увидел на платке алые пятна. На верхнюю губу стекла теплая капля.

— Мартин, у тебя кровь пошла!

Подбежав, Бет запрокинула мне голову назад.

В конце концов мы всем гуртом отправились в столовую, куда стояла жуткая очередь, начинавшаяся уже на лестнице. Когда было построено высотное административное здание, которое Виктор называл Дворцом бюрократии, сюда перевели все отделы, рассредоточенные раньше по всему городу в самых разных местах; с этих пор начались сложности с кормежкой беловоротничковой рабочей силы. С таким массовым наплывом едоков не справлялись ни кухня, ни порционщики, которые отвешивали на каждую тарелку положенный кусок мяса — картошка, рис и вермишель отпускались без ограничений. Все было будто в армии, не хватало только фельдфебеля, который бы раздавал солдатскую почту. Сбои в этой современной системе организованного питания возникали из–за нашей недисциплинированности, потому что никто не соблюдал график, установленный для разных отделов с без четверти одиннадцати до четверти второго.

Бет решила, что мне после столь значительной потери крови (по правде говоря, кровотечение быстро прекратилось, но я с удовольствием дал ей поухаживать за мной, что она и делала, меняя холодные компрессы) необходим горячий обед, а Вернер, видимо, посчитал, что нечестно вызывать на шахматный поединок ослабленного соперника, да и мат, поставленный без борьбы, не доставил бы ему полного удовольствия.

Урси, наша ветеранша, отдавшая секретарской работе в концерне «Вольф» двадцать три года своей жизни, а в последние месяцы безуспешно пытавшаяся привить Бет привычку к порядку, тоже присоединилась к нам, а с нею и Ханс–Петер, который даже по истечении шести лет существования здешней столовой все еще находил превосходной ее удешевленную кормежку, приготовляемую по рецептам, где строго учитывается необходимое количество витаминов и протеинов, калорий или джоулей. Бальц, как обычно по средам, пошел в бассейн, который находится под северной столовой, Виктор обедал в директорском ресторане с каким–то визитером, а Эдди всегда проводил обеденный перерыв в какой–либо ближайшей забегаловке.

Наступая друг другу на пятки, мы потихоньку поднимались по гранитной лестнице к своей кормушке — нам опять не повезло, мы встали в очередь, которая еле двигалась. Начались обычные предобеденные разговоры, собственно, даже не разговоры, а так — обмен ничего не значащими фразами.

— Господин Фогель, вас просят в приемную! Господин Фогель, пройдите в приемную!

Голос вахтера, именовавшего «приемной» свой пост у входа в дирекцию, раздался из громкоговорителей, установленных высоко под потолком, и сразу заглушил гул разговоров, тихое позвякивание столовых приборов, что мне в этом огромном зале, разделенном кадками с тропической зеленью на эдакие резерваты, всегда напоминает вокзальный буфет.

За нашим столом, занятым благодаря энергичному рывку Урси (найти свободный восьмиместный стол всегда проблема, ибо швейцарец не любит есть рядом с чужим человеком и потому защищает отвоеванную для еды территорию, отгоняя незваных пришельцев и гневным взглядом, и яростным бурчанием, отчего половина стульев у столов неизменно пустует), так вот за нашим столом, занятым благодаря тому, что Урси решительно опередила какую–то шестерку из другого отдела, которая теперь беспомощно топталась на месте с подносами в руках и рыскала глазамипо залу, — сразу стало тихо. Даже Вернер, который рассказывал каждому, независимо от того, хотел тот слушать или нет, о том, как он с наступлением весны собирается перепланировать свой садовый участок, даже Вернер опустил вилку на тарелку и замолчал. Урси смущенно хихикнула. Еще никого из нас начальство не вызывало по громкоговорителю в дирекцию, даже Виктора. Всякий раз, когда из репродуктора раздавался голос пришепетывающего вахтера, все с неким почтением прислушивались, ибо высокопоставленное лицо не станет вызывать к себе сотрудника по пустякам, а это значит, что дело весьма важное.

Бет толкнула меня локотком в бок.

— Ну как, жаль тебе этих изысканных блюд?

Ханс–Петер кивнул мне со вполне серьезным сочувствием.

— Вот беда, даже поесть не дают…

Утопая почти по щиколотку в мягком светло–бежевом ковре, я прошествовал по длинному ангарообразному коридору, где разливался молочный рассеянный свет, исходивший от высоких окон. Вся левая стена была выкрашена в нежный цвет яичной скорлупы, отчего возникало чувство, будто ты шагаешь среди облаков. Я действительно находился на нашем Олимпе, хотя и всего двухэтажном, а внешне так и вообще довольно скромном («новый функциональный стиль» начала тридцатых годов) здании Генеральной дирекции, упиравшемся торцом в высотный административный улей. Лишь резиденция самого Бальмера оказалась на верхнем, двадцать первом этаже, ибо его предшественник однажды спьяну решил, что президенту правления надлежит обозревать свою империю сверху. Остальные же директора, члены Генеральной дирекции, обитали здесь, за почти герметически плотно закрывающимися дверями из дорогого темно–коричневого дерева; они находились справа от меня, над каждой виднелась лишь небольшая латунная табличка.

Разумеется, дверь из коридора вела не прямо в кабинет Феша, а сначала в приемную, где секретарша разделяла с директором привилегию в спокойную минуту насладиться видом на ленивое течение швейцарской Янцзы, то бишь батюшки Рейна, который ниже Базеля превращался в клоаку вонючих химических стоков. Что касается меня, то секретарша отказала мне в удовольствии полюбоваться красотами природы.

— Господин Фогель? Господин доктор Феш ожидает вас.

Это прозвучало почти упреком, хотя я явился минуты на три раньше назначенного срока. «Прошу зайти ко мне в 13.30», — говорилось в записке, которую вручил мне вахтер у входа в дирекцию с таким видом, будто вручает премию Оскара за лучшую кинооператорскую работу года.

Секретарши из Генеральной дирекции любят почваниться. Блондинка, сидевшая у Феша (ее фигура напоминала букву «S», у меня прямо руки чесались вытянуть ее по нижней выпуклости, чтоб не зазнавалась), не была исключением. Причем зарабатывали эти директорские леди совсем немного. Но, видно, сама честь служить у престола крупного капитала в лице королей аптекарских снадобий и химических средств борьбы со всякой нечистью не позволяла этим жрицам помышлять о таких низменных предметах, как повышение зарплаты.

Не оторвавшись от стула, секретарша лишь сделала движение головой, причем не особенно резкое, дабы не растрепать белокурые локоны, указывая на обитую кожей дверь в кабинет:

— Можете войти!

Даже в собственном кабинете Феш казался каким–то неуместным; великовато было для него это скромно–солидное помещение, обшитое панелями из мореного дуба. Феш выглядел одним из семи гномиков на коленях у злой феи.

Второй человек тоже имел несколько потерянный вид; он сидел в кресле для посетителей («барселонское кресло» Миса ван дер Роэ) перед огромным строгим столом, из–за которого при моем появлении шеф пресс–службы встал, но как–то не мог решить, то ли пойти мне навстречу, то ли протянуть мне руку через полированную столешницу.

— Господин Фогель, здравствуйте.

Он все–таки обошел стол и, конечно же, задел за угол.

— Мне очень жаль, что я помешал вашему обеду, однако господину Гуэру… Знакомьтесь: господин Гуэр, господин Фогель! — (Человек, сидевший в кожаном кресле, кивнул, смерив меня изучающим взглядом.) — …Необходимо срочно побеседовать с вами.

Я пожал тонкую, всегда влажно–холодную руку Феша, которая тотчас же вновь вяло повисла. Если бы поблизости было полотенце, он наверняка сразу бы вытер ладонь. Потом я пожал руку незнакомцу, который крепко стиснул мою ладонь, глядя мне при этом прямо в глаза.

— Вы ведь здешний фотограф? — У господина Гуэра был явный цюрихский выговор.

— Господин Гуэр прислан прокуратурой для расследования вчерашнего… гм… несчастного случая, — поспешил с объяснением Феш.

Стало быть, ищейка, подумал я, наверняка с университетским дипломом юридического или психологического факультета, мелкую сошку к нашим алхимикам не пошлют.

Сей выходец из Цюриха выглядел довольно безобидно: приземистый, полноватый шатен с короткими курчавыми волосами. Лет сорок. Под до сих пор не снятым бежевым плащом, отдаленно напоминавшим макинтош Сэма Спейда или Филипа Марлоу, виднелся слишком пестрый пиджак, немодный и неподходящий для полного человека. Господин Гуэр — а не Феш — пригласил меня сесть во второе кресло у стола. Нерешительно постояв рядом, Феш вернулся за свой письменный стол, вероятно казавшийся ему надежным бастионом.

— Господин Фогель, вы, как мне известно, вчера… — Гуэр достал из внутреннего кармана своего детективного плаща маленькую замусоленную книжицу со множеством вложенных записочек, поплевал на пальцы и, листая книжицу, продолжил, — вечером… собственно, в какое это было время?

— Что именно?

— Когда вы прибыли на место происшествия?

— Минут через десять после того, как послышался взрыв. Может, и раньше.

— Точнее не помните?

— Точнее? Но ведь я не на часы смотрел, а в видоискатель… Впрочем, погодите, у ворот я заполнял учетный листок, там проставляется время. Это было в северном секторе, от ворот северного сектора до объекта номер 71 не больше трех минут ходу. Правда, я бежал.

На Феша мое показное усердие не произвело никакого впечатления; он переводил безучастный взгляд с меня на Гуэра, затем смотрел на голые, слабо покачивающиеся ветви плакучей ивы в окне, которые мешали ему глядеть дальше — на мутные воды Рейна.

— Значит, вы не первый подоспели к этому… — Пальцы вновь перелистнули несколько страничек замусоленной книжицы. — Объекту номер 71?

— Заводская охрана была уже там, а пожарные еще не приехали.

Гуэр удовлетворенно кивнул, словно получил некое важное подтверждение. Зачем ему такие подробности? Год тому назад здорово рвануло на объекте номер 15, так меня вообще не допрашивали.

— Где находились охранники?

— Трое у джипа, остальные, вероятно, внутри здания.

— Вы их там видели?

— Нет, видел только свет фонариков.

— Тока не было во всем здании?

К чему эти расспросы, если он и так все знает? Я решил отвечать покороче:

— Похоже.

— Не заметили ли вы… — На этот раз вопрос последовал без промедления и без предварительного перелистывания книжицы. — …чего–либо необычного вблизи от объекта?

Я недоуменно уставился на него.

— Я имею в виду наружные повреждения, странный запах и тому подобное…

Этот тип начинал действовать мне на нервы. В два часа я договорился снимать обезьян в нашей научно–исследовательской лаборатории, возглавляемой доктором Ляйбундгутом; там меня ждали макаки и павианы, а этот орангутанг в макинтоше задает мне вопросы на своем дремучем цюрихском диалекте и не дает мне уйти, хотя заранее знает все ответы.

— Вот что, господин Гуэр, все выглядело так, как это обычно бывает при взрывах. Сегодня вечером будут готовы мои фотографии, тогда вы сами сможете во всем убедиться. Вы впервые занимаетесь таким расследованием?

Уголками глаз я заметил, как Феш вздрогнул в своем шикарном вращающемся кресле и уставился на меня через очки в металлической оправе. Гуэр беззлобно рассмеялся, откинув бычий затылок, и хитро прищурился, словно бегемот на солнышке.

— А вас, господин Фогель, похоже, впервые допрашивают?

Я невольно улыбнулся.

— Понимаете, у меня на два часа назначено одно дело. Нельзя ли побыстрее меня допросить, так чтобы сразу о самом существенном?

Феш уже отверз свой тонкогубый рот, но детектив опередил его:

— Позвольте уж мне судить, что для меня существенно, а что нет. Итак, ничего необычного вблизи объекта вы не заметили?

— Нет.

— Ни запаха, ничего другого?

— Воняло немножко, но…

— Так–так, — Гуэр с интересом подался ко мне.

— Меня, собственно, то и удивило, что ничего особенного я не заметил. Ни огня, ни дыма, только из окна вились какие–то тонкие струйки. Но это была скорее пыль, чем дым.

— Значит, огня не было?

— Огня не было.

— Гм! — Он полистал своими пухлыми пальцами в книжице. — Потом вы взяли из джипа каску. И, несмотря на предостережения господина… э–э… господина Фурнье, зашли в поврежденное здание?

Теперь по крайней мере и сам вопрос звучал риторически.

— Что вы делали внутри?

— Хотел поснимать в цехе, но, когда я открыл дверь, оттуда вырвался такой едкий дым, что пройти было невозможно.

— Едкий? — Гуэр вопросительно поднял кустистые брови.

— Да, у меня сразу заслезились глаза, я ужасно раскашлялся. Дверь я тут же захлопнул и бросился в туалет.

Гуэр первый раз взялся за карандаш с полустертым ластиком на конце и что–то чиркнул в свою книжку.

— Там вы и увидели пострадавшего инженера?

— Не сразу, сначала было темно.

— Так! — В его голосе послышалось требование продолжать рассказ.

— Я заметил его, когда зажегся свет, аварийное освещение. Заметил в зеркале.

— Он был мертв?

Теперь и доктор Феш не сводил с меня своих водянисто–голубых глаз.

— По–моему, да.

— Что значит: по–моему?

— Господи, я же не врач! Я попробовал нащупать его пульс, но у меня ничего не получилось. Вероятно, он был уже мертв, откуда мне знать.

— То есть он с вами не разговаривал?

— Разговаривал? Ну нет, говорить–то он уже точно не мог.

— Откуда такая уверенность?

— У него на губах была кровавая пена, и он не шевелился. Вот откуда!

Гуэр хладнокровно сделал в книжице новую пометку.

— Но господин доктор Кавизель был еще жив. Он умер по пути в госпиталь. Это подтверждает врач из машины «скорой помощи».

Вот оно что! Значит, тот человек в белом халате и с окровавленным ртом еще не был мертв. Может, я мог бы его спасти искусственным дыханием или массажем сердца? А у меня сдали нервы!

— Постарайтесь поточнее описать состояние пострадавшего.

Я постарался, но запомнилось мне мало, только неестественно вывернутая нога, руки, судорожно обхватившие живот…

— А у вас нет фотографии этого Кавизеля?

— Наверняка есть в архиве, у фройляйн…

— Я не то имел в виду. Вчера вы его не снимали?

Кадры в портативном аппарате! Что будет, если я скажу, что снимал мертвого, точнее, умирающего инженера? Ведь я забыл утром проявить эту пленку. Виктор разъярился из–за того, что я не выполнил задание Феша вовремя. Феш подумает, будто я хотел что–то скрыть от него…

— Нет.

— Тот охранник… — Гуэр опять заглянул в книжицу. — Фурнье, господин Фурнье показал, что ему дважды померещилась какая–то вспышка в коридоре у входа объекта номер 71, похожая на вспышку фотоаппарата.

Я пожал плечами. Эти два кадра он не получит. Я их просто уничтожу. Не стану же я сам давать Виктору повод для новых упреков. Нету этих двух кадров, и все тут.

— Господин Гуэр, я не так хладнокровен, как вы. Вид мертвого человека — а я считал Кавизеля мертвым — весьма меня потряс. Тут уж не до фотографирования.

По–моему, и доктор Феш был доволен моим ответом, поэтому я тут же для верности добавил:

— Сегодня вечером будут готовы фотографии, которые я там наснимал, тогда все сами увидите. Боюсь вас разочаровать, потому что в цех я не проник. Кстати, господин Феш, когда мне подготовить фотодокументы для страховщиков?

В мои обязанности входило при несчастных случаях, авариях или отказах оборудования делать снимки, которые служили документами для предоставления страховым агентам. Эта часть моих обязанностей предусматривала столь вдохновенно–творческие работы, как нудные научно достоверные и юридически безупречные фотосъемки сгоревших холодильников, неисправных насосов и дефектных упаковочных автоматов с капсулой «рестенала», застрявшей в роботовой глотке. Иногда в сопровождении охранника (обычно это был начальник охраны Флюри) я ходил на место аварии, чтобы сфотографировать повреждение или дефект.

Сняв очки в металлической оправе, доктор Феш потер глаза и стал играть очками.

— Ах, господин Фогель, — он вновь надвинул очки на нос, и в уголках его глаз мягко блеснула влага, — поскольку вам надо управиться до карнавала с вашими делами… Ведь вы идете в отпуск, как мне сказал ваш начальник. Мы поручили эту работу внештатному фотографу, господин Флюри поможет ему, так что к вечеру съемка будет закончена. Кстати, и вашу встречу с доктором Ляйбундгутом мы перенесли на завтра.

Опять мы поругались. А ведь разговор начался с радостного для меня известия Иды о том, что у нее все в порядке. Наверно, я слишком уж радовался. А что бы я стал делать, если бы она действительно забеременела? Мне даже не пришлось искать аргументы, чтобы отговаривать ее. Она сразу как отрезала: ты что, думаешь пошла бы на аборт?

Конечно, во мне говорил мужской эгоизм, а для нее это вещь мучительная, не говоря уж об унижениях перед психиатром, который дает свое заключение, да еще и за немалый гонорар; я с ужасом вспоминаю позорную историю с Гизелой четыре года назад, когда эта чертова реактивная бумажка стала красной: реакция положительная. Положительная! Чего уж тут положительного? Да и нужен ли был ребенок гримерше городского театра и штатному фотографу концерна «Вольф», которые познакомились жарким июльским днем в видеостудии Эдди и которым наскучило в своих постелях проводить одинокие теплые летние ночи? Не скажу, что мы любили друг друга, но мы были неплохой парой, пока дело не дошло до той самой «положительной реакции». Я недавно видел Гизелу, когда ходил с Идой в кино. Она и сейчас прекрасно выглядит — длинные рыжие волосы, которые ей не надо подкрашивать, очень стройная фигура с едва ли не намеком на грудь. Что стало бы с нами, если бы она тогда заявила: «Ты думаешь, я пойду на аборт?» Гизела взяла на себя и физические, и душевные муки, а я лишь снял с банковского счета две тысячи, из них пять сотен для психиатра — примерно во столько же обходится средний ремонт «опеля», не дороже. Конечно, после этого наши отношения испортились.

Значит, Ида не хочет аборта. Видно, дело не только в ее дурацком католическом воспитании (обычно она принимала противозачаточные таблетки), а в искреннем желании родить от меня ребенка. Разве можно осуждать ее за это, кричать на нее, что я только что и сделал, разговаривая с ней по телефону? Но как она представляла себе наше будущее, нашу семью? Не для того же она учится на университетских подготовительных курсах во Фрибуре, чтобы потом все бросить из–за ребенка. Осенью этого года Ида собиралась поступать на психологический факультет, а в способностях ей не откажешь.

У меня с университетом ничего не получилось, я даже до аттестата зрелости не доучился четырех месяцев, о чем жалею до сих пор. А Ида станет отличным психологом, у нее еще в нашем концерне, где она работала курьером, проявились эти задатки, и она ухитрялась быть эдакой утешительницей, разнося письма — кстати, курьерская работа была совсем не по ее способностям, но Ида, будучи эмигранткой, радовалась и такой. Я познакомился с ней в ее служебной комнате, обратив внимание на венгерское издание Марселя Пруста «А la recherche du temps perdu», которое лежало на столе вместо обычного чтива вроде дешевых романов издательства «Бастай», журналов «Браво» и «Бунте» или — при некоторой образованности — книжек Конзалика. Знает ли она, что она, собственно, читает, спросил я ее с подковыркой — сам–то я никогда бы не засел за «В поисках утраченного времени», будь то оригинал или даже немецкий перевод. На следующий день я принес Иде сборничек Тухольского, выпущенный издательством «Реклам», чтобы она могла совершенствовать свой немецкий. Это был, так сказать, мой первый букет роз.

А теперь? Чем больше мы сближались, тем хуже понимали друг друга. Сегодня я не скучал по Иде и даже был рад, что могу в спокойном одиночестве посидеть за кухонным столом, развернув газету прямо над колбасной кожурой и яичной скорлупой — никто за тобой не следит, хоть в носу ковыряй.

В страничке местной хроники сообщалось о вчерашнем взрыве, единственная газета нашего города возникла в свое время от слияния двух враждующих газет — леволиберальной «Базлер анцайгер» и праволиберальной «Базлер тагблатт», поэтому теперь она совершенно запуталась в своей политической ориентации, потеряла лицо, а отсутствие конкуренции позволяло ей выходить довольно рано, уже в пять вечера — вероятно, к этому времени материала, чтобы дать его на первую страницу, еще не хватало. А может, издатели решили не подымать из–за аварии большого шума — ведь в правлении издательства сидели как–никак два химических магната. Поэтому сообщение почти целиком повторяло официальное пресс–коммюнике Феша, распространенное сегодня в концерне. «Небольшая вспышка…», «значительный материальный ущерб», «…что привело к трагической смерти одного сотрудника…», «…сама по себе технология вполне безопасна…», «…причиной, по всей вероятности, послужила халатность…». Значит, этого беднягу, которого я видел валявшимся в туалете, посмертно еще и привлекают к ответственности. Или он впрямь нажал не ту кнопку, не уследил за температурой, слишком рано отвернул какой–нибудь вентиль? Может, он хотел ускорить процесс, чтобы успеть с работой до начала карнавала? Или на него давили, как на нас давит Виктор, будто весь мир перевернется оттого, что сотрудники концерна получат в свои работающие на увеличение дивидендов руки газету «Вольф–ньюс» на день–другой позже срока? Ничего этого в холодно–деловом сообщении «Нойе базлер цайтунг» не вычитаешь. А покойник, который опасался осенней аттестации и того, что ему не дадут трехпроцентной надбавки, уже не мог постоять за себя. Говорят, такова жестокая реальность! Только ради нее жертвуют всегда людьми, а не имуществом.

ЧЕТВЕРГ

— Всем привет!

Урси не ответила на мое приветствие; когда она сидит за пишущей машинкой с наушником от диктофона на правом ухе, то левое ухо она как бы отключает и ни на что вокруг не реагирует. При телефонных звонках она снимала трубку, лишь допечатав фразу до конца.

Бет говорила по телефону, улыбнулась мне, а я привычным жестом бросил папку на ближайшее кресло склонился над корзиночкой, куда складывалась поступающая почта. Надо взглянуть, что за новости меня поджидают: внутренняя информация, задание на фотоработы, подписанные Виктором отчеты о сверхурочных, рекламные проспекты новой фотоаппаратуры. Сегодня там находились два новых препарата, выпущенных концерном «Вольф». Обе наши секретарши казались весьма занятыми — Бет гримасничала и шевелила губами, изображая своего собеседника, сердитый голос которого доносился из трубки даже до меня, — поэтому я тихонько направился к двери.

— Мартин, погоди! — Бет прикрыла рукой трубку. — Тебя искал Виктор. — Затем она снова обратилась к своему собеседнику, успокаивая его: — Да–да, я слушаю.

Значит, меня искал Виктор. С какой стати? Я начинал работать в половине девятого и не собирался из–за Виктора менять свое трудовое соглашение, отказываться от своей маленькой привычки приходить немного позднее, от остатков иллюзии о свободе. Ну а к тому, что я еще на пяток минут задерживался, он давно мог бы привыкнуть. На моем столе лежала записка, поспешно набросанная толстым фломастером: «27.2. Мартин, срочно принеси фотографии д–ру Фешу. Виктор».

Фотографии! Я действительно забыл захватить их у главного входа. А ведь дама с милым личиком и пышным бюстом, дежурившая там сегодня, так приветливо кивала мне. Когда она сидела за окошком своей привратницкой, она казалась ослепительной красавицей, однако стоило ей выйти в вестибюль, как короткие толстые ноги и широкие бедра сразу разрушали облик очаровательной Белоснежки. Она всегда была очень мила со мной, поэтому я относился к ней неплохо. Вот и теперь она приветливо засмеялась, услышав мой голос по телефону.

— Фройляйн Шпиндлер, у вас должен быть для меня пакет.

Откинувшись в кресле, я закурил свою первую сигарету. С этого ритуала начался мой рабочий день.

— Пакет? Наверно, я не заметила.

Было слышно, как она положила трубку на мраморный стол и отодвинула стул. В этот час в вестибюле было совсем тихо.

— Очень жаль, но я ничего не могу найти.

— Там должен быть пакет из фотоателье «Кристен», его принесли вчера вечером.

— Очень жаль, но для вас действительно ничего нет.

Странно, Роже никогда меня не подводил. Если поручение выполнить не удавалось, он по крайней мере звонил или сообщал как–то иначе.

— А вы уверены, что ничего нет?

— Абсолютно уверена, господин Фогель.

Голосок коротконогой Белоснежки звучал с искренним сожалением. Я набрал номер фотоателье, но тут за моей спиной послышался писклявый голос Бет.

— Мартин, ты видел записку от Виктора?

— Видел, видел.

— Ты себя лучше чувствуешь?

— В каком смысле?

Бет оторвалась от дверного косяка и тряхнула каштановыми локонами.

— Ну, кровь из носа не идет?

Я хотел было ответить, что кровотечение прекратилось, но продолжает першить в горле, однако в трубке раздался голос помощницы Роже. Я довольно резко спросил, где заказанные отпечатки. Девушка растерялась — ученик отнес их вчера и сдал дежурному у входа.

— У какого входа?

— Не знаю, но парень сказал, что знает, где оставить пакет.

— Можете позвать его к телефону? Только побыстрее.

Бет внимательно прислушивалась к разговору, она даже присела на стул.

— Проблемы? — поинтересовалась она.

— Да, фотографии Бальмера и аварийного объекта пропали.

— Вот черт, а Виктор уже дважды спрашивал про них. По–моему, они срочно нужны Фешу.

Ученик из лаборатории Роже, запыхавшись, проговорил:

— Господин Фогель? Фотографии я вчера принес.

— Куда?

— Дежурному у входа в высотное здание, как обычно.

— Отпечатки и негативы?

— Да, примерно тридцать отпечатков, все размером восемнадцать на двадцать четыре.

— Когда вы их отдали?

— В шесть с минутами.

— Кто их принял?

— Пожилой человек с сединой, на нижней губе бородавка.

Значит, это был да Силва. Он часто дежурит в проходной высотного здания, хотя из охранников он самый глупый. Зато, наверно, дзюдоист с черным поясом, а этого достаточно для того, чтобы служить во внутренней охране. К сожалению, да Силва, как сообщила мне дежурная с нескладной фигурой, придет только в полдень: он выходит во вторую смену. Она еще раз поискала пакет, но так ничего и не нашла.

Оставалась еще надежда, что пакет по ошибке попал во внутреннюю почту и теперь лежал либо в экспедиции, либо у кого–нибудь из курьеров.

Наш отдел занимал небольшую виллу. Она строилась в начале двадцатых годов и тогда была, наверно, роскошным домом для одной семьи. Виктору удалось спасти нас от переселения в высотное административное здание; теперь мы находились на южном конце территориального комплекса, и почта нас не особенно баловала своим вниманием: разноска доходила до нас лишь дважды в день — утром и вечером. Впрочем, никто из нас не считал это серьезным недостатком, ведь чем дальше от начальства, тем спокойней. А от переселения нас спасли магнитофоны, видеоаппаратура, киномонтажные столы из хозяйства Эдди. Разумеется, все это мешало бы другим сотрудникам, работавшим в больших залах. В этих залах ранним утром и вечером, когда были заняты не все рабочие места, поддерживался искусственный уровень шума, в котором не расслышишь, например, как падает на стол ручка, причем эта шумовая нагрузка учитывалась психологами–производственниками с точностью до фона или децибела. Вероятно, такие вот специалисты открыли, что надой молока увеличивается, если развлекать коров музыкой… В этой стране существует целое гражданское движение против массового содержания животных, например против бесчеловечных условий на огромных птицефермах, причем подписи под протестами собирают люди, которые сами работают просто в зверских условиях.

Я заглянул в свою записную книжку: в десять часов мне вновь предстоял визит к обезьянам, в опытно–исследовательскую лабораторию доктора Ляйбундгута, в половине двенадцатого надо вернуться сюда — придет начальник финансового отдела для портретной съемки по случаю двадцатипятилетнего юбилея его работы в концерне «Вольф». Между двумя и тремя пойду в актовый зал снимать собрание Швейцарского общества химиков–косметологов, а затем отправлюсь на объект номер 19 фотографировать контейнер для утилизованной стеклотары, ибо в нем, по утверждению позвонившего нам возмущенного мусоросборщика, находилось все что угодно, только не утилизованная стеклотара. Мне бы такие заботы! Ханс–Петер пообещал этому чудаку в ближайшем выпуске «Вольф–ньюс» опубликовать фотографию контейнера как обличительный материал. А кроме того, нужно еще снять два новых образца продукции нашего концерна. Ну и денек, творческая работенка, ничего не скажешь!

Прежде чем позвонить Фешу, чтобы признаться, что фотографий еще нет, мне нужно было подкрепиться. Я вышел в секретарскую комнату и приготовил себе растворимый кофе. Теперь на машинке стучала Бет, а Урси сидела на телефоне. Пока я искал пакетик со сливками в шкафчике под книжной полкой, мне удалось подслушать часть телефонного разговора, хотя Урси говорила непривычно тихо и лаконично. Нет, господину Боппу это неудобно, говорила она, нельзя ли зайти потом, например в четверг после карнавала. Да, через десять дней. Нет, отлет намечен на девятнадцатое марта.

Интересно, кто и куда улетает?

— Минуточку, господин доктор Пфлюги, — сказала Урси.

Пфлюги был одним из двух наших штатных врачей.

Урси нажала на кнопку переговорного устройства.

— Эдди?

В репродукторе раздался нетерпеливый голос Эдди:

— Да, в чем дело?

— У меня на проводе доктор Пфлюги. Ты не мог бы переключить разговор на себя?

— А поздней нельзя перезвонить?

— Нет, дело срочное… — Урси осеклась, робко взглянув на меня. Я подсел к столику посреди комнаты и изображая полнейшее безразличие, принялся помешивать кофе. — …Речь идет о прививках.

Эдди — прививки — отлет, если добавить сюда неуклюжую, а потому тем более привлекшую мое внимание попытку Урси скрыть от меня что–то, то получается следующее: Эдди отправляется в путешествие, для путешествия нужны прививки, значит, отправляется он куда–нибудь в тропики. Ах вот оно что — киносъемки в тропиках!

Урси тут же надела наушник и сделала вид, будто напряженно внимает диктофону, поэтому она, конечно, не расслышала мой невиннейшим тоном заданный вопрос, какая именно прививка понадобилась Эдди.

— Урси! — Я решил не отставать от нее. — Какая прививка понадобилась Эдди?

— Прививка от оспы. Отстань, мне нужно допечатать отчет!

Бет оттолкнулась в своем вертящемся стуле от стола:

— А еще от желтой лихорадки, тифа, столбняка, малярии и т. д. и т. п. Он улетает девятнадцатого в Верхнюю Вольту. Ты ведь это хотел узнать?

Еще как! Стало быть, фильм об исследованиях нашего концерна в области тропической медицины решено снимать там. Когда полгода тому назад разговоры об этом только начинались, я попросил и Эдди, и Виктора, чтобы меня назначили оператором съемочной группы и дали бы мне наконец возможность заняться тем, что официально считалось одной из моих обязанностей: «участие в киносъемках, производящихся за границей».

— Кто еще входит в группу?

— Меркер, оператором взяли Хорвата.

Меркер был одним из здешних кинопродюсеров, который по большей части процветал за счет заказов базельской химической промышленности, а Бенни Хорват считался одним из лучших швейцарских кинооператоров, и вообще он был хороший парень. Мы учились с ним на факультете кинематографии в цюрихской школе художественных ремесел, потом он работал помощником оператора на съемках рекламных фильмов; я же, пронищенствовав, как и он, два года, сбежал на штатную работу в концерн, где и тринадцатая зарплата, и выслуга лет. Теперь вот, благодаря своему бесспорному мастерству, Бенни добился успеха, стал модным профессионалом, несмотря на то, что был он человеком скромным, непритязательным. И заработает он на этих съемках в тропиках неплохо, я же буду по–прежнему снимать обезьян и финансистов.

В комнату пружинистым шагом вошел Виктор, он заглянул в свою корзиночку для почты и положил перед Урси две диктофонные пленки.

— Оба эти письма нужно отправить еще сегодня, Урси!

Затем он с упреком взглянул на меня — он не раз возражал против того, чтобы мы пили кофе в секретариате, правда, успеха его замечания не имели.

— Мартин, ты отнес фотографии доктору Фешу?

Я осторожно поставил пластмассовую чашку, вытер губы и только потом ответил:

— Нет.

Стрекот пишущей машинки Бет неожиданно оборвался. Виктор поглядел на меня сквозь толстенные стекла очков скорее удивленно, чем зло. Ей–богу, иногда он был ужасно похож на жабу.

— А почему?

Его не так–то просто было вывести из себя, он умел обуздывать свой валлисский темперамент; во всяком случае, я никогда еще не видел его разъяренным.

Правда, Бет однажды рассказала мне в порыве откровенности, что в постели он очень несдержан — рычит, стонет, вскрикивает, даже плачет. Хотя Виктору и было уже под сорок, но выглядел он атлетом, и, вероятно, он был неплохим любовником. Я поинтересовался у Бет насчет его физических кондиций, но она сочла мой вопрос пошлым.

— Фотографии оставили вчера вечером на входе у дежурного, но сегодня их там не оказалось.

— А куда же они подевались?

— Я бы и сам не прочь узнать это, Виктор. Может, в экспедиции.

— Что значит «может»? Ты проверил?

— Не могу же я потратить все утро на поиски.

— Зато, чтобы спокойно выпить кофе, время у тебя нашлось.

Он заставил меня все–таки оправдываться, а ведь это я собирался атаковать его из–за киносъемок в тропиках. Я попробовал укрепить свои позиции шуткой:

— После того, что я сейчас услышал, мне бы стоило выпить виски, а не кофе.

Но, похоже, шефа совершенно не интересовало, почему это мне захотелось выпить, он с недовольной миной двинулся к двери.

— Разыщи фотографии, Мартин, и поживей.

Я вскочил со стула.

— Слушай, Виктор! Плевал я на эти фотографии! Плевал я на обезьян, на финансиста, на помойку и на косметологов разом. Думаешь, мне нравится снимать эту ерунду, зная, что Эдди берет оператора со стороны, чтобы лететь в Африку и снимать там какого–нибудь подкупленного концерном коновала?

Виктор холодно посмотрел на меня — вероятно, я слишком уж «расплевался».

— Как же поручить тебе такую работу, если ты даже не можешь подготовить в срок простейших снимков?

— Если бы знать, что с ними…

Доктор Ляйбундгут, мужчина средних лет, со слегка желтоватой эспаньолкой, покачал продолговатой головой, снимая толстые кожаные перчатки, оберегавшие руки от обезьяньих укусов. Сегодня перчатки были не нужны, обезьяны лежали в клетках апатичные, не обращая внимания ни на меня, ни на мой аппарат.

— Ничего не понимаю. Обычно они прыгают как сумасшедшие, проявляют любопытство, увидев новые лица.

— Для меня–то это хорошо, а то скакали бы тут по клеткам.

По крайней мере можно было бы не сокращать выдержку. Однако врач оставался недоволен. Он сказал, что на читателей произведет неблагоприятное впечатление, если они увидят животных такими вялыми. Ну, читатели–то «Вольф–ньюс» все равно рассиропятся, когда увидят хорошенькую макаку с большими, вопрошающими глазами и двумя проводками, торчащими из черепушки. Долой ложную сентиментальность! Опыты на животных неизбежны, должны же мы на ком–то опробовать наши новые транквилизаторы, ибо, если до истечения срока патента на «рестенал» мы не выбросим на рынок такую же бомбу, пардон! — лекарство, то всем нам придется отправляться на городскую биржу труда. Мы ведь живем лишь за счет того, что мучимые стрессами горожане пичкают себя нашими успокоительными снадобьями, справляясь с тяготами своей повседневной профессиональной жизни, чтобы дотянуть до пенсии. Именно поэтому мы приветствуем планируемое концерном расширение психофармацевтического рынка в странах «третьего мира». Что толку в протестах отдела рекламной графики против новых рекламных проспектов «рестенала» («for those who can't соре»), которые рассылаются врачам на восток? Ведь надо же чем–то успокаивать вьетнамских или кампучийских беженцев, когда они возмущаются тем, что в лагерях жрать нечего. «Для тех, кто не хочет отставать!» — пусть это не самый удачный рекламный текст, пусть и оформление подкачало… Не все ли равно? Ведь если наши специалисты по маркетингу и торговые представители не смогут продавать «рестенал» в других странах, то все эти графики и художники из отдела рекламы первыми вылетят на улицу. Так что в следующий раз, ребята, хорошенько пошевелите мозгами, прежде чем выступать с протестами.

Конечно, специалисту вроде доктора Ляйбундгута опасаться нечего; химическим гигантам нужны научные работники, пока те двигают науку так, что она оборачивается звонкой монетой. Когда–то этот человек был известным нейрохирургом, после какой–то интриги он ушел из клиники и вот теперь вживляет электроды в черепушки здешним обезьянам; он попрощался со мной, крепко пожав руку.

— Прежде, чем опубликовать фотографии, обязательно покажите их мне.

Я успокоил его: подготовленную статью и фотоматериал обязательно пришлют ему на одобрение. А есть ли у него какие–либо предположения, отчего животные сегодня такие вялые?

— Может, их напугал позавчерашний взрыв?

Ляйбундгут рассмеялся.

— Нет–нет, этого не может быть. У обезьян испуг не продолжается так долго. Да и вчера они вели себя вполне нормально.

Я перекинул через плечо свою сумку и толкнул стеклянную дверь.

— Вам еще повезло, что стекла остались целы.

— О да! О да! — Ляйбундгут придержал ногой дверь своей лаборатории. Он поглядел через мое плечо на объект номер 71, который теперь был огорожен двойными бело–красными решетками. — А вы знаете, господин Фогель, что там производится?

— В пресс–коммюнике шла речь о синтетизации какого–то нового соединения для пестицидов.

— Ах да, верно. Надеюсь, это происшествие убедит директоров в необходимости дать нам подходящее помещение. Здесь, среди технологических комплексов, нам не место. Может, вам удастся как–либо намекнуть на это в статье?

— Это уж дело ваше и вашего редактора, Амбюля. Я тут бессилен.

Ляйбундгут поджал нижнюю губу, отчего его козлиная бородка встала торчком.

— Ну да, ну да… Что с вами, господин Фогель?

У меня начался приступ жуткого кашля; скорчившись, я выхватил из кармана платок и прижал его к губам. Мою грудь пронзало болью — я не курил целый час среди обезьяньих клеток, и вот теперь, едва… Воздуху! Мне не хватало воздуху!

— Господин Фогель! — Врач осторожно продел ладонь под мой прижатый локоть и высвободил ремень соскользнувшей с плеча сумки. — Вам нехорошо?

Нехорошо? Да я подыхаю, у меня сейчас лопнут легкие, я не выдержу этого. Убери же свои лапы! Господи, никогда в жизни не дотронусь больше до сигареты. Я вытер платком губы, и он вновь окрасился кровью. Никогда больше! Ни одной затяжки!

— Не хочу делать вам наставлений, господин Фогель, да я и не практикующий врач, — он неловко вытер мне пот со лба, — но раз у вас не в порядке легкие, курить нужно поменьше.

Я зло растоптал каблуком едва закуренную у двери сигарету. Слава богу, дыхание понемногу восстанавливалось.

— Большое спасибо, господин Ляйбундгут. Я… ничего, все пройдет.

«Посторонним вход на объект воспрещен!» Посторонний я или нет? Протискиваясь через загородку, я чувствовал себя нарушителем.

В противоположном здании стекольщики как раз вставляли стекла — один из рабочих с любопытством разглядывал мое неуклюжее выступление на своеобразном гимнастическом снаряде.

Весь фасад объекта номер 71 был огорожен забором в человеческий рост с одним лишь проемом в виде деревянной дверцы. Над ней висела надпись: «Берегись обвала!»

Дверь была заперта. Я попробовал заглянуть в щелки, но внутри было темно, и я ничего не смог разглядеть. Время от времени там раздавалось какое–то шипение — значит, в цехе кто–то работал. Что же там происходило? Я несколько раз дернул дверь, она не поддавалась, только загородка слегка вздрагивала. Из трещинки рядом со мной вывалился на землю дохлый паук.

Я медленно прошел вдоль белой бетонной стены до угла. Двор, еще вчера усеянный бесчисленными осколками стекла, был чисто выметен. Словно вылизан. Похожий на желтую толстую змею шланг растянулся на мокром асфальте от загородки до стены объекта. Шланг исчезал под боковой дверцей, которая поддалась нажиму плеча. Войду! Затаив дыхание, я остановился в сырой полутьме. Железными перилами слабо поблескивала лестничная клетка. Шланг провис. Я задел за какой–то мешок, он почти не промялся — до того туго был набит. Теперь я расслышал в глубине помещения постукивание мотора. Что это — насос? Выкачивают воду из подвала? Откуда тут столько воды и что ею тушили, если ничего не горело?

Я осторожно шагнул на ступеньку; в тусклом свете из небольшого окошка над лестничной площадкой на ступеньках лоснились невысохшие лужицы.

Стальная дверь над верхней площадкой оказалась не запертой, а лишь прикрытой; она тихонько визгнула, когда я потянул ее и заглянул внутрь цеха. Тут не было стабильного промежуточного пола–перекрытия. На уровне каждого этажа наподобие галерей выступали бетонные плиты, а между ними лежали железные решетки, служившие переходными мостками. Посередине — переплетение труб, несущих конструкций, с их помощью огромные стеклянные колбы соединялись с металлическими котлами, порой трубы уходили в плотно закрытые шарообразные емкости, кругом разнообразная аппаратура, контрольные и измерительные приборы — словом, своего рода видения Пиранези, ставшие реальностью двадцатого века. Наверно, так же выглядело машинное отделение «Титаника», когда на раскаленные котлы корабельных двигателей хлынули потоки ледяной воды. Разрушения, причиненные цеху аварией, на первый взгляд не особенно бросались в глаза — для человека непосвященного там царил хаос, даже когда было все в порядке. Правда, в правой задней части цеха последствия позавчерашнего взрыва были очевидны: там разорванные трубы свисали в пустоту, стальные балки уныло покосились, железные решетки переходов, странно деформированные, прилепились к погнутым траверсам. На задней стене переходы первого и второго этажа рухнули, в этом десятиметровом провале грудились бетонные блоки с оголившейся арматурой. Впечатление запустения и разрухи усиливалось тусклым зимним светом, проникавшим сквозь пустые оконные пролеты; этот свет отличался от почти синего света аварийных ламп, наспех укрепленных на стенах.

— Что вы здесь делаете? Кто вы такой?

Я резко обернулся, передо мной стояла фигура будто из научно–фантастического фильма. Человек был весь в белом — от резиновых сапог до перчаток, одна из которых угрожающе целилась в меня. Кроме того, голову человека закрывал шлем, от нижней части которого гибкий шланг опускался к какому–то прибору, укрепленному на поясе. Его голос из–под этих рыцарских доспехов звучал глухо — настроен человек был явно недружелюбно. В полумраке было трудно разглядеть глаза за стеклом защитной маски.

— Почему у вас фотокамера? — он шагнул ко мне с таким видом, будто решил сорвать «Никон» с моей шеи.

Я невольно отшатнулся, натолкнувшись задом на перила.

— Погодите, я… здешний фотограф.

Чтобы достать удостоверение из портмоне в заднем кармане, мне пришлось оттолкнуться от перил и немного двинуться навстречу человеку, похожему на робота. Выглядел он в этом обличье действительно устрашающе. Черт, до чего скверно, что он застиг меня здесь. Теперь жди серьезных неприятностей! Робот указал на дверь.

— Посмотрим, кто вы такой. Пройдемте.

Он пропустил меня вперед и даже осветил фонариком ступеньки. Вероятно, ему не хотелось, чтобы я свернул себе шею, прежде чем меня повесят. Ведь он наверняка составит обо мне рапорт…

У меня даже дрогнули коленки, пришлось ухватиться за перила. «Посторонним вход воспрещен!» Надо придумать какую–то отговорку.

На нижнем этаже робот грубовато подтолкнул меня к двери, я споткнулся о шланг.

— Эй, повежливее…

— Ну, где ваше удостоверение?

Даже здесь, на улице, он не снял своего шлема. Я протянул ему зацеллофанированную карточку с моей цветной фотографией и отперфорированным для компьютера личным номером. Он молча взглянул на нее, после чего потянул молнию на кармане своего комбинезона, напоминавшего скафандры из фильмов о «звездных войнах». Ничего не найдя в первом нагрудном кармане, он расстегнул второй и достал ручку.

— Лист бумаги найдется?

Мне хотелось сказать «нет», но тогда он начнет рыться в моей сумке и сам найдет записную книжку. Зато, когда я дал ему листок, голос у него стал поприветливее.

— К сожалению, я буду вынужден сообщить о случившемся, господин Фогель. Никто не имеет права заходить в это здание без сопровождения уполномоченного лица.

— Я всего лишь хотел сделать несколько снимков для «Вольф–ньюс».

— У вас есть официальное задание?

Врать бессмысленно, ведь все можно перепроверить у Виктора или Феша, и тогда мое дело совсем дрянь. Черт, будь я трижды проклят, так бы и надавал себе сам по морде. А все любопытство, вот идиот.

— Пожалуйста, отдайте пленку!

— Я ничего не успел снять. Ведь я только вошел, как вы…

— Мне нужна пленка, господин Фогель!

— Поверьте мне, господин… — Я даже не знал, как его зовут. — На пленке только обезьяны, одни обезьяны, я снимал их у Ляйбундгута, у господина доктора Ляйбундгу–та, вот там, спросите у него сами.

— Не устраивайте цирка… — Его голос вновь посуровел. — У меня нет времени.

Он даже прикрикнул на меня, отчего в сердитом голосе из–под шлема еще отчетливей прозвучал цюрихский говор. Поспешно разматывая пленку, я чувствовалзатылком взгляды стекольщиков, работавших в соседнем здании.

Мы шли гуськом к столовой, и я чувствовал, что еще не совсем оправился от испуга.

На обратном пути в отдел я, как мне и предписывалось сегодняшней рабочей программой, сфотографировал на объекте 19 упомянутый в жалобе контейнер для битой стеклянной тары, где действительно было куда больше пластмассовых стаканчиков одноразового пользования или пустых папок, чем стекла. Я дважды забыл перевести пленку на следующий кадр — такой ошибки я не допускал уже многие годы, настолько въелась в меня привычка автоматически взводить затвор. Я был обескуражен, чувствовал себя побитым, запуганным, нервничал. Когда неподалеку остановился автокар, ехавший от цеха минеральных удобрений, и его водитель, опершись на руль, с любопытством уставился на мою возню, я чуть было не швырнул свой «Никон» в кучу мусора и не убежал прочь. К счастью, водитель не задавал дурацких вопросов. Хватит, не надо интровертировать внешние проблемы, уговаривал я себя, пользуясь профессиональным жаргоном, почерпнутым из психологических журналов, которые читала Ида. Ничего страшного. Ну, не подчинился запрету на ограде вокруг объекта, вот и все. Разве ж за это повесят? Впрочем, на нашей фирме накидывают удавки и не из–за таких пустяков.

Меня не обрадовало даже сообщение Бет о том, что потерянные фотографии нашлись, они поступили с внутренней служебной почтой и сразу были переданы доктору Фешу, или, как она его называла, Воробышку. А не обрадовался я еще и потому, что одновременно она рассказала мне о звонке Феша — шеф пресс–службы, позвонив перед самым обедом, велел мне явиться к нему в пятнадцать часов. Сердце у меня снова ушло в пятки. Бет, конечно, связывала этот вызов только с фотографиями, поскольку я ничего не рассказал в отделе о том, что со мной приключилось на злополучном объекте номер 71. Теперь же она мечтательно болтала о предстоящем недельном отпуске, который собиралась провести у знакомого учителя (разумеется, женатого) в Клостерсе, чтобы покататься на лыжах.

— Только бы прекратился этот проклятый фён, — воскликнула она, когда мы переходили дорогу, ведущую к западному сектору, и порыв ветра растрепал ее каштановые волосы, — ведь снеговая граница поднялась уже до тысячи восьмисот метров.

Ах, глупышка, неужели она думает, будто меня сейчас волнуют неподходящие условия для горнолыжного спорта? Как мне хотелось рассказать ей, единственному человеку, которому я тут мог довериться, о своем испуге и о встрече с белым роботом. Но не стоило обременять Бет моими заботами, тем более что сейчас ее не мучает обычная хандра, наоборот — настроение у нее прекрасное, и беспокойство насчет погоды лишний раз свидетельствует о том, как она радуется предстоящему отпуску.

Эрнст, электромеханик из крохотной видеостудии Эдди, тут же заинтересовался отпускными планами Бет, быстро пересек полосатую «зебру» для пешеходов, чтобы нагнать Бет и пришвартоваться к ней с левой стороны.

— Ты тоже едешь кататься на лыжах, Бет? Мы тут сняли дом в Ленке. Не хочешь с нами?

— Спасибо, я уже договорилась с другими.

Она ответила без особой резкости, но холодно и решительно. Бедняга Эрнст. Она его то и дело отшивала, а он каждый раз делал новую попытку. Лип к ней, словно муха к стенке коньячной рюмки.

Урси шла впереди, прокладывая путь нашему каравану среди встречного потока людей, уже поглотивших свои обеды. На сей раз наш караван насчитывал семь человек: впереди Урси, следом Виктор, за ним Ханс–Петер, который вообще любил плестись за кем–нибудь. Вернер, которому вновь не удалось найти партнера для шахматной партии, шел между нашим главным редактором и мной, подходя поближе то к одному, то к другому, чтобы растолковать нам какой–то новый вариант ферзевого гамбита; Бет, Эрнст и я замыкали это семиголовое шествие.

Неподалеку от столовой нас встретили распространители листовок из ШАП, Швейцарской автономной партии. Примерно раз в два месяца эти горячие поборники за лучшее социалистическое будущее для Швейцарии выстраивались перед нашей кормушкой и совали нам свою духоподъемную революционную пищу в виде левого листка под названием «ШАП–Хеми». Каждый раз при появлении этих политпроповедников руководство концерна предусмотрительно распоряжалось выставлять вместительные урны у входа в административное здание. Вовсе запретить распространение пропагандистских материалов было нельзя, так как эти провозвестники марксизма стояли на государственной земле, даже на тех немногих квадратных метрах, которые концерн «Вольф» уступил государству ради строительства четырехрядного шоссе, облегчившего для концерна проблему грузового и пассажирского транспорта. Против этого строительства члены ШАП провели в свое время референдум.

Среди участников пропагандистской акции, как всегда, оказался и Хайнц, которого я знал еще с давних времен, когда его подружка решила изменить ему со мной — она считала себя женщиной эмансипированной, что и захотела доказать на деле. Мы поздоровались с ним вошедшей у нас в привычку заговорщицкой улыбочкой. Вероятно, он вспоминал, как и я, при каждой встрече те долгие ночи в старом городе, на квартире у Лизы, когда мы до утра спорили о современной семье, собственническом отношении к человеку, ролевом поведении, фрустрации и толерантности, а имели в виду вечные темы, вроде власти, зависти или ревности. С тех пор мы оба давно сменили своих приятельниц, теперь мы встречались как бывшие знакомцы–соперники; о политике мы с ним никогда не заговаривали. Хайнц почти стыдливо протянул мне свою листовку — вероятно, она вновь пестрела грамматическими ошибками, обычными в левоальтернативной печати, словно борьба против буржуазии начинается с борьбы против правописания. А может, этой смущенной улыбкой Хайнц скрывал свое презрение — ведь я в его глазах был, пожалуй, рабом правописания по Дудену и правил приличия по барону фон Книгге. Урси и Виктор просто отмахнулись от протянутых листовок. Ханс–Петер тут же бросил ее в зеленую урну. Вернер задумчиво сунул листовку в карман замшевой куртки, поскольку все его мысли были целиком поглощены передвижениями пешек, слонов и коней по воображаемой шахматной доске.

Меня же чуть не сшиб с ног заголовок: Базель отравлен концерном «Вольф». Внизу шел более мелкий шрифт: Утечка высокотоксичного вещества при недавней аварии на заводах концерна «Вольф»?

Пока шестеро моих коллег тянули шеи из–за спин других сослуживцев, выглядывая в витрине тарелки с образчиками сегодняшнего меню, я продолжал пялиться на специальный выпуск «ШАП–Хеми». Эрнст похлопал меня по плечу, так как я уже слишком долго заслонял от него яства, предлагаемые нашей столовой.

По сообщению совершенно надежного источника из концерна «Вольф», взрыв, произошедший вчера вечером на объекте № 71, привел к смерти одного из служащих (примечательно, что даже левые различают «белые» и «синие» воротнички), это произошло в ходе эксперимента, следствием которого могла стать утечка высокотоксичного вещества. Поскольку, вероятно, причиной аварии послужил перегрев опытной установки, то чрезвычайно вредоносные химические соединения могли попасть в атмосферу, то есть в воздух нашего города.

Утечка! Я отошел в сторону, уступая Эрнсту место за Бет в очереди к раздатчикам.

Значит, те странные предчувствия, охватившие меня еще в кабинете Бальмера, когда я услышал взрыв, — это не просто самовнушение, какое бывает на химических предприятиях. Яд! Кровотечение, донимавший меня кашель, скорчившийся в туалете покойник, тщательная промывка аварийного объекта, странная пропажа столь усиленно разыскиваемых Фешем фотографий — все это означало, что в материалах ШАП была по крайней мере доля истины.

— Вам хватит или еще? — Раздатчица нетерпеливо глядела на меня, подняв половник с новой порцией. В густой светло–коричневой подливке плавали кусочки мяса — вероятно, телятина. Я взял у следующей раздатчицы блюдо из комплексного обеда №2 — шницель по–охотничьи, который она смачно шлепнула в мою тарелку. Однако аппетит у меня уже пропал.

Бет позвала меня за собой, энергично мотнув головой. Эрнст стоял в конце зала, являя как бы связующее звено между нами и Урси, сидевшей за отспоренным у кого–то столом. Сегодня я бы с удовольствием расстался со своими дорогими сотрудниками и подсел к незнакомым людям, чтобы спокойно перечитать листовку. Откуда у ШАП эта информация? Можно ли ей верить, нет ли тут какой–то ошибки? С тех пор, как произошла авария в Венизьё, левым в каждом дымке мерещатся ядовитые выбросы; чуть чем пахнёт, они сразу кричат об отравлении окружающей среды. Да, Базель провонял, это правда, но зато благодаря именно химическим заводам он не стал в экономическом отношении провинциальным захолустьем, как уже становится в отношении культурном.

— Что с тобой? — спросила Бет, когда я, ставя поднос на стол, расплескал апельсиновый сок. — Ты сегодня неуклюж как медведь.

Мне необходимо было узнать больше. За обедом довольно много говорилось о листовке ШАП. Вернер демонстративно вставил ее в держатель для недельного меню и, прихлебывая суп, цитировал самые разоблачительные фразы. К тому же он приправлял все это собственными суждениями, столь критическими по отношению к промышленникам, что Урси, робко взглянув на Виктора, посоветовала Вернеру не слишком громко расхваливать своих единомышленников, а то с соседних столов люди уже тянут шеи в нашу сторону.

Я отделился от нашей группки сразу же после обеда, проглоченного безо всякого аппетита, и не пошел вместе со всеми пить кофе. Вместо этого я разыскал в пресс–коммюнике, составленном Фешем, фамилию погибшего. Правда, в листовке была напечатана его фотография, но какая–то нерезкая (интересно, где эти ребята из ШАП вообще достали ее), а кроме того, и подпись под ней была невразумительной — Джан К., 36 лет, женат, отец двоих детей (9 и 6 лет). Стал ли он жертвой катастрофы, повлекшей за собой выброс отравляющих веществ?

Наукообразный отчет Феша о причинах аварии оказался не более содержательным, а фамилия пострадавшего там и вовсе отсутствовала. Но у меня был еще один шанс. Ведь авария произошла два дня назад, Джан К. умер в ту же ночь. Если он был жителем нашего города, то сегодняшняя газета должна опубликовать сообщение о его смерти.

Как бы не так. В свежем выпуске «Нойе базлер цайтунг», который я нашел еще не читанным в секретариате, о смерти Джана К. ничего не говорилось. Оставался внутренний телефонный справочник. Правда, имена в нем не указывались, во всяком случае, судя по имени, этот Джан был швейцарцем. Где–то я слышал уже это имя? Может, его упоминал Виктор на редакционной летучке? И научное звание, кажется, тоже называлось.

Все точно, вот он: доктор Дж. Кавизель, подотдел прикладных научных исследований, объект номер 71, комната номер 26. В тот же миг, когда я обнаружил эту фамилию, я сразу же вспомнил, где слышал ее — на допросе в кабинете доктора Феша шла речь о докторе Кавизеле. Против его фамилии значились два телефонных номера. Вероятно, это были номера телефонов в лаборатории и рабочей комнате. Может, позвонить? А что спросить? И вообще, кто подойдет к телефону?

38–98 — я набрал первый из двух номеров. В горле у меня застрял какой–то ком; вероятно, шницель по–охотничьи не пошел мне впрок…

— Центральная, Рюгг, с кем вас соединить? — раздался в трубке знакомый голос одной из наших телефонисток. Я выронил карандаш, который вертел в пальцах, и левой рукой нажал на рычаг, потом, не отпуская рычажка, медленно положил на него трубку. У меня аж волосы стали дыбом.

Ну и кретин! Ведь в центральной загорается на табло номер абонента. Телефонистка могла засечь того, кто сейчас позвонил, или по крайней мере номер аппарата, по которому звонили Кавизелю. Но это же и был мой аппарат. Вот идиот! Обед продолжал давить на желудок и стоять поперек горла.

Я достал из шкафа бутылку яблочной водки — новогодний подарок одной бернской рекламной фирмы — и от души плеснул в маленький пластмассовый стаканчик. У меня возникло какое–то ощущение хлипкости собственного положения. Какого черта я чего–то вынюхиваю? Через полтора часа мне велено явиться к шефу (не забыть бы почистить зубы, чтобы не пахло водкой!) для уже второй головомойки всего за два дня. Столько внимания моей персоне не уделялось целых пять лет. Я же, дурак, вдобавок начинаю копаться в происшествии, которое объявлено листовкой ШАП «катастрофой, повлекшей за собой выброс отравляющих веществ». Но, может, у меня есть на это особое право? Не наглотался ли я сам этой дряни, о которой говорится в листовке, когда снимал аварийный объект?

Мы настоятельно требуем от наших властей со всей решительностью и безо всякой оглядки на интересы крупного капитала провести расследование этого дела. Общественность, население Базеля, которое и при «нормальных условиях» страдает от воздействия химического производства, имеет полное право на информацию о подозрительных событиях, имевших место на предприятии концерна ,,Вольф»… Верно! Меня второй день мучают кашель и кровотечения (последний раз у меня шла из носа кровь только в детстве), значит, я тем более мог требовать объяснений. Последний глоток водки придал мне храбрости.

Я положил записку на письменный стол Бет (она и остальные все еще пили кофе), в которой просил достать мне материалы по структуре подотдела прикладных научных исследований. Зеленая подложка на ее столе была, как всегда, завалена блокнотами, записками, фотографиями, прозрачными папками, диктофонными пленками и обертками от жевательной резинки, поэтому можно было опасаться, что Бет не сразу заметит мою записку, зато Виктору она вряд ли вообще попадется на глаза. За обедом он несколько раз поглядывал на меня через толстые стекла своих очков, а когда я перехватывал его взгляды, он тут же отворачивался. Может, он следил за моей реакцией на листовку и тирады Вернера? Сообщил ли ему уже Феш о моем нарушении запрета? Черт, а ведь, с другой стороны, именно он мог оказаться тем «источником», на который ссылается листовка. Ведь Виктор никогда не выдает, что у него на уме, ни единым словом, ни взглядом, ни жестом.

Фотографии химиков–косметологов получились у меня такими же пресными и скучными, как и их доклады на конгрессе, состоявшемся в большой аудитории. Речь в выступлениях шла отнюдь не о макияже или химической завивке, да и на экране доклады сопровождались не симпатичными головками манекенщиц с экстравагантными прическами, а таблицами и формулами. Трудно было поверить, что эти порой чопорные, а порой добродушные, в основном пожилые господа посвятили себя служению женской красоте. Я попытался поймать телеобъективом отблески диапозитивов на лысинах участников конгресса, однако в затемненном зале мне не хватало света. В конце концов я отказался от формалистических изысков и просто снял общий план, тем более что Ханс–Петер все равно выбрал бы для «Вольф–ньюс» самую незатейливую фотографию.

В обшитом мореным дубом кабинете Феша меня вновь ожидала встреча с дубоголовым цюрихцем, представлявшим прокуратуру. Он сидел в том же самом кресле, что и вчера, однако сегодня он даже не приподнялся, а только снисходительно кивнул. «Гуэр…» — Феш счел нужным вновь представить нас друг другу, пробормотав наши фамилии и взмахнув вялой рукой, будто уставший дирижер; Гуэр не стал тянуть, а сразу взял быка за рога.

— Господин Фогель, сегодня в десять часов пятнадцать минут утра, — чтобы уточнить время, он полистал своими толстыми пальцами потрепанную записную книжку, — вас задержали при недозволенном заходе на объект номер 71.

— Что значит «задержали»? Можно подумать, будто я совершил преступление.

Гуэр оскалил свои желтые зубы.

— Пусть не преступление, но нарушение установленного порядка. Доступ на объект для посторонних запрещен. Вы не пожелали соблюсти запрет. Не станете же вы утверждать, будто не заметили табличку.

Поскольку он ожидал услышать от меня смиренное «нет», я промолчал.

— Так в чем же дело? — Гуэр не отставал от меня, желая с самого начала сломить всякое сопротивление.

— Я не считал себя посторонним. Мне и раньше приходилось снимать на аварийных объектах, в том числе за ограждениями. Снимки во вторник вечером получились неудачными, поэтому я решил поправить дело.

План защиты я продумал во время конгресса косметологов. Главное, не выпалить все доводы и отговорки сразу, сказал я себе, и простодушно взглянул на Гуэра. Лучше всего сыграть роль эдакого сверхусердного исполнителя своих обязанностей.

— Откуда вы узнали, что снимки не получились? Вот господин доктор Феш сказал мне, что фотографии долго не удавалось найти, и ваша секретарша передала их сюда только сегодня утром, не успев показать вам.

Он утер свой широкий лоб мятым платком. Либо последняя реплика стоила ему немалых усилий, либо ему становилось жарко, так как он и на сей раз не снял своего макинтоша.

— Мотивы были слишком невыразительны, ведь в опытный цех мне зайти не удалось. А кроме того, у меня не было с собой вспышки.

— Ага. Зато сегодня вы вооружились ею, чтобы поснимать внутри объекта.

У меня и сегодня утром не было вспышки, так как обезьян Ляйбундгута нельзя было снимать с искусственным освещением, но я не собирался давать показаний Гуэру против себя самого.

— Господин Фогель, вы признаете, что вам нечего было делать на объекте номер 71? Объект закрыт, поскольку там полным ходом идет расследование, проводимое прокуратурой и технической службой вашего концерна. Необходимо отыскать и изучить все оставшиеся следы. Ваше вторжение могло бы, я повторяю: могло бы, помешать нашей работе. Вам это ясно?

Вот теперь мне показалось уместным изобразить кающегося грешника, и я пробормотал виноватое «да». Этот раунд я выдержал. Но тут Гуэр нанес мне удар ниже пояса. Как бы между прочим он сказал:

— Однако меня удивляет. Сегодня утром, когда на объекте номер 71 вы так любезно выдрали мне листок бумаги из блокнота, я не заметил вспышки в вашей сумке…

Мне показалось, что мис–ван–дер–роэвское кресло покачнулось подо мной. Значит, тот белый робот, который так грубо выпер меня с подозрительного объекта, был сам Гуэр. Ну конечно — я же помню его цюрихский говор.

Я даже не пытался скрыть своего удивления:

— Так это были вы?

Даже самодовольная ухмылка не промелькнула на его губах, он продолжал вопросительно глядеть на меня. Надеюсь, по моему голосу не было заметно, что шницель по–охотничьи и яблочная водка вновь подступили мне к горлу. Я попытался ответить с небрежностью специалиста.

— Жаль, что вы не углядели вспышку. Впрочем, знаете ли, господин Гуэр, нынешняя фототехника уже не так громоздка, как еще несколько лет назад. Дилетант может вполне не обратить внимания на компакт–блиц.

Ну, как, Гуэр? По–моему, я неплохо ушел от этого удара? Тут очков не наберешь.

— Возможно, вы правы, господин Фогель. Но вы все еще не дали убедительных объяснений тому, зачем вы проникли в здание, нарушив запрет. Хотелось бы выяснить и еще один вопрос, который беспокоит вашего начальника.

Хотя Фешу было явно неприятно включаться в подобную беседу, однако он откашлялся и продолжил тему, затронутую Гуэром:

— Гм, господин Фогель, не знаю, видели ли вы уже эту бумаженцию.

Двумя пальцами он протянул листовку ШАП.

Я наклонился к ней и утвердительно кивнул.

— Да, сегодня в обед их раздавали у входа в административное здание.

— Вот именно. — Он брезгливо помахал листовкой, словно держал в своей тонкой руке грязные подштанники. — Вы читали?

— Да.

— Гм. И что вы на это скажете?

Теперь вид у Феша стал решительным и целеустремленным. Но у меня не было ни малейшего желания ступать на хрупкий лед политических дискуссий с либерал–демократом, то есть ни либералом, ни демократом, членом кантонального парламента, доктором философии и права Филиппом–Августом Фешем, вице–директором концерна «Вольф–Хеми АГ», начальником отдела информации, а также ответственным за работу с общественностью.

— А что вы имеете в виду, господин доктор Феш?

Он сделал нетерпеливый жест.

— Я хочу услышать ваше мнение. Можете быть абсолютно откровенны.

Как бы не так!

— По–моему, это обычные нападки со стороны Швейцарской автономной прогрессивной партии. Стиль хромает, полно ошибок, опечаток.

— А содержание? — Феш так далеко откинулся назад и так глубоко ушел в свое роскошное кресло, что его хрупкая фигура совсем потерялась среди кожаной массы.

— Домыслы завистников, потуги на сенсацию.

— Здесь утверждается, будто сведения получены от сотрудника концерна, — теперь он говорил отрывисто и четко, словно выступал на пресс–конференции. — Вы считаете это возможным?

— Что?

— То, что эту клевету пустил в ход наш сотрудник.

Я рискнул взглянуть на Гуэра, который потел в своем кресле и, казалось, дремал.

— Да, пожалуй.

— Гм, а я так уверен. Когда вы передали этим людям фотографию доктора Кавизеля?

— Но, господин доктор Феш!

Мне даже не пришлось разыгрывать своего удивления.

— Это, — Феш ткнул пальцем в снимок со скандальной подписью, — взято из фотоархива нашей фирмы, а фотоархив находится в вашем ведении.

Ну это уж слишком! Значит, это я снабжал левых фотографиями и сведениями о технологических процессах, в которых ни черта не понимал? Я вскочил со своего стильного кресла.

— Хотите, я вам кое–что покажу?

Он враждебно уставился на меня через свои очки в тонкой металлической оправе.

— Хочу.

Я подошел к его письменному столу, за которым вольготно могла бы пировать дюжина феодалов, но где сейчас лежала только листовка.

— Господин доктор Феш, вы более или менее знакомы с полиграфической техникой? Посмотрите внимательно на печать. — Поскольку столешница из мореного дуба насчитывала в ширину метра полтора, я пододвинул к Фешу лежавшую посередине листовку. — Листовка отпечатана офсетным способом на простейшем оборудовании. На снимке отчетливо виден муар на растре, убедитесь сами.

Феш подался вперед и прищурил глаза.

— Знаете, отчего получается муар? Оттого, что растровую форму для печати делают с уже растрированного снимка. Так было и тут. То есть использовался не фотооригинал, а снимок из какой–нибудь газеты или журнала. Может, портрет доктора Кавизеля уже появлялся в «Вольф–ньюс»?

Феш хмуро поглядел на меня и отодвинул листовку на середину гигантской столешницы.

— Возможно. Только об этом я у вас должен спросить.

Я опять опустился в кресло.

— Я могу это выяснить. Если фотография использовалась для публикации, то на обороте делается пометка.

Гуэр сопя выпрямился и порылся во внутреннем кармане своего клетчатого пиджака.

— Вот она, — проворчал он, достал замусоленную записную книжку и без особых поисков вынул фотографию.

— Фройляйн Брённиман разыскала ее нам, — пояснил Феш.

— 25.9.80. Вероятно, это дата выпуска? — Гуэр, кряхтя, приподнялся и выложил фотографию на стол.

Феш наклонился к переговорному устройству и попросил свою секретаршу, фигуристую блондинку, принести номер нашей газеты за это число.

Комок в горле у меня пропал, но зато я почувствовал, что вспотел. Заподозрен безо всякой вины, а от страха чуть не умер!

Секретарша не удостоила меня даже взглядом; узкая юбка — здешние девушки не носили джинсы — чуть не треснула по шву, когда она протянула шефу уже раскрытую подшивку таким жестом, каким заведующий винным погребом в шикарном ресторане вручает карту дорогих вин.

— Спасибо.

Едва приметный кивок, и секретарша исчезла. Феш закрыл подшивку, поправил своим тонким пальцем очки и, обменявшись взглядом с Гуэром, обратился ко мне:

— Вы нам очень помогли.

Судя по всему, допрос — а теперь уж скорее просто беседа — был закончен. Поскольку у меня сложилось впечатление, что я покидаю поле боя непобежденным, то мне захотелось взять маленький трофей.

— Могу я попросить вернуть мне пленку, которую господин Гуэр отобрал у меня сегодня утром? Нам срочно нужны снимки обезьян.

— Разумеется. Но снимки, сделанные в четверг вечером, останутся пока у меня.

— Все?

— Да. Снимки с места аварии еще понадобятся, а фотографии господина Бальмера я отберу с ним сам.

О'кей, босс, можешь оставить их себе. Зато про пленку в моем портативном фотоаппарате вы ничего не знаете, а вот ее–то я и проявлю сегодня же вечером.

Конечно же, поблизости от дома места для парковки не оказалось, поэтому я поставил свой «опель» на берегу Рейна, минутах в пяти ходьбы. Год тому назад у меня здесь однажды выкачали весь бензин, поэтому я не очень любил оставлять машину на этой плохо освещенной набережной. А может, я стал слишком опаслив, с тех пор, как у меня из закрытой машины украли всю аппаратуру и пленки, когда я приехал на Хокенхаймский ипподром снимать тренировочные скачки на Большой германский приз. По счастью, воры не заметили уже проявленных пленок, которые я сунул вместе с продуктами в сумку–холодильник, поэтому рывок Регаццони на вираже не был потерянным для потомства.

Я взял портативную камеру «Агфа» из ящичка для перчаток. Я мог бы успеть отвезти эту пленку в лабораторию Роже, но после допроса у Феша у меня пропала всякая охота работать, поэтому я снял только два новых образчика продукции нашего концерна — средства от тли. А главное — не должна же пленка с мертвым Кавизелем вновь исчезнуть таинственным образом.

В почтовом ящике торчали два счета (пора платить за квартиру), открытка с Сейшельских островов, где чудаковатая лаборантка из нашего концерна проводила две недели своего трехнедельного отпуска, выложив за это две месячных зарплаты, а еще в ящике лежал конверт с информационным листком противников использования атомной энергии. Примерно раз в три недели мне приходил такой конверт из экологически безопасной бумаги; вот только не помню, платил ли я какой–либо из многочисленных рассорившихся организаций годовой членский взнос. В подвале моего дома, где кроме запасов вина было немного дров для кухонного очага (Ида навела тут порядок и отдала мусорщикам все, что сочла ненужным), я захватил бутылку алжирского красного и пошел пешком на пятый этаж. Кашель у меня поутих, но я сильно запыхался, когда открывал дверь квартиры.

Газовая печь в коридоре более–менее поддерживала тепло в двухкомнатной квартире (хотя Ида всегда считала ее неуютной и холодной), она потихоньку потрескивала, поставленная еще утром на третье деление. Теплая армейская куртка, которую я иногда надевал по утрам, если мне все–таки было холодно, висела на своем крючке в прихожей рядом с меховой шапкой и бежевым дождевиком.

Не знаю, что показалось мне необычным, однако у меня появилось какое–то странное чувство. Что–то было не так. Может, в квартире ощущался чужой, незнакомый запах?

Я прошел в комнату, которая служила мне кабинетом, включил верхний свет и принюхался. Ничего, только чуть сладковатый запах от газовой печи и вонь холодного сигаретного дыма. На некогда модном металлическом стеллаже рядком стояли книги, прочитанные еще в юности. На письменном столе обычный беспорядок, даже похуже, чем у Бет на работе: неоплаченные счета, картонные спички, оставшиеся без ответа новогодние открытки, рекламные проспекты мебельных фирм, английский словарь, копии объявлений о поиске дешевой трехкомнатной квартиры, остатки ластиков, приклеившиеся к круговым следам от рюмок и бокалов, — если кто–то тут шпионил, то ему пришлось бы восстанавливать весь этот беспорядок. Но даже этот вроде бы нетронутый беспорядок не успокоил меня; я сел в режиссерское кресло и выдвинул верхний ящик стола. Здесь у меня был порядок, таким он и остался. Конверты авиапочты, конверт с банковскими формулярами, папка с документами, резная деревянная шкатулка, давным–давно подаренная бабушкой, три пластиковых паспарту с западногерманскими марками, франками и лирами — все аккуратно сложено. Деньги на месте, в том числе и шесть еврочеков, которые лежали в бумажнике из крокодиловой кожи, подаренном мне по случаю конфирмации, — он был слишком шикарен, поэтому я никогда не носил его с собой.

И тут я заметил, что косой свет от настольной лампы хорошо высвечивал тонкий слой пыли на стеллаже, где стояли книги. В некоторых местах этот слой был чуточку стерт, будто кто–то слегка выдвигал книжку, а потом задвигал ее обратно. А я уже две недели не трогал этих книг, так как взял почитать роман Патриции Хайсмит у Буки, когда он последний раз навещал меня.

Значит, кто–то здесь все–таки был и что–то искал. Причем проверяли книжные полки, а между книг можно спрятать только что–либо тонкое. Фотографии? Может, пытались найти те два снимка с покойником? Ну и ну! Неужели прокуратура прибегает к подобным методам? Или это ты, Феш, подослал пару своих подручных? Нет, маэстро, негативы в надежном месте.

Я вытащил средний ящик письменного стола, где хранились самые ценные негативы. Туго скрученные рулончики пленок были вроде в сохранности. Однако еще дальше сзади, в самой глубине (чтобы туда не дотянулась Ида), за тремя кассетами диапозитивов лежали порнографические журналы, привезенные когда–то из Кёльна, куда в лучшие времена меня посылали в командировку на выставку–ярмарку «Фотокина».

Я уложил эти журналы по понятным причинам и на всякий случай обложками вниз, а теперь белокурая шведка с обложки журнала «Флеш» номер 5 глядела прямо на меня.

Значит, кто–то действительно побывал сегодня в моей квартире, чтобы что–то отыскать. Мой дверной замок открыть нетрудно, так как до сих пор не удалось уговорить домовладельцев поставить надежные замки. Я даже не испугался, а скорее успокоился, потому что теперь у меня было доказательство, что визит посторонних не был просто плодом моего воображения.

Феш струхнул, сегодняшний допрос подтвердил это. Он опасается, что в концерне были люди, знавшие об аварии на объекте номер 71 больше, чем написано в его коммюнике для прессы. Феш подозревал, что информацию для ШАП передал именно я. Не случайно пленка, отснятая в тот вечер, проделала столь загадочный путь и затем попала прямо к нему. Феш боялся, это ясно. Понятно и то, что кто–то действительно проинформировал ШАП. Но, стало быть, в тот вечер произошла вовсе не безобидная утечка, как уверял общественность Феш. Кто–то из сотрудников концерна знал об этом и не захотел молчать. Меня же подозревали потому, что почти стал свидетелем аварии.

Я задвинул ящик и поспешил в кухню — мне был просто необходим глоток вина. Накинув пиджак на спинку стула, я подсел к столу, смахнул с него крошки, потом достал штопор и взял бутылку алжирского красного. Сделав изрядный глоток прямо из горлышка, что ужасно возмущало Иду, я открыл папку и пробежал глазами структурный план группы С–НИ/ПТ–2, который мне достала Бет.

Этот индекс расшифровывался так: сельхозпродукты–научные исследования/промышленная технология–2. Бет расстаралась и разыскала мне структуру всего подотдела научных исследований и разработки промышленной технологии химикатов, использующихся в сельском хозяйстве; к двум отксерокопированным листочкам она из чистого любопытства пришпилила записочку с вопросом: «Зачем тебе эта мура?». Подотделом руководил профессор, вероятно, свежеиспеченный и экстраординарный, так как согласно установленной в концерне «Вольф» иерархии ординарные профессора назначались не меньше чем начальниками отделов, хотя совершенно не годились для такой должности. Подотдел состоял из шести групп, одну из которых возглавлял доктор Джан Кавизель. Ему подчинялись два ассистента (один из них тоже был доктором), пять лаборантов, две секретарши и четыре техника. Значит, группа Кавизеля имела примерно такую же численность, как и наша группа «внутренней коммуникации» под началом Виктора. Лишь одна фамилия показалась мне знакомой — Габор Месарош. Он был ассистентом (тем, кто не имел научной степени). На каком–то банкете профсоюза служащих, который похож скорее на клуб, чем на настоящий профессиональный союз, Ида познакомила меня с венгром, у которого была похожая фамилия; кажется, в то время он руководил группой контроля за промышленными стоками. Во всяком случае, звали его Габор, это точно. Потом Ида пригласила его на прощальную вечеринку по поводу ее отъезда. Тот ли это Габор, что упомянут в структурном плане?

Я отложил листки в сторону, чтобы освободить место для холостяцкого ужина — две копченых колбаски и свежие булочки, которые прихватил по дороге домой. Хоть мне и не терпелось проявить пленку из портативной камеры, но голод пересилил любопытство. Однако ел я торопливо и, управившись с половиной колбаски, тут же поднялся и достал пленку из кармана пиджака. Я прошел в ванную, закрыл дверь и вытащил бачок для проявки из ящика под раковиной. Зарядив пленку, я снова зажег свет и аккуратно насыпал проявитель в бачок. Слава богу, пленка в портативной камере была черно–белой, цветную я не смог бы проявить сам.

Звонок! Я вздрогнул. Звонили снизу, у двери подъезда.

Неужели они вернулись? Не найдя того, что искали тайком, они решили взять это открыто. А я как раз держал улику в руках, покачивал бачок, чтобы проявитель распределился равномерно. Ничего не скажешь, застали с поличным.

Снова звонки, пронзительные, настойчивые.

Черт, что делать? На лестничной клетке горит свет, это видно через рифленое стекло входной двери. Значит, нельзя обмануть, будто меня нет дома. И дверь подъезда в это время еще не закрыта.

Я судорожно сжимал бачок и едва не забыл время от времени переворачивать его.

Обычно я любил этот момент неизвестности: вот слышно, как внизу открывается дверь, потом проходит с полминуты (чуть меньше, если гость очень спортивен), пока визитер поднимается ко мне. А ты гадаешь — кто же это? Может, сама удача? Например, в лице редактора еженедельника «Штерн», который оказался тут проездом на вернисаж в Милане, он знает твои фотографии и заодно решил поинтересоваться, не согласишься ли ты сотрудничать с его журналом. Он рассчитывает на десять — двенадцать работ в год, говорит он, пригубляя граппу, по полторы тысячи за разворот, гарантированный минимум — три тысячи; словом, в обиде не будешь. Само собой, мы перешли на «ты», едва лишь он скинул свою турецкую дубленку. А может, это манекенщица с обложки недавнего выпуска «Фотографи хойте» стоит за дверью? Она широко распахивает свои кодахромо–васильковые глаза и смущенно накручивая на пальчик длинный светлый локон спрашивает на ломаном немецком, не здесь ли проживает кинооператор Мартин. Она, дескать, получила мой адрес от одного знакомого из Лос–Анджелеса. И она счастлива, когда ты приглашаешь ее выпить бокал вина (it's cold outside), и находит твой школьный английский блестящим, или по крайней мере милым; ты ставишь пластинку Томми Дорси, а она, пробормотав извинения, стаскивает сапоги и уютно устраивается, поджав под себя ноги, в мягком кожаном кресле… Короче, каждый раз одни и те же глупые туманные грезы, которые не дают тебе оставить трубку лежать на телефоне, если раздается звонок.

Правда, на сей раз я дрожал отнюдь не от радостного ожидания.

Выключив в ванной свет, я осторожно приоткрыл дверь. Звукоизоляция в доме неважная, поэтому с лестницы до меня доносился звук шагов по деревянным ступеням — походка энергичная, решительная, но легкая. Они приближались чертовски быстро. Я, замерев, глядел на входную дверь. За рифленым стеклом показался огромный силуэт головы, потом он стал поменьше, контуры полегче. Это был кто–то в большой шапке.

Еще раз звякнул дверной звонок. В стекло негромко постучали.

— Эй, Мартин!

Мартин? Неужели ищейки Феша стали бы звать меня по имени? Или это трюк, чтобы я открыл дверь?

Я неподвижно продолжал стоять в ванной. Голос был мне незнаком. Человек сделал шаг назад и, кажется, принялся рыться в карманах — точнее нельзя было разглядеть. Я вновь перевернул бачок, если не делать этого периодически, то можно испортить пленку.

Да убирайся же ты отсюда! Стрелка на часах — я завел звонок на время окончания проявления — приближалась к нулю. Вот–вот раздастся звонок. Я тихонько прикрыл дверь, зажег свет и накрыл часы полотенцем. Потом открыл оба крана и померил градусником температуру воды в смесителе. Так аккуратно я не проявлял пленку со времен моего ученичества.

«Старая мельница» была еще не так переполнена, как это бывает позже, но, войдя, я аж задохнулся от спертого воздуха и дыма, от которого вновь закашлялся. На улице похолодало, воздух казался сырым. Неужели действительно пойдет снег, как предсказывал прогноз погоды?

С тех пор как этот ресторанчик сделался прибежищем леваков–альтернативщиков, экологисток и эмансиписток, народ сюда вечерами набивался битком. Владельцы пивнушки, а она принадлежала партии автономистов, могли быть довольны. Причем дохода от мятного чая тут было едва ли не больше, чем от пива. Впрочем, пили, конечно, и тут, хотя прежние завсегдатаи, коренные базельцы, бродяги, постаревшие, растолстевшие и почти бросившие работу проститутки, в основном перебрались в другие пивнушки. Последних из могикан этого бывшего «злачного места» баловали и посетители, и обслуживающий персонал, чтобы продемонстрировать «близость к народу», что должно было соответствовать духу этой альтернативистской забегаловки. Первым, кого я тут увидел, когда вытер с глаз слезы, выступившие от кашля, был Сэми, прежде маляр, а теперь пенсионер, напоминавший своими белыми бакенбардами Орсона Уэллса. Он восседал на обычном месте за овальным столиком. Но я искал Х. — Р. Неужели он меня не дождался? Правда, прошло уже больше часа, после того как он прикнопил к моей двери записку: «Буду в «Старой мельнице». Может, зайдешь на минутку? Х. — Р.» Вообще–то его звали Хансом–Рудольфом, он был журналистом и работал репортером в отделе местной хроники газеты «Нойе базлер цайтунг», однако все называли его почему–то на английский манер_Эйч–Ар. Он–то и оказался тем загадочным визитером, который переполошил меня, когда я проявлял пленку.

Мне пришлось сначала зафиксировать негативы, затем дождаться, пока они высохнут, потому что мне не хотелось оставлять их дома, когда я уйду в пивнушку. Зная, что завтра ни свет ни заря приедут мусорщики, я собрал весь мусор в большой бумажный пакет и выставил его за дверью.

Эйч–Ар сидел за одним из задних столиков, он приятельски махнул мне оттуда рукой, после того как я довольно долго озирался у входа под обстрелом любопытных взглядов.

— Эй, привет. Пришел все–таки!

Я взял от соседнего стола стул, на котором висела чья–то траченная молью куртка с меховой подстежкой. Эйч–Ар выглядел каким–то изможденным. Хотя он уже изрядно выпил, он все же постарался привлечь к себе внимание официантки.

— Пить что будешь? Ты где там прятался? Во всех окнах свет… Я все таращился на твой пятый этаж… Так–то ты экономишь электричество?

Выпив, он становился болтлив, чем напоминал мне Виктора, с той разницей, что Виктор болтал трезвым. Кроме того, Эйч–Ар обладал способностью двумя–тремя фразами настроить против себя окружающих — возможно, происходило это потому, что его природное ехидство не находило выхода на страницах псевдолиберальной газеты, на которую он работал. Сегодня он либо еще не успел разозлить соседей, либо разозлил их давно, потому они уж остыли и не обращали на него никакого внимания.

— Вероятно, я был в нашей подвальной прачечной, стирал.

— Так–так, the liberated man, [Здесь: эмансипированный мужчина (англ.).] сам устраивает постирушки. Все еще живешь с этой чешкой?

— С венгеркой, если ты имеешь в виду Иду.

Эйч–Ар с завистью и скепсисом смотрел на устойчивые пары, а объяснялось это тем, что своей невольной агрессивностью он отпугивал всех знакомых девушек. Он предпочел сменить тему.

— Слушай, Мартин, ты до сих пор работаешь в концерне «Вольф»?

— Да, так же как и ты в «Нойе базлер цайтунг». Ведь так?

Он нетерпеливо отмахнулся; вероятно, ему было неприятно, что здесь, в этом заповеднике сверхсоциалистов, приходится признаваться, что работаешь на капиталистическую газету.

— Ну, верно. — Он доверительно наклонился ко мне, и по его дыханию я почувствовал, что свой кофе он разбавлял изрядной дозой шнапса. — Ты читал сегодняшнюю листовку, которую выпустила ШАП?

Я кивнул.

— И что ты на это скажешь?

Странно, похожий вопрос мне уже задавал сегодня мой шеф. Чего хотел Эйч–Ар? Может, искал «жареных фактов»?

— А ты что думаешь?

Мне наконец удалось подозвать к столу полногрудую официантку и заказать вина.

— Мы обсуждали эту листовку на сегодняшней редакционной летучке. Может, в ней действительно что–то есть?

— Хочешь собрать материал?

Эйч–Ар заговорщицки ухмыльнулся.

— А хотя бы и так.

Эх знать бы, насколько ему можно доверять. Наверняка он стремился разнюхать побольше об аварии на фирме, которая давала мне средства к существованию; у меня же в кармане была пленка, способная уличить официальную версию фирмы во лжи…

— А почему ты спрашиваешь именно меня?

— Ну, мы уже довольно давно знакомы, ты служишь там и по работе бываешь в разных отделах… Может, ты знаешь больше того, что написано в коммюнике?

— А ты это потом опубликуешь?

Мы говорили понизив голос и походили на двух заговорщиков, склонившихся над столешницей из струганых досок.

Эйч–Ар замялся.

— Ну, не сразу же публиковать… Сначала нужно изучить обстоятельства.

— Да, нужно. Спасибо, — это я сказал уже официантке, которая принесла вино.

— А мне еще кофе, — крикнул Эйч–Ар, вожделенно поглядывая на пышные формы, обтянутые пуловером. — М–да, — его взгляд, еще подернутый мечтательностью, вновь обратился ко мне. — У вас эта листовка наверняка тоже обсуждалась.

— Конечно.

— И что говорят у вас?

— Думаешь, нам говорят больше, чем посторонним?

— Официально, конечно, нет. Но ведь я, например, могу рассказать о своей газете не только то, что в ней печатают.

— Верно, только химический концерн не газета.

— Значит, тебе ничего не известно?

— Слушай, у меня из–за этой чертовой аварии и так куча неприятностей. С меня довольно.

— Неприятности? И какие же такие у тебя неприятности?

Вот дьявол. Может, приоткрыться ему? Сумеет ли он воспользоваться моей информацией? Но что, собственно, приоткрывать? У меня ведь только догадки, подозрения. А если сказать и отдать ему оба снимка мертвого Кавизеля, тогда я сам пропал. Феш сразу сообразит, откуда они взялись.

Я медленно покачал головой.

— Могу сказать тебе лишь одно, но упаси тебя бог на менясослаться. Если судить по реакции кое–кого из наших, то в этой листовке действительно что–то есть. На твоем месте я бы продолжал копать.

— Вот видишь, так я и думал. Потому и торчу тут, хотя жратва здесь неважная. Если автономисты выпустили такую листовку, значит, они чем–то располагают. Пусть не прямыми доказательствами, но все–таки какими–то сведениями. А эти сведения от кого–то получены. Мне надо знать, сколько им известно.

— Надеешься здесь разнюхать?

— Попал в самую точку. — Эйч–Ар посмотрел на меня с таким торжествующим видом, как будто наконец–то по достоинству оценили методы его работы. — Они тут все собираются, а я кое с кем знаком еще со студенческих лет.

Пока что в пивнушке сидели рядовые члены прогрессивной партии, руководства не было видно. Интересно, неужели все интеллектуалы и революционеры близоруки? У всех очки в никелевой оправе, очки в роговой оправе, брехтовские очки, летные очки — все сплошь очкарики, включая эмансиписток, которые устроили за своими столиками что–то вроде викторианского дамского чаепития.

— На кого же ты нацелился?

— Ну, может, на Тео, или на Клауса, или на Индербицин…

Ого, партийная верхушка.

— Да, эти должны знать, что к чему. Но пока из центрального комитета никого нет.

— Наверняка кто–нибудь придет. Эй, Марта!

Официантка принесла Эйч–Ару кофе со шнапсом.

— Еще вина? — спросила она у меня.

Конечно, я взял еще — сначала вина, потом, присоединившись к Эйч–Ару, кофе со шнапсом. Когда все темы для разговора у нас кончились, мы еще с полчаса молча следили за шахматной партией между сидевшими за нашим столиком лысым типом примерно моих лет и высохшим чудаковатым стариканом, одним из последних завсегдатаев этой пивнушки. Вернера бы эта игра захватила, даже Эйч–Ар не решился мешать игрокам своими замечаниями. Лысый парень в полосатых брюках почти развалил сицилианскую защиту соперника, однако тот сделал хитроумную пешечную жертву на ферзевом фланге и заманил белого слона в коварную ловушку с вилкой. Тут вошел Тео.

Пожалуй, мы не подняли бы глаз от шахматной доски, если бы не перемены в гомоне вокруг. Не то чтобы разговоры утихли или, наоборот, вошедшего начали приветствовать особенно громко, однако какие–то перемены почувствовались, что и заставило нас поднять головы. Это был член кантонального парламента от прогрессивной партии Тео Мецгер, заседавший в том же самом псевдоготическом зале, что и мой главный шеф Феш.

Выслушав приветствия распространителей листовок и сборщиков подписей, пожав протянутые руки или ответив с дружеской улыбкой вскинутым сжатым кулаком на вскинутые сжатые кулаки, официальный представитель бывшей внепарламентской оппозиции остановился в нерешительности, не зная, куда сесть. Особенно привлекательных дам (решающий аргумент для молодого политика) тут сейчас не было, поэтому Эйч–Ару, который, едва завидев Тео, вскочил с места, удалось залучить его к нашему столу. Шахматист в фермерских штанах недовольно заворчал, когда ему пришлось потесниться, чтобы признанный государством профессиональный революционер смог усесться рядом с журналистом на свободный стул, которых к этому времени почти не осталось. Впрочем, для Тео много места не понадобилось, он едва ли не превосходил худобою моего соседа, углубившегося в контратаку старика, который всех донимал воспоминаниями из жизни иностранного легионера, если ему не удавалось отловить очередную жертву для шахматных побед.

Эйч–Ар, который еще не был окончательно пьян только потому, что в этой кооперативной забегаловке водки в кофе лили меньше, чем в пивнушках у частников, не стал ходить вокруг да около, а сразу взял Тео в оборот.

— Слушай, Тео, кто это написал? — Он с трудом извлек листовку из внутреннего кармана черной кожаной куртки, накинутой на спинку стула. — Расскажи подробности.

Тео рассмеялся.

— Ого. Эйч–Ар, значит, и ты иногда читаешь дельные вещи. Мартин, привет! Как поживаешь? Какие же тебе еще подробности, Эйч–Ар? Ведь тут все написано. Черт, обслуживают тут или нет? Мне нужно чем–нибудь согреться.

Он только теперь снял свою медвежью шапку, привезенную с какого–то молодежного фестиваля за «железным занавесом». Он давно уже не носил че–геваровского берета, которым шокировал чопорных кантональных собеседников в начале своей политической карьеры. И вообще Тео совсем не походил на этакого р–р–революционера, скорее на перестарка–студента из Музыкальной академии.

— Не томи, Тео. Скажи прямо: у вас были факты для этой листовки или ваши обвинения основаны лишь на подозрениях?

— Ведь всем известно, что на химических предприятиях нашего города есть опасные технологии. Помнишь историю с загрязнением грунтовых вод хлористым углеводородом? Конечно же, концерн «Хебаг» оспаривал все наши разоблачительные материалы. А на самом деле? Когда же служба водного надзора взялась наконец расследовать скандал, то сразу же выяснилось, что вся эта дрянь вытекает из поврежденного трубопровода на предприятии «Хебаг». Ну? А разве в концерне «Вольф» не могло такое произойти? Вспомни хотя бы Венизьё! Твое здоровье, Мартин! Давайте выпьем за базельскую химию!

— ¡Venceremos! [Мы победим! (исп.)]

Марта принесла Тео чай с ромом, и мы чокнулись. Тео мне нравился, он вовсе не был ограниченным и при всей своей ангажированности относился к политике спокойно, трезво, как и я к своей работе. Он мог поговорить и о чем–нибудь другом, а главное, не считал, что обязан обратить в свою веру каждого из девяноста четырех процентов избирателей, которые не голосуют за ШАП.

Поскольку Эйч–Ар пришел в эту левую забегаловку из профессиональных интересов, то он и не думал отступаться от своего.

— Все верно, Тео. Конечно, такое может случиться, но случилось ли… Вот в чем вопрос.

— А почему это тебя вдруг так заинтересовала охрана окружающей среды? Помнится, когда был тот скандал с загрязнением грунтовых вод, ваша газета перепечатала лишь куцее сообщение телеграфного агентства. А трехстраничный материал, присланный нами, так и не появился в газете, пришлось опубликовывать самим.

— Меня за это упрекать нельзя, не я же решаю, что публиковать, а что нет.

— Ясное дело. Но на что же ты тогда рассчитываешь в истории с концерном «Вольф»? Ведь она у вас тоже пойдет в мусорную корзину.

Эйч–Ар задумчиво помешал ложечкой кофе.

— Видишь ли, в редакции местной хроники меня оттерли на третьестепенные роли. Хорошо еще, что вообще не выкинули на улицу после слияния с «Базлер тагблатт». Вот мне и хочется дать сенсационный материал.

Никогда еще Эйч–Ар при мне так не откровенничал. Пожалуй, на Тео это тоже произвело впечатление.

— А тут есть покойник, — продолжал Эйч–Ар. — Это уже похлеще, чем просто загрязнение грунтовых вод. Поэтому я и хочу собрать побольше данных.

Тео не успел ничего рассказать незадачливому хроникеру, так как неподалеку от нас выстроилось латиноамериканское музыкальное трио. Эти ребята только что вошли сюда в обычной одежде, на минутку скрылись со своими черными футлярами для инструментов за дверью, выходящей на задний двор, к туалету, и вот теперь стояли перед нами — два боливийца, перуанца или чилийца и их швейцарский покровитель. Все трое теперь накинули пончо, которые, похоже, были куплены скорее в универмаге Вулворта, а не на рынке в Андах.

Маленький индеец задернул за собой портьеру и поднял маленькую гитару–укулеле — концерт начался.

Швейцарский любитель фольклора, стоя чуть позади, обрабатывал большую гитару, второй индеец с обычным меланхолическим темпераментом дул во флейту, а первый — щипал струны своего мини–инструмента. Это трио, видимо, появилось в городе недавно, все прежние латиноамериканские группы (состоявшие исключительно из швейцарцев) имели здоровенный барабан, который позволял даже лишенным слуха посетителям пивнушек пристукивать ногами в такт. Барабанный бой заглушал это постукивание.

Некоторые гости начали хлопать в ладоши, самые смелые улюлюкали, что было бы уместнее под мексиканский мотив; так или иначе солидарность с угнетенными народами Южной Америки выражалась весьма шумно. Впрочем, никто не отказывался и от материальной помощи для pobres de la tierra; [Для «бедняков земли» (исп.).] нет, тут уж все дружно вытаскивали из джинсов и вышитые народными умельцами бисерные кошельки, и кожаные портмоне. А раз сосед дает деньги, то и тебе отставать не годится. Социалистическое вспомоществование действовало безотказно, призыв к почитателям Альенде и Кастро не остался без ответа со стороны тех, кто в каникулы покорял Мачу–Пикчу, а теперь был взволнован этими ностальгическими воспоминаниями. Конечно, и я не пожалел франка, заработанного службой концерну «Вольф», ибо не хотел оставаться в стороне.

Тео ничего не дал; он мог себе позволить это, будучи признанным поборником перманентной революции в альпийской республике.

— Тео, у вас есть доказательства тому, что говорится в листовке? — вновь спросил Эйч–Ар, едва трое музыкантов сменили свое облачение. Взгляд у него уже немного остекленел.

Меня также весьма интересовал ответ Тео, но я знал, что он не любил открывать всех карт своим партнерам по дискуссиям, поэтому приставания Эйч–Ара уже начали действовать мне на нервы. Я опасался, что Тео отделается от Эйч–Ара какими–нибудь отговорками, а потом и вовсе сменит тему.

Однако Тео опроверг мои опасения.

— Знаешь, Эйч–Ар, я был бы рад, если бы ты сумел добиться того, чтобы твоя газета действительно напечатала материалы о подоплеке аварии в концерне «Вольф», а не только сообщение телеграфного агентства или коммюнике Феша. Мы и впрямь уверены, что на объекте номер 71 произошло нечто более серьезное, чем признает концерн. Наши подозрения небеспочвенны. Нам позвонил сотрудник концерна и сказал…

— Кто именно? — перебил его я.

— Этого я не могу тебе сказать, Мартин. Я не сказал бы тебе, даже если бы знал его фамилию, сам понимаешь. Да ведь и ты, Эйч–Ар, не выдал бы, как журналист, фамилию своего информатора, не так ли? Но я действительно не знаю его. Вчера днем он позвонил Вере и рассказал все то, что мы потом напечатали. По его словам, при чрезмерно ускоренном синтезе нового химического средства для борьбы с вредителями произошел взрыв, резкое повышение температуры привело к выбросу в атмосферу какого–то количества дибензофурана. концентрация была ему, конечно, неизвестна. Вере показалось все это убедительным, человек знал, о чем говорит. Она врач и вполне может судить о степени достоверности таких сведений.

— А она не сказала, как действует этот яд, этот…?

— ДБФ — дибензофуран.

— …Этот дибензофуран на человеческий организм?

— Поражает слизистую оболочку. При высокой концентрации парализует органы дыхания, что может привести и к смертельному исходу.

Я вспомнил мертвого доктора Кавизеля с кровавой пеной у рта, который умер якобы от того, что у него был проломлен череп. А першение в горле у меня?..

— В чем дело, Марти? Тебе плохо? — Карие глаза Тео с беспокойством глядели на меня.

— С чего ты взял?

— Ты так побледнел.

— Ах, ничего страшного, обычная февральская простуда. Тео, скажи, а Вера не упоминала, как говорил тот человек?

— Что значит «как»?

— Ну на каком диалекте? Был ли акцент?

Карие глаза Тео удивленно расширились, потом прищурились.

— Мартин, тебе что–то известно?

— Мне? Почему ты так считаешь?

— По произношению тот человек не был похож на швейцарца. Он говорил с восточноевропейским акцентом.

ПЯТНИЦА

Я плохо спал этой ночью.

Хотя в комнате было холодно и газовая печь топилась плохо, я несколько раз просыпался в поту. Когда я испуганно открывал глаза и пялился на будильник, то оказывалось, что стрелка сдвинулась на четверть часа. Чертов кофе! Было бы в нем побольше шнапса, я бы тогда легче заснул. Теперь же кофеин не давал спать, а алкоголь путал мысли. Больше всего меня беспокоила мысль о мешке с мусором. Я поставил его перед дверью, когда пошел в «Старую мельницу». А вот когда мы вместе с Эйч–Аром, пошатываясь, подошли к моему дому (Эйч–Ар настоял на том, чтобы проводить меня, хотя сам был гораздо пьянее), он исчез. Не Эйч–Ар, а мешок! Это был здоровенный серый мешок, поэтому я сразу заметил его отсутствие. Все остальные мешки, выставленные соседями, стояли рядком перед зарешеченным подвальным окном. Только моего не было!

Во сне Гуэр высыпал мешок на меня; его содержимое падало мне на лицо, грозя задушить; колбасная кожура, бутылки из–под кьянти, засаленные бумажные салфетки, пакеты из–под кефира с засохшими остатками, заплесневелые хлебные корки, черствые, каменные, или, наоборот, крошащиеся. Воздуху! Мне не хватало воздуху, мусор давил мне на горло, душил меня. Или это был Гуэр? Эйч–Ар и Тео бродили рядом по колено в отбросах, они копались в них, словно дети в песочнице; потом вдруг появился Вернер, который вынул из грязи огромную, размером с младенца, черно–блестящую пешку, а Ида, вцепившись в меня сзади, кричала: «Это же мой ребенок, наш ребенок!».

Задыхаясь, я откинул одеяло и включил свет. Половина пятого.

Через два с половиной часа я собирался встать и позвонить Габору. В бюро ШАП информацию дал человек с иностранным акцентом, а Габор был ассистентом Кавизеля. Я словно увидел его стоящим передо мной: полноватого, темпераментного, пылкого венгра, изрядно уже полысевшего; на нашей вечеринке в концерне он вдруг кинулся к оркестрику — секстету — и после бурной дискуссии с его руководителем подошел к нам с улыбкой, от которой расплылись его толстые щеки, и пригласил Иду на чардаш. («Ты ведь не возражаешь, Мартин?») И действительно оркестрик заиграл «Без женщин жить нельзя на свете, нет…» из «Сильвы».

Я убрал от изголовья кровати будильник, который, казалось, тикал ужасно громко в ночной тишине, и поставил его на пол, где его тиканье немного заглушалось ковром.

Габор! Неужели именно он был тем информатором, которого с таким рвением разыскивал Феш? И неужели он знал, что действительно стряслось в тот вечер на объекте номер 71?

Надо с ним связаться. Примерно через два часа я позвоню ему и договорюсь о встрече. А пока засни же наконец, Мартин. Завтра тебе надо быть в форме. Кто знает, какие еще сюрпризы приготовили тебе Феш и Гуэр…

Затрезвонивший будильник вытащил меня из черного бездонного провала. Значит, я все–таки заснул, причем довольно крепко.

Усталость, облепившая меня, словно вязкий мед, не давала мне поднять руку и выключить назойливый звонок.

Маленький ночничок у изголовья кровати горел, я видел его свет красным пятном сквозь сомкнутые веки.

Габор! Надо позвонить Габору!

Наверно, он начинал работу в восемь часов, то есть как и все нормальные люди, однако жил он за городом, поэтому я поставил будильник на семь утра.

— Фери Месарош! — откликнулся в телефонной трубке детский голосок.

Черт, неужели я разбудил детей?

Я почувствовал себя виноватым. Мне и без того стоило немалых усилий набрать этот номер. Ведь у меня не было уверенности, что Габор и есть тот человек, которого я ищу. И что он скажет на беспардонный телефонный звонок в такую рань? А вдруг его или мой телефон прослушивается…

Я откашлялся, потому что горло у меня заложило и язык стал будто ватный.

— Это говорит Мартин Фогель. Твой папа дома?

У Габора было двое детей. Трубку взял, вероятно, старший сын. Голос у него оказался ни капельки не заспанным, когда он позвал отца к телефону. Габор откликнулся сочным добродушным баритоном. В тот первый вечер он долго спорил с Идой по–венгерски, как потом выяснилось, о пустяках. Она упрекала его, что он не проявляет должной дипломатичности, руководя отделом надзора за сточными водами. Он мне тогда не очень понравился, даже показался каким–то фанатиком, но на вечеринке по случаю отъезда Иды мы вместе выпили, разговорились и перешли на «ты». Помнит ли он меня?

— Габор? Это Мартин, Мартин Фогель.

Мне было немного неловко напоминать о нашей последней встрече, ведь прошло уже больше полгода.

— Ну, конечно, я отлично помню тебя, Мартин. Ты же друг Иды, Идашки. — По его сочному голосу чувствовалось, что он искренне рад моему звонку. — Почему вы так долго не объявлялись, скверные люди?

Несмотря на такую рань, когда на улице было еще темно, говорил он энергично и бодро.

— Как поживает Ида? Учится?

— Пока только на подготовительных курсах во Фрибуре.

— Ах да, конечно, — прогудел он в трубку. — А ты все еще у нас, на «Вольфе»?

— Да, все еще штатный фотограф.

— Как же, помню. И предпочитаешь танцевать танго или рок–н–ролл. Верно?

Он закончил фразу раскатистым смехом. Любой швейцарец уже давно бы сердито спросил, чего мне понадобилось ни свет ни заря, а этот венгр отнесся ко мне с такой сердечностью да еще развоспоминался о мимолетной встрече.

— Слушай, Габор, не могли бы мы встретиться, и по возможности не откладывая?

Не знаю, действительно он удивился или мне только показалось.

— Ясное дело, — он чуточку помедлил. — А когда?

— Может, пообедаем вместе? Во сколько у вас перерыв?

— Без четверти двенадцать. Только я не хожу обедать, я в это время всегда плаваю.

— В нашем бассейне?

— Да, сбрасываю лишний вес.

В бассейне? А почему бы нет? Где–нибудь под душем или на водной дорожке можно будет перекинуться парой слов, не опасаясь, что нас подслушают. Да и для моего животика не вредно помахать руками.

— О'кей. Если я тебе не помешаю, то готов составить компанию. Давай прямо сегодня.

Он опять на мгновение замялся.

— Сегодня? Хорошо. Увидимся без десяти двенадцать у входа.

— Отлично, Габор. Спасибо.

Я бы с удовольствием передал привет его жене–швейцарке, хотя я ее ни разу не видел, но я никак не мог вспомнить, как ее зовут. Поэтому и попрощался как–то неуклюже.

Повесив трубку, я облегченно вздохнул, но одновременно был очень недоволен собой. Зачем я ввязываюсь в эту историю?

В это утро я, к удивлению Виктора, без опоздания явился на совещание, назначенное на половину девятого. И это несмотря на шедший ночью снег, из–за которого я решил оставить «опель» на набережной Рейна и доехать до работы на автобусе, что заняло больше времени на дорогу, чем обычно. Правда, снегу выпало не так уж много, но я ненавижу скользкие улицы. Эдди и Вернер оживленно переговаривались об этом прямо–таки катастрофическом для них отголоске зимы; они опасались, что снег помешает карнавалу. А ведь они выступали со своими куплетами преимущественно в пивнушках, поэтому я никак не мог понять их страхов за костюмы, маски и парики, которые якобы отсыреют.

Наш художник Бальц предложил новый макет для «Вольф–ньюс». Этого следовало ожидать; каждый из быстро сменяющихся апостолов Гутенберга считал работу своего предшественника никуда не годной и, преодолев робость первых месяцев, которые уходили на то, чтобы освоиться, непременно предлагал радикально изменить внешний вид нашей газеты. Года два назад мы сменили даже фирменный знак концерна. Раньше в нем фигурировала стилизованная волчья голова, заимствованная из фамильного герба Вольфов; волчий профиль украшал упаковки лекарств, красок, шампуней, витаминных драже и средств для борьбы с насекомыми, он красовался также на фирменных бланках, папках, на бортах грузовиков и, разумеется, на нашей газете, которая тогда называлась скромнее.

Ряд скандалов, произошедших через почти равные промежутки времени, настолько подорвали репутацию концерна, что высшее руководство решило сменить на фирменном знаке злого волка, каковой ассоциировался с отрицательным персонажем из фильмов о Микки Маусе, а главное, символизировал хищничество, незаметно подкрадывающуюся смерть; вместо волка для фирменного знака выбрали безобидную химическую молекулу — четыре шара по концам трапеции, верхние шары белые, нижние черные, — которая и печаталась теперь над заголовком газеты «Вольф–ньюс».

Как я и предполагал, Бальц действовал весьма осмотрительно. Он предложил перейти с пяти на четыре колонки и немного уменьшить формат, но не тронул типографской стороны дела. Поскольку тем самым достигалась экономия расходов на бумагу и печать, Виктор тотчас загорелся этой идеей. Никакие соображения Эдди об ухудшении макета с эстетической точки зрения не могли перевесить ожидаемый выигрыш от экономии финансовых средств.

Вернер, интенсивно дымя своей трубкой, высказал несколько расплывчатых мыслей, чтобы обратить на себя внимание и распалить довольно вялых оппонентов, однако голова его была уже целиком занята предстоящими карнавальными выступлениями, поэтому говорил он не особенно энергично и никого распалить не сумел. Когда же он вовсе предложил заменить газету на специальную телевизионную программу, которая передавалась бы по внутренней кабельной сети дважды в месяц, Виктор спустил его с небес на землю едкой подковыркой насчет недопустимого отставания в выпуске хроникально–документальных и рекламных фильмов по сравнению с сетевым графиком, а также непозволительного перерасхода смет. Я вообще удивлялся, зачем наш расчетливый шеф позвал всех нас на это совещание — ведь уже через десять минут стало ясно, что он поддержит предложение Бальца, а значит, всякие дискуссии бессмысленны. Но такой уж был у Виктора стиль руководства: когда речь шла о делах второстепенных, тем более уже решенных, он любил собирать общие совещания, чтобы создать впечатление будто каждый может принять участие в выработке решений. Даже Бет присутствовала на совещании — у телефона дежурила Урси, — хотя секретарши никогда не признавались полноценными сотрудниками. Коровы, пережевывающие зубами своих пишущих машинок нашу жвачку, тоже получили на сегодня право рискнуть что–либо промычать.

Правда, Бет абсолютно не интересовалась тем, как будет выглядеть наша газета, лишь бы не увеличивался ее объем, ведь это увеличило бы и объем машинописных работ.

— Нагрузка на секретариат не возрастет? — спросил ее Виктор.

Бет лишь отрицательно мотнула своими каштановыми локонами и что–то чиркнула в блокнотик.

— А что скажешь ты, Мартин?

Поскольку я все это время не проронил ни слова, то мне пришлось сначала откашляться. Для фотографий четырехколоночный набор был даже удобней, проще было размещать снимки, да и размером они были бы побольше. Я уже говорил об этом Бальцу, когда он исподволь знакомил меня со своим проектом.

— Нет возражений.

Вероятно, голос мой прозвучал как–то странно, ибо все удивленно поглядели на меня. Я и сам испугался оттого, что два слова дались мне с таким трудом. В горле стоял ком.

— Расходы на изготовление клише не возрастут?

— Наоборот. Особенно если будем делать двухполосные фотографии.

Я почти хрипел.

— Что с тобой, Мартин? Ты не простыл? — забеспокоилась Бет.

— Не знаю, — отрывистым шепотом ответил я, — утром ничего такого не было.

Что–то сдавило мне горло. По ходу совещания у меня уже возникало чувство, будто мне не хватает воздуха, но я думал, что все дело в вернеровской трубке. А вот теперь я почти не мог говорить. В горле у меня было сухо, как в перегоревшей лампочке. Когда я сглатывал слюну, было так больно, будто я глотал репей.

Эдди озабоченно посмотрел на меня.

— Уж не собираешься ли ты слечь за три дня до карнавала?

— Я всегда говорил, что воздух у нас в помещении слишком сухой, — сказал Вернер, опять–таки лишь для того, чтобы привлечь к себе внимание.

Виктор внимательно глянул на меня из–под толстых стекол очков и нетерпеливо подался к столу. Он так тщательно подготовил совещание — и вдруг помехи.

— Мартин, если ты себя плохо чувствуешь, то оставаться тебе тут вовсе не обязательно.

Давненько не проявлял он подобной чуткости.

— Пойду загляну к доктору Пфлюги.

Если бы наш врач дал мне освобождение, то можно было бы прихватить пару отгулов на карнавальную неделю, не трогая отпуска. Правда, тогда придется лежать дома в постели — и это посреди карнавального гвалта, который никому не даст покоя. Виктор прервал мои размышления:

— Мартин, только не забудь срочно отпечатать портрет доктора Бальмера.

— Ладно. А разве Феш уже отобрал что–нибудь?

Каждое слово царапало мне глотку.

Виктор коротко кивнул.

— Негативы я положил в твою корзинку.

Вот оно что — значит, наш сверхэкономный шеф уже побывал с утра у доктора Феша. Интересно, что это за неотложные дела свели их в такую рань?

Пастилки от кашля, которыми меня снабдила Урси, немного смягчили сухость в глотке, однако боль еще не совсем утихла. Бет одолжила мне шелковый шейный платок, я завязал его, и теперь узел выпирал у меня из–под высокого ворота свитера, словно огромный кадык.

Все это мало помогло; и когда мне позвонил техник из строительного отдела, чтобы узнать мое мнение о недавно появившейся в продаже японской зеркальной камере с объективом «Зоом» — он собирался купить ее для поездки в Кению на сафари, — то он почти ничего не понял из моего шепота и под конец разговора сердечно посоветовал пойти к врачу и взять освобождение. Я спросил его, известно ли ему, когда начнется ремонт объекта номер 71, после того отсоветовал покупать камеру с несменяемым объективом. Он ответил, что ничего не знает, но что пока не созвана даже экспертная комиссия для оценки ущерба.

Я как раз заполнял недельную рапортичку — сколько часов в такой–то день ушло на выполнение таких–то заданий; этот введенный Виктором учет рабочего времени мы считали едва ли не издевательством, — когда сладковатое дымное облако возвестило мне о присутствии Вернера. Разозленный, я обернулся; неужели даже сегодня, видя, что я почти не могу говорить, он не в силах отказаться от своей вонючей трубки, которая так душила меня. Когда Вернер увидел мой злой взгляд, глуповато–счастливое выражение сошло с его лица.

— Проваливай отсюда со своим дымоходом, — яростно прошипел я.

Громкой моя угроза не была, тем не менее она подействовала. Вернер скрылся за дверью, а через минуту появился вновь, но уже без трубки.

— Извини, я только хотел прочитать тебе новый куплет.

Слава богу, сегодня он приставал не с интересным вариантом шахматного дебюта, а с куплетами. Я жестом пригласил Вернера сесть. Неожиданно мне пришло в голову, что отсутствие голоса — не обязательно недостаток, иногда это может быть преимуществом.

Я благосклонно кивнул Вернеру.

— Знаешь, я подумал, что злободневный куплет о взрыве на нашей фирме понравится людям, — сказал Вернер.

Порывшись в кармане узких брюк, он вытащил сложенную бумажку. Глаза его загорелись, словно при особенно удачной шахматной комбинации. Хороший игрок в покер из него никогда бы не получился, а вот при игре в шахматы его мимика мне плохо помогала, так как я редко угадывал его ходы. То, что он собирался прочесть мне подготовленный к карнавалу сатирический куплет, надлежало расценивать как акт расположения и доверия, ибо до сих пор ни Вернер, ни Эдди никому не показывали своих куплетов.

А куплет оказался действительно забавным. Вернер нашел оригинальную рифму к слову «Афганистан», провел параллель между бессилием Запада перед лицом возможного экспансионизма русских и ощущением базельцев, что они могут стать жертвами махинаций химических концернов. Это было, пожалуй, единственным, что я любил в карнавалах — злые, остроумные песенки, которые сочинялись самодеятельными авторами.

Моя ухмылка явно обрадовала Вернера, равно как и мой одобрительный кивок.

— А как дела с твоей книгой? — с трудом выговорил я.

Полгода назад Вернер передал одному цюрихскому издателю свой сборник афоризмов с иллюстрациями Инес. С тех пор он ловко уклонялся от расспросов о судьбе книжки. Вот и теперь он лишь небрежно махнул рукой.

— Лежит в Дюссельдорфе. Ею заинтересовался один немец. Да это не важно, мне больше нравится сочинять куплеты.

Ага, он исподволь готовил меня к возможному неуспеху. Впрочем, это его дело. Пока моя книжка с фотографиями вилл Палладио продавалась неплохо, ему можно было не опасаться моей зависти.

— Что делаешь сегодня в обед? Может, сыграем?

Заполняя желтую недельную рапортичку, я не сразу ответил на вопрос Вернера.

— Ну, так что? — не отставал Вернер. — Ведь на следующей неделе нам поиграть не удастся.

Подумаешь, испугал! Неужели я должен подставлять себя под удары на шахматном поле, когда и без того чувствую себя жертвенным агнцем?

— Извини, Вернер, на сегодня у меня уже запланировано одно дело. Пойду поплаваю.

— Плавать? — он с недоумением уставился на меня. — С твоим–то горлом?

Пожалуй, Габор еще прибавил в весе со времени вечеринки по случаю отъезда Иды, во всяком случае, его серо–бежевым твидовым пиджаком был обтянут весьма внушительный «поцикам». «Поцикам», то есть «пузичко», — именно так называла меня Ида, когда ей казалось, что я слишком уж увлекаюсь тем, что предлагает наша столовая. Габор ждал меня у стойки вахтерки, где выдавались ключи от раздевалки бассейна. За стойкой восседал тот же самый дежурный, который два дня назад вызывал меня по громкоговорителю — маленький, жилистый блондин, который почему–то с трудом выговаривал слово «вахтерка». Дежурный сразу узнал меня. С тех пор как он вручил мне послание Феша, я, должно быть, ужасно вырос в его глазах, ибо он вручил мне ключ от шкафчика раздевалки с подобострастной вежливостью и принял оставляемое в залог служебное удостоверение, будто величайшую драгоценность. Однако я не успел заметить, записал ли он мой шестизначный личный номер и точное время в лежащий перед ним список, с помощью которого контролировалось, не превысил ли кто–нибудь отведенные на обед сорок пять минут, — мне помешал Габор, встретивший меня с прежней сердечностью и сразу же потащивший меня в раздевалку.

— Ты здорово сделал, что позвонил мне, Мартин, ведь мы уже давненько не виделись.

Боль в горле немного поутихла, да и голос уже не звучал так, будто я выпил пол–литра уксусной кислоты.

— Да, пожалуй, с той вечеринки, когда провожали Иду, мы и не виделись, то есть с прошлого сентября.

— Верно, столько времени прошло, стыд и срам! — гудел Габор в душной раздевалке. — Ну, как поживаешь? Похоже, простудился где–то, а?

Его звучный баритон отражался от бетонных стен и стальных шкафчиков. Наши шкафчики оказались в разных проходах, поэтому пришлось разговаривать, не видя друг друга, что мне совсем не нравилось. Несколько человек, пребывавших в разных стадиях раздетости, уже при нашем появлении с любопытством закрутили головами. Здесь было не принято говорить так громко.

Избавляясь от многочисленных зимних одежек, я попробовал односложными ответами притормозить разговорчивого Габора. Одновременно я вспомнил летние каникулы в деревушке на западном берегу Корсики. Натянешь в гостиничном номере плавки, накинешь рубашку, чтобы не обгореть — Ида стала уже красная, как вареный рак, — сунешь ноги в кожаные сандалии, чтобы не обжечься о раскаленный песок, и ты уже готов для нового чудесного отпускного дня. Почему жизнь не может быть всегда такой простой? Мне приходится вкалывать здесь по четыре дня в неделю, чтобы скопить денег на двухнедельный отпуск, на те две недели в году, когда я, собственно, и живу настоящей жизнью…

Габор уже стоял под душем и намыливался, энергично двигая руками. Он был довольно толст и потому не особенно привлекателен как мужчина, что нередко бывает с толстяками. Да и я весь съежился под струями холодной воды, бьющей из душа. Меня не подогревало даже воспоминание о страстных вечерах в номере корсиканской гостиницы со скрипучей кроватью, неисправным душем и роскошным видом на маленькую гавань.

Душ в административном высотном здании гигантского швейцарского концерна «Вольф–Хеми АГ», выпускающего химическую и фармакологическую продукцию, также функционировал далеко не лучшим образом. Правда, напор был достаточно сильным, зато вода била лишь узкой струей, да и сверхсовременный смеситель работал плохо, не позволяя добиться желательной температуры.

Габор натянул слишком узкие и яркие плавки, которые сильно врезались в тело под выпирающим животом. На свой почти совсем облысевший череп он напялил синюю купальную шапочку — их полагалось обязательно надевать. Смотритель в белых шортах и белой майке приветствовал его как старого знакомого, меня же он лишь молча принял к сведению.

Купавшихся было немного; хотя здесь и не чувствовалась слякотная зимняя погода, однако любителей купания она все же отпугнула от бассейна. Было как–то странно плескаться в этой нехолодной воде, глядя сквозь стеклянные стены бассейна на снег, опушивший хвою деревьев небольшого парка перед административным зданием.

Габор оказался отличным пловцом. Целеустремленным кролем рассекал он сильно хлорированную воду, от которой у меня сразу же началась резь в глазах. Я плыл за ним следом, фыркая и отплевываясь; не успел я одолеть двух третей дорожки, как Габор уже повернул мне навстречу.

Я так и не успел сказать ему ни одного слова по существу, не задал ни одного вопроса из тех, что вертелись у меня на языке. Неужели я пришел сюда лишь затем, чтобы еще больше повредить своему и без того больному горлу в этом олимпийских размеров бассейне, построенном для увеселения сотрудников концерна на их же собственные взносы в пенсионную кассу?

Трижды проплыв всю длину водной дорожки, я вновь услышал позади себя энергичный плеск Габора. Он обогнал меня перед самым бортиком, да еще плеснул мне в лицо брызгами, разлетевшимися от мерных ударов его коротких сильных ног. Он уже хотел было исполнить поворот, но тут я ухватил его за ногу. Не для того же я пришел сюда, чтобы плавать с ним наперегонки.

Габор, сбитый с ритма, глотнул изрядное количество воды и теперь отфыркивался, держась за металлический поручень гранитного бортика.

— Мартин, ты что это? — спросил он наконец, когда его дыхание успокоилось.

Я тоже ухватился за поручень и подтянулся поближе. Момент был удачным, остальные пловцы находились в противоположном конце бассейна, а смотритель стоял сзади у входа в женскую раздевалку.

— Габор, — я наклонился к нему и сказал очень тихо, — это ты проинформировал ШАП?

В ту же секунду Габор покрылся смертельной бледностью и стал едва ли не белее кафеля, которым был облицован бассейн. Его добродушная, толстощекая физиономия как–то странно съежилась. Капли воды стекали с купальной шапочки в широко открытые глаза, а он даже не моргал. Костяшки сильной короткопалой руки, сжимавшей поручень, сделались похожими на белую гальку.

Потом в его глазах появилось грустное, почти печальное выражение, он глотнул и спросил непривычно тихим голосом:

— Кто тебя подослал?

Значит, правда! Стало быть, это он и был тем неизвестным с венгерским акцентом, который передал базельскому отделению Швейцарской автономной прогрессивной партии сведения о том, что стряслось на объекте номер 71. Я угадал верно. Габор Месарош, ассистент доктора Кавизеля, человек, которого руководство концерна уже невзлюбило за стремление наладить эффективную очистку сточных вод, и был тем информатором. Он не может не знать, что производилось на объекте номер 71 и что ушло после взрыва в атмосферу три дня тому назад.

Однако это открытие вовсе не обрадовало меня. Габор, симпатичный, чуткий человек, химик, сознающий свою ответственность, смотрел на меня так, будто я объявил ему смертный приговор.

— Никто меня не подсылал, Габор. Я сам обо всем догадался.

Эти слова вряд ли утешили его, однако он немного пришел в себя.

— Ну и что ты теперь собираешься делать? — спросил он с легким оттенком упрямства. В его темно–карих собачьих глазах блеснули искорки воинственности.

— Хочу поговорить с тобой, Габор. — Я перешел почти на шепот, так как к нам приближалась пловчиха в очках–консервах, пожилая сотрудница из юридического отдела, которая ужасно кичилась своей спортивностью. Она плавала так же тупо и упорно, как и делала свою карьеру (она была одной из немногих женщин в концерне, кому удалось продвинуться по службе). — Пойдем отсюда, Габор. Здесь нам не дадут спокойно поговорить.

Он последовал за мной, как послушная собака, которая прекрасно понимала, что ей нельзя грызть домашние туфли. Под душем и в раздевалке мы почти не разговаривали друг с другом.

Перед входом в административное здание Габор впервые снова обратился ко мне:

— Куда теперь?

Прозвучало это так, будто он спрашивал, куда его ведут на расстрел. Казалось, он хотел сказать: не тяни, кончай поскорее, все равно я тебе ничего не выдам.

Снег начал таять; с бетонных карнизов окон на посыпанную солью дорожку шлепались крупные капли. Я предложил Габору прогуляться до ближайшего ресторанчика.

— О'кей, — сказал он безо всякой охоты.

Когда мы оставили позади встречный поток людей, идущих к административному зданию, я попытался успокоить своего упрямо молчавшего спутника.

— Габор, ты меня не так понял. Я же не против тебя.

— Вот как? — В его голосе слышалась скептическая нотка.

— Слушай, кончай разыгрывать оскорбленное благородство. Я сам пострадал во время той аварии.

Он с любопытством посмотрел на меня.

— Дело в том, что я одним из первых оказался на месте аварии, — объяснил я. — Меня послал доктор Феш сделать там несколько снимков. Ты ведь знаешь его?

Габор кивнул.

— Министр пропаганды.

Я рассмеялся, но тут же осекся. А можно ли доверять Габору? Пока что он мне ничего не сообщил, только побледнел там, в бассейне, но, может, это было от переутомления. Я крепко взял его за рукав дубленки и замедлил шаг.

— Габор, ты мне все еще не ответил. Это ты проинформировал ШАП?

— Выключи свой магнитофон, тогда поговорим. О, черт!

Поскользнувшись в своих полуботинках на обледеневшем снегу, Габор едва не грохнулся, но в последний миг уцепился за воротник моей куртки. Мы чуть не свалились оба. Запыхавшись, мы стали вплотную друг к другу — и вдруг невольно расхохотались.

Я рассказал ему о пропаже фотографий, о допросах в кабинете Феша, о подозрении, что мою квартиру обыскивали, о кровотечении из носа, о распухшем горле — тут он меня остановил. Тем временем мы дошли до автобусной остановки «Эрмитаж» под мостом шестирядной автострады. Остановка называлась так из–за бывшей загородной виллы одной патрицианской базельской семьи; эта вилла располагалась в глубине роскошного парка, теперь в ней был ресторан. Хотя парк и ресторан принадлежали концерну, однако здесь не стали строить административных зданий, так как господин Вольф–старший распорядился в своем завещании предоставить парк и ресторан в общественное пользование, после чего государство уже не беспокоило его по поводу налоговой задолженности и даже ежегодно давало кругленькую сумму на уход за парком и поддержание убыточного ресторана. Правда, зато пришлось срубить часть деревьев, чтобы оборудовать развязку автострады.

Шум проносившихся машин заглушал наши голоса. Габору пришлось прокричать мне в самое ухо:

— А ты был у врача?

Я отрицательно мотнул головой.

Он озабоченно посмотрел на меня.

— Ты сильно надышался этой дряни?

— Какой дряни?

Наконец на противоположной стороне загорелся зеленый свет; в парке можно было говорить уже нормальным голосом.

— При взрыве образовалось и ушло в атмосферу еще не установленное количество ДБФ–4, производное дибензофурана. Вот этот–то факт и замалчивается концерном.

— Почему? Разве дибензофуран опасен?

Габор горько усмехнулся.

— Опасен? Разве ты не читал листовку «ШАП–Хеми»? Даже небольшая концентрация дибензофурана вызывает паралич дыхательной системы с возможным смертельным исходом. Даже совсем малая — серьезное поражение слизистых оболочек, а самое скверное — это вещество почти не выводится из организма и, кроме того, опыты на животных однозначно указывают на его канцерогенность.

Канцерогенность! То есть дибензофуран способствует развитию раковых опухолей. Я остановился и взглянул на мыски ботинок, на которые налип снег. Холодной ладонью погладил затылок. Мы стояли на слегка извилистой, обрамленной металлическими планочками дорожке. Со злым карканьем с дерева снялась ворона, ветки осыпали мокрый снег.

— Чего же мне теперь ждать, Габор?

— Ну–ну, я не хотел пугать тебя. Пойдем обсудим все это в тепле.

Габор потащил меня к «Эрмитажу».

Мы нашли угловой столик, за которым можно было спокойно поговорить. Летом этот ресторан, по крайней мере его филиал на открытом воздухе, переполнялся беглецами из нашей столовой, и обслуживание становилось скверным. А теперь лишь несколько человек сидели поодиночке за столами в безобразном ресторанном зале, пристроенном к вилле, выдержанной в классическом стиле. Обтянутые красной искусственной кожей и украшенные латунными кнопками стулья, как и асимметрично округлые абажуры с лампами «миньон», — все это также относилось к тому периоду, когда были в моде низенькие столики, бамбуковые стоечки для газет, к тому времени, когда только появилась самоклеящаяся пленка.

Габор заговорил, понизив голос, да и вообще казался сдержанней, чем обычно, но я видел, что он уже вполне взял себя в руки. Говорил он энергично, но осторожно. Сначала он постарался развеять мои страхи, которые нагнал на меня, сказав о канцерогенности.

— Ты долго держал дверь открытой?

— Всего секунду–другую, вонь была очень уж едкой.

— Отлично. А потом ты бросился в туалет?

— «Бросился» — это преувеличение. Быстро двигаться я не мог, ведь была ужасная темень.

— Ах да, конечно.

Он довольным кивком отметил мои слова о том, что я сразу же промыл глаза и сполоснул рот.

— Ну, значит, ты не успел сильно наглотаться этой дряни.

— Габор, может, ты все–таки объяснишь, что производилось на этом объекте?

Он откинулся назад, отпил глоток пива, только что поставленного на стол развязным официантом. Я выпил свое пиво единым махом; у меня было такое чувство, что необходимо промыть горло от какой–то гадости.

— Там изготовлялся довольно простой инсектицид Д–911, особенно эффективный в борьбе против саранчи, термитов и прочих прямокрылых. Главное преимущество этого средства состоит в новом механизме его воздействия: он нарушает обмен веществ у насекомых, как бы подтачивает их изнутри. Вероятность того, что у насекомых разовьется значительная сопротивляемость этому препарату, невелика. Важна и его небольшая токсичность, то есть вредность для человека. Этот инсектицид легко смывается с растений. Обработка посевов инсектицидом Д–911 безопаснее, чем другимианалогичными препаратами.

— Звучит многообещающе, — сказал я и откусил второй кусок чуть теплого шницеля, который в меню значился как «beefy mexicaine». Не удивительно, что столовая в административном здании процветала, а «Эрмитаж» терпел убытки…

— Точно, — согласился жующий Габор, — научному отделу действительно удалась стоящая вещь. Но вся проблема в том, что и конкуренты работают над инсектицидом с исходным базисом и, кажется, там работа весьма продвинулась вперед. Приходится спешить и нам, забыв обо всякой осторожности. Вот и результат. Сам видишь, — Габор вытер салфеткой толстые губы, а потом и лысину, — Д–911 в экологическом отношении сравнительно безобидный яд, если такое вообще возможно. Однако при его производстве, точнее, при синтезе, есть критический момент. Из–за комбинации аминокислот группы гамма–3 с ферментами… Впрочем, это для тебя слишком сложно. Во всяком случае, на одной из стадий процесса в качестве побочного продукта, особенно если реакция выходит из–под контроля, возникает дибензофуран. До сих пор мы экспериментировали с небольшими количествами чистого вещества, всего с несколькими граммами. Для промышленно–опытной установки нужны уже большие количества. Из–за нехватки времени, так как конкуренты нас подгоняли, Джан, то есть доктор Кавизель, пренебрег контролем за увеличивающейся концентрацией раствора и сразу решил проводить эксперимент на опытно–промышленной установке объекта номер 71. Теоретически мы все вроде бы рассчитали, особенных сомнений у нас не было. И вот что произошло.

Темно–карие глаза Габора казались несчастными, почти молящими о прощении.

— А кто еще знал о проведении этих работ? О возможном риске?

— Джан, Фриц…

— Фриц?

— Да, доктор Форстер, вероятно, он станет преемником Джана. А кроме того, конечно же, господа из научно–исследовательского отдела, подотдела агрохимии. Я подал Джану докладную записку, где указывал на рискованность наших работ на промышленной стадии. Отправил ли он ее куда–нибудь дальше, не знаю.

— Почему ты проинформировал ШАП?

— Видишь ли, Мартин, — Габор перестал орудовать зубочисткой. — Утром после несчастного случая я попытался поговорить с Форстером, он не желал меня даже слушать. Тогда я позвонил начальнику подотдела агрохимии доктору Шюллеру. Он сделал вид, будто проблемы синтеза его вообще не касаются, за это, дескать, отвечал Джан. О моей служебной записке он якобы и знать ничего не знал. Я еще держал в руках телефонную трубку, когда секретарша положила мне на стол пресс–коммюнике Феша. Вот тут–то я и понял, что происходит. Всю ответственность за аварию пытались свалить на Джана, а об утечке ДБФ вообще не было речи. Все это напомнило мне об истории с порошком–красителем. Я жутко разозлился на то, что концерн вновь пытается скрыть опасную аварию, поэтому и позвонил представителям ШАП.

Мы оба замолчали.

Из комнаты в конце ресторанного зала доносился возбужденный голос телекомментатора, который вел репортаж с соревнований мужчин по гигантскому слалому; при появлении каждого швейцарского слаломиста телекомментатор буквально орал.

Итак, Габор совершил мужественный поступок. Он послушался своей совести вопреки интересам концерна. Нельзя сказать, чтобы он гордился этим; Габор задумчиво подпер рукой свою круглую лысеющую голову. А я? Заподозрили меня по ошибке? Из чистого любопытства я сунул нос в эту помойную яму, а потом попытался разными способами уберечься от неприятностей.

— А теперь? Что будет дальше? Может, руководство концерна подозревает уже и тебя?

Он все так же задумчиво покрутил в руках пустой пивной бокал.

— Надеюсь, что нет. Иначе мне конец… — Его зычный голос понизился до едва слышного шепота. — Как, собственно, ты меня вычислил?

— Я изучал вчера ваше штатное расписание. Потом вспомнил чардаш на вечере служащих концерна и прощальную вечеринку перед отъездом Иды.

— Ну да, конечно, — устало улыбнулся Габор.

— А вечером я был в «Старой мельнице». Там случайно встретил Тео Мецгера из ШАП и немножко расспросил его. Он сказал нам, что звонил человек с восточным акцентом.

— Нам?

— Да, там был еще мой знакомый, репортер из «Нойе базлер цайтунг».

Габор застонал.

— Кстати, Габор, почему бы тебе не передать ему все материалы? Его зовут Эйч–Ар, он бы так раздраконил концерн.

— Ах, Мартин, забудь о нем. Солидная газета! — Он выплюнул эти слова, будто горькую миндальную косточку. — Неужели ты веришь, что такая газета, как «Нойе базлер цайтунг», вскроет истинную подоплеку аварии? Ведь наши химические магнаты заседают в совете издательства! — Он грустно усмехнулся. — Я уже обжегся на скандале с порошковым красителем. Я тогда сообщил газетам о преступной безответственности, которая допускается при производстве красителя. Нигде не появилось ни слова, даже в социалистической газете «Абендблатт». Но если твой знакомый репортер неглуп и если он вроде тебя внимательно сопоставит факты, то вскоре мое имя…

— Да он был так пьян, что вряд ли чего сообразил. — Мне хотелось ободрить Габора. — Будешь еще кофе?

Он устало кивнул, а мне удалось, щелкнув пальцами (жест, конечно, не вполне светский), привлечь внимание официанта, который, прислонившись к кассе, заглядывал в заднюю комнату на экран телевизора — показывали лыжные соревнования.

— Габор, у меня есть кое–что, о чем пока не знает ни одна живая душа. Из–за этой вещи, наверно, и обыскивали мою квартиру.

И опять в его темно–карих глазах зажглась искорка интереса.

— В тот вечер, когда произошла авария, я дважды снял своей портативной камерой доктора Кавизеля. Тогда я действовал, поддавшись какому–то инстинкту, если хочешь — из профессионального рвения. Позднее, когда меня настойчиво выспрашивали, не делал ли я на объекте фотосъемки, я сообразил, что эти две фотографии очень важны. Вчера я проявил ту пленку дома.

— Ну и что?

— Снимки получились неплохие. И резкость и экспозиция — все в порядке.

— А что на снимках–то?

Шаркающей походкой подошел официант, он принес нам кофе как раз в тот момент, когда в задней комнате телевизионный комментатор сказал, что у швейцарского слаломиста самое лучшее время — бедняга упустил самую кульминацию соревнований. Недовольно замотав головой, он заспешил к своему наблюдательному пункту у стойки. В отличие от шницеля кофе оказался таким горячим, что, глотнув, я обжег себе губы.

Габор не притронулся к своей чашке, он нетерпеливо смотрел на меня.

— Ну?

— На снимках Кавизель. Я плохо разбираюсь в медицине, но, по–моему, он совсем не похож на человека, которого убило стальной балкой. На губах у него кровавая пена, лицо у него посинело — правда, на черно–белой пленке это не заметно. Однако никаких внешних повреждений не видно.

Габор чуть не опрокинул свою чашку, так стремительно наклонился он над столом.

— Мартин, могу я увидеть фото?

— Я еще их не отпечатал.

— Тогда сделай это как можно скорей! Срочно!

Взгляд у него сделался требовательным, его голос обрел прежнюю силу.

— Ты понимаешь, что это значит? — выпалил он. — У нас же в руках бомба.

Я помешал сахар в кофе.

— Возможно, Габор. Но не слишком ли короток запал, чтобы взрывать ее? Я–то уже обжегся.

На три часа я был назначен на прием к доктору Пфлюги, нашему врачу. Медицинский пункт находился в северной части территории, за высотным административным зданием из стекла и бетона с его огромными помещениями. Мне все равно нужно было зайти туда, чтобы передать в рекламный отдел фотографии упаковок с новыми транквилизаторами. Поскольку срок патента на пользующийся широким спросом в мире «рестенал» через два года истекал, концерн «Вольф» быстро выбрасывал на фармацевтический рынок одну за другой почти не отличающиеся разновидности чудодейственного «рестенала», каждая из которых якобы легче усваивалась, либо имела меньше побочных отрицательных эффектов, либо не вызывала привыкания у пациента по сравнению с предыдущей модификацией. Завышенные цены на этот препарат, заменявший врача–психиатра, удалось удержать во многих странах благодаря весьма дорогостоящим тяжбам, но вот теперь на мрачнеющем горизонте грозным призраком замаячили более дешевые препараты, разрабатываемые конкурентами.

На улице началась мерзкая изморось, то ли дождь, то ли снег, с ветвей деревьев небольшого парка, по которому я проходил, капало, и я поспешил укрыться в продолговатом здании дирекции. Отсюда, из нижнего этажа, шел длинный, пологий, со многими ответвлениями, подземный переход, ведший к стоящему на противоположной стороне автострады высотному административному зданию, построенному на прибыли от «рестенала»; из этого подземного перехода можно было попасть в первые три подземных этажа высотного здания. Вся территория концерна была изрыта такими кротовыми ходами.

С легким шорохом автоматически открылась, точнее, отъехала в сторону дверь из безосколочного стекла; передо мной был подземный переход под дорогой. У меня появилось такое чувство, будто, пока я шел по коридору, в спину мне целился неподвижный глазок телекамеры, установленной над стеклянной дверью. Как ребенок, робеющий в темноте, я попробовал насвистывать, но тут же осекся — слишком уж громким было эхо среди голых стен. Над моей головой на открытых решетчатых консолях лежали трубы и кабели. Интересно, какая отрава течет по этим трубопроводам?

Неподалеку впереди, там, где штольня ответвлялась к объекту номер 71, скрипнув шинами, вынырнул из–за угла паренек–курьер на маленьком электрокаре. Он пронесся мимо, кивнув мне на ходу. Вот бы устроить подземные гонки на приз концерна «Вольф».

Альберт, чудаковатый, непонятного возраста главный художник фирмы, про которого ходили слухи, будто он «голубой», хотя у него было двое детей, и который каждый год устраивал вернисаж своих тонких акварелей (средиземноморские ландшафты) и рисунков тушью (нежные наброски с разных растений), принял три фотографии, озарив меня покровительственной улыбкой.

— Очень мило, что вы снова заглянули к нам, господин Фогель.

Элегантным движением головы он откинул спадавшую на глаза светлую гриву кажущихся чуточку засаленными волос.

Он разглядывал мои фотографии, держа их в вытянутой руке.

— Хорошо, очень хорошо.

В огромном пятиэтажном здании лишь окна в том углу, который занимал отдел графики, не были золотисто–коричневатого оттенка. Хотя снаружи это и нарушало архитектурное единство здания, но руководству концерна пришлось тут уступить художникам, тем паче что в противном случае они не могли бы правильно воспринимать различные цвета. Выпавшая им привилегия занять в огромном административном здании размером с футбольное поле отсеки у окон не примирила художников с утратой их «башни из слоновой кости», флигеля, пристроенного к нашей вилле. Они жаловались, что переезд в стандартно–бетонную громадину разрушил прежнюю творческую атмосферу. Не могли их утешить ни ультрамодерновые чертежные столы, ни современная по дизайну мебель. Альберт руками и ногами отбивался от изгнания из прежнего «югендстильного рая», однако ему не хватало тактической хитрости, которой отличался Виктор. Интересно, в противоположность Вернеру или Эдди Альберт никогда не говорил, что служит концерну лишь ради хлеба насущного, а на самом деле чувствует в себе более высокое призвание, однако именно ему удалось добиться заметных успехов на творческом поприще.

Несмотря на взаимную приязнь (а я не раз чувствовал расположение Альберта ко мне), мы остались друг с другом при корректном обращении на «вы». Сегодня Альберт был явно не в духе, поэтому я поспешил откланяться. Он расписывал бумажные фонарики для карнавала, похоже, метеорологические прогнозы, предвещавшие плохую погоду, испортили ему настроение.

Мне пришлось пересечь все огромное здание, чтобы добраться до выхода. Не удивительно, что люди были здесь такими нервными! Стенки высотою в человеческий рост разделяли гигантскую палубу этой каторжной галеры на бесчисленные отсеки и каюты. Стоило сделать лишь несколько шагов в глубь зала, и любой здесь работавший уже не имел свободного обзора; вверху его взгляд упирался в затейливые узоры висячих потолков, человеку постоянно казалось, что за ним наблюдают, ибо достаточно было просто распрямиться и, не вытягивая шеи и не подымаясь на цыпочки, заглянуть через перегородки в другие отсеки. Да, ковырять в носу тут не станешь. Два месяца тому назад все неоновые светильники были заменены на лампы с более теплым оттенком, так как даже начальство жаловалось на резь в глазах и головные боли. Интересно, предстала ли им теперь эта пыточная камера в новом свете?

Алюминиевые узоры на потолке, разноцветные висячие шарики должны были служить опорными пространственными ориентирами в этой огромной клетке для подопытных человеческих особей; тем не менее я по ошибке попал в бюро переводов, где три особи мужского пола переругивались, хотя и тихо, зато весьма энергично жестикулируя. Идеальные условия для моделирования стрессовых ситуаций, от которых спасали новые транквилизаторы. По рецепту их можно было купить в здешней же аптечке, да еще со скидкой.

— Высуньте–ка язык!

— А–а–ааа. — Тут я закашлялся, потому что деревянная лопаточка задела язычок.

Доктор Пфлюги, у которого из–за косины глаз взгляд всегда казался каким–то рассеянным, откинулся на своем вращающемся стуле, терпеливо пережидая, когда кончится мой приступ кашля.

— Да, горло красное. Может, у вас температура?

Я пожал плечами.

— Не знаю, не мерял.

Врач с тихим кряхтением поднялся и, слегка шаркая ногами и горбясь, подошел к шкафчику. Доктору Пфлюги было всего лет пятьдесят, но из–за седых волос, медлительности движений он выглядел гораздо старше; казалось, будто его высокая узкая фигура за долгие годы работы врачом в концерне «Вольф» как–то съежилась. Вид у него был такой, что хотелось взять утюг и разгладить доктора Пфлюги.

Он наклеил мне на лоб узкую полоску бумаги.

— Новинка из нашего диагностического отдела, — сказал он без особого энтузиазма. — Знаете, наверно? Такие бумажки для измерения температуры уже есть в продаже. Температура определяется с точностью до двух–трех десятых градуса.

— Интересно, — пробормотал я. — Такого мне еще фотографировать не давали.

— Естественно, пока идет опробование. Когда начало болеть горло?

— Вчера, а сегодня с утра я почти не мог говорить.

— Вероятно, обычная простуда. Сейчас выпишу рецепт.

— На что?

Пфлюги взглянул на меня так, будто никогда не слышал более идиотского вопроса.

— На «сумакрин»!

Разумеется. Конечно же, «сумакрин». Кто не слышал об этом чудодейственном лекарстве концерна «Вольф», замечательном средстве против любых бактерий? Выписывать «сумакрин» при насморке — это все равно что стрелять из пушки по воробьям. Те врачи, что чувствовали свою ответственность, выписывали «сумакрин» осторожно, приберегая его для действительно тяжелых случаев, чтобы у возбудителей болезни не развивалась устойчивость. Но благодаря пропаганде нашего отдела рекламы, для которого я снял несколько упаковок, появившихся потом в глянцевом рекламном проспекте, «сумакрин» стал, пожалуй, самым распространенным средством при простудах, охотно выписываемым теми врачами, которые не любят особенно ломать себе голову. Габор предсказал мне все, что сделает Пфлюги, и вообще не советовал ходить к нему. Он настойчиво уговаривал меня не упоминать об аварии в связи с моими жалобами, но меня так и подмывало, поэтому я решил все–таки пощупать сего медика на зуб.

— Позавчера у меня сильно шла кровь из носа.

— Да? — вяло откликнулся врач и отлепил с моего лба бумажку. Он недовольно поглядел на нее, пренебрежительно скривил губы, скомкал и выбросил комочек. — Не доработана еще эта штука. Если ей верить, то у вас пониженная температура — чуть выше тридцати шести градусов. Чепуха какая–то. У вас это часто бывает?

— Пониженная температура?

— Нет, кровотечение из носа.

— В том–то и дело, что нет. — Теперь надо было тщательнее следить за своими словами. — Видите ли, господин доктор Пфлюги, когда случилась авария на объекте номер 71, я вскоре после этого был там, делал фотографии. Вот я и думаю, нет ли тут какой–то связи между аварией, кашлем и кровотечением?

Он перебил меня, устало улыбнувшись:

— Ну–ну, господин Фогель! Неужели вы испугались слухов, которые распространяются этими ультрареволюционными листовками? Совершенно напрасно. Утечка, произошедшая во вторник, не убила бы даже мухи. Нет–нет, господин Фогель, не поддавайтесь этим паникерам. Типичная поделка записных анархистов. Пусть эти тунеядцы, торчащие в университетах на деньги налогоплательщиков и снедаемые ненавистью к экономическому процветанию, убираются в свою чистенькую Совдепию. Это они источают тот яд, что несет гибель нашему обществу, а не мы!

Такого я за ним не замечал. Значит, все–таки стоило его прощупать. Либо архиконсервативный доктор Пфлюги действительно ничего не знал и не ведал о подоплеке аварии, либо на все закрывал глаза, поскольку до двадцатилетнего юбилея работы в концерне ему оставалось совсем немного. Не надо, мол, трогать спящих собак… Вот пропишет «сумакрин» — и все снова будет в полном порядке.

Пфлюги подошел к своему письменному столу и что–то чиркнул в блокноте с бланками рецептов.

— Это обычная простуда. Ничего страшного. Но и относиться к ней легкомысленно также не следует. Полежите–ка в выходные дни в постели, попейте таблетки, а пожалуй, побудьте дома и еще два–три дня. Укутывайте шею теплым шарфом, хорош и горячий грог или молоко с медом, тут уж дело вкуса. Но выздороветь вам надо побыстрее. Полчаса назад мне позвонила ваша секретарша и сказала, что вы будете сопровождать господина Боппа в Африку, поэтому вам понадобятся кое–какие прививки. Но это можно сделать, когда вы будете полностью здоровы. А времени, по–моему, осталось немного.

Съемки в Африке! Я лечу с Эдди! Что это, неужели скверная шутка?

На минуту мне показалось, что медицинский кабинет стал светлей, под потолком закрутился тяжелый вентилятор, а на окнах мне почудились противомоскитные сетки.

Я лечу с Эдди и с Бенни в Верхнюю Вольту! Неужели это правда? Надо срочно переговорить с Виктором.

Ну и денек выдался сегодня!

Я поспешил в наш филиал, и едва открыл входную дверь, как навстречу мне из секретариата донесся пронзительный голосок Урси:

— Это ты, Мартин?

Не успел я даже стряхнуть зонтик, как она, сияя от радости, уже выбежала ко мне. Вслед ей Бет громко прокричала «ура–а–а!». Не обращая внимания на мою мокрую куртку, Урси обняла меня, а Бет поцеловала в щеку. Обе они, казалось, сошли с ума от радости, так искренне радовались моему везению. Бенни, кинооператор, которого первоначально выбрали для съемок, отказался, так как его неожиданно пригласили в качестве помощника кинооператора для работы над американским фильмом, снимавшимся в Цюрихе и Санкт–Морице; тогда Виктор, посоветовавшись с Фешем, решил послать в Африку меня и Эдди. Сам он еще не вернулся с совещания у руководства, которое созывалось по пятницам, поэтому с ним пока нельзя было переговорить.

Урси побледнела от волнения. Нужно срочно привезти паспорт, чтобы получить необходимые визы, торопила она меня. Заявки на визы Урси собиралась отправить по почте еще сегодня. Она уже позвонила в два посольства и попросила ускорить дело.

И началась суматоха.

В автобусе, разбрасывающем из–под колес слякоть, я поехал домой, там единым духом взлетел на свой этаж, достал в спальне из верхнего ящика комода паспорт и помчался, шлепая по лужам и оскальзываясь на обледеневших плитах тротуара, в переполненный, как всегда по пятницам, универмаг, где вперился в объектив фотоавтомата (причем сначала я по ошибке повернулся к объективу затылком) и потом, вспотев от нетерпения, ждал, пока из щели не вылезут скручивающиеся от сушки четыре фотографии с такой физиономией, что хоть сейчас отдавай их в уголовный розыск; затем с этими еще сырыми снимками я вновь бросился к автобусной остановке.

Как я ни спешил, все равно вернулся на работу лишь незадолго до шести. В нашей маленькой вилле было освещено только одно окно: уборщицы уже ушли, и добрая Урси сидела в секретариате одна, уже в пальто — она задержалась после работы на три четверти часа, и это в пятницу, да еще накануне карнавала! За это время она заполнила все необходимые формуляры, причем на всякий случай в нескольких экземплярах. Обычно она доводила меня до белого каления своей дотошной предусмотрительностью, но на сей раз такая предусмотрительность оказалась весьма кстати.

Конечно, времени на обычные пятничные покупки уже не хватало. Когда Ида приезжала сюда из Фрибура на выходные, мы старались поесть хорошенько, она — потому что ей надоело питаться кефиром, бутербродами и хрустящей картошкой из пакетиков (на другое в католическом женском интернате денег не хватало), а я — потому что мне обрыдла одна и та же жратва в столовой концерна «Вольф». Да и приготовить что–нибудь у меня времени все равно не было, поскольку в восемь ко мне хотел зайти Габор, чтобы взглянуть на фотографии Кавизеля. Я уже пожалел, что рассказал Габору об этих снимках, однако теперь, хочешь не хочешь, нужно было их отпечатать. Поскольку увеличить снимки пришлось довольно сильно, заметно мешала зернистость, но тем не менее я сделал два отпечатка размером восемнадцать на двадцать четыре сантиметра.

Всего же я сделал шесть отпечатков, по три с различной выдержкой; едва я положил их в ванночки для промывки, как заверещал дверной звонок. Я взглянул на часы: чуть больше семи, так что не Габор. Может, Ида забыла свои ключи во Фрибуре? Но на нее это не похоже, она никогда ничего не забывает. Нажав на дверную ручку, я распахнул дверь и напряженно прислушался к тишине в лестничных пролетах между пятью этажами. Может, ко мне идут ищейки Феша? Или Эйч–Ар надеется получить дополнительную информацию? Я кинулся обратно в ванную, чтобы выключить воду. Мертвый химик, доктор Кавизель, покачивался в зеленоватой воде.

Потом я притворил входную дверь, вытащил ключ и бросился на кухню, чтобы хоть как–нибудь прибраться на столе. Ида всегда ужасно ругалась из–за беспорядка, который возникал у меня за пять дней ее отсутствия. Обычно я узнавал ее по манере дергать за дверную ручку. Потом всякий раз следовал почти один и тот же ритуал: с усталым вздохом Ида опускала на пол красный чемоданчик и вешала свое пальто, говоря при этом с почти вопросительной интонацией: «Привет?»

Входная дверь рывком распахнулась.

На пороге возникли не Ида, не Габор и даже не некий детектив.

Широким пружинистым шагом в кухню вошел Андре.

— Здорово, старик. Как дела?

Мы познакомились с ним в гимназии, которую я бросил незадолго до экзаменов на аттестат зрелости; он был на три года младше меня, но, как говорится, из молодых да ранних — этот шестиклассник отбил у меня девушку. С тех пор он называл меня «стариком».

Ну, перед ним–то можно не стесняться беспорядка на столе и остатков поспешно импровизированного ужина. Бумажные обертки, еще блестящая от масла салатница, банка с плававшими в мутном рассоле оливками (как ни облизывай вилку, это все равно не поможет), небрежно смятый тюбик горчицы (Ида никак не может научиться аккуратно выдавливать тюбики), яичная скорлупа, вчерашний номер газеты «Тагес–анцайгер» с объявлениями о поисках или предложении работы, хлебные крошки, сахарница без крышки, почта последних трех дней, канцелярские скрепки, кассеты…

Черт возьми, как это другие ухитряются всегда поддерживать у себя дома порядок?

К счастью, Андре был не из тех, кого мог бы смутить подобный хаос; он и сам жил в маленькой однокомнатной квартире, по которой раз в три месяца, не чаще, проходился позаимствованным у кого–то пылесосом. Прежде чем сесть у него на софу, скорее всего подобранную на свалке, я, чтобы не напороться на пружину, аккуратно ощупывал сиденье ладонью, опасаясь при этом хлопать, иначе подымешь облако пыли. Андре всегда ютился в таких закутках, ему вообще было бы довольно охапки сена. Он был единственным моим знакомым, кто имел всего две пары брюк.

Пока я составлял посуду в мойку и пытался расчистить на столе хоть немного свободного места, он сел на неудобный дешевый стул, вытянул свои длинные ноги и принялся листать газету. Движениями гибкого и мускулистого тела он напоминал тигра, отправившегося на поиски добычи. Совсем не удивительно, что моя школьная подружка отдала ему предпочтение…

— А ведь газета–то вчерашняя, — недовольно проворчал Андре.

Я кивнул и пустил струю горячей воды на грязную посуду. Газовая горелка над мойкой пыхнула, будто сопло реактивного авиалайнера.

К грубоватым и довольно эгоистичным выходкам Андре я давно уже привык. Он не раз заваливался ко мне нежданно–негаданно вечером, когда я, уютно усевшись перед телевизором, потягивал бургундское; он брал стакан вина, пробовал его и, причмокнув губами, брюзжал: «Переохладил»! На него не угодишь даже «Помаром» 1969 года, бутылку которого я приберегал для себя, чтобы выпить одному. Ида в вине не разбиралась, поэтому хорошее вино я припасал для себя. Вообще–то Андре не ждал, что я буду угощать его вином, но, когда я это делал, он считал необходимым высказать свое мнение напрямик. Он говорил, что в жизни ему ничего не доставалось даром, поэтому он никому ничем не обязан. Если же его приглашали, например, в гости, то он видел в этом лишь нормальное проявление то ли небесной, то ли социалистической справедливости.

— Что будешь пить?

Предложи я ему минеральной воды или «Вдову Клико», он в любом случае ответил бы лишь: «Ну ладно, давай стаканчик…»

Андре прищурил глаза, разглядывая, что у меня было выпить. Вероятно, он вновь вставил контактные линзы, к которым тщетно пытался привыкнуть вот уже два года.

— А пиво у тебя есть?

Я мотнул головой назад.

— Вон там на буфете.

В коробке оставалось еще три бутылки пива.

Андре с сомнением поглядел на них.

— Почему ты не ставишь пиво в холодильник?

— Не люблю холодное пиво. Оно плохо действует на мочевой пузырь.

— Да? — Он отодвинул стул и выпрямился. — А где открывалка?

Похоже, сегодня он был в особенно скверном расположении духа. Да и у меня после дневной суеты настроение было не лучше, потому я ничего не ответил — пусть поищет открывалку сам — и домыл стаканы. Теперь хоть посуда чистая. Впрочем, когда Ида приедет, она все равно отчитает меня за то, что квартира не убрана. На балконе стояла целая корзина грязного белья. Всякий раз в выходные дни — одно и то же, половину времени, когда мы могли бы побыть вдвоем, — мы проводили либо в прачечной, либо с пылесосом.

Я вытер распухшие от горячей воды руки и подсел к столу с еще влажным стаканом.

— Открой и мне бутылку, — сказал я Андре.

— Что это с тобой?

Он перестал скручивать сигарету–самокрутку и удивленно уставился на меня своими покрасневшими глазами.

— А что?

— Ты с кем–нибудь подрался?

— С чего ты взял?

— А ты погляди на себя.

В кухне не было зеркала, поэтому я взял только что вымытый нож и поднес его к лицу. Теперь все стало ясно. Под одной ноздрей краснела узкая полоска, в усах запеклась кровь. Я потер их указательным и большим пальцем; запекшаяся кровь на ощупь была похожа на клей, которым я приклеивал фотографии.

— Кровь опять пошла.

Весь вечер я чувствовал себя неважно, кожа казалась мне сухой, горячей, как будто она была мала мне по размеру. Вероятно, у меня поднялась температура. И вот снова это проклятое кровотечение.

Андре испытующе смотрел на меня, словно ждал объяснений.

Тут зазвонил телефон.

— Привет, милый!

Ида.

— Слушай, ты где пропадаешь?

— Я? — Ида помедлила. — Я осталась во Фрибуре.

— Что? Почему? Что случилось? Опоздала на поезд?

Опять маленькая, почти незаметная пауза.

— Знаешь, я не приеду на эти выходные в Базель.

Голос у нее был серьезен.

— Но почему? И почему ты говоришь об этом только теперь?

С тех пор как Ида записалась на курсы, где она готовилась к поступлению на факультет психологии, поскольку ее венгерский аттестат зрелости не признавался в Швейцарии (можно подумать, будто подлинное образование дают только на родине Песталоцци с ее двадцатью шестью различными школьными системами — по одной на кантон и полукантон), она на протяжении всех четырех месяцев приезжала ко мне каждую неделю, не считая единственного раза, когда она праздновала рождество со своей группой, но тогда Ида сообщила мне об этом за несколько недель и почти попросила разрешения.

Я догадался, что она готовит мне неприятный сюрприз, и прикинулся бестолковым:

— Надо готовиться к экзаменам?

— Да, но дело не только в этом. — Ида не любила уверток и отговорок. — Мне не хочется тебя сейчас видеть. Может, нам вообще лучше некоторое время не встречаться.

Ну вот, сказано вполне откровенно, теперь не было смысла разыгрывать из себя простака.

— Это из–за позавчерашнего разговора?

Мы поссорились по телефону из–за ребенка, которого я не хотел. Ребенок! У меня мурашки бежали по коже от одной лишь мысли о том, что через месяцев восемь я мог бы стать отцом маленького крикуна — Тибора или Золтана, которого мне пришлось бы кормить последующие двадцать лет.

— Ида, сейчас мы не можем позволить себе ребенка. В октябре ты начнешь учиться. А если мы поженимся, тебе откажут в стипендии. Значит, надо раскошеливаться мне.

— Ты всегда думаешь только о самом себе и о деньгах.

— Конечно, ведь мне же их зарабатывать!

— Я живу не на твои деньги, — гневно отрезала она.

— Пока нет, слава богу! Но будет ребенок — понадобится квартира побольше, тебя снимут со стипендии. Как ты все это себе представляешь? Тогда мне придется идти на полную ставку, просиживать в этой чертовой конторе все пять дней в неделю.

Андре тактично прикрыл кухонную дверь, чтобы не слышать нашей размолвки. Мне бы хоть немного его суровости, с какой он относился к своим многочисленным и быстро сменяющимся приятельницам.

— У нас на курсах учатся несколько человек с детьми.

— Женщины?

— Нет, мужчины.

— То–то и оно. Жена у него сидит дома с ребенком, а потом полдня работает. Но ты ведь этого не хочешь. А?

— Не кричи на меня, Мартин. — Голос у нее был грустный, но решительный. — У меня кончаются монетки, я не могу больше разговаривать. Пока.

— Может, я позвоню?

— Нет, не стоит. Szia. [Пока, привет (венг.).]

— Но нам же надо…

В трубке послышался щелчок, потом наступила тишина. Положив трубку, я сел на краешек кровати. Szia — так прощаются по–венгерски. О чем еще говорить? Ей хочется ребенка, и ей хочется учиться. Пожалуйста, только без меня! Упрямо вскинув подбородок, я распахнул кухонную дверь и рухнул на стул.

Андре уставился на меня с едкой усмешечкой, а я взял бутылку пива, поднес ее ко рту и сделал добрый глоток.

— Нечего скалиться, — рявкнул я.

— Не переживай, Мартин. Все пройдет.

Ему были противны любые сильные эмоции, так что эти несколько утешительных слов можно было и впрямь принять за искреннее сочувствие. Словно бы решив, что он сказал лишнее, Андре раздавил в пепельнице свою сигарету–самокрутку (он однажды расчетами на бумажке показал мне, что такие сигареты обходятся ему в три раза дешевле) и легко поднялся.

— Пока, старик, мне пора.

— Ночная смена?

Андре добывал себе деньги на учебу, работая ночным портье во второразрядном отеле. Мне хотелось поговорить с ним, рассказать об аварии на объекте, посоветоваться насчет Иды. При всей его замкнутости он был хорошим парнем, на которого можно положиться.

Он кивнул.

— В восемь часов сменяю напарника в «Метрополе». У тебя есть что–нибудь почитать?

В апреле он перешел с юридического факультета на филологический и теперь использовал долгие ночные дежурства для расширения своего кругозора. Я предложил ему новый роман Патриции Хайсмит, который сам проглотил за прошлые выходные. Мой школьный товарищ и в прошлом соперник мотнул головой.

— В университете ее не проходят, старик.

Ему лучше знать.

— А у тебя нет чего–нибудь серьезного, из признанной литературы?

— Возьми Тухольского, — посоветовал я ему.

О Тухольском мне предстояло писать работу для выпускных экзаменов в гимназии, если бы за месяц до них я не уехал в Испанию…

Едва Андре закрыл за собою дверь, как что–то на меня нашло. Я сел на кухонный стол и разрыдался. Наверно, все это было чересчур. Я прямо–таки содрогался от рыданий. Если сейчас заявится этот венгр, политактивист и радетель за экологию, и увидит меня плачущим — плевать. Мне теперь на все плевать. Взрыв, столкновение с белым гигантом на объекте номер 71, допросы, боль в горле, кровотечение, отрава, которой я надышался, неожиданные перемены настроений у Виктора, который вдруг послал меня в Африку, упреки Иды — нет, столько мне уже не вынести. Я уткнул лицо в горячие ладони и плакал, не сдерживая слез. Неужели это конец? Конец нашей любви, которая началась так романтически и казалась такой нерушимой. Сегодня Ида не приедет, а может, и вообще никогда не приедет.

То, что прежде представлялось монолитной скалой, постепенно раскололось, раскрошилось, рассыпалось на мелкие кусочки. А началось это незаметно, мы сами старались не замечать трещин, замазывали их, не обращали внимания на отлетевшие куски, пытались сгладить любые шероховатости и неровности. И вот теперь перед нами руины, которых нельзя не заметить. О них спотыкаешься на каждом шагу. Каждый осторожно старается выйти на твердую землю, не поддерживая другого, если тот оступится или поскользнется. Может, так всегда кончается любовь? В памяти остается лишь эта куча обломков, которая постепенно разравнивается, пока ты однажды не спросишь себя: кажется, здесь что–то было прежде? Вот здесь, эдакий бугорок из мусора и обломков? Верно. Как ее звали — Ида, Агнес, Лисбет, Эвелин? Какая милая была девушка… Почему же все так получилось?

Я думал о том, что буду вспоминать о нашей любви и тогда, когда от нее ничего не останется. Я уже не думал о нашем общем «завтрашнем дне», я оглядывался назад. Итак, один. Снова один? Один после двух с половиной лет? «Szia!» Что же действительно останется, когда забудется это последнее прикосновение?

Габор трезвонил, не отнимая пальца от кнопки.

Как объяснить ему, почему Ида не приехала?

Я сполоснул над ванной опухшие глаза и смыл запекшуюся на усах кровь. Мне не хотелось показываться Габору в таком жалком виде. Возьми себя в руки, приказал я себе. Габору пришлось в жизни и потруднее, чем тебе. В 1956 году он с несколькими однокашниками бежал на Запад и очутился в люцернском сборном лагере «Каритас», затем выучил немецкий, работал лаборантом, потом учился дальше и стал швейцарским дипломированным химиком, а кроме того, он добился руки и сердца чистокровной швейцарки Френи из Листаля, произвел с ней на свет маленького Ференца и маленькую Мартели, построил для семьи на тяжким трудом заработанные деньги собственный дом в лесу, протестовал против загрязнения водоемов отходами от производства красителей, сумел доказать свою правоту, однако не вылетел с работы, так как руководство не могло себе позволить лишиться такого специалиста.

Габор был едва ли не бледнее, чем днем в бассейне; даже его круглые, как у хомяка, щеки казались впалыми. Еще у двери он резким движением скинул дубленку со своих широченных плеч.

— Привет, Мартин! Меня уволили!

— Что?

— Меня уволили, без предупреждения.

Он прорычал мне это так, будто я был в чем–то виноват.

Я повесил на крючок его бесформенную хламиду.

— Тебя выгнали с работы?

— Да, без предупреждения, сразу. Вот смотри.

Он грубо отодвинул меня и полез во внутренний карман дубленки. Затем он сунул мне в лицо конверт с четырьмя молекулами нового фирменного знака концерна «Вольф» и наклейкой «заказное». Извещение об увольнении.

Он заставил меня вынуть из конверта листок и внимательно прочитать его. Речь шла о «безответственных действиях, которые нанесли урон репутации фирмы» и «преднамеренном распространении порочащих измышлений», а также о том, что фирма оставляет за собой право принять юридические меры против «автора бездоказательных обвинений» и «потребовать возмещения морального ущерба».

— Мартин! — Габор глядел на меня почти умоляющими глазами. — Ты имеешь к этому отношение?

— Иди–ка сюда, Габор!

Я подвел его к ванной, открыл дверь, зажег свет и показал на шесть фотографий, плавающих в воде.

— Неужели я стал бы печатать эти фотографии, если бы был так предан фирме?

Габор посмотрел сначала на меня, потом на снимки в ванне, засучил рукава и нагнулся, чтобы выловить фотографию.

— Джан! — сказал он, разглядывая скрюченную фигуру на снимке. Осторожно, почти нежным движением он смахнул воду со снимка. — Джан! Что они с тобою сделали? — Он рывком выпрямился. — Это те самые снимки, которые ты сделал сразу после аварии?

Я кивнул.

— Этот человек умер не оттого, что ему проломило череп.

Я снова кивнул.

— Он наглотался ядовитых паров, потому и погиб.

— Вероятно, так.

— Вот оно — доказательство! — Габор бросил снимок к пяти остальным. — Но какой для меня в этом прок, если я уволен да еще буду привлечен к суду за нанесенный ущерб?

— Тебе надо опротестовать увольнение, Габор. У них нет против тебя никаких улик.

Понурившись, он присел на край ванны и уставился в воду. Потом беспомощно пожал своими широченными плечами.

— А может, и есть. Вероятно, они подслушивают мой телефон.

Меня пронзило ужасом. Ведь я же сам звонил Габору. А пару дней назад — когда же именно это было? — у меня неожиданно отключился телефон; точно, сначала был странный звонок, никто не отозвался, когда я поднял трубку, а потом телефон отключился. Я постарался ничем не выдать своего испуга.

— Главное не сдаваться, Габор! Пойдем выпьем по глотку и все обсудим.

— Верно! — Габор шлепнул ладонью по воде и решительно встал. — Им меня не сломать, только не им.

Я провел его в комнату, где, если не считать беспорядка на письменном столе, было поубраннее, чем в кухне; там я достал из ящика комода, служившего мне одновременно и хранилищем диапозитивов и баром, бутылку без этикетки.

— Ну–ка попробуй. Это прислала мать Иды. Тебе наверняка понравится.

Он с наслаждением принюхался.

— М–м–м! Szilvapálinka, finom! [Сливовица, вкусно! (венг.)] Слушай, а где же Ида?

Вот черт, придется выкручиваться.

— Ида? Она просила извинения и велела передать привет. Ей пришлось остаться во Фрибуре, надо к экзаменам готовиться.

— Жаль!

Было видно, что он слишком занят сейчас своими проблемами и отсутствие Иды не очень его огорчает.

— Что ж, тогда выпьем вдвоем. Твое здоровье, Мартин!

— Egészségedre! [Твое здоровье! (венг.)]

— Ты учишь венгерский?

А что толку? Неизвестно, пригодятся ли мне теперь те несколько венгерских слов, которые я знаю.

— Да не очень, Габор. За два с половиной года можно было бы выучить и больше.

— Как, вы уже столько времени вместе? Поздравляю!

Он осушил рюмку, в которую я налил сливовицы. Зря я снова заговорил об Иде. Но мысль о ней преследовала меня.

— Ты на машине? — спросил я, вновь наполняя рюмки.

— Точно. Ах, ты это имеешь в виду, — Габор усмехнулся и показал на рюмку. — Не беспокойся, пить я умею.

Это он действительно подтвердил на вечеринке, когда мы провожали Иду. Тогда он один выдул полбутылки «Барака».

— Точно, — теперь и я повторил его любимое словцо, — но сегодня пятница, всюду полицейские посты, а кроме того, по радио объявили, что на дорогах гололедица.

— Ничего, Мартин, я слежу за собой. К тому же, что бы со мной ни случилось, мои записи в надежном месте.

Я с недоумением уставился на него.

— Видишь ли, тебе это может показаться странным. Но ты бы меня понял, если бы тоже пережил пятьдесят шестой год в Будапеште, когда человек вдруг исчезал и о нем ни слуху ни духу. Не обязательно он сбегал, он просто исчезал. Вот тогда–то я и стал недоверчивым, осторожным.

— Ты — осторожным?

— Ну, может, я не так выразился. Во всяком случае, записи обо всем, что произошло на объекте номер 71, я переслал вчера своему адвокату. Точно так же я поступил, когда разыгрался скандал из–за красителей. Ведь никогда не знаешь, что тебя поджидает, а?

Он смущенно улыбнулся, словно извиняясь за свои опасения.

— А что было у Пфлюги? — поинтересовался он.

Я рассказал, что Пфлюги ограничился беглым осмотром, и Габор развеселился оттого, что Пфлюги оправдал его предсказание, прописав мне «сумакрин». Но когда я рассказал ему и о предстоящей командировке, улыбка слетела с его лица. Теперь Габор почти с отчаянием глядел на меня. По его мнению, совпадение было не случайным: едва я напал на след крупного скандала, как фирма сразу же посылает меня за ее счет в самые дебри Африки. Я попробовал возразить, что руководству не известно, сколько я знаю об аварии, и что киносъемки — это вовсе не туристическая прогулка, а кроме того, они запланированы давно, и что я принимал участие в проекте фильма вместе с Эдди, но был отстранен от дела — в наказание; однако все мои старания доказать Габору да и себе самому, что Виктор изменил свое решение из чисто практических соображений, не смогли рассеять сомнений Габора.

— Они хотят от тебя избавиться, Мартин, а такая поездка дает идеальную возможность обезвредить тебя по крайней мере на несколько недель.

Пожалуй, его подозрения были небезосновательны.

— А может, тебя в джунглях укусит какая–нибудь змеюка, — добавил он, но тут же спохватился. — Извини, глупая шутка! Ладно, не стану тебе портить удовольствие от поездки. Давай лучше еще выпьем. Это отличное дезинфицирующее средство. На всякий случай.

Крепкая сливовица собственного изготовления Идиного дядюшки ударила мне в голову. Я пошел в кухню за пакетиком хрустящего картофеля, правда уже залежавшегося. Лицо у меня горело, наверно, поднялась температура. Когда я вернулся обратно, Габор уже поднялся с места.

— К сожалению, мне надо идти: я обещал Френи не задерживаться. Она ужасно разнервничалась из–за моего увольнения.

— Понятное дело. И что ты собираешься предпринять, Габор?

Глаза у него вновь блеснули, впрочем, возможно, причиной этому была сливовица.

— Мартин, дай мне адрес того репортера, который вчера…

— Эйч–Ара?

— Ну да.

— По–моему, он живет где–то у Надельберга. Сейчаспосмотрим в телефонной книге.

В спальне около телефона лежала записка с номером автомата, откуда обычно звонила Ида. Сначала я хотел ее смять и выбросить, потом сунул меж страниц телефонного справочника.

Я выписал фамилию Эйч–Ара, адрес и номер его телефона.

Габор, надевший тем временем свою дубленку, разглядывал в коридоре старую киноафишу — фильм Серджио Леоне «Рег un pugno di dollari». [«За пригоршню долларов» (итал.).]

— Можешь дать мне две фотографии Джана?

Я весь вечер ждал этого вопроса, ждал и боялся его, но все равно он застал меня врасплох.

— Черт, мне же надо их еще высушить, — сказал я пытаясь выкрутиться из этой трудной ситуации.

Однако Габор был готов взять и мокрые снимки.

— Что ты собираешься с ними делать? — спросил я Габора. — Если они где–нибудь появятся, то со мной поступят точно так же, как с тобой. Тогда мне конец.

— Я не опубликую их, Мартин, без твоего согласия.

— Но даже если ты покажешь их Эйч–Ару…

— Мартин, поверь мне, пожалуйста. Я просто отошлю снимки завтра моему адвокату.

Дьявол, теперь игра пойдет в открытую. Одними сочувствиями и утешениями уже не отделаешься. Но нельзя довериться обещанию Габора, даже если он сейчас действительно не собирается использовать эти фотографии. При его темпераменте ни за что нельзя поручиться…

Кровь больно стучала у меня в висках. У меня даже закружилась голова, когда я вставал со стула. Почему подобное решение надо принимать именно сейчас, когда мне так плохо? Если руководство фирмы «Вольф» узнает об этих фотографиях, на химических предприятиях Базеля мне больше не работать. Одним безработным фотографом станет больше. Феш с нахальной усмешкой вышвырнет меня на улицу. Ну и пусть. Зато вздохну свободно. Уж лучше так, чем это харакири, которое делаешь сам себе шариковой ручкой.

— Ладно, Габор.

Я сложил два лучших снимка оборотами друг к другу в прозрачную папку с фирменным знаком концерна «Вольф».

— Пойдем, я провожу тебя вниз, а то дверь в подъезде наверняка уже заперли.

Когда я открыл тяжелую деревянную дверь (пожалуй, самую прочную часть нашего хлипкого здания), в подъезд ворвался морозный воздух. Ветер развеял снеговые облака, ясный месяц сиял в звездном небе. Меня зазнобило.

— Прощай, Мартин, смотри не простудись по–настоящему.

Габор дружески подтолкнул меня в глубину подъезда.

— Я позвоню тебе завтра, — пообещал он, — и расскажу, о чем договорился с этим Эйч–Аром. Не забудь передать привет Идашке.

Его крепкая фигура вышла из яркого круга, высвеченного уличным фонарем; несмотря на несколько рюмок водки, шагал он уверенно и твердо.

СУББОТА

Секундомер, на котором я поставил время проявления, звенел и звенел. Почему никто его не выключит и не вынет пленку? Ведь иначе пропадут уникальные снимки. Почему мне никто не поможет? Я не могу пошевелиться! Спасите пленку! Просветления на негативе темнеют и сливаются в сплошной черноте. Все меркнет!

Я открыл глаза, через щели ставней пробивался слабый свет. Я разъяренно взглянул на будильник, но он молчал. Значит, звонил телефон. Неужели Габор решил поднять меня в такую рань? Может, он уже переговорил с Эйч–Аром? Надо было сказать ему, чтобы звонил лучше из автомата, раз его телефон прослушивается.

— Фогель у телефона. — Мой голос звучал так, будто два бокала горячего грога, которым после ухода Габора я пытался побороть боль в горле и звон в ушах, превратили мои голосовые связки в стальную проволоку.

— С вами говорит Штурценэггер, кантональная полиция, Дорнах.

Нет, это был не Габор, затеявший глупую шутку, в голосе говорящего слышался явный базельский диалект. А после первых двух–трех фраз мне стало ясно, что Габор уже никогда больше не позвонит.

В начале второго ночи полиция нашла его «фиат» под длинным правым поворотом, машина упала в ущелье у подножья Танненфлу между Дорнахом и Хохвальдом. Деревья не сумели задержать машину.

— А Габор? Господин Месарош?

— Он был вашим близким другом?

Был! Я проглотил ком в горле. Габор!

— Он… что с ним?

Полицейский тактично извинился за то, что вынужден сообщить плохое известие. Водитель погиб при аварии. Он вылетел из кабины и был раздавлен перевернувшейся машиной. Если бы он пристегнулся, тогда… впрочем… машину очень сильно покорежило… Затем полицейский, видимо, вспомнил о своих обязанностях, и его голос стал официальным.

— Госпожа Месарош, — он с трудом выговорил венгерскую фамилию, — утверждает, что ее муж отправился вчера вечером на машине к вам. Скажите, во сколько он от вас уехал?

— В половине двенадцатого, может, чуть раньше.

— Гм, чуть раньше половины двенадцатого.

Вероятно, он записывал мои слова в блокнот.

— Он у вас выпивал?

Вот оно что. Он хочет установить, не был ли Габор пьян. Да, Габор выпил изрядное количество сливовицы. Но ведь он умел пить и мог выпить весьма много.

— Да, мы беседовали и немножко выпили.

— В том числе крепкие напитки?

Я лихорадочно прикидывал. Габор мертв. Его старенький «фиат» не вписался в поворот. Когда мы прощались, Габор не казался пьяным. Если я скажу полицейскому, сколько рюмок водки выпил Габор, тот непременно решит, что мой друг, «находясь в состоянии сильного опьянения, потерял контроль над транспортным средством». Тогда страховое агентство уменьшит сумму страховки, которая причитается Френи; к тому же она вряд ли может рассчитывать на пенсию, поскольку Габор был уже уволен. Черт возьми, жуткая ситуация!

— Да, рюмку–другую водки.

Полицейский не отставал.

— А может, больше?

Знать бы, берут ли у покойников анализ крови…

— Видите ли, господин Штурценэггер, я никогда не считаю, сколько рюмок выпил мой гость.

— Жаль. Ваши показания внесли бы больше ясности в причины аварии.

Я подхватил этот поворот разговора.

— А известны какие–либо подробности?

В ответ тотчас прозвучала стандартная фраза о «потере управления».

— Разве он не тормозил?

— Тормозной след не обнаружен.

— Была гололедица?

— Снег на дороге лежал, но покрытие не обледенело.

Получалось, что теперь я его допрашивал.

— А машину уже осмотрели? Установлены какие–нибудь дефекты или что–либо подобное?

Вопрос был слишком неточен. Господин Штурценэггер вновь решительно овладел разговором.

— Мы всегда производим тщательный осмотр, господин Фогель. Вы не могли бы сегодня утром прибыть к нам, чтобы подтвердить или даже уточнить показания?

— Это необходимо?

— К сожалению, да.

А вот это мне совсем уж не подходило. Ехать в Дорнах подписывать протокол, где записана лишь полуправда?!

— А нельзя ли прислать это почтой?

— Нет. Нужно ваше личное присутствие. Мы находимся в центре деревни, сразу за рестораном «Лев», если ехать от Базеля.

Это прозвучало как приказ. Но я еще не сдался.

— У меня грипп, господин Штурценэггер, и говорю я так простуженно не только спросонья. К тому же у меня температура, и врач велел мне лежать в постели. Если хотите увидеть меня, то подождите до следующей недели, а сегодня я подлечусь.

М–да, если бы за день можно было подлечиться от отравы, которую выпускает концерн «Вольф»… Во всяком случае, мой решительный тон подействовал, хотя голос был до смешного слаб. Раз такое дело, сказал полицейский, то он будет ждать меня в понедельник. Он даже извинился за то, что разбудил меня, и пожелал скорейшего выздоровления.

Я стоял в телефонной будке, дрожа всем телом. Меня бил озноб не потому, что этим ранним февральским утром было так холодно, а потому, что я боялся этого звонка. Но звонить было надо. После переполошившего меня звонка дорнахского деревенского полицейского мне больше всего хотелось залезть под теплое одеяло и поплакать от страха и отчаяния, а вот приходится предпринять этот неприятный разговор. У Габора были две фотографии Кавизеля — где они теперь, после аварии? Единственным человеком, который мог мне что–то сказать об этом, была Френи, его жена. Какими упреками осыпет она меня за то, что я не удержал ее мужа от венгерской сливовицы?

Не побрившись и не умывшись, я надел поношенные, потрепанные джинсы, натянул поверх пижамы толстый пуловер и накинул теплую армейскую куртку. Из дома я звонить не хотел — возможно, телефон Френи и мой прослушивались. Неужели Габор действительно упал под откос по собственной оплошности? Может, из–за хмеля он не сбросил скорость на повороте и машину занесло на скользком участке? А не подстроено ли это как–нибудь? Например, не ослепила ли Габора фарами встречная машина? Не ослабил ли некий искусный механик с фирмы какие–нибудь гайки, не повредил ли тормоза, пока Габор обсуждал со мной шаги, какие он собирался предпринять против химического гиганта? А может, увольнение расстроило его гораздо сильнее, чем это было по нему заметно, и он не видел для себя иного выхода, кроме как нажать педаль газа и, вылетев с поворота, рухнуть вниз? Только зачем тогда он взял фотографии?

Френи подняла трубку после второго гудка. Набирая ее номер, я несколько раз сглотнул, откашлялся, но все равно не смог сказать ни слова. Ведь я даже не знал эту женщину, у которой должен был просить прощения за то что ее муж пил у меня перед несчастьем. Обращаться к ней на «ты» или на «вы»?

— Ах, это вы, господин Фогель. Вам наверняка уже известно… — Ее голос смолк. Помолчав, она почти прошептала: — Алло?

— Мне очень жаль, мне самому только что позвонила полиция… — Господи, что ей сказать? Едкий запах холодного дыма не давал мне вздохнуть полной грудью. — Я не хотел вас беспокоить, госпожа Месарош.

— Нет–нет, хорошо, что вы позвонили. Ведь вы были, вероятно, последним, с кем говорил Габор.

Она всхлипнула, и мучительно долго в трубке не слышалось ничего, кроме сдавленного плача и тяжелых вздохов. Трамвай, повернувший за угол площади, наполнил телефонную будку таким скрежетом, что я не расслышал, сказала Френи что–либо или нет. Но, кажется, она лишь несколько раз пробормотала «извините».

— Вам не надо извиняться, госпожа Месарош. Я вам сочувствую и понимаю вас. Это и для меня страшное потрясение. Когда вам сообщили об этом?

Невозможно назвать вещи своими именами. Приходится говорить «это» вместо слова «авария», а тем более «смерть».

Немного успокоившись, она высморкалась и ответила более ровным, но все еще очень хриплым голосом:

— Вчера ночью, точнее, уже сегодня, примерно в час. Я уже легла, и тут позвонил полицейский… Мы ведь договорились, что он не будет задерживаться, нужно было столько всего обсудить после этого письма из концерна… — Она осеклась. — Габор рассказал вам об… об увольнении?

Было слышно, что это слово она с трудом выдавила из себя, будто стыдилась его.

— Да, он вообще многое рассказал мне о событиях последних дней. — Сколько она знала из того, что было известно Габору? Раз он сообщил жене об увольнении, то уж наверняка не скрыл и причин. — Потому он вчера и приехал ко мне. Он хотел… — Мартин, не забывай, что телефон, возможно, прослушивают! — Он надеялся кое–что узнать от меня об… об этом происшествии на нашей фирме.

— Ах, не стоило ему ввязываться в эти дела. Я его предупреждала еще тогда, когда разгорелся скандал из–за красителей. А если бы он вчера не поехал к вам, он был бы и сейчас еще… — Она глубоко вздохнула, вероятно, чтобы опять не расплакаться. — Но вы же его знаете! — Она даже печально усмехнулась. Затем с неожиданной серьезностью она спросила: — Господин Фогель, а вам не кажется, что он нарочно направил машину… Что он покончил с собой?

Наверно, ей стоило страшных усилий задать этот вопрос. Хорошо, что я мог утешить ее хотя бы в этом — в самоубийство Габора я верил все меньше и меньше.

— Нет, госпожа Месарош, я считаю это абсолютно невероятным. Ведь тогда Габору было бы незачем ехать ко мне.

Кажется, мой довод убедил ее. После задумчивого «пожалуй» она пробормотала:

— Значит, несчастный случай?

— Гм.

Возможно, этот несчастный случай был весьма тщательно спланирован. Но говорить ей о своих подозрениях я не мог. Во всяком случае, по телефону. Да и какой ей прок от моих подозрений?

— Он много выпил?

Я выдавил из себя вымученный смешок. Вот он — вопрос о доле моей вины.

— Полиция уже спрашивала меня об этом. Что значит «много»? Мы выпили по нескольку рюмок водки. Но пьяным Габор не был, если вы это имеете в виду.

— Он вообще много пил последнее время. Больше чем следовало.

Судя по всему, ей хотелось выговориться, поделиться своим горем, пожаловаться человеку, который в последний раз выпивал с Табором, которому теперь никогда уже не выпить лишнего. Может, она винила теперь себя за то, что ворчала на него из–за выпивок.

Стопка монет, оставшихся у меня после покупки двух газет и лежавших теперь на поцарапанном телефонном автомате, быстро уменьшалась. Пора переходить к делу, к вопросу о двух фотографиях. Но я не знал, как подвести к ним разговор. Не мог же я прямо спросить, не обыскивала ли она разбитую машину и не нашла ли там двух фотографий, на которых снят другой покойник.

— Госпожа Месарош, я вчера отдал кое–что Габору, что предназначалось только для него, и ни для кого другого. Наверняка это было у него с собой, в машине, когда случилась авария. Мне очень неприятно обращаться к вам с просьбой в такой момент, но для меня это крайне важно. Те документы находились в красной папке, в прозрачной папке с нашим фирменным знаком.

— Полиция отдала мне вещи из машины еще ночью, когда меня пригласили для… для опознания Габора.

Бедная женщина опять была близка к тому, чтобы расплакаться, я догадывался об этом, слыша, как она проглатывает подступивший к горлу комок. Можно ли ее так мучить? Какая пытка для нее каждое напоминание о трупе под смятым «фиатом», их семейной машиной! Но у меня не было выхода, я должен был удостовериться.

— Госпожа Месарош, посмотрите, пожалуйста, нет ли среди вещей красной папки.

— А что в ней?

Господи, не допусти, чтобы в этой стране подслушивались телефонные разговоры честных граждан!

— Две фотографии!

— Минутку.

Тишина. Вероятно, дети еще спят. Рассказала ли она им ночью о случившемся несчастье?

Прожорливый автомат уже снова требовал подпитки; примерно каждые двадцать секунд на световом указателе убавлялась одна десятая. С тех пор, как почта везде установила эти хитрые монетоприемники, телефонные разговоры стали и впрямь дорогим удовольствием. Почему в автомате нет щели для монеты в пятьдесят раппенов? Я, нервничая, зашарил по брючным карманам и достал портмоне. Придется пожертвовать однофранковую монету, которую я приберегал для автомата в прачечной. Впрочем, раз нет чемодана Иды с грязным бельем, обойдусь и двумя другими монетами. А ей поделом, пусть стирает свое бельишко в интернатском рукомойнике! Представь себе, Ида, что это я упал в пропасть на моем «опеле», а ты осталась одна с маленьким Тибором, едва начав учебу на психологическом факультете.

В трубке послышались шаги, затем голос запыхавшейся Френи.

— Господин Фогель, я перетряхнула весь мешок, проверила портфель…

— Ну и что?

— Фотографий я не нашла.

— А красную прозрачную папку?

— Тоже нет…

Словно гигантская карусель, закружилась у меня перед глазами площадь Клараплац, еще пустая в такую раннюю пору, но часа через два этот «магазинный рай» заполнят толпы людей, спешащих сделать покупки на выходные. Крепко зажав под мышкой правой руки газеты, я направился к одной из немногих скамеек довольно неудачно спланированной пешеходной зоны. Фотографии исчезли! Произошло именно то, чего я так опасался. Они исчезли.

Я опустился на скамейку, на другом конце которой укутанный в зимнюю одежду старик кормил голубей. Мне хотелось кинуться к этой семенящей, противно воркующей стайке и растоптать ногами притворно–невинных голубков. Ничего бы у меня не получилось. Иногда, когда я ездил на работу по набережной Рейна на велосипеде, я пытался задавить какого–нибудь голубя колесом, но каждый раз тот уворачивался. Голуби были так самонадеянно спокойны, словно знали, что я боюсь поскользнуться на кровавом перьевом месиве и грохнуться на мостовую.

«Пошли в парк голубей травить!» Кавизеля отравили, Габора сбросили в пропасть, а мои фотографии, улика против концерна, куда–то пропали из машины и стали теперь уликой против меня.

У меня еще хватило присутствия духа спросить у Френи фамилию адвоката Габора, но на этом силы мои иссякли. Я попрощался с вдовой идиотским обещанием увидеться с нею на похоронах.

Я шел по площади, ступая, будто пьяный, и дело было не в скользком от инея булыжнике, а в том, что я чувствовал себя так, словно выпил литр алжирского красного. А ведь я предчувствовал, что получу от Френи такой ответ. Габора устранили, так как он слишком много знал и не держал язык за зубами. И при этом у него были с собой мои фотографии.

Я открыл первую газету, ту самую, единственную в Базеле, где и работал Эйч–Ар. Выпуск у нее заканчивался рано, поэтому сообщение о несчастном случае могло быть напечатано в отделе местной хроники, лишь если он произошел до восьми вечера. Впрочем, в субботнем номере вообще не было ни слова об аварии в концерне «Вольф». Даже если Эйч–Ар всерьез занялся этим делом, он еще мало чего успел разведать. Среди новостей культуры, в разделе, выдержанном в несколько снобистском духе, до небес превозносили коллегу–фотографа, который вряд ли имел бы хоть какой–либо шанс даже на любительском конкурсе, зато он вечно терся среди городских знаменитостей, бывал на великосветских пьянках в ресторане выставочного павильона, где вечно сплетничали и перемывали друг другу кости, — и вот результат. В разделе местной хроники речь шла только о предстоящем карнавале.

Социал–демократическая вечерняя газета «Абендблатт» выходила уже рано утром, поэтому была не более оперативна своей буржуазной конкурентки, газету «Абендблатт» также перестали интересовать происшествия в концерне «Вольф» — впрочем, профсоюзам предстоял, вероятно, новый тур переговоров с предпринимателями о тарифах, поэтому следовало соблюдать осторожность по отношению к химическому гиганту.

Объявления о предлагаемых рабочих местах не привлекли моего внимания, хотя в ближайшее время мне, наверно, придется искать работу. Несмотря на гневные взгляды старика, кормившего голубей, я оставил обе газеты на скамейке. Я чувствовал себя подавленным и больным. Домой, в постель! Лечь под теплое одеяло и спокойно подумать, нет, не думать, а все забыть, стереть из памяти, только заснуть, спрятав, утопив эту горячую, гудящую голову в прохладных подушках.

Зайдя в булочную, я купил две свежие, еще теплые булочки и, расплачиваясь, почувствовал щемящий укол в сердце. Раньше я порою так и делал по субботам; рано утром срабатывал мой внутренний будильник и подымал с постели, словно в будний день. Я вылезал из–под одеяла, натягивал на себя что–нибудь и отправлялся в булочную, чтобы принести нам с Идой горячие булочки. Она очень любила хрустящую корочку. Когда–то нам очень нравилось доставлять друг другу такие маленькие радости…

Но сегодня я уже не смогу заснуть, нет смысла даже ложиться. Буду лишь ворочаться со спины на живот, сначала вспотею, сброшу ногой одеяло, потом замерзну, стану прислушиваться к уличному шуму, злиться на воркующих голубей, закрою голову подушкой и примусь то и дело поглядывать на будильник, стрелки которого словно замерли на одном месте, — нет, кровать плохое прибежище. Нужно действительно хорошенько обдумать создавшееся положение, разработать план боевых действий. Может, стоит позвонить Эйч–Ару, подключить Тео или связаться с адвокатом Габора.

Когда я вышел из булочной, то сразу продрог, несмотря на теплую куртку. Вероятно, я вспотел — пижама так и липла к телу. Холодный ветерок проникал сквозь одежду, поддувал снизу, ерошил волосы на затылке. Чертов климат! Ведь карнавал празднуют по случаю окончания зимы. Я чуть было не поскользнулся на обледеневшей мостовой.

Домой! Домой! В теплую квартиру! Налью себе кружку горячего крепкого чаю! И — побольше меду, чтобы утихла резкая боль в горле.

Глаза у меня слезились, из носа текло; одолев три ступеньки до входной двери, я чувствовал себя Амундсеном, возвращающимся в свою спасительную снежную хижину, иглу. Когда я доставал из кармана связку ключей, у меня выпал пакет с булочками. Быстро обернувшись, я нагнулся за ними, и только тогда до меня дошло, что именно я заметил при повороте. На другой стороне улицы, у небольшой авторемонтной мастерской, куда сутенеры пригоняли свои роскошные американские машины, стоял он! Его немного прикрывал красный автомобиль марки «файрберд–транс–ам». Я поднял голову, прищурил глаза, стараясь сморгнуть с них влагу. Но его уже не было.

Пустынной была площадка вокруг заправочной колонки и американского лимузина. Красно–белые гирлянды флажков покачивались на ветру. Нигде ни души. Но я мог бы поклясться, что секунду назад у шикарного лимузина стоял коренастый человек и пялился на меня — плотный мужчина с черными курчавыми волосами, Гуэр. Тот самый представитель прокуратуры, которому поручено расследование несчастного случая на объекте концерна «Вольф» и который с таким пристрастием допрашивал меня в кабинете Феша. Неприятный тип в макинтоше и с вульгарным цюрихским выговором.

Подняв пакет, я медленно выпрямился. Неужели у меня начались галлюцинации? Я насухо вытер платком глаза и вновь осмотрел площадку перед мастерской. Ворота–жалюзи, над которыми виднелась облупившаяся надпись «Не загораживать проезд!», были заперты. Снежная масса съехала с длинного капота «мадзерати», отчего казалось, что фары спортивной машины сонно сощурились. А может, они ехидно подмигивали оттого, что я переполошился из–за какого–то призрака? Да и чего бы тут делать Гуэру? Я нагнулся, пытаясь разглядеть между колес автомобиля пару ног. Но посадка у машины была такой низкой, что никакого просвета и не видно. Я взял себя в руки, спустился по ступенькам и решительно перешел на противоположную сторону улицы к машине. Я должен был убедиться! Если за этой восьмицилиндровой каретой не прячется провинциальный супермен, значит, я свихнулся. Зато если он там, то представляю себе, как округлятся серые оловянные глазки этого вонючего сыщика!

Опершись рукой о холодное крыло, я почти одним прыжком обогнул красную «Огненную птицу».

Сегодня лестничные марши пяти этажей дались мне особенно тяжело. Когда я добрался до своей квартиры, то сердце у меня стучало, словно мотор моего тщедушного «опеля» на высокогорном перевале. Сотни крошечных крючков раздирали мне грудь. А ведь сегодня я даже не притрагивался к сигаретам. Может, я задохнулся от волнения, ибо был почти уверен, что за машиной меня ждет пригнувшийся, напружинившийся Гуэр. В глаза мне блеснула лишь затейливая позолоченная монограмма и выгравированная группа крови «О+» на дверце машины. Никого поблизости не было. Значит, я свихнулся.

Я прислонился горячим лбом к дверному косяку и глубоко вздохнул. В нос мне ударил смешанный запах старой масляной краски, пыли и мастики. У меня защекотало в горле, однако я жадно втягивал в себя воздух. Я так пыхтел, будто просовывал слона в замочную скважину. Открыв дверь, я устало проковылял в квартиру. Здесь было по крайней мере тепло.

Габор мертв. Мои фотографии исчезли из его машины. Я так устал, что мне начали мерещиться призраки. Надо позвонить Эйч–Ару или доктору Цукору, адвокату Габора. Надо, необходимо…

Но сначала мне надо в туалет. То ли из–за того, что я озяб, то ли из–за выпитого вчера, но мочевой пузырь меня беспокоил.

Войдя, я ничего не заметил.

Встав перед унитазом, я нащупал закоченевшими пальцами молнию, расстегнул ее — и тут вдруг осознал, что только что увидел… Я так вздрогнул, что даже обрызгал крышку.

Я боялся повернуть голову, боясь удостовериться в том, что увидел сразу же, едва вошел в ванную, но чему сперва не придал значения.

Пропали фотографии!

Исчезли четыре оставшихся снимка мертвого Кавизеля, которые я повесил сушиться над ванной.

Их не было. Не было.

Я стоял в ванной и пялился на белый кафель. Вчера после ухода Габора я выловил из ванны четыре снимка, отпечатанные с разной выдержкой, и повесил их на шнуре, прикрепив бельевыми защепками, — способ, конечно, не очень профессиональный, но я слишком устал, чтобы включать сушилку.

А вот теперь фотографии на шнуре не висели, воры забрали даже защепки.

Я стоял остолбенев, стоял и пялился, пока глаза мои не начали слезиться. Тогда кафель на стене расплылся и превратился в мутное белое пятно. У такой же стены лежал и покойник…

Пленка! У меня украли фотографии. Но успели ли воры найти негативы за то время, пока я отсутствовал дома? Я бросился в спальню.

Вчера я, скорее случайно, чем нарочно, сунул негативы в телефонную книгу, когда разговаривал с Идой.

Вот они! Лежат целехонькие среди голубых страниц с телефонными номерами различных учреждений. Ха–ха! Не достались они вам, проклятые ищейки! Есть у меня на руках еще козырь, и уж при случае я им козырну.

Тут я снова вздрогнул. Раз они искали и нашли фотографии, значит, им нужна и пленка! Где они сейчас? Может, еще в квартире? Здесь, под кроватью? Наверняка Гуэр стоял внизу на стреме, чтобы предупредить, когда я вернусь. Но в подъезде я никого не встретил. Следовательно, те типы, что украли фотографии, еще находятся где–то в доме.

Теперь я перепугался еще сильнее, чем в ванной.

Спрятаться в маленькой квартире довольно трудно, тут не так уж много для этого мест. Я затаил дыхание и прислушался. Было ужасно тихо. Приглушенный уличный шум субботнего утра доносился далеким отголоском через оконные щели. Потом заворковали два голубя. Где–то в доме зажурчала вода. В самой квартире — ни звука. Меня бил озноб.

Ни вздоха, ни скрипа половицы. Я почувствовал, как по моему телу щекотно сползают холодные капли пота, прежде чем впитаться в пижаму. Очень медленно я наклонился и заглянул под кровать. Ничего, только свалявшаяся хлопьями пыль. Я выпрямился. Двумя скачками выпрыгнул к входной двери и закрыл ее на засов. С храбростью отчаяния я прошел мимо спальни в гостиную, где на марокканском курительном столике еще стояли две рюмки. Никого!

Кухня тоже была пуста, как и балкон.

Тьфу, черт. Опять напрасные страхи, трусишка. В квартире никого нет. Может, незваные гости прошли на чердак, а когда я закрыл за собой дверь, сразу убежали?

Сначала надо позвонить Эйч–Ару и вызвать его сюда. С негативами мне нельзя делать из дома ни шагу. Меня вообще пугала одна лишь мысль о том, что нужно снова выходить из этого теплого, уютного, хоть и душного жилья, за продуктами. Слава богу, чай у меня еще есть, его хватит дня на три. Чашка горячего крепкого чаю с ромом — вот что мне сейчас нужно.

Я швырнул куртку на спинку кухонного стула и поставил чайник на плиту. В термосе оставался не допитый вчера утром, холодный, пахнущий чем–то горьким кофе. Я выплеснул его в мойку и открыл кран.

Взрывом меня чуть не сбило с ног.

Инстинктивно зажмурившись, я заслонился рукой, но успел разглядеть язык пламени, взметнувшийся из газовой колонки. Пламя опалило мне волосы и кусочек кожи на кисти руки, поэтому в кухне запахло не только газом, но и паленым мясом.

Я стоял будто вкопанный, прижавшись спиной к буфету. Потихоньку я опустил руку и сразу почувствовал боль. К счастью, передняя стенка колонки удержалась; ее страшно погнуло и покорежило, но она не ударила мне в лицо. Эмаль на стенке потрескалась, местами облупилась. Над колонкой на побеленном потолке чернело жуткое пятно сажи.

Тихое шипение струящегося газа вывело меня из оцепенения. Я бросился к газовому счетчику и повернул рычажок. И тут на меня напал такой колотун, что я едва удержался на ногах.

Это не было случайностью!

Странная авария, в которой погиб Габор, а теперь взрыв!

Меня тоже хотели убрать!

Меня собирались убить. Мне намеревались заткнуть рот. За мной охотились! Вот до чего довело твое любопытство, Мартин Фогель, теперь речь шла о твоей жизни и смерти. Ты вздумал дразнить великана, вот он тебя и раздавит. Ведь тебя могли сейчас размазать по стенке, как назойливую муху. Боже мой, что же мне делать?

Перед самым Фриком, где кончалась автострада, моросящий дождь перешел в сильную метель. Тяжелые серые облака нависли над вершинами Бёцберга, предвещая, что поездка будет трудной.

Даже в местах, не засыпанных снегом, сцепление колес моего «опеля» с асфальтом было плохим, а теперь на скользкой автостраде под сильными порывами ветра стало почти невозможно удерживать машину. Обычно я не люблю езду в таких условиях и предпочитаю поезд, но теперь я был даже рад необходимости целиком сосредоточиться на управлении. Мне приходилось изо всех сил вглядываться через рой хлопьев в асфальтовое полотно, зато можно было ни о чем не думать.

Я ругал себя за то, что не переоделся и даже не захватил свежее белье, но после взрыва я сломя голову выскочил из квартиры, взяв с собой только ключи от машины и негативы.

У меня была единственная мысль — прочь отсюда, куда угодно, лишь бы прочь.

На развилке автострады за Праттельном я наконец определил свою цель — Цюрих. Там я надеялся найти пристанище у своего бывшего однокашника, с которым семь с половиной лет делил анатомически–эргономически никуда не годную парту.

Этому однокашнику Буки я даже не позвонил. Правда, мы сговаривались увидеться в один из карнавальных дней, только тогда он еще не знал, сможет ли отпроситься с работы в госпитале. Как все бывшие базельцы, Буки и его жена Ирена питали ностальгические чувства к живописным уголкам и мощенным булыжником улочкам старого города, этой провонявшей химической метрополии, и, уж конечно, их особенно тянуло туда именно в те три карнавальных дня, когда там сходили с ума базельцы, и без того считающиеся в стране чудаковатыми. Ведь Буки провел в Базеле детство и молодые годы, здесь, в кантональном госпитале, он познакомился со шведкой Иреной, врачом–физиотерапевтом, потому, куда бы ни заносила Буки судьба врача–ассистента, переезжавшего с места на место, как того требовали этапы профессиональной карьеры, его так всегда тянуло в родной город.

«100», «80» — большие указатели ограничения скорости, отчетливые даже в такую метель, возвещали о приближающемся конце скоростного участка автострады, которую никак не могли здесь продолжить из–за тянувшегося уже многие годы ожесточенного конфликта между федеральными властями, общинами и защитниками окружающей среды. Можно подумать, будто в этой бесконечно разросшейся от Базеля до Цюриха деревне осталось что–либо, что еще можно было бы спасти или погубить… Стандартная архитектура охочих до высоких прибылей строительных фирм давно уже превратила эти места в эдакий швейцарско–провинциальный Лос–Анджелес со стерильными палисадничками вместо огромных пальм, известных по немым кинофильмам.

Впереди — резкий правый поворот; я знал, что тут будет слишком рискованна даже скорость, разрешенная знаком «60». Поэтому я загодя переключился на третью скорость, из–за чего довольно плотно прижавшийся ко мне сзади «БМВ» бешено засигналил фарами. Идиот! Можешь разбить себе башку, я все равно сбавлю скорость на этом предательски поблескивающем повороте. Хотя всерьез я не думал, что подручные Феша что–либо сделали с моей машиной (ведь «опель» стоял на набережной Рейна, довольно далеко от моего дома), но… береженого и бог бережет.

А может, я зря ударился в бега? Черт, все–таки я недостаточно сбросил скорость, «опель» завилял. После небольшого зигзага, которым сидящий у меня на хвосте «БМВ» воспользовался для рискованного обгона, мне вновь удалось выправить машину. Нельзя слишком уж задумываться, иначе и меня найдут под заснеженным откосом, как это случилось с Габором. Вот тогда у Феша, Бальмера и Гуэра не будет никаких забот.

Несколько машин одна за другой обогнали меня, ни одна не задерживалась позади. Если за мной и следили, то это либо делалось очень ловко, либо неудачно. Во всяком случае, слежки я за собой не чувствовал. Правда, через запотевшее заднее окно многого и не разглядишь (вот уже несколько лет, как обогрев у моего «опеля» работал только летом), а в заснеженном наружном зеркальце заднего обзора тоже ничего не видно, тем более что глаза мне застила злость. Да, во мне кипела злость; страх остался позади, в моей тесной квартирке, из которой я панически сбежал. Я хотел защищаться! У Буки я отдохну, соберусь с силами, поправлюсь — и нанесу ответный удар!

За Габора нужно отомстить, нельзя допустить, чтобы его гибель оказалась бессмысленной. А боевой заряд был со мной, в левом кармане куртки, под предохранительным поясом, — там лежали кадры пленки, которые нагнали такого страху на руководство концерна «Вольф».

Внимание, Мартин! Не дави так яростно на педаль, тебе нельзя сейчас допускать оплошность.

И все–таки за автостоянкой под Баденом авария чуть не произошла.

Со скоростью под девяносто я шел у самой осевой линии. Дождь, смешанный со снегом, хлестал по ветровому стеклу, в колеях образовались глубокие лужи, которые с коварным свистом разлетались из–под колес. Движение на дороге усилилось; казалось, половина Швейцарии устремилась в свой рахитичноголовый Цюрих. Из–за плохой видимости все водители ехали с включенными подфарниками. Перед съездом к автостоянке меня обогнали две машины, я перешел на правую полосу. Когда вторая из этих машин, «вольво», закончила обгон, я глянул в зеркальце и вернулся на левую полосу. Яростный рев клаксона и серая тень, промчавшаяся слева, уличили меня в невнимательности — перестраиваться влево было нельзя. Маленький «опель» занесло, я еле–еле выровнял его, увел вправо, сбросил скорость. Разгневанные взгляды чуть ли не целого детского сада уставились на меня через заднее стекло. Когда я обогнал эту машину, водитель свирепо погрозил мне кулаком. Что позволяет себе этот мафиози? Раз не включает фары и так тесно жмется к впереди идущей машине, то сам виноват, что я не заметил его блоху. Ей, кривоколесой и перегруженной, вообще надо ехать по обочине.

Я ужасно разозлился на этого водителя, из–за того, что сильно испугался, и из–за того, что все–таки чувствовал свою вину — ведь я едва не устроил аварию. Почему я не заметил его при маневре? Может, я потерял контроль над собой? Или замечтался? Может, в моей невнимательности виновата головная боль, разламывающая череп? Ах, при чем здесь я? Тот идиот попросту общественно опасен — ни один нормальный человек не ездит в такую мерзкую погоду с выключенными фарами.

А он снова обогнал меня, выжимая последнее из слабосильного моторчика; жена водителя грозно поглядела на меня. Ведь я подверг опасности ее и четырех ее отпрысков! Вероятно, чтобы позлить меня, «фиат» замедлил ход, мешая мне. Вся моя ярость, накопившаяся за последние дни, страх и отчаяние, обратились вдруг против этой семейки, вероятно, трудяги–итальянца, работавшего в Швейцарии. Теперь передо мной был зримый противник, да еще посмевший бросить мне вызов. Он хочет стычки, этот задохлик? Пожалуйста, мне терять нечего. Тормозишь? Прекрасно. А я тормозить не стану.

Все ближе придвигался ко мне задок маленькой машины, а с ним и детские глазенки, которые вначале смотрели на меня враждебно, потом удивленно, затем неуверенно и, наконец, испуганно. Но я ничего не хотел замечать. Передо мной маячил сидящий за рулем Феш, рядом Гуэр, на заднем сиденье — жизнерадостно улыбающийся Бальмер. Вы столкнули под откос моего друга Габора, а теперь ваш черед! Вы убрали его, строптивого борца за правду, но сейчас я смету вас с пути! Avanti! Bandiera rossa! Paura non abbiamo! [Вперед! Красное знамя! Мы не боимся! (итал.)] Близок ваш конец, пройдохи и лицемеры! Кто подымет меч, от меча и погибнет! Я разоблачу все ваши махинации и буду беспощаден. Вы еще будете валяться в кювете, жалкие и ничтожные!

Резко вильнув, «фиат» едва смог уклониться. Еще бы полметра, и мы столкнулись бы…

Я сошел с ума, действительно свихнулся.

Следующие десять километров я судорожно сжимал руль трясущимися руками, казнил себя и не решался глянуть в зеркальце заднего вида, потому что боялся увидеть то итальянское семейство, чью машину я едва не разбил. Самое время остановиться где–то и передохнуть.

Проснулся я лишь часов через шесть, усталый и продрогший. Я свернул на последнюю придорожную автостоянку перед Цюрихом и постарался найти спокойное местечко, подальше от любителей горнолыжного спорта с их пластмассовым снаряжением на крышах машин.

Заснул я, вероятно, от предельного утомления, а когда проснулся оттого, что кто–то хлопнул дверцей машины, и хотел взглянуть на часы, то не смог даже шевельнуть левой рукой, так она затекла и к тому же болела.

Рядом то ли упражнялись в хлопании дверцами «мерседеса», то ли проверяли его автоматические замки. Время от времени слышались громкие голоса, жаловавшиеся по–немецки на погоду и на отсутствие туалетной бумаги. Они раздавались так близко, словно это меня винили во всех бедах. Я же ничего не видел, так как стекла моего «опеля» запотели изнутри. Я лежал, скрючившись на переднем сиденье, переключатель скоростей уперся мне в живот, а левая рука перестала меня слушаться. О крышу машины стучал дождь. Я нащупал негативы в кармане куртки; надеюсь, они не сломались. При каждом движении чувствовалась боль в опаленном запястье.

Неожиданно меня забил такой сильный кашель, что мне показалось — я вот–вот задохнусь в своем промозглом «опеле». Я быстро опустил боковое стекло, на меня тут же уставилось широкое лицо, на голове человека была нахлобучена меховая шапка. Близко посаженные голубые пуговки–глазки глядели с подозрением, потом толстые губы над жирным двойным подбородком раздвинулись, и бодрый фельдфебельский голос поинтересовался, правда ли, что Альбула закрыт. Во первых, я этого не знал, во–вторых, этот мордоворот разбудил меня, в–третьих, ненавижу я зимние курорты, горные подъемники, лыжные ботинки, а потому послал тевтонского снежного человека ко всем чертям.

Сон пошел мне на пользу, голова больше не болела. Я вновь обрел способность собраться с мыслями. Попытался вспомнить по порядку, как все было. С тех пор как из газовой колонки на меня пыхнуло пламя, прошло часов восемь, а чудилось, будто это сумасшедшее утро осталось где–то в далеком прошлом.

Перед площадью Эшера–Висса выстроилась длинная колонна машин; вероятно, я попал в поток тех, кто, совершив накануне выходных успешное опустошение пригородного торгового центра, теперь возвращался в свои серые городские кварталы.

В кассетнике у меня была пленка с песнями Габриелы Ферри; римские «частушки» звучали в такт раскачивающимся «дворникам», которые, очищая ветровое стекло, открывали мне виды промышленных районов Цюриха. Два года назад мы с Идой слушали эти же мелодии в портовом ресторанчике корсиканской рыбацкой деревушки, пока чистили весьма дорогие омары… Может, Ида звонила мне еще раз?

Я пытался протереть носовым платком ветровое стекло, запотевавшее вновь и вновь. Все виделось в дымке, будто через не установленный на резкость телеобъектив, да еще с мягкой насадкой. Если же включить дефростер, то он своим гулом совсем заглушит итальянские мелодии. Господи, что за унылая местность! Кругом сырость, серость, грохот — а тут еще эта сентиментальная музыка, которая трогает меня до слез.

«Sempre!» [«Всегда»! (итал.)] Рывками, с пробуксовывающим сцеплением, я продвигался в унылую бетонную монотонность — сначала под серыми арками, с которых ручьями стекала дождевая вода, потом над замурованной в каменные парапеты рекой, текущей так же лениво, как и поток автомашин.

Нордбрюкке. Тут пришлось свернуть вправо из «просеки», пробитой через жилые массивы городскими транспортниками, явно питавшими симпатии к строительным фирмам. Два года назад, когда Буки и Ирена, собираясь выезжать из живописных старых районов Берна, отчаянно пытались найти в центре Цюриха уютную квартиру в хорошем старом доме, они убедились, что медикам, состоящим на государственной службе, это просто не по карману; квартиры в старой части Цюриха и в районе Цюрихберга по средствам только частнопрактикующим врачам с весьма высокими доходами. Поэтому Буки и Ирена были вынуждены снять квартиру в одном из домов, построенных в начале двадцатых годов, отремонтированных с небольшими затратами и с еще меньшим вкусом, где даже за дешевый и плохо натянутый нейлоновый палас квартиросъемщик выкладывает по сотне франков в месяц.

При том жилищном кризисе, который царит в Цюрихе, домохозяевам не нужно стесняться с арендной платой. Единственное, на что им действительно понадобилось потратиться, это на тройные рамы, которые и впрямь необходимы, поскольку дом стоит неподалеку от основной трассы, соединяющей центр с цюрихским районом Клотен, где ни днем, ни ночью не умолкает шум и грохот уличного движения. Правда, отсюда было удобно добираться до кантонального госпиталя, из–за чего и шум, и квартплата делались не то чтобы неощутимыми, но по крайней мере терпимыми.

Буки и Ирены дома не было.

Найдя место для «опеля» в узкой боковой улочке, я, дрожа от нетерпения, позвонил во входную дверь, однако дверь не открылась. Молчало переговорное устройство, за которое нужно платить ежемесячно еще не меньше полусотни с немалым трудом заработанных франков.

А было начало шестого. Может, они, как большинство других цюрихцев, работающих в будние дни, занимались сейчас раскупкой супермаркетов? Нет, те закрываются в четыре часа. Или они пошли в гости к коллегам? Надо было позвонить, предупредить о приезде.

Мелкий, но частый дождик холодил мне лицо, покалывал кожу, когда я, задрав голову, оглядывал ярко–желтый фасад (за его окраску берут еще по лишней тридцатке в месяц), надеясь заметить какие–либо признаки жизни за окнами третьего этажа. Но ни света на кухне, ни отодвинутой шторы. Слепо и пусто смотрели на меня окна, в них отражалось лишь затянутое тучами зимнее небо.

Я покрутил головой. С тех пор как я приехал сюда, в переулок, где я поставил «опель», не свернула ни одна машина. Кажется, я действительно скрылся от своих преследователей. Но что же делать? Стоять здесь, под дождем, перед громоздким алюминиевым почтовым ящиком, и ждать, пока вернутся мои друзья? Я порылся в карманах в поисках клочка бумаги для записки. В нескольких сотнях метров вверх по улице, у трамвайной остановки, был ресторан; неоновые буквы его рекламы просвечивали сквозь пелену дождя. Там я хотел обождать и погреться.

В моем портмоне не оказалось ни клочка бумаги, да и писать мне было нечем.Может, не стоило бежать из Базеля вот так, сломя голову?!

Я вернулся к «опелю», пошарил в ящичке для перчаток. Водительские права, пустой очешник, пробка от шампанского, которое мы распивали летом с Идой на берегу Рейна, когда праздновали ее день рождения… Полдюжины магнитофонных кассет, карта автомобильных дорог Швейцарии, билет за проезд на пароме по маршруту Ливорно — Бастия — все это в куче выцветших оберток от глюкозы, выпавших из целлофанового пакета. Да, здесь надо было прибраться! В самом низу обнаружился огрызок красного карандаша. Грифель у него затупился, но для двух–трех коротких фраз еще сгодится. Не хватало только бумаги. Я нерешительно повертел в руке потрепанный билет стоимостью в 35 тысяч лир; нет, им пожертвовать мне не хотелось. Тот паром увез нас с Идой на две счастливые недели. В маленьком пансионе на берегу острова плохо работал душ, вода растекалась по каменному полу до самой кровати. Мы шлепали в пляжных сандалетах по луже, а хозяйка не переводила нас в другую комнату, зато вознаграждала нас такими блюдами, как scallopine alia marsala, жареные scampi, polio all'diavolo [Эскалопы под марсалой; омары, куры с чесночной подливой (итал.).] и если бы мы столько не плавали и не занимались любовью, вернулись бы в Швейцарию весьма потолстевшими.

Проклятье! Голоден я был в обоих смыслах. В ресторане у трамвайной остановки наверняка есть венский шницель с жареной картошкой или жареная колбаса с картофельным пюре. Может, там даже обслуживает этакая официанточка в немодной, зато соблазнительной мини–юбке. Но сначала надо известить Буки. Негативы! Верно. На обороте конверта найдется место для пары строчек.

«Я в «Короне». Приходи скорее! Мартин», — написал я тупым красным карандашом.

В семь вечера Буки все еще не пришел. Я тем временем поужинал — тут подавали отличный панированный шницель с салатом — и имел достаточно времени разглядеть официантку. Она была симпатичной толстухой с пышным бюстом, который в ресторанном интерьере напоминал фаршированную телячью грудинку. Она уже принесла мне три кружки пива, затем я перешел на шнапс и кофе. Меня уже больше не знобило, наоборот — мне было уже жарко из–за длинных пижамных штанов, а может, от шнапса.

Впервые за несколько дней я чувствовал себя превосходно. В носу не свербело, горло не болело, в груди не давило. И это несмотря на то, что в ресторане было жутко накурено.

Тут собралось довольно много народу. За несколькими столами ужинали — солидные порции с больших, блестящих жиром серебряных блюд; за другими столами играли в ясс; трое–четверо мужчин сидели, закрывшись газетами, и лишь время от времени протягивали руку к бокалу красного вина или пива. Можно было подумать, что ты в деревне, если бы снаружи не доносился нескончаемый шум проносящихся машин и лязг тормозящего трамвая.

В мои почти тридцать лет я был тут одним из самых молодых, к тому же чувствовал себя чужаком среди людей, говорящих на цюрихском диалекте. Чужаком, но не отщепенцем, ибо, похоже, официантка с рубенсовским бюстом ко мне благоволила, так как она одарила меня широкой улыбкой, ставя на вязаную скатерть уже третью чашку кофе. Седой итальянец за соседним столиком также посмотрел на меня вполне дружелюбно, когда я захлопал в ладоши, присоединяясь к поздравлениям человека, который выиграл двадцать франков на игровом автомате. В третьей чашке кофе чувствовалась изрядная доза шнапса, во всяком случае, от нее исходил алкогольный дух.

Один из картежников поблизости, громко прикрикивая, трижды шлепнул о стол карту за картой, торжествуя победу.

Боже мой, я мог бы просидеть здесь весь вечер, постепенно пьянея среди этой хмельной и дремотной духоты. Где же Буки? Неделю тому назад он делился со мною радужными мечтаниями о собственной практике и ни слова не обмолвился о том, что собирается куда–то уехать на выходные. Вот уж было бы глупо, если они именно сегодня вздумали поехать в Базель навестить родителей. Поднявшись со стула, я почувствовал, что основательно нагрузился. Я постарался взять себя в руки, чтобы дойти до телефона, не особенно шатаясь.

Ирена взяла трубку после второго гудка. Сперва она никак не могла понять, что я в Цюрихе, всего в каких–то трехстах метрах от их дома.

— А разве ты не видела записку в почтовом ящике?

— Какую записку?

Когда она волновалась, ее шведский акцент звучал отчетливей, и казалось, что ты слышишь реплики из бергмановского фильма.

— Рени, — с тех пор как я сидел свидетелем на церковной скамье во время ее венчания в Стуркиркане, в Стокгольме, я называл ее «Рени», — я вам оставил записку.

— А мы в почтовый ящик даже не заглянули. Значит, ты сейчас тут?

В эту субботу они оба работали, Ирена — в ортопедической клинике, а Буки — в отделении скорой помощи. Хорошо еще, что они вернулись с работы довольно рано, потому что не пошли ужинать в ресторан, а затем в кино, иначе мне пришлось бы сидеть в «Короне» до одури. Теперь же Ирена настойчиво приглашала меня к домашнему ужину, который она как раз готовила, однако Буки, отличавшийся здоровым аппетитом, не слишком расстроился из–за того, что я уже поел, теперь ему не надо будет делиться со мной свиным филе.

Я стоял на кухне, мешал Ирене мыть салат и не знал, с чего начать свой рассказ. Неожиданно я почувствовал неловкость из–за того, что так паникую. Буки не очень–то интересовался чужими проблемами, даже если речь шла о его лучшем друге школьных лет. Пока мы втроем толклись в тесной кухоньке, где разместились посудомойка и стиральная машина, увеличившие квартплату еще на сто пятьдесят франков, пока пили шерри в качестве аперитива, Буки с сияющими глазами повествовал мне о частной практике, которую ему собирается уступить один врач. Тому было лет пятьдесят, Буки навестил его два дня назад. О профессиональных проблемах разговор шел недолго, тот предприимчивый служитель медицины с гораздо большей охотой повел речь о финансовых аспектах своей работы. А они были таковы, что невольно задаешься вопросом, почему такие люди не отходят от дел уже в сорок лет. Ведь заработок их составляет полмиллиона в год, правда, без вычета налогов. Звучит это весьма соблазнительно, поэтому мне был вполне понятен жадный блеск в глазах моего друга, которого он не мог скрыть, хотя и убеждал меня в том, что ему отвратителен этот конвейерно–поточный метод медицинского обслуживания, когда за день пропускается в среднем шестьдесят пациентов. И все же для врача–ассистента с его четырьмя тысячами в месяц соблазн слишком велик, так что скоро и Буки причислится к тем, кто выписывает «сумакрин» от обычного насморка.

Наверно, и Ирена была не прочь сменить нынешнее жилище на виллу в прекрасном районе Цюрихберг или в Уитиконе, более выгодном с точки зрения налогообложения, однако она заметила Буки, что меня вряд ли интересуют его прожекты, да и заполучить предлагаемую частную практику удастся не раньше, чем через полгода.

— Армин, пусть лучше Мартин расскажет, зачем он сегодня приехал.

Мне нравилась Ирена. Она была порывистой, искренней, не слишком эмансипированной, правда, слегка тяготела к снобизму. Особенно это замечалось в одежде и в обстановке квартиры, тут ей подавай самое изысканное.

Тем не менее квартирка у них была обставлена вполне уютно (если отвлечься от стандартной кухни с ее пластмассовой мебелью, но тут уж никуда не денешься), и я чувствовал себя здесь как дома. Рени не была очень уж типичной шведкой, своими чуть раскосыми кошачьими глазами и широкими скулами она напоминала скорее женщин из восточноевропейских стран. Она была тоненькой и хрупкой; никогда не скажешь, что по профессии она физиотерапевт и должна уметь основательно промассировать пациента.

— Ну, Мартин, не ломайся, — понукала она меня, — что произошло?

Я уклонялся от ответов, но она не отставала.

— Это нечестно! — (Ее любимое выражение.) — Сначала интригуешь, а потом начинаешь томить и тянуть с рассказом. Может, что–нибудь с Идой?

Тем временем Армин вышел в маленькую столовую, которая в среднестатистической швейцарской семье служила бы детской, вышел, чтобы накрыть там на стол. Я попросил Рени подождать до ужина, тогда я все смогу рассказать пообстоятельней, тем более что я хотел проконсультироваться с Армином и по чисто медицинским вопросам, ибо считал его действительно хорошим врачом. Когда она полила поджаристое свиное филе коньяком и добавила в сковородку сливок, я пожалел, что съел в ресторане жирный шницель.

Рени была немного разочарована, что я не рассыпался в комплиментах насчет их нового обеденного стола, стеклянного чудища на тоненьких хромированных ножках. Более того, я сразу же высказал опасение, что с него придется слишком часто вытирать пыль, а Армин поддержал меня:

— На эти деньги мы могли бы нанять приходящую домработницу, причем годика на два.

— В этом не было бы необходимости, если бы ты не сыпал пепел где попало, — парировала Ирена.

Буки два года назад перешел с сигарет на трубку. Его крепкие, тяжелые смеси из табака «Данхилл» раздражали меня меньше, чем сладковатый табак Вернера. Армин послушно вышел из комнаты, чтобы выбить трубку. Подкаблучником он отнюдь не стал, но тем не менее Ирена прибрала его к рукам. Она была в этом союзе порассудительней и поразумней, поэтому если Армин время от времени и пытался протестовать, то особого успеха его бунты не имели. Каждый раз, когда я виделся с Буки, мне казалось, что его лысина и живот стали еще больше. Впрочем, при его росте, а он был выше меня на целую голову, полнота скрадывалась; пациентов же располагала к себе его солидность. Положив себе на тарелку изрядный кусок поджаристого мяса, он впервые за этот вечер присмотрелся ко мне.

— Уж не простудился ли ты?

Я сунул платок обратно в карман брюк и начал рассказывать. Буки продолжал есть, однако слушал меня с напряженным интересом. Ирена иногда перебивала меня возмущенными репликами вроде «Ах, что ты говоришь!». Я поведал им все, начиная со съемок в кабинете Бальмера до едва не произошедшего столкновения на автостраде. Буки порою морщил свой высокий лоб, щурил глаза за старомодной роговой оправой очков или с сомнением покачивал головой.

Ирена же хотела подробностей, то и дело задавала вопросы. После первых же моих фраз она почти не притрагивалась к своему филе.

Когда я закончил, примерно с минуту царило глубокое молчание.

Не спросив разрешения, я вновь наполнил свой бокал — с друзьями я мог позволить себе забыть о правилах хорошего тона.

— С ума сойти, — нарушила молчание Ирена.

Мы с Буки вопросительно переглянулись, но она больше ничего не сказала. Тогда Армин отодвинул свой стул в стиле баухауз и достал трубку. Неторопливо набивая ее, он испытующе посматривал на меня.

— Знаешь, мне трудно что–либо сказать.

Я лишь молча глядел на него.

— Мне… — Он смущенно примял табак. — Только пойми меня правильно… — Армин замялся с таким несчастным видом, будто ему предстояло сообщить, что у меня рак. — Мне кажется все это таким странным…

— Ты мне не веришь?

Лицо у него пошло красными пятнами.

— Верю, конечно. Только я спрашиваю себя, не делаешь ли ты из тех фактов, о которых ты рассказал, неверных выводов.

Не успел я возразить, как Ирена взяла меня под защиту.

— Армин, ты же ничего не понял.

— Не глупей тебя, — отрезал он и прикусил трубку.

За последнее время я уже заметил, что их семейные размолвки становились все острее. Года два–три назад мы еще могли вполне откровенно поговорить в том числе и об их отношениях, а иногда даже делали это, проводя в беседах ночь напролет; теперь же по их взаимным колкостям или злым репликам мне оставалось лишь догадываться, как обстоят у них дела. Хотя с семьей у них пока все было вроде бы нормально, но иногда мне казалось, что Ирене постепенное превращение Армина в циничного обывателя, эдакого Гиппократа–гипокрита, претило и что мой друг теперь подумывает, не завести ли интрижку на стороне.

— Знаешь, Мартин, — Буки всем телом повернулся ко мне, как бы исключая Ирену из общего разговора. — Я просто не могу представить, чтобы концерн «Вольф» вел себя вроде шайки итальянских мафиози. Дело не в нравственных принципах, угрызений совести они не испытывают, а в чисто практических моментах. Такой гигантский концерн слишком инертен, чтобы реагировать так быстро и целенаправленно. Не говоря уж о другом: после Венизьё они не пойдут на скандал и не рискнут выпускать в Базеле, швейцарской химической столице, что–то такое, что может серьезно повредить окружающей среде. Я знаю этих людей, я участвовал в Берне в разработке одного научно–медицинского проекта. Они слишком солидны и чопорны, чтобы пойти на уголовщину.

— А дело Саккетти? — взволнованно возразила Ирена.

После того как этот итальянец не захотел поступаться своей совестью и разоблачил махинации концерна, началось методическое преследование, которое в конце концов довело Саккетти до самоубийства.

— Вот именно, — усмехнулся Буки. — Ведь и там концерн оказался юридически совершенно прав. Если служащий фирмы разглашает служебную тайну, то он подлежит наказанию как нарушитель законов нашей свободной рыночной экономики.

— Которую ты в свое время собирался упразднить, — сухо заметила Ирена.

Похоже, она задела моего приятеля за самое больное место — намекнув на его прежние салонно–коммунистические взгляды. Пожалуй, не стоило напоминать ему сейчас о высказываемых им раньше требованиях национализировать всю систему здравоохранения.

— Теория, мой друг, сера, — зло откликнулся Армин. — В принципе я и сейчас за это, но живем мы в совсем ином мире. И бессмысленно закрывать на это глаза. Ведь и тебе неплохо живется при таком укладе вещей.

Мне не хотелось участвовать в политических дискуссиях, поэтому я отодвинул стул.

— Можешь мне не верить, Буки, твое дело. Но сейчас я тебе представлю доказательство. Думаю, тебя убедит пленка с мертвым химиком. Ты врач, и симптомы тебе известны. Я тебе покажу, что этот человек умер не от черепной травмы, как это утверждается в официальном коммюнике концерна «Вольф».

Ирена аккуратно натянула мою куртку на плечики и повесила ее на стоячую бамбуковую вешалку в прихожей. Я сунул руку во внутренний карман. Я был так взволнован, что даже не испугался, когда карман оказался пустым. Почти машинально я пошарил в левом кармане. Пусто. Если не считать табачных крупинок, пусто.

Мне захотелось заплакать.

Пленка все–таки пропала.

Они своего добились.

Но когда? В «Короне» я повесил мокрую куртку на крючок так, чтобы она была у меня на глазах и чтобы я не терял ее из виду. («За сохранность вещей в гардеробе ответственности не несем!») И все–таки им удалось выкрасть пленку.

Телефон! Этот проклятый кофе со шнапсом. Он–то и усыпил мою бдительность. Когда я зашел в кабину, чтобы позвонить Буки, то не следил за курткой. В тот момент пленка, наверно, и исчезла. Стало быть, они сидели у меня на хвосте. Они знают, что я здесь. Я не сумел сбить их со следа. А я, идиот, понадеялся, что здесь, в другом городе, у моих друзей буду в безопасности. Безопасность? Где ее найти для меня? Не забыла ли Ирена закрыть входную дверь?

— Мартин, ты чего там застрял? — крикнула из столовой Ирена.

Да уж, Буки надо мной вдоволь посмеется, если я не смогу предъявить ему доказательств. Но если уж мне не верит мой лучший друг, то кто же мне тогда вообще поверит?

И тут я вдруг нащупал пленку в накладном кармане. Ну конечно! Ведь я сам переложил ее туда, вынув из конверта.

И вот я с надеждой протягиваю Буки две узких целлулоидных полосочки.

— Смотри, конец первой и начало второй пленки. — Он повертел пленки в руках. — И не залапай кадры, держи негатив за края.

Прищурив один глаз, Буки поднес вещественное доказательство к самому носу. Я включил верхний свет.

— Теперь видишь?

Ирена взяла вторую пленку и тоже принялась внимательно ее разглядывать. Буки сдался первым.

— Мне очень жаль, Мартин, но кадрик такой крохотный, что я ничего не могу разобрать.

И верно, для неспециалиста трудно увидеть что–либо в кадре размером тринадцать на семнадцать миллиметров, тем более в негативном изображении.

Рени, вздохнув, тоже пожала плечами.

— Нет, я тоже ничего не разберу.

— Ладно, ладно, — нетерпеливо забормотал я. — Я и сам с большим удовольствием показал бы вам отпечатанные фотографии.

— Те, что у тебя украли сегодня утром? — спросил Буки.

Я кивнул.

— Гм. — Он выбил трубку в пепельницу. — Только не понимаю, почему они оставили тебе негативы.

— Они мне их не оставляли, я с ними сбежал.

— Вот то–то мне и подозрительно. Если уж концерн пускает в ход самые последние средства, чтобы устранить улики, если убивают человека и подстраивают взрыв в квартире, то почему дают тебе бежать с негативами?

Я перевел дух.

— Кажется, ты упрекаешь меня за то, что мне удалось скрыться?

Я почти с угрозой придвинулся к Буки.

— Отложи наконец свою трубку и погляди на меня. Сделай осмотр. Ты врач. Если тебе нужны объективные доказательства, обследуй меня. Я ведь надышался этой дряни, отравился ею. Ты можешь считать, что кровотечение из носа, насморк, кашель, одышка — лишь незначительные психосоматические расстройства. Пожалуйста. Но, возможно, тебя переубедит анализ крови. Так сделай его. Ведь шприц–то дома у тебя найдется?

— Мартин, первое, что я тебе пропишу, — десять миллиграмм «рестенала». У тебя просто истерика.

— А я–то считал тебя таким другом, о котором Тухольский писал, что если прийти к нему среди ночи и сказать: я еду сегодня в Америку и мне нужно три тысячи, то он поможет тебе без лишних вопросов. Мы знакомы почти двадцать лет. Я изменился, и ты изменился, но ведь мы остались друзьями. Я никогда не просил у тебя трех тысяч франков и теперь прошу лишь об элементарном обследовании. Я боюсь. Неужели тебе это не понятно? Только боюсь уже не взрывающихся обогревателей, а того, что сидит теперь в моем организме. Мне плевать, веришь ты мне или нет. Но я хочу от тебя маленькой дружеской услуги. Сделай анализ крови. Проверь ее в лаборатории. Посмотри, нет ли в ней отравляющих веществ. Если бы я боялся, что у меня рак, неужели ты мне и тогда бы отказал?

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Меня разбудило какое–то шарканье, раздававшееся через равные промежутки времени. Оно было негромким и слабо доносилось через обитое звуконепроницаемым материалом окошко, соединяющее столовую с кухней, но я никак не мог угадать его происхождение. При этом чувствовал себя страшно усталым, глаза у меня ломило.

Буки заставил меня подчиниться; правда, успокоительного укола он мне не сделал, но две таблетки «рестенала» я все–таки проглотил. Не удивительно, что у меня пересохло во рту, таково было легкое побочное действие этого транквилизатора. А перед тем мой друг принес–таки свой медицинский чемоданчик и взял кровь на анализ. «Раз уж это так важно для тебя», — недовольно пробормотал он и пообещал провести анализ крови в госпитальной лаборатории. У него было воскресное дежурство, поэтому уже в полвосьмого ему нужно было явиться на работу.

А сколько сейчас вообще было времени? Я никак не мог сообразить, куда положил часы. Сквозь щели ставней едва пробивался тусклый свет. Интересно, Буки уже ушел? Захватил ли он в скляночке «спутум», как по латыни именовалась «слюна», и заботливо вымытую Иреной бутылочку из–под одеколона с моей мочой? «Уж если делать обследование, то как полагается», — сказал Буки. Может, ему не хотелось делать анализы дома, в моем присутствии?

Когда я проснулся во второй раз, до меня донесся запах кофе. В комнате стало немного светлее. В ванной шумел душ. Я чувствовал себя гораздо свежее и добрее, чем спозаранок. И не удивительно — было уже половина двенадцатого! Я собирался позвонить Эйч–Ару и адвокату Габора, но сначала нужно принять душ. Ведь я уже полтора дня не вылезал из оранжевых пижамных штанов. Ирена постелила мне в маленькой столовой (она же детская в нормальных семьях), да еще укрыла теплым пледом, а поскольку топили тут изрядно, за ночь я здорово вспотел. Само собой разумеется, что плата за отопление не входила в квартплату, за это деньги взимались отдельно.

Я постучался в дверь ванной.

— Да–а, — послышался голос Рени, заглушаемый шумом воды.

Что это было — вопрос или позволение войти? К сожалению, туалет в этой квартире не был отдельным; за него в Цюрихе платят примерно столько же, сколько за постоянное место на автостоянке.

Я тихонько нажал на ручку и приоткрыл дверь.

— Можно войти? — проговорил я в вывалившиеся навстречу клубы пара.

— Да, — коротко раздалось в ответ.

Я испытывал некоторую неловкость. Ирена, вероятно, энергично растирала себя губкой за задернутой занавеской, струйки воды звонко ударяли в хлорвиниловую пленку; я даже опасался, что вода плеснет мне на затылок.

— Хорошо спал? — прокричала она.

— Мм, — промычал я, опершись рукой о бачок и не отрывая взгляда от зеленого запотевшего кафеля, которым была облицована стена. Вчера я тут послушно наполнил флакончик из–под одеколона, а теперь ничего не получалось. Наконец получилось, но тут крышка унитаза свалилась, громко хлопнула, я вздрогнул и дернулся, обрызгивая ее.

— Черт возьми! — выругался я.

Ирена отдернула занавеску и скорчилась от смеха.

— Ой, ой, — задыхалась она от смеха. — Она опять упала?

— Да, упала. Чего тут смешного. Свинство.

— Армин тоже ужасно злится. С тех пор как я обтянула крышку, она плохо держится.

— Ну да, тебе ведь это все равно.

Вдруг мы смущенно замолчали, будто я своей репликой намекнул на различие полов, и только сейчас сообразили, в какой оказались ситуации. Я никогда не видел Рени раздетой, даже в купальнике. Для меня она всегда была подругой Буки, потом его женой, так сказать, почти бесполым существом — хороший товарищ, интересный собеседник, человек с симпатичными мне чертами характера, но и со своими недостатками; во всяком случае, для меня она была неотделима от моего друга. И вот теперь я впервые посмотрел на нее как на женщину.

Груди у нее были поменьше, чем у Иды, к тому же широко расставлены — казалось, будто они слегка косят в разные стороны. И волосы, еще в хлопьях мыльной пены, были у нее темнее и гуще.

Мы глядели друг на друга с удивлением, почти с испугом.

Наверно, вид у меня был уморительным — приспущенные пижамные штаны на коротковатых ногах.

Первой молчание прервала Рени:

— Тебе надо под душ.

— Прямо сейчас?

— А почему нет?

Правда, ничего у нас толком не вышло. Под душем мы плескались, целовались, ласкались, потом вытирали друг друга и ужасно распалились, но когда оказались на широком супружеском ложе, то, вероятно, угрызения совести взяли верх, и мы вели себя как–то машинально. Словом, особенного удовольствия никто из нас не получил.

Повязка, которую Буки наложил мне на обожженное запястье, размокла еще под душем. Теперь мокрый размотавшийся бинт валялся на кровати.

Хорошо еще, что эта несчастная измена не отделила нас друг от друга настолько, что мы перестали разговаривать. Мы просто решили забыть об этом происшествии, словно ничего и не было; а в сущности ничего действительно и не было…

— А кофе, наверно, совсем остыл, — заметила Рени с ободряющим простодушием.

Я пробормотал что–то невнятное, так как голова у меня была занята предстоящими телефонными разговорами.

— Тебе еще надо позвонить твоему журналисту и адвокату, — сказала Рени. будто угадав мои мысли. Она все еще проявляла ко мне участие. И это приближало ее ко мне больше, чем если бы мы весь день занимались с нею любовью.

Эйч–Ар ответил сразу, но голос у него был смущенным.

— А, Мартин, привет! Как поживаешь!

Мне было не до правил приличия, поэтому я сразу перешел к делу.

— Слушай, Эйч–Ар, что со статьей?

Его ответ подтвердил: мои опасения не были напрасными.

— С какой статьей?

— Разве ты забыл, о чем мы говорили в четверг в «Старой мельнице»?

— Ах, это… — протянул он. — Видишь ли, тут все довольно сложно, такие дела быстро не делаются…

Не хотелось мне выслушивать его отговорки.

— Вы опубликуете то, что ты узнал о концерне «Вольф»?

— Да я не особенно много и разузнал…

— Я тебе помогу. Вчера ночью при загадочных обстоятельствах погиб человек, передавший информацию для ШАП, а разоблачительные материалы, бывшие при нем, исчезли. Вчера утром на меня было совершено покушение, и у меня тоже выкрали улики против концерна. Но, видно, для такой серьезной газеты, как «Нойе базлер цайтунг», все это кажется слишком авантюрным. Так переводись в отдел экономики и занимайся биржевыми курсами! Прощай, провинциальный Вальраф!

Я повесил трубку, не дожидаясь, что он скажет. Да и что мог поделать он, мелкая сошка? Недаром мой отец, говоря о нашей свободной печати, всегда вспоминал пословицу «Кто платит, тот и музыку заказывает». Бедный Эйч–Ар! Даже если бы у него в руках были достоверные факты, а также заключения экспертов и убедительные фотоматериалы, даже тогда он не смог бы опубликовать их в своей свободной газете, призванной обеспечивать свободу мнений, а на самом деле целиком зависящей от интересов базельских химических магнатов.

Я не рассчитывал застать кого–либо на месте в юридической конторе адвоката Габора, зато оправдалась моя надежда на телефонный автоответчик. Девичий голос, записанный на пленку, подробно объяснил мне, что адвокатское бюро на праздники будет закрыто, однако в неотложных случаях господину доктору можно звонить по такому–то телефону. Потом она дважды назвала тессинский номер компаньона, а затем номер самого Цукора в Санкт–Морице. Вероятно, дела у этого адвокатского бюро шли неплохо, если оба смогли обзавестись виллами для отдыха в столь шикарных местах. Надо бы и Буки лучше заняться юриспруденцией. Мне было неловко беспокоить господина доктора Цукора на его загородной вилле. Впрочем, для зимнего отдыха он мог вполне оставаться и в Цюрихе, ибо за ночь и тут прошел снег. Звук, разбудивший меня ранним утром, был шарканьем лопаты — один из прилежных жильцов соскребал снег с тротуара.

— Цукор слушает. — Голос у него был таким же зычным, как у Габора. Может, это особенность, присущая всем венгерским мужчинам?

Я многословно попросил извинения за то, что побеспокоил его во время отпуска, однако я был другом господина Месароша… Слышал ли он уже о его трагической кончине?

— Да, прискорбно, весьма прискорбно. Его жена уже сообщила мне об этом трагическом случае. Я дружил с ними обоими. Как ваша фамилия?

— Фогель, Мартин Фогель.

— Фогель, Мартин? Гм, что–то не припомню, чтобы Габор рассказывал мне о вас. Какой тяжелый удар для бедной Френи и обоих детей! Чем могу служить?

Телефонные консультации адвоката еще более дороги, чем домашние визиты врача, поэтому не удивительно, что он поспешил перейти от слов к делу. С одной стороны, я был рад, что он оказался не только адвокатом Габора, но и его другом, с другой стороны, меня смутила неделикатность Цукора. Я вкратце рассказал ему о визите Габора и спросил, где находится конверт с изобличающим концерн материалом, который был передан Цукору как другу и адвокату.

Доктор Цукор, после того как я закончил свой рассказ, выдержал довольно долгую паузу, затем откашлялся и сказал, причем уже гораздо тише, чем прежде:

— Гм, странно, звучит все это весьма таинственно и — с вашего позволения — не очень правдоподобно.

— Я сам понимаю это, господин Цукор, но если вы распечатаете письмо Габора, то вам многое станет ясно.

— Гм, в том–то и проблема. Никакого письма от Габора я не получал.

У меня перехватило дыхание.

— Не получали?

— Во всяком случае, не припомню. А когда оно послано?

Пришлось заняться подсчетами, все казалось уже таким давним. А ведь со смерти Габора минуло меньше тридцати шести часов.

— Вероятно, в четверг.

— Вот видите… — Его голос вновь сделался громким, даже торжествующим, будто он только что вырвал меня из когтей мстительного прокурора. — Значит, письмо доставлено вчера утром. Я им займусь.

— Когда? — осторожно поинтересовался я. — Для меня это очень срочное дело.

— Не беспокойтесь, господин Фогель. Вот что: завтра я попрошу кого–нибудь зайти в бюро, разыскать конверт и переслать его мне. Как только я с этим разберусь, то тут же свяжусь с вами. Куда вам позвонить?

Его неожиданная решительность и энергичность немного удивили меня. Мы еще вчера договорились с Буки, что на ближайшие несколько дней я поеду в пустующий дачный домик его родителей, так как здесь я все еще не чувствовал себя в полной безопасности.

Прикрыв трубку ладонью, я позвал Рени, чтобы спросить номер телефона в домике, который находился на берегу Фирвальдштетского озера в Беккенриде.

— 041 64 27 92? Да, спасибо, я записал, — подтвердил Цукор и вдруг добавил: — Долго ждать вам не придется. До скорого, господин Фогель.

Рени приготовила мне яичницу из двух яиц и двух ломтиков ветчины, чтобы я подкрепился на дорогу. Пока я поглощал этот запоздалый завтрак, втиснувшись за маленький столик между холодильником и стиральной машиной, из спальни послышался громкий смех. В дверях кухни появилась Рени с кальсонами, которые были велики мне по крайней мере на пару размеров.

— Это тебе, — давясь от смеха, сказала она, — чтобы не вздумал соблазнять беккенридских девушек.

— Боже мой, неужели ты не могла подарить супругу что–нибудь поизящнее?

— Для него главное — удобство. Кроме того, там будет действительно холодно.

— Ничего, я не из тех, кто «любит погорячей», [Намек на фильм «Некоторые любят погорячей» («В джазе только девушки») с участием Мерилин Монро.] — пробормотал я, отправляя в рот последний кусок ветчины. Буки предложил мне вчера позаимствовать у него немного белья для пребывания в родительском домике. Он даже предлагал мне свою машину, так как преследователям наверняка примелькался мой «опель». Никому не уступай свою жену, машину и авторучку, говаривал мой отец, когда я в годы ученичества, пока еще только овладевал профессией, просил у него машину…

Поскольку я опасался, что за входной дверью следят, то решил пройти через подвал и задний двор. Ирена вызвалась пойти вперед, чтобы посмотреть, все ли спокойно. Старенький «форд» Буки, огромный американский лимузин, подаренный ему родителями, стоял минутах в пяти ходьбы от дома, потому что найти место для парковки такой громадины всегда трудно.

Ирена выставила в коридор туго набитую дорожную сумку и вернулась на кухню.

— Надеюсь, галстуки мне в том захолустье не понадобятся? — спросил я, дожевывая яичницу.

— Не знаю, надолго ли ты там застрянешь. Армин получит результаты анализов не раньше, чем завтра к середине дня.

Отодвинув меня, она полезла в холодильник.

— Надо тебе захватить какой–нибудь еды. В Беккенриде у тебя будут только консервы.

Когда она протискивалась к холодильнику, я поймал полу ее халата, однако Рени отреагировала довольно холодно.

— Не глупи, Мартин, — она затянула поясок потуже. — Вот гляди, эту свиную шейку мне подарила одна пациентка. Поджаришь себе. Пока доберешься до места, она наверняка оттает.

Сначала мне было трудновато привыкнуть к автоматике, и моя левая нога то и дело нажимала на педаль вхолостую, но когда я выехал из города, то даже почувствовал вкус к такой езде. Да и когда нажимаешь на педаль газа, тоже чувствуешь разницу с «опелем». Тут работали восемь цилиндров со всеми их лошадиными силами, и я прямо–таки физически ощущал, как карбюратор поглощал дорогой бензин. Эту машину выпускали еще в те времена, когда на горючем не экономили.

Переодевшись в чересчур просторное, зато свежее белье моего друга, я осторожно вышел за Иреной на задний двор, оттуда по уже раскисшему снегу зашагал, то и дело оглядываясь по сторонам в поисках преследователей, к американскому лимузину цвета слоновой кости, если не считать нескольких ржавых пятен. Очистив стекла от снега, я сел в промерзшую кабину. Армин редко пользовался машиной зимой, поэтому мотор завелся лишь после нескольких попыток. Ирена предупредила меня также, что у них нет зимних покрышек.

Теперь мотор урчал, как сытая кошка, и, несмотря на ужасный сквозняк в салоне, я чувствовал себя довольно уютно в этом некогда шикарном авто. Заберусь на маленькую дачку у озера, знакомую мне по нескольким веселым летним праздникам, и буду себе спокойно дожидаться результатов анализов от Буки и звонка Цукора, думал я.

Хотя заметно потеплело, небо все еще было затянутым облаками. Перед Цугом пошел дождь. Дорога стала скользкой, как намыленная. Из–за летних покрышек и некоторой неуверенности в управлении «фордом» я не решился прибавить скорость, даже тогда, когда выехал на автостраду. Соответственно погодным условиям движение было не особенно интенсивным. Может, именно потому, что ехал я медленно, я обратил внимание на машину позади. Остальные водители обгоняли меня, а эта держалась в хвосте. Это был серый «ситроен». Вдруг я испугался. Неужели снова преследование? Но ведь от квартиры Буки до «форда» за мной никто не шел, в этом я готов был поклясться. Так почему же эта серая машина не отвязывается от меня уже с четверть часа?

Я слегка надавил правой ногой на педаль. Сто, сто десять — стрелка спидометра медленно ползла вверх. «Форд» запел, будто на такой скорости почувствовал себя гораздо лучше. Сто тридцать, для швейцарских автострад это предельно разрешенная скорость. «Ситроен» сначала уменьшился в размерах в зеркальце заднего вида, но затем стал вновь приближаться.

Тогда я нажал на газ изо всей силы. Машина как бы глубоко вздохнула, коробка передач сработала сначала назад, потом скорость стала расти. Сто пятьдесят, сто шестьдесят, я уже обошел машину, которая только что обогнала меня. Я увел «форд» на левую полосу. На отметке сто семьдесят стрелка спидометра остановилась. Если бы меня задержал сейчас полицейский патруль, то на штраф мне не хватило бы всей моей наличности; я забыл попросить Буки о «финансовой поддержке».

Я оглянулся назад. Серого «ситроена» как не бывало.

Однако скорость я сбросил лишь тогда, когда дорожный указатель предупредил о том, что скоростной участок автострады заканчивается. Наверно, своей недисциплинированностью я разозлил не одного отца семейства, привыкших подчиняться диктату правил уличного движения. «Форд» чуть–чуть завилял, когда я стал притормаживать. Надо использовать трюк с тормозами! Я обману своих преследователей за счет торможения, как это сделал со своими соперниками Марио Андретти у поворота на Монте–Карло.

Больше двух лет не был я в этом доме, но сразу же вспомнил его запах. Холодная пыль, легкая сырость, крепкий дух нелакированных сосновых досок, использованных для обшивки стен, — все это ударило мне в нос, едва я открыл тяжелую входную дверь. Включатель не сработал; ах да, верно, Рени предупредила меня, что сначала нужно включить рубильник и запустить бойлер в подвале. Когда в доме никто не живет (а это бывает довольно часто, так как отец Буки — человек занятой, он руководит научно–медицинскими исследованиями в одном из крупных базельских химических концернов), электрообогрев поддерживает тут минимальную температуру, достаточную для того, чтобы не замерз водопровод. Я поежился. Хорошо, что я обзавелся теплыми подштанниками моего приятеля, они мне весьма пригодятся.

Через железную решетку на окошечке входной двери в коридор с улицы проникала узкая полоска света. Когда я подъезжал к Люцерну, в разрыве туч блеснуло бледное февральское солнце. Выйдя из «форда», я удивился тому, что так сильно потеплело. Наверно, подул фён. Снег на заложенных через неравномерные промежутки ступеньках лесенки, ведущей к домику на берегу озера, стал пористым, однако наст был еще плотным, и я едва не поскользнулся на повороте тропинки у большого засохшего куста гортензий. Последняя часть пути до Беккенрида прошла без особых волнений, во всяком случае, я больше не видел в зеркальце серый «ситроен».

В доме было холодней, чем на улице.

Карманный фонарик, лежавший на вешалке у дверцы в подвал, светил совсем слабо. Фонарик был покрыт тонким слоем пыли. Я осторожно спустился в подвал, из которого мы таскали целыми корзинами бутылки с вином для наших пирушек. Жаль, что минуло это время веселых застолий, серьезных разговоров, перехлестывавших через край эмоций, робких ласк и поцелуев на лодочном причале. Пожалуй, с тех пор я уже никогда не разговаривал с Буки так искренне и откровенно, как той ночью, вернее, уже в занимающихся утренних сумерках того дня, когда он помирился с Иреной, а я дал отставку своей тогдашней подружке. Куда подевалась та способность к глубоким чувствам, к чистосердечнейшим признаниям, к действительному пониманию проблем другого человека?

Я включил рубильник электросети и бойлера; электрообогрев работал по отдельной схеме и никогда не отключался. Потом я достал со стеллажа покрытую пылью и паутиной бутылку вина — сегодня я выпью за счет конкурента нашего концерна «Вольф». Когда Буки откроет свою врачебную практику, он быстро сумеет пополнить отцовские запасы вина.

В камине большой гостиной на нижнем этаже я разжег огонь; поначалу камин ужасно задымил, но потом дыма стало меньше. Бегло осмотрев обе спальни на втором этаже, я решил ночевать внизу на диване, так как постели показались мне холодными и волглыми. Свиная шейка которую мне дала с собой Ирена, действительно уже оттаяла, но в камине еще не набралось хороших угольев, чтобы на решетке над угольным жаром зажарить шейку. Достав из дорожной сумки пакеты молока и завернутое в фольгу масло, я положил их в маленький холодильник марки «Пингвин», который своей симпатичной внешностью и маломощностью вполне соответствовал такому названию. Найдя несколько подзасохших или подвыдохшихся пряностей, я попытался изготовить нечто вроде приправы к мясу.

Я довольно быстро привык к тишине в доме и к мысли о том, что на всю округу совсем один, и уже чувствовал себя почти что Робинзоном, попавшим на необитаемый остров, где каждый шаг таит в себе новые открытия. Например, мне пришлось распахнуть дверцы всех шкафов в кухоньке, чтобы отыскать бутылку растительного масла под мойкой, рядом с коробками стирального порошка, — впрочем, поиски меня отнюдь не раздражали, ведь я никуда не спешил.

Сумерки опустились быстро. Из кухонного окна виднелись огромные бетонные опоры автострады перед лесом, по которой через несколько месяцев загрохочет нескончаемый поток автомашин между севером и югом, Неаполем и Гамбургом. Тогда прощай райский покой берегов этого швейцарского озера.

Когда порывы ветра стихали, воцарялось какое–то непривычное, пугающее меня молчание. Становилось так тихо, что казалось — слышно дыхание озера. Я включил радио, чтобы избавиться от чувства одиночества. Как было бы чудесно провести этот вечер с Идой. Мне ее не хватало. Вдруг я осознал, как тоскливо мне без нее. Сильно ли отдалила нас друг от друга наша размолвка, ссора? Как она сейчас себя чувствует?

Поленья в камине прогорели, распались на тлеющие уголья. Задул фён, мощные порывы ветра проникали в камин, взметали искорки. Я опустил решетку поближе к огню. Для такого большого куска мяса жара мне показалось маловато. Знать бы, где тут хранится древесный уголь. На наших праздниках об этом всегда заботился Буки. Придется принести дров; насколько я помнил, они лежали внизу, у лодочного сарая.

Ветер значительно усилился, он сотрясал ставни и стекла. От завываний из камина делалось жутковато. Вдруг послышался какой–то стук, гулкий в пустом доме. Я замер. Что это? Хлопнула входная дверь? Кто–то вошел в дом?

Оцепенев, я сидел в плетеном кресле перед камином и прислушивался к ночной темноте. Комната отражалась в больших окнах, выходящих на озеро. За этим тонким стеклом начиналась ночь, там бушевал шторм. Я осторожно привстал, однако кресло подо мной оглушительно скрипнуло. Потом я взял кочергу с подставки из кованого железа. Радио я включил негромко, там как раз передавали песню, занявшую одно из ведущих мест в последнем хит–параде, и исполнявшая ее группа вкалывала с таким энтузиазмом, что мешала мне прислушаться к другим звукам в доме.

Я рывком распахнул дверь гостиной и уставился в холодный коридор. Ключ торчал в замке входной двери; теперь я вспомнил, что запер ее. Тремя прыжками я подскочил к ней, чтобы убедиться в этом. Да, она была заперта. Я напряженно всматривался в маленькое дверное окошечко, но ничего не мог разглядеть, кроме белеющих гранитных ступенек дорожки.

Трах! Снова этот звук! Прямо у меня за спиной. Затаив дыхание, я так крепко стиснул кочергу, что ногти впились в мою ладонь. Звук послышался из кухни.

Полуоткрытая кухонная дверь слегка скрипнула, когда я осторожно отвел ее кочергой. Жаль, что у меня не было настоящего оружия. В полутьме матово белел маленький холодильник «Пингвин».

Кухня была пуста.

И тут я увидел, что так сильно стукнуло два раза. Одна из ставен высвободилась, и теперь ветер хлопал ею. А я, заячья душа, испугался такого пустяка, которым часто как приемом пользуются в фильмах ужаса. Ну и трус же ты, Мартин!

Когда открыл окно, в лицо мне дохнул удивительно теплый ветер. Лапы елей перед домом поднимались и опускались, будто деревья махали крыльями, собираясь взлететь. Я с большим трудом закрыл ставню, которая вырывалась у меня из пальцев под толчками ветра.

Вернувшись в гостиную, я налил себе рюмку отличного ячменного виски, бутылку которого нашел в баре, оборудованном отцом Буки в комоде. Сигнал фанфар по радио возвестил об исполнении песни, возглавившей хитпарад, — это был сентиментальный французский шлягер шестидесятых годов, который благодаря ловкой рекламе переживал вторую тиражную весну. Что ж, по крайней мере мне он нравился больше, чем оглушительная монотонность стиля «диско». Кажется, ты становишься сентиментален, Мартин! Едва послышалась мелодия сентиментальной песенки поры твоей юности, как на тебя нахлынули воспоминания и ты замираешь перед камином с рюмкой виски в руках, вспоминая о тех временах, когда еще не все девушки носили колготки. Salut, les copains! [Привет, друзья! (франц.)] Принеси–ка лучше дров!

Я слегка повернул лежавшую на решетке свиную шейку, съежившуюся от огня и ставшую похожей на толстую колбасу. Хоть приправа была у меня сухая как солома, но пахло от жареного мяса чертовски аппетитно. Когда я открыл дверь веранды, потянуло сквозняком, и в камине затрещали угольки; с берега озера доносился плеск волн о каменный парапет — вечерний концерт природы.

Выйдя на небольшой газон перед спуском кберегу, я вдохнул удивительно теплый для этого времени года воздух. Я с наслаждением вдыхал его вновь и вновь, не чувствуя ни колотья в груди, ни боли в горле. Воздух, в общем–то, ничем не пах, но, может быть, именно поэтому он казался мне таким вкусным. Ведь этот воздух не был отравлен ни выхлопными газами автомашин, ни сажей фабричных труб, ни выбросами химических заводов.

Я осторожно спустился по каменным ступеням к лодочному сараю. Свет из окон гостиной сюда не доходил. На краю дорожки вокруг пожухлых пучков травы оставались лишь жалкие язычки снега. Фён основательно порасчистил его.

Лодочным сараем здесь служила прочная постройка в деревенском стиле начала века с резными украшениями. Отец Буки купил этот клочок земли вскоре после войны, когда здешним крестьянам новенький «мерседес» или стиральная машина казались нужнее, чем убереженный в кризисные годы родной надел.

У стены сарая лежал, защищенный от дождя большим навесом, продолжающим крышу, изрядный запас дров. Сюда плеск озера доносился с впечатляющей силой. Каждый раз, когда о береговой парапет разбивалась особенно мощная волна, земля слегка вздрагивала. Вода жадно лизала деревянный лодочный пирс, будто хотела смыть с него одну доску за другой.

Едва я положил второе полено на согнутую правую руку, как сзади послышался шорох. Я тотчас обернулся, но уже не успел уклониться от оглушившего меня удара по голове. В черепе у меня что–то взорвалось, резкая боль пронзила насквозь все мое тело, потом затянутое облаками небо поплыло у меня перед глазами, и я упал.

Очнулся я оттого, что с ноги у меня слетел ботинок.

Сама нога тоже за что–то зацепилась, кто–то высвободил ее и потащил меня дальше. Человек волок меня, обхватив под мышками. Он тяжело пыхтел, и я чувствовал затылком его горячее дыхание.

Он хочет меня убить!

Неожиданно эта мысль стала для меня совершенно отчетливой. Я не испытывал страха и думал только об одном: он хочет меня убить! Тут я перестал думать и среагировал совершенно инстинктивно. Резким рывком я вывернулся и вцепился в противника. Тот от неожиданности споткнулся и рухнул на спину.

Какое–то мгновение мы лежали неподвижно на досках лодочного причала. Затем оказавшийся подо мной мужчина начал отчаянно отбиваться. Он изо всех сил ткнул меня кулаком за ухо, как раз в то самое место, куда пришелся первый удар. Меня снова пронзила такая боль, словно череп треснул. Я громко вскрикнул, но не ослабил хватки — наоборот, мои руки от этого удара еще судорожнее вцепились в горло противника. Пальцы глубоко впились в рыхлую шею. Человек подо мной захрипел. Каким–то чудовищным усилием он выгнулся, вскинул ногу и перевалился через меня. Мы оба упали в воду.

Она была ледяной.

Падая, я оказался под моим противником и наглотался воды, но, к счастью, большая волна подняла нас наверх. В том месте было неглубоко, примерно по грудь, но дно было скользким, поэтому я с трудом удержался на ногах и едва не упал. Я все еще стискивал горло незнакомца, несмотря на то, что он продолжал колотить меня по затылку. Откашливаясь, я выплюнул воду ему в лицо. Волны мотали нас, будто стараясь разнять. Левой рукой человек попытался сломать мой мизинец, но тут на нас обрушился новый вал. Я потерял под ногами дно, но оказался над противником.

Он громко захлебнулся, постарался высунуть голову из воды, но я придавил ее вниз.

Теперь я лежал на воде, погрузив в нее руки, стиснувшие горло моего убийцы, сам же я силился держать голову выше, над пахнущими илом волнами. Одежда облепила меня, словно заледеневшая глина, тянула меня вниз.

Медленно, то и дело клонясь в стороны, мы постепенно выпрямились. Мой противник оттолкнулся от скользкого дна, широко открытым ртом глотнул воздуха, но тут же потерял равновесие и вновь скрылся под водой.

Мне удалось упереться одной ногой о сваю лодочного причала, а другой об обломок камня. Из последних сил я сунул голову убийцы под воду и так стиснул его горло что у меня потекли из глаз слезы.

Не знаю, сколько я так стоял, сгибаясь под ударами волн, захлебываясь, отплевываясь и жадно глотая воздух.

Человек больше не шевелился. Его обмякшее тело тыкалось, покачиваемое волнами, мне в ноги.

Я с большим трудом разжал пальцы. Дрожа всем телом, прислонился к свае причала. Следующая волна подняла на поверхность мою жертву. Лишь теперь в отсвете яйцеобразной луны, просочившемся через разрыв в облаках и отразившемся на воде, я узнал этого человека.

Гуэр!

Я утопил курчавого толстяка из базельской прокуратуры, который допрашивал меня в кабинете Феша.

Я убил его!

Неожиданно меня затрясло так, что зубы громко заклацали.

Голова у меня раскалывалась — скорее всего, от первого удара Гуэра.

Зачем он приехал сюда? Как он меня разыскал?

И почему он, представитель государственных правоохранительных органов, решил убрать меня?

Тысячи предположений, самых несообразных и фантастических, крутились у меня в голове, пока я выбирался от сваи к свае на берег.

Я неуклюже вылез на цементный фундамент причала. Потом я лежал на бетонных плитах, покрытых мхом и водорослями, и пялился в ночное небо, по которому тянулись обрывки белых облаков. Шум пенящегося озера больно отдавался в моем черепе, в том месте, где меня оглушил Гуэр.

Я выпрямился, но оскользнулся, ударился о бетонную ступеньку и прикусил себе язык. Эта боль подействовала на меня отрезвляюще. Я почувствовал, до чего замерз.

Еще раз обернувшись, я мельком глянул на озеро, где на волнах покачивался мертвый Гуэр, потом на карачках полез по тропинке к дому. Там наверху, откуда струился желтый свет, меня ждало тепло.

Наверно, удар Гуэра повредил мне мозги, ибо у меня явно начались галлюцинации.

В плетеном кресле перед камином мне померещился Виктор.

Весь промокший насквозь, я прислонился к дверному косяку и закрыл глаза.

Когда я их открыл, человек все еще оставался сидеть в кресле.

Я хотел закричать, но из моей глотки вырвался только тихий хрип. На этот звук человек обернулся и с удивлением поглядел на меня. Это был Виктор! Мой начальник, мой шеф!

— Боже мой, Мартин, ну и вид у тебя!

Он поднялся; одет он был не так, как обычно ходил на службу, а в поношенные голубые джинсы и просторный свитер. Его глаза за толстыми стеклами очков глядели на меня вопросительно и озабоченно.

Когда я съехал по косяку на пол, он бросился ко мне и подхватил под мышки.

— Что случилось? Ты что, купаться надумал?

Его валлисский выговор показался мне на удивление приятным.

Я зарыдал.

Ничего не мог с собой поделать. Хоть я и стыдился, но громко всхлипывал и не сдерживал слез. Виктор, слегка придерживая, усадил меня на пол, потом закрыл дверь на террасу. Затем он опустился передо мной на колени. Довольно долго он молчал, не трогая меня, и только смотрел. Сквозь пелену слез он был похож на преданного пса, который хотя и чувствует горе хозяина, но не может его понять.

— Тебе надо переодеться, Мартин, — сказал он наконец, — иначе ты простудишься.

Я принял ванну, но не такую горячую, как хотелось бы, потому что бойлер еще не разработался как следует, потом я растерся полотенцем, которое висело тут же и, казалось, хранило запах прежних владельцев. Головная боль не утихла, тем не менее мне уже легче было собраться с мыслями. Виктор принес мне электрофен, но я решил им не пользоваться, так как мокрые волосы бодрили меня.

Как же, черт возьми, Виктор разыскал меня в этом затерянном доме? И зачем? Гуэр наверняка преследовал меня от самого Цюриха. Но Виктор? Какие цели кроются за этим визитом? Знает ли он что–нибудь о схватке на берегу озера? Докрасна растирая спину, я попытался нащупать ниточку этого запутанного клубка. Однако ничего толкового у меня не вышло. У меня перед глазами все время плавал труп.

Виктор все еще сидел перед камином, глядя на решетку, на которой лежало уже обуглившееся мясо. Когда он увидел меня в слишком широких и длинных тренировочных штанах, найденных в одной из верхних спален, его мрачное лицо прояснилось, он даже усмехнулся.

— Мартин, ты похож на привидение из старого замка.

Мне было не до смеха. Встав перед своим начальником, я зло взглянул на него:

— Зачем ты здесь?

Пожалуй, из–за спадающих штанов вид у меня был довольно нелепым.

Виктор никогда не ходил вокруг да около, не упорствовал и в ошибочных решениях, что шло ему на пользу и создавало репутацию молодого, энергичного руководителя, однако сейчас он медлил, не зная, с чего начать.

— Мясо твое можно выкинуть, — заметил он, показав глазами на обуглившуюся свиную шейку. — Есть хочешь?

— Нет, не хочу, — солгал я, хотя после запоздалого завтрака с Рени у меня во рту не было ни крошки.

— Зато я хочу, — сухо сказал Виктор, поднялся с кресла и широкой мягкой походкой горца направился к кухне.

Молча открыл сначала холодильник, потом осмотрел один за другим сосновые ящички. Результатом его поисков стали коробка спагетти, банка шампиньонов и банка соуса к спагетти.

— Где консервный нож? Поставь–ка кастрюлю с водой на огонь!

Я неподвижно стоял в дверях. Виктор и здесь взял руководство в свои руки, он говорил вежливо, но твердо.

— Хватит командовать. Мы не на службе.

Виктор задвинул ящик, в котором нашел консервный нож, и посмотрел на меня серьезно, даже как–то просительно. В своих очках с толстыми стеклами он и впрямь походил на лягушку.

— Зачем ты здесь? — повторил я.

Больше я не позволю Виктору провести себя, а уж тем более запугать. Теперь этому конец! Гуэр пытался меня устранить и вот плавает мертвый в озере. Пусть Виктор спортивен и хорошо тренирован, но и ему меня не одолеть.

Коротким, резким ударом он вогнал в банку старомодный консервный нож. Открывая банку энергичными, точными движениями руки, Виктор медленно заговорил; при этом слова он подбирал очень тщательно.

— Я понимаю, ты удивляешься, что я здесь тебя нашел. Конечно, это связано… с происшествиями у нас на работе. Кое–кто в концерне начал сомневаться в твоей лояльности… Слушай, а лука у тебя нет?

Виктор достал из шкафчика кастрюлю, плеснул туда оливкового масла и поставил на плиту. При этом он всячески избегал глядеть на меня.

— Разумеется, официальное коммюнике не дало полной информации, в нем не сообщено о некоторых подробностях аварии на объекте номер 71. Я и сам это понимаю. Ведь я знал пострадавшего, даже очень хорошо знал. Мы с Джаном жили вместе в зарненском интернате. Он мне еще несколько недель тому назад сказал, что в его экспериментах есть довольно щекотливые моменты. — Виктор опустил в кастрюлю деревянную ложку, чтобы проверить, разогрелось ли масло. — И вот теперь ты начинаешь распространять слухи, чернить наш концерн, передаешь документы этим политическим бандитам… Нет, Мартин, такого я от тебя не ожидал.

Он высыпал шампиньоны в сразу же закипевшее масло.

Неожиданно Виктор показался мне каким–то совсем чужим.

Он сросся с фирмой, достиг в ней некоторых высот и теперь надеялся на дальнейшее продвижение по служебной лестнице. Ох уж эти карьеристы! Всю жизнь лезут вверх, обдирают себе в кровь руки и колени, карабкаются по почти отвесной стене на те высоты, куда члены административного совета высаживаются из вертолета. А когда кто–нибудь из этих скалолазов выбивается из сил или совершает какую–нибудь оплошность или необдуманный шаг вроде моего, его соперник перерезает веревку, и неудачник летит в пропасть, и жалкий труп его валяется на ее дне, как лежал скорчившийся Кавизель на грязном полу туалета…

Разогревающийся кетчуп наполнил кухню кисловатым запахом, от которого я вновь раскашлялся. Тысячи коготков раздирали мне горло, я жадно глотал ртом воздух.

— Вот видишь, ты все–таки простудился, — сказал Виктор по–отечески заботливо.

Я разъяренно глянул на него сквозь слезы.

— Простудился? Не болтай ерунды. Ты прекрасно знаешь, чего я наглотался на объекте номер 71. И твой друг Джан погиб от этого же, от ДБФ, а не от того, что ему проломило череп. Скажи же мне наконец, зачем ты сюда пожаловал? Ведь не только же затем, чтобы сварить спагетти?

Но Виктор не собирался выходить из себя.

— Я хочу тебе помочь, — спокойно ответил он.

— Ах, как это мило. И поэтому ты едешь сюда, готовишь мне ужин? За все четыре, нет, пять лет нашего знакомства ты еще ни разу не проявлял такой трогательной заботы обо мне.

Опершись о плиту, Виктор задумчиво и почти грустно посмотрел на меня.

— Мартин, почему ты все так усложняешь?

— Потому что козыри у меня на руках, вот почему. А ну, выкладывай: ведь тебя послал Феш. Верно?

Опустив разливательную ложку, он прислонился к мойке.

От пара у него заслезились глаза, к тому же он вспотел. Его темные, уже редеющие впереди волосы слиплись на лбу. Ах, с каким удовольствием я проломил бы чугунной сковородкой его валлисский череп.

Медленно и уже не так самоуверенно он начал:

— Да… он попросил меня съездить сюда. Ты ведь принялся все разнюхивать, и даже то, что тебе не положено. К тому же, в конце концов, я твой начальник…

— Это отговорки. Откуда ты узнал про этот дом? Буки проболтался?

— Буки?

Удивление Виктора показалось мне не наигранным. Промелькнувшее в моей голове подозрение, что Рени покаялась моему школьному другу в своей, пусть несерьезной, измене, а Буки отомстил тем, что выдал мое прибежище, не подтвердилось. Откуда же Виктор узнал о нем?

— Значит, Гуэр дал тебе этот адрес?

— Гуэр?

— Ну да, тот тип из прокуратуры, который допрашивал меня вместе с Фешем.

Виктор громко хохотнул.

— Ах, этот толстяк из Цюриха. Он просто частный детектив, который время от времени выполняет кое–какие поручения фирмы.

Гуэр — примитивный сыщик? А я, идиот, не догадался. Обыкновенный «горилла», который сначала рыскал у меня на квартире, потом подстроил взрыв газовой колонки и, наконец, напал на меня у озера.

Виктор вклинился в вихрь моих мыслей.

— Мартин, я хочу поговорить с тобой откровенно, и, надеюсь, ты это оценишь. Фешу позвонил сегодня какой–то адвокат и сообщил о твоих подозрениях. Некую загадочную роль тут играл и еще один химик с нашей фирмы. Мы разыскали этот дом по номеру телефона, который ты дал этому адвокату. Вот Феш и попросил меня побеседовать с тобой, чтобы… чтобы образумить.

Доктор Цукор — друг Габора, который так ему доверял! Мне же Цукор сказал, что якобы не получил письмо от Габора. Этот крючкотвор из зимней резиденции в Санкт–Морице предал погибшего товарища и обманул меня. Я почувствовал, что земля уходит у меня из–под ног.

Я остался один.

Эйч–Ар не сможет опубликовать статью, Буки мне не верит, Габор мертв, а его адвокат продался химическому концерну.

Стоя у кухонной двери, я невольно втянул голову в плечи. Значит, бороться не стоило? Все равно никому не справиться с концерном «Вольф». Он всегда докажет свою правоту, на его стороне право сильного.

Куда деваться с моими снимками? Ведь ни одна газета в этой стране не решится их опубликовать. Разве что какое–нибудь никем всерьез не принимаемое изданьице внепарламентской оппозиции? Да и то лишь в том случае, если ее активисты не заняты яростной борьбой с социал–демократами, скажем, за место в производственном совете.

Виктор подлил красного вина в кетчуп.

— Уверяю тебя, Мартин, если бы ты образумился, всем это пошло бы только на пользу. Вода закипела?

Я поднял крышку кастрюли, оттуда поднялось облако пара. Виктор бросил щепотку соли и плеснул масла в кипяток.

— Видишь ли, Феш через три года уходит на пенсию. У меня хорошие шансы стать его преемником. Тогда в моем отделе для нашей группы понадобится новый руководитель. У тебя немалый практический опыт, да и фирму ты уже знаешь. Тебе немножко не хватает организаторских способностей, но это дело наживное. Подай–ка спагетти!

Я протянул ему коробку.

Мое сопротивление было сломлено, но злость распирала меня. До сих пор Виктор хоть и являлся моим начальником, однако он всегда был мне понятен, даже симпатичен. Понятным было в его положении и то, что он гнул шею перед тем, кто наверху, пинал тех, кто внизу, понятной была необходимость непопулярных в группе решений, понятны его колебания между строгостью и великодушием, его склонность к интригам, хотя все это осложняло работу под его началом.

А теперь он стал мне глубоко противен.

— Через две недели ты полетишь с Эдди в Верхнюю Вольту на киносъемки. Это я сумел тебе устроить. Теперь у тебя есть возможность укрепить свое положение в концерне, обеспечить перспективы. Неужели ты все поставишь на карту? Ради чего? Ради сомнительного удовольствия доставить фирме кое–какие неприятности, если это вообще у тебя получится? Тебя уволят, подадут на тебя в суд за разглашение служебной тайны, потребуют возместить ущерб и прочее и прочее. — Он помешал деревянной ложкой спагетти. — Неужели тебя прельщает роль малыша Давида?

Как я его ненавидел!!

Он предал своего товарища Джана. Предал друга юности только для того, чтобы подняться на одну ступеньку повыше. А теперь он пытается задурить голову мне, открыто заявляя, что если я посодействую его продвижению, то и сам смогу кое–чего достичь. Нужно только держать язык за зубами.

Ну и сволочь!

— Подай мне, пожалуйста, дуршлаг.

И снова облако пара поплыло по маленькой кухоньке, когда Виктор вывалил спагетти из кастрюли. Я прижался спиной к косяку, словно это единственное, что могло обезопасить мои тылы.

— Виктор! Я никогда не пойду на подобную сделку.

Он выключил плиту, опрокинул спагетти обратно в кастрюлю.

Потом сказал медленно, не поднимая на меня глаз:

— Думаю, пойдешь. После того, как ты убил Гуэра, ты целиком зависишь от поддержки фирмы. Садись, Мартин, а то спагетти остынут.

Мы ели спагетти за большим обеденным столом в стиле псевдоренессанс. Виктор приготовил их по–своему, да и сымпровизированный соус удался ему на славу. Я энергично работал вилкой. Аппетит у меня вовсе не пропал, наоборот, я ел с большим удовольствием. С тех пор как мне стало ясно, что выхода у меня нет, я даже почувствовал какое–то облегчение.

Завтра утром мы вместе отправимся к доктору Фешу, я отдам ему свои материалы — я отнюдь не спешил сообщать Виктору, что они состоят всего из двух негативов; затем подпишу показания о том, как Габор якобы сильно напился у меня, и так далее и тому подобное. Шеф тщательно подготовил мою капитуляцию. А в благодарность фирма окажет мне поддержку, когда будут расследоваться обстоятельства смерти Гуэра.

Виктор обещал свою помощь. Он видел нашу схватку сверху. По его словам, Гуэр действовал самовольно. Ему было поручено лишь следить за домом, чтобы установить, не собираюсь ли я связаться по телефону с другими «сообщниками» — Виктор долго подбирал подходящее слово.

— Но ты понимаешь, что Гуэр хотел меня убить?

— Что за глупость, Мартин! — Виктор рассмеялся громко и весело. — Тебе мерещатся всякие ужасы. Возможно, он решил припугнуть тебя, но, во всяком случае, не… Ведь мертвым ты бы не отдал нам документы.

Я чуть ли не наслаждался чудовищностью этой ситуации. Вот я сижу со своим шефом в чужом доме, преспокойно ужинаю и как ни в чем не бывало болтаю с ним об убийстве; тем временем в озере плавает жертва, а собеседник рассудительно объясняет мне, почему не вмешался в схватку, которая шла не на жизнь, а на смерть. Да, хитер был Виктор, умен, расчетлив, потому и оказался победителем. Пусть делает карьеру, а я стану его преемником…

Когда я принес из подвала вторую бутылку вина, Виктор стоял перед камином и дул на угли, на которые он положил новые поленья. Ветер стих, в большой комнате стало тепло и уютно. Виктор шуровал кочергой в золе, и тут мне нестерпимо захотелось трахнуть его бутылкой по голове и спихнуть в камин.

У меня под ногами скрипнула половица, Виктор обернулся.

На его широком лице появилась глуповатая, самодовольная улыбка. Он смотрел, как первые язычки пламени принялись лизать поленья.

— Неплохой домишко… Чей он?

Оставив вопрос без ответа, я откупорил бутылку.

Мой шеф опять сел в плетеное кресло и вытянул ноги.

— А ты знаешь всю эту историю? — спросил я, разливая вино.

Жаль, что я не увидел в подвале какого–нибудь быстродействующего крысиного яда или другой отравы.

— Какую историю?

— Ну, все, что случилось с прошлого вторника.

— Нет, мне известно не так уж много. А меня это и не интересует. Я не хочу знать лишнего.

— Но я хочу, чтобы ты обо всем узнал, Виктор. Может, тогда ты с меньшим цинизмом станешь думать о тех преступлениях, которые творит наша фирма. Ведь и с тобой могло случиться то же самое, что случилось со мной или с твоим другом Джаном. В Базеле производится сильное отравляющее вещество, достаточно нажать не на ту кнопку, и все эта отрава уйдет в атмосферу. Кто может гарантировать, что в следующий раз не будет отравлен целый город, что не погибнем мы все?

— Не ломай себе над этим голову! — Виктор бросил на меня пронзительный взгляд сквозь толстые стекла своих очков. — Даже если бы ты был прав и мог доказать свою правоту, все равно бессмысленно разыгрывать из себя нового Михаэля Кольхааса. Я договорился о выгодной для тебя сделке. Завтра мы едем к Фешу, ты отдашь документы и забудешь о том, что произошло. А через три года возглавишь нашу группу. И давай закончим разговоры на эту тему. Между прочим, я попросил Урси, чтобы она зарезервировала нам два места у «Башмачников».

Боже мой! Ведь через несколько часов начнется Базельский карнавал — как всегда, в четыре утра. И на три карнавальных дня весь город превратится в сумасшедший дом. В «Цехе башмачников» любили выступать исполнители народных куплетов. Наверняка там будут выступать и Эдди с Вернером.

Какой далекой стала от меня та жизнь.

Я болен. В моих жилах течет яд — БДФ–4 из лаборатории объекта номер 71. Может, у Буки уже готовы анализы? А вдруг окажется, что мой случай безнадежен? Виктор же приглашает меня развлечься в переполненную, продымленную пивнушку, где базельцы в маскарадных костюмах будут петь нескладные куплеты на злобу дня, зубоскаля о том, против чего они не решаются протестовать.

— Слушай, Мартин. Тут не найдется чего–нибудь, чтобы скоротать время? Я совсем не устал.

Я тоже не чувствовал усталости, вернее, больше не чувствовал. Я находился в состоянии какой–то почти ненормальной, особой бодрости, которая наступает, когда преодолеваешь крайнюю усталость.

В ящике высоченного буфета с точеными колонками и резными львиными головами Виктор нашел шахматную доску и коробку с фигурами.

— Ну, как ты считаешь, Вернер тебя достаточно натренировал?

Его улыбка не могла скрыть удовольствия, которое он испытывал от того, что как бы между прочим дал мне понять: ему известно, что мы с Вернером частенько затягиваем обеденный перерыв, когда играем в шахматы. Мелкая у Виктора натура, таким он всегда и останется.

Я ободряюще кивнул ему:

— J'adoube. [Я поправляю (франц.).]

Потом поправил ферзя.

ПОНЕДЕЛЬНИК

Пожалуй, никогда еще не играл я так здорово. Я построил почти непробиваемую защиту и одновременно целенаправленными выпадами помешал противнику развить его фигуры. Лишь через час мы обменялись двумя пешками, и я значительно улучшил свою позицию. Белые фигуры Виктора мешали сами себе.

Ветер успокоился, тишину большой гостиной нарушало лишь время от времени потрескивание огня.

Виктор защищался отчаянно и упорно, однако не смог сдержать моего натиска. Я знал, что по крайней мере в этой борьбе одержу верх.

В остальном же я был у него в руках. Он был свидетелем моей схватки с Гуэром и мог дать либо оправдывающие, либо обвиняющие меня показания. Интересно, как при этом он охарактеризует собственную роль?

— Тебе повезло, что тут нет шахматных часов, — проворчал недовольным голосом Виктор. — Ты давно просрочил бы время.

Он нетерпеливо мигал своими лягушачьими глазами.

А ведь он был единственным свидетелем, который мог что–то сказать о смерти Гуэра. Кто вообще знал о том, что Виктор был здесь? Феш, который послал его сюда? Любовница? Она скорее подумает, что Виктор у какой–нибудь другой женщины. Конечно, многое знал Гуэр. Но он мертв, лежит сейчас в озере. Кроме Виктора, никто не сможет утверждать, что это было убийством. И вообще, почему я говорю об убийстве? Ведь я защищался, шишка на затылке лучшее тому подтверждение. Нечего было тут Гуэру делать. Он действовал как бандит, и я отбивал его нападение.

— Ходи же, Мартин!

Около половины четвертого Виктор сдался.

— О'кей, ты победил.

Моя пешка становилась через два хода ферзем, и Виктор уже никак не мог остановить ее.

Он не подавал вида, что расстроен проигрышем, однако выглядел усталым. Его редеющие волосы растрепались и свисли на лоб. Кряхтя, он поднялся с кресла.

— Пожалуй, мне стоит пойти под душ.

— Прими лучше ванну, а то все забрызгаешь — у них тут нет занавески.

Я открыл дверь на террасу, чтобы проветрить продымленную гостиную.

Я не только выпил многовато вина, но и чересчур накурился во время игры, несмотря на свой кашель. Теперь у меня опять стоял ком в горле.

Ночной воздух был холодным и каким–то пряным. Над озером лежала тоненькая полоска тумана; казалось, будто вода вспотела.

Тела Гуэра видно не было. Я услышал, как Виктор щелкает кнопками телевизора.

— По–моему, сегодня по телевизору собирались показать прямую трансляцию с карнавала, — пробормотал он. — Позови меня, когда начнется передача.

Я тоже прочитал об этом у Буки в телевизионной программе. Швейцарское телевидение специально приобрело высокочувствительные цветные съемочные камеры и в качестве эксперимента решило транслировать начало карнавала без искусственного освещения. Фотографы в таких случаях тоже не работают с блицем, чтобы не портить общую атмосферу. Мне было интересно, сработают ли телекамеры при неярком свете уличных фонарей.

Виктор стянул через голову «водолазку». Он был действительно весьма мускулист, как мне однажды о том поведала восторженная Бет. У двери гостиной Виктор обернулся.

— Между прочим, Мартин, бежать бессмысленно. Негативы уже там. — Он указал рукой на камин. — Я нашел их в твоей куртке, пока ты возился с Гуэром.

— И ты… ты… — Я задохнулся.

— Я сжег их, ясное дело. Тем меньше у тебя будет возможностей наделать глупостей.

Бросившись к камину, я голыми руками полез в золу. Остальные угольки еще тлели, я обжигал себе пальцы, но ничего не чувствовал. Он врет, этого не может быть!

Но Виктор сказал правду, вот он — полусгоревший, полуоплавившийся комочек пленки.

Я вскочил и кинулся мимо Виктора в коридор, где висела куртка. Грязными руками я перерыл все карманы. Негативов там не было!

Виктор осторожно отодвинул меня, чтобы пройти в ванную.

— J'adoube, — пробормотал он.

Скотина! Хитрый, изолгавшийся, грязный скот! Он бы хладнокровно позволил Гуэру убить меня, лишь бы уничтожить компрометирующий материал. Все для фирмы, все для карьеры!

Он бы не задумываясь пожертвовал мною ради собственной выгоды. Этот тренированный стайер, теннисист, соблазнитель секретарш из горного Валлиса, был здоров телесно, но прогнил душой, как придворный льстец времен барокко.

На экране телевизора цветные полосы сменились объявлением о том, что без десяти четыре начнется прямая трансляция. Только Виктору ее уже не увидеть, Его необходимо убрать! Он единственный знал, что негативы уничтожены. А без них я целиком во власти концерна «Вольф». Со мной не захотят даже разговаривать.

Зря Виктор уничтожил негативы. Теперь он не оставил иного выбора, кроме выбора средств. О том, что он был у меня в доме, известно; кроме того, он оставил здесь множество следов, словно пес, который метит каждый угол.

Все должно выглядеть как несчастный случай. Иначе мне из этой истории не выпутаться.

Может, попробовать ударить его так, чтобы он потерял сознание, и бросить в озеро? Два утопленника, оба со следами борьбы. Напрашивается предположение, что они убили друг друга. Или столкнуть его в машине с недостроенного виадука? Потом я скажу, что он приезжал, разговаривал со мной и уехал подвыпившим. На выезде к автостраде он, дескать, свернул не туда, не заметил предупреждающего указателя… Нет, в Швейцарии так огораживают стройплощадки, что туда даже на танке и мертвецки пьяным не заедешь. А если попробовать дорогу на Эмметтен? Там есть очень опасные повороты, я помнил их по совместным поездкам с Буки. С такого поворота легко вылететь — машина переворачивается, падает с отвесного склона вниз, прямо в озеро, эту черную, глубокую ямину.

Да, пусть это будет «несчастный случай», как и с моим другом Габором.

Но сначала нужно лишить Виктора возможности сопротивляться, нужно ударить его, чтобы он потерял сознание.

Виктор неплотно закрыл дверь ванной, поэтому оттуда доносился плеск воды, который я слышал вместе с тихим шорохом включенного телевизора.

Я направился к камину, чтобы взять кочергу.

И тут я увидел электрический фен.

Теперь я знал, как убрать Виктора.

Он принес мне фен, когда я принимал ванну. Но я им не воспользовался. На фене остались отпечатки его пальцев.

Вытащив из кармана платок, я аккуратно обернул им фен.

В этот момент заговорила телевизионная дикторша, и я испуганно обернулся, словно меня застигли с поличным на месте преступления.

— Через несколько минут, дорогие телезрители, в Базеле начнется событие, которого все энтузиасты карнавала ждут триста шестьдесят два дня в году. — Эти слова в ее устах прозвучали довольно странно, так как она говорила на восточношвейцарском диалекте. — Впервые швейцарское телевидение проведет прямую трансляцию для тех, кто ради этого события не ложился спать… — Заговорщицкий взгляд в телекамеру. — Или уже проснулся.

Почти с усилием я оторвал взгляд от дамы со слишком аккуратной для этого времени суток прической.

Вот он — шанс!

Никаких угрызений совести! Do it! [Сделай это! (англ.)]

Вторая бутылка вина ударила мне в голову, меня бросило в жар. Под шишкой, оставленной Гуэром, стучала кровь.

Виктор едва взглянул на меня, когда я открыл дверь. Стоя на коленях, он намыливал подмышки.

Я аккуратно воткнул вилку фена в штепсель. Намыливаясь, Виктор поворачивал передо мной атлетическое, все еще загорелое тело, будто желая продемонстрировать мне свое превосходство.

Я включил фен.

Виктор взглянул на меня; что–то в моем лице насторожило его. Он открыл рот, протянул руку, глаза его, без очков уже не похожие на лягушачьи, расширились — их выражение было не столько испуганным, сколько просительным…

Я бросил громко гудящий фен в ванну.

Все произошло одновременно.

Вопль Виктора, треск, синяя короткая вспышка. Потом воцарилась тьма и жуткая тишина, слышался лишь плеск воды, которая не могла успокоиться от упавшего в нее тела.

Во всем доме ток отключился. У меня перед глазами стояла черная бесконечность. Дикторша, фен — все разом смолкло. Я все еще оставался в ванной с человеком, которого только что убил.

Мои глаза никак не могли привыкнуть к темноте. Мне все еще мерещился последний отчаянный взгляд Виктора, его беспомощный жест, которым он пытался защититься, его скорчившееся в воде тело. Эта сцена снова и снова проходила передо мной, словно в замедленной съемке, а я продолжал стоять, не в силах сдвинуться с места.

Подобно окрашенному «естественными» пищевыми красителями концерна «Вольф» оранжевому желтку (в производстве корма для кур можно было выбирать между восемнадцатью различными оттенками, от светло–зеленого до шафранно–желтого и дальше до ярко–оранжевого), выкатывалось солнце на низкий небосклон над городом, гордящимся тем, что сохранил свою внешность почти такой, какой ее запечатлели гравюры Маттеуса Мериана в семнадцатом веке. Солнечный диск отражался в медлительном Рейне, изредка скрываясь в клочьях пены, которой пузырились стоки химических заводов. Чайки еще не оккупировали паромный трос, протянувшийся от мюнстерского берега к кляйн–базельскому. День обещал выдаться погожим; небо прояснялось, обретая холодную стальную синеву, на фоне которой все отчетливей вырисовывались силуэты лип. В городе уже грохотали барабаны и гремели трубы карнавальных шествий; вторя этому шуму, в голове гулко стучала кровь. Я сел на скамью на набережной, пытаясь собраться с мыслями. Будто в трансе уехал я из злополучного дома, без аварий провел сквозь ночь «форд» и оставил его на стоянке у выезда с автострады.

Не нужно было убивать Виктора.

Наверно, я сошел в тот момент с ума. Только как это докажешь!

Он предложил мне разумную сделку, а я его убил. Он хотел для меня наилучшего. Ведь что может быть в этом мире лучше лишней пары сотен за месяц?

Нужно постараться стать реалистом и зажить так, как жил Виктор эти последние четыре года. Ни бежать, ни скрыться я не мог. Мой паспорт находился в посольстве Верхней Вольты. Такая близкая, граница с ФРГ или Францией стала для меня непреодолимым барьером. Дома меня уже, вероятно, ждут двое полицейских, чтобы потребовать отчет о событиях последней ночи. Наличных денег при мне почти не было, да и на банковском счете лежало всего несколько сотен.

Самое ценное сгорело в камине в Беккенриде — негативы. Мои материалы, которые я мог бы отдать в обмен на поддержку концерна, — ведь это они были частью сделки, предложенной Виктором. Но этот подонок уничтожил последние доказательства, которыми я располагал. Знал ли он об этом?

Если бы молодой преуспевающий менеджер был до конца уверен в своих предложениях, он не стал бы тратить на меня целую ночь. Но никто, кроме меня, не мог с абсолютной уверенностью сказать, что у меня не осталось еще какой–нибудь фотографии или копии с негатива.

Надо рискнуть!

Буду блефовать, попытаюсь внушить Фешу, что у меня на руках остались еще документы, изобличающие концерн. В этом мой единственный шанс. Концерн «Вольф» достаточно влиятелен, чтобы оградить меня от полицейских ищеек.

Я почувствовал, что сильно проголодался; спагетти, приготовленные Виктором, насытили меня не надолго. Запах лукового пирога и мучного супа донесся до меня из ближайшего ресторанчика, который, несмотря на ранний час, был уже полон, как и все прочие подобные заведения. Народ постепенно расходился из старого города, участники карнавальных шествий и зрители искали местечко погреться. Мне не хотелось встретить знакомых, поэтому я выбрал пивнушку в старом городе. Мне досталась табуретка между фонарщиком в маскарадном костюме и потной толстухой из Эльзаса.

Среди всех этих полуночников, которые, вероятно, спали не больше моего, мой вид не обращал на себя особого внимания — ни воспаленные глаза, ни опухший от насморка нос, ни небритые щеки. Толстуха гордо заявила мне, что в семь часов ей надо было бы приступить к работе, но плевать ей на шефа, этого эксплуататора, — ведь карнавал бывает всего раз в году… Она не ожидала от меня многословных реплик, достаточно было согласно кивать головой.

Мучной суп был водянист и комковат, луковый пирог не пропечен, сырое тесто вязло на зубах — но желудок они мне наполнили. Я заказал себе бокал сухого белого вина и уже начал было поддакивать фонарщику, который жаловался на то, что хозяева ресторанчиков и питейных заведений бессовестно обирают людей в дни карнавала, как на плечо мне легла чья–то рука.

— А, вот ты куда спрятался, старый мошенник!

Я вздрогнул, но головы не повернул.

Но потом я учуял резкий водочный перегар и сразу понял, кто это со мной так фамильярничает. Это Эйч–Ар, пошатываясь, возник у меня за спиной и оперся о мое плечо, как о стойку.

Он громко захохотал, его остекленевшие глаза глядели даже не на меня, а как бы мимо.

— А я–то думал, что ты не любишь карнавал, — пробормотал он заплетающимся языком.

У моих соседей он сразу же вызвал антипатию, ибо толкнул толстуху в спину, когда она как раз подняла бокал вина, а он, приятельски нагнувшись ко мне, провозгласил мне прямо в ухо, что в этом кабаке полно идиотов и что нам лучше поискать местечко повеселей.

Вот уж кого мне совсем не хотелось видеть сейчас, так это пьяного, несущего всякий вздор Эйч–Ара.

Встав, я усадил его на свою табуретку.

— Сейчас пойдем отсюда, только сначала я схожу в туалет.

У стойки я расплатился и залпом опрокинул уже заказанный бокал белого вина. Эйч–Ар даже не глядел в мою сторону, так как уже сцепился с фонарщиком.

В начале десятого я позвонил из телефонной будки в служебный кабинет Феша. Секретарша — та самая, с умопомрачительной фигурой, я узнал ее по квакающе–плаксивому голоску, — поначалу пыталась от меня отвязаться.

Мол, у господина доктора Феша совещание. Но то, что я хотел сообщить ему, было не менее важно. И для концерна, и для меня лично. В конце концов она соединила меня с вице–директором и шефом пресс–службы. Голос у него был какой–то испуганный, и я представил себе, как он нервно поправляет свои очки в тонкой металлической оправе. Уж не рассчитывал ли он, что никогда больше не услышит мой голос?

— Господин Феш, мне надо срочно переговорить с вами.

Он поспешил заверить меня, что также желает встречи. Правда, сейчас у него совещание. Не мог ли бы я зайти к нему часов в одиннадцать?

Нет, в его кабинет, в это логово льва, я идти не собирался. Ведь настоящего оружия у меня нет, мне осталось только блефовать. А в шикарном кабинете, отделанном мореным дубом, Фешу легче нагнать на меня страху. Поэтому я предложил встретиться в парковом «Эрмитаже». Там можно проследить, не готовит ли он мне западню со своими агентами и охранниками.

На мое предложение Феш отозвался не сразу, он даже прикрыл рукой трубку. Уж не обсуждает ли он с кем–нибудь создавшееся положение? Может, это совещание и посвящено специально моему «делу»? Не выслушивает ли он директивы от добродушно улыбающегося бернца, который в минуты раздумья трогает большим пальцем нижнюю губу, как это делает Хэмфри Богарт?

Своим звонком я разбудил Андре. Хотя его однокомнатная квартира и находится почти в самом центре города, тут почти не слышно карнавального гомона, так как окна комнаты выходят во двор. Андре, закутавший свою тощую фигуру в широченный халат, уставился на меня недовольными спросонья глазами.

— Ах, это ты? Ну заходи.

В квартире царил обычный хаос. Андре еще не вполне проснулся, чтобы извиниться за беспорядок. Он примостился на смятую кровать, подперев голову рукой.

— Сколько сейчас времени?

— Почти десять.

В комнате было душно, пахло пылью и потом. Я распахнул окно. Андре потер глаза и пробормотал:

— Слушай, старик, я до семи утра дежурил. Между прочим, звонила Ида. Ты куда запропастился? Она вчера приехала в Базель и везде разыскивала тебя. У тебя там с квартирой что–то неладное, сказала она, то ли газовая колонка, то ли еще что…

Он явно силился припомнить услышанное от Иды.

Значит, она все–таки приехала, несмотря на нашу размолвку по телефону и ее угрозу расстаться со мной, хотя бы на время. Черт побери, все неожиданно было готово войти в нормальную колею. У нее полный порядок, никакого ребенка она не ждет — мы помиримся, а Феш согласился на переговоры. Все уладится. Даже чудак Андре выглядит сегодня как трудолюбивый обыватель, которому я помешал в минуту заслуженного отдыха. А ведь я собирался рассказать ему, в какую влип передрягу, хотел просить помощи и совета. Надо взбодриться, через час у меня встреча с могущественным доктором Фешем.

— Можно воспользоваться твоей электробритвой?

— Пожалуйста, если не побрезгуешь, — ответил он с язвительной ухмылкой.

М–да, мне и впрямь придется протереть бритву одеколоном. Едва я поднялся, чтобы направиться в крохотную ванную, как, вероятно, в голове у Андре мелькнуло подозрение, что веду я себя как–то странно.

— С чего это ты вздумал бриться здесь? Тебя Ида выгнала, что ли?

— Видишь ли, Андре, это долгая история. Когда–нибудь я тебе ее расскажу. А вот если со мной в ближайшие дни что–нибудь произойдет, например какой–нибудь нелепый несчастный случай, то сходи к Тео, к Тео из ШАП, ты его знаешь, и скажи ему, что их подозрение насчет концерна «Вольф» вполне основательно. Пусть копают дальше.

Мой друг уставился на меня, недоуменно разинув рот.

— Чего? — переспросил он обескураженно.

— Не прикидывайся дурачком. Если со мной что случится — машина задавит, в Рейне утону или цветочный горшок разобьет мне башку, — то пойди к Тео и…

— Слушай, старик, а ты часом не пьян?

— Нет, просто я сильно трушу…

Феш пришел один.

Ресторан «Эрмитаж» был закрыт — вероятно, потому, что в карнавальные дни в концерне «Вольф» на работе не осталось и половины сотрудников.

Некоторое время я потоптался на автобусной остановке под мостом автострады, наблюдая за парком. Никого там не было, если не считать плотно закутанную даму, выгуливающую своего спаниеля. Над моей головой грохотали транзитные контейнеровозы, а перед моими глазами лежал пустынный парк с постройкой в стиле бидермайер. Если Феш натравил на меня свою свору, то пряталась она чертовски ловко.

Он медленно прошествовал по галечной дорожке к скамейке, которую я назначил в качестве места встречи. Два дня назад мы шли с Габором этой же дорогой. Фён поработал и здесь, от снежного покрова осталось лишь несколько грязноватых пятен под деревьями. Когда Феш заметил меня, выражение его лица отнюдь не стало неприветливым.

На нем было строгое серое шерстяное пальто и каракулевая шапка. Я подошел к нему, и тут он замешкался, не зная, что снять сначала — шапку или перчатку с правой руки.

Улыбка была у него довольно–таки вымученной.

— Добрый день, господин Фогель.

Я пожал его тонкую, вялую руку, которая неожиданно оказалась очень теплой.

— Добрый день, господин Феш.

Жестом я пригласил его сесть на скамью, но Феш отмахнулся.

— Боюсь, для меня тут будет прохладно. Если не возражаете, мы могли бы побеседовать, прогуливаясь.

Может, он хочет заманить меня в какую–нибудь ловушку?

— Пожалуйста, при условии, что вы меня никуда не заведете.

Феш наклонил свою узкую патрицианскую голову, как внимательная птица, и с удивлением взглянул на меня, будто не понял моих слов.

Мы неторопливо пошли по галечной дорожке навстречу дымовым трубам концерна «Вольф», который вставал за кронами деревьев парка, похожий то ли на огромную крепость, то ли на заколдованный замок, то ли на запретный город.

Никто из нас не начинал разговор.

Мы молча шагали рядом. Я снова чувствовал растущий в горле ком.

Перед ведущей на берег реки дорожкой, которая огибалатерриторию концерна, мой спутник вдруг остановился.

— Если я вас правильно понял по телефону, вы собираетесь сделать мне важное сообщение.

— Гм! — Я кивнул. — Но мне казалось, что вначале вы захотите задать мне несколько вопросов.

С невинным видом Феш пожал своими покатыми плечами. Он глубоко вздохнул. Из его ноздрей вылетели маленькие облачка пара. Как ядовитые пары при взрыве на объекте номер 71.

Если Виктор успел позвонить ночью Фешу и сказать ему, что сжег негативы, то моя песенка спета.

Откашлявшись, я осторожно заговорил:

— Господин Нанцер, Виктор, приезжал ко мне вчера и сделал мне одно предложение.

— Я в курсе, — коротко отреагировал Феш. — Вы его примете?

Теперь он не казался беспомощным или робким, лицо у него было решительным.

— Ответ для меня непрост.

— Вот оно что, — он иронически поднял брови. — Вы выдвигаете новые требования?

— Не поймите меня превратно, господин Феш, — повернувшись, я двинулся по галечной дорожке обратно. — Ситуация осложнилась. Кстати, ведь у каждого из нас может оказаться с собой портативный магнитофон или передатчик…

— Уверяю вас, у меня ничего подобного нет, и не знаю, зачем мне это понадобилось бы.

— В качестве доказательства. Ведь я, например, мог бы записать наш разговор.

— Это было бы весьма неразумно и совершенно несообразно обстоятельствам.

— А несообразность уже преступна, так?

— Дорогой господин Фогель, давайте не заниматься буквоедством. Простите, но для этого у меня просто нет времени.

— Хорошо. Вас не удивило, что Виктор Нанцер до сих пор не дал вам знать о себе?

Мне пришлось все поставить на карту.

Феш прищурил свои голубые глаза и пристально взглянул на меня сквозь очки в тонкой оправе.

— Удивило.

— А то, что от господина Гуэра также не поступает никаких сообщений?

— От кого?

— Не притворяйтесь святой наивностью! От Гуэра, или как там зовут того типа, которого вы пустили по моему следу.

— Я никого не…

— Господин Феш, — я повысил голос. — Разговор останется между нами, поэтому хватит играть в прятки. Виктор рассказал мне, кто этот Гуэр на самом деле.

Он закусил нижнюю губу, но промолчал. Я заметил, что при последних репликах мы зашагали быстрее, теперь мы подходили к лестнице, ведущей на мост через Рейн.

— Вы велели следить ему за мной? Да или нет?

Он пожал своими узкими плечами.

— Если вы предпочитаете это слово…

— Вчера этот Гуэр напал на меня. Вероятно, он хотел убрать меня, как это было сделано с Габором Месарошем. Я защищался. К сожалению, господин Гуэр упал во время нашей схватки в Фирвальдштетское озеро. И, по–моему, утонул.

Феш молчал, уставившись на реку. Казалось, зимний воздух дрожал от шума проносящихся по автостраде машин.

Сквозь толстую куртку я почувствовал холодок металлических поручней, к которым я прислонился. Феш медленно повернул ко мне лицо.

— А что с Виктором? — хрипло спросил он.

Значит, они дружили. Уж не обязан ли Виктор своей карьерой Фешу, партнеру по стайерским дистанциям?

— Виктор тоже мертв. Несчастный случай. Он мылся в ванной, потом я услышал, как он включил фен. Раздался треск, Виктор закричал. Я был так потрясен, что сбежал из дачного домика без оглядки.

Поверил ли мне Феш? По его глазам было трудно что–либо понять. Но известие о смерти Виктора его действительно ошеломило. Он глядел на меня долгим, отсутствующим взглядом, однако я чувствовал, что тем не менее этот взгляд изучает меня.

Потом он стиснул пальцы в перчатках.

— Полагаю, это и есть то важное сообщение, ради которого вы просили о встрече?

Я кивнул. Теперь все зависело от того, захочет ли Феш вступить в игру.

— Теперь вы понимаете, почему я сказал, что ситуация осложнилась?

— Разумеется, — Феш кашлянул. Теперь он не мог отделаться от хрипоты. — Вы никого больше… не поставили в известность… об этих прискорбных происшествиях?

Я покачал головой.

— Нет, я считал это пока нецелесообразным.

Феш бросил на меня злой взгляд, но робости я не чувствовал. И ком в горле куда–то исчез.

— Видите ли, господин Феш, мне было бы и самому крайне неприятно, если бы вокруг этих событий поднялся шум. А в случае полицейского расследования мне, вероятно, придется рассказать об их подоплеке, то есть коснуться истории, которую мы с вами предпочли бы забыть. Не так ли?

— Именно так.

— Зато, если вы употребите свое влияние на то, чтобы мое участие в этой злополучной истории, куда я попал невольно…

— Невольно… — горько усмехнулся вице–директор.

— …Чтобы мое непреднамеренное участие в этой злополучной истории не было бы раздуто, — хладнокровно продолжил я, — тогда и у меня не будет надобности воспользоваться кое–какими документами, которые сейчас хранятся в надежном месте.

Феш с неожиданной резкостью оттолкнулся от поручней и приблизился ко мне.

— О, я все понял, господин Фогель. Пойдемте выпьем кофе. Я что–то продрог.

Мы пили кофе в кафетерии вместе со сменными рабочими из производственных цехов, которые нельзя останавливать и на карнавальные дни. Мы больше не вспоминали о прошлом и не говорили о будущем. Феш лишь вскользь сказал мне, что предложит меня в преемники Виктора. Мы беседовали о том, что хорошо бы уехать в теплые страны, и, к моему удивлению, у тщедушного менеджера были такие же мечты, как и у меня. Ему хотелось бы бросить все эти кадровые совещания и абонементные концерты, признался он со смущенной улыбкой. Он грезил о белом, свежеоштукатуренном домике в Провансе, посреди лавандового поля. С финансовой точки зрения это не проблема. Но время, где взять время?

Когда мы незадолго до обеденного перерыва выходили из кафетерия, я знал, что отправлюсь домой, в маленькую двухкомнатную квартирку, с покореженной газовой колонкой, которую Ида не успела отремонтировать. Наверно, мы с ней переспим, а потом, если я не свалюсь от усталости после такой ночи, мы двинемся в «Цех башмачников», где Урси зарезервировала два места. Мы будем долго сидеть, веселиться, пить вино, пока наконец не выступят Вернер и Эдди со своими злыми частушками, в которых они возьмут под обстрел взрыв на объекте номер 71, — все это будет сделано с типично базельским остроумием, которое задевает, но не слишком больно.

Надо еще подумать, как сообщить моим будущим подчиненным о смерти Виктора.

ЭПИЛОГ

В карнавальный вторник кантональная полиция Нидвальдена в Штансе сделала следующее заявление для печати:

«Вчера, в понедельник, по сигналу, поступившему от населения, в дачном домике курорта Беккенрид обнаружен труп В. Н. (39 лет, постоянное место жительства — Базель). Кантональная прокуратура ведет расследование, однако уже сейчас можно считать установленным, что смерть наступила в результате неосторожного обращения с бытовым электроприбором. Вероятно, пострадавший пытался включить электрофен, находясь в заполненной водой ванне.

В этой связи кантональная полиция предупреждает о необходимости осторожного обращения с бытовой электротехникой в местах, где есть водопровод, и просит всех граждан соблюдать соответствующие правила ее эксплуатации».

В тот же день фигуристая секретарша доктора философии и права господина Филиппа–Августа Феша отпечатала личное письмо шефа начальнику отдела кадров концерна «Вольф–Хеми АГ».

«Дорогой Генри, я не смог дозвониться тебе сегодня утром, потому вкратце сообщаю следующее. Как ты уже, наверно, знаешь, позавчера в результате несчастного случая погиб Виктор Нанцер, руководивший отделом «внутренней коммуникации». Его обязанности временно исполняет Ханс–Петер Амбюль, редактор газеты «Вольф–ньюс». Не думается, чтобы он вполне соответствовал обязанностям начальника столь ответственного отдела, поэтому предлагаю тебе как можно скорее назначить преемником Нанцера Мартина Фогеля, личный номер 347 628. Тому есть и еще некоторые причины, которые я изложу тебе при личной встрече.

Счастливого карнавала,

Филипп.

P.S. С Бальмером этот вопрос согласован».

Еще в воскресенье доктор Армин Бунгерт напомнил лаборатории, что он до сих пор не получил результатов анализов по «Фогелю М., род. 30.05.1952; пол — мужск.». Тем не менее результаты были представлены только в четверг, после карнавала. Накануне он прокутил всю ночь вместе с Иреной, Мартином, Идой и еще несколькими коллегами из концерна «Вольф» в привокзальном ресторане Базеля. Несмотря на похмелье, врач сразу же понял смысл скупых строчек:

«Содержание кислорода в крови сильно понижено (рО2:32), содержание углерода значительно выше нормы (рСО2:60), степень кислотности заметно понижена (pH:7,22).

Результаты анализа газового состава крови соответствуют общей недостаточности функции легких».

Суть была ясна.

Если не приступить к немедленному лечению, то есть опасность, что у Мартина Фогеля дыхалка скоро откажет. И даже в самом благоприятном случае нельзя исключить тяжелых отдаленных последствий.

Милан Николич ПРОПУСК В АД

Milan Nikolić, Sarajevo, 1964.  Перевод с сербскохорватского Н. Смирновой

I

Стрелка спидометра дрогнула и резво выскочила за цифру 100… Не снижая скорости, я миновал еще один поворот: шины заскрипели, но мне удалось выровнять «джульетту».

Вылетев из виража, я вновь углядел перед собой красные огоньки стоп-сигнала «шевроле», за которым гнался. Мне показалось, что они стали дальше, чем несколько мгновений назад. Дьявол, а не водитель! Мчится как угорелый, километров сто сорок в час, не меньше!..

Гони не гони, а не уйти «шевроле» от спортивной «джульетты», какой бы лихач ни сидел за баранкой! Я прибавил газу… Спасибо, автострада Загреб — Любляна всегда в образцовом порядке, а то угодил бы я на шальной скорости прямиком в ад. Без специального приглашения!..

Ну вот и догоняю. Красные огоньки, маячившие впереди, приближаются. Просвет между нами становится все меньше, и вдруг… Это еще что за фокус? Опять поворот? Не может здесь быть поворота, я знаю дорогу, никакого поворота тут нет! И тем не менее огоньки исчезли внезапно!.. Разве что…

Разумеется, иначе и быть не может! Водитель «шевроле» с ходу остановился и загасил все огни. Только зачем?.. «Джульетта», в самый последний миг осветив фарами темную глыбу автомобиля у обочины шоссе, пронеслась мимо. Я едва избежал столкновения, нажав на тормоз и рванув машину влево, затем вправо, чтобы вывести на прямую. Тормоза пронзительно заскрежетали, и машину метнуло из стороны в сторону. Метров десять-пятнадцать она скользила по шоссе, я же напрягал все силы, чтобы не выпустить руль… На двадцатом метре «джульетта» решительно стала, уткнувшись носом в обочину и загородив проезжую часть. Еще метр-другой, и мы бы с ней очутились в кювете…

Для размышлений, однако, времени не было. Внезапная остановка «шевроле», загасившего огни, таила подвох. Меня явно вознамерились сбить с панталыку… Как только «джульетта» замерла, я выпрыгнул из машины, выхватывая из кармана «вальтер». При прыжке меня чуть занесло, и в тусклом сиянии луны я заметил выскочившего из «шевроле» человека, который помчался к рощице, видневшейся метрах в пятидесяти от дороги.

— Стой! Сто-о-ой!.. — заорал я изо всей мочи.

Беглец никак не отреагировал на мой крик. Обретя устойчивость в ногах, я поднял пистолет.

— Стой! — крикнул я еще раз.

Беглец наверняка меня слышал, но подчиняться не собирался. Еще несколько шагов — и он исчезнет в темноте рощи. Мне не оставалось ничего другого, как открыть пальбу, хотя ночью да с такого расстояния маловато шансов попасть в цель. Разве что для острастки, может, замешкается с перепугу… Я нажал на курок раз, другой. Ночную тишину разорвал треск выстрелов, и… я зашатался от сильного удара в затылок. Уже теряя сознание, сообразил, что в машине было двое. Один, убегая, отвлек на себя мое внимание, а другой незаметно подкрался сзади…

Первое, что я увидел, придя в сознание, были горящие фары моей «джульетты». Выскакивая из машины, я не успел их погасить. Затем я понял, что лежу на обочине шоссе и кто-то легонько меня потряхивает, приговаривая:

— Гражданин! Гражданин!

Я приподнялся, опираясь на руку. Затылок зверски болел от удара, а в голове шумело так, словно в ней угнездился рой разъяренных ос.

— Ну как, встать сможете? — услышал я тот же голос и только тут понял, что возле меня какая-то девушка. В полутьме удалось разглядеть, что она светловолосая и в спортивной одежде. Ухватив меня выше локтя, она пыталась меня поднять.

— Да уж как-нибудь… встану, — с трудом процедил я сквозь зубы. Поднявшись на ноги, я зашатался, девушка снова хотела поддержать, но мне удалось сохранить равновесие собственными силами.

Я потряс головой, желая избавиться от несносного жужжания, машинальным движением отряхнул пыль с одежды.

— А вы здесь как оказались? — спросил я, окидывая ее взглядом с головы до ног. Она ткнула пальцем куда-то себе через плечо.

— Попутку ждала на автозаправочной станции… Ну и услышала выстрелы…

Да, верно, есть где-то здесь поблизости заправочная станция. Погоню за «шевроле» я начал от мотеля в Брежицах — стало быть, отмахал больше тридцати километров.

— Оточец, значит, совсем близко? — спросил, вернее, констатировал я. Девушка подтвердила.

— Да. От автозаправочной станции метров двести…

Без сомнения, выстрелы должен был слышать и кто-нибудь из персонала станции: там всегда, в любое время дня и ночи, есть дежурный. Я хотел было спросить, отчего это никто не пошел с ней на выстрелы, но тут вспомнил про «шевроле» и оглянулся.

Его и след простыл! Вот так, значит, оглушили меня — и смылись, пока я был без сознания!..

Я вновь обратился к девушке:

— А вы сразу пошли сюда?

— То есть… сразу ли после выстрелов?.. Почти сразу, ну, может, промешкала секунду-другую…

— А что, на станции никого нет?

— Есть там один парень, дежурный. Закрылся в своей клетушке и спит на столе. Я его через стекло видела, постучала, только он не проснулся…

Издалека послышался вой сирены милицейской патрульной машины. Я связался с ними по радио, когда был приблизительно на полпути между Брежицами и Оточецом, а они в это время находились возле Требня на люблянском шоссе. Им пришлось покрыть расстояние побольше, чем мне, так что, не глядя на часы, можно было определить, что без сознания я пролежал недолго.

— После того как вы услышали выстрелы… проходила какая-нибудь машина в сторону Любляны?

Девушка покачала головой.

— Ни одной… Этой ночью движение вообще очень слабое…

Ясно… беглецы развернулись обратно к Брежицам. Смекнули, что я мог по радио предупредить милицейские патрули об их задержании.

Вой сирены становился все громче. Из-за поворота показались мощные фары патрульной машины. Я вышел на середину дороги и поднял руку, чтобы привлечь внимание.

Водитель остановился почти вплотную ко мне. Второй милиционер — начальник патруля — отворил дверцу и выскочил из машины.

Я вынул из кармана служебное удостоверение и протянул ему.

— Малин, — представился я, — сотрудник Загребского управления внутренних дел…

Козырнув, милиционер мельком взглянул на удостоверение — при свете фар этого было достаточно, чтобы убедиться в его подлинности.

— Как только мы приняли ваше сообщение, — сказал он, — сразу выехали навстречу. Но «шевроле» с указанным номером нам не попадался.

— Ясное дело… Провели меня и повернули к Брежицам, — угрюмо ответил я.

Милиционер поглядел на меня с удивлением. Я не счел нужным вводить его в курс дела и, заметив прикрепленный к его поясу фонарик, сказал, обрывая разговор о «шевроле»:

— Посветите мне. Я тут где-то пистолет обронил.

«Вальтер» нашелся в нескольких шагах. Засовывая его во внутренний карман пиджака, я закончил наш разговор:

— Спасибо… Пока ваша помощь мне не нужна, можете продолжать патрулирование… А номерок «шевроле» на всякий случай не забывайте!..

Патрульная машина была люблянская, из-за моего вызова она значительно удалилась от своего сектора. Задерживать ее не было никакого смысла, тем более что беглецы, по моим предположениям, свернули с автострады на какой-нибудь проселок. Погоню за ними придется продолжить по-другому, а патрульной машине следует вернуться к хлопотливым обязанностям стражей дорожного порядка.

Действовать я решил, исходя из того, что машина у преследуемых краденая и, если есть у них хоть капля здравого смысла, они скоро сообразят, какая это обуза. Не трудно догадаться, что, следуя за ними на таком близком расстоянии, я успел разглядеть номер машины и сообщить его всем патрулям. Поэтому логично предположить, что с автострады они свернут в сторону и, бросив машину, продолжат бегство иным транспортом.

Милиционер, выслушав меня, попрощался и вернулся в машину. И только когда машина развернулась и скрылась за поворотом, я вспомнил про девушку. Голова у меня разламывалась от удара, что мешало мне нормально соображать. Потому я совсем забыл о ее присутствии, разговаривая с начальником патруля.

Она стояла всего в нескольких шагах, на том же месте, где я оставил ее, когда прибыла дорожная милиция. Оттуда она вполне могла слышать добрую половину нашего разговора, а это было совсем некстати. Однако промах свой исправлять поздно.

Я приблизился к ней.

— Вы… из милиции? — поинтересовалась она. Пришлось подтвердить.

— Да. Угнали машину, я преследовал похитителей, но им удалось перехитрить меня и скрыться. Только далеко они не уйдут!

Я счел, что самое лучшее объяснить ей именно так, коли уж она присутствовала при последних событиях. Объяснение вполне подходящее: и я вроде бы ничего лишнего не сказал, и она удовлетворилась.

— Я так и поняла… Приблизительно так…

Меняя тему, я спросил:

— А как же получилось, что вы в такую пору на бензостанции голосовали? Ведь давно за полночь перевалило!

Девушка, махнув рукой, уставилась в землю. И хотя выражения лица было не разобрать, по голосу чуствовалось, что она помрачнела.

— В Загребе двое мужчин взяли меня в машину. Сюда мы приехали под вечер. Такие вежливые были… сначала… Тут, в Оточеце, захотели передохнуть, в гостинице… Меня тоже пригласили. А потом…

— Ясно, — поспешил я закончить, когда девушка замолчала, — потом обхожденье переменилось, не так ли?

Она подтвердила:

— Да… Стали пить, ну и… Еле-еле от них отвязалась и пешком добралась до станции. Только ночью так мало машин идет…

Со стороны Загреба показался свет фар. Судя по натужному урчанью мотора, одолевающему небольшой взгорок, к нам приближался грузовик. Я бросился к «джульетте», которая все еще загораживала дорогу. Нужно было убрать ее, чтобы не случилось аварии.

Девушка поспешила за мной.

— А вы меня не подвезете? — спросила она.

Я секунду помедлил у машины.

— Я вряд ли попаду сегодня в Любляну…

— Вот не везет, — отозвалась она сокрушенно, — что делать, прямо не знаю…

Усевшись за руль, я открыл ей дверцу с другой стороны. Можно было остановить грузовик и попросить водителя подвезти, но мне хотелось узнать, кто она такая, эта девица, заставшая меня не в самый лучший момент моей жизни. А если усадить ее в грузовик, времени на это не будет.

— Садитесь, — пригласил я. — Что-нибудь придумаем, не оставлять же вас одну на дороге.

Она устроилась рядом со мной не колеблясь. Я включил мотор, заглохший после резкой остановки, выпрямил «джульетту» на шоссе и успел тронуться до того, как к нам приблизился грузовик.

— Во всяком случае, — предупредил я, — сперва мы завернем в Оточец, в отель. Там наверняка еще открыт бар. Надо мне что-нибудь выпить, а то с головой сладу нет.

Проезжая мимо автозаправочной станции, перед тем как свернуть на дорогу, ведущую в старинный городок Оточец, я успел-таки глянуть на стеклянную клетушку. Дежурный спал, навалившись на письменный стол. Значит, девушка говорила правду — не слышал он ни выстрелов, ни сирены подъехавших патрульных. Какая-то машина, прибывшая из Любляны, стояла возле колонки, а ее водитель что есть силы лупил по стеклянной двери, тщетно пытаясь добудиться парня. Тот спал мертвецким сном — не иначе, хватил вечером лишнего…

В освещенном холле отеля я как следует разглядел свою спутницу. Хорошенькая, со свежим и сообразительным личиком, на вид я бы дал ей лет двадцать.

В баре посетителей было немного. Сезон только начинался, и большинство отелей в туристических городках пока пустовало.

В дверях девушка на мгновенье остановилась, окинув взглядом присутствующих.

— Их уже нет, — сообщила она, направляясь за мной к свободному столику. Видимо, она имела в виду тех типов, с которыми приехала из Загреба. Надо полагать, они уехали, пока девушка была со мной на автостраде. Но если они выпили больше меры, как она говорила, хорошенькая будет поездка!

Кельнер подошел моментально. Я заказал, а когда напитки стояли перед нами, сделав глоток, обратился к девушке:

— Уверен, вы поймете меня правильно… Мне надо знать ваше имя, адрес…

Она с улыбкой потянулась за спортивной сумкой, в которой были все ее пожитки.

— Понимаю. Я ведь теперь что-то вроде свидетеля, правда? Вот, пожалуйста, моя зачетная книжка…

— Благодарю…

Я открыл зачетку. В порядке, сразу видно по печатям и фотографии. Весна Полич, студентка, второй курс, фармацевтическое отделение. Адрес — Загреб, улица… номер дома…

— Отдыхать еду, на море, — объяснила она, пока я просматривал книжку и списывал данные. — Автостопом можно дешево добраться… В Загреб вернусь дней через пятнадцать-двадцать. Если я вам понадоблюсь…

— Все в порядке, Весна, — сказал я, возвращая документ. — Надеюсь, ваше свидетельство не потребуется, но на всякий случай лучше знать, где вас можно найти.

— Понимаю…

Выпив еще глоток, я поднялся.

— Извините, на несколько минут я вас покину. Когда вернусь, подумаем, как вам попасть в Любляну…

Весна кивнула в знак согласия, и я вышел из бара. Пройдя к «джульетте» и сев в нее, включил рацию — надо было связаться с Загребским управлением внутренних дел.

Связь дали быстро, я услышал голос Младена, своего начальника. Он ждал моего вызова.

— Говорит Малин, — назвался я.

— Привет! Что у тебя новенького? Догнал?

— Удрали, — недовольно ответил я и рассказал, как меня обставили. Последний раз я переговаривался с Младеном от мотеля в Брежицах, в начале погони, исполненный горделивой уверенности, что моя мощная спортивная «джульетта» в два счета настигнет «шевроле».

— Говоришь, их двое? — переспросил Младен, когда я кончил свой доклад. — А ты уверен? Может, их больше?

— Утверждать не берусь, — ответил я. — Одного я видел, другой зашел со спины… Может, был и третий, только он мне не показывался.

После некоторого размышления Младен поинтересовался:

— А с владельцем «шевроле» как ты поступил?

— Оставил его в Брежицах, в мотеле. Распорядился, чтобы вызвали «скорую помощь» и переправили в Загреб. Лежит уже, наверное, в какой-нибудь больнице.

— Ладно, я разузнаю. О преступниках он что-нибудь сказал?

— Ни слова. Все время был без сознания.

Он снова поразмышлял и спросил:

— Что ты собираешься делать?

— Сам не знаю, — ответил я. — Чувствую себя неважно. Меня здорово по голове стукнули. Я и думать-то пока не очень способен.

— В таком случае лучше всего тебе вернуться в Загреб, — посоветовал Младен. — Отправляйся домой и отдохни хорошенько. Я распоряжусь, чтобы розыски «шевроле» продолжили без тебя. Владельцем тоже поинтересуюсь. Может, услышу что-нибудь интересное, когда придет в сознание.

— Будем надеяться, — сказал я. — И тем не менее ты согласишься…

Младен не дал мне докончить мысль:

— Ладно, пока хватит. Поговорим завтра здесь, когда отдохнешь. Салют!

В аппарате щелкнуло, Младен отключился. Отключился и я, закурил сигарету и вернулся в бар.

Весна меня ждала: я обещал позаботиться о ней, хотя и представления не имел, как. Голова трещит, а тут еще о ней заботься… А с другой стороны, я обязан был проверить ее…

Осушив рюмку, я заказал еще одну, затем оглядел бар, отыскивая взглядом кельнера: хотел поинтересоваться, кто из клиентов держит путь в Любляну. И тут заметил знакомое лицо — в бар входил Борис, загребский актер и мой добрый приятель. Я встал и помахал ему рукой.

— Борис! Ты здесь какими судьбами?

Борис подошел, протянул мне руку.

— Проездом, — пояснил он. — Еду в Любляну: представляешь, сегодня вечером спектакль в Загребе, а завтра съемка в Любляне! Так что промочу горло — и дальше…

Как по заказу! Я попросил его подвезти Весну. Борис, окинув быстрым взглядом девушку, согласился:

— Конечно, Малин, о чем речь! Я же один в машине…

Я их познакомил. Борис ненадолго присел за наш столик, залпом осушив свой бокал, сразу же встал.

Весна поблагодарила меня за хлопоты и добавила на прощанье:

— Остается надеяться, что мы еще встретимся…

Мне бы следовало отшутиться, но голова так болела, что я не нашелся: кое-как попрощался с ней и Борисом и снова уселся за свой столик, чтобы прийти в себя перед возвращением в Загреб. После третьего коньяка я почувствовал, как головная боль медленно исчезает, словно под действием наркоза. Что ж, в известном смысле алкоголь и вправду помогает не хуже, только бы мне не перестараться — впереди почти сто километров пути. Я попросил счет и, выкурив еще одну сигарету, покинул бар.

Прохладный ночной ветерок взбодрил меня. Освеженный, я уселся за руль «джульетты» и не спеша покатил к Загребу.

II

С Младеном схлестнулись всерьез: он ни в какую не хотел согласиться с моим планом относительно того типа, что сидит у нас под арестом. Приходится называть его типом, потому как имя его никому не известно…

Младен упрямо стоял на своем:

— Это бессмысленно! Мы же ничего не знаем — ни кто этот человек, ни какие у него связи, если они у него вообще имеются, эти связи! Пока он молчит, я и слышать ни о чем не хочу!.. Может, он просто-напросто псих сбежавший из больницы?

— Мы же запрашивали врапченскую больницу, — возразил я.

— Как будто во Врапче единственная югославская психобольница, — отпарировал Младен. — Мало ли откуда он мог притащиться в Загреб…

Я хотел было потребовать, чтобы мы пошли к начальству с моим предложением — пускай там разбираются, — но на столе у Младена затрещал телефон. Было это на следующий день часов в двенадцать, когда я, отдохнувший и выспавшийся, без намека на головную боль, явился в управление внутренних дел.

Поднимая телефонную трубку, Младен продолжал уже спокойнее:

— К тому же «шевроле» найден сегодня утром около Шкоцьяна, в нескольких километрах от автострады. Пешком преступники не могли уйти далеко… Все милицейские посты предупреждены…

— Хотя мы им не дали даже словесного портрета, — съехидничал я. — Как они их опознают? Только по тому, что двое неизвестных мужчин идут по селу?.. А если они разойдутся, не говоря о других возможностях улизнуть от патрулей?..

Младен меня уже не слушал. Он слушал звонившего по телефону. Голоса было не разобрать — только шорохи доносились из трубки, — зато мне очень даже хорошо было видно, что патрон мой все больше хмурится.

— Где? Где ты сказал? — переспросил он, одновременно оборачиваясь ко мне: — Малин, карту!.. Карту автодорог!..

Я сорвал со стены карту и положил перед Младеном на стол.

— Ага… Да-да, конечно… Да, пришли письменное сообщение. Как можно скорее! — говорил Младен в трубку, не отрывая взгляда от карты, над которой склонился.

Закончив разговор, бросил трубку и угрюмо уставился на меня. Я не выдержал:

— Ну? Что там еще?

— Да… Нас оставили с носом, — со злостью процедил Младен сквозь зубы. — Сегодня ночью, около трех часов, двое мужчин угнали автомашину на выезде из Любляны в сторону Триеста…

— Похоже на вчерашних, — заметил я.

Младен кивнул и продолжил:

— А несколько часов назад эта машина найдена на проселке возле Дутовля, в непосредственной близости от границы!

Я закурил сигарету, потом сказал:

— Сие означает, что голубчики давно уже разгуливают по Триесту…

— Черт возьми! — не сдержался Младен. — Если это твои, мне непонятно, каким чудом они оказались в Любляне, ведь «шевроле»-то найден около Шкоцьяна!

Какое-то время мы молчали. И тут я вспомнил вчерашнюю девушку и… грузовик, проследовавший в Любляну, в то время как мы с Весной направлялись в старинный городок Оточец…

— Очень просто, — объяснил я Младену, нимало не обрадованный собственной догадливостью. — Автостопом… Сообразили, что на «шевроле» дальше нельзя, потому как номер нам известен. Отогнали его на проселок к Шкоцьяну, а сами пешочком вернулись на автостраду и сели в первую же машину, шофер которой согласился их подвезти…

Все это я излагал вроде бы спокойно, а у самого кулаки сжимались от злости, что я не остановил тот грузовик, чтобы усадить в него Весну… Преступники наверняка находились под самым моим носом, а я их прошляпил.

Я и это сказал Младену. Он пожал плечами.

— Не казнись. После такого удара по голове не больно-то насоображаешь…

И то правда. Вчерашний удар здорово меня выбил из колеи. Только это меня не оправдывает. Надо было действовать.

Младен нервозно зашагал по кабинету.

— Действительно, похоже, что это твои подопечные в Любляне орудовали… — говорил он. — Сейчас у нас есть хоть какое-никакое их описание… Люблянец, у которого они машину отняли, успел их разглядеть. Один — среднего роста, темноволосый, здоровяк лет сорока… Другой — молодой парень, смазливый, на вид ничуть не опасный…

— Описание точнейшее, — съязвил я. — Выглядят совсем как тысячи наших земляков. И где же они теперь?

Младен остановился передо мной.

— То есть как это «где они теперь»? — спросил он раздраженно.

— Младен, — я решил выложить свои соображения, — видимо, этой паре позарез нужно перебраться через границу. Разумеется, при условии, что в Любляне действовала та самая пара, которую преследовал я… И если это так, они очень хорошо знают, как незамеченными перейти границу…

Младен сел за стол и принялся черкать карандашом по чистому листу бумаги. Потом возразил:

— С какой стати они должны это так хорошо знать? Рванешь и напропалую, если почуешь, что земля под ногами горит…

Не отвечая на его слова, я задал свой вопрос:

— Как угнан этот автомобиль в Любляне? Не лучше ли им было сразу воспользоваться автостопом, не нарываясь на неприятности?

Отвечая мне, Младен начал соображать, куда я клоню.

— Человек возвращался в Любляну из Постойны, а этой паре нужно было в противоположную сторону. Его остановили и попросили подвезти до Любляны. А когда он открыл дверцу, тот, что постарше, здоровяк, навел на него пистолет и приказал выйти из машины. На шоссе было пусто… Они без помехи сели в машину, развернулись и умчались в направлении Триеста. Ограбленному человеку пришлось тащиться два километра пешком до ближайшего поселка, вернее, до пригорода Любляны. Оттуда он позвонил в милицию.

— Хорошо, — сказал я, — тогда объясни мне, почему эти двое не подождали попутки на Триест? Им не пришлось бы рисковать, отнимая машину… Только не говори, что в эту пору на дороге движение слабое!..

— Они спешили, — ответил Младен. — Времени было в обрез… так как… так как… им, видимо, надо было попасть к определенному времени в определенное место!

Этого я и добивался — чтобы Младен сам, без моих подсказок, пришел к такому выводу! Довольный, я подтвердил:

— И я так думаю, Младен! Добавлю еще, что, судя по всему, их кто-то ждал на границе, чтобы нелегально переправить в Италию. Не утверждаю, что все было именно так, но подобное допущение считаю вполне логичным.

Младен задумчиво кивнул. Пользуясь передышкой в разговоре, я закурил новую сигарету.

Младен снял телефонную трубку.

— Послушаем, что там с хозяином «шевроле», — сказал он. — Позвоню-ка в больницу. Если пришел в сознание, нанесем визит. Может, узнаем что-нибудь интересное…

Поговорив несколько секунд с дежурным врачом, он положил трубку.

— Скончался. Не приходя в сознание…

Я нервозным движением стряхнул с сигареты пепел. Весть была не из приятных…

— Значит, — протянул я, — отсюда нам ждать нечего… Остается попробовать…

Младен дернулся, кинув на меня укоризненный взгляд.

— Опять ты со своей затеей?

— Именно!

Упершись кулаками в стол, он поднялся.

— Ладно, пошли к начальству!

Ему не хотелось самому принимать решение, и я его понимал: план мой, с которым я к нему приставал, был довольно странным и строился, что называется, на голых предположениях. Хотя, по моему убеждению, на предположениях вполне обоснованных.

Пока мы шли коридором к кабинету начальника, Младен рассуждал:

— Знать бы, чего добиваются эти двое! Была бы у нас основательная зацепка!..

Я был с ним вполне согласен. В том и состояла наша задача, чтобы эту зацепку найти!..

Когда мы вошли в кабинет, начальник отдела подписывал какие-то документы. Мы подождали, пока он закончил. Передав бумаги секретарше, он спросил:

— Итак, с чем пожаловали, товарищи? Что за дело?

— Сразу два, — ответил я. — Во-первых, нами задержан хулиган, который упорно отмалчивается, и, во-вторых, пара неизвестных минувшей ночью угнала две автомашины и скрылась, смертельно ранив туриста-американца…

И я подробно рассказал обо всех событиях, придерживаясь только фактов, приберегая свои предположения и выводы для дискуссии. Начальник меня слушал внимательно и, когда я кончил, заметил:

— Судя по твоему изложению, Малин, ты убежден, что угонщики и неопознанный задержанный как-то связаны. На чем основано твое убеждение?

— Пока что на догадках, — ответил я. — Неизвестный задержан вчера в полдень, когда он ни с того ни с сего разнес витрину магазина на Илице. Бежать даже не пытался, хотя это было совсем не трудно — сами знаете, какая там в эту пору толкучка. Спокойненько дождался милиционера и без сопротивления пошел с ним. Документов при нем не оказалось, на задаваемые вопросы не отвечает. Будто немой.

— Смахивает на маньяка, надо бы его показать психиатрам.

— Верно, смахивает, — согласился я, — и этого нельзя упускать из виду. Но нельзя отвергать и другого предположения: что, если этот человек, разбив витрину, хотел обратить на себя внимание милиционера? Все это странно, конечно… Ну а если для него арест за хулиганство представляет меньшую опасность, чем та, которая подстерегает его на свободе?

— Как это? — удивился начальник.

Я пояснил:

— У человека нет никаких документов. В нашей картотеке он не зарегистрирован. В психиатрической больнице Врапче также не числится. Предположим, он сбежал из какой-либо другой больницы, но в таком случае был бы объявлен розыск, он бы и добраться до Загреба не успел… Не прошло и часа после этого инцидента, как случился другой, у бензоколонки в начале автострады, ведущей в Любляну: «фиат» с триестским номером срывается с места, даже не заправившись горючим, только потому, что к колонке с автострады свернула патрульная машина. Разумеется, патрульному это кажется подозрительным, и он пускается за машиной в погоню. Когда у «фиата» спускает шина, его без промедления бросают: патруль находит машину на дороге пустой. Резонно предположить, что у людей, которые в ней находились, были причины опасаться милиции. Мы выяснили: к владельцу автомашины никаких претензий не предъявлялось!

— И это ты связываешь с задержанным молчуном? — спросил начальник, пока я прикуривал сигарету.

— Да, связываю. Задержание мнимого хулигана произошло на их глазах. Что он будет так упорно молчать, они предположить не могли. Увидели, как он сам идет в руки милиции, и решили, что он расскажет кое-что такое, из-за чего за ними пустятся в погоню. Потому сразу дали стрекача, заметив машину патрульных, которые на них и внимания бы не обратили.

— Гм… — пробурчал начальник. — По-твоему, Малин, выходит, что этот хулиган выбрал из двух зол меньшее… Чего же он тогда молчит? Не выложит все начистоту?

Я пожал плечами:

— Не знаю, могу только предполагать. Он боится кого-то или чего-то, страшно боится. Так запуган, что не в состоянии соображать. Во всяком случае, у нас ему спокойнее, чем на улице.

— Продолжай, — сказал начальник, не показывая, согласен он со мной или нет.

— Милицейский патруль извещает нас об инциденте с триестским «фиатом», и мы с Младеном выезжаем на место происшествия. Младен остается с патрулем возле машины, а я отправляюсь к Брежице, надеясь по пути перехватить подозрительных беглецов. И действительно нападаю на их след: они продолжают бегство на «шевроле», владелец которого по доброте посадил их, а его оглушили и бросили на дороге. Остальное вы знаете.

В кабинете воцарилось молчание. Я добавил:

— Еще вчера, когда мы с Младеном подъехали к триестской машине и узнали, что она без документов, я заподозрил, что эти события взаимосвязаны. Я сказал об этом Младену, и он запросил данные на машину…

Раздался короткий стук в дверь, и на приглашение в комнату вошел один из сотрудников. Поздоровавшись, протянул Младену телеграмму:

— Это вам, Младен, из Сежаны. Срочная…

Сотрудник вышел. Младен, прочитав телеграмму, ознакомил нас с ее содержанием:

— Это от наших, из Сежаны… Они проверили в Триесте «фиат». Украден десять дней назад. Владелец — Нино Скробонья, часто ездит в Югославию, в Копер и Порторож с пропуском в приграничную зону. После похищения автомашины не приезжал, постоянно находился в Триесте. О краже тотчас заявил в полицию, от которой мы и получили эти сведения.

— Ну вот, — не выдержал я, — еще один довод в пользу моей версии. Обратите внимание, как тщательно подготовлена переброска в Югославию. Они заблаговременно крадут машину, триестскую, — даже если она попадет в руки нашей милиции, личность преступников по ней не установишь. У обоих есть, видимо, эти самые пропуска, с ними они переправляются через границу. Документы позволяют им перемещаться только в приграничной зоне, но они идут на риск и добираются до самого Загреба, следовательно, на это у них есть особо важная причина…

Начальник заметил:

— Звучит вполне логично, Малин. А если к тому же эти бандиты как-то связаны с задержанным, отказывающимся говорить, значит, речь идет о закордонной банде, которая с неизвестной нам целью проникла на нашу территорию!

— Именно так! — ответил я. — И заметьте, о банде весьма опасной — молодчики не останавливаются даже перед убийством!

— Со всем этим я согласен, — отозвался Младен. — Допустим даже, что твое предположение о связи нарушителей с задержанным верно. И тем не менее я считаю, твое решение в одиночку выходить на них слишком опасным…

— Я тебя понимаю, Младен, — ответил я. — Мне бы тоже было нелегко поручить кому бы то ни было такое дело. Но в данном случае все обстоит иначе. Затея эта — моя, и отвечать за нее целиком буду я.

— Твое-то оно все твое, — задумчиво протянул Младен. — Меня беспокоят возможные неожиданности. Например, может сложиться такая ситуация, что ты будешь вынужден нелегально уйти с бандитами в Италию, и тут уж ничего не поделаешь. Возникнут осложнения с итальянской полицией. Почему бы не попытаться иначе… Связаться с триестской полицией, предоставив ей поимку бандитов на собственной территории, вместо того чтобы пускаться в авантюру, которая может нас завести бог знает куда?

— Убийство, совершенное на нашей территории, не пустяк, — возразил я. — Мы не имеем права все перекладывать на итальянцев, хотя предупредить их, разумеется, должны, чтобы и они предприняли необходимые меры. Очевидно, в Италии находятся истоки всей операции, в Югославии же — цель, к которой стремятся преступники. Наша задача — выявить эту цель и помешать бандитам подобраться к ней.

— Здесь ты, конечно, прав, — согласился Младен. Почувствовав, что он начинает сдаваться, я продолжал:

— Итальянцев мы, ясное дело, предупредим, пускай они у себя побеспокоятся, а мы в свою очередь должны попытаться вытянуть что-нибудь из этого задержанного, которого я считаю звеном в цепи…

Начальник, до сих пор не вмешивавшийся в наш с Младеном разговор, прервал меня:

— Минутку, Малин! Ты мне, собственно, еще не объяснил, что ты собираешься делать с этим задержанным?

Я изложил свой план. Внимательно выслушав, он поинтересовался:

— Этот молчун, что сидит у нас, знает тебя?

— Нет, он меня еще не видел.

— А молодцы, за которыми ты гнался?

Этот вопрос был щекотливее.

— Пока я помогал американцу, они меня видеть не могли, потому как гнали полным ходом на краденой машине. А позднее, когда меня оглушили, было совсем темно. Лунный свет чуть пробивался, лиц не различишь. И очень хорошо помню, что я ни на мгновенье не попадал в свет фар. Во всяком случае, они не могли меня рассмотреть настолько, чтобы узнать.

— А когда ты лежал без сознания? Могли они тебя осветить и рассмотреть хорошенько?

Я ждал этого вопроса и ответил без промедления:

— В ту минуту они думали только о бегстве. Для них это было куда важнее, чем разглядывать своего преследователя…

Начальник подытожил наше совещание решением:

— Добро, товарищи! Версия Малина представляется мне достаточно обоснованной, и я готов дать свое согласие на действие. С одним условием: если окажется, что мы ошиблись, предполагая связь между этими двумя случаями, Малин прекращает свою игру. Если же предположение оправдается и мы выйдем на какой-то конкретный след, Малин подключает помощников. И никакой самодеятельности, никаких подвигов, чреватых нежелательными сюрпризами! Все ясно?

Мы подтвердили, что нам ясно, этим разговор завершился. Когда мы выходили из кабинета, Младен сказал:

— На всякий случай, Малин… вдруг возникнет аварийная ситуация и тебе понадобится помощь триестской полиции, сконтактируйся с капитаном де Витти. Я его хорошо знаю: он часто сотрудничает с нашими на границе…

III

Было около полуночи, когда я в сопровождении милиционера появился в канцелярии тюрьмы. С этого начиналась моя тщательно продуманнаяигра…

Таинственный задержанный уже сидел на стуле в углу под бдительным оком охранника. Он не шевельнулся, даже бровью не повел, когда мы вошли в помещение.

Милиционер, который меня привел, кивнув на свободный стул, приказал:

— Садись туда!

Я молча повиновался. С этого момента я превращался в арестанта, а милиционер, детально во все посвященный, так же как и дежурный, встретивший нас в канцелярии, становились моими стражами… В то утро я не успел побриться, очень торопился на службу, и теперь это пришлось весьма кстати. У меня был вид человека, по меньшей мере день или два просидевшего под арестом и лишенного возможности как следует позаботиться о своем туалете.

Милиционер — мой конвоир — подошел к дежурному, который без особого интереса просматривал газеты, и принялся тихонько с ним толковать. Ни тот ни другой не обращали внимания на меня и на молчаливого арестанта. Последний продолжал держаться так, будто происходящее вокруг его ничуть не касается.

Запустив руку в карман, я выудил начатую пачку сигарет. Выдернув одну, сунул в рот и, легонько толкнув локтем своего «кореша», осведомился вполголоса:

— Слышь… огоньку не найдется?

Тот взглянул на меня, ни один мускул у него в лице не дрогнул. Словно он меня вообще не понял. Я повторил вопрос, при этом весьма художественно изображая пальцами, как зажигают спичку:

— Огоньку… прикурить сигарету?..

Он и теперь не реагировал. Отвернулся от меня и тупо уставился в пол. Я пожал плечами, не выпуская изо рта незажженную сигарету, которую принялся пожевывать.

Милиционер, поглядев на большие стенные часы, прервал разговор с дежурным. Затем, поправив ремень и кожаную сумку, висевшую через плечо, сказал:

— Пора…

Дежурный не спеша свернул газету, отложил ее и вынул из шкафа мои вещи, заранее туда помещенные: бумажник, зажигалку, перочинный нож, карандаш… У молчуна вещей не было: когда его задержали, при нем оказался лишь носовой платок.

— Держи! Деньги пересчитай!

Подхватив протянутые вещи, я первым делом закурил сигарету. Потом раскрыл бумажник, делая вид, что проверяю, все ли там на месте, после чего нацарапал свою подпись на бумаге, которую мне подал дежурный, подтверждая получение означенных в ней вещей. При этом я заметил, что молчун украдкой скосил на меня глаза, не поворачивая головы. Возвращение вещей могло означать одно из двух: или меня отпускают на волю, или переводят в другую тюрьму… Итак, человек этот наконец-то выказал хоть что-то похожее на интерес!

Милиционер, изображающий конвоира, стал перед нами и оценивающе осмотрел.

— Кабы знать, что вы не ударитесь в бега, — неуверенно произнес он, — можно бы и без наручников обойтись. Но вас двое, а я один… Давайте руки!

Это тоже было частью плана. Я послушно протянул правую руку, милиционер, охватив мое запястье наручниками, сцепил ее с левой рукой моего «сотоварища». При этом мне пришлось поддержать руку молчуна, который и на сей раз не выказал никакого понимания ситуации. Защелкнув наручники, милиционер опустил ключик в карман и сказал:

— Пошли!

Я встал и потянул за собой молчуна, который не противился. То, что я с готовностью протянул именно правую руку, имело определенный смысл: я левша, и на всякий случай лучше, чтоб левая рука оставалась у меня свободной…

Проходя коридором, ведущим в тюремный двор, я поинтересовался у конвоира:

— Куда это мы поволоклись?

Он ответил согласно полученным ранее инструкциям:

— В Белград! А ты что, на курорт наладился?

Я не мог в этот момент видеть лица своего молчаливого спутника: он понуро тащился чуть сзади, оттягивая мою прикованную к нему руку. Однако по тому, как чуть дрогнула его рука, я понял, что он не оставил без внимания слова милиционера. Или он испугался перевода в Белград, или это его удивило, поскольку с Белградом его ничего не связывало?..

Во дворе ожидала закрытая милицейская машина, на которой нас отвезли на станцию. В здание вокзала мы вошли через служебный вход. На перроне задерживаться не стали, а сразу же направились к белградскому поезду, который еще стоял на запасных путях. Таков порядок конвоирования заключенных из города в город, установленный во избежание нежелательных встреч с находящимися на перроне пассажирами. Конвоир садится с заключенными в поезд еще до того, как его подадут к перрону, и устраивает их в специально отведенном помещении.

Мы пересекли несколько путей, миновали пустой состав и оказались почти в темноте. Лишь редкие лампочки слабо освещали небольшое пространство вокруг. Милиционер с беспечным видом вышагивал впереди нас. Перейдя еще один путь и увернувшись от сновавшего по нему маневрового паровоза, мы очутились между двух неподвижных товарных составов. Поблизости ни души. Это был тот миг, которого я ждал: темнота и безлюдье.

Я остановился, сунув в рот сигарету и нашаривая зажигалку в кармане. Остановился и мой спутник. Милиционеру пришлось обернуться.

— Что там еще? — спросил он.

— Обожди минутку, начальник… Прикурю сигарету…

Милиционер приблизился ко мне, якобы с намерением схватить за руку.

— После накуришься, как в поезд сядем! А сейчас — шагай!

Я размахнулся и ударил его кулаком в подбородок. Со стороны это походило на отлично проведенный левый боковой, вполне достойный боксера-профессионала, ибо милиционер растянулся на земле, замахав руками в пустоте и издав короткий приглушенный вскрик, слышный не далее нескольких шагов. На самом же деле я едва прикоснулся к его лицу, падение конвоира было хорошо отрепетировано!..

Не обращая на него внимания, я пустился наутек между вагонами, уволакивая за собой молчуна. Он был настолько поражен, что следовал за мной, не упираясь. Хотя вряд ли испытывал особую охоту бежать: он, по моему твердому убеждению, и витрину-то разбил, чтобы укрыться от чего-то за надежными тюремными стенами!..

«Избитый» милиционер начал подавать признаки жизни, однако, как было условлено, искал нас совсем в другой стороне. Я затащил напарника за ближайший состав и заставил прилечь рядом с собой, якобы опасаясь, что милиционер нас заметит.

— Тихо лежи! — прошептал я, задыхаясь, когда мы упали на землю. Он подчинился, даже не пытаясь сопротивляться. Да и что толку: физически я был гораздо сильнее его, а наши руки скованы наручниками!.. Убежать он не мог, зато криками мог привлечь чье-нибудь внимание и тем самым расстроить мой план. Но он был слишком ошарашен, чтобы хоть что-то предпринять, милиционер же все больше удалялся в противоположную сторону, давая нам возможность продолжить побег.

Там, где я вознамерился выбраться со станции, никого не было. Полежав какое-то время, я встал, поднимая за собой молчуна, и, хотя он по-прежнему не выказывал никаких позывов к бунту, шепотом пригрозил:

— Смотри у меня, без фокусов! Я знаю, куда бежать. Потом чего-нибудь сыщем руки освободить. Сейчас некогда. Двинули!

Он потащился за мной безропотно, хотя в полутьме я разглядел, что на лицо его наползала гримаса страха. Не иначе, боялся, что я примусь его бить смертным боем, если ослушается.

Мы пересекли еще несколько путей, нырнули под стоящий товарняк, чтобы избежать встречи с железнодорожниками, соскользнули с крутой насыпи и выбрались наконец на тускло освещенную улочку окраины. Остановились в тени какого-то дерева передохнуть и покурить.

На улице никого не было. Но я-то знал, что где-то поблизости притаился Бора Янкович, наш молодой сотрудник. В его задачу входило незаметно наблюдать за нашим побегом и поспешить на помощь, если случится что-нибудь непредвиденное. Зажженная сигарета была сигналом — я сообщал Боре, что у меня пока все в порядке.

Затянувшись несколько раз и сделав вид, что это меня успокоило, я обернулся к молчуну:

— Ну вот, теперь можно и потолковать, куда дальше…

Он молчал, будто даже не слышал моих слов. Я притворился удивленным и тряхнул прикованной к нему рукой, так что молчун испуганно дернулся.

— Что с тобой? Молчанка напала? — спросил я погромче и погрубее. — Оглох? Или не понимаешь?

Он упорно молчал. Я сделал еще затяжку и, бросив сигарету, злобно ее растоптал.

— А может, немой? — продолжал допрашивать я. — Мне бы только избавиться от тебя!.. Скинуть бы эти железки — и чтоб духу твоего рядом не было!.. А покуда мы неврасцеп, — я грозно поднес к его носу левый кулак, — будешь делать, как я велю! Усек?.. Тогда потопали! Нам тут ночевать не с руки!

Он тронулся тотчас же, из чего я заключил, что мой язык он понимает совсем неплохо, только говорить не желает.

Я провел его под путепроводом по направлению к центру города: испытывал, хотел проверить его реакцию на этот маршрут.

— Лапу, за какую тебя ко мне прицепили, опусти и не дрыгайся, — поучал я тихонько. — Смени шаг, чтоб скованные руки у нас в одну сторону болтались. Если кто и вывернется навстречу, нипочем не заметит, что мы в браслетах…

Он снова меня послушался, не издав ни звука. Мы вышагивали так, что соединенные руки шли у нас в унисон — взад-вперед, взад-вперед. Рукава доходили до самых кистей, и случайному прохожему пришлось бы пристально вглядываться, чтобы заметить наши вериги.

Так мы добрались до Бранимировой улицы. Молчун внезапно остановился, словно бы испугавшись упавшего на нас яркого света. Вдалеке я заприметил постового милиционера, он удалялся. Двое граждан тоже исчезли, свернув за угол.

Мой «корешок» дышал прерывисто и тяжело. Пока суд да дело, он, видать, принял какое-то решение. Я остановился и уставился на него с удивлением.

— Чего еще?

— Вы сказали, что я вам буду не нужен, когда мы снимем… — проговорил он быстро на чистейшем сербском.

Наконец-то разговорился! Я изобразил крайнюю степень изумления.

— Ишь ты! А я-то думал, ты вообще немой!..

— Не в этом дело, — ответил он, нервозно махнув свободной рукой. — Вы и вправду меня отпустите, если мы снимем наручники?

— Еще бы! Больно ты нужен! Век бы тебя не видать! Знаешь умный способ, так не финти!

Я кривил душой, говоря, что мне не терпится поскорее от него избавиться. Сказать иначе — значило бы вызвать у него подозрение. К тому же его вопрос вселял надежду, что он отведет меня куда-то, где его знают настолько, что окажут помощь.

— Тогда идемте…

Он потянул меня назад, к окраине. Тут уж я притворился недоверчивым и заартачился.

— Погодь, погодь! Ты куда это удумал?

Он лихорадочно облизал губы.

— Я знаю место, где можно снять наручники. Там нас никто не выдаст… Не хочу быть вам обузой…

Последняя фраза показалась мне двусмысленной. Уж не собрался ли он от меня избавиться, чтобы при первом же удобном случае выкинуть фортель и снова угодить в милицию, чего сейчас он не решается сделать, считая меня уголовником, убежавшим из тюрьмы? Впрочем, посмотрим, куда и, главное, к кому он меня приведет!

Я последовал за ним, но предварительно счел необходимым сделать внушение, стараясь придерживаться профессиональной терминологии:

— Слушай сюда: я с тобой, так и быть, пойду, но попробуй только меня заложить!.. Я за решетку не сяду, пока не разрисую тебя так, что свои не узнают!

На это он ничего не ответил. Молча шел скорым шагом, словно боялся, что переменит решение, если остановится хоть на секунду. Таким манером, не покидая окраин, мы оказались в западной части Загреба. Путешествие кружным путем порядком-таки затянулось. Было уже около трех часов утра, когда мы очутились около Черномерца. На пустых окраинных улочках мы вообще никого не встретили — ни прохожих, ни милиционеров. А если б кого и встретили, не привлекли бы внимания — топали мы себе преспокойно рядышком, как ни в чем не бывало…

Черномерец состоит из переплетения переулков и улочек, в такое время совсем пустых и весьма скудно освещенных. Напарник долго водил меня по ним, так что я под конец стал сомневаться, найду ли путь, которым мы прошли, если назавтра потребуется его повторить. К тому же я беспокоился за Бору: успевает он идти по нашему следу или давно уже потерял нас из виду?

Наконец мой вожатый остановился перед домиком, почти лачугой, приютившимся в крохотном, не особо ухоженном садике. Дом окружала непроглядная тьма, ближайший уличный фонарь находился не в одном десятке шагов. Тем не менее мой спутник без труда нащупал задвижку на садовой калитке и, отворив ее, потащил меня внутрь. Видимо, он хорошо знал место, свет ему вообще не требовался, чтобы ориентироваться.

Вместо того чтобы пойти, как полагается, к дверям, он проследовал к окошку в задней части дома. Постучал несколько раз, и из дома послышался заспанный женский голос:

— Кто там? Кто стучится?..

— Отвори, Мария! — ответил вполголоса мой спутник.

Я вздохнул с облегчением — дело начало проясняться: человек переставал быть таинственным немым с необъяснимым поведением, а превращался в обычного гражданина, имеющего знакомых!

Окошко приоткрылось, появилось лицо женщины. В полутьме трудно было разглядеть его как следует, но уже по голосу я понял, что она отнюдь не принадлежала к тому обществу, которое принято называть «городским дном».

— Кто там? — снова спросила она, боязливо перегнувшись к нам. — Кого надо?

Судя по всему, она не ждала визитеров, особенно в такое время. Мой спутник чуть отступил, и на лицо его упал слабый свет уличного фонаря.

— Это я, Мария!

Мне показалось, голос его задрожал от волнения, а женщина в окне, словно ее током ударило, дернулась и, протянув к нему руки, запричитала:

— Владо? Ты?.. Нет, нет! Владо, не может быть! Владо!..

Ну вот, наконец-то я узнал его имя! Не напрасно, значит, устроили мы этот ночной спектакль!

Владо, однако, не оставлял мне времени для размышлений. Взяв женщину за руку, он принялся ее успокаивать, еле справляясь с собственным волнением.

— Успокойся, Мария… Да, это я, все в порядке… Мария, пусти нас в дом… Ну, скорей же, Мария!..

Ему пришлось чуть не силой спихнуть ее с окна. Женщина наконец послушалась и удалилась внутрь. Через секунду в комнате зажегся свет. Мы обогнули домик и подошли к двери в тот самый момент, когда в замке щелкнул ключ. Женщина распахнула дверь и бросилась на шею моему спутнику, не переставая всхлипывать от волнения.

— Владо… Владо!.. Я уж и верить перестала, что ты вернешься…

Владо подтолкнул ее в дом и закрыл дверь. Только тут, в кухне, женщина заметила на наших руках наручники. Она испуганно дернулась и отступила на шаг.

— Владо… — в голосе ее был страх, — ты арестован?

— Нет… Уже нет… — ответил он торопливо, пытаясь обнять ее свободной рукой. — Я был арестован; потом тебе все объясню… Найди нам сперва напильник срезать эти железки. Человеку некогда…

Какое-то время женщина смотрела на нас в оцепенении, все еще не понимая, что происходит. Владо стал ее поторапливать:

— Поживее, Мария! Что ты стоишь? Ну да, я сбежал из тюрьмы… Не хотел, он вот меня заставил… Давай побыстрее, ему уходить надо…

Женщина наконец очнулась. Я перевел дух — моя игра завершалась. Может, не столь блистательно, как я надеялся, но все же вполне прилично. Не было смысла ждать, пока Владо распилит наручники, после чего, как он полагал, я должен буду откланяться. Это в мои планы не входило.

— Погодите, не нужно напильника! — остановил я женщину, которая принялась рыться в ящике стола. Владо ошарашенно наблюдал, как я вынимаю из кармана ключик и спокойно освобождаю нас от наручников.

Он не сразу понял, в чем дело. Только когда я подошел к дверям и, открыв их, свистом подозвал Бору — я надеялся, что ему удалось не отстать от нас, — он, заикаясь, спросил:

— Вы… не… Вы из милиции?

Я молча кивнул. Он рухнул на стул и закрыв лицо руками, простонал:

— Все пропало…

IV

Последующие события развивались, как говорится, молниеносно. На свист явился Бора, который сумел-таки не потерять нас в ночном кружении по окраинам, он тотчас отправился на поиски телефона, чтобы вызвать патрульную машину.

Мой Владо пребывал в отчаянии. Заводить с ним разговор не имело смысла. Можно было и обождать — теперь он молчать не будет. Он привел меня в этот дом, к женщине, которую называл Марией, тем самым давая возможность продолжать следствие, даже если сам он откажется говорить. Только я был убежден, что он будет говорить. Его молчаливая оборона была прорвана, и ее уже не восстановишь. Пусть успокоится немного, и можно приступать к допросу.

Владо и Мария молча сидели в кухне. Лицо женщины, вполне симпатичное, выражало явный страх. Владо так и не отнимал рук от лица. В ожидании машины я спокойно закурил.

Не успел я докурить сигарету, как милицейская машина остановилась перед домом. Она подошла тихо, без сирены: я не хотел, чтобы разбуженные соседи стали свидетелями ночных событий.

Бора и два милиционера проводили Владо в машину, я велел им подождать меня. И только теперь обратился к женщине, испуганно наблюдавшей за происходящим. Я старался, чтобы голос мой успокоил ее и ободрил. Надо было, чтобы она мне поверила, тогда она сама начнет помогать нам…

— Гражданка, — как можно мягче сказал я, — вам также придется поехать с нами. Разумеется, вы не должны считать себя арестованной. Нам необходимо задать вам несколько вопросов: кое-что нужно выяснить не откладывая. С собой возьмите только документы…

Я подождал, пока она в комнате одевалась — она была в халате, накинутом на ночную рубашку. Мария собралась быстро, заперла дверь дома, и мы пошли к машине. По дороге я предупредил ее, что с задержанным разговаривать запрещается. На всякий случай я посадил ее на переднее сиденье, между собой и водителем, а Владо и двое милиционеров поместились сзади.

Небо заметно серело и стало совсем светлым, когда машина остановилась перед управлением. В такое время, на рассвете, спится особенно крепко, да если еще в удобной постели. Но именно в такое время самые закоренелые преступники имеют обыкновение расслабляться и начинают говорить. Потому я решил начать допрос сразу же, пока не стерлись в памяти ночные события.

Комната, в которую я провел Владо и женщину, была с зарешеченными окнами, и потому охрана мне не требовалась, да и Владо отнюдь не походил на человека, способного к нападению. Я задержал только Бору, пусть будет у меня под рукой, если что понадобится. Включил магнитофон, чтобы каждое произнесенное слово было зафиксировано. Бора предложил женщине стул, а Владо я посадил напротив себя, у письменного стола, на котором был установлен микрофон.

— Ну что, Владо, можно начинать? — спросил я. — Будете отвечать на вопросы?

Он утвердительно кивнул.

— Буду, — произнес тихо, слабым голосом. — Можете начинать.

— Хорошо. Ваше полное имя и фамилия?

— Владимир Мандич… Отца звали Петр…

— Год и место рождения?

— Загреб, тысяча девятьсот девятый…

— Род занятий?

— Как вам сказать… С конца войны эмигрант… С сорок пятого…

Я постарался не выдать своего удивления.

— Где находились в эмиграции? В Италии?

Вопрос я задал чисто формально. Присутствие в этой истории «фиата-1100» с триестским номером было более чем достаточным, чтобы догадаться, откуда явилась вся компания. Впрочем, чем черт не шутит…

— Нет… — Мандич покачал головой. — Я был в Германии… В Западной Германии…

Вот так сюрприз!

— А все же… Вы не были в Триесте?

Мандич снова отрицательно покачал головой.

— Нет, никогда. Я эмигрировал в Германию и оставался там до самого… до самого возвращения…

Я оказался в затруднении. Это никак не вязалось с моими предположениями! Неужели моя версия о связи Мандича с угонщиками триестского «фиата» неверна? Я продолжал допрос, скрывая собственное замешательство:

— Эта женщина… кем она вам приходится?

— Супругой… Законной супругой… Мы не виделись с сорок пятого…

Ответ звучал вполне правдиво, особенно если вспомнить встречу Мандича с Марией, ее растерянность и изумление, такого не сыграешь…

В подтверждение его слов женщина подошла к столу, протягивая мне документы.

— Это все правда… Пожалуйста, проверьте…

Я посмотрел ее удостоверение личности и свидетельство о браке, выданное еще до войны. Документы подлинные… Мария Мандич, урожденная Црнкович… Мария Црнкович и Владимир Мандич вступили в брак в…

Я положил документы на стол. На улице становилось все светлее. Электричество резало уставшие от бессонной ночи глаза. Я поднялся, подошел к выключателю и погасил свет, стараясь оттянуть время, чтобы обдумать, как вести допрос дальше.

— Не мешало бы нам чем-нибудь подкрепиться, а? — спросил я. Мандич и женщина поглядели на меня с удивлением — похоже, не ждали подобной любезности. Мне же казалось, что допрос надо строить как доверительную беседу… Не ожидая ответа, я сделал знак Боре. Через несколько минут на столе оказались полбутылки коньяка, рюмки и четыре чашки с горячим черным кофе. И то и другое всем нам действительно было кстати. Особенно Владо Мандичу, который заметно оживился.

— Так, — сказал я, закуривая сигарету. — А теперь расскажите мне, зачем вы разбили витрину на Илице? Что вам не терпелось угодить под арест, мне ясно, я не понимаю только, почему потом вы начали дурака валять, притворяясь глухим? Вот что меня интересует!

Мандич вздохнул:

— Как вам объяснить… Видите ли, я не хотел быть замешанным в эту историю. А они меня заставляли…

— Кого вы боялись?

Мандич беспомощно пожал плечами.

— Их… — выдохнул он едва слышно.

— Это не ответ! Кто те люди, которых вы боялись? Ну, смелее!

Мандич испуганно обернулся, словно опасаясь кого-то у себя за спиной. Потом опять пожал плечами и чуть слышно ответил:

— Не знаю… этого никто не знает…

Что это значит? Может, я все же имею дело с психом, душевнобольным, страдающим манией преследования в тяжелой форме?

— Знаю только… — продолжал Мандич тихо и прерывисто, выведя меня из размышлений, — пароль: «Включай свет, стало темно»… И что он поверит только мне… То есть мне он будет полностью доверять… Потому я и вернулся…

Со стороны эта околесица действительно смахивала на бред сумасшедшего, но мне вдруг за словами Мандича что-то забрезжило. Мандич был уверен, что я о нем знаю гораздо больше, чем это было на самом деле. Он говорил со мной как с человеком, посвященным во что-то!

— Кто же это должен иметь к вам полное доверие? — поинтересовался я. Мандич махнул рукой в сторону жены:

— Брат ее… Мирко Црнкович…

Женщина вмешалась в разговор, я не стал ее прерывать — это даст мне необходимые разъяснения.

— Мой брат сейчас в Лепоглаве…[197] Срок отсиживает… Должен выйти через несколько дней. Осужден сразу после войны…

— Как военный преступник?

Женщина неохотно подтвердила:

— Так в деле значится. Только… только он никого не убивал, клянусь вам!.. Просто у них работал…

Мандич торопливо подхватил:

— Теперь я не знаю, что и думать… Иногда мне кажется, что всему виной Мирко… А с другой стороны, кабы сам я не согласился… Скажу лучше, как все получилось… Была у меня своя торговлишка до войны, так, всякая мелочь. А в сорок первом Мирко возьми да и подбей меня занять конфискованный еврейский магазин…

— А Мирко Црнкович кто был? — осведомился я. — Усташ?

— Да нет… Делал кое-что для немцев. Мирко еще до войны в Германии жил, ну и снюхался с ними…

Бора по моему знаку вышел из комнаты. Надо было проверить, какие данные имеются в нашем архиве на этого самого Мирко Црнковича. Мандич тем временем продолжал, не обратив внимания на уход Боры:

— В сорок пятом, перед самым концом войны, я сдуру подался в Германию. В Загребе остаться побоялся из-за магазина этого, на который позарился. Думал вернуться, как все забудется… Попал в лагерь для перемещенных лиц, ну и… знаете ведь, как это бывает… Стал политическим эмигрантом, право убежища получил. Деньжонки небольшие, что с собой были, быстро кончились. Работу подыскать трудно, даже временную, а и сыщешь, так половину заработка отдавай лагерному «боссу»… Пробовал я промышлять контрабандой, но дело не пошло, полиция сразу меня схватила. Стало меня домой тянуть, да чем дальше, тем больше, только об этом и заикнуться было нельзя. В лагере как узнают, что кто-то домой засобирался, устраивают ночью «темную», бывало, что и до смерти. Там этим делом усташи заправляли, они какую-то свою политику гнули. Мне тоже один раз ночью здорово навтыкали…

— Кто были те люди? — спросил я. — Вы их знали?

— Нет… Даже не видел их раньше… Да и потом тоже. Но за что били, знал, они сказали…

Бора вернулся в комнату и положил передо мной листок бумаги. Я успел его прочесть, пока Владо Мандич тянул свою одиссею. Написано было следующее:

«Мирко Црнкович осужден в 1945 году на пожизненное тюремное заключение за шпионаж, как агент немецкой разведгруппы AMT-VI, в которую вступил, будучи югославским гражданином, еще до оккупации Югославии. В качестве такового действовал в Загребе в годы войны. Арестован в конце войны при попытке с остатками немецких войск бежать в Австрию. Помилован, срок истекает на днях».

— Однажды эмигрант какой-то — по имени я его не знал, только по виду, да еще что он из усташей, — пригласил меня с собой в город — дескать, в гости. Привел на квартиру — богатая такая квартира, хозяин, похоже, хорошую деньгу зашибал, только хозяина этого я прежде не встречал. Имени не знаю — он мне не назвался, а сам я не посмел спрашивать. Со мной обошлись вежливо, он уже знал, что мне домой хочется, и обещал все устроить, только за это я должен был уговорить Мирко к ним вернуться…

— Как это — вернуться?! — изумился я. — Отсидев такой срок, опять бежать за границу?

Мандич пожал плечами.

— Не знаю… Мирко, наверно, сообразил бы, что делать. Я должен был только сказать пароль и передать их наказ. А если он колебаться станет или откажется, я должен был его уговорить, не то пообещали в расход пустить и меня, и мою жену. А она, вы же знаете, Миркина сестра… Они думали, что Мирко согласится, когда я ему все выложу…

— Как вы попали в Югославию? Вам дали какие-нибудь документы?

— Нет… То есть я получил документы для въезда в Австрию. Меня сопровождали двое. Спрашивать их о чем-нибудь мне запретили. А из Австрии в Югославию мы перешли нелегально…

Я прервал его вопросом:

— В каком месте вы перешли югославско-австрийскую границу?

Мандич пожал плечами.

— Не знаю точно, но думаю, где-то возле Марибора, потому что мы поездом добрались до Граца, а потом двинули пешком, избегая людных мест… Когда это было, точно не могу сказать, мы и по Югославии все больше шли горами да лесом… Пока не выбрались на дорогу, где нас поджидала машина… Три ночи провели в лесу. На этой машине меня и привезли в Загреб…

Эта история звучала невероятно и казалась бы состряпанной на редкость наивно, если бы не была правдивой. Выражение лица, мимика, сопровождавшая рассказ, вся манера поведения Мандича создавали впечатление, что он не лжет. Посему я даже не пытался прервать его замечаниями, уличавшими во лжи. Пускай говорит как хочет, а если окажется, что лжет, можно будет сменить тактику и добиться правды… Чем больше этот человек говорил, тем сильнее я убеждался, что он всего-навсего запутавшийся бедолага, которого кто-то использует в своих темных целях.

— В Загребе, — продолжал Мандич, — мне велели идти домой. Я должен был вернуться к жене и скрываться у нее несколько дней, пока Мирко не освободится из Лепоглавы. И после того, как я уговорю его связаться с людьми, которые меня послали, у меня больше никаких с ними дел нет. Смогу свободно объявляться властям. Недавно была амнистия, я тоже под нее подпадаю, меня бы проверили и отпустили… Так мне сказали еще в Германии, да я и без них это знал… Только я ни во что не хотел вмешиваться и еще до возвращения сюда надумал от них улизнуть при первом удобном случае. Потому я ту витрину и разбил и упираться не стал, когда милиционер меня повел…

— Почему же вы так упорно молчали? — спросил я. — Не проще ли было, попав к нам, все рассказать?

Ответ прозвучал вполне резонно:

— Я не хотел Мирко закладывать до того, как он из тюрьмы выйдет, а этим типам тоже не хотел помогать — пускай сами к нему подступаются и уговаривают. Мирко — брат моей жены, значит, родней мне приходится, вот и ни к чему его перед властями оговаривать, будто он опять затевает чего-то. Потому я молчал. И даже если б меня в сумасшедший дом определили — все равно бы молчал… До тех пор пока у Мирко все не уладится…

Сколько могло продлиться это молчание, Мандич, вероятно, рассчитать не пытался. И, судя по всему, даже не сомневался, что Мирко Црнкович согласится на предложение эмигрантов и побежит за границу с теми людьми, что доставили его самого в Загреб.

Так или иначе, сказанное надлежало как можно быстрее проверить. Кое-что мне показалось сомнительным в последней части его исповеди, и я спросил:

— Хорошо, Мандич, а разве вы не боялись, что ваши спутники выполнят свою угрозу и убьют вашу жену, они ведь, наверное, догадались, что витрину вы разбили нарочно, чтобы попасть в милицию?

Чуть ли не впервые за весь допрос Мандич хитренько ухмыльнулся.

— Нет, не боялся… Они теперешнего адреса жены не знали. Я это еще в Германии сообразил, когда меня вербовали. Это ведь наш старый домишко, мы в нем жили до того, как я еврейский магазин занял вместе с хозяйской квартирой!

— Они могли спросить у Мирко Црнковича… Или узнать в адресном столе, — заметил я.

Мандич покачал головой:

— Мирко бы не выдал. Он бы все сделал, чтобы ее не впутывать. Думаю, он бы и работать на них стал, если б другого выхода не было… А в адресный стол разве посмеет кто из них обратиться!

Что касается последнего, он ошибался: вряд ли люди, способные нелегально переходить границу, испугаются попросить в адресном столе вполне невинную справку. Мандичу я об этом, однако, говорить не стал и продолжал спрашивать:

— Как выглядели люди, которые привезли вас в Загреб? Сколько их было?

— Двое. Один высокий такой парнишка, веселый и потравить мастер. Другой постарше и молчаливый. На боксера смахивает…

По описанию это вполне могли быть угонщики из «фиата-1100».

— На каком языке вы с ними разговаривали?

— На нашем, конечно, на каком еще? — ответил Мандич, явно удивленный моим вопросом. — Хотя они не больно-то про себя рассказывали. Знали, куда меня отвезти, но об этом тоже говорить не хотели. Тот, что помоложе, хоть и попроще был, а все больше шуточками отделывался…

— Может, вы запомнили номер автомобиля? Или что-нибудь особенное в машине?

— На номера у меня память слабая, — пожаловался он. — Помню только буквы «ТС» и цифры белые на черной табличке…

«ТС» значит Триест! Ну вот, наконец-то есть у меня конкретные доказательства связи, и какой — угонщиков с Владо Мандичем! Теперь можно вести следствие по вполне определенному пути.

V

Просторный и светлый кабинет заместителя начальника тюремно-исправительного дома в Лепоглаве был обставлен без шика, но удобно и современно. Расположившись в кресле гарнитура, стоявшего в углу, я пребывал в одиночестве, пока охранник не ввел в комнату Мирко Црнковича.

Скинув головной убор, Црнкович приостановился в дверях и удивленно уставился на пустой письменный стол. Он, видимо, был уверен, что его вызывают к начальству в связи с предстоящим освобождением из тюрьмы. Ибо именно сегодня был тот день, когда Мирко Црнкович вновь превращался в свободного гражданина!..

Только потом он заметил в кресле меня и, хоть я был для него человеком совершенно незнакомым, сразу сообразил, что я лицо должностное, раз нахожусь в этом кабинете. Повернувшись ко мне, он приветствовал меня легким наклоном головы.

Я знаком велел охраннику оставить нас наедине и принялся разглядывать Црнковича. Высокий крепкий мужчина чуть старше сорока лет с резкими чертами умного лица. Когда был помоложе, наверняка считался красавцем.

Вот он какой, значит, этот человек, из-за которого такая каша заварилась, думал я, разглядывая его.

Сегодня утром я закончил допрос Владо Мандича и, дождавшись Младена, доложил обо всем. Запросив точную дату освобождения Мирко Црнковича из тюрьмы, мы узнали, что это произойдет тоже сегодня. Сестра его ошиблась в расчетах, полагая, что ему остается сидеть еще несколько дней. Я по телефону попросил начальника тюрьмы задержать Црнковича до моего приезда, на что он сразу согласился. Я хотел побеседовать с Црнковичем перед тем, как он выйдет на свободу. Обсудив с Младеном и руководством дальнейший ход следствия, я сел в машину и около девяти утра уже находился в этой комнате лицом к лицу с Мирко Црнковичем.

В это же самое время в Загребе Младен продолжал допрос Мандича, стараясь узнать как можно больше подробностей, касающихся его прибытия в Югославию. Самое большее через неделю, проверив кое-что из его показаний, Мандича можно будет выпустить на свободу — недавно принятый закон об амнистии действительно распространялся и на него. А за это время мы успеем проверить, правда ли все то, что нам рассказал незадачливый эмигрант, и, если окажется, что он не в ладах с истиной, у нас еще будет возможность призвать его к ответу…

— Садитесь, Црнкович!

Вежливо поклонившись, он молча опустился в кресло напротив меня. Я пододвинул к нему сигареты и зажигалку, которые лежали на столике между нами.

— Курите? Прошу…

— Да, спасибо…

Он с трудом скрывал любопытство — ему не терпелось узнать, кто я такой и почему посещаю его перед самым освобождением. Что я не принадлежу к персоналу тюрьмы, ему было ясно с первого взгляда — многолетний обитатель Лепоглавы, он знал здесь всех. Я заставил его помучиться еще некоторое время и сказал, загасив сигарету:

— А я вам весточку с воли принес, там вас ждут не дождутся, Црнкович… «Включай свет, стало темно!»

Он с удивлением повернулся к окну, заливавшему комнату солнечным светом, и только тут уразумел смысл сказанного. Усмехнулся небрежно и махнул рукой.

— Вот вы о чем, — произнес он без интереса. — Что это вам вздумалось поминать прошлое?.. Теперь это звук пустой…

Я пояснил:

— Прошлое тут ни при чем, Црнкович… Перед тем как пригласить вас на эту беседу, я ознакомился с вашим досье и прочитал ваши показания… Этого пароля я там не встретил!..

Он побледнел, начав догадываться, что разговор со мной не сулит ему ничего хорошего. Во время следствия, тогда, после войны, он умолчал об этом пароле — может, случайно, а может, намеренно, — надеясь воспользоваться им в будущем.

— Я… я не понимаю вас… — промычал он.

— Очень даже хорошо понимаете, — продолжал я резче.

Црнкович опустил глаза.

— Если я и умолчал об этом, — сказал он, — то без всякого умысла. Просто не придавал важности… забыл. Да ведь он и вправду теперь не имеет никакого смысла…

— К сожалению, этот пароль еще имеет смысл, — возразил я. — Сегодня утром мне его сообщил человек, специально прибывший в Загреб, чтобы напомнить вам его.

Црнкович уже не мог сдерживаться. Вскинув голову, он посмотрел мне в глаза с неподдельным отчаянием и, закрыв лицо руками, простонал:

— Это… это невозможно!.. Проклятое прошлое!.. Вцепилось и не отпускает… Именно теперь, когда я думал, всему конец и можно будет пожить по-людски… Пожить спокойно!..

Я его вполне понимал. Во время следствия и на суде Црнкович вел себя как опытный, профессиональный разведчик. Он говорил только то, чего нельзя было скрыть: может, надеялся на что-либо или просто хотел представить суду как можно меньше компрометирующего его материала. Теперь же, после стольких лет, проведенных за решеткой, он вряд ли испытывал большую охоту пускаться в новые авантюры.

— Тем не менее, Црнкович, то, что я вам говорю, правда, — продолжал я. — Разумеется, я не могу вас обвинять в том, что снова возник этот пароль. Но, как оказалось, существуют люди, которые вас не забыли. Более того, эти люди многое предприняли, чтобы вступить с вами в контакт, как только вы окажетесь на свободе.

Пока я говорил, Црнкович успел овладеть собой, поднял голову и поглядел мне в глаза. Голос его звучал решительно:

— Меня не касается, кто там чего предпринял. Я с прошлым порвал, этот дурацкий пароль давно выкинул из головы и не собираюсь на него отзываться… Кто бы меня ни вынуждал!

Искренне ли он говорит?.. И вправду ли порвал с прошлым?

— Даже если это будет ваш зять Владо Мандич? — спросил я, пристально на него глядя. — Или ваша сестра Мария?..

Црнкович снова побледнел, не сводя с меня остановившегося взгляда. С трудом выдавил:

— А они тут при чем?

Я закурил новую сигарету, предложив и ему. У него дрожали пальцы, пока он подносил ее ко рту и раскуривал.

— Владо Мандич несколько дней назад вернулся в Загреб, — начал я объяснять. — Его отправили со специальным заданием: напомнить вам этот пароль и склонить к сотрудничеству. Кто его отправил, вам, вероятно, известно лучше, чем кому-либо. В случае если вы откажетесь от предложения, угрожают убить вашу сестру и зятя. Мандич, несмотря на угрозы, решил не вмешиваться в эту историю. Отдался в руки властей и все нам рассказал. Теперь вам ясно?

Какое-то время он молчал, глядя в пол. Затем, утвердительно кивнув головой, заговорил:

— Не знаю, что вы, в сущности, обо мне думаете и поверите ли, если я скажу, что действительно не имею ни малейшего желания впутываться в какие бы то ни было делишки, затеянные теми недобитками, с которыми я когда-то имел дело. Я свое получил, отсидел срок, и сейчас хочу только одного — в спокойствии провести остаток жизни. «Весточка», которую вы принесли с воли, мне понятна. «Включай свет, стало темно» — это в самом деле пароль, бывший в употреблении у небольшого круга агентов немецкой разведгруппы AMT-VI. Всех их я не знаю, да и раньше не знал, но надо думать, что человек, давший Владо такое задание, некогда принадлежал к этой группе. Видимо, он собирается втянуть меня в какую-то операцию, рассчитывая по старой памяти на мою поддержку. Здесь он, однако, ошибается: я их акциями сыт по горло, мечтаю о нормальной жизни, которая вот она, совсем близко. Не знаю, как вас убедить, как вам доказать, что я не собираюсь больше путаться с этой компанией. Возьмите меня под наблюдение, делайте со мной что угодно, только я хочу быть подальше от этих людей. А на их угрозы мне наплевать!..

Можно ли ему верить? Сейчас он, конечно, говорит искренне. В тюрьме у него было достаточно времени на размышления, да и слишком он был опытен, чтобы с ходу пускаться в рискованное предприятие. А когда он окажется на свободе, когда дни, проведенные в тюрьме, начнут забываться? Не изменит ли тогда Мирко Црнкович своей позиции невмешательства?.. За этого человека мне никто поручиться не может… Да и у меня пока что на него совсем другие виды! Потому я сказал:

— Думаю, от этих людей вам будет не так-то легко отделаться. Способ, которым они доставили Мандича в Югославию, и многое другое, случившееся в связи с этим, указывает на то, что мы имеем дело с хорошо организованной группой, действующей в соответствии с поставленной задачей. Что это за задача, мы еще не знаем, но уверены, что установление контакта с вами представляет один из этапов их плана. Мандич внес в этот план некоторое расстройство, но что вас они не оставят в покое — в этом будьте уверены!

Можно было не продолжать. Црнкович, искушенный в подобных делах, сообразил моментально, к чему может привести сложившаяся ситуация. Он сообразил и чего от него хочу я, хотя я об этом даже не заикнулся, да и по закону не имел права требовать. По закону от него требовалось только одно — заявить в милицию о любой попытке подбить его на противозаконные действия, когда он вновь станет свободным гражданином. Он же, по-своему оценив ситуацию, в несколько секунд принял решение и, твердо взглянув мне в глаза, ответил:

— Понимаю. Вам надо помешать группе осуществить намеченное. Понимаю и то, что при создавшемся положении я легко могу сделаться орудием в их руках. Я уже сказал вам, что у меня нет никакого желания возвращаться к прошлому. Я хочу спокойной жизни и готов ради этого сделать все. Надеюсь, вы примете мое предложение помочь вам в розыске, тем более что лично для меня это единственный шанс обезопасить себя. Можете на меня рассчитывать.

Я затевал рискованную игру. Этот человек мог честно сыграть роль, за которую брался, но точно так же мог и предать в самый решающий момент. Как бы там ни было, он предлагал как раз то, чего я добивался, именно он был наиболее подходящим человеком, чтобы вывести меня на людей, которых мы преследовали. Я ответил:

— Идет, Црнкович, я принимаю ваше предложение. По нашим расчетам, эти люди помимо Мандича будут пытаться наладить контакт с вами. А пока идите за вашими вещами. Как только покончите с формальностями, поедете со мной в Загреб. Дорогой обговорим подробнее, как будет развиваться наше сотрудничество…

Ожидая, пока Црнкович соберется, я позвонил Младену, чтобы доложить ему о результатах разговора с Црнковичем. Я сообщил, что мы едем на моей машине в Загреб, и тут он прервал меня на полуслове:

— Это хорошо, что ты возвращаешься… Только что сбежал Владо Мандич…

VI

И опять стрелка спидометра моей машины показывала превышение скорости. Я возвращался в Загреб…

Мирко Црнкович молча сидел рядом. Я еще не сказал ему, что его зять пребывает в бегах: надо было сперва обсудить это с Младеном. Но по выражению лица Црнковича было видно, что он догадывается: случилось непредвиденное. Конечно, заметил, что я нервничаю и не расположен к беседе, да и скорость, с какой я гнал по довольно паршивой дороге — кратчайшей между Лепоглавой и Загребом, — наводила его на размышления. Тем не менее он воздерживался от вопросов. Курил сигарету за сигаретой, всякий раз и мне протягивая уже зажженную…

Наконец, въехав в Подсусед, мы покатили по асфальтированному шоссе. Загреб. Улицы, в эти оживленные дневные часы забитые машинами и пешеходами, семафоры, вспыхивающие красным светом именно тогда, когда ты спешишь… Все же мы добрались до управления…

Я попросил Црнковича подождать возле дежурного, а сам поспешил в кабинет Младена, перескакивая через две-три ступеньки. Без стука отворил дверь и ворвался внутрь. Младен был один и говорил с кем-то по телефону. Сделал мне знак садиться. Отдуваясь, я опустился на стул напротив него. Он закончил разговор и положилтрубку.

— Как это случилось? — спросил я без предисловий. Младен недовольно отмахнулся.

— Так, что глупее некуда. Я вообще его не понимаю! Кой черт ему было бежать сейчас, когда все его мытарства подошли к концу?

Мы закурили. Помолчав немного, Младен стал объяснять, как было дело:

— Я допрашивал его. Мы пытались как можно точнее реконструировать его прибытие в Югославию. Кажется, это нам удалось. Потом я позвонил в прокуратуру. Там сказали, что Мандич подпадает под амнистию и через день-два они вышлют соответствующее решение. Случай с витриной посчитают мелким хулиганством. Все это я сообщил ему в присутствии супруги. Он знал, что ему придется провести день или два в тюрьме, и с женой расстался в хорошем настроении. Казался человеком, обрадованным решением всех своих проблем…

Младен умолк на какое-то время. Затем продолжал смущенно, словно обвиняя себя:

— Я, понимаешь ли, не посчитал нужным отправить его в тюрьму специальной машиной. Мы просто сели в мою машину да поехали. По дороге он попросил на минутку остановиться, зайти в буфет. Выпить захотелось после всей этой ночной встряски. Я понимал, как он должен себя чувствовать, и ничего худого не углядел…

— А он что, нацелился на какое-то определенное место? — поинтересовался я, прерывая рассказ Младена. Тот покачал головой и ответил:

— В том-то и дело, что нет! Это меня и сбивает с толку больше всего. Мы остановились у ближайшего буфета. Он быстренько, одну за другой, хлопнул две рюмки коньяку и направился в туалет. Минут десять я ни в чем не сомневался. Потом пошел поглядеть, что с ним такое. И установил, что из туалета есть еще один выход — через двор можно выйти на улицу!..

— Надо полагать, им он и воспользовался!

Младен пробурчал недовольно:

— Да, ясное дело, он смылся этим путем. Только зачем? Попробуй-ка тут отгадай! Поневоле начнешь думать, что у этого человека с психикой не в порядке. Я себе так представляю: на него вдруг нападает панический страх из-за возможных последствий своей откровенности с нами, он замечает черный ход и, не долго думая, пускается наутек!

Да, болезненный, патологический страх — пожалуй, единственное приемлемое объяснение. Однако этот побег мог привести к неприятным сюрпризам. Например — вдруг типы, которых мы преследуем, нападут на его след…

— И что же ты в связи с этим предпринял, Младен?

— Все возможное. Первым делом помчался к его жене. Она только успела добраться до дому. Божилась всем на свете, что у него такого и в мыслях не было, когда они прощались у меня в кабинете. Я оставил и ее, и дом под наблюдением на случай, если завернет к ней супруг или кто-нибудь попытается исполнить свою угрозу. Затем я распорядился размножить фотографию Мандича и побыстрее разослать по всем ближайшим отделениям милиции, чтобы патрульные машины и постовые могли его опознать… Приказал, если обнаружат, задержать и привести сюда…

Это было все. Какое-то время мы оба молчали. Я заговорил первым:

— А я Црнковича привез…

— Гм… И что же с ним теперь делать?

— То есть можно ли ему доверять, ты об этом? Теперь, когда Мандич сбежал?

— Именно, — ответил Младен. — Как знать, что замышляет этот человек на самом деле?.. С другой стороны, он теперь для нас единственная отправная точка! Какое он произвел на тебя впечатление?

— Во всяком случае, Црнкович — человек очень неглупый. Уверяет, что не намерен пускаться ни в какие авантюры, и сознает, что, лишь сотрудничая с нами, может избавиться от опасного внимания своих прежних коллег…

И я вкратце повторил свой разговор с Црнковичем. Младен подытожил:

— Как бы там ни было, мы не должны слепо ему доверяться. Надо присматривать за ним в оба, пока эту головоломку не разгадаем!

Кивнув в знак согласия, я предложил:

— Давай позовем его, тебе надо с ним познакомиться…

Минуту спустя Црнкович сидел с нами в кабинете. На нем был новенький, с иголочки, костюм, который он приобрел в предвкушении свободной жизни. Облачиться успел, когда мы покидали тюрьму. Держался спокойно и хладнокровно, настолько, что не обнаружил своего удивления, когда ему сообщили о побеге зятя. Только чуть-чуть вздрогнул, выдав тем самым, как неприятно ему это известие. Он, ясное дело, понимал, что теперь мы не сможем доверять ему так, как если бы Мандич спокойно дождался решения об амнистий.

— Идиот! — промолвил он с раздражением. — И всегда он такой был, сколько его знаю. Паникер… Ничего не мог до конца довести…

— Тем не менее нашего договора это не отменяет, — сказал я. Црнкович грустно усмехнулся.

— Понятно, — ответил он. — Только теперь вы меня будете пасти построже, чтобы я не выкинул подобную штуку, ведь так?

Я не посчитал нужным уверять его в обратном. Признался искренне:

— Вы угадали. Но это не должно мешать вашей частной жизни на свободе. Единственная ваша обязанность — известить нас сразу же, если кто-то попытается вступить с вами в контакт, пользуясь паролем… Наши люди будут следить за каждым вашим шагом, но не для того, чтобы помешать вам «штуку» выкинуть, как вы выражаетесь, а чтобы прийти на помощь, если это понадобится.

— Понятно.

Я обстоятельно продолжал:

— Как мы договорились, вы поселитесь временно у сестры. Свободу передвижения не ограничиваем. Разумеется, вы не должны покидать Загреб, не предупредив нас. Не думайте, что это какая-то особая мера, направленная против вас. Вам все равно потребуется несколько дней, чтобы оформить документы на основании полученной в Лепоглаве справки об освобождении. А без удостоверения личности вы и не имеете права разъезжать по другим городам.

— Понятно, — ответил Црнкович. — Остается надеяться, что за это время решится и остальное. Сестре я не буду говорить ничего. Думаю, вас это устраивает.

Я согласно кивнул:

— Да. Будет лучше не вмешивать ее в эту историю. Что же касается вас, то с окружающими вы должны держаться естественно, как человек, вернувшийся из заключения. Не избегайте людей, подозрительности не проявляйте. К нам заходить не следует, это может привлечь нежелательное внимание, не пытайтесь вступать в контакт с нашими людьми, которые вас будут сопровождать, если вы их заметите. В случае необходимости звоните по этому телефону… — Я протянул ему карточку с номером телефона дежурного.

— Человек на телефоне будет предупрежден о вас. Достаточно назвать свое имя, и он в кратчайший срок свяжет вас с кем-либо из нас… — При этом я указал на Младена.

— Все ясно, — заверил Црнкович.

— В случае опасности зовите на помощь, как это сделал бы любой другой человек. Поблизости всегда будет кто-то из наших, он придет вам на выручку.

Кивком головы он подтвердил, что все понял. Я встал, показывая, что разговор окончен. Машинально протянул ему руку, которую он поспешно схватил.

— Пока все, Црнкович, — заключил я. — Теперь вы свободны. Желаю вам продолжить жизнь порядочным человеком!

— Спасибо, — кратко ответил он, протягивая руку и Младену, которую тот принял несколько растерянно. — И до свидания!

Он вышел. Младен злобно на меня покосился.

— В сорок пятом мне и во сне не снилось, что когда-нибудь я пожму руку фашистскому прихвостню!

Пришлось его утешить.

— Не переживай, Младен, твоя рука не отвалится. Он свое получил сполна, а теперь: будет он по отношению к нам лоялен, и мы его не обидим!..

Кивнув, Младен уселся на стул и откинулся на спинку.

— Что ж, — сказал он, — нам не остается ничего другого, как ждать… пока кто-нибудь не объявится Црнковичу или пока не найдется Владо Мандич!

— Не совсем так, — ответил я, присаживаясь на краешек стола. — Я собираюсь махнуть на итальянскую границу, к Дутовлю, осмотреть место, где похитители бросили машину люблянца. Надеюсь, ты не станешь возражать и поможешь мне, взяв на себя организацию наблюдения за Црнковичем…

VII

— Вот! На этом месте мы его и нашли! Точно здесь!..

Томаж, мой молодой коллега из Сежанского управления внутренних дел, выскочил из машины, которую я остановил по его знаку. Мой пес Вучко ринулся вслед за ним, а я вышел только после того, как поставил машину на ручной тормоз.

Проход был узким. Томаж приподнял нависшую над дорогой ветку чахлого кустика и позвал меня, указывая на грунт.

— Глядите, Малин! Еще сохранились следы протекторов!

В самом деле. Следы автомобильных покрышек явственно отпечатались на мягкой земле.

— Очевидно, похитители нарочно спихнули машину с дороги, — продолжал Томаж. — Похоже, старались, чтобы ее нашли не сразу…

Вучко скакал вокруг, нимало не интересуясь следами машины: я еще не подал ему никакой команды. Надвигался вечер, тени удлинялись. Часа через полтора станет совсем темно. Надо было спешить, если мы хотим осмотреть окрестности.

Достав из машины карту, я развернул ее, отыскивая на ней место, где мы остановились.

— Где мы сейчас находимся, Томаж? — спросил я.

Он тотчас согнулся над картой и поставил точку.

— На проселочной дороге, километра три северо-западнее Дутовля в сторону села Горянское, — пояснил он, и я карандашом отметил на карте указанное место.

— Недалеко от границы, — заметил я. — Всего в нескольких километрах…

— И четырех не будет, — уточнил Томаж. — Граница идет через лес, сразу за гребнем…

Гора была невысокая, поросшая легкопроходимым, редким леском.

— А еще какой-нибудь населенный пункт есть между этим местом и границей?

Томаж ответил, покачав головой:

— Ни одного… Местность здесь довольно пустынная. Почва не годится для обработки, камней полно, только пастбища…

— А пограничные посты?

— Справа и слева… Мы находимся приблизительно посередине между ними. Граница здесь только патрулируется, перехода поблизости нет.

— Получается, опытному человеку здесь плевое дело перебраться через границу, так?

Томаж расстроился, будто я его в чем-то обвинял, и стал оправдываться:

— Патрули ходят довольно часто. С собаками… Только от собак польза не ахти какая: крестьяне тут пасут овец, а овцы оставляют такой запах, он все другие забивает, и собаки теряются…

— Вы осмотрели окрестности, когда обнаружили угнанную машину?

— Только поблизости. Машину нашли пастухи, им показалось подозрительным, что за ней никто не приходит, ну они и сообщили в ближайшее отделение милиции. Когда я приехал, народ возле машины еще толпился. Даже если оставались следы, которые бы умный песик взял, овцы и вся эта публика давно затоптали.

Он был прав. Мне кое-что пришло на ум, и я осведомился:

— Томаж, овцы обычно пасутся на лугу, только до опушки леса, так?

— Так. Но в эту дубравку крестьяне свиней пускают на желуди…

Овцы и свиньи!.. М-да, тут и самый прекрасный пес не сориентируется… И все же… одно Томаж упустил из виду! Ведь сейчас ранняя весна, никаких желудей нет и в помине! И, надо полагать, крестьяне не пускают свиней в дубравку, потому как им там нечего делать!

Я сказал это Томажу. Он даже пальцами прищелкнул — не знаю, то ли с досады, что сам не догадался, то ли с радости, что я оказался такой сообразительный.

— А я об этом и не подумал, — признался он искренне. — В роще стоило бы поискать… Если уже не поздно!

— Попытка не пытка, — ответил я. — Вучко — собака умная и с прекрасным нюхом. Вперед!

Я свистом подозвал Вучко, и мы поспешили через пастбище. На опушке остановились. Я погладил пса по голове и, указав рукой на опушку, скомандовал:

— Ищи, Вучко! Ищи!

Весело взмахнув хвостом, пес помчался вперед, пригибая морду к земле. Время от времени он останавливался, что-то обнюхивая, и продолжал бег. Видимо, следов человека, ведущих в рощу, ему не попадалось.

По моим предположениям, нарушители перешли границу поблизости от того места, где бросили машину. У них не было времени заметать следы, а чтобы перейти границу в другом месте, надо было пройти несколько километров. Посему, когда Вучко убежал слишком далеко, я вернул его свистом и направил в другую сторону, придерживая на кромке леса.

Метров через сто пес замер, уткнув морду в землю, затем поднял голову и, обернувшись к нам, коротко пролаял.

— Что-то нашел! — обрадовался я. — Быстрее за ним, Томаж!

Мы побежали за псом. Увидев, что мы приближаемся, Вучко рванул в рощу. Я выкрикнул ему вслед новую команду, чтобы он не потерялся из виду:

— Спокойно, Вучко! Ищи спокойней!

Забравшись метров на двести в глубь леса, Вучко остановился возле вороха сучьев и залаял. Что это значит? Может, опять потерял след?

Нет! Нашел что-то укрытое под сушняком. Мы с Томажем раскидали ворох…

— Черт возьми! — воскликнул Томаж, от изумления переходя на родной словенский.

На земле лежал мужчина лет сорока, одетый в довольно потрепанный костюм. Кто-то позаботился замаскировать труп сухими ветками. Мужчину убили, в этом я не усомнился ни на секунду. Иначе зачем было так тщательно скрывать его от случайных прохожих? Хотя на первый взгляд раны заметно не было.

В рощице становилось все темнее. Томаж наклонился, вглядываясь в лицо мертвеца: благо он лежал на спине и не нужно было его переворачивать. И снова изумился, узнав убитого:

— Да ведь это же Янез Врховчев!

— Ты его знаешь? Кто такой?

— Еще как знаю! — ответил Томаж. — Мы с ним частенько имели дело. Мелкий контрабандист. Наведывался в Триест с пропуском в приграничную зону и оттуда привозил товар для спекуляции. Мы подозревали, что он и нелегально границу переходит, но доказать не могли!

Томаж еще говорил, а я уже строил версии. Одну я сразу же откинул, как маловероятную… Конечно, могло случиться и так, что контрабандист Янез Врховчев случайно наткнулся на нарушителей, намеревающихся нелегально перейти границу, и они убили его, опасаясь оставить свидетеля… Гораздо вероятнее было, что Янез Врховчев служил этим людям проводником, а теперь они его ликвидировали потому, что он слишком много знал. Или он начал их шантажировать, почуяв, что из них можно вытянуть лишнюю денежку?

— Была у этого человека семья? — спросил я. — Жена, дети?

Томаж покачал головой:

— Нет. Насколько я знаю, он жил один. Выпить был не дурак и никогда не старался заработать больше, чем нужно на это дело.

— Все-таки не мешало бы осмотреть его квартиру. Где он жил?

— В Горянском. Только…

Поняв, о чем он думает, я сказал:

— Перед тем как поехать в Горянское, ты заскочишь в Сежану, оставишь рапорт и вызовешь опергруппу. Я с собакой подожду тебя здесь…

Томаж побежал к машине. Я остался возле убитого и первым делом выкурил сигарету. Только после этого наклонился и потрогал мертвое тело. Совершенно холодное и окоченевшее. Точное время, когда наступила смерть, установит врач, который приедет с опергруппой. Если его убили те, кого преследуем мы, значит, это произошло приблизительно тридцать шесть часов назад.

Я не хотел обыскивать одежду убитого до того, как прибудет опергруппа и труп сфотографируют. Закурив новую сигарету, я не спеша вышел из рощи, возвратившись на место, где была найдена машина. Карта валялась в траве возле шоссе; второпях Томаж не догадался забросить ее в машину. Тем лучше! Я поднял ее и принялся отыскивать Горянское, где, по словам Томажа, жил Янез Врховчев… Всего в двух или трех километрах отсюда, на той же дороге, в километре от границы, к которой эта дорога тянется.

Я задумался. Если бы Янез Врховчев отправился в Триест по своим делишкам, он бы, скорее всего, выбрал для перехода границы местечко поближе к своему селу. Эта мысль укрепила меня во мнении, что здесь у него была назначена встреча с кем-то, кто его, по причинам мне неизвестным, и ликвидировал. Выходит, он им вовсе не требовался, чтобы провести через границу? Было бы куда логичнее, если бы тело убитого оказалось по другую сторону границы, в Италии. Это бы значило, что устранен свидетель, слишком много знавший. Странно…

Темнота понемногу спускалась, но еще различались следы автомобиля, брошенного возле дороги. Такой узкой, что двум машинам не разъехаться… И тут меня осенила догадка, заставившая отбросить прежнее предположение, что нарушители столкнули автомобиль с дороги, чтобы спрятать его в кустах. Там, где он, судя по следам, находился, ни один кустик не скрывал его от взгляда прохожих. Если бы на несколько метров подальше, другое дело. Значит, заключил я, нарушители свернули с дороги, чтобы пропустить встречную машину. А поскольку они не поехали дальше украденным автомобилем, значит, в другой машине находился кто-то, кого они ждали, и он взял их к себе…

И что же? Выходит, встречная машина отвезла их назад в Югославию! Зачем? Пока неизвестно… Во всяком случае, Янез Врховчев как проводник был им уже не нужен, ибо план действий переменился. А чтобы он их не выдал, его ликвидировали!..

Версия фантастическая, голое, как говорится, допущение, но, по-моему, вполне логичное! Странно на первый взгляд, но… разве выход из тюрьмы Мирко Црнковича не достаточно важный факт, чтобы, инсценировав бегство за границу, на самом деле остаться в Югославии, вернуться в Загреб и самим выйти на него, раз уж попытка связаться с ним через зятя провалилась?..

Я снова вгляделся в карту, напрягая зрение, чтобы различить названия отдельных пунктов… А вот и еще кое-что в пользу моей догадки! Этот самый проселок идет через Горянское к Нова-Горице, где расположен погранично-пропускной пункт. Туда ведет и шоссе, но оно гораздо оживленнее. Если кто-то из группы, которую мы преследуем, легально перешел из Италии в Югославию у Нова-Горицы и хотел незаметно встретиться со своими сообщниками, вполне логично, что местом встречи он выбрал укромную дорогу, а не автостраду, где каждую секунду проходит по нескольку машин. Кроме того, и люди, угнавшие «фиат», не обязательно перешли границу возле Триеста. Они тоже могли воспользоваться горицким переходом. Расчет прост: если придется бросить триестскую машину, как это и случилось, преследователи сконцентрируют все внимание на триестском пропускном пункте, а горицкий останется менее контролируемым…

Однако не слишком ли я расфантазировался? Хотя моя версия представлялась вполне логичной, я не имел права ею увлекаться, чтобы не упустить что-то более важное… Впрочем, вот и Томаж с опергруппой. Следом шла санитарная машина, чтобы забрать тело Янеза Врховчева…

Томаж познакомил меня со следователем, которому было поручено вести дело. Территориально Сежана подведомственна УВД Словении, так что словенским коллегам и придется расследовать убийство контрабандиста. Они, разумеется, предоставят мне все необходимые сведения. Посему не было необходимости оставаться тут на время осмотра. Я подождал, пока врач установит причину смерти, на что понадобилось всего несколько минут.

— Удар тупым предметом в затылок, смерть наступила, по-видимому, мгновенно, — гласило краткое врачебное заключение. — Убийство произошло более двадцати четырех часов назад. Точнее можно сказать только после вскрытия…

Мне было достаточно и этого. Мнение врача подкрепляло мою версию. Особенно показателен этот удар в затылок. Американца так же убили, только удар был слабее, и он умер не сразу. По всей вероятности, в обоих случаях действовал один и тот же человек. Мне припомнился дюжий молодец, один из угонщиков «фиата», смахивающий на боксера…

Я позвал Томажа:

— Здесь мы вроде бы не нужны. Может, съездим в Горянское?

Томаж пошел вслед за мной к машине.

— К Янезу на квартиру?

— Да…

Через двадцать минут мы были в доме убитого. Разрешения на обыск у меня не было, но оно и не понадобилось. Янез Врховчев жил в собственном доме и, будучи холостяком, полдома сдавал супружеской паре. Женщина, которую мы застали, согласилась впустить нас в Янезовы «хоромы», не потребовав никакого документа. Ей достаточно было узнать об убийстве Янеза и о начатом следствии.

Янез Врховчев оставил себе два помещения: комнату и прихожую. Его квартирантка сообщила нам, что убирается у него она, но я бы не сказал, что чистота и порядок были тут на завидной высоте. Результат обыска равнялся нулю! В шкафу мы нашли несколько пар нейлоновых носков, три пары дешевых наручных часов и с десяток шариковых ручек — товарец, которым поторговывал Янез. И ничего больше, никаких писем или фотографий, никаких бумаг, кроме одной — решения суда о денежном штрафе за торговлю контрабандным товаром. Судя по всему, Врховчев действительно был всего лишь мелким контрабандистом, пробавляющимся товаром, нелегально доставляемым из Триеста. Никакого следа его связи с группой, которую мы преследовали, не обнаружилось, и я уже начал сомневаться в своей версии. Может, он наткнулся на своих убийц случайно, увидел что-то, что ему не следовало видеть, и за это был убит.

И тут случилось нечто, вновь подтвердившее мое убеждение, что преследуемая нами группа не покинула пределов Югославии.

Мы как раз закончили обыск, и я сказал Томажу:

— Ничего интересного… Зря тащились…

Он хотел было поддакнуть, но не успел, потому что послышалось урчание мотоцикла, остановившегося перед домом, и сразу после этого мужской голос спросил квартирантку Янеза, тут ли мы с Томажем.

Я распахнул дверь и увидел милиционера. Он поздоровался и объяснил цель своего неожиданного прибытия:

— Я из Сежаны, товарищ Малин. Вас вызывают в Загреб. Вы должны вернуться немедленно. Мне приказано передать, что связь установлена!..

Наконец-то! Я обернулся и весело крикнул Томажу:

— По коням! Едем охотиться в другие угодья!

VIII

До города я добрался в полночь. Подъезжая пустыми улицами к управлению, я еще раз мысленно повторил все наставления, которые дал Томажу в связи с убийством контрабандиста. Список людей, с кем общался Врховчев… Как можно больше данных о его личной жизни… Его спекулянтские связи… Подробный реестрик поездок в Триест, составленный по датам… Да, кажется, все…

Еще с улицы я заметил, что в кабинете Младена горит свет. Стало быть, ждет меня!.. Я взбежал по лестнице и по привычке ворвался в кабинет без стука.

У Младена сидел начальник отдела. Его присутствие в кабинете в эту пору значило: случилось нечто серьезное. Я извинился:

— Простите, я без стука… Думал, Младен один… К тому же очень спешил…

Начальник только рукой отмахнулся и сразу же приступил к расспросам:

— Рассказывай, Малин, что за убийство случилось там у вас? По телефону нас информировали весьма кратко. Еще не располагали достаточными сведениями…

Понятно, ведь он разговаривал с Сежаной, когда опергруппа еще находилась на месте убийства. Я сжато изложил факты, стараясь не пропустить ничего важного, а в конце высказал свое мнение:

— Судя по всему, двое угонщиков у границы встретили своего человека, ехавшего из Италии. Думаю, на его машине они вернулись обратно в Югославию, бросив похищенный автомобиль. Коллеги из Сежаны пытаются установить номера всех машин, в течение вчерашнего дня прибывших из Италии в Югославию, но дело это нелегкое. Туристский сезон начинается, ежедневно до нескольких сот машин разъезжается по разным городкам. Не думаю, что удастся установить машину, но попытаться все же стоит.

Начальник, внимательно меня выслушав, кивнул головой и сказал:

— Да, по всей вероятности, так. Я тоже считаю, что угонщики через границу не побежали. Это логичнее всего… В противном случае не знаю, как бы им удалось уже сегодня наладить контакт с Црнковичем. Стоило ему вернуться домой, как они об этом узнали!

— Согласен, — добавил Младен. — Наверно, держали дом Црнковича под наблюдением, ожидая его появления. А это значит, что они находились здесь со вчерашнего дня…

— Гм… В таком случае они могли заметить, что мы пасем Црнковича, — обеспокоился я. Начальник согласно покачал головой.

— Именно… И все-таки они на него вышли!

Младен принялся объяснять мне то, чего я не знал:

— Сегодня в пять часов пополудни какой-то носильщик с вокзала принес Црнковичу письмо…

Протянув мне письмо, он продолжал:

— С этим носильщиком я поговорил. Человек, давший ему на вокзале письмо и заплативший, чтобы он отнес его по адресу сестры Црнковича, по описанию похож на старшего из угонщиков. Носильщику он сказал, что в Загребе проездом, потому не имеет времени посетить своего приятеля и даже на почту не успеет сбегать опустить письмо…

— Это «проездом» он ввернул, — заметил я, — чтобы носильщик ничего не заподозрил. Только почему он не отправил послание сам срочным письмом?

— Из осторожности, — пояснил Младен. — Есть несколько причин, как я полагаю. Во-первых, почтовому служащему мог показаться подозрительным человек, который из Загреба отправляет срочное письмо загребчанину. Такое не часто случается, и на почте могли запомнить лицо отправителя. А во-вторых, он, вероятно, сомневался, будет ли письмо вручено в тот же день. Это, я думаю, важнее. Впрочем, прочитай…

Я спросил, прежде чем приняться за письмо:

— Вы проверили отпечатки пальцев?

— Проверили. На письме обнаружены отпечатки пальцев трех человек. Црнковича, носильщика и еще кого-то, логично предположить — отправителя.

Я чуть не подскочил от волнения.

— Ну вот! Отправитель, по всей вероятности, эмигрант. Значит, есть возможность его идентифицировать, ведь и в Триесте, и в других городах, где регистрируются эмигранты, у них берут отпечатки пальцев!

Младен хмуро качнул головой.

— Слишком долго, — сказал он. — Разве не ясно, что этим людям очень и очень к спеху? Пока мы отправим письмо в триестскую полицию, пока получим ответ… Да и нет никакой гарантии, что эти люди где-то зарегистрированы…

Он был прав. Не успел я с ним согласиться, а он уже продолжал:

— К тому же отпечатков на письме должно быть четыре…

— Почему четыре?

— Ты забываешь о продавщице или продавце магазина, где куплен конверт. Отправитель письма наверняка постарался не оставить своих пальчиков на письме. Скорее всего, эти неустановленные отпечатки принадлежат продавцу. У него-то не было причин осторожничать.

И тут он был прав. Я нервно забарабанил пальцами по столу. Младен напомнил:

— Прочитай же ты наконец это письмо!..

Я взял письмо и сперва посмотрел на адрес. Адрес полный: Мирко Црнкович, Загреб, улица, номер дома… Написан чернилами, печатными, вроде бы корявыми буквами, хотя по форме букв сразу видно, что писал человек, привычный к перу.

Полюбовавшись адресом, я вынул письмо из конверта. Написано тем же манером, часть письма грязная, точно залитая какой-то жидкостью. Заметив, что я рассматриваю письмо, Младен пояснил:

— Мы давали письмо на химическую экспертизу. Чернила импортные, «леонгарди», купить можно не только за границей, но и у нас в любой приличной лавке. Эксперты полагают, что письмо написано авторучкой «пеликан», они тоже продаются по всему свету. Бумага и конверт югославского производства. Мы предприняли все, чтобы установить, в каком писчебумажном магазине продается именно этот сорт, но думаю, ответ получим не скоро. Загреб слишком велик… А может, конверт куплен и не в городе!..

Наконец я приступил к чтению. Послание было кратким:

«Весьма рады, что Вы наконец вернулись домой, хотя и не совсем свободным. Мы знаем, что не по своей воле Вы действуете против нас — с Вашей помощью нам готовится большая ловушка. В данной ситуации Вы не можете поступить иначе, и мы от Вас не собираемся этого требовать. Письмо наше Вы, разумеется, покажете своим нынешним опекунам, тем лучше, может, они согласятся поиграть с нами в жмурки. Думаем, что согласятся: у них нет другого способа к нам подобраться. Приглашаем Вас завтра вечером в Порторож. Остановитесь в отеле „Палас“, там получите новые инструкции. По возможности приезжайте машиной — новые хозяева наверняка Вам ее обеспечат. Црнкович, включай свет, стало темно!»

Я сразу заметил совершенно неверное употребление букв «č» и «ć», а также «đ» и «dž». В остальном письмо было написано правильным сербскохорватским языком. Известно, что существует много людей, даже интеллигентов, которые путаются в употреблении этих букв, но тут замена была уж слишком нарочитой. Автор письма явно хотел сбить нас с толку!..

— Ну и что ты об этом думаешь, Малин?

Вопрос начальника вывел меня из размышлений. Отдав письмо Младену, я сказал:

— Вернемся назад… Когда Мандич разбил витрину и был арестован, нарушители полагали, что он нам сразу же все, что знает, расскажет. Они пустились бежать и перебежали бы через границу, если бы возле Сежаны не встретили своего главаря. Узнав о случившемся, он решился на этот ход, из чего я заключаю, что он настолько нуждается в Црнковиче, что готов пойти на риск. Другими словами, он предлагает нам игру в кошки-мышки, причем надеется нас обыграть. Судя по всему, он рассчитывает, что Црнкович в решительный момент перейдет на его сторону…

Шеф поддержал мое мнение:

— Мы тоже так считаем, Малин. Итак, что бы ты сделал в данном случае?

— Я бы пошел на риск! Разумеется, приняв все меры предосторожности…

Шеф, переглянувшись с Младеном, сказал:

— Значит, решено!

Младен, довольный, произнес:

— Дурее себя ищут. Надо постараться и обыграть их всухую. Прежде чем рисковать, мы должны хорошенько продумать наши действия…

— Само собой, — ответил я. — Что вы предприняли до моего приезда? Где Црнкович?

— Ждет в соседней комнате. Получив письмо, он принес его нам и с тех пор сидит здесь.

— Что говорит?

— Уверен, что мы поступим так, как предлагается в письме. Заявил, что готов сделать все, что мы от него потребуем.

Я с сомнением глянул на собеседников.

— И насколько мы можем доверять ему в такой ситуации?

— Полагаю, не слишком, — ответил начальник. — Мы должны быть готовы ко всему. Црнковича нельзя упускать из виду буквально ни на секунду. Я уверен, тебе это удастся, Малин!

Значит, уже решено, что действовать буду я.

— Понятно, — коротко ответил я. — Как обстоит дело с документами для Црнковича? Ведь надо ему что-то дать, раз он отъезжает в путь.

Младен вынул из ящика стола удостоверение личности и водительские права и протянул мне.

— Здесь все, что ему требуется. Хоть он и не водил машину несколько лет, уверяет, что чувствует себя способным сесть за баранку. Ну, и подкинем ему деньжат на расходы.

— А машину?

— Мы решили ему уступить желтый «рекорд». Машина средней скорости, тебе нетрудно будет вести ее «джульеттой». Да и цвет светло-желтый, приметный и днем и ночью. Документы на машину в исправности.

Кивнув головой, я сказал:

— Итак, предусмотрено все. Мне остается только договориться с Црнковичем о подробностях…

Начальник меня остановил:

— Сейчас тебе лучше с ним не разговаривать. Завтра в полдень он двинется из Загреба и к вечеру прибудет в Порторож. Я думаю, тебе следует выехать пораньше и сообща с тамошними коллегами подготовить все необходимое для страховки каждого его шага. Да и Црнкович не больно-то должен знать, кто печется о нем с нашей стороны.

— Резонно, — ответил я. — Только мне не нравится, что мы так свободно пускаем Црнковича одного в Порторож. Неизвестно, что эти типчики замышляют. Может, приглашение в Порторож — отвлекающий маневр и они его перехватят где-то в пути?

— Мы об этом уже подумали, — успокоил меня шеф. — Все патрульные машины между Загребом и Порторожем будут извещены о маршруте Црнковича. По очереди будут сопровождать и докладывать о его продвижении. Кроме того, Бора поедет вплотную за ним.

Значит, с этим порядок. И все-таки я беспокоился, не упустили ли мы чего-нибудь.

Младен протянул мне две фотографии:

— Вот еще кое-что, может, тебе пригодится. Наши в Любляне изготовили два фоторобота, пользуясь описанием потерпевшего люблянца. Не знаю, насколько оно было точным, но все же снимки тебе не помешают.

Я взял фотографии, с которых на меня взирали физиономии двух угонщиков. Хорошенько рассмотрев обоих, я спрятал снимки в карман.

— Мы их размножили и разослали по всем отделениям милиции, — прибавил Младен.

— Что у вас еще нового? — спросил я. Шеф и Младен ответили в один голос:

— Больше ничего…

— Владо Мандич?

— Ни слуху ни духу… Как сквозь землю провалился…

Совещание было закончено. Я встал и устало потянулся.

— Тогда… пойду сосну, — объявил я. — Завтра сотни километров дороги, а может, и что похуже… Еще несколько дней таких гонок, и я откажусь от «джульетты», а права закину подальше!..

На следующий день в шесть часов вечера я сидел в Портороже на террасе кафе «Сузанна». Я только что обговорил предстоящую операцию с местным управлением внутренних дел, которое находилось в Копере, и мне оставалось ждать прибытия Црнковича и дальнейшего хода событий.

Была суббота. Целая река машин двигалась из Триеста, растекаясь по всем туристическим пунктам словенского приморья: иностранные гости ехали к нам провести уикэнд. С того места, где я сидел, был хорошо виден двор отеля «Палас» и площадка для парковки машин. Туда должен был въехать Црнкович, он никак не мог проскочить мимо меня незамеченным. После него подъедет Бора и отрапортует, как прошло путешествие.

Я пил уже третий кофе, когда углядел желтый «рекорд»: он подъезжал со стороны Копера, не спеша направляясь к отелю «Палас». Я даже подался вперед… Да, это Црнкович. Его хорошо было видно через стекло, к тому же я разглядел номер машины, который сообщил мне Младен перед отъездом.

Желтый «рекорд» медленно завернул в распахнутые ворота и въехал во двор. Я проследил взглядом, как Црнкович ищет место для парковки и наконец ставит «рекорд», осторожно протиснувшись между двумя машинами.

Потом я увидел Бору. Этот двигался своим ходом — машину ему велено было оставить невдалеке от «Паласа». Он уселся за столик поблизости от меня, делая вид, что меня не знает. Так и было условлено: если он не даст знака, вызывающего на разговор, значит, путешествие из Загреба в Порторож прошло нормально.

Пойдет ли и дальше все так же гладко?

IX

По воспоминаниям Мирко Црнковича

…На развилке дорог у Дивачи я проезжал мимо стоявших наготове патрульных машин. Уже с десяток их я встретил раньше на въезде. И, странное дело, стоило мне проехать мимо какой-нибудь из них и увидеть, как милиционеры взглядами провожают мою машину, мне делалось не по себе. А ведь я теперь человек свободный, документы мои в порядке, и ничего особенного не случится, даже если меня остановят…

Инстинктивно нажав тормоз, я замедлил ход, хотя и так еле тащился, километров пятьдесят в час, что гораздо меньше дозволенной на автодорогах скорости. Я почти прополз мимо патрульщиков в Диваче и прибавил газу, только оказавшись за поворотом, вне их поля зрения.

С тех пор как я покинул Загреб, два вопроса не дают мне покоя… Во-первых, с чего это так много вокруг патрульных машин? С того ли, что день сегодня субботний, дорога перегружена и требует усиленного контроля, или это именно в мою честь милиция усилила бдительность, следя за каждым метром моего продвижения? Из Загреба я двинулся совершенно один и никого у себя на хвосте не заметил. А от этой развилки, которую я только что миновал, идет ответвление на Триест. И хотя множество машин снует туда и обратно, да и до границы еще несколько километров, я никак не мог отделаться от ощущения, что вся стая патрульных машин рванется за мной в погоню, попробуй я свернуть к границе!..

И второй вопрос… С какой стати я психую, стоит мне завидеть милицейскую форму? Или с таким трудом дается мне переход в свободное состояние, или меня гнетет предчувствие близкой опасности, про которую мне, признаться, и думать-то неохота? А думать про нее надо и все время надо быть начеку, иначе история эта кончится для меня паршиво. Двоих уже они убрали из-за того только, что кому-то я срочно занадобился, гробанут за милую душу и меня…

Однако хватит, далеко с такими мыслями не уедешь! Ясное дело, я психую потому, что отвык от воли. Сколько лет не видал я ни гор, ни лугов, не толкался среди незнакомых людей, не заходил в кафе, где заказывай себе все, что душе угодно!.. Пора перестать нервничать и жить, как и положено свободному гражданину, ведь я теперь в полном смысле слова свободный гражданин! Я ************у — уверенному в себе свободному гражданину не пристало ехать по такой хорошей дороге медленнее восьмидесяти километров.

А вот и море! На берегу, вдали, окутанные легким туманом, проглядываются несколько городов. Самый большой, справа, — Триест. Прямо передо мной — Копер, немного дальше — Изола. Порторож не виден, его прикрывает гора… Жаль, что в моей сегодняшней программе не предусмотрено общение с природой. Мало времени, солнце уже книзу пошло, а мне до ужина надо быть в Портороже. Продолжаю мчаться вперед, одну за другой разматывая спирали дороги, спускающей меня к морю.

Вся моя неуверенность вдруг исчезает, словно ее рукой сняло! Или это морская ширь подействовала на меня успокаивающе, или просто я поддался минутной слабости? Впрочем, не все ли равно! Главное, что я на свободе и мчусь на машине со скоростью почти сто километров в час! Я и забыл, как это здорово — наслаждаться скоростью!..

Тут я тормознул, да так резко, что шины заскрипели, скользя по гладкому асфальту шоссе и оставляя за собой темные полосы в несколько метров длины… Какая-то девушка — кажется, очень молоденькая — стоит возле дороги и рукой делает мне знак остановиться. Автостоп!.. Да, я слышал, что существует такой способ передвижения, и вот подвернулся случай с ним ознакомиться… Малину, конечно, не очень понравится, что я взял в машину постороннего человека, но я удержаться не в силах: все происходящее представляется мне чуть ли не приключением, возвращением в давно забытую жизнь. Будь что будет, а я эту малышку прокачу с ветерком! К тому же она вовсе не выглядит опасной, совсем наоборот — мордашка свеженькая и симпатичная, волосы светлые, и ей едва ли больше двадцати… Одета в спортивные брюки и пеструю блузку, с сумкой, переброшенной через плечо…

Девушка подбежала к остановившейся машине и спросила:

— Вы не в Порторож едете?

И голосок приятный. Я подтвердил:

— Вы угадали, именно туда!

— У вас, кажется, есть место в машине… Может, подбросите?

— Конечно, с удовольствием! Садитесь!

Я отворил дверцу. Девушка закинула сумку на заднее сиденье, а сама примостилась рядом со мной. Дав чуть ли не с места полный газ, я рванул дальше…

— Большое спасибо, что выручили, — поблагодарила девушка, когда мы тронулись. — Жду тут уже больше часа. Сколько машин прошло — и ни одна не берет!

— Странно, — заметил я. — Обычно водители любят путешествовать в компании красивых девушек!..

Она подозрительно на меня покосилась, решив, наверное, что я из породы моторизованных донжуанов.

— Места в машинах не было, — пояснила она.

Я ни с того ни с сего рассмеялся. Мне вдруг захотелось побыть в таком приятном обществе чуть подольше, чем длится краткий переезд от Копера, куда мы как раз въезжали, до Порторожа. Она на меня удивленно глянула, не поняв, с чего это я так развеселился.

— Вы, кажется, меня неправильно поняли, — сказал я. — Даю слово, у меня в мыслях нет ничего плохого. Я еду от Загреба без остановки и чувствую себя довольно усталым. Мне бы не помешал короткий передых. Может, выпьем в Копере по чашечке кофе, не возражаете?

Она задумалась. Я чувствовал, что она меня рассматривает и оценивает, хотя и не видел ее лица: навстречу шло несколько машин и все свое внимание я должен был сконцентрировать на дороге.

Мы подъезжали к перекрестку, где от автострады отделяется коротенькое, всего в километр длины, шоссе, ведущее к центру Копера.

— Не возражаю, — объявила девушка в последний момент, так что мне пришлось резко нажать на тормоз и свернуть вправо. Как знать, подумал я, приняла бы эта девушка мое приглашение, кабы знала, где я провел последние восемнадцать лет своей жизни? Впрочем, об этом лучше не думать!..

Опять же за это отклонение с пути Малин меня по головке не погладит. Но я решил, что пятнадцать минут никакой роли не играют, тем более что точного времени прибытия в Порторож мне не назначено, только велено быть к вечеру. А женское общество мне сейчас прямо-таки необходимо для адаптации к нормальной жизни и, главное, для поднятия духа. Если я не возьму себя в руки и не перестану психовать, то провалю все дело!

В Копере я оставил машину на стоянке на берегу моря и повел свою спутницу в кафе «Городское», которое приметил издалека.

— Два кофе, — заказал я подошедшему кельнеру. — А может, чего-нибудь еще?

— Нет, что вы! Кофе лучше всего! — ответила девушка. На этом разговор наш пресекся. Напрасно подбирал я слова, чтобы его продолжить, напрасно ломал голову в поисках подходящей темы.

Кельнер принес кофе и поставил перед нами. Не придумав ничего путного, я хотел было с горя спросить, не подложить ли ей сахарку побольше, но в этот миг мне аж горло перехватило от изумления: какой-то мужчина — он проходил мимо кафе — внезапно остановился и вперил в меня вызывающий взгляд!..

Этот человек меня явно знал! Это было более чем очевидно!.. Взгляд его не выражал любопытства, а говорил скорее о том, что он меня помнит очень хорошо и желает своим присутствием напомнить о себе… Да и я его начинал припоминать! Лицо знакомое… Откуда-то я знаю этого типа, только откуда?

— Вы и вправду выглядите очень усталым, — заметила девушка, вырывая меня из раздумья. Она по-своему истолковала выражение, появившееся на моем лице при виде странного типа. Я поддакнул, не желая пускаться в объяснения по поводу знакомого незнакомца.

— Да, вы правы, я здорово устал… Думаю, нам лучше тронуться в путь. До Порторожа совсем немного. Там я и отдохну как следует. А такая короткая передышка только размаривает — сидишь и с места не можешь сдвинуться…

Произнося это, я следил взглядом за человеком, стараясь, однако, делать это незаметно, хотя, как мне казалось, он добивался как раз обратного — привлечь к себе мое внимание. Я видел, как он, отойдя на несколько шагов, остановился, на мгновение обернулся и исчез среди прохожих.

— Как вам угодно, — ответила девушка на мое предложение продолжить путь. Я вынул из кармана деньги и положил их на столе, указав на них кельнеру. Встал и направился к выходу с террасы.

— А вы и кофе не выпили! — остановил меня голос девушки.

Тут только я уразумел, что даже не притронулся к своей чашке, настолькозахвачен был мыслями о странной встрече. Но возвращаться за столик уже не хотелось.

— Так устал, что всякая охота пропала, — пояснил я девушке, которая в нерешительности медлила возле нашего столика. — Поехали!

Мы пошли на стоянку. И тут я наконец вспомнил, кто этот человек! Вернер Райхер! Как я вообще мог его позабыть! Во время войны он работал в том же отделе немецкой разведслужбы, что и я. Начальником он мне не был, хотя и занимал положение гораздо выше моего. Откуда он здесь проклюнулся? Приехал в Югославию как турист… Глупости! Мне ли быть таким простачком? Это ж яснее ясного! Вернер Райхер — тот человек, который домогается контакта со мной! Зачем? Пока неизвестно, но, что это он, не может быть никаких сомнений. Слишком невероятным было бы такое стечение обстоятельств!..

Что же мне делать? Ринуться вдогонку и схватить, кликнув на помощь ближайшего милиционера? С одного маху разрубить узел и с легким сердцем вернуться в Загреб, не опасаясь больше, что прошлое расставит мне хитрую западню!..

Я поглядел в том направлении, куда исчез Райхер. Было уже слишком поздно. Лабиринт узких старинных улочек позволял ему скрыться… Поднимать шум, сзывая милиционеров и объясняя им, что случилось, было бессмысленно. Более того, это бы насторожило Райхера… Не стоит, пожалуй, торопить события, лучше всего продолжить путь в Порторож. Он меня видел, знает, что я еду по его приглашению, и не колеблясь воспользуется первой же возможностью, чтобы вступить со мной в контакт…

— Вернер Райхер…

— Вы что-то сказали? — спросила девушка. Только тут я осознал, что, погрузившись в размышления, вслух произнес это имя. Я попытался выдавить из себя улыбку.

— Ничего, — объяснил я. — Мысли вслух…

Перед тем как покинуть Копер, я сделал на машине круг по городу в тщетной надежде высмотреть Райхера среди прохожих. Девушка ничего не сказала по поводу этой непредусмотренной прогулки. Вероятно, решила, что я, пользуясь случаем, хочу полюбоваться городом. Только когда мы снова вымахнули на автостраду, она заметила:

— Вы, кажется, чем-то встревожены… будто что-то случилось… Может, встретили в Копере кого-то, кто вам неприятен?

Я утвердительно кивнул, позабыв о том, что девушку нисколько не должны касаться ни мои теперешние заботы, ни моя прежняя жизнь. Я вдруг почувствовал неодолимую потребность кому-нибудь довериться.

— Да, — ответил я. — Увидел тут старого знакомого, которого недолюбливаю. И мне вовсе не улыбается снова на него нарваться…

Судя по выражению ее лица, она сообразила, что именно из-за этой встречи я так поспешно покинул Копер. К тому же она слышала имя, которое я сдуру выговорил вслух, и сочла себя вправе поинтересоваться:

— Вернер Райхер?

— Так его зовут… — буркнул я неохотно, тем самым прекращая разговор и делая вид, что всецело поглощен дорогой.

Пятнадцать километров, оставшихся до Порторожа, мы одолели за десять минут. Я гнал быстрее, чем до сих пор.

В машине царило молчание. Только когда мы перепалили холм и стали спускаться в Порторож, я заговорил снова:

— Я остановлюсь в отеле «Палас». Вам тоже туда?

— Что вы! — рассмеялась девушка. — Слишком дорого для студентки, путешествующей автостопом. Мне придется поискать ночлег поскромнее!..

— Какая жалость! — пробормотал я из чистой вежливости. — Где прикажете высадись?

Видимо, это прозвучало грубовато, потому что она резко ответила:

— Да хоть где. Лучше всего на первом перекрестке. Дальше я доберусь пешком. Не беспокойтесь, я Порторож знаю!

— Как вам будет угодно, — ответил я, останавливая машину.

Девушка отворила дверцу и выскочила, потянув свою сумку с заднего сиденья. И хоть была раздосадована, улыбнулась мне на прощанье.

— Спасибо, что подвезли. И извините, я вам не представилась. Меня зовут Весна Полич, учусь на фармацевта… Может, еще доведется встретиться в Портороже!..

Я пробормотал свое имя, смущенный тем, что она представилась первая. Это полагалось сделать мне, как только она села в машину. Она не обратила внимания на мое замешательство. Перекинув сумку через плечо, еще раз махнула мне рукой и пошла по улице в направлении, противоположном тому, каким двинулся я.

Спустя несколько минут я входил в вестибюль отеля «Палас». Протянув портье удостоверение личности, я спросил комнату, все еще занятый мыслями о Вернере Райхере. Разумеется, об этой встрече следовало бы сообщить Малину. Но как? Когда я уезжал из Загреба, мне было сказано, что кто-нибудь, Малин или его люди, отыщет меня, когда сочтет необходимым, после того, как я устроюсь в Портороже. У меня же не было никакой возможности его найти. Разве что отправиться в отделение милиции, где меня с ним свяжут. Я решил так и сделать, если в скором времени никто не появится. Встреча с Вернером Райхером казалась мне настолько важной, что я осмелился нарушить инструкцию.

— Вы желаете комнату с ванной?

Я хотел ответить, что мне это безразлично, поскольку я не задержусь в Портороже, но тут портье, прочитав мое имя в документах, пустился в извинения:

— Простите, ради бога! Вы господин Мирко Црнкович? Вы должны были напомнить. Комната для вас заказана!.. Пожалуйста, номер сто двенадцатый на первом этаже!

Я удивился. Подумал сначала, что тут какая-то ошибка, что комната, может быть, заказана для однофамильца, лишь в последний момент сообразил… Когда я уезжал из Загреба, мне сказали, что Малин уже в Портороже и сам найдет меня, когда будет нужно. Судя по всему, он и заказал комнату, чтобы точно знать, где меня можно найти. Ведь должен же он меня как-то отыскать, чтобы наладить контакт… А потом я подумал, что и у Вернера Райхера свои резоны позаботиться обо мне. В этом не было ничего странного — он и его люди точно так же хотели иметь полный контроль над моими действиями… Во всяком случае, как бы там ни было, сейчас умнее всего в эту комнату вселиться!..

Это была даже не комната, а номер-люкс во всей своей красе. Прихожая, маленький салон, спальня и ванная. И телефон, конечно… Давненько не пребывал я в таких роскошных хоромах!

Ну нет, конечно, не Малин заказал этот номер, ему такой фасон со мной разводить ни к чему! Это пришло мне на ум, когда я начал размещать бритвенный прибор и прочие туалетные принадлежности в ванной. Похоже больше на Райхера!.. На психику давит, подает намеки, что и я смогу также пылить деньгами, если для него расстараюсь!

Я опустился в кресло и, закурив сигарету, принялся размышлять… Малин наверняка уже извещен о моем прибытии в Порторож. Хотя я не заметил, чтобы кто-нибудь меня открыто сопровождал, разумеется, на всем протяжении пути я был под надзором. Может, Малин даст о себе знать. Посему лучше всего вечером не отлучаться. Ужин можно и в номер заказать.

Не успел я выкурить сигарету до половины, как зазвонил телефон. Ловко меня достали, нечего сказать, в номере я всего-то несколько минут. Может, Малин?.. Я протянул руку и, не вставая с кресла, взял трубку.

— Алло?

— Црнкович, включай свет, стало темно! — услышал я мужской голос, какой-то невнятный и явно деланный.

Значит, не Малин. Это они, Райхер со своими! Быстро подсуетились, следили, видать, за каждым моим шагом и по минутам рассчитали, когда я поднимусь в номер. Вполне вероятно, кто-то из них поселился в отеле и говорит со мной по внутреннему телефону, нетрудно ведь сообразить, что Малин взял под контроль связь с отелем. Вот только догадался ли он организовать прослушивание и на местной, гостиничной, станции?

Однако времени на размышления не было; мне ничего не оставалось, как ответить:

— Да, это я! Что вам угодно?

Незнакомец на другом конце провода гнусно захихикал. Смех звучал глуховато, словно он прикрывал рот носовым платком.

— А я никого другого и не ждал, — ехидно сообщил он. — Ладно, некогда дурака валять. Нам угодно с вами встретиться. Вы сейчас сделаете вот что…

Он на секунду запнулся. Я подумал, что он, вероятно, звонит из таксофона и в этот миг оглядывается по сторонам, проверяет, не следит ли за ним кто-нибудь из прохожих. Если он говорит из кабины, Малин наверняка прослушивает наш разговор…

— Дело ваше простое, — продолжал незнакомец, — спуститесь служебной лестницей в цокольный этаж, там пройдите через кухню, вроде случайно, мол, заблудились. Выйдите черным ходом, обогните отель и тропочкой через парк…

Незнакомец опять замолчал. Я подождал какое-то время и спросил:

— А дальше?

— А дальше видно будет! Отправляйтесь сразу!

Аппарат щелкнул и замолчал. Я попытался сделать еще одну затяжку, но сигарета погасла. Что делать? Приказано отправляться сразу. А вдруг Малин слышал разговор и сейчас позвонит, чтобы проинструктировать, как мне себя вести? На это понадобится всего несколько секунд. Я бросил погасшую сигарету и закурил новую. Телефон не звонил. Я медленно направился к дверям, открыл. Ни звука. Не спеша вышел из номера в коридор и возле открытых дверей задержался еще несколько секунд. Телефон молчал!..

Дальше медлить было нельзя. Если Малин прослушивал разговор, может, он уже снарядил кого-то подстраховать меня, как только я появлюсь у черного хода. А если нет, если они сумели установить со мной связь вне контроля, тогда…

Я и не заметил, как оказался на служебной лестнице. Кто-то из официантов пытался мне растолковать, что я заплутался, и даже показал, как пройти в ресторан. Поблагодарив, я двинул в обратную сторону, через кухню, к черному ходу, который заметил, спускаясь с лестницы.

Я очутился во дворе, с тыльной стороны отеля. В темноте смутно виднелись какие-то ящики, куча дров. Чей-то шепот в самое ухо:

— Сюда!..

Голос незнакомый. И лица в темноте не видно. Человек стоял у черного хода, поджидая меня. Просипев одно-единственное слово, он ухватил меня под локоть и потащил в противоположном направлении, чем то, в котором мне было велено идти. Не в парк, окружавший отель, а через задний двор, к стене, в которой я разглядел маленькую распахнутую дверцу… Если даже Малин прослушивал разговор, такого подвоха он предвидеть не мог!..

Я не пытался сопротивляться. Ребята, видать, отпетые и прут к своей цели напролом, двоих уже погубили… Голыми руками таких не возьмешь…

Через дверцу в стене мы вышли на боковую, слабо освещенную улочку. В нескольких шагах стоял черный «фольксваген». На улице ни живой души. Только кошка, перебежав дорогу, исчезла в ограде одной из вилл, расположенных по другую сторону улицы. Я почему-то засмотрелся на красный бантик, повязанный у кошки на шее. Засмотрелся и сам на себя подивился: тут, того гляди, на тот свет отправят, а я на кошкины бантики отвлекаюсь…

Незнакомец подвел меня к «фольксвагену». Молча отворил дверцу и втолкнул внутрь. Я и теперь не сопротивлялся. Он обошел машину и сел рядом со мной за руль. Не зажигая света, пустил мотор и поехал полутемной улицей.

Минуту спустя мы были на перекрестке, где я высадил Весну Полич из «рекорда». Здесь он включил фары. В их отблеске я увидел незнакомое лицо. Нет, не Вернер Райхер. Однако я не сомневался, что за всем этим стоит именно он. Все сходилось: и прежняя совместная служба, и старый, никому не известный пароль.

Перед отъездом из Загреба я внимательно изучил топографическую карту Порторожа и окрестностей. Мне ее дали в управлении у Малина, чтобы я лучше мог ориентироваться в незнакомой местности. Потому сейчас, хоть я раньше никогда тут не ездил, я без труда сообразил, что меня везут по шоссе в сторону Пулы.

Молчали. Ему было нечего мне сказать — что может сказать пешка, выполняющая задание? — а я его ни о чем не спрашивал, знал, что ответа не получу. Единственное, что я себе позволил, — это медленно, незаметно обернуться — посмотреть, не едет ли за нами какая-нибудь машина… Фар не было видно. Но, может, Малин едет без света, чтобы не обнаружить своего присутствия?..

Проехав километров десять, мы оказались перед развилкой — вправо ответвлялась дорога. Мой водитель, вернее сказать, похититель свернул машину туда. Я не видел дорожного знака, но, вспомнив карту, догадался, что мы едем к Савудрии, селу на западном берегу Истры, километров на двадцать удаленному от развилки. Я вспомнил еще, что вблизи Савудрии находится какой-то туристический кемпинг.

Оказалось, этот кемпинг и был нашей целью. Мой водитель остановил машину на площадке, где уже стояло несколько автомобилей разных иностранных марок. Не ожидая его приказания, я вылез из машины. Он снова ухватил меня под локоть, повторив единственное слово, которым до сих пор меня удостоил:

— Сюда!

Мы пошли между деревянными домиками, в живописном беспорядке разбросанными по сосновому леску на самом берегу моря. Некоторые были освещены, другие утопали во тьме. И все были обозначены номерами и названиями, которые я не мог прочитать в темноте…

Что мы остановились перед домиком номер девять, я определил, только когда мой конвоир толкнул незапертую дверь. Я оказался так близко к номеру, что его можно было разглядеть в полумраке. Домик был неосвещен и выглядел пустым. Повинуясь немому приказу, я вошел внутрь. Конвоир закрыл за мной дверь. Голос, показавшийся мне знакомым, произнес на итальянском языке:

— Хорошо! А теперь, Пьер, посмотри, нет ли при нем оружия!

X

Увидев, что Црнкович входит в «Палас», я встал из-за стола, расплатился за кофе и перешел улицу, направляясь к почте, расположенной возле отеля. Бора остался сидеть на террасе кафе «Сузанна». В его задачу входило следить, куда двинется Црнкович, если покинет отель. За Бору можно было не беспокоиться, с ним все подробно обговорили еще в Загребе.

Женщина за окошком любезно со мной поздоровалась, когда я мимо нее проследовал в служебное помещение телефонной станции. Для нее я был служащим Главной дирекции ПТТ, прибывшим вместе с техником инспектировать телефонное оборудование порторожской почты. «Техник» на самом деле был сотрудником Коперского управления внутренних дел, выделенным мне в помощь. Конечно, меня уже известили, что для Црнковича по телефону заказан номер в отеле «Палас». Именно это и побудило меня организовать контроль всех телефонных разговоров с «Паласом», хотя мне не верилось, что для установления контакта с Црнковичем воспользуются телефоном. Однако нельзя было упускать ничего!.. Местные мои коллеги сочинили легенду об инспекторе из Главной дирекции, так что можно было не посвящать почтовых служащих в цель нашего прибытия.

Мой «техник» уже несколько часов торчал на телефонной станции, ожидая, когда вызовут номер сто двенадцатый отеля «Палас», заказанный для Црнковича. Когда я вошел, он сидел в наушниках. Кроме него, в помещении никого не было, станция была автоматическая. Телефонистка, дежурившая на междугородной, помещалась в соседней комнате. Мой коллега прямо-таки вкогтился в линию отеля «Палас», прослушивая все разговоры, которые следовали один за другим. А поскольку он и вправду был специалистом в телефонной технике, ему удалось поставить под контроль и местную станцию отеля: после обеда, наведавшись туда якобы по поводу какой-то неполадки, он подключился к номеру сто двенадцать, и теперь даже возможный внутренний вызов, из другого номера отеля, попадал под наш контроль. Я считал необходимой такую меру предосторожности, надеясь перехитрить противников: они могли предвидеть, что мы возьмем под контроль почтовую станцию, зато вряд ли догадаются, что мы прослушиваем и местную, гостиничную. Ведь для этого в самом отеле должен находиться кто-то из наших сотрудников, которого нетрудно расшифровать — просто невозможно, чтобы кто-нибудь из многочисленного гостиничного персонала не догадался об истинной цели его пребывания в «Паласе». А так — благодаря находчивости моего сотрудника — и эта проблема была решена.

В самом отеле я не поместил ни одного человека, зато множество моих людей расположилось поблизости, внимательно наблюдая за всеми выходами из «Паласа». Все они имели фотографию Црнковича, а также точные инструкции, как поступить, если он, в одиночку или с кем-то, попытается покинуть отель. Правда, для такой осады мне пришлось занять порядочное число людей, чем я ощутимо оголил Коперское управление, но я надеялся, что долго это не продлится. Моим противникам, судя по всему, Црнкович требовался в срочном порядке, и я не без основания полагал, что они не станут зря терять время.

Последняя мера предосторожности состояла в том, что несколько наших людей занимались составлением списка транспорта — машин, яхт, моторных лодок, — прибывшего из Триеста и зарегистрированного на границе. В особый успех этой меры я не очень-то верил из-за наплыва туристов, тем более что мы вообще не знали, на кого следует обращать внимание. Приходилось ограничиваться подозрительными случаями и сомнительными лицами, уже замешанными в контрабанде или других темных делишках.

— Пока ничего, — известил меня мой «техник», когда я вступил в помещение телефонной станции.

— Он только что приехал, — ответил я. — Несколько минут ему потребуется, чтобы заполнить бланк и подняться в комнату… Будем ждать…

Я присел на стул и закурил сигарету. Ждать нам пришлось недолго. Не успел я докурить сигарету, как мой сотрудник протянул мне запасную трубку, которую я приложил к уху как раз в тот момент, когда произносились слова:

— Црнкович, включай свет, стало темно!

Последовал ответ Црнковича, приглушенный смех его собеседника, который явно старался говорить измененным голосом, распоряжения:

— …через кухню, вроде случайно, мол, заблудились. Выйдите черным ходом, обогните отель и тропочкой через парк… Отправляйтесь сразу!

Разговор закончился. Я отложил трубку и спросил:

— Откуда говорил?

— Из телефонной кабины в Луции…

Луция — поселок под Порторожем, точнее сказать, его пригород, расположенный на автостраде, ведущей в Пулу. Телефоны в Луции порторожские. Эту кабинку я упустил, не поставил под контроль, как это сделал со всеми прилегающими к «Паласу». На вызов из такой дали я не рассчитывал. Я полагал, что человек, собирающийся вступить в контакт с Црнковичем, должен иметь под наблюдением «Палас», чтобы установить точное время прибытия Црнковича, то есть должен находиться где-то поблизости. Что ж, вызов из Луции означает, что в акции заняты по меньшей мере двое… Один, карауливший прибытие Црнковича, телефоном известил своего напарника в Луции, а тот вызвал Црнковича. Во всяком случае, тот, что ждал приезда Црнковича, должен быть где-то вблизи. Он, вероятно, и подойдет к Црнковичу, чтобы дать ему дальнейшие инструкции…

Машинальным движением я ощупал пистолет и поспешно покинул почту. Требовалось не более двадцати секунд, чтобы дойти до гостиничного парка, где ждали Црнковича. Своего сотрудника, который с этой стороны следил за отелем, я нашел на условленном месте.

— Еще не выходил? — спросил я.

— Нет…

— Он появится из-за угла отеля. Ему приказано воспользоваться черным ходом и, обогнув здание, пройти в парк…

Прошло больше минуты, а Црнкович не появлялся. За отелем, в боковой улочке, которую я на всякий случай обошел днем, заработал автомобильный мотор. Из парка я увидел очертания машины, появившейся из-за стены, огораживающей отель. Меня удивило, что машина шла, не включив фары. Но в следующее мгновенье фары вспыхнули и машина исчезла в направлении Луции. Я перестал о ней думать.

Прошла еще минута. Црнкович не появлялся. Я начал беспокоиться. Пора бы ему… Ведь сказано было, чтоб выходил сразу!..

Послышались торопливые шаги, только не с той стороны, откуда мы ждали Црнковича, а за нашей спиной. Может, это тот, с кем он должен встретиться в парке? Человек шел прямо к нам, я уже различал силуэт. В нескольких шагах от нас остановился. Затем послышался приглушенный оклик:

— Товарищ Малин!..

Я узнал голос сотрудника, оставленного на телефонной станции!.. Что заставило его покинуть свой пост? Я поспешил выйти из укрытия и подошел к нему.

— Что случилось?

— Янко… тот, что дежурил за отелем… — говорил он торопясь и задыхаясь, — только что позвонил. Кто-то ударил его сзади и оглушил. Очнулся в кустах перед какой-то виллой. Увидел черный «фольксваген», который отъезжал с невключенными фарами. Номер не успел запомнить, только заметил, что немецкий. Едва дополз до телефона и позвонил мне…

Черт возьми! Мне сразу же все стало ясно!.. Негодяи, сумели-таки обхитрить! Телефонный вызов нужен был единственно для того, чтобы выманить в парк меня, Црнковича никто там ждать не собирался… Его подстерегли у черного хода и усадили в «фольксваген», который стоял в боковой улочке… И я собственными глазами видел, как он отъезжал с невключенными фарами! А моего человека, дежурившего у входа, оглушили, хорошо еще, что он быстро пришел в сознание!

Машина, которую я видел, ушла в сторону Луции. Телефонный звонок тоже был из Луции… Достаточно, чтобы сообразить, в каком направлении надо искать. Причем немедленно! Не теряя ни секунды!

— За мной! Оба! — позвал я сотрудников. — На станции ты больше не нужен!

«Джульетта» стояла перед отелем, а рядом с ней автомашина Коперского управления внутренних дел, шофер был наготове. Мы с «техником» сели в мою «джульетту», а наш товарищ вскочил в милицейскую, на случай если погоню придется вести в двух направлениях. Машины понеслись к Луции.

На полном газу я срезал петли дороги, тянувшейся вдоль морского берега… Навстречу нам прошел освещенный автобус… Вскоре мы влетели в Луцию. Увидев на перекрестке милиционера, я резко притормозил и, не выходя из машины, спросил:

— Черный «фольксваген»… с немецким номером… не проезжал?

— Минуты две-три назад… Пошел автострадой в сторону Пулы.

— Вперед!

Мотор натужно взревел, потянув машину в гору… Все равно далеко «фольксвагену» от меня не уйти. Если только не свернет куда-нибудь.

Перекресток. Указатель с броской надписью: Савудрия — Кемпинг.

Я притормозил и подождал несколько секунд, пока нас нагонит другая машина.

— Вы поезжайте к Пуле! — крикнул я. — И как можно быстрее!.. А мы в Савудрию!

Сам не знаю, почему я решил, что кемпинг именно то место, куда повезли Црнковича. Может, потому, что «фольксваген» имел немецкий номер, а в кемпинге останавливаются преимущественно иностранцы. Во всяком случае, на этот раз, принимая решение, я опирался исключительно на интуицию. Я был так зол и взволнован, что логически размышлять и строить версии просто-напросто не мог.

С автострады я свернул на проселок и вынужден был сбавить скорость. «Фольксваген», приспособленный и к плохим дорогам, сейчас имел преимущество перед моей «джульеттой»… Если он вообще находился впереди!..

Наконец показался кемпинг. Деревянные домики в сосновом лесу, лишь некоторые освещены, на дороге возле леса я заметил несколько машин, вокруг одной толпились люди, что-то возбужденно обсуждавшие. Среди них два милиционера.

Остановив «джульетту», я поспешно выскочил из нее. Мой спутник старался от меня не отставать. Я подошел к собравшимся. Они окружили черный «фольксваген» с немецким регистрационным номером. Мужчина и женщина что-то наперебой объясняли человеку, который, как я понял из разговора, был управляющим кемпинга и выступал в роли переводчика. Когда я подошел, он говорил:

— Два часа назад машина исчезла… Тогда мы вам и позвонили… И вот только что она опять появилась на месте, с которого была украдена!

— Из нее что-нибудь пропало? — спросил милиционер. Немцы, владельцы машины, что-то ответили, и управляющий перевел:

— Не знают, они еще не смотрели!..

Кто-то из присутствующих вмешался:

— Я видел, как она приехала. Из нее вышли двое мужчин и направились в девятый домик. Я точно видел и обратил внимание, потому как уже знал, что машина украдена!

— Быть этого не может! — воскликнул управляющий. — Девятый домик вообще не занят! Там никто не живет!

Не было смысла задерживаться и расспрашивать людей. Все ясно. Не теряя времени, я поспешил к домику. Света в нем не было. В одной руке держа пистолет, другой я рывком распахнул дверь…

Ни шороха. Я вошел в домик, нащупал выключатель и зажег свет. Нигде никого. Только пепельница на столике в центре комнаты выдавала чье-то недавнее присутствие. В ней лежало с десяток погашенных окурков.

Меня прямо-таки распирало от ярости. Перехитрили меня, несмотря на все мои старания, — буквально из-под носа умыкнули Црнковича! Краденой машиной доставили его сюда и снова сгинули, воспользовавшись каким-то транспортом… Провели, как мальчишку!..

XI

По воспоминаниям Мирко Црнковича

— Оружия нет! — объявил Пьер на итальянском, предварительно прощупав мои карманы. Знакомый мне голос приказал:

— Тогда пошли!

Двое мужчин, подхватив меня под руки, повернули к выходу. Света в домике не зажигали. Кто-то открыл дверь, и мы вышли. Тот же голос сказал на моем родном языке:

— Црнкович, предупреждаю: не глупите! Ведите себя тихо — и с вами ничего не случится! Вперед!

На улице было совсем темно, и я не мог разглядеть лиц своих конвоиров. По звуку шагов я чувствовал, что за нами идет еще кто-то, один или двое. Выйдя из домика, мы направились в глубину леска, окружавшего кемпинг, там уже не было жилья и вряд ли можно было встретить в такую пору кого-либо из обитателей.

Улучив момент, я огляделся в надежде увидеть Малина или кого-то, к кому можно обратиться за помощью. Ни души!.. Самое паршивое в моем положении было то, что я не знал, упустил ли меня Малин из виду или нарочно позволяет меня увезти, чтобы таким манером добраться до логова шайки. Я, признаться, чувствовал себя в новой компании не слишком уютно!..

Меня торопливо вели к морю. Видимо, они опасались погони, хотя им и удалось весьма ловко выманить меня из отеля. Это оставляло надежду, что Малин еще успеет вмешаться. Я пытался их задержать, делая вид, что спотыкаюсь, но меня безбожно волокли вперед, так что все мои уловки были ни к чему.

У самого берега стояла довольно большая яхта. Мотор уже работал, но очень тихо.

— Вы что, ножки замочить боитесь? — подстегнул меня голос, когда я замешкался, пытаясь оттянуть отплытие и все еще надеясь, что вот-вот появится Малин. Признаться, пока меня вели по лесу, я не заметил, чтобы за нами кто-нибудь наблюдал. К тому же яхта стояла достаточно далеко от того места, где были лодки, принадлежащие кемпингу. Что ж, в предусмотрительности моим похитителям не откажешь!..

«Телохранители» приподняли меня и буквально забросили на яхту и сразу же вскочили сами, а затем и те двое, что шли за нами. Значит, их было четверо!

Нет, было их самое меньшее пятеро: только мы оказались на яхте, она направилась в открытое море. Пятый, видимо, находился у руля.

— Вперед, пройдите в каюту, Црнкович! — последовала новая команда. Кто-то открыл дверь каюты и втолкнул меня. Вслед за мной вошли остальные. Когда дверь закрылась, зажегся свет.

Передо мной стояли четыре совершенно незнакомых мне мужчины. Один из них, красивый темноволосый, еще держа руку на выключателе, откровенно усмехался. Как же так? Да, к яхте меня вели четверо, только, судя по голосу, который я узнал, один должен быть Вернером Райхером! А как раз его-то в каюте и не было! Что это значит? Или я ошибся, подумав, что узнал голос, или он спрятался где-то, не желая показываться и подставив вместо себя нового человека? Очень может быть, что Райхер только присутствовал при моей погрузке и, убедившись, что все в порядке, опять скрылся. А команды по пути к яхте были попыткой психологического воздействия на меня, желанием припугнуть.

Темноволосый красавчик, зажегший свет в каюте, протянул мне руку.

— Наконец-то я могу вам сказать «добро пожаловать», — произнес он по-дружески. — И извиниться за не очень ласковое обхождение. Вы должны понять — нас к этому вынудили обстоятельства!

Голос незнакомый. Нет, я ни в коем случае не мог его принять за голос Райхера! Значит, Райхер где-то на яхте, только все еще не показывается!

Я принял руку, глядя на него с опаской, а он, не переставая улыбаться, начал представлять мне остальных.

— Это Пьер, мой добрый приятель и владелец коробки, на которой мы плывем. Говорит только по-итальянски… — Это о том, который обыскивал меня, когда я оказался в кемпинге. — Мы с ним тезки, — продолжал красавчик. — А эти двое — Луиджи и Джанни. Тоже изъясняются по-итальянски… — Он обернулся к троице: — Ну, чего ждете? Надо поздороваться!

Я молча обменялся рукопожатием со всеми тремя. При этом каждого рассмотрел хорошенько… Да, Луиджи, здоровяк, похожий на боксера, тот самый, что привез меня в кемпинг. Я узнал его не столько по лицу, сколько по фигуре, к которой успел приглядеться, хотя мы ехали в темноте.

Я неплохо говорю по-итальянски, однако решил этим не хвастать: может, на что-нибудь сгодится. Красавчик Пьер, словно прочитав мои мысли, заметил:

— Я наслышан, что вы знаете итальянский. Так что не надейтесь, секретов на этом языке вы не узнаете. А если надумаем посекретничать мы с вами, будем пользоваться вашим родным!..

— Вы, стало быть, итальянец? — спросил я, стараясь держаться как можно непринужденнее. Красавчик Пьер ухмыльнулся.

— На вашем месте я бы не был столь любознательным. Уж позвольте, я буду вас информировать в той мере, в какой сочту необходимым… Да, забыл вам представить еще одного члена нашей команды…

С этими словами красавчик Пьер открыл люк, и из машинного отделения показалось черное лицо человека, который управлял яхтой. Негр!.. Это меня поразило. С какой стати он в этой компании? Неужели Вернер Райхер взял в подручные темнокожего? Этот фанатик чистоты арийской расы?!

— Наш Джонни — американец, мулат, — рекомендовал его красавчик Пьер. — Дезертировал из армии еще во время воины и вот уже несколько лет мыкается в Италии. Бедняга не знает, что его ожидает завтра. В последнее время делает кое-что для меня: я помог ему скрыться от полиции. Классный водитель и механик. К сожалению, говорит только по-английски, знает всего несколько итальянских слов…

Я по-английски не говорю. Из всех пояснений Пьера я понял, что он прекрасно обо мне осведомлен. И это отнюдь не радовало. Меня все больше охватывал страх. Но страха никак нельзя было показать. Приняв беспечный вид, я поинтересовался:

— Ну что ж, встретили вы меня хорошо, со всеми перезнакомили… Остается только объяснить мне, зачем меня притащили сюда?

Красавчик Пьер противненько ухмыльнулся.

— Придется вам потерпеть немного, — ответил он. — Прошу следовать за мной!.. Хочу вам показать одну интересную штучку… Очень даже занятную штучку!

В его голосе я уловил угрозу. Подхватив под руку, он вывел меня на палубу.

— Склад у нас на корме, — объяснил он, — там и хранится мой сюрприз!

Я не пытался упираться. Пока мы шли, я успел бросить взгляд на берег. Огни кемпинга уже не виднелись. Мы плыли в километре от берега в сторону Триеста. Неужели они собираются переправить меня через границу и не боятся? Ведь их в любой момент может остановить патрульный катер… Тут я вспомнил, что туристский сезон уже в разгаре и ежедневно по Адриатическому морю проходит множество яхт и моторных лодок с иностранными туристами. Вряд ли наши пограничники останавливают их в открытом море: зачем доставлять гостям лишние хлопоты проверкой документов? Достаточно досмотра по прибытии в какой-либо порт. После такого заключения я окончательно расстроился. Если им удастся беспрепятственно перебросить меня в Италию, пиши пропало…

Пьер поднял крышку люка, под ней оказалось помещение размером с большой ящик. Карманным фонариком он осветил его. Я увидел своего зятя Владо Мандича, скрюченного, связанного по рукам и ногам…

Владо сразу узнал меня. Стал молить, лицо искажено страхом.

— Мирко… Мирко… Это ты?.. Помоги мне!..

Красавчик Пьер опустил крышку, стоны Владо стали глуше. Меня душила бессильная ярость. Я готов был броситься на этих людей и задушить их голыми руками!.. Глупее ничего не придумаешь. Четверо против одного, к тому же наверняка вооруженных. Оставалось сжимать кулаки в беспомощной злости и давать самому себе клятвы, что они заплатят за все!..

— Вот так-то! А теперь можно и побеседовать! — не без иронии заявил красавчик Пьер, подхватив меня под руку и увлекая обратно в каюту.

Пока мы отсутствовали, на столике появилась бутылка виски и два бокала. Я понял, что беседа пойдет с глазу на глаз между мной и Пьером. Бутылка была откупорена, и содержимого в ней недоставало пальца на два. Я взглянул на этикетку: вот как, «Белая лошадь», решили побаловать настоящим скотчем!..

Пьер усадил меня на скамье, у стены, остальных выставил вон. Закрыв дверь, уселся напротив.

— Приступим, — произнес он, и на лице его заиграл торжествующий смешок. Считал, видимо, что я у него в руках.

— Можно, — ответил я и налил виски в оба бокала.

Пьер с удовлетворением одобрил.

— Браво, браво! Похоже, с вами действительно можно столковаться!

С каким бы удовольствием я съездил его по физиономии за эти издевательства…

— А не перекинуться ли нам в картишки? — неожиданно предложил Пьер. Я удивился. Значит, ему и это известно — когда-то я был азартным игроком, а в покере, как говорится, не имел себе равных. К чему он мне сейчас об этом напоминает?

Заметив мое удивление, Пьер снова издевательски усмехнулся:

— Нет, нет, только не в покер! Наперед знаю, что проиграюсь. А мне надо непременно выиграть!

Я выпил одним глотком виски и поинтересовался:

— А что вы, собственно говоря, собираетесь выиграть?

— Вас, — торжественно объявил Пьер. — Точнее сказать, вашу полную откровенность!..

Я промолчал. Ждал, пока он выложит свои карты. Он это понял и продолжал:

— Вы убедились, что ваш зять находится у меня. Подумайте, как вас встретит сестра, если узнает, что лишилась мужа только потому, что вы со мной не были паинькой?

Как только он предъявил мне связанного Владо в этой дыре, я понял, он будет меня шантажировать. Пьер, подлив мне виски, снова заговорил:

Ваше прошлое известно мне довольно хорошо. Может, вас это удивляет, ведь я гораздо моложе и мы никогда не встречались. Но мне могли и рассказать о вас кое-что…

Знаю я, кто мог рассказать — Вернер Райхер! Я перебил Пьера:

— Нельзя ли поближе к делу? К чему такое вступление?

— Я считаю, что вступление необходимо, — отрезал Пьер, не смутившись моим замечанием. — Что ж, постараюсь быть кратким и не особенно вам докучать. Представьте себе, я хорошо понимаю ваше теперешнее состояние. Восемнадцать лет за решеткой, долгожданная свобода, никаких желаний, кроме тишины и покоя. Вдруг являемся мы и втягиваем вас в какую-то авантюру. Да еще шантажируем жизнью зятя. Но мы готовы вам и предложить кое-что. Например, десять тысяч долларов наличными и паспорт в Канаду или в любую другую страну, по вашему выбору…

Я опрокинул второй бокал, не обращая внимания на то, что Пьер к своему даже не притронулся.

Десять тысяч долларов и паспорт в Канаду!.. Предложение недурно!

— Если мы столкуемся, зятя вашего, конечно же, сразу отпустим…

Меня вдруг начала одолевать сонливость. Неужели я так опьянел после двух рюмок? Или их было больше?..

Голос Пьера звучал словно бы издалека:

— Два часа, и эта яхта домчит вас в Венецию… Только сначала вы должны нам помочь кое в чем… С такими деньгами в кармане начать новую жизнь с комфортом можно где угодно, только не в Югославии, сами понимаете…

В глазах у меня все поплыло. Красавчика Пьера я видел теперь словно в тумане. Он то увеличивался в размерах, то исчезал совсем… И тут, напрягая до крайних пределов помутившееся сознание, я понял — мне что-то подсыпали в виски, какой-то наркотик… Поэтому Пьер и не пил, а только потчевал меня…

Мне показалось, что я падаю в бездонную пропасть. Я попытался за что-нибудь ухватиться. Глаза закрывались сами собой. Усилием воли я сумел их открыть на мгновенье. Вокруг чьи-то смутные лица, меня куда-то несут… Последнее, что я успел увидеть, — светловолосая голова, склонившаяся надо мной… Вернер Райхер, да, Вернер Райхер… Значит, он все же здесь, на яхте…

После этого я окончательно потерял сознание…

XII

Искать что-нибудь в кемпинге не имело смысла. Я поговорил с управляющим, с милиционерами, с немецкими туристами, у которых угоняли машину, кое с кем из обитателей кемпинга. Вучко, обнюхав черный «фольксваген», рванул к домику под номером девять, а затем, отмахав по взятому следу несколько сот метров, вывел меня на пустынную часть берега.

Опрошенные в один голос утверждали, что ничья машина не покидала кемпинга с тех пор, как нашелся украденный «фольксваген», и все лодки, принадлежащие кемпингу, на месте. Никем также не было замечено, чтоб в интересующее меня время какая-нибудь моторка отошла от берега в районе кемпинга.

И все-таки я был убежден, что Црнковича увезли по морю. Вучко со своим непогрешимым нюхом был для меня куда авторитетнее беспечных туристов, не имевших причины вглядываться в происходящее вокруг. То, что Вучко вывел меня к берегу, где след потерялся, могло означать только одно: на этом месте похитители усадили Црнковича на свою посудину и уплыли.

Только куда? Взяли ли они курс на Италию или укрылись где-то на нашем берегу? Так или иначе, в данный момент мне не оставалось ничего другого, как проследовать в свою «джульетту» и поскорее связаться по радио с Коперским управлением внутренних дел. Известив дежурного о похищении Црнковича, я попросил предупредить сторожевые катера, в обязанность которых входило следить за тем, чтобы чужие суда не заплывали нелегально в наши воды. Я понимал, конечно, что принимать подобные меры поздновато: пока предупрежденные сторожевики прибудут в район кемпинга, судно с похитителями может оказаться далеко за пределами югославских территориальных вод. Разумеется, если по чистой случайности оно само не наткнется на наш постоянный морской патруль и не вызовет чем-либо его подозрений.

Если похитителям удастся переправить Црнковича через границу, у меня не останется никаких шансов их поймать. Разве что проверить, какие туристические суда за последние несколько часов зарегистрировали у портовых властей свое отбытие из Югославии. По правилам каждое иностранное судно, будь то яхта или моторка, обязано отметить в порту свое прибытие и отбытие. Видимо, нашему управлению придется снестись с итальянскими властями и обратить их внимание на подозрительных мореходов. Разговаривая с Копером, я попросил приготовить мне данные такой регистрации. Они пообещали сделать, но не раньше завтрашнего утра.

Надо было связаться с Младеном и известить его о полном провале операции, в котором виноват был один только я. Нельзя было ни секунды оставлять Црнковича без надежного телохранителя. А я вместо этого сам попал впросак — подловили меня на телефонный разговор и из-под носа увели человека. Конечно, задним числом легко рассуждать о том, что следовало бы предпринять. Со злости на самого себя я стал во всем винить Црнковича. Начал подозревать, что он меня, в сущности, обвел вокруг пальца: использовал случай, чтобы улепетнуть за границу с теми, кого я считал его похитителями. Но и тут опять же виноват я — именно мне принадлежала идея через Црнковича выйти на этих людей.

Я долго колебался, сразу ли поговорить с Младеном или еще повременить. Вообще, было бы куда приятнее, если бы кто-нибудь другой сообщил ему о моем фиаско. Все же чувство долга во мне победило, и я попросил соединить меня с Загребом. Пускай накричит на меня, пускай отчитает, так мне и надо за мои промахи!..

Соединили сразу. Дежурный сообщил, что Младена нет на месте. Однако меня это не обрадовало: уж если предстоит нахлобучка, пусть это произойдет как можно скорее.

Я коротко сообщил дежурному о случившемся, попросив обо всем доложить Младену. Под конец спросил:

— Есть что-нибудь для меня?

— Есть кое-что… Товарищ Младен ждал вашего вызова. Он просил вас связаться с ним завтра в семь часов. Он будет на месте.

Закончив разговор, я выкурил сигарету, размышляя, что можно сделать в сложившейся ситуации, выискивая какой-нибудь контрход, но ни до чего путного не додумался. Позвал своего сотрудника и сказал ему, что мы возвращаемся в Порторож. Он, как и я, был подавлен неудачей. За всю дорогу мы не проронили ни слова. На развилке при въезде на пулскую автостраду мы увидели машину из управления с нашими товарищами, которых я выслал к шоссе. Они, оказывается, встретили милицейскую патрульную машину, и патрульные сообщили, что черный «фольксваген» в сторону Пулы не проезжал. Поэтому они повернули назад в надежде, что нам повезло больше. К сожалению, они ошиблись.

В Порторож я вернулся вконец расстроенным. Бору нашел у кафе «Сузанна». Хотя уже давно перевалило за полночь и кафе было закрыто, он сидел на опустевшей террасе, с понятным нетерпением поджидая меня. Ему сообщили, что Црнкович вышел из отеля, а я пустился за ним в погоню, что случилось дальше, он не знал. Я устроился рядом с ним, поблагодарил товарищей за сотрудничество и, когда мы остались одни, поведал о своем невезении.

Он не сказал ни слова. Все понятно: считает, что не его ума дело критиковать старших по званию. Я чувствовал себя подавленным и усталым после всех этих передряг. Рюмка спиртного была бы сейчас весьма кстати, чтобы успокоиться. Было уже поздновато, однако бар в отеле «Палас» работал. Я пригласил Бору составить мне компанию, но он отказался. Тогда я попросил его отвести Вучко в отделение милиции — не тащить же мне пса в гостиницу, где мне был заказан номер. Мы расстались, и каждый пошел в свою сторону.

В баре я задержался не долго. Оркестр уже ушел, и публики оставалось немного. Мое внимание привлек мужчина с непомерно длинным носом: еле держась на ногах, он тем не менее осаждал барменшу за стойкой. Изъяснялся он по-итальянски, и, похоже, они плохо понимали друг друга. Выпив свою рюмку, я вышел из бара. Утро уже потихоньку занималось. Предутренняя прохлада освежила меня, и я не спеша отправился берегом в гостиницу. Поспать мне придется совсем немного: на семь назначен разговор с Младеном. Я подумал, что, пожалуй, лучше бы вообще не ложиться, а то подниматься будет куда тяжелее. Может, погулять пока, а там уже и семь?..

Я повернулся и пошел в другую сторону. Подходя к кафе «Ядран», примостившемуся у самой воды, услышал громкие голоса: препирались двое. Сделав еще несколько шагов, яувидел красивую, довольно большую яхту, стоящую у мола. Названия я не разглядел — его скрывал парапет. Мужчины стояли возле яхты на берегу: черноволосый смуглый парень пытался утихомирить того самого носатого итальянца, которого я приметил в баре. В стельку пьяный носатый размахивал бутылкой и не хотел слушаться приятеля, который уговаривал его пойти на яхту и хорошенько проспаться.

Я вообще не охотник до подобных сцен, а в таком настроении, как сейчас, и подавно. Но ретироваться было уже поздно: носатый меня заметил и, видимо, несмотря на хмель, припомнил, что мы только что виделись в баре. Вырвавшись от приятеля, он ринулся ко мне, протягивая бутылку и вопя на итальянском:

— Эй, дружище! Выручай… Не дают выпить, пузырек отнимают!.. На, держи! Пей ты!..

Я едва успел поймать бутылку, выскользнувшую у пьяного из рук. Тут его нагнал приятель и подхватил.

— Хватит, Пьер! — с угрозой произнес он на итальянском. — Я сказал, хватит! Пора спать!

— Ну, Пьер… — отбивался пьяный. — Еще немножко…

Я понял, что они тезки, оба зовутся Пьерами. Отпрянув от носатого, шатавшегося из стороны в сторону, я протянул бутылку его трезвому приятелю.

— Возьмите, пожалуйста, — сказал я по-итальянски. — Пить я, конечно, не собираюсь, но если вам нужна моя помощь…

— Спасибо, не нужна, — не дал мне договорить трезвый Пьер. — Дружок у меня перебрал, да я с ним управлюсь сам…

Я повернулся и пошел своей дорогой, оставив Пьеров разбираться между собой. Не встреть я в баре носатого, я, может, с большим интересом посмотрел бы на яхту, пришедшую, по всей видимости, из Италии. В алиби этой пары не приходилось сомневаться: всю ночь проторчали в баре…

Небо на востоке стало незаметно бледнеть. Еще немного — и рассветет. Я пошел к машине, стоявшей неподалеку от «Паласа». На улицах полное безлюдье, город еще спал глубоким сном. Огни у входа в бар погашены. Спокойствие абсолютное. Я отпер дверцу своей машины…

И тут я услышал шаги… Нетвердые, словно сильно подвыпивший возвращается домой после хмельной ночи. А затем страшный хрип. Секундой позже я увидел человека. Он шел через парк от моря и остановился, ухватившись за дерево. Казалось, вот-вот рухнет. Заметив меня, открыл рот, видимо, хотел позвать, однако не смог произнести ни звука.

Возиться с пьяными я не люблю, хотя оставить человека в беде — даже если он угодил в нее по собственному легкомыслию — тоже не в моих правилах. Захлопнув дверцу машины, я подошел к человеку. И тут только понял, что он вовсе не пьян!

Он был ранен. Одежда мокрая, словно недавно из воды вылез, на груди темное пятно крови, сочившейся из раны. Черное лицо человека — это был негр — посерело от потери крови. Рот его открывался машинально, но голоса не было, одни хрипы… Прежде чем я успел его подхватить, негр потерял равновесие и рухнул на землю.

Я поспешно опустился на корточки и приподнял ему голову. Глаза были закрыты, на губах выступила кровавая пена. Я расстегнул мокрую рубашку и прижал к ране носовой платок, чтобы хоть немного приостановить кровотечение. Времени осмотреть рану — ножевая она или огнестрельная — не было. Силы раненого были на исходе, он нуждался в срочной медицинской помощи… Только бы она подоспела вовремя!

Я огляделся. Вокруг ни души… Устроил раненого поудобнее, прислонив его спиной к дереву, возле которого он рухнул, и побежал к «джульетте». Переносить его в машину я не решился, опасаясь, что он умрет у меня на руках. К тому же я не знал, где тут в Портороже пункт «Скорой помощи», так что самое лучшее поскорее вызвать врача. Я сделал то, что представлялось самым простым и быстрым: уселся в машину и засигналил, резкий клекочущий звук разорвал глубокую предутреннюю тишину.

Через несколько секунд появился дежурный милиционер. Углядев меня, ринулся к машине с криком:

— Какого черта раструбился в такое время? Не знаешь, что запрещено? Пьяный, что ли?

Вместо ответа я протянул ему служебное удостоверение и объяснил:

— Человек тяжело ранен! Немедленно вызовите «скорую помощь»! Я останусь возле него…

Милиционер, сообразив, в чем дело, без лишних слов повернулся и побежал. Я возвратился к раненому.

Теперь глаза его были открыты. Он глядел прямо на меня, когда я присел возле. Рот его открылся, запенившись кровью. Он силился что-то сказать. Сквозь хрипы и клекот я успел разобрать несколько слов, произнесенных по-итальянски:

— Полиция… Яхта… Копер…

В первый момент я не мог уразуметь смысла бессвязных слов. Раненый пытался сказать что-то еще, но силы его быстро таяли: глаза закрылись и тело обмякло у меня на руках…

Примчалась «скорая помощь». Врач и два санитара с носилками бежали к нам в сопровождении милиционера. Врач склонился над раненым и щупал пульс, пока санитары готовили носилки.

— Ну как? — спросил я, когда он выпрямился, давая знак санитарам взять раненого на носилки. Лицо врача было озабоченно-хмурым.

— Вряд ли выживет, уже агония началась. Повезем в Копер, в больницу. Я распоряжусь по радио приготовить все необходимое для переливания крови… Только сомневаюсь, что успеем…

Санитары подняли носилки. Безжизненно свисавшая рука мешала поставить их в машину. Один из санитаров подхватил ее и положил на носилки, заметив при этом:

— Кажись, готов…

Врач, ничего не сказав, устроился на сиденье рядом с носилками. Я видел, как он снова прощупывает пульс; что он ответил на замечание санитара, я не слышал: машина уже мчалась в сторону Копера.

Милиционер остался со мной. Я рассказал ему, как увидел раненого, бредущего через парк, и попросил составить служебный рапорт. Мне тоже придется заехать в Коперское управление и дать объяснительную записку по поводу этого случая. Откозыряв, постовой направился в свое отделение милиции.

Некоторое время я не двигался с места. Закурил сигарету, обдумывая происшествие. Человек, конечно, мог пострадать и в обычной пьяной ссоре. Что он иностранец, сомнения не было. По всей вероятности, моряк… Только ведь порторожский порт крупных судов не принимает. Это, собственно, и не порт даже, а маленькая пристань для моторных лодок и шикарных яхт. А может, этот негр с какого-нибудь судна, пришвартовавшегося в Пиране? Нет, наверняка нет! День назад я был в Пиране, в пароходстве, по поводу иностранных судов, пребывающих в этой части наших вод, и точно знаю, что нет ни одного большого иностранного судна, бросившего там якорь…

Одежда раненого была мокрой, словно он перед самой нашей встречей вышел из воды. На тропинке в парке, по которой он шел, отчетливо сохранилась мокрая полоска — с его одежды стекала вода. Полоска вела к морю. Туда я и направился.

Берег в Портороже по всей длине одет в каменные глыбы и бетон. Через каждые десять шагов высечены ступеньки, ведущие к воде и к лодкам, привязанным вдоль берега. Мокрый след привел меня к одной из таких лесенок.

Да, здесь он вышел из воды. Мокрый след на бетоне указывал, с каким трудом карабкался он по ступенькам, вот тут, наверху, полежал, собираясь с силами, чтобы встать. Кровь уже размыта водой, значит, ранен он был не здесь, а раньше, может быть, когда прыгал в воду… А может, его сбросили в воду раненого?..

Во всяком случае, необходимо найти то место, где его столкнули в воду. Я медленно двинулся вдоль мола, высматривая следы крови. Конечно, случай этот, в сущности, меня не касался, но нелишне было им заняться хотя бы до тех пор, пока не прибудут сотрудники Коперского управления, чтобы начать расследование. Раз уж я оказался здесь, может, мне удастся обнаружить что-нибудь такое, что пригодится моим коллегам и облегчит им дело.

На молу я не обнаружил следов крови и хотел было вернуться на то место, где нашел раненого, но что-то меня удерживало… словно чего-то не хватало…

Ну, конечно! Не было той красивой яхты, в которую заталкивал своего пьяного тезку итальянец Пьер! Выходит, за это время она снялась с якоря — и была такова!

И вдруг меня словно осенило! Все вставало на свои места, я теперь иначе понял слова, сказанные в агонии. Яхта вполне могла принадлежать людям, похитившим Црнковича. Из кемпинга в Савудрии яхта шла в Порторож вдоль самого берега, в то время как наши патрульные катера утюжили море, поскольку мы предположили, что похитители направятся в Италию. У носатого Пьера алиби не было, меня сбила с толку встреча в баре, а он вполне мог надраться, пока я управлялся с делами: налаживал связь с Копером и Загребом, организовывал погоню за яхтой, разговаривал с Борой… Я еще находился в Савудрии, тщетно пытаясь обнаружить там след похитителей, а яхта уже прибыла в Порторож. Именно в это время носатый Пьер улизнул из-под контроля своего «шефа» в бар и нагрузился там до такой степени, что его силком пришлось водворять на яхту — преступники спешили уйти от погони!..

Откуда взялся этот человек и почему его пытались убить, оставалось загадкой. Во всяком случае, его слова могли означать только одно: надо известить милицию о том, что яхта направляется в сторону Копера!..

Я побежал к машине. Пустив мотор, включил рацию и связался с Коперским управлением милиции. Нервозно принялся диктовать дежурному описание яхты, приметы итальянцев, которых знал только по имени. И был весьма удивлен, когда дежурный ответил:

— Да, мы уже предупреждены об этой яхте. Пришла два дня назад из Триеста, прибытие зарегистрировала в коперском порту. Владелец — Пьер Кьеза. Патрулям приказано задержать яхту немедленно, как только будет обнаружена!

Откуда поступила информация, дежурный не знал, а я тоже не мог додуматься, кто предупредил управление. Впрочем, сейчас это было не самое важное. Я сообщил дежурному, что есть основания ждать появления подозрительной яхты в Копере. Надо известить об этом патруль. Однако, добавил я, не исключено, что вопреки моим предположениям яхта из Порторожа направится прямо в Триест. В заключение я сообщил, что немедленно выезжаю в Копер.

XIII

Было почти семь. По дороге в Копер я решил поговорить с Загребом. Соединили, когда я начал спускаться к Изоле. Младен был уже на месте и ждал моего вызова. Дежурный радист тотчас нас соединил.

Я ожидал, что Младен первым делом напустится на меня за вчерашний промах, и приготовился. Утешался только тем, что это продлится недолго — до Копера рукой подать, а там мне надо лететь в порт и в управление, узнавать, нет ли сведений о яхте. На своей «джульетте» я надеялся попасть в Копер раньше преступников — им по морю придется сделать крюк вокруг мыса, на котором стоит Пиран. У яхты есть преимущество во времени, зато моя машина быстрее и путь короче. Если информация раненого точна, вернее, если я правильно истолковал его слова, у меня еще оставался шанс настичь банду в Копере!

Вопреки моим опасениям Младен, судя по голосу, пребывал в добром расположении духа и ругать меня вовсе не собирался. Не дав мне даже начать рапорт, он заговорил сам:

— Хорошие новости, Малин! Ты вчера вечером не объявился, и я тут кое-что предпринял на свой страх…

— Уж не нашелся ли Владо Мандич? — воспользовался я мгновенной паузой.

— Нет, тут дело поважнее, — ответил Младен. — Помнишь, я говорил тебе о капитане триестской полиции де Витти? Мы еще сконтактировались с ним, когда запрашивали данные на «фиат»…

— Ну помню, конечно!

— Так вот, этот самый де Витти здорово нам помог. Вчера вечером, когда ты орудовал в Портороже, он позвонил мне и сообщил кое-что. Короче говоря, он меня попросил о сотрудничестве. Триестская полиция напала на след банды, которая в последнее время распространила свою деятельность и на Югославию. Совместными усилиями наших и итальянских органов больше шансов поймать их.

Я проехал Изолу и приближался к Коперу. Младен продолжал:

— У них там история началась с некоего Пьера Кьезы, сына владельца магазина в Венеции. Молодой человек влез в большие карточные долги. Отец, вместо того чтобы взять да выплатить их, заартачился, узнав, что сынок немалый поклонник Бахуса, к тому же спутался с какой-то шайкой. Ничего не говоря сыну, отец сообщил о его карточных злоключениях в полицию. Полиция, пройдясь по связям молодого Кьезы, установила, что он якшается с профессиональным карточным шулером. Последний, к сожалению, наш землячок, в погоне за легкой жизнью несколько лет назад переправился нелегально через границу… Зовут Петар Левняк…

Я начинал кое-что понимать. Даже прервал Младена вопросом:

— А как он выглядит, этот Петар Левняк?

— Сейчас ему тридцать лет. Черноволосый, смуглый, довольно красивый малый. Не в пример Пьеру Кьезе, который, судя по описанию де Витти, фигура скорее комическая со своим длинным носом…

Вот оно — носатый Пьер и тезка, уговаривающий его…

— Слушай дальше, — продолжал Младен, — Левняку было выгодно держать Пьера Кьезу в должниках. Он начал его шантажировать, и тот, по уговору Левняка, порвал с отцом и на своей яхте отправился из Венеции сперва в Триест, а два дня назад оказался и в Югославии. Про темные делишки Левняка полиции было уже кое-что известно, только не хватало доказательств для ареста. Итальянской полиции удалось ввести в дело своего человека, мулата какого-то, тот устроился механиком на яхту Пьера Кьезы и информирует полицию о действиях своего хозяина. Так вот, этот мулат, стало быть, успел сообщить де Витти о прибытии Пьера Кьезы в Югославию… И что еще важнее, стало известно о связи Левняка с Янезом Врховчевым, который в Триесте был частым гостем. Де Витти подозревал, что эти двое переходят границу тайком, но улик не хватало. А когда мы сообщили об убийстве Врховчева и о тех нарушителях…

— Все ясно, Младен! — пришлось прервать его, так как я уже въезжал в Копер. — Все верно, наши подопечные путешествуют на яхте Пьера Кьезы. А мулат тяжело ранен. Они его раскрыли…

— Смертельно? — забеспокоился Младен.

— Еще не знаю. Увезли в больницу в очень тяжелом состоянии. Успел сказать несколько слов перед тем, как потерял сознание. Потому-то я спешу в Копер, надеюсь, яхта здесь появится… Ну вот я и приехал!

— Хорошо, — заключил разговор Младен. — Тогда не теряй времени. И сообщи, если что!

— Еще момент, Младен! Капитан де Витти хоть что-нибудь знает о планах Левняка в Югославии?

— Нет, ничего!

— А жаль… Ну, я уже в порту, Младен. Закругляюсь. Пока!..

— Пока, Малин!

Закончив разговор, я поставил машину поблизости от автобусной станции, рядом с портом. Заперев ее, стал прогуливаться по берегу, внимательно всматриваясь в выстроившиеся вдоль мола суденышки в надежде увидеть среди них яхту Пьера Кьезы.

Я сразу заметил в порту несколько лишних милиционеров: Коперское управление усилило бдительность…

Яхты Пьера Кьезы не было. Или она не прибыла еще, или раненый тот находился в заблуждении… Я уже собрался отправиться в управление, чтобы кое-что уточнить, как увидел рейсовый катер, входивший в коперский порт. Он пришел из Пирана.

Катер был маленький, битком набитый пассажирами, которые повалили на берег, лишь только спустили сходни. Мне пришлось податься в сторону, чтобы не оказаться в толпе.

И тут я заметил двух мужчин, чьи лица мне были очень даже знакомы. Они сошли с катера и в нерешительности остановились, словно раздумывая, куда идти. Прошли мимо, не обратив на меня внимания. Естественно, ведь они меня не знали в лицо, зато я их физиономии запомнил по фотороботу, изготовленному в Любляне… Похитители автомобилей, убийцы американского туриста… Один — высокий и молодой, другой — здоровяк средних лет, смахивающий на боксера!..

Я пошел за ними. Сделав несколько шагов, они задержались около лотка с фруктами. Я заметил, как один из милиционеров делает знак другому, приглашая его следовать за подозрительной парочкой. В ладони милиционер держал фотографию, сличая изображение с физиономиями мужчин, а те и не догадывались, что уже замечены и опознаны: покупали фрукты, беспечно болтая с продавщицей по-итальянски.

Милиционеры подошли к ним с обеих сторон. Я не стал им представляться, чтобы не привлекать внимания преступников, но занял такую позицию, откуда можно было помочь товарищу, если бандиты окажут сопротивление.

Я не слышал слов милиционеров, лишь по жестикуляции понял, что они вежливо требуют предъявить документы. Преступники тревожно переглянулись: этого они не ожидали. Тот, что постарше, сунул руку во внутренний карман пиджака якобы за бумажником. Вместо этого в руке оказался пистолет…

Оба милиционера, готовые к схватке, бросились на него. Второй бандит, помоложе, не стал терять времени даром и пустился наутек. Рядом, однако, был я, на меня он как раз и мчался. Ничего мудреного не потребовалось, только подставить ножку — и он во весь рост растянулся на тротуаре, ударившись подбородком об асфальт. Да так и остался лежать, потеряв сознание и способность двигаться.

Я не видел, как милиционеры управились со вторым бандитом: когда обернулся, на руках у него уже были наручники, а один из милиционеров подходил ко мне, протягивая руку со словами благодарности:

— Спасибо, товарищ, что помогли. Хотелось бы узнать ваше имя, чтобы упомянуть в рапорте…

Я принял протянутую руку и, улыбнувшись, сказал:

— Сперва наденьте наручники этому ловкачу, пока он не очухался, а между собой мы как-нибудь разберемся… Я тоже из органов…

Милиционер послушался не колеблясь. В мгновенье ока защелкнулись наручники на запястьях бандита, который уже пытался подняться. Разумеется, этот инцидент в центре города привлек внимание прохожих, нас тут же окружили, а со всех сторон подходили новые любопытствующие. Были среди них и иностранцы, раздавались удивленные возгласы то на немецком, то на итальянском языках.

Чтобы избежать объяснений и восстановить нормальную атмосферу, я дал знак милиционерам увести задержанных, а сам громко сказал, обращаясь к собравшимся:

— Жулики! Обычные карманники! Наконец-то попались!

И я поспешил в управление. Клубочек начал разматываться! Двое бандитов у нас в руках. След банды, потерявшийся после похищения Црнковича, найден.

Когда я явился в управление, оба задержанных, все еще в наручниках, стояли перед следователем. Уже знакомый мне следователь просматривал вещи, которые милиционеры вынимали у них из карманов. Я не обратил на них особого внимания, голова моя была занята совсем другим. Единственное, что заметил, — пистолеты, лежавшие на столе, значит, оба бандита были вооружены. Поздоровавшись, я отвел следователя в сторонку и тихо спросил:

— Поступили какие-нибудь сведения о яхте Пьера Кьезы?

— Пока ничего, — ответил он. — Патрульные катера все время в море, но яхту еще не обнаружили…

— Есть основания полагать, — сказал я, — что яхта не придет в Копер, как я думал утром. Может, полученная мною информация относилась к этим типам, а ведь они прибыли рейсовым катером…

— Зря волнуетесь, — успокоил меня следователь. — В Триест яхта никак проскочить не могла. Патрульные катера были предупреждены своевременно, еще до того, как вы нас о ней известили…

Молодец Младен, догадался я.

— Вполне возможно, что яхта укрылась в какой-нибудь тихой бухточке. Обыщем все и непременно найдем!

Что ж, предположение логичное. Этих двоих мы взяли явно врасплох. Судя по всему, цель их главаря была достигнута, как только Црнкович оказался у него в руках. Вряд ли он отважился сразу уйти в Италию, ведь нетрудно догадаться, что патрульные катера усилят внимание. Потому двух своих людей он отправил к сухопутной границе. Не исключено, что он нарочно послал их прямо к нам в руки, надеясь, что добыча отвлечет нас, и мы на какое-то время забудем и про Црнковича, и про него, и он, воспользовавшись нашей оплошностью, отбудет восвояси. Последнее казалось мне маловероятным, но вполне возможным: преступники, случается, отделываются от сообщников за ненадобностью.

— Побеседуем с этими? — предложил я следователю, видя, что милиционеры освободили карманы обоих. Он согласно кивнул, и мы вернулись к письменному столу.

Прежде всего я просмотрел документы, обнаруженные у задержанных. Разрешения на ношение оружия не было, а удостоверения личности и пропуска для передвижения в приграничной зоне Югославии были выданы в Триесте. Молодого звали Джованни Бресл, того, что постарше, — Луиджи Джурич. Фамилии были вписаны в документы по-итальянски, однако фамилия старшего ясно указывала на его югославское происхождение, к тому же Владо Мандич отметил в своих показаниях, что люди, доставившие его в Загреб, хорошо владели сербскохорватским.

Оба настороженно поглядывали на меня, пока я просматривал документы. Следователь без меня не начинал допроса. Хотя арест произошел в его районе, он уступал мне право первого знакомства с людьми, которых я преследовал от самого Загреба. Я внимательно оглядел обоих. Младший ответил мне дерзким взглядом, старший явно нервничал.

Я начал без обиняков, напрямик, адресуясь к обоим сразу:

— Вы обвиняетесь в двух убийствах, совершенных в течение ночи…

Луиджи Джурич, старший, сразу выдал, что хорошо понимает язык. Он вздрогнул и переспросил:

— Двух убийств?!

— Да, двух убийств, — подтвердил я. — Вы убили Янеза Врховчева возле села Горянского и американца, у которого угнали машину. Ваш удар оказался смертельным.

Джурич побледнел. Я замолчал, позволяя ему хорошенько осознать сказанное: он выглядел таким ошарашенным, мог сразу и не понять. Кажется, он и вправду не подозревал, что американца они убили.

Спустя несколько секунд он затряс головой и протестующе выкрикнул:

— Неправда, никого я не убивал! Ни Янеза, ни американца!.. Не трогал я его!.. Я все вам…

— Молчи! Молчи, скотина! — осадил его Джованни Бресл на сербскохорватском же языке, замахнувшись скованными руками. Один из милиционеров его придержал. Джурич испуганно отшатнулся и замолчал. Я поглядел ему в глаза — полное смятение. Видимо, он будет упираться меньше, чем Бресл, а я-то считал его более опасным, к тому же двойным убийцей!..

— Этого увести! — приказал я милиционеру, указывая на Бресла. — Будем допрашивать по отдельности.

Милиционер ухватил Бресла под руку и повел к дверям. Бресл, на какой-то момент вырвавшись, обернулся ко мне и запротестовал:

— Не имеете права! Чего не было — не шейте! Никого мы не убивали! Я буду жаловаться!

Я не собирался вступать с ним в дискуссию. Повторил приказание милиционеру, и тот вытолкал его в коридор, не обращая внимания на сыпавшуюся ругань.

Как только дверь закрылась, я обратился к Джуричу:

— Сами будете говорить или помогать вам вопросами? Во всяком случае, хочу напомнить, что искреннее признание мы считаем смягчающим обстоятельством!..

— Сам буду говорить… Выложу все как есть!..

XIV

Я не был уверен, что Луиджи Джурич в самом деле выложит мне все как есть. Я предполагал, что у него, вполне осознавшего свое безвыходное положение, хватит и хитрости, и нахальства переложить большую часть вины на молодого и вспыльчивого сообщника. Лично меня это не особенно волновало. Следствие установит степень вины каждого. Мне же надо было узнать как можно больше подробностей о людях, которых еще предстояло найти и арестовать. А о них Джурич вынужден будет кое-что рассказать, если хочет, чтобы мы поверили в его искренность.

В комнату вошла машинистка и заняла свое место. Мой приятель следователь позволил мне допросить Джурича. Даже уступил письменный стол, а сам притулился на стуле рядом. Я указал Джуричу на стул с противоположной стороны стола. Хотя он был в наручниках, милиционер стал у него за спиной.

— Садитесь, Джурич, — сказал я. — Я рад, что вы оказались разумнее своего приятеля. Можете курить, если хотите… Это ваши сигареты?

Он взял сигарету и закурил. Я знаком показал ему, что он сигареты и спички может оставить себе, остальные вещи, лежащие на столе, я сдвинул в сторону.

— Ну а теперь приступим, — предложил я. — Учтите, меня интересует все… Как вы попали в Триест, что делали дальше, все, вплоть до сегодняшнего дня!.. Попрошу вас говорить четко и кратко!

Он сделал пару затяжек перед тем, как начать говорить. Видимо, пытался сосредоточиться… А когда заговорил, слова из него так и посыпались. Машинистка застучала по клавишам.

— Мое настоящее имя — Людевит Джурич, дома меня звали Луйо. Луиджи, это уж меня в Италии перекрестили… В Триесте нахожусь с конца войны. До того, когда жил здесь, работал механиком, то есть механиком на аэродроме в Загребе, был домобраном[198] в чине унтер-офицера, ни в каких акциях против партизан не участвовал. Сам не знаю, кой черт меня дернул погрузиться под конец войны в самолет с летчиками-домобранами. Нас перебросили в Италию, там уже были американцы и англичане… Ну да, я боялся, конечно, что партизаны со мной посчитаются… А потом боялся вернуться, потому как я там сказался политическим эмигрантом. В Италии чем только не занимался, а денег все равно не хватало. С грехом пополам удалось мне встать на ноги, даже документы выправил итальянские и выбрался из эмигрантского лагеря…

Джурич замолчал ненадолго, чтобы машинистка успела все это отстукать. Воспользовавшись паузой, я спросил:

— И у вас ни разу не возникло желания вернуться на родину, повидать семью, близких?

Джурич поморщился и с неохотой ответил:

— Нет у меня никаких близких… Мне все равно, где жить. Теперь так я даже привык к Триесту…

Машинистка перестала стучать, и я сказал:

— Ладно, продолжайте!

Джурич указал рукой на дверь, в которую вывели Джованни Бресла.

— Этого зовут Ивица Бресл, мы земляки, деревня наша недалеко от Осиека. Его тоже в Триесте переиначили — вместо Ивицы Джованни… Из Югославии дал деру несколько лет назад, просто так убежал — на фарт потянуло… Он моложе меня, войны так вообще не нюхал и меня не помнил: я из села уходил, когда он совсем маленький был… Познакомились в Триесте, ну и сдружились, земляки как-никак… Я все ему помочь хотел, только он в этом не больно нуждался… Парень хваткий, всегда при деньгах, и… легкие это деньги, я вам скажу!.. Сам я в то время жил с продажи разного контрабандного хлама. Янез брал у меня и переправлял в Югославию…

Я закурил сигарету. Начиналось самое интересное!..

— Свел Янеза с Бреслом я, а Бресл втянул меня в эту историю. Объяснил, что, мол, связан с людьми, которым нужны опытные проводники через границу — за хорошие деньги переправлять в Италию людей, надумавших бежать из Югославии… Я согласился… Янез тоже вошел в дело, потому как за Бресла я поручился…

Он обстоятельно рассказал, как дошло до того, что они с Бреслом отправились в Югославию, пользуясь пропуском в приграничную зону, который где-то раздобыл Бресл. Джурич уверял, что и понятия не имел, на кого работает, а согласился потому, что Бресл ему обещал хорошие деньги. И он ему поверил, конечно: у самого-то Бресла денежки всегда водились! Всем верховодил Бресл — и на краденых машинах шоферил, и место знал, где подобрать Владо Мандича. Он, Джурич, был на подхвате. Знать не знал ни Мандича, ни типов, что его привезли. В Загребе понял, конечно, что ввязался в грязное дело, после того как Бресл сказал, что надо смываться, — это когда Мандич витрину разбил на Илице…

Я не прерывал его излияний, хоть и не верил, разумеется, что ничего-то он не знал. Ясно, человек изо всех сил старается загладить свою неприглядную роль… Мне был интересен ход событий, который так или иначе проступал в общих чертах сквозь явно пристрастный рассказ Джурича. Мне хотелось поскорее обнаружить точку, откуда можно начать дальнейшее преследование похитителей Црнковича… Что касается исповеди Джурича, следствие проверит подлинность каждой ее детали!..

— Что Бресл американца пришил, я не знал, — продолжал Джурич. — Мне он сказал, что только оглушил… Я поверил, но сообразил, что дело наше швах и пора смываться в Италию… В Любляне мы угнали вторую машину и на ней двинули к месту встречи с Янезом. Только Янеза мы не видели: на дороге нас поджидала машина, а в ней двое каких-то типов. Я их не знал, хотя понял, что один из них немец, хоть он говорил и по-нашему, и по-итальянски, а другой — югослав, эмигрант какой-то вроде нас. У него тоже пропуск был. Бресл их обоих знал, потому я и понял, что это те люди, на которых мы работаем…

— Вы узнали их имена?

Джурич пожал плечами:

— Не совсем… Немца зовут Вернер, фамилии не знаю, а эмигранта — Петар Левняк, только все его называли Пьером…

Сказанное в главном совпадало с предположениями, которые я сделал, когда мы обнаружили труп Янеза Врховчева. Я не стал требовать от Джурича признания, что и он приложил руку к убийству, а позволил ему рассказывать дальше о том, что меня больше всего интересовало.

— Эти двое, — продолжал он, — не позволили нам уйти за границу, а приказали вернуться, даже довезли на своей машине до Сежаны. Там мы с Бреслом сели в автобус и поехали в Копер. В Копере нас ждала яхта, ее хозяин знал Бресла…

— Как зовут хозяина яхты?

Джурич отер лоб, покрывшийся испариной еще до того, как он начал говорить.

— Пьер Кьеза…

— На яхте был, кажется, и темнокожий, механик?

— Да… Точнее, мулат, дезертир какой-то американский, он уже давно в Италии ошивается, скрывается от полиции. Зовут Джон Гаррис…

— Дальше!

— Я все делал по приказам Бресла. Он меня главным делом предупредил, чтоб говорить только по-итальянски, никто, мол, не должен знать, что мы югославы… До вчерашнего вечера нас на яхте было четверо: Пьер Кьеза. Джон, Бресл и я. Мы вышли из Копера и, держась к бережку поближе, доплыли до какого-то кемпинга…

Так, до кемпинга в Савудрии, понятно…

— Пришвартовались чуть в сторонке от кемпинга, чтоб на отдыхающих не наткнуться. Там к нам присоединились немец тот и Петар Левняк. Я получил задание поехать с Бреслом в Порторож за одним человеком, которого надо было незаметно доставить на яхту…

Тут он в деталях расписал, как они украли Црнковича. Рассказывая, не переставал твердить, что все он делал спроста, без умысла. Я ему, разумеется, не верил. Ладно, сперва надо найти Црнковича, так что выслушаем его версию событий, а уж потом разберемся, что натворил Джурич, а что Ивица Бресл. Сейчас самое главное — узнать, куда они делись из кемпинга и что случилось с Црнковичем дальше…

— На яхте Левняк закрылся в каюте с тем малым, которого мы привезли из Порторожа, с этим самым Црнковичем. Немец к ним не входил, пока Црнкович в дым не надрался. Не хотел даже показываться. Мы помогли затащить пьяного Црнковича на кушетку, а потом нас из каюты шуранули. Яхта в это время шла к Порторожу. Только мы туда прибыли, Левняк вышел из каюты и велел нам с Бреслом выматываться. Сказал, чтоб мы рейсовым катером добрались из Пирана в Копер, отсюда автобусом в Триест, а там через границу — документы, что нам в Триесте выдали, годились. А насчет югославской полиции, сказал Левняк, беспокоиться нечего, все шито-крыто. Дал нам деньжат, мы и послушались. От Порторожа до Пирана всего ничего, мы туда двинули пехом, а утром в катер влезли. Остальное вы знаете…

Да, остальное о них я знал. Меня, однако, больше беспокоили другие, те, что остались на яхте. Я спросил:

— Значит, на яхте оставались владелец, Левняк, Джон и Црнкович? И немец? Вы не знаете, что они собирались делать дальше?

Джурич пожал плечами.

— Не знаю… И что они с тем доходягой сделали, которого приволокли, тоже не знаю…

Я чуть не подскочил от изумления.

— С каким еще доходягой? До сих пор вы о нем не упоминали!

Джурич заволновался.

— Разве?.. Ей-богу, я не нарочно… Просто забыл… Это тот, которого мы с Бреслом привезли в Загреб…

Владо Мандич! Час от часу не легче!.. Он-то как угодил на яхту Пьера Кьезы?

Джурич продолжал:

— Его привезли Левняк и немец, связанного, а мы его втащили на яхту. Потом его Левняк затолкал в ящик, там он все время и был…

Оставалось еще много невыясненных моментов. Например, кто в Загребе с вокзала послал через носильщика письмо Црнковичу? Затем, кто ликвидировал Янеза Врховчева и за что? И как Владо Мандич попал в руки преступников — случайно или же они его выманили у Младена? А может, он сам к ним кинулся, только они ему больше не верили и потому связали? Дальше: сознательно ли Црнкович провел меня или действительно не имел возможности предупредить, уж больно ловко с ним управились похитители?

И наконец, самое главное: чего, собственно, добиваются эти люди — немец по имени Вернер и Петар Левняк? Для чего им нужен Црнкович? На что сплетается эта хитроумная игра, в которой двое уже погибли, а не дай бог, и третий?..

Всего Джурич, конечно, не знал. Он был в этой игре лишь пешкой, хотя в своих показаниях пытался представить себя еще незначительнее, надеясь на смягчение наказания.

Я переглянулся со следователем, сидевшим рядом, и он дал милиционеру знак увести Джурича. Машинистка вынула из машинки протокол допроса и, дав ему подписать, положила протокол перед нами. Затем и она покинула комнату.

Следователь закурил предложенную мной сигарету.

— Вы ему верите? — поинтересовался он.

Я отрицательно покачал головой.

— Не совсем. Ясное дело, он пытается приуменьшить свою вину. К примеру, он даже не заикнулся о том, что оглушил нашего сотрудника, когда поджидал Црнковича у черного хода «Паласа». Разыгрывает безобидного простачка. Но думаю, что про других членов банды он говорил правду. Хотя и тут, может, кое о чем умолчал…

— Вы собираетесь его допрашивать еще?

— Нет. Предоставляю это удовольствие вам. Мне с ним хороводиться некогда. Других дел по горло. Прежде всего надо узнать, что там с раненым…

Следователь придвинул телефон и набрал номер больницы. Поговорив на словенском с дежурным врачом, обернулся ко мне и с видимым удовольствием сообщил:

— У негра полный порядок! Ему сделали переливание крови, и скоро с ним можно будет побеседовать!

Молча раскланявшись, я поторопился покинуть гостеприимный кабинет. Надо было спешить в больницу!..

XV

Гарриса, как тяжелобольного, поместили отдельно в маленькой, уютной палате. Сестра дежурила при нем неотлучно. Она встала, когда я вошел в сопровождении врача. Раненый был очень слаб, лицо сохраняло нездоровый цвет, хотя был он уже в сознании и даже попытался улыбнуться, увидев меня: вероятно, узнал…

Чтобы раненый не двигался, я вместо рукопожатия положил ему на плечо руку, усаживаясь на стул возле постели.

— День добрый, господин Гаррис! Вы представить себе не можете, как я рад, что вам лучше!

Я обратился к нему по-английски. Он опять улыбнулся и слабым голосом ответил:

— Спасибо… Я вас сразу узнал… Это вы позвали врача… Только я совсем не Гаррис. По-настоящему я — Кастеллани. Отец у меня был итальянцем, а матушка из Сомали…

Я сделал ему знак не затруднять себя излишним разговором, все ясно: он взял другую фамилию, чтобы перед Пьером Кьезой и компанией играть роль американского негра, дезертира. На самом деле он был итальянским подданным и — ничего странного — служил в итальянской полиции.

— В таком случае не лучше ли нам перейти на итальянский? — спросил я. Кастеллани согласно кивнул. Врач предупредил:

— Прошу вас не утомлять его слишком длинной беседой. Опасность еще не миновала… А вы, — это адресовалось уже сестре, — зовите меня сразу же, как только заметите, что раненому стало хуже!..

Сестра, молча кивнув, удалилась в угол, где стоял другой стул, и села там, не проявляя никакого интереса к нашему разговору, который, по всей вероятности, и не понимала: он протекал на итальянском. Как только врач вышел из комнаты, я заговорил:

— Доктор просил не утомлять вас. Потому говорите как можно короче, а я постараюсь не задавать вопросов, требующих длинных и сложных ответов. Итак, я уже знаю, что вы служите в итальянской полиции, с которой мы вместе ведем розыски одной группы преступников. Той самой, в которую были внедрены вы. Мне известно все, что происходило до появления Мирко Црнковича на яхте. До того момента, как он напился…

Кастеллани протестующе повел головой, стал объяснять:

— Он не напился, его оглушили наркотиками. Сперва подбавили морфия в виски, а потом дали вдохнуть «райский газ»… «Райский газ» — разновидность так называемого «препарата истины». Вдыхается он через маску, подобную той, какие употребляют в больницах при анестезии. Под действием «райского газа» человек полностью теряет контроль над волей и безропотно отвечает на все вопросы, которые ему задаются. Он пребывает в своего рода трансе и потом не может вспомнить ничего из происходившего. Однако этот транс не мешает отвечать на поставленные вопросы вполне толково.

— Понимаю, его допрашивали одурманенного. А вы не подслушивали допрос?

Ведь пытались же его за что-то убить! Может, он обнаружил слишком большой интерес к допросу и вызвал подозрения?

— Это было невозможно… Но я знал что они готовятся кого-то допрашивать. Мне удалось спрятать в каюте магнитофон…

— Понятно!.. Тогда вас и обнаружили?

— Не тогда… Позднее…

— Значит, разговор вам удалось записать?

Он чуть заметно кивнул.

— А лента с записанным разговором? Где она? — продолжал выспрашивать я, волнуясь все больше. Ведь на ленте находилась разгадка всей этой истории. Если только ее не отняли у него или не уничтожили!..

— Должна быть в кармане… В моих брюках…

Обернувшись к сестре, я нетерпеливо спросил:

— Где его одежда? В карманах что-нибудь найдено?

Она пожала плечами:

— Одежду обычно оставляют на складе. Не знаю, было ли что-нибудь в карманах. Я приняла дежурство, когда его уже оперировали…

— Прошу вас, сестра… — Я пытался не выдать своего волнения. — Это очень важно. Будьте добры, сходите на склад и проверьте, что найдено у него в карманах. И принесите все сюда. Скажите врачу, что я попросил, и он вам наверняка не откажет!..

Она встала, не решаясь сдвинуться с места. Я понял, что она боится оставить меня одного с раненым — вдруг тому станет хуже. Я поспешил уговорить ее, пока она не начала упираться:

— Не беспокойтесь, я не стану его утомлять. Вы же видели, мы разговариваем совсем немного и он вовсе не напрягается. Ну прошу вас, сестра!

Я мог бы, конечно, и сам сходить за вещами, но я не знал, где находится склад, и без толку плутал бы по больнице, зря тратил бы драгоценное время. Ведь могло случиться так, что раненый, пока я бегаю, потеряет сознание, а мне нужно было задать ему еще несколько важных вопросов. Нельзя упускать момент, пока он чувствует себя сравнительно хорошо!..

Сестра наконец решилась. Направилась к дверям, еще раз напомнив:

— Будьте внимательны! Как только он начнет кашлять, зовите врача. У него легкие задеты, и от кашля может открыться рана!

Я понимал, насколько это опасно: новое кровоизлияние привело бы к большим осложнениям. Я пообещал быть осторожным и, когда она вышла, снова обратился к Кастеллани, стараясь формулировать вопросы так, чтобы ответы не требовали особого напряжения:

— Кто вас ранил? Немец?

— Да… Вернер Райхер. Прибыл из Мюнхена… Он заправляет… Заметил магнитофон… Стрелял из пистолета с глушителем… Мне удалось прыгнуть в воду…

Я сделал ему знак замолчать. Остальное было понятно: тяжело раненному Кастеллани удалось доплыть до берега и выбраться на сушу, где спустя несколько минут я и встретил его, а бандиты, скорее всего, покинули Порторож.

— Они посчитали вас убитым?

— Не знаю…

Я видел, что разговор утомил Кастеллани, и закончил беседу словами:

— Большое спасибо за информацию… Думаю, теперь я знаю самое важное. Когда вы почувствуете себя лучше, мы подробно восстановим все события. А сейчас лежите спокойно и отдыхайте. Я посижу с вами, пока не вернется сестра…

Немного погодя я добавил:

— Будем надеяться, что лента цела… Даже если она затерялась, думаю, не такой уж это большой урон!

Я, конечно, лгал ради его спокойствия. Известие, что лента исчезла, могло его расстроить, а возможности скрыть этот факт у меня не было. Так уж пускай лучше думает, что лента не так важна, хотя, по моему убеждению, от этой ленты зависело многое, чуть ли не все!

Он медленно кивнул в знак того, что меня понял. Несколько минут прошло в молчании. Я бы с удовольствием закурил, но этого делать было нельзя. Дым мог вызвать у раненого кашель, а как раз кашля он должен остерегаться больше всего.

День был воскресный, и в эти послеобеденные часы в больнице царила тишина. Потому даже сквозь закрытую дверь я услышал торопливые женские шаги, хоть они и раздавались где-то в самом конце коридора. Через секунду в комнату вошла сестра. Она несла всякую мелочь: зажигалку, носовой платок, раскисшую пачку сигарет и… плоскую картонную коробочку!.. Это была магнитофонная лента!

— Вот, это все, что при нем оказалось, — сказала сестра, складывая вещи на стол.

— Большое вам спасибо, сестра! — обрадовался я, сразу же схватив коробочку с лентой и показывая ее Кастеллани: — Нашлась! Вы разрешите мне взять ее с собой. Мы ее аккуратненько высушим и прослушаем, что там записалось!..

Разрешения я спросил просто из вежливости. У Кастеллани и в мыслях не было мне возражать. Лицо его сияло от удовольствия, что лента нашлась.

Тронув его за плечо на прощание, я поблагодарил:

— Большое вам спасибо за помощь… Мы сделаем все возможное, чтобы вы поправились… Желаю вам скорейшего выздоровления! До скорой встречи!

Я торопился. В управлении ленту просушат, и я все узнаю… Конечно, если она не вконец испортилась. Я не был знаком с тонкостями подобного рода техники, но почему-то был уверен, что лента пусть частично, а сохранилась.

К управлению я подошел почти одновременно с патрульной машиной. Из нее выпрыгнул милиционер, а за ним — диво дивное! — Мирко Црнкович собственной персоной, он тут же принялся помогать выйти из машины своему зятю Владе Мандичу, еле державшемуся на ногах от слабости.

XVI

По воспоминаниям Мирко Црнковича

…Все шло кругом перед глазами. И в желудке крутит, и в груди, и в голове. Кушетка уплывала из-под меня, а потолок угрожающе опускался, норовя придавить…

Потолок? Что за потолок? И что это за кушетка?.. С превеликим трудом я начинал осознавать себя и окружающее, как будто пробуждаясь из глубокого забытья… А может, из пьяного сна?.. Нет, не то… Что же, в самом деле, со мной приключилось?.. Я попытался приподняться на постели, но руки мне отказали, и я снова плюхнулся наспину…

Прошло несколько минут, а может, и полчаса — разве определишь в таком состоянии? — пока я полностью не пришел в себя. Над кушеткой я заметил круглое окошко, в диаметре сантиметров двадцать, не больше, и сразу вспомнил все — и яхту, и Пьера, и другого, носатого Пьера… И виски, в которое мне подмешали какой-то дряни…

Конечно же! Из-за этой отравы у меня и голова трещит, и мутит… Стало быть, я нахожусь на яхте. И яхта стоит, не качается, или это мне только кажется после выпитого?.. Мне с трудом удалось приподняться и выглянуть в окошко — мы стояли в нескольких метрах от берега.

Каюта та самая, где начался разговор с красавчиком Пьером и где я потерял сознание… Сколько же времени с тех пор прошло? Часы мои остановились — сами понимаете, не мог их завести перед сном. Сквозь оконце видно, что день солнечный, жаль, нельзя определить, хоть приблизительно, сколько сейчас времени…

В каюте я был совершенно один. На столе — бутылка виски и бокалы. От одного взгляда на них мне сделалось тошно… Сейчас бы стакан воды и пару таблеток аспирина… Пришел бы в себя.

Наконец мне удалось приподняться и сесть. Я нащупал в кармане сигареты и спички. Сделав первую затяжку, так раскашлялся, что казалось, все мое нутро, того гляди, разорвется на части, но это ощущение вскоре прошло, и я почувствовал, как никотин меня взбадривает…

Я выкурил целую сигарету и за все время не услышал ни звука — ни на яхте, ни рядом. Я встал и доковылял до двери, попытался открыть.

Куда там… Она была заперта, и ключа в замке не было… Я снова вернулся на кушетку и с горя выкурил еще сигарету. Затем отворил окошко. Я, конечно, и не мечтал, что сквозь него можно пролезть, зато в каюте посвежело. Стало легче дышать.

Ну и история! Что все это значит? Сперва Пьер со своими молодцами из кожи лезут, чтобы меня заарканить, потом поят какой-то гадостью и бросают одного на этой посудине стоимостью в несколько миллионов лир! Есть тут хоть капля логики? По-моему, ни одной!

Прислонившись к открытому окошку, я принялся звать на помощь. Сначала вполголоса, потом все громче и громче. Вдруг окажется, что на яхте я не один…

Тщетно. Никто на мои крики не отозвался. Только охрип и в горле запершило, и я решил не тратить сил понапрасну.

Передохнув, принялся искать что-нибудь, чтобы вышибить замок. Ничего подобного в каюте не оказалось. Я с разбегу навалился на дверь, но она устояла. В полном изнеможении я растянулся на постели — нет, такое мне явно не под силу.

Через несколько минут с берега донеслись голоса, они хорошо были слышны в открытое окошко. Уж не Пьер ли со своими возвращается? Или…

Я вскочил и припал к окошку. Ну, наконец-то! Два милиционера стояли возле самой воды, о чем-то разговаривая между собой и то и дело указывая в сторону моей плавучей тюрьмы. Меня они даже не заметили. Собрав последние силенки, я закричал:

— На помощь!.. Сюда!

Милиционеры вздрогнули и впились в яхту взглядами. Один из них расстегнул кобуру, готовясь выхватить пистолет. Я высунул руку в окошко и, помахав, крикнул снова:

— Сюда!

Милиционеры, посовещавшись, вошли в воду, решив вброд добраться до яхты. Я потерял их из виду, когда вода стала доходить им до пояса, а немного спустя услышал их шаги на палубе. Что-то их задержало на пути к моей каюте. Я снова принялся вопить:

— На помощь! Я заперт в каюте!

— Ломать дверь?

Мне, признаться, это было безразлично, главное, спасение подоспело. Сперва послышался скрежет, потом несколько сильных ударов, и дверь подалась!..

Раньше я бы ни за что не поверил, что способен так возрадоваться встрече с милиционерами. Я готов был на шею им броситься!

Я устремился к ним, но пошатнулся — опять одолела слабость. Тот, что вошел первым, подскочил ко мне и поддержал, не то бы я грохнулся на пол.

— Что-то с ним не в порядке, — сказал он на словенском, укладывая меня на койку. Я собрал остатки сил и, удержавшись в сидячем положении, заявил:

— Я Мирко Црнкович… Не знаю, в курсе ли вы…

— Мирко Црнкович? — радостно переспросил милиционер. — Вас-то мы и ищем!

Я вздохнул с облегчением. Не забыл меня, значит, Малин и не потерял моего следа!..

— А там на палубе кто? Пьер Кьеза? — спросил милиционер.

— На палубе? — удивился я. — Понятия не имею… Я думал, я тут один…

Я встал и шагнул к дверям каюты. Помощь милиционера мне больше не требовалась. На палубе я углядел носатого Пьера, раскинувшегося в шезлонге. Глаза закрыты, тяжело дышит, рядом валяется бутылка из-под коньяка или чего-то другого — я не разглядел этикетку. Было очевидно, что он вдребезги пьян и заснул так крепко, что моих призывов вообще не слышал.

— Этот, что ли? — спросил я. — Знаю только, что его зовут Пьер и что он владелец яхты…

Из кустов вынырнул парень в штатском. Я его раньше не видел, зато он меня признал сразу, потому что крикнул милиционерам:

— Ребята! Это же Црнкович! Мне сказали, вы тут кого-то нашли!..

Я не слышал, что ему ответили милиционеры, перед глазами у меня опять все поплыло, и я судорожно уцепился за борт. Очнулся через несколько секунд — милиционер, взяв меня за руку, говорил:

— Пойдемте! Я помогу вам сойти с яхты и добраться до берега!

Только тут я вспомнил про Владо. Вывернувшись из рук милиционера, я указал на люк:

— Постойте-ка… Давайте заглянем сюда… Тут был…

Я еще не докончил фразу, а милиционер уже подскочил к люку и приподнял крышку. Владо все еще находился в этом ящике, связанный и скрюченный в три погибели, точно такой же, каким показал мне его красавчик Пьер…

— Мирко, — простонал он ослабевшим голосом. — Наконец-то…

Как я сошел с яхты и оказался на берегу, не помню. Владо вроде бы развязали, меня держали под руки, я шел по пояс в воде… Что сталось с носатым Пьером, тоже не помню. Надо полагать, милиционеры и о нем позаботились. Только после того как мне дали флягу с крепким черным кофе и я сделал несколько глотков, я окончательно пришел в себя. Мы уже сидели в патрульной машине, которая катила по шоссе. Рядом со мной притулился Владо и, сдается, чувствовал себя лучше, чем я, хотя ему пришлось порядком посидеть связанным. Он говорил без умолку:

— Мирко, прости… Я не хотел впутывать тебя в это дело… Меня заставили… Они все знали и про тебя, и про меня…

Я не понял, о ком он — то ли о Малине, то ли о Райхере с компанией, — а спрашивать не было сил. Владо не останавливался:

— Грозились убить меня… и Марию тоже… Чтоб они отстали, я пообещал тебя уговорить… и они привезли меня обратно в Югославию… а когда приехали в Загреб…

В голове у меня стоял звон, но я все же сообразил, о ком он толкует, и прервал его бессвязную речь:

— Я все знаю, Владо, все!.. Не пойму только, как ты очутился на яхте, да еще связанный? Какого черта ты пустился в бега, ведь тебя через пару дней собирались выпустить?

Владо глубоко вздохнул и поник. С трудом выдавил:

— Я запаниковал… В милиции я выложил все до ниточки. Это правда, меня обещали выпустить… А потом на меня жуть накатила… Всех стал бояться: и тех бандитов, и Малина, всех… Сам не свой был… Только домой хотелось, домой… А меня уж и дома стерегли… Марию даже не повидал… Сгребли — и в машину…

Он осекся и замолчал… Недотепа… и раньше таким был, чуть что — ломается… Вот и теперь. Слишком уж много на него навалилось, тут и посильнее человек голову потеряет, хорошо хоть жив остался!.. Хотелось, чтоб Малин вошел в его положение. Незаметно меня начинал забирать страх, как Малин и его начальство посмотрит на нас с Владо после всех наших приключений, но я еще не настолько пришел в себя, чтобы думать об этом всерьез. Уже одно то меня успокаивало, что я очутился в безопасности!

Я выглянул в окно: так, значит, мы в Копере, а не в Портороже — я узнал кафе, где сидел с той блондинкой, которую подхватил по дороге из Загреба… Как же ее звали? Да, Весна Полич! Точно!.. Тогда же и Вернер Райхер вынырнул, будь он неладен!.. Жаль, не успел я про этого гуся Малину рассказать. Может, еще не поздно, может, как вскрою я его подноготную, сыщется ниточка, за которую Малин потянет, и весь клубок размотается. Кончится тогда и моя волынка, и заживу я себе нормальной жизнью!..

Машина остановилась. Милиционер, сидевший рядом, вышел, пригласив меня следовать за собой. Я протянул Владо руку, чтобы помочь: двигался он с трудом после стольких часов, проведенных в согнутом положении, да еще в веревках. Кое-как мы вывалились из машины.

Я выпрямился и огляделся. И, верьте слову, у меня отлегло от сердца, когда я увидел, что по улице прямо к нам шагает Малин.

XVII

Магнитофонная катушка медленно закрутилась. Бора, Мирко Црнкович, коперский следователь и я напряженно ждали, когда послышатся голоса. Ленту мы осторожно высушили, стараясь не повредить — об этом позаботился приглашенный из Копера специалист. Црнковича уже осмотрел врач, сделал ему какой-то укол, угостил таблетками, словом, привел в порядок. Во время прослушивания Црнкович был нам необходим, чтобы прокомментировать, если понадобится, отдельные моменты разговора…

Кастеллани начал запись, когда Црнкович находился в каюте наедине с Левняком. Первые слова, которые мы услышали, были следующие:

«Два часа — и эта яхта домчит вас в Венецию…»

Црнкович, толкнув меня локтем, прошептал:

— Красавчик Пьер… То есть Петар Левняк!

Я молча кивнул. Голос продолжал:

«…С такими деньгами в кармане начать новую жизнь с комфортом можно где угодно, только не в Югославии, сами понимаете…»

Мы услышали чей-то стон, хрип, стук, хлопнула дверь… Затем тишина, продлившаяся больше минуты. Связав звуки с рассказом Црнковича, я понял: именно в этот момент Црнкович потерял сознание и его затаскивали на кушетку. Опять послышался шум, будто кто-то вышел и закрыл за собой дверь. Голос, мне незнакомый, спросил на сербскохорватском с легким акцентом:

«Кажется, готов?»

Црнкович мне шепнул:

— Вернер Райхер!..

Теперь-то я хорошо знал, кто такой Вернер Райхер… Црнкович уже успел мне рассказать о своем знакомстве с этим человеком, помнившим забытый пароль… Жаль, не было возможности допросить Пьера Кьезу: Бора оставил его на яхте под присмотром милиционеров на случай, если Райхер или Левняк вернутся за ним. Хотя я полагал, правда без особых оснований, что Пьера Кьезу оставили на бобах, как и Джурича с Бреслом. Почему, об этом должна рассказать магнитофонная лента.

Другой голос ответил:

«Готов… Маска в порядке?»

Црнкович опять мне шепнул:

— Красавчик Пьер!

«Да, — ответил Райхер. — Вот она. Вы умеете с ней обращаться?»

Левняк не ответил. Вероятно, оба были заняты накладыванием маски на лицо Црнковича.

Райхер приказал Левняку:

«Порядок, можно начинать. Вы в разговор не вмешивайтесь. Будьте готовы по моему знаку заняться маской, если действие ее начнет ослабевать!..»

Разговор с Црнковичем Райхер повел на немецком языке. Я заметил, что Црнкович, сидящий рядом со мной, слушает с нескрываемым любопытством, значит, и вправду ничего не помнит.

«Црнкович, вы меня слышите?» — спросил Райхер.

Црнкович ответил слегка заплетающимся языком, но все же довольно отчетливо:

«Конечно… Очень даже хорошо слышу».

«Вы меня узнаете?»

«А как же… Вы Вернер Райхер… У меня на голоса хорошая память…»

«Значит, вы не забыли, что когда-то мы работали в одной конторе? В AMT-VI?»

«С вами забудешь!.. Только мы вроде бы в деле вместе не были…»

«Верно, не были… И все же у нас было кое-что общее…»

«А, это вы про пароль, что ли?»

«Именно про пароль, Црнкович! Включай свет, стало темно!»

«Будет вам, помню… Откуда вы взялись? Я вас, кажется, видел сегодня? Только где это было?..»

«В Копере, дружище. Мы оба ехали в Порторож».

«Да-да, в Порторож…»

Голос Црнковича делался сонным. На некоторое время установилась тишина — видимо, по знаку Райхера Левняк давал новую дозу «райского газа».

Затем снова голос Райхера:

«Црнкович, я надеюсь, вы еще не забыли шифр АГ-7, которым пользовались, составляя свои донесения? Насколько мне помнится, это ваш шифр?..»

«Как не помнить! — ответил Црнкович ясным голосом. — Такие вещи не забываются. До сих пор помню!»

«Вы можете расшифровать письмо, составленное этим шифром?»

«Могу, ясное дело. Давайте его сюда!»

«Я вам продиктую…»

«Валяйте…»

Потом вдруг Црнкович взволновался — видимо, под действием каких-то импульсов подсознания, — запротестовал:

«Стойте, стойте, Райхер! С какой это стати вы именно ко мне обращаетесь? Сколько народа, кроме меня, этот шифр знало!»

«Из этого народа только вы остались в живых. Все давно на том свете, а ключ к шифру уничтожен».

«Вон оно что!.. И только потому вы меня искали?»

«Только потому. Я несколько лет потратил, чтобы узнать, живы ли вы и где обретаетесь…»

«Это ж надо… Ну так что же там в вашем письме? Мне ведь тоже кое-что обещано… Десять тысяч долларов, столько, кажется?»

«Не беспокойтесь, Црнкович, мы своих обещаний не забываем… Вполне возможно, что вы получите и сверх уговора!..»

В голосе Райхера сквозила издевка. Он, видимо, вовсе не собирался раскошеливаться, говорил просто так, чтобы не портить одурманенному Црнковичу настроение… Наступила короткая пауза. Црнковича, наверное, накачивали новой дозой «райского газа», дабы его «искренность» не отказала в самый решительный момент.

Тишину прервал скрип открываемой двери. Я узнал голос Джурича, возбужденно выкрикнувший:

«По курсу патрульные катера! Что делать?»

Црнкович ехидно захихикал:

«Малин соскучился! Ищет меня!»

Левняк выругался, а Райхер успокаивал его, как, я не понял: лента в этом месте была повреждена. Затем Райхер приказал Джуричу:

«Вели негру держаться вплотную к берегу. Они нас ищут в море: думают, мы в Италию идем. Погасить все огни. Подойдем к Порторожу как ни в чем не бывало. Яхта зарегистрирована по всем правилам. Никто ничего не заподозрит».

Стукнула дверь — вероятно, вышел из каюты Джурич. Так я и знал, на других валит, а про свои художества скромно молчит!..

«Подгазуйте-ка его еще!» — приказал Райхер. Голос совершенно спокойный. Левняк, заметно встревоженный, произнес:

«А что, если спросить его, кто этот Малин, которого он упоминал? Пусть опишет!»

«Ни в коем случае! — отрезал Райхер. — Не надо его сбивать с мысли. Какая нам разница, как этот человек выглядит, ведь за нами гонится не один он, вся полиция этого района. Да это и не важно. Вы же знаете мой план!»

После паузы Райхер вернулся к разговору с Црнковичем:

«Итак, перейдем к письму?»

«Давайте. Я готов. Можете читать!»

Послышался шелест бумаги. Я посмотрел на Црнковича: он с напряженным вниманием следил за разговором, записанным на магнитофон.

«Это письмо, — объяснял Райхер, — я изъял из архива AMT-VI перед самым концом войны. Чтобы облегчить вам дешифровку, могу сказать, что письмо содержит сведения о том, где спрятаны три картины Тициана, две — Джотто и пять картин Тинторетто. Полковник СД Циммерман не успел их вывезти и был вынужден спрятать где-то на территории Италии, перед тем как оказался в плену у американцев. К счастью, ему удалось отправить это письмо… Полотна оцениваются в миллионы… Миллионы долларов, Црнкович! Помните про вашу долю, которая может быть увеличена!»

Црнкович рассмеялся — из магнитофона смех его прозвучал глумливо — и сказал:

«Ладно, ладно! Давайте ваше письмо!»

Райхер начал диктовать шифр:

«Бэ… Семьдесят… Эф… Гэ-ка-эр… Эль-эм-пэ-эф… Двойное вэ, точка… Арабское тридцать девять… Римское два…»

«Это не римское два, прописная удвоенная и!.. Дальше!»

Райхер продолжал:

«Большая единица, два зэ… Арабское семь…»

Я покосился на Црнковича, который внимательно вслушивался. Лицо у него было напряженным, глаза же довольно поблескивали. Он уже разгадал послание полковника. Видимо, оно содержало совсем не то, что надеялся узнать Райхер, иначе Црнкович не демонстрировал бы столь откровенно свое злорадство.

Голос Райхера бубнил:

«Три раза буква эм… Большое гэ…»

Црнкович не выдержал и расхохотался, а секунду спустя хохот удвоился — к нему присоединился хохот из магнитофона. Указав на него рукой, Црнкович хотел мне что-то объяснить, но замолчал, так как послышался голос Райхера:

«Что тут смешного? Ну?»

Только секунд через десять Црнковичу удалось побороть смех, и голос его стал отчетливо слышен из магнитофона:

«Придется вас огорчить, герр Райхер, вы промахнулись. Из-за такой ерунды столько наломать дров!..»

И он опять расхохотался.

«Да скажите вы, наконец!» — вспылил Райхер. Црнкович перестал смеяться.

«Да, письмо действительно отправил полковник Циммерман, — наконец заговорил он без смеха. — Но в нем ни намека на картины Тинторетто и прочих. Это всего-навсего прощальный привет: полковник сообщает, что ему не вырваться из окружения. Он даже не уверен, удастся ли пилоту пробиться с этим письмом… Еще он извещает, что немецкая армия в северной Италии капитулирует через день или два!..»

Отговорив это, Црнкович снова впал в безудержную, прямо-таки безумную веселость. Во всяком случае, тот Црнкович, магнитофонный. Я покосился на Црнковича, сидевшего рядом. Он тоже с трудом удерживал смех. Ему было от чего веселиться: он-то, знавший шифр, понял все еще до того, как собственным голосом объяснил немцу, сколь тщетны были его усилия.

«Црнкович, уймитесь!»

После этого окрика секунд десять слышался только шорох — лента опять была повреждена. Потом магнитофон заговорил сердитым голосом Левняка:

«И не пытайтесь меня обмануть! Уж настолько-то я немецкий знаю!»

«Но он… он, может быть, бредил…» — пытался оправдаться Райхер. Голос был неуверенный. Голос Левняка, напротив, звучал весьма решительно:

«Нет! „Райский газ“ действовал как полагается. Мы проиграли, то есть вы поставили не на ту карту! Это письмо — сплошной пшик! К счастью, только вы всадили денежки в это предприятие, и я не теряю ничего. Теперь нам остается убраться отсюда подобру-поздорову!»

Райхер долго не отвечал, как бы подтверждая справедливость сказанного. Црнкович голоса не подавал. Снова, видимо, впал в забытье.

Немного погодя Левняк сердито произнес:

«Ну, придумайте же что-нибудь!»

Райхер откашлялся и проговорил:

«Мы сейчас в Портороже. Бежать яхтой нет смысла: патрульные катера идут следом… Существует лишь одно приемлемое решение…»

Левняк понимающе хохотнул:

«Недурная мысль… Распускаем штат и позволяем югославской полиции переловить всех, кроме нас… Джурича и Бресла отправим сушей… Кьеза где-то пьет. Надо его найти и уговорить увести яхту куда-нибудь. Црнкович и Мандич останутся здесь… Негр тоже… А мы в Портороже подождем оказии и незаметно исчезнем…»

«Да, но…» — попытался возразить Райхер, однако Левняк не дал ему договорить.

«Уж не боитесь ли вы за свое славное имя? Или вы забыли, что в паспорте у вас стоит — Генрих Клоп?.. Что до меня, я ничего не опасаюсь… Когда полиция найдет и перехватает всех, ей будет не до нас. Она займется тем, что попало в лапы…»

Вот тут ты ошибаешься! Мы предпочитаем заниматься тем, чем считаем нужным заниматься!

«Разумеется, никому из наших ни слова про это», — продолжал Левняк.

Тут лента кончилась. И магнитофон замолк.

Кто-то тронул меня за плечо. Я вздрогнул и обернулся. Бора. Значит, я отключился, уйдя в свои мысли.

— Ну так что будем делать?

— Что делать?..

Это был вопрос, на который нелегко ответить. Распоряжения мои перемежались размышлениями вслух.

— Блокировать подъезды к Порторожу и все места перехода границы. Даже если они обнаружили, что негр работал против них, у нас есть подтверждение, что от своего плана они не отказались… Джурича и Бресла послали к сухопутной границе, а пьяного Кьезу бросили на яхте с пленниками… Мы с тобой едем в Порторож! Левняка я видел и наверняка узнаю, если встретим!

Црнкович легонько тронул меня за плечо.

— А про меня вы, похоже, забыли?

— Нет, — ответил я, — не забыл. Вы свободны. Можете хоть сегодня вернуться со своим зятем в Загреб. Последний автобус отходит вечером…

XVIII

Солнце давно уже скрылось за горизонтом. До самых сумерек мы бродили с Борой по Порторожу, пристально вглядываясь в лица прохожих в надежде встретить Левняка. Обошли все кафе, пляжи, бульвары, гостиницы…

Его нигде не было… На обеих дорогах, ведущих из Порторожа, установили посты. И хоть мы не располагали фотографиями преступников, люди получили очень точное описание Левняка и Райхера — со слов Мирко Црнковича. Эта пара никак не могла выскользнуть из Порторожа, даже если они разделились и идут поодиночке…

И все же о результатах пока говорить не приходилось. Беглецы не появлялись нигде — ни на дороге, ни на судне Пьера Кьезы, которое теперь уже под присмотром стояло там же, в бухте, где его обнаружили милиционеры. С той только разницей, что хозяин, пробудившийся из пьяного сна, был под конвоем препровожден в Копер.

Время летело быстро. Наши посты на дорогах под разными предлогами остановили множество машин. Можно сказать, уйму — в воскресенье вечером возвращаются в Триест все туристы, приезжавшие к нам на уикенд. Было не просто находить какие-то убедительные поводы для проверки транспорта.

Я был уверен, что Левняк и Райхер уедут из Порторожа автобусом или попутной машиной. Маловероятно, что у них в запасе есть еще яхта. На Пьера Кьезу им уже рассчитывать не приходилось. Разве только они меня перехитрили и уехали из Порторожа ранним утром, задолго до того, как я прослушал магнитофонную запись… Но и в этом случае легально перейти границу они не могли: пограничники были предупреждены. А вдруг у них есть проводник, о котором я ничего не знаю, и он помог им перебраться в Италию?..

Несмотря на эти сомнения, я лелеял надежду накрыть преступников в Портороже. Левняк и Райхер могли догадаться, что практически невозможно блокировать дороги долгое время. Это требует большого количества людей и бессменных дежурств. Никакой передышки, а без передышки люди и двух дней не выдержат. Преступники вполне логично могли заключить, что уже на следующий день наша бдительность ослабеет. Скорее всего, они скрываются где-то тут, рассчитывая через пару дней проскользнуть сквозь заграждение.

После обеда я разговаривал по радио с Коперским управлением внутренних дел и с Младеном. Ивица Бресл начал говорить, поняв, что Джурич почти все рассказал. Так стало известно, кто помог нелегально переправить Мандича через югославско-австрийскую границу. Младен предпринял все необходимые меры, чтобы этих людей арестовать.

День давно миновал, близилась полночь. Порторож постепенно опустел. Места парковок автомашин были почти свободны. Я попросил Бору обойти их и проверить, что за машины еще остались. Мы знали, что Райхер и Левняк прибыли из Триеста машиной и если они здесь, то и машина эта должна где-то обнаружиться. Я посоветовал Боре особое внимание обращать на автомобили с немецкими номерами, предполагая, что машина принадлежит Райхеру, который из Германии добирался на ней в Триест, а затем в Югославию.

Сам я тоже отправился на «прогулку». Прошел мимо кафе «Ядран» — оркестр уже готовился покинуть площадку. Чуть дальше, кафе «Сузанну», покидали последние посетители. Я свернул к морю. Справа осталась крохотная корчма «Якорь», на лужайке перед ней стояли два-три столика. Корчмарь обслуживал клиентов — за одним из столиков сидели двое мужчин…

И тут я почувствовал, как по спине у меня поползли мурашки. Запоздалыми гостями были Райхер и Левняк. Я находился метрах в пятидесяти, но узнал их сразу. Сначала Левняка, его я уже видел раньше, а Райхера по описанию. Выходит, они здесь! Не рискнули, значит, пробиваться.

Я огляделся по сторонам. Как назло — никого. А случай нельзя было упускать, преступники вот-вот скроются — они уже расплачивались. Я заметил только старика подметальщика, который меланхолично помахивал метлой по тротуару, время от времени забрасывая мусор в тачку. От него ждать помощи не приходилось.

Я медленно направился к «Якорю». Хотел зайти Левняку и Райхеру со спины, чтобы застать их врасплох и с наставленным пистолетом вынудить сдаться. Я решился подойти к ним вплотную — они ведь меня не знали, судя по магнитофонному разговору.

Они даже на меня не взглянули, когда я прошествовал мимо, делая вид, что направляюсь в корчму. Там разместилось несколько юношей и девушек, однако мне до них дела не было. Еще пара шагов — и я окажусь у преступников за спиной…

Черт возьми! Светловолосая девушка из молодежной компании выскочила с громогласным приветствием:

— Алло! Неужели это вы, товарищ Малин? Вы меня не помните? Я Весна Полич… Мы с вами встретились на автостраде!..

Как же, очень даже хорошо помню! Это была та самая девушка, которая оказалась со мной в тот момент, когда меня оглушили…

Я повернулся к ней спиной, не очень беспокоясь о том, что она удивится или обидится. Меня беспокоило другое: преступники знали меня по имени, а она его на всю улицу прокричала!..

Так и есть. Оба моментально вскочили на ноги. Все дальнейшее произошло в мгновение ока. Левняк держал пистолет в руке. Райхер, к счастью, оказался не такой прыткий.

— Ах ты, легавый! — истерически взвизгнул Левняк. — Думаешь, твоя взяла? Придется тебе выправить пропуск в ад! Получай!..

Я тоже выхватил пистолет. Две пули Левняка жикнули мимо, а третью он не успел выпустить — я угодил ему в колено с первого раза. Вскрикнув, он зашатался и упал, пистолет отлетел в сторону. Позади меня тоже вскрикнули — сперва Весна, потом кто-то еще… Обернуться не было времени, надо было управиться с Райхером…

Однако пистолет не потребовался. Увидев, что раненый Левняк корчится на земле, Райхер отбросил оружие и поднял руки.

Со всех сторон к нам сбегались люди: корчмарь из «Якоря», его клиенты, прохожие. И два знакомых милиционера — познакомились, когда я готовил засады.

— Арестовать обоих! — приказал я. — И вызвать «скорую помощь»!

Я повернулся и стал проталкиваться сквозь образовавшуюся толпу. Весна стояла окаменевшая, живая и невредимая. Видимо, кричала со страху, увидев пистолеты и услышав пальбу. Но тот, другой крик, который я слышал!..

Старик подметальщик лежал на тротуаре возле тачки с мусором. Заплутавшаяся пуля Левняка, не найдя меня, угодила в старика. Я подбежал к нему, нагнулся и стал нащупывать пульс.

Он был жив, только потерял сознание, пуля попала в плечо. Я приподнял его и держал до тех пор, пока под вой сирены не прибыла «скорая помощь». Вторая уже за сутки… Я подозвал врача, чуть ли не на ходу выскочившего из машины.

— Доктор, помогите сначала этому человеку, — сказал я. — Потом арестованному…

Павел Павличич БЕЛАЯ РОЗА

Zagreb, 1977. Перевод с хорватскосербского Т. Поповой

I

Дождевые капли глухо стучали в оконное стекло. Филипп Гашпарац стоял возле пропахшей табачным дымом зеленой шторы и смотрел, как затихало движение транспорта на площади Свачича. Словно морская волна, стремительно накатывали мокрые крыши автомобилей, а гул моторов в шелесте майского дождя звучал мягко и как будто доверительно, нарастая всякий раз, когда зажигался зеленый огонек светофора. Иногда казалось, что ритм капель совпадает с тиканьем больших старинных часов на стене. Филипп Гашпарац вздохнул. Домой идти не хотелось. Хотя было уже почти девять.

Он отошел от окна, опустился в кресло, предназначенное для клиентов, принялся оглядывать огромный, со вкусом обставленный кабинет шефа адвокатской конторы, каковым он и являлся. Кожаные кресла, диван, массивный письменный стол орехового дерева, круглый столик, на нем — большая пепельница для посетителей, два вместительных шкафа с делами. В минуты усталости или когда его что-то угнетало и не хотелось идти домой, Гашпарац рассматривал все эти предметы, стараясь почувствовать себя их хозяином. Но ему это редко удавалось. Налаженное дело он получил в наследство от тестя, Алойза Бизельчана и никак не мог к этому привыкнуть: сознание, что все это приобретено чужими руками, не покидало Гашпараца. Подобное ощущение особенно усиливалось в такие вот вечера, когда, утомившись за день, он усаживался в кресла для посетителей, ибо чувствовал себя в них более на месте, чем за адвокатским столом.

В пустой комнате звонок телефона прозвучал как выстрел.

— Алло!

— Это ты? Я звонил к тебе домой, и Лерка сказала, что, может быть, ты еще у себя.

— И, конечно, сделала акцент на «может быть», — вздохнул Гашпарац.

— Почему ты так думаешь?

Звонил Владо Штрекар, добрый приятель Гашпараца еще со студенческих лет. Неизвестно почему они приметили друг друга сразу же, еще на первом курсе, на общих лекциях, потом оказались в одной группе по военной подготовке, встречались в столовой и постепенно начали вместе заниматься. Закончив университет, Штрекар сначала решил отслужить в армии, а Гашпарац поступил в контору Бизельчана, затем женился и уже потом — в армию. Когда он вернулся из Призрена, Штрекар работал в милиции. Они виделись редко, хотя, бывало, сотрудничали. Несколько раз в году ходили друг к другу в гости с женами и детьми и тогда подолгу разговаривали. Звонок Штрекара поверг Гашпараца в недоумение.

— Видишь ли, я звоню по делу, — сказал милицейский инспектор, — иначе не стал бы нарушать твой драгоценный покой. — Из этого Гашпарац понял, что Штрекар догадывается о его нежелании идти домой. — Мне нужно у тебя кое о чем спросить.

— На ночь глядя? Что-нибудь срочное?

— Ты же знаешь, как у нас… Послушай. Нет ли у тебя клиентки по имени Ружа Трешчец?

— Ружа Трешчец? Нет.

— Ты уверен? Все-таки твоя фирма…

— Знаю, знаю, большая канцелярия, множество дел, служащие и так далее, — поспешил прервать его Гашпарац. — И тем не менее все проходит через мои руки. Похожей фамилии мне не попадалось — во всяком случае, за последние два года.

— Неужели два года, как умер старик?

— Да. Так в чем дело?

— Значит, ты уверен, что она не твоя клиентка? А может, она проходила по какому-нибудь делу как обвиняемая, свидетельница или еще как?

— Это надо посмотреть, — сказал Гашпарац.

— А что, если я заскочу к тебе сейчас? Тут через Зриневац пару шагов, я буду мигом.

— Ради бога. — Гашпарац обрадовался, ибо тем самым откладывалось его возвращение домой. — А в чем дело? Кто такая эта Ружа Трешчец?

— Машинистка из «Металлимпэкс».

— И что с ней?

— Убита вчера вечером.

— Какая же связь…

Однако Штрекар уже положил трубку. Гашпарац встал и подошел к окну. Возникал вопрос: грозят ли неприятности его конторе в том случае, если эта женщина была как-то с ней связана. Адвокат пожал плечами. Он все еще не приучил себя волноваться из-за служебных дел. Гашпарац исполнял обязанности корректно, приобрел репутацию солидного юриста, но в отличие от коллег процветание своей конторы не отождествлял с личным успехом, у него постоянно было ощущение, что работает он за другого. И посему, размышляя об убитой женщине, он пришел к выводу, что, по всей вероятности, она была связана с кем-то из его бывших клиентов.

Гашпарац остановил взгляд на висевшей над письменным столом фотографии тестя. Седой, несколько старомодный господин, очки в золотой оправе, колючие короткие усики и длинные пальцы, которые даже и на фотографии казались желтыми от табака. Алойз Бизельчан унаследовал дело от своего отца, известного еще во времена Австро-Венгрии по ряду нашумевших процессов, а сам Алойз, или Лойзек, до войны защищал кого-то из левых, чем и приобрел популярность. Не отводя взгляда от фотографии, Гашпарац пододвинул телефон.

— Добрый вечер, мама, это я. — Трубку подняла Адела, его теща. Как он и предполагал, она торчала у них. — Я задержусь. Звонил Штрекар, у нас срочное дело. Будьте любезны, скажите Лерке, что… Да, да. Спасибо. Спокойной ночи.

Он вздохнул, продолжая рассматривать портрет тестя. Подумал, сколько раз старик вот так же, как он сейчас, сидел здесь, в кабинете, курил, вздыхал, бесцельно переставляя на столе предметы, терзаемый заботами: то ему угрожали закрытием конторы, то стало известно, что, кроме Лерки, у них не будет больше детей, потом Лерка забеременела от однокурсника, бросила юридический, он страдал от мысли, что контора утратит его имя; затем замужество Лерки…

Легкий майский дождик по-прежнему дробно стучал в окно, молодая зелень бросала причудливые тени на мокрый тротуар. Неплохо бы пройтись. Он заметил перепрыгивающего через лужи Штрекара и пошел отпереть дверь.

— Давненько мы не виделись! — сказал милицейский инспектор, снимая плащ, с которого на дорогой ковер стекали струйки воды. Глядя на ковер, Гашпарац всегда испытывал раздражение, ибо понимал: эта дорогая вещь смущает клиентов, как правило испуганных людей, не привыкших к роскоши. Штрекар, потирая руки, прохаживался по комнате.

— Садись, — предложил ему Гашпарац.

— Знаешь, давай-ка сначала просмотрим дела, а потом я тебе все объясню.

— Ты сказал — убийство?

— Да. Я занимаюсь этим. Не волнуйся раньше времени. Я все объясню, только давай сперва посмотрим бумаги.

Свойственная милиции манера окружать свою деятельность тайной заметно сказывалась на восприятии Штрекаром мира, определяя и его поведение, особенно в отношении всего, что касалось службы. Гашпарац это хорошо знал.

— Ну, если ты настаиваешь… — сказал он и отпер шкаф.

Они извлекли зеленые папки с отверстиями в нижней части и, усевшись по обе стороны стола, погрузились в работу. Гашпарац перелистывал страницы быстро, мгновенно пролетал взглядом по листкам, испещренным плотным машинописным текстом, тогда как Штрекар работал медленнее, и не потому, что был менее опытен в подобных занятиях, а по привычке изучать все обстоятельно, даже мелочи. Некоторое время оба молчали, наконец Гашпарац поднял голову:

— Послушай, может, все пошло бы быстрей, если б я знал…

Но Штрекар лишь резко и нетерпеливо отмахнулся рукой с сигаретой, словно как раз в этот момент натолкнулся на что-то важное. Однако Гашпарац знал, что это не так. Наконец они пролистали все папки. Несколько минут молча курили, не глядя друг на друга. Первым заговорил Гашпарац:

— Ну? У меня ничего. А у тебя?

Вместо ответа Штрекар спросил:

— Ты никогда не слыхал о некоей Розе или Ружице Трешчец? Уверен, что не слыхал?

— Абсолютно. Я никогда не слышал этого имени.

Гашпарац решил не задавать больше вопросов. Тем самым давая понять, что чрезмерная скрытность инспектора ему не нравится. Штрекар же медленно заговорил:

— Ей было двадцать два года. Убита вчера вечером, у Савы, на берегу, возле пляжа, часов в одиннадцать. Задушили и спихнули в канаву.

— Но почему тебя интересует, была ли она моей клиенткой? Ты мне это объясни!

— Потому что в ее сумочке, среди прочих мелочей нашли одну бумажонку. Вот эту.

Штрекар вытащил из кармана бумажник и оттуда — страничку, вырванную из блокнота, какие можно купить в любом киоске. Он протянул ее Гашпарацу.

Адвокат посмотрел на листок, затем на инспектора.

— Ну, что скажешь?

На бумажке шариковой ручкой четким круглым почерком был написан номер телефона.

Это был номер телефона адвокатской конторы Гашпараца, того самого телефона, который стоял сейчас возле его правого локтя.

II

Гашпарац выключил «дворники». Пока ехал по Пальмотичевой улице в сторону дома, куда ему по-прежнему не хотелось, дождь кончился. И все-таки сейчас ему было лучше, потому что он перебирал в памяти разговор со Штрекаром, которого подвез до управления. Он ехал не спеша, как можно медленнее, несмотря на пустынные в столь поздний час улицы. Сомнений не было: встреча со Штрекаром ознаменовала начало чего-то очень для него важного…

Когда инспектор показал ему листок с номером телефона, Гашпарац в первое мгновение ощутил чувство вины, словно человек, вдруг уличенный в скверной наклонности или запятнанном прошлом. Причин для этого не было, просто под пристальным, испытующим взглядом Штрекара адвокат смутился. В конечном счете взгляд милицейского обозначал лишь отработанный его профессией прием; в иных обстоятельствах Гашпарац даже не обратил бы на это внимания. Но сейчас все его задевало. Он спросил:

— Откуда ты взял, что бумажка имеет какое-то значение? Мой номер есть в телефонном справочнике.

— Разумеется, есть. А почему оказался именно твой номер? — Штрекар по-прежнему был многозначителен.

— Может, ей был нужен адвокат.

— В этом-то и загвоздка. Нам доподлинно известно, что адвокат ей вовсе не был нужен.

— Откуда вам может быть известно, что… — попытался возражать Гашпарац, хотя чувствовал: инспектор отдает отчет своим словам. Штрекар улыбнулся.

— Я представляю себе ход твоих рассуждений: ты разговариваешь с милиционером и, естественно, хочешь ему доказать, что адвокат может потребоваться любому человеку на свете, если не для возбуждения иска, то для защиты своих интересов. Однако мы сразу же пришли к выводу, что этой женщине адвокат был не нужен. И объясняется все очень просто: она не имела ни земли, ни недвижимого имущества, не была замужем, не конфликтовала с предприятием, на котором работала, ни от кого не требовала денег, не состояла под следствием, даже не могла быть замешана ни в каком дорожно-транспортном происшествии, потому что машины, естественно, не имела.

— Почему «естественно»?

Штрекар вздохнул:

— Вот видишь, вместо того чтобы заниматься делом, я должен объяснять тебе каждую мелочь. Короче: она машинистка, получала гроши, любовника богатого не имела, не было у нее и сбережений, за границу на работу не выезжала…

Гашпарац задумался, потом согласился:

— Пожалуй, ты прав. К чему ей адвокат?

— Именно это меня и интересует.

Воцарилась тишина. Сидя перед горой зеленых папок, они курили, время от времени сдувая с бумаг падавший пепел. Штрекар тер глаза. Было видно, что он утомлен, а Гашпарац понимал — впереди у инспектора бессонная ночь.

— Ты говоришь, это случилось на берегу? — прервал молчание адвокат. — Что она там делала в одиннадцать часов вечера?

— Это довольно сложный вопрос. Она живет на Гредицах.

— Где это?

— Ты даже не знаешь где? Ну конечно, откуда тебе знать! Гредицы совсем маленькая улочка… У тебя есть план города?

— Нет.

— Значит, так. Если идти от Ремизы, то, миновав Фаллерову, Средняки и так далее, выйдешь к Саве. Тут смыкаются два берега — савский и тот, что тянется вдоль ручья, как раз отсюда и начинается эта улочка — Гредицы. Частные домишки, беднота. В основном самовольная застройка.

— Выходит, она шла домой?

— Это тоже вопрос. Видишь ли, тамошние обитатели обычно едут на трамвае до Ремизы, а оттуда — пешком: вдоль ручья есть тропинка, кое-где она хорошо освещена, рядом дома — идти здесь безопаснее. Однако, с другой стороны, если ты почему-то окажешься в районе Савского моста, можно пойти и берегом, видимо, это ближе. Зато полнейшая темень, ни одного фонаря, и безлюдно.

— Так зачем же ей было?..

— Вот в этом-то и дело. Правда, нельзя исключить и случайность: может, она спешила или еще что. Допустим и другой вариант: ей кто-то назначил встречу?

Некоторое время они курили молча. Происшествие все более завладевало вниманием Гашпараца и казалось ему запутанным. Он спросил:

— Значит, не исключены версии?..

— Я предполагал, что ты именно так поставишь вопрос. На то ты и адвокат, чтобы вытянуть все тебя интересующее. Версии тоже достаточно путанны.

— Вы не исключаете, что убийство совершено кем-то из ее знакомых или случайно оказавшимся там человеком?..

— Совершенно верно. Мы допускаем и то и другое.

Гашпарац и впрямь мало-помалу входил в роль адвоката и вытягивал у Штрекара одну деталь за другой. Его охватывал ужас от мысли, что женщина на савском берегу в предсмертной судороге прижимала к груди сумочку, заключавшую нечто, имевшее непосредственное отношение к нему: номер телефона той самой конторы, которая занимает все его помыслы по вечерам и сделала невыносимой его жизнь.

Он осторожно продолжал:

— Следовательно, убийство путем удушения… Может быть намеренным, но также и совершенным в состоянии аффекта.

— Дело не только в этом, — произнес задумчиво Штрекар. — Есть еще кое-что. Понимаешь, не все так просто. С одной стороны, похищен кошелек — как будто налицо картина ограбления. А, с другой стороны, с женщины сорвана одежда, порвано белье, так что речь может идти об изнасиловании.

— Почему не допустить и то, и другое?

— Потому что ни того, ни другого не было. — Штрекар в раздражении задел перстнем о край стола.

— Значит, не изнасилование, не…

— Врач это установил сразу. И по доброй воле ничего такого не происходило.

— А ограбление?

— Здесь нам пришлось повозиться. И тем не менее не было ограбления. Кошелек, правда, исчез, его мы не нашли, зато в сумочке, в одном из отделений, на видном месте лежала порядочная сумма денег около полумиллиона… И к этим деньгам убийца не прикоснулся.

— А он их видел?

— Конечно, в сумочке явно копались, перевернуто все, до последней мелочи.

— И мой телефон…

— Вероятно, убийце он ничего не сказал.

— Хотя для нее… — Гашпарац замолчал. Снова болезненно резанула мысль, что девушка носила с собой клочок бумаги с номером его телефона, что менее суток назад этот клочок бумаги держал в руках убийца и снова сунул его в сумочку. А может, подсунул? Все это казалось невероятным.

— Листок вырван из блокнота, который мы обнаружили у нее дома, — сказал Штрекар, как бы читая мысли Гашпараца.

— С кем она жила? — спросил адвокат.

— У нее мать и сестра, отец умер восемь лет назад. Мать работает уборщицей, сестра учится в каком-то текстильном училище. Ее зарплата для них была существенным фактором.

Инспектор вздохнул и торопливо, нервозно закурил. Гашпарац знал, что Штрекар не любил, когда замечали, что в ходе расследования у него проявляется человечность, а не только соображения юридического характера.

— Кого-то подозреваете?

— У нее был парень. По логике подозрение падает на него. Но у парня — алиби, причем абсолютно твердое. Он с дружками сидел в корчме, там,неподалеку от дома. Его видели по крайней мере человек пятьдесят.

Они опять курили молча, наблюдая, как по оконному стеклу сбегают капли. Потом Гашпарац проговорил:

— Влада…

— Я понимаю, — перебил его инспектор, — хочешь узнать побольше.

— Если тебе это не помешает.

— Да, да. Слушай, завтра я буду на Гредицах. Поедем вместе, увидишь все своими глазами. Может, что-нибудь и тебе придет на ум. Может быть, кого-то из ее близких ты встречал раньше…

На этом они и расстались. Гашпарац вдруг почувствовал, что у него появилось действительно важное дело, и впервые за долгие годы с нетерпением ждал завтрашнего дня. Теперь, проезжая вдоль Медведшчака, он размышлял о том, как непорядочно он поступает, ухватившись за чужое горе, в надежде облегчить собственное, если не горе, то хотя бы страдание. Какая связь между этой девушкой с Гредиц, Ружей Трешчец, и им, его каждодневным, таким невыносимым для него существованием?

Не подымая головы, он вкатил машину в гараж. Только запирая ворота, бросил взгляд на дом. Одно окно было освещено. Должно быть, Лерка читает, лежа в постели. Надо бы несколько минут поболтать с ней о какой-нибудь чепухе. По-видимому, госпожа Адела, слава богу, уже отбыла к себе, в свои апартаменты в бельэтаже огромного дома старого Бизельчана. А дочка, вероятно, давно спит. Он не видел ее целый день.

Гашпарац не спеша шагал по дорожке к дому, гравий шуршал под ногами. С ветвей отцветших фруктовых деревьев капало. Он глядел на розовый свет ночника в спальне — как всегда, возникла мысль о том, кто купил эту лампу. Наконец он вошел в дом, словно под сень покойного тестя — человека, которого боготворил.

В квартире двигался осторожно, стараясь не производить ни малейшего шума, как будто боясь потревожить девочку, а на самом деле хотел избежать встречи с Леркой: жена была в состоянии закатить сцену, забывая о спящем ребенке. А дочка больше всего любила, когда он заходил к ней и будил, чтобы пожелать спокойной ночи.

Он столкнулся с Леркой, выходящей из ванной. Случайно? Ее волосы были кокетливо собраны в пучок на ночь; от нее исходил аромат свежести. Взглянула, чмокнула в щеку. В хороших домах неукоснительно соблюдаются некие правила.

— Устал? — спросила, хотя на лице ее не появилось и тени интереса.

— Немного, — ответил Гашпарац.

— Тебе звонили, — бросила с напускной небрежностью.

— И…

— Какой-то мужчина. Ничего не объяснил. Сказал, что должен сообщить тебе что-то в связи с некоей Ружицей.

III

Они оставили машину возле Савского моста и дальше пошли пешком. После вчерашнего дождя воздух был напоен свежестью, и, хотя было облачно, нет-нет проглядывало солнце, освещая отдельные картинки городского пейзажа: белое высотное здание на той стороне Савы, речную гладь или зеленый массив у Карловаца. Шли молча; позади остались пляж и купальни, по правую руку теперь одна за другой следовали спортивные площадки, слева — пустырь, поросший травой, потом река, снова полоса травы и высокий противоположный берег. За ним по невидимой автостраде мчались машины.

Они замедлили шаг там, где река под острым углом впадает в Саву, и остановились на самом мысу. Здесь находилось сооружение, напоминающее дзот с амбразурами, отверстиями, служащими для регулирования уровня воды в период дождей. У самого устья расположилось несколько рыбаков с длинными удочками. Они как раз были освещены солнцем. Штрекар указал на поросшее травой место.

— Здесь.

Гашпарац задумчиво рассматривал примятую молодую травку. Понять что-либо было трудно — множество подошв оставило на земле свои следы. Он подумал, известно ли о случившемся рыбакам. И вообще, что же тут все-таки произошло?

— Ты мне не сказал, кто ее обнаружил.

— Рыбаки, — пожал плечами Штрекар. — Они по утрам приходят сюда первыми. Какой-то старик позвонил из таксофона у моста, с трудом разобрались, о чем идет речь.

— Не могу себе представить, что это произошло именно здесь, — сказал Гашпарац. — Все как-то…

— Теперь уж и я не могу, — пробормотал Штрекар. — Так всегда бывает. Пройдет острота, и кажется, будто приснилось.

Некоторое время они шли вдоль берега, пока не увидели голубую дощечку с надписью «Гредицы». Здесь они спустились по откосу и очутились на кривой немощеной улочке. Гашпарац глубоко вздохнул, то ли огорченный ситуацией, то ли от возникшего ощущения, что ты вдруг очутился далеко-далеко от Загреба, в селе.

— Видишь? — спросил Штрекар, хотя было не ясно, что он имеет в виду.

Улочка действительно напоминала село, причем довольно заброшенное. Возле каждого домишка зеленел пусть крохотный, но садик, а слева виднелось и распаханное поле. Домики были маленькие, и по их виду нетрудно было заключить, что каждая семья строила жилище собственными силами, не прибегая к помощи рабочих, к тому же испытывая крайний недостаток в стройматериалах: крыши низкие, черепица разная, кое-где вперемешку с кусками жести; подслеповатые окошки, как и заборы, выкрашены жидкой краской, чаще зеленой. Выделялись своей покраской домики, их стены пестрели неумелыми крупными мазками. Кое-где в открытую дверь, ведущую прямо в кухню, виднелась белая газовая плита, зеленый самодельный буфет и табуретки с плетеными подстилками. В каждом дворе цветы — в горшках или на клумбах, во многих лаяли огромные дворняги, посаженные на цепь. Дворы были грязные, кое-где валялись клочки сена, из чего Гашпарац заключил, что здесь, вероятно, держат лошадей, а в какое-то мгновение до него донесся и запах свинарника. На глаза попадался то мотоцикл, прислоненный к стене или к дереву, то велосипед. Были и колодцы, и колонки. Все казалось знакомым, хотя и давно забытым.

— Вижу, — ответил наконец Гашпарац, когда Штрекар почти забыл о своем вопросе.

Здесь все было знакомо. В садиках цвела сирень, возле штакетника тянулись перья молодого лука. Во дворах под развесистыми деревьями сидели на табуретах люди с детьми на коленях, курили, пили кофе или пиво. В одном дворе обедали прямо под шелковицей.

— Вижу, — повторил Гашпарац.

Но Штрекар его уже не слышал. Его походка стала как-то степеннее, выражение лица приобрело твердость, он приосанился.

— Вот мы и пришли, — сказал он вдруг.

Гашпарац вздрогнул от неожиданности. Они стояли перед домиком, как две капли воды похожим на остальные. Однако от пристального взгляда не могло укрыться отсутствие в нем мужчины: плетень покосился, калитка зависла. Зато во всем виделось участие женских рук: кругом цветы, белоснежные занавески на окнах, дворик тщательно подметен. Гашпарац почувствовал себя неловко, и у него возникло желание вернуться или побыстрее пройти мимо, будто он ни о чем не знает и ни к чему не имеет отношения.

— Учти, явились без предупреждения, — бросил Штрекар, когда они входили в калитку.

— Ты мне этого не говорил.

Дверь была закрыта. Послышалось какое-то движение, шепот, потом слабый женский голос спросил:

— Кто там?

— Милиция.

— Входите, не заперто.

Они открыли дверь. Кухонька оказалась крошечной, в ней хватало места лишь для трех табуреток, по числу обитателей дома. У окна диванчик, слева плита, справа зеленый буфет, на котором разложены вязаные салфеточки, пластмассовые фрукты, а под стекло засунуто несколько открыток.

— Добрый день, — громко произнес Штрекар официальным тоном.

За столом сидело три человека. Женщина лет пятидесяти пяти, в трауре, с темными подглазницами на энергичном и загорелом лице, выдававшем ее занятия физическим трудом. На Гашпараца особо тяжелое впечатление произвела ее химическая завивка, сделанная, видимо, очень давно, отчего жидкие, потерявшие эластичность волосы свисали жалкими прядями.

— Милости просим, — сказала женщина. — Присаживайтесь.

— Спасибо. Мы ненадолго, — снова подчеркнуто громко произнес Штрекар.

— Тогда, может быть, мне…

Бледный светловолосый юноша сидел во главе стола. Перед ним стояла рюмка ракии. У молодого человека был высокий лоб и чистые, несколько мечтательные глаза, заметно покрасневшие от слез. Гашпарац посмотрел на его руки: сильные, с потрескавшейся темной кожей — вероятно, механик. Начав говорить, юноша поднялся.

— Нет, нет, сидите, пожалуйста, — остановил его Штрекар, и слова прозвучали подобно приказу. — Мы на минуту.

— Это Звонко, товарищ Валента.

Это произнесла девушка лет восемнадцати, и юноша невнятно пробормотал свою фамилию.

При обычных обстоятельствах девушка выглядела бы вполне привлекательно, подумал Гашпарац. Немножко скуласта, чуть широковата в кости. Но это от физического труда.

— Валент… — начал Звонко. — Он еще не заходил, и я думал…

Валент был возлюбленным убитой. Тот, на кого могло прежде всего пасть подозрение и кто имел твердое алиби, о чем Гашпарац уже знал.

Пожилая женщина вздохнула, вытирая навернувшиеся на глаза слезы, появление Штрекара вновь напомнило ей о случившемся.

— Мы зашли узнать, — сказал Штрекар, — не удалось ли вам обнаружить в ее вещах что-либо, что позволило бы… Вы понимаете меня — какие-нибудь бумажки, письма, например расписку, что-нибудь в этом роде?

— Ничего, — ответила девушка. — Я все просмотрела. Только открытки — с моря, из стройотряда, от друзей, а вообще-то… Она и с Валентом почти не переписывалась. Даже странно, но и от него только открытки.

— Это на него похоже, — сказал Звонко, — уж такой он человек.

Пожилая женщина только вздохнула, из чего Гашпарац заключил, что сердце у нее отходчивое: в душе она укоряла Валента, что не зашел к ним, но сказать об этом не хотела.

— Могу я на них взглянуть? — попросил Штрекар.

Девушка выдвинула один из ящиков буфета и достала оттуда плоскую коробку — возможно, из-под мужской сорочки или чего-то подобного. Там лежали открытки, квитанции, фотографии, сделанные во время летних поездок. Пока инспектор изучал содержимое коробки, все молчали. К рюмкам с ракией, которые подала девушка, никто не прикоснулся. Избегая встретиться взглядом с женщиной, которая при виде этих мелочей снова разволновалась, Гашпарац обратил внимание на фотографию светловолосой девушки на стене, рядом с портретом немолодого мужчины, вероятно умершего отца. Глаза ее были светлыми, из чего он мог заключить, что цвет волос естественный. Девушка была красива, хотя и довольно неумело подкрашена. Карточку, по-видимому, делал неопытный фотограф, злоупотреблявший ретушью. Теперь Гашпарац был уверен, что никогда прежде видеть покойную Ружицу Трешчец ему не доводилось.

— Филипп, что если бы вам со Звонко… Мне тут нужно кое-что… — вдруг попросил Штрекар.

Гашпарац вместе с молодым человеком вышли во двор. В дверях он обернулся на фотографию девушки. Звонко поймал его взгляд.

— Она была красивая, — сказал он, когда они закурили. Ее все звали Белая Роза. Из-за волос. Ружицей Трешчец никто не называл. Только по документам.

Филипп глядел на берег ручья, откуда с криком, поддерживая друг друга, съезжали на велосипеде мальчишки.

— А почему не заходит Валент? — спросил Гашпарац.

— Он вообще странный, — уклоняясь от прямого ответа, проговорил Звонко. — Видите, даже писем не писал…

— Он и сегодня пьет? — Гашпарац смотрел в сторону, чтобы не смущать юношу.

— Да, — кивнул тот. — Может, ему неприятно…

— Как он это воспринял?

— Он виду не покажет. Знаете, Валент вырос без родителей… Водился со всякими, привык скрывать свои чувства… Это его манера… Он думает, унизит себя, если покажет.

Замолчали. Звонко в смущении тоже смотрел в сторону ручья. Гашпарац решил попытаться разговорить его.

— И в этом все дело? — спросил. — Я уверен, тут есть еще что-то.

По взгляду, который бросил на него Звонко, адвокат понял — юноша предполагает, что им известно значительно больше и его просто испытывают.

— Да, — совсем тихо проговорил молодой человек, побледнев. — Два дня назад они поссорились. И расстались, окончательно.

IV

Корчма была маленькой, полутемной и, несмотря на настежь открытые окна и двери, пропитана запахом ракии; сивушный дух, казалось, источали даже стены. И правда, над входом сквозь облупившуюся известку можно было различить довоенную вывеску: «Корчма Хорвати, собств. вдовы Банек». Красные и синие пластиковые столы с алюминиевыми ножками испещрены следами от сырых стаканов, сиденья и спинки стульев были тоже из пластика красного и голубого цвета. Узкий проход возле стойки вел к двери, выходящей во двор, где располагалось несколько столов; сквозь занавеску можно было различить головы посетителей, склонившихся над картами и шахматной доской.

— Мне бы не хотелось сюда входить, — сказал Звонко уже у двери. — Но он — здесь.

— Воля твоя, — пробормотал Штрекар.

Гашпарац дружески протянул пареньку руку, его примеру последовал и Штрекар, хотя сделал он это небрежно и явно нехотя. На пороге они остановились и оглянулись: Звонко уходил. Гашпарац знал, что юноша вернется в тот дворик, пройдет на кухню, к женщинам, сядет за стол перед рюмкой, из которой даже не пригубил. Он представлял себе, как они втроем молчат в надвигающихся сумерках.

Во дворе корчмы несколько человек, переговариваясь, играли в карты, но игра шла вяло. Очевидно, настроение им портило присутствие Валента Гржанича, сидевшего за отдельным столиком.

— А, это вы, — сказал он, увидев подошедших к нему Штрекара и Гашпараца. — Надумали меня забрать?

Головы приподнялись, некоторые сделали вид, что ничего не замечают, хотя все обратились в слух: замер шелест карт, швыряемых на пластиковые столы.

— Если хочешь — можем, — отрезал Штрекар. — Перестань валять дурака.

Гржанич пожал плечами, и они подсели к нему. На столе стояли пустые пивные бутылки. Видимо, пил он только пиво, и все-таки движения были медлительными, глаза налились кровью, он сидел развалившись.

— Ну, что нового? — спросил Валент более дружелюбно, хотя в голосе слышался вызов, словно он хотел им показать, что и не думает сдаваться.

Поскольку Валент не сводил глаз со Штрекара, Гашпарац мог разглядеть его получше. Трудно было точно определить его рост, но он явно был выше среднего. На парне была кожаная куртка и джинсы, пестрая рубаха на груди расстегнута. Кудрявый, широкоплечий шатен, такие нравятся девушкам. За вызывающей манерой поведения скрывалась неуверенность, которая вынуждала его постоянно нападать. Гашпарац подумал, что такой может запросто убить всякого, кто его оскорбит.

— Нового ничего нет, ничего, — сказал Штрекар. — А как у тебя?

Гашпараца удивлял высокомерный тон, которым Штрекар разговаривал с незнакомыми людьми. Валент лишь указал глазами на стол, заставленный бутылками.

— Со вчерашнего дня, после нашей встречи, только это, — сказал снова не без вызова.

— Это уж чистый идиотизм, — ответил Штрекар с каким-то безразличием в голосе. — К чему столько пить?

— А вам к чему столько курить?

— Почему ты пил в тот вечер?

Гржанич махнул рукой, пожал плечами и вздохнул. Этим он давал понять, что отвечать по существу не хочет, хотя должен что-то сказать из уважения к милиции.

— Компания, друзья, затянуло…

— Почему не был с ней?

— А зачем встречаться каждый вечер?

— А она часто по вечерам бывала одна?

— Откуда я знаю?

Гашпарац бросил взгляд на Штрекара, ожидая, что тот вспылит. Но на лице инспектора не было и следа возмущения. Он сказал:

— Послушай…

— Вам известно, — не дал ему договорить Валент, — я недавно вернулся из Германии. Откуда мне знать, бывала она по вечерам одна или с кем-то? Целый год…

— А зачем ты ездил в Германию?

— За грошами.

— И только?

— Да.

— Может, хотел жениться, открыть свое заведение — пивную или еще что?

— Не знаю, только что-то хотел.

Воцарилась пауза. Присутствующие продолжали напряженно вслушиваться в их разговор. Солнце наконец высвободилось из-за облаков, а поскольку уже близился заход, осветило лишь верхушку строящегося в каких-нибудь двадцати метрах отсюда высотного здания, в лесах и кранах, которые нависли над маленьким двориком и словно бы тоже прислушивались к разговору за столом.

— Разве ты плохо зарабатывал в «Гефесте»? Там хорошо платят, а ты отличный мастер.

— Это точно…

— Думаешь опять махнуть в Германию?

— Не исключено. А вы пришли покопаться в моей жизни?

Штрекар снова чуть было не взорвался. Гашпарац понимал его состояние: наверняка не успел пообедать, много курил, не выспался. Но молодой человек, по-видимому, прекрасно знал, как далеко можно заходить в разговоре с милицией. До сих пор Гашпарац молчал. Сделав знак глазами Штрекару, он спросил:

— Почему вы порвали с Ружицей?

Валент вздрогнул, словно только сейчас заметил присутствие Гашпараца. Внимательно посмотрел на адвоката и не счел нужным скрыть, что не удовлетворен увиденным.

— Кто это вам сказал?

Гашпарац замялся, однако решил, что лучше ответить коротко. И произнес:

— Нам известно.

Штрекар взглянул на него одобрительно.

— Это вам Звонко наболтал, — догадался Валент. — Его штучки… А он не сказал вам, что сам был в нее влюблен? Мы ходили втроем, как мальчишки.

— Ты не ответил на вопрос, — вмешался Штрекар.

— На какой вопрос? То, что натрепал Звонко? Неужели вы всерьез ему поверили? Сопляк… И сейчас поди, хнычет со старухой.

Парень явно переборщил, сам это заметил и хотел было как-то исправить. Но было поздно. Штрекар грохнул кулаком по столу, так что картежники имели все основания открыто обернуться в их сторону.

— А ну брось! Нечего выпендриваться! Не с дружками болтаешь на Трешневке! Изволь отвечать на вопросы!

Гржанич упрямо молчал. Немного погодя Гашпарац опять обратился к нему.

— Отчего вы все-таки разошлись?

— А я почем знаю, чушь какая-то, я думал снова поехать в Германию, она не пускала, хотела, чтобы я остался, может, чтоб мы поженились… Глупости.

— И это все? — спросил Штрекар.

— Все, — стоял на своем Гржанич. Очевидно, Штрекар вызывал у него чувство протеста, а в Гашпараце он старался найти союзника.

Снова помолчали; Валент неторопливо прямо из бутылки потягивал пиво, и кадык на его шее двигался вверх-вниз. Он не отрывал взгляда от макушки новостройки. Вопрос задал Штрекар:

— Послушай, а она никогда не упоминала какого-нибудь адвоката?

— Адвоката? Нет, никогда.

— Это точно? А ты не знаешь, для чего ей мог понадобиться адвокат?

— Нет, ничего такого у нее не было. Наверняка.

— Тебе не приходилось слышать от нее имя Филиппа Гашпараца?

— Нет. А кто это?

— Один адвокат. У нее в сумочке нашли его телефон.

Валент только пожал плечами и снова занялся бутылкой. Сейчас он разглядывал нависшую над стройкой горизонтальную стрелу желтого крана. Посетители за соседними столиками удовлетворенно хмыкали, их восхищала непринужденность, с какой юноша обращался с милицией. Такое всегда приятно видеть.

— Если что вспомнишь… — сказал Штрекар.

— Не думаю, — ответил Валент, не отрываясь от горлышка.

— Из Загреба пока ни шагу, — прибавил Штрекар.

По-прежнему не выпуская бутылки, Валент кивнул на стол и постучал по нему костяшками пальцев. Штрекар и Гашпарац поднялись. Юноша на них не взглянул.

В дверях Штрекар замешкался.

— Я мигом, — сказал он. — Иди, я догоню.

Он зашел в туалет, а Гашпарац торопливо вернулся к столику Валента. Не спрашивая разрешения, присел и нагнулся к самому лицу молодого человека.

— О чем вы мне хотели сообщить вчера вечером?

— Я вам? Вчера вечером?

— Меня зовут Филипп Гашпарац.

— Очень приятно, Гржанич.

— Вы вчера звонили ко мне домой и сказали, что хотите сообщить что-то в связи с Ружицей. В чем дело?

Словно размышляя, молодой человек мутными, полупьяными глазами в упор смотрел на Гашпараца. Потом, запустив пятерню в волосы, медленно проговорил:

— Вы ошиблись. Это был не я. Я не звонил.

На шее Валента Гашпарац заметил тонкую золотую цепочку с подвеской — маленькой золотой розой.

V

Отправляясь в «Металлимпэкс», Гашпарац и Штрекар не могли решить, с кем им следует там разговаривать. Сотрудники Штрекара накануне побеседовали с каждым, кто мог сообщить хоть что-то. С особым пристрастием интересовались, не была ли Ружа Трешчец посвящена в какую-нибудь производственную тайну, и старались выяснить, с кем из сослуживцев она находилась в неприятельских или, наоборот, в дружеских отношениях, что могло бы пролить хоть какой-нибудь свет на происшедшее. Ничего определенного они не узнали. Штрекар думал проверить все сам, он хотел увидеть обстановку и людей, окружавших девушку. Его выбор пал на трех человек, он решил опросить одну из машинисток, старшего бухгалтера, которому Ружица часто печатала, и заведующую машбюро.

Названных сотрудников для беседы пригласили в зал заседаний. Штрекар, подперев руками голову и не выпуская изо рта сигарету, сидел за длинным полированным столом. Со стороны казалось, будто инспектор спит, впрочем, может, он и в самом деле спал. Гашпарац, заложив руки за спину, стоял у окна, выходившего на типичный для Илицы двор: серый, мощеный, с мастерскими, — и размышлял о событиях минувшего утра…

Когда он спустился в сад после завтрака, за время которого они с женой не обменялись ни словом (девочка училась в первую смену), Лерка, облокотившись на подоконник, в халате и с бигудями в волосах, крикнула:

— Когда придешь?

— Не знаю.

— Обедаешь дома?

— Вряд ли успею.

— Сегодня день рождения мамы. Мог бы и сам вспомнить, — бросила и тут же отошла от окна.

Гашпарац возвел очи горе и едва сдержался, чтобы в ярости не пнуть цветы на клумбе. В окне бельэтажа он заметил тещу, которая даже не потрудилась скрыться, услышав его разговор с женой.

— Доброе утро, мама, — сказал он и опять посмотрел на небо…

Сейчас он тоже смотрел на небо. День был ясный, солнечный, над серыми крышами струилась весенняя свежесть, доносился гомон птиц из густых крон деревьев на Штроссмайеровом бульваре.

Он обернулся, услышав шаги: это была машинистка. Гашпарац отошел от окна и сел рядом со Штрекаром. Инспектор не считал нужным представлять его, и люди полагали, что Гашпарац тоже из милиции. Штрекар сознавал, что допускает нарушение инструкции, однако это его не смущало, и неловко себя чувствовал только Гашпарац. Машинистка заметно волновалась, на ее лице выступили красные пятна. Нижняя часть туловища молодой особы от постоянного сиденья была уже несколько тяжеловата, юбка слишком коротка, девица явно злоупотребляла косметикой; в уголках губ Гашпарац заметил следы кофе.

— Я знала ее не очень хорошо, — ответила машинистка на первый вопрос Штрекара. — Нас ведь в бюро четырнадцать. Конечно, работала она хорошо. Мы в общем ладили… Но ничего особенного… Она не любила сплетничать, и вообще была замкнутая… Ну вот и все, работала, я сказала, хорошо… Меня прямо как громом ударило, знаете, с каждым может такое случиться, я живу на Врабаче, все-таки вместе работали…

— А во внерабочее время?

— Вне работы я с ней никогда не встречалась… Ну, может, изредка видела в кино, раза два столкнулись в Центральном универмаге, просто так, случайно. Да, правда, как-то у нас был товарищеский вечер, но тоже ничего особенного, она танцевала со всеми, ушла раньше — кажется, за ней кто-то зашел, вероятно ее парень…

— Вы ее обычно видели одну?

— Да, чаще всего. Однажды в кино с ней был молодой человек, наверно ее парень.

— Высокий кудрявый шатен?

— Нет, светлый, точнее, даже рыжеватый, довольно полный, вроде бы с веснушками…

Штрекар и Гашпарац переглянулись.

— Вы этого человека видели один раз?

— Да, только в тот раз.

— Не разговаривали с ним? Она вас не познакомила?

— Нет, была страшная давка, знаете, у касс перед сеансом… Я хотела поздороваться, но мне показалось, что она нарочно меня не замечает, ну, я и не стала.

— Это все, что вы помните?

— Да.

— Ладно. Спасибо.

Нос главного бухгалтера украшали очки в золотой оправе, он был в строгом темном костюме с темным же галстуком, тщательно выбрит и вообще походил на иллюзиониста или гипнотизера.

— Она ничем не выделялась… Вела себя скромно, понимаете, несмотря на ее внешность, нужно сказать, что… Такие женщины обычно знают себе цену, а она, представляете, вела себя очень скромно. Здешние молодые люди в рабочее время увивались вокруг нее, хотя в общем безрезультатно. Она была неприступна, не отвечала на ухаживания — во всяком случае, насколько мне известно.

— А вы не припомните какого-нибудь эпизода? Может быть, вам доводилось беседовать о чем-либо?

— Только один раз. Это выглядело несколько странно, да… Во всяком случае, я тогда был удивлен. Мы никогда дотоле… я хочу сказать — мы были мало знакомы. Поэтому меня очень удивило, когда она сказала, что хотела бы поговорить со мной с глазу на глаз.

— Что ей было нужно?

— Вот об этом и я себя спрашивал… Оказалось — совсем обычное дело… Мы спустились в нашу столовую… Она просила меня помочь устроить на работу кого-то из ее близких… Даже не помню, то ли дружка, то ли брата, что-то в этом роде…

— Полировальщик по специальности?

— Вы его знаете? Да, да, сейчас я припоминаю, именно полировальщик. Но я ничем ей не смог помочь. Тогда мы увольняли даже своих, а не то что…

— После того случая вам с ней беседовать не доводилось?

— Нет.

— А когда происходил разговор, о котором вы упомянули?

— Где-то зимой, в прошлом году… Может, в январе-феврале. Помню, что снег был и Новый год уже позади.

— Спасибо. На этом и кончим.

После того как бухгалтер, несколько удивленный тем, что все обошлось и дело ограничилось совсем вроде бы незначительными вопросами, вышел, Штрекар сказал:

— Валент уехал в Германию в прошлом году, в марте.

Дверь тихонько открылась и закрылась, Гашпарац снова стоял у окна. Послышались мелкие женские шажки. Обернувшись, он увидел маленькую, довольно полную женщину лет пятидесяти. Она, по-видимому, только что сделала прическу, но подкраситься забыла. Лицо было очень бледным, с темными подглазьями, выражение мягким и любезным. Женщина производила впечатление скромной особы.

— Мне очень приятно, что вы про меня вспомнили, — сказала она. — Хоть говорить мне об этом страшно тяжело… Я любила Розочку как родную…

Штрекар и Гашпарац переглянулись.

— Вы хорошо ее знали?

— По правде говоря, узнать ее было нелегко… И все же могу сказать, что знала ее неплохо, насколько это вообще возможно.

— Лучше, чем другие в бюро?

Гашпараца покоробил резкий и надменный тон Штрекара: он боялся, что у женщины пропадет желание отвечать на вопросы.

— Безусловно, — кивнула женщина. — Я знала ее еще девочкой. Когда-то я ведь тоже жила на Гредицах.

Штрекар бросил быстрый взгляд на Гашпараца и коротко спросил женщину:

— Когда?

— Да сразу после войны, вплоть до пятьдесят пятого. У моих родителей там был дом. И, выйдя замуж, я с покойным мужем некоторое время жила там. Вместе с родителями. И потом я не порывала связи с Гредицами. В те времена это было село. Домов было куда меньше. И все друг друга знали. Я знаю и мать Ружицы… Знаю, как тяжко им жилось после смерти отца… Это ведь я устроила Ружицу сюда на работу. Когда умер ее отец, она ушла из школы, поступила на курсы машинописи.

Гашпарац слушал затаив дыхание. История раздвигала границы, картина приобретала более глубокие, живые очертания и все, о чем говорила госпожа Надьж, можно было отчетливо вообразить. Штрекар слушал тоже очень внимательно, хотя было видно, что его распирают все новые и новые вопросы.

— Вы не заметили в ней каких-либо перемен в последнее время? — спросил он.

— Да как вам сказать? Мне кажется, она была несколько нервозна… Мы ежедневно, правда понемногу, разговаривали… Она волновалась — во всяком случае, я так думаю. Может быть, из-за этого паренька, Валента?

— Вы и его знаете?

— А как же! Мне кажется, они иногда ссорились… Должна вам сказать, со мной она не откровенничала на эти темы, хотя, я полагаю, доверяла мне.

— Она ничего определенного не говорила вам о причине своего волнения? Вы ее не расспрашивали?

— Я спрашивала, но она уклонялась от ответа. Сказала как-то, весьма неопределенно, что кое-какие затруднения дома, только тотчас же добавила, что это не касается ни матери, ни сестры… Значит, что-то происходило между ними.

— А вы не предполагаете, что именно?

— Нет.

— Она при вас никогда не упоминала имя адвоката?

— Адвоката?

— Да.

Госпожа Надьж задумалась. На бледном лице вроде бы даже появился слабый румянец, вероятно вызванный беседой. Наконец, после краткого размышления, она сказала:

— Нет, не упоминала.

— Вы слышали такое имя — Филипп Гашпарац?

— Нет. Никогда.

Гашпарацу было неприятно, что его имя используют в качестве основной улики. Но что оставалось делать? Именно из-за этого он и присутствовал здесь.

— Вы допускаете, — неожиданно обратился к госпоже Надьж Штрекар, — что ее мог убить Валент Гржанич?

Женщина была не в силах скрыть возбуждение: на ее щеках уже отчетливо выступили два красных пятна.

— Как можно подумать такое?! Такое и о себе самой не знаешь, а тем более о другом… И все-таки мне кажется, он не из таких. Я думаю, в решительный момент он скорее расплачется. — При этих словах Гашпарац вздрогнул. Мнение женщины показалось ему изумительно точным и в то же время неожиданным. Было похоже, что и Штрекар воспринял слова подобным образом, потому что больше не задавал вопросов и только сказал:

— Спасибо вам. Если что-либо припомните…

С этим они и уехали; расстались на площади Свачича. В конторе Гашпарац сначала заглянул в общую комнату, чтобы поздороваться со стажерами и секретаршей. Потом прошел в кабинет. По привычке он посмотрел на портрет тестя и тут вспомнил о дне рождения тещи. На столе он заметил пакет. Взял его и поглядел на просвет.

В конверте лежал тонкий эластичный четырехугольник. Фотография.

VI

Прежде чем вскрыть конверт, Гашпарац подошел к окну и распахнул обе створки: было солнечно, над смрадом выхлопных газов, где-то в ветвях, щебетали птицы, в толпе прохожих глаз выхватывал то светлый костюм, то легкую рубашку — люди, как всегда, торопили новый сезон. Мальчик-фонтан озорно направлял свою струйку в бассейн у себя под ногами. Гашпарац вздохнул полной грудью, хотя знал, что это бессмысленно: воздуха совсем не было.

Вернувшись к столу, он сел, закурил и принялся рассматривать конверт. На нем крупным, явно женским почерком было написано: Господину Филиппу Гашпарацу, адвокату, и адрес. Слово Загреб было подчеркнуто двумя жирными чертами — так пишет человек, которому приходится часто отправлять корреспонденцию. Об этом же свидетельствовал и почерк. Обратный адрес отсутствовал.

Гашпарац надорвал конверт. Только фотография. Прежде чем обратиться к ней, Гашпарац тщательно исследовал конверт; засунул внутрь палец, ощупал, но ничего не обнаружил.

Тогда он принялся за фотографию. Она была стандартного размера, очевидно девять на двенадцать, черно-белая, выполненная профессионально, вероятно со вспышкой, должно быть, в пасмурную погоду. Все это Гашпарац отметил почти механически, припоминая сведения, полученные им лет пятнадцать назад в фотоклубе студенческого городка. Фотография была сделана в общественном месте. Спустя несколько мгновений Гашпарац сообразил, где именно: в зале ожиданий загребского аэропорта.

На фотографии была изображена Ружица Трешчец.

Филипп Гашпарац устроился поближе к свету и начал разглядывать фотографию. Ружица стояла одна, возле самой стены, в правой руке сумочка, из которой торчало что-то вроде газеты, левая рука в кармане. Она смотрела прямо в объектив, и Филипп впервые увидел ее взгляд.

На этой фотографии она была иной, чем на снимке, висевшем в кухне. Здесь она казалась живой, естественной, не скованной статичной позой. Гашпарац почувствовал, что начинает угадывать в Ружице Трешчец реальную личность, она перестает быть для него размалеванной ретушером куклой или абстрактным, загадочным понятием, о котором каждый рассказывает по-своему. Сейчас адвокат увидел обычную девушку, каких можно встретить на улице, разве что покрасивей других и с более глубоким взором задумчивых глаз, вполне живую и понятную. Ибо та, семейная, фотография производила впечатление просто портрета, например портрета человека, которого мы никогда не знали, хотя он мог быть нам близок: какого-нибудь родственника, который еще до нашего рождения уехал в Америку и там умер. На той фотографии ничто: ни одежда, ни поза — не убеждали нас, что данная особа жила с нами, совсем рядом, что мы ее, может быть, не раз встречали; и поэтому Филиппу столь отвлеченным представился вначале тот факт, что эта девушка зачем-то хранила в своей сумочке номер его телефона.

И вдруг сейчас все обретало ясность и уже казалось невероятным, что девушки больше нет, до того живой виделась она ему. Он изучал каждую деталь на фотографии: простая сумочка, обычный, купленный в магазине плащ, обычные туфли, очень мало косметики, собственноручно устроенная прическа. Ничего не указывало на причину, почему фотография послана именно Гашпарацу, и не давало ключа к разгадке, кто это мог сделать.

Гашпарац взял новую сигарету, помял ее в пальцах, закурил. И стал внимательно изучать все, что окружало Ружицу на фотографии, он делал это медленно, в то же время опасаясь, как бы кто не постучал в дверь и не помешал ему.

На снимке виднелись еще люди — это были пассажиры, спешащие или глазеющие по сторонам в ожидании вылета: чьи-то спины, две женщины с детьми, одна из которых, присев на корточки, поправляла что-то в одежде девочки. Трое мужчин смотрели на Ружицу. Один был лыс, с темным цветом кожи, должно быть иностранец. Камера запечатлела его в тот момент, когда он, по-видимому быстрым шагом проходя мимо девушки, вдруг оглянулся. Другой, довольно полный элегантный блондин стоял в распахнутом плаще, засунув руки в карманы пиджака. У него был широкий галстук с шотландским орнаментом, в зубах сигарета. Он смотрел в сторону Ружицы, но как-то неопределенно, и было не ясно, смотрит ли он на нее или на кого-то рядом с ней. Он производил впечатление досужего человека. Наконец, третий, длинноволосый юноша в джинсовом костюме, в круглых очках, скрестивший на груди руки. Он смотрел на Ружицу открыто, вроде бы даже улыбаясь, и всем своим видом словно пытался ее пародировать. Это все, что Гашпарац мог отметить.

Теперь он принялся разглядывать предметы. Несколько не сданных в багаж чемоданов стояли неподалеку от Ружицы, так что нельзя было заключить, едет она сама или кто-то другой. Чуть подальше, слева от нее, за стеклом аэровокзала угадывалась автостоянка, рядом — тротуар, зонтики, но ни одного человека; из-под зонтов между двумя машинами торчали две пары ног: очевидно, машину отпирали, потому что виднелась рука с ключами. И наконец, то, что показалось Гашпарацу самым важным: прямо над головой Ружицы Трешчец находились огромные квадратные часы с циферблатом, указывающим дату и время, цифры на черных пластинках поворачивались, отмечая минуты. На часах значилось пятое марта, четырнадцать часов и сорок две минуты.

Это все, что адвокат сумел увидеть на снимке. Сигарета истлела в пепельнице, оставив после себя серую грудку пепла, и поэтому он закурил новую. Потом встал, снова подошел к окну и принялся разглядывать площадь. Впервые он изменил старой привычке и размышлял стоя, а не в кресле для клиентов. Ему никак не хотелось звонить Штрекару, не хотелось сообщать ему о фотографии и делиться почерпнутыми из нее сведениями. Но, подумав, он пришел к заключению, что это только увеличило бы его собственную неуверенность, усилило бы его растерянность и смятение. Он понял, что нежелание рассказать обо всем Штрекару продиктовано чувством противоречия, ибо единственно возле Штрекара он ощущал себя надежно. Гашпарац выпустил дым в окно и засмотрелся на солнце, скрывавшееся за голубым облачком.

Штрекар отозвался тотчас же.

— Это Гашпарац. Ты не мог бы заскочить ко мне?

— Что-нибудь важное?

— Да. Я бы сам пришел, да знаешь…

— Что случилось?

— Я получил фотографию Ружицы Трешчец, она снята в аэропорту. Кто-то мне ее послал анонимно.

— Анонимно? Тебе?

— Да. Принесли утром, пока мы с тобой ездили в «Металлимпэкс».

— А что на ней?

— Не очень много. Кроме девушки немало людей… Видна дата и время…

— Погоди, я сейчас.

Гашпарац прошелся взад-вперед по комнате. Потом попросил секретаршу провести к нему Штрекара сразу же, как тот появится. Потом снова стоял возле окна. Штрекар шел пешком. Он пересекал площадь огромными шагами, заложив руки за спину и несколько подавшись вперед, так что показался Гашпарацу провинциальным чудаком или полоумным изобретателем. Не без иронии подумалось: «Вот тебе и милицейская заповедь — не привлекать к себе внимания».

Прямо от двери Штрекар направился к письменному столу, походя хлопнув Гашпараца рукой по плечу в знак приветствия. Он взял конверт и буквально рухнул в одно из кресел, как обычно. Пока он рассматривал фотографию, Гашпарац стоял у окна и выпускал колечки дыма в сторону солнца.

Штрекар изучал фотографию несколько минут молча. Затем, прищурив глаз из-за дымящей сигареты, которую яростно жевал зубами, так что фильтр уже превратился в жвачку, сказал:

— Интересно.

— Что тебя заинтересовало? Я ничего особенного не рассмотрел, — произнес Гашпарац, притворяясь наивным.

— Ты недостаточно информирован, — изрек Штрекар. — Ты не мог увидеть то, что увидел я.

— И что же это такое?

— Дата. Пятое марта.

— Что же она означает?

— То, что шестого марта была совершена кража в «Гефесте». Там, где прежде работал Валент Гржанич.

VII

— Папа!

— Да?

— Пап, куда мы с тобой пойдем в воскресенье?

Они сидели в гостиной, окна в сад были открыты, можно рукой дотянуться до веток, солнце освещало кусочек пола между радиатором и персидским ковром госпожи Аделы, и лакированный паркет сверкал. Лерка сидела в кресле, погрузившись в чтение модных немецких журналов, но, как показалось Гашпарацу, услышав вопрос дочери, настороженно приподняла голову. Он тоже укрылся за газетой, хотя и не читал, а девочка, скрестив по-турецки ноги, сидела в кресле с комиксами, которые регулярно приносил ей Гашпарац. Утомившись от чтения, она прижала к носу палец — засунуть его в ноздрю не решалась — и спросила:

— Куда, папа?

— А ты бы куда хотела?

— Ну ты же всегда придумываешь, а не я.

— Пока еще ничего не придумал. Скажу вечером, идет?

— Ладно. Только обязательно!

И девочка снова погрузилась в чтение.

Гашпарац был доволен, что его оставили в покое. Уйти сейчас он никуда не мог, так было заведено, да и совесть говорила ему, что изредка следует побыть в кругу своей семьи. А дочка напомнила, что каждое воскресенье, рано утром, пока Лерка спала, они садились в машину и куда-нибудь уезжали: в Крапину, Забок, в Карловац или в Вараждин, а то просто на берег Савы. Надо было что-то придумать на воскресенье. Голова же была занята событиями дня, и особенно тем, что он услышал от Штрекара…

Гашпарац не сразу понял, о чем говорит милицейский инспектор, почему так важно, что Ружица Трешчец была сфотографирована за день до ограбления в «Гефесте» и какая связь существовала между этой кражей и трагическими событиями последних дней. Может быть, Штрекар думает… Однако Штрекар начал издалека.

— Странное впечатление производит этот «Гефест», — сказал он, не вынимая изо рта сигарету. — Крохотное предприятие, вернее, если я не ошибаюсь (а вполне возможно, что ошибаюсь, ибо специально этим вопросом я не занимался), филиал некоего крупного предприятия, но тем не менее вполне самостоятельная единица, даже с собственным названием. Может, ты видел их вывеску, там, по пути в Горицу…

— Не припомню.

— Ну, это не важно. Так вот, они, понимаешь, производят пластические то ли трубы, то ли шланги, причем являются единственными производителями таких труб в стране. А трубы эти нужны всем, это какой-то особый вид, что ли… Еще они делают резиновые шланги в металле, как для душа. И их тоже. Теперь ты представляешь? Поскольку они единственные производители подобной продукции, они гребут огромные деньги. Зато все остальное, я имею в виду организацию дела, не соответствует размерам производства.

— Нарушение законности?

— Как на это взглянуть. Фактически производство активизировалось в последние несколько лет, когда возникла потребность в этих их благословенных трубах. А до того это была мануфактура, почти частная мастерская, насколько я понимаю… Едва сводили концы с концами. И вдруг потекли деньги, хотя многое осталось по-старому.

— Ты полагаешь, работают на прежний манер, не расширяются?

— Вот именно. Производство несложное, у них два станка, вывезенных из Дании, рабочих много не требуется, там их не больше десятка да пара служащих. Вот так.

— Если я тебя верно понял, с этими огромными суммами они управляются по старинке.

— Ты абсолютно прав, — воскликнул Штрекар, оживленно жестикулируя, словно ухватил главную мысль, хотя ему должно было быть ясно, насколько еще далеко до истины. Гашпарац вдруг подумал: инспектора доконали-таки бессонные ночи. — Видишь ли, — продолжал Штрекар, — они сдавали в банк деньги раз в неделю и хранили их в маленьком сейфе. Знаешь, такие зеленые? Его без особого труда можно унести вдвоем. Представить себе не могу, как там могла уместиться такая куча деньжищ!

— И что это было за ограбление?

— Вероятно, многие знали, как хранятся деньги, оставалось лишь выбрать подходящий момент.

— Ограбление со взломом?

Штрекар ответил не сразу, его воодушевление будто рукой сняло.

— Видишь ли, — сказал он, — в том-то и дело. Взлома не было.

— А что же?

— Сейф открыли ключом. А ключ был только у директора. Однако точно установлено, что директор в тот день находился в Сплите, а ключи лежали у него дома.

— Каким же образом…

— Э, вот тут-то мы и подошли к системе, которая, по-видимому, тебе все-таки недостаточно ясна, — вздохнул Штрекар,закуривая новую сигарету. — На таком маленьком предприятии, где все знают друг друга в лицо, каждому, вероятно, хоть однажды доводилось отпирать сейф или присутствовать в комнате в тот момент, когда его открывали или закрывали. Знаешь, как бывает: директор вышел заморить червячка, говорит по телефону, попросит любого, кто подвернется, открыть сейф.

— Значит, каждый мог сделать копию ключа. Что же вам удалось выяснить?

— Да по сути дела — ничего. Те, кого можно было заподозрить, имеют алиби, а те, кто его не имеет, не кажутся нам способными на кражу.

Штрекар обрел доброе расположение духа. Глубоко затягивался и, развалившись в кресле, дымил в потолок. Гашпарац задумчиво глядел на него. Он знал: Штрекар ждет вопросов.

— Ты считаешь, копию ключа мог сделать и Валент?

— Не отрицаю такую возможность, хотя ничего определенного сказать не могу. Он, правда, уволился оттуда год назад, и все же… А ты как думаешь?

Размышляя, Гашпарац молча наблюдал за Штрекаром, пытаясь по выражению его лица угадать, есть ли у того какая-либо версия.

— Не знаю, — ответил он наконец. — Думаешь, приехал из Германии, специально чтобы ограбить, а затем возвратился снова? И Ружица его встречала? Конечно, в подобной ситуации заподозрить его было бы трудно. Полагаешь, он на это способен?

— Это надо проверить.

На том и расстались. Было уже три часа, стажеры давно разошлись по домам. Гашпарац постоял у окна — Штрекар пересекал площадь Свачича, как всегда опустив голову и заложив руки за спину, — потом и он поехал домой…

— Папа…

— Да?

— Почему тебя никогда нет дома?

Девочка сидела за книгой, и вопрос, вероятно, был спровоцирован прочитанными ею сентиментальными рассуждениями о нынешнем отчуждении родителей от детей. Гашпарац взглянул на жену, за журналом он не увидел ее лица. Затронута была излюбленная Леркина тема. Стоило им поссориться — а ссорами заканчивались почти все их беседы, — она принималась жаловаться, что его никогда нет дома и это, мол, вовсе не потому, что он занят, а просто не хочет находиться в лоне семьи. Она не ошибалась: обязанности адвоката ей были хорошо известны, она помнила, как работал ее отец. Гашпарац часто задавался вопросом, не хочет ли она своими упреками напомнить ему, что контору, которая отнимает у него так много времени, он унаследовал от ее отца, и столь прекрасно поставленное дело вовсе не требует от шефа подобной затраты сил, и этот шеф мог бы уделять значительно больше внимания своей супруге, благодаря которой он урвал такой лакомый кусочек без особых личных заслуг.

Вот ход ее рассуждений. Факт, что она родилась в семье известного адвоката Бизельчана, Лерка считала собственной заслугой, в том, что уродилась красивой, усматривала свою личную доблесть, а брак с Гашпарацем воспринимала как акт безумного с ее стороны милосердия, которого никогда не сможет себе простить.

Бесконечные упреки слышались по поводу их редких выходов в свет. Она постоянно ныла, что по вечерам вынуждена сидеть дома: он или занят, или устал, — а когда он предлагал пройтись, она тащила его к каким-то гимназическим подругам, друзьям детства, коллегам или соседям, которых он не выносил. Она же не упускала случая подчеркнуть, что он должен благодарить судьбу, получив возможность войти в круг таких людей.

Поэтому теперь беспечным тоном он ответил девочке, зная, что ее удовлетворит его ответ:

— Потому что я должен работать, дорогая.

Он не успел завершить фразу, как на улице возле дома засигналил автомобиль. Он даже не подумал, что это может иметь к нему какое-либо отношение, но, когда гудки повторились, Гашпарац поднялся и подошел к окну, чувствуя на себе недоумевающий взгляд жены. Он повернулся к ней:

— Штрекар, — и вышел.

Штрекар сидел в машине вялый, осунувшийся и посеревший, с воспаленными глазами, будто больной. Гашпарац, оперевшись рукой о капот машины, нагнулся к окошку.

— Я проверил, — сказал инспектор, не здороваясь. — В четырнадцать тридцать прибывает самолет из Франкфурта. — И замолк. Даже сейчас он не мог отказаться от загадочности. Ждал вопроса.

— И? — спросил Гашпарац.

— Он прилетел тем рейсом. Она встречала его.

Штрекар устало махнул рукой, и машина сорвалась с места, так что завизжали покрышки. Гашпарац смотрел ей вслед.

VIII

Когда проезжали по Савскому мосту, адвокат не удержался, чтобы не взглянуть направо, вверх по течению, туда, где было обнаружено тело Ружицы Трешчец, Белой Розы. Расстояние было приличным, но ему показалось, он рассмотрел указанное Штрекаром место: помятую траву на берегу, где он тогда стоял, потрясенный. Был полдень, дул восточный ветер, поверхность Савы подернулась рябью, зеленая сень берегов и голубое небо, залитое солнцем, делали ее прозрачно-синей. Штрекар вел машину, вжавшись в спинку сиденья и выпрямив руки, державшие баранку. Глаза его обрели ясность, взгляд уверенность. Он не вынимал изо рта сигарету, но ухитрялся выпускать дым таким образом, что тот не попадал в глаза.

— Вот так всегда и бывает, — неожиданно произнес он. — Стоит поверить, что все уже держишь в руках, осталось лишь выполнить мелкие формальности, как возникает нечто и путает все карты — какие-то дополнительные сведения, непредвиденные связи…

— Я не очень искушен в подобных делах, — осторожно начал Гашпарац. — Только мне думается, эти два случая вряд ли связаны между собой… Даже если предположить, что Валент имел отношение к ограблению, абсолютно не следует, что он убийца… Да и зачем ему убивать? И как это вяжется с ограблением?

— А вдруг она обо всем знала и у нее заговорила совесть?

— Хм. Тебе видней.

— Я указал как одну из возможностей, а существует миллиард вариантов, о которых мы не догадываемся. Да это и не главное. Хочу заметить, что и данный случай — ни больше ни меньше обычный процесс расследования. Всегда удается ухватить какую-то ниточку, нащупать какие-то неожиданные отношения между людьми или что-нибудь в этом роде. И это лучшее доказательство того, что все явления на этом свете взаимосвязаны.

— Трудно предположить, что подобное заключение имеет юридическое обоснование. Оно звучит скорее поэтически.

— Зато очень важно для расследования. Сыск и поэзия не так уж далеки друг от друга, как может показаться.

— Ты сегодня настроен философски.

— Оттого, что наконец выспался.

Они ехали туропольской равниной к Горице. На узком шоссе движение было весьма оживленным. По обеим сторонам дороги, утопая в зелени, тянулся ряд маленьких домиков, пестрели рекламы автосервиса. В названиях гостиниц все чаще мелькало слово «отдых».

— Зачем мы туда едем? — спросил Гашпарац.

— Узнаем, нет ли чего нового; ты, коли всерьез решил заняться этим делом, увидишь все своими глазами, а главное, попробуем понять, мог ли Гржанич совершить ограбление. Впрочем, мы уже приехали.

Они вкатили прямо во двор, потому что ворота были распахнуты настежь: ни проходной, ни сторожа. Небольшой двор был окружен, по-видимому, деревянными, оштукатуренными строениями, похожими на гаражи или даже на сараи. Вместо асфальта толстый слой гравия, так что из-под колес машины сразу же поднялось облако пыли. Контора располагалась в строении с широким окном, обращенным к воротам. В отличие от остальных побеленным. Из одной постройки доносился приглушенный шум какой-то машины, из другой — громкий металлический лязг, какой бывает при клепке. Двери были открыты, но внутри царил полумрак и угадывалось лишь какое-то неопределенное движение.

Первый человек, которого они встретили во дворе, был Звонко, приятель Валента. Он вышел из помещения, не спеша застегивая явно великоватые брюки на подтяжках, и остановился, с любопытством разглядывая автомобиль.

— Он здесь откуда? — удивленно спросил Гашпарац.

— Он здесь работает. Разве я тебе не говорил? Весьма примечательная деталь.

— Думаешь… — начал было Гашпарац, но Штрекар уже покинул автомобиль. Он окликнул Звонко, тот подошел, поздоровался, Гашпарац тоже протянул руку. Казалось, Звонко несколько растерян и даже испуган, во всяком случае, он заметно побледнел, хотя для этого, помимо встречи с ними, могло быть множество причин. Гашпарац был уверен, что Штрекар умолчал о месте работы Звонко вовсе не по забывчивости, а вследствие той же страсти окружать все тайной.

Инспектор подходил к конторе, и Гашпарац поспешил за ним. Звонко остался стоять посреди двора с незажженной сигаретой во рту — он рылся в карманах, тщетно стараясь найти коробку со спичками.

Помещение конторы состояло из двух комнат. В первой за пишущей машинкой сидела женщина средних лет, а в углу, у столика со скоросшивателями, молодой человек лет двадцати двух выписывал длинные столбцы цифр. Подоконник заставлен цветочными горшками. Во второй комнате находился директор, его стол был плотно придвинут к подоконнику, и цветы отсутствовали. Мебель была самая простая: шкаф с подъемной дверцей, круглый столик, несколько стульев, маленькая железная печь, тепла от которой, очевидно, хватало, чтобы обогревать помещение с низким потолком и дощатым полом. В углу стоял сейф, но больше, чем тот, какой описывал Штрекар: вероятно, его приобрели уже после ограбления.

Директор с обоими поздоровался за руку. Это был высокий лысеющий мужчина, с абсолютно черными усами, серыми прозрачными глазами. Широкие плечи и прямая осанка, без малейшего признака сутулости, которая появляется от долгого сидения за столом, выдавали в нем бывшего спортсмена. Ему могло быть около пятидесяти.

— Как дела? — обратился он к Штрекару, когда все уселись. Из этого вопроса Гашпарац заключил, что Штрекар, несомненно, сюда уже наведывался. Следуя установившемуся при деловых встречах этикету, директор с ходу предложил: — Не хотите ли что-либо выпить? — Его предупредительность была лишена подобострастия, и Гашпарацу это понравилось.

— Спасибо, — ответил Штрекар, неторопливо извлекая из пачки сигарету. Как всегда, он предпочел выглядеть загадочным.

— Есть какие-нибудь новости в связи с ограблением? — не выдержал директор, фамилию которого Гашпарац не расслышал: Томашич или что-то в этом роде. Штрекар сделал неопределенный жест, не выпуская из руки сигарету. — Видите ли, — поспешил объяснить директор, — мне бы не хотелось думать, что это кто-то из моих служащих, сами понимаете. И в то же время в интересах следствия…

— Да, — прервал его Штрекар. — Знаете, я бы хотел выяснить одну деталь. Поскольку ключ от сейфа был только у вас. Где вы его обычно держали? Мог кто-либо из ваших служащих незаметно для вас взять ключ, положим, на несколько часов? А потом вернуть его на место?

— Хм, об этом я не думал, — ответил директор. — Впрочем, вероятно, это возможно, хотя очень и очень не просто. Ключ я носил с собой, а дома он вместе с другими лежал в отдельной коробочке, в кухне… Об этой коробочке, кроме моей жены… никто не знает…

— А кому из работающих сотрудников известен адрес вашей квартиры?

— Да… всем, я полагаю.

— Мы сразу пришли к заключению, что существовала возможность сделать копию ключа. Как вы думаете, насколько широк круг людей, которые могли бы воспользоваться ключом для этой цели?

— Не слишком. Речь идет лишь о работающих здесь.

— Или работавших, — уточнил Штрекар, внимательно наблюдая за директором, в надежде уловить реакцию на свои слова.

— Работавших? — переспросил директор и задумался. — Работавших? Да, да, и о тех.

— Мог воспользоваться ключом Валент Гржанич?

Директор молчал, растерянно глядя прямо перед собой. Потом, пожав плечами, произнес:

— А почему бы и нет? Мне как-то неудобно о нем… Прочел о его девушке… Но что поделаешь, от правды никуда не денешься. Валент мог так же, как и другие. Он некоторое время мне помогал — делал работу, которой сейчас занимается молодой человек — вы видели его в соседней комнате. Я часто давал ему ключи. Нет, нет, я вовсе не хочу навлечь на него подозрение. Говорю все как было, любой у нас сможет подтвердить мои слова. Только, ради бога, не говорите ему, что я…

— Не беспокойтесь, — резко прервал Штрекар. — Еще вопрос. Ограбление было совершено пятого или шестого, соответственно в четверг или в пятницу или в ночь с пятницы на субботу. Откуда вам известен день ограбления?

— Я уехал в Сплит в четверг, пятого, рано утром. Перед отъездом заходил сюда и отпирал сейф. Здесь были старая Юрчакица и паренек — те, что в соседней комнате. Я оставил им деньги для расчета со снабженцами. В субботу утром я прямо с аэродрома приехал сюда. Они меня поджидали, чтобы нести деньги в банк. Денег в сейфе не оказалось. Было около восьми утра.

— Я думаю, пока все, — подытожил Штрекар и вопросительно взглянул на Гашпараца, будто ожидая, что тот в свою очередь задаст какой-нибудь вопрос. Тогда Гашпарац, взявший на себя роль старшего по чину, который лишь слушает и молчит, поднялся и протянул руку директору.

Во дворе они снова увидели Звонко. Он бесцельно слонялся у ворот, не в силах скрыть любопытства — его безусловно интересовало, зачем они сюда пожаловали и что им удалось выяснить. Но по лицу было видно, что сам он не решится их выспрашивать.

— Понимаешь, — говорил Штрекар, пока они шли к машине, — я просмотрел протоколы. Звонко среди немногих, у кого нет алиби. Он утверждает, что был на рыбалке, и к тому же один.

С этими словами они поравнялись со Звонко. Гашпарац похлопал его по плечу и затем, словно неожиданно вспомнив, спросил:

— Вы после обеда дома?

— Да, а что?

— Так. Может быть, мы заглянем. Хотя не уверен.

Когда они усаживались в машину, Гашпарац еще раз взглянул на явно растерявшегося Звонко и, обернувшись к Штрекару, заметил:

— Надеюсь ты не думаешь, что Звонко и Валент…

Штрекар не ответил.

IX

Отправляясь в Гредицы, Гашпарац опасался нескольких вещей. Всего больше он не хотел встретиться с Валентом Гржаничем — боялся провокации, которая испортила бы Штрекару все дело. Смущала также мысль о возможной встрече с матерью и сестрой Ружицы Трешчец, которым адвокат абсолютно не знал, что сказать; он чувствовал себя ответственным и, может быть, даже виноватым перед ними из-за записки с номером телефона, хотя они ничего не знали ни о телефоне, ни о том, кому он принадлежит. Волновал его и предстоящий разговор со Звонко: он не был уверен, сможет ли должным образом вести себя с ним один на один, без Штрекара. И в то же время что-то говорило ему, что от Звонко он узнает больше, чем от кого-либо, впрочем, как и каким образом — неизвестно. Неспроста, утешал себя адвокат, Штрекар разрешил ему эту экскурсию.

Вот о чем размышлял Гашпарац, шагая по откосу. Точнее, начал размышлять после того, как миновал место происшествия. До этого из головы не выходила мизансцена, разыгранная в доме перед его уходом: иронический взгляд жены — как ответ на его слова, что должен ехать по срочному делу; глубокий, многозначительный вздох тещи, присутствовавшей при их разговоре — она сидела с журналом мод в руках. Только с дочкой было все в порядке: он пообещал, что в воскресенье они поедут в Рогашка-Слатину, посмотреть на источники. Девочка была довольна. Он дал себе слово, что обещание выполнит.

К счастью, домишко Звонко находился в самом начале улицы, ближе к Саве, так что Гашпарац дошел до него, не встретив никого. Точно так же, к счастью, дома не оказалось матери Звонко, которая жила вместе с сыном. Собственно, в дом даже не пришлось заходить — Звонко во дворе, под шелковицей, разбирал мотоцикл. При скрипе калитки он поднял голову и посмотрел на Гашпараца: адвокату показалось, что парень побледнел. Сидя на корточках возле тазика с керосином, он промывал детали.

— Ну как идет дело? — проговорил Гашпарац, не зная, с чего начать.

Звонко протянул адвокату локоть, потому что руки его были в керосине, и Гашпарац пожал тонкое запястье, покрытое светлыми волосками.

— Нормально, а как иначе. Стыдно, если бы не шло, — быстро заговорил Звонко, — как-никак, я механик. Правда, сейчас не по специальности… Я — мигом.

Гашпарац постоял, обошел вокруг Звонко, который наспех заканчивал работу, и сказал:

— Не надо из-за меня торопиться. Когда-то и я любил так повозиться.

— Ну что вы, я сейчас, только вот еще это… Что вы делаете?!

Гашпарац снял пиджак, повесил его на ветку шелковицы, под которой они стояли, и закатал рукава рубахи. Он сел на корточки рядом со Звонко, для устойчивости погрузив каблуки во влажную землю, испещренную следами куриных и утиных лап, которые, по-видимому, тут обычно паслись.

— Так даже удобнее разговаривать, — сказал он.

Признаться, он именно на это и рассчитывал — совместное занятие давало ряд преимуществ: во-первых, не было необходимости глядеть друг другу в глаза, что для Звонко было весьма кстати, и, с другой стороны, участвуя на равных в работе, они должны были также как ровня участвовать и в беседе. Некоторое время оба молчали, одну за одной протирая тряпками детали мотоцикла.

— Скажите мне, — собрался наконец с духом Гашпарац, — как давно вы знаете Валента?

— Сроду, — поспешил ответить Звонко, вдруг ощутив облегчение, ибо, вероятно, ожидал более трудного и прямого вопроса. — Мы здесь родились, вместе ходили в школу, там, на Кончаровой улице, потом вместе учились ремеслу… Вместе рассматривали на улице автомашины. Воровали камеры и вообще… Очень любили мотоциклы. Потом вместе поступили на «Металлист» и опять вместе перешли в «Гефест».

— У, да это целая жизнь! — сказал Гашпарац.

— Почти. Но все-таки больше мы бывали вместе в школе или на работе. А в другое время меньше. У него была своя компания. Я, правда, считал Валента единственным другом — такой уж я человек: трудно схожусь с людьми. А он постоянно меняет приятелей.

— Такие отношения между товарищами встречаются, — заметил Гашпарац, стараясь, чтобы его слова прозвучали убедительнее.

— Может быть, только мне было нелегко. Он, бывало, вообще избегал меня, а я один никуда: ни в кино, ни на танцы. Сами знаете, придет человек один, кругом незнакомые, у всех компашки, а ты стоишь и пялишь глаза.

Гашпарац был доволен ходом беседы. Казалось, совместное занятие согрело парню сердце, настроило на искренние признания, которые даже пугали адвоката.

— Чем он занимался? — спросил Гашпарац.

— Да кто его знает, всяким. Увлекался спортом, многими видами, потом бросал, хотя его каждый раз отпускали неохотно, пристрастился к автостопу, потом взялся за другое…

— За контрабанду?

— Откуда вы знаете? — Звонко испуганно взглянул на него.

— Ну, это же обычно дело, — неопределенно заметил адвокат.

— Компании у него были разные, и со всеми в конце концов он ссорился, — продолжал Звонко, словно ощутив потребность исповедаться, выложить все, что накопилось у него в душе за долгие годы. — Разные компании, начиная от порядочных ребят и кончая подонками. И всюду его принимали. Была и настоящая шпана, жулье, некоторые отбывают срок, но были и приличные, папенькины сынки… Он же сам себе хозяин, знаете, рос без родителей, жил у старой тетки, она оглохла и почти ослепла, когда еще мы были маленькими… Я не мог с ним тягаться, у меня была мать… Мальчишкой она меня здорово сторожила, только потом я понял: случись со мной что-нибудь, мать бы не перенесла…

— А вам не хотелось отставать от него?

— Конечно. Никогда я не переставал им восхищаться. В самом деле, я сразу к чему-нибудь привязываюсь, а он все с легкостью бросает и тут же находит новое. Этой его черте я больше всего завидовал.

Гашпарац подождал, не добавит ли Звонко еще что-нибудь, и, поскольку тот молчал, спросил:

— Так было и с девушками?

— Он, наверное, хотел, чтобы и здесь так было. Но… я думаю, Розу он любил по-настоящему.

Звонко умолк, казалось, на эту тему ему говорить не хотелось. Гашпарац решил перевести разговор на другое: позже, подумал, вернусь к этому.

— Ладно, — сказал он, — как же при таком непостоянстве он сумел получить профессию?

— Ну, это была его цель. Тут он проявил редкое упорство. Твердо решил — и добился. Ясное дело, ссорился и с учителями, и с мастерами, а закончил как надо.

— А работа?

— Ну, ее он менял запросто. Из «Металлиста» ушел после того, как мастер на него накричал: для Валента этого было достаточно, чтобы уволиться. Он, понимаете, очень самолюбивый. Взял и ушел.

— А вы за ним?

— И я за ним как дурак. Сейчас понимаю, до чего я был глуп. Наступило время, и у меня открылись глаза — наверно, это приходит с возрастом. Без всякого повода в один прекрасный день у меня пропала охота тягаться с ним и мерить все его меркой. Когда он ушел из «Гефеста» и махнул в Германию, я не дал себя одурачить и остался.

— А почему он ушел из «Гефеста»?

— Да опять ерунда. Разругался с директором.

— С директором? Мне он показался человеком покладистым.

— Валент может любого вывести из себя, — вздохнул Звонко. — Как только мы туда устроились — а попасть туда непросто, место денежное, — директор сманил его в канцелярию: у Валента хороший почерк, да и в математике он смыслит. И зарплата там, естественно, побольше. Ну и конечно, новый господин почувствовал себя важнее директора. Кончилось криком, и тогда Валент подал заявление об уходе.

— А он не говорил почему?

— Нет, это не в его духе. Люди болтали, будто директор поворовывает, а Валент его уличил. Но это глупость. Я знаю Валента: он бы не стал трепаться, если б что и пронюхал, да и не донес бы. Для него это вопрос чести.

— И тогда он уехал в Германию?

— Да.

— И бросил Ружицу?

Звонко испытующе взглянул на адвоката, словно стараясь понять, что кроется за этим вопросом, не хочет ли тот задеть его, намекнуть на любовь к Ружице. Однако Гашпарац не подымал головы и старательно тер какую-то деталь.

— Да, — сказал Звонко. Потом помолчал, поразмыслил и добавил: — Только она его ждала. Сам не знаю почему, но ждала.

— А он?

— Он как всегда. Посылал открытки. Знаете, в нем хуже всего то, что он дурной не только для себя, он измывается и над другими, приносит одни неприятности и горе.

— А вам?

— И мне тоже. Вот, например, когда случилось то дело на предприятии и я оказался без алиби. Все из-за него, понимаете?

— Правда?

— Конечно. Мы целый день были вместе. Ездили в Белград, на этом самом мотоцикле.

— А зачем?

Звонко помолчал, внимательно посмотрел на Гашпараца, как бы проверяя, не слишком ли заболтался, потом взглянул на вымазанные в керосине руки адвоката, и это, похоже, его ободрило. Он сказал:

— Привез из Германии какие-то часы. Мы поехали их пристроить.

Гашпарац ничего не сказал. А Звонко вдруг ощутил потребность высказать все, что накопилось у него на сердце, и выпалил одним духом:

— Я всегда знал, что и Розе он причинит горе.

— Вы думаете, она из-за него?..

— Ничего я не думаю.

X

Когда на следующее утро адвокат пришел в контору после очередного судебного разбирательства, стажер сообщил, что ему дважды звонила женщина. Она не захотела назваться и не объяснила, зачем он ей нужен. Женщина лишь поинтересовалась, когда можно застать Гашпараца. Ей сказали, что это зависит от дел, но, как правило, адвокат остается до трех и позднее. Женщина сказала, что придет сегодня около трех и очень бы просила господина адвоката дождаться ее, у нее к нему важное дело.

И вот Гашпарац снова стоял у окна, на своем обычном месте, курил, направляя маленькие облачка дыма навстречу солнечным лучам, и смотрел на оживленное в послеобеденные часы движение по площади Свачича. Струйка, которую пускал в бассейн мальчик-фонтан, радужно сверкала на солнце.

Гашпарац думал о том, как странно могут складываться обстоятельства: он с трудом заставлял себя идти домой и подолгу задерживался в конторе, а когда в один прекрасный день, собравшись с силами, готов уйти пораньше, возникает некая помеха. И это настолько неожиданно, как, скажем, телефонный звонок женщины, которая, кстати, может и не прийти. Но он должен ее ждать, ибо кто знает, в чем дело. Похоже, Штрекар абсолютно прав, когда говорит, будто все в жизни переплетено и так запутано, что размотать клубок попросту невозможно, а тем более нельзя предусмотреть что-либо заранее.

В тот момент, когда он собирался опуститься в кресло, предназначенное для посетителей, в коридоре послышались шаги; он отошел к своему столу и, оперевшись на него рукой, застыл. В дверь постучали.

— Войдите!

Дверь медленно приоткрылась. Посетитель показался не сразу, словно, незримый, решил заглянуть в образовавшуюся щель и, убедившись в чем-то, удалиться. Наконец дверь открылась.

Это была госпожа Надьж с того предприятия, где работала Роза Трешчец.

Увидев Гашпараца, женщина непроизвольно подалась назад. Какое-то мгновение она стояла на пороге, и адвокат ясно видел, как она бледнеет. Он молчал. Все-таки она произнесла:

— Простите, мне нужен адвокат Филипп Гашпарац.

— Я к вашим услугам.

— Вы? Почему вы?

— Я — Гашпарац. Милости прошу, входите.

— А разве вы не из милиции?

— Нет-нет. В милиции работает мой друг, Штрекар. Я помогаю ему в расследовании дела, поэтому и приезжал вместе с ним.

Она, очевидно, продолжала колебаться — потому ли, что не верила ему, или потому, что неожиданная ситуация сбила ее с толку. Гашпарац чувствовал — сейчас именно тот момент, когда женщина может повернуться и уйти или замолчать и не сказать ему то, ради чего пришла, а он не мог придумать ничего лучше и убедительней, как улыбнуться и сказать:

— Видите ли, у меня есть причины интересоваться этим делом. Войдите, пожалуйста, я вам все объясню.

Она решилась. Вошла и села в одно из кресел для клиентов. Гашпарац, поразмыслив, отважился сесть рядом, подчеркнув тем самым равенство их положений. Чтобы начать разговор, сказал:

— Если б я знал, что это дело интересует и вас, я бы сразу представился.

— А если б я знала, что вы…

— На короткой ноге с милицией, — с улыбкой продолжил за нее адвокат, — вы не пришли бы сегодня сюда. Ибо милиции вы не хотели сообщать, что вам известно мое имя. Верно?

— Пожалуй, да, — сказала она после небольшого раздумья. Потом вынула сигарету, он щелкнул зажигалкой, затянувшись, она закашлялась. Кашляла долго и тяжело, и было похоже, что женщина серьезно больна. Затем кашель ее отпустил.

— Вам лучше? — участливо спросил Гашпарац.

— Относительно, — ответила женщина. — Я, знаете ли, больна, и, кажется, серьезно.

Гашпарац решил, что разумнее не расспрашивать ее о болезни. Они молча курили. Беседу приходилось начинать снова. В конце концов она спросила:

— Какие причины заставили вас проявить интерес к этому делу?

Гашпарац, подумав, рискнул сказать правду. Так, полагал, он сможет и ее вызвать на откровенность.

— У нее нашли номер моего телефона, — начал он. — Я же с ней никогда ни о чем не разговаривал и даже не слышал о ее существовании. В милиции установили, что у девушки не было повода обращаться к адвокату. Это меня и заинтересовало. Согласитесь, странно обнаружить номер своего телефона в сумочке убитой женщины.

— Ах, вот как? — только и сказала посетительница.

— Кроме того, — продолжал Гашпарац идти напрямик и тем самым надеясь завоевать ее доверие, — я получил бандероль, имеющую прямое отношение к Розе или Ружице Трешчец.

— В связи с этим я и пришла, — медленно проговорила женщина. — Только из-за этого.

— Да?

— Бандероль вам отправила я.

— Вы? А зачем? И откуда у вас эта фотография?

— Там была фотография? Я не знала. Она дала мне запечатанный конверт и бумажку с вашим именем и адресом конторы. И просила отправить только в том случае, если с ней что-нибудь случится: внезапно уедет, или заболеет, или сама еще раз напомнит.

— А не сказала, в чем дело?

— Нет. Я уже говорила вам — она была очень замкнутая. По правде сказать, я думала, речь идет о чем-то сентиментального характера… Что-нибудь связанное с этим парнем — Валентом, или, думала, у нее завелся кто-то другой, может как раз этот самый адвокат, то есть вы, может, речь идет о любви к женатому мужчине, человеку несвободному, знаете, как бывает, и в конверте что-то очень личное, какое-нибудь доказательство, сентиментальное воспоминание. Может, кому-то она хотела вернуть фотографию или письма, или…

Она снова закашлялась и долго кашляла. Гашпарац терпеливо ждал. Когда кашель прошел, она прибавила:

— Вот так. — Тем самым женщина подчеркивала, что кашель не помешал ей сообщить самое главное и она сказала все, что хотела.

— Это все, что вы можете мне сообщить в связи с бандеролью?

— Все. Может быть, еще лишь одно: она очень просила меня никому об этом не рассказывать, никому на свете, и не носить пакет с собой, а запереть его в письменном столе.

— И, таким образом, вы…

— Когда я услышала о ее смерти, я тотчас же, сама не знаю почему, вспомнила о нем. Подумала, не будет ли это с моей стороны ребячеством, и все-таки отправила, без обратного адреса, срочным письмом, так, как она просила. Мне казалось, я должна это сделать ради нее.

Наступила пауза. Гашпарац курил, а женщина безмолвно сидела в огромном кожаном кресле, совсем крошечная, словно еще уменьшившаяся после кашля. Текли минуты. Наконец Гашпарац проговорил:

— Я бы хотел вас кое о чем спросить. Мне понятно, отчего вы не хотели ничего рассказать милиции: таково было желание Ружицы. Понятно и то, что привело вас ко мне: желание узнать, что за всем этим кроется, не поможет ли это разыскать убийцу. Но почему вы пришли именно сейчас? Почему не пришли раньше или не отложили свой визит на будущее?

— Сначала я решила вообще ни во что не вмешиваться, — сказала госпожа Надьж, бледнея прямо на глазах. — Когда же милицейский инспектор спросил меня, не знаю ли я Филиппа Гашпараца и какая связь существует между ним и Ружицей, я поняла, что все куда важнее, чем какие-то интимные отношения, как мне представлялось раньше.

— Но вы опять-таки не пошли в милицию?

— Да, потому что не знала, в чем дело.

— Я вас прекрасно понимаю. Вы хотели понять, насколько все серьезно и есть ли необходимость вам вмешиваться.

— Да.

— Скажите мне, пожалуйста, еще одно, — не останавливался адвокат. — Как вы думаете, почему она в последнее время странно вела себя, почему просила вас послать фотографию?

— Понятия не имею. — Женщина задумалась, извлекла из пачки сигарету и, мельком взглянув на нее, сунула обратно. — Задним числом всегда кажется, будто существовали некие предчувствия. Например, сейчас мне кажется, что она чего-то опасалась.

— Опасалась за свою жизнь?

— Не знаю. Просто боялась, теперь я почти уверена в этом. И отдать мне конверт с вашим адресом заставил ее страх.

Они опять помолчали. Потом Гашпарац встал, подошел к столу; отперев ящик, извлек оттуда желтый конверт и показал его женщине. Она кивнула. Он вынул фотографию и протянул ей. Она рассматривала долго и внимательно, ему даже показалось, что глаза ее увлажнились.

— Это та самая? — спросила наконец она. — Что же тут особенного?

— Не знаю. Скажите, вам известен кто-либо на фотографии, кроме Ружицы? Не замечаете ли вы чего-нибудь необычного?

Она еще некоторое время разглядывала фотографию и уверенно произнесла:

— Нет. Ничего.

XI

После обеда Гашпарац оказался дома один. Жена ушла на корт, а теща, забрав девочку, отправилась в гости к кому-то из своих родственников, и, значит, надолго. Он остался дома, зато дважды выслушал обвинения в свой адрес. Теща заявила ему, что ради ребенка исполняет его отцовские обязанности, хотя, в сущности, брала с собой девочку, только чтобы похвалиться ею, заставляя играть на пианино и считая ее успехи в музыке личной своей заслугой. Перед женой он провинился в том, что она вынуждена идти на теннис без него. Лерка не могла простить мужу его упорное нежелание научиться играть в теннис. Ее возмущало его крайнее раздражение при виде взрослых мужиков, скачущих в коротких штанишках по красному песку и рассуждающих о хороших подачах и качестве ударов, пытаясь укрепить друг в друге иллюзию, будто делают это ради развлечения и поддержания кондиции, хотя каждому было ясно, что посещение кортов для них лишь интенсивная форма общения и используют они эти сборища — за неимением денег — вместо развлечения. Люди тешили себя мыслью, что приобщены к занятию, достойному высшего общества. Желая уколоть мужа, Лерка повторяла, что он обычный горанский дровосек, однако Гашпараца это абсолютно не задевало. До войны его отец и правда имел лесопильню в Северине на Купе, и будущий адвокат мальчишкой мечтал стать столяром, поэтому упреки жены не достигали цели. Лерка не скрывала, что видит в теннисе прежде всего возможность поддержания необходимых связей и считала его отличным способом для Гашпараца завязать нужные знакомства. Он сопротивлялся непреклонно и категорически, и прежде всего потому, что новички на кортах, изо всех сил старающиеся приобщиться к элите, вызывали у него смех. Как правило, они играли лучше, были физически более крепкими и выносливыми, однако их переполняло страстное желание выделиться, одержать победу над теми, для кого эта игра была семейной традицией. Игра как таковая не имела значения для новичков — они куда охотнее состязались бы в бросании камней с плеча, но уверовали, что, одержав победу над соперниками, они продемонстрируют хотя бы здесь свои преимущества.

Гашпарац сидел под яблоней и курил, не глядя в развернутую на коленях газету. Он думал о тесте, которого любил и которым не переставал восхищаться, думал о том, что тот мог себе позволить не пользоваться подобными средствами для утверждения собственной репутации в обществе. Гашпарац поджидал Штрекара, которому позвонил сразу после разговора с госпожой Надьж.

Послышался автомобильный гудок, и Штрекар вошел в сад. Он был в пуловере и вельветовых брюках, порядком помятых; таким Гашпарацу его доводилось видеть не часто — очевидно, это свидетельствовало, что инспектор не при исполнении обязанностей, а просто отдыхает. Хотя, усевшись напротив и взяв бокал с пивом, Штрекар нетерпеливо спросил:

— Значит, говоришь, она послала?

— Думаю, она отнеслась к этому серьезно, — не спеша ответил Гашпарац. — Очень серьезно.

— Или тебе так показалось, — с недоверием заметил инспектор. — Такое никогда не можешь знать заранее. Ты думаешь, она была откровенна?

— Не сомневаюсь. У нее нет причин хитрить.

— Полагаешь? А почему ты уверен, что она говорила правду?

— Надьж больна. А больной человек, серьезно больной вряд ли станет лгать, тем более если это не имеет к нему прямого отношения.

— Да, — возразил Штрекар, который неизвестно по какой причине хотел поколебать расположение Гашпараца к пожилой женщине, — если болезнь не фикция, и если человек лично не заинтересован, и если…

— Такую болезнь невозможно симулировать, — решительно перебил Гашпарац.

— А если она заинтересована?

— Каким образом?

— Да мало ли. Представь себе, что фотографию она послала с иной целью, не важно, с какой именно, а потом передумала и на скорую руку сфабриковала свой рассказ. Это вполне возможно.

— Я не могу представить себе обстоятельств, которые бы ее этому побудили, — произнес Гашпарац с явным раздражением — оттого, что Штрекар подвергает сомнению его выводы.

— Ну хорошо, — примирительно сказал Штрекар. — Допустим, она говорила правду. В данный момент у нас действительно нет оснований подразумевать обратное. Тогда посмотрим, каковы были причины, вынудившие Ружицу Трешчец обратиться к ней с такой просьбой.

— У меня есть несколько соображений, — сказал Гашпарац.

— Изволь.

— Предположим, этой фотографии домогался некто, от кого Роза хотела ее спрятать.

— Допустим. Хотя версия имеет свои минусы. Неясно, например, зачем потребовалось вовлекать третье лицо.

— Вторая вероятность, — продолжал Гашпарац, твердо решивший не реагировать на замечания Штрекара. — Вторая вероятность состоит в том, что фотография является документом.

— Это мне нравится уже больше, — воскликнул инспектор. — Только уточним, для кого она может являться документом. Тут несколько вариантов. Первый: этот документ важен для самой Ружицы. Допустим, фотография — доказательство того, что в определенный момент Роза находилась в определенном месте.

— Правильно, — согласился адвокат. — Продолжай, я думаю, ты лучше меня разовьешь эту версию.

— Второй вариант: фотография может явиться документом для человека, которого Ружица опасается. Например, доказательством, что, будучи в аэропорту, она не могла в то же самое время находиться где-то в ином месте, где якобы находилась. Но кто же этот другой, как ты думаешь? Заподозрить можно прежде всего Валента, Звонко да и эту твою Надьж…

— Заподозрить можно все человечество, — прервал его Гашпарац, опять раздражаясь, главным образом оттого, что Штрекар неодобрительно упомянул имя пожилой женщины, которая вызвала у него самого глубокое сочувствие. — С чего ты взял, что Роза поддерживала отношения только с известными нам лицами? Тут мог быть некий пятый и десятый, о котором мы понятия не имеем.

— Правильно, — снова примирительно заметил Штрекар. — И я предполагаю еще одну вероятность. Мы постоянно обращаемся к дате и времени, указанным на фотографии. Но кто гарантирует, что они имеют хоть какое-то значение? Может быть, и дата, и время абсолютно не связаны с самим делом. Этого, должен признаться, я боюсь больше всего.

— Что-то уж очень сложно, — пробурчал Гашпарац.

Они умолкли. Курили, потягивая пиво. Солнце клонилось к западу, еще немного, и оно скроется за крышами Верхнего города. Наконец Штрекар произнес:

— Итак, подведем черту. Во-первых, надо выявить всех заинтересованных лиц. Во-вторых, любопытно узнать, кто фотографировал девушку. Сначала мне это представлялось неважным, но, думается, тут есть какая-то взаимосвязь. В общем, дел много. Хотя все, так сказать, технического свойства. Я не знаю, сможешь ли ты чем-нибудь нам помочь.

— Ну, если технического… — протянул Гашпарац. — Знаешь, о чем бы я тебя попросил? Не могу ли я кое-что предпринять самостоятельно, завтра например…

— Самостоятельно?

— Это звучит, может, слишком серьезно, я знаю, хотя ничего особенного и я буду осторожен… Мне бы хотелось побеседовать еще кое с кем на ее предприятии. Точно так, как мы с тобой говорили несколько дней назад, понимаешь? А вдруг удастся что-нибудь узнать?

— Ну смотри… в общем я не против. Проверим, не ошибся ли ты в выборе профессии.

Штрекар уехал, и шум его автомобиля утонул в уличном гуле Медвешчака. Гашпарац перешел в дом. И направился прямо к телефону.

— Госпожа Надьж? Говорит Гашпарац. Вот, я уже вас и беспокою.

Она оставила ему свой номер телефона и сама обещала сообщить, если вспомнит еще что-нибудь.

— Очень кстати, — сказала она. — Я собиралась вам звонить. Но сначала слушаю вас.

— Мне бы хотелось знать фамилию той машинистки, с которой мы беседовали несколько дней назад.

— Когда приезжали с инспектором? Ее зовут Лела Микшич. Зачем вам она?

— Теперь ваша очередь, — перебил ее Гашпарац, неприятно удивленный любопытством, что заставило его вспомнить о сомнениях, высказанных Штрекаром в адрес госпожи Надьж. — Так что же вы хотели мне сообщить?

— Я кое-что вспомнила. Не знаю, право, имеет ли это значение…

— Я вас слушаю.

— Фотографию она дала мне за три дня до того, как… у меня уж было все из головы вылетело, а Ружа возьми да и спроси, не потеряла ли, мол, я конверт. И потом она сказала то, что, думаю, вам следует знать.

— А именно?

— Она сказала, что в общем-то могла бы уничтожить конверт, но не должна этого делать, потому что некий человек ей бы тогда не поверил.

XII

Гашпарац шел пешком с каким-то непривычным ощущением и как бы заново открывал для себя Загреб. В последнее время он вообще мало двигался: до здания суда и обратно, и то чаще на машине, потом — домой; изредка — на места происшествий, к знакомым, и все. А сегодня нарушенным оказался не только распорядок дня, но словно бы изменилось его отношение к городу и горожанам. Он плохо знал людей вне своей семьи и узкого круга друзей или коллег. Наблюдал их лишь в ходе судебных процессов и разбирательств. Жизнь, привычки, страсти и горести посторонних представлялись ему некими абстракциями, и он привык рассматривать их только в одном аспекте: находятся ли они в соответствии или в противоречии с законом. Естественно, в юридической практике Гашпарац сталкивался с самыми невероятными человеческими судьбами, с, казалось бы, необъяснимыми и странными мотивами, толкавшими людей на преступления. Однако в силу привычки, на многое смотрел отстраненно — главным образом потому, что по характеру своей деятельности воспринимал преступления и поступки непонятных ему людей как нечто обозначаемое юридическим термином «действие», а действие может быть допустимым и недопустимым, правильным и неправильным. Поэтому его, в сущности, почти не интересовала чисто человеческая сторона дела. Сознавая это, еще в самом начале занятий адвокатурой, Гашпарац выработал для себя широкое и весьма расплывчатое определение понятия человечности и человеческих возможностей. В не лишенное скептицизма и фатализма представление свободно умещались все непредвиденные связи и возможности, о которых охотно говорил Штрекар. Как профессионала, Гашпараца трудно было чем-либо удивить.

А сейчас, из-за некоей Ружицы Трешчец, или, как ее называли, Белой Розы, он почувствовал себя вовлеченным в дело, стал одним из юридических случаев, и это вынудило его по-иному взглянуть на вещи, увидеть их в ином свете, в том беспокойном и интимном свете, в котором он воспринимал лишь свою собственную жизнь, семью, свой брак.

И словно заново открывал для себя Загреб, не имеющий никакого отношения к его работе и адвокатской конторе: спешили с рынка домохозяйки, на площади полно зевак. Он видел вереницу приехавших на экскурсию школьников, аккуратно подстриженных, в помятой одежонке, видел завсегдатаев кафе, поглядывающих на улицу сквозь огромные стекла. Он вспомнил студенческие годы, когда подрабатывал, продавая лотерейные билеты, целыми днями болтался по улицам, опьяненный жизнью большого города. Он шел по Загребу, почти забыв о цели своего утреннего похода.

В проходной «Металлоимпэкс» он спросил о Леле Микшич. Вахтер в серой форме пожарного, торопливо дожевывая тушеное говяжье легкое, объяснил, что ее можно вызвать по телефону. О цели посещения он не поинтересовался, потому что был обеденный перерыв. Гашпарац встретился с машинисткой в небольшом помещении, представлявшем собой нечто среднее между клубной комнатой и кладовкой: стулья, стол, в углу составлены знамена, плакаты и транспаранты, книжный шкаф с застекленными дверцами, в нем, кроме книг, несколько комплектов шахмат, кубки и переходящие вымпелы, по стенам — грамоты и дипломы.

Войдя, девушка вздрогнула, словно ожидала увидеть кого-то другого; впрочем, это могло ему и показаться. Вахтер сообщил ей по телефону, что ее хочет видеть «один товарищ». По лицу девушки пробежала легкая тень — не иначе, в душе она проклинала свою злую судьбу и свой длинный язык.

— Добрый день, — сказал Гашпарац. — Я пришел узнать, не вспомнили ли вы еще что-нибудь.

— В связи с Розой? Нет.

— Все-таки, может быть, присядем?

Не зная, с чего начать, Гашпарац предложил девушке сигарету и протянул зажигалку, потом закурил сам. Несколько затяжек они сделали молча. Адвокат подыскивал слова и вдруг начал, к собственному удивлению, с прямого вопроса:

— Прошлый раз вы сказали, что как-то в кино видели Ружицу Трешчец с молодым человеком. Вы не могли бы припомнить, когда это было?

— Надо подумать… Было холодно, я пошла в шубе, как раз незадолго перед тем купила… Да вроде бы шел снег, кажется снег, а может, дождь… Во всяком случае, это было зимой. Но не в январе, шубу я купила на январскую зарплату. Вероятно, в феврале. Мы встретились в «Балкане».

— И как, говорите, он выглядел?

— Светлый, вроде бы рыжеватый, среднего роста, коренастый. Одет хорошо.

— Не худой, нервный?

— Нет-нет, наоборот, скорее полноватый и держался очень спокойно, даже самоуверенно. На нем был красивый галстук и рубашка не наша, импортная… Да и Ружица ему не уступала… Я ее такой никогда не видела.

Гашпарац размышлял, как направить разговор в нужное ему русло. И снова решил идти напрямик.

— Скажите, вы могли бы его узнать, если б увидели?

— Сейчас? Не знаю… Не так-то уж я хорошо, да и совсем недолго… С другой стороны, старалась его рассмотреть, понимаете, любопытство, интересно было…

— Значит, узнали бы?

— Вероятно, да.

Гашпарац колебался, взвешивал ситуацию, понимая — риск велик. Решение пришло мгновенно и будто само собой, как все сегодня.

— Посмотрите, пожалуйста, эту фотографию.

Не скрывая любопытства, она взяла фотографию, бросила быстрый взгляд и тотчас же в изумлении подняла глаза: она, конечно, ожидала увидеть фотографию мужчины, может быть извлеченную из милицейской картотеки, потому удивилась:

— Но это же Ружица!

— Посмотрите внимательно, не видите ли еще кого-нибудь?

Гашпарац курил и старался не глядеть на девушку, чтобы не мешать ей сосредоточиться. Он опасался, что все будет испорчено.

Наконец девушка сказала:

— Это он!

— Вы видите его на фотографии?

— Да, вот он!

— Вы уверены?

— Вот этот. Я уверена, это он. И галстук вроде бы тот же самый, а может, похожий.

Длинным лакированным ногтем она ткнула на фотографии в одного из трех мужчин, смотревших на Ружицу Трешчец. Это был самоуверенный парень в клетчатом галстуке и сигаретой во рту.

— Вы не знаете, кто он? Не встречали его до или после кино?

— Нет.

Гашпарац помолчал, выжидая, не передумает ли она. Похоже, девушка не сомневалась.

— Ну, я полагаю, все, — сказал адвокат. — Спасибо.

Она удивленно посмотрела на него, будто не верила, что свободна, протянула руку и вышла. Проходя мимо вахтера, коркой хлеба вытиравшего дно своей миски, Гашпарац помахал рукой.

Он пытался представить себе реакцию Штрекара на его открытие. Наверняка начнет придираться, верный своей привычке все подвергать сомнению. Эта черта инспектора, по мнению Гашпараца, свидетельствовала о том, что Штрекар еще не приспособился к работе в милиции. Впрочем, может быть, наоборот, приспособился слишком хорошо.

Самому же Гашпарацу сделанное открытие представлялось любопытным. Значит, пока Валент работал в Германии, Ружица встречалась с другим парнем. И парень этот жил не на Гредицах, иначе он бы уж давно обнаружился. Теперь бы узнать, какого рода отношения их связывали. Тут можно предполагать разное. Первое, что приходило в голову, — из области мелодрамы: Ружица с этим парнем изменяла Валенту, и за это он ее убил. Но Гашпарацу такое решение казалось слишком примитивным, а кроме того, оно вовсе не объясняло, почему Белая Роза настаивала на сохранении тайны, хотя при подобном раскладе она никого не компрометировала. Во-вторых, что более вероятно, парень был общим знакомым и Валента и Ружи по какой-нибудь компании, поскольку у Валента их было предостаточно, как сказал Звонко. Наконец, можно предположить еще одну вполне обычную ситуацию: Роза кокетничала с парнем, чтобы раззадорить Валента, который прикидывался, что ни до чего ему нет дела; может быть, таким образом она рассчитывала женить его на себе, если поверить словам Валента о причине их ссоры.

Версии возникали одна за другой.

Адвокат остановился у закусочной. Не выдержал и вошел: он почувствовал непреодолимую потребность с головой окунуться в жизнь, от которой оказался слишком оторванным. В нос ударил тяжелый сивушный дух, и он подошел к залитой ракией стойке. Заказал рюмку, хотя с утра ничего не ел. Уж если очутился здесь, надо выдержать стиль до конца.

В конторе он не успел сесть за стол, как зазвонил телефон. Он намеренно не торопился снимать трубку. Необходимо собраться с мыслями. Ответил. Звонил Штрекар.

— Надо встретиться, — сказал тот, как всегда не здороваясь. — Хорошо бы прямо сейчас.

— Где? У меня?

— Лучше на улице.

— Что-нибудь важное?

На этот раз Штрекар вопреки своей привычке решил сообщить суть дела.

— Тебя это заинтересует. Мы нашли фотографа.

XIII

Штрекар любил ходить пешком: может, ему надоела езда в машине, может, он таким образом рассчитывал сохранить форму, во всяком случае всегда, когда позволяло время, он ходил пешком. Так было и на этот раз: они встретились на Зринявце, возле павильона (будто влюбленные, заметил Штрекар), и направились на Влашскую улицу, где находилось ателье фотографа.

Шли быстро. Темп задавал Штрекар. Ходить с ним не составляло особого удовольствия: заложив руки за спину и опустив голову, инспектор мчался семимильными шагами. Он напоминал неопытного актера, который, пытаясь изобразить обремененного заботами человека, носится по сцене из угла в угол. Шагая рядом, Гашпарац размышлял, как приноровиться к спутнику: копировать ли все его повадки, или вести себя естественно и независимо, или тоже принять некую позу, только свою. Поразмыслив, он просто сунул руки в карманы…

— Как вы его отыскали? — спросил адвокат.

— Для наших парней это сущий пустяк. Они выяснили, кто из фотографов работает вне ателье. Потом проверили всех снимающих в аэропорту. Конечно, могло случиться, снимал кто-нибудь другой или там любитель, но нам повезло. Короче, отыскать его удалось за несколько часов.

— И что он сказал?

— Ничего. Парням было приказано отыскать фотографа. Остальное должны сделать мы с тобой.

— Значит, он еще ни о чем не догадывается?

— Нет.

Одновременно с разочарованием Гашпарац ощутил нетерпение. Он надеялся, что встреча в ателье многое разъяснит. Шли молча. Постепенно у Гашпараца родилось опасение: если Штрекар не сбавит темп, вскоре они побегут. Поэтому он заговорил, и, действительно, маневр удался. Штрекар замедлил шаги.

Адвокат передал ему свой разговор с машинисткой «Металлимпэкс». Он старался не пропустить ни одной детали, информируя Штрекара и тем самым демонстрируя свои успехи в постижении следовательского ремесла. И правда, когда адвокат закончил, инспектор похвалил:

— Здорово ты все это провернул. Но…

— Что «но»? — Гашпарац был готов к возражениям и придиркам.

— Но теперь, выходит, надо разыскать и этого парня. — Итак, инспектор не возражал и не придирался — всего-навсего возникли новые обстоятельства. — Вот видишь, как все переплетено и взаимосвязано. Что я тебе говорил?

Отсутствие у инспектора замечаний ободрило Гашпараца. Поэтому он отважился поделиться с ним своими соображениями, возникшими у него по пути из «Металлимпэкс». Инспектор выслушал, не перебивая, и лишь одобрительно кивал головой. В конце сказал:

— Все весьма убедительно, хотя, вероятно, есть и еще кое-что. Обо всем мы сможем узнать от него лично.

— Если удастся его разыскать.

— Да. Не исключено, именно здесь разгадка дела. Если он для нас еще досягаем.

Адвокат молчал, шагая рядом с помрачневшим инспектором. Потом проговорил:

— Ты был прав: человек никогда не в состоянии предполагать… Может, Белая Роза прятала фотографию именно от этого человека.

— Вполне, вполне вероятно.

— Может, фотография его компрометировала?

Штрекар ухмыльнулся:

— Или он собирался фотографией скомпрометировать Ружу. Или еще кого-нибудь, кого она хотела защитить. Или кто знает, что еще. Голой теорией до сути не доберешься, дорогой мой. Надо копать и копать. Чистая эмпирия, и ничего больше. Ты, поди-ка, все представлял иначе? А? — Штрекар казался угрюмым и раздраженным, хотя не исключено, что он просто устал, задохнувшись от бешеного темпа ходьбы. Наконец он изрек: — Вот мы и пришли.

Фотография была крохотная, в той части Влашской улицы, которая ближе к Драшковичевой. Она располагалась в приземистом полуразрушенном доме, где тем не менее еще держали свои мастерские восковщик и портной, а судя по вывескам, во дворе находились мастерские жестянщика, сапожника, белошвейки и механика. В витрине были выставлены фотографии для удостоверений и паспортов, и снизу крупными буквами сообщалось: изготовляем за один час. Немало было снимков детей — голеньких, лежащих на животе, солдат, нарумяненных и обряженных в зеленую, травянистого цвета форму, несколько фотографий молодоженов, улыбающихся прямо в камеру, стоя рука в руке, с розмарином на груди.

Они вошли. Хозяин находился за конторкой. У него были черные лоснящиеся волосы и тонкие усики; в жилете, надетом на пеструю рубаху, он напоминал мексиканца из американского боевика. Очки казались лишними и дисгармонировали со всем его обликом.

Штрекар представился и объяснил причину визита.

— Я ждал вас, — ответил фотограф. — Ваш коллега сегодня утром, правда, мне ничего не сказал, но я сразу понял — милицию интересует не только, действительно ли я делал эту фотографию, а, наверно, еще кое-что. Будьте любезны, спрашивайте, я к вашим услугам.

Говорил он напевно и услужливо и напоминал скорее ярмарочного попрошайку.

— Не можете ли вы припомнить обстоятельства, при которых была сделана эта фотография? — спросил Штрекар, извлекая из кармана одну из копий полученного снимка.

— Помню, хотя совершенно случайно.

— Случайно?

— Видите ли, в городе обычно фотографирует кто-либо из моих помощников. Их у меня двое. В тот день я по своим делам оказался в аэропорту и, воспользовавшись этим, сделал несколько снимков сам. Я редко выхожу, замучил ишиас. Поэтому подобные случаи хорошо помню. К тому же они были моими первыми клиентами.

— Кто они?

— Их было двое: девушка и молодой человек. Стояли у самого стекла и разговаривали. Я спросил, не желают ли они сфотографироваться, и парень начал уговаривать девушку.

— Она сразу согласилась?

— Нет. Сначала отказывалась, это обычное явление. Сказала, что-де, чушь ему взбрела в голову, в общем что-то в этом роде, и зачем, мол, ей. Но он настаивал.

— А как вам показалось почему?

— Я думаю, он фасонил перед ней.

— Из чего вы это заключили?

— Да так мне показалось. К тому же он уплатил сполна, хотя мы в таких случаях берем только аванс — половину суммы. Думаю, он хотел произвести на нее впечатление.

— И она согласилась. А не было у них намерения сняться вдвоем?

— Нет! Речь шла о ней одной. Он говорил, это, мол, на память, только я не понял: на память ей или ему. Я даже решил, что они расстаются, один другого провожает, поэтому он и предлагает сняться на память.

— Ну, и они расстались?

— Этого я не знаю. Я встретил своего приятеля, таксиста, он ехал в город и пообещал подкинуть меня до дома.

— Кто выбирал место для фотографии?

— Я. По сути дела, все получилось случайно, само по себе. Мы стояли рядом, она шага на два-три отошла к стеклу, и я ее снял.

— И при этом ничего особенного не произошло?

— Ничего.

— Припомните хорошенько.

Лицо фотографа приняло театрально-сосредоточенное выражение. Сейчас он еще больше напоминал ярмарочного плута.

— По правде говоря, кое-что было, — сказал он. — Они вроде бы поссорились.

— В связи с чем?

— Девушка просила его отойти, чтобы он не попал в кадр, а парень, видно, хотел показать, что хорошо разбирается в фотографии, говорил, его, мол, видно не будет, он сам знает, где встать. Они продолжали спорить, а я их и снял. Она спросила меня, выйдет ли он на фотографии. Что было делать? Я сказал: не выйдет, если уж ей так хотелось. Знаете, у меня был свой интерес.

К удивлению Гашпараца, Штрекар не поинтересовался у фотографа, который из мужчин на снимке был его клиентом. Ему, казалось, было достаточно того, что он услышал. Дальше инспектор повел расспросы совсем в другом направлении.

— А кто пришел за снимком?

— Она.

— Одна?

— Да.

— Сколько же вы сделали карточек?

— Одну.

— А почему одну?

— Так у нас принято. Сначала мы делаем одну, как образец. Если клиенту понравится — печатаем остальные. А не понравится — задаток пропал. Так все делают.

— Что она сказала, когда увидела, что он оказался в кадре?

— Ничего не сказала. Да я, по правде говоря, уж и забыл об их ссоре.

Наступило короткое молчание. Казалось, Штрекар удовлетворил свое любопытство. В голове же у Гашпараца роилась масса вопросов, и про себя он решил, что это опять-таки некая милицейская тактика.

— Скажите, пожалуйста, — произнес наконец Штрекар, — интересовался ли этой фотографией кто-либо еще?

— Нет. Откуда же?

— Ну если б кто-либо зашел… У вас сохранился негатив?

— Да, мы их известное время сохраняем.

— Если кто-либо, естественно не из милиции, попытается его получить или поинтересуется этим снимком, я прошу вас тотчас же сообщить мне. Вот мой номер телефона. Если меня не будет на месте, попросите передать. Договорились?

— Ясное дело!

Они поблагодарили фотографа, вышли из ателье и рысцой понеслись по Влашской, обратно к Драшковичевой. Штрекар, видимо, ощутил новый прилив сил. Совсем неожиданно он сказал:

— Как теперь разыскать этого дьявола? После обеда посмотрю картотеку.

— А, может быть, мне… — начал адвокат и тут же осекся. Штрекар, словно не слыша его, размышлял вслух.

— Знаешь, над чем я сейчас ломаю голову? Если все и впрямь так, как мы думаем, если она и впрямь валандалась с этим типом с фотографии, зачем тогда они вместе встречали в аэропорту Валента?

— И встречали ли они его вообще?

XIV

Шагая по откосу, Гашпарац размышлял о своем разговоре со Штрекаром. Пока они стояли на Зриневаце, Гашпарац передохнул и, почувствовав, что сможет идти дальше, спросил:

— Скажи, а вы выяснили, где она была, чем занималась в тот роковой вечер?

— Когда ее убили? Нет. Если б я это знал, не возился бы с уличным фотографом и не ломал бы голову, как заполучить типа в шотландском галстуке.

— Кто знает, может, и возился бы.

— Вероятно, в тот вечер она была не одна. Если б знать, где она была, выяснили бы и с кем, и это мог оказаться именно тот, кого мы ищем. А если не он, то, во всяком случае, мы могли бы получить ценные сведения.

— А почему ты думаешь, что она обязательно была с кем-то?

— Да тут много соображений, — начал терпеливо объяснять Штрекар. — Прежде всего надо исходить из того, что Валент находился в Загребе, к тому же поблизости, на Гредицах. Значит, он мог ее и видеть, и слышать о ней, если б захотел и если бы она того хотела. А отсюда следует: поскольку они поссорились, она отправилась на встречу с кем-то втайне от него, в кино-то тайком не сходишь; для магазинов уже поздно, да и танцы исключены — на танцы она бы пошла назло ему и, конечно, позаботилась бы, чтобы он об этом узнал. Точно так же она дала бы ему понять, что идет на свидание с мужчиной, если просто захотела бы позлить Валента и у нее не было каких-нибудь более серьезных целей. Следовательно, остается одно — тайная встреча. — Штрекар уставился в небо над кронами платанов, будто уже имел все права задирать голову.

— Ты думаешь, она шла на встречу с этим типом, с фотографии?

— Это надо спросить у него. А сперва его надо найти. А чтобы найти, надо проверить по картотеке. — Штрекар сплюнул.

— Как завтра? Суббота же, — напомнил Гашпарац.

— Созвонимся.

Гашпарац размышлял, шагая по откосу. Удастся ли ему узнать что-нибудь, что он смог бы сообщить Штрекару, и порадуют ли его новости инспектора. Он смотрел на Саву, которая сейчас, в косых лучах послеполуденного солнца, казалась удивительно синей, а под выкрашенным зеленой краской железнодорожным мостом напоминала по цвету горную реку. Но это был лишь обман зрения.

Возле места, где обнаружили труп Белой Розы, он остановился, не мог не остановиться. Потом ускорил шаг. Во дворе никого не было, Гашпарац сразу заметил отсутствие мотоцикла. Он осторожно прошел и постучал в кухонную дверь. Не оказалось и матери Звонко. Глядя на кур, которые разгуливали по двору, Гашпарац заключил, что хозяева отлучились ненадолго и кто-то из них должен скоро вернуться.

Он вышел со двора. Неудержимо тянуло на Саву, хотелось усесться в траве, возле самой воды, и закурить, как в далекие студенческие годы, когда после лекций он часами просиживал на реке, наблюдая за купающимися. Одна мысль не давала ему покоя.

Очень хотелось поговорить с Валентом, но он не знал, что потом скажет Штрекару. В конце концов, пожав плечами, Гашпарац зашагал вниз по дороге мимо палисадника с уже отцветшей сиренью. Из-за заборов его провожали любопытные взгляды, такие же встретили в корчме — все головы повернулись в его сторону, когда он вошел.

Валент сидел за тем же столом, с опухшими глазами и отекшим лицом, и по-прежнему на столе перед ним стояли две бутылки пива. Находившийся возле его столика парень при виде Гашпараца махнул рукой и поспешно отошел к игравшим в карты. Валент как-то неопределенно покрутил в воздухе рукой, и было непонятно, относилось ли это к парню или он приветствовал Гашпараца, который, подойдя к столу, придвинул стул и сел, стараясь держаться уверенно, как Штрекар. Одна, еще не начатая бутылка с пивом была открыта, из другой пил Валент. Гашпарац молча взял бутылку и отхлебнул. Валент безучастно смотрел на него. Обтерев ладонью губы, адвокат сказал:

— Я пришел узнать, не передумали ли вы.

— В связи с чем?

— С тем телефонным звонком. Вы звонили мне вечером домой.

— И для этого вы пришли сюда? Я же сказал — не звонил. Откуда мне знать, кому вы потребовались и зачем. Если вы адвокат, как себя называете…

— Звонивший сказал, что это связано с Ружицей.

— Я ничего не знаю. — И Валент запрокинул голову с бутылкой.

Гашпарац понял, что ничего не добьется. Главный вопрос он оставил на потом. Помолчав немного, спросил:

— Ружа встречала вас, когда вы приезжали из Германии?

— Обычно.

— А когда вы приехали в начале марта?

— Да вам, я вижу, все известно? Этот ваш милицейский не такой уж дурак. Я тогда прилетел на самолете, и она меня встречала, точно.

— Одна?

— Погодите, вы что, не сговариваетесь между собой? Об этом же и он меня спрашивал.

— Кто?

— Да этот ваш милицейский.

Гашпарац был поражен, он почувствовал раздражение против Штрекара, утаившего от него свою беседу с Валентом, но сейчас для раздражения не было времени.

— Она вас встречала одна?

— Конечно, с кем же еще?

Гашпарац разочарованно замолчал. В кармане лежала фотография, он ощущал ее, однако не смел вынуть, ибо со Штрекаром они условились не говорить о фотографии Валенту Гржаничу, поскольку тот был под самым серьезным подозрением. Гашпарац ломал себе голову, как ему быть, чтобы извлечь из Валента хоть какое-нибудь словечко. Валент поднял бутылку и поднес ее к глазам, иронически чокаясь с адвокатом. Гашпарац взял свою и одним духом осушил ее. Потом встал и кивнул. В помещении он вспомнил, что выпил у Валента пиво, и, подойдя к официантке, заплатил по всему счету. Та проводила его изумленным взглядом.

Он снова направился к дому Звонко. Когда поравнялся с маленькой зеленой калиткой, в конце улицы показался мотоцикл.

Звонко был в резиновых сапогах, на голове какая-то странная, похожая на жокейскую, шапочка, с прицепленными значками, куртка из плащевой ткани внакидку. Звонко издали замахал Гашпарацу, а остановившись, будто старому знакомому протянул руку.

— Ездил порыбачить, — сказал он. — Рыбалка меня успокаивает. Когда сидишь один у воды, хорошо думается. И лучший способ убить время.

— Я хотел вас кое о чем спросить, — начал Гашпарац, пока Звонко вкатывал мотоцикл во двор и ставил его под орехом.

— Пожалуйста, — ответил Звонко. — Пройдем в дом.

Гашпарац почувствовал, что парень смущен: он вынужден пригласить гостя в дом и в то же время стесняется своего убогого жилища, — поэтому сказал:

— Не беспокойтесь, я на минутку. Впрочем, нам бы где посветлее, где лучше видно.

— Ну как хотите, — буркнул Звонко, и было заметно, что от души у него отлегло.

Они примостились на низкой поленнице в глубине двора. Звонко сидел, обхватив руками колени, и слегка покачивался. Гашпарац рылся в карманах, разыскивая сигареты. После короткого молчания адвокат вытащил фотографию и протянул ее Звонко.

— Вы узнаете эту фотографию?

Звонко долго смотрел на снимок, было видно, что он взволнован, нижняя губа у него подергивалась. Валент говорил правду: Звонко действительно был влюблен в Белую Розу. Звонко бормотал:

— Это Роза… Где это?.. Она не любила сниматься…

— Вы когда-либо видели эту фотографию?

Звонко овладел собой, вспомнил, что каждое его слово взвешивается и надо следить за тем, что говоришь.

— Нет, — сказал он решительно. — Никогда.

— А не доводилось вам слышать, чтобы кто-нибудь упоминал о фотографии Ружи, о какой-то важной фотографии? Может, упоминала она сама, или Валент, или домашние, или еще кто?

— Нет.

Гашпарац помолчал. Он и не ждал утвердительного ответа. Наступил решающий момент.

— Вы знаете кого-нибудь еще на этой фотографии?

Звонко снова посмотрел на карточку.

До сих пор он не видел на ней ничего, кроме Ружицы, Белой Розы. Наконец сказал:

— Да. Вот этого знаю.

Он указал пальцем на парня в клетчатом галстуке.

— Откуда знаете?

— Это Валентов дружок. Он бывал здесь, на Гредицах.

— Вы знаете, как его зовут?

— Только имя. Адальберт. Но я знаю, где он живет. Мы были у него на вечеринке. Если хотите, покажу.

XV

На этот раз страсть Штрекара к пешему передвижению осталась неудовлетворенной. Разыскиваемый человек жил на Пантовчаке, на самом верху, и идти туда пешком означало бы зря тратить время и силы. И того и другого пока у Штрекара хватало, но он не мог знать насколько. Они ехали молча, машину вел Штрекар, в упоении скрипя тормозами на поворотах, что снова пробудило у Гашпараца мысль, которая при Штрекаре часто приходила ему в голову: когда никто не видит, милицейские любят нарушать законы.

Начался крутой подъем. Солнце освещало сады с аккуратными фруктовыми деревьями, современные модные виллы, с фронтонами и балконами, или же, наоборот, построенные в нарочито старинной манере. На массивных или изящных входных дверях виднелось по одному звонку, из чего можно было заключить, что в доме проживает одна семья. Кое-где прогуливались породистые собаки, изредка попадались на глаза обитатели домов с лейкой в руках или с ножницами для подрезки кустарника. Подобным трудом, свидетельствующим о благосостоянии, люди занимаются весьма охотно. Неожиданно Штрекар произнес:

— Как думаешь, честным путем можно отгрохать такую домину и все прочее? — И замолчал, вспомнив, что Гашпарац живет в не менее роскошном доме и в не менее респектабельной части города. Гашпарац уловил его смущение и ответил абсолютно искренне и убежденно:

— Не думаю. Даже если иметь в виду мой дом.

Они молчали почти до вершины холма. Штрекар резко затормозил.

— Вон там, справа, — указывал он на красивую виллу, как две капли воды похожую на остальные. — Дом принадлежит его отцу. Отец ювелир, имеет мастерскую на Пальмотичевой улице. Сначала я подумал, может, нам назваться его знакомыми, чтобы не волновать домашних. Но, сдается, лучше в открытую. Милицию люди побаиваются, и страх иногда развязывает языки.

— Как хочешь, — сказал Гашпарац.

Они позвонили у калитки, где на отшлифованной медной дощечке значилось «Гайдек». Долгое время никто не отзывался. Потом в окне крикнули:

— Одну минутку!

Послышались шаги, и сквозь решетку ограды они увидели: кто-то в пестром мелькнул на крыльце. В калитке зажужжало; они толкнули ее и вошли в сад. К дому вела дорожка, совсем такая же, как у Гашпараца. Человек, которого они искали, встретил их на террасе. Это был парень с фотографии. Сейчас он был без галстука, манеры уверенные. Широкое лицо и рыжеватые волосы делали его запоминающимся.

— Адальберт Гайдек? — спросил Штрекар официальным тоном.

— Да. Я к вашим услугам.

— Милиция.

Молодой человек вздрогнул, может быть, чуть побледнел, но тут же театральным жестом пригласил их войти.

— Извольте. Я ждал вас. Вам удобней беседовать здесь или в доме? Или я должен сразу отправиться с вами?

— Там будет видно. Вы один в доме?

— Да.

— Тогда можно здесь.

Они уселись в удобные плетеные кресла на террасе возле очень изящного плетеного столика. Прелесть столика заключалась в его солидном возрасте; эта вещица некогда, по-видимому, была довольно дешевой, однако разыскать такой столик в наше время было бы невозможно.

— Говорите, ждали нас?

— Конечно. Вы пришли в связи с Розой, то есть Ружицей Трешчец, не так ли?

— Да. Но если вы знали, что можете нам понадобиться, почему не пришли сами?

Молодой человек пожал плечами. Он вел себя уверенно, как человек, у которого совесть чиста.

— Я не считал, что смогу вам особенно помочь. Да было и еще кое-что… Не мог решиться, вот так.

Штрекар вздохнул, и Гашпарацу показалось, что во вздохе прозвучало торжество: инспектору удалось поколебать противника, и это придало ему силы. Он приступил к сути.

— Вы давно с ней знакомы?

— Года два, может, чуть больше… Я познакомился с Розой в компании, сейчас уж не помню, где точно… Немного покрутился… Во всяком случае, узнал я ее через Валента, ее парня. Вы о нем, вероятно, слышали.

— А с ним давно познакомились?

— Несколько раньше. Скажем, года два с половиной назад.

— А как с ним познакомились?

— Тоже через друзей, в одном кафе, где мы тогда собирались. Он там постоянно бывал, и я тоже, сегодня поздороваешься, завтра выпьешь вместе, разговорились и сблизились.

— Что вы о нем думаете?

— Да как сказать… Вообще парень покладистый, но, когда на него найдет, может сорваться. Я думаю, он страдает от каких-то комплексов, что-то такое в нем определенно есть… Вечно хочет что-то кому-то доказать, убедить в своей порядочности и в то же время прикидывается, будто ему плевать на чужое мнение… Вы, наверное, знаете таких типов.

— Вы с ним регулярно встречались?

— В основном да. Пока он не уехал в Германию.

— А как часто встречались?

— Когда как. Иногда ежедневно, иногда не виделись по месяцу, как получится.

— А что делали, когда встречались?

— Ничего особенного. Как все. Посидим в компании, выпьем, перекинемся в картишки, вместе мотанем за город, ну как обычно.

— А часто он приводил Ружицу?

— Не очень. У нас была в основном мужская компания, девчонки, если и появлялись, — случайные, сами знаете, как это бывает, а Ружицу он считал своей постоянной, ну и…

— Значит; вы ее видели редко?

— Да.

— Так было всегда?

— Нет. Пока он не уехал в Германию.

Гашпарац почувствовал, что наступил решающий момент и вопросы надо задавать особенно осторожно, иначе человек замкнется. Он пробовал представить, как допрос повел бы сам, и не мог ничего придумать. Штрекар же знал, как надо вести беседу.

— И как это получилось?

Вопрос был поставлен удачно. Собеседник почувствовал облегчение и ответил совсем естественно:

— Как-то само собой. У меня были дела с предприятием, на котором она работала, потому что я помогаю в делах отцу — ювелиру, ну, бывал там, встретил ее, поговорили: как жизнь, что нового, сходили в кино, не одни — с нами был еще кто-то, потом стали встречаться чаще, так и пошло.

— И часто виделись?

Гашпарац почувствовал, что и этот вопрос удачен: Штрекар вел главное, и это было разумно.

— Раз или два в неделю.

— Встречались одни?

— Чаще да.

— Вы ухаживали за ней?

Молодой человек подумал, вздохнул и сказал просто:

— Да.

— И имели успех?

— Переменный.

— Что это значит?

— Да так. Иногда мне казалось, что она бросит Валента и будет со мной, а другой раз — наоборот… Все было очень непросто: Валентом, его комплексами, ревностью, его странным поведением она была сыта по горло, а с другой стороны, знала его с детства и потому не решалась порвать. Думаю, она чувствовала за него какую-то ответственность, боялась, если бросит, он пропадет. Как будто он бы и так не пропал.

— Вы были влюблены в нее?

— Не знаю. Мне она нравилась, была симпатична. Я думал, любовь придет со временем.

— А что было, когда Валент приезжал из Германии?

— Тогда мы не виделись. Хотя, я думаю, он знал, что мы встречаемся.

— И что говорил?

— Мне — ничего. Да насколько мне известно — и ей тоже.

— Вас это не удивляет?

— Да, в какой-то мере. Но такой уж он человек.

— Вы не боялись, что он что-нибудь предпримет? Даже когда вместе встречали его в аэропорту?

— Откуда вы знаете? Он вам рассказал? И тогда ничего не случилось. Он делал вид, что все в порядке вещей.

— Именно в тот раз вы снимались?

— Снимались? Ах да вспомнил, фотографировалась Ружа, я ее уговорил.

— А зачем?

— Не знаю, так захотелось… Наша связь в будущем представлялась мне неопределенной, а может, и вообще у нее не было будущего, потому что мы… Понимаете, между нами ничего не было… Вот мне и захотелось иметь ее карточку.

— Вы видели когда-нибудь ту фотографию?

— Нет. Роза мне сказала, что сама возьмет ее у фотографа, но так никогда мне ее и не показала. Вообще-то мы с ней больше и не виделись, может, раз или два, потому что Валент окончательно вернулся.

Штрекар сделал паузу. Подошла очередь главного вопроса, и он уже висел в воздухе. Инспектор как будто специально тянул, сбивая собеседника с толку.

— Где вы находились в тот вечер, когда была убита Роза?

— Я возвращался из Триеста. Ездил туда по делам.

— Кто-нибудь был с вами?

— Нет, в машине я был один.

— Когда вы приехали в Загреб?

— Около полуночи.

— Может кто-нибудь это подтвердить?

— Нет. Всю дорогу я был совершенно один.

Штрекар вздохнул; глядя прямо в глаза юноше, он спросил:

— Вы понимаете, что это значит?

— К сожалению, понимаю. Это значит, что я могу подозреваться в убийстве.

XVI

Следующий день не обещал ничего нового. Была суббота, и Гашпарац остался дома. У него вошло в обычай по субботам дорабатывать отложенные документы, и он, собрав их, ушел в кабинет. Но дело не клеилось. Ему не давала покоя мысль, как мало они знают, он не находил себе места и горел желанием узнать что-нибудь новое. Как это сделать, не представлял. Только теперь он понял, какую совершил ошибку, не составив план действий на нерабочий день, когда все значительно сложнее, чем в будни: целую неделю люди сидят в учреждениях или дома, а по субботам куда-то исчезают. Поэтому если хочешь что-то предпринять или с кем-то встретиться в субботу, нужно заранее решить, как действовать; а Гашпарац не имел об этом никакого понятия. Да и Штрекар накануне ничего ему не сказал: вечером они расстались впопыхах, и, похоже, Штрекар был чем-то обеспокоен; Гашпарац предполагал, что инспектора мучат сомнения, правильно ли он поступил, оставив младшего Гайдека на Пантовчаке.

Итак, впереди у адвоката было целое свободное утро. Он позвонил Штрекару, но никто не ответил, и дежурный в управлении не знал, где инспектор. Просматривая документы, Гашпарац не переставал думать о Ружице Трешчец — Белой Розе, он пытался воссоздать события того вечера, когда было совершено убийство. Он представлял себе Валента за столом, уставленным пивными бутылками, даже с картами в руке. Воображал, как мчится на своей машине в сторону Любляны Адальберт Гайдек, и навстречу ему по обочине шоссе бегут светящиеся белые столбики, и приборный щиток освещает снизу его лицо. Перед мысленным взором адвоката представал погруженный в мечты Звонко, на кушетке в темной маленькой кухне, возле светящейся шкалы радиоприемника. Видел торопливо шагающую по косогору Белую Розу. Одна или с кем-то? Он даже слышал шелест гравия у нее под ногами, угадывал клочок бумажки с номером его собственного телефона в сумочке. Вот она приближается к роковому месту, к ее шее тянутся руки. И тут все обрывалось. Он курил, бездумно глядя в документы, сегодня утратившие всякий смысл.

После обеда домашние разошлись, и в большом доме он остался один. Опять, несмотря на привычную ситуацию, почувствовал себя гостем, чужим, никому не нужным, и решил прогуляться. Пешком он спустился в город. Купил газеты, но даже не развернул их. Почти машинально сел в четырнадцатый трамвай, идущий к Саве. Сошел возле «Вестника», потому что решил идти на Гредицы через Кнежию, чтобы не видеть то место, где было обнаружено тело Ружицы. Он не знал, к кому и зачем идет, просто хотел собраться с мыслями и верил, что там это будет сделать легче.

Неподалеку играли в шары. Площадка была приличная, хотя и не отвечала норме: вероятно, самодельная. Она пряталась за домами, вблизи Хорвачанского шоссе, в каких-то развалинах, среди зарослей терновника и бузины. Играли мужчины, еще вполне крепкие, но явно пенсионеры. Они препирались и спорили на всех возможных наречиях. Было их десятка два.

Неожиданно Гашпарац заметил Валента. Он сидел на камне в стороне от играющих, уперев локти в колени, с сигаретой и бутылкой пива, которую зажал между ступнями ног. На него никто не обращал внимания, он не играл и не участвовал в спорах игроков, и Гашпарац усомнился — видит ли он вообще что-либо вокруг себя. Он подошел к нему, подсел. Валент лениво повернул голову и скользнул по нему взглядом.

— А, это вы, — произнес он без всякого выражения. — Живете поблизости?

— Нет, — ответил Гашпарац и остановился. — Нет, — повторил. — Вас ищу.

— Опять? И что вы сюда повадились? Не хватает мне милиции, так теперь еще вы… Думаете, я попугай, чтобы болтаться в клетке и бормотать каждому одно и тоже?

Гашпарац удивился вспышке человека, который предпочитал выглядеть безразличным. И пришел к заключению — Валент чего-то побаивается. Поэтому качал без обиняков:

— Я хочу спросить вас о Гайдеке.

— С чего это он вам понадобился?.. Теперь и он вас заинтересовал? А существует что-нибудь, что бы вас не интересовало?

Валент хотел казаться ироничным, потому замолчал. На площадке о чем-то горячо спорили, и они могли разговаривать, не опасаясь, что их услышат.

— Меня интересует, — спокойно спросил Гашпарац, — действительно ли Гайдек вам друг?

— Нет, — вызывающе ответил Валент. Потом, уловив на лице адвоката выражение, которое, как показалось ему, говорило, что из подобного ответа могут последовать самые различные выводы, прибавил: — Но и не враг. Просто так. Знакомый.

— Только? Почему же тогда он встречал вас в аэропорту, когда вы возвращались из Германии? Именно он, а, скажем, не Звонко, ваш старый приятель.

— А при чем тут Звонко? Меня и со Звонко ничего не связывает, и с ним я не венчанный. — Он снова взглянул в лицо адвокату и, заметив вопросительное выражение, сказал: — Встречал, встречал, ну и что из того? Было у нас с ним дело, вот он и встречал. Вам этого достаточно?

— Может, он там оказался из-за Ружи?

Валент смутился, повернул голову и уставился на адвоката покрасневшими глазами. Он давно не брился, лицо его было серым. Они смотрели друг на друга, не отводя глаз, и, хотя рядом галдели игроки, им казалось, что вокруг царит мертвая тишина. Наконец Валент, успокоившись, медленно проговорил:

— Я почем знаю, может, и из-за нее.

— А вам это все равно?

— Сейчас?

Этим было сказано так много, что у Гашпараца екнуло сердце. И все-таки не настолько много, чтобы можно было сделать какой-либо определенный вывод.

— Вы знали, что они встречаются?

— Знал, ну и что?

— Ничего. А как вы на это реагировали?

— А почему я должен был на это реагировать?

— В такой ситуации люди обычно как-то…

— А я вот никак.

— Почему?

Валент пожал плечами, давая понять, что на вопрос отвечать не намерен, и не потому, что не находит нужных слов, а потому, что считает излишним говорить на эту тему. Гашпарац долго ждал, а когда понял, что Валент ничего не скажет, решился:

— Может, потому, что вы замышляли нечто более серьезное?

— Более серьезное?

— Отомстить, например.

— Отомстить? Кому?

— Ей или ему.

Валент поморщился. И протянул:

— Ну, вы даете!

Они замолчали, следили за игрой. Шары с облачком пыли подскакивали на сухом песке, которым была посыпана площадка. При каждом удачном броске болельщики шумно выражали восторг, аплодировали, хлопали друг друга по плечу.

— А почему бы нет? — спросил Гашпарац.

— Ну что вы ко мне пристали? — В голосе Валента звучало не раздражение, а скука. — У меня есть на то свои причины. Я ему кое-чем обязан. Кроме того, я знал: он от нее ничего не добьется.

Гашпарац пошел на хитрость. Он прекрасно сознавал, что Штрекар его не одобрил бы, однако не мог удержаться и заговорил раньше, чем успел взвесить все «за» и «против».

— Вам известно, что Гайдек уговорил Розу сфотографироваться в аэропорту, пока они ждали прибытия вашего самолета?

В первое мгновение адвокату показалось, что уловка увенчалась успехом. Валент вздрогнул, поднял голову и уставился воспаленными глазами на Гашпараца; он долго смотрел испытующим взглядом. Наконец переспросил:

— Сфотографироваться? Ее?

— Пока ждали самолета.

Но лицо Валента уже было спокойным. Он утратил всякий интерес к разговору. Коротко бросил:

— Я об этом ничего не знаю.

— Разве она не говорила вам о фотографии?

— Нет. Я вообще не слышал ни о какой фотографии. А вы откуда знаете?

— Нам сказал Гайдек, — солгал Гашпарац.

— И у вас есть фотография?

— Нет, — опять солгал адвокат. Он уже испугался, не слишком ли далеко зашел, нарушая инструкцию Штрекара.

Они молчали, глядели на игроков, которые, сбросив рубахи, спорили и размахивали руками, словно подвыпившие. В конце концов Гашпарац спросил:

— Вы по-прежнему не хотите сказать, зачем мне звонили?

— А что я могу сказать? — вздохнул в ответ Валент Гржанич. — Заметил как-то у Розы бумажку: ваше имя и номер телефона. Подумал, может, узнаю, зачем вы ей понадобились. А теперь вижу — вы и сами не знаете.

XVII

— Папа, а почему тут нет цветов?

Склон был крутой и тенистый, поросший папоротником и какой-то странной травой — низенькой, плотной, с толстыми стеблями. Девочка бегала и собирала цветы, промокшие сандалии были в грязи, а белые гольфы — влажные. Но именно это и составляло одну из главных прелестей их воскресных прогулок: он не останавливал дочку и не бранил за то, что испачкалась.

— Потому что здесь сыро и мало солнца. Цветы этого не любят.

— Тогда уйдем отсюда.

Было воскресенье, и они приехали в Рогашска-Слатину. Из дома отправились рано, доехали быстро и, оставив машину в городке, пошли гулять по окрестностям. Они были единодушны: Гашпарац предпочитал сначала нагуляться, а уж потом побродить по городку, а девочке хотелось поскорее нарвать цветов. Так, держась за руки, шли они по узкой тропинке, время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться долиной, белыми звонницами церквей на холмах и голубевшими вдалеке горами. Гашпарацу вспоминались родные края, а девочке, вероятно, недавно прочитанный роман.

— Ты устала?

— Нет. Только пить хочется.

— Тогда спустимся вниз.

Это также входило в их воскресный ритуал: он покупал дочке все, что та хотела, разрешал и сок, и коку нить холодными, она же широко пользовалась этой возможностью. И не было случая, чтобы простудилась. Зато на обратном пути отец то и дело вынужден был останавливать машину, и девочка бежала в придорожные кустики. Гашпарац понимал, что его попустительство продиктовано угрызениями совести, потому что в будни он слишком мало времени уделял дочке, а может, сказывались воспоминания детства: на престольных праздниках никогда не удавалось досыта напиться ситро и газированной воды. Он знал, что поступает нехорошо и непедагогично, но в своем поведении ничего не менял.

— Тебе здесь нравится?

— В Крапине красивей.

И так всегда. Место, где они побывали в прошлое воскресенье, казалось ей лучше и нравилось больше, чем нынешнее, зато в следующее воскресенье восторги обязательно высказывались о сегодняшнем. В этой черте характера дочери Гашпарац усматривал что-то от себя.

Они шли по главной аллее. Белые дорожки, аккуратно подстриженные деревья, белые здания и павильоны выдержаны в стиле минувшего века. На всем печать целительной простоты, естественности и удобства, предоставляемого цивилизацией: как в Опатии и на других курортах. У Гашпараца окружающая обстановка вызывала в памяти произведения хорватских писателей-реалистов, предусмотренные школьной программой: неизвестно почему действие большинствароманов происходило на курортах, у горячих источников, и, как правило, был печальный конец. Да и впрямь минеральные источники производят грустное впечатление.

Среди гуляющих он заметил знакомую фигуру высокого, хорошо сложенного мужчины. Рядом с ним, опираясь на его руку и, казалось, с трудом передвигая ноги, шла маленькая, очень худая и очень бледная дама. Это был директор «Гефеста», того самого, где работал Валент, а теперь работает Звонко.

— Добрый день! Не ожидал вас здесь встретить.

Они остановились и протянули друг другу руки. Узнав директора издали, Гашпарац попытался сделать вид, что не заметил его, он не хотел мешать озабоченному человеку, а тот, напротив, вроде бы даже обрадовался встрече, словно знакомое приветливое лицо могло оживить серую тоску общения с болезнью: сострадание требует большого напряжения, это было известно и Гашпарацу.

— Мы приехали сюда погулять. А вы?

— Это моя супруга. Она здесь уже две недели, и в свободные дни я ее навещаю.

Женщина, опираясь на руку мужа, посмотрела на девочку, пытаясь изобразить улыбку на бледном лице. По выражению ее взгляда и улыбке Гашпарац понял, что она бездетна.

— Да… — начал директор, не находя, о чем бы они могли поговорить. — Как продвигается дело? Появилось что-нибудь новое?

— Да так. Идет понемногу, — уклонился от прямого ответа Гашпарац, понимая, что неофициальные разговоры на эту тему могут помешать в работе Штрекару.

— Руди, — тихо проговорила женщина, — если у тебя серьезный разговор…

— Нет, нет… — поспешил заверить ее адвокат.

— Я уже устала. Проводи меня в комнату, я полежу, а вы спокойно побеседуете.

Директор бросил тревожный взгляд на Гашпараца, но тот, не зная, что ответить, сообщил:

— Мы посидим на террасе.

Супружеская пара медленным шагом направилась вниз по тропинке, а Гашпарац с дочкой, усевшись за столик, заказали три лимонада: один для него и два для нее.

— Эта тетя больная? — спросила девочка.

— Да.

Девочка только кивнула. Она помнила, как болел ее дедушка, мамин отец, и знала, что, когда болеют взрослые, не следует много говорить — там все очень сложно. Поэтому свое внимание она сосредоточила на лимонаде.

Директор вернулся довольно быстро и сел за их стол. Он выглядел озабоченным, вытирал платком лоб, хотя воздух был влажным и даже прохладным.

— Ваша супруга серьезно больна? — спросил Гашпарац.

— Рак, — ответил тот тихо, бросив тревожный взгляд на девочку. Но она уже вытащила из сумочки комикс и, потягивая через соломинку лимонад, погрузилась в чтение.

— Да, — произнес Гашпарац, и на его лице появилась привычная гримаса, которая должна была обозначать бессилие перед судьбой.

— Это тянется годы, — заговорил директор. — Теперь, похоже, подошло к концу. Грудь. Опасаются метастазов, необходима операция.

— Отчего же не попробовать? Считают, что это не самое плохое.

— Наши не решаются. Надо бы повезти ее за границу, в Швейцарию, а вы представляете, сколько это стоит…

— Может быть, и здесь…

— Нет, нет… Если бы пораньше… А сейчас уже нет надежды. Полагаю, мне удастся сколотить кое-какую сумму. Я получил в наследство порядочный надел земли, родственники мне его продали, и, надеюсь, этого хватит.

— Повезете в Швейцарию?

— А что делать? Вероятно, на следующей неделе, а может, и раньше.

Они помолчали, потягивая каждый из своего стакана и сознавая, что тема исчерпана. Собеседник вдруг сказал с глубоким вздохом:

— Мы женаты уже тридцать лет.

Опять наступило молчание. Директор попытался перевести разговор на другое:

— Красивая у вас девочка. — Девочка даже не подняла глаз. Тогда он спросил: — А как следствие?

Гашпарац почему-то не мог признаться этому человеку, что не имеет отношения к милиции. Он пожал плечами.

— Все, знаете ли, не так просто.

— Да, да. Конечно. Вы еще подозреваете этого парня, Валента? Я думаю — не хочу быть навязчивым, — уж если вы приезжали к нам, очевидно, и он…

— Не знаю, что вам и сказать, — искренне проговорил Гашпарац. — Судя по всему, он этого сделать не мог… Хотя ведет себя как-то странно, словно что-то скрывает.

— Да, он такой, я его давно знаю.

— Скажите, раз уж мы начали, почему вы с ним не поладили? Я слышал, о вашей ссоре чего только не болтали. А дело, вероятно, выеденного яйца не стоит? Полагают, он потому и уволился.

— Не только. Кстати, это вовсе и не ссора была, так, стычка. Такое случается между людьми… Можно сказать, на каждом шагу. Сначала недоразумение, один другого неверно поймет, обидится…

Гашпарац слушал. Ему показалось, директор куда-то клонит. Вопрос — зачем? Заметив, что собеседник колеблется, пошел в атаку:

— Много разговоров… А ни вы, ни он никому ни слова. Как же так?

— Видите ли, у нас с ним как бы безмолвное соглашение. Оба мы прекрасно сознавали, что поспешили, и не хотели на виду у всех докапываться до правды-матки… Я, естественно, будучи директором, не мог далее попустительствовать…

— Значит, так ничего и не выяснилось. А что же все-таки было?

— Мне неприятно вспоминать, особенно сейчас, когда он в такой… ситуации. По сути дела, это мелочь, но может создаться впечатление, что я хочу его очернить. Ничего особенного, уверяю вас, сущая мелочь — просто мне пришлось его отчитать в присутствии старушки Юрчакицы, вы ее видели, наш бухгалтер, а он воспринял это как оскорбление, соответственно ответил мне, потом начал пакостить…

— А за что вы его отчитали?

Вздохнув, директор посмотрел на девочку, поглощенную чтением, огляделся по сторонам, словно опасаясь, что кто-нибудь его подслушивает, опустил голову и уставился на свои лежащие на столе руки. На Гашпараца не взглянул. Наконец сказал:

— Еще раз повторяю — неудобно мне. Это мелочь и ни с чем не связана. Видите ли, он все крутился возле сейфа. Как-то у меня пропали ключи, которые оказались у него в кармане.

XVIII

День начался нервотрепкой. За завтраком девочка не переставая кашляла, что сразу же было поставлено в прямую связь с холодным соком и мокрыми сандалиями. Затянутое тучами небо давило, дул тяжелый южный ветер, лицо у Лерки было бледное, под глазами круги. Скривив губы, что, надо сказать, ее абсолютно не украшало, она процедила:

— Пора бы тебе понять — так любовь ребенка не завоюешь.

Гашпарац опустил голову: он хорошо знал, что отвечать нет смысла, к тому же в словах жены была доля истины. Но вместе с тем верил — девочка любит его прежде всего за то, что он не стесняет ее желаний. И она даже сейчас приняла сторону отца. Попыталась соврать:

— Мама, я выпила только один сок. Правда, папа?

Гашпарац почувствовал неловкость: не хотелось бы приучать дочь к заведомой лжи, хотя она героически принимала всю вину на себя. А поддержать ее — значило вызвать новую вспышку упреков и, кроме того, показать дочке, что и отец говорит неправду, если ему приходится туго. Поэтому он ответил уклончиво:

— Я точно не помню, хотя мне кажется…

Лерка многозначительно взглянула на него, а девочка скова раскашлялась. Он не ушел из дому, пока ее не уложили в постель. Когда он к ней наклонился, прощаясь, девочка шепнула:

— В следующее воскресенье поедем в Озаль. Ладно? Я никому ничего не скажу.

— М-м…

— А это не из-за лимонада. — Дочка боялась, что отец солидаризируется с матерью.

— Если ты так думаешь…

Какая-то нервозность царила и на улицах. Был один из тех дней, когда происходят заторы в движении, возникают транспортные происшествия и слышатся сигналы «скорой помощи», ибо у хронических больных возникают кризы. Оба его помощника выглядели так, словно ночь напролет кутили: бледные, с ввалившимися глазами; они сидели насупившись и курили явно без всякого удовольствия.

Неожиданно явился Штрекар, он тоже был сам не свой. Бухнулся в кресло, вытащил пачку сигарет.

— Вот и мы, — сказал он. — Только ни о чем не спрашивай.

— Следовательно, спрашивать будешь ты?

— Нет.

— Выпьешь кофе?

— Уже пил.

— Что же тогда?

— Я почем знаю?

Они помолчали, сидя в комнате, где впору зажигать свет, до того было мрачно. А на дворе ведь конец апреля.

— Я пришел объясниться, — начал Штрекар. — Я не предупреждал тебя, что отлучусь на некоторое время по делам… Ты, вероятно, меня искал?

— Да.

— Зачем? Что-то не ясно? — В голосе Штрекара прозвучал вызов, будто весь мир задался одной целью — досаждать ему вопросами.

— Нет. Я хотел тебе кое-что сообщить, — спокойно ответил адвокат.

Это не вполне соответствовало истине, потому что в субботу, когда он разыскивал Штрекара, сказать ему было нечего. Да и сейчас Гашпарац сомневался, так ли уж важно то, что он узнал. Штрекар вскинул брови:

— Это мне нравится. Надеюсь, ты сообщишь нечто новенькое.

— Я тут в субботу прошвырнулся по городу, просто так. Случайно встретил Валента, поговорили… Узнал от него три вещи: во-первых, он ничего не слышал о фотографии, во-вторых, о связи Ружицы с Гайдеком ему известно и, в-третьих, он чем-то этому Гайдеку обязан.

— Деньги?

— Не знаю. Может быть.

— Насчет фотографии, по-моему, вранье. Да и о Ружице с Гайдеком — тоже. Это в его стиле. Прикидывается, не хочет показать, что его надували.

— Да кто его знает — он крепкий орешек, — согласился адвокат. — О нем я судить не решаюсь. Зато знаю, почему он ушел из «Гефеста».

— А это откуда?

Гашпарац рассказал о встрече в Рогашска-Слатине. Штрекар глядел прямо перед собой, потом произнес:

— Может, стоило бы Валента допросить по всей форме. Как подозреваемое лицо. А это предполагает…

— Я знаю, — перебил адвокат.

Они молча курили. Штрекар беспокойно ерзал в кресле, Гашпарац же сидел невозмутимо. Сейчас они напоминали противников, которых пытается примирить адвокат, причем, казалось, одного примирение устраивает, а другого совсем наоборот.

— Ты не сердись, я несколько раздражен. Твои сведения могут оказаться весьма существенными, — признался инспектор. — Может быть, здесь и зарыта собака.

— У меня такое чувство, что события продолжаются. Мы в чем-то копаемся, а все происходит прямо у нас на глазах. И можно еще черт-те чего ожидать.

— Откуда такой фатализм? Впрочем, это на тебя похоже.

— Конечно, — согласился Гашпарац.

— А я ездил в Забок, — сказал Штрекар. — Помогал коллеге. Тоже убийство. Поэтому меня не было в Загребе. Но и я кое-что узнал. Только мои сведения не очень-то придутся тебе по вкусу.

— Мне? Но дело же ведешь ты?!

— Речь идет о госпоже Надьж, которой ты весьма симпатизируешь.

— И что же?

— Я проверял, где она была вечером в день убийства.

— Где?

— Ну, этого я пока не знаю. Но дома ее не было, абсолютно точно. Она ушла в восемь и возвратилась около полуночи.

XIX

Туфли совсем промокли, одно плечо тоже, ибо дождь бил с левой стороны и дул такой сильный ветер, что зонтик оказался бесполезным. К тому же его приходилось держать совсем низко, чтобы он не вывернулся и ветер не вырвал его из рук, зонтик заслонял дорогу, не видно было, куда идешь, и это усиливало чувство незащищенности. И все-таки адвокат не раскаивался, что пошел пешком: он не мог заставить себя поехать в Гредицы на машине. Было стыдно перед людьми, которые вынуждены ежедневно топать по два километра до ближайшей остановки трамвая. Поскольку здесь ходили только пешком, можно было идти по середине дороги, не опасаясь машин.

Он чувствовал себя неплохо, дышать стало легче, вероятно потому, что наконец пошел дождь и разрядил насыщенную электричеством атмосферу. Все представлялось ясным и простым. Гредицы он воспринимал как свою родную улочку, и ее домишки и садики казались хорошо знакомыми и близкими. Адвокат чувствовал, что, распутывая вместе со Штрекаром тайну убийства Белой Розы, он, по сути, защищает честь и достоинство своей улицы, своего родного края, а тем самым достоинство и честь всего доброго и простого, что составляло для него истинную ценность существования. Поэтому он решил прийти сюда, хотя снова не имел ни разработанного плана, ни ясных целей. Возникла какая-то смутная потребность навестить мать и сестру Ружи. Они считали его милиционером, но сейчас это не имело значения.

Он шел стремительно, поглядывая вправо, где зонтик не мешал видеть дорогу. Здесь за рекой располагались бараки. В них жили рабочие, главным образом боснийцы, занятые на строительстве высотных зданий, окружавших корчму, где обычно проводил время Валент. Остовы многоэтажных башен нависали не только над корчмой, но и над всеми Гредицами. За мутными стеклами бараков, с оборудованными перед ними волейбольными площадками, угадывались скучающие лица людей, которые, покуривая, бессмысленно пялятся на дождь. Их неблагодарной обязанностью было не спеша и планомерно крушить Гредицы, которые не вызывали у них никаких чувств, и возводить здания, которые для них тоже ничего не значили.

Он подошел к знакомому дому. Взглянул на окна: в сумрачный день крохотные оконца почти не пропускали света, и если бы хозяева были дома, они бы зажгли лампу; окна оставались темными. Без всякой надежды он постучал.

— Войдите!

Видимо, его заметили раньше, чем он постучал, потому что ответили буквально в ту самую минуту, как он коснулся пальцами двери. Он нажал на ручку и вошел. В полутьме разглядел за столом младшую сестру Ружи. Девушка сидела встрепанная, подперев рукой голову, перед ней были разложены какие-то книги и тетрадки. Вероятно, она задремала.

— Добрый день, — смущенно поздоровался Гашпарац. — Я вам не помешал?

— Нет, пожалуйста. Вы один?

— На этот раз да.

Он постоял в дверях, затем подошел к столу. Она поднялась.

— Выпьете рюмочку ракии?

— Да… можно… Я продрог: не близко, да еще этот дождь.

— Давайте зонтик. — Она отворила дверь и, раскрыв зонтик, пристроила его под навесом, куда не попадали капли дождя. — Вы пешком?

Девушка села на прежнее место за столом, сдвинула книги и налила Гашпарацу ракии. В тесной кухоньке девушка двигалась легко и непринужденно. На ней был черный свитер и такая же юбка.

— Мамы нет, — сказала она. — По вечерам она работает. Сами понимаете, уборщица. Удалось устроиться еще в одно место. Денег не хватает, знаете ведь, как мы живем.

— Разве так… трудно? — осторожно спросил Гашпарац.

— Нелегко. Мамино жалованье маленькое. Она берется за любую работу, и все гроши. Может, мне придется бросить учебу.

— А сколько вам осталось?

— Еще год.

— А если бросите — что станете делать?

— Еще не знаю. Может, уеду куда-нибудь. Или кончу какие-нибудь месячные курсы. Или еще что. Сил нет смотреть, как мать надрывается. Конечно, на ее жалованье мы бы кое-как перебились. Но ей пора отдохнуть. А кроме того, она совсем упала духом, сами понимаете.

— И что говорит?

— Ничего. Молчит. А это хуже всего. Не любит, когда ей напоминают.

— Может быть, тогда и лучше, что ее нет дома. Я ведь хочу кое-что выяснить.

— Спрашивайте, — разрешила девушка. — Что знаю — скажу. — Гашпарацу понравилась ее собранность, уверенный тон и рассудительность, которые нечасто можно встретить у таких юных особ.

— Да, да, конечно. Я просто хотел узнать, нет ли чего нового. И главное, не приходил ли Валент.

Девушка минуту колебалась. Потом тихо ответила:

— Да. Приходил.

Гашпарац не скрыл удивления. Этого он не предусмотрел. Теперь и дождь, и шлепанье в темноте по грязи отступили на второй план.

— Приходил? И как все это выглядело? Как он себя вел?

— Да опять не так, как надо, — тихо говорила девушка. — Я вижу, вы думаете, пришел, мол, человек, не забыл старое… Но это совсем не то.

— А что?

— Он пришел, когда мамы не было дома. Под вечер. Ну, вроде вот как вы сейчас. Посидел, выпил рюмку и ушел.

— И все? А что говорил?

— Ничего. Спросил, как у меня дела.

— И только?

Девушка молчала, опустив голову. Волосы зачесаны назад, лоб открыт, лицо в полутьме невозможно было рассмотреть. И все-таки Гашпарац почувствовал, что ее терзают сомнения. Поэтому он подсказал:

— Что он хотел?

Она наконец решилась. Подняла голову и испытующе посмотрела ему прямо в глаза. Заговорила спокойно, как прежде.

— Он хотел взглянуть на ее вещи.

— На какие?

— На бумажки.

— И? Вы показали?

— Конечно. Их немного, вы сами видели.

— Он что-нибудь взял?

— Нет. Только посмотрел, да так, будто они не больно-то его и интересуют. Потом велел мне все как следует сложить.

— Значит, он не нашел, что искал?

— Нет.

— А что сказал?

— Пригрозил, что меня… что мне плохо будет, если кому-нибудь проболтаюсь о его приходе. Да что тут скрывать, если уж я вам сказала, что он приходил, могу и все остальное. — В темноте голос девушки звучал особенно тихо, она почти шептала. Гашпарац подумал, что сцена напоминает исповедь в костеле. Полумрак в маленькой кухоньке способствовал сближению и взаимному доверию, хотя откровенность девушки скорее объяснялась одиночеством, отсутствием человека, которому она могла бы открыться, с кем могла посоветоваться.

— А что он искал?

— Какую-то фотографию. Какую-то карточку, где Ружа снята не дома, а на вокзале, что ли, или на какой-то станции. Я понятия не имела об этой фотографии, не слышала о ней и не видела.

— А он объяснил вам, зачем она ему понадобилась?

— Нет. Он был какой-то грубый, злой, и я спросить побоялась.

Гашпарац молчал. Значит, Штрекар оказался прав: Валент знал о фотографии. А зачем этому странному молодому человеку понадобилась фотография? И что вообще связано с этой фотографией? Что думает об этом девушка? Спросить ее?

— Ну хорошо, он ничего не объяснил. А не смогли бы вы из чего-либо в его поведении заключить, зачем ему нужна эта карточка? Может, как память о Руже?

— Не думаю. Он не такой.

— Зачем же?

— Думаю, есть у него какая-то выгода.

— Какая выгода?

— Не знаю, только уверена — у него свой интерес.

— Почему вы так уверены?

Девушка вздохнула, потом произнесла медленно, как человек, который почувствовал себя крайне неудобно после того, как, излив душу случайному попутчику, вдруг заметил, что его исповедь услышал кто-то из знакомых или близких, оказавшийся рядом и не замеченный прежде.

— Я не думала, что до такой степени вам проболтаюсь, — проговорила она еще тише. — Да теперь уж все равно. Как-то я подслушала их разговор.

— Где?

— Здесь. Был полдень. Они сидели, как мы сейчас с вами. Ружа не предполагала, что я дома, а я спала в соседней комнате. Они о чем-то спорили. Когда я проснулась, они говорили о какой-то фотографии. Ружа отказывалась, а он настаивал. Я запомнила только одно…

— Что вы запомнили?

— Он сказал, что при помощи фотографии можно получить огромные деньги, которые обеспечили бы всю их будущую жизнь.

XX

Дождь кончился, на северо-западе заголубело небо, сквозь бегущие облачка то и дело проглядывало солнце и озаряло Слем, на склонах которого в чистом, прозрачном воздухе, казалось, можно было рассмотреть каждое дерево. Если час назад все напоминало осень, то теперь перемена, происшедшая в природе, свидетельствовала о стремительном приближении мая, с его своенравными ливнями и ярким солнечным светом.

Гашпарац торопливо шагал вдоль берега, опираясь, словно на трость, на потрепанный старомодный зонтик с массивной деревянной ручкой: несмотря на возмущение Лерки, он пользовался только им. Этот зонтик был куплен еще его отцом — как-то в Цетинье тот угодил под дождь, а местные жители сумели его убедить, будто дождь зарядил на целый месяц. Он шел быстро и ощутил душевный подъем, словно впереди его ожидало интересное предприятие или успех, в то время как рациональный анализ последних событий свидетельствовал, что дело — во всяком случае, так ему казалось — весьма усложнилось и надежда проникнуть в тайну, с которой он таким странным образом оказался связанным, становилась все более зыбкой. И тем не менее его не покидало ощущение, что события развиваются, и участники их интенсивно размышляют, оценивают ситуацию, что-то предпринимают и все это в конце концов приведет к некоей развязке. Смыкалось временное кольцо — во всяком случае, так полагал Гашпарац, — хотя люди, с которыми он соприкасался, сохраняли видимое спокойствие. Именно поэтому он с такой стремительностью летел вперед, хотя домой, как всегда, идти не хотелось. В голове рождались планы, что бы еще предпринять, однако ни на чем окончательно остановиться он не мог.

Свидание с сестрой Ружи оборвалось внезапно, но очень просто и естественно, как просто и естественно было все, что девушка делала. В какую-то минуту она взглянула на часы и сказала:

— Полшестого. Мама вот-вот вернется.

По выражению голоса он почувствовал, что ей будет неприятно, если мать застанет их в полутемной кухне. Вероятно, на Гредицах, или, во всяком случае, в их доме, было не принято, чтобы девушка сидела с глазу на глаз со сравнительно еще молодым, даже имеющим честные намерения мужчиной. Сразу же вставал вопрос: как в связи с этим следовало судить о Белой Розе. Тут были две вероятности: или она разделяла подобные взгляды, или откровенно и настойчиво им сопротивлялась. И хотя все, что он до сих пор узнал о девушке, говорило в пользу второго предположения, Гашпарац хотел придерживаться первого, и уж совсем непонятно, почему ему казалось, что этот вариант предоставляет больше возможностей для следствия и вообще больше гармонирует со всем происходящим: внезапно окончившийся дождь, ясное небо, этот весенний день, полный неведомого и обещающий новые открытия, — почему и гонит его по размокшему откосу вдоль берега мутного и бурлящего потока, дорожкой, которая неизвестно с какой стати названа Фаллеров променад, хотя гулять здесь явно негде, да здешним прохожим вовсе не до прогулок.

Словно в подтверждение своих мыслей, тревожного ожидания каких-то происшествий на остановке трамвая он заметил Звонко. Парень стоял со спортивной газетой в руках, но не читал, а задумчиво, поверх газеты, глядел куда-то. В этом районе, возле Ремизы, живет много одиноких людей: снимающих комнаты и углы студентов, временных рабочих, приезжих. Однако облик Звонко прямо-таки излучал томящее одиночество, оно угадывалось, как угадывается запах одеколона и лосьонов от вышедшего из парикмахерской мужчины. И это ощущение словно еще больше отделяло его от окружающих и изолировало. Особенно потрясало то, что Звонко был загребчанином и у него не было вроде бы никаких причин до такой степени чувствовать себя одиноким.

Гашпарац, казалось, начинал понимать парня, и сейчас он вдруг осознал, что Звонко должен обрадоваться любой встрече, даже с человеком, который копается в его личной жизни. И Звонко действительно обрадовался, увидев приближающегося Гашпараца. Звонко уже за двадцать пять, а он не женат, переходный возраст — когда несчастная любовь составляет смысл жизни — у него непростительно затянулся, и он все еще страдает от сентиментальности и грусти, которыми его сверстники давно переболели. Гашпарац понимал, что друзья Звонко — а их у него было немного — переженились, занялись своими заботами, разъехались кто куда, те, что помоложе, его не интересуют, а заводить новые знакомства нелегко: Звонко слишком чувствителен и болезненно раним, потому считает себя никому не нужным. Гашпарац припомнил все, что знал об одиночестве — потенциальной причине многих преступлений. Чтобы прекратить подобные размышления, он ускорил шаг и сердечно протянул юноше руку.

— Почему вы здесь? — Вопрос Звонко был неуместен, как неуместно было многое из того, что он делал: еще одна из причин его отчужденности.

— Был в ваших краях, — ответил Гашпарац и замолк. Он не знал, следует ли говорить, где был.

— Не меня искали?

— Нет, — решился наконец Гашпарац. — Был у Ружиных. Говорят, вы к ним наведывались, — солгал адвокат и успел заметить, что Звонко покраснел.

— Им сейчас нелегко, — проговорил парень смущенно.

— Знаю. Это хорошо, что вы их не забываете. Без мужчины в доме трудно. Если Валент не заходит…

— Да, он… — Звонко махнул рукой и замолчал.

— Пьет? — поинтересовался Гашпарац, как будто не знал сам.

— Или пьет, или шляется. Пропадает где-то целыми днями, а потом появится — и в корчму…

— Скажите… — начал было Гашпарац, и в этот момент подошел трамвай. Их взгляды встретились, адвокат спросил: — Вы в город?

— Да, — ответил Звонко. — В кино. Если вам по пути — поехали вместе.

Они вошли в трамвай и встали на задней площадке, спиной к салону, так что никто не мог слышать, о чем они говорят. Они смотрели на рельсы, выбегающие из-под колес, на мелькавшие с обеих сторон улицы дома, на остановках за спиной у них входили новые люди, и вагон постепенно наполнялся.

Покупали билеты — было не до разговоров.

Гашпарац сожалел, что трамвай подошел именно в тот момент, когда он намеревался спросить у Звонко нечто, по его мнению, очень важное. А сейчас уже колебался, имеет ли он право мучить расспросами человека, которому, адвокат, сам не зная почему, был в этом уверен, необходима помощь и просто дружеский разговор, самый обычный, какой ежедневно ведут между собой люди. И все-таки беседу следовало продолжить и, по мнению Гашпараца, продолжить с того, на чем она была прервана. Поэтому он сказал:

— Так пьет Валент…

— По правде говоря, мне теперь на это наплевать. Раньше для меня это значило больше, чем… Очень много для меня прежде это значило. А теперь все равно.

— И как долго это продолжается?

— Запой? Да он всегда любил выпить и надо мной издевался, что я терпеть не мог этого… Но, думаю, после Германии стал пить больше… Один он там жил, я представляю — все чужое, неустроенное, а Валент ведь без компании не может, без людей не может, хотя прикидывается, будто ни в ком не нуждается. А там все чужое…

— Да, — произнес Гашпарац, которого поразила рассудительность Звонко. — Он всегда был такой грубый, заносчивый? Я имею в виду с вами, с Розой и вообще?

— Да нет, пожалуй. Мне кажется, он переменился, когда вернулся из Германии, в марте, в конце марта.

Гашпарац почувствовал, что сердце у него заколотилось быстрее. Вот и опять вплотную подошли к марту, к тому времени, когда была сделана фотография и совершено ограбление… Стараясь вопросы ставить осторожнее, спросил:

— И с тех пор он запил?

— Не сразу. Попозже.

— Когда примерно? Когда ее… убили?

— Нет-нет, раньше… Надо припомнить. Когда он решил окончательно остаться, как-то все… Сначала умерла тетка, у которой он вырос и с которой вместе жил… Хотя я и не думаю, что это сильно на него подействовало… Ему остался дом и… Потом, примерно через неделю, случилось это дело со взломом…

— Со взломом?

— А разве я вам не рассказывал? Да, кто-то вечером, еще совсем рано, когда его не было дома, забрался к нему… Все перерыли — и шкафы, и ящики…

— Деньги?

— Их было немного. Но деньги не взяли.

Гашпарац всей грудью вдохнул спертый трамвайный воздух, насыщенный испарениями мокрой одежды пассажиров.

— Был, говорите, взлом? А он заявил?

— Нет. Сделал вид, будто это его не касается, тем более ведь ничего не пропало… Вот тут он и набросился на пиво — и не перестает пить до сих пор.

— Сразу после этого?

Звонко заметно смутился, словно вдруг почувствовал, что его занесло, и, видимо, укорял себя за слабость и неумение вовремя остановиться. Ему казалось, что, стараясь оправдать друга, объяснить Гашпарацу причины его поведения, он сказал что-то лишнее, что Валенту может навредить. Поэтому поспешил прибавить:

— Вы знаете, я думаю, он пьет от страха. Он чего-то боится…

— Чего?

— Я не знаю, если бы знал, может, и не осуждал бы его.

— Значит, это была не кража?

— Если ничего не унесли… А может, и кража, просто они не нашли того, что искали. Может, это только Валент думает, что не кража…

— Он сам вам рассказал?

— Да.

— А почему? Он же такой замкнутый, неприступный, как вы говорите…

— Вот в этом-то все и дело… Тогда он стал совсем другим: пришел ко мне, белый как полотно, сказал, что к нему в дом приходили воры, но ему кажется — тут что-то не так… А ничего конкретного не сказал.

— Вы пытались его расспросить?

— Да. Только уже в конце разговора он взял себя в руки, стал разыгрывать фрайера, подтрунивая над нами обоими.

— И ничего не прояснил?

— Сначала, пока еще был взволнован, я помню, сказал, что знает, кто это сделал и зачем, да его, мол, не перехитрить.

XXI

Торопливость, с которой Гашпарац шагал по откосу, имела свое оправдание, и ощущение происходящего имело под собой почву. А может, именно потому, что действительность подтвердила его предчувствия, происшедшее казалось ему теперь особенно важным. Вечером адвокат встретился со Штрекаром в своей конторе.

Еще при Бизельчане было заведено по понедельникам работать в канцелярии и во второй половине дня. Это вошло в традицию, истоки которой уходят в глубь истории адвокатского цеха, естественно, ей следовал и Гашпарац, тем более что предоставлялся повод заставить стажеров выполнить работу, которая в государственных учреждениях приходилась на «черную субботу». Итак, его сотрудники по понедельникам имели продленный рабочий день вместо того, чтобы раз в месяц являться на службу в субботу. Надо сказать, Гашпарац в этом отношении не был педантичен и зачастую не только отпускал служащих раньше положенного срока, но и вообще разрешал не приходить в понедельник после обеда, особенно если не накапливалось срочных дел. А сам он любил посидеть в тишине над папками, в которых всегда надо было что-то проверить, сформулировать, над чем-то заново поразмыслить, и понедельники для подобных занятий были как нельзя кстати. Поэтому, когда около двух часов позвонил инспектор и предложил встретиться, он пригласил его к себе в контору в семь часов: после обеда инспектор был занят, а хотел во что бы то ни стало увидеться именно сегодня. Похоже, что дождь освежил его голову.

И снова Гашпарац, руки за спину, стоял в опустевшей конторе у окна и смотрел на площадь Свачича, а люстра из шести лампочек, скрытых абажурами в виде лилий, бросала мягкий свет на старинную мебель, и казалось, что стекло на портрете тестя люминесцирует. Адвокат стоял неподвижно до тех пор, пока в конце площади не углядел своего приятеля.

— Устал, — заявил тот, развалившись в кресле, — и абсолютно не разделяю твоей уверенности, будто дело идет к концу. Наоборот, мне кажется, оно еще более осложнилось.

— Мне тоже так кажется, особенно сегодня… Не знаю, у меня такое ощущение.

— Почему особенно сегодня?

Гашпарац рассказал инспектору о предпринятой экспедиции на Гредицы, о своем разговоре с сестрой Ружи, о визите к ним Валента, поисках фотографии и о посещении дома Валента взломщиком. Он говорил неспешно и монотонно, словно излагал дело в суде. Ему не хотелось интонацией акцентировать внимание на важности сделанного открытия. Штрекар не перебивал. Развалившись в кресле, он ничего не выражающим взглядом смотрел в одну точку. По временам слышались тяжелые вздохи инспектора, словно Гашпарац своим монотонным голосом изрекал доказательства его вины. Гашпарац понимал, что цепкая память приятеля фиксирует каждую деталь и вопросы последуют позже, после того как он все переварит и соберется с мыслями. Когда адвокат закончил, Штрекар пробудился от летаргического сна и поднял глаза.

— Должен признать, ты все делаешь здорово. И себе и другим предлагаешь вопросы, которые мне, профессионалу, не сразу приходят в голову.

— Да, но представляют ли эти вопросы какое-либо значение для следствия? — спросил в свою очередь Гашпарац. — Как тебе кажется?

— Мне кажется, — вздохнул Штрекар, — мне кажется, что в этом деле все участники или рехнулись, или в некотором роде злодеи.

— Тебе, конечно, по душе второе, — улыбнулся Гашпарац.

— А что ты хочешь? — вспылил инспектор. — Как прикажешь понимать сложившуюся ситуацию? Ты заметил, что факты, которые мы узнали сегодня — а у нас нет оснований сомневаться в их истинности, — полностью исключают то, что мы узнали вчера, хотя вчерашние факты тоже выглядели вполне достоверными. Или, скажем, то, что удается узнать тебе, сводит на нет сведения, которые получил я?

— В таком случае ты прав, — без всякой иронии заключил Гашпарац. — У тебя есть сведения, которые перечеркивают мои?

— Я бы не сказал, что мои и твои факты взаимоисключают или опровергают друг друга. Я не отрицаю, что в доме у Валента был взлом или что Валент Гржанич приходил к сестре Ружицы и искал фотографию. Но все это как-то немотивированно, неубедительно, понимаешь, как-то нелогично, так в жизни не бывает, не знаю, как точнее выразиться… Будто смотришь замедленные кадры фильма или плывешь под водой.

Гашпарац не перебивал, ждал, когда Штрекар выскажется до конца и вдоволь накурится. Он понимал, инспектор раздражен, что никак не может увязать факты, овладеть ими, что они душат его. Поэтому он хотел, чтобы Штрекар выговорился и остыл.

— Пощупал я этого самодовольного Гайдека, — продолжал тот. — С самого начала меня настораживала социальная нотка, знаешь, типично репортажная ситуация: с одной стороны — Гредицы, кое-как слатанные домишки, грязь, грядки с луком и так далее, а с другой — Пантовчак, автомобили, виллы, породистые собаки и все такое прочее. И надо же было двоим встретиться, будто какой режиссер подстроил, и еще влюбиться в одну и ту же девчонку. С самого начала я предполагал, что у Гайдека и Валента есть точка соприкосновения, должна быть, особенно учитывая их различное социальное положение.

— В наше время между Гредицами и Пантовчаком не такая уж большая разница, — заметил Гашпарац. — А что же это за точка соприкосновения?

— Укажи мне, на милость, категорию людей, для которых бы не существовало социальных различий, религиозных, национальных или иных противоречий?

— Я думаю, именно в этом и заключается все несчастье. Однако, зная твои циничные взгляды, вероятно, должен сразу же усмотреть в этом криминал.

— Да, и криминал, и несчастье, ты прав. Но в первую очередь криминал.

— Есть что-нибудь?

— Мы могли бы об этом подумать раньше. Вернее, я должен был подумать. Только сегодня меня осенило поинтересоваться у коллег, работающих по части контрабанды, известен ли им Гайдек.

— Ну?

При вопросе адвоката Штрекар кивнул головой так решительно, что не оставалось сомнений в положительном ответе.

— Его задержали?

— Нет. Хотя уже следят, не выпускают из вида. Похоже, он очень ловок. А, кроме того, спекуляция часами преследуется не так строго, как контрабанда другого рода.

— Итак, значит, часы?

— Часы. Наши предполагают, что он орудует и с золотом, поскольку отец у него ювелир. Поэтому пока его и не трогают, хотят понаблюдать, что будет дальше.

Гашпарац подождал, подумал, не добавит ли Штрекар еще что-нибудь, и заговорил сам, осторожно, все еще находясь в состоянии творческого подъема, овладевшего им сегодня.

— Какой вывод? Сведение счетов между двумя фарцовщиками? Скажем так: Гайдек умышленно настаивал на фотографировании, чтобы запечатлеть кого-либо из конкурентов или членов некоей банды. В таком случае фотография может представлять доказательство.

— А зачем было убивать Ружицу Трешчец?

— Карточка-то была у нее, а она из страха послала ее мне.

— Хм, — проворчал Штрекар. — Это ничего не объясняет… Хотя, может быть, ты прав. Посмотрим… Хм, хм… Знаешь, что меня смущает? Пожалуй, все, что нам известно, можно было бы как-нибудь суммировать и согласовать, если бы постоянно не возникали новые обстоятельства, не всегда так уж важные, но мимо которых тем не менее не пройти. Их надо учитывать до тех пор, пока мы не составили представления о ситуации в целом. Кстати, я в отличие от тебя не имею даже теории.

— Так ведь и я тоже. Ты говоришь, новые обстоятельства?

— Да. И тебя они не очень-то обрадуют. Я узнал, где в тот вечер была наша уважаемая товарищ Надьж. Только не сердись.

— А я и не думаю сердиться, — возразил Гашпарац. — Какое мне до нее дело. Она больна, и только поэтому я проявил к ней внимание, не хотел включать в комбинацию. Где же она была?

— Может, и нет никакой связи, но в тот вечер она была на Средняках, то есть в пятистах метрах от места преступления. Там ее видели без двадцати двенадцать.

— А кто видел?

— Она остановила такси.

— Ты спрашивал таксистов? Только для этого?

— Да нет, были другие дела, это выяснилось так, между прочим.

— И какой вывод?

— Никакой, братец, пока никакого. Однако я должен констатировать, что и из твоих сведений никакого вывода тоже сделать нельзя. Вот так-то!

Гашпарац почувствовал, как стремительно и неудержимо рассеивается его оптимизм. Он не смог до конца проследить за своим ощущением. Помешал телефон.

— Алло?

— Милиция? Нужен товарищ Штрекар.

Штрекар взял трубку, бросив взгляд на адвоката, будто спрашивая, что бы это могло значить. Гашпарац расслышал голос дежурного по отделению:

— Вас спрашивает какой-то фотограф. Я соединю?

XXII

Хотя в воздухе уже чувствовалось дыхание весны, хотя аромат молодой травы и свежей зелени предвещал лето, вдруг похолодало и хлынул ливень. В парке дождевые капли отскакивали от окрепшей листвы, вода, пенясь, журчала в бассейне фонтана, у ног мальчика, заглушая шелест слабой струйки, барабанила по капоту автомобиля и по жестяным подоконникам домов. Пришлось включить «дворники» и подождать, пока согреется мотор.

— Ну что ж, посмотрим, — только и сказал Штрекар.

В темноте они закурили и сидели молча. Гашпарац включил первую скорость. Как всегда, оказавшись на улице, он остро ощутил жизнь города и попытался представить, что сейчас происходит в разных его частях: в магазинах моют перед закрытием полы, в кинотеатрах продают последние билеты, быстро заполняются кафе и рестораны, на Цветной площади публика толпится под огромными зонтами в волшебном свете ацетиленовых фонарей, его домашние уселись в кресла и смотрят телевизор. Дочка уже, вероятно, готовится ко сну. Сложила в стопку на полу возле кровати свои книжки.

Он испытывал потребность размышлять об обычных, будничных делах именно сейчас, когда предчувствие его не обмануло, когда что-то начало происходить. А то, что действительно что-то начало происходить, они поняли тотчас же, услышав о звонке фотографа.

— Алло? — произнес фотограф. — Это вы разговаривали со мной в ателье? Вы просили меня сообщить, если что-нибудь случится с той фотографией.

— Да, — только и вымолвил Штрекар, видимо не желая показать, будто придает этому особое значение, чтобы не спугнуть фотографа.

Гашпарац ясно слышал каждое слово «мексиканца», звучавшее сейчас в трубке телефона, номер которого был найден в сумочке Белой Розы.

— О ней спрашивали. Недавно, какой-то молодой человек.

— И что он хотел?

— Чтобы я ему отпечатал.

— Сколько?

— Одну.

— И что вы сказали?

— Чтобы пришел попозже, когда будет готова. Он очень спешил, хотел даже ждать. Я едва от него отделался.

— Он уже пришел?

— Еще нет.

— Хорошо. Мы сейчас будем.

— Что делать, если он придет раньше?

— Отдайте фотографию. Он не должен ничего подозревать. Постарайтесь его как следует рассмотреть.

— Все понял…

Теперь они направлялись туда. Особенно не спешили, потому что понимали: спешка ничего не решит. События развивались своим чередом, и любое грубое вмешательство могло все испортить. Оперативность и спешка предупредили бы еще одно несчастье, возможно, даже преступление, однако отдалили бы истину. Ехали молча, предоставив все воле судьбы, даже словами боялись нарушить естественный ход событий.

Выезжая с площади Свавича на Михановичеву улицу, Гашпарац не обращал внимания на длинную вереницу машин, которая двигалась в противоположном направлении и которую он вынужден был пропустить. Ему следовало ехать налево, а автомобили сворачивали направо. Он смирился, что должен переждать колонну. Машины ползли на удивление медленно — видимо, ближайший перекресток был еще закрыт или его только что открыли. Погрузившись в свои мысли, адвокат не разглядывал ни автомобили, ни сидящих в них людей.

И вдруг, в тот момент, когда колонна ускорила движение, он вздрогнул: в какую-то минуту, в какую-то долю минуты, ему показалось, что за стеклом одной из машин он увидел Валента Гржанича. Парень сидел рядом с водителем и, стиснув зубы, глядел прямо перед собой, с совершенно отсутствующим видом, будто сидящий за рулем человек не имел к нему никакого отношения. Шофера Гашпарац не рассмотрел, да это было и невозможно, тем более что мгновение спустя он уже сомневался — действительно ли видел Валента. Но все-таки оглянулся. В дождевом тумане нельзя было разобрать номер, к тому же одна из встречных машин остановилась, пропуская его, и он вынужден был проехать. Бросив еще раз взгляд в сторону проехавшего автомобиля, он заметил, что это «фольксваген» зеленого цвета.

Они неслись в потоке машин. Гашпарац размышлял, точно ли это был Валент. Вскоре пришел к выводу, что слишком возбужден, а потому ему могло померещиться лицо человека, о котором он неотступно думает. Штрекару решил ничего не говорить.

Штрекар не проронил ни слова за все время пути и даже потом, когда ставили машину в соседнем с фотографией переулке. Взглянули на часы — без десяти восемь. Штрекар сказал:

— Предоставь мне это дело.

— Как всегда, — ответил адвокат с нескрываемой иронией.

Когда они вошли, фотограф стоял за стойкой, напряженно вглядываясь в дверь. Волосы были так же прилизаны, он был в том же жилете, но без очков, и рубашка не клетчатая, а однотонная голубая, поэтому сейчас он походил скорее на южноамериканского миллионера, собравшегося провести вечер за картишками. От волнения он не ответил на приветствие: видимо, чувствовал, что происходит нечто серьезное — увидев их, закричал, словно на пожаре, словно у него над головой горело:

— Он только что был здесь, сию минуту!

— А точнее? — с невозмутимым спокойствием спросил Штрекар, это несколько охладило человека, и тот ответил уже тише:

— Да минут десять, не больше!

— Вы ему отдали фотографию?

— Да.

— Куда он пошел? Вы не заметили?

— Ну как же, конечно. Всторону Драшковичевой. Я подглядывал за ним в дверь, но он вдруг исчез, и больше я его не видел. Может, зашел куда-нибудь по соседству, в магазин.

— Расскажите подробно, как все было: когда он пришел, о чем спрашивал, что говорил, вообще все, что вспомните.

— Пришел он, я вам уже сообщил, около половины седьмого. Я, как и сейчас, находился один, потому что мои ребята сегодня работают в городе. Сначала он спросил, снимаю ли я на местах, не в ателье, и потом — не снимал ли я, мол, когда-нибудь в аэропорту. Спрашивал почти как милиционеры несколько дней назад. Когда я все подтвердил, он спросил, не снимал ли я в аэропорту в марте месяце, а потом добавил, не снимал ли, мол, девушку, которая там была с молодым человеком.

— Значит, это был не тот парень, который на фотографии?

— Нет.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Э, когда я ему ответил, что, мол, и такие случаи бывали, конечно… Я, знаете ли, не хотел показать, будто знаю, о чем идет речь, чтобы он чего не заподозрил…

— Это вы хорошо… — похвалил Штрекар, и фотограф, удовлетворенно кивнув, продолжал:

— Когда я ему это сказал, он спросил, не сохранился ли негатив. Я ему дал пленку, и он ее долго рассматривал. Потом сказал, что это то самое, что он ищет, и попросил отпечатать для него карточку. Я, конечно, мог бы это сделать при нем, но ему сказал, что быстро не могу. Мне надо было время, чтобы предупредить вас…

— И это вы хорошо, — снова вставил Штрекар. Фотограф удивленно взглянул на инспектора, его как будто поразила слишком однообразная форма комплиментов.

— Я сказал, что сделаю часа через два. Он стал убеждать меня поторопиться, выторговал целый час. А заказал всего одну фотографию. Спросил, не могу ли отдать ему негатив, я ответил, что у нас это не положено. Тогда он попросил меня обязательно негатив сохранить. Даже сказал, что заплатит; мне, мол, может быть, понадобится еще карточка, а может, и не одна, только, мол, у него есть причина заказывать их по одной. Я пленку скрутил и положил в ящик.

— Негатив у вас?

— Да, вот он, — «мексиканец» потянулся к ящику. — Он вам нужен?

Гашпарац взглянул на Штрекара. Старался угадать, как тот ответит, чтобы не испугать фотографа. Штрекар же сказал спокойно и просто:

— Нет. Не исключено, что еще кто-нибудь им заинтересуется. Если придет тот же молодой человек, вы ведите себя так, как сегодня. Сегодня вы это действительно… Мы вам очень благодарны.

— Пожалуйста, пожалуйста. — Фотограф склонил голову, он прямо сиял.

— Вы можете нам его описать?

— Значит, так, — начал фотограф, словно отвечал выученный назубок урок. — Высокий, примерно с меня, волосы каштановые, вьющиеся, здоровый, широкоплечий, небритый. Глаза голубые. В джинсах, рубашка клетчатая, кожаная куртка. Глаза мутные, будто с перепою. На шее какая-то цепочка, с подвеской, вроде бы золотая…

— Спасибо, — сказал Штрекар.

Они еще раз поблагодарили фотографа и вышли. «Мексиканец» остался в своем ателье, глядя им вслед с явным сожалением, что все кончилось так быстро. Стоял и поглаживал свои тонкие усики.

— Ну, что скажешь? — спросил Гашпарац на улице.

— Его надо отыскать. И немедленно. И следить, что он предпримет.

XXIII

Они шли к дому Валента по абсолютно безлюдной улице, напряженно вглядываясь в темноту. Слабые фонари на столбах едва освещали дорогу, за палисадниками в окнах желтели огоньки, в некоторых голубовато мерцали телевизионные экраны, как и повсюду в городе. Шли быстро, ступали осторожно, словно опасаясь, что их кто-нибудь услышит. Шум дождя, барабанящего по листьям и со звоном пронзающего поверхность воды, поглощал звуки шагов, зато уж вязкая грязь на разбитой дороге с редкими островками асфальта хлюпала под ногами, и шуму получалось куда больше. Они тяжело и прерывисто дышали, как охотники после длительной погони за зверем, и не решались скрестить взгляды, ибо тогда должны были бы сознаться друг другу в своих предчувствиях и ожиданиях. Они шли, вверив себя интуиции…

Не желая спугнуть кого-нибудь гулом мотора, они оставили машину на Средняках. Гашпарац еще никогда не гнал автомобиль на такой скорости: они летели по городу, нарушая правила движения, их заносило на поворотах, и за всю дорогу не проронили ни слова. Покинув фотоателье, Штрекар зашел в таксофон и позвонил в отделение. Он хотел сообщить, где находится и когда вернется. Выйдя из будки и глядя прямо перед собой, сказал:

— Звонил Валент. Просил приехать к нему домой около восьми.

Штрекар не вызвал подкрепление, он не хотел очутиться в смешном положении, ибо не знал, зачем едет, кого преследует и что его ожидает. Он, так же как Гашпарац, понимал: что-то происходит, и они должны быть на месте; если их зовет Валент, значит, дело серьезное. Спокойствие, с которым до сих пор они предоставляли событиям развиваться, уверенные в наступлении неминуемой развязки, сменилось волнением: они боялись опоздать. По дороге к дому Гржанича Гашпарац рассказал Штрекару о том, как ему показалось, будто он видел Валента в машине. Прикинув, они пришли к выводу, что по времени это совпадало с визитом Валента к фотографу, и это еще больше усилило тревогу и желание побыстрее добраться до места. При других обстоятельствах они, вероятно, попытались бы сначала проверить, куда скрылся Валент, действительно ли он был в машине, а теперь надо было просто спешить к нему, ведь они не могли даже догадываться о причине, вынудившей его к ним обратиться.

Свернув за угол, в каких-нибудь пятидесяти метрах они увидели дом Валента. Он находился среди других домишек, окруженных общим забором. Им показалось, что сквозь кустарник они различили свет в окне, хотя на таком расстоянии трудно было утверждать, светились ли окна именно в его доме.

В двух десятках метров от дома они остановились. В окнах было темно. Значит, свет им или примерещился, или они спутали дом. А может, у Валента действительно горел свет, и его погасили. Они вдыхали сырой воздух.

— Как войдем? — прошептал Гашпарац.

— В дверь, с улицы. Чего нам прятаться? Заборы тут низкие, сады, если кто есть, все равно не уследишь.

— Но лучше, чтоб Валент нас не слышал.

— Естественно. Попытаемся потише. В двери. У нас нет предписания поступать иначе.

Гашпарац сник. Такой аспект даже не приходил ему в голову, настолько далекими в эту минуту казались ему всякие юридические тонкости. Он понимал: речь не о том, что кто-то на Гредицах мог заявить протест против незаконных действий милиции, а о том, что при данных обстоятельствах у Штрекара могут возникнуть проблемы с вышестоящим начальством. Их визит к Валенту должен был выглядеть случайным.

Калитка палисадника выкрашена зеленой краской, как и все соседние заборы. Хорошо зная все системы замков, Штрекар просунул руку в штакетник и отодвинул задвижку. Затем легонько толкнул калитку. В ночной тишине она скрипнула неприятно и довольно громко.

— Так и знал, — раздосадованно прошептал Штрекар. — Лоботряс, нет бы смазать. — Словно сейчас самым главным было, насколько ревниво Валент исполняет обязанности хозяина. При скрипе калитки оба замерли. С минуту стояла тишина.

И вдруг раздался звук. Они переглянулись. Не было сомнения: в доме Валента хлопнула дверь, и притом кухонная, которая выходила во двор. Они ничего не увидели, потому что в нескольких метрах от калитки стоял огромный орех, разросшаяся крона которого бросала вокруг черную, непроглядную тень. Они выжидали, замерев и подавшись вперед, в той позе, в которой их застал хлопок двери. И еще они сознавали, что уличный фонарь, расположенный позади, освещает их. Тишина.

Потом опять до слуха долетел звук. Осторожный, хлюпающий звук шагов по мокрой земле. Один, другой, потом еще. И еще. Шаги все быстрее. Еще быстрее. И вот уже перешли в бег.

Штрекар неожиданно и молчком бросился к дому. Пригнулся и побежал, похожий на спринтера и одновременно на самого себя, когда, заложив за спину руки, крупным шагом пересекает площадь Свавича. В несколько прыжков проскочил двор, достиг двери кухни, однако миновал ее и пустился в погоню. Мгновенно его поглотила тень ореха.

Гашпарац последовал за ним, но догнать не мог. Инспектор был отлично тренирован. Однако, когда Гашпарац был уже в трех шагах, Штрекар внезапно остановился. Адвокат тоже остановился в тени дерева. Оба тяжело дышали.

Штрекар прислушался. Звук удаляющихся шагов был хорошо различим, хотя было неясно, откуда он доносится. Двор замыкала каменная постройка, прежде, вероятно, использовавшаяся как сарай или хлев. Слева к ней примыкал низенький штакетник, такой же, как вдоль улицы. Справа виднелся узкий проход, который опять же вел к забору, тоже невысокому; за ним располагался двор другого дома.

Шаги были еще слышны: они отдавались тяжело и глухо: похоже, человек шел по распаханной земле. Трещали ветки: кто-то бежал по саду. Потом все затихло, и уже не верилось, что вообще что-то происходило.

К изумлению Гашпараца, Штрекар не закричал «стой!», даже не вытащил из кобуры пистолет, правда, потом Гашпарац сообразил — это объяснялось той же причиной, из-за которой они не могли ворваться в дом: отсутствием предписания. А кроме того, неизвестно, кто бежал, тем более — почему бежал и от кого.

Они переглянулись. Очевидно, сбежавший услышал их, а может, и увидел из окна и тут же пустился наутек; они же не могли даже предположить, что так получится.

Гашпарац вдруг сорвался с места. Штрекар сразу все понял. Они бежали к калитке, плюхая по грязи и ежесекундно рискуя упасть, потому что ноги скользили на расквашенной земле. За какое-то мгновение до того, как Гашпарац подбежал к калитке, послышался звук мотора. Он доносился справа, со стороны Средняков. Мотор закашлялся, потом загудел и завелся. Включили первую скорость, машина трещала и тарахтела, словно водитель был неопытен или слишком нетерпелив.

Они добежали до угла. Габаритные огни мелькнули в сотне метров впереди и исчезли за поворотом. Гашпарац мог поклясться, что в вынырнувшей под дождем возле уличного фонаря машине он узнал зеленый «фольксваген». Вероятно, он стоял в стороне, куда не достигал свет, и поэтому они не заметили его.

Они переглянулись и, ничего не сказав друг другу, медленно поплелись обратно, к дому Валента. Потом прибавили шаг, а затем, сами не зная почему, припустили бегом, только сейчас осознав, что в доме мог остаться кто-то, а они даже не удосужились заглянуть в кухню, дверь которой выходила во двор.

Кухонная дверь была полуоткрыта. С трудом волоча по грязи ноги, они подошли к дому. Постояли. Штрекар просунул руку в щель, нащупывая на стене выключатель. Выключатель оказался старый, из тех, что поворачивают.

Они сразу увидели распростертое на полу тело. Человек лежал ногами к двери, подошвы ботинок грязные. Их вид вызывал ужас, потому что наводил на мысль, что мужчина этот, может быть, уже никогда не сделает ни одного шага. Человек недвижимо лежал на боку, несколько накренившись. Они подошли и наклонились. Это был Валент.

Только теперь заметили кровь. Она пропитала клетчатую рубашку, торчащую из-под куртки, в крови были джинсы. Пятна крови темнели на полу. Кровь продолжала струиться под тканью. Валенту нанесли несколько ударов, но похоже, он еще был жив.

В комнате виднелись следы борьбы: два стула перевернуто, стол сдвинут к двери, выдавлено стекло в зеленом буфете, сбит полосатый половик. Никаких намеков, объяснявших, с кем дрался Валент и кто его изувечил, обнаружить не удалось.

Гашпарац чувствовал, как бешено колотится собственное сердце. Наконец с трудом произнес:

— Мертв?

XXIV

Выйдя из больницы, Гашпарац остановился на крыльце, поднял голову и второй раз за сутки увидел, что небо прояснилось. Он набрал полные легкие воздуха и резко выдохнул, будто стараясь освободиться от едкого запаха медикаментов и дезинфекции, пропитавшего больничные коридоры. Небо было усыпано звездами, раскинувшийся внизу город мерцал миллионами огоньков, и оттуда к вершине холма, где находилась больница, устремлялись уличный шум и смог, которые поглощались влажной зеленью окружавших ее деревьев. Держа зажженную спичку между ладонями, Гашпарац заметил, что пальцы его дрожат, закурил и несколько раз глубоко вздохнул. Потом стал прогуливаться взад-вперед, поглядывая на больничные окна, за которыми мелькали неясные фигуры готовящихся ко сну больных и сновали сестры в белых халатах. Воздух, напоенный влажной вечерней свежестью, придал сигарете необычный вкус.

Все время, вплоть до этого мгновения, Гашпарац полагал, что занят нужным делом: он что-то предпринимал, хотел в чем-то участвовать, быть полезным, и это ощущение ему помогало, поддерживало его духовные силы. Сейчас, оставшись один, он представил себе, что произошло на Гредицах, заново увидел страшную сцену в маленькой кухне. И неизбежно должен был подвергнуть анализу собственную роль во всей этой истории: у него родилось сомнение, и он уже убеждал себя в том, что именно его мелочный эгоизм, выразившийся в настоятельном желании выяснить свое отношение к случившейся трагедии, узнать, почему убитая девушка хранила номер его телефона, позволил ему так бесцеремонно вмешиваться в жизнь и копаться в судьбах людей, а это безусловно повлияло на ход событий, придав им, может быть, совсем иное направление, повлекло новые несчастья. И убедительное свидетельство тому — происшедшее с Валентом. Чтобы отделаться от подобных мыслей, прекрасно, однако, сознавая, что ни о чем другом думать он не сможет, Гашпарац попытался воссоздать происшествия сегодняшнего вечера, восстанавливая их в памяти как можно более объективно, стараясь не упустить ни единой детали. Желая прийти к какому-либо выводу, он все время задавал себе вопрос: что же этот вечер помог прояснить.

Он вспомнил, как они со Штрекаром стояли над телом Валента и как ему тогда, вероятно вследствие неопытности, показалось, что стояли они непростительно долго; визит же к фотографу и дорога на Гредицы представлялись чем-то далеким. Тогда, в кухоньке, было слышно лишь их тяжелое дыхание. Ответ Штрекара на вопрос адвоката состоял из краткой констатации и одновременно приказа:

— Еще не мертвый, но не очень-то и живой. Не прикасайся ни к чему.

— Хорошо, — ответил Гашпарац, не находя других слов и понимая, что самое главное сейчас — проявить полное послушание. Он стоял опустив руки, с ощущением собственной беспомощности.

Штрекар, сидя на корточках, рассматривал Валента. Затем встал. Прерывисто вздохнул, приподнял тело и перевернул на бок. Гашпарац вспомнил, что это называется «придать телу крайне правое положение» при оказании первой помощи пострадавшему — это он учил на водительских курсах.

И тут Штрекар заторопился. Его движения стали быстрыми и решительными, слова короткими и четкими. Инспектор казался воплощением уверенности и рациональной деловитости.

— Дай ключи от машины, — потребовал он. Когда Гашпарац протянул ему ключи, он сунул в руки адвокату свой револьвер. — Ты останешься здесь, — приказал. — Я до первого телефона. Тотчас вернусь. Слушай внимательно: если что-нибудь заметишь, стань сюда, за буфет, и жди. Ты умеешь управляться с револьвером?

Гашпарац кивнул. Раньше чем он собрался с мыслями, Штрекар исчез. Послышалось хлюпанье по лужам, скрип калитки и поспешные шаги по шоссе. Адвокат остался один.

Он наклонился к Валенту и старался уловить его дыхание. Он не был уверен, слышит ли дыхание: тишина шумела в ушах и он не отличал звуки, доносящиеся извне, от пульсации собственной крови. В таком состоянии он мог бы расслышать только резкий и сильный шум. Он старался представить, как будет себя вести, если понадобится защищаться, если сумеет обнаружить чье-то приближение. Штрекар не исключал такой возможности. Гашпарац хотел сесть, потом передумал. Вытащил сигарету, но закуривать не стал из опасения, что Валент ранен в легкие и чтобы не выдать себя возможному посетителю. Сделал несколько шагов по кухне и тут же решил, что ходить не следует. Им овладел страх, он не мог взглянуть на раненого и почти готов был сбежать. Вдруг он устыдился своего малодушия и оттого почувствовал себя еще хуже. Он оказался один на один с самим собой при весьма необычных обстоятельствах.

Он не знал, как давно ушел Штрекар, хотя ежеминутно взглядывал на часы. Послышался звук приближающегося автомобиля. Он взглянул в окно и увидел свою машину. Возвратился Штрекар.

— Сейчас приедут, — сказал инспектор. — Ничего?

— Ничего.

Штрекар снова присел, склонился над раненым, а Гашпарац, не выдержав, вышел во двор и закурил. Прошло несколько минут, прежде чем они услышали тарахтение машины. Штрекар тоже вышел из дома и молча курил. Машина была не милицейская — без сирены и служебных знаков, из нее вышли сотрудники Штрекара. Он поспешил им навстречу, и какое-то время все оставались во дворе. Только один вошел в дом, чтобы осмотреть раненого. Выйдя, на вопросительный взгляд Штрекара он лишь пожал плечами. Приехавшие с любопытством посматривали на Гашпараца, очевидно, их интересовало, кто он такой. Вскоре прибыла вторая машина, на этот раз «комби». Из нее вышло несколько человек. В руках у них были какие-то аппараты. Они вошли в кухню, что-то осматривали, покопошились возле Валента. В соседних домах люди высовывались из окон и перекликались, некоторые выходили на крыльцо. Никаких комментариев не было.

Наконец прибыла «скорая помощь». Молодой врач в очках без оправы и санитар, средних лет, с усталым и недовольным выражением лица. Штрекар коротко объяснил им, что произошло. Доктор бегло осмотрел раненого и сказал:

— Надо спешить. Необходимо срочное переливание крови и, вероятно, операция.

Совершенно естественно: теперь распоряжаться начал он, и его все беспрекословно слушались. Раненого положили на носилки. Штрекар и Гашпарац проводили носилки до машины с красным крестом. Прежде чем они уехали, Штрекар объяснил людям, что делать; один шел рядом с инспектором до калитки, и тот давал ему указания короткими фразами. Человек кивал головой; остановился у машины. Штрекар сказал врачу:

— Мы будем сопровождать вас.

Взвыла сирена, и Гашпарац, усаживаясь за руль, окинул взглядом хибарки. Все окна были освещены, и в них виднелись люди. Они прижимали лица к стеклам, защищаясь от света руками, чтобы лучше видеть. Возле калиток шевелились, темнели человеческие фигуры. Кто посмелей, подходил к машине. Он поискал Звонко среди любопытных. Парня не было. Тогда адвокат вспомнил, что Звонко поехал в кино.

Гашпарац мчался по городу, будто гонщик. Эту часть Загреба он знал хуже, к тому же нелегко было приноровиться к «скорой помощи». Но он был обязан. У Сельской «скорая», выехав на левую сторону, проскочила переезд при опущенном шлагбауме. Так же поступил и Гашпарац; он вопросительно взглянул на Штрекара, но тот смотрел прямо перед собой, не находя в поведении Гашпараца ничего предосудительного. У Гашпараца мелькнула мысль, понимает ли вообще инспектор, что сидит в частной, а не служебной машине. В мгновение ока они взлетели на холм возле церкви Святого Духа. Больница возвышалась над храмом, прикрывая его своей сенью.

Они прошли по коридору вслед за носилками и присутствовали при первом осмотре, поскольку Штрекара здесь хорошо знали. Врач, пожилой мужчина с большими седыми усами, пожелтевшими от табака, осматривая Валента, не переставал ворчать. В конце концов сказал:

— Большая потеря крови. Видимо, повреждены легкие. Оперировать немедленно.

— Сколько это продлится? — спросил Штрекар.

— Трудно сказать. Может, минут тридцать, а может, и несколько часов. Как пойдет.

— Мы будем ждать, — заявил Штрекар.

Он остался в канцелярии у телефона, а Гашпарац вышел на воздух. Заложив руки за спину, ходил он взад-вперед и мучительно старался, перебирая вчерашние и сегодняшние факты, сформулировать какие-то выводы. В голову ничего не приходило, и не потому, что трудно было, а потому, что был он слишком возбужден. Сзади послышались шаги. Подошел Штрекар.

— Отправляйся спать, — сказал инспектор без всякого вступления. — Сегодня ничего больше не произойдет.

— Ты убежден?

— Логика. А тебе надо отдохнуть. Ты не привык. Если что и случится, то уж не такое, как было, да и не здесь, гак что ночью ничего нового мы не узнаем.

— А как Валент?

— Операцию сделали. Говорят, оклемается. Легкие задеты, но обещают залатать. Вроде бы зацепило гортань.

— А он сможет…

— Говорить? Ни в коем случае. К нему и не подойти. Не разрешают. Два-три дня проспит, о разговоре и речи нет. Что поделаешь? Тут они командуют.

— А когда он заговорит, не будет поздно?

— Поздно для чего? Ты думаешь, это еще не конец? Теперь, когда Валент отпал…

— Не знаю…

— Может, ты и прав. Я кое-что предпринял.

— Что?

— Во-первых, дал распоряжение немедленно, если возможно — сегодня, арестовать Гайдека.

XXV

— Я буду спать в гостиной, — сказал Гашпарац. — Может случиться, Штрекар позвонит ночью.

— Как хочешь, — ответила Лерка и вопреки обыкновению спросила: — Тебе что-нибудь нужно?

— Нет, спасибо, — поблагодарил Гашпарац. Он и в самом деле был благодарен ей за внимание и, желая, чтобы она это почувствовала, прибавил: — Я тебе все расскажу завтра. Спокойной ночи. — Она вышла, а он некоторое время смотрел на дверь, которую она прикрыла за собой.

Сегодня и впрямь между ними возникла какая-то близость. Гашпарац объяснил себе это тем, что скверно выглядел, а кроме того, Лерка, вероятно, почувствовала — на этот раз он занят чем-то неординарным, чем-то, что даже в ее глазах не выглядело незначительным и о чем она не могла по своему обыкновению сказать: отец, мол, это делал лучше, ибо ее отец ничего подобного не делал. Кроме того, она почувствовала, что Гашпарацу угрожает опасность.

В тот вечер телевизионные программы затянулись, поэтому, когда он пришел, она еще не ложилась. Отворив дверь, Гашпарац увидел ее желчное лицо и понял, что полные сарказма фразы, в его адрес, вот-вот сорвутся у нее с языка. Конечно, будет фигурировать дочка и ее злополучная простуда. От одной этой мысли Филипп почувствовал, как силы его оставляют и он вот-вот рухнет на пол. Однако он упустил из виду, что одежда у него в беспорядке и в грязи, а таким дома он никогда не появлялся. И только по тому, как вдруг изменилось выражение лица жены, он понял: что-то изменилось к лучшему. Вспомнил о своем виде. Лерка смотрела на него молча. Он медленно опустился на стул.

— Я был со Штрекаром. — Он не желал выставлять главные козыри, чтобы жена не подумала, будто он оправдывается. Тон, выдававший безмерную усталость, привлек ее.

— Что-нибудь случилось?

— Парня той убитой девушки сегодня порезали ножом в собственном доме. Мы отвезли его в больницу.

— Умер?

— Нет, но ранение тяжелое. Не скоро сможет говорить.

Она помогла ему постелить в гостиной, и он на какой-то миг почувствовал, как много, если бы того захотела, могла значить для него эта женщина. Как будто вернулись первые месяцы их совместной жизни.

Он вытянулся на диване и закурил, хотя во рту пересохло и зудело от бесчисленных выкуренных за день сигарет. Он не решался закрыть глаза, потому что знал — стоит опустить веки, как перед мысленным взором одна за другой поплывут увиденные днем картины. Так бывает утром, при пробуждении, после встречи Нового года, когда в полусонном мозгу воскресают обрывки фраз, мелодий, звуков, которые слышал ночью, какие-то люди и сцены, которые созерцал.

Он видел: сестра Ружи с острым подбородком в полутемной кухне, бледный Звонко на трамвайной остановке, в ореоле тоски и одиночества, фотограф в жилетке и с цепью от часов, черные усики, светофоры на зеленой волне, грязный двор, распластанное на полу тело, ощущение холодного металла в руке. Пол в кухоньке застлан половиками, какие ткут в Боснии. Деревенские женщины обменивали их на старую одежду, из которой, разрезав на длинные ленты, ткали новые половики.

Гашпарац вздрогнул. Волна ассоциаций, как разряд электрического тока, тряхнула его и понесла с собой, а он этого даже не заметил. Очень хотелось спать, но он знал, что уснуть не сможет. Его терзало ощущение невыполненного долга, незавершенного дела, нерешенной задачи. Он понимал: необходимо ухватиться за какую-то ниточку смысла, вплетенную в клубок событий, подобно старой тряпице в боснийском домотканом половике.

Может, правильней всего начать с кухоньки, где стоит зеленый буфет и зеркало так подвешено на стене, что сразу видишь себя во весь рост, правда в несколько иной перспективе. Раньше, чем Гашпарац уехал из больницы, инспектор сообщил, что в кухне не обнаружили ни малейшего следа: ни отпечатков пальцев, ни волоска, ни ниточки от одежды, которая могла бы упасть на пол во время драки. Кухня была так запущена и столько в ней было всякого хлама, что оказалось невозможным разобраться, что заслуживает внимания, а что — нет. Во всяком случае, не было обнаружено ничего конкретного, а тем более ничего, что могло бы квалифицироваться как улики непрошеного посетителя.

Такое положение вещей подводило к двум заключениям, первое из которых было почти вероятным, а второе достаточно гипотетичным. Первый вывод напрашивался сам собой: посетитель в доме Валента пробыл совсем недолго, у него было слишком мало времени, чтобы оставить какие-либо следы. В принципе это соответствовало тому, что Гашпарац уже знал: если Валент был у фотографа незадолго до них и уехал оттуда на машине — а они отправились почти сразу же, — посещение могло длиться двадцать или чуть больше двадцати минут.

Второй вывод требовал осторожности: отсутствие следов могло свидетельствовать о том, что человек, напавший на Валента Гржанича, знал, что это такое и как делается, потому и не оставил или ликвидировал следы, вполне вероятные в момент схватки. Такое допущение ставило под сомнение причастность Гайдека или кого-либо из компании спекулянтов, промышляющих контрабандой, с которыми и Гайдек, и Валент поддерживали связь.

Возникал целый ряд весьма сложных проблем; окончательному выводу мешало множество предположений, да, собственно, и сами проблемы состояли из одних предположений. Почти не вызывал сомнения хорошо известный Гашпарацу факт, что спекулянты редко и неохотно идут на тяжкие преступления, и уж совсем невероятно, чтобы свои отношения они разрешали путем убийства, особенно если предметом их занятий являются только золото и часы. Сложность представлял вопрос о причинах нападения. Кто вез в машине Валента домой, чтобы его там убить, и зачем?

С другой стороны, существовало обстоятельство, которое вроде бы указывало на Гайдека как на преступника. До отъезда Гашпараца из больницы Штрекар говорил по телефону. Вернувшись, со вздохом сказал:

— Гайдека, естественно, дома нет. Ушел около пяти и еще не возвращался. Но мы его разыщем.

Однако — и Гашпарац это хорошо знал — у Гайдека не было зеленого «фольксвагена». Если «фольксваген» вообще существует, если он не плод его воображения.

Он ворочался на диване. Чувствовал — запутанность и усложненность дела овладевают его сознанием, мешая уснуть, и вместе с тем угрожают бредовым полусном, когда любое предположение кажется реальным. Он пытался размышлять трезво.

Было что-то отрицающее участие профессионалов в преступлении. Какой интерес для профессионального убийцы добиваться фотографии? Разве что фотография ставила под угрозу кого-то из банды. Это выглядело маловероятным. Банда, конечно бы пожертвовала — убрала тех, на кого фотография непосредственно указывала, чтобы сохранить всех остальных.

Сомнения не было — причиной нападения на Валента явилась фотография. Он взял фотографию в ателье и, судя по всему, отправился с ней прямо домой. При этом его кто-то подвез на машине, хотя неизвестно, как и откуда. Таким образом, у Валента, когда он приехал на Гредицы, фотография была. А помощники Штрекара фотографии не обнаружили. Очевидно, преступник забрал ее. А это значит — ему нужна была только она.

Гашпарац поднялся и подошел к окну. Стоя за занавеской, совсем как в конторе, он закурил. На противоположной стороне улицы в кроне огромного каштана уже распускались пирамидки белых цветов. Если б знать, что на фотографии было самым важным, все бы прояснилось.

Он открыл шкаф, вынул из пиджака фотографию, зажег торшер возле дивана и сел, поставив на ковер большую хрустальную пепельницу. Пристально вглядывался в карточку. Что же, черт возьми, в ней такого, из-за чего убивают людей?

Снова и снова рассматривал он и взвешивал одну за другой детали и не находил того, существенного. От напряжения и усталости глаза слипались и слезились. Фотография превращалась в черно-белое пятно и расплывалась. Он вздохнул, рука бессильно повисла. Уставился в потолок.

Неторопливо поднялся, направляясь к шкафу, чтобы положить фотографию в карман, помедлил. Поднес к глазам карточку. Взгляд задержался на стекле и на том, что виднелось за ним, у левого плеча Ружи. Автостоянка, несколько машин, зонтики. Он стал пристальнее рассматривать машины, и внимание его привлекла одна. Та, возле которой из-под зонтика торчали чьи-то ноги и рука, отпиравшая дверцу.

Это был «фольксваген». Он мог быть и зеленым. Если постараться, вероятно, удалось бы рассмотреть и номер.

XXVI

Когда зазвонил телефон, Филипп Гашпарац не сразу сообразил, что к чему: он заснул под утро как-то вдруг и неожиданно и сразу погрузился в бездонное море сна, забыв даже потушить лампу. Во сне он бежал больничными коридорами, искал кого-то, за каждым поворотом начинался новый коридор, точно такой же, как предыдущий, только более длинный, по обе стороны его мелькали белые двери, и всюду царила тишина, глубокая и мертвая, какой наяву не бывает.

— Алло?

— Это Штрекар. Я тебя разбудил?

Гашпарац взглянул на часы. Полвосьмого. Он солгал:

— Нет. А ты ложился?

— Нет. Ты можешь со мной встретиться?

— Конечно. Что-нибудь важное?

— Звонил фотограф.

— Да?

— Кто-то еще спрашивал о фотографии.

Они договорились о встрече, и Гашпарац побежал в ванную. Провел рукой по подбородку, стал умываться. Он опаздывал на работу. Дочка ушла в школу. Он представил себе, как она на цыпочках проходила мимо дверей гостиной, чтобы его не разбудить. С полотенцем на плече вернулся в комнату и позвонил в контору. Когда клал трубку, в дверях появилась Лерка.

— Я не стала будить тебя, думала — ты очень устал.

— Неважно. Мне сейчас надо встретиться со Штрекаром. Он говорит — срочное дело.

Быстро оделся, завязал галстук, на ходу причесался. Она смотрела на него, прислонившись к дверному косяку; сегодня, когда муж снова обрел свой привычный вид, выражение понимания, которое он перехватил на ее лице вчера вечером, исчезло. Если оно вообще было, если оно не померещилось ему вчера от усталости и возбуждения. Однако мысль эта сразу пропала.

Гашпарац едва успел собраться, как у калитки загудела машина Штрекара. Филипп выбежал из дому, и солнце ослепило его: небо было светло-голубое, а воздух, несмотря на ранний час, такой теплый, что сразу понимаешь — наступил первый предвестник знойного лета, день, который запомнится до следующей весны. Жмурясь, сел рядом со Штрекаром.

— Прямо к нему?

— И чем раньше, тем лучше.

Только сейчас Гашпарац вспомнил о том, что осенило его ночью. Он припомнил, как сидел на диване и под торшером изучал фотографию. Пытался разобрать номер машины. Рассматривал карточку в лупу и всякий раз убеждался, что ошибки быть не могло — номер он угадал точно.

Взглянул на инспектора. Тот, сидя за рулем, делал явное усилие сосредоточиться. Лицо было серым, глаза покраснели. Гашпарац вспомнил, как обрывки мыслей и логических выводов ночью стали складываться в некую ясную и рациональную систему, ведя его к заключению, которое никак не вырисовывалось целиком и для окончательной формулировки которого нужно было совсем немного, всего один шаг, казалось, стоило протянуть руку — и задача решена. Он сел за стол, что-то писал и рассчитывал, думал, снова писал и снова ходил взад-вперед по комнате. Наконец лег, положив руки под голову, и вдруг ощутил, что мысли летят сами собой, без всякого его участия, к чему-то устремляются, формулируют вывод. И тут его сразил сон.

Теперь, когда Гашпарац сидел в машине подле Штрекара, который работал всю ночь не смыкая глаз и был занят вполне конкретным и очевидным делом, ночные волнения и догадки показались ему бредом, фантазией, поблекшей и растаявшей на ярком солнечном свете. Как будто короткий сон перед рассветом принес ему ненужное отрезвление. Так нередко происходит с планами, которые человек строит в бессонные ночи, оказавшись в исключительных, необычных и напряженных обстоятельствах — во время путешествий или вынужденного ночного бдения, — все эти планы исчезают утром, а воспоминание о них вызывает лишь тягостную досаду и даже смущение и стыд. Точно так же, отправив письмо, написанное ночью в приступе экзальтации, человек утром горько сожалеет о своем поступке и хочет письмо вернуть, оно же неумолимо следует по начертанному пути, чтобы сообщить кому-то случайные и неприглядные чувства его автора, о которых бы сам он охотнее всего забыл.

И Гашпарац вдруг, без всякого вступления, будто признаваясь в какой-то постыдной тайне, стал рассказывать Штрекару о том, что его мучило. Он коротко высказал предположение и то, что, по его мнению, из этого могло вытекать. Инспектор слушал молча, ни единым движением не выдавая внимания, со стороны даже могло показаться — он задремал, тогда как Гашпарац, болтая о том о сем, старается разговорить его, помешать уснуть за рулем. Но адвокат знал, что Штрекар не пропускает ни единого слова. И действительно, когда Гашпарац кончил, инспектор, прокашлявшись, ибо в горле у него пересохло, окрепшим голосом сказал:

— Любопытно. Во всяком случае, надо проверить, не кроется ли тут в самом деле кое-что.

Гашпарац был удивлен, не услышав от приятеля замечаний. Не выдержав, спросил:

— Ты правда так думаешь?

— Мы дураки, могли бы и раньше об этом догадаться.

Они ехали по Влашской. Штрекар припарковал машину, они вышли, и сразу их ослепило солнце, инспектор не выдержал, потянулся всем телом, заполняя легкие густым кофейным ароматом, доносящимся из ближнего кафе.

Фотограф в знакомой уже напряженной, выжидательной позе стоял за конторкой. И снова он был один, без помощников, что Гашпараца, привыкшего к необычным обстоятельствам последних дней, насторожило. Жилет, цепочка от часов, но рубашка на этот раз полосатая, и фотограф напоминал хозяина маленького ресторанчика.

— Ну, — сказал Штрекар и вдруг преобразился: сделался оживленным, бодрым и деловитым, словно только что встал после длительного, крепкого сна. Сказывался профессиональный опыт и выучка. — Ну, и как же все было?

— Знаете, — осторожно начал фотограф, — теперь и меня берет страх. Естественно, я считаю своим долгом помочь вам… Только человек я мирный и не хочу ни с кем ссориться, а тут вроде бы дело серьезное, и у меня нет охоты…

— Он что, угрожал вам?

— Да, вроде бы так… Тот, первый, был испуган, взбудоражен, а этот, мне показалось, не в себе, даже задрожал, когда услышал, что негатив сохранился. Если еще один такой…

— Не бойтесь, — успокоил его Штрекар, облокотившись на конторку. — Больше к вам никто не придет. И этот тоже, можете мне поверить. Как же все происходило?

— Да как и в первый раз. Человек спросил, снимал ли я в городе, потом об аэропорте, не снимал ли, мол, в такой-то день девушку… Ну, мне пришлось ему выложить все как было, все, что его интересовало.

— Это, пожалуй, напрасно. А потом? Что он сделал потом?

— Спросил, не печатал ли я для кого-нибудь такую карточку.

— И что вы?

— Я ему сказал о том молодом человеке. Он спросил, сколько карточек я сделал, ну, я ответил — одну.

— И что он?

— Он ничего не сказал, только был доволен. Даже руки потер, когда услышал.

— А он не просил, чтобы вы и ему отпечатали фотографию?

— Нет. Попросил негатив. Чтобы я продал. Предлагал оплатить и пленку и все, что я могу на ней заработать.

— И что вы?

— Не дал. Сказал, что у нас, мол, так не принято. Это, мол, могу сделать лишь с разрешения клиента, то есть той особы, которая изображена на фотографии.

— А он что?

— Тут-то он… Видите ли, это меня больше всего и напугало: он раскричался, стал мне угрожать, и вообще… Но это еще не все — этого я ожидал, понимаете, с самого начала я смекнул, что фотография ему очень нужна. А потом он начал умолять меня, заклинал, как говорится, со слезами на глазах, верите, прямо чуть не плакал… Я уж был готов согласиться, только чтобы он ушел.

— И как же вы от него отделались?

— Я сказал, пусть, мол, достанет разрешение от заказчика, отдам только при этом условии. Тогда он сказал, что достанет. Просил негатив беречь как зеницу ока и никому не отдавать. И буквально выскочил, будто его черти гнали.

Штрекар молчал. Самый важный вопрос он всегда оставлял напоследок. Гашпарац наблюдал за ним.

— А как он выглядел?

— Да он с виду страшный какой-то, это я и сам хотел вам сказать. Рыжая борода и волосы рыжие. В темных очках… Одет вроде бы нормально, серый костюм… высокий мужчина… пальцы у него очень длинные…

Штрекар и Гашпарац переглянулись. Задав еще несколько незначительных вопросов фотографу, они вышли, а «мексиканец» смотрел им вслед, на этот раз не с сожалением, а скорее с обидой: ему уже надоели волнения. У машины инспектор и адвокат некоторое время постояли, опершись на кузов. Штрекар зевнул — после ночи, проведенной в душном помещении, свежий воздух действовал на него усыпляюще. Потом произнес:

— Думаю, времени у нас в обрез. Надо провернуть все формальности. Еду в управление.

— А я?

— Подожди в конторе. Я тебе позвоню… Да, забыл сказать. Гайдека мы нашли. У него опять нет алиби.

XXVII

Курить было нельзя, и это казалось самым невыносимым. Невыносимо было сидеть в крохотной, обитой досками каморке, пропахшей химикалиями и сухим деревом, и время от времени поглядывать в щель неплотно задернутой занавески, которая покачивалась при каждом более или менее глубоком вздохе. Сквозь щель, метрах в четырех от них, виднелось пятно света с улицы. Каждый раз, оказавшись в незнакомом помещении или в непривычной обстановке, Гашпарац инстинктивно тянулся за сигаретой, словно рассчитывая на ее помощь. Сейчас это было исключено, он даже не смел пошевелиться: стул был расшатан и скрипел при малейшем движении. Рядом в темноте сидел Штрекар, скрестив на груди руки и откинув голову. Прижавшись затылком к стене и полуоткрыв рот, он замер и напоминал человека, который дремлет в тесном купе вагона. Иногда Гашпарацу казалось, что Штрекар и впрямь заснул и что обязательно проспит решающий момент. Но всякий раз именно в такую минуту инспектор чуть заметным движением или шепотом давал понять, что не спит. И так они сидели в полутьме, а со всех стен глядело на них множество людей, запечатленных в самых различных позах, в различной обстановке и с разными выражениями лиц. Они находились в ателье фотографа, сделавшего роковой снимок Ружицы Трешчец в тот мартовский день, с которого началась вся история.

События дня развивались значительно медленнее, чем можно было бы ожидать. Когда казалось, уже все ясно и остался лишь последний ход, возник ряд обстоятельств, потребовавших терпеливого выжидания и исключавших всякую активность. Штрекар, как профессионал, в этом усматривал необходимость, а для Гашпараца промедление казалось настолько невыносимым, что он чувствовал себя вконец разбитым и теперь, сидя во мраке фотолаборатории, среди фотокамер, вдыхая испарения проявителя и фиксажа, ощущал, что руки-ноги ему уже не подчиняются, что он истерзан и у него не станет сил что-либо предпринять именно в тот момент, когда это будет необходимо…

Утром, расставшись со Штрекаром, он пошел в контору и погрузился в обычные заботы. Однако мысли постоянно возвращались к тому, что случилось накануне и что должно было произойти в ближайшие сутки, и поэтому не работалось. Когда Штрекар, прощаясь, предложил подвезти его, адвокат отказался, захотел пройтись пешком: он чувствовал, что окончательно пробудился и свежий воздух придется как нельзя более кстати. Штрекар сидел в машине, но медлил с отъездом. Дойдя до угла, Гашпарац через плечо оглянулся и увидел, что тот снова направился в фотоателье. Сейчас, в конторе, он без конца задавал себе вопрос, какие тайны скрывает от него инспектор.

— Так или иначе, — сказал ему Штрекар при расставании, — дело близится к концу. Я думаю, ты прав: события развивались независимо от нас, а сейчас вступили в ту стадию, когда мы можем что-то предвидеть.

Но было непонятно, на основании чего инспектор пришел к такому выводу: повлияли ли на него ночные выкладки Гашпараца или сведения, полученные от фотографа. Размышляя в одиночестве в своем кабинете, Гашпарац ощущал — осталось свести воедино какие-то крохи, и он все поймет сам. Однако сделать это ему никак не удавалось. Он вставал из-за стола, подходил к окну, курил у зеленой шторы и глядел на струйку воды, которую пускал мальчик-фонтан и которая сверкала на солнце среди зелени, уже бросавшей густую тень. Он шагал взад-вперед по комнате, рассматривал портрет тестя и поминутно спрашивал себя, входит ли то, чем он теперь занимается, в компетенцию и обязанности адвоката. Он думал о своей роли во всей этой истории, роль эта была ему не до конца ясна, хотя теперь представлялась куда менее важной, чем вначале. Главное сейчас — найти убийцу Белой Розы, а разгадка тайны, связавшей его с этим делом, выглядела второстепенной. Случайно вовлеченный в разыгравшуюся драму, он чувствовал себя в долгу перед людьми, с которыми в последнее время сошелся и которые помогали в расследовании. Это напоминало ощущение, которое испытывает адвокат, когда вызывается защищать клиента без вознаграждения.

Зазвонил телефон. Штрекар.

— Мне нужно кое-что у тебя выяснить. Вероятно, это надо было бы сделать раньше, но я хотел сперва урегулировать кое-какие формальности. — Инспектор снова окружал себя тайной, из чего Гашпарац заключил, что он уже все решил и предвидит исход дела. — Как у тебя со временем вечером?

— Нормально. А в чем дело?

— Я думаю, сегодня они попытаются завладеть негативом. Это почти наверняка.

— Думаешь, приходил сам убийца?

— Этоневажно. Но он попытается забрать негатив любой ценой.

— Только бы он не пожаловал туда днем, — Гашпарац размышлял вслух.

— Исключено. Это не тот тип. Кроме того, двое моих ребят держат ателье под наблюдением. Ты заметил, как фотограф… По-видимому, нужно и с ним еще…

— Ты думаешь устроить засаду? — догадался Гашпарац, хотя минуту назад этого даже не предполагал. Сейчас такое решение казалось ему вполне логичным.

— Покараулим его мы с тобой… — сказано было просто и спокойно, будто Штрекар и не допускал мысли, что Гашпарац может не согласиться. Он не сомневался, однако Гашпарац все же спросил:

— Я тебе смогу помочь?

— Сможешь, сможешь.

Штрекар объяснил мотивы. На данной фазе расследования Штрекар мог потребовать в милиции любое количество людей — и получил бы их; они подкараулили бы преступника и без труда его схватили. Но Штрекару почему-то хотелось сделать это самому, вместе с Гашпарацем, хотя начальство подобных акций не одобряет и, как правило, запрещает. Инспектор считал, что у них достаточно сил, чтобы справиться с одним человеком (они постоянно имели в виду одного человека), а привлечение большого числа милиционеров только осложнит операцию.

Во второй половине дня они наведались к фотографу и обо всем с ним договорились. Только Гашпарац понял, что утром Штрекар, втайне от него вернувшийся в ателье, уже подготовил почву, и сейчас им оставалось лишь условиться о деталях, которые Штрекар, вероятно, обмозговал за день, занимаясь текущими делами. Фотограф высказал массу опасений. Более всего он боялся за свои камеры, да и за все прочее — посуду, стекло на конторке, увеличитель, за развешанные по стенам портреты новобрачных.

— Видите ли, — сказал он, — это мой хлеб. Если вы гарантируете, что все это… Вы понимаете, чтобы я не понес убытки и ничего не разбилось…

— Не беспокойтесь, — сказал Штрекар. — Ничего не разобьется.

Они договорились, чтобы фотокамеры и остальную аппаратуру перенесли в дальний угол ателье, за занавеску, и отгородили ширмой, служащей фоном при фотографировании…

Осмотревшись, Штрекар и Гашпарац, никем не замеченные, проскользнули в фотоателье после семи часов вечера. Они укрылись за занавеской, куда фотограф предусмотрительно поставил два стула. Он работал до восьми, и они специально пришли пораньше на тот случай, если бы кто-то вздумал наблюдать за ателье. Они ждали закрытия; к счастью, желающих фотографироваться в этот вечер не оказалось; заходило несколько фотолюбителей, сдавших для проявления пленку, и пара молодоженов за своими заказами.

Около восьми фотограф начал одеваться, непрестанно пожимая плечами, вздыхая и покачивая головой. Перед уходом, уже погасив свет, сказал:

— Сообщите мне сразу же. Позвоните, ради бога.

— Договорились, — прошипел Штрекар.

Фотограф вышел и запер дверь, затем опустил железные жалюзи. Они остались в полной темноте, не сводя глаз со щели, в которую была видна ртутная уличная лампа.

— Он не задержится, — прошептал Штрекар, — в поздний час будет заметен всякий, кто войдет в ателье. Но и очень рано не посмеет, кто-нибудь да увидит.

Надолго замолчали. После ухода фотографа прошло не менее трех часов. Почти не разговаривали. Оба то и дело оглядывались на один из фотоаппаратов: луч света, проникающий в щель между полосками жалюзи, падал точно в его объектив, и в темноте тот отсвечивал фиолетовым огнем, будто огромный глаз.

— Надо быть поосторожнее, — напомнил Штрекар. — Я думаю, мы имеем дело с одержимым. Весьма предусмотрительным и готовым на все.

Уличный шум постепенно затихал, изредка доносились шаги одиноких прохожих, которые становились все реже и реже. Потом наступила полная тишина. При малейшем шорохе или звуке они настораживались. Затем долго и напряженно вслушивались в тишину. Любые шаги могли теперь принадлежать тому, кого они ждали.

Вдруг Штрекар замер. На этот раз шагов вообще не было слышно, и Гашпарац не сразу понял, в чем дело. Потом сообразил: колыхнулись железные жалюзи. Еще чуть-чуть. Наконец они приподнялись от земли сантиметров на семьдесят пять. Тень проскользнула к двери. Жалюзи снова опустились.

XXVIII

Наступившая тишина была нескончаемой и мертвой, и Гашпарац подумал, уж не заснул ли он и не приснились ли ему это движение жалюзи, тихий и едва уловимый лязг металла и тень, проскользнувшая в узкий проем. Правда, в то время, когда это происходило, он почувствовал, что Штрекар сжал его руку повыше локтя, пожатие было легким и коротким, как сигнал, призывающий к спокойствию, предостерегающий от паники. Однако сейчас, в полнейшей тишине, оно показалось ему почти нереальным, словно тоже примерещилось или явилось во сне. Была ночь, а ночью все возможно. Ночью человек не доверяет даже собственным мыслям, а уж тем более ощущениям, и еще меньше — чувствам. Он слышал, как стучит кровь в ушах, а она стучала так сильно, что казалось, шум доносится извне, и тут же возникла догадка, что все, что он здесь слышал, было просто шумом собственной крови. Сердце колотилось на пределе, и, наверное, удары его явственно звучали в закутке, где они сидели.

Он хотел удостовериться. Но Штрекар сидел неподвижно, прижавшись головой к стене и полуоткрыв рот. Опасаясь скрипа, Гашпарац не шелохнулся, а лишь чуть повернул голову, пробуя разглядеть выражение лица инспектора. Чувствуя неутолимую потребность разобраться в происходящем, пытался спокойно порассуждать. Вспомнил о щели в жалюзи. Она осталась. Да и светилась, как прежде.

И вдруг снова исчезла. Что-то ее закрыло. Следовательно, там кто-то был, кто-то был и дышал в темноте, может, так же как и он, прислушиваясь к ударам сердца и шуму собственной крови в ушах.

Вероятнее всего, этот некто прислушивался к шуму на улице, проверял, не заметил ли его кто-нибудь, ждал, не подойдет ли кто к двери, не поднимет ли тревогу. Человеку под жалюзи было не поздно что-то предпринять. По всей вероятности, он предусмотрел такую возможность.

Он, кажется, обрел уверенность. Пошевелился, несколько раз вздохнул. Затем послышался шорох у двери, будто царапали твердым по сукну или скреблась собака. Очертаний человека видно не было, но Гашпарац мог представить, где он, ибо щель по-прежнему оставалась закрытой. Должно быть, тот сидел согнувшись и подглядывал в щель. Штрекар неподвижно застыл все в той же позе.

Человек пошевелился. Звуки на улице стали отчетливей, несколько раз звякнули друг о друга металлические предметы, хотя тот, кто эти предметы держал в руках, старался не производить звуков. Тут Штрекар разрешил себе пошевелиться, он изменил позу и теперь так же, как Гашпарац, сидел, подавшись всем телом вперед, и поглядывал из-за занавески. Адвокат только сейчас понял, почему Штрекар до сих пор не шелохнулся, и был потрясен его предусмотрительностью.

Человек у двери время от времени замирал и, вероятно, прислушивался. А может, его метод предполагал такие паузы. Или просто он не очень поднаторел в подобных делах.

Дверь начала потрескивать. Дерево уступало под натиском какого-то предмета, который не пилит, а ломает. Гашпарац понял, человек воспользовался простейшим способом: он хочет выломать дверь, просунув что-то между створок, может, лом, и сейчас осторожно продвигает его внутрь, проталкивая все глубже, пока не отыщет надежную опору. С одной стороны, столь грубый метод мог свидетельствовать о недостаточной опытности взломщика, зато, с другой стороны, он имел свои преимущества: позволял за короткое время и без особых усилий достичь цели.

Гашпарац понял, что его нервное состояние уже миновало порог возбуждения, и сейчас он размышляет трезво, отчетливо регистрируя действия человека по ту сторону двери и не испытывая прежнего волнения, даже сердце вошло в норму. И в то же время он чувствовал в себе что-то неестественное: собственное сознание, оказавшись в каких-то чуждых и неприемлемых условиях, как бы обрело самостоятельность, отделилось от него и существовало само по себе, приходило к выводам и принимало решения, что-то прикидывало и рассчитывало вне его воли и участия. И теперь от этого своего сознания он мог ожидать черт знает чего.

Скрип дерева стал громче, треск раздавался сильнее, зато реже: было похоже, наступила заключительная фаза — человек, продвигая рычаг, жмет энергичнее, и от каждого его движения проем между створками становится шире. А он нажимает и нажимает на свое орудие, изредка замирая и прислушиваясь к звукам на улице.

Пока дверь довольно долго и громко трещала, Штрекар встал и устроился за занавеской в метре от конторки, где в выдвижном ящичке лежал негатив. По словам фотографа, человек, приходивший за негативом, знал об этом ящичке. Инспектор стоял замерев, вплотную к занавеске, чуть даже продавив ее плечом. Чтобы взять негатив, следовало лишь перегнуться через низкую конторку и выдвинуть ящик. Ящик был не заперт. Времени требовалось совсем немного, и им надо было быть наготове.

Рычаг наконец достиг требуемого уровня. Штрекар расставил ноги, принимая более устойчивое положение. Потянувшись рукой, он успел потрепать по плечу Гашпараца. Хотел ободрить друга. Он даже не предполагал, до какой степени это было не нужно. И даже, может, излишне.

Воспользовавшись скрипом неподдающейся двери, Гашпарац неожиданно для себя тоже поднялся со стула, сделал два шага и присел на корточки в полутора метрах от Штрекара, у самой стены, почти под конторкой. Он не знал, зачем это сделал: его поступками руководило внезапно остывшее или, может быть, наоборот, слишком разгоряченное сознание, которое ему уже не подчинялось и даже мешало разобраться в том, чем продиктованы его действия: страхом, осторожностью или чем-то более рациональным. Сознание диктовало эти непреложные решения.

На это ушли секунды, ровно столько, сколько длился шум у входа. Гашпарац заметил, как Штрекар полуобернулся к нему — вероятно, удивленно посмотрел, потому что, согласно условию, адвокат должен был оставаться на месте. Штрекар перевел взгляд на двери, ибо они открылись.

Снова наступила тишина. Гашпарац ничего не видел и догадывался обо всем по звукам. Человек вошел и остановился на пороге. Потом сделал шаг, еще один. Замер у конторки, над головой Филиппа. Зажег крошечный фонарик, похожий на карандаш, скользнул им по стене, по занавеске. Направил свет на конторку. Обхватил ее рукой, потянул ящик. Тот поддался. Поза была неудобной, и выдвигался ящик медленно. Гашпарац увидел, как длинные пальцы просунулись в образовавшуюся щель.

Он нащупал негатив. Захотел, видимо, удостовериться, тот ли. Как осветить негатив, чтобы рассмотреть изображение, если одна рука занята фонариком, а залежавшаяся пленка смоталась так, что ее надо держать двумя руками? И он сообразил: положил фонарик на конторку, повернув его к себе, присел на корточки и поднес негатив к глазам. Гашпарац заметил рыжую бороду и затененные очки.

Это длилось меньше минуты. Фонарик погас. Гашпарац подумал, что человек успел увидеть интересующий его кадр, поскольку знал, где примерно тот находится.

Не прошло и секунды, как в наступившей темноте человек стремительно подался вправо. Замахнулся и с силой ударил по занавеске. Послышался глухой стон: кулак угодил Штрекару под ложечку.

Трудно понять, чем инспектор выдал свое присутствие: может, шевельнулась занавеска, может, взломщик заметил его отражение в одном из зеркал. Он стоял во весь рост и, пока Штрекар оседал, ударил его по шее ребром ладони.

Резко отдернул занавеску и посветил. Штрекар неподвижно лежал на полу в полуметре от Гашпараца. Человек осмотрел помещение за занавеской. Сунул руку в карман.

Гашпарац не знал, сделал ли он это для того, чтобы положить пленку или чтобы вытащить оружие и прикончить Штрекара. Когда мужчина склонился над лежащим, адвокат, не выпрямляясь, приподнялся на колено и оперся о пол правой рукой: левая нога у него оказалась свободной.

Не глядя, двинул ногой человека по голове изо всей силы, как бьет по удачно посланному мячу футболист. Удар пришелся по переносице, сухо треснули кости. Под рукой оказалась ножка стула и Гашпарац с ужасом заметил, что ухватился за нее и лупит стулом по голове мужчину, который попытался подняться. Удары были ужасны, бесчеловечны, Гашпараца даже передернуло, будто он оказался свидетелем отвратительного и гадкого зрелища. Человек рухнул на пол.

Подскочив к Штрекару, Филипп нащупал пульс, потрогал сердце, лоб. Руки тряслись, дыхание было прерывистым, сердце колотилось, его охватила паника. Такая, как вначале.

Штрекар застонал, приподнялся на руке, другой взялся за голову. Гашпарац облегченно вздохнул.

Затем подошел к двери и повернул выключатель. Штрекар сморщился и зажмурил глаза. Крови не было видно.

Не было крови и на лице распростертого на полу человека: она впиталась в рыжий парик, который Гашпарац с него сорвал, так же как и приклеенную рыжую бороду.

Но даже в гриме при свете электричества не трудно было узнать Рудольфа Томашича, директора «Гефеста».

XXIX

— Только ей ничего не говорите, не волнуйте… Она ничего не должна знать… Это все я, — повторял человек. — Только ей не говорите. Потом, когда все пройдет, когда увидим результат…

Глаза были мутные, движения бесконтрольные, он попытался приподняться на локте. Голос с трудом вырывался из горла. Гашпарац чувствовал себя ужасно, потому что знал — это следствие его ударов. И правда, Рудольф Томашич, директор «Гефеста», был похож на растрепанную карнавальную куклу, от уверенного в себе человека не осталось и следа, он лежал бледный и беспомощный, казалось, и впрямь у него повреждены какие-то жизненно важные центры. Вскоре Гашпарац понял, что это состояние вызвано чисто психологическими причинами: после огромного и длительного напряжения наступил мгновенный упадок сил. Возбуждение достигло кульминации в тот момент, когда директор ударил Штрекара, а после этой вспышки произошел спад, организм, не поддерживаемый более напряжением, надломился. Нечто подобное Гашпарац наблюдал в себе самом — он не мог до сих пор расслабиться.

— О ком это он? — спросил Штрекар.

— О жене, — пояснил Гашпарац.

Ему вдруг все стало ясно, и он ощутил страх. Захотелось сесть рядом с другом и гладить его по голове, как заботливая санитарка тяжелобольного. Удар по переносице болью отдавался в левой ноге. Это свидетельство их победы.

Когда он помог Штрекару подняться с пола, когда выяснилось, что с инспектором все в порядке и он пришел в себя, выпив несколько глотков воды, и наконец взглянув на человека, лежащего на полу, сказал: «Ты только посмотри на этого сукиного сына, руководителя», только тогда Гашпарац почувствовал, что все крохи-факты собрались наконец вместе и встали на свои места. Он ощутил разочарование, даже какую-то пустоту и упал бы, если бы не ухватился за конторку.

Вдвоем они подняли человека и усадили на стул. Штрекар стал звонить по телефону. Вызвал помощников, милицейского врача, позвонил и хозяину — фотографу. Гашпарац поднял жалюзи, вышел из ателье и глубоко вдохнул свежий ночной воздух. На Влашской горели фонари и было безлюдно: близилась полночь.

Метрах в ста от ателье под фонарем стоял зеленый «фольксваген». Гашпарац взглянул на номер, достал из кармана фотографию. Взгляд Ружицы Трешчец — Белой Розы показался ему сейчас значительным и глубоким, было тяжело смотреть на ее лицо, он даже прикрыл его рукой. Сличил номера машины.

— Говоришь, о жене? — спросил Штрекар.

— Она очень больна, — пояснил Гашпарац.

И тут стали подъезжать люди. Сначала милиционеры, которым Штрекар что-то объяснял и давал указания, потом врач, осмотревший директора и констатировавший, что раны не опасны, потом какие-то специалисты. Директора увезли. Гашпарац и Штрекар остались в пустом ателье, чтобы дождаться фотографа, который жил далеко, под Слеме; он обещал незамедлительно приехать: ему, вероятно, никак не удавалось поймать такси, а своей машины у него не было.

— Куда это ты выходил? — спросил Штрекар.

— Сличил номера машины. Она тут, рядом, я ее видел.

Гашпарац извлек фотографию из кармана. Ткнул пальцем в автомобиль, в фигуру под зонтиком, отпирающую дверцу.

— Да, — произнес Штрекар. — Все стало на свои места. И номер машины, и дата, и точное время. Погоди, у меня никак не укладывается в голове. Хотя сейчас все кажется до того просто, что проще и быть не может. Отчет написать пара пустяков, а сколько я намучился, пока это тянулось, да и ты тоже. Все просто: фотография уличает директора, машина его, это он ее отпирает. Следовательно, фотография — документ, свидетельствующий о том, что кража совершена им.

— Да, вроде бы, — сказал Гашпарац.

— Погоди, погоди, а как же его алиби в день ограбления… В тот день, когда была совершена кража, он находился в Сплите. Мы это проверяли несколько раз. Здесь какой-то трюк. Вчера я читал протоколы…

— Не знаю, — медленно произнес Гашпарац. — Как-то же он это подстроил… Известно, что он находился в гостинице?

— Фотография сделана во второй половине дня, — припомнил Штрекар, потирая рукой лоб. — В Сплите он был в компании кого-то из своих деловых партнеров… Подожди-ка, кроме того дня… Но и тогда, по свидетельству портье, он взял ключ и оставался в своем номере. Соседи слышали в его комнате радио. Вечером к нему приходил кто-то из знакомых, звонил снизу. Он тотчас спустился и ушел, оставив ключ в регистратуре. Ближе к полуночи возвратился и снова в сопровождении кого-то из местных. Прости, не пойму, как…

— Алиби относится ко времени от двух до шести?

— Ну да.

— Мне кажется, я понимаю, как это можно было сделать, — сказал Гашпарац. — Все-таки он выходил из гостиницы. Не знаю, каким образом, но выходил. Полагаю, все было разыграно как по нотам. Он ушел, забрав с собой ключ. А может, вообще не запирал дверь, чтобы создать впечатление, что отлучился на минутку. На такси добрался до аэропорта.

— И улетел в Загреб?

— Конечно. Билет был приобретен заранее; и из Сплита, и обратный из Загреба, и, конечно, на разные фамилии.

— Но он должен был сразу вернуться.

— Да дело-то несложное, — говорил Гашпарац, почувствовав, как его облеченное в слова волнение настоятельно пробивается наружу, как ему самому необходимо услышать произнесенные вслух комбинации, которые рождались у него в голове. — Ты лучше меня знаешь положение дел на наших внутренних авиалиниях. Самолеты следуют друг за другом, с небольшими интервалами, и в основном одни и те же. Сплитский самолет сразу после прибытия вылетает обратно в Загреб. Все зависит от дня недели. Бывает, за пять-шесть часов они делают на линии несколько рейсов. Интервал между прибытием в Загреб и вылетом в Сплит не больше часа.

— Да, да… ты прав, точно, он в это время…

— Это совсем нетрудно, — снова перебил Гашпарац инспектора, не в силах совладать со своей потребностью говорить. — Если заранее купить билеты из Сплита и из Загреба — плевое дело.

— Верно, верно, а «Гефест» находится почти в Горице. До аэропорта рукой подать. На машине не больше десяти минут.

— Вот так, поехал в «Гефест», взял деньги. Вернулся в аэропорт вовремя, за пятнадцать минут до вылета, как предусмотрено правилами, прошел регистрацию. И возвратился в Сплит. Единственная задача для него была — незаметно проскользнуть в номер. И это ему удалось.

— Да… — размышлял инспектор. — Не исключено, что он воспользовался самолетами разных авиакомпаний, это еще лучше… Просто взял да открыл ключиком сейф, потому что знал: подозрение может пасть на любого из служащих. Каждый при существовавшей неразберихе мог сделать себе копию ключей.

— Да еще постарался бросить тень на Валента… Только фотография смешала ему все карты.

— Хоть и сделана была без всякой задней мысли. Совсем случайно, я в этом уверен.

— Я тоже. Чистое совпадение. Вот и возьми.

— Теперь фотография может служить доказательством, на ней виден номер машины, — поддакивал Штрекар. Ему тоже хотелось высказаться, а в голове уже рождались целые фразы будущего отчета.

Приехал фотограф. Еще с порога он опасливо оглядел помещение, тревожась за судьбу своего имущества, и особенно аппаратуры.

— Будьте любезны, проверьте, — обратился к нему Штрекар, — все в порядке, ничего не разбито, даже не сдвинуто с места. Кроме вот этого стула.

— Ах, стул — это ерунда… — с облегчением сказал фотограф, установив, что к ширме, за которой находились камеры и наиболее ценная аппаратура, никто не прикасался.

Они распрощались. Штрекар поблагодарил фотографа, объяснил, как составить счет за понесенный ущерб, и посоветовал незамедлительно его предъявить.

Они вышли и сели в машину.

— Знаешь что, — к удивлению Гашпараца, предложил Штрекар. — Сейчас в больнице дежурит мой приятель, тот, с усами. Поехали, навестим Валента.

Они поехали. Сначала ехали молча, занятые каждый своими мыслями. Гашпарац смотрел прямо перед собой и чувствовал, как им овладевает усталость, утомление от обессилевших рук и ног устремляется к голове. Только в левой ноге ощущалась повышенная пульсация, и его снова передернуло при воспоминании о том, как хрустнули кости черепа.

— Ты будешь смеяться, но на меня порой находит сентиментальность, — заговорил Штрекар, объясняя желание проведать Валента. — Я почему-то всегда задаю себе вопрос: какие причины заставляют людей идти против закона. Неужели игра стоит свеч?

— На этот раз, — сказал Гашпарац, — действительно дело достойно удивления. Виновата любовь.

XXX

На темно-синем небе мерцали яркие крупные звезды, каких никогда не увидишь в городе из-за бесчисленных фонарей. А город почивал в глубокой ночи, лишь откуда-то издалека по временам доносился звон подъемника и перестук колес. Где-то поблизости лаяли собаки, совсем как в деревне. Темнели очертания больничных корпусов. Друзья сидели на низенькой каменной ограде и прикуривали сигареты одну от другой, потому что спички кончились. Было прохладно, они вполголоса беседовали, а Гашпарац вздрагивал — то ли от свежести, то ли от нервного возбуждения.

Сейчас, когда все осталось позади, он не мог совладать с нервной системой и, пока ждали врача, вызванного на срочную операцию, чувствовал неудержимую потребность говорить, и высказать все, что думает о случившемся. Но еще более он ощущал потребность пробудить такое же волнение у своего собеседника, сообщить ему то потрясение, которое испытывал сам и не мог сдержать, поэтому инспектор вопреки привычке то и дело касался рукой его плеча, желая успокоить.

— Ты представляешь, — говорил Гашпарац, — можешь ли ты представить себе всю ситуацию? Она снялась в аэропорту, уступив настоянию Гайдека, хотя все в ней протестовало. Потом выяснилось, что это не обычная фотография, тогда как и самая обычная фотография была бы ей не по душе. А не по душе ей была не просто фотография, а что-то совсем иное. Я думаю, она чувствовала угрызения совести, какой-то осадок в душе от того, что встречалась с Гайдеком. И она решила показать фотографию Валенту, чтобы не было никакой тайны… Она, я думаю, по-настоящему любила Валента, и хоть этот шалопай не заслуживает такого чувства, все-таки и он несчастен. Именно любовь толкнула ее к Гайдеку: она хотела встать между ним и Валентом и помешать их сотрудничеству. Думала, если привяжет к себе Гайдека, Валент от них отколется, шайка отпустит его. Наивная она была, вот в чем дело. Прикидывалась, будто заинтересована в их спекуляциях, потому и пришла с Гайдеком в аэропорт: Валент ему, вероятно, привез кое-что. Надеялась, что и ее вовлекут в свои делишки, а потом рассчитывала как-нибудь выпутаться и сама, и Валента спасти.

— А тут выяснилось это дело с фотографией, — помог ему Штрекар, кладя руку на плечо и давая передохнуть, ибо знал, что тот не успокоится, пока не выскажется до конца.

— Да. И тут Валент совершил главную ошибку. Он услышал о краже, конечно, ему была известна директорская машина, как, вероятно, и всем в «Гефесте». Он расспросил своих бывших коллег и узнал, что в тот день директор якобы находился в Сплите. Кто знает, как его угораздило обратить внимание на номер машины, когда Ружица показала ему фотографию, рассчитывая совсем на другое?

— Кто знает? Наверное, случайно. У парня, видно, глаз хороший. Может, от нечего делать изучал фотографию. Тут он все скумекал и понял — есть шанс.

— Вытянуть куш?

— Да, вытянуть куш, а одновременно и покончить с контрабандой, с поездками в Германию, даже, может, жениться на Белой Розе.

Гашпарац и мысленно и вслух называл девушку по прозвищу, теперь его это не смущало, как прежде. Ему казалось, что, досконально разобравшись в ее жизни, он приобрел на это право.

— И пошел к директору, — задумчиво добавил Штрекар.

— Но сначала допустил еще ошибку, — быстро подхватил адвокат. — Он рассказал Розе о своем плане. Конечно, она была против. Ей нужен был он, деньги ее не интересовали. Она не хотела, чтобы он ввязывался в новую аферу, последствия которой трудно предвидеть. А перед ним маячила цель: заполучить побольше денег. Поэтому он и со спекулянтами продолжал якшаться: поджидал случая самолично прокрутить денежную операцию. Он допустил просчет, рассказав обо всем Розе. И она отказалась дать ему фотокарточку.

— Думаешь, он ее выкрал?

— Конечно. Украл, встретился с директором, показал ему и предъявил условие. Затем подложил фотографию на прежнее место — в сумочку, в общем туда, где она лежала у Розы. Там она для директора была недосягаема.

— А она чувствовала, что он вынашивает свою идею.

— Должно быть, спьяну опять ей проговорился. Может, после того, как у него в доме кто-то побывал. А это явно директор. Может, Роза и сама догадалась, что происходит. Поэтому и передала фотографию на хранение госпоже Надьж.

— А я, стыдно вспомнить, ведь и ее заподозрил, — улыбнулся Штрекар. — Женщина совершенно случайно оказалась на Средняках в гостях… Угораздило же ее тогда сказать…

Они помолчали. Гашпарац, заметно волнуясь, поднялся с ограды, сделал два-три шага, несколько раз глубоко затянулся и подошел к Штрекару, он словно не слышал последних его слов.

— Ты представляешь ситуацию? Девушка почувствовала, что фотокарточка может оказаться опасной. Особенно после того, как к Валенту в дом приходили неизвестные. Она поняла, что угрожает Валенту. Валент, вероятно, еще встречался с директором, требовал деньги. Я думаю, они просто не договорились о сумме, иначе Валент нашел бы способ раздобыть карточку и передать ее директору. Поэтому тот и решил взять фотографию силой — сначала у Валента, а не обнаружив ее у него, задумал отобрать у Розы. Кстати, может, Валент сам рассказал ему, где хранится карточка.

— Да, — не сразу согласился Штрекар. — Тогда Валент понял, что Розе грозит опасность. Может, потому и настаивал, чтобы она ему отдала фотографию. Парень, поди-ка, предполагал, что может случиться… А она упорствовала… Из-за этого они и поссорились… И тогда Роза вспомнила о тебе.

— Не думаю, вспомнить она не могла… Просто у нее возникла потребность в защите… В милицию идти не решилась — ведь были одни предчувствия, неясные угрозы, все как-то неопределенно… Нашла мое имя в телефонном справочнике… Может, хотела позвонить мне, посоветоваться, да не успела.

— Томашич ее и подкараулил.

— Он не мог знать, что карточки у нее нет. Я думаю, они виделись раньше. Наверно, она ему говорила, что карточка не у нее, может, сказала, что уничтожила или дала кому-то на сохранение. Во всяком случае, он ей не поверил. А она… Ты представляешь? Она, наверно, предлагала даже деньги, чтоб он отвязался от нее и от Валента, может быть, даже обещала отдать фотографию, если он их оставит в покое. А его охватила паника. Он решил, что она с Валентом заодно, что они вместе его шантажируют. А Роза говорила чистую правду. Может, он преследовал ее, потому она и пошла тем путем. Он следил за ней, догнал, и дальше все случилось, как было. А фотографии не нашел.

— Она погибла, а события продолжали развертываться.

— Да, — голос у Филиппа упал.

В дверях возникла фигура врача, показавшаяся огромной и черной из-за света, падавшего сзади. Хирург сделал им знак, они погасили сигареты и вошли в коридор. Возле палаты, в которой лежал Валент, доктор обернулся и сказал:

— Только с порога, идет? Он на инъекциях и поэтому не может уснуть, иначе бы я вас не пустил. Сейчас ему лучше, но говорить нельзя. Никаких вопросов.

Врач открыл дверь и при свете, проникшем из коридора, они увидели Валента, лежащего на спине. Он приподнял руку и слабо махнул им.

— Не беспокойся, — не выдержав, выпалил Гашпарац. — Мы его схватили, милиция… — и смешался.

— И выброси из головы деньги, — добавил Штрекар.

Только сели в машину, Гашпарац снова заговорил, Штрекар по-прежнему не перебивал. Штрекар вел машину, свободно откинувшись на спинку сиденья и крепко сжимая в руках баранку. На каждом повороте тормоза скрипели. Гашпарац был под впечатлением встречи с Валентом.

— Он ее любил, — повторял Филипп, — он ее любил. Поэтому после ее смерти задался целью — отомстить. Ты представь себе! Он знал убийцу Розы, чувствовал свою вину и терзался угрызениями совести. И ничего не мог сделать, не мог обратиться ни к тебе, ни ко мне, хотя у него было поползновение признаться. Вот он и позвонил мне. У него не было фотографии, главного доказательства против директора, он не знал, где она, и вообще он ничего не знал. Он просто хотел отомстить сам и чем дальше, тем сильнее утверждался в этом желании. Замкнулся, пил и молчал. Ничего не сказал даже бедняге Звонко, который любил и его, и Розу. Он, конечно, мог бы убить директора, но, скорее всего, на такое был не способен. Может, сам боялся человека, который однажды убил. Не за свою жизнь боялся, боялся, что не сумеет отомстить и убийца Розы останется безнаказанным.

— И стал искать фотографию, — робко, понимая, что Гашпарацу надо дать возможность высказаться до конца, промолвил Штрекар. Гашпарац уловил в его голосе нотку нетерпения, но удержаться не мог.

— Да. В отчаянии он искал ее у них дома, и тоже безрезультатно. Еще раньше он сообразил, что существует фотограф, у которого мог сохраниться негатив. Значит, надо его разыскать, а разыскав, он сможет исполнить задуманное.

— К тому же выводу пришел и Томашич.

— Скажи, разве это не ужасно, — твердил Гашпарац, глядя прямо перед собой на пустую дорогу, — разве это не ужасно? Два человека одну за другой обходят фотографии Загреба. Обходят как придется, а может, следуя некой системе, и в каждой спрашивают, повторяют один и тот же рассказ, конечно вымышленный: поди, не один фотограф захотел узнать, зачем фотография им понадобилась. И при этом они боятся встретиться, понимают, что состязаются друг с другом, и для них обоих это вопрос жизни или смерти. Они готовы на все, лишь бы завладеть фотокарточкой.

Машина остановилась у погруженного во мрак дома, который в свое время построил тесть Гашпараца. Подпухшими, покрасневшими от бессонной ночи глазами смотрели они на убегающую к Слеме улицу, и в этот поздний час она показалась им ирреальной. Молчали. Гашпарац думал о двух мужчинах, гоняющихся по огромному городу за кусочком целлулоида, в котором была их судьба. Штрекар сказал:

— И Валенту подвалило счастье.

— Он заказал фотографию и договорился о встрече с Томашичем. Это была еще одна его ошибка. Они встретились, Валент сказал, что фотография у него дома. Тем временем, ожидая, пока карточка будет отпечатана, он позвонил тебе и попросил приехать. В милиции ответили, что ждут тебя с минуты на минуту. Он повез Томашича к себе. Дом, вероятно, представлялся ему самым удачным местом, так как там он чувствовал себя уверенно, да и ты мог легче его разыскать. Директор шел в западню, к тому же имелась и улика — фотография.

— Кто знает, что дальше между ними произошло, — проговорил Штрекар.

— Я могу себе это представить. Валенту захотелось его помучить — захотелось, чтобы тот страдал. Он показал фотографию и начал ставить новые условия, соврал, что и негатив у него, бог знает что еще. Он хотел вконец его измучить, душевно казнить.

— Но Томашича на мякине не проведешь, — заметил Штрекар. — Может быть, он сразу же и набросился на парня.

— Пожалуй. Его охватила паника… Ударил Валента ножом и завладел карточкой. А на следующий день, ты представляешь, Влада, — впервые за столько дней Филипп назвал Штрекара по имени, — ты представляешь, на следующий день как ни в чем не бывало он продолжал обходить фотографии, догадываясь, что Валент соврал ему про негатив. И разыскал-таки.

— Да, этот человек и умен, и очень опасен. Настоящий злодей.

Гашпарац вздохнул и отер пот со лба. Он выдохся.

— В том-то и дело, что не настоящий злодей. Ты же его видел. Он пошел на все это ради жены. Я тебе говорил — у нее рак. Он мечтал отвезти ее в Швейцарию. За операцию надо платить. Это страшно, но это так. Чтобы спасти жену, он, не раздумывая, пошел на убийство. И мог бы убить еще.

Штрекар ничего не ответил, хотя был с ним не согласен. Только вздохнул. Помолчали, сидя в машине, освещенной уличным фонарем.

— Как ты можешь заниматься постоянно такими делами? — спросил Гашпарац.

Штрекар помедлил с ответом, потом сказал:

— Иди выспись, — и хлопнул его по плечу. Филипп воспринял это как знак, что ему пора уходить. Красные сигнальные огоньки машины Штрекара исчезли в глубине улицы.

Входя в дом, Гашпарац подумал, спит ли Лерка, не оставила ли она ему какую-нибудь записочку, память еще сохраняла ее приветливое участие накануне вечером и сегодня утром. Включив свет в гостиной, он взглянул на стол. Записки не было. Размышлять сейчас о неудавшемся браке не хотелось. Опустив руки, он стоял в дверях, неуверенный в том, хватит ли у него сил раздеться.

Он сел. На столе стояла ваза с одним-единственным цветком. На теннисном корте, в гостях или бог знает где кто-то подарил цветок его жене.

Это была маленькая белая роза.

Предраг Равник ШАРФ РОМЕО

Beográd, 1984. Перевод с сербскохорватского Н. Ноле.

Глава первая

Ромео спал, точнее говоря, он спал вечным сном в кабине своего автомобиля, прислонившись лицом к рулю.

Он был мертв!

Задушен шелковым шарфом.

Оба конца шарфа — дважды обмотанного и сильно затянутого на шее Ромео — были привязаны к рулю.

Мой старый фронтовой друг Джордже Врзич внимательно вглядывался в лицо мертвого шофера и еще внимательней, как мне показалось, рассматривал шарф.

Впервые я увидел этот шарф сегодня утром, когда мы выехали из Белграда.

I

— Зачем ты останавливаешь машину? — спросила Чедна своего мужа.

Было чудесное воскресное утро, и мы только что проехали Земунский мост.

— Ромео! — лаконично ответил Джордже.

Перед машиной стоял человек в шоферском комбинезоне, размахивал шарфом и приветливо улыбался, обнажая крепкие зубы. Поняв, что ему удалось нас остановить, он с довольным видом прошелся пятерней по своей черной, кудрявой, коротко подстриженной шевелюре.

— От тебя никуда не деться! — сказал ему Джордже вместо приветствия.

— О дженерале! — воскликнул шофер, радостно улыбаясь.

— Майор, — поправил я Ромео и протянул ему руку. — А генералом он станет, если придется снова партизанить.

— Нет! Нет! — смеясь, возражал Ромео. — Вы мой дженерале! — Он с силой тряс Джордже руку.

— Ладно, как скажешь, — миролюбиво согласился Джордже. — Лучше на несколько званий выше, чем на одно — ниже! — Он посерьезнел. — Почему ты нас остановил?

— Авария! — объяснил шофер. — Ромео нужен ключ, такой… — И, расставив ладони, показал, какого размера ему требуется ключ, при этом поднял красивый шелковый шарф над головой.

— Это что за трофей? — спросил Джордже.

— Трофео, да, трофео… — засмеялся Ромео. — Одна красивая Джульетта дала Ромео маленький подарок на память.

— И много у тебя таких трофеев?

— О, у Ромео много трофео! Много!

Мы с Джордже подошли к машине Ромео. Это был огромный грузовик — рефрижератор с прицепом, также рефрижератором.

— Из Скопле Ромео везет мясо, хорошее мясо в Неаполь, красивый Неаполь, веселый Неаполь, — болтал Ромео. — У Ромео маленькая авария, очень маленькая! Нужен ключ!

— У меня нет такого ключа.

— О мама миа! Ромео ждет другую машину! — Он открыл дверцу кабины, сдернул с шеи шарф и привязал его одним концом к рулю.

Я крепко пожал ему руку. Он долго махал нам вслед, пока наша машина не свернула налево и не выехала на автостраду Белград — Загреб.

— Знакомый? — повернувшись ко мне, спросила Чедна.

— Любимец Джордже, — сказал я. — Он взял Ромео в плен во время Пятого наступления.[199]

— Его сделали штабным поваром, — продолжил Джордже. — Однажды вместо ягненка он подсунул нам жареную кошку.

— Ну и каково на вкус? — поинтересовалась Чедна.

— Не хуже ягненка!

— Красивый мужчина. — И Чедна старательно подмазала губы помадой.

II

Человек, который теперь заставил Джордже остановить машину, не был красив, скорее наоборот, зато у него было не сравнимое ни с чем преимущество: молодость.

Скрипнули тормоза, и я увидел совсем близко взволнованное лицо юноши, а рядом с ним бледное девичье личико.

— Что за беда приключилась с вами, молодые люди? — спросил Джордже, ободряюще улыбаясь.

— Вы не смогли бы подбросить нас до Загреба? — попросил парень запинаясь.

Джордже кивнул на дорожный указатель с надписью «Земун»:

— Подбросить?!

Юноша мучительно подыскивал слова.

— Нам необходимо добраться до Загреба.

— Этот автомобиль рассчитан на четырех человек, а нас уже трое, — вмешался я.

— Тогда возьмите Юлиану, — робко попросил парень. — Она плохо себя чувствует… Ей нельзя оставаться здесь, на дороге…

У девушки были очень светлые волосы, чуть удлиненный овал лица и голубые до прозрачности глаза. Она смотрела на нас с отсутствующим видом; мысли ее где-то витали.

Я почувствовал, как пальцы Чедны коснулись моей спины, и услышал участливый голос:

— Садитесь, Юлия…

Молодой человек подтолкнул девушку к машине, и она все с тем же отсутствующим видом села рядом с Чедной.

— Куда можно положить сумку? — спросил юноша.

Джордже с глубоким вздохом открыл дверцу, вышел из машины, взял из рук смущенного парня сумку и положил в багажник.

— К сожалению, вас мы не можем захватить, — сказал Джордже, — уверен, вы что-нибудь придумаете.

— Конечно! Главное, что вы взяли Юлиану. Я очень вам благодарен…

— Вам нехорошо? — спросила Чедна девушку.

— Я не больна! — сказала та. — Теперь уже не больна! Просто немножко устала. Пожалуйста, не беспокойтесь…

— Можете вздремнуть, — предложил Джордже и… снова затормозил.

III

Перед нами стоял полный, пышущий здоровьем мужчина с толстыми щеками в красных прожилках.

— Entschuldigen Sie, bitte,[200] — начал он по-немецки и повторил по-сербски: — Простите, господа, у меня небольшая авария. Вы не могли бы мне помочь, взглянуть, что с этой чертовой машиной…

Джордже беспомощно развел руками и отворил дверцу.

Мы остановились прямо за «мерседесом». Эта машина нравилась мне куда больше, чем «фиат-2101» Джордже. И теперь я представлял, как мой приятель торжествует: забарахлил автомобиль, который я считаю лучше всех других.

Я повернулся к женщинам. Мой взгляд встретился с невидящим взглядом небесно-голубых глаз Юлианы. Бледные тонкие губы как будто дрожали.

— Вам холодно? — спросил я.

— О нет! — Юлиана попыталась улыбнуться.

На ней был шерстяной джемпер с национальным узором и темно-синие брюки. Если б ее бледное, как у призрака, лицо было чуть живее, я мог бы поклясться, что эта девушка олицетворение недосягаемой женственности шекспировской Джульетты. В ожидании Джордже я от нечего делать ломал голову, размышляя, куда же делся румянец с девичьих щек. Когда молчание втроем мне надоело, я, вздохнув, вылез из машины и подошел к черному «мерседесу».

Джордже с иностранцем копались в моторе.

— Как осел. — Немец произнес это без всякого акцента.

Джордже подмигнул мне. Сначала я подумал, что этот знак относится к упрямому «ослу» — сверкающему новому «мерседесу», очевидно последнего выпуска, который уперся и не хочет двигаться с места. Но потом сообразил, что приятель пытается обратить внимание на нечто внутри машины.

Проследив за его взглядом, я увидел девушку, которая — я отметил это сразу — очень походила на сидевшую в нашем «фиате». Такие же светлые волосы, такие же прозрачно-голубые холодные глаза, такое же удлиненное белокожее, однако окрашенное румянцем юности лицо.

— Хм! — пробормотал я себе под нос и слегка поклонился, но девушке явно было не до меня. И тогда я обратился к немцу: — Что-нибудь серьезное?

— Один бог знает! — ответил румяный старикан и развел руками. — Машина совсем новая, так сказать — прямо с завода. Летела словно птица, а теперь вдруг заупрямилась, как осел.

— Вы прекрасно говорите на нашем языке, — не удержался я от комплимента.

— Я прожил в этой прекрасной стране несколько лет, — сказал немец и поднял руку, похоже останавливая приближающийся автомобиль.

Я обернулся и увидел огромный грузовик Ромео. Итальянец, наверняка узнав нашу машину, миновал «фиат» и «мерседес», взял вправо и остановился у обочины шоссе. Я наблюдал, как Ромео вылезает из кабины, вытирает руки о комбинезон и идет к нам, громко восклицая:

— Мама миа, опять авария!

— У этого господина что-то не в порядке с машиной, — пояснил Джордже.

Ромео взглянул на номерной знак «мерседеса».

— Дойчланд! Штутгарт! Доброе утро! — Приняв серьезный вид, Ромео представился: — Ромео Альфиери, Италия, Наполи! — и низко поклонился.

Когда он выпрямился, я увидел, что он смотрит на девушку в «мерседесе». В его зрачках вспыхнули зеленые огоньки, и он напомнил мне изготовившегося к прыжку кота.

— Сейчас Ромео все исправит… — Итальянец склонился над мотором.

— Надеюсь, мы вам теперь не понадобимся, — обратился Джордже к немцу и пояснил: — Ромео отличный механик. Если он не устранитнеполадку, боюсь, придется отбуксировать вас до ближайшего автосервиса.

— Дженерале преувеличивает, — отозвался смущенный Ромео.

— Вы генерал? — удивился немец.

— Ромео преувеличивает! — улыбнулся Джордже.

— Я полагаю, вы были партизаном?

— Правильно полагаете, — подтвердил Джордже.

— Позвольте представиться, — сказал немец и щелкнул каблуками, — Адольф Штраус!

— Очень приятно! У вас звучное имя. С вашего разрешения и я представлюсь: Джордже Врзич, — мой друг пожал протянутую ему руку. — Полагаю, и вы воевали?

— Правильно полагаете, — засмеялся Штраус. — Партизаны были достойными противниками.

— И я партиджан! — снова вмешался Ромео.

— Разве вы не итальянец? — холодно уточнил Штраус.

— Да! Но дженерале меня взял в плен и спас мою честь!

— Так! Занятно! — оборвал его Штраус возмущенно и вновь, любезно улыбаясь, обратился к Джордже: — Надеюсь, мы еще увидимся, господа!

Его явно не интересовали партизанские подвиги Ромео.

— До свидания, — попрощался я и, проходя мимо красотки в «мерседесе», чуть поклонился.

Она ответила вежливой улыбкой. Вернуть ей улыбку я не успел, поскольку около «фиата» увидел парня, который упросил нас взять в машину Юлиану.

— Откуда вы здесь? — удивился я.

— Меня подвез этот болтун, — он указал на Ромео.

— Представляешь, — прерывая нас, обратилась ко мне Чедна, — он хочет забрать у нас девушку!

— Мы вместе отправились в путь, вместе и продолжим его, — вежливо заметил молодой человек.

— Но Юлии будет удобнее в легковой машине, чем в этом огромном броненосце.

— В кабине рефрижератора вполне удобно, — упорствовал юноша.

— Пусть решает юная дама, — послышался за моей спиной голос Джордже.

— Не сердитесь, но я бы перешла в броненосец! — сказала Юлиана.

IV

— Стоит ли сердиться, если молодой человек и девушка, тем более влюбленные, хотят ехать вместе?! — сказал я, когда мы снова отправились в путь втроем.

— Все-таки ей надо было остаться с нами! — упрямо повторила Чедна. — Бедняжку трясет. Будь этот парень умнее, он попросил бы меня позаботиться о ней.

— Значит, в подобной ситуации и я должен был бы поручить тебя чьим-либо заботам?

— Ты, наверное, так бы и поступил!

— Думаешь?!

— А ты думаешь, я не заметила, как ты поглядывал на ту куклу?!

Кукла — это девушка из черного «мерседеса».

Да, путешествие начиналось прекрасно! Мне придется стать свидетелем классической семейной ссоры. Пытаюсь разрядить обстановку.

— Не знаю, как поглядывал на ту куклу Джордже, зато знаю, как глазели на нее мы с Ромео!

— Тоже мне красавцы! — В голосе Чедны звучало миролюбие.

— Про себя не скажу, — ответил я столь же миролюбиво, хотя мне вроде бы следовало обидеться: ирония Чедны явно относилась к моей полноте. — Но Ромео уж точно красавец!

— И все-таки не лучше моего Джордже! — сказала Чедна не без гордости.

— Ого! — только и произнес майор и мастерски обогнал грузовик в тот самый момент, когда мимо нас вихрем пронеслась «акула».[201]

— О вкусах не спорят, на все находится любитель, даже на оплеухи. — Я был настроен на философский лад.

— Что касается вкусов, я тебе не завидую. А что касается оплеух, получишь от меня такую, что век не забудешь, если еще раз при мне будешь пялиться на куколок такого рода!

— Откуда тебе известно, что она «такого рода»?

— Она похожа на Розмари Нитрибит.[202]

— Она очень молода, а Розмари Нитрибит давно умерла.

— Тебе не приходилось слышать о перевоплощении? — насмешливо спросила Чедна. — Не станешь же ты утверждать, что она приходится этому старому распутнику дочерью? — Теперь в ее голосе звучал сарказм.

Должен признаться, я никак не могу понять, откуда у женщин это особое, шестое, чувство. Но сейчас, не получив доказательств, я не хотел сдаваться и потому заявил:

— Семь раз проверь, прежде чем высказывать о ком-либо суждение!

— Вы заметили, как девушки похожи друг на друга? — спросил Джордже.

— На первый взгляд — да, — согласился я и обратился к Чедне: — Не хочешь ли ты сказать, что Юлия — наша Розмари?

— Глупо! — поморщилась Чедна.

До самого Шидского мотеля мы не произнесли ни слова.

А в Шидском мотеле я ликовал!

V

Расплачиваясь за кофе, я увидел в дверях румяную физиономию Адольфа Штрауса.

— Откуда он здесь взялся? — подумал я вслух.

Штраус придерживал раскрытую настежь дверь, пропуская девушку из «мерседеса». Все, о чем я мог лишь догадываться, поглядывая на нее украдкой, пока она сидела в машине, теперь предстало во всем своем великолепии.

На девушке была блузка, украшенная сербской народной вышивкой, скорее всего приобретенная в лавочке кустарного промысла, и черные бархатные брюки, которые подчеркивали красоту ее длинных ног и всего прочего, что имело непосредственное отношение к этим ногам. Надо признать — девушке было чем покрасоваться!

— Какое удовольствие видеть вас снова! — Штраус развел руки, словно собирался всех нас обнять.

— Как вам удалось так быстро добраться? — спросил Джордже, вставая.

— Ваш Ромео дотащил нас, — ответил немец и, подталкивая девушку вперед, сказал: — Позвольте вам представить мою дочь!

Я бросил на Чедну торжествующий взгляд. Она же — дьявол, а не женщина! — с ангельской улыбкой протянула руку прелестному созданию и приветливо произнесла:

— Чедна!

С ответной улыбкой, которая сделала ее еще красивей, девушка пожала протянутую руку и в свою очередь представилась:

— Розмари!

Теперь я ожидал торжествующего взгляда Чедны, но она словно забыла о нашей перепалке в машине. Она подала руку Штраусу, который галантно ее поцеловал.

Что мне оставалось? Как истинный джентльмен, невзирая на юный возраст Розмари, я приложился к ее ручке.

— Равник, Предраг Равник, — назвался я.

— Представитель прессы, — добавил Джордже.

Девушка ласково взглянула на меня, и мне почудилось, будто зрачки ее расширились.

— Моя дочь, к сожалению, не знает сербского — ни бе ни ме, как говорится!

— Разве она родилась не в наших краях? — спросила Чедна.

— О нет! — ответил Штраус. — Мы уроженцы Баварии. Она родилась неподалеку от Штутгарта в канун знаменитого покушения на Гитлера в Мюнхене. Ей уже семнадцать, — добавил он гордо.

— У вас очень красивая дочь! — не сдержался я, высказав вслух то, что думал.

— Совершенно с вами согласен! — отозвался не без удовольствия Штраус. — Разрешите мне угостить вас по случаю нашего приятного знакомства… Куда же вы? — обратился он к вставшему из-за стола Джордже.

— Мне нужно заправить машину, — ответил тот.

— Мы могли бы немного посидеть, — угадала мои мысли Чедна.

— Не возражаю, — согласился Джордже. — Для меня закажите еще кофе. — И он направился к выходу.

— А что вы будете пить? — обратился я к Розмари.

Она смотрела на меня непонимающим взглядом. Штраус расхохотался.

— Лимонад, конечно, — сказал он, когда приступ смеха прошел. — А вы? Что угодно вам, прекрасная госпожа? — спросил он у Чедны.

— И я лимонад, да, Розмари? — повернулась она к девушке, которая вдруг тоже стала смеяться — вероятно, для того, чтобы продемонстрировать свои зубы, словно позаимствованные с рекламы «Колинос».

— А мне двойной коньяк, — сказал я терпеливо ожидавшему официанту.

Это был средних лет человек в черном, старом, но еще приличном костюме. Несомненно, плут и отличный знаток клиентуры — пьяниц и бродяжек, задир и весельчаков, добряков и наивных простаков…

— У нас есть настоящая препеченица.[203]

— Мне коньяк, препеченица — вам.

И тут к нам присоединились наши старые знакомые. Теперь мы опять были все вместе: Джордже вернулся в ресторан с Ромео и его пассажирами.

— Это моя Джульетта,[204] — сорокой трещал Ромео, держа за руку девушку, щеки которой слегка порозовели.

Наш храбрый партизанский повар, гроза кошек и лягушек, явно был в ударе. Вокруг шеи он обмотал шелковый шарф. При виде Розмари в его зрачках вновь вспыхнули зеленые огоньки. Он воскликнул:

— О мама миа, еще одна Джульетта! — И, поклонившись Чедне, добавил: — Глаза несчастного Ромео видят три Джульетты.

— Двух — с голубыми глазами и одну — черноглазую, — уточнил я.

Все засмеялись.

— Позвольте представить наших друзей, — сказал Джордже. — Ромео вы знаете. А это наши симпатичные студенты: Юлия…

— Юлиана, — поправила его девушка. — Юлиана Катич.

— Нет! Нет! — воскликнул Ромео. — Не Юлиана! Юлия, Джульетта! Так лучше…

— Нино Веселица, — назвал себя юноша.

Должен признаться, Нино мне понравился с первого взгляда, еще когда остановил нашу машину и, заботясь о Юлиане, попросил нас подвезти девушку. Его длинное некрасивое лицо чем-то напоминало физиономию знаменитого Фернанделя. Он смущенно улыбался и тщетно подыскивал слова, чтобы вступить в общий разговор.

— Вы так бледны, — обратился Штраус к Юлиане, — вам надо выпить рюмочку чего-нибудь крепкого. Красное вино или коньяк?

— Коньяк, — ответила девушка, и на ее измученном лице появилась улыбка.

— Вам тоже? — спросил я Нино.

— Нет… я… — забормотал юноша.

— Значит, два коньяка и кофе для Ромео, — заказал я, не отводя глаз от свежих губ Розмари, потягивающей через соломинку лимонад.

— Что с вашей машиной? — спросил Джордже у немца.

— Механик посмотрел, говорит, поломка не такая большая, как мы думали.

— Большая поломка! — возразил Ромео.

— Не такая большая, — повторил Штраус.

— А Ромео говорит: большая, — заладил упрямый неаполитанец.

Да, эти двое легко находят общий язык!

— Если не удастся починить, Ромео придется тащить вас до Загреба.

— С удовольствием, — улыбаясь во весь рот, откликнулся итальянец.

— Надеюсь, это не понадобится. — И Штраус сменил тему: — У вас красивый шарф.

— Красивый очень, очень красивый, — затрещал Ромео. — Не правда ли, синьорина? — обратился он к дочери немца.

Розмари улыбнулась.

Мне показалось, что в зрачках ее прозрачно-голубых глаз тоже засверкали зеленые искорки.

Эта красотка умела улыбаться!

— У Ромео есть магазинчик, есть много, очень много… — захлебывался Ромео. — Извините, одну минутку… Хорошо?

Он пулей вылетел из ресторана.

Мы переглянулись и как по команде расхохотались. Смеялась даже Юлиана.

— Вы очень похожи на мою дочку, особенно когда смеетесь, — обратился Штраус к Юлиане. — Советую вам почаще смеяться.

Юлиана благодарно улыбнулась.

— Если у вас нет родителей, я вас удочерю, и у меня будет две дочки: Розмари и Юлиана.

— Ох, большое спасибо. — На губах девушки вновь заиграла улыбка. — К счастью, у меня есть родители.

— Они живут в Загребе? — спросила Чедна.

— Нет, в Сплите. А я живу в Загребе, вернее, учусь там.

— А этот молодой человек, — Штраус указал пальцем на Нино, — он, ну, как это говорится, ваш кавалер?

— Друг! — сказала девушка и попыталась покраснеть.

Появился Ромео. Очевидно, он слышал конец разговора.

— Я тебя украсть у твоего друга!

— Ну мы же договорились, что я буду вашей Джульеттой, — явно сделав над собой усилие, пошутила Юлиана.

— Ромео своей Джульетте дарит вот… — Он сунул руку за пазуху и достал шарф, точную копию того, который был у него на шее.

Юлиана посмотрела на Нино, тот кивнул, и она приняла подарок. Мне показалось, что в эту минуту она похорошела, а может, подействовал коньяк? Она пришла в себя, зарумянилась. «Красивая застенчивая девушка», — подумал я.

— Сколько Джульетт ты собираешься похитить? — поинтересовался Джордже.

— Всех… Вы, дженерале, всегда правы: все женщины Джульетты, — заявил под общий смех Ромео.

— Смотри не окажись в положении Буриданова осла, — поддразнила его Чедна.

— Буриданов осел? Кто такой Буридан? Почему осел?

— Голодный осел, который не мог решить, какая из двух охапок сена ему больше нравится, и умер от голода, — объяснил Нино с издевкой в голосе.

— Ай-яй-яй… бедный ослик! — запричитал Ромео. — Почему же он не съел обе?! И правда осел!

Юлиана смеялась. Надо признать, Штраус был прав: смех ее красил.

Немец шептал что-то на ухо дочери — очевидно, переводил, о чем идет речь, потому что Розмари искренне расхохоталась.

— Теперь вопрос, — Чедна явно была настроена на шутливый лад, — какие родственные отношения связывают тебя с настоящим Ромео?

— Настоящий Ромео — я. А ты настоящая Джульетта? — Итальянец улыбался, сверкая зубами. Он встал, подошел к Чедне, протянув руку, коснулся ее лица, затем вытащил из-за пазухи еще один шарф, подобный тому, что был у него на шее, и тому, который он подарил Юлиане: — Для моей Джульетты!

Чедна, смеясь, приняла шарф и повязала себе на шею.

— Ты меня осчастливил! Украсил! Надеюсь, больше у тебя таких сокровищ не осталось, иначе, если ты и Розмари сделаешь подарок, я приревную! Серьезно тебе говорю!

Штраус переводил Розмари, и та хохотала.

Продолжая игру, Ромео заговорил шекспировскими стихами, адресованными несчастной девочке из Падуи:

Отпустив руку Чедны, он подошел к Юлиане и, воскликнув: «Ты настоящая Джульетта!», продолжал:

Выпустив из своих рук руку Юлианы, Ромео приблизился к Розмари. Она протянула ему тонкие длинные пальцы.

— Настоящая Джульетта — ты! — сказал Ромео.

Его голос зазвучал руладами нежности:

Девушка зашевелила губами, и мне почудилось, что она старается понять смысл обращенных к ней слов. Голосом, мягким как бархат, Ромео произнес:

Его пальцы осторожно прикоснулись к белой упругой щеке девушки. Мне показалось, что она от этого прикосновения вздрогнула. И опять Ромео вытащил шелковый шарф, такой же, как у него, обмотал вокруг шеи Розмари со словами:

VI

Что Чедна имела в виду, когда сказала: «Жаль, что Юлиана не поехала с нами»?

Говорят, что женщины обладают особой интуицией и чувствуют опасность раньше мужчин, как кошки — землетрясение. Так это или нет, однако мне было неясно, почему Чедна, продолжая размышлять вслух, сказала:

— Я боюсь за нее!

«Почему она боится?» — думал я. Юлиана чувствует себя лучше, Нино, несомненно, опора надежная, ей нечего опасаться Ромео, который не может быть груб или невежлив ни с одной женщиной вообще, а тем более с хрупкой слабенькой Юлианой.

Поэтому я, покидая тогда Шидский мотель, не придал значения тревоге Чедны.

Мое настроение разделял и Джордже, который, напевая, обгонял огромный междугородный автобус. Он твердо решил не выпускать из вида черный «мерседес» добродушного немца.

За нами, сильно отстав — его уже не было видно, — тащился на своем рефрижераторе Ромео вместе с влюбленными студентами.

— Как тянет! — вздохнул Джордже, и я понял, что «фиат» теряет авторитет в его глазах: «мерседес» скоро исчез из виду.

— Не переживай! — постарался я утешить друга. — Штраус обещал подождать нас в Славонском Броде.

Джордже бросил на меня свирепый взгляд и прибавил скорость. Чедна улыбалась как ни в чем не бывало.

Толстый немец действительно поджидал нас в Славонском Броде. Он уже заказал для всех кофе. Джордже повел себя как настоящий спортсмен.

— Хороша у вас машина! — сказал он Штраусу.

— Надежная немецкая работа! — с гордостью произнес тот. — Последняя модель… Надо было вам купить лицензию у нас… — Он намекал на договор, заключенный между фирмой итальянского «фиата» и нашей «заставой» из Крагуеваца.

— Вы работаете в фирме «Мерседес»? — заинтересовался я.

— И не последняя спица в колеснице! — Штраус довольно засмеялся, будто удачно сострил. — Уж не интересуют ли вас наши автомобили?

— Нет, спасибо! — сказал я. — «Мерседес» — поистине царь дорог, но мои аппетиты скромнее.

— Например? — Толстяк был настойчив.

— «Шевроле» шестьдесят первого года, — ответил я, лишь бы что-нибудь сказать.

— Конкурент Кармана! — воскликнул Штраус. — А вы знаете, что хотите, молодой человек?!

Я торжествующе взглянул на Джордже. Тот хитро усмехнулся — наверное, вспомнил моего «фичу»,[206] которого я оставил дома в Белграде, — и похлопал меня по плечу.

— Мы бы хотели прогуляться, — прервала нашу беседу Чедна. Она ухватила под руку Розмари, словно близкую подругу. Как быстро умеют женщины заводить дружбу!

— А мы выпьем еще кофе, ладно? — предложил Джордже.

— Выпьем, — согласился Штраус. — Нигде так хорошо не готовят кофе по-турецки, как в Югославии. — Затем обратился ко мне: — Поверьте, я не пожалею времени, чтобы убедить вас стать нашим клиентом!

— Терпение — мать всех добродетелей, — философски заметил я. — Не собираетесь ли вы выпустить новую спортивную модель?

— Наши специалисты не сидят без дела, — усмехнулся Штраус. — Приезжайте, я покажу вам наше проектное бюро и знаменитый музей…

— В Штутгарте?

— Да, точнее говоря, это предместье Штутгарта: Ванген, город «даймлер-бенц», если хотите, «мерседес-бенц». Город можно было бы со спокойной душой назвать Мерседес. Я живу в предместье Штутгарта, в Унтертирк-хайме, это что-то вроде вашего Дединья в Белграде — цветущий сад с красивыми домами.

— Особняками, — поправил я его.

— Да, особняки. Комфортабельные, с бассейнами, теннисными кортами и…

— Германия быстро залечивает нанесенные войной раны, — заметил Джордже.

— Да! И «мерседес» помогает. Мой дом, — продолжал Штраус, — находится на полпути между Штутгартом и Вангеном.

— Вы родились в Унтертиркхайме? — спросил я только для того, чтобы поддержать беседу.

— Нет. Унтертиркхайм — это новостройки, я же штутгартский старожил. А Розмари родилась в Вангене…

VII

Из Славонского Брода мы отправились первыми — Джордже, Чедна и я — и первыми, как ни странно, прибыли в Новску. Джордже взглянул на меня с торжествующим видом и не смог удержаться от совета:

— Знаешь, ты все-таки не торопись менять «фичу»!

Я хотел выругаться, но приличия не позволяли, и я в поисках поддержки посмотрел на Чедну. Она загадочно улыбалась. Обычно, когда она вот так улыбалась, я знал, дело нечисто, и потому спросил:

— Может, у Штрауса опять что-нибудь с машиной?

Джордже кинул на меня испепеляющий взгляд, а Чедна ангельским голоском проговорила:

— Не думаю.

— Они могут появиться с минуты на минуту, — заметил Джордже. — Короче, здесь мы пообедаем и посмотрим матч.

Подошел официант. Джордже заказал четыре кофе и сок.

Свой кофе мы уже выпили, четвертая чашечка и сок стояли нетронутыми.

— И все-таки что-то случилось с машиной, — сказал я.

— Не думаю, — повторила Чедна.

— Тебе точно известно, что с машиной все в порядке? Тогда скажи, почему их еще нет, — потребовал Джордже.

— Я попросила Штрауса дождаться Ромео.

— Ты попросила?..

Официант помешал Джордже закончить фразу.

— Желаете обедать или подождете друзей? — осведомился он.

Какой обходительный человек! Джордже задумчиво разглядывал его лицо. У моего друга была привычка изучать новые лица и запоминать их. Официант — пожилой, седеющий, с большими залысинами мужчина — одет был аккуратно и держался с достоинством. Его манеры свидетельствовали о том, что ему доводилось обслуживать гостей в ресторанах куда получше этого.

— Подождем, — сказал Джордже. — Впрочем, принесите мне рюмочку нашей доброй ракии! — Затем он вновь обратился к Чедне: — Ты попросила…

— Если быть точной, я попросила Розмари, чтобы она уговорила отца взять в машину Юлиану и этого симпатичного парня…

— Господи, это еще зачем?

— Юлиана плохо себя чувствует. Я подумала, ей будет гораздо удобней в «мерседесе», чем в холодильнике у Ромео.

— Это значит, что с машиной все в порядке, — успокоился я.

Официант принес ракию.

— Хороша! — похвалил Джордже.

— Бережем для почтенных гостей, — сказал официант.

Теперь и я повнимательней взглянул на этого услужливого человека. Вероятно, он, как опытный психолог, с первого взгляда оценивал посетителей. Среднего роста, толстеющий — возраст и постоянная близость кухни сделали свое дело, — он сохранил некую элегантность движений и обхождения с клиентами.

— Мы можем здесь пообедать? — спросил я, имея в виду помещение, где мы находились.

— Да, господин. Мотель новый и потому, наверное, пока еще в приличном состоянии. — Официант улыбнулся. — Вы ведь знаете наш народ… Приедете через год и увидите… — Он махнул рукой.

Мне показалось, будто он хотел сказать: «Свинарник!», но сдержался, чтобы не испортить о себе впечатления.

— А можно здесь посмотреть матч? — спросил Джордже.

— К сожалению, нет. Мы перенесем телевизор в другой конец ресторана. Там больше места. Знаете, многие захотят смотреть матч. Но вы сможете устроиться в небольшом зале, где у нас есть телевизор для особых гостей. — Официант снова улыбнулся и понизил голос, будто открывая нам великую тайну: — Туда же можно подать обед… Пожалуйста, меню. У нас есть все, а прежде всего — хороший повар!

— Спасибо, — поблагодарила его Чедна. — Мы, наверное, подождем друзей.

— Задерживаются? — спросил официант. — С машиной что-нибудь случилось?

— Да нет, просто опаздывают, — сказала Чедна.

Однако, как оказалось, подвела машина. И сильнее, чем можно было предположить.

VIII

Когда и через двадцать минут от наших новых друзей не было ни слуху ни духу, я вышел на улицу в надежде увидеть на шоссе знакомый автомобиль.

День был погожий, такие бывают в начале лета. Со всех сторон мотель окружали поля пшеницы. Вдалеке виднелся купол церкви в Новской.

На шоссе, там, где какая-то старушка гнала козлят, я увидел рефрижератор Ромео.

Ромео скалил зубы и махал мне рукой, показывая пальцем куда-то за свою огромную машину. Там был буксируемый тросом шикарный «мерседес».

Первый сюрприз.

Сюрприз второй — рядом с Ромео сидела Розмари!

Третий сюрприз был еще более неожиданным и, с моей точки зрения, необъяснимым: выскочив из кабины, Ромео у бензоколонки налетел с кулаками на человека в синем комбинезоне. Первый удар застал мужчину врасплох, но, быстро придя в себя, он начал парировать удары с мастерством боксера. Прежде чем кто-либо успел вмешаться, завязалась настоящая драка.

Не вылезая из кабины, Розмари визжала от восторга и болела за Ромео. Стоя рядом со своим «мерседесом», Штраус с любопытством и, как мне показалось, с большим вниманием наблюдал за происходящим. Он был более объективным зрителем, чем его дочь, и, по-моему, хотел, чтобы Ромео досталась парочка хороших тумаков. Я, хоть в глубине души и болел за итальянца, не возражал бы против ничейного результата. После шуточек с кошачьим жарким и бесчисленных успехов у женщин не помешало бы этому красавцу испытать горечь поражения. Из-за двойственного отношения к Ромео и опасения, что какой-нибудь хук по ошибке мог достаться и мне, я не вмешался в драку.

Все выглядело не хуже, чем в кино! Когда же я увидел, что блестяще проведенный короткий удар сбоку поверг на землю служащего бензоколонки, что Розмари в восторге хлопает в ладоши, а Штраус вытирает вспотевший лоб, я вспомнил про Юлиану и Нино. В «мерседесе» их не было. Обойдя машину, я увидел, как за рефрижератором Нино бьет по щекам Юлиану.

IX

Ничто как будто не говорило о том, что изложенные события предвещают драму. Однако свойственная журналисту любознательность заставила меня перебрать по порядку в памяти все, что произошло на пути от Шида до Новской.

Во-первых, Штраус по просьбе Чедны, а точнее, Розмари дождался грузовика Ромео; Юлиана и Нино перебрались в «мерседес», несмотря на возражения Ромео. Не доезжая пятидесяти километров до Новской, «мерседес» забарахлил. Подоспел Ромео, взял его на буксир, а Розмари в благодарность за помощь составила ему компанию, пересев в кабину рефрижератора.

Во-вторых, Ромео подрался с человеком в синем комбинезоне, служащим бензоколонки, — очевидно, сведение старых счетов. Милиционер оштрафовал обоих на пять тысяч старых динаров за нарушение общественного порядка, и этим дело кончилось.

В-третьих, Нино надавал пощечин Юлиане. Почему — узнать мне не удалось. Расспрашивать я не стал, полагая, что это их личное дело. Хотя в какой-то момент мне вспомнилось, что Чедна испытывает страх за девушку. Отчего?

Мысленно отметив эти три эпизода, я тут же о них забыл. Впрочем, такова жизнь; кто бы мог подумать, что вскоре страшная трагедия прервет наше беззаботное путешествие?!

Дальше события развивались следующим образом.

В автосервисе мотеля Штраус выяснил, что неисправность серьезней, чем он предполагал. Мне же механик, дежуривший в тот день в мастерской, попросту показался горе-специалистом! Штраус на всякий случай, опасаясь, что до ночи отремонтировать машину не удастся, взял в мотеле номер для себя и дочери.

Ромео решил продолжать путь. К нему присоединились студенты, однако через десять минут Ромео вернулся и с огорченным видом развел руками.

— Ромео не везет! — воскликнул он. — Опять авария, маленькая, мотор капут… С Ромео все кончено…

— Пообедай с нами, — пригласил его Джордже.

— А куда ты подевал студентов? — спросил я шофера.

— Здесь… — Ромео смутился. — Сейчас придут.

Я почему-то забеспокоился, не достанется ли опять Юлиане от Нино, и встал из-за стола:

— Пожалуй, схожу за ними!

Предосторожность оказалась излишней, так как в эту минуту в зал вошли Нино и Юлиана. Девушка была бледна как смерть. Парень держал ее под руку.

— Вам плохо? — вскрикнула Чедна.

— Небольшая слабость.

— Вам надо поесть, — посоветовал я девушке. Она отрицательно покачала головой, я настаивал: — Увидите, вам сразу же станет лучше.

Джордже, похоже, оказался догадливей.

— Будьте нашими гостями! — сказал он.

Юноша покраснел.

— Вы очень любезны, только…

— Отдых вам не повредит, — прервала его Чедна, обращаясь к Юлиане. — Впрочем, вам все равно придется подождать, пока Ромео не исправит машину. А вы, Юлиана, могли бы поехать с нами.

— Разумеется, когда закончится матч, — добавил я.

— Ох, спасибо…

Появился официант:

— Что господа желают?

— Итак, дорогие гости, вы не против рюмочки ракии перед обедом? — спросил Джордже.

— Ромео любит сливовицу, — откликнулся наш донжуан.

— Смотри не напейся! — предостерег я его.

— Ромео не пьяница! — с достоинством отвечал он. — Ромео будет обедать, потом немножко спать, а когда починит машину, чао, бамбино…

— А матч? — спросил Джордже.

— Ромео не любит футбол…

— Зато любит бокс! — поддразнил я итальянца.

— Да! Ромео любит бокс! Бокс — благородный спорт! — сказал он и с удовольствием опрокинул рюмку. — Ого! Добрая сербская сливовица!

— Боснийская, — уточнил официант и снова спросил: — Что господа желают на обед?

— Позвольте, я закажу для всех, — предложила Чедна. — Я знаю здешнюю кухню…

— Не забудьте сметану, — подсказал официант. — Мне кажется, наши крестьяне делают лучшую в мире сметану!

— А что это такое? — поинтересовался Ромео.

— Crema, — пояснил официант.

Ромео вгляделся в официанта:

— Да мы знакомы! Откуда, амико?[207]

— Я здесь работаю, — важно ответил тот, — а вы на своем грузовике всегда сюда заезжаете. Вот откуда мы знакомы!

— Мама миа! — запричитал Ромео. — Вечно на колесах, вечно новые знакомства… в голове все перепуталось…

— У вас есть капуста в горшочках? — спросила Чедна. — Пожалуйста, всем — капусту в горшочках, и пусть заправят сметаной.

— И кутьевачский рислинг, — добавил я. — Напиток богов!

Официант принял заказ и, чуть поклонившись, направился на кухню.

— Ах-ах, тоже мне, принц! — прошептал итальянец, провожая его презрительным взглядом. — А, господин Штраус. — Ромео встал и поклонился немцу, который подошел к нашему столу. — Где ваша Джульетта? — в Ромео опять заговорил покоритель сердец.

— Моя Розмари захотела отдохнуть.

— Разве она не будет обедать? — спросила Чедна.

— Ох, уж эти девушки — берегут фигуру! — Штраус широко улыбнулся. — А я поем и за нее! Моей фигуре обед не повредит. — И любовно погладил себя по животу.

— Вы — наш гость, — пригласил его Джордже.

— А вы будете моим в Вангене. У нас есть мерседесовский ресторан, зал для своих гостей, и отличное мюнхенское пиво, и лучший на свете рислинг — рейнский!

— Я заказал кутьевачский рислинг. Если он и не такой, как ваш рейнский, то не намного хуже. А вместе с нашей сливовицей незаменим за обедом!

Говоря всерьез, этот добродушный толстяк ел не за двоих, а за четверых! Мы с Ромео переглядывались и растерянно пожимали плечами. Штраус с аппетитом поглощал капусту со свиными ножками, не переставая потягивать из стакана. Чедна занималась Юлией, угощая ее, вернее, уговаривая съесть хоть что-нибудь. А Нино явно чувствовал себя среди новых знакомых не в своей тарелке — наверное, так же, как чувствует себя хорошо воспитанный человек, оказавшись на банкете незваным гостем.

Ромео покончил с обедом первым, вытер салфеткой рот и встал из-за стола.

— Ромео немного поспит. Спасибо за кошачье мясо. — Он подмигнул мне и, улыбнувшись, направился к двери.

В глазах Юлианы отразился ужас.

— Ромео шутник и отличный повар, — объяснил я, опасаясь, как бы девушка не подумала, что и впрямь ела кошачье мясо. — Когда мы партизанили, Ромео был у нас поваром. Однажды вместо ягненка он нам подсунул кошку.

— Прекрасное было жаркое, — заметил Джордже.

— Разве ты не выпьешь кофе? — крикнула Чедна вслед Ромео.

— От кофе Ромео не может спать, — отозвался тот и помахал всем рукой.

— Мне нравится, как в Югославии варят кофе, — задумчиво произнес Штраус. — Моя жена готовит его по-белградски…

— Она знает Белград?

— И я его знаю, — сказал Штраус. — Во время войны я жил в разрушенном Белграде. Но я не воевал, я занимался снабжением. Мы получали из Парижа настоящий бразильский кофе от одного нашего хорошего друга, генерала… Впрочем, это не важно. У вас, кажется, говорится: «Вспоминать прошлогодний снег». Или что-то вроде этого. Не так ли?

— Да, вспоминать прошлогодний снег, — тихо проговорил Джордже.

— Супруга не поехала с вами?

— О, Ингрид, к несчастью, сломала ногу. Наложили гипс. Доктор предписал покой, и мы с Розмари отправились в это прекрасное путешествие одни.

— И где вы побывали?

— Везде понемножку, — ответил немец не без хвастовства. — Немного в Греции, знаете, Олимп… греческая мифология, Зевс, Гефест и все эти очаровательные богини… Немного в Охриде; крестьяне нам пели: «Биляна полотно белила»… Немного на Святом Стефане — царский отдых; там, кажется, у вашей королевы Марии была резиденция?! Немного в Белграде — освежить воспоминания. Везде понемножку, везде красиво…

— А теперь прямо в Штутгарт?

— Нет, мы останемся в вашей прекрасной стране еще на несколько дней. Думаю, дня два поживем в Загребе; возможно, съездим на Плитвичские озера, а оставшееся время проведем на озере Блед.

— О, вам известны наши красивейшие места, — заметил Джордже.

— Да! — с гордостью признал Штраус. — Жаль, мы не сможем попасть в Дубровник, но, надеюсь, на будущий год… Я рассказывал Розмари о Плитвичских озерах — такая красота трогает до слез!

— Мне бы тоже хотелось там побывать, — подала голос Юлиана.

Я взглянул на девушку. И обед ей не помог. Она оставалась бледна как мел. Чедна обняла ее и заботливо сказала:

— Вам надо отдохнуть.

— Вы можете расположиться у нас в номере, — предложил Штраус. — Розмари будет рада.

— Ох, вы очень любезны. Не стоит…

— Ни слова! Я гожусь вам в отцы, вы должны меня слушаться. Отдых, несомненно, пойдет вам на пользу.

— Матч вот-вот начнется, — вмешался я в разговор. — У вас есть полтора часа, а то и больше.

— Согласны? — спросила Чедна.

Девушка растерянно взглянула на Нино. Он опустил голову, затем поднял взгляд, и в его глазах я прочел одобрение. «Да он ее любит! — промелькнула у меня мысль. — Какого же черта он ее бил?»

— Давайте проводим Юлиану, — предложил Штраус Чедне и, обращаясь к Джордже, сказал: — Надеюсь, вы победите венгров!

— Так же как мой «фиат» победил ваш «мерседес»! — усмехнулся тот в ответ.

— Я сию же минуту вернусь и буду болеть за Югославию, — объявил немец.

— Присоединяйтесь к нам в малой гостиной. Будем попивать кофеек и болеть, — сказал я.

— Закажите мне этот ваш рислинг, — крикнул от дверей Штраус. — По-моему, он ничуть не хуже рейнского.

Я смотрел, как Юлиана и Чедна, обнявшись, идут к выходу, а немец широко распахивает перед ними двери.

Появился официант.

— Приготовьте счет. И добавите то, что мы закажем во время матча.

— Вы, конечно, перейдете в малую гостиную? — спросил официант. — Мы поставили там цветной телевизор.

— Я останусь смотреть матч здесь, — сказал Нино. — Мне нравится, когда много народу и все шумят…

— А я своим эмоциям воли не даю, — заявил я и мысленно настроился на предстоящий матч с нашими вечными соперниками, который наверняка доставит мне удовольствие, независимо от исхода. Такова жизнь, не так ли?!

Я взглянул на часы: ровно 16.00.

X

Чедна и Штраус отсутствовали не больше десяти минут.

— Представьте, — разговорился Штраус, когда они вернулись, — Розмари так крепко заснула, что нам пришлось минуты три стучать, прежде чем она услышала. От сна она так раскраснелась…

— Как румяное яблочко, — добавила Чедна.

— Розмари позаботится о Юлиане, — продолжал Штраус, — бедняжке совсем плохо… — Затем, меняя тему, поинтересовался: — Какой счет? — И уселся перед телевизором.

— Пока, на наше счастье, по нулям. — Джордже был настроен пессимистически.

И тут нам забили гол.

Ах, этот непревзойденный Пушкаш!

Словно снежная лавина обрушилась с горы…

Во время перерыва Штраус пошел узнать, как продвигается ремонт «мерседеса».

В дверях появился Нино.

— Плохи наши дела, — сказал он. — Пойду взгляну, как там Юлиана. — И исчез.

Пришел официант. Джордже заказал два кофе, Чедна — виски.

— Ого! — Я прищелкнул языком.

— Разве мы не завоевали равноправие? — осведомилась Чедна.

Тут я заметил в дверях человека в синем комбинезоне, того, с бензоколонки.

— Если вы ищете своего приятеля, то он спит в машине, — не без иронии сообщил я ему.

Человек в синем комбинезоне смерил меня взглядом.

— Спасибо. Я в самом деле кое-кого ищу, но не таких приятелей! — бросил он и прикрыл за собой дверь.

— Пойду-ка подышу, — сказал я, вставая.

За день солнце здорово прогрело воздух. Перед мотелем скопилось множество легковых автомобилей, автобусов, грузовиков — матч был хорошим предлогом, чтобы передохнуть и дождаться вечерней прохлады. Человек в синем комбинезоне стоял у бензоколонки. Я хотел было подойти к рефрижератору, но потом решил, что не стоит тревожить Ромео — пусть отдыхает, — и вернулся в гостиную.

Появился официант, он нес две чашечки кофе и виски. «Быстрая работа!» — подумал я. Пока он расставлял это на столике, пришла Розмари.

На ней был джемпер, который я утром видел на Юлиане. Такие красивые джемперы умеют вязать только наши златиборские крестьянки, мастерицы-самоучки. Розмари в нем была похожа на свежую румяную селяночку, этакую пастушку с цветущих лугов, источающую аромат тимьяна. «Кокетливая девица, — отметил я про себя. Утром она была в легкой блузке, лишь подчеркивающей прелесть девичьей фигурки. — Интересно, что она наденет на прощанье?» — подумал я.

— Wo ist mein Vater?[208] — спросила она Чедну и, получив ответ, сказала, что поищет его.

Чедна предложила поделиться с ней виски. Секунду поколебавшись, Розмари со вздохом села за столик.

Венгры вели в счете, и Джордже грыз ногти, переживая. А я тем временем с любопытством разглядывал немногочисленных болельщиков, которые громко возмущались плохой игрой наших футболистов. Это были, очевидно, посетители, к которым дирекция мотеля относилась с особым почтением, — разное начальство, торговые агенты: так, во всяком случае, определил я на глаз род их занятий.

Розмари отпила глоток виски, снова вздохнула, встала и направилась к двери. Я покинул комнату вслед за ней. Девушка вышла на улицу, а я свернул в ресторан и заказал у стойки двойной коньяк. В конце концов, я тоже не пень, и мне, как истинному патриоту, тяжело видеть, как проигрывают наши ребята!

Одним глотком осушив рюмку, я повторил заказ.

— Не много ли будет? — спросила буфетчица, средних лет женщина, типичная славонка, невысокая толстуха с широким лицом и добродушной улыбкой.

— Не беспокойтесь, хозяйка!

«А теперь пусть венгры выигрывают!..» — подумалось мне, когда был выпит и этот коньяк. Ко мне подходила Розмари, раскрасневшаяся словно маков цвет. «Солнце творит чудеса, — сказал я себе, — бутоны распускаются!» Девушка схватила меня за руку, впившись ногтями, и потащила от стойки. Я услышал шепот:

— Romeo ist… — Она замолчала. В ее глазах стоял ужас, когда она произнесла: —…tot…[209]

— Что ты говоришь? — спросил я и повторил на немецком: — Was sagst du?

— Er ist tot![210] — Розмари не отводила от меня взгляда. В голосе звучало раздражение.

Я машинально пощупал ей лоб: не бредит ли. Она нервно усмехнулась, лицо вдруг исказилось, сделалось некрасивым и старым.

— Sind Sie verruckt?[211] — спросила она, не скрывая отвращения.

— Дура! — не сдержался я, уже понимая, что произошло что-то серьезное. Взяв девушку за руку, я привел ее в гостиную и знаком подозвал Джордже.

— Послушай, — прошептал я, — что говорит эта ненормальная! Она говорит, что Ромео мертв!

— Er ist ermordet![212]

Какую-то долю секунды Джордже походил на человека, для которого умственное напряжение — непосильный труд. Я говорю — долю секунды, потому что в следующее мгновение, держа красотку за руку, он спокойно властным тоном спрашивал:

— Wo ist er?[213]

Розмари не ответила. Повернувшись, она пошла к двери…

Глава вторая

Бедный Ромео! Хоть он и не рассуждал, как Буриданов осел, его постигла та же участь.

Глядя на мертвое лицо Ромео, я повторял слова, которые он позаимствовал у Шекспира для красивой немки: «Я перенесся на крылах любви…»

Мне отчего-то казалось, что в них кроется разгадка причины — почему этот покоритель сердец лишился жизни.

I

Ромео был мертв, и помочь ему уже ничто не могло.

Однако, пока я мысленно повторял шекспировские строки, Джордже деловито распорядился:

— Позови милицию! И уведи девушку!

Я осторожно взял Розмари под руку. Она вздрогнула всем телом, не в силах отвести взгляд от припавшего к рулю лица мертвого.

— Идем! — сказал я негромко.

Подъехал автобус из Нови-Сада. В прилипших к телу рубашках, взмокшие от пота люди выскакивали из машины. Среди них я увидел знакомого — оперного певца. Он махнул мне рукой, крикнул:

— Эти венгры опять нас громят!

Я не отпускал Розмари, с отрешенным видом она послушно шла рядом; перед ее мысленным взором, должно быть, стояла только что увиденная страшная картина.

— Судьба! — ответил я приятелю из Нови-Сада.

Взглядом я поискал милиционера. У входа в мотель его не было. Наверное, смотрит телевизор. Мы с Розмари прошли в гостиную.

— Позаботься о Розмари! — бросил я Чедне, по-прежнему сидевшей за столиком.

Чедна посмотрела на меня с удивлением. Тем временем Розмари стянула через голову златиборский джемпер; промокшая от пота шелковая блузка — казалось, девушка сию минуту вышла из воды — облегала маленькую грудь.

— Случилось несчастье, — шепнул я Чедне в самое ухо, — Ромео мертв!

В глазах Чедны отразилось недоверие, зрачки превратились в две маленькие точки.

— Боже мой! Как? — с трудом выговорила она.

— Шарф! — сказал я, не опасаясь, что нас услышит Розмари, которая сидела словно неживая. — Похоже, кто-то чересчур сильно затянул на его шее шарф.

Я оглядел гостиную. Народу стало меньше, вторая половина матча должна была начаться с минуты на минуту.

— Штраус не появлялся? — спросил я Чедну.

— Нет, — ответила она.

Мне было ясно: Чедна не сразу осознала, что произошло.

— Где… — она запнулась, — где вы его нашли?

— В кабине машины. Ты не видела милиционера?

— Нет. Может, он в ресторане.

В это время появился официант.

— Вы не видели милиционера? — спросил я его.

— Да вон он, в ресторане, у телевизора. Самое лучшее место занял… Что-нибудь случилось?

— Похоже на то, — уклончиво ответил я и обратился к Чедне: — Побудь с Розмари. — Тут я сообразил, что надо бы ей объяснить, почему девушка нуждается в заботе. Притянув к себе, шепнул: — Это она нашла Ромео…

Зрачки Чедны вновь сузились.

Официант, стряхивавший со стола крошки, покрутил головой и вышел изгостиной.

— Появится Штраус, постарайся его задержать, — продолжал я шепотом. — Если девочка ничего не скажет отцу, то и ты молчи.

Розмари тупо смотрела на меня, затем перевела взгляд на Чедну.

Ну а во мне проснулся детектив-любитель. Я понял, что мною овладела страсть сыщика, во что бы то ни стало я постараюсь найти объяснение случившемуся и раскрыть тайну убийства раньше Джордже.

Итак, что предпринять? Прежде всего разыскать милиционера. Я нашел его в ресторане у телевизора. С большим трудом я протиснулся к нему. А тут из другого конца зала меня позвал оперный певец:

— Предраг, выпьем по рюмочке?

— Спасибо, чересчур жарко! — крикнул я ему и обратился к милиционеру: — Товарищ милиционер…

Он взглянул на меня, делая рукой знак, чтобы я не мешал ему смотреть матч. Но, к сожалению, я вынужден был отвлечь его от этой невинной забавы.

— Прошу прощения, дело очень важное…

— Говорите, — сказал он, все еще не в силах отвести взгляда от экрана.

— Прошу вас. — Я начал нервничать. Не мог же я во всеуслышание объявить, что в кабине рефрижератора обнаружен труп.

— Ну что еще стряслось в такую жару? — добродушно спросил милиционер, вставая со стула…

II

Около рефрижератора был только Джордже. Очевидно, он никому не сообщил о случившемся и не поднимал паники. Вряд ли кто догадался, что водитель в кабине спит вечным сном. Джордже молчал, вероятно мысленно анализируя те немногие факты, которые помогли бы ему напасть на какой-либо след. Милиционер поднялся на подножку и вгляделся в «спящего», явно не веря собственным глазам. Оправившись от изумления, пробормотал:

— Этот человек… да я его только что оштрафовал на пять тысяч… — Наконец, овладев собой и вспомнив, что является представителем власти, строго осведомился у Джордже: — А вы кто такой?

— Вызовите следователя из Загреба, — спокойно сказал Джордже вместо ответа, доставая из внутреннего кармана пиджака бумажник.

Милиционер взял удостоверение, перелистал странички, изучил фотографию, взглянул на моего друга повнимательней и прикоснулся рукой к фуражке.

— Есть, товарищ майор! Я вызову следователя из Новской.

— И из Загреба, пожалуйста. Если удастся — Новака.

— Товарищ Новак, кажется, занимается международной преступностью?

— Да, именно его, — подтвердил Джордже. — Я видел тут поблизости вашу патрульную машину. Немедленно передайте вызов!

— Мой коллега поставил ее в тень за мотелем, — объяснил милиционер и, прежде чем уйти, осведомился: — К шоферу никто не прикасался?

— Лишь тот, кто затянул на его шее шарф, — ответил Джордже, безуспешно пытаясь улыбнуться. Смерть бывшего партизанского повара потрясла его. — Мы подождем, пока вы сообщите в Новскую и Загреб. Возвращайтесь с коллегой. И разумеется, позвоните в больницу!

Милиционер заворачивал за угол мотеля, когда у меня за спиной раздался голос:

— Что тут происходит?

Обернувшись, я встретился взглядом с человеком в синем комбинезоне. Он подошел к грузовику, вскочил на подножку — Джордже не стал его удерживать — и внимательно посмотрел на шофера, чья голова покоилась на руле.

— Ромео спит?

— Боюсь, что да. — Голос Джордже звучал устало. — Как ваше имя?

— Степан Прпич, — назвался человек. — Чертовски жарко! — Он вытер руки какой-то тряпкой. — От запаха бензина пьянеешь, как от спирта. Эй, Ромео, как ты можешь спать в такой духоте?

Джордже похлопал Прпича по плечу, знаком велел сойти с подножки и вгляделся в его лицо. Должен признаться, в глубине души я ликовал, представляя, что думает Джордже: и часу не прошло, как этот Степан Прпич подрался с Ромео, вполне логично предположить, что он и убийца! Тем более что, работая на бензоколонке, он мог в любой момент, пока шла первая половина матча, приблизиться к рефрижератору и затянуть шарф на шее спящего. Я ликовал, поскольку был убежден, что Джордже на неправильном пути.

— Эй, Ро… — Прпич вновь встал на подножку, с любопытством посмотрел на Ромео, перевел взгляд на Джордже. Похоже, до него наконец дошло. — Случилось что-нибудь?

— Судя по всему, — ответил Джордже. — Боюсь, вам никогда уже не придется драться с вашим приятелем.

— Ромео… Он что…

— Вас зовут, — заметил Джордже.

Прпич соскочил с подножки и нерешительным шагом направился к бензоколонке. А мой друг, словно размышляя вслух, произнес:

— Может, этот человек вовсе и не убийца.

III

Мы оставили милиционеров возле машины, а сами направились к мотелю.

— Что я должен делать? — спросил я Джордже.

— Ничего! Мы обычные путешественники, у нас нет никаких полномочий. Дождемся следователей. А до их приезда будем смотреть футбол. Если сможем…

— К какому выводу придут следователи?

— Это их дело!

— Думаешь, кто-нибудь к нему прикасался?

— Когда?

— После того как задушили.

Джордже пожал плечами. У входа в мотель он остановился и широким жестом очертил простор.

— Сколько автомобилей прошло с того времени, как Ромео покинул нас и отправился в свой последний путь! Разве не мог кто-нибудь из проезжающих остановиться? Любому хватило бы времени затянуть этот гордиев узел!

— Но зачем?

— Это вопрос! — усмехнулся Джордже.

— И тот человек уже давно вне поля нашего зрения? — Должен признаться, и я подумывал об этом.

— Предположение, — сказал Джордже, — а истина… Наши знания несовершенны.

В гостиной мы застали Чедну и Розмари. За время нашего отсутствия кое-что изменилось: Розмари была в новой белой блузке, джемпер со спинки стула исчез. Я вопросительно взглянул на Чедну.

— Я отвела ее в комнату переодеться; ты же видел, она была совсем мокрая… Юлиане джемпер пришелся кстати, она влезла в него с головой — представь, ее прямо трясет от холода… Я пыталась поговорить с Розмари, но это невозможно… — Выпалив все это одним духом, Чедна обняла немку за плечи и что-то зашептала ей. Розмари отрицательно мотала головой.

— Es ist unmoglich![214] — расслышал я ее слова.

— Где Штраус? — Джордже посмотрел на часы.

Тут я подумал о Нино Веселице. Его тоже не было. Где он сейчас? И где был в тот момент, когда убили Ромео? Я взглянул на часы. Ровно 17.00. Начинался второй тайм футбольного матча Венгрия — Югославия. Когда был убит Ромео? Розмари обнаружила его минимум пятнадцать минут назад. Значит, он был убит приблизительно в конце первого тайма, самое позднее в 16.45. Когда он вышел из-за стола? Он первым закончил обед и отправился отдыхать непосредственно перед началом матча. Следовательно, убийство совершено между 16.00 и 16.45.

— Где же Штраус? — вновь спросил Джордже.

— Наверное, в автосервисе, — предположил я. — Он хотел взглянуть, как там его «мерседес».

— Тебя не затруднит сходить за ним? — попросил Джордже.

— Сообщить ему о случившемся?

— Если он уже не знает об этом! — вздохнул Джордже и сел возле Розмари.

Выходя из мотеля, я чуть не столкнулся с человеком в синем комбинезоне.

— Ох! — воскликнул он. Я машинально отступил от протянутой ко мне руки, боясь, что он бензином, вернее, резиновыми перчатками, вымазанными в бензине, запачкает мою белую рубашку. — Какое несчастье!

— Ужасное! — Я посторонился, уступая ему дорогу.

Он стоял в нерешительности, явно желая что-то спросить. Остановился и я в надежде услышать нечто, способное пролить хоть какой-то свет на события.

— Вы думаете, это убийство? — Вопрос показался мне наивным.

Я пожал плечами.

— Если убийство, то кто преступник?

— Может быть, вы! — огрызнулся я.

Он грустно улыбнулся.

— Этого-то я больше всего и боюсь, — произнес он, глядя мне прямо в глаза. — Была ли у кого-нибудь причина посерьезней, чем у меня, желать его смерти?! А у него — желать моей?!

— Если есть что на совести, исповедуйтесь, — посоветовал я и, похлопав его по плечу, направился в гараж.

Обернувшись, я увидел, как человек в синем комбинезоне входил в мотель.

В автосервисе я нашел Штрауса. Багровый от возмущения, он ругался с механиком и вытирал пот, струившийся по толстым щекам.

— Представьте, дорогой друг, — обратился он ко мне, явно обрадовавшись моему появлению, — этот человек утверждает, что необходим капитальный ремонт… Вы, наверное… — он повернулся к механику, — выпили больше, чем следует. Известно ли вам, что такое автомобиль, который называется «мерседес», к тому же «мерседес» последнего выпуска?!

— Извините, но полетел подшипник… — начал было механик.

— Что? — вскричал Штраус. — Какой, к чертовой матери, подшипник?! — Ничего не скажешь, сочные выражения нашего языка он употреблял к месту.

— Не стоит спорить, дорогой Штраус, — постарался успокоить его я. — Если вы везучий, подшипник окажется в порядке… Пойдемте отсюда, мне надо сообщить вам нечто важное.

— О боже мой, это ужасно — иметь дело с ленивыми недоучками! — жаловался толстый немец, вытирая платком вспотевшую физиономию.

Мы вышли из гаража.

— Итак, что же вы хотите мне сообщить?

— Ромео… — начал я.

— Что этот шут еще натворил? — не дал мне Штраус договорить.

— Он, к сожалению, ничего. А вот с ним натворили…

— Что именно? — Штраус устремил взгляд на окно второго этажа.

— Его задушили…

— В самом деле? — насмешливо переспросил немец и, вероятно поняв смысл сказанного мною, вскричал: — Что вы такое говорите? Вы сошли с ума!

IV

Признаться откровенно, я ничего не понимал. Пытаясь разобраться в возникшей у меня в голове путанице, я для начала проанализировал предшествовавшие убийству события дня.

Первое — драка между Ромео и человеком в синем комбинезоне, назвавшимся Степаном Прпичем. Следствию придется установить, какие их связывали отношения и что послужило причиной драки. Похоже, они всерьез сводили счеты, если Ромео с таким остервенением набросился на Прпича. Руководствуясь чистой логикой, легко прийти к выводу, что драка предшествовала убийству и убийца — Степан Прпич. Он работает на бензоколонке, ему прекрасно видно все, что происходит перед мотелем, достаточно мгновения — он у рефрижератора и… Но именно из-за этого логикой продиктованного вывода, который сделал и сам Прпич, я полагал, что он меньше всего подходит на роль преступника.

Второе — Нино надавал пощечин Юлиане. За что? Имеют ли пощечины отношение к убийству? Я не знал ответа на этот вопрос так же, как не знал, где находился Нино в тот момент, когда было совершено убийство. Он смотрел матч по телевизору в ресторане и мог незаметно покинуть помещение, поскольку внимание многочисленных посетителей было поглощено футболом. Я и сейчас не ведал, где Нино. Мне лишь известно, что Юлиана отдыхает в номере Штраусов. А разве она не могла выйти, убить Ромео и вернуться в комнату?

Третье — имеет ли отношение к убийству тот факт, что Ромео ухаживал за Розмари в Шиде и по дороге из Шида до Новской, когда они вместе ехали в кабине? Я должен был спросить себя об этом, поскольку первой обнаружила убитого шофера Розмари! Невольно встает вопрос, не Розмари ли убийца? А Штраус? Все ли время находился он в автосервисе, ругаясь с механиком?

Итак:

Человек в синем комбинезоне.

Нино.

Розмари.

Хоть смейся, хоть плачь! И почему бы не добавить еще и:

Штраус.

Юлиана.

Я посмотрел на часы. Было 17 часов 10 минут. Уже десять минут, как начался второй тайм.

С минуты на минуту приедет следователь из Новской.

А через час, по моим расчетам, прибудут криминалисты из Загреба во главе со следователем Звонко Новаком. Что им удастся установить? В частности, если допустить, что убийство совершено — как предположил Джордже — кем-то из проезжих, находившихся в мотеле с 16.00 до 16.45.

Приехал!

Убил!

Уехал!

Следует признать, меня беспокоила пассивность Джордже.

Он не стал допрашивать Прпича. Правда, согласен, что Джордже не имел права его допрашивать. В данном случае он был обычным путешественником, как Чедна, как я, ведь он не находился при исполнении служебных обязанностей.

И все же он разрешил мне сообщить об убийстве Штраусу.

Однако его совершенно не интересовал Нино.

Словно следователь в нем умер!

Ну нет! Я прекрасно знал Джордже: просто он затаился и ждет своего часа.

По правде говоря, мы собирались провести уикенд на Бледе, отдохнуть пару дней, а не заниматься расследованием преступлений. Но то, что мы некоторым образом оказались причастны к этому делу, что убит наш фронтовой друг, вынуждает нас активно вмешаться в расследование. Тем более, повторяю, что бывший партизанский повар был любимцем Джордже и храбрым солдатом.

Пытаясь объяснить бездеятельность Джордже, я пришел к выводу, что он ждет специалистов из Новской и Загреба, которые займутся делом официально, а он будет вести свое, неофициальное расследование. Пожалуй, можно считать, что Джордже уже к нему приступил. Значит, моя задача, опередив его, собственными силами докопаться до истины! При этом я отчетливо сознавал: если убийство совершил кто-то из проезжих, задержавшихся у мотеля лишь для того, чтобы затянуть на чьей-то шее шарф, убийцу не найти никогда!

За столом, где царило всеобщее молчание, я не переставал ломать голову — где же Нино.

Официант принес кофе. Я заказал коньяк. Чедна бросила на меня строгий взгляд. Наклонившись, официант прошептал мне на ухо:

— Я подходил к рефрижератору… Шофер словно бы спит…

— А милиционеры там? — спросил я столь же тихо.

— Да. Ведут себя так, будто ничего не произошло… Никому и в голову не придет… — Он не договорил, поскольку Штраус потребовал виски и при этом подмигнул мне. Храбрится?

Джордже попросил принести лимонад!

Что поделаешь, в этом было наше различие: мне надо было подкрепиться коньяком, чтобы голова начала работать, а моему другу достаточно было лимонада.

Официант принес напитки, вместе с ним появился Нино.

— Где вы пропадаете? — воскликнул я.

— Где? — Юноша простодушно взглянул на меня. — Здесь, в ресторане. Смотрю футбол.

— Все время?

— А что еще делать? Венгры потрясающе играют! Нам не выиграть у них и через сто лет.

Джордже улыбнулся:

— Один мой приятель, спортивный журналист, предложил идеальный способ: чтобы не проигрывать…

— Наверняка что-нибудь очень умное, — не сдержался я.

— …вообще с ними не играть! — закончил Джордже мысль.

— И впрямь гениально! — процедил я сквозь зубы и обратился к Нино: — Пушкаш действительно великий мастер!

— Ну, он над нами просто издевается! Точен, как снайпер! — согласился юноша. — Ему еще долго не будет равных.

И он восторженно принялся анализировать игру венгерского футболиста, а я подумал, что у этого несуразного студента есть алиби.

Только вот почему он надавал Юлиане пощечин?

Чедна с изумлением прислушивалась к нашему разговору о Пушкаше. Сообразив, наверное, что, беседуя на эту тему, я одновременно пытаюсь сосредоточиться на деле, она щелкнула пальцами и воскликнула: «Ага!» Я отвел ее в сторону, шепнул: «Скажи Нино про Ромео» — и вышел из гостиной.

V

У бензоколонки я увидел Прпича. Он наполнял бак рефрижератора — совсем как у Ромео, только с болгарским номерным знаком.

— Фрукты везет. В Цюрих, — сообщил мне человек в синем комбинезоне.

— Ваше имя Степан Прпич? — спросил я.

— Так меня крестили, — ответил тот. — Отец мой — крестьянин из Грубишно-Поля, что неподалеку от Новской, мать тоже крестьянка… Желаете знать что-нибудь еще?

— Я не следователь, — сказал я примирительно, — я журналист, а прежде всего человек, уважающий факты.

— Да все факты против меня!

— Это вы уже говорили. Вам придется рассказать, из-за чего вы подрались с Ромео…

— А сие из сферы интимной, — сказал Прпич, и по тому, как он это произнес, я почувствовал, что имею дело с человеком, получившим образование лучшее, нежели то, которое необходимо для работы на бензоколонке. Должно быть, Прпич прочел мои мысли, потому что, улыбнувшись, сказал: — Я повидал жизнь… Простите, получу деньги с болгарина, и продолжим наш разговор…

Пока он рассчитывался с болгарским шофером, я наблюдал за проезжавшими автомобилями. Машин было немного. Видимо, все застряли там, где их застало начало футбольного матча, минут через тридцать, когда игра кончится, шоссе будет забито.

— Привет, братишка! Счастливого пути! — распрощался Прпич с болгарином.

— Значит, вы повидали жизнь? — возобновил я прерванный разговор.

— Да, довелось. Три года сидел… За растрату. По заслугам получил… Когда вернулся, на прежнюю работу меня не взяли. Поехал к отцу в Грубишно-Поле… к отцу, матери и двум детям. А жена упорхнула…

— Неужели?

— Она работала здесь на бензоколонке, чтобы детей кормить и мне в тюрьму посылки слать. Однажды появился Ромео, предложил ей место рядом с собой в кабине… А я занял ее место на бензоколонке. Каждый раз, как Ромео останавливался здесь, я просил его вернуть мне жену, не ради себя, ради детей. Он смеялся и отвечал, что ему нравится ее стряпня. Две недели назад, когда он отправился в Турцию, я съездил в Неаполь и забрал жену… Детям нужна мать, разве не так? Думайте обо мне что хотите, я повторю: детям нужна мать, мне — опора в семье… А Ромео думал иначе. Он считал, что сможет кулаками добиться своего…

— И вы решили отделаться от него.

— Нет! Говорю вам, что не трогал его, если не считать драки. Я не убийца, хотя тому, кто его убил, благодарен.

VI

Я вернулся в гостиную. Чедна, Розмари и Штраус сидели за одним столиком, Джордже и Нино — за другим.

На экране продолжался поединок между футболистами. Бранко Станкович пытался остановить левого нападающего венгров Цибора.

Чедна, Розмари и Штраус шептались.

Джордже и Нино завороженно уставились на экран.

Я знал: Чедна и Джордже, каждый по-своему, ведут расследование.

В дверь постучали, вошел милиционер. Он небрежно отдал честь и попросил Джордже выйти в коридор.

Я бросил взгляд на часы: 17.25. Мой разговор со Степаном Прпичем продолжался пять минут. Появление милиционера означало, что прибыл следователь. Наверное, из Новской, потому что для загребской группы, пожалуй, было рановато.

Я угадал: Джордже вернулся со следователем из Новской.

— Весьма сожалею, — обратился тот к присутствующим, — но мне придется вас задержать…

— Простите? — Штраус словно не понял смысла сказанного.

— М-м-м, ваша дочь обнаружила шофера… Я должен ее допросить. Это, разумеется, формальность…

— Ну конечно, конечно! — не возражал Штраус и осведомился: — А с кем имею честь?

— Извините, я не представился. Влатко Сенечич из Управления внутренних дел Новской… Мне действительно очень неприятно, что в такой прекрасный воскресный день… Я прошу всех перейти в кабинет директора мотеля. Там мы сможем спокойно побеседовать…

— Спокойно побеседовать мы можем и здесь, — заметил Штраус.

Он был прав. К тому времени, кроме нас — я имею в виду наше «семейство» подозреваемых, — в гостиной никого не осталось. А телевизор можно было выключить.

— Тем не менее, — настаивал следователь, — попрошу перейти в кабинет директора.

— Вы приглашаете всех? — спросил я.

— Да, я полагаю, это необходимо. Товарищ милиционер вас проводит.

Я увидел, как лоб Нино перерезали морщины; мне показалось, что он обеспокоен больше всех нас.

— Надо бы разбудить Юлиану, — сказала Чедна, вставая.

— Пусть отдыхает. — Джордже посмотрел на следователя и обратился к Нино, слегка обняв юношу за плечи: — Не правда ли, молодой человек? Юлиане нужен отдых.

— Да, я думаю, ей нужен отдых, — ответил Нино дрожащим голосом.

Мы прошли по коридору и повернули направо. Милиционер, проводивший нас в кабинет, остался с нами.

Итак, в комнате оказались: Штраус, Розмари, Нино, Чедна и я.

Джордже задержался со следователем в гостиной.

Я подошел к окну и засмотрелся на зеленое поле, простирающееся за мотелем насколько хватал глаз. Легкий ветерок раскачивал колосья. Вдалеке, там, где небо касалось земли, собирались темные облака. Гостиная находилась в задней части здания, шоссе проходило с фасада. Комната, в которой мы собрались, была расположена в том же коридоре, что и гостиная, только правее.

Я не понимал, зачем понадобилось нас сюда переводить.

В комнате воцарилась тишина. Вероятно, каждый был занят своими мыслями.

— Надеюсь, мы не арестованы?! — нарушил молчание Штраус и резким движением поднялся со стула.

Его слова были обращены к милиционеру, который стоял у дверей и в ответ лишь пожал плечами.

— Да будет вам! — произнес я как можно спокойнее и протянул Штраусу пачку «Дрины».

— Спасибо, я предпочитаю сигары. — Немец достал из внутреннего кармана пиджака «гавану».

— Вы могли бы предложить и дамам, — раздался голос Чедны.

— Извините. Прошу… А вы хотите, Розмари?

Девушка взяла сигарету и взглянула на меня с благодарностью. Судя но всему, Розмари окончательно пришла в себя, однако голубые глаза излучали холод: если ей что-нибудь и известно, она будет молчать.

— Закурите? — предложил я милиционеру.

— Благодарю, на службе не курю.

Он стоял у дверей. Черт возьми, и у меня возникло впечатление, будто мы арестованы.

В дверь постучали.

— Войдите! — отозвался милиционер.

Дверь открылась, и на пороге появился Степан Прпич:

— Мне велели прийти сюда…

— Пожалуйста, проходите, — пригласил его милиционер.

Теперь мы были почти в сборе.

И кто-то из нас, вероятно, убийца!

Из коридора донесся шум.

— В чем дело? Что случилось? — забеспокоился Штраус.

— Наверное, окончился матч, — предположил я.

— Попрошу без разговоров. — Слова были произнесены приказным тоном.

Штраус укоризненно посмотрел на меня и развел руками, словно говоря: «Выходит, я прав — мы арестованы!» Он затянулся сигарой, подошел к столу, стряхнул пепел в пепельницу и устремил взгляд на пшеничное поле.

Время шло. Мы молча курили, предоставленные своим думам. Комната заполнилась сигарным дымом. Штраус по-прежнему стоял у окна, повернувшись ко всем спиной. Он обернулся только раз, посмотрел на Прпича и, встретившись с ним глазами, вновь уставился в окно. Ближе всех к нему сидела в кресле Розмари с безмятежным лицом, устремив в пространство взгляд своих небесно-голубых глаз. Она напоминала куклу, которая, казалось, по чьей-то воле вот-вот оживет и затанцует.

У стены рядом с неподвижно застывшим милиционером сидел Нино, неотрывно смотревший в какую-то одному ему видимую точку. О чем он думал? О мертвом Ромео? О больной Юлиане? В его худом вытянутом лице не было ни кровинки.

Возле меня сидел Степан Прпич. Оглушенный молчанием, которым мы встретили его появление, он затих. Когда я угостил его сигаретой, он с признательностью посмотрел на меня и, выпуская густую струю дыма, шепнул:

— Мы проиграли венграм — ноль: один.

Милиционер бросил на нас строгий взгляд.

Я усмехнулся: мало Прпичу забот, он еще огорчается из-за проигранного матча!

В коридоре опять послышался шум. Уже полчаса сидели мы здесь, как мыши в норе, размышляя о случившемся.

Словно на похоронах. Да, пожалуй, так я себя чувствовал. И, по совести говоря, не хватало именно Ромео; я представил себе посреди комнаты гроб, в нем — мой черноволосый приятель, красивый и бледный, восковая фигура и мы вокруг него, чтобы сказать о нем доброе слово, проститься и исповедаться…

VII

Расследование началось, как исповедь.

Джордже и следователь оставили нас на 36 минут, дав возможность поразмышлять в тишине. Я полагал, что за это время они закончили осмотр места происшествия и распорядились, чтобы тело Ромео унесли.

Вошел следователь; поклонившись, молча прошел к письменному столу, сел и тут же снова встал.

— Позвольте еще раз представиться. Влатко Сенечич, следователь из Управления внутренних дел Новской.

Он отер со лба пот. Пожилой человек, полноватый и лысеющий. «Точно торговый агент», — подумалось мне.

— Моя обязанность, — продолжал Сенечич, — установить истину о смерти Ромео Альфиери, итальянского гражданина, родом из Падуи, место жительства и работы — Неаполь. Он задушен шелковым шарфом, дважды обмотанным вокруг шеи и затянутым достаточно сильно, чтобы наступила смерть. Шарф привязан за оба конца к рулю. Смерть наступила между шестнадцатью часами и шестнадцатью часами сорока пятью минутами. Возможно, чуть раньше или чуть позже.

Следователь замолчал. В руке он держал чей-то паспорт.

Наступил момент, когда ночь стала теснить день. Возникшее вдали черное облако приближалось наперегонки с затягивающей небо вечерней пеленой.

Сенечич вздохнул, полез во внутренний карман пиджака, достал футляр с очками. Тщательно протерев стекла носовым платком, он открыл паспорт и начал читать.

— Ромео Альфиери. — Сенечич положил паспорт на стол и зачем-то снова протер стекла. — Ромео Альфиери, — повторил он, опять нацепив очки, — родился двадцать восьмого февраля тысяча девятьсот двадцать третьего года в Падуе, Италия. Итальянец. Итальянское подданство. Шофер. Проживает в Неаполе. — Он опять замолчал, обводя взглядом присутствующих.

Добродушное лицо следователя внушало симпатию. И голос его звучал добродушно, а сам он словно извинялся за то, что мы оказались в столь неприятной ситуации. Фразы Сенечич составлял осторожно, а тон, каким он произносил их, был что называется доверительным.

— Все вы, больше или меньше, знали убитого. — Он отер со лба пот носовым платком. — Речь идет об иностранном гражданине, тем деликатнее моя задача. Я прошу вас помочь следствию установить истину, чтобы предать преступника правосудию. Сейчас я запишу основные сведения, а затем вы вернетесь в малую гостиную. Показания будете давать поодиночке. Надеюсь, наше сотрудничество окажется успешным.

— Мы можем что-нибудь заказать у официанта? — спросил Штраус.

— Разумеется, но позже, в гостиной. Вы сможете пройти туда, как только покончим с формальностями.

Сенечич действовал как человек, которому некуда торопиться. Он тщательно записывал в блокнот наши данные: имя и фамилию, дату и место рождения, национальность и подданство, место жительства и род занятий.

У меня было достаточно времени, чтобы в свою очередь запомнить, а потом занести в блокнот все, что я слышал. Вот эти данные:

1. Адольф Штраус, 20 мая 1900 года, Штутгарт, немец, ФРГ, Ванген, промышленник;

2. Розмари Штраус, 20 сентября 1944 года, Ванген, немка, ФРГ, Ванген, ученица;

3. Нино Веселица, 11 января 1938 года, Карловац, хорват, СФРЮ, Загреб, студент-археолог;

4. Юлиана Катич, 8 августа 1940 года, Сплит, сербка, СФРЮ, Загреб, студентка-архитектор (сведения сообщил Нино Веселица):

5. Степан Прпич, 5 декабря 1918 года, Грубишно-Поле, хорват, СФРЮ, Грубишно-Поле, по профессии экономист;

6. Чедна Врзич, 7 июля 1919 года, Белград, сербка, СФРЮ, Белград, военнослужащая;

7. Джордже Врзич, 28 февраля 1915 года, Сремска-Каменица, серб, СФРЮ, Белград, майор ЮНА;[215]

8. Предраг Равник, 6 мая 1915 года, Нови-Сад, серб, СФРЮ, Белград, журналист.

Мои данные следователь записал в последнюю очередь. В этом не было никакого умысла; просто он вел опрос, так сказать, справа налево, а я сидел последним!

Кроме восьми, я внес в свой блокнот и девятое имя:

9. Ромео Альфиери, 28 февраля 1923 года, Падуя, итальянец, Италия, Неаполь, шофер-автомеханик.

Рядом с этой записью я поставил крестик.

Вся процедура заняла не больше десяти минут. Мне показалось, что наш добродушный следователь не придает особого значения формальностям. Кто когда и где родился, где живет и чем занимается — ведь этого недостаточно, чтобы делать какие-то выводы.

— Благодарю вас. — Следователь снова отер с лица пот. — А теперь прошу всех перейти в гостиную.

Мы встали.

— Ах, да, — вздохнул следователь, — я просил бы вас оставить документы… Знаете, — он словно оправдывался, — порядок…

— А этот симпатичный милиционер составит нам компанию? — не без иронии поинтересовался промышленник Штраус.

— Ох, извините, — следователь густо покраснел, — милиционер не понял мое распоряжение: он должен был вас собрать, а не оставаться с вами все время. Пожалуйста, заказывайте что угодно, смотрите телевизионную программу. Только прошу вас — без необходимости не покидать помещение… Надеюсь, мы договорились?

— Могу я заскочить в гараж взглянуть, как продвигается ремонт моего «мерседеса»?

— Разумеется, господин Штраус, вашей свободы никто не стесняет. — Следователь повернулся к Джордже: — А вас, майор Врзич, попрошу остаться…

VIII

Должен признаться, мои мысли утратили ясность, а чувства притупились. Ожидая вызова для дачи показаний, я пытался размышлять, но мой мозг как будто отключился! Кто бы ни был убийца, Ромео не оживить, и эта истина лишала меня способности думать.

В гостиной было пять столиков.

За один из них сели Адольф Штраус, Розмари Штраус и Чедна Врзич.

За другой — Нино Веселица.

За третий уселся я и принялся листать блокнот. Подошел Степан Прпич.

— Не возражаете? — спросил он и, не дожидаясь ответа, опустился на стул.

Начав исповедоваться у бензоколонки, он явно испытывал потребность продолжить свою исповедь. А мне казалось, что уже все сказано. Однако вопрос к нему у меня был.

— Вы знакомы с Сенечичем?

— А как же! Он обо мне все знает…

— Все? О вас, о вашей жене, о Ромео?

— Все! Обо мне! О моей жене! О Ромео! Он вел мое дело, когда я загремел в тюрьму за растрату. Знает, что Ромео увел у меня жену, пока я отбывал срок, и знает, что она ко мне вернулась!

— Значит, он не подумает, что у вас были причины убивать Ромео?

— Полагаю. Хоть он и знает, что человек я горячий! Ваш приятель (он имел в виду Джордже), наверное, уже рассказал Сенечичу о драке. Плохо мне придется; вдруг он все же решит, что я в приступе злости… Мало ли что может прийти ему в голову…

Он пригладил рукой свою кудрявую шевелюру. Смуглый, темные живые глаза, приплюснутый нос. «Как у боксера, — подумал я. — А может, этот боксерский нос он заработал в многочисленных драках?» Я окинул его взглядом. Был он в синем комбинезоне, какой обычно носят служащие бензоколонок. Под комбинезоном угадывалась ладно скроенная фигура. Прпич, должно быть, хорош и в костюме. На ногах — новые черные ботинки, парадные. Когда наши взгляды встретились, он усмехнулся. Руки с длинными пальцами были ухоженные, не огрубевшие от работы ни в тюрьме, ни на бензоколонке.

— Я всегда работаю в перчатках. — Прпич словно читал мои мысли. — У меня, знаете ли, потребность, чтобы руки всегда были чистые!

Можно ли чистыми руками задушить человека? Не знаю. Он был уж слишком откровенен со мной, совершенно незнакомым ему человеком. Не налаживал ли он со мной отношения, чтобы потом обратиться за помощью?

Прпич, вновь угадав мои мысли, спросил:

— Думаете, я вляпался?

— Думаю! И очень сильно, если говорите неправду.

— Я сказал вам правду!

— Если вы говорили правду, постарайтесь вспомнить все до мелочей. Может, это вас спасет!

— Какие мелочи вы имеете в виду?

— Ну, например, кого вы видели перед мотелем между шестнадцатью часами и…

В этот момент дверь раскрылась, и милиционер выкрикнул:

— Степан Прпич!

— Я! — отозвался тот.

— Пройдите в кабинет директора!

— И?.. — спросил меня Прпич, покидая гостиную.

— …шестнадцатью часами сорока пятью минутами, — договорил я. — Я знаю, у вас отличная память.

Прпич остановился. Пристально взглянул на меня:

— В прятки играем?

Я похлопал его по плечу:

— Только правда может спасти вас!

Дверь закрылась, а я стал размышлять, почему следователь начал с него. По-моему, куда логичнее было бы допросить вначале Розмари Штраус, ведь это она обнаружила задушенного шелковым шарфом Ромео.

Мои размышления прервал Нино:

— Простите, который час?

— Восемнадцать часов двадцать восемь минут.

— Юлиане пора принять лекарство.

— Какое лекарство? — поинтересовался я.

— Она больна. — Нино смутился. — Вы, наверное, заметили… Она потеряла много крови.

— Лекарство у вас?

— Нет, у нее. Боюсь, придется ее разбудить…

— Да ведь она уже не маленькая, — попытался я успокоить юношу, — может и сама о себе позаботиться.

— У нее очень крепкий сон, ее надо разбудить, — упрямо твердил свое Нино, затем он встал и вышел из комнаты.

Я снова взялся за блокнот. Не прошло и трех минут, как Нино вернулся. Теперь он сел за мой столик.

— Ну, приняла Юлиана лекарство?

— Дверь заперта на ключ, — сказал Нино. — Я постучал, крикнул, что это я и что пора принять лекарство, она ответила «Да, да!», и я со спокойной душой пошел назад.

— Ну вот, видите! Может, закурите или выпьете что-нибудь?

— Нет, спасибо. Знаете, я бы сыграл в шахматы!

— В шахматы? Теперь?

— Надо, чтобы пальцы успокоились. — Он поднял руки, и я увидел, что пальцы у него дрожат.

— Вы правы, — согласился я. — Прекрасная идея! Я бы сыграл партию. И мне надо успокоиться.

— Впутались мы в это дело… — Нино не договорил и уставился на свои дрожащие пальцы. — И зачем нам все это понадобилось?

— Да, — сказал я, стараясь скрыть охватившую меня при этих его словах ярость, — и впрямь, зачем нам все это понадобилось? И зачем вам понадобилось бить Юлиану?!

— Вы… вы… — прошептал Нино, — вы видели?..

Я не успел ответить. Дверь распахнулась, и в гостиную вошел официант. Вероятно, его прислал Сенечич. Он подошел к столу, за которым сидели Чедна, Розмари и Штраус. Хотя официант был не в форменном пиджаке, а лишь в белой выпущенной поверх брюк рубашке, он обливался потом в этот душный вечер.

— Что господа желают?

— Бутылку виски, — сказал Штраус, — лучше «Чивас».

— «Чиваса», к сожалению, нет. Могу предложить «Джонни Вокер» и «Балантайн».

— «Джонни Вокер», — выбрал Штраус. — И немножко яда!

— Как прикажете!

Надо признать, у официанта было чувство юмора! Он подошел к моему столику:

— Для вас?

— Шахматы, — сказал я, — и бутылочку минеральной «Раденская — три сердца»…

— Шахматы? — удивился официант. — Ах, да! Сию минуту! — и, наклонившись, зашептал мне на ухо: — Я видел его. Подошел к грузовику, но меня прогнали, говорят: «Официантам тут нечего делать!» Его перенесли в дом, пока вы сидели в директорском кабинете. Врач осмотрел… Мне велели составить три стола… а он лежит… Потом его увезли в больницу, для вскрытия… Значит, для вас шахматы и «Раденскую — три сердца»… Сию минуту…

Шахматная доска была большая, фигуры красивые. Истинное удовольствие заняться игрой, требующей напряженной работы мысли. Доску обрамляла инкрустация — виноградные листья и грозди.

«Не заключенные ли мастерили? — подумал я. — Может, именно над этими шахматами трудился Степан Прпич, коротая время в тюрьме?»

Нино играл осторожно. До пятого хода он молчал, затем, оторвав взгляд от доски и внимательно посмотрев на меня, спросил:

— Вы видели, как я похлопывал. Юлиану по щекам?

— Как вы ее били! — тихо с неприязнью поправил я.

— Похлопывал по щекам, — упрямо повторил парень. — Это не одно и то же.

— Неужели вы способны бить слабую, больную девушку? Давайте пощечины здоровым, тем, кто сильнее вас…

— Вы разговариваете со мной так, будто я убийца, — сдерживая ярость, произнес Нино. — Я не из тех людей, которые достойны презрения…

— Никто вас не презирает, и меньше всех я. — Я смягчил тон. — Напротив, все мы испытываем к вам определенную симпатию, нас тронула ваша забота о Юлиане. Потому-то я был потрясен, увидев, как вы «похлопываете по щекам» — так, кажется, вы это называете — вашу подругу.

— Ну… вам известно, что Юлиана больна…

— Известно! А вам известно, что… В конце концов, вы же интеллигентный человек… А ведете себя как ревнивый мальчишка!

Не выпуская из руки ферзя, Нино засмеялся. Это был смех человека, едва сдерживающего бешенство, смех, родившийся в тайниках человеческого сознания, тихий, почти беззвучный, смех, в котором чувствовались боль и презрение, этот смех меня обезоруживал — я не мог понять, что он скрывает.

— Ревнивый? Побойтесь бога! Я ревную?! К кому? К тому ловеласу? — Последнее, видимо, относилось к Ромео. — Неужели вы думаете, что на меня произвела впечатление его тирада о Джульетте? Неужели вы думаете, что он представлял себе настоящую Джульетту? Неужели вы думаете, что мне неизвестны шекспировские стихи? Вы помните, с какими словами он обратился к моей Юлиане?

Он смотрел на меня невидящим взором. Лицо, делавшее его похожим на Фернанделя, вдруг стало красивым.

— Я — как Сирано де Бержерак. Нас не украшают красота и страсть, нас красят разум и любовь. Я стану археологом, буду изучать оставленную человечеством память о себе… Но я человек, из плоти и крови, человек, который, с вашего позволения, знает, что такое любовь и верность…

Он замолчал, поставил ферзя именно на ту клетку, откуда, как я предполагал, он будет являть для меня наиболее серьезную угрозу, и продолжил:

— Кому не известна история Ромео и Джульетты?! Все влюбленные воображают себя Ромео и Джульеттой. Готовы жертвовать жизнью…

Как блестели его глаза! Этот человек, подумалось мне, убежден, что для своей Джульетты он Ромео. А может, он просто безумец? Дальнейший ход его рассуждений укрепил возникшее у меня подозрение.

— Неужели вы думаете, что я не знаю стихов, которые прочитал Ромео? Больше того, я знаю лучший перевод! А хотите в оригинале?

Я люблю Шекспира. Археология требует знания языков. Английский я знаю почти как родной. Всего Шекспира я прочитал на английском. «Отелло» помню, наверное, целиком. Прочитать вам мои любимые строки? Послушайте:

— Гм! Черный слон готовит вам сюрприз, — пробормотал я.

— Неважно! — усмехнулся Нино. — Шахматы — это игра. А жизнь есть жизнь. И мне придется вам объяснить, почему я бил Юлиану по щекам…

— Я лицо неофициальное, — казалось, я оправдывался, — и вы вовсе не обязаны передо мной исповедоваться…

— Я проверяю себя, — ответил юноша с улыбкой, так украшавшей его удлиненное лицо. — Мы с Юлианой… ну, как бы это сказать… мы любим друг друга… Внимание, я готовлю вам ловушку. — Он держал в руке белого слона. — Она ждала ребенка. Нашего! Понимаете? Мы студенты, оба из провинции. Юлиана выросла в патриархальной семье с Далматинских островов, они перебрались в Сплит, где под маминым крылышком и прошло ее детство. Затем она уехала в Загреб учиться… Она — будущий архитектор, я — будущий археолог… И оба бедны как церковные мыши… Я мечтал о том, как буду раскапывать древние города, а она — создавать новые. Знаете, есть у нас комнатушка под крышей, бывшая голубятня… Юлиана навела в ней уют… превратила в райский уголок…

«Как мысли о любви красят человека!» — подумалось мне.

— И все же то был не рай, — рассказывал Нино. — Чистоту Юлиане удавалось поддерживать, однако от мышей мы избавиться не могли… Знаете, дом ужасно старый, построенный в незапамятные времена, он весь пропах мышами… Как-то ночью Юлиана шепнула: «Твоя рука!» Потом вскрикнула: «Мышь!» А это давал о себе знать наш ребенок… — Нино на секунду замолчал. — Я отвлекаю ваше внимание, предупреждаю: опять готовлю вам ловушку. Я неплохо играю в шахматы! — Он продолжал: — Ночи напролет мы с Юлианой думали, искали выход. Хотели оставить ребенка, хотя было очевидно, что для нас это почти невозможно… У меня брат в Белграде, врач… он отговаривал Юлиану… она была уже на четвертом месяце… Она упрямилась… Мой брат пытался, предупреждал о последствиях: потом она никогда не сможет стать матерью… Но Юлиана решила… Будьте внимательны, вам грозит мат…

— Велика важность! — Его рассказ занимал меня куда больше, чем шахматная партия.

— Ну и вот, операция была тяжелой. Юлиана потеряла много крови. Брат уговаривал нас пожить в Белграде. Мы выдержали неделю, а потом просто-напросто сбежали. В Белграде у нас еще были деньги… Но на возвращение в Загреб уже не осталось… Поэтому мы голосовали на шоссе… Нам хотелось поскорей вернуться в наш райский уголок на чердаке, к нашим мышам… Юлиане в машине стало хуже. Она стойко терпела до Новской. Когда вышла из машины, мне показалось, она теряет сознание. Все были заняты дракой между шофером и этим, с бензоколонки, а я хлопал по щекам Юлиану, чтобы привести ее в чувство… Немцы проявили любезность, пригласив ее отдохнуть в свой номер… Вот, пожалуй, и все…

У меня не было оснований не верить Нино, однако осторожность заставляла подумать, что у каждого преступника найдется убедительная история для доказательства невиновности. Словно угадав мои мысли, Нино спросил:

— Вы мне не верите?

— Ну, почему же? У меня нет причин вам не верить. В самом деле, у вас не было оснований ревновать к Ромео…

— Какой Ромео! Какая Джульетта! — Нино нервно рассмеялся. — Шекспировская сказка не имеет к нам ни малейшего отношения. — Он замолчал, с лица исчезла улыбка. — Надо взглянуть, как она там… Ей тоже предстоит эта утомительная процедура допроса.

— Погодите. Дойдет очередь, тогда и разбудите.

Нино попытался улыбнуться, но улыбка на этот раз вышла похожей на гримасу.

— Нас крепко связывает смерть нашего ребенка… Мечтаете о маленьком червячке, и вдруг теряете его еще до того, как он обрел человеческий облик. Я хочу, чтобы Юлиана поскорей забыла об этой утрате… Время поможет… Несомненно! Мне кажется, Шекспир написал эти строки для нас:

Я сейчас вернусь. — Нино встал. — Пойду посмотрю, приняла ли она лекарство. И… надо ее подготовить…

В дверях он столкнулся со Степаном Прпичем. Нино посторонился, пропуская его. Следом за Прпичем вошел милиционер. Он приблизился к столу, где сидели Штраус, Розмари и Чедна.

— Господин Штраус, будьте любезны пройти в кабинет, — услышал я его вежливый голос.

А затем голос немца, на своем языке успокаивающего дочь.

— Вы ведь побудете с моей Розмари, пока я не вернусь? — обратился Штраус к Чедне.

— Разумеется, — успокоила она немца. — Розмари в надежных руках…

Штраус вышел из гостиной, разминувшись в дверях с официантом.

— Вам понравилось виски, господин? — осведомился тот.

— Мне у вас все нравится! — сердито бросил Штраус.

Прпич тем временем — на этот раз без спросу — уселся за мой столик и молча наблюдал, как я расставляю на доске шахматные фигуры. Не прерывая своего занятия, я спросил:

— Ну, как все прошло?

— Никак! Мы больше молчали, чем разговаривали.

— Вы честно ответили на все вопросы?

— Да! По сути дела, Сенечич мне задал лишь два серьезных вопроса. Первый — я ли убил Ромео? Ответ: нет! Второй — правда ли это? Ответ: да!

— А еще о чем вы беседовали?

— Сенечич поинтересовался, как дети, жена, не ссоримся ли. Я сказал: и я, и дети счастливы, оттого что все снова вместе. Он спросил, как моя жена воспримет известие о смерти Ромео. Я ответил: для моей семьи главное — доказать, что не я убийца…

— И все?

— Нет, Сенечич спросил, почему я на работу явился в парадных ботинках. А я ответил: чтобы чувствовать себя как на празднике, когда выиграем матч у венгров!

— Он не поинтересовался, видели ли вы кого-нибудь от шестнадцати до шестнадцати сорока пяти?

— Нет. Он, очевидно, думает, что убийца — я, и не собирается выяснять, что происходило в это время.

— А что происходило?

— Не знаю. Я занимался своим делом, однако, если что-то произошло, я постараюсь вспомнить, что именно.

На пороге появился взволнованный Нино. Он шагал, вытянув правую руку, как слепой, который, прежде чем ступить, ощупывает перед собой пространство.

— Что случилось? — спросил я, когда он приблизился к нашему столику.

— Не знаю. Я стучал. Она не отозвалась. Наверное, очень крепко спит или, — он на секунду замолчал, — или ей плохо.

— Дверь заперта?

— Да.

Около нас возник официант.

— Вы плохо себя чувствуете? — заботливо спросил он Нино.

— Скажите, у вас есть запасные ключи от комнат? — поинтересовался я у официанта.

— Есть, а зачем они вам?

— В каком она номере? — спросил я у юноши.

— В тринадцатом.

— Будьте любезны, дайте нам запасной ключ от этого номера, — попросил я официанта.

— Что-нибудь случилось?

— Не будем терять время! — заметил я нетерпеливо.

— Я схожу за ключом к администратору, а вы ждите меня у номера…

IX

Официант не сразу отпер дверь тринадцатого номера.

— Внутри в замке ключ. — Он обернулся и взглянул на меня и стоящих рядом Нино, Чедну, Розмари и Прпича. — Попробую вытолкнуть, иначе придется ломать дверь.

— Стучите посильней, — посоветовал Прпич, — может, все-таки разбудим.

— Я стучал изо всех сил. — Голос у Нино был хриплым. — Бесполезно.

— Ключ выпал! — радостно закричал официант.

Я услышал, как щелкнул замок. Новоявленный слесарь нажал ручку, дверь распахнулась, и он отступил в сторону, пропуская нас вперед…

Глава третья

Несчастная Юлиана! Судьба Ромео и Джульетты во все времена одна: любовь преодолевает все преграды и соединяет в смерти. Но в данном случае Ромео и Юлиану соединила не любовь, а ненависть.

Глядя на сохранившее выражение ужаса лицо задушенной шелковым шарфом Юлианы, я поймал себя на мысли, что разгадку трагедии ищу в ненависти. И на ум пришли слова бедняги Отелло, которые мне напомнил Нино Веселица:

Мне показалось, именно в них заключен ответ на вопрос, почему эта хрупкая девушка разделила судьбу Ромео Альфиери.

I

Юлиана была мертва, и ей ничем уже нельзя было помочь.

Когда официант открыл дверь и посторонился, пропуская нас, я шагнул первым и скорее инстинктом, чем разумом понял, что произошло.

Юлиана лежала на широкой кровати, наполовину укрытая одеялом. Сделав еще шаг, я увидел широко раскрытые глаза, и мне вдруг поверилось, что зрачки запечатлели образ убийцы, затянувшего на ее шее шарф. Лицо девушки выражало ужас, испытываемый всяким разумным существом, сознающим, что до срока покидает этот единственный мир человеческих страданий и радостей.

На Юлиане был джемпер из Златибора!

У себя за спиной я ощущал дыхание Нино. Его лицо было мертвенно-бледным, в глазах безумный блеск. Вместе с Прпичем мы удерживали юношу, не давая ему приблизиться к кровати.

В комнате появился милиционер.

— Прошу всех освободить помещение! — потребовал он.

У дверей стояли Чедна и Розмари. Девушка непрерывно повторяла:

— Oh, mein Gott! Oh, mein Gott![218]

Она подошла к кровати и прикоснулась к джемперу Юлианы.

— Прошу ничего не трогать! Освободите помещение! — прикрикнул милиционер.

Официант по-прежнему стоял в дверях и вновь посторонился — на этот раз, чтобы дать нам выйти.

II

Я поддерживал Нино, Чедна помогала идти Розмари.

Ну а кто же поможет истине?

Истину знает только убийца. А убийца истине не помощник, он ее скрывает. Страшнее дьявола он суетится здесь, между нами. Изображает удивление, сочувствие. Сплел паутину, заманил нас в нее и наслаждается, наблюдая за нашими тщетными усилиями выбраться из пут догадок и предположений.

Если честно, то я уже не строил предположений. Что касается убийства Ромео, у меня были кое-какие догадки относительно личности убийцы, хотя, скорее всего, и ошибочные. Теперь, после гибели Юлианы, течение моих мыслей нарушилось. Я никак не мог проследить связь между этими преступлениями. Разве что символичность имен: Ромео и Юлия! Еще утром они не знали друг друга. И вот их жизненные пути пересеклись и оборвались здесь, в мотеле, близ Новской, на пути из Белграда в Загреб. Два таких разных жизненных пути. Ромео прошел войну, был в армии Муссолини, потом сражался вместе с нашими партизанами, храбрый воин, весельчак и покоритель женских сердец. За рулем своего грузовика он проделывал длинный путь от Неаполя до Стамбула — через Рим и Триест, Загреб и Белград, Афины — и назад. И вот в одной из точек этого маршрута, в мотеле близ Новской, после драки с человеком, у которого он отбил жену, его жизнь оборвалась. А Юлиана? Что она видела в жизни? Сны о новых, выстроенных ею городах, некое предчувствие счастья, учеба, любовь и вынужденный отказ от материнства… Случайная встреча на шоссе и смерть в мотеле! Тоже случайная — или нет? Вполне естественно, что у меня возник такой вопрос, поскольку мне никак не удавалось связать между собой эти убийства: не хватало мотива, который объяснил бы оба преступления…

Что их объединяло?

Шелковый шарф!

И Ромео, и Юлиана задушены шарфами, которые несчастный шофер, наверное, купил на каком-то из многолюдных стамбульских базаров.

Шарф — это смертельная петля, в которую сунули голову жертвы, подумал я и вдруг вспомнил, что Ромео подарил три шарфа: Юлиане, Чедне и Розмари. Три совершенно одинаковых шарфа — серийное производство! Ромео задушен шарфом. Юлиана задушена шарфом! А Чедна? А Розмари? Неужели и им грозит та же участь?

Мои размышления нарушил официант:

— Не хотите ли чего-нибудь выпить?

Помню, я тогда потер лоб и вперил взгляд в его лицо. Будто откуда-то издалека до меня донесся голос:

— Ну и заваруха! Приехала специальная группа из Загреба!

Я снова потер лоб и заказал минеральной воды. В тот момент я решил, что не выпью ни капли алкоголя, пока не прояснится эта ужасная история. На трезвую голову всегда лучше думается. Я полагал, что совместными усилиями с Чедной мне удастся найти в густых зарослях тропинку, которая выведет меня на солнечную поляну, иначе говоря, мне удастся разгадать тайну убийств.

Мы с Чедной сидели за одним столиком.

После того как в номере немецкого промышленника была обнаружена задушенная Юлиана и когда мы немного оправились от потрясения, нас вновь собрали в гостиной. Обращенный ко мне вопрос официанта вывел меня из задумчивости и заставил вернуться к действительности. Оглядевшись вокруг, я увидел, что мы расположились, словно соблюдая некое неписаное правило игры, так, как нас расставила сама жизнь.

Мы сидели с Чедной, за другим столом — Штраус со своей дочерью, за третьим — Степан Прпич, за четвертым — Нино Веселица.

Тем временем эксперты, вероятно, пытались установить, когда наступила смерть Юлианы Катич.

Признаюсь честно, я чувствовал себя как подозреваемый, который должен доказать свое алиби. И еще — в тот момент я был уверен в невиновности лишь одного человека — себя самого!

Я старался вспомнить, кто последним видел Юлиану.

Когда Штраус любезно предложил девушке отдохнуть в его номере, ее проводили наверх Чедна и сам немец.

Розмари отправилась в комнату переодеться после того, как обнаружила мертвого Ромео; тогда она сняла златиборский джемпер. Его надела Юлиана: она жаловалась, что мерзнет, очевидно, ее знобило.

Нино Веселица поднимался наверх, чтобы напомнить Юлиане про лекарство. Нино? Дверь была заперта. Юлиана откликнулась, но в комнату его не впустила.

Значит, Розмари последняя, кто разговаривал с Юлианой.

А что, если Юлиана все-таки впустила Нино?

У меня голова пошла кругом.

На этот раз из задумчивости меня вывела Чедна:

— Двойное виски!

Ого! Я — минеральную воду, Чедна — виски!

Когда официант отошел, она обратилась ко мне с предложением:

— Давай объединим наши усилия! Идет?

— Я чувствую себя как в мышеловке. Кто-то за кем-то охотится, а кто кого поймает, неизвестно.

— Я буду ловить Штраусов, а ты — Прпича и Веселицу. Договорились?

— Я — отца с дочерью, а ты — вероятных убийц! — не согласился я.

Чедна усмехнулась:

— Убийцей можешь быть ты, хоть ты и исключил нас из списка подозреваемых.

— Тебя — нет, — мягко возразил я. — Если у тебя найдется мотив, ты остаешься в игре…

— Мотив есть и у тебя: когда-то вместо ягненка Ромео подсунул тебе старого кота! — И она многозначительно усмехнулась.

Я ценю чувство юмора, особенно в критических ситуациях, и еще — веские доводы.

— Соглашайся, — настаивала Чедна. — Ты уже нашел общий язык с Прпичем и Веселицей, а я даже не раскрыла тайну двуспальной кровати в номере Штраусов.

Я вздрогнул. Двуспальная кровать?

Ну да! Как это я не додумался, а ведь видел своими глазами!

Юлиану задушили шелковым шарфом, когда она отдыхала на единственной кровати в номере. Этот номер с этой кроватью взял для себя и своей дочери Штраус.

Отец и дочь в общей постели? Шестидесятилетний отец и семнадцатилетняя дочь — под одним одеялом?

И под этим одеялом нашла смерть Юлиана!

Я всегда преклонялся перед особенностью женщин чувствовать всем своим существом. Вот Чедна: ее незримые антенны улавливали таинственные сигналы, которые каким-то образом помогали разуму безошибочно приблизиться к истине.

— Ты до чего-нибудь докопалась? — спросил я подозрительно.

Она посмотрела на меня с таинственным видом.

— Вот выпью двойное виски, и в голове прояснится! А пока только домыслы. Штраусы постоянно ссорятся, у них — конфликт поколений. Оба пышут здоровьем, энергичны, как истые германцы. Самодовольны, я бы сказала, исполнены желания завоевать все окружающее пространство и… — Она замолчала. — Не знаю, — после краткого раздумья продолжила Чедна, — или я заблуждаюсь, или на правильном пути. Если на правильном — тогда я близка к истине, хотя не верю, что кто-то из них… — она подыскивала слова, — виновник преступления.

— Ты думаешь, они состоят в кровосмесительной связи? — произнес я осторожно.

— Вроде того, — подтвердила Чедна.

— Какая испорченность! — вырвалось у меня. — Как тебе могло прийти в голову такое?

— Но и тебе «такое» пришло в голову! — заметила Чедна. — Может, и ты, когда доживешь до шестидесяти, захочешь ощутить рядом под одеялом тепло молодого тела!

— У тебя есть доказательства?

— Нет, но я рассуждаю с позиции женщины, которая своим телом хочет обеспечить себе красивую жизнь!

— Неужели тебя не потрясла смерть Ромео и Юлианы?! — спросил я, изумленный ходом ее мысли.

— Тут ничего не поделаешь, — ответила Чедна. — Смерть — вне нашего понимания. Никто нам не вернет умерших. Лишь одно известно наверняка: когда-нибудь мы присоединимся к ним, и тогда, если дух живет и вне тела, они расскажут, кто повинен в их гибели.

— Красиво!

— Истина куда неприглядней, — парировала Чедна.

— И недоступней, — добавил я. — Ты не думаешь, что убийца кто-то из Штраусов?

— А ты? — ответила Чедна вопросом на вопрос. — Ты не думаешь, что кто-нибудь из двоих… — она взглядом указала на Прпича и Веселицу, — что убийца один из них?

— Не знаю! — проговорил я и сам удивился искренности, с какой высказал свое сомнение. — Не знаю! — повторил я. — Уверен я только в себе.

— Ну, значит, нас двое, — усмехнулась Чедна. — Добавь и Джордже. Не думаю, что он стал бы мстить Ромео из-за кошачьего жаркого. Круг сужается. Объединим наши усилия!

— За границами этого круга простирается весь мир! — высказал я мысль, выразившую мою беспомощность.

Наш бесплодный разговор прервал официант — единственный маяк в этом бушующем море страстей и догадок. Он принес двойное виски для Чедны и бутылку минеральной — для меня.

— Пора ужинать, — напомнил он, улыбаясь, как человек, прекрасно изучивший привычки своих клиентов. — Рекомендую блюда славонской кухни…

— Спасибо, позднее, — поблагодарил я. — Впереди у нас долгая ночь.

Я смотрел, что он ставит на другие столики, и таким образом узнал, что Прпич заказал бутылку темного пива, Нино — кока-колу, а семья Штраус — бутылку виски. Надо признать, что Штраусы вели себя как настоящие готы, предопределение которых — править миром. Они знали, что такое доброе вино и хорошая закуска.

Чедна отпила глоток виски, облизнула губы и, держа стакан на уровне глаз, с печальным видом засмотрелась на золотистую жидкость.

— Если б я была ясновидящей… Чао, приятель! Я присоединяюсь к семейству… — И Чедна перебралась за стол, где поглощали виски папаша и доченька Штраус.

III

А что делать мне?

Пребывать в одиночестве или составить компанию Прпичу и Веселице?

Я недолго размышлял, к кому подсесть, поскольку сразу вспомнилась история о Буридановом осле, и выбрал Прпича.

Вначале он будто и не заметил моего появления. Подняв стакан с пивом, он, подобно Чедне, задумчиво уставился на переливающуюся через край пену.

Наконец взглянув на меня, он пригубил пива, пробормотал: «Да, да!» — и вновь погрузился в молчание.

Увидев, что я пью минеральную воду, Прпич поддразнил меня:

— Что, трезвеем?

Я хотел было рассмеяться, но у меня вдруг пересохло в горле!

Если я и заподозрил Прпича в убийстве Ромео, то после гибели Юлианы подозрение рассеялось. У Прпича были причины желать смерти Ромео, но зачем стал бы он убивать незнакомую девушку? И сама собой возникла мысль: у преступника были основания для убийства и Ромео, и Юлианы. «Найди мотив — найдешь и убийцу!» — решил я.

Степан Прпич стряхнул оцепенение, отпил еще глоток и негромко, словно про себя, спросил:

— Кому понадобилось убивать Юлиану?

Я ожидал, что он продолжит свои размышления вслух, но он умолк, застыв в неподвижности. Однако я был уверен, что за внешней апатией крылась лихорадочная работа мозга. Следующие несколько минут показались мне вечностью. За соседним столом, напоминая восковую фигуру, сидел Веселица. Пожелтевшее лицо, окаменевшая поза говорили о том, что он заблудился мыслями где-то далеко, откуда не желал возвращаться.

Я услышал шепот Прпича. И снова он обращался скорее к себе, чем ко мне:

— Странно все-таки! Надо, чтоб все произошло именно в день годовщины моей свадьбы!

— Что? Годовщина вашей свадьбы? — Я насторожился.

— Сегодня ровно пять лет, как мы с Катицей обвенчались. Я пригласил ее поужинать, и она вот-вот должна прийти. — Он усмехнулся: — Потому я и надел новые ботинки, не из-за футбола же. Под комбинезоном у меня выходной костюм… Я и букет роз купил, и подарок — три метра шелка на летнее платье… Черт знает, кому все это понадобилось!

Интересно, что еще мне придется услышать?!

— Вы знали, что сегодня проедет Ромео?

— Черта с два! Если б знал, отпросился бы с работы и поехал с Катицей в город… Вот беда! Что-то она скажет, когда приедет? Ее ко мне не пустят!

— Почему?

— Ну, я же арестован, все мы арестованы, и чтобы ни о чем с ней не могли договориться…

— Мы все арестованы? — переспросил я, не очень в это веря.

— Все! Пока не докажем, что невиновны.

— Но кто-то из нас…

— Кто-то свою невиновность доказать не сможет. А мне труднее всех. Когда Сенечич спросил, не я ли убил Ромео, я ответил: «Нет, хотя у нас с ним были свои счеты!» И Юлиану не убивал. Я ее и не знал, у меня не было причин убивать ее. Но у кого-то были. Шею бы свернул тому…

— Вы все сказали Сенечичу?

— Все? — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Все, что и вам. А совсем все мне и самому неизвестно! Многое из того, что я ему сообщил, Сенечич знал. Еще я сказал, что жду Катицу, чтобы отпраздновать годовщину свадьбы…

— Он не спрашивал, заметили ли вы, находясь у бензоколонки, что-нибудь подозрительное — положим, поблизости от мотеля?

— Спрашивал. На то он и хороший следователь!

— Что же вы ответили?

Прпич помолчал, разглядывая меня.

— Хотите мне помочь? — спросил он наконец.

— Я верю вам. Если в моих силах, помогу.

— И вы под подозрением? — В его глазах блеснула веселая искорка.

— Полагаю. — Я ободряюще улыбнулся.

— Видите ли, у меня было много работы, мне некогда было бездельничать и глазеть по сторонам… — Прпич явно тянул время.

— Вы так и сказали Сенечичу?

— Нет! Я рассказал ему о том, что, по-моему, имеет отношение ко всем этим событиям… — Он опять задумался, очевидно решая, довериться мне или нет. — Я сказал, что видел, как Ромео шел к своему рефрижератору.

— Когда вышел из мотеля?

— Нет, он появился с западной стороны мотеля.

— Что вы хотите этим сказать?

— Бензоколонка находится у правого крыла здания. Со стороны Загреба, значит. Ромео появился справа, прошел мимо меня, как ни в чем не бывало, подмигнул и подошел к своему рефрижератору. Кажется, он слегка прихрамывал.

— И?

— Я видел, как он встал на подножку, открыл дверцу и забрался в кабину.

— Когда вы его видели?

— То есть в котором часу? Точно не знаю — наверное, где-то в середине первого тайма.

— Не до начала матча?

— По-моему, уже после того, как венгры забили нам гол; знаете, на бензоколонке есть транзистор…

— Это все?

— Еще я видел, как выходил толстый немец.

— Он ходил в автосервис узнать насчет своего «мерседеса», это мне известно.

— Но вначале он направился к машине Ромео…

— Что вы сказали?

— Что сказал, то и повторю. Однако я не знаю, подходил ли он к ней. Подъехала колонна болгарских рефрижераторов и все загородила. По правде говоря, у меня не было причин следить за чьими-либо передвижениями.

— Вы видели еще кого-нибудь?

— Вас! — Прпич усмехнулся. — И Веселицу.

— Я постоял на пороге…

— И вас, и Веселицу я видел у дверей. Вернулись ли вы в мотель или куда-то еще направились — этого я с уверенностью сказать не смогу.

— А Веселица?

— Кажется, он сразу вернулся в ресторан. Но и в этом я не могу поклясться. — Он пожал плечами. — Не возьму грех на душу.

— Вы кого-нибудь подозреваете?

— Кто я такой, чтобы кого-нибудь подозревать! Пытаюсь спасти собственную шкуру, а не знаю как… — Он помолчал, пристукнул стаканом по столу, отпил глоток пива и вытер губы ладонью. — Видите ли, подъезжало много машин. Может, кто-то подъехал и, убив Ромео, скрылся.

— А Юлиана?

— Это-то меня и смущает. Не улавливаю связи.

— Однако она существует!

— Есть некая таинственная связь… — продекламировал поэтически настроенный Прпич.

— Да, — согласился я. — И когда тайна раскроется, мы увидим, что были близки к ее разгадке.

— Знаете, у меня есть кое-какое образование. — Он усмехнулся. — Экономист с бензоколонки! Но по природе своей я очень привязан к земле — крестьянское дитя. Земля по-настоящему справедлива и с одинаковой любовью принимает всех в свои объятия… У меня предчувствие… то есть мне кажется, что последует продолжение…

Я недоверчиво взглянул на него.

— Вы думаете, на очереди кто-то из нас?

— Думаю, — грустно признался Прпич. — И хочу, чтобы это был я: уж тогда бы наверняка была доказана моя невиновность!

— Откуда такие мрачные мысли?

— Предчувствие — как у старой бабки! И оно мне подсказывает, что следователь Сенечич опять вызовет меня первым на допрос.

— Прпич, — я дотронулся до его плеча, — как вы полагаете, что понадобилось Ромео за мотелем?

— Не знаю, может, хотел взглянуть, как колосится пшеница! Не знаю, правда, не знаю.

В гостиную вошел милиционер, приблизился к нашему столу и пригласил Прпича к следователю. Поднимаясь со стула, Прпич торжествующе взглянул на меня, будто хотел сказать: «Что я вам говорил!», но не произнес ни слова, только махнул рукой и зашагал впереди милиционера.

Я остался в одиночестве.

IV

Через три столика от меня сидели Чедна, Штраус и его дочь. Я слышал их голоса; мне показалось, что отец и дочь ссорятся, а Чедна внимательно прислушивается.

За соседним столиком сидел Веселица, и, если бы он не покачивался из стороны в сторону, я бы и впрямь поверил, что это восковая фигура. Он раскачивался все сильнее, и в какой-то момент я испугался, что бедняга без чувств упадет со стула.

— Вам нехорошо? — спросил я, подсев к юноше.

Он не отозвался: мысли его были далеко отсюда. Однако раскачиваться перестал.

Куда был устремлен его взгляд?

Я боялся вывести его из этого состояния, вернуть к действительности. Шли минуты, и мне делалось не по себе. Лучше было ни о чем не думать. Я услышал шепот Нино:

— Юлиана сказала, что ребенок ее погубит. Она погубила и ребенка, и себя.

Мне хотелось спросить, что он имеет в виду. Что значит «погубила и ребенка, и себя»? Неужели Веселица считает, что Юлиана покончила с собой? Не может быть!

— Вы думаете, Юлиана…

Нино помотал головой, не давая мне договорить, и снова начал раскачиваться. Он, очевидно, не желал поддерживать беседу, тем более откровенную.

А я вдруг вспомнил, что Юлиана не открыла ему дверь, когда он пришел напомнить ей про лекарство.

Мне кажется, мы сидели так, словно немые, минут десять, когда вернулся Прпич. Он сел за тот же столик, за которым мы с ним беседовали, а милиционер вызвал Штрауса. Я увидел, как румяный толстый немец тяжело поднимается со стула, не отрывая взгляда от Розмари, опустившей голову на грудь. Он склонился к Чедне, что-то сказал ей и покинул гостиную в сопровождении милиционера.

Мне вспомнилось, как говорил Прпич: все мы под подозрением!

И Штраус тоже!

Я собирался пересесть к Прпичу, когда меня позвала Чедна.

Розмари по-прежнему сидела, не поднимая головы, и тихо плакала. Чедна ласково гладила ее светлые длинные волосы.

— Одна трагедия за другой! — шепнула мне Чедна. — Штраус ужасно зол; он даже сказал, что Розмари маленькая ведьма и приносит несчастье, что ее следует хорошенько отстегать. Он отчитал ее за то, что она чересчур крепко спала: едва не пришлось взломать двери, чтобы уложить в постель больную Юлиану. Розмари оправдывалась, мол, его подозрения напрасны и нехорошо так о ней думать. В ответ Штраус сказал, что ему известна истина и Розмари получит по заслугам. При этом он неприлично выражался, употреблял жаргонные немецкие слова, которыми называют проституток. Грозился, что обреет наголо, вымажет смолой и подожжет. А о ее матери говорил как о своднице, торгующей несовершеннолетними! Словом, небольшая ссора между отцом и дочерью.

— Ну, ты и нагородила! — У меня было ощущение, будто я попал под пулеметную очередь. — Он что, и тебя не постеснялся?

— Не постеснялся, как ни странно. Штраус, похоже, мне доверяет. Он сказал, что может быть откровенным, потому что он не убийца, а со мной готов беседовать, о чем пожелаю.

— Что это значит?

— Что значит, то и значит! — отрезала Чедна и опять занялась Розмари.

Она утешала девушку, гладила по волосам, уговорила поднять лицо и привести себя в порядок. Нашептывая ласковые слова, Чедна носовым платком вытерла с ее щек слезы, освежила туалетной водой. К Розмари вернулся румянец, и она вновь была похожа на школьницу, слегка нашалившую и наказанную отцом. Она благодарила Чедну.

— Существует ли связь между ссорой и случившимся? — спросил я, сознавая всю нелепость вопроса.

— Вырастешь — узнаешь! — Чедна улыбнулась с таким видом, что и на губах Розмари заиграла ангельская улыбка.

— Я думаю, отец не стал бы так разговаривать со взрослой дочерью, — попытался я исправить свою оплошность.

— Ты страшно сообразителен, дорогой Предраг! — похвалила меня Чедна. — Не исключено, нам с тобой удастся раньше Джордже добраться до истины.

— Если ты выступишь в роли Пифии, успех нам обеспечен! И пожалуйста, продолжай, раз тебе так нравится, изъясняться загадками!

— А ты умеешь их разгадывать?

— Если считать, что перед нами семь тайн, я приоткрыл две. — И я в общих чертах пересказал все, что узнал от Прпича и Веселицы.

— Ты им веришь?

— Верю! — ответил я не колеблясь.

— Кого же ты подозреваешь?

— Я в недоумении, — искренно признался я. — Мне не хватает камешков, чтобы составить мозаику… — Чуть подумав, я высказал первое, что мне пришло в голову: — Может, эта кукла!

Я не успел пояснить свою мысль, потому что в сопровождении милиционера появился Штраус. Он был красный как свекла, казалось, его вот-вот хватит удар. Платком отирая со лба пот, он пытался улыбнуться.

— Все в порядке? — осведомилась Чедна, когда Штраус сел за стол.

— Да! — лаконично ответил тот.

Я полагал, что милиционер пригласит нашу красотку, но он обратился ко мне:

— Товарищ Равник, попрошу вас следовать за мной!

Я поморщился, а Штраус, разводя руками, произнес:

— Что поделаешь, все мы под богом!

Когда я был уже у самых дверей, кто-то легонько хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел Чедну. Ее взгляд опалил меня.

— Проверь паспорта! — шепнула она мне в самое ухо.

V

В кабинете меня ждали следователь Сенечич и Джордже.

— Майор Врзич говорил мне о вас, — начал Сенечич. — Надеюсь на вашу помощь.

— Не думаю, что мне удалось узнать больше, чем вам. — Я был польщен. — Я разговаривал с Прпичем, попросил рассказать все, что ему известно. Он ответил, что вы его знаете как облупленного и что у него нет необходимости что-либо скрывать. Еще поведал мне о Ромео и своей Катице…

— Я верю, что он чист, — прервал меня Сенечич, — но это надо доказать… Может, он все же упомянул о чем-нибудь интересном?

— Я спросил, не заметил ли он, кто выходил из мотеля во время первого тайма. Он назвал Штрауса, Веселицу и меня.

— Ах, да, вы ведь тоже в списке подозреваемых, — улыбнулся Сенечич. — Это Прпич и нам сообщил. Только он не помнит точно, в какой последовательности. Ему кажется, что вначале вышел Штраус, потом вы и Веселица… Но он не может утверждать, что кто-то из вас подходил к рефрижератору Ромео.

— Надеюсь, у тебя есть алиби, — вмешался в разговор мой друг.

— Надеюсь, — сказал я и добавил: — Прпич обратил внимание, что Ромео появился справа из-за мотеля и, подмигнув, прошел мимо. Ему показалось, что Ромео прихрамывает.

— М-м-м, — промычал Сенечич.

— А еще Прпич ждет жену. Они собирались сегодня отметить годовщину свадьбы.

— Все это он нам рассказал.

— Он боится, что вы не позволите ему увидеться с женой. Почему бы не разрешить ему отпраздновать годовщину, если, конечно, ему вообще до этого? Я, чтобы не оставлять их наедине, могу составить им компанию!

— Неплохая идея, — согласился Сенечич. — А что вы думаете о Штраусе и его дочери?

— Все самое наилучшее! — улыбнулся я. — Правда, супруга майора мне кое-что рассказала… Отец и дочь серьезно повздорили.

— Интересно! Штраус нам ничего не говорил о ссоре.

— Насколько я мог понять из слов Чедны, немец упрекал дочь в том, что она поощряла ухаживания Ромео.

— Ромео ухаживал за всеми женщинами, — заметил Джордже.

— Я хотел бы напомнить вам, что Розмари первая увидела Ромео мертвым и последняя разговаривала с Юлианой…

— Полезное замечание, — остановил меня Сенечич. — Благодарю вас, товарищ Равник, за помощь. Думаю, сегодня вечером нам придется беседовать неоднократно.

Я направился было к двери, но, остановившись на полпути, вернулся к столу:

— Разрешите, товарищ следователь, взглянуть на паспорта Штраусов.

Зазвонил телефон. Рука Сенечича потянулась к трубке и замерла в воздухе. Он внимательно посмотрел на меня и, сняв наконец трубку, другой рукой протянул мне паспорта.

Разглядывая документы, я слышал отрывистые фразы Сенечича:

— Алло… да, я… Что ты сказал? Выехали сорок пять минут назад?.. Значит, скоро будут здесь… Что?.. Думаешь?.. Черт возьми, это мне не пришло в голову…

Я перестал прислушиваться к разговору, поскольку изучение паспортов поглотило все мое внимание. В клубке появилась ниточка. Два паспорта — отца и дочери. Одна семья, но разные фамилии.

Сенечич положил трубку на рычаг, а я оба паспорта — на стол.

— Сравните фамилии. — Я торжествовал.

Следователь недоуменно взглянул на меня. Вместе с Джордже он склонился над документами. Наступила тишина. «Боже мой!» — прошептал следователь. Джордже взял паспорт и прочитал по слогам:

— Adolf Strauss, с двумя «s» на конце!

Затем, раскрыв второй паспорт, так же по слогам прочитал:

— Rozmari Strauch, «ch» на конце!

— Отец и дочь! — вздохнул Сенечич. — Черт бы их побрал!

— В таком случае ссора между ними приобретает иной смысл! — сказал Джордже.

Я же подумал о Чедне, которой ее женское чутье подсказало, в каких «родственных» отношениях состоят отец Штраус и дочь Штраух!

Наверное, Джордже прочитал мои мысли, потому что спросил:

— Это твоя идея насчет паспортов?

— Чедна шепнула.

— Как она объясняет ссору между «отцом» и «дочерью»?

— По-моему, так же как и мы. Впрочем, Штраус в соседней комнате, можно позвать его и самого спросить.

— Разумеется, — согласился Сенечич. — Надо же проморгать такое! Очень благодарен вам за помощь… Ах, да, — вспомнил он, — а вы разговаривали с Веселицей?

— А вы? — поинтересовался я.

— Нет. Убийство девушки нарушило очередность в допросе.

— Я с ним беседовал, когда она была жива. Здесь все как будто ясно. Юлиана сделала в Белграде аборт. Молодые люди остались без денег, и им пришлось на попутках добираться до Загреба. Майор Врзич, очевидно, рассказал вам о нашем путешествии от Белграда до Новской?

Сенечич кивнул.

— Когда у мотеля Юлиана вышла из машины, ей стало плохо. Веселица хлопал ее по щекам, чтобы, по его словам, привести девушку в чувство. Затем, воспользовавшись любезностью господина Штрауса, она отправилась отдыхать в номер.

— Кто провожал ее до комнаты?

— Чедна и Штраус.

— Больше никто?

— Никто, насколько мне известно. Да, Чедна мне рассказала, что им потребовалось несколько минут, чтобы разбудить Розмари. Она спала крепко, как младенец!

— М-да, — буркнул Сенечич.

— Лучше пусть Чедна сама вам об этом расскажет.

— Спасибо за совет!

— Должен вам сообщить еще одну деталь. Веселица ходил напомнить Юлиане про лекарство. Она откликнулась из комнаты, но дверь ему не открыла…

— Хочешь сказать, быть может, и открыла? — задал вопрос Джордже.

— Я ничего не хочу сказать, — возразил я сердито. — Говорю то, что услышал от Веселицы.

— Боюсь, нам придется заночевать в мотеле, — заметил Сенечич. — Должны сообщить результаты вскрытия из местной больницы. К тому же есть вещи, которые требуют более детального изучения. — Он встал, открыл дверь и, подозвав милиционера, сказал: — Пригласи сюда кого-нибудь из администрации.

— Я бы хотел получить номер Штраусов, — попросил я, когда милиционер ушел. — Думаю, они не захотят ночевать в комнате, где произошло убийство.

— А ты любишь общаться с привидениями, — поддел меня Джордже.

— Не возражаю, — сказал Сенечич. — Однако берегитесь духов!

— Оставим шутки. Дух убийцы постоянно с нами, — заметил я, — но я его не боюсь.

— Если убийца еще здесь, — уточнил Джордже.

Вошел официант:

— Вы меня звали?

— Скажите, — обратился к нему Сенечич, — у вас есть свободные комнаты?

— Кое-что осталось, — услужливо ответил официант.

— Нам нужно… — Следователь замолчал и пристально взглянул на него. — Как ваше имя?

— Антон… Антон Врабец.

— Я вас не знаю. Давно вы в мотеле?

— Еще и месяца нет!

— Сегодня вы работали целый день?

— Нет, моя смена с двух часов дня до полуночи.

— Полагаю, вы сможете нам помочь. Если вы что-нибудь заметили…

— Разумеется, господин следователь. Я в вашем распоряжении. Сколько комнат желаете?

— Четыре номера для наших гостей. — Сенечич усмехнулся. — Штрауса с дочерью переведите в другую комнату. Понимаете? Неудобно оставлять их там, где… ну, словом, вы понимаете. В номер Штрауса поселите Равника, — он указал на меня. — Еще в одной комнате разместятся майор Врзич с женой, и нужен номер для Прпича.

— Он тоже останется в мотеле? — осведомился официант.

— Да. Если можно, оставьте три номера для моих людей.

— У управляющего сегодня выходной, я его заменяю. Надеюсь, вы останетесь довольны. Во всяком случае, будет сделано все необходимое… Пойду распоряжусь, чтобы поменяли постельное белье и полотенца.

— Спасибо, товарищ Врабец. И сообщите, если подметите что-нибудь интересное.

— Непременно, господин Сенечич. — Поклонившись, Врабец пошел к выходу.

В это время вновь зазвонил телефон. Следователь поднял трубку, пробормотал: «Да, это я» — и дождался, пока официант выйдет из комнаты. Я тоже было направился к двери, но слова, произнесенные Сенечичем, заставили меня остановиться.

— Интерпол… Думаешь?.. Через полчаса или час… Думаешь? Я жду с минуты на минуту…

VI

Я покинул кабинет, пребывая в уверенности, что сообщил следствию драгоценнейшие сведения, а сам остался ни с чем. Но меня утешала мысль, что даже самый слабый бегун, если не сойдет с дистанции, добежит до финиша.

В сопровождении милиционера я вернулся в гостиную. Штраус, Розмари и Чедна по-прежнему сидели вместе. Исполненное важности лицо немца было таким же багровым, только теперь это объяснялось выпитым виски. Розмари благодаря заботам Чедны посвежела и повеселела. Впрочем, известно, жизненные трагедии оставляют на детях не столь глубокий след, как на отцах.

— Похоже, придется здесь ночевать, — сообщил я, присаживаясь к их столику.

— Да, господин Сенечич сказал мне, — подтвердил немец. — Я попросил, чтобы нам с дочерью дали другую комнату. Сами понимаете… К тому же в автосервисе сказали, чтобы я не рассчитывал сегодня на мой «мерседес».

— Полагаю, это главное, что вынуждает вас остаться на ночь в мотеле.

— Да! Хотя и события, свидетелями которых мы невольно стали… Пусть они и не имеют к нам никакого отношения… — Штраус замолчал и посмотрел на Розмари. Взгляд ее голубых глаз был чист, как у ангела. — Я беседовал со следователем Сенечичем. Очень милый человек, как, впрочем, и ваш приятель майор Врзич. Это была скорее дружеская беседа, чем допрос… Майору известно, как мы добрались до мотеля, не меньше, чем мне… Следователь интересовался, что с моим автомобилем, и убедил меня, что ваши мастера достаточно квалифицированны, чтобы отремонтировать «мерседес»… Да… Хотите виски?

— Нет, спасибо, — отказался я.

— А мне, пожалуй, налейте, — попросила Чедна.

— Чедна… Удивительное имя,[219] его можно дать лучшему сорту шотландского виски! — преподнес Штраус поистине изысканный комплимент.

Розмари, это милое голубоглазое создание, молчала, будто воды в рот набрала.

— Странно, что вы не научили Розмари ни единому сербскому слову, — заметила Чедна. — Сами говорите по-сербски так, словно родом из Баната.

— Из Штутгарта, милая госпожа. Из прекрасного Штутгарта. А Розмари — типичный представитель молодого поколения. Ее интересует музыка, танцы… Языком она пользуется только во время еды.

«Не сказал бы!» — чуть не вырвалось у меня, но воспитание не позволило мне быть вульгарным.

— А я люблю ваш язык, — продолжал Штраус. — Я учил его по народным песням… Ваша Хасанагиница…[220] Вы — героический народ. Это поняли наконец и мы, немцы, после двух войн…

В гостиную вошли Врабец и милиционер, чей серьезный вид никак не соответствовал совсем еще мальчишескому лицу.

— Господин Сенечич поручил сообщить вам, что все останутся ночевать в мотеле, — начал Врабец. — Я распределил комнаты…

— У меня был тринадцатый номер… — заторопился Штраус.

— Число тринадцать приносит несчастье, — пошутил официант. — Вы переселитесь в комнату номер десять. На том же этаже. Вы, госпожа, — он обратился к Чедне, — вместе с мужем займете пятнадцатый номер. Господин, — он указал на меня, — получит бывшую комнату господина Штрауса. Служащий с бензоколонки Прпич будет в двенадцатом номере. Вероятно, вместе с тем молодым человеком. — Врабец показал рукой в направлении столика, за которым сидел Веселица. — Я распорядился приготовить номера. Вот, пожалуйста, ключи…

Тем временем я размышлял, как продолжить беседу со Штраусом. Затеять диспут о немецком языке и произношении букв «s» и «ch», пожалуй, не лучший вариант. Об этом со Штраус-Штраух поговорит Сенечич. Мысль о трагической судьбе Ромео и Юлианы мешала мне сосредоточиться. Мне не терпелось уединиться, однако приличия не позволяли покинуть собеседников. Я пожалел, что отказался от виски.

— Не хотите ли заказать ужин? — спросил официант.

— Чуть позднее, — сказал Штраус и обратился ко мне: — Знаете, Розмари вспомнила интересный эпизод. Прежде чем она обнаружила Ромео… в кабине… она чуть не столкнулась с каким-то человеком в черном костюме и шляпе. Он так несся, что задел Розмари плечом. Она едва устояла на ногах. Когда она обернулась, чтобы посмотреть, кто этот неосторожный человек, ей показалось, что на бегу он как-то странно ставит ногу.

— Может, барышня желает перекусить? — опять спросил официант.

— Спасибо. Не теперь, — ответил Штраус за Розмари. — И вообще она на диете!

Розмари потягивала виски, а я поинтересовался у немца:

— Она не запомнила его?

— Довольно смутно. Говорит, что шляпа была надвинута на самые глаза. Правда, ей показалось, будто она его видела раньше, только не может вспомнить, где и когда.

— Вы рассказали об этом следователю?

— Я только сейчас услышал, не так ли, госпожа? — Штраус повернулся к Чедне.

— Да! Розмари, после того как увидела Ромео там… в кабине… настолько растерялась, что забыла про того человека… И вспомнила лишь теперь, — объяснила Чедна.

— Желаете ужинать здесь или накрыть в номере? — вновь вмешался в наш разговор официант.

— Здесь. Позднее. Хорошо? Вы нам порекомендуете какие-нибудь блюда славонской кухни.

— Да, господин, — ответил учтивый официант и направился к столику, за которым сидели Прпич и Веселица.

В дверях появился милиционер и пригласил Розмари.

— Надеюсь, она расскажет все, чтобы оказать помощь следствию, — заметил я.

— Она говорит только правду. — Произнеся это, немец не покраснел, поскольку при нынешнем его цвете лица это было попросту невозможно.

— Так же как вы?

Штраус уставился на меня, видимо размышляя над ответом. Я же подумал, что не к месту задал вопрос, в котором прозвучало сомнение.

— Всю правду! — произнес Штраус, подчеркивая каждый слог. — Впрочем, большую часть времени вы провели вместе со мной в гараже, беседуя с автомехаником.

— Да, вы правы! И любовался последней моделью «мерседеса».

— Что ж, как говорится, конь о четырех ногах и то спотыкается…

Мудро сказано. Наконец, выбрав момент, я попросил разрешения удалиться: хотелось привести себя в порядок и отдохнуть.

Чедна и Штраус остались за столиком.

Я подошел к Прпичу и Веселице и сказал студенту, что ночевать он будет в одной комнате со мной. Номер я не назвал, похлопал Нино по плечу и покинул гостиную.

VII

Уже стемнело. В коридоре горел свет. Лестница, ведущая наверх к номерам, находилась в конце коридора.

Я поднялся на второй этаж. На дверях комнаты, расположенной у самой лестницы, было написано «Горничная». Сразу за этой комнатой находился новый номер Штраусов — десятый. Дальше двенадцатый — для Прпича. Моя комната — напротив десятой, чуть наискосок. А рядом — пятнадцатая, предназначенная для Чедны и Джордже.

Я остановился у десятой. Нажал ручку. Заперто. И дверь моего номера тоже заперта. Я вставил в замок ключ, но прежде, чем его повернуть, задумался над тем, что же происходило в этой комнате до того, как там появилась Юлиана. Ей, Чедне и Штраусу пришлось ждать не одну минуту, пока Розмари открыла дверь. Спала ли она? Возможно. Молодая, здоровая девушка после утомительного путешествия уснула как убитая. И, появившись на пороге, румяная, как ангелочек, прямо из царства снов шагнула в суровую действительность! Румяная, как ангелочек!.. Почему?

Я хмыкнул и огляделся. Коридор был пуст. Ключ скрипнул, поворачиваясь в замке, я толкнул дверь и вошел в темную комнату. Зажег свет. В номере царил порядок: широкая постель застелена чистым бельем, по обе стороны от нее — тумбочки с ночниками, над ней — сельский пейзаж, занавески на окнах задернуты. В комнате чистота и свежий воздух — должно быть, горничная закончила уборку и закрыла окна перед самым моим приходом.

Я распахнул дверь в ванную комнату. И здесь чистота и порядок.

Ничто не напоминало об ужасающей картине — лежащая на постели задушенная шелковым шарфом Юлиана.

Шелковый шарф?

Странно! Ромеораздавал шелковые шарфы — как священник благословения! Шарфы были похожи, словно близнецы. Он подарил Юлиане, Чедне и Розмари. Именно в таком порядке. Я вспомнил, как при этом Ромео читал Шекспира, демонстрируя свой актерский талант. И тут у меня возникла тревожная мысль о грозящей еще кому-то опасности.

Первой жертвой был Ромео. Задушен шелковым шарфом!

Второй жертвой стала Юлиана. Задушена шелковым шарфом!

Кто третий?

Чедна и Розмари тоже получили по шарфу в подарок от Ромео. Не станет ли одна из них следующей жертвой?

Пока в моей голове роились эти мрачные думы, я не мог отвести взгляда от кровати. Белые наволочки, без единой морщинки простыни и покрывало. Перед моим мысленным взором предстала бледная Юлиана с затянутым на шее шарфом. Эта же постель хранила отпечаток тела спавшей невинным сном Розмари.

Спала ли она?

Была ли она одна?

И что только не придет человеку в голову! Но если вспомнить ссору между «отцом» и «дочерью», вполне объяснимо, что мои мысли приняли такое направление. Если «отец» называет «дочь» шлюхой, поскольку установил «истину», значит, она шлюха! К тому же, если фамилия отца Штраус, а дочери — Штраух, многое становится ясным. Следует также добавить, что обычно отец и взрослая дочь не спят вместе в одной постели. Я мысленно похлопал себя по плечу: «Браво, парень, ты начинаешь соображать!»

Раздвинув занавески, я распахнул настежь окно и стал всматриваться в темноту.

Мой взгляд остановился на рефрижераторе. Это была машина Ромео. Около нее суетились какие-то люди и, насколько я мог видеть, демонтировали ее. И тут мне вспомнился телефонный разговор Сенечича с кем-то, вероятно, из Загреба и отчетливо произнесенное им слово — Интерпол!

Черт возьми! Дело, похоже, усложняется!

Однако все по порядку. Я выглянул из окна. Комната находилась на втором этаже; внизу, очевидно, была рыхлая земля. Если бы человек — даже не очень спортивный — выскочил из окна, он бы благополучно приземлился или в худшем случае слегка ушибся. Прпич говорил, что Ромео, появившись из-за мотеля, чуть прихрамывал. Проходя мимо, он подмигнул Прпичу, человеку, у которого отбил жену. Как будто хотел сказать: «Ромео верен себе! Вот он идет, одержав очередную победу!..» А шел он из комнаты, которую его заставила покинуть нуждавшаяся в отдыхе Юлиана. Разрумянившемуся ото «сна» ангелочку Розмари понадобилось всего три минуты, чтобы высвободиться из страстных объятий, выпроводить любовника в окно и открыть двери!

Если Штраус пришел к тому же выводу, что и я, то ревность или, скорее, ущемленное самолюбие могли толкнуть его на убийство.

— А ты чего тут?

В комнату входила Чедна.

— Я решила привести себя в порядок. Розмари еще у следователя, а Штраус с Прпичем и Веселицей беседуют. — Чедна встала рядом со мной у окна. — Что там происходит? — поинтересовалась она, заметив людей возле рефрижератора. — По-моему, это машина Ромео.

— Верно, — подтвердил я. — Судя по всему, эта махина скрывает тайну.

— И эта комната — тоже. — Чедна осмотрелась. — Широченная кровать, отец и дочь… Ты заглянул в их паспорта?

— Ты оказалась права! Фамилия немца — Штраус, Розмари — Штраух.

И я рассказал Чедне, к какому выводу пришел, разглядывая эту комнату и выстраивая свои предположения относительно Ромео и Розмари.

— Очень может быть, — согласилась со мной Чедна. — У Штрауса была причина мстить Ромео. Но у него не было причин убивать Юлиану. Впрочем, он, с его богатством и возможностями, вряд ли бы пошел на преступление из-за какой-то шлюшки!

— Погоди, — я прикоснулся к шарфу на шее Чедны, — почему ты не снимаешь его?

— Зачем? Кому-то он приносит несчастье, а кому-то, может, наоборот!

— У Розмари я шарфа не заметил.

— Наверное, она считает, что он приносит несчастье, и убрала его куда-нибудь подальше. А почему ты спрашиваешь?

— Честно говоря, у меня предчувствие, что следующей жертвой станет она.

— Ты прямо как женщина — веришь предчувствиям!

Я рассмеялся:

— А ты? Разве у тебя нет ощущения, что это заколдованный круг?

— Не волнуйся! Я позабочусь о Розмари. Впрочем, думаю, что теперь у ее двери будет дежурить милиционер. Куда ты? — спросила Чедна, увидев, что я собрался уходить.

— Спущусь во двор. Меня интересует, почему демонтируют рефрижератор. Заодно посмотрю, нет ли следов под окном.

— А я пойду к себе, приму душ и приведу себя в порядок перед ужином.

Я уже был в коридоре, когда Чедна меня окликнула:

— Предраг, подожди, я кое-что тебе скажу. — Она догнала меня. — Если Ромео был здесь, он, несомненно, выскочил в окно. Как ты полагаешь, убийца Юлианы сделал то же самое?

Заперев дверь своего номера, я проводил Чедну и, дожидаясь, пока она войдет к себе, подумал: «Если убийца молод, очевидно, и он выпрыгнул…»

VIII

Я спустился по лестнице и наткнулся на официанта.

— Все в порядке? — спросил он.

— Да, спасибо, можете похвалить горничную.

— Обязательно. — Он притронулся к моему плечу. — Я бы хотел кое-что сказать вам по секрету.

Я ободряюще взглянул на него; этот человек был сама любезность и услужливость.

— Знаете, — начал он, — во время матча, кажется где-то в середине первого тайма, я провожал клиента и видел, как господин Штраус подошел к рефрижератору…

— Что-что? — переспросил я удивленно.

— Он встал на подножку, размахивал руками… Не больше минуты… Потом отправился в автосервис…

— Вы сказали об этом следователю?

— Нет, не сказал. Я не хотел каким бы то ни было образом оказаться замешанным в эту идиотскую историю.

— Господи! — воскликнул я. — Вы же взрослый, умный человек! Сообщи вы вовремя обо всем следователю, Юлиана, возможно, была бы жива и здорова! Сейчас же идите к Сенечичу!

— Сейчас же пойду, господин Равник. По правде говоря, я хотел вначале посоветоваться с вами…

Боже, как люди наивны!

Я вышел из мотеля, миновал бензоколонку и, обогнув здание справа, оказался прямо под окном своего номера. Я присел на корточки и стал внимательно изучать рыхлую, свежеперекопанную землю. «Вероятно, посажены цветы», — подумал я. Наконец я отчетливо различил следы ботинок и еще отпечаток, который могла оставить рука. Должно быть, выпрыгнув из окна, Ромео приземлился на четвереньки. Следы вели в ту сторону, откуда я пришел.

И тут я почувствовал, как кто-то похлопывает меня по спине. Подняв голову, я увидел над собой знакомое лицо: Звонко Новак из Секретариата внутренних дел Хорватии, специалист по борьбе с контрабандой наркотиков.

— Откуда вы взялись? — спросил я, выпрямляясь.

— А, это вы, Равник! — воскликнул Новак. — Что это вы ковыряетесь в земле?

— Один бедолага выпрыгнул из этого окна; я ищу, не осталось ли чего-нибудь после него. А что делаете вы?

— Осматриваю машину того бедолаги. Тоже ищу, не осталось ли после него чего-нибудь.

— Вы разговаривали с Врзичем?

— И с ним, и с Сенечичем. Сейчас опять пойду к ним, пока мои ребята занимаются машиной. Кстати, поглядим, как у них идут дела…

Я последовал за ним. «Ребята», которые демонтировали рефрижератор — а то были, несомненно, мастера своего дела, — только что сняли огромные передние колеса.

— Как-то мы обнаружили наркотики в покрышках, — сказал Новак. — А в рефрижераторе хватает мест, где можно оборудовать тайники для «товара».

Минут десять мы постояли возле автомобиля, а затем вернулись в мотель.

Я предложил Новаку зайти в гостиную познакомиться со свидетелями событий, и он охотно согласился. Здесь были все, кроме Розмари. Рядом с Чедной сидел Штраус. При взгляде на багровое лицо немца невольно возникало опасение, что его вот-вот хватит удар. За другим столом сидели Прпич и Веселица. Я подумал, что Веселицу еще не допрашивали и непонятно, почему Сенечич его не трогает. Вдруг меня охватило беспокойство. Я подошел к Штраусу и поинтересовался, где Розмари. До него как будто не дошел смысл моего вопроса, и мне пришлось повторить.

— Боже мой, это так ужасно! Боюсь, что у нее нервное потрясение. Я отправил ее наверх. Пусть примет душ, придет в себя…

— Она ушла одна?

— Я проводил ее и велел запереться.

— Ох, Чедна, ведь ты обещала позаботиться о ней, — прошептал я и позвал: — Новак, скорее за мной, может, еще не поздно!

Должно быть, мой голос прозвучал столь повелительно, что Новак последовал за мной, не говоря ни слова. Я слышал за спиной тяжелое дыхание перепуганного немца. Наверное, к нам присоединилась и Чедна.

В коридоре я побежал, быстро поднялся по лестнице, перескакивая через ступеньки, и в мгновенье ока очутился у дверей номера Штрауса.

Подергал ручку. Заперто. Я позвал:

— Розмари!

Никто не откликнулся. Я изо всех сил заколотил в дверь с криком:

— Розмари, откройте, ради бога, откройте.

— Да что с вами? Вы сошли с ума? — пытался остановить меня Новак.

Я обернулся и рядом с Новаком увидел Штрауса — в его глазах был страх.

— У вас есть револьвер? Стреляйте в замок!

Новак колебался.

— Стреляйте! — Это прозвучало как приказ.

Раздался выстрел, и двери распахнулись.

В номере было темно.

Я щелкнул выключателем, и по комнате разлился свет.

На полу лежала обнаженная Розмари, а на шее у нее был шелковый шарф…

Глава четвертая

Бедная Розмари! Глядя на ее мертвое лицо, я невольно вспомнил слова Отелло:

Но вряд ли в этих строках заключался ответ на вопрос, кто затянул шарф на шее Ромео, Юлианы и Розмари.

I

Когда я зажег свет и увидел лежащую на полу обнаженную Розмари с шелковым шарфом на шее, я застыл в оцепенении. Меня охватило чувство вины. Ведь я предвидел опасность и ничего не сделал, чтобы защитить девушку от руки убийцы.

Чедна не утратила присутствия духа. Оттолкнув меня, когда я попытался ее удержать, она приблизилась к Розмари, опустилась на колени, быстро развязала узел на шарфе и прислонила ухо к груди несчастной.

Штрауса я удержал, крепко схватив за руку, и оба мы могли лишь наблюдать, как Чедна, прибегнув к искусственному дыханию, пытается вернуть к жизни Розмари.

Тем не менее Звонко Новак тихонько вытолкнул нас из комнаты и закрыл дверь.

Появились Сенечич и Джордже.

— Что здесь опять происходит? — Сенечич почти кричал. Обращаясь к едва поспевающему за ним милиционеру, приказал: — Останешься у дверей! Без моего разрешения никого не пускать! — И мне: — Проводите господина Штрауса в кабинет директора и ждите меня там!

II

Штраус тяжело дышал, откинувшись на спинку стула. На его лице выступили капельки пота. Он напоминал дерево, годами наливавшееся силой и соками и вдруг подрубленное. Все рухнуло, никаких надежд.

Глядя на его усеянное каплями пота лицо, я вспомнил, что и тело Розмари было покрыто капельками влаги: она, наверное, только вышла из-под душа, когда на нее напал убийца.

— Вы плохо себя чувствуете? — нарушил я молчание.

— Дайте мне, пожалуйста, воды!

Я выглянул в коридор и у дверей кабинета увидел нового милиционера. «Сенечич усилил охрану, но, к сожалению, слишком поздно», — подумал я и попросил милиционера принести стакан воды.

— Моя репутация… — произнес Штраус, вытирая с лица пот и пытаясь улыбнуться. — Что подумают обо мне дирекция, акционеры, родственники?!

— Для вашей супруги смерть дочери — тяжелая утрата!

Я ждал, как воспримет Штраус мои слова.

— Розмари! Ах! — Он заслонился рукой, будто отгонял страшное видение. — Вы тоже знаете, что она мне не дочь? — спросил он.

— Как вы сказали? — Я изобразил удивление.

— Следователь повнимательней взглянул на наши паспорта, заметил различие в фамилиях и… вот… Вашим друзьям было нетрудно вытянуть из нее все, что они хотели.

— Думаете, — осторожно спросил я, — она назвала убийцу?

— Да нет! Она не знала, кто убийца. Об этом ей нечего было сказать. А о наших отношениях они узнали. Видите ли, дорогой друг, в послевоенной Германии женщины стали легкодоступным товаром… Я познакомился с матерью Розмари в Вангене…

— С матерью вашей дочери?

— Да нет! Когда мы познакомились, Розмари уже была на свете! Отец неизвестен. Она росла, можно сказать, у меня на глазах, понимаете. Ну, и ее мать согласилась, чтобы Розмари поехала со мной…

— Вы рассказали об этом Сенечичу?

— Нет! Я полагаю, что наши взаимоотношения никак не связаны с убийствами.

— Вам известно, что Ромео побывал в комнате у вашей… у Розмари?

— Вы и об этом узнали? Ах, я старый дурак!.. Я очень рассердился на Розмари. Она упорно отрицала, что впустила его, но я-то понял… По выражению ее глаз… всегда… Ну, вы понимаете… Я просто взбесился!

— Ромео выпрыгнул в окно?

— Да.

— И вы решили объясниться с ним?

— Простите?..

— Выйдя из мотеля, вы, прежде чем отправиться в автосервис, подошли к машине Ромео…

— Не понимаю?..

— Приблизились к кабине, поднялись на подножку и затеяли объяснение с шофером!

— Вы меня видели? — осторожно поинтересовался Штраус.

— Я — нет. Но кое-кто видел и готов это подтвердить.

— О пресвятая богородица! — завопил немец, отирая с лица обильно льющийся пот.

Милиционер принес стакан воды. Штраус достал две стеклянные трубочки, вынул из каждой по таблетке и проглотил, запив водой.

— Спасибо… Все так любезны, однако ничего хорошего мне, похоже, ждать не приходится.

— Все тайное становится… — начал я.

— Да-да! Я скажу вам, мне теперь нечего терять. Действительно, я подходил к машине Ромео, я просил его оставить в покое Розмари.

— Вы повздорили?

— Ну, можно сказать и так. Ромео смеялся и оскорбил меня. Подумайте, он сказал: «Старому коту охота полакомиться цыплятинкой!» Я был в бешенстве, потянул за конец шарфа… — Он прикусил губу.

— Но, разумеется, слегка? — с невинным видом спросил я.

— Разумеется! Не собирался же я убивать его из-за этой… шлюшки. Просто хотел напомнить, что это моя «цыплятинка» и чтоб этот наглец отстал от нее…

— У вас есть свидетели, готовые подтвердить, что вы не задушили Ромео?

— Вы не лишены остроумия, приятель! — Штраус теперь держался как человек, который скинул с души тяжелый груз, поделившись своей тайной. — Должен признаться, и поверьте мне на слово: я сам себе свидетель. Клянусь вам, что, когда я ушел, Ромео был жив… — Он задумался. — Не передаст же меня следователь прокурору после нашего с вами разговора?!

— Не знаю, как он отнесется к вашему рассказу. Я лично могу и поверить, хотя боюсь, вам это не слишком поможет.

— Знаете, что мне сказал Ромео, когда я потянул за шарф? — Штраус засмеялся. — Надо признать, чувство юмора у него было! Он сказал: «Даже умерев, Ромео останется вечно красивым и живым!»

— На этот раз он оказался не только шутником, но и ясновидцем…

Нашу беседу нарушили Сенечич и Джордже. Следом за ними в кабинет вошел официант. Сенечич подошел к столу, снял телефонную трубку и обратился к официанту:

— Я хочу кое-что заказать для моих друзей. — Следователь кивнул в нашу сторону и, набрав номер, сказал в трубку: — Шефа, пожалуйста! Кто? Дежурный… а, это вы, Маричич! Придется вам еще прислать «скорую помощь»… Да, несчастный случай… Да, да, со смертельным исходом. Прошу сразу же произвести вскрытие… Чедна Врзич поедет… Она все вам объяснит… До свидания… — Закончив телефонный разговор, Сенечич повернулся к Штраусу: — Для вас обстоятельства складываются весьма неблагоприятно. Я вынужден подвергнуть вас предварительному заключению.

Штраус раскрыл рот и снова закрыл, не произнеся ни слова. А Сенечич, нацелившись пальцем в официанта, попросил:

— Принесите бутылку виски и несколько стаканов. И разумеется, лед.

Официант в свою очередь открыл рот, желая, видимо, что-то сказать, но лишь махнул рукой и вышел из комнаты.

Немец же, обратившись к Сенечичу, осведомился:

— Начнем беседу сразу или подождем, пока принесут виски? Я бы хотел выпить за ваше здоровье и пожелать успеха следствию…

Следователь и Джордже переглянулись, я же в глубине души ликовал, сам не знаю почему.

Джордже подошел ко мне, обняв за плечи, легонько приподнял и стал подталкивать к двери, нашептывая:

— Веселица в твоей комнате. Он буквально в шоке. Постарайся вывести его из этого состояния.

— Вы с ним еще не беседовали?

— Пока нет. Не думаю, что мы услышим от него что-нибудь интересное. — Он осторожно вытолкнул меня за дверь. — Ах, да, Прпич ждет жену…

— Они решили здесь отмечать свою годовщину.

— Если захотят! Я думаю, он рассказал все, что знал. Мы велели ему ждать в номере. А жену проводит наверх милиционер из Новской — он ее знает…

— Поговорить с ней?

— Попробуй…

В коридоре я чуть не налетел на официанта. Он нес заказанную бутылку виски, четыре стакана и ведерко со льдом.

III

Я вышел на улицу. Стояла ночь, теплая и влажная. Вдали небо освещали короткие вспышки молний. Мне вдруг безумно захотелось дождя. Земля пересохла, и хороший ливень ей бы не повредил. Я подошел к рефрижератору. Эксперты тщательно обследовали машину.

— Есть улов? — заговорил я с Новаком.

— Пока нет. Может быть, в холодильном агрегате мы найдем то, что ищем.

— Просто не могу поверить, что Ромео занимался контрабандой наркотиков!

— Пока не найдем «товар», и мы не верим.

Докуривая сигарету, я стоял рядом с Новаком и наблюдал, как его помощники простукивают поверхность рефрижератора. Колеса были сняты и сложены одно на другое. В них ничего не обнаружили.

Вдалеке вновь засверкали молнии.

— Будет дождь!

— Хорошо бы, — сказал Новак, — хотя боюсь, пройдет стороной.

Совсем близко раздался вой сирены, возвещающий о прибытии «скорой помощи».

Мы с Новаком направились к мотелю. «Скорая помощь» остановилась у входа одновременно с нами. Санитары с носилками вошли в здание. Около машины стал собираться народ. Милиционер пытался успокоить людей, я услышал, как он кому-то сказал:

— Ничего серьезного. Сердечный приступ.

— Вам известно, что Сенечич подозревает Штрауса? — шепотом спросил я у Новака.

— В самом деле? Интересно!

— Он тоже на подозрении у Интерпола?

— Что вы сказали? — переспросил Новак вместо ответа.

— Я слышал ваш разговор с Сенечичем. Про Интерпол. Не понимаю, зачем богатому промышленнику впутываться в темные дела, которые приведут его в объятия Интерпола.

— Мой дорогой друг, — задумчиво произнес Новак, — очевидно, вам известно, что Интерпол берется лишь за серьезные дела в международном масштабе. А Штраус — промышленник международного масштаба…

— Вы думаете, он…

— Я не занимаюсь расследованием убийств, — улыбнулся Новак, — моя специальность — наркотики.

Возникло движение, двери распахнулись, и на пороге появились санитары с носилками. Носилки были накрыты белой простыней, под которой угадывались очертания человеческого тела. Порыв ветерка приподнял край простыни, обнажив до колена стройную женскую ногу. Шедшая за носилками Чедна аккуратно прикрыла ее. Санитары поставили носилки в машину.

За спиной милиционера, преграждавшего выход из здания, я увидел немолодую женщину с черными волосами, собранными в большой пучок. Я узнал буфетчицу.

Чедна о чем-то поговорила с милиционером и санитарами, затем села в машину рядом с носилками.

Вновь завыла сирена, и «скорая помощь» умчалась.

Буфетчица, которой удалось миновать милиционера, подошла к нам.

— Какое несчастье! — Она была взволнованна. — Целыми днями стоишь за стойкой, как только ноги держат, разливаешь пиво, а тут друг друга убивают.

— Вы не заметили ничего подозрительного? — шепотом спросил я у нее.

— Да вы что?! Всю свою жизнь я провела за буфетной стойкой. Наливаю и смотрю, как люди пьют. По мне — все пьяницы подозрительны! А если хотите выпить, идемте к стойке.

Пока она наливала мне коньяк, я сделал еще один заход.

— И все-таки, может, кто-то привлек ваше внимание?

— У меня не было времени разглядывать всех пьяниц. А вообще-то, у каждого на лбу написано, кто он: убийца, мошенник, бабник, шлюха… Вас-то кто интересует?

— Мужчина в черном костюме и черной, надвинутой на глаза шляпе. Он был здесь во время матча…

Буфетчица задумалась.

— Было здесь три черных человека, три священника со своими черными тарелками на голове. Но они были не в костюмах, а в черных сутанах.

К буфету подошел молодой официант.

— Где Врабец? — раздраженно спросил он. — Строит из себя главного! Он что, думает, я один должен всю эту толпу обслуживать?!

— Спросите Врабеца, — посоветовала мне буфетчица, — может, он видел черного человека…

Врабеца я нашел в коридоре.

— Где горничная? — ворчал он. — Неужели я сам должен менять постели!

IV

На втором этаже у двери в комнату, где была задушена Розмари, стоял милиционер и внимательно изучал разбитый выстрелом замок.

— Постель в номере сменили?

— Да, — ответил милиционер и философски заметил: — Ничего не поделаешь, такова жизнь! Кто-то уходит, кто-то приходит…

Пытаясь отпереть дверь тринадцатого номера, я с удивлением обнаружил, что ключ не поворачивается в замке.

— Дверь не заперта, — объяснил милиционер.

— А кто же ее отпер?

— Я! — Милиционер показал мне связку ключей. — Приказано, чтобы все комнаты на этаже не запирались. А мне не отлучаться из коридора ни на минуту.

Войдя в номер, я увидел Веселицу. Он сидел на стуле у окна и бессмысленным взглядом смотрел на кровать. Я заговорил с ним, но он, наверное, все еще не мог расстаться со своей Юлианой.

— Нино, — попытался я вывести его из оцепенения, — надо жить, хотя бы ради того, чтобы найти и наказать убийцу.

Глаза юноши ожили. Мои слова дошли до его сознания. Я увидел, как шевелятся его губы, и услышал шепот: «Я черен, вот причина…» Господи, какие мысли теснятся в его голове!

Я подошел к окну и стал всматриваться в душную темноту. Вдалеке по-прежнему сверкали молнии, над нефтеносными полями вспыхивали красные огненные язычки, свидетельствующие о том, что глубоко под землей запрятано черное золото. На освещенной стоянке эксперты старательно разбирали рефрижератор, а меня занимала мысль: существует ли на самом деле человек в черном костюме и шляпе, надвинутой на глаза? Если существует, у Штрауса есть алиби, если нет, значит, человека выдумала Розмари, он — плод ее фантазии. А может, его придумал Штраус, чтобы снять с себя подозрения? Во всяком случае — уж таковы факты, — первым, кто подошел к Ромео, когда тот отдыхал в кабине, был немец, а первой, кто увидел мертвого, была Розмари.

Я присел на корточки возле Нино.

— Нино! — начал я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал. — Во время матча вы выходили из ресторана?

Он положил руку мне на плечо и не произнес ни звука.

— Вы не видели человека в черном костюме и в низко надвинутой на лоб шляпе?

Опять молчание. Только глаза юноши блеснули и сузились зрачки. Он был похож на приготовившегося к прыжку тигра. И вновь я услышал: «Я черен, вот причина…»

Боже мой, он теряет рассудок!

В дверь постучали. Я не успел отозваться, как дверь распахнулась и вошел милиционер.

— Пройдите в двенадцатый номер, с вами хочет поговорить Степан Прпич, — сказал он.

В комнате я увидел Прпича и его жену. Это, несомненно, была та, цветущая красота которой заставила Ромео похитить ее, чужую жену. Красота? На вкус, на цвет… как говорится. Наверное, для Прпича эта женщина была самая красивая! Типичная жизнерадостная славонка, выросшая на сливках и ароматном пшеничном хлебе, с округлыми формами, простая, скромно одетая, словом — красивая.

— Моя Катица, — представил Прпич. — Я ей все рассказал!

— Ох, господи, как это ужасно! — заговорила Катица. — Мы хотели отпраздновать день нашей свадьбы. Нам и в голову не пришло, что именно сегодня сюда приедет… — Она запнулась и с трудом выговорила: — Ромео.

— Муж сказал вам, что они подрались?

— Ну а как же! Только Степан на него руки не поднимал! Мы со Степаном помирились и на Ромео зла не держали. Верите, он был точно большой ребенок…

— Ваш приятель, господин Врзич, посоветовал мне поговорить с вами, — продолжал Прпич. — Все как-то таинственно! Мне было велено прийти в эту комнату, жену встретил милиционер наш, из Новской, привел ее сюда тайком… Странно, а?

— Все, что происходит сегодня, странно и непонятно. И меня уже ничто не удивляет. Единственное, что я хотел бы знать, — это видел ли кто-нибудь человека, разгуливающего в такую жару в черном костюме и черной шляпе!

— Кто это? — спросил Прпич.

— Наверное, привидение, — попробовал я пошутить.

Вспомнив, что Джордже просил меня поговорить с женой Прпича, я на минуту задумался, с чего начать. И задал вопрос, который меня больше всего занимал:

— Скажите, вы когда жили в Неаполе, то есть у Ромео, к вам не приходил «черный человек»?

— Это вы про человека в черном костюме и шляпе? — лукаво улыбнулась Катица.

— Про него.

— Нет. Сейчас подумаю… точно, нет!

— А друзья Ромео бывали у вас?

— Да нет, не сказала бы. Пожалуй, очень редко и только если он был дома. Ведь он чаще ездил, чем дома сидел. Знаете, Ромео был очень ревнивый, хотя…

— Может, что-нибудь необычное привлекло ваше внимание, пока вы жили у него?

— У Ромео была хорошая квартира. Он много зарабатывал. Всего полно… А что-нибудь необычное?.. — Она задумалась. — Ах, да! Однажды за книгами в шкафу я нашла пакетик с белым порошком. И пахло от него как-то странно. Когда Ромео вернулся из поездки, я показала ему пакетик и спросила, что это. Он засмеялся, замахал руками — ну, знаете, какой он, — и объяснил, мол, это что-то вроде муки.

— А сами вы что подумали?

— Подумала, какая-нибудь отрава! — ответила толстушка славонка. — И тогда я решила вернуться к моему Степану и детишкам.

— Значит, никто у вас не бывал?

— Друзья Ромео заходили редко.

— Может, кто-нибудь странно себя вел, ну, назойливо, что ли, понимаете?..

— Расскажи про встречу с нашим земляком, — вмешался Прпич.

— Земляк? Что нашему человеку понадобилось в Неаполе?

— Ах, про того… — Катица сверкнула белыми зубами. — Ромео был в поездке. В Стамбуле. В дверь позвонили, я открыла и увидела незнакомого мужчину.

— Как он выглядел? Как был одет?

— Ох, это был совсем не «черный человек»! — рассмеялась Катица. — Пожилой, светловолосый мужчина с залысинами, в клетчатом коричневом пиджаке, зеленых брюках… Очень любезный… Он обратился ко мне на итальянском… А я по-итальянски знаю всего несколько слов… Тогда он стал говорить на нашем языке. Сказал, что он друг Ромео, хотел его повидать, посидеть, вспомнить, как вместе воевали в Югославии. Я спросила, не был ли и он в партизанах. Он усмехнулся и сказал, что везде был! Конечно, я пригласила его в дом, предложила кофе, объяснила, что Ромео в поездке… Да, еще я вспомнила, что Ромео очень любит мотель в Новской и всегда остается там ночевать.

— Он не спрашивал, как вы оказались у Ромео в доме?

— Мною он не интересовался. Да и я стариков не люблю! — Она бросила озорной взгляд на Прпича.

Тот улыбнулся и в ответ на ее поддразнивание сказал:

— Ох, и поколочу я тебя, когда вернемся домой!

— Приберегите любовь до лучших времен, — посоветовал я им. — И что же было дальше?

— А ничего! Человек поблагодарил за кофе и передал привет Ромео.

— Он не представился?

— Представился! Пробормотал какую-то фамилию — кажется, Карабег или вроде того.

— Вы бы его узнали?

— Да! — уверенно ответила Катица. — Я бы и по ботинкам его узнала.

— По ботинкам? — переспросил я.

— Ну да, по ботинкам! Я очень хорошо помню: в какой-то момент он выставил вперед левую ногу, и я увидела ортопедический ботинок. Надо сказать, когда брюки его прикрывают, это совсем незаметно, я и внимания не обратила, что человек хромает…

— Черный человек… — прервал я Катицу, — тоже хромает.

— Дался вам этот «черный человек»! Да мой Степан сейчас тоже «черный человек»!

«Что она болтает?» — подумал я. И повнимательней взглянул на Прпича. Черт возьми! Занятый своими мыслями, я не заметил, что он снял свой комбинезон и остался в черном нарядном костюме. Хорошо сложенный, с перебитым, как у боксера, носом, он напоминал мафиози, которого ни белая рубашка, ни шелковый галстук не сделают человеком из приличного общества.

— Где твоя шляпа? — спросила Катица мужа.

— Зачем мне шляпа в этакую жару?

— Приподними левую брючину! — Катица ласково прикоснулась к моей щеке. — Видите, господин хороший, у моего Степана обычные ботинки!

V

У комнаты Штрауса я увидел Джордже. Он в задумчивости разглядывал разбитый замок, затем осторожно толкнул дверь. Она открылась.

— А, это ты! — сказал Джордже, увидев меня.

Входя в комнату, он позвал меня и, прежде чем закрыть дверь, приказал милиционеру:

— На этаж никого не пускать!

Окно в номере было открыто, легкий ветерок раскачивал занавески. Джордже подошел к окну и выглянул, затем вернулся на середину комнаты и не спеша осмотрелся. Все чисто, убрано, постель застелена свежим бельем, на кровати сложены полотенца… Словно ничего не случилось.

— Странно, — Джордже размышлял вслух, — и комната, где убита Юлиана, и комната, где задушена Розмари, были заперты изнутри. Как убийца попал в помещение? Как вышел?

— В первом случае он выскочил в окно.

— Выпрыгнуть в окно мог только молодой, достаточно тренированный человек. Выпрыгнул Ромео. Но Ромео не убийца, он жертва. И из этой комнаты он выскочить не мог!

Джордже вошел в ванную комнату, расположенную справа от входа. Я заглянул из-за его спины. Второй двери в помещении не было.

Джордже опять остановился посреди номера.

— После допроса Розмари была не в себе, и Штраус отвел ее в комнату. Он велел ей запереться. Она послушалась. Успокоившись, она разделась и приняла душ. Выйдя из ванной, а может, еще стоя под душем, Розмари услышала, что в комнате кто-то есть. Она вышла из ванной, и этот кто-то набросил ей на шею шелковый шарф. Как убийца попал в комнату? — Вопрос Джордже адресовал самому себе. — Взгляни!

Он указал пальцем на ковер, прикрывавший довольно большую часть левой стены. Картина, изображенная на ковре, представляла собой романтичный славонский сельский пейзаж.

Джордже подошел к стене и постучал.

— Кирпич, — констатировал он и стукнул по ковру. Звук был тот же. Джордже постучал на десять сантиметров правее. Звука не было! Джордже приподнял ковер, и мы оказались перед дверью с врезным замком, но без ручки.

Джордже позвал милиционера. Тот достал связку ключей и пробовал их один за другим, пока не послышалось щелканье замка. Джордже толкнул дверь, но она не поддалась: что-то мешало.

Мы вышли в коридор и остановились перед дверью с надписью «Горничная». Дверь была не заперта, мы вошли и очутились в узкой комнатенке, где царил идеальный порядок. Слева на полках были аккуратно сложены простыни, наволочки, полотенца, одеяла. У стены стояли щетки, рядом — корзина, вероятно для грязного белья, а в углу у окна — большой пылесос. Справа посредине стоял двустворчатый шкаф. Он-то и помешал Джордже открыть дверь из соседней комнаты.

Джордже заглянул в шкаф.

Справа лежало постельное белье, полотенца. В левой половине, предназначенной для одежды, висело несколько форменных официантских рубашек и пиджаков…

VI

Сенечич был один в кабинете. Перед ним стояла начатая бутылка виски и четыре высоких стакана: два недопитых, один чистый, а один пустой — Штрауса.

Сенечич внимательно выслушал мой рассказ о беседе с супругами Прпич и еще внимательней о том, что обнаружил Джордже в комнате горничной.

— Какая халатность! — возмутился следователь, имея в виду, очевидно, тех, кто осматривал комнату, где подверглась нападению Розмари. Сняв телефонную трубку, он набрал чей-то номер: — Это ты, Иосип? Слушай меня: отправляйтесь сейчас же и делайте так, как договорились. Хорошо, Иосип…

Следователь позвал милиционера.

— Все в гостиной? — спросил он. — Всех из комнат и гостиной пригласите сюда… Позовите людей Новака… Они уже закончили работу. Ах, да, пусть придет и буфетчица. И директор мотеля, если его разыскали в Новской…

Следователь вытер вспотевший лоб. Похоже, этот июльский день его доконал.

VII

Есть какая-то жуткая логика в игре, которую изобретает сама жизнь. И всем нам в ней отведены какие-то роли: кому — главная, а кому — второстепенная.

В последнем действии главные роли были отведены следователю Сенечичу и промышленнику Штраусу. Остальным достались второстепенные роли — свидетелей и зрителей.

Свидетели: Джордже Врзич, Степан Прпич, буфетчица — ее звали Амалия Новичич, — Нино Веселица, Антон Врабец и я.

Отсутствовала Чедна Врзич.

Зрители (если можно так сказать): Звонко Новак и трое из его группы. Увидев их, я чуть не расхохотался: все были одинаково одеты — в темных пиджаках и серых брюках — и казались близнецами моего «черного человека».

Сенечич, не вдаваясь в детали, изложил ход событий.

И предъявил Штраусу обвинение в убийствах!

Главным доводом было то, что немец сам признался, что подошел к рефрижератору, встал на подножку, пригрозил Ромео, потянул за шарф, обмотанный вокруг его шеи, и лишь потом отправился в гараж.

Штраус не дал до конца изложить версию.

— Кто видел, как я подошел к машине Ромео?

— Официант, — ответил Сенечич, — Антон Врабец.

— Да, господин, я вас видел, — подтвердил Врабец.

— Независимо от того, видел меня официант или нет, я рассказал обо всем сам, — заметил Штраус. — Но я утверждаю: когда мы расстались, Ромео был жив!

Меня удивило спокойствие Штрауса. Он вел себя как человек, уверенный в своей правоте.

— Вы последний, кто видел Ромео живым, — парировал следователь. — Ваша дочь первая увидела его мертвым. Нет никого, кто бы видел Ромео живым после того, как вы расстались с ним. — Сенечич отчеканивал каждый слог.

— Хорошо, — согласился Штраус. — Скажем, я убил Ромео! Скажем, и причина у меня была… А зачем бы я стал убивать несчастную девушку, эту милую Юлиану, которую совершенно не знал, и мою дочь Розмари?!

И вдруг заговорил Нино.

Юноша будто вернулся с того света.

Он встал, подошел к столу, за которым в одиночестве сидел Штраус, внимательно посмотрел на немца, затем, обратившись к Сенечичу, в наступившей тишине произнес:

— Я свидетель! Штраус не убивал ни Ромео, ни Юлиану, ни Розмари.

Все загудели.

Я взглянул на Джордже. Он сидел с каменным лицом.

Что они с Сенечичем придумали? Я бы вел игру по-другому и, полагаю, пришел бы к той же цели, однако не стал бы устраивать столь шумный спектакль.

— Тихо! — повысил голос Сенечич.

Гомон не прекращался. Следователь хлопнул ладонью по столу и крикнул вновь:

— Тихо! Иначе попрошу всех освободить помещение. Говорите, Веселица…

— Я-то скажу! — Нино казался на удивление хладнокровным. — Я тоже видел, как Штраус подходил к рефрижератору. В середине первого тайма я вышел подышать. Хотел поговорить с Прпичем, спросить, из-за чего он подрался с Ромео, который во время поездки был так внимателен к моей Юлиане. Хочу вам сказать, мне понравился Ромео — этот человек любил людей! Он знал, что Юлиана больна, знал отчего… Ведь она была очень больна, и это я ее убил…

— Он не отдает себе отчета в том, что говорит! — воскликнул я.

— Равник, прошу вас, не перебивайте… Продолжайте, Веселица!

— Не руками своими убил, а когда согласился, чтобы она избавилась от ребенка… Если бы мы остались в Загребе… наш… наш ребенок играл бы с голубями… Но я не о том хотел сказать… Я знаю, Штраус не убивал Ромео…

— У вас есть доказательства?

— Когда Штраус от рефрижератора направился в автосервис, подошла колонна автобусов и загородила его от меня. Когда колонна проехала, я его уже не видел. Я передумал идти к Прпичу. Мне захотелось поблагодарить Ромео за то, что он был так внимателен к Юлиане. Я встал на подножку, заглянул в кабину и увидел, как шофер сидит, прислонившись щекой к рулю.

— Шарф был обмотан вокруг шеи и привязан к рулю? — перебил Сенечич юношу.

— Нет! — ответил тот спокойно. — Шарф просто был у него на шее. Ромео дремал. Когда я коснулся его плеча, он поднял голову, подмигнул и сказал: «Старик хотел меня задушить!» Извините, господин Штраус. — Нино повернулся к немцу. — Потом Ромео стал смеяться и говорил разные неприятные вещи, которые я не хочу здесь повторять.

— Как закончился ваш разговор?

— Я поблагодарил его за Юлиану, сказал, что она отдыхает и что после сна ей наверняка станет лучше. Ромео пообещал вечером, когда спадет жара, подбросить нас до Загреба, если мы захотим.

— Значит, вы последний, кто видел его живым? — спросил Сенечич.

— Последний видел его живым убийца! — произнес Нино с ненавистью в голосе.

— Получается, убийцей можете быть и вы?!

— Теоретически — да, практически — нет. Ведь тогда я должен был бы его ненавидеть, я же испытывал к нему чувство благодарности… Нет! Вы на ложном пути…

— Товарищ Врабец, — обратился следователь к официанту, — вы видели Веселицу у бензоколонки или около рефрижератора?

— Нет! У меня не было времени долго торчать на улице. Посетителей полно, все в этакую жару то и дело заказывали холодное пиво, и я сразу вернулся в ресторан.

— Вы часто покидали ресторан во время матча?

— Отлучался в кухню и гостиную.

— Я имею в виду, не выходили ли вы еще на улицу?

— Раз или два. Догонял клиента, который ушел, не заплатив за пиво… Это может Амалия подтвердить…

— Да, господин, — заговорила буфетчица. — Врабец очень рассердился, выругался… «Буду я, говорит, за всяких босяков платить из своего кармана!» И пулей вылетел из ресторана…

— Когда вы выходили, Врабец, вам не попадался мужчина в черном пиджаке и черной шляпе, надвинутой на глаза?

— Сегодня много людей у нас побывало…

— И три священника в черных шляпах, — вставила буфетчица.

— Пожалуй, никого похожего я не видел. Слышал, что… ну… барышня Розмари говорила о каком-то человеке в черном пиджаке и шляпе… она будто его видела, только она… — Официант замолчал.

— Да, задушена! — закончил следователь его мысль. — И, к сожалению, не может дать показаний. Будь она жива, это был бы важный свидетель… Вы согласны?

— Наверное, — ответил Врабец. — Бедняжка! Хотя, может, ей просто привиделось по такой жаре.

— Прпич! — вскрикнула буфетчица. — И у него черный пиджак!

— Не хватает лишь черной шляпы? — с сарказмом в голосе спросил Сенечич.

— Я не то хотела сказать, но…

— Да, — прервал буфетчицу следователь, — у Прпича был серьезный мотив, чтобы совершить преступление. Однако нужно его признание и свидетели или факты, которые подтвердили бы это признание. Скажите, вы раньше знали Ромео? — Вопрос был адресован Штраусу.

— Ни во время войны, ни в мирное время!

— А вы, Врабец?

— Сегодня увидел впервые.

— Он всегда останавливался в этом мотеле.

— Возможно, но я работаю здесь меньше месяца и увидел его сегодня в первый раз.

— Я его знала, — опять вмешалась буфетчица. — Понимаете, я родом из этих мест и давно здесь работаю. Уж и ноги не ходят, так их натрудила за этой стойкой! Ромео был шутник и задира, приличные чаевые мне давал…

— Амалия, как вы думаете, кто мог его убить?

— Откуда мне знать! Наверное, кто-нибудь, кто с ним хорошо знаком! — ответила буфетчица и вдруг воскликнула: — Ох, пресвятая дева Мария! Потому-то вы спрашиваете, кто его знает?

— Может, знаком убийца с ним и не был, но знал, как он выглядит и где его найти, — добавил Сенечич.

Должен сказать, мне начинало нравиться, как Сенечич ведет беседу. Вместе с Врзичем и Новаком, мастерами своего дела, они, наверное, подробно обсудили, как поймать паука в его собственной паутине.

— Это человек с железными нервами, умный и осторожный, — продолжал Сенечич. — Однако и он допустил ошибку. — Следователь вздохнул.

В комнату вошел милиционер, приблизился к Сенечичу и что-то прошептал на ухо.

— Отлично, — громко сказал тот. — Пусть подождут… — И вновь обратился к участникам спектакля: — Думаю, нет смысла оттягивать развязку… Сейчас я изложу факты… Прошу меня не перебивать.

По комнате опять пробежал шумок.

— Тише, пожалуйста, тише! — крикнул Сенечич. — Новак, попрошу corpus delicti.[222]

Новак вытащил из портфеля прозрачный пакет, наполненный белым порошком. Сенечич вскрыл пакет и высыпал порошок на стол.

— «Белая смерть»! — сказал он. — Гашиш! В рефрижераторе обнаружено около пятидесяти таких пакетов, а может, и больше. В каждом — полкилограмма. Вам известно, сколько смертей несут эти упаковки?!

Все затаили дыхание.

— Ромео Альфиери принадлежал к мафии, занимающейся торговлей наркотиками. Расследование будет вести Интерпол. Ромео перевозил наркотики из Стамбула в Неаполь. Югославскую границу он пересекал, пользуясь симпатией таможенников, как бывший партизан. Причина убийства — столкновение враждующих группировок мафии. Убийце было приказано поджидать Ромео где-то по дороге. Ликвидировав шофера, он или, скорее, его сообщники, располагая фальшивыми документами, должны были завладеть рефрижератором. Убийцу мы назовем Черный человек. Не вдаваясь в подробности, можно приблизительно восстановить ход событий. Черный человек, улучив момент, приблизился к машине, когда Ромео дремал в кабине, и, затянув шелковый шарф на его шее, привязал концы к рулю… Покидая место преступления, убийца столкнулся с Розмари. Наверное, они узнали друг друга. Или Черный человек так подумал. На Розмари был златиборский джемпер. Полагая, что найдет девушку в тринадцатом номере, убийца проник туда, но в кровати была Юлиана в этом самом джемпере. Она, вероятно, спала. Вполне объяснимо, учитывая их сходство, что Черный человек перепутал девушек. Тем более что на шее Юлианы был шелковый шарф. Убийца задушил ее этим шарфом, пребывая в уверенности, что избавился от свидетеля. Позднее, увидев Розмари живой и невредимой, он был растерян и напуган. Она же в его присутствии подтвердила, что столкнулась с Чернымчеловеком. У него был выбор: бежать или убить Розмари. Исчезни он внезапно, подозрение неминуемо пало бы на него, поэтому он выбрал убийство. Убийца проник в номер… и затянул шарф на шее третьей жертвы. — Сенечич замолчал и обвел нас грустным взглядом.

Воцарилась мертвая тишина. Мне показалось, таящая угрозу.

— Простите, — заговорил вдруг Штраус, — но обе комнаты были заперты изнутри. Как же этот Черный человек прошел сквозь запертые двери?

— Это главный вопрос, на который надо было найти ответ, что нам и удалось. Думаю, Черный человек подтвердит, что мы не ошиблись. Однако не будем терять время… Прошу вас, — Сенечич обратился к кому-то из группы Новака, — скажите милиционерам, чтобы привели первого свидетеля…

Вошла Катица Прпич, румяная, как спелое славонское яблоко.

Я окинул быстрым взглядом присутствующих. Все хранили спокойствие, а если на чьем-то лице можно было заметить следы волнения, то оно скорее было вызвано восхищением этой цветущей красотой.

— Катица Прпич, жена Степана Прпича, — представил ее Сенечич. — Садитесь, Катица. Прошу вас ответить на мои вопросы, и по возможности короче…

Катица кивнула.

— Вы были женой Степана Прпича…

— Я и теперь ему жена! — Катица покраснела еще сильнее.

— Некоторое время вы жили с Ромео Альфиери в Неаполе.

— Это моя ошибка!

— Однажды, когда Ромео находился в рейсе, к вам в дом пришел незнакомый человек, наш соотечественник. Что ему было нужно?

— Он сказал, что хочет повидать Ромео, что они вместе воевали.

— Он назвал свое имя?

— Что-то пробормотал, вроде Карабег. Точно не разобрала.

— Карабег. Это все?

— Нет, господин, только сейчас вспомнила. Когда он ушел, я заметила, что пропала фотография Ромео, которая стояла на столике…

— Вы рассказали Ромео об исчезнувшей фотографии?

— Нет, я не думала, что это важно.

— И последнее: приходил ли тот человек еще?

— Нет. Когда я упомянула Ромео о госте, он вроде бы задумался, но ничего не сказал.

— Спасибо, — поблагодарил Сенечич Катицу. — А теперь взгляните, пожалуйста, на всех присутствующих в этой комнате и скажите, нет ли среди нас этого Карабега.

Катица встала и внимательно посмотрела на того, кто оказался к ней ближе всех, — на следователя. Я видел, как она, размышляя вслух, покусывает губы.

— Больше всего он на вас был похож, — Катица замолчала в нерешительности, — только, кажется, постарше.

Послышался смех. Засмеялся и Сенечич:

— Круг подозреваемых расширяется! Придется и мне поискать алиби. — И вдруг, посерьезнев: — Смотрите еще!

Катица задержалась около одного из трех «близнецов» в черных пиджаках, сотрудников Новака. Это был лысоватый крепкого сложения мужчина среднего роста. Катица отрицательно помотала головой. Затем остановилась возле Штрауса: нет, не тот. Когда она посмотрела на меня и мы встретились взглядом, я увидел, что глаза у нее голубые и чистые, как славонское небо после грозы! Катица улыбнулась мне и подошла к Врабецу.

В комнате стояла тишина, поэтому голос Катицы зазвенел, словно колокол в сельской церквушке, когда она произнесла:

— Добрый вечер, господин Карабег!

Врабец вскочил как ошпаренный.

— Что это значит? Что за спектакль? Эта женщина лжет, лишь бы выгородить своего мужа!

— Успокойтесь, Врабец! — прикрикнул Сенечич. — Вы получите слово.

— Я ее никогда в глаза не видел! И в Неаполе не был! Посмотрите мой паспорт! — вопил Врабец.

— Спокойно! Спокойно! — стучал Сенечич по столу ладонью, требуя тишины. — Мы еще не закончили разговор… Я вас, Врабец не обвиняю… Моя задача установить факты.

Когда шум стих, следователь отдал распоряжение милиционеру:

— Введите главного свидетеля!

И спросил у Катицы:

— Скажите, у Карабега не было какой-нибудь особой приметы?

— Была, — начала было Катица. — Он…

— Ну, не будем торопиться. Об этом позднее. А вот и…

Дверь раскрылась, и на пороге появился Черный человек — в черном пиджаке и черной шляпе, надвинутой на самые глаза!

За его спиной я увидел Чедну Врзич.

Штраус и Врабец вскочили со своих мест одновременно. Во взгляде Штрауса мелькнуло сомнение, а во взгляде Врабеца — страх.

Пиджак болтался на Черном человеке, как на огородном пугале. Я не мог сдержать смех. Да, у Сенечича поистине талант устраивать театр ужасов!

— С удовольствием представляю вам Черного человека, — произнес он, указывая на главного свидетеля. — Розмари Штраус!

Амалия Новичич вскрикнула, однако в обморок падать не стала. Она ошеломленно уставилась на чучело в черном. Когда же наконец пиджак и шляпа были сброшены, нашему взору во всей своей ангельской красоте предстала Розмари, эта маленькая дрянь, из-за которой всем нам пришлось столько поволноваться. В особенности престарелому «папочке» Штраусу.

— Кто пытался вас задушить? — спросил Сенечич. — Чедна, переведите вопрос.

В полной тишине, по очереди оглядев всех, Розмари ткнула пальцем в официанта.

На этот раз Врабец не произнес ни слова. Он сидел, не шевелясь, вдруг постарев, понимая, что все кончено.

— Катица, расскажите, на что вы обратили внимание, когда Карабег-Врабец посетил вас в Неаполе?

— Знаете, когда он слегка выставил левую ногу, я увидела ортопедический ботинок. Но если брюки прикрывают ботинок, совсем ничего не заметно. Даже хромота…

— Врабец, подойдите!

Тот тяжело поднялся со стула и приблизился к следователю.

— Пожалуйста, приподнимите левую штанину!

И мы увидели ортопедический ботинок!

Когда Сенечич отдавал распоряжение увести Врабеца, к нему обратился Штраус:

— Не будете ли вы так любезны, господин следователь, объяснить нам кое-что?

— А именно?

— Да вот: как убийца прошел сквозь запертые двери и как моя… э-э… моя Розмари осталась жива?

— Задержитесь, Врабец, и наденьте пиджак! Я хотел бы, чтобы вы подтвердили или дополнили мои умозаключения… Вспомните, кто отпирал комнату, в которой отдыхала Юлиана? — обратился к нам Сенечич. — Врабец! Когда он вставил ключ в замок, дверь, вероятно, была незаперта. Задушив Юлиану, он вставил ключ в замок изнутри так, чтобы потом его легко можно было вытолкнуть. Так он и сделал: вытолкнул ключ, а вторым будто бы отпер дверь… В случае с вашей… э-э… дочерью все происходило несколько иначе. Она, как вы потребовали, заперлась в номере, пообещав никому, кроме вас, не открывать. Но ваша комната соединяется скрытой за ковром дверцей со служебным помещением для горничной. Эта дверца, замаскированная шкафом, наверняка была заперта. Врабец, отодвинув шкаф, отпер дверцу и проник в номер. Розмари на шум вышла из ванной и… убийца затянул на ее шее шарф. Как он попал Врабецу в руки? Розмари оставила его в тринадцатом номере. Когда горничная убирала комнату, туда зашел Врабец, увидел шарф и на всякий случай сунул его в карман… На этот раз жертве повезло: из коридора донеслись голоса, и убийца, решив, что дело сделано, поспешил скрыться. Он вернулся назад тем же путем, запер за собой дверцу, однако, как я полагаю, не успел поставить на место шкаф… Чедна пыталась искусственным дыханием вернуть Розмари к жизни, и ей это удалось. Тем временем мы обнаружили скрытую ковром дверцу. Когда Розмари пришла в чувство, у меня появилась мысль объявить ее мертвой! Я приказал милиционеру не пускать на этаж посторонних. Мы открыли комнату горничной, и я убедился, что шкаф сдвинут с места. Мы не стали его трогать. «Мертвую» Розмари «скорая помощь» увезла в больницу, чтобы там девушку осмотрел врач… Вы, Врабец, улучили момент и, вернувшись в служебную комнату, поставили шкаф на место. Вот и все! Правильно я изложил события, Врабец?

— В основном, — признал тот. — А где вы нашли пиджак?

Он был в черном пиджаке, который, надо признать, ему весьма шел!

— В шкафу. Ведь это ваш форменный пиджак! Вы думали, он не привлечет внимания, если будет висеть с остальной официантской одеждой. А черную шляпу вы бросили в корзину для грязного белья.

— Скажите, — попросил Врабец, — где я допустил ошибку?

— Ну что ж, объясню. Полагая, что после покушения на Розмари вы постараетесь скрыться, я в вашем присутствии обвинил в убийстве господина Штрауса. Таким образом я рассчитывал заставить вас отложить бегство. И в самом деле вы успокоились и остались. Благодарю. Хотите еще что-то спросить?

— Скажите, зачем вам понадобился весь этот спектакль, если Розмари меня узнала?

— В том-то и дело, драгоценный мой Врабец, что девушка не успела узнать вас! Когда мне стало ясно, что преступник — вы, я позвонил в больницу и попросил Чедну Врзич: «Пусть Розмари укажет на Врабеца!» Ну, теперь все!

— Нет, не все, — возразил я. — У меня есть вопрос. Где вы слушали курс режиссуры?

— В нашем городишке серьезных происшествий не бывает, — объяснил Сенечич, глубоко вздохнув, — ну и я, чтобы не скучать, в свободное время ставлю в драмкружке любительские спектакли!

Тимоти Тэтчер ИЩИ МЕНЯ В ПЕСКЕ

Zagreb, 1976. Перевод с хорватскосербского P. Грецкой

I

Моя секретарша Кэт Карсон всегда умела найти тему для беседы в самое неподходящее время.

— Шеф, вы уже читали это? — спрашивала она, когда я, забравшись в шкаф, обшаривал карманы своего зимнего пальто в поисках денег, с помощью которых можно было бы решить проблему утоления жажды в эту адскую жару.

Я не замечал протянутой газеты, почти целиком оказавшейся в прохладной внутренности шкафа. Острое плечо вешалки уперлось мне в лицо, и очки соскочили. Мое внимание было всецело поглощено осязательной способностью кончиков пальцев, которые прощупывали карманы, обнаруживая сломанную расческу, перчатку с левой руки, два входных билета на соревнования по боксу, участники которых давно уже покинули ринг, скомканный кулек с несколькими зеленоватыми конфетками, утратившими свои основные признаки, и, наконец, монетку.

Я стремительно вытащил руку на свет.

— Я задала вам вопрос, — уже дулась Кэт, не переставая протягивать мне газету.

Установив, что обнаружил сущую мелочь, я раздраженно бросил монетку на стол. Она глухо звякнула.

— Ну что там у вас? — буркнул я.

— Я спросила, читали ли вы это? — повторила Кэт обиженно. — Вы же любите повторять, что человек вы начитанный, склонный к классике и поэзии. Мне интересно, привлекло ли вашу прозорливость данное сообщение?

В ее голосе слышалась откровенная вздорность. Мне не хотелось идти у нее на поводу и ввязываться в бессмысленную дискуссию, которой не будет конца, и я промолчал. Пожал плечами и взял монетку. Неизвестно, когда и что тебе понадобится, говаривал мой прапрадядюшка Мортимер, обнаруживший веревку, на которой шериф вешал конокрадов. И впрямь на этой самой веревке какое-то время спустя повесили моего прапрадядюшку Мортимера.

— «Дж. Дж. Рокфеллер подарил своей секретарше по случаю ее выхода на пенсию бриллиантовое колье», — читала Кэт с пафосом.

— Браво! — развеселился я. — Выходите на пенсию!

Она остановила меня холодным взглядом.

— Главное не пенсия, а подарок! — с убежденностью возразила она.

— Дж. Дж. Рокфеллер не финансирует агентство «Фиат-люкс»,[223] — объяснил я своей секретарше существенное различие между нами. — Кроме того, его родители оставили ему приличный куш, а мне мои — ничего…

— Шеф, жара безусловно оказывает вредное воздействие, — осторожно прервала мои объяснения Кэт, — однако я не вижу иных причин, кроме упрямства и слабоволия, которые бы мешали человеку понять суть дела. Никто не сравнивает вас с мультимиллионером, хотя кое в чем вы и схожи — у вас обоих есть секретарши!

— Да у него их тьма!

— Может, и вы желаете заполучить еще одну Кэт Карсон? — ухмыльнулась она.

Меня передернуло.

— У обоих есть секретарши, — констатировала она. — Следовательно, у обоих есть обязательства в отношении их. Он доказывает это подарком: за выход на пенсию преподносит бриллиантовое колье. Вы могли хотя бы выплатить то, что мне причитается.

— У меня нет денег, — отрезал я.

— И…

— У меня ничего нет, — мрачно констатировал я. — Нет даже мелочи на прохладительный напиток. К тому же, если Джимми не даст нам в долг…

— Меня интересует не прохладительный напиток, а причитающаяся мне сумма!..

— Но касса пуста!

— Кто сказал?

— Я!.. Или, может?..

Ее пухлые губки растянулись в презрительной улыбке. Кончиками пальцев она коснулась выреза маечки.

— Кэт, дорогая!

Она поморщилась.

— Без сантиментов, шеф, — произнесла холодно. — Мы говорим о важных вещах. О моей зарплате, о долге…

— Откуда я вам возьму деньги? Насколько я…

Она удовлетворенно фыркнула.

— Пятьдесят кусков! У старухи Уэндел. Я уверила ее, будто она должна нам еще сотню за то, что нашли ее Фифи в джунглях столицы. Она поломалась, и я согласилась на половину. Ну и вот…

Во мне проснулась совесть.

— Но ведь собачку привел живодер…

— Он привел ее к нам, а мы передали Фифи миссис Уэндел. У нас были расходы…

— Два доллара и пачка сигарет!

Моя секретарша не дала сбить себя с толку.

— У нас были расходы, — повторила она. — Кроме того, оплачивается и престиж фирмы… Таким образом, наш тариф гораздо выше… Я объяснила миссис Уэндел, что мы пошли ей навстречу, поскольку она и ее Фифи наши постоянные клиенты…

Кэт завелась и теперь могла рассказывать до светопреставления.

— Кэт, — прервал я ее тираду, — я приглашаю вас выпить чего-нибудь холодненького!

— А долг?

— Будет и плата! Но сначала мы пойдем и чего-нибудь выпьем. Эта жарища меня доконает!

— Шеф, у меня есть предложение лучше! — воодушевилась секретарша. — Мы отправимся на природу!

— С пятьюдесятью долларами? Вряд ли мы доберемся до Никарагуа!

— Мы отправимся на Лонг-Айленд![224] Искупаемся, освежимся! Это, конечно, не Майами-Бич,[225] но… надо ли обращать внимание на столь пустяковые различия?!

Меня раззадорила мысль нырнуть в прохладную прозрачную морскую воду.

— Едем! — обрадовался я. — По дороге мы обсудим вопрос о долге. А может, и о повышении зарплаты.

Она с сомнением поглядела на меня и не отреагировала.

— Я возьму ваши плавки, — только и сказала.

— Не забудьте и свои, — хохотнул я, обретая обычное расположение духа. — Или, может, мы отправимся на нудистский пляж?

— Я свой купальный костюм всегда ношу с собой, — отрезала она официальным тоном и вытащила из огромного кармана металлическую коробочку.

— А это случаем не пудреница?

Кэт мне растолковала, что это действительно пудреница, однако, поскольку пудра кончилась, она теперь носит в ней купальник, ароматизированное бумажное полотенце, губную помаду и еще кое-какие мелочи. Мне не захотелось затевать разговор о размерах купального костюма, умещающегося в обычной пудренице, ибо нас ждало море, ныряние, покачивание на волнах и прочие летние радости.

По пути мы все-таки завернули к Джимми и поразили его, выложив пять долларов в счет долга, а после того как увеличили его на семь с половиной — на скорую руку выпив два коктейля «джинджер» и проглотив кое-что из еды, — мы отправились на Нью-Йоркский пляж.

Добрались мы туда через три часа сорок семь минут взмокшие и, естественно, раздраженные толкотней среди других таких же взмокших и раздраженных любителей природы, растерзанные и помятые, но счастливые, ибо всем неприятностям пришел конец и нас ожидали только наслаждения.

— Нужно подыскать удобное местечко на берегу, поближе к отмели, — посоветовал я своей секретарше, которая летела на три шага впереди меня и ловко обходила менее агрессивных кандидатов в купальщики.

В общем-то это не проблема — найти место на пляже протяженностью в десять с чем-то миль, где расположилось всего-то два-три миллиона отдыхающих. После блуждания в поисках удобного местечка, продолжавшегося не более пятидесяти минут, мы остановились на песчаном бугорке, с которого можно было увидеть море, если чуть вытянуть шею и продраться взглядом сквозь лес зонтиков и стену медно-опаленных, кроваво-поджаренных и невинно-молочных тел жителей Нью-Йорка и его пригородов. Пусть мне теперь кто-нибудь скажет, что китайцев очень много!

Я разделся, довольный, что натянул плавки еще в конторе, ибо здесь на пятьсот миль вокруг не было ни единого кустика, за которым можно было бы скромненько с этим управиться. Я хотел было спросить Кэт, как она собирается решить проблему с переодеванием, и повернулся к месту, где она сбросила свой полотняный мешок. Там я обнаружил, что на нее то ли накинулся рой ос, то ли случилось нечто непоправимое. Это мне пришло в голову, когда я глядел на ее судорожные телодвижения, руки, спрятанные под юбкой, заведенные глаза.

— Кэт! — осторожно окликнул я.

Она подняла ресницы и улыбнулась. Сделала еще несколько неловких танцевальных па, высвободила руки, потянулась к концу молнии — благо было недалеко! — и резко поднялась.

Я закрыл глаза, бормоча что-то осуждающее по поводу аморального поведения в общественном месте. Когда же я открыл их, моя секретарша с равнодушным видом оглядывалась, одетая в состоящий из двух частей купальный костюм интенсивного желтого цвета, правду сказать — минимальный, но все же костюм, по крайней мере кое-что прикрывающий. Я облегченно вздохнул.

— Вы, женщины, — сказал я своей секретарше, — обладаете качествами, которые иной раз ошарашивают.

— А что теперь вы хотите отметить? — удивилась она. — Разве был повод?

Я промолчал. Пнул красно-зеленый пластиковый мяч, передвинул чью-то ногу, переставил плетеную корзину — имитация мочала — и сел на руку женщины с индийским носом, на котором сушилась какая-то бумажка. Женщина что-то пробормотала, вытащила из-под меня руку, и я коснулся песка. И взвизгнул, ибо песок был обжигающе горяч, а мое тело к этому еще не приспособилось.

— А ботинки? — поинтересовалась Кэт.

— Успею, — буркнул я, похлопывая по тем частям тела, которые после соприкосновения с раскаленным песком зудели.

— Как, разве мы не пойдем в воду? — капризничала секретарша. — Зачем же мы сюда приехали?

Я процитировал ей извечную мудрость своей тетушки Полли, которая никогда не была на пляже, но достоверно знала, что, придя туда, надо некоторое время отдохнуть, дабы успокоить организм, остыть и что-то там еще, и только потом, спустя полчасика, а то и больше, осторожно войти в воду, причем погружаться в нее постепенно. Я всегда придерживался этих правил и теперь потребовал этого от Кэт, которая злилась, покуда не заметила двух горилл с заросшими шерстью грудью и спиной, которые непристойно таращились на нее и на все то, что ее купальный костюм не скрывал. Я разгреб верхний слой песка, ввезенного, скорее всего, из Абу-Даби[226] вместо нефти, и улегся навзничь на мягкую естественную постель. Хе-хе-хе, вот это да! Природа, солнце, свежий воздух, пляж, Фифи, миссис Уэндел — может ли быть что-нибудь лучше?

Похоже, я задремал. Волны с шумом накатывались на песчаную отмель и откатывались обратно, с криками носились чайки, а солнце не хуже самых искушенных любовниц ласкало мое тело, жаждущее покоя, воздуха и нежных прикосновений.

— Простите, — обратился ко мне толстяк в красной соломенной шляпе и забрал с моего голого живота кусок помидора, выпавшего у него из нейлонового пакетика.

Женщина в зеленом купальнике, которого бы хватило покрыть приличный стадион для бейсбола, не иначе забыла дома очки и потому прошлась по мне, направляясь к продавцу кока-колы.

Очаровательная веснушчатая девчушка с длинным «конским хвостом» прилепила мне на грудь кусок хлеба, намазанного мармеладом.

— Вы еще не отдохнули, шеф? — спросила Кэт, поддев пальчиками ноги меня под ребра. Моя секретарша в своем мини-бикини растянулась в довольно-таки вызывающей позе, что не подобает скромной служащей сыскного агентства.

— Отдохнул? Да я нуждаюсь в медицинской помощи. И содействии городской службы чистоты! — пробурчал я, смахнув с лица комок мороженого, откуда-то свалившегося на меня.

— Пошли же наконец в воду! — взмолилась Кэт. — Атлантика вас и освежит, и вылечит!

Не бог весть с какой радостью я покорился ее желанию и присоединился к неисчислимой массе купальщиков на пляже, протянувшемся на неизмеримое расстояние.

— Извините, — моего плеча коснулся крохотный мужчина с цыплячьей грудью, на которой под микроскопом можно было бы разглядеть даже кое-какую растительность.

— Что?

— Вы не видели где-нибудь здесь мою супругу?

Я удивленно посмотрел на него и указал пальцем на находившиеся за моей спиной сотни тысяч женщин, подставлявших свои тела солнечным лучам.

— Мне кажется, она где-то там! — ответил я как можно любезнее.

Похоже, это сообщение искренне обрадовало моего незнакомого собеседника.

— Вы думаете? — он даже подпрыгнул на месте. — Вы в этом уверены?

Я не ответил ему, не желая уточнять, где бы он мог отыскать свою супругу, ибо, во-первых, я до сих пор никогда не встречал его самого и вовсе не знал, как выглядит его супруга, и, во-вторых, Кэт уже проявляла нетерпение, выражая его многократными призывами. Разумеется, я двинулся за своей секретаршей, и мы вместе направились туда, где, по нашим предположениям, должно было находиться море.

Спустя примерно минут восемь неутомимого бега по воде, глубина которой не достигала колен, мы встретились с первой волной. Это произошло довольно неожиданно, особенно для меня, так как горизонт мне закрывала колонна человек в двести, бегом устремившаяся в морс.

Водная стихия, напоминающая фасад трехэтажного каменного дома, накрыла меня в какую-то долю секунды, сбила с ног, поволокла, подняла на гребень, затем сбросила, и я, беспомощный, перепуганный и неспособный противостоять этой чудовищной силе, глотая тошнотворную жидкость, похожую на слабый раствор нефти, захлебываясь, боролся за свою жизнь, молотя руками и ногами, вдруг осознал, что это конец и спасенья мне нет.

Но спасенье пришло так же неожиданно, как и волна. Через какую-то десятую долю секунды, которая показалась мне годами, я был выброшен на песок, как ненужная тряпка, избитый, жалкий, наглотавшийся воды.

— Что за чудо барахтанье в море! — услышал я голос Кэт, которую волна выбросила неподалеку.

— Да, прелестно, — пробурчал я, выплевывая морскую траву, — и все-таки остаток своих дней я бы с большей радостью провел в Сахаре.

— Как вам угодно! — согласилась Кэт и потянулась всей своей изящной фигуркой, уже опаленной солнцем.

Мы возвращались на место своего временного пристанища, осторожно и аккуратно прокладывая тропку среди множества тел, заполнявших пляж. Это было нелегким делом, ибо каждый неверный шаг порождал протесты, проклятия, рыдания или воинственные возгласы.

Кто-то опять похлопал меня по плечу.

— Вы не видели моей супруги? — спросил человек с цыплячьей грудью.

— А вы ее там не нашли?

Он качал головой и внимательно смотрел на мой рот, ожидая решения своей проблемы.

— Тогда поищите там! — указал я пальцем через плечо в сторону океана.

— Невозможно!.. Это невозможно! — услышал я за своей спиной его комментарий, который, однако, не произвел на меня ни малейшего впечатления.

Мы нашли свой оазис, и я опустился на песок. Раскинул руки и ноги на все четыре стороны света. Я был утомлен.

Слышал, как Кэт ворчала, что я невыносимый, скучный брюзга и что она никогда больше не поедет со мной купаться, но меня это не трогало. Я чувствовал, что погружаюсь в сон.

— Шеф, — донеслось до меня словно издалека. Затем голос, сопровождаемый потряхиванием правого — или левого? — плеча, стал громче. С трудом я открыл один глаз и встретился со взглядом секретарши. Ее лицо едва не касалось моего.

— Кэт, ну как вы можете?!

— Шеф!..

— Замолчите!

— Шеф, там…

Голос ее дрожал процентов на тридцать от страха.

— Что случилось?

— Там!..

— Что-то пропало?

— Ничего не пропало! Наоборот… Кое-что лишнее!

— Ох!

— Шеф!

— Ну что лишнее?

— Палец! Палец ноги!

Я снова закрыл глаз.

— Кэт, я не люблю глупых шуток!

Моя секретарша не сдавалась.

— Его схватила собака… Грызет и тащит… Ой, не могу этого видеть!

— Кого? Кого схватила собака?

— Палец!

Я засмеялся, не открывая глаз.

— Ну и что? Пусть ее прогонят… эту собаку! Или еще проще… пусть уберут ногу! Из-за этого вам не следовало бы меня…

— Не прогонят… Я не думаю, что это можно сделать… убрать ногу! Такие не в состоянии шевелить ногой или отгонять собак! Ведь это труп!

II

В вышине парил рекламный шар, призывающий нас усладить свою жизнь освежающими конфетами «Унифрикс», из транзистора ревел Элвис Пресли, какой-то малец во всю глотку звал маму, а моя секретарша поминала покойника.

— Там, — указывал ее палец, из-за чего во мне опять пробудилась тетушка Полли… Кэт не задумывалась о тетушке Полли. Для нее важнее был покойник и какая-то собака, возившаяся с чьим-то пальцем.

Я вскочил и водрузил на нос очки. Затем посмотрел в направлении, куда неприлично указывал палец моей секретарши. И похолодел, невзирая на палящее солнце.

Псина, по всей вероятности жившая под покровительством Лиги Наций, поскольку в ней соединилось по меньшей мере с десяток пород, остервенело тащила из песка палец с красным ногтем. При этом она фыркала, урчала и махала хвостом.

Я оглядел находившихся поблизости людей, особенно тех, кто сидел, лежал или стоял рядом с местом, где орудовал бесстрашный четвероногий, но никто не обращал на собаку никакого внимания. Ближайший к ней дебелый колосс в псевдоморской белой фуражке, надвинутой на левое ухо, сидел спиной к месту происшествия, создавая псине даже приятную прохладу. Увлеченный игрой на губной гармонике, которую огромными ручищами затолкал в пасть, обросшую усами и бородой, он не замечал происходящей возле него драмы. Остальные несколько тысяч отдыхающих развлекались каждый на свой лад или бессмысленно таращились в пустоту, равнодушные ко всему, что их не касалось.

Палец, с которым возилась собака, по-видимому, не принадлежал никому из окружающих. Палец был частью ноги, а нога — частью тела, засыпанного песком. Владелец пальца не реагировал на постоянные укусы агрессора и удары, которые наносила ему собачонка то правой, то левой лапой. Все говорило о том, что кусок мяса, прикрытый загорелой кожей и украшенный ярким ногтем, принадлежал кому-то, относящемуся к категории усопших. Иначе говоря — трупу.

— Я же говорила вам, что там труп! — шептала мне на ухо Кэт, судорожно впившись ногтями в мою ладонь.

Я не люблю, когда мне мешают размышлять, и еще меньше, когда навязывают выводы, к которым я прихожу самостоятельно с помощью научных методов дедукции.

— Знаю! Нечего трубить об этом всему свету! — отрезал я мрачно.

Кэт посмотрела на меня с удивлением.

— Неужели мы оставим это при себе?

— Что? Палец?

Она презрительно скривилась, что испортило ее вздернутый носик.

— Тайну! — пояснила она.

— Какую тайну?

Она указала на собачонку, которая дважды воинственно тявкнула и, вытянув хвостик, сделала стойку, вне всякого сомнения возмущенная человеческим экстремизмом.

— Папа, ну чего она так лает? — захныкал ребенок без каких-либо признаков одежды и прильнул к музыкально одаренному моряку. Тот немедленно отложил или проглотил — отсюда не было видно — свою гармонику.

— Кто, Росамунда?

— Собака… та… противная, большая, нехорошая! Я ее боюсь!

Росамунда забралась на колени к отцу, а он повернул голову, чтобы увидеть, о какой зверюге идет речь.

— Она укусит меня… — капризничала девочка, начав всхлипывать. — Прогони ее!

Заботливый отец цыкнул на собаку и угрожающе замахнулся. Но это ее нимало не смутило. Занятая пальцем, псина зарычала.

— Видишь, собачка кушает, — объяснил моряк дочери. — У нее тоже есть папочка, она не будет тебя кусать… конечно, если ты будешь хорошей, не станешь сердить папочку и мамочку и всегда будешь кушать супчик!

Ребенок все это пообещал, и моряк снова взялся за гармонику. Агрессивная собачонка была забыта. Все прочие окружающие даже внимания не обратили на драму, происходящую на Лонг-Айленде.

— Нужно сообщить в полицию! — пришел я к выводу.

— Вам, прославленному детективу?! — Кэт с удивлением посмотрела на меня. — Владельцу знаменитого агентства «Фиат-люкс» обращаться за помощью в полицию?!

— Что вы хотите от меня? Чтобы я арестовал кого-то из этих голопузых? Посмотрите, сколько их! По меньшей мере миллион!

— Хорошо, хорошо, — пошла на попятную Кэт. — И все-таки надо хотя бы идентифицировать жертву. Узнать, когда убита, как, чем! Для начала ее необходимо откопать! Не привлекая внимания, чтобы никто не видел!

Я рассмеялся и привлек внимание раскосой красотки в сине-желтом купальнике, облегавшем мелковатое, зато ладно скроенное тело и маленькие грушеподобные груди. Наши взгляды встретились, но, к сожалению, ненадолго. Я вернулся к своей секретарше.

— Здесь, на виду сотен тысяч людей? Незаметно, говорите? Смешно!

Кэт была не из тех, кто отступает.

— Вы же видите, мы здесь словно в пустыне, совсем одни. Чем их больше, тем меньше их касается происходящее вокруг. Кроме того…

Я скривился, однако на этот раз из-за того, что какой-то парень, ловя мяч, наступил на меня.

— Или, может быть, вы предпочитаете отдать славу сержанту Клею из Отдела по расследованию убийств?

Почему это люди выставляют полицию на первый план? А этот сержант Клей?! Я ничего против него не имею, уважаю его, хм, так сказать… ничего плохого о нем не думаю, даже считаю, что он достиг определенного успеха, хотя — об этом следует помнить — почти всегда, нет, всегда!.. благодаря мне и моему искусству… Иногда кое-чему он и мешает, вот… мне, например… Иногда бывает полезен… Однако не знаю, откуда у него такая репутация, почему о нем говорят как об удачливом полицейском, способном разобраться в любом деле, которое ему доверят, хотя бы с этим пальцем. Ведь он вовсе не сверхчеловек, а обычный полицейский сержант, исполняющий свои обязанности, за что и получает жалованье, причем, ей-богу, из нашего кармана, налогоплательщиков!

— Какое отношение к этому имеет сержант Клей?

Кэт пожала обнаженными плечами.

— Почему вы о нем вспомнили?

— Ну… Кто-то же должен расследовать случай, — попыталась уклониться от ответа моя секретарша. — Поскольку, очевидно, речь идет о преступлении, дело будет передано в Отдел по расследованию убийств. А поскольку сержант Клей служит именно там, он этим и займется и, может быть, раскроет тайну!

— Он? Именно он?

— Ну, если никто другой не поторопится… Я имею в виду какого-нибудь частного детектива, жаждущего славы и популярности…

Плечом я указал на место, где жестокая собака терзала человеческую ногу.

— Идентифицируйте его!

— Кого?

— Труп, разумеется, не пса же!

— Я?!

— Именно вы! По-моему, я имею право отдавать распоряжения своему персоналу. Ваше дело — исполнять!

Некоторое время она таращила на меня глаза.

— Поторопитесь, а то пропадет последний кусочек corpus delicti. Собака голодная и…

Мои опасения были обоснованны, ибо собачонка старательно грызла и тянула за палец. Нога все больше высовывалась из песка. Следует признать, это была красивая женская ножка. Голая, разумеется.

Кэт поднялась, осторожно огляделась и, убедившись, что никто за ней не следит, направилась к холмику, где покоилась жертва. Там она присела, потолковала с моряком о том, что, мол, задела его локтем нечаянно, запихнула ему в рот гармонику, засмеялась в ответ на его проклятия, чем и обезоружила его, погладила Росамунду по длинным волосам, отказалась от предложенной коробки с шоколадными конфетами, которую сунул ей под нос толстяк в адмиральской фуражке, нашла мой взгляд и подмигнула, не столько разыгрывая роль плутовки, сколько для уверенности в себе. И пока чайки кричали над нашими головами, Кэт пальцами ковыряла песок. Неожиданно она вскочила.

Я встал и, увлекшись рекламой кока-колы, ни на кого не глядя, всем своим видом и легкомысленным поведением стараясь не привлекать к себе внимания, подошел к ней.

— Ну что? — процедил сквозь зубы.

— Еще теплая!

— Черт возьми! — воскликнул я громче, чем предполагал, потому что босой ногой наступил на окурок и обжегся. Я плюхнулся наземь, ненароком придавив собачонку, которая отскочила, жалобно поскуливая.

— Дикарь! — обратилась ко мне толстенная пуэрториканка, выглядывавшая из-за огромного куска арбуза.

— В общественных местах окурки на пол не бросают! — огрызнулся я со злостью.

— Это не пол, а песок, — поправила меня маленькая Росамунда.

— Заткнись! — погрозил я ей пальцем, похлопывая одновременно другой рукой по обожженному месту. Не помогло. Я подпрыгнул как можно выше, скрючился, подтянул ногу ко рту и стал дуть на больное место.

— Ты чего орешь на моего ребенка? — поинтересовался здоровяк с заросшим щетиной лицом.

— Почему вы сдуваете песок на нашу еду? — заскулила женщина в зеленом цельнокроенном купальнике, позаимствованном с купола бейсбольного стадиона. — Это негигиенично!

— Папа, этот дядька меня обижает, — заплакала Росамунда без всяких оснований.

— Он? Тебя? Сейчас я ему покажу!..

Мне удалось оказаться в центре внимания не только ближайших, но сотен, если не больше, посетителей огромного пляжа. Наконец-то появился объект, достойный внимания, — многие надеялись, что дело дойдет до драки.

— Я обжег ногу… наступил на окурок, который кто-то бросил! — бесился я, чувствуя себя несчастным из-за происходящего. — А там написано, что нельзя бросать окурки и огрызки!

— Нельзя и сдувать песок на чужую еду! — заладила дама в зеленом.

— А я сейчас его самого брошу в урну, — пообещал моряк и стал подниматься.

Положение выправила моя секретарша.

— Ох, — промолвила она, кокетливо посмотрев на соседа с гармоникой. — Разве этим похваляются?

— Что? — вытаращился он на нее.

— Ничего, ничего… — оборвала сама себя Кэт. — Я думала опереться на вас, да… Так, ничего…

Моряк пялился на красотку в желтом бикини, забыв про меня, гармонику и Росамунду. И, что самое главное, остался в сидячем положении, словно высеченный из камня монумент среди песка. Кэт поблагодарила его улыбкой и прислонила свое хрупкое тело к горе мышц. Пролетавший вертолет береговой службы привлек внимание зрителей, почувствовавших себя обделенными из-за несостоявшейся потасовки. И вскоре на тридцать ярдов вокруг никто не ведал о моем существовании. Я был признателен им за беспечность.

— Так что вы сказали? — шепнул я секретарше, когда позволила ситуация.

— Этому пентюху? — указала она на моряка, державшего ее на своей спине и извлекавшего из гармоники страстные любовные призывы.

— Мне в связи с трупом!

— А-а… труп еще теплый!

— Как вы можете говорить такое? Вы полагаете, она жива?

Указательный палец Кэт опять углубился в песок.

— Не знаю… Может быть…

Рука замерла, она утвердительно кивнула.

— Еще теплая. Пощупайте.

Собачонка залаяла, негодуя, что мы мешаем ей заниматься делом. Я пнул ее, она снова залаяла, пока человек в морской фуражке не накрыл ее свободной ладонью.

— Чтобы не мешала вам! — улыбнулся он Кэт, ощерив широкие желтоватые зубы. Кэт с достоинством поблагодарила его, а собачонка отправилась искать спасения за милю к северо-востоку от этого места, забыв — бьюсь об заклад — об аппетитном пальце с красным ногтем.

Как только позволили обстоятельства, я сунул руку в песок и нащупал жертву где-то около упругой груди.

— Должно быть, она была молода, истинная красавица, — установил я, продолжая ощупывать тело. — Кэт, ищите подозрительных. Убийца наверняка находится где-то поблизости и следит за ходом событий. Тем более если поймет, что делом занялось агентство «Фиат-люкс».

— Блондинка! — воскликнула Кэт.

Я резко дернулся и огляделся — сначала налево, потом направо.

— Где? — спросил я.

— Жертва! Я вижу ее волосы.

— Мне кажется, она совершенно голая, — сказал я, — все возбужденнее шаря руками под слоем песка.

— Шеф!

— Что?

— Слышите?

Неужели нужно было что-то слушать? И все-таки я внимательно прислушался, но ничего, кроме гармоники и какого-то тихого посвистывания, не уловил.

— Нажмите на нее, шеф!

Голос Кэт обрел странный оттенок. В нем появилось что-то садистское.

— Слышите? — вновь спросила моя секретарша.

— Я уже сказал вам… хм…

В том месте, где находилась нога, слышался писк, который становился все громче. Я не стал дожидаться, когда Кэт снова предложит мне нажать на жертву. Торопливо обеими руками я разгреб песок, скрывавший тело, и воочию убедился, насколько хороша была высокая грудь. Тело на глазах уменьшалось.

— Кукла! Надувная кукла! — сделала вывод Кэт Карсон.

— Нелепая игрушка! — сказал я разочарованно. — Не понимаю людей, развлекающихся таким образом. А еще меньше тех, кто закапывает эти проклятые куклы посреди пляжа! Я предполагал, что обнаружится нечто подобное…

— И поэтому хотели позвать полицию? — отозвалась Кэт.

Задумчиво я засыпал песком останки пластиковой красавицы.

— Вы нигде не видели моей супруги? — в третий раз спросил меня откуда-то притащившийся миниатюрный мужчина с цыплячьей грудью.

— Может быть, это ваша супруга? — ответил я вопросом на вопрос и отряхнул песок, чтобы продемонстрировать кусок пластика.

Он внимательно посмотрел.

— Нет, это искусственная женщина. Моя была настоящая, живая.

— Была? Разве ее нет в живых?

Он кивнул лысой головой с седыми бакенбардами.

— Нет. Она мертва. Убита и закопана где-то здесь, на пляже. Однако, повторяю, она была настоящая!

Кэт разглядывала его, сморщив носик.

— Уважаемый, вам нужен доктор! Психиатр! А этот господин — детектив!

У лысого заблестели глаза, он как будто даже подскочил от радости.

— Детектив! Его-то я и ищу! Кто быстрее всех обнаружит труп моей супруги, если не детектив?

— Вы это серьезно? — осторожно спросил я.

Он с укором посмотрел на меня.

— Неужели такое может быть предметом шутки? Труп собственной супруги? Найдите! — продолжал он умоляюще. — Будьте добры, найдите мне ее! Она должна быть где-то здесь, уверяю вас! Что это для детектива? Пустяк.

Кэт и я молча переглянулись. И я невольно, каюсь, кивнул в знак согласия.

III

Мы устроились на высоких табуретах у стойки бара.

В складной времянке с низким потолком. Наигрывал автомат. Здесь было полно посетителей, главным образом в купальных костюмах, ибо сюда заходили прямо с пляжа, намереваясь сразу же вернуться обратно. Пахло табаком, пивом и чем-то сладковатым — средствами для загара и от пота.

В уголке здоровенная бабища собрала вокруг себя тройку подростков и шепотом разжигала их любопытство, объясняя азы секса. Пьянчужка, похожий на огородное пугало, отчаянно спорил с другим о заездах, состоявшихся в прошлую субботу, а воинственный ковбой с рекламного щита под дулом пистолета требовал от посетителей, чтобы они пили сок «Еден», которого в этом заведении не было и в помине.

Наш новый знакомец отличался от всех посетителей. Он был в темном костюме в легкую полоску, при галстуке; струйки пота стекали по его щекам, и тем не менее он не расстегивался. Белая рубашка с воротничком, не имеющим ничего общего с модой, неопределенного цвета галстук, старый и поношенный, булавка с дешевой имитацией рубина в форме листа клевера — вероятно, в память о делах, с которыми он соприкасался на сталелитейных предприятиях Питтсбурга, — свидетельствовали об известном кокетстве владельца и отсутствии возможностей держаться на желаемом, более высоком уровне. На остроносых стоптанных туфлях виднелись песчинки, налипшие по дороге сюда, и все-таки обувь блестела.

Я расстегнул уже четвертую пуговицу на своей клетчатой спортивной рубашке и шумно вздохнул. Кэт притащила вентилятор, который едва-едва шевелил тяжелый воздух, хотя занимался этим весьма старательно.

— «Бурбон»? — спросил я высокую договаривающуюся сторону.

Кэт сверкнула на меня глазами.

— Мне кажется, слишком жарко! Солнце палит, а это может привести к нежелательным последствиям! Поэтому предлагаю кока-колу. Тем более для нашего друга…

— Меня зовут Пиппинс, Дионисий Пиппинс! — вставил новый знакомый и неловко взгромоздился на табурет.

— Итак, мистеру Пиппинсу кока-колу, — заказала моя секретарша, — и два «бурбона».

— А солнце? — спросил я.

— О'кей, — сразу же согласилась Кэт. — Тогда два двойных «бурбона»!

Пока бармен обслуживал нас, я разглядывал мужчину с цыплячьей грудью, который, согласно его словам, откликался на имя Дионисий Пиппинс. Первое, что я отметил, — это капелька пота, повисшая на кончике его носа.

— Скажите, — начал я осторожно, — о чем, в сущности, идет речь? Там, на пляже, впопыхах я не все понял.

Пиппинс смотрел на меня так сосредоточенно, словно вопросы ему задавал председатель Сенатской комиссии по расследованию подрывной деятельности.

— Ну же, мистер Пиппинс, — уговаривала Кэт, — расскажите мистеру Тэтчеру обо всем. Откройтесь, вам воздастся, и это будет совсем недорого.

Я тихонько присвистнул, и тут же подошел бармен.

— Еще по одной? — спросил он.

Кэт отмахнулась.

— Выходит, это хищение, не убийство? — заключил я.

— Сначала она была убита!

— Сначала? — допытывалась моя секретарша.

— Мистер Пиппинс сказал «сначала», и нет нужды сомневаться в его словах! Значит, все-таки убийство! — подытожил я, кивнув головой, и выплеснул жидкость из немытого бокала.

— Сначала ее убили, а потом обокрали! — уточнил мистер Пиппинс.

— Убийство и хищение!

Я продолжал кивать головой, но теперь с большим удовольствием, поскольку наконец уяснил суть проблемы.

— И кража!

Я поперхнулся. Зато вмешалась Кэт:

— Это мы уже слышали. — Она любезно улыбнулась договаривающейся стороне и незаметно сняла пушинку с его пиджака. — Хищение и кража — это одно и то же, хотя для отчуждения человеческого существа есть более подходящий термин — «похищение».

— Я говорю о краже перстня! — безжалостно поправил Дионисий Пиппинс.

Новый факт ошеломил меня как удар мокрой тряпкой по голой спине.

Кэт подняла руку и щелканьем пальцев пыталась привлечь внимание бармена, резавшего в сторонке ветчину.

— Выпьем чего-нибудь, — предложила секретарша. — Вы, шеф, еще не выпили свое. Ну что же, пойдем по второму кругу.

Я выпил остатки виски и передернулся. Впрочем, оно действовало куда мягче, чем сообщение мистера Пиппинса.

— Откуда взялся перстень? — спросил я, глубоко вздохнув. Бармен уже наполнял наши бокалы.

— Не взялся! В этом-то и дело!

Дионисий Пиппинс вытащил из кармана огромный носовой платок (я было подумал сначала, что это полотенце, но ошибся) и вытер лоб и нос.

— В чем дело?.. Вы имеете в виду перстень?

Он кивнул, и с носа капнула очередная капелька пота.

— А ваша супруга? С ней все в порядке?

Он снова кивнул утвердительно.

— Хм. — Я перевел дух и глубоко задумался.

Инициативу перехватила Кэт Карсон из агентства «Фиат-люкс».

— Мне кажется, — начала она, надо отдать ей должное, осторожно, учитывая характер договаривающейся стороны, — вы ищете и жену, и перстень.

Получив снова утвердительный ответ, Кэт сделала вывод:

— А нас хотите нанять, чтобы мы нашли и то, и другое. Это две задачи. Два дела. Естественно, двойной гонорар.

Музыкальный автомат замолк — кончилась бравурная музыка, и теперь он продолжал свое дело, намереваясь предложить любителям танцев другую, еще более шумную музыку.

Пиппинс воздел руки.

— Только одно! Найдите одно из двух, и я буду удовлетворен! Одно дело — один гонорар!

Носик моей секретарши начал морщиться, и я понял, что мужчине в темном костюме не поздоровится. Кэт строго погрозила ему пальцем.

— Мистер Пиппинс, с вашей стороны это некрасиво! Ведь не может вам быть все равно, найдем мы вашу супругу или какой-то грошовый перстень!

Однако ему это было все равно. Именно так он и сказал.

— Мне все равно. Перстень у нее на пальце. Его нельзя снять. Поэтому, если вы найдете ее, я получу и перстень. И напротив, вы вручаете мне перстень, я получаю и ее! Хотя…

— Хотя?..

В голосе моей секретарши послышались угрожающие нотки.

— Хотя в настоящее время мне нужен лишь перстень! Дорис мертва…

— Дорис — имя вашей супруги, смею я предположить, — невежливо прервал я его.

— Да, Дорис мертва, из-за нее у меня будут лишь расходы. Я имею в виду похороны и прочее. Однако ладно, вы можете вернуть мне и ее. Согласен!

Кэт, хотя ее никто не заставлял, выпила свой «бурбон». Залпом, до дна. И повернулась ко мне.

— Шеф, это дело наше агентство не может взять. Как член Лиги самоутверждения и эмансипации женщин, я не могу допустить, чтобы цена женщины приравнивалась к цене какого-то перстня!

— Это не какой-то!.. — попытался спасти положение наш нежданный клиент.

— Будь он золотой или платиновый — все равно! — не позволила сбить себя с толку Кэт. — Я не могу этого допустить. Тут дело принципа. Какое свинство!

— Постойте, постойте… — не сдавался мужчина в темном. — Вы не бросите меня. Не можете этого сделать! Не смеете!

— А вы можете бросать на чашу весов какой-то перстень, когда на другой чаше — ваша молодая, красивая, очаровательная супруга?!

— Откуда вы знаете, что она молодая и красивая? — удивился Дионисий Пиппинс.

Я еще раз внимательно посмотрел на его вытянутый узенький нос, маленькие беспокойные глазки, впалые щеки и тонкие губы, которые он нервно покусывал.

— Да, Кэт, как вы пришли к этой мысли? — поддержал я его недоумение.

Кэт пожала плечами и огляделась.

— Так, — ответила она. — Я вспомнила, ну… в жизни всякое бывает…

— Но она в самом деле молода и красива!

Голос вдовца прервался. Однако он не отказался от борьбы.

— Вы не имеете права меня бросать! — Пиппинс обратился ко мне, полагая, что у меня более мягкое сердце. — Я отдам вам все, что у меня есть!

— А это много? — спросила Кэт, не поворачиваясь.

— Ну… перстень стоит по меньшей мере шестьдесят тысяч долларов. А это лишь часть коллекции. Небольшая, очень небольшая часть!

— Хм-м… — задумалась Кэт, поколебавшись в своей принципиальности.

— Идет, мистер Пиппинс, — решил я. — Мы берем это дело, напоминаю, что услуги наши стоят дорого. Качественны, оттого и дороги. Мы посетим агентство и выполним формальности. Но предварительно вы должны изложить нам все детали, чтобы мы, не теряя времени, могли приступить к делу. Позвольте мне сказать, что полученная от вас информация пока что весьма скудна, если не сказать — путанна…

— В самом деле? — удивился наш новый клиент, уже второй в этом году. — Весьма сожалею! Видите ли, мне показалось, вы сами разберетесь в этом деле. Эй, парень, — обратился он к бармену, — налей нам еще по одной!

— Кока-колы?

— Вот еще! — отмахнулся Пиппинс. — Дай нам чего-нибудь покрепче, нам надо серьезно поговорить.

Из автомата послышалась самба, а пьянчужка сполз по основанию вешалки на грязный пол. В помещение с шумом ввалилась компания нелепых девиц и парней.

Освещенный луной пляж был пуст, когда мы отправились обследовать те места, где, по словам мистера Пиппинса, разыгралась драма. На песке валялись остатки пищи, брошенные мячи, баллоны от дезодорантов, полиэтиленовые мешочки, сломанные стульчики и раскладушки. Земля была неровной, в ямах и колдобинах, что после двойных «бурбонов» создавало известные трудности на пути к месту, где, как достоверно знал Дионисий, покоились останки его Дорис.

— Погоди, погоди… — говорил человечек, обнимая меня за плечи, — нам нужно отыскать бугорочек, возле которого торчала палка с каким-то флагом!

Я тоже обнял его, отчасти чтобы поддержать, поскольку он споткнулся, отчасти чтобы самому сохранить равновесие, которое трудно было сохранять после посещения бара. Кэт плелась сзади, недовольная происходящим, особенно тем, что расплачиваться в баре Пиппинс без зазрения совести предоставил агентству «Фиат-люкс».

— Здесь нет бугорка с флагом, — сердилась моя секретарша, шагая позади нас.

— Как это нет? — удивился Пиппинс и внезапно остановился, что сразу выявило проблему моего равновесия. — Должен быть. Вчера был, должен быть и теперь!

Что-то словно сверкнуло передо мной в ночной мгле.

— Вчера? Разве все это произошло вчера? Не сегодня? — удивлялся я.

— Тимоша, не валяй дурака! — рассмеялся Дионисий. — Разве могли бы укокошить мою Дорис среди бела дня? На пляже, при пятидесяти миллионах свидетелей! Как ты представляешь это себе, старик?

— Шеф, — откуда-то сзади подала голос Кэт, — бросим этого пьянчугу и вернемся в город. Я хочу спать, а когда я хочу спать, мне не хочется таскаться по песку!

— Что? Неужели вы меня бросите? — испугался Пиппинс. — Покинете, когда мне особенно тяжело, когда мне хочется плакать, когда я остался один, без Дорис, без перстня?!

— Уф! — яростно шипела Кэт.

— Успокойся, Диззи, — пытался я утешить друга. — Мы тебя не бросим, но ты же сам видишь, что бугорка нет, флага нет, Дорис нет, а мы хотим спать, мы устали, сегодня мы уже разобрали несколько запутанных дел, нашли Фифи, разоблачили мошенников. Теперь нам надо отдохнуть. Встретимся завтра… Скажем, в одиннадцать, и хорошенько поищем флаг, перстень и твою дражайшую Долли…

— Дорис…

— И ее, разумеется… все сделаем для нашего Диззи!

Пиппинса неожиданно прорвало:

— Завтра в одиннадцать? Когда опять будет полно народу? Не пойдет, эта пустая идея отпадает! Сегодня я целый день бродил по пляжу, где собралось несколько миллионов бездельников — и ничего! Нет, этого нельзя делать днем! Только ночью… вот так… в темноте!

Он уселся на песок и пригласил меня разделить компанию. Я опустился рядом на теплый песок.

— Я уморился, — сказал он. — И не удивительно! Такая ночь…

— Такой день, хотели вы сказать, — заметила сверху Кэт. — У вас был ужасный день… Я понимаю вас!

— Такая ночь… — упрямо повторил Дионисий. — Мы с Дорис брели по пустому пляжу, взявшись за руки, бегали, догоняли друг друга, падали, поднимались… вдруг…

— Постой-ка, — попытался я поставить все на свои места, — ты говоришь об этой или прошлой ночи?

— Прошлой, конечно!

— Итак, вы развлекались в темноте, бегали, падали, устали… затем вы поняли, что вам хочется спать, и пошли домой, баиньки! Все так же, как у меня, — подытожил я сонным голосом. — Я хочу спать, хочу домой!

— Вдруг кто-то стукнул меня по голове! — напомнил о себе наш клиент.

— Для другого вы и не годитесь! — поддакнула Кэт.

— Один раз, второй… — Дионисий ощупал лысую голову. — Вот сюда! Каким-то твердым предметом.

— Орудийный снаряд? — поинтересовался я, увлеченный рассказом.

— Скорее бита для бейсбола, — отвечал мой друг. — После первого удара я еще был в сознании, но когда этот хромоногий хватил меня второй раз…

— Хромоногий, сказали вы? — переспросила Кэт и ткнула меня носком туфельки в бок.

Я посмотрел на нее удивленно и сердито, потому что чуть было не потерял равновесие и не свалился на песок. Она же вытянутым пальцем указывала мне на что-то, и я постарался понять, в чем дело. Однако с моей лягушачьей точки зрения я ничего не видел — может быть, и из-за действия алкоголя. Я покачивался на ночном ветерке и никак не мог сообразить, куда надо глядеть — на песок, на луну или виднеющиеся вдали освещенные верхушки небоскребов. Наконец я поднялся, и все стало проще. Кэт поддерживала меня одной рукой, а другую снова вытянула в темноту, и я смог проследить направление, которое она указывала.

— Ох, как меня треснул проклятый! — пыхтел где-то внизу Дионисий Пиппинс.

Во мраке, со стороны пучины, там, откуда доносилось дыхание океана и шум волн, чернел силуэт человека. Скорее всего, это был служащий пляжа, уборщик, что ли? Он обходил опустевший пляж и палкой с острым наконечником собирал мусор в огромный мешок.

— Бейсбольной битой? — прошептал я чуть слышно.

Уборщик был сильным человекообразным, широк в плечах, в старых матросских штанах. Он не спеша делал свое дело, переходя от одной кучки мусора к другой и ловкими движениями складывая забытые и брошенные предметы в мешок. Прихрамывая, он приближался к нам.

— Хромой? — подала голос Кэт.

IV

Иногда человеку вдруг хочется чего-то необычного.

Однажды среди ночи мне захотелось спуститься по Ниагаре. В другой раз, непонятно почему, — слетать в Гонолулу или распевать серенады на какой-нибудь темной мадридской улочке. Когда я был школьником, мне частенько казалось, будто в класс является Буффало Билл и уводит меня в далекие необъятные прерии, куда не доберется учительница. Я слышал, что приговоренные к смертной казни выражали как последнее желание накануне газовой камеры выткать ковер в несколько миль длиной. Забавно, не правда ли?

В этот момент я всем своим существом почувствовал какой-то зуд, неодолимое желание пробежаться по мелкому, мягкому, еще теплому песочку, скатиться с горки, состоящей из миллиардов песчинок, подняться на следующий холмик и бежать, бежать далеко-далеко — подальше от этого хромого сторожа с палицей в сильной руке, что ковылял в нашу сторону, надвигаясь неотвратимо и грозно.

И я это совершил, ей-богу!

— Шеф, — услышал я, как кто-то, вероятно Кэт, крикнул мне вслед, что-то кричал и Дионисий, только я не хотел их слышать; я мчался, порой падал, увязал по колени в песке, шатался, спотыкался, тяжело дышал, потел, голова кружилась, в страхе я чувствовал, как кто-то догоняет меня, может, это было нечто неощутимое, нереальное, но кошмарное.

Потом я почему-то остановился, может, споткнулся, не знаю, только вдруг потерял равновесие и, раскинув руки, рухнул лицом в песок, который тут же заполнил рот, нос, разве что не глаза, и то благодаря очкам. Некоторое время я лежал не шелохнувшись, ожидая чего-то.

Никто ко мне не подходил, никто не крался по песку, никто не замахивался дубиной. А вкус песка — только сейчас дошло до сознания — был препротивный, напоминающий вкус тряпки поломойки с легким ароматом нефти. Тьфу!

Я поднял голову и услышал чьи-то шаги.

— Шеф!

— Кэт?

— Шеф!

— Я здесь, — ответил я секретарше, почему-то уклонявшейся влево. Я перевернулся на спину и уставился в небо. Оно было затянуто облаками, звезды исчезли, не было даже луны. Я снял очки и протер их краешком своей клетчатой рубашки. Луна, озорница, опять появилась в прозрачной ночи, а звезды стыдливо подмаргивали. В затылке побаливало. И это они выдают за «бурбон», подумалось со злостью.

— Что с вами, шеф?

Кэт остановилась надо мной, подбоченившись и притопывая ногой, что означало нетерпение.

— А в чем дело?

— Вы случаем не сумасшедший?

— Мисс Карсон! — холодно напомнил я о стене, отгораживающей работодателя от подчиненного.

— Мы сидим с этим болваном, потерявшим жену и перстень, слушаем его болтовню, и вдруг вы ни с того ни с сего взбрыкиваете, словно жеребенок на лугу, несетесь без всяких объяснений на берег, не простившись, даже не сказав, не следует ли пригласить этих здоровяков парней из психиатрической больницы!

— Мисс Карсон!

— Или, может быть, у вас была особая причина вести себя подобным образом? Бросить нас как идиотов, убежать, когда я, ваша секретарша, даже понятия не имею о том, что вас мучит, какой бес вас попутал?!

— Заткни-ись!

Приказ прозвучал как выстрел, эхо еще долго отдавалось и перекатывалось над морской пучиной. Этот вопль вроде отрезвил меня. Я поспешил исправить положение.

— Кэт, дорогая, неужели вам никогда… это… неужели у вас никогда не возникало желания убежать, разрыдаться, разорвать цепи цивилизации?..

Моя секретарша молча разглядывала меня, и свет луны подчеркивал строгость выражения ее лица.

— Кидаться в песок?.. Нет!

Она безмолвно и медленно покачала головой.

— В самом деле?

— Нет, шеф! — сказала озабоченно.

— Вы — дитя города, — вздохнул я, — у вас отсутствует крепкая, исконная связь с природой. Жаль! Я полагаю, вы многое потеряли!

— А у вас есть?

— Что?

— Эта… исконная связь… с природой…

Я утвердительно кивнул и стал всматриваться в силуэт, который все увеличивался в размерах. Я не слышал, сказала ли она «жаль», ибо все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы установить, не движется ли за Пиппинсом — это был его силуэт — еще кто-нибудь, и если движется, то не хромает ли он и есть ли у него что-нибудь в руке.

Дионисий был один. Запыхавшийся, он добрался до нас, пробормотал какое-то проклятие и повалился на песок.

— Бегаю за вами всю ночь! — проворчал он, переведя дух.

Я отмахнулся.

— Кое-кто бегал куда больше, и все-таки я не взялся за их дело!

— А за мое? Мы же договорились!

Я мельком взглянул на Кэт. Она по-прежнему молча разглядывала меня, словно изучала.

— Мы возьмемся, Кэт?

Она пожала плечами.

— Это зависит от вас, от вашего состояния!

— Что касается этого, — я почти кричал, изображая беззаботность, однако тут же снизил тон, перейдя на нормальный, — мы можем немедленно — кх-кх-кх! — схватить убийцу твоей жены!

— Ты его знаешь? — забеспокоился Пиппинс.

— Нет, потому что ты меня так и не информировал о случившемся прошлой ночью! Как только я все узнаю, нам останется лишь формальность — разоблачить и передать тебе преступника.

— И перстень?

— Разумеется, и перстень!

— И супругу, — добавила Кэт.

— Ох, да наплевать мне на это! — вздохнул мужчина с остреньким носом, ничем, однако, не прояснив загадки — относится ли «это» к перстню или к Дорис.

— Некоторые моменты мы должны повторить, — произнес я, потирая руки. Теперь уже я вникал в проблему. — Кэт, на чем это мы остановились?

Кэт продекламировала, будто читала стенограмму:

— Кто-то треснул его по башке. Мистера Пиппинса, разумеется!

— Кэт!

— Это цитата из его рассказа, не правда ли, мистер Пиппинс?

Мужчина подтвердил.

— А затем вторично огрел…

— Вот оно! — поразился я. — Значит, сексуальный маньяк!

Дионисий покосился на меня.

— Огрел меня каким-то твердым предметом, дубинкой или чем-то вроде того, после чего я потерял сознание!

— Хорошо тебе, Диззи! И мне бы маленько поваляться!

— Когда очухался, у меня болела голова…

— И у тебя? Тебе не кажется, что мы хватили лишку?

Пиппинс не реагировал на мои замечания. Рассказ явно растревожил его.

— Я огляделся вокруг и увидел Дорис!

— Выходит, ты нашел ее? — удивился я.

— Да!

— И нам больше делать нечего? Дорис здесь, перстень здесь, уплыл лишь гонорар! Да, да, это так. Дорогой наш Дионисий Пиппинс нашел все, что ему было нужно, а агентство «Фиат-люкс» может зарабатывать, собирая на пляже мусор, так? Ну-ка, выкладывай хотя бы за расходы!

— Какие расходы? — вскочил Пиппинс.

Через плечо я указал на бар.

— За выпивку! Сколько, Кэт?

— Двадцать шесть долларов, шеф! С чаевыми — двадцать семь!

— Округленно — пятьдесят! Мы потеряли уйму времени с тобой, за это время мы могли бы раскрыть несколько убийств и вернуть мужьям их жен!

— Ты должен вернуть мне Дорис! — сказал Пиппинс.

— Да ты же сам сейчас сказал, что нашел ее здесь, в песке возле себя!

— Я нашел ее мертвой.

— Кто? Кто ее убил?

— Это я и хотел бы знать! — вздохнул Дионисий.

— Вы упоминали о каком-то хромом, — вмешалась Кэт.

— Бросьте вы об этом! — разозлился я на Кэт, которая вечно впутывается в мои дела, когда это менее всего требуется. — Не видите, наш Диззи излагает историю своей жизни, а вы его прерываете какими-то глупостями! Ну, продолжай… А-ах… — зевнул я. — Она была мертва, а ты?

— Я остался жив!

— Повезло тебе. Куда больше, чем Дорис! — кивал я.

— Мне было не так уж хорошо, — ответил Пиппинс. — Кто-нибудь мог подумать, что это я ее убил…

— Кого?

— Ну Дорис! Никого же не было, я один на всем огромном пляже. Хромой тоже исчез…

Я взглянул на Кэт и поднятым указательным пальцем обратил ее внимание на слова Пиппинса.

— Вы слышали? Хромой исчез, его больше не было, а вы постоянно твердите свое! Слушайте внимательно, Кэт, наблюдайте за мной и будете в курсе дел. Итак, Диззи, продолжай!

Он вздохнул.

— Что мне оставалось? Я ослабел после удара, и у меня не было сил нести ее. Нужно было идти за помощью…

— Верно, — подтвердил я. — Ты мог позвать меня, своего старого друга, и я прибежал бы в ту же секунду. Самое большее через минуту!

— Я не вспомнил о тебе, — пожал плечами Пиппинс.

Кэт снова заговорила, без всякой связи:

— Каким образом, если вы только сегодня познакомились? Ох, чем слушать глупости, какие вы тут болтаете, пойду-ка я лучше домой!

— Разве вас кто-нибудь задерживает? — спросил я свою секретаршу. — Вы нам только мешаете, сбивая с толку.

— О'кей, до завтра! — сказала Кэт, однако не ушла. Не знаю, почему она не сдержала слово. Но все равно, теперь меня больше всего интересовал рассказ Пиппинса.

— Давай продолжай! — поощрял я его.

— Я отправился за помощью, только сначала закопал свою жену.

— Закопал?! — взорвалась Кэт. — Здесь?

Я посмотрел на нее негодующе.

— А где же еще? Отнес на кладбище? Он? Посмотрите, какой он хилый!

Дионисий негромко продолжал свою исповедь:

— Откровенно говоря, я ее только присыпал песком. Забросал совсем тонким слоем и тогда уж пошел туда!

Он указал на дома, контуры которых четко вырисовывались в темноте.

— Там я отыскал каких-то бродяг и долго с ними торговался. Они никак не соглашались меньше чем на десять долларов, а мне это казалось слишком дорого для веса в сто, самое большее в сто девять фунтов.

— Речь шла о вашей любимой супруге, о Дорис! — без нужды напомнила Кэт.

— Никто и не думал, что речь идет о ком-то другом! — прервал я ее. — И в конце концов вы сторговались?

— Нет, — покачал он головой. — Они требовали пятнадцать, а это, согласитесь, многовато.

Я не высказал своего мнения, может быть потому, что Кэт смотрела на меня угрожающе.

— И?..

— Я отыскал какую-то ручную тележку и притащил ее к тому месту на пляже, где торчал флажок.

— Где была закопана Дорис, — добавил я.

— Где раньше была Дорис, — подтвердил Дионисий. — Только там ее уже не было!

— Ты смотрел под песком? — поинтересовался я.

— Я все перекопал, но ни следа Дорис. Я нашел только пластиковую куклу, прямо под флажком.

— Блондинку? — спросил я.

— Я не знаю, какого цвета у нее волосы. Видишь ли, было темно…

Я радостно похлопал его по плечу.

— Это та самая, та самая! Эту девицу из пластика нашли и мы! Выходит, все совпадает! Мы на верном пути!

— Интересно, о каком это пути вы говорите, шеф? — полюбопытствовала Кэт своим обычным ледяным тоном.

— Да о кукле. Мы убедились, что Диззи говорит правду. Теперь нам будет легче.

— А его жена? Как мы найдем Дорис? — продолжала Кэт.

Я посмотрел на своего клиента.

— Хм, — пробормотал я. — Ты не нашел Дорис?

— Ни ее, ни перстня! Перстня, который стоит шестьдесят тысяч долларов! — вздохнул Пиппинс.

— Почему же ты не снял его сразу? Такую драгоценность! Пошел за рабочими и оставил перстень на пустом пляже! — упрекнул я его.

— Я не думал, что он пропадет. Хотел перенести его вместе с Дорис… Кроме того, окаянный трудно снимался. Дорис частенько пыталась это сделать, но безуспешно!

— А вам жалко было дать пятнадцать долларов!.. — снова съязвила Кэт.

— Что верно, то верно, — вздохнул я, положив конец дискуссии. — Придется начать все сначала! Вернемся-ка, пожалуй, в бар и что-нибудь глотнем!

Мог ли я себе представить, что человек способен иметь столь противный взгляд, каким одарила меня Кэт?

— Вы сказали, шеф, что нужно начать все сначала, — сказала она ядовито. — В таком случае, может, следует пойти туда, где мы отыскали куклу? Там была убита Дорис!

— Мы руководствуемся логикой с учетом личности говорящего! — сказал я Дионисию, похлопал его по спине и помог подняться.

Далеко вокруг никого не было видно, пляж был пуст. Мусорщики здесь честно зарабатывают свой хлеб, подумал я.

— Но как мы найдем это место? Сегодня ведь там не было флажка? — остроумно заметил Дионисий. — И кто сейчас, ночью, определит, где вы загорали днем?

— Еще одно толковое заключение, — похвалил я его. — Нам не остается ничего иного, как заскочить в бар и выпить по глоточку. Агентство «Фиат-люкс» платит!

— Ничего другого и не остается, разве что надеяться, что Фифи миссис Уэндел снова сбежит из дому, — пробурчала моя секретарша.

Мы брели по песчаной равнине. Кэт продолжала дуться.

Дионисий останавливался возле больших бугров и подозрительных холмиков и ковырял их ногой в поисках жены.

— Брось ты это, Диззи, — советовал я. — Как ты найдешь ее в такой тьме, да еще с пересохшим горлом?

Он не слышал меня, бегом бросившись к отдаленной дюне.

— Диззи, — кричал я ему вслед. — Дионисий! Мистер Пиппинс!

Тщетно. Люди порой бывают упрямы и из упрямства совершают всякие глупости, вроде поисков перстня стоимостью в шестьдесят тысяч или собственной супруги, упорно придерживаясь своего идефикса, и им нельзя доказать, что в определенные моменты существуют и более важные вещи. Я хотел объяснить это своей секретарше, ибо давно уже на ярких примерах старался растолковать ей некоторые основополагающие жизненные принципы.

— Кэт, Кэт! Послушайте! — позвал я ее. Она даже не ответила. Не поддержала. Ее не было рядом со мной.

Я огляделся вокруг, ее нигде не было. Кэт пропала во тьме, как недавно исчез и Дионисий Пиппинс.

— Хм, подумаешь! — сказал я вслух самому себе. — Как будто я без посторонней помощи не найду дороги!

Мой оптимизм был неоправдан.

Я двинулся в направлении света, мерцавшего там, где примерно должен был находиться бар, но уйти далеко мне не удалось.

Сначала я услышал у себя за спиной шаги. Подумал, что это Кэт, и негромко окликнул ее. Затем мне показалось, что приближается мужчина, судя по тяжелому и глубокому дыханию, а по звуку шагов я определил, что он приволакивает ногу. Не успел я разработать до конца эту занимательную версию, как ощутил удар по голове тупым предметом, и мысли мои как будто взорвало атомной бомбой. После этого я погрузился во мрак. Я больше не видел мерцающего вдалеке света, все исчезло, кроме тупой боли в затылке. Однако это уже не было последствием выпитого паршивого алкоголя.

Затем у меня перед глазами возник свет. Боль была невыносимой, я зажмурился, потом, собравшись с силами, снова открыл глаза и увидел прямо над собой огонек. Это была луна. Стряхнув с волос песок, я приподнялся, опираясь руками о землю. Да, я по-прежнему находился на песчаном пляже и где-то вдали мерцали огоньки бара, именно там, где я и предполагал.

— Кэт, — неуверенно шепнул я.

Кто-то шепотом ответил мне:

— Кэт мертва!..

V

Волосы у меня на голове зашевелились, меня стало трясти. Кэт мертва? Не может быть. Ведь только что…

— Мертва? — вскрикнул я панически.

— Убита! — закончил разговор тот же мрачный голос, словно исходивший из могилы.

Я повернулся направо, налево и различил чей-то силуэт. Встал и помчался туда. Это был Дионисий Пиппинс. Он стоял на коленях и размахивал руками.

— Пиппинс! — окликнул я.

— Что?

— Кэт? Она?..

— Убита! Как и Дорис! Тем же способом! По-моему, даже на том же месте.

В четыре прыжка я очутился возле него. Уставился на то место, которое до сих пор закрывала его фигура. Часть туловища, пара ног, рука и женская голова еще виднелись из-под песка.

— Кэт! Нет, нет!.. Что ты делаешь?!

— Закапываю! — трогательно пояснил Пиппинс. — Мы должны спрятать ее, чтобы никто не утащил, пока мы позовем могильщиков. Здесь такое место — покойника нельзя оставить ни на минуту!

— Но…

— Не хочешь же ты иметь те же неприятности, какие выпали на мою долю, пока я разыскивал Дорис? Ну-ка, помоги мне!

Руки его загребали, как лопата. Песок струился при свете луны, могильный холмик рос. И моя секретарша исчезала под слоем песка. Дионисий трудился. Поразительно быстро и настойчиво. Я бы не смог помочь ему, если бы и захотел. Да и хотел ли я вообще?

— Сию минуту, сию минуту… — бормотал клиент, который, по правде говоря, просил у нас помощи, а теперь усердно закапывал Кэт.

— Идиоты!

Потрясенный, я вытаращил глаза.

— Идиоты! Ненормальные! Вы что делаете? — разнеслось по пустынному пляжу, и вдруг стала подниматься верхняя часть туловища, принадлежащая мертвой Кэт, она отплевывалась и чихала.

— Кэт!.. — пробормотал я.

Дионисий замер, пораженный появлением существа, которое, по его твердому убеждению, не принадлежало к числу живых, а затем, не в силах преодолеть инерцию, продолжал бросать песок на мою секретаршу, как будто стараясь спрятать привидение и убедить меня, а еще больше самого себя в том, что это галлюцинация или нечто в этом духе. Но девушка, наверное, считала, что с нее хватит песка — его было предостаточно и на одежде, и в волосах, и во рту.

— Да что с вами? Почему вы сыплете на меня песок?!

— Мисс Карсон… — начал было Пиппинс, продолжая, однако, засыпать ее песком.

— Довольно! У меня полные легкие этого проклятого песка! Что за глупая шутка!

— Кэт, дорогая! — не удержался я и, охваченный отеческой заботой, попытался ее обнять. Она же весьма решительно воспротивилась этому.

— Вы что, спятили? Или в самом деле пьяны?

— Кэт, вы живы! — радостно воскликнул я. — Вы можете себе представить, какое это для меня облегчение! В наше время так трудно найти сотрудника, да еще квалифицированного, который к тому же согласился бы работать без постоянной зарплаты!

— Уж не надеялись ли вы, что я пропала? — спросила она ехидно. — Ха-ха-ха, — засмеялась она и похоронила все мои иллюзии о бескорыстном энтузиазме. — Пока вы не выплатите мне долг, вы от меня так просто не отделаетесь! Вам придется распрощаться со своими надеждами, поезд ушел… У вас это на лице написано!

— Диззи, ты видишь? Она жива!

— Да, — кратко подтвердил он. Руки его безжизненно висели вдоль тела, он как будто был разочарован таким оборотом дела.

— Жива и здорова! — подтвердила Кэт, решительно поднялась и отряхнула платье. — Только у меня болит голова! Вот здесь! — и она указала на затылок.

— Тут? — удивился я. — И у меня в том же месте болит голова!

Я показал ей место на своей голове и погладил затылок.

— Да?

Моя секретарша опять оживилась.

— Ох, да ведь на вас кто-то напал!

— Может быть, — скромненько согласился я.

— Не «может быть», а точно. Я видела!

— Что?

— На вас напал мужчина, сильный, настоящий великан, как мне показалось. В темноте, конечно, не очень разглядишь, и все-таки…

Я нахмурился.

— И вы на все это спокойно смотрели?..

— Я поспешила вам на помощь, меня оттолкнули, я упала… Хотела позвать на помощь, только меня ударили чем-то по затылку…

— Дубинкой…

— Может быть, это был и кулак, но увесистый!.. Во всяком случае, достаточный, чтобы я потеряла сознание!

— И?..

— Что еще вы хотите услышать? О том, что на свете есть тупицы, которые вместо того, чтобы помочь женщине, закапывают ее, засыпая рот и нос песком! И вам не стыдно, мистер Пиппинс?!

— Я… — попытался он защищаться. — Я был уверен, что вы мертвы!

— Не похоже ли это на случай с Дорис? — задумалась Кэт.

— Точно! — кивнул супруг Дорис.

— Вы же и меня хотели…

Я прервал ее.

— Довольно болтать! Мы теряем время, а преступник… В самом деле, где же преступник?

Очевидно, его не было в радиусе пятидесяти миль. Напрасно мы напрягали зрение, тщетно кричали. Ни единой живой души, кроме бродячей собаки, на пляже не было, по крайней мере так нам казалось.

— Пошли в бар, освежимся! — предложил я, и все со мной согласились.

Сомневаюсь, что мы произвели благоприятное впечатление на посетителей, появившись в освещенном помещении взлохмаченные и растрепанные, все в песке, в грязной и мятой одежде. Взгляды посетителей, правда их было не так уж много, поочередно останавливались на каждом из нас, причем мужчины больше глазели на Кэт, напоминавшую тигрицу после неудачной охоты.

— Три «бурбона», — приказала она бармену, взобравшись на табурет — двойных! На этот раз платите вы, мистер Пипп!

— Я — испугался он. — У меня нет ни цента.

— Но вы утверждали, будто обладаете драгоценностью стоимостью в сотни тысяч долларов! — напомнил ему я.

Он вывернул карманы и нашел тридцать центов.

— Это все, что у меня есть. Не думаю, что этого нам хватит.

Я посмотрел на свою секретаршу.

— Кэт, заплатите вы и запишите на счет мистера Пиппинса. А тебе, Диззи, как только мы доберемся до агентства, придется подписать кое-какие финансовые обязательства в нашу пользу.

Кэт с сожалением сунула руку в сумочку.

— Шеф, — прошептала она наконец, — у меня ни цента!

Я нахмурился, потому что здесь было не место и не время для подобного рода шуток.

— Как ни цента, а Фифи?

— Какой Фифи? Кто это Фифи? — вмешался Дионисий, однако я намеренно не пожелал ничего ему объяснять.

— У меня были деньги, — сказала Кэт, — кое-что мы потратили в первый раз, но не все. Должно было остаться… а ничего нет…

— Так что… — спросил бармен, держа в руке бутылку. — Договоритесь вы, в конце концов? Наливать?

— Наливайте! — разрешил я. — Я плачу!

Я мог позволить себе такую роскошь, потому что в прошлый раз, когда бармен, давал сдачу, мне удалось прихватить десятку. Я пошарил в одном кармане, потом в другом и ничего не обнаружил. Обследовал задний карман к тот, что на клетчатой рубашке, — ничего. Ладонь, которую я сунул под нос секретарше, была пуста.

— И у меня ничего нет! — сделал я паническое заключение. — Но клянусь…

— Нас обокрали? — спросила Кэт.

— Значит, выпить не удастся, — подытожил бармен и поставил бутылку на место. — Весьма сожалею и спокойной ночи!

— Погодите, мы же… — забеспокоилась Кэт.

— Мне вовсе безразлично, что вы! — нелюбезно причмокнул бармен. — Мне важно, есть ли у вас чем заплатить. А потому прощайте!

— А вы все-таки налейте! — раздалось откуда-то сбоку. — Я плачу!

Мы втроем повернулись к автору столь приятной реплики. Это был красивый мужчина с темными длинными, гладко причесанными волосами, выразительным взглядом, с усами, обрамляющими полные губы, в отменно сшитом, может быть, несколько экстравагантном костюме.

— Если позволите… — обратился он с улыбкой к моей секретарше.

Я успел заметить ее мимолетное замешательство и вопросительно-оценивающий взгляд, брошенный на нежданного кавалера. И когда я подумал, что она отвергнет предложение навязчивого незнакомца, ее лицо озарила та улыбка, которую она считает обворожительной.

— Это весьма любезно с вашей стороны, — произнесла она вкрадчиво. — Видите ли, с нами произошла неприятная история…

— Забудьте все, что случилось! — успокоил незнакомец. — Бармен, четыре двойных «бурбона»!

Тот пожал плечами, взял бутылку и пробурчал:

— Это существенно меняет дело!

— В самом деле, вы очень любезны, мистер… — обратилась Кэт к брюнету, когда мы сидели в его автомобиле и он вез нас в сторону города.

— Меня зовут Росси, Альберто Росси, но вы можете называть меня просто Альберто! — улыбнулся он ей.

Кэт бросила на него короткий взгляд.

— Latin lover?[227] — поинтересовалась она, а я нахмурился на заднем сиденье, которое было отведено для меня и несчастного Дионисия. Мне не понравился ее тон.

— Значит, вы итальянец, — заключила моя секретарша.

— Я родился за океаном, сюда меня привезли ребенком тридцать лет назад! — ответил Росси.

— И правильно сделали, — рассмеялась Кэт, на мой взгляд, вовсе неуместно. — Не правда ли, шеф? Если бы его не перевезли через огромную лужу, кто бы нас поддержал в трудный момент? И кто повез бы в город, когда у нас нет денег на такси!

— Хм… — ограничился я многозначительным замечанием.

Мистер Пиппинс молча глядел в окно.

— У вас случилась неприятность на пляже? — спросил через некоторое время Росси.

— Кто-то напал на нас и ограбил вон того господина и меня. А с мистером Пиппинсом, поскольку он никогда не носит с собой денег, такого не могло случиться. Зато он на пляже закопал…

— Кэт! — предупредил я ее.

— А я получила по затылку! — поспешно сказала секретарша водителю.

— На пляже? — удивился он.

— Да.

— Всякое может случиться на пляже, особенно ночью! Если уж вы любите купание под луной, следует подбирать себе соответствующую компанию.

— Вы правы, Альберто! В следующий раз я приглашу вас!

— Кэт, — снова подал я голос.

— Да, шеф, разве что-то не так?

— Джентльмен — ваш шеф? — полюбопытствовал молодой человек.

— Вы не узнаете его? — заметно вдохновилась Кэт. — Да это же знаменитый сыщик Тимоти Тэтчер!

— Сыщик? Ого!

— Неужели вы не догадались? Право, его агентство «Фиат-люкс» хорошо известно в Соединенных Штатах…

— Я не предполагал, что встречу столь милых и известных людей, — патетически произнес Росси, поглядев сначала на Кэт, а затем на меня. — А второй джентльмен — тоже член агентства?

— Мистер Дионисий Пиппинс? — засмеялась Кэт. — Он просто наш клиент. У него, видите ли, пропала в песке жена, и он попросил мистера Тэтчера найти ее — за высокий гонорар, разумеется.

Тут подал голос мистер Пиппинс, хотя я и не понял, что хотел выразить он своим бормотанием.

— Куда мне вас отвезти? — спросил водитель.

— Я живу… — начала Кэт, но я весьма решительно прервал ее.

— Сначала мы едем в агентство, — произнес я тоном, не терпящим возражений. — Мы должны зафиксировать некоторые формальные моменты, и только после этого я отпущу вас.

— А я хочу спать, — довольно вяло воспротивился Дионисий.

— Однако не настолько, чтобы не смогли поставить подпись на документе, который Кэт приготовит для вас сегодня же, — произнес я, а он сопроводил мои слова вздохом.

— Когда мы увидимся? — спросил Росси у моей секретарши чуть слышно, что не помешало мне зафиксировать вопрос. Затем я весь обратился в слух, ожидая услышать ответ.

— Как с клиентом агентства «Фиат-люкс»? — пошутила Кэт.

— Я не теряю и не ищу жен на пустых пляжах. Сугубо лично. Итак?

В этот момент мимо нас пронесся огромный грузовик с прицепом, и его рев заглушил ответ. Кое-какой вывод я, конечно, мог сделать по довольному кивку Росси и его телячьему взгляду, которым он обволок Кэт.

— Эй, поосторожней, — воскликнул я без видимой причины, поскольку шедший далеко впереди автомобиль подавал сигнал о торможении.

Кэт бросила на меня взгляд через плечо.

— Вы что-то сказали, шеф? — спросила она.

Я лишь пробурчал и закрыл глаза. В конце концов, какое мне дело до нее?

Росси подогнал машину к сверкающей огнями бензозаправочной станции. Через открытые двери закусочной доносилась электромузыка.

— Нам нужно подзаправиться, — объяснил красавчик итало-американец, блеснув абсолютно белыми зубами. — И машине, и нам.

— Опять? — удивился я.

Дионисий Пиппинс согласился сразу. Наверное, потому, что это не грозило его карману.

— Закажите всем! — крикнул Росси, когда мы были уже в дверях.

— За ваш счет?

— Разумеется, — подтвердил Пиппинс, — не станешь же платить ты, жмот!

Я взглянул на него с укоризной. И остановился подождать Кэт. Однако моя секретарша неожиданно заинтересовалась мотором «студебеккера» Росси и нетерпеливым жестом дала понять, что мы увидимся где-нибудь за стойкой. Пиппинса одолевала жажда, которую он, естественно, хотел удовлетворить за чужой счет, и он втолкнул меня в закусочную. Усатая женщина с родинкой под губой вопросительно поглядела на нас.

— Четыре двойных! — небрежно, бесстрашно и бессовестно бросил Дионисий.

— «Бурбона», — уточнил я.

— В два бокала? — писклявым голосом, которого трудно было ожидать у столь мужеподобной женщины, спросила хозяйка.

Пиппинс поднял четыре пальца.

— Остальные подойдут! — пояснил я.

Мы не стали дожидаться. Облокотившись на стойку, мы цедили «бурбон» и поглядывали на два вертлявых зада, напоминавших кочаны капусты. Бледнолицый парнишка от силы шести с половиной футов хлопал в ладоши и тряс головой так, что она, казалось, вот-вот оторвется от тонкой шеи и покатится по грязному полу, посыпанному опилками.

— Еще? — спросила усатая.

— Я иду за Кэт! — бросил я Пиппинсу.

— И я с тобой!

— Хе-хе, мне такие фокусы знакомы! — подняла шум хозяйка и схватила Пиппинса за галстук. — Ты останешься на всякий случай, а он пускай приведет вашу несуществующую компанию!

— Моя булавка, — завопил наш клиент.

Женщина нахмурилась, не понимая, в чем дело. Пиппинс указал на свою грудь, где покоилась дешевая галстучная заколка.

— Что это с ним? — недоумевала хозяйка.

Я не слышал, как оценил свою булавку на этот раз наш клиент. Вероятно, с учетом стоимости перстня жены в какие-нибудь два десятка тысяч долларов. В данный момент меня это не интересовало. Я куда больше боялся, как бы длинноволосый соблазнитель не причинил заметного ущерба моей персоне.

Похоже, случилось обратное.

В тот самый момент, когда я появился у колонки, Кэт торопливо села в машину, хлопнула дверцей, передвинулась на место шофера и дала газ. «Студебеккер» сорвался с места, вынудив водителя другой машины, стоявшего на проезжей части, прыгнуть на радиатор, что заставило сидевшую за рулем Кэт усмирять машину, которая заскрипела шинами по асфальту, угрожая окружающим.

— На помощь! — орал кто-то снизу.

— Кэт, остановитесь! Остано-ви-тесь! — закричал я в ужасе.

— Полиция! Полиция! — визжал в телефон веснушчатый парень с перепачканными маслом руками и в рекламной шапочке нефтяной компании.

— Она угнала машину? — спросил я.

— Полиция-а! — без особого успеха вопил владелец бензозаправочной станции.

— А Росси? — испугался я. — Что с Росси?

— Умираю… — хрипел красавец у меня под ногами.

Я наклонился, взял его за плечи и перевернул на спину.

— Эй, так кто будет платить? — послышалось совсем рядом.

— Росси! — шепнул я почти с нежностью.

Но это был не Росси. Под моей рукой безжизненно болталось небритое лицо незнакомца с рыжими патлами, крючковатым носом и с грязным пластырем через всю физиономию. Водянистые глаза таращились куда-то далеко, а крохотный пузырек в уголке рта то раздувался, то опадал. Были ли это кровь или слюна, перемешанная с табаком, не берусь сказать. Важнее то, что субъект был жив, хотя и объявил о своей кончине.

— Полиция! — орал торговец жидким топливом. — Поли… ах, вы уже тут, наконец-то! Приезжайте немедленно… Я поймал Рэда Брауна… Да, да, того, что нападает на женщин! Что?.. Нет, не я, какая-то женщина… Но сейчас это не важно… Он здесь! Да, да… здесь, возле меня! Бензоколонка Хартли, что за фабрикой пива… да! А какова награда? Что?..

Владелица закусочной волокла Дионисия. Мой знакомец не казался довольным — вероятно, из-за узловатых пальцев, угрожающе вцепившихся в его худосочную шею.

— Повторяю: кто будет платить? — визжала опасная женщина.

— Рэд Браун, разумеется! — сказал я как можно хладнокровнее и указал на насильника, который еще не пришел в себя. Его состоянию способствовал удар в пах, как это я мог установить, глядя, с какой нежностью он прикрывал эту часть тела.

— Пошли, Диззи, — обратился я к клиенту и многозначительно подмигнул. Одним глазом я указал на хозяйку закусочной, а другим на пустой грузовик по ту сторону колонки, уже заправившийся и готовый в путь. Я кивнул.

С невероятным проворством Пиппинс вырвался из рук женщины, увлеченной рыжеволосым насильником, и побежал. Я последовал за ним с той же решительностью. Грузовик тронулся, и нам не без усилий удалось забраться в кузов.

— Поездку до города я беру на себя, — сказал милейший Диззи, когда мы прислонились к ящикам из-под фруктов, стоявшим в кузове. — До сих пор джентльменами были вы —ты и Росси… Теперь мой черед!

Я молча посмотрел на него.

Мне не хотелось говорить, что грузовик увозит нас от города. Кроме того, надо было подготовить его к мысли о том, что в галстуке у него нет больше булавки в форме листика клевера.

VI

Я с полной ответственностью заявил Кэт, что ее поведение не укладывается ни в какие рамки.

А она дерзко и высокомерно ответила, что, напротив, заслуживает дополнительного вознаграждения и даже премии за сверхурочную работу.

Меня это удивило, и я уведомил ее еще кое о чем: о ее предосудительном поступке, который может иметь тяжелые последствия.

Она реагировала с присущей ей безответственностью. Сказала, что нечто в этом духе и следовало ожидать от такого человека, как я.

Огорченный, я объявил ей об увольнении.

Она заявила, что и сама могла бы бросить работу в агентстве «Фиат-люкс».

Я напомнил, что предупредил ее об увольнении за восемь дней.

Она ответила, что не уверена, увидимся ли мы завтра.

Я объявил — правда, в устной форме — о немедленном увольнении.

Она не стала дожидаться, пока я оформлю документы. Кричала, что уходит сию же минуту, поскольку не желает ни секунды оставаться в задрипанном агентстве, которое вовсе и не агентство, а вонючая дыра, посещаемая лишь кредиторами да сомнительными типами, и это вполне соответствует уровню его владельца, то есть моему.

Желая все расставить по своим местам, я выступил с обстоятельным обзором полезной деятельности организации, которая в обозримый срок из никому не ведомой превратилась…

— У меня не хватает выдержки слушать эти научно-фантастические басни! — дерзко прервала изложение моей точки зрения Кэт Карсон, которая, вероятно, и по сей день занималась бы уборкой номеров и коридоров в каком-нибудь голливудском отеле, если бы я в свое время — все из-за моего мягкосердечия! — к сожалению, не забрал ее оттуда.

— Прощайте! — кинула она уже с порога. — Надеюсь, у вас больше не будет возможности проводить свой геноцид по отношению к живому существу в любой точке земного шара! Впрочем, у вас нет средств заплатить кому-либо, а последняя на белом свете идиотка, которая работала у вас бесплатно, уходит.

И хлопнула дверью.

Удар был, вероятно, силен: мы подскочили — я и треснутая ваза, стоявшая на шкафу, а со стены упала литография, полученная в аренду вместе со служебным помещением.

— Уф! — произнес я и плюхнулся в кресло.

Я был доволен, ибо без труда и расходов избавился от вздорной особы, которая ежедневно отравляла мне жизнь, долбила мозги, словно дятел, вмешивалась в дела, не входившие в круг ее обязанностей.

Она, эта Кэт Карсон, только что укоряла меня за то, что без всякого вознаграждения ждала меня всю ночь в агентстве, тогда как я болтался бог знает где с каким-то подозрительным типом — она, очевидно, намекала на мистера Пиппинса, который, каков бы он ни был, являлся нашим клиентом и заслуживал всяческого доверия.

И это она говорила мне, который на самом деле долгие часы ждал ее в агентстве, тогда как эта Кэт Карсон проводила время бог знает где, кокетничала с каким-то расфуфыренным патентованным франтом, в компании, порочащей общественную репутацию по меньшей мере на 76,5, а может быть, даже на 92,3 процента! Она меня ждала! А что же тогда делал я всю ночь в канцелярии один, если не считать мистера Пиппинса, который, будучи нашим клиентом, не встревал в ссору и зря терял время, вместо того чтобы использовать его на сон, дав отдохнуть как измученному организму, так и перегруженному интеллектуальными усилиями мозгу? Я даже несколько раз звонил ей домой, но ее там не было: конечно, у этого latin lover есть свое гнездышко для любви…

— Вы нахал! — именно здесь прервала меня Кэт, тогда еще моя секретарша. — Я не позволю вам чернить мой моральный облик!

Я издевательски рассмеялся, что еще больше разозлило Кэт.

— Впрочем, — сказала она, когда вновь обрела дыхание, — вас не касается, где я бываю и как себя веду вне служебного времени!

— Но это было в служебное время!

— После полуночи? Что вы молчите? — Кэт выпрямилась и уставила руки в бока. — Вы хотите, чтобы я сообщила о вас в профсоюз? Или у нас девятнадцатый век? Рабовладение? Эксплуатация?!

— Не смейте приплетать сюда политику!..

— Ничего я не приплетаю! Напротив. Вы тот, кто путает понятия рабочего времени, обязанности подчиненных и права работодателя…

— Мы занимались делом. Вы и я. В нашей отрасли не существует ограничений рабочего дня. Еще никому не удавалось заставить преступника убивать с девяти тридцати до семнадцати с перерывом на обед. И детективы служат человечеству и заботятся о выяснении истины не пять дней в неделю с перерывом на уикенд!

— Остроумно!.. — ухмыльнулась Кэт.

— Остроумно или нет, а вас не было на рабочем месте в канцелярии и дома, это факт. И вы обещали дать мне отчет: где вы были и что делали!

Она попыталась сразить меня взглядом, но то ли промахнулась, то ли он был недостаточно интенсивным, только я устоял. Затем она сдалась.

— Я была с Альберто…

— Под этим интимным наименованием, вероятно, скрывается мистер Росси, этот навязчивый субъект, который пристал к нам в баре у пляжа?

— Да, тот самый, который угощал вас и этого жадину Пиппинса, а потом был настолько любезен, что отвез нас в город!

Я удовлетворенно улыбнулся, потому что она наконец-то ступила на тонкий лед.

— И тогда вы, — я говорил медленно, четко, аккуратно разделяя слова, — были настолько любезны, что похитили у любезного Альберто машину!

— Я?!

— Вы!

Она посмотрела на меня своими огромными глазищами, которые в этот момент стали еще больше.

— Что вы еще придумали?!

— Там, у бензоколонки, — напомнил я ей. — Пока мы, Диззи… ну, мистер Пиппинс… и я…

— Что же случилось у бензоколонки?

Тигрица смотрела на меня кроткой овечкой. Невинное дитя, подумал я с иронией.

— Это вы должны мне объяснить! Рэд Браун лежал на дороге окровавленный и лишенный… хм… лишенный способности… может быть, на всю жизнь…

— Тот рыжий пристаючий тип?

— Он к вам приставал? Только приставал?.. А полиция ищет его, объявлен розыск… Хм, его не будут больше преследовать, не будут как… сексуального маньяка…

В ее взгляде мелькнуло удивление.

— Вы думаете? Он не показался мне опасным. Откровенно говоря, он попытался что-то предпринять, но все вы, мужчины, пытаетесь что-то предпринять… Мне кажется, он подрался с Альберто, они нанесли друг другу несколько ударов, потом он подошел ко мне… А я отделалась от него довольно быстро!

Она рассказывала спокойно, будто ничего особенного не произошло или по крайней мере словно не она была виновницей случившегося.

— А машина? Вы же не станете отрицать, что вскочили в машину и помчались на ней, как на пожар… И прежде чем красавец Альберто успел прийти в себя…

— Альберто? — Кэт снова обрела почву под ногами. Поистине ничего не может вывести ее из равновесия. — Альберто был в машине. Правда несколько потрепанный, но в общем — о'кей, потому я и села за руль. А вообще-то он милый, если вас это интересует.

— Хм, — произнес я неопределенно.

— Чтобы отчет был исчерпывающим, добавлю, что я отвезла его домой, выгрузила перед квартирой и затем на такси приехала сюда! У меня есть доказательство: счет за такси, который агентство должно будет оплатить!

— У вас не было и дырявого цента! — уличил я Кэт во лжи.

— Я заняла у Альберто! Верну сегодня вечером! — защищалась от прямого удара секретарша.

— Сегодня вечером?

— Сегодня вечером!

Я покачал головой.

— А вы? Где это вы слонялись? — сразила она меня контрударом.

— Я?

— Вы и ваш мифический дружок?

Я рассказал ей все. И как мы вошли в закусочную, и как отправились за ними, за ней и Альберто, когда подошло время расплачиваться, и как я познакомился с Рэдом Брауном, и как видел ее, Кэт, крадущей машину. (Это была не кража! — прервала она меня.) Ладно. И как я видел, что она уезжает в машине, и как кричала владелица закусочной, и как мы спасались в грузовике, и как уехали из Нью-Йорка.

— Из?.. Почему из?

Я объяснил ей, что в грузовиках до сих пор не вывешивают ни расписания, ни маршрута движения, а поскольку у нас не было ни времени, ни охоты выбирать, то мы воспользовались первым попавшимся транспортным средством, которое покидало бензоколонку и владелицу закусочной.

— И как прошел уикенд? — насмешливо допытывалась Кэт.

Нам было неудобно, хотелось, чтобы машина остановилась. Сначала мы барабанили по кабине, надеясь, что водитель остановится и мы сможем пересесть в обратную сторону, а ему все нипочем. Затем, когда мы выехали из города, он остановился без нашего желания и потребовал оплатить проезд. По известной причине этот вопрос отпал, и мы поехали дальше, до какого-то склада, где нужно было загрузить машину фруктами. Мы поддались его уговорам и согласились выполнить работу, это продолжалось ровно до той минуты, когда шоферу вздумалось выпить пива. Воспользовавшись темнотой, мы убежали, наскочили на полисмена и попросили его помочь. Он доставил нас в участок, но не для того, чтобы помочь, а за бродяжничество, как он нам заявил. Там, к счастью, нес службу кое-кто поумней, и он позволил нам воспользоваться телефоном. Звонил Диззи, не знаю кому, во всяком случае кому надо, потому что после нескольких слов, которыми он обменялся с собеседником, он передал трубку полисмену, тот внимательно выслушал говорившего, а потом очень вежливо объявил, что мы свободны. Однако финансовые затруднения не позволили нам воспользоваться его любезностью, и тогда милейший человек, которого зовут Барт, не знаю как дальше, но имя Барт я никогда не забуду, пригласил кого-то еще и приказал отвезти нас на служебной машине. Мы мчались сквозь ночь под завывание полицейской сирены и прибыли прямо сюда, взбудоражив весь квартал. В агентстве мы оказались часа за три до рассвета, но ее, Кэт, конечно, там не было.

— Я была!

Не замечая ее протеста, я продолжал рассказывать, как заставил Дионисия Пиппинса подписать договор о поручении нашему агентству его дела, точнее, дела Дорис, как мы мучились с решением вопроса об авансе, который, по его мнению, не мог быть взыскан, и как нам необходима была она, то есть Кэт, вернее, секретарша, просто как опытная машинистка, которая бы набело переписала текст договора и проставила соответствующие суммы. И тогда…

— И тогда какие-то звуки донеслись из соседней, точнее, из этой комнаты. Мы же вели переговоры в вашей, а оттуда…

— Бросьте, не преувеличивайте…

— Оттуда до нас донеслись какие-то непонятные звуки. Диззи испугался, считая, что это не иначе как грабитель, хотя меня это не встревожило, поскольку я знал, как в агентстве обстоит дело с наличными деньгами. Я достал револьвер и потихоньку открыл дверь. В темноте я нащупал выключатель, зажег свет и вошел с револьвером на изготовку. А за моим столом сидела, точнее, лежала, опустив голову на руки, известная особа и громко храпела, совсем как сборщик хлопка!..

— Не храпела!

— Храпела!

— Я никогда не храплю. Не имею привычки. Можете спросить…

— У кого?

Она отвернулась.

— Вы храпели, пока мы мучились в приемной, и, кроме того, я потратил массу времени и денег, пытаясь дозвониться вам домой и еще бог знает куда, стремясь отыскать вас!

— Вам достаточно было войти в свой кабинет, чтобы найти меня!

— Кто бы мог подумать?!

— Все это потому, что вы не привыкли сидеть на своем месте.

— Вы слишком много себе позволяете!

— Я?!

— Вы! И вообще, ваше поведение… должен сказать с полной ответственностью, что ваше поведение переходит всякие границы!

— Ах, так? — ответила она дерзко и выходя за рамки приличия. — А я считаю, что заслуживаю вознаграждения за сверхурочную работу, даже премии!

Затем я… нет, нет, вам это уже известно, не стану повторять, мне самому это невмоготу — ссора с Кэт, столкновение с секретаршей, тирания мисс Карсон.

В ушах у меня еще звучал стук двери, которую она захлопнула.

Нахалка!

Ох, как же я устал! Умиротворенный Диззи быстренько помчался домой и теперь, наверное, спит себе в мягкой постели, на удобной подушке, заткнув ватой уши. А я должен бодрствовать, терпеть издевательства, трепать себе нервы, и все это невыспавшийся, утомленный, с тяжелой головой. Уф!

Ручка двери незаметно изменила положение, дверь скрипнула, приоткрылась, в узкой щелке показался огромный глаз.

— Кэт, родненькая!

Грудной голос, в котором плавали колючие льдинки, произнес:

— Между прочим, к вам клиент!

— Пригласите его, Кэт!

— Это моя обязанность!

— Какая обязанность?

Дверь еще немного приоткрылась, и показалось плечо и грудь, обтянутые маечкой из египетского хлопка.

— Я здесь случайно, — сказала она, — точнее, перед уходом. Хочу сообщить вам о человеке, сидящем в моей комнате, только из любезности, которую я оказала бы любому жителю Соединенных Штатов.

Я попытался жестом пригласить ее в кабинет. Какое-то время она колебалась, победила многомесячная привычка.

— Что еще?

— Кэт, у меня нет времени ссориться. Забудем все, что было, я забуду все, что вы мне наговорили, и…

Теперь она находилась в моем кабинете и закрыла за собой дверь, которая отгораживала нас от неожиданного посетителя.

— Вы забудете? Вы?! А что, например? Что сказанное мной не было истиной, самой подлинной истиной, самой нерушимой и откровенной, подкрепленной неопровержимыми доказательствами?!

Я дождался, пока она вынуждена была вздохнуть, и прервал ее:

— Кредитор или клиент?

На какой-то момент она заколебалась. Совсем ненадолго: ситуацию надо было использовать до конца.

— Вы думаете, он может заплатить?

— Тот, за дверью?

Я убежденно кивнул и уставился прямо в ее темные зрачки.

— Не хотите же вы сказать, что там опять Дионисий Пиппинс?

Она решительно покачала головой.

— И речи быть не может. Это деловой человек, хорошо одетый, изысканный, с серыми глазами, уверенными движениями. Джентльмен!

— И давно он там?

— Да… — Кэт задумалась. — Вы как раз рассказывали о любезном полицейском, который предоставил вам служебную машину. Я тогда выскочила за носовым платком и застала его там…

— Так долго ждет?

Она пожала плечами.

— У нас были неотложные дела, ведь так, шеф? Кроме того, разве плохо, если клиент некоторое время потомится?

Я улыбнулся на это «шеф», однако чуть-чуть. Думаю, она вообще не заметила. Тем более что продолжение разговора было официальным, холодным, таким, каким подобает быть беседе работодателя с подчиненным.

— Мы должны быть предупредительными с нашими клиентами. Они находятся в большом затруднении, иначе бы не обратились к нам. В ужасном затруднении, если обращаются в агентство «Фиат-люкс», а не куда-либо еще. Кроме того, этот джентльмен обращается в необычное время, на рассвете, значит, его сильно припекает. Пригласите его, мисс Карсон!

Кэт протянула руку и, не оборачиваясь, открыла дверь.

— Войдите, — позвала она. — Шеф вам все-таки уделит пять минут. И ни секунды больше!

Я пригладил волосы, поправил очки и потянулся к галстуку, но его на клетчатой рубашке не было. Вообще-то не в моих правилах принимать клиентов одетым для прогулки, однако сейчас ничего исправить уже было невозможно. К тому же и время было неприемное.

— Ну, — обернулась моя секретарша к дверям. — Чего же вы ждете? У вас мало времени!

Я не слышал ничьих шагов, никто не появлялся в кабинете. Кэт смущенно на меня поглядела, и я жестом дал ей понять, чтобы она вышла к посетителю. Она послушалась и пошла к застенчивому клиенту. Оттуда, из первой комнаты, сообщила:

— Его нет! Его уже нет! А совсем недавно он сидел здесь!

Меня это возмутило.

— Видите, к чему приводит ваша небрежность! От нас ускользнул клиент, который наверняка собирался оставить нам по меньшей мере сотню, если не больше долларов! Пусть это будет в последний раз, когда вы так…

— Все-таки он здесь!.. — сообщила она из приемной.

— Хм… так пригласите же его!

— Не могу!

Чего она опять вытворяет? — подумал я и решительно направился к дверям.

— Он мертв! — уведомила меня Кэт и указала на человека, лежавшего на полу за ее письменным столом.

VII

Это был приличного вида молодой человек. В модном, хорошо сшитом костюме, с пестрым галстуком, в дорогих начищенных туфлях. Он олицетворял собой подлинную картинку, этакий образчик джентльмена. Олицетворял, повторяю, потому что не было ни единой детали, нарушающей впечатление. Удар в лицо деформировал отменной формы голову, изувечив часть щеки и челюсть, и превратил привлекательного мужчину в покойника, один вид которого приводил в трепет.

— Видите, что вы опять натворили, — упрекнул я свою секретаршу и подошел к трупу.

— Я? Да я к нему не прикасалась! Он и не давал повода!

— Я не говорю, что вы его убили, но косвенно вы виновны в его смерти!

— Это уже переходит все границы! Вы еще обвините меня в убийствах, происшедших в Нью-Йорке за последние два месяца! Кроме того, у меня есть алиби. Я была с вами! Этого вы не можете отрицать!

— А до этого были с ним, с… хм, посмотрим, кто же это такой!

— Вы смотрите, если угодно, а я сообщу куда следует!

С соответствующим выражением, поскольку не люблю иметь дело с покойниками, я осмотрел карманы неизвестной жертвы. Обнаружил ключи от машины, ключи, вероятнее всего, от квартиры, какие-то бумажки, несколько купюр по пять долларов и мелочь. Однако документа, по которому можно было бы установить личность молодого человека, обнаружить не удалось. Даже водительских прав не оказалось.

— Сейчас приедут! — сообщила Кэт, кладя телефонную трубку.

— Кто?

— Инспектор Клей из Отдела по расследованию убийств, если вам это о чем-нибудь говорит.

— Он? Почему именно он? Кроме того, кто просил вас звонить в полицию? Это наше дело!

Кэт нависла надо мной, руки в бока. И я, стоя на коленях возле трупа, оказался в невыгодном положении.

— Кто? Я сама его пригласила. В целях самообороны! Вы обвинили меня в убийстве, и я имею право на защиту! В этом мне поможет инспектор Клей.

У инспектора Клея была дурная привычка опаздывать, когда его ждут с нетерпением, и являться преждевременно туда, где его вовсе не ждут с распростертыми объятиями. Например, сейчас, здесь!

У тощенького человека в поношенном двубортном костюме, модном в двадцатые годы среди чикагских гангстеров, моя кислая физиономия не вызвала доверия. Он степенно молчком кивнул — поздоровался, будто ежедневно по утрам вот уже пятьдесят лет является в это учреждение, чтобы опознавать трупы, которые я ему постоянно поставляю. Его ничто не взволновало, ничто не удивило.

Опустившись к молодому человеку, инспектор Клей сначала протер глаз, затем зевнул. Его подчиненные ждали сигнала, чтобы взяться за дело.

— Это вы его так отделали? — спросил меня инспектор из Отдела по убийствам.

— Я? Первый раз его вижу! И последний, надеюсь!

— Это мы еще посмотрим, — заважничал Клей. — Значит, не вы? Может быть, Кэт?

— Вы думаете… мисс Карсон?

Он пожал плечами, показав тем самым, что он думает.

— Так утверждает мой драгоценный шеф, — клокотала секретарша. — И, чтобы защитить свои интересы, я пригласила вас, инспектор. Вы лучше других разберетесь в этом деле, в этом, как и во всех предыдущих!

— Да-да, — почесывал подбородок Клей. — А кто он?

— Это бы и мы хотели знать! — прошипел я и отодвинулся от трупа, давая возможность фотографам честно выполнять свой долг, за что они получают деньги.

Поднялся и Клей.

— Он приходил когда-нибудь прежде к вам в агентство?

Кэт и я одновременно отрицали это.

— Вы где-нибудь встречали его раньше?

— Нет!

— Были знакомы лично? Или, может, встречали у Джимми, в метро, на бегах?

И опять мы с Кэт отрицательно покачали головами.

— Значит, — инспектор Клей снова зевнул, — неизвестный явился сюда без договоренности, не представился вашей секретарше, ждал здесь, и, когда она вернулась в свою комнату, обнаружила его мертвым, — резюмировал инспектор из Отдела по убийствам.

Кэт согласилась со всеми его утверждениями.

— Именно так, инспектор.

— Орудие убийства?

— Твердый предмет не идентифицирован, удар нанесен с большой силой, — сообщил склонившийся над жертвой толстяк.

— По крайней мере его здесь нет, — сообщил второй, слонявшийся по комнате. — Если что и могло служить этой цели, то здесь ни на чем нет следов крови.

В комнате воцарилась тишина. Она была нарушена невыразительным и неповторимым голосом Клея:

— Вечно с вами какие-то проблемы, Тэтчер!

— Со мной? Почему? Разве я виноват?

— Еще как! — Голос инспектора становился все писклявее, хотя не делался ни громче, ни выше. — Почему, черт побери, вы не научите своих подчиненных прежде всего спрашивать посетителя, кто он, откуда, а затем уже предоставлять его воле случая? Если бы мисс Карсон так поступила, у нас была бы хоть какая-нибудь зацепка. А теперь…

В комнату влез еще один посетитель. Я затрясся, убедившись, что это мой клиент Дионисий Пиппинс. Он выглядел выспавшимся, посвежевшим, ни следа от ночных «бурбонов», блуждания по пляжу, погрузки ящиков с фруктами и продолжительной дискуссии в этой самой комнате. Отоспавшись сразу за несколько дней, он словно освободился от всех личных проблем, связанных с пропажей собственной супруги и какого-то перстня.

Приложив пальцы к краю шляпы и увидев на полу труп, он, заинтересовавшись, подошел ко мне. На ходу успел заметить:

— Скажите вашей секретарше, чтобы заплатила за такси! Шофер ждет на противоположной стороне улицы.

Меня ошеломила его дерзость, а Кэт, вероятно, с удовольствием выцарапала бы ему глаза. Пиппинс лишь мельком взглянул на тело неизвестного и весело, словно встретив доброго знакомого после долгой разлуки, воскликнул:

— Надо же, Вальтер!

Я сделал знак секретарше, чтобы она уплатила за такси, потому что плата с каждой минутой увеличивалась. Сейчас на Пиппинса нельзя рассчитывать — хотя в нормальных условиях я тут же выставил бы его самого оплачивать свои счета, — ибо он своим заявлением привлек внимание инспектора из Отдела по расследованию убийств.

Я подошел к Пиппинсу, уже попавшему под прицел инспектора Клея.

— Кто это? — спросил полицейский Дионисия.

— Этот, внизу?

Клей поднял узкую бровь, вероятно намереваясь спровоцировать нашего клиента. Но тот не поддался на такие штучки.

— Это Вальтер, — заявил Пиппинс.

— Какой Вальтер?

— Вальтер! Чего это вас интересует какой?

Клей предъявил ему свой жетон.

— Я инспектор Клей из Отдела по расследованию убийств. Меня пригласили сюда, потому что произошло убийство неизвестного мужчины неопознанным предметом и пока не установлена причина убийства. Итак, выкладывайте все, что знаете!

На Диззи это произвело впечатление. Может, он и притворился, но очень убедительно.

— Инспектор? Инспектор из Отдела по расследованию убийств! Прекрасно! — обрадовался он, как мальчишка, впервые прикоснувшийся к колену Уолта Чамберлея.[228] — Тогда вы, вероятно, знаете, где моя супруга?

— Ваша супруга?

— Дорис!

— Какое мне дело, где болтается ваша супруга? Моя забота — только мертвые, а что касается обманутых, покинутых, скрывшихся… обратитесь в ближайший полицейский участок. Или какое-нибудь специализированное сыскное агентство, вроде «Фиат-люкс», если знаете, где оно находится!..

— Нет, нет… — не сдавался Пиппинс. — Дорис нигде не болтается. Она погибла, а тело ее похищено вместе с дорогим перстнем в форме звезды, ценным, между нами…

— Хватит бубнить! Я пришел сюда, чтобы разобраться с убийством этого парня, Вальтера, как вы его назвали, а ваша жена, живая или мертвая, меня вовсе не интересует.

— Она погибла! — вмешался я с надеждой.

Пиппинс жестом показал, чтобы я помолчал. Насупившись, он угрюмо разглядывал маленького инспектора, который с перекошенным лицом извлекал что-то из глаза.

— Ого! — Диззи оскорбился. — А за что же мы платим налоги? Ваша обязанность заняться расследованием гибели моей жены и похитителями ее трупа! Вы из Отдела по расследованию убийств, сами похвалялись, вот и беритесь за дело! Это ваша прямая обязанность, и вы должны выполнять ее бесплатно! И не заставлять меня платить бешеные деньги этому детективу, который…

Клей подозрительно посмотрел на меня.

— Это ваш клиент? Вы утаили от меня этот факт!

— С чего вы взяли?.. — возмутился я. — Во-первых, вы не спрашивали меня об этом, а во-вторых, какое это имеет отношение к случившемуся? — я указал на молодого человека, уже покрытого простыней.

— Как не имеет? Мы убедились, что он его знает! Он узнал его, лишь вошел сюда и увидел труп! Кроме того…

— Семь долларов пятьдесят! — с укоризной сообщила Кэт, входя в комнату. — Многовато, мистер Пиппинс! И шофер говорит, что ждет уже давно…

— Я немного покатался, чтобы привести мысли в порядок! — отмахнулся Дионисий.

— Мы, естественно, запишем на ваш счет! — пригрозила моя секретарша, однако Дионисия это не взволновало.

— Что случилось с Вальтером? — спросил он инспектора. — Кто-то его укокошил? Может быть, вы? — обратился он ко мне.

Я содрогнулся от одной мысли о чем-нибудь подобном, но куда больше меня задело то, что мой клиент, доверяющий свои заботы и свою судьбу агентству, возглавляемому мною в течение долгих месяцев, мог допустить столь крамольную мысль.

— Впервые вижу его, — отмел я обвинение. — Он находился здесь, в приемной, совсем один, ждал, пока я приглашу его к себе.

— Кто он? — грубо вмешался Клей.

— Вальтер? — Пиппинс пожал плечами. — Кто знает, кто он?

— И все-таки… вы узнали его сразу!.. А физиономия у него разбита!

— Шапочное знакомство… Иногда встречались… может, бывали в одних местах…

— Чем он занимался?

— Чем он занимался? — повторил вопрос Пиппинс, словно прикидывая в уме, чем бы мог заниматься молодой человек, одетый по моде, столь отличной от той, которой придерживался сам Пиппинс. Общим на первый взгляд у них могло быть только одно — исключительный блеск туфель. Но не их качество.

— Деньги у него всегда водились, и, похоже, в достатке, — продолжал информировать Дионисий. — И женщин хватало! Я никогда не спрашивал, откуда они у него.

— Женщины? — поддела Кэт.

— Деньги, — поправил ее наш клиент.

— Вы одалживали у него? — повысил голос Клей.

— Женщин? — простодушно спросил Диззи, а Кэт дерзко рассмеялась.

— Деньги! — уточнил инспектор, пристально глядя на него водянистыми глазами.

Пиппинс изумился:

— Как вообще вам пришла в голову такая мысль! И речи быть не может!

Солнце уже заглянуло в окно, и маленькая капелька пота на кончике носа моего клиента засверкала.

— Иногда он платил за меня в баре или еще где-нибудь, если у меня случайно не оказывалось с собой денег или когда я не мог разменять крупную купюру. Однако так всегда поступают друзья, не правда ли?

Я мог себе представить трогательную сцену с крупной купюрой, которую в духе Бродвея разыгрывает перед многочисленными зрителями мистер Пиппинс. У инспектора не было настолько развито воображение. Его интересовали только конкретные факты, произнесенные слова.

— Друзья? — повторил он и многозначительно усмехнулся.

— Ну-у-у… — Пиппинс несколько смутился, — это, видите ли, так говорится. Мы были знакомы, как все, кто часто встречаются, кивают друг другу, перекидываются несколькими словечками, но ничего друг о друге не знают. Даже имени и места работы.

— Имя его вы знали…

— Да, но фамилию, видите ли, не знаю. Типично, не правда ли?

Инспектор не стал вступать в пререкания и выяснять, действительно ли это было типично для взаимоотношений Диззи и Вальтера.

— А что это за места, осмелюсь спросить? Я имею в виду те, где вы с ним встречались… Хм, прежде всего — кто вы такой? Как ваше имя?

Диззи грустно улыбнулся.

— Ах да, у нас еще не было возможности познакомиться. Знаете, сутолока, заботы… Я — Дионисий Пиппинс, несчастный человек! Самым трагическим образом остался без супруги и без перстня, который, между нами, стоит по меньшей мере…

Я незаметно сделал знак секретарше, и в тот же миг мы оказались одни в моем кабинете.

— Скажите, Кэт…

Она серьезно посмотрела мне в глаза.

— Клянусь вам, шеф, я не убивала его! Я никогда в жизни его не видела. Зачем мне его ликвидировать? А если бы такое случилось, то вам бы я доверилась. Как-никак, вы мне ближе всех!.. Я имею в виду по официальной линии!

Я прервал ее:

— Не отвлекайтесь на мелочи. У нас нет на это времени. Клею, наверное, покажется подозрительным, что мы здесь шепчемся… вы же его знаете.

Я поправил очки, съехавшие на кончик носа, потому что начал потеть. Становилось все жарче — похоже, сегодня будет поганый день, — а неотдохнувший, усталый организм, да еще этот алкоголь, бр-р-р…

— Посоветуйте, Кэт, как нам избавиться от Пиппинса?

— От Диззи?

— Скажите, как нам от него освободиться? Он впутает нас в историю…

— Вы думаете?

— Вы же видите, он знает этого несчастного Вальтера. Что нам делать?

— Ничего. Вы заключили с ним договор, что будете защищать его интересы. Сами влипли. Если бы вы меня разбудили, я бы вам посоветовала…

— Кэт!

— Теперь у вас есть ваш Диззи!

— Но…

— Никаких «но»! Мы должны молить бога, чтобы смерть этого Вальтера не была связана с убийством Дорис Пиппинс и исчезновением ее трупа!

— Не преувеличивайте! Какая здесь может быть связь?

— Обжегшись на молоке, дуют на воду, — мудрствовала секретарша.

— Ох, хоть бы все это кончилось. Верите, Кэт, когда мы из этого выпутаемся, куплю вам браслет… как Дж. Дж. Рокфеллер своей секретарше, — сказал я, полностью убежденный в этом. После небольшой паузы мое воодушевление значительно поубавилось. — Не совсем браслет, но… хм, я приглашу вас на ужин! Или лучше мы что-нибудь выпьем у Джимми, внизу.

— Вы чем-то напоминаете мне мистера Пиппинса, — вздохнула Кэт Карсон.

— Пошли посмотрим, что там происходит, — предложил я и прошмыгнул через дверь, ведущую в соседнее помещение.

Трупа уже не было, как и помощников Клея из Отдела по расследованию убийств. Сам инспектор и Пиппинс стояли у окна и беседовали, однако при нашем появлении замолчали.

— Итак, — с вызовом обратился ко мне Клей, — вы договорились со своей секретаршей, как вам отвечать на допросе?

— На допросе? — удивился я. — Послушайте, инспектор, я…

— Хорошо, хорошо, — успокоил меня Клей. — Оставим это на потом. А теперь… не разрешите ли вы мне забрать с собой вашего друга Пиппинса?

— Вы его арестовываете? — предположила Кэт.

— Напротив, ему известны некоторые интересные детали, и мы сядем с ним где-нибудь, что-нибудь выпьем, закусим и спокойно потолкуем.

— Приготовьте деньги, инспектор. И не говорите потом, что я вас не предупредила! — засмеялась секретарша.

Клей только отмахнулся и взял Пиппинса выше локтя.

— Пошли?

— Вы хотите заняться делом моей супруги? — поинтересовался Диззи. У него перехватило дыхание. — В таком случае я бы отказался от услуг мистера Тэтчера!

Инспектор утвердительно кивнул. Затем оба исчезли за дверями.

— Такое счастье не для меня! — воскликнул я.

Кэт сочувственно согласилась.

VIII

Когда я направился к своему кабинету, зазвонил телефон. Кэт подняла трубку.

— Агентство «Фиат-люкс»! — пропела она официально-любезно. — Кто? — удивилась она ответу, услышанному с другого конца провода. Затем рукой прикрыла трубку, чтобы абонент не услышал, улыбнулась мне, сложила губки в воздушном поцелуе и прошептала: — Тедди, вы прелесть!

— Кто это? — спросил я опасливо, приготовившись к отпору.

— Дорогуша Коломбо, секретарша самого хозяина Коломбо! Ее шеф желает говорить лично с вами. Вероятно, о браслете, который вы мне заказали!

— Скажите, что меня нет, — приказал я.

— Мистер Тэтчер с огромным удовольствием побеседует с монсеньором Коломбо! — прощебетала Кэт в телефон. — Минуточку, соединяю! — И посмотрела на меня взглядом невинного младенца. — Шеф, пройдите в свой кабинет. Я вас соединю. Мне не хотелось бы мешать доверительной беседе. Поторопитесь, монсеньор Коломбо — важная птица, наверняка не любит ждать!

Я пробормотал проклятия, грозно посмотрел на нее, на что она ответила новым воздушным поцелуем. Я хлопнул со злости дверью и поднял трубку.

— Алло! — произнес я. — Тимоти Тэтчер слушает!

— Минутку, — пропела секретарша на другом конце провода, — сейчас я соединю вас с монсеньором Коломбо.

— Мистер Тэтчер? — услышал я голос, видимо, сильно простуженного человека.

— Да!

— У меня есть кое-что для вас!

— Меня это не интересует!

— Послушайте, у меня есть кое-что для вас.

— Я же сказал: меня это не интересует!

— Но… хм, вероятно, вам не известно, с кем вы говорите. Я — Аугусто Коломбо. Коломбо, дорогуша!

— Известно, очень хорошо известно. И поэтому я вам отвечаю: меня не интересует!

— Но речь идет о пятистах долларах!

— И речи быть не может!

— Пятьсот долларов, дорогуша. Это же случай!

— Даже если бы речь шла о пяти долларах, я бы ответил — нет! Может, я и поколебался, если бы это за полдоллара, а за пятьсот… Вы сумасшедший, мистер Коломбо!

— Послушайте, вы обижаете меня!

— Понимайте как угодно. Я сказал, о полдолларе мы можем поговорить, вероятно…

— Но я предлагаю вам пятьсот долларов! Хорошо, пусть будет семьсот пятьдесят… Семьсот пятьдесят… Это… Ох! У меня волосы встают дыбом! Я еще никогда не слышал, чтобы отказывались от такой суммы! От такого вознаграждения за пустяковое дело даже для такого провинциала, как вы!

Только теперь до меня дошло.

— Постойте, постойте, сеньор Коломбо, погодите… О чем это вы?

— Я? О своем предложении, которое вы так…

— О браслете для моей секретарши?

На другом конце провода раздался чих, затем до меня донесся удивленный голос:

— О каком, к черту, браслете? Чьей секретарше? Если вам нужно что-то в этом духе, обратитесь к продавцам в моих магазинах. Я говорю о серьезных делах. Хочу, чтобы вы сделали кое-что для меня и предлагаю вам пятьсот долларов…

— Семьсот пятьдесят! — вмешался в разговор женский голос.

— Что это еще? Кто это такой?! — удивился Аугусто Коломбо.

— Кэт, не мешайте мне! Моя секретарша, мистер Коломбо. Она стенографирует беседу, видите ли… Итак, вы предложили мне семьсот пятьдесят долларов… в чем заключаются мои обязанности?

— Хм, лучше зайдите ко мне. Один. Если вашей секретарше скучно, пусть она в свободное время узнает у моей секретарши, где и как вы можете найти меня. А пока, поскольку я не располагаю временем, до свидания! И поторопитесь!

Я услышал, как он чихнул и положил трубку. Взволнованный, я посмотрел на Кэт, которая, ухмыляясь, стояла в дверях.

— Семьсот пятьдесят… — пробормотал я. — Дорогуша Аугусто Коломбо!

— Кого вы должны благодарить за увеличение гонорара? — щебетала секретарша и танцевальным шагом приблизилась к моему столу. Жестом я остановил ее, прежде чем она села.

— Это мой обычный тариф, — заметил я строго.

— А сколько дает вам ваш дорогой Диззи?

Я нахмурился.

— От него надо избавиться.

Кэт пристально смотрела на меня.

— А браслет для меня? Совершенно случайно, уверяю вас, я кое-что слышала… как вы договаривались о цене!

Мой взгляд был красноречивее любого ответа.

— Займитесь делом! — отрезал я. — Отыщите домашний адрес Коломбо. И поторапливайтесь!

В темно-голубом костюме, олицетворяющем преуспевающих молодых людей, в светло-синей рубашке, галстуке в серо-красную полоску и к тому же с черным дипломатом, где лежал журнал «Супермен» за прошлый год, свежевыбритый и причесанный, в меру надушенный одеколоном для настоящих мужчин и с верой в великое будущее я сел в такси, провонявшее бензином. Прежде чем назвать адрес, я опустил стекло, чтобы проветрить кабину.

Выдержав взгляд шофера в грязном зеркальце с отбитым правым верхним углом, я уставился прямо перед собой.

Развалюха была не так уж плоха, да и шофер оказался мастером своего дела. Он поехал довольно быстро, поскольку я попросил его поторопиться, и обгонял прочие колымаги по мере возможности и даже чаще.

И все-таки нам пришлось нелегко, пока мы выбирались из тесноты. Когда мы оказались в квартале утопающих в зелени особняков, шофер снова посмотрел на меня в зеркало.

— Что-то не так? — спросил я нервно и машинально поправил галстук.

— Все в порядке, — пробормотал шофер и уставился в машину, остановившуюся перед светофором. — Только…

— Что?

— Эх, — наконец выдавил он из себя, — простите меня за вольность, но вам я скажу! Надеюсь, вы не осудите…

Я пожал плечами и равнодушно закачался, потому что машина снова тронулась. Мысленно я находился в квартире дорогуши миллионера, ожидавшего моей помощи! Неужели в такой момент стоит обращать внимание на какого-то таксиста.

— Видите ли, — пробормотал шофер, поняв, что я даю ему зеленую улицу для самовыражения, — когда вы сели, я подумал: «Эх, до чего же этот субъект напоминает мне кого-то!» Понимаете?

Я не понимал, но не признался в этом.

— Вот я и думал, вы это или не вы, — продолжал таксист. — Вы — не вы… Вы — не вы…

— Я — что? Или — кто?

Он осторожно обращался к зеркальцу, словно желая уберечься от непозволительной реакции.

— Да тот тип, что прикончил шесть женщин, он еще заманивал их в квартиру и отравлял, а потом разделывал кухонным ножом и складывал в чемодан, который относил на Центральный вокзал.

Я уставился ему в затылок и почувствовал, как жар бросился мне в лицо. Я — убийца? Неужто я в самом деле произвожу такое впечатление?!

Шофер поспешил все объяснить:

— Но это не вы, теперь я уверен. Хотя фигура похожа, форма головы, глаза, очки… Правда, с очками проще простого. Снимаешь их и — фьюить! — нет их!.. Однако взгляд… взгляд телячий! Очень похожий…

— На что?

— На взгляд убийцы. Небось сами видели по телевизору, вечером показывали! Я узнал вас по рукам!

— По рукам?

Я посмотрел на правую руку, раскрыл ладонь, вгляделся в пальцы. Что в них особенного?

— У вас рука не профессионального мясника! — пояснил шофер, лихо объехав красный «плимут», который боязливо вела блондинка. — Потому что не так-то просто разрезать четыре человеческих тела, пусть даже молодых девушек!

— Хм, — прокомментировал я его умозаключение.

Но это было еще не все.

— Скорее, вы мне напоминаете маньяка, поджигающего жилые дома. Того, что подожжет дом, а сам стоит в сторонке и радуется. Огнетушители, пламя, паника, жара! Я угадал?

Я рассмеялся. Мы въехали в тихую улочку, где не было видно ни единого дома. Высокие заборы и густая зелень защищали жителей этого квартала от посторонних взглядов.

Я не ответил. Да и что говорить человеку, который не впервой сталкивается с миром опасных преступников?

Мы остановились.

— А в действительности вы самый заурядный ловелас, облачившийся в такую жару в темный костюм, чтобы обольстить владелицу одного из этих особняков, хотя ограничитесь лишь горничной или кухаркой, с которой в лучшем случае договоритесь сходить в кино на последний сеанс. Или нет, коллега? Два пятьдесят, — добавил он деловым тоном. — Все-таки жизнь не так уж плоха! Горничные здесь куда лучше пузатых хозяек!

Он подмигнул мне и оставил перед зеленым забором. Я постоял на краю мостовой, глядя вслед удалявшейся дребезжащей машине, пока она не скрылась в конце улицы.

Я вошел в калитку после того, как назвал в зарешеченное оконце свое имя и в механизме что-то щелкнуло. Дорожка к трехэтажному особняку, утопавшему в зелени, была окаймлена цветами и низким кустарником.

Я позвонил у массивных деревянных дверей с двумя ступенями. Открыла мне старая сердитая женщина. Изучив мою визитную карточку, она повела меня во внутренние покои роскошной виллы. Мы миновали вестибюль и две комнаты, устланные дорогими толстыми коврами, и подошли к дверям, надежно защищающим от любопытных ушей.

Женщина заглянула, затем кивнула мне и пропустила в кабинет известного всем Дорогуши.

Лысый заморыш с отменно длинным носом над тонюсенькими, скорее всего, крашеными усиками и поджатыми губами ожидающе смотрел на меня.

— Тимоти Тэтчер, — представился я. — Агентство «Фиат-люкс» — быстро, солидно и доверительно!

Коломбо сделал знак стоявшему у него за спиной молодому человеку, у которого линию отлично сшитого костюма нарушал пистолет. Парень безмолвно исчез в дверях.

— Садитесь, мистер Тэтчер, — сказал Коломбо, внимательно изучая меня. Он предложил мне коробку с толстыми сигарами и беззвучно наблюдал, как я мучаюсь с «гаваной», слушал мой кашель после первой затяжки.

— Итак, мистер Тэтчер, — начал Дорогуша после того, как чихнул, — я, полагаю, мы устранили все недоразумения!

— Безусловно, мистер Коломбо, — подтвердил я. — Я в вашем распоряжении!

— Вы свободны? — быстро спросил он.

— М-м-м-да. Я не женат, не обручен. Что касается некоторых связей, незначительных… ну, мы же мужчины… вы меня понимаете!

Кажется, он меня не понял.

— Я не спрашиваю вас о свободе такого рода. Я имею в виду деловую занятость!

— Хм, — повременил я с ответом, — сами понимаете, как бывает в крупных известных агентствах. Дел много, все обращаются в «Фиат-люкс»…

Он посмотрел на меня без улыбки.

— Я поинтересовался вами, прежде чем пригласить сюда. Мне известно, сколько клиентов бывает у вас ежедневно, проще говоря — ежемесячно!..

Я покраснел, и это было не очень здорово с моей стороны.

— Ну… тогда…

— Неважно, — исправил неловкое положение Коломбо. — Вы мне нужны, и я вас нанимаю. Я даже дам вам семьсот пятьдесят долларов, чего вы, вероятно, еще никогда не получали…

— Извините, но…

— Я сказал, оставим это!.. Перейдем к делу. Вы будете следить за одной особой.

— Идет, — сказал я уверенно. — Днем и ночью, если потребуется.

— Именно днем и ночью!

— Назовите, кто это, и я уйду с ним в могилу, если потребуется.

Он покачалголовой.

— Этого мне не нужно. По крайней мере сейчас. Мне важно знать, что эта особа меня не обманывает, не причиняет неприятностей, что… вы уже понимаете…

Я развел руками.

— Если я, специалист, не понимаю, кто же тогда? Назовите его имя!

— Не торопитесь! Это вы должны узнать конфиденциально.

— Клянусь, — поднял я руку с сигарой.

— Стало быть, этому вы посвятите себя целиком. Не тратьте время на другие дела, на других клиентов.

— Разумеется!

Тут я вспомнил Дионисия Пиппинса. Я помрачнел, испугавшись, как бы этот скупердяй не испортил мне дело, которое выпадает раз в десять лет, но тут же поспешил отогнать эту мысль. Поскорее отделаюсь от него, и все тут.

— В чем дело? — спросил Коломбо, продолжавший внимательно следить за мной.

— Ничего, ничего. Все в порядке. Договорились!

— Никаких других клиентов, кроме меня!

— Амен! — произнес я, склонив голову.

— Лишь на таких условиях мы сможем заключить договор, — прибавил Дорогуша. — Если случайно существует кто-то, какой-нибудь маловажный клиент, какой-нибудь скупердяй, безденежный, я уверен…

— Вы имеете в виду?.. — спросил я серьезно.

Дорогуша кивнул головой, не отрывая от меня взгляда.

— Не беспокойтесь, мистер Коломбо, — сказал я как можно более уверенно. — Он уже вычеркнут из списка моих клиентов.

— Хорошо, мистер Тэтчер, — кивнул Коломбо. Он выложил на стол несколько банкнотов, сказав, что это аванс, а потом бросил какую-то коробку, которую я поймал на лету.

— Это для вашей секретарши, — добавил он небрежно. — Примите как подарок, потому что цена превышает полдоллара. Неважно, во сколько раз.

Я встал.

— Договорились, мистер Коломбо. Я буду следить за особой… хм… но какой? Вы не назвали ни ее имени, ни адреса, ничего!

Поднялся и Аугусто Коломбо.

— Все сведения будут доставлены вам в агентство, — сказал он. — Может, уже доставлены. Сообщения будете передавать мне лично!

Из дальней комнаты появился молодой человек и торопливо прошел по толстому ковру впереди меня. Он весьма услужливо открыл мне дверь, тем не менее я перехватил его злобный взгляд. И отпрянул под этим взглядом, хотя совсем чуть-чуть. Потом прошел мимо него, словно вообще не замечая, будто мимо мебели. Погасшую сигару я сунул в вазу с цветами.

Снова я шел по шикарно обставленным комнатам. За одной из дверей я увидел неприятного вида хозяйку, дремавшую в кресле.

— Тсс, тсс! — послышалось откуда-то.

Я поглядел туда-сюда, однако источника звука не обнаружил.

— Тсс. Эй, вы… Я наверху! Наверху!

Я посмотрел вверх и в конце лестницы увидел красивую молодую женщину в длинном домашнем платье. Она стояла, облокотившись на перила, декольте легкого платья открывало прекрасную грудь, руки тоже были обнажены. Указательным пальцем она приглашала меня подняться, а другим, приложенным к губам, выражала желание, чтобы это делалось тихонько.

Я еще раз оглянулся на растрепанную женщину в кресле. Убедившись, что она для меня неопасна, я на цыпочках направился к лестнице.

IX

Если внизу, у начала лестницы, воздух был обычным, то здесь, наверху, опьяняющий аромат, благоухавший вокруг красавицы, перехватывал дух. Это можно было выдержать лишь при полной отрешенности, и следующие несколько секунд я сдерживал дыхание. Неужели только запах духов был тому виной?

Пригласившая меня дама была брюнетка, не очень высокая, с большими карими глазами, нельзя сказать, чтобы худая, с сочными губами, между которыми поблескивали абсолютно белые зубы, особенно два верхних резца. Одетая в упомянутое легкое домашнее платье, вблизи она оказалась еще очаровательнее, потому что одежда эта ничего не скрывала, даже напротив. Моему взору была предоставлена даже родинка на груди, и я невольно споткнулся на предпоследней ступеньке.

Шаг мог стать роковым, но не стал. Женщина-сторож, на счастье, обладала крепким сном, и мне без особых трудностей удалось преодолеть препятствие, отделявшее меня от прекрасной незнакомки.

Она протянула мне руку, и я сжал мягкие, податливые пальцы, ладонь, запястье. Она потянула меня к себе и в то же время придвинулась сама, и мы пошли молча, даже без музыкального сопровождения, как это бывает в голливудских фильмах, к ближайшей двери. Женщина ступала плавно, неслышно, временами оглядывалась и смотрела на меня огромными глазами, что вызывало у меня сильные удары сердца, ощущавшиеся где-то возле горла, на лбу проступал пот.

Ее рука все еще была в моей, я держал ее осторожно, лишь периодически легонько сжимал, нежно и многозначительно, так, чтобы дать ей понять о своем присутствии и сопереживании.

Легко, бесшумно она опустила другую руку на ручку двери и неторопливо нажала. Дверь отворилась, и мы беззвучно вошли в просторное помещение, где царили полумрак и то же благоухание.

Это была спальня, уставленная дорогими вещами, которые можно увидеть в антикварных магазинах или привезти из-за океана; во всяком случае, они дороги и довольно неудобны. На них много позолоты, всяких завитушек, выпуклостей, формы замысловаты. По стенам развешаны картины, похоже — оригинальные, хотя авторов не назвал бы и специалист; шторы на окнах плотные и темные.

Взгляд мой остановился на кровати, и сердце снова дало о себе знать. Постель была в беспорядке — значит, ею пользовались совсем недавно, теперь ее хозяйка вернулась тайком вместе со мной в атмосферу, где дух захватывает от всевозможных услад. Я сглотнул слюну и приосанился.

Только после того, как незнакомка аккуратно закрыла за собой дверь и жестом пригласила меня сесть на кровать, она произнесла первые слова:

— Вы — сыщик?

Голос ее не соответствовал ни внешности, ни обстановке. Он был невыразительным, сиплым, словно в горле у нее что-то застряло. Хотя это можно было объяснить и деликатностью ситуации и необходимостью соблюдать абсолютную тайну, поскольку кашель мог бы разбудить цербера, спавшего внизу в кресле, — тогда все, что нас здесь ожидало, растаяло бы как дым.

Я кивнул, все еще ощущая сердце где-то возле горла.

— Он вас нанял?

— Кто? — просипел я.

— Аугусто, разумеется.

— Да, миссис Коломбо, ваш супруг попросил меня о некоторых… хм… услугах и…

Я уже несколько оправился и теперь с большим вниманием, но достаточно скромно мог заглянуть в глубину декольте домашнего платья красавицы. Ситуация не изменилась, родинка находилась на прежнем месте, видимая и доступная.

— Я не миссис Коломбо, — сказала она.

Я дернулся.

— Аугусто мне не муж! — добавила она.

— Простите…

— Ладно, ладно. Не будем формалистами, Как вас зовут?

— Тэтчер. Тимоти Тэтчер!

— Тимоти? Подходящее имя для красивого молодого человека, — произнесла красавица и длинными пальцами с горящими темно-красными ногтями коснулась моего уха. Именно там, где у меня самое чувствительное место. Я инстинктивно отшатнулся.

— Меня зовут Долорес, — сказала она и приблизилась ко мне. Наши колени соприкасались. Ее колени были обнажены, и не только они.

— Долорес? Интересно…

— Что интересного в моем имени?

— Ну… Долорес, это мне напоминает Дорис, а Дорис…

— Разве это не одно и то же? Долорес, Дорис, Долли…

Она пристально смотрела мне в глаза, облизывая кончиком языка свои пухлые губки. Я почувствовал, что пора протереть стекла очков, хотя она еще и не призывала меня. Однако я не рискнул пошевелиться, чтобы не разъединить наши колени.

— О какой Дорис идет речь? Неужели в вашей жизни есть девушка с таким именем?

Этого я не мог допустить. Долорес — это… но Дорис?

— Нет, — решительно сказал я. — Дорис, которую я вспомнил, не знаю как это имя пришло мне в голову, ее на самом деле вообще не существует, вернее, больше не существует. А я ее и раньше не знал. Только слышал о ней, так, пустяки… слышал и забыл, ха-ха-ха!

Смех оказался, откровенно говоря, слишком громким и странно прозвучал в комнате, где царила интимность, только она этого не заметила. Улыбнулась и нашла мою руку.

— Кто знает, сколько Дорис на свете, — мудро изрекла она, а я снова сжал ее ручку. Она же обе — мою и свою — переместила к себе, чуть повыше колена, на роскошную, гладкую, тронутую солнцем кожу, которая хранила его тепло. Мои пальцы попытались проверить, такая ли кожа и в других местах. Она не пустила меня дальше бедра, однако без признаков гнева в смеющихся глазах.

— Значит, Тимоти!..

— Да, Долорес, — выдохнул я.

Я опустил голову, но не дотянулся до нее. Поэтому сполз с кровати и стал на колени у ее ног, у ее красоты и прильнул к обольстительному бедру. Да так сильно, что прижал очки и приплюснул нос, однако это стоило того! Я вдыхал аромат ее тела, касался губами ее кожи, ощущал ладонями ее тепло.

Она меня не ударила и не оттолкнула. Напротив, положив обе руки на голову, притянула ее к себе, желая близости.

Я поцеловал ее, не поворачивая головы. На большее я еще не решался. У каждой игры есть свои правила, и у любовной тоже, не правда ли?

Она стала накручивать мои волосы на свой палец. Мне приятна была эта ее ласка, и я мычал от удовольствия.

— Значит, вручил тебе задаток?

— Что ты говоришь? — Я поднял голову, совсем немного, чтобы на мгновение освободить рот. — Кто вручил задаток?

— Аугусто!

— Ах да, какую-то мелочь!..

— Он по крайней мере хорошо заплатил тебе, этот жадина?

Я потянулся губами к ее губам, приоткрыв рот. Я смотрел ей в глаза весьма красноречиво.

— Разреши! — проговорил я, потому что она не собиралась ко мне приближаться.

Еще недавно мое положение меня устраивало, но теперь, когда я устремился вперед, стало сложнее. Я поднимался, упираясь локтями в ее колени. А это было не очень удобно, особенно ей.

— Ой, — вскрикнула она и опустила меня снова на колени. Ладонью потерла ногу в том месте, где я упирался.

— Я тебя кое о чем спросила, — сказала она.

— Я тебя кое о чем просил, — ответил я и двусмысленно засмеялся.

— Сколько он тебе заплатил? — повторила она.

Я выпрямился и, оставаясь на коленях, вытащил из кармана носовой платок. Очки у меня слишком запотели, и я опасался, что это помешает мне разглядеть подробности, которые мне не хотелось бы упускать.

— Итак?

— Семьсот пятьдесят!.. Мой обычный тариф!

Не знаю, поверила ли она в последнее сообщение, потому что я с некоторым запозданием возвратил очки на нос и не увидел выражения ее лица. По голосу мне не удалось этого определить.

— Насколько я его знаю, — сказала Долорес и погладила меня по щеке, — за пустяки он не дал бы и десяти долларов. Значит, наклевывается большое дело.

Я не мешал ей некоторое время гладить меня по щеке, и, когда она снова коснулась кончиками пальцев мочки уха, я застонал, а когда она медленно и, я бы сказал, нежно положила руку мне на шею, где кончаются волосы, я задохнулся.

— Что?

Я подставлял ей лицо, губы, всего себя.

— Что?

Она стала приближаться ко мне и тем самым избавила от заботы о том, как мне добраться до нее, не меняя положения. Я лишь вытягивал шею, все больше и больше выпячивал губы навстречу ей и ждал.

Она приблизилась к моему приоткрытому рту, устремленной к ней голове. Руками обхватила за шею и привлекла к себе, грудь к груди, рот ко рту. Мы поцеловались, сначала нежно, затем более страстно, смачно, задохнулись, и моя рука стала шарить по шелку, пока не обнаружила непокрытую кожу, нащупала крепкую грудь…

Очки у меня снова съехали, колени потеряли опору, я напрягся и поднялся, чувствуя ее движения, следуя за ними, склонился над ней, попытался укротить ее неугомонное тело, сгусток мышц и страсти, которое жаждало моей любви.

— Ой, — вдруг вскрикнула Долорес, отталкивая меня.

Я не сразу среагировал и продолжал свою возню, очки висели на одной дужке поперек лица.

— Не-ет, пусти! — крикнула красавица довольно внятно.

Я посмотрел на нее, ощущая, как пот струится по моей спине. Она уперлась мне в грудь руками, и наши тела разъединились.

— Что ему надо от тебя?

— Что надо? — Я еще не вернулся в реальный мир. — Кому?

— Аугусто! Аугусто Коломбо!

— Ему?

Я сел рядом с ней на кровать, хмельной, и с сожалением наблюдал, как она прикрывала платьем обнажившуюся грудь.

— Говори! — торопила она меня охрипшим голосом.

— Он хочет, чтобы я выслеживал некую особу, — пробормотал я, пытаясь нащупать ботинок, который сбросил.

— Кого? — продолжала выспрашивать Долорес как автомат.

Я пожал плечами, одергивая пиджак.

— Понятия не имею. Он мне не сказал кого. Потребовал, чтобы я отказался от всех моих многочисленных клиентов и посвятил себя только этому делу. Сказал, что имя, адрес и прочие подробности доставит прямо в агентство.

— Когда?

— Очень скоро, я полагаю. Если уже не доставил. Чего ему иначе так торопиться? Пригласил к себе, точно у него пожар.

— Может, и пожар! — засмеялась наконец красавица. — Выходит, ты еще не знаешь, за кем будешь следить?

Я покачал головой и устремился к женщине, которая была от меня на расстоянии вытянутой руки.

— Дорис! — шепнул я страстно.

Она поднялась, поправила прическу и двинулась в поисках сигареты.

— Но почему? — проговорил я печально и тоже встал. Натянул на лицо самое влюбленное выражение, самое сентиментальное, самое обольстительное. Сам Омар Шариф[229] позавидовал бы мне!

Долорес не реагировала. Долорес? Минуту назад я назвал ее Дорис! Забавно! К счастью, она не рассердилась. Или игнорировала мою ошибку, как это принято в высшем свете.

— Другой раз! — Она все-таки улыбнулась в облаках дыма. — Встретимся наедине. Не волнуйся, я позабочусь, чтобы мы встретились!

Она взглядом указала мне на дверь, и я со вздохом вышел. Возбуждение еще не прошло, пот еще не высох. Мне нужна была женщина, но не та, что ждала меня под лестницей.

— Вы здесь? — недовольно процедила старуха. Она стряхнула с себя сон, который я, очевидно, прервал, спускаясь неверными шагами по лестнице.

— Боже милостивый, как долго задержал вас мистер Коломбо! Это не в его правилах!

Мысль о человеке, который раньше или позже станет рогоносцем, вызвала у меня улыбку.

— А что в его правилах? — спросил я, поправляя прическу.

— Его интересуют только деньги! Сольди! И это его проклятое золото! Дорогуша! — расхныкалась женщина. — И это чудовище наверху!

— Чудовище? — воскликнул я. — Да это ангел!

Старуха поморщилась.

— Вам-то откуда знать? Никто ничего о ней не знает, а тут является какой-то олух и называет ее ангелом! Проваливай!

Брюзга, наверное, еще долго бормотала, когда я уже покинул дом и шел меж кустов и цветов, направляясь к воротам.

Двигаясь по усыпанной галькой дорожке, я за каменной статуей налетел на человека. Виной тому была Долорес, потому что в тот момент я глядел на окна второго этажа, надеясь еще разок увидеть ее, и не смотрел перед собой, из-за чего задел человека, шедшего мне навстречу.

— Простите, — произнес я машинально, когда до меня дошло, что случилось. Но он не принял моего извинения. Реагировал довольно странно: быстро повернулся и, прежде чем я успел разглядеть его лицо, поспешно удалился.

На мелкой гальке белел конверт, который, по-видимому, выпал из рук незнакомца. Я поднял его и помахал им вслед человеку, свернувшему к зарослям из кустарников, невысоких деревьев, цветов и статуй.

— Эй! — крикнул я. — Эй, вы!

Он не остановился, и я поспешил за ним. Когда я оказался на прямой дорожке, он был уже в двух десятках шагов от меня.

— Эй, остановитесь!

Он ускорил шаг, я тоже. Он свернул с дорожки на лужайку и скрылся среди деревьев. Тут во мне проснулся инстинкт сыщика, взыграла неистраченная энергия, обратившаяся на иную сферу деятельности.

Дальнейшее напоминало детскую игру в прятки и догонялки — с перебежками, поисками, выглядыванием и погоней. Иногда я приближался к нему совсем близко, но он снова исчезал, скрываясь за какой-нибудь Венерой, будто его и не бывало. Я замирал, тогда меня выдавало громкое дыхание, нарушавшее тишину парка.

Я стоял, притулившись к какому-то стволу, и собирался с силами, чтобы продолжить погоню. Конверт я уже спрятал в карман, чтобы он не мешал мне бежать. С ветки запищала невидимая глазу птица.

Он появился неожиданно. Шел осторожно, на цыпочках. Хотя довольно странно — задом, спиной вперед, уверенный, что уходит от опасности, а на деле идя прямо мне в руки.

Я пошел ему навстречу, тоже на цыпочках, затаив дыхание, пристально глядя ему в спину, различая сильные плечи, черные длинные волосы. Нас разделяло всего несколько шагов, он был уже на расстоянии вытянутой руки, но все еще не догадывался, что я рядом.

В это время раздался выстрел. Потом еще один.

Первая пуля сорвала лист примерно на половине расстояния между моей головой и его плечами. Вторая сломала веточку чуть ниже, примерно на уровне сердца.

Я замер, подобно статуе Меркурия, в тени которого оказался. Ждал третьего выстрела.

X

— Ох, — вскрикнул незнакомец и побежал, но теперь вперед, удаляясь от меня.

Я тоже не стал дожидаться, пока следующая пуля сорвет очередной лист — у меня не было желания увидеть это. Я повернулся и помчался изо всех сил в противоположную сторону.

С травы я попал на усыпанную галькой дорожку, с узкой тропки выскочил на широкую, ведущую к выходу из парка или к дому, в зависимости от того, куда повернуть.

Я повернул к дому, потому что у ворот остановился автомобиль, из которого вышел человечек с неторопливыми движениями.

— Только его мне и недоставало! — пробормотал я, узнав в нем сержанта Клея из Отдела по расследованию убийств.

Итак, я побежал в сторону дома, однако не стал подниматься вверх по направлению к входу, а свернул на тропинку, огибавшую величественное здание. Мне казалось, что впереди кто-то бежит, хотя я в этом не был уверен, поскольку за каждым поворотом путь оказывался свободным.

Внезапно до меня дошло, что кто-то напал на меня — ударил твердым плоским предметом, который, соприкоснувшись с моей головой, издал громкий треск. Я потерял равновесие и упал. Подняв голову, я увидел хмурое лицо домоправительницы мистера Коломбо.

— Эй, — воскликнул я сердито, — разве так поступают с гостями мистера Коломбо?

Угрюмая старуха смотрела на меня с ненавистью. В руке у нее была большая сковорода, однако теперь ей не удалось бы меня стукнуть, если бы ей этого захотелось. Я сидел на земле, а она почти наполовину высовывалась из окна, откуда при всем желании не могла до меня дотянуться.

— Я сильная! — заявила она с гордостью.

— При чем здесь моя голова? — спросил я.

Из-за ее спины появился еще кто-то. Из окна с тыльной стороны дома Дорогуши меня разглядывали мрачная домоправительница и красавчик мистер Альберто Росси, тот самый неприятный молодой человек, который, надо признаться, оплатил наше пребывание в баре на пляже и затем повез нас в город, скорее всего чтобы приударить за моей секретаршей, мешая ей исполнять свои служебные обязанности.

— А, мистер Тэтчер! — воскликнул удивленно Альберто Росси, поправляя галстук, который, надо признать, отлично шел к его шикарному светлому костюму, тому самому, какой я видел в непосредственной близости совсем недавно, там, в саду. — Что вы здесь делаете? — спросил он меня. Носовым платком он утирал лоб, притворяясь удивленным. — Неужели вы не нашли более удобного места посидеть?

— Эта мадам съездила мне по голове! — сердито ответил я и посмотрел на домоправительницу. — А раньше кто-то стрелял в меня!

— В вас? Но почему? Кому это понадобилось? — удивлялся Росси.

— Кому? А кому понадобилось треснуть меня сковородкой по голове?

— Мне, потому что я никому не позволю обижать моего единственного сына! Porca miseria![230]

— Но, мама, меня никто не обижал! — смущенно ответил Росси. — Тем более мистер Тэтчер. Мы с ним добрые друзья, не правда ли, мистер Тэтчер?

— Хм, — буркнул я.

— Зачем же тогда он гнался за тобой?

— Понятия не имею, — пожал плечами ее сын. — Разве он гнался за мной? Зачем?

— Потому что вы удирали от меня! — ответил я, несколько раздраженный ходом беседы. — А почему, это вы должны объяснить!

— Что же вы не встаете? — спросил меня Альберто. — Моя мама не опасна, верно, маммина?

Она не хотела этого подтвердить и потому сочла за лучшее удалиться. Я поднялся и отряхнул брюки.

— Мне надо отдать вам письмо, — сказал я Росси.

— Письмо? Мне? Ах, в самом деле, от Кэт?.. Но почему не…

Я сделал вид, будто не слышу его слов.

— Письмо, которое выпало у вас из кармана, — поправил я его. — Вернее, конверт, — уточнил я. — Думаю, там письмо!

— Ах, — испугался Росси и схватился за карман. — Я потерял его.

Он казался подавленным, хотя скоро, кажется, вспомнил сказанное мной.

— Вы его нашли? Чудесно, давайте его!.. Впрочем…

Я посмотрел на него испытующе.

— Впрочем… можете оставить его себе, потому что…

Я сунул руку в карман, и ничего не обнаружил. На всякий случай я обшарил все остальные карманы, но, разумеется, тщетно.

— Его нет! — пробормотал я. — Скорее всего, я его потерял! Когда кто-то стрелял в меня!

— В вас? — удивился Росси. — Уверяю…

— Его вы можете уверять, но не меня! — раздался у меня за спиной голос сержанта Клея. — Мистер Тэтчер сыграл роль громоотвода. Тот притягивает молнии, а Тэтчер — пули. И у него есть еще одна особенность. Тэтчер любит находиться среди трупов. Нет ли и здесь чего-нибудь в этом духе?

— Как изволите видеть, нет, — ответил я мрачно. — А какой дьявол принес вас сюда?

Клей вяло улыбнулся и кончиком указательного пальца полез ковыряться в глазу.

— Никакой не дьявол, — ответил он. — Мистер Коломбо пригласил меня потолковать и спокойно выкурить по сигаре. О каком покое можно говорить, когда вы носитесь вокруг дома? Послышались выстрелы, и я спустился глянуть, что вы опять натворили. Итак?

Я дерзко посмотрел ему в глаза.

— Должен разочаровать вас, сержант, — ответил я. — Здесь не происходит ничего, что могло бы заинтересовать вас. Мистер Росси и я разговариваем, только и всего.

— А выстрелы?

— Стоит ли обращать внимание на пули, просвистевшие рядом с нами? Сержант, это же в конечном счете неотъемлемая часть нашей жизни, вашей и моей! Поторопитесь лучше к своему другу Коломбо, ибо у него может погаснуть сигара!

— Я с огромным удовольствием пообедаю с вами, если вы не возражаете, — предложил свои услуги Клей.

— За ваш счет?

— За счет наших добросовестных налогоплательщиков, — ответил Клей. — Согласны?

Я пожал плечами. Разве можно отказать сержанту из Отдела по расследованию убийств?

— Вы?.. Он?.. — испугался Альберто Росси.

— Что с вами? — удивила меня его непонятливость. — Неужели вы не можете усвоить, что полиция пользуется услугами человека моего масштаба?

Сержант предложил мне составить ему компанию в небольшом ресторанчике с французской кухней, который содержал один его знакомый, вот уже пять лет пребывающий на свободе. Это было довольно далеко от дома Коломбо, но какое это имело значение, если вы едете в машине, которой все уступают дорогу!

Ресторан назывался «Французская красавица», хозяином его был сутулый, плешивый, весь в морщинах человек, в прошлом или кавалерист, или модель для бондаря, примерявшего к его ногам свои дранки.

— Ах, французская кухня, — потирала руки Кэт, которую с согласия сержанта Клея я пригласил, — всю жизнь мечтала, чтобы два джентльмена пригласили меня в настоящий французский ресторан. У вас есть что-нибудь из грибов?

Хозяин безмолвно кивнул.

— Для меня блюдо, которое называется по-французски «кардинал», — заказал я, гордый своими познаниями кулинарного дела.

— Нету.

— Тогда петуха в вине!

— У нас только пиво и виски! — не слишком гостеприимно отрезал хозяин.

— А из еды? — вмешался наконец Клей, тем временем старательно копавшийся в глазу.

— Вырезка!

— Что еще?

— Рубленый бифштекс!

— И?

— Яблочный пирог, горячий или холодный, как угодно, — продекламировал хозяин.

Кэт разочарованно посмотрела на меня.

— Это мы могли бы съесть и у Джимми. Там по крайней мере обстановка приятнее, вокруг знакомые, и не надо переодеваться.

— Вы красивее, чем когда бы то ни было! — сухо констатировал Клей, словно делал замечание шоферу, что шины недостаточно накачаны.

— Спасибо, — жалостливо шмыгнула носом моя секретарша.

Я не сдавался. Придержал лысого сморчка, который уже вознамерился отделаться от гостей, столько времени одолевавших его.

— Раскройте секрет, дорогой, — любезно улыбался я ему, — почему ваше заведение называется «Французская красавица», а в меню ни единого французского блюда?

— У меня нет меню! — воинственно отпарировал хозяин.

— И французских блюд?

— Нет! — огрызнулся этот тип.

— А «Французская красавица»? — вмешалась Кэт.

— Так звали лошадь, на которой я схватил куш и смог открыть это заведение.

— Значит, дело в кобыле? — засмеялась Кэт.

— Это был конь… жеребец… «Французская красавица»!

— Хм, — примирительно улыбнулся я, — конь с женским именем. Главное, что вы верили в нее… простите, в него!

— А, ерунда это! — нахмурился наш собеседник и бросил быстрый взгляд на Клея, который внимательно изучал рисунок на скатерти. — Однако Стоув мне сказал… сержант знает, кто такой Стоув, он его по крайней мере трижды сажал, пока тот работал на ипподроме… Помните, сержант?

Сержант что-то пробурчал, а я попросил оратора продолжать.

— Так что же сказал Стоув?

— Он шепнул мне, чтобы я ставил на «пятерку», заезд будет за «пятеркой». А я забыл номер и поставил на «четверку». И победила «четверка», черт бы побрал этого Стоува! Ведь он же был жулик, этот Стоув, не правда ли, сержант?

— И все-таки он принес вам счастье? — попыталась успокоить его моя секретарша, потому что лысый разволновался при воспоминании о друге. Он махнул клетчатым полотенцем.

— К дьяволу такое счастье! Жена заставила купить это заведение, чтобы я больше не толкался на ипподроме.

Мы довольствовались беседой, пирогом и горячим кофе.

Клей взглядом проводил хозяина «Французской красавицы», после того как тот накрыл на стол.

— Почему они стреляли в вас? — спросил сержант.

— Наверное, я кому-то мешаю, — с гордостью ответил я.

— Мешаете, например, мне, и довольно часто, однако я не хватаюсь за револьвер, — сказал Клей.

— А если стреляли в Альберто? — вмешалась Кэт.

Я сердито посмотрел на нее, только она может ляпнуть что-нибудь в таком роде и при этом глядеть на вас голубыми глазами невинного младенца.

— А почему в Альберто? Потому что он стал дорог вашему сердцу? — спросил я, сразу беря быка за рога.

— Вот еще! — фыркнула Кэт. — Самодовольный дурак! Если у него смазливая мордочка, он воображает, что все девушки…

— Это не так глупо, как вам кажется, Тэтчер, — согласился Клей. — А если кто-то стрелял в Альберто? Потому что, насколько мне известно, ни у кого нет причин стрелять в вас.

— А мои обязательства перед Коломбо? Может, кому-нибудь мешает, что Дорогуша пригласил меня?

— В настоящий момент это отпадает, — авторитетно заключил сержант. — Нам неизвестно ни для чего Коломбо нанял вас, ни от кого вы должны оберегать его…

— Вот именно, — не отступал я. — Неизвестный противник, вот в чем дело!

— Вернемся к тому, что нам известно. Альберто — сын домоправительницы Коломбо. Он там не живет, но бывает в доме. Налетел на вас, испугался и стал искать защиты у мамочки в объятиях. Сказка для детей! За этим что-то кроется… Кроме того, две пули предназначались ему!

— Мне!

— Они пролетели между вами и им, если быть точным! Следовательно, можно считать, что по крайней мере один выстрел предназначался ему! — размышлял вслух Клей.

— Альберто — тот еще тип! — вставила Кэт.

— Может быть, — согласился с ней полицейский. — Надо бы поразузнать у него на квартире. Может, найдется что-нибудь интересное.

— Разузнавайте, меня это не касается! — заявил я и занялся едой.

— На вас я и не рассчитывал, — ответил Клей. — Пойдет Кэт.

— Кэт?

— Я?

Лоб моей секретарши наморщился.

— В его берлогу не пойду даже мертвой! Именно этого он и хотел — чтобы я навестила его! Нахал!

— Вы пойдете туда, когда его не будет. Когда слабому полу не грозит опасность, — ответил сержант из Отдела по расследованию убийств.

Кэт умоляюще посмотрела на меня. Я равнодушно пожал плечами. Она капитулировала.

— Где гарантия, что этот бабник не нападет на меня?

— Об этом я позабочусь, — успокоил ее Клей. — Я приглашу его в свою контору, чтобы он поподробнее описал тот момент, когда раздались выстрелы!

Кэт еще раз с грустью посмотрела на меня. Она мне сочувствовала. Я нащупал в кармане сверток, который вручил мне Коломбо, и кинул ей через стол. Она поймала его весьма ловко.

— Что это? — полюбопытствовала, разворачивая бумагу и открывая коробочку. В руках засверкал красивый браслет.

— Ой, шеф!

Глаза у нее заблестели, на лице заиграла улыбка. Кэт привстала, наклонила к себе мою голову и поцеловала в щеку.

— Ого! — не удержался от комментария Клей.

— Здесь что-то празднуют? — спросил Дионисий Пиппинс, входя в небольшое помещение. — Позвольте и мне к вам присоединиться. — Он поднял руку и крикнул хозяину ресторанчика, появившемуся на пороге: — Тарелку и бокал для меня! Было бы неприлично испортить хорошее настроение другим!

— Каждый платит за себя, счета отдельно! — сердито произнесла Кэт.

— Одну минуту, — поторопился изменить заказ Дионисий. — Без тарелок, только бокал! Я попробую, что вы пьете. И все-таки согласитесь, это непорядок — не отметить такое добрым вином с хорошей закуской!

— Что отметить? — спросил я Пиппинса.

— Обручение, разве нет?

— Вы шутите! — сказала Кэт. — Я получила браслет от своего шефа, и, само собой разумеется, я его благодарю. Не понимаю, право, как вам пришла мысль, что…

Дионисий отпил глоток из моего бокала, а затем взял в руки браслет.

— Шесть долларов, — оценил он.

Кэт насупилась.

— Хотя вы и разбираетесь в этом, — сказала она, несколько задетая, — он стоит по меньшей мере двести…

Я не хотел ее разубеждать, но и мне не понравилось, как он засмеялся.

— Вы разбираетесь в подобных вещицах? — спросил Клей.

— Немножко, совсем немножко, — скромно ответил Дионисий.

— А как вы здесь очутились? — поинтересовался я.

— Хм, заскочил случайно. Видите ли, я тоже люблю французскую кухню и…

— На здоровье, — пожелала ему Кэт.

— Однако, — сменил тему Пиппинс, — что же с перстнем? Время идет, а у вас — ничего! За что я вам плачу?

— Вы платите? — не выдержала моя секретарша. — Я не заметила, по крайней мере до сих пор!

— Хорошо, хорошо, во всяком случае, я ваш клиент, и ваша обязанность заняться моими делами!

— Дорогой мистер Пиппинс, — заговорил я неторопливо, — вам не кажется, что нам было бы лучше прекратить сотрудничество? Пока что вы не дали нам ни цента, и мы не слишком заботимся о трупе вашей супруги…

— И о перстне! — подпрыгнул он.

— И о перстне! — подтвердил я. — Кроме того, имеются важные причины, чтобы нам разойтись по-хорошему!

Пиппинс посмотрел сначала на Кэт, потом на меня, наконец на Клея.

— Я к этому не имею отношения, — отговорился на всякий случай сержант. — Это дело агентства!

— И все-таки вы меня не оставите. Вы этого не сделаете! Мы же договорились! — запричитал Диззи.

— Вы не выполнили первого условия — нет аванса! — прошипела Кэт.

— Ладно, дам я, дам! Неужели вы думаете, что не дам? — заюлил наш клиент.

Сержант из Отдела по расследованию убийств встал и пальцем поманил хозяина «Французской красавицы».

— На мой счет, Джо!

Тот подобострастно поклонился.

— Вы частенько заботились о моем пропитании и жилье, теперь мой черед отдавать долг, — сказал хозяин. — Значит, мы квиты!

Сержант согласился с этим, похлопав его по плечу.

— Ох, в таком случае и я могу, — воскликнул Пиппинс, почувствовав, какой момент он упустил.

Клей пожал плечами. Он поклонился моей секретарше и подмигнул мне.

— Увидимся! — пообещал он. — Как только изучите квартиру Росси.

— Что нам остается, — пожал я плечами.

— Не забудьте пригласить Альберто! — напомнила Кэт.

Пиппинс все еще ждал.

— Итак? — спросил он с надеждой.

— Не знаю, — ответил я. — Сейчас я и Кэт заняты. Завтра тоже, и послезавтра.

— Когда же вы, черт возьми, освободитесь для меня? — рассердился Дионисий.

Кэт торопливо перелистала свою записную книжку.

— Лет так через пятнадцать-двадцать, мистер Пиппинс. К тому сроку вы, вероятно, соберете деньги и внесете аванс.

Мы оставили его во «Французской красавице», убежденные, что никогда больше не увидим.

XI

Я поджидал Кэт у Джимми и болтал с ним о последних событиях в нашем квартале. Он сообщил мне, что миссис Уэндел снова в отчаянии, потому что Фифи опять сбежал и это грозит трагедией: вдруг на него нападут дворняги или соблазнит какая-нибудь похотливая псина. Я успокоил Джимми, заверив его, что агентство позаботилось о Фифи, что же касается его нравственного облика и неприкосновенности личности, то тут все в порядке. Однако Джимми утверждал, будто Фифи снова сбежал прошлой ночью и миссис Уэндел скорбит, что в агентстве никого не может застать, а другим детективам она не доверяет.

— Хм, — пробурчал я, потягивая напиток, — ситуация серьезная, поскольку мой клиент обязал меня не заниматься никакими делами, пока не завершу его. Кроме того, теряется теоретическая возможность отыскать Фифи и передать его в руки хозяйки.

— Она наверху, ждет вас, — предупредил меня Джимми. — Неужели вы не встретитесь с ней?

— Я не был наверху с ночи, — объяснил я приятелю и пододвинул ему рюмку, — поэтому ни она не могла сообщить мне о том, что произошло, ни я ей — о своих обязательствах.

— Она наверняка ждет вас! — повторил Джимми и наполнил мою рюмку.

— Джимми, пошлите ей пару горячих бифштексов и чего-нибудь выпить! — воскликнул я. — Старушка проголодается, пока дождется меня. Ладно уж, за мой счет!

— А вы не… все-таки у вас нет работы… может, подскочили бы к ней? — допытывался усач.

— У меня нет работы?! Ха! Да сколько угодно! Ловим одного типа, я и Кэт, только она сейчас на минутку забежала домой, переодеться — снять нарядное платье и надеть что-нибудь подходящее для такой операции!

— Кэт в вечернем платье? Что же вы не привели ее показать?

Я согласился, что в самом деле ему стоило бы увидеть ее в таком платье, которое она приобрела где-то на распродаже, хотя оно и производит впечатление привезенного прямо из Парижа. Тут мне вспомнилась «Французская красавица», и следующие полчаса мы обсуждали вчерашние бега, настоящую катастрофу, постигшую фаворита.

Кэт ураганом ворвалась в кафе. На ней был джинсовый костюм, и она чувствовала себя в нем совсем неплохо, хотя он был маловат ей по крайней мере на полтора размера. Джимми присвистнул.

— Пора, шеф! — обратилась ко мне от дверей Кэт. — У нас нет времени на болтовню.

— Кэт, ты не перехватишь чего-нибудь? — предложил не только из профессионального интереса хозяин бара.

— Спасибо, Джимми, мы спешим. Нам надо обыскать берлогу, прежде чем зверь вернется!

Джимми не сдавался.

— В Нью-Йорке поговаривают, что сегодня вы были самой элегантной дамой и тому подобное!

Моя секретарша, довольная, рассмеялась. Я заметил, что комплимент старого бармена пришелся ей по вкусу.

— Если бы вы видели браслет, который подарил мне шеф!

Старик в волнении принялся крутить кончик правого уса.

— Ого! Не значит ли это, что мы должны готовиться к празднику?

Кэт так насупилась, что у меня пропала всякая охота продолжать болтовню с Джимми.

— Пошли, — сердито сказала секретарша и вытолкала меня в дверь.

— Джимми хороший, но здорово постарел, — попытался я объясниться. — Болтает всякую ерунду!

— Такси! — крикнула Кэт вместо ответа.

Лишь третья машина среагировала на ее просьбу и остановилась у тротуара. Моя секретарша буркнула адрес и села рядом со мной, уставившись в окно.

— Вы запомнили адрес? — спросил я спустя десять минут, чтобы хоть как-нибудь растопить лед.

— Что?

— Адрес Альфредо Росси!

Ее лицо снова помрачнело.

— Если вы имеете в виду то, что имеете в виду, вы жестоко ошибаетесь! Я не была у него в квартире, а вылезла неподалеку от дома и взяла такси. Я была слишком усталой, чтобы запоминать адрес. К счастью, он дал мне визитную карточку!

— На всякий случай! Если случайно захотите его навестить?

Я знал, что этот разговор не доведет до добра, но вел себя словно страдающий от зубной боли человек, который постоянно ковыряет больной зуб. Я пережил нечто подобное — зуб у меня, правда, не заболел, но взгляд Кэт стал убийственным. Лишь спустя некоторое время, когда мы очутились на узкой улочке, забитой грузовиками, и шофер, выключив радио, включил свой репертуар ругательств, я дождался исчерпывающего объяснения.

— Я сохранила визитную карточку на случай, если сержант Клей захочет, чтобы я посетила квартиру Росси!

Остаток пути мы молчали, во всяком случае мы двое. Шофер же помогал себе бранью и проклятьями в адрес городского транспорта, других шоферов, плохих дорог, неосторожных детей, крутых поворотов, неверно установленных знаков.

— Подождать? — спросил таксист, когда машина наконец остановилась.

— Нет, — одновременно ответили мы. Это был единственный случай после момента расставания с Клеем, когда мы заняли единую позицию.

— Но это не тот адрес, который я вам дала, — сказала секретарша, осмотревшись. Таксист не обратил внимания на ее протест, лишь рукой указал на раскопанную часть дороги, которая начиналась в двух десятках ярдов от машины, и начал разворачиваться. Развернувшись, он махнул нам рукой и скрылся в тумане.

— Будь ты проклят! — простилась с ним Кэт и сердито топнула ногой. Вокруг ее ног поднялась туча пыли, а облезлая кошка, тащившая из помойки кишки, кинулась прочь с сиплым мяуканьем.

— Не очень веселенький райончик! — констатировал я, разглядывая развороченную мостовую, облупившиеся стены, закрытые магазины с опущенными шторами, висевшими как попало, треснутые стекла, мальчишек в бейсбольных перчатках, покоробившиеся рекламы товаров, которыми уже не торгуют, дряхлые автомобили, появляющиеся и исчезающие в облаках пыли, двух толстых негритянок с сумками, до половины наполненными продуктами, пьяного с бутылкой в кармане, торговца наркотиками в розовой шляпе, вероятно украденной в бродячем цирке, девушку с худыми ногами на высоких каблуках и вязаной мини-юбке, продавца мороженого, у которого, видно, хорошо шли дела, отчего он распевал мелодичную итальянскую песенку.

— В Нью-Йорке есть районы, помимо Манхэттена, и улицы, кроме Бродвея, — с вызовом бросила Кэт. И решительно потопала к жилым домам.

Ни в одном из них Альберто Росси не проживал. Не потому, что это не соответствовало его положению в обществе или не вязалось с отменным костюмом, которым он, очевидно, гордился, как откровенно умалчивал у мистера Коломбо о крае, откуда был родом, а по причинам исторического порядка, ибо его родители по приезде в Америку довольствовались более чем скромным приземистым домишком, теперь, казалось, заброшенным и стоявшим на отшибе, в стороне от жилого района, куда вела нераскопанная часть улицы. Именно туда и тащила меня Кэт, руководствуясь безошибочным чутьем исследователя.

— Я вспоминаю, и тогда мостовая была раскопана, а чуть дальше — маленький домишко! — объяснила Кэт самой себе, а заодно и мне.

Мы стояли перед входной дверью, закрытым окном со спущенными занавесками, перед помойкой с распахнутой крышкой, поскольку содержимое превышало ее вместимость; на двери была надпись, уже стершаяся и относившаяся, скорее всего, к прежним временам, к бывшему хозяину или жильцу, обитавшему здесь до Росси.

— Пришли!

Я пожал плечами, это было единственное, что, на мой взгляд, соответствовало моменту, и нажал кнопку звонка. Был слышен звон, но не шаги идущего открывать дверь человека. Я удовлетворенно кивнул, ибо именно это нас устраивало. Вытащил из кармана связку ключей.

— Посмотрите, чтобы никто мне не помешал! — попросил я секретаршу, хотя в этом не было нужды, поскольку никто не смотрел на нас, даже не удостоил взглядом.

Я сунул один ключ в скважину и попробовал открыть. Не вышло. Тогда я сунул второй, третий, восьмой, пятнадцатый. Тщетно.

— Не попробовать ли просто так, шеф? — спросила Кэт и нажала на ручку. Дверь подалась, Кэт толкнула ее, и та отворилась, унося с собой мою связку ключей.

— Прошу! — с издевательской вежливостью предоставила мне право войти первым Кэт.

Я не стал требовать от нее подтверждения, что в ту известную нам ночь она действительно не была здесь, в этом доме, — такое объяснение не прошло бы тихо, без инцидентов, а сейчас это было ни к чему. Поэтому я быстро вошел, предварительно оглядевшись, не наблюдает ли кто-нибудь из соседей или прохожих за столь откровенным нарушением закона. Кэт уверенно и не слишком поспешно последовала за мной.

В довольно просторном помещении, служившем, вероятно, гостиной, никого не было. Мебель дешевая, чехлы на креслах старые, грязные, потертые, на полу валялись несколько журналов. Единственно, что могло привлечь внимание — так и случилось, — это большой портрет мрачной домоправительницы мистера Аугусто Коломбо — цветная фотография в роскошной серебряной раме, — лежавший на старом комоде.

— Смотри-ка! — воскликнула Кэт, беря фотографию. При этом она задела дешевенькую венецианскую гондолу, грохнувшуюся на пол. — Кто бы это мог быть?

Я хотел объяснить, что мне знакома эта особа и известно, каким образом ее фотография попала сюда, поскольку для меня было ясно, в каких отношениях она и Росси, но мое внимание привлек шум, донесшийся из соседнего помещения, где, казалось, не могло быть и речи о каких бы то ни было жильцах. Я кинулся туда, однако Кэт схватила меня за руку и задержала. Из сумочки она достала «смит и вессон» и сунула мнев руку.

Это не очень вдохновило меня. Стук повторился, я поднял пистолет на уровень живота и толкнул ногой дверь, отделявшую нас от соседнего помещения.

Однако там никого не оказалось. Судя по вороху немытой посуды на столе, это была кухня. Окно как раз напротив двери было распахнуто, и одна створка еще качалась, словно от ветра. А ветра не было.

Я подбежал к окну и уже вдали увидел человека, который, прихрамывая, быстро удалялся по пустырю, заросшему травой и усыпанному мусором. Он не обернулся, и потому я не видел его лица, но по коренастому сильному телу и характерным движениям корпуса догадался, кто это мог быть.

— Опять он! — произнес я, стискивая зубы.

— Тот, с пляжа? — спросила Кэт, оказавшаяся рядом. Я утвердительно кивнул.

— Да, тот с пляжа, — повторил я. — Всегда он. Мы видели его там, на пляже, до того, как было совершено нападение на меня и на вас. И Пиппинс видел его в ночь убийства жены. Теперь здесь. Значит ли это, что…

Вопрос остался неоконченным. Он повис в воздухе, вызывая беспокойство и тревогу.

— Пойдем за ним?

Мгновение я колебался. Хромой исчез из виду, вероятно, мы смогли бы его догнать, имея в виду его физический недостаток. Остановили нас стоны. Они шли из кухни, откуда-то из-за холодильника.

В три прыжка мы оказались там. Кэт первая наклонилась и взяла за руку мужчину, лежавшего на полу в луже крови. С испуганным лицом перевернула его на спину.

— Альберто! — вскрикнула, потрясенная.

Росси тихо стонал. Лицо было бледным, с капельками пота на лбу.

— Жив! — заключил я, когда он вновь подал голос, на этот раз несколько громче. Он не открыл глаз, хотя, вероятно, почувствовал, что рядом находится кто-то, способный помочь ему.

— Ранен! — выдала окончательный диагноз Кэт. — А нападавший…

— Убежал! — подытожил я мрачно. — Но мы его поймаем! Схватим! У нас уже есть несколько счетов, которые он должен оплатить!

— Марио… — прошептал Альберто. На мгновение он открыл глаза и напряженно рассматривал сначала меня, потом мою секретаршу. По равнодушному взгляду и неизменившемуся выражению лица было видно, что он не понимает, кто находится возле него.

— Марио!.. — повторил он и закрыл глаза.

— Не умирайте сейчас! — закричал я. — Альберто, вы слышите меня? Не смейте умирать! Хотя бы до тех пор, пока не назовете имени!

— Марио! — прошептал в третий раз Росси и замолк. По его телу прошла судорога, и я подумал, что все кончено. Кэт разубедила меня.

— Дышит, жив! — воскликнула она, выпрямляясь после того, как, припав к груди атлетически сложенного Альберто, прослушала его дыхание.

— Нужно позвать Клея! — сказал я, оглядывая кухню. — Поищите телефон.

— Здесь нож! — заявила Кэт, быстренько обследовавшая кухню.

— Ищите телефон, а не нож, сказал я вам! — нахмурился я. — Что? Нож? Смотри-ка, в крови! Значит, этим ножом…

Я рассматривал нож, с которого капала кровь, Кэт осторожно отвела нож, чтобы не испачкать брюки.

— Хм… а как он очутился на столе? Почему не остался в спине Росси? Или по крайней мере на полу, рядом с телом?

Я посмотрел на секретаршу, она же только пожала плечами и ушла в гостиную.

— Телефона нет, — заявила она оттуда.

— Эх, — вырвалось у меня с чувством, — нет телефона, нет сержанта Клея! Так всегда… когда он нужнее всего, его нет!

— Кто это говорит, что меня нет? — подал голос сержант из Отдела по расследованию убийств. Его унылое лицо появилось в проеме окна, того самого, через которое недавно скрылся преступник.

— Ах, вы здесь, — вздохнул с облегчением я. — Кэт, не ищите, я нашел!

— Телефон? — спросила из гостиной моя секретарша.

— Сержанта Клея!

— В самом деле? Где он прятался? В холодильнике?

Кэт вбежала в кухню и взглядом отыскала сержанта.

— Это действительно вы, сержант! Именно вы нам и нужны! Только… как это вы здесь очутились? Мы думали, что вы в своей канцелярии и беседуете с Альберто Росси… Так по крайней мере было условлено! Он должен был находиться у вас, чтобы развязать нам руки…

Клей хмурился в окне.

— Он не пришел, шалопай! Я долго ждал его, а затем решил проверить, что же ему помешало.

Я показал сержанту окровавленный нож, который все еще держал в руке.

— Это! — лаконично сказал я.

Сержант продолжал хмуриться.

— Что это вы мне показываете? Готовите ужин? В чужой кухне? Вы в самом деле решили пристроиться здесь, пока нет хозяина?

Кончиком ножа я показал ему на Альберто Росси. Однако я не учел низкого роста сержанта. Оттуда, с улицы, Клей ничего не видел, даже тогда, когда один из его людей поднял его за талию и поднес к самому окну. Только сунув голову в кухню, Клей разглядел раненого.

— Росси? — спросил он своим ровным, равнодушным тоном. Мы подтвердили, и сержант исчез. Вскоре он появился в дверях, ведущих из гостиной на кухню.

— Мертв? — спросил он, ковыряя пальцем в глазу.

— Нет, ранен! — сообщила Кэт.

— Этим! — дополнил я ее сообщение, показывая нож.

Сержант осмотрел раненого. Тот стонал, не открывая глаз. Клей не казался взволнованным.

— Не опасно, — сделал он вывод. — Это вы его, Кэт?

— Я?! — рассвирепела девушка. — Да как вам взбрело в голову такое?!

— Ну… положим, защищая свою честь. Есть еще такие девушки! Может, вы одна из них! — говорил Клей, краешком глаза наблюдая за полицейским, возившимся возле несчастного Альберто.

— Чушь какая! — пробормотала Кэт.

— Почему? — удивился Клей. — Вы были одни с ним, он же известен как соблазнитель, а вы девушка сильная… вот мотив!

— Перестаньте, сержант! — хмуро прервала его моя секретарша. — Сейчас не время для глупых шуток, и не оскорбляйте меня!

— Тогда кто? Не станете же вы говорить, что появились здесь, когда уже все было кончено, и вы не знаете, кто это сделал!

— Мы появились слишком поздно, это верно, — подтвердил я. — Только на этот раз я знаю нападавшего!

— Кто он? Ну, не томите меня неизвестностью.

Именно в тот момент, когда я хотел описать хромого, совершенное им на пляже преступление и то, как мы видели его убегающим после преступного нападения на Альберто Росси, Кэт подняла руку и решительно указала на дверь, ведущую в гостиную.

— Вот он! Это он — преступник!

XII

В дверях стоял коренастый, сильный мужчина в пестрой майке и полотняных матросских брюках. Из кед торчал грязный большой палец, а из кармана — ярко-синий носовой платок.

Он обливался потом, тяжело дышал, и его широкая грудь вздымалась, подобно кузнечным мехам. В руках была палка с острием на конце — та самая, орудие его труда. Беспрерывно мигающие глаза с удивлением уставились на нас. Его как будто удивило наше присутствие, но еще больше поразила рука девушки в джинсовом костюме, указывающая на него. Присутствующие смотрели на него, кто с угрозой, кто с любопытством, и эта неожиданная популярность была ему неприятна.

— Да, — подтвердил я, — это нападавший! И не только на Альберто Росси!

Из-за спины остолбеневшего хромого протиснулся тощий долговязый субъект с чемоданчиком в руке.

— Где Альберто? — спросил он.

— Что вам угодно? — в свою очередь спросил сержант Клей, а один из полицейских преградил путь.

— Я доктор Салетти, — заволновался долговязый. — Марио просил меня поторапливаться!.. Он сказал… хм… что кто-то напал на Альберто! И ранил его!

— Марио?

Мы с Кэт переглянулись.

— Марио… — прошептал Альберто и открыл глаза.

— Альберто! — тепло проговорил хромой и поспешил к раненому. Он взял его руку в свои и нежно пожал. — Пришел доктор, сейчас он тебя осмотрит!

Затем Марио отодвинулся, уступая место человеку с медицинским чемоданчиком.

— Давайте, доктор, посмотрите, что с ним! Mio fratello[231] не должен умереть! Он должен выздороветь! Tu mi capisci?[232]

Альберто посмотрел на доктора и приветствовал его кивком головы и улыбкой. Видимо, это не первая их встреча.

— А мамы нет? Нет донны Кармелы?

Марио в отчаянии ломал руки.

Сержант Клей холодно посмотрел на меня, на Кэт, опять на меня.

— Что-нибудь не так? — спросил он издевательски.

— Все в порядке… — ответил я угрюмо.

— Мы не знали, что это его брат! — призналась Кэт. — Мы видели, как он убегал, застали на кухне раненого и, сопоставив одно с другим…

— Не лучше ли это предоставить специалистам? — торжествовал Клей, выковыривая что-то из глаза.

— Но тот… этот Марио на пляже… — начала секретарша, однако я жестом заставил ее замолкнуть.

— Бросьте, Кэт, — сказал я. — Оставьте специалистам, пусть они решают эти проблемы. Еще настанет время, когда сержант попросит нашей помощи!

Марио стоял и разглядывал девушку, вспомнившую о пляже. Узнал ли он ее — не знаю. Во всяком случае, Кэт ретировалась под его взглядом и стала искать защиту за моей спиной.

Внимание присутствующих переключилось на доктора Салетти и его пациента. Долговязый наконец поднялся и еще раз посмотрел на молодого человека, которому он прилепил на спину огромный кусок пластыря — очевидно, именно там была рана.

— Ничего страшного, — сказал доктор Салетти и принялся разматывать бинт, предназначавшийся Альберто. — Только небольшой порез!

— Этим? — спросил Клей и осторожно кончиками пальцев взял нож. Врач мельком взглянул на оружие и стал бинтовать рану.

— Возможно, — сказал он. — Более того, я уверен.

Клей поднял бровь и передал нож одному из полицейских.

— Отпечатки? — спросил тот.

Сержант из Отдела по убийствам только кивнул.

— Тогда вы сразу можете арестовать меня, — заявил я, — потому что я держал этот нож в руках и оставил на нем по меньшей мере миллион отпечатков! После убийцы!

Клей достал из внутреннего кармана мундира короткую дешевую сигарету.

— Во-первых, речь идет не об убийце, а о нападавшем. А во-вторых, мы получим отпечатки пальцев всех, кто держал этот нож, и лишь тогда займемся всей компанией, сколько бы там их ни оказалось, Тэтчер!

— Надеюсь, меня вы не подозреваете?

Клей не удостоил меня даже взглядом, не то что ответом. Он зевнул, не пытаясь прикрыть рукой рот, затем повернулся к доктору Салетти.

— Ну?

— У меня все, сержант, — сказал доктор, отходя от Альберто. Молодой человек попытался подняться и приосаниться, но покачнулся и с негромким стоном прислонился к стене. Марио подскочил к нему и нежно обнял за шею.

— Больно? — спросил он у брата.

Гримаса исказила лицо Альберто.

Полицейский с носом бывшего боксера подошел к своему начальнику.

— Сержант, — осторожно начал полицейский, готовый к отступлению, если по выражению лица Клея станет ясно, что он не волен принимать решения, — этот хромой его брат. Я думаю, не он его…

— Судя по всему — нет, — согласился Клей.

Ободренный полицейский продолжал:

— Может, он знает покушавшегося? Может, видел его?

Сегодня сержант Клей решительно отклонял идеи штатских, но мысли, родившиеся под полицейской фуражкой, принимал за должное.

— Браво, Пит, — потрепал он по плечу бывшего боксера и огляделся, чтобы удостовериться, какое впечатление произвела на окружающих мудрость парней, которых он держит возле себя, — тебе это зачтется. Давай признавайся! — добавил он и толкнул локтем Марио.

— Che cosa?.. — заволновался тот. — Я не… не я… Если кто-то заявится и скажет, что его обокрали… это не значит, che sono io!.. Forse ha perduto…[233] люди на пляже… или забудут… tu m'capisci… Все, что нахожу, честно отдаю alla direzzione, tutto!..[234] Я не виноват!..

Кэт многозначительно посмотрела на меня. Я кивнул, что понимаю, о чем рассказывает Марио, однако не пытался вмешиваться. Клея рассказ Марио, вероятно, не заинтересовал.

Это его дело. Сержант еще раз зевнул и со скукой в голосе прервал поток признаний.

— Прекрати! Я спрашиваю, кто напал на твоего брата!

Хромой некоторое время оставался с полуоткрытым ртом и преглупым выражением лица, затем покачал головой.

— Отвечай!

Он пожал плечами и опять покачал головой.

— Не этот? — сержант указал на меня.

Марио отрицал.

— Не она? — настала очередь Кэт.

Взгляд Марио несколько задержался на груди Кэт, затем он снова отрицательно покачал головой.

— Не ты?

— Нет, нет, не я! — почти выкрикнул Марио. — Это мой брат! Единственный! Unico… tu mi capisci?..

— Ладно, ладно, — успокоил его сержант, — я только спрашиваю. Нечего сразу заводиться. Не этот, не она, не ты, тогда скажи, кто?

Сильные плечи Марио поднялись и опустились.

— Ты ничего не видел?

Часто моргая и глядя в пол, он продолжал качать головой.

— И никого не видел?

Нет, никого не видел.

— Может, что-нибудь слышал?

Ничего не слышал.

— Кто его обнаружил? Ты?

Наконец Марио хоть что-то подтвердил.

— L'ho trovato[235] на кухне. Я не знал, что он дома. Я был у Буги, показывал ему, как делается salsa di pommidori…[236] tu mi capisci?.. а жена Буги сварила caffe al'italiana…[237] затем Вивиан, это жена Буги… tu m'capisci?.. чтобы я принес мяса и она вечером… tu m'capisci?..

— Да, да. — Клей вздохнул, вероятно проклиная себя за то, что открыл этот клапан. — А Альберто?

— Che cosa c'entra Alberto?[238] Это Вивиан, жена Буги… она… tu m'capisci!

— А Альберто был на кухне? — попытался направить его мысль в нужное русло полицейский. — Он и покушавшийся?

— Niente[239] покушавшегося, только Альберто. Был здесь… на полу… amazzato…[240] весь в крови…

— А покушавшийся? — не отставал Клей, наблюдая за мухами на столе. — Где был покушавшийся, я тебя спрашиваю… tu m'capisci?

Итальянский язык Клея смутил Марио, и он оторопело огляделся. Взглядом отыскал брата, как бы призывая его на помощь.

— Никого не было? — попытался сержант воспользоваться психологическим преимуществом. — На кухне?

Марио покачал головой, а рукой показал в сторону гостиной.

— Там?

Он подтвердил.

— Кто?

Он пожал плечами. Он не знал, кто находился в соседней комнате.

— Ты слышал?

Да, он что-то слышал, какое-то движение, удар, какой-то непонятный звук. Его охватил страх, он вылез в окно и пустился бежать — вот что мы узнали после многочисленных вопросов, терпеливых, настойчивых, с жестикуляцией, ошибочными суждениями и их исправлениями.

— Я пошел за il dottore… за signor Saletti![241] — отверг Марио мысль, что, может быть, он побежал со страха.

— Значит, кто-то был в соседней комнате! — Сержант Клей многозначительно поднял бесцветную бровь и торжествующе воскликнул: — Покушавшийся!

К сожалению, я должен был испортить впечатление:

— Это были мы — Кэт и я!

— Вы? — в голосе послышались нотки разочарования.

Я пожал плечами.

— Мы. Именно мы проникли в дом… уверенные, что в нем никого нет, а Кэт уронила гондолу.

— Какое это теперь имеет значение! — рассердилась секретарша.

— Какую гондолу? — посчитал это важным сержант из Отдела по убийствам.

— Обыкновенную… сувенир из Венеции, сделанный в Гонконге, купленный в магазине «Все по семь»! — уточнила Кэт, желая обесценить предмет, напоминавший Росси о его прародине.

— Зачем вы это сделали? — спросил Клей.

Кэт сморщила курносый носик, что означало: она начинает злиться. Я хотел обратить внимание Клея на этот факт, но не стал. На то были свои причины.

— Итак?

— К чему теперь это? — начала Кэт. — Разве вы здесь проводите расследование по делу венецианской гондолы, а не нападения на Альберто? Или вы не из Отдела по расследованию убийств? Тогда и занимайтесь убийствами, покушениями на убийства, неудавшимися убийствами, а не этой проклятой дешевкой — сувениром из Италии, этой…

— Mia bella gondola![242] — проговорил вдруг Марио, однако Кэт не уступила ему трибуны.

— Для вас сейчас важнее, кто уронил гондолу, не правда ли? Ну я, я, я-а-а! Ну и что? Арестуете меня? Отведете в участок? Обратитесь в страховое агентство, чтобы выплатили ущерб? Каких-то семь центов? Вот вам они, получите!

Девушка торопливо стала обследовать карманы своих джинсов, вытаскивая расческу, губную помаду, платочек.

Клей поднял обе руки, прикрываясь ими, чтобы девушка не бросила ему в лицо все это и еще вдобавок семь центов.

В комнате воцарилась угрожающая тишина. И вдруг подал голос тощий старый доктор Салетти, давний хранитель благополучия семейства Росси, может еще с тех времен, когда они покинули Италию.

— Простите, а может, Альберто видел покушавшегося? — сказал он. — Нужно бы его спросить!

Надо же, об этом до сих пор никто и не подумал. Мне не положено, поскольку не я вел следствие, но мудрый, всевидящий и вездесущий сержант Арчибальд Клей?

На оконном стекле жужжала огромная муха, издалека доносился гул электрички.

— Может быть, — согласился Клей и подошел к раненому, который в полуобморочном состоянии, бледный и недвижимый, подремывал, прислонившись к стене.

— Мистер Альберто Росси, — начал сержант официально, — я спрашиваю вас в присутствии свидетелей, видели ли вы покушавшегося человека, ударившего вас ножом в спину?

Альберто не отвечал. Мы придвинулись к нему, а Клей наклонился, чтобы услышать какие-нибудь слова, если они сорвутся с бледных уст.

Кэт повернулась к доктору Салетти и взглядом спросила, может ли раненый выдержать такое. Врач подтвердил, нимало не беспокоясь о члене семейства Росси.

— Альберто! — потряс его за плечи Марио.

Раненый медленно поднял веки. Посмотрел на присутствующих и улыбнулся брату. Затем его взгляд остановился на сержанте Клее, который был ближе всех к нему.

— Альберто Росси, скажите при свидетелях, — повторил Клей, — кто на вас напал?

Ответ был тихий, почти беззвучный, и все-таки он прозвучал как взрыв бомбы.

— Мистер Коломбо… — произнес потерпевший.

Мы переглянулись, пораженные.

— Черт побери, его-то я и не принял во внимание! Пошли! Быстро! — Клей бросился к дверям, за ним его полицейские. Марио подошел к брату, а доктор Салетти достал из чемоданчика какие-то пилюли, вероятно успокоительное.

Мы с Кэт переглянулись.

Я испытывал неловкость оттого, что обвиняется мой клиент, достойный клиент, который хорошо платит, и к тому же вперед, авансом.

— Вы тоже так думаете? — спросила меня Кэт.

Я пожал плечами. В тот момент я вообще не был способен думать.

— Пошли и мы?

За нашими спинами Альберто еще что-то неразборчиво бормотал о мистере Коломбо.

Я позволил Кэт вывести меня из дома.

Жарища встретила нас как удар молота. Однако вид мальчишки, который босиком гонял консервную банку, вводя тем самым европейский футбол на Американском континенте, подал мне идею.

— Эй, парень, — окликнул я его, — ты любишь мороженое?

— Что, у тебя нет ничего получше? — ответил мальчишка и отвернулся.

— Хочешь заработать?

Он повернулся ко мне с живым интересом.

— Хочешь сыграть? — спросил он меня. — Десять центов очко.

Я посмотрел на Кэт, она достала полдоллара. Парень презрительно скривил губы, и она добавила столько же.

— Скажи, ты всех здесь знаешь, не заметил ли ты кого-нибудь шатающегося вокруг этого дома? Какого-нибудь типа, который вообще никогда здесь не бывает?

Он молча сунул деньги в карман и нагло смерил грудь моей секретарши.

— Если ты имеешь в виду того, что приезжал сюда в «кадиллаке», то ты удачно вложил деньги, старик, — ответил мальчишка. — За следующий доллар узнаешь кое-что поинтереснее.

Кэт посмотрела на меня, я одобрил, и парень сунул второй доллар в карман драных штанов.

— Мужичок-то жадина, дальше некуда! — добавил информатор. — Обругал шофера, что тот проехался по камню. Говорит: испортите резину, а шины все дорожают! Тьфу! — сплюнул мальчишка в пыль. — С таким «кадиллаком» я не заботился бы о покрышках!

Я повернулся к дороге и взглядом поискал такси.

— Эй, — запротестовал абориген, заметив мое равнодушие, — неужели это неважные сведения — о покрышках?

— Нет, отдавай назад доллар!

Он, конечно, не отдал. Так как уже был в двадцати шагах от меня, на стеке дома-развалюхи.

— Эй, такси! — закричала Кэт вынырнувшей из пыли, наподобие каравана в Сахаре, машине. — Едем туда? — спросила Кэт.

— Едем, только не будем вмешиваться!

Трудно выступать против солидного клиента.

XIII

Мы опоздали, что было вполне понятно. Мы стартовали на добрый десяток минут позже всех, к тому же сержант Клей использовал полицейскую сирену, освобождавшую путь даже при самом интенсивном движении. Кроме того, у нашего водителя были проблемы с мотором, в чем он винил то ли Вознешетского, то ли Шезноводского, своих ближайших соседей по далекой послевоенной Польше и компаньонов последних трех месяцев в Бронксе.

Из-за Вознешетского или Шезноводского, теперь уже неважно, но мы приехали к дому мистера Коломбо как раз вовремя, чтобы присутствовать при аресте Луны. Потому что команде из Отдела по расследованию убийств не удалось пробиться дальше вестибюля, а о лишении свободы досточтимого Дорогуши, денежного мешка, не могло быть и речи. Перед его покоями возвышалась крепость, взять которую было под силу разве что могущественному Чингисхану, а не хилому, меланхоличному Клею, не унаследовавшему ни татарской хитрости, ни азиатского упорства.

Крепость называлась Кармела Росси, числящаяся домоправительницей Аугусто Коломбо. Хмурая итальянка стояла в угрожающей позе в вестибюле и весьма успешно отражала все попытки полицейских проникнуть за ее спину, в покои работодателя.

— Он болен и никого не принимает! — выкрикивала суровая женщина, раскинув руки в стороны, отчего ее огромная грудь угрожающе трепыхалась. Это мы увидели собственными глазами и услышали своими ушами, и можно было ставить 3 против 8, что она произносила текст не в первый раз.

Сержант Клей ковырял в глазу, и тоже, наверное, давненько.

— Я должен побеседовать с мистером Коломбо! — говорил он устало, что свидетельствовало о неоднократном повторении этой фразы.

Полицейский с носом боксера, ушедшего на пенсию, беспомощно разводил руками.

— Сержант, разрешите мне…

Сержант остановил его, поднеся палец к губам.

— Я тебе уже сто раз говорил…

— Они повторяются, — констатировала Кэт. — Мы ничего не пропустили, шеф!

Я подошел к синьоре Росси.

— Я должен поговорить с мистером Коломбо, — шепнул я, оказавшись перед ее грудью.

— Что? — спросила домоправительница, помрачнев, хотя и прежде выражение ее лица было угрюмым. Теперь это выражение еще усилилось.

Я не хотел, чтобы Клей слышал мои слова, поэтому не мог повторить сказанное громче. А ее уши, пострадавшие, вероятно, от старческой глухоты, не уловили мой шепот. Мне осталось пододвинуться к ней поближе. Я обошел ее и придвинулся прямо к ее ушной раковине.

— Я должен поговорить с мистером Коломбо! — повторил я с серьезным видом, чтобы на нее подействовало и выражение моего лица.

— Нельзя! — взорвалась она. — Porca madonna,[243] сегодня всем только бы поговорить с синьором Коломбо! Именно сегодня, когда он болен и не годится ни на что!

— Что это вы здесь околачиваетесь, Тэтчер? — нахмурился Клей.

— У меня дела! — ответил я.

Вмешалась Кэт.

— Мистер Тэтчер — доверенное лицо мистера Коломбо! — попыталась она объяснить и старой Росси, и сержанту из Отдела по убийствам. — Мистер Коломбо — наш клиент! — добавила она не без гордости.

— У вас будет время поговорить с ним в следственной тюрьме, — обнадежил полицейский.

— Синьор Коломбо доверяет только мне, остальные — вон!

Наверху, над лестницей, неслышно приоткрылась дверь, и известная особа осторожно высунула голову. Ненадолго. Вероятно, не хотела вмешиваться в чужие распри или не желала показать, что мы знакомы, даже близко. Означенная особа быстро исчезла, затворив за собой дверь.

Мне не удалось скрыть улыбки, возникшей на лице, что тут же было зарегистрировано моей секретаршей, как и взгляд, брошенный на меня вышеупомянутой особой. Таковы женщины, что поделаешь! К счастью, Кэт не слышала участившегося и усилившегося биения моего сердца.

Синьора Росси оказалась в гораздо более тяжелом положении, ибо ей приходилось следить за перемещениями двух групп людей, пытавшихся прорваться в апартаменты ее работодателя. Это было не так-то просто.

Пит, полицейский с перебитым носом, намеревался обойти ее с левого фланга, донна Кармела переместилась и схватила его за шиворот. Я попытался воспользоваться сложившимися благоприятными обстоятельствами на правом фланге. Несчастная женщина сделала невозможное, и, что хуже всего, ей это удалось. Она, словно распятый на кресте Христос, задержала меня. Схватила за шею и сдавила ее короткими сильными пальцами человека, привыкшего к физическому труду.

Я вскрикнул и начал задыхаться. Кэт поняла, что может остаться без места, и ринулась в лобовую атаку. Старуха попыталась задержать ее ногой, но это оказалось свыше ее сил и способностей к эквилибристике. Какое-то время она еще держалась, но под натиском превосходящих сил вынуждена была уступить. Она рухнула с воплем, и ее широкие юбки накрыли всех нас, очутившихся также на полу.

Ситуацией, разумеется, воспользовался Клей. Он осторожно перешагнул через живую преграду, стараясь не наступить кому-нибудь на руку, грудь или ухо и уклоняясь от синьоры Росси, взывавшей во все горло о помощи.

Ради справедливости нужно сказать, что двое или трое слуг появились в дверях, с разных сторон выходивших в вестибюль, однако вид защитников истины и их стремительные действия остановили их; через мгновение они, сочтя за лучшее не вмешиваться в чужие дела, незаметно ретировались.

Домоправительнице не оставалось ничего иного, как самостоятельно остановить прорыв. Вряд ли это было осуществимо, поскольку сержант пробил брешь в крепостной стене. Когда она в последнем отчаянном усилии потянулась за его ногой, которая в определенный момент очутилась в пределах досягаемости, ей пришлось выпустить одного из пленных. Им оказался я и, конечно, воспользовался случаем, а следом за мной проскочила моя секретарша и, наконец, последним — полицейский Пит. Поверженная синьора Росси беспомощно расплакалась на дорогом ковре.

Клей был уже у лестницы, и мы вынуждены были поторопиться, чтобы догнать его. Перепрыгивая через три ступеньки, мы одновременно кинулись к двери, которая вела в покои Дорогуши. Как всегда в таких случаях, зафиксированных в бессмертных комедиях немого кинематографа, мы застряли в дверях, поскольку никто не хотел пропустить вперед другого — куда только девалось рыцарство мужчин в присутствии дамы!

Однако толкотня продолжалась не слишком долго. Пропускная способность двери оказалась достаточной, тем более что сзади рыкнул Пит и так подтолкнул нас, что мы просочились, влекомые скорее силой инерции, чем собственными усилиями.

Дальше опять все пошло нормально вплоть до дверей кабинета Дорогуши. Это были массивные, надежные двери, видимо непробиваемые. Сержант вытащил револьвер.

— А у вас есть ордер? — спросила с невинным выражением Кэт.

Он сердито глянул на нее, что-то пробурчал и дал знак своему подчиненному. Пит, тоже с револьвером в руке, приступил к делу. Собрав всю свою силу тяжелоатлета, он перекрестился и свободной рукой и локтем нажал на ручку двери.

Дверь открылась легко, словно никто не держал ее с другой стороны, не запирал на ключ, что на самом деле так и было. Мы вошли беспрепятственно. Даже не толкая друг друга. Кэт и я пропустили вперед полицейских, исполнявших свои обязанности. Наше дело — присутствовать, быть свидетелями и при нужде оказать словесную и моральную поддержку досточтимому клиенту.

Вновь обретя уверенность, сержант из Отдела по расследованию убийств поискал взглядом потенциального убийцу, а мы заняли места в первом ряду зрителей. Клей покашливал, прочищая горло.

В просторной комнате, обставленной тяжелой, массивной мебелью, которую предпочитают маленькие, невзрачные люди, чтобы внутренним убранством поразить посетителей, за столом из махагони в кресле с резной спинкой, нетактично вонзавшей в спину хозяина всевозможные выпуклые завитушки, сидел мистер Аугусто Коломбо. Сгорбленный и равнодушный к происходящему вокруг.

Сначала это удивило меня, потому что при знакомстве и заключении деловых отношений я заметил живость, заинтересованность и постоянную подвижность как тела, так и хищных глаз богача Дорогуши, его неспособность сидеть спокойно, потребность в движении, быструю реакцию, желание упредить собеседника в словах, делах, поступках.

Теперь же он был пассивен, делал вид, что не замечает нашего вторжения, чего, наверное, не позволял себе никто с тех пор, как стол из махагони был водружен в этой комнате.

Может, мистера Коломбо изменила болезнь, о которой говорила его домоправительница? Первое впечатление — раз мы его застали врасплох — подтверждало подобное предположение. Ибо Дорогуша сидел, опустив ноги в таз из старинного французского фарфора с изображенными на нем цветами и бабочками и до половины наполненного горячей водой, от которой струился пар. Штанины были подвернуты выше щиколотки.

Лица не видно — голова была покрыта большим мохнатым полотенцем, скрывающим верхнюю часть туловища и руки, а также второй фарфоровый сосуд, стоявший на дорогом столе. Дорогуша ладонями держал этот сосуд. По комнате распространялся необычный аромат — вероятно, индийского происхождения.

Мистер Коломбо прогундосил что-то неразборчивое из-под полотенца.

Сержант Клей был смущен неожиданной картиной и приемом, которого он, очевидно, не предвидел. Он поспешно сунул револьвер куда-то под мундир. Пит последовал его примеру. Было заметно, что оба довольны, ибо ни перестрелки, ни сопротивления со стороны подозреваемого не предвидится.

Подозреваемого?

Лишь сейчас мне пришло в голову, что любые меры пресечения против Дорогуши нелогичны. И еще: почему вмешивается сержант из Отдела по расследованию убийств? Какое отношение к убийствам имеет Дорогуша? Если он в чем-то и виноват, то — в этом я убежден — в надувательстве и лжесвидетельствах, но в убийствах?.. Он, такой тщедушный, с ручонками, судорожно сжимающими сейчас фарфоровый сосуд, маленькими ножками, пальцы которых нервно шевелятся в горячей воде…

— Сержант… — начал было я. Поздно. Потому что тот прокашлялся, прочистил горло и начал заготовленную речь.

— Мистер Аугусто Коломбо, — говорил он с пафосом, — я лишаю вас свободы по обоснованному подозрению в нападении на человека по имени Альберто Росси и нанесении ему ранения!

Кто-то у нас за спиной глухо вскрикнул, и голос, преисполненный отчаяния и ненависти, проговорил только одно слово:

— Преступник!

Я знал, что это Кармела Росси, и понимал ее возмущение и озлобление. Но я ошибся в отношении объекта, которому было адресовано слово. Ибо скорбящая и готовая мстить мать набросилась не на человека, который, по мнению Клея, напал на ее сына и ранил его, а на самого представителя закона, изрекавшего приговор. Через мое плечо протянулась тяжелая рука и ухватила полицейского. Он вскрикнул и попытался вырваться. Тщетно, поскольку женщина вцепилась в него и не выпускала. До тех пор, пока не вмешался Пит, с трудом вызволивший своего начальника.

Дорогуша, к которому были обращены обвинения, никак не реагировал, что удивило и смутило присутствующих. Кэт локтем толкнула меня в бок, указывая на неподвижную голову человека, склонившегося над ароматным паром. Из-под полотенца доносилось лишь тихое бормотание или громкое сопение, порой одышливый кашель, характерный для больного бронхитом.

Я решил вмешаться.

— Сержант Клей, — сказал я, повышая голос, чтобы меня услышал клиент под полотенцем, — я считаю, что вы поторопились со своим заявлением. Высказанное в адрес моего клиента, присутствующего здесь мистера Аугусто Коломбо, уважаемого гражданина и делового человека, неоценимого в нашем обществе и…

Ворчание под полотенцем стало громче, и я, сократив вводную часть, перешел к существу проблемы.

— Я уверен, что отпадают как первый, так и второй пункты вашего обвинения. Мой клиент, уважаемый мистер Коломбо, не совершал нападения и не ранил особу по имени Альберто Росси. Мой клиент…

— Тэтчер, заткнитесь… — зашипел сержант.

— Моя обязанность, как человека, которому доверена забота…

— Тэтчер, я сверну вам шею!

— Мой клиент, и это я берусь доказать, вообще не…

— Тэтчер, прекратите!

— Не прекращу! Мой клиент…

— Тэтчер, я потребую вашего удаления!

— Только попробуйте! Мой клиент…

Сержант схватил меня за лацкан пиджака и встряхнул.

— Вы помните, что сказал Росси?

— Когда? Где? На пляже? Предложил нам виски! На бензоколонке? Пусть расскажет Кэт… Или когда стреляли в меня? Стреляли… Здесь? В меня… в него…

Но сержант не следил за ходом моих мыслей.

— Там, в своем доме. Перед тем как мы отправились сюда! Раненый, забинтованный, бледный, но в сознании! Что он сказал?

— Не помню. Наверное… хм… что у него болит спина? Или что доктор Салетти слишком стянул ему спину? Не помню…

— Я спросил, кто на него напал. И он назвал имя нападавшего. Да, нападавшего!

Он все еще тряс меня, но я не отступался:

— Ну и что? Разве это доказательство?

— Он назвал мистера Коломбо! Его, именно его, вашего клиента, как вы его называете уже сто раз. Нападавшим был мистер Коломбо! Кроме того…

Я вывернулся, отступил на шаг и поправил галстук.

— Зачем вообще вы вмешиваетесь? — спросил я сержанта Клея с легкой усмешкой. — Какое это имеет к вам отношение? Лучше занимайтесь своими клиентами — убитыми и убийцами, — а честных людей оставьте в покое! Если бы даже мистер Коломбо и нападал, как вы утверждаете, а я отрицаю и докажу это, сие вас не касается и…

— Шеф… — дрожащим голосом промолвила Кэт.

— Я докажу вам, что касается! — принял вызов Клей.

— А я докажу, что не касается!

— Касается!

— Не касается!

— Доволь-но!

Мы опешили. Затем посмотрели туда, куда указывал палец моей секретарши Кэт Карсон. А она указывала на человека, из-за которого мы ругались, — на мистера Коломбо.

Он не сидел за столом из махагони, накрытый полотенцем. Он вообще не сидел. Он босиком стоял в фарфоровом тазу и яростно колотил по полированной столешнице.

Звериный рык вырвался из его уст. Теперь, а именно в данный миг, он ничего не говорил, только мелкие зубы нервно покусывали посиневшие губы, в уголках которых собралась пена.

Лицо было багровым, щеки раздулись. Я не понял, то ли это было результатом вдыхания ароматизированного пара, то ли признаком предынфарктного состояния. Во всяком случае, моему клиенту грозила опасность. Двойная.

— Тихо-о-о! — заорал маленький Дорогуша, на этот раз без всякой нужды, поскольку в кабинете царила мертвая тишина. Временами, с короткими промежутками, слышались всхлипывания, но на Кармелу Росси никто не обращал внимания.

— Что за глупости? — распалился Коломбо.

— Я… — заикаясь, процедил я.

Клей с хмурым выражением лица закашлялся. Может, он не станет начинать все с начала? — подумал я.

Он попытался:

— Мистер Коломбо, я явился…

Дорогуша прервал его криком:

— Кто вас приглашал? Кто позволил вам войти?

— Они ворвались, — шепнула сквозь слезы домоправительница.

Дорогуша готов был уничтожить нас взглядом. Кое-кто невольно попятился. Но, похоже, не Кэт.

— Мистер Коломбо, — торопливо, чтобы Дорогуша не прервал ее, заговорила Кэт, — мистер Тэтчер, намереваясь защитить ваши интересы, воспротивился намерению сержанта арестовать вас…

— Меня? — удивился Коломбо, что свидетельствовало о том, что, находясь под полотенцем во время ингаляции, он не вникал в пререкания, происходившие в его кабинете. — За что?

Вмешался Клей:

— За нападение на Альберто Росси и нанесение ему ранения. И за другие преступления, о чем мы…

Дорогуша нервно прервал его.

— На Альберто? — искренне удивился он, поднял ногу из таза и вытер ее о штанину другой ноги, и все с напряженным вниманием следили за этим, опасаясь, как бы он не забрызгал дорогой ковер. — С чего бы мне на него нападать?

— Не с чего, — отозвалась мать Альберто.

— Этого не могло быть, — проговорила Кэт. — Вы видите, в каком он состоянии!

Вид Дорогуши — мешки под глазами, налитые кровью глаза, потное, синюшное лицо — свидетельствовал о болезни, основательно его потрясшей. Словно в подтверждение он громко чихнул.

— Будьте здоровы, — вырвалось у Пита, который тут же умолк, когда Клей метнул в него взгляд.

— У меня этот трюк не пройдет! — презрительно сказал Клей и зевнул. — Маскируетесь вы или нет, мне безразлично. Можете пригласить адвоката, это ваше право, только больше мы не будем играть в прятки!

— Зачем ему адвокат? — сказал я. — Я здесь!

Полотенце, висевшее на краю стола, наконец упало на пол. Дорогуша выпятил грудь, надул щеки и еще больше покраснел. Краснота вроде бы стала переходить в фиолетовый цвет. Лопнет, испугался я.

— Я позову врача, а не адвоката! — кричал он, и вены на шее у него вздулись. — И не какого-нибудь, а психиатра, чтобы вас освидетельствовал! Что это за идиотские штучки?!

Сержант Клей, очевидно, пытался сохранить достоинство представителя привилегированных властей.

— Зовите кого угодно, но обвинение с вас не снимается! Нападение на Альберто Росси и нанесение ему ранения!

— В таком состоянии? — повторила Кэт свое высказанное ранее сомнение. Однако у Клея и на это был ответ:

— Разве нужна справка, что у тебя нет насморка, чтобы кого-либо убить? Особенно если на то есть причина?

Аугусто Коломбо больше не сдерживался.

— Идиоты! Кретины! Альберто — мой человек! Я ему плачу, годами терплю его…

— Ну и что? Почему бы вам его и не…

Богатей дошел до предела. Он поколебался, прежде чем переступил грань.

— Но… Альберто мой сын!

Глотая слезы, домоправительница вмешалась и поправила его:

— Нет, Альберто — сын Пицциони, ваш сын — Марио!

Дорогуша обвел взглядом присутствующих.

— Вы слышали, Кармела наверняка знает. Альберто… хм… мой… в некотором роде. Как сын. Его брат — мой сын, вот… И зачем бы мне тогда…

Какое-то время он разглядывал нас, а затем плюхнулся в кресло. Побелел, затрясся. Кармела взвизгнула, однако рука сержанта остановила ее.

Ее вмешательства, похоже, было не нужно. Дорогуша выпрямился, облокотился о стол, придвинул к себе сосуд с ароматизированной водой и накрылся полотенцем. До нас опять донеслось лишь глухое ворчание, и ни единой душе не удалось бы угадать смысл этого заявления.

И тут раздался крик. Он шел снаружи, откуда-то из другой комнаты, и был исполнен страха и ужаса.

XIV

Это было подобно выстрелу стартера в финальном забеге на стометровку на Монреальской Олимпиаде.

Все — исключая Аугусто Коломбо, который, склонившись над ароматным паром под мохнатым полотенцем, совершенно отделился от нас, — повторяю, все переглянулись и тут же как один ринулись в коридор, узнать, что случилось. В крике настолько явственно слышались страх и ужас, что его нельзя было истолковать иначе чем призыв о помощи, причем самой незамедлительной и решительной.

В коридоре никого не было. Все вместе мы добежали до лестницы. Но и там никого не увидели. Сделали всей группой еще пять-шесть шагов и оказались в вестибюле. Пусто!

Сзади, из комнаты, двери которой выходили на лестницу, послышался стон. Мы как по команде обернулись.

— Долорес! — воскликнул я, догадавшись, откуда идет звук.

— Опять она! — добавила без особой симпатии синьора Росси.

Я бросился к спальне подружки богача Дорогуши. Теперь я возглавил бег нашей группы. Без стука я ворвался в комнату и увидел ее лежащей ничком на неубранной постели и сотрясающейся от рыданий. Если бы не рыдания, стоны и недавний крик, картинка была бы весьма привлекательной. Красотка была в платье, которое на демонстрации мод комментируют примерно так: «Послеполуденное платье для коктейля, рекомендуется изысканным дамам из высшего общества. Выполнено из тяжелого шелка оригинального зеленого цвета, единственное в своем роде, с глубоким вырезом спереди, открытой спиной, шнурком из той же ткани, придерживающим платье, тканное золотом, по бедрам — прилегающее, далее расклешенное, по подолу шитое золотыми китайскими драконами». Падение на постель испортило вид платья, сзади оно задралось, обнажились восхитительные смуглые бедра и крохотный треугольник тончайших трусиков.

Однако сейчас было не время преклонения перед женской красотой. Долорес сотрясалась всем телом, из-под рассыпавшихся роскошных волос, закрывавших голову, плечи и половину подушки, доносились всхлипывания, свидетельствовавшие, что случилось нечто ужасное.

— Долорес, ты жива? — воскликнул я испуганно.

Кэт не испугалась: по-моему, ее не может тронуть трагедия ни одной женщины, если та хороша собой.

— По тому, как она трясется и всхлипывает, — философствовала моя секретарша, — внимательный и беспристрастный наблюдатель мог бы заключить, что данная особа жива, дорогой шеф!

Пока Кэт сердито произносила свою речь, сержант Клей подошел к постели и коснулся рукой обнаженного плеча. Долорес дернулась и замерла. Затем ее гибкое тело перевернулось, и полные ужаса глаза, затуманенные слезами, уставились на нас. Сначала на сержанта из Отдела по убийствам, затем на остальных. Длинные ресницы, мокрые от слез, бросали тень под глазами.

Примечательно, что ее взгляд не задержался на мне или она не выдала, как ей приятно, что в трудную минуту именно я оказался возле нее. Поистине удивительная женщина эта Долорес!

— Что-то случилось? — дипломатично поинтересовался полицейский.

Красотка показала рукой в сторону окна, сама не осмеливаясь посмотреть туда.

— Там… там… — произнесла она дрожащим голосом.

— Что там? — спросил Клей и откровенно зевнул. Он щурилсяи ничего не заметил, думаю, ничего такого, что привлекло бы его внимание.

Затем начались его странные вопросы.

— Кто-то…

— Кто?

— Кто-то сюда…

— Куда?

— В маске…

— Какой?

— Прошел…

— Как?

— По балкону…

— В каком направлении?

— Туда!..

— И?..

— С револьвером…

— Так!

Сержант Арчибальд Клей нахмурился и более внимательно посмотрел на окно. Его подчиненный, Пит с перебитым носом, словно по команде подскочил к окну, отодвинул занавеску и прильнул к стеклу. Он ничего не увидел, это было заметно каждому, следившему за выражением его лица. Тогда Пит решил открыть окно.

— Не так! — рассердилась домоправительница, синьора Росси. — Porca miseria, неужели вы никогда в жизни не открывали окон?

Перепуганный, этот бесстрашный охотник за убийцами и спарринг-партнер самых отчаянных людей континента отпрянул. Кармела Росси с достоинством взялась за оконную ручку.

Тут Клей вздумал восстановить ход событий.

— Вы сказали, что кто-то в маске и вооруженный прошел по балкону и… что было дальше?

Я заметил испуг в глазах Долорес и присел на край постели. Покровительственно взял тонкую холеную руку и поцеловал. Она отдернула руку.

— Не бойся, дорогая, — шепнул я ей, — я здесь!

Клей обернулся и посмотрел на меня.

— Может, и это ваш клиент, мистер Тэтчер? — спросил он ровным голосом.

Кэт ответила за меня:

— Насколько мне известно из регистрационной книги, кроме миссис Уэндел — а это очевидно не миссис Уэндел, — агентство «Фиат-люкс» клиентов женского пола не имеет. Очевидно, речь идет о приватной связи мистера Тэтчера, а это его забота, которая не основывается на договоре и денежном вознаграждении. Верно я говорю, шеф?

Признаюсь, я готов был убить ее. Но не убил. Я овладел собой, как того требовала обстановка.

— Похоже, мы имеем дело с переодетым преступником, сержант, и было бы целесообразно вам отнестись к этому с полным вниманием, — ответил я Клею, игнорируя заявление секретарши. — Было бы непростительно из-за пустой болтовни потерять драгоценное время, может быть решающее для поимки таинственного незнакомца.

Масла в огонь подлил полицейский Пит, констатировавший — после того как, высунув голову, никого на балконе не обнаружил, — что преступник, если таковой существует, вероятно, давно убежал.

Домоправительница уже закрывала окно, и в комнате снова воцарился полумрак.

— Итак, — повернулся Клей к Долорес, которая тем временем прикрыла платьем ноги. — Объясните поподробнее, что же произошло?

— Я случайно взглянула в окно, — начала свои объяснения Долорес, не переставая всхлипывать, — я стояла у зеркала, поправляла косметику, и услышала шум. Посмотрела… и… У него на голове был дамский чулок, а в руке револьвер!

— Он видел вас? — подскочил я, желая облегчить ее участь.

Она покачала головой.

— К счастью, нет! По крайней мере надеюсь, что нет! Он крался пригнувшись, и я видела только его спину. Подошла к окну и разглядела этот чулок на голове и револьвер! Ох, хоть бы он меня не видел!

— Интересно, — размышляла вслух моя секретарша. — Человек крадется, она слышит шум, а успела покончить с косметикой…

— Кто сказал, что успела?

— Я вижу! — холодно зафиксировала Кэт Карсон. — Краска размазана потом!

Долорес схватила ручное зеркало, лежавшее на прикроватной тумбочке, посмотрела в него и ужаснулась, а Кэт продолжала брюзгливо докладывать:

— Значит, успела покончить с косметикой, подойти к окну, будем считать, осторожно и потому не слишком быстро, и точно установить вид оружия, отметить, что была не маска, а женский чулок. Может, вам известно, какой фирмы? — сладеньким голоском обратилась она к поставленной в неловкое положение красотке и посмотрела на нее с ненавистью, да и мне досталась порция яда.

— Что, это так важно? — поинтересовался Клей, разглядывая нечто, выковырянное из глаза.

— Прошло достаточно много времени, прежде чем дама соизволила закричать, — завершила Кэт. — И затем упала не на пол, а на кровать, то есть соблаговолила дойти до нее, лечь и дожидаться помощи! Или, может, вы сначала легли в постель, а потом позвали на помощь?

— Вы… что вам, в самом деле, надо? — спросила Долорес, обращаясь ко всем. Разве что синьора Кармела понимала мучения приятельницы мистера Коломбо, да и это, после того как мы узнали, кто чей сын, имело свои причины. Я не мог допустить, чтобы события стали развиваться в неверном направлении.

— Может, вы его узнали? — спросил я красотку в платье для коктейля, пытаясь не выдать голосом нашу близость.

— Нет, — ответила она, и я почувствовал, что в душе она благодарна мне за вмешательство. — Я видела его только со спины, я уже говорила. Сначала услышала шум, может, он что-то задел, уронил…

— На балконе валяется ваза с цветами, — сообщил Пит, и все с укоризной посмотрели на мою секретаршу, которая держалась, словно ничего не произошло. Только синьора Росси громко вздохнула, и, скорее всего, этот вздох относился к вазе.

Долорес продолжала:

— Когда я увидела эту задрапированную голову, этот револьвер… я… перестала соображать, так испугалась. Я крикнула… да, я крикнула и… не знаю… вдруг увидела вас в комнате… рядом… А теперь этот допрос… ох!

— Мы обнаружили вас на постели! — сказал сержант.

Долорес пожала плечами.

— Ну и что? Должно быть, в испуге я побежала сюда… Или упала!

Сержант поднялся и подошел к окну.

— Здесь есть дверь! — установил он и посмотрел на Кармелу Росси. — Почему вы ее нам не показали?

Она округлила глаза.

— А кто об этом спрашивал? Porca madonna, да ваш же человек открывал окно, не я! Если бы вы меня спросили, я бы показала вам дверь, perche no?[244]

— Значит, он мог войти? — испугался я.

Долорес уткнула лицо в подушку и затряслась.

Сержант вышел на балкон. Пит и Кэт — за ним.

— Все будет хорошо. — Я погладил по голове Долорес. — Я позабочусь о тебе!

Я поцеловал ее обнаженное плечо и выпрямился. И тут я встретился со взглядом домоправительницы Аугусто Коломбо. И это было еще не все.

— Идите-ка сюда, шеф, — послышалось из открытой двери. — Личные изъявления оставьте на потом!

Я хотел было напомнить о декларации Объединенных Наций о помощи подвергшимся нападению и обездоленным, но воздержался. Она бы не поняла или — такая уж она — не включила бы Долорес в эту категорию жителей планеты.

Я поспешил на балкон вслед за остальными.

Это был довольно большой балкон, опоясывавший красивый дом богача Дорогуши.

— Весьма удобное место, чтобы отсюда стрелять в каждого, кто носится по саду! — обратил мое внимание сержант Клей, облокотившийся на балюстраду.

Я посмотрел вниз, на зелень, мраморные статуи, распустившиеся цветы, и отшатнулся. Он был прав. Объект как на ладони. Хороший стрелок, профессионал, не смог бы промахнуться, даже если бы захотел. Разве только?..

Я украдкой посмотрел на сержанта, который именно сейчас решил зевнуть.

Балкон связывал несколько комнат. Все двери были закрыты, в чем Пит ревностно удостоверился. Незапертой оказалась лишь последняя. Полицейский открыл ее и позвал начальника.

Клей подошел к приоткрытой двери и заглянул в комнату. Затем пожал плечами и вошел внутрь. Кэт и я последовали за ним. Пит и синьора Росси вошли последними.

Аугусто Коломбо по-прежнему сидел за своим столом из махагони. Он опирался на локти, голова закутана мохнатым полотенцем. В помещении по-прежнему распространялся экзотический аромат воды для ингаляции.

Хозяин дома даже не шевельнулся, когда мы вошли; оставался же он неподвижным, когда мы вошли в первый раз и когда стало известно, что его связывают родственные узы с сыновьями синьоры Кармелы.

Взглядом мы пошарили по углам помещения, однако в нем никого не было. Усердный Пит открыл шкафы, заглянул даже в ящик, стоявший в углу. Тщетно. Мы озирались в нерешительности и смущении.

— Мистер Коломбо, — осторожно начал сержант Клей. — Не посещал ли вас недавно кто-нибудь?

Коломбо молчал.

— Вы меня слышите? — полицейский чуть повысил голос. — Был ли кто-нибудь у нас?

Дорогуша пробурчал что-то нечленораздельное.

— Кто-то ходил по балкону, — пояснил специалист из Отдела по убийствам. — Он не вернулся тем же путем, значит, прошел дальше. Все остальные двери заперты, ни в одну из комнат он попасть не мог. Остается только ваша. Он вошел?

И опять бурчание, не поддающееся расшифровке.

— Он был в маске и с револьвером в руке, — настаивал Клей.

Сержант подошел к столу и наклонился к Дорогуше, вероятно, чтобы разобрать бурчание, поскольку ничего иного не было слышно.

— Берегитесь, а вдруг вам угрожает непосредственная опасность. Кто-то крадется, вооруженный, в чулке на голове! Может, ваша жизнь висит на волоске!

Дорогуша не отвечал, он даже перестал бурчать.

Я недовольно покачивал головой. Мой клиент поистине вел себя странно. Некоторое время назад ему удалось отбить наскоки сержанта Клея и развеять его сомнения не без моей помощи. Однако сейчас он вообще не реагирует, а надо бы, если хочет остаться в живых. Есть у него и определенные обязательства, хотя бы по отношению к агентству «Фиат-люкс», уже ради этого…

Одно слово из уговоров Клея запечатлелось у меня в мозгу, и я без определенных намерений стал поворачиваться, озираясь и оглядываясь, и вдруг заметил не чулок на голове неизвестного или подозреваемого, который был женским и прозрачным, а мужские носки, красно-лиловые с зелеными полосками, весьма безвкусные и, я бы сказал, дешевые, на ногах богатея Дорогуши. И что-то здесь показалось мне не так.

Он богач, а носки такие простенькие? Нет, тут что-то не то.

Дом отделан с таким вкусом, а носки кошмарного цвета и в полоску? Нет, не то!

Носки, да и ботинки — в тазу с водой?

Ясно, это был ответ.

Я глазел, может, еще 0,56 секунды на ноги Дорогуши, погруженные в горячую воду фарфорового таза, на безвкусные носки, частично потемневшие от воды, суконные брюки, тоже намокшие, на черные раскисающие ботинки.

Подняв руку, я вытянул указательный палец.

Присутствовавшие посмотрели в указанном направлении.

— Мистер Коломбо, неужели вам так холодно, что вы вынуждены были надеть носки и ботинки? — спросил я, возвысив голос.

Человек под полотенцем заметно вздрогнул. Он вытащил ноги из таза и попытался спрятать их под креслом.

— Мистер Коломбо, — солидно воскликнул Клей. — Теперь вы должны нам все объяснить!

— Хе-хе-хе! — ухмылялся я удовлетворенно.

Похоже, у человека по другую сторону стола не было ни малейшего желания объясняться. Наш молчаливый собеседник резко выпрямился и стремительно отодвинулся от стола.

— Мистер Пиппинс, покажитесь! — приказал я.

Он все еще не снимал полотенца с головы.

— Дионисий Пиппинс? — удивилась Кэт. — Опять вы?!

Он, как ягуар, прыгнул к двери. От резкого движения полотенце наконец упало, и лысеющая голова Дионисия Пиппинса с искаженным в отвратительной гримасе лицом на мгновение открылась нашим взорам. А сам он исчез в дверях балкона.

Сержант Клей тут же мобилизовал свои силы.

— Пит! — заорал он, что было ему не свойственно. — За ним!

И бывший боксер ринулся за Диззи.

— Шеф, поздравляю, — шепнула секретарша. Но я уже торопился в противоположном направлении.

— Ну куда же вы, il mio padrone?[245] — услышал я еще синьору Росси.

XV

Сержант Клей с оружием наготове бросился за беглецом, пытавшимся укрыться на балконе, а я направился в другую сторону. Отворил дверь, ведущую внутрь дома, юркнул в коридор и на цыпочках добежал до спальни очаровательной подружки Дорогуши.

Я ворвался словно ветер, покровительственно раскрыв объятия, ожидая, что она падет мне на грудь. На мгновение мне пришлось сменить позу, чтобы поправить сползшие на нос очки, а затем я снова распростер руки.

— Иди сюда, — сказал я, — явился твой защитник!

Долорес не слышала, как я вошел, и испуганно вздрогнула от звука голоса. Она стояла ко мне спиной и следила за балконной дверью.

Я подбежал к ней и обнял за плечи. Она попыталась высвободиться, и я почувствовал, как напряглись ее мышцы, потом ощутил удар ногой по колену. И все-таки я ее не выпустил.

— Это я, не бойся! — шепнул я ей на ухо.

Только теперь она повернула голову и узнала меня. Тело ее обмякло, лицо смягчила улыбка, и я привлек ее к себе.

— Помни, — шептал я между поцелуями, — в решающие минуты я всегда с тобой, как герой вестерна.

И тем не менее красотка не успокоилась.

— Туда!.. — сказала она, указывая на балкон. — Он прошел туда…

— Он?

Она кивнула, и в глазах ее вновь появилось испуганное выражение.

— Так я и знал! — сказал я. — Только что был в кабинете и убежал…

Я улыбнулся ей, что должно было ее успокоить. Однако этого не случилось, ибо именно в этот момент появился Дионисий Пиппинс в роли загнанного беглеца. Он влетел из коридора, не видя ничего перед собой.

Он не сразу нас заметил, а даже если бы и заметил, не смог бы остановиться. Налетел на нас с Долорес, сбил с ног, и мы все трое упали на неубранную постель.

Сначала было трудно установить, где чья нога, кому принадлежат руки. Одно было ясно: та, с револьвером принадлежала Диззи.

Я схватил подушку и придавил ею беглеца. Этим я потряс его, ибо он еще, наверное, не понял, с кем или с чем он столкнулся и как очутился на кровати. А когда он пришел в себя, я уже сидел у него на животе, прижимая подушку к верхней части туловища, включая руки и голову.

Долорес на какое-то мгновение исчезла под нами, но скоро выкарабкалась.

— Кто это? — спросила она меня, отбрасывая покрывало, чтобы высвободиться окончательно.

Пиппинс стал задыхаться.

Я приподнял подушку, освободив ему часть лица, ухо, лоб, глаз и заостренный нос.

— Ой! — взвизгнула Долорес и спрятала лицо под покрывало.

— Это тот, в шелковом чулке, не так ли?

Она не вылезала из своего убежища, трепеща от страха.

Глаз Дионисия дико озирался, скользя по убранству спальни, носом он шумно вдыхал воздух.

— Добрый день, Диззи! — поздоровался я. — Вот мы и опять свиделись! Правда?

Он попытался что-то сказать, ему мешала подушка, закрывавшая рот. Ноги начали освободительную борьбу, и я пресек ее в самом зародыше.

— Будь умницей, Диззи, иначе… Сержант Клей поблизости, а ты его знаешь…

Ободренная спокойствием моего голоса, который наверняка вселил в нее уверенность, Долорес снова появилась из-под покрывала. Приподнялась и поглядела на моего пленника.

Такого я от него не ожидал. Увидев красотку, которую я только что держал в объятиях, он оторопел, глаза его вылезли из орбит, он попытался что-то произнести и, когда это ему не удалось, дернулся и высвободил лицо из-под подушки.

— Дорис! — вскрикнул Диззи.

— Долорес! — поправил я.

— Дорис, это ты?

— Долорес!

— Дорис, неужели ты жива? А перстень?

Эта деталь смутила меня. Имена можно спутать, упоминание же главного объекта, которого Дионисий Пиппинс жаждал всем своим существом, обнажало гайку, так упорно скрываемую и от меня и от мировой общественности.

Я обернулся и увидел вытянутое лицо красотки, ее мечущийся с перепугу взгляд.

— Дорис? — спросил я ее.

Она молча подтвердила.

Дионисий Пиппинс опять начал вырываться, и я вынужден был использовать всю свою силу, чтобы утихомирить его. И тут снаружи, оттуда, с балкона, опоясывавшего дом, послышался шум.

Я нахмурился. Свидетели мне были ни к чему. Особенно сержант Клей. И, естественно, Кэт, хотя она, пусть без особого энтузиазма, и присутствовала во время представления с участием красотки в платье для коктейля.

Я недолго колебался. Сунул голову Пиппинса под подушку, накинул покрывало на его ноги. Долорес, или Дорис, помогла мне, и беглец исчез словно по мановению волшебной палочки. Торчали только мокрые ботинки, но и их я скоренько сунул под шелковое покрывало, не задумываясь о том, что скажет синьора Росси, увидев следы от грязной обуви.

Сделал я это как раз вовремя, потому что в балконных дверях уже появились Клей, Кэт и Пит.

— Может, вы где-нибудь видели?.. Ох, простите! — произнес Клей, увидев меня в объятиях красивой женщины, к тому же в кровати.

Послышалось еще одно «ох!» — наверное, моей секретарши.

Долорес, по правде говоря, сопротивлялась и вырывалась — непонятно, правда, зачем. Но вновь пришедшим это могло показаться просто любовной игрой. Я прижал обе ее руки плечом, а коленом напомнил Пиппинсу, чтобы он не шевелился. Я понимаю, может быть, ему было тяжело, может, он задыхался, только сейчас я ему ничем не мог помочь.

— Вы что-то сказали, сержант? — спросил я вроде бы невзначай, оторвавшись от обнаженного плеча красотки Дорис.

Он зевнул.

— Я думаю, где-то здесь прячется этот полоумный Пиппинс, — заявил Клей. — Он вооружен, и боюсь, как бы кого не пристрелил!

— Кого, сержант? — поинтересовался я между двумя поцелуями, которыми закрыл рот красотке, когда та порывалась что-то сказать.

— Может быть, именно вас! — сердито пояснил сержант. Не иначе он мне завидовал. — Но, скорее всего, Коломбо, хотя я и не понимаю за что!

Я пнул коленом Диззи, который вновь проявил прыть под покрывалом.

— Он пропал! — словно про себя промолвил Клей. — Пришел сюда по балкону и исчез!

— Я… — заговорила Долорес, едва ей удалось высвободить рот. Она не успела произнести и половины фразы, я прервал ее новым поцелуем.

— Шеф! — Кэт поняла, что сейчас наступил именно тот момент, когда ей пора вмешаться. — Мы преследуем нашего клиента!

— Вероятно, он проник на террасу! — высказался Пит и тем самым спас меня.

Здесь, на кровати, держать оборону стало невозможно. Долорес что есть мочи колошматила меня, а тот, внизу, изо всех сил старался выбраться наружу. Какое-то время я удерживал их, однако, как только преследователи покинули помещение, я расслабился.

Красотке было уже не до классических поцелуев, а мне не до мазохистского эксгибиционизма. И когда она укусила меня за руку, я выпустил ее, и она свалилась на толстый ковер. Тут же из-под покрывала появилось дуло револьвера, затем рука, плечи и наконец лысеющая голова, редкие пряди волос на которой отделились от черепа и топорщились от страха.

Он отыскивал кого-то взглядом, вид был неказистый. Глаза лихорадочно вращались, в уголках рта собралась пена. Он был полуживой, потому что под покрывалом воздуха не хватало, и сейчас он бурно дышал.

— Где? — шипел он, словно разъяренный гусь.

— Дорис или сержант Клей? — поинтересовался я.

— А, надоел ты мне!

Он поднял руку с револьвером, но я находился в более выгодном положении, наверху, и мне ничего не стоило ребром ладони выбить у него оружие. С приглушенным стуком револьвер упал на пол.

— Ой! — вскрикнул Диззи.

— Что еще? — отозвалась с другой стороны кровати Дорис.

— Где? — повторил Пиппинс и повернулся туда, откуда доносился голос супруги.

Я ударил его кулаком по голове, и он утих. Голова у него оказалась твердой, и я дул на руку, тер ушибленное место.

Дорис, или Долорес, уже поднялась и склонилась над кроватью.

— Он мертв? — прошептала она.

Диззи приоткрыл глаз и взглянул на красотку, длинные волосы которой водопадом спускались ему на лицо. Он чихнул, если это можно назвать так, потому что звук был похож на визг кошки, когда ее пнут ногой.

— Не мертвый! — установила Дорис.

— Тихо! — разозлился я. — Сейчас они вернутся, и тогда… и тогда получится черт-те что!

— Я погиб! — заскулил Пиппинс.

— Другого ты и не заслуживаешь! — добавила его супруга.

— Тише! — не отставал я, тем более что опять послышался шум. Я схватил Пиппинса за руку и заговорил быстро, как только мог: — Итак, агентство «Фиат-люкс» выполнило свою миссию. Ты искал свою жену, и мы ее нашли. Это твоя жена?

Он посмотрел на Дорис, и нельзя сказать, чтобы в его глазах появилось дружелюбное выражение.

— Да или нет?

Он утвердительно кивнул, хотя и без особой охоты.

— Это твой муж? — спросил я ее.

Она подтвердила вздохом.

— Браво! — воскликнул я. — Вы оба засвидетельствовали это. Значит, никто не смеет утверждать, что мы не сделали своего дела. Передали ее, что и требовалось от агентства, правда живую, но и такая возможность была предусмотрена. Итак, обязательства агентства в отношении Дионисия Пиппинса выполнены. У нас больше нет ничего, что бы нас связывало!

Я вытащил из кармана договор и театральным жестом порвал его на мелкие клочки.

— Но…

— Без всяких «но»! Гонорар не нужен, я знаю, ты и так без средств.

— Что-о? — воскликнула Дорис. — Неужели ты опять пожадничал? Обманщик, сидишь на миллионах, а постоянно кого-то…

Дионисий нахмурился.

— А перстень? — спросил он меня.

— Ты же говорил, чтобы тебе вернули что-нибудь одно — перстень или Дорис! Вот тебе жена, а перстень ты получишь в качестве приложения!

Мы оба посмотрели на руки красотки миссис Пиппинс. Кроме браслета с бриллиантами, на них не было никаких украшений.

— Где перстень? — спросил ее партнер по браку.

— Аугусто распилил его, снял и спрятал в сейф! Испугался, когда узнал, что ты преследуешь меня из-за перстня и можешь выкинуть какой-нибудь трюк.

Шум снова приближался, теперь с другой стороны. Были слышны шаги и крики. Дверная ручка повернулась. — Дионисий Пиппинс, вы больше не клиент агентства «Фиат-люкс»! — воскликнул я, произнеся слова с быстротой автомата.

Дверь отворилась, и в комнату вошли сержант Клей с револьвером в руке, за ним Пит, Кэт, Кармела Росси и молодой человек, которого я в свое время видел у Дорогуши. Коломбо и теперь не было среди них.

Я ощутил какое-то движение непосредственно возле меня. Это Диззи, на этот раз добровольно, спрятался под покрывалом.

— Тэтчер, вы здесь? — спросил Клей.

— Любовное свидание закончилось? — спросила Кэт.

— Где преступник? — спросил Пит.

Кармела Росси ничего не спросила, только довольствовалась презрительным взглядом, брошенным на Дорис, которая возле кровати приводила в порядок свое драгоценное платье. Молчал и молодой человек. Он обвел взглядом комнату, обнаружил в углу револьвер, подошел и взял его.

— Преступник? — засмеялся я неестественно. — Вот он!

Я поднял покрывало и показал им Диззи, невинным агнцем свернувшегося калачиком посредине кровати.

— Шеф… Это же наш клиент! — обеспокоенно прошептала Кэт.

— Бывший клиент, бывший! — поправил я ее. — С этим господином агентство «Фиат-люкс» уже давно рассчиталось сполна. Взаимные обязательства выполнены, и все! Мистер Пиппинс больше не наш клиент! Напротив!

— Тэтчер… — наконец подал голос Клей.

— Сержант Клей, — опередил я его. — Имею честь представить вам Дионисия Пиппинса!

— Мы уже познакомились, — мрачно усмехнулся полицейский. — В вашей конторе!

— Но тогда я не сказал вам, что этот человек убил беднягу Уолтера, стрелял в меня в саду, напал на Альберто Росси в его квартире!

— Он?! — вскричала синьора Росси, и молодой человек едва успел удержать ее, схватив обеими руками за талию.

Клей с револьвером в руке приблизился к перепуганному Диззи, который, зажмурив глаза, трясся от страха, губы его непроизвольно дергались.

— Я вам все объясню!

Кэт через плечо бросила:

— А кто в действительности эта? То и дело влезает, а…

— Это его жена. Дорис! — объяснил я и засмеялся, увидев, как реагирует моя секретарша. — Поэтому я с ней… хм…

— Почему? — заговорила Дорис. — Из-за этих проклятых побрякушек… Как будто ему не хватает! Он готов убить каждого, кто владеет чем-то, что ему приглянулось.

— Кто вы? — резко обратился к ней Клей.

— Это его супруга! — поспешила с объяснением Кэт. — Та, что была убита и закопана в песке на пляже!

— И вы, зная об этом, ничего мне не сообщили! — укорил мою секретаршу Клей и вновь обратился к красотке Дорис.

— Я не вижу следов песка на вас, — проницательно заметил он. — И вы производите впечатление вполне живой!

Пиппинс, до сих пор молчавший, сидел, скрючившись, на кровати, наконец и он подал свой гнусавый голос:

— Дорис, как ты пропала?.. Я был уверен…

— Меня унес хромой Марио! С пляжа к себе домой, а оттуда Альберто доставил сюда. Так хотел Аугусто!

— А я был уверен, что Альберто убил тебя! — прошептал Дионисий.

Клей прервал семейное интермеццо.

— А где Коломбо? До недавнего времени он находился в своем кабинете под полотенцем. Вы заняли его место. Как вам это удалось? Признайтесь, что вы с ним сделали? Признавайтесь, теперь уже вам все равно! — порекомендовал сержант из Отдела по убийствам.

Дионисий Пиппинс обескураженно пожал плечами. Подал голос Аугусто Коломбо собственной персоной. Такое смачное чихание мог произвести только абсолютно простуженный человек, каким и был несчастный Дорогуша.

Его чих был подобен грому, и это произвело на всех соответствующее воздействие. Мы высыпали на балкон и увидели знаменитого бизнесмена в кустах рододендрона, босые ноги болтались в воздухе, а сам он терялся где-то в недрах земли.

— На помощь! — крикнул он, как только перестал чихать. — Вытащите вы меня отсюда наконец!

И вновь так чихнул, что мы, стоявшие наверху, на балконе, вздрогнули.

— 'Orca miseria, — схватилась за голову домоправительница и заткнула уши. — Еще бы, если вы нагишом сигаете по кустам, да к тому же простуженный!

Молодой человек, в обязанности которого входило, вообще-то говоря, стоять у хозяина за спиной, перескочил балюстраду и ловко спрыгнул на дорожку, усыпанную белой галькой. Лишь на мгновение потеряв равновесие, он шагнул к кусту и протянул руку своему работодателю.

— Ты где был? — злобно встретил спасителя Коломбо.

— Мы не знали, где вы, — защищался молодой человек.

— И я не знал, ей-богу! — согласился Дорогуша и опять чихнул. — А кто ударил меня по голове? И каким образом, черт подери, я оказался здесь, в кустах?

— На вас напал Дионисий Пиппинс, если это имя о чем-нибудь вам говорит, — уведомил его с балкона я.

— А вы? — Лицо Дорогуши снова налилось кровью. — Для чего я вас нанял? Чтобы вы уберегли меня от него и не позволили ему так надо мной издеваться!

— Если бы вы от меня этого потребовали, вы бы, наверно, не сидели сейчас в кустах! Я оберегаю своих клиентов!

Вмешалась моя секретарша.

— Мой шеф на всякий случай поймал этого Пиппинса и передал его полиции. Он заслуживает дополнительного гонорара!

Я укоризненно посмотрел на нее, а Кэт добавила шепотом:

— Куй железо, пока горячо!

— Он же Дорогуша!

— Тогда бывший Дорогуша! — засмеялась Кэт и ущипнула меня повыше локтя.

При помощи телохранителя Коломбо выбрался из кустов. Он снизу смотрел на нас, и его потный лоб блестел в лучах заходящего солнца.

— Полиции? Почему полиции?! Может, он что-нибудь сделал со своей… с моей Дорис?

Не дождавшись ответа, он чихнул несколько раз подряд. Домоправительница с присущей ей злостью в голосе, а может, обиженная на Дорис, как знать, констатировала:

— Конечно, босиком на земле. Это не для стариков!

Телохранитель озабоченно посмотрел на работодателя и, желая исправить прежние ошибки, поднял его и на руках понес в дом.

Я вошел в спальню Дорис и миновал Дионисия Пиппинса, сидевшего понурив голову в наручниках. Он грустно посмотрел на меня.

— Тимоти, — сказал он, — здесь, во внутреннем кармане, есть кое-что для тебя!

— А вдруг это гонорар! — засуетилась секретарша.

Пит вместо меня сунул руку во внутренний карман и достал оттуда белый конверт, изрядно помятый.

— Это предназначалось тебе, — сказал Диззи. — И я все сделал, чтобы это не попало тебе в руки. Это должен был передать тебе Уолтер у тебя в конторе, а потом Альберто Росси. Но теперь это уже не имеет значения! Возьми погляди!

Я вслух прочитал повеление: «Оберегайте меня от этого человека! А. Коломбо».

Я обнаружил и фотографию, с которой мне грустно улыбался Дионисий Пиппинс.

— Все, что принадлежит задержанному, — вмешался сержант Клей, — является собственностью полиции.

Я передал ему фотографию.

— Вот вам на память! — засмеялся я и повернулся к Пиппинсу. — Есть и у меня для тебя кое-что!

Глаза его удивленно расширились.

Я отстегнул от верхнего кармашка пиджака заколку для галстука с рубином в форме листика клевера и протянул ему.

— Ты помнишь, где ее потерял? На бензозаправочной станции, когда тебя схватила хозяйка, которая опасалась, что мы сбежим, не уплатив за «бурбоны»!

— И все-таки мы сбежали! — улыбнулся Пиппинс.

— Вот, держи, — сунул я заколку ему в руку. Наручники тихонько звякнули.

— Ни к чему, — сказал он. — Она не стоит и тридцати…

— Тысяч? — вытаращила глаза Кэт.

— Центов! — успокоил ее Пиппинс.

Я остановился в дверях.

— А «кадиллак», Диззи? — спросил я.

— Продам. Ты и понятия не имеешь, сколько стоит его содержать! Одна резина теперь…

Клей захлопнул у меня перед носом дверь, и я так и не узнал, почем теперь резина.

XVI

Солнце опять припекало безжалостно, и на пляже опять было полно народу. Кэт и я с трудом отыскали себе место на песке. Сели передохнуть.

— Наконец-то, — сказал я. — Мы заслужили отдых!

Моя секретарша уже снимала платье и через мгновение явилась в зеленом бикини, вызвав непроизвольные присвистывания окружающих мужчин. У меня такое ощущение, что она именно из-за этого приходит на пляж, и я уверен, что не ошибаюсь.

Я тут же вернулся к извечной теме.

— Что сказала миссис Уэндел?

Кэт уселась рядом со мной и принялась пропускать горячий песок сквозь пальцы.

— Она была взволнованна. Джимми сказал ей, что мы завалены другими делами и нет надежды, что займемся поисками ее Фифи до следующей недели. Она уже стала подумывать, не обратиться ли ей в Лигу Наций. Тут, к счастью, Труффи обнаружил Фифи, который вертелся возле его собаки, поймал его и хотел отдать живодеру…

— Кто такой Труффи?

— Мальчишка, который живет по соседству с заведением Джимми.

— Нужно дать ему доллар. Нет, два! — издал я директиву вполне официально, хотя мы и находились на пляже.

— Джимми дал ему два доллара и забрал пса!

— Верните Джимми два доллара и добавьте еще один, а парню купите леденцов, — продиктовал я секретарше, которая не застенографировала только потому, что не берет на пляж блокнота, хотя наверное запомнила.

— Утром я передала Фифи его хозяйке и получила сто долларов! — продолжала свое сообщение Кэт.

— Почему сто? Помнится, последний раз это стоило пятьдесят!

— Да, со скидкой! Но сейчас дело было осложнено особыми обстоятельствами! Выполнение задания параллельно с другими делами!

Она была права, как всегда.

Я растянулся на песке. Надо мной покачивался воздушный шар с рекламой.

— Еще могу успеть нырнуть в холодную прозрачную воду! — сказал я и закрыл глаза. — Но тетя Полли говорит, что вредно входить в воду…

Я не успел закончить цитирование тетушки Полли.

Кэт взвизгнула.

Я открыл глаза и установил, что она к тому же и побледнела. Стала ерзать.

Песок под ней неожиданно зашевелился. Моя секретарша уставилась на большой палец ноги, высунувшийся вдруг из песка. За ним показалось колено, затем обе части образовали ногу. Рядом появилась вторая нога и тело, которое соединилось с головой, и прежде торчавшей из песка. На нее мы не обращали внимания, как и на миллионы других голов, разбросанных по пляжу.

— Нахалы бессовестные! — возмущался незнакомец, проверяя те части тела, на которых восседала моя секретарша.

— Ладно, ладно, вам не впервой видеть трупы в песке. Даже такие, которые воскресают!

Кэт через силу улыбнулась.

Мимо нас прошел хромой мужчина с сильными плечами, одетый в одни матросские холщовые штаны. В руках он держал большой пластиковый мешок и палку с острием на конце. Он насвистывал какую-то итальянскую песенку. Заметил нас и подмигнул.

— Кто знает, кому придется сегодня расстаться со своим бумажником! — вздохнула Кэт и проводила взглядом удаляющегося уборщика.

— Кэт, пора в воду!

Я поднялся и, не оглядываясь на нее, направился туда, где, как мне казалось, должен был находиться океан.

Эдогава Рампо Чудовище во мраке

Роман

1

Время от времени я размышляю вот о чем.

Мне кажется, что сочинители детективных романов делятся на две категории. Входящих в первую категорию можно условно обозначить «типом преступника» — их интересует лишь преступление, преступление как таковое, и, даже взявшись за произведение, основу которого составляет логика расследования, они не успокоятся, покуда не выразят своего понимания антигуманной психологии преступника. Входящих же во вторую категорию можно условно именовать «типом детектива» — они испытывают интерес лишь к рассудочным методам раскрытия преступления, что же до психологии преступника, то она практически не становится предметом их внимания и заботы.

Так вот, писатель Сюндэй Оэ, о котором пойдет рассказ в этой повести, скорее всего, относится к первой категории, я же, пожалуй, принадлежу ко второй. Это означает, таким образом, что меня занимает исключительно научная методика раскрытия преступлений, хотя, описывая их, я, конечно, должен каждое преступление знать досконально. Однако из этого вовсе не следует, что у меня самого могут в чем-то проявляться преступные наклонности. Более того, не часто можно встретить столь нравственного человека, как я. И то, что я, добродушный и добродетельный человек, как-то невольно оказался вовлеченным в жуткую историю, выглядит совершеннейшей нелепицей. Будь я хоть чуточку менее склонен к добродетели, будь я мало-мальски подвержен влиянию порока, мне, наверное, не пришлось бы впоследствии так горько раскаиваться, не пришлось бы до сих пор терзаться мучительными сомнениями. Более того, вполне могло статься, что сейчас я наслаждался бы безбедной, обеспеченной жизнью с красавицей женой.

С той поры как закончилась эта страшная история, много времени утекло, и, хотя мои тягостные сомнения до сих пор не развеялись, реальность тех дней отодвинулась далеко, перейдя в область воспоминаний. И вот я решил изложить минувшие события в виде хроники, полагая, что созданная на ее основе книга может оказаться весьма интересной. Однако, доведя свои записи до конца, я все не могу отважиться издать их. Почему? Да потому, что события, связанные с таинственной смертью г-на Коямады, которые составляют важную часть моих записок, до сих пор живы в памяти людей, и поэтому, даже прибегнув к вымышленным именам и видоизменив обстановку тех дней, я не могу быть до конца уверен, что моя повесть будет воспринята всего лишь как художественный вымысел.

Вполне вероятно, что найдутся люди, которых моя книга лишит покоя. Сознание этого смущает и тяготит меня. Более того, если сказать правду, я боюсь. И дело не только в том, что события, положенные в основу повествования, были страшнее и непонятнее самых безумных фантазий. Гораздо хуже, что мои догадки, возникшие в связи с описываемыми событиями, еще и теперь вселяют в меня ужас.

Когда я задумываюсь над тем, что произошло, голубое небо у меня над головой затягивается свинцовыми тучами, в ушах раздается барабанная дробь, в глазах темнеет и весь мир начинает казаться мне призрачным и таинственным.

Вот почему у меня пока не хватает духа опубликовать свои записки, но я не оставляю надежды когда-нибудь создать на их основе детективную повесть. Так что эта моя книжица, если можно так выразиться, не более как наброски той будущей повести, нечто вроде подробных замет на память. Я взял старый блокнот, в котором были исписаны лишь первые несколько листков, соответствующие новогодним дням, и принялся за свое писание в виде, быть может, несколько растянутых каждодневных записей.

Для начала следовало бы, забегая вперед, подробно рассказать о главном действующем лице разыгравшейся драмы, писателе Сюндэе Оэ, — о том, что он за человек, о его произведениях, наконец, о странном образе его жизни. Но дело в том, что до того происшествия, о котором пойдет речь, я не только не был знаком с ним лично, но почти не имел представления и о его жизни, хотя, разумеется, знал о нем по его книгам и даже вступал с ним в полемику на страницах журналов. Подробнее я узнал о нем лишь много позже от своего приятеля Хонды. Поэтому все, что касается Сюндэя, лучше изложить в том месте, где я буду рассказывать о своих беседах с этим Хондой. Мне кажется, будет более логичным, если я, следуя хронологии событий, начну свои записи с самого начала, с того момента, когда я оказался вовлеченным в эту жуткую историю.

Началось все это осенью прошлого года, приблизительно в середине октября.

В тот день мне захотелось посмотреть старинные буддийские скульптуры, и я отправился в Императорский музей в Уэно. Я бродил по огромным полутемным залам музея, стараясь ступать неслышно — в этом безлюдном пространстве, каждый, даже негромкий звук отзывался пугающим эхом, так что не только шум собственных шагов, но и чуть слышное покашливание могло кого угодно ужасно напугать. В музее не было ни души, и тут впору было задаться вопросом: почему нынче музеи не привлекают внимания посетителей? Большие стекла витрин холодно поблескивали, на полу, покрытом линолеумом, не было ни пылинки. Во всем здании, своими высокими сводами походившем на буддийский храм, царило безмолвие, какое, вероятно, царит на дне морском.

Остановившись перед одной из витрин, я долго, словно зачарованный, рассматривал прекрасное, с налетом эротизма, старинное деревянное изваяние бодисатвы. Вдруг у меня за спиной послышались приглушенные шаги и едва уловимый шелест шелка — ко мне кто-то приближался.

Невольно вздрогнув, я стал наблюдать за подходившей ко мне фигурой, всматриваясь в ее отражение в стекле витрины. То была женщина в шелковом узорчатом авасэ, с высокой прической в виде большого овального узла. На короткий миг ее отражение в стекле совпало с изображением бодисатвы. Став рядом со мной, незнакомка принялась разглядывать ту же скульптуру, что так пленила меня. Неловко признаться, но я, делая вид, будто целиком поглощен рассматриванием скульптуры, не мог удержаться от того, чтобы несколько раз тайком не взглянуть на стоящую рядом женщину, настолько она сразу завладела моим вниманием.

Лицо ее было нежно-белое — такой отрадной белизны мне никогда прежде не доводилось видеть. Если на свете действительно существуют русалки, у них наверняка должна быть такая же ослепительно белая кожа, какая была у этой женщины. Все в ней: изгиб бровей, очертания носа и рта на чуть удлиненном, как это бывает на старинных гравюрах, лице, линии шеи и плеч — все дышало удивительной хрупкостью и изяществом. Пользуясь образным выражением старых писателей, можно сказать, что весь ее облик был настолько воздушен, что казалось; дотронься до нее — и она исчезнет. По сей день я не в силах позабыть ее мечтательного взгляда из-под длинных ресниц.

Кто из нас первым нарушил молчание, я теперь уже не помню, но, по всей вероятности, то был я. Мы обменялись несколькими словами о выставленных в музее скульптурах, и это нас как-то сблизило. Мы вместе обошли музей и вышли на улицу. Я проводил ее до перекрестка, где улица Яманоути переходит в Яманосита, и на протяжении всего этого неблизкого пути мы говорили о самых разных вещах.

По мере продолжения беседы очарование ее в моих глазах все возрастало. Когда она улыбалась, на ее лице появлялось застенчиво-утонченное выражение, которое вызывало во мне то совершенно особое чувство, какое я испытывал, глядя на старинное изображение какой-нибудь святой или на Мону Лизу с ее таинственной улыбкой. Верхние боковые зубы женщины, так называемые клыки, были крупнее передних, и, когда она улыбалась, верхняя губа приподнималась над ними, образуя причудливо изогнутую линию. На белоснежной коже ее правой щеки выделялась большая родинка, которая от улыбки чуть приметно смещалась, как бы повинуясь этой изогнутой линии, что придавало лицу женщины удивительно нежное и милое выражение.

И все-таки, не заметь я на затылке этой женщины какой-то странный след, она так и осталась бы для меня просто изящной, обаятельной, утонченной красавицей, к которой достаточно прикоснуться, чтобы она исчезла, но никогда не возымела бы надо мною такой притягательной силы.

След этот был искусно, хотя, возможно, и не нарочито, прикрыт воротом одежды, и все же, идя с этой женщиной по улице, я неожиданно его заметил. То была красная полоса, идущая от затылка и, надо думать, по спине. Ее можно было с равным основанием принять и за родимое пятно, и за след от недавно сошедшего струпа. Этот знак, казалось, сотканный из тончайших красных нитей на гладкой белоснежной коже ее изящно вылепленного затылка, наводил на мысль о жестокости, но при этом, как ни странно, выглядел весьма эротично. Как только я его увидел, к красоте женщины, которая до сих пор казалась мне бесплотной, точно сновидение, сразу добавилось острое ощущение живой действительности, и эта красота неудержимо влекла меня к себе.

Из разговора с женщиной я узнал, что зовут ее Сидзуко Коямада и что она замужем за коммерсантом по имени Рокуро Коямада, компаньоном в одной из солидных торговых фирм. К большой радости для себя, я выяснил, что Сидзуко принадлежит к числу поклонников детективного жанра и что мои произведения нравятся ей более других (как только я это услышал, сердце мое возликовало). Разговор о литературе невольно сблизил нас, и в этом не было ничего противоестественного. Когда наступило время с этой замечательной женщиной расстаться, я не испытал особого сожаления: благодаря счастливому совпадению наших интересов мы условились впредь время от времени обмениваться письмами.

Меня подкупил превосходный вкус этой женщины, которая, несмотря на свою молодость, любила проводить время в безлюдных музеях, и, кроме того, мне весьма импонировало, что из всей массы выходивших детективных произведений она особенно ценила мои сочинения, которые пользовались репутацией рассудочных. Короче говоря, я совершено пленился этой женщиной и в самом делестал частенько посылать ей ничего не значащие письма, она же отвечала мне на них любезными, по-женски учтивыми посланиями. О, каким счастьем было для меня, привыкшего к одиночеству холостяка, обрести друга в лице этой очаровательной женщины!

2

Наш обмен письмами с Сидзуко Коямада продолжался несколько месяцев. Не могу отрицать, что со временем я не без смятения заметил, что в моих письмах появился некий затаенный смысл, да и в письмах Сидзуко (или мне только так казалось?), при всей их учтивой сдержанности, нет-нет да и прорывалась особая теплота, к которой никоим образом не обязывало случайное знакомство. Стыдно признаться, но с помощью всевозможных уловок я попытался выведать кое-что о супруге Сидзуко, г-не Рокуро Коямаде, и узнал, что он много старше Сидзуко, совершенно лыс и от этого выглядит человеком преклонного возраста.

В феврале этого года в письмах Сидзуко появилась какая-то странная нотка. Чувствовалось, что она чем-то серьезно встревожена.

«Нынче произошло событие, ужасно напугавшее меня, за всю ночь я не сомкнула глаз», — писала она в одном из своих писем, и сквозь эту немудреную фразу я увидел как наяву трепещущую от страха Сидзуко.

В другом ее письме говорилось: «Не знакомы ли Вы, мой друг, с писателем Сюндэем Оэ, который, как и Вы, пишет детективные романы? Если Вам известно, где он живет, сообщите мне, пожалуйста».

Разумеется, я хорошо знал произведения Сюндэя Оэ, однако знаком с писателем лично не был. Дело в том, что он слыл ужасным мизантропом и никогда не появлялся даже на писательских встречах. Кроме того, ходили слухи, что в середине прошлого года он вдруг бросил писать и переехал на другую квартиру, не сообщив никому своего нового адреса. Об этом я и известил Сидзуко, но, когда до меня дошло, что ее страхи так или иначе связаны с личностью Оэ, мной овладело смутное беспокойство, о причинах которого я расскажу позднее.

Вскоре от Сидзуко пришла открытка: «Мне нужно с Вами поговорить. Можно ли прийти к Вам?» Я смутно догадывался о содержании предстоящего разговора, но, конечно, и представить себе не мог, что дело обстоит столь серьезно, и потому радовался, как глупец, возможности вновь увидеть Сидзуко, предаваясь мысленно разного рода не вполне пристойным фантазиям.

Получив мой ответ: «Жду Вас», Сидзуко тотчас же явилась ко мне. Я вышел встретить ее в переднюю. Сидзуко была настолько удручена и подавлена, что я готов был прийти в отчаяние, а содержание нашего разговора оказалось столь необычным, что мои сумасбродные грезы сразу развеялись.

— Я не в силах справиться со своим состоянием и поэтому решилась побеспокоить вас, — начала Сидзуко. — Мне показалось, что вам можно довериться… Боюсь только, что говорить по этому щекотливому делу с вами, человеком, которого я знаю так мало, не вполне удобно… — Сказав это, Сидзуко улыбнулась своею обычной улыбкой, обнажившей ее зубы и сдвинувшей с места родинку на щеке, и украдкой взглянула на меня.

Было холодно, и я придвинул к письменному столу продолговатую печурку-хибати в ящике из красного дерева. Чинно усевшись напротив меня, она положила пальцы на край ящика. Эти пальцы словно воплощали всю сокровенную суть этой женщины — гибкие, тонкие, изящные, они тем не менее не казались чрезмерно худыми, а их первородная белизна не производила болезненного впечатления. При всей их грации, сжатые в кулак, эти пальцы таили в себе некую упругую силу. Впрочем, не только пальцы — все тело этой женщины виделось таким.

Задумчивость Сидзуко заставила меня стать серьезным, и я произнес в ответ:

— Готов помочь вам всем, что в моих силах.

— Это действительно ужасная история, — сказала Сидзуко, как бы предваряя этим заявлением свой рассказ. Затем она поведала мне о весьма странных событиях, перемежая свое повествование воспоминаниями о своей жизни начиная с детских лет.

Рассказанное Сидзуко вкратце сводилось к тому, что родилась она в Сидзуоке и годы ее юности, вплоть до окончания местной гимназии, были вполне счастливыми.

Единственным событием, омрачившим безмятежное счастье тех лет, была встреча с неким молодым человеком по имени Итиро Хирата, который, воспользовавшись неопытностью девушки, склонил ее к любовной связи. В то время ей было восемнадцать лет. Несчастливым это событие было потому, что Сидзуко лишь играла в любовь, повинуясь мимолетному капризу своего сердца, но не испытывала к Хирате по-настоящему глубокого чувства. Между тем чувство Хираты было вполне серьезным.

Вскоре девушка стала избегать Хирату, который докучал ей своими преследованиями, что же до юноши, то его привязанность к Сидзуко все росла. И вот по ночам Сидзуко стала замечать какую-то фигуру, которая бродила вокруг дома, а вскоре на ее имя начали приходить угрожающие письма. У восемнадцатилетней девушки были все основания опасаться возмездия за свое легкомыслие. Вид не на шутку встревоженной дочери взволновал и родителей Сидзуко.

И вот как раз в то самое время ее семью постигло несчастье, которое обернулось счастьем для самой Сидзуко. Из-за резкого колебания цен на рынке ее отец не смог расплатиться с долгами и был вынужден свернуть торговлю. Спасаясь от кредиторов, он нашел себе прибежище у одного своего приятеля в городке Хиконэ.

Столь неожиданный поворот событий заставил Сидзуко бросить учение незадолго до окончания школы, однако, с другой стороны, благодаря перемене места жительства она избавилась от преследований злопамятного Хираты и смогла наконец вздохнуть свободно.

Из-за свалившихся на него бед отец Сидзуко слег в постель и вскоре скончался. Оставшись вдвоем с матерью, Сидзуко влачила жалкое существование. Однако это продолжалось недолго: в скором времени к ней посватался г-н Коямада, коммерсант, уроженец тех мест, где жили теперь в полном уединении мать и дочь. То был перст судьбы.

Как-то увидев Сидзуко, Коямада горячо полюбил ее и вскоре попросил ее руки. Сидзуко не отвергла его, хотя он был старше ее лет на десять. Девушку привлекал и его благородный облик, и хорошие манеры. Предложение г-на Коямады было с готовностью принято, и вскорости Сидзуко с матерью поселилась в его токийском особняке.

С тех пор минуло семь лет. Никаких из ряда вон выходящих событий за это время в их семье не произошло, если не считать, что через три года после замужества Сидзуко скончалась ее мать, а еще через некоторое время г-н Коямада отправился по делам фирмы на два года за границу (по словам Сидзуко, вернулся он в конце позапрошлого года, а она все время, пока он отсутствовал, чтобы скрасить свое одиночество, брала уроки чайной церемонии, музыки и аранжировки цветов). Супруги хорошо ладили между собой и все эти годы были счастливы.

Г-н Коямада оказался весьма предприимчивым дельцом и за прошедшие семь лет сумел заметно приумножить свое состояние. Положение его в деловом мире было как никогда прочным.

— Стыдно признаться, но, выходя замуж за Коямаду, я утаила от него все, что касалось этого Хираты. — От стыда и затаенной печали Сидзуко потупила взор. В ее глазах под длинными ресницами блеснули слезы. Тихим голосом она продолжала: — Услышав как-то фамилию Хирата, муж что-то заподозрил, я же на все его расспросы отвечала, что никакого другого мужчины, кроме него, не знала. Одним словом, я скрыла от него правду, и это продолжается по сей день. Чем больше Коямада подозревает меня, тем искуснее мне приходится ему лгать. Человек не ведает, где подстерегает его несчастье. Страшно подумать, но ложь, сказанная мной семь лет назад, причем без всякого злого умысла, приняла столь ужасное обличье и заставляет меня так страдать сегодня. Я совершенно забыла о существовании Хираты. Настолько забыла, что, неожиданно получив от него письмо и взглянув на имя отправителя, не сразу вспомнила, кто он такой.

С этими словами Сидзуко протянула мне несколько писем Хираты. Эти письма были отданы мне на хранение и по сей день находятся у меня. Приведу первое из них, поскольку его содержание как нельзя лучше вписывается в мой рассказ.

«Женщине, отринувшей мою любовь.

Сидзуко-сан [246], наконец-то я отыскал тебя. Ты, конечно, меня не заметила, но я, случайно встретив тебя, пошел за тобой следом и узнал, где ты живешь. Узнал и твою теперешнюю фамилию — Коямада.

Надеюсь, ты не забыла Итиро Хирату, того самого человека, который стал тебе столь ненавистен?

Тебе, бессердечная, не понять, как я страдал, когда ты меня отвергла. Сколько раз среди ночи бродил я вокруг твоего дома, не в силах унять сердечную муку. Но чем сильнее становилась моя страсть, тем более ты охладевала ко мне. Избегала меня, боялась меня и в конце концов возненавидела меня.

Можешь ли ты понять страдальца, которого ненавидит любимый им человек? Нет нужды объяснять, что со временем мои страдания перешли в обиду, обида переросла в ненависть, а ненависть, окрепнув, породила во мне желание мстить.

Когда ты, воспользовавшись благоприятно для тебя сложившимися семейными обстоятельствами, скрылась от меня, точно беглянка, без единого слова прощания, я в течение нескольких дней не выходил из своей комнаты, не притрагивался к еде. Тогда-то я и поклялся отомстить тебе.

Но я не знал, где тебя искать. Скрываясь от кредиторов, твой отец никому не сказал, куда вы переезжаете. Я совершенно не знал, когда мне доведется тебя встретить. Но я точно знал, что впереди у меня целая жизнь, и был уверен, что когда-нибудь в этой жизни встречу тебя.

Я был беден. Мне приходилось самому добывать себе средства к существованию. И по этой причине я долго не мог начать поиски. Прошел год, потом два, дни летели со скоростью выпущенных из лука стрел, и все время я был вынужден бороться с нуждой. Уставая от этой постоянной борьбы, я, сам того не желая, забывал о нанесенной мне обиде. Все мои помыслы были направлены на то, чтобы заработать себе на пропитание.

Но вот года три назад мне неожиданно посчастливилось. На пределе отчаяния от неудач, которые я терпел во всем, за что бы ни брался, я попробовал ради развлечения написать повесть. На этом поприще мне улыбнулась удача, и я занялся литературным трудом.

Ты, как прежде, наверное, много читаешь, и я полагаю, тебе известно имя автора детективных рассказов Сюндэя Оэ. Правда, вот уже год, как он ничего не пишет, но его имя, должно быть, еще не забыто. Так вот, Сюндэй Оэ — это я.

Быть может, ты думаешь, что в погоне за дешевой славой писателя я забыл о своей обиде. О нет! Свою первую жестокую повесть я смог написать только потому, что сердце мое было исполнено ненависти. Если бы мои читатели хотя бы в малой степени отдавали себе отчет, что подозрительность, одержимость злом и жестокость, пронизывающие эту повесть, суть не что иное, как порождение не покидающей меня жажды мести, они содрогнулись бы от ужаса.

Сидзуко-сан, как только я обрел благополучие и уверенность в завтрашнем дне, я принялся — в той мере, в какой мне это позволяли средства и время, — разыскивать тебя. Разумеется, я делал это не потому, что питал бессмысленную надежду вернуть себе твою любовь. У меня уже есть жена, с которой я связал себя формально, для того лишь, чтобы избавиться от житейских хлопот. Однако для меня возлюбленная и жена отнюдь не одно и то же. Женившись, я не забыл обиды на презревшую меня возлюбленную.

И вот, Сидзуко-сан, я нашел тебя.

Меня бьет радостная дрожь. Пришло время исполнить желание, которое я лелеял долгие годы. Все это время я перебирал в уме различные способы мести, испытывая при этом радость, подобную той, какая охватывала меня, когда я находил острые сюжеты для своих произведений. И вот наконец я нашел такой способ мщения, который не только причинит тебе невыносимое страдание, но и повергнет тебя в неописуемый ужас. Представь себе, какой восторг я испытываю от одной мысли об этом! Даже если ты решишь обратиться в полицию, тебе не удастся помешать осуществлению моего плана. Я предусмотрел все.

Около года назад газеты и журналы сообщили о моем исчезновении. Оно не имело никакого отношения к плану мщения. Причина моего бегства — склонность к мизантропии и пристрастие к таинственности. Однако теперь это обстоятельство играет мне на руку. Я укроюсь от людей еще более тщательно и затем не спеша приступлю к осуществлению своего плана.

Конечно же, тебе не терпится узнать, в чем состоит мой план. Сейчас я не могу раскрыть его тебе полностью. Ведь наилучший результат будет достигнут тогда, когда ужас охватит тебя внезапно.

Впрочем, если ты настаиваешь, я слегка приподниму завесу тайны над некоторыми деталями. Хочешь, я перечислю до мельчайших подробностей все, что ты делала у себя дома четыре дня назад, вечером тридцать первого января?

С 17 до 19:30 ты читала книгу, сидя за маленьким столиком в комнате, которая в вашем доме отведена под спальню. Книга, которую ты читала, была сборником рассказов Рюро Хироцу под названием «Странные глаза». Прочла ты лишь первый рассказ.

В 19:30 ты велела прислуге приготовить чай и до 19:40 выпила три чашки чая и съела две вафли с начинкой от «Фугэцу».

В 19:40 ты пошла в туалет и спустя пять минут вернулась к себе. До 21:00 ты занималась вязаньем в глубокой задумчивости.

В 21:10 пришел твой муж. С 21:20 до начала одиннадцатого вы беседовали с мужем, попивая вино. Муж налил тебе полбокала. Поднеся вино к губам, ты заметила в бокале кусочек пробки и извлекла его оттуда пальцами. Сразу после трапезы ты приказала прислуге постелить постели.

До 23:00 вы с мужем не спали. Когда ты улеглась в свою постель, ваши стенные часы (кстати сказать, они отстают) пробили ровно одиннадцать.

Не охватывает ли тебя ужас при чтении этих записей, точных, как железнодорожное расписание?

Мститель.

Ночь под 3-е февраля.»

— Я и прежде знала писателя Сюндэя Оэ, — пояснила Сидзуко, — но мне и в голову не приходило, что это псевдоним Итиро Хираты.

По правде говоря, и среди нас, писателей, вряд ли кто знал подлинное имя Сюндэя Оэ. И я, наверное, никогда ничего не узнал бы о нем, если бы не мой приятель Хонда, который часто наведывался ко мне и время от времени рассказывал кое-что о Сюндэе. Вот ведь до чего можно сторониться людей и не любить общества!

Помимо процитированного мною письма, Сидзуко получила от Хираты еще три. Они мало чем отличались друг от друга (хотя всякий раз были почему-то отправлены из разных мест): в каждом из них после отчаянных проклятий и угроз следовало детальное изложение всех событий того или иного вечера в жизни Сидзуко с точным указанием времени. Особенно это касалось секретов ее спальни — все самые тайные, самые интимные подробности в поведении Сидзуко представали в нарочито обнаженном виде. С хладнокровным бесстыдством описывал Хирата все телодвижения, упоминал о произносимых словах, что не могло не вызвать краски стыда.

Нетрудно было представить себе, какого смущения, какой боли стоило Сидзуко показать эти письма постороннему человеку. Следовательно, только крайние обстоятельства заставили ее превозмочь себя и рискнуть обратиться ко мне за советом. С одной стороны, ее появление в моем доме доказывало, что Сидзуко больше всего на свете боится, как бы ее мужу не стала известна тайна ее прошлого, а именно, что она лишилась девственности еще до замужества. С другой стороны, я видел в этом по-настоящему глубокое доверие ко мне.

— У меня нет родных, если не считать родственников со стороны мужа, — продолжала Сидзуко. — Да и среди знакомых нет человека достаточно близкого, чтобы я могла ему довериться. Извините меня за бесцеремонное обращение к вам, просто я решила, что лишь у вас я найду сочувствие, лишь вы сможете подсказать, как мне поступить в сложившейся ситуации. — От одного сознания, что эта прекрасная женщина видит во мне опору, сердце у меня радостно забилось.

Разумеется, Сидзуко имела все основания обратиться за советом именно ко мне. Во-первых, я, как и Сюндэй Оэ, занимаюсь сочинительством детективных произведений; кроме того, по крайней мере в литературном плане, я отличаюсь ярко выраженной способностью к логическому мышлению. И все-таки, если бы она не питала ко мне столь безграничного доверия и благосклонности, она вряд ли избрала меня своим советчиком.

Понятное дело, я обещал Сидзуко сделать все возможное, чтобы помочь ей. Что касается детальной осведомленности Сюндэя Оэ о жизни Сидзуко, мне не оставалось ничего, кроме как предположить, что либо он подкупил кого-нибудь из прислуги Коямады, либо сам проник в их дом и из какого-нибудь укромного места наблюдал за Сидзуко. Судя по его письмам, Сэндэй был способен на любую подлость, на любое безрассудство.

Я спросил Сидзуко, что она думает по этому поводу, и немало удивился, когда она сказала, что мои предположения беспочвенны. По ее словам, вся прислуга живет в их доме с незапамятных времен и искренне им преданна. К тому же ворота их дома всегда закрыты на замок, так как муж Сидзуко — человек осмотрительный. Но если бы, паче чаяния, кто-нибудь и сумел пробраться в дом, он не смог бы проникнуть в их спальню, которая находится в глубине дома, не попавшись при этом на глаза прислуге.

И все-таки, по правде говоря, я тогда недооценил возможностей Сюндэя Оэ. Ну что может сделать этот человек, всего-навсего писатель? — думал я. Мне казалось, что самое большее, на что он способен, — это запугивать Сидзуко письмами, ведь сочинительство — его конек. Оставалось, правда, загадкой, каким образом ему удавалось добывать мельчайшие подробности о жизни Сидзуко, но и это я легкомысленно отнес на счет его пронырливости: по-видимому, он просто-напросто расспросил кого-то из окружения Сидзуко и таким образом без особого труда добыл нужные ему сведения. С помощью этих доводов я попытался успокоить Сидзуко, твердо пообещав ей, ибо это было выгодно и мне самому, разыскать Сюндэя Оэ и по возможности уговорить его прекратить эту глупую игру. На том мы с Сидзуко и расстались.

Во время нашего разговора я не столько акцентировал внимание на угрожающих письмах Сюндэя, сколько пытался в самых ласковых выражениях, на какие был способен, успокоить Сидзуко. Наверное, потому, что последнее мне было делать куда приятнее.

Прощаясь с Сидзуко, я сказал:

— Думаю, что вам не следует рассказывать об этом супругу. Обстоятельства не настолько серьезны, чтобы вынудить вас пожертвовать вашей тайной. — Глупец, я стремился растянуть удовольствие от посвященности в тайну, которая была скрыта даже от ее мужа.

Однако и я впрямь решил сдержать данное Сидзуко обещание разыскать Сюндэя. Я и прежде испытывал неприязнь к этому человеку, который во всех отношениях был диаметральной противоположностью мне. Писатель, гордящийся своей популярностью у таких же ущербных, как и он сам, читателей, которых развлекают хитросплетенные сюжеты, замешанные на интригах ревнивой, подозрительной и погрязшей в пороках женщины, невольно вызывал во мне раздражение. Я даже подумывал, что, если мне удастся разоблачить коварные и неблаговидные поступки Сюндэя, я смогу представить его перед всеми в весьма невыгодном свете. Однако тогда мне и в голову не приходило, что поиски Сюндэя Оэ окажутся столь трудным делом.

3

Сюндэй Оэ, как это явствовало из его писем, сменил множество разных профессий и четыре года назад неожиданно для себя самого сделался писателем.

Его первое произведение вышло в свет тогда, когда в Японии еще не было создано практически ни одного детективного романа, и, как первое в своем роде явление, оно было встречено сочувственно читающей публикой. Оэ сразу же стал любимцем читателей.

Нельзя сказать, чтобы он был особенно плодовитым писателем, тем не менее время от времени на страницах газет и журналов появлялись его новые произведения. То были сплошь зловещие, леденящие душу сочинения. Каждое из них, казалось, было пропитано кровью, коварством и пороком настолько, что всякий раз мороз пробирал по коже. Однако, как это ни парадоксально, его произведения таили в себе некую притягательную силу, и популярность Оэ не меркла.

Что касается меня, то я обратился к детективному жанру почти одновременно с ним, оставив ради этого занятие детской литературой. По причине крайней немногочисленности детективных произведений мое имя тоже не осталось незамеченным в литературных кругах. Оказавшись собратьями по перу, мы с Оэ тем не менее настолько отличались друг от друга в своих произведениях, что нас можно было назвать антиподами. Кроме того, он писал в мрачной, болезненной и навязчивой манере, а мои произведения отличались ясностью, основанной на здравом смысле.

Таким образом, мы с Оэ сразу же оказались в положении соперников. Случалось и такое, что мы публично на страницах журналов бранили друг друга. Вернее сказать, к моей досаде, чаще всего в положении атакующей стороны оказывался я, что же до Сюндэя, то он, хотя время от времени и парировал мои нападки, по большей части не снисходил до споров со мной, предпочитая отмалчиваться. И продолжал публиковать одно за другим свои исполненные жути произведения.

По правде говоря, браня книги Оэ, я не мог не ощущать на себе их гнетущей силы. Казалось, что автор был одержим какой-то своеобразной страстью, которая была подобна, если можно так выразиться, тлеющему огню, не способному разгореться ярким пламенем. Но для читателя, может быть, в этом и таилась непонятная притягательная сила. И ежели предположить, что эту силу питает, как утверждает в письмах Сюндэй, неугасимая его ненависть к Сидзуко, все это тогда можно до некоторой степени понять и объяснить.

Признаюсь, что всякий раз, когда книги Сюндэя получали восторженную оценку, я испытывал жгучую ревность. Во мне даже возникала ребяческая враждебность к нему, и в глубине души я вынашивал желание во что бы то ни стало превзойти соперника.

Однако около года тому назад он вдруг перестал писать и бесследно исчез, словно канул в воду. И это отнюдь не было следствием падения его популярности. Истинная причина его внезапного исчезновения мне неизвестна, только исчез он без следа, к вящей растерянности сотрудников газет и журналов, которые имели с ним дело. Даже я, при всей нелюбви к этому человеку, испытывал некое чувство утраты. Быть может, это покажется нелепостью, но мне явно недоставало любимого врага.

И вот Сидзуко Коямада принесла мне первую, причем поразительную, весть о Сюндэе Оэ. Признаться, в глубине души я обрадовался возможности вновь оказаться лицом к лицу со своим давним противником, правда теперь уже при весьма необычных обстоятельствах.

Впрочем, если задуматься, возможно, Сюндэй на сей раз решил перейти к воплощению в жизнь своих сумасбродных литературных идей, и в этом не было ничего удивительного. Наверное, это было даже логично.

Как выразился один из знавших Оэ людей, он был, что называется, «преступником в душе». Им двигало желание нести людям смерть, его обуревали те же страсти, что владеют убийцей, с той лишь разницей, что свои кровавые преступления он до сих пор совершал только на бумаге.

Читатели его произведений наверняка помнят особую зловещую атмосферу, присущую его книгам. Помнят, что его романы насквозь проникнуты какой-то ненормальной подозрительностью, таинственностью и жестокостью. В одном из своих произведений он сделал следующее леденящее душу признание: «И вот наступило время, когда он мог более довольствоваться одним лишь сочинительством. Смертельно устав от господствующих в этом мире скуки и банальности, он прежде находил удовольствие в том, что запечатлевал свои причудливые фантазии на бумаге. Это, собственно, и побудило его взяться за перо. Но вскоре и сочинительство ему наскучило. Что же теперь сулит ему острые ощущения? Преступление, только преступление. Единственное, чего он еще не успел изведать, была влекущая сладость преступления».

Повседневная жизнь Оэ изобиловала странностями и чудачествами. В среде писателей и журналистов он был известен своей болезненной мизантропией и склонностью к таинственности. Редко кому удавалось бывать у него. Как правило, дверь его дома захлопывалась перед любым посетителем, какое бы высокое положение тот ни занимал. Кроме того, он часто менял место жительства и, ссылаясь на дурное самочувствие, никогда не показывался на писательских собраниях.

Если верить слухам, он день и ночь проводил в постели, даже ел и работал лежа. Днем он плотно прикрывал ставни и, включив пятисвечовую лампочку, копошился в полумраке своей комнаты, записывая на бумагу свои дикие фантазии.

Когда я узнал, что Оэ перестал писать и куда-то исчез, я подумал, уже не перешел ли он к претворению в жизнь своих сумасбродных замыслов, найдя себе пристанище где-нибудь в глухих трущобах Асакуса, которые не раз описывались в его произведениях. И вот не прошло и полугода, как он и в самом деле обнаружил себя как раз в роли человека, готового к осуществлению своих зловещих планов.

Я решил, что смогу скорее отыскать Сюндэя Оэ, если прибегну к помощи литературных сотрудников газет или агентов по сбору рукописей для журналов, которые непосредственно связаны с печатающимися в них авторами. Однако, как я уже упоминал, Оэ был человеком со странностями и редко допускал к себе посетителей, поэтому после наведения самых общих справок о нем в редакциях журналов я понял, что необходимо найти человека, который был бы с ним близко знаком. По счастливой случайности как раз такой человек отыскался среди литераторов, с которыми я поддерживал дружеские отношения.

Речь идет об агенте по сбору рукописей для издательства «Хакубункан» по фамилии Хонда, который снискал себе репутацию ловкого журналиста. Одно время Хонда был как бы специально приставлен к Сюндэю — в его обязанности входило заказывать тому рукописи для журнала. Ко всему прочему, Хонда не лишен был и способностей детектива.

Я позвонил ему по телефону, и он приехал ко мне. В ответ на мой первый вопрос, по поводу образа жизни Оэ, он произнес этаким фамильярным тоном, будто давно находился с Оэ в приятельских отношениях:

— Ах, ты о Сюндэе? Ну и стервец же он, право. — И, расплывшись в добродушной улыбке подобно богу Дайкоку, охотно принялся отвечать на мои вопросы.

По словам Хонды, когда Сюндэй был еще начинающим писателем, он снимал небольшой домик на окраине Токио, в Икэбукуро. Однако по мере того, как литературная слава его росла и соответственно увеличивались его доходы, он арендовал все более просторные жилища. Хонда назвал мне около семи адресов, которые за два года успел сменить Сюндэй: он жил на улице Кикуите в районе Усигомэ, потом в районе Нэгиси, затем на улице Хацусэте в Янака и в других местах.

Когда Оэ переехал в район Нэгиси, он был уже модным писателем, и его без конца осаждали сотрудники журналов. С той самой поры он сделался нелюдимым и всегда держал дверь своего дома на запоре, жена же его входила и выходила через черный ход. Увидеться с ним было практически невозможно: как правило, он делал вид, что его нет дома, а потом присылал посетителю письмо, в котором говорилось: «Я не встречаюсь с людьми, поэтому прошу изложить Ваше дело в письменном виде». Не мудрено, что через некоторое время у многих желавших встретиться с Сюндэем буквально опускались руки, а тех, кому удавалось увидеться с ним, можно было по пальцам пересчитать. Уж на что привычны сотрудники журналов к капризам писателей, но тут и они вынуждены были отступиться. К счастью, жена Сюндэя была женщиной умной, и зачастую Хонда заказывал рукописи и делал напоминания о сроках их представления именно через нее.

Впрочем, и с женой Сюндэя временами бывало не так-то просто встретиться: на запертой входной двери то и дело появлялись записки со строгими предупреждениями: «Болен. Посетители не допускаются». Или: «Отправился в путешествие». Или: «Уважаемые господа! Все запросы относительно рукописей просьба направлять по почте. Никого принять не могу».

Перед такого рода фокусами пасовал даже Хонда, и ему не раз приходилось отправляться восвояси.

В свете всего сказанного вполне понятно, что Сюндэй никого не уведомлял о своих переездах — сотрудники журналов каждый раз были вынуждены сами разыскивать его, связываясь с ним по почте.

— Говорят, что кое-кому доводилось беседовать с Сюндэем или по крайней мере обмениваться шутками с его женой, но, по-видимому, это удавалось лишь таким настойчивым людям, как я, — не без гордости заметил Хонда.

— На фотографии Сюндэй выглядит весьма привлекательным мужчиной. Таков ли он на самом деле? — спросил я. Рассказ Хонды становился для меня все более интересным.

— Ну что ты! — откликнулся мой собеседник. — У меня такое впечатление, что сфотографированный здесь человек попросту не он. Правда, Сюндэй говорил мне, что этот снимок был сделан в молодости, но все равно не верится. Сюндэй совершенно не похож на этого привлекательного мужчину. В жизни он выглядит безобразно обрюзгшим, наверное, потому, что мало двигается — ведь он все время проводит в постели. Кожа у него отвислая по причине все той же полноты. На лице отсутствует какое бы то ни было выражение. Глаза мутные. Одним словом, вылитый Тодзаэмон. К тому же Сюндэй плохой собеседник и обыкновенно больше молчит. Просто диву даешься, как этому человеку удается создавать такие занимательные произведения. Помнишь повесть Кодаи Уно «Эпилептик»? Так вот, Сюндэй — точная копия главного героя. Подобно ему, он ни днем ни ночью не встает с постели — наверное, уж все бока отлежал. Я виделся с Оэ дважды или трижды, и всякий раз он беседовал со мной лежа. Видимо, правду говорят, что он и пищу принимает в постели. Однако же есть в поведении Сюндэя некая странность, не вяжущаяся с его образом жизни. Мне приходилось слышать, что этот нелюдим, привыкший целыми днями валяться в постели, время от времени облачается в какое-то странное одеяние и совершает прогулки в окрестностях Асакуса. Любопытно, что это происходит неизменно под покровом темноты. Будто он вор какой-то или летучая мышь. Вот я и подумал: уж не страдает ли Сюндэй мучительной застенчивостью? Не движим ли он желанием утаить от людей свое физическое безобразие? Чем громче становится его литературная слава, тем больше он стыдится своего уродства. Друзей он не заводит, посетителей не принимает. Так не служат ли его таинственные вечерние прогулки по многолюдным улицам своеобразной компенсацией за долгие часы одиночества? Изучив характер Сюндэя и сопоставив собственные наблюдения с недомолвками его жены, я вполне могу предположить, что дело обстоит именно так.

По мере того как Хонда со свойственным ему красноречием приводил все новые факты из жизни Сюндэя, в моем воображении все более отчетливо возникал образ этого человека. А под конец нашей беседы я узнал об одном поистине удивительном происшествии.

— Поверишь ли, Самукава-сан, — обратился Хонда ко мне, — на днях мне довелось собственными глазами увидеть этого «исчезнувшего без следа» Оэ. Обстоятельства нашей встречи были столь необычны, что я не рискнул даже поздороваться с ним, но то был, вне всякого сомнения, он.

— Где ты его встретил? — невольно вырвалось у меня.

— В парке Асакуса. Дело было под утро. Я возвращался домой. Признаться, я был немного навеселе. — Хонда улыбнулся и почесал в затылке. — Знаешь китайский ресторанчик «Райрайкэн»? Так вот, как раз возле этого ресторанчика стоял тучный человек в красном колпаке и шутовском наряде с пачкой рекламных листков в руке. И это — ранним утром, когда улицы еще совсем пустынны. Конечно, все это весьма смахивает на небылицу, но странным человеком в колпаке был не кто иной, как Сюндэй Оэ. От удивления я прямо-таки застыл на месте, не зная, как поступить дальше: то ли окликнуть его, то ли пройти мимо. Видимо, и он меня заметил, но лицо его оставалось по-прежнему бесстрастным. В следующую минуту он повернулся ко мне спиной, поспешно зашагал прочь и вскоре скрылся за поворотом. Сначала я решил было броситься за ним, но потом передумал, сообразив, что вступать в беседу с человеком, застигнутым в таком виде, было бы неуместно, и отправился домой.

Все это время, пока я слушал рассказ Хонды о странном образе жизни Сюндэя, мне было не по себе, будто я видел какой-то неприятный сон. Теперь же, узнав о том, что он стоял в парке Асакуса в шутовском наряде, я просто испугался. Мне даже показалось, что у меня на голове зашевелились волосы. Тогда я еще не мог уяснить, существует ли непосредственная связь между шутовским обличьем Оэ и его угрожающими письмами Сидзуко, но мне уже казалось, что какая-то связь, безусловно, есть и нельзя не обращать на это внимания (во всяком случае, встреча Хонды с Сюндэем в Асакуса по времени точно совпадает с получением Сидзуко первого от него письма).

Воспользовавшись случаем, я решил выяснить, соответствует ли почерк автора этого письма почерку Оэ, и, выбрав из всего письма одну страничку, по которой трудно было судить, кому и с какой целью оно написано, показал ее Хонде.

Взглянув на листок, Хонда не только с полной категоричностью подтвердил, что это рука Сюндэя, но и сказал, что по стилю и грамматическому строю написанное не может принадлежать никому иному, кроме Сюндэя. Дело в том, что некогда Хонда попробовал ради интереса написать рассказ в подражание Сюндэю и поэтому хорошо представляет себе манеру письма последнего.

— У Оэ фразы какие-то вязкие, и подражать его стилю довольно трудно, — заметил Хонда.

Я готов был согласиться с этим суждением. Прочитав несколько писем Сюндэя, я еще отчетливее, чем Хонда, представил себе особый стиль их автора.

В тот же день под каким-то предлогом я попросил Хонду выяснить для меня адрес Сюндэя.

— Хорошо, — согласился тот. — Можешь на меня положиться.

Однако же это ни к чему не обязывающее обещание приятеля не успокоило меня, и я решил наведаться в дом N32 по улице Сакурагите, где, как сказал Хонда, совсем недавно проживал Оэ, и попытаться что-нибудь выведать у его бывших соседей.

4

На следующий день, отложив работу над новой рукописью, я отправился на улицу Сакурагите. Поговорив с горничной, служившей в одном из соседних домов, с торговцем и еще с несколькими людьми, я убедился, что все рассказанное мне накануне Хондой соответствовало действительности, но ничего нового о последующей жизни Сюндэя мне узнать не удалось.

По соседству с домом, где проживал Сюндэй Оэ, стояли такие же небольшие особнячки средней руки. Их обитатели в отличие от соседей в многоквартирных домах почти не общались между собой. Поэтому соседи Сюндэя только и знали, что он уехал и никому не сообщил своего нового адреса. Более того, поскольку на дверях дома у Сюндэя не было таблички с его именем, люди даже не догадывались, что живут по соседству с известным писателем. И названия конторы, которая предоставила ему фургон для переезда, никто сообщить не смог. Таким образом, я был вынужден возвратиться домой ни с чем.

Поскольку никаких иных возможностей выяснить что-либо об Оэ я не видел, мне ничего не оставалось, как углубиться в работу над рукописью, с которой я и так уже порядком затянул, да время от времени позванивать Хонде и узнавать о состоянии дел с розыском Сюндэя. Так прошло пять или шесть дней, но напасть на след Оэ тому все не удавалось. Между тем Сюндэй медленно, но верно шел к намеченной цели.

И вот на исходе недели Сидзуко позвонила мне домой и попросила срочно приехать к ней, потому что стряслось нечто совершенно ужасное. Мужа, по ее словам, сейчас дома нет, прислуга отлучилась по делам и вернется не скоро, так что она с нетерпением ждет меня. Судя по всему, звонила Сидзуко не из дома, сочтя более благоразумным воспользоваться телефоном-автоматом. Говорила она крайне сумбурно, прерывающимся от волнения голосом. Несколько коротких фраз — вот и все, что она успела мне сказать за три минуты телефонного разговора.

Итак, воспользовавшись отсутствием мужа, Сидзуко отослала прислугу из дома и тайком пригласила меня к себе. Это приглашение посеяло во мне смутные надежды. Я пообещал Сидзуко прийти тотчас же и, разумеется, отнюдь не из-за родившихся в моей душе надежд, поспешил к ней домой в район Асакуса.

Дом Коямады помещался в некотором отдалении от окружающих его торговых фирм и по виду напоминал старинный японский замок. Сразу за домом протекала река, хотя с фасада ее не было видно. И только грубый бетонный забор, поверх которого в бетон были натыканы острые осколки стекла для защиты от воров, да двухэтажная пристройка европейского типа, вплотную примыкавшая к главному дому, не вязались со старинной архитектурой японского особняка. Эти два сооружения вносили чудовищную дисгармонию в общий старинный пейзаж, от них так и веяло провинциальным вкусом нувориша.

Я подал свою визитную карточку деревенского вида девушке и был препровожден в европейскую пристройку, где в гостиной меня поджидала крайне встревоженная Сидзуко.

После долгих извинений за доставленное мне беспокойство Сидзуко, почему-то понизив голос, сказала:

— Первым делом прочтите вот это. — И она протянула мне конверт. Боязливо оглянувшись по сторонам, она придвинулась ко мне.

Как и следовало ожидать, в конверте оказалось очередное письмо Сюндэя Оэ. Поскольку по содержанию оно несколько отличалось от предыдущих, я считаю уместным привести его здесь целиком.

«Госпоже Коямада.

Сидзуко, о том, как ты страдаешь, видно по твоим глазам. Я знаю, что втайне от мужа ты прилагаешь старания к тому, чтобы дознаться, где я скрываюсь. Но поиски твои бессмысленны, и я советую тебе их прекратить. Если у тебя хватит смелости рассказать мужу о моих преследованиях и вы рискнете обратиться в полицию, это ни к чему не приведет. Ни одна душа не знает, где я скрываюсь. О том, сколь я предусмотрителен, тебе должно быть известно хотя бы из моих книг.

Итак, завершился первый этап моего плана. То была как бы разминка. Пришло время приступать ко второму этапу.

В связи с этим я должен кое-что тебе сообщить. Полагаю, что ты уже догадалась, каким образом мне удается с такой точностью узнавать обо всем, что ты делаешь каждый вечер. С тех пор как я отыскал тебя, я следую за тобой по пятам подобно тени. Невидимый тебе, я ежечасно и неотступно наблюдаю за тобой — и когда ты находишься дома, и когда выходишь на улицу. Кто знает, быть может, и теперь я, ставший твоей тенью, смотрю на тебя из какого-нибудь угла твоей комнаты и вижу, как ты трепещешь, читая это письмо.

Как ты понимаешь, наблюдая за тобой каждый вечер, я стал невольным свидетелем твоих супружеских отношений. И во мне вспыхнула жгучая ревность.

Этого я не мог предусмотреть, разрабатывая свой план мщения, но, как я вижу теперь, чувство ревности не только не способно помешать осуществлению моего замысла, но, напротив, подогревает во мне желание мстить, беспощадно мстить. Итак, я понял, что некоторое отступление от первоначального плана будет лишь способствовать успеху всего предприятия.

Вот что я имею в виду: поначалу я рассчитывал вконец измучить и запугать тебя и таким образом довести до гибели. Но теперь, став свидетелем твоих супружеских ласк, я решил, что поступлю вернее, если, прежде чем убивать тебя, лишу жизни у тебя на глазах любимого тобой человека. И только после того, как ты вкусишь всю горечь потери, настанет твой черед.

Однако торопиться мне некуда. Я никогда ничего не делаю в спешке. Грешно было бы переходить к очередному этапу моего плана, пока ты не оправишься от ужаса после прочтения этого письма.

Мститель.

Ночь под 16-е марта.»

Читая эти жестокие, полные зловещего смысла строки, я не мог не содрогнуться. Я ощущал, как растет во мне ненависть к Сюндэю Оэ, которого нельзя уже было даже считать человеком.

Однако, если бы я позволил себе поддаться страху, кто утешил бы Сидзуко, которая совершенно пала духом? Мне не оставалось ничего иного, как сделать вид, будто я абсолютно спокоен, и снова и снова стараться убедить Сидзуко, что угрозы Сюндэя не более чем писательские выдумки.

— Простите, не могли бы вы говорить чуточку тише? — перебила меня Сидзуко.

Казалось, мои пылкие увещевания не задели ее слуха. Внимание ее было сосредоточено на чем-то другом: время от времени она пристально вглядывалась в какую-то точку и внимательно прислушивалась. Она старалась говорить как можно тише, будто кто-то мог нас подслушивать. Губы ее побелели и стали почти незаметными на бледном лице.

— Сэнсэй [247], уж не помутился ли у меня рассудок? Могло ли такое случиться в самом деле? — произнесла наконец Сидзуко, понизив голос до шепота.

— О чем вы? — откликнулся я таким же многозначительным шепотом.

— В этом доме скрывается Хирата.

— Где? — спросил я в растерянности, не в силах уловить смысла в словах Сидзуко.

Вместо ответа она решительно поднялась и, еще более побледнев, жестом пригласила меня следовать за собой. Сердце у меня тревожно замерло, и я послушно пошел за ней. По дороге она заметила у меня на руке часы, почему-то попросила их снять и вернулась в комнату, чтобы положить их на стол. Стараясь ступать бесшумно, мы прошли короткий коридор и вскоре оказались перед комнатой Сидзуко в японском доме. Раздвинув комнатную перегородку, Сидзуко замерла в страхе, как будто прямо перед собой увидела злоумышленника.

— Странно. Уж не ошиблись ли вы? Да и как смог бы этот человек средь бела дня проникнуть в ваш дом? — Не успел я произнести эти слова, как Сидзуко жестом велела мне замолчать и, взяв меня за руку, подвела к углу комнаты. Она подняла глаза кверху и подала мне знак прислушаться. Минут десять мы простояли, уставившись друг на друга и напряженно вслушиваясь в тишину. Дело происходило днем, но в комнате Сидзуко, расположенной в глубине просторного японского дома, не было слышно ни звука. Здесь стояла такая тишина, что можно было услышать, как стучит в висках собственная кровь.

— Вы не слышите тикания часов? — почти беззвучно спросила наконец Сидзуко.

— Нет. А где здесь часы?

Сидзуко не ответила и еще некоторое время продолжала напряженно прислушиваться к чему-то. Наконец, как будто успокоившись, она проговорила:

— Да, кажется, и в самом деле ничего не слышно.

Мы вернулись в гостиную, где прерывающимся от волнения голосом Сидзуко поведала мне о следующем таинственном происшествии.

Дело было так. Она сидела в своей комнате ивышивала, когда вошла горничная и подала ей уже известное письмо Сюндэя. К тому времени Сидзуко было достаточно одного взгляда на конверт, чтобы понять, от кого оно. Она взяла письмо в руки, и ее тотчас же охватило невыразимое беспокойство, но, поскольку отложить его в сторону значило бы обречь себя на еще большую тревогу, Сидзуко дрожащей рукой вскрыла конверт.

Узнав, что отныне кровавый замысел Сюндэя распространяется и на ее мужа, Сидзуко не могла найти себе места от страха. Повинуясь какому-то непонятному импульсу, она встала и направилась в угол комнаты. Как только она поравнялась с комодом, ее внимание привлек доносящийся откуда-то сверху едва уловимый звук, похожий на жужжание.

— Сперва я решила, что у меня просто шумит в ушах, — продолжала Сидзуко, — но, внимательно прислушавшись, поняла, что природа этого звука совершенно иная — он напоминал мерное постукивание одного металлического предмета о другой: тик-так, тик-так.

Сидзуко сразу же пришла к выводу, что где-то наверху скрывается человек и что странный звук — это тикание его карманных часов.

Не окажись Сидзуко в углу комнаты, не будь в комнате так тихо, наконец, не будь ее нервы напряжены до предела, вряд ли ей удалось бы расслышать это слабое, едва уловимое постукивание. А что, если это было просто тикание часов, находящихся где-то рядом? Тогда этот звук мог быть отражен потолком по тем же самым законам, по которым преломляются лучи, и его можно было принять за исходящий с чердака. С этой мыслью Сидзуко внимательно осмотрела все вокруг, но ничего похожего на часы не обнаружила.

Она вдруг вспомнила фразу из письма Сюндэя: «Кто знает, быть может, и теперь я, ставший твоей тенью, смотрю на тебя из какого-нибудь угла твоей комнаты…» Сидзуко инстинктивно взглянула наверх. Как раз над ее головой в потолке зияла щель, образованная слегка отодвинутой потолочной доской. В этот миг ей почудилось, что там, в темноте, в этой щели сверкали глаза Сюндэя.

«Так это вы, Хирата-сан?» — вне себя от ужаса произнесла Сидзуко. Затем, не сдерживая слез, она с видом воина, вынужденного сдаться врагу, заговорила с человеком на чердаке. В тихом голосе Сидзуко звучала искренняя мольба: «Что бы со мною ни стало, я не боюсь. Я готова на все, лишь бы вы наконец успокоились. Можете даже убить меня, если вам это угодно. Прошу только оставить в покое моего мужа. Я солгала ему, и мне страшно от одной лишь мысли, что этот человек может погибнуть по моей вине. Пощадите его! Молю вас, пощадите его!»

Сверху ответа не последовало. Успев оправиться от страха, Сидзуко долго стояла на том же месте, не в силах побороть охватившей ее подавленности. С чердака по-прежнему доносилось лишь приглушенное тикание часов, и никаких других звуков. Затаившееся чудовище, казалось, не дышало и безмолвствовало, будто пораженное немотой.

Это гнетущее безмолвие повергло Сидзуко в ужас. Она выбежала из комнаты, и, не в силах более оставаться дома, бросилась на улицу. Тут она неожиданно вспомнила обо мне, и, отринув все сомнения, направилась к телефону-автомату.

Слушая рассказ Сидзуко, я невольно вспомнил один из наиболее страшных рассказов Сюндэя Оэ — «Развлечения человека на чердаке». Если тикание часов, которое слышала Сидзуко, не было слуховой галлюцинацией, если Сюндэй и впрямь затаился на чердаке, получалось, что сюжет этого рассказа без каких бы то ни было изменений переносился в реальную действительность. Это было вполне в духе Сюндэя.

Хорошо помня содержание этого рассказа, я не только не мог обратить в шутку на первый взгляд почти невероятный рассказ Сидзуко, но и сам испытывал панический страх. У меня было такое чувство, будто я своими глазами увидел ухмыляющегося во мраке толстяка в красном колпаке и шутовском наряде.

5

Посоветовавшись с Сидзуко, я решил, подобно частному детективу из рассказа «Развлечения человека на чердаке», подняться наверх и посмотреть, есть ли там чьи-нибудь следы, и, если следы обнаружатся, выяснить, каким образом этот человек попадает на чердак. «Что вы, это опасно», — пыталась удержать меня Сидзуко, но, отстранив ее, я, как подсказал мне опыт моего предшественника из рассказа Сюндэя, раздвинул потолочное перекрытие над комодом и, подобно бывалому монтеру, полез наверх. В доме по-прежнему никого не было, кроме девушки, встретившей меня, но и та была занята своими делами на кухне, поэтому никто мне помешать не мог.

Нельзя сказать, чтобы чердак выглядел так же опрятно, как описывает в своем рассказе Оэ. Особой захламленности там, правда, не было, потому что под Новый год, когда в доме проводилась уборка, потолочные перекрытия тщательно промывались, однако за три месяца на чердаке успела накопиться пыль и по углам уже протянулась паутина. Понимая, что в темноте я ничего не увижу, я заранее взял у Сидзуко фонарик и теперь, осторожно двигаясь по балкам, направлялся к месту, которое меня интересовало. Ориентиром мне служила полоска неяркого света, пробивавшегося снизу сквозь щель в потолке — по-видимому, после последней уборки потолочное перекрытие как следует не подогнали. Но не успел я и наполовину приблизиться к цели, как обнаружил нечто такое, от чего у меня замерло сердце.

Поднимаясь на чердак, я все еще сомневался в достоверности рассказа Сидзуко, однако ее предположения теперь полностью подтвердились. На чердаке были отчетливо видны следы побывавшего там человека.

Я похолодел. От одной мысли, что незадолго до меня этот же путь проделал, распластавшись на чердаке, подобно ядовитому пауку, Сюндэй Оэ — человек, которого я знал лишь по книгам и никогда не видел в жизни, — меня охватил не поддающийся описанию страх. Собравшись с духом, я двинулся дальше по отпечатавшимся на запыленной балке следам то ли рук, то ли ног побывавшего здесь человека. Вот и место, откуда доносилось до Сидзуко тикание часов, — и в самом деле, судя по основательно стертой пыли, человек находился тут достаточно долго.

Уже не помня себя, я двигался по следам того, кто, по всей вероятности, и должен был быть Сюндэем Оэ. Похоже, он обошел весь чердак — и тут и там были заметны его беспорядочные следы. В потолочном перекрытии над комнатой Сидзуко и над общей спальней я обнаружил щели, в этих местах пыль как раз и была особенно стерта.

Подражая герою рассказа «Развлечения человека на чердаке», я взглянул оттуда вниз и сразу же понял, что Сюндэй вполне мог получать удовольствие от этого занятия. Видимый сквозь щель в потолке «лежащий внизу мир» являл собой весьма своеобразное, не поддающееся воображению зрелище. В особенности меня поразил вид сидевшей с опущенной головой Сидзуко. Как странно может выглядеть человек под определенным углом зрения!

Мы привыкли смотреть на все, в том числе и на самих себя, со стороны, и человек, сколь бы хорошо он ни представлял себе свой облик, никогда не задумывается о том, как он выглядит сверху. И в этом его просчет. Сверху человек просматривается в своем естественном, не приукрашенном виде и представляет довольно неприглядное зрелище. В прическе Сидзуко (кстати говоря, сверху ее форма казалась весьма странной), в том месте, где она разделялась на верхние пряди и пучок, проглядывала светлая полоса пробора, и это производило впечатление неопрятности, особенно в сравнении с блестящими, сверкающими чистотой прядями волос. Глядя на Сидзуко сверху, я отчетливо различал грубый красный след, который тянулся от затылка по белоснежной коже ее спины и пропадал где-то в темной глубине под одеждой. Из-за этих моих открытий Сидзуко перестала казаться мне столь изысканной, как прежде. Но зато я еще более отчетливо ощутил на себе влияние присущей ей удивительной чувственности.

Но как бы то ни было, в те минуты меня больше всего заботил вопрос: не остались ли на чердаке непреложные доказательства того, что там побывал именно Оэ? С помощью фонарика я внимательно осматривал все вокруг, однако оставленные на полу следы рук и ног были смазаны и неясны. Само собой понятно, что в подобной ситуации снять отпечатки пальцев побывавшего на чердаке человека мне не удалось. Как и герой «Развлечений человека на чердаке», Сюндэй действовал в перчатках и носках.

Только в малоприметном углу, где деревянная подпорка соприкасалась с потолочной балкой, как раз над комнатой Сидзуко, я вдруг заметил небольшой круглый предмет темно-серого цвета. Это была металлическая вещица, по форме напоминающая пуговицу с выгравированными на ней буквами R.К. Bros Co. Подобрав ее, я сразу же вспомнил пуговицу от сорочки, которая фигурирует в «Развлечениях человека на чердаке», однако, несмотря на подобное совпадение, моя находка выглядела несколько странно для пуговицы. Скорее, это была застежка для шляпы, но точного назначения этого предмета я тогда определить не мог. Позднее я показал его Сидзуко, но и та в ответ лишь развела руками.

Находясь на чердаке, я попытался выяснить, каким образом пробирался сюда Сюндэй. Двигаясь по следам, я обнаружил, что они обрываются над кладовкой, расположенной напротив передней. Грубо отесанные доски, служившие потолком кладовки, без труда отодвигались, стоило только чуточку их приподнять. Я спустился вниз, став ногой на брошенный в кладовке сломанный стул, и нажал на дверь. Замка на ней не было, и она без труда распахнулась. Прямо перед собой я увидел бетонный забор высотой чуть выше человеческого роста.

Значит, Сюндэй Оэ, выждав момент, когда улица опустеет, перелезал через этот забор (как я упоминал, в его верх были натыканы осколки стекла, но для опытного вора это вряд ли могло служить серьезным препятствием), проникал в незапирающуюся кладовку, а оттуда — на чердак.

Раскрыв секрет проникновения Оэ на чердак, я даже ощутил некоторое разочарование, настолько все оказалось просто. «До такого мог додуматься и ребенок», — подумал я с презрением. Страх перед непонятным и таинственным исчез, на смену ему пришла самая что ни на есть обыкновенная досада. Однако, отказавшись принимать противника всерьез, я допустил грубейшую ошибку, но понял это, к сожалению, гораздо позже.

До смерти перепуганная Сидзуко сказала мне, что, поскольку опасность грозит не только ей, но и ее мужу, она готова пожертвовать своей тайной и заявить обо всем в полицию, я же, не веря в серьезность намерений Сюндэя, принялся урезонивать ее, ссылаясь на то, что Сюндэй не станет повторять глупой уловки героя «Развлечений человека на чердаке», спуская с потолка яд, и что из одного факта проникновения Оэ на чердак нелепо делать вывод, будто он замышляет убийство. Действительно, он, как ребенок, получает удовольствие от того, что внушает Сидзуко страх, он мастер прикидываться, будто замышляет ужасное преступление. Но в конце концов, он не более как писатель, и для того, чтобы осуществить свои замыслы на деле, у него слишком коротки руки. Я всеми силами старался утешить Сидзуко, но, поскольку недоброе предчувствие не покидало ее, я обещал ради ее спокойствия обратиться к своему приятелю, который обожает всякие таинственные приключения, с тем чтобы тот каждую ночь дежурил у двери кладовой.

Со своей стороны Сидзуко решила под каким-нибудь предлогом на некоторое время перевести спальню в комнату для гостей, которая находилась на втором этаже европейской части дома. Там в потолке никаких щелей нет, и наблюдать за ними никто не сможет.

Эти две меры предосторожности были приняты на следующий же день, но, как выяснилось позже, они не остановили уже занесенной руки злодея. Ровно через два дня, в ночь на двадцатое марта, в строгом соответствии со своим замыслом чудовище во мраке лишило жизни свою первую жертву. Ею оказался Рокуро Коямада.

6

В письме Сюндэя вслед за сообщением о его намерении убить г-на Коямаду говорилось:

«Однако торопиться некуда. Я никогда ничего не делаю в спешке.»

Почему же тогда на сей раз он отступил от своего правила, совершив преступление всего лишь через два дня после отправки письма? Быть может, это диктовалось соображениями тактического порядка? Тогда своим письмом он намеревался дезориентировать Сидзуко и затем нанести неожиданный удар. Но потом меня вдруг осенила другая догадка.

Услышав тикание часов на чердаке и решив, что там скрывается Сюндэй, Сидзуко со слезами на глазах стала молить его сохранить жизнь г-ну Коямаде и тем самым лишний раз дала возможность Сюндэю убедиться в ее искренней привязанности к мужу. От этого ревность Сюндэя разгорелась еще больше, и в то же время он не мог не почуять грозящую ему опасность разоблачения. Не потому ли он решил как можно скорее покончить со столь дорогим Сидзуко человеком?

И все же обстоятельства смерти Рокуро Коямады выглядели весьма странно.

Как только Сидзуко сообщила мне о смерти мужа, я в тот же вечер приехал к ней и попросил ее подробно рассказать обо всех событиях того рокового дня. Оказалось, что в поведении г-на Коямады в тот день ничего странного она не заметила. Он вернулся с работы немного раньше обычного и, поужинав, отправился в Коумэ, что на противоположном берегу реки, сыграть несколько партий в го[248] с приятелем. Вечер был теплый, поэтому он не стал надевать пальто и вышел из дома в шелковом авасэ и плотной накидке-хаори поверх него. Неторопливо он направился в сторону реки. Было это около семи часов вечера.

Дом приятеля находится неподалеку, и г-н Коямада всегда ходил туда пешком. Что произошло после его ухода из дома, Сидзуко не знала. Она прождала мужа всю ночь, но он так и не вернулся, а поскольку как раз накануне пришло упомянутое мною письмо Сюндэя, ее охватило беспокойство. Едва дождавшись утра, Сидзуко принялась обзванивать всех знакомых мужа, к тем же, у кого телефона не было, она отправила посыльного. Но, как оказалось, ни к кому из них в тот роковой вечер г-н Коямада не заходил. Пробыв у приятеля до двенадцати часов, он пешком же отправился домой. Разумеется, Сидзуко звонила и мне, но в это время меня не было дома, и о происшедшем я узнал только вечером.

Когда г-н Коямада не появился у себя в конторе к началу рабочего дня, служащие принялись разыскивать его, однако и эти поиски ни к чему не привели. Только в полдень Сидзуко позвонили из полиции и сообщили о весьма странной смерти ее мужа.

Если пройти немного к северу от трамвайной остановки у Каминаримон, что неподалеку от моста Адзумабаси, и затем спуститься к плотине, можно сразу увидеть пристань, к которой причаливает пассажирский катер, курсирующий между Адзумабаси и Сэндзюобаси. Это своеобразная достопримечательность реки Сумидагава времен пассажирских пароходов. Я сам довольно редко пользуюсь этим видом транспорта, но, когда мне нужно попасть в Гэммон или Сирахигэ, я, как правило, добираюсь туда на таком вот катере. Эта старинная, провинциальная атмосфера бывает мне по душе, и время от времени я люблю в нее погружаться.

Пристань, о которой я говорю, представляет собой нечто похожее на плот, спущенный на воду. Здесь, на этом слегка раскачивающемся плоту, находятся и скамейки для пассажиров и туалет.

Двадцатого марта хозяйка небольшого магазинчика в Асакуса отправилась по делам в Сэндзю и около восьми часов утра была уже на пристани. Она зашла в туалет, но, не успев закрыть за собой дверь, тут же с криком выскочила оттуда. На вопрос подбежавшего к ней старика контролера она ответила, что в туалете, под отверстием в сиденье, в воде, она увидела обращенное вверх мужское лицо. Как объяснил мне позднее контролер, он поначалу решил, что это проделка лодочника или еще кого-нибудь (мало ли в наше время людей с извращенными сексуальными наклонностями), но, войдя в туалет, он и в самом деле увидел в воде на расстоянии около тридцати сантиметров от отверстия мужскую голову: покачиваясь на волнах, голова то скрывалась наполовину в воде, то снова всплывала, словно заводная игрушка, и потому зрелище само по себе не казалось страшным.

Поняв, что в воде плавает труп, старик стал громко звать на помощь собравшихся на пристани молодых парней. Ни его зов откликнулся дюжий детина-рыботорговец, который вместе с другими парнями попытался вытащить труп. Но в туалете сделать это оказалось невозможным, поэтому они с помощью багра зацепили труп снаружи и подтянули его к берегу. Одежды на трупе не было, если не считать трусов. На вид покойнику можно было дать лет сорок, и думать, что такому солидному мужчине вдруг ни с того ни с сего вздумалось искупаться в столь неподходящее время года, было сущей нелепицей. При более тщательном осмотре трупа обнаружилось, что спина пострадавшего исполосована ножом или каким-то другим острым предметом. По всему было видно, что это не просто утопленник.

От высказанной кем-то такой догадки толпа заволновалась, а когда труп стали наконец вытаскивать из воды, выявилась еще одна странная деталь: как только покойника схватили за волосы, они в тот же миг, прямо на глазах у полицейского, только что прибежавшего на место происшествия, легко отделились от черепа. Все в ужасе отпрянули, но, когда первый страх прошел, ребятам показалось странным, что у покойника, пробывшего в воде сравнительно недолго, волосы отделяются с такой легкостью. Как выяснилось, у них в руках был обыкновенный парик, голова же покойного была просто лысой.

Найденный в реке мужчина был г-н Коямада. Таков был трагический конец президента известной торговой фирмы.

Выходило, что преступник снял с убитого одежду, а затем, надев на его лысую голову парик, сбросил тело в воду около моста. Хотя труп был найден в воде, смерть тем не менее наступила, видимо, раньше, в результате ран, нанесенных каким-то острым предметом в области левого легкого. Помимо этих тяжелых ран, на спине покойного было обнаружено еще несколько неглубоких порезов. По-видимому, преступнику не сразу удалось лишить свою жертву жизни.

Согласно заключению полицейского врача, г-н Коямада был убит примерно в час ночи. Поскольку труп был голый и никаких документов при нем обнаружено не было, сразу установить личность убитого оказалось невозможным, и полиция долгое время пребывала в полном неведении. Наконец около полудня нашелся человек, который опознал труп, и из полиции сразу же позвонили Сидзуко домой.

Когда вечером я приехал к Сидзуко, дом был полон родственников, сослуживцев и друзей г-на Коямады. Сидзуко сказала мне, что она только что вернулась из полицейского управления. Она сидела подавленная и молчаливая в окружении родных и служащих фирмы, явившихся выразить ей соболезнование.

Труп г-на Коямады все еще находился в полиции на тот случай, если понадобится произвести вскрытие, однако на застланном белым полотном возвышении домашнего алтаря уже стояла деревянная табличка с посмертным именем покойного, как это принято у исповедующих буддизм. Тут же стояли цветы и курились благовония.

По просьбе Сидзуко и сослуживцев покойного я рассказал все, что мне было известно об обстоятельствах, при которых был найден труп г-на Коямады. Все это время меня мучил стыд и раскаяние, ведь накануне я настойчиво убеждал Сидзуко не обращаться в полицию.

Что касается преступника, я нисколько не сомневался в том, что им был Сюндэй Оэ. Наверняка дело было так: как только г-н Коямада вышел от приятеля, Сюндэй направился за ним следом к мосту и там, на пристани, убил его, а труп сбросил в реку. Если принять во внимание время, когда было совершено преступление, сообщение Хонды о том, что Сюндэй обычно в это время прогуливается в районе Асакуса, а главное — то письмо, в котором он заранее сообщал о своем намерении убить г-на Коямаду, убийцей мог быть только Сюндэй, и никто другой. Никаких оснований сомневаться в этом у меня не было.

Однако почему все-таки г-н Коямада был раздет? Почему на нем оказался этот страшный парик? Если и это было делом рук Сюндэя, то все-таки зачем ему понадобилось разыгрывать весь этот фарс? Это казалось мне необъяснимым.

Улучив момент, я дал понять Сидзуко, что хочу переговорить с ней наедине. Словно ожидая этого, она послушно поднялась и, извинившись перед присутствующими, вышла за мной в соседнюю комнату.

Когда мы остались одни, она чуть слышно окликнула меня и порывисто припала ко мне. Глаза ее под длинными ресницами заблестели и наполнились слезами. Крупные капли одна за другой покатились по ее бледным щекам.

— Не знаю, сможете ли вы меня простить. Все произошло из-за моей беспечности. Я не думал, что он решится на такое. Я виноват, я один во всем виноват…

Почувствовав, как у меня самого на глаза наворачиваются слезы, я схватил руку рыдающей Сидзуко и, сжимая ее изо всех сил, снова и снова умолял простить меня. Это было мое первое прикосновение к Сидзуко. Я до сих пор помню тепло и упругость пальцев ее хрупкой белоснежной руки. Несмотря на трагичность ситуации, от этого прикосновения в груди у меня вспыхнуло пламя.

— Вы рассказали в полиции о письмах? — спросил я наконец, когда всхлипывания Сидзуко затихли.

— Нет, я не знала, как лучше поступить.

— Значит, пока вы ничего не рассказали?

— Нет, мне хотелось прежде посоветоваться с вами. — Я все еще не отпускал руку Сидзуко, и она стояла, по-прежнему прижавшись ко мне.

— Вы, конечно, тоже считаете, что это дело рук того человека?

— Да. Вы знаете, той ночью произошло нечто странное.

— Нечто странное?

— Воспользовавшись вашим советом, я перевела спальню на второй этаж европейского дома. Я была уверена, что там-то он не сможет за мною подсматривать. Но он все-таки подсматривал.

— Каким образом?

— Через окно. — С округлившимися от страха глазами при воспоминании о событиях той ночи Сидзуко стала рассказывать: — В двенадцать часов ночи я легла в постель, но, поскольку муж все-еще не возвращался, я начала беспокоиться. Мне стало страшно находиться одной в этой комнате с такими высокими потолками. Мне казалось, что из углов кто-то смотрит на меня. На одном из окон штора была спущена, но не до конца, образуя зазор. Сгустившаяся за окном тьма настолько пугала меня, что я невольно стала всматриваться в темноту и увидела за окном лицо человека.

— А вам не могло это померещиться?

— Вскоре лицо исчезло, но я уверена, что это был не обман зрения. Я как сейчас вижу эти прижатые к стеклу космы, эти устремленные на меня глаза.

— Это был Хирата?

— Наверное, он. Кому же, кроме него, придет такое в голову?

После этого разговора мы с Сидзуко окончательно пришли к выводу, что в смерти г-на Коямады повинен, вне всякого сомнения, Сюндэй Оэ, он же Итиро Хирата, кроме того, мы решили вместе заявить в полицию, что теперь преступник будет покушаться на жизнь Сидзуко, и в связи с этим просить взять Сидзуко под защиту.

Следователем по этому делу был назначен бакалавр юридических наук Итосаки, который по счастливому стечению обстоятельств оказался членом «Общества любознательных», созданного по инициативе писателей, работающих в детективном жанре, а также медиков и юристов. Поэтому, когда мы с Сидзуко явились в полицейское управление Касагаты, где находился следственный отдел, он принял нас по-приятельски, совсем не так, как официально тут принимают посетителей.

Как выяснилось, Итосаки тоже глубоко заинтересовало и озадачило это необычное дело. Он заверил нас, что сделает все возможное, чтобы найти Сюндэя Оэ, обещал устроить в доме Коямады засаду, а также увеличить число полицейских нарядов в том районе, с тем чтобы обеспечить полную безопасность Сидзуко. Далее, выслушав мое предостережение о том, что на немногочисленных известных фотографиях Сюндэй Оэ мало похож на самого себя, Итосаки вызвал Хонду и попросил его нарисовать словесный портрет преступника.

7

В течение всего следующего месяца полиция не щадя сил разыскивала Сюндэя Оэ. Я со своей стороны, прибегнув к помощи Хонды, тоже пытался выяснить хоть что-нибудь об этом человеке, расспрашивал знакомых мне сотрудников газет и журналов, всех, кто только попадался мне под руку. Но Сюндэй по-прежнему ничем не выдавал себя, будто владел каким-то волшебством.

Ладно бы еще он жил один, но ведь у него была жена. Так где же и как им двоим удавалось скрываться? Быть может, прав следователь, полагая, что они просто-напросто тайно бежали за границу?

Но тогда странно, почему после смерти г-на Коямады Сидзуко перестала получать письма от Сюндэя. Мог ли Сюндэй, напуганный преследованием полиции, отказаться от осуществления следующего этапа своего плана, а именно от убийства Сидзуко, и теперь был всецело поглощен заботой, как бы надежнее скрыться? Нет, такой человек, как Оэ не мог не продумать всех деталей заранее. А это значило, что сейчас он находится в Токио и, затаившись, выжидает лишь удобный момент для расправы с Сидзуко.

По приказу шефа полицейского управления Касагаты один из сыщиков отправился на улицу Сакурагите в Уэно, как в свое время поступил я, и побеседовал с жителями домов, соседствующих с домом № 32, в котором когда-то проживал Сюндэй. Поскольку этот сыщик в отличие от меня, профана, был мастером своего дела, ему в конце концов, хотя и не без труда, удалось найти транспортную контору, которая снабдила Оэ фургоном для переезда (эта небольшая контора находится в том же районе, только на значительном отдалении от прежнего жилища Оэ), и узнать через ее владельца, куда переехал Сюндэй.

В результате длительных поисков сыщик выяснил, что съехав с квартиры на улице Сакурагите, Сюндэй сменил еще несколько квартир и каждый раз селился в самых захудалых районах, таких, как улица Янагисима в квартале Хондзе и улица Сусаките в Мукодзиме. Последним пристанищем Сюндэя служила грязная постройка барачного типа на улице Сусаките, с двух сторон зажатая небольшими фабриками. Этот дом он снял в аренду несколько месяцев назад, однако, несмотря на то, что домовладелец считал его занятым, помещение казалось совершенно нежилым, и, судя по царящему там запустению, трудно было определить, как давно дом был покинут.

Расспросы людей в округе тоже ничего не дали: как я уже говорил, жалкий домишко с обеих сторон был зажат фабричными строениями, и никакой дотошной хозяюшки, из тех, которым до всего есть дело, поблизости разыскать не удалось.

Но тут на горизонте снова возник Хонда. Изучив обстоятельства дела, он с присущей ему страстью ко всяким запутанным историям необычайно увлекся сыском и, не забыв еще о памятной встрече с Сюндэем в парке Асакуса, в свободное от работы время энергично занимался им сейчас.

Помня, что в тот день Сюндэй держал в руках рекламные листки, Хонда обошел несколько рекламных агентств вблизи парка Асакуса, чтобы выяснить, не нанимало ли какое-нибудь из них пожилого человека. Однако, к его огорчению, выяснилось, что в некоторых случаях, когда работы особенно много, эти агентства прибегают к услугам бродяг, обретающихся в парке Асакуса. Их нанимают всего лишь на один день и выдают специально броскую одежду. «Нет, человека, о котором вы спрашиваете, мы не знаем. Скорее всего, это был один из временнонаемных» — так повсюду отвечали Хонде.

Тогда Хонда стал по вечерам прогуливаться по парку Асакуса, останавливаясь перед каждой скамейкой в тени деревьев, заглядывая в каждый ночлежный дом, куда сходились бродяги со всей округи. Вступая с ними в беседу, Хонда пытался выяснить, не приходилось ли им встречать человека, похожего на Сюндэя. Однако и эти его усилия не увенчались успехом. Напасть на след Сюндэя по-прежнему не удавалось.

Надо сказать, что Хонда регулярно раз в неделю заходил ко мне и рассказывал о результатах своих поисков. И вот однажды, расплывшись в улыбке подобно богу Дайкоку, он поведал мне следующее:

— Самукава-сан, в последнее время я усиленно интересовался балаганными аттракционами и обратил внимание на одну любопытную вещь. Наверное, ты знаешь, что нынче в моде аттракционы вроде «женщина-паук» или «женщина без туловища». Есть, однако, еще и «человек без головы». По большей части в этих аттракционах участвуют женщины. Так вот, в последнем случае берется прямоугольный ящик, разделенный на три отсека, и ставится на землю в вертикальном положении. В двух нижних отсеках помещаются туловище и ноги женщины, третий же вроде остается пустым. По логике вещей, там должна находиться голова женщины, но ее не видно. Казалось бы, в ящике находится обезглавленный труп, однако время от времени женщина подает признаки жизни — шевелит ногами и руками. Это неприятное и одновременно эротическое зрелище. Секрет фокуса состоит в том, что в якобы пустом отсеке наклонно устанавливают самое обычное зеркало, и поэтому создается иллюзия, будто за ним ничего нет. К чему я веду речь? А к тому, что когда-то я видел подобный аттракцион на пустыре неподалеку от храма Гококудзи. Ну, ты знаешь, о чем я говорю: к этому пустырю можно выходить прямо с моста Эдогавабаси. Так вот, в отличие от других подобных аттракционов в нем была занята не женщина, а довольно-таки полный мужчина, одетый в грязный, залоснившийся костюм клоуна. — В этом месте Хонда на некоторое время умолк, словно пытаясь оценить, какое впечатление произвел на меня его рассказ, и затем, удостоверившись, что я слушаю его с подобающим вниманием, продолжал: — Должно быть, ход моих мыслей тебе понятен. Что и говорить, отменный способ полностью замести следы, при этом целый день находясь на глазах у публики. Ведь лица его никто не видит! Такая мысль могла прийти на ум лишь оборотню вроде Сюндэя. Кроме того, он нередко обращался к подобным аттракционам в своих произведениях, и вообще он большой любитель таких штучек.

— Ну, а что дальше? — нетерпеливо прервал я Хонду. Его олимпийское спокойствие в таком вопросе, как поимка Сюндэя Оэ, начинало меня раздражать.

— Понятное дело, вспомнив об этом аттракционе, я сразу же бросился к мосту Эдогавабаси. К счастью, балаган все еще находился там. Я заплатил за вход и стал наблюдать за мужчиной, который участвовал в этом аттракционе. «Как же все-таки увидеть его лицо?» — все время спрашивал я себя. И наконец меня осенило: несколько раз в день он наверняка выходит в туалет. И вот, запасшись терпением, я стал ждать, когда ему наконец понадобится выйти. Через некоторое время не слишком обширная программа подошла к концу, и зрители стали расходиться. Я же по-прежнему терпеливо ждал. И вот наконец человек в ящике несколько раз хлопнул в ладоши.

Как раз в этот момент ко мне подошел ведущий и, объяснив, что у них сейчас перерыв, попросил меня выйти на улицу. Но странные хлопки мужчины в ящике заинтересовали меня. Обойдя балаган снаружи, я нашел в брезентовой стенке небольшую дырку. Заглянув в нее, я увидел, как ведущий помогает мужчине выбраться из ящика. Оказавшись на свободе — голова, разумеется, была у него на месте, — мужчина стремглав бросился в угол балагана и стал справлять нужду. По-видимому, хлопок в ладоши означал, что он больше не может терпеть. Ну не потеха ли? Ха-ха…

— Ты что же, пришел сюда, чтобы потешить меня забавной историей? — сердито оборвал я Хонду.

Тот сразу же сделался серьезным и сказал:

— Да нет. Дело в том, что я обознался. Опять неудача… И так все время. Просто на этом примере я хотел показать тебе, сколько трудов мне стоят эти розыски.

Разумеется, рассказ Хонды здесь можно было бы и не приводить, но он служит хорошей иллюстрацией к нашим долгим и безрезультатным поискам Сюндэя Оэ.

И все же необходимо упомянуть об одном загадочном факте, который, как мне казалось, служит ключом к разгадке всей этой таинственной истории. Речь идет о парике, обнаруженном на голове покойного г-на Коямады. Решив, что парик был куплен где-нибудь в районе Асакуса, я обошел все заведения в том районе, торгующие подобными вещами, и в конце концов в лавке «Мацуи» на улице Тидзукате напал на след. Здесь я нашел парик, очень похожий на тот, что был на покойном. По словам хозяина лавки, в точности такой парик он продал одному из своих заказчиков, только не Сюндэю Оэ, как я предполагал, а самому Рокуро Коямаде.

Да, судя по описаниям хозяина лавки, покупателем был не кто иной, как г-н Коямада. Более того, заказывая парик, Коямада сообщил свою фамилию, а когда парик был готов (как раз в самом конце прошлого года), сам пришел за ним. По словам хозяина лавки, г-н Коямада приобретал парик для себя, считая, что лысина его уродует. Почему же тогда Сидзуко, его жена, ни разу не видела его в парике? Сколько я ни размышлял над этой загадкой, решить ее мне не удавалось.

Что же касается моих отношений с Сидзуко (теперь она стала вдовой), то после смерти г-на Коямады они постепенно становились все более дружескими. Так уж получилось, что из советчика я вскоре превратился в покровителя этой женщины. Даже родственники покойного г-на Коямады, зная о том, сколько внимания я уделил Сидзуко, начиная с известного обследования чердака, не считали возможным меня игнорировать. К тому же следователь Итосаки, будучи довольным, что мы с Сидзуко находимся в дружеских отношениях, просил меня время от времени наведываться к ней и оказывать ей всяческую поддержку. Таким образом, я мог совершенно открыто бывать в доме Сидзуко.

Как я уже отмечал, Сидзуко с первой же нашей встречи прониклась ко мне чувством симпатии, как к человеку, чьи книги были любимы ею, теперь же, когда нас связали столь сложные обстоятельства, она видела во мне свою единственную опору. Подобное развитие наших отношений было вполне естественным.

Встречаясь с Сидзуко, я ловил себя на том, что отношусь к ней иначе, нежели до смерти ее мужа, — если прежде она казалась мне совершенно недоступной, то теперь страсть, таившаяся в ее белоснежном теле, прелесть ее плоти, умевшей быть одновременно и неуловимой и удивительно осязаемой, внезапно приобрели для меня реальный смысл. И уж совсем нестерпимым мое желание стало тогда, когда я случайно увидел в спальне Сидзуко небольшой хлыст заграничной работы.

Ничего не подозревая, я спросил Сидзуко:

— Ваш муж увлекался верховой ездой?

На мгновение лицо Сидзуко побледнело, затем залилось яркой краской. Едва слышно она ответила:

— Нет.

Благодаря этой своей оплошности я неожиданно узнал тайну старинных красных следов на спине Сидзуко. Теперь я вспомнил, что не раз обращал внимание на то, что эти полосы время от времени принимали иную форму, что немало озадачивало меня. Но теперь… Значит, муж Сидзуко, этот добродушный лысый человек, обладал отвратительными наклонностями садиста!

Но это еще не все. Теперь, когда со дня смерти г-на Коямады прошел месяц, эти красные следы у Сидзуко исчезли. Как только я сопоставил свои наблюдения, мне уже не нужно было выслушивать объяснений Сидзуко, чтобы понять: мои предположения не могут быть ошибочными.

Но почему после этого открытия я не переставал изнывать от желания? Быть может, и во мне, к стыду моему, таились порочные наклонности, присущие покойному г-ну Коямаде?

8

Двадцатого апреля, в день поминовения Коямады, Сидзуко совершила паломничество в храм, а вечером пригласила родственников и друзей покойного мужа, с тем чтобы по буддийскому обычаю вознести молитвы духу усопшего. В числе прочих был приглашен и я. В этот вечер произошло еще два события (хотя на первый взгляд они не имели друг к другу никакого отношения, впоследствии выяснилось, что между ними все-таки существовала некая роковая связь), которые настолько меня потрясли, что я, наверное, буду помнить их всю жизнь.

Мы с Сидзуко шли по темному коридору. После того как гости разошлись, я еще на некоторое время задержался, обсуждая с ней положение дел с розысками Сюндэя. В одиннадцать часов я поднялся — засиживаться дольше было уже неприлично (что могли подумать слуги?) — и направился к выходу, где меня уже ждало вызванное Сидзуко такси. Сидзуко пошла проводить меня до парадного. Так мы оказались с ней вдвоем в коридоре. Выходившие в сад окна коридора были открыты. Как только мы поравнялись с первым из них, Сидзуко вскрикнула и обеими руками обхватила меня.

— Что случилось? Что вы увидели?

Вместо ответа она, по-прежнему прижимаясь ко мне, одной рукой указала в сторону окна.

Вспомнив о Сюндэе, я похолодел от страха, но тут же пришел в себя: в темноте сада между шелестящими листвой деревьями бежала белая собака.

— Да это же собака! Вы напрасно испугались, — сказал я, нежно взяв ее за плечо. Но хотя бояться было уже нечего, Сидзуко по-прежнему обнимала меня. Теплота ее тела внезапно передалась мне. Неожиданно для самого себя я стиснул ее в объятиях и потянулся к губам моей Моны Лизы.

Не знаю уж, было ли это на счастье мне или на беду, но она не только не сделала ни малейшей попытки отстраниться, но, напротив, с какой-то застенчивой силой прижала меня к себе.

Случись все это не в день поминовения ее мужа, мы, наверное, не испытали бы такого острого чувства вины. В тот вечер мы не сказали друг другу больше ни слова и даже не посмели взглянуть друг другу в глаза.

Я сел в машину, но мысли мои по-прежнему были полны Сидзуко. Мои губы все еще ощущали прикосновение ее горячих губ, моя грудь, где еще бешено стучало сердце, хранила жар ее тела.

Во мне бушевали противоречивые чувства: то я готов был прыгать от счастья, то испытывал мучительные угрызения совести. Я смотрел в окно машины и ничего не видел.

И все же, как это ни странно для человека в моем положении, меня с самого начала не покидало ощущение, что в машине я вижу хорошо мне знакомую маленькую деталь. Погруженный в мысли о Сидзуко, я глядел перед собой, а эта деталь мелькала у меня перед глазами. «Почему, ну почему я все время смотрю в одну точку?» — рассеянно спрашивал я себя, и вдруг ответ был найден сам собой.

На руках у водителя, грузного сутулого мужчины в поношенном синем демисезонном пальто, сидевшего за рулем, были элегантные дорогие перчатки, совсем не вязавшиеся с его общим обликом.

От моего взгляда не могло укрыться, что это были зимние перчатки, вовсе не подходящие для апрельской погоды. А главное — кнопка, вот что больше всего меня поразило! Ба! Эта круглая металлическая деталь, которую я нашел на чердаке в доме Коямады и которая мне казалась пуговицей, была не чем иным, как кнопкой от перчатки.

Разумеется, в беседе со следователем Итосаки я упомянул о найденной мною металлической пуговице, но, во-первых, тогда у меня не было ее при себе, и, во-вторых, поскольку личность преступника была уже известна, мы со следователем не придали значения такого рода улике. Скорее всего, эта пуговица так и лежала бы у меня в кармане жилета от зимнего костюма.

То, что эта металлическая деталь может быть кнопкой от перчатки, мне и в голову не приходило. Очевидно, преступник находился на чердаке именно в этих перчатках и попросту не заметил, как кнопка оторвалась.

Но этого мало, меня ожидало еще одно поразительное открытие. На левой перчатке у водителя кнопки не было, там виднелось одно лишь металлическое гнездышко. А что, если на чердаке мною найдена кнопка от этой перчатки? Тогда…

— Послушайте, — окликнул я водителя. — Дайте мне на минутку ваши перчатки.

Не скрывая удивления от столь неожиданной просьбы, водитель все-таки притормозил и послушно подал мне перчатки.

Как и следовало ожидать, на пуговице были выгравированы знакомые мне буквы R.К. Bros Co. Теперь к владевшему мной удивлению примешалось чувство необъяснимого страха.

Отдав мне перчатки, водитель продолжал спокойно вести машину, по-прежнему не оборачиваясь, а я разглядывал его плотную фигуру, и мне в голову пришла сумасбродная мысль. Не сводя глаз с отражавшегося в зеркальце лица шофера, я внятным голосом произнес два слова: «Сюндэй Оэ…» Конечно, это было глупо с моей стороны, во-первых, потому, что выражение лица шофера абсолютно не изменилось, а во-вторых, потому, что Сюндэй Оэ никогда не стал бы действовать в духе Люпэна [249].

Когда машина остановилась перед моим домом, я щедро расплатился с водителем и еще ненадолго задержал его.

— Вы не помните, когда вы потеряли кнопку от перчатки?

— Да она с самого начала была без кнопки, — недоуменно ответил водитель. — Вообще-то это не мои перчатки. Я получил их вроде как в подарок от покойного г-на Коямады. Наверное, без кнопки он не хотел их больше носить. Но они были еще совсем новые, вот он и отдал их мне.

— Как, сам г-н Коямада? — невольно вырвалось у меня. — Тот самый, в доме которого я сейчас был?

— Да, тот самый. Я часто возил его на работу и с работы, и он очень хорошо ко мне относился.

— И как давно вы носите эти перчатки?

— Получил я их еще зимой, но все берег, уж больно они хороши. Сегодня в первый раз их надел — старые совсем прохудились. А без перчаток плохо — руль выскальзывает из рук. Только не пойму, к чему вы ведете этот разговор?

— Послушай, не мог бы ты продать мне эти перчатки?

За соответствующую плату водитель в конце концов согласился расстаться с перчатками. Войдя в дом, я сразу же достал кнопку, найденную на чердаке, и что же? — она точь-в-точь совпала со своим гнездышком на перчатке.

Бывают же подобные совпадения! Сюндэй Оэ и Рокуро Коямада были обладателями одних и тех же перчаток. Можно ли было такое предположить?

Позднее я пошел с этими перчатками в магазин «Идзумия» на Гинзе, лучший из всех магазинов в городе, торгующих заграничными товарами. Взглянув на перчатку, хозяин магазина сказал, что в Японии подобных вещей не производят, что, скорее всего, это перчатки английского производства и что, насколько ему известно, в Японии отделений фирмы R.К. Bros Co нет. Сопоставив эти сведения с тем фактом, что г-н Коямада до сентября позапрошлого года находился за границей, я сделал вывод, что владельцем перчаток был именно он, а следовательно, и оторванная кнопка принадлежала ему. Каким же образом в руки Сюндэя Оэ попали перчатки, которых в Японии приобрести нельзя, причем в точности такие, как у г-на Коямады?

«Итак, что же получается?» — размышлял я, опершись о стол и обхватив голову руками. «Получается… Получается…» — то и дело повторял я, пытаясь мобилизовать все свои аналитические способности и в конце концов разрешить эту загадку.

И вдруг мне в голову пришла интересная мысль. Я подумал, что длинная узкая улица, на которой стоит дом Коямады, тянется вдоль реки Сумидагава, а стало быть, этот дом находится на самом берегу реки. Действительно, это было так, я не раз любовалсярекой из окон их европейского дома, но теперь этот факт, как бы впервые осознанный, наполнился для меня новым смыслом.

У меня перед глазами большая латинская буква U.

В верхнем левом конце этого U находится дом Коямады, в верхнем правом конце — дом его приятеля, к которому он ходил играть в го. А в самой нижней части U расположен мост Адзумабаси. Как мы считали до сих пор, в тот вечер г-н Коямада вышел из правой точки U, спустился до конца этого U и там был убит. Но мы, совсем забыли о реке. А река течет в направлении от верхней части U к его нижней части. Тогда естественно предположить, что труп был найден не в том месте, где произошло убийство, а был отнесен течением реки к пристани у моста Адзумабаси.

Итак, труп был отнесен течением. Труп был отнесен течением. Но где же было совершено убийство?

Я все глубже и глубже погружался в трясину самых невероятных предположений.

9

На протяжении нескольких вечеров я напряженно сопоставлял факты. Я был настолько поглощен своими мыслями, что почти забыл о существовании Сидзуко — как ни странно, даже ее очарование не могло перебороть охватившие меня сомнения.

За все это время я побывал у Сидзуко лишь два раза, и то только затем, чтобы кое-что уточнить. И каждый раз, закончив разговор, я сразу же прощался с Сидзуко и спешил домой. Наверняка это озадачивало ее, и, когда она выходила проводить меня до парадного, ее одинокая фигурка выражала неподдельную тоску.

В результате пятидневных размышлений я пришел к поистине ошеломляющим выводам. Чтобы в будущем не повторяться, я приведу здесь выдержку из сохранившейся у меня докладной записки, которую я составил тогда на имя следователя Итосаки. Прийти к подобным выводам мог только автор детективных романов с присущей ему способностью фантазировать. Насколько это обстоятельство оказалось существенным, я понял позднее.

Вот эта выдержка из моей докладной записки.

«…Как только мне удалось установить, что найденная на чердаке кнопка принадлежала г-ну Коямаде, я обратил внимание на целый ряд обстоятельств, которые все это время не давали мне покоя. Я сразу вспомнил о парике, обнаруженном на мертвом г-не Коямаде, о том, что парик был заказан им самим (по причинам, о которых я скажу позже, отсутствие на трупе одежды не особенно озадачивало меня), о том, что со смертью г-на Коямады внезапно перестали приходить зловещие письма Итиро Хираты, наконец, о том, что г-н Коямада явно обнаруживал садистские наклонности, столь не вяжущиеся с его обликом (кстати, в большинстве случаев в жизни именно так и бывает). Эти и многие другие обстоятельства, на первый взгляд казавшиеся нагромождением случайностей, постепенно стали выстраиваться в один логический ряд.

Для того чтобы убедиться в правильности своих предположений, я стал искать доказательства. Прежде всего я отправился к вдове г-на Коямады и с ее разрешения осмотрел кабинет покойного. Ведь ничто не способно рассказать о характере и тайнах человека так, как его кабинет. Не обращая внимания на недоумение г-жи Коямада, я почти полдня возился в кабинете ее покойного мужа, внимательно осматривая содержимое книжных шкафов и ящиков. В одном из книжных шкафов я обнаружил отделение, дверца которого была заперта на ключ. Попросив ключ от этой дверцы, я узнал, что г-н Коямада носил его на цепочке от часов и никогда с ним не расставался. Так было и в день его смерти: г-жа Коямада точно помнила, что он вышел из дома, сунув часы и ключ за пояс кимоно. Поскольку иного выхода не было, я уговорил г-жу Коямада разрешить мне взломать дверцу.

В шкафу я обнаружил дневники г-на Коямады за несколько лет, пакеты с какими-то бумагами, связку писем, книги и множество других вещей. Внимательно осмотрев эти вещи, я отложил три из них, имеющие непосредственное отношение к делу. Во-первых, дневник г-на Коямады за тот год, когда он женился на Сидзуко. За три дня до свадьбы на полях дневника красными чернилами была сделана следующая любопытная запись: «Узнал об отношениях Сидзуко с молодым человеком по имени Итиро Хирата. Как выяснилось, со временем она к нему охладела и на все его просьбы о встречах неизменно отвечала отказом. После того как ее отец разорился, она смогла исчезнуть из его поля зрения. Вот и хорошо. Дальнейшим выяснением ее прошлого заниматься не буду».

Выходит, что еще до свадьбы г-ну Коямаде каким-то образом удалось узнать тайну своей супруги. Но он никогда ни одним словом не обмолвился ей об этом.

Второй моей находкой был сборник рассказов Сюндэя Оэ под названием «Развлечения человека на чердаке». Наличие подобной книги в кабинете делового человека в достаточной мере странно, не правда ли? Я просто отказывался верить своим глазам, пока г-жа Сидзуко не объяснила мне, что ее муж был большим книголюбом. В начале книги помещен фотографический портрет Сюндэя Оэ, а на последней странице, рядом с выходными данными, указано подлинное имя автора — Итиро Хирата. Полагаю, что на это следует обратить внимание.

И наконец, в-третьих, среди прочих вещей г-на Коямады мною был найден двенадцатый номер журнала «Синсэйнэн», выходящего в издательстве «Хакубункан». В этом номере произведений Сюндэя нет, зато на фронтисписе в натуральную величину воспроизводится почти полстраницы какой-то из его рукописей, а под репродукцией подпись: «Почерк г-на Сюндэя Оэ». Рассмотрев эту репродукцию на свету, я заметил на меловой бумаге царапины, как бывает, когда проводишь по бумаге ногтем. Не иначе по этим строкам, подложив листок тонкой бумаги, кто-то не раз водил карандашом. Мне сделалось страшно от того, как одно за другим подтверждались мои, казалось бы, невероятные предположения.

В тот же день я попросил г-жу Коямада показать мне перчатки, которые ее муж привез из-за границы. Поиски заняли немало времени, но в конце концов она появилась с парой перчаток, в точности таких, какие я купил накануне у водителя. Передавая их мне, она с недоуменным видом заметила, что вторую пару она не нашла.

Все эти вещественные доказательства: дневник, книгу, журнал, перчатки и кнопку, найденную на чердаке, — я могу предъявить Вам по первому же требованию.

Помимо названных, в моем распоряжении имеется еще несколько любопытных улик, на которых я остановлюсь несколько позже. Однако уже на основании вышеизложенного можно сделать вывод, что г-н Рокуро Коямада был страшным человеком и что, скрываясь под маской доброго и преданного мужа, он строил чудовищные по своему коварству планы. В связи с этим возникает вопрос: не слишком ли мы увлеклись личностью Сюндэя Оэ? Не получилось ли так, что, зная о его жестоких произведениях и не укладывающемся в привычные рамки образе жизни, мы позволили себе сделать из этого единственный вывод: никто, кроме Сюндэя, не способен на такое преступление. Но чем в таком случае объяснить его бесследное исчезновение? Если исходить из того, что преступник именно он, это совершенно непонятно. Может быть, нам никак не удается его найти именно потому, что он невиновен? Вполне вероятно, что он скрылся из виду по причине свойственной ему мизантропии, а чем известнее он становился, тем быстрее прогрессировала в нем эта своеобразная болезнь. Возможно, как вы сами когда-то предположили, он бежал за границу. Быть может, сейчас он живет где-нибудь в Шанхае и покуривает себе трубку, пропуская дым через воду, как это делают китайцы. Если предположить, что преступник в самом деле Сюндэй Оэ, как тогда объяснить его поведение после убийства г-на Коямады? Получается, что человек, долгие годы тщательно и целенаправленно разрабатывавший свой план мести, убив г-на Коямаду, то есть выполнив задачу не первостепенной важности, вдруг ни с того ни с сего забывает о своей главной цели и все бросает. Любому, кто читал его произведения и знает о его образе жизни, подобное поведение покажется абсурдным. Существует и другое обстоятельство, еще более красноречиво свидетельствующее против нашей первоначальной версии. Как, например, Сюндэю удалось потерять на чердаке кнопку от перчатки, которая принадлежала г-ну Коямаде? Если принять во внимание, что эти заграничные перчатки в Японии не продаются, а также то, что на одной из перчаток, которые г-н Коямада отдал шоферу такси, кнопка была оторвана, то нелепо считать, будто на чердаке находился не г-н Коямада, а Сюндэй Оэ. (Здесь, правда, может возникнуть вопрос, почему г-н Коямада столь легкомысленно передал эту важную улику в руки шофера. Однако все дело в том, что с точки зрения юридической он не совершал ничего противозаконного. Пребывание на чердаке служило для него просто развлечением, хотя и несколько необычного свойства. Поэтому потерянная кнопка, пусть даже она была потеряна на чердаке, для него не имела значения. Он не чувствовал себя преступником, и поэтому ему не нужно было допытываться у себя: «Когда я потерял эту кнопку? Не на чердаке ли? Не может ли она послужить уликой против меня?»)

У меня есть и другие доказательства невиновности Сюндэя. Г-н Коямада держал уже упоминавшиеся мною дневник, книгу рассказов Оэ и журнал в запертом шкафу, а единственный ключ от шкафа всегда носил при себе, что не только позволяет подозревать г-на Коямаду в злонамеренности, но и полностью отметает версию, по которой Сюндэй Оэ мог нарочно подбросить эти вещи в шкаф, чтобы скомпрометировать г-на Коямаду. В самом деле; подделать запись в дневнике он не смог бы, равно как не смог бы и получить доступ к шкафу.

На основании вышеизложенного можно прийти к единственному выводу: Сюндэй Оэ, он же Итиро Хирата, в виновность которого мы с такой легкостью уверовали, с самого начала не имел никакого отношения к убийству г-на Коямады. Нас ввел в заблуждение обманчивый облик г-на Коямады. Нам трудно было представить себе, что этот респектабельный с виду господин может быть таким коварным и двуличным, что этот мягкий и преданный муж, оказываясь в своей спальне, сразу же сбрасывал с себя личину благопристойности и превращался в демона, хлеставшего несчастную Сидзуко привезенным из-за границы хлыстом. Но случаи, когда в одном человеке уживаются добропорядочный муж и коварный демон, не столь уж редки. Наверное, можно даже сказать, что, чем больше в человеке мягкости и прекраснодушия, тем скорее он отдает себя во власть дьявола.

Позволю себе изложить свою точку зрения на события, связанные со смертью г-на Коямады. Четыре года назад г-н Рокуро Коямада по делам фирмы отправился за границу. За два года он побывал в Лондоне и еще в нескольких европейских столицах. По-видимому, там и расцвели пышным цветом его порочные наклонности (от его сотрудников я кое-что узнал о его любовных похождениях в Лондоне). С возвращением г-на Коямады на родину в сентябре позапрошлого года дурная привычка, уже ставшая его второй натурой, лишь усугубилась, как только он оказался рядом с беззаветно любящей его Сидзуко.

Опасность подобного рода наклонностей заключается не только в том, что от них впоследствии трудно избавиться, так же как, скажем, от пристрастия к морфию, но и в том, что с течением времени они приобретают характер прогрессирующего недуга. Подверженный им человек начинает искать все новых, еще более острых ощущений. Сегодня его уже не удовлетворяют те средства, к которым он прибегал вчера, а назавтра и они оказываются недостаточными. Нетрудно себе представить, что в один прекрасный день г-н Коямада обнаружил, что, хлестая Сидзуко, он больше не испытывает удовлетворения. Тогда с одержимостью маньяка он ринулся на поиски новых возбудителей. Как раз в это время он услышал от кого-то о рассказе Сюндэя Оэ «Развлечения человека на чердаке» и, заинтересовавшись его необычным названием, решил во что бы то ни стало прочитать его. И здесь он нашел близкую себе душу — человека, одержимого теми же пороками, которыми одержим и он сам. Насколько полюбилась ему эта книга, видно хотя бы по тому, что он из нее извлек. Дело в том, что в этом рассказе Сюндэй постоянно убеждает читателя в совершенно непостижимом удовольствии, которое можно испытать, незаметно подглядывая за человеком (особенно если этот человек — женщина), находящимся наедине с самим собой. Легко представить себе, сколь созвучным оказалось это откровение помыслам г-на Коямады. Подобно герою рассказа Сюндэя, он превратился в человека на чердаке и незаметно наблюдал оттуда за своей женой.

Ворота в доме Коямады находятся на почтительном расстоянии от прихожей, поэтому, входя во двор, он без особого труда, никем не замеченный, прокрадывался в кладовку, оттуда проникал на чердак и оказывался как раз над комнатой жены. Я даже рискну утверждать, что в те часы, когда г-н Коямада якобы играл в го с приятелем, он на самом деле находился на чердаке.

Далее, увидев в конце книги «Развлечения человека на чердаке» подлинное имя ее автора, г-н Коямада заподозрил, что Сюндэй и Итиро Хирата, бывший некогда любовником Сидзуко и наверняка затаивший обиду на нее, — одно и то же лицо. Тогда г-н Коямада начал собирать статьи, имеющие отношение к Сюндэю Оэ, вникать во всевозможные сплетни о нем, и, таким образом, в конце концов узнал о его отношениях с Сидзуко, о том, что в повседневной жизни Сюндэй болезненно сторонился людей, и о том, что в последнее время он вовсе перестал писать и куда-то исчез. Итак, в книге «Развлечения человека на чердаке» г-н Коямада одновременно отыскал и близкую себе душу, одержимую теми же порочными страстями, что свойственны и ему, и бывшего любовника своей жены, к которому он не мог не испытывать ревность и неприязнь. Вот на какой почве у него созрела мысль сыграть свою злую шутку.

Идея тайного подсматривания за женой, безусловно, заинтересовала его, однако для человека с садистскими наклонностями одного этого было мало. С изощренной изобретательностью больного он принялся искать нового, более действенного, более жесткого способа удовлетворения своей чувственности, способного заменить хлыст. Так он пришел к мысли разыграть спектакль со зловещими «письмами» Итиро Хираты. У него оказался журнал «Синсэйнэн» с фотографией рукописи Сюндэя. Чтобы сделать этот спектакль еще более интересным и достоверным, он стал методично изучать по этой фотографии почерк Сюндэя. Об этом свидетельствуют вмятины от карандаша на репродукции.

Свои письма г-н Коямада отправлял через определенные промежутки времени, причем из разных почтовых отделений. Это не представляло для него особой сложности: ему приходилось постоянно разъезжать на машине по делам фирмы. Что же касается содержания писем, то в газетах и журналах он мог почерпнуть достаточно сведений о Сюндэе, а подробности о жизни Сидзуко он знал из своих наблюдений с чердака. К тому же он как-никак был мужем Сидзуко. Он, конечно, помнил, что и как говорила Сидзуко в минуты супружеской близости, а позднее все это описывалось в письмах, якобы от Сюндэя. Поистине дьявольская уловка! Присвоив себе чужое имя, он предавался преступному развлечению, посылая жене леденящие душу письма, и одновременно испытывал злорадство, наблюдая с чердака за тем, с каким трепетом их читала Сидзуко. При этом он, однако, не забывал и о хлысте! Почему я так считаю? А потому, что лишь после смерти г-на Коямады у Сидзуко перестали появляться кровавые следы. Однако не следует думать, будто г-н Коямада истязал свою жену из чувства ненависти к ней. Напротив, он прибегал к такой жестокости именно потому, что без памяти любил ее. Такова уж психология людей с извращенными сексуальными наклонностями, и Вам это хорошо известно.

Вот, собственно, и все мои доводы в пользу того, что сочинителем и отправителем страшных писем был не кто иной, как Рокуро Коямада. Теперь возникает вопрос: каким образом все эти, казалось бы, невинные развлечения психически неполноценного человека повлекли за собой столь трагическую развязку? Почему они окончились плачевно прежде всего для самого г-на Коямады? Как случилось, что он, голый, в парике, оказался в воде у моста Адзумабаси? Кто, наконец, нанес ему раны? Если считать, что Сюндэй Оэ не имел отношения к этому происшествию, смерть г-на Коямады должна объясняться какими-то иными причинами. Позволю себе поделиться с Вами своими соображениями на этот счет.

Мне кажется, что в этом деле не было ни преступления, ни убийцы: г-н Коямада погиб всего лишь по вине несчастного случая. Быть может, боги прогневались на него за все его прегрешения, и его постигла кара небесная.

«Но как же тогда быть с тяжелыми ранами, обнаруженными на его спине?» — спросите Вы. К этому вопросу я еще вернусь, здесь же мне хочется рассказать по порядку, на каком основании у меня возникло вышеизложенное предположение.

Толчком к этой догадке послужил парик г-на Коямады. Наверное, Вы помните, что 17 марта, то есть на следующий день после моего обследования чердака, Сидзуко перевела спальню, на второй этаж европейского дома. Я не знаю, каким образом ей удалось убедить мужа в целесообразности подобного шага и почему г-н Коямада счел возможным согласиться с нею, но, как бы то ни было, с того дня он лишился возможности наблюдать за Сидзуко с чердака. Однако можно представить, что к тому времени это занятие уже успело ему наскучить. Быть может, благодаря этой перемене он придумал новую хитроумную забаву. Вот тут-то я и подумал о парике, который был заказан им самим. Поскольку этот парик был приобретен еще в конце прошлого года, поначалу он, по-видимому, предназначался для каких-то иных целей, но теперь оказался как нельзя более кстати.

В книге «Развлечения человека на чердаке», как я уже упоминал, имеется фотографический портрет Сюндэя. В отличие от лысого г-на Коямады Сюндэй на этом снимке, сделанном в молодости, предстает с пышной шевелюрой. Поэтому, если г-н Коямада задумал продвинуться дальше в сравнении с запугиванием Сидзуко письмами и подглядыванием за ней с чердака, если он решил испытать новое удовольствие — показаться в окне спальни Сидзуко в обличье Сюндэя, то ему прежде всего было необходимо замаскировать главную свою примету — лысину. Тут-то и пригодился парик. В парике он мог не беспокоиться, что объятая страхом Сидзуко его узнает: во-первых, темнота надежно скрывала его лицо, а во-вторых, ему не обязательно было торчать в окне долго (именно мгновенность его появления в окне сулила наибольший эффект).

Ночью 19 марта г-н Коямада вернулся от своего приятеля из Коумэ. Калитка была еще не заперта, и он, чтобы слуги его не заметили, прямо из сада потихоньку пробрался в свой кабинет на первом этаже (как рассказала мне Сидзуко, ключ от кабинета, равно как и ключ от упомянутого мной книжного шкафа, он всегда носил при себе). Стараясь двигаться бесшумно, чтобы его не услышала жена, он надел парик и выскользнул в сад. Затем залез на дерево, а оттуда перебрался на карниз и таким образом подкрался к окну спальни. По времени это совпадает с рассказом Сидзуко об увиденном ею в окне человеческом лице.

Итак, нам осталось лишь выяснить причину гибели г-на Коямады. Но прежде, чем сказать об этом, я должен хотя бы вкратце обрисовать место происшествия, где я специально побывал во второй свой визит к Сидзуко после того, как начал подозревать г-на Коямаду. Я не стану пускаться в пространные описания, поскольку у Вас есть возможность побывать там самому и осмотреть все это собственными глазами. Скажу лишь о самом важном. Окно спальни выходит на реку Сумидагава. Сразу под окном начинается бетонный забор, который упирается в довольно высокую скалу. Из соображений экономии забор построен таким образом, что заканчивается у основания скалы. От верхней части забора до поверхности воды примерно четыре метра, а от забора до окна на втором этаже — около двух метров. Можно предположить, что, передвигаясь по карнизу (а он, надо сказать, чрезвычайно узкий), г-н Коямада случайно оступился и полетел вниз. В лучшем случае он мог упасть на землю между домом и забором (несмотря на то что забор построен почти впритык к дому, там оставался вполне достаточный зазор), в противном случае он должен был сорваться прямо в реку. Судя по всему, с г-ном Коямадой произошло последнее.

Как только я выяснил направление течения реки, мне стало ясно, что г-н Коямада упал в воду не в том месте, где был обнаружен труп, какое-то время его течением несло вниз по реке. Мне было известно, что дом г-на Коямады выходит на реку и что мост Адзумабаси расположен ниже по течению. Поэтому я убежден, что г-н Коямада упал в реку, сорвавшись с карниза собственного дома. Однако многое еще оставалось для меня загадкой, ведь г-н Коямада умер не от падения в воду, а от нанесенных ему ран.

И вот неожиданно мне на память пришел один эпизод, описанный Мокусабуро Намбой в его книге «Новейшие принципы раскрытия преступлений». Случай с г-ном Коямадой как раз напоминает о нем. Я часто обращаюсь к этой книге, когда работаю над своими детективными произведениями, и поэтому хорошо помню ее содержание. Вот что описывается в этой книге:

«В середине мая 1917 года в городе Оцу префектуры Сига к волнорезу, построенному пароходной компанией на озере Тайко, прибило труп мужчины. На голове трупа были обнаружены раны, нанесенные каким-то острым предметом. Патологоанатом вынес заключение, что смерть наступила в результате черепных ран. В то же время, поскольку в брюшной полости трупа была обнаружена вода, врач пришел к заключению, что сразу после убийства труп был сброшен в воду. Все это дало основание считать данное происшествие уголовным преступлением и начать следствие. Но поскольку личность потерпевшего установить не удалось, следствие топталось на месте. Через несколько дней, однако, в полицейское управление Оцу поступило заявление от одного ювелира по фамилии Сайто, проживавшего на улице Дзе-фукудзи-дори в городе Киото. В нем сообщалось об исчезновении его служащего Сигэдзо Кобаяси, двадцати трех лет от роду, который служил продавцом в его ювелирном магазине. Поскольку внешность и одежда убитого соответствовали описанию ювелира, его сразу же вызвали в полицейское управление и предложили опознать труп. В результате не только выяснили личность убитого, но и установили, что он вовсе не был убит, а покончил жизнь самоубийством. Сайто показал, что перед своим исчезновением покойный оставил записку, в которой признавался в растрате крупной суммы хозяйских денег и сообщал о своем намерении покончить с собой. Что же касается обнаруженных на голове ран, то они были нанесены гребным винтом парохода, с кормы которого самоубийца бросился в озеро».

Не вспомни я об этом происшествии, мне, наверное, никогда не пришло бы в голову связывать гибель г-на Коямады со сходными причинами. На первый взгляд они действительно могут показаться маловероятными, однако во многих случаях реальность оказывается сложнее и запутаннее самых нелепых фантазий. Разве в реальной жизни не случается порой совершенно невероятное и невообразимое? Разумеется, я далек от мысли считать, что г-н Коямада тоже был задет гребным винтом какого-нибудь судна, ведь по реке Сумидагава в час ночи пароходы не ходят, да и вскрытие показало, что г-н Коямада не утонул.

Тогда каким образом на спине г-на Коямады появились эти глубокие порезы? Чем они нанесены? Ответ прост: осколками стекла на заборе. Должно быть, Вы и сами заметили, что эти осколки натыканы по всему забору. В некоторых местах они довольно крупные и вполне могли послужить причиной глубоких ран, какие были обнаружены на теле г-на Коямады. Падая с карниза, он с силой ударился о забор и тяжело поранился об эти осколки. Этим же объясняется и происхождение прочих, незначительных порезов по соседству с глубокими ранами.

Итак, г-н Коямада оказался сам во всем виноват и постыдно погиб из-за собственных порочных наклонностей. Оступившись, он сорвался с карниза, упал на забор и, получив смертельные раны, свалился в реку, а течение отнесло его труп к туалету на пристани у моста Адзумабаси.

Этим в основном и исчерпываются мои соображения в связи с делом о смерти г-на Коямады. К сказанному мне остается добавить лишь несколько слов в связи с тем, что покойный был найден почти голым. Дело в том, что в окрестностях Адзумабаси всегда околачивается всякий сброд: бродяги, нищие, воры. Поскольку на г-на Коямаде в тот вечер была дорогая одежда (шелковое авасэ и добротная накидка-хаори), да к тому же при нем были серебряные карманные часы, кто-нибудь из этих людей, воспользовавшись тем, что в ночное время тогда никого поблизости не было, снял эти вещи с трупа. (Примечание: это мое предположение впоследствии подтвердились — один бродяга был задержан с поличным.)

Наконец, может возникнуть вопрос: почему находившаяся в спальне Сидзуко не слышала шума от падения тела в воду? Но, во-первых, нельзя забывать, что она была смертельно напугана, во-вторых, окно в доме, построенном, кстати сказать, из бетона, было плотно закрыто, и, в-третьих, это окно находится на значительном удалении от поверхности воды. Кроме того, даже если бы Сидзуко и услышала всплеск, она легко могла принять этот звук за шум весел какой-нибудь груженой лодчонки, которые иногда среди ночи проплывают здесь по реке. В заключение хотелось бы еще раз подчеркнуть, что расследуемое Вами дело не имеет ничего общего с преступлением и, строго говоря, сводится к шутке, хотя последняя и повлекла за собой трагическую смерть г-на Коямады в результате несчастного случая. Подчеркиваю: именно несчастного случая, потому что иначе невозможно объяснить странное поведение г-на Коямады, который передал в руки шофера уличающую его перчатку, заказал на собственное имя парик и оставил в книжном шкафу несомненные доказательства своей вины…»

Возможно, выдержка из моей докладной записки получилась слишком длинной, однако я все-таки рискнул ее здесь привести, потому что без знания этих моих соображений невозможно понять всего того, о чем пойдет речь ниже.

Итак, в своей докладной записке я пришел к выводу, что Сюндэй Оэ с самого начала не имел отношения к загадочной смерти Рокуро Коямады. Но так ли было на самом деле? Если да, то сведения о нем, которые я изложил в первой части своих записок, теряют всякий смысл.

10

Судя по записи в моем дневнике, докладную записку я составил 28 апреля. Однако, прежде чем отнести ее следователю, я решил дать возможность Сидзуко ознакомиться с ней. Мне хотелось, чтобы она наконец успокоилась и поняла, что бояться угроз Сюндэя Оэ больше нет оснований. С этим намерением на следующий день я и отправился к Сидзуко. С тех пор как я начал подозревать г-на Коямаду, я посетил Сидзуко дважды, производя в ее доме нечто вроде обыска, однако до сих пор своими соображениями с ней не делился.

Как раз в это время решался вопрос о разделе имущества покойного г-на Коямады, и Сидзуко изо дня в день осаждали родственники. Оказавшаяся почти беспомощной под натиском обрушившихся на нее новых хлопот, она встретила меня с нескрываемой радостью, как будто мое появление снимало с нее бремя всех забот и проблем.

Как только Сидзуко, как обычно, провела меня в свою комнату, я сразу же, без предисловий, сказал ей:

— Сидзуко-сан, теперь вам не о чем больше тревожиться. Сюндэй Оэ с самого начала был в этом деле ни при чем.

Это мое заявление озадачило Сидзуко. Конечно же, она ничего не могла понять. Тогда я достал свою докладную записку и принялся читать ее вслух в той же манере, в какой нередко читал друзьям свой новый детективный рассказ. Во-первых, мне не терпелось успокоить Сидзуко, посвятив ее в суть дела, а во-вторых, мне было интересно узнать ее мнение о записке, с тем чтобы исправить неточности в моих рассуждениях, если они там будут обнаружены.

Конечно, читать Сидзуко те страницы, где говорилось о садистских наклонностях г-на Коямады, было с моей стороны жестоко. И верно, Сидзуко при этом густо краснела и, казалось, готова была сквозь землю провалиться со стыда. Когда я перешел к рассуждениям о перчатке, она заметила:

— Да, я хорошо помню, что должна быть еще одна пара, и никак не могу понять, куда она запропастилась.

Мое предположение о том, что г-н Коямада погиб в результате несчастного случая, она встретила с заметным удивлением, но ничего не сказала, лишь слегка побледнела.

Когда я кончил читать, она задумчиво протянула; «Да-а…» — и надолго погрузилась в свои мысли. Постепенно на лице ее стало проступать чуть заметное выражение умиротворенности. Казалось, узнав о том, что письма Сюндэя были подделкой и что теперь ей не нужно опасаться за свою жизнь, она впервые за долгие месяцы обрела душевное спокойствие. Кроме того, я подумал (да будет прощено мне это эгоистичное предположение!), что, узнав об отвратительных поступках г-на Коямады, она избавилась от угрызений совести из-за запретного чувства ко мне.

— Так вот, значит, как он меня истязал, а я-то, я… — наконец проговорила Сидзуко, и в этих ее словах чувствовалась радость женщины, увидевшей возможность оправдать себя в собственных глазах.

Было время ужина, Сидзуко вдруг засуетилась и, достав вино и закуски, принялась угощать меня. Я же, довольный тем, что моя докладная записка не вызвала никаких возражений с ее стороны, только и делал, что подставлял свой бокал всякий раз, как она предлагала мне налить еще. Я быстро пьянею. Вот и тогда вино вскоре ударило мне в голову, только вопреки обыкновению я почему-то впал в меланхолическое настроение и принялся молча разглядывать сидящую передо мной женщину.

Сидзуко выглядела довольно изможденной, но это не лишало ее обычной привлекательности. Бледность была природным свойством ее кожи, и в теле ее по-прежнему таилась грациозная и упругая сила. Она всегда словно светилась изнутри, и это непостижимое очарование не было утрачено ею. Контуры ее фигуры в кимоно из старинной фланели казались мне как никогда прежде обворожительными. Глядя на выразительные линии ее рук и ног, скрытых колеблющейся при каждом движении тканью, я мысленно дорисовывал все остальное.

Пока мы с Сидзуко вели рассеянную беседу, в моей затуманенной голове созрел сумасшедший замысел. Он состоял в том, чтобы снять какой-нибудь уединенный домик, который стал бы местом наших тайных встреч с Сидзуко.

Едва дождавшись ухода прислуги, я привлек к себе Сидзуко и стал покрывать ее лицо поцелуями. Сжимая ее в объятиях и ощущая через ткань тепло ее тела, я на ухо шептал ей о только что созревшем у меня замысле. Слушая меня, Сидзуко не только пыталась отстраниться, но, напротив, согласно кивала головой.

Как описать наши встречи, эти двадцать дней блаженства, пролетевшие, словно в бреду?

Я снял небольшой домик в Нэгиси, по виду напоминающий старинный амбар, и договорился, чтобы в наше отсутствие за ним следила старушка из соседней лавчонки, торгующая дешевыми сластями. Этот домик и стал местом наших упоительных свиданий. Мы заранее уславливались с Сидзуко о встрече и приходили туда, как правило, в дневное время. Здесь, в этом домике, я впервые изведал, что значит яростная, неистовая страсть женщины.

Впрочем, здесь не место углубляться в мои любовные перипетии. Когда-нибудь я напишу об этом отдельную книгу, сейчас же ограничусь рассказом о любопытном факте, который узнал от Сидзуко в одну из наших встреч.

Речь идет о парике г-на Коямады. Оказывается, он стыдился своей лысины и не хотел показываться жене в столь неприглядном виде. Поэтому он и решил приобрести парик. Когда он поделился своим намерением с Сидзуко, та со смехом принялась его отговаривать, но он заупрямился, точно ребенок, и сделал по-своему.

— Почему вы до сих пор молчали об этом? — спросил я Сидзуко.

— Но мне было неловко рассказывать о таких вещах, — ответила она.

После двадцати дней наших тайных встреч с Сидзуко я подумал, что не появляться долее в ее доме неприлично, и как-то раз с невинным видом явился в ее гостиную. Проведя с ней час в самых что ни на есть благопристойных беседах, я вызвал такси и поехал домой. По неожиданному стечению обстоятельств шофером оказался тот самый Миндзо Аоки, у которого я когда-то купил перчатки. И вот из-за этой случайной встречи я снова погрузился в, казалось бы, навсегда оставивший меня кошмар.

Если не считать перчаток, все было таким же, как месяц назад: и руки, лежащие на баранке, и старое синее демисезонное пальто (оно было надето прямо на рубашку), и напряженные плечи, и ветровое стекло, и зеркальце над ним.

Я вспомнил, как в прошлый раз, решив испытать водителя, произнес: «Сюндэй Оэ». И в моей голове сразу же всплыли и лицо Оэ на фотографии, и зловещие его произведения, и воспоминания о его странном образе жизни. В конце концов у меня даже возникло ощущение, что Сюндэй сидит рядом со мной в машине. Неожиданно для самого себя я вдруг обратился к шоферу:

— Послушайте, Аоки, когда вам все-таки подарил перчатки г-н Коямада?

— Что? — В точности как месяц назад, шофер повернулся ко мне и с тем же изумленным выражением лица произнес: — Как вам сказать? Точно помню, что в прошлом году, в ноябре… Постойте, постойте, как раз в тот день я получил зарплату и еще подумал, что в этот день мне часто делают подарки. Значит, это было двадцать восьмого ноября. Точно, ошибки быть не может.

— Так, значит, двадцать восьмого ноября… — повторил я за ним как в забытьи.

— Не пойму я что-то, почему эти перчатки не дают вам покоя. Может, какая история с ними связана?

Не отвечая на его вопрос, я всматривался в небольшое пятнышко на ветровом стекле. Мы, должно быть, проехали четыре или пять кварталов, а я все так и сидел, погруженный в свои мысли. Вдруг я встрепенулся и, тронув водителя за плечо, чуть ли не закричал:

— Послушайте, это было в самом деле двадцать восьмого ноября? Вы сможете повторить это на суде?

Водитель забеспокоился.

— На суде, говорите? Видать, дело серьезное. Но перчатки я получил точно двадцать восьмого. У меня и свидетель есть, мой помощник. Он видел, как я получал эти перчатки. — Аоки отвечал обстоятельно, видимо понимая, сколь важен для меня его ответ.

— Знаете что, поворачивайте назад! — приказал я шоферу, и тот, явно перепугавшись, послушно развернул машину.

Подъехав к дому Коямады, я выскочил из машины и вбежал в переднюю. Схватив за руку служанку, я без всяких предисловий выпалил:

— Скажите, верно, что в конце прошлого года в этом доме снимались и мылись щелоком все потолочные перекрытия? — Как я уже говорил, об этом мне стало известно со слов Сидзуко в тот день, когда я поднимался на чердак.

Служанка наверняка решила, что я спятил. Смерив меня недоверчивым взглядом, она сказала:

— Да, верно. Только не щелоком, а обычной водой. Мы приглашали специального человека. Это было как раз двадцать пятого декабря.

— А что, потолки мылись во всех комнатах?

— Да, во всех.

В это время в прихожей появилась Сидзуко, по-видимому услышавшая наш разговор.

— Что случилось? — спросила она, с тревогой глядя мне в лицо.

Я повторил ей свои вопросы, и она ответила на них точно так же, как служанка. Наскоро откланявшись, я снова сел в машину и велел везти меня домой. Удобно устроившись на мягком сиденье, я принялся мысленно рассуждать.

Итак, 25 декабря в доме Коямады во всех комнатах снимали и мыли потолочные перекрытия. Кнопка, найденная мною на чердаке, вне всякого сомнения, была от перчаток, принадлежавших г-ну Коямаде. Тогда выходит, что эта кнопка оторвалась от перчатки прежде, чем попала на чердак. О чем же говорит этот факт, по своей загадочности сопоставимый разве что только с теорией Эйнштейна?

На всякий случай я побывал в гараже у Миндзо Аоки и побеседовал с его помощником. Тот подтвердил, что перчатки были получены именно 28 ноября. Повидался я и с подрядчиком, который производил уборку в доме Коямады. Он назвал мне тут же дату, что и Сидзуко со служанкой, а именно 25 декабря. Он также заверил меня, что тщательно снимал все потолочные перекрытия и никаких, даже самых мелких предметов на чердаке остаться не могло.

Для того чтобы, вопреки очевидной софистике, утверждать, что кнопка была оставлена на чердаке именно г-ном Коямадой, приходится сделать следующее единственное допущение. А именно: оторвавшаяся от перчатки кнопка осталась в кармане г-на Коямады. Не подозревая об этом, он отдал перчатки своему шоферу. Спустя по меньшей мере месяц, а еще более вероятно — три месяца (ведь угрожающие письма начали приходить в феврале), г-н Коямада поднялся на чердак, кнопка выпала у него из кармана и таким окольным путем оказалась на чердаке.

Однако странно, что кнопка от перчатки осталась не в кармане пальто, а в пиджаке. (В самом деле, перчатки чаще всего держат в кармане пальто. Предположение же, что г-н Коямада поднимался на чердак в пальто, абсурдно. Впрочем, и костюм не вполне подходит для такого случая.) Кроме того, стал бы такой богатый человек, как г-н Коямада, зимой ходить в том же костюме, который носил в ноябре? Передо мной вновь возникла зловещая тень чудовища во мраке — Сюндэя Оэ.

А что, если меня ввела в заблуждение одиозная личность г-на Коямады (материал, поистине достойный современного детективного романа)? Тогда, быть может, г-н Коямада не погиб в результате несчастного случая, а был убит?

Сюндэй Оэ… Что и говорить, прочно вошел в мою жизнь этот загадочный призрак.

Стоило сомнению поселиться в моей душе, как все события сразу же предстали передо мной в ином свете. Если задуматься, просто смешно, с какой легкостью я, всего лишь писатель-фантаст, пришел к выводам, изложенным в моей докладной записке. К счастью, я еще не успел переписать ее набело: во-первых, меня не покидало чувство, что в ней что-то не так, а во-вторых, все это время моя голова была занята Сидзуко. Но теперь это обстоятельство играло мне на руку.

Если основательно вникнуть в существо дела, в нем окажется слишком много улик. Они буквально поджидали меня на каждом углу, так и просились в руки. А ведь не кто иной, как Сюндэй, писал, что именно в том случае, когда имеешь дело с избытком улик, следует насторожиться.

Прежде всего, нельзя признать убедительным мое утверждение, будто г-н Коямада писал угрожающие письма Сидзуко, ловко подделывая почерк Сюндэя. Еще Хонда говорил мне, что воспроизвести своеобразный стиль Сюндэя очень трудно. Это было тем более не под силу г-ну Коямаде, дельцу, весьма далекому от литературных занятий.

Тут я вспомнил о рассказе Сюндэя под названием «Почтовая марка», в котором повествуется о том, как страдающая истерией жена какого-то профессора медицины из ненависти к мужу подстроила все таким образом, что на него пало подозрение в убийстве. Уликой послужило написанное профессором письмо, в котором он подделывает почерк своей жены. Я подумал о том, что в деле Коямады этот Сюндэй мог прибегнуть к аналогичному средству, рассчитывая заманить свою жертву в ловушку.

В известном смысле в этом деле многое как бы взято из собрания сочинений Сюндэя Оэ. Так, подсматривание с чердака и роковая кнопка перенесены в действительность из рассказа «Развлечения человека на чердаке», копирование почерка Сюндэя дублирует уловку героини «Почтовой марки», а следы на спине Сидзуко с той же очевидностью внушают мысль о сексуальных извращениях, как и в соответствующем эпизоде из рассказа Сюндэя «Убийство в городе В». Да что ни возьми: и порезы на теле Коямады, и его труп в туалете на пристани — все детали этого дела явственно свидетельствуют о почерке Сюндэя.

Но не слишком ли очевидна эта цепь совпадений? С начала и до конца над всеми событиями реял призрак Сюндэя Оэ. Мне даже казалось, что и свою докладную записку я составлял, неосознанно следуя его замыслу. Уж не вселилась ли в меня воля этого Сюндэя?

Не разум, а интуиция мне подсказывала, что где-то Сюндэй все-таки должен быть. Я даже видел холодный, колючий блеск его глаз. Да, но где же?

Обо всем этом я размышлял, лежа поверх одеяла на кровати в своей комнате. В конце концов, устав от всех этих неразрешимых вопросов, я заснул. А когда проснулся, меня осенила ошеломляющая догадка. Несмотря на то что на дворе стояла ночь, я бросился звонить Хонде.

— Послушай, ты говорил мне, что у жены Сюндэя круглое лицо, — закричал и в трубку, как только Хонда подошел к телефону. Некоторое время на другом конце провода царило молчание — видно, Хонда не сразу узнал меня спросонья.

— Да, — наконец откликнулся он.

— Скажи, она носит европейскую прическу?

— Да.

— И ходит в очках?

— Да.

— И у нее есть золотые коронки?

— Есть.

— Она страдает от зубной боли, не так ли? И часто приклеивает к щеке болеутоляющий пластырь.

— Все верно. Ты что, встречался с ней?

— Нет, мне рассказали их бывшие соседи с улицы Сакурагите. Скажи, пожалуйста, когда ты встречался с ней, у нее по-прежнему болели зубы?

— Да, видно, у нее от природы больные зубы.

— Ты не помнишь, пластырь у нее был на правой щеке?

— Точно не помню, но, кажется, на правой.

— А тебе не кажется странным, что молодая женщина, к тому же причесанная на европейский манер, лечит зубы таким старозаветным способом? Сейчас уже никто не пользуется пластырем.

— Да, пожалуй, это несколько странно. А почему ты, собственно, спрашиваешь об этом? Неужели тебе удалось напасть на след?

— Кажется, удалось. На днях мы подробно потолкуем с тобой обо всем.

Поговорив с Хондой и убедившись в достоверности известных мне фактов, я сел к столу и до самого утра чертил на бумаге геометрические условные фигуры, знаки и формулы, так что со стороны могло показаться, что я решаю какую-то задачу по математике. Чертил и вымарывал. Чертил и вымарывал.

11

В течение трех дней Сидзуко не получала от меня писем с просьбой о встрече и в конце концов, не выдержав, сама прислала записку, в которой назначила мне свидание в три часа на следующий день. В этой записке были такие строки:

«Быть может, узнав о том, сколь я порочна, Вы охладели ко мне и стали избегать меня?»

Как это ни странно, мне не хотелось спешить разуверить ее. Мне была нестерпима сама мысль, что я должен ее увидеть. И все-таки на следующий день я отправился в Нэгиси.

Было начало июня. Как всегда в преддверии дождливого сезона, низко над головой висело хмурое небо, стояла невыносимая, удушливая жара. Пройдя три-четыре квартала от трамвайной остановки, я почувствовал, как весь покрылся испариной и как взмокла моя шелковая рубашка.

Сидзуко уже ждала меня, сидя на кровати в нашем прохладном амбаре. Здесь, в этой комнате на втором этаже, полы были застелены ковром, в некотором отдалении от кровати стояли кресла, на стенах висело несколько больших зеркал. Сидзуко не жалела денег, чтобы украсить место нашихвстреч, и не обращала внимания на мои попытки урезонить ее.

На Сидзуко было роскошное летнее кимоно из тонкого шелка с черным атласным поясом, расшитым листьями павлонии. Эта одежда и традиционная прическа, весь облик этой женщины, следовавшей вкусам старого Эдо[250], поразительно контрастировали с европейским антуражем комнаты.

Одного взгляда на блестящие душистые волосы этой женщины, которая и после смерти мужа продолжала так же старательно заботиться о своей прическе, было достаточно, чтобы вспомнить, как в минуты страсти рассыпался этот пучок, как раскидывались в разные стороны верхние пряди и как обвивались вокруг ее шеи выбившиеся из прически локоны. Бывало, перед возвращением домой она не меньше получаса проводила у зеркала, приводя в порядок спутавшиеся волосы.

Как только я вошел в комнату, Сидзуко обратились ко мне с вопросов:

— Почему вы в тот раз вернулись и спрашивали об уборке в моем доме? Вы были так взволнованы. Потом я долго размышляла над этим, но до сих пор ничего не могу понять.

— Не можете понять? Это вы-то не можете понять? — воскликнул я, снимая пиджак. — Странно, ничего не скажешь. Я совершил ошибку, нелепую ошибку, понимаете? Потолочные перекрытия в вашем доме мыли в конце декабря, а кнопка с перчатки г-на Коямады была утеряна за месяц до этого. Он отдал свои перчатки шоферу двадцать восьмого ноября, причем на одной из них кнопка уже отсутствовала. Следовательно, она оторвалась двадцать восьмого ноября. Вот что получается.

— Подумать только… — испуганно отозвалась Сидзуко и затем добавила с таким видом, будто все еще не могла уловить сути дела: — Значит, кнопка оказалась на чердаке уже после того, как оторвалась от перчатки.

— Мало того, что после. Вся загвоздка состоит в том, что она оторвалась не тогда, когда г-н Коямада поднимался на чердак. Если бы кнопка отлетела от перчатки на чердаке да так там и осталась, все было бы просто и понятно. Но ведь она появилась на чердаке по крайней мере месяц спустя после того, как оторвалась от перчатки. А это уже труднее объяснить, не правда ли?

— Да, — задумчиво произнесла Сидзуко. Лицо ее было бледно.

— Конечно, можно предположить, что кнопка осталась в пиджаке г-на Коямады и выпала в то время, когда он находился на чердаке. Но я сомневаюсь, чтобы ваш муж в начале зимы ходил в той же одежде, что и в ноябре.

— Вы правы. Муж придавал большое значение одежде и перед Новым годом всегда одевался в зимний костюм.

— Ну вот видите. Это предположение в самом деле маловероятно.

— Да. Но тогда выходит, что Хирата… — Эту фразу Сидзуко не закончила.

— Вот именно. В этом деле слишком заметен почерк Сюндэя, и моя докладная записка нуждается в серьезных поправках. — Я коротко изложил Сидзуко свои соображения о том, что все это дело напоминает собрание сочинений Сюндэя Оэ, что в чем присутствует чересчур много улик, что от них так и веет подлогом. — Быть может, вам это невдомек, — продолжал я, — но образ жизни Сюндэя действительно не укладывается ни в какие рамки. Почему он не допускает к себе посетителей? Почему избегает встречи с ними, то переезжая на другую квартиру, то отправляясь в путешествие, то сказываясь больным? Почему, наконец, он снимает дом на улице Сусаките в Мукодзиме, вносит арендную плату, но так и не поселяется в нем? Сколь ни сильна в нем склонность к мизантропии, все равно это выглядит странным. Странным, если только все это не нужно ему было для подготовки к убийству.

Я сидел на кровати рядом с Сидзуко. Как только я заговорил об убийстве, Сидзуко в страхе теснее придвинулась ко мне и до боли сжала мою руку.

— Если разобраться, я был всего лишь марионеткой в его руках. Он подбрасывал мне ложные улики, я же слепо принимал их на веру. Одним словом, я послушно играл отведенную мне им роль. Ха-ха-ха! — засмеялся я над самим собой. — Сюндэй — страшный человек. Понимая ход моих мыслей, он любезно снабжал меня соответствующими уликами. Нет, такое дело не по зубам профанам вроде меня. Будь я не писателем, склонным к скоропалительным заключениям, а профессионалом-следователем, я не блуждал бы вокруг да около, не выдвигал бы сумасбродных идей. Однако, если все же считать, что преступником является Сюндэй Оэ, возникает множество несообразностей. Все эти несообразности, затрудняющие расследование, проистекают от принятой мною посылки, что Сюндэй Оэ — законченный злодей. Несообразности, о которых я говорю, в конечном счете требуют ответа на два вопроса. Во-первых, почему угрожающие письма Сюндэя перестали приходить сразу же после смерти г-на Коямады? И во-вторых, каким образом в книжном шкафу г-на Коямады оказались уличающие его дневник, сборник рассказов Сюндэя и журнал «Синсэйнэн»? Эти две вещи никак не согласуются с версией, по которой преступником является Сюндэй. Хорошо, предположим, что приписка на полях в дневнике г-на Коямады была сделана рукой Сюндэя, предположим даже, что сборник его рассказов и журнал «Синсэйнэн» были специально подброшены в шкаф, но ведь все равно остается необъяснимым, как ему удалось завладеть ключом от шкафа, который г-н Коямада всегда носил при себе. Да и как смог Сюндэй пробраться незамеченным в его кабинет? На протяжении трех последних дней я ломал над этим голову и в результате, как мне кажется, нашел единственно правильное решение головоломки. Поскольку это дело насквозь проникнуто идеями, почерпнутыми из книг Сюндэя, я подумал, что внимательное изучение их даст мне ключ к разгадке тайны, и перечитал все его произведения. Кроме того, я вспомнил, что мой приятель Хонда из издательства «Хакубункан» однажды встретил Сюндэя в парке Асакуса в странном виде: на нем был красный колпак и шутовской наряд, а в руках он держал пачку рекламных листков. Позднее, наводя справки в рекламных агентствах, Хонда выяснил, что они нередко прибегают к услугам бродяг. Итак, Сюндэй затесался в среду бродяг в парке Асакуса. Не напоминает ли вам все это «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда» Стивенсона? Обратив на это внимание, я решил отыскать нечто подобное среди рассказов Сюндэя и обнаружил, с одной стороны, повесть «Страна Панорама», написанную, как вам наверно, известно, незадолго до его исчезновения, и, с другой стороны, рассказ «Единый в двух лицах». Прочитав эти вещи, я понял, что именно привлекало Сюндэя в романе Стивенсона. Возможность быть единым в двух лицах!

— Мне страшно! — воскликнула Сидзуко. — В ваших словах заключен какой-то зловещий смысл. Давайте прекратим этот разговор. Мне страшно в этом полутемном амбаре. Обо всем этом мы сможем поговорить потом, а пока воспользуемся возможностью побыть друг с другом. Когда я с вами, мне не хочется вспоминать о Хирате.

Но я был совсем не расположен к любовным утехам и продолжал:

— И еще, размышляя обо всем этом, я обнаружил два странных совпадения. Выражаясь научным языком, одно из них — пространственное, а другое — временное. Вот карта Токио. — С этими словами я вытащил из кармана карту и разложил ее перед Сидзуко. — Со слов Хонды и шефа полицейского управления в Хисагате я знаю, что Сюндэй Оэ сменил несколько адресов. Сначала он жил в Икэбукуро, потом на улице Кикуите в Усигомэ, затем в Нэгиси, на улице Хацусэте в Янака, в Хигураси, на улице Суэхироте в Канда, на улице Сакурагите в Уэно, на улице Янагисимате в Хондзе, наконец, на улице Сусаките в Мукодзиме. Из всех этих мест лишь Икэбукуро и Усигомэ расположены достаточно далеко, остальные же семь, как вы можете видеть на карте, сконцентрированы в северно-восточной части города. И в этом — большой просчет Сюндэя. Почему лишь Икэбукуро и Усигомэ находятся так далеко, можно понять, приняв во внимание тот факт, что литературная слава, а вместе с ней и паломничество к нему посетителей начались только после переезда Сюндэя в район Нэгиси. До этого все дела, касающиеся его рукописей, он решал исключительно в письменной форме. Теперь давайте мысленно соединим одной линией семь последующих мест проживания Сюндэя, начиная с Нэгиси. Эта линия образует неправильной формы окружность. Определив центр этой окружности, мы получим ключ к разгадке всей тайны. Сейчас я объясню почему.

Сидзуко отпустила мою руку и порывисто обняла меня за шею.

— Мне страшно! — снова воскликнула она и стала ласкаться ко мне. Проводя пальцем у меня за ухом, она принялась сладко нашептывать, словно успокаивая раскапризничавшегося ребенка: — Мне жаль тратить драгоценное время на эти страшные сказки. Вы чувствуете, как горят мои губы, слышите, как бьется мое сердце? Обнимите меня, скорее обнимите меня.

— Подождите, осталось совсем немного. Наберитесь терпения и выслушайте меня до конца. Сегодня я пришел сюда для того, чтобы поговорить с вами. — Не обращая внимания на призывный шепот Сидзуко, я продолжал: — Теперь перейдем к совпадению во времени. Имя Сюндэя перестало появляться на страницах журнала с конца позапрошлого года, я это хорошо помню. Между тем, как вы сами мне говорили, г-н Коямада вернулся из-за границы тогда же, то есть в конце позапрошлого года. Почему два этих события так точно совпадают по времени? Случайность ли это? Как вы думаете?

Сквозь маленькое окно комнаты проглядывало свинцовое небо. С улицы донесся глухой грохот — должно быть, прошел трамвай. В ушах у меня шумело. Эти два шума сливались в один непереносимый гул, настолько зловещий, что казалось, будто сюда движется целое полчище дьяволов, бьющих в барабаны.

— Итак, с одной стороны, совершенно очевидно, что Сюндэй Оэ имеет непосредственное отношение к этому делу, — продолжал я. — Но с другой стороны, несмотря на все свои усилия, полиция по всей Японии в течение двух месяцев не может разыскать этого известного писателя, как будто он растаял, точно дым. Мне жутко от одной мысли, что все это происходит не в страшном сне, а наяву. Почему Сюндэй отказался от своего намерения убить Сидзуко Коямада? Почему он прекратил писать свои угрожающие письма? Каким способом он проник в кабинет г-на Коямады? Как, наконец, ему удалось открыть запертый на ключ шкаф? В связи с этим я не могу не вспомнить одного имени. Имени писательницы Хидэко Хираяма. Многие думают, что это женщина. Даже среди писателей и журналистов немало людей, которые искренне уверены в этом. Молодые люди засыпают Хидэко любовными письмами. А между тем Хидэко Хираяма — мужчина, и даже более того — почтенный правительственный чиновник. Все детективные, писатели: и я, и эта Хидэко Хираяма — престранные существа. — Я уже потерял контроль над собой и говорил как одержимый. По лицу моему струился пот, я чувствовал на губах его неприятный солоноватый привкус. — Сидзуко-сан! Слушайте меня внимательно. Так что же находится в центре круга, образованного линией, которая соединяет между собой жилища Сюндэя? Взгляните на карту? Видите? В центре круга — ваш дом. До каждого из мест, где селился Сюндэй, десять минут езды от вашего дома. Почему Сюндэй исчез, как только г-н Коямада вернулся из-за границы? А потому, что вы лишились возможности посещать уроки чайной церемонии и возиться с цветами. Пока г-н Коямада отсутствовал, вы с полудня до вечера занимались чайной церемонией и цветами. Кто заставил меня-поверить в это? Вы! Встретив меня в музее, вы потом уже вертели мною, как вам хотелось. Для вас было проще простого сделать нужную вам приписку на полях дневника вашего мужа, положить в шкаф г-на Коямады любые улики, наконец, бросить на чердаке кнопку. Вот к какому выводу я пришел. Как еще объяснить все случившееся? Ответьте мне! Ответьте же мне!

— Довольно! Слышите, довольно! — вскрикнула Сидзуко и вцепилась в меня. Прильнув щекой к моему плечу, она залилась слезами. Эти слезы обжигали меня сквозь рубашку.

— Почему вы плачете? Почему все время вы порываетесь остановить меня? Не потому ли, что для вас это вопрос жизни и смерти? Уже одно это дает мне основание подозревать вас. Но слушайте дальше. Я еще не кончил. Почему жена Сюндэя Оэ носила очки? Почему у нее были золотые коронки? Почему она приклеивала к правой щеке болеутоляющий пластырь? Почему носила — стрижку на европейский манер? Вспомните «Страну Панораму» Сюндэя. В этой повести можно почерпнуть уйму сведений об искусстве камуфляжа. Здесь и изменение прически, и очки, и ватные тампоны, которые закладываются за щеки и меняют черты лица. Вспомните наконец рассказ «Медная монета», один из персонажей которого надевал на здоровые зубы золотые коронки. Боковые зубы у вас крупнее остальных, и это запоминается. Поэтому вы и надевали на них коронки. На правой щеке у вас родинка, и вы скрывали ее под болеутоляющим пластырем. А для того, чтобы ваше удлиненное лицо казалось более круглым, вам оставалось всего-навсего изменить прическу. Так вы превращались в жену Сюндэя. Позавчера вас видел Хонда. Он ручается, что, если заменить вашу прическу на стрижку, надеть на вас очки и золотые коронки, вы будете вылитой женой Сюндэя. Что вы на это скажете? Не вздумайте дурачить меня, мне все предельно ясно.

Я оттолкнул от себя Сидзуко. Она упала на кровать и сквозь слезы чуть слышно произнесла:

— Хирата. Хирата.

— Хирата? Значит, вам все еще угодно дурачить меня? Вы хотите, чтобы я поверил в существование Сюндэя, коль скоро вы притворялись его женой? Нет, Сюндэй не существует и никогда не существовал. Он всего лишь плод воображения, фантазия. Для того чтобы всех сбить с толку, вы превращались в его жену и встречались с сотрудниками журналов. По этой же причине вы переезжали с места на место. Однако долго так продолжаться не могло, поэтому вы подкупили бродягу из парка Асакуса и заставили его играть роль «лежебоки» Сюндэя. Не Сюндэй превращался в странного человека в шутовском наряде, а этот бродяга перевоплощался в Сюндэя.

Сидзуко молча лежала на кровати. Издали можно было подумать, что она мертва. При взгляде на нее гнев мой остыл, и я смущенно сказал:

— Сидзуко-сан, я погорячился. Мне следовало быть более сдержанным. Но вы так настойчиво мешали мне говорить, так сбивали меня с толку своим кокетством, что я поневоле вышел из себя. Простите меня. Постарайтесь меня не перебивать, а я попытаюсь рассказать, как все было дальше. Если я буду неточен, поправьте меня, ладно?

Вы наделены редкими для женщины умом и литературным даром. Я это почувствовал уже по письмам, которые вы мне присылали. Вполне понятно, что вам захотелось попробовать себя на литературном поприще, и вы решили написать детективную повесть, взяв своим псевдонимом мужское имя. Неожиданно эта первая проба пера возымела успех. Как раз в то время, когда к вам пришла литературная слава, г-н Коямада на два года отправился за границу. Чтобы скрасить свое одиночество, а еще более из-за пристрастия ко всему необычному вы затеяли страшную игру, в которой вам надлежало исполнять сразу три роли. У вас есть рассказ «Единый в двух лицах». В реальной жизни вы пошли еще дальше, избрав для себя не две, а три ипостаси.

Под именем Итиро Хираты вы сняли квартиру в Нэгиси. Прежние ваши пристанища — в Икэбукуро и в Усигомэ, — по-видимому, предназначались только для получения корреспонденции. Под разными предлогами: нелюдимости, путешествий и так далее — вы скрывали от людей человека по имени Харата и, переодеваясь его женой, вместо него вели переговоры даже с издателями. Когда вы писали свои произведения — вы превращались в Сюндэя Оэ, или Хирату, когда разговаривали с сотрудниками журналов или снимали очередной дом — вы становились женой Хираты, в своем же доме вы были г-жой Коямада. Так вы играли одновременно три роли. Для того чтобы успешно справляться с ними, вы должны были каждый день надолго отлучаться из дома. Для окружающих был найден хороший предлог: занятия чайной церемонией и музыкой. Полдня вы были г-жой Коямада, остальные полдня — г-жой Хирата. Изменение прически, переодевание и прочее требовали значительного времени, поэтому вы не могли позволить себе тратить много времени на дорогу. Вот почему, переезжая с места на место, вы неизменно останавливали свой выбор на тех районах, до которых-от вашего дома не более десяти минут езды на машине.

Я тоже своего рода охотник до всего необычного и поэтому хорошо вас понимаю. Разумеется, подобная игра требовала немалой затраты сил, но зато сулила неземное наслаждение.

Мне вспоминаются суждения одного критика. Разбирая какое-то из произведений Сюндэя, он отмечал, что оно насквозь проникнуто гнетущей подозрительностью, на которую способна только женщина. Читая книги Сюндэя, писал дальше критик, словно видишь перед собой затаившееся во мраке чудовище. Это очень точные слова.

Но вот промчались два года, и г-н Коямада вернулся в лоно семьи. Вы больше не могли играть три роли, как прежде. Вот тогда-то и исчез со сцены Сюндэй Оэ. Но поскольку он слыл человеком странным и до крайности нелюдимым, никому и в голову не пришло считать его загадочное исчезновение подозрительным.

Почему вы решились на это страшное преступление, мне, мужчине, не вполне понятно, но из книг о психических аномалиях я знаю, что склонные к истерии женщины нередко сами себе посылают угрожающие письма. И в Японии, и за рубежом тому немало примеров.

Здесь заключено, с одной стороны, желание испугать себя, а с другой — стремление вызвать сочувствие со стороны какого-нибудь другого человека. Мне кажется, что и вами руководило подобное желание. В самом деле, какое щекочущее нервы ощущение — получать угрожающие письма от известного писателя, в которого временами превращались вы сами!

Со временем стареющий муж стал все больше и больше докучать вам. Кроме того, вам не хотелось расставаться с увлекательной и привольной жизнью, к которой вы привыкли в его отсутствие. А если выразиться еще точнее, вас теперь, как написал некогда Сюндэй, неудержимо влекла сладость преступления, сладость убийства. Тут-то вам и понадобилась вымышленная фигура — исчезнувший Сюндэй. Сделав его убийцей, вы, оставаясь вне подозрения, избавились от опостылевшего вам мужа, унаследовали огромное состояние и отныне могли жить так, как вам заблагорассудится.

Но этого вам показалось недостаточно. Для полного спокойствия вы решили создать вторую линию обороны. Ваш выбор пал на меня. Зная о моем отрицательном отношении к Оэ, вы решили отомстить и мне, превратив меня в послушную вашей воле марионетку. Слушая мою докладную, записку, вы, наверное, с трудом сдерживали смех. Сбить меня с толку было нетрудно. Ведь в моем распоряжении, казалось бы, находились несомненные улики: кнопка от перчатки, дневник, журнал «Синсэйнэн», наконец, «Развлечения человека на чердаке». Однако, как вы не раз отмечали в своих произведениях, преступник всегда хоть в чем-нибудь, но допускает промах. Так и вы, завладев кнопкой от перчатки г-на Коямады, использовали ее в качестве весомой улики, но при этом не потрудились выяснить, когда именно она оторвалась. Вы даже не подозревали, что перчатки давным-давно отданы водителю такси, который возил вашего мужа. Казалось бы, такой незначительный промах! Что же касается ран на теле г-на Коямады, то я думаю, что прежние мои предположения можно считать правильными. Только г-н Коямада не сорвался с карниза. Скорее всего, трагедия произошла, когда вы остались наедине с ним в спальне (поэтому на нем и был парик), и вы каким-то образом вытолкнули его из окна.

Ну что, Сидзуко-сан, прав я или нет? Скажите же хоть что-нибудь. Если можете, возражайте мне. Сидзуко-сан!

Я сказал все, что хотел, и теперь в растерянности стоял возле кровати. Женщина, которую я еще вчера считал своей возлюбленной, теперь предстала передо мною в своем истинном обличье. Поверженное чудовище во мраке. При взгляде на нее у меня на глаза невольно навернулись слезы. Взяв себя в руки, я сказал:

— Теперь я должен уйти. Поразмыслите хорошенько над всем, что я здесь говорил, и образумьтесь. Благодаря вам в этом месяце я открыл для себя новый, неведомый мне ранее мир любовного безумия. Мне и теперь нелегко расстаться с вами. Но оставаться после всего, что случилось, мне не позволяет совесть. Прощайте. — Я поцеловал Сидзуко и вышел вон из райской обители, в которой мы с ней провели столько счастливых дней.

Казалось, небо опустилось совсем низко над землей. Духота стала еще более невыносимой. Весь в испарине и до боли стиснув зубы, я, точно безумец, метался по улицам.

12

На следующий день в вечернем выпуске газеты я прочел сообщение о самоубийстве Сидзуко.

Она бросилась в реку со второго этажа своего дома. Видно, так уж распорядился злой рок, что труп ее был обнаружен утром одним из прохожих неподалеку от той же пристани у моста Адзумабаси.

В своем простодушии автор статьи писал:

«Судя по всему, г-жа Коямада трагически погибла от руки того же преступника, который незадолго до этого убил ее мужа».

Разумеется, гибель некогда любимого мной человека глубоко опечалила меня, но в то же время я воспринял ее как лишнее доказательство вины Сидзуко, поэтому подобная развязка показалась мне оправданной. Около месяца я пребывал в полной уверенности, что так оно и есть.

Но в один прекрасный день, когда мой пыл несколько поостыл, мне в душу закралось страшное сомнение.

Ведь я так и не услышал от Сидзуко ни одного слова покаяния. Единственное, что у меня было, — это улики, которые я толковал по-своему, полагаясь лишь на здравый смысл. Мои подозрения не были доказаны с той же бесспорностью, с которой можно утверждать, что дважды два — четыре. Однажды мне уже пришлось полностью пересмотреть свое первоначальное предположение, исходя всего лишь из показаний шофера и подрядчика, производившего уборку в доме Коямады. Можно ли ручаться, что подобное не произойдет и на сей раз?

Во время моего последнего разговора с Сидзуко я меньше всего стремился выдвинуть против нее какое-либо обвинение. Наоборот, я хотел спокойно изложить ей свои соображения и выслушать ее объяснения. Но ее поведение во время этого разговора укрепило мои подозрения. Я несколько раз призывал ее хоть что-нибудь ответить на мои вопросы, но она упорно отмалчивалась, и это молчание я истолковал как свидетельство ее виновности. Но было ли это толкование единственно правильным?

Да, она покончила с собой. (Кстати, откуда известно, что это было самоубийство? А что, если это было убийство? Тогда должен существовать и убийца, а это уже страшно!) Но допустим, что это было все-таки самоубийство. Можно ли видеть в нем несомненное доказательство ее виновности? А вдруг на этот шаг ее вынудило какое-нибудь иное обстоятельство? Скажем, услышав от меня, человека, в котором она привыкла видеть свою опору, столь страшные обвинения и не сумев опровергнуть их, она (в конце концов, Сидзуко была всего лишь женщиной) поддалась минутному настроению и решила свести счеты с жизнью.

Если так, то выходит, что Сидзуко убил я. Пусть не своими руками, но все-таки я. В самом деле, что это, как не убийство?

Но это еще куда ни шло. Гораздо хуже другое.

Сидзуко, несомненно, любила меня. И сейчас, после ее смерти, я не могу не задуматься о том, что должна была испытать эта женщина, когда любимый человек заподозрил ее в тяжком преступлении. Быть может, она решила покончить с собой именно потому, что любила меня и просто не сумела отвести от себя обвинений, которые я ей предъявил.

Но предположим, что мои обвинения были вполне обоснованны и справедливы. Так почему все же эта женщина решилась убить мужа, с которым прожила много лет? Могли ли одни только соображения свободы и денег склонить ее на это страшное преступление? Не виновата ли в этом любовь? Любовь, объектом которой был я.

О, куда деваться мне от этих мучительных сомнений? Повинна ли Сидзуко в смерти своего мужа или нет, ясно одно, что эту несчастную женщину, так неистово любившую меня, убил я. Как после этого не проклинать себя за злосчастную приверженность к справедливости? В мире нет ничего сильнее и прекраснее любви. Но я с безжалостностью черствого моралиста разбил вдребезги эту хрупкую и прекрасную любовь.

Если мои предположения верны и Сидзуко и Сюндэй Оэ действительно одно лицо, я могу до некоторой степени быть спокоен.

Но как теперь это проверить? Г-на Коямады нет в живых. Нет в живых и Сидзуко. Наверное, и Сюндэй Оэ навсегда покинул этот мир. Хонда сказал, что Сидзуко похожа на жену Сюндэя. Но одно дело слова Хонды, а другое дело неопровержимые доказательства.

Я несколько раз ходил к следователю Итосаки, но, судя по его туманным объяснениям, никаких перспектив разыскать Сюндэя у него не было. Я попросил своего знакомого побывать в префектуре Сидзуко и навести справки об Итиро Хирате. Мои надежды, что этого человека вообще не существовало, не оправдались. Оказалось, что человек по имени Итиро Хирата в самом деле там жил, но давно уже куда-то уехал оттуда. Однако одного факта, что Итиро Хирата реально существовал и даже, возможно, был когда-то любовником Сидзуко, было мало, чтобы утверждать, что он был писателем, пользовавшимся псевдонимом Сюндэя Оэ, и что г-на Коямаду убил он. Во-первых, найти его нам не удалось, а во-вторых, Сидзуко вполне могла использовать имя своего бывшего любовника в задуманной ею игре просто потому, что оно первым пришло ей на ум. С разрешения родственников Сидзуко я осмотрел ее личные вещи — письма и другие бумаги, надеясь найти в них хоть какую-нибудь зацепку. Но и эта моя попытка не увенчалась успехом.

Сколько бы я ни корил себя за скороспелые выводы и подозрения, поздними раскаяниями делу уже помочь было нельзя. Я готов из конца в конец исходить всю Японию, да что там Японию — весь мир, только бы отыскать следы Хираты — Сюндэя, хотя и понимаю, что это бесполезно.

Однако, даже если бы мне удалось найти Сюндэя и выяснить, виновен он в преступлении или, наоборот, не виновен, это лишь умножило бы мои страдания — разумеется, по-разному в каждом из этих случаев, но все равно умножило бы.

Со времени трагической кончины Сидзуко Коямада минуло полгода. Я по-прежнему ничего не знаю об Итиро Хирате. И мучительные сомнения с каждым днем все неотступнее преследуют меня.

Перевод Т. Редько

Сэйте Мацумото ЗЕМЛЯ-ПУСТЫНЯ

Глава 1

Сэцуко Асимура сошла с электрички на станции Нисиноке.

Прошло немало лет с тех пор, как она приезжала сюда в последний раз. С радостным чувством смотрела она на трехэтажные пагоды храма Якусидзи, которые были видны даже с железнодорожной платформы. Нежаркое осеннее солнце уже заходило за сосны, росшие вокруг пагод. Станцию с храмом соединяла прямая дорога. По пути Сэцуко зашла в закусочную, где заодно торговали старинной утварью. На полках, как и восемь лет назад, лежали образцы старинной черепицы.

Небо начали заволакивать тучи, подул пронизывающий холодный ветер, но на душе у Сэцуко было приятно и легко. Давно она не ходила по этой дороге, давно не посещала храм, куда сейчас шла.

До Киото она ехала вместе с мужем, которому весь день предстояло провести на заседании научного конгресса. Уже несколько лет они никуда не выезжали вместе и еще в Токио договорились, что Сэцуко съездит в Нару в те часы, когда муж будет занят на конгрессе.

Миновав ворота, Сэцуко остановилась перед храмом. Она вспомнила, как была огорчена в прошлый приезд, когда пагоды ремонтировали. Теперь они стояли во всей красе, и это обрадовало Сэцуко.

Сегодня, как обычно, посетителей в храме почти не было. Приезжавшие в Нару туристы сюда не добирались.

Когда Сэцуко, вдоволь налюбовавшись искусной резьбой в главном храме, вышла наружу, было уже за полдень.

Дорога, соединявшая храм Якусидзи с храмом Тоседайдзи, была у Сэцуко одной из самых любимых. Восемь лет назад она приезжала сюда в конце весны, когда ярко светило солнце и за глинобитной оградой, тянувшейся вдоль дороги, цвели магнолии.

Сейчас дорога была безлюдна, с полуразрушенной ограды свисали плети дикого плюща.

Подойдя к храму Тоседайдзи, Сэцуко заметила, что ворота храма основательно подновлены. В прошлый приезд ей сразу бросилось в глаза, что воротные столбы растрескались, их нижняя часть подгнила, а опирающаяся на столбы крыша ворот, крытая старой черепицей, — поросла мхом и угрожающе накренилась. Еще ей тогда запомнилось удивительное сочетание цветов росшей здесь дикой вишни и блекло-красной краски, сохранившейся на столбах и вызывавшей ощущение чего-то очень древнего.

Длинная дорожка, по обе стороны которой росли высокие деревья, привела ее к храму. Она заглянула в маленький киоск у входа в храм, где были разложены цветные открытки и сувениры. В киоске сидел тот же старый привратник, который был здесь и в прошлый ее приезд.

Сэцуко остановилась перед храмом и долго любовалась его неповторимой архитектурой. Любовь к древним храмам привил ей покойный дядя, Кэнъитиро Ногами, младший брат матери. Он был дипломатом, во время войны занимал пост первого секретаря в японском представительстве в одной нейтральной стране и перед самым концом войны внезапно там заболел и умер.

Сэцуко помнила, что мать страшно горевала и удивлялась, как это могло случиться — ведь Кэнъитиро был такой здоровый мужчина. И теперь, как только она вспоминала дядю, в ее памяти всплывали эти слова матери.

В самом деле, Ногами был удивительно здоровым человеком, занимался дзю-до еще в средней школе, а в университете уже имел третий дан. Он выехал из Японии к месту назначения, когда война была в самом разгаре. Сэцуко с матерью приехали проводить его на токийский вокзал. Вокзал был едва освещен: власти ввели правила светомаскировки.

В ту пору в Европу можно было попасть только через Сибирь. Америка вела маневренную войну и наносила Японии чувствительные удары. В Европе Германия и Италия терпели одно поражение за другим. Сэцуко думала, что за дядю можно не беспокоиться, только бы добрался до места службы — до нейтральной страны. Но нежданно-негаданно именно там его и настигла смерть.

С каждым днем положение Японии, Германии и Италии становилось все более угрожающим, и на своем дипломатическом посту дядя не знал ни сна, ни отдыха. Организм у него ослаб, болезнь поразила легкие и вскоре довела его до могилы.

Сэцуко до сих пор помнила сообщение в газете о его смерти: «Находясь в нейтральной стране, в условиях сложной политической обстановки в Европе, Кэнъитиро Ногами отдавал все силы осуществлению японской внешней политики военного времени и скончался на боевом посту».

Понимать красоту древних храмов научил ее именно дядя. Еще в студенческие годы он нередко посещал старинные храмы в Наре и продолжал увлекаться этим и после того, как поступил на службу в министерство иностранных дел. Возвращаясь на родину из Тяньцзиня, куда его впервые направили вице-консулом, а затем из различных европейских стран, где он служил впоследствии, Ногами прежде всего отправлялся осматривать древние памятники Японии.

Дядя не раз обещал Сэцуко взять ее с собой в такие поездки, но ему так и не удалось выполнить свое обещание.

Присылая Сэцуко из-за границы красивые открытки, он никогда не описывал тамошние красоты, а всегда интересовался, ездила ли Сэцуко в Нару, выражал сожаление, что не мог вместе с ней побывать там, и всячески внушал ей любовь к седой старине Японии.

Осмотрев храм, Сэцуко направилась к выходу. Она заглянула в киоск с намерением купить что-нибудь в подарок своей двоюродной сестре, Кумико, дочери дяди. Пока старый привратник заворачивал выбранные ею сувениры, Сэцуко обратила внимание на лежавшую на прилавке книгу посетителей, в которой расписывались побывавшие в храме гости. Книга была довольно объемистая. Сэцуко пробежала глазами раскрытую страницу и сразу узнала несколько фамилий известных искусствоведов и профессоров. По-видимому, именно такого рода люди, а не простые туристы посещали этот храм. Она взглянула еще на одну страницу, предыдущую. Страница вся была испещрена неразборчивыми подписями — к сожалению, в последнее время мало кто серьезно занимался каллиграфией.

Но одна подпись невольно привлекла к себе внимание Сэцуко: Коити Танака. Фамилия ей была неизвестна, но почерк был удивительно знаком. Где она видела такие иероглифы?

— Извините, что заставил вас ждать. — Старик с поклоном передал Сэцуко завернутые в бумаги сувениры и, заметив, что она внимательно разглядывает книгу, сказал: — Не желает ли госпожа занести свое имя?

Сэцуко взяла кисточку, расписалась, потом снова стала внимательно разглядывать привлекшую ее внимание фамилию. Нет, не столько фамилию, сколько почерк.

Да-да, думала она, очень похоже на почерк покойного дяди. Дядя еще в молодости увлекался каллиграфией и прекрасно писал. Написание иероглифа «ити» в его имени очень походило на «ти» в имени неизвестного, линия, как и у дяди, чуть-чуть поднималась вправо, и утолщение на конце при остановке кисти было удивительно похоже. А дядя учился по образцам знаменитого китайского каллиграфа эпохи Сун — Ми Фэя.

Сэцуко решила, что это галлюцинация, и вызвана она пребыванием в храме, где так любил бывать ее дядя. По-видимому, сегодня она слишком много думала о нем. Правда, в этом мире немало найдется людей с одинаковыми почерками, и все же ей было приятно это случайное совпадение: посетила храм, о котором часто рассказывал дядя, и увидела почерк, столь похожий на его. Кто же этот человек, расписавшийся в книге посетителей? Откуда он?

На всякий случай Сэцуко спросила у привратника:

— Должно быть, этот господин приехал сюда издалека?

Старик безразлично взглянул на подпись.

— Не могу знать, — ответил он.

— Не скажете ли, когда сделаны эти записи? — спросила Сэцуко, указывая на интересующую ее страницу.

— Хм-м, — промычал старик, разглядывая фамилии. — Пожалуй, дней десять назад.

В таком случае привратник должен был бы помнить внешность посетителя. Ведь сюда не так уж часто заглядывают туристы.

Однако в ответ на ее вопрос старик сказал:

— В последние дни как раз было много народу, разве всех упомнишь.

Сэцуко поблагодарила привратника и прежней дорогой отправилась на станцию. Почему-то именно сегодня мысли о дяде не давали ей покоя. Слов нет, это он привил ей любовь к неповторимой красоте старых храмов, и мысли о нем были вполне естественны, но… А может, это осенний пейзаж навеял на нее грустные воспоминания?

Сэцуко договорилась встретиться с мужем в гостинице. Он должен был после конгресса в Киото приехать в Нару к восьми часам вечера.

Она пришла на станцию и собиралась уже было вернуться в Нару, но неожиданно переменила свои планы, отказавшись от первоначального намерения пройти по старинной дороге Саходзи. У нее не выходила из головы подпись Коити Танаки, сделанная таким знакомым почерком.

Глубоко задумавшись, стояла Сэцуко на платформе. Подошла электричка на Нару, но она ее пропустила. Потом, решительно тряхнув головой, перешла на другую сторону и села в поезд, идущий в противоположном направлении.

Она вышла на станции Касиварадзингумаэ и взяла такси.

Эти места были ей знакомы. По обе стороны дороги тянулись поля, среди которых то тут, то там виднелись крестьянские домики. Вскоре показалась белая ограда храма Татибанадэра. Сэцуко попросила шофера подождать и стала подниматься к храму по высоким каменным ступеням.

Сэцуко нравилось, как звучит название этого небольшого храма. Она сразу подошла к киоску, где привратник продавал открытки и сувениры. Купив несколько открыток, она поискала глазами книгу посетителей, но ее нигде не было видно.

— Я бы хотела расписаться в книге посетителей, — набравшись смелости, обратилась Сэцуко к привратнику, который внимательно изучал древние прописи.

Привратник мельком взглянул на Сэцуко и подал спрятанную в ящике стола книгу.

Сэцуко быстро перелистала последние заполненные страницы, но фамилии Коити Танака не нашла.

— Благодарю вас, — сказала она и поспешила к машине.

— К храму Ангоин, — бросила она шоферу.

Дорога пролегала среди скошенных рисовых полей. Вскоре они въехали в небольшую рощу и остановились перед воротами с надписью «Ангоин».

Храм этот славился статуей будды Асука, изваянной, как говорили, мастером Торибуцу. В любой книге по истории искусства Японии можно всегда видеть фотографию этой статуи. На этот раз Сэцуко не спешила замереть в молитвенной позе перед «Улыбающимся буддой». Ее прежде всего интересовала книга посетителей. В привратницкой было пусто, но Сэцуко, должно быть, заметили, потому что вскоре появился пожилой монах в белом одеянии.

— Желаете осмотреть храм? — спросил он.

Сэцуко покачала головой. Она сразу увидела книгу посетителей, но сначала приобрела несколько сувениров и лишь после этого обратилась к монаху:

— Видите ли, я приехала издалека, из Токио, поэтому мне хотелось бы расписаться в книге посетителей.

— Пожалуйста, — улыбнулся монах и стал растирать в тушечнице тушь.

Пока он этим занимался, Сэцуко быстро перелистала книгу и чуть не вскрикнула: на предпоследней странице стояла фамилия Коити Танака, написанная тем же самым чеканным почерком. Указывая на эту фамилию, Сэцуко, сдерживая волнение, спросила монаха:

— Не припомните ли, когда этот господин посетил ваш храм?

Монах наклонился, внимательно посмотрел на подпись и, задумчиво покачав головой, ответил:

— Точно не припомню. В последнее время было много посетителей. По-видимому, дней десять назад.

— Может быть, вы запомнили его внешность?

— Нет, не помню, — ответил монах. — А вы что, с ним знакомы?

— Да, и очень хорошо, — неожиданно для себя ответила Сэцуко. — Я посмотрела на подпись и вспомнила человека, с которым давно не виделась.

— Очень сожалею, но ничем не могу вам помочь.

Сэцуко еще раз взглянула на подпись. Невероятно, но почерк прямо-таки дядин.

Сэцуко хранила дома несколько образцов его каллиграфии, подаренных ей еще в детстве. Как жаль, что у нее с собой нет ни одного образца — можно было бы сейчас на месте сличить.

В Нару Сэцуко возвратилась вечером, когда в городе зажглись огни. Реити — так звали ее мужа — уже принял ванну и дожидался жену в номере. Он сидел, закутавшись в теплый халат, и читал газету.

— Извини, что задержалась, — сказала Сэцуко.

— Ничего. Ванну примешь?

— Попозже.

— Тогда давай ужинать. Я зверски проголодался. — Реити по-ребячьи постукал себя ладонью по животу.

Сэцуко заказала ужин.

— Ты покончил с делами раньше, чем предполагал? — спросила она.

— Да, заседание кончилось в первой половине дня. Друзья пригласили отметить это событие в ресторане, но ты же знаешь, к спиртному я равнодушен, да и не хотелось заставлять тебя дожидаться. Поэтому я отказался и сразу выехал в Нару.

Сэцуко почувствовала раскаяние.

— Еще раз прости, что заставила тебя ждать, — сказала она.

— Ничего страшного. Лучше расскажи, как прошло твое паломничество. — Реити несколько иронически относился к увлечению жены.

Принесли ужин, и Реити стал поспешно уничтожать одно блюдо за другим.

— Ты в самом деле сильно проголодался, — сказала Сэцуко, с улыбкой глядя на мужа.

— Днем не удалось даже перекусить, и, пока ехал в Нару, почувствовал такую пустоту в желудке, что решил: еще немного, и отправлюсь от голода к праотцам. — Муж Сэцуко был доцентом на кафедре патологии в университете Т. — Ну так как же, удалось тебе выполнить намеченную программу? — повторил он.

— В общем, да, — неопределенно ответила Сэцуко. Ведь она посетила не совсем те места, где намеревалась побывать сначала.

— Ну и как Саходзи?

Реити спросил именно о Саходзи, поскольку ему нравилось само название старинной дороги. Кроме того, он гордился тем, что наизусть помнил стихотворение из «Манъесю» [251], посвященное этой дороге:

В юности Реити зачитывался литературными памятниками.

— Туда я не добралась, — ответила Сэцуко.

— Почему? — спросил Реити, удивленно глядя на жену. — Ведь ты мечтала побывать именно там.

— Верно. Но по пути планы мои изменились. Зато я посетила Ангоин и Татибанадэра.

— В странные места тебя потянуло.

Сэцуко решила рассказать мужу все без утайки.

— Дело в том, что в книге посетителей храма Тоседайдзи мне бросилась в глаза фамилия, написанная почерком, очень похожим на почерк дяди. И что-то меня толкнуло проверить, нет ли такой же подписи и в других храмах.

— Почерк дяди?! — Реити удивленно поднял брови.

— Почерк был очень похож на дядин, и мне почему-то взгрустнулось.

— Ну, это объяснимо, ведь Ногами был в некотором смысле твоим наставником. Это он привил тебе любовь к старинным храмам, — улыбнулся Реити. — Итак, ты решила взглянуть на книги посетителей в других храмах… Но почему ты выбрала храмы близ Асука?

— Дяде они особенно нравились, он часто упоминал о них в письмах, будучи за границей.

— Ну и ну? — воскликнул Реити. — Но ты, надеюсь, объездила эти храмы не в поисках самого дяди?

— Конечно, нет. Ведь дядя умер семнадцать лет назад. И все же в храме Ангоин я нашла ту же фамилию, написанную тем же почерком.

— Н-да, — протянул Реити. — Женская интуиция — страшная штука! А как фамилия того человека, который присвоил себе почерк покойного Ногами?

— Коити Танака. Нет, в самом деле, почерк удивительно похож, а ведь почерк у дяди особый, свойственный лишь образцам знаменитого китайского каллиграфа.

— Если господин Коити Танака учился по образцам того же каллиграфа, то он, прямо скажем, нехорошо поступил по отношению к тебе: заставил переменить планы и уклониться далеко в сторону, — усмехнулся Реити. — Думаю, своим усердием ты угодила покойному дяде.

Отель окутала ночная тишина. По козырьку над окном застучали капли дождя.

Хотя Реити и высмеял ее предположения, подпись Коити Танаки так и стояла перед глазами Сэцуко. В тот день, как никогда прежде, ее охватили воспоминания о дяде, умершем в Европе много лет назад.

Глава 2

На второй день по возвращении в Токио Сэцуко отправилась в гости к тетке, вдове Ногами.

Дом, куда она шла, находился в районе Сугинами, где местами еще сохранились небольшие рощи японского дуба, а соседний особняк, принадлежавший стариннойаристократической фамилии, был окружен настоящим лесом.

Сэцуко нравилась эта дорога. Правда, в последнее время тут появилось много новых домов и деревьев стало меньше, но по-прежнему вокруг аристократического особняка высились могучие дубы и пихты.

Осенью здесь было особенно красиво. Путь пролегал по узкой тропинке, которая причудливо извивалась между живыми бамбуковыми изгородями.

Сэцуко остановилась у входа в небольшой дом и позвонила. Дверь сразу же открыли, и на пороге появилась тетушка Такако.

— Заходи, рада тебя видеть, — сказала она. — Спасибо за открытку из Нары.

Сэцуко вдруг вспомнила день бракосочетания тетки и дяди. Кажется, это было накануне назначения-дяди вице-консулом в Таньцзинь. А спустя год ее мать получила от них первое письмо. Сэцуко и сама получала потом чудесные открытки, написанные красивым почерком тетки, с изображением различных китайских пейзажей.

Дядя, который с юношеских лет увлекался каллиграфией, не раз говорил матери Сэцуко: «Презираю женщин, не умеющих писать, и уж если женюсь, то только на девушке, обладающей красивым почерком».

Так оно и вышло.

— Сколько дней ты провела в Наре? — спросила Такако, наливая племяннице чай.

— Один день, — ответила Сэцуко, доставая подарки.

— Жаль, что так мало.

— У Реити ведь занятия в университете, поэтому побыть там подольше не было возможности.

— Ах, так…

— Приехали в Нару рано утром, собиралась осмотреть храмы вдоль Саходзи, но по странному стечению обстоятельств отправилась в другую сторону, в Асука.

— Почему? — недоуменно спросила тетка.

Сэцуко колебалась: стоит ли сейчас рассказывать о сделанном ею открытии? При других обстоятельствах ей нетрудно было бы с улыбкой поведать тетке об этом, но подпись Коити Танаки вдруг снова всплыла у нее перед глазами, и ее предположение показалось настолько реальным, что она испугалась… Нет, она не сумеет в шутливой форме сказать об этом Такако, которая в последние годы уже успокоилась, храня в памяти образ мужа, умершего давно на чужбине.

— В храме Тоседайдзи, — вдруг решилась Сэцуко, — я обнаружила в книге посетителей фамилию, написанную почерком, очень похожим на почерк дяди.

— Да? — В возгласе Такако не почувствовалось волнения, только в глазах мелькнуло любопытство. — Странно, я думала, что такого почерка, пожалуй, ни у кого теперь нет.

— Похож как две капли воды! Я ведь прекрасно помню почерк дяди, и, хотя фамилия была другая, я чуть не вскрикнула от удивления.

Такако продолжала спокойно улыбаться.

— Тогда я решила отправиться в Асука в надежде отыскать хотя бы еще одну подпись этого Танаки. Дядя часто говорил мне, что ему особенно нравятся древние храмы в Асука.

— И что же? — заинтересовалась наконец Такако.

— И нашла еще! В книге посетителей храма Ангоин.

— Так-так, — усмехнулась Такако. — По-видимому, ты слишком много думала о дяде, вот тебе и показался почерк знакомым.

— Может быть, — решила не возражать Сэцуко. — Но когда я глядела на те иероглифы, мне невольно захотелось сравнить их.

— Узнаю тебя.

— Не смейтесь, тетя. Будь эти храмы поближе, я готова была бы хоть сейчас вновь отправиться туда вместе с вами.

— Это невозможно! Да я и не стала бы смотреть. Мой Кэнъитиро давно умер. Вот если бы он был жив… По-видимому, привидение водило рукой человека, что оставил в книгах посетителей свою подпись.

— Рейхи говорит то же самое. Когда мы встретились с ним в Наре в гостинице, он сказал: «Тебя целый день водил дух покойного дяди».

— Он, безусловно, прав, и давай больше не будем об этом говорить, — отрезала Такако.

— Ну, а как поживает Кумико? — переменила разговор Сэцуко. — Здорова ли, как у нее дела на службе?

— Спасибо, хорошо, — улыбнулась Такако.

— Немало, тетя, вы положили на нее сил. Но теперь все позади. Должно быть, скоро и жених объявится. Сколько ей сейчас?

— Двадцать три исполнилось.

— Есть кто-либо на примете?

— Я как раз хотела с тобой посоветоваться. Понимаешь, у Кумико появился новый знакомый, она его даже раза два приглашала в гости.

— Вот как! А что он за человек?

— Работает в газете. Мне он показался положительным юношей. Хорошо бы и тебе на него взглянуть.

— Обязательно. В следующий раз, когда он придет, пригласите и меня. Ну, а что вы думаете?

— Не знаю, что и сказать, — ответила Такако, но по выражению ее лица было видно, что она уже согласна на этот брак.

— Как время летит, — задумчиво сказала Сэцуко. — Сколько Кумико было лет, когда умер дядя?

— Шесть.

— Как бы он радовался, если бы дожил до ее свадьбы. — Сэцуко расчувствовалась. Вот и Кумико стала взрослой, видимо, и замуж скоро выйдет. А ведь совсем недавно… Сэцуко часто вспоминала свою сестренку, когда та была маленькой.

Кумико было всего четыре года, когда они вместе однажды отправились в Эносима на морское побережье. Девочка так увлеклась игрой в песочек, что никак не хотела возвращаться Домой. И сейчас, будто все было только вчера, перед глазами Сэцуко стояла крошечная девчушка в красном платьице, присевшая на корточки на песчаном берегу у самой воды.

— Муж безумно любил дочь, — тихо сказала Такако, — и в письмах из-за границы только о ней и спрашивал, в последнем письме тоже. Кажется, я тебе его показывала?

— Да, но я совсем забыла, что он тогда писал. Хотелось бы взглянуть на письмо еще раз? — сказала Сэцуко.

Конечно, ей было приятно снова почитать письмо дяди, но, помимо этого, она хотела воспользоваться случаем и взглянуть на его почерк.

Такако с готовностью встала и вышла из комнаты. Воспоминания о муже ее всегда как-то будоражили — она оживлялась и словно сбрасывала с себя груз своих лет. Вскоре она вернулась, прижимая к груди письмо.

— Вот оно! — Такако протянула конверт.

На конверте была наклеена иностранная марка. На штемпеле можно было разглядеть дату: 3 июня 1944 года. Плотный конверт был изрядно потрепан — по-видимому, его уже много раз держали в руках, Сэцуко вытащила из конверта листок почтовой бумаги, потертый на сгибах.

Письмо было отправлено из швейцарской больницы, где лежал заболевший дядя.

Сэцуко быстро пробежала глазами письмо:

«Вдали от родины сильнее ощущаешь беду, нависшую над ней. Человек чувствительнее воспринимает реальность, когда находится в отдалении и не вовлечен непосредственно в водоворот событий. Точно так же, как свидетели харакири испытывают больший страх, чем человек, его совершающий. Сейчас я нахожусь в Швейцарии, в больнице, и все время думаю и беспокоюсь о вас. Никогда я так сильно не волновался за вашу судьбу. В газетах чуть не ежедневно сообщают о бомбардировках, которым подвергается Япония. Всякий раз, когда я читаю об этом, меня охватывает страшное беспокойство за Кумико, хотя в такой момент, может быть, и нехорошо думать исключительно о своей семье…

Надо что-то предпринять, чтобы вернуть Японию к мирной жизни. Я с содроганием думаю о том, что, пока лежу здесь, на больничной койке, каждое мгновение сотни, тысячи жизней уходят в небытие. В окно палаты светит яркое веселое солнце. Должно быть, у вас сейчас такого мирного солнца нет и в помине. Вы, наверно, прячетесь в бомбоубежищах и со страхом ожидаете очередного налета американских бомбардировщиков.

Я понимаю, что на тебя, жена, легло тяжкое бремя ответственности за нашу Кумико. Будь же терпелива, и да хранит вас обеих моя любовь.

Молюсь о том, чтобы скорее в Японию пришел мир и ничего не случилось с Кумико».

Зная о жесткой военной цензуре, надо отдать должное смелости дяди, который написал такое письмо. Должно быть, эту смелость придавала ему любовь к жене и дочери и беспокойство за их судьбу, подумала Сэцуко и принялась разглядывать почерк. Безусловно, иероглифы, написанные пером, отличались от написанных кистью, но и здесь явно прослеживались индивидуальные особенности почерка Ногами.

— Прочитала письмо, и сразу захотелось зажечь поминальную палочку, — сказала Сэцуко, возвращая Такако письмо.

— Спасибо тебе, — поблагодарила Такако и провела ее в комнату, где находился домашний алтарь. На алтаре стояла фотография Ногами того времени, когда ему присвоили звание первого секретаря. На его губах застыла легкая улыбка, сквозь узкие веки смотрели живые глаза.

— Кто доставил останки дяди в Японию? — спросила Сэцуко.

— Господин Мурао. Он служил в том же представительстве, что и муж. Теперь он начальник отдела в департаменте стран Европы и Азии.

— Вы встречались с ним с тех пор?

— По приезде в Японию он дважды заходил, зажигал поминальные палочки.

По-видимому, этот Мурао навестил семью своего сослуживца по обязанности, а потом, вероятно, закрутился на работе и забыл о них, подумала Сэцуко.

Такако в свое время рассказывала Сэцуко, о чем тогда говорил господин Мурао, передавая ей урну с прахом покойного мужа.

В последние месяцы, когда поражение Японии становилось все более очевидным, Ногами, по его словам, развил в нейтральной стране активную дипломатическую деятельность. Одна из стран оси — Италия — уже капитулировала перед армией англичан и американцев, Советский Союз наносил один за другим мощные удары по германской армии. Ситуация складывалась так, что при всем желании нельзя было и предположить, будто у Японии оставались какие-либо шансы на победу. И задача Ногами состояла в том, чтобы действуя через нейтральную страну, постараться добиться выгодных для Японии условий мира. Предполагалось достигнуть этой цели путем переговоров с союзными державами.

Однако почти все, с кем вел переговоры Ногами, были на стороне противника и не сочувствовали Японии. Отсюда можно понять, какие трудности испытывал японский дипломат. И он не выдержал. Болезнь поразила легкие, и, когда Ногами поместили в больницу, от этого еще недавно цветущего человека остались лишь кожа да кости.

Извещение о его кончине было передано японскому представительству через министерство иностранных дел Швейцарии. Господин Мурао, специально отправился туда за останками Ногами, но шла война, и на дорогу потребовалось немало времени. Когда он прибыл в Швейцарию, Ногами уже кремировали, и Мурао передали только его прах.

В больнице Мурао сказали, что умер Ногами спокойно, но в последние дни очень тревожился за судьбу своей страны.

Вместе с прахом ему вручили и завещание покойного, адресованное жене. В завещании главным образом говорилось о воспитании Кумико, однако покойный давал в нем совет и жене — выйти замуж вторично. Сама Сэцуко этого завещания не читала, но ее мать, видевшая его, подробно пересказала ей его содержание.

Спустя несколько дней после того, как Сэцуко навестила тетку, ей позвонила Кумико.

Она поблагодарила за подарки и спросила, правда ли, что Сэцуко видела в книге посетителей фамилию, написанную почерком отца.

— Правда, — ответила Сэцуко и улыбнулась: Кумико, должно быть, хочет все узнать из первых рук.

— Расскажи мне все подробно, — попросила Кумико.

— К моему сожалению, больше того, что я говорила твоей маме, я ничего не знаю, — как можно мягче ответила Сэцуко, боясь разочаровать девушку, безумно любившую отца.

— Тогда разреши прийти к тебе завтра, если я, конечно, не помешаю твоему мужу.

— Завтра его не будет, у него какие-то дела в университете.

— Вот и прекрасно, это даже лучше, что его не будет. Есть одно дело, о котором мне неудобно при нем говорить.

— Что-нибудь случилось?

— Нет-нет! Просто я хотела зайти вместе со своим другом. Он работает в газете и очень заинтересовался тем, что ты обнаружила в Наре.

— Он работает в газете?

— Противная! Мама ведь тебе уже все сказала! — воскликнула Кумико.

Повесив трубку, Сэцуко встревожилась: почему это газетный репортер вдруг проявил интерес к ее открытию?

Когда она вечером поделилась своим беспокойством с Реити, тот, развязывая галстук, недовольно поморщился:

— Вот что бывает, когда начинают болтать глупости. Нынешних газетчиков хлебом не корми — только подавай сенсацию.

Но Сэцуко не считала, что подобное происшествие может послужить темой для сенсации.

— Так-так, значит, у Кумико появился возлюбленный. — Реити заинтересовался именно этой новостью.

Глава 3

— Сегодня, кажется, придет Кумико со своим репортером, — вспомнил Реити, собираясь в университет.

— Постарайся пораньше вернуться, чтобы их застать, — попросила Сэцуко.

— Очень жаль, но как раз сегодня мне придется задержаться. Ты извинись за меня, — сказал Реити и, взяв свой старый портфель, ушел.

Соэда оказался совсем не таким, каким Сэцуко рисовала в своем воображении газетного репортера. На первый взгляд он смахивал на обычного служащего какой-нибудь фирмы. Отличали его лишь косматые, небрежно причесанные волосы. Держал он себя учтиво, с достоинством и довольно сдержанно.

Соэда подал свою визитную карточку, из которой Сэцуко узнала, что зовут его Сеити и служит он в солидной газете. Одет он был скромно, но со вкусом. Высокий рост и мужественное лицо создавали впечатление определенной надежности. Он вовсе не был похож на тип газетчика, готового погнаться за любой сенсацией.

После того как хозяйка и гости перекинулись несколькими словами о погоде и обменялись последними новостями, Кумико заговорила о цели их визита:

— Сестрица, я тебе уже говорила, что Соэда заинтересовался тем, что тебя поразило в Наре. Тебе не трудно все это повторить?

— А вам мое открытие не показалось странным? — спросила Сэцуко у Соэды.

— Нет, просто меня оно очень заинтересовало, — серьезно ответил юноша.

Сэцуко взглянула на Соэду, большие глаза юноши излучали доброжелательность.

— Кое-что о судьбе господина Ногами мне удалось выяснить, — продолжал Соэда. — Нашел я и официальное сообщение о его кончине, и, полагаю, это сомнения не вызывает. Тем не менее рассказ Кумико о том, что вы обнаружили в нарских храмах, вызвал у меня странное чувство.

— Почему? — удивленно спросила Сэцуко.

— В общем-то, серьезной причины нет, — спокойно ответил Соэда, — но меня удивило совпадение: фамилия, написанная почерком Ногами, обнаружена именно там, где он любил бывать при жизни. И мне захотелось услышать от вас подробности вашего посещения Нары.

Почему этот юный репортер заинтересовался Ногами, соображала Сэцуко. Может, он просто хочет больше узнать об отце своей невесты? Но тогда зачем ему было искать встречи с ней? Обо всем, что он хотел узнать, он мог бы спросить у Кумико и ее матери.

— Но все-таки, почему вас это заинтересовало? — спросила Сэцуко.

— Для меня важно все, что касается людских судеб, — ответил Соэда.

Сэцуко эти слова не показались высокопарными, может потому, что гоноша держался удивительно скромно, а может благодаря серьезному тону, каким они были сказаны.

В самом деле, задача газетчика, видимо, в том и состоит, чтобы изучать человеческие судьбы. И Сэцуко показалось, что этот юноша испытывает то же самое странное чувство, какое охватило ее, когда она увидела так поразивший ее почерк. Правда, чувство это, вероятно, возникло у него по другой причине, в результате хладнокровного анализа фактов. И хотя у Сэцуко не было каких-то особых оснований для такого предположения, она поверила в это инстинктивно, приглядываясь к Соэде.

В общих чертах Соэда уже кое-что знал со слов Кумико, но только в общих чертах, и Сэцуко ничего не оставалось, как подробно рассказать о своем путешествии в Нару. Соэда слушал внимательно, делая иногда короткие заметки в блокноте.

— Любопытно, что фамилия, написанная почерком, столь похожим на почерк господина Ногами, обнаружена в тех храмах, какие он больше всего любил. Я, конечно, не думаю, что отец Кумико жив. И все же у меня возникло желание более подробно узнать о его последних днях, — сказал Соэда, выслушав рассказ Сэцуко. — Дело в том, что я уже давно хочу заняться исследованием деятельности японских дипломатов во время войны и ваш рассказ вновь возбудил профессиональное любопытство репортера к этой теме.

Из этих слов Сэцуко сделала вывод, что Соэду в первую очередь интересует не лично Ногами, а связанные с ним проблемы внешней политики того периода.

— Пока о работе, которую вели японские дипломаты в нейтральных странах, еще ничего не написано, — продолжал Соэда. — После окончания войны прошло уже шестнадцать лет, и было бы интересно послушать тех, кто еще жив, а затем написать об этом.

— Прекрасная мысль, — сказала Сэцуко, — и вам, несомненно, удастся написать увлекательную книгу.

— Это не так просто, — покачал головой Соэда.

— Нет-нет, я уверена, у вас получится замечательная книга! — горячо воскликнула Сэцуко.

— Я решил начать с господина Мурао из министерства иностранных дел, — сказал Соэда. — По словам мамы Кумико, он больше чем кто-либо осведомлен о последних днях господина Ногами. Ведь они работали вместе, и именно Мурао привез его прах в Японию. Жаль, конечно, что только прах. Уж если господину Ногами было суждено умереть, то лучше, чтобы это произошло в Японии, а не на чужбине.

Соэда как будто подслушал мысли Сэцуко. Ведь и она часто так думала. Кумико не вмешивалась в разговор сестры с Соэдой, она только слушала, печально опустив голову.

Было уже три часа, когда Соэда и Кумико простились с хозяйкой дома. Освещенные осенним солнцем деревья отбрасывали длинные тени. Сэцуко долго глядела юноше и девушке вслед, пока они не скрылись за поворотом изгороди, увитой красным амарантусом…

На следующий день Соэда попытался добиться приема у господина Мурао. К телефону подошел секретарь и спросил, по какому делу ему нужен Мурао. Соэда ответил, что хотел бы встретиться по личному вопросу.

— Господин Мурао сейчас очень занят, поэтому прошу изложить суть дела мне. Тогда я смогу выяснить, когда он сможет вас принять, — настаивал секретарь.

— О цели встречи я хотел бы сообщить самому господину Мурао, — упорствовал Соэда.

Секретарь, по-видимому, переключил аппарат, потому что в трубке раздался другой голос:

— Мурао слушает. По какому делу вы хотите со мной встретиться?

— Я хотел бы получить у вас кое-какую информацию, — сказал Соэда, назвав себя и газету, которую он представлял.

— Навряд ли я смогу быть вам полезен. По сложным вопросам внешней политики вам лучше обратиться к более высокому начальству.

— На мой вопрос можете ответить только вы, — настаивал Соэда.

— Что же это за вопрос? — Голос Мурао звучал не слишком дружелюбно, таким тоном говорят обычно чиновники — вежливо, но холодно.

— Я собираю, — заторопился Соэда, — материалы для книги о дипломатах военных лет. Вы, господин Мурао, в те годы тоже были на дипломатической работе в нейтральной стране.

— Был.

— По этому делу мне и хотелось бы с вами встретиться.

— Н-да, — протянул Мурао, должно быть обдумывая ответ. — Не уверен, что сумею сообщить вам что-либо интересное. — Тон его несколько смягчился. — Но если вы настаиваете, прошу вас зайти сегодня в три. К сожалению, могу уделить вам не более десяти минут, — сказал он после паузы, потребовавшейся, наверно, чтобы взглянуть на расписание дня.

— Благодарю, — ответил Соэда и повесил трубку.

В условленное время Соэда вошел в здание министерства иностранных дел. И в лифте, и в коридорах четвертого этажа, куда он поднялся, было много иностранцев. Несколько человек, пришедших с какой-то петицией, слонялись по коридору.

Девушка провела его в приемную и попросила подождать. Соэда подошел к окну и поглядел вниз. По улице нескончаемым потоком мчались машины. Красиво выделялись резные листья каштанов в лучах осеннего солнца.

Вскоре послышались торопливые шаги и в приемную вошел довольно полный мужчина в отлично сшитом костюме. У него был холеный вид, редкие волосы были аккуратно зачесаны.

— Мурао, — представился он, принимая от Соэды визитную карточку. — Прошу.

— Извините за беспокойство, — сказал Соэда, усаживаясь напротив Мурао.

Бесшумно вошла девушка, поставила чашечки с чаем и так же бесшумно удалилась.

— Итак, что вас интересует?

— Вы, кажется, находились в нейтральной стране до конца войны?

— Да, — подтвердил Мурао.

— Как раз в то время посланник вернулся в Японию и его функции были возложены на первого секретаря представительства Кэньитиро Ногами?

— Совершенно верно.

— Господин Ногами скончался за границей?

— Да, к сожалению, — тихо произнес Мурао.

— Ему приходилось много работать?

— Очень. — Мурао закурил сигарету. — Именно непосильная работа сократила ему жизнь. Я в ту пору служил под его началом, и нам пришлось потратить немало сил на осуществление целей дипломатии военного времени.

— Кажется, именно вы привезли прах господина Ногами на родину?

— Вы, я вижу, прекрасно осведомлены. — Мурао пристально посмотрел на Соэду, и взгляд его стал жестче.

— Об этом сообщалось в свое время в газетах.

— Да, это верно, — согласился Мурао.

— Господин Ногами еще в студенческие годы увлекался спортом, особенно дзю-до…

— Да, у него был даже третий дан.

— Я слышал, он обладал весьма крепким здоровьем.

— Чрезмерное увлечение спортом в юности сказывается впоследствии на легких.

— Значит, Ногами умер от туберкулеза?

— Да. В сорок четвертом году. Ногами серьезно заболел. Врачи обнаружили у него туберкулез и предложили сменить климат. При такой болезни работать на износ, как работал он, было нельзя. Это угрожало уже самой жизни. Однако Ногами упорствовал. Тогда мы все, чуть не насильно, отправили его в Швейцарию.

Мурао говорил медленно, прикрыв глаза, словно припоминал подробности тех давних дней.

— И там, в Швейцарии, Ногами скончался?

— Да. Когда нас известили об этом, я поехал за его останками. В ту пору добраться до Женевы стоило большого труда.

— Вам удалось встретиться с врачами и узнать подробности?

На мгновение с лица Мурао исчезла улыбка и доброжелательное выражение сменилось почти враждебным. Но он постарался сразу же взять себя в руки, понимая, что Соэда внимательно за ним наблюдает.

— Безусловно, я расспросил их, — сказал Мурао после довольно длительной паузы. — Ногами пролежал в больнице три месяца. Как ни печально, но отправлять его в Японию в том состоянии не представлялось возможным. Тем более что у нас не нашлось бы даже необходимых лекарств, а в Швейцарии их было больше чем достаточно, — добавил Мурао, опустив глаза.

— Вы прибыли в больницу уже после кремации?

— Да, Ногами скончался за две недели до моего приезда, и его, естественно, кремировали. Прах передал мне главный врач больницы. Имени его сейчас не припомню.

Наступила пауза. Соэда некоторое время разглядывал висевшую на стене картину с изображением Фудзиямы.

— Как чувствовал себя Ногами в последние дни? — спросил он, оторвав взгляд от картины и внимательно наблюдая за Мурао.

— Мне сказали, что он был спокоен и лишь сожалел, что выбыл из строя в столь ответственный момент. Оно и понятно — Япония находилась на грани катастрофы.

— В сообщении, опубликованном в газетах, говорилось, что господин Ногами, замещая посланника, отдавал все силы осуществлению целей японской дипломатии военного времени в условиях сложной политической ситуации на Европейском континенте. Не можете ли вы более конкретно рассказать, в чем заключалась его работа?

— Н-да, — произнес Мурао, и на его лице появилась та неопределенная улыбка, какая бывает, когда человеку не хочется отвечать на вопрос. — О его конкретной работе мне, собственно, ничего не известно.

— Но ведь вы работали вместе!

— Это верно, но Ногами действовал самостоятельно, не посвящая меня в свои дела. Учтите, тогда работа отличалась от дипломатии мирных дней. Связь с Японией из-за препятствий, чинимых противником, была нерегулярной, и Ногами, как, впрочем, и всем остальным сотрудникам, приходилось подчас действовать на свой страх и риск, полагаясь исключительно на собственное разумение.

— И все же, — упорствовал Соэда, — вы работали под непосредственным руководством Ногами и в целом должны были представлять, в чем заключалась его дипломатическая деятельность. Я не спрашиваю вас о подробностях, скажите хотя бы в общих чертах.

— Затрудняюсь вам что-либо ответить, — на этот раз без обиняков сказал Мурао. — Еще не время раскрывать перед всеми нашу деятельность.

— Но ведь речь идет о событиях шестнадцатилетней давности.

— И все же не время. Ведь еще живы участники тех событий, и мы поставили бы их в крайне затруднительное положение. — Мурао вдруг прикусил язык, сообразив, что сказал лишнее. Улыбка мгновенно исчезла с его лица.

— Есть люди, которые оказались бы в затруднительном положении? — ухватился за эти слова Соэда. Возникла та самая ситуация, когда один старается поскорее захлопнуть дверь, а другой, просунув в щель ногу, не дает этого сделать. — Что это за люди? Разве им теперь еще что-то грозит? Или до сих пор существуют какие-то тайны?

Мурао вроде бы и не рассердился. Он просто поднялся с кресла, давая понять, что аудиенция окончена. Как раз в этот момент вошла секретарша.

— Время истекло, извините, — сказал Мурао, демонстративно глядя на часы.

— Господин Мурао, — остановил его Соэда. — И все же кого конкретно поставила бы в затруднительное положение публикация материалов о дипломатической деятельности, которую в то время вел Ногами?

— Если я назову имя человека, вы ведь сразу же отправитесь к нему? — насмешливо улыбаясь, спросил Мурао.

— Конечно. Если обстоятельства позволят.

— В таком случае назову, а уж вы постарайтесь сами взять у него интервью, если он, конечно, согласится.

— Постараюсь.

— Тогда обратитесь к Уинстону Черчиллю.

Соэда ошалело глядел вслед Мурао, пока тот не скрылся за дверью. Перед его глазами все еще стояла презрительная ухмылка, искривившая тонкие губы чиновника.

Глава 4

Соэда покидал здание министерства иностранных дел, не на шутку разозлившись.

«Каков нахал, — возмущался он. — „Обратитесь к Уинстону Черчиллю“! За дурака меня, что ли, считает! И еще эта чиновничья ухмылка».

Соэда завернул за угол. К нему подъехала Машина с флажком его газеты.

— Куда поедем? — спросил шофер.

— К парку Уэно, — на минуту задумавшись, ответил Соэда.

В газету возвращаться не хотелось. Возникло желание пройтись, побыть в одиночестве, но шоферу он об этом не сказал: в транспортном отделе машин не хватало.

— Высадите меня у Библиотечной улицы и возвращайтесь, — сказал Соэда.

Он задумчиво постоял у входа в библиотеку. Собственно, в библиотеке у него никаких дел не было. Он просто решил пройтись по этой, знакомой еще со студенческих лет улице, освободиться от неприятного чувства, которое оставила встреча с Мурао. Соэда собирался уже было двинуться вдоль улицы, как вдруг неожиданная мысль заставила его изменить свое намерение, и он вошел в библиотеку.

Получив разовый пропуск, он направился в отдел каталогов, перебрал несколько карточек, заказал список государственных служащих за тысяча девятьсот сорок четвертый год и пошел в читальный зал.

Вскоре ему принесли нужную книгу. Полистав довольно увесистый том, он нашел список сотрудников представительства Японии в нейтральной стране, где служил Кэньитиро Ногами.

В ту пору Япония имела свои представительства в Европе всего лишь в пяти странах. В интересовавшем его представительстве тогда работало только пять человек. Соэда аккуратно переписал фамилии себе в блокнот:

Посланник: Ясумаса Тэрадзима.

Первый секретарь: Кэнъитиро Ногами.

Помощник секретаря: Есио Мурао.

Стажер: Гэньитиро Кадота.

Военный атташе: подполковник Тадасукэ Ито.

Из перечисленных лиц Тэрадзима и Ногами умерли, у Мурао он был, значит, только Кадота и Ито могли пролить свет на интересовавшие его события.

«Обратитесь к Уинстону Черчиллю» — эти насмешливо брошенные слова не только разозлили Соэду, но и подстегнули его в стремлении докопаться до истины.

Выйдя из полутемного зала библиотеки, Соэда невольно зажмурился. Постояв немного, он пошел вдоль длинной, кое-где обвалившейся ограды. Постепенно он успокоился и стал обдумывать, что следует предпринять дальше. Отыскать Кадоту он сумеет через министерство иностранных дел, а вот найти бывшего военного атташе Ито явно будет нелегко.

На следующий день Соэда выяснил, что бывшего стажера Кадоты уже нет в живых.

— Кадота умер. После окончания войны он вернулся в Японию и вскоре скончался у себя на родине, в городе Сага, — сообщил Соэде сотрудник министерства иностранных дел.

Оставался военный атташе Ито, но пока что-нибудь определенное узнать о нем не удалось. Было даже неизвестно, жив ли он. Кстати, оказалось вообще не просто получить какие-либо сведения о судьбе бывших военных. Соэда выяснил только, что Ито — выходец из города Фусэ Осакской префектуры. Он связался с осакским отделением газеты и попросил навести справки в муниципалитете города Фусэ. Оттуда ответили, что никаких сведений об Ито у них нет и, где он находится в настоящее время, неизвестно. Розыски Соэды зашли в тупик; Мурао не хотел внести ясность в обстоятельства смерти Ногами; военный атташе Ито — последняя надежда — исчез в неизвестном направлении; безрезультатно окончилась и попытка навести справки через знакомого корреспондента, у которого были обширные связи среди бывших военных.

Однажды приятель Соэды обратил внимание на его озабоченный вид.

— Что с тобой? — спросил он. — Чем это ты так озабочен?

Приятель был надежный, и Соэда поведал ему обо всем, не упомянув только фамилии Ногами.

— Послушай, у меня есть идея, — сказал он. — Ты все время ограничиваешься розысками среди служащих представительства. А не попробовать ли найти кого-либо из японцев, находившихся в то время в нейтральной стране?

Однако Соэда отверг эту мысль: навряд ли с деятельностью такого правительственного органа, как дипломатическое представительство, знакомили японцев, проживавших тогда в этой стране. Тем более они ничего не могли знать о Ногами.

— Вот если бы можно было отыскать человека, близко стоявшего к представительству, — сказал Соэда.

— Есть такой человек! — воскликнул находчивый приятель.

— Кто же это?

— Корреспондент. Хотя корреспондент и не дипломатический работник, он по своей должности обязан часто бывать в представительстве, получать там информацию. Такой человек, безусловно, должен быть в курсе дела.

Разве газеты имели своих спецкоров в Европе в сорок четвертом году? — выразил сомнение Соэда.

— Был такой. И довольно известная личность.

— Кто же?

— Господин Таки. Ресей Таки.

— Неужели? — удивился Соэда.

Таки в свое время занимал пост главного редактора газеты, в которой работал Соэда. Пять лет назад он ушел в отставку и занял пост директора-распорядителя Ассоциации по культурным связям с зарубежными странами.

— Пожалуй, Таки располагает нужной информацией и тебе не откажет — все же вы в некотором роде бывшие сослуживцы.

— Ты подал мне хорошую мысль, — сказал Соэда. — Постараюсь как можно скорее с ним встретиться.

Соэда лично не был знаком с Таки. К тому же он был обыкновенным репортером, а Таки в те времена — газетным асом, главным редактором! Поэтому он счел не лишним запастись подходящей рекомендацией и обратился за ней к заведующему справочным отделом, который прежде работал в непосредственном контакте с Таки. Тот написал рекомендательное письмо прямо на обороте своей визитной карточки и посоветовал пойти к Таки на службу — в Дом зарубежной культуры, где Таки бывал ежедневно.

Дом зарубежной культуры находился в тихом районе Токио, поблизости от посольств и консульств иностранных государств. Вымощенная камнем дорога, повторяя мягкие очертания холмов, постепенно поднималась вверх. Большие участки были обнесены увитыми вьющимися растениями оградами, за которыми среди деревьев виднелись европейского типа дома с развевающимися на них иностранными флагами. Экзотическое зрелище!

Дом зарубежной культуры был обставлен тоже на европейский лад. Сюда приезжали в основном иностранцы, причем, как правило, высокопоставленные. Прежде это здание принадлежало одному из старых концернов дзайбацу [252].

Соэда толкнул вертящуюся дверь и вошел в приемную, полную посетителей. Ему пришлось подождать, пока один из служащих наконец подошел к нему.

— Чем могу быть вам полезен? — спросил он.

— Мне хотелось бы встретиться с господином Таки, — сказал Соэда, протягивая ему визитные карточки — свою и начальника справочного отдела.

— Прошу вас пройти в холл, наверх, — сказал служащий, предварительно позвонив куда-то по телефону.

Соэда поднялся на второй этаж. Внизу за окном виднелся ухоженный японский сад с большими, удивительной красоты декоративными камнями. По-видимому, прежний владелец дома приобрел их за большие деньги.

В холле находились одни иностранцы.

Таки заставил себя ждать не менее получаса. Он появился, когда у Соэды от нечего делать возникло странное желание поскользить по гладкому мраморному полу холла.

Таки был высокого роста и крепкого телосложения. Его лицо прорезали глубокие морщины, волосы с проседью были аккуратно зачесаны. Весь его облик, дополненный очками без оправы, напоминал скорее иностранца, нежели японца. В общем, внешность господина Таки была столь внушительной, что смутила Соэду.

Он держится с таким достоинством, что, пожалуй, ни в чем не уступит иностранцам, среди которых вращается, подумал Соэда.

— Таки, — представился директор-распорядитель, беря визитную карточку Соэды. — Прошу вас. — Он указал на кресло исполненным достоинства жестом. — Чем могу быть вам полезен? — спросил он, минуя всякие церемонии. Кстати, в этом тоже проявился подход к делу, характерный для иностранцев.

— Хотел бы спросить вас о некоторых событиях, имевших место в пору вашего пребывания в Женеве, — сказал Соэда, глядя Таки прямо в глаза.

— Неужели вас интересует такая давняя история? — Вокруг глаз Таки за сверкающими стеклами очков собрались добродушные морщинки.

— Меня интересует первый секретарь представительства Кэнъитиро Ногами, который, как известно всем, в сорок четвертом году скончался в женевской больнице.

Соэде показалось, что глаза Таки за очками без оправы холодно блеснули — холодно и настороженно.

Он не спешил с ответом. Его рука медленно потянулась к карману, из которого он вынул сигару.

— Вы ведь находились в то время там и были знакомы с Ногами?

Таки слегка наклонил голову и, щелкнув зажигалкой, закурил.

— Фамилию Ногами слышал, но непосредственно с ним знаком не был, — сказал он наконец, выпустив струйку дыма.

— Но вы, вероятно, знали о том, что Ногами скончался в швейцарской больнице?

— Да, я слышал об этом.

— Что вы можете сказать о последних днях Ногами? Он, кажется, очень много работал и заболел от переутомления?

— Видимо, так.

— Будучи специальным корреспондентом, вы были достаточно информированы о внешней политике Японии в то время. Ногами, который вынужден был замещать уехавшего по болезни в Японию посланника, приходилось нелегко. Ведь он должен был проводить внешнюю политику Японии, находясь между двумя лагерями: союзными державами и странами оси.

— Совершенно верно. Он умер как раз в самое тяжелое время — за год до окончания войны. — В голосе Таки звучало едва скрываемое безразличие.

— Чем занимался господин Ногами в последние дни перед своей кончиной?

— Не знаю, — поспешно ответил Таки, — да и не должен был знать. Я был спецкором, в мои обязанности входила исключительно информация о ходе войны, которую я передавал газете через нейтральную страну. Меня абсолютно не интересовали последние дни одного из дипломатов, да и в представительстве никто меня не информировал об этом.

Соэда понял, что здесь, как и при встрече с Мурао, он натолкнулся на глухую стену, от которой все его вопросы отскакивают, словно горошины. Таки сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и глядел на Соэду так, будто едва удостаивал его своим присутствием.

С первой минуты встречи Соэде стало ясно, что все его надежды развеялись в прах. А он-то думал, что бывший сослуживец, старший по положению, с пониманием отнесется к корреспонденту той же газеты, где работал и он.

На деле же Таки отнесся к нему, мягко говоря, безразлично. Мало того, Таки не проявил никакого желания хоть в чем-то ему помочь. Теперь Соэда даже сожалел, что пошел на свидание с этим человеком, и сунул вытащенный было блокнот в карман.

— Извините за беспокойство, — сказал он таким тоном, каким корреспондент обычно благодарит за официальное интервью.

— Послушай, — вдруг обратился к нему Таки, вставая, — для чего тебе это нужно? Затеял статью написать? — В голосе Таки появились мягкие нотки.

Соэда хотел ответить, что это его не касается, но потом решил повести себя, как Таки: по-чиновничьи — вежливо, но холодно.

— Хочу собрать и исследовать материал, а если он окажется интересным — опубликовать.

— Но что именно? — спросил Таки, внимательно глядя на Соэду.

— Что-нибудь вроде ретроспективного взгляда на внешнюю политику Японии военных лет.

Таки сжал сигару зубами и закрыл глаза. На короткий момент Соэде показалось, что он увидел перед собой своего главного редактора газеты.

— Извини, но это пустая затея.

— Почему?

— Во-первых, неинтересно. Во-вторых, в наши дни не имеет значения. Получится никому не нужный, покрытый плесенью опус.

Соэда не на шутку рассердился. Если бы перед ним сидел не Таки, не старший по возрасту коллега, он, пожалуй, полез бы на него с кулаками.

— Ваше мнение я приму во внимание, — холодно сказал Соэда и резко поднялся.

Осторожно ступая по начищенному до блеска полу, Соэда вышел на улицу и сел в ожидавшую его машину. Он едва сдерживал охватившее его негодование. Таки вел себя благопристойно, но отчужденно. Именно такой благопристойностью и отчужденностью веяло от особняков иностранных посольств, мимо которых Соэда сейчас проезжал. Даже не верилось, что Таки когда-то был главным редактором их газеты. Если бы Соэда заранее знал, что встретиться с холодным чиновником, он отнесся бы к этому спокойнее. Но ведь он рассчитывал на понимание. И так ошибся!

В машине Соэде вдруг пришло в голову, что и Мурао, и Таки, словно сговорившись, ничего не хотели рассказывать о смерти Ногами. Мурао отделался шуткой, так больно уколовшей Соэду, а Таки, по существу, отказался с ним разговаривать, причем сделал это с ледяной вежливостью.

Почему они оба так старательно избегают разговора о смерти Ногами? Соэда вдруг с особой силой почувствовал необходимость докопаться по истины.

Глава 5

Соэда позвонил Кумико. Трубку взяла ее мать.

— Что-то вы давно у нас не появлялись, — сказала она. — Я уже начала беспокоиться, не случилось ли чего.

— Много работы в газете. А Кумико дома?

— К сожалению, нет. Ее пригласили в гости. Сказала, что вернется не поздно. У вас к ней что-нибудь срочное?

— Нет, просто хотел узнать, как у нее дела.

— Может быть, заглянете к нам вечером? К тому времени и Кумико возвратится.

— Спасибо, — поблагодарил Соэда. Он действительно рад был бы повидать Кумико. Теперь, когда он окончательно решил узнать все связанное со смертью ее отца, ему особенно хотелось почаще с ней встречаться, хотя он и понимал, что ничего нового она об отце не скажет.

Когда он подъехал к дому Ногами, уже было темно. У дверей его встретила Такако.

— Входите, я вас давно поджидаю, — приветливо сказала она, провожая его в дом.

Соэда снял ботинки и вошел в гостиную.

— К сожалению, Кумико еще не пришла, — сказала Такако, ставя на столик чайные чашки.

Соэда уже бывал в этом доме, но вечером пришел впервые, и, поскольку Кумико все еще не было, чувствовал себя неловко.

— Располагайтесь поудобней, думаю, она скоро придет, — сказала Такако, догадавшись о его состоянии.

— Откровенно говоря, я сегодня нарушил ваш покой не только из-за Кумико. У меня и к вам есть дело, — сказал Соэда, отхлебнув из чашки.

— Интересно, что это за дело? — улыбаясь, спросила Такако, ставя чашку перед собой.

— Может быть, моя просьба покажется вам странной, но мне хотелось бы взглянуть на почерк вашего мужа. С тех пор как я узнал об открытии Сэцуко в Наре, мне это не дает покоя…

— Пожалуйста, — с готовностью сказала Такако. — Муж любил писать кистью. Обычно он клал красный коврик, расстилал на нем бумагу и писал, а я растирала тушь.

Она вышла из гостиной и вскоре вернулась, неся свернутую в трубку бумагу.

— Вот, это написано еще не так красиво, но тоже выразительно, — сказала она, осторожно расстилая перед Соэдой полоски бумаги. Тщательность и осторожность, с которой она это делала, свидетельствовали о почтительных чувствах, какие она испытывала к покойному мужу. Она радовалась лишней возможности прикоснуться к тому, что составляло частичку ее воспоминаний о дорогом человеке.

Соэда взглянул на исписанные листки. В самом деле, своеобразный почерк, ни с каким другим не спутаешь, подумал он.

Каллиграфия была любимым увлечением мужа, — сказала Такако. — Вам, кажется, не понравилось?

— Нет, что вы! Просто необычна форма иероглифов. Чем-то они привлекают, но в то же время не вызывают чувства сопереживания, что ли, — уж слишком четко они выведены.

— Вины мужа здесь нет. Просто он следовал образцам китайского каллиграфа. Муж не раз говорил, что ему нравится подражать этому каллиграфу, в его иероглифах, мол, отражается суть религии дзэн. Я же, сколько ни глядела, ничего такого в них не находила, за что меня муж даже поругивал… Но объясните все же, господин Соэда, почему вы принимаете близко к сердцу все, что касается моего мужа? — спросила Такако.

— В конце войны ему пришлось усиленно работать на дипломатическом поприще в нейтральной стране. А меня это интересует. Если бы он в полном здравии вернулся на родину, представляете, как много интересного он мог бы рассказать.

— Верно. А знаете, муж очень любил посещатьдревние наши храмы. Да и к литературе у него было влечение. Он рассказывал, что в юности принимал участие в издании студенческого журнала. Как видите, и перо и кисть были ему не чужды, и если бы он вернулся в Японию, возможно, и описал бы свою жизнь за границей.

— Уверен, что была бы интереснейшая книга. И очень нужная! — подхватил Соэда.

В самом деле, до сих пор не опубликовано ни одной книги о деятельности японских дипломатов накануне поражения, которую написал бы очевидец, находившийся в тот период в нейтральной стране, подумал Соэда.

— Судьба вашего мужа, — продолжал он, — натолкнула меня на мысль попытаться изучить деятельность японских дипломатов в конце войны. Мне кажется, что их работа заслуживает внимания.

Отчего же и Мурао, и Таки всячески старались избегать разговора о деятельности Ногами, думал Соэда. Стоило мне завести о нем разговор, как лица их каменели. Вот передо мной сидит его вдова, мы говорим о ее муже, но лицо у нее какое-то просветленное. Наверно, это различие в выражении лиц проистекает из того, что те двое знают всю правду о смерти Ногами, а Такако остается в неведении.

— Странно, Кумико все еще нет — забеспокоилась Такако, глядя на часы. — Вы уж извините нас, ведь вы специально приехали с ней повидаться.

— Ничего страшного — сказал Соэда. — С Кумико я смогу встретиться в другой раз, а вас позвольте поблагодарить за доставленное удовольствие увидеть каллиграфию вашего мужа.

Когда-нибудь я обязательно доберусь до истины, думал Соэда, но об этом пока ничего не надо говорить Такако. Что-то со смертью Ногами не так, что-то не так…

— Конечно, у вас с Кумико будет еще немало возможностей повидаться. Кстати, господин Соэда, любите ли вы театр?

— Какой?

— Например, Кабуки. Нам прислали два билета. Может быть, пойдете с Кумико послезавтра вечером?

Мать проявляет естественную заботу о дочери, решил Соэда. Такако и впрямь, думая о будущем дочери, была довольна таким женихом, как Соэда.

— Дня два назад эти билеты неожиданно прислали из министерства иностранных дел. До сих пор ничего подобного не случалось, и я очень удивилась, получив билеты. А Кумико обрадовалась и настаивает, чтобы я пошла. Но я не особенно люблю Кабуки и хотела бы предложить вам пойти с Кумико.

— Благодарю вас, — ответил Соэда и, слегка помедлив, спросил: — Вы сказали, что билеты в театр вам прислали впервые?

— Да.

— А не помните ли фамилию того, кто послал вам эти билеты?

— На конверте стояла фамилия, но человек этот мне незнаком. По-видимому, кто-то из бывших подчиненных мужа. Время от времени какие-то люди вдруг оказывают нам знаки внимания. Когда я интересуюсь, кто они такие, мне отвечают, что, мол, мой муж в свое время оказал им услугу. Вот я и думаю, что все они бывшие сослуживцы мужа.

— Извините за нескромный вопрос: как зовут господина, приславшего вам билеты?

— Одну минуту. — Такако вышла в другую комнату и вскоре вернулась с конвертом. — Вот. — Она протянула конверт Соэде.

Соэда взглянул на конверт. На нем красивым почерком было выведено: «Министерство иностранных дел. Сабуро Иноуэ».

— А письма не было? — спросил Соэда.

— Нет, в конверте были только билеты.

— Странно, в таких случаях полагается написать хотя бы несколько слов.

— А то вдруг кто-то присылает ценный подарок и даже обратного адреса не пишет. По-видимому, и имени и адреса не сообщают из скромности, а может, не хотят обременять меня необходимостью писать благодарственные письма.

Довольно странный способ дарить подарки, подумал Соэда. Не исключено, конечно, что это делают бывшие Подчиненные Ногами, кому последний в свое время оказывал услуги, но вряд ли можно усматривать скромность в нежелании написать хотя бы короткое письмо при этом. Впрочем, всякое бывает.

Тем не менее эти два билета в театр заинтересовали Соэду.

— Благодарю вас за приглашение, но позвольте мне им не воспользоваться.

— Почему же? — Такако удивленно взглянула на Соэду.

— Думаю, приславший вам билеты надеется, что именно вы и Кумико пойдете в театр. Это будет воспринято им как благодарность за оказанный вам знак внимания.

— Может быть, вы правы, — сказала Такако после некоторого раздумья. — Пожалуй, я схожу в театр с Кумико.

— Вот и прекрасно, а я в любое время смогу достать себе билет, если понадобиться вас сопровождать. Разрешите взглянуть на билеты. Так, партер, сектор пятый, места двадцать четвертое и двадцать пятое… Хорошие места, почти в самой середине.

— Что же это случилось с Кумико, почему ее до сих пор нет? — снова забеспокоилась Такако. Она виновато поглядела на Соэду, словно извиняясь за то, что заставила его напрасно дожидаться дочь.

Как раз в этот момент раздался телефонный звонок. Звонила Кумико.

— Откуда ты? — спросила Такако. — От Сэцуко? Но ты могла бы пораньше сообщить об этом. У нас в гостях Соэда, он тебя весь вечер ждет… Хорошо, хорошо, сейчас передам трубку.

— Извините, господин Соэда, — послышался приглушенный голос Кумико. — Меня пригласил на ужин муж Сэцуко.

— Ничего страшного. Я ведь пришел к вам без предупреждения. Да и время позднее, мне пора уходить. Передайте сердечный привет госпоже Сэцуко.

— Обязательно, до свидания.

В тот вечер Соэда пораньше закончил работу в газете и отправился в театр. Ему с трудом удалось достать билет в последнем ряду поблизости от бокового выхода. Но зато отсюда хорошо были видны места, на которых сидели Такако и Кумико. На Кумико был элегантный красный костюм, который очень ей шел. Такако была одета в темной расцветки хаори[253]. Он лишь жалел, что в этот вечер не может к ним подойти и, напротив, будет вынужден всячески избегать встреч с ними.

Со своего места Соэда мог видеть всех зрителей первого яруса. Когда занавес поднялся, все, естественно, повернули головы к сцене. Со своего наблюдательного пункта Соэда рассчитывал заметить, что кто-то из зрителей вместо сцены станет глядеть на Кумико и Такако.

Накануне он потратил целый день на изучение списка сотрудников министерства иностранных дел, но не обнаружил в нем никого по имени Сабуро Иноуэ. Поинтересовался о нем и у знакомых корреспондентов, связанных с министерством, но никто из них тоже не знал такого. Соэду это нисколько не удивило, этого он и ожидал. Он рассчитывал, что кто-нибудь наверняка будет наблюдать за Кумико и Такако, и даже не исключено, что заговорит с ними. Поэтому он должен быть начеку и смотреть в оба.

Однако пока никто в их сторону не глядел. Правда, со своего места Соэда не видел всех зрителей, особенно сидевших в задних рядах и над ним.

Первое действие окончилось без происшествий. Кумико и Такако с увлечением следили за развитием сюжета, время от времени заглядывая в программу и о чем-то перешептываясь. Пьеса, по-видимому, им нравилась.

Последовал десятиминутный перерыв. Большая часть зрителей покинула свои места и вышла в фойе. Кумико и Такако тоже встали и направились к боковому выходу, где сидел Соэда. Он поспешно поднялся с места и юркнул в дверь.

Такако и Кумико уселись в фойе на диван и весь перерыв просидели там. Соэда следил за ними издали, но никто из проходивших мимо к ним не подходил и не заговаривал с ними. Соэда равнодушно разглядывал публику. Посетители театра Кабуки всегда создают в нем своеобразный колорит. Вот прошла группа девушек в ярких кимоно с длинными рукавами, вот вслед за ними идут какие-то важные гости в сопровождении изысканно одетых гейш. Некоторые пришли в театр всей семьей, в отделении стояла группа людей с красивыми лентами через плечо — должно быть, служащие фирм, получившие от начальства билеты в благодарность за службу…

Прозвенел звонок, перерыв кончился, и все вновь заняли свои места в зале.

Подходило к концу второе действие. Соэда то обводил взглядом ярусы, то снова смотрел на красный костюм Кумико и темное хаори Такако, и, разумеется, у него не хватало времени на то, чтобы следить за развитием событий на сцене.

Но может быть, человек которого он ищет, сидит как раз над ним, во втором или третьем ярусе? Соэда тут же хотел вскочить и мчаться наверх, но спохватился: во время действия его бы туда все равно не пустили.

Окончилось второе действие, а Соэде так ничего и не удалось заметить. Ему вновь пришлось спрятаться, чтоб Такако и Кумико его не заметили. На этот раз мать и дочь пошли в буфет выпить чаю. Соэда с удовольствием последовал бы за ними, но подавил в себе это желание и, остановившись у входа в буфет, наблюдал за ними издали. Фойе снова заполнилось разодетыми женщинами, напыщенными франтоватыми мужчинами, служащими, пришедшими коллективно смотреть спектакль.

Соэда закурил и присел на диван, откуда можно было наблюдать за буфетом.

Спустя минут пять в дверях появилась Кумико, и Соэда едва успел спрятаться.

— Вот так встреча, — неожиданно услышал он чей-то голос за спиной.

Соэда обернулся. Рядом стоял знакомый сотрудник, и ему ничего не оставалось, как ответить на приветствие сослуживца.

К несчастью, знакомый был из болтливых. Соэда часто отвечал ему невпопад, так как одновременно старался не упустить из виду красный костюм Кумико и хаори ее матери. Внезапно они куда-то исчезли. Торопливо простившись со знакомым, Соэда кинулся их разыскивать, но женщины как сквозь землю провалились. В смятении он поспешил в зал, но их места были свободны. Не было их и среди публики в фойе.

Соэда прошел в коридор и вдруг остановился как вкопанный: в конце коридора стояла Кумико, рядом с ней — Такако, но был с ними еще кто-то третий, с кем они беседовали. Соэда вгляделся… и узнал Мурао.

Соэда переменил позицию и спрятался за большой красной колонной. Мурао был оживлен, он, видимо, рассказывал женщинам что-то веселое. Куда девалась его холодная усмешка, которая не сходила с его лица во время встречи с Соэдой! А собственно, как же иначе он мог себя вести с близкими Ногами, у которого он некогда был в подчинении и чей прах привез в Японию. Вероятно, Мурао один пришел в театр. А может быть, не один.

Такако однажды сказала Соэде, что давно не виделась с Мурао. Выходит, они встретились впервые за последние годы. Насколько Соэда мог заключить, Такако была рада этой неожиданной встрече. Кумико скромно стояла рядом с матерью и с приветливой улыбкой слушала Мурао.

Прозвенел звонок, и Мурао вежливо поклонился женщинам.

Коридор быстро пустел, и Соэда поспешил ретироваться: женщины, простившись с Мурао, шли в его сторону. На их лицах еще не угасли улыбки от радостной встречи со старым другом отца и мужа.

Началось последнее действие. Соэда продолжал то внимательно глядеть в сторону Кумико, то обводить взглядом зал, однако его ожидания были напрасны — ничего не произошло.

Случайно ли Мурао оказался в театре, думал Соэда, и не он ли прислал билеты, подписавшись другим именем? Навряд ли. Уж кто-кто, а Мурао поставил бы свою подпись. И связывать эти билеты с его появлением в театре было бы несколько опрометчиво. Кстати, его нигде не было видно. Наверно, он сидел все-таки где-то наверху.

Соэда осторожно встал и, хотя во время действия хождение запрещалось, вышел, затем поднялся на второй ярус и потихоньку отворил дверь центрального входа. Отсюда прекрасно просматривался весь ярус. Соэда прислонился к двери и обвел взглядом зал. Все зрители, увлеченные пьесой, смотрели только на сцену.

Наконец он нашел Мурао, занимавшего место в первом ряду. Слева от него сидела молодая женщина, которая время от времени переговаривалась с соседом, невидимому с мужем, справа сидела гейша, держа за руку своего спутника. Они, несомненно, никакого отношения к Мурао не имели. Значит, в театр он пришел один.

К Соэде подошла женщина в униформе и попросила его сесть.

— Я разыскиваю одного человека, разрешите побыть здесь еще немного, — извинился Соэда.

Женщина посветила фонариком и сказала:

— Простите, но во время действия вставать со своих мест запрещается.

Соэде пришлось покинуть свой наблюдательный пункт. Возвращаться в зал не хотелось, и он спустился в фойе. Спектакль должен был окончиться минут через десять-пятнадцать, тогда ему некоторое время еще придется понаблюдать за Кумико и ее матерью, а пока он решил отдохнуть. Соэда закурил, разглядывая висевшие на стене фотографии известных актеров.

Глава 6

Хотя население Токио возросло и город раздался вширь, в этой части района Сэтагая кое-где еще сохранились сады и небольшие поля, а в одном месте темнела густая роща, рядом с которой пролегало шоссе, соединявшее Рокакоэн и Сосигаяокура — две станции, расположенные на разных железнодорожных линиях.

Тринадцатого октября около восьми часов утра местный крестьянин обнаружил здесь труп мужчины. Труп лежал ничком на тропинке, примерно в пятистах метрах от шоссейной дороги. На нем было черное недорогое пальто. В коротко постриженных волосах проглядывала седина. Смерть наступила от удушения. По-видимому, его задушили пеньковым шнурком, оставившим на шее довольно глубокий след.

Сотрудники следственного отдела полицейского управления, обследовав труп, пришли к выводу, что смерть наступила часов десять назад, то есть между девятью и десятью вечера двенадцатого октября. Убитому на вид было лет пятьдесят. Роста он был выше среднего, одежда на нем выглядела довольно поношенной, сорочка несвежая, галстук залоснившийся. Судя по всему, человек этот не имел особого достатка.

Во внутреннем кармане пиджака у него нашли бумажник с тринадцатью тысячами иен. Значит, версия об убийстве с целью ограбления отпадала. Было выдвинуто предположение, что его убили из мести.

Тщательный осмотр одежды для того, чтобы установить имя убитого, ничего не дал; по всей вероятности, она была сшита не на заказ, а куплена в магазине готового платья, причем, судя по устаревшему покрою, лет десять назад. У убитого не нашли ни визитных карточек, ни каких-либо других документов.

Вскрытие подтвердило предварительное заключение: убийство произошло за десять-одиннадцать часов до обнаружения трупа. В полицейском управлении была создана группа розыска, которая сразу же приступила к делу.

Место, где нашли труп, окружали небольшие поля и мелколесье. Тут было безлюдно и в вечернее время редко встречались прохожие.

По шоссе, правда, непрерывно проезжали машины, но тропинка на меже, где лежал убитый, находилась от шоссе на значительном расстоянии, кроме того, поле зрения резко ограничивали заросли мелкого леса. Отсюда можно было предположить, что очевидцев убийства быть не могло.

Группа розыска прежде всего приступила к выяснению личности убитого. С этой целью полицейское управление обратилось за помощью к органам информации. Бывает, правда, что газеты в погоне за сенсацией становятся помехой для расследования, но иногда, как это произошло в данном случае, они оказывают существенную помощь.

Сообщение было помещено в вечерних выпусках, и на следующее утро это уже дало результаты. Владелец небольшой гостиницы у станции Синагава, Кэндзабуро Цуцуй, сообщил полиции, что описание убитого, опубликованное в газетах, совпадает с внешностью постояльца его гостиницы. Цуцуи пригласили в морг, где он опознал убитого. По словам Цуцуи, убитый снял комнату в гостинице за день до убийства, то есть одиннадцатого октября, и провел там одну ночь.

Был сразу же проверен регистрационный бланк, заполненный самим постояльцем. Там значилось: «Префектура Нара, город Корияма, владелец галантерейного магазина Тадасукэ Ито, 51 год».

Итак, личность убитого была установлена. Окрыленная первым успехом, группа розыска немедленно связалась с полицейским отделением города Корияма.

Спустя час оттуда сообщили, что в Корияме действительно проживает владелец галантерейного магазина Тадасукэ Ито, пятидесяти одного года, вдовец. Вместе с ним живут его приемный сын с женой. Они заявили, что Тадасукэ Ито вечером десятого октября неожиданно выехал в Токио, сказав, что ему «надо повидаться в Токио с одним человеком».

Затем группа розыска попросила отделение в Корияме выяснить личность приемного сына и его жены, а также опросить друзей и знакомых убитого, если такие найдутся. На следующий день газеты напечатали сообщение полиции, что личность убитого установлена.

В тот день Соэда проснулся позже обычного и еще в постели начал просматривать, утренние газеты. Вечер накануне он провел в театре. Посещение театра его разочаровало, но, с другой стороны, успокоило. И все же остался неприятный осадок: нехорошо, что он действовал втайне от Кумико и ее матери. Потом он хотел было рассказать им, ради чего приходил в театр, но так и не решился.

Он принялся за газету, и прежде всего за политические статьи. Потом стал просматривать другие колонки и наткнулся на заголовок: «Личность убитого в Сэтагая установлена».

Сообщение об убийстве он прочитал еще вчера вечером, но оно не привлекло его внимания, и сейчас он лишь подумал: ага, значит, личность убитого установлена.

Он собрался уже было встать с постели, как вдруг подумал, что где-то уже встречал имя убитого: «Тадасукэ Ито», — повторил он про себя.

По работе Соэде приходилось встречаться с множеством людей, и вряд ли стойло запоминать их имена. Должно быть, это имя ему встретилось на какой-либо визитной карточке, решил Соэда и отправился в ванную. Однако почему оно продолжает вертеться у него в голове? Это начинало его уже злить.

Соэда умылся и, вытирая лицо, вдруг вспомнил. Ну конечно же! Тадасукэ Ито — подполковник, бывший военный атташе в той стране, где первым секретарем был Ногами! Он чуть не вскрикнул, обрадовавшись своей находке.

Соэда выехал к месту преступления на машине. Был ясный осенний день. Белая лента шоссе пересекла участок, заросший мелколесьем, чуть поодаль остались небольшие поля и отдельные крестьянские домики.

Соэде сразу же показали место, где произошло убийство. Это было в полукилометре от дороги, поблизости от парка Рока.

Начиналась золотая осень, и листья на деревьях кое-где уже отливали багрянцем.

Соэда задумался. С какой стороны сюда явился Тадасукэ Ито? Он мог либо выйти на станции Рокакоэн и сесть в автобус, либо добраться сюда пешком с противоположной стороны, от станции Сосигаяокура. Это в том случае, если он пользовался электричкой. Но ведь он мог приехать и на машине.

Далее вставал вопрос: почему его убили именно тут? То ли это было задумано заранее, то ли произошло случайно в этом безлюдном месте?

Если он приехал сюда специально, значит, хотел кого-то навестить. Не исключено, что и преступник жил здесь поблизости. Преступление было совершено вечером. Соэда остановился и попытался представить себе место преступления в вечерние часы: темно и безлюдно… Едва ли Ито по своей воле согласился бы прийти в это мрачное место вместе с преступником. Трудно также поверить, что его завлекли сюда силой. Остается одно: как убийцу, так и Ито привели сюда какие-то их общие связи.

Не исключена и другая версия: Ито убили не здесь, а сюда труп привезли на машине и тащили его от шоссе на руках, так как тропинка, идущая от шоссе, не проезжая.

Соэда склонялся к второй версии: ведь ночью тут можно было совершенно незаметно бросить труп.

Соэда вернулся на шоссе, к машине.

— Куда теперь? — спросил шофер.

— В Синагаву, — ответил Соэда.

Глядя в окно на дорогу, Соэда невольно подумал о том, что, может быть, именно этим путем ехал сюда Тадасукэ Ито.

«Цуцуия» оказалась небольшой дешевой гостиницей, стояла она неподалеку от станции, в глухом, мало приметном переулке.

Владелец гостиницы — худощавый мужчина лет пятидесяти в дешевом джемпере — вежливо поздоровался с Соэдой.

В гостинице неожиданно оказался довольно большой холл, куда хозяин и провел Соэду. Полная служанка принесла чай и тут же вышла.

Хозяин выслушал просьбу Соэды.

— Ко мне уже несколько раз приходили из полиции, расспрашивали о постояльце, — натянуто улыбаясь, сказал он.

— Сколько дней жил у вас господин Ито? — спросил Соэда.

— Два дня.

— А вы не заметили чего-нибудь необычного в его поведении?

— Нет. Он лишь часто повторял, что ему надо повидать в Токио одного человека. Для этого, мол, он и приехал сюда. Накануне ушел из гостиницы утром и возвратился только к вечеру.

— Вы не знаете, кого он разыскивал?

— Нет, у нас не принято расспрашивать постояльцев. Да мы его почти и не видели. В первый день он вернулся в гостиницу около десяти вечера. Вид у него был очень усталый.

— А куда он ездил?

— Говорил, что был в Аояме.

— В Аояме? — Соэда сделал пометку в блокноте. — Только там? Ведь его не было до позднего вечера.

— В первый вечер он вернулся расстроенный, сказал, что завтра выйдет пораньше, иначе нужный ему человек уйдет на службу.

Это была новая деталь. Значит, тот, кого хотел повидать Ито, где-то служит.

— Вы случайно не поинтересовались, где он живет? — спросил Соэда.

— Нет. Правда, господин Ито спрашивал прислугу, как лучше доехать до Дэнэнтефу, но это ведь не значит, что тот человек обязательно живет в этом районе.

Итак, Аояма и Дэнэнтефу!

Кто же интересовал Ито в Аояме и Дэнэнтефу? Кто тот служащий? Было над чем поломать голову.

Соэда взял двухдневный отпуск.

Экспресс отправлялся из Токио в Осаку в двадцать два часа. Перед отъездом Соэда вновь посетил место происшествия в Сэтагая. Было семь часов вечера.

Он специально приехал вечером, чтобы посмотреть, как выглядит это место в часы, когда примерно было совершено убийство. Соэда оставил машину на шоссе и пошел по узкой тропинке к роще.

Как он и предполагал, все здесь казалось иным, чем в дневное время: роща черной полосой нависала над равниной, вокруг были поля, и лишь кое-где вдалеке мерцали огоньки. Вечером расстояние до ближайших домов казалось значительно большим.

Вряд ли кто решился бы в одиночку идти по этой тропинке в темноте. Тем более сомнительно, что Ито, приехавший в чужой город, сам пришел сюда в такие часы. Место было безлюдное, а в крестьянских домах, где рано закрывают ставни, едва ли кто-нибудь услышал бы даже громкие крики о помощи. Да, без особой причины Ито никогда не пришел бы сюда по своей воле, подумал Соэда.

Экспресс прибыл в Осаку чуть раньше девяти, и Соэда сразу же пересел на электричку, идущую в Нару. Он давно не был в западной части Японии и с удовольствием глядел на поля со снопами сжатого риса. Осень уже вступила в свои права. Во всей красе стояли багряные клены.

Соэда сделал пересадку на станции Сайдайдзи и вскоре прибыл в Корияму. Со станции он пошел к торговым рядам. Мимо промчались на Нару несколько экскурсионных автобусов. Как хорошо было бы отправиться с ними, подумал Соэда, представив себе это путешествие.

Дом с вывеской «Магазин Ито» представлял собой небольшую галантерейную лавку, которую, судя по всему, покупатели не особенно жаловали своим посещением. У окна сидела молодая женщина лет тридцати, с бледным, нездоровым лицом и бездумно глядела на дорогу. Соэда сразу догадался, что это жена приемного сына Ито.

Когда он вручил ей свою визитную карточку и изложил цель визита, у женщины от удивления округлились глаза.

— Неужто из самого Токио приехали?

Она никак не могла поверить, что корреспондент газеты специально прибыл из столицы сюда, в захолустный городишко, только для того, чтобы с ней побеседовать.

— Навряд ли я смогу рассказать что-нибудь интересующее вас. Лучше бы вам поговорить с мужем, но он сразу же выехал в Токио, как только его известили о смерти отца, — ответила женщина на вопрос Соэды. — Я уже говорила тем, из полиции, что отец был в тот день чем-то взволнован и очень спешил. Только и сказал, что ему нужно повидаться в Токио с одним человеком. Мы спросили: кто этот человек? Он ответил, что один его знакомый, больше, сказал, ничего пока не могу говорить. Вот вернусь, тогда все узнаете. Отец наш добрый человек, но он ведь бывший военный и потому страшно упрямый.

— Он внезапно решил ехать в столицу?

— Да, сразу поднялся, словно птица, и полетел.

— Не приходит ли вам в голову, что заставило его вдруг отправиться в Токио?

Женщина задумалась.

— Право, не знаю, что сказать… Дня за два до отъезда он побывал в соседних храмах.

— В храмах, говорите?

— Да. Отец вообще любил посещать храмы вокруг Нары и время от времени обходил их один за другим. А в последние дни он бывал там особенно часто. Накануне отъезда он вернулся из Нары поздно вечером, заперся у себя в комнате и долго не показывался. Потом вышел и говорит: еду в Токио!

— Какие храмы он посещал?

— Разные, ему особенно по душе были древние храмы, а какие — точно назвать не могу.

— Вы сказали, будто господин Ито был военным. Вы знали, что он служил за границей?

— Слышала, но отец не любил рассказывать о своем прошлом. Мы ведь не кровные родственники ему. Мужа он взял в приемыши, а я и вообще десятая вода на киселе. Чего уж ему было говорить нам про свою службу, а нам тоже вроде бы неудобно расспрашивать.

— Так-так, понятно, — протянул Соэда, обдумывая слова женщины.

На чашке с чаем, к которой он даже не притронулся, отражались тусклые лучи осеннего солнца.

— А вы сами не догадываетесь, кто мог совершить это убийство?

— Люди из полиции тоже не раз меня об этом спрашивали, — ответила женщина. — Только ничего я сказать не могу. Отец был очень добрый человек, и даже не верится, что к нему могли питать злобу. И смерть его для нас как гром среди ясного неба.

Соэда поехал на такси к храму Тоседайдзи. Дорога была пустынной. Безлюдны были и тропинки, уходившие в глубь леса. Соэда вышел из машины. У входа в храм стоял киоск, где можно было приобрести сувениры и цветные открытки. Соэда заглянул в киоск, но там никого не оказалось. Видимо, посетителей было мало, и привратник куда-то отлучился.

В поисках привратника Соэда направился к главному храму. В окруженном деревьями внутреннем дворе царила тишина. Красные колонны расположенного рядом храма проповедей мягко отражали лучи осеннего солнца. На каменных ступенях сидел юноша, по-видимому начинающий художник, и делал зарисовки.

Соэда в задумчивости обошел весь внутренний двор, тишину которого время от времени нарушал грохот проходящих электричек. Мысли Соэды вернулись к Тадасукэ Ито. К кому он поехал в Токио? Где служит тот, кто живет в районе, названном ему владельцем гостиницы в Синагаве?

Ито ничего не сказал своим о причине, побудившей его поехать в столицу. Женщина сообщила, что он поехал в Токио после того, как двумя днями раньше побывал в нарских храмах. Есть ли тут какая-либо связь? Соэде казалось, что есть. Может быть, в Наре Ито кого-то встретил? Не исключено, что с этим человеком он решил встретиться вновь и потому отправился в Токио. Кто бы это мог быть?

Соэда вернулся к киоску. Старик привратник был уже там.

Соэда приобрел у него несколько цветных открыток.

— Простите за нескромность, — сказал Соэда, оглядывая киоск и не видя книги посетителей. — Уж раз я приехал сюда, позвольте мне расписаться в книге посетителей.

— Пожалуйста. — Старик вытащил откуда-то из-за спины толстую книгу и подал ее Соэде.

Соэда полистал несколько страниц, нашел фамилию Сэцуко Асимуры. Его охватило такое чувство, будто он повидался с ней самой.

Сдерживая волнение, Соэда снова стал листать книгу в надежде встретить фамилию Коити Танаки, о которой говорила Сэцуко. Но такой фамилии нигде не было. Тогда, не обращая внимания на удивленный взгляд привратника, Соэда стал внимательно, страницу за страницей, листать книгу.

Вдруг он чуть не вскрикнул от удивления. Одна страница была аккуратно вырезана. Судя по едва заметному следу, ее отрезали лезвием бритвы. Сомнений не было: кто-то изъял именно ту страницу, на которой стояла подпись Коити Танаки.

Соэда оторвался от книги и бросил взгляд на привратника. Нет, не стоит его расспрашивать. Тем более что, скорее всего, он ничего об этом, и не знает. Вопрос Соэды мог причинить старику излишнее беспокойство.

Расписавшись, Соэда поблагодарил привратника и пошел к машине.

— Куда теперь? — спросил шофер.

Машина помчалась в южном направлении. Шоссе большей частью шло параллельно железной дороге. Миновали храм Хорюдзи, расположенный посреди сосновой рощи. Вскоре машина свернула с главного шоссе и по узкой дороге въехала в деревню, через которую протекала небольшая речушка. Перед зданием сельского управления была прибита доска с надписью: «Деревня Асука».

Миновав деревню, машина выехала на дорогу, которая заканчивалась у старых ворот, на крыше которых сквозь черепицу пробивалась трава. От ворот тянулась полуразвалившаяся ограда храма Ангоин.

Соэда вернулся в Осаку и ночным экспрессом выехал в Токио. Он занял сидячее место в первом классе и, задумавшись, глядел на убегающие огни Осаки.

Результаты осмотра книги посетителей в храме Ангоин его не удивили. Как он и ожидал, страница с фамилией Коити Танаки, как и в храме Тоседайдзи, была аккуратно вырезана.

Кто это сделал? — размышлял Соэда. Это сделал, видимо, тот, кого нашли убитым на окраине Сэтагая. Значит, бывший военный атташе, владелец галантерейной лавки Тадасукэ Ито несколько дней назад, во время посещения храма, случайно обнаружил в книге посетителей фамилию Коити Танаки, написанную почерком, удивительно похожим на почерк Ногами. Более того, не исключено, что еще до отъезда в Токио ему где-то удалось повстречаться с человеком, расписавшимся в книге посетителей. По-видимому, какие-то обстоятельства помешали им побеседовать. Во всяком случае, ясно одно: Ито его видел. Далее, у Ито возникло намерение с ним увидеться вновь, причем это настолько было необходимо, что он не поленился отправиться в Токио. По прибытии в Токио Ито сразу же направился туда, где предположительно мог остановиться этот человек. По словам владельца гостиницы, Ито интересовался двумя районами: Аояма и Дэнэнтефу. Кого он там разыскивал?

И еще: зачем понадобилось Ито вырезать из книги посетителей именно те страницы, где стояла фамилия Коити Танаки? Очевидно, он взял их с собой. Но с какой целью?

Экспресс миновал Киото. За окном промелькнули огни Оцу. Соэда задремал. Он проснулся, когда экспресс подъезжал к Нумадзу. Было чуть больше семи утра. Море, вдоль которого пролегала железная дорога, было затянуто утренней дымкой.

Соэда не спеша умылся и закурил сигарету. Через два часа — Токио, подумал он. В половине восьмого экспресс остановился у станции Атами. В утренних лучах сверкали крыши домов. В вагон вошло несколько пассажиров с принадлежностями для игры в гольф. Соэда посмотрел в окно, и тут кто-то сел рядом с ним. Соэда повернул голову.

— Вот так встреча! — воскликнул он. Рядом с ним сидел бывший главный редактор его газеты Таки.

— Доброе утро, вот уж не ожидал здесь встретить вас, — пробурчал Таки, видимо чувствуя неловкость из-за холодного приема, какой он на днях оказал Соэде. В следующую минуту на его прорезанном глубокими морщинами лице появилась ироническая улыбка. — Извините, что нарушил ваш покой, — сказал он и отвернулся.

— Рановато вам пришлось сегодня подняться, — сказал Соэда, глядя на холеное лицо Таки.

— Так уж получилось.

— В Кавану ездили? — Соэда попытался завязать с Таки разговор в надежде нащупать почву для возможной встречи в будущем.

— Да, — коротко ответил Таки и вытащил из кармана сигару.

Соэда поспешил щелкнуть зажигалкой.

— Благодарю. — Таки нехотя прикурил.

— После гольфа по-настоящему и не отдохнешь, коль приходится вставать в такую рань. Но что поделаешь, вы ведь человек занятой, — продолжал Соэда.

— Вы правы, — ответил Таки. Он оглянулся в поисках свободного места. Всем своим видом он давал понять, что дальнейший разговор ему неприятен. Однако свободных мест не было, и он, дымя сигарой, демонстративно уткнулся в какую-то иностранную книгу. И все же, чувствуя себя, очевидно, неспокойно рядом с Соэдой, он через несколько минут захлопнул книгу и, коротко извинившись перед Соэдой, направился к своим друзьям, присел на подлокотник крайнего кресла и непринужденно включился в общую беседу.

По прибытии в Токио Соэда в тот же день решил навестить Кумико.

— Заходите, заходите, — радостно улыбаясь, встретила его девушка.

Когда Соэда стал-снимать в прихожей ботинки, вышла Такако. Она прошла с ним в гостиную, а Кумико юркнула на кухню.

— Разве сегодня Кумико не была на службе? — спросил Соэда.

— Она взяла отгул за воскресную работу, — ответила Такако.

Соэда хотел сначала рассказать о своей поездке в Нару, но потом решил, что это было бы преждевременным.

Кумико принесла кофе.

— А мы с дочерью тогда все же пошли в театр. Помните? Пьеса нам очень понравилась, и места были прекрасные.

— Мама, — обратилась к матери Кумико. — Вам так и не удалось узнать, кто прислал билеты?

— Нет, — ответила Такако.

— Не понимаю, — с недовольной миной сказала Кумико. — Зачем скрывать свое имя? Тем более если это кто-то из старых знакомых отца.

— Наверно, кто-то из его знакомых. И все же приятно, когда люди не забывают добра.

— А мне неприятно получать подношения от анонимов, — стояла на своем Кумико.

В какой-то мере Соэда разделял недовольство Кумико. Но сейчас его занимала другая мысль — знают ли они о смерти Такасукэ Ито, хотя имя это им, конечно, ничего не говорит, даже если они и прочли об убийстве в газетах.

— Простите, пожалуйста, за нескромный вопрос; знакомо ли вам имя Тадасукэ Ито? — спросил он.

— Тадасукэ Ито? — переспросила Такако.

— Да, этот человек был военным атташе в представительстве, где служил ваш муж.

— Нет, этого имени я не знаю. Муж в своих письмах никогда не писал ни о работе, ни о сослуживцах. А почему вы меня об этом спрашиваете?

— Ничего особенного, просто хотел узнать, были ли вы с ним знакомы.

Глава 7

На следующий день из общего отдела принесли список сотрудников газеты на первое октября. Список этот обновлялся ежегодно, и каждый мог из него узнать о различных передвижениях по службе, увольнениях и уходах На пенсию.

Соэда рассеянно стал листать список. В конце числились фамилии почетных служащих — это звание присваивалось сотрудникам, ушедшим на пенсию и занимавшим должность не ниже начальника отдела. Там значилась и фамилия Таки. «Ресэй Таки, в настоящее время директор-распорядитель Ассоциации по культурным связям с зарубежными странами. Проживает по адресу: Токио, Ода-ку, Дэнэнтефу, 3—571», — прочитал Соэда.

Значит, он живет в районе Дэнэнтефу, подумал Соэда и в следующий момент буквально привскочил на стуле. Да ведь это один из районов, которыми интересовался Тадасукэ Ито! Владелец гостиницы так и сказал: «Господин Ито спрашивал, как проехать в Дэнэнтефу».

Было бы, безусловно, преждевременным связывать Таки с Ито, исходя лишь из такого совпадения, но Соэду не оставляла мысль, что Ито по приезде в Токио в первую очередь посетил именно Таки. На это были определенные основания. Оба они — и спецкор газеты, и военный атташе — в конце войны находились в одной и той же нейтральной стране, и их связывало не просто шапочное знакомство.

И Соэда в конце концов утвердился в мысли, что Ито на следующий день по приезде в Токио сразу же направился к Таки.

Если бы в этом районе проживали его родственники или друзья, он, во-первых, перед отъездом сказал бы об этом приемному сыну, а во-вторых, остановился бы у них, а не снимал номер в гостинице. Напрашивался и следующий вывод: человек, которого Ито посетил в Дэнэнтефу, не настолько был ему близок, чтобы он мог остановиться у него в доме, а дело было настолько важным и не терпящим отлагательства, что по приезде Ито сразу пошел по этому адресу.

Обнаружив в книге посетителей подпись Коити Танаки, чей почерк был поразительно похож на почерк Ногами, а может, и столкнувшись случайно с этим человеком, Ито решил, обязательно повидать его в Токио. Но он не знал, где тот мог остановиться, и, вполне естественно, решил навести справки у их общего знакомого — Таки.

Этот ход мыслей привел Соэду в сильное возбуждение. Попробуем отыскать еще одно доказательство, подумал он и направился в информационный отдел.

— Покажите мне последние должностные списки государственных служащих, — попросил он.

Соэда присел в уголке и начал листать довольно объемистый том, который принес ему работник отдела. Отыскав департамент стран Европы и Азии министерства иностранных дел Японии, он прочитал: «Есио Мурао, домашний адрес: Минато-ку, Акасака, квартал Аояма, 6—741».

Итак, его догадка подтвердилась — это был второй адрес, где побывал Ито. Значит, после Таки он отправился к Мурао.

Мурао был помощником первого секретаря представительства. После отъезда посланника все трое — Мурао, Ито и Таки — работали под руководством Ногами. Значит, можно предположить, что Ито, не получив у Таки нужных сведений, пошел к Мурао.

В сильном волнении Соэда покинул информационный отдел. Его буквально подмывало тотчас же встретиться с Таки у Мурао и задать им один и тот же вопрос: «Чем закончилась ваша недавняя встреча с бывшим военным атташе Тадасукэ Ито?»

Он представил при этом их физиономии. В то же время он понимал, что желаемого ответа не получит и, следовательно, встреча с Таки и Мурао сейчас преждевременна, она только насторожила бы их! Следует подождать более подходящего момента.

Безусловно, и тот и другой прочитали в газетах об убийстве Ито, но, по-видимому, сознательно не захотели помочь группе розыска в выяснении обстоятельств убийства.

Итак, факт встречи Ито с Таки и Мурао следует считать доказанным. Затруднительно, конечно, в точности представить себе, о чем они говорили, но именно после этой встречи в районе Сэтагая был обнаружен труп Ито; пока неясно одно — непосредственно ли связана их встреча с последовавшим за ней убийством. Не исключено, что подобная связь существует. Во всяком случае, приезд Ито в Токио привел его к трагической гибели.

Соэда зашел в отдел социальных проблем.

— Меня интересуют отели, где обычно останавливаются иностранцы.

— В Токио их наберется чуть больше десятка. Для чего это вам? — спросил сотрудник отдела.

— Хочу отыскать фамилию одного постояльца, а для этого надо просмотреть регистрационные карточки в отелях с десятого по пятнадцатое октября.

— Задача не из легких. Ведь владельцы отелей, соблюдая коммерческую тайну, даже корреспондентам газет не показывают регистрационных карточек.

— Мне это очень нужно. Подскажите какой-нибудь способ, — попросил Соэда.

— Если придете просто с улицы, ничего не добьетесь. Надо действовать через полицию.

— Не годится, — нахмурился Соэда.

— Тогда через Ассоциацию владельцев отелей. Если заручиться рекомендательным письмом от кого-нибудь из членов правления, все будет в порядке. У вас есть среди них знакомые?

— К сожалению, нет, — покачал головой Соэда.

— В таком случае лучше всего обратиться к А. в отдел зарубежной информации. Он ведь не пропускает ни одного именитого иностранца, приезжающего в Японию, без того, чтобы не взять у него интервью. Само собой, его должны знать и владельцы отелей, где останавливаются иностранцы.

Соэда тут же поднялся на четвертый этаж в отдел зарубежной информации и изложил А. свою просьбу.

— Фамилия иностранца вам известна? — спросил тот.

— Нет. Знаю только, что это японец, приехавший из за границы.

— Каким образом, объясните, вы отыщете в регистрационных карточках фамилию, которую не знаете? — удивился А.

— Затрудняюсь сказать, но надеюсь, — отыщу, — ответил Соэда, а сам подумал, что, наверно, интересующий его человек приехал под другой фамилией.

— Во всяком случае, советую в первую очередь сходить к господину Ямакаве. — А. дал Соэде свою визитную карточку, на которой написал несколько слов.

Похожий на пожилого франта господин Ямакава не заставил себя ждать — должно быть, подействовала визитная карточка сотрудника отдела зарубежной информации.

— Мы обычно посторонним не показываем регистрационные карточки, — начал Ямакава. — Во-первых, мы соблюдаем интересы постояльцев, кроме того, это составляет, так сказать, нашу коммерческую тайну. Другое дело, если бы вы назвали фамилию. А отдавать на просмотр все регистрационные карточки…

Соэда и сам понимал безнадежность своей затеи, но все же уповал на доброжелательное отношение владельца отеля.

— К сожалению, фамилия японца, прибывшего из-за границы, мне неизвестна. Знаю только, что ему лет шестьдесят.

— Он прибыл из Америки?

— Не знаю, может быть, из Англии, но не исключено, что и из Бельгии…

— Так-так, значит, японец шестидесяти лет, прибыл из-за границы, — повторил Ямакава, постукивая пальцами по столу. — Он приехал с семьей?

— Точно не знаю. Думаю, что один.

— Полагаю, просмотр регистрационных карточек ничего не даст. Попробуем узнать у обслуживающего персонала.

Однако и опрос персонала не дал результатов.

Соэда обошел все лучшие отели, в которых останавливаются иностранцы, но нужного ему человека нигде не обнаружил, хотя в конце концов и вынужден был назвать обе фамилии: Коити Танаки и Кэнъитиро Ногами.

На объезд семи отелей понадобилось больше четырех часов. Когда уставший до изнеможения Соэда сел в машину и направился в редакцию, уже начало смеркаться и на магазинах зажглись неоновые рекламы. Наступил час пик, и машина ползла черепашьим шагом. На перекрестке пришлось довольно долго ожидать зеленый свет. Соэда бездумно глядел сквозь ветровое стекло на поток людей, переходивших улицу. Внезапно он заметил знакомое лицо. Ну конечно же, это Сэцуко Асимура! Женщина миновала перекресток и пошла в том же направлении, куда должен был ехать и он. Соэда хотел было выскочить из машины, но вспомнил о правилах уличного движения и отказался от своего намерения. Машина медленно двинулась. Соэда не отрывал глаз от Сэцуко, стараясь не потерять ее из виду.

— Останови здесь, — сказал он шоферу, когда они обогнали женщину. Он вышел из машины и зашагал в обратном направлении, внимательно разглядывая прохожих. Но Сэцуко как сквозь землю провалилась. Соэда стал беспокойно оглядываться по сторонам: ведь только что она была здесь!

Он увидел ее, когда уже совершенно отчаялся и собиралсявернуться к машине. Сэцуко была в магазине, торгующем фруктами и фарфоровой посудой. По-видимому, она зашла туда в тот момент, когда Соэда вылезал из машины.

Он остановился у входа, закурил и стал ждать. Сэцуко появилась минут через двадцать.

— Какая неожиданность! — воскликнула она, увидев Соэду. — Никогда бы не подумала, что встречу вас здесь.

— Извините, Сэцуко, не могли бы вы уделить мне полчаса? — сказал Соэда.

— Пожалуйста! Но может быть, нам будет удобней поговорить в кафе?

Они прошлись немного пешком и вскоре зашли в уютное кафе. На полках из красного кирпича стояли изящные вазы с хризантемами, которые яркими цветовыми пятнами оживляли царивший здесь полумрак и под тихую музыку, казалось, перебирали свои лепестки.

— Так вы утверждаете, будто страницы из книг посетителей… — Сэцуко, не моргая, во все глаза глядела на Соэду.

— Совершенно верно, — кивнул Соэда. — Были аккуратно вырезаны именно те страницы, где стояла фамилия Коити Танаки. И в Ангоине, и в храме Тоседайдзи. Причем привратники ничего не заметили. Да и могло ли им прийти в голову, что кому-то понадобится вырезать страницы из книги посетителей?! А вы что думаете по этому поводу?

— Абсолютно ничего. Просто все кажется таким загадочным.

— Мало того, невероятным. Можно было бы считать случайностью, если бы страницу вырезали лишь в одном храме либо в двух этих храмах — разные страницы. А то ведь вырезаны страницы именно с фамилией Коити Танаки, значит, это не случайно. Кого-то она заинтересовала, — сказал Соэда.

Сэцуко испуганно посмотрела на собеседника.

— Господин Соэда, вы специально были в Наре, чтобы самому взглянуть на эти книги?

— Честно говоря, да. Узнав от Кумико о вашем открытии, я решил увидеть все своими глазами, ну, а что из этого вышло, вы только что слышали.

— Но все-таки, почему вы вообще этим заинтересовались?

Соэда на минуту задумался.

— Меня удивила поразительная идентичность почерков Коити Танаки и господина Ногами, — ответил он. — Но теперь я убежден, что это заинтересовало еще кого-то, кроме меня. И этот человек, опередив меня, вырезал в книгах посетителей интересующие нас обоих страницы. Вам не кажется все это странным?

На этот раз задумалась Сэцуко. Ее взгляд, остановившийся было на Соэде, устремился в сторону, где молоденькая миловидная официантка разносила посетителям кофе.

— Господин Соэда, — тихо сказала она, не отрывая взгляда от девушки. — Вы думаете, мой дядя жив?

— Именно так, — без промедления ответил Соэда. — Помните, ваш муж говорил, будто вас водил дух господина Ногами. А я думаю, дело здесь вовсе не в духе, просто сам господин Ногами находится в Японии.

— Ну, а как же быть с официальным сообщением о смерти дяди? Если бы сообщение касалось погибшего на поле боя солдата, в его достоверности можно было бы еще сомневаться — такие случаи известны. Но дядя был не солдатом, а первым секретарем нашего представительства, в нейтральной стране. К тому же сообщалось, что он сперва заболел и был помещен в больницу. Просто трудно поверить, что официальное сообщение могло быть ложным. Ведь оно касалось дипломата, занимающего видный пост. Неужели могли при таких обстоятельствах дать ошибочную телеграмму?

— В этом все и дело. — Соэда утвердительно кивнул головой. — Мне тоже трудно не верить в правдивость официального сообщения. Вы совершенно правы, говоря, что господин Ногами был не солдатом и погиб не на войне. Это не тот случай, когда кто-то, кого считали убитым на фронте, вернулся домой. И, все же меня почему-то не оставляет мысль, что господин Ногами жив и сейчас находится в Японии.

— Этого не может быть, господин Соэда, — сказала Сэцуко, и, хотя на губах ее появилась улыбка, взгляд ее был строг. — Мы не можем подвергать сомнению официальное сообщение правительства. Дядя был дипломатом, он представлял японское государство, он умер в нейтральной стране. Всякая ошибка в сообщении абсолютно исключена. И я прошу вас: оставьте, пожалуйста, все ваши сомнения на этот счет.

— Я и сам неоднократно хотел это сделать, — ответил Соэда. — В тех условиях, когда война уже вступила в решающую стадию, трудно предположить, чтобы нейтральная страна и японское правительство в чьих-либо интересах опубликовали заведомо неверную телеграмму о кончине господина Ногами.

— И что же? — Сэцуко резко изменилась в лице.

— Поэтому, поверьте, я всеми силами старался отбросить в сторону свои предположения, ведь нельзя же, в самом деле, не доверять этим сообщениям. И тем не менее сколько странных совпадений! В нарских храмах обнаруживаются подписи человека, обладающего почерком господина Ногами, а как известно, господин Ногами издавна любил посещать именно эти храмы. Потом кто-то вырезает как раз те страницы в книгах посетителей, на которых расписался этот человек. Может быть, это только мое предположение, но, возможно, Коити Танака был не только в Тоседайдзи и Ангоине. Не исключено, что он побывал еще в каких-либо храмах, расписался и там и что страницы с его подписью там тоже исчезли…

— Но почему в мире не может быть человека, почерк которого похож на почерк Ногами? — перебила его Сэцуко. — Простите за резкость, но на этом основании строить версию о том, что мой дядя жив, по меньшей мере глупо.

— Вполне возможно, что в своих предположениях я зашел слишком далеко. И все же они не так фантастичны, как могут показаться. Позвольте сообщить вам, что несколько дней назад на глухой окраине Сэтагая был убит человек, который во время войны служил в качестве военного атташе в том же представительстве, что и господин Ногами…

Лицо Сэцуко покрыла мертвенная бледность.

Глава 8

— Позировать? — спросила Кумико, удивленно глядя на мать.

Кумико, во-первых, неприятно поразила неожиданность предложения, а во-вторых, все это было так непохоже на ее мать, которая всегда отличалась большой рассудительностью.

Не успела она вернуться с работы, как мать сообщила ей, что один художник желает пригласить Кумико позировать.

— Пусть тебя это не пугает, — успокаивала ее мать. — Он лишь просит, чтобы ты несколько сеансов позировала ему в своей обычной одежде. — Такако назвала фамилию довольно известного художника: Кедзо Сасадзима.

— Но почему он решил выбрать именно меня? — спросила Кумико.

— Говорит, что где-то тебя увидел.

— Мне это не нравится.

— Художник задумал написать крупное полотно, для которого ему понадобился образ девушки. Он долго искал подходящий типаж и все никак не мог найти. Однажды он увидел тебя и сразу решил, что именно ты отвечаешь его замыслам. Так по крайней мере мне объяснил господин Таки.

— Господин Таки?!

— Он самый. В свое время господин Таки был специальным корреспондентом в той же стране, где последние годы служил твой отец. Я с ним очень давно не встречалась. И вот неожиданно сегодня он пришел к нам и рассказал о предложении художника. Меня это посещение удивило: ведь мы не встречались лет семь или восемь.

— И вы, мама, сразу согласились? — спросила Кумико, поразившись легкомыслию матери.

— Что мне оставалось делать? Ведь он столько лет работал с отцом бок о бок. Я не решилась отказать. Но если тебе это предложение неприятно, забудем о нем. Я предупредила господина Таки, что прежде всего нужно твое согласие. И все же дело идет всего лишь о трех сеансах. К тому же господин Таки очень настойчиво просил об этом.

— А откуда господин Таки знаком с художником Сасадзимой?

— Они давнишние друзья. Оказывается, художник обратил на меня внимание в электричке. Он даже специально сошел не на своей остановке, незаметно проводил-тебя до дома и узнал, кому этот дом принадлежит.

— Честно говоря, мне все это очень не нравится. Что за привычка — выслеживать человека? — сердито сказала Кумико.

— Художники — они такие. Если увидят подходящий для себя типаж, обо веем забывают. Но ведь пришел сам господин Таки, именно он просил за своего друга. Как же мне было ему отказать, тем более что речь шла всего лишь о трех сеансах.

— Но разве трех дней хватит? — с сомнением спросила Кумико.

— Художник сказал, что вполне достаточно. Ему надо сделать всего лишь набросок твоего лица.

— Ах так?

В общем, Кумико понимала, почему мама дала согласие. Все, что было связано с отцом, она принимала близко к сердцу и, конечно, не могла-отказать его старому другу.

— Я подумаю, — умерив свою непримиримость, сказала Кумико. При других обстоятельствах она рассердилась бы на мать и наотрез отказалась, но сейчас не хотела ей особенно перечить. — Мне что же, придется ходить к нему по вечерам? — спросила Кумико.

Поскольку днем Кумико работала, а вечером посещать незнакомого мужчину девушке неприлично, она рассчитывала, что это убедит мать в неприемлемости предложения художника.

Но Такако, по-видимому, обдумала все заранее.

— В этом году ты ни разу не брала отпуск, — сказала она.

— Да, но ведь я хотела использовать его, чтобы зимой покататься на лыжах.

— А ты возьми отпуск только на два дня, да воскресенье прихвати — вот три и получится. Надо пойти навстречу не художнику, нет, господину Таки.

— Как вы настойчиво уговариваете меня, мама!

— Но ведь господин Таки был другом отца.

— Хорошо, — согласилась Кумико, — но, наверно, мне придется позировать не весь день?

— Господин Таки сказал, не более двух часов.

Кумико согласилась, и Такако успокоилась. Ей казалось, что она исполнила свой долг перед покойным мужем.

— А ты знаешь художника Сасадзиму? — спросила она.

— Только слышала о нем, — ответила Кумико.

— Говорят, он очень талантлив, специалисты высоко ценят его картины, — с улыбкой сказала мать, повторяя, вероятно, слова господина Таки.

Кумико действительно приходилось читать о Сасадзиме хвалебные отзывы, в которых за ним признавали большой талант и отмечали необычное увлечение темными тонами. Особенно он пользовался популярностью среди американцев, которые с удовольствием приобретали его картины.

Внезапно Кумико вспомнила, что она где-то читала, будто Сасадзима холост.

— Мама, — на лице Кумико снова появилось недовольное выражение, — этот Сасадзима ведь не женат.

— Да, господин Таки сказал мне об этом, — без всякого смущения ответила Такако. — И заверил, что художник исключительно порядочный человек, ничего лишнего себе не позволит, да и речь-то идет всего о трех днях.

— Ну что ж, если вы так считаете, я согласна. И все же сама мысль о позировании мне неприятна, — сказала Кумико.

Сасадзима жил сравнительно близко — в том же районе Сугинами, возле станции Митакадай.

От станции к его дому вела дорога, постепенно поднимавшаяся в гору. В этом районе большинство домов стояло на обширных участках, где еще с прежних времен сохранились целые рощи.

Дом Сасадзимы находился в пяти минутах ходьбы от станции. Участок был необычно велик, а сам дом казался небольшим. Позади дома виднелось еще одно строение, по-видимому мастерская художника.

Была суббота, поэтому Кумико смогла прийти к Сасадзиме пораньше. Накануне ее мать сообщила господину Таки по телефону о согласии дочери и о часе первого визита, с тем чтобы он предупредил художника.

Миновав ворота и пройдя по дорожке, обсаженной бамбуком, Кумико остановилась перед слегка покосившимся порогом. Она обратила внимание на обилие цветов на участке. Особенно много было роз. Очевидно, Сасадзима любил цветы.

Кумико позвонила. Дверь отворил сам художник. Он ласково приветствовал Кумико и извинился за небрежность в костюме.

— Проходите, госпожа Ногами. — Художник улыбнулся, прищурив глаза, под ними собрались многочисленные морщинки. Его длинные волосы ниспадали на лоб и закрывали впалые щеки. Он, наверно, был заядлый курильщик: зубы у него уже потемнели от никотина, но это не вызывало неприятного ощущения.

Не дав Кумико ответить на приветствие, он проводил девушку в гостиную.

— У нас гости, — громко крикнул он куда-то в глубину дома. Когда спустя несколько минут пожилая женщина, по-видимому служанка, внесла чай, Кумико поняла, что именно к ней обращался Сасадзима.

Стены гостиной, словно картинная галерея, были увешаны работами художника. Кое в каких мелочах чувствовался тот самый беспорядок, который присущ лишь холостякам. Но может, Кумико это показалось, поскольку она знала, что Сасадзима не женат.

— Прошу простить меня за то, что вынудил вас посетить мой дом, — сказал Сасадзима. — Причину вам, вероятно, господин Таки объяснил.

— Да, — коротко ответила Кумико и слегка покраснела под пристальным взглядом художника.

— Позвольте искренне поблагодарить вас за согласие позировать мне. Я хотел бы сделать лишь несколько набросков вашего лица. Прошу вас чувствовать себя совершенно свободно, сядьте вот здесь, возьмите книгу и почитайте, — сказал художник, успокаивающе улыбаясь.

Кумико в самом деле успокоилась. Это спокойствие возникло из уважения и пока еще смутного доверия, какое она начала испытывать к художнику.

— Когда мы начнем? — спросил Сасадзима.

Кумико сказала, что хорошо бы с завтрашнего дня, с воскресенья.

— Откровенно говоря, я не был уверен, что вы согласитесь позировать, — добавил он.

Вошла служанка, она поздоровалась с Кумико, расставила чашки, налила чай и сразу же вышла.

— У меня нет жены, — смущенно улыбаясь, сказал художник, — поэтому в доме беспорядок. Вам придется потерпеть, тем более что с завтрашнего дня прислуги не будет.

Кумико испуганно взглянула на Сасадзиму. Его слова вновь возбудили в ней беспокойство: ведь ей придется в течение трех дней находиться наедине с художником в этой огромной мастерской со стеклянной крышей.

— Не люблю, когда во время работы по дому бродят посторонние люди, — объяснил художник. — Некому, правда, будет меня обслуживать, но я к этому привык. Ну, а кофе я вам сам сварю.

Протестовать бессмысленно, подумала Кумико, уж раз дала согласие, надо терпеть. Теперь художник мог воспринять ее отказ как оскорбление. Уж два-то часа она как-нибудь выдержит. К тому же Кумико не хотелось так просто потерять то чувство доверия, которое она начала испытывать к художнику.

— В какое время вам будет удобнее приходить? — спросил Сасадзима.

— Я бы хотела в первой половине дня…

— Прекрасно. В эти часы наиболее подходящее освещение. Жду вас завтра в одиннадцать, — сказал художник, не отрывая взгляда от Кумико.

Пустых разговоров художник, должно быть, не любил. Поэтому, договорившись о встрече, он сразу умолк, тем самым намекая, что ей пора уходить. Подобная невежливость, как ни странно, еще более успокоила Кумико.

Сасадзима проводил девушку до порога и с легким поклоном простился с ней.

Кумико той же дорогой направилась к станции. Она никак не могла разобраться в своих впечатлениях. В ожидании электрички Кумико глядела в ту сторону, где она только что была. Там, на холме, среди деревьев, виднелась сверкающая на солнце стеклянная крыша мастерской Сасадзимы.

Кумико охватило странное чувство: ей казалось, что не она, а кто-то другой будет завтра позировать в этой мастерской.

Кумико предполагала, что художник будет рисовать ее в мастерской, но Сасадзима сделал иначе. Он усадил ее в плетеное кресло на террасе и сказал:

— Начнем с эскизов.

Ему хотелось уловить ряд естественных выражений лица, естественных поз, и здесь, на террасе, этого было легче добиться, чем в мастерской, где обстановка принуждала к официальности, объяснил он. Кумико тоже чувствовала себя на террасе более свободно.

С террасы открывался вид на обширный, хорошо ухоженный сад с многочисленными клумбами, обрамленными бордюром из красного кирпича. На каждой клумбе были высажены цветы определенного сорта. Кумико особенно понравились хризантемы, которые были в самом цвету. Человек, который так любит цветы, должен быть добрым, подумала она.

На этот раз на Сасадзиме был модный свитер в клетку, в котором, как казалось Кумико, он больше походил на художника. Он сел напротив в плетеное кресло, разложил на коленях этюдник и взял в руки карандаш. Лицо его, как и вчера, озаряла легкая улыбка.

Половину лица и плечо художника мягко освещали лучи утреннего солнца. Те же лучи освещают и меня, подумала Кумико, и ей стало понятно, почему Сасадзима вчера обрадованно сказал, что в этот час освещение особенно хорошее.

Вначале Кумико ощущала некоторую скованность: ведь она впервые позировала, да еще известному художнику. Сасадзима это сразу уловил и, продолжая держать в руке карандаш и посасывая трубку, завел непринужденную беседу.

Сасадзима был человеком широко образованным. Он сперва показался Кумико молчуном и нелюдимом. Но вскоре она убедилась, что он очень интересный собеседник. Говорил он тихо и проникновенно, так, что его слова невольно запоминались. Его негромкий голос удивительно гармонировал с окружающей тишиной и прозрачным воздухом.

Во время беседы глаза художника неотступно следили за выражением лица Кумико.

— Вам нравится ваша служба? — спросил Сасадзима, делая набросок. Он брался за карандаш только тогда, когда лицо Кумико обретало естественность.

— Ничего особенного, обыкновенная работа, каждый день утром — на службу, вечером — домой.

— И все же работать лучше, чем сидеть дома сложа руки.

Такой, совершенно обыденный, разговор успокаивающе действовал на Кумико, снимал напряженность, чего художник и добивался.

Кумико вначале думала, что ей придется по приказанию художника принимать различные позы, но Сасадзима просто беседовал с ней, а когда схватывал понравившийся ему ракурс, мгновенно наносил на бумагу несколько штрихов.

— Скажите, пожалуйста, почему вы до сих пор не женаты? — осмелилась спросить Кумико, когда основательно освоилась с обстановкой.

Бесцеремонность подобного вопроса смягчалась девической непосредственностью, с которой он был задан.

Художник улыбнулся.

— Я в молодости интересовался только живописью. Вот и упустил время. А теперь поздно, да и привык уже к одиночеству, думаю, что сейчас жена только стесняла бы меня.

Нынешним утром лицо художника было каким-то просветленным. Когда накануне, неряшливо одетый, он появился перед Кумико, она подумала: что за неопрятный старый холостяк. Теперь же, особенно когда Сасадзима работал, он казался ей подтянутым и моложавым, хотя его волосы уже посеребрила седина. Ну что ж, подумала Кумико, может, вполне естественно, что он не женат. Такова, должно быть, судьба всех, кто посвятил себя искусству. А может, в молодости он испытал безответную любовь и с тех пор дал обет безбрачия. Но спросить его об этом Кумико пока еще не осмеливалась. И все же сами эти мысли были лишним доказательством того, что девушка уже освоилась и не дичилась сидевшего напротив художника.

Внезапно Кумико заметила какого-то человека, бродившего по саду. По-видимому, садовник, решила она. Чтобы не мешать художнику, он не глядел в их сторону и бесшумно переходил от одной клумбы к другой, что-то срезая садовыми ножницами. На нем была старая широкополая шляпа и защитного цвета рубашка.

Художник действительно любит цветы, если нанимает человека специально ухаживать за садом, подумала Кумико.

Сасадзима работал быстро. Закончив один набросок, он тут же принимался за следующий. Кумико было интересно узнать, как она выглядит на рисунках, но сама взглянуть на наброски не решалась, надеясь, что потом художник ей их покажет.

В течение часа он сделал четыре или пять эскизов.

— Я хочу сделать их как можно больше, — сказал Сасадзима, — с тем чтобы потом выбрать наиболее удачный.

Он взглянул на часы и отложил карандаш в сторону.

— Время обеда, пора и нам перекусить, — сказал он, поднимаясь с кресла.

— Благодарю вас, я совсем не голодна, — запротестовала Кумико.

— Не говорите так, сейчас я приготовлю что-нибудь вкусненькое, — сказал художник и отправился на кухню.

— Может быть, вам помочь?

— Нет-нет, вы гостья! — замахал руками художник. — Я давно привык все делать сам. А вы посидите здесь, отдохните.

Сасадзима ушел на кухню, а Кумико осталась, на террасе. На кресле лежал оставленный художником этюдник. Кумико нерешительно подошла к креслу, открыла этюдник и стала разглядывать наброски. Карандашные зарисовки свидетельствовали о большом таланте художника. Кумико поразили точно схваченные особенности ее лица.

На некоторых рисунках она была удивительно похожа, на других лицо ей казалось чужим. По-видимому, в последних художник стремился отобразить свое видение натуры. Далее следовали отдельные фрагменты: лоб, брови, нос, глаза, губы.

Пока Кумико перебирала рисунки, из сада время от времени доносилось характерное полязгивание ножниц. Она поглядела в сад. Там бродил старик в широкополой шляпе. Тени от высоких кустов падали ему на спину.

Зря я отказывалась идти сюда, подумала Кумико, хотя ей по-прежнему было неприятно, что ее лицо будет изображено на какой-то картине. Она ощутила некую неповторимость момента и подумала, что в жизни ей редко приходилось чувствовать подобное умиротворение.

— Очень рада, — сказала мать, выслушав Кумико. — Вот, оказывается, он какой, этот знаменитый художник.

— Сначала я подумала, что у него, наверно, скверный характер, но он оказался удивительно приятным человеком. А какие сандвичи он приготовил — объедение. Не хуже настоящего повара, — весело рассказывала Кумико.

— Выходит, на все руки мастер!

— Волей-неволей ему пришлось всему научиться, ведь он живет один.

— Да, ты права. Но говорят, мужчины вообще умеют готовить лучше женщин. Кстати, ты не чувствовала неудобства от того, что тебе пришлось так долго позировать?

— Нисколько! Сасадзима был очень любезен, развлекал меня интересной беседой. Только я никак не могу понять, почему такой хороший человек до сих пор не женат. Я даже осмелилась спросить у него об этом. Он ответил, что не хочет на себя брать лишнюю обузу.

— Среди художников иногда попадаются такие люди. Но как ты решилась задать ему этот неприличный вопрос?

— Он не обиделся. Он вообще очень искренний и доброжелательный человек.

— Я очень рада, что он тебе понравился. Сначала, когда я дала согласие господину Таки, меня, откровенно говоря, беспокоило, как ты к этому отнесешься. Значит, завтра опять пойдешь?

— Пойду.

На лице у Такако появилось довольное выражение. И не потому, что Кумико пошла ей навстречу, а потому, что дочь исполнила просьбу Таки — друга своего отца.

На следующий день, в понедельник, Кумико, как было условлено, в одиннадцать часов приехала к Сасадзиме. Она сейчас совсем не жалела, что ей пришлось для этих сеансов пожертвовать два дня своего отпуска.

Как и накануне, дверь открыл ей сам художник.

— Заходите, — сказал он со своей доброжелательной улыбкой. — Я уже вас жду.

Сегодня предполагалась работа в мастерской художника, но Сасадзима, по-видимому, изменил свои планы и вновь провел ее к плетеному креслу на террасе.

— Я решил, что здесь нам будет уютней, чем в мастерской, хотя и просторной, но неприветливой. На террасе и позировать будет вам не так утомительно: можно любоваться и цветами, и дальней рощей.

Кумико охотно согласилась.

Погода стояла хорошая, осеннее солнце еще ярко освещало цветочные клумбы. Как и в прошлый раз, по саду бродил старик в широкополой шляпе и орудовал садовыми ножницами.

— Должно быть, ваша матушка вчера беспокоилась? — улыбаясь, спросил художник.

— Напротив. Когда я рассказала ей о своем визите к вам, она совсем успокоилась.

— Вот как! Это очень приятно. Теперь и я спокоен.

Художник раскрыл этюдник и взял карандаш. Но опять-таки он не сразу приступил к работе.

— Мне сказали, будто вы случайно обратили на меня внимание. Где же мы могли с вами встретиться? — полюбопытствовала Кумико.

— Значит, Таки все же проговорился. — Художник досадливо поморщился. — Я увидел вас в электричке. Погодите, где же это было? Что-то не припомню. — Художник поднял глаза к потолку, как бы пытаясь вспомнить эту встречу.

— По-видимому, на центральной линии. Я обычно выхожу на станции Огикубо.

— Верно, верно! Я увидал вас на станции Ееги, — сказал художник.

Странно, подумала Кумико, именно на Ееги он не мог меня встретить, я ведь еду от Касумигасэки до Синдзюку, а там пересаживаюсь на центральную линию и никак не могу оказаться на Ееги. Наверно, что-то перепутал, решила Кумико, но ничего не сказала.

— Вы не скучаете вдвоем с матушкой? — переменил тему Сасадзима.

— Иногда бывает скучно, даже очень.

— Ваш отец, я слышал, умер за границей?

— Да, за год до окончания войны он заболел там и умер. Сюда привезли только его прах.

— У меня нет подходящих слов, чтобы выразить вам свое сочувствие. И все же ваша матушка должна быть довольна, имея такую прекрасную дочь.

— К сожалению, я у нее одна. Будь у меня братья, ей было бы веселее. А так вы все вдвоем да вдвоем.

Разговаривая, художник не забывал о деле: внимательно глядел на Кумико, делал несколько быстрых штрихов, снова глядел и снова пускал в ход карандаш. Кумико привыкла к его быстрым взглядам, они ее уже не тревожили.

Когда Кумико вернулась домой, мать снова встретила ее вопросом:

— Ну, как сегодня?

— Очень хорошо, — ответила Кумико.

— А как подвигается его работа над картиной?

— Не знаю. Почему-то он все рисует меня в разных позах.

— Интересно, как все получится? Мне бы тоже хотелось взглянуть.

— Пока еще нельзя. Когда Сасадзима на минуту вышел, я потихоньку заглянула в этюдник и удивилась, как это он, непрерывно болтая, так много сделал рисунков, и, знаешь, на некоторых, я очень похожа.

— На то он и художник, да еще такой известный. А нельзя ли будет у него потом попросить несколько рисунков?

— Что вы, мама!

— А что тут дурного? Не все же они ему понадобятся для картины. И потом, я все же хочу нанести господину Сасадзиме визит вежливости, хотя его просьба исходила от господина Таки, а не от него лично. Кстати, Таки сегодня звонил. Он сказал, что Сасадзима несказанно рад, что рисует тебя, и о тебе он самого лучшего мнения.

Если всем доставляют такую радость эти сеансы, подумала Кумико, то она готова ходить к художнику не три дня, а больше.

— Господин Сасадзима прекрасный человек и непосредственный, как ребенок, — сказала она.

— Чем он угощал тебя сегодня? — поинтересовалась мать.

— Рисом с карри. Причем все так вкусно было приготовлено, лучше, чем у нас.

— В самом деле?

— И нисколько не хуже, чем в самом дорогом ресторане. Такому человеку и жена не нужна. Откровенно говоря, мне нравится не столько позировать, сколько лакомиться его угощениями. Интересно, чем завтра он будет меня потчевать? — мечтательно сказала Кумико.

На следующее утро Кумико вышла из дому в начале одиннадцатого. Стоявшая несколько дней хорошая погода начала портиться. По небу плыли тяжелые тучи, и от этого все вокруг стало серым. Тучи приглушили яркие краски осени. Кумико забеспокоилась, сможет ли художник в такую погоду работать. Накануне он предупредил, что сегодня начнет писать акварелью.

В одиннадцать часов Кумико подошла к знакомому дому и позвонила. Обычно художник не заставлял себя ждать и сразу же открывал дверь. Сегодня он что-то не спешил. Кумико позвонила еще раз.

Внутри дома было тихо.

Кумико подождала минут десять и вновь нажала кнопку звонка. И снова никто не вышел. Кумико вспомнила о старике, который ухаживал за садом. Она подошла к ограде. Ограда была довольно низкая и позволяла заглянуть в сад. Но и в саду никого не было. Тогда Кумико вернулась к входной двери и долго звонила. Но и на-эти звонки никто не отзывался. Может быть, он куда-то ушел? Но она сразу отбросила эту мысль. Ведь он же знал, что она придет ровно в одиннадцать. Может, он работал допоздна, очень устал и все еще спит? Но ведь звонок звонит очень громко, его невозможно не услышать.

Кумико не знала, как ей поступить: то ли подождать еще немного, то ли вернуться домой и прийти на следующий день. Во всяком случае, звонить она больше не решилась.

В полной растерянности Кумико вернулась домой.

Труп Сасадзимы обнаружили на следующий день. Его обнаружила прислуга, пришедшая прибрать дом после трехдневного отпуска. Художник лежал на кровати под одеялом в небольшой комнатушке, которая служила ему спальней. На ночном столике у изголовья стоял пустой пузырек из-под снотворного, а рядом — чашка, Он, видно, пользовался ею, запивая лекарство.

Экспертиза, произведенная полицией, установила, что художник умер накануне ночью, вероятно приняв чересчур большую дозу снотворного. Вскрытие подтвердило это предположение.

Художник не оставил ни письма, ни записки, и полиция решила, что он либо покончил жизнь самоубийством, либо непреднамеренно принял слишком много снотворного.

Сасадзима был одинок, родственников не имел, и было трудно ухватить какую-либо нить, чтобы выяснить, что же произошло в действительности. Приходящая прислуга появлялась обычно утром, а вечером уходила. Короче говоря, ночью, в момент смерти, он был абсолютна один. Во время допроса прислуга заявила, что в последние дни у Сасадзимы было прекрасное настроение, так что версия о самоубийстве отпадала. Оставалось предположение о чрезмерной дозе снотворного. Прислуга подтвердила, что художник имел привычку принимать его на ночь.

Детектив Судзуки тщательно обследовал место происшествия. На столе в спальне его внимание привлек этюдник. В этюднике лежал незаконченный рисунок лица молодой женщины.

Кто бы это мог быть? У него невольно возникло подозрение, что смерть Сасадзимы как-то связана с женщиной, лицо которой художник запечатлел на бумаге.

Глава 9

Похороны художника Сасадзимы состоялись на другой день вечером.

Сасадзима был одинок, и заботы, связанные с похоронами, взяли на себя его друзья-художники. О смерти Сасадзимы сообщили газеты, и проститься с ним пришло довольно много народа, в том числе и незнакомые почитатели его таланта.

Пришел на похороны и детектив Судзуки. Незаметно он наблюдал за присутствующими.

Вскоре он обратил внимание на девушку, лицо которой как две капли воды походило на лицо, изображенное на рисунке, обнаруженном им в этюднике.

— Прошу прощения, — подойдя к ней, вполголоса произнес Судзуки и показал ей свою визитную карточку. — Я из полиции. Хотел бы задать вам несколько вопросов. Пройдемте, пожалуйста, в соседнюю комнату.

Девушка взглянула на визитную карточку и молча последовала за детективом. В отличие от просторной мастерской, где прощались с покойником, сюда никто не заходил, и они могли спокойно побеседовать.

— Вы давно были знакомы с господином Сасадзимой? — приветливо улыбаясь, спросил Судзуки.

— Нет, я познакомилась с ним несколько дней назад, — ответила девушка.

Глаза у нее были красные. По-видимому, она только что плакала.

— Как вас зовут?

— Кумико Ногами, — сказала она, затем назвала также свой адрес и место работы.

— Значит, вы служите?

— Да. Сегодня я отпросилась пораньше, чтобы попасть на похороны.

— Вы сказали, что познакомились с ним недавно. Вероятно, ваше знакомство связано с его профессией?

— Да, он обратился ко мне с просьбой позировать ему.

Судзуки и не ожидал другого ответа.

— Почему он обратился именно к вам? — спросил детектив.

— Один его знакомый попросил об этом мою мать. И вот четыре дня назад я впервые пришла сюда.

— Значит, прежде вы никогда с ним не встречались?

— Нет.

— Вас не удивило, почему он избрал именно вас?

— Удивило, — сказала Кумико.

— Сасадзима не оставил ничего, что могло бы пролить свет на причину его смерти, и мы пока не можем составить на этот счет определенного мнения. Положение усугубляется тем, что он был одинок. Мы, конечно, допросили прислугу, но она ничего не знает. Может, вы могли бы что-либо сообщить по поводу этого происшествия? Ведь именно вы бывали у него в последние дни.

— К сожалению, я не могу вам ничем помочь, — сказала Кумико, и Судзуки понял, что девушка говорит правду.

— С какой целью просил он вас позировать?

— Точно не знаю. Кажется, он задумал большую картину. Для этого ему надо было сделать наброски нескольких лиц, и я попала в их число.

— Об этом вам сообщила ваша матушка?

— Да.

— Работа продвигалась успешно?

— Да, каждый день он делал несколько набросков.

— А сколько же всего?

— Точно не помню, но, думаю, не меньше восьми.

— Восьми?! Он что, собирался кому-нибудь их подарить или продать? — спросил Судзуки.

— Не думаю. Он лишь сказал, что ему для будущей картины необходимо сделать несколько набросков.

— Дело в том, — помедлив, сказал Судзуки, — что все наброски исчезли. В этюднике сохранился лишь один. А вы говорите, что их было не менее восьми. Если он их не порвал и не сжег, значит, кто-то их взял.

Кумико эта новость крайне удивила. Сасадзима с таким подъемом рисовал. Нет-нет, он небезразлично относился к этим рисункам. Куда же они могли исчезнуть? Если, как подозревает детектив, они попали в чужие руки, это ужасно неприятно. Ведь Сасадзима с ней не договаривался, что он их может кому-нибудь передать, речь шла исключительно о набросках для него, для его картины. Но если они действительно исчезли, это произошло только незадолго до его смерти. Ибо позднее уже никто не мог незамеченным зайти в дом и взять их.

— Прислуга тоже ничего не смогла сказать, — продолжал Судзуки. — Обычно она приходила к нему утром и уходила вечером. Работала она у него около пяти лет и должна бы знать все, что касается его личности? Но о набросках ей ничего не известно. Дело в том, что художник отпустил почему-то ее домой как раз на те три дня, когда вы должны были ему позировать.

Действительно, это было так, вспомнила Кумико. Когда она была у художника в первый раз, он сам отворил ей дверь, но вскоре появилась пожилая женщина, которая принесла им чай. И тут художник предупредил Кумико, что отпускает прислугу на три дня, ибо не любит, чтобы кто-либо мешал его работе.

— Значит, вы ходили позировать в те дни, когда прислуги уже не было, — заключил Судзуки. — И вы в эти дни ничего необычного не заметили?

Кумико задумалась, затем сказала, что в первый день они только договорились о времени сеансов, потом она посещала Сасадзиму дважды. На третий день никто ей дверь не отворил, и она вернулась домой. Но тогда художника уже не было в живых. Накануне он был весел, шутил, и ничто в его поведении не говорило, что он намерен покончить жизнь самоубийством. Напротив, в тот день он рисовал с большим подъемом и, прощаясь с Кумико, сказал, что ждет ее завтра, в условленное время. Просто невозможно было представить такой неожиданный, такой трагический конец.

Внимательно выслушав Кумико, детектив спросил:

— Во время сеансов вы были только вдвоем?

— Да, — ответила Кумико. — И он сам готовил еду и чай, когда мы устраивали перерыв.

Внезапно Кумико вспомнила про старика, который работал в саду. В доме действительно они были вдвоем, но, пока художник рисовал, в саду все время мелькала защитного цвета рубашка садовника.

Детектива чрезвычайно заинтересовало это сообщение.

— Как он выглядел? Сколько, на ваш взгляд, ему лет? — спросил он.

— Трудно сказать, мне он показался довольно пожилым.

— А внешность?

На этот вопрос Кумико ответить не могла. Она видела только спину садовника, да и о преклонном возрасте могла судить лишь по медлительности, с которой тот управлялся с садовыми ножницами. Помимо всего, его лицо все время находилось в тени из-за широкополой шляпы, которую он ни разу, пока находился в саду, не снимал.

— Не разговаривал ли с этим мужчиной Сасадзима?

— При мне — нет. Мужчина все время работал в саду.

— Значит, он находился от вас на довольно значительном расстоянии и в дом не заходил?

— Мне кажется, не заходил.

Детектив попросил Кумико немного подождать и вышел из комнаты.

Вернулся он минут через двадцать.

— Я только что беседовал с прислугой, — сказал Судзуки, извинившись за долгое отсутствие. — Она ничего Об этом человеке не знает. Мало того, он ни разу в ее присутствии в доме не появлялся. А вы увидели его в первый же день, когда пришли позировать?

— Да, в первый же день.

— Получается, что Сасадзима нанял его как раз на те три дня, когда прислуга была в отпуске, — продолжал рассуждать Судзуки.

Кумико удивляла дотошность детектива. Значит, он сомневается в версии самоубийства, подумала она.

— Позвольте вас спросить, — обратилась к нему Кумико. — По-вашему, остается, что-то неясное в причине смерти господина Сасадзимы?

— Видите ли, — после некоторого колебания сказал Судзуки, — причина смерти художника установлена достаточно ясно — он принял слишком большую дозу снотворного. Это подтвердило и вскрытие. Значит, Сасадзима покончил с собой, тем более что на пузырьке, где было снотворное, и на чашке, из которой он, очевидно, запивал лекарство, обнаружены только его отпечатки пальцев. Это установила тщательная экспертиза. Если бы кто-то другой хотел его напоить чрезмерной дозой снотворного, он мог бы это сделать лишь обманным путем: смешать лекарство с пивом или фруктовым соком. Однако в желудке покойного оказалось лишь небольшое количество воды, которой, по-видимому, было запито лекарство. Отсюда напрашивается вывод, что художник добровольно принял снотворное.

— Может быть, он по ошибке принял больше, чем было нужно?

— Подобные случаи встречаются довольно часто. Обычно те, кто регулярно пользуется снотворным, постепенно увеличивают дозу. По словам прислуги, художник принимал по восемь-девять таблеток. Однако вскрытие установило, что на этот раз он принял их около ста. Так что версия о случайности в данном случае отпадает. Правда, вызывает сомнение сам факт: сто таблеток. Принять сразу такую дозу довольно сложно.

Кумико страшно расстроилась. Ведь она почти ничего не знала о Сасадзиме. Сидела напротив Да глазела, как он то посматривает на нее, то делает быстрые штрихи карандашом на бумаге. Судзуки, видимо, понял ее состояние и переменил тему.

— Итак, вы не можете ничего сказать о внешности этого садовника?

— К сожалению, ничего, — ответила Кумико.

Странно. Прислуга говорит, что художник никогда не нанимал садовника, а тут вдруг садовник понадобился как раз на те три дня, когда ее не было.

Кумико возвратилась домой вечером, когда в городе уже зажглись огни.

Услышав звук открываемой двери, навстречу ей вышла мать и сказала:

— Погоди минуту у порога.

Потом она вынесла соль и, следуя старинному обычаю [254], посыпала ею плечи девушки.

— Теперь входи, — сказала она. — У нас в гостях Сэцуко. Я ведь говорила ей, что ты ходишь позировать. И вот она прочитала в газетах о смерти художника и сразу же примчалась к нам.

Обычно, собираясь вместе, они весело проводили время, радуясь таким встречам, но сегодня все сидели опечаленные.

— Ну, как там было? — спросила Такако.

— Проститься с покойным пришло много народа, — ответила Кумико и коротко рассказала о похоронах.

— Неужели никто из друзей господина Сасадзимы не знает о причине его самоубийства?

— Об этом никто не говорил, а вот меня допрашивал полицейский.

— Полицейский?! — разом воскликнули сестра и мать.

— По-видимому, в полиции узнали, что в последние дни я позировала покойному, и детектив, господин Судзуки, интересовался, не располагаю ли я какими-либо фактами, проливающими свет на причину смерти художника.

Такако и Сэцуко, затаив дыхание, слушали рассказ Кумико о ее разговоре с детективом.

— Значит, в полиции считают, что это, может быть, вовсе и не самоубийство, — заключила Такако, глядя то на Сэцуко, то на дочь.

— Во всяком случае, господин Судзуки сказал, что в версии о самоубийстве не все сходится. Забыла еще сказать вам, что все наброски моего лица, сделанные художником, исчезли. Остался лишь один незаконченный рисунок. Полицию это крайне озадачило.

— Куда же они могли деться? — Такако была явно расстроена этим сообщением.

— Неизвестно. Мне было, бы неприятно узнать, что художник их отдал кому-нибудь, — все же там изображено мое лицо. И потом, это ведь его последняя работа. Жаль, если она окажется в чужих руках.

— К кому бы они могли попасть? — Такако задумалась, вопросительно глядя на Сэцуко. — А ты не запомнила мужчину, который работал в, саду? — обратилась она к Кумико.

— Нет. Об этом меня тоже спрашивали. На садовнике была шляпа с широкими полями, и, кроме того, он все время находился ко мне спиной.

— Значит, этот человек был там в те дни, когда прислуга отсутствовала.

— Прислуга сказала полицейскому, что ни разу не видела у Сасадзимы садовника.

Мать и Сэцуко переглянулись.

— Тетушка, — вступила в разговор Сэцуко. — Вы говорили, что просьбу художника передал вам господин Таки?

— Да, он.

— Вы сообщили ему о смерти художника?

— Я сразу же позвонила ему по телефону, но мне ответили, что он вчера утром отправился в путешествие.

— Значит, он уехал, когда труп художника уже обнаружили, но газеты об этом еще сообщить не успели.

— Видимо, так.

— Не исключено, что он даже не знает о его смерти.

— Вполне возможно.

Сообщение о смерти художника появилось лишь вчера в вечерних выпусках, и Таки, уезжая, мог, конечно, не знать об этом, если кто-то ему специально не сообщил. Но теперь, должно быть, он уже прочитал газеты. Сообщение о смерти столь известного художника, безусловно, перепечатала и местная, пресса, подумала Сэцуко.

— Вам не сказали, куда именно он уехал? — спросила она.

— Я пыталась это выяснить у его жены, но она ответила, что не знает.

— Странно. Неужели он даже жене не сообщил куда едет?

— Мне показалось, что она знает, но почему-то не хочет сказать, и я, не желая быть назойливой, решила не донимать ее расспросами.

— Не исключено, что он поехал отдохнуть. А может быть, и по делам своей ассоциации, что нетрудно выяснить — достаточно позвонить к ним в правление, — сказала Сэцуко.

— Прости меня, Сэцуко, за нескромный вопрос, но почему тебя так заинтересовала поездка Таки? — спросилаТакако.

— Чего же тут непонятного? Ведь это он познакомил Кумико с Сасадзимой, и, если ему уже известно о смерти художника, правила приличия обязывают его телеграфировать или, на худой конец, позвонить вам по междугородному телефону. Все же он должен испытывать какую-то ответственность перед Кумико в связи со случившимся.

Рассуждения Сэцуко были вполне логичны.

— Наверно, господин Таки еще не знает о его смерти, — пробормотала Такако, сдаваясь перед доводами племянницы.

Кумико показалось, будто Сэцуко чересчур раздраженно говорит о Таки. Она взглянула на двоюродную сестру и удивилась бледности ее лица.

Письмо от Таки прибыло тридцатого октября, через четыре дня после состоявшегося между женщинами разговора.

Кумико была на службе, и мать сразу же ей позвонила.

— Только что получила письмо от господина Таки, — сообщила она дочери. — Сначала думала подождать тебя, а потом решила позвонить сразу же.

— Что он пишет?

— Слушай: «Извините за долгое молчание. Из местной газеты узнал о самоубийстве Сасадзимы. Никогда бы не подумал, что такое может случиться. Не могу успокоиться, что доставил Кумико неприятности: ведь именно по моей рекомендации она согласилась позировать художнику. Разумеется, эта смерть никакого отношения к вам не имеет, и убедительно прошу вас не беспокоиться». Письмо отправлено из Синсю, с горячих источников Асама, — добавила Такако.

— Из Синсю? — переспросила Кумико.

— Да. Более подробного адреса и названия гостиницы не указано.

— Так, — неопределенно протянула Кумико, не зная, как ей реагировать на это сообщение. — Спасибо, мама.

— Ты сегодня когда придешь?

— Постараюсь пораньше. Правда, по дороге мне надо кое-куда зайти, — ответила Кумико, решив, что ей необходимо встретиться с Соэдой.

После этого разговора у Кумико до конца дня все валилось из рук. Она все время думала о письме Таки и о том, что по этому поводу говорила Сэцуко. В каком-то смятении она набрала номер телефона Соэды. Журналист оказался на месте.

Они не виделись более двух недель, и Соэда ничего не знал о том, что Кумико позировала художнику.

— Мне нужно с вами срочно поговорить. С двенадцати до часу у нас обеденный перерыв. Если вам удобно, мы могли бы встретиться в кафе неподалеку от моего учреждения.

— Договорились, — сразу же согласился Соэда. — У меня как раз в том районе есть дело. Думаю, что полчаса сумею выкроить.

Кумико назвала кафе, куда она придет, и повесила трубку.

Как хорошо, что не надо дожидаться вечера, подумала она.

В двенадцать часов Кумико уже подходила к кафе. Неподалеку стояла машина, принадлежащая газете, где служил Соэда.

Соэда сидел почти у самого входа и пил сок.

— Зачем это я вам так срочно понадобился? — спросил он улыбаясь, но, увидев расстроенное лицо Кумико, сразу погасил улыбку.

— Вы знаете о самоубийстве художника Сасадзимы? — спросила Кумико.

— Да, где-то читал.

— Извините, я не говорила вам, что в течение двух дней позировала этому художнику — как раз накануне его смерти.

— Что вы говорите?! — Соэда выпустил изо рта соломинку и изумленно уставился на девушку.

Кумико подробно рассказала о своих посещениях художника. Соэда слушал внимательно, изредка перебивая ее рассказ вопросами. Он очень серьезно отнесся и к ее сообщению о письме Таки.

— Вы утверждаете, что художник сделал восемь набросков и все они исчезли? Остался лишь один незаконченный рисунок? — переспросил он, ероша на голове волосы.

— Да, о пропаже мне сообщил детектив, он не верит, что художник сам уничтожил наброски.

— Я тоже не верю. Скорее всего, они попали в чьи-то руки, и это надо непременно выяснить.

— Выяснить? — удивилась Кумико. — Мне просто неприятно, что мое изображение находится в руках незнакомого мне человека, и только. Но с какой стати надо выяснять, у кого они?

— Считайте, что это мое дело. Я сам попытаюсь все разузнать, — перебил девушку Соэда. — Скажите, Кумико, а наброски были очень похожи на оригинал?

— Да, — ответила Кумико. — Его наброски настолько точно передавали разные выражения моего лица, что мне почему-то было даже неловко.

— Вот как? После ваших слов мне особенно хочется взглянуть хотя бы на один из них.

Расставшись с Кумико, Соэда поехал в Дом зарубежной культуры. Оставив машину у подъезда, он вошел в вестибюле, пересек просторный холл и подошел к справочному бюро. За столом сидел мужчина в белой сорочке, с галстуком-бабочкой.

— Я хотел бы кое-что выяснить относительно господина Таки, — сказал Соэда, вручая ему свою визитную карточку.

Мужчина сразу же поднялся и стал ее внимательно изучать.

— Я слышал, господин Таки находится на отдыхе? — спросил Соэда.

— Да.

— Мне как раз и хотелось кое-что узнать в этой связи.

— Как быстро, как быстро… — вдруг не к месту пробормотал мужчина.

Его слова заставили Соэду насторожиться. Интуиция газетчика сразу подсказала ему, что за этим что-то кроется. Но по профессиональной привычке он постарался скрыть свою настороженность.

— Итак, смогу ли я поговорить с вами на интересующую меня тему?

Мужчина еще раз взглянул на визитную карточку. На ней стояло название солидной газеты. Он был явно в затруднительном положении, и это откровенно отразилось на его лице.

— Извините, что отнимаю у вас время, но мне необходимо с вами переговорить, — настаивал Соэда, видя, что мужчина медлит с ответом. — Мне известно, что господин Таки в настоящее время находится на горячих источниках Асама, но на поездку туда пришлось бы потратить много времени, поэтому я хотел бы кое-что выяснить здесь, на месте.

По-видимому, осведомленность Соэды сыграла свою роль, и мужчина сказал:

— Здесь нам будет не слишком удобно беседовать, пройдемте в холл.

Соэда удовлетворенно кивнул.

Из холла открывался вид на обширный японский сад. В протекавшем через сад ручейке играли солнечные блики. В холле было пусто. Лишь несколько иностранцев сидели за дальним столиком.

— Прошу вас, — сказал мужчина, указывая на кресло. — До чего же быстро узнали, — повторил он, удивленно глядя на Соэду.

Соэда мгновенно решил, что в этих словах кроется что-то имеющее отношение к Таки, и спросил наобум:

— Почему господин Таки решил выйти в отставку?

Собеседник сразу же попался на крючок.

— Мы и сами теряемся в догадках, — в замешательстве признался он. — Господин Таки прислал письмо с просьбой об отставке уже с курорта.

— Вот оно что. Какую же он выдвигает причину?

— Ссылается на плохое состояние здоровья, по его словам, ему необходим длительный отдых. Больше нам ничего не известно.

— Извините, — перебил его Соэда, — а какой пост занимаете здесь вы?

— Я начальник канцелярии.

— Так. Значит, вы видели письмо господина Таки и, вероятно, направили ему телеграмму или заказали телефонный разговор с ним? Ведь надо же выяснить истинные причины столь неожиданной отставки.

— Пытались связаться, но безуспешно, — замялся начальник канцелярии. — В письме нет даже адреса отеля, на конверте стоит: «Синсю, горячие источники Асама». Так что мы даже телеграфировать не смогли.

Соэда вспомнил, что Таки и в письме госпоже Ногами не указал отеля, в котором остановился.

— В последнее время господин Таки хоть раз намекал, что собирается в отставку? — спросил Соэда.

— Откровенно говоря, об этом не было и речи, и его просьба об отставке застала нас врасплох.

— Как у него было со здоровьем?

— Он был вполне здоров. До сих пор вообще ни разу не болел, и ссылка на здоровье, по-видимому, неосновательна.

— Может быть, вы лично знаете истинную причину отставки?

— Абсолютно ничего не знаю. С тех пор как господин Таки пришел к нам, деятельность ассоциации значительно активизировалась, и у всех нас было одно желание, чтобы господин Таки работал здесь как можно дольше. Его просьба об отставке была для нас как гром среди ясного неба.

Соэда узнал все, что ему было нужно, и стал прощаться.

— Простите… господин Соэда, — остановил его начальник канцелярии. — Крайне нежелательно, чтобы информация об отставке господина Таки просочилась в прессу прежде, чем отставка будет официально принята. Преждевременное сообщение в газете поставило бы нас в затруднительное положение, и я просил бы вас несколько повременить.

— Я вас понимаю, — улыбнулся Соэда. — Не беспокойтесь, сейчас я ничего сообщать не буду.

Внезапно перед глазами Соэды всплыло враждебно-холодное лицо господина Таки.

Глава 10

По пути в редакцию Соэда окончательно решил пока ничего не сообщать в газету об отставке Таки с поста директора-распорядителя Ассоциации по культурным связям с зарубежными странами, тем более что ассоциация это особого веса в общественной жизни страны не имела. Правда, сам Таки прежде занимал пост главного редактора их газеты, и в этом смысле сообщение о нем представляло бы некоторый интерес. И все же Соэда не намеревался сообщать о случившемся.

Прежде всего надо было выяснить, в каком отеле в Асама остановился Таки.

Соэда зашел в отдел связи и попросил вызвать на провод отделение газеты в городе Мацумото.

Через несколько минут зазвонил телефон и отчетливый голос сообщил, что Курода из отделения в Мацумото слушает.

— Прошу извинить, что навязываю вам лишнюю работу, — сказал Соэда. — Мне необходимо отыскать одного человека, который находится на курорте Асама.

— Это несложно! — ответил Курода. — Асама недалеко от нас, мы имеем с ними постоянную связь. В каком отеле он остановился?

— Названия отеля я не знаю. Буду вам крайне обязан, если вы сумеете это установить. Кстати, сколько там отелей?

— Думаю, не меньше тридцати. Правда, первоклассных значительно меньше. По-видимому, интересующий вас человек остановился в приличном отеле?

При обычных обстоятельствах, подумал Соэда, это было бы именно так. Но Таки фактически сбежал из Токио и мог специально остановиться в самом захудалом отеле — лишь бы его не отыскали.

— На этот вопрос ответить затрудняюсь, — сказал Соэда.

— Назовите хотя бы его фамилию.

У Соэды чуть не сорвалось с языка: Таки! Но в последний момент он удержался. Не исключено, что молодой сотрудник отделения слышал о бывшем главном редакторе, поэтому называть его фамилию было бы неудобно. К тому же у Соэды не вызывало сомнений, что Таки остановился в отеле под чужой фамилией.

— Думаю, он зарегистрировался не под своей фамилией, а под какой — не знаю. Может быть, вам удастся найти его по описанию.

На том конце провода наступило молчание.

— Алло, алло, я вас не слышу! — повысил голос Соэда.

— Попытаюсь найти, но, чтобы отыскать человека, не зная ни отеля, где он остановился, ни его фамилии, нужно хотя бы время.

— Сейчас я вам его опишу. — Соэда сообщил возраст Таки и подробно описал его внешность.

— Все понял. Скажите, если мне удастся найти этого человека, сообщить об этом непосредственно вам или что-нибудь передать ему?

— Прошу сразу же связаться со мной. Тот человек не должен даже подозревать, что его разыскивают.

— Понятно. Сделаю все, как вы сказали. О результате сразу же сообщу, — ответил Курода и повесил трубку.

Соэда возвратился к себе и стал с нетерпением ожидать звонка из Мацумото. Здесь же в комнате начальник отдела политической информации беседовал с посетителем. В свое время он был одним из любимых подчиненных Таки. Поэтому Соэда решил ему ничего не говорить. Он и звонил-то в Мацумото не по своему телефону, а из отдела связи, и не только потому, что оттуда было легче дозвониться, — он не хотел, чтобы начальник отдела услышал его просьбу.

Недавно начальник сделал ему замечание: мол, до него дошли слухи, будто Соэда собирает какие-то секретные материалы о дипломатии военного времени, и он, начальник, рекомендует Соэде прекратить это занятие. Замечание начальника последовало вскоре после встречи Соэды с Таки, и Соэда вполне резонно решил, что совет этот исходит от Таки.

Таки явно отказывался во время их встречи касаться подробностей смерти Кэнъитиро Ногами и совершенно недвусмысленно даже предостерег Соэду. Но видимо, этого ему показалось мало, он связался со своим бывшим подчиненным и попросил воздействовать на Соэду.

Через некоторое время в комнату поспешно вошел молодой сотрудник из отдела связи.

— У нас на проводе отделение в Мацумото, — сказал он.

Поднимаясь со стула, Соэда почувствовал на себе пристальный взгляд своего начальника.

Соэда взял трубку и сразу же услышал голос Куроды:

— Мне удалось найти отель, где остановился человек, внешность которого схожа с той, что описывали вы, хотя утверждать ничего не могу. Он снял номер шесть дней назад и живет в нем один.

Сердце Соэды радостно забилось. Безусловно, это Таки!

— Как называется отель?

— «Сугиною». Это приличный отель, хотя и не высшего класса.

— Под какой фамилией он зарегистрировался?

— Сэйити Ямасиро, пятидесяти пяти лет, служащий компании, постоянно проживает по адресу: город Иокогама, район Цуруми, квартал Н.

Соэда прибыл в Мацумото в половине первого.

Не заходя в отделение газеты, он сел на станции в такси и поехал прямо в Асама.

На фоне безоблачного осеннего неба четко выделялась горная цепь так называемых северных японских Альп, на многих вершинах сверкали снежные шапки. А внизу зеленели яблоневые сады, ветви деревьев сгибались под тяжестью зрелых плодов.

Горячие источники находились на склоне пологой горы, а сам городок вытянулся узкой полосой по обе стороны шоссе. Отель «Сугиною» был расположен в самой отдаленной части курорта, за ним сразу начинались горы.

Соэда остановил машину у подъезда и вошел в отель. К нему тут же кинулась служанка, предполагая, что он собирается снять номер, но Соэда направился к портье.

— У вас остановился господин Сэйити Ямасиро? — спросил он.

— Господин Ямасиро? Он уехал сегодня утром.

Какая неудача, огорчился Соэда. Во время вчерашнего разговора, когда он узнал, что Таки уже шесть дней живет в этой гостинице, у него мелькнула мысль на всякий случай попросить Куроду проследить, в каком направлении отправится Таки, если тот внезапно покинет отель. Теперь он сожалел, что этого не сделал.

— Он вернулся в Токио? — спросил Соэда.

— Господин Ямасиро не сказал, куда он направляется.

— В котором часу он выехал?

— Что-то около семи утра.

— Так рано? — Соэда взглянул на расписание поездов. В восемь часов тридцать минут из Мацумото на Синдзюку отправлялась электричка. По-видимому, Таки решил ехать на ней. — Видите ли, я корреспондент газеты, — сказал Соэда, вручая свою визитную карточку.

— Что-нибудь случилось? — спросил портье, и у него в глазах мелькнуло любопытство.

— Ничего особенного. Просто я разыскиваю этого человека. Скажите, во время пребывания у вас он не отправлял куда-нибудь писем?

— Как же, отправлял. Помню, ко мне приходила служанка за почтовыми марками для него.

Ошибки нет, решил Соэда, человек, зарегистрировавшийся под фамилией Сэйити Ямасиро, был не кто иной, как Таки. А письмо, которое он отправил, было адресовано Ассоциации по культурным связям с зарубежными странами и содержало в себе просьбу об отставке.

Соэда вынул из портмоне фотографию Таки и показал ее портье.

— Взгляните, это он? Фотография, правда, сделана давно, на ней он выглядит гораздо моложе, — сказал Соэда.

Портье взял в руки фотографию и стал внимательно ее разглядывать.

— Это он, — сказал портье, возвращая фотографию. — На всякий случай спросим еще у служанки, которая убирала его комнату.

— Да, тот самый господин. Только здесь он моложе, — подтвердила служанка.

— Скажите, он не звонил из отеля по телефону?

— Нет, и сам не звонил, и ему не звонили.

— И никто к нему не приходил?

— Гости как раз были.

— Гости? — заинтересовался Соэда.

— Да, прошлым вечером в отель зашли двое мужчин и сказали, что хотят видеть этого господина.

— Расскажите об этом подробней.

Почувствовав, что разговор затягивается, портье предложил Соэде пройти в небольшую комнату, расположенную сбоку от входа. Здесь, очевидно, происходила регистрация постояльцев. В углу стоял телевизор, стены были увешаны рекламными фотографиями.

— Простите, что доставляю вам беспокойство, — извинился Соэда.

Служанка присела на краешек стула и продолжала:

— Было около восьми вечера. Я как раз расставляла у входа гэта[255], когда появились двое мужчин. Оба рослые, стройные. Описав внешность господина, они спросили, не останавливался ли такой человек у нас.

— Как? Описали внешность, говорите? А фамилию не назвали?

— Нет. Сказали, будто он их друг, а в отеле, должно быть, остановился под чужой фамилией. Я сначала было засомневалась, но, раз люди специально пришли повидать знакомого, решила, что отказывать неприлично, и поднялась в его комнату.

— Так-так, — пробормотал Соэда.

— Господин очень удивился и некоторое время стоял в раздумье. Потом, видно на что-то решившись, сказал, что он сам к ним спустится. И тут же сошел вниз.

— Они встретились как знакомые?

— Нет. У нашего господина было такое лицо, словно он видит их впервые. А те повели себя так, будто они с ним знакомы, — вежливо поклонились и сказали, что хотели бы с ним поговорить у него в номере. Наш господин повел их к себе.

— Ну, а что было потом?

— Потом я принесла им чай, но в номер вошла не сразу, остановилась у дверей, потому что из номера доносились резкие голоса.

— ?

— Не знаю, удобно ли говорить об этом, но мне показалось, что они о чем-то спорили. Вот я и остановилась, но потом все же, постучав, открыла дверь. Все сразу же замолчали и, пока я разливала чай, только и ждали, когда я уберусь из номера.

— Вы не слышали, о чем они спорили, когда стояли в коридоре?

— Говорили все больше гости. Но я ведь недолго пробыла за дверью. В общем, они ругали нашего господина за то, что он, мол, не имел права по своей воле бежать сюда.

Соэда слушал внимательно, стараясь не пропустить ни одного слова. Странно, думал он, почему эти двое назвали приезд сюда Таки бегством. Значит, они связаны с ним какими-то особыми отношениями. И в то же время у Таки, по словам служанки, было такое лицо, будто он видит их впервые.

— Что было дальше? — спросил Соэда.

— Не знаю. Я только поняла, что мне надо побыстрее убираться из комнаты, и я ушла.

— А как долго эти двое оставались у вашего постояльца?

— Думаю, не больше получаса. Потом они спустились вниз и ушли.

— Ваш постоялец спустился вместе с ними?

— Да, он проводил их до выхода.

— Как он себя вел?

— Обыкновенно. Как-все люди, провожающие гостей. Только они все время молчали. И когда прощались, ничего не сказали друг другу. Да, — будто что-то вспомнив, добавила служанка, — у нашего постояльца, когда он их провожал, было все-таки какое-то странное лицо…

— Как это понять?

— Оно было бледное-бледное. Должно быть, его что-то очень расстроило, и, проводив гостей, он сразу же поднялся к себе.

— После этого вы его не видели?

— Видела, когда пошла прибрать комнату и приготовить постель.

— Что он делал?

— Сидел в кресле, глядел в окно и о чем-то думал.

Из рассказа служанки можно было понять, что посещение незваных гостей расстроило Таки. Кто же это был? Соэда терялся в догадках. Они тоже, выходит, не знали, что Таки остановился в гостинице под фамилией Сэйити Ямасиро. Однако все же они дознались, что Таки находится в Асама.

— Через некоторое время, — добавила служанка, — постоялец позвонил вниз и сообщил, что завтра утром уезжает.

— До этого он не упоминал об отъезде?

— Нет, мы рассчитывали, что он пробудет еще несколько дней. Ведь он говорил, что собирается некоторое время здесь отдохнуть. Сегодня утром, когда я подала ему завтрак, он все так же был молчалив, о чем-то думал и едва притронулся к еде.

— У него все время было такое настроение?

— Нет, он был спокоен, много, правда, читал, но всегда, когда я заходила в номер, заговаривал со мной, расспрашивал о здешних местах, о нашем отеле. Вот я сразу и заметила, что у него после прихода гостей вдруг испортилось настроение.

— Перед отъездом он не просил вас принести ему расписание поездов?

— Нет, может быть, у него было свое.

— Пожалуй. Но если он покинул отель в семь тридцать, значит, хотел успеть на поезд, уходящий из Мацумото в восемь тридцать. Скажите, тот, кто уезжает отсюда в Токио, пользуется этим поездом?

— Нет. Это поезд почтовый, он идет медленно. Обычно все едут экспрессом, который уходит в девять тридцать.

Соэда поблагодарил служанку и, решив, что здесь ему больше делать нечего, вернулся на станцию.

Вначале он хотел описать кассиру внешность Таки я спросить, не запомнил ли он, куда тот взял билет. Но потом отказался от своего намерения: вряд ли кассир ему что-либо скажет, слишком оживленно в то утро было на станции.

Соэда стал разглядывать расписание поездов, и неожиданно ему пришла в голову мысль, что Таки мог и не поехать в Токио. В десять часов пять минут отходил поезд в Нагано. Правда, для того чтобы попасть на него, незачем было в семь тридцать уезжать из отеля, но, с другой стороны, он мог выехать пораньше из опасения нового визита тех двоих. Кроме того, дорога на Нагано пересекается с другой на Хокурику. Не исключено, что Таки мог там сделать пересадку и поехать в другом направлении. Это тем более вероятно, что он и из Токио пытался ускользнуть незаметно.

По-видимому, именно здесь, на станции, он раздумывал, какое направление ему избрать.

Соэда окинул взглядом станцию и, заметив поблизости туристское бюро, направился туда. В туристском бюро, стены которого украшали рекламные фотографии гор, сидели двое.

— Не приходил ли к вам сегодня часов около восьми-девяти этот господин? — обратился к ним Соэда, показывая фотографию Таки. — Правда, теперь он выглядит старше.

— Заходил, заходил! — воскликнул один, разглядывая фотографию.

Соэда удовлетворенно подумал, что ход мыслей у него оказался правильный.

— Он с вами советовался насчет маршрута?

— Да, интересовался каким-нибудь тихим курортом с горячими источниками.

— Здесь же, в провинции Синсю?

— Да. Мы показали ему карту и порекомендовали несколько мест.

— На каком же он остановился?

— На Татэсине.

— Татэсине? — Соэде был знаком этот высокогорный курорт. — Он и отель выбрал?

— Нет. Да там всего-то четыре отеля — выбор небольшой.

Соэда поблагодарил и вышел.

Значит, Таки выехал все же поездом восемь тридцать. В десять пятнадцать, он уже был на станции Тино и, наверно, сейчас отдыхает в одном из тихих отелей курорта Татэсины.

Соэда направился к кассе и не колеблясь взял билет до Тино.

Он сел в, поезд, отправлявшийся в тринадцать сорок.

Кто же те двое, высокие и стройные мужчины? Соэда и в вагоне не переставал думать о них. Почему они спорили с Таки? Наверно, как и я, они не знали, где и под каким именем он остановился, и, вероятно, обошли не один отель, прежде чем его найти. Таки их видел впервые, и их визит явился для него полной неожиданностью. Независимо от предмета их спора можно предположить, что для Таки это были нежеланные гости, даже служанка это заметила.

Отсюда напрашивался вывод, что неожиданное бегство Таки в Асама и визит к нему двух незнакомцев имеют определенную связь. Причем Таки сразу после их визита улизнул из Асама. Но не в Токио, а на глухой курорт Татэсину.

По-видимому, он почувствовал нависшую над ним опасность. Пожалуй, и из Токио он скрылся в страхе перед той же опасностью. Не исключено, что опасность эта возникла в связи с его просьбой к Кумико позировать художнику Сасадзиме. Но тогда получается, что и смерть Сасадзимы, и бегство Таки каким-то образом связаны с Кумико. Конечно, не непосредственно с ней, а, скорее, с ее отцом. Значит, кто-то угрожает Таки… Но почему? Вот какая цепочка различных предположений возникла в голове у Соэды, пока он ехал в поезде.

Поезд прибыл на станцию Каэсунэ. Здесь садилось много пассажиров, возвращавшихся с горячих источников. До Тино оставалось десять минут езды. Поезд тронулся, дорога круто пошла вверх.

Глава 11

На площади перед станцией Тино стояло несколько автобусов, но все они совершали рейсы на Камисуву. Соэда спросил о времени отправления автобуса на Татэсину, ему ответили, что этот автобус отходит через час. Соэда решил не дожидаться автобуса и взял такси.

Машина миновала Тино и помчались в сторону гор. Они проехали несколько поселков, и везде шоссе было в прекрасном состоянии. Дело в том, что в летние месяцы сюда, спасаясь от жары, приезжает на отдых много жителей больших городов.

Через час машина миновала отметку тысяча двести метров над уровнем моря. Тут березы и другие лиственные деревья уже сбросили листву, хотя внизу золотая осень еще была в самом разгаре.

Справа блеснуло озеро, затем машина въехали в рощу, среди которой местами проглядывали красные и синие черепичные крыши. Отсюда долина внизу казалась игрушечной.

Ближайшим и наиболее посещаемым курортом здесь был Такиною, и Соэда решил в первую очередь заглянуть туда. Если это ничего не даст, он намеревался тут переночевать, а утром продолжить поиски. Еще выше в горах виднелись, частные дачи и пансионаты различных компаний.

Соэда остановил машину перед солидным трехэтажным отелем. Предполагая, что и здесь Таки снял номер на вымышленное имя, Соэда сразу же показал служанке его фотокарточку.

— Да, этот господин живет в нашем отеле, — ответила она, испуганно глядя на Соэду — служанка, очевидно, решила, что он из полиции.

— Я из газеты, — успокоил ее Соэда, протягивая визитную карточку. — Хотел бы повидаться с этим господином.

— К сожалению, его сейчас нет в номере. Он пошел прогуляться.

Соэда поглядел в окно. Высокогорное плато, насколько хватал глаз, было безлюдным.

— В каком направлении он пошел? — спросил Соэда.

— Должно быть, повыше, туда, к частным дачам. Вот по этой дороге. — Служанка указала пальцем на узкую тропинку.

— В таком случае я тоже прогуляюсь, — сказал Соэда. — Если встречусь с ним, мы вернемся вместе.

Он сдал на хранение свой чемодан и вышел.

За перекинутым через реку мостом тропинка поворачивала в сторону и сразу же круто уходила вверх. Трава уже пожелтела, и жухлые стебли горных цветов колыхались на ветру. Вскоре Соэда вышел на обширную площадь, где расположилось несколько закусочных и была оборудована спортивная площадка. По-видимому, все это действовало только в летний сезон, а сейчас закусочные были закрыты и площадка пустовала.

По пути Соэде пока встретился лишь один мужчина, вероятно хозяин одной из дач, да двое туристов с рюкзаками. Соэда время от времени оглядывался вокруг, надеясь увидеть Таки. Он дошел до чайной, расположенной уже довольно высоко. Отсюда тропинка раздваивалась. Соэда заглянул в чайную, посетителей там не было.

— Куда ведет эта дорожка? — спросил Соэда у хозяйки чайной, указывая на тропинку, уходящую вправо.

— Через гору Татэсина к станции Такано, — ответила хозяйка.

— К Такано?

— Да, прямо к станции, где можно сесть на поезд, который идет на Коморо.

— Путь неблизкий.

— Еще бы! Даже если рано утром выйти, туда только к вечеру доберешься. Ведь через гору надо перевалить.

Соэда решил, что вряд ли Таки избрал этот путь, и пошел налево. Тропинка привела его к частным дачам. Вдалеке просматривались уже контуры горы Киригаминэ, а далеко внизу еще были видны дома города Тино.

Здесь было уже холодно, под ногами шуршали опавшие листья, и с треском лопались коробочки с созревшими семенами. Соэда полной грудью вдыхал бодрящий холодный воздух.

Нигде ни звука, ни человеческого голоса. На частных дачах, и на пансионатах висели замки. Озеро казалось отсюда маленьким белым кружочком. Признаки приближающейся зимы окрасили лесистые горы в желтый и коричневый тона.

Соэда поднялся на перевал и увидел, что снизу ему навстречу идет мужчина — очевидно, местный житель: он был в широких рабочих шароварах и тащил на спине большую корзину.

— С хорошей погодой вас, — приветствовал он Соэду, решив, что тот из дачников.

Соэда остановился и спросил, не встречался ли ему на пути мужчина, и он описал внешность Таки.

— Он идет по этой дороге, я его встретил недавно.

Соэда ускорил шаг.

Вскоре он нагнал шедшего впереди Таки. Таки не обращал на него внимания, пока Соэда не приблизился к нему вплотную. Увидев наконец Соэду, он буквально оторопел.

— Здравствуйте, господин Таки. — Соэда приветливо улыбнулся.

Таки не сразу ответил на приветствие — настолько неожиданной для него была эта встреча.

— А ведь непросто было вас найти, — сказал Соэда.

— Ты меня разыскивал? — В первую минуту Таки еще надеялся, что встреча произошла случайно, теперь он на это уже не рассчитывал.

— Я думал, что вы отправились в Айама, но там вас не оказалось, и я вынужден был приехать сюда.

Таки молча двинулся вперед. Его лицо слегка побледнело. Соэда последовал за ним. Вскоре они добрались до белее широкой дороги и пошли рядом.

— Что привело тебя ко мне? — Таки пришел в себя и спрашивал уже своим обычным голосом. На его лице появилось то самое выражение, которое смутило Соэду еще во время их первой встречи в Токио. Таки сразу же дал понять, что его совершенно не интересует, как Соэде удалось его найти.

— Говорят, вы отказались от своего поста в ассоциации? — Соэда без лишних слов, приступил к делу, понимая, что Таки некуда от него скрыться — не то что в Токио, где он просто мог сказать: извините, я занят!

— Да, я подал в отставку, — признался Таки.

— Не согласитесь ли вы объяснить причины, побудившие вас к столь неожиданному решению?

— Послушай, — возвысил голос Таки. — Ты что, собираешься из этого сделать сенсацию? Неужели отказ такой персоны, как я, работать в ассоциации — столь важное событие, что оно заставило корреспондента солидной газеты повсюду меня разыскивать? — Таки перешел в наступление. В его словах, как и во взгляде, появилась та самая откровенная ирония, которая запомнилась Соэде еще с прошлой их встречи в Токио.

— Представьте, заставило, — ответил Соэда.

— Ну что же, тогда послушаем.

— Вы, господин Таки, с самого начала с большим энтузиазмом взялись за работу в ассоциации и много сделали для расширения ее деятельности. И вдруг без всякого предупреждения, не посоветовавшись с другими руководителями ассоциации, подаете в отставку. И как! Просто пишете письмо с какого-то курорта. Разве это не сенсация?! Могу сказать, что руководство газеты разделяет это недоумение, иначе зачем же ему было посылать меня в такую даль.

Тут Соэда явно покривил душой. Никто его не посылал — он просто взял отпуск. Пусть этот обман вскроется в дальнейшем, все равно! Он чувствовал, что в данной ситуации иначе поступить нельзя.

Таки продолжал молча идти вперед.

— Никакой особенной важной причины для отставки нет, — наконец глухо выдавил он из себя. — Просто устал и решил немного отдохнуть. Только и всего.

— Но, господин Таки, — поспешил возразить Соэда. — В этом случае вы должны были посоветоваться с членами правления. Не в вашем характере решать такие вопросы единолично. Это воспринято так, будто заявление об отставке вы швырнули в лицо ассоциации.

На лице Таки появилось выражение беспокойства.

— Послушай, неужели все так считают? — спросил он.

— Все не все, но многие. Объясните по крайней мере, что заставило вас подать в отставку.

— Просто устал — и ничего более, — упорствовал Таки. — Что касается способа… Ну, это, если понадобится, я смогу объяснить руководству ассоциации.

— Значит, господин Таки, вы почувствовали себя уставшим?

— Да, я уже сказал об этом.

— И других причин нет?

— Нет.

— И никаких разногласий у вас с руководством ассоциации не было?

— Не было и не могло быть, — твердо заявил Таки.

— Что ж, так и запишем.

— Пожалуйста, прошу вас.

Удивительно, Таки впервые говорит с ним таким вежливым тоном. Более того, в выражении его лица появилась какая-то беззащитность. Видимо, здесь в отличие от Токио нас сблизила сама обстановка, подумал Соэда.

— Благодарю вас, господин Таки. Покончим с этим. Позвольте теперь спросить вас о другом.

— Что еще?

— Вы были знакомы с художником Сасадзимой? — Соэда сбоку взглянул на Таки. Выражение лица у Таки стало напряженным.

— Конечно, — глухо сказал Таки.

— А вам известно, что он умер? Это случилось вскоре после вашего отъезда.

Дорога сделала поворот. Они начали спускаться вниз.

— Известно. Еще в Асама я прочитал об этом в газете, — тихо сказал Таки.

— Вас это огорчило?

— Еще бы, ведь он был моим другом.

— Предполагают, что он покончил жизнь самоубийством. В полиции еще не сложилось окончательное мнения по этому делу. Нет ли у вас каких-либо предположений или догадок на этот счет, ведь вы были близким другом Сасадзимы?

Таки резким движением сунул руку в карман в поисках сигарет и, вытащив одну, долго щелкал зажигалкой, хотя погода была совершенно безветренная.

— Никаких, — резко ответил Таки. — Да и откуда я мог что-либо знать? Я ведь давно не встречался с Сасадзимой.

На лице Таки появилось холодное, неприступное выражение. Вопросы Соэды, по-видимому, были ему неприятны.

— В обстоятельствах смерти художника есть много странного, — сказал Соэда.

— Странного? Что именно? — насторожился Таки.

— Сасадзима замышлял создать большое полотно. В связи с этим он обратился к одной девушке с просьбой позировать ему в течение трех дней. И вот что странно: как раз на эти дни он отпустил домой прислугу. А казалось бы, напротив, она особенно была бы ему нужна в дни сеансов — приготовить обед или подать чай. Почему он специально попросил ее не приходить?

Они подошли к чайной, от которой дорога уже вела прямо к отелю.

— Но это не все. Случилось и вовсе необъяснимое, — продолжал Соэда. — Художник сделал восемь набросков лица этой девушки. После его смерти выяснилось, что все наброски исчезли. Остался лишь один. Можно предположить, что художник их уничтожил, но я лично думаю, что он не решился бы на такой шаг, поскольку сразу проникся симпатией к позировавшей ему девушке и работал с большим увлечением. Но если художник наброски не уничтожил, значит, их кто-то украл. Странно, не правда ли? Кому понадобилось их красть?

Соэда специально не назвал имени Кумико Ногами.

— Эта девушка позировала по моей рекомендации. Но неужели все рисунки исчезли? — удивился Таки.

— Да… Простите, вы сказали, что эту девушку рекомендовали вы?

— Она из знакомой мне семьи. Сасадзима как-то мне позвонил и попросил найти ему кого-нибудь для позирования. Я порекомендовал ему эту девушку, — сказал Таки.

Тем временем они миновали лиственничную рощу. Над широким плато плыли облака, отбрасывая на землю причудливые тени.

— Вот, значит, как все произошло, — протянул Соэда, делая вид, будто слышит об этом впервые. — Простите, а эта девушка знакома вам по службе?

— Нет, она дочь моего старого друга.

— Значит, Сасадзима тоже был с ним знаком?

— Он давно умер, и Сасадзима его не знал.

— Ах, умер?

— Послушай, какое все это имеет отношение к смерти Сасадзимы? — возмутился Таки, повысив голос.

— Очевидно, никакого, но мне почему-то не нравится эта история с исчезновением рисунков.

— Не советую тебе влезать в это дело, — сердито сказал Таки. — Не стоит копаться в том, что тебя не касается. Сасадзима был моим другом, и я не потерплю, чтобы он стал объектом твоего профессионального любопытства. Тем более нет необходимости доискиваться чего-либо в личных делах человека, которого уже нет на свете. Это, на-конец, неприлично. — Впервые за время разговора в словах Таки отчетливо зазвучали нотки протеста.

— Газета всегда стремится установить истину. Безусловно, за рамки приличия не следует выходить, однако наша работа заключается именно в том, чтобы не оставлять чего-либо невыясненным. Впрочем, я, кажется, объясняю азбучные истины человеку, сведущему в газетном деле во сто крат больше.

— Мог бы и не объяснять! Видишь ли, — начал Таки более мягко, — в жизни каждого человека бывают такие обстоятельства, о которых ему не хотелось бы ставить в известность других. Живой человек еще может оправдаться, а мертвый лишается и этой возможности.

— Что вы хотите этим сказать? — не отступал Соэда.

— Послушай, Соэда. — Таки впервые за время их вынужденной прогулки взглянул ему в лицо. — В этом мире немало бывает сложных положений, когда человек совершает такое, в чем он не склонен признаться даже перед смертью… В моей жизни тоже случалось многое, о чем не каждому расскажешь — по крайней мере в данный момент.

— Значит… когда-нибудь…

— Когда-нибудь… — Таки не мог сдержать тяжелого вздоха. — Может быть, перед смертью.

— Перед смертью?.. — Соэда невольно посмотрел на Таки. Лицо его спутника освещала странная улыбка.

— Не беспокойся, пока я не думаю умирать. И еще. — Таки поднял кверху палец. — Я сейчас гуляю по удивительно красивой местности, каждой клеточкой ощущаю прелесть жизни и, поверь, пика на тот свет не собираюсь. Жаль, что ты потерял столько времени на меня, но разговора у нас не получилось. И забудь обо всем, что я здесь говорил.

Они остановились у входа в отель. Соэда понял, что Таки не намерен больше ему отвечать, какие бы вопросы он ни задавал. Он вошел в отель и взял из камеры хранения свой чемодан.

— Простите за доставленное беспокойство, — сказал Соэда.

— Теперь в Токио? — спросил Таки.

— Да, в Токио.

— Извини, что не мог быть тебе полезен. — Таки печально улыбнулся.

— Что вы! Это я должен принести вам свои извинения за назойливость… Господин Таки, а здесь вы собираетесь долго пробыть?

— Очевидно, какое-то время еще поживу.

— В этом же отеле?

— Не знаю. — Таки посмотрел куда-то вдаль. — Если появится охота, может быть, переберусь на другой курорт. Пока не знаю.

Если он переедет, подумал Соэда, то, наверно, еще дальше в горы, куда-нибудь в совсем безлюдное место.

— Сегодня я буду в Токио, — сказал Соэда, — и, если вы хотите что-нибудь передать семье, я готов исполнить ваше поручение.

— Благодарю, не надо, — покачал головой Таки.

Пришла пора прощаться. Таки проводил Соэду до выхода. От гостиницы до остановки автобуса надо было довольно долго подниматься в гору. Когда, миновав водопад и приблизившись к автобусной станции, Соэда оглянулся, отель уже казался совсем игрушечным. И игрушечным казался Таки, все еще стоявший у входа.

Вскоре, натяжно урча мотором, показался поднимавшийся в гору автобус.

По-видимому, Таки что-то знает о причине смерти Сасадзимы, подумал Соэда, сидя в автобусе. Когда заговорили о смерти художника, в его глазах мелькнул испуг, но тут же сменился другим выражением — будто он предполагал такой конец. Да, Таки явно что-то знает.

Один вопрос Соэда все же не решился ему задать: почему он с такой поспешностью покинул горячие источники Асама и переехал сюда? Ведь накануне вечером к нему приходили те двое, и, даже по словам служанки, их приход был ему неприятен. Надо полагать, существует какая-то связь между этим посещением и его поспешным отъездом.

Соэде очень хотелось узнать у Таки, кто были эти двое, и вопрос чуть не сорвался у него с языка, но в последний момент он сдержался, решив, что это будет слишком жестоко по отношению к Таки. У Соэды вообще начало меняться прежнее мнение о Таки, особенно после того, как он неожиданно заметил в выражении его лица ту беззащитность…

Автобус въехал в поселок, затем миновал школу, украшенную флагами по случаю спортивного праздника. Вскоре показалась большая машина, ехавшая навстречу. Дорога была узкая, и автобусу и машине пришлось резко сбавить скорость, чтобы разминуться. Соэда видел машину сверху, поэтому не смог разглядеть лиц пассажиров. Он заметил лишь, что их было трое: двое в черных костюмах, а один в темно-коричневом. По этой дороге едут в Татэсину, подумал Соэде. Неужели в такое время, когда сезон давно кончился, еще есть желающие там отдыхать?

Пропустив машину, автобус стал набирать скорость. Было уже пять часов вечера.

Соэда неожиданно почувствовал беспокойство. Оно почему-то возникло после встречи с машиной, что шла в сторону Татэсины, где отдыхал Таки. Правда, в Асама его посетили двое, а в машине совершенно отчетливо он видел троих. Нет, надо иметь чрезмерное воображение, чтобы предположить, будто они направляются к Таки. И все же эта мысль не оставляла Соэду, и он начал испытывать все большее беспокойство. Теперь он почему-то был почти уверен, что трое мужчин едут именно к Таки. Он оглянулся. Машина уже скрылась из глаз, оставив за собой быстро рассеивавшееся облачко пыли. У Соэды мелькнула мысль вернуться назад.

А если это лишь игра воображения, подумал он. Представляю, как меня встретит Таки. Нет, хватит!

Автобус въехал в город Тино.

«Может быть, скажу перед смертью», — вспомнил Соэда слова Таки.

Глава 12

На следующий день, придя в редакцию, Соэда первым делом отправился в отдел уголовной хроники — выяснить, на какой из версий о причине смерти Сасадзимы остановилась полиция.

— Вас интересует этот художник? — спросил хроникер. — Полиция пришла к выводу, что он умер от несчастного случая.

— От несчастного случая? — удивился Соэда. — То есть ненамеренно принял слишком большую дозу снотворного?

— Да.

— Странно. Смертельная доза превышает сто таблеток. А в пузырьке из-под снотворного, который стоял на столике, их оставалось, по словам приходящей служанки, не более тридцати. Даже если бы художник принял их все, он бы не умер.

— Это обсуждалось и в полиции, — сказал хроникер. — Действительно, вскрытие показало, что художник принял примерно сотню таблеток. Однако надо сперва доказать, что его заставили силой принять эти таблетки, а пока…

Соэда вернулся к себе.

— Послушай, где это ты вчера весь день пропадал? — обратился к нему его приятель,тоже репортер.

— Решил проветриться, съездил на день в Синсю.

— А вчера тебе несколько раз звонили по телефону.

— Кто?

— Сначала спрашивала тебя молодая девушка, а во второй раз — похоже, пожилая женщина. Обе очень расстроились, узнав, что тебя не будет весь день.

— Они не назвали себя?

— Назвали, фамилия у них одна и та же — Ногами. Просили, чтобы по возвращении ты сразу же позвонил.

Соэда поначалу собирался предупредить Кумико о своем отъезде в Синсю, но потом раздумал. И ни она, ни ее мать ничего о его поездке не знали. Неужели у них что-нибудь в его отсутствие стряслось, забеспокоился Соэда.

Он не стал звонить из редакции, а спустился вниз, где был автомат. Здесь он мог говорить свободно, не опасаясь, что его кто-то подслушает.

Сначала он позвонил Кумико на службу.

— Ногами взяла вчера на три дня отпуск, — ответили ему.

— Она собиралась куда-нибудь поехать?

— Сказала, что у нее есть какое-то неотложное дело.

Соэда повесил трубку. Это сообщение не на шутку его встревожило. Затем он позвонил Кумико домой. К телефону подошла Такако.

— Простите за беспокойство, — сказал Соэда. — Я вчера выезжал по делам в Синсю. Мне передали, что вы искали меня.

— Да, и я, и Кумико вчера звонили вам в редакцию. Кумико перед отъездом обязательно хотела повидаться с вами и очень сожалела, что вас нет.

— Перед отъездом? Разве Кумико куда-то уехала?

— Вчера она уехала в Киото.

— Что-нибудь случилось?

— По телефону не слишком удобно об этом рассказывать. Буду очень признательна, если вы заглянете ко мне вечером.

— Я приеду немедленно, — сказал Соэда и опустил трубку. Его крайне обеспокоил неожиданный отъезд Кумико, и ему не терпелось выяснить, чем он был вызван.

Он вышел из редакции, вскочил в такси и помчался к Ногами.

Сорок минут пути Соэде показались бесконечными. В его воображении рисовались самые разнообразные картины. Неизвестность пугала и усиливала страх за Кумико. Теперь он корил себя за то, что так не вовремя поехал в Синсю.

Соэда прошел вдоль живой изгороди, пересек тщательно подметенный дворик и позвонил. Дверь сразу же отворилась, и Такако провела его в комнату.

— Кумико уехала в Киото? — сразу же после традиционных приветствий спросил Соэда.

— Да, ей понадобилось срочно туда поехать.

— По какому делу?

— Она как раз хотела о нем с вами посоветоваться, но…

— Прошу извинить меня, я даже не сообщил вам о своей поездке в Синсю…

— Это как раз не страшно. Жаль только, что Кумико не смогла встретиться с вами и нам пришлось самим решиться на ее поездку в Киото.

— Объясните мне, пожалуйста, что случилось.

— Дело в том, что Кумико получила вот это письмо, — сказала Такако и передала конверт Соэде. — Прочитайте.

Соэда взглянул на конверт: адрес был написан хотя и пером, но довольно красивым почерком. На оборотной стороне конверта стояла фамилия отправительницы: Тиеко Ямамото.

Соэда вытащил из конверта два листочка почтовой бумаги. Письмо было отпечатано на машинке:

«Госпоже Кумико Ногами от Тиеко Ямамото.

Это письмо может показаться Вам странным. У меня находятся наброски, сделанные с Вас художником Сасадзимой. Они оказались у меня благодаря стечению обстоятельств, о которых я не имею возможности Вам сообщить. Но прошу Вас поверить, что они попали в мои руки честным путем.

Мне хотелось бы встретиться с Вами и вручить эти рисунки Вам. Теперь, когда господин Сасадзима отошел в мир иной, они по праву принадлежат Вам. Понимаю, что мое письмо может вызвать у Вас недоумение, но прошу верить мне и приехать в Киото. Конечно, рисунки можно было бы переслать по почте, но, откровенно говоря, мне хотелось бы воспользоваться этим случаем, чтобы повидаться с Вами. Прошу извинить меня за то, что вынуждаю Вас совершить такую длительную поездку, но я должна сегодня вечером обязательно выехать в Киото и поэтому лишена возможности передать Вам наброски здесь, в Токио. Прошу Вас принять и деньги на билет — они вложены в конверт. Уверяю Вас, ничего плохого с Вами не случится. Причины, по которым я хотела бы повидаться с Вами лично, сообщу при встрече.

Позвольте сказать Вам, что наброски, которые находятся сейчас у меня, я сохранила, питая к Вам искреннее расположение.

Если Вы сочтете возможным приехать, буду рада с Вами встретиться первого ноября, в среду, с одиннадцати до часу у храмовых ворот Нандзэндзи в Киото. Если мы не увидимся в назначенное время, значит, какие-то обстоятельства помешали нам встретиться. Надеюсь, что Вы будете одна, без провожатых.

P.S. Разумеется, я не смею возражать, если кто-либо будет Вас сопровождать до Киото, однако позвольте надеяться, что к месту встречи Вы придете одна. И еще: если у Вас возникнет какое-то недоверие ко мне, прошу Вас не обращаться в полицию. Льщу себя надеждой, что у Вас не возникло сомнений относительно моего доброжелательного к Вам отношения».

По мере того как Соэда читал письмо, он все больше волновался.

— Странное письмо, не правда ли? — сказала Такако, глядя на взволнованного журналиста и стараясь успокоить его мягкой улыбкой. — Среди наших знакомых нет ни одной женщины по фамилии Ямамото. А что вы думаете по этому поводу?

Соэда колебался. У него на этот счет уже сложилось свое мнение, но он пока не решался сообщить его Такако.

— Откровенно говоря, у меня нет еще определенного мнения, — сказал он. — А что вы сами думаете об отправительнице письма?

— Полагаю, что наброски, сделанные Сасадзимой, действительно находятся у нее, — спокойно ответила Такако.

Соэда кивнул в знак согласия.

— Скорее всего, — продолжала Такако, она в самом деле намерена передать их Кумико, причем непосредственно из рук в руки. Поэтому она отказалась переслать их по почте. Нет причин не верить и тому, что она действительно должна была срочно выехать из Токио.

— Но почему она ничего не сообщает в письме о себе?

— Это нам всем показалось странным. По-видимому, на то есть свои причины.

— Какие, например?

— Не знаю, — ответила Такако. — Не исключено, что это связано со смертью художника. Видимо, какие-то обстоятельства вынудили ее избрать тот способ, который она предложила.

— Эта женщина, по всей вероятности, заранее знала, что среди ваших знакомых нет никого по имени Тиеко Ямамото. Что же заставило ее в таком случае печатать письмо на машинке? Другое дело, если бы письмо было деловое, но печатать сугубо личное письмо на машинке… Не кажется ли вам это странным?

— Мне это тоже показалось необычным, но, думаю, здесь опять-таки следует принять во внимание некие особые обстоятельства. Знаете, господин Соэда, у меня предчувствие, будто эта встреча сулит Кумико что-то хорошее.

Соэда озадаченно взглянул на Такако.

— Что вы подразумеваете под словами «сулит что-то хорошее»? — спросил он.

— Не знаю. Это предчувствие возникло у меня непроизвольно. Уж такое существо человек — всегда на что-то надеется.

— Вы отправили Кумико в Киото одну? — тихо спросил Соэда.

На лице Такако отразилось замешательство.

— Мы все же обратились в полицию, ознакомили с письмом одного детектива. И он предложил свои услуги — ехать в Киото вместе с Кумико.

— Значит, он будет ее сопровождать?

— Да. Откровенно говоря, мы не хотели вмешивать в это дело полицию, но Реити, муж Сэцуко, настоял, считая, что так будет для Кумико безопасней.

— Нет, так поступать не следовало, — твердо заявил Соэда. — Кумико не должна была ехать вместе с детективом.

— Может быть, вы правы, но, повторяю, Реити настоял на том.

— Думаю, что отправительница письма никакой угрозы для Кумико не представляет и ваша дочь спокойно могла поехать одна.

— Ничего не поделаешь, в Киото ее теперь сопровождает детектив.

— Что это за человек?

— Зовут его Судзуки. Он занимается расследованием обстоятельств смерти Сасадзимы. Кстати, он сомневается в достоверности официальной версии.

— Разве не установлено, что смерть наступила от несчастного случая?

— Судзуки имеет на этот счет собственное мнение. Поскольку Кумико уже встречалась с ним, мы решили именно ему показать письмо. Господин Судзуки сам предложил сопровождать Кумико в Киото. Отказывать ему было как-то неудобно. Причем он обещал сопровождать Кумико лишь до Киото и ни в коем случае не идти с ней к месту свидания. Ведь в письме не возражали, если кто-либо будет сопровождать Кумико до Киото, вот мы и дали свое согласие.

Сдержит ли Судзуки свое обещание, думал Соэда. Скорее всего, он обязательно пойдет следом за Кумико, хотя бы для того, чтобы выяснять личность отправительницы письма. Именно поэтому он вызвался сопровождать ее. Безусловно, Судзуки постарается пробраться к месту встречи незамеченным, но где гарантия, что его присутствие не будет обнаружено?

Соэда опять с огорчением подумал о том, что в такой момент его не оказалось в Токио. Он взглянул на часы: ровно час. Это было крайнее время встречи, назначенной в письме.

Соэда вернулся в редакцию, но никак не мог приняться за работу. Наконец он выжал из себя несколько коротких информации, но его мысли были в Киото.

— Соэда, — обратился к нему начальник отдела, — ты не смог бы съездить в аэропорт Ханэда?

— Что-нибудь срочное? — спросил Соэда, подумав, что шеф заметил его состояние и решил подкинуть ему работу.

— В четыре прибывает самолет международной авиакомпании SAS. Возвращается Ямагути — наш представитель на международной конференции. Уверен, ничего путного он не скажет, но все же попытайся взять интервью.

— Ясно. Фоторепортера прихватить?

— Пожалуй да. Пригласи кого-нибудь на свой выбор. — По-видимому, начальник отдела особого значения этому интервью не придавал.

Соэда тут же вызвал фоторепортера, и они отправились в аэропорт.

Самолет авиакомпании SAS опаздывал на час.

— Ничего не поделаешь, пойдем хоть чайку выпьем, — предложил Соэда.

Они отправились в зал, где обслуживали пассажиров международных авиалиний. Здесь царило оживление, было много иностранцев.

— Такое впечатление, будто глядишь в окно на широкий мир, не правда ли? — сказал фоторепортер.

Но Соэда был занят своими мыслями и ничего не ответил.

Удалось ли Кумико встретиться с этой загадочной женщиной? — думал он.

— Черт возьми, еще целый час ждать, — ныл фоторепортер.

— На дальних международных линиях самолеты часто опаздывают, — ответил Соэда и взглянул сквозь стеклянную дверь в соседний зал. Внезапно он обратил внимание на знакомое лицо.

В группе хорошо одетых мужчин стоял не кто иной, как Есио Мурао из департамента стран Европы и Азии министерства иностранных дел. Похоже, чиновники из министерства тоже приехали встречать Ямагути, подумал Соэда. Он глядел на оживленное лицо Мурао, болтавшего с каким-то сослуживцем, и вспоминал свой недавний визит к нему.

Наконец самолет приземлился. На трапе, приветственно помахивая рукой, появился седовласый, полный мужчина. Бывший посол, он впоследствии оказался не у дел, но принимая во внимание прежние заслуги, его время от времени посылали на малозначащие международные конференции.

Мидовские чиновники дружной толпой двинулись ему навстречу. Когда дошла очередь до Мурао, он вежливо поклонился Ямагути и отошел в сторону.

Судя по всему, чиновная братия прибыла в аэропорт лишь из долга вежливости, поскольку и делегат не был важной персоной, и конференции особого значения не придавалось.

Соэда взял у Ямагути короткое интервью, не переставая думать о том, как бы заговорить с Мурао. Тогда, во время их первой встречи, Мурао обошелся с ним весьма холодно. Тем не менее Соэде захотелось еще раз поговорить с ним, выяснить его отношение к некоторым вопросам. Ведь Мурао был одним из тех — в этом Соэда был убежден, — кто знал правду о смерти Кэнъитиро Ногами.

Соэда более или менее утвердился в своих предположениях относительно смерти Ногами. Сейчас он думал над тем, какие вопросы ему бы задать Мурао. Он, конечно, понимал, что Мурао правду не скажет, но так или иначе на многие вопросы он должен как-то прореагировать, и по его реакции можно будет сделать определенные выводы. Мурао, разумеется, будет уходить от существа дела, давать совсем не те ответы, какие хотел бы от него услышать Соэда. Задавая Мурао вопросы и наблюдая одновременно за выражением его лица, Соэда в общих чертах рассчитывал уяснить ту правду, которую Мурао пытается замалчивать. И, глядя на оживленно беседовавших дипломатов, он рисовал себе в уме тактическую модель своей беседы с Мурао.

Взаимные приветствия закончились. Началась небольшая пресс-конференция, к которой газетные репортеры — их собралось человек пять-шесть — особого интереса не проявили, но все же от нее увильнуть не смогли.

Пресс-конференция открылась в специально предназначенной для таких случаев комнате рядом с большим залом.

Соэда почти не слушал, о чем говорил Ямагути. Он мучительно думал лишь о том, как бы ему поговорить с Мурао, а Ямагути, видимо, с удовольствием начал подробно излагать ход конференции. Соэда время от времени делал короткие записи в блокноте, понимая, что подробности не нужны: все равно в газете это сообщение займет не более пяти-шести строк.

Однако Ямагути вошел во вкус и стал даже рассказывать некоторые пикантные подробности. Пресс-конференция затягивалась.

Соэда собрался было уйти, но потом раздумал. Мидовские сотрудники, в том числе и Мурао, находились в большом зале, поэтому уход Соэды с пресс-конференции и его намерение заговорить с Мурао у всех на глазах вызвали бы по меньшей мере недоумение.

Наконец пресс-конференция кончилась, и корреспонденты разошлись по своим машинам.

— Я здесь задержусь по одному делу и приеду на такси, а ты возвращайся в редакцию, — оказал Соэда фоторепортеру.

Окруженный толпой встречающих, Ямагути с самодовольным видом спускался вниз по широкой лестнице.

Соэда стал разыскивать среди них Мурао, но его нигде не было.

— Вы не видели Мурао? — обратился Соэда к знакомому чиновнику.

— Странно, действительно его нигде нет, — удивился тот, оглядываясь. — Несколько минут назад я его своими глазами здесь видел.

Наконец, когда почти все уже расселись по машинам один из чиновников сказал:

— Видимо, господин Мурао потребовался по срочному делу, и он уехал раньше.

И надо же было задержаться на этой пресс-конференции, слушать болтовню Ямагути! Такой случай упустил, корил себя Соэда.

Он сошел, вниз, в зал ожидания для пассажиров внутренних авиалиний. В громкоговорителе прозвучал голос, сообщавший о начале посадки на самолет, вылетающий в Осаку.

Многие пассажиры поднялись со своих мест и плотной толпой направились к выходу на летное поле. У выхода началась проверка билетов. Что-то заставило Соэду поглядеть в ту сторону, и он буквально обомлел: в толпе пассажиров шагал не кто иной, как Мурао. Соэда глядел ему вслед, пока фигура Мурао не скрылась за прожекторами, ярко освещавшими взлетное поле.

Итак, Мурао вместо возвращения на службу по срочному делу вылетал в Осаку. Правда, в том, что он вылетал туда самолетом, а не ехал поездом, ничего необычного не было. И все же Соэде показалась странной такая поспешность, тем более что Мурао никому из сослуживцев даже не заикнулся, что улетает в Осаку.

Глава 13

Кумико остановилась в отеле на сравнительно тихой улице, невдалеке от храма Кодайдзи.

Отель был довольно большой, с непропорционально узкой входной дверью. Эта особенность, как и крашенные охрой деревянные колонны, была характерна для многих гостиниц в Киото.

Утром Кумико разбудил звон храмового колокола. Здание храма было видно из ее комнаты. За ним простирались горы.

Время встречи в письме, было назначено на полдень, хотя оговаривалось, что Кумико будет ждать с одиннадцати до часу.

Кумико решила прийти пораньше — ровно в одиннадцать.

— До храма Нандзэндзи на машине десять минут езды, — объяснила ей служанка.

Странное все же письмо, думала Кумико, эта женщина пишет, что рисунки у нее, но не говорит, как они к ней попали, хотя подчеркивает, что попали они к ней честным путем. И почему она пожелала передать их только из рук в руки?

Кумико никогда не знала женщину по имени Тиеко Ямамото. Вначале она решила, что эта женщина была в каких-то особых отношениях с Сасадзимой и именно поэтому рисунки оказались у нее. Теперь же, когда художник умер, и они потеряли свою ценность как эскизы для будущей картины, женщина решила отдать их Кумико.

Но даже такой примитивный ход размышлений наталкивался на ряд несоответствий: отправительница письма, по-видимому, живет в Токио, а в Киото ее заставила отправиться какая-то необходимость. Зачем же ей понадобилось так срочно вызывать Кумико в Киото? И еще: Сасадзима скончался скоропостижно, когда же он мог передать ей рисунки? Ведь невозможно предположить, что художник при жизни мог отдать кому-то эскизы для своей будущей картины, если картина не закончена. Тем более что эскизы ему нравились и он намеревался еще работать над ними. И совершенно непонятно, почему эта женщина отказалась отправить рисунки почтой, если хотела вернуть их Кумико. Наконец, почему она свое письмо отпечатала на машинке? Будь это деловым уведомлением из учреждения или фирмы — куда ни шло, но ведь это было сугубо личное письмо. Зачем же понадобилось его печатать на машинке? Или она привыкла это делать в любых случаях? В общем, здесь есть над чем задуматься.

И все же, невзирая ни на что, Кумико решила ехать в Киото, и не только потому, что ей хотелось получить рисунки, — она рассчитывала также выяснить, каким образом они исчезли из дома Сасадзимы. Ей также хотелось узнать, как они попали к этой женщине. Кумико не верилось, что Сасадзима скончался от несчастного случая, она подсознательно чувствовала что-то неестественное в неожиданной смерти художника.

И мать, и Сэцуко согласились, с тем, чтобы Кумико поехала в Киото. Но не одна. Правда, в письме говорилось, что до Киото она может ехать с кем угодно, но к храму Нандзэндзи ей следует прийти без провожатых. Здраво рассуждая, в этом условии тоже была какая-то непоследовательность.

Недаром Реити, мужа Сэцуко, обеспокоило желание этой женщины встретиться только с одной Кумико. Он настоял на том, чтобы Такако посоветовалась в полиции, убедил в этом Сэцуко, а та в свою очередь уговорила мать Кумико. И теперь помимо желания Кумико в том же отеле, где сняла номер она, остановился и детектив Судзуки.

Правда, Судзуки старался не попадаться ей на глаза, понимая, что стесняет девушку. И все же Кумико было неприятно, что в том же отеле живет приставленный к ней человек из полиции. Разумеется, она понимала, что, охраняя ее от опасности, он Выполняет свой служебный долг, но одновременно она видела в этом и ограничение своей свободы. С Судзуки она познакомилась на похоронах Сасадзимы. У Кумико тогда сложилось о нем благоприятное впечатление. Кстати, он продолжал-упорно заниматься расследованием и после того, как была принята официальная версия о смерти художника. И все же, несмотря на советы родственников и доброжелательное отношение к ней самого Судзуки, Кумико было не по себе от подобного «эскорта».

Судзуки уже дважды с утра посылал к Кумико служанку справиться, в котором часу она намерена выехать из гостиницы, но в то же время подтвердил, что не поедет вслед за ней к храму, а будет дожидаться ее возвращения в отеле. Со своей стороны и Кумико хотела придерживаться условий, изложенных в письме, и настоятельно просила Судзуки ждать ее в отеле.

В половине одиннадцатого она вызвала такси. Ей не терпелось поскорее повидать эту Тиеко Ямамото, узнать, зачем ей понадобилось вызывать ее в Киото.

— Такси прибыло, — сообщила ей служанка.

Когда Кумико проходила мимо номера Судзуки на первом этаже, дверь отворилась и в коридор вышел в домашнем кимоно сам хозяин.

— Уже отправляетесь? — спросил Судзуки.

— Да, всего хорошего, — ответила Кумико, слегка поклонившись.

Кумико успокоил вид Судзуки: детектив был в домашнем кимоно и, видимо, не собирался следовать за ней.

— Счастливой встречи, — сказал он, улыбаясь.

Такси обогнуло парк Маруяма и помчалось в сторону Кэагэ. Они миновали многие известные храмы, потом переехали через небольшой мост и очутились на территории храма Нандзэндзи. Дорога от отеля до храма заняла не более десяти минут.

— Приехали, — сообщил шофер, остановив машину у храмовых ворот.

Кумико опустила машину.

Прямо напротив белела наполовину скрытая деревьями высокая стена, за которой находились монашеские кельи. Слева среди сосен высились старые храмовые ворота. У ворот и была назначена встреча.

Кумико взглянула на часы. Ровно одиннадцать. Она подошла вплотную к воротам.

Была осень, и даже полуденное солнце не грело. Солнечные лучи, проникая сквозь кроны деревьев, создавали на траве и посыпанной белым песком земле затейливую, мозаику из светлых и темных пятен. И крыша над воротами, и все сооружение поражали своей величественностью. Ворота почернели и вблизи казались даже грязными. Деревянные колонны сильно потрескались.

Вокруг — никого, почти мертвая тишина, и Кумико невольно на какое-то мгновение замерла в тревожном ожидании.

Прямо напротив ворот находился храм проповедей. Вскоре Кумико наскучило ждать на одном месте, и она пошла к храму. Поднявшись по небольшой каменной лестнице, она вошла в храм и остановилась перед позолоченной статуей будды, которая таинственно сверкала в полумраке. По обе стороны статуи на мощных колоннах были видны дзэнские изречения. Здесь от всего веяло вызывающей трепет величественностью.

Кумико вышла из храма. Вдруг со стороны сосновой рощи показалась женщина. Кумико вздрогнула и поглядела на часы. Без пяти двенадцать. Женщина была молода, и Кумико замерла в ожидании встречи. Но оказалось что это не Ямамото: вслед за ней из-за сосен вышел мужчина, догнал ее и пошел рядом. Кумико разочарованно вздохнула.

Солнце ярко светило. Оно поднялось выше, укорачивая тени, отбрасываемые соснами. Стрелки на часах Кумико показывали начало первого.

Девушке наскучило ожидание. Она вернулась к тому месту, где выходила из машины. Отсюда храмовые ворота в обрамлении сосен казались удивительно красивыми.

Послышался шум мотора. Вскоре к храму одна за другой подкатили три машины с иностранными туристами. В последней машине Кумико заметила женщину с очень красивыми золотистыми волосами.

По-видимому, прибывшие в Киото туристы решили осмотреть храм. Машины остановились, у белой стены.

Кумико вновь поглядела в сторону ворот. Там опять никого не было. Она взглянула на часы: без двадцати час! Истекал крайний срок встречи, указанный в письме.

Если бы Кумико не была привязана к определенному месту, она могла бы вволю налюбоваться и прекрасным древним храмом, и неповторимым пейзажем на фоне сосен в лучах весеннего солнца.

Кумико считала, что отправившая письмо женщина должна прийти обязательно. Не исключено, что она уже где-то здесь, почему же она заставляет себя ждать? Кумико начала испытывать беспокойство. На свидание с ней никто не приходил.

Иностранные туристы с интересом разглядывали мощные деревянные колонны, на которых покоилась массивная крыша. Колонны в течение многих лет подвергались действию дождя и ветра, и теперь сквозь краску можно было разглядеть тонкую, словно паутина, текстуру древесины.

Переводчица давала пояснения то по-английски, то по-французски.

Иностранцы в своем большинстве были пожилого возраста, но только один — совершенно седой, да и ростом он был намного ниже других. Вся эта группа, видимо, достигнув определенного возраста и достатка, наслаждалась путешествиями по экзотическим странам. Их окружала атмосфера спокойствия и уверенности. Слушая объяснения переводчицы, они, гладили деревянные колонны и подолгу разглядывали ворота, словно хотели удостовериться в правдивости ее слов.

По-видимому, Кумико обратила на себя внимание иностранцев: они стали поглядывать на нее и о чем-то шептаться, Кумико покраснела и отошла. Она направилась к длинному зданию, которое, судя по толпе монахов, стоявших у входа, служило молельней. Храмовые ворота оставались в ее поле зрения, и Кумико сразу же заметила бы Тиеко Ямамото, если бы та появилась.

Пошел второй час.

Теперь уже она не придет, решила Кумико. Вероятно, что-то ей помешало. Хорошо еще, что она указала время, позже которого ее не стоит ждать.

И все же Кумико не уходила. Ей казалось, что стоит ей уйти, как сразу появится Ямамото, которую задержали непредвиденные обстоятельства.

Один и тот же пейзаж, как бы он ни был прекрасен, начал утомлять Кумико. Она вспомнила, что сад храма Нандзэндзи славится своей красотой. Решив, что далее ожидать Ямамото бессмысленно, она купила входной билет и направилась в сад. Следуя стрелкам указателей, она пошла по длинному темноватому коридору. Коридор вывел ее в освещенный солнцем внутренний сад — гордость этого храма.

У глинобитной стены, которую венчала узкая черепичная кровля, лежали в определенном порядке большие декоративные камни. В отличие от Сада камней и храма Рюандзи здесь в промежутках между камнями росли деревья и зеленела трава. Сад представлял собой прямоугольник, как бы разделенный в длину надвое. Одна половина его была посыпана белым песком, которому с помощью грабель придали волнообразную форму.

Кумико сразу заметила группу иностранцев, пришедших сюда полюбоваться садом. Они щелкали затворами фотоаппаратов и тихо переговаривались. Переводчица рассказывала туристам историю сада.

Кумико стояла поодаль. Она глядела на камни, и ей они напоминали скалы, выступающие из морской пучины.

От группы туристов отделились мужчина и женщина. Они подошли к самым перилам и сели прямо на дощатый пол открытой галереи, любуясь садом.

Женщине на вид можно было дать лет сорок пять. Ее золотистые волосы и правильный профиль лица отличались необычайной красотой. Она была одета скромно, но со вкусом — в отличие от остальных женщин, нарядившихся в чересчур яркие платья.

Мужчина, по-видимому ее муж, был совершенно седой. Он носил большие темные очки — наверно, чтобы предохранить глаза от слепящего блеска освещенного солнцем белого песка. У него был восточный тип лица и смуглая кожа. С какой-то особой сосредоточенностью он глядел на сад, словно вбирал в себя это произведение восточного искусства. Стараясь ступать как можно тише, Кумико покинула сад и поспешила к воротам. Она подумала: вдруг во время, ее короткого отсутствия приходила Ямамото, — но у храмовых ворот по-прежнему никого не было.

Стрелки часов показывали два. Итак, Тиеко Яма-мото не пришла. Ожидать дальше было бессмысленно, но что-то опять мешало Кумико уйти.

Неожиданно она обратила внимание, что у входа в ведущий к саду коридор стояли те двое иностранцев — мужчина в темных очках и его жена — и глядели на нее. Кумико решила, что они разглядывают храмовые ворота, и она стала спускаться вниз по каменным ступеням. Близ рощи она заметила гуляющего мужчину. Приглядевшись, она узнала Судзуки. Значит, все же он пришел и, спрятавшись в тени деревьев, потихоньку наблюдал за ней. Скорее всего, даже не за ней: он ожидал появления отправительницы письма.

Судзуки нарушил данное обещание. Он специально вышел из номера в домашнем кимоно, чтобы усыпить ее бдительность, а потом быстро переоделся и примчался сюда.

Судзуки виновато улыбался, глядя на подходившую к нему Кумико. Чувствовалось, что ему не по себе.

Кумико не на шутку рассердилась. Ведь ей поставили условие, чтобы она пришла сюда одна. Судзуки знал об этом и обещал дожидаться ее в отеле.

— Вы давно уже здесь, господин Судзуки? — спросила Кумико, глядя на него с укором.

— Видите ли, после того как вы уехали, мне тоже захотелось взглянуть на храм. Удивительно красивое место.

— Скажите честно, вы беспокоились за меня и потому поехали вслед?

— И это тоже, — виновато глядя на Кумико, ответил Судзуки. — Но с другой стороны, я подумал: уж если приехал в Киото, жаль не посмотреть такую красоту.

— Мы договорились иначе, — резко сказала Кумико. — Давно вы здесь?

— Нет, только что приехал.

Врешь, врешь, глядя на него, думала Кумико, ты приехал вслед да мной и аде-то таился, стараясь не попадаться на глаза, пока я дожидалась Ямамото.

— Простите, — сдался наконец Судзуки под строгим взглядом девушки. — Я нарушил обещание.

Гнев Кумико испарился. В конце концов, Судзуки всего лишь выполнял просьбу, Реити — мужа Сэцуко. И вообще во время их недолгого общения Кумико убедилась, что детектив вполне порядочный человек.

И все же Кумико сильно расстроилась. Видимо, Ямамото каким-то образом установила, что Кумико дожидается ее не одна. Поэтому она и не подошла…

— Вам удалось встретиться? — как ни в чем не бывало спросил Судзуки.

Этот вопрос вновь рассердил успокоившуюся было Кумико.

— Я не смогла встретиться, — подчеркивая каждое слово, ответила Кумико. Природная воспитанность не позволяла ей ответить более резко.

— Почему же? — с ноткой удивления спросил Судзуки. — У меня создалось впечатление, что письмо было написано серьезным человеком.

Кумико ничего не ответила и направилась к выходу с территории храма. Судзуки пошел рядом.

— Что вы намерены делать дальше? — спросил он, глядя на Кумико.

— Вернуться в Токио, — ни секунды не колеблясь, ответила Кумико. Хотя бы так она хотела расквитаться с Судзуки за допущенную им бестактность.

— Неужели так и уедете? — сказал Судзуки, с сожалением оглядываясь на храм Нандзэндзи.

Да, к сожалению, поездка в Киото окончилась ничем, думала Кумико, и надежды, которые она возлагала на встречу, развеялись как дым.

Возбуждение прошло, и она ощутила страшную усталость: почти три часа пришлось ей провести на территории храма. Опередив Судзуки, Кумико первой подняла руку и остановила проезжавшее такси.

Они ехали тем же путем в обратном направлении. Только дорога казалась теперь Кумико безрадостной.

— Каким поездом вы собираетесь выехать в Токио? — спросил Судзуки, когда они прощались в коридоре отеля.

— Вечерним. Завтра утром надеюсь быть дома.

Кумико с ужасом подумала о том, что этот не имеющий к ней никакого отношения человек, по-видимому, будет сопровождать ее до Токио, и удивилась его толстокожести, непониманию ее состояния.

— Я посмотрю расписание и сообщу вам о наиболее удобном поезде, — вежливо сказал Судзуки.

— Благодарю вас, — холодно ответила Кумико и поднялась на второй этаж.

Войдя в номер, она растворила окно. Над храмом порхали голуби, со стоянки туристских автобусов доносился усиленный микрофоном голос, извещавший туристов об очередном маршруте.

Кумико вытащила из чемодана листок почтовой бумаги и написала:

«Господину Судзуки от Кумико.

Благодарю Вас за заботы. А теперь я хочу сама осмотреть Киото. Прошу Вас обо мне не беспокоиться, и извините за то, что поступаю так, как мне хочется. Еще раз благодарю за все. Выеду в Токио завтра утренним поездом».

Кумико вложила листок в конверт и позвала служанку.

— Когда я уеду, передайте это письмо господину Судзуки, — сказала она.

— Вы уезжаете одна? — спросила служанка, удивленно глядя на поспешные сборы девушки.

Глава 14

Кумико представила себе физиономию Судзуки, когда он узнает об ее исчезновении, к в то же время ощутила радость от того, что к ней вернулась свобода. Отныне она была одна и вплоть до возвращения в Токио могла поступать по своему усмотрению. Невозможно в полной мере насладиться путешествием, не чувствуя себя свободной, думала она.

Предвкушая прогулку по Киото без провожатых, Кумико вышла из отеля. Она проходила мимо небольших домиков с низкими оградами и старыми воротами. Время от времени ей встречались лавки, над которыми развевались транспаранты с надписями: «Сладкое сакэ».

Кумико доставляло удовольствие идти куда глаза, глядят, без определенной цели, Прохожих встречалось мало, и лишь у парка Маруяма она увидела группу туристов.

Кумико пошла по тихой, безлюдной улице, соединявшей храмы Тионъин и Серэнъин. За каменной оградой возвышалась окружавшая территорию храмов длинная белая стена, из-за которой выглядывали макушки сосен, а над ними, высоко в небе, плыли белые облака.

Постепенно Кумико начала забывать о неприятном осадке, который оставило бесцельное ожидание у храма Нандзэндзи.

Легкая авантюра, на которую рискнула Кумико, уйдя из-под бдительного ока Судзуки, и завоеванная ею маленькая свобода наполняли ее радостью.

Кумико намеревалась провести еще одну ночь в Киото, но ей не хотелось останавливаться где-нибудь поблизости от ее отеля. Она была уверена, что Судзуки сейчас с ног сбился, ее разыскивая. Конечно, она поступила нехорошо по отношению к нему, но ей так хотелось хотя бы этот вечер провести в Киото одной.

Дорога полого спускалась вниз и упиралась в огромные тории[256], выкрашенные в красный цвет. За ними виднелась гора, по очертаниям которой Кумико догадалась, что именно у ее подножия находится храм Нандзэндзи, который она посетила сегодня утром.

Мимо проехал трамвай, и Кумико повернула вслед за ним на другую улицу. Она шла без определенной цели, не имея представления, куда ее дорога выведет. Ее охватило радостное чувство: вот здорово, я иду неведомо куда, но я в Киото, в Киото!

Прохожие здесь не торопились — не то что в Токио. Да и машин в Киото было намного меньше, чем в столице. Здесь царила атмосфера покоя и благодушия.

Кумико подошла к громадному отелю М., расположенному на холме. Внезапно ей пришла в голову мысль остановиться именно в этом отеле. Уж тут Судзуки не будет ее искать. В отличие от гостиницы, где она оставила Судзуки, это был отель люкс, останавливаться в нем могли себе позволить лишь богатые люди.

Здесь номера запирались на ключ, и можно было спокойно провести ночь, не опасаясь непрошеных гостей. Денег у Кумико было немного, но все же она хотела хоть на один вечер перенестись в сказочный мир фешенебельного отеля.

Вход в отель подавлял своими размерами, поблизости от него стояли в ряд роскошные машины. Кумико толкнула дверь-вертушку и, разминувшись с элегантно одетым иностранцем, вошла внутрь и направилась к окошку регистрации.

— Вы изволили заказать номер заранее? — вежливо спросил ее портье.

— Нет.

— Прошу вас подождать минутку. — Портье стал быстро листать регистрационную книгу. — К счастью, есть номер, заказ на который на сегодня аннулирован. Вы одна?

— Да.

— К сожалению, номер свободен только на одни сутки. Вас это устраивает?

— Вполне.

— Номер на третьем этаже. Из окна открывается прекрасный вид на окрестности Киото. — Портье протянул Кумико ручку.

Кумико на мгновение задумалась, потом записала в регистрационной карточке свою фамилию и адрес.

Портье подозвал боя, тот подхватил чемодан Кумико и направился к лифту. Выйдя из лифта на третьем этаже, Кумико последовала за боем в предназначенный ей номер.

Ей не понравилось, что в номере стояла двуспальная кровать, но она промолчала. Спасибо, хоть номер достался, подумала она, благодаря в душе того человека, который аннулировал свой заказ.

Из окна действительно открывался чудесный вид на гору Хигасияма. Вдали пролегала широкая улица, полого спускавшаяся вниз, к горе. Подножие горы было покрыто лесом, среди деревьев виднелись широкие крыши — по-видимому, храмовых строений.

Кумико, раскинув руки, вздохнула полной грудью.

Я здесь одна, подумала она, мне никто не мешает, и никому не известно, что я остановилась в этом отеле. Как приятно побыть без опеки этого детектива Судзуки. Даже близкие не знают, где я нахожусь. Кумико казалось, что она впервые может вволю надышаться настоящим воздухом свободы.

Она вспомнила о Соэде. Сейчас он в редакции, наверно, пишет срочную статью, а может быть, куда-нибудь отправился собирать материал. Она взялась за телефонную трубку и хотела было заказать разговор с Токио. Отсюда, вероятно, ее сразу же могли связать с редакцией газеты, где работает Соэда. Но Кумико подавила в себе это желание. Нет-нет! Сегодня и завтра она будет совершенно одна. С Соэдой она поговорит, когда завершится эта маленькая авантюра.

На стене висела схема достопримечательностей Киото. Для удобства иностранцев все названия на ней были сделаны на английском языке. На схеме были отмечены храм Нандзэндзи, где она была утром, Золотой и Серебряный павильоны, храм Хэйан Дзингу и многие другие. Разглядывая схему, Кумико подумала: хорошо бы сегодня вечером погулять близ какого-нибудь тихого храма, причем не в самом Киото, а в его окрестностях. Это создаст впечатление еще одного маленького путешествия.

Судя по схеме, на север от Киото простирались местности Охара и Ясэ, и Кумико вспомнила о храме Дзяккоин, известном ей еще со школьных времен, когда она изучала «Хэйкэ моногатари»[257],но ей хотелось отправиться и на юг. Она взглянула на южную часть схемы, и ее внимание привлекли слова «Moss Temple»[258]. В скобках стояло японское название: Кокэдэра.

Храм Кокэдэра, о котором Кумико слышала раньше, славился своим Садом мхов. Бой, которого она вызвала, сообщил, что на машине до храма Кокэдэра можно добраться за полчаса.

— Говорят, правда, туда сейчас вход ограничен, — добавил он.

— Почему же?

— В последнее время школьники, приезжающие на экскурсии, безжалостно рвут мох, кидают где попало жевательные резинки, поэтому монахи решили ради сохранения сада ограничить посещение территорий храма.

— Значит, надо заранее просить разрешение?

— Думаю, что да. Я слышал, что для посещения храма Сюгакуин теперь требуется разрешение. Не исключено, что и для Кокэдэра тоже. Сейчас узнаю.

Бой позвонил вниз.

— Все в порядке, — сказал он. — Посещение разрешается.

Машина выехала за пределы Киото. Шофер предложил Кумико остановиться по пути у Золотого павильона, но ей хотелось не спеша полюбоваться Садом мхов, и она отказалась. У моста Тогэцуке собралась большая группа туристов, любовавшихся горой Арасияма, но Кумико велела шоферу ехать дальше.

По обе стороны шоссе тянулись обширные поля. Вскоре машина обогнала грузовик, нагруженный лодками. Шофер объяснил, что лодки везут к верховьям реки Хадзугава, откуда любители водного туризма спускаются на них вниз по течению.

Машина свернула с шоссе на узкую дорогу, вьющуюся среди гор, и вскоре остановилась. Здесь было много закусочных и лавочек, торговавших сувенирами. Стоянка была забита машинами, и шофер с трудом нашел свободное место. Вслед за группой туристов Кумико направилась к храму. Вход в Сад мхов находился по правую сторону от главного храма.

Посетителей здесь было больше, чем она предполагала, и они то и дело обгоняли медленно идущую Кумико. В саду царила полутьма. Вдоль узкой тропинки тянулась низкая ограда, за которой простиралось бархатное царство мхов. Ближе к деревьям мох был настолько густ и мягок, что возникало желание погрузить в него руки. Сад был украшен декоративными камнями — не округлыми, а острыми, угловатыми. Камни тоже заросли мхом, и казалось, будто на них накинули зеленые мохеровые одеяла.

Тропинка, то поднимаясь, то опускаясь, пролегала вдоль берега пруда, который все время оставался в поле зрения. В зависимости от густоты зарослей местами то становилось темно, как вечером, то слегка светлело. Дополнительный эффект создавали солнечные лучи, когда солнце выглядывало из-за облаков.

Мох здесь был такой мягкий и ласковый, что к нему невольно хотелось прильнуть щекой. На освещенных солнцем местах он казался бледно-зеленым, в тени же обретал сочность и глубину темно-зеленых оттенков.

На территории сада были разбросаны небольшие чайные домики, где уставшие посетители могли передохнуть, не переставая любоваться красотами сада. В низине протекала маленькая речушка, берега которой поросли бамбуком. Ходить там запрещалось, о чем предупреждал протянутый, вдоль зарослей бамбука шнур. Светлая зелень бамбука удивительно сочеталась с бархатным ковром мха. Через реку был перекинут красивый мост.

Кумико шла по тропинке, чувствуя, как тихая радость наполняет все ее существо. Она остановилась у моста и некоторое время любовалась прозрачной водой протекавшей внизу речушки.

Мимо медленно прошла группа туристов. Кумико обратила внимание на иностранку, которую сопровождал японец. Ей показалось, что где-то она уже видела эту блондинку в скромном для европейских женщин костюме. Конечно же! Это она была среди туристов, когда Кумико в храме Нандзэндзи поджидала Ямамото. Только тогда ее сопровождал другой мужчина. Блондинка, по-видимому, тоже обратила внимание на Кумико, потому что обернулась в ее сторону и стала внимательно ее разглядывать. Правда, выражение ее глаз нельзя было понять, поскольку они были скрыты темными стеклами очков. Да, это она, та самая женщина, только в Нандзэндзи она была без очков.

Навряд ли она запомнила меня, подумала Кумико, просто ей показалась экзотичной фигура японской девушки в кимоно на фоне светло-зеленых зарослей бамбука.

Низенький японец, шедший рядом с блондинкой — по всей вероятности, переводчик, — что-то ей говорил, указывая рукой на сад. Мужчина, сопровождавший ее во время посещения храма Нандзэндзи, был значительно выше ростом, и по тому, как он держал себя, было ясно, что он ее муж.

Подошла новая группа посетителей, оттеснившая блондинку от Кумико. Ее высокая фигура некоторое время еще виднелась на поднимавшейся вверх тропинке, потом исчезла за деревьями.

Присоединившись к очередной группе экскурсантов, Кумико стала подниматься по крутому склону, носившему название Коиндзан. Тропинку специально проложили так, чтобы можно было сверху любоваться широкой крышей главного храма. Отсюда открывался вид и на пруд в обрамлении различных мхов.

В одном месте собралась целая толпа экскурсантов. Они любовались Садом камней, который тоже считался одной из достопримечательностей этого храма. Здесь были собраны камни с острыми гранями, вызывавшиеощущение суровости, свойственной драму секты дзэн.

Кумико пошла дальше и вскоре оказалась у старинного чайного домика. Разглядывая его архитектуру, она увидала опять ту блондинку и японца, присевших отдохнуть на веранде.

Кумико слегка склонила голову, приветствуя иностранку, хотя они и не были знакомы. Может быть, она поступила так потому, что ощутила невольную симпатию к этой женщине.

Блондинка приветливо улыбнулась. У нее оказались очень красивые зубы. Потом она что-то сказала японцу. Тот поднялся и подошел к Кумико.

— Прошу прощения, — сказал он. — Эта дама просит разрешения сфотографировать вас.

Кумико смущенно улыбнулась.

— Она француженка, — продолжал японец. — Вы случайно не говорите по-французски?

Кумико ответила, что знает французский, но очень слабо. Японец передал это иностранке, та несколько раз кивнула головой, потом приблизилась к Кумико и протянула ей руку.

Они заговорили по-французски.

— Благодарю вас, мадемуазель, — сказала француженка.

— Добрый день, мадам, — поздоровалась Кумико.

Женщина крепко сжала руку Кумико.

— Не знаю, смогу ли я быть вам полезной, — краснея, пролепетала Кумико.

Женщина сняла темные очки и внимательно поглядела на Кумико голубыми, как небо, глазами.

— Благодарю вас, что вы согласились исполнить мою просьбу. Мне давно хотелось сфотографировать японскую девушку на фоне японского сада.

Женщина сняла крышку с объектива фотоаппарата и начала своими длинными, красивой формы пальцами наводить на резкость. Потом присела на корточки и, не переставая улыбаться, сделала семь или восемь снимков. Время от времени она просила Кумико изменить позу.

— Спасибо вам, — оторвав наконец глаза от видоискателя и счастливо улыбаясь, сказала француженка. — Наверно, получится очень хорошо. Простите за нескромный вопрос: вы из Киото?

— Нет, я живу в Токио.

— А-а, в Токио. Значит, в Киото вы приехали на экскурсию?

— Я приехала по делам, но заодно решила поглядеть на достопримечательности.

— И правильно сделали. Вы хорошо говорите по-французски. Должно быть, изучали язык в университете?

— Да, но говорю, к сожалению, плохо.

— Что вы! У вас прекрасное произношение, — похвалила ее француженка, но, заметив, что Кумико смутилась, сказала: — Простите, что отняла у вас столько времени. — Она протянула Кумико руку, и девушка вновь ощутила силу ее рукопожатия.

— До свидания, — сказала Кумико, кланяясь.

— Саенара[259], — ответила женщина.

Кумико обратила внимание на то, что француженка произнесла это слово совсем не так, как произносят обычно иностранцы. Видимо, она довольно долго жила в Японии, решила Кумико.

Почувствовав легкую усталость, какую обычно ощущаешь после осмотра первоклассной картинной галереи, Кумико покинула территорию храма и вышла на площадь, где рядами стояли закусочные и лавчонки с сувенирами. Обычно здесь у каждого экскурсанта появляется желание обернуться, чтобы бросить последний взгляд на храм, который только что он посетил.

На стоянке скопилось еще больше машин, и Кумико медленно пошла вперед, отыскивая глазами своего шофера. Он появился откуда-то сбоку и сказал:

— Пойдемте, машину я оставил чуть-чуть впереди.

Они возвращались той же дорогой. Было уже поздно, и лишь вершина горы еще освещалась солнцем.

Когда они въехали в город, Кумико попросила отвезти ее в торговые ряды, где она хотела купить своим кое-какие подарки. Шофер доставил ее в район Кавара. Здесь было так же многолюдно, как в Токио. Кумико расплатилась с шофером и занялась покупками. На это ушло не меньше часа, и, когда она вернулась в отель, на улицах уже зажглись огни.

Бой встретил ее поклоном. Поклонился ей и портье, вручая ключ от номера. Все было как обычно, и, значит, Судзуки пока не разнюхал ее местонахождение. Не исключено, что обеспокоенный Судзуки уже позвонил к ним домой в Токио, подумала Кумико. Ведь муж Сэцуко специально просил Судзуки сопровождать ее, и тот, вполне естественно, чувствовал себя ответственным за нее.

Но Кумико решила пока не звонить домой. Ведь мать сразу сообщит Судзуки о ее местонахождении, и тогда — прощай свобода!

Пока она ожидала лифт, сзади подошел кто-то еще, и она слышала знакомый голос. Кумико обернулась, и ее встретил удивленный взгляд той самой француженки, которая фотографировала ее в Саду мхов. Рядом с ней был японец-переводчик.

— Вы тоже остановились в этом отеле? — спросила она по-французски.

— Да, — ответила Кумико, удивившись такому совпадению, хотя ничего необычного в том, что иностранка остановилась именно в этом фешенебельном отеле, не было.

— Четвертый этаж, — сказал японец мальчику-лифтеру.

— А мне третий, пожалуйста, — попросила Кумико.

— Третий? — обратилась женщина к Кумико, заметив, что лифтер нажал кнопку третьего этажа.

Кумико, улыбаясь, кивнула.

Выйдя из лифта, она слегка поклонилась француженке.

В отсутствие Кумико бой прибрал комнату, приготовил постель, задернул на окне занавески и включил торшер.

Кумико раздвинула занавески и отворила окно.

На улице уже стемнело, лишь небо еще сохраняло синий оттенок, на фоне которого черным силуэтом выделялась гора. У ее подножия виднелись огоньки домов. Внизу под окном бежали красные огни проносившихся мимо автомашин.

Кумико села на диван. Тишина, царившая в отеле, убаюкивала. Кумико почувствовала голод. Она встала и подошла к столику, где лежало меню гостиничного ресторана. Блюда все были европейские, и она решила не идти в здешний ресторан.

Уж раз приехала в Киото, надо заказать что-нибудь такое, чего в Токио не поешь, решила она.

Пока Кумико, глядя на уличные огни, обдумывала, где бы поужинать, раздался тихий стук в дверь, и в комнату в сопровождении боя вошел тот самый японец-переводчик.

— Простите великодушно за беспокойство, — вежливо начал он. — По-видимому, вы очень понравились мадам, и она просит вас, если вы не возражаете, сегодня вечером с ней отужинать. Она очень надеется, что вы примете ее приглашение.

Предложение смутило Кумико. Эта иностранка оставила приятное впечатление, но приглашение вместе поужинать показалось ей чересчур неожиданным.

— Простите, а кто она и чем занимается? — спросила Кумико, подавляя смущение.

— Ее муж — французский коммерсант.

Кумико вспомнила седого мужчину, который вместе с этой женщиной любовался внутренним садом в храме Нандзэндзи.

— Дело в том, что сегодня ее муж был занят, поэтому сопровождать ее пришлось мне. Мадам рассказала мужу о вашей встрече в Саду мхов. Они необычайно-обрадовались, что вы случайно оказались в этом же отеле, и очень просят вас принять приглашение.

— Не знаю, что и сказать, — пробормотала в замешательстве Кумико.

— Не беспокойтесь, они очень благовоспитанные люди и просто хотели бы после прогулки немного отдохнуть и провести с вами вечер.

— Извините, но, к сожалению, я не могу принять приглашение, — решительно сказала наконец Кумико.

— Мадам будет крайне огорчена вашим отказом, — разочарованно сказал японец.

Кумико хотелось узнать фамилию этих иностранцев, но она не решилась спросить об этом японца, поскольку сама тоже не представилась.

— Очень, очень жаль, — повторил японец с такой миной, будто сам получил отказ. — Скажите, вы надолго остановились в этом отеле?

— Нет, — быстро ответила Кумико, опасаясь, что ее пригласят на следующий день пообедать. — Завтра утром я возвращаюсь в Токио.

— Это еще больше огорчит мадам, — сказал переводчик и откланялся.

— Передайте, пожалуйста, мои извинения, — пробормотала ему вслед Кумико.

— Передам обязательно, — ответил японец, тихо прикрывая за собою дверь.

Кумико осталась одна.

Теперь, когда она отказалась, воображение стало рисовать ей картину их совместного ужина. Какие красивые у нее волосы, подумала Кумико. Она с удивлением вспоминала, какой благожелательностью светился взгляд иностранки. Видно, она из очень хорошей и обеспеченной семьи. Может позволить себе ездить по свету, сопровождая мужа в его деловых поездках. А муж ее, безусловно, тот самый седой господин, которого она видела в храме Нандзэндзи.

Кумико почувствовала легкое угрызение совести и сожаление — может, зря она отказалась поужинать с этими, вероятно, славными людьми, да и ужин в отеле с незнакомыми иностранцами стал бы интересным продолжением ее короткого путешествия в сказочный мир, и жаль, что она его оборвала.

Но хотя Кумико родилась в семье дипломата, часто бывавшего за границей, она была воспитана в старых традициях, которые не позволяли так быстро сходиться с незнакомыми людьми.

Кумико захотелось поесть чего-нибудь чисто японского. Может быть, чтобы как-то оправдать свой отказ поужинать с иностранцами. В этом отеле ее желание было неосуществимо. Где-то она слышала, что Киото славится блюдом имобо[260]. Она быстро переоделась и вышла из номера.

Отдавая ключ, Кумико спросила у портье, где можно съесть имобо. Портье сообщил, что его готовят в ресторане парка Маруяма.

До Маруяма Кумико добралась на такси за пять минут. Ресторан, построенный в чисто японском стиле, находился в самом Центре парка. Кумико провели в небольшой зал, разделенный на несколько кабин. Имобо она пробовала впервые. Еда была легкая и проголодавшейся Кумико показалась очень вкусной.

Официантки изъяснялись на киотоском диалекте, так же как и мужчины, ужинавшие в соседней кабине. Кумико ела местное блюдо, прислушивалась к местному говору, и эта атмосфера усиливала в ней ощущение того, что она находится в необычной обстановке.

В это время мама тоже ужинает, подумала Кумико, и ее слегка кольнула совесть; наверно, ей скучно дома одной, но, может быть, к ней пришла Сэцуко.

Кумико вспомнила о Судзуки. Он, видимо, уже потерял надежду ее разыскать и вернулся в Токио, предварительно дав знать о случившемся домой. Если бы там была Сэцуко, она постаралась бы успокоить мать. Ведь она, Кумико, не просто сбежала, а оставила Судзуки письмо, в котором сообщила, что утренним поездом выедет в Токио.

Поужинав, Кумико решила немного прогуляться по парку. Фонари светили ярко, отгоняя темноту в отдаленные уголки. Кумико прошла в направлении храма Ясака. Ярко светились, окна встречавшихся по дороге чайных домиков. Дальше она идти не решилась: все же было тревожно бродить вечером по незнакомому городу.

Кумико вышла в район Кавара, где ее привлекла реклама незнакомого фильма. Она купила билет и вошла в кинотеатр. Кумико впервые смотрела фильм в чужом городе и почувствовала себя очень одинокой в полупустом зале. Здесь даже сам фильм воспринимался по-иному — не так, как в Токио.

Когда она вышла из кинотеатра, время приближалось к десяти. Она поспешно села в такси и вернулась в отель.

Толкнув вертящуюся дверь, Кумико направилась к лифту. У лифта она увидела человека, стоявшего к ней спиной. Рядом с ним стоял бой, держа в руке небольшой чемодан, к ручке которого была привязана бирка авиакомпании. Кумико остановилась на полпути. Как странно встретить в такой час и в таком месте знакомого человека. Но тут двери лифта отворились, и мужчина вместе с боем вошел в кабину. Лифт стал подниматься.

Кумико подошла к портье.

— Скажите, фамилия только что прибывшего господина не Мурао? — спросила она.

Портье взял с конторки только что заполненную регистрационную карточку.

— Нет, вы ошиблись, его фамилия Есиока.

— Есиока? — удивленно повторила Кумико. — Простите, должно быть, я обозналась. Этот господин очень похож на моего знакомого.

У лифта Кумико задумалась: нет, она не могла ошибиться, в отель только что прибыл не кто иной, как господин Мурао из департамента стран Европы и Азии министерства иностранных дел, который в свое время служил под началом ее отца. Совсем недавно они встречались в театре Кабуки.

Собственно, нет ничего странного в том, что господин Мурао появился в этом отеле, но почему он зарегистрировался под вымышленной фамилией, подумала Кумико, поднимаясь на лифте на третий этаж.

Глава 15

— Добрый вечер, — сказал бой, внося в комнату поднос с чаем. — Не нужно ли вам чего-нибудь еще?

— Благодарю вас, больше ничего не нужно, — ответила Кумико.

— Спокойной ночи, — сказал бой и закрыл за собой дверь.

Постель была приготовлена, уголок одеяла аккуратно загнут, как бы демонстрируя белизну простыни. Мягкий свет торшера падал на изголовье.

Кумико приоткрыла плотную штору, раздвинула занавески и посмотрела в окно. Ее не оставляли мысли о Мурао. Она была уверена, что встретила именно его, хотя и видела его только со спины. Но почему он зарегистрировался под чужой фамилией?

Может быть, государственные чиновники при определенных обстоятельствах вынуждены скрывать свое настоящее имя? На чемодане, который нес бой, была круглая бирка. Теперь Кумико вспомнила, что такие бирки дают на внутренних авиалиниях. Значит, Мурао прилетел самолетом.

Кумико задернула занавески и опустила штору.

Чего, собственно, меня так интересует Мурао, ко мне он никакого отношения не имеет. В конце концов, почему бы ему не приехать в Киото? Правда, он работал под руководством отца, но этого недостаточно, чтобы зайти к нему в номер и поздороваться. Если завтра увижу его в холле, поклонюсь — вот и все, решила Кумико.

Она допила чай. В отеле стояла ничем не нарушаемая тишина. Кумико поднялась со стула, подошла к двери и заперла ее на ключ. Поворот ключа надежно отделил ее комнату от коридора. Спать ей еще не хотелось. Она села в кресло и задумалась. Авантюра в которую она пустилась, оказалась не столь увлекательной, как она представляла. До рассвета она поспит, утром отправится на вокзал, день проведет в поезде, а к вечеру будет уже дома. Только и всего. А она так мечтала о свободе!

Теперь ее даже терзали укоры совести — зачем она доставила Судзуки столько неприятностей? Можно себе представить, как он беспокоился, узнав, что она улизнула из-под его неусыпного надзора. В общем-то, он вполне порядочный человек, и по возвращении в Токио надо будет обязательно перед ним извиниться, подумала Кумико.

Она взглянула на телефонный аппарат, стоявший на столике у изголовья, и ей вдруг захотелось услышать чей-нибудь знакомый голос.

Позвоню-ка Соэде, решила она, не исключено, что он еще в редакции. Во время ночных дежурств, по его словам, приходится работать чуть ли не до рассвета.

Она сняла трубку. В трубке сразу же послышался голос телефонистки. Было приятно услышать чей-то голос, хотя бы телефонистки.

— Прошу заказать Токио, — сказала она и назвала номер редакции.

В этот момент в коридоре послышались шаги. Кто-то приближался к ее комнате — и не один. Шаги замерли у соседнего номера, послышался звук поворачиваемого в замке ключа. До Кумико донесся мужской голос, но слов она не разобрала. Потом шаги удалились. Это, должно быть, ушел бой, который нес вещи, решила Кумико.

Интересно, в каком номере остановился Мурао? В отеле пять этажей, значит, номеров не меньше пятидесяти-шестидесяти: если бы он зарегистрировался под своей фамилией, я могла бы зайти к нему в номер или по крайней мере позвонить ему по телефону… Он приехал один и, наверно, тоже скучает… Можно представить его удивление, когда он вдруг услышал бы по телефону мой голос… Нет, придется ограничиться легким поклоном, если завтра встречусь с ним в холле.

Зазвонил телефон.

Когда в комнате ночью звонит телефон, то звонок буквально оглушает. Кумико даже вздрогнула от неожиданности.

— Токио на проводе, — раздался в трубке голос телефонистки.

Кумико попросила к телефону Соэду.

— К сожалению, он уже ушел, — ответили из редакции.

— Очень жаль, — вздохнула Кумико.

— Может быть, вы хотите что-нибудь ему передать?

— Благодарю вас, не надо. И извините за беспокойство, — сказала Кумико и повесила трубку.

Теперь ей захотелось позвонить матери. Странно, подумала она, отчего это я сначала позвонила Соэде? И, желая искупить свою вину, она снова сняла трубку и заказала Токио.

Неожиданно послышался легкий стук в дверь. Кумико насторожилась, но в следующий момент поняла, что стучат в соседнюю комнату.

До чего же слабая здесь звукоизоляция, подумала Кумико, услышав хрипловатый голос соседа. По-видимому, бой приносил чай; ибо вскоре послышались удаляющиеся по коридору шаги.

Кумико невольно окинула взглядом комнату. Она понимала, что за запертой дверью находится в безопасности, но присутствие в соседнем номере мужчины все же вызывало беспокойство.

Зазвонил телефон, Кумико сняла трубку.

— Алло, алло, Кумико? — послышался взволнованный голос Такако. Она, наверно, сразу поняла, что звонит дочь, поскольку с телефонной станции сообщили, что ее вызывает Киото.

— Это я, Кумико.

— Ты все еще в Киото? Ты просто несносная девчонка. Спряталась от Судзуки!

Кумико передернула плечами и показала в трубку телефона язык.

— Господин Судзуки что-нибудь наговорил? — тихо спросила она.

— Наговорил? Он поднял шум на весь отель после того, как ты исчезла. Почему ты от него сбежала?

— Мне надоела его охрана. Буквально шагу одной не давал ступить.

— Но ведь тебе об этом было известно с самого начала. Только на этих условиях тебя и отпустили в Киото, а ты нарушила обещание.

— Извини, мама. А что же Судзуки?

— Сказал, что Киото — город большой, искать тебя бесполезно, поэтому ночным поездом он возвращается в Токио.

— Наверно, он очень беспокоился.

— Еще бы! Разве можно оставаться спокойным при таких обстоятельствах!

Голос Такако звучал не осуждающе, скорее, даже радостно, поскольку звонок Кумико ее успокоил.

— Когда вернусь в Токио, обязательно попрошу у него прощения, — сказала Кумико.

— Объясни все же, что заставило тебя так поступить?

— Я решила одна побродить по Киото. Осматривать его под неусыпным оком детектива не очень приятно. Раз я сюда приехала, мне захотелось ощутить радость путешествия без посторонних.

— Ты отправилась в Киото не для того, чтобы его осматривать, а с другой целью. Кстати, тебе так и не удалось встретиться с отправительницей письма?

— Я три часа ожидала ее у храма Нандзэндзи, но она не пришла.

Кумико хотелось добавить, что всему виной Судзуки. Ведь именно он, пусть из лучших побуждений, нарушил обещание и пришел к храму. Именно это заставило Ямамото отказаться от встречи. Но своими предположениями Кумико не решилась делиться с матерью по телефону.

— Почему же она не пришла?

— Очевидно, не позволили какие-то обстоятельства, — ответила Кумико, невольно пытаясь оправдать незнакомую ей женщину.

— Страшно, ведь она сама настаивала на встрече. — Такако не удовлетворило объяснение дочери. И ее можно было понять. Она согласилась на поездку Кумико сразу же, как только дочь получила письмо с предложением передать ей наброски Сасадзимы, и, хотя содержание письма было обычным, Такако все же решила отпустить Кумико в Киото, рассчитывая кое-что выяснить. И она очень расстроилась, узнав, что Кумико не удалось встретиться с Ямамото.

— Алло, алло, у меня в гостях Сэцуко, передаю ей трубку.

— Кумико, как ты там? — послышался голос Сэцуко. — Очень беспокоюсь за тебя, жаль, что встреча не удалась.

— Мне тоже.

— Но оставим это. Как тебе понравился Киото?

— Чудесный город! Сегодня я побывала в храмах Нандзэндзи и Кокэдэра. Они произвели на меня удивительно сильное впечатление, может, потому, что я видела их впервые.

— Очень рада за тебя. И ты повсюду бродила одна? — В тоне Сэцуко почувствовался упрек: ведь Кумико убежала от Сидзуки, а его приставили к ней по совету ее мужа.

— Не сердитесь на меня и простите, — сказала Кумико, рассчитывая, что ее слова Сэцуко передаст мужу.

— Ничего страшного, я прекрасно понимаю тебя, — успокоила ее Сэцуко. — Я ведь тоже недавно побывала в Наре. Хорошо бы нам вместе туда съездить. И в Киото тоже.

— Это было бы чудесно. Ведь вы, сестрица, так хорошо знаете старинные храмы.

— Ну, мои знания очень поверхностны, но я с радостью поделюсь ими с тобой. Поскорее возвращайся.

— Завтра вечером буду дома.

— Тебе там не скучно одной?

— Скучновато, конечно, но иногда приятно провести вечер в одиночестве.

— А мне было бы не по себе одной, без близкого человека.

Кумико чуть не проговорилась, что в отеле остановился Мурао, но в последний момент сдержалась: ведь он, по-видимому, не зря зарегистрировался под чужой фамилией, и раскрывать его инкогнито было бы неприлично.

— Спокойной ночи, поскорее приезжай, — сказала Сэцуко.

— Спокойной ночи.

Кумико взглянула на часы. Было около одиннадцати, но спать не хотелось. Она вытащила из чемодана книгу и стала читать. Чтение перед сном вошло у нее в привычку, но здесь, на новом месте, не читалось. Через две-три страницы иероглифы стали расплываться перед глазами, и она отложила книгу в сторону.

В отеле по-прежнему было тихо.

Интересно, что делает сейчас ее сосед. Сквозь стену не доносится ни единого звука. Наверно, уже спит, подумала Кумико.

Сон не шел, и Кумико пожалела, что не захватила с собой снотворное. Уж лучше было принять приглашение француженки и вместе поужинать. Скорее всего, и разговор получился бы интересный, и еда была бы разнообразная. Да и усталость после общения с незнакомыми людьми, вероятно, помогла бы ей быстрее уснуть.

Но сидеть просто так тоже было бессмысленно. Она решила лечь — авось все-таки сон придет — и, открыв чемодан, вытащила пижаму, сразу напомнившую ей об уюте родного дома.

Резкий телефонный звонок заставил ее вздрогнуть.

Она не сразу протянула руку к трубке. Во-первых время было позднее, да и звонка она ни от кого не ожидала.

Телефон продолжал звонить. Кумико-сняла наконец трубку.

— Алло, алло, — послышался низкий приятный голос, принадлежавший, очевидно, довольно пожилому человеку.

— Слушаю, — нерешительно ответила Кумико, ожидая продолжения разговора, но звонивший мужчина молчал, хотя трубку не бросал.

Звонят по внутреннему телефону, подумала Кумико, поскольку все звонки извне идут через коммутатор.

— Я слушаю, — вновь повторила Кумико, не выдержав молчания.

В ответ послышался короткий звук положенной на аппарат трубки.

Кумико ощутила некоторое беспокойство. Может быть, этот человек ошибся номером, но почему он тогда не уточнил, куда попал? Может быть, он ожидал услышать мужской голос, и то, что к телефону подошла женщина, оказалось для него столь неожиданным, что он растерялся и сразу не смог ответить. Во всяком случае, он поступил невежливо, следовало хотя бы извиниться, подумала Кумико. Но беспокойство не проходило.

Она не стала гасить свет в торшере и снова принялась за чтение. Торшер освещал лишь изголовье постели, остальная часть комнаты тонула во мраке. Сейчас темнота пугала Кумико, она со страхом поглядывала в неосвещенные углы комнаты.

Снова раздался телефонный звонок. В ночной тишине он прозвенел так громко, что Кумико показалось, будто даже задрожала телефонная трубка.

— Я слушаю, — громко сказала Кумико, готовая наброситься с упреками на неизвестного нарушителя покоя.

— Алло, алло, — послышался в трубке тот же голос. — Это госпожа Михара?

— Нет, вы ошиблись. — Кумико окончательно удостоверилась, что к ней попадают по ошибке, и хотела было положить трубку, но тут мужчина вежливо спросил:

— Простите, ваш номер не триста двенадцатый?

— Нет, — коротко ответила Кумико, решив не называть своего номера.

Но странно, мужчина не спешил класть трубку.

Кумико решила сделать это сама; и, когда она уже отняла трубку от уха, в ней послышалось:

— Прошу извинить.

Долго же он собирался, подумала Кумико.

Она погасила свет и закрыла глаза, мечтая поскорее уснуть.

Кумико приснился сон.

Она шла по дороге на окраине Токио. Солнце освещало только одну сторону дороги, другая сторона оставалась в тени. Вдали виднелся лес. Вдоль домов тянулась бесконечно длинная изгородь. Вокруг — ни души.

Куда она шла, зачем? Неизвестно. Просто шла по дороге вдоль изгороди.

Навстречу приближалась машина. Она ехала по дороге, усыпанной камнями. Кумико это показалось странным. Ведь дорога, по которой она только что шла, была гладкой. Она едва успела подумать, что так и шика может лопнуть, как раздался сильный хлопок.

Но этот хлопок раздался уже не во сне, а наяву. Кумико открыла глаза. В комнате было темно.

Часто бывает, что, проснувшись, человек в первые мгновения не может понять, где кончается мир сновидений и начинается мир реального. То же произошло и с Кумико — она не сразу поняла, во сне ли она видела машину. А этот хлопок, похожий на звук лопнувшей шины? Возможно, он тоже был во сне?

Кумико прислушалась. Она никак не могла отделаться от впечатления, будто хлопок она слышала в реальном мире. И все же, видимо, это было во сне, потому что вокруг царила тишина.

Кумико выпростала руку, из-под одеяла и включила торшер. Все вещи находились на своих местах: та же книжка у изголовья, тот же стул, слегка отодвинутый ею перед сном от постели.

Кумико взглянула на часы. Было только десять минут второго, хотя ей казалось, что на проспала довольно долго. Она протянула руку, чтобы погасить свет, и в этот момент услышала глухой звук, словно какой-то предмет упал на землю. Потом все стихло. Позже ей показалось странным, что она могла услышать этот звук, ведь номер ее находился на третьем этаже, окно было заперто и закрыто плотными шторами.

Кумико решила, что в этом отеле есть ночные дежурства — видно, дежурный случайно что-нибудь уронил. Она успокоилась и погасила свет. Но не прошло и минуты, как в коридоре раздались чьи-то поспешные шаги и звук открываемой двери.

Затем послышались возбужденные голоса. Слов она не разобрала, но поняла: что-то случилось.

Кумико ощутила непонятное беспокойство. Она сжалась в комок под одеялом, но продолжала прислушиваться. Голоса раздавались все громче. Даже толстые ковровые дорожки не скрадывали шума торопливых шагов.

Звукоизоляция в отеле была неважная; Кумико ясно услышала, как в соседнем номере постоялец вызывал по телефону портье. Через некоторое время в дверь соседнего номера постучали.

— Вам что-нибудь нужно? — услышала она голос боя.

— Что там случилось? — громко спросил сосед.

Ответа Кумико не разобрала, бой старался говорить тихо.

— А врача вызвали? — спросил сосед.

Последняя фраза заставила Кумико вздрогнуть. Кажется, кто-то серьезно заболел, подумала она, но вдруг вспомнила тот хлопок, а потом глухой звук от чего-то упавшего на землю.

Продолжая разговаривать, сосед и бой вышли в коридор.

Кажется, действительно что-то случилось. Кумико включила свет, встала с постели и сунула ноги в шлепанцы. Что делать дальше, она не знала. Села в кресло, но беспокойство не проходило.

Голоса в коридоре и топот ног постепенно удалялись в сторону лестницы. Кумико подошла к двери, но ей не хватило храбрости открыть ее и выйти в коридор.

Нет, из-за больного не поднялся бы такой переполох, вероятно, случилось что-то серьезное, решила она. То, что ей показалось звуком лопнувшей шины, могло быть и выстрелом из пистолета. От этой догадки у Кумико замерло сердце.

Вскоре открылась дверь в номере напротив, и кто-то поспешно прошел в сторону лестницы.

Кумико быстро сбросила пижаму и надела костюм.

Когда она была совсем еще маленькой, однажды поблизости от них дома случился пожар. Мать подняла ее, сонную, с постели и на всякий случай заставила одеться. Она вспомнила, как тогда дрожала от страха. Сейчас с ней происходило то же самое.

Выйти в коридор — страшно, но почему бы не позвонить и не выяснить, что там случилось? Она подняла трубку, но услышала частые гудки: занято, кто-то из постояльцев, наверно, тоже пытается узнать о случившемся.

Кумико решительно повернула ключ, взялась за ручку и чуть-чуть приоткрыла дверь в коридор. Шум от голосов мгновенно усилился. Он доносился со стороны лифта и лестницы. Комната Кумико третья от лестницы, и ей отчетливо были слышны шаги людей, поднимавшихся на четвертый этаж. В коридоре горел свет. Кумико выглянула. Несколько постояльцев в спальных кимоно шли к лестнице. Она пошла вслед за ними.

Поднявшись на четвертый этаж, Кумико присоединилась к группе людей, столпившихся у дверей номера четыреста пять.

Выстрел слышали многие. Глядя на дверь четыреста пятого номера, все потихоньку переговаривались:

— Представляете, выстрел прогремел так громко, что я испугался.

— Вы уверены, что стреляли?

— Безусловно.

— Неужели произошло убийство? А где же преступник?

Лица собравшихся выражали беспокойство и в то же время любопытство.

Дверь четыреста пятого номера была плотно закрыта, оттуда не доносилось ни единого звука, и это вызывало у всех тягостное чувство.

Почти все постояльцы четвертого этажа вышли в коридор и, поеживаясь, стояли у своих номеров. Из полуоткрытых дверей четыреста четвертого испуганно выглядывала женщина, но четыреста шестой, находившийся рядом со злополучным номером, был закрыт, и никто оттуда не выходил.

Неожиданно дверь четыреста пятого отворилась, и в коридор вышел бой, держа в руках таз для умывания. Все взгляды устремились на таз, и в следующее мгновение толпа ахнула. В нем была кровь.

Вид крови подтверждал, что случилось что-то серьезное.

— Объясните наконец, что произошло? — требовали постояльцы, окружив боя.

— Пропустите, пожалуйста, — умолял бой, стараясь быть вежливым.

— Там что, в человека стреляли?

Бой молча кивнул головой.

— Он убит?

Окруженный толпой бой не мог сделать ни шагу.

— Про… Прошу вас, не поднимайте панику, — запинаясь умолял бой.

— Послушай, парень! Ты нас не успокаивай, а расскажи, в чем дело. Тут любому станет не по себе, когда в отеле, где ты остановился, принимаются ночью стрелять. Где преступник?

— Не извольте беспокоиться, стрелявший исчез.

— Убежал?

— Да.

— Ты его видел?

— Нет.

Узнав, что преступник скрылся, все немного успокоились.

— Что с пострадавшим?

— Пока жив.

— А кто пострадавший: мужчина или женщина?

— Мужчина.

— Откуда он?

— Из Токио, — нетерпеливо ответил бой и попытался прорваться сквозь кольцо обступивших его людей.

— Пропустите, пожалуйста, — взмолился он, выставив перед собой таз.

Вид крови заставил наконец всех расступиться, и бой по лестнице стал спускаться вниз. Ему навстречу поспешно поднимались еще два боя и служащий отеля в черном костюме.

— Позвольте, позвольте, — повторял служащий, направляясь к двери четыреста пятого.

Они вошли в номер и плотно затворили за собой дверь. Вскоре служащий вышел. На лбу у него выступила испарина, а аккуратно причесанные до того волосы были растрепаны.

— Послушайте, что с ним? — накинулись на него постояльцы.

— Тише, пожалуйста, тише! Ведь ночь. Прошу вас возвратиться в свои комнаты, — обратился он к постояльцам, утирая пот с побледневшего лица.

— Мы требуем объяснений, — возмутился один мужчина. — Это ведь не шутка, когда по ночам в отеле стреляют, и наше беспокойство вполне закономерно.

— Кто-то ранил постояльца из четыреста пятого номера. Стреляли с наружной стороны окна. Преступник скрылся.

— А где ж полиция?

— Скоро будет, мы сразу же связались с ней по телефону.

— Как себя чувствует пострадавший? Рана не смертельна?

— Полагаю, что нет. Первая помощь ему уже оказана.

— Почему в него стреляли?

— Это пока неизвестно.

— Послушайте, — обратился к служащему мужчина. — Как фамилия пострадавшего? Может быть, я его знаю.

— Господин Есиока. Под этой фамилией он записан в регистрационной книге.

Кумико переменилась в лице.

Есиока! Ведь под этой фамилией зарегистрировался в гостинице. Мурао! Она это выяснила у портье. Как сейчас она видит его входящим в лифт и боя, несущего чемодан с биркой авиакомпании.

— К сожалению, большего вам сообщить не могу и прошу всех соблюдать тишину. В соседнем номере живут гости из Франции. Неудобно мешать их отдыху, — сказал служащий.

Кумико чуть не вскрикнула от удивления: значит, в четыреста шестом номере, дверь которого во время всего происшествия оставалась закрытой, остановилась та самая дама, с которой она познакомилась в Саду мхов.

Наконец все стали расходиться. Кумико в растерянности последовала в свой номер. В этот момент послышался звук сирены: прибыла полиция и карета «скорой помощи».

Так, значит, стреляли в Мурао. Но почему? Кумико почувствовала, как у нее задрожали колени.

Высокий человек в пижаме, шедший впереди нее, остановился у номера напротив ее комнаты и отворил дверь. Кумико мельком взглянула на него и обмерла. В неярком освещении коридора она узнала знакомый профиль Таки.

Значит, это Таки прибыл в отель вчера вечером!

Глава 16

Пострадавший лежал на постели. Молодой врач, приехавший в машине «скорой помощи», внимательно осмотрел рану, повернулся к стоявшему позади него полицейскому инспектору и сказал:

— Пулевое ранение навылет, задета правая лопатка.

Инспектор кивнул головой и спросил:

— Жизнь в опасности?

— Полагаю, что нет.

Пострадавший лежал, закрыв глаза, и тихо стонал. Стекавшая на простыню кровь окрашивала ее в буро-красный цвет. Инспектор заметил кровь еще в одном месте: она капала на пол со стула, стоявшего почти в центре комнаты.

Один из полицейских изучал пулевое отверстие в оконном стекле.

— Врач говорит, что рана не смертельна. Крепитесь, — сказал инспектор, глядя на бледное лицо пострадавшего. — Ваша фамилия? — спросил он.

— Есиока, — слабым голосом ответил пострадавший, открыв глаза и бросив взгляд на инспектора.

— Имя?

— Масао.

Полицейский передал инспектору листок бумаги с выпиской из регистрационной книги.

— Итак, Масао Есиока, проживаете в Токио, Минатоку, Сиба, Нихонэноки, 2–4. Правильно?

Пострадавший утвердительно кивнул головой.

— Более подробно расспрошу вас после того, как вы будете помещены в больницу.

— А разве обязательно нужна больница? — спросил раненый.

Полицейский инспектор улыбнулся. Как легкомысленно человек относится к своему здоровью, наверно, не нужно было ему говорить, что рана несмертельна, подумал он.

— Рана серьезная, и, пока вас не подлечат, об отъезде не может быть и речи.

— Но первую помощь мне уже оказали, на самолете до Токио лететь всего три часа, а уж там бы меня поместили в больницу, — превозмогая боль, сказал пострадавший.

— Это невозможно.

Пострадавший хотел было возразить, но, крепко сжав губы, промолчал. Видимо, боль мешала ему говорить?

— Где вы находились, когда раздался выстрел? — спросил инспектор.

Пострадавший указал подбородком на стул.

— Вы сидели спиной к окну?

— Да.

— Стреляли из пистолета через оконное стекло. Рядом с вами стоял торшер. Вы что, читали?

— Да, газету.

— Не слышали ли вы каких-либо звуков перед тем, как раздался выстрел?

— Не обратил внимания.

— Есть ли у вас какие-нибудь предположения относительно личности преступника?

Пострадавший некоторое время молча лежал с закрытыми глазами.

— Нет, — сказал он наконец, открывая глаза.

— Нападение совершено не с целью ограбления. Преступник намеревался вас убить. Прошу ничего от меня не скрывать. Вы кого-нибудь подозреваете?

— Абсолютно никого.

К инспектору подошел полицейский, осматривавший комнату, и протянул ему пулю.

— Вошла в нижнюю часть противоположной от окна стены, вот сюда, — сказал он.

Инспектор мысленно провел линию от отверстия в оконном стекле к стулу, на котором сидел пострадавший, и к стеле, где была найдена пуля. Получалась прямая линия. Значит, пуля, пробив плечо пострадавшего, врезалась в стену.

Инспектор снова повернулся к постели.

— Ваша специальность? В регистрационной книге записано, что вы служащий компании. Какой?

— У меня собственная компания.

— Как она называется?

— Я занимаюсь внешней торговлей.

— Я спрашиваю о названии.

— «Есиока секай».

— Где она находится?

— Контора — в доме, где я живу.

— Понятно. У вас есть семья?

У пострадавшего скривилось лицо — по-видимому, от нового приступа боли.

— Жена и двое детей.

— Как зовут супругу?

— Итоко, — ответил пострадавший.

— Известно ли ей, что вы остановились в этом отеле?

— Нет, — покачал головой пострадавший. — Она знает лишь, что я отправился в Киото по делам, но я не сообщил ей, в каком отеле собираюсь остановиться.

— Я могу связаться с Токио и поставить ее в известность о случившемся.

— Прошу вас… не делать этого, — сказал пострадавший, чуть-чуть повысив голос.

— Почему? Ведь у вас серьезное ранение.

— Не сообщайте ей ничего!

Инспектор изучающе разглядывал пострадавшего. Странно, ложиться в больницу отказывается, сообщать жене о случившемся не хочет; по-видимому, у него есть на то серьезные причины. Не исключено, что он знает преступника, но отказывается почему-то назвать его имя.

— Сейчас вас отвезут в больницу, — сказал инспектор.

Есио молча кивнул. Должно быть, он понял, что упорствовать бесполезно. Его бережно положили на носилки и отнесли к машине. Тем временем полицейские торопливо занялись составлением протокола и описанием места происшествия: очерчивали мелом следы крови, фотографировали комнату в разных ракурсах, измеряли расстояние от окна до стула, на которой сидел пострадавший, и до стены, куда угодила пуля.

Специальная группа, пользуясь карманными фонарями, занялась изучением следов под окном в надежде определить, в каком направлении скрылся преступник.

Один из полицейских подошел к инспектору и с помощью наспех составленной схемы стал давать пояснения.

— Преступник подобрался с задней стороны отеля, — сказал он, указывая на верхнюю часть схемы. — Отель расположен на возвышении. Позади к нему довольно близко подступает гора, и с этой стороны он не огорожен. Поэтому именно отсюда преступник мог незаметно, по ступенчатой крыше соседнего здания, подобраться к отелю. Но для того, чтобы долезть до окна четыреста пятого номера, нужна большая сноровка. Примерно на метр ниже окна проходит карниз соседнего дома, настолько узкий, что по нему мог пройти лишь специально натренированный человек. Все это, кстати, лишний раз доказывает, что преступник, решившийся на столь опасное путешествие, имел целью только убийство Есиоки. Судя по отверстию в стекле, выстрел был произведен с очень близкого расстояния, вероятнее всего — с карниза соседнего дома. Сразу после выстрела преступник перешел по карнизу на соседнюю крышу, спрыгнул на землю и скрылся, очевидно, тем же путем, каким пробирался к отелю.

— Неужели никто ничего не слышал? Ведь невозможно взобраться наверх и тем более пройти по крыше совершенно бесшумно, — сказал инспектор.

Он вызвал старшего боя, дежурившего этой ночью.

— Кто проживает в Соседнем номере? — спросил он.

Соседним был четыреста шестой. Как раз под ним начинался карниз дома, по которому пробирался преступник.

— В четыреста шестом остановились иностранцы, — ответил бой.

— Иностранцы?

— Да, французы, муж и жена.

Инспектор смутился. Японца он мог бы разбудить среди ночи, однако расспрашивать в столь позднее время иностранцев не решился.

— На какой срок они остановились в отеле? — спросил инспектор, рассчитывая, очевидно, поговорить с ним на следующий день.

— Завтра вечером уезжают.

— По-японски они, конечно, не говорит.

— Нет. У них есть переводчик.

— Вот оно что.

— Он, правда, живет не у нас, но ежедневно сопровождает их на экскурсии. Каждое утро он приходит в отель и проводит с ними весь день.

— Значит, и завтра придет?

— Думаю, придет.

— А кто живет по соседству с другой стороны, в четыреста четвертом?

— Этот номер занимает женщина.

— Японка?

— Да.

Инспектор взглянул на часы: была около трех утра. В такое время не слишком удобно нарушать покой одинокой женщины, решил он.

— Пострадавший Есиока только вчера поселился у вас?

— Да.

— Номер был заказан заранее?

— Два дня назад заказан по телефону из Токио.

— Два дня назад?! — удивленно переспросил инспектор.

А Есиока утверждал, будто его семье неизвестно, в каком отеле он остановился. Выходило, что, выезжая из Токио, он не знал, где остановится. Но раз номер был забронирован заранее, значит, ему это было известно…

У инспектора зародилось сомнение относительно правдивости показаний пострадавшего. Подозрительным было и его нежелание сообщать семье о случившемся.

— Придется сегодня же съездить в больницу и более подробно расспросить этого Есиоку, — пробормотал инспектор.

Обследование места происшествия близилось к концу, когда к инспектору подошел криминалист и доложил:

— К сожалению, пока отпечатков пальцев мы не обнаружили, хотя посыпали специальным порошком весь подоконник и карниз соседнего дома. Придется повторить это утром — сейчас слишком темно.

Один из полицейских отворил платяной шкаф. Там висели костюм и пальто пострадавшего.

— Отвезите это в больницу, — приказал инспектор.

Полицейский стал аккуратно складывать костюм.

— Погоди минутку, — остановил его инспектор, увидав метку, пришитую к подкладке пиджака.

Инспектор взглянул на нее. Там была четко выведена фамилия: Мурао. Несколько секунд инспектор не отрывал от нее взгляда.

— Послушай, — обратился он к старшему бою. — Этот человек зарегистрирован под фамилией Есиока?

— Да.

Инспектор вернул пиджак полицейскому.

— Раньше он никогда не останавливался в вашем отеле?

— Вроде нет.

— Может быть, он звонил отсюда по телефону или звонили ему?

— Ничего не могу сказать, пока не проверю.

— Проверьте. У вас ведь можно узнать, кому он звонил?

— Да, телефонные разговоры у нас платные, поэтому обязательно регистрируется и номер того, кому звонят.

— Это его вещи? — спросил инспектор, указывая на чемодан, стоявший в одном из отделений шкафа. — Я хотел бы втвоем присутствии осмотреть его костюм, — сказал инспектор.

— Пожалуйста, — покорно ответил старший бой.

Инспектор сунул руку в боковой карман и вытащил, маленький бумажник с пачкой визитных карточек. Он взял одну из них, внимательно прочитал и положил обратно.

— Чемодан и одежду аккуратно доставь в больницу, — приказал он полицейскому.

Полицейские вышли из комнаты и стали спускаться по лестнице. К этому времени все любопытные постояльцы уже разошлись по своим номерам.

Ночной дежурный вызвал боев и приказал им заняться уборкой: очистить ковер от следов крови, заново застелить постель, подмести — в общем, ликвидировать все следы происшествия.

— Старайтесь не шуметь, — постояльцы в соседних номерах спят, — предупредил он.

Неожиданно в комнату вошел пожилой человек высокого роста в гостиничной пижаме.

— Ну и ночка, — сказал он, обращаясь к дежурному.

Дежурный нахмурился. Ему вовсе не хотелось, чтобы этот разгром видели постояльцы. К тому же он устал отвечать на вопросы.

Однако человек не собирался уходить.

— Как себя чувствует пострадавший? — спросил он.

— Его жизнь, по-видимому, вне опасности, — неохотно ответил дежурный.

— Это хорошо. Тут, кажется, была полиция. Что-нибудь выяснили насчет преступника?

— Пока нет, — холодно ответил дежурный, думая о том, как бы поскорее спровадить назойливого постояльца.

— Если, не ошибаюсь, фамилия пострадавшего Есиока?

— Да.

— А семье сообщили о случившемся?

Постоялец был чересчур любопытен, но положение служащего отеля не позволяло дежурному быть нелюбезным.

— Он просил ничего семье не сообщать.

— Наверно, у него имелись на то причины, — пробормотал постоялец. А постоялец был не кто иной, как недавно подавший в отставку директор-распорядитель Ассоциации по культурным связям с зарубежными странами господин Таки. Глубокие морщины, прорезавшие его лоб, свидетельствовали не столько о любопытстве, сколько о серьезном беспокойстве, которое вызвало у него это происшествие. — Послушайте, — снова обратился он к дежурному. — Говорят, пострадавший прибыл в отель накануне вечером?

— Да.

— Он никуда не выходил из номера?

На этот вопрос дежурный имел полное право не отвечать, но внешность пожилого господина внушала почтение, и он, сдерживая раздражение, сказал:

— Думаю, что нет.

— А к нему никто не приходил?

Один из боев, в обязанность которого входила уборка этого номера, без разрешения дежурного вступил в разговор:

— Гостей у него не было.

Дежурный недовольно поглядел на боя, и тот сразу умолк.

— Вот как? — пробормотал Таки, наблюдая за тем, как бои завершали уборку. — А по телефону ему кто-нибудь звонил?

Аналогичный вопрос только что задавал дежурному и полицейский инспектор.

— Трудно сказать, сначала надо проверить.

— Это, видимо, можно выяснить у телефонистки, но придется ждать утра, — как бы самому себе сказал Таки.

Дежурный неприязненно поглядел на назойливого постояльца, давая понять, что он им мешает. Но тот не обратил на это внимания и продолжал стоять посреди комнаты, что-то обдумывая.

— Знают ли постояльцы из соседнего номера о происшествии? — спросил он.

— Затрудняюсь ответить на этот вопрос. Сейчас ведь ночь и спросить у них невозможно, — ответил дежурный, не пытаясь скрыть раздражение.

— Странно, ведь была такая суматоха. Я и то проснулся, хотя мой номер находится на третьем этаже. Трудно поверить, что они не слышали. Может быть, они жаловались на шум?

— Нет, не жаловались.

— А здесь по соседству, кажется, живут супруги из Франции? — спросил Таки, указывая подбородком на стену.

— Да. — Дежурный удивился. Что за человек? Все ему известно.

— Неужели они не выходили?

— Нет. Не выходили.

Кумико проснулась около половины седьмого. Сквозь узкую щель между шторами проникал слабый свет.

Вернувшись ночью к себе в номер, она легла в постель и сразу уснула. Но сон был тревожный и неглубокий, она даже слышала, как ее сосед вскоре вышел из своего номера и захлопнул дверь. Кумико обратила на него внимание еще вчера. Неужели все же это Таки? Впрочем, почему бы ему не остановиться в этом отеле? Но слишком уж много совпадений, в том числе и то, что Таки поселился в соседнем с нею номере.

Но что заставило Таки посреди ночи вновь покинуть комнату, когда все любопытные уже успокоились и разошлись по своим номерам?

Собственно, и в этом нем ничего странного. Если под фамилией Есиоко скрывался Мурао, Таки беспокоило его состояние — ведь они были давнишними друзьями, их многое связывало. Не исключено, что именно поэтому Таки не мог спокойно усидеть в своей комнате и захотел выяснить подробности.

Поведение Таки лишний раз убеждало Кумико, что под фамилией Есиоки скрывался Мурао. Причем Мурао знал, что за ним охотятся, потому и зарегистрировался в отеле под чужой фамилией.

Кумико прислушалась. В соседнем номере было тихо. Она раздвинула шторы и настежь отворила окно. Прохладный воздух заполнил комнату.

Утренний туман еще окутывал Киото. Лишь кое-где проступали темные крыши храмов. На улице было пусто — ни прохожих, ни автомашин, ни трамваев. То, что случилось в отеле, никак не вязалось с мирным, похожим на картину пейзажем, которым Кумико невольно залюбовалась.

Она подумала было о чашке кофе, которая бы ее взбодрила, но вспомнила, что еще слишком рано: ресторан в отеле открывался только в восемь часов.

Кумико подняла просунутую под дверь газету и быстро пробежала ее. Никаких чрезвычайных сообщений не было. Колонки политических и общественных новостей дышали тем же спокойствием, что и пейзаж за окном.

Зазвонил телефон. От неожиданности Кумико вздрогнула, словно ее ударило током. Кому могло прийти в голову звонить так рано?

Телефон продолжал звонить, и Кумико, опасаясь, что он разбудит соседей, подняла трубку.

— Алло, алло, — сразу послышался чуть хриплый голос — тот самый, какой она слышала по телефону накануне вечером.

— Слушаю, — ответила Кумико.

— Алло, алло.

— Я слушаю, — громче повторила Кумико.

В трубке снова молчали. Молчание длилось несколько секунд, потом трубку опустили. Все происходило, точно так же, как и вчера вечером. Разница была лишь в том, что сейчас комнату заливали яркие лучи утреннего солнца. Но и на этот раз телефонный звонок оставил какой-то неприятный осадок, не мог же человек трижды ошибочно набрать номер.

Кумико задумалась. События прошедшей ночи утомили ее, захотелось пойти на улицу, проветриться. Она вышла из номера и тщательно заперла дверь.

— Доброе утро, — приветствовал ее у выхода бой, поеживаясь от утреннего холода.

Кумико пошла по улице, где ходил трамвай. В этот ранний час прохожих было еще мало. Мимо проехал грузовик с овощами. Это напомнило ей о доме. Мать, наверно, сейчас начала готовить завтрак.

Погуляв около получаса, Кумико вернулась к отелю, который, казалось, мирно дремал на холме. Трудно было представить, что минувшей ночью в нем разыгрались столь трагические события.

Когда Кумико подходила к отелю, от него отъехала машина иностранной марки. Видимо, уезжали иностранцы. Их провожало несколько служащих отеля. Когда машина поравнялась с Кумико, она заметила в ней ту самую француженку-блондинку, с которой она встретилась в Саду мхов. Машина набрала скорость, и француженка, наверно, не увидела Кумико. За стеклом промелькнуло лицо ее мужа — человека с восточным типом лица, который так сосредоточенно любовался внутренним садом храма Нандзэндзи.

Кумико удивилась столь раннему отъезду иностранцев. Возможно, он был намечен заранее, но она почему-то связывала их отъезд с событиями последней ночи. Ведь они находились в соседнем номере; и, безусловно, на них, иностранцев, путешествующих по чужой стране, подействовало это ночное происшествие. Вероятно, именно это заставило их изменить планы, и они предпочли поскорее убраться из отеля.

Вернувшись в свой номер, Кумико заказала овсяную кашу, но едва притронулась к еде.

Пора и мне возвращаться, подумала она, попросила счет и стала собирать вещи.

Ее беспокоило состояние Мурао. Ночной выстрел, проживание Мурао в отеле под чужой фамилией — все это казалось Кумико странным и настораживающим. Тем более что дело касалось знакомого человека, бывшего в свое время в подчинении у ее отца. И лишь мысль о том, что по какой-то причине Мурао скрывался под чужой фамилией, заставила ее отказаться от намерения посетить больницу и выразить ему свое соболезнование.

В дверь постучали. Вошел бой в белой униформе, держа в руке серебряный поднос со счетом.

— Прошлая ночь была ужасной, — сказала Кумико.

— Извините за доставленное вам беспокойство, — смущенно пробормотал бой.

— Что ж, всякое бывает! А как чувствует себя пострадавший?

— Ночью его увезли в больницу. Говорят, что он скоро поправится.

— Это хорошо, — облегченно вздохнула Кумико. — Вы не помните его фамилию?

— Господин Есиока.

— А преступника поймали?

— Еще нет. Но поиски продолжаются.

— В него стреляли через окно?

— Да. Полиция считает, что преступник забрался сперва на крышу соседнего дома. Предполагают, что он был не один.

— Разве?

— Судя по следам, их было по крайней мере двое.

Бой, видимо, сам интересовался ходом расследования, потому с готовностью отвечал на вопросы Кумико.

— Знаете, госпожа, а ведь полиция сделала странное открытие, — зашептал он.

— Какое?

— Под окном обнаружили свернутую в трубочку бумажку. Наверно, ее хотели просунуть в пулевое отверстие в оконном стекле, но впопыхах уронили. Так считает полиция.

— Что же там было написано?

— Одно слово: «предатель».

— Предатель? — У Кумико перехватило дыхание: почему они назвали Мурао предателем?

— Да, но полиция не уверена, что это сделал преступник.

На этом разговор закончился. Кумико положила на поднос причитающуюся с нее сумму и последовала за боем, взявшим ее чемодан.

В дверях она еще раз оглядела комнату, чтобы удостовериться, не забыла ли она что-нибудь из вещей. Ее взгляд остановился на телефонном аппарате.

В течение последних нескольких часов ей трижды звонил незнакомый человек и тем же, чуть хрипловатым голосом, в одной и той же манере говорил «алло, алло», а потом умолкал. Кумико не могла понять: специально ли он это делал или попадал к ней по ошибке?

Выйдя из номера, Кумико обратила внимание, что дверь напротив открыта и служанка в фартуке орудует в комнате пылесосом.

Кумико приблизилась к двери и заглянула внутрь. Уборку комнат всегда производили в отсутствие постояльцев. Значит, человека, столь похожего на Таки, в номере не было: наверно, спустился в ресторан позавтракать, заметив стоявшую в дверях Кумико, служанка вопросительно взглянула на нее.

— Скажите, пожалуйста, — обратилась к ней Кумико, — где господин, занимающий этот номер?

— Выехал из отеля.

— Когда? — удивилась Кумико.

— Примерно час назад.

Час назад Кумико гуляла по городу. Ей и в голову не могло прийти, что Таки мог уехать так рано.

— Простите, вы не запомнили его фамилию? Он очень похож на одного моего знакомого.

— Если не ошибаюсь, он назвался Кавадой.

— Господин Кавада? — повторила Кумико.

Фамилия была другая, но эти не поколебало ее уверенности, что она видела именно Таки. Кумико решила, что и он зарегистрировался под чужой фамилией, как это сделал Мурао.

Но что заставило их обоих остановиться в этом отеле под чужими фамилиями? Причем Таки во время событий прошлой ночи вел себя слишком нервозно и вот теперь со странной поспешностью покинул отель. Почему?

Глава 17

Когда начальник сыскного отдела вошел в палату, пострадавший лежал на койке, слегка повернувшись лицом к двери. Выражение его лица свидетельствовало не столько об испытываемой физической боли, сколько о растерянности.

Вслед, за начальником отдела вошли старший полицейский инспектор и детектив.

Палата была светлая, проникавшие сквозь окно лучи солнца освещали постель, на которой лежал пострадавший.

Сиделка внесла стулья и расставила их у изголовья.

— Ну, как самочувствие? — спросил начальник отдела. Он предварительно встречался с врачом и удостоверился, что разговор не повредит состоянию раненого.

Из-под одеяла выглядывало забинтованное и казавшееся из-за этого несоразмерно большим плечо пострадавшего. Его редкие волосы были спутаны, и, должно быть, поэтому сквозь них заметнее проступала кожа на голове.

— Благодарю вас, — ответил он.

— Досталось же вам прошлой ночью.

Пострадавший улыбнулся. В его глазах по-прежнему сохранялась растерянность, и зрачки беспокойно бегали.

Старший инспектор отодвинул свой стул и сел несколько поодаль. Он подозвал к себе сиделку и что-то шепнул ей. Та кивнула головой и вышла из палаты, плотно прикрыв за собою дверь. Это был тот самый инспектор, который с группой полицейских приезжал ночью в отель.

— Главврач сообщил мне, что ваше состояние не внушает опасений и дело быстро пойдет на поправку, — сказал начальник отдела.

— Простите за доставленное беспокойство, — пробормотал пострадавший.

— Вы назвались Есиокой, но нам известно и ваше настоящее имя, — мягко сказал начальник отдела и улыбнулся.

Мурао, по-видимому, ожидал этого, но все ж лице его побледнело.

Он промолчал, и тогда в разговор вступил старший инспектор:

— После того что вы нам о себе сообщили, мы провели небольшое расследование и выяснили, что по указанному вами адресу господин Есиока не проживает и торговой компаний «Есиока секай» не существует. В кармане вашего пиджака мы обнаружили визитные карточки…

На лице Мурао выступили капельки пота, и он отвернулся от говорившего.

— На них значилась фамилия Мурао.

Мурао это предвидел, но его веки дрогнули, когда он услышал свою фамилию.

— Ваша нынешняя поездка носила частный характер? — вежливо спросил начальник отдела, учитывая ответственный пост, который Мурао занимал в министерстве иностранных дел.

— Да, частный, — тихо ответил Мурао.

— Заранее прошу прощения за вопрос, но обстоятельства дела заставляют меня задать его: какова была цель вашей частной поездки? Если не хотите, можете не отвечать.

— Разрешите воздержаться от ответа на этот вопрос.

— Понимаю. Вы остановились в отеле под чужим именем, исходя из интересов вашей поездки?

— Буду рад, если вы расцените мои действия именно так.

— Преступник, — продолжал начальник отдела, беря у старшего инспектора материалы расследования, — после совершения преступления, по всей видимости, бежал в сторону храма Тионъин. Во всяком случае, оставленные им следы привели к территории этого храма.

Мурао это сообщение как будто нисколько не заинтересовало.

— Нами обнаружена в стене вашего номера пуля. Она американского производства. А выстрел произведен из пистолета типа кольт. Преступник, стрелявший в вас сквозь оконное стекло, увидел, что вы свалились со стула, и бежал, решив, что цель достигнута. Есть ли у вас какие-либо предположения относительно личности преступника?

— Никаких, — поспешно ответил Мурао.

— Вот как! Преступление было совершено не ради ограбления. По опыту могу сказать, что метод, которым действовал преступник, чаще всего используется в целях мести. Поэтому мы и решили, что у вас может возникнуть предположение о том, кто бы мог вам по какой-то причине мстить.

— Никаких предположений у меня нет.

Ответ был настолько сухой и категоричный, что рассердил начальника отдела.

— Я не требую, чтобы вы сообщали о целях вашей поездки, но я хотел бы выяснить: не считаете ли вы, что эта поездка и покушение на вашу жизнь имеют определенную связь — хотя бы косвенную?

— Я никакой связи не вижу.

Начальник отдела и старший инспектор переглянулись: Мурао наотрез отказывается дать показания, но он наверняка что-то знает.

Но их смущало одно обстоятельство: будучи начальником отдела в министерстве иностранных дел, он возможно, выполнял какое-нибудь секретное задание, о котором не имеет права говорить. И хотя Мурао утверждал, что его поездка носила частный характер, начальник сыскного отдела подозревал, что долг службы заставляет Мурао не давать никаких показаний. Ведь нередки случаи, когда человек, занимающий официальный пост, вынужден скрывать правду.

— Господин Мурао, — все так же вежливо обратился к нему начальник отдела, — объективно говоря, в данном случае совершено преступление. Причем в качестве оружия был использован пистолет. Должностные обязанности требуют от нас проведения расследования, и, обнаружив преступника, мы его арестуем. Пострадавшим являетесь вы, господин Мурао. И на данной стадии, пока преступник не найден, вполне естественно, мы вынуждены выяснить обстоятельства преступления у пострадавшего. Вот почему мы обращаемся к вам за содействием — разумеется, в рамках возможного.

— Право, не знаю, что вам сказать, — ответил Мурао, кривя губы. — Мне самому невдомек, с какой целью в меня стреляли. И сколько бы вы меня не спрашивали, ничего более вразумительного ответить я не смогу. И даже когда вы арестуете преступника, допросите его, выясните истинные обстоятельства дела и расскажете о них мне, я лишь скажу: вон оно что! Лишь тогда и я смогу узнать правду, почему в меня стреляли. Вот как обстоит дело.

Полицейским стало ясно, что от Мурао они ничего не добьются.

— Понимаю, — улыбаясь, ответил начальник отдела. — В таком случае прекратим разговор. Может быть, есть необходимость связаться с вашим министерством?

— Благодарю вас, в этом нет необходимости.

— Сообщить семье??

— Умоляю вас, не беспокойтесь. Жене ничего сообщать не надо. — Впервые на лице Мурао появилось просительное выражение.

— Вы хотите сказать, что поездка в Киото носила секретный характер, и, если это будет разглашено, вас ожидают неприятности?

Мурао ничего не ответил.

После визита полицейских Мурао минут двадцать, закрыв глаза, отдыхал. Солнечные лучи добрались до его лица, и сиделка подошла к окну, намереваясь опустить шторы, но Мурао остановил ее. Ему не хотелось, чтобы исчез пейзаж за окном.

Повернув к окну голову, он глядел на крыши домов, над которыми в отдалении возвышалась пятиэтажная пагода Восточного храма. Ни один мускул не дрогнул у него на лице, но в глазах таилось беспокойство.

— Понимаю, сегодня это еще невозможно, но завтра я смогу выехать в Токио?..

Уже трижды он обращался к сиделке с этим вопросом. Она не знала, что ответить, поскольку главврач был непреклонен и наотрез отказался пойти навстречу просьбе Мурао.

Главврач подозревал, что Мурао человек непростой: он занимает ответственный пост в министерстве и просит разрешения выехать в Токио не из каприза, а потому что его ждут срочные дела. Но он знал также, что в течение ближайших двух-трех дней Мурао двигаться нельзя.

Иногда Мурао успокаивался, но потом снова приходил в сильное возбуждение, начинал нервничать.

Как раз в один из таких моментов, когда Мурао проявлял нервозность, свидания с ним попросил один человек. Он был упорен, хотя ему сказали, что свидания с раненым категорически запрещены.

Высокий, седой господин вежливо, но настойчиво продолжал требовать свидания.

Дежурная медсестра не решалась взять на себя ответственность и, поскольку он предъявил свою, визитную карточку, позвала главврача. На визитной карточке значилось: «Ресэй Таки, директор-распорядитель Ассоциации по культурным связям с зарубежными странами».

— Позвольте встретиться всего на пять минут, — обратился он к главврачу. — Он мой давнишний друг, и мне обязательно надо с ним переговорить.

— Не знаю, что вам и сказать, — колебался главврач.

— Мы остановились в одном и том же отеле. Я знал о случившемся, но не мот и представить, что пострадавший — господин Мурао. Когда мне сообщили об этом, я сразу же помчался сюда.

Таки просительно улыбался, но главврач почувствовал, что, несмотря на просительный тон, с ним разговаривает человек, привыкший приказывать.

— О том, что пострадавший — Мурао, мне сообщили в полиции, — добавил Таки. — Поверьте, я надолго не задержусь. Мне достаточно пяти минут.

Наконец главврач сдался, и Таки провели в палату.

— Здравствуй, — сказал Таки, закрывая дверь, и не спеша подошел к койке.

Мурао без тени удивления глядел на приближавшегося к нему Таки, словно ожидал его визита.

Сиделка предложила Таки тот самый стул, на котором недавно сидел начальник сыскного отдела.

— Досталось же тебе, — сочувственно произнес Таки, усаживаясь на стул. — Как настроение? Выглядишь ты неплохо.

Мурао выразительно поглядел на сиделку.

— Извините, — обратился к ней Таки. — Не могли бы вы оставить нас вдвоем минут на пять-семь, не больше.

Сиделка поправила одеяло на постели Мурао и вышла.

— Здесь курить разрешается? — спросил Таки.

— Кури. Пепельницы, правда, нет, но найди сам что-нибудь подходящее.

Таки вынул из кармана серебряный портсигар, вытащил сигарету, закурил и выпустил длинную струю дыма.

— Ну и дела! — сказал Таки, глядя на Мурао. — Все произошло вскоре после того, как я приехал в отель. Хорошо еще, что так кончилось. Но я не мог успокоиться, пока тебя не увидел.

Мурао слегка повернул голову. Забинтованное плечо было недвижимо и казалось прикованным к койке.

— Удалось встретиться? — тихо спросил Таки, заглядывая Мурао в глаза.

— Нет. Я только поговорил по телефону. А тебе?

— Я лишь поздно ночью приехал. Не было подходящего поезда.

— Значит, ты ехал не из Токио?

— Из Синсю. Провел там в горах неделю. Получив известие, я сел в поезд, но он шел так медленно… И потом, трудно было сюда добраться из Нагои.

— А как он? — спросил Мурао.

— Сразу же выехал из отеля.

— Куда?

— Неизвестно.

— Значит, он оставил все и уехал.

— Что ты имеешь в виду?

— А то, ради чего он вызывал дочь.

— Вызывал? Куда?

— Они договорились встретиться близ храма Нандзэндзи. Он написал дочери письмо, подписавшись женским именем. И дочь приехала в Киото.

— Ну и что же, они встретились?

— Не удалось! Какой-то человек, очевидно детектив, повсюду следовал за ней, и он счел за лучшее отказаться от встречи. Так по крайней мере он объяснил мне по телефону.

— Жаль.

— Наверно, к ней приставили детектива в целях безопасности.

— Это все, что ты можешь сообщить?

— Есть кое-что еще. Случайно она остановилась в том же отеле.

— Ты имеешь в виду девушку? Вот так неожиданность!

— Она, наверно, знает о случившемся. Правда, я зарегистрировался под вымышленным именем, и она навряд ли предполагает, что пострадавший — Мурао.

— В каком номере она остановилась?

— Мадам мне сообщила по телефону, что в триста двадцать пятом.

— Так ведь это по соседству с моим! — воскликнул Таки.

— С твоим? — На лице Мурао отразилось удивление. — Этого я не знал. Значит, она была совсем близко от…

Оба умолкли.

В небе Киото, над морем крыш, поблескивая крыльями, плыл самолет.

Соэда сидел в редакции и внимательно просматривал киотоский выпуск газеты.

Киотоский выпуск находился в ведении осакского отделения и поступал в Токио с опозданием на день. Соэда начал просматривать этот выпуск с того дня, как Кумико отправилась в Киото, и, читая его, втайне надеялся на отсутствие сообщений о происшествиях и несчастных случаях.

Прошло только два дня со времени отъезда Кумико в Киото, и его опасения, что за этот период что-то может произойти, были явно преувеличенными. И все же он каждый раз с опаской брал в руки очередной номер газеты.

В номере от первого ноября он ничего не обнаружил.

На следующий день, просмотрев киотоский выпуск и ничего не найдя, он собирался было отложить газету в сторону, как вдруг наткнулся на набранное мелким шрифтом сообщение под заголовком: «Происшествие в отеле М. Выстрелом из пистолета ранен один из постояльцев».

В нем говорилось, что на президента компании, некоего Есиоку, остановившегося в отеле, ночью было совершено нападение. Преступник стрелял из револьвера через оконное стекло и, ранив Есиоку, скрылся, Жизнь пострадавшего вне опасности. В настоящее время ведутся розыски преступника.

Отель М. считался лучшим туристским отелем в Киото, где обычно останавливались почти все иностранцы, приезжавшие полюбоваться достопримечательностями этого древнего города. Соэда хотя и не останавливался в этом отеле, но видел его неоднократно. Он запомнил это красивое здание в европейском стиле, возвышавшееся на холме-среди деревьев.

Прочитав сообщение, Соэда решил, что к Кумико оно не может иметь отношения.

И все же что-то мешало Соэде выбросить этот случай из головы после того, как он отложил газету в сторону. Видимо, беспокойство за Кумико постоянно держало его в состоянии повышенной нервозности. Конечно, в Киото происходит немало происшествий, и было бы смешно связывать каждое из них с Кумико. Тем более сомнительно, что Кумико находилась где-то в районе этого отеля, когда было совершено нападение на одного из постояльцев.

Во-первых, по словам ее матери, Кумико сопровождал специально нанятый в полиции детектив, который обеспечивал ее безопасность. Во-вторых, Кумико, безусловно, выбрала японскую гостиницу, а не этот дорогой отель. Так, логически рассуждая, Соэда пытался убедить себя в беспочвенности своих опасений, но что-то все же мешало ему успокоиться.

Это «что-то» ассоциировалось с поездкой Мурао в Осаку, с тем, что его самолет приземлился в Итами, когда поблизости, в Киото, находилась Кумико, а в отеле М. той же ночью раздался пистолетный выстрел. Мысли Соэды шли дальше: если Мурао с аэродрома Итами направился в Киото, есть основания предполагать, что он, учитывая занимаемый в министерстве иностранных дел пост, остановился именно в отеле М.

Конечно, с аэродрома Мурао мог отправиться не обязательно в Киото, а в Осаку либо в Кобэ. Все это так, но целый ряд совпадений невольно заставлял предполагать, что он выехал именно в Киото: совместная служба Мурао с отцом Кумико, пребывание Кумико в Киото и приезд туда в тот же день Мурао, происшествие в отеле.

Все это заставило Соэду сесть в редакционную машину и отправиться по адресу, где, по сообщению газеты, жил пострадавший Масао Есиока и находилась возглавляемая им Компания.

Но оказалось, что по этому адресу Есиока не проживает, а дом под указанным номером вот уже двадцать лет занимает велосипедная мастерская. В соседних домах Соэде сообщили, что поблизости не было и нет никакой компании «Есиока секай» и Есиока Масао не проживает.

Соэда нечто, подобное предвидел. Он вернулся в редакцию и сразу же связался с осакским отделением, где у него был знакомый журналист:

— У меня к тебе просьба: надо-подробно узнать обстоятельства одного дела. — Соэда кратко изложил ему события в отеле М. — Я узнал, — продолжал Соэда, — что ни Масао Есиоки, ни его компании «Есиока секай» не существует. Не исключено, что в информацию, которую дала полиция, вкралась ошибка. Прошу тебя, уточни все на месте.

— Это дело имеет к тебе отношение? — спросил журналист.

— Не то чтобы непосредственное, но кое-что в нем меня беспокоит.

— Хорошо. Я позвоню в киотоское отделение и попрошу все выяснить.

— Мне кажется, пострадавший скрывает свое настоящее имя, поэтому пусть они свяжутся с полицией и узнают, так ли это.

— Ты меня заинтриговал. У тебя-то самого есть какие-нибудь предположения?

— Определенных нет, так, имеются кое-какие сомнения. Подробнее расскажу как-нибудь при встрече.

— Хорошо, попытаюсь исполнить твою просьбу.

Через некоторое время знакомый журналист из Осаки уже телефонировал:

— Из Киото сообщили, что публикация в газете дана со слов полиции. Полиция утверждает, что фамилия пострадавшего — Есиока.

— Но ведь по указанному адресу Есиока не проживает!

— Когда об этом сказали сотрудникам полиции, они продолжали упорно стоять на своем.

— Странно. — Соэда удивился, что отделение в Киото не проявило должной настойчивости. Обычно, когда газета проявляет интерес к какому-либо делу, она обязательно доводит его до конца.

Глава 18

Соэда позвонил Кумико. К телефону подошла Такако.

— Извините за вчерашний поздний визит, — сказал Соэда. — Кумико еще не вернулась?

— Только что собиралась сообщить вам, что дочь приехала.

— Когда? — Соэда рассчитывал, что по возвращении она обязательно ему позвонит.

— Вчера вечером. Сказала, что страшно устала, и сразу же легла спать. Проснулась лишь час назад.

У Соэды отлегло от сердца: Кумико жива и здорова. Теперь надо узнать о результатах поездки. Как бы угадав его желание, Такако сказала:

— К сожалению, ей не удалось встретиться с отправительницей письма. Кумико три часа ждали ее у храма, но эта женщина так и не пришла.

— Очень жаль, ведь Кумико только ради этой встречи ездила в Киото.

— Да. Сейчас она у Сэцуко. Вам она не звонила?

— Нет.

— А ведь она все время собиралась вам звонить.

— Как ее самочувствие?

— В общем, ничего. Она на вид вполне здорова, но ведет себя немного странно.

— Как это странно? — спросил Соэда и вспомнил почему-то сообщение в газете о событиях в отеле М.

— Ничего особенного. Просто стала какая-то замкнутая, будто что-то ее угнетает.

— Ее можно понять, ведь поездка оказалась неудачной.

— Может быть, и так.

— А что говорит этот Судзуки?

— На следующий день по прибытии в Киото господин Судзуки позвонил мне и сообщил, что Кумико без предупреждения покинула гостиницу и куда-то скрылась.

— Странно! Это на нее непохоже.

— Я тоже удивилась. Господин Судзуки очень волновался. Ведь его специально отправили сопровождать ее в Киото. Но вчера вечером Кумико позвонила сама и сказала, что переехала в отель М.

— Что?! В отель М.? — Соэду охватило беспокойство. Оказывается, Кумико находилась в отеле в ту ночь, когда там стреляли в этого Есиоку. Не исключено, что именно это происшествие повлияло на ее настроение. — Позвольте мне вечером приехать к вам. Надеюсь, Кумико будет дома, — сказал Соэда.

— Безусловно. Я сейчас позвоню Сюцуко.

— Благодарю вас, я приеду часов в шесть.

Соэда повесил трубку и, стараясь унять волнение, закурил.

Внезапно на память пришла его встреча с Таки в Татэсине. Там ли он еще? Он заглянул в записную книжку и набрал номер домашнего телефона Таки. К телефону подошла жена.

— Муж еще не вернулся, когда приедет — неизвестно, — ответила она.

Соэда заказал срочный разговор с Татэсиной.

Спустя час его связали с отелем, где останавливался Таки.

— Скажите, пожалуйста, у вас снимал номер господин… — Соэда вовремя вспомнил, что Таки зарегистрировался под чужой фамилией, и стал быстро листать записную книжку, — господин Ямасиро?

— Если вы имеете в виду господина Сэйити Ямасиро, он выехал два дня назад.

— Два дня назад?

— Да, утром.

— Не знаете куда?

— К сожалению, он этого не сообщил.

— Простите, с вами говорит тот самый корреспондент, который приезжал к нему из Токио.

— Ах, это вы.

— Скажите, кто-нибудь после меня посещал господина Ямасиро?

— Да. Вскоре после того, как вы уехали, к нему пришли три господина. Сказали, что они из Токио.

Соэда сразу же вспомнил ту машину, что попалась ему навстречу, когда он ехал из Татэсины к станции. В машине как раз сидели трое мужчин.

Значит, Таки выехал из Татэсины два дня назад, но в Токио не вернулся. Если предположить, что Таки отправился в Киото, он вполне мог оказаться в отеле М. в то время, когда там произошли известные события, подумал Соэда.

В шесть вечера Соэда был уже у дома Ногами. Дверь ему отворила Кумико.

— Добрый вечер, — сказал Соэда, увидя знакомый силуэт.

— Заходите. Мама говорила, что вы звонили. Очень жаль, что меня не было дома.

— Как съездили в Киото?

— Благодарю вас, хорошо. — На лице Кумико появилась слабая улыбка.

Соэда прошел в гостиную. Поспешно вытирая руки полотенцем, появилась Такако.

— Проходите, садитесь. — Ее лицо выражало радость.

Кумико пошла на кухню приготовить чай.

— Как настроение у Кумико? — спросил Соэда.

— Получше, но все же не такое, как перед отъездом.

— Не надо беспокоиться, надеюсь, скоро все войдет в норму. — Соэда успокаивающе посмотрел на Такако и добавил: — Понимаете, относительно этой поездки мне нужно поговорить с Кумико наедине. Не уверен, что при вас она сможет говорить вполне откровенно — не потому, что она сделала что-то дурное, нет, тут другая причина. Вы не будете возражать, если я приглашу Кумико пройтись тут, неподалеку?

— Нисколько, — согласно закивала головой Такако. — Пожалуй, после прогулки с вами у нее и настроение улучшится.

— Не знаю, в моих ли это силах. — Соэда немного даже сконфузился. — Просто мне надо подробно расспросить Кумико о ее поездке.

— Понимаю, понимаю.

— Никакого особого угощения нет, — сказала Кумико, внося чай. — Вот только кекс — я его купила в здешнем магазине, но ведь тут окраина, деревня, можно сказать, и, наверно, он не придется вам по вкусу.

— Благодарю, прекрасный кекс. Расскажите, как вы проводили время в Киото?

— Осматривала храмы, — ответила Кумико, слегка потупившись.

— Какие?

— Нандзэндзи и Кокэдэра.

— Замечательные храмы! Да и сам Киото в эту пору красив, не правда ли?

— Да, — коротко ответила Кумико.

— Вы так неожиданно уехали. Меня это даже испугало, но, узнав, что вы отправляетесь в Киото, я успокоился. В самом деле, осматривать старинные храмы лучше всего в одиночестве.

— Да, — согласилась Кумико.

— Пока шел к вам со станции, не переставал наслаждаться здешней природой. Особенно хороши тут дзельквы с их прямыми стволами, уходящими в небо, и голыми ветвями без листьев… И все это в легкой дымке… Откровенно говоря, мне даже не хотелось заходить в дом.

— А почему бы в самом деле вам не прогуляться, — вступила в разговор Такако, помня о просьбе Соэды.

— С удовольствием, если Кумико согласится, — подхватил Соэда.

— Пойдешь, Кумико?

— Пойду, — ответила дочь.

— Мы ненадолго, — сказал Соэда, обращаясь к Такако.

— Пожалуйста, гуляйте, сколько душе угодно.

Вечер был удивительно теплый. Смутно белевшая в темноте дорога, причудливо изгибаясь, вела их вдоль заросших деревьями и кустарником участков.

Там, где дорога начала полого спускаться вниз, стоял большой особняк, едва видный за огромными деревьями. Кумико шла молча, опустив голову. Обычно оживленная и веселая, она казалась сейчас задумчивой и грустной.

— Так чем же завершилась ваша поездка в Киото? — прервал молчание Соэда, с наслаждением вдыхая свежий вечерний воздух. Этим вопросом Соэда давал Кумико понять, что ему стала известна цель ее путешествия в Киото.

— Вам мама рассказала? — тихо спросила Кумико.

— Да, после того как вы выехали в Киото. А что же встреча, состоялась?

— Нет, — ответила Кумико.

— Странно, ведь вас специально просили приехать в Киото. Не думаю, что над вами решили подшутить.

— Наверно, что-то ей помешало.

Они подошли к реке. Вода была темная, лишь у перекатов вокруг камней белела пена. Они перешли через небольшой мост.

— Расскажите мне все, о чем вы не решились поделиться с мамой, — просительно сказал Соэда.

Они шли по дороге между темных строений. Дорога постепенно поднималась вверх, пока не уперлась в здание начальной школы.

— Хорошо, я вам все расскажу, — решительно сказала Кумико. Вероятно, она это решила сделать уже в гот момент, когда Соэда пригласил ее прогуляться. — Женщина не пришла на свидание, потому что меня сопровождал детектив.

— Тот самый, что поехал с вами из Токио?

— Да. Он обещал не идти за мной в храм, но нарушил свое обещание, очевидно беспокоясь за мою безопасность. Женщина, должно быть, заметила его и не пришла. Ведь она в письме специально оговорила, чтобы в указанное место я пришла одна, без провожатых.

— И после этого вы отправились в храм Кокэдэра любоваться Садом мхов?

— Да, свидание не состоялось, и я решила развеяться, посетить другие Храмы, чтобы поездка не пропала даром.

— Как вам понравился Кокэдэра?

— Очень красивый храм. Кстати, я там познакомилась с одной француженкой.

— С француженкой? Как это произошло?

— Случайно. В Саду мхов она попросила разрешения меня сфотографировать и сделала несколько снимков. Правда потом эта встреча имела неожиданное продолжение.

Кумико было трудно держать в себе то, что с ней произошло в Киото, и она решила рассказать Соэде все без утайки, рассчитывая, помимо всего прочего, на его совет.

— В тот вечер я остановилась в отеле М.

— Это который стоит на холме? Прекрасный отель.

— Конечно, я поступила нехорошо по отношению к детективу, который меня сопровождал, но мне хотелось побыть одной, спокойно побродить по Киото.

— Я вас понимаю, — улыбнулся Соэда.

Дорога повернула влево. В неясном вечернем освещений виднелись поля, перемежавшиеся небольшими рощами. В далеких домах светились огоньки.

Соэда молча ждал продолжения рассказа. Все произошло именно так, как он предполагал: Кумико оказалась в отеле М. как раз в ту ночь, когда там случилось происшествие, сообщение о котором было опубликовано в газете. Он пока молчал, ему хотелось выслушать Кумико до конца.

— В тот вечер француженка пригласила меня на ужин, — продолжала Кумико и, собравшись с духом, рассказала о том, что произошло в отеле.

— Кое-что мне уже известно из газет, сказал Соэда. — Там сообщалось, что покушение совершено на некоего Есиоку.

— Фамилия пострадавшего мне неизвестна, — опустив голову, тихо сказала девушка.

— Вы видели этого Есиоку?

— Там поднялась такая суматоха и мне было так страшно, что я не решилась поглядеть на раненого. Я лишь мельком видела его со спины, когда он приехал в отель и шел к лифту.

— Примерно в котором часу?

— Думаю, в начале одиннадцатого.

Соэда быстро прикинул, что Мурао, вылетевший из аэропорта Ханэда шестичасовым самолетом, как раз к этому времени мог добраться до отеля, и еще более утвердился в своих догадках.

— А не показался ли вам этот человек знакомым?

Девушка промолчала, но не сказала «нет». Это прибавило Соэде уверенности.

— Не был ли он похож на господина Мурао из министерства иностранных дел? — без обиняков спросил он, замедляя шаг.

Некоторое время Кумико молчала, потом нерешительно ответила:

— Откровенно говоря, он был очень похож на Мурао.

— Значит, это действительно был он, — пробормотал Соэда.

— В отеле находился еще один знакомый вам человек, — сказала Кумико.

— В том же отеле?

— Да, он занимал соседний с моим номер.

— Кто же это?

— Господин Таки — тот самый, который рекомендовал меня для позирования художнику Сасадзиме.

— Таки? — Соэда даже вздрогнул. Уж слишком точно совпадали с действительностью его предположения. Еще до встречи с Кумико он не исключал, возможность встречи Мурао и Таки в этом отеле. Теперь девушка подтверждала правильность его догадок.

— Вы разговаривали с Таки?

— Нет, я только видела его ночью среди постояльцев, собравшихся у номера Мурао после этого ужасного выстрела.

— Таки вас видел?

— Думаю, что нет.

— Номер Мурао был на том же этаже, что и ваш?

— Нет, его номер был на четвертом этаже, а мой и Таки — на третьем. Рядом с Мурао занимала номер та самая мадам из Франции, которая приглашала меня на ужин.

— Вы сказали «мадам»? Значит, она замужняя? — оживился Соэда.

— Да.

— Но вы сказали, что в Саду мхов вы встретились только с ней.

— Да, и тот раз ее мужа не было, ее сопровождал японец-переводчик, но вечером, узнав, что я остановилась в том же отеле, она прислала ко мне переводчика передать приглашение на ужин от себя и от имени мужа.

— Сколько, на ваш взгляд, лет этой француженке?

— Думаю, около пятидесяти. Интересная женщина с очень красивыми светлыми волосами.

— Значит, вам не удалось повидать ее мужа?

— Я его видела.

— Видели?! Где?

— В храме Нандзэндзи.

— Расскажите подробнее.

— Я решила там взглянуть на знаменитый внутренний сад. Одновременно со мной туда зашла группа иностранцев, и среди них была эта француженка с мужем. Правда, это случилось еще до моего с ней знакомства в храме Кокэдэра. Я сразу обратила на них внимание, потому что они, как настоящие японцы, сели, поджав ноги, на самый край открытой галереи и долго и сосредоточенно любовались садом.

— Как выглядел ее муж? Он француз?

— Как вам сказать, он, скорее, похож на итальянца или испанца.

— А там, в саду, эти супруги не обратили на вас внимания? — каким-то сдавленным голосом спросил Соэда.

— В тот момент в саду была лишь одна я — японка, поэтому не только они, но и все туристы буквально пялили на меня глаза.

— Скажите, а эта француженка не проявила тогда к вам особого интереса? Может быть, пыталась с вами заговорить?

— Мне этого не показалось. Заговорила же она со мною впервые в Саду мхов.

— Не подходила ли близко к вам эта группа туристов, пока вы ждали ту женщину у храмовых ворот?

— Дайте вспомнить, — задумалась Кумико. — Да-да. Когда я стояла у ворот, эти туристы, осмотрев монашеские кельи, подошли к храмовым воротам и фотографировали их.

— Француженка тоже была среди них?

— Возможно. Но я не обращала на них внимания, ведь я ждала Ямамото и не отрывала глаз от входа на территорию храма.

Соэда и Кумико некоторое время шли молча. Редкие фонари отбрасывали на дорогу яркие пятна света. В воздухе стоял слабый запах прелой листвы.

— Значит, вы не приняли приглашение поужинать вместе с этой французской четой? — прервал молчание Соэда.

— Да. Мне показалось неловко принимать приглашение от незнакомых людей. Кроме того, в тот вечер мне захотелось попробовать знаменитое местное блюдо имобо.

— И все же жаль, что вы отказались.

— Я посчитала неприличным принимать благодарность за столь мелкую услугу: ведь я всего лишь постояла две-три минуты перед фотоаппаратом.

— Думаю,для француженки эти фотографии будут дорогой памятью о Киото, — сказал Соэда. Он внимательно посмотрел на Кумико — не вызовут ли его слова у девушки повышенный интерес. Но Кумико оставалась совершенно спокойной.

— Вы не спросили, как зовут француженку?

— Нет, не спросила. Японец-переводчик, когда пришел приглашать меня на ужин, назвал ее просто госпожа. Он сказал, что она приехала в Японию в качестве туриста и что муж ее — коммерсант.

— Откровенно говоря, жалко, что вы отказались. За ужином вы могли бы узнать много интересного, — сказал Соэда, особенно подчеркнув последние слова.

— Вы так считаете? Я в этом не уверена.

— Почему?

— Чего, собственно, можно ожидать от случайной встречи?

— Иногда случайная встреча может изменить течение всей жизни.

— Я и не знала, господин Соэда, что вы такой фаталист.

— Бывают моменты, когда начинаешь верить в судьбу.

— В ту ночь судьба сыграла свою роль не в моей жизни, а, скорее, в жизни этих иностранцев. Ведь стреляли в человека, который жил в соседнем с ними номере.

— Кстати, какой номер занимал пострадавший?

— Четыреста пятый, на четвертом этаже.

— А француженка с мужем, значит, занимали четыреста четвертый или четыреста шестой?

— Четыреста шестой.

— Как они вели себя во время ночной суматохи?

— Вероятно, очень испугались: на следующее же утро они покинули отель.

— Их можно понять. А вы не узнавали, куда, они уехали?

— Нет. Да и с какой, стати я должна была этим интересоваться? Ведь все это не имеет ко мне никакого отношения.

— Конечно, конечно.

Дорога, описав дугу, поворачивала к дому Кумико.

— Ну, а что делал Таки?

— Господин Таки ранним утром тоже уехал.

— И Таки уехал? — Соэда задумчиво поглядел на небо, где стали появляться первые звезды. — В ту ночь с вами лично ничего не случилось?

— А что, собственно, должно было случиться? — удивилась Кумико, но тут же вспомнила: — Одно мне показалось странным: кто-то звонил по телефону, по ошибке набирая мой номер.

— По ошибке?

— Я так думаю. Звонили из нашего же отеля. Кто-то из постояльцев по ошибке набирал мой номер.

— Он что-нибудь говорил? — спросил. Соэда дрогнувшим голосом.

— Нет. В первый раз я сказала: «Вы ошиблись номером». Он ответил: «Извините» — и повесил трубку.

— Значит, он звонил несколько раз?

— Трижды. Я брала трубку, говорила: «Слушаю». А он повторял: «Алло, алло», потом вешал трубку.

— Может быть, ему хотелось услышать ваш голос?

Кумико не поняла скрытого смысла этих слов Соэды.

— Господин Соэда, — прошептала Кумико, когда они уже подходили к дому. — Я нахожусь в полной растерянности, я не понимаю, что происходит вокруг меня.

Соэда почувствовал в ее словах нескрываемую тревогу. Ему захотелось поделиться с Кумико своими догадками. Но дело представлялось слишком серьезным, и неосмотрительность была бы здесь недопустима. Выскажи он их вслух, они могли бы привести к сильному душевному потрясению не только Кумико, но в еще большей степени ее мать, Такако.

Дорога перешла в тропинку, по обе стороны которой тянулась живая изгородь.

— Господин Соэда, я нуждаюсь в вашем совете, — продолжала Кумико. — Вокруг меня все время происходит что-то непонятное. Мне кажется, будто я попала в водоворот загадочных происшествий: неожиданно умирает художник Сасадзима, к которому я ходила позировать; поехала в Киото — там стреляют из пистолета в Мурао; в том же отеле оказывается господин Таки. Создается впечатление, будто все эти люди и события связаны между собой невидимыми нитями. Теперь я жалею, что поехала в Киото, согласившись на свидание с отправительницей письма.

Соэда прекрасно понимал состояние Кумико, ее страхи и беспокойство.

— Ничего определенного пока сказать вам не могу, — ответил Соэда. — Но думаю, что оснований для беспокойства нет. Все это просто случайное стечение обстоятельств.

— Когда случайности повторяются, они становятся закономерностью. У меня по крайней мере складывается такое впечатление.

— Думаю, что в данном случае — это игра вашего воображения. Вы не должны расстраиваться. Стоит человеку начать принимать все близко к сердцу, тревогам конца не будет. По любому пустяку он будет нервничать. Ведь именно это происходит с неврастеником — его выводит из равновесия то, на что обыкновенный человек просто внимания не обратит.

Но Кумико сейчас сама находится в состоянии, близком к неврастении, подумал Соэда. Обычно оживленная и непосредственная, она теперь была чем-то удручена и упорно замыкалась в себе.

— Ночью вы спите нормально? — спросил Соэда.

— В общем, да, — ответила Кумико, — хотя сон и не очень крепкий.

— Вам следовало бы развеяться, постараться отдохнуть и ни о чем серьезном не думать. Сходите на концерт, на художественную выставку. Кстати, в Японию Прибывает всемирно известный бас, в зале Хибия он даст несколько концертов. Билеты я достану. Сходите вместе с мамой. Если мне удастся выкроить время, я присоединюсь к вам.

— Спасибо, с удовольствием пойду. — Кумико, впервые за весь вечер оживилась.

— Позвольте здесь проститься с вами, — сказал Соэда, заметив, что они уже подходят к дому.

— Разве вы не зайдете? Мама обидится, — удивилась Кумико.

— Уже поздно, я пойду. Извинитесь за меня перед мамой, — сказал Соэда, пожимая девушке руку. — И не надо так волноваться и переживать.

Лицо Кумико белело совсем рядом. Он заметил, как по ее щекам скатились две слезинки, прочертив на них влажные дорожки.

— Простите за беспокойство, — прошептала Кумико, крепко сжав руку Соэды. Ее дыхание коснулось его лица.

— До свидания, идите, я подожду, пока вы войдете в дом.

— Спокойной ночи. — Кумико склонилась в поклоне, повернулась и пошла к дому.

Ее удалявшаяся фигура на дорожке среди деревьев казалась до боли одинокой и беззащитной.

Соэда позвонил своему коллеге в осакское отделение газеты и попросил выяснить фамилию супружеской пары из Франции, проживавшей до второго ноября в отеле М. в Киото.

Конечно, он мог бы и сам связаться по телефону с отелем М., но он знал, что администрация отеля неохотно сообщает незнакомым лицам такого рода сведения. Поэтому Соэда попросил своего коллегу найти журналиста, который часто бывает по делам в отеле М.

К вечеру из Осаки пришел ответ: французы были зарегистрированы под фамилией Бернард — Робер и Эллен Бернард, соответственно пятидесяти пяти и пятидесяти двух лет, специальность мужа — коммерция.

«Бернард, Бернард», — несколько раз повторил про себя Соэда, словно заклинание. Однако у него сразу же возникло сомнение в том, что эта фамилия настоящая. Скорее всего, они остановились в отеле под вымышленной фамилией, решил Соэда, на что у него имелись свои веские основания.

Прежде всего надо найти этих французов. Должно быть, супруги Бернард возвратились из Киото в Токио, а может быть, выехали в Осаку. Не исключено, что они могли отправиться на остров Миядзиму или в Бэппу. Так или иначе, Соэда решил начать с Токио.

Он взял телефонную книжку, выписал номера телефонов всех первоклассных отелей, где обычно останавливаются иностранцы, и стал их обзванивать.

— Не останавливалась ли у вас супружеская пара из Франции по фамилии Бернард? — обращался он с одним и тем же вопросом.

Ответ был один:

— В регистрационной книге таких нет.

Тогда Соэда спрашивал:

— Может быть, они проживали у вас раньше или забронировали номер на ближайшие дни?

И на эти вопросы ответы были отрицательными.

Соэда расстроился, хотя был почти уверен, что ничего путного он не добьется. Очевидно, супруги Бернард остановились в одном из токийских отелей под другой фамилией, либо их в Токио нет вообще. Поскольку выяснилось, что супруги Бернард нигде в отелях не зарегистрированы, версия о вымышленная фамилии казалась правдоподобной.

Но могут ли иностранцы, подобно японцам, снимать комнату в отеле под вымышленной фамилией? Ведь они обязаны вписать в регистрационную карточку номер своего паспорта. Соэда обратился к одному знакомому с просьбой уточнить процедуру регистрации иностранцев в отелях.

Ответ был следующий:

— Иностранец, решивший остановиться в отеле под чужой фамилией, вполне может вписать в регистрационную карточку вымышленные сведения. Как правило, сотрудники отелей, ведающие регистрацией, не сличают данные паспорта с записью в карточке. Поэтому с определенной степенью риска можно зарегистрироваться под вымышленной фамилией. Особенно легко это осуществить в провинции.

Значит, не исключена возможность, что супруги Бернард — Эллен и Робер — остановились в отеле под чужой фамилией, подумал Соэда.

Он решил обратиться в Общество Япония — Франция, авось там удастся получить нужную ему информацию. Но оттуда тоже сообщили, что о супругах Бернард им ничего не известно.

— Простите, французы, приезжающие в Японию, заходят к вам? — спросил Соэда.

— Большей частью — да. Кстати, чем занимаются господа, которых вы разыскиваете?

— Торговлей.

— Они приехали по делам?

— Нет, по-видимому, как туристы. У супруга, хотя он и француз, тип лица восточный, возраст — пятьдесят пять лет.

— Попытаемся выяснить, — пообещали в Обществе.

Соэда хотел было выстроить последние события в один логический ряд, но ему пока не хватало данных. Поэтому прежде всего он решил позвонить Мурао и Таки.

По его расчетам, Таки уже должен, был возвратиться из Киото в Токио, но, когда он позвонил, ему сообщили, что Таки еще путешествует и неизвестно, когда вернется.

Соэда набрал номер телефона Мурао. Прислуга ответила, что господина Мурао в Токио нет, где он сейчас находится и когда приедет — неизвестно. Соэда попросил к телефону жену Мурао, но ее не оказалось дома.

Он трижды звонил на квартиры Таки и Мурао, и всякий раз ему отвечали одно и то же.

Позвонили из Общества Япония — Франция:

— Мы спрашивали местных французов. К сожалению, супругов Бернард никто не знает.

Итак, местонахождение Таки неизвестно, а Мурао, наверно, до сих пор в киотоской больнице, скрывается под чужим именем. Соэду не оставляло предчувствие, будто в ближайшие дни что-то должно произойти. И ему снова вспомнились последние слова. Мурао во время их встречи: «Об этом попробуйте спросить у Уинстона Черчилля». Должно быть, это было сказано не в шутку.

Глава 19

Такси мчалось по пыльной дороге, которая пролегала вдоль небольшой речушки с удивительно прозрачной водой. Вокруг простирались скошенные рисовые поля.

В машине сидел человек лет шестидесяти, в надвинутой на лоб, давно вышедшей из моды шапке с козырьком. Он неотрывно глядел на проносившийся мимо пейзаж. В просветах между гор виднелись сосновые рощи, сверкали на солнце крыши сбившихся в кучки домов.

— Простите, господин, какое место в Цуядзаки вам нужно? — не оборачиваясь, спросил шофер.

— Разве уже Цуядзаки? — спросил мужчина, и стало ясно, что здесь он впервые.

— Да, мы подъезжаем к городу.

— Мне нужно к храму Фукурюдзи. Узнайте у кого-нибудь, как туда проехать.

Шофер, все так же не оборачиваясь, кивнул головой.

Солнце уже низко склонилось к западу, удлинившиеся тени деревьев пересекали дорогу.

— Господин приехал из Токио? — спросил шофер.

— Да… из Токио…

— Здесь, должно быть, впервые?

— Да.

Пассажир, кажется, попался не из разговорчивых, подумал шофер.

Кончились рисовые поля, и машина въехала в город. По обе стороны дороги тянулись старые дома.

Шофер остановил машину у рисового склада и, приоткрыв дверцу, крикнул:

— Есть здесь кто-нибудь? Как проехать к храму Фукурюдзи?

В дверях появился мужчина, державший в руках мешок из-под риса, и громким голосом стал объяснять дорогу.

Шофер захлопнул дверцу, машина поехала дальше.

— Остановитесь у магазина, где я мог бы купить курительные палочки и цветы, — попросил пассажир.

Купив то и другое, они выехали из города. Машина вскоре свернула на дорогу, круто забиравшую вверх. Спустя несколько минут она остановилась у каменной лестницы, которая вела к храму.

Шофер выскочил из машины и отворил дверцу.

С цветами в руке мужчина вылез из машины и, велев шоферу ждать, стал подниматься по каменным ступеням. По обе стороны лестницы росли сосны и криптомерии. Вскоре показались храмовые ворота, увенчанные высокой крышей.

Мужчина медленно поднимался вверх. В конце лестницы он остановился передохнуть. Затем вошел в ворота, на которых было выведено иероглифами «Фукурюдзи», и, миновав главное здание храма, направился к жилому помещению.

Увидав молодого послушника, убиравшего опавшие листья, он сказал, что хотел бы повидаться с настоятелем.

В ожидании настоятеля он стал бродить по двору, разглядывая высокие деревья гинкго. Их голые стволы и лишенные листьев ветви четко вырисовывались на фоне предвечернего неба.

Подошел настоятель, одетый в белое кимоно. Его длинная борода достигала груди.

— Господин Оспе? — спросил мужчина, снимая головной убор. Его волосы с сильной проседью были аккуратно расчесаны на пробор. Выражение лица было спокойное и чуть грустное. — В этом храме должна находиться могила господина Тэрадзимы…

— Вы не ошиблись, его прах захоронен здесь.

— Некогда я был близко знаком с господином Тэрадзимой. Приехав на Кюсю, я счел своим долгом посетить могилу покойного. Вам не трудно проводить меня туда?

— Пожалуйста. — Настоятель приказал послушнику принести ведерко с водой.

— Значит, вы были с ним знакомы? — обратился настоятель к следовавшему за ним мужчине. — Давненько никто из друзей не посещал его могилу. Покойный будет доволен.

Они подошли к невысокой ограде из бамбука и через сплетенную из прутьев калитку вступили на территорию обширного храмового кладбища. Настоятель шел впереди по тропинке, проложенной между могил. Вдалеке виднелось море, на которое ложились длинные полосы света, когда солнце выходило из-за туч.

— Здесь, — сказал настоятель, оборачиваясь к шедшему за ним мужчине.

За невысокой каменной оградой виднелся большой дикий камень, на котором была высечена надпись: «Здесь покоится благородный и благочестивый мирянин, коему посмертно присвоено имя Тэйкоин».

Мужчина поднялся к надгробию по небольшой каменной лестнице и поставил в вазу цветы. Когда настоятель опустил рядом с ним ведерко с водой, мужчина склонился над могилой, зажег свечи и поминальные курительные палочки и начал молиться.

Молитва была долгой. Он вытащил черные четки, которые, по-видимому, взял с собой для этого случая, и стал их медленно перебирать.

Настоятель склонился рядом с ним и прочитал поминальную молитву. Мужчина оставался на коленях, склонив голову и закрыв глаза, и после того, как настоятель завершил молитву. На его узкие плечи упал луч вышедшего из-за тучи солнца. Наконец он поднялся, зачерпнул из ведерка воды и, окропив ею могильное надгробие, снова прошептал короткие слова молитвы.

Поминальная церемония длилась долго. Так истово можно молиться лишь о родителях, думал настоятель, Удивленно разглядывая незнакомца.

Мужчина поглядел на море, потом снова перевел взгляд на могилу, словно хотел удостовериться, сколь гармонично она сочетается с окружающей природой.

— Хорошие вид, — тихо произнес мужчина, и его худое лицо просветлело. — Господин Тэрадзима, должно быть, счастлив, что покоится в таком месте.

Он продолжал глядеть в морскую даль, где, словно нарисованный, виднелся остров.

— И правда, — подхватил настоятель, — ведь это его родина. Поистине, человек должен покоиться там, где родился.

— Мне известно, что Тэрадзима родился в этих местах, но где точно — не знаю. Может быть, в самом городе?

— Нет, невдалеке от него, но семья, покойного перебралась теперь в город и занимается торговлей.

— Значит, его семья здесь?

— Да, они из помещиков. После войны, во время земельной реформы, у них отобрали половину угодий. Тогда они продали остальное, переселились в город и открыли торговлю галантереей. В день поминовения они обязательно приходят сюда.

— Жена покойного здорова?

— Да, в полном здравии.

— Ей, должно быть, уже за шестьдесят?

— Пожалуй, побольше, все семьдесят.

— Неужели? — удивленно воскликнул мужчина и снова стал глядеть на море. — А как поживает остальное его семейство?

— Все здоровы. Сын женился на хорошей девушке — порадовал старую мать.

Услышав это, мужчина тихонько вздохнул.

— Очень хорошо. Теперь я спокоен, — пробормотал он.

— По-видимому, вы были близким другом покойного? — спросил настоятель, внимательно разглядывая незнакомца.

— Я многим ему обязан.

— Хотите, я приглашу сюда его семью?

— Благодарю вас, не надо. На обратном пути я к ним загляну.

— Тогда я вам скажу, как лучше их найти; отсюда доедете до главной улицы, а там повернете в направлении Хакаты и сразу по левую сторону увидите вывеску: «Магазин Тэрадзимы». Это и есть их галантерейная лавка.

— Благодарю вас.

— Господин Тэрадзима дослужился до посланника, и очень жаль, что он умер так рано, ведь его ожидала блестящая карьера. Я слышал, будто он умер сразу по окончании войны. Должно быть, не перенес поражения Японии.

— Может быть, может быть, — пробормотал мужчина.

— Жаль, говорят, он был очень способный дипломат. Навряд ли тут появится еще когда-нибудь такой выдающийся человек.

Мужчина согласно кивнул головой.

Они покинули кладбище и направились к храму. Под ногами шуршали сухие листья.

— Первое время сюда приезжали из министерства иностранных дел, потом перестали. За последние годы вы — единственный, кто приехал издалека поклониться его праху.

— Вот как?

Мужчина старался идти в ногу с медленно шагавшим настоятелем.

— Прошу вас сюда, — сказал настоятель, когда они миновали калитку. — Позвольте предложить вам чашечку чая.

— Благодарю вас, я очень спешу. Разрешите проститься с вами здесь.

Мужчина вытащил из кармана небольшой сверток.

— Возьмите эти деньги и помолитесь за упокой его души.

— Что вы, что вы! — воскликнул настоятель, выставив ладони, вперед, словно отказываясь, но все же деньги принял.

Он взглянул на сверток, где черной тушью было выведено: «Коити Танака».

— Ваша фамилия Танака? — спросил он, поднимая глаза на мужчину.

— Да.

— Постараюсь незамедлительно сообщить семье усопшего о вашем подношении.

— Прошу вас не делать этого. Моя фамилия им неизвестна. Я ведь был знаком только с господином Тэрадзимой.

Настоятель снова взглянул на иероглифы, написанные на свертке.

— Удивительно красивый почерк, — сказал он, поднимая глаза. — Если не ошибаюсь, это стиль школы Ми Фея.

— Благодарю, но не смею принять такую похвалу.

— Видите ли, я и сам одно время увлекался каллиграфией и кое-что в этом смыслю. Так что уж вы мне поверьте — почерк прекрасный. Сейчас так почти никто не пишет.

Настоятель проводил мужчину до самой лестницы и не уходил, пока далеко внизу не тронулась с места машина.

— Поезжайте по этой улице, потом сверните направо, там будет галантерейная лавка с вывеской «Магазин Тэрадзимы». Остановитесь около нее, — сказал мужчина шоферу.

По обе стороны главной улицы тянулись многочисленные магазины и лавки. Здания прочные, солидные, чем-то напоминающие амбары, как и подобает старинному портовому городу, каким был Цуядзаки. Когда машина повернула направо, мужчина стал внимательно разглядывать дома по левую сторону.

— Остановитесь здесь, — сказал он, первым заметив вывеску «Магазин Тэрадзимы». — Я выйду купить сигарет.

— Зачем же? Я схожу, — удивился шофер.

— Не надо, я сам, — ответил мужчина.

Он подошел к лавке с характерным для провинции широким фасадом. Внутри лавки, рядом с входной дверью, в застекленном ящике были выставлены сигареты, чуть поодаль сидела девушка лет семнадцати-восемнадцати и вязала. Как только мужчина вошел и его тень упала на девушку, она сразу подняла на него глаза. У нее было белое, не тронутое загаром лицо.

— Три пачки сигарет «Peace».

Пока девушка, просунув руку в застекленный ящик, вынимала сигареты, мужчина внимательно ее разглядывал.

— Благодарю вас. — Девушка слегка поклонилась, протягивая мужчине сигареты.

— А спички есть?

— Есть, пожалуйста.

Мужчина открыл пачку сигарет и закурил. Он не спешил уходить и, с удовольствием затягиваясь, медленно выпускал дым.

— Вы дочь хозяина? — наконец решившись, спросил он.

— Да, — ответила девушка.

— Сколько же вам лет? Простите, мой вопрос может показаться бестактным, но вы очень похожи на одного знакомого мне человека.

Девушка смущенно улыбнулась.

— Будьте здоровы, — сказал мужчина и вышел из магазина.

Девушка удивленно проводила взглядом странного покупателя.

А мужчина еще долго глядел через заднее стекло на магазин, пока он не скрылся из виду. На лице его появилось выражение удовлетворенности.

Странный пассажир, думал в это время шофер, все время молчит.

Когда они проезжали мимо небольшой станции, мужчина неожиданно обратился к шоферу:

— Купите, пожалуйста, вечерний выпуск газеты.

Шофер принес ему газету, выходящую в Фукуоке.

Мужчина, надев очки, сразу же углубился в чтение, несмотря на то что машину сильно встряхивало — дорога тут была не слишком хорошая.

Внимание мужчины привлекло краткое извещение:

«На медицинский конгресс, открывающийся в университете (г. Фукуока), съехались-ученые из. Токио, Киото и других городов Японии. Работа конгресса будет продолжаться в течение нескольких дней, ожидаются острые дискуссии. Сегодня выступают: профессор университета К.Есио Куратоми с докладом „Предраковое состояние и язва желудка“, профессор университета Т.Рент и Асимура с докладом „Патолого-гистологические наблюдения при лейкемии“.

Мужчина оторвал взгляд от газеты и поглядел в окно. На его лице отразилась нерешительность. Он снова обратился к газете и еще раз прочитал то же самое извещение.

Реити Асимура после окончания заседания отправился в ресторан на банкет. Когда он вернулся, служанка подала ему записку от телефонистки гостиничного коммутатора:

«Завтра в одиннадцать утра буду Вас ждать в восточном парке у памятника императору Камэяме. Если из-за занятости Вы не придете, другого случая повидаться не представится. Буду ждать до одиннадцати тридцати.

Ямагути».

У Асимуры было много знакомых по фамилии Ямагути, но он не имел представления, кто из них мог передать по телефону столь странное послание.

Он позвонил на коммутатор и спросил, действительно ли записка адресована ему.

— Ошибки быть не может, ее просили передать именно вам, — ответила телефонистка.

— Он больше ничего о себе не сообщил?

— Сказал, что фамилии достаточно — вы, мол, поймете.

— Странно.

— Это незнакомый вам человек?

— Совершенно.

— Простите, пожалуйста, но он сказал, что вы его хорошо знаете.

— Ну ничего.

— Мужчина, судя по голосу, пожилой.

— О не обещал позволить еще?

— Нет.

Асимура задумался. Он выкурил одну за другой несколько сигарет, прислушиваясь к шуму проезжавших за окном трамваев и автомашин. Спустя полчаса он позвонил на коммутатор и заказал Токио, назвав свой домашний номер телефона.

В ожидании звонка он, не меняя позы, некоторое время сосредоточенно глядел в, одну точку. Наконец дали Токио.

— Сэцуко?

— Ах, это ты? Ну, как там конгресс?

— Все идет нормально.

— Осталось еще два дня?

— Да.

— Приедешь, как обещал?

— Да.

— Странно как-то ты отвечаешь. Что-нибудь случилось?

— Все в порядке. А у нас ничего необычного в мое отсутствие не произошло?

— Нет. А что, собственно, могло произойти?

— Да так.

— Объясни, пожалуйста, что с тобой?

— Все в порядке, просто хотел узнать, как дома.

— Ничего не понимаю, ты ни разу еще так со мной не разговаривал.

Асимура колебался: сказать жене о своих предположениях или не надо? Ведь именно для этого он и позвонил домой.

— Алло, алло, — послышалось в трубке. — Ты меня слышишь?

— Слышу, слышу.

— Ты почему-то замолчал, я решила, что нас прервали.

— Знаешь, — скороговоркой начал Асимура, — я ведь впервые в Фукуоке. Мне здесь все очень понравилось. Чудесный город. Ты здесь, кажется, не бывала?

— Нет. Я на Кюсю вообще не ездила.

— При случае обязательно привезу тебя сюда.

— Спасибо, поеду с удовольствием. Благодаря тебе я повидала Нару, когда, ты ездил на конгресс в Киото… Ты специально позвонил, чтобы сделать мне это приятное предложение? — Голос Сэцуко зазвучал слегка иронически.

— И Кумико, должно быть, не видала Фукуоку, — как ни в чем не бывало продолжал Асимура.

— Не знаю, может, и ездила на каникулы со школой.

— А Такако?

— Не знаю, не спрашивала. А ты что, всю родню собираешься свозить на Кюсю? — засмеялась Сэцуко.

— А почему бы и нет? Думаю, все будут этому очень рады. В следующий раз, когда к нам придет Кумико, я обязательно ее приглашу.

— Хватит, прекрати! — начала сердиться Сэцуко.

— Ладно, молчу. Просто хотел поделиться с тобой этой внезапно пришедшей в голову идеей.

— Послушай-ка, а с тобой там в самом деле ничего не случилось?

— Да нет же! Все в порядке. Ну, пока.

— Тогда продолжай трудиться на своем конгрессе. Через два дня увидимся.

— До свидания, ложись спать пораньше.

— Очень приятно было неожиданно услышать твой голос. Спокойной ночи.

Асимура повесил трубку. Лицо его помрачнело. Он так и не решился сказать Сэцуко о своих подозрениях.

Ровно в одиннадцать Асимура подъехал на машине к Восточному парку.

Он шел по парку, ориентируясь на видный отовсюду памятник императору Камэяме, стоявший на возвышении. Вокруг памятника были высажены рододендроны, и в пору их цветения темный памятник среди алых рододендронов представлял собой удивительное зрелище. Об этом сказали Асимуре еще в гостинице, когда он сообщил, что хочет посетить Восточный парк.

В этот день конгресс еще продолжал свою работу, но Асимура предупредил своих коллег, что не сможет присутствовать на дневном заседании. Он почему-то подумал, будто отказ от свидания может привести к непоправимым последствиям.

Поеживаясь от холодного ветра, Асимура, свернул на тропинку, которая вела к памятнику. Здесь было много гуляющих, сюда часто приходили отдохнуть целыми семьями. По пожелтевшим клумбам бегала детвора. Среди деревьев то тут, то там виднелись красные крыши чайных домиков.

Асимура поднялся по каменным ступеням на площадку, где стоял памятник. Отсюда весь парк виднелся как на ладони. Он сел на скамью и закурил, задерживая взгляд на каждом человеке, подходившем к памятнику.

Здесь было тихо, тишину нарушали лишь звонки проезжавших невдалеке трамваев.

Неожиданно позади себя он услышал чьи-то легкие шаги, замершие у скамьи. Асимура обернулся. У края скамьи стоял высокого роста человек в старомодном головном уборе с козырьком и в пальто с поднятым воротником. Он глядел не на Асимуру, а на простиравшийся внизу парк.

Асимура бросил взгляд на его профиль. Он все еще сомневался, и это сомнение подкреплялось тем, что незнакомец хранил молчание.

Вдруг какой-то шепот слетел с губ мужчины, но из-за ветра Асимура слов не расслышал. Человек стоял прямо, не шелохнувшись, словно часовой на посту, и глядел вниз.

Неведомая пружина подбросила Асимуру со скамейки, когда он услышал наконец-свое имя:

— Реити.

Человек назвал его по имени, но не обернулся. Козырек шапки и поднятый воротник наполовину скрывали его лицо. Но голос…

Асимура подошел к нему вплотную, не отрывая взгляда от его лица.

— Значит, это все-таки вы! — выдавил он из себя.

— Да, это я. Давно не видались, не правда ли? — сказал он, все еще не меняя позы. Голос был у него чуть хриплый, но такой знакомый. А ведь Асимура не слышал его почти двадцать лет. — Поздравляю, Реити, ты уже профессор. Прочитал об этом в газете… Молодец!

— Дядя Ногами… — дрожащим голосом произнес Асимура и умолк, не будучи в силах продолжать из-за охватившего его волнения.

— Сядем здесь и сделаем вид, будто болтаем о пустяках. Понял? — Он вытащил носовой платок и смахнул им пыль со скамейки. — Оп-ля, — неожиданно весело воскликнул он и бухнулся на скамейку. Видимо, ему хотелось этим снять напряжение с ошеломленно глядевшего на него Асимуры.

Он не спеша вытащил из кармана сигареты и щелкнул зажигалкой. Асимура неотрывно следил за каждым его движением. Он заметил выбившуюся из-под шапки прядь седых волос, и у него словно комок застрял в горле.

Ногами спокойно курил, пуская кольца голубого дыма.

— Как видишь, призрак наконец появился.

— Но… — Асимура не знал, что ответить, он все еще не мог поверить в реальность происходящего.

— Ты сразу догадался, когда получил записку?

— Да, я понял…

— Как же так? Ведь для всех вас я давно умер.

— У меня уже давно появилось предчувствие…

— Но Кумико, я надеюсь, не догадывается? — Голос Ногами задрожал.

— Думаю, что нет. Кроме меня, пожалуй, только Сэцуко наполовину верит, наполовину сомневается.

— Вот как? Она здорова?

— Спасибо, все в порядке. Тетушка Ногами тоже здорова.

— Знаю, — после некоторого молчания произнес Ногами, глядя себе под ноги.

— Вам кто-нибудь о ней рассказывал?

— Я видел ее.

— Где?

— В театре Кабуки. Я и Кумико там видел.

Асимура понял, что говорить о своей жене Ногами избегает.

— Я слышал, что Кумико служит.

— Совершенно верно.

— Даже трудно это представить — ведь, когда я покидал Японию, она только пошла в детский сад… Помню, у нее был маленький ранец, который она носила на спине. А на ранце картинка — красный заяц. Она еще носила брючки, мать перешила ей из своих.

— Вы случайно увидели Такако и Кумико в театре?

— Будем считать, что случайно, — ответил Ногами после некоторой паузы. — Вот не думал, что Кумико уже такая взрослая.

— А как вы нашли свою супругу?

— Ничего, — коротко ответил Ногами. — Кстати, мы тут с тобой болтаем, а ведь ты, наверно, очень занят на конгрессе…

— Не стоит об этом беспокоиться.

— И все же извини.

Асимура неотрывно глядел на Ногами. Прямо наваждение какое-то: он сидит рядом с человеком, о смерти которого было официально объявлено в прессе. Асимура до сих пор помнил содержание некролога с фотографией Ногами.

Ногами усмехнулся.

— Не гляди на меня с таким недоверием, Реити. Это я — живой и здоровый, смотри, и ноги целые. — И он шутливо топнул ногами о землю.

— Но почему же тогда…

— Хочешь спросить, почему было опубликовано сообщение о смерти?

— Да, ведь это было официальное правительственное сообщение, а не корреспонденция газетного репортера.

— Совершенно верно. Следовательно, Кэнъитиро Ногами в этом мире больше не существует. — Он устало откинулся на спинку скамьи и устремил свой взор на проплывавшие в небе облака. — Я, как человек, существую и, видишь, сижу с тобой рядом, дипломата же Кэнъитиро Ногами нет, он умер, о чем вполне официально и сообщило японское правительство.

Лицо Асимуры стало мрачным.

Глава 20

Здесь, на холме, небо казалось бескрайним. Отороченные светлой каймой серые облака плыли на запад.

Кэнъитиро Ногами сидел не шевелясь. Козырек бросал тень на его лицо, изборожденное глубокими морщинами. Под подбородком, на шее, залегли складки — следы прожитых лет.

Асимура глядел на Ногами и думал: дядя совсем перестал быть японцем — и по одежде, и по гражданству.

— Что-то я не понимаю, — наконец вымолвил он. — Вы по своей воле отказались от японского гражданства?

— Конечно, — не задумываясь, ответил Ногами. — Никто меня не заставлял этого делать.

— Но должна же быть какая-то причина. Мне непонятно, почему ваша «официальная смерть» заставила вас отказаться от японского гражданства.

— Это было неизбежно.

— Почему?

— Видишь ли, Реити, условия, вероятно, могут чрезвычайно сильно воздействовать на поведение человека. И то, что прежде казалось весьма устойчивым, как ни странно, начинает претерпевать изменения. Условия господствуют над волей человека… Но я, кажется, заговорил в стиле примитивного материализма.

— Какие же условия изменили ваше поведение?

— Война, — коротко ответил Ногами. — Только война. О подробностях же ничего сказать не могу.

— Неужели и теперь, когда война давно окончилась, необходимо что-то держать в секрете?

— Что касается меня — да!

— Но ведь и Черчилль, и Идеи обнародовали свои военные мемуары. И только вы…

— Учти, я не столь видная фигура. Я был всего лишь секретарем в скромном представительстве за границей. Большие люди могут позволить себе обнародовать такое, что маленьким людям вроде меня делать запрещается.

— Значит, вы отказались от японского гражданства ради блага Японии?

— Прекратим этот разговор. Я же нахожусь не на исповеди. Не будем больше говорить обо мне. Достаточно того, что я тебе сказал, вот ты и делай свои заключения, исходя из этого.

Ногами поглядел в сторону гор, где вдали, среди сосен, чернел памятник Нитирэну [261].

— А тебя я сюда позвал совсем не для этого, — добавил он, повернувшись к Асимуре.

— Понятно, — сказал Асимура, — я больше не буду приставать к вам с расспросами.

— Вот и чудесно.

— И все же, что вы намерены сейчас делать?

— Хочу немного пожить в Японии.

— Это было бы замечательно.

— Да, если б обстоятельства позволили, я бы остался в Японии. Здесь так хорошо, так красиво. Поэтому я и явился сюда, словно призрак.

— Может показаться, что вы приехали, чтобы только полюбоваться японскими пейзажами… А с вашей супругой вы не намерены увидеться?

— Не говори глупостей. — Ногами грустно усмехнулся. — Она ведь уверена, что я умер и в этом мире ей осталось одиночество. И вдруг перед ней явится привидение в моем облике.

— Значит, вы решили встретиться только со мной?

— Да, поскольку ни с женой, ни с дочерью видеться не имею права.

— Но с Кумико вы все же виделись?

— Я-то ее видел, но она даже не знала об этом, — тихо ответил Ногами.

— Я догадывался о вашем приезде еще до того, как вы увидели Такако и Кумико.

— Вот как! — удивился Ногами. — Кто же тебя натолкнул на такие догадки?

— Сэцуко.

— Каким образом?

— В нарском храме Тоседайдзи в книге посетителей она обнаружила запись, сделанную вашим почерком.

— Вот оно что! — Ногами забарабанил пальцами по колену. — Кажется, я поступил неосмотрительно. Понимаешь, когда я приехал в Нару, у меня возникло неодолимое желание где-нибудь оставить по себе память. И вот, совершил непростительную глупость: расписался в книге посетителей, словно школьник, который вырезает ножом свои инициалы на дереве… Значит, Сэцуко догадалась?

— У вас слишком специфический почерк, с другим не спутаешь.

— Сам виноват. Я ей еще в детстве не раз показывал образцы моей каллиграфии, да и вкус к посещению древних храмов ей привил. Значит, она догадалась по почерку?

— Ну, тогда она еще сомневалась. Да и кто бы мог в это поверить после официального сообщения министерства иностранных дел о вашей смерти.

— Это так.

— Сэцуко поделилась своим открытием с Кумико. И тогда еще один человек отправился в Нару, чтобы выяснить все до конца.

— Кто же? Надеюсь, не Такако?

— Газетный репортер Соэда.

— Кто? — Ногами презрительно скривил губы.

— Дело не в том, что он репортер. Соэда, по-видимому, будущий муж Кумико.

Ногами постарался подавить раздражение, вызванное этим сообщением. Он стал судорожно шарить по карманам в поисках сигарет, наконец нашел их, предложил Асимуре, сам взял одну и щелкнул зажигалкой. Его пальцы слегка дрожали.

— Значит, будущий муж Кумико? Что же он из себя представляет?

— Я несколько раз с ним встречался. Положительный юноша. Думаю, у Кумико будет хороший муж.

— Ты так считаешь?

— Не только я, Сэцуко тоже. Он ей очень понравился.

— Сэцуко можно верить, — произнес Ногами, затягиваясь сигаретой.

Он снова поглядел вдаль, туда, где темнели в горах сосны, и Асимура заметил, что его глаза увлажнились.

Асимура почувствовал себя неловко и отвел взгляд в сторону. Некоторое время оба молчали. Со стороны могло показаться, что двое мужчин присели рядышком на скамью передохнуть после прогулки по парку.

— Прошу тебя и Сэцуко позаботиться о дочери, — сказал Ногами, прервав молчание.

— Об этом не надо просить. Мы сделаем все, что будет необходимо. Да и ее мать пока вполне здорова. Кстати, вы сказали, что видели ее?

— Да, это устроил Мурао.

— Не по его ли просьбе вы приехали в Японию?

— Я приехал сюда по своей воле. Мурао к этому никакого отношения не имеет.

— Вот как? Впрочем, это меня не касается. Как вы нашли свою супругу?

— Конечно, ей немало пришлось пережить, — тихо ответил Ногами.

— На ваш взгляд, она очень постарела?

— Еще бы! С тех пор как мы расстались, прошло восемнадцать лет. У меня самого вся голова седая.

— С той минуты, как мы с вами встретились, меня не покидает желание хотя бы насильно привести вас к вашей жене.

— Не говори глупостей, — хрипло рассмеялся Ногами. — Если ты это сделаешь, мне действительно придется умереть.

— Главное, чтобы вы согласились с ней встретиться, а остальное я беру на себя.

— Благодарю, — сухо ответил Ногами. — Я прекрасно понимаю, какие чувства тобой движут, Реити. Но все это не так просто, как тебе кажется. Пойми: если бы я мог спокойно повидаться с родными, зачем мне, словно преступнику, скрытно пробираться в Японию? Я ступил бы на родную землю открыто. Но к сожалению, это невозможно. В сорок четвертом году я принял подданство другой страны.

— А что в этом особенного? — горячился Асимура. — Разве мало военных, которые один за другим возвращаются на родину, хотя в свое время было объявлено, что они пали в бою?

— Это другое дело, — перебил его Ногами. — Мой случай иной. О моей смерти были официально извещены все. Нет, мне вернуться к жизни не так просто.

— Но ведь вы вернулись в Японию?

— Наш разговор теряет смысл. Я, кажется, уже начинаю сожалеть о нашей встрече. Мне думалось, что ты мужчина и поймешь меня.

Аси-мура опешил. Последние слова Ногами больно его кольнули, но они означали и другое — Ногами видит в нем человека чужого. С Такако, Кумико и Сэцуко его связывали кровные узы, а его он не считал родственником по крови и, значит, думал, что Асимура отнесется к встрече более хладнокровно.

— Я считал, что именно ты поймешь меня, — продолжал Ногами, видя, что Асимура молчит. — По правде говоря, мне и с тобой не следовало бы встречаться. Собираясь приехать в Японию, я заранее решил ни с кем из близких не видеться, но здесь моя решимость ослабела. Как бы тебе это объяснить? На какое-то время я потерял над собой контроль, мне неудержимо захотелось сообщить кому-нибудь из своих близких, что я жив… Это, пожалуй, свойственно человеку. В самом деле, бывает очень грустно, когда не с кем поделиться… Вот я и подумал, что мог бы повидать тебя, что ты сможешь, я уверен, сохранить в тайне нашу встречу.

— У меня, — Асимура тяжело вздохнул, — к сожалению, такой уверенности нет.

— Неужели ты кому-нибудь расскажешь, что виделся со мной?

— Может случиться. В общем, я за себя не ручаюсь.

— А я в тебе уверен. Думаю, что о нашей встрече ты не скажешь ни Такако, ни Кумико. И жене тоже.

— …

— Ты понимаешь, почему я настаиваю на этом?

— Ну вы, видимо, способны при любых обстоятельствах себя контролировать.

— В том случае я навряд ли встретился бы с тобой. Как видишь, я оказался не таким и, покидая Японию, наверно, буду сожалеть о нашей встрече. И все же я повидался с тобой. Вот какой я на самом деле.

— Может быть, мы еще встретимся?

— Нет, и одного раза достаточно. При новых встречах исчезнет таинственность, окружающая призрак.

— В таком случае я глубоко сочувствую и Такако, и Кумико.

— Ты говоришь о само собой разумеющихся вещах. Я от тебя этого не ожидал. Ведь ты врач, ученый. Тебе не к лицу идти на поводу у чувств. Я же, откровенно говоря, человек настроения.

— А ведь и Сэцуко, и Кумико начинают верить, что вы в Японии.

— Вот как? — На мгновение на лице Ногами отразился испуг. — По правде говоря, я не исключал такой возможности.

— Конечно, Кумико ничего не говорит, но девушка она умная и о чем-то догадывается.

— С каких пор? — спросил Ногами.

— Видите ли, по просьбе художника Сасадзимы она ему несколько раз позировала, — начал Асимура, выдерживая пристальный взгляд Ногами. — После скоропостижной смерти художника рисунки исчезли. А потом вдруг от незнакомой женщины пришло письмо с предложением приехать в Киото, где она, мол, передаст Кумико эти рисунки. Свидание было назначено у храма Нандзэндзи. Кумико поехала в Киото, в назначенное время была у храма, но женщина не появилась, и Кумико пришлось вернуться в Токио ни с чем… С этого времени она стала что-то подозревать…

— Так, — пробормотал Ногами, — значит, она решила, что это странное письмо имеет отношение ко мне?

— Что-то в этом роде, хотя никакой уверенности у нее не было.

— Кумико одна была в Киото?

— Нет, беспокоясь за нее, я обратился в полицейское управление, чтобы ей дали провожатого.

— Так я и думал.

— Вы так думали?! — удивился Асимура. — Значит, это вы написали письмо?

Ногами потупился. Между бровей у него залегла страдальческая складка.

— Нет, письмо писал не я, — выдавил он наконец из себя — Это сделал человек, пожелавший, чтобы мы встретились. Но я с себя вины не снимаю.

— Видимо, Мурао или Таки?

— Я не буду называть имени.

— …

— Насколько мне известно, к месту встречи Кумико просили прийти без провожатых. Человек, отправивший письмо, старался обеспечить сохранность тайны, не желая, чтобы кто-либо еще узнал об этой встрече. Вот почему было поставлено условие прийти ей на свидание одной. Однако поблизости от Кумико все время мельтешил какой-то тип. Так, оказывается, это былчеловек из полиции, которого ты любезно позаботился приставить к Кумико.

— А этого делать не следовало?

— Думаю, что не следовало. Ведь Кумико просили приехать в Киото на определенных условиях.

— Что ж, принимаю вину на себя, — сказал Асимура. — Выходит, перестарался.

— Хорошо, Реити, не будем больше об этом. Напротив, мне даже приятно, что ты проявил заботу о Кумико. Прошу тебя и впредь не забывай о ней. Ты сказал, что ее ожидает счастливый брак?

— …

— Странно, до сих пор я не питал симпатий к газетчикам, а теперь начинаю думать о них иначе. Я и в глаза еще не видел этого пария, а он мне кажется уже близким. Вот что значит отцовские чувства.

— В Японии многие приняли бы вас с распростертыми объятиями и сохранили бы в любых случаях необходимую секретность. Вас можно спрятать так, что никто и не найдет. Не хотите ли вы поменять свою жизнь призраки на спокойную жизнь здесь, на родине? Мы готовы ради этого сделать все возможное.

— Реити, повторяю: считай, что по этому поводу разговора между нами не было. Надо исходить из реального положения вещей. К прошлому возврата нет.

— Сколько времени вы намерены пробыть в Японии? — переменив тему, спросил Асимура.

— Недолго. Я приехал как турист. Естественно, что я скоро должен покинуть Японию.

— Когда примерно?

— Точно не знаю, но, очевидно, в ближайшие дни.

— Вы приехали один?

— Что? — Ногами смутился. — Что ты сказал?

— Я спросил: вы приехали в Японию один?

— Один, — решительно сказал Ногами, — конечно, один. Однако учти, день своего отъезда тебе не сообщу. Здесь мы встретились, здесь и простимся. Теперь я уеду отсюда так, что ни одна живая душа не узнает. А если я останусь здесь еще на какое-то время, могут произойти неприятности.

— Неприятности? Какие? — допытывался Асимура.

— Конкретно какие — сказать не могу, просто у меня такое предчувствие.

— Послушайте, — начал Асимура, глядя в упор на рогами. — Художник Сасадзима, которому позировала Кумико, неожиданно скончался, причина смерти — неизвестна. Далее, когда Кумико находилась в Киото, в отеле стреляли в одного из постояльцев и тяжело его ранили…

— А какое отношение все это имеет ко мне? — спокойно спросил Ногами. — Художника Сасадзиму я и в глаза не видел.

— Но ведь с просьбой позировать обратился к Кумико господин Таки?

— Таки я знаю, но в Японии с ним не встречался. Виделся с ним лишь на службе в Европе.

— И еще. Только что вы сказали, будто Кумико поехала в Киото благодаря содействию знакомого вам человека. В то же время в Киото чуть не убили одного постояльца как раз в том отеле, где остановилась Кумико. В общем, слишком много странных совпадений, которые так или иначе связаны с Кумико. Нет, все это считать случайностью нельзя.

— Ты-сейчас говоришь о другом. Я же имел в виду свое присутствие в Японии. Оно может доставить неприятности различным людям. Ведь официальное учреждение — министерство иностранных дел — известило о моей смерти. Кстати, я приехал в Японию еще и потому, что хотел посетить могилу посланника Тэрадзимы. Вчера мое желание исполнилось. Тэрадзима покоится близ Хакаты, там прекрасный вид на море. Я зажег поминальные палочки и долго молился. Кажется, только умерший человек никому не доставляет беспокойства.

Асимура слушал, не перебивая собеседника.

— Я многим обязан Тэрадзиме, — продолжал Ногами. — Даже ради одного того, чтобы помолиться на его могиле, стоило приехать в Японию. Я выполнил свой долг, и тут мне больше незачем задерживаться.

— И все же…

— Что еще?

— Тэрадзима болел за границей, но умер на родине, в окружении родных и друзей…

— …

— Вы же, согласно официальному сообщению, скончались в швейцарской больнице. Об этом, естественно, должны были знать лечившие вас врачи и медицинские сестры. Как же они согласились удостоверить вашу смерть? Может, вся история с этой больницей тоже была придумана?

— Ответа ты не получишь, — коротко сказал Ногами.

— Тогда позвольте задать еще один вопрос. В ту пору вместе с вами служили Мурао и другие работники представительства. Кроме того, в Швейцарии работал в качестве специального корреспондента Таки. Мурао и Таки знают о вашем приезде в Японию. По крайней мере вы не можете отрицать, что это известно Мурао — ведь это он дал вам возможность повидать жену и Кумико, пригласив их в театр. Судя по всему, Таки тоже знает, что вы в Японии. Значит, им обоим с самого начала было известно, что вы живы. Как все это можно объяснить?

— Ты проявляешь чрезмерное любопытство, без конца, словно ребенок, задаешь вопросы: почему да почему? Я же все равно тебе ничего не скажу.

— Но это же чрезвычайно важно знать.

— Довольно! Я начинаю жалеть, что пошел на свидание с тобой. Видимо, я поступил легкомысленно.

— Но ведь я никому не расскажу о нашем разговоре. И все же, раз вы мне доверились и встретились со мной, вы должны дать всему разумное объяснение. В конце концов, вы обязаны это сделать.

— У призраков обязанностей не существует, — отрезал Ногами. — Ведь они же весьма своевольны: появляются там, где хотят, и исчезают тогда, когда им заблагорассудится. Моя привилегия в том и состоит, что я свободен от того, что ты называешь обязанностью. — Ногами поднялся. — Как красив тут пейзаж — чисто японский. Просто не верится, что я нахожусь в Японии и беседую с тобой. Когда я ехал сюда, я не мог даже представить, что все так будет. Я покину Японию, но всегда сохраню — в памяти и этот пейзаж, и твой голос, Реити.

Асимура тоже поднялся.

— Вам, должно быть, хотелось повидаться не со мной, а с Кумико, — сказал он. — Я приведу ее, только дайте свое согласие. Сделаю так, что она и не догадается.

— …

— Поручите это мне, я все сохраню в тайне, даже вашей жене и Сэцуко ничего не скажу. Я унесу с собой в могилу нашу встречу, и то, что Кумико повидалась со своим живым отцом, не зная об этом. Скажите только, как с вами связаться. Ведь вы очень недолго видели Кумико в театре, да и то просто издали глядели на нее. Правда, у вас есть рисунки художника Сасадзимы, но с живой Кумико вы не обмолвились и полусловом. Думаю, вы и сами не успокоитесь, пока не поговорите с ней, не услышите ее голос. Я же готов всячески помочь вам.

— Спасибо, Реити, — ответил Ногами, не оборачиваясь. — Я несказанно тебе благодарен. Ты растрогал меня до слез, но будет лучше, если я не приму твое предложение. Прошу, не думай обо мне плохо и не считай меня черствым — просто у меня нет выхода.

— Но ведь вы, вероятно, больше в Японию не приедете?

— Да. Вернее, не смогу приехать.

— Значит, это для вас единственная и последняя возможность повидаться с дочерью.

— Понимаю, и, если обстоятельства позволят, я приму твое предложение. Кумико я очень люблю. Там, на чужбине, я часто вижу ее во сне. И не взрослую, а в пору ее детства, когда она часто взбиралась ко мне на колени. Однажды утром, когда я проснулся, Кумико сидела у меня на груди. Ей тогда было всего два годика. Этот образ настолько живо сохранился у меня в памяти, что и во сне я часто вижу ее сидящей у меня на груди…

— Тем более вам нужно…

— Поговорить с ней теперь, ты хочешь сказать? — перебил его Ногами. — Встреча доставила бы мне счастливые мгновения, но потом они обернулись бы новыми страданиями. Даже тем, кто привык к страданиям, они невыносимы, если связаны с потерей детей. — Ногами закурил, затянулся и выпустил голубую струйку дыма. — Странный у нас получился разговор, — продолжал он. — Извини, что я тебя побеспокоил. Ты специально приехал по моей просьбе, а я поступаю не так, как тебе хочется.

— Не стоит извиняться. Мне-то вы никакого беспокойства не доставили, — сказал Асимура и тоже встал. — Мне просто очень жаль, что вы покинете Японию, не повидавшись с близкими. Вы будете жалеть об этом и печалиться во сто крат сильнее, чем они.

— Естественно! Ведь им-то ничего не известно. Конечно, мне тяжелее, но встреча заставила бы меня страдать еще сильнее.

— Куда вы намерены отправиться после того, как покинете Японию?

— Еще не знаю.

— Если не секрет, подданство какой страны вы приняли?

— Это я мог бы сказать, но боюсь, что родственные чувства заставят вас потом разыскивать меня в этой стране. Поэтому, прости меня, я не отвечу на твой вопрос.

Асимура глядел на Ногами, и ему показалось, что за время их беседы у него в волосах прибавилось седины. Но может быть, виной тому была игра света.

— Вы скончались в Швейцарии в сорок четвертом году, — сказал Асимура. — Тогда уже было ясно, что Япония проиграла войну. Следовательно, вы не могли принять подданство одной из стран оси. Значит, это была одна из-союзнических стран, причем их круг весьма ограничен. Это: Америка, Англия, Франция или Бельгия. Навряд ли вы приняли советское подданство. Итак, вы стали гражданином одной из упомянутых стран. Полагаю, что это произошло сразу же после сообщения о кончине дипломата Кэнъитиро Ногами.

Ногами бросил окурок и сунул руки в карманы. Его плечи приподнялись, словно он съежился от внезапного порыва ветра.

— Вы скрылись в одной из этих стран не по своей воле. Ведь министерство иностранных дел Японии опубликовало сообщение о вашей кончине. Значит, надо полагать, вы поступили так с ведома и согласия японского правительства, и в первую очередь министерства иностранных дел. Следовательно, ваша смерть явилась не вашим личным делом, а была связана с судьбой тогдашней Японии…

— Реити, хватит об этом. Все это уже история.

— Позвольте мне все же закончить. Я по специальности врач и мало знаком с политикой. Однако, сопоставив ваши поступки с сообщением министерства иностранных дел о вашей смерти, волей-неволей пришел к выводу…

— К какому же?

— Япония принесла вас в жертву. Правда, это лишь мое предположение.

— Слишком высоко ты меня поставил. Не такой уж значительной я был фигурой.

— Не будем сейчас касаться вашей собственной оценки, — продолжал Асимура. — Скажем просто, что в интересах тогдашней Японии было необходимо, чтобы кто-нибудь из находившихся за границей дипломатов согласился умереть. Потсдамская декларация была опубликована в июле сорок пятого года, то есть спустя год после вашей смерти, но думаю, что ее текст был подготовлен значительно раньше…

— Не понимаю, куда ты клонишь, — раздраженно перебил его Ногами. — Я тебя сюда позвал не для того, чтобы выслушивать твои предположения. Я уже предупреждал тебя: не будем возвращаться к пришлому, ограничим разговор сегодняшним днем.

— И все же…

— Довольно, я могу не на шутку разозлиться, если ты будешь продолжать свои настойчивые расспросы.

Асимура замолчал.

— Извини за резкий тон, — смягчился Ногами. — Сейчас мы с тобой простимся, Реити.

— Извините, но я хотел бы еще сказать…

— Не будем больше разговаривать на эту тему.

— А я все же скажу, — запальчиво воскликнул Асимура. — Да, Япония тогда принесла вас в жертву. Но меня беспокоит сейчас другое: почему та самая Япония отказывается теперь вас принять; убив вас, делает вид, будто ничего не произошло… Высшие государственные чиновники, ответственные за войну, наказаны как военные преступники, но не все. Есть и такие, которые после войны вновь вернулись на руководящие посты. Они не могут не знать о вашей судьбе, но даже пальцем не желают шевельнуть, чтобы ее изменить: мол, жертва принесена, и возвращать ее к жизни не надо.

— Иначе они поступить не могут, — пробормотал Ногами и сразу же спохватился, почувствовав, что сказал лишнее. — Я это говорю на тот случай, если бы твоя версия совпала с действительностью, но, даже если бы она была верна, те люди никогда не признали бы, что совершили ошибку. Ведь тогдашняя великая японская империя официально заявила о моей смерти. Дело-то касалось не какого-то пропавшего без вести солдата, а официального дипломата.

— А я все же думаю, что при желании они могли бы признать свою ошибку. Нет и не может быть оправданий для столь жестокого поступка.

— Ну, это дешевый сентиментализм! Наш разговор напоминает академический спор, а я тебе, кажется, ясно сказал: повернуть время вспять невозможно.

— Вы опять за свое. Опасаетесь, что ваше возвращение к жизни может кое-кому сейчас повредить? Если вами движет лишь это чувство, вы не правы. Япония потерпела поражение в войне. Все у нас стало иначе, и что же может случиться, если один умерший дипломат окажется живым и вернется на родину?!

— Верно, в твоих доводах есть логика. Вот ты только что сказал, что Япония потерпела поражение в войне, но… — На мгновение Ногами замялся, потом продолжал: — Но представляешь, что будет, если выяснится, что этот дипломат был причастен к поражению Японии? Его же все сочтут подколодной змеей, затаившейся на груди родины, — сказал Ногами, понижая голос до шепота.

— Но ведь…

— Довольно, больше ни слова! И вообще уже поздно. Извини, что сорвал тебя с заседания конгресса.

— Это меня нисколько не волнует.

— Ты не прав, к науке следует относиться с уважением. Да и зачем нам с тобой без конца толочь воду в ступе? — Ногами сделал несколько шагов вперед. — Прощай, Реити, — сказал он.

Асимура поспешил за ним, он был очень взволнован.

— Будь здоров, еще раз прошу, позаботься о Кумико. Такако уже в годах, ей одной трудно. Ее тоже не забывай.

— Значит, мы больше не увидимся?

— Наверно. Хотелось бы, чтобы ты передал привет Сэцуко, но, к сожалению, этого делать нельзя. Постарайся хранить мои чувства в своем сердце.

— И все же… И все же дайте ваше согласие на встречу с женой и Кумико. Я сделаю так, что они ни о чем не догадаются.

— Благодарю тебя. Может быть, я извещу тебя письмом, если появится такая возможность. Но сейчас я этого делать не смею.

Ногами поднял руку, давая Асимуре понять, что дальше провожать его не следует.

— Дальше я пойду один, ты оставайся пока здесь.

Он спустился по каменным ступеням вниз и, не оглядываясь, пошел через парк. Его чуть ссутулившаяся фигура вскоре смешалась с гуляющими и растаяла вдали.

Глава 21

Возвратившись с конгресса домой, Асимура, не успев переодеться с дороги, сразу позвонил Такако.

— Удивительно! — воскликнула Сэцуко, видя, как муж набирает знакомый номер.

Бывало и прежде, что Асимура по возвращении из очередной поездки звонил Такако, но такая поспешность за ним наблюдалась впервые.

— Здравствуйте, тетушка! Я только что вернулся из Фукуоки. Как ваше здоровье? Ничего в мое отсутствие не стряслось?

Со стороны можно было подумать, что Асимура отсутствовал по меньшей мере год, и в тоне его чувствовалась не просто вежливость, с какой обычно задают подобные вопросы, а искренняя сердечность.

— Так, значит, все в порядке, а как себя чувствует Кумико?

— Противный, — проворчала Сэцуко. Она решила, что муж просто подтрунивает над теткой.

— Знаешь, — тихо сказал Асимура, обернувшись к Сэцуко и одновременно слушая ответ Такако, — у меня появилась идея.

— Что еще?

— Давай пригласим Такако и Кумико в ресторан. Давно мы не ели мясо на вертеле.

— Я не против, но…

Предложение было неожиданным, оно привело Сэцуко даже в замешательство. Муж так скоропалительно никогда ничего не решал.

— Алло, — заговорил в трубку Асимура. — Вы завтра вечером свободны? Мы хотели бы пригласить вас с Кумико в ресторан. — Очевидно, Такако дала согласие, и Асимура добавил: — В таком случае встречаемся в половине седьмого.

— Тетя, здравствуйте, это я! — Сэцуко отобрала у мужа трубку. — Реити ведет себя не слишком вежливо. Не успел приехать — и сразу в ресторан.

— Но это очень приятно, хотя и неожиданно, — ответила Такако.

— Для меня тоже, — со смехом сказала Сэцуко. — Только переступил порог — и сразу звонить! Похоже, в Фукуоке случилось что-то необычайное.

Последние слова жены заставили Асимуру перемениться в лице.

— Тетя, мы в самом деле не нарушаем ваших планов?

— Что вы! Вот только Кумико нет дома, но, думаю, она тоже с удовольствием пойдет.

— Вот и прекрасно! Раз Реити так настойчиво приглашает, надо пойти ему навстречу.

— Значит, завтра в половине седьмого?

— Предупреди, что мы пошлем за ними машину, — сказал жене Асимура.

— Тетя очень удивилась, — сказала Сэцуко, повесив трубку.

— Чему тут удивляться? Обыкновенное приглашение на ужин.

— Это так неожиданно, на тебя совсем непохоже.

— Но ведь могут и у меня появляться иногда неожиданные желания.

— Все же странно, хотя и приятно. Давно ты нас не приглашал в ресторан. А как там было в Фукуоке?

— Ничего особенного, обычный конгресс, — спокойно ответил Асимура.

— Да, забыла тебя поблагодарить: очень приятно было услышать твой голос из Фукуоки по телефону, тем более что я не ждала твоего звонка. — Обычно Асимура, находясь в командировках, никогда не звонил домой. По-видимому, что-то экстраординарное заставило его отступить от правил, решила Сэцуко. — Ты с кем-нибудь там встретился? — спросила она.

— Кого ты имеешь в виду? — испуганно спросил Асимура.

— Ну, вас там собралось много, может, появился какой редкий гость, с кем ты давно не виделся.

— Верно, верно, — поспешно подхватил Асимура. — Я встретил там профессора Хасэбэ из университета Тохоку. Он в Киото тогда не приехал из-за болезни. А сейчас выглядит прекрасно. Даже не верится, что он так серьезно болел.

— Ты упомянул Киото, и мне вспомнилась наша поездка туда. Помнишь, мне удалось даже, пока ты заседал на конгрессе, съездить в Нару.

— Ванна готова? — прервал Асимура жену, опасаясь, что она снова вспомнит о своем открытии в нарском храме.

— Сейчас проверю, достаточно ли нагрелась вода. — Сэцуко удивилась резкой перемене в настроении мужа.

Асимура все еще не мог успокоиться, возбуждение от встречи в Фукуоке не проходило, более того, после разговора с женой даже усилилось. Сказать правду он не смел, но ему так хотелось хотя бы намеком сообщить о встрече с Ногами. Может быть, поэтому он сразу же по приезде позвонил Такако, чтобы дать выход переполнявшим его чувствам. О, как бы ему хотелось так повести разговор с ней да и с женой, и с Кумико тоже, чтобы они поверили в «воскресение» Ногами и в то же время не догадались бы, что он в Японии.

Но Асимура прекрасно понимал, что это неосуществимо.

Большинство посетителей ресторана в отеле Т. были иностранцы.

За столом напротив Асимуры села Такако, по левую руку — Кумико, справа — Сэцуко.

Тихо играл оркестр.

— Сегодня вечером вы поистине доставили нам большое удовольствие, — обратилась к Асимуре Такако, когда они расправились с закусками.

— Иногда на него находит, — смеясь, сказала Сэцуко.

— Почаще бы! — воскликнула Кумико. — Я приветствую такие причуды.

— Откровенно говоря, у меня возникла мысль поужинать вместе еще во время банкета в Фукуоке, который был устроен в честь участников конгресса, — сказал Асимура.

— И он сразу же вам позвонил, как только переступил порог дома, — добавила Сэцуко. — Правда, разговаривал как-то странно — будто год с вами не виделся.

Асимура внимательно посмотрел на Такако. Да, за последние годы она действительно сдала. Просто прежде они часто виделись и он не обращал на это внимания. А сейчас он сравнивал сидящую напротив Такако с той, какой она была в тридцать лет, когда он и Сэцуко поженились. Да, очень постарела.

И Кумико уже стала взрослой. Он вспомнил, как несколько лет назад они были в этом же ресторане и Кумико, сидя на стуле, болтала ножками, потому что не доставала до пола.

Как был бы рад Ногами, имей он возможность сейчас из укромного уголка поглядеть на нас, подумал Асимура и стал, насколько позволяли приличия, разглядывать посетителей. Ему начало казаться, что где-то среди прилизанных джентльменов и изрядных дам сидят за столиком Ногами и та француженка и наблюдают за ними.

— Как здесь много иностранцев, — сказала Кумико, вслед за Асимурой окидывая взглядом соседние столики.

Асимура обратил внимание на чересчур серьезное выражение лица девушки. Неужели Кумико о чем-нибудь догадывается? Впрочем, ничего удивительного в этом нет. После того что произошло в Киото, после встречи там с француженкой, после ночного происшествия в отеле у нее вполне могли возникнуть подозрения, пусть и неясные, если она сопоставила эти события с открытием Сэцуко в нарском храме.

Асимура перевел взгляд на казавшееся чересчур бледным лицо Такако. Оно излучало спокойствие и удовлетворенность. Она-то наверняка пребывает в неведении и ни о чем не догадывается. Как же я могу нарушить ее покой!

Но тут же Асимура с тревогой обнаружил, что с трудом сдерживает желание рассказать женщинам о своей встрече с Ногами.

Представляю, что произойдет, если я скажу об этом Такако и Кумико. Каким счастьем, какой радостью засветятся их глаза, подумал Асимура. Он начал бояться за себя, бояться, что помимо своей воли проговорится о встрече с Ногами, хотя он пригласил сюда Такако и Кумико именно для того, чтобы как-то иносказательно намекнуть о ней, сделать так, чтобы они без слов поняли: Ногами жив, здоров и находится в Японии.

Асимуре стало страшно принимать участие в беседе. Он боялся невольно проговориться. Поэтому он решил главные образом слушать, что говорят женщины. Но и это было нелегко, ибо он ловил себя на том, что, прислушиваясь к их словам, чересчур внимательно наблюдает за каждой и следит не столько за нитью беседы, сколько за выражением лиц своих собеседниц. Ему начало казаться, будто это не он, а Ногами прислушивается к непринужденной болтовне Такако и Кумико.

Он вспомнил один иностранный роман, который прочитал еще в студенческие годы. Кажется, он назывался «Болтающее сердце». Его суть заключалась в том, что человек неудержимо жаждет поделиться с другими тем, что у него на сердце, и никакая воля не способна подавить это желание.

Асимура в эти минуты представлял себя героем этого романа. Нет, его положение еще сложнее. Ведь ему не просто хотелось сказать о том, что у него на сердце. Он понимал: одно его слово может сразу изменить всю жизнь Такако и Кумико. В мгновение ока совершенно по-новому станет смотреть на жизнь Такако, которая в течение восемнадцати лет страдала во вдовьем одиночестве. Да и с лица Кумико исчезла бы тень печали, узнай она, что ее отец жив.

Асимура физически ощущал усилия, которые ему приходится прилагать для борьбы с обуревавшим его искушением. Внешне он вел с женщинами непринужденную беседу, но в глубине души ожесточенно боролся с желанием рассказать о встрече с Ногами. Ему приходилось вести сейчас такую игру, которая навряд ли была по плечу самому талантливому актеру.

— Какое упущение! — воскликнула вдруг Сэцуко. — Нам надо было пригласить сюда и Соэду — такой удобный случай.

Предложение Сэцуко отвлекло Асимуру от адских мук, которые он испытывал.

— А ведь верно! — решительно поддержал он жену. — Но видимо, это сделать и сейчас еще не поздно. Он, вероятно, в редакции. Через несколько минут он мог бы быть здесь.

— Но мы уже все съели, — смущенно сказала Кумико, слегка покраснев.

— Ну и что из того? К чаю как раз успеет, а поужинаем с ним как-нибудь в другой раз, — сказал Асимура.

— В самом деле, давайте его пригласим, — оживилась Сэцуко. — Пойди позвони ему, Кумико.

Кумико застенчиво поглядела на мать.

— Пойди позвони, — улыбнулась Такако.

Кумико направилась в холл и вскоре вернулась расстроенная.

— Сказали, что уже ушел.

Соэда был уверен, что Кэнъитиро Ногами жив.

Для чего же в таком случае тогдашнему правительству великой японской империи понадобилось сообщать о смерти своего дипломата? Соэда, кажется, начал догадываться. Однажды, когда он стал интересоваться судьбой первого секретаря, Мурао предложил ему об этом спросить Уинстона Черчилля. Похоже, что это было не просто шуткой. Мурао в раздражении, кажется, проговорился.

И Ногами вовсе не умер, а под фамилией Бернард приехал в Японию. Он и сейчас еще, видимо, здесь, но как его найти?

Прежде всего следует еще раз заново проанализировать все события.

Соэда пораньше ушел из редакции и отправился в одно тихое кафе в районе Юракуте. Посетителей здесь было мало, и он без помех мог привести свои мысли в порядок. Он занял столик в углу, вытянул ноги и задумался: итак, когда я был в доме Ито в Корияме, жена его приемного сына сказала: «Да-да, он любит посещать храмы, иногда бывает даже в Наре. А перед отъездом в Токио стал ходить в храмы особенно часто. Однажды вернулся домой вечером такой задумчивый и заперся в своей комнате. Потом вышел к нам и сказал: еду в Токио…»

Странное поведение Ито можно объяснить тем, что он обнаружил в книге посетителей фамилию, написанную почерком Ногами, и решил, что Ногами жив. Неожиданный отъезд в Токио был продиктован желанием разыскать Ногами. Безусловно, Ито был потрясен своим открытием: человек, которого он давно считал умершим, жив!

Но почему Ито убили? Если выводы расследования верны, значит, Ито приехал в район Сэтагая с кем-то вместе. Не исключено, что этот кто-то просто назначил ему свидание и он приехал сам. Трудно поверить, что туда можно было затащить бывшего военного атташе, обладателя четвертого дана по борьбе дзю-до, насильно. Значит, у Ито для посещения Сэтагая имелись свои причины. Наверно, он хотел повидаться с кем-то, кто жил в этом районе.

Соэда вытащил блокнот, перелистал его и нашел страничку, где был выписан состав японского представительства в нейтральной стране, дополненный его краткими пометками: посланник Тэрадзима (умер), Ногами (умер), Мурао, Кадота (стажер, умер), Ито.

Ничто не подсказывало ему причину поездки Ито в район Сэтагая. Жилища всех этих дипломатов находились далеко от Сэтагая. Что же интересовало Ито в этом районе?

Внезапное предположение чуть не заставило Соэду привскочить на стуле: стоп, а стажер Кадота! Действительно ли он умер? Сомнение это возникло по ассоциации: если Ногами оказался жив, почему то же самое не могло случиться с Кадотой?

Где и от кого он узнал о смерти Кадоты? Ага, ему сообщил об этом чиновник из министерства иностранных дел! Этого было достаточно, чтобы он решил, что Кадоты нет в живых. Но может быть, есть смысл это сообщение проверить? Если бывший стажер Кадота, подобно Ногами, жив, совсем в ином свете предстает поведение Ито в Токио.

Не исключено, что после войны Кадота поселился в районе Сэтагая, где-то неподалеку от того места, где был убит Ито.

Когда Соэда вернулся в редакцию, сосед по столу встретил его игривой улыбкой:

— Тебе опять не повезло.

— Что такое?

— Только что тебе звонили, очень приятный женский голосок. Назвалась Ногами.

— Что ты говоришь!

— Вижу, тебя это огорчило. Она тоже расстроилась, узнав, что ты уже ушел.

Значит, это была Кумико, Соэда взглянул на часы: половина девятого. Странно, никогда она так поздно не звонила в редакцию.

Он попросил телефонистку редакции связаться с домом Ногами.

— Звонила несколько раз — никто не отвечает, — ответила та через некоторое время.

— Значит, Кумико ушла куда-то с матерью и звонила не из дома, с сожалением подумал Соэда, но расстраиваться было некогда: у него появилось срочное дело.

Соэда позвонил в Сагу, в отделение их газеты. Трубку взял начальник отделения, и Соэда попросил его выяснить, чем занимается и где находится бывший сотрудник министерства иностранных дел Гэлъитиро Кадота, проживавший прежде в Саге.

— Точный адрес не знаете?

— К сожалению, нет. Во время войны он работал за границей стажером в нашем представительстве. Наведите справки в муниципальном управлении.

— Постараюсь выяснить, — ответил начальник отделения, — завтра или послезавтра пошлю ответ с ежедневной информацией.

— Благодарю, — ответил Соэда и в задумчивости повесил трубку.

Работа подошла к концу, пора было возвращаться домой, но прежде Соэда решил заехать еще раз в гостиницу «Цуцуия», где останавливался Ито по приезде в Токио.

Соэда уже был там и сегодня хотел лишь выяснить: не упоминал ли случайно Ито в разговоре фамилию Кадота?

Поскольку Ито плохо знал Токио, он, выясняя адреса, мог случайно упомянуть эту фамилию, если, конечно, принять версию, что Кадота живет в Сэтагая и Ито намеревался посетить именно его.

Правда, в прошлый раз хозяин гостиницы эту фамилию не упоминал, но, с другой стороны, Соэда и не спрашивал о ней. Теперь же Соэда специально решил спросить его о Кадоте, и, может быть, ответ владельца гостиницы что-то прояснит.

Когда Соэда вошел в гостиничный вестибюль, позади послышалось:

— Добро пожаловать!

Соэда обернулся. Ему вежливо кланялся высокого роста мужчина в рабочей куртке. Видимо, принял меня за человека, желающего снять номер, подумал Соэда и отрицательно махнул рукой.

— Мне нужно повидаться с хозяином, передайте, что его хочет видеть корреспондент Соэда.

— Слушаюсь, — ответил мужчина и исчез за дверью.

Соэду удивило, что его не встретила знакомая служанка. Со второго этажа спустилась девушка, неся поднос с грязной посудой. Эту девушку, как и того мужчину, в рабочей куртке, он прежде здесь не видел.

— Прошу вас сюда, — пригласил Соэду появившийся в дверях мужчина.

Соэда последовал за ним. Мужчина остановился у оклеенной бумагой раздвижной перегородки и, сделав рукой приглашающий жест, сказал:

— Пожалуйста!

Соэда раздвинул перегородку и оказался в той самой комнате, где хозяин гостиницы принимал его в прошлый раз.

Увидев Соэду, хозяин отложил газету в сторону и снял очки.

— Прошу, садитесь, — сказал он с деланной улыбкой.

— Вынужден снова вас побеспокоить, — сказал Соэда, усаживаясь.

— Всегда рад вас видеть. Что привело вас ко мне сегодня?

— Я опять по тому же делу. По поводу вашего бывшего постояльца Тадасукэ Ито.

— Так-так, — произнес хозяин, с некоторым усилием сохраняя улыбку. — Значит, расследование до сих пор не закончено?

— Похоже, что полиция за неимением улик поставила на этом деле крест.

— Видимо так, если судить по газетам. Я внимательно слежу за сообщениями по этому делу. Знаете, хотя господин Ито всего сутки жил в моей гостинице, я все время вспоминаю о нем: все же такой ужасный конец.

— Скажите, он никогда не говорил о своем намерении съездить в Сэтагая?

— Нет, и мне совершенно неизвестно, с какой целью он туда поехал.

— Кстати, в связи с этой поездкой он случайно не упоминал фамилии Кадота?

— Кадота? — владелец гостиницы как-то странно поглядел на Соэду. — Нет, не упоминал, — медленно произнес он. — А кто такой этот Кадота?

— Полагаю, приятель Ито. Не исключено, что Ито отправился в Сэтагая повидаться с ним. Правда, это всего лишь мое предположение.

— А-а, значит, доказательств нет?

— Доказательств нет. Я и приехал сюда, чтобы узнать, не упоминал ли он при вас эту фамилию.

— Нет, этой фамилии я от него ни разу не слышал.

Больше спрашивать было не о чем, и Соэда, поболтав еще несколько минут с владельцем гостиницы, распрощался.

Слабая надежда, которую питал Соэда, направляясь в гостиницу, рассеялась. Когда он уже был у самого выхода, откуда-то из полумрака появился мужчина в рабочей куртке и, слегка поклонившись, прошел мимо. Вслед за ним показалась уже знакомая служанка — та самая, которая убирала комнату Ито.

— Вот, снова вас побеспокоил, — сказал Соэда.

— Что привело вас к нам на этот раз? — с улыбкой спросила служанка.

— Так, кое-что хотел узнать у вашего хозяина. Кстати, уж раз мы повстречались: вы никогда не слышали от господина Ито фамилию Кадота?

— Кадота? — задумчиво повторила служанка. — Нет, что-то не припомню.

— То же самое сказал мне и ваш хозяин.

— При мне он такую фамилию не упоминал, — повторила служанка.

— Должно быть, у вас тут работы прибавилось, — сказал Соэда, глядя на объемистую сумку с покупками, которую служанка держала в руке.

— Да, в последнее время стало больше постояльцев.

— Это хорошо, значит, дело процветает. Кстати, кто этот мужчина в куртке, тот раз я его не видел.

— Новый служащий, хозяин нанял, рук-то стало не хватать. Правда, взял он его больше из жалости. Несколько дней назад жена от него сбежала, а ребенка ему оставила. Он пришел к нам и говорит: согласен на любую работу. Хозяин над ним и сжалился, тем более что черной работы по горло.

— Ну, извините, что задержал вас, как-нибудь опять наведаюсь.

— Будем рады, всего вам хорошего.

На следующий день Соэда позвонил Кумико.

— К сожалению, вчера вечером не застала вас в редакции, — сказала девушка. — Асимура пригласил нас с мамой в ресторан. Во время ужина он попросил меня позвонить вам, узнать, не составите ли вы нам компанию. Но в редакции ответили, что вы ушли домой.

— Жаль, что так получилось, — сказал Соэда. — Я ненадолго выходил по делу. Когда мне сообщили о вашем звонке, я сначала решил, что вы звонили из дома, и позвонил к вам. Но мне, разумеется, никто не ответил.

— Кстати, Асимура хотел о чем-то с вами поговорить.

— Вот как? Он, кажется, ездил на Кюсю?

— Да, в Фукуоку.

Какое совпадение, подумал Соэда, ведь Кадота тоже жил на Кюсю — правда, не в Фукуоке, а в Саге. Но зачем понадобился я Асимуре? До сих пор он мной не интересовался.

— Может быть, мне позвонить ему? — спросил Соэда.

— Пожалуй, сначала я ему позвоню, а потом скажу вам, — ответила Кумико после некоторого раздумья.

Соэда понял, что совершил ошибку: не так уж он близко знаком с Асимурой, чтобы звонить ему по телефону.

— В таком случае жду вашего звонка. Надеюсь в ближайшие дни побывать у вас.

— В самом деле, вы давно к нам не заходили, мама тоже будет рада вас видеть.

— Передайте ей от меня сердечный привет.

Соэда с нетерпением ждал ответа из отделения газеты в Саге. Но ответ от начальника отделения пришел только через два дня.

«В ответ на Вашу просьбу сообщаю следующее: по данным муниципального управления, интересующий вас Гэнъитиро Кадота проживал в городе Саге в районе Мидзугаэ. Я сразу же направил по этому адресу сотрудника, который выяснил, что точных данных о смерти Кадоты нет…»

Кажется, мои предположения подтверждаются, подумал Соэда, дочитав до этого места.

«…Но в настоящее время этот господин по указанному адресу не проживает.

Господин Гэнъитиро Кадота еще во время службы за границей потерял жену. Детей у него нет. Сейчас в его доме живет старший брат с семьей. Когда Кадота по окончании войны вернулся в Японию, он подал в отставку и поселился в Саге вместе с братом.

Но в 1946 году Кадота внезапно уехал в Кансай, и с тех пор брат никаких известий от него не получал. Однажды он даже подал прошение о его розыске, но до сих пор никаких сведений не имеет и не знает, жив Кадота или умер.

Брат сообщил также, что о смерти Кадоты он узнал от чиновника министерства иностранных дел вскоре после того, как тот уехал из Саги. Однако брат считает, что слух о смерти Кадоты возник в связи с его внезапным отъездом из города».

Что все это значит? Ясно одно: чиновник министерства, сообщивший ему о смерти Кадоты, сам стал жертвой непроверенных слухов. Но почему они возникли?

Полученные сведения значительно проясняли ситуацию: значит, Ито по приезде в Токио посетил Кадоту. Ошибки здесь быть не могло.

Но отсюда следовало, что Ито, вопреки общему мнению, должен был знать, что Кадота жив. И еще: Ито, торгуя своей галантереей в провинциальном городке, продолжал, по-видимому, внимательно следить за всеми, кто был ему знаком по работе в японском представительстве в нейтральной стране.

Тогда предположим, что Ито по подписи, оставленной в книге посетителей, понял, что Ногами жив и находится в Японии. Зная об увлечении Ногами стариной, Ито решил, что тот обязательно по приезде отправится любоваться древними храмами. Причем допускал, что Ногами остановился в Токио и время от времени, оттуда совершал поездки в места, известные старинными храмами.

Ито срочно выехал в Токио и отправился к Кадоте. И почему бы не предположить, что Кадота живет как раз в районе Сэтагая?

Ну хорошо, а почему Кадота скрывается? Кому было нужно распространять слух о его смерти? Ведь во время войны он занимал в представительстве более чем скромный пост стажера.

Мысли Соэды перекинулись на обстоятельства отправки первого секретаря Ногами в больницу и связанный с этим переезд из нейтральной страны, где находилось представительство, в Швейцарию. Навряд ли Ногами поехал туда один. Если же сообщение о его смерти было ложным, то для поездки в Швейцарию, очевидно, потребовалась какая-то маскировка. Прежде всего Ногами прикинулся больным. Тогда достаточно правомерным становится предположение, что к первому секретарю был приставлен стажер Кадота для сопровождения. Причем соблюдение тайны в данном случае было чрезвычайно важно.

Военный атташе Ито поверил в смерть Ногами, и, естественно, когда узнал, что Ногами жив, первой его мыслью было выяснить все обстоятельства его «смерти» именно у Кадоты, который, как ему, выходит, было известно, сопровождал Ногами в Швейцарию. Не это ли заставило Ито отправиться на окраину Сэтагая?

Почему же в таком случае Ито был убит? Не потому ли, что его пути скрестились с Кадотой?

Придя к такому выводу, Соэда решил, что его предположения все же пока крайне зыбки и требуют серьезных доказательств. Ведь, остановившись в гостинице «Цуцуия», Ито не сразу отправился в Сэтагая. Сначала он поехал к Таки и Мурао.

Соэда и раньше предполагал, что Ито побывал у Таки и Мурао, но тогда он видел цель визита в выяснении обстоятельств появления в Японии Ногами. Теперь же Соэда больше склонялся к мысли, что Ито посетил их, чтобы узнать местонахождение Кадоты. Другими словами, Ито, очевидно, надеялся, что Мурао и Таки, находившиеся за границей в той же стране, что и Кадота, могли знать и его нынешний адрес.

Короче, Ито, должно быть, рассчитывал хотя бы узнать адрес Кадоты, если ему у Мурао или Таки не удастся выяснить что-либо конкретное о Ногами.

Кто-то из них — Таки или Мурао — сообщил, видно, Ито, что Кадота живет в районе Сэтагая. Соэда решил, что, скорее всего, это сделал Таки. Доказательством тому служило довольно странное поведение последнего: он внезапно подал в отставку с поста директора-распорядителя Ассоциации по культурным связям с зарубежными странами, потом вдруг скрылся на горном курорте, а вслед за этим неожиданно отправился в Киото. Видимо, он чего-то опасался.

Соэда припомнил, что, по его данным, фамилия Ито не значилась в списках бывших военных, поддерживающих друг с другом связи через свои организации. Следовательно, Ито, став владельцем провинциальной галантерейной лавки не порвал со своими прежними мечтами, и мог иметь тайные связи не с рядовыми военными, а с бывшими руководящими военными деятелями.

Теперь, думал Соэда, следует в первую очередь выяснить, где находится Кадота.

И он задумал вновь встретиться с Таки и Мурао.

Глава 22

Соэда позвонил Таки. Ему ответили, что хозяин в отъезде и, когда вернется, неизвестно. Домашние, вероятно, знали, где находится Таки, но Соэда решил не проявлять особой настойчивости. По всей вероятности, они были предупреждены и все равно ничего бы ему не сказали.

На всякий случай Соэда позвонил в министерство иностранных дел, хотя был уверен, что Мурао после той ночи в отеле еще находится на излечении. Так и вышло, ему ответили, что Мурао болен.

— Не скажете, когда примерно он может появиться на работе? — спросил Соэда.

— Недели через две.

— А где он сейчас находится?

— Точно неизвестно, кажется, где-то на горячих источниках в Идзу.

— Но вы ведь поддерживаете связь со своим начальником отдела?

— На этот вопрос мы посторонним отвечать не обязаны.

Итак, Соэде удалось лишь выяснить, что Мурао отдыхает где-то в Идзу.

Горячих источников в Идзу немало, и обзванивать все отели на курортах не было смысла. Тем более что Мурао, вне всякого сомнения, зарегистрировался под чужой фамилией.

Соэда решил зайти к Мурао домой. Авось там ему повезет и он что-либо выяснит.

Дом Мурао находился в южном квартале района Аояма, который населяли главным образом люди среднего достатка.

Отыскав нужный номер дома, Соэда постучал. На его стук вышла молоденькая служанка, вслед за которой появилась женщина лет тридцати пяти.

— Простите, вы не супруга господина Мурао? — спросил Соэда.

— Нет, я ее сестра. Госпожи Мурао нет дома.

— Извините за беспокойство. Я из газеты. В министерстве иностранных дел мне сообщили, что господин Мурао болен и сейчас отдыхает в Идзу. Госпожа Мурао поехала вместе с ним?

— Да, — нерешительно ответила женщина.

— А как себя чувствует господин Мурао?

— Видите ли, сестра неожиданно попросила меня побыть у них в ее отсутствие, я даже не успела толком ни о чем ее расспросить, — уклончиво ответила женщина.

— Дело в том, что мне необходимо срочно переговорить с господином Мурао. Вы не скажете, на каком он курорте в Идзу?

— Врачи строго-настрого запретили господину Мурао до полного выздоровления с кем-либо встречаться.

— Неужели он так плох? — Вначале Соэда подумал, что Мурао и впрямь плох, но по выражению лица женщины тут же догадался, кто это всего лишь уловка: просто ей запретили сообщать кому бы то ни было о местонахождении Мурао. — Мне достаточно будет нескольких минут. И если он в самом деле плохо себя чувствует, я сразу уйду. Скажите, где он остановился?

Женщина заколебалась. Сестра строго-настрого предупредила, чтобы она никому не сообщала, где находится Мурао, но, с другой стороны, она, видимо, не была уверена, распространяется ли запрет на представителя прессы.

Видя ее колебания, Соэда пошел на хитрость:

— Может быть, лучше сначала мне позвонить по телефону, — выяснить, позволяет ли здоровье господина Мурао меня принять?

Женщина сразу же попалась на эту хитрость.

— Да, так будет лучше, — сказала она, вынимая из кармана записную книжку. Ее успокоило, что репортер не собирается сразу ехать в Идзу, он сперва позвонит туда. — Фунабара, номер…

— Фунабара? Это недалеко от храма Сюдзэндзи?

— Кажется.

— А как называется отель?

— Тоже «Фунабара». Он там единственный.

— Благодарю вас, — сказал Соэда. — Кстати, господин Мурао остановился под своей фамилией?

— Нет, подфамилией Гиити Ямада.

На следующее утро Соэда выехал в Идзу.

Курорт Фунабара с горячими источниками расположился в тихом, сравнительно безлюдном месте у подножия горы. Соэда сразу заметил белое здание единственного здесь отеля и невольно вспомнил холодно-безразличное лицо Мурао во время их первой встречи. Кажется, ему предстояла нелегкая беседа. Еще до встречи Соэда уже представил, как раздражен будет Мурао: мало того, что после ранения он всячески избегает встреч с чужими людьми, а тут, как назло, из Токио специально еще приезжает этот неприятный ему корреспондент, который к тому же намерен с ним говорить на крайне нежелательную тему.

Отель был небольшой. По дороге к нему Соэда миновал несколько расположенных вдоль реки открытых павильонов, где готовили блюда из дичи, которым славились эти места.

— У вас остановился господин Ямада? — спросил Соэда у вышедшей ему навстречу простоватой служанки.

— Да, он отдыхает в нашем отеле, — сразу же ответила она.

— Вместе с супругой?

— Да.

— Моя фамилия Соэда, я приехал из Токио, мне нужно переговорить с госпожой Ямада.

Соэда нарочно не назвал свою газету, надеясь, что Мурао не сразу припомнит, кто такой Соэда. Кроме того, он решил сначала переговорить с его женой.

Вскоре появилась госпожа Мурао. На вид ей можно было дать лет сорок, не больше. Сестры были удивительно похожи друг на друга.

— Мне передали, что вы хотели меня видеть, — поклонившись и озадаченно глядя на Соэду, сказала она.

— Да, моя фамилия Соэда, я работаю в газете, однажды я уже встречался с вашим мужем, — выпалил единым духом Соэда, вручая свою визитную карточку.

На лице госпожи Мурао отразилась легкое беспокойство. Должно быть, она подумала, что муж будет недоволен встречей с назойливым посетителем, поскольку все газетчики представлялись ей назойливыми субъектами.

— Прошу извинить, — сказала она, улыбаясь, — но муж себя плохо чувствует, он приехал сюда отдохнуть, врачи запретили ему встречаться с кем бы то ни было.

— Мне это известно, заранее прошу прощения, что, несмотря на это, я все же решил его побеспокоить. Мне необходимо встретиться с ним всего лишь на пять-десять минут, не более.

— Я должна посоветоваться с мужем, — сказала женщина, не решаясь наотрез отказать человеку, специально приехавшему из Токио.

— Благодарю вас.

Женщина ушла, Соэда остался дожидаться ее в вестибюле. Сквозь окно виднелись освещенные солнцем горы, темными пятнами выделялись на них рощи криптомерии.

Вскоре госпожа Мурао вновь появилась, ее лицо выражало растерянность.

— Прошу прощения, — сказала она, сгибаясь в поклоне, — но муж не может вас принять.

Соэда ожидал отказа и заранее к нему подготовился.

— Я прекрасно понимаю, сколь неприлично докучать господину Мурао во время его отдыха. Но я специально приехал с ним повидаться, и мне достаточно было бы пяти минут… Правда, если ему прописан абсолютный покой, тогда ничего не поделаешь…

Соэда нарочно употребил эти слова, зная, что на курорте с горячими источниками не может быть «абсолютного покоя», поскольку здесь не больница, да и врач к Мурао навряд ли приставлен.

Госпожа Мурао колебалась, не зная, как поступить, и лишь тихо повторяла одно и то же. Но Соэда упорно стоял на своем.

— Прошу вас подождать, — наконец сказала женщина, и на ее лице появилось решительное выражение.

Ждать пришлось долго. Соэда представлял себе, как Мурао наставляет жену любым путем отвязаться от нежелательного посетителя, а жена в свою очередь убеждает его, что так поступать неприлично.

Группа отдыхающих в теплых кимоно вышла в сад, направляясь к реке. Их сопровождала служанка с объемистой корзинкой в руках. Вероятно, они шли в один из павильонов отведать знаменитое блюдо из дичи.

Наконец госпожа Мурао вернулась, на этот раз Соэда никакой растерянности у нее на лице не заметил.

— Прошу вас, пройдемте, — сказала она.

Служанка подала Соэде комнатные туфли, и он пошел вслед за женщиной.

— Господин Мурао согласился со мной встретиться? — спросил Соэда.

— Кажется, я его убедила, — приветливо улыбаясь, сказала женщина.

Соэда низко склонился в благодарном поклоне.

— Еще раз извините за доставленное беспокойство, я отниму у господина Мурао всего несколько минут.

— Муж сейчас в плохом настроении, поэтому прошу вас быть с ним помягче.

Они прошли по длинному коридору, несколько раз сворачивая то в одну, то в другую сторону.

— Сюда, пожалуйста, — сказала госпожа Мурао, обернувшись к Соэде и указывая на дверь, к которой они подошли.

— Благодарю. — Соэда инстинктивно одернул пиджак и вошел в комнату.

Мурао сидел в кресле спиной к двери, кутаясь в ватное кимоно. Раздвижная стена была сдвинута в сторону, открывая вид на тянувшийся вдали горный кряж.

Опередив Соэду, госпожа Мурао подошла к мужу и что-то ему шепнула.

— Прошу вас, — сказала она, обернувшись к Соэде, и поставила рядом с креслом, в котором сидел Мурао, стул.

— Добрый день, — поздоровался Соэда.

Мурао слегка кивнул головой, не удостоив его взглядом. Соэда был удивлен — как Мурао исхудал со времени их последней встречи!

— Прошу прощения, что нарушаю ваш отдых. Я отниму у вас всего несколько минут.

Мурао ответил не сразу. Слегка повернув голову, он искоса взглянул на Соэду. Толстое кимоно скрывало забинтованное плечо.

— А, это ты! — сказал он слабым голосом после некоторой паузы. В тоне Мурао чувствовалось, что он с трудом заставляет себя разговаривать с незваным гостем.

— Как ваше самочувствие? — спросил Соэда, ни словом не обмолвившись о ранении.

Соэда понимал, что Мурао скрывает истинную причину своей болезни, и посчитал за лучшее сделать вид, будто он ничего не знает.

— Благодарю, вполне приличное, — пробормотал Мурао. — Какое у тебя ко мне дело?

— Еще раз извините за неожиданное вторжение, — сказал Соэда, усаживаясь на стул, — и за то, что вынужден задать вам не совсем приятный вопрос. — Соэда решил говорить без обиняков, надеясь получить столь же прямой ответ.

— Выкладывай, — сердито сказал Мурао, не глядя на журналиста.

— Речь пойдет снова о том времени, когда вы работали в нашем представительстве за границей… — Соэда заметил, как при этих словах Мурао недовольно поморщился. — В ту пору в представительстве работал и стажер Кадота, не так ли?

Мурао молча кивнул головой.

— Вы, конечно, были с ним знакомы?

— Разумеется, ведь мы вместе служили. К тому же он был моим подчиненным.

— Скажите, какой у него был характер?

— Характер? Зачем тебе понадобилось спустя столько лет выяснять, какой у него характер? — удивился Мурао, с недоверием посмотрев на Соэду.

— Однажды я уже вам говорил, что собираю материал о японской дипломатии во время мировой войны. В связи с этим я хотел бы кое-что узнать и о Кадоте.

— Кадота был всего лишь стажер, ничего о дипломатической работе не знал, он выполнял наши распоряжения.

— Простите, я слышал, что Кадота сопровождал первого секретаря Ногами в Швейцарию, когда последнему порекомендовали лечь в больницу. И мне хотелось бы из его уст узнать о пребывании Ногами в Швейцарии.

Мурао как бы равнодушно глядел куда-то вдаль, но за деланным безразличием он явно пытался скрыть охватившее его беспокойство.

— Короче говоря, ты хочешь встретиться с Кадотой?

— Да, но прежде я хотел бы расспросить вас о нем.

— К сожалению, должен тебя разочаровать. Кадота умер. — На губах Мурао появилась чуть заметная усмешка. — Я слышал, что по окончании войны он вернулся в Японию, подал в отставку, поселился у себя на родине, на Кюсю, но вскоре заболел и умер, — ровным голосом добавил Мурао.

— Такие слухи дошли и до меня, — спокойно ответил Соэда, — но редакция через свое отделение в Саге выяснила, что Кадота вовсе не умер, а уехал из города в неизвестном направлении.

На лице Мурао появилось смятение. Соэде показалось, будто он услышал даже испуганное восклицание, которое Мурао с трудом удалось подавить.

— Не знаю, — нервно произнес наконец Мурао, — не знаю. Этого не может быть. Я слышал совершенно точно, что Кадота умер.

— Но его родной брат, который и сейчас живет в Саге, с удивлением говорил, что в Токио распространились слухи о смерти Кадоты, хотя он просто уехал в неизвестном направлении.

— Я вижу, вы значительно продвинулись в выяснении судьбы Кадоты, и вам нет необходимости о чем-либо спрашивать меня. Путь уж ваша газета его разыскивает, — с усмешкой сказал Мурао, всем своим видом давая понять, что его абсолютно не интересует какой-то там бывший стажер.

— Да, я и намерен разыскивать Кадоту, а вас прошу описать лишь его характер.

— Честный человек, добросовестно выполнял все поручения. Ничего к этому добавить не могу.

— Кадота, по-видимому, очень заботливо относился к господину Ногами, — сказал Соэда.

— Почему ты так думаешь?

— Но ведь именно он вызвался сопровождать Ногами в Швейцарию, когда тот заболел.

— Ничего удивительного. Просто Кадота был самый молодой и более свободный. Остальные же не могли позволить себе роскошь сопровождать Ногами, они буквально были завалены работой. В таких случаях используют самого молодого и незанятого, только и всего. Нет, Кадоту с Ногами не связывали какие-то особые отношения.

— Скажите, Ногами в самом деле умер от чахотки?

— Да.

— Умирая, он находился в полном сознании?

— В полном ли сознании? Этого я не знаю, — необдуманно ответил Мурао.

Мурао, проявлявший до сих пор удивительную осторожность, совершил непростительную ошибку, на которую и рассчитывал Соэда, задавая этот вопрос.

— Не знаете? Это как же понять?

— Что ты имеешь в виду? — ответил вопросом на вопрос Мурао, поняв, что попал впросак.

— Но как же, Кадота был в Швейцарии с Ногами до конца. А вы ездили туда за останками покойного, и Кадота, разумеется, должен был сообщить вам о последних минутах Ногами.

Мурао отвернулся, между его бровей залегла глубокая складка.

— Поэтому вы должны были знать о состоянии Ногами перед его кончиной.

— Мне сказали, что он был спокоен, — выдавил наконец из себя Мурао.

— Значит, Ногами находился в сознании. А вы сказали, будто не знаете.

— Запамятовал, но теперь припоминаю: Кадота в самом деле говорил, что Ногами умирал спокойно и в полном сознании.

Теперь наступила очередь задуматься Соэде. Интуиция подсказывала, что Кадота ничего Мурао не сообщал о последних минутах Ногами. Доказательством тому была внезапная растерянность Мурао и его совершенно необдуманный ответ.

Да, собственно, Кадота и не мог ему ничего сообщить, ведь Ногами же не умер.

— Кадота вернулся в Японию тем же пароходом, что и вы? — спросил Соэда.

— Нет, он отплыл позднее. Я, как дипломат, был отправлен на родину на английском судне. Кадоте же поручили привести в порядок дела, поэтому он отбыл на месяц позже остальных.

Мысленно Соэда «приведение в порядок дел» связал со «смертью» Ногами. Недаром Кадота по возвращении в Японию сразу же подал в отставку со своего поста в министерстве иностранных дел и скрылся настолько бесследно, что даже распространился слух о его смерти.

— Послушай, — обратился Мурао к Соэде, приходя наконец в себя, — почему ты так настойчиво расспрашиваешь о Ногами?

— Господин Мурао, говорят, что Ногами жив.

— Что?! — воскликнул Мурао, но удивление его было не вполне искренним. Вероятно, он ожидал этих слов от Соэды. — Странно, не знаю, кто распространяет подобные слухи. Разве недостаточно, что о его смерти официально сообщило министерство иностранных дел и информация об этом была опубликована в прессе?

— Мне это известно.

— Еще бы! Но сообщение о смерти дипломата не может быть ошибочным, ведь это было официальное правительственное сообщение.

— И все же есть основания утверждать, что сообщение министерства иностранных дел было ошибочным.

— Какие же это основания?

— Самые определенные: Ногами видели в Японии.

— Чепуха! Кто мог его видеть?

— Я не могу пока и не имею права назвать сейчас имя человека, который видел Ногами, но такой человек есть.

— Но верно ли это? Мало ли в мире встречается двойников. Впрочем, к чему эти разговоры. Послушай, Соэда, у меня нет никакого желания продолжать эту нелепую беседу. Ведь жена Ногами уверена в его смерти, останки дипломата доставлены в Японию. Прошу тебя ради спокойствия родных: прекрати это бессмысленное расследование.

— Вы так думаете? Тогда позвольте задать вам еще один вопрос.

— Не хватит ли? Я приехал сюда отдыхать и с самого начала не хотел с тобой встречаться, это жена настояла…

— Прошу прощения, но все же позвольте задать вам еще один вопрос. Речь идет об убитом Тадасукэ Ито, который тоже служил вместе с вами в представительстве в качестве военного атташе. Вы, должно быть, знаете из газет об этом убийстве.

— Да, знаю, — резко ответил Мурао.

— Скажите, а что он из себя представлял в ту пору, когда служил в представительстве?

— Что за странная любознательность? То говори ему о характере Кадоты, теперь об Ито. — Мурао иронически рассмеялся.

— Я хотел бы выяснить некоторые детали, связанные с деятельностью Ито.

— Ваша газета изучает обстоятельства его убийства?

— В некотором смысле, поскольку газету не могут не интересовать и такого рода события.

— Но ты ведь работаешь не в отделе уголовной хроники, а, если не ошибаюсь, в отделе политической информации.

— Верно, но иногда для более успешного изучения дела мы сотрудничаем с другими отделами. Убийство Ито — как раз такой случай. Убийца пока не найден, и нашу газету интересует Ито как человек — это облегчит розыск преступника.

— Вы кого-нибудь подозреваете?

— Нет. Пытаемся лишь нащупать нити, ведущие к убийце.

— Что я могу об Ито сказать? Одним словом, типичный армейский офицер.

— Что это означает?

— Военный до мозга костей — другого слова не подберешь.

— Значит, он верил в победу Японии?

— Безусловно!

— И все же его взгляды должны были отличаться от взглядов тех военных, которые находились в самой Японии. Он служил за границей, причем в нейтральной стране, где особенно четко можно себе представить военную ситуацию. По своему положению он мог дать объективную оценку происходивших событий. Правда, в Японии существовала так называемая морская группировка, которая считала, что поражение Японии в войне неизбежно.

— Ито был не моряком, а армейским офицером.

— И поэтому верил в победу?

— В фанатичной вере в победу Японии как раз проявлялась его ограниченность, он служил в нейтральной стране, но вполне пришелся бы ко двору в нашем посольстве в Германии.

В голове Соэды что-то начало проясняться.

— Значит, в самом представительстве были противостоящие друг друг группировки?

— …

— Это так, господин Мурао?

— В точности я этого не знал. — Мурао попытался уклониться от прямого ответа.

— Неужели? В таком случае позвольте изложить свои соображения на этот счет. В ту пору в нейтральной стране активно действовали разведки как стран оси, так и союзных держав. Причем на морскую группировку в Японии рассчитывала Англия. Ведь японский военно-морской флот традиционно считался настроенным проанглийски… Будучи значительно ближе к морской группировке, чем к армейской, Ногами противостоял военному атташе Тадасукэ Ито. Верно ли мое предположение, господин Мурао?

Мурао вдруг повернулся спиной к Соэде.

— Я не вправе ограничивать твое воображение. Каждый волен предполагать все, что ему заблагорассудится. Но скажи мне все же, Соэда: почему ты так упорно копаешься в прошлом Ногами? Тебе кто-то это поручил? Если да, то кто?

— Господин Мурао, возможно, Кэнъитиро Ногами станет моим тестем.

— Что?! — Мурао даже приподнялся в кресле. — Как это понимать?

— У Ногами есть дочь по имени Кумико.

— Вот оно что! — воскликнул Мурао и растерянно умолк.

Соэда открыто встретил его взгляд. Мурао первым опустил глаза и откинулся на спинку кресла.

— Вот оно что, — повторил Мурао. — Я этого не знал, Соэда.

Тьма, скрывавшая подножия гор за окном, теперь окутала их до вершины.

— Послушай, если хочешь узнать что-нибудь о Ногами, поговори с Таки.

— С Таки? — Соэда поднялся со стула. — А где он сейчас находится?

— В Иокогаме, в Гранд-отеле.

— Вот как?

Почему-то Соэда сразу вспомнил о французах-супругах Бернард, которых он разыскивал по токийским гостиницам. Пожалуй, их следовало искать в Иокогаме, подумал он.

— Господин Мурао, а супруги Бернард тоже остановились в этом отеле?

Мурао вздрогнул, но голос его был неожиданно спокойным:

— Об иностранцах с такой фамилией я ничего не знаю… Спроси у Таки, может быть, он о них что-нибудь слышал.

В редакцию Соэда вернулся из поездки в Идзу вечером. Сотрудник отдела сразу же сообщил ему, что звонили по телефону от Асимуры. Должно быть, Сэцуко, решил Соэда.

— Просили, чтобы по возвращении ты позвонил — не позже шести часов.

Соэда взглянул на оставленный номер телефона. В скобках стояло: «Университет Т.» Значит, звонок был от самого Асимуры.

Это несколько удивило Соэду, поскольку до сих пор они, по существу, не общались.

За две или три короткие встречи у Соэды сложилось впечатление об Асимуре как о человеке серьезном, типичном ученом, который предпочитал скорее слушать других, чем активно участвовать в беседе. Впрочем, сухарем его назвать было нельзя.

Звонок Асимуры поверг Соэду в недоумение. Можно было еще понять, если бы Асимура попросил позвонить домой, но он ставил университетский номер телефона и, следовательно, не хотел, чтобы об их разговоре знала Сэцуко.

Соэда позвонил в университет.

Прошу извинить, что не предупредил вас заранее, не могли бы мы встретиться сегодня вечером? — спросил Асимура.

— Да, конечно, тем более что никаких особых дел у меня вечером нет, — ответил Соэда.

— Если вас не затруднит, приходите в ближайший к университету ресторан. Я буду вас там ждать.

— Хорошо, я сразу же выезжаю.

— Вы знаете, где он находится? Это напротив главного входа в университет.

— Более или менее представляю.

В такси Соэда никак не мог решить, зачем он понадобился Асимуре. Недавняя встреча с Мурао на курорте Фунабара подсказывала ему, что, видимо, речь пойдет о Ногами — никакую другую причину для столь неожиданного свидания Соэда представить себе не мог.

Асимура, конечно, проявил трогательную заботу о Кумико, ведь это он настоял, чтобы во время ее поездки в Киото у нее был сопровождающий. Конечно, ему и во сне не снилось, что Ногами жив и даже находится в Японии. И вот он решил со мной посоветоваться — все-таки какие-то странные события происходят в последнее время, и в них невольно оказалась вовлеченной Кумико. Ну и, кроме того, ему должно быть известно о наших отношениях с Кумико. Вероятно, об этом он узнал от Сэцуко, думал Соэда.

Он остановил такси около ресторана и поднялся на второй этаж. На первом этаже было много посетителей, в большинстве студентов.

Асимура сидел у окна и читал газету. Заметив Соэду, он отложил газету и поздоровался.

Соэда, ответив на приветствие, занял место напротив.

— Извините за неожиданное приглашение, — сказал Асимура. — Вы, должно быть, очень заняты?

— Нет, сейчас как раз не очень.

— В отличие от ученых газетчики всегда спешат — ведь каждый день что-нибудь обязательно происходит. А мы заняты все время одним и тем же. В этом смысле ваша работа более живая.

Продолжая распространяться на тему, не имевшую, то всей видимости, никакого отношения к делу, ради которого он пригласил Соэду, Асимура внимательно изучил меню и сделал официантке заказ.

Во время ужина Асимура несколько раз поблагодарил Соэду за заботу, которую тот проявляет о Кумико, подробно расспрашивал о его службе в газете.

Соэда понимал, что Асимуру вряд ли интересует светская болтовня, которую они вели. Просто он, очевидно, никак не решается приступить к главному, ради чего пригласил его сюда.

— Недавно на Кюсю происходил медицинский конгресс, — неожиданно переменил тему Асимура. — Конгресс открылся в Фукуоке. Честно говоря, меня удивило, что в провинции есть такой большой город.

— Я был там однажды в командировке, — сказал Соэда, удивляясь, почему вдруг Асимура заговорил об этом городе.

— Как, и вы там были? — удивился Асимура.

Чему тут удивляться, подумал Соэда, видимо, все ученые не от мира сего, они считают, что, кроме них, никто нигде не бывает и ничего не видит.

— Я ходил там на прогулку в Восточный парк, — добавил Асимура.

— Знаю, это рядом с университетом. Но все же Западный парк мне нравится больше. Оттуда открывается прекрасный вид на море и на острова.

— Да? А я и не знал о его существовании, но вот Восточный…

С чего это он заговорил о парках, подумал Соэда, машинально поддакивая Асимуре.

Асимура поначалу намеревался рассказать Соэде о своей встрече с Ногами — собственно, для этого он и позвал его.

Сразу по приезде из Фукуоки он пригласил Такако и Кумико в ресторан, чтобы как-то передать им свое состояние, как-то, пусть косвенно, поделиться с ними теми чувствами, которые охватили его после неожиданной встречи с Ногами. Но его никто, в том числе и жена, не понял, и его попытка в конечном счете ни к чему не привела.

Асимура чувствовал, что не сможет успокоиться, пока кому-нибудь не расскажет о встрече с Ногами. Но кому? Такако и Кумико исключались, жена тоже была не тем собеседником. Все они были слишком близкие родственники Ногами. Но еще в большей степени для подобного разговора не подходил совершенно посторонний человек. Поэтому Асимура остановил свой выбор на Соэде. С одной стороны, Соэду, как будущего мужа Кумико, нельзя было считать совершенно посторонним, с другой — он не являлся и близким родственником, а значит, мог проявить достаточную выдержку. В этом смысле Асимура посчитал Соэду подходящим собеседником и пригласил его в ресторан.

Но когда наступил момент для откровенной беседы, Асимура пошел на попятную. Он испугался, что Соэда проговорится Кумико, даже если даст слово молчать. А Кумико в свою очередь передаст его матери. Последствия этого представлялись Асимуре настолько серьезными, что заставили его отказаться от первоначального намерения.

Соэда переживал примерно то же самое. Он считал, что Ногами жив и приехал Японию под фамилией француза Бернарда. Его уверенность окрепла после поездки в Идзу к Мурао.

Но Соэду больше всего сдерживало то, что француженка оказалась женой Ногами. Иначе он давно уже набрался бы мужества и поделился бы с Такако и Кумико своими догадками. Но имел ли он право говорить им о том, что у Ногами есть другая жена? Он не посмел бы сказать об этом не только Такако, но даже сидевшему перед ним Асимуре.

Слов нет, Асимуре можно было бы открыться, думал Соэда, но все же опасно — а вдруг Асимура о его предположениях расскажет Сэцуко, уже не говоря о Такако и Кумико. Какое это будет для них потрясение!

Разумеется, Кумико и ее мать обрадуются, узнав, что Ногами жив. Но когда им станет известно о француженке — новой жене Ногами, — их радость мгновенно померкнет…

Итак, Асимура, желая поведать о своей встрече с Ногами, начал с прогулки в Восточный парк, но тут же остановился. Соэда тоже: сказал, что ездил в Идзу, и умолк, так и не осмелившись рассказать о цели своего визита.

— Вот как? Значит, вы побывали в Идзу? — Асимура сделал вид, будто эта новость его заинтересовала.

— Да, пришлось съездить по одному делу. Утром выехал и только что возвратился в Токио — вскоре после вашего звонка в редакцию.

— Похоже, у вас уйма работы, — посочувствовал Асимура. — И все-таки, раз вы были в Идзу, надо было хотя-бы денек провести на горячих источниках.

— К сожалению, не удалось.

— На каком же курорте в Идзу вы побывали?

— В Фунабара.

— Слышал, слышал, это, кажется, там изумительно готовят дичь. Мне об этом один знакомый рассказывал…

Ужин окончился, подали чай. После чая время на откровенную беседу едва ли останется, подумал Соэда.

— Извините, что я заставил вас приехать сюда, — сказал Асимура, испытывая неловкость из-за глупого положения, в которое сам себя поставил. — Особого дела у меня к вам не было. Просто захотелось повидаться.

Соэда молча посмотрел на Асимуру.

— Понимаете, я посчитал своим долгом поблагодарить вас за внимание, которое вы уделяете Кумико.

— О чем вы говорите! — воскликнул Соэда.

— Ну хорошо, тогда пойдемте, — сказал Асимура, взяв свой портфель. Он медленно направился к выходу. В этой медлительности Соэда усмотрел непонятную нерешительность, в которой все еще пребывал Асимура.

Но подходящий момент был упущен. Они спустились на первый этаж, здесь по-прежнему было много студентов, некоторые, завидев Асимуру, кланялись ему.

Выйдя на улицу, они молча дошли до трамвайной остановки, близ которой выстроились в ряд букинистические лавки.

— Вы где живете, господин Соэда? — спросил Асимура.

— В Сиба, квартал Атаго. Там наше общежитие для холостяков.

— А мне в другую сторону, но я вас подвезу.

Асимура поднял руку и остановил проезжавшее такси. В машине они молчали, а через несколько минут Соэде уже надо было выходить. Да и общей темы для разговора не находилось.

В странном настроении Соэда простился с Асимурой.

Он медленно шел по знакомой улице. Не верится, что Асимура пригласил его только для того, чтобы поблагодарить за заботу о Кумико. Наверняка он хотел поговорить о другом, но почему-то не решился.

Что же хотел сказать ему Асимура? И почему не сказал?

Ну а что, если Асимура, как и он, верит, что Ногами жив? Это настолько серьезно, что ни жене, ни Кумико, ни Такако сказать об этом нельзя. Но и молчать он не в силах. Может быть, поэтому он решил встретиться со мною?

— Да, именно так, Асимура находится в положении, сходном с его собственным.

Соэду охватило запоздалое сожаление: надо было ему первому сказать о своих предположениях, тогда Асимура, возможно, ответил бы откровенностью на откровенность. Соэде не терпелось узнать, насколько Асимура уверен, что Ногами жив, и откуда он это взял.

Его вывели из задумчивости огни станции Отяномидзу. Казалось, что платформа плыла в темноте, словно корабль.

И в этот момент Соэду осенило — он понял скрытый смысл того, что при прощании сказал ему Мурао: поезжай в Иокогаму, в Гранд-отель! Ну конечно же, надо ехать — и не одному, а вместе с Кумико.

Глава 23

Хозяин гостиницы «Цуцуия» шел по длинному коридору в свою комнату, находившуюся за кухней и спальней для обслуживающего персонала.

Сегодня к вечеру раньше, чем обычно, стали появляться желающие снять номера на ночь. Гостиница стояла на бойком месте, и постояльцев — хотя и не слишком высокого ранга — всегда было много.

Хозяин открыл дверь, вошел и остановился посреди комнаты. У стены стоял довольно старый стол. Эту комнату хозяин обычно убирал сам, никому не доверяя. Здесь царил идеальный порядок, который свидетельствовал не столько о прирожденной аккуратности, сколько о привычке, приобретенной в прошлом.

Хозяин, продолжая стоять посреди комнаты, прежде всего бросил внимательный взгляд на стол. Электрическая лампочка, свисавшая с потолка, освещала резко выдающиеся на его лице скулы и оставляла затемненными впадины на щеках.

На лице хозяина застыло напряженное выражение. Он внимательно оглядел комнату, куда посторонним вход был строго-настрого запрещен.

Ему казалось, будто в комнате что-то неуловимо изменилось после того, как он заходил сюда в последний раз. Словно кто-то здесь побывал и привел в движение заполнявший комнату воздух.

Один за другим он оглядел предметы, лежавшие на столе: конторские книги, чернильницу, ручку, пачку сигарет, карандаш, стопку почтовой бумаги. На каждом предмете у него были свои, хотя и примитивные метки. Конторские книги были сложены особым образом, в определенном положении оставлены чернильница и ручка, стопка почтовой бумаги положена чуть-чуть косо. Он с первого взгляда мог определить, дотрагивался ли кто-либо в его отсутствие до этих предметов.

Все оставалось на своих местах: и конторские книги, и ручка с чернильницей, и стопка почтовой бумаги. Вот только обложка, накрывавшая почтовую бумагу сверху, была слегка сдвинута: словно кто-то приподнимал обложку и перелистал несколько листков.

Хозяин открыл дверь, выглянул в коридор и окликнул служанку:

— Эй, Отанэ, пойди сюда!

Из комнат второго этажа доносились громкие голоса постояльцев. Хозяин хлопнул в ладоши и еще раз позвал служанку.

Где-то вдалеке откликнулся женский голос, и почти сразу же в конце коридора показалась круглолицая краснощекая девушка.

— Вы меня звали, хозяин?

— Зайди сюда. — Он пригласил ее в комнату.

— Кто-нибудь заходил в эту комнату в мое отсутствие? — спросил он, бросив на служанку пронзительный взгляд.

— Нет, — ответила служанка, встревоженно глядя на строгое лицо хозяина.

— Может быть, Офуса? — Хозяин назвал имя второй служанки.

— Не знаю, но, пока вы были в конторе, я и Офуса обслуживали гостей. Думаю, у нее не было ни одной свободной минутки, чтобы сюда заглянуть.

Хозяин задумался, потом спросил:

— Где сейчас Эйкити?

— Кажется, дежурит у входа.

— Так-так.

— Хозяин, у вас что-нибудь пропало?

— Нет, дело не в этом…

Служанка удивленно посмотрела на хозяина.

— Ну хорошо. Раз, говоришь, никто не заходил, значит, так оно и есть. Тебе ведь известно, что сюда я никому не разрешаю заходить?

— Я и не захожу.

— Знаю, знаю! Ладно, возвращайся наверх.

Выпроводив служанку, хозяин закрыл дверь и сел за стол. Он выдвинул один за другим все ящики и внимательно просмотрел их содержимое. Никаких признаков того, что кто-то в них копался, он не обнаружил.

Он вытащил из нагрудного кармана сигарету, чиркнул спичкой и затянулся. Курил он долго, пока не выкурил сигарету до конца.

Со второго этажа послышались громкие мужские голоса и смех. Потом кто-то стал спускаться вниз по лестнице.

Хозяин некоторое время прислушивался к этим звукам, потом, раздавив окурок в пепельнице, поднялся из-за стола, подошел к стенному шкафу и открыл дверцу. В шкафу высилась горка ватных одеял и матрасов, сложенных в идеальном порядке. Так аккуратно их мог уложить лишь солдат, не один год проведший в казарме.

Хозяин сунул руку между одеялами и вытащил узкую коробку для хранения носовых платков. Под тяжестью одеял крышка коробки продавилась.

Он поставил коробку на стол и снял крышку, в коробке лежала стопка почтовой бумаги — верхние четыре или пять листков были исписаны.

Хозяин начал читать написанное, попутно кое-что вычеркивая и исправляя. Потом стал быстро писать. Время от времени он останавливался, закуривал, а затем писал дальше. На его лице застыло суровое выражение, которое еще больше подчеркивали глубокие морщины, прорезавшие лоб.

Заслышав приближающиеся по коридору шаги, он поспешно накрыл написанное листком чистой бумаги.

— Хозяин! — донесся из-за двери голос служанки.

— Чего тебе? — недовольно спросил он, слегка приоткрыв дверь. — В чем дело, говори скорее.

Служанка вошла в комнату и испуганно замерла, увидев злое лицо хозяина.

— Постоялец, занявший Кленовую комнату, просит перевести его в большую. Эта ему мала.

— Большая комната уже занята, в десять часов туда приедут. Скажи, что других комнат нет.

— Я ему объяснила, но он требует.

— Скажи, что нет, — раздраженно сказал хозяин.

— Хорошо, пусть будет доволен тем, что есть.

— Нет! Скажи, что вообще ничего нет.

— Что?!

— Пусть убирается, и никакой платы не бери.

Служанка оторопела. Должно быть, хозяин сегодня перегрелся на солнце, решила она и поспешно вышла.

Хозяин снова взялся за перо, его лицо сохраняло мрачное выражение. Он писал еще около часа и всего исписал десять листков почтовой бумаги. Немало он потратил времени, чтобы столько написать! Но ведь это было не обычное письмо.

Хозяин достал из ящика стола конверт, тщательно написал на нем адрес, а на обратной стороне — свою фамилию: Цуцуи. Потом аккуратно сложил исписанные листки и собирался уже было вложить их в конверт, когда какой-то звук заставил его насторожиться. Он поспешно спрятал письмо под стопку конторских книг, поднялся и тихо отворил окно. Свет от электрической лампочки упал на ветки аралии, росшей под окном.

— Кто тут? — крикнул Цуцуи, вглядываясь в темноту.

— Это я, Эйкити, — ответил сидевший под окном на корточках мужчина, поднимая голову. Это был тот самый мужчина в рабочей куртке, которого встретил Соэда при последнем посещении гостиницы.

— Ты, Эйкити? Что ты тут делаешь?

— Сточная канава засорилась, я решил ее немного почистить, днем некогда было, вот я и занялся ею сейчас.

— Та-ак… И давно ты здесь?

— Нет, только пришел.

— Понятно, но сегодня много приезжих, иди-ка лучше в вестибюль, встречай их, а очисткой канавы займешься днем, когда виднее, — сказал Цуцуи и закрыл окно.

Он постоял некоторое время у окна, прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов работника и к шелесту листьев аралии, которую он, должно быть, задел, уходя.

Цуцуи вернулся к столу, вытащил письмо и густо смазал конверт клеем. Потом достал из ящика две марки и наклеил их в углу конверта с такой точностью, будто они были отпечатаны на нем в типографии. Потом он встал из-за стола, сунул конверт в карман и похлопал по карману, как бы удостоверяясь, что конверт на месте.

Потом он прошел через вестибюль и у дверей сунул ноги в деревянные сандалии, которыми пользовались постояльцы, выходя на улицу.

— Вы куда, хозяин? — спросила проходившая мимо служанка.

— По делу, скоро вернусь, — буркнул Цуцуи и вышел на улицу.

Мимо гостиницы хозяин шел медленно, но, завернув за угол, ускорил шаги, а потом даже побежал. Сандалии громко стучали в вечерней тишине.

Но вот и почтовый ящик, он висит на малолюдной улице позади станции.

Цуцуи вытащил из кармана письмо и просунул его в щель почтового ящика. Несколько секунд он еще не колебался, потом разжал пальцы и услышал, как письмо упало на дно ящика.

Обратно он шел медленно, еле передвигая ноги, словно вся эта операция совершенно его обессилила. Про себя он повторял фразу за фразой содержание только что брошенного в ящик письма.

Внезапно позади зажглись фары автомашины, свет отбросил на дорогу его длинную черную тень. Цуцуи настолько был занят своими мыслями, что не обратил внимания на эту машину, хотя она стояла здесь с потушенными фарами, еще когда он торопился к станции.

Большая черная машина иностранной марки, поравнявшись с ним, замедлила ход.

— Послушайте, — обратился к нему водитель, — не знаете ли случайно, где здесь живет Ямаока?

Цуцуи обернулся. Внутри машины было темно. При слабом уличном освещении он разглядел лишь продолговатое лицо водителя, которому на вид можно было дать лет двадцать пять.

Ничего особенного в этом вопросе не было: просто водитель решил, что Цуцуи — местный житель и может сообщить ему нужный адрес.

— Господин Ямаока? — переспросил Цуцуи, пытаясь вспомнить всех соседей.

— Погоди, дай-ка я сам расспрошу, — послышался другой голос из открывшейся дверцы салона.

В обычных машинах, когда открывают дверцу, всегда зажигается верхний свет. В этой же почему-то он не зажегся. Цуцуи на это не обратил внимания.

— Простите за беспокойство, — донесся голос изнутри машины, и Цуцуи увидел шевельнувшуюся там фигуру. — Мы никак не можем найти господина Ямаоку по имеющемуся у нас адресу. Может быть, вы его знаете, он служит в министерстве земли и леса.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь, — ответил Цуцуи, перебрав в памяти знакомые фамилии соседей.

И тогда из машины донесся еще один голос:

— Если не ошибаюсь, вы хозяин гостиницы «Цуцуия»?

Голос прозвучал дружески, даже чуть-чуть фамильярно.

— Да, а вы кто будете? — удивленно спросил Цуцуя, наклоняясь к открытой дверце. Голос был незнакомый, и Цуцуи решил, что это один из его прежних постояльцев.

— Неужели не узнаете?

Человек высунул голову из машины, но при слабом освещении Цуцуи не смог разглядеть лица.

— Простите, не узнаю.

— А вы подойдите ближе.

Цуцуи сделал шаг к машине и в то же мгновение получил сильный толчок в спину. Ударил его водитель, незаметно вышедший из машины и оказавшийся у него за спиной.

Падая, Цуцуи почувствовал, как сильные руки схватили его за плечи и втащили в машину. В следующий момент он оказался на полу машины между сиденьем водителя и ногами сидевших в салоне.

Машина рванулась вперед, быстро набирая скорость. Все произошло в течение считанных секунд.

Затем кто-то, схватив его за шиворот, потянул вверх. Он оказался на сиденье между двумя мужчинами.

— Что вам нужно! — закричал Цуцуи, но тут чьи-то железные пальцы сдавили ему горло.

Цуцуи решил, что его душат. Но пальцы на горле сильнее не сжимались, хотя дышать было тяжело. Он понял, что горло ему сжимают, чтобы он не мог кричать. Машина мчалась по темным улицам на большой скорости. Район был хорошо известен Цуцуи, но сейчас это не имело значения, ибо хозяин гостиницы был отрезан от внешнего мира. Светящиеся неоновыми вывесками магазины, медленно идущие пешеходы, мчащиеся навстречу автобусы, сидящие в них пассажиры — все это, как и полицейские-регулировщики, уже не имело никакого отношения к Цуцуи, жизни которого угрожала смертельная опасность.

— Еще немного терпения, — услышал он низкий, хрипловатый голос одного из мужчин. — Не очень комфортабельно, но ничего не поделаешь: вдруг вздумаешь звать на помощь.

Цуцуи попытался было жестами дать понять, что звать на помощь не собирается, но сидевшие рядом мужчины, словно в тиски, зажали его руки.

Шоссе сменилось широкой автострадой. Снова миновали несколько перекрестков. Всякий раз, когда машина останавливалась на красный свет, мужчины, сидевшие по бокам, широкими спинами загораживали боковые стекла.

Машина свернула в район Мэгуро. Миновали храм Юдендзи, и вскоре машина нырнула под эстакаду Восточного шоссе. Цуцуи по-настоящему испугался, когда машина помчалась в направлении Сангэндзяя: у него были на то основания — он вспомнил, с кем несколько дней назад уже проделал этот путь. Цуцуи застонал.

— Веди себя тихо, — словно ребенку, строго сказал сосед слева, — иначе сделаем больно.

Мужчины, сидевшие по обе стороны от него, обладали атлетическим телосложением, и эти слова были не пустой угрозой.

У оживленного перекрестка Сангэндзяя красный свет заставил машину остановиться. Цуцуи проводил взглядом ярко освещенную электричку. Рядом, спереди и сзади, ожидая зеленого света, стояли бесчисленные машины, но никто из сидевших в них не обратил внимания на ту машину, где сидел Цуцуи.

Вспыхнул зеленый свет светофора, машины ринулись вперед, и никому не было дела до владельца гостиницы «Цуцуия».

Шел одиннадцатый час, когда машина, миновав станцию Кедо и сделав крутой поворот, помчалась по узкой темной улице.

Вскоре дома кончились, и машина поехала по проселочной дороге, по обе стороны которой чернели поля и рощи. Затем она свернула на еще более узкую дорогу, похожую на обыкновенную тропинку. По крыше машины застучали ветки деревьев — значит, они въехали в рощу. Жилых домов тут же не было, и вскоре машина остановилась. Ночью в такое место вряд ли кто заглянул бы по своей воле. Здесь кричи не кричи — никто не услышит.

— Извини за доставленные неудобства, — сказал мужчина. Клещи, сжимавшие горло Цуцуи, ослабли. — Ты вел себя молодцом — ни разу за всю дорогу не крикнул.

— А что толку кричать? — сказал Цуцуи.

— Ты прав, Кадота, — сказал мужчина.

Владелец гостиницы замер от неожиданности, услышав свое настоящее имя.

— Когда вы узнали? — ровным голосом спросил он.

— Далеко не сразу после того, как здесь был убит Тадасукэ Ито, — в тон Кадоте, спокойно ответил мужчина. — Нам пришлось положить немало сил на розыски убийцы. Мы ведь понимали, что за этим убийством скрывается нечто более серьезное.

— Значит, с бывшим подполковником Ито вы продолжали быть в контакте и после окончания войны?

— Ты удивительно догадлив.

— Как называется ваша организация?

— Это к делу не относится, в данном случае нет необходимости ее называть. Скажу только, что нашу группу объединяли с бывшим подполковником Ито общие цели.

— Откуда вы узнали мое настоящее имя? Вам сообщил Ито?

— Нет, мы не от Ито узнали, что бывший стажер японского представительства в нейтральной стране Гэнъитиро Кадота и нынешний владелец гостиницы «Цуцуия» в Синагаве Гэндзабуро Цуцуи — одно и то же лицо. Правда, Ито однажды сказал нам, что стажер Кадота находится в Токио. Больше он не хотел ничего сообщать, все еще питая, очевидно, к тебе дружеские чувства.

— Когда же вы все-таки узнали?

— Когда выяснили, где останавливался Ито по приезде в Токио. Честно говоря, сначала мы ничего не подозревали. Что ж тут необычного, если человек, приехавший из провинции, остановился в гостинице «Цуцуия». Правда, нам поначалу было неясно, почему он поехал в район Сэтагая. Версию о том, что Ито привезли туда насильно, мы сразу же отбросили. Несмотря на солидный возраст, он все же имел третий дан по борьбе дзю-до. Такого человека силой не затащишь.

— И что же?

— Мы пришли к выводу, что кто-то обманным путем заманил его в это место. И этот кто-то и был его убийцей. Причем задушить такого сильного человека, как Ито, можно было, если накинуть ему шнурок на горло неожиданно. Но потерять бдительность настолько Ито мог лишь в том случае, если человек, шедший рядом с ним, был хорошо ему знаком.

— Так, — согласно кивнул головой Кадота. — И вы сразу стали подозревать меня?

— Нет, для этого потребовалось время. В самом деле, розыск длился очень долго. Дело в том, что оставалась неясной причина, побудившая Ито срочно приехать в Токио. До сих пор он всегда извещал нас заранее о своем приезде в столицу. И только на этот раз ничего не сообщил. Ведь мы узнали о том, что Ито находился в Токио, лишьиз газеты, поместившей извещение о его убийстве… А ведь он был наш соратник. Он лишь для виду занялся в провинции галантерейной торговлей, на самом же деле продолжал оставаться активнейшим борцом, посвятившим себя патриотическому служению родине. Но для того, чтобы тщательно скрыть свою деятельность, он поселился в провинции, вел скромный образ жизни и даже не вступил в Лигу братства бывших военных, которая была создана после войны.

— А дальше? — спросил Кадота.

— Итак, оставалась неясной причина приезда Ито в Токио, хотя мы, безусловно, были уверены, что между его приездом и убийством существовала тесная связь. Поэтому вначале мы занялись выяснением причин, побудивших его приехать в Токио. Прежде всего мы послали письмо его приемному сыну, но тот ничего вразумительного нам ответить не смог. Нам удалось выяснить, что накануне убийства Ито ездил в Дэнэнтефу и Аояму. Мы проверили списки всех жителей этих районов и натолкнулись на интересный факт: оказалось, что в Дэнъэнтефу проживает Таки — бывший главный редактор известной газеты, а в Аояме — начальник отдела в департаменте стран Европы и Азии министерства иностранных дел Мурао. Это позволило нам сделать первый шаг к разгадке. Ведь Мурао находился на дипломатической работе в том самом представительстве в нейтральной стране, где ты был стажером, а Таки — спецкором газеты. Но ведь в том же представительстве служил и военный атташе Ито. Вот почему поездки к Таки и Мурао, да еще такие поспешные, невольно наводили на мысль о том, что стряслось нечто экстраординарное.

Пока один из мужчин говорил, другой крепко держал Кадоту за руки.

— И это действительно было так, ибо Ито встретился, можно сказать, с призраком. В книге посетителей одного из храмов он наткнулся на подпись, сделанную этим призраком… Дальше все было уже просто. Мы догадались, что посещение Таки и Мурао было связано с намерением Ито выяснить кое-что о дипломате, служившем одновременно с ними в представительстве. В сорок четвертом году там умер первый секретарь Кэнъитиро Ногами. Вроде бы в связи с болезнью его поместили в швейцарскую больницу, где он и скончался. По крайней мере так сообщалось в газетах. Вот мы и подумали, что, обнаружив в книге посетителей знакомый почерк, Ито помчался в Токио, чтобы выяснить у Таки и Мурао, действительно ли Ногами умер… Потребовалось немало времени, прежде чем мы пришли к этому выводу. Но и тогда мы еще не знали, что Кадота и владелец гостиницы «Цуцуия» — одно и то же лицо.

В ночной тишине послышался отчетливый шум проходившей электрички, хотя до нее было не меньше километра.

— Итак, мы предположили, что Ногами вовсе не умер. Ничем иным нельзя было объяснить поспешный приезд Ито в столицу и его визиты к Таки и Мурао. И все же твердой уверенности у нас не было: ведь о смерти Ногами в свое время было опубликовано официальное сообщение. На всякий случай мы решили проверить семью Ногами и выяснили, что у вдовы, по-видимому, нет и тени сомнения относительно кончины мужа. Отсюда следовало, что, даже если Ногами жив и приехал в Японию, он не сообщил об этом ни жене, ни другим родственникам. Возникает вопрос: почему? Нас это заинтересовало, и мы решили выяснить причину столь странного его поведения. Вначале мы попытались расспросить об этом Хаки, но после нашего первого к нему визита он быстренько уехал из Токио на горячие источники Асама. Мы отыскали его и там. Он встревожился, но ничего нам не сказал и сразу после нашей встречи скрылся на горном курорте в Татэсине. Одновременно он подал в отставку с поста директора-распорядителя Ассоциации по культурным связям с зарубежными странами… Его поспешная отставка показалась нам подозрительной, и, когда мы встретились в Татэсине и спросили его напрямик, где находится Ногами, он ответил, что Ногами умер, но его побледневшее от страха лицо сказало нам больше всяческих слов.

— Да, он типичный интеллигент и слабый духом человек, — сказал Кадота.

— Правильно. И когда мы как следует на него нажали, он признался, что, хотя сам в точности ничего не знает, смерть Ногами далеко не достоверна, поскольку ни один японец не был свидетелем его последних минут в швейцарской больнице. Тогда мы спросили у Таки: если Ногами не умер, зачем понадобилось официальное сообщение о его кончине?..

— Что же ответил Таки?

— Сказал, что не знает. Тогда мы через наши каналы проверили деятельность Ногами в бытность его первым секретарем японского представительства и выяснили: японский дипломат Ногами работал в пользу врага. И это в тот момент, когда Япония вела ожесточенную войну!

Словами не передать наше возмущение и негодование. Ногами стремился добиться скорейшей капитуляции Японии и в этих целях вступил в контакт с находившимся в то время в Швейцарии руководителем американской стратегической разведки и с разведывательными органами Англии. Стало ясно, что официальное сообщение о смерти Ногами не что иное, как камуфляж, для того чтобы он мог принять гражданство другой страны. По-видимому, он сбежал из швейцарской больницы в Англию, где совместно с представителями союзных держав стал добиваться скорейшей капитуляции Японии. В то время Швейцария была центром разведывательной деятельности этих держав. Американскую разведку возглавлял чрезвычайно опытный человек, ставший впоследствии руководителем Центрального разведывательного управления и пользовавшийся абсолютным доверием Рузвельта. Английские разведчики имели прямой контакт с Уинстоном Черчиллем. Попав в сети этих матерых разведчиков, Кэнъитиро Ногами в конечном счете стал на путь предательства родины.

— И что же дальше? — тихо спросил Кадота.

— Безусловно, такие типы имелись и в японских правительственных кругах. Каким бы выдающимся человеком ни был Ногами, осуществление задуманной операции в одиночку было ему не под силу. Поэтому, вне всякого сомнения, он поддерживал секретную связь с проанглийской и проамериканской группировкой, окопавшейся в правительстве. И эта ядовитая змея, притаившаяся на груди у льва, своими действиями заставила Японию сдаться, хотя японская армия обладала достаточными силами и вооружением, чтобы продолжать длительное сопротивление.

— Но послушайте!..

— Подожди. Ты хочешь сказать, что один Ногами не мог добиться такого результата. Трудно, конечно, измерить, насколько его предательская деятельность способствовала столь огромному по значению событию, каким явилась капитуляция Японии. И все же… И все же не может быть прощения человеку, который, будучи японским дипломатом, вступил на путь сговора с вражеской стороной во время войны, отказался от своего гражданства и содействовал поражению в войне нашей Великой империи. Мы ему этого никогда не простим, — сказал мужчина, возвысив голос. — Наверно, Ито тоже верил, что Ногами умер, — продолжал он после некоторой паузы, — но потом понял, что это был камуфляж и Ногами — живой и здоровый — приехал теперь в Японию развлечься. Это возмутило бы не только Ито, но и любого гражданина Японии: допустимо ли, чтобы предатель родины тайно пробрался в Японию и преспокойно разгуливал по нашей земле?! Ито, несомненно, сразу по приезде в Токио направился к Таки и Мурао, сказал им, что Ногами, по-видимому, жив и в настоящий момент находится в Японии, и настойчиво стал их расспрашивать, где его можно найти. Однако оба они притворились, будто ничего не знают. Это, конечно, наше предположение, но, думаю, оно вполне обоснованно. Несмотря на их лживые заверения, Ито им не поверил. В то же время он начал догадываться об истинном лице Ногами. На эту мысль его навело присутствие в столице еще одного важного лица.

Во время войны Ногами был связан с морской группировкой. Ведь морской флот с самого начала был противником решительной позиции в войне. Поэтому и в представительстве Японии в нейтральной стране все время существовала вражда между представителями армии и военно-морского флота. Ногами, вступив в сговор с морской группировкой и пользуясь ее тайной поддержкой, бежал из швейцарской больницы — скорее всего, как мы уже говорили, в Англию. Причем этому непосредственно содействовал еще один человек. Этим человеком был… ты, Кадота. Именно тебе, стажеру Кадоте, поручили сопровождать Ногами в швейцарскую больницу.

Когда Ито узнал, что Ногами жив, он впервые почувствовал к тебе недоверие. Должно быть, он со всей настойчивостью стал тебя расспрашивать, и ты в конце концов не выдержал и во всем ему признался. Тогда Ито пришел в сильное возбуждение и потребовал, чтобы ты немедленно привел его к Ногами. Он принял решение убить предателя родины…

Издалека донесся какой-то шум. Мужчина высунулся из машины и прислушался. Убедившись, что ничего подозрительного нет, он продолжал:

— Да, Кадота, именно ты помог Ногами бежать. Теперь понятно, почему ты подал в отставку и ушел из министерства иностранных дел. После всего, что случилось, тебе нельзя было там оставаться… Я думаю, что и сейчас Ногами приехал в Японию не без твоей помощи. И ты, и Хаки с Мурао знаете, где он сейчас находится. Ведь так?

— Считайте, что так, — четко выговаривая слова, произнес Кадота.

— Далее ты подумал, что разгневанный Ито может, чего доброго, убить Ногами. Мало того, ты испугался, что, если Ито это сделает, вся ваша тогдашняя секретная деятельность всплывет на поверхность. И ты решил прикончить Ито.

Вдалеке темноту прорезал свет автомобильных фар.

— Вероятно, ты пообещал Ито проводить его к Ногами. И вот наступил тот самый вечер. Ты предупредил Ито, что вместе выходить из гостиницы не стоит, и вы, чтобы не привлекать к себе внимания, поодиночке покинули гостиницу и встретились в заранее условленном месте. Затем ты привел Ито на окраину Сэтагая. Возможно, сначала вы сели в такси и вышли довольно далеко от намеченного тобой места. Потом отправились туда пешком. Должно быть, ты опасался, что такси может навести на след, и к тому же рассчитывал, что, пока вы пешком дойдете до места, достаточно стемнеет. Ито полностью тебе доверял, спокойно шел рядом и поэтому оказался совершенно беззащитным, когда ты неожиданно набросился на него сзади, накинул на шею шнурок и начал душить. Взгляни, вон там ты его задушил. — Мужчина указал пальцем туда, где вдалеке виднелись редкие огоньки, а вокруг простирались поля и чернело мелколесье, окутанные кромешной тьмой. — Нам пришлось немало потрудиться, пока мы выяснили, что убийцей был именно ты. Сначала мы задались целью узнать, почему Ито оказался на окраине Сэтагая. В то время нам еще не было известно, что настоящее имя владельца гостиницы «Цуцуия» — Кадота, и мы терялись в догадках: что за человек сопровождал Ито в Сэтагая? Со слов Ито мы узнали о твоем пребывании в Токио и решили, что, по-видимому, его сопровождал ты, но разыскать тебя сразу не смогли… Мы специально отправили своего человека к тебе на родину. Ему удалось выяснить, что ты, подав в отставку, некоторое время слонялся без дела, а потом уехал в Токио, после чего вскоре прошел слух о твоей смерти. Не исключено, что к раздуванию этого слуха приложил руку Мурао. В чем-то это походило на операцию с Ногами, когда тому потребовалось освободиться от японского гражданства и бежать, Вначале мы думали, что Ито был в Токио лишь у Таки и Мурао, но вскоре нам показалось это странным. Вызывал подозрение и тот факт, что Ито остановился именно в гостинице «Цуцуия». К сожалению, мы не располагали ни одной фотографией бывшего стажера Кадоты, потому до последних дней не знали, что это он скрывается под личиной хозяина гостиницы «Цуцуия».

— Это вы стреляли в Мурао? — перебил Кадота.

— Да, мы.

— Зачем вам это понадобилось?

— А тебе разве не ясно? Мы были уверены, что Таки и Мурао кое-что известно. Но мы потеряли след Таки, когда он сбежал с курорта в Татэсине. Он ведь страшно боялся нашего преследования. Мурао в какой-то степени обезопасил себя, уйдя под защиту такой организации, как министерство иностранных дел. Однако мы должны были любым путем заставить Мурао расколоться и решили припугнуть его. Член нашей организации узнал накануне о том, что Мурао под чужой фамилией остановился в Киото в отеле М. Убить его было проще простого, но мы хотели лишь нагнать на него страху.

— Я так и думал.

— Вот как? Значит, ты был в курсе событий? Может, ты сообщишь нам сейчас и где находится Ногами?

— Этого я сделать не могу, — твердо заявил Кадота. — Вам ведь известно, что меня связывали с Ногами особые отношения. Это все верно, что Ногами, якобы заболев, уехал в Швейцарию, где установил контакт с разведывательными органами союзных держав. Однако это он делал лишь для того, чтобы добиться окончания войны и таким образом спасти японский народ от катастрофы… Он понимал: поражение Японии в войне неизбежно и оно неумолимо приближается. Но армейская группа, в которую входил и подполковник Ито, с тупым упорством настаивала на продолжении войны и ввергла в конечном счете японский народ в беду.

— Значит, как мы и думали, именно ты помог Ногами бежать?

— Считайте, как хотите. Я просто придерживался его взглядов. Мы установили тайные контакты с нашими зарубежными морскими атташе, а также с высокопоставленными чиновниками в правительстве, которых вы называете «ядовитой змеей, притаившейся на груди у льва». Несомненно, переход в противный лагерь Ногами не мог осуществить в одиночку.

В этот момент их осветил яркий свет фар незаметно подъехавшей машины.

Машина остановилась и сразу же потушила фары. Послышался звук открываемой дверцы, затем — шаги приближающегося человека. Кадоту удивило, что окружавшие его люди не проявили при этом никаких признаков беспокойства.

— Благодарю за труды, — заговорил подошедший. — Разговор закончен?

— В общих чертах да, — ответил мужчина, беседовавший с Кадотой. Другой, который все время держал Кадоту за руки, вышел из машины, уступая место вновь прибывшему.

Машина качнулась, сиденье под тяжестью этого человека заскрипело. В темноте Кадота не мог различить его лица, но сразу ощутил боль, когда тот, словно тисками, сжал кисть его руки.

— Извините, хозяин, за доставленное беспокойство, — сказал вновь пришедший.

— Так это ты?! — воскликнул Кадота.

— Вы, хозяин, кажется, в последнее время стали меня подозревать. Придется назвать вам свое настоящее имя, не все же время мне оставаться вашим работником Эйкити. Я Дзекю Такэи — руководитель общего отдела Лиги национального возрождения Японии, а это члены руководства лиги: председатель Синъити Окано и вице-председатель Тоедзо Сугисима. Запомни! Правда, не уверен, что это тебе понадобится.

— Я готов умереть. Когда-нибудь это должно было случиться.

— Тебе не откажешь в смелости… Узнали, где находится Ногами? — обратился он к своим друзьям.

— Пока молчит.

— Вот как? Ты, Кадота, — преступник, совершивший убийство. Здесь, на этом месте, ты убил нашего соратника Тадасукэ Ито. Но мы не передадим тебя в руки полиции…

— Сами убьете?

— Согласно закону, убийцу приговаривают к смертной казни. Поэтому умрешь и ты. И казнь совершим мы сами… Теперь, когда ты знаешь, что тебя ожидает, ты, конечно, не скажешь нам, где находится Ногами?

— Не могу.

— Мы не намерены обманывать тебя обещаниями, будто признание облегчит твою участь. Но и пытать мы тебя тоже не будем. Мы, как джентльмены, ждем твоего добровольного ответа.

Кадота молчал. В тишине было слышно лишь его прерывистое дыхание.

— Я ничего не скажу, — наконец прохрипел он.

— Не скажешь?

— Не скажу, — после продолжительного молчания ответил Кадота.

— Кадота, еще раз спрашиваю тебя: где находится Кэнъитиро Ногами? Разумеется, он прибыл в Японию под вымышленной фамилией, вполне возможно, он носит даже иностранную фамилию: ведь он не подданный Японии. Итак, под какой иностранной фамилией он приехал в Японию? Где он остановился?

— Не знаю! — крикнул Кадота.

— Прекрасно. Ты ведешь себя, как настоящий мужчина, но простить тебя мы не можем, потому что ты убил Ито.

— У меня не было иного выхода, — в отчаянии произнес Кадота.

— Значит, ты с самого начала понял, что тебе здесь будет конец? Ты прав, здесь навеки успокоилась душа Ито, здесь кончится и твоя жизнь.

В темном нутре машины слышалось лишь прерывистое дыхание Кадоты. Оно вырывалось натужно, с диким, почти нечеловеческим хрипом.

Потом послышался странный звук — будто несколько детишек одновременно взвизгнули, радуясь своей выходке. И воцарилось молчание — молчание смерти.

Глава 24

Машина въехала в Иокогаму. Погода стояла хорошая, и на тротуарах гуляло много народа.

— Уж не помню, когда я в последний раз была в Гранд-отеле, — сказала Кумико, сидевшая рядом с Соэдой.

Предложение Соэды поехать в воскресенье в Иокогаму и пообедать в Гранд-отеле было для Кумико неожиданным. Она вначале заколебалась, поскольку была ее очередь дежурить на работе, но всегда скромный Соэда проявил на этот раз необычную настойчивость.

— Считайте это капризом, но именно завтрашний день для меня удобен, и мне очень не хотелось бы эту поездку откладывать, — упорствовал он.

Такако засмеялась и стала тоже уговаривать Кумико:

— Поезжай, раз господин Соэда так настаивает.

— Но я ничего не сообщила на работе.

— Позвони завтра с утра и попроси тебя заменить, ведь ты еще не весь отпуск использовала.

— Да, еще осталось два дня.

— Вот и поезжай, — Такако улыбнулась. — Господин Соэда не так часто делает подобные предложения.

— Тогда пригласим и маму составить нам компанию, — сказала Кумико.

— Поезжайте сами, — сразу же отказалась Такако, — у меня на завтра есть срочное дело.

При других обстоятельствах Соэда стал бы уговаривать Такако, но на этот раз он промолчал. Ему, разумеется, хотелось, чтобы Такако поехала с ними, но по двум причинам это было невозможно. Во-первых, возникала опасность, что тот, ради кого была задумана поездка, увидев Такако, откажется от встречи. Во-вторых, даже если бы встреча состоялась, она явилась бы для Такако жестоким ударом.

Но сейчас, в машине, Соэду не оставляли сомнения: правильно ли он поступил, не настояв на поездке Такако вместе с ними? А Кумико тем временем, ничего не подозревая, с восторгом глядела на сверкающее море, вдоль которого мчалась машина.

— Однажды, лет пять тому назад, вместе с мамой и Сэцуко я побывала в Гранд-отеле, — сказала Кумико. — С тех пор, наверно, там все переменилось.

— Думаю, не особенно. По крайней мере здание то же самое.

— Помню, во время обеда там играла музыка, особенно понравился мне виолончелист — он играл бесподобно. Я до сих пор помню его игру.

— Музыканты в отеле регулярно меняются, и на этот раз, по всей вероятности, на виолончели будет играть другой.

— Все равно. Очень приятно тут снова побывать.

Машина миновала парк Ямасита. Здесь по одну сторону широкой дороги были высажены сосны, а по другую — возвышался Гранд-отель. Освещаемый лучами осеннего солнца, он отбрасывал огромную четкую тень на дорогу.

Соэда остановил машину у входа, к которому вели белые ступени парадной лестницы.

На Кумико было платье цвета блеклых листьев, шею украшало жемчужное ожерелье. Это ожерелье Соэда видел впервые.

Они вошли в отель, и солнечный свет сменился искусственным освещением холла, исходившим от подвешенной к потолку большой люстры.

— Подождите меня здесь, — после некоторых колебаний обратился Соэда к Кумико. — Мне нужно кое-что узнать у портье.

Кумико согласно кивнула и стала разглядывать холл.

Соэда подошел к портье.

— Скажите, остановился ли в вашем отеле француз по фамилии Бернард? — спросил он.

— Как о вас ему доложить? — спросил портье, внимательно разглядывая Соэду.

Соэда сразу не нашелся, что ответить. Назови он свое имя, тот мог бы уклониться от встречи, поскольку фамилия Соэда ему ничего не говорила. Тем более не стоило представляться корреспондентом газеты, так как в этом случае с ним наотрез отказались бы встретиться.

Соэда смущенно молчал.

И тут портье неожиданно спросил:

— Простите, вы не господин Соэда?

Соэда даже обомлел от удивления, потом утвердительно кивнул головой.

— В таком случае для вас есть записка, — сказал портье и протянул Соэде небольшой конверт.

Соэда взглянул на оборотную сторону конверта, чтобы узнать имя отправителя, но там было пусто. Он вскрыл конверт, вынул из него сложенный вдвое листок бумаги и прочитал:

«Если Вы намерены повидаться с господином Бернардом, прошу прежде переговорить со мной. Я нахожусь в четыреста шестнадцатом номере. Если Вас не затруднит, поднимитесь, пожалуйста, ко мне. Желательно, чтобы Вы были один.

Таки».

Значит, без Таки не обойтись, думал Соэда, глядя на четкие иероглифы записки, написанной авторучкой.

Соэда все понял. Таки не провидец, о его приезде ему сообщил Мурао. Перед глазами Соэды встала их встреча на горячих источниках Фунабара в Идзу. «Таки в Иокогаме, в Гранд-отеле», — сказал тогда при прощании Мурао. Конечно же, Мурао связался с Таки и сообщил ему о предполагаемом приезде Соэды.

— А господин Бернард остановился у вас? — спросил Соэда у портье, пряча записку в карман.

— Да, у нас, но час назад он вместе с супругой отправился на прогулку.

— Куда?

— Этого он не сообщил, а у нас не принято о таких вещах спрашивать…

В своей записке Таки просил прийти его одного. Значит, он хотел что-то сообщить ему без свидетелей. В то же время Таки, выходит, знал, что он будет здесь вместе с Кумико.

Соэда вернулся к ожидавшей его Кумико.

— Извините, здесь остановился один мой знакомый. Он оставил у портье записку с просьбой встретиться с ним. Не смогли бы вы подождать меня здесь, пока я с ним повидаюсь? — сказал Соэда.

Кумико согласилась и сказала:

— Хорошо. Я тем временем осмотрю здешние магазины.

В цокольном этаже отеля располагалось несколько магазинов, где можно было приобрести разнообразные сувениры. И Кумико уже предвкушала удовольствие, как она будет осматривать витрины с выставленными там товарами.

— Я постараюсь вернуться как можно скорее, — сказал Соэда, проводив Кумико до выхода. Он пристально глядел вслед девушке, которая легкими шагами стала спускаться по лестнице.

Соэда поднялся на лифте на четвертый этаж и направился к четыреста шестнадцатому номеру. Подойдя к двери, он почувствовал, как часто забилось у него сердце. Он сделал глубокий вдох и постучал.

Изнутри негромко сказали «войдите», и Соэда отворил дверь.

Прямо перед ним стоял Таки.

— Извините за беспокойство, — сказал Соэда и с удивлением обнаружил, что Таки улыбается. Этого он не ожидал.

— Заходите, — приветливо произнес Таки. — Я ждал вас.

Он провел Соэду к окну и усадил в кресло.

— А где Кумико? — спросил Таки, будто бы осведомлен обо всем заранее. Предположение Соэды подтвердилось: Мурао предупредил Таки.

— Она приехала вместе со мной.

— Где же она теперь?

— Ожидает меня внизу.

Таки кивнул, потом, как бы спохватившись, сказал:

— Господина Бернарда сейчас нет.

Соэда молча несколько секунд глядел прямо в глаза Таки.

— Знаю, — наконец ответил он, — об этом мне сообщил портье. Куда он пошел?

— На прогулку.

— Куда?

Таки собирался уже ответить, но в это время раздался тихий стук в дверь и служанка внесла чай. По-видимому, она заранее была предупреждена о том, что ожидается гость. Мужчины молча наблюдали, как она разливала в чашки прозрачный желтый напиток. Маленькие чаинки, покачиваясь, медленно опускались на дно чашек.

Когда служанка закрыла за собой дверь, Таки поднял глаза на Соэду. В его взгляде сквозило дружелюбие.

— Соэда, — обратился к нему Таки, — тебе уже, должно быть, понятно, кто такой господин Бернард?

— Да.

— Ну что ж, теперь и мне незачем скрывать: Бернард — это он!

Когда Таки произнес «это он», его губы заметно дрогнули.

— Ведь ты немало сил приложил к тому, чтобы узнать правду, — продолжал Таки. — А я в свою очередь всячески старался тебе помешать. Но иначе я поступить не мог. Я и теперь стал бы у тебя на пути, если бы ты был просто газетчиком. Но недавно я узнал, что ты — будущий муж Кумико… И я открою тебе все, но не как репортеру, а как будущему члену семьи Ногами. Надеюсь, ты не сказал Такако о сегодняшней встрече?

— Нет, не сказал.

— А как ты объяснил все Кумико?

— Я просто пригласил ее на прогулку в Иокогаму, но о Бернарде у нас речи не было.

— Хорошо, — одобрил Таки и поднялся с кресла. — Он сейчас в Каннондзаки.

— В Каннондзаки?

— Да, это за Урага. Он поехал туда полчаса назад, и Кумико вполне успеет с ним встретиться, если выедет туда не откладывая.

— Зачем он туда поехал?

— Без определенной цели. Просто прогуляться. Наверно, последний день в Японии ему захотелось провести на природе, полюбоваться японским пейзажем.

— Я не ослышался, вы сказали «последний день»?

— Завтра он покидает Японию на самолете компании «Эр Франс».

— Господин Таки… — дрожащим голосом начал Соэда.

— Нет, Соэда, обо всем поговорим позже. А сейчас поскорее отправляйте Кумико в Каннондзаки. Времени в обрез. Не исключено, что сейчас он ожидает прихода дочери.

Соэда поднялся с кресла.

— С ним вместе его жена, — добавил Таки, пристально глядя на Соэду.

Когда Соэда спустился вниз, Кумико любовалась выставленным в витрине матовым жемчугом.

Услышав шаги, Кумико оторвалась от витрины и взглянула на Соэду. В ее взгляде было столько радости и доверия, что Соэда смутился. По-видимому, ей уже давно наскучило в одиночку бродить по магазину.

— Надеюсь, вы уже освободились? — улыбаясь, спросила она Соэду.

Соэда в смущении опустил глаза.

— К сожалению, нет. Я случайно повстречался в отеле с давнишним знакомым, и нам надо обязательно еще побеседовать.

— Ну что ж, тогда я подожду.

— Не стоит, разговор может затянуться не на один час.

— Так долго?

— Извините, но мне очень хотелось бы, чтобы вы дождались окончания нашей беседы. Правда, здесь ждать скучно, поэтому советую вам съездить в Каннондзаки. Это очень красивое место. Машина доставит вас туда за тридцать-сорок минут. Пока вы там погуляете, я закончу здесь разговор.

На лице Кумико отразилось беспокойство.

— Конечно, лучше бы отправиться вместе, — добавил Соэда, — но боюсь, разговор затянется. Сделаем так: сначала вы сами поедете туда, а я приеду за вами позже.

— Но как же я одна… — смущенно сказала Кумико.

— Не беспокойтесь, сегодня прекрасная погода, там будет много гуляющих, так что вы не почувствуете себя одинокой.

— Лучше я все же останусь и подожду вас здесь. А вы не стесняйтесь — беседуйте, сколько понадобится.

Кумико явно не хотелось ехать одной в незнакомое место.

— Но это невозможно. Разговор может затянуться, и я буду все время нервничать, думая, что заставляю вас ждать.

— Хорошо, — согласилась наконец Кумико. — Вы меня убедили. Как туда ехать?

— На такси. Любой таксист прекрасно знает дорогу в Каннондзаки.

— Какие там достопримечательности?

— Прежде всего маяк. Он расположен на восточной оконечности полуострова Миура, как раз напротив Абурацубо. Оттуда открывается чудесный вид на море… Откровенно говоря, я пригласил вам поехать в Иокогаму, чтобы вместе полюбоваться видом с маяка.

— Благодарю вас, но, пожалуйста, приезжайте поскорее.

— Обязательно, и еще раз извините, что все так получилось. Кстати, там мы сможем пообедать, а ужинать приедем в отель. Не возражаете?

— Хорошо.

Соэда не знал, следует ли сказать Кумико, что в этом отеле остановилась та самая супружеская пара из Франции, с которой она уже встречалась в Киото. Но как тогда объяснить ей, откуда ему стало это известно? И он решил промолчать. Оставалось только одно: уповать, чтобы супруги Бернард не покинули Каннондзаки до приезда Кумико.

Швейцар поднял руку и остановил проезжавшее мимо такси.

— До Каннондзаки, — сказал Соэда шоферу. — Знаете, как туда проехать?

— Не в первый раз, — ответил шофер.

— Туда ведет одна дорога?

— Да, одно-единственное шоссе.

— Госпожа не заблудится в Коннондзаки?

— Где же там заблудиться — море да небольшой пляж перед ним. Все приезжие крутятся на одном пятачке.

— Поезжайте, — сказал Соэда, успокоившись. — Постараюсь заехать за вами как можно скорее.

— Буду ждать, — слегка помахав рукой, ответила Кумико.

Машина тронулась. Соэда видел, как Кумико, обернувшись, глядела в его сторону.

Соэда поспешно вернулся в отель.

— Я смотрел из окна, пока машина с Кумико не скрылась за поворотом, — сказал Таки, впуская Соэду в номер.

— Успеет ли? — с беспокойством сказал Соэда.

— Успеет, — ответил Таки и стал медленно набивать табаком трубку. Его седые волосы блестели в лучах осеннего солнца, проникавших через окно. — Он ожидает встречи с ней и сразу заметит ее, когда она там появится.

Таки, слегка наклонившись, щелкнул зажигалкой. Его спокойствие передалось Соэде.

— Я ничего не сказал Кумико.

— Ну и хорошо, — ответил Таки. — Отец сам решит, что ей нужно сказать.

— Его жена, должно быть, сейчас вместе с ним? — спросил Соэда.

— Пусть тебя это не беспокоит, — ответил Таки. — Она хоть и француженка, но по характеру настоящая японка. Ну что же, в общих чертах тебе все уже объяснил Мурао, — продолжал Таки, раскуривая трубку. Голос его звучал спокойно и удовлетворенно, как после исполненного долга.

— Да, но он сказал не все.

— Ну и прекрасно. Остальное дополнит твое воображение.

— Но ведь я могу ошибиться.

— Вряд ли, — коротко возразил Таки.

— Конечно, я о многом стал догадываться, пока изучал все, что касалось смерти Ногами, — сказал Соэда. — Но не могу понять одного: зачем на безлюдной окраине Сэтагая был убит подполковник Ито? Мне хотелось бы знать, кто и по каким мотивам убил его. Поймите меня правильно: я не занимаюсь розыском преступника с позиций полицейского управления и меня абсолютно не касается, пойман ли убийца, или ему удалось бежать. Я хотел бы знать лишь имя поднявшего руку на Ито… На мой взгляд, есть по меньшей мере три человека, в интересах которых нужно было убрать подполковника. Это Мурао, Ногами, принявший фамилию Бернард, и вы. Однако никого из этих людей я не могу представить себе в роли убийцы. Значит, есть кто-то еще. Кто он? Господин Таки, вы должны это знать!

— Соэда, — Таки вынул изо рта трубку, — убийцы уже нет в живых.

Смысл этих слов не сразу дошел до Соэды.

— Что вы сказали?

— Человек, который убил подполковника Ито, в свою очередь уже убит другими, — отчетливо произнес Таки. — Его труп обнаружен сегодня на рассвете. В газетах пока еще ничего нет, по-видимому, будет в вечерних выпусках, но мне уже сообщили.

— Кто же это?

— Гэнъитиро Кадота. Имя тебе известное, раз ты изучал список сотрудников тогдашнего представительства Японии в нейтральной стране.

— Стажер?! — воскликнул Соэда.

— Да, стажер Кадота.

Соэда отупело глядел перед собой. Значит, тот самый Кадота, о котором пустили слух, будто он умер, а на самом деле, как выяснилось, исчез в неизвестном направлении.

— Он, правда, сменил фамилию на Гэндзабуро Цуцуи, став владельцем гостиницы «Цуцуия» близ станции Синагава.

Соэда совсем растерялся. Перед его глазами всплыло лицо человека с густыми бровями и резко выдающимися скулами, человека, с которым он не так давно беседовал.

— Не вдаваясь в ненужные подробности, — продолжал Таки, — скажу лишь, что Кадота был предан Ногами, это он содействовал его мнимой смерти… В те времена союзные державы имели в Швейцарии свой разведывательный центр. Ногами установил с этим центром контакт, чтобы способствовать прекращению войны прежде, чем Япония будет окончательно разгромлена. Правда, найдутся люди, которые станут утверждать, будто Ногами был завербован этим центром. Но я утверждаю и могу засвидетельствовать, что это не так.

— Понимаю. Значит, вы, выполняя волю Ногами, были тем человеком, который выступил посредником между ним и разведывательным центром, — сказал Соэда, зная, что Таки блестяще владел английским языком и проявил недюжинные способности на посту специального корреспондента во время длительного пребывания за рубежом.

— Мне нет нужды тебе возражать. Будучи в Швейцарии, я не раз играл в гольф с одним высокопоставленным лицом из американской разведки.

— С Алленом Даллесом?

Соэда машинально назвал имя руководителя Центрального разведывательного управления США, который подчинялся непосредственно американскому президенту. Ведь именно этот знаменитый мастер тайных дел и главный руководитель различных разведывательных операций находился во время войны в Швейцарии.

— Может быть. Имя сейчас не играет роли, будь даже им сам Уинстон Черчилль. Важно другое — Ногами готов был для спасения Японии от приближающейся катастрофы заплатить всем: и отказом от японского гражданства, и отказом от жены и дочери, и даже потерей родины. Правда, кое-кто может назвать его действия укусом «ядовитой змеи, притаившейся на груди у льва». Итак, союзные государства согласились вступить с Ногами в контакт, так как у них не было четкого представления о том, как долго Япония сможет еще сопротивляться, а они со своей стороны также хотели бы закончить войну с наименьшими для себя потерями. Действия Ногами невозможно понять, если исходить из прежнего представления о «японском духе», поэтому остается только ждать, когда они будут оценены будущими поколениями.

Таки устало откинулся на спинку кресла.

— Подполковник Ито, наткнувшись на подпись в книге посетителей, всячески пытался выяснить, действительно ли Ногами жив, — продолжал Таки, время от времени потирая пальцами лоб. — Он знал, что его бывший коллега по службе в представительстве — стажер Кадота — стал владельцем гостиницы «Цуцуия» близ станции Синагава. Поэтому Ито по приезде в Токио остановился у него и начал, по-видимому, настойчиво приставать к нему с расспросами о всех обстоятельствах, связанных со смертью Ногами: ведь он не знал, что Кадота сопровождал Ногами в швейцарскую больницу. Это не предположение. Кадота все это обстоятельно написал в письме, которое я вчера от него получил. Судя по всему, Кадота отправил его незадолго до того, как был убит… Подполковник Ито в свою бытность в представительстве был фанатичным поборником так называемого «японского духа». Мало того, он и после поражения до последнего дня уповал на возрождение японской армии. Нет, это не шутка. В Японии и теперь есть еще немало таких людей…

Когда Ито пришел ко мне и к Мурао, мы его дипломатично выпроводили и он от нас ничего не добился. Тогда с удвоенным упорством он стал домогаться истины у Кадоты. Судя по отправленному Кадотой письму, Ито предъявил ему вырванные из книг посетителей нарских храмов страницы с фамилией, которая была написана почерком Ногами. Оба они знали о специфических особенностях этого почерка, который практически невозможно было скопировать.

Целый вечер Ито и Кадота провели в горячем споре. В конце концов Ито припер Кадоту к стенке, и тогда впервые у Кадоты возникло намерение убить Ито. Страшно было подумать, писал он в письме, объясняя свой поступок, что может случиться, если Ито выяснит местонахождение Ногами.

— Значит, на окраину Сэтагая его привел Кадота?

— Да, под тем предлогом, что он покажет Ито дом, где скрывается Ногами. Кадота отправился с ним в этот район поздно вечером. Они несколько раз пересаживались с одного такси на другое. Кадота делал это намеренно, чтобы впоследствии было трудно напасть на их след. Из последнего такси они вышли довольно далеко от места убийства и долго еще шли пешком. К счастью, Ито плохо разбирался в токийских улицах и, будучи в сильном возбуждении, не испытывал ни малейшего сомнения в том, куда они следуют. Ничего не подозревая, он шел рядом с Кадотой до последнего шага.

— Понятно, — тихо произнес Соэда, чувствуя, как его охватывает непонятная слабость. — А кто же убил Кадоту?

— Люди, входящие в некую организацию. Более определенно сказать не могу. Фанатик Ито был тесно связан с этими людьми. Кадота уничтожил Ито из страха перед тем, что может случиться, если эти молодчики узнают правду. На этих людей никакая логика, никакие доводы и объяснения не действуют.

— К вам они тоже приходили?

— Да, — ответил Таки. — После того как подполковник Ито был убит, они стали усиленно вынюхивать, кто мог быть причастен к убийству. Я решил на время исчезнуть из Токио — особенно после того, как от несчастного случая умер художник Сасадзима, к которому ходила позировать Кумико.

— Он в самом деле умер от несчастного случая?

— Ну, скажем, от того, что принял слишком большую дозу снотворного. Но я в ту пору думал иначе, подозревая, что художника убили молодчики из той же организации. На то были веские причины: ведь пока художник рисовал Кумико, ее отец находился у него.

— У Сасадзимы?

— Я выразился, пожалуй, не совсем точно: под видом садовника он имел возможность видеть Кумико из сада, пока Сасадзима ее рисовал. Идея принадлежала Мурао, а я ее осуществил, поскольку хорошо был знаком с художником. Я уговорил Сасадзиму сделать несколько эскизов и на время сеансов отпустить прислугу домой. Таким образом, Ногами мог без помех видеть свою дочь. А эскизы Сасадзима передал Ногами, и тот хотел их увезти с собой. Однако неожиданная смерть художника спутала все планы.

Смерть Сасадзимы застала Ногами врасплох. Предполагая, что полиция начнет расследование, и не желая оказаться в роли допрашиваемого свидетеля, Ногами ушел от художника и захватил с собой эскизы.

— Кто написал письмо Кумико с приглашением приехать в Киото?

— Нынешняя супруга Ногами. Она прекрасно понимала настроение мужа, его отцовские чувства и решила устроить их встречу. Правда, Ногами удалось мельком повидать семью в театре, но там он ее видел издали, украдкой, и это не принесло ему удовлетворения. У художника он подолгу глядел на дочь, но это лишь усилило его желание поговорить с ней.

— Понимаю, — кивнул головой Соэда.

— Жена Ногами — француженка. Она прекрасный человек, хорошо воспитана и очень отзывчива. Она попросила переводчика перевести ее письмо на японский язык, отдала перепечатать его на машинке и отправила Кумико, подписавшись фамилией Ямамото. После этого оставалось только ждать приезда Кумико… Но Кумико приехала в Киото не одна. Неподалеку от нее все время маячил какой-то подозрительный субъект, который, очевидно, к ней был приставлен, и свидание отца с дочерью не состоялось.

— Вот, оказывается, почему никто не пришел в назначенное время, — вздохнул Соэда.

— Но был еще шанс с ней свидеться. Кумико отправилась в храм Кокэдэра. Расстроенный Ногами вернулся в отель, а его жена поехала любоваться Садом мхов и случайно встретилась с Кумико. Там жену Ногами ожидала удача: она несколько раз сфотографировала Кумико.

— Что произошло в отеле?

— В отеле развитие событий приняло совершенно неожиданный для нас оборот. Никто не предполагал, что Кумико остановится в том же отеле… Так получилось, что мы договорились после многих лет разлуки встретиться с Ногами именно в этом отеле. Мурао должен был скрытно прилететь туда из Токио, а я — приехать поездом из Татэсины. Бывает так, что люди встречаются при совершенно неожиданном стечении обстоятельств. Так случилось и с нами. О том, что Кумико остановилась в том же отеле, первой узнала супруга Ногами и сообщила об этом мужу. Тому захотелось хотя бы услышать голос дочери, и он несколько раз звонил ей по телефону.

— Кумико рассказывала мне, что какой-то человек по ошибке трижды набирал ее номер, извинялся и вешал трубку.

— А о чем он мог с ней разговаривать? Не о погоде же. Правда, через переводчика они приглашали Кумико на ужин, но, к счастью или к несчастью, Кумико отказалась. Может быть, это было и к лучшему, потому что в тот самый вечер стреляли в Мурао.

— Кто стрелял в него?

— Те же типы, из той организации. Они, по-видимому, напали на след Ногами.

— Но зачем им понадобилось стрелять в Мурао?

— Они пытались его запугать.

— Зачем? Ведь в соседнем номере находился Ногами. Почему они не пытались застрелить его?

— Просто не знали. Точнее, им не было известно, что Ногами и француз Бернард — одно и то же лицо. Может, они о чем-то и догадывались, ведь было ясно, что Мурао, а вслед за ним и я неспроста остановились в одном и том же отеле. Значит, где-то поблизости мог быть и Ногами. Тогда они решили припугнуть Мурао, рассчитывая, что возникнет переполох и Ногами может появиться, чтобы узнать, в чем дело. Но даже если этого не произойдет, инцидент в отеле все равно получит огласку, которая, возможно, заставит Ногами выйти из своего убежища, — таков был, видимо, их расчет.

— Какие сейчас намерения у Ногами? — спросил после некоторой паузы Соэда.

— По всей вероятности, он вернется во Францию, но прежде, по его словам, хочет съездить в Тунис, побродить по пустыне.

— Но зачем же по пустыне?

— Для него теперь и Париж — пустыня. Куда бы он сейчас ни поехал, везде он как бы в пустыне. Ведь он — человек без родины, человек, потерявший гражданство. Более того, семнадцать лет назад его лишили права на саму жизнь. И для него теперь вся земля — пустыня.

Соэда взглянул на часы. Прошло сорок минут с тех пор, как Кумико уехала в Каннондзаки.

Глава 25

Миновав туннель, такси въехало в густой смешанный лес. Белая лента шоссе постепенно поднималась вверх по горному склону. В осеннем лесу преобладали желтые краски. Красивая спортивная машина обогнала такси, в котором ехала Кумико, и скрылась за поворотом. Наконец показалось море.

Вдали виднелась белая шлюпка с американским флагом на корме. Воздух был настолько чист, что Кумико на какое-то мгновение смогла даже различить лица сидевших в ней моряков.

— Далеко ли еще до маяка? — спросила она у шофера.

— Вон за тем мыском, — ответил шофер.

Повсюду виднелись следы закончившегося купального сезона: покосившиеся купальни, собранные в кучи банки из-под фруктового сока.

Прочертив дугу по побережью, машина въехала на небольшую площадку, где впритык друг к другу теснились автобусы, частные автомашины и такси. Тут же находилась гостиница, где можно былоотдохнуть и подкрепиться.

— Отсюда вы можете прогуляться пешком до маяка. Это займет минут десять-пятнадцать, — сказал шофер, открывая дверцу машины.

Кумико вышла из такси и попросила шофера ее ждать.

Дорога проходила вдоль берега. Хорошая погода привлекла сюда много туристов, особенно молодежи. Ветер доносил запахи моря.

Кумико миновала туристскую базу, за белой изгородью которой зеленела раскидистая родея. Красное кирпичное здание туристской базы красиво вписывалось в окружающий пейзаж. Красочная природа привела Кумико в восторженное настроение. Хорошо, что она сюда приехала, как приятно полной грудью вдыхать соленый морской воздух и не спеша идти вдоль берега по узкой тропинке, подумала она.

Маяк не был еще виден. Тропинка вилась вверх не круто. Там, наверху, виднелись высокие деревья, увитые лианами.

Кумико поднялась на высшую точку холма, и сразу же стал виден маяк. Он стоял на скале, выдававшейся в море. Его белая башня ярко отсвечивала в лучах солнца на фоне голубого неба. Скала открывала ветру и морю свои причудливые грани.

Кумико остановилась и несколько минут зачарованно глядела на простиравшийся перед нею пейзаж.

Повсюду на выдававшихся в море скалах стояли люди, задумчиво глядевшие вдаль.

Осторожно ступая, Кумико приблизилась к одной из прибрежных скал. Морские волны, с грохотом врывались в проходы между скалами, потом, образуя множество ручейков, возвращались обратно в море. Под водой ползали мелкие крабы. Сильно пахло морем.

Внезапно Кумико почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она оглянулась и обратила внимание на высокую женщину в темном платье, стоявшую поодаль. До сих пор Кумико не замечала ее, должно быть потому, что она пришла сюда несколько позже. Ее золотистые волосы, освещаемые солнцем, казались еще светлее.

Кумико чуть не вскрикнула от удивления. Это же та француженка, которую она встретила в Киото! Женщина, очевидно, тоже узнала Кумико, она приветливо помахала ей рукой.

— Добрый день, мадемуазель, — первой приветствовала ее француженка по-французски. Доброжелательная улыбка осветила ее лицо, а голубые глаза неотступно глядели на Кумико.

— Здравствуйте, мадам, — ответила Кумико тоже по-французски. — Когда вы приехали сюда из Киото?

— Несколько дней назад, — продолжая приветливо улыбаться, ответила француженка. — Вот уж не думала, что встречу вас здесь. Это просто замечательно.

— Для меня это тоже сюрприз, — ответила Кумико.

Она вспомнила, как эта женщина фотографировала ее в Саду мхов. Тогда она стояла на фоне зеленого клена, под которым расстилался мягкий ковер из мха.

— Тогда получились прекрасные фотографии, я увезу их с собой как самое дорогое воспоминание о Японии, — сказала француженка, будто угадав мысли Кумико.

— Очень приятно, что я смогла быть вам полезной, — вежливо ответила Кумико.

— Просто чудо, что мы встречаемся с вами: сначала в храме Нандзэндзи, потом в Саду мхов, в отеле в Киото и, наконец, здесь. Просто чудо! Вы приехали сюда одна?

— Да.

— Решили полюбоваться морем?

— Вы угадали. Мне сказали, что здесь удивительно красиво.

— В самом деле красиво. Как и в Киото.

Женщина поглядела на море, по которому медленно плыло большое грузовое судно.

— Я приехала сюда вместе с мужем, — сказала француженка, не отрывая взгляда от моря. — Сейчас я вас с ним познакомлю.

Не дожидаясь согласия Кумико, она сделала несколько шагов в сторону и помахала рукой.

В следующую минуту Кумико увидела пожилого господина в темных очках, медленно приближавшегося к ним. Лицо у него было типично японское. Кумико вспомнила, что видела его в саду храма Нандзэндзи. Там было много туристов, но лишь он один неподвижно сидел по-японски на краю широкой галереи, словно завороженный красотой сада. В тот раз Кумико показалось, что он похож на испанца, но сейчас, глядя на него, она все более убеждалась, что он, видимо, все-таки японец. Лишь у японца бывает такое спокойное и в то же время чуть печальное выражение лица.

Подойдя к Кумико, он ласково поглядел на нее из-за очков.

Француженка почему-то не представила ему Кумико, что сильно смутило девушку.

— Добрый день, — первой приветствовала Кумико подошедшего господина.

— Добрый день, мадемуазель, — ответил пожилой господин, приятно выговаривая французские слова. — Вы хорошо говорите по-французски. — Он остановился рядом — как раз на том месте, где только что стояла его жена.

Француженка, будто о чем-то вспомнив, тихо заговорила с мужем. Кумико поняла, что она, по-видимому, хочет подняться на маяк, а муж предупреждает, чтобы она была осторожна.

— Я не прощаюсь, — сказала женщина, приветливо помахав Кумико рукой.

Почему она ушла, оставив меня наедине со своим мужем? Поступок, пожалуй, не совсем приличный для столь воспитанной иностранки, подумала Кумико.

— Пойдемте поближе к морю. — Мужчина неожиданно заговорил по-японски. — Вон та скала особенно хороша.

У этой скалы увенчанные пенистыми шапками волны разбивались у самых ног, вздымая тучи брызг. Цвет их был иной — прозрачный, светло-зеленый. Внизу, на выступавшем в море огромном камне, стоял человек с удочкой.

— Устал, — произнес спутник Кумико. — Если вы не против, я присяду.

С характерным для японцев возгласом «доккойсе!»[262] он непринужденно опустился на камень. Теперь во всем его поведении угадывался японец.

— Присаживайтесь рядом, — дружелюбно предложил он, обернувшись к Кумико и глядя на нее снизу вверх. — Вот здесь будет удобно. — Он вынул из кармана белоснежный носовой платок и расстелил его рядом с собой.

— Извините, что доставляю вам беспокойство, — сказала Кумико.

— Что вы! Все время стоять на ногах утомительно. Присаживайтесь.

Внезапно Кумико охватило странное чувство. Она ощутила невыразимое доверие к этому человеку, который и сказал-то ей всего несколько слов. Такого чувства она не испытывала даже к Асимуре — мужу Сэцуко. Должно быть, виной тому был возраст мужчины, изборожденное глубокими морщинами лицо, весь его облик.

Кумико без стеснения села рядом с мужчиной. Ветер временами доносил сюда морские брызги.

— Меня зовут Кумико Ногами, — сказала она, почувствовав необходимость представиться.

— Да? Хорошее имя, — кивнул он. Его глаза за черными очками глядели в сторону моря, но он, казалось, всем своим существом откликнулся на это имя. — По-видимому, настал черед представиться и мне. Моя фамилия Бернард.

Эта иностранная фамилия как-то не вязалась с обликом сидевшего рядом с ней господина. У Кумико было такое ощущение, будто он назвал не свою, а чужую фамилию, принадлежавшую совсем другому человеку.

Фамилия французская, думала Кумико, но вне всякого сомнения, либо отец, либо мать этого человека были японцами, и он долгое время, наверно, воспитывался в Японии. Да и не всякий японец мог бы похвастаться таким воспитанием, не исключено, что последующее пребывание во Франции, наложило на него свой отпечаток. Как бы то ни было, а у меня такое впечатление, будто рядом со мной сидит японец.

— Вам кажется странной моя фамилия? — улыбнулся мужчина, как бы угадав мысли девушки. — В самом деле, все считают меня японцем, и ничего в этом нет удивительного.

— Вы долго жили в Японии?

— Да. Я окончил японский университет, но и до этого долгое время жил в Японии.

Значит, моя догадка верна лишь отчасти, подумала Кумико. Но его японский язык, его токийское произношение? Ничего похожего на корявые фразы, какими изъясняются иностранцы. Такой язык можно впитать только с молоком матери.

Бернард сидел сгорбившись. Именно так сидят пожилые японцы где-нибудь на открытой веранде дома, подставив спину солнцу и любуясь, например, бонсаем[263].

Но в его профиле — может быть, тому виной были темные очки — была какая-то суровость. Нет, не такими глазами любуются бонсаем. Это была суровость одинокого, беспрестанно о чем-то думающего человека. От всей его обращенной к морю фигуры веяло безысходным одиночеством.

Горький комок подкатил у Кумико к горлу и не позволял ей продолжать разговор. Она вспомнила, что этот человек именно в такой же позе сидел тогда, в саду храма Нандзэндзи.

— Девочка, — вдруг тихо сказал мужчина, глядя на море. — Как здоровье вашей мамы? — Его голос прозвучал чуть хрипло.

— Благодарю вас, она здорова, — ответила Кумико.

— Это хорошо… Как должна быть счастлива она, имея такую прекрасную дочь.

Кумико молча поклонилась, но в следующий момент с удивлением подумала: почему он спрашивает только о матери? Обычно в таких случаях интересуются здоровьем обоих родителей.

— Вы где-нибудь служите?

— Да, — ответила Кумико и назвала место своей работы.

— Прекрасно. Наверно, не за горами и замужество?

Кумико усмехнулась. Для первой встречи этот господин позволял себе слишком большую фамильярность, но она почему-то нисколько на него не сердилась. Должно быть, потому, что от всего облика этого пожилого господина веяло необъяснимым дружелюбием.

— Это принесет вашей маме новую радость.

Разговор все более приобретал ту задушевность, которая возникает только между друзьями. И Кумико, как ни странно, не противилась этому. Мало того, она готова была с радостью продолжать этот разговор бесконечно.

Пожилой господин неожиданно, не снимая очков, стал вытирать глаза. Поймав на себе удивленный взгляд Кумико, он сказал:

— Должно быть, брызги на лицо попали… Завтра я покидаю Японию, — поспешно добавил он.

— Возвращаетесь на родину?

— Скажем так. Но я очень счастлив, что в последний день пребывания в Японии повстречал такую девушку, как вы.

— ?

— С тех пор как я приехал в Японию, мне все время хотелось встретиться именно с такой девушкой, как вы. И теперь я счастлив, что моя мечта сбылась.

Кумико не ощутила наигранности в его словах. Выражение радости и в самом деле все время не сходило с его лица, но оно было не таким откровенным, как у иностранцев, а спокойным и сдержанным, что тоже характерно для японца.

— Позвольте задать вам вопрос, — обратился он к Кумико.

— Пожалуйста.

— Что вы думаете обо мне?

Вопрос был неожиданный и застал Кумико врасплох. И все же она сочла за лучшее ответить откровенно.

— Мне кажется… вы очень, очень хороший человек. — И тут же Кумико подумала, что этими словами она не выразила полностью испытываемых ею чувств, и добавила: — У меня такое ощущение, будто я встретилась с очень близким, с очень дорогим мне человеком.

— Вот как? — Пожилой господин оторвал взгляд от моря и долго вглядывался в лицо Кумико. — Вы действительно так думаете?

— Да, хотя, может быть, так говорить неприлично.

— Нет-нет, почему же! Спасибо вам. Я несказанно счастлив, услышав от вас эти слова.

— Если бы мы познакомились раньше, мы с мамой были бы рады пригласить вас к себе.

— Жаль, что этого не случилось… У меня есть к вам одна просьба, она может показаться вам странной.

— Какая же?

— Завтра я покидаю Японию и в память о нашей встрече хочу, чтобы вы послушали одну песенку, которую я помню еще с детства. Правда, я вряд ли спою ее хорошо.

— Пожалуйста, спойте, — улыбнулась Кумико.

Пожилой господин вновь повернулся к морю и запел. Часть слов он уже забыл, и Кумико стала ему подпевать — она, конечно же, знала эту песню. Звуки песни летели в море.

Конъитиро Ногами пел тихим голосом и одновременно всем своим существом внимал голосу дочери:

Песня звучала все громче, чуть ли не заглушая шум волн.

Их голоса разносились окрест и тонули в морской пучине. Непонятное волнение охватило Кумико. Она вспомнила: эту песню она выучила, когда была совсем еще маленькой, и вместе с матерью пела ее своему покойному отцу.

Сэйити Моримура ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕЖОНОК

Смерть иностранца

Когда он вошел, никто не обратил на него внимания. В отеле «Ройал» иностранец не в диковинку — сюда приезжают со всего земного шара. Кожа у него была довольно светлого оттенка для негра. Волосы черные, но не слишком курчавые. В чертах лица проглядывало, пожалуй, нечто азиатское. И ростом он был ниже, чем обычно бывают негры. Лет двадцати с небольшим, подтянутый и крепкий, одет не по сезону в непромокаемый плащ макси. Тяжелой, скованной походкой, словно терзаемый болью, он вошел в лифт последним.

Скоростной лифт поднимал пассажиров на самый верх здания, к ресторану «Облака», и мог без остановок преодолеть сто пятьдесят метров до сорок второго этажа за двадцать восемь секунд. Обычно до двадцатого этажа он шел без задержек, а затем останавливался по требованию пассажиров.

— Прошу назвать ваш этаж, — обратилась к пассажирам по-японски, а затем по-английски хорошенькая лифтерша в кимоно с узором в виде стрелок. Кабина двигалась бесшумно. Пол в лифте был устлан ворсистым ковром, что усиливало ощущение изолированности от внешнего мира.

Все пассажиры поднимались в ресторан, и лифт шел без остановок. В кабине было, как и допускается инструкцией, семь пассажиров. Они молча следили за меняющимися цифрами на световом табло. Все эти люди, явно располагавшие средствами и досугом, вероятно, решили приятно провести вечер за изысканной трапезой. Все, кроме одного…

Лифт плавно остановился. Перед открывшимися дверьми стоял, почтительно склонив голову, метрдотель в смокинге и галстуке-бабочке.

— Добро пожаловать в «Облака».

Лифтерша вежливо попрощалась с пассажирами, и они один за другим проследовали в роскошный зал ресторана.

Здесь ужинали только избранные. За один вечер она тратили столько, что на эти деньги можно было накормить сотни голодных. Но об этом никто не задумывался. Ресторан «Облака» предназначался для людей соответствующе одетых, с соответствующими манерами, соответствующим капиталом. Голоден посетитель или нет, не интересовало решительно никого. Чем изысканней блюдо, тем меньше согласуется оно с истинным назначением еды. Однако многие игнорируют это противоречие.

Кабина лифта опустела. Нет, впрочем, кто-то еще остался и стоит, прислонясь к стене, будто не собирается выходить. Это тот негр, в плаще, что входил последним. Глаза его закрыты.

— Уже приехали, — говорит ему лифтерша, но он не шевелится. Может быть, он просто заснул стоя, думает она, но нет, непохоже. Раньше его заслоняли другие пассажиры, а вот теперь видно, что выглядит он несколько странно. Коричневый оттенок кожи не позволяет определить, бледен он или нет. Лицо его бесстрастно, но это не бесстрастность игрока в покер, скорее, бесстрастность покойника.

Только сейчас девушка замечает, что этот человек разительно не соответствует месту, куда он попал. Наброшенный на плечи нлащ черен от грязи. Рукава и полы обтрепались, торчит подкладка. Коротко стриженные волосы запорошены пылью, на обветренном лице густая запущенная борода. Пальцы сжимают отвороты плаща, словно для защиты. Да, он явно не из тех, кто приходит сюда наслаждаться великолепным ужином… Видно, по ошибке сел не в тот лифт… Тут ведь столько всякого народу бывает — не удивительно, что и этот заблудился. И лифтерша приняла решение.

— Лифт идет вниз, — объявила она ожидавшим в холле пассажирам.

И тут человек в плаще пошевелился. Он по-прежнему стоял, прислонившись спиной к стене кабины, как вдруг у него подогнулись колени. Казалось, он вот-вот упадет навзничь, но вместо этого он медленно осел на пол прямо у ног лифтерши и резко качнулся вперед.

От неожиданности девушка вскрикнула п отскочила. Но, тотчас вспомнив о своих обязанностях, попыталась помочь ему подняться.

— Что с вами? Вам плохо? — повторяла она, а сама думала, что, наверное, он потерял сознание. Ей уже встречались пассажиры, которым делалось плохо в этом лифте, всего за двадцать восемь секунд взмывавшем на высоту ста пятидесяти метров.

Когда негр подался всем телом вперед, плащ на нем распахнулся. Взгляд девушки скользнул по его груди — в глазах лифтерши все словно взорвалось красным цветом: на бежевом ковре под ногами негра расплывалось бурое пятно.

В ужасе закричав, девушка выскочила из кабины. Собравшиеся в холле не понимали, что происходит. Подбежали метрдотель и официант. Негр был уже мертв. В его груди торчал нож, воткнутый по самую рукоятку. Оп закупоривал рану, как пробка, и кровотечение было не очень сильным. Вероятно, именно поэтому негр и сумел дойти до лифта.

Началась суматоха. Вызвали полицию.

Сенсационное известие о том, что в «Облаках», ресторане токийского отеля «Ройал» в квартале Хиранокава района Тиёда, найден труп иностранца, было получено в диспетчерской полицейского управления и незамедлительно передано патрульной машине, оказавшейся ближе всего к гостинице, а также в соответствующий полицейский участок — в Кодзимати.

От Кодзимати до «Ройал» было рукой подать, и инспектор прибыл туда почти одновременно с патрульной машиной. Место происшествия — фешенебельный ресторан «Облака» на сорок втором этаже респсктабельней-шего отеля. Злополучное событие произошло около девяти вечера, как раз тогда, когда в «Облаках» собирается много иностранных посетителей. Окровавленный труп в ресторане супер-люкс, где все: репутация, цены, блюда — самого высокого качества! Да. пережить такое было просто не под силу администрации гостиницы.

Ресторан напоминал потревоженный муравейник. Клиент, смаковавший сочащийся кровью бифштекс, услышав об окровавленном мертвеце с ножом в груди, готов был тут же извергнуть обратно только что проглоченный кусок превосходного мяса. Кое-кого и в самом деле выворачивало. Дамы, обгоняя друг друга, спешно покидали ресторан, но страшный труп в холле перед лифтом преграждал путь к спасению.

Заплакали дети, нашлись и родители, расплакавшиеся вслед за детьми. От чопорной невозмутимости, обычно царившей в зале ресторана, не осталось и следа.

Несмотря на сумятицу, группа полицейских уверенно занялась расследованием. То обстоятельство, что удар был нанесен сквозь одежду, а также область ранения свидетельствовали о том, что речь идет не о самоубийстве. Кроме того, судя по состоянию раны, она была нанесена не в лифте. Значит, нож в грудь негру всадили не здесь. Но где же?

Инспектор оставил патологоанатома у трупа, а сам отправился разыскивать место, где было совершено преступление. Как предполагали эксперты, это место было где-то совсем рядом.

Однако гипотеза не подтвердилась. Несмотря на тщательные поиски, никаких следов преступления поблизости обнаружить не удалось. На первом этапе расследования полицейские предположили, что убийство произошло в самом отеле.

Отель «Ройал» — громадное сорокадвухэтажное здание, в котором две с половиной тысячи номеров, рассчитанных на четыре тысячи двести человек. Кроме людей, останавливающихся в отеле, там каждый день бывает множество посетителей, собирающихся в ресторанах или банкетных залах, больших, средних и малых, — общим счетом в отеле их около семидесяти. Если предположить, что убийца находится на территории гостиницы, то, несмотря чна немалую трудность розыска, сфера поиска становится строго ограниченной.

Заручившись помощью обитателей гостиницы, полиция детально осмотрела две с половиной тысячи номеров, семьдесят банкетных залов, все рестораны, бары, подземные переходы, парк площадью в пять гектаров, беседки, летние домики, автостоянки. Однако не было найдено ничего, что могло бы навести на след убийцы. Оставалось предположить, что негр пришел с улицы. Отель «Ройал» расположен в самом центре столицы. Буквально в сердце Токио. Итак, если негр добрался сюда, уже умирая, значит, смертельную рану ему могли нанести где-то в городе. Но Токио огромен…

Тем временем были получены результаты вскрытия. Из них следовало, что преступление совершено не позже чем за полчаса и не раньше чем за час до смерти жертвы, то есть от восьми до восьми тридцати вечера 17 сентября; удар был нанесен справа в область грудной клетки, острие ножа проникло в легкое и дошло до легочной артерии. Поскольку нож затыкал раневое отверстие, в грудной клетке скопилось слишком много крови, что, видимо, и вызвало смерть.

Врач, производивший вскрытие, был поражен тем, что у человека, получившего подобную рану, достало сил дойти до отеля и подняться в ресторан. В медицинской литературе описаны отдельные случаи, когда человек, раненный в сердце, проходил двести, а то и пятьсот метров и даже оставался в живых от нескольких дней до нескольких недель, но в действительности это бывает крайне редко.

При повреждении крупных артерий способность человека передвигаться сохраняется и того менее, но, конечно, все зависит от особенностей раны.

Орудием убийства послужил складной нож с восьмисантиметровым лезвием, но удар был нанесен с такой силой, что нож ушел в тело на двенадцати сантиметров и задел артерию.

Разумеется, для хода расследования этот нож — единственная улика, оставленная убийцей, — был весьма ценен, но трудность заключалась в том, что точно такие же ножи продавались повсюду и ими нередко пользовались даже школьники. Отпечатки пальцев убийцы, несомненно оставшиеся на рукоятке, различить не удалось, так как перед смертью негр сжимал рукоятку ножа окрававленными руками.

По найденному в кармане жертвы паспорту установили личность убитого: гражданин США Джонни Хэйворд, двадцати четырех лет, проживавший в Нью-Йорке, в доме № 107 по 123-й улице; в Японию ему была выдана туристская виза, и приехал он сюда четыре дня тому назад, 13 сентября. В Японии впервые.

Кроме того, в кармане нашли пропуск в одну из гостиниц в Синдзюку[264] .

Отправившийся туда детектив выяснил, что это открывшийся год назад и ныне процветающий отель для бизнесменов.

Назывался он «Токио бизнесмен отель». Пройдешь вестибюль, в холле за конторкой сидит портье, а перед ним всего несколько клиентов. Сразу видно, что свободных номеров почти нет: бой не вертится в вестибюле, а вновь прибывшие, заплатив вперед и получив ключи, сами поднимаются в свои комнаты.

В вестибюле стоят в ряд автоматы, торгующие сигаретами, газетами, кока-колой, рисовыми колобками, сандвичами и так далее. Может быть, это н удобно: взять за конторкой ключ, купить сандвич и коку и перекусить у себя в комнате, но очень уж унылое занятие — есть в одиночестве.

Персонал явно немногочислен, повсюду заметна экономия. Часть помещений отеля сдается под конторы — на стене вестибюля таблички: «Комитет ассоциации сторонников Ёхэя Коори», «Юридическая консультация Мацухары».

Детектив объяснил портье, по какому делу пришел. В гостиницу уже сообщили об убийстве. Портье вызвал из внутренней комнаты какого-то другого клерка — видимо, своего начальника.

— Все мы потрясены несчастьем, случившимся с нашим постояльцем. — Сияя профессиональной улыбкой, клерк протянул детективу свою визитную карточку, на которой значилось: «Главный администратор». Несмотря иа непринужденность, с которой держался администратор, чувствовалось, что он настороже.

Я пришел задать вам несколько вопросов, — сказал детектив, переходя от вступлений к делу.

Слушаю вас. Постараюсь помочь, чем могу. — Администратор склонился в полном достоинства поклоне. На словах он был готов к активному сотрудничеству, но, как это принято у служащих респектабельных отелей, явно собирался отделаться общими вежливыми фразами.

Прежде всего я хотел бы осмотреть номер убитого Джонни Хэйворда. Надеюсь, там ничего не трогали?

Преступление, конечно, совершилось вовсе не там, и настаивать на сохранении комнаты Хэйворда в неприкосновенности было невозможно. Тем не менее немедленно после обнаружения убитого о случившемся сообщили в «Токио бизнесмен отель» и направили туда полицейского из ближайшего участка проследить, чтобы в номер Хэйворда никого не поселили.

— Разумеется, не трогали. И полицейский уже здесь.

Как раз в этот момент полицейский, о котором упомянул администратор, подошел к конторке и предложил проводить детектива в номер Хэйворда.

Обычный одноместный номер с ванной, рядом с кроватью — тумбочка, на которой стоит телефон. Никакой другой мебели нет.

А где его вещи?

Вот. — Администратор показал на обшарпанный чемодан в углу..

И это все?

Все.

— Я хотел бы заглянуть в этот чемодан, вы позволите?

Не дожидаясь ответа, инспектор откинул крышку.

Замка на чемодане не было. Внутри лежала одежда и несколько развлекательных книжек — ничего такого, что могло бы навести на след.

Как он резервировал этот номер? — Окончив осмотр вещей, инспектор несколько изменил тему своих вопросов.

Он ничего не резервировал. Просто явился в отель вечером тринадцатого сентября и попросил комнату. У нас как раз была свободная, так что…

Он сам подошел к конторке? Или сначала прислал кого-нибудь, например таксиста, узнать, есть ли номера?

Нет, он сам пришел.

В вашем отеле много иностранцев?

Не очень. В основпом служащие, приезжающие в короткие командировки.

Он, конечно, говорил по-английски?

Нет, хоть и на ломаном, но на японском.

На японском?!

Дело принимало интересный оборот. Раз иностранец, впервые попавший в Японию, говорит по-японски, значит, он заранее готовился к приезду сюда и, видимо, был каким-то образом связан с этой страной.

Он с трудом нодбирал слова, но понять его было можно.

А сколько времени он собирался здесь провести?

Он заплатил за неделю вперед, значит, неделю…

А как вы думаете, он не собирался потом продлить срок?

Трудно сказать. У нас производят расчет с клиентами каждые три дня, а тут мы получили за неделю вперед…

Клерк намеренно сделал акцент на словах «за неделю вперед», откровенно давая понять, что, если уж деньги заплачены, остальное администрации не касается.

Были у него за это время посетители?

Нет.

А по телефону ему звонили?

Я узнавал на коммутаторе — из города звонков не было.

А сам он кому-нибудь звонил?

Из отеля можно позвонить куда угодно, достаточно просто набрать номер, так что это неизвестно.

А каким образом у вас взимают плату за пользование телефоном?

— Есть счетчик, он фиксирует стоимость разговора. На счетчике значилось 160 иен, но из чего сложилась эта сумма, понять было невозможно. Чрезмерное развитие механизмов, сопротивляющихся вмешательству человека, стало еще одним препятствием на пути расследования.

Итак, «Токио бизнесмен отель» был лишь временным жилищем убитого, остановившегося здесь всего на несколько суток. «Точка соприкосновения» с убийцей по-прежнему отсутствовала. Неизвестными оставались мотив и место убийства, а также преступник. Уже на самой ранней стадии расследование зашло в тупик. Поскольку убитый был иностранцем, полицейское управление решило связаться с американским посольством, а также с городом, откуда приехал Хэпворд. До опознания родными труп оставался в морге.

На совещании следственной группы все вконец запуталось. Больше всего разногласий вызвал вопрос о месте преступления. Столкнулись два мнения: одни считали, что убийство произошло в гостинице, другие — что вне ее.

— Ранение было слишком тяжелым, это подтверждает и врач. Никак не мог негр прийти с улицы. Убийство произошло в гостинице, — утверждал инспектор Ёкова-тари из первого следственного отдела полицейского управления, возглавивший сторонников «гостиничной гипотезы».

И раньше случалось, что люди, получившие подобные ранения, сохраняли способность двигаться, — возражал ему инспектор Мунэсуэ, крепко сбитый мужчина лет тридцати, введенный в следственную группу в качестве представителя полицейского участка, на территории которого произошло преступление.

Эти прецеденты в основном теоретико-медицинского свойства. О них сообщают в научной литературе или на конференциях, но в действительности их встречаешь крайне редко.

Однако всю гостиницу уже обыскали и ничего не нашли, не так ли?

Но территория гостиницы — это не только само здание. Есть еще парк площадью в пять гектаров. Если на него напали где-нибудь в парке, то кровь — а ее, должно быть, было мало — впиталась в землю без остатка.

В тот промежуток времени, когда было совершено преступление, в парке было полно народу. И в беседках, и в аллеях. По дорожкам прогуливались люди, пришедшие на банкет. И чтобы тут же, у них на глазах…

Ну и что? Ведь в парке есть и укромные уголки, и бамбуковые рощицы. Люди могут спокойно гулять себе по дорожкам, из одного конца парка не видно, что происходит в другом конце.

А между прочим, комья земли на его плаще совсем не из парка.

Но это еще не значит, что убили его не в парке. Просто до того, как на него напал убийца, он где-то извозился, вот и все.

Позволь, однако…

И они продолжали спорить, не желая ни в чем уступить друг другу. Наконец решил вмешаться инспектор Насу:

— А почему этот человек поднялся в ресторан, на верхний этаж?

Спорящие отсутствующим взглядом уставились на Насу. Об этом они и не подумали.

— Зачем ему было входить в лифт и подниматься на какой-то там сороковой этаж? Понял, что ему уже не спастись, так не все ли равно, где умирать? Даже попали он в ресторан, есть-то ведь он уже не смог бы…

Насу не претендовал ни на какие выводы, однако сказанное им привлекло внимание участников обсуждения. До этой минуты все они считалн само собой разумеющимся, что в полубессознательном состоянии умирающий совершенно случайно забрел в лифт, поднимающийся к ресторану «Облака».

А пож все это время торчал в его груди. Свидетели показывают, что он прикрывал грудь руками. Обычно, если раненый еще в сознании, он старается первым делом выдернуть нож. Этот же так и оставался с ножом в груди. Видно, знал, что, если он его вытащит, начнется кровотечение и он умрет. А ему необходимо было успеть куда-то дойти. Может, он потому и оставил в ране орудие убийства и поднялся в ресторан. Хотя, по сути дела, ему

разумнее было искать больницу…

Я не думаю, что именно этот ресторан был его целью, — возразил Симота, самый молодой сотрудник из группы Насу. Все перевели взгляд на него. — Ведь он умер в лифте. Очень может быть, что он собирался выйти раньше, но не смог.

Все считали, что, раз труп был обнаружен в лифте на верхнем этаже, значит, в этом этаже все и дело. А ведь негр и правда мог ехать на другой этаж. Версия была неплоха, раздался гул общего одобрения. Насу кивнул и обвел присутствующих взглядом, словно приглашая всех высказаться.

— По ведь в таком случае он мог бы назвать этаж лифтерше, — засомневался инспектор Ямадзи, самый старший из присутствующих. На его не по возрасту молодом, почти детском лице всегда блестели бисеринки пота.

— А может, он уже был не в состоянии говорить? Симота и сам-то не очень верил в свою правоту.

Предположение Симоты вполне правдоподобно. — сказал Насу. — Если Хэйворд ехал не в ресторан, значит, он намеревался зайти к кому-то в номер. Надо будет проверить всех, кто живет в гостинице.

Лифт скоростной, до двадцатого этажа движется без остановок. Может, мы ограничимся теми, кто живет выше? — спросил Кусаба, полицейский с глуповатым

лицом, чем-то похожий на фрапцузского комика Фернанделя.

— Нет, нельзя. Он ведь наверняка не мог отличить скоростной лифт от обыкновенного. — спокойно отрезал Каваниси, детектив с внешностью банковского клерка.

Из списка лиц, проживающих в отеле, следовало, что отель был в тот день заполнен на 70 процентов, зарегистрировано 2965 постояльцев, в том числе 500 членов делегаций. Соотношение японцев и иностранцев — два к трем, то есть иностранцев больше. Из них GO процентов — американцы, затем следуют англичане, французы, немцы, испанцы… Словом, настоящий человеческий котел.

Прежде всего следовало обратить внимание на американцев. Затем — на японцев. Однако нельзя было пренебрегать и людьми других национальностей. Кто знает, что послужило мотивом преступления? Большинство остановившихся в отеле «Ройал» 17 сентября, проведя ночь под его крышей, разъехались на все четыре стороны. Некоторые уже вернулись к себе на родину. Выяснить маршрут каждого было невозможно.

В это время поступили ценные сведения. Их принес некто Сасаки, владелец частного такси.

— Я тут подвозил одного пассажира к отелю «Ройал»… Так это вроде тот самый, что умер в лифте, — заявил он. — Я особенно в газеты не заглядываю, да и телевизор не смотрю, узнаю обо всем с опозданием. Сегодня в машине слушал по радио новости, как раз об этом говорили… Описали убитого человека, ну, думаю, похож на того, что я подвозил.

Приметы пассажира такси по показаниям Сасаки точно совпадали с приметами Джонни Хэйворда. Следователи стали взволнованно расспрашивать шофера, где он подобрал пассажира.

— Семнадцатого сентября, прршерно в полдевятого вечера, ехал я от моста Бэнкэйбаси к парку Симидзудани, смотрю, в аллее, на той стороне, где парк, стоит человек, прислонившись к дереву. Он поднял руку, я остановился. Вижу — негр, да уж деваться некуда. Нет, вы не подумайте, что я не хотел его пускать в машину, — он же все равно по-японски не понимал. Делать нечего, я ему дверцу открыл, он плюхнулся на сиденье и молча махнул рукой —

мол, вперед! Да среди иностранцев таких много. Я поехал. Показался «Ройал», пассажир ткнул мне на него пальцем, и я подъехал к входу. Сейчас вспоминаю, странный какой-то пассажир.

Чем же странный? — поинтересовался Насу.

Он вроде как мучился, будто болело у него что-то. Наверно, уже тогда в нем нож сидел. Я на следующее утро машину мыл, смотрю — сиденье кровью измазано. Я, конечно, не знал, какой это пассажир мне так удружил — тот самый или другой. Бывает, гораздо хуже пачкают, так что я особого внимания и не обратил.

Он ничего не говорил, пока сидел у вас в машине?

Нет, молчал. Я тоже молчал — все равно, думаю, ни слова не поймет. Да и вообще он какой-то мрачный был.

И когда он показал вам на отель, тоже ничего не сказал? И когда расплачивался?

Мы подъехали к входу, он протянул ассигнацию в тысячу иен и, не дожидаясь сдачи, вышел. Тогда-то я и почуял, что что-то тут неладно, но догонять его не стал. Так что он ни слова… Ой, нет, подождите, когда показался отель, он пробормотал что-то странное.

Странное? Что именно? — Насу наклонился вперед. Наконец хоть какая-то зацепка.

Он показал на отель и говорит: «Стоха, стоха…»

Стоха?

Нy да. Я сначала подумал, что он сказал «стоп», и остановил машину, но он замахал руками — дальше, мол, — и опять: «Стоха».

Вы уверены, что он сказал именно «стоха»?

Так мне показалось.

Больше из Сасаки ничего выжать не удалось. Насу поискал слово «стоха» в англо-японском словаре, но ничего подходящего не нашел. Эксперт, осмотрев машину Сасаки, обнаружил на заднем сиденье пятно крови, по формуле совпадающей с кровью Хэйворда. Значит, негр и в самом деле доехал до отеля на машине Сасаки. Итак, вполне вероятно, что местом преступления был парк Симидзу-дани, у которого Сасаки подобрал пассажира.

Несколько детективов немедленно отправились туда. Симидзудани — небольшой парк, расположенный в долине между двумя нагорьями — кварталом Киоимати и Хиракавамати. В этом тихом уголке, со всех сторон окруженном многоэтажными жилыми домами, гостиницами верхней палаты парламента, небольшими отелями и другими зданиями, народу бывает мало, за исключением тех случаев, когда в парке собираются демонстранты. Тихий парк посреди города словно зона штиля в эпицентре тайфуна. После восьми вечера мало кого можно здесь встретить. А до отеля «Ройал» отсюда рукой подать.

Полицейские, разделившись на группы, принялись прочесывать парк из конца в конец. Поспешно разбежались занятые только собой влюбленные парочки, чьи нежные беседы были прерваны внезапным появлением людей суровой наружности. Из гущи парка сквозь деревья виднелось высотное здание «Ройал». Неожиданно Мунэсуэ поднял что-то с земли.

Видно, кто-то потерял.

А что это?

Соломенная шляпа. Довольно поношенная. Только как она сюда попала?

Ну и шляпа! — невольно воскликнул Насу, взяв ее у Мунэсуэ.

Шляпа была не просто поношенная, а уже совершенно ветхая. Широкие поля изодраны, в тулье зияют дыры. Солома совсем выцвела и больше походила на изъеденную молью ткань. Казалось, возьмешь шляпу в руки — и она тут же рассыплется.

Неужели сейчас кто-нибудь такие носит? — изумился Насу. — Да ее сплели лет десять назад.

Похоже. Хотя вполне очевидно, что ее не могли оставить здесь десять лет назад. Шляпа лежит тут совсем недавно.

Да, наверное. Кажется, она детская, а? — Насу перевернул шляпу и заглянул внутрь.

Думаю, если ее обронили случайно, то это произошло пару дней назад.

Насу понял, что недоговаривает Мунэсуэ. Тот намекал, что шляпу могли потерять вечером 17 сентября, то есть в то время, когда было совершено преступление.

«Но тогда шляпу потерял не убийца», — хотел было сказать Насу, и вдруг его осенило. Все это время его терзала одна загадка — и вот она разрешилась мгновенно, как мгновенно тает кусочек льда, попавший на горячую поверхность. Непонятное «стоха», которое услышал таксист, — ведь это может быть «стро хэт»[265]. Вполне можно допустить, что для человека, незнакомого с английским языком, «стро хэт» превратилось в «стоха».

— Но почему негр сказал «стро хэт», когда указывал на отель?

Мунэсуэ тоже не знал, как ответить на этот вопрос. Во всяком случае, были основания предполагать, что соломенная шляпа, найденная в парке Симидзудани, имеет какое-то отношение к убийству Джоннп Хэйворда. Скорез всего, в парке на Хэйворда кто-то напал, нанес смертельную рану, после чего Хэйворд подозвал машину Саса-ки и добрался до ресторана «Облака».

Полицейские снова принялись обследовать парк и его окрестности. Если время преступления было установлено экспертизой правильно, то могут отыскаться свидетели, ведь тогда было довольно рано.

Лишь на пятый день после убийства кропотливая работа полиции увенчалась хоть и небольшим, но все же успехом. В парке Симидзудани во время обеденного перерыва и после рабочего дня собираются отдохнуть служащие из делового квартала близ Акасака. Среди них нашлась одна женщина, которая смогла кое-что рассказать. 17 сентября она и ее сослуживицы собрались пойти в парк, и в половине девятого вечера они шли по дороге, ведущей от Акасака. Неожиданно они увидели женщину, вынырнувшую навстречу им из глубины парка. Увидев их, она, словно испугавшись, резко повернулась и почти бегом скрылась в направлении Ёцуя. Уже смеркалось, и они почти ничего не разглядели, но успели заметить, что она японка, причем одетая по-европейски. Почему-то эта встреча отбила у женщин охоту гулять, и они повернули обратпо к Акасака.

Никаких выводов сделать не удалось. Следственная группа пришла в полное уныние. Вскоре американское посольство передало полиции ответ на ее запрос из города, где жил Хэйворд: никаких родственников у Джонни Хэйворда нет и забрать тело некому.

Мунэсуэ терзали сомнепия. Постепенно они превратились в гнетущую тревогу. Вполне допустимо предположить, что бессвязное «стоха», услышанное владельцем такси, на самом деле было «стро хэт». Однако в таком случае почему негр произнес «стро хэт» указывая на отель «Ройал»? В этом отеле вроде бы нет ничего такого, что напоминало бы о соломенной шляпе. Может быть, все-таки «стоха» значит что-то другое? Мунэсуэ обнаружил шляпу в парке и потому связал се с происшествием, но ведь вполне вероятно, что это просто натяжка. Если услышав ное таксистом «стоха» вовсе не «стро хат», то найденная Мунэсуэ шляпа не имеет никакого отношения к делу. Эта мысль неотступно мучила инспектора, не давая ему покоя. Ключ к загадке, как ему казалось, можно отыскать, лишь разгадав причину, побудившую Хэпворда отправиться в ресторан «Облака». По данным экспертизы, соломенная шляпа была сделана по меньшей мере пятнадцать лет назад. Разумеется, она не могла пролежать в центральном парке города столько лет. Чрезвычайно важной была информация, полученная от уборщицы, показавшей, что утром 17 сентября, то есть за двенадцать часов до появления Хэйворда в парке, там производилась уборка и никакой шляпы найдено не было. Кроме того, если бы шляпа оказалась там до уборки, ее бы тут же выкинули вместе с прочим мусором. Стало быть, шляпа попала в парк после утренней уборки 17 сентября.

«Схожу-ка туда еще раз!» Мунэсуэ решил неукоснительно следовать первой заповеди детектива — «сто раз осмотри место происшествия». После беседы с таксистом Мунэсуэ уже несколько раз побывал в парке, однако ему еще не случалось попасть туда в половине девятого вечера, то есть в то самое время, когда Хэйворд сел в машину Са-саки. И осмотр парка, и опрос свидетелей — все происходило в более ранние часы. Парк был слишком большим, а поскольку Хэнворд оттуда все же уехал, вообще стано-иилось сомнительным, там ли совершилось преступление. Следствие снова зашло в тупик. Однако, может быть, если осмотреться в этом тупике, откроется какая-нибудь лазейка.

Около восьми вечера Мунэсуэ отправился в парк. Хотя парк был в центре города, инспектору не попалось там на глаза ни одного прохожего. Не было даже влюбленных парочек: они, видимо, вняли призыву полиции пораньше отправляться домой. Из чахлой травы временами доносился стрекот цикад. Фонари разливали тусклый свет, фары изредка проезжавших автомобилей вырывали из темноты верхушки деревьев. Однако свет не проникал туда, где деревья росли особенно густо.

Мунэсуэ стоял в темноте. Кругом была такая тишина, что можно было легко забыть о близком соседстве города, чудилось, что даже машины, проезжая мимо, приглушают шум мотора. Вечерний воздух нес прохладу. И вот

здесь иностранцу вонзили нож в грудь? Невозможно бытто представить себе, что в этом мирном уголке разыгралась трагедия.

Однако именно изолированность парка и стала для преступника гарантией полной безопасности. А имела ли отношение к убийству та японка, которую здесь видели? Может быть, она и есть убийца? Нозачем Хэйворд отправился в «Ройал»? И почему, указывая на него, сказал «стро хэт»?

Погруженный в размышления, Мунэсуэ неподвижно стоял, слившись с темнотой. Подул легкий ветерок, заколебались ветки, и между ними показалось залитое светом высотное здание отеля «Ройал», напоминающее громадный сияющий замок. Почти все окна были освещены. Здание выплывало из темноты, очерченное лучами прожекторов, установленных на земле и бросавших на стены серебряный блеск. Башню на крыше, словно праздничный фонарик, охватывало светящееся кольцо. Там находилась главная достопримечательность отеля — ресторан «Облака».

Мунэсуэ попытался представить себе, что творилось в душе человека, получившего удар ножом и видящего в чужом небе сияющее светом здание. Ему, отчаявшемуся, это питейное заведение в небесах, словно вобравшее благополучие всего мира, могло показаться воплощением вселенской красоты.

— Стро хэт, — невольно прошептал Мунэсуэ. Его взгляд, блуждавший по громаде отеля, вдруг остановился. Теперь это был взгляд человека, не просто захваченного прекрасным зрелищем, но увидевшего нечто неожиданное. — Да что же это… — Слова застряли у него в горле.

Опоясывая башню, как кольцо Сатурна, сияла цепь огней ресторана. Треугольные колонны вокруг освещенной прожекторами башни словно растворялись в воздухе, а круглый купол за ними, похожий на тулью шляпы, отливал серебром. Огни ресторана казались широкими полями шляпы, сотканными из света. Сплетенная из лучей соломенная шляпа висела в вечернем небе.

— Вот оно что, вот оно в чем дело, — не в силах отвести глаз, шептал себе под нос Мунэсуэ. Значит, и Хэйворду привиделась соломенная шляпа, когда он смотрел на ресторан «Облака». Пока неясно, что это для него значило, но, наверно, немало, раз у тяжело раненного достало сил дотащиться туда. Вполне вероятно, что именно он уронил в парке соломенную шляпу. Пронзенное ножом тело и соломенная шляпа… — вот где должен скрываться ключ ко всей аагадке. Мунэсуэ зашагал в обратный путь с видом человека, увидевшего в непроглядной тьме светлое пятно.

Печать ненависти

1

Мунэсуэ преследовало одно и то же воспоминание. Оно было невыносимо. Мунэсуэ хотел прогнать его из памяти, но все та же сцена снова и снова всплывала перед глазами. Наверно, пока Мунэсуэ жив, она будет неотвязно мучить его. Пожалуй, можно сказать, что он и в полицию поступил для того, чтобы разыскать действующих лиц этой сцены, и, если понадобится, готов был потратить на это целую жизнь. Он не хотел вспоминать, но не мог и забыть — это запечатлелось в его сердце навсегда. И вероятно, если бы не память о случившемся, он бы не дожил до сегодняшнего дня.

Коитиро Мунэсуэ не верил в людей. Ненавидел их. Животное под названием человек — возьми любого — сотворено из мерзости. Человек может прикрываться маской высокоморального и благородного, высокомудрого и святого, толковать о дружбе и самопожертвовании, но в глубине души, втайне от всех, он думает лишь о собственной выгоде. Причиной тому, что Мунэсуэ стал столь убежденным человеконенавистником, была именно та сцена, навечно врезавшаяся в его память.

Он скрывал от других свое безверие и свою ненависть. Но эти чувства, накапливаясь в тайниках души и не находя выхода, хоть и не становились губительными, вновь и вновь мучили его, как незаживающая язва.

Мунэсуэ не помнил лица своей матери. Нет, она не умерла от болезни. Когда он был еще совсем несмышленышем, она бросила и ребенка и мужа, сбежав с любовником. Мальчика растил отец. Ни разу никто не слышал от него дурного слова о бывшей жене. Родившийся в семье педагога, отец и сам работал учителем начальной школы. В смутные военные времена он всего себя отдавал детям.

Наверно, отец глубоко страдал и тосковал по бросившей его женщине, которая так любила все показное. Отец был сильно близорук, и в армию его не взяли, что в те времена, когда милитаризм расцветал пышным цветом, тоже, вероятно, раздражало его жену. Вскоре вокруг стали поговаривать, что она слишком часто встречается с одним молодым офицером — они познакомились на военных занятиях. С ним она и уехала, когда его перевели в другое место.

Отец ничем не обнаруживал свое горе перед Мунэсуэ, но всем сердцем переживал уход жены. Его тоска передалась Мунэсуэ. В доме, где жили одинокий отец и одинокий сын, царила печаль.

Кончилась война на Тихом океане, кругом была полная неразбериха. Что стало с матерью Мунэсуэ, последовавшей за военным, никто не знал. Всеобщая сумятица почти не коснулась Мунэсуэ. От этого периода у него остались расплывчатые воспоминания — то ли потому, что отец старался оградить его от переживаний, то ли просто все забылось. А может быть, тоска по матери настолько заполняла сердце ребенка, что он и не замечал потрясений вокруг. Но зато свою прежнюю тоску он очень отчетливо помнил до сих пор. Навсегда запечатлелись в его памяти то уныние, с которым они вдвоем с отцом сидели за ужином, тусклый свет лампы, холод в комнате, скудная еда. Горькая тоска со временем переплавилась в гнев. Ребенок, не помнивший лица матери, но знавший, что она живет где-то под чужим небом, испытывал к ней и нежность, и ненависть.

Пока был жив отец, они, деля тоску на двоих, выдерживали вместе самые жестокие жизненные бури. Они существовали в собственном крошечном мире, отделенном от общества. Но вскоре Мунэсуэ лишился своего единственного защитника.

Это случилось в ту зиму, когда мальчику исполнилось четыре года. Мунэсуэ ждал отца на станции. Отец каждый день возвращался вечером со службы в одно и то же время, и Мунэсуэ всегда встречал его. Приготовив сыну завтрак из картофеля или кукурузы, отец рано утром уходил на службу, и до самого вечера Мунэсуэ сидел дома один. Тогда не было ни телевизоров, ни книжек с картинками. В темной комнате Мунэсуэ напряженно и сосредоточенно ждал. Отец не разрешал ему приходить на станцию, боясь, что малыш попадет под поезд, во для ребенка прогулка до станции была единственным развлечением. Едва завидя отца, выходящего из контрольного пункта, где проверяли билеты, Мунэсуэ, как щенок, радостно кидался навстречу и повисал у него на руках. Отец всегда что-нибудь привозил сынишке и, хотя запрещал ему приходить на станцию, сам каждый раз бывал очень растроган, что Мунэсуэ его встречает. Гостинцы были скромные: то картофельные лепешки, то хлеб из бобов, — но для Мунэсуэ это было настоящее лакомство, сохранившее тепло отцовских рук. Мальчик чувствовал себя по-настоящему счастливым, когда вместе с отцом возвращался со станции домой. По дороге они разговаривали: отец, прищурив глаза, выслушивал бесхитростные рассказы Мунэсуэ о событиях, приключившихся за день. С безграничной любовью, вставляя иногда короткие «неужели?», «вот это да», слушал он сбивчивые истории ребенка о том, как он выгнал забредшую в дом дикую кошку, как испугался, когда в дверь постучался нищий, и каким вкусным печеньем угощали у соседа. Если отец задерживался, Мунэсуэ обязательно оставался ждать на станции. Он стоял, съежившись на холодном ветру, и никто не обращал на него внимания. В то время было много бездомных детей, и никого не удивляло, что малыш стоит один. К тому же каждый думал лишь о том, как бы выжить самому, и чужими делами никто не интересовался.

В тот день отец приехал на полчаса позже обычного. Был конец февраля — самая холодная пора. К тому времени, когда отец показался на контрольном пункте, Мунэсуэ уже окоченел от холода.

Опять пришел! Ведь говорил я тебе — не ходи… — Отец крепко обнял замерзшего сына. Руки отца были холодными, но Мунэсуэ казалось, что ему передается тепло отцовского сердца. — А сегодня я привез тебе и вовсе замечательный гостинец, — таинственно сказал отец.

Что, что? Скажи!

Отец протянул Мунэсуэ бумажный пакет:

Ну-ка, открой!

Вот здорово! — восхищенно вскрикнул Мунэсуэ, заглянув в пакет.

И впрямь здорово. В этих лепешках внутри настоящая бобовая паста!

Правда? — У Мунэсуэ даже округлились глаза.

Правда. Я их купил на черном рынке, потому и задержался. Пойдем-ка скорее домой и поужинаем. — Отец взял Мунэсуэ за руку, согревая озябшие пальцы мальчика.

Спасибо, папа.

Это тебе в награду за долгое ожидание. Но с завтрашнего дня больше меня не встречай. Мало ли, тебя могут обидеть злые люди, — ласково уговаривал отец.

Когда все это случилось, они уже поворачивали к дому. В углу пристанционной площади поднялся шум. Что-то происходило возле выстроенных в ряд палаток, торгующих нехитрой снедью. Стали сбегаться люди. Слышно было, как отчаянно кричит какая-то девушка: «Помогите! На помощь!»

Отец, не выпуская руку Мунэсуэ, поспешил на крик. Протиснувшись сквозь толпу, они увидели, что к девушке пристают пьяные американские солдаты. Не обращая внимания на обступивших их людей, они гоготали и отпускали сальные словечки, которых японцы не понимали, хотя смысл их был явно мегкдународньш. Рядом с отощавшими гражданами страны, проигравшей войну, эти молодцеватые парни выглядели такими раскормленными, что, казалось, из-под лоснящейся красной кожи того и гляди брызнет накопленная ими злая сила.

Несчастная девушка металась, как мышь, окруженная кошками. Одежда ее была изорвана, в глазах — отчаяние. И все это происходило на глазах у людей, но на лицах их читалось лишь жестокое любопытство зевак, случайно попавших на захватывающее зрелище, они предпочитали глазеть, а не спасать. Да если бы кто-нибудь и решился заступиться за девушку, с солдатами оккупационной армии не поспоришь.

Они, воины страны-победительницы, теперь правили Японией. Они распустили прославленную японскую армию, попрали божественную власть императора — высший и абсолютный авторитет для японца. Словом, американцы управляли Японией, сев выше японских богов. Подчинив себе императора, они стали в те годы для японцев новыми богами. Полиция тоже не решалась противодействовать оккупационной армии, «воинству богов». Для оккупантов японцы были не людьми, а чем-то вроде животных, и это, по мнению американцев, оправдывало любые бесчинства.

Девушке, ставшей игрушкой в руках американских солдат, не от кого было ждать помощи. Никто из зеван не пошевелил бы и пальцем, чтобы вызволить ее. Никто не пошел бы за полицией. А если бы и пошел, то, всем понятно, из этого ничего бы не получилось.

Неожиданно отец Мунэсуэ, раздвинув людей, вышел вперед. И сказал что-то солдатам по-английски. Отец немного знал английский. Солдаты, которым, видно, и во сне не спилось, чтобы японец проявил такую отвагу, удивленно уставились на него. Окружившие их зрители затаили дыхание, пытаясь понять, в чем дело. На минуту утихомирившиеся солдаты, увидев, что их противник — изможденный японец в очках, вновь стали агрессивны.

You, yellow monkey! [266]

Dirly Jap![267]

Son of a bitch! [268]

Отец терпеливо пытался успокоить их, но солдат вновь обуяла садистская ярость, и они начали избивать его с жестокостью сильного зверя, решившего замучить до смерти истощенное животное. Истязая противника, неспособного дать отпор, они испытывали почти наслаждение. Стремясь спасти отца, Мунэсуэ вцепился сзади в одного из солдат, казавшегося мальчику похожим на красного демона. Солдат, наверно, был ранен — на руке его виднелся свежий шрам, напоминавший ожог. Между красными пятнами топорщились стального цвета волосы. Волосатая рука резко дернулась, и Мунэсуэ оказался на земле. Из-за пазухи выпали и покатились по земле подаренные отцом лепешки. Тяжелый солдатский сапог с маху наступил на одну из них.

А отец уже был распластан на земле. Его били, пинали ногами, в него плевали. Разбитые вдребезги очки отлетели в сторону.

— Спасите папу! Спасите! — молил о помощи Мунэсуэ. Но взрослые, к которым обращался ребенок, отводили глаза или криво усмехались.

Девушка, за которую заступился отец, уже убежала, ничуть не думая о судьбе своего спасителя. Отец пожертвовал собой, чтобы помочь ей, и стал козлом отпущения. Если бы кто-нибудь, поддавшись естественному чувству справедливости, выступил в его защиту, он стал бы новой жертвой. Люди молча наблюдали происходящее, проникаясь все большим страхом.

— Умоляю вас, спасите папу! — плача, просил Мунэсуэ, но у людей были непроницаемые лица. Убежать отсюда они, похоже, не решались. Боясь протянуть руку

помощи, они тем не менее с любопытством глазели на расправу, как глазеют на пожар с другого берега реки. Внезапно американцы расхохотались. Повернувшись, Мунэсуэ увидел, что один из солдат мочится на неподвижно вытянувшееся тело отца. Это был тот самый, с багровым шрамом на руке. Затем его примеру последовал другой. Отец, наверно, уже не сознавал, что на него льется. В толпе зевак тоже раздался смех.

То, что смеялись не только американцы, но и японцы, вызвало у Мунэсуэ жгучую ненависть ко всем вокруг. По его лицу катились слезы, но ему казалось, что это не слезы, а кровь, хлещущая из раны в сердце. И он понял, что никогда не сможет забыть увиденного.

Он на всю жизнь запомнил эту сцену, словно выжег ее у себя под веками, чтобы узнать врагов, когда придет день мести. А его врагами были и американцы, и любопытствующие японцы, и та девушка, которую спас отец и которая убежала, оставив его на растерзание вместо себя.

Американцы, когда им надоело бить отца, попросту ушли. Разбрелись и зеваки. И только тогда явился полицейский.

— Когда замешана оккупационная армия, мы ничего поделать не можем, — бесстрастно произнес он, словно хотел сказать: спасибо и на том, что совсем не прикончили, — и составил протокол. Тогда Мунэсуэ включил в список своих врагов и полицейского.

Отец был весь в синяках, у него была сломана ключица и ребро. Осмотрели его тогда кое-как, и тяжелая травма черепа осталась незамеченной. Через три дня отец впал в бессознательное состояние и ночью умер. С тех пор мать, бросившая семью, и врач, из-за небрежности которого погиб отец, тоже стали на всю жизнь смертельными врагами Мунэсуэ. Безверие и ненависть росли в нем день ото дня. Он, конечно, не помнил лицо и имя каждого врага и даже не представлял, как выглядит его мать. Поэтому врагом его стало все человечество, мерзость которого воплотили в себе американские солдаты, зеваки-японцы, сбежавшая девушка, полицейский, врач и мать.

Ему было безразлично, кому именно мстить первому, и он собирался действовать неторопливо. Сначала отомстить одному, потом другому. Много еще довелось пережить осиротевшему ребенку, прежде чем он стал взрослым и поступил в полицию. Мунэсуэ выбрал себе профессию вполне сознательно. Полицейский, облеченный — пусть лишь формально — официальными полномочиями, преследует преступника. Для него преступник и враг слиты в одном лице. Возможность, прикрываясь именем закона, преследовать человека — вот примерно что такое работа в полиции.

Мунэсуэ пошел в полицию не ради защиты социальной справедливости, он мечтал, как будет загонять людей в тупик, откуда им уже не выбраться, как будет хладнокровно наблюдать за их тщетными попытками спастись… Он отыщет каждого из тех, кто смотрел, как до смерти забивают его отца, и пусть они не ждут пощады!

Если бы ради этой цели Мунэсуэ стал преступником, он не сумел бы долго продержаться. Когда-нибудь его наверняка бы выследили. Но если действовать законным образом и быть профессионалом, то до ухода в отставку он успеет вволю насладиться преследованием людей. Да, Мунэсуэ стал полицейским не для того, чтобы защищать социальную справедливость, а чтобы отомстить человечеству. А раз это месть, то, чем больше помучается загнанный противник, тем вернее будет достигнута цель.

2

У Джонни Хэйворда не было родных, и его тело забрало американское посольство. После кремации прах был захоронен в Иокогаме, на кладбище для иностранцев, в уголке для покойников, не имеющих родственников.

Следствие увязло в самом начале. Как обнаружил Му-нэсуэ, ночью ресторан «Облака» издали чрезвычайно напоминает соломенную шляпу. Но это обстоятельство не сдвинуло расследование с мертвой точки. Было очевидно, что соломенная шляпа означала для Хэйворда нечто очень важное, но что именно — никто догадаться не мог.

— А может быть, — предположил кто-то, — здесь все-таки замешана та женщина, которую виделп свидетели?

Она выходила из парка в то самое время, когда было совершено преступление.

Однако, по всем имеющимся пока данным, среди знакомых Хэйворда подходящей по описанию женщины не было.

— Если дело не в этой женщине, то мотивы убийства следует, по-видимому, искать на родине убитого. — Эту точку зрения постепенно начали разделять большинство следователей.

Разумеется, поскольку убитый был иностранцем, те с самого начала наиболее убедительной казалась версия, согласно которой преступник тоже иностранец. Обычно преступления, совершаемые иностранцами, раскрываются сравнительно легко. Число приезжающих в Японию всегда определенно, все их передвижения по стране не проходят незамеченными. Тем не менее на начальном этапе следствия никто из иностранцев не навлек на себя подозрений, да и свидетели, описавшие женщину в парке Симидзудани, говорили, что это была японка, — и полиция занялась прежде всего японцами. Но. несмотря на все усилия, никакой новой информации получить не удалось.

Тогда вновь обратились к показаниям свидетелей. В их рассказах было много неясностей, помимо прочего, не был указан ни возраст, ни особые приметы женщины. Свидетели утверждали, что она японка, но это мнение ни на чем конкретном не основывалось.

Она просто показалась им японкой, а на самом деле могла быть иностранкой!

А может быть, она наполовину японка. Полукровки фигурами почти не отличаются от японок.

Нет, надо искать в Америке.

Итак, победила версия «преступник — иностранец», тем более что в Японии полиция уже тщательно обследовала все объекты, в той или иной степени связанные с пребыванием Хэйворда. Поиски следовало вести на родине Хэйворда, но послать детектива в Америку возможности не было. Преступление совершено в Японии и должно расследоваться там же. Да если бы японский детектив и поехал в Америку, ждать от него сколько-нибудь удовлетворительных результатов не приходилось: он не имел бы права вести там следствие, мешал бы языковой барьер, незнание местности, обычаев и так далее. В ситуациях подобного рода на помощь обычно приходила международная полиция Интерпол. И японским детективам не оставалось ничего другого, как обратиться к Интерполу с просьбой начать поиски в родном городе Хэйворда: там вполне могли остаться какие-нибудь следы, указывающие на мотив убийства и личность убийцы. Дело двигалось раздражающе медленно, но все чувствовали, что расследование должно перекинуться через океан.

Инспектор Мунэсуэ еще несколько раз наведался в «Токио бизнесмен отель».

Да там уж и делать нечего, — говорил инспектор Ямадзи.

Я все-таки никак не разберусь с этой гостиницей, — отвечал Мунэсуэ.

А что там разбираться?

Ведь Хэйворд не резервировал номер, а пришел туда неожиданно.

Да, так сказал администратор.

А откуда он вообще узнал об этой гостинице?

Ну, например, в аэропорту, а может, его просто привез туда таксист.

В аэропорту рекомендуют только те отели, которые уже завоевали известность. Этот же открылся совсем не давно, и его владелец еще не стал членом Ассоциации отелей. Теперь предположим, что Хэйворда привез в гостиницу таксист. Но ведь какая-нибудь гостиница должна была им попасться и раньше. По дороге от аэропорта — и в Синагава, и в Симбаси, и в центре — уйма отелей.

Ну, таксист мог рассуждать иначе. Ему ведь выгоднее накрутить на счетчике побольше. К тому же Синдзюку — тоже центр. И там тоже есть крупные отели.

Это все так, но в «Токио бизнесмен отеле» иностранцы останавливаются крайне редко. А Хэйворд — иностранец, при этом в Японии в первый раз. Нет, похоже, что он заранее знал об этой гостинице.

Заранее, думаешь? Но ведь он поселился здесь впервые.

Разумеется. Но он и в Японии был впервые.

Мне кажется, ты уж начал выдумывать. Да может, тот таксист, что вез его из аэропорта, случайно знал этот отель и доставил его именно туда.

Видишь ли, в этом случае Хэйворд, как иностранец, не знающий языка, прежде всего послал бы таксиста к портье узнать, есть ли свободные номера. Ведь так это обычно делается, правда? Однако Хэйворд сам подошел к конторке.

Но ведь он немного говорил по-японски.

И тем не менее, если человек впервые в стране, проще довериться таксисту.

Может быть, может быть… — Ямадзи явно до конца не верил в эти рассуждения. Но, по всей видимости, он был отчасти согласен с Мунэсуэ, так как отправился вместе с ним в «Токио бизнесмен отель».

И все же, несмотря на убежденность Мунэсуэ, они там ничего нового не узнали. Скудное имущество Джонни Хэйворда было передано посольству США, и последние следы пребывания этого человека на японской земле растаяли.

— Видно, зря мы надеялись что-нибудь здесь найти, — говорил Ямадзи, сочувствуя Мунэсуэ, но тот, совсем расстроепный, ничего не отвечал. Может, Ямадзи был прав с самого начала и Хэйворд случайно попал в эту гостиницу?

Решив, что эта попытка была последней, Мунэсуэ спустился в гестибюль отеля. В это время у подъезда остановился роскошный лимузин. Шофер открыл дверцу, и из машины вышла элегантно одетая дама.

Э! — Уступив женщине дорогу, Мунэсуэ вдруг обернулся.

Ты что? — спросил Ямадзи.

Ничего. Просто мне показалось, что я где-то ее уже видел.

Да уж наверное. Это же Кёко Ясуги.

Ах, вот оно что…

Мунэсуэ, остановившись, пристально посмотрел ей вслед. Кёко Ясуги была обозревателем по вопросам семьи и брака и пользовалась огромной популярностью. Ее наперебой приглашали редакции журналов и телекомпании. Она в один миг превратилась в знаменитость, опубликовав ставший супербестселлером «Дневник воспитания», представлявший собой «переписку» матери с двумя детьми и анализировавший проблемы воспитания детей, находящихся в деликатном переходном возрасте.

Книга была переведена на английский, о ней узнали за рубежом. Элегантный стиль добропорядочного воспитания, предложенный Ясуги, и ее прелестное личико сделали ее подлинной находкой для телевидения.

Конечно же, в том, что Мунэсуэ узнал Кёко Ясуги, не было ничего удивительного: ее лицо было ему знакомо и раньше по фотографиям в журналах и телепередачам, — и Мунэсуэ взволновала вовсе не встреча со знаменитостью.

В ту минуту, когда Кёко, слегка склонив голову, прошла мимо Мунэсуэ, ее облик разбудил в нем какое-то давнее воспоминание. Импульс, однако, был недостаточно мощным, чтобы пробить толщу памяти. Словно легкая рябь на воде — пробежала, и снова все спокойно. Слишком грандиозен был ее сегодняшний образ, и зыбкое, неясное воспоминание отодвинулось на задний план. Но на самом дне памяти, в самом глубоком ее слое, была запечатлена не эта занявшаяся журналистикой и прославившаяся на всю Японию Кёко Ясуги, а другая, похожая на нее как две капли воды женщина, связанная с Мунэсуэ чем-то сугубо личным. Но чтобы высвободить это воспоминание из плена забвения, требовался более сильный толчок.

Мунэсуэ понимал это и чувствовал раздражение оттого, что никак не мог припомнить.

Эй, ты что? — окликнул Ямадзи застывшего на месте и погруженного в размышления Мунэсуэ. — Влюбился, что ли?

А почему вдруг эта Кёко Ясуги приехала сюда? — очнувшись, пробормотал Мунэсуэ.

А ты разве не знаешь? — Ямадзи бросил на него удивленный взгляд.

Что не знаю?

Да ведь Кёко Ясуги — жена Ёхэя Коори.

Ёхэя Коори? — Мунэсуэ вспомнил, что видел это имя на табличке в вестибюле отеля. — Кёко Ясуги… Коори… В самом деле?

Ты что, действительно этого не знал? У них уже двое детей.

Я знал, что у нее есть дети, но что это дети Коори…

Инспектору полиции надо бы побольше интересоваться общественной жизнью, — смеясь поддразнил его Ямадзи.

Мунэсуэ сомневался, что этот факт имеет непосредственное отношение к общественной жизни, но, раз он известен Ямадзи, значит, об этом знает вся Япония.

Ёхэй Коори занимал ключевой пост в среде молодого офицерства правящей «партии друзей народа», возглавлял группу «новых правых» в политическом лагере консерваторов и был также известен как публицист, защищающий идеалы своей партии. К нему относились по-разному. Одни считали, что, следуя принципу «п нашим и вашим», он всегда переходит на сторону сильного, другие — что он тактик, с легкостью меняющий курс, третьи видели в его деятельности активность и решительность лидера — качества, редко встречающиеся у молодых.

При нынешнем правительстве Ёхэй Коори избрал позицию «поддержки главного течения», но предполагали, что, если возникнут «чрезвычайные обстоятельства», он начнет действовать целиком по своему усмотрению — как известно, в центре тайфуна направление ветров меняется по особым чаконам. Девизом Коори был роспуск фракций во имя партийных реформ, однако он часто блефовал, играя на природном обаянии, и тем привлекал все новых сочувствующих оппозиционным и нейтральным группировкам.

Он ничем не обнаруживал своих притязаний на мандат депутата при следующем правительстве, но было более чем вероятно, что, укрепив собственные позиции в основной партийной фракции, он займет место в ведущей коалиции нынешнего правительства Асоо, а затем, умело лавируя в партийных кругах, станет «темной лошадкой», которая будет оспаривать лидерство в будущем правительстве.

Выходец из крестьянской семьи, жившей в префектуре Ямагата, он учился с неимоверным упорством; окончив университет, основал сталелитейный завод. Началом его карьеры можно считать то время, когда он получил доступ в сферы военного командования, однако сведения об этом периоде его жизни весьма расплывчаты. Впервые он выставил свою кандидатуру и был избран в нижнюю палату парламента в возрасте тридцати четырех лет. Тогда он был независимым депутатом.

Теперь ему было пятьдесят пять. Занимая пост председателя комиссии по развитию национального хозяйства, он за последние годы завязал самые тесные контакты с финансовым миром.

Семья его состояла из жены, Кёко Ясуги, и двух детей-студентов: девятнадцатилетнего сына и семнадцатилетней дочери. Говорили, что с тех пор, как Кёко опубликовала свой супербестселлер, известность Ёхэя Коори стала еще больше. Тем не менее, вероятно из тактических соображений, на конференциях и общественных форумах он старался не афишировать, что Кёко — его жена. И в прессе, и на телевидении она была известна как Кёко Ясугп, а не как супруга Ёхэя Коори.

Что ни говори, а она красавица… — вздохнул Ямадзи.

А сколько ей может быть лет?

Лет сорок, но выглядит она на тридцать.

Неужели ей уже так много?

Трудно поверить, правда? Моя жена в том же возрасте, но с каждым днем все больше сдает. Этот Ёхэй Коори — счастливчик по всем статьям.

А они с самого начала женаты?

— Как понять «с самого начала»?

Ну, может быть, для одного из них это второй брак?

Я точно не знаю, но, раз у них и сын и дочь уже студенты, они, должно быть, женаты давно.

Если Кёко сейчас сорок лет, а дети уже учатся в университете, значит, она вышла замуж довольно рано.

Может быть, она что-нибудь и скрывает, но в любом случае замужем за Коори она уже давно.

А других детей у нее нет?

Я не слыхал. Да с чего это ты так ею заинтересовался?

Знаешь, она меня как-то взволновала.

Кёко Ясуги волнует всех мужчин.

Следствие по делу об убийстве Хэйворда не двигалось с места. От Интерпола также не поступало никаких сведений. Американской полиции было поручено обследовать место жительства покойного, но так как преступление было совершено за океаном, в Японии, то в США никто толком не понимал, что именно надлежит искать.

Кстати говоря, были основания полагать, что последнее время Хэйворд жил в нью-йоркском Гарлеме, по никаких следов Хэйворда найти там пока не удалось, по крайней море в донесениях из Штатов об этом не говорилось ни слова. Для этого государства — члена ООН, видимо, было не так уж важно, что за границей убили какого-то негра. В Нью-Йорке насильственная смерть не может стать сенсацией. Американская полиция неизбежно заразилась всеобщим равнодушием к факту убийства свободного гражданина США. Однако, возможно, убийца — японец. Пусть на родине Хэйворда хранят хладнокровие, но поиски прекращать нельзя, и японская следственная группа приступила к розыскам такси, которое 13 сентября доставило Хэйворда с аэропорта Ханэда в «Токио бизнесмен отель».

В Токио двадцать тысяч государственных такси и шестнадцать тысяч частных. Притом нет никаких гарантий, что Хэйворд ехал из Ханэда именно на такси. И тем не менее, это была единственная оставшаяся нить.

…Почему он поехал именно в «Токио бизнесмен отель»? Может быть, об этом что-то известно таксисту, привезшему туда Хэйворда, если негр вообще приехал на такси…

Ключевое слово загадки

1

Снова наступило унылое утро. Он уже проснулся. В голове, словно налитой свинцом, оставалась неприятная тяжесть. Веки еще склеивал сон, но было ясно, что, сколько ни лежи, заснуть больше не удастся.

Кёхэй поднялся умыться. Ноги были словно ватные, и он с трудом сохранял равновесие, борясь с «остаточными явлениями», обычно ощущавшимися наутро после приема «лекарства». На циновке спала вповалку компания, участвовавшая во вчерашней вечеринке. Опухшие, землистые лица, как у людей с больной печенью, шершавая сухая кожа, фиолетовые мешки под глазами, потрескавшиеся губы, гной в уголках глаз — глядя на этих спящих мертвецким сном юношей и девушек, трудно было поверить, что большинству из них нет еще и двадцати лет. Пробираясь сквозь нагромождение тел, Кёхэй нечаянно наступил кому-то на ногу и поглядел вниз.

Девушка болезненно скривилась и чуть приоткрыла щелочки глаз, но тут же повернулась на другой бок и снова заснула. Она была почти голой. Несмотря на худобу, вся ее фигура, казалось, излучала силу. Тело, от груди до колен прикрытое лишь краешком одеяла, какой-то неприятной красотой выделялось среди истощенных мужских тел. Лица спящих не были знакомы Кёхэю. По всей вероятности, он вчера привел к себе эту компанию прямо из ночного бара. И сейчас незнакомые парни и девушки оказались в особнячке, который отец с матерью купили Кёхэю, чтобы у мальчика было место для занятий. Родители стремились не столько ублажить сына, сколько выдержать свой пресловутый принцип невмешательства и, выложив сразу чуть ли не двадцать миллионов иен, приобрели особнячок в тихом уголке Сугинами-ку, утверждая, что «ребенку» будет удобнее жить самостоятельно.

В этой «берлоге» Кёхэй скрывался, прогуливая лекции, здесь же развлекался с девицами. Ночи он проводил в кафе и барах, а потом нередко приглашал к себе в особняк целые компании, и они устраивали самые настоящие оргии, да еще с «лекарством».

В доме, как всегда, царили ужасающий хаос и грязь: на кухне в мойке громоздились горы немытой посуды, на столах — облепленные мухами остатки еды, в комнатах была в беспорядке раскидана одежда и в углу на куче пластинок лежала гитара.

В четырнадцатиметровой комнате с террасой из-под груды одеял высовывались чьи-то голые ноги, торчали головы с всклокоченными немытыми гривами волос. На полу, свидетельствуя о бурно прошедшей вечеринке, валялись рулончики туалетной бумаги, кожура апельсинов, окурки, коробочки из-под наркотиков, пустые бутылки, надорванные пакетики из фольги…

В застоявшемся воздухе висел кислый смрад. Однако вся компания по-прежнему спала глубоким сном. Кёхэй прошел в соседнюю комнату — столовую. На дощатом полу лежал на боку пустой баллон огнетушителя. Столовую наполнял резкий неприятный запах химикатов.

Кёхэй вспомнил, что вчера, вернувшись из ночного бара, они решили «поиграть» с огнетушителем. Чего только не придумаешь, когда ты уже подогрет «лекарством»! Четверо парней и четверо девушек, сбросив одежду, улеглись на пол. Кёхэй сбил наконечник огнетушителя, и столовая мгновенно превратилась во вспененное море. Они начали по очереди направлять струю друг на друга. Голые, одурманенные наркотиками и похотью юнцы визжали и извивались в скользкой белой пене…

А потом липкие от пены тела сбились в кучу под душем. В крошечной ванной комнате восьмерым было и не пошевелиться. Кёхэй стал попеременно пускать то холодную, то горячую воду, но, даже когда лился почти кипяток, спастись никому не удавалось…

Что ни говори, вчерашний вечер был как-то особенно сумбурен. Обычно у Кёхэя собирались одни и те же люди и он хотя бы приблизительно знал, кто они такие. Профессиональных проституток он презирал и к себе не водил. Иногда он знакомился с молодыми секретаршами, ищущими приключений на одну ночь, но, как правило, тоже не звал их к себе. Однако в прошлый вечер получилось не так, как всегда. Люди, с которыми он развлекался этой ночью, оказались в его «берлоге» совершенно случайно…

Почему же он привел сюда всю эту ораву? Вчера он вместе с матерью выступал по телевидению. Воспоминание об этом было настолько отвратительно, что, стремясь забыться, он изменил своему непреложному правилу и затащил в особнячок незнакомую пьяную компанию.

В передаче «Разговор с сыном», транслировавшейся на всю Японию, Кёхэй выступал в качестве образцового сына, ведущего диалог с матерью о том, как в нынешнее пропащее время поддерживать душевное общение между роди-1 елями и детьми. Задачей Кёхэя было поддержать репутацию матери. Он обманывал не только телезрителей всей страны, но и собственных родителей.

«…В нашей семье нет никаких конфликтов между родителями и детьми. Хотя и папа и мама чрезвычайно загружены работой и у них остается мало времени на детей, отношения у нас всегда самые сердечные…»

«…Отчуждение, пренебрежение друг к другу — такого о нашей семье и представить невозможно, потому что между родителями и детьми существует взаимопонимание а главном. Бывает, случаются вещи, о которых трудно говорить вслух, — тогда мы пишем друг другу письма, хотя и живем под одной крышей. В письме можно написать о самом сокровенном. Право, удивительно, какие неизведанные области, какие тайники в юной душе открываются мне, когда я читаю письма моего сына или дочери, а ведь я думала, что все о них мне уже известно…»

«…Ребенок, вырастая, становится другим человеком, я, хотя это наша собственная плоть и кровь, он не таков, каким был в пеленках. Когда родители этого не понимают, тут-то, по-моему, и начинается конфликт между поколениями. Что значит «понять своих детей в главном»? Думаю, это значит видеть, как ребенок в процессе развития превращается в другого человека, и постоянно «следовать» за ним. Письма, что я пишу моим детям, можно сравнить с ракетами, которые я запускаю им вслед. Нынешние дети развиваются быстро, запускайте им вслед побольше подобных ракет…»

Перед его глазами стояло самоуверенное лицо матери, с обаятельной улыбкой толковавшей об очевидных вещах. Кёхэй же, сидя у нее под боком, должен был в нужных местах, так сказать, бить в литавры.

Как страшна сила средств массовой информации — его мать превращалась в мессию, вещающего о конфликте поколений!

Однако он-то зачем там выступал? Из-за матери. Она всегда стремилась обставить все, как полагается. Еще не став любимицей журналистов, Кёко Ясуги, молодая и красивая, уже играла некую хорошо выученную роль — никогда не была она сама собой.

Хотя Кёхэй всегда жил под одной крышей с матерью, у него не сохранилось о ней никаких младенческих воспоминаний. Старая няня поила его молоком, меняла пеленки, потом водила в детский сад и забирала домой, давала ему с собой еду, когда он уезжал на пикник. Мать выступала в своем родительском качестве лишь в официальной обстановке, при большом стечении народу, например на родительских собраниях. В такие дни она бывала особенно красивой и подтянутой.

И все же в детстве он чувствовал уважение к ней и даже гордился своей матерью, которая в отличие от других нарядно одевалась даже дома.

Повзрослев, он понял ее истинную суть и почувствовал яростное раздражение: она была красивым, суетным и пустым созданием.

Впервые он почувствовал это, еще будучи в первом классе начальной школы. Он собирался со школьниками на экскурсию в горы, а мать в тот день отправлялась вместе с другими богатыми дамами-благотворительницами на праздник в доме для престарелых.

Старая няня, как назло, заболела и отпросилась на весь день.

Мать и не подумала приготовить Кёхэю еды в дорогу, а когда ему пора было идти, она на минуту оторвалась от зеркала, перед которым полдня примеряла новые туалеты, и протянула сыну купюру в тысячу иен:

— Сегодня мама идет навестить очень милых старичков. Ты уж сам о себе позаботься. Подойдет время обедать, купишь себе чего-нибудь.

Бумажка в тысячу иен — вот и вся материнская забота! Чтобы другие детн не заметили, что его рюкзак пуст, он запихал в него плюшевого медвежонка, полученного в подарок от детского сада.

Целью экскурсии было далекое горное озеро. Тысяча иен по тем временам составляла приличную сумму, но что купишь в горах? Другие дети весело болтали с родителями, которые тоже поехали на экскурсию, и, проголодавшись, разворачивали свертки с завтраками. У Кёхэя ие было с собой даже фляжки с водой, и еще прежде, чем мальчик проголодался, он почувствовал, что у него пересохло в горле. Чужие родители, пожалев его, угостили рисовым колобком и чаем. Он же стыдился открыть свой рюкзак и съел подаренный колобок, одиноко устроившись на скале подальше от людей. Он яростно впивался зубами в рисовый кругляш, а по щекам катились слезы.

Кёхэю навсегда врезалась в память эта экскурсия с медвежонком в рюкзаке. Мать-то, наверно, забыла — ведь это было так давно. Да нет, забыла — не то слово, она и не подозревала, что он тогда сунул в рюкзак своего медведя, и была уверена, что выполнила с лихвой материнский долг, выдав мальчишке тысячу иен.

Что же касается отца Кёхэя, то его словно и не существовало. Он вечно был занят, а с тех пор, как окунулся в политику, они и вовсе не встречались, хотя жили в одном доме… В каком-то смысле Кёхэй чувствовал себя почти сиротой, а у сироты, конечно же, не может быть никакого отчуждения от родителей…

Да, он чувствовал себя сиротой, но в то же время участвовал вместе с матерью в радио- и телепередаче «Разговор с сыном», одним махом сделавшей Кёко Ясуги кумиром матерей всей страны. Какой абсурд! И он, «образцовый отпрыск», тоже стал знаменитостью.

Мать и сын были соучастниками преступления. Только мать не испытывала чувства вины. А ее сообщник заделался заправским хиппи, полюбил наркотики и «свободный секс». Если бы об этом узнали миллионы радиослу-шателей и телезрителей, репутация Кёко Ясуги мгновенно бы рухнула, а это наверняка бы повлияло и на политическую карьеру отца. Кёхэй держал в руках козырь, бьющий наповал. Ему были попросту смешны его родители, не подозревающие, что сами дали сыну оружие, способное их уничтожить. Пользуясь их неведением, он отчаянно и бесстыдно прожигал жизнь. Может быть, этим он мстил родителям, сделавшим его лицемером.

Он вышел из туалета и вернулся в спальню, но там все по-прежнему спали. Тогда он пошел на кухню, сел на стул в углу и закурил. Вдруг сзади раздался голос:

— Дай и мне сигарету.

Он обернулся. На пороге спальни стояла девушка, та самая, на которую он наступил, пробираясь в туалет.

— Ты что, проснулась?

Кёхэй протянул ей пачку «Севен старз», и она ловко вытащила сигарету.

Вот, прикури.

Спасибо.

Девушка прикурила от зажженной Кёхэем спички и жадно затянулась.

— Обычно после «лекарства» табак кажется горьким, а сегодня почему-то вкусно.

Она была уже одета. Свободная блузка и миди-юбка скрывали очертания ее тела. Одежда подчеркивала в девушке прежде всего ее молодость. Ей еще не было и двадцати. Наверно, студентка.

Где мы с тобой познакомились? — спросил Кёхэй, мучительно напрягая память.

В баре «Джорджи». Мы потанцевали, а потом пошло-поехало, и ты привел меня сюда.

Словно ребенок, с удивлением разглядывающий новую игрушку, она на мгновение высунула кончик языка, и лицо у нее сделалось совсем детским. Трудно было поверить, что несколько часов назад эта девушка бесстыдно плясала голой под пенной струей огнетушителя.

Ах, вот оно что, бар «Джорджи»… Значит, там ты и пасешься?

Фу… Разве обо мне можно такое подумать?

Она рассмеялась, и на щеках у нее появились необыкновенно трогательные ямочки. Улыбка ее была открытой и искренней. Посмотрев девушке в глаза, Кёхэй почувст-

вовал, как у него закружилась голова. «Неужто ночью она была моей?» — подумал он.

Может, да. а может, и нет… Он обнимал всех подряд, и за ночь его партнерши менялись несколько раз.

— Меня зовут Кёхэй Коори. А тебя?

Наверно, она назвала свое имя, когда они познакомились в баре, но воспоминания об этом стерлись.

Зайдя в бар «Джорджи», он наглотался химинала. Таблетки горькие, но, если хорошенько разжевать, действуют как надо. В последнее время «лекарство» доставать все труднее. В аптеках химинал несовершеннолетним не продают.

В поисках «лекарства» порой проходят целые дни. Некоторые ездят за ним по всей стране, заменяют его глазными каплями, болеутоляющим, некоторые пьют даже тонизирующее средство для волос.

Химинал стал для Кёхэя и его друзей редкостью. Вчера впервые после долгого перерыва им повезло.

Как видно, он познакомился с этой девушкой уже «под кайфом». Кажется, они с ней танцевали. Если она пасется в баре «Джорджи», то, может быть, она из той братии, которая перебралась сюда из центра.

В последнее время «дикие» и хиппи переместились из Синдзюку в Накано, Огикубо, Дзиёдзи, Дзигогаока и другие окраинные районы Токио. Конечно, в большинстве юноши и девушки не были хиппи по убеждению, а лишь, так сказать, играли. Среди «диких» встречались молодые люди, не сумевшие поступить в университеты и колледжи или исключенные оттуда, сбежавшие из дома, выдававшие себя за дизайнеров, натурщиц, журналистов, взбалмошные студентки, непризнанные художники-авангардисты,неудавшиеся кинооператоры, несостоявшиеся композиторы, бывшие «юные дарования» и другие, им подобные.

Все они были просто позерами и бездельниками, играющими в хиппи и битников. Вскоре их излюбленные места сборищ — Синдзюку и Гэндзюку — стали знаменитыми на весь Токио, и туда повалили толпы. «Диким», считавшим себя аборигенами, это пришлось не по вкусу, и они начали перебираться на окраины. Росшая, как снежный ком, «община» тунеядцев делала вид, что протестует против общественной морали, против существующей социальной структуры, против обезличивания человека. «Что принадлежит нам, молодежи?» — гневно восклицали они, палец о палец не ударяя, чтооы действительно что-то изменить, и оглушая себя наркотиками, джазом и бешеной ездой на мотоциклах. «О завтрашнем дне заботиться нечего! Прожить бы сегодня!» До недавнего времени в их среде попадались и «настоящие», которые, протестуя против всех социальных установлений, в конце концов понимали, что нет шансов победить, когда противник — целое общество, и покидали город, селились на уединенных островах или в горах. Большинство же гривастых молодых людей боролись против общества, вполне мирясь с тем, что в этом самом обществе их обеспеченные родители занимают прекрасное положение. Такие хиппи громогласно отказывались жить с родственниками, но в трудную минуту всегда возвращались под отчий кров. А некоторые и жили с родителями, а на сборища приходили время от времени. Переодевшись в «общем доме» и моментально превратившись в хиппи, они жаловались на одиночество и затерянность в большом городе, делали вид, что они чужие в своей стране. Но если б они и в самом деле были аутсайдерами, им не нужно было бы притворяться деятелями искусства или журналистами. В их позе явственно сквозило разоблачавшее их «антиобщественные настроения» восхищение людьми «свободных профессий» — людьми, которые на деле служили прежде всего интересам общества.

Наверно, и эта девица из той же стаи, подумал Кё-хэй.

Какая разница, как меня зовут? — С улыбкой она уклонилась от ответа.

Да не ломайся. Ты мне понравилась. Ну, скажи.

Мы скоро расстанемся и, наверно, никогда уж не встретимся.

А я хочу еще с тобой увидеться.

Смотри-ка, какой чувствительный оказался.

Я и есть чувствительный. Иначе не стал бы жить здесь один.

Повезло тебе, в таком доме — и один.

Да уж, повезло. Живу как сирота.

Ты сирота? И я тоже.

Кажется, в ней проснулось сочувствие к Кёхэю. Она теперь смотрела на него с интересом.

А у тебя нет родителей? — спросил Кёхэй.

Да все равно что нет.

И v меня тоже. С тех пор как я поехал на экскурсию с медведем, я лишил их родительских прав.

Но разве ребенок может лишить родителей их прав? И что это еще за медведь такой?

Кёхэй рассказал ей про экскурсию к горному озеру.

Вот оно что. Да. Тебя тоже жалко…

А у тебя что за история?

Самая обычная. Моя мать — она на содержании, а отец… ну, он просто скотина, помыкает матерью, как хочет. Я убежала из дома.

Как же все-таки тебя зовут?

Митико Асаэда.

Ну, хорошо. А почему ты сбежала только сейчас? Ведь ты и раньше знала все о своих родителях?

Я забеременела. Не хотелось слушать, как начнут стыдить: «В твоем возрасте, в твоем возрасте…»

Митико хотела было плюнуть, но вовремя вспомнила, что она в чужом доме.

Значит, тебе некуда было податься, и ты вчера пошла с нами… А что дальше собираешься делать?

Еще не знаю. У меня есть немного денег, на первое время хватит.

А когда деньги кончатся?

Я так далеко вперед не загадываю.

Хочешь пожить у меня? — решительно предложил Кёхон.

А можно?

Буду очень рад.

Для меня это просто спасение.

Тогда решено.

Кёхэй протянул руку. Митико невольно ухватилась за нее. Так они без обиняков заключили «договор о сожительстве».

Из соседней комнаты послышался шум. Выспавшиеся гости наконец начали подыматься.

2

Кен Шефтен, инспектор двадцать пятого участка шестого управления нью-йоркской полиции, не спеша шел по восточному Гарлему с равнодушным видом. Равнодушие его было напускным. Изучивший этот квартал вдоль и поперек, Кен прекрасно понимал: здесь надо спиной чувствовать, что творится позади. Предписание гласило, что патрульный обход производится вдвоем, но Кен, прекрасно знавший о враждебном отношении гарлемцев к полиции, всегда ходил один, и в участке не возражали. Большую часть населения восточного Гарлема составляли пуэрториканцы, и уровень жизни здесь был еще ниже, чем в негритянской части.

У старого, готового развалиться дома собрались молчаливой праздной толпой подростки и дети. В грязи на панели валяются пьяные и наркоманы, а вокруг носятся малыши. Местные жители провожают Кена враждебными, настороженными взглядами. Он здесь чужой, а от чужих нечего ждать хорошего. Кен уверен, что кое-кто из этих неприязненно поглядывающих на него людей прячет за пазухой оружие. Гарлем — «резервная армия» преступников Нью-Йорка: почти все совершеннолетние здесь имеют уголовное прошлое.

«Мафиози Чикаго» — солидная организация, работающая по-крупному, в Нью-Йорке же по большей части действуют молодчики-одиночки, жертвами которых часто становятся случайные прохожие.

Здесь никогда не знаешь, что тебя ждет в следующую минуту. Напасть могут беспричинно и внезапно. Даже соседи не доверяют друг другу. При встрече два обитателя трущоб не обнаруживают ни тепла, ни радости — иссохшие души, порожденные громадным центром механической цивилизации под названием Нью-Йорк. Каждый держится особняком.

Шефтен ненавидел Гарлем. Тем не менее он взвивался от ярости, когда при нем поносили этот район. Тому, кто не жил здесь, не понять безысходного отчаяния гарлемцев. В клетушке, снимаемой за 50 долларов в месяц, можно только спать, днем там и повернуться негде. В Гарлеме дети не ходят в школу и целыми днями слоняются по узким улочкам. Больше деться некуда. Чтобы вырваться отсюда, люди становятся преступниками или идут на войну.

Кен Шефтен некогда сам жил в восточном Гарлеме. Выгнанный из дома, он с трудом нашел себе здесь каморку, куда едва проникал тусклый дневной свет. В Гарлеме уличные приятели научили его воровать. Мчась на роликовых коньках, он будто случайно сшибал лоток улич-

ного торговца, и, пока разъяренный хозяин пытался его догнать, приятели Кена набивали карманы рассыпавшимся товаром. Иногда жертвой хулиганья становились случайно забредшие в Гарлем туристы. Подростки делали вид, что фотографируют туриста — в аппарате, конечно же, не было пленки, — и просили заплатить за будущий снимок. Простак доставал бумажник, который мальчишки тотчас вырывали у него из рук, а сами смывались. Случалось, что Кен лазал и по чужим квартирам.

Проходя сейчас по Гарлему, Кен словно воочию увидел омерзительные картины собственного прошлого. Однако именно здесь были его корни. И когда об этом районе с неприязнью говорили те, кто на себе не познал его ужас, все в Кене восставало.

Кен искал многоквартирный дом на 123-й улице и наконец нашел его. За входом зиял темный лестничный проем. Стена была разукрашена надписями — главным образом непристойными, — сделанными красками, фломастерами, лаком из пульверизатора. Антивоенные лозунги и критические замечания в адрес правительства производили впечатление инородных вкраплений. У подъезда на Кена уставился пустыми глазами курчавый юнец. Рядом с ним стояло несколько малышей со вспученными от постоянного недоедания животами.

Кажется, здесь жил Джонни Хэйворд? — обратился Кен к парню.

Не знаю я, — лениво ответил тот, выплюнув изо рта жвачку.

Ах, не знаешь? А сам ты где живешь? — В голосе Кена зазвучали стальные нотки.

Какая разница, где я живу?

— Я тебя еще раз спрашиваю: где ты живешь? Такого хоть поколоти — из него только пыль пойдет.

Раз полицейский ищет дом, значит, жди неприятностей — здешние парни терпеть не могут, когда полиция интересуется их «берлогами».

Да понял я, чего орешь! Я сюда недавно переехал. Никого еще не знаю. Спроси Марио.

Марио?

Восьмая квартира на первом этаже. Марио — здешнее начальство.

Кен вошел в дом и оказался в потемках. Из какой-то квартиры несся звук включенного телевизора.

Глаза постепенно привыкали к темноте. В подъезде чем-то воняло. С потолка свисал покореженный фонарь без лампочки. Казалось, достаточно топнуть, и он тут же свалится. Кен прошел вперед.

На дверях ни табличек, ни номеров. Коридор завален вынесенным из комнат хламом. Одна дверь приоткрыта, и оттуда из включенного на предельную громкость телевизора ревет джаз.

Кен крикнул в приоткрытую дверь:

— Скажите, пожалуйста, где живет Марио.

За дверью послышалось движение, однако никто не вышел. Кен снова прокричал свою просьбу. На пороге появилась полная женщина средних лет и метнула в Кена подозрительный взгляд.

Что еще надо? Ну, я Марио, а ты кто такой?

Вы Марио? Я, собственно, хотел вас кое о чем спросить…

Кен не ожидал, что имя Марио может носить женщина, и несколько растерялся. Увидев в руках Кена полицейский блокнот, Марио насторожилась.

Да ты из полиции! Чего им гам от меня надо?

Разрешите мне войти.

И Кен, оттеснив плечом Марио, загораживавшую ему дорогу, вошел в комнату. Там стояли кровать, обеденный стол со стульями, холодильник и телевизор.

Чего хотел спросить-то? — Марионе скрывала, что сердита на Кена за бесцеремонное вторжение.

Сначала сделайте-ка что-нибудь с телевизором, а то он так орет, что я вас не слышу.

Все неприятности как раз и происходят в тишине, — заметила Марио, выключая телевизор, и смерила Кена полным враждебности взглядом, словно говоря: «Да что

тебе, в конце концов, от меня нужно?»

Насколько мне известно, здесь жил Джонни Хэйворд…

Да, жил. Он сейчас в отъезде.

Он умер в Японии. У него есть семья?

Джонни умер в Японии?! Это правда? — Марио, кажется, испугалась не на шутку.

Правда. И надо забрать оттуда его останки.

У него был отец, но три месяца назад он погиб — попал под машину. Да если б он и остался в живых, толку бы от него не было.

А никаких других родственников у него нет?

Кажется, нет. Впрочем, я точно не знаю…

Вы в этом доме собираете квартплату?

Ну да. Здесь никто не платит вовремя. Обойти всех — целое дело. Нипочем бы не согласилась, если б меня за это не освободили от платы за жилье.

А чем занимались Джонни и его отец?

Джонни работал где-то водителем грузовика, а старик был просто пьяницей, жил на шее у сына и пропивал его заработки. Идет, бывало, по улице и все стихи какие-то бормочет — видно, из образованных был. Да я с ними, в общем-то, и не зналась.

Но вы же здесь вроде хозяйки?

Мое дело — квартплату собирать.

А давно они тут поселились?

Тут все давно живут, потому что плата низкая. Думаю, лет пятнадцать, как въехали.

А раньше где они жили?

Да я почем знаю? И вообще эти двое не умели к людям относиться по-человечески, ни с кем из соседей не дружили.

Джонни говорил что-нибудь о том, зачем едет в Японию?

Да говорил чего-то, но я не больно-то поняла.

Ну а все же, что именно он говорил?

— Что едет в Японию поглядеть на «кисми».

— Что еще за «кисми»?

— А мне откуда знать? Может, имя или название. В Японии много странных имен.

И больше ничего не сказал?

Ничего. Он был не очень-то любезный, даже не пообещал сувенир привезти. А теперь умер — так уж точно сувенира не получишь. От чего же он все-таки умер?

Его убили.

Убили?! — Марио от удивления забыла закрыть рот.

Мне поручили ответить на запрос японской полиции. Покажите мне квартиру Хэйворда.

— Неужто убили? В Токио? Говорят, страшный город! В Марио внезапно пробудилось живейшее любопытство, и она охотно проводила Кена в жилище Хэйворда.

В окне темной и тесной клетушки виднелась лишь глухая стена соседнего дома. Телевизор, холодильник, кровать, шкаф, два стула, у изголовья кровати столик и полка с несколькими книгами. Открыв холодильник, Кен увидел, что там совершенно пусто. Электричество было отключено. Комната чисто прибрана. Видимо, перед отъездом хозяин навел здесь порядок.

Еще раз взглянув на пустой холодильник, Кен подумал, что Хэйворд отправлялся в путешествие, не собираясь возвращаться назад.

Он вносил квартплату вовремя?

Это уж что да, то да. На него ни разу не пришлось нажимать.

За какой срок он заплатил в последний раз?

По текущий месяц.

Стало быть, еще полмесяца квартира числится за ним. Без разрешения полиции никому сюда не входить!

А когда месяц кончится?

Ничего не предпринимать, пока не получите указаний.

А платить за простой кто будет — полиция, что ли?

Чего заранее беспокоиться? Желающий поселиться в такой помойке не скоро найдется.

Ах ты, бессовестный! Это какая такая помойка?!

Кен вышел на улицу. Формально можно было ограничиться сегодняшним визитом и сообщить в Японию, что ничего узнать не удалось. Кен выполнял это задание по приказу начальства, и занимался он делом Хэйворда без особой охоты.

Где-то за пределами США убит американец-негр. Ну и что? Нью-Йорк и так перенаселен. Кена послали навести справки о Хэйворде главным образом для того, чтобы исполнить «долг вежливости» по отношению к японской полиции. Японцы так горячо взялись за розыски, что американцам, соотечественникам убитого, конечно, неудобно было сказать: «Да плюньте вы, не суетитесь!»

«Вот если б его труп всплыл в Гудзоне или в Ист-Ри-вер, все бы давно объяснили очередным несчастным случаем», — пришла в голову Кену крамольная мысль.

Но закрыть дело Хэйворда пока не удавалось. Стали проверять, что известно о Хэйворде в государственных учреждениях. Обратились в центральное нотариальное бюро, где регистрировались рождения, смерти, браки и разводы жителей Нью-Йорка. Там сообщили, что Хэйворд родился в октябре 1950 года, в Нью-Йорке, на 139-п улице.

Его отец, Уилл Хэйворд, воевал на Тихом океане, в 1949 году был демобилизован и в декабре того же года женился па Терезе Норвуд. На следующий год родился Джонни. В октябре 1958 года Тереза умерла. Никаких других сведений о родственниках Джонни Хэйворда и о нем самом не было.

Нью-йоркская полиция послала в Японию соответствующее сообщение, считая, что тем самым ее долг выполнен до конца, — пусть теперь японская полиция разбирается там у себя.

И Кен Шефтен, и его шеф вскоре забыли о Хэйворде, но через некоторое время из Японии пришел через Интерпол повторный запрос: «Нет никаких нитей, ведущих к убийце. Просим произвести дознание по месту жительства и сообщить письменно или по телефону предположения и факты, связанные с личностью преступника».

До чего же надоели эти японцы! — жаловался Кен приятелям.

Видно, их задело, что у них там убит американец, а они не могут ничего раскопать.

Очень сожалею, но тебе придется еще раз наведаться в дом, где жил Хэйворд. — извиняющимся тоном сказал Кену шеф. 123-я улица была в ведении Кепа.

Вот вы говорите — поискать, нет ли чего интересного. А там ничего не осталось. Кровать-развалюха, стул и пустой холодильник. Да тут при всем желании ни чего не найти.

Пошарь в этом хламе еще разок. Поспрашивай соседей, не заходил ли к Хэйворду кто-нибудь перед его отъездом в Японию, разузнай про его работу, привычки, не был ли он связан с какой-нибудь шайкой…

По существу, все это надо было узнать, еще, когда из Японии пришел первый запрос. Но американские полицейские решили, что раз убийство произошло в Японии, то этим надлежит заниматься японцам, и отнеслись к расследованию с прохладцей. У них хватало дел и без этого.

Кен спова потащился на 123-ю улицу. Однако ничего нового не узнал. Никто к Хэйворду не приходил, Джонни ни с какими подозрительными личностями не встречался.

Сожалея о потраченном впустую времени, он докладывал шефу о своей неудаче, как вдруг вспомнил одну вроде бы незначительную деталь. Когда он в первый раз осматривал жилище Хэйворда, Марио сказала, что перед отъездом Джонни говорил, что едет в Японию поглядеть «кисми», а на вопрос Кена, что это еще за «кисми», она ответила: «Может, японское имя или название». Кен тут же рассказал об этом шефу.

О загадке «кисми» было немедленно сообщено японской полиции.

3

«Кисми»? Хойворд поехал в Японию увидеть «кисми»? Что это: имя или название местности? Японским следователям было над чем поломать голову.

Может быть, фамилия Кисуми, написанная разными иероглифами? Но это довольно редкая фамилия… Что же касается географических названий, ни одно не было так уж похоже на «кисми». Фонетически к нему близки были шесть: Кимиси в префектуре Ямагути, Кисуки в Симанэ, Кисуки в Аити, Кидзури недалеко от Осаки, Кудзуми около Киото и Кудзуми в Тиба. Может быть, среди названий мелких деревень и поселков, не вошедших в японский географический справочник, и было какое-нибудь весьма напоминающее «кисми», но разыскать его — дело и вовсе невозможное. Кроме того, Хойворд, скорее всего, имел в виду нечто вполне известное, может быть, какую-нибудь достопримечательность.

Без особой надежды на успех следовательская группа разослала в полицейские участки вышеназванных шести пунктов циркуляры с просьбой отыскать людей, так или иначе связанных с американцем Джонни Хэйвор-дом.

Разумеется, из всех шести пунктов пришел один и тот же ответ: «Ни лиц, ни фактов, связанных с делом, не обнаружено». Это можно было предвидеть. Натяжкой было само предположение, что «кисми» — географическое название.

Постепенно на первое место выдвинулась гипотеза о том, что «кисми» — имя собственное. Однако, насколько было известно, ни с кем по имени Кисми Хэйворд в Японии не встречался.

Кто-то высказал предположение, что это название фирмы или ресторана, а может быть, бара или чайного домика. Слово «кисми» напоминало название знаменитой фирмы косметики. Но покойный не имел к этой фирме никакого отношения, а ресторанов, баров и чайных домиков с таким названием не было ни в Токио, ни в Осаке, ни в Кобэ, ни в Киото и вообще ни в одном из крупных японских городов. Единственная нить, найденная с помощью Нью-Йорка, вела в никуда.

Позорный след

1

Такэо Оямада в последнее время начал подозревать свою жену Фумиэ в неверности. Он интуитивно чувствовал, что в ее жизни появился другой мужчина. Никаких доказательств у Оямады не было, но его не покидала смутная тревога.

Случалось, когда он говорил с женой, ее ответы чуть запаздывали, словно она была мыслями где-то далеко от него. Когда Оямада окликал ее, она тут же спохватывалась и искусно делала вид, что внимательно его слушает, но Оямада был уверен, что она притворяется. В подобных ситуациях Фумиэ оставалась совершенно спокойной, хотя было бы естественнее, если бы она смущалась. Когда женщину решительно не в чем упрекнуть и она держится вполне уверенно перед мужем, это подозрительно. Это означает, что ей есть что скрывать.

Оямада любил жену. С ней нигде не стыдно показаться, считал он. И в самом деле, когда они шли вместе по улице, мужчины оборачивались и в их глазах светилась откровенная зависть. Такая жена, думал Оямада, даже слишком хороша для него, и он не находил себе места: ему казалось, что все на свете мужчины домогаются Фумиэ. Стоит хоть на минуту ослабить контроль, чудилось ему, и изголодавшиеся самцы немедленно уведут ее от него.

Пару лет назад здоровье Оямады пошатнулось. Врачи сказали, что у него поражены верхушки легких, и предписали двухлетний курс лечения. Он работал в небольшой компании, не страховавшей своих служащих, и через полгода его скромные сбережения кончились.

Чтобы кормить мужа и платить за его лечение, Фумиэ пошла работать. Работу, которая не отнимала бы слишком много времени и при этом хорошо оплачивалась, можно было найти только в ночных увеселительных заведениях.

Фумиэ обратилась по газетному объявлению в скромный бар на Гиндзе[269] и тут же получила место хостессы[270] . Хозяйка бара с одного взгляда оценила достоинства Фумиэ и предложила ей на редкость выгодные условия.

Услышав о баре, Оямада нахмурился, но Фумиэ было обещано в несколько раз больше, чем зарабатывал он, и ему пришлось смириться. Чтобы скорее поправиться, он должен был принимать дорогие лекарства, хорошо питаться. Нужны были деньги. Да и в конце концоз, жена ведь пошла на эту работу именно ради него.

— Теперь быть хостессой — совсем не то что прежде, ничего нехорошего в этом нет. Многие, кому надо быстро заработать, с удовольствием устраиваются в бары: и

девушки-служащие, и студентки, да и замужних тоже много. А я ни на кого, кроме тебя, и смотреть не хочу, так что не тревожься, где бы я ни работала, а лучше поскорей поправляйся, — успокаивала мужа Фумиэ.

Оямада полгода пробыл в санатории, потом выписался. Молодость и крепкий организм сделали свое дело, болезнь отступила, и ему разрешили лечиться дома. По работать он еще не мог. Приходилось жить за счет Фумиэ.

— Ну что тут такого, я же твоя жена! — сердилась Фумиэ, видя, как переживает Оямада. — Когда муж болен, жена должна о нем заботиться, как же иначе?

Не прошло и полугода, как Фумиэ неузнаваемо изменилась. Она была хороша собой от природы, но теперь ее красота словно расцвела.

Оямаде было неприятно, что жена, которая прежде всецело принадлежала ему одному, превратилась теперь как бы в достояние публики. Пусть раньше в Фумиэ не было утонченности, но именно такой она ему и нравилась. Одно дело — своя, домашняя кухня, совсем другое — изысканный ресторан. Конечно, теперь Фумиэ — лакомство для гурманов, но ему-то хотелось наслаждаться тем, что не дано попробовать никому другому, а лакомство каждый может просто купить.

Когда он сказал об этом Фумиэ, она рассмеялась:

— Ну что ты! Я только твоя. Если во мне и появилось что-то новое — это лишь маска для клиентов. Я твоя, и больше ничья.

Однако даже такая, только его, и больше ничья, она теперь вела себя чуть-чуть иначе, будто работая на публику. За каких-пибудь полгода сад, который он возделывал с такой любовью, перешел в руки других садовников, более искусных, более уверенных.

Возможно, для работы на Гиндзе это необходимо. Фумиэ была ведь уже не просто женой Оямады, а «женщиной с Гиндзы», всеобщим достоянием. По именно ото и спасло Оямаде жизнь. Тем, что он поправляется, тем, что они живут не впроголодь, он был обязан жене.

Как ни горько ему, он все вытерпит. Его жена и «женщина с Гиндзы» существовали как бы параллельно. Это был необходимый компромисс, без которого не выбраться из беды.

По влияние Гиндзы проникло и на территорию, которую Оямада считал своей. Агрессия была безжалостной и несомненной. Его скромный сад, его, и больше ничей, постепенно присваивали чужие.

Стиснув зубы, он перенес и это. Пока он не выздоровел, он будет терпеть. А когда понравится, немедленно изгонит захватчика и вернет себе свой сад. И станет выращивать в нем прекрасные, неповторимые цветы, недоступные постороннему глазу.

Оямада чувствовал, что та Фумпэ, к которой он привык, отдаляется и обретает новую индивидуальность. Она постепенно переставала быть его женой и становилась женщиной другого мужчины.

Эти приводившие Оямаду в ужас мысли были не просто фантазиями. Безошибочным чутьем мужа он слышал звуки шагов того, другого мужчины даже в их супружеской спальне.

Он говорил Фумиэ о своих подозрениях. Вначале она лишь смеялась в ответ, потом стала с грустным видом укорять его за то, что он ей не верит.

Звук чужих шагов медленно, но верно усиливался. Жена теперь чуть по-другому красилась, иначе одевалась. Раньше она любила японские духи, говорила, что ей идет их слабый, едва ощутимый запах. Теперь же она пользовалась импортными духами, терпкими, громко заявляющими о себе.

У нее появлялось все больше незнакомых Оямаде вещей: русское янтарное ожерелье, американский браслет «слезы индейца»… Когда Оямада спрашивал, откуда они, она говорила, что это подарки клиентов, но вряд ли обыкновенные посетители бара стали бы делать такие дорогие подарки.

— На Гиндзе клиенты совсем другие, — говорила она, но Оямада подозревал, что и янтарное ожерелье, и американский браслет подарены одним и тем же человеком. Слишком уж хорошо они сочетались между собой по форме и расцветке.

Однако и это не было неопровержимой уликой, а всего лишь поводом для подозрений.

Каковы бы ни были подозрения, без доказательств он сделать ничего не сможет. Сейчас он беспомощный иждивенец собственной жены. Но даже иждивенец может вернуть себе жену, если она украдена. На твою территорию вторглись — нужно сражаться, нужно дать отпор.

Но когда Оямада, собрав подорванные болезнью силы, начал сражение, жена неожиданно пропала без вести.

2

В ту ночь она не пришла домой. Оямада воспринял это как вызов. Противник накопил достаточно сил и объявил войну. Маска была сброшена, открылось лицо, и лицо это было враждебным.

Ожидая возвращения жены, Оямада не спал вето ночь и встретил утро совершенно уничтоженным. Крах его семейной жизни был безжалостно очевиден.

А его соперник сейчас, несомненно, торжествовал победу. Нетрудно было представить, как он ласкает наконец-то уведенную от мужа чужую жену, полную неги после ночи любви и сладкого сна. и упивается сознанием своего триумфа.

Оямада был в отчаянии. Его мучили стыд и горе. Но он не хотел сдаваться, надеясь, что Фумиэ еще удастся вернуть. Могло ведь случиться — хотя это было бы слишком хорошо, — что она не ночевала дома по какой-то другой причине: например, допоздна работала, устала и

решила переночевать у кого-нибудь из подруг, а чтобы не стать предметом насмешек, не решилась позвонить домой.

Если так, то она скоро вернется. Он чересчур поспешил, подумав о ней плохо. В конце концов, быть замужем, да еще и содержать мужа — не лучший вариант для женщины, работающей хостессой. Она, конечно, не скрывает, что замужем, но в баре старается, если ее не спрашивают, молчать об этом.

Он ждал до полудня, но Фумиэ не пришла. Больше ждать Оямада был не в силах. Он набрал номер хозяйки бара.

Хозяйка еще спала, и звонок Оямады разбудил ее. Она сообщила, что вчера его жена ушла в обычное время после закрытия. Теперь Оямада твердо убедился, что Фумиэ предала его.

Наоми-тян [271] ушла как всегда. Может, чуть позже, но не намного, — сонным голосом сказала хозяйка. В баре Фумиэ работала под именем Наоми.

Она одна ушла или, может, с приятельницей или с клиентом?

Ну, это я не заметила. Вообще-то клиенты иногда приглашают девушек с собой.

Но ведь не на всю же ночь?

Да разве что если в отель или еще куда… — Хозяйка осеклась, сообразив, что разговаривает с мужем одной из своих хостесс. По-видимому, она только теперь окончательно проснулась.

А что, Наоми-тян… то есть ваша супруга, она что, домой не пришла? — спросила хозяйка уже совсем другим тоном.

Пока нет. Она вам не говорила, она никуда не собиралась заходить по дороге? — Конечно, если Фумиэ и сообщила бы кому-то об этом, то прежде всего ему, но Оямада готов был ухватиться даже за эту соломинку.

Да нет, я ничего такого не слышала, — сочувственно ответила хозяйка. — Подождите, она, наверно, еще придет. Может, она сразу оттуда, куда пошла, поедет на работу.

Вы так думаете?

Она могла переночевать у подруги. Вы ведь далеко живете.

Они жили на окраине города К., на границе префектур Токио и Сайтама. Дорога до центра Токио занимала не меньше часа. Ездить на работу Фумиэ было неудобно, но ради здоровья Оямады они никуда не переезжали.

Да, но раньше она всегда ночевала дома.

Ну что вы так беспокоитесь. Подождите еще немного. Уверяю вас, она выйдет на работу как ни в чем не бывало. Я сразу же вам позвоню. Я ведь ей строго-настрого велела, чтобы она зря мужа не тревожила, так что вы уж ее особенно не ругайте.

Судя по всему, хозяйка боялась, что Оямада рассердится и запретит жене работать: тогда бар лишился бы одной из лучших хостесс.

Однако на работу Фумиэ не вышла. И не позвонила.

С той ночи она как в воду канула. Никто ничего о ней не знал. Автомобильная катастрофа, похищение? Но если бы это был несчастный случай, позвонили бы из полиции или больницы, а если бы ее похитили, преступник обязательно вступил бы с Оямадой в переговоры.

Но никто не звонил и ничего не сообщал.

Оямада просмотрел вещи жены, рассчитывая найти что-нибудь наводящее на след соблазнителя, но не обнаружил ничего подозрительного. Более того, Фумиэ оставила дома все украшения и драгоценности, в том числе и янтарное ожерелье и «слезы индейца». Любимые платья тоже все до единого висели в шкафу. Все было на месте, кроме одежды, в которой она в тот день ушла на работу.

Это не поддавалось объяснению. Если бы Фумиэ бежала с мужчиной, то она наверняка забрала бы с собой и платья и украшения.

«Может быть, случилось что-то непредвиденное и ей пришлось бежать немедленно?»

Через день к Оямаде пришла хозяйка бара. Исчезновение Фумиэ больно задевало ее деловые интересы.

Она не была особенно дружна с кем-нибудь из клиентов? — поинтересовался Оямада.

Наоми-тян у нас очень любили, многие ей покровительствовали, но она никого особенно не выделяла.

Должно быть, много повидавшая за годы работы на Гиндзе, хозяйка кокетливо, но зорко осматривала дом, словно хотела убедиться, что Оямада не прячет жену.

А не могла она пойти к кому-нибудь из девушек?

Это клиенты ее любили, а с девушками она не дружила. Замужние хостессы всегда так.

Разговаривая с хозяйкой бара, Оямада сделал для себя еще одно открытие. Примерно дважды в неделю Фу-миэ возвращалась домой на два-три часа позже обычного — часу в четвертом ночи. Она говорила, что задерживается на работе, и Оямада верил ей. Фирма дает машину, объясняла она, и он не волновался.

— Наша работа зависит от клиента: пока клиент не уйдет, нам тоже уходить нельзя, ты уж не сердись, — говорила она извиняющимся тоном, и Оямаде нечего было возразить.

Конечно, ото не избавляло его от подозрений, но не мог же он, мужчина на иждивении у собственной жены, ради усмирения ревности пойти к ней на работу и проверить, правду ли она говорит.

А теперь в разговоре с хозяйкой выяснилось, что бар всегда закрывается в одно и то же время — в двенадцать ночи.

— Мы бы не прочь работать и подольше, но полиция не разрешает. А Наоми-тян всегда уходила сразу после закрытия, — сказала хозяйка.

От Гиндзы до дома около часа езды на автобусе. На машине еще быстрее. Значит, дважды в цеделю жена где-то задерживалась на два-три часа. Где и с кем она проводила это время?

Оямада начал разыскивать жену. Впрочем, даже отыщи он ее, не было никакой гарантии, что она к нему вернется, но он не собирался опускать руки. В глубине души Оямада все еще верил жене.

Прежде всего он решил найти ее любовника. Она у него. Она думает, что муж ее не разыщет, но где-нибудь наверняка обнаружатся следы.

«Возможно, в те дни, когда она возвращалась поздно, он провожал ее… Машина!» Оямаде показалось, что од на верном пути. Раньше он верил Фумиэ, что машину дает фирма. Но ясно, что если она уходила с работы в ооычное время, а домой возвращалась поздно, то и машину ей приходилось искать самой. Чтобы он не волновался и не выходил ее встречать, она заверяла его, что приедет на машине и беспокоиться не нужно. И добавляла, что вставать среди ночи и выходить на улицу вредно для его здоровья, которое только-только начало улучшаться.

Теперь-то Оямада понял, что на самом деле ее просто провожал мужчина и ей никак нельзя было попадаться вместе с ним на глаза мужу.

Если мужчина подвозил ее на собственном автомобиле, то, может, кто-то обратил на это внимание? Оямада немедленно начал расспросы.

Легко сказать — расспросы. Найдется ли кто-нибудь, кто на этой глухой окраине не спит в такой поздний час? Расспрашивать почти некого. Прежде всего нужно отыскать людей, которые бодрствуют в подобное время.

Но таких людей не было. Даже на станции, самом людном месте в округе, с отправлением последней электрички все закрывается. А дом Оямады расположен довольно далеко от станции, в глухом уголке леса. Даже если кто тут и появится, его можно не приметить.

Оямада стал бродить по ночам вокруг дома. Однажды его даже остановил полицейский патруль. Очень уж странно он выглядел со стороны: одиноко бредущий в ночи человек, напоминающий своей отрешенностью лунатика. Полицейские отвезли его домой и лишь тогда оставили в покое.

По дороге он расспросил полицейских: они могли заметить машину, на которой приезжала жена.

Полицейские не ожидали такого вопроса и слегка растерялись. Они тоже ничего не знали.

Новая идея пришла в голову Оямаде почти случайно. В баре оставались вещи жены, и он поехал за ними. На обратном пути, шагая по направлению к дому вместе с возвращавшимися с работы людьми, он увидел, что неподалеку от станции идут дорожные работы, затрудняющие движение транспорта в этот оживленный вечерний час. Поток автомобилей замедлял ход, между машинами лавировали сошедшие с тротуаров люди. Водители злились, то и дело рявкали клаксоны.

Шагавший впереди Оямады служащий бросил товарищу:

Что это они в такое-то время ремонт затеяли?

Да ведь все время где-нибудь ремонт.

Работали бы не в часы пик, а ночью. Вот у нас возле дома чинили водопровод, так работали в ночное время и никому не мешали.

Наверное, что-нибудь срочное.

Ну и что? А движение как же? Столкнутся или задавят кого-нибудь из-за этого ремонта — пускай тогда с тех и взыскивают, кто работы ведет.

Невольно подслушав такой разговор, Оямада вспомнил, что примерно месяц назад, ночью, ему вдруг захотелось пить, он открыл кран, но вода не шла.

«Значит, в это время чинили водопровод?» — осенило его. Случайно услышанный разговор навел его на неожиданную мысль: «Что, если ее видели водопроводчики?»

Наутро Оямада пошел в строительный отдел мэрии и узнал, что месяц назад в его квартале действительно ремонтировали водопровод.

Он стал разыскивать рабочих, которые этим занимались. В мэрии ему сказали, что работы были поручены компании «Окамото когё».

Оямада отправился в контору компании и узнал у распорядителя фамилии нескольких рабочих. Он отыскал их — кого на работе, кого по домашним адресам — и, показывая фотографию жены, спрашивал, не видали ли они во время ремонта эту женщину, не приезжала ли она на машине и не провожал ли ее мужчина.

Рабочих разбирало любопытство, но никто ничего не видел. Усилия пропали даром. Но Оямада не сдавался.

Не исключено, что ремонтными работами занимались не только постоянные рабочие, но и временные. Кто-то из них мог видеть его жену. Выяснилось, что все временные рабочие из бригады, чинившей водопровод возле его дома, по окончании ремонта разбрелись кто куда в поисках заработка получше. Одного из них он все-таки нашел.

— Это, значит, ваша супруга на фотографии? — Рабочий довольно бесцеремонно поглядел сначала на карточку, потом на Оямаду. — Да нет, не помню. А что, с ней что-нибудь случилось? — спросил он, не скрывая любопытства.

Оямада объяснил ситуацию, не вдаваясь в подробности.

— Сбежала, стало быть, женушка. Дело дрянь, конечно. А все ж таки баба ничего, я бы и сам за такой побежал вдогонку, — сочувственно заметил работяга.

Видя, что толку от него не добьешься, Оямада совсем расстроился и пошел прочь, но вдруг услышал, что его догоняют. Он обернулся.

Вроде припомнил я. — Догнав Оямаду, рабочий перевел дух. — Жена это ваша или нет, я уж не знаю, а только помню: месяц назад, когда я там работал, ночью, часа в три, молодая женщина выходила из машины.

В самом деле? — Оямада напрягся: кажется, наконец клюнуло.

Да. Я было совсем забыл, а теперь вот вспомнил. Когда она из машины вылезла, я еще подумал: какая красавица, прямо как в сказке. Темно, конечно, было, я

как следует-то не разглядел, но помню — там фонарь висел, и лицо смутно так виднелось, белое, жутковатое немного. И одета она была не просто, я даже малость опешил. Эта, думаю, не для нашего брата.

А что на ней было?

Точно не скажу. Что-то такое очень красивое, вроде как поверх юбки еще юбка.

Видимо, это было сделанное на заказ вечернее платье Фумиэ. Одно из ее любимых платьев. Вначале она ходила на работу в традиционной японской одежде, но в последнее время стала часто одеваться по-европейски.

А мужчины с ней не было?

Да не было как будто, — ответил рабочий, подумав.

А в машине не сидел мужчина?

Нет, только шофер, это точно.

На какой машине она приехала? На частной или на такси?

Если машина частная, то водитель и был любовником Фумиэ.

Нет, не на частной.

Значит, на такси?

Если Фумиэ приехала в такси одна, то, вероятно, любовник ехал на другой машине или же сошел по дороге. Оямада почувствовал, что с таким трудом найденный след вот-вот потеряется. Но ведь можно разыскать и это такси.

Да нет, это не такси было.

Так что же тогда?

Это была заказная машина. Шофер ей дверь открывал. И машина не такая, как такси, побольше и получше.

Заказная…

Я еще подумал: появляется, откуда ни возьмись, заказная машина, и выходит пз нее красивая женщина — ей-богу, как в сказке!

То, что жена приезжала на заказной машине, было новостью. Разумеется, заказывала машину не фирма. А кто же? Любовник! Очевидно, Фумиэ боялась, как бы ее не выследили, и выходила, чуть не доезжая до дома.

Вы не знаете, какой компании принадлежит эта машина? — уцепился Оямада за последнюю ниточку.

Я только на женщину смотрел, — без особого интереса ответил рабочий, почесывая щеку.

Может, помните что-нибудь: номер, фирменный знак? — не отставал Оямада.

Знак-то? Не знаю, знак это или что, но на дверце была нарисована черепаха.

Черепаха?

Я мельком видел, точно не помню, но похоже на черепаху.

Вы уверены?

Ну, поручиться не могу. Дело-то ночью было.

Больше выжать из него ничего не удалось. Но по сравнению с прежней полной неизвестностью это был, конечно, богатый урожай. Оямада немедленно справился в баре и получил ответ, что там никогда не пользовались заказными машинами с изображением черепахи на дверце.

Становилось все более вероятным, что автомобиль для жены заказывал мужчина. Оямада нашел в справочнике телефон Токийской ассоциации владельцев заказных автомобилей и позвонил туда. Его расчет оказался верным: ему сообщили, что машины с черепахой принадлежат компании «Черепашка», а основная база компании находится в районе Икэбукуро.

Он тут же отправился в контору «Черепашки». Компания размещалась в неказистом переулке где-то за улицей Кавагоэ. Судя по всему, компания держала и такси: на стоянке было несколько такси и черных заказных машин, с которыми возились механики. На дверцах красовались черепахи.

Что? Месяц назад, в город К., улица Миямаэ? Примерно дважды в неделю? — переспросил сотрудник компании, с подозрением уставившись на Оямаду.—

А мы о клиентах никаких сведений не сообщаем, — заявил он без тени любезности.

Вы возили мою жену. Несколько дней назад она исчезла, и я ее ищу. Если пайти человека, заказывавшего машину, он мог бы помочь. Очень вас прошу, узнайте, кто заказывал, это ведь несложно.

Жена исчезла? — Как видно, откровенность Оямады подействовала на клерка. — Подождите немного, — сказал он, — посоветуюсь с начальством.

Он ушел и вскоре вернулся в сопровождении дородного мужчины лет пятидесяти. Оямада вторично изложил свою просьбу.

— Раз такое дело, пожалуйста, — сразу же согласился тот.

Получив разрешение начальства, сотрудник принес толстую книгу и начал ее перелистывать. Па обложке было выведено черным: «Журнал заказов».

Так. Месяц назад, три часа ночи, в город К., улица Миямаэ. А откуда ехали? Скажете откуда — сразу найдем.

К сожалению, этого я не знаю. Знаю только, что вашу машину видели там месяц назад, но, вероятно, заказы поступали и потом.

— Дважды в неделю, говорите? А по каким дням?

— Как когда. Кроме разве субботы и воскресенья. По выходным дням бар не работал.

Город К., улица Мпямаэ. Может, вот это? — Палец сотрудника вдруг остановился.

Нашли? — Оямада вгляделся в страницу, стараясь сдержать волнение.

Тринадцатого сентября, в два тридцать ночи подать в район Минами Оцука, третий квартал, под гинко, ехать в город К., улица Миямаэ. А, этот клиент часто заказывает. Когда заказ принимаешь, важно в первую очередь, когда и куда подавать, а вы мне сказали — К., улица Миямаэ, я сразу и не сообразил.

А что значит «под гинко>>?

В третьем квартале Минами Оцука растет большое дерево гинко. Хороший ориентир, мы туда часто машины подаем.

Ну, а кто заказывал?

Каждый раз звонила женщина. Заказывала на фамилию Кавамура.

Адрес не давала?

Нет.

Но если вы не знаете адреса заказчика, куда же вы потом посылаете счет?

Она расплачивалась наличными.

Наличными? — Он почувствовал, что почва неожиданно уходит из-под ног. Заказные машины не такси, Оямада никогда не думал, что в таких случаях платят наличными деньгами. Он предполагал, что машина подвозила Фумиэ, а мужчина потом оплачивал счета. Теперь же оставалось предположить, что любовник заранее давал ей деньги.

А жена… то есть эта женщина, которая назвалась Кавамура, ездила одна?

Тут написано «на одного пассажира». Кстати, здесь сейчас ждет выезда шофер, что ее возил. Давайте его позовем.

Клерк высунулся из окна конторы и крикнул: «Осуга, зайди-ка сюда!» Через минуту в контору вошел добродушный с виду человек лет сорока, в темно-синем, очевидно форменном, пиджаке.

— Тут спрашивают насчет Кавамура-сан, которую ты возил от гинко в Минами Оцука до города К. Это ее супруг. Вот, спросите у него сами, — сказал клерк, встав между Оямадой и шофером.

Оямада показал шоферу фотографию. Осуга сразу узнал Фумиэ.

— Ну как же, это и есть Кавамура-сан. А что такое? Оямада коротко объяснил ему, в чем дело, и спросил:

Когда она садилась в машину под гинко, она всегда была одна? Мужчины с ней не было?

Мужчины я не видел, она всегда одна приходила,

А откуда приходила, вы необратили внимания?

Со стороны станции.

Приходила вовремя?

По большей части вовремя, ну, может, минут на десять иногда опаздывала.

А почему она в такое место заказывала машину?

— Ну… не знаю… может быть, к ее дому неудобно подъезжать или найти трудно. А может…

Тут шофер замялся. Оямада понял, что он хотел сказать. Может быть, жена бывала там, где никому не следовало ее видеть.

Оямаде пришла в голову новая мысль.

— Скажите, но было ли заказа от того же клиента в такое же время примерно неделю назад — да, точно, ночью двадцать шестого сентября?

Ночью 26 сентября Фумнэ пропала. Сверяться с журналом не пршплось. Осуга вспомнил.

Да, я в ту ночь тоже се подвозил. Это был последний заказ от Кавамура-сан, так что я хорошо помню.

Вы ее везли от гинко до К.? — с надеждой спросил Оямада.

Да, я подъехал о оло двух ночи, а примерно в полтретьего высадил ее в К. в обычном месте.

Обычное место — это где?

Улица Миямаз. У ворот храма. Она говорила, что живет там рядом… — Шофер запнулся. Видимо, он догадывался, что Фумиэ не хотелось, чтобы ее подвозили прямо к дому. Но от ворот храма до дома всего несколько шагов. Значит, она пропала именно на этом, совсем коротком отрезке пути.

Оямада решил, что, очевидпо, уже после того, как любовник простился с Фумиэ, что-то случилось и он поехал вслед за ней, догнал ее по дороге к дому, усадил в свою машину и куда-то увез.

«Во всяком случае, логово находится где-то неподалеку от гинко в Оцука. И если туда поехать, можно будет найти этого подлеца!»

Оямада, словно гончая, взял новый след.

3

Он немедленно поехал в Оцука. Машина с черепахой на дверце доставила его к тому самому гинко через двадцать минут.

Большое дерево и правда можно было увидеть издалека. В высоту оно тянулось метров на тридцать, а в обхват было метра три-четыре. Оямада подумал, что дереву не меньше трех веков. Установленная рядом доска гласила, что дерево охраняется муниципальными властями, и подтверждала, что ему действительно около трехсот лет.

Дерево росло на пустыре, превращенном в своего рода бесплатную автостоянку. Никто не позаботился повесить запрещающий стоянку знак, и в атмосфере выхлопных газов заповедному дереву приходилось несладко.

Сюда Фуыиэ просила компанию «Черепашка» подавать ей машину. Следовательно, свидания происходили где-то поблизости.

«Она приходила со стороны станции», — обдумывал Оямада слова шофера Осуги. К станции ведет только одна дорога. Он без колебаний направился в ту сторону.

Чем ближе к станции, тем глуше становилась местность. Между небольшими домиками стоял крошечный храм. Сюда же втиснулись табачный ларек и закусочная. К закусочной подъехал на велосипеде разносчик товара. Оямада взглянул на него и задумался.

В промежутках между ласками некоторые любят перекусить. Не исключено, что хозяева домов свиданий выполняют неурочные заказы клиентов не своими силами, а с помощью соседних ресторанчиков.

Скажите, тут поблизости есть какие-нибудь гостиницы, куда вам приходится часто доставлять обеды? — поспешно обратился он к разносчику, уже входившему в закусочную.

Да вот я только что из «Суймэйсо», — дружелюбно ответил прыщавый парнишка.

«Суймэйсо»?

Это гостиница, вернее, дом свиданий для парочек, вон там, за углом.

Л других гостиниц тут рядом нет?

Я только «Суймзйсо» знаю. А чего это вы спрашиваете? — забеспокоился разносчик.

Да нет, я просто так.

Оямада торопливо зашагал прочь. Парень недоуменно поглядел ему вслед и отворил дверь закусочной.

Фонарный столб на углу был украшен вывеской: «Гостиница «Суймэйсо». Оямада свернул за угол, потом в какой-то закоулок и очутился в маленьком дворике, усыпанном гравием и обсаженном густыми деревьями. В глубине дворика и пряталась уютная «Суймэйсо» — «Вилла прозрачной воды».

Да, машине к дверям не подъехать. В отличие от других домов свиданий эта гостиница надежно укрыта от людского любопытства, сюда можно приезжать хоть средь бела дня без всяких опасений. Идти отсюда до гинко не больше пяти минут.

«Наконец-то нашел». Оямада остановился у входа и глубоко вздохпул.

У него возникло явственное ощущение, что пропавшая жена вместе с любовником прячется именно здесь. Деревянный помост у входа был тщательно вымыт и полит для свежести. Передняя, выдержанная в стиле традиционного павильона для чайной церемонии, была устроена так, что внутренние помещения не просматривались.

Оямада громко попросил разрешения войти, однако довольно долго никто не появлялся, как будто дом был пуст. Он позвал еще несколько раз, п только твгда изнутри послышался слабый звук шагов.

Вышла горничная лет тридцати, в шелковом кимоно, на ходу вытирая руки передником.

Добро пожаловать. — Горничпая нисколько не удавилась, увидев одиноко стоящего в передней Оямаду. Очевидно, многие пары встречались прямо здесь. — Ваша дама придет позже? — спросила она, подтверждая догадку Оямады.

Да нет, я просто хотел бы кое-что узнать…

Профессиональная улыбка мгновенно сменилась подозрительным взглядом. Вероятно, она решила, что Оямада — агент полиции нравов или кто-нибудь в этом же роде.

— Видите ли, я разыскиваю жену, — пояснил Оямада как можно спокойнее, чтобы смягчить собеседницу. — Несколько дней назад у меня пропала жена, и я пытаюсь ее найти. В ее сумочке обнаружились ваши фирменные спички, и я подумал, может быть, вы мне поможете.

Он показал горничной карточку Фумиэ.

— А-а, эта дама? — Горничная с явным интересом вглядывалась в фотографию.

— Так она бывала у вас? Понимаете, детишки целыми днями плачут, они очень любят мать. По-моему, она убежала с любовником. Мне кажется, рано или поздно она одумается и вернется, но уж очень детей жалко, вот я ее и разыскиваю. Я нп в чем не собираюсь ее упрекать. Если вы знаете, с кем она здесь была — имя, адрес этого человека, — скажите мне, пожалуйста.

Кажется, жалобная история о несуществующих детях сработала.

Значит, это ваша жена. — На непроницаемом лице горппчной, видимо давпо отвыкшей принимать близко к сердцу чужие любовные дела, промелькнуло что-то вроде участия.

Вероятно, этот мужчина знает, где она сейчас. Я не сделаю ему ничего дурного, скажите только адрес и фамилию, — не отставал Оямада.

Я понимаю… — смущенно кивнула горничная.

Очень вас прошу, — настаивал Оямада. — Дети маленькие, им нужна мать.

Я бы, конечно, вам сказала, раз такое дело, но мы ведь тоже ничего не знаем…

Как не знаете? — Оямада посмотрел на женщину с недоверием.

Знаем только, что она называла себя Кавамура-сап, а уж настоящее это имя или нет, кто ж разберет.

Но вы же записываете адреса клиентов?

Ой, что вы, — хихикнула горничная, — тогда к нам никто приезжать не станет.

Так что же, никаких следов не осталось?

К сожалению, никаких.

Похоже, что горничная п вправду сочувствовала Оя-маде и не собиралась сознательно что-то скрывать. Оямада почувствовал, как им овладевает отчаяние.

Ну скажите хоть, что был за человек ее спутник?

В каком смысле?

Как он выглядел?

Ну, ему лет сорок, пожалуй, интересный такой, широкоплечий, — ответила горничная, поглядев на Оямаду, будто сравнивала его с тем мужчиной. Оямада не отличался могучим телосложением, и в глазах горничной ему почудилось пренебрежение: не удивительно, что от такого сбежала жена.

А какие-нибудь особые приметы у него были?

Да как вам сказать. — Горничная на мгновение задумалась. — Примет-то не было, а вот вещь одну он тут забыл.

Вещь?! Какую же?

Книжку. Мы хотели вернуть, но он больше не появлялся.

А сейчас она у вас, эта книжка? — затаил дыхание Оямада. На книге могло быть указано имя владельца.

Горничная исчезла п вернулась с книгой в руках:

— Вот.

Это было учебное пособие для менеджеров под названием «Особая стратегия управления». Недавняя публика-ция крупного издательства, специализирующегося на книгах по теории и практике администрирования.

Книга была новая, но без обертки, так что узнать, в каком магазине она куплена, было нельзя. Ниточка, вытянутая из клубка с таким трудом, оборвалась.

Словно для того, чтобы подольше не расставаться с надеждой, Оямада стал перелистывать книгу. И тут из нее что-то выскользнуло п упало ему под ноги.

Он наклонился п поднял визитную карточку. Вряд ли кто-иибудь стал бы хранить собственные визитные карточки в книге. Вероятпо, при знакомстве кто-то машинально сунул в книгу карточку собеседника.

На карточке значилось: «Начальник группы управления акционерного общества «Тото кигё». И пониже, крупно, имя и фамилия: «Кунио Морито». Возможно, этот Морито вспомнит, кому он давал свою визитную карточку. Но ведь японцы раздают своп визитные карточки направо и налево. Сможет ли Морито вспомнить, кому он дал именно эту?

Оямада перевернул карточку, и у него засияли глаза. На обороте было написано от руки: «Заходил к Вам, но не застал. Убедительно прошу позаботиться об известном Вам деле». Надпись заставляла предположить, что хозяин карточки дал ее не просто случайному знакомому, а кому-то, кого он хорошо знал, и сумеет вспомнить, кому она предназначалась.

Судя по тексту на карточке, Морито представляет торговую фирму. Скорее всего, он посещал кого-то из своих деловых партнеров и оставил ему заппску насчет «известного дела».

— Позвольте мне взять эту книжку с собой, — попросил Оямада у горничной, чувствуя себя рыбаком, которому забрезжил во мраке свет маяка.

Побег из нищеты

1

«Еду в Японию поглядеть на «киши», — сказал Джонни Хэйворд, отправляясь в дорогу. Об этом сообщили в Токио, но, разобралась пи японская полиция в этих словах и принесли ли они пользу, оставалось непзвест-ным.

Городская полиция Нью-Йорка выполнила просьбу токийского полицейского управления, и дело можно было считать законченным. Двадцать пятый участок, следящий за порядком в восточном Гарлеме, расследует подобные дела каждый день. История негра, погибшего в столице далекой страны, была тут же забыта.

Забыл о ней и Кен Шефтен. Многочисленные новые заботы не оставляли ему времени размышлять над этим делом. Да и взялся он за него просто по приказу начальства, без всякого особого интереса. Об энтузиазме тут не было и речи.

Кен был убежден, что Нью-Йорк стоит на краю могилы. На Манхэттене высились небоскребы, но сразу же рядом с ними начинались трущобы Гарлема и Бруклина. Гигантские здания состязались в оригинальности и величии, символизируя богатство и процветание Америки, но чуть поодаль, в нищих кварталах Гарлема, Бедфорд-Стайвезанта, Браунсвилла, Южного Бронкса, люди ютились в жалких домишках, обреченных на снос.

Их существование уже мало чем напоминало нормальную человеческую жизнь. Обвалившиеся стены, покосившиеся крыши, разбитые окна. Вместо выбитых стекол вставлены листы жести. Улицы завалены мусором и отбросами, повсюду хозяйничают крысы и одичавшие псы. В Браунсвилле самая высокая в Нью-Йорке смертность среди новорожденных.

Газ, воду, электричество то и дело отключают: нечем платить. Жители трущоб сбивают пожарные краны, чтобы набрать воды. Если здесь начнется пожар, не поможет никакая пожарная машина.

Именно здесь находят пристанище вконец опустившиеся люди: уголовники, алкоголики, наркоманы, проститутки, разносящие заразу преступности по всему Нью-Йорку.

В Нью-Йорке соседствуют самые разные миры. Небоскребы, Уолл-стрит, газеты, университеты, литература, искусство, музыка, театр, моды, рестораны, всевозможные развлечения — все лучшее собрано здесь, а рядом, со дна сточных канав, тянет свои злобные руки порок. Убийства, поджоги, грабежи, изнасилования, проституция, наркотики — нет преступления, которое не процветало бы в Нью-Йорке. Пропасть между верхами и низами разительна, город раздирают противоречия.

Люди теряют себя в огромности Нью-Йорка, суетятся и бьются в силках, не зная сами, чего хотят. На улицах каждый день организуются какие-то демонстрации. На каждом углу кто-то что-то проповедует, хотя, в общем-то, почти никто и не слушает.

Часто устраиваются по разным поводам парады. Миллион двести тысяч человек, пятнадцать процентов населения города, живут на пособие по безработице, зато рядом с ними постоянно что-то празднуется.

В Нью-Йорке, плавильном котле наций, собрались эмигранты чуть ли не из всех стран мира, приехавшие сюда за свободой и успехом. Кого только здесь нет: англосаксы, ирландцы, скандинавы, немцы, французы, австрийцы, итальянцы, русские, венгры, арабы, греки, выходцы из Средней Азии, пуэрториканцы и, конечно, негры.

Где много людей, там и много возможностей; чем прозябать на родине, не лучше ли поискать счастья в чужих краях, рассуждали они, отправляясь в дальний путь.

Но счастье досталось лишь горсточке удачливых. На то оно и счастье. На одного победителя тысяча проигравших — таков Нью-Йорк, город, где контраст между бедностью и богатством делается все резче.

Чем больше прибывало народу, тем ожесточеннее становилась конкуренция, и для вновь прибывших уже но хватало места. Переселенцы получали только одну свободу — свободу голодать. Но когда они осознавали это, было уже поздно. Они прочно застревали в суете бездонного болота под названием Нью-Йорк. И в этой суете росли их неудовлетворенные желания, копилось горькое разочарование, готовое в любой момент взорваться с огромной силой. С силой, несущей зло.

Двадцать пятый участок — это пятьдесят один детектив и семь инспекторов. Больше половины из них «дву-язычны». то есть латиноамериканского происхождения. Работают они в четыре смены, но дел так много, что частенько приходится оставаться без выходных и отпусков.

Тем не менее работа в двадцать пятом п двадцать восьмом участках — в негритянском и восточном Гарлеме — привлекает молодых полицейских. В здешних трущобах больше всего хулиганствующей молодежи, самая высокая преступность, в большом ходу наркотики, часто совершаются тяжкие преступления — следовательно, больше возможностей выдвинуться. Обычно каждый детектив гедет в среднем десять дел, причем половина из них завершается арестами.

Но Кен попросил назпачения на двадцать пятый участок не ради продвижения по службе, а потому, что, как мы уже знаем, был уроженцем этих мест.

Сегодня он дежурил с двух часов дня до десяти вечера. За это время на 121-й улице произошла драка, на 125-й — две карманные кражи и одна квартирная.

Такого рода кражи городская полиция Нью-Йорка, пожалуй, уже и не считает преступлениями. Ио поскольку из них могут вырасти преступления посерьезнее, то действует непреложное правило: поступил сигпал — выезжай на расследование.

Не успел Кен разобраться с дракой и кражами, как в участок сообщили, что какая-то пьяная молодая женщина бродит по улицам голая.

«Стриптиз? Ну и бог с ней, пускай себе бродит», — разозлился было Кен, тем более что его дежурство кончалось. Ио сигнал был получен, п оставить его без внимания он не имел права.

На месте происшествия выяснилось, что это наркоманка. У нее кончилось зелье, и она, обезумев, сбросила с себя платье.

Кен втащил ее в патрульную машину п отвез в участок. Это была пуэрториканка лет двадцати с небольшим. Кожа сухая и бледная, на руках и ногах следы уколов. Зрачки расширены, бормочет что-то бессвязное. Она сопротивлялась, и по дороге в участок Кену пришлось с пей повозиться.

Женщину задерживали как хроническую наркоманку уже не в первый раз. Лечить подобных хронических больных трудно, от наркотиков их удается оторвать, разве

что заперев в психиатрическую больницу. Но как только лечение кончается, они снова начинают колоться. Женщины, чтобы заработать на наркотики, идут на панель. Да что там проституция — они готовы на что угодно, лишь бы раздобыть порцпю дурмана.

Кен передал девушку полицейскому, занимающемуся наркоманами, и его долгое невеселое дежурство закончилось. Теперь он поедет в Бронкс, к себе домой, и ляжет спать. Он живет одпн. Когда-то был женат, но, пока он гонялся за преступниками, жепа сбежала из дома с одним из досужих молодых людей. С тех пор у Кена никого нет. В последнее время ему не удается за ночь отдохнуть от дневных забот, а раньше он всегда считал, что если ему и есть чем гордиться, так это крепким здоровьем. Старость потихоньку уже начала подтачивать его. А одиночество, вероятно, лишь ускоряет этот необратимый процесс.

Двадцать пятый участок находится в центре восточного Гарлема, на 119-й улице. Даже полицейские стараются немедленно убраться отсюда, едва кончается их дежурство. С тех пор как стражи спокойствия и порядка по соображениям безопасности начали вместе с семьями переезжать в пригороды, подальше от центра, преступность в Нью-Йорке резко возросла. Горожане разуверились в полиции и стали создавать отряды самообороны. Те, кто побогаче, завели телохранителей. В помещениях крупных предприятий охранников расставили на каждом шагу. На улице полицейского и не увидишь, а частных детективов и телохранителей хоть отбавляй.

За один только прошлый год в Нью-Йорке произошло 1351 убийство, 1803 изнасилования, 49 238 грабежей, 293 053 кражи. Нетрудно подсчитать: в день убивали примерно троих, насиловали пятерых.

Обчищают даже полицейские участки, личные вещи имеет смысл хранить только в сейфе. В помещения участков забираются бродячие собаки. Теперь уже не смеются, когда кто-нибудь в шутку предлагает: не нанять ли полиции охранников? Поэтому нет ничего удивительного в том, что даже полицейские стремятся прочь из Нью-Йорка.

Кен вышел из участка. На улице повсюду валялись обрывки бумаги, бумажные стаканчики. Было грязно, как наутро после выходного в веселом квартале, но никто не обрашал на это внимания. Кен шел к станции метро пешком. Машина в Гарлеме ни к чему. Поставь ее хоть прямо перед полицейским участком, се тут же изуродуют. Шины вспарывают. Антенны обрывают. Фары и стекла разбивают. В бензобак подсыпают песок. Начав службу в двадцать пятом участке, Кен перестал ездить на машине. У тротуара торчал остов сгоревшего автомобиля. Кто-то приехал из другого района, поставил машину на стоянку, п ее подожгли.

— Сэр, дайте десять цептов! — протянул руку мальчишка, обосновавшийся у входа в метро.

Кен отмахнулся от него и зашагал внпз по лестнице. За спиной мальчишка все канючил — па этот раз он требовал сигарету. На лестнице валялись но то наркоманы, не то алкоголики — непонятно, живые пли мертвые.

Снизу поднималась орущая компания молодых негров. Завидев Кена, они перестали орать и уставшшсь на неге сверкающими белками. На здешних станциях метро белого человека увидишь не часто.

Кен прошел мимо, будто не заметив их. Впрочем, они догадывались, что он тут делает. Один из них плюнул ему под ноги. Кен так поглядел на него, что тот мгновенно ускорил шаг и взбежал по лестнице вверх.

«Кто-нибудь из этой шпаны не сегодня-завтра наверняка что-нибудь натворит и попадет к нам в участок», — подумал Кен.

Чтобы спуститься в метро, в этих местах требуется смелость. Шестьдесят процентов телефонов по ночам приводится в негодность. И сколько их ни чиниш, все равно их ломают. Утром идешь на службу — телефон работает, а вечером идешь обратно — уже испорчен. Даже Кен, местный уроженец, никогда не знал, какой из телефонов еще действует. Попадешь тут в какую-нибудь историю — телефон не спасет.

Кен вышел на платформу. Блевотина, которую он видел еще утром, красовалась на прежнем месте. Никто и не подумал убрать ее, она высохнет и пылью разлетится по всей станции. Старая грязь но успевает засохнуть, как ее заплевывают новой. Приходится смотреть под ноги, того и гляди, влезешь в какую-нибудь гадость. Урны забиты мусором и опрокинуты.

Поезд все не шел. Циферблат часов на платформе был залеплен бумажкой с надписью: «Неисправно». Кен невольно цокнул языком: часы уже месяц как сломаны. И автомат, продающий жевательную резинку, тоже не работает.

Наконец подошел обшарпанный поезд. И снаружи, и внутри вагоны исписаны надписямп сомнительного содержания. Садятся и сходят в основном негры. Еще пуэрториканцы и итальяпцы.

Народу было мало. Пассажиры сидели на расстоянии друг от друга и молчали. Поезд тронулся, зашумел, и молчание в вагоне стало еще заметнее. Тусклые лампочки без плафонов мигали, сквозняк гнал по проходу газеты, а они цеплялись за ботинки пассажиров, но тем было все равно.

Здесь всем на все наплевать, особенно на соседей. Каждый одинок. В людей вцепилось безысходное одиночество большого города. Но они так устали, что даже ие ощущают этого.

В передней части вагона сидя спал пожилой негр; казалось, он вот-вот сползет с сиденья. В руках он держал бутылку дешевого виски. Бутылка была почти пуста. Когда она начинала выскальзывать пз пальцев, он вздрагивал и крепко сжимал ее.

Неподалеку от него сидела негритянка средних лет, вероятно уборщица или разнорабочая из какой-нибудь фирмы. Вконец намотанная, она безвольно покачивалась в такт движению вагопа. Немного поодаль, прижавшись друг к другу, ехали пуэрториканцы, мать и сын. Мальчику было лет восемь, на плечо у него болтался ящик с принадлежностями для чистки ботинок. По возрасту ему, должно быть, уже пора в школу, но он, видимо, не ходит туда из-за бедности. По-английски, наверное, не говорит.

Рядом негритянка неопределенного возраста, по виду проститутка… По профессиональной привычке Кон потихоньку наблюдал за пассажирами.

И вдруг посреди этого занятия его настигла неожиданная мысль. Кен даже удивился. Удивился тому, что все еще помнил об этом.

Убитый в Токио Джонни Хэйворд работал поденно шофером грузовика. «Откуда у него могли взяться деньги на поездку в Японию?» — задал себе Кен недоуменный вопрос.

2

Дне Америки держится на неграх. Некоторые из них собственными усилиями получают хорошее образование и вырываются из нищеты, но основную массу черного населения гиря жизни тянет вниз и обрекает на пожизненное заключение на дне.

Мусорщики, портовые грузчики, водители грузовиков я такси, швейцары в отелях и барах, лифтеры, рабочие крематориев, уборщики падали — простой, неквалифицированный труд, от которого белые стараются держаться подальше или для которого не хватает белых рабочих рук, только такая работа и достается неграм. Платят им мало, меньше сотни долларов в неделю. Семью на это все равно но прокормишь. Некоторые отцы семейства, не желая лезть из кожи вон, чтобы жить впроголодь, предпочитают «гепариться»: семья, оставшаяся без кормильца, будет получать пособие.

Перепись паселенпя в Соединенных Штатах проводится каждые десять лет. По данным переписи 1970 года, из 8 миллионов населения Нью-Йорка негры составляют миллион 700 тысяч. За ними следуют 800 тысяч пуэрториканцев, а если добавить сюда и других цветных, то окажется, что в Ныо-Йорке 40 процентов жителей — но белые.

Перепись показывает, что по уровню благосостояния в образования негры и пуэрториканцы значительно уступают белым. Средний годовой доход белой семьи — 10 тысяч долларов, негритянской же — 7 тысяч, а пуэрториканской — 5 с половиной тысяч. Среди белых высшее образование получают 13 процентов, среди негров — 4 процента, а среди пуэрториканцев — всего 1 процент.

Зато с точки зрения официального «уровня бедности» (равнявшегося в 1970 году 4700 долларам в год на семью из четырех человек) соотношение обратное: лица, чьи доходы ниже этого уровня, составляют среди белых 9 процентов, среди негров — 25 процентов, а среди пуэрто-ргканцев — 35.

Семьи без отца составляют среди белого населения 14 процентов, у негров — 32 процента, а у пуэрторикан-цен — 29 процентов.

Из миллиона двухсот тысяч ньюйоркцев, получающих пособие, три пятых — негры и пуэрториканцы. Те, кто занят на временных неквалифицированных работах, — это еще счастливчики, большинство ходит вообще бет работы, весь день толпясь у дешевых питейных заведений или без дела слоняясь по улицам.

Трудно представить себе, чтобы негр Джонни Хэй-ворд, поденно работавший шофером, был настолько богат, что мог вдруг взять и отправиться в Японию. Нью-йоркские негры только и мечтают вырваться из трущоб, но бедность и расовая дискриминация прочно держат их там всю жизнь. Поездка за границу для таких, конечно, тоже была бы способом вырваться, и Хэнворду это удалось. Побег из нищеты принес ему смерть, но мог ли он это предвидеть?

Недельный заработок шофера грузовика — от силы сотня долларов. Чтобы зарабатывать семьсот долларов в месяц, надо рисковать, ездить с нарушениями. Если выкладываться, то прожить можно, по вот скопить денег на путешествие в Японию немыслимо.

И вдруг такой вот Джонни срывается с места, как будто за ним кто-то гонится.

Ладно, допустим, ему зачем-то нужно было в Японию, но откуда он взял деньги?

Сомнения Кена все усиливались. Пуэрториканка с ребенком вышла в Южном Бронксе, на станции Меллоуз. Пассажиры-негры сменились пуэрториканцами: начались пуэрториканские кварталы. Тишину в вагоне нарушала грубая испанская речь.

«Это, пожалуй, стоит проверить», — решил Кен, когда пришла пора выходить. Ему самому казалось странным, что давно забытая история вдруг так заняла его. Настойчивость японской полиции в связн с этим делом была тут ни при чем. Скорее всего, ему просто стало интересно, зачем Джонни Хэйворд отправился в Японию.

Когда Кен заговорил о том, что следовало бы выяснить кое-что о Джонни Хэйворде, инспектор Кеннет О'Бранен искренне изумился.

— Дело уже закончено, что там еще выяснять? — начал было он, но остановился: на лгще Кена читалась твердая решимость.

«Ну, если он так смотрит, от него не отвязаться». Это Кеннет знал по опыту. И с начальством спорить не боится, п дотошен настолько, что все на пего жалуются. Если бы О'Бранен не благоволил к нему, того бы, наверное, давно уволили или отстранили от оперативной работы.

Ладить с Кеном нелегко, но ни у кого в участке нет такого профессионального чутья и такого знания здешних мест: он водь сам тут вырос. Предпочитает оставаться в тени, но на таких детективах и держится нью-йоркская полиция. Теперешние полицейские по большей части просто чиновники, и таким, как Кен, цены нет.

Но начальству в нем бросается в глаза прежде всего лишь то, что не укладывается в привычные административные рамки: у начальства ведь нет опыта розыска, а есть одни теории. Для них главное, чтобы человек был надежным винтиком в большой системе. Потому-то Кеннет все время и говорил ему: «Старайся не выделяться, а то наверху тебя невзлюбят».

Получив разрешение Кеннета О'Брайена, Кен немедленно приступил к действиям.

Прежде всего Кен решил поговорить с человеком по имени Лайонел Адаме, занимавшим внушительный пост — начальника отдела кредитования в «Пыо-Йорк пнтер-нэшвл сити банк».

Кен знал о Лайонеле Адамсе не много. Пожалуй, просто ничего. Он думал, что встретиться с Адамсом будет несложно, однако секретарь назначил ему прчем через месяц. Это было совершенно неприемлемо, и Кен упорно подчеркивал, что встреча необходима для полицейского расследования. В результате удалось добиться приема через три дня. Кена попросили явиться к Адамсу домой в обеденное время.

«Нью-Йорк интернэшел сити банк» был одним из пяти крупнейших по объему вкладов банков Нью-Йорка и США. Экономическую жизнь Нью-Йорка без этого банка просто невозможно было себе представить. А задавать тон в экономической жизни Нью-Йорка означает господетво- вать над финансами всей Америки. Да что там — всего мира. Кто хозяйничает в Нью-Йорке, тот может влиять даже на Вашингтон, определяющий экономическую политику Соединенных Штатов.

Кен мог быть доволен: не всякому удалось бы пробиться к одному из заправил влиятельнейшего банка, да к тому же, как он надеялся, поговорить с ним в домашней обстановке.

«Десять минут — не слишком-то щедро», — с досадой пробормотал Кен, садясь в патрульную машину. Именно столько Адаме отвел на беседу. И при этом секретарь дал ему понять, что подобное одолжение сделано исключительно для полиции — обычно мистер Адаме отводил посетителям не более пяти минут.

Патрульная машина миновала северный Манхэттен и поехала по Мэдисон-авеню, а затем вдоль Центрального парка, мимо резиденций самых богатых людей мира.

В двух шагах от бедствующего Гарлема располагались сверхдорогие жилища, собравшие в себе, наверное, всю роскошь, доступную в этом мире. Еще один из контрастов многоликого Нью-Йорка.

Квартира Лайонела Адамса находилась на последнем этаже тридцатиэтажвого жилого дома в восточной части Центрального парка, на 68-й улице. Хотя это был центр города, но благодаря густой зелени парка дышалось тут легко.

— Не то что гарлемский воздух, — пробурчал Кен. Он вырос в трущобах, долго служил в низших полицейских чинах и не испытывал симпатии к богатству.

К тому же он всегда считал, что богатство и бедность определяются факторами, не зависящими от способностей и стараний человека.

Похоже, что обитатели этого квартала платят даже за воздух, которым дышат, — сказал Маг, молодой полисмен, сидевший за рулем патрульной машины.

Стало быть, мы урвали себе бесплатно частицу тоге воздуха, за который они выкладывают наличные.

Выходит, что так.

Пока они с Магом переговаривались, машина подъехала к зданию, которое они искали.

— Ну, ладно. Подожди меня где-нибудь неподалеку. Я скоро.

Вряд ли ему уделят больше десяти минут. Выйдя из машины, Кен вошел в вестибюль здания. На полу был пушистый ковер, и поэтому великолепный, но совершенно безлюдный холл несколько напоминал гостиницу.

Здесь находились лифты. Кен взглянул на световые табло — всюду по двадцать девять этажей. Жилище Адамса на тридцатом. Кен подумал было, что лифт довезет его до двадцать девятого этажа, а дальше он поднимется пешком, как вдруг взгляд его уперся в табличку с надписью: «Только к Лайонелу Адамсу».

«Так у него персональный лифт», — подумал Кен, чувствуя, как в нем нарастает раздражение, и нажал кнопку вызова. Из маленького окошечка в верхней части двери раздался голос:

Кто вы?

Инспектор Шефтен пз двадцать пятого участка. Мне назначено прийти к часу дня.

Дверь плавно открылась.

— Входите, пожалуйста, — подбодрил голос. Наверняка Кена сейчас разглядывают через какую-нибудь скрытую телевизионную камеру.

Он вошел в кабину, и дверь сама закрылась за ним. Пол кабины был устлан ковром такой толщины, что нога утопала в нем. Откуда-то полилась мягкая музыка, заполнив небольшое пространство лифта. Кену показалось, что он перенесся в совсем другой мир.

Музыка смолкла, кабина остановилась. Опять бесшумно, но теперь с противоположной стороны открылась дверь. Это и впрямь был иной мир.

У двери лифта стоял, почтительно склонив голову, дворецкий в смокинге. Позади него разноцветными струями переливался фонтан. От света хрустальной люстры на потолке и специальных осветительных устройств в самом фонтане цвет воды все время менялся. Почему-то казалось, что дворецкий возник именно из этого фонтана. На полу лежал ковер такой же толщины, что и в лифте, совершенно поглощавший звук шагов. Сюда почти не доходил шум с оживленной Мэдисон-авеню.

Вдруг повеяло ароматом цветов. В центре фонтана был устроен сад… Ничего не скажешь — эдакий изысканный мирок, изолированный от нью-йоркской суматохи.

— Добро пожаловать. Мистер Адамс ждет вас, — сказал дворецкий и повел Кена мимо фонтана. В садике цвели редкостные для этого времени года цветы. Должно быть, их пересадили сюда из теплицы. «На один такой цветок, наверно, месячного заработка моего и то не хватит», — подумал Кен, невольно почувствовав себя ничтожной букашкой.

Лайонел Адамс ждал Кена в гостиной, из окна которой был виден весь Центральный парк. Он сидел на диване. обитом какой-то похожей на шелк материей, в весьма непринужденной позе. Ему было лет пятьдесят, и вид у него был внушительный — вполне соответствовавший его положению. Седые волосы, голубые глаза, широкий лоб, нос крючковатый, рот крепко, по-волевому сжат.

— Мистер Шефтен? — спросил он и, протянув руку, представился: — Адамс. Прошу вас, садитесь. — В нем чувствовалась уверенность и раскованность человека,

преуспевающего в жизни.

Лайонел Адамс, поднявшись, встал спиной к окну. В Нью-Йорке мало зелени, и большое окно было рассчитано на то, чтобы вид из него поражал своей грандиозностью. За спиной Адамса был виден Центральный парк, за ним — здания Вест-Сайда, еще дальше, словно море, распластались городские районы на другом берегу Гудзона.

Кен не мог разобрать выражения лица Адамса, стоящего спиной к свету, но ощущение было такое, что его изучают самым пристальным образом, а это было весьма неприятно. Может быть, Адамс всегда так встречает человека, впервые пришедшего в нему в дом?

— Итак, мистер Шефтен, какое у вас ко мне дело? Видите ли, мой день расписан по минутам… — сказал Адамс, взглянув на часы и давая понять таким образом, что его собеседнику придется довольствоваться лишь обещанными десятью минутами.

Кен не был уверен, что уложится за это время. Но раз уж он сюда добрался, он решил действовать решительно.

Собственно говоря, я хотел задать вам всего не сколько вопросов в связи с человеком по имени Уилл Хэйворд.

Уилл Хэйворд? — В голосе Адамса, как и ожидал Кен, прозвучало недоумение.

Уже забыли? Это старик, которого вы сбили на своей машине полгода назад.

Я сбил? — Лицо Адамса по-прежнему выражало непонимание.

Старый негр. Он умер от полученных травм.

Негр? Ах да, что-то припоминаю.

«Ему что негра переехать, что собаку…» — подумал Кен, чувствуя, что злится, и как можно спокойнее добавил:

— Я хотел бы узнать о подробностях происшествия.

Каких подробностях? Ведь за рулем сидол не я…

Однако в деле как ответчик фигурируете именно вы…

Ответчик? Словно я преступник какой! Я выплатил компенсацию, и дело было улажено!

Адамс был взбешен. Выражение любезности на его лице исчезло, уступив место надменной улыбке повелителя, привыкшего, чтобы ему угождали.

Выплатили компенсацию?

Да. И вообще, при чем тут я? Он сам был виноват.

Значит, вы не виноваты?

В дорожных происшествиях ответчик и потерпевший всегда сваливают вину друг на друга.

Конечно. Он сам налетел на мою машину. У меня прекрасный шофер, двадцать лет ездит без аварий. Ну, а когда тот неожиданно выскочил навстречу, избежать

столкновения было невозможно.

Вы говорите, что он выскочил неожиданно?

Вот именно. Ну и тип — наверняка из тех, кто метит получить компенсацию. Он ведь старик. А для меня деньги не так уж важны. Я и заплатил, сколько он запросил. Неприятная история… — Адамс нахмурил брови. — «Подробности» знает Ваго, мой шофер. Все переговоры по улаживанию этого дела вел тогда по моему поручению он.

Вошел дворецкий. Склонился в легком поклоне и, подойдя к Адамсу, прошептал ему что-то на ухо. Адамс важно кивнул.

— Простите, меня уже ждут. Я вынужден закончить разговор. Ваго по-прежнему служит у меня, вы можете у него выяснить все детали. — С этими словами он поднялся из-за стола.

Кен встретился с Ваго, но тот только повторил слова Адамса. Он ехал, не превышая установленной скорости, как вдруг на дорогу выскочил человек, в том месте, где и перехода-то нет. Ваго хотел затормозить, но не успел. Тот так и прыгнул под машину, словно хотел покончить с собой. Ваго считал, что раз он, шофер, не виноват в случившемся, то о компенсации не может быть и речи, но Адамс боялся неприятностей, и, помимо страховки, старику выплатили еще значительную компенсацию.

— Сколько жо получилось вместе с компенсацией?

Страховка две тысячи долларов, да мы дали две тысячи.

Значит, четыре тысячи…

Этого вполне хватало на поездку в Японию.

— Конечно, нельзя требовать страховки, если человек сам наноспт себе увечья или, желая покончить с собой, бросается под машину. По мы убедили страховую компанию, и она произвела выплату. Мы не исказили истину, просто признали, что это не было самоубийство. Шеф ведет дела с этой страховой компанией, и его слово имеет для них решающее значение.

Ваго явно боялся повредить своему хозяину неловко брошенным словом, поэтому дотошно разъяснял всякую мелочь. Однако для Кена было важно одно: Уилл Хэй-ворд, можно сказать, сам бросился под машину Адамса и получил в результате этого четыре тысячи долларов. А вскоре после смерти старика его сын поехал в Японию.

Человек, под машину которого бросился Уилл, даже по нью-йоркским масштабам был весьма значительной фигурой. И может быть, прежде чем решиться на это, Уилл как следует о нем разузнал? И выбрал именно его?

Ведь попади он под машину человека небогатого, не видать ему тогда компенсации. А богатый человек больше всего на свете хочет избежать осложнений. И избегает их «помощью своих денег. Может быть, Уилл действительно бросился под машину ради компенсации?

— У вас есть еще вопросы ко мне? — спросил с тревогой Ваго у Кена, погрузившегося в размышления.

Кровавое пятно

Оямада, напавший на след Кунио Морито, служащего «Тото кигё», немедленно приступил к действиям.

На следующий же день он позвонил по телефону, указанному на визитной карточке. Оказалось, что он принадлежал фирме, торгующей конторским оборудованием. Когда Оямада сказал, что разыскивает господина Морито, ему ответили, что тот бывает на службе ежедневно до пяти часов вечера. Спросив адрес фирмы, он, не долго думая, решил сегодня же навестить Морито. Фирма находилась в районе Минато-ку. Длинное пятиэтажное здание, первый этаж — вестибюль, где выставлены на всеобщее обозрение всевозможные папки и скоросшиватели, каталожные ящики, книжные полки — одним словом, образцы товаров, предлагаемых фирмой.

Протянув клерку свою старую визитную карточку, Оямада спросил, может ли Морито его принять, и клерк, видимо решив, что Оямада клиент, очень любезно пригласил его пройти в приемную.

Был конец рабочего дня. Откуда-то сверху доносился гул голосов. Прислушавшись, Оямада разобрал:

— Во-первых, необходимо полное знание о предмете, во-вторых — предприимчивость, в-третьих — непременная добросовестность…

Это было что-то вроде «памятки торгового агента», которую зачитывали служащим в конце рабочего дня, чтобы укрепить в них «боевой дух».

Прошло десять минут, и ежевечерняя процедура, по-видимому, окончилась, потому что вдруг стало очень шумно и на лестнице раздался топот ног. Дверь в приемную открылась.

— Моя фамилия Морито. Вы господин Оямада?

На Оямаду смотрел мужчина лет двадцати пяти, державший в руке ого визитную карточку. Это был стройный молодой человек в модном костюме — вылитый торговый агент.

Простите, что обеспокоил вас своим внезапным вторжением. Мне нужно с вами кое о чем поговорить… — Оямада слегка поклонился.

Выслушать вас — моя обязанность, — ответил Морито с приветливой улыбкой, видно тоже приняв Оямаду за клиента. И добавил, прежде чем тот успел что-нибудь сказать: — Сегодня не удалось заключить ни одного контракта, а начальник отдела на нас сильно нажимает. В нашем деле всегда так: то приливы, то отливы, но руководство фирмы не учитывает этого.

Позвольте…

Меня недавно назначили в отдел оборудования, предназначенного для охраны промышленных тайн. Пока у нас в стране еще не осознают всей важности промышленных секретов и относятся к ним иначе, чем к военным или политическим тайнам. Число промышленных шпионов все растет, но тревожатся об этом только герои романов или кинофильмов. Безалаберщина во многих фирмах такая, что кажется, будто они сами напрашиваются — украдите у нас какой-нибудь важный секрет. И ведь крадут, а когда фирмы поднимают шум, уже поздно. Потому что никто или почти никто не понимает, как необходимо охранять тайны производства и принимать контрмеры.

Я ведь пришел к вам, чтобы…

Никто этого толком не понимает, поэтому продавать наше оборудование чрезвычайно тяжело. Прежде всего надо людей перевоспитать. Секреты того или иного предприятия можно разделить на три разряда. Разряд А назовем «секретом фирмы». Если такой секрет узнают за стенами предприятия, это принесет серьезный ущерб держателям акций. Секрет разряда Б — «конфиденциальный», его разоблачение вредит прибылям и тормозит

управление фирмой. Разряд В…

Морито-сан, вы помните эту книгу? — Улучив момент, когда трещавший как сорока молодой человек на минуту умолк, чтобы перевести дух, Оямада успел наконец вставить слово. Достав полученпую от горничной книry «Особая стратегия управления», он с волнением протянул ее Морито.

Что это за книга? — На лице Морито ровным счетом ничего не отразилось.

Эта книга — ваша?

Если книга принадлежит Морито, значит, он и есть любовник жены.

Нет, я таких книг не читаю. Это для тех, кто повыше меня рангом.

А эту визитную карточку вы помните? — Оямада показал Морито лежавшую между страницами карточку.

Это… моя карточка, — ответил Морито, подозрительно скосившись на нее. — А в чем дело?

Теперь посмотрите на обороте. Там написано несколько слов — это ваш почерк?

Да, мой. Но откуда она у вас? — Морито взглянул на Оямаду с интересом.

Вы не помните, кому дали эту карточку?

Да разве так сразу вспомнишь? В нашем деле только и знаешь карточки направо-налево раздавать. А у вас-то она откуда?

Это необычная история. На днях я был с дамой в одной гостинице. И нашел в номере эту самую книгу, видимо оставленную предыдущим клиентом. По рассеянности я прихватил ее с собой. А когда пролистал, обнаружил множество пометок красным карандашом. Подумав, что книга была ценным подспорьем для человека, который ее потерял, я решил разыскать владельца. Между страницами лежала ваша визитная карточка…

Поэтому вы и пришли ко мне?

Именно так.

Морито, кажется, понял. Он снова взглянул на карточку.

Вот что… — Глаза его заблестели. Оямада затаил дыхание.

Вспомнили?

Вспомнил. Эту карточку я дал Ниими, начальнику отдела фирмы «Тоё токэн».

Ниими из «Тоё токэн»?

Оямада слыхал об этой фирме. «Тоё токэн» — главный изготовитель оборудования для охраны промышленных тайн.

Эта фирма активно подвизается в области устройств, предотвращающихутечку информации, и Ниими в ней влиятельная фигура.

А вы уверены, что отдали карточку именно ему? — Оямада невольно заговорил громче. Наконец-то он добрался до своего врага. Наверняка Ниими и есть любовник жены.

Абсолютно уверен. Он интересовался машинами для уничтожения документов. И хотел посмотреть новые образцы. Я отправился к нему с каталогами. Но его вызвали по срочному делу, и я, не застав его, оставил ему свою визитную карточку. Теперь мне кажется, что эта самая книга лежала у него на письменном столе.

А что он за человек? — спросил Оямада. Напав на словоохотливого Морито, он решил вытянуть из него все, что можно.

Большая шишка. Ему всего только сорок, а он уже получил внеочередное повышение — назначен на должность заведующего отделом. В этой фирме обнаружили утечку информации и создали в связи с этим специальный отдел. Всерьез занялись охраной промышленных тайн. Господин Ниими как раз назначен заведующим этим отделом. В последнее время машины для уничтожения документов получили большое распространение, их приобрели девиносто процентов ведущих токийских фирм.

Однако, как правило, эти фирмы приобретают одну-две мощные машины на все отделы сразу. Ниими-сан проанализировал эту ситуацию и понял, что надо переходить от системы «машина на несколько отделов» к системе «машина на каждом столе». Чем меньше будет людей, причастных к секретам фирмы, тем надежней. Разумеется, идеальный случай — когда секрет известен лишь одному человеку. Ниими теперь планирует рассредоточение секретных документов. Очень деловой человек. Однако он не только на работе успевает, говорят, с женщинами у него тоже все в порядке. — Морито ухмыльнулся. Последние его слова были явным камешком в огород Оямады, нашедшего книгу в доме свиданий.

Большое спасибо. Думаю, что уже завтра книга вернется к своему владельцу, — сказал Оямада, решив, что узнал все, что ему было нужно.

Послушайте, вам незачем затруднять себя. Я скоро увижу Ниими-сан и передам ему книгу.

Нет, я сделаю это сам. Думаю, ему не хотелось бы, чтобы кто-то из коллег узнал, что он оставил книгу в таком месте. Ведь идеальный случай — когда тайну знает только один человек.

Да, вы совершенно правы. Будем считать, что я ничего не знаю, — насмешливо проговорил Морито.

От Морито Оямада вышел в полной уверенности, что наконец-то нашел человека, укравшего его жену. Все говорило о том, что Ниими — любовник его жены, да и инстинкт подсказывал Оямаде, что соперник обнаружен. Может быть, то был инстинкт рогоносца.

Прежде чем встретиться с Ниими лицом к лицу, Оямада решил произвести рекогносцировку противника. И приметы, и возраст — все совпадало с тем, что говорила горничная.

Увидев Ниими, Оямада понял, что не ошибся. Ниими принадлежал к тому типу мужчин, который больше всего нравился Фумиэ. Плотный, крепко сбитый, широкоплечий, он был вдвое крупнее Оямады. По-видимому, в мо-лодостп много занимался спортом. Квадратное лицо его, на котором выделялись густые брови и колючие глаза, было, скорее, неприятным. В нем странно сочетались мужественность и жестокость. Ниими был полной противоположностыо больному, несчастному, ослепленному рев-ностью Оямаде. Потерпевший крушение всех жизненных издежд, живущий на средства жены и кое-как сводящий юнцы с концами Оямада, конечно же, проигрывал в сравнении с Ниими, чувствовавшим себя хозяином жизни.

Наверняка жена, обнимая этого крепкого самца, изнемогала в приливе страсти, которую Оямада и вообразить себе не мог. Он мысленно представлял свою жену, все крепче и крепче прижимавшуюся к Ниими. Оямаду словно сжигало пламя, когда он воображал себе этих прелюбодеев.

Обезумевший от ревности Оямада приступил к слежке. Соперник был очень силен, поэтому требовалась тщательная подготовка.

Как он узнал, Ниими был сорок один год. Окончив Токийский машиностроительный институт, он поступил работать в фирму «Тоё сэйко» (так раньше называлась «Тоё токэн»). Затем при посредничестве директора фирмы женился. У него двое детей: пятнадцатилетняя дочь и семилетний сын. Способный и энергичный, он быстро стал любимцем начальства, вошел в руководство фирмы, и перед ним открылась широкая дорога. В марте этого года он ездил в Америку, в июле — в Советский Союз. Эти поездки объясняли происхождение некоторых вещиц, которые Оямада видел у жены.

Однако о его связях с женщинами ничего не было из-вестно. Наверно, Ниими, чью женитьбу устроил сам ди-роктор, держался предельно скромно. Только Оямаде, у которого украли жену, были понятны его изощренные методы. Ниими, начальнику отдела по охране информации, можно сказать, профессионалу в делах соблюдения тайны, нечего не стоило скрывать свои любовные интрижки. Поймать его на месте преступления было ох как трудно.

Но вот все было готово. Пришло время столкнуться с врагом лицом к лицу. Оямада колебался, не зная, что вернее: проникнуть в дом соперника или подкараулить его на службе. Решив, что во втором случае его появление будет более угрожающим, Оямада отправился в «Тоё токэн».

Фирма располагалась в старинном доме, облицованном голубой плиткой. В десять часов утра Оямада уже стоял в вестибюле здания. Он не знал наверняка, здесь Ниими или еще нет. Обычно тот отправлялся на работу в половине девятого — Оямада удостоверился, что в настоящее время Ниими никуда не уехал из города.

В десять, как правило, проводятся утренние совещания, и в учреждении полно служащих.

Вы к господину Ниими? Позвольте узнать, договорились ли вы заранее? — обратилась к Оямаде секретарша. Но он был готов к такому вопросу.

Собственно, господин Ниими не назначал мне встречи. Но мне надо передать ему срочное сообщение от господина Морито из «Тото кцгё». Это не отнимет много времени.

Ах, от господина Морито…

Оямада опасался, что секретарша знает Морито в лицо, поэтому решил выдать себя за его посланца. По тону Морито Оямада понял, что Ниими благоволит к нему, и предположил, что ссылка на Морито поможет ему попасть к Ниими и без предварительной договоренности.

Секретарша провела Оямаду в приемную. Ниими должен был вот-вот прийти. Итак, первое препятствие Оямада одолел. Он чувствовал страшное напряжение.

Вскоре дверь открылась. И со словами: «Ну что, ты меня уже ждешь»? — вошел Ниими.

Должно быть, он решил, что его ждет Морито, но, но обнаружив его в комнате, удивлепно вскинул брови.

— Вы Ниими-сан, не так ли? — Пристально всматриваясь в лицо соперника, Оямада медленно поднялся. Впервые он видел так близко своего врага и чувствовал

его превосходство.

Вот с кем делил он свою жену. Вот кого обнимала она, а Оямада-то верил, что она принадлежит только ему. Вот кто наслаждался ее чудесным телом. Нет, они не делили ее. Ниими целиком завладел и плотью, и душой Фумиэ… Сильные руки Ниими ласкали ее пышное тело, пальцы скользили по нежным складкам кожи, пока он пил мед ее губ…

Подавив раздражение, Ниими шагнул навстречу Оямаде.

— Да, я Ниими, а вы кто? — Лицо его выражало удивление.

Вместо ответа Оямада протянул Ниими свою визитную карточку.

— Господин Оямада? — Удивление не сходило с лица Ниими. Оно казалось непритворным, Ниими явно не связывал имя Фумиэ с фамилией на визитной карточке. Наверно, она представилась как Наоми.

Я вижу, вы не понимаете. Я — муж Наоми.

Ах…

Самоуверенное выражение исчезло с лица Нпимп. Уже это говорило о многом. Первая стрела, пущенная Оямадой, попала в цель.

Вы ведь знакомы с моей женой?

Не очень хорошо. Я познакомился с ней в заведении, где она служит. А вы, значит, супруг госпожи Наоми? — Ниими вдруг слегка покачнулся. — Так какое же у вас ко мне дело?

Не прикидывайтесь, Ниими-сан! Вы завели тайную связь с моей женой!

Что такое? Я не потерплю, чтобы ко мне вот так врывался неизвестно кто и нес всякую чушь!

Оправившись от первого потрясения, Ниими овладел собой и теперь, казалось, желал одного — уничтожить тщедушного Оямаду.

— Всякую чушь, говорите? А может, привести вам сюда горничную из «Суймэйсо»?

Ниими снова дрогнул. Лицо его побледнело.

— И эта книга, скажете, не ваша? — продолжал атаку Оямада.

Когда Ниими увидел «Особую стратегию управления», губы его задрожали, но он ничего не сказал. Оямада одним ударом прорвал незащищённый фланг.

— Эту книгу вы оставили в гостинице, где проводили время с моей женой. Ну что, все еще будете отрицать очевидное?

Одно молчание Ниими было уже признанием его связи с Фумпэ.

— Ниими-сан, у вас есть семья. Ваше положение… Одним словом, дай я всему этому огласку, и дело ваше гиблое. Если же вы оставите мою жену в покое, я шум поднимать не буду.

Оямада поспешил выставить свое требование, пока враг не пришел в себя. Многое хотел Оямада сказать Ниими, этому похитителю чужих жен, но главное сейчас было вернуть Фумиэ.

— Оямада-сан, я глубоко виноват перед вами. — Ниими славился своей способностью быстро ориентироваться в обстановке. Сейчас бы никакие отговорки его не спасли. Он потупился. Для него, человека элиты, облеченного полным доверием директора фирмы, подобное разоблачение было бы крахом.

Если вы считаете, что виноваты, верните мне жену.

Но в настоящее время я с Наоми… то есть с вашей супругой не встречаюсь. Клянусь вам, что отношения наши с этой минуты прекратятся. И думаю, что не стоит нам предавать это дело гласности.

Ниими готов был на колени встать. Теперь этот важный господин мечтал только об одном — спасти свою шкуру. Такой проворный, а попал в столь неприятное положение.

Оямада почувствовал некоторое облегчение.

Верните мне жену, — повторил он.

Я знаю, что не могу рассчитывать на ваше прощение. Но я готов искупить свою вину любым способом, каким вы пожелаете.

Так верните мою жену, и все тут.

Отныне я пресеку всякие отношения с вашей супругой.

А где вы ее спрятали?

Я и не думал ее прятать.

Опять прикидываетесь?

Я готов заплатить вам любые деньги. Если сумма не превысит разумных пределов, выплачу немедленно.

Деньги? Нет, здесь вы просчитались. Деньги мне не нужны. Я хочу, чтобы вы отдали мне мою жену.

А что, ваша супруга не живет дома?

А вы как думали?

Тут оба наконец заметили, что разговор принимает какой-то странный оборот.

Что касается меня, то я давно не получал от нее известий. Даже беспокоиться начал. Так она не дома?

Что за шутки! Как она может быть дома, если она сбежала с вами!

Минутку, минутку! Наоми… простите, ваша супруга в самом деле исчезла из дому?

Ну да, исчезла. Десять дней назад как ушла, так и не вернулась.

Это правда?

Лицо Ниими выражало неподдельное изумление. В душе Оямады стали оживать печальные предчувствия.

Так, значит, она не у вас? — проговорил он.

Конечно, нет. Она давно не давала о себе знать, я был в отчаянии, пытался ее разыскать…

Лжец!

Я не лгу. В те дни, когда нам с Наоми не удавалось встретиться в баре, мы все равно находили случай связаться друг с другом. А десять дней назад она и в бар не пришла, и не позвонила. Я хотел было позвонить ей сам, но не решился: боялся, что вы возьмете трубку. Что было делать? Некоторое время я бродил Возле вашего дома и понял, что ее там нет. Тогда я подумал, что вы прознали о наших с ней отношениях и увезли в такое

место, где мне ее не найти.

Ниими говорил искренне, словно забыв, кто перед ним. Собственная судьба, казалось, больше не волновала его — он был потрясен исчезновением Фумиэ.

Оямада начал понимать, что дело намного серьезней, чем ему казалось. Выходит, любовник жены, которого с таким трудом наконец удалось отыскать, не знает, где она. Куда же она могла запропаститься?

А не думаете ли вы, что она решила оставить вас? — спросил Ниими, словно они с Оямадой вдруг объединились для совместных розысков.

Когда вы виделись с ней в последний раз? — спросил Оямада.

Ниими назвал тот самый день, когда Фумиэ не вернулась домой. Если он не лгал, след женщины обрывался именно той ночью, когда она возвращалась домой после встречи с пим.

— А ничего странного в ее поведении вы не заметили? Сейчас было не время заниматься упреками. Выходило так, что последнее свидание жены с Ниими было единственной нитью, ухватившись за которую можно было надеяться размотать весь клубок.

Нет. Мы, как всегда, встретились в половине первого в «Суймэнсо». Часа в два ночи горничная вызвала такси, и я проводил Наоми до машины.

А шофера вы не запомнили?

Мы всегда вызывали одного и того же шофера, кажется, его зовут Осуга. Однако я проверил, по дороге с машиной ничего не произошло.

В этом успел удостовериться и Оямада. Значит, с Фумиэ что-то случилось, когда она, выйдя из машины, шла к дому. До сих пор ему представлялось, что всему виной злая воля Ниими, но если Ниими здесь не замешан, то, значит, был кто-то еще, неизвестный Оямаде.

Кто же этот Икс? И зачем ему понадобилось прятать Фумиэ?

Для Оямады было полной неожиданностью узнать, что Ниими тоже десять суток не видел Фумиэ и не получал от нее вестей. Положение Ниими было хуже не придумаешь. Он, соблазнитель чужой жены, испытывал непритворное отчаяние: кто-то украл у него любимую женщину и, возможно, надругался над ней. Они с Оямадой оба оказались жертвами.

Оямаде было понятно отчаяние Ниими. Даже ненависть к нему как-то вдруг поутихла. Оба сознавали, что им надо объединиться, чтобы вернуть Фумиэ.

Ниими-сан, вот вы сказали, что искали ее, когда она перестала звонить… — заговорил Оямада вежливо.

Искать-то я искал…

Да на след не напали?

Вот именно…

Ниими смущенно опустил голову. Воцарилось тяжелое молчание. Вновь начала оживать взаимная враждебность. Чтобы преодолеть это тяжелое чувство, Ниими решился заговорить:

Не знаю, можно ли считать это следом, но…

Вы что-нибудь нашли? — вскрикнул Оямада, обрадовавшись не только словам Ниими, но и тому, что между ними вновь воцарилась атмосфера доверия.

— На следующий день после ее исчезновения я бродил вокруг вашего дома и нашел очень странную вещь.

Какую же?

Игрушечного медвежонка. Примерно вот такого, — показал Ниими размер игрушки.

Медвежонка?

Не знаю, имеет ли это отношение к делу, но он валялся недалеко от того места, где она должна была выйти из машины. Я его подобрал.

Может, соседские дети обронили?

Вряд ли. Уж очень он старый. Кстати, он у меня здесь, в шкафу. Сейчас принесу.

Ниими поднялся и вышел. Видно, ему неудобно было держать медвежонка дома, потому он и оставил его на работе. Вскоре он вернулся, неся потрепанную плюшевую игрушку. Плюш на спине медвежонка совсем протерся, даже обнажилась нитяная основа. Скорее всего, этот медвежонок был любимой игрушкой какого-нибудь ребенка — так он весь был захватан руками. Только для мусорного ведра и годился.

А где вы его подобрали?

В траве у дороги. Не сразу и заметил.

Как вы думаете, сколько он там пролежал?

Понятия не имею. Однако сами видите, что недолго. Если его и выбросили, то не больше чем за день — за два до моего прихода.

А вдруг все ото как-то связано с исчезновением Фумиэ? — Глаза Оямады блеснули.

Ну да. Я тоже так подумал, поэтому и подобрал.

Ниими-сан, так вы думаете, медвежонка оставил тот, кто похитил мою жену?

Трудно утверждать наверняка, но все может быть.

А зачем?

Кто знает. Может быть, случайно уронил и не заметил.

Не заметил?

Конечно, если тот, кто выслеживал вашу жену, держал игрушку в руках, вряд ли он мог о ней забыть. Но вот что я подумал: не лежал ли медвежонок в машине?

В машине? Вы думаете, неизвестный был на машине?

Ведь для того, чтобы как можно скорее переправить вашу жену в надежное место в такой поздний час, машина ему была просто необходима. Освобождая для Наоми сиденье, он мог скинуть с него игрушку.

Ниими-сан! — внезапно воскликнул Оямада, внимательно разглядывавший медвежонка. — Посмотрите-ка, какое-то пятно.

Да, действительно. А я не обратил внимания. Медведь такой грязный, что сразу и не заметишь.

По-моему, это кровь!

Ну да? — Ниими уставился на Оямаду.

На глаз трудно определить, но если это кровь, и кровь человека, то…

Оямада-сан, неужели вы думаете, что это кровь вашей жены? — боясь поверить в слова Оямады, с трудом выдавил Ниими.

Не знаю, почему эта мысль пришла мне в голову, но, чем больше я думаю, тем правдоподобней она мне кажется.

Если это действительно кровь Наомн, что же тогда произошло?

Ниими-сан, я хочу задать вам деликатный вопрос и прошу ответить на него откровенно. Вы верили Фумиэ?

То есть как?

Вопрос поставил Ниими в тупик, и он никак не мог сообразить, чего хочет от него Оямада.

Верили ли вы в ее любовь к вам?

М-м-м…

Не таитесь. Я не собираюсь вас упрекать.

Сказать честно, она меня искренне любила. Да и я… Сами понимаете, пожениться бы мы все равно не смогли, но любили друг друга очень.

Значит, она не могла так вдруг пропасть, ничего не сказав вам?

Вообразить такого но могу! Уж как я тревожился, даже спать перестал!

Во время вашего последнего свидания вы договаривались о следующей встрече?

Да.

И когда же она должна была произойти?

Через три дня, в обычное наше время, в обычном месте.

И на эту встречу она не пришла. Не кажется ли вам, что это произошло не по ее воле?

Не по ее воле?

Именно. Могла ли она не прийти, не известив об этом любимого человека, то есть вас? Вряд ли. Вы ведь созванивались каждый день?

Ниими кивнул.

— Значит, ее увезли насильно. Да еще этот медвежонок со следами крови… Скорее всего, когда ее заталкивали в машину, игрушка оттуда и выпала. Только тогда на нее могла попасть кровь. Значит, в это время Фумиэ истекала кровью.

Голова Оямады работала сейчас с четкостью, удивляющей его самого, догадки следовали одна за другой. Разумеется, все они основывались на том, что пятно на медвежонке — кровь Фумиэ.

— Послушайте, Оямада-сан… — простонал Ниими, чувствуя, куда клонит собеседник.

Но ведь вы первый подумали о том, что медвежонок лежал в машине, на которой увезли мою жену.

Оямада-сан, вы думаете, что Наоми уже нет в живых?

Страшно признаться, но я в этом уверен. И случилось это именно десять дней назад. Ведь если бы она попала в больницу в результате несчастного случая, мне сразу бы сообщили.

А вдруг она была без сознания?..

Но при ней были вещи, по которым можно было узнать, кто она такая, — рассуждал Оямада спокойно, будто речь шла о посторонней женщине. Ниими же, напротив, отказывался признавать очевидное.

Как ни горько было Оямаде сознавать это, но его способность рассуждать здраво в подобной ситуации могла свидетельствовать лишь о его поражении. И однако, он должен был довести свое расследование до конца. Он хотел во что бы то ни стало разыскать жену и похоронить ее в память об их утраченной любви.

Теперь, когда вывод напрашивался сам собой и оставалось лишь облечь его в слова, Оямада и Ниими испугались — это значило бы, что они принимают свои догадки за свершившийся факт.

Итак, темной ночью некто на машине сбил Фумиэ. По-видимому, он не желал этого. Ужасное событие произошло, скорее всего, по неосторожности. Однако, оправившись от шока, Икс, чтобы спасти себя, решил увезти Фумиэ на своей машине.

Была ли она к тому времени мертва или еще дышала — не так уж важно. Темная ночь, свидетелей никого. Достаточно спрятать труп, и невозможно будет установить даже место преступления. Итак, Икс увез и скрыл где-то тело Фумиэ. Единственное его упущение — оброненная игрушка.

К такому заключению пришли Оямада и Ниими.

Хотя, пока не исследовано пятно, сказать наверняка, что именно так и было, трудно, — заметил Ниими.

Теперь-то уж, конечно, никаких следов происшествия не осталось, и все же надо обшарить все вокруг того места, где вы нашли медвежонка, — сказал Оямада.—

Если экспертизой будет установлено, что это кровь жены, полиция зашевелится. Ниими-сан, прошу вас помочь мне.

— Конечно. Располагайте мною, как найдете нужным. А пока я свяжусь со специалистом, моим знакомым, и попрошу его сделать анализ пятна.

Странный это был союз. Двое мужчин, деливших одну женщину, объединились против неизвестного похитителя. Соперников объединила утрата. И может быть, союз их был особенно прочен именно благодаря недавнему упорному соперничеству.

Внезапное столкновение

1

Куда ты едешь? — спросила Митико Асаэда, неотрывая взгляда от темной улицы, освещаемой лишь узкими лучами фар.

Прямо, — с вызовом ответил Кёхэй Коори.

— Ну и ну! — Митико чуть не рассмеялась. Кругом стояла темная ночь. Ни одной машины — ни впереди, ни сзади. На щитке — приборы, указывающие скорость движения, запас бензина, давление масла, температуру воды. Как в кабине летчика. А может быть, это ощущение возникало от скорости, с которой они ехали, — все-таки 120 километров!

Не надо так быстро.

Испугалась!

Не испугалась, а просто, если кто-нибудь выскочит, ты не успеешь затормозить.

А я и не собираюсь тормозить.

Ты в своем уме?

Что-то ты сегодня уж очень примерная.

Как все глупо!

Что именно?

За разговором он отвлекся и невольно сбавил скорость. Городские улицы совсем не приспособлены для бешеной гонки.

Так что же глупо? — еще раз спросил Кёхэй.

Да все. И что с матерью поссорилась и ушла из дома, и вот что с тобой еду…

Скажи пожалуйста, какие речи!

— Да, такие! И вообще — зачем только мы на свет родились?

Этого я тебе сказать не могу. Во всяком случае, я своих родителей об этом не просил.

Да и никто не просит. Однако есть же такие люди, которые живут на свете и ни в чем не сомневаются.

А ты сомневаешься?

Да вот с недавних пор… В общем, лучше бы мне не родтиься.

Что за идиотские разговоры!

Кёхэй достал пачку сигарет и сунул одну в рот. Ми-тико взяла со щитка зажигалку и протянула Кёхэю.

Мне мать часто говорила: «Ты родилась по ошибке. Я считала, что день безопасный, а вышло наоборот».

Слушать тошно!

Кёхэй зажег сигарету, крутя руль свободной рукой.

Ну и пусть. Видишь, родилась и то по глупости. Никого этим не обрадовала. Не то что ты — маменькин сынок…

Это я-то! Смех, да и только! Мать благодаря мне сделалась звездой телеэкрана. А отец ее известностью пользуется. В общем, эксплуатируют они меня…

Какая разница, живется-то тебе все равно хорошо!

Ничего себе хорошо — да мне с самого рождения не везло.

Кто бы говорил! Откуда тебе знать, что это значит, когда человеку по-настоящему плохо. Слишком хорошо тебе живется, вот и строишь из себя несчастненького!

Это мне-то хорошо?! Чего уж лучше — подачки получать, вроде той тысячи иен. Они думают, что достаточно завалить своего ребенка вещами и деньгами, и родительский долг выполнен. Машину, видите ли, мне купили да дом! А что это, в сущности, такое? Та же бумажка в тысячу иен вместо завтрака. Тебя вот родили по ошибке, а меня и вовсе…

Значит, мы с тобой одного поля ягодки?

Вот именно. Ну и пусть… Как они со мной, так и я с ними. Буду транжирить их денежки — вот какую месть я придумал.

Какая же это месть?

Самая настоящая. У самой образцовой мамаши в стране ребеночек — отпетый хиппи. Комедия!

Да ведь только твои приятели знают, что ты хиппуешь. Чтобы по-настоящему отомстить, надо совершить что-нибудь потрясающее, чтобы все об этом узнали. А пока ты перед мамой и перед телекамерой строишь пз себя пай-мальчика… Ну, чего ж ты замолчал? Да и что бы ты нп выкинул, все равно скажут, что это милая шалость невинного ребенка. За родительской спиной можно и пошалить. Вот и дом у тебя, и машина… Что бы ты нп сделал, родители тебя все равно прикроют. Ты у них под крылышком, как Сунь Укун [272] — под защитой Сакья-Муни…

Так что я, обезьяна, по-твоему?

Особой разницы не вижу.

Ну и дрянь ты все-таки!

Машина как раз выехала на прямую дорогу. Кёхэй выплюнул окурок п уставился прямо перед собой, сверкая глазами. Впе себя от злости, он изо всех сил нажал на акселератор. Стрелка спидометра дернулась. Мотор взревел. Митико и Кёхэя откинуло на сшшку сиденья. Машипа неслась, как стальная гиена. Мотор рычал, что-то скрижетало в коробке передач. Ветер выл, словно хищник, отведавший крови.

— Остановись! — закричала Митпко, по Кёхэй сделал вид, что не слышал ее. — Нельзя же так! — снова, как в пустоту, крикнула она.

Скорость так возросла, что было трудно следить за дорогой. Вдруг впереди, в лучах фар, возникла черная фигурка, двигавшаяся наперерез машине. Кёхэй отчаянно надавил на тормоз. Машина, сопротивляясь, издала скрежет. Шипы словно впились в асфальт, во тьме был виден белый дымок. Центр тяжести машины перенесся па передние колеса, зад резко занесло влево. Секунда — и машину закрутило, остановить ее не было никакой возможности. Не слушаясь руля, она, словно по льду, заскользила во мрак, неся смерть.

Казалось, еще немного, и колеса разлетятся в разные стороны. Вновь раздался скрежет, и в нем можно было различить два отчаянных человеческих крика.

2

Выйдя из немыслимого штопора, машина в последний раз повернулась вокруг своей оси и наконец остановилась. Некоторое время Кёхэй и Митико не могли пошевелиться. Оба были во власти такого безумного страха, что, казалось, сердца их на какой-то момент перестали биться.

Первой опомнилась Митико.

Слушай, мы на что-то наехали. — Кёхэй не ответил. — Эй, приди в себя! Прежде чем мы остановились, перед машиной мелькнуло что-то черное. Мне показалось, она на что-то наткнулась.

Наткнулась? — наконец прошептал Кёхэй.

Машина ведь потеряла управление. Надо бы скорей посмотреть, что там такое.

Подхлестываемый Митико, Кёхэй приподнялся. Он никак не мог открыть дверцу.

— Вылезай с другой стороны, — позвала его уже выскочившая пз машины Митико.

Кёхэй выбрался наружу. Бампер и радиатор были слегка погнуты. Увы, сомневаться не приходилось: машина во что-то врезалась. И уж конечно, при такой скорости жертве не поздоровилось. Хорошо еще, если это бродячая собака. А если человек? По спине Кёхэя пополз холодок.

— Тут что-то есть, — сказала Митико и вдруг закричала. — Это человек! Ты задавил человека!..

Кёхэй обмер: сбылось худшее из того, что можно было предположить. Человек лежал в траве, чуть поодаль от дороги, словно какой-то тюк с тряпьем.

— Это женщина…

Когда их глаза привыкли к слабому рассеянному свету, идущему откуда-то сзади, они увидели, что из «тюка» торчат мертвенно-белеющие в темноте ноги. Женщина была совсем молодая.

— Она ранена. Все волосы в крови. — Голос Митико дрожал. — Она еще жива!

Женщина едва дышала. Вернее было бы сказать, что она еще не умерла.

— Нужно немедленно врача!

— Телефона поблизости нет, как вызовешь «скорую»? В конце пустыря тускло светил огонек. Место было безлюдное.

Что же делать? — спросила Митико в отчаянии. Кёхэй прпподнял женщину.

Зачем ты ее поднимаешь?

Повезу в больницу. Берись за ноги,

Они уложили женщину на заднее сиденье. Хотя Кёхэй и не надеялся, что в больнице ей помогут. Женщина была так искалечена, что, даже если б удалось спасти ей жизнь, вряд ли можно было бы вернуть здоровье. И во всем виноват был он, Кёхэй. Он гнал машину что было сил и сбил человека. Как тут оправдаешься? Направляя машину к освещенному перекрестку, Кёхэй вдруг ощутил тяжесть содеянного.

Умерла, — простонала Митико, все время наблюдавшая за тем, что происходит на заднем сиденье.

Что?!

Не дышит больше…

Точно?

Проверь сам.

Кёхэй остановил машину и, перегнувшись через спинку сиденья, склонился над окровавленным телом.

Да, видно, что так, — растерянно кивнул он.

Значит, надо не в больницу, а в полицию, — пробормотала Митико.

Словно очнувшись от ее слов, Кёхэй повернулся к рулю. Машина тронулась с места, набрала скорость и с шумом развернулась.

— Куда ты? — испугалась Митико. Машина рванулась прочь от освещенного перекрестка и устремилась во тьму. — Разве полиция там?

— А ты думала где?

Глядя вперед безумными глазами, Кёхэй гнал и гнал машину. Митико охватили дурные предчувствия.

Да говори же, куда ты мчишься?!

Заткнись, — процедил наконец Кёхэй.

Неужели ты собрался?..

Что «собрался»?

— Ты и вправду думаешь скрыться?

Никто нас там не видел. И если спрятать тело…

Перестань! Какой ужас! Если мы доставим ее в полицию, часть вины с нас снимется. Но переехать человека и спрятать труп — это уже преступление!

Да что ты? Пусть сначала этот труп найдут. Я так спрячу, что никто не отыщет!

Ну уж нет! Поворачивай назад!

Заткнись! И вообще, раз уж на то пошло, молодой женщине не подобает разгуливать в такую пору. Она сама виновата. Так почему это я должен брать вину на себя?

Ты что, с ума сошел?

Это уж как хочешь. Но учти, ты — моя сообщница.

Я — сообщница?

Конечно. Ты ехала в моей машине. А может, даже и вела ее…

То есть как это?

Никто же не видел, кто но нас был за рулем.

Трус!

Пока еще нет, но могу им стать. Поэтому сиди и молчи.

Слова Кёхэя сломили Мптпко. Навстречу им неслась густая тьма. Может быть, они приближались к горам — их будто накрывала громадная тень.

3

Свершилось непоправимое. Кёхой и Митико попали в дьявольскую западню. Неважно, в конце концов, ранили они женщину или убили, главное было то, что произошло все случайно и, значит, убийство не могло считаться преднамеренным. А как известно, разница между преднамеренным преступлением и непреднамеренным огромна. Однако Кёхэй, желая спастись, сам избрал путь падения. Удостоверившись, что женщина умерла, он погнал машину прочь от освещенного перекрестка. Не слушая предостережений и советов Митико, он мчался все дальше и дальше во мрак. Отныне этот мрак стал уделом всей его будущей жизни. Свидетелей происшествия пе было, и это решило все. Они ехали в глубь гор.

Когда опи хоронили тело в лесу, вдали от людей, оба уже понимали, что достигли предела в своем падении и пути назад нет. Митико, осознавшая, что решимость Кёхэя ничто не поколеблет, помогала ему. Достав из багажника инструменты, они выкопали яму, что само по себе было делом нелегким. Чтобы дикие звери и бродячие псы не вырыли тело, могила должна была быть глубокой. Фонарь они не зажигали. Работали при мерцающем свете звезд, пробивавшемся сквозь ветви. Глубина могилы словно соответствовала глубине их отчаяния.

Когда они окончили рыть, начало светать. Заалевший край неба был как сигнал опасности. Надо было немедленно убираться отсюда. Даже в этом глухом лесу могли встретиться люди.

Однако они так устали, что не могли двинуться с места. Наконец Кёхэп очнулся. Безудержный порыв бросил его к Митико. И здесь же, на холме, где они только что зарыли труп, Митико и Кёхэя слились в бешеных объятиях. Они стали сообщниками и душой и телом. И всякий раз потом в своей превратившейся в бесконечное бегство жизни они таким образом проверяли, по-прежнему ли они попутчики друг другу.

Событие не получило огласки. Из мрака извлекли Кёхэй и Митико мертвое тело и во мраке погребли его. Потрясенные случившимся, они даже по догадались заглянуть в документы погибшей. Просто зарыли вместе с ней ее вещи — и все.

Люди теперь пропадают часто, и о них, наверно, не так уж и беспокоятся, — сказал Кёхэй, по прошествии нескольких дней почувствовавший некоторое облегчение: сообщении о пропавшей женщине в газетах не было.

Я уверена, что родные ее разыскивают, — предупреждала Митико, считавшая, что успокаиваться еще не время.

Может, она одинокая…

Просто тебе хочется так думать. Скорее всего, ее ищут, потому и сообщений о смерти нет. Чего доброго, ее родные нападут на наш след.

Они же не профессионалы. А полиция с места не сдвинется. Так что нечего нам бояться.

И Кёхэй в конце концов успокоился. Когда тревога и напряжение первых дней несколько спали, Митико вспомнила о пропаже.

Слушай-ка, что-то я в последнее время медведя не вижу.

Медведя?

Ну, того, плюшевого. Куда ты его дел?

И правда, я тоже давно его не видел. — Терзаемый чувством вины, Кёхэй совсем позабыл о медвежонке.

А когда ты его видел в последний раз? — спросила Митико. — Той ночью ты не брал его с собой?

Под «той ночью» разумелась, конечно, ночь происшествия. По лицу Кёхэя скользнула тень беспокойства.

— Точно не помню…

Так вспомни. Положил ты его в машину пли нет?

Вроде бы нет…

Ты ведь всегда таскал его с собой. Мне кажется, он был в машине.

Таскал, таскал, а теперь потерял. Что из этого?

Если он был в машине, а потом исчез, значит, он оттуда выпал.

Ты думаешь, мы потеряли его там?

Вполне возможно. В ту ночь мы только дважды выходили из машины.

Дважды?

Да, где сбили женщину и где ее похоронили. Если медведь вывалился во время одной из остановок, он может стать уликой против нас.

А если он пропал до или после той ночи?

Страх вновь ожил в сердцах Митико и Кёхэя, лица их были бледными как полотно.

Что же делать? — растерянно, дрожащим голосом спросил Кехэи.

Может, он еще там лежит, — пыталась рассуждать хладнокровно Митико.

Но ведь сейчас искать его опасно, правда?

Опасно, конечно. Однако, раз сообщения о смерти той женщины пет, значит, никто и не догадывается, что ее сбила машина. Да и как можно узнать о место происшествия? Машина налетела на псе у самой обочины, и она упала в траву. Кровь наверняка впиталась в землю. Машина осталась целехонька. Даже стекло не разбилось, осколков никаких не было. Я, пожалуй, поеду туда и посмотрю. Л ты оденься так, будто в горы прогуляться собрался, и отправляйся в лес. Если могила цела, значит, все в порядке. А если почувствуешь, что гам что-то не так, не подходи близко, и все.

Что же, мне одному ехать? — спросил Кёхэй плаксиво.

Ну да! Сам заварил кашу, сам и расхлебывай. Один человек бросается в глаза меньше, чем двоо.

Я и места-то толком но помню.

Ладно уж, поедем вместо. Ты как ребенок — совсем нюни распустил.

Ну и пусть.

Признав за Митико первенство, Кёхэй стал во всем ей послушен.

Поиски, однако, ничего не дали, в лесу медвежонка оаыскать не удалось,

Значит, у обочины потеряли, — с надеждой сказал Кёхэй.

Надейся, надейся. Вполне может быть, что кто-то подобрал его до нас.

Да кому нужна эта грязная тряпка?!

Тем, кто теперь, может быть, разыскивает нас! Можешь ты это понять?

Ты слишком мнительна. Вернее, труслива. Предположим самое худшее — что медведь попал в руки наших преследователей. Как они узнают, чей он? Имени владельца на нем нет. Да и кто это станет связывать его с происшествием? Такая ветошь может валяться где

угодно.

Ну, так поздравляю тебя, — издевательски усмехнулась Митину.

С чем это? — рассердился Кёхэй.

А пот с чем. Ты сам говорил, что этот медвежонок тебе вместо матери. Сколько лет ты, как ребенок, таскался с ним в обнимку. Да все знают, что он твой. И если тебе предъявят его как доказательство, тебе не вывернуться.

Можно подумать, что такой медведь у меня одного, — возразил Кёхэй, но в голосе его не было уверенности.

Ладно. Пропял медведь, теперь уж ничего не поделаешь. Однако впредь надо быть настороже.

Мост в прошлое

1

Расследование убийства Джонни Хэйворда не двигалось с места. Что значило загадочное «кисми», никто понять пе смог.

Прошло уже двадцать дней с начала следствия. Несмотря на постоянные розыски, на след напасть не удалось. Все гипотезы рассыпались в прах, дело представлялось крайне запутанным.

Инспектор Ёколатари был раздражен. В конце концов, какое ему дело до того, что некий иностранец, прибывший в Японию, был убит.

Надо же ему было приехать именно к нам, чтобы распроститься с жизнью! Мог бы для этого куда-нибудь еще поехать. И без него дел хоть отбавляй, — говорил он.

Однако иностранцы тоже люди, — возражал Каваниси. Даже летом его мундир без единой морщинки был застегнут на все пуговицы. Каваниси был каким-то уж слишком подтянутым и, может быть, именно поэтому, как ни странно, производил впечатлеиие человека неотесанного. — Хотя, правду сказать, иностранцев я не люблю. Особенно тех, что приезжают из Америки п Европы Мы их давно по многим статьям обогнали, а они все еще корчат из себя передовых. Приезжает всякая деревенщина, ничего в жизни не видавшая, даже своего Нью-Йорка или Парижа. Токио их изумляет, в глубине души они просто

сражены, а все пыжатся, все кичатся. Небось, если б японца где-нибудь в Нью-Йорке убили, тамошняя полиция не старалась бы так, как мы. Слишком уж мы заискиваем перед иностранцами. Вот нас ни во что и неставят.

Инспектор Насу только мрачно ухмылялся, слушая такие разговоры. Злись не злись, а дело с места но двигается. Первоначальный энтузиазм остыл, и в следственной группе царила атмосфера всеобщего уныния.

Тут-то в полицию и явился человек по имени Такаёси Понояма, он был шофером из таксопарка, расположенного в районе Накано.

Я, собственно, должеп был раньше к вам прийти и все рассказать, но, видите ли, я только что вернулся из провинции, газет не читал… — обратился он к инспектору Мунэсуэ.

Что рассказать? — спросил Мупэсуэ, вздрогнув от неясного предчувствия. В полицию поступило уже достаточно сведений. Но, как выяснилось, к делу они отношения пе имели.

По-видимому, пассажир, которого я вез тринадцатого сентября от аэропорта Ханэда до «Токио бизнесмен отеля», и есть тот самый негр, которого потом убили в отеле «Ройал».

При первых же словах Ноноямы Мупэсуэ напрягся как пружина.

А вы не ошибаетесь?

Думаю, что нет. Тот негр был не очень темнокожий, и я запомнил его. Я даже подумал, что он, скорее, азиат.

Отчего же вы не пришли раньше?

Да ведь я в деревню ездил. Отпуск в таксопарке брал.

Как же получилось, что вы к нам вдруг пришли?

Да попалась мне на глаза в нашей столовой подшивка газет. Увидел фотографию — ну, думаю, точно, тот самый.

Хорошо, что пришли. Мы вас долго искали.

Уж извините, что запоздал.

Ничего. Прежде всего я хочу спросить вас: почему вы позезли вашего пассажира в отель в Синдзюку? Он попросил вас об этом?

Да, он велел мне везти его именно туда.

Выходит, он знал этот отель…

Выходит. Но по всему было видно, что он знал лишь его название. Он явно там раньше не бывал.

А он не говорил, откуда знает название?

Нет, он вообще говорил мало, почти рта пе раскрывал.

Он по-английски обратился к вам?

Нет, по-япопски, но с большим трудом. Похоже, он знал лишь несколько японских слов. Когда выходил, «спасибо» и «сдачи не надо» тоже сказал по-японски.

А больше он ничего не говорил?

Нет. Вообще мне показалось, что он угрюмый человек.

Может быть, что-нибудь в нем обратило на себя ваше внимание?

Да нот, пожалуй.

Вот и все, что сообщил Нонояма. Благодаря ему стало ясно, что Хэйворду нужен был именно «Токио бизнесмен отель». Однако в ходе следствия выяснилось, что ни с кем из проживавших в этом отеле он в контакт не вступал.

Откуда Хэйворд узнал о существовании этого отеля? Может быть, он хранил в памяти случайно услышанное когда-то название отеля и, оказавшись впервые в чужой стране, решил ехать прямо туда?

Пока судить об этом было трудно. Мунэсуэ уже собрался было, поблагодарив Нонояму, распрощаться с ним, как вдруг тот нерешительно протянул ему какой-то предмет. Это была книга.

— Что это? — спросил Мунэсуэ, переводя взгляд с книги на Нонояму.

Я нашел ее в моей машине.

Ее забыл Джонни Хойворд?

Точно сказать не могу. Она завалилась за сиденье, и нашел я ее не сразу, до того еще несколько пассажиров подвозил.

Книга оказалась совсем затрепанная. Даже название невозможно было прочитать. Твердая обложка тоже порядком истерта. Казалось, возьми книгу в руки — и она рассыплется.

Раз после Джонни Хэйворда в машине побывали еще трое или четверо пассажиров, значит, книга могла принадлежать и кому-то из них. Не говоря о том, что ее могли забыть задолго до Джонни Хэйворда.

Книга была настолько старой, что невольно напоминала о старой соломенной шляпе, найденной в парке Симидзу-данн. Возраст этих двух предметов был примерно одинаков.

Вы каждый день заглядываете за сиденье? — спросил Мунэсуэ таксиста.

Как кончится рабочий день, так обязательно осматриваю всю машину. Бывает, что за сиденье заваливаются забытые пассажирами вещи.

В предыдущий день вы там ничего не обнаружили?

Я работаю день — утро, день — вечер, так что, если бы в машине что-нибудь оставили, сменщик тут же сказал бы мне. Но я перед сменой на всякий случай тоже смотрю. Ничего там не было.

Следовательно, книга была забыта в машине Ноноямы именно в тот день, когда в ней ехал Джонни Хэйворд.

А почему эта книга до сих пор у вас?

Видите ли, все находки мы должны раз в неделю сдавать в полицейский участок, но продуктами и всякими мелочами мы распоряжаемся сами. На это полиция смотрит сквозь пальцы.

Конечно, полиции приходилось бы туго, если бы все неукоснительно следовали циркуляру о сдаче найденных вещей. Администрациям пароходов, таксопарков, общественных зданий приходилось, подменяя полицию, брать на сохранение забытые вещи, но, разумеется, с едой и предметами, не имеющими ценности, они поступали по собственному усмотрению.

Так что же?

Книга мне показалась интересной, я унес ео домой, а потом забыл о ней. Поверьте, в этом не было злого умысла.

Кажется, Нонояма боялся, что его обвинят в присвоении чужого имущества. Мунэсуэ хмуро улыбнулся.

Это, кажется, сборник стихов?

Да, сборник стихов Ясо Сайдзё.

Ясо Сайдзё? Который песни писал?

Ясо Сайдзё действительно прославился песнями, но он и прекрасный поэт романтического склада. Когда он был студентом университета Васэда, они вместе с Хинацу Коноскэ издавали литературный журнал, потом Ясо Сайдзё учился во Франции, дружил с Йейтсом и Метерлинком, под влиянием французских символистов создал особый поэтический стиль. В его сборнике «Красная птица» помещено несколько превосходных колыбельных песен,

которые можно поставить наравне со стихотворениями Китахара Хакусю. Ясо Сайдзё — тонкий лирик.

Нонояма неожиданнооказался знатоком литературы. Вот почему эта книга для него, любителя поэзии, была такой ценностью. Если считать, что книгу забыл Хэйворд, то возникает вопрос: каким образом у него могли оказаться стихи японского поэта? К неразгаданным тайнам прибавилась еще одна.

Сборник Ясо Сайдзё был издан вскоре после войны. С тех пор прошло двадцать с лишним лет. И все же, если книгу забыл в такси именно Хэйворд, таким вещественным доказательством пренебрегать не следует.

И Мунэсуэ оставил книгу у себя.

2

Мунэсуэ не интересовался ни романами, ни стихами. Был к ним попросту равнодушен. Литературу он считал выдуманным миром, в котором люди, наделенные творческим воображением, забавляются словами.

Ему, ведущему борьбу со злом и преступностью, «словесные игры» казались непозволительной роскошью.

Получив от Ноноямы сборник Ясо Сайдзё, Мунэсуэ решил навести справки о поэте. В библиотеке полицейского участка была энциклопедия. Мунэсуэ отыскал в ней раздел «Литература», затем нашел статью о Ясо Сайдзё.

Ясо Сайдзё (1892–1970), поэт. Родился в Токио. Учился в английской школе, затем изучал английскую и японскую литературу в Токийском университете. Большое влияние на становление его литературных вкусов оказал преподаватель английского языка профессор Ёсиэ Хасимацу; в это время определились и главные творческие принципы поэта. В 1919 г. он публикует порвый сборник стихотворений «Песчаный колокол». Его изысканные романтические строфы получили высокое признание. В 1921 г. поэт начал преподавать в университете. В 1920 г. вышел его сборник перезодной поэзии «Белый павлин», затем собственные поэтические книги «Неизвестная возлюбленная» и «Восковая кукла» (1922). В 1923 г. Сайдзё едет учиться в Сорбонну, где занимается исследованием французской поэзии начиная с XVI века. Там он становится чяепсм поэтического кружка Малларме, сближается с поэтами-символистами, приверженцами Валери. После возвращения на родину становится профессором университета и признанным главой японской поэзии символизма. Выходят в свет его поэтические книги: «Сборник стихов Ясо Сайдзё» (1927), «Прекрасная утрата» (1929), «Золотой замок» (1944). Наибольшее влияние на современников оказали его сборники «Король поэтов», «Белый павлин», «Восковая кукла». Важную роль в развитии детской поэзии сыграл сборник Ясо Сайдзё «Красная птица». В 1924 г. вышло «Полное собрание детских стихов Ясо Сайдзё». Поэт занял ведущее место в мире песенной поэзии, создав около шести тысяч стихов, положенных на музыку. После второй мировой войны, помимо поэтического сборника «Горсть кристаллов», вышло его «Исследование об Артюро Рембо» (1967)…»

Вот что говорилось в энциклопедии.

Ясо Сайдзё и Джонни Хэйворд… Мунэсуэ, оторвав взгляд от энциклопедии, уставился прямо перед собой. Что могло быть общего между этим изысканным лириком, рожденным Японией, и негром из нью-йоркских трущоб?

Мунэсуэ стал внимательно, страница за страницей, листать книгу, которую сначала пробежал лишь мельком. Хоть и не было доказано наверное, что книга принадлежала Хэнворду, у Мунэсуэ было предчувствие, что это так.

Сборник издан в 1947 году. Издательства, выпустившего книгу, уже не существует: что и говорить, прошло больше двадцати лет. Столько же лет было и тон самой соломенной шляпе, найденной в парке Симидзудани.

Джонни Хэйворд… Соломенная шляпа… Ясо Сайдзё… Что их объединяет? Может быть, книга подскажет? Надо сначала попытаться самому найти эту связь, а потом уж передать книгу в следственную группу.

Мунэсуэ медленно перелистывал страницы. На грубой бумаге послевоенных лет знаки были еле видны. Мунэсуэ уже подходил к концу, и им начало овладевать отчаяние. Он так внимательно вчитывался в каждое слово, а ничего проясняющего связь между шляпой и книгой отыскать не смог.

Наверно, книгу забыл в машине какой-то другой человек.

Дойдя до последней страницы, Мунэсуэ вздрогнул. Рука его, занесенная над книгой, застыла в воздухе. Ему показалось, что перед глазами блеснула молния.

Что сталось теперь с моей соломенной шляпой, мама? Той, что улетела в ущелье летом, Когда мы шли от Усуи к Киридзумп.

— Нашел! — невольно вскрикнул Мунэсуэ. В сборнике Ясо Сайдзё отыскалась соломенная шляпа. Мунэоуэ прямо задрожал от возбуждения.

Мунэсуэ несколько раз перечитал это довольно длинное стихотворение. Когда возбуждение наконец улеглось, он почувствовал, что его душу заливает волна радости: он отыскал необходимое звено. Радость была тем более велика, что его очень тронуло само стихотворение. Его сердце вдруг поразила эта картина: мать и сын идут по летней, залитой солнцем долине и разговаривают друг с другом о соломенной шляпе. Мунэсуэ, с детских лет не знавшего материнской ласки, потрясла та теплота, с которой поэт вспоминал о днях, проведенных со своей матерью.

Наверно, стихи были написаны, когда матери поэта уже не было в живых или когда они жили врозь. И наверно, соломенная шляпа была ее подарком.

Перед глазами Мунэсуэ стояли эти двое — мать и сын; держась за руки, они идут по летней долине, напоенной прохладой, полной зелени. Мать еще молода и красива, а ребенок мал. Разгар лета, полдень, гулкая тишина, бодрость и свежесть.

Мунэсуэ тоже захотелось оказаться там, в той долине. Интересно, где именно в Киридзуми находятся горячие источники? Если идти от Усуи, то, верно, где-то недалеко от границы между префектурами Гумма и Нагано.

И тут Мунэсуэ, начав было представлять себе далекий горный источник, вдруг вздрогнул, пораженный неожиданной мыслью. Ведь Джонни Хэйворд говорил, что «едет в Японию поглядеть на кисми». Слова «кисми» и «Киридзуми» были, несомненно, похожи. Ну конечно, это соседка Джонни услышала «кисми». А сказал-то он наверняка «Киридзуми».

Соломенная шляпа и Киридзуми!

Итак, два обстоятельства, самым тесным образом связанные с Джонни, нашли вдруг отражение в книге Ясо Сапдзё. Мунэсуэ отправился докладывать о своих открытиях в следственную группу.

Его сообщение произвело впечатление. Относительно соломенной шляпы разногласий не было, однако высказывались сомнения насчет тождества «кисми» и «Кирид-зуми».

— И все же я думаю, что так оно и есть, — настаивал Мунэсуэ. В конце концов, услышал же таксист «стоха» вместо «стро хэт». В речи Хэнворда никто не улавливает звук «р». Может быть, он произносил его как-нибудь не так?

Конечно, в нью-йоркских предместьях, как и в токийских, существует свой особый диалект. Может быть, там принято опускать звук «р»?

Однако в следственной группе никто не был особенно силен по части английского языка. Тем более что речь шла о гарлемском говоре.

— На догадки тут полагаться нельзя. Проконсультируемся со специалистом, — сказал инспектор Насу, раньше остальных пришедший к единственно правильному выводу.

Обратились к профессору Тосиюки Миятакэ, главному авторитету по американскому произношению в Токийском институте иностранных языков. Тот объяснил:

Поскольку территория Соединенных Штатов огромна, а лексика и особенности произношения варьируются, «географически» язик долится на так называемый образцовый английский язык, восточный и южный. В Нью-Йорке говорят в основном на образцовом английском языке, включающем в себя также элементы восточного наречия. Что же касается редукции звука «р» в словах strawhat и Kirizumi, о которой вы спрашиваете, в американском произношении она не фиксируется.

Не фиксируется… — проговорил разочарованно Мунэсуэ, заслуживший своими «открытиями» право самому объясняться с профессором.

Бывает, конечно, что какой-то звук не произносится под влиянием соседнего как в рамках одного слова, так и на стыке слов. Например, некоторые американцы в словах asked и stopped согласные к и р по произносят, и мы слышим est и stat. Бывает, что редуцируются начальные и удвоенные согласные, но то, о чем вы спрашиваете, не встречается.

Мунэсуэ сник. Так далеко продвинуться — и вдруг разочароваться в своих надеждах. Он почувствовал, что с трудом держится на ногах.

Что касается звука «р», то он настолько важен в американском варианте английского языка, что, скорее, сам оказывает влияние на другие звуки. Бывает, что в слове вообще нет «р», но если следующее слово начинается с гласной, то между этими двумя словами вставляется сонорное «р». Например, «видел ото» — saw it — или «он и я» — he and me — произносятся как so: rit и hi.-rendmi:. Прошу простить мое дурное произношение. И все-таки

редукция «р» возможна, — утешил профессор павшего духом Мупэсуо.

Что значит «возможна»?

По лицу Мунэсуэ скользнул лучик надежды.

Возможна, но не норма.

Да это как угодно. Мне бы знать только, встречается ли такое в жизни…

Вы, кажется, интересовались моим мнением ученого? — Тосшокы Миятакэ был явно недоволен пренебрежительным отношением собеседника к науке.

Видите ли… э… дело в том, что… э… Словом, нижайше прошу вас, профессор, сообщить мне ваше мнение непревзойденного специалиста: встречается ли такое произношение, даже если оно «по норма»? — поспешил исправить дело Мунэсуэ — не хватало еще из-за собственной, впопыхах сказанной фразы лишиться помощи профессора.

Английский язык в Соединенных Штатах иной, но только в каждой местности, но и в каждом социальном слое. Тот английский, который мы учим в школе, — это литературный английский язык. Человек, выучивший английский в школе, не поймет ничего из того, что говорит кокнп или бруклинец. А в нью-йоркских предместьях живут вперемешку ирландцы и скандинавы, азиаты и итальянцы, испанцы, пуэрториканцы, евреи, негры с Юга — кого там только ист. Само собой, английский там каждый коверкает на свой лад и при этом, естественно, проглатывает некоторые звуки. Например, испанцы обычно раскатывают «р». Но некоторые, желая скрыть свое испанское происхождение, произносят этот звук ослабленно, что приводит к почти полному его выпадению.

Значит, такой человек мог бы произнести «стоха» вместо сстро хэт» и «кисми» вместо «Киридзуми»? — Голос Мунэсуэ невольно дрогнул. Ведь Джонни Хэйворд жил в испанской части восточного Гарлема.

— Вполне возможно, — кивнул профессор.

Таким образом, следственная группа неожиданно получила возможность продолжать свои поиски, теперь уже в Киридзуми. «Ключ к разгадке убийства Джонни Хэйворда наверняка отыщется именно там», — думал Мунэсуэ, раскланиваясь и благодаря профессора.

3

Одновременно с этим в следственную группу поступили новые известия от нью-йоркской полиции. Высказывалось предположение, что отец Джонни, Уирл Хэйворд, бросился под машину миллионера, чтобы получить компенсацию и тем самым обеспечить Джонпи поездку в Японию. Пожертвовав жизнью, он оплатил сыну путешествие. Но зачем ему это понадобилось — и именно теперь? На этот вопрос ни отец, ни сын ответить не могли — они были мертвы. Ясно было только одно: поездка Джонни явно преследовала какую-то важную цель. Может быть, ее удастся понять в Киридзуми? В следственной группе наконец повеселели.

Провинциальное местечко Киридзуми было известно горячими источниками и находилось в горах Усуи, на границе префектур Гумма и Нагано.

В путеводителе, выпущенном транспортным агентством, о нем говорилось кратко: «Расположено в верховьях реки Киридзуми, на высоте 1180 метров над уровнем моря, то есть на 200 метров выше, чем курорт Каруидзава. Окружено горами, что делает пейзаж весьма живописным. Особенно красиво здесь осенью, когда в горах алеют клены. Киридзуми — прекрасное место для туристов. В полутора часах ходьбы от источников расположена гора Кривоносая, где осенние клены особенно хороши».

Вода в источнике горьковатая, известковая. Считается, что она помогает при кожных заболеваниях, склерозе сосудов, болезнях нервной системы, женских болезнях и заболеваниях желудочно-кишечного тракта.

Добраться до Киридзуми можно было так: сначала автобусом до Синъэцу, отправляющимся из Ёкогава, затем девять километров пешком, что займет часа три.

— Три часа пешком! — Участники следствия удив ленно переглянулись. — Неужели в паше время сохранились такие курортные местечки?

В Киридзумн было две гостиницы: старая и новая. Туда немедленно позвонили, и в старой гостинице, именовавшейся «Кпнтокан» — «Дом золотых вод», нашлись места.

Говорят, при жизни Ясо Сайдзё завтраки постояльцам в «Кинтокане» заворачивали в салфетки, на которых были напечатаны его «Стихи о соломенной шляпе», потому что написал он их в память о тех днях, когда отдыхал в Киридзуми.

Если Киридзуми как-то связано с Джонни Хэйвордом, то обнаружится это, скорее всего, в «Кинтокапе». Приказ отправиться туда получили двое: Мунзсуэ и Ёковатари.

Тем временем были получены результаты анализа пятна, обнаруженного Оямадой на медвежонке. Это была кровь человека, по группе и составу совпадающая с кро-выо Фумиэ.

Как это было ни печально, но предположения обоих мужчин оправдались. И Оямада отправился в полицию. Получив конкретный материал, полиция уже не могла квалифицировать дело как ординарный розыск пропавшего.

Медвежонок был тщательно изучен специалистами. Однако с момента преступления времени прошло немало, и никаких новых следов на нем отыскать не удалось.

Гостиница в горах

1

Мунэсуэ и Ёковатари сели в поезд на вокзале Уэно п около часу дня прибыли на станцию Ёкогава. Золотая осень уже копчилась, но в окрестных горах, радуя глаз, еще мелькала то тут, то там красная листва кленов. До Киридзуми нужно было добираться пешком; в крайнем случае можно было доехать па машине до местечка Рок-каку, но оттуда все равно оставалось пройти еще с километр.

Свободных такси на привокзальном пятачке не оказалось. Застроенный со всех сторон и напоминавший крошечный дворик, он нисколько не походил на обычные для сельской местности просторные привокзальные площади. Над крышами торчал лес телевизионных антенн. Телевидение придало стандартный облик даже таким далеким от больших городов местечкам.

Пятачок был заставлен машинами и казался от этого еще меньше. День был будний, и на станции сошли только они да еще несколько пассажиров из местных. В здании станции была таксомоторная контора, они обратились туда, но оказалось, что в ведении конторы всего одна машина и сейчас она, как назло, уехала в Такасаки.

— Надо позвонить в Киридзуми, оттуда пришлют микроавтобус, — посоветовал им сотрудник конторы, после чего предупредительно взялся за дело сам. Вскоре он сообщил: — Вам повезло. Автобус как раз сейчас идет сюда. Минут через десять будет.

Инспекторы облегченно вздохнули. Ходить, конечно, их профессия, но все-таки три часа пешком по горной дороге — это чересчур.

Вскоре подошел микроавтобус. На борту его было написано: «Источники Киридзуми». Из автобуса вышло несколько молодых людей и девушек.

Не вы ли Ёковатари-сан и Мунэсуэ-сан из Токио? — окликнул инспекторов водитель, мужчина средних лет. Те кивнули. — О вас сообщили из Токио, я за вами. Садитесь, пожалуйста, — сказал он и взял у них дорожные сумки.

Не беспокойтесь, пожалуйста, — запротестовал Ёковатари.

Провожая коллег в дорогу, инспектор Насу сказал: «У них на станции наверняка есть своя машина». Очевидно, микроавтобус и был этой машиной.

Микроавтобус покатил быстро и весело. Сначала ехали по шоссе вдоль железнодорожного полотна. Минут через пять начался маленький курортный городок. Крыши домов выдавались далеко вперед и нависали над улицей. На окнах некоторых из них попадались потемневшие от времени старинные решетки. То были постоялые дворы, построенные двести-триста лет назад. Где-то впереди величественно высились горы.

— Это городок Сакамото. Говорят, раньше тут были веселые кварталы, — сказал водитель.

Городок тянулся вдоль шоссе довольно долго, и инспекторов не покидало ощущение, что из темноты, из-за деревянных решеток, к ним вот-вот протянутся зовущие руки обитательниц веселых домов.

На окраине городка автобус остановился, чтобы посадить нескольких школьников и немолодого мужчину — мзстного ли, нет, сказать было трудно. Одет он был по-городскому. Мужчина поздоровался с водителем как со старым знакомым. В руках у него был небольшой кожаный портфель. Ребятишки, видимо, жили в дальних поселках, и автобус возил их в школу и обратно.

— Старые дома почти все снесены, мало их теперь осталось, — дружелюбно заговорил с Мунэсуэ новый пассажир, заметив, что тот с интересом разглядывает старинные улочки.

И действительно, между ветхими строениями виднелось немало новых. Но крыши и фасады их были выдержаны в старинном стиле, так что общая атмосфера древности не нарушалась. Машины, стоявшие в переулках, не бросались в глаза. Белая безлюдная дорога бежала прямо меж двумя рядами домов с выступавшими крышами.

— В свое время на этих постоялых дворах кипела жизнь, а теперь все заглохло. От прежних времен и следа не осталось, — с грустью сказал пассажир. Очевидно, он все-таки был из местных.

Может быть, это ощущение старины объяснялось не столько древностью построек, сколько безжизненной ти-шипой вымирающего городка?

Фасады все одинаковые, видите? Город строился по указанию правительства. Отвели всем одинаковые участки и… В старину здесь были постоялые дворы, веселые дома, бани и извозные заведения, — продолжал свои объяснения словоохотливый мужчина.

А чем теперь тут люди занимаются? — поинтересовался Мунэсуэ. Он вспомнил, что на некоторых улицах, которые они проезжали, не было видно даже собак. Город казался пустынным.

Видите ли, как появился перевал Усуи, так все перевалом и кормятся.

Как это — «кормятся перевалом»?

Ну, железной дорогой. Кто на станции работает, кто путевой обходчик, — в общем, почти весь городок в железнодорожниках.

Городок Сакамото кончился. Автобус свернул с шоссе и пересек железную дорогу. Ребятишки загалдели и прилипли к окнам: «Обезьяна! Обезьяна!» На склоне горы в засохшей траве действительно мелькнула какая-то черная точка, но прежде, чем ее удалось рассмотреть, она скрылась из виду. Выяснилось, что обезьяны появляются здесь стадами в пятьдесят-шестьдесят голов.

Кончился асфальт, и автобус вдруг отчаянно затрясся. Справа появилась довольно большая плотина. То была плотина Киридзуми. Водитель сообщил, что длина ее 320 метров, высота — 67, что строить ее начали четыре года назад и скоро должны закончить. Водохранилища пока не существовало, и под мощным бетонным корпусом плотины там и сям уныло торчали брошенные дома и небольшие рощицы.

В этом наступлении человека на природу ощущалось что-то грустное и тревожное.

Дальше будет сильно трясти, держитесь крепче, — предупредил водитель. Они были в горах. — Приехали б вы пораньше, такую красоту увидели бы: все горы красные, — продолжал водитель с таким сожалением, как будто это не они, а он сам лишился возможности полюбоваться осенней листвой.

Да и сейчас еще красиво. — Ёковатари смотрел вверх, на гребень горы, еще хранивший осенние краски. Когда ты столько времени не видел ничего, кроме бездушных городских пейзажей, любой уголок природы, а тем более такой буйной, ласкает взгляд. Горы, вздымавшиеся вокруг, не подавляли своей суровостью, а словно окутывали уставших от городской жизни путников мягкостью и спокойствием.

Автобус взбирался вверх по берегу реки. Справа и слева от дороги были разбросаны небольшие рощицы.

Скажите, вы давно здесь живете? — обратился Ёковатари к водителю, решив, очевидно, что пора приниматься за дело.

Я работал на прядильной фабрике в поселке Мацуида, но уж больно жалованье было маленькое, вот я сюда и перебрался год назад.

Год назад, говорите? — Инспекторы понимающе переглянулись: о давних событиях расспрашивать водителя не имело смысла.

Раньше тут, конечно, машины не ходили, — заметил Мунэсуэ. — Знаете, есть такие «Стихи о соломенной шляпе». Там говорится, кажется, так: «Что сталось с моей соломенной шляпой, той, что улетела в ущелье, когда мы шли по горной дороге?» Правда, поэт имел в виду дорогу от Усуи в Киридзуми, а не эту.

Автомобильную дорогу проложили в семидесятом году. А до того из Ёкогава ходили пешком. Гостиница тут была только одна, «Кинтокан», и постояльцы жили в ней по месяцу, по два.

А сейчас и другие есть?

Нет, только две. Хозяева-то, правда, одни. Первая называется «Киридзумикан». Это новая, и стоит она там, где кончается дорога. А старая — «Кинтокан».

Когда же новую построили?

В семидесятом.

А к «Кинтокану» машины не ходят?

Нет, туда можно добраться только пешком. По горной тропинке минут тридцать ходьбы.

Целых полчаса по горной дороге? — скривился Ёковатари.

Раньше три часа от станции надо было идти. А нынешним гостям и полчаса много, селятся в новой гостинице. В старой живут только те, кто специально собрался по горам полазить.

За беседой и не заметили, как началась настоящая горная глушь. Прежде справа от автобуса шумела рока. Теперь же дорога запетляла, взбираясь по склону, и река осталась далеко внизу.

Вскоре в глубине небольшой поляны среди кленов, буков, грабов, каштанов показалось двухэтажное зеленое здание с красной крышей. Микроавтобус подкатил прямо к входу. Вьшдя наружу, Мунэсуэ и Ёковатари поняли, что находятся на дне ложбины: со всех сторон их окружали склоны гор.

Дверь гостиницы вела в красиво отделанный вестибюль с диванчиками. Навстречу гостям вышла горничная, приветливая женщина средних лет.

— Господа Ёковатари и Мунэсуэ? Мы вас ждем. Горничная взяла у водителя сумки и пригласила гостей пройти в комнаты. Но Мунэсуэ остановил ее:

— Мы еще не решили, может быть, мы поживем в «Кинтокане».

— Хорошо, позже я провожу вас в «Кинтокан». А пока немного отдохните с дороги, — сказала горничная и провела их в комнату в самом конце коридора.

За окном краснели последние листья облетающего клена. Несмотря на дневное время, стояла мертвая тишина.

— Сейчас принесу чаю, — поставив сумки в стенную нишу, сказала горничная и вышла.

Они открыли окно и вдруг остро почувствовали, что кругом горы.

Тишина какая…

Как будто уши заложило.

Мы просто не привыкли, вот нам и странно.

Всю жизнь в грохоте, еще бы не странно.

Так что же может быть общего между Джонни Хэйвордом и этой глухоманью? — закурив, недоуменно пожал плечами Ековатари.

В коридоре послышались шаги, и в комнату вошла горничная с чаем.

— Добро пожаловать к нам в Киридзуми, — еще раз учтиво поклонившись, сказала она.

В манерах и разговоре женщины было что-то такое, от чего казалось, что она и есть хозяйка гостиницы, а но горничная, как подумалось им раньше.

У вас тут хорошо, — сказал Ековатари искренне. — Хоть прочистим как следует легкие, а то они у нас все в смоге и саже.

И правда хорошо, — согласилась женщина, — все наши гости так говорят.

Извините, вы здешняя хозяйка? — решил удостовериться Ековатари.

Да, хозяйство у нас скромное, своими силами обходимся.

А как же вы управляетесь сразу с двумя гостиницами?

Когда сезон, помощников нанимаем. Если постоянно чужих держать, за ними следить надо, и гостей они обслуживают хуже.

У вас, значит, сервис по-домашнему в самом буквальном смысле слова.

Совершенно верно.

А что вам сказали про нас, когда звонили из Токио? — с невинным видом осведомился Ековатари. Ему показалось, что хозяйка догадывается, кто они такие.

Ничего. А разве вы не сами заказывали комнату?

Фирма заказывала, — уклончиво ответил Ёковатари.

Когда ведешь дознание, лучше по возможности не раскрываться, иначе собеседник может испугаться и умолкнуть. Правда, с некоторыми, наоборот, легче, если сразу, без утайки объявить им, что ты из полиции, — тогда они все начистоту выложат. В общем, смотря какой собеседник достанется…

У вас к нам какое-нибудь дело? — спросила хозяйка.

Откуда вы знаете? — удивился Ёковатари: похоже было, что, несмотря на все ухищрения, хозяйка все-таки догадалась об их профессии.

Видите ли… К нам приезжают обычно или группами, или семьями, или парочками, а чтобы двое мужчин просто так приехали на воды — это редко бывает.

Понятно. Эх, не сообразили, надо было девочек с собой пригласить, — разочарованно махнул рукой Ёковатари.

Хотите, я угадаю, кто вы такие? — пряча улыбку, предложила хозяйка.

Неужели угадаете?

Репортеры, подумала я сначала, но нет, пожалуй, не репортеры… Сыщики, верно?

Ипспекторы растерянно переглянулись.

Верно, — признался Ёковатари. Играть в прятки было уже ни к чему. Хозяйка явно из разговорчивых. Вероятно, полезнее будет раскрыть карты и прямо попросить ее помочь. — А как вы догадались?

Когда приезжают репортеры, то один обычно с фотоаппаратами. А у вас сумки небольшие, непохоже, чтобы там аппараты были. И потом, газетчики всегда красиво одеты.

— Вот так комплимент! — расхохотался Ёковатари. Да, пожалуй, в сравнении с журналистами они и правда выглядели несколько провинциально. И кто им об этом напомнил? Хозяйка затерянного в глуши постоялого двора. В наше время, когда преступники летают на самолетах и разъезжают в спортивных автомобилях, канула в прошлое и фигура сыщика в потертом пиджачке и стоптанных башмаках. Молодого детектива на первый взгляд не отличишь от высокопоставленного служащего перворазрядной фирмы. Они, конечно, на это не претендуют, но все-таки и к «стоптанным башмакам» себя не причисляют.

Ой, простите, я не то хотела сказать, — смущенно попыталась загладить свою невольную оплошность хозяйка. — Газетчики хоть и шикарные, но, как бы вам

объяснить, нескромные, что ли.

Да нет, мы ничего такого и не подумали. Кстати, раз уж вы нас разгадали, мы вам расскажем все как есть. Мы приехали расследовать одно дело по заданию полицейского управления. Это инспектор Ёковатари, моя фамилия Мунэсуэ. Мы хотели бы кое-что узнать у вас и у вашего супруга. Поможете нам? — сказал Мунэсуэ и предъявил хозяйке служебное удостоверение.

Конечно, поможем, если это в наших силах. Извините, коли что не так сказала.

Допущенная оплошность, видимо, вызвала у хозяйки ощущение вины и желание ее загладить. Инспекторы не замедлили этим воспользоваться.

Часто ли сюда приезжают иностранцы? — начал Мунэсуэ с главного.

Как вам сказать. Не слишком часто, у нас тут места глухие.

Но все-таки приезжают?

В сезон иногда приезжают.

Не было ли у вас в последнее время негров из Америки?

Негров? Нет, что-то не припомню.

С тринадцатого по семнадцатое сентября? — Мунэсуэ посмотрел хозяйке прямо в глаза. По документам, Джонни Хэйворд был в Японии впервые. Значит, он мог приехать в Киридзуми только в эти четыре дня: с момента прибытия в страну тринадцатого сентября до момента гибели в отеле «Ройал» семнадцатого. В «Токио бизнесмен отеле» сообщили, что он возвращался к ним каждую ночь, но он мог съездить в Киридзуми и днем.

В сентябре у нас постояльцев еще много было, но негра — нет, не было.

Речь идет вот об этом негре. Может быть, он к вам и не приезжал, но дело в том, что он как-то связан с этими местами. Внешне он и на негра-то не очень похож, скорее— на азиата. — С этими словами Муеэсуз показал хозяйке отретушированную фотографию убитого Джонни Хэй-ворда и копию фотокарточки из его паспорта. Фотографии не произвели на хозяйку никакого впечатления.

Раз вы не помните, то и супруг ваш, очевидно, не знает?

Этого негра?

Да.

Еслп вас интересует, жил ли он у нас в гостинице, то я могу точно сказать — нет… А что с ним такое случилось? — встревожилась хозяйка.

Ничего особенного, мы интересуемся им в связи с одним происшествием. Не волнуйтесь, пожалуйста, — поспешил успокоить женщину Мупэсуэ.

Если бы она читала газеты, то наверняка знала бы, что Джонни Хэйворда убили в токийском отеле. Однако трудно было представить себе, чтобы эта добродушная женщина, поглощенная многочисленными хозяйственными заботами, могла интересоваться такими кровавыми историями. Да если бы и интересовалась, вряд ли она смогла бы узнать на предъявленных фотографиях лицо, мельком увиденное в газете.

Бывало так, что по каким-то причинам в гостинице оставался только ваш супруг?

Как же, бывало: когда я рожала, то уезжала отсюда к родителям» оба раза на месяц. Сейчас-то детишки уже в школу ходят.

Видимо, это ее дети ехали с ними в автобусе.

— Не могли ли негры приезжать именно в это время? Как знать, а вдруг кто-нибудь из родственников Джонни Хэйворда приезжал раньше в Киридзуми?

Да нет, пожалуй, не думаю. Такое ведь не часто бывает, муж бы мне рассказал,

Как долго вы храните регистрационные кпиги?

— Обычно через год уничтожаем. Разговаривая с хозяйкой, Мунэсуэ все яснее понимал, что толку от нее не будет. Правда, есть еще муж. Может, он что-нибудь знает о Джонни? — Супруг ваш где сейчас?

— В старой гостинице. Вызвать его?

— Нет, мы сами туда сходим. Там же и переночуем. Извините, а вы сами давно здесь живете?

Могло статься, что отношения Джонни со здезшшми жителями возникли либо до ее приезда сюда, либо в ее отсутствие.

Я вышла замуж в шестьдесят пятом, с тех пор все время тут.

Значит, за это время чернокожих гостей не было?

По-моему, не было.

А иностранцы из каких стран бывали?

Больше всего американцы. Знаете, солдаты с баз. Потом еще студенты. Кроме американцев, были французы, немцы, англичане.

А кто из местных жителей живет здесь со времен войны?

Так родители мужа, вот у них и надо спросить.

Стало быть, родители вашего супруга в добром здравии?

Да, им обоим уж за семьдесят, но держатся они молодцом.

А они все время жили здесь?

Да, как дело унаследовали, так никуда и не уезжали.

Унаследовали?

Свекор получил хозяйство от своего дяди. Впрочем, я во всем этом плохо разбираюсь, вы лучше у самого свекра спросите.

Из слов хозяйки явствовало, что теперешним хозяином гостиницы был ее муж, а свекор удалился от дел и жил на покое в «Киридзумикане». Вряд ли двадцатичетырехлетний Джонни Хэйворд был связан с кем-то из обитателей Киридзуми, живших здесь еще раньше.

Эти стихи вам знакомы? — Мунэсуэ перевел разговор на другую тему и показал хозяйке принадлежавший Джонни Хойворду сборник стихов Ясо Сайдзё. — Видите ли, эта книга была среди вещей негра. Когда он уезжал из Америки, то сказал, что едет в Японию, в Киридзуми. — Объяснять ей, как от «кисми» пришли к «Киридзуми», не было нужды. — Эти стихи были чем-то очень важны для него. В них говорится о Киридзуми. И в Японию он приехал, чтобы попасть сюда. Но вот что он собирался тут делать? Весьма вероятно, что разгадка кроется в этих стихах. Вам они ничего не говорят?

Я знаю, что в этих стихах Ясо Сайдзё вспоминает, как он в детстве приезжал с матерью в Киридзуми. Я слышала, что отец мужа отыскал эти стихи и напечатал их в рекламной брошюрке и на салфетках.

У вас есть сейчас эта брошюра?

Сейчас нет, это давно было.

Жаль, — сказал Мунэсуэ, не скрывая разочарования, и спросил; — До какого времени были в ходу салфетки и брошюры?

Только муж или свекор могут это знать.

А как вы думаете, чем стихи Ясо Сайдзё были важны для негра, Джонни Хэйворда?.. — все-таки задал Мунэсуэ хозяйке мучивший его вопрос, хотя на ответ

особенно и не надеялся; что могла сказать ему женщина, никогда в жизни не видевшая Джонни Хэйворда?

Ну, внаете, Киридзуми — это ведь не только где мы живем…

Последние слова хозяйки, по-видимому, заинтересовали Ёковатари, потому что он едва слышно пробормотал: «Вот именно, Джонни мог иметь в виду вовсе и не источники…»

Когда в следственной группе обсуждалось название «Киридзуми», обнаруженное а стихотворении Ясо Сайдзё, все немедленно связали его с горячими источниками, но ведь речь могла идти об этой местности вообще.

Скажите, где еще в Киридауми живут люди? — спросил Ёковатари. Ведь если где-нибудь поблизости тоже есть человеческое жилье, то Джонни Хэйворд вполне мог стремиться и туда. Или ему были нужны не люди, а сама земля Киридзуми? Ну, тогда уж точно ничего не удастся выяснить.

То есть всегда ли местные люди жили только на источниках? — уточнил Мунэсуэ, подхватив мысль Ёковатари.

Раньше была еще деревня Юносава, но теперь там никто не живет.

Юносава? Это где же?

Вы, когда выезжали из Сакамото, наверно, видели плотину. Так вот немножко выше этой плотины. Скоро ее затопят, эту деревню, поэтому оттуда почти все уехали.

Давно?

Да уж года три. Но только Юносава сама по себе, это не Киридзуми.

Дело зашло в тупик. Нужно было как можно скорее идти в старую гостиницу,

Извините за беспокойство. Мы пойдем' в «Кинтокан».

Я вас провожу.

Спасибо, не нужно. Тут ведь одна дорога, верно?

Конечно, но мне все равно туда надо. — И хозяйка с готовностью поднялась.

2

В «Кинтокан» вела узкая лесная тропинка. Солнце уже скрылось за горами, на небе говел закат. Метров семьсот не слишком крутого подъема привели их к перевалу, с которого уже виднелась старая гостиница. Ёко-ватари и Мунэсуэ едва переводили дух, а хозяйка, казалось, чувствовала себя прекрасно. «Кинтокан» прятался' в глухой ложбинке. Над ним поднимался легкий дымок, похожий на пар; сначала он тянулся ввысь, а потом, отдав свое тепло холодному воздуху, расплывался вширь, и от этого затерянное в горах пристанище для любителей горячих ванн казалось еще уютней. Солнце скрылось, и только догорающая вечерняя заря освещала ложбину призрачным светом.

Подойдя к обветшалой гостинице, они увидели водяную мельницу.

— Гостям из города очень нравится, вот мы и оставили, — объяснила хозяйка.

Они вошли в переднюю. В доме уже горел свет. Их встретил довольно невзрачный мужчина средних лет. Это и был хозяин. Жена о чем-то пошепталась с ним, и он немного извиняющимся тоном пригласил гостей в комнаты:

— Очень рады видеть вас у себя. Вы, должно быть, устали с дороги, не откажитесь принять ванну.

После «Киридзумикана» почтенный возраст «Кинто-кана» сразу бросался в глаза. Почерневшие столбы покосились, в раздвижных перегородках зияли щели. Доски пола в коридоре покоробились и страшно скрипели.

— Это не соловьиные полы [273], а петушиные, — съязвил острый на язык Ёковатари, ничуть не стесняясь присутствия хозяев.

Конечно, тут тоже надо было сделать ремонт, — еще более извиняющимся тоном сказал хозяин, — но все деньги ушли на «Киридзумикан».

Да нет, так даже лучше. В этом, поверьте, есть своя прелесть, дух старины, что ли. Придает дому очарование, которое пьянит, как старое вино, — снисходительно утешил хозяев Ёковатари.

И в самом деле, если бы вам захотелось почувствовать себя затерянным в глуши, полностью оторванным от мира, вы не нашли бы места лучше, чем этот горный приют для запоздалого путника.

— Трудно поверить, что такие вот местечки до сих пор существуют всего в нескольких часах езды от Токио! — с воодушевлением заметил Мунэсуэ. Ему давно не приходилось бывать в подобных поездках. И он чувствовал себя помолодевшим на добрый десяток лет.

Их проводили в отдельный домик, одиноко стоявший в стороне от главного здания. Под окнами небольшой, обставленной в традиционном японском стиле комнаты журчала вода: там проходил мельничный желоб.

Когда они вошли в домик, на улице уже стемнело. Заря догорела, со дна ложбины поднялась ночная мгла, густая, как тушь. Хозяин зажег в комнате свет, и за окнами окончательно воцарилась ночь. В центре комнаты был устроен котацу [274].

Сейчас жена чай принесет. — С этими словами хозяин собрался было уйти, но Мунэсуэ остановил его.

Сначала нам хотелось бы у вас кое-что узнать. Мы тут расспрашивали вашу супругу…

Да, жена мне говорила, но, боюсь, я тоже не смогу вам ничем помочь.

Речь идет об этом человеке. Взгляните на фото. — Мунэсуэ протянул хозяину фотографию Джонни.

Да нет, не было у нас такого. Если б он у нас останавливался, я б его непременно запомнил, очень уж внешность необычная. Может, он приезжал давно, еще до меня, тогда отец должен помнить. Кончите ужинать, я его приведу.

Как ни соблазнительна была перспектива единым духом покончить с расспросами, приходилось считаться и с интересами хозяев. Поэтому было решено сначала принять ванну. Купальня располагалась во флигеле по другую сторону главного здания. В длинном переходе, соединявшем главное здание и купальню, их обдал аромат стряпни, и у них разгорелся аппетит.

Вода источника была тридцать девять градусов. Когда-то температура ее была меньше — тридцать семь градусов: вода стала горячее после того, как пробурили дополнительную скважину. В бассейне соорудили шахматную доску, и постояльцы, нежась в воде, подолгу играли в японские шахматы «сёги».

Хоть отдохнем немножко, — сказал Ёковатари, растянувшись в воде. За стенами купальни стояла тьма. Черные кроны деревьев придавали ей какую-то особую густоту.

А ведь если б не вся эта история, мы бы и не знали про такое местечко.

Спасибо, значит, убитому негру?

Ёковатари-сан, что вы думаете о нашем деле?

В каком смысле?

Видите ли, из-за того, что убитый — иностранец, в расследовании, как мне кажется, никто особенно незаинтересован. Похоже, что наша группа создана про

формы ради, поскольку здесь замешана честь японской полиции.

А вы что, настроены иначе? — спросил Ёковатаря, искоса взглянув на собеседника. Взгляд его был недобрый: Мунэсуэ повторил то, что с самого начала говорил сам

Ёковатари.

С чего вы взяли? Мне, откровенно говоря, все равно. До убитого мне дела нет. Мне только одно нужно — разделаться с убийцей.

При этих словах глаза Мунэсуэ будто сверкнули огнем. Или это просто почудилось сквозь пар? Видимо, не зря перед отъездом в Киридзуми Ямадзи сказал про него: «Очень уж ретивый. Как начнет таскать за собой по горам — не угонишься». И послал вместо себя Ёковатари.

Мунэсуэ испытывал к преступникам ненависть совершенно особого рода. Для сотрудника полиции отвращение и гнев по отношению к преступнику — вещь естественная. Однако Мунэсуэ переносил на преступный мир свою личную ненависть к негодяям, убившим его отца. Наверное, именно поэтому его так раздражало поведение следственной группы. Вряд ли его коллеги относились к дознанию спустя рукава оттого, что убитый был иностранцем. Пожалуй, напротив: это обстоятельство могло бы быть дополнительным стимулом в раскрытии преступления. И все-таки где-то в самой глубине души дело какого-то негра представлялось им не столь уж важным. Мунэсуэ же считал, что, даже не испытывая симпатии к жертве, следует положить все силы на поимку убийцы.

Ёковатари тоже было не по себе от рвения Мунэсуэ. Бригада Насу состояла из ветеранов, но Ёковатари был старейшим из них, на счету у него было почти столько же дел, сколько у Ямадзи. Но даже его Мунэсуэ опережал в энтузиазме и упорстве.

«Если рвение Мунэсуэ направить в нужное русло, из него выйдет отличный сыскной агент… — думал Ёковатари, погружаясь в горячую воду. — Иначе его энергия неизвестно во что может вылиться: начнет еще пытать подследственных. Следствие должно подчиняться строгим правилам, и насилию здесь не место».

Ёковатари понял, почему Ямадзи послал с Мунэсуэ именно его. Человеку помоложе было бы трудно сдерживать Мунэсуэ.

«Ну-ну, — подумал он и вдруг почувствовал голод. — Хватит купаться. Пора и поесть».

В комнате их ждал накрытый столик. Рис и суп были еще горячие. На столе красовались сасими [275]из карпа, тэмпура[276] из грибов и овощей, всевозможные салаты.

Вот это да! — воскликнули Мунэсуэ и Ёковатари в один голос. Богатство и разнообразие стола сделали бы честь самому модному курорту.

У нас в горах ничего нет, уж не знаю, придется ли вам все это по вкусу, — скромно сказала хозяйка, но гости, едва пробормотав что-то в ответ, накинулись на ужин. Сейчас им было не до служебных дел.

3

Когда они, покончив с обильным ужином, немного отдышались, раздались осторожные шаги: хозяин привел стариков.

Право, не стоило беспокоиться! Мы сами собирались к вам зайти, — стал извиняться обычно неприветливый Ековатари.

Ну что вы, старому человеку поговорить — одно удовольствие…

Старик был худой, но еще крепкий. За ним тенью следовала маленькая старушка. Приведя родителей, хозяин ушел по своим делам в главное здание.

Четверо расселись вокруг котацу — не электрического, а угольного, такого же старого, как все в доме.

— Нам уже сын сказал, в чем дело. Иностранцы сюда приезжать стали сразу после войны. Тут Многим нравится, вот люди и приезжают сюда: кто на немного, а кто и надолго, — не спеша заговорил старик.

Хотя инспекторов интересовали сведения о Джонни Хэйворде, им пришлось сначала выслушать всю историю Киридзуми.

Старик рассказал, что горячие источники были обнаружены здесь больше тысячи лет назад. Нашла их собака, принадлежавшая отцу Садамицу Усуи, одного из вассалов Ёримицу Минамото [277], и потому одно время их называли Собачьими ключами.

Первый курорт вэтих местах был создан в 1880 году. Десять пайщиков основали «Компанию по эксплуатации источников Усуи», которая и положила начало теперешнему курорту Киридзуми. Именно тогда была построена старая гостиница, как видно, многое повидавшая на своем веку. В числе десяти основателей компании был и дед старика; впоследствии он стал ее единственным владельцем. В 1911 году, кргда дело перешло к наследнику, компанию переименовали в «Кинтокан. Горячие источники Киридзуми». Почему в название было включено слово «Киридзуми», точно неизвестно.

— Скорее всего, потому, что уж очень часто здесь бывают туманы[278],— сказал старик, очевидно вороша в памяти события далекого прошлого. Расспросы пробудили в нем воспоминания, и сейчас он мысленно оглядывал свою долгую жизнь — семьдесят с лишним лет.

Получалось, что старик владел предприятием в третьем поколении, а нынешний хозяин — в четвергом. Кто только не перебывал на источниках со времени основания курорта.

Кода Рохан [279] сюда приезжал. И Ясо Сайдзё тут останавливался. Правда, я его не видел. Это было еще при отце. А стихотворение то я случайно нашел в сборнике и отдал напечатать на салфетках.

Когда это было? — спросил Мунэсуэ. Наконец-то начался разговор по существу.

До войны еще. Точно уж не помню когда.

А салфетки у вас до сих пор в ходу?

Нет. В пятидесятые годы еще были, а теперь уже нет.

Джонни Хэйворд родился сразу после войны. Так что он мог видеть эти салфетки. Знал ли он, откуда они, — это уже другой вопрос.

Кстати, не приезжал ли сюда на вашей памяти этот негр? — протянул Мунэсуэ старику фотографию. — Может быть, вы что-нибудь знаете о нем?

Иностранцев у нас много было, а вот негры ни разу не приезжали, — покачал головой старик, разглядывая фотографию. Потом он передал ее задумавшейся о чем-то своем старухе. Та, едва взглянув, тихо прошамкала провалившимся ртом, словно размышляя вслух:

Мы-то ничего не знаем, может, О-Танэ-сан[280] знает?

А ведь и то правда, она же все время смотрела за гостями, когда нас не было, — сказал старик.

А кто это О-Танэ-сан? — оживились инспекторы.

Горничная, она давно у нас работала. Когда мы ездили в Токио или еще куда, она оставалась за хозяйку. Если уж кого спрашивать, так ее.

А эта О-Танэ-сан сейчас здесь?

Она в Юносава живет.

Юносава? — Кажется, они уже где-то слышали это название.

— В деревне около плотины. Там уж никого не осталось, только одна она.

Ну конечно, про эту деревню им говорила хозяйка, когда они пили чай в «Киридзумикане».

А сейчас внучка О-Танэ помогает нам по хозяйству.

Внучка?

Славная девочка. Она еще малышкой осталась без родителей, О-Танэ ее вырастила. Когда О-Танэ состарилась и больше не могла работать, мы какое-то время присматривали за Сидзуэ — ее Сидзуэ зовут, эту девочку, — потом она кончила школу и теперь у нас работает, бабушку содержит. Говорили мы ей, иди дальше учись, мы об О-Танэ позаботимся, а она ни в какую: как же, говорит, я бабулю оставлю? Так и работает у нас. Сейчас позовем ее.

Не успел старик договорить, как старушка с неожиданным для ее возраста проворством встала, раздвинула сёдзи[281] и вышла. Вернулась она в сопровождении сем-надцати-восемнадцатилетней девушки, крепенькой и круглощекой. Тут же явилась и хозяйка с горячим чаем.

— Это наша Сидзуэ-тян. Уж такая она работница, так нам помогает. Грех, конечно, держать ее в такой глуши… — словно оправдываясь, сказала хозяйка, разливавшая чай.

Сидзуэ, и без того румяная, совсем залилась краской и смущенно поклонилась инспекторам.

Рады познакомиться, Сидзуэ-сан. Видите ли, мы хотели бы поговорить с вашей бабушкой по одному важному делу… Скажите, как у нее с памятью? — дружелюбно заговорил Мунэсуэ, боясь обеспокоить девушку.

Бабуля очень любит поговорить о прежних временах, часто рассказывает, какие люди раньше к нам приезжали. Так подробно обо всем рассказывает, что я даже удивляюсь иногда. — Сидзуэ, кажется, обрадовалась, что с ней заговорили о любимой бабушке.

Это прекрасно. Кстати, не говорила ли бабушка о каком-нибудь постояльце-негре?

Негре?

Ну да, из Америки.

Говорила. Она рассказывала, что как-то очень давно приезжал чернокожий солдат с сыном.

Чернокожий солдат с сыном! — невольно вырвалось у полицейских.

Ну да. Правда, она давно об этом рассказывала, может, я что и путаю.

— Мы хотели бы увидеться с вашей бабушкой…

— Ну вот и прекрасно! — улыбнулась хозяйка, обратившись к Сидзуэ. — У тебя же завтра выходной, ты как раз и проводишь гостей в Юносава.

Все, что можно было выяснить в Киридзуми, они выяснили. Теперь оставалось ждать завтрашнего дня. Ёковатари и Мунэсуэ вышли на улицу, и над ними раскинулось яркое звездное небо. Такого им давно не приходилось видеть. В городе небо тусклое, звезды унылые, едва заметные. А тут им словно не хватало места на небе, они теснили друг друга и сверкали. Сверкали жестким металлическим блеском, лишенным теплоты, как острия копий. Казалось, увидев людей, звезды ощетинились, как стая голодных зверей, готовых вот-вот броситься на добычу.

— Небо какое-то жуткое, — поежился Ёковатари и поспешил обратно в дом. Мунэсуэ последовал за ним, не рискнув остаться в одинбчестве.

4

Утро было ясное. Во дворе гостиницы раздавались толоса: выглянув в окно, инспекторы увидели, что это отправляется в путь компания туристов.

Стало быть, мы не одни тут ночевали, а? — обратился Мунэсуэ к Ёковатари.

Видно, они неплохо время провели. Вон какие веселые.

Здесь, кажется, проходит туристский маршрут на какую-то Кривобрюхую гору и на плоскогорье Асама.

Не Кривобрюхая, а Кривоносая! — раздался девичий смех у них за спиной. Это была вчерашняя девушка Сидзуэ: она принесла завтрак.

А, Сидзуэ-сан!

Ну как, хорошо вы спали?

Как младенцы. Только от голода и проснулись.

У меня давненько такого аппетита не было, — подтвердил Ёковатари слова Мунэсуэ, взглянув на накрытый столик. — На свежем воздухе особенно хочется есть.

Кстати, Сидзуэ-сан, когда вы уходите?

Все от вас зависит. Как только соберетесь, так сразу и пойдем.

Так что ж мы тут расселись, — заторопился Ёковатари, — отнимаем у вас время, сегодня ведь ваш выходной.

— Ничего, ничего, завтракайте спокойно, — присела Сидзуэ рядом.

Ночь в гостинице вместе с обильным и изысканным ужином и завтраком стоила всего три тысячи иен. Расплачиваясь, они подивились дешевизне. Провожали их старики. Было что-то очень трогательное в том, как они стояли рядышком, глядя им вслед. Залитые ярким утренним солнцем фигурки стариков становились все меньше и скоро превратились в два черных пятнышка на дне ложбины.

Все еще не уходят, — недоуменно сказал Мунэсуэ.

Они всегда так провожают гостей, — объяснила Сидзуэ.

Так вот и доживут свои дни вдвоем в этой горной гостинице, в тишине, — с грустью промолвил Ёковатари.

Пу что ж, красивая, спокойная жизнь.

Так-то оно так, да кто знает, что им пришлось претерпеть на своем веку? — заметил Ёковатари.

Тут они поднялись на перевал, откуда здания гостиницы уже не было видно. Мунэсуэ помахал рукой и тихо, чтоб никто не услышал, прошептал: «До свидания». Сидзуэ шла впереди и была уже по ту сторону перевала. Отсюда открывался вид на «Киридзумикан».

Хорошо бы еще разок попасть в эти места, — сказал Ёковатари.

Да, неплохо бы… — ответил Мунэсуэ. Оба знали, что расчувствовались, что это скоро пройдет и что больше они сюда никогда не вернутся.

Обратный путь они снова проделали на микроавтобусе. Шофер был тот же. И даже вчерашний спутник, немолодой мужчина, опять ехал вместе с ними. Видимо, он ночевал в «Киридзумикане». В рекламном проспекте, который хозяйка вручила им на прощание, говорилось, что гостиница открыта круглый год — единственный в своем роде случай.

Это, конечно, не наше дело, — почему-то вдруг озабоченно сказал Ёковатари, — но как же они не прогорают?

За прибылью они как будто не гонятся. Наверно, хорошо зарабатывают в отпускной сезон и праздничные дни.

Действительно, в проспекте говорилось, что на источниках бывает людно во время больших весенних и осенних праздников, под Новый год, а также летом. Но много ли приезжих останавливается в гостиницах, не было сказано.

Жалко будет, если не уберегут такое заведение, — вздохнул Ёковатари.

Жалко, — согласился с ним Мунэсуэ.

Старуха О-Танэ жила в единственном оставшемся в деревне Юносава доме. Ей давно предлагали переехать в город, в новый дом, выделенный для нее муниципалитетом, но она говорила, что хочет быть поближе к внучке, и до сих пор ютилась в своем полуразвалившемся домишке.

О-Танэ доживала в Юносава свой век, и единственной ее радостью была Сидзуэ, приходившая навещать старуху в свои выходные дни. О-Танэ было тоскливо без Сидзуэ, но в остальном ей жилось неплохо: заботы о ее пропитании взяли на себя хозяева гостиниц в Киридзуми.

Сидзуэ была славной девочкой, ее не смущало то, что ее бывшие одноклассники либо продолжили учение, либо бросили родные места и отправились работать в Такасаки или Токио. Она не хотела покидать бабуптку и осталась работать здесь же, в Киридзуми. Ничего, что ей, такой молодой, тоскливо в горной глуши. Мечты подождут, сейчас главное — позаботиться о бабушке.

— Не скучно вам здесь, в горах? — спросил Мунэсуэ.

Девушка смущенно подняла глаза:

— Послушать моих подруг, которые в Токио работают или в других городах, так там не жизнь, а сплошной праздник. Непонятно только, что ж они всякий раз приезжают оттуда такие бледные да худые? У нас иногда бывают постояльцы моего возраста, так они говорят, что зарабатывают меньше, чем я в Киридзуми. И уж больно тонюсенькие, прямо едва живые — все фигуру берегут. А мне больше нравится в горах. Красиво, воздух какой,

да и хозяева добрые… А самое главное — возле бабули.

Сидзуэ говорила просто и доверчиво.

— Правильно, — отозвался Ёковатари. — Ничего хорошего в этом Токио нет. А такой девушке, как ты, там и вовсе не место.

Когда приезжают студенты из Токио, подрабатывать, с ними надо быть начеку.

В каком смысле начеку?

Сразу говорят: давай встречаться. А сами-то скучные такие и хуже всех работают… — Сидзуэ судила строго.

Микроавтобус спускался по горной дороге. Теперь долина расстилалась уже не где-то внизу, а совсем рядом.

— Бабуля, когда я прихожу домой, всегда выходит меня встречать, к самой плотине, — сказала раскрасневшаяся от радостного волнения Сидзуэ.

Показалась плотина. У ее подножия столпились люди.

Что-то случилось, — пробормотал 'шофер, притормозив.

Что может случиться? — встревоженно нахмурилась Сидзуэ.

Похоже, кто-то разбился.

С плотины упал? Да ведь это верная гибель! — переглянулись инспекторы.

Что-то я бабули не вижу! — заволновалась Сидзуэ, глядя туда, где обычно ждала ее бабушка.

Видимо, она пошла посмотреть, что случилось, — сказал Мунэсуэ, желая не столько успокоить девушку, сколько заглушить тревожные предчувствия в себе самом.

Автобус подъехал к краю плотины.

Эй, что произошло? — крикнул шофер кому-то из собравшихся внизу.

Да вроде какая-то старуха здешняя разбилась, — ответили ему.

А вдруг это бабуля? — Сидзуэ чуть не плакала.

Да нет, не может быть. Мало ли старух на свете… Чего тревожиться понапрасну, беги лучше домой, — подбодрил Сидзуэ шофер, протянув ей сверток с гостинцами, который она чуть было не оставила в автобусе.

Верно, верно. Может, вашу бабушку задержало что, вот она и не смогла вас встретить, — поддержал его Мунэсуэ.

Господин начальник станции, можно я пойду взгляду? — спросил шофер у пожилого мужчины. Видно, он встревожился не на шутку.

— Иди, Цунэ-сан. Я, пожалуй, тоже схожу посмотрю, — сказал пожилой мужчина, оказавшийся начальником станции, и вышел из автобуса вместе с шофером. Оба пошли за Сидзуэ; должно быть, они прекрасно знали, что никаких других старух, кроме О-Танэ, в Юносава нет. У лестницы, ведущей с плотины вниз, им преградил дорогу человек в каске, видимо рабочий:

Проход воспрещен.

Скажите, кто там разбился? — спросил рабочего Цунз-сан.

Не знаю, — ответил тот и замахал рукой, словно отгоняя собак. — Сюда нельзя!

Пропустите хоть эту девушку, она из Юносава, там живет ее бабушка…

Из Юносава! — Рабочий изменился в лице, что явно не предвещало ничего хорошего. — Бабушка, говорите?

Да, а что? Неужели… — Цунэ-сан помрачнел. Сидзуэ, смертельно бледная, едва держалась на ногах. Если бы Мунэсуэ не поддерживал ее, она бы наверняка упала.

Раз так, идите. Меня-то просто для охраны сюда поставили, — сказал рабочий и показал рукой вниз, на подножие плотины.

Мне страшно! — оцепенела Сидзуэ.

Ну что ты, Сидзуэ! С бабушкой твоей все в порядке. Иди скорей домой, — успокаивал ее Цунэ-сан.

Но для того, чтобы попасть в Юносава, все равно падо было спускаться по лестнице. В глубине красновато-ржавой долины виднелись останки заброшенных домов и засохшие деревья. Где-то там должен был быть и дом старухи О-Танэ.

Хотя рабочий явно уклонился от ответа, им все еще не верилось, что произошла трагедия. Ведь О-Танэ старая женщина — а вдруг она плохо себя почувствовала и не смогла прийти встретить внучку?

Они спустились к подножию плотины, где шумела толпа, в которой мелькали полицейские.

— Кто упал? — спросил Цунэ-сан, пытаясь пробиться через толпу.

Его остановил резкий голос полицейского:

Кто такие?

Мы из Киридзуми, услышали, что тут несчастье, и…

Кто вас пропустил?

Дело в том, что вот эта девушка живет в Юносава…

В Юносава?

А это господин начальник станции…

Кто-то из полицейских, видимо, узнал железнодорожника, и тон разговора сразу переменился.

Толпа расступилась, и они увидели нависавшую прямо над ними 67-метровую бетонную плотину. У ее подножия лежал труп, небрежно прикрытый циновкой. Камни и земля вокруг были в крови.

Кто-то из полицейских приподнял циновку, скрывавшую тело. Оно было чудовищно разможжено. С первого взгляда трудно было даже догадаться, что это человек.

Бабуля! — вглядевшись, крикнула Сидзуэ и припала к циновке. — Я так и знала!

Это что, родственница погибшей? — сочувственно зашумели в толпе.

Бабуленька, как же, как же это ты? Ведь ты же знала, что я сегодня приду? — рыдала Сидзуэ. Окружающие и не пытались ее утешать: девушке надо выплакаться.

Как же она упала? — спросил начальник станции.

Да мы и сами не знаем. На плотине с обеих сторон перила, захочешь — не упадешь, если только сам не бросишься, конечно, или не столкнут, — ответил один из полицейских, судя по форме, помощник инспектора. Обычно осмотр места происшествия делает сам инспектор, но на местах частенько обходятся и помощником.

Столкнут? — повторил Мунасуэ, и глаза его загорелись. — А что, есть подозрение?

Да в общем-то, нет, кому нужна эта старуха. Оступилась, наверно: посмотрела вниз, голова и закружилась. Плотина не достроена, ходить по ней запрещено, но разве тут усмотришь? А кстати, кто вы такие?

Помощник инспектора давно почуял, что Ёковатари и Мунэсуэ не из местных. Сначала, увидев их в компании начальника станции, он решил, что это его приятели, но теперь насторожился.

Извините, мы забыли представиться. Мы из Токийского полицейского управления. Это инспектор Ёковатари из первого следственного отдела, а я Мунэсуэ, участок Кодзимати, — объяснил Мунэсуэ.

Из полицейского управления?.. Ну что ж, добро пожаловать. Сибуэ, участок Мацуида, — представился помощник инспектора уже весьма дружелюбно. — А что же понадобилось полицейскому управлению в такой глуши?

Собственно говоря, дело-то у нас было к этой старушке, что упала с плотины.

Как, к покойнице? Наверное, в связи с каким-нибудь расследованием? — На круглой, лоснящейся физиономии упитанного помощника инспектора появилось

напряженное выражение. По званию он был выше стоявших перед ним сотрудников полицейского управления, но, услышав, что они присланы из центра, решил быть с

ними поосторожнее.

Да. Не исключено, что эта старушка знала кое-что важное по делу, которым мы сейчас занимаемся.

Знала что-то важное… — повторил Сибуэ, кажется осознав серьезность происшедшего. — И значит, теперь, когда она погибла…

Вот именно, для нас очень важны обстоятельства ее смерти, — сказал как отрезал Мунэсуэ. Краем глаза он видел, как плачет Сидзуэ, склонившись над телом бабушки.

И хоть ему было жаль девушку, помочь он ей ничем не мог. К тому же занимало его совсем другое…

5

По словам помощника инспектора Сибуэ, труп старухи О-Танэ, Танэ Накаяма, был обнаружен утром этого дня, 22 октября, около восьми часов. Обнаружил его один из рабочих: он заметил валявшуюся у перил плотины сандалию. Это показалось ему странным, он перегнулся через перила и увидел труп. Перепуганный рабочий тут же сообщил обо всем в строительную контору, и вскоре полиция была на месте происшествия.

Осмотр тела показал, что смерть наступила около шести часов утра в результате травмы черепа, вызванной падением с большой высоты. Полиция недоумевала, как могла старуха упасть с плотины, и не знала, как взяться за дело. Тут-то и появились Сидзуэ, Ёковатари и Му-нэсуэ.

Детективов охватило разочарование. Пропал с таким трудом найденный было след. Стало до боли ясно: Танэ Накаяма была убита. Преступник все время следил за действиями полиции и, узнав, что полиция заинтересовалась Киридзуми, опередил ее и расправился со старухой О-Танэ, в руках которой был ключ к делу. Было от чего прийти в отчаяние.

Но ведь убийство старухи доказывает, что мы пошли по верной дороге, — вдруг сказал Мунэсуэ, выйдя из задумчивости.

Верная она или неверная, что с того, сейчас-то мы снова в полной тьме, — раздраженно отозвался Ёковатари.

В шесть утра уже светло. И раз преступник расправился со старухой, когда его могли увидеть, значит, что-то его подстегивало. Возможно, у него не было времени. И он пошел на риск.

Чем же это объяснить?

Не знаю. Если преступник хотел убить старуху, он мог это сделать в любое время. Однако он выбирает для этого самый опасный момент. Значит, все дело в нас. Преступник не ожидал, что мы доберемся до старухи. Увидев же, как быстро мы ее разыскали, он испугался и убрал ее.

Вполне вероятно, что, действуя в спешке, он мог допустить какую-нибудь оплошность…

Не исключено. И еще: если старуха без всякого страха пошла за преступником и ему удалось завести ее на плотину, значит, он был ей знаком.

Что ж, получается, что старухе О-Танэ был знаком убийца Джонни?

Да, не исключено, что она знала преступника в лицо. И это уже само по себе было чрезвычайно опасно для него.

Ты думаешь, Джонни и старуху убил один и тот же человек? — оживился Ёковатари.

С уверенностью сказать этого нельзя, но, если преступник решил заткнуть рот старухе, чтобы замести следы убийства Джонни, зачем ему сообщники, лишние свидетели?

Если в этом деле только один убийца, то он, конечно, японец.

Почему?

Ты же сам сказал, что он был знаком со старухой.

Так ведь и иностранец мог быть с нею знаком.

Если старуха его знала, то познакомились они, очевидно, в Киридзуми. И надо полагать, давно. Вряд ли она узнала бы иностранца по прошествии многих лет.

Хм…

К тому же если преступник — иностранец, то очень уж велик был для него риск. Кто-нибудь непременно обратил бы на него внимание.

Пожалуй. Но даже если это и не иностранец, он все равно шел на риск. Надо искать, обязательно должны остаться следы.

Детективы наконец оправились от удара. Дело уже не казалось им таким безнадежным. Кто-то из полицейских, подойдя к Сидзуэ, плакавшей возле тела бабушки, взял ее за руку и увел. Ей в ее горе уже ничто не могло помочь.

В полицейском участке Мацуида забеспокоились: с появлением инспекторов из управления исчезла уверенность в том, что это несчастный случай. Ёковатари и Мунэсуэ позвонили в Токио, продлили командировку и получили указание собрать с помощью местной полиции сведения о Танэ Накаяма.

Взбунтовавшийся «инструмент»

1

Можно мне сегодня наконец тебя навестить? — спросил Ёхэй у жены после того, как они впервые за последние две недели поужинали вдвоем.

Ты это серьезно? — деланно сказала Кёко и повернулась к окну. — Интересно, идет ли снег…

Или я тебе помешаю?

Да нет, что ты. Какие глупости, — легонько шлепнув мужа, зарделась Кёко. Несмотря на годы, она еще умела быть соблазнительной.

Если пыль хоть изредка не протирать, заведется паутина… — игриво ухмыльнулся Ёхэй.

Оставь свои остроты, пожалуйста.

Ну конечно, ты ведь у нас знаменитый обозреватель по вопросам семьи и брака, многоуважаемая Кёко Ясуги. Ты и мужа собственного так просто к себе в спальню не пустишь.

Перестань. Разве я когда тебе отказывала? Что делать, раз мы оба слишком заняты и подолгу не видимся, хотя я всегда стараюсь устроить свои дела так, чтобы тебо было удобно. Да и обозревателем я стала по твоему совету.

Ну, не злись. Это я из гордости. Подумать только: иметь такую жену-красавицу, да к тому же известного обозревателя! Все мужчины от зависти лопаются. Скажи, разве я не везучий?

Ты меня переоцениваешь. Я самая обыкновенная женщина. Когда я не на экране, я всего-навсего простая домашняя хозяйка. Это ты у нас партийный лидер и без пяти минут министр. Конечно, я понимаю, жена — это еще не все, что нужно мужчине, но мне обидно, что я не владею тобой безраздельно.

Как жена — безраздельно.

Оставь, не верю я тебе. Ты такой молодой, цветущий, а меня вот уж месяц будто не замечаешь!

Ну-ну, не возводи на меня поклеп. — Ёхэй недо уменно провел ладонью по лицу, словно желая Сказать: «Что это вдруг с ней случилось?»

Очень тебя прошу. Будь безраздельно моим хотя бы сегодня ночью. Я сейчас…

Кёко вышла из-за стола. Посуду вымоет прислуга. А ей нужно заняться собой. В чем, в чем, а в делах любовных она вовсе не собиралась уподобляться домашней хозяйке.

Размышляя, в какой ночной рубашке лучше предстать перед мужем, Кёко пыталась вспомнить, когда же они в последний раз провели ночь вместе. Спать в разных комнатах они стали уже вскоре после свадьбы.

Кёко вышла за Ёхэя в двадцать три года. Ёхэю было в то время тридцать, и он уже управлял довольно большим заводом. Через четыре года, воспользовавшись поддержкой одного крупного финансиста, он выставил свою кандидатуру в парламент и занялся политикой. Теперь день его был расписан по минутам, и, чтобы полнее использовать драгоценные часы отдыха, он устроил себе отдельную спальню.

Супруги договорились, что будут приходить друг к другу, когда им вздумается, но на деле получалось так, что только муж имел на это право. В первые годы брака он навещал Кёко почти каждую ночь и оставался до утра, так что было не совсем понятно, зачем им раздельные спальни. Но чем больший вес приобретал Ёхэй на политической арене, тем реже становились эти посещения. К тому же было похоже, что он завел себе любовницу.

Вначале Кёко очень тосковала, но потом родились дети, Кёхэй и Ёко, а когда она стала телевизионным обозревателем, для грусти и вовсе не осталось времени.

Виделись супруги все реже и, если даже оба были дома, занимались, как правило, своими служебными делами, а потому выкроить время для супружеских радостей уже почти не удавалось. И все же они не совсем охладели друг к другу, поэтому изредка случались «приглашения» вроде сегодняшнего (обычно исходившие от мужа).

После долгого воздержания супруги были особенно нежны друг к другу.

Ну кто поверит, что это сорокавосьмилетняя мать двоих взрослых детей? — сказал Ёхэй, устав наконец от объятий и любуясь раскрасневшимся телом жены. За годы брака они разучились стыдиться, приобретя взамен свободу и раскованность, — неоценимое достояние опытных супругов. Й надо сказать, что своим профессиональным успехом Кёко в большой степени была обязана именно этой раскованности уверенной в себе зрелой женщины, все еще привлекательной для мужа.

Не напоминай мне о возрасте. Мне это неприятно.

Что ж тут неприятного, ты ведь ничем не уступаешь молодым. А в некоторых вещах даже превосходишь их.

— Незачем сравнивать меня с молодыми. Вместо того чтоб комплименты говорить, заглядывал бы почаще, — упрекнула мужа Кёко.

Я бы и рад, да тебя дома не бывает. Не завела ли уж ты на стороне какого-нибудь молодца?

Не суди о других по себе. В конце концов, моя работа тебе же на пользу.

Я знаю. Потому только и терплю эту нашу так называемую семейную жизнь. Я ведь люблю тебя, тебя одну.

Хоть и не верится, но слышать приятно. Ты у меня тоже самый любимый и единственный.

Ну, если так, у нас не все потеряно.

Рада слышать. Все-таки мы муж и жена.

Кстати, где дети? — вдруг вспомнил Ёхэй о сыне и дочери.

Ёко у себя в комнате, а Кёхэя нет.

Конечно, что он тут забыл! Ты ж ему дом купила.

Но ты ведь согласился, сказал, что он уже не ребенок и нужно дать ему почувствовать себя самостоятельным…

Ну да…

Самостоятельность самостоятельностью, а ты им совсем не занимаешься.

А как я им должен заниматься? Не понимаю я этих юнцов! Они словно существа из другого мира.

Не говори так. В нашей семье никакой разобщенности быть не должно.

Да уж конечно. Водь наши дети — это твои инструменты.

Что ты говоришь, какие инструменты! Не дай бог дети услышат!

А разве нет? И потому во всем должны подчиняться мастеру. Они же все-таки сын и дочь знаменитых Ёхэя Коори и Кёко Ясуги. Следовательно, вести себя обязаны

соответствующим образом.

Это они понимают.

В общем, не выпускай деток из-под присмотра. Не ослабляй уздечку.

На этом разговор супругов оборвался. В спальне было слышно лишь сонное дыхание Ёхэя. Судя по всему, сегодня он не собирался покидать комнату жены.

2

В это же время Еко Коори, смертельно бледная, стояла посреди своей комнаты, бессмысленно уставившись прямо перед собой. Из ео широко раскрытых глаз катились крупные слезы. Время от времени она что-то шептала дрожащими губами. Иногда шепот превращался в бессвязное бормотание, почти стон.

— Какой ужас, боже мой, какой ужас! Мерзость! — рыдала она, стараясь сдерживаться, чтобы плач не услышали за стеной, по от этого он становился только сильнее.

На столе перед ней стоял портативный радиоприемник. По нему она только что слышала весь этот «ужасный разговор». Ёко подслушала разговор родителей случайно: настраивая приемник, она вдруг поймала сигнал миниатюрного передатчика, установленного Кёхэем в спальне матери.

Чувствительное подслушивающее устройство открыло ей правду о ее родителях, подтвердив все, что говорил ей брат.

Как отчаянно умоляла его Ёко не уходить из дому. Но он не послушался. Сказал только с кривой усмешкой:

Тебе тоже нужно поскорее вырваться отсюда. Отец с матерью относятся к нам, как к комнатным собачкам.

Что ты говоришь! Они нас так любят.

Хороша любовь. Может, ты помнишь, когда отец в последний раз тебя обнимал? Или мать? Не помнишь. Мы с самого рождения на нянек брошены, отец с матерью палец о палец не ударили, чтоб вырастить нас. Единственное, что эти хмыри для нас сделали, — так это оплатили наше «воспитание».

Не смей папу с мамой называть «хмырями»! — чуть не заплакала Ёко.

А как еще прикажешь их называть? Лучшего они не заслужили!

Но послушай, зачем же ты тогда выступаешь с мамой по телевизору?

Помогаю ей делать бизнес. А ты веришь всем этим красивым разговорам? На них далеко не уедешь. Что в жизни главное? Деньги. Ну так вот, нет любви, зато есть деньги. Без них не проживешь. А чтоб они и впредь были, мамочке надо помогать их делать. Ты ведь тоже помогаешь — играешь в хорошо оплачиваемую игру в дочки-матери, понятно?

Игра в дочки-матери! Как ты можешь так говорить?

Я этих хмырей давно раскусил. Никакие они неродители, показушники — вот и все. Только живут с нами под одной крышей, а если взаправду, так почти и не живут.

Ты нарочно так говоришь, просто ты их очень любишь.

Нарочно?! Вот смех-то! Люблю?! — И Кёхэй истерически захохотал. Это был настоящий приступ. Лишь спустя некоторое время брат утих. — Ладно, не веришь — так я тебе покажу, каковы они на самом деле, — сказал он.

Что ты хочешь сделать?

Возьму и поставлю у них в комнатах кой-какие аппаратики. Слушать можно будет по обычному УКВ. Послушаешь — поймешь, что это за типы.

Пожалуйста, не делай таких гадостей, — отчаянно закричала Ёко.

Какие же это гадости? Мать первая начала. Ты и то, наверно, знаешь. Бестселлер, что ее прославил, — он же сделан из моего дневника. Мать его читала тайком от меня. Целый год читала, а потом написала книжку. Эта книжка — прямо слово в слово мой дневник. Мать-то прославилась, а мои секреты теперь всему свету известны. Все равно как если б я сидел в сортире и думал, что никто меня не видит, а меня бы в это время показывали по телевизору. Тогда-то я и понял, какова она на самом деле. Супермать, преданная жена, умница, красавица — словом, не женщина, а идеал, а на поверку — оборотень, показушница, собственных детей запродает ради славы. Когда еще никто ее не знал, она так все обставляла, будто ради отца старается, а на самом деле только себя подать норовила. Между прочим, твои дневники и письма тоже небось читает.

Слова брата заставили Ёко призадуматься. Она не вела дневника, но вспомнила, что мать не раз советовала ей этим заняться. «Когда привыкаешь, вести дневник совсем не тяжело, — говорила она, — скорей наоборот: день пропустишь, и уже на душе неспокойно. Ведь это же запись твоей жизни, в которой ничто не повторяется…» Так вот, значит, с какой целью все это говорилось.

Вспомнила Ёко и другое. У нее была привычка переписывать письма набело. Несколько раз так случалось, что ей нужен был черновик, она искала его в корзине для бумаг, но не находила, хотя хорошо помнила, что бросила его туда. А прислуга клялась, что мусор из корзинки не выносила. Может быть, черновики крала мать? Тогда понятно, почему в ее сочинениях попадались любимые выражения и словечки дочери, что всегда так удивляло Ёко.

Во всяком случае, остерегайся, не помешает, — продолжал браг. — Влюбишься — будь уверена: мать как-нибудь да использует это в своей очередной книжке про секс у подростков. Ни на минуту нельзя забывать, что в доме шпион. А я вот больше не могу, чтобы за мной шпионили. Мать, конечно, перепугалась, что такой «ценный материал» у нее из рук уходит. Так что мы заключили сделку.

Сделку?

Ну да. Я обещал, что буду и дальше давать ей читать свой дневник. Посмотрела бы ты на ее физиономию, когда я это сказал. В конце концов она согласилась. Это в ее интересах. Что я там пишу, ей ни за что самой не придумать. Но потом мне надоело этим заниматься. Раз дневник ненастоящий, не все ли равно, кто его пишет? Ну вот я и стал брать писанину приятелей, какая получше, и выдавать за свою. Приятелям заработок, они только рады. А я знай себе получаю приличные денежки и палец о палец не ударяю. Но матери теперь не за кем «наблюдать». Разве что за тобой. Так что беги поскорей отсюда.

И Кёхэй ушел. Ёко очень долго не могла забыть его слова, но прошло время, и она успокоилась. И вот сегодня она неожиданно подслушала разговор родителей.

Того, что происходило в спальне перед разговором, уже было достаточно, чтобы ниспровергнуть родительский авторитет и втоптать в грязь чувства молоденькой девушки. Но последовавший за этим разговор нанес Ёко смертельный удар. Брат был прав. Они были «инструментами» в руках родителей.

Ёко дала волю слезам. Но когда слезы высохли и в душе, казалось, наступил покой, она поняла: что-то навсегда ушло из ее сердца и оставило в нем пустоту.

3

Хотя экспертизой было установлено, что кровь, обнаруженная на медвежонке, принадлежала Фумиэ Оямада, поиски, предпринятые в городе К. и на месте происшествия, ничего не дали. Имелись все основания предполагать, что Фумиэ Оямада была сбита автомобидем и что труп ее куда-то увезли и бросили, но никаких доказательств этому не было, и никто не знал, где их искать. Полиция прекратила расследование. И теперь Оямада и Ниими остались одни и были бессильны что-либо предпринять.

Оямада-сан, что же нам теперь делать? — спросил Ниими.

Не знаю, — ответил Оямада, безнадежно глядя в пространство.

Сдаваться нельзя.

Но что еще мы можем сделать?

Не зная, что ответить на вопрос Оямады, Ниими повторил:

— Во всяком случае, главное сейчас — не сдаваться. Кто же будет разыскивать вашу жену, если не мы? Мне все время кажется, что она зовет меня откуда-то издалека.

Вас она, может быть, и зовет… — бросил Оямада в отчаянии.

Оямада-сан, я вас понимаю, но не нужно так говорить. Паоми зовет и вас. Не оставайтесь глухи к ее голосу, — утешал и ободрял Ниими Оямаду. Он и сам нуждался в утешении. Потеряв Фумиэ, свою Наоми, он словно души лишился.

Однако Оямаде не следовало это знать. Ниими не имел права открыто скорбеть об утрате Фумиэ. И горе его поэтому было еще безысходнее. В глазах общества его любовь была греховной, ее надлежало таить от всех. Никогда раньше не случалось Ниими любить женщину с такой силой. Благодаря Фумиэ он впервые понял, что такое любовь. В том же признавалась ему и Фумиэ.

Женился он по расчету. Расчет оказался правильным, и Ниими без особого труда достиг своего теперешнего положения. Но плата оказалась слишком высока. В семье ему было холодно, неуютно. Они с женой просто жили под одной крышей, не больше. И дети, появившиеся на свет, вовсе не были плодом их любви. Ниими не испытывал к жене ни страсти, ни нежности — ничего, кроме обычного чувственного влечения мужчины к женщине.

И тут появилась Фумиэ. Они были словно созданы друг для друга. Казалось, какой-то поток подхватил их и понес в неизвестность. Поначалу они пытались сопротивляться этому потоку, но вскоре стало ясно, что он принесет их к водопаду. Чем сильнее влекло их друг к другу, тем тяжелее казалась неминуемая разлука. Невозможность быть вместе едва не сводила их с ума.

И вот Фумиэ пропала. Скорее всего, ее уже не была на свете. Если бы она была жива, то, конечно, любым способом дала бы Ниими знать о себе.

«Наоми, куда ты пропала?» — без конца повторял Ниими, когда вокруг никого не было. Она все звала и звала его откуда-то издалека. «Милый, помоги! Спаси меня!» — явственно слышал он ее голос. «Где ты, Наоми, где?» — взывал он к загадочному голосу, который так жалобно звал на помощь. Ночью, сквозь подушку, он звучал еще томительной и беспомощней. Ниими не находил себе места. «Наоми, если тебя уже нет в живых, пусть твоя душа укажет мне, где ты. Я приду и обниму тебя, и ты уснешь спокойно», — шептал Ниими, прижавшись ухом к подушке, пока не проваливался в тяжелый сон. Словно ему не дано было уснуть спокойно, пока не отыщется любимая.

4

В воскресенье к Ниими пришла в гости младшая сестра Тиёко с мужем. Пять лет назад Тиёко вышла замуж за Уодзаки, служащего строительной фирмы. Она поехала отдыхать в горы и там познакомилась с Уодзаки, работавшим неподалеку на строительстве плотины. Вскоре они поженились. Сейчас у них был трехлетний ребенок, которому в этом году предстояло идти в детский сад. Они пришли прощаться: Уодзаки уезжал в Бразилию строить гидроэлектростанцию.

С детсадом так трудно было. Мы с мужем трое суток простояли в очереди, друг друга подменяли, пока устроили, — не без гордости говорила Тиёко жене Ниими, когда тот входил в гостиную.

О чем это ты? — поинтересовался Ниими.

Тиёко снова взялась рассказывать, теперь уже специально для него, как они с мужем устраивали своего сына Тадаси в детский сад при университете Сент-Фелис. Все, кто попадал туда, могли в дальнейшем продолжать образование в учебном комплексе при университете, а затем и в самом университете, поэтому число претендентов из Токио и близлежащих префектур в несколько раз превышало число мест.

— Ты, значит, и мужа впутала в это дурацкое занятие? — неодобрительно сказал Ниими.

Тиёко обиделась:

Вовсе не дурацкое! А очень важное: от него зависит вся жизнь Тадаси.

Да ведь речь идет всего-навсего о детском саде, при чем тут жизнь. Детские сады все одинаковые. Делать вам, матерям, нечего. — Последнее было предназначено отчасти и для жены.

Братец, все-то ты видишь в розовом свете. А теперь жизнь начинается с детского сада. Каким тебя сделают в детском саду, таким ты и будешь. Сейчас все намного сложнее, чем тогда, когда мы были маленькими.

Конечно, пробиться человеку с каждым годом становится все труднее. Но все же и в детском саду, и в школе еще рано судить, преуспеет он в жизни или нет.

Нынешние матери слишком уж суетятся вокруг своих детей. Неизвестно, когда и где у них проявятся способности. Сколько ни шлепай их в младенчестве, а они все равно пойдут по той дороге, по какой им хочется. Сплошь и рядом детей заставляют соперничать из тщеславия и эгоизма родителей. Заставляют гнаться за отметками чуть ли не с пеленок. Все это уж как-то слишком смахивает на дрессировку обезьян.

Боже мой, что ты говоришь! — Тиёко, закусив губу, едва не плакала.

Помилуй, — не утерпела жена, — что ты говоришь, наши гости могут обидеться.

Но тут хозяина вдруг поддержал до той поры молчавший Уодзаки:

А по-моему, вы совершенно правы. Мне тоже не по душе теперешняя погоня за образованием во что бы то ни стало. Родители ничего в жизни не добились, так пусть, мол, хоть детям повезет, пусть будут вундеркиндами и обскачут остальных. Это воспитание вундеркиндов, на мой взгляд, просто вопиющая нелепость.

Ну вот, и ты туда же, — набросилась на мужа Тиёко. — Сам ведь согласился, что лучше сейчас любой ценой устроить Тадаси в хорошее место, чем потом мучиться, и вдруг…

Но ведь учеба сына — это твоя сфера, как ты хочешь, так пусть и будет.

Что значит «моя сфера»? Откуда такая безответственность, ребенок же наш общий.

Что верно, то верно, как говорится, результат общих усилий, — улыбнулся Уодзаки молоденькой жене, видя, что она не на шутку рассердилась.

Ну что ты улыбаешься? Смотреть противно!

А мне, думаешь, не противно тебя слушать? — Спор супругов грозил закончиться плохо.

Какие вы, однако, горячие, — с оттенком зависти сказала жена Ниими. Слова ее прозвучали грустно: в них чувствовалась обида на собственную неудачную семейную жизнь.

Внезапно в комнату вбежал Тадаси вместе с младшим сыном Ниими. До сих пор они играли в другой комнате.

— Отдай, отдай! — кричал Тадаси, бегая за сыном Ниими: тот отнял у Тадаси игрушку, которую малыш принес с собой.

— Рюити! Нельзя дразнить маленьких, — прикрикнула на сына жена Ниими.

Ниими взглянул на игрушку в руках у Рюити и обомлел. Это был плюшевый медвежонок, по форме, размеру и всему остальному точно такой же, как тот… Только совсем новый.

— Откуда? Откуда у тебя этот медведь? Ребятишки испугались, так внезапно прозвучали слова

Ниими. Тадаси растерянно взглянул на дядю, потом побежал к матери и заплакал. Очевидно, он решил, что дядя на него рассердился.

Что ты так закричал? Тадаси-тян испугался, — укоризненно сказала жена.

Да так вышло, уж очень медвежонок у него любопытный.

Что в нем любопытного, обыкновенная плюшевая игрушка.

Где вы его купили? — обратился Ниими к сестре.

Мы не покупали, это подарок.

Подарок? Чей?

Памятный подарок по случаю поступления в Сент-Фелис, детский сад подарил таких медведей всем новеньким. Не бесплатно, конечно, цена игрушки входит в плату за детский сад.

Памятный подарок? Всем детям?

Всем. Сент-Фелис славится своими зверушками. Знаешь, скольким матерям хотелось бы раздобыть для своего ребенка такой талисман.

И всегда дарят только медведей?

Нет, бывает, что собачек, обезьян, зайцев — в общем, каждый год что-нибудь новое. В этом году были медвежата. Почему-то медвежата ценятся больше всего. Кажется, игрушки повторяются каждые пять лет. Но послушай, братец, зачем тебе это?

Забавный очень медведь, вот я и заинтересовался. А их дарит только Сент-Фелис?

Как будто да. В магазинах они не продаются, а то бы все за ними бросились: говорят, они счастье приносят.

И сколько же таких раздают в год?

Столько, сколько детишек принимают. Не больше пятидесяти. Но в чем дело, ты же вроде никогда не интересовался игрушками?

Сестру-то, видимо, только они и занимали.

На следующий день Ниими отправился в детский сад при университете Сент-Фелис. Университет занимал обширную территорию в тихом уголке одного из фешенебельных районов Токио. Здесь были собраны в единый комплекс первоклассные учебные заведения, от дошкольных до высших, обеспечивавшие своим выпускникам прочное место в обществе

Университетский городок утопал в зелени. Учебные корпуса почти терялись в ней. Вокруг зданий тянулись широкие лужайки, отданные во владение учащимся. Яркие платья девушек-студенток пестрели на них, словно цветы.

На студенческой автостоянке было немало спортивных и иностранных машин. И одевались питомцы Сент-Фелиса отнюдь не по-студенчески. По всему было видно, что денежные затруднения им неведомы. Они не знали конфликтов на почве повышения платы за обучение и не имели идеологических разногласий. Никакое повышение платы не могло серьезно обеспокоить состоятельных студентов, политика же и идеология их просто не волновали. Волновало их только одно — как бы повеселее провести быстролетную молодость.

Если конфликты все-таки возникали — правда, крайне редко, — это случалось по вине студентов, попавших сюда по ошибке. Опираясь на поддержку извне, они развертывали здесь бурную агитацию. Но за ними никто не шел. Идеи борьбы, переустройства мира были совершенно чужды Сент-Фелису. «Золотая молодежь» оттачивала свой интеллект и накапливала знапия в атмосфере великосветского салона, которым и был, по сути дола, Сент-Фелис. Положение родителей полностью обеспечивало учащимся всяческий комфорт. Им достаточно былокатиться по заранее проложенной для них колее, никуда не сворачивая, чтобы столь прекрасно установленный порядок никогда не нарушался. Вот почему чужаки не надолго задерживались в университете. Студенческие волнения бушевали по всей стране, но здесь царил покой.

В глубине обширной университетской территории находился детский сад. Как ни странно, здесь тоже была автостоянка, забитая дорогими автомобилями. На них привозили и увозили детей. В этот фешенебельный детский сад отдавали детей не только из Токио и его пригородов, но и из соседних префектур. На какое-то мгновение Ниими даже забыл о цели своего визита: его охватило беспокойство — сумеют ли сестра с мужем при своих доходах обеспечить сыну полный курс обучения?

Ниими пригласили в приемную, где его встретил человек со значком заведующего. Заведующий с недоумением взглянул на медвежонка, которого Ниими держал в руках, и подтвердил, что это действительно сувенир детского сада Сент-Фелис.

А в чем, собственно, дело? — спросил он настороженно.

Видите ли, судя по всему, владелец этого медвежонка попал под автомобиль, — сказал Ниими, сознательно искажая происшедшее.

И что же?

Поскольку найти его до сих пор не удалось… — И Ииими объяснил, что случайно оказался на месте столкновения вскоре после того, как оно произошло, и подобрал там этого медвежонка. Но никаких других доказательств происшествия у него нет, и полиция за это дело не берется. Пятна на медвежонке — это, очевидно, кровь пострадавшего. Даже если ему не удастся ничего предпринять для расследования этого преступления, он хотел

бы по крайней мере вернуть медвежонка семье пострадавшего, но сначала надо ее разыскать.

История прозвучала довольно правдоподобно. Заведующий, видимо, поверил Ниими.

Эта игрушка была подарена одному из наших новичков в пятьдесят восьмом году, — сказал он.

Откуда вы знаете? — спросил Ниими.

У нас игрушки пяти видов: медведь, белка, заяц, обезьяна и собака. Через каждые пять лет они повторяются. Медведь приходится на годы, оканчивающиеся тройкой и восьмеркой. У троечных медведей носы белые, у восьмерочных — черные.

А почему вы сказали, что этот мишка относится к пятидесятым годам?

У него на шее пять белых отметин. Значит, пятидесятые годы. Каждое поколение игрушек имеет свой цвет когтей, зубов, ушей и тому подобного.

Понятно. Скажите, а вы не могли бы показать мне список принятых в сад в пятьдесят восьмом году?

Видите ли… Если семья пострадавшего подала просьбу о розыске, то появление медвежонка, возможно, поможег делу.

Ну что же, если так, я не возражаю, — сказал заведующий. Хитроумная легенда Ниими подействовала. Идея объявить владельца медвежонка пострадавшим оказалась удачной. Если бы Ниими сказал, что игрушка принадлежит преступнику, ему не только отказали бы в праве взглянуть на список, но и без промедления указали бы на дверь: Сент-Фелис с его безупречной репутацией не мог воспитывать правонарушителей.

В 1958 году детский сад принял сорок три человека. Сейчас им было по девятнадцать-двадцать лет. Как и следовало ожидать, в списке значились исключительно отпрыски высокопоставленных семей. Родители их были в основном предпринимателями, врачами, адвокатами, писателями, известными артистами, художниками. Среди сорока трех детей двадцать шесть были девочки. В дальнейшем учебу в Сент-Фелисе, включая и учебу в университете, продолжали тридцать человек.

Пока что круг подозреваемых ограничивался этими сорока тремя. Правда, кое-кто из них мог подарить мед-нежонка постороннему человеку. Но если питомцы Сент-Фелиса всю жизнь берегут эти игрушки как талисманы, го весьма вероятно, что преступника удастся обнаружить именно среди них.

Так или иначе, искать предстояло теперь уже не в безбрежном людском море, а среди весьма ограниченного круга лиц, и это само по себе было огромным успехом. Ниими все время чудилось, будто душа Фумиэ указывает ему путь.

— Но главное еще впереди, — сказал он Оямаде при встрече. — Не будем же мы спрашивать у каждого из сорока трех, где его медведь.

Ведь даже если они наткнутся на преступника, тот запросто отговорится, и все на этом кончится. У них же нет права вести расследование, и никто перед ними не обязан держать ответ,

Что же делать? — спросил Оямада, не зная, что предложить.

А не разузнать ли нам потихоньку об их машинах? Если машина сбила человека, на ней непременно должны остаться следы.

Без помощи полиции нам не обойтись.

О поисках хозяина медвежонка мы полиции, конечно, сообщим. Но поскольку на месте происшествия никаких следов столкновения не обнаружено, полиция, вероятнее всего, ничего не станет делать. В конце концов, мы не имеем доказательств, что между медвежонком и автомобилем есть связь.

А как же кровавое пятно?

Неизвестно, откуда эта кровь: может быть, от столкновения с машиной, а может быть, и нет. Группа крови тоже, в общем-то, ни о чем не говорит — простое совпадение, так что нельзя до конца утверждать, что это кровь вашей жены.

Значит, нам никогда не найти убийцу…

У нас есть медвежонок — талисман преступника, который теперь стал вашим талисманом. Судя по тому, что он валялся на месте происшествия и уж очень истрепан, хозяин все время возил его с собой. Нам надо навести справки о каждом из сорока трех и узнать, кто из них недавно потерял медвежонка.

Но ведь их сорок три! О каждом расспрашивать… Разве мы справимся?!

Ничего, у меня есть личный детектив.

Кто же он?

Морито из «Тото кигё».

То есть как?

У него редкий нюх. В нем пропадает талант сыщика. Я уверен, что он нам поможет.

А он возьмется?

Если я попрошу, возьмется. То, что я сейчас скажу, должно остаться между нами. Морито работает на меня, собирает для меня промышленную информацию. А я за это покупаю его оборудование. Так что для наведения справок Морито самый подходящий человек.

5

Кёхэй, а Кёхэй! — настойчиво звала Митико. Кёхой вздрогнул и проснулся. Он был весь в поту. — Что случилось? Ты так кричал во сне.

Жуть всякая снилась.

Уж больно часто она тебе снится…

Один и тот же кошмар повторяется: будто я убегаю из какой-то пещеры, а за мной гонятся, гонятся, вот-вот поймают. А повить не ловят, только топот за спиной. Так и слышу его, словно не просыпался. А ноги увязают в чем-то, еле бегу…

Да не волнуйся ты так.

Ничего не могу с собой поделать.

Надо с этим кончать, а то загнешься. Может, в путешествие отправиться?

В путешествие?

Ну да. За границу. Уедешь из Японии — и невроз твой пройдет.

За границу, думаешь?

Конечно, что тут такого? Давай махнем с тобой куда-нибудь в дальние страны. Я еще ни разу не была за границей.

Я тоже.

Ну вот видишь. Может, забудем эту историю, и кошмары сниться перестанут. — Митико воодушевилась.

А как же отец с матерью, вдруг не разрешат?

Да брось ты. Ты же от них не зависишь. Ты сам себе хозяин, у тебя свой дом.

За границу без денег не поедешь.

Попроси у матери. Книжку, которая ее прославила, на самом деле кто написал? Ты. Вот и потребуй с нее свой законный гонорар.

Это мысль, конечно…

Да не будь ты тюфяком. А если не даст, продай этот дом. Он же на твое имя записан.

Продать дом? — Кёхэй никак не ожидал от Митико такого предложения.

Ну конечно. Дом роскошный. А цены теперь так подскочили, что отхватишь уйму денег. С такими деньгами куда угодно ехать можно.

Но если я уеду, мать-то с носом останется. Что она без меня?

Опять ты за свое. Никак от материной юбки не отцепишься. Только треплешься, что самостоятельный, а сам все норовишь к родителям под крылышко!

— Ничего подобного!

Тогда кончай эти разговоры. Не пропадет твоя мамочка — при ней твоя сестра останется. Пора передать эстафету ей. И потом… — Митико вдруг запнулась.

Что <потом»?

И потом, если полиция на ваш след нападет, за границей она нас не изловит

Ты все-таки думаешь, нападет? — Кёхэю стало страшно.

Ты ведь и сам об этом все время думаешь, потому тебе и кошмары снятся.

Но как полиция нас найдет? — чуть не завизжал от ужаса Кёхэй.

Не кричи, я не глухая. А про медвежонка ты за был? Он ведь с тех пор так и не нашелся.

Что ты все про медвежонка!

Да то, что надо ехать туда, где он нас не достанет.

Это верно. Медведю море не переплыть, — решился наконец Кёлэй.

6

Морито дейсгвовал быстро. Не прошло и педели, как он доложил Ниими первые результаты.

Уже что-нибудь есть? — удивился Ниими.

Пока лишь предварительные сведения, — горделиво улыбнулся Морито.

Раз есть предварительные сведения, значит, где-то клюнуло?

В общем, да.

Не тяни, говори скорее.

Из-за этого дела я совсем забросил работу в фирме. Только им и занимаюсь.

Понятно. Заказы я тебе обеспечу, не волнуйся, — натянуто улыбнулся Ниими. За услуги надо было платить.

Женщин я решил оставить на потом, сначала занялся мужчинами. Женщина вряд ли смогла бы втащить труп в машину, а потом везти его куда-то прятать.

Предвзятые мнения опасны.

Я знаю. Поэтому я сначала выясню все о мужчинах, а потом перейду к женщинам.

Ну так что, есть среди мужчин подозрительные?

Нет, все благонравные пай-мальчики, но один из них недавно ни с того ни с сего уехал за границу.

И что же?

Вообще-то, конечно, ничего, хотя и странно, когда человек вот так вдруг срывается с места без всякой определенной цели.

Кто он? Куда отправился?

Давайте уж по порядку. Зовут этого человека Кёхэй Коори. Ему девятнадцать лет, он студент университета Сент-Фелис. Уехал неделю назад с девушкой. Занятия еще идут, но ему наплевать, он из богатых прогульщиков.

Кёхэй Коори? Это ведь сын Ёхэя Коори и Кёко Ясуги? — вспомнил Ниими список родителей, который показал ему заведующий детского сада.

Совершенно верно. Предмет гордости Кёко Ясуги. Большой актер, изображает из себя «образцового ребенка», а на самом деле отпетый. Он из этих, знаете ли, из «диких». Выклянчил у матери целый дом и вытворяет там, что хочет. А теперь вот с такой же «дикой» девицей отправился за границу.

Машина у него есть?

Ездит на «G.T.6» второго выпуска. До самого недавнего времени был в компании моторизованных хулиганов.

А теперь что, ушел от них?

Ушел по просьбе матери. И только-только он перестал носиться на машине, как вдруг уехал в Америку. Билеты купил до Нью-Йорка. Любопытно, не правда ли?

Морито смотрел на Ниими, как собака, принесшая в зубах дичь: похвалит ли хозяин?

А что насчет медвежонка? Есть он у него?

Видите ли, этот Кёхэй Коори всегда таскал его с собой, хоть ему скоро двадцать. Приятели даже прозвали ого Кумахэй [282].

Ну а медвежонок, где он сейчас?

Не знаю. Кёхэй же в Америку уехал. Может быть, увез его с собой. Теперь не проверишь.

А машину его не отправляли в ремонт?

Как будто нет.

Где она стоит?

Наверно, либо на стоянке, либо дома в гараже.

Надо выяснить, нет ли на машине каких следов. Сможешь?

Если этот парень сшиб на своей машине человека, вряд ли он поставил ее на стоянку. А если у них свой гараж, трудновато мне придется. Вокруг папеньки всегда полно телохранителей.

Может быть, все-таки попробуешь?

Только ради вас.

Узнай, прошу тебя.

Может быть, эта поездка всего-навсего причуда богатого барчука? Хотя, безусловно, настораживает тот факт, что состоялась она сразу после исчезновения Фумиэ Ояма-да. В случае необходимости, подумал Ниими, можно будет съездить за парнем и в Нью-Йорк.

Где-то осталась мама

1

Уилл Хэйворд бросился под машину, чтобы его сын Джонни получил страховку и компенсацию и смог на эти деньги поехать в Японию, — Кен Шефтен окончательно утвердился в этом мнении. Старому Хэйворду зачем-то непременно нужно было отправить туда сына.

Но зачем?

Кен вдруг неожиданно для себя увлекся этим делом, хотя поначалу оно пе представляло для него никакого интереса — он взялся за него только по распоряжению сверху.

«В Японию…» — Кеп глубоко задумался. Дело в том, что эта страна не была для пего чужой. Там проходила его отчаянная юность. Будь он побогаче, он съездил бы туда еще разок. Япония, которую он знал, была пепелищем, опустошенной землей, еще не успевшей оправиться от поражения в войне, но в ней чувствовалась человечность, совершенно утраченная теперешней Америкой.

С тех пор Кен пе видел Японии и не знал, как она изменилась. Прошло много лет. Трудолюбивые и сплоченные японцы в короткий срок возродили страну и превратили ее из пепелища в одно из чудес света. Когда-то Кену и его сотоварищам в муравьином прилежании и целеустремленной коллективной силе японцев чудилась таинственная угроза. Вероятно, если бы они обладали материальной мощью Америки, они оказались бы непобедимыми. Дело тут было, скорее всего, в присущем этой нации чувстве всенародного кровного родства и в ее духовности. Если ты японец — ясно уже, кто ты такой, откуда родом и чем живешь. Среди японцев не бывает «темных лошадок». Именно ото делало их такими сильными и опасными.

В Америке все по-другому. Люди здесь разобщены. Здесь каждый — «темная лошадка». Здесь легко разжигается взаимное недоверие между людьми. Здесь больше доверяют вещам, чем людям. И торгуют этими вещами тоже вещи — автоматы. Когда тебе грустно, тяжко, когда ты одинок, опусти монетку в автомат — и записанный на пленку голос специалиста в соответствующей области утешит тебя в твоей беде. Достаточно выбрать нужную кнопку, и за одну монетку ты получишь все, что захочешь: от слова господня до секса для холостяков по телефону. Автоматы доступны, удобны и надежны: где бы вы ни оказались, они предложат вам свой товар. И люди охотно пользуются ими. Люди привыкли доверять вещам.

Автоматы не только позволяют уволить лишних работников и сократить лишние расходы — они дают возможность сделать деньги языком общения. Но даже там, где нет автоматов: на вокзалах, на стадионах, в театрах, в банках, в отелях, мотелях, ресторанах, на автостоянках, — всюду, где скапливается много людей и денег, кассиры берут деньги, не глядя на вас. Кое-где даже все специально устроено так, чтобы при расчете видны были только руки. Деньги курсируют между людьми, а людей словно бы и нет. И это никого не удивляет.

Высокоразвитая цивилизация давно избавилась от человечности как ненужного груза, вперед устремились одни вещи. Америка оказалась благодатной почвой для такого рода цивилизации. В нее съехались люди с разных концов света, искавшие успеха или бежавшие от нищеты у себя на родине. Они были соперниками, сделавшими принципом своей жизни убеждение, что материя есть все, дух — ничто. Не то в Японии. Там человек и страна изначально едины. И потому, как бы вещи ни бунтовали, они не возьмут там верх над человеком. В этой мысли для Кена было что-то притягательное. Он слишком хорошо знал нутро Нью-Йорка — знал по долгу службы и просто как его житель, всеми фибрами своими ощущавший опустошенность родного города.

Надо полагать, что преступность существовала всегда, существует она и теперь, и в разных странах. Но американская преступность особая. Даже самые страшные преступления должны, казалось бы, иметь какую-то, пускай чудовищную, но цель. А вот в Нью-Йорке сплошь и рядом убивают и уродуют без всякой цели, просто так. Ограбят — и тут же воткнут нож. Изнасилуют — и не моргнув убьют. А заодно прирежут и случайных прохожих. Утверждают, что в Нью-Йорке следует ходить чуть ли не по краю тротуара. Потому что, если вы идете близко к домам, вас могут втащить в подъезд или переулок и обобрать до нитки.

Не так давно в Центральном парке избили и чуть не задушили студента из Японии. Он звал на помощь, но прохожие будто ничего не замечали. Японца спас полицейский патруль, случайно проезжавший мимо. Юноша только что поступил в университет, но после происшедшего немедленно бросил учебу и вернулся в Японию. Покидая Соединенные Штаты, он сказал: «Мне стало страшно даже не потому, что меня собирались ограбить и убить, а потому, что, когда я позвал на помощь проходивших мимо интеллигентных пожилых супругов, жена велела мужу не связываться и потащила его за рукав. Они убежали. И это показалось мне самым страшным в Америке». С точки зрения Кена, эта история очень точно отражала суть национальной болезни американцев.

Пусть кого-то убивают — тебе нет до этого дела. Тебе уютно и спокойно — это главное. А потому никогда не следует подставлять себя под удар. Начинать борьбу за справедливость можно лишь после того, как обеспечишь собственную безопасность. Быть свидетелем преступления и сделать вид, что ничего не происходит, — такое поведение разумных членов общества есть в конечном счете результат деятельности гигантской машинной цивилизации, заглушившей в людях человеческое.

Как ни странно, желание отгородиться от чужих бед обнаруживается и у полицейских. Они охраняют человека и заботятся о поддержании порядка только на службе. А в остальное время они обыкновенные обыватели. Человек может попасть в беду у них на глазах, но они и пальцем не пошевельнут, если это будет хоть немного угрожать их собственной безопасности.

Кен не был в этом смысле исключением. В служебные часы он смело шел навстречу убийце, но, если по дороге домой после долгого дежурства видел, что к кому-то пристает шпана, спокойно проходил мимо. Полицейские тоже люди. После работы они имеют право отдохнуть.

И все-таки порой Кену становилось не по себе оттого, что он так легко поддавался этим настроениям. «Вот и меня отравил Нью-Йорк», — думал он в такие минуты.

Япония представлялась Кену в его смутных воспоминаниях «страной, где живут люди». Потому и волновал его остававшийся без ответа вопрос: чем была для Уилла Хэйворда Япония, если он послал туда своего сына, пожертвовав собой?

2

Когда Кен, решив еще раз наведаться в квартиру Xэй-вордов, появился опять в царстве мусора, вони и пьяниц, там все выглядело в точности так же, как в прошлый рез: те же люди в тех же позах подпирали те же стены. Еще недавно Уилл Хэйворд был одним из них.

Неподалеку от дома Хэйвордов на тротуаре стояла кучка оборванцев, явно чем-то удрученных. Их испитые лица блестели. Они плакали.

Что тут такое? — спросил Кен у одного из них, подойдя поближе.

Да вот, посмотрите, беда какая.

Один из бродяг сидел, прислонившись к стене и уткнувшись лицом в колени. Перед ним стояло несколько бутылок дешевого виски. Все недопитые. Кен сразу понял, что произошло. Ему и раньше приходилось видеть подобные сцены.

Когда?

Сегодня утром. Приходим, а Сарди, бедняга, на своем обычном месте, ужи совсем холодный. Эх, Сарди, дружище, как же мы теперь без тебя?

Уже сообщили?

Да, сейчас за ним приедут.

Пьяные бродяги провожали в последний путь одного из своих собратьев. Люди, искалеченные жизнью, ищут утешения в алкоголе, и рано или поздно алкоголь убивает их. Они утратили все желания. Все страсти угасли в них, все, кроме одной — страсти к спиртному. Они превратились в живые трупы и топят себя в вине, купленном на подаяние прохожих, тупо ожидая настоящей смерти.

Но даже этим, почти мертвым людям больно, когда умирает их товарищ. Он жил тяжело и бессмысленно и вот, словно зверь, почуявший смерть, приплелся к этой стене умирать.

Ему еще повезло: у его смертного «ложа» хоть кто-то стоит. Собутыльники, словно придя на панихиду, расставили вокруг него бутылки с виски вместо поминальных свечей.

Сарди перед смертью так хотел попасть на родину!

А откуда он?

Вроде бы из Италии, с острова Сардиния. Я толком и не знаю, где это.

Видно, потому его и прозвали Сарди… Должно быть, он при жизни так привык к этому прозвищу, что забыл свое настоящее имя. А может, они и не знают своих настоящих имен. Во всяком случае, некоторые из mix не знают, откуда они родом.

Все эти бродяги, пришедшие хоронить товарища, понимают, что их ждет такая же судьба. Они только нз хотели бы умереть последними. Ведь тогда некому будет проводить их.

Приехала машина из морга. На улицах Нью-Йорка ежедневно находят такие трупы. Кто умирает на тротуаре, кто в метро или на скамейке парка, кто в общественной уборной, а кто и в телефонной будке. Трупы подбирают специальные машины.

Когда машина уехала, пьяницы как ни в чем не бывало разбрелись по своим обычным местам и погрузились в созерцание бутылки.

— Пропустим по глоточку, а? — протянул Кену виски один из них, почему-то оставшийся на тротуаре.

Оттолкнув бутылку, Кен вошел в дом и поднялся по лестнице. У Марио, как и в прошлый раз, во всю орал телевизор. Увидев полицейского, она лишь красноречиво пожала плечами — мол, чего пожаловал — и сказала:

Та квартира стоит пустая, как было велено.

Да кто ж в этот мусорный ящик жить-то пойдет?

Э-э, не скажи, крыша над головой всем нужна. У меня тут каждый день очередь на эту квартиру выстраивается. Только потому и не сдаю, что полиция не велит. Вы уж возместите мне потери.

Какие тут могут быть потери? Даже хозяин от этого дома отказался. Ему ремонт дороже квартплаты станет.

— Ну ладно, что тебе сегодня-то от меня надо? Я вроде ничего такого не сделала, чтобы полиция за мной ходила, — сбавила тон Марио.

— Для начала утихомирьте телевизор.

Туша Марио колыхнулась, телевизор замолк.

Я опять насчет Хэйвордов. Фотографий их у вас случайно нет?

Фотографий?

Да, особенно отец меня интересует.

Да откуда ж они у меня?

Эти люди столько лет тут жили. Может, снимались когда.

Что они, богачи, что ли, были? Да у вас в полиции наверняка их карточки есть, коли они на чем попадались.

Не попадались.

Тогда взять негде.

А вещи у них в комнате никто не трогал?

Это ты их барахло вещами-то назвал? Хороши вещи — даже украсть нечего.

Я хочу еще раз на них посмотреть…

Забрала бы полиция к себе это барахло, и дело с концом…

Сопровождаемый ворчанием Марио, Кен вошел в жилище Хойвордов, оставляя на пыльном полу следы. Других следов не было видно, значит, со времени его первого посещения сюда действительно никто не входил. Вещи разбросаны так же, как в прошлый раз.

Повторный обыск ничего не дал. «Уилл Хэйворд, — раздумывал Кен, — служил в армии. Поискать его фотографию у военных? Но на это потребуется официальное разрешение». Кен продолжал заниматься делом Хэйвордов на свой страх и риск, и обращаться с подобной просьбой к О'Брайену ему не хотелось. Он и так доставляет инспектору массу хлопот. Любительское следствие, несомненно, имело свои неудобства.

В этот момент раздался легкий стук в дверь, и в комнату заглянула Марио.

— Я ухожу, — сказал Кен, решив, что ей надоело ждать, когда он соблаговолит удалиться.

Но она, видимо поняв по выражению лица Кена, что обыск желаемого не принес, сказала:

Я тут припомнила кое-что, кажется, я знаю, у кого может быть фотография дядюшки Уилли.

Да ну! — обрадовался Кен и грозно добавил: — Имя?

Нечего на меня кричать, я и так скажу. Фотограф она. Из Японии.

Из Японии?

Живет тут неподалеку и все Гарлем снимает. Может, дядюшку Уилли тоже снимала? Чудная такая.

Женщина?

Ну да. Уже года два тут живет.

Где именно?

На сто тридцать шестой улице, в доме двадцать два. Рядом с больницей. Ее все тут знают, найдешь сразу.

Кен вылетел от Марио, даже не сказав спасибо. Такого сюрприза он не ожидал. Кен знал, что иностранные туристы любят фотографировать Гарлем — из окон проезжающих мимо туристских автобусов торчат обычно целые батареи фотокамер. Но снимать в самом Гарлеме — на такое отважится не всякий. Самых отчаянных хватает лишь на то, чтобы, замирая от страха, пристроиться с фотоаппаратом где-нибудь на 125-й улице — главной улице района. И вдруг на тебе, японка — женщина! — селится в Гарлеме, чтобы фотографировать ого. И Кен, при всей своей осведомленности в местных делах, ничего об этом не знает!

Японка жила на самой границе между негритянским и восточным Гарлемом. Обосновавшиеся на тротуарах бродяги сразу объяснили Кену, как ее найти. Наверно, им тоже приходилось попадать к ней в объектив.

Дом, в котором жила женщина-фотограф, был такой же обшарпанный и грязный, как тот, где только что побывал Кеп. Его красные кирпичные стены, одряхлевшие в ожидании сноса, были расписаны антивоенными лозунгами и похабщиной. У входа валялся опрокинутый мусорный ящик, в нем рылись бродячие псы. Рядом грелся на солнышке старик-пьяница. Только детей почему-то нигде не было видно. Обычно на них натыкаешься на каждом шагу. Послеполуденный Гарлем без шныряющих повсюду детишек в чирьях выглядел зловеще, как после мора.

Привратницы вроде Марио здесь не было. Вероятно, владелец дома сам приходил за квартплатой.

Найти квартиру японки оказалось нетрудно: на одной из дверей второго этажа Кен увидел табличку с ее именем. Он постучал.

— Кто там? — послышалось из-за двери.

«Наверно, это она и есть», — подумал Кен и сказал:

— Полиция.

При слове «полиция» дверь немедленно отворилась. И перед Кеном появилась невысокая стройная женщина. Кен немного опешил: он ожидал увидеть почти звероподобное существо, а японка оказалась красивой молодой особой — правильные черты лица, на вид не старше тридцати.

Юкико Мисима? — осведомился Кен. — Меня зовут Кен Шефтен. Между прочим, не следует с такой готовностью открывать дверь, даже если вам скажут «полиция». В Нью-Йорке полно фальшивых полицейских. Да и настоящим не всегда можно доверять.

Ну что вы. Я уже давно в Гарлеме, и со мной ни разу ничего плохого не случилось. Это со стороны страшновато, а па самом деле люди здесь славные. И что все так боятся Гарлема? Что до меня, так я только тут и чувствую себя в безопасности.

Вы просто еще не знаете его по-настоящему. Как, впрочем, и сам Нью-Йорк. К счастью, Гарлем принял вас как гостью, вот все страшное и проходит мимо вас.

А я вполне доверяю и Гарлему, и Нью-Йорку, и Америке.

Спасибо вам от всех американцев. Но перейдем к делу. Не приходилось ли вам фотографировать некоего старика — Уилла Хэйворда?

Хэйворда?

Это негр, который жил на сто двадцать третьей улице. В июне его сбила машина, после чего он умер. Уилл жил с сыном Джонни.

Я многих снимала в Гарлеме… Нет ли у него каких-нибудь примет?

Это я как раз и хотел узнать.

А сколько ему примерно было лет?

Шестьдесят один год. Он был алкоголик. В молодости проходил военную службу в Японии.

В Японии? Вы говорите, сто двадцать третья улица… Может, это Джапан-Па?

Джапан-Па?

Да, был там один такой старик, просто помешанный на Японии, все вспоминал, как он туда ездил. Потому и прозвище ему дали Джапан-Па.

Наверняка он: много ли в Гарлеме таких, кто бывал в Японии.

Если это Джапан-Пa, то я его много снимала, сейчас вам покажу. Заходите, пожалуйста, — пригласила женщина.

До сих пор весь разговор происходил в дверях. Хоть дом, в котором жила Юкико Мисима, был стандартной гарлемской застройки, квартира ее выглядела совсем не так, как у Марио или у Хэйвордов: нарядная и уютная, она, безусловно, могла принадлежать лить молодой женщине.

Юкико пригласила Кена в большую комнату, где были красиво расставлены стол, стулья, кровать, ночной столик, диван, гардероб, телевизор и трюмо. Был здесь и книжный шкаф с японскими книгами. Б комнате царил порядок, выдававший характер ее обитательницы. На окне висели уютные ярко-розовые занавески. Похоже было, что Юкико живет здесь уже довольно давно.

Часть комнаты была отгорожена занавеской, за которой угадывалось фотооборудование. В другой комнате Юкико, очевидно, устроила себе фотолабораторию, потому что спустя минуту опа вышла оттуда с ворохом фотографий.

— Я выбрала самые характерные, — сказала она. — Вот он, Джапан-Па.

С фотографий, разложенных на столе, на Кена глядел немолодой толстогубый негр. Глубокие, как шрамы, морщины. Равнодушные глаза, поблескивающие на застывшем старом испитом лице. Из-за пьянства Уилл выглядел старше своих лет. У него было лицо дряхлого человека, растерявшего со старостью все свои желания — одна только память о них еще живот под морщинистой кожей. Снято крупным планом, в нескольких ракурсах.

Так, значит, это и есть Уилл Хэйворд?

Имени этого человека я не знаю. Но если вам нужен негр со сто двадцать третьей улицы, который бывал в Японии, то это Джапан-Па, других таких там нет.

Кен так и ел глазами снимки.

— Это ваш знакомый? — удивленно спросила Юкико: очень уж явной была заинтересованность Кена.

Нет… А вы не могли бы дать мне эти фотографии?

Пожалуйста, возьмите. У меня все равно остаются негативы.

Большое спасибо. И советую вам обставить комнату поскучнее.

Зачем?

Чересчур привлекает.

И возбуждает?

Да как вам сказать: просто не забывайте, что это Гарлем.

Спасибо за предостережение. Но я все-таки оставлю все как есть: пока ведь со мной ничего особенного не случилось.

И не впускайте в комнату всякого, кто назовется полицейским. Я, конечно, другое дело… — шутливо улыбнулся Кен, покидая квартиру Юкико.

3

С первого взгляда, брошенного на фотографии Уилла Хойворда, Кена не покидало удивление. По очень скоро удивление перешло в подозрение.

Раньше эта мысль не приходила ему в голову. Чтобы проверить ее, Кен еще раз отправился в центральное нотариальное бюро. Там он навел справки о семье Терезы Норвуд, жены Уилла Хэйворда. Дед и бабка Терезы по матери были неграми, они приехали в Нью-Йорк с Юга в начале века. Родители ее — отец Терезы тоже был негр — жили в Гарлеме с 1943 года.

Чистокровным негром был и Уилл Хэйворд. По данным нотариального бюро, ни белых, ни азиатов среди его ближайших предков не было. Сведения о дальних предках следовало бы искать на Юге, но вряд ли там могли сохраниться какие-либо записи о давно переселившейся на Север семье негров, которых на Юге и за людей-то не считали. В Америке в отличие от Японии учет населения ведется не посемеяно, а индивидуально. При этом указывается, с кем человек состоит в браке; имзна же родителей, как правило, не указываются. Проследить родственные связи при такой системе крайне трудно. Данные о рождении Терезы и Уилла были получены при переписи населения полупринудительным путем. Наверно, они и сами не слитком хорошо разбирались в своей родословной.

А между тем из предыдущих расспросов Кену было известно, что Джонни Хэйворд был непохож на чистокровного негра. В транспортной конторе, на последнем месте работы Джонни, Кену показали его фотографию. На ней он выглядел необычно светлым, и в чертах его лица было что-то явно азиатское.

Дети от брака негров с белыми, пуэрториканцами, итальянцами встречаются часто. А вот метисы от браков негров с азиатами — вещь сравнительно редкая. «Отец Джонни служил в Японии. Что, если Джонни…» Это бы многое объяснило. Правда, Джонни родился в октябре 1950 года, примерно через десять месяцев после бракосочетания родителей. Следовательно, отец не мог привезти ого с собой из Японии.

А если Уилл сообщил ложные сведения о времени рождения ребенка? И такое нельзя было скидывать со счетов. Сейчас свидетельство о рождении выдают на основании справки присутствовавшего при родах врача, но в трущобах, где роды без врача не редкость, частенько обходятся и без справки.

А двадцать с лишним лет тому назад, сразу после войны, документы и вовсе, наверно, оформлялись кое-как. Указать в них более позднюю дату рождения было не так уж сложно. Во всяком случае, если свидетельство было выдано только на основании заявления родителей, места для сомнений более чем достаточно.

Предположим, размышлял Кен, что Джонни Хэйворд родился в Японии. По каким-то причинам его отец расстался с его матерью и забрал сына с собой, в Америку. Вернувшись на родину, он женился. И для того, чтобы выдать Джонни за сына от законной жены, указал ложную дату рождения. Что ж, весьма правдоподобно. Ио тогда мать Джонни должна жить в Японии.

Гипотеза казалась очень заманчивой. Она хорошо объясняла цель приезда Джонни в Японию. Джонни вполне мог отправиться туда для того, чтобы повидать мать. Может быть, никчемный пропойца Уилл, предчувствуя скорый конец, рассказал сыну о его настоящей матери. А может быть, Джонни знал о ней с самого начала. Уиллу все равно оставалось жить недолго. Его здоровье было подточено алкоголем, не нужный никому, он только мешал сыну жить. И он решил «утилизировать» себя самого и обеспечить сыну деньги на поездку в Японию, к матери. Кен был уверен в справедливости своего предположения.

«Приехал повидаться с матерью, а его там убили. Невеселая история», — подумал он и впервые почувствовал жалость к безвестному негритянскому парню, погибшему в чужой стране. Впрочем, Япония не была для Джонни чужой. Она была его «родиной-матерью» в буквальном смысле слова. И эта родина его убила.

Смог ли он встретиться с матерью? Должно быть, он погиб, так и не успев это сделать. Если мать узнает о его смерти, это будет для нее большим потрясением. Но вероятнее всего, она ничего не знала о его приезде.

И тут, выстроив длинный мост из собственных вопросов и ответов, Кен вздрогнул, словно от удара током, — так чудовищна была мысль, подстерегавшая его в конце моста.

«Неужели…» — Кен замер и уставился в пустоту.

Городок в глуши

1

Розыски в окрестностях Киридзуми не дали никаких результатов, как, впрочем, и розыски в более широком масштабе, предпринятые префектуральной полицией. В префектуре склонялись к мысли, что Танэ Накаяма просто-напросто поскользнулась и упала с плотины, и не скрывали своего недовольства: если бы не вмешательство полицейского управления, не пришлось бы попусту растрачивать силы и время.

В Токио энтузиазм немного поостыл. Однако здесь по-прежнему были убеждены, что гибель Танэ Накаяма не была несчастным случаем. Предполагалось, что преступник опередил полицию, зазвал свою жертву на плотину и столкнул ее вниз. Иначе оставалось необъяснимым, почему старуха семидесяти с лишним лет оказалась на плотине в такое неподходящее время. Ее, несомненно, заманил туда преступник. И жертва знала этого преступника, в противном случае она не послушалась бы его. Таким образом, между нею и преступником существовала какая-то связь.

Злосчастная командировка окончилась, но Мунэсуэ все не мог успокоиться. Перед глазами у него стояла одна и та же картина: изуродованное тело старой О-Танэ и вцепившаяся в него плачущая Сидзуэ.

«Старуху, несомненно, убил тот же человек, что и Джонни… или его сообщник», — размышлял Мупэсуэ. Опа познакомилась с убийцей, когда тот приезжал в Киридзуми в сопровождении Джонни Хэйворда. Старуха знала, что этот человек связан с Джонни. Если бы это стало известно полиции, все было бы кончено. И вот полиция напала как раз на этот, самый опасный для преступника след.

Вероятнее всего, преступник приезжал в Киридзуми в качестве постояльца. Однако старуха О-Танэ удалилась на покой довольно давно. Могла ли ее одряхлевшая память сохранить воспоминание о таком давнем госте? Разве что они встречались и позже, когда она уже не служила в гостиницах Киридзуми.

И тут Мунэсуэ обратил внимание на одно важное обстоятельство, которого прежде не замечал.

Танэ Накаяма многие годы работала на источниках Киридзуми. Но, даже перестав там работать, она продолжала жить недалеко от Киридзуми. И конечно, все считали, что она из местных. А если нет? Если она родом совсем из других мест? Теперь допустим, что преступник — земляк Танэ Накаяма… Версия насильственной смерти просто обязывает полицию начать расследование в этом направлении. Мунэсуэ немедленно обратился с запросом в полицейский участок Мацуида и выяснил, что Танэ Накаяма вышла замуж за Сакудзо Накаяму из поселка Мацуида и была внесена в его семейный список в марте 1924 года. До тех пор она жила в городе Яцуо префектуры Тояма.

«Яцуо…» Мунэсуэ погрузился в размышления. Не оттуда ли родом убийца? Старуха приехала из Яцуо более полувека назад. Что свело ее с Сакудзо Накаямой, теперь, конечно, уже не узнать. Мунэсуэ попытался представить себе, какие надежды в те далекие дни привели юную девушку в чужую семью, в незнакомые места.

Пятьдесят лет назад переехать из префектуры Тояма в префектуру Гумма означало, вероятно, почти то же, что сейчас уехать за границу. А опа переехала, хотя здесь ей не от кого было ждать поддержки, кроме мужа. Сколько пришлось ей, наверно, бороться с тоской, пока она не прижилась на новом месте. Она прошла через все это, родила детей, дождалась внуков, прожила долгую жизнь, и вот чья-то злобная рука внезапно оборвала эту угасающую уже жизнь. Да, если убийца — земляк старухи, то ему и смерти мало.

Мупэсуэ решил изложить свои соображения на совещании следственной группы.

Совещание приняло решение заняться городком Яцуо, родиной Танэ Накаяма. Если она действительно была убита, то ключ к преступлению мог отыскаться именно там: в этом городе она жила, в этом городе могли сложиться мотивы ее убийства. Однако Танэ Накаяма уехала оттуда в 1924 году. И сам по себе ее отъезд стать таким мотивом не мог. Что же это за мотив, если он выдержал полстолетия?

В Киридзуми и его окрестностях вся информация была уже собрана, и продолжать там розыск означало бы попусту тратить время. Ехать в Яцуо поручили все тем же Ёковатари и Мунэсуэ. У них уже был опыт совместной поездки, да и Яцуо выплыл на свет благодаря их усилиям. Более подходящие кандидатуры трудно было бы найти.

Путеводитель сообщал, что город Яцуо расположен на юге префектуры Тояма, граничит с префектурой Гифу, население его составляет около 23 тысяч человек. К югу от города проходит один из отрогов горного хребта Хида с вершиной Конгодо (1638 метров над уровнем моря), откуда начинаются реки Муромаки, Нодзуми и Бэссо. Они текут на север, извиваясь между горных круч и образуя кое-где долины, а затем сливаются в центре города Яцуо, давая рождение реке Ида.

Об истории города в путеводителе было сказано, что она восходит к доисторическим временам и что в ходе раскопок на его территории было обнаружено множество каменной и глиняной утвари, свидетельствующей о том, что «культура Яцуо» сложилась еще в эпоху Асука, то есть в VI–VII веках. Город вырос вокруг крепости, которую воздвиг на горе Сирогаяма владетельный феодал Сува-сакон. Яцуо играл важную роль в сношениях между провинциями Эттю и Хида, впоследствии здесь разместилась налоговая канцелярия феодального клана Тояма, расцвели ремесла: шелководство, бумажное дело. Некоторые памятники блистательной городской культуры XVII–XVIII веков до сих пор сохраняются в городе как драгоценное культурное достояние: таков, например, прославленный на всю страну ежегодный местный праздник Ова-ра-сэцу.

Добраться до Яцуо можно было самолетом либо поездом; железнодорожных маршрутов оказалось даже два, но оба о пересадкой. Полицейские выбрали новую магистраль Токайдо, по которой ходил удобный для них ночной поезд. Командировка не обещала богатого улова, а потому не допускала излишней траты времени и денег. Правда, они все же взяли спальные места: утром предстояла большая работа. Поезд отправлялся с вокзала Уэно в 21.18 и прибывал в Тояма на следующий день в 5.10 утра. Постели были уже приготовлены. Но легли они не сразу. Постояли немного у вагонного окна.

Если бы не это дело, никогда бы, наверно, нам в Яцуо не попасть, — задумчиво сказал Ёковатари, когда прозвенел звонок к отправлению и поезд плавно тронулся с места.

Ёко-сан, вы то же самое говорили и в Киридзуми, — заметил Мунэсуэ.

Да? В самом деле? — Ёковатари помолчал, словно что-то припоминая, а потом сказал: — Мне вот сейчас пришло в голову, что если б мы не поехали в Киридзуми, то старуха Танэ осталась бы жива.

Как знать. Может быть, убийца Джонни здесь ни при чем. Связь между ними пока не доказана.

Ну, сам-то ты вроде уверен, что она есть.

М-м-м…

Так вот, мы, значит, съездили себе туда, куда бы нам иначе ни за что не попасть, а старушку из-за этого убили. Дорогая плата.

По-моему, это вы чересчур.

Уж очень я тревожусь за ее внучку, Сидзуэ.

Мунэсуэ тоже думал о девушке. Она потеряла единственного близкого человека. Пожалуй, из-за Сидзуэ в конечном счете и родилась у него эта идея — поехать в Яцуо.

Преступника мы, может, и поймаем, а вот утешить девушку нам не по силам, — продолжал Ёкоцатари. Раньше такой чувствительности никто за ним не замечал.

Старушка-то была уже почтенных лет. Не умри она сейчас, так все равно недолго бы протянула.

Завидую твоей рассудительности.

У меня родных и близких нет, я привык к одиночеству. И потом, не зря говорят — любая боль проходит. Все равно каждый живет сам по себе.

А ты жениться не собираешься?

Друг о друге они знали не много, но Ёковатари как-то слышал, что Мунэсуэ холостяк.

Когда-нибудь можно и жениться, но пока что-то не хочется.

Женишься, дети пойдут, по-другому станешь думать.

Ну, женюсь, ну, заведу детей — да только они тоже будут каждый сам по себе. Всю жизнь я ведь не смогу при них быть.

Да, конечно, люди рано или поздно расстаются, но зато большую часть жизни рядом с тобой будет семья.

Вот именно, рядом. А я как был, так и буду сам по себе. Знаете, родные, друзья — это как эскадрилья в полете.

Эскадрилья?

Ну да. Если с одним самолетом что-то случилось: мотор отказал, пилот ранен, — другие ему не помогут, за руль чужого самолета не сядешь. В лучшем случае будут лететь рядом и подбадривать.

Ну что ж, и то хлеб!

Подбадривать — это все равно что ничего. Сколько ни подбадривай, а мотору и пилоту крышка. Если кто и удержит самолет в воздухе, так только он сам.

Сурово рассуждаешь.

Как ни посмотри, а жизнь — это полет в одноместном самолете. Если что-то с ним не в порядке, к товарищу в кабину не перелезешь…

Пока они так разговаривали, стоя в коридоре, огоньки за окнами поезда стали проноситься все реже и реже. Вероятно, началась префектура Сайтама. Все пассажиры уже разошлись по своим местам.

— Ну что ж, пойдем-ка и мы спать. А то вставать рано, — зевнул Ёковатари, и разговор закончился.

2

Поезд прибылв Тояма с опозданием на пять минут. Было еще темно. Здесь, на станции, им предстояло ждать поезда на Яцуо.

— А в Тояма холодней, чем в Токио. Хотя так и должно быть, — поежившись, сказал Ёковатари.

После теплого поезда северный воздух казался особенно леденящим.

— До отхода нашего поезда еще минут сорок. Давайте где-нибудь посидим.

Они поискали в здании вокзала кафе, но в этот ранний час все еще было закрыто. Идти в город не было времени. Умывшись, они расположились в зале ожидания и, дрожа от утреннего холода, стали дожидаться поезда.

Местный поезд резко отличался от того, на котором они только что приехали. Вагонов у него было всего четыре или пять, да и те — полупустые. Немногочисленные пассажиры, непонятно куда и зачем собравшиеся в такую рань, дремали на скамьях.

— А мне что-то спать совсем не хочется, — бодро заявил Ёковатари.

После умывания холодной водой и прогулки на свежем воздухе они чувствовали себя прекрасно

Вы хорошо спали? — спросил Мунэсуэ коллегу.

Не очень. Я редко езжу ночью и не привык спать в поезде.

Я тоже. Но все-таки спальные вагоны удобные.

Конечно. А то бы всю ночь тряслись сидя, представляешь? Как потом работать?

Кстати, этот поезд приходит в Яцуо в шесть девятнадцать. Рановато. Что будем делать?

Да, в это время все учреждения еще закрыты. Может, лучше было бы спокойно посидеть в Тояма?

Давайте заглянем в участок.

Дежурный там, конечно, есть, но все же неудобно беспокоить людей ни с того ни с сего. Дело же не срочное. — Ёковатари представил себе горную глушь, небольшой полицейский участок и дежурного, который спит себе мирно, не ведая, что еще немного — и его покой будет нарушен инспекторами из Токио, которые явятся ни свет ни заря, неся с собою запах крови. «Вот уж переполошатся, бедняги!» — подумал он и сказал: — Зайти туда, безусловно, придется, но лучше попозже.

— Пожалуй.

Пока они так разговаривали, поезд тронулся. В полутьме за окном тянулась равнина, белая, словно устланная снегом. Городские кварталы остались позади, и только где-то на горизонте уныло мерцали огоньки одиноких домов.

Время от времени поезд останавливался на станциях. Двое-трое пассажиров сходили, их сменяли новые. Поезд неторопливо катился по равнине в сторону гор.

Редкие огоньки гасли один за другим. Утро постепенно вступало в свои права, и пейзаж за окном становился все резче. Начинался угрюмый северный день с тяжелыми облаками.

— Нам на следующей, — сказал Ёковатари, прочитав название станции, от которой поезд только что отошел.

Дорогу обступили горы. Дома стали попадаться чаще. Кое-кто из пассажиров начал готовиться к выходу. После Тояма это был первый город. Наконец поезд остановился у платформы с надписью: «Эттю. Яцуо». Пассажиры сошли на короткую, явно не предназначенную для больших составов платформу.

— Ну вот, накопец-то, — с облегчением вздохнул Ёковатари и окинул взглядом своих бывших попутчиков — судя по всему, местных жителей. Издалека прибыли, кажется, только они с Мунэсуэ.

Вслед за остальными пассажирами они прошли по мостику над путями, вышли из вокзала — и вдруг оказались одни. В мгновение ока кучка пассажиров рассосалась: зябко ссутулившись, все они устремились куда-то по своим делам.

Приняв и тут же проводив горстку новоприбывших, привокзальная площадь опять погрузилась в тишину. Городок еще не проснулся. Только арка с надписью «Добро пожаловать» встречала их по долгу службы. Магазинчики на площади были наглухо закрыты, и улица, начинавшаяся отсюда, была пустынной. Только вдалеке медленно переходил на другую сторону какой-то старик с собакой.

— Да, рановато мы приехали, — вздохнул Ёковатари, глядя на безлюдную привокзальную улицу, протянувшуюся двумя рядами низких домов.

Никакие кафе, конечно, еще не работают. Может, заглянуть вон в ту гостиницу, разбудить их, пускай завтраком покормят, а?

Ну что ж…

Они постучались в дверь гостиницы «Мията», как гласила вывеска. Неплохая идея: позавтракать и заодно разузнать про город у гостиничного персонала.

По плану операции предполагалось прежде всего пойти в мэрию, найти там семейный список Танэ Накаяма и попытаться отыскать ее родных. Если родных не осталось, то, может быть, найдется кто-нибудь, кто помнит ее. Разумеется, это почти безнадежно: Танэ уехала отсюда пятьдесят с лишним лет назад.

Они и прежде не возлагали на этот город особых надежд, а вид пустынной привокзальной площади и вовсе привел их в уныние. В завтраке им отказали, однако они продолжали настаивать и в конце концов добились своего. Правда, пришлось ждать около часа.

Что это вы рано так пожаловали? — с любопытством спросила молоденькая служанка, накрывавшая на стол.

Из Токио других поездов нет.

Ой, так вы из Токио!

Мунэсуэ никак не предполагал, что в век телевидения упоминание о Токио может вызвать такую наивно-восторженную реакцию. Телевизор мгновенно приносит столичные моды в самые далекие уголки Японии, и они приживаются в провинции едва ли не скорее, чем в больших городах. Взять хотя бы эту служанку: внешне она ничем не отличается от девушек с токийских улиц.

Что же в этом удивительного? — улыбнулся Мунэсуэ.

Я очень хочу в Токио. Или еще куда-нибудь — лишь бы отсюда уехать.

Почему? Тут так тихо, красиво. Я бы, например, только рад был поселиться в таком уютном городке.

Это вы потому так говорите, что никогда тут не жили. А я вот хотела бы туда уехать, где меня никто-никто не знает. А то выйдешь на улицу — кругом одни знакомые. Так и живешь всю жизнь среди одних и тех же людей, прямо противно.

Ну, приедешь ты в большой город, поселишься в большом доме, и что? Заболеешь — никто не придет тебя проведать, умрешь — никто и знать не будет. Никому не нужна, одна в целом свете… Такая жизнь тебе по душе?

— Мне просто здесь не нравится. Городок с кошкин лоб, самые заветные твои тайны каждому известны. Что с того, что здесь тихо и спокойно? Зато ничего нового, скучно. Лучше я помру где-нибудь на большой дороге, а на мир погляжу. Если бы кто согласился увезти меня отсюда, я бы за ним так и полетела.

Девушка говорила с такой горячностью, что, казалось, позови ее сейчас Мунэсуэ — она, не раздумывая, пойдет и за ним.

«Опасно, опасно так думать», — хотел сказать Мунэсуэ, но удержался. Сказать-то можно, да разве она услышит? Так уж устроена молодежь: бредит большими городами и, пока не обожжется, не поймет, как хорошо на родине. А расплата за юношеские мечты — собственная жизнь. Вот Сидзуэ, внучка Танэ Накаяма, рассуждала совсем по-другому. Но как знать, быть может, ее бабушка, оставляя родные места, думала так же, как эта служанка…

Ой, заговорилась я, завтрак остынет. Простите, пожалуйста. — Девушка, смутившись, начала накладывать в чашки рис. Аппетитно запахло супом из соевых бобов. — А по какому вы делу из Токио приехали? — спросила вдруг она.

Нужно кое-что выяснить, — сказал Мунэсуэ. — Ты не слыхала о такой женщине — Танэ Тании-сан? Родом она из этого города, но уже лет пятьдесят, как уехала. Это, конечно, было еще до тебя, но, может быть, ты о ней слышала от родителей, дедушки или бабушки?

Тании была девичья фамилия старухи Танэ.

Мунэсуэ задал свой вопрос на всякий случай, почти не надеясь на ответ, но, как ни странно, девушка вдруг улыбнулась.

Так ты ее знаешь?

Да ведь моя фамилия тоже Тании.

Ты тоже Тании?!

В нашем городе у многих такая фамилия.

А может, она твоя родственница?

У нас тут полгорода родственники. Если приглядеться как следует, все в родстве друг с другом. Надоело ужасно.

Ну, так не знаешь ты это имя — Танэ Тании?

Нет, пожалуй, не знаю.

Мунэсуэ и Ёковатари переглянулись: делать нечего, придется идти в мэрию.

Пока они завтракали, привокзальная площадь заметно оживилась. Приближался час пик. Народу становилось все больше. Одни приезжали, другие уезжали. Уезжавших: студентов, служащих — почти все они ехали в Тояма — было, однако, больше. То и дело отходили с площади автобусы, много было и машин.

Городок наконец проснулся. Пора было идти в мэрию. Расспросив у служанки дорогу, они прошли до конца привокзальную улицу с низенькими домишками, вышли на перекресток в форме буквы «Т» и повернули направо к реке. Здесь была развилка. Левая дорога вела на мост. Река показалась им довольно широкой. Камешки на дне виднелись отчетливо — хоть пересчитывай. Это и была река Ида. На бетонном мосту стоял столбик с вырезанным на нем названием: «Мост тринадцати камней».

Облака рассеялись, засияло солнце. Солнечные лучи, отражаясь от поверхности воды, слепили невыспавшихся путников. Они остановились у моста, чтобы полюбоваться рекой и городом. Здесь кончалась равнина Тояма и начинались горы. Город стоял как раз на границе между ними, у самой кромки гор. Река Ида разделяла ого пополам, держа свой путь на север, к заливу Тояма.

Строгие ряды невысоких, крытых черепицей домов, лишь изредка прерываемые современным многоэтажным зданием, делали город очаровательно-старомодным. Кончится утренняя суматоха, и город снова будто погрузится в сон. Старая добрая провинция, забытый, глухой уголок Японии.

Подумать только, есть, оказывается, еще такие городки, — щурясь от солнца, сказал Ёковатари.

Всюду машинная цивилизация дала себя знать, а сюда будто и не заглядывала. Автомобилей почтя не видно.

Машинная цивилизация никого не обходит стороной. Автомобилей и тут с каждым днем все больше. Не сегодня-завтра отравят реку, испортят всю эту прелесть. Впрочем, во многом это зависит от самих жителей.

Как раз в этот момент по мосту пронеслось несколько тяжелых грузовиков, буквально извергавших клубы дыма. Грузовики вернули инспекторов к действительности.

К мэрии нужно было идти через мост, а затем направо и вверх по склону. Она размещалась в красивом небольшом здании из железобетона. Это был тот редкий случай, когда современная постройка вполне гармонично вписывалась в общую картину старинного городка — возможно, потому, что ее специально сделали невысокой — двухэтажной. Мэрия походила не столько на государственное учреждение, сколько на виллу.

Они вошли в приемную и направились к окошку с надписью «Отдел регистрации населения». Там сидела молодая женщина в свободном рабочем халате, какие в Токио сейчас почти уже не носят. Мунэсуэ предъявил ей служебное удостоверение и изложил суть дела.

— Танэ Тании-сан? — удивилась женщина, которую полицейское удостоверение и упоминание о двадцать четвертом годе, казалось, несколько обескуражили. Хотя больше, наверно, полицейское удостоверение, потому что само по себе обращение к старым семейным спискам — дело довольно обычное. — Подождите минутку. — Женщина повернулась к ящику с регистрационными книгами и вытащила одну из них. — Вот. Танэ Тании. Были прописана на улице Камисин, дом номер двадцать семь, по восемнадцатого марта двадцать четвертого года вышла замуж и уехала в префектуру Гумма.

Эти данные в точности совпадали с данными, полученными в марии поселка Мацуида. Родители Танэ давно скончались. Она была единственным ребенком в семье, что по тем временам случалось нечасто, старший брат Танэ заболел и умер в семилетнем возрасте. Отец ее тоже родился в Яцуо. Братьев его и сестер, как явствовало из записей, тоже давно не было на свете, что, впрочем, было вполне естественно. Выяснилось, однако, что в квартале Фукудзима до сих пор проживает дочь младшего брата отца, то есть двоюродная сестра Танэ. Звали ее Ёсино, фамилия по мужу Омуро. Не обратиться ли к ней? Вдруг она знает о Танэ что-нибудь важное? Попросив на всякий случай в отделе регистрации копию семейного списка Танэ и узнав, как пройти на улицу Камисин, где жила Танэ, и как разыскать Есиио Омуро, Ёковатари и Мунэсуэ покинули мэрию.

Улица Камисин оказалась торговой улочкой. Родного дома Танэ давно уже не существовало, на его месте была устроена автостоянка. Инспекторы попытались расспросить о семействе Тании хозяев стоянки, державших по соседству рыбную лавку, но те ничего не знали. До появления этих людей участок, на котором некогда стоял дом, успел сменить несколько владельцев. Сейчас здесь был один из самых оживленных районов Яцуо, но о людях, живших на старой улочке полвека назад, даже памяти не осталось. В маленьком сонном городке, как и всюду, шла жизнь, сменялись люди, и их дела и заботы беспощадно уничтожали следы дел и забот прежних людей. Ныне живущим недосуг думать о тех, кто свое отжил.

Ёковатари и Мунэсуэ вдруг остро почувствовали, как жестоко устроена жизнь.

Оставалось навестить Ёсино Омуро, единственного человека, который мог еще помнить Танэ. Квартал Фукуд-зима представлял собой новый жилой массив, выросший вблизи вокзала. Судя по номеру дома, двоюродная сестра Танэ жила где-то недалеко от гостиницы, давшей им приют сегодня утром. Заметив невдалеке полицейский пост, инспекторы направились к нему, чтобы уточнить дорогу. Оказалось, что дом, который они ищут, и есть гостиница.

Гостиница называется «Мията», а фамилия хозяина — Омуро, — объяснил полицейский. Гости из Токио так понравились ему, что он вызвался проводить их до места.

Что, уже все выяснили? — удивилась служанка, увидев их. Уходя, они предупредили, что, может быть, за ночуют в гостинице, но сейчас ведь не было еще и двенадцати дня.

Да нет. Скажи-ка, есть у вас тут Ёсипо Омуро-сан?

Ёсино? Может, это моя бабушка?

Очень может быть.

По возрасту кузина Танэ вполне могла быть бабкой этой девушки. И значит, девушка была не служанка, а родственница хозяев.

У вас к бабушке дело?

Хотелось бы с ней поговорить.

Она в задних комнатах живет. А какое у вас к ней дело?

Это полиция из Токио. Позови-ка скорей хозяйку, — распорядился полицейский.

Девушка, сгорая от любопытства, побежала за хозяйкой. Та не заставила себя ждать.

— Наша бабушка что-нибудь натворила? — с испугом спросила хозяйка. Визит сыскных агентов в таком городке — событие, конечно, чрезвычайное.

Нет-нет, мы просто хотели бы у нее кое-что узнать, не волнуйтесь, пожалуйста, — успокоил ее Мунэсуэ.

Ну, слава богу. А что, очень важное дело, раз вы специально из Токио к ней приехали? — В голосе хозяйки все еще звучал испуг и настороженность.

Да нет, ничего особенного. Видите ли, в мэрии мы узнали, что ваша бабушка — двоюродная сестра Танэ Тании-сан, — сказал Мунэсуэ, внимательно следя за выражением лица хозяйки.

Но имя пе произвело на нее никакого впечатления.

— Бабушка немного глуховата, но, в общем, здорова, — сказала она, провожая посетителей в задние, жилые комнаты. Вежливый тон Мунэсуэ, кажется, помог ей справиться с испугом.

Ёсино нежилась на солнышке у себя в комнате, на коленях у нее лежала кошка. Она производила впечатление тихой, доброй старушки. В комнате было светло и чисто, видно было, что в семье о ней заботятся.

— Бабуля, к нам гости из Токио, — обратилась к Ёсино хозяйка, умолчав, впрочем, о том, что гости из полиции.

По всему было видно, что старая женщина доживает свои дни спокойно и счастливо. И полицейские вдруг подумали о том, как непохожа ее судьба на судьбу Танэ, с юных лет жившей среди чужих людей и погибшей ужасной смертью. Казалось бы, близкие люди, а такие разные судьбы…

— Из Токио? Ко мне? Да неужто в самом деле? — встрепенулась Ёсино.

Инспекторы представились и очень деликатно, боясь встревожить старуху, спросили ее о Танэ Накаяма.

А, О-Танэ-сан! Ну как же, как же! — обрадовалась старая женщина.

Значит, вы знаете О-Танэ-сан? — уточнил Мунэсуэ.

Как не знать, мы ведь росли вместе, как сестры. Вот только вестей от нее давно нет, как она, жива-здорова?

Ёсино не знала, что Танэ погибла, и Мунэсуэ подумал, что говорить ей об этом не стоит.

— Собственно, мы хотели у вас узнать: как получилось, что О-Танэ-сан уехала в Гумма? — спросий он.

Ох, О-Танэ была такая бедовая, все ей чего-то не хватало. Вот и решила уехать. Не то чтоб ей тут не нравилось, а просто хотелось на новое место.

Как она познакомилась со своим мужем, Сакудзо Накаямой?

Этого я точно не знаю. Пошла работать на фабрику в Тояма, там вроде и познакомилась.

А Накаяма-сан тоже работал на этой фабрике?

Работал, работал. Когда она закрутила с ним любовь, дядюшка с тетушкой рассердились — вспомнить страшно: как это, мол, неизвестно с кем, человек, мол, чужой… Ну, вот они и сбежали.

Сбежали?

Они еще не поженились, а уж глядь — ребеночек. Дядюшке с тетушкой как объяснить? Начнут спрашивать, от кого, какого роду-племени. Вот и убежала она с Нака-ямой — как была, тяжелая.

Вероятно, этот ребеночек стал впоследствии отцом или матерью Сидзуэ.

Стало быть, они поехали в Гумма и там поженились, так?

Поначалу родители рассердились, хотели наследства лишить, а как узнали, что у дочки ребеночек родился, внучонок все-таки их, небось простили. А выписалась она отсюда не сразу, как сбежала, года через два. Это теперь молодежи все нипочем, а тогда ведь какая храбрость нужна была…

Ёсино не знала, какой конец был уготован героине этой любовной истории. И в ее голосе сквозила зависть к двоюродной сестре, без оглядки побежавшей за своей любовью.

Вы сказали, что О-Танэ-сан давно не шлет вам вестей. А что, раньше она писала?

Писала иногда. Вспомнит — напишет.

А часто писала?

В последний раз письмецо пришло лет десять назад. А может, двадцать… — Ёсино задумалась, перебирая свою длинную, но, вероятно, не слишком богатую событиями жизнь.

О чем было то письмо?

Да как вам сказать. О том, как живет, точно-то ее помню о чем.

Письмо, наверное, не сохранилось? — спросил Мунэсуэ скорее для порядка. Как-никак, прошло не меньше десятка лет. А может быть, и много больше. Однако Ксино вопрос не удивил.

Может, и сохранилось. В комоде надо поискать, Я, как старая стала, все берегу, ничего не выбрасываю.

Так поищите, пожалуйста, очень вас просим.

Неужто будет прок от старой бумажки?

Будет обязательно. За этим мы и ехали.

Ну погодите, я сейчас. — Есино прогнала кошку и поднялась с неожиданной легкостью. Сидя, она производила впечатление сгорбленной, но оказалось, что годы

почти не согнули ее. — О-Син-тян, пособи-ка мне, — позвала Ёсино девушку. Та все это время слушала разговор, стоя за спиной у хозяйки и сгорая от любопытства.

Видимо, профессия гостей не только не отпугивала ее, а, напротив, дразнила воображение.

Давайте поищу, — отозвалась О-Син, очень довольная тем, что Ёсино своей просьбой как бы узаконила ее присутствие в комнате.

Они вышли в соседнюю комнату, там что-то зашуршало и зашелестело, и вскоре Ёсипо вернулась с пачкой старых писем в руках.

Вот, нашлись, — радостно объявила она.

Неужели нашлись? — Полицейские невольно затаили дыхание. Вдруг в письмах Танэ есть какие-нибудь сведения о Джонни Хэйворде или убийце?

Тут у меня самые памятные письма, берегу я их, — объяснила Ёсино. — От нее, по-моему, тоже есть. Вижу- то я худо, мелко читать не могу.

Письма пожелтели и, казалось, вот-вот рассыплются.

Можно взглянуть?

Глядите, глядите…

Мунэсуэ разделил пачку на две части, отдал одну Ёко-ватари, и они начали просматривать письма.

Это было письмо или открытка? — спросил Мунэсуэ.

О-Танэ-сан все больше открытки присылала.

Обратный адрес там был?

Да. она ясно пишет, вы разберете.

Сколько тут примерно ее писем?

— Не то три, не то четыре. Были еще, да потерялись.

Судя по датам, письма в пачке двадцати-тридцатилетней давности.

Когда я молодая была, мне парни часто цидулки писали, а как вышла замуж, все сожгла, — погрузилась в воспоминания старуха.

Бабушка, а цидулка — это что такое? — спросила О-Син.

Гляди-ка, она, оказывается, и слова такого не знает, — удивилась Ёсино. — Тебе что, парни не писали никогда?

А-а, записочка! Кто ж теперь этим занимается? Теперь телефон.

Пока Ёсино и О-Син вели этот разговор, Мунэсуэ и Ёковатари тщательно просматривали обратные адреса на конвертах. Пачки в их руках становились все тоньше и тоньше.

3

— Вот оно!

Этот возглас вырвался у Ёковатари в тот момент, когда в его пачке оставалось всего несколько писем.

Нашли? — Мунэсуэ уже почти не надеялся на удачу и потому едва поверил своим ушам. Ёковатари держал в руках пожелтевшую открытку.

От Танэ Накаяма, почтовое отделение Мацуида.

Каким годом помечено?

Восемнадцатое июля сорок девятого года, давненько! — воскликнул Ёковатари. Они принялись читать. Чернила выцвели, но разбирать округлый женский почерк было нетрудно.

«Прошу простить за долгое молчание. Как поживаешь? У меня все благополучно, а что нового у вас в Яцуо? Недавно у нас останавливалась одна удивительная особа — по выговору, как я поняла, родом из Яцуо. Так приятно было снова послушать, как по-нашему разговаривают. Вспомнила родные места…»

Далее шел текст на малопонятном местном диалекте. Других писем от Танэ не обнаружилось.

Кто же этот человек из Яцуо? — обратился Мунэсуэ к Ёсино. — О-Танэ-сан больше ничего не писала вам об этом постояльце?

Больше ничего.

Ты что, думаешь, он имеет отношение к делу? — спросил Ёковатари у Мунэсуэ.

Трудно сказать… Но меня заинтересовала одна вещь.

Какая же?

Тут написано, что приезжала «одна удивительная особа», которая, судя по выговору, родом из Яцуо.

Ну и что?

Получается, что старуха Танэ — тогда, правда, еще не старуха, — впервые увидев этого человека, сочла его почему-то удивительным.

Но в письме же сказано, что он был из Яцуо. Может быть, поэтому?

Вряд ли. Просто он с первого взгляда чем-то поразил Тана Накаяма.

С первого взгляда, говоришь?

Да. Насколько можно судить по письму.

Но ведь на горячие источники приезжают отдыхать самые разные люди. Чем же мог этот человек так поразить старуху?..

Может, он был какой-нибудь знаменитостью?

Тогда бы вряд ли обыкновенная служанка могла запросто с ним разговаривать. Непонятно, в чем тут дело.

В Джонни Хэйворде, я думаю.

Ты хочешь сказать, что сам Джонни Хэйворд отдыхал тогда в Киридзуми?

Но ведь давно было установлено, чго Джонни никогда раньше не приезжал в Японию, да и вообще к тому времени еще не успел родиться.

Нет, конечно, но не приезжал ли кто-то из его родных? Какой-нибудь иностранец?

Да ведь О-Танэ-сан ясно написала, что это был человек из Яцуо. Не может же иностранец быть человеком из Яцуо.

Верно, но таким человеком мог быть спутник иностранца.

Перед Ёковатари словно занавес раздвинулся. Все это время он думал лишь об одном каком-то близком Джонни человеке. Однако ничто не мешало допустить, что таких близких людей было несколько.

— Значит, в Киридзуми приезжали вместе иностранец и японец родом из Яцуо?

— Наверно, именно это и показалось О-Танэ-сан удивительным.

— Некий родственник Джонни с человеком из Яцуо…

Хотя полной уверенности в этом нет, но письмо вполне допускает такое толкование.

Допускает, конечно. И тогда ясно, что О-Танэ заткнули рот, потому что она много знала.

Следовательно, если мы вплотную займемся Яцуо, то выйдем на убийцу.

Однако нет доказательств, что эта «удивительная особа» и есть убийца или хотя бы что она имеет отношение к убийце. В конце концов, у нас в руках всего лишь открытка двадцатилетней давности.

Ёковатари не любил поспешных умозаключений.

Итак, в результате поездки они раздобыли всего лишь одну старую открытку. Поможет ли она разыскать человека, который когда-то давно уехал из Яцуо? Опять возникло чувство, что ниточка, которую вытягивали с таким трудом, вот-вот оборвется. Сколько раз уже обрывалась она. И всякий раз рука нащупывала ее конец и тянула, тянула. Но теперь они, пожалуй, и правда в тупике. Надежды удержать ниточку никакой.

Как же мы с этим поедем в Токио? — спросил Мунэсуэ.

Ничего не поделаешь. Розыск есть розыск, — ободрил товарища Ёковатари. Однако видно было, что он разочарован не меньше Муносуэ.

Домой они могли ехать пассажирским поездом после обеда или же вечером, но, не добившись успеха, они ощущали такую страшную усталость, что у них не было ни настроения, ни сил трястись в вагоне всю ночь.

Решив переночевать в гостинице «Мията», Ёковатари и Мунэсуэ отправились после обеда в полицейский участок Яцуо. Полицейский оказал им любезность, проводив до гостиницы, и не зайти в участок было неудобно. Кто знает, может быть, им еще понадобятся услуги здешней полиции.

Полиция размещалась рядом с мэрией. Выйдя оттуда, инспекторы направились в парк на горе Сирогаяма, чтобы с высоты взглянуть на город. Здесь еще сохранились следы крепости, которую построил Сува-сакон. Осеннее солнце уже клонилось к горам на западе. Перед ними развернулась панорама вечернего города. Между невысокими домиками вечерним туманом стелился дым из труб, и от этого улицы казались еще уютнее.

Дома перемежались кучками деревьев. Среди домов вилась багровая от закатных лучей река и, словно правильной формы зеркала, сверкали не то болотца, не то лужи. Завороженные их блеском, они дождались, пока село солнце и все погрузилось в сумерки. Только тогда стало ясно, что это сверкали крыши.

Над головой простиралось глубокое ясное небо последних дней осени. Остатки дневного света медленно стекали, словно мед, к его западному краю, но в зените розовыми мазками на темно-синем полотне еще горели несколько перистых облачков. Вечер был безветрен и безмятежен.

На вершину горы Сирогаяма вела пологая лестница. Ее с обеих сторон обступали осыпавшиеся вишневые деревья, ступени были выстланы сухими листьями, как мягким ковром. Деревья окутывал легкий ароматный дымок: должно быть, где-то жгли опавшие листья.

По лестнице, взявшись за руки, спускались двое: отец и сын. Отцу было лет тридцать пять, ребенку — года три-четыре. Они прошли мимо; на макушке ребенка желтел, видимо упавший с дерева, листок. Отец и сын удалялись молчаливо и грустно.

«Должно быть, они остались одни», — подумалось Му-нэсуэ. Он еще долго смотрел им вслед, пока его не окликнул Ёковатари:

Что случилось?

Да нет, ничего, — смущенно пробормотал Мунэсуэ. Лестница кончилась, и они очутились на вершине горы.

Отсюда открывались широкие дали. Пока они шли к вершине, вечерняя заря почти совсем угасла, и теперь город предстал перед ними россыпью огней в густой тьме. Огни были теплые, оранжевые, и хотелось думать, что возле каждого из них сейчас кто-то мирно отдыхает от дневных забот. Отсюда были хорошо видны покрытые снегом вершины невысоких гор. Очевидно, это были горы Татэяма и Сираяма, окружающие равнину Тояма, подобно ширмам. Небо над горами еще светилось синим сумеречным светом, храня последние отблески заката.

— Такие города располагают к сентиментальности…

Ну да, кажется, будто это твоя далекая милая ро

дина… или как там говорится…

Мунэсуэ-кун [283], а где твоя родина?

Моя — Токио.

Я тоже в Токио родился.

Выходит, у нас с тобой никакой «далекой родины» нет…

Чего нет, того нет. Впрочем, молодые с этой родины бегут. Не желают сидеть у мамы под крылышком.

Вероятно, такая уж это вещь, родные места: не уедешь — не полюбишь.

Если уедут и не пожалеют, что уехали, может быть, это так и останется им непонятным. А вот если уедут и в жизни им придется несладко, тогда другое дело.

А не хотелось бы, чтобы эта девочка из гостиницы, О-Син-тян, что ли, ее зовут, смогла так легко расстаться с родными местами. — Мунэсуэ вспомнил круглощекую и большеглазую О-Син-тян из гостиницы «Мията».

Неплохо бы повернуть назад, в гостиницу. Я ужас но продрог, и есть хочется, — сказал Ёковатари, передернув плечами. Поднимался ветер.

На следующий день Ёковатари и Мунэсуэ утренним поездом уехали из Тояма. Около пяти часов пополудни поезд пришел на вокзал Уэно. С невеселыми мыслями они отправились в управление и доложили инспектору Насу о том, что поездка не дала никаких результатов.

— Как знать, а вдруг это и есть наилучший результат, — утешал их Насу. Он разглядывал открытку Ёсино Омуро. Как бы то ни было, пока она не помогла следствию продвинуться ни на шаг.

Решительные действия

1

Кунио Морито легко установил, что Кёхэй Коори уехал в Америку, но дальше выяснения этого факта дело не шло. А Ниими нетерпеливо требовал результатов. Он будто не хотел понимать, что забраться в чужой гараж не такое уж безобидное предприятие. Кроме того, неизвестно, держит ли Кёхэй машину в отцовском гараже.

Но Ниими и слышать ничего не хотел.

Морито-кун, в чем дело, что ты копаешься?

Вторжение со взломом как-никак.

Можно подумать, ты только сейчас это понял. Но ты ведь красть не собираешься. Даже если тебя поймают, не беда. Скажешь, что спьяну заплутался. Вот и все.

Поймают-то меня…

Ты на это шел. Подумай, половина дела уже сделана.

Я понимаю.

А если понимаешь, то действуй. Не может быть, чтобы Кёхэй вдруг ни с того ни с сего взял да уехал в Америку. Впрочем, если тебе это дело не с руки, я найду к кому обратиться.

Ниими давал понять, что он может порвать свои отношения с Морито.

Господин Ниими, не будьте так бессердечны. Вспомните, разве я подводил вас хоть раз?

Вот и впредь не подводи.

Морито не оставалось никакого выбора. Ему и раньше не раз приходилось браться за малоприятные дела. Но забираться в чужой дом, как грабитель… Такого еще не было!

Тем не менее отношения с Ниими значили для Морито чрезвычайно много. Можно сказать, что именно эти отношения служили основой его блестящих деловых успехов. Вот и теперь — если только Ниими использует их оборудование, фирма, в которой работает Морито, получит колоссальные прибыли. А это непосредственно отразится на положении и заработках самого Морито.

Что бы ни стояло за просьбой Ниими, подводить его ни в коем случае нельзя. Морито наконец решился. Да и как иначе все узнаешь?

«Если меня поймают в гараже, это все-таки не то, что забраться в дом», — утешал себя Морито.

Особняк Ёхэя Коори находился в глубине второго квартала района Тиёда, недалеко от-императорского дворца. По соседству располагались иностранные посольства, роскошные особняки и виллы. Но даже в этом фешенебельном районе особняк Коори заметно выделялся. Он был построен Ёхэем на доходы от сталелитейного завода и представлял собой современное здание, имитирующее средневековый английский стиль: деревянные колонны, балки и стропила эффектно выделялись на фоне белых каменных стен, а крутой скат и высокий гребень крыши подчеркивали своеобразную красоту здания. Железобетонная ограда и ворота, обитые железом, выглядели весьма внушительно. Сбоку виднелась калитка. Ворота, вероятно, открывались лишь во время официальных приемов или когда нужно было пропустить автомобиль.

Гараж находился в первом этаже. У него была складная поднимающаяся дверь. Подойти к гаражу можно было, только перебравшись через ограду. И это смущало Морито. Слава богу, хоть собаки во дворе не было.

И вот глубокой ночью Морито приступил к делу. Опасаясь быть пойманным, Морито оделся самым обыкновенным образом. Вздумай он нацепить маску или нарядиться во все черное, кто поверит, что он «заплутался»? Морито захватил с собой фонарь и фотокамеру, чтобы заснять обнаруженные улики. В три часа ночи он стоял перед домом Коори. В доме было темно, весь квартал погрузился в глубокий сон. Даже собаки не лаяли. Ночь была темная и безлунная.

Морито еще днем высмотрел местечко в ограде, где выкрошился бетон. В образовавшуюся выбоину вполне можно было поставить ногу. Как и следовало ожидать, эта выбоина сослужила ему хорошую службу. Он вскарабкался на ограду, так что голова его оказалась на уровне верхнего ее края. Морито прислушался — в доме было тихо, все спали; тогда он подтянулся на руках и легко перемахнул через ограду. Пересек зеленую лужайку и подошел к гаражу. Складная дверь была спущена. Он осторожно подвигал ее и обнаружил, что она не заперта. Морито довольно усмехнулся. Теперь ничего не стоит проникнуть в гараж. Он приподнял дверь ровно настолько, чтобы ему хватило места проползти в образовавшуюся щель, влез в гараж и опустил за собой дверь. Не надо, чтобы свет был виден снаружи.

— Вот она! — Он невольно вскрикнул и, испугавшись, зажал рот рукой.

Рядом с большим автомобилем Ёхэя Коори стоял «G.T.6», обтекаемые формы делали его похожим на гоночную машину. По-видимому, автомобиль еще не ремонтировали. Морито зашел спереди и принялся внимательно его осматривать, хотя тщательного осмотра и не требовалось: на переднем бампере и решетке радиатора ясно виднелись вмятины. Теперь Кёхэй у них в руках. Предположение Морито оказалось правильным. Еле сдерживая охватившее его торжество, Морито навел фотоаппарат и щелкнул затвором. Вспышка была салютом в честь его победы.

Синко Тании услышала сквозь сон какой-то шорох и открыла глаза. Она вгляделась в светящийся циферблат наручных часов, лежавших на столике у изголовья. Было три с чем-то. Что могло разбудить ее в такое время?

Синко лежала в темноте и прислушивалась. В доме стояла тишина, не было слышно ни звука. Хозяйка уехала в командировку, и дома оставались только хозяин и барышня. Но они, по всей видимости, крепко спали.

«Послышалось мне, что ли?..» — подумала Синко и уже собиралась снова закрыть глаза, как в темноте ясно послышалась позня. Казалось, что это снует взад-вперед какое-то маленькое животное.

«Ах, вот оно что». Синко стряхнула с себя остатки сна. Звук исходил из клетки с полосатыми белками, которых держали в доме для забавы. Белки проснулись и решили «размяться». «Странно, почему белки проснулись среди ночи. А что, если в дом забралась бродячая кошка?.. Она-то и испугала белок. Надо выгнать ее поскорее, пока не наделала беды». Забота о белках лежала на Синко.

Синко встала с постели, накинула халатик. Клетка с белками находилась на треугольной площадке под лестницей, но соседству с комнатой Синко. Первый этаж — столовая, кухня, холл, гостиная, гараж. На втором этаже комнаты чозяев.

Синко зажгла свет на лестнице и заглянула в клетку. Белки ьыбрались пз пластмассового домика и прыгали по клетке.

— Эй, Ромео и Джульетта, что это на вас нашло? — позвала Синко белок. Животные были взбудоражены. С тех пор как Сипко поступила сюда на работу, она впервые видела, чтобы белки резвились среди ночи. Она огляделась по сторонам, но не заметила ничего такого, что могло бы их испугать. — Ну-ка, забирайтесь в свой домик, и спать. А то покоя от вас нет. — Синко протянула руку к клетке, и Ромео пронзительно пискнул. — Да что это с вами сделалось?

«Может, у них сейчас течка», — подумала Синко и невольно покраснела. В этот момент послышался какой-то новый звук. В нем не было ничего напоминающего беличью возню. Звук, похожий на щелчок, приглушенный щелчок. Этот звук повторился несколько раз подряд. Белки заметались по клетке.

«Что это?» — Синьо оставила клетку и повернулась в направлении загадочного звука. Похоже, что источник звука находился в гараже, рядом с ванной. Трудно поверить, что грабителям понадобилось забираться туда. Неужели кому-то придет в голову уводить машину из гаража?

Синко была любопытной девушкой и не из трусливых. Именно поэтому она решилась поехать в Токио одна-оди-нешенька, понадеявшись на дальнее родство. Все равно ей не заснуть, пока она не выяснит, что это за звук такой. Будить сторожа ей не хотелось. Потом окажется ерунда какая-пибудь — со стыда сгоришь.

В гараж можно было попасть, только выйдя из дома. Синко прошла через черный ход и приблизилась к гаражу. Странный 8вук доносился через щель в дверях гаража и сопровождался какими-то вспышками. Кроме того, дверь, плотно закрытая с вечера, сейчас была приоткрыта. Сквозь нее лился свет. В гараже такой лампы не было.

Синко заглянула в щелку. В ту же секунду ее ослепило, и она поняла, что это фотовспышка. Кто-то проник в гараж и фотографирует.

Не помня себя, Синко завопила:

— Воры!

Морито вздрогнул. Ночная тишина спящего дома придала ему уверенности, он увлекся и фотографировал вволю. А тут его как ведром ледяной воды окатило. Он нервно затоптался на месте и наткнулся на пустую канистру из-под бензина. Канистра опрокинулась с ужасным грохотом, способным, казалось, перебудить весь квартал. Шум еще больше воодушевил Синко:

— Воры! Грабители! Убийцы!

Морито в страхе заметался по гаражу. Хуже всего было то, что Синко преграждала путь к отступлению. Бежать было некуда. Загнанный в угол, Морито залез под машину и затаился. Разбуженные криками Синко, спустились со второго этажа барышня и хозяин. Прибежал и сторож с ружьем.

Что произошло? — Хозяин поднял на Синко припухшие глаза.

В гараже… вор!

Что может вору понадобиться в гараже?

Я не знаю. Но там кто-то есть.

Сторож бросился в гараж, и вскоре Морито очутился в его могучих объятиях. Между тем барышня набрала телефон полицейского участка Кодзимати, который находился в двух шагах от дома Коори. И Морито передали с рук на руки подоспевшему полицейскому.

2

Кунио Морито был задержан на месте преступления и доставлен в участок Кодзимати. В ответ на вопросы полиции он дал странные показания. Морито заявил об имеющихся у него серьезных подозрениях, что Кёхэй, сын хозяина дома Ёхэя Коори, сбил человека. Для подтверждения этих подозрений он якобы и вынужден был проникнуть в гараж Коори. Морито сообщил также, что преступление было совершено в городе К., недалеко от ворот храма, предположительно в половине третьего ночи 26 августа; имя пострадавшей — Фумиэ Оямада. Он добавил также, что соответствующий полицейский участок должен располагать сведениями, подтверждающими его слова.

Все это ничуть не оправдывало поступок Морито, но игнорировать его показания тем не менее было нельзя. Решили связаться с полицейским участком в городе К. Там ответили, что действительно аналогичное заявление поступало от мужа Фумиэ Оямада, место перед храмом было обследовано, однако никаких следов наезда не обнаружено.

И все-таки так просто сбрасывать со счетов показания Морито не приходилось. Полицейские понимали, что за спиной Морито стоит влиятельная фигура. Отношение к нему несколько смягчилось. Но поскольку полицейский участок в К. не располагал никакими данными о происшествии, кроме показаний пострадавшей стороны, ничто, собственно говоря, не свидетельствовало о преступлении. Морито, даже будучи совершенно уверенным в виновности Кёхэя Коори, не имел права самовольно забираться в гараж. Это было явным правонарушением. Тем более что в его рассуждениях концы с концами не сходились.

Даже поверив всему, что говорил Морито, полиция не имела права требовать обследования автомобиля Кёхэя Коори. Пленку, изъятую у Морито, проявили. Действительно, на машине ясно были видны вмятины. Но кто может утверждать, что это следствие наезда? Отец Кёхэя — видный политический деятель, и полиции об этом забывать не стоит.

Действительно, местопребывание Фумиэ Оямада до сих пор неизвестно. Морито утверждал, что это якобы и есть самое веское доказательство. Но нет никаких оснований связывать исчезновение Фумиэ Оямада с именем Кёхэя Коори. Кто знает, может быть, соображения личного характера вынуждают ее скрываться. Кёхэй Коори в данное время путешествует за границей. Его отец, Ёхэй, выразил желание уладить дело полюбовно, поскольку претензий к Морито он не имеет.

Полиция прикинула так и этак и решила отпустить Морито, ограничившись внушением. Отснятую пленку ему не вернули.

Во время следствия по делу Морито Синко Тании, служанку в доме Коори, несколько раз вызывали в полицию. Синко ничуть не испытывала робости в присутствии полицейских, она сама вызвалась дать показания. Похоже было, что вся эта история доставляет ей удовольствие.

Возвращаясь домой после очередного посещения полиции, Синко столкнулась в коридоре с Мунэсуэ.

— Ой, господин полицейский!

Мунэсуэ никак не ожидал увидеть в полутемном коридоре полицейского участка нарядно и ярко одетую девушку. Он решил, что она обращается к кому-то другому, и огляделся.

Господин полицейский, это я. Ну вот, вы меня совсем забыли. — Девушка определенно улыбалась ему, Мунэсуэ.

А, это ты. — Мунэсуэ наконец припомнил девушку. Ну конечно, он видел ее в гостинице «Мията». — Ты очень изменилась, я тебя не узнал.

Он внимательно посмотрел на свою собеседницу. Толстый слой косметики, новая прическа. Раньше волосы Синко свободно спускались на плечи, а сейчас они подняты на затылок и уложены в прическу, напоминающую кремовый торт. От этого лицо девушки неузнаваемо изменилось. На ней модная блузка, а юбка почти подметает пол. Никто не узнал бы в ней служанку из провинциальной гостиницы. Теперь Синко похожа на одну из бесчисленных эстрадных певичек.

Что вы меня так разглядываете? Я стесняюсь. — Девушка кокетливо изогнулась. И манера говорить стала другой, столичной.

Неужели это ты, О-Син-тяп?

Синко! Меня зовут Синко Тании.

Когда же ты приехала в Токио?

Сразу после вашего отъезда. Списалась с дальними родственниками и помчалась.

Зачем тебе… понадобилось в Токио?

Ну вот, зачем. Странный вопрос! Может, я хочу в полиции работать. Он, а я и не знала, что вы в этом участке…

Ну почему странный вопрос? Ты ведь без всякой определенной цели «помчалась» в Токио. Тебе и обратиться не к кому, если что случится.

А вот и нет! Я живу в доме депутата парламента господина Ёхэя Коори. Вернее, это дом госпожи Кёко Ясуги…

Так ты живешь в доме Кёко Ясуги?

Госпожи Кёко Ясуги. Единственной в мире госпожи Кёко Ясуги! К тому же мы с ней родня.

В самом деле? Ты родственница Ясуги… госпожи Ясуги?

Мама так говорила. Вроде она наша дальняя родственница. Она тоже родом из Яцуо. Вот я и свалилась ей как снег на голову.

Тут, говорят, в дом Ёхэя Коори забрался кто-то. Так это к вам, значит.

Мупэсуэ не имел отношения к делу Морито, но, работая в участке Кодзимати, слышал о нем кое-что.

Ну да. Я его и поймала. — Синко была очень горда собой.

Ты молодчина. Какая у нас неожиданная вышла встреча.

Вместе с вами еще один полицейский приезжал, такой, на обезьянку похож. Он тоже здесь работает?

Если бы Ёковатари-сан тебя слышал, он бы навернякарассердился, — улыбнулся Мунэсуэ простодушной болтовне Синко. Она совсем недавно в Токио, а провинциального выговора как не бывало.

Мы теперь соседи. Заходите как-нибудь. Кофе угощу, — сказала Синко и кокетливой походкой направилась к выходу.

Мунэсуэ, проводив ее взглядом, повернул к своей комнате и тут застыл, как громом пораженный. Кёко Ясуги — дальняя родственница Синко Тании! Именно так Синко и сказала: «Она наша дальняя родственница. Она тоже родом из Яцуо». Значит, Кёко Ясуги родом из Яцуо…

Итак, в июле 1949 года Танэ Накаяма повстречала в Киридзуми некоего Икс, уроженца Яцуо. Они узнали друг друга. Уроженцев Яцуо сколько угодно. Но Мунэсуэ почему-то тут же представил, что Икс — это Кёко Ясуги. Джонни Хэйворд приезжает в Токио и первым делом отправляется в «Токио бизнесмен отель». А там в это время находится Кёко Ясуги. Точнее, там располагается контора ее мужа, Ёхэя Коори.

Можно ли считать все это совпадением? Может быть, Джонни шел на встречу с Кёко Ясуги? Ну, а Ясуги приезд Джонни метал Если Танэ Накаяма знала, что означает приезд Джонни для Кёко Ясуги, то… Мунэсуэ лихорадочно думал, сопоставлял.

— Мунэсуэ-кун, что ты стоить в коридоре? О чем задумался? — вдруг послышалось сзади.

Мунэсуэ обернулся — перед ним стоял инспектор На-су. Он, видимо, только что пришел. Делиться с инспектором неожиданно возникшим предположением рановато. Вначале стоит послушать, что скажет Ёковатари.

Ёковатари, как и следовало ожидать, очень удивился, узнав, что Синко Тании живет у Кёко Ясуги.

Послушайте, как вы думаете, то, что Джонни пошел прямо в «Токио бизнесмен отель», — простая случайность? — спросил у него Мунэсуэ. Ёковатари промычал что-то в ответ и погрузился в раздумья. — А вдруг он хотел встретиться с Кёко Ясуги?

Именно с Ясуги?

Именно. Надо бы спросить у нее, доводилось ли ей бывать в Киридзуми.

Даже если она и бывала в Киридзуми, ничего тут компрометирующего нет.

Если совесть у нее нечиста, то при упоминании Киридзуми она себя как-нибудь выдаст.

Как знать. Если предположить, что Кёко совершила преступление, она внутренне готова к вопросам.

Пока что рано объявлять ее преступницей. Скажем так: мы считаем Кёко преступницей. Тогда выходит, что она убила Танэ Накаяма только потому, что понимала:

Танэ Накаяма — единственный человек, осведомленный о ее поездке в Киридзуми Если наше предноложение правильно, Кёко будет отрицать факт своего пребывания в Киридзуми.

То есть ты хочешь сказать, что она в Киридзуми бывала, но будет изо всех сил отпираться?

Ну подумайте, разве много найдется таких, кто, будучи уроженцем Яцуо, побывал в Киридзуми? Если Ясуги так или иначе причастна к убийству старухи, ясно, что ей очень захочется замести следы своего пребывания в Киридзуми. Это естественно.

Послушай, а зачем Ясуги понадобилось нанимать Синко Тании?

Что вы хотите этим сказать?

Если Ясуги совершила преступление, то одним из побудительных мотивов было, по-видимому, желание скрыть свое прошлое, связанное с Яцуо. А она вдруг берет и приглашает к себе родственницу из Яцуо. Что-то здесь не так…

Ясуги не приглашала Синко. Синко сама, воспользовавшись родственной связью, свалилась ей на голову. К тому же у меня сильное подозрение, что гибель Танэ

Накаяма связана с убийством Джонни. Похоже, что старуха что-то знала об убийстве. Заткнуть ей рот — вот что главным образом нужно было преступнику. А желание скрыть свое прошлое, связанное с Яцуо, как вы говорите, не более чем видимость. Ведь подумайте сами, если не знать ничего о старухе Танэ, чем может бьпь примечателен тот факт, что убийца родился в Яцуо? Хотя, конечно, все это лишь мои предположения, которые строятся на гипотеае о юм, что убийца или соучастник убийства Джонни — тот самый Икс, которого старуха Танэ встретила в Киридзуми, а он в свою очередь не кто иной, как

Кёко Ясуги.

Так-так. Тогда понятно, почему Ясуги не выставила за дверь эту девчонку, которая сбежала из дому и явилась к ней нежданно-негаданно.

При имеющихся у нас данных мы, конечно, не можем ничего предъявить Ясуги. В этом деле еще полно белых пятен.

Послушай, а что, если нам встретиться с Ясуги и посмотреть, как она себя поведет?

Да, это было бы неплохо, — смласился Мунэсуэ с предложением Ёковатари и добавил: — А я вот о чем думаю: полезно было бы заглянуть еще раз в Киридзуми и выяснить, в какой именно гостинице останавливался Икс и не осталась ли у них книга регистрации приезжих за июль сорок девятого года.

Интересно, Ясуги — это псевдоним или девичья фамилия Кёко?

По-моему, я как-то читал в журнале, что это ее девичья фамилия, которой она теперь пользуется как псевдонимом.

Ну, это также нуждается в подтверждении. В общем, нам есть над чем поработать, — сказал Ёковатари, которому давно стало ясно, что с личностью Кёко Ясуги не все благополучно.

Часто бывает так, что опытный сыщик, доверяющий своей интуиции больше, чем объективным данным, верно распознает преступника и идет по его следу, как охотничий пес. В этом смысле он похож на искушенного эскулапа, который, прежде чем установить диагноз на основе точнейших показаний современной медицинской аппаратуры, определяет состояние больного пальпацией, принимая во внимание цвет его лица, запах кожи и т. д.

У меня такое ощущение, что дело об убийстве Хзнворда каким-то образом связано с этим Морито, который залез в гараж Ёхэя Коори.

Говорят, он заявил, что сын Коори сбил человека.

Похоже, Морито прав. На фотографиях хорошо видны вмятины, машина определенно с чем-то столкнулась.

Я не думаю, что здесь есть какая-то связь с убийством Джонни. Но под этим предлогом мы можем встретиться с Ясуги. Кто знает, может, и правда ее сынок натворил дел.

3

Кёко Ясуги метала громы и молнии. Она от всей души раскаивалась в том, что поселила у себя Синко. Когда Синко появилась у нее в доме, представившись какой-то дальней родственницей, у нее тут же возникло желание указать девчонке на дверь. Но как раз перед этим ушла в отпуск прислуга, а Синко казалась такой расторопной, что Кёко решила оставить ее. И вот к каким последствиям это привело.

Незачем было доводить это дело до сведения полиции, — сердито бранила Кёко Синко. То, что Синко, повидимому, была очень довольна своим поступком, еще больше злило Кёко.

В полицию позвонила Ёко-сан, — надувшись, оправдывалась Синко. Ей было обидно: задержала грабителя, и ее же ругают, как будто она невесть какой дурной поступок совершила.

Передали его в полицию, и хватит. Зачем тебе понадобилось туда ходить и болтать всякие глупости?

Но ведь… надо было все выяснить…

Все было ясно с самого начала. Ты обнаружила преступника, помогла его поймать — и будь довольна. Ты что, не понимаешь, что при моей работе любые объяснения с полицией совершенно неуместны?

Ну-ну, не сердись. — Ёхэй Коори вошел в комнату, чтобы утихомирить разбушевавшуюся жену.

А ты при всем присутствовал и ничего не сделал, чтобы предотвратить вмешательство полиции, — накинулась на мужа Кёко. — Ведь этот парень ничего не украл, кажется, можно было бы и не предавать дело огласке.

Послушай, неясно было, зачем он забрался в дом. Вызвать полицию в таком случае — естественный шаг.

Надо было расспросить его на месте, а потом уж звонить в полицию. Сначала этот тип заявил, что Кёхэй задавил человека, потом он еще что-нибудь придумает. Пусть это ложь, но пойдут слухи… Вы подумали, как это отразится на мне? Ты слишком легкомыслен!

Поверь, мне все это очень неприятно. К тому же на машине Кёхэя действительно видны следы столкновения. Этот Морито, видно, прав.

Боже мой, неужели ты веришь словам какого-то шантажиста?

Верю или нет, но дело это мне очень не нравится. У него был с собой фотоаппарат и вспышка непохоже что-то на обычного вора.

Скорее всего, он действовал по заданию какой-нибудь газеты или издательства. Хотел потихоньку сделать несколько интимных снимков. Увидел, что машина побита, и тут же выдумал себе оправдание.

Уж слишком много совпадений. Я узнал, что в участок города К. поступило заявление о том, что Фумиэ Оямада была сбита машиной. Полицейские уже обследовали место происшествия.

Но какое отношение все это имеет к Кёхэю? Возможно, что женщина по фамилии Оямада и попала под машину, однако почему это нужно связывать с вмятинами на автомобиле Кёхэя? Конечно, полиции только того и надо — объявить преступником сына Ёхэя Коори и Кёко Ясуги. Какой подвиг! Чтобы «обнаружить» преступника, они не постесняются смешать нас с грязью.

Но этот Морито вовсе не газетчик. Говорят, он простой коммивояжер.

Ну, те так грубо не работают. Наверняка он так или иначе связан с печатью. Чего бы ради он стал заниматься этой Оямада?

Говорят, что Морито — друг ее мужа и действует якобы по его просьбе.

Как бы то ни было, при чем тут Кёхэй?

Да полицейские ничего определенного о нем и не говорили.

Суди сам, у них нет никаких доказательств. Тебе следовало бы больше доверять своим детям. Разве Кёхэй мог совершить такой поступок!

Разговор супругов принял неожиданное направление. Синко была забыта.

Громадная тюрьма

1

Мунэсуэ и Ёковатари решили встретиться с Кёко Ясу-ги. Выходить на подозреваемого, не имея достаточно материала, обычно не рекомендуется, поскольку тот получает возможность разгадать ваши намерения и занять оборонительную позицию.

Но в настоящее время Кёко нельзя было считать лицом подозреваемым. Просто одно из направлений поиска создавало потребность обратиться к ней. Кёко, звезду телеэкрана, застать дома было нелегко. К тому же такого рода встреча должна была быть неожиданной, чтобы она не успела выработать линию поведения.

Кёко регулярно появлялась в утренней программе одной из частных телекомпаний. Тут-то ей и была устроена засада. Мунэсуэ окликнул Кёко, когда по окончании передачи она выходила из студии.

Вы Кёко Ясуги?

Да, — ответила Кёко и подарила Мунэсуэ улыбку телезвезды. Но глаза ее смотрели холодно и пристально.

Мне хотелось бы с вами поговорить. Я не займу много времени, — начал Мунэсуэ, не дожидаясь ее согласия.

Вы… — Приветливая улыбка исчезла с лица Кёко, уступив место настороженности.

Я из полиции. — Мунэсуэ предъявил удостоверение. Он не любил так начинать разговор и прибегал к этому способу только в тех случаях, когда собеседник, ссылаясь на занятость, пытался уйти от общения.

Какое у полиции может быть ко мне дело? — Кёко казалась встревоженной.

Ничего особенного. Мне хотелось бы поговорить о вашем сыне…

Если в показаниях Морито есть хоть какая-то правда, Кёко обязательно выдаст себя. Другого повода начать разговор не было, и заявление Морито было использовано как предлог.

Кёхэй сейчас за границей. — Выражение тревоги на лице Кёко сменилось недоумением. Что это — игра или нет?..

Но мы бы хотели обратиться именно к вам.

У меня совсем мало времени. Ну… если недолго.

Кёко нехотя, как бы повинуясь неизбежности, последовала за Мунэсуэ в студийное кафе и села за угловой столик. Официантов здесь не полагалось, так что лучшее место для разговора трудно было себе представить.

Ну, о чем мы будем говорить? — Кёко взглянула на часы. Она, видимо, хотела показать, что времени у нее в обрез.

Постараюсь вас не задержать. Вы знаете местечко Киридзуми? — Мунэсуэ очень надеялся на этот свой вопрос и не сводил с Кёко глаз.

Ки-ри-дзуми? — Кёко и бровью не повела.

Это курортное местечко в префектуре Гумма. Вам не случалось там бывать?

Нет, первый раз слышу о таком курорте. Где именно в Гумма он находится?

Глядя на Кёко, нельзя было сказать, что она пытается как-то сдерживать свои чувства. Правда, постоянно выступая в телепрограммах, она должна была научиться владеть своим лицом.

Это со стороны Ёкогава по дороге в Каруидзава. Недалеко от границы с префектурой Нагано.

Нет, не знаю. А что, собственно?..

Вам не приходилось там бывать в июле сорок девятого года?

Ну как я могла бывать в месте, о котором только что впервые услышала? — Кёко презрительно сощурилась.

Вы родились в Яцуо, префектура Тояма? — Мунэсуэ решил зайти с другой стороны.

Вы прекрасно информированы.

Я читал об этом в одной заметке. Кстати, в Киридзуми работала горничной некая Тапэ Накаяма, тоже родом из Яцуо. Вы не были знакомы с ней?

Ну почему я должна ее знать? Я вам уже объясняла, что не бывала в тех местах и не слыхала о них. Какое отношение я могу иметь к этой женщине, откуда бы она ни была родом? — Кёко дала волю обуревавшим ее чувствам. А может, она сочла, что сейчас уместно проявить раздражение? — Прошу меня извинить, у меня назначена деловая встреча. — Кёко отодвинула стул, ясно давая понять, что ей надоел этот идиотский разговор. Мунэсуэ не знал, как ее задержать.

Ясуги-сан, — вступил в разговор молчавший до сих пор Ёковатари, — вы знаете «Стихи о соломенной шляпе»?

О соломенной шляпе? — Кёко недоуменно повернулась к Ёковатари.

«Что сталось теперь с моей соломенной шляпой, мама? Той, что улетела в ущелье летом, когда мы шли от Усуи к Киридзуми…» — Ёковатари продекламировал строки из небезызвестного стихотворения Ясо Сайдзё.

Кёко резко изменилась в лице и застыла, привстав из-за стола. Широко раскрытыми глазами она глядела на Ёковатари, будто ей привиделось нечто невероятное. Но уже через минуту к ней вернулось профессиональное самообладание.

— Я не знаю это стихотворение, простите… — бросила она и вышла.

А Мунэсуэ и Ёковатари остались, как были, сидеть за столиком, ошарашенно глядя на дверь, за которой исчезла Кёко. Через какое-то время они пришли в себя.

Мунэсуэ-кун, ты видел?

Видел.

Кёко Ясуги отреагировала-таки на стихотворение.

Даже чересчур, она, видно, хорошо знает эти стихи.

Знать-то знает, а говорит, что нет.

— И ведь в стихотворении упоминается Киридзуми. Так что ей известно это место.

Какой же тогда ей резон отпираться?

Подозрительно что-то.

Даже слишком. Ты ведь начал с того, что хочешь поговорить с ней о сыне. А она об этом и не спросила. И не потому, что забыла. Просто главное для нее — Киридзуми. Где уж тут отвлекаться на посторонние темы. Обычно мать, если приходят из полиции по поводу сына, ни о чем другом думать не может.

Я сейчас вспомнил, что она собралась уходить до того, как ты процитировал эти стихи.

Вот видишь. Полицейские говорят матери, что им надо кое-что узнать о ее сыне, а та ни о чем даже не спрашивает. Только все порывается уйти. Очень странно.

Как будто она хотела от нас убежать.

— Она на самом деле хотела убежать. И убежала!

Они собрали воедино разрозненные детали, и наконец перед ними замаячила настоящая цель. Но у них еще не было стрел, способных поразить эту цель.

На совещании в следственной группе Мунэсуэ и Ёко-ватари внесли предложение взять Кёко Ясуги на заметку.

Иными словами, вы считаете, что Кёко Ясуги замешана в убийстве Джонни и старухи. — Инспектор Насу полуприкрыл глаза.

Ее личность внушает сильное подозрение.

Ну, скажем, Кёко Ясуги — убийца. Каковы мотивы преступления?

Этого вопроса следовало ожидать.

Она убила Танэ Накаяма потому, что старуха знала об убийстве Джонни.

Значит, чтобы заткнуть ей рот, не так ли? А почему она убила Джонни? Между Джонни и Ясуги как будто нет никакой связи…

Вот здесь и предстоит как следует покопаться. Может, отыщется связь. Но… — Мунэсуэ вдруг замолчал.

Что «но»?

Танэ Накаяма в открытке, посланной Ёсино Омуро, пишет, что в июле сорок девятого года встретила в Киридзуми некоего Икс, выходца из Яцуо.

Ты хочешь сказать, что этот Икс — Кёко Ясуги?

Я не могу это утверждать. Просто мне кажется, что среди уроженцев Яцуо не много таких, кто бывал в Киридзуми — безвестной деревушке на горячих источниках, затерянной в горах.

Ну и что?

Предположим, что Икс — Кёко Ясуги. Зачем ей понадобилось в те времена забираться в Киридзуми? Скорее всего, она хотела спрятаться.

Почему же она решила спрятаться?

Из содержания открытки следует, будто бы Икс был не один, а со спутником. Может, спутника и хотели спрятать?

Если спутником был не Ёхэй Коори, а кто-то другой, значит, Икс — Кёко Ясуги — не хочет, чтобы муж узнал об этой истории?

Скажем так.

Вряд ли она стала бы убивать старуху, чтобы скрыть то, что уже и так давно в прошлом.

Вот что пишет Танэ Накаяма об этом спутнике. Она пишет, что он очень необычный человек. Может быть, это был иностранец?..

Иностранец, говоришь? По какое все это может иметь отношение к Джонни Хэйворду? В сорок девятом году Джонни еще и на свете-то не было.

Я думаю, ключ к решению этой загадки — в стихотворении Ясо Сайдзё, — сказал Мунэсуэ и не спеша достал копию «Стихов о соломенной шляпе». Глаза всех

присутствующих обратились к нему.

2

После «выхода на волю» Морито поспешил доложить обо всем Ниими.

Тебе досталось, я знаю, — приветствовал его Ниими.

Ох и наломал же я дров. — Морито почесал в затылке. — В полиции всячески выпытывали, кто меня подговорил прикинуться грабителем, но я, господин Ниими, вас не выдал.

Даже если б ты и сослался на меня, большой беды бы не было. Тут приходили из полиции к Оямаде-сан, расспрашивали о том о сем. И беседа как будто была мирной.

А я фотографировал и увлекся, забыл, где нахожусь. Вот меня и застукали. Но доказательства я добыл. На автомобиле ясно видны следы столкновения.

Пленку-то у тебя, наверно, конфисковали?

Когда поднялся шум, я подумал, что пленку отберут, и самую первую катушку припрятал.

В самом деле? Так ты принес пленку?!

Нет худа без добра. Первая пленка быстро кончилась, и я ее вынул, так что сейчас она со мной. А полиция, видно, посчитала, что я отснял только одну катушку, ту, что была в аппарате, и удовлетворилась ею.

— Ну-ка покажи.

— Я принес негативы вместе с отпечатками. Морито с гордым видом протянул Ниими негативы и фотографии, увеличенные до половины кабинетного формата. Ниими принялся внимательно их разглядывать.

Ну как? — спросил Морито, дождавшись, пока Ниими кончил смотреть фотографии.

Машина в самом деле помята.

По-моему, лучше улики не найти.

Ты в этом уверен?

То есть? — Морито, втайне ждавший похвалы за совершенный им подвиг, расстроился.

Видишь ли, эти вмятины могли образоваться от чего угодно. Следовательно, такое доказательство нельзя назвать неоспоримым.

Я так старался, фотографировал…

Ты сделал все, что мог. Большего я не могу от тебя требовать, — впервые поблагодарил Ниими Морито. Выражение его лица недвусмысленно говорило о том, что он не забудет оказанную услугу. Морито понял, что страдал не зря.

Проводив Морито, Ниими встретился с Оямадой.

— Теперь я точно знаю, — сказал он, — что вашу жену сбил Кёхэй Коори.

Значит, надо немедленно идти в полицию, — настроился Оямада на решительные действия.

Этого мы пока не можем сделать, — ответил Ними и объяснил: — Мы не сможем доказать связь между пятном на медвежонке и повреждениями на автомобиле Кёхэя

Коори. Кроме того, эти фотографии добыты незаконным способом и, следовательно, не могут быть представлены в суд.

Но почему полиция ничего не предпринимает, ведь дело очень подозрительное? Осмотрели бы машину Кёхэя. Если бы на ней обнаружились следы крови Фумиэ или ее волосы, кто бы смог опровергнуть такие доказательства?

Все это не так просто. Во-первых, до сих пор неясно, был наезд или нет. Ведь только мы утверждаем, что он был. Не имея достаточных оснований, полиция не может подвергнуть обыску частную машину. Помимо всего прочего, отец Кёхэя — видный политический деятель. Полиция вынуждена действовать очень осторожно.

У нас есть доказательство. Медвежонок…

— А откуда известно, что это медвежонок Кёхэя?

Оямада замолчал. Значит, их расследование на этом и закончится? Ну что ж, кое-что. они выяснили. Без Ниими он бы не смог и этого. Но как досадно отступать сейчас, когда уже, кажется, есть зацепка.

Ниими-сан, неужели больше ничего нельзя сделать? Я убежден, что жену сбил Кёхэй Коори. Мы столького добились, так неужели теперь придется все бросить?!

Я сам в отчаянии. Но, увы, мы не можем подключить к делу полицию. И к Морито я больше не могу обратиться…

Они обменялись взглядами, полными сожаления.

А ведь у нас есть еще один шанс… — вдруг сказал Ниими.

Какой? — оживился Оямада.

Встретиться лицом к лицу с самим Кёхэем Коори.

С Кёхэем? Он же сейчас в Нью-Йорке.

До Нью-Йорка рукой подать. Туда каждый день летают самолеты.

Но… — Несмотря на наличие ежедневных рейсов, Нью-Йорк казался Оямаде недоступно далеким.

Как знать, может быть, то, что он за границей, сыграет нам на руку. Своих, японцев, там нет. Предъявим ему медвежонка и призовем к ответу, вдруг он признается?

Все это так, но я не могу поехать в Нью-Йорк.

Оямада представить себе не мог, что он поедет разыскивать преступника в другую страну, где все чужое, незнакомое. Да и денег на такую поездку у него не было.

Оямада-сан, если вы разрешите, я сам поеду в Нью-Йорк.

Вы?

Я много раз бывал в Штатах. В Нью-Йорке у меня есть знакомые, там находится филиал нашей фирмы. За несколько дней я обернусь туда и обратно.

Ниими-сан, вы серьезно?

Я сейчас не расположен шутить.

Моя жена… настолько для вас…

Я в долгу перед ней. — Конечно, не только чувство долга заставляло Ниими действовать, но об этом не следовало лишний раз напоминать мужу Фумиэ. — Вместо того, чтобы сидеть и дожидаться Кёхэя, который неизвестно когда вернется в Японию, лучше уж самим к нему слетать. И чем быстрее, тем лучше. Если Кёхэй признается, обследование автомобиля даст дополнительные доказательства.

— Я ее муж, а сделать ничего не могу. — В голосе Оямады слышалась горькая усмешка. Он глубоко переживал свою бездеятельность.

— О чем вы говорите! Я заменяю вас в данном случае только потому, что знаком с тамошними условиями. К тому же у меня есть льготный билет и свидетельство о прививках. Если поедете вы, формальности займут не меньше двух недель. Так что не принимайте это близко к сердцу, — постарался утешить Оямаду Ниими.

3

Они приехали в Нью-Йорк и сразу затосковали. Ничего нового по сравнению с Токио в Нью-Йорке не было. Город контрастов? Пожалуй. А в остальном такое же детище машинной цивилизации, что и Токио. Деловитость, роскошь и нищета, отчужденность, потоки машин, смрад и грязь, перенаселенность, лощеный фасад и разложение — все эти привычные для Токио явления нашли свое место и за океаном.

Им скоро приелись бесчисленные, но, конечно же, «единственные в мире» предметы туристических восторгов.

Стоит привыкнуть, и высота небоскребов перестает поражать воображение. Ни искусства, ни красоты в них нет. Внимание Кёхоя привлек лишь магазин по соседству с Таймс-сквер, где торговали порнографическими открытками, да еще кинотеатр порнографических фильмов. Жаль только, что Митико терпеть всего этого не может.

В Токио можно развлечься где угодно, а в Нью-Йорке увеселительные заведения сосредоточены на Манхоттене. Вроде бы неплохо, что злачные места сосредоточены в одном районе, но все они на одно лицо. Такое впечатление, что ты все время в одном и том же кабаке. Наверно, и в Нью-Йорке есть славные местечки, по отыскать их в незнакомом городе не так-то просто. В результате им приходилось довольствоваться занудными респектабельными ресторанами. Языка они не знали, и это еще больше ограничивало их возможности.

— Да здесь с тоски подохнешь. — Кёхой валялся на гостиничной постели и зевал. Ему надоели и Бродвей, и Пятая авеню. Проснешься утром, и деваться некуда. Хорошо, хоть деньги еще есть. Не заниматься же целыми днями любовью. Проваляешься вот так дня три, а потом уж и смотреть на Митико тошно. Не то чтобы она тебе противна, а вроде вы заключенные в одной камере и уже плесенью покрылись. Так хочется чего-нибудь свеженького, все равно чего. Нью-Йорк, громадный город из железа и бетона, превратился для них в постылую тюрьму.

Нью-Йорк спланирован как-то чересчур «геометрически». Он весь состоит из прямых линий и острых углов. Не город, а шахматпая доска. С юга на север тянутся авеню, с запада на восток — стриты, и почти все улицы под номерами.

А номера домов исчисляются сотнями. В каждом квартале с северной стороны — нечетные номера, с южной — четные. Кёхэю начинало казаться, что в громадном городе-тюрьме Нью-Йорке дома пронумерованы, как камеры, и что у людей, как у заключенных, тоже должны быть свои номера.

О, милые лабиринты Сэтагая и Сугинами, где номера домов не подчиняются никакой логике, где так легко заблудиться! А приятели, которых всегда можно встретить в кафе и забегаловках Китидзёдзи или Синдзюку, — как он соскучился по ним! Нью-Йорк — гнусная дыра, здесь даже знакомых нет.

Я же тебе говорила: поедем еще куда-нибудь. Америка большая. А то и в Европу могли бы съездить. Ну что мы торчим в этом Нью-Йорке? — Митико, зевнув, прикрыла рот рукой. Как ему осточертело это ее выражение лица!

Куда ни поедешь, всюду скука! Видеть не могу эти жирные рожи, эту жирную жратву! Хочу назад в Японию.

Мы ведь только что приехали. А вернешься домой, опять будешь трястись, что кто-то тебя выслеживает.

Ну и пусть, все равно хочу в Японию.

Кёхэй совсем раскис. Стоит шагнуть за порог, и он словно глухонемой. Несколько английских слов, которые он выучил в школе, ничуть не помогают. Правда, Кёхэй никогда и не отличался лингвистическими способностями. Из-за того, что он не может объясниться, он постоянно робеет, теряется.

Кёхэй думал, что в большом городе для человека с деньгами открыты все двери, но по приезде в Нью-Йорк он убедился, что это не совсем так. Конечно, он платит и получает за свои деньги все, что хочет. Но это все равно что покупать у автомата. Не то что в Токио, где клиенту стараются всячески угодить. Стоит ему здесь зайти в первоклассный клуб, театр или ресторан, и он тушуется. Кёхэй не может отделаться от мысли, что бои и официанты его презирают, смотрят па него, как на «желтую обезьяну».

В самом деле, к цветным в Нью-Йорке относятся не так, как к белым. Платишь, казалось бы, те же самые деньги, но белым все равно достаются лучшие места, и обслуживают их по высшему разряду. И возразить вроде нечего. В Токио такого не бывает. Малейшее упущение со стороны обслуживающего персонала — и он вызывает управляющего, который рассыпается перед ним в извинениях.

Его родители — «единственные в мире Ёхэй Коори и Кёко Ясуги» — здесь, в Нью-Йорке, никому не известны. До чего дошло — он, покупатель, клиент, робеет перед обслуживающим персоналом! Все это Кёхэго порядком действовало на нервы, и он едва сдерживался. Но пока он находится там, где тон задают белые, это положение никак не изменишь. Потому-то всюду, куда ни поедешь, тоска зеленая, только в Японии можно жить по-настоящему. Одно и остается, что заниматься в номере сексом. По крайней мере всякие мысли в голову не лезут.

Кёхэй не любознателен, как прочие молодые люди. Ему все неинтересно. Он никогда ничем не увлекался — искусством, например. У них в семье материальные блага всегда ставились выше духовных, потому-то ему и наплевать на все. Митико более или менее похожа в этом смысле на Кёхэя. Только она никогда не ощущала на себе славы «знаменитых родителей» и поэтому, может быть, не так чувствительна к ударам судьбы.

Все равно делать нечего. Давай куда-нибудь пойдем, — предлагает Митико. Ей кажется, что она прямо прокисла, сидя в гостиничном номере, куда не заглядывают лучи солнца, где и окно-то открыть нельзя.

«Куда-нибудь пойдем»! А куда?

Выйдем и решим куда.

Некуда нам ходить.

Я не могу торчать здесь целый день.

Ну давай ляжем поваляемся.

Нет, хватит! Належалась.

Мы с тобой утреннюю норму еще не выполнили.

Надоело! Всю ночь до утра… Надоело.

А сколько, по-твоему, надо, чтобы не надоело?

Ну послушай, мне сейчас совсем не хочется.

Тогда отправляйся одна, куда хочешь.

Ага, затащит меня в подворотню какой-нибудь сопляк. Потом и полиция не разыщет!

Пошла-поехала.

После обычной перебранки они собираются, с постным видом выходят на улицу и бесцельно бредут по Нью-Йорку.

Самолеты между Токио и Нью-Йорком курсируют ежедневно. Ниими купил билет на прямой рейс через Анкару. Его самолет, принадлежавший японской авиакомпании, должен был вылетать в десять утра в пятницу. До Анкары семь часов лету, в Анкаре полуторачасовая остановка, заправка горючим, техосмотр. Еще шесть часов пути, и он наконец будет в Нью-Йорке. Из-за разницы во времени, равной четырнадцати часам, получается, что прилетаешь в Нью-Йорк в тот же день около одиннадцати утра.

Местопребывание Кёхэя Коори в Нью-Йорке установил Морито. Он связался с туристическим агентством, занимавшимся его поездкой, и узнал название гостиницы, которая была для него заказана. Не долго думая, Морпто позвонил в эту гостиницу, и ему сообщили, что Кёхэй Коори уже две недели как живет там.

Потому-то Нпими и спешил. Если Кёхэй покинет гостиницу, найти его будет нелегко. Настигнув же Кёхэя в Нью-Йорке, Ниими, возможно, сумеет добиться немедленного его ареста.

Договориться с женой было куда труднее, нежели уладить дела в фирме. Разве скажешь ей, что ты собрался за границу наводить справки о пропавшей любовнице! Ниими часто ездил в командировки, и его скоропалительный отъезд сам по себе не мог удивить жену. Однако вдруг ей вздумается позвонить ему на работу, тогда все откроется. И он сказал жене, что едет собирать информацию по особо важному делу и поэтому о его командировке знают лишь несколько лиц.

Как пригодилось ему на этот раз его служебное положение!

По дороге в Нью-Йорк Ниими снова и снова удивлялся своему необычному упорству. Как бы они с Фумиэ ни любили друг друга, их отношения не могли длиться вечно. Он не мог принести ей в жертву семью, жену и детей. Да и Фумиэ не хотела оставлять мужа. И все же для них обоих это было подлинное, сильное чувство, испытанное впервые, которое в глазах общества выглядело бы, конечно, как аморальная связь и которое поэтому приходилось тщательно скрывать.

По сути, эта связь и не требовала от Ниими никаких жертв. Все было весьма просто: он украл чужую жену и наслаждался ее прекрасным телом, только и всего. Так, может быть, сейчас им двигало желание искупить свою вину перед Фумиэ? Но это было так не похоже на Ниими. Это противоречило всему его образу жизни, его привычке рассчитывать каждый свой шаг. Можно сколько угодно называть их отношения безнравственными, но они взрослые люди и поступали так по взаимному согласию. Просто они делали то, что им хотелось. Кроме того, Фумиэ работала в баре, а там заигрывание с посетителями входит в профессиональные обязанности. Когда муж разрешает жене заниматься такой работой, он должен быть готов к возможным последствиям.

Оямада не просил его ни о чем, а он до самой Америки добрался, чтобы узнать о Фумиэ хоть что-нибудь. Как ни верти, а он крупно рискует. Если узнает жена, скандала не миновать, да и доверие начальства он потеряет. В общем, хорошего ждать не приходится. И все-таки он пустился в путь, до самого Нью-Йорка добрался. Нет, Ниими решительно не мог понять, что с ним творится. Однако ему казалось, что именно сейчас он более всего верен себе.

Он родился в семье, принадлежащей к хорошо обеспеченным средним слоям общества, служебная карьера поставила его в ряды элиты, но с течением времени у Ниими возникло впечатление, что он теряет себя. Он всегда был гордостью семьи, родители возлагали па него большие надежды. Ниими превзошел их ожидания: учеба в привилегированном институте, служба на первоклассном предприятии, его теперешняя должность, особое расположение начальства… Если задуматься, его жизнь была беспрерывной борьбой за то, чтобы оправдать возлагавшиеся на него надежды. До сих пор он всегда оправдывал чьи-то расчеты. Что же, и дальше так будет продолжаться? Ведь это жизнь не для себя, для других. Заслужить чье-то расположение, оправдать чье-то доверие, а между тем карабкаться все вверх и вверх… Что ждет его в конце пути? Ниими никогда над этим не задумывался. Он был твердо увереп, что идет дорогой, избранной им самим. Эту уверенность поколебала Фумиэ. Ниими не хотел безоглядно отдаваться ее любви. Да и как он мог, под грузом бесчисленных забот и обязанностей, позволить себе вообще отдаться любви?

Но эта властная радость тела и души, которую он испытывал, когда был вместе с Фумиэ, и эта опустошенность, когда ее пе было рядом, выворачивали наизнанку его сорокалетний здравый смысл. Ему казалось, что он всегда живший для кого-то другого, только теперь, впервые за все годы, живет своей собственной истинной жизнью. Однако, любя Фумиэ, он не утратил пи своей расчетливости, ни чувства самосохранения, хотя зпал, что эта любовь всерьез. Вряд ли ему еще когда-нибудь посчастливится встретить такую любовь.

Что проку бездумно предаваться радостям любви, искать в них одно лишь наслаждение? Счастье не может быть полным, если человек не отдается чувству без остатка. Это он узнал благодаря Фумиэ. Она подарила Ниими сладость любви и ее горечь, и несмотря на то, что им приходилось считаться с грузом обязательств, она сумела открыть ему радость настоящей жизни, жизни для себя. И вот теперь она исчезла. Ииими должен сделать все, что в его силах, чтобы найти Фумиэ. Казалось, к нему перешли и ее страсть, и ее упорство.

Самолет нрибыл в Нью-Йорк в половине десятого утра. Аэропорт Кеннеди был забит, и около получаса им не давали посадки. Самолет кружил над городом. Сквозь туман и дым неясные очертания небоскребов казались скелетом гигантского животного, агонизирующего в испарениях бесчисленных машин. Море было черно от копоти. Такая же картина открывалась взгляду путешественника, пролетающего над Токийским заливом, над задымленным индустриальным районом Токио — Иокогама.

Наконец настал их черед, и самолет пошел на посадку. После долгого ожидания в воздухе посадка показалась какой-то уж очень быстрой.

Со всеми формальностями было покончено еще в Анкаре. Багажа у него не было. И он налегке покинул аэропорт. Поймал такси, направлявшееся в город. Прежде всего необходимо было заехать в гостиницу, где остановился Кёхэй, выяснить, там ли он еще. В зависимости от этого сложится план дальнейших действий. Времени у Ниими в обрез. За один-два дня дело с Кёхэем нредстояло довести до конца.

Поболтавшись по городу, Кёхэй и Митико вернулись в гостиницу. И ходили-то совсем недолго, а устали ужасно.

Рядом с телефоном на ночном столике зажглась красная лампочка. Это означало, что у портье есть к ним какое-то дело.

Вот скотина! Издевается! — разозлился Кёхэй и поднял телефонную трубку, но слова словно застряли у него в горле. Когда Кёхэй злился, скудное знание английского и вовсе покидало его.

Наверно, опять ключ понадобился… — сказала Митико.

Всякий раз, когда они отправлялись в город, им было лень идти к портье, чтобы отдать ключ от номера. И они уносили его с собой. Но может быть на этот раз портье им хочет что-то передать?

Странно, вроде у нас-в Нью-Йорке никого знакомых нет, — покачала головой Митико.

Небось за номер пора платить.

Нет, мы заплатили вперед.

Ты что, думаешь, к нам кто-то приходил?

Да ничего я не думаю! Ты лучше сам пораскинь мозгами, что это может быть.

А вдруг кто-нибудь из ребят приехал нас проведать?..

Разве ты кому-нибудь оставлял адрес гостиницы?

Нет.

Кто же тогда может приехать!

Послушай, Митико, сходи узнай, что там.

Я? Не пойду, не хочется.

— Ну я тебя прошу. Ты и по-английски лучше говоришь, и вообще женщинам легче с мужиками разговаривать.

— Ладно, схожу. На твои деньги живу, ничего не поделаешь.

С тех пор как они поселились в Нью-Йорке, Кёхэй совершенно упал духом. Объясниться он не мог и по возможности избегал общения с посторонними. Ели они в кафе самообслуживания, а покупки делали в супермаркетах. Когда же уйти от разговора было невозможно, Кёхэй предоставлял объясняться Митико. Митико знала английский не лучше Кёхэя. Но она, пе стесняясь, жестикулировала во всю и кое-как добивалась понимания. Вообще Митико быстро освоилась в Нью-Йорке и пе робела перед американцами. Но чем свободнее чувствовала себя Митико, тем больше съеживался Кёхэй. Дошло до того, что он не мог договориться с таксистом. «Я у тебя как поводырь», — смеялась Митико, удивляясь сама еебе.

Зная, что Кёхэя посылать бесполезно, Митико, не мешкая, отправилась к портье. А Кёхэй решил пока что принять душ. Он не придавал значения «вызову» — так, ошибка или какое-нибудь распоряжение гостиничной администрации… Он как раз выходил из ванной, когда вернулась Митико. Она была бледна.

— Что с тобой? У тебя такое лицо, точно ты с привидением встретилась.

Кёхэй испугался. Он заметил, что Митико вся дрожит.

Да я и встретилась с привидением.

Чего ты мне голову морочишь! Говори наконец, что случилось! И не трясись так… — прикрикнул Кёхэй на подружку.

На, смотри.

Митико сунула Кёхэю какой-то предмет. Он глянул и похолодел.

Э-это…

Да-да. Не забыл небось! Медвежонок, твой медвежонок.

В самом деле, это был медвежонок, талисман Кёхая, который бесследно исчез в ту ночь, когда он задавил женщину. Кёхэй узнал его с первого взгляда.

Где ты его взяла?

У портье.

Кто принес?

Не знаю. Портье говорит, с час назад приходил японец, попросил передать и ушел.

А кому передать — мне? Может, еще кому?

Ну что ты говоришь! Это же твой медвежонок. Кому же его передавать, как не тебе?

А японец какой? Сколько лет, как выглядит, портье ничего не говорил?

Нет, он его не запомнил. Гостиница большая, он всех посетителей запомнить не может. Потом, говорят, для американцев японцы все на одно лицо.

Ну кто же его принес? И зачем?

Почем я знаю!

Митико, скажи, что делать?

Не спрашивай меня, я ничего не знаю.

— Митико, мне страшно. Ясно, кто-то нас выследил. Кёхэя трясло так же, как только что Митико. Он едва держался на ногах.

Кёхэй, успокойся! Ну подумаешь, кто-то прислал тебе медвежонка… Может быть, тут ничего особенного и нет.

Как ты не понимешь! Здесь расчет. Наверняка кто-то все видел, отыскал медвежонка и теперь будет меня шантажировать.

Кёхэй, какой ты смешной, ей-богу! Мы в Нью-Йорке… Кому понадобится забираться в такую даль, за океан, чтобы тебя шантажировать! Ну, скажем, все так, как ты говоришь, но ведь неизвестно, что ты потерял медвежонка именно там. Может, его нашли где-то совсем в другом месте.

Нет, именно там. Все ясно, кто-то там был и все видел. Теперь мне конец. Что делать? — Кёхэй совсем потерял голову. Его так трясло от страха, словно преследователь с наручниками в руках уже стоял перед ним. — Что бы там ни было, — простонал он, — а здесь мы больше не можем оставаться.

«Не можем»! А куда мы денемся?

Куда угодно. Уедем из Нью-Йорка.

У страха глаза велики. Давай сначала узнаем, кто принес этого медвежонка.

Тогда будет поздно. Если ты остаешься, я уеду один.

Ну, один-то ты никуда по уедешь.

Я тебя прошу, уедем вместе. Ведь ты меня не бросишь, правда? — цеплялся Кёхэй за Митико.

Раз уж так случилось, пас обоих притянут. Придется вместе удирать, — мрачно сказала Митико.

Они принялись лихорадочно собираться. Кёхэй не знал, как поступить с медвежонком — выбросить его он не мог, а брать с собой тоже было страшно.

Они спустились с чемоданами вниз и заявили об отъезде. Кассир ввел в компьютер данные и мгновенно составил счет. Кёхэй ждал сдачу с уплаченных вперед денег, как вдруг кто-то осторожно притронулся к его плечу.

Перед Кёхэем стоял японец средних лот, крепкий, с суровым взглядом.

— Изволите отъезжать?

Голос глухой, будто из самой груди идет. Глаза внимательно следят за Кёхоем и Митико.

Т-ты кто? — Кёхэй заикался.

Ниими, к вашим услугам.

Не суй нос в чужие дела.

Я прекрасно осведомлен обо всем.

Что тебе надо? Я занят. Я собираюсь… — Кёхэй запнулся, он сообразил, что не имеет ни малейшего представления о том, куда и зачем он собирается.

Уезжать, по-видимому? — подсказал ему Ниими.

Уезжать не уезжать — не твое дело!

Зачем же так волноваться. Я хочу оказать вам услугу, не более того.

Я тебя и знать-то не знаю, чего пристал!

— Зато я вас знаю, о чем я вас только что уведомил. Недавно я позволил себе передать вам скромный сувенир, плюшевого медведя. Пришелся ли он вам по вкусу?

Ниими взглянул на чемодан, подумав вдруг, не там ли медвежонок.

Так это был ты… Ты принес. Какого черта тебе понадобилось комедию ломать?

А вот это тебе лучше знать, не так ли?

Ты… ты…

Медвежонок-то твой.

Нет!

— Я был в соседнем номере и кое-что слышал. Стены в гостинице тонкие, слышно, будто в одной комнате. Я ваш разговор па магнитофон записал. Прелесть что за гостиницы в Америке! Стоит сунуть кому следует, и получишь любой номер. Да, не повезло тебе, что соседняя комната оказалась свободной.

— Сволочь!

— Плохо твое дело, Кёхэй! Все улики против тебя! В размеренном голосе Ниими вдруг послышалась угроза.

Мотив преступления

1

Отец Джонни Хэйворда был в Японии в составе оккупационных войск. Вполне вероятно, что у него была связь с японкой, в результате которой родился ребенок. Обычно американские солдаты, возвращаясь па родину, бросали своих японских возлюбленных. И ребенок, если таковой появился на свет, оставался с матерью. Почти все эти женщины были профессиональными проститутками. После вывода американских войск несчастные дети смешанной крови, брошенные родителями, стали общественным бременем.

Лишь немногих счастливцев, избранников судьбы, отцы увезли с собой па родину. Может быть, Джонни был одним из них? Что-то, по-видимому, помешало матери последовать за ребенком, и, таким образом, «семья» распалась.

Можно предположить, что по возвращении в Штаты Хэйворд-старшин некоторое время не заявлял о ребенке и, только женившись на Терезе Норвуд, дал знать властям о существовании мальчика.Причем дело он представил так, будто Джошга родился от его брака с Терезой, для чего соответственно изменил дату рождения ребенка. Затем Тереза умерла. И Уилл Хэйворд, подорвавший свое здоровье беспробудным пьянством, предложил Джонни (который, возможно, давно знал, где живет его родная мать) съездить в Японию и повидаться с нею. Уилл, чтобы получить денежную компенсацию, бросился под машину, а Джонни на эти деньги отправился в Японию. Однако жертва отца оказалась напрасной: Джонни убит. Кем? Почему?

Страшная догадка мелькнула в мозгу Кена Шефтена.

Обрадовалась ли «японская мама», нежданно-негаданно встретившись с Джонни? С точки зрения обычных родительских чувств она, несомненно, должна была обрадоваться. Подумать только: ее мальчик, навеки пропавший для нее с тех пор, как его, крошку, отец увез в Америку, возвращается к ней взрослым человеком! Какая бы мать не потеряла голову от счастья? Этот ребенок, оторванный от нее, исчезнувший где-то за океаном, наверняка оставался в ее мыслях и в ее сердце. Как знать, может быть, они так и замерли в объятиях друг друга, не в силах вымолвить ни слова.

А если мать за это время вышла замуж, у нее другая семья, тогда как? Наверняка в новой семье тоже есть дети. И муж ничего не знает о ее прошлом. Муж и дети любят и почитают ее. Их жизнь течет размеренно. Этакая благополучная японская семья среднего достатка. И в эту семью как гром среди ясного неба врывается чернокожий сынок. Конечно, она знает, что это ее дитя, знает, что двадцать с лишним лет назад отец увез его за океан. Знает все это и в то же время не хочет знать.

Известие о существовании такого сына будет ударом для мужа. «Японские дети» тоже будут шокированы. Без сомнения, в воображении членов семьи встанут картины прошлого их матери. И тогда мать, доведенная до отчаяния… «Неужели мать, как бы она пи стремилась оградить себя, сможет поднять руку на собственного ребенка?»

Этот вопрос положил конец сомнениям Кена.

2

Участники совещания в следственной группе слушали Мунэсуэ с напряженным вниманием. Он понял, что настало время окончательно сформулировать свою версию.

Стихотворение Ясо Сайдзё, — сказал он, — проникнуто чувством любви к матери. Герой вспоминает, как маленьким он гулял с матерью в горах, и это воспоминание вызывает в нем прилив тоски. В этом стихотворении глубоко и проникновенно изображаются чувства матери и ребенка. Попытаемся представить себе, что мать — это Кёко Ясуги, а ребенок — Джонни Хэйворд.

Что?!

Заявление Мунэсуэ повергло всех в изумление.

Иными словами, — продолжал тот, — я выдвигаю следующую версию: Джонни — сын Кёко Ясуги, существование которого она до сих пор скрывала.

Но ведь Джонни в сорок девятом году еще не было на свете.

Инспектор Насу высказал вслух то, что смущало, по-видимому, всех собравшихся.

О возрасте Джонни мы судим только по его паспорту. Весьма вероятно, что отец Джонни исказил данные или обратился за метрикой не сразу после рождения ребенка.

У тебя получается, что Кёко Ясуги, которой сейчас сорок лет, произвела на свет Джонни чуть ли не пятнадцати лет от роду…

Мне кажется, что официальный возраст Ясуги — вещь совершенно неубедительная.

И значит, иностранец, спутник Ясуги…

Отец Джонни и ее первый муж…

Который по каким-то причинам забрал в Америку Джонни, в то время как Ясуги осталась в Японии?

Совершенно верно. И по прошествии двадцати с лишним лет Джонни приехал в Японию повидаться с матерью.

Да, могу себе представить, как была поражена Кёко Ясуги!

Не думаю, чтобы она была только поражена. Ёхэй Коори, безусловно, не знает о прошлом своей жены. Если он узнает, то вряд ли простит Кёко. Вы только представьте себе: великолепная госпожа Кёко Ясугц в молодости путалась с негром и родила ребенка-метиса. Кроме того, официально она не была замужем, это известно из соответствующих документов. То есть ее тогдашний образ жизни вполне ясен. Однако для знаменитой Кёко Ясуги страшнее мужнего гнева крах ее карьеры: если откроется, что она мать незаконнорожденного чернокожего ребенка, ее, любимицу публики, пожалуй, выгонят с телевидения, и вытопят с позором.

Ты хочешь сказать, что Джонни убила Кёко Ясуги? — У Насу заблестели глаза.

Мне кажется, этот вывод напрашивается сам собой.

Подумай, если все так, как ты говоришь, получается, что мать убила родного сына.

Что значит «родного сына»? Ясуги рассталась с ним давным-давно, кроме того, Джонни чернокожий, кто знает, испытывала ли она к нему вообще материнские чувства? Джонни является ни с того пи с сего, называет себя ее сыном, и Ясуги понимает, что появление Джонни означает гибель ее самой и ее семьи, то есть Джонни делается ей ненавистен.

А какую ты усматриваешь связь между стихотворением Ясо Сайдзё и отношением Ясуги к сыну?

Мне рассказывали, что еще до войны на курорте Киридзуми «Стихи о соломенной шляпе» печатали на рекламных листках и салфетках. Ясуги с мужем и мальчиком приехала в Киридзуми, стихотворение попалось ей на глаза и понравилось. Она перевела его мужу. Уилл запомнил стихотворение и, когда Джонни подрос, рассказал мальчику, как они втроем, «всей семьей», ездили в Киридзуми, вспомнил и стихотворение о соломенной шляпе.

Возможно, в памяти Джонни как одно из первых воспоминаний детства запечатлелся образ матери в Киридзуми. Отец напоминает сыну стихи, и они звучат для него как прощальный материнский привет. «Стихи о соломенной шляпе» в конце концов и приводят Джонни в Японию.

Ну, а как быть с книгой? Похоже, что это Джонни забыл в такси сборник стихотворений Ясо Сайдзё.

Видимо, Кёко Ясуги по возвращении из Кирндзуми купила сборник Сайдзё и подарила мальчику. Таким образом, это стихотворение в буквальном смысле ее, так сказать, прощальный привет.

Ничего себе история: сын приехал в Японию из Штатов повидаться с мамочкой. А мамочка взяла и убила его. Ну и ну…

У Ясуги двое детей. Что, если они узнают о неблаговидном прошлом любимой матери, о ее чернокожем сыне! Она хотела сохранить своих японских детей и убила американского сына.

Все были подавлены нарисованной перед ними картиной.

Ну что ж, версия неплохая. Однако улик нет, — вздохнув, проговорил инспектор Насу. — Поездка «всей семьей» в Киридзуми не более чем предположение. Была ли Кёко Ясуги на самом деле в тех местах — неизвестно. Версию Мунэсуэ подкрепляет только то обстоятельство, что Ясуги настаивала на том, что никогда ничего не слышала о Киридзуми, в то время как явно узнала стихотворение Ясо Сайдзё, где упоминается эта деревушка. Но

Ясуги может и не знать всего стихотворения, а лишь строфу или строчку. В открытке, адресованной Ёсино Омуро, Танэ Накаяма пишет о «человеке из наших мест», но опять нет основания считать, что данные слова указывают на Кёко Ясуги. Все предположения Мунэсуэ исходят из того, что Икс — ото Ясуги. Версия, составленная на основе такого допущения, действительно собирает воедино разрозпенные факты, что в свою очередь создает впечатление виновности Ясуги. Однако все это можно считать лишь субъективным мнением следственной группы.

Надо бы проверить прошлое Ясуги, установить ее алиби, — обратился к Насу за поддержкой Ямадзи.

Да-да, конечно.

Но если сейчас выяснится, что у Ясуги нет твердого алиби, это нам все равно ничего не даст, — вставил свое слово Каваниси.

Обычно проблема алиби возникает тогда, когда у следствия собирается достаточно фактов. Ведь отсутствие алиби у человека, не имеющего отношения к расследуемому делу, ни о чем не говорит. Как правило, следственные органы предъявляют обвинение, если накоплен материал, подтверждающий вину подозреваемого. На нынешней стадии следствию предстояло заняться Кёко Ясуги всерьез. И новые факты открылись там, где никто не ожидал их найти.

Когда Мунэсуэ пришел на работу, дежурный по участку сообщил, что его ждет посетитель. В полиции, как правило, особенно много посетителей бывает во время того или иного расследования. Но кто мог прийти в такой ранний час? В участке еще никого нет.

К вам молоденькая девушка. Не оставляют в покое, а? — Дежурный посмеивался. Мунэсуэ понятия не имел, кому он понадобился. Он направился в приемную. При виде девушки, поднявшейся ему навстречу, Мунэсуэ не смог сдержать удивления:

Так это ты!

Синко Тапии из гостиницы «Мията» быстро кивнула ему, незаметно облизнув пересохшие губы.

Что ты так рано? Неужели тебя до сих пор таскают по тому делу?

Извините, пожалуйста. Я, наверно, мешаю вам работать. Знаете, а меня выставили.

Выставили?

Ага. Ясуги-сан меня уволила.

Ну и ну… За что же она тебя уволила?

Понятия не имею. Вроде хозяйке не понравилось, что я тогда вмешалась.

Вмешалась, говоришь? Но ты ведь не сделала ничего плохого. Наоборот, помогла полиции. Задержала нарушителя.

Похоже, что это-то и плохо. Я все делала, как мне в полиции велели, а хозяйка разозлилась. Говорит, ее имя никак не должно быть связано с полицией.

Но ведь хозяин сам вызвал полицейских.

Она говорит: нечего тебе было бегать в полицию и болтать чего не следует.

И за это она тебя выгнала?

Да. К тому же считалось, что я к ним вроде как не нанималась. Просто сама приехала и осталась. И теперь, когда она меня вот так выставила, я и слова сказать не могу.

Как же теперь быть? Тебе хоть есть куда пойти?

Мунэсуэ поглядел на Синко. На ней были те же блузка и юбка, что и в прошлый раз. Но сейчас рядом с девушкой стояла пара чемоданов. Тогда Мунэсуэ еще подивился тому, как быстро Синко приобрела столичный лоск, а сейчас она показалась ему жалкой. Наверно, оттого, что он знал о ее увольнении.

Отправить эту девушку вот так, без всякой помощи, в токийскую мясорубку — все равно что сознательно отдать ее на растерзание.

Вы не думайте, мне есть куда пойти. Хозяин Кори меня пожалел. Сказал, что я могу поработать у него в конторе.

Контора Ёхэя Коори находится как будто в гос тинице где-то в Синдзюку.

Да-да. Он пообещал мне и комнату в гостинице снять. А мне так даже лучше. Я ведь пришла к вам попрощаться. Теперь буду жить далеко отсюда, вряд ли когда здесь окажусь еще…

Ну что ж, это очень мило с твоей стороны. Хорошо, хоть ты сразу нашла работу.

И не говорите! Когда она меня выгнала, я прямо не знала, как быть. Что толку возвращаться в Яцуо? Я так решила: хоть умру, а чему-нибудь выучусь.

Молодец! Ну и чему же ты хочешь выучиться? — поинтересовался Мунэсуэ.

Мало ли чему! Поживем — увидим. Я еще молодая, всего хочу попробовать.

Да, в молодые годы надо учиться. Смотри только, береги себя, не забывайся. Молодость-то не вернется.

Мунэсуэ заметил, что его слова уж какие-то слишком нравоучительные, и ему стало неловко. Можно было подумать, что он сомневается в порядочности Синко.

— Я вас понимаю. Я буду беречь то, что потеряешь — не вернешь.

Интонация Синко Тании ясно показывала, что она угадала скрытый смысл его слов.

И тут до Мунэсуэ дошло, какая смутная мысль преследует его с того самого момента, когда девушка сообщила о своем увольнении. Что, если Кёко Ясуги выгнала Синко для того, чтобы убрать ее подальше от участка Кодзимати, где ведется расследование убийства Джонни? Со слов Синко Ясуги, вероятно, знала, что девушка зпакома с полицейскими, побывавшими в Яцуо, и опасалась, как бы эта болтушка не ляпнула что-нибудь лишнее. Поэтому-то Ясуги и постаралась переправить ее в Синдзюку, в контору мужа. Будь это в ее силах, она отправила бы девушку назад, в Яцуо.

«Кёко Ясуги недовольна тем, что Синко Тании вошла в контакт с полицией. Иными словами, это означает, что у Ясуги есть что скрывать», — подумал Мунэсуэ.

— Господин полицейский, что с вами? Почему у вас такое лицо?

Слова Синко вернули Мунэсуэ к действительности.

О-Син-тян, у меня к тебе просьба.

Просьба? Какая? — с невинным выражением, искоса поглядывая на Мунэсуэ, спросила Синко.

Ты не могла бы мне помочь кое-что узнать о госпоже Ясуги?

Ой, а что она натворила? — Глаза Сипко заблестели от любопытства.

Ничего особенного. И вообще, не забегай вперед, сделай милость.

Ну, раз ничего, тогда и говорить не о чем.

А ты думаешь, она может…

Да уж хозяйка Ясуги себе на уме! По телевизору или в журнале посмотришь — лучше не сыскать: красавица, умница, любящая мать, преданная жена… А на самом деле такой эгоистки, как она, свет не видывал! И муж, и дети — все брошены на прислугу. Дети, помоему, ее вообще не интересуют. А дома! Да она ни разу обед сама не сварила, ни одной своей тряпки сама не выстирала. А делает вид, что она — лучшая в Японии жена и мать! С ума сойти, честное слово…

Ишь, как ты на нее накинулась.

Непохоже, чтобы в Синко говорила обида, вероятно, с самого начала у нее возникла неприязнь к Кёко Ясуги. Что же, тем лучше.

А о чем вы хотели попросить? — Синко глядела на Мунэсуэ с интересом.

Мне нужно выяснить, где была Кёко Ясуги… гм… госпожа Ясуги семнадцатого августа и двадцать второго октября.

Семнадцатого августа и двадцать второго октября? А что случилось?

Видишь ли, это нужно для одного дела. Если говорить точно, меня интересует время с восьми до девяти вечера семнадцатого августа и что-то около шести утра двадцать второго октября.

Так вы из-за этого приезжали тогда в Яцуо?

Ну, допустим… — пришлось согласиться Мунэсуэ.

Понимаю, понимаю, это называется алиби, да?

Синко была вне себя от любопытства. Пока Мунэсуэ собирался с ответом, она продолжала: — Если я что узнаю, все вам расскажу. Я ее выведу на чистую воду!

Спокойно, Синко, не увлекайся. Ясуги-сан ничего…

Да ладно! И так все ясно. Зайду в читальню и просмотрю подшивку газет, чтобы узнать, что такое случилось семнадцатого августа и двадцать второго октября. Да что там, я и по одним заголовкам догадаюсь, какое вы тут дело расследуете. — Синко кивнула в сторону следственного отдела, куда вела дверь в глубине приемной. Да. Эта девушка оказалась гораздо сообразительнее, чем можно было предположить, судя по ее легкомысленной внешно

сти.

Все это так. Однако, пожалуйста, не говори никому о моей просьбе.

Можете быть спокойны. А то получится, что я выдала свою хозяйку. Уж лучше я об этом помолчу.

Раз ты все понимаешь, мне нечего добавить. Только вот что, ты уж, пожалуйста, веди себя так, чтобы… госпожа Ясуги ни о чем не догадалась.

Мунэсуэ почти не рассчитывал на помощь Синко. Но уже через два дня она позвонила.

Я все узнала, — тяжело дыша в телефонную трубку, сказала девушка.

Как, уже?

Мунэсуэ и мечтать не мог, что Синко так быстро справится с заданием.

Семнадцатого августа она как будто была дома. Правда, это неточно.

Была дома?

Просто на этот счет нет никаких записей.

Разве ведутся какие-то записи?

Да, когда ей приходится где-то бывать, это все аккуратно записывается. А если записей нет, значит, она была дома.

А двадцать второго октября?

На это число запись есть.

Вот как? Куда же она ездила?

Накануне, двадцать первого октября, в городе Такасаки состоялось собрание, на котором выступал хозяин, господин Коорц. Она ездила вместе с ним.

Что ты говоришь?! Неужели в Такасаки? — воскликнул, не сдержавшись, Мунэсуэ.

А что тут удивительного? Вы меня прямо напугали.

Извини. Значит, в Такасаки, что в префектуре Гумма? — уточнил Мунэсуэ.

А разве еще есть один город Такасаки?

Нет, конечно, нет. Скажи, эти сведения точные?

Совершенно точные. Записано в расписании у господина Коори.

Ну да, ты ведь работаешь в конторе Коори. — Мунэсуэ на минуту задумался. Это была важная информация. От Такасаки до Ёкогава вряд ли наберется и тридцать километров. Значит, накануне того дня, когда Танэ Накаяма погибла, якобы сорвавшись с плотины, Кёко Ясуги находилась в Такасаки, то есть в тридцати километрах от этого места. — Послушай, Синко, хозяева двадцать первого октября ночевали в Такасаки? Или в тот же

день вернулись в Токио?

В Такасаки. Собрание происходило в городском клубе и состояло из двух отделений: первое — с трех часов дня, а второе — с семи. После собрания беседа с жителями города, затем ужин и ночлег в гостинице «Торикава». Это все отмечено в расписании.

Ты мне очень помогла, большое спасибо.

Не за что. Мне это все ужасно нравится. Я прямо как детектив, — сказала Синко и многозначительно добавила: — А я еще кое-что знаю…

Что же ты знаешь?

В тот же день бабушка Танэ Накаяма упала с плотины около поселка Мацуида и разбилась насмерть. А ведь она та самая Танэ Тании, о которой вы приезжали узнавать в Яцуо, так ведь?

Ты…

И еще: от Мацуида рукой подать до Такасаки…

Теперь я вижу, что ты и впрямь настоящий детектив. Только больше тебе не надо вмешиваться в это дело.

Если вам еще что понадобится, обращайтесь прямо ко мне. Я вам с радостью помогу, — взволнованно сказала Синко Тании.

Недостающая улика

1

По мере приближения к деревне у подножия горы шансов оставалось меньше и меньше. Ему казалось, что вот-вот обязательно будет подходящее местечко, и он все откладывал привал. Но дорога упорно шла под гору, и местность постепенно становилась все более открытой.

Какая чудесная дорога!.. — простодушно заметила Масаё Араи. Она понятия не имела о замысле Кавамуры.

Может, остановимся здесь, отдохнем, — предложил тот, оглядываясь по сторонам.

Перед ними находилась негустая криптомериевая роща. Место, конечно, не самое лучшее. Но дальше — еще ближе к деревне, и он уже не сможет совершить задуманное. Чего стоило организовать эту прогулку! Вряд ли еще когда-нибудь у него появится возможность отправиться в поход вдвоем с Масаё. В будущем году они кончают институт. Кавамура знает, что его ждет работа во второразрядной фирме. А Масаё выходит замуж. Были смотрины, все уже решено, и ее свадьба состоится сразу после выпуска.

Кавамура не хотел, чтобы другие знали об этом походе, и обставил дело так, будто предстоит массовая вылазка. Вот уже четыре года он и его сокурсники учатся в одном из частных высших учебных заведений Токио и все вместе посещают кружок по изучению туризма при молодежном клубе.

«Изучение туризма» вовсе не означает, что в кружке проводятся какие-то специальные исследования. Просто кружок объединяет любителей туризма, которые время от времени ходят в походы. Иногда они устраивают так называемые тематические вылазки под девизом типа: «Изучение тенденции развития любительских походов в эпоху массового туризма» или «Познай себя в походе». Но на деле за всем этим стоит немудреное желание поухаживать за девушками. Ну как еще выбраться с ними на природу? А под видом кружковых занятий студентки и сами не прочь прогуляться с ребятами. И родители спокойны.

Стройная, красивая Масаё Араи была самой популярной девушкой в их кружке. Поскольку вылазки были разные — и всем кружком, и небольшими грзшпами, — каждый раз, как Масаё Араи должна была принимать в них участие, ребята так и рвались в поход. Чуть не дрались друг с другом. А уж провожать ее на станцию являлись в полном составе. Среди них шло тайное соревнование: кто чаще других побывает в походе с Масаё.

И все-таки Кавамура был ближе всех к ней, ведь они учились в одной группе. Если оп пропускал занятия в кружке, то уж в институте неизменно виделся с нею. Правда, студенты их группы были тоже все повально влюблены в Масаё. Но Кавамура и тут оказывался впереди: ведь оп с Масаё занимался в одном кружке. Кавамура во всю старался «подцепить» Масаё, но она, казалось, этого не замечала.

И члены кружка, и студенты из их группы признавали первенство Кавамуры. Правда, это первенство не означало, что он пользовался особым расположением девушки. Просто все молчаливо согласились с тем, что Кавамура больше всех влюблен в Масаё.

Все четыре года он максимально пользовался своим правом первенства. Если Масаё шла в поход, шел и Кавамура. Если поход устраивался по инициативе Кавамуры, он добивался, чтобы в число участников его была включена Масаё. Никто из членов кружка не имел права «монополизировать» Масаё, исключение составлял один Кавамура. Да и сама девушка, хотя, по-видимому, не задумывалась серьезно о своих чувствах к Кавамуре, относилась к нему очень тепло и отнюдь не избегала его общества. Они были добрыми друзьями. Но их дружба, как и вообще дружба между мужчиной и женщиной, ровным счетом ни к чему не обязывала. И когда дружеское чувство Кавамуры к Масаё переросло в любовь, девушка этого просто не заметила.

Масаё охотно ходила с Кавамурой в походы и вполне доверяла ему, потому что попросту не видела в нем мужчину. За все четыре года их дружбы Кавамура ни разу даже не прикоснулся к Масаё. Если бы она была ему безразлична, это не показалось бы странным. Но он был влюблен без памяти. И любовь его, тайная и безответная, не смела проявить себя открыто. Он никогда не говорил ей о своих чувствах, для этого они были слишком хорошими друзьями. А если вы добрые друзья, никакие признания невозможны.

Но разве можно просто так расстаться с Масаё?.. Кавамура не находил себе места. Он понимал, что был для Масаё чем-то вроде телохранителя. Когда он был рядом с ней, другие мужчины поневоле становились сдержанными и не шли дальше почтительного ухаживания. Девушка наслаждалась жизнью, словно бы и не подозревая, какие опасности она таит. Теперь Масаё, в полной мере познав счастье юности, собиралась вступить в новую жизнь. Ее жених окончил Токийский университет, работал в одной из лучших торговых фирм и был, как говорили, па хорошем счету у начальства. Масаё выйдет замуж и быстро забудет бывших друзей.

«Выходит, мы берегли Масаё для этого парня?» — такая мысль наверняка приходила в голову всем приятелям девушки. Они с обидой восприняли известие о предстоящей свадьбе. «Получается, что она улизнет, не заплатив по счету», — сказал один из влюбленных в Масаё студентов, и его слова очень точно отражали настроение всех остальных.

Масаё была центром их кружка, почти все они втайне мечтали о ней. Но она спокойно принимала их комплименты и прочие знаки внимания. И сейчас, оканчивая институт, без сожаления готова была покинуть нынешних своих друзей. Ведь замужество — дело серьезное, и мальчишки здесь пи при чем. Все эти юноши, окружавшие Масаё, могли вздыхать по ней сколько угодно, но что они собой представляют? Никто из них, даже устроившись на работу, не сумеет обеспечить ей достойный образ жизни. Разве они вправе мечтать о браке с такой девушкой, как она? Ее выбор ясно показывал, что она никогда не помышляла снизойти до какого-то мелкого служащего. Она рассудила, что товарищи, с которыми она в студенческие годы любила ходить в походы, — это одно, а спутник жизни — совсем другое.

«Ничего у нее не выйдет», — решил про себя Кавамура. Если бы выбор Масаё пал на одного из их общих друзей, Кавамура бы страдал, но в конце концов, наверно, смирился. Но с ее расчетливостью он смириться не мог. Так легко расстаться со своими верными рыцарями, растоптать их дружбу, чтобы выйти замуж за какого-то богача! Конечно, ее нетрудно понять. И в то же время она могла бы подумать о том, что такой поступок оскорбляет ее приятелей, которые преданно любили ее все эти годы.

Пренебрежительно отстранить друзой, деливших с ней печали и радости студенческих лет, для того, чтобы выйти замуж за богача, которого она и знает-то едва-едва! Отдать себя мужчине за то, что он обеспечит ее благополучие! С такой низостью Кавамура смириться не мог. «Только и радости, что денег полно, ну, еще университет окончил. Какая скука! Наверно, у такого типа лишь карьера на уме. Поддаться на посулы красивой жизни, продаться, как последняя шлюха… Ну что ж, если Масаё на это идет, я из кожи вон вылезу, а буду первым!» — думал Кавамура. Ему было невыносимо сознавать, что он верно охранял Масаё для того, чтобы она стала женой какого-то жалкого карьериста. И он, стараясь не выдать накопившейся в нем обиды, пригласил Масаё в поход.

Вначале она колебалась, но потом приняла приглашение.

— Ну ладно, — сказала она. — Пусть это будет последний поход в моей студенческой жизни, чтобы было потом о чем вспоминать.

Колебания ее были вызваны отнюдь не тем, что она отправится на прогулку лишь вдвоем с Кавамурой. Они объяснялись заботой о женихе. Неудобно, если тот узнает, что Масаё вдвоем с мужчиной, пусть даже приятелем, сокурсником, ходила в поход. Однако, поразмыслив немного, она все-таки согласилась.

Кавамура предложил подняться па вершину Сэнген в Окутама, где расположена цепь гор высотой не более 800 метров. Сам по себе этот маршрут нетрудный. Но добираться туда неудобно, поэтому там никогда не бывает много туристов. А в будний день и вовсе никого не должно быть. В общем, лучшее место для того, что задумал Кавамура, и представить трудно.

А задумал он завести Масаё подальше в горы и овладеть ею. Пусть кричит — никто не услышит/Жаловаться она не станет. Чего-чего, а такой глупости Масаё не сделает, ведь самой хуже будет. Когда она поймет, что деваться некуда, может, и сопротивляться особенно не будет. Это останется их тайной, пускай потом выходит замуж. Уж очень она все здорово рассчитала со своей свадьбой. Так, может быть, небольшой сюрприз окажется кстати и эта тайна станет для нее приятпым воспоминанием на всю жизнь? Во всяком случае, улизнуть безнаказанно ей не удастся.

Как и следовало ожидать, в будний день в горах никого не было. С вершины Сэнген открывался прекрасный вид на Окутама. Масаё беспечно радовалась природе, не подозревая о том, что, может быть, в этих зарослях или в той роще Кавамура попытается овладеть ею. Хотя добыча, что называется, была у него в руках, сделать последний шаг Кавамура никак не решался. Пока он мучился сомнениями, маршрут подходил к концу.

«Больше откладывать нельзя», — подумал Кавамура и повел девушку в рощу криптомерии на склоне горы.

Слышишь, где-то там должен быть ручей, — сказал он и потянул девушку в глубь рощи.

Но мне совсем не хочется пить, — ответила Масаё.

Ну хоть умоемся в ручье.

Ой, правда, я совсем взмокла. — Масаё побежала вслед за юношей. — Как здесь хорошо! Прохладно…

Масаё уселась подле ручья. Она жмурилась от солнечных лучей, пробивавшихся сквозь ветки деревьев. Солнце пекло во всю, и щеки девушки успели за день даже чуть-чуть загореть.

«Все. Сейчас или никогда», — попытался взять себя в руки Кавамура.

Масаё-сан, — обратился он к девушке, и голос его резко прозвучал в тишине рощи.

Что? — обернулась та.

Я люблю тебя.

Я тоже тебя люблю.

Масаё явно не поняла смысл сказанного Кавамурой.

Я всегда хотел тебя.

Что это ты вдруг? — рассмеялась она, в ее смех ясно показал, что она не принимает юношу всерьез.

Отдайся мне.

Что за шутки?

Я не шучу.

Кавамура рывком поднялся на ноги.

— Кавамура-сан, что с тобой?

Улыбка сбежала с лица девушки. Но она еще не испугалась. Просто растерялась: ее приятель, которого она и за мужчину-то не считала, вдруг предстал перед ней в новом свете. В следующий момент Кавамура набросился на нее. Он старался повалить Масаё на землю.

— Перестань! Прошу тебя, перестань! — В глазах девушки мелькнул страх.

Мы никому не скажем, никто не узнает. Уступи мне.

Нет, никогда! Ты как животное. Помогите! Масаё отчаянно сопротивлялась. Кавамура, не ожидая встретить с ее стороны такой отпор, растерялся. Он думал, она только вначале поломается, а потом уступит — так сказать, «по дружбе». Однако он ошибся.

— Ну что ты! Скажешь, что переспала пару раз, ничего страшного.

Сопротивление Масаё взбесило Кавамуру. Для чего она себя бережет? Чтобы выгоднее продаться? Какая гадость!

Он почувствовал ненависть к девушке, и это придало ему решимости, жалости больше не было. Силы словно удвоились. Сопротивление девушки слабело, опа держалась из последних сил. И тут Кавамура вскрикнул! Масаё зубами вцепилась ому в руку. Показалась кровь. От боли Кавамура на мгновение выпустил девушку. И Масаё не стала терять времени даром. Что было силы она оттолкнула Кавамуру и пустилась наутек. Випз по склону, не разбирая дороги. Она не боялась заблудиться: не такие уж глухие эти места. Где-то внизу, у подножия горы, должна быть деревня. Масаё мчалась через рощу, ветки хлестали ее по лицу — она пс чувствовала боли. Впереди, в зарослях кустов, что-то зашевелилось. Напуганные шумом, взметнулись вверх черными тенями птицы. В следующий миг девушка остановилась как вкопанная, а сзади приближался топот. Масаё раздвинула кусты — и. дико закричав, бросилась назад, навстречу преследователю.

В префектуре Токио, уезд Сайтама, неподалеку от деревни Хибара, 23 ноябри около трех часов пополудни парочка, гулявшая в лесу, обнаружила разложившийся труп женщины.

Перепуганные молодые люди прибежали в деревню, жители которой незамедлительно связались с ближайшим полицейским участком. Дежурный полицейский доложил о случившемся в город Цукаити, а сам в сопровождении юноши отправился на место происшествия. Девушка, которая никак не могла оправиться от потрясения, осталась на попечении жителей деревни.

По-видимому, труп был закопан в землю, но бродячие собаки и дикие звери разгребли яму. Расклеванный птицами, труп выглядел ужасно. Из уголовного отдела-местной полиции прибыли следователь и эксперты. После осмотра места происшествия труп был отправлен в морг Цукаити.

День клонился к вечеру, поэтому расследование отложили на завтра, а за местом происшествия установили наблюдение.

Вместе с трупом была обнаружена дамская сумочка, содержимое которой помогло установить личность погибшей. Ею оказалась Фумиэ Оямада, 26 лет, проживавшая по адресу: город К., улица Миямаэ, 18. Вероятная дата смерти, установленная экспертами, — 26 сентября. Было также установлено, что муж убитой подавал заявление о розыске. Полиция связалась с ним и провела опознание тела. Муж, оказавшись перед неузнаваемо изуродованным трупом жены, сумел лишь пробормотать что-то неразборчивое и остался стоять, словно пригвожденный к месту.

Вскрытие показало, что с момента смерти прошло 40–60 дней, причина смерти — тяжелые увечья. Характер травм типичен для дорожно-транспортного происшествия. Таким образом, заявление мужа убитой, в котором он писал, что его жена попала под машину и тело ее где-то скрыто, получило подтверждение. Полиция, принимая во внимание заявление пострадавшего, вновь обследовала место перед воротами храма в городе К., где предположительно случилось несчастье. Кроме того, повторному тщательному осмотру подверглось место обнаружения трупа. Однако ничего дополнительного он не дал.

Когда круг поисков расширили, один из полицейских нашарил в траве маленький бархатный футляр. Заржавевший замок поддался с трудом — футляр раскрывался наподобие сигаретницы. Внутренность футляра была выстлана мягкой тканью, вроде той, которой протирают стекла очков.

Полицейские недоумевали, что можно положить в такой малепький футляр. Так и не найдя ответа, они доставили его в участок. Назначение футляра оставалось неясным. Один из полицейских, разглядывая вещицу, высказал предположение, что это может быть футляр для контактных линз.

— Ты что, пользуешься контактными линзами? — удивился начальник, глядя на полицейского. Тот никогда не жаловался на зрение.

— Нет, глаза у меня видят хорошо. Да и к чему мне такая мудреная штука. Но у одной нашей молоденькой родственницы я видел похожий футляр.

Возможно, эта вещь принадлежала преступнику. Судя по виду футляра, он провалялся в траве примерно столько же времени, сколько прошло с момента смерти Фумиэ Оямада. На нем еще виднелась фирменная марка: «Кин-рюдо. Токио. Гиндза». Если вещь принадлежала преступнику, она послужит важной уликой.

2

«Все улики против тебя!» Когда прозвучали эти страшные слова, у Кёхэя потемнело в глазах. Очертания окружающих предметов расплылись, краски померкли. Только в ушах громом отдавался голос Ниими. Кёхэй не отдал сразу машину в ремонт, все откладывал со дня на день, и вот чем это для него обернулось. Уж если его здесь засекли, бежать некуда. Кто бы мог подумать, что они достанут его в Нью-Йорке!

«Сын Коко Ясуги и Ёхэя Коори сбивает женщину и прячет труп»… «Тайная болезнь образцового семейства»… В мозгу Кёхэя один за другим вспыхивали подобные газетные заголовки. Теперь пропадать не только ему, Кё-хэю, репутация матери тоже погибла. И на политической карьере отца это, пожалуй, скажется. Кёхэй пи во что не ставил родителей, однако хорошо понимал, что без них он ничего не стоит.

Как ему жить, все потеряв? Начинать с нуля? Не то чтобы он ненавидел бедность, Кёхэй никогда ее не знал. С тех пор как он себя помнит, он ни в чем не испытывал недостатка. Стоило ему чего-то захотеть, как прихоть его тут же исполнялась. Любые материальные блага были в его распоряжении. И теперь он лишится всего. Мало этого, его наверняка притянут к ответу и засадят в тюрьму. Оторвут от всего, что есть в жизни красивого, приятного, вкусного, радостного, запихнут в вонючую камеру вместе со всяким сбродом. Стоит лишь представить это — мурашки по спине бегут.

Ладно, тюрьма — это еще не так страшно. А вдруг за такое полагается смертная казнь?

Смертная казнь… Ему приходилось видеть в кино и виселицу, и электрический стул. Жуткие картины всплыли в сознании Кёхэя, и ему начало казаться, что все это он наблюдал когда-то в действительности.

— Ну, пошли, — уверенно сказал Ниими.

«Нет, не выйдет по-вашему, — решил вдруг Кёхэй. — Это не Япония, а Америка. Этот тип, похоже, один, надо бежать. Покуда я жив, в руки им не дамся». Он резко повернулся и бросился к дверям. Нельзя сказать, чтобы он застал Ниими врасплох, просто тот не ожидал, что парень бросит девушку и решится удрать один.

Ниими замешкался лишь на минуту. Но за это время Кёхэй успел пересечь широкий вестибюль гостиницы, и был почти у дверей. Двойные двери, устроенные для того, чтобы поддерживать в вестибюле постоянную температуру, состояли из внешней — «вертушки» — и внутренней — автоматически открывающейся стеклянной перегородки. Удиравший Кёхэй видел только внешнюю дверь. Какие-то люди как раз входили сейчас в нее. Прикованный взглядом к улице, Кёхэй начисто забыл о существовании стеклянной перегородки. Мысли его были всецело сосредоточены па побеге. И он с разбегу налетел на прозрачную стену.

Глухой удар — и его, словно пружиной, отбросило назад. На мгновение от удара у него помутилось сознание. Все, кто был в вестибюле, удивленно уставились на Кёхэя. Ему вдруг показалось, что отовсюду к нему ринулись служащие гостиницы. В ужасе он попытался подняться па ноги, но тут иеред глазами у него поплыло, и, прежде чем он лишился чувств, острая досада пронзила его меркнущее сознание: «Вот как без линз-то…»

Кёхэй был очень близорук. Он терпеть не мог очки и пользовался контактными линзами. Примерно три месяца тому назад, уходя из дому, он забыл вставить линзы, и они где-то затерялись. Кёхэй как раз собирался заказать новую пару, когда разразилось несчастье. Если бы он тогда был с линзами, может статься, та женщина осталась бы в живых. Он сам во всем виноват. Потерял линзы, наткнулся на дверь и не смог удрать. Прозрачное, пустое пространство восстало на него и отбросило прочь. И этот удар словно вытолкнул Кёхоя из жизни.

Магазин Киирюдо в шестом квартале Гипдзы славился как один из лучших. Кроме всевозможных очков, здесь также продавались наручные часы.

Б магазине подтвердили, что интересующий полицию футляр используется для контактных линз и изготовлен в соответствии с новой моделью, разработанной специалистами фирмы.

В списке покупателей значилось и имя Кёхэя Коори. Именно на этого человека как наиболее вероятного виновника преступления указывал в своем заявлении Оямада. В свое время к подозрениям Оямады отнеслись скептически: достаточных улик не было, и полиция заняла выжидательную позицию. Теперь делом заинтересовался уголовный розыск. Когда навели справки о местонахождении Кёхэя Коори, оказалось, что он в Америке. Примерно в это же время на адрес Ёхзя Коори пришло из Нью-Йорка сообщение о том, что его сын, Кёхэй, в больнице. А в участок города К. было доставлено письмо от Ниими, извещавшее, что он располагает исчерпывающими доказательствами виновности Кёхэя.

Свидетельство человечности

1

Кое-что прояснилось и относительно Кёко Ясуги. Предстояло обстоятельно проверить все ее действия 21 октября, когда она, по свидетельству Синко Тании, сопровождала своего мужа, Ёхэя Коори, в город Така-саки.

В Такасаки отправились Мунэсуэ и Ёковатари. В прошлую свою командировку по пути из Киридзуми они были там проездом.

Гостиница «Торикава», куда сразу же направились инспекторы, была расположена посреди городского парка, к югу от развалин древней крепости. Из окон ее открывался прекрасный вид на горы Дзёсинэцу. Но там Мунэсуэ и Ёковатари столкнулись с непредвиденным затруднением. Они полагали, что приезд такой знаменитости, как Кёко Ясуги, должен был произвести сильное впечатление на служащих гостиницы. Но все оказалось иначе: Ясуги никто не помнил. Более того, полицейских удивленно переспрашивали: неужели к нам приезжала Кёко Ясуги? Наконец, добравшись до горничной с этажа, где должна была останавливаться Ясуги, они кое-чего добидись. На их вопрос, дежурила ли она 21 октября, горничная ответила:

Да. — И добавила: — Я узнала Кёко Ясуги и попросила автограф, но она сказала, что я обозналась, и тут же ушла, прямо-таки чуть не убежала. Но хотя на ней были темные очки и она изменила прическу, я была абсолютно уверена, что это все-таки Кёко Ясуги. Я, помню, еще удивлялась: к чему такой маскарад, скрывается она, что ли?

Значит, в книгу регистрации приезжих она не записалась?

Записался только депутат парламента, кажется, его фамилия Коори. Он написал: «Депутат Коори и сопровождающие лица». Но кто эти «сопровождающие лица» — неизвестно. Потому что их имен он не указал.

То есть у вас нигде не отмечено, что приезжала Кёко Ясуги?

Да, знаете, когда я попросила у нее автограф, она мне так резко ответила, что я подумала: наверно, и впрямь обозналась.

Для чего же Кёко Ясуги понадобилось ехать вместе с мужем? Инспекторы переглянулись. Ведь если дело обстояло так, как говорит горничная, то, значит, Ясуги сопровождала мужа отнюдь не для того, чтобы своим авторитетом поддержать его в агитационной предвыборной поездке. Так зачем же все-таки она поехала с ним, если скрывала свое имя? Как выяснилось, о приезда Кёко Ясуги не знали не только в гостинице, но и в городе. Значит, она не появлялась па собрании.

Мунэсуэ и Ёковатари переговорили с организаторами выступления Ёхэя Коори и выяснили, что приезд Ясуги в Такасаки не был запланирован. Все они были удивлены, когда она неожиданно появилась вместе с Ёхэем Коори. Однако Ясуги заявила, что на этот раз просто сопровождает мужа и на собрании выступать не собирается.

— Сопровождает мужа, вот как… — Ёковатари озадаченно поглаживал подбородок. Такая популярная личность, как Кёко Ясуги, отправилась вместе с мужем в такую важную для пего поездку, и это осталось практически никому не известным… Конечно, провинция не то что столица: здесь мало кто знает, что Ясуги — жена Ёхэя Коори. Если она хотела остаться незамеченной, это ей вполне удалось.

Итак, Кёко Ясуги приехала в Такасаки, но что она делала потом, совершенно неясно. Вполне могла завернуть и в Кпридзуми. Одним словом, сказать что-лпбо определенное о ее действиях не представлялось возможным.

Навели справки о прошлом Ясуги. Она родилась 3 октября 1927 года в родовитой семье в Яцуо. Прекрасно училась в школе, по совету учителей родители отправили девочку к родственникам в Токио, где она поступила в женский колледж при университете Сент-Фелис (тогда университет назывался «Сэйсин»). Когда участились бомбардировки Токио, Кёко вернулась на родину, но после войны вновь уехала в столицу, чтобы продолжить учебу. Однако до октября 1949 года (когда Кёко снова приезжала домой) в колледже она не училась. Родственникам она писала, что устроилась па работу, по, что это за работа, не сообщала. К этому времени ее родители умерли и дом унаследовал их младший сын. Родные ничего не знали о жизни Кёко в столице и, по-видимому, совершенно доверяли ее словам.

Послевоенный Токио, превращенный в груду развалин, был не самым подходящим местом для одинокой девушки. Пожалуй, Кёко пришлось немало пережить. Сегодняшняя любимица публики Кёко Ясуги купалась в лучах славы, по путь к этой славе, несомненно, был трудным и требовал мужества.

В шопе 1951 года Ясуги вышла замуж за Ёхэя Коори. Больше ничего установить не удалось. Ее связь с Уиллом Хэйвордом, если таковая имела место, приходилась, по-видимому, па те четыре послевоенных года, когда Кёко жила в столице. Однако никаких свидетельств этой связи не было. После замужества Ясуги не бывала в родных местах: смерть родителей положила конец какому бы то ни было общению с родственниками.

По возвращении Мунэсуэ и Ёковатари из командировки в Такасаки следственная группа получила небезынтересную информацию. Во-первых, в районе Окутама был обнаружен труп вместе с уличающим преступника футляром для контактных линз. Во-вторых, стало известно, что задержанный в Нью-Йорке Кёхэй Коори признал себя виновным в том, что сбил женщину и закопал ее труп в лесу. Именно это и утверждал коммивояжер Морито, проникший в дом Коори и задержанный благодаря Синко Тании.

Таким образом, оставалось выяснить, является ли Кёхэй Коорп владельцем футляра для контактных линз.

Да, для Кёко Ясуги это будет удар…

Выходит, примерный сын, которым она так хвасталась в телепередачах, законченный преступник!

Карьере Ясуги теперь конец.

Да что там ее карьера, — вдруг взорвался Мунэсуэ, до этого спокойно слушавший разговор товарищей. Его обычно бесстрастное лицо исказилось от волнения. — На ней подозрение в убийстве Джонни Хэйворда и Танэ Накаяма. Скорее всего, она и есть убийца. Пока мы не можем ее арестовать. По она от нас пи уйдет. Я не допущу, чтобы за проказами сыночка все прочее сошло ей с рук!

Когда я понял, почему Джонни, умирающий, с ножом в груди, все-таки добрался до верхнего этажа отеля «Ройал», у меня сердце перевернулось от жалости. Он навеки запомнил,как ребенком ездил с отцом и матерью в Киридзуми.

Наверно, ото было самое дорогое и красивое его воспоминание, которое освещало всю его короткую и несчастную жизнь. «Стихи о соломенной шляпе», напечатанные на салфетке, он уелышал от нее. Может быть, маленький, он понимал по-японски. Эти стихи и Киридзуми навсегда остались в сердце Джонни как драгоценная память о матери, как воспоминание о ее доброте. Он хотел увидеть мать. Хоть раз снова взглянуть па нее. Он помнил, как они гуляли в золеном ущелье Киридзуми. Все эти долгие годы он тянулся к пей. Чем дальше уходило детство, тем нестерпимее становилось желание встретиться с матерью. Легко представить, что за жизнь была у Джонни с отцом в Нью-Йорке. И чем хуже ему жилось, тем больше он тосковал по матери. Он копил деньги, чтобы поехать в Японию. Денег не хватало, тогда отец с риском для жизни добыл недостающую сумму. Чтобы Джонни мог посмотреть на родную мать. А мать безжалостно всадила ему в грудь нож. Еще бы! Она вздь думала только о себе.

Какое страшное отчаяние захлестнуло Джонни! И вдруг перед ним мелькнули огни высотного ресторана в отеле «Решал». Сверкающая огнями соломенная шляпа! Там, именно там ждет его настоящая мать. Собрав остаток сил, Джонни устремился туда. Перед глазами у него стоял образ матери. Смертельно раненный, он добрался до ресторана на последнем этаже отеля, разве это не доказывает силу его чувств!

Как же низко пала Кёко Ясуги, если репутация стала ей дороже человеческой жизни! Убила родного сына! Я ленавияу эту женщину. Это не человек, это дикий зверь, принявший человеческий облик. И человеческие чувства ей неведомы.

Мупэсуэ задыхался. Казалось, он говорил только для себя. Картины далекого прошлого ожили перед его глазами. Американские солдаты избивают отца, плюют в него. Отец не сопротивляется, и они топчут его ногами. Вокруг полно людей, японцев, по никто и не пытается вмешаться.

«Спасите! На помощь! Хоть кто-нибудь…»

Мальчик надрывается от крика. Но никто не решается помешать солдатам. Стоят и наблюдают. У многих на лицах откровенное любопытство: их-то не трогают. Что может быть притягательнее жестокого зрелища, когда тебе самому ничто не угрожает.

Отец остановил американских солдат в тот момент, когда они собирались изнасиловать молоденькую девушку, и их злоба обратилась против него. Они избивали отца с яростью животных, чья похоть не нашла удовлетворения. Что поделаешь: победители, они сильнее самого императора. Помощи ждать было неоткуда.

Лепешки, которые отец купил для Мунэсуэ по дороге с работы, валяются на земле. Солдатские сапоги топчут их, как навоз. И очки тоже валяются, разбитые вдребезги. Отец не шевелится, он как куча тряпья под ногами солдат. Он уже не может шевелиться.

Среди американцев выделяется высокий рыжий парень. У него на руке рана, еще свежая, незажившая, видно, он недавно из боя. На воспалепной коже блестят стального цвета волосы. Рыжий расстегивает ширинку и пускает в отца струю. Остальные солдаты следуют его примеру. Струи мочи стекают с неподвижного тела, американцы гогочут. Зеваки-японцы, собравшись в кружок, тоже смеются.

Отец Мунэсуэ умер от побоев.

Эта сцена навсегда врезалась в память Мунэсуэ, и еще в детстве он поклялся отомстить. Все стали его врагами: не только люди, глядевшие на избиение, но само общество, сама жизнь, отдавшая отца на иоруганпе. Чтобы мстить врагу, Мунэсуэ стал полицейским. И сейчас образ этого врага олицетворялся в Кёко Ясуги. Если бы у Мунэсуэ была мать, отец избежал бы своей страшной участи, он бы остался в живых. Но мать бросила их, когда Мунэсуэ был еще ребенком.

И Кёко Ясуги ради себя бросила своего ребенка. Нет, не бросила. Она убила его, своего сына, который приехал издалека, чтоб только повидаться с нею. Что может быть страшнее предательства матери?

Мунэсуэ теперь казалось, будто Кёко — его собственная мать, оттолкнувшая отца и бросившая его самого. И нестерпимое воспоминание, дремавшее где-то в недрах его души, вдруг проснулось в пем — как будто с глаз спала пелена. Он узнал лицо, скрывавшееся за привычным обликом телевизионной дивы. Наконец-то Мунэсуэ вспомнил, кто была Кёко Ясуги. «Вот оно что… та девушка…»

Мунэсуэ на миг оцепенел. Перед его мысленным взором вставало лицо той, которую двадцать с лишним лет назад его отец самоотверженно спас от рук американских солдат. В теперешней Ясуги, импозантной зрелой женщине, принадлежащей к верхушке общества, не было ничего от несчастной девчонки, попавшей в лапы распаленной солдатне. Но если отвлечься от примет времени, изменивших ее лицо, забыть о косметике, ясно видно: это она, та, что убежала без оглядки, предоставив отцу «разбираться» с американцами.

Когда Мунэсуэ впервые увидел Кёко Ясуги в холле «Токио бизнесмен отеля», какое-то неясное воспоминание шевельнулось в нем. Но привычка впдеть лицо Ясуги на экране помешала ему осознать это воспоминание.

Ах, если б она не попалась им на пути, отец остался бы жив! Из-за Кёко Мунэсуэ лишился отца. А она удрала, спасая себя, ничуть не заботясь о том, какая их ждет расплата. Видимо, ею всегда руководило чувство самосохранения, сработало оно и при встрече с Джошш Хэй-вордом. Мунэсуэ охватила ярость. Нет, она не уйдет от него безнаказанно. Неужели ей неведомы простые человеческие чувства? Даже у диких зверей есть инстинкт материнства. Что ж, посмотрим…

Мунэсуэ, словно очнувшись, поднял голову и произнес:

Я хочу испытать Ясуги.

Рассчитываешь на ее совесть? — повернулся к Мунэсуэ инспектор Насу.

Я поставлю ее в такое положение, что она не сможет не сознаться, если в ней осталось хоть что-то человеческое.

Каким образом?

Воспользуюсь соломенной шляпой.

Как?

Я точно не знаю как. Пека ничего определенного в голову не приходит. Но я хочу вызвать ее на признание.

Гм…

Господин инспектор, позвольте мне ото сделать. — Муносуо поглядел Насу прямо в глаза.

Ты рассчитываешь на успех?

Не знаю. Я попробую.

Следствие такими методами не ведут.

Меня тоже бросила мать, когда я был ребенком. Я ненавижу ее за это. Но в глубине этой ненависти еще живет вера в нее. Точнее, я хочу в нее верить. Кёко Ясуги не должна быть чужда материнским чувствам. На ото я и рассчитываю. Она не просто человек, она мать, и поэтому она не может не признаться. Я хочу поговорить с Кёко Ясуги так, как если бы она была моей собственной, бросившей меня матерью.

Гм…

Господин инспектор, позвольте мне это сделать.

Хорошо. — Инспектор Насу кивнул. — Поступай, как находишь нужным.

2

Обеспокоенная сообщением о сыне, Кёко Ясуги сама позвонила в Нью-Йорк. Ей сказали, что травма нетяжелая, Кохэй получил медицинскую помощь и уже находится на пути в Японию.

Однако вскоре последовал звонок из полиции, который буквально потряс супругов Коорп. В полиции полагали, что есть все основания считать Кёхэя виновным в наезде на женщину, труп которой обнаружен в горах Окутана; в связи с этим автомобиль Кёхэя был подвергнут тщательному осмотру. Родителей поставили в известность также о том, что в Нью-Йорке их сын признался в совершенном преступлении. Кёко хотела немедленно связаться с Кёхэем, но он уже выехал в Японию, и ей не удалось с ним переговорить.

Тем временем Кёко попросили в удобное для нее время зайти в следственный отдел участка Кодзимати. Полицейские были предельно вежливы, но в их любезности Кёко ощутила угрозу для себя. Она поняла, что разговор с нею станет чем-то большим, нежели обыкновенный допрос свидетеля.

К сожалению, у меня сегодня мало времени, — сказала она молодому полицейскому с мужественным открытым лицом, который сидел перед ней. Это был тот

самый инспектор, который приезжал на телестудию, кажется, его звали Мунэсуэ. У стены стоял еще один стул. Его занимал невзрачный па вид полицейский, возрастом, пожалуй, постарше Мунэсуэ. Он неприязненно глядел на Кёко. Посмотреть на него сбоку — вылитая обезьяна. Он и тогда был вместе с Мунэсуэ. — Кёхэй вернется в самом скором времени, — добавила она. — А я ровным счетом ничего не знаю. Скорее всего, это недоразумение. Чтобы Кёхэй смог…

Ясуги-сан, мы побеспокоили вас по другому по воду. Мы не занимаемся делом вашего сына.

«Но тогда, в телестудии, они определенно говорили что-то о Кёхэе…»

— По какому же делу вы меня вызвали? Мунэсуэ, не отвечая, смотрел на Кёко. Она сама должна знать…

Нас интересует убийство негра-американца, которое произошло семнадцатого августа в отеле «Ройал». Вернее будет сказать так: пострадавший получил ножевое ранение в парке Симидзудани, после чего он добрался до ресторана на последнем этаже отеля, где и скончался.

Но какое отношение это имеет ко мне? — Лицо Кёко выражало искреннее удивление.

Может быть, у вас есть какие-нибудь соображения в связи с этим делом?

Откуда у меня вообще могут быть подобные соображения?

Нам кажется, что вы много знаете об этом деле.

Вот уж правда, что в полиции человека всегда обвиняют бог знает в чем. — Кёко слегка покраснела.

Что ж, выражусь яснее, — сказал Мунэсуэ. — Мы считаем, что убитый — ваш сын.

Что?! — задохнулась Кёко.

Ясуги-сан, в течение трех-четырех послевоенных лет вы состояли в браке или имели связь с чернокожим американским военнослужащим по имени Уилл Хэйворд, не правда ли? — настаивал Мунэсуэ.

Кёко вдруг опустила голову и произнесла что-то нечленораздельное. Полицейским показалось, что она, раздавленная словами Мунэсуэ, потеряла над собой власть. Но тут Кёко подняла голову, и полицейские увидели, что она ель сдерживает смех. Она прямо съежилась на стуле, изо всех сил стараясь не рассмеяться.

Боже мой! Какие нелепые фантазии, оказывается, посещают полицейских. Вообразить, что я была замужем за негром и родила чернокожего ребенка… Господи, какая нелепость! Как это могло прийти вам в голову? Если бы кто-нибудь об этом услышал, ну и посмеялся бы он вволю. Потеха, да и только! — И Кёко расхохоталась. Она смеялась до слез, но, отсмеявшись, заговорила уже иным тоном: — Пожалуй, теперь я могу идти. У меня нет времени на такие нелепые разговоры.

В июле сорок девятого года вы втроем, с Уиллом Хэйвордом и Джонни, ездили в Киридзуми.

Об этом мы уже говорили, и я вам ясно дала понять, что в жизни не слыхала о Киридзуми. Хоть я сейчас и смеялась, поверьте — я просто возмущена. Своим

заявлением вы меня оскорбляете. У меня муж, дети. Они чистокровные японцы. Мы с мужем занимаем определенное положение в обществе. Какими, собственно, доказательствами вы располагаете, чтобы делать подобные заявления?

Вы знакомы с Танэ Накаяма, которая одно время работала горничной в гостинице Киридзуми?

Как я могу быть с ней знакома, если я никогда не была в Киридзуми?

А вы должны бы ее знать. Танэ Накаяма ваша землячка, она тоже родом из Яцуо.

Мало ли людей родом из Яцуо!

У нас есть письма Танэ-сан, которые она написала вашей дальней родственнице Ёсино Омуро.

Мунэсуэ достал две открытки. Сами по себе эти открытки мало что значили, но он рассчитывал, что они должны произвести на Кёко впечатление.

Вы хотате сказать, что она что-то писала обо мне? — Взгляд Кёко стал колючим.

Мы полагаем, что она вас имела в виду.

Что это значит? Выражайтесь, пожалуйста, яснее.

Она пишет, что вы с Джонни и Уиллом приезжали в Киридзуми.

В самом деле? Будьте любезны, покажите мне открытки. — Такой просьбы следовало ожидать. Но показать открытки — все равно что признаться в собственном

бессилии.

У меня нет с собой того письма, — попытался выйти из неприятного положения Мунэсуэ.

Как же так? Разве это ни странно: вы обвиняете человека — и не можете предъявить ему важную улику? — спросила Кёко и, видя, что Мунэсуэ не может ничего возразить, перешла в наступление: — А может, такого письма вообще не существовало? Или в нем нет

ни слова обо мне, не так ли?

Взяв инициативу в свои руки, Кёко не давала Мунэсуэ опомниться. Она не только ловко избежала ловушки с открытками, но, судя по всему, поняла, что полиция не располагает вескими доказательствами.

— Вы предъявляете серьезные обвинения, — продолжала она, — ничуть не заботясь о том, что ваши фантазии могут повлиять на мою репутацию. Не думайте, однако, что это сойдет вам с рук. Я посоветуюсь с мужем, и мы вместе решим, что нам следует предпринять. А теперь мне пора идти.

Кёко решительно поднялась.

— Ясуги-сан, задержитесь еще на минуту.

Тон Мунэсуэ заставил Кёко остановиться, она недоуменно взглянула на него, явно не ожидая услышать что-либо заслуживающее внимания.

Вам известны «Стихи о соломенной шляпе»?

Вы раньше уже спрашивали меня об этом. Нет, мне они незнакомы. Не могу сказать, чтобы я была равнодушна к поэзип, по сейчас у меня нет настроения беседовать о стихах.

Ясуги-сан, я беру на себя смелость утверждать, что вы знаете это стихотворение.

Да что это с вами? Я ведь ясно сказала: не знаю.

Летним днем маленький ребенок поехал с мамой в Киридзуми. Они шли, держась за руки, по дороге вдоль горного ущелья. Внезапный порыв ветра сорвал с малыша соломенную шляпу и бросил ее на дно ущелья… Развевы не помните, о чем эти стихи? Они о жгучей тоске ребенка по матери, о его чувствах, рожденных воспоминанием о соломенной шляпе. Естественно, что эти стихи навсегда остались в памяти троих людей…

Пожалуй, всего один раз родители с ребенком смогли выехать за город. Зеленые горы сияли в лучах солнца, и мама была такая молодая, красивая, ласковая. Ребенок навсегда запомнил этот день. Его жизнь сложилась несчастливо, и оп берег свое воспоминание как единственную драгоценность.

Вскоре после поездки семья распалась. Может быть, они и поехали-то в Киридзуми па прощание…

Перестаньте. Ваши слова не имеют ко мне никакого отношения, — сказала Кёко, не делая, однако, попытки уйти. Как будто что-то против воли держало ее на месте.

Да, вскоре после поездки они расстались. Ребенок с отцом уехал в Америку, а мать осталась в Японии. Я не знаю, почему так случилось. Знаю только, что память о Киридзумп навсегда соединилась в сознании мальчика с образом матери. Ему казалось, что стихотворение Ясо Сайдзё паписано о нем. Наверно, мама тогда, в Киридзуми, прочла ему эти стихи. И с тех пор они стали неотъемлемой частью его жизни.

Мальчик, когда-то увезенный отцом в Америку, вернулся в Японию, не в силах сдержать тоски по матери. Отцу не долго остазалось жить, и, зная об этом, оп бросился под машину, чтобы на деньги, полученные в виде компенсации, послать сына в Японию. Видимо, смерть отца окончательно укрепила решение молодого человека увидеться с матерью. Наверно, и его отец тоже мечтал — пусть хоть так, через сына, — встретиться с этой женщиной. Молодая мама среди зеленых гор — такой она всегда была в памяти сына. Мысли о ней поддерживали его в нищей, бесправной жизни, утешали в скорби и печали.

Кёко Ясуги молчала. Лицо ее окаменело, только чуть подрагивали ресницы.

— Сын хотел лишь взглянуть на мать и воскресить драгоценное воспоминание. Может быть, он знал, что она вторично вышла замуж, что у нее другая семья. Он не хотел ей мешать. Он мечтал только увидеться с нею, посмотреть на нее. Ведь это так естественно.

Однако мать отвернулась от сына. Она преуспела в жизни, пользовалась известностью, занимая видное общественное положение, у нее была благополучная семья, дети. Разве могло все это пойти прахом из-за неожиданного появления ее незаконнорожденного чернокожего сына? Да она уже и почти забыла о его существовании… Одним словом, мать решила принести сына в жертву своему благополучию. Что должен был чувствовать этот несчастный, принимая смерть от руки матери, — оп, жизнью отца заплативший за встречу с нею?! Единственная его надежда безжалостно растоптана. В глазах темно от горя. И тут его взгляд падает на соломенную шляпу: в черном небе сверкает соломенная шляпа, расцвеченная по краям пестрыми огнями иллюминации. Знаете, если ночью взглянуть на отель «Ройал», очертания его крыши действительно напоминают соломенную шляпу. Вот туда-то, собрав иссякающие силы, и добрался Джонни Хэйворд.

Мать отвергла его, но он продолжал в нее верить. Наверно, она там. Она так обрадуется ему! Еле переставляя ноги, он плелся к отелю, и капли крови отмечали его путь. Это была кровь из раны, нанесенной матерью. Ясуги-сан, вам памятна эта шляпа?

Мупэсуэ положил перед Кёко найденную в парке Симидзудани истрепанную соломенную шляпу.

Кёко судорожно вздохнула.

— Когда Джонни был маленьким, — продолжал Мунэсуэ, — мать купила ему эту шляпу. Наверно, она купила ее где-то по дороге из Киридзуми на память о поездке. Больше двадцати лет хранил Джонни материнский подарок. Смотрите, какая шляпа старая. Дотроньтесь до нее. Не правда ли, кажется, она рассыплется от одного прикосновения? И вот эта шляпа была для Джонни величайшей ценностью. — Мунэсуэ протянул Кёко шляпу, но та отпрянула. — Если у вас есть сердце, а ведь даже звери любят своих детенышей, неужели оно не дрогнет, когда вы услышите «Стихи о соломенной шляпе»?

Мунэсуэ держал шляпу в руках и, не отрываясь, смотрел на Кёко. Губы у нее дрожали, а лицо было мертвенно-бледным.

— «Что сталось теперь с моей соломенной шляпой, мама?..»

Мунэсуэ помнил эти строки наизусть.

— Перестаньте, — едва слышно выговорила Кёко.

Мунэсуэ продолжал:

«Той, что улетела в ущелье летом, когда мы шли от У суй к Киридзуми».

Перестаньте, прошу вас. — Скорчившись на стуле, Кёко Ясуги закрыла лицо руками.

И тут Мунэсуэ нанес последний удар: с каким-то садистским удовольствием он выложил на стол сборник стихотворений Ясо Сайдзё.

— Ясуги-сан, — сказал он, — вы помните эту книгу? Джонни Хэйворд привез ее в Японию вместе с соломенной шляпой. Это все, что осталось после него. Наверно, вы

сами купили ему этот сборник. Прочтите стихотворение до конца. Хорошее стихотворение, не правда ли? Каждого, кто способен чувствовать, будь то ребенок или взрослый человек, имеющий собственных детей, не могут не взволновать эти строки. Так вы не хотите читать? Тогда позвольте, я прочту вам вслух.

Мунэсуэ раскрыл книгу:

Мунэсуэ кончил читать, и в самом центре города, в кабинете следственного отдела, стало тихо, как на дне моря. Далекий шум проезжающих машин долетал сюда, как весть из другого мира.

Аа-ах, — вырвалось у Кёко рыдание.

Так Джонни Хэйворд был вашим сыном, — прервал затянувшееся молчание Мунэсуэ.

Я… я… никогда не забывала моего мальчика. — Кёко Ясуги рыдала, склонившись над столом.

И вы его убили, — довершил удар Мунэсуэ. Кёко кивнула, не переставая плакать.

И Танэ Накаяма тоже убили вы.

Мне ничего другого не оставалось. Больше она не могла говорить.

Не располагая необходимыми доказательствами, Myнэсуэ обратился к сердцу обвиняемой — и одержал победу. Признание было получено.

3

Ниими вернулся из Нью-Йорка с Кёхэем Коори и Митико Асаэда. Он сдал обоих на руки полиции, после чего поспешил встретиться с Оямадой.

— Она умерла, — такими словами встретил Ниими Оямада.

В голосе его звучала тоска. До последнего момента его не покидала надежда, но теперь все было кончено.

Ниими знал, что его любви, первой и последней, настоящей любви, пришел конец. Больше никогда ему не придется любить так, как он любил Фумиэ. В его жизни, устроенной для других, эта любовь была единственным отступлением от правил, она делала Ниими самим собой. Кончилось его время. Снова он будет бороться за успех, рассчитывать каждый шаг. Что же, пусть будет так. Он сам выбрал этот путь.

— Ниими-сан, я вам очень благодарен.

Оямада говорил искренне. Да, Ниими украл у него жену. Но когда Оямада убедился в смерти Фумиэ, его гнев прошел сам собой. К тому же Ниими сделал достаточно, чтобы искупить свою вину. Хотя и полагал, что старается главным образом для себя самого.

Оямада-сан, как вы теперь собираетесь жить? — спросил Ниими.

По правде говоря, не знаю, мне ничего теперь не хочется, — ответил Оямада. — Надо, конечно, подыскивать какую-нибудь работу…

Без денег, которые зарабатывала Фумиэ, ему приходилось туго.

— Если позволите, я постараюсь найти для вас что-нибудь подходящее, — помявшись, предложил Ниими.

— Спасибо, вы очень любезны. Но я больше не хочу злоупотреблять вашим великодушием, — решительно отказался Оямада.

Смерть Фумиэ должна была положить конец их отношениям. Оямада не хотел, чтобы его дальнейшая жизнь как-то зависела от любовника покойной жены. Ниими это понял и не стал настаивать.

Что ж, теперь мы расстаемся, — сказал он.

Да, — ответил Оямада. — Желаю вам всего наилучшего.

Они распрощались. Больше им никогда не придется встретиться. Они делили любовь одной женщины и с ее смертью оба утратили самое дорогое в жизни. Никто и никогда не заменит им Фумиэ. Общее горе сблизило их и разлучило навсегда.

4

Показания Кёко Ясуги были следующими: — Когда я увидела перед собой Джонни, радость от встречи с сыном смешалась с отчаянием: что теперь будет со мной… Джонни рассказывал, что в Нью-Йорке ему попалась на глаза моя книга, из нее он узнал, где я нахожусь. По прибытии в аэропорт Ханэда он сразу мне позвонил. Я назначила ему встречу в «Токио бизнесмен отеле». В этом отеле контора мужа, и я думала, что там нам никто не помешает. Отец Джонни, Уилл, в составе оккупационных войск прибыл в Японию после войны, тогда мы с ним и познакомились. До этого я жила в Токио у родственников и училась в одном из женских колледжей. Когда из-за бомбардировок оставаться в Токио стало опасно, я вернулась домой. Но меня манила столица, скучная провинциальная жизнь была невыносима. Я снова поехала в Токио — уговорила родителей, что мне необходимо завершить образование. На этот раз в Токио мне пришлось нелегко, случалось и бродяжничать. Уилл спас меня от падения. Он много натерпелся из-за своего цвета кожи, но он был настоящим мужчиной, мужественным и добрым, лучше Уилла я никого пе встречала. Мы полюбили друг друга и стали жить вместе. Родным я сообщила, что нашла работу. Вскоре у нас родился ребенок.

Мы ездили в Киридзуми, когда Джонни исполнилось два года. Мне как-то говорили, что там работает моя дальняя родственница, тоже уроженка Яцуо. А «Стихи о соломенной шляпе» были напечатаны на салфетке, в которую Тапэ-сан завернула наш завтрак. Мне очень поправилось это стихотворение, и я пересказала его содержание Уиллу и Джонни. Никогда бы не подумала, что оно произведет на мальчика такое сильное впечатление, ведь он был совсем крошкой. Джонни во что бы то ни стало понадобилась соломенная шляпа, и я купила ему ее в поселке Мацуида.

Вскоре нам пришлось расстаться. Уилл получил приказ вернуться на родину. Наш брак не был официально оформлен. А тогда американским солдатам не разрешалось вывозить на родину никого, кроме членов семьи. Родители же мои никогда бы не согласились на мой брак с иностранцем, тем более чернокожим, — я ведь происхожу из старинного рода. Словом, пожениться мы не могли, хотя Уилл на этом настаивал.

Вот как получилось, что Уилл вернулся на родину лишь с маленьким Джонни. Перед отъездом я подарила ему сборник стихотворений Ясо Сайдзё — на память о нашей поездке в Киридзуми. Мы решили, что со временем я сумею уговорить родителей и приеду к ним в Америку. Оставшись в Японии одна, без средств к существованию, я бы не смогла воспитывать мальчика. Кроме того, Джонни должен был стать как бы залогом моего приезда в Нью-Йорк.

Проводив Уилла, я вернулась в Яцуо в надежде уговорить родителей и последовать за мужем. Но я никак не могла решиться на этот разговор, а родные тем временем просватали меня за Коори. Состоялось сватовство, затем были назначены смотрины, и признание стало невозможным.

Все мои мысли были там, в Америке, с Уиллом и Джошш, но я вышла замуж за Коори и прожила с ним много лет. Все эти годы я помнила о моем сыне. И когда он, став взрослым, приехал ко мне, я была счастлива. Но первая радость от встречи прошла, и я словно обезумела. Коори не знал, что до свадьбы с ним я жила с негром и родила от него ребенка. Кёхэй и Ёко тоже, естественно, не подозревали о том, что у них есть сводный брат. Что делать, чтобы спасти себя и сохранить семью? Я моталась в поисках выхода. И тут мне пришла в голову отчаянная мысль: Джонни должен исчезнуть, иного способа нет. О моих встречах с ним никто не знает. Понимая, что он может доставить мне неприятности, Джонни всегда старался встречаться со мной так, чтобы не привлекать внимания посторонних.

От Джонни я узнала, что Уилл скончался незадолго до его отъезда. Но то, что он принес себя в жертву, чтобы дать сыну возможность поехать в Японию, я впервые услышала от вас, господин полицейский. Джонни говорил, что не хочет возвращаться в Америку. Он решил поменять гражданство и навсегда поселиться в Японии. Он уверял, что не будет мне мешать, просто будет рядом. Однако, если Джонни будет рядом, мое прошлое неминуемо станет известным. А это конец. Я умоляла Джонни уехать, но он ничего не желал слушать. Я была в отчаянии.

Я решила убить Джонни и для этого назначила ему встречу семнадцатого августа в восемь часов вечера в парке Симидзудани. Я заранее убедилась в том, что вечером в парке никого не бывает и, следовательно, мне легко удастся скрыться. Но когда я увидела Джонни, силы оставили меня. Последним усилием воли я взяла себя в руки, достала нож и, во имя спасения себя и своей семьи, нанесла удар. Но я лишь поранила Джонни. Он все понял: «Мама, я мешаю тебе, я тебе не нужен…

Словами не выразить ту тоску, что была в его глазах. Пока жива, я не забуду этот взгляд. Я… я сама… вот этой рукой пыталась убить своего сына. Не в силах выполнить задуманное, я выпустила нож, и тогда Джонни сам одним ударом вонзил себе лезвие глубоко в грудь. А мне сказал: «Уходи скорее». И еще: «Мама, я не умру, пока ты не будешь в безопасности». Он, умирающий, хотел защитить свою мать, которая пыталась его убить. С тех пор я не знала ни минуты покоя. Я принесла в жертву свое дитя, чтобы защитить семью и свое положение в обществе, и теперь мне оставалось только нести свой крест до конца.

Когда и каким образом вы убили Танэ Накаяма?

У меня не было ни малейшего намерения убивать Танэ-сан. Из газет я поняла, что полиция наверняка доберется до Киридзуми, вот и решила проверить, на сколько Танэ-сан помнит наш приезд. То, что по времени это совпало с вашим посещением Киридзуми, — абсолютная случайность.

Почему же вы сделали все, чтобы в городе Такасаки о вас никто не узнал?

Я хотела оставить в тайне свою встречу с Танэ-сан. Потому и с мужем договорилась, что сопровождаю его как частное лицо и не буду выступать па собрании. Двадцать первого октября после собрания и встречи с жителями города я сказала мужу, что хочу повидаться с подругой по колледжу, которая живет поблизости. Втайне от всех уже поздно ночью я приехала в Юносава к Танэсан. Выяснилось, что Танэ-сан прекрасно помнит и меня, и «мою семью» — негра с мальчиком. Тогда-то я и подумала, что Танэ придется убрать. Я осталась у нее ночевать, чтобы дождаться удобного момента, но ничего не получалось. Между тем Танэ-сан рассказала, что вскоре недалеко от Юносава закончат строительство плотины а

деревня будет затоплена. Я выразила желание полюбоваться окрестностями и предложила ей прогуляться.

Было раннее утро, когда мы с Танэ-сан поднялись на плотину. Поблизости никого не было видно. Танэ-сан была очень оживленна: в тот день к ней обещала наведаться внучка, которая работает в Киридзумп. Она надеялась, что прогулка подбодрит ее и внучка увидит, какая она еще молодчина. Во мне Танэ-сан ни минуты не сомневалась. Столкнуть ее с плотины было пустячным делом.

Она была такая легкая, словно перышко. У меня даже не возникло ощущения, что я столкнула вниз человека…

Вслед за показаниями Кёко были получены показания Кёхэя Коори и Митико Асаэда. На автомобиле Кёхэя была обнаружена кровь и волосы, которые, по определению экспертизы, принадлежали Фумиэ Оямада. Кёхэй же признал свой футляр для контактных линз и плюшевого медвежонка. Футляр, вывалившийся у Кёхэя из кармана, когда он закапывал труп, стал, таким образом, решающей уликой.

Примерно в это же время полицейский участок Син-дзюку занялся группой молодых людей, свыше десяти человек, которые в состоянии наркотического опьянения дебоширили и устраивали оргии. Среди них была дочь Коори и Ясуги — Ёко. Кёко Ясуги пожертвовала сыном, чтобы защитить Кёхэя и Ёко, и теперь потеряла обоих.

Ко всему Ёхэй Коори начал дело о разводе. Он выдвигал против Кёко обвинение в том, что она скрыла от него важные факты своей биографии, которые, безусловно, воспрепятствовали бы их браку. Кёко покорно пошла на развод. Она понимала, что мужа заботит политическая карьера. А для нее самой все было копчено. Больше у нее ничего не оставалось в жизни.

Однако, все утратив, Кёко сохранила себя. И об этом знали сотрудники следственного отдела Кодзимати. Кёко Ясуги доказала это, дав следствию исчерпывающие показания.

Признания Кёко перевернули душу Мунэсуэ. Он вдруг почувствовал в самом себе неожиданное противоречие, и это не давало ему покоя. Мунэсуэ всегда считал, что люди не стоят доверия. Однако, добиваясь признания Ясуги, он страстно взывал к ее совести. Значит, в глубине его души все-таки жила вера в людей…

Следствие завершилось, преступление было раскрыто, но радости от этого никто не чувствовал.

5

Получив от японской полиции известие об аресте убийцы Джонни Хэйворда, Кен Шефтен вздохнул с облегчением. Нельзя сказать, чтобы расследование по этому делу входило в круг его прямых обязанностей, но, выясняя обстоятельства, связанные с личностью Джонни, Кену пришлось задуматься над сокровенной стороной человеческих отношений, и с тех пор он принимал судьбу Хэйвордов близко к сердцу.

По словам инспектора О'Брайена, материал, собранный Кеном, очень помог следствию, и Кену это было приятно, хотя он так никогда и не узнал, как все случилось на самом деле. Ему казалось, что своим участием в расследовании он как бы искупает свою вину в отношении японцев.

На следующий день был срочный вызов: кража в восточном Гарлеме. У одного из туристов похитили фотокамеру. Кен взял патрульную машину и выехал на место происшествия. Мелкие кражи случаются в Гарлеме на каждом шагу, и никто не придает им значения, но пострадавший был иностранцем, и Кену пришлось вмешаться. Гарлем не место для иностранных туристов; видимо, пострадавший случайно забрел сюда, увлекшись фотосъемкой. Выхватив аппарат, преступник скрылся.

Расспросив свидетелей и потерпевшего, Кен уже собрался ехать в негритянский Гарлем, как ему пришло в голову, что кража произошла неподалеку от дома Марио, где жили Хэйворды.

В свое время он доставил Марио кое-какие неприятности, даже обидел ее, назвав их дом помойной ямой. А ведь если задуматься, Марио тоже внесла свою лепту в расследование убийства Джонни. Наверно, она до сих пор держит жилище Хэйвордов на замке. Преступник уже найден, и надо сказать Марио, пусть спокойно сдает квартиру.

Кен отпустил машину и шел по гарлемским улицам пешком. Он вырос в Гарлеме. Дома из красного кирпича, только и годные что на слом, кучи гниющих отбросов — как все это ему знакомо. Грязный, вонючий, шумный Гарлем… Но здесь ощущалось дыхание самой жизни. Кен ловил отзвуки этой жизни, и в душе его воцарялось удивительное спокойствие. Ему казалось, что все эти люди, загнанные на самое дно общества, сгибающиеся под тяжким бременем невзгод, его братья. Он верил людям Гарлема. Может статься, это чувство возникло оттого, что убийца Джонни Хэйворда наконец-то арестован.

В конце улицы показался человек. Он нетвердо держался но ногах. Видно, один из алкоголиков, которых полно в Гарлеме.

«Он тоже мой брат», — подумал Кен.

Уж такое сегодня было у него настроение. Да, это его брат. Вот он, шатаясь, бредет по мостовой, согбенный от горя и невзгод. Они поравнялись. Высокий тощий негр. Время будто застыло. Кену послышалось, что с губ негра слетели слова: «Полицейская сволочь!» И в следующее мгновение он почувствовал, как раскаленный клинок вошел в его тело.

— За что? — простонал Кен.

Ноги больше не держали его. Кен зашатался и упал на мостовую. А негр исчез в конце улицы. Над безлюдным и тихим Гарлемом сгущались сумерки. Помощи ждать неоткуда. Убегая, негр вытащил нож. Из раны хлещет кровь, бесполезно зажимать рану рукой. Кровь течет по асфальту куда-то вниз. Куда, Кену не видно. Он чувствует, как сознание его меркнет.

«Почему, за что? — недоумевает Кен. — Ведь и причины-то у пария никакой вроде не было. Просто ненавидит всех па свете». Кен попался ему на пути, и его ненависть вдруг нашла выход. Тем более что Кен — полицейский, одного этого оказалось достаточно. Отверженные часто думают, что полицейские их первые гонители, которые распоряжаются их жизнью по своему усмотрению. Тут уж ничего не поделаешь. «Наверно, он прав. Лучшего я не заслуживаю…»

Мысли путались в голове Кена…

Когда-то давно, в Японии — Кен тогда еще был солдатом, — они с ребятами надругались над японцем. Избили его и в придачу помочились на безжизненно распростертое тело. И тоже без всякой причины: подумаешь, желтокожий япошка… Их долго держали на передовой, и они вымещали на всех подряд скопившуюся ярость — всю войну подставляли они грудь под японские пули, а в мирной жизни небось опять будет по-старому: знай свое место, не вылезай…

Тогда он был молодым и сильным. Он ненавидел всех, кто задается. А еще Кен знал, что на родине «чистенькие» девочки и смотреть на него не станут. Свое оскорбленное самолюбие и похоть молодого зверя он вымещал на японках. Ничего — побежденные, стерпят.

А этот японец встал вдруг поперек дороги. Значит, он враг…

И вот теперь такая же ярость, не знающая разбора, обратилась против него самого.

…Какой-то мальчонка путался тогда у них под ногами, наверное сын того японца. Так и сверлил Кена горящими от ненависти глазами. Этот его взгляд Кен запомнил на всю жизнь.

«Если я сейчас умру, пожалуй, мне спишется тот грех», — подумал Кен. И потерял сознание. Рука, судорожно зажимавшая рану, разжалась. На ней ясно виднелся уродливый шрам. В бою за безымянный островок где-то в южной части Тихого океана в двух шагах от Кена взорвалась граната, и осколком ему ранило руку. Тогда он дешево отделался.

Косые лучи заходящего солнца упали на улочки Гарлема. В их свете старый почерневший шрам горел, как кровоточащая рана.

Жизнь навсегда ушла из тела Кена Шефтена.

В одном из закоулков Гарлема, вдали от шума пыо-йоркских улиц, воцарилась тишина.

Перевод Л. Ермаковой, Е. Маевского, А. Стерлинг

1

Эпиграфы из рассказов «Убийство на улице Морг» и «Тайна Мари Роже» Эдгара По даются в переводе Р. Гальпериной и И. Гуровой по двухтомному изданию. М., Художественная литература, 1972, том 2. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

2

Назад! (нем.)

(обратно)

3

Да, да! (нем.)

(обратно)

4

Имеется в виду 1821 год — начало восстания греков против владычества Османской империи.

(обратно)

5

В цитате имеется авторский перифраз.

(обратно)

6

Уэйвелл, Арчибальд (1883—1950) — английский фельдмаршал. Руководил военными операциями в Северной Африке против фашистской Италии (1940—1941).

(обратно)

7

До свидания (франц.).

(обратно)

8

Кумас, Константинос (1777—1836) — известный математик и философ, уроженец Ларисы.

(обратно)

9

Т. Апартис (1899—1972) — известный греческий скульптор.

(обратно)

10

Отрывки из «Трех сестер» А. Чехова цитируются по изд.: Чехов А. П. Собрание сочинений: В 12 т. Т. 9. М.: ГИХЛ, 1956.

(обратно)

11

Отчуждение (нем.).

(обратно)

12

«Человек с алмазным сердцем» (англ.).

(обратно)

13

Не так быстро, Мелоди. Прошу тебя (англ.).

(обратно)

14

Я не хочу проводить ночь в машине (англ.).

(обратно)

15

Хорошо, мама (англ.).

(обратно)

16

Если бы твой кузен хотя бы поехал с нами… (англ.)

(обратно)

17

Ты же знаешь, он не любит ходить в гости (англ.).

(обратно)

18

О, и еда и беседа были сегодня восхитительны. А он сноб (англ.).

(обратно)

19

Посмотри… почему там так темно? (англ.)

(обратно)

20

Работы Челлини… вся коллекция!.. (англ.)

(обратно)

21

Здесь и далее: Шекспир. Буря. Перевод Мих. Донского.

(обратно)

22

Шекспир. Гамлет. Перевод М. Лозинского.

(обратно)

23

Деликатность стоила мне жизни (франц.).

(обратно)

24

Запястья (франц.).

(обратно)

25

Спасибо, что пришла — прощай… (англ.)

(обратно)

26

Там включилась сигнализация… вы не могли бы вызвать полицию по вашей рации? — Я же говорю вам, моя смена уже кончилась. И потом, если мы будем вызывать полицию каждый раз, как сработает сигнализация… — О, прошу вас, от этого может зависеть жизнь человека (англ.).

(обратно)

27

Да, но на такой вилле наверняка установлена связь с полицией. И если сигнал до них не дошел, то и меня они не услышат. Ну ладно, позвоню диспетчеру (англ.).

(обратно)

28

Шекспир. Отелло. Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

29

Мунк, Эдвард (1863—1944) — норвежский живописец и график, отображавший в своем творчестве мотивы одиночества, тревоги, смерти. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

30

Область на юге Италии, одна из самых бедных в стране.

(обратно)

31

Настольная игра для детей и подростков. – Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

32

Норвежская водка.

(обратно)

33

Пресли Элвис – популярный в 50 – 60–е годы американский джазовый певец.

(обратно)

34

Аббот и Костелло – английские комики 40 – 50–х годов; Кнолл и Тотт – два неразлучных проказника из комиксов 50–х годов.

(обратно)

35

Varg – 1 – волк (диал.); 2 – беспокойный человек (норв.).

(обратно)

36

Островок в заливе, где расположен город Берген.

(обратно)

37

Богарт Хамфри (1899 – 1957) – американский киноактер.

(обратно)

38

Перссон Эдвард – шведский киноактер, комик.

(обратно)

39

Национальный праздник Норвегии, годовщина провозглашения независимости.

(обратно)

40

Клеппе Пер (род. в 1923 г.) – норвежский государственный деятель.

(обратно)

41

Мунк Эдвард (1898 – 1944) – крупнейший норвежский художник.

(обратно)

42

Питер Пэн, Венди, страна «Нетинебудет» – персонажи и название из детской повести английского писателя Дж. Барри «Питер Пэн». Питер Пэн – ребенок, который никогда не взрослеет.

(обратно)

43

Хольберг Людвиг (1684 – 1754) – датскийдраматург, писатель, крупный общественный деятель.

(обратно)

44

Вспомни Аламо (англ.).

(обратно)

45

Сыщик Блюмквист – персонаж из книги шведской писательницы Астрид Линдгрен.

(обратно)

46

Роджерс Джинджер – известная американская танцовщица–чечеточница 30 – 40–х годов.

(обратно)

47

Астер Фред – американский киноактер, танцевавший в паре с Джинджер Роджерс.

(обратно)

48

Житель восточной Норвегии.

(обратно)

49

Вы говорите по–английски? (англ.)

(обратно)

50

Вы говорите по–французски? (франц.)

(обратно)

51

Вы говорите по–немецки? (нем.)

(обратно)

52

Экономический подъем (англ.).

(обратно)

53

Вампир, персонаж американских фильмов ужасов.

(обратно)

54

Средневековый замок, ныне превращенный в музей. В нем проводятся торжественные городские мероприятия.

(обратно)

55

Высокогорное астбище.

(обратно)

56

Герой детского комикса.

(обратно)

57

Игра на тренировку памяти, в которой нужно запомнить возможно большее число из предъявленных предметов.

(обратно)

58

Норвежская фашистская партия, созданная в 1933 году Видкуном Квислингом.

(обратно)

59

Норвежские группы штурмовиков, организованные по образцу гитлеровских штурмовых отрядов.

(обратно)

60

Фашистские организации, в которые Квислинг пытался вовлечь всех школьников от 10 до 18 лет.

(обратно)

61

«Солнечный крест» – крест, вписанный в круг. Как и свастика, является одним из древних знаков, символизирующих солнце (солярных знаков). Используется в качестве эмблемы норвежскими нацистами.

(обратно)

62

С точки зрения вечности (лат.). – Выражение из «Этики» Спинозы, доказывающего, что природе разума свойственно постигать вещи с точки зрения вечности.

(обратно)

63

Название религиозной общины, выделившейся из секты пятидесятников. Арамейское выражение «маранафа» взято из Библии и означает «господь наш придет».

(обратно)

64

Район Осло, где расположено новое здание университета.

(обратно)

65

Ах, мой милый Августин (нем.). – Строка из известной австрийской песенки. В данном случае обыгрывается имя христианского теолога и церковного деятеля блаженного Августина (354–430).

(обратно)

66

Да, сэр (англ.).

(обратно)

67

А что изучаете вы? (нем.)

(обратно)

68

А твоя философия? (нем.)

(обратно)

69

Так творил Заратустра (нем.).

(обратно)

70

Консервативная партия, представляющая интересы крупной буржуазии.

(обратно)

71

Послушайте меня (нем.).

(обратно)

72

К вам прибыл великий ариец! (нем.)

(обратно)

73

Свиней! (нем.)

(обратно)

74

Блюхер Эрик – лидер норвежских неофашистов. Возглавляет их организацию, в настоящее время носящую название Национальная народная партия (до 1980 г. – «Норск фронт»).

(обратно)

75

Войска местной обороны, существующие в Норвегии в дополнение к регулярной армии.

(обратно)

76

Социалистическая народная партия.

(обратно)

77

«Комитет рабочего движения против членства в ЕЭС и дороговизны».

(обратно)

78

«В полночный час» (англ.).

(обратно)

79

Обьединенные группы поддержки Национального фронта освобождения Южного Вьетнама.

(обратно)

80

Одно пиво (португ.).

(обратно)

81

Свиные ножки (португ.).

(обратно)

82

Плохие новости из Норвегии? (англ., португ.)

(обратно)

83

Плохие, плохие (англ.).

(обратно)

84

Нацисты. Они расстреляли двух молодых людей. Плохо, плохо (англ.).

(обратно)

85

Норвежский социалист, с 1975 года – председатель Социалистической левой партии.

(обратно)

86

С 1975 года – председатель «Коммунистической партии рабочих», организации маоистского толка.

(обратно)

87

Норвежский судовладелец.

(обратно)

88

«Нашунал самлинг».

(обратно)

89

Меч–рыба (португ.).

(обратно)

90

Английские писатели, авторы многочисленных остросюжетных романов.

(обратно)

91

Я хотел бы расплатиться (португ.).

(обратно)

92

В казино, сеньор (португ.).

(обратно)

93

Имеется в виду преподаватель Хоос, известный своими пронацистскими взглядами.

(обратно)

94

Название минеральной воды.

(обратно)

95

Административная единица в Норвегии.

(обратно)

96

Воинская часть из норвежцев, сражавшаяся на Восточном фронте.

(обратно)

97

Норвежская миля равняется 10 километрам.

(обратно)

98

В конечном итоге (лат.).

(обратно)

99

Следовательно (лат.).

(обратно)

100

Самый простой выход (англ.).

(обратно)

101

«Моряк, не плавай больше никогда…» (нем.)

(обратно)

102

Б. Травен. Восстание повешенных. М., Гослитиздат, 1938, с. 4. Перевод Е. М. Закс.

(обратно)

103

Юн Мишлет – норвежский писатель, выступающий против неонацизма.

(обратно)

104

Отрывок из книги норвежского писателя Николая Рамма Эстгорда (1812–1873) «Горное селение».

(обратно)

105

Харальд I Хорфагер (букв.: Прекрасноволосый) – норвежский Конунг (ок. 890–940 или 945), впервые объединивший страну.

(обратно)

106

Безопасность прежде всего (англ.).

(обратно)

107

Э. М. Ремарк. На западном фронте без перемен. Возвращение, гри товарища. Л., Лениздат, 1959, с. 77–78. Перевод Ю. Н. Афонькина.

(обратно)

108

Социалистическая левая партия.

(обратно)

109

В 1953 году на съезде Норвежской рабочей партии, правящей социал–реформистской партии, генеральным секретарем которой был X. Ли, борьба с коммунистами была объявлена одной из главных задач.

(обратно)

110

«Отечественный союз».

(обратно)

111

Норвежское название архипелага Шпицберген.

(обратно)

112

Пошел, пошел (нем.).

(обратно)

113

Топай, топай (англ.).

(обратно)

114

Ясно! (англ.)

(обратно)

115

Не горячись (англ.)

(обратно)

116

Колбаски (нем.).

(обратно)

117

Игра слов: «лилле» по–норвежски означает «маленькая», «малютка».

(обратно)

118

Начальник полиции, доктор (шпал.).

(обратно)

119

Очень хорошенькая (итал.).

(обратно)

120

Да, да (итал.).

(обратно)

121

Безусловно (итал.).

(обратно)

122

Имеется в виду известный норвежский поэт Рудольф Нильсен (1901–1929).

(обратно)

123

Невероятное чудо (итал.).

(обратно)

124

Дары моря (шпал.).

(обратно)

125

Семья (итал.).

(обратно)

126

Мафия (итал.).

(обратно)

127

Инспектор (шпал.).

(обратно)

128

Да. Разумеется (итал.).

(обратно)

129

Извините (итал.).

(обратно)

130

До свидания (итал.).

(обратно)

131

Адрес, где согласились принимать чужую корреспонденцию (англ.).

(обратно)

132

Нежелательная личность (лат.).

(обратно)

133

До завтрашнего вечера (итал.).

(обратно)

134

За ваше здоровье (итал.).

(обратно)

135

Добро пожаловать в Бриндизи! (итал.)

(обратно)

136

Представление окончено (итал).

(обратно)

137

Сэлчиоара — по-румынски «ивушка».

(обратно)

138

Островерхая меховая шапка

(обратно)

139

Мясо, запеченное с овощами.

(обратно)

140

Третьего не дано (лат.).

(обратно)

141

Имя — уже знамение (лат.).

(обратно)

142

«Кайно» в переводе с финского — застенчивая, стеснительная; «Пелконен» — боязливая, трусливая. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

143

Правильно: «Sapienti sat» — «Мудрому достаточно» (лат.).

(обратно)

144

Самое существенное, главное (франц.).

(обратно)

145

Моя вина, моя великая вина (лат.).

(обратно)

146

Пусть консулы будут бдительны! (лат.)

(обратно)

147

В. Шекспир. Гамлет. Акт I, сц. 5. Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

148

Имеется в виду война между СССР и Финляндией в 1939—1940 гг.

(обратно)

149

Лотты — члены женской военизированной организации «Лотта Свярд», созданной в Финляндии в 1919 г.; активно участвовали в «Зимней войне».

(обратно)

150

В переводе со шведского «свартсван» — черный лебедь, а «свартфан» — черный черт.

(обратно)

151

В Финляндии два государственных языка: финский и шведский.

(обратно)

152

— Но почему? Возьмите, пожалуйста, мой паспорт и… (англ.)

— Заткни свою пасть и выверни карманы! (искаж. англ.)

— Но почему? Почему! (англ.)

— Заткни пасть, хватит болтать! (искаж. англ.)

(обратно)

153

— О’кей. В чем проблема? (англ.)

(обратно)

154

Дипломатический корпус (франц.).

(обратно)

155

Принятое в Финляндии обращение к незамужней женщине.

(обратно)

156

Один из городских районов Хельсинки.

(обратно)

157

Принятое в Финляндии обращение к замужней женщине.

(обратно)

158

В переводе с финского — деревянные мостки, настил, гать.

(обратно)

159

Ленсман — чиновник, выполняющий функции полицейского чина в сельской местности Финляндии.

(обратно)

160

Известный финский народный писатель.

(обратно)

161

Финская народная песня, герой которой — сплавщик, ветреный и неотразимый покоритель женских сердец.

(обратно)

162

Автомобиль японского производства.

(обратно)

163

Хельсинкский аэропорт.

(обратно)

164

Финский нож, финка.

(обратно)

165

Эмиль Викстрем (1864—1942) — видный финский скульптор.

(обратно)

166

Имеется в виду вторая мировая война.

(обратно)

167

Фашистского толка партия судетских немцев, возглавлявшаяся К. Генлейном. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

168

Не имеющая себе равных (лат.).

(обратно)

169

Назначенный немецко-фашистскими оккупационными властями управляющий имуществом, отобранным у граждан еврейской национальности.

(обратно)

170

В Чехословакии предприятия общественного питания разделены на четыре группы в зависимости от цен; в четвертой — самые низкие цены.

(обратно)

171

Стенокардия (лат.).

(обратно)

172

Элизабет У. Госсарт, посольство Соединенного Королевства (англ.).

(обратно)

173

Партия словацких фашистов, возглавлявшаяся А. Глинкой.

(обратно)

174

«Протекторат Богемия и Моравия», созданный после оккупации Чехии в 1938 г. немецко-фашистскими войсками.

(обратно)

175

Боже мой (нем.).

(обратно)

176

Тьфу ты господи (нем.).

(обратно)

177

Сударь (нем.).

(обратно)

178

Это другое дело (диалект чешских немцев).

(обратно)

179

Здесь: вот так (нем.)

(обратно)

180

Все в порядке (нем.).

(обратно)

181

Спокойной ночи, Майер (нем.).

(обратно)

182

Приверженцы Тисо, марионеточного президента клерикально-фашистского «независимого» Словацкого государства, созданного под патронатом Гитлера.

(обратно)

183

Да, да (англ.).

(обратно)

184

Что (нем.).

(обратно)

185

Шпала, Вацлав (1885—1946) — выдающийся чешский художник, иллюстратор и график.

(обратно)

186

Прохладительный напиток типа кока-колы.

(обратно)

187

Я обрел свободу (англ.).

(обратно)

188

Уровень воды в Эльбе (нем.).

(обратно)

189

Туристическая карта Свентокжижского национального парка и его окрестностей (польск.).

(обратно)

190

«Кругом высились пихты с плоскими макушками, подобные готическим башням с невыведенным шпилем. Их сизые стволы светились во мраке…» (Перевод Е. Н. Троповского.)

(обратно)

191

Йокаи Мор (1825–1904) — популярный венгерский романист.

(обратно)

192

Яношик (1688–1713) — легендарный предводитель разбойников, боровшихся с притеснителями народа.

(обратно)

193

«Камасутра» («Поучение о наслаждении») — древнеиндийский эротический трактат.

(обратно)

194

«Тузекс» — магазин, где товары продаются за иностранную валюту или сертификаты.

(обратно)

195

Остров в Тирренском море.

(обратно)

196

Будулинек — персонаж детской сказки, непослушный, озорной мальчик.

(обратно)

197

Лепоглава — местечко в Хорватском Загорье, где находится место заключения. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

198

Домобраны — здесь: солдаты воинских формирований профашистского правительства Независимого государства Хорватия (1941–1945).

(обратно)

199

Имеется в виду предпринятое в мае 1943 г. оккупантами наступление против Народно-освободительной армии в районе реки Сутески, закончившееся победоносным прорывом вражеского окружения.

(обратно)

200

Прошу извинения (нем.).

(обратно)

201

Так часто называют в Югославии одну из моделей «ситроена».

(обратно)

202

Любовница политических деятелей в довоенной Германии, занимавшаяся сбором секретной информации.

(обратно)

203

Сорт водки.

(обратно)

204

Джульетта по-сербскохорватски — Юлия.

(обратно)

205

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

206

Так в Югославии называют модель «фиата», похожую на «запорожец» первого выпуска.

(обратно)

207

Друг (итал.).

(обратно)

208

Где мой отец? (нем.)

(обратно)

209

Ромео… мертв… (нем.)

(обратно)

210

Он мертв! (нем.)

(обратно)

211

Вы спятили? (нем.)

(обратно)

212

Он убит! (нем.)

(обратно)

213

Где он? (нем.)

(обратно)

214

Это невозможно! (нем.)

(обратно)

215

ЮНА — Югославская народная армия.

(обратно)

216

Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

217

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

218

О, боже мой! О, боже мой! (нем.)

(обратно)

219

Чедна по-сербски — целомудренная, скромная.

(обратно)

220

Героиня народной поэмы.

(обратно)

221

Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

222

Вещественное доказательство (лат.).

(обратно)

223

Fiat lux! (лат.) — Да будет свет!

(обратно)

224

Островная часть Нью-Йорка.

(обратно)

225

Фешенебельный курорт на полуострове Флорида.

(обратно)

226

Порт в Саудовской Аравии.

(обратно)

227

Пылкий любовник? (англ.)

(обратно)

228

Известный профессиональный игрок бейсбола.

(обратно)

229

Популярный голливудский киноактер.

(обратно)

230

Черт побери! (итал.)

(обратно)

231

Мой брат (итал.).

(обратно)

232

Ты понимаешь меня? (итал.)

(обратно)

233

Что такое?.. что это я!.. Может, он потерял… (итал.)

(обратно)

234

…в дирекцию, все!.. (итал.)

(обратно)

235

Я нашел его… (итал.)

(обратно)

236

Томатный соус… (итал.)

(обратно)

237

Кофе по-итальянски… (итал.)

(обратно)

238

При чем тут Альберто? (итал.)

(обратно)

239

Никакого (итал.).

(обратно)

240

Убитый… (итал.)

(обратно)

241

Доктором… синьором Салетти! (итал.)

(обратно)

242

Моя прекрасная гондола! (итал.)

(обратно)

243

Итальянское ругательство.

(обратно)

244

Почему бы нет? (итал.)

(обратно)

245

Мой хозяин (итал.).

(обратно)

246

 Сан — господин, госпожа (японcк.); форма вежливого обращения. 

(обратно)

247

Учитель, наставник (японск.); почтительное обращение к старшему по положению. 

(обратно)

248

 Японские шашки. 

(обратно)

249

 Арсен Люпэн — герой приключенческих романов французского писателя М. Леблана. 

(обратно)

250

 Старинное название Токио.

(обратно)

251

 Древнейшее в Японии собрание стихотворений, конец VIII столетия.

(обратно)

252

 Финансовая клика в довоенной Японии.

(обратно)

253

 Накидка японского покроя, принадлежность парадного, выходного или форменного платья.

(обратно)

254

 По древним японским верованиям соль отгоняет все нечистое.

(обратно)

255

Японские сандалии на деревянной подошве, которые снимают у входа в дом и надевают, выходя на улицу.

(обратно)

256

 Ворота в виде прямоугольной арки перед синтоистским храмом.

(обратно)

257

 «Повествование о доме Тайра» — один из литературных памятников Японии.

(обратно)

258

 «Храм мхов» (англ.)

(обратно)

259

 до свидания (японск.)

(обратно)

260

Блюдо из особого сорта сладкого картофеля, отваренного вместе с сушеной треской.

(обратно)

261

 Монах, основавший буддистскую секту Нитирэн-сю в эпоху Камакура (1192–1333).

(обратно)

262

 опля! (японск.)

(обратно)

263

 Карликовое дерево, выращенное в горшке.

(обратно)

264

Свндзюку — один из районов Токио.

(обратно)

265

 straw hat (англ.) — соломенная шляпа.

(обратно)

266

Ты, желтая обезьяна! (англ.)

(обратно)

267

Грязный япошка! (англ.)

(обратно)

268

 Сукин сын! (англ.)

(обратно)

269

Гиндза — главная улица Токио, средоточие магазинов и увеселительных заведений.

(обратно)

270

 Хостесса (от англ. hostess — хозяйка) — работающая в баре девушка, в чьи обязанности входит развлекать клиентов беседой и танцевать с ними.

(обратно)

271

 Наоми-тян — уменьшительно-ласкательная форма имени Наоми.

(обратно)

272

Обезьяна, персонаж произведения классической китайской литературы «Записки о путешествии на Запад», принадлежащего перу У. Чэнъэня.

(обратно)

273

«Соловьиными полами» называют полы в замке сегуна (военного правителя Японии в средние века) в г. Киото, скрипом предупреждавшие сегуна о том, что кто-то приближается к его покоям.

(обратно)

274

 Котацу — вделанная в пол большая жаровня, накрытая одеялом, под которым прячут йоги. Традиционное устройство для отопления комнаты в японском доме.

(обратно)

275

 Сасими — блюдо из сырой рыбы.

(обратно)

276

 Тэмпура — блюдо из рыбы или овощей, запеченных в тесте.

(обратно)

277

Ёримицу Минамото (ум. в 1021 г.) — военачальник и государственный деятель средневековой Японии.

(обратно)

278

 «Кири» — туман, «дзуми» (от «цуму») — накапливать (японск.),

(обратно)

279

 Кода Рохан (1867–1947) — известный японский писатель.

(обратно)

280

В учтиво-вежливой форме речи к женским именам прибавляется частица «о».

(обратно)

281

Сёдзи — раздвижные наружные стены в японском доме.

(обратно)

282

 Кума — медведь (японск.).

(обратно)

283

Кун — форма дружеского обращения (японск.).

(обратно)

Оглавление

Димитрис Раванис-Рендис ДЕСЯТЬ БЕСКОНЕЧНЫХ ЧАСОВ Приключение времен оккупации

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

  Яннис Марис УБИЙСТВО ЗА КУЛИСАМИ

    1 СТРАННЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

    2 ЗАПЕРТАЯ ДВЕРЬ

    3 Я ВИДЕЛ УБИЙЦУ!

    4 СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ

    5 ЖЕНСКАЯ НЕНАВИСТЬ

    6 НЕКИЙ АНГЕЛОГЛУ

    7 УТРЕННИЙ ЗВОНОК

    8 ФАБРИКАНТ И КОМИЧЕСКАЯ СТАРУХА

    9 ЧЕЛОВЕК С МРАЧНЫМ ЛИЦОМ

    10 РАЗГОВОР С ЭЛЕНОЙ ПАВЛИДИ

    11 ПТИЧКА УЛЕТЕЛА

    12 ЭТО ОН!

    13 МАКРИСА ОЖИДАЮТ СЮРПРИЗЫ

    14 ГАСТРОЛЬ ПОЛИЦЕЙСКОГО БЕКАСА

    15 ПО СЛЕДУ УБИЙЦЫ

    16 ОН НЕ УБИВАЛ

  Яннис Марис ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ

    1 ФАНТАЗЕРКА

    2 О МАРИНЕ РОЗИНУ

    3 ВЛЮБЛЕННАЯ ДЕВУШКА

    4 СПОСОБНЫ ЛИ ОНИ?..

    5 БЕКАС ОБРЕТАЕТ ПОМОЩНИКА, А ДЕНДРИНОС — ТЕНЬ

    6 НЕЗАДОЛГО ДО ПРЕСТУПЛЕНИЯ

    7 СОВСЕМ НЕ ЗАГАДОЧНОЕ УБИЙСТВО

    8 СОМНЕНИЯ

    9 ГИМНАСТИКА УМА

    10 ОПОЗНАНИЕ ГОСПОДИНА ИКС

    11 КАК ОДНА НЕЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ДЕТАЛЬ МОЖЕТ В КОРНЕ ИЗМЕНИТЬ ДЕЛО

    12 ПОРОЙ ИЗ ОШИБКИ РОЖДАЕТСЯ ИСТИНА

    13 БЕКАС ИДЕТ ВА-БАНК

    ЭПИЛОГ

  Антонис Самаракис ПРОМАХ

Вьери Раццини ГОЛОСА

  Лаура Гримальди ПОДОЗРЕНИЕ Роман

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

Гюннар Столесен Навеки твой

  Герт Нюгордсхауг Бастион

    Часть I. Картины

    Часть II. Бастион

    Часть III. Бремя

  Элла Гриффитс Неизвестный партнер

Хараламб Зинкэ ДОРОГОЙ МОЙ ШЕРЛОК ХОЛМС

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

  Петре Сэлкудяну ДЕД И АННА ДРАГА

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

  Николае Штефэнеску ДОЛГОЕ ЛЕТО…

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

    XVIII

    XIX

    XX

    XXI

    XXII

    XXIII

Мика Валтари Звёзды расскажут, комиссар Палму

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

  Матти Урьяна Йоэнсуу ХАРЬЮНПЯА И КРОВНАЯ МЕСТЬ Роман

    1. ЧЕЛОВЕК В ОКНЕ

    2. «ГАСПАР АРИЦАГА ЭЙБАР»

    3. АНТТИ-НОЛЬ-ТРИ

    4. САШКА

    5. МАЛЫЙ ПОРОГ

    6. УБИЙЦЫ

    7. СОВЕЩАНИЕ

    8. ВАЛЛИЛА[156]. 5 ЧАСОВ

    9. ЯАНА СУОМИНЕН

    10. СВИДЕТЕЛЬ

    11. ХИЛЛЕВИ

    12. НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

    13. СИНЕКОРЫИ ПАЛТУС И КОМНАТА С ЗЕРКАЛОМ

    14. ФЕЙЯ И ОРВОККИ

    15. ЧЕРДАК

    16. КАЙНУЛАЙНЕН

    17. МЕШКИ ДЛЯ МУСОРА

    18. КОЕ-КАКОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

    19. УЛОВКА

    20. СЕРДЦЕНОСЦЫ

    21. ОНЕРВА

    22. В ПОЛИЦЕЙСКОМ УПРАВЛЕНИИ. 23 Ч. 55 М.

    23. АККУМУЛЯТОР

    24. ОТЪЕЗД

    25. БОЛЬНИЦА

    26. ОКРУЖЕНИЕ

    27. ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ АВТОБУС

    28. ЗЛЮЧКА

  Маури Сариола СУСИКОСКИ И ДОМ ТРЕХ ЖЕНЩИН Роман

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

Эдуард Фикер 19-й километр

  Роман

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

  Вацлав Эрбен СМЕРТЬ ХУДОЖНИКА-САМОУЧКИ

Войтех Стеклач Как убить золотого соловья

  Роман

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

    36

    37

    38

    39

    40

    41

  Петер Андрушка Избранное общество

    1. Юлия вышла замуж прежде, чем его повысили по службе

    2. Как сердито она посмотрела на Якуба Каласа, когда тот переступил порог ее дома

    3. Жертва насилия! Не слишком ли смелое утверждение?

    4. Она бесследно исчезла, точно сквозь землю провалилась

    5. Так прошел вечер. С обильными возлияниями, в дружеской обстановке, но все же…

    6. Нынче с тобой, женщина, каши не сваришь, — подумал он

    7. Матей Лакатош усмехнулся. Многозначительно взглянул исподлобья

    8. Скажите, лейтенант, зачем вы меня разыгрываете

    9. Думаю, ты обо мне еще услышишь

    10. На обнаженной натуре я не специализируюсь

    11. Через недельку, братец ты мой, а потом можешь хоть съесть его с потрохами

    12. Что мне к этому добавить?

    13. Надо бы мне снова жениться, — сказал себе Якуб Калас

    14. От одной рюмки можжевеловки никто еще не умирал

    15. Старик прошествовал в дом как на котурнах

    16. Пан Калас! Ну и отделали же вас!

    17. — Оставим все как есть, — решительно заявил Якуб Калас

    18. Событие без продолжения

    19. Я ничего не знаю и ничего не видела

    20. Они встретятся. ПGройдет ночь, и будет новая встреча

    21. Сюда допускается только избранное общество

    22. Лейтенант Врана говорил долго

    23. После погони в потоке машин

    24. Вы вправе его покарать, я вправе его любить

    25. Веселость не порок

    26. Ну что, Калас, ты доволен? (Размышления героя обо всем случившемся)

  Эва Качиркова Предсказания прошлого

Глаузер Ф. Власть безумия

  Дюрренматт Ф. Обещание

  Нестер М. Медленная смерть

Милан Николич ПРОПУСК В АД

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

    XVIII

  Павел Павличич БЕЛАЯ РОЗА

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

    XVIII

    XIX

    XX

    XXI

    XXII

    XXIII

    XXIV

    XXV

    XXVI

    XXVII

    XXVIII

    XXIX

    XXX

  Предраг Равник ШАРФ РОМЕО

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

  Тимоти Тэтчер ИЩИ МЕНЯ В ПЕСКЕ

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

Эдогава Рампо Чудовище во мраке

  Роман

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

  Сэйте Мацумото ЗЕМЛЯ-ПУСТЫНЯ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

  Сэйити Моримура ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕЖОНОК

    Смерть иностранца

    Печать ненависти

      1

      2

    Ключевое слово загадки

      1

      2

      3

    Позорный след

      1

      2

      3

    Побег из нищеты

      1

      2

    Кровавое пятно

    Внезапное столкновение

      1

      2

      3

    Мост в прошлое

      1

      2

      3

    Гостиница в горах

      1

      2

      3

      4

      5

    Взбунтовавшийся «инструмент»

      1

      2

      3

      4

      5

      6

    Где-то осталась мама

      1

      2

      3

    Городок в глуши

      1

      2

    Решительные действия

      1

      2

      3

    Громадная тюрьма

      1

      2

      3

    Мотив преступления

      1

      2

    Недостающая улика

      1

      2

    Свидетельство человечности

      1

      2

      3

      4

      5

*** Примечания ***