Укради меня у судьбы [Ева Ночь] (fb2)
Ева Ночь Укради меня у судьбы
1. Ива
Новый человек в нашей богадельне появился под вечер. На входной двери — пять звонков. Возле каждого — табличка с фамилией: Петуховы, Витебские, Либенбаум, Борн, Вечная. Но если звонят кому-то одному, вся коммуналка слышит: за первой дверью — чужой, и любопытные носы высовываются из нор, чтобы поглядеть, кого там принёс чёрт. Иногда приходили к Петуховым. Изредка — к Пончикам (Витебскими их звала разве что табличка у входа). Чаще прибегали друзьяшки Идола, который по паспорту Евгений Борн. Ко мне и Ираиде Исааковне не приходили никогда. В тот день система дала сбой: чужак пришёл ко мне.Утро начиналось как обычно: подъём по будильнику и душ. Только в самую рань туда можно попасть без очереди. Я живу в коммунальной квартире, где помимо меня обитают ещё девять человек — пять отдельных государств, где за каждой дверью — свой мир и свои правила. — Ванька, займи на лекарство, — канючит у меня деньги Идол, сосед справа. В такое время его может поднять только одно: жажда. И выпить он хочет совсем не воды из-под крана. — Займи, помираю! — прячет он за спину пляшущие руки. Идола зовут Жека, ему немного за сорок. В прошлом — певец, а сегодня — опустившийся забулдыга, что зарабатывает на жизнь в соседнем магазине, разгружая товары. Когда-то он был красив, сейчас потрёпан и жалок, одинок и несчастен. Я таким его вижу, поэтому занимаю время от времени деньги и иногда подкармливаю. — Держи, — выношу купюру, — только куда ты в такую рань? — Спасибо, царица! — пытается он лобызать мне руки. — Дык, аптеки круглосуточно! Лекарство, понимаешь! У него даже лицо светлеет от радости. — Верну, Вань! Ты ж меня знаешь! Деньги Идол возвращает всегда. Чтобы через время занять снова. Где-то после шести в коммуналке начинается жизнь. Просыпаются Петуховы — муж, жена и двое детей школьного возраста. Семейство беспокойное и громогласное. Чуть позже выползают Пончики — одинаково кругленькие, румяные. Их трое: семейная пара и дочь-подросток с громким именем Милана. Начинается движение, разговоры, шум воды в туалете и душе, ползут запахи из кухни. Позже всех встаёт Ираида Исааковна — старуха из комнаты напротив. Она любит поспать и терпеть не может всех нас. У неё своя любовь — к двум персидским кошкам, что живут с ней с незапамятных времён. — Иванна, — сжимает она губы розочкой, отчего морщины вокруг рта похожи на лучи уставшего солнца, — вы опять сунулись со своим чайником в моё время и на мою конфорку. У Ираиды нет определённого времени и нет «своей» конфорки. Ей нравится ловить меня на мелочах и разговаривать. Может, потому что с ней больше никто не общается. Разве что Петуховы скандалят. А Ираиде не хватает «интеллектуальных бесед» на бытовые темы, когда ей не перечат. Как я. Неконфликтность, наверное, моё главное преимущество. Я стараюсь избегать острых углов. Готова уступить, отойти в сторону, лишь бы не быть втянутой в дрязги и разборки. — Опять говно мамонта к тебе приставало? — выскакивает повеселевший Идол. — Хочешь, я её уничтожу? Морально? И жирных её кастратов на помойку выброшу? В Жеке горит боевой дух древних викингов. Изредка я представляю его на сцене. Думаю, он смотрелся харизматично, но у меня никогда не хватает духу попросить его показать старые записи. Он пересматривает их иногда, напиваясь в дымину. За стенкой я слышу бархатный голос Евгения Брауна — так когда-то звали Жеку в богемных кругах, куда простому смертному путь заказан. В жизни я люблю порядок: никаких всплесков и потрясений. Всё должно идти своей чередой и не сбиваться с ритма. Поэтому — подъём, душ, чашка чая и работа. Позже — завтрак и опять работа. Ровно в два я обедаю. Ужин — по настроению. Три-четыре раза в неделю вечером выхожу на воздух — подышать и походить по магазинам, полюбоваться окрестностями и снова работать до поздней ночи. Перед сном я общаюсь с клиентами и читаю хоть несколько страниц. Книги — моя страсть, но я не могу позволить себе читать запоями, хотя иногда, в какой-то из выходных дней, разрешаю себе между готовкой еды на неделю и стиркой читать немного больше. — Привет, — вваливается ко мне без стука младшая Петухова — Римма. Она только что закончила первый класс и, пользуясь тем, что наступили каникулы, приходит в гости, чтобы понаблюдать, как я работаю. Римма самая тихая, особенно, когда рядом нет других Петуховых. Ей нравится то, что я делаю. Она не мешает. Её завораживают мои движения, мелькание крючка в руке и кружево, что получается в результате. Она не просит научить, но жадно наблюдает, поэтому я всё же предлагаю ей попробовать, уже не первый раз, но Римма только отчаянно трясёт двумя рыжими хвостиками. Боится разочарований. Ей хочется всё сразу и красиво, хотя так и не бывает. Да, я вязальщица. Это моё и хобби, и увлечение, и заработок. Ничего другого я делать не умею. Вязать меня научила бабушка Маруся. Я прожила с ней всю жизнь, не зная ни отца, ни матери. Уже больше года я живу одна. Уходя на небо, бабуля завещала мне не сдаваться и обязательно достичь желаемой цели. Цель у меня есть. Я мечтаю круто изменить жизнь, как только соберу нужную сумму. Мечтать мне никто не запретит. Может, только благодаря воздушным замкам в голове я до сих пор не опустила руки. Поэтому — всё по плану, размеренно, без всплесков и сбоев. Кому-то жизнь моя покажется скучной, рутинной, серой. — Вы как механическая кукла, — вычитывает мне Ираида Исааковна, — однажды кончится завод или пружина лопнет — и вы сломаетесь, потому что так жить нельзя. Нигде не бываете, ни с кем не общаетесь, ведёте замкнутый образ жизни. Вы даже мужчин никогда не водите, что прискорбно. Она любит топтаться по больным мозолям. Её правдивая прямота болезненна, но я стараюсь не обижаться. — А ну пошла вон, трахнутая молью и нафталином норка! — гоняет её Жека. Он меня опекает, потому что нередко нуждается в помощи — пожрать или занять, но его ненависть к Ираиде удачно сочетается с желанием угодить мне хоть чем-нибудь. Забавный инсектарий наша коммуналка — место, где собрались пауки разных видов. Я вот кругопряд — плету и плету своё кружево, создаю уникальные вещи, которые покупают у меня за очень хорошие деньги. Вечером я собралась прогуляться и даже успела накинуть на плечи вязаную шаль, когда меня остановил звонок. Растревоженное сердце уходит вскачь. Сразу же холодеют пальцы и губы, но я беру себя в руки. Может, просто ошиблись звонком или дверью. Но пока я иду открывать замок, за мной следят изо всех щелей. Нет только Жеки — работает или шляется. — Иванна Вечная? — спрашивает меня чужак с порога. У него лысина и одышка. Одутловатое лицо и пухлые ладони. Очки на носу в золотой оправе. Костюм немного мятый, но хорошего качества. Он без галстука, но пуговицы на рубашке застёгнуты под горло, отчего кажется, что воротник его душит. — Да, — отвечаю растерянно, продолжая изучать человека, что всё же пришёл ко мне. Тогда он переступает порог, бегло оглядывает коридор. Я жду гримасу отвращения, но она не приходит. Чужак лишь вытирает лысину клетчатым платком и представляется: — Самохин Дмитрий Давыдович, нотариус вашего отца. Где мы можем с вами поговорить?
2. Ива
Я не сразу понимаю, о чём говорит незнакомец. Отец?.. У меня никогда не было отца. Стыдно сказать, но я мало интересовалась родителями. Принимала как данность, что меня воспитывала бабушка. У нас был однажды разговор. Тяжёлый, но очень короткий. — Мать твоя погибла, — это единственное, что я знала о ней, кроме имени. Валентина Петровна Вечная — так записано в моём свидетельстве о рождении. В графе отца — пустое место. Они не были женаты, а для меня слово «папа» — нечто эфемерное, почти несуществующее. Мне двадцать шесть, и сейчас чужой мужчина стоит передо мной и ждёт, когда же мы покинем коридор, чтобы поговорить о человеке, который приложил некие усилия, чтобы я появилась на свет. — Пойдёмте, — беспомощно машу рукой в сторону своей комнаты и иду первой, показывая дорогу. Он уверенно переступает порог и оглядывается. У него то же выражение лица, что и в коридоре: он исследователь, не более. Не испытывает неприязни, потому что пришёл сделать свою работу. Самохин без колебаний усаживается на стул, хоть тот и похож на колченогое чудовище из старых сказок. Пухлой рукой проводит по столу, словно ищет пыль или ощупывает скатерть. Необычная, кружевная, очень тонкая работа. Я вязала её сама, когда училась. Я знаю все грешки и ошибки, которые допустила, но неопытный взгляд их не заметит. Нотариус снимает очки и смотрит на меня подслеповато, достаёт из кармана платок и протирает стёкла. Он никуда не спешит. Я жду. Мы будто играем в дурацкую игру: у кого быстрее терпение лопнет. — Что вы знаете о своём отце? — задаёт Самохин вопрос, который застаёт меня врасплох. Я думала, он будет сыпать юридическими терминами, зачитывать завещание или что-то подобное. Нотариус повёл себя более чем странно. — Ничего не знаю, — мне не страшно об этом сказать. — Это имеет какое-то значение? — Я отправил вам три вызова, но ни на один вы не откликнулись. Он смотрит на меня пытливо, словно пытается увидеть нечто тайное, отковырять бриллиант или кусок пустой породы — уж как повезёт. — Я не получала ваших писем, — это тоже правда. — А почтовый ящик вы проверяете? Хоть иногда? Это смешно, но я проверяю, зная, что никто и никогда мне не напишет. — У нас общий ящик на всех жильцов. Даже если бы я никогда не заглядывала в него, кто-то бы отдал мне письма. — Вы слишком хорошо думаете о людях, — по тонким губам пухлячка мелькает саркастическая улыбка. — Значит, не получали? — Нет, ни разу. — Поэтому я пришёл к вам. Если гора не идёт к Магомеду, значит Магомед не переломится и сходит к горе, к вам то есть. Мне несложно, тем более, что дело не терпит отлагательств. Он снова смотрит прищурившись, и я неожиданно чувствую раздражение, хотя всегда отличалась завидной выдержкой. Меня даже Ираида Исааковна не могла достать, а у чужака получилось. Самохин вздыхает, словно набирается сил, кладёт папочку на стол, складывает руки на животе и заводит почти душевную беседу. — Вечная Иванна Сергеевна. Ваш отец, Кудрявцев Сергей Николаевич, умер почти полгода назад. По его завещанию вам в наследство остался дом и некая сумма на его содержание. Я провела рукой по лбу. Отец, дом, наследство. Слова не из моей привычной жизни. — Вы ничего не путаете? — я должна спросить, чтобы убедиться, что это не розыгрыш. Самохин вздыхает и достаёт бумаги. Вкладывает их мне в руки. Я пытаюсь сосредоточиться, но ничего толком понять не могу. Я абсолютно беспомощна в таких делах. Ну, почти. — Я не могу ничего путать, милая барышня. Как вас зовут друзья-знакомые? — Ива, — не могу отвести взгляд от бумаг, — только Идол кличет Ванькой да Ираида — полным именем, — зачем-то поясняю ему ненужные моменты из своей привычной жизни. — Сергей был не просто клиент, но ещё и друг, поэтому, Ива, я точно ничего не могу путать. Кудрявцев был достаточно богатым человеком и погиб при весьма странных обстоятельствах. Когда-то он был женат, но детей ни в браке, ни на стороне у него не было, кроме вас. Полно всякой родни — второстепенной шушеры, которой нужны лишь деньги. Впрочем, денег после его смерти тоже не оказалось. Настоящих денег, если вы понимаете, о чём я. Я ничего не понимала. — Зачем вы всё это мне рассказываете? — я отложила бумаги в сторону и посмотрела мужчине в глаза. — Если этот человек был вашим другом, вы должны знать, что у меня никогда не было отца. В метрике пусто. Я даже не знала, что мне досталось его отчество. Самохин пожимает пухлыми плечами и смотрит куда-то в сторону, на абажур напольного светильника. — Думал, вам будет интересно узнать о своём отце немного больше. А может, чтобы у вас не возникало вопросов, куда делось остальное наследство. Его как бы нет. В завещании оговаривается: дом и всё, что в доме, а также участок, на котором стоит дом, — ваше. Сергей провёл независимую генетическую экспертизу, которая подтверждает ваше родство. Вы его дочь, он ваш отец. Это на случай, если возникнут споры. Но, думаю, их не будет. Я надеюсь. Есть лишь одно условие. Его условие, которое он вписал в завещание. Вы должны будете сменить фамилию. Стать Кудрявцевой. — А если я не захочу? — у меня голова кружится и хочется сходить, плеснуть холодной воды в лицо. — Я думаю, вы захотите, — в стёклах его очков отражаются блики лампы, отчего кажется: Самохин меня гипнотизирует, хочет вложить в голову какую-то очень важную мысль, протелепатировать некую информацию, которую он не хочет говорить вслух. — Для вас смена фамилии — возможность изменить жизнь. Принять в дар то, что принадлежит вам по праву. К тому же, не от чужого человека, а отца. Я сжимаю пальцы до хруста. Ловлю себя на мысли, что хочу взять в руки крючок, пропустить тонкую нить через ладонь и быстро набрать воздушные петли, выстроить столбики с накидом и без, создать рисунок — интересный и новый. Успокоиться и отрешиться. А вместо этого я слышу, как израненной птицей бьётся неровными толчками в груди сердце. — Это для вас он нечужой человек. А для меня — никто. Пустой звук. Я, наверное, ещё никогда не была настолько смелой. И то, что я сказала дальше, граничило, в моём понимании, с невероятным хамством: — Он не может стать мне родным только потому, что его сперматозоид однажды встретился с яйцеклеткой моей матери. Мать свою, к слову, я тоже не знала. У меня был всего лишь один родной человек — Вечная Мария Егоровна. — Которая оставила вам в наследство это. Самохин медленно обводит рукой пространство небольшой комнатушки. В нём нет сарказма, нет издёвки. Лишь констатация факта. Может, поэтому я ему прощаю и этот жест, и его слова. — Я услышала и поняла вас. Да, это — моё наследство. Какое уж есть. Я не хочу менять фамилию. Мой ответ — «нет». Самохин вздыхает и снова протирает очки, тщательно, рассматривая стёкла на свет. — Мне кажется, вам нужно подумать. Остыть. Понять, чего вы можете лишиться. Представьте, что вы выходите замуж. Берёте фамилию мужа. Вряд ли вы остались бы Вечной, потому что вам дорога память о бабушке. Я хочу возразить Самохину из чистого упрямства, но он не даёт мне открыть рот. — Я приду к вам через два дня. В это же время. Подумайте. Он поднимается со стула и идёт на выход. Я почему-то плетусь за ним вслед. Провожаю. Так принято. Я кожей чувствую, как растут из-за каждой двери огромные уши, что ловят каждое слово. Уже на пороге, не выдержав, я спрашиваю: — А что будет с домом, если я откажусь окончательно и бесповоротно? Ведь не мог же он быть уверенным, что я приму его дар? Самохин поворачивается почти в профиль. Он сейчас похож на толстого кота Бегемота. Ему только отчаянных кавалерийских усов не хватает, да лысина мешает завершить образ полностью. — Сгорит, — пожимает он плечами. — Сгорит дотла, — и идёт прочь неспешным шагом. Я смотрю ему вслед и пытаюсь увидеть толстый чёрный хвост на его округлом заду, обтянутом тёмными брюками и пиджаком с двойной шлицей.3. Самохин и Ива
Самохин Самохин устал. Хронический недосып, плохое питание, тотальное одиночество потихоньку делали своё дело: прогрызали дыру в крепости его духа и тела. Он с трудом заставлял себя вставать каждое утро, надевать свежую рубашку и отглаженный домработницей костюм. Внешний лоск — остатки его самоуважения к себе. Малая дань человеку, коим он был совсем недавно. Он как прокуратор Понтий Пилат, просыпаясь, щупал рукой воздух, невольно ища голову большой и умной собаки, которой у него уже не было. Он много чего лишился с недавних пор. Исчезла женщина, что вкусно пахла кофе по утрам. Её мягкий смех и свет. Не стало Бима, что нетерпеливо повизгивал, зовя на прогулку. Вместе с ними ушло счастье из этого дома. Солнце словно спряталось за тучу да так и не захотело оттуда выходить. Все ушли, а он остался. И только работа позволяла держаться на плаву. Работа и осознание, что жизнь даётся раз, и надо прожить её до той черты, что отпущена кем-то свыше. — Она согласилась принять наследство? Низкий голос царапал слух своей сорванной глухотой. Рука с сигаретой каждые несколько секунд сбивала пепел в хрустальную тяжёлую пепельницу. Самохин почему-то подумал: если такой ударить по затылку, можно убить. Прикрыл воспалённые глаза. Лучше не думать о таком. Не надо. — Нет. Отказалась. — Плохо работаете, Дмитрий Давыдович, из рук вон плохо. Вы не смогли справиться даже с забитой тихой девчонкой, что говорит об уровне вашего профессионализма. — Я нотариус, а не следак или тайный шпион. В мою задачу входило огласить завещание умершего. Всё остальное меня не касается. Самохин чувствовал дикую неприязнь к этой прямой спине, непропорционально большой голове. Что высматривал этот человек в окне? Ведь там темно. Разве что его привлекала сама тьма. Такая же непроглядная, как и душа этого… существа. Иногда ему казалось: сам дьявол забрался в эту оболочку, чтобы мучить окружающих своими желаниями и приказами. — Зачем лукавить и лгать? — возразила спина и затушила окурок, чтобы тут же прикурить следующую сигарету. Сухой щелчок зажигалки. Сизый дым струйкой в потолок. Самохин ненавидел сигаретный запах, но терпел. — Вам была поставлена чёткая задача. Вы с ней не справились. — Об этом ещё рано говорить. Я дал ей время подумать. Зачем он это сказал? С другой стороны, он всё равно собирался исполнить волю друга. Но да, он плохо старался. — Я надеюсь, она всё же вселится в этот чёртов дом. И в ваших интересах её уговорить. А как вы этого добьётесь, мне всё равно. Запугаете ли, надавите на жалость, распишете, каким был прекрасным человеком её отец и как любил её. Важен лишь результат. Всё остальное — средства для его достижения. Свободны. Самохину хотелось сказать, что у него нет интереса. Что ему — наплевать. Но промолчал. Апатия. Безволие. Беспросветная темень в душе. Точно такая же, как за окном, куда смотрит дьявол в человечьей оболочке. Он развернулся и молча вышел. Бесшумно закрыл за собой дверь. Прилипчивый сигаретный запах, казалось, осел на волосах, коже, застрял в горле. Им провонялся его костюм. Завтра он ни за что не наденет эту одежду. А сегодня — прочь отсюда. Прийти в тихий дом, где больше нет задорного собачьего лая и тёплого смеха со вкусом горячего кофе, встать под прохладный душ и смыть смрадную горечь сегодняшнего дня. Ива. Её зовут Ива. Тонкая лоза, которую, кажется, так легко сломать. Домашняя девочка, не знавшая жизни и мира людей. Тихая крошка, которую по прихоти судьбы закрутил внезапно возникший водоворот. Самохин знал: не он, так другой. Поэтому лучше это сделать самому. Так ему будет спокойнее.Ива Приход чужака — событие. А в коммуналке — слишком много ушей. Я не хотела ни с кем разговаривать. А разговоры непременно случились бы — здесь ничего не утаишь. Я не уверена, что кто-то не стоял под дверью и не подслушивал. Как только нотариус ушёл, я решила не изменять первоначальный план — отправилась гулять. Тем более, что была готова. Зря я надела шаль. На улице душно. Наверное, будет гроза. А может, просто дождь прошелестит, освежит пыльный город, где так много людей. Их гораздо больше, чем деревьев и лавочек. Значительно больше, чем домов, в которых они живут. Уйти далеко я не успела. Меня поймал Идол. — Чё хотел этот хмырь в очках? — Жека, как всегда, особым тактом не отличался. Его не было дома, когда приходил чужак, поэтому очень странным мне показался его интерес к тому, чего он не мог ни видеть, ни слышать. Наверное, на моём лице отразились и колебания, и сомнения. Идол осклабился, показывая по-волчьи крепкие зубы, немного желтоватые на клыках. — Да ладно, расслабься, принцесса, я видел, как он выходил из квартиры, а ты его провожала. Терпеть не могу хмырей в костюмах. Ничего хорошего от них не жди. Ты где-то задолжала, крошка? Или забыла налоги заплатить? Я покачала головой. Мне хотелось и не хотелось поделиться тем, что на меня свалилось. Плохо, когда нет ни друзей, ни родных. Моё глубокое одиночество имело как свои преимущества, так и очень большие недостатки. Идол — единственный, кто относился ко мне почти хорошо. И всегда пытался защитить. По-своему, конечно. Но я ценила его за некую искренность в разговорах и поступках. Хотя я не была уверена, что, случись какой прецедент, он не продал бы и не предал меня за приличную сумму денег. Не знаю, почему подумалось об этом именно сейчас. — Это ты крал письма от нотариуса? — спросила прямо. Если он соврёт, я пойму. Идол сдвинул красивые брови и помрачнел. — За кого ты меня принимаешь, Ива? Думаешь, если я алкаш, так могу пакости делать всякие? Небось кошатница наша постаралась, ведьма старая. Вечно везде нос свой суёт и исподтишка гадости делает. А что за нотариус? Ты получила миллион баксов в наследство? У тебя нашлась дальняя родственница за границей, которая захотела тебя облагодетельствовать? Я вдохнула густой воздух. Почти не дышалось от духоты. Сердце тревожно затрепыхалось в груди. Нет, нормальной прогулки уже не получится. Поэтому я присела на лавочку возле подъезда. Можно просто посидеть, послушать, как шелестит листвой старый клён. Идол плюхнулся рядом. У него не совсем чистые руки. И одет он по-рабочему. Старая вылинявшая футболка и затёртые, когда-то приличного качества спортивные штаны. На ногах — сбитые кроссовки. Даже в темноте видно, что они тоже из разряда качественных товаров. Осколки Жекиного прошлого. Столько лет прошло, а поди ж ты… Что-то ещё осталось. — Нет у меня родственницы за границей, — нарушаю вечернюю тишину. — Дом от неизвестного отца в наследство достался. Всё равно он узнает. Лучше я скажу сама. А то пока вернёмся, приход нотариуса к тому времени обрастёт домыслами и фантазиями. В коммуналке любят сплетни. Идол встрепенулся, провёл рукой по тёмным волосам. Они у него красивые, а когда чистые — блестят и лежат красивой гривой. Хорошая причёска — его слабость. Кажется, у Идола есть знакомая, которая стрижёт его раз в два месяца. — Ну, дык? Хорошо же? — заглядывает он мне в лицо. — А что за дом-то? — Не знаю. Отказалась я. По завещанию отца я должна фамилию сменить, чтобы вступить в наследство. — Вань, ну ты как маленькая. Что значит эти фамилии-шмамилии? Вот я, например. Борн, Браун — какая в жопе разница? Никакой в жопе разницы нет. Идол, Жека, алкаш проклятущий, — копирует он на последних словах скрипучий голос Ираиды. Вот же, въелась она ему в печень. — Или ты. Девочки вообще замуж выходят, фамилии меняют. Я вздрагиваю. Он повторяет слова нотариуса. Чуть ли не слово в слово. Будто сговорились. — Я… не окончательно отказалась, — признаюсь нехотя. О том, что если откажусь, дом почему-то сгорит дотла, я никому не скажу. Не нужно. Странно это прозвучало. Может, это образные слова, а я приписала им мистическую составляющую. Иногда фантазии во мне живут очень живые. — Ну и замечательно! — веселеет Идол. — Поедь, посмотри. Чё там за хибара такая. Может, выеденного яйца наследство не стоит, развалюха какая-нибудь. А уж потом будешь фамилией своей махать. Почему-то от его слов становится легче. Словно он снимает с плеч груз. Решает за меня. Делает выбор, который я сделать сама не в силах. — Да. Ты прав. Наверное, я так и сделаю. Посмотрю. — Во, а то сразу в отказ. Надо всё взвесить, понимаешь. А потом уж того… этого… Пошли домой, что ли? — хлопает Идол ладонями по лавочке. — Ты иди. Я ещё посижу немного. Воздух уже не так давит. И очень хочется побыть в тишине. Поэтому я радуюсь, когда Идол растворяется в подъездной темени, унося с собой запах пота и алкоголя. Дом. У меня никогда и ничего не было, кроме комнаты в коммуналке. Может, поэтому простое слово и тянет за собой, и пугает. Но я должна его увидеть, раз уж он почти мой.
Последние комментарии
1 час 2 минут назад
1 час 5 минут назад
1 час 17 минут назад
1 час 19 минут назад
1 час 33 минут назад
1 час 49 минут назад