Дорога ввысь. Новые сокровища старых страниц. №6 [Юрий Иовлев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Дорога ввысь. Новые сокровища старых страниц. №6

„...чтобы, познавая лучшее,

вы были чисты и непреткновенны..."

(Филиппийцам 1,10)

Наветренная сторона на языке моряков означает ту сторону судна, которая обращена к ветру.

Подветренная сторона - противоположная сторона судна, обращенная против ветра.

Капитан морского судна следит в море не только за компасом; у штурвала он в основном ориентируется по направлению ветра, по текущей линии от наветренной стороны до подветренной, по линии, которая всегда обозначает точку разворота судна.

Наветренная сторона вверху, подветренная сторона внизу. Двигаясь в направлении наветренной стороны - против ветра, - нужно прилагать усилия; к подветренной же стороне судно движется само по себе, устремляясь навстречу погибели.

Итак, наветренная сторона - это преодоление трудностей, затрата времени, но зато это более надежное и верное направление. Подветренная сторона, напротив, - второстепенное и более опасное направление.

Побежденный

Наступал новый день. Бледное осеннее солнце взошло из-за темных, закрытых облаками гор, и его нежаркий свет полился над коричнево-песочной степью и над тихим темным ельником, который покрывал холмы, а в отдельных местах опускался далеко в низину.

Над почерневшими, еще дымящимися развалинами, на небольшой полянке у подножия холма, кружила стая каркающих ворон. Должно быть, там находилось крестьянское подворье, разрушенное силой огня. Ветви мощных дубов, возвышавшихся вокруг жилищ, были обожжены, некоторые деревья сгорели до корней. Голые ветки скрипели на осеннем ветру, и никаких других звуков оттуда не доносилось; вокруг было пугающе спокойно и пустынно.

Но вдруг наверху, за темными деревьями на гребне горы, стало заметно какое-то движение. Возможно, это был зверь, ищущий пищу, но двое детей, мальчик и девочка, вышли из темноты леса, остановились и неподвижно, широко открытыми глазами стали смотреть на опустошенное место. Мальчик, довольно высокий и крепкий для своего возраста, бережно обнимал одной рукой свою младшую сестру, которая, прижавшись к нему, громко всхлипывала. На нем были короткие штаны, красная кожаная курточка. Его рыжеватые вьющиеся волосы были непокрыты. Девочка была одета в свободное льняное платье, стянутое в талии узким пояском.

- О, Рутберт, наш дом, наш дом! Они сожгли его! -плакала девочка. - Где же отец? А где мои братишки, мои белые голуби? Конечно же, они забрали их с собой! Кто, кто сделал это?

- Кто? - переспросил мальчик, и страшная ярость исказила его миловидное загоревшее лицо. - Кто? Разве ты не понимаешь этого, Гела? Это сделали франконцы, превращающие свободных людей в рабов. Они грабят наши стада и сжигают наши дома! Отец хорошо знал, что они придут, поэтому и отослал нас в горы вместе со старым Кунольдом, сказав мне, когда я хотел уходить, что я должен заботиться о тебе и защищать тебя.

- Как хорошо, что ты был со мной! - сказала Гела, снова взявшись за его руку, - я бы умерла от страха, когда Кунольд не вернулся с пастбищ, которые он уходил посмотреть.

- Да, они его схватили и убили! Хорошо, что мы недолго его ждали и отправились домой. Вчера вечером я видел на небе красивое зарево, поэтому я решил, что мы должны вернуться уже ночью. Я не мог успокоиться, хотел посмотреть, не наш ли дом это горел. Сейчас я спущусь вниз, а ты останешься здесь, пока я не вернусь. '

- Нет, Рутберт, я пойду с тобой, мы должны поискать отца! - возразила Г ела.

- Ты не пойдешь! - повелительно сказал он - Там может быть опасно для тебя. Спрячься здесь! - Он повел ее к густому, заросшему ежевикой кустарнику. - И не выходи отсюда, если вдруг услышишь шум или шаги. Франконские разбойники могут быть еще здесь и непременно схватят тебя, если заметят.

- Но, Рутберт, они и тебя тоже могут увидеть и схватить, когда ты спустишься вниз. Я хочу помолиться Господу небес, чтобы он защитил тебя.

- Твоему Богу? - Франконскому богу, которому всегда молилась мать? О, я теперь ненавижу Его, и отец ненавидит Его. Он служил Ему, как и все остальные мужчины нашего народа, только потому, что король франконцев принуждал их к этому огнем и мечом. Теперь мы освободимся от иноземного господства и чужого Бога. Ну, а сейчас сиди здесь, за кустарником, и жди, пока я не вернусь.

Гела не отважилась больше возражать. Тихо плача, она присела позади уже пожелтевших сросшихся веток. Но ощущение одиночества побудило ее упуститься на колени, сложить руки и молиться: „О великий, возлюбленный Господь небес, не сердись на Рутберта, ведь он еще не познал Тебя и говорит о Тебе такие плохие слова. Посмотри, что он постоянно был с отцом в поле и на охоте, когда я оставалась с мамой. Он не слышал того, что она рассказывала мне о Тебе, что Ты добрый и всегда помогаешь нам. Возлюбленный Господь, помоги сейчас Рутберту и защити его, чтобы франконцы не причинили ему зла; помоги нам найти отца и построить новый дом.“

Рутберт быстрыми шагами спустился с холма. Он подбежал к дымящимся развалинам и испустил вопль ярости, как только оказался перед наполовину обуглившимися хозяйственными постройками и потоптанными, раздавленными походными кроватями. Никого не было видно. Где же они: отец, слуги, батрачки? Прислуга могла разбежаться, но вот отец? Он бы добровольно не покинул дом и хозяйство и не скрылся бы бегством. Убежал ли он, или искал сначала своих детей, или его насильно увели?

Мальчик все еще осматривался вокруг, когда почувствовал неожиданный толчок в спину. Испуганный, он оглянулся. С радостным лаем к нему на грудь прыгнула большая серая лохматая собака.

- Ты еще тут, мой верный спутник? - обрадованно воскликнул Рутберт и ласково погладил грубую шкуру собаки. Та лизнула ему руку, вильнула хвостом, а затем побежала, все время оглядываясь то на него, то на другую сторону двора. Рутберт понял, что собака хотела, чтобы он пошел за ней. Так он и сделал - и тотчас же закричал от ужаса и боли, узнав в бледном, неподвижном лице, представшим его взгляду, черты отца. Труп лежал на черном опаленном дерне земляного вала. Глубокая рана на голове свидетельствовала о сильном ударе. Рутберт бросился к нему, схватив руки убитого.

- О, отец, отец, проснись! Неужели ты не слышишь, это я, твой Рутберт, это твой сын зовет тебя! О, отец, посмотри же на меня, скажи мне хоть одно слово! - звал он. Потом он в ярости вскочил. - Это Он сделал, о, этот франконский Бог! Только благодаря наставлениям матери раньше я вместе с Гелой молился Ему. Он мог бы защитить отца, сохранить наш дом. А Он посылает своих служителей, франконских собак, чтобы они сожгли наш дом и убили нашего отца! Я ненавижу Его! А когда я стану взрослым, когда смогу носить меч и шпагу, тогда я отомщу за своего отца Его служителям, я буду преследовать их и убивать, как они убили моего отца! - вскричал он с поднятым вверх кулаком и искаженным от гнева лицом, глядя в небо. И как эхо отзывался его словам в голых почерневших от огня ветвях свист осенней бури, смешивающийся с пронзительным карканьем ворон. Изредка над ним проносились облака причудливой формы, и отдельные холодные капли дождя падали на его горячий лоб.

„Я хочу похоронить отца. Гела не должна его видеть, она очень испугается - пока пусть думает, что он сражается вместе с нашими людьми. Если же вернуться франконцы, то они не должны найти его и надругаться над его телом!" - так думал он, направляясь в заднюю часть подворья, чтобы подыскать подходящий инструмент. Копая одной лишь киркой, он сделал продолговатое углубление в земле. Когда оно показалось ему достаточно глубоким, он отложил кирку в сторону, затем затащил тело в могилу, засыпал его землей и соорудил на нем холмик. Еще некоторое время Рутберт безмолвно простоял над ним. Когда он собрался уходить, взгляд его упал на кинжалоподобный нож. Лезвие было повреждено, и на нем виднелись темные пятна крови.

Рутберт поднял нож и внимательно осмотрел.

- Да, я так и думал, отец погиб, сражаясь, - горько прошептал он и положил нож в свою курточку. - Не даром он оставил мне это оружие, я воспользуюсь им для мести!

Пересекая двор, он нашел среди развалин мех с поврежденным концом. Он подобрал его. Проходя мимо поломанной ивы, он сорвал качающийся гибкий прут и обернул его вокруг тела как пояс. И еще один долгий прощальный взгляд бросил этот осиротевший мальчик на разоренное родное гнездо, а потом отправился дальше к холму. Его лицо выражало твердую решимость, в серых глазах затаилась ненависть.

Когда он приблизился к кустарнику, где спрятал Гелу, собака, бежавшая впереди, вдруг остановилась и, подняв хвост и злобно рыча, бросилась в чащу. Рутберт торопливо последовал за ней, обеспокоенный тем, что его сестре может угрожать опасность. Вдруг совсем рядом он услышал тихие голоса:

- Да это же будет хорошая служаночка, я хочу забрать ее с собой к моему господину. Может, он подарит ее королеве...

- Нет, нет, оставь ее! Это лесная ведьма. Она околдует тебя и напустит на нас беду! - возразил другой.

Рутберт стал раздвигать одну ветку за другой. И, наконец, увидел двух франконских воинов, стоявших перед его сестрой. А та спала на земле, положив голову на корни дуба. Как же долго он проходил! Ге-ла, утомленная долгим ожиданием и ночной дорогой, крепко спала. Один из вражеских воинов склонился над Гелой и хотел разбудить ее. Вдруг он почувствовал, как кто-то сильно оттолкнул его. Между ним и девочкой встал Рутберт, мертвенно бледный, но решительный и неустрашимый. И пока франконец хватался за рукоятку меча, мальчик глядел прямо на него в готовности защитить сестру.

- Не двигайся и не прикасайся к ней, - угрожающе приказал он.

- Что, сопливый саксонец? Ты хочешь потягаться в силах с франконским воином? - гневно воскликнул тот и хотел одним ударом выбить оружие из рук мальчика. Но тут его схватил за рукав второй мужчина.

- Идем отсюда! Разве я не говорил тебе, что она -ведьма? Посмотри на ее товарища, это же оборотень! - Он указал на огромную, лохматую, похожую на волка собаку, которая скалила зубы и, ощетинившись, присела, чтобы в следующее мгновение прыгнуть. Однако первый не позволил себя запугать; он хотел показать свое хладнокровие - ударил Рутберта в бок, когда мальчик занес над ним оружие, и тоже схватился за меч. От шума девочка проснулась. Она поняла, какая опасность угрожает Рутберту, и громко закричала:

- Не делай моему брату ничего плохого! Господь небес, защити Рутберта!

Франконец изумился, опустил уже обнаженный меч и отступил.

- Разве вы христианские дети, а не язычники? -спросил он удивленно. - Имя Бога, к которому ты взываешь, удерживает мой меч!

В то же мгновение из-за лесного холма показалась группа вооруженных людей во главе со всадником, на котором был шлем с изображением орла. Как только франконцы заметили всадников, они тотчас же бросились бежать.

- Это саксонцы! Это сын Виттеркинда! - крикнул один из них, и оба бросились вниз с холма.

Некоторые из саксонских воинов преследовали беглецов, тогда как их предводитель обратился к детям.

- Ты храбрый и мужественный мальчик, сын мой, -похвалил он Рутберта, дружески кивая ему. - Я еще вон оттуда увидел, как ты оборонялся от франконцев. Ведь ты хотел защитить свою сестру?

Покраснев от этой похвалы, мальчик посмотрел на человека, чье имя он часто слышал от своего отца. Это был доблестный дворянин, герцог, стоявший во главе саксонцев в их отчаянной борьбе против ненавистного, навязываемого им железным кулаком Карла Великого, господства франков. Король Карл хотел сделать саксонцев христианами. Того, что могло быть заложено в сердца одной лишь Божественной силой Евангелия, он намеревался добиться насилием, огнем и мечом. Ничего удивительного, что семя, посеянное таким образом, не принесло плодов веры и любви!

Виттеркинд был сильным, коренастым мужчиной. Густые белокурые волосы выбивались из-под шлема с изображением орла, а черты лица были благородными и твердыми. Обычно им было свойственно упрямое выражение, но теперь, когда он говорил с мальчиком, на его устах играла добрая улыбка.

- Как вы попали сюда? Вероятно, где-то неподалеку находится дом вашего отца? - спросил он затем.

- У нас нет больше отца и нет дома, - горько ответил Рутберт. - Франконцы сожгли наше жилище и убили нашего отца.

- О, - встрепенулся Виттеркинд, - мы отомстим им за твоего отца.

- И я думаю лишь об этом! - коротко заметил Рутберт, и его рука крепко сжала сломанный меч, висевший на боку.

- Смотрю я на тебя, мальчик, и вижу, что слово свое ты сдержишь! Скажи мне, кто был твой отец? Как его звали?

- Хартбольд его имя! Поместье наше лежало там, внизу, в долине.

- Хартбольд? О, так я знал его! Я встречал его у Волькстинга, на обеде. Это был боевой мужественный человек, и сердце его билось за богов своего народа, хотя он и позволил вылить на свою голову крещеную воду франконского Бога.

Появление воинов, преследовавших двух франконцев, прервало его речь. Они тащили за собой одного обезоруженного противника. Это был тот самый человек, который совсем недавно стоял напротив Рутберта и который, услышав молитву Гелы, отступил от него. Его седая голова была непокрыта, а выражение лица показывало неустрашимое спокойствие.

- Мы одолели его в сражении. Он оборонялся, как раненый стрелой медведь. Другой оказался трусом, мы настигли его, когда он попытался бежать, и теперь он лежит там, внизу, на теплице, - доложили воины.

Виттеркинд угрюмо посмотрел на пленника.

- Ты тоже один из тех, кто сжег и опустошил поместье там, в долине?

- Меня не было с ними, но вчера вечером я сражался против ваших людей там, напротив, у подножия горы. Я принадлежу к войску короля Карла.

- А догадываешься ли ты о своей участи?

- Я в руках Господа моего, - спокойно возразил франконец.

- В руках Господа твоего. А сможет ли Он спасти и защитить тебя, если мы принесем тебя в жертву нашим богам в священной роще - богам, которых ты презираешь?

- Да, если ему будет угодно, Он защитит меня и сохранит мне жизнь. А если я должен умереть, -значит такова воля Его, - тогда вознесет Он меня в небесную страну; где я увижу Иисуса Христа во всем Его величии и буду вечно служить Ему в его войске.

- Поистине, могуществен этот Царь, который даже самого себя не смог защитить, когда Иудеи распинали Его на кресте - ведь именно такое изображение вы установили на наших мельницах и дорожных разъездах! - насмехался Виттеркинд. - Пошел прочь. Сейчас ты убедишься, защитит ли он тебя! Отведите его вниз к остальным! - приказал он воинам, которые должны были увести пленников сквозь лесную балку дальше, в горы.

Вдруг перед саксонским герцогом появилась Гела. Еще несколько мгновений боролась она со своей робостью, затем, дрожа от страха, обратилась к нему:

- О господин, пощадите его, как он пощадил меня и Рутберта, когда я попросила его об этом.

И такое неописуемое умиление отразилось в ее больших светлых глазах, что был побежден сам разъяренный жестокий саксонский герцог. Несколько мгновений он молча глядел на Гелу, а затем решил:

- Первая просьба из уст ребенка ко мне не должна быть напрасной, а дочь Хартбольда не может зря просит за франконца.

Затем он вновь обратился к пленнику:

- Ты не устрашился и показал мне храбрость, -это мне нравится. Я мог бы прикончить тебя, как собаку, но вот я дарю тебе жизнь - по просьбе этого ребенка! Отправляйся к королю Карлу и сообщи ему, что весь свободный народ восстанет, чтобы разрушить изображения и жилища нудного Бога и свергнуть его гнет. Мы не покоримся, но будем биться до победы!

Пленник благодарно кивнул Геле головой. Но тут словно тень от облака набежала на его лицо.

- Охотно принимаю свою жизнь из твоих рук, герцог Виттеркинд, только бесславно это - возвращаться домой безоружным: меч мой сломан, а копье забрали твои люди!

- Верните ему копье. Он носил его с честью, - приказал герцог.

Копье было возвращено франконцу.

- Благодарю тебя за великодушие, герцог! И если я чего-то и хочу пожелать, так это стать со временем воином войска Христова! - сказал франконец и собрался было уходить. Но затем еще раз кивнул Г еле.

- Вот так мой и твой Бог через тебя защитил меня, дитя. Спасибо и будь здорова!

Рутберт гневно взглянул на Гелу.

- Ты защищаешь убийцу нашего отца, врагов нашего народа! - проговорил он тихо и оттолкнул руку сестры, когда она хотела коснуться его плеча.

Виттеркинд понял его слова. По лицу его скользнула улыбка.

- Не сердись на свою сестру за то, что она умеет быть благородной! У тебя будет время и возможность, чтобы отомстить еще прежде, чем ты станешь мужчиной. Итак, куда вы собираетесь пойти теперь?

- Мы будем бродить по лесам и горам, так как у нас больше нет дома. Я буду ловить птиц и охотиться за дичью, а Гела - собирать ягоды и всякие фрукты, годные в пищу. А потом я хочу вступить в войско и воевать против франконцев. Позволь мне стать твоим слугой, герцог Виттеркинд! - решительно добавил он.

- Моим слугой? Что ты можешь делать для меня, какой из тебя помощник?

- Ухаживать за твоей лошадью, носить твои щит, следить за твоим оружием, быть с тобой в битве и в другой опасности, а когда-нибудь - сражаться рядом против франконского короля!

Герцог благосклонно посмотрел на мальчика.

- Ты мне нравишься, и я хочу тебя испытать. Отныне ты должен сопровождать меня. С губ Рутберта сорвался радостный крик. Он выбежал вперед и встал рядом с конем Виттеркинда, так как хотел немедленно приступить к службе. Но тут его взгляд упал на Гелу, которая растерянно и беспомощно смотрела на него, и радостное выражение исчезло с его лица, потому что сразу же вспомнил об убитом отце.

- Да, но что же будет с Гелой? - в отчаянии спросил он.

- Вы оба будете сопровождать нас, - решил Виттеркинд. -Твоя сестра может оставаться с нами, пока мы не доберемся до поместья Гульбранда. Гульбранд примет девочку к себе, если я попрошу об этом. Теперь мы не должны больше медлить...

По его приказу отряд отправился в путь. Рутберт снова держал сестру за руку, а честь, которой он был удостоен - стать храбрым слугой саксонского герцога - оттеснила боль, вызванную смертью отца. Гела же, казалось, только сейчас пришла в сознание.

- О, Рутберт, что ты сейчас рассказал? Отец умер, франконцы убили его? - спросила она, глубоко потрясенная.

- Да, - сказал он сухо. - Я нашел его тело внизу, на пепелище, окровавленное и изуродованное... И сделали это люди твоего Бога, франконцы, которых ты любишь и за которых просила.

Сложив руки, Гела горько рыдала всю дорогу, пока шла рядом с Рутбертом в свите Виттеркинда. Брат ее больше не заботился о ней; он все еще не мог простить ей того, что вызвало его гнев. Поэтому она была совсем одинока в своей печали, а суровые саксонские воины, сопровождавшие девочку, не в состоянии были сказать ей хоть слово в утешение. И тут Геле пришли на ум слова, которые она совсем недавно слышала от пленного франконца.

- О, дорогой Господь Иисус Христос, отец убит. Принял ли он Тебя как своего Спасителя и Господа? Будет ли он присутствовать при великом воскресении жизни? Примет ли он участие в Твоем прославлении? - шептала она, исполненная горя и печали.

Рутберт раздраженно возразил:

- Отец никогда не служил твоему богу, я похоронил его на пепелище и насыпал сверху холмик! Твой бог не сможет достать его оттуда и сделать его живым!

- Вовсе нет. Мама, умирая, сказала: „Когда я умру и меня похоронят, Господь мой позовет меня однажды из гроба и даст мне новое тело. Господь небес так же может поступить и с отцом, - уверенно возразила Гела, и ее детское верующее сердце нашло утешение в этой надежде.

Постепенно гнев Рутберта улегся. Он стал приветливее и ласковее со своей сестрой и заботливо помогал ей преодолевать многочисленные препятствия, которые то и дело встречались им на лесных тропах: с одной стороны, густые, непроходимые колючие заросли, с другой - отвесные, высоко поднимающиеся, острые скалы и огромные валуны, лежащие на дороге; и в болоте, и в трясине, и в низинах. Для закаленных мужчин этот путь был менее тягостен, - кроме предводителя, только двое из них были на конях. Один был старик, другой - дикой наружности воин. Куртка его была сшита из шкуры медведя, а голова покрыта шапкой из медвежьего меха. В то время как Виттеркинд молча обдумывал свои планы, этот воин часто оглядывался на ребенка. Он видел, как Гела храбро преодолевала трудности пути, но в конце концов так утомилась, что едва могла передвигать ноги. Рутберт предложил понести ее, но она не позволила этого, чтоб не стать для него лишней обузой. Тогда человек в медвежьей шкуре направил свою лошадь к девочке и наклонился к ней.

- Помоги своей сестре, мальчик! - приказал он, поднимая Гелу на коня.

В полдень был сделан привал на маленькой, лежащей высоко в горах лесной полянке. Был убит молодой кабанчик, и теперь воины жарили его на вертеле над раскаленными углями. Не только тот мужчина, что взял Гелу на коня, но и другие старались выказать ей свое радушие. Они клали перед девочкой лучшие куски жаркого, подавали и ей, и Рутберту, которого уже считали совсем своим, взятый в дорогу хлеб и приветливо разговаривали с ними.

После короткой передышки отряд снова тронулся в путь. Человек в лохматой медвежьей шкуре посадил Гелу на свою лошадь, затем все двинулись дальше. Наконец, когда уже день был на исходе, им с высоты открылась возделанная равнина, простиравшаяся на сколько хватало глаз. Среди убранных ячменных полей сверкали сквозь полуоблетевшие ветви дубов выкрашенные белой известкой стены родового поместья, крыши которого с одной стороны спускались прямо до самой земли. Дверь дома была тоже побелена и разрисована пестрыми красками. Высокие балки фронтона там, где они сходились друг с другом, были украшены двумя большими лошадиными головами, предназначенными для того, чтобы отгонять злых духов, которые, согласно народному поверью, появлялись по ночам в воздухе и в лесу. Поместье окружали земляные валы, рвы и ограждения. Внутри этого кольца находилась еще пара маленьких домиков, жилище для прислуги. Позади и сбоку домов, в глубине, располагались амбары и конюшни. На зеленой лужайке между земляным валом и двором паслись овцы и коровы; в специально отгороженной части двора щипали траву три долгогривых лошади, среди них резвился веселый жеребенок. Две огромные собаки бродили по двору, учуяв приближающихся, они залаяли. У колодца, в середине двора, крепкая батрачка наполняла водой два кувшина. Заметив волнение собак, она подняла глаза, увидела незнакомцев и торопливо поспешила в дом.

В дверях жилища появился богатырского сложения человек с длинными рыжими волосами, в облегающей кофте из овечьей шерсти. За ним следовали несколько других мужчин. Едва заприметив гостей, он быстрым шагом направился к ним.

Виттеркинд и его спутники вступили между тем в кольцо двора. Собаки с неистовым лаем прыгали на гостей, но хозяин отозвал их. Крепким рукопожатием приветствовал он герцога и его спутников.

- Я уже давно ждал вас, и если бы ты не послал сообщение о том, что прибудешь уже сегодня, то мужчины нашего края не оставались бы так долго без дела.

- Я много об этом думал, Гульбранд, поэтому и послал тебе весть. Я с удовольствием прибыл бы раньше, но дорога не везде свободна, - возразил Виттеркинд. - В горах еще встречаются остатки франконских воинов, и король Карл шлет против нас все новые войска.

- Наши мечи и копья еще в состоянии смести их, как осенний ветер сметает увядающую листву, -угрюмо ответил Гульбранд, распрягая лошадь герцо-га, в то время как тот слезал с нее. Два других рыцаря тоже сошли с коней, и удивленный хозяин только теперь заметил чужую девочку, которой человек в медвежьей шкуре заботливо помогал спуститься с лошади. Он вопросительно поглядел на Виттеркинда. Тот взял Гелу за руку и подвел ее к Гульбранду.

- Нет ли у тебя дочки, Гульбранд, которой нужна подружка для совместных игр? Это дочь свободного крестьянина Хартбольда, а с этой ночи - сирота. Мы нашли ее с братом в лесу.

Гульбранд всей своей крупной фигурой наклонился к Геле и твердой рукой поднял ее подбородок. Он пытливо оглядел ее.

- Ничего от отца. Тебе достались только черты матери. Я хорошо знал их обоих; дочери Хартбольда всегда найдется место в моем доме.

Виттеркинд указал на Рутберта.

- А этот, истинный сын своего отца, разве не похож на него лицом и осанкой?

Хозяин поместья поманил Рутберта к себе. Когда мальчик подошел к нему, он доброжелательно хлопнул его по плечу.

- Да, вот ты какой! И ты тоже хочешь остаться у меня в доме?

- Нет, я пойду с герцогом Виттеркиндом. Но если ты хочешь приютить Гелу, то знай, что я всю жизнь буду благодарен тебе, - решительно ответил Рутберт.

Тут все мужчины вошли в зал, занимавший большую часть дома.

Гульбранд подвел Гелу к высокой стройной женщине в белой, отделанной красными лентами холще-вой одежде. Женщина стояла посреди зала у стола и наливала из большого кувшина в две кружки медовый напиток. Она хотела уже подавать его гостям, но тут к ней подошла Гела и робко протянула руку.

- Это осиротевший ребенок Хартбольда, Анга, сам герцог привел его сюда, она должна найти у нас приют. Возьми ее под свою защиту.

Фрау Анга только кивнула, затем с кувшином, наполненным медовым напитком, обошла гостей. А те уселись по обе стороны длинного стола. В задней части комнаты в печке мерцал и плясал огонь, и его красные отблески ложились на угрюмые гордые лица мужчин, казавшиеся от этого еще более непримиримыми. Как только они устроились поудобней, вошли служанки, внесли ячменный хлеб и сыр.

Лишь теперь фрау Анга обратилась к Геле, по-прежнему робко стоявшей у стены, в то время как Рутберт уже сидел за столом вместе с мужчинами.

- Ты, должно быть, устала и голодна, пойдем я отведу тебя к моей дочке, - сказала она, сделавшись немного дружелюбнее. Она повела Гелу вглубь зала, где никем до сих пор не замеченная, стояла девочка примерно одного с Гелой возраста и с любопытством рассматривала гостей.

- Гильтруда, - сказала мать, - посмотри, тут к тебе пришла дочь Хартбольда!

Гильтруда повернулась к ней и только теперь, казалось, заметила незнакомую девочку, отец которой, бывая на охоте, часто посещал их дом. Обрадовавшись, она подошла к дочери Хартбольда.

- Ты пришла со своим отцом? Он тоже здесь?

Гела покачала головой.

- Моего отца нет больше в живых, франконцы убили его и сожгли наш дом.

- Тогда ты можешь жить у нас! - сказала Гильтруда. - Ты сможешь тоже ездить верхом на моем коне. Как тебя зовут?

- Анжела. Но мама называла меня просто Гела.

- Христианское имя... - с ужасом проговорила Гильтруда.

Гела испуганно взглянула на нее. Но времени для дальнейших объяснений не было, так как в комнату с напитками и едой в руках вошла фрау Анга и пригласила ее покушать. Девочки поглощали свой ужин, сидя рядышком на маленькой скамье, возле пылающего очага. Гильтруда задавала много вопросов. Гела отвечала на них робко и застенчиво. Глаза у нее слипались все сильнее, она прислонила голову к деревянному косяку, служившему опорой для сводов зала, к которому вплотную была приставлена скамейка.

- Оставь, наконец, ее в покое, посмотри, как она устала! Я пойду устрою ей постель, чтобы она могла лечь спать, - сказала фрау Анга.

Из-за стола, где сидели мужчины, доносились громкие разговоры. Это были знатные саксонские дворяне, которые собрались здесь вместе, чтобы обсудить детали похода против короля Карла. С первого же дня вступления на трон король Карл стремился распространить свое господство и на могущественный саксонский род. Этот род сохранил как свою независимость от римлян и германцев, так и саксонские обычаи и языческую веру своих отцов. С сильной вооруженной армией Карл вторгся в их земли, разрушил святилище народа, колонну Ирмин, снес и уничтожил крепость Эрсбург на реке Димель. Везде на покоренных землях вводил он свои обычаи и порядки; свободные саксонцы были обложены налогами, данью поборами. С помощью меча принудил он побежденных принять крещение. Они лишь внешне становились христианами, тогда как в сердце своем еще тверже и упрямее, чем прежде, придерживались старой веры. Их жажда к свободе находила себе выход в непрерывных возмущениях, и обе стороны враждовали со все возрастающим ожесточением. Их храбрый герцог Виттеркинд и его друг Альбион были душой этого сопротивления. Они разжигали пламя мести всюду, где только могли.

- Лучше быть убитым в бою, чем всю жизнь служить рабом у франконцев! - кричал Альбион, этот здоровяк - мужчина в толстой медвежьей шкуре. -Ты, Гульбранд, хозяйничаешь здесь, в этой лесной глуши, и ты еще не познал, что это значит - склониться под их ярмо. Мы должны нести франконскому королю налог и дань, а десятую часть всего нашего добра - его жрецам за то, что они выливают на нас крещеную воду! Наши сердца еще верны богам нашего народа!

- Да, и они помогут нам в этой борьбе и приведут нас к победе и славе, - воскликнул Виттеркинд. - Давайте торжественно поклянемся, что каждый из нас окажет помощь делу освобождения нашей земли!

Послышался звон оружия, и бородатые мужчины, сверкая гневными взглядами, подняли свои мечи для клятвы.

Рутберт слушал их с сияющими глазами. И он охотно поднял бы свой старый меч для принесения обета, однако он знал, что саксонские мальчики его возраста еще не имеют права носить меч.

Герцог Виттеркинд увидел, как Рутберт сначала схватил висевший на боку сломанный меч, но затем, устыдившись своего порыва, вновь опустил руку. Он успокаивающе хлопнул его по плечу и сказал улыбаясь:

- Подожди, возможно, совсем не далек тот день, когда ты будешь иметь возможность честно заслужить себе право мужчины носить меч.

И час тот наступил раньше, чем думали Виттеркинд и Рутберт.

До самой поздней ночи продлились разговоры мужчин, затем большинство из них отправились домой, к своим подворьям, рассыпанным по всей округе, а многие из спутников Виттеркинда примкнули к ним. Был назначен день, когда они должны были собраться войском, чтобы объединенными силами противостоять приближающейся головной армии Карла. После короткого сна отправился в путь и герцог Виттеркинд, чтобы еще до заката солнца добраться до местности, лежащей по ту сторону Везера, где он хотел, собрав народ под открытым небом, призвать к участию во всеобщем восстании живущих там дворян и свободных крестьян.

Рутберт был очень горд тем, что герцог в качестве сопровождающего взял его одного. Часть остальных его спутников отправилась с посланием к окрестным племенам, другие вернулись обратно, в родные края, чтобы поднимать своих мужчин. Виттеркинд не хотел другого сопровождающего, так как его путь лежал через те места, которые иногда бывали заняты франконскими ставленниками и солдатами. Два одиноких всадника могли быстрее добраться туда незамеченными, не бросаясь в глаза, чем большая конная группа. Герцога легко можно было принять за одного из живущих там дворян, а Рутберта за его сына.

Прощание с Гелой оказалось для Рутберта тяжелее, чем он предполагал. Она стояла земляном валу и смотрела вслед брату, который скакал рядом с герцогом на коне сквозь едва брезживший рассвет, пока оба всадника не скрылись из вида в тени высокого леса.

- А ты уже хорошо справляешься с конем1 - похвалил Виттеркинд мальчика, увидев, как тот уверенно и твердо правил молодым горячим скакуном, предоставленным ему Гульбрандом по повелению герцога, и легко преодолевал все препятствия на пути. Так они ехали несколько часов, пока не добрались до места, где лес редел, и дикая, едва проторенная горная тропа выводила на широкую дорогу.

- Видишь, вон там победные знаки франконского Бога? - спросил Виттеркинд, указывая на маленькую деревянную часовню, возвышавшуюся над низким холмом, на узкой башенке которой находился металлический крест.

Взор Рутберта дико загорелся.

- Моя мать была христианкой, и моего отца они тоже принудили называться так; но, когда зов свободы раздался над нашим краем, он отказался платить франконскому священнику десятую часть своего дохода, а служителю короля указал на порог, когда тот пришел за податью. Мать учила нас молиться ее Богу, Гела делала это от всего сердца; сначала и я поступал так же, потому что мать сказала, что Он может защитить и уберечь отца на всех его путях, так велика Его власть и на земле, и на небе. Но Он не услышал моей молитвы, а, наоборот, насмехаясь надо мной, послал франконцев, чтобы убить отца и сжечь наш двор. Поэтому я ненавижу Его и хочу разрушить Его знаки, и уничтожить Его алтари!

- Они хотят разорить саксонские земли, - прогремел Виттеркинд. Он направил своего коня к маленькому домику.

Внезапно они услышали стук копыт и тут же увидели тяжеловооруженных франконцев, скакавших к холму. Виттеркинд помедлил одно мгновенье, а затем прошептал: „Нам нужно проскочить мимо них, мы не должны поворачивать, чтобы не возбудить у них подозрения!" И они поскакали дальше под носом у франконских воинов, которые испытующе глядели на обоих.

- Лопни мои глаза, если это не сам Виттеркинд! -услышал герцог слова одного из них, когда они уже пронеслись мимо.

- Вперед, как можно быстрее! - бросил Виттеркинд Рутберту и пришпорил свою лошадь. Оглянувшись через плечо назад, Рутберт увидел, как двое, затем трое франконцев уже развернули своих лошадей и последовали за ними. Саксонский герцог и его юный спутник пришпорили своих скакунов, но, вынужденные ехать по обрывистой и скользкой местности медленно, они вскоре невольно подпустили преследователей ближе. Не обращая внимания на Рутберта, те мчались прямо на Виттеркинда, уже вынувшего меч. В то время, как он скрестил клинок с одним из противников, двое других проскочили на своих лошадях вперед него, загородили ему дорогу и напали на него оттуда. Герцог отбросил первого противника и уже мощным ударом перекинул второго через дорогу под откос, когда третий с обнаженным копьем подобрался к нему с другой стороны. Но тут Рутберт замахнулся своим сломанным мечом и ударил коня этого воина по голове так, что животное зашаталось и покатилось вниз по крутой дороге. И вот уже мальчик и герцог мчались прочь изо всех сил, погоняя лошадей громкими криками, и вскоре скрылись от глаз преследователей. Как только они оказались в безопасности, герцог остановил свою лошадь, чтобы дать животным немного перевести дух. Он повернулся к своему юному спутнику:

- Рутберт, мальчик мой, с этого часа ты будешь для меня вместо сына! Своей жизнью я обязан твоему мужеству и помощи, - сердечно сказал он. - Ты мог бы убежать и оказаться в безопасности, поскольку франконцы не обратили на тебя внимания; вместо этого ты держался рядом со мной храбро и неустрашимо, как настоящий мужчина. С этого дня ты можешь с честью носить меч!

Как горд был Рутберт от такой похвалы!

Гела стала приемной дочерью Гульбранда. Она, казалось бы, не нуждалась ни в чем. Даже верная дворовая собака, которая всю дорогу бежала вслед за саксонскими воинами и ночь напролет, когда Гела прибыла на подворье Гульбрандов, выла перед дверьми, тоже нашла приют у хозяина. Все же одного недоставало Геле: теплой материнской любви, какой окружала фрау Анга свою собственную дочь Гиль-труду. Когда хозяйка дома ласкала свою дочь или даже сам суровый Гульбранд любовно гладил ее белокурую головку, Гела стояла в стороне и часто думала о своей покойной матери. Фрау Анга была трудолюбивой, расторопной домашней хозяйкой, работавшей не покладая рук. И Гела была уже в состоянии помогать ей. Она делала это охотно и довольно ловко, но никогда не получала за это ни похвалы, ни хотя бы доброго слова. Жена Гульбранда не замечала, что осиротевшая Гела истосковалась по любви. К счастью, она не совсем лишилась ласки и внимания. Гильтруда все больше и больше привязывалась к ней. И это иногда вызывало неудовольствие фрау

Анги. Сначала хозяйка дома страшно прогневалась, узнав, что ее приемная дочь молилась франконскому Богу; но потом, когда Гела бесстрашно возразила, что Господь, Которому она служила, был Богом не только франконцев, но и всех людей, да-да, всего мира, она язвительно посмеялась над молитвой своего приемного ребенка. Гела не осмелилась возразить, но на глаза ее навернулись слезы, и с тех пор она стала все больше и больше сторониться и остальных обитателей дома.

Королю Карлу удавалось то там, то здесь одерживать победы над саксонцами и принуждать вновь покоренных к принятию крещения. Но ни минуты не отдыхающий меч Виттеркинда сразу же уничтожал плоды этой победы. Везде, где бы он ни был, где бы ни появился, побежденные королем Карлом снова примыкали к нему, чтобы в искреннем возмущении свергнуть ненавистного им Бога. В конце концов, сам Карл усомнился в том, достаточно ли могуществен он, чтобы силой оружия подчинить себе это храброе германское племя. Поэтому он решил использовать мирный путь. Так, в ..77 году он созвал в Подеборне совещание, принять участие в котором пригласил и саксонских дворян. Они, при всей их враждебности к Карлу, все же были горды тем, что могущественный франконский король решил посоветоваться с ними. Они явились почти все и торжественно поклялись признать его своим повелителем, после чего Карл пообещал им оставить их прежние права, а также их законы. Многие из них приняли крещение. Виттеркинд разгневался на своих земляков, которые, устав от непрерывной войны, склоняли свою голову перед франконским Богом, сброшенным ими же самими накануне. Он оставил свою родину и устремился к своему другу, королю Дании. С ним был и Рутберт, его единственный спутник.

Карл думал, что отныне он может быть уверен в полном и окончательном покорении саксонцев; но он не учел, что в лице Виттеркинда у него все еще оставался непримиримый враг. В то время, как он воевал в Испании против мавров, саксонский герцог вернулся и с новыми воинскими силами напал на франконские границы. Король Карл сразу же после своего возвращения домой выступил против него, чтобы подавить восстание. По-видимому, это ему удалось. Саксонская земля была разделена на графства, во главе которых большей частью стояли франконские вельможи. Между тем Карл послал армию против сербов. Это был дикий языческий народ славянского происхождения, который обосновался между Эльбой, Зааге и Хавелем и все чаще совершал набеги на соседние франконские земли. Внезапно король получил весть, что его армия в горах Зюнтель, вблизи от Везера, подвергалась нападению саксонцев, возглавляемых Виттеркиндом, и в страшном сражении была разбита. Король Карл пришел от этого в неистовую ярость. Он поклялся отомстить саксонцам; некоторое время спустя он появился с могущественным войском на Везере, чтобы наказать взбунтовавшийся народ. При одном его имени у многих саксонских дворян поубавилось храбрости. Они снова подчинились, склонились перед престолом своего господина и переложили всю вину на Виттеркинда, который подстрекал их к бунту. Гнев франконского повелителя был так силен, что он не простил им этого, и в День поминовения Всех святых были обезглавлены четыре тысячи пятьсот саксонцев. Повсюду разыскивал он Виттеркинда, виновника восстания. По всей саксонской земле неустанно рыскали франконские слуги в поисках герцога.

По узкой каменистой тропе, пролегавшей над пустынной, заросшей вереском и редкими соснами гористой местности, шагали двое мужчин. Один из них, сгорбленный старик в длинном убогом платье, имел морщинистое, обрамленное белой всклоченной бородой и скрытое шляпой с большими полями низко опущенное лицо. Опираясь одной рукой на крепкую палку, а другой - на плечо своего молодого спутника, он с трудом передвигал ноги. Его проводником был стройный, высокого роста юноша с потемневшим от солнца и ветра лицом, короткими черными волосами и в оборванной курточке.

На опушке леса к ним быстрой рысью приблизились двое франконских всадников.

- Стой! - приказал один из всадников, остановив свою лошадь. - Эй, старик! Если ты нам поможешь, то получишь хорошее вознаграждение - серебряную монету; не знаешь ли ты, где тут скрывается Виттеркинд? Он в бегах и, возможно, находится недалеко отсюда.

Старик не отвечал. Его голова по-прежнему была опущена, а глаза тупо уставлены в землю.

- Ты что, не понимаешь меня или не хочешь отвечать? - крикнул франконец, гневно толкнув старика ногой в бок так, что тот покачнулся. При этом он нетерпеливо выхватил свой меч и размахнулся для удара.

Юноша, сопровождавший старика, поднял руку и отразил удар, который пришелся ему по руке и плечу.

- О господин, разве ты не видишь, что мой дед слеп и глух? - воскликнул он с искаженным от боли лицом. - Ему уже восемьдесят лет, а он вынужден бродить со мной от одного подворья к другому, чтобы добывать себе пищу и приют, так как наш домишко был разрушен во время войны. Люди из нашего народа смотрят на нас, как на своих врагов, потому что мы не поступили, как они!

- Ну, если старик не может говорить, то у тебя, я вижу, это получается гораздо лучше. Ты получишь серебряную монету, если покажешь нам убежище Виттеркинда!

Лицо юноши приняло нерешительное выражение.

- Жители нашего города побьют нас палками, женщины погонят от двора собаками, а дети забросают камнями, если я сделаю это, - боязливо ответил он.

- Эх ты, трусишка! - презрительно усмехнулся франконский воин, - если все ваши парни такие, как ты, то саксонцы не причинят нам больше беспокойства! Но если ты знаешь, где находится Виттеркинд, то скажи нам и проводи нас туда. Мы щедро наградим тебя и возьмем с собой к королю Карлу, который позаботится о тебе. Возможно, ты еще станешь казначеем при нашем дворе, тогда тебе не надо будет бояться людей с острым оружием, эй!

- Я хочу сказать вам, что кое-что знаю о Виттер-кинде. Проводить вас к нему я не могу, потому что для этого нужен быстрый конь. Но вы еще сможете догнать его, если поедете самым коротким путем. Теперь мне нужно отвести деда домой, мы живем внизу, в ущелье за горой, в лесной пещере; туда вы можете принести мою награду, и там вы найдете меня, чтобы забрать с собой, когда вы его поймаете. Это произошло вчера на рассвете - перед нашей пещерой остановился один гордый всадник и слез с коня, так как он хотел укрыться здесь на день, он, должно быть, бежал и поэтому мог передвигаться только ночью. Однако к полудню приехал другой всадник, это был молодой парень, которому, пожалуй, столько же лет, сколько и мне, но у него были длинные волосы, желтые, как спелая пшеница. Он был красиво одет, а на боку у него висел меч. Они долго и тихо разговаривали между собой, и я услышал, что это был сам Виттеркинд; он сказал, что больше не побежит к королю Дании, как сделал однажды. Вероятно, франконцы ищут его по всем дорогам, поэтому он хотел направиться на юг и остаться в горах на берегу Одера. Там он знает одноговерного человека, чья хижина будет для него убежищем. Он намеревался ехать только ночью, а днем прятаться в лесах и ущельях. Даже парень не должен был сопровождать его, так как если бы франконцы встретили его вместе с ним, то легче могли бы опознать их, а тот вроде, как один, должен отправиться в Данию и привезти королю вести и приветствия от Виттеркинда. А когда парень спросил, где находится хижина этого верного человека, Виттеркинд сказал, что домишко стоит в том месте, где быстрый поток, сбегая с гор, впадает в Одер. Если вы направитесь туда, то прибудете еще прежде Виттеркинда так как вы можете ехать и днем и ночью.

Явно обрадованный, франконец воскликнул:

- Если ты говоришь правду, то это твое счастье, которого, собственно, ты, саксонец, и не заслуживаешь!

- Конечно, это правда, - сказал второй всадник, -этот человек может быть только Виттеркиндом, а его спутник - это тот белокурый молодой парень, который участвовал в битве на стороне герцога и сражался, как мужчина!

- Вот твоя награда! С этими словами франконский воин бросил под ноги мальчика монетку. - Ты получишь больше, когда Виттеркинд будет найден.

Затем всадники поскакали дальше, а странники устало продолжили свой путь. Как только они подошли к лесу и скрылись из поля зрения всадников, младший из них разразился смехом, и монетка, описав круг, полетела в кустарник.

- Прочь, франконская награда, - воскликнул он презрительно.

- Тише, тише, - прошептал старик, - у леса есть уши, а деревья и кусты имеют глаза...

Уже опускался вечер, когда оба странника добрались до подворья Гульбранда. Они поднялись на земляной вал и прошли за ограду, сопровождаемые неистовым лаем собак, которые, однако, по первому же окрику мальчика успокоились. Когда они вошли во двор, у колодца стояла стройная девушка, занятая мытьем посуды.

- Можем ли мы найти приют в доме твоего хозяина - спросил мальчик, - или же в доме франконские воины?

- Нет, они были здесь, но сегодня утром ушли, -

ответила девочка, а ее темные глаза принялись с любопытством рассматривать незнакомцев.

- Тогда веди нас в дом! - сказал мальчик.

Когда они вошли в гостиную, он быстро оглянулся и, едва дверь за ним и за его спутником закрылась, обнял девушку обеими руками и воскликнул:

- Гела, Гела, сестренка моя!

Гела испуганно отступила. Но потом она признала брата и радостно бросилась ему на шею.

- Да будет благословен Бог на небе, услышавший мою молитву и защитивший тебя в смертельном сражении! - воскликнула она. - Какой большой ты стал и выглядишь совсем чужим...

Тем временем старик отряхнул пыль и бросил шляпу. Быстрыми шагами он подошел к хозяину, стоявшему у очага.

- Что, не узнаешь меня? - спросил он, улыбаясь. -Неужели морщины, которые я нарисовал с помощью глины и красок и ячменное тесто в бороде так сильно изменили меня?

- Виттеркинд? Теперь я узнаю тебя по голосу! -воскликнул Гульбранд.

- Не говори так громко, рядом может оказаться какой-нибудь предатель, - предостерег Виттеркинд. - Не мог бы ты приютить меня до утра?

- У меня ты в безопасности и без страха можешь продолжить свое путешествие на рассвете, - в таком виде никто не узнает Виттеркинда.

- Одному моему верному Рутберту обязан я тем, что добрался сюда живым, - объяснил герцог.

Тут пришли фрау Анга и Гильтруда. Гильтруда была теперь высокого роста, но такая же хрупкая и бледная, как и прежде; черты ее лица были мягкими и привлекательными.

Спустя некоторое время все вместе сели обедать.

- Но, Рутберт, у тебя волосы такие короткие и черные, а прежде были длинные и светлые? - изумленно спросила Гела.

- Я перекрасил их соком черники, - объяснил Рутберт, а затем, помрачнев, стал смотреть, как Гела подавала ему, прислуживала за столом и возилась у плиты, в то время, как Гильтруда сидела за столом рядом с матерью.

- Почему ты смотришь так сердито, Рутберт? -спросила Гела, как только, наконец, справилась со всей работой и ненадолго присела рядом с братом.

- Могу ли я радоваться, если моя сестра, дочь Хартбольда, должна выполнять в чужом доме работу служанки? - ответил он с горечью.

- Не сердись, Рутберт; они же приняли меня и предоставили мне приют и дом. Меня лишь радует то, что я могу проявить теперь свою признательность. Я не вижу ничего стыдного в том, чтобы служить другим.

- Это учение чужого Бога, которому учила нас мать. Ты все еще крепко полагаешься на Него и молишься Богу?

- Да, Рутберт, и я знаю, что, когда я молюсь, Он слышит меня, становится мне ближе, любит и укрепляет меня. Разве Он не защитил тебя благодаря моим молитвам Ему? О, Рутберт, ведь и я о Нем почти забыла, потому что никто больше мне не рассказывает о Нем, но как только я представляла тебя в страшной битве, сразу же вспоминала о Нем. Однажды, сразу после полудня, я почувствовала сильный страх за тебя; со мной что-то случилось, как будто я увидела тебя лежащим на земле окровавленным, под копытами лошади. Тогда, пораженная горем, я возвела руки к небесам и молилась вечному Господу небес, чтобы Он послал Своего Ангела, который бы спас тебя и сохранил впредь. И тогда мне снова стало легко и радостно на сердце, и я знала, что Он услышал мою молитву.

Рутберт внимательно выслушал ее. Какое-то внутреннее волнение отразилось на его лице. Он ничего не сказал. Но в душе своей он вспомнил о том часе, когда он в яростной битве свалился с лошади и лежал на земле, не в состоянии подняться. Над ним разгоралась битва, бешено несущиеся лошади сражающихся перескакивали через него, а он глядел сквозь лес рук и ног вверх, в сверкающую небесную голубизну. Он подумал, что может умереть и, словно паря в воздухе, проплыли перед его взором изображения Господа. Он увидел свою мать, молящуюся за него. А разве Гела, его сестра, также не молилась за него? Вдруг над его головой сверкнул меч и потемневшее от злобы лицо франконского воина угрожающе нависло над ним. Но в мгновение ока он был отброшен назад, спасительная рука подхватила Рутберта и подняла его на лошадь какого-то саксонца. Он был спасен.

Должно быть, об этом часе и думал Рутберт. Идущий из глубины души голос сказал ему: „Да, Господь небесный - единственный Бог, Которому молится Гела, над Которым ты смеешься и Которого презираешь - именно Он спас тебя!" Но все же он не мог еще внять этому голосу всем сердцем. Тогда он усилием воли обратил свои мысли к другой теме.

- Герцог Виттеркинд привел тебя сюда, Гела, не для того, чтобы ты прислуживала фрау Анге и ее дочери! - с горечью повторил он. - Возможно, тебе следует помогать им, когда они работают, но чтобы ты обслуживала их, когда они отдыхают, этого я перенести не могу. Он сказал это немного громче и вспыльчивее, чем прежде, и Гильтруда услышала его слова.

- Твой брат прав, Гела, - сказала она краснея и подошла к ним, - нехорошо, что ты работаешь, а я отдыхаю; отныне я хочу быть, как ты. Ты не будешь работать больше, чем я!

Тем временем герцог Виттеркинд рассказывал о своем бегстве и событиях последних дней. Он поведал также о том, как Рутберт, благодаря своей находчивости, там, высоко в горах, много раз спасал его от рук франконских сыщиков. Все хвалили мужество и решительность мальчика; но Гела тихонько шепнула своему брату:

- Рутберт, но ведь это совсем не соответствует правде - все то, что ты рассказал франконцам, а мама однажды сказала: „Все, что против правды, - также и против Бога...“ Отец тоже никогда не обманывал.

Рутберт рассерженно глянул на нее сверху вниз.

- Надо ли сообщать врагам правду и открывать свое вероисповедание? - возразил он. - Но так уж случилось, что я оказался единственным спутником Виттеркинда, и поэтому герцог решил отправиться в Данию, а не на юг, в горы!

Такой ответ не удовлетворил Гелу, но все же больше она об этом не заговаривала, так как все ее внимание было поглощено Виттеркиндом, который тем временем говорил хозяину дома, что на рассвете они с Рутбертом собираются бежать. Как только они проберутся через эту местность, где их выслеживают сыщики и ищейки, они направятся на быстрых конях на север.

Еще долго сидели Виттеркинд и Гульбранд, Рутберт и Гела, расспрашивая друг друга и рассказывая обо всем. И лишь поздний час напомнил им, что пора отдыхать.

И вновь ревела в вершинах дубравы осенняя непогода, а проливной дождь падал на голые ветки деревьев. Ночь была такая, что хоть глаз выколи. Только завывания ветра, шум дождя, потрескивание сухих веток, хриплое тявканье лисы прерывали ночную тишину. Вдруг собаки Гульбранда залаяли, да так громко и яростно, что проснулись все жители дома. Старый слуга Вульф взял сосновую лучину и, открыв окно, осторожно посветил вниз во двор. Он услышал топот и ржанье лошадей, а еще - тихое бряцанье оружия. В следующую секунду несколько франконских воинов стали громко кричать ему, требуя впустить их. Испуганный слуга отступил назад. Тогда позади него стал Гульбранд и приказал:

- Спустись вниз, Вульф, и открой ворота, иначе они выломают их!

Вульф отправился выполнять распоряжение.

Франконцы подъехали к дому, сопровождаемые яростным лаем собак.

- Уведи псов, старик!.. А теперь позови своего хозяина, нам надо с ним поговорить!

Дрожа, слуга повиновался. Пока от отзывал собак и пытался утихомирить их, сам Гульбранд вышел из двери.

- Что вы хотите? - угрюмо спросил он незнакомых, непрошенных гостей. - Если вы ищите ночлег, то вы его получите.

- Нам нужен не ночлег, - сказал предводитель группы. - Мы ищем Гульбранда, одного из руководителей восстания.

- Я был тем человеком, который вам нужен, но теперь мы заключили мир с вашим королем, - раздраженно возразил Гульбранд.

- Действительно, вы заключили мир, но надолго ли? Как только король Карл выведет свою армию из этой земли и пошлет ее на запад и юг, вы снова взбунтуетесь и выйдете у него из повиновения.

- Кто вам сказал такое? Король может верить данному нами слову. Но чего вы хотите от меня сейчас и здесь - именно сегодня ночью?

- Уверенности! Уверенности, что вы свое обещание не нарушите, - ответил франконец. - Мы знаем, что у тебя есть дочь. Приведи ее сюда: мы заберем ее с собой как заложницу! Мы приехали в этот ночной час, чтобы наверняка застать здесь и ее, и тебя. И не пытайся ее спрятать, иначе, если мы не можем забрать ее с собой, мы спалим твой дом и весь двор. Мы взяли детей и других предводителей, мальчиков и девочек, и привезли их ко двору короля. Давай-ка поживее выводи свою дочь, мы должны добраться до лагеря как можно быстрее!

С ужасом воспринял Гульбранд эти слова. Нежную Гильтруду, своего единственного ребенка, он должен был отдать чужакам, франконским воинам, чтобы они ночью, в бурю, силой повели ее к ненавистному франконскому королю!

- Будьте гостями в моем доме и подождите до утра. Потом можете взять ее, но теперь, в такую темень и непогоду, вы не можете отправиться в путь с ребенком, - предложил он.

- Нет! - оборвал франконец. - Мы не можем задерживаться! - Он спрыгнул с лошади и бросил поводья своему спутнику. - Прочь с дороги! В сторону! И немедленно выводи свою девчонку!

- Тогда выпейте немного вина и подкрепитесь, прежде чем отправиться в путь! - попросил Гульбранд. - Он хотел выиграть время и надеялся найти какой-нибудь выход.

Напуганная шумом, в дверях показалась фрау Анга. Едва она услышала требование франконца, как повернулась и поспешила в спальню девочек. Никогда не позволит она отдать своего ребенка!

Гелу и Гильтруду тоже разбудил приход чужеземных воинов. Сначала они решили, что это очередной набег. Гела решительно спрыгнула с постели и торопливо оделась, тогда как Гильтруда, дрожа всем телом, не отважилась даже подняться со своего ложа. В это мгновенье вошла фрау Анга.

- Гильтруда, дитя мое, спрячься! Они ищут тебя и хотят увести тебя с собой! - крикнула она своей дочери и, схватив за руку Гелу, сошла со своей приемной дочерью по лестнице в холл, куда только что вошли Гульбранд и предводитель франконцев. Франконец увидел Гелу и тотчас же позвал с улицы своих товарищей, чтобы они вошли и забрали заложницу.

- Это не она. Это не наш ребенок! - сказал Гульбранд и махнул рукой перед глазами.

- Все это ложь и обман! Ты что, хочешь провести меня за нос? - закипев от гнева, угрожающим тоном сказал франконец. - Конечно, это их ребенок. Кем она может быть еще? Хорошо, что мы пришли ночью, а иначе голубка улетела бы уже далеко!

И тут фрау Анга закричала:

- О, оставьте ее мне! Не причиняйте ей зла!

Воин, казалось, почувствовал к ней жалость.

- Успокойся, женщина, и не тревожься, ничего плохого с девочкой не случится. Она переедет вместе со многими другими детьми ваших дворян ко двору короля Карла как заложница. Там ее хорошо примут, и она будет в безопасности, а когда саксонцы станут уступчивее и признают своим владыкой нашего короля, когда мир и покой восторжествуют в этих землях, она снова вернется к себе домой.

Как оглушенная, слушала все это Гела, поначалу она не могла понять, что же произошло; из слов франконца она узнала, что этот человек хочет забрать ее с собой. Но в чем мог франконец обвинять ее? А потом, в одно мгновенье, она поняла, что все это могло значить. Вдруг ей стало ясно, что не она, а хозяйская дочка Гильтруда должна была быть на ее месте, что приехали забрать именно ее. Что она должна была делать? Одного ее слова хватило бы, чтобы направить чужеземцев туда, где скрывалась Гильтруда. Девушку пугала ожидавшая ее участь. Но нет! Она не хотела быть предательницей по отношению к единственному человеку, который проявил к ней любовь и дружеское расположение. И разве она не должна быть благодарна своим приемным родителям за то, что они приютили ее, сироту, с такой готовностью? К тому же она могла перенести опасности такого путешествия безболезненнее, чем изнеженная, слабенькая Гильтруда. А уж как, наверное, рассердятся Гульбранд и фрау Анга, если она раскроет франконцам их обман и останется дома, а Гильтруду заберут от них! Все эти мысли промелькнули в ее голове, и в следующее мгновение решение было принято. Она отпустила руку фрау Анги и подошла к франконцу. Тот взял ее за руку и сказал:

- Не бойся, никто не сможет причинить тебе зла. Я буду заботиться и помогать тебе в дороге.

Между тем Гульбранд, на несколько мгновений покинувший холл, вернулся и еще раз предложил франконцам.

- Прошу вас, подкрепитесь, прежде чем ехать дальше. Слезайте-ка с лошадей и присаживайтесь за стол.

Предводитель франконцев немного поразмышлял, затем решился:

- Мы бы могли выпить по глотку, но слезать с коней людям во дворе совсем не обязательно. Мы не можем задерживаться так долго.

Им вынесли по кружке пива.

Гульбранд подал франконцу наполненный рог, а когда тот одним духом опустошил его, наполнил его вновь и отнес другим всадникам.

- Надень свой плащ, дитя, ночь холодная, и нас ожидают буря и дождь, - сказал затем франконец, обращаясь к Геле, и приказал ее приемной матери:

- Теперь, женщина, прощайся со своей дочерью, нам пора отправляться в дорогу.

Анга завернула Гелу в свой собственный плащ и, рыдая, обняла девочку, а та, бледная и неподвижная, терпеливо сносила ласки своей приемной матери.

Фрау Анга обратилась к чужеземному воину, который, казалось, был удивлен безучастием Гелы.

- Бедное дитя! Этот страх, который она не может преодолеть, лишает ее рассудка!

Франконец погладил своей грубой рукой Гелу по голове.

- Будь моя воля, я оставил бы тебя дома, но мне приказано взять заложницей дочь Гульбранда тоже. Не бойся, девочка, тебе будет хорошо у нас, ты увидишь много нового и интересного. А теперь пошли!

Он взял Гелу за руку, вывел ее во двор и посадил на свою лошадь. Затем он и сам вскочил на седло позади нее.

- Где же Гульбранд? - удивился он. - Почему отец не прощается со своей дочерью?

А Гульбранд стоял во мраке возле своего дома, закрыв лицо руками.

- Вперед, - приказал предводитель, и маленький отряд тронулся в путь. Быстрым галопом скакали они сквозь ночь через поваленные деревья и камни, по лесам и полям. Гела не испытывала страха, лишь при мысли о Рутберте у нее становилось тяжело на сердце, а на глаза все больше навертывались слезы. Для нее самой решение было принято. Ее утешала мысль, что люди, к которым ее везут, все же были единомышленниками ее покойной матери и ее самой и что всемогущая рука небесного Господа, Которому она научилась молиться еще в детстве, спасет и защитит ее там, у врагов ее народа.

Разлука с домом, где ее приняли как сироту, но где она так и не нашла настоящего приюта, была для нее не так болезненна, а мысль о том, что она своим поступком спасла Гильтруду, утешала ее и придавала ей мужество, необходимое для преодоления всех неприятностей и трудностей. Но при воспоминании о приемных родителях, которые отдали ее, чтобы спасти собственное дитя, ее бросало в жар. Как должно быть, они оба боялись, когда им казалось, что их обман вот-вот раскроется! Как они, должно быть, еще и теперь трясутся от страха!

Когда рассвело, всадники выехали на хорошо проторенную франконскими войсками дорогу, и к полудню вдали, на равнине, показались палатки огромного лагеря армии короля Карла. В лучах солнца сверкало белое полотно палаток, солнечные зайчики играли на копьях и оружии. То там, то здесь, совсем рядом, появлялись на своих быстрых скакунах всадники, и отдельные пушки или большие повозки воинов преграждали им путь. Затем они ехали по широкой лагерной дороге, на которой жизнь била ключом. Здесь всадники чистили своих лошадей, там несколько воинов, собравшись в кружок, сидели на земле, пили медовый напиток и играли в кости. С другой стороны раздавалось хриплое пенье, а вон там два монаха, одетые в темные рясы, тихо беседуя, прохаживались взад-вперед. Вдруг все утихли, и взоры устремились к блестящей группе всадников, въезжавшей в лагерь. Впереди на великолепном черном, богато убранном арабском коне гордо восседал человек в одежде, собранной складками; его светлорусую голову украшал сверкающий шлем, а на боку висел широкий меч с золотой рукояткой и в золотых ножнах.

- Смотри, это король Карл, - сообщил франконец Геле, которая все еще сидела перед ним на лошади.

С любопытством взирала девочка на торжественное появление короля; но расстояние, которое их разделяло, было слишком велико, чтобы она смогла хорошо рассмотреть его лицо. Вскоре король со своей свитой исчез из виду, а затем маленький отряд, с которым .прибыла Гела, остановился перед большой палаткой, охранявшейся несколькими воинами. Внутри палатки, разделенной большой холщевой стеной на два помещения, разместили детей саксонской знати, взятых заложниками. Гела была последней, кого привели сюда. Ее спустили с лошади и передали подбежавшему воину. Ему, по-видимому, было поручено наблюдение за палаткой и охрана ее жильцов.

- Ноткер, - сказал спутник Гелы, когда они вошли в маленькую, загороженную стеной из холста, прихожую, из которой можно было пройти в оба отделенных друг от друга помещения палатки, - я тут привел тебе девочку, кроткую и смирную, как голубка, и с сердцем, достойным мужчины. Она не кричала, когда мы взяли ее из родительского дома, подняв из глубокого сна, и увезли с собой в ночь и бурю. Она только сложила молитвенно ручки и тихо пробормотала что-то. Не знай я наверняка, что это дочь Гульбранда, нашего лютого врага, а стало быть, языческий саксонский ребенок, то я подумал бы, что она христианка.

Старый Ноткер обернулся к ней и поднял ее бледное лицо за подбородок. Глубокое волнение выразилось на его лице, и он сказал:

- Не ройся, дитя! Посмотри-ка, узнаешь ли ты меня?

Сердечный тон, с каким он проговорил эти слова, внушил Геле доверие; она вопросительно посмотрела на него, и радостный свет воспоминания загорелся в ее глазах. Она взглянула на него умоляюще и хотела что-то сказать, но вспомнила о чем-то и только положила палец на губы. Но Ноткер не понял ее знака.

- Этот ребенок - не дочь Гульбранда, - сказал он воину, привезшему ее сюда. - Я знаю ее и точно уверен в этом.

- Замолчи! - испуганно прервал его воин. - Я знаю, и тоже точно, что это дочь Гульбранда, ведь я сам забирал ее со двора Гульбранда и из его дома, да и из рук ее матери. Но если даже это и не она, то теперь уже ничего не изменишь. А если ты и дальше будешь высказывать вслух свои сомнения, то навредишь этим и девочке, и мне!

Затем он повернулся и пошел прочь со своими спутниками. Необъяснимое чувство охватило его при воспоминании об обстоятельствах увоза Гелы, и, возможно, Ноткер был не так далек от истины.

Ноткер тоже вынужден был признаться самому себе, что, пожалуй, пока лучше было умолчать об этом, ведь если обнаружится, что Гела - не дочь Гуль-бранда, то никто не потрудится отвезти ее обратно, а определят ее на батрачью работу, в то время как в качестве заложницы и дочери высокопоставленного саксонского дворянина, равной своим товарищам, ей будет обеспечено почтительное и любезное обращение. На случай, если обман раскроется, ему следовало бы отблагодарить Гелу. Так что, обратившись к ней, он дружелюбно сказал:

- Добро пожаловать к нам, дитя мое, возможно, тебя несправедливо привели сюда, но ты не должна сожалеть об этом! Я знаю - и никогда этого не забуду-что обязан тебе жизнью, которую ты однажды попросила у вашего герцога; как смогу, отблагодарю тебя. Ни один волосок не упадет с твоей головы, пока Ноткер жив! Что я могу сделать для тебя, так это то, чтобы король был любезен с тобой.

- Но я прошу тебя, не говори о том, что я не дочь Гульбранда, - попросила Гела.

- Как это случилось, что тебя забрали вместо нее? Кто в этом виноват?

- Гульбранд и его жена Анга промолчали и позволили сделать это, когда франконские воины приняли меня за их дочь, а я промолчала ради Гильтруды.

- Поистине, дитя, у тебя благородное сердце! -взволнованно сказал старый воин. - Ну, а теперь идем. Ты, наверняка, устала и голодна. Я отведу тебя к твоим товарищам!

Он поднял занавеску и провел Гелу внутрь половины палатки, уютно обложенной коврами и одеялами. Здесь сидели пять других девочек примерно одного возраста с Гелой, другие - постарше. Двое из них вели оживленный разговор; разлука с родиной, казалось, не очень тяготила их. Третья утешала и успокаивала свою маленькую плачущую спутницу, а пятая сидела одна у стены палатки, безучастно направив взгляд на пол.

Когда вошла Гела, они принялись с любопытством рассматривать ее.

- Вот, девочки, я привел вам новую спутницу, думаю, что вы поладите друг с другом. Это милое дитя, и я не думаю, что ей будет плохо у вас!

Он подвел Гелу к спальному месту, устроенному из ковриков. Тотчас же вошли двое слуг и внесли на переносном столике еду и фрукты для девочек.

- Ваш обед, - дружелюбно сказал Ноткер и подбодрил Гелу. - Подходи, дитя мое, вместе с другими, ешь и пей.

Гела последовала его приглашению, хотя не чувствовала голода; волнение из-за событий последних часов было слишком велико. Однако пища показалась ей превосходной на вкус. При этом она знакомилась со спутницами, которые рассказали ей, что франконцы обходятся с ними хорошо и что, по словам Ноткера, в ближайшие дни они должны быть представлены королю. Во время еды вошла невысокого роста женщина, с седыми волосами и приветливыми глазами - другие девочки представили ее Геле как фрау Вальбург, жену Ноткера, которой был поручен надзор и уход за шестью заложницами. Вглядываясь в них, она прошла по кругу и приблизилась к Геле, ласково положив ей руку на плечо.

- Ноткер рассказал мне о тебе, дитя, - сказала она, изучающе глядя в ее светлые глаза, - не бойся, здесь, у меня, ты будешь принята, как дома. Давай угощайся, а потом я покажу тебе твою постель.

Гела сразу же почувствовала доверие к любезной женщине, чьи слова и взгляд свидетельствовали о сердечном участии. Вскоре после еды она вместе с другими девочками заснула на своем широком ложе в углу палатки так спокойно и легко, как давно уже не спала.

На следующий день заложники, мальчики и девочки, были приведены в палатку короля. Сердце Гелы забилось, когда она выходила навстречу могущественному франконскому королю, чье величественное появление, казалось, внушило ей такое почтение, что она едва осмеливалась поднять глаза.

Он носил простое холщовое белье, а сверху короткую, обшитую зеленым, накидку, похожую на плащ. Меч в золотых ножнах, который она видела накануне, и сегодня блестел у него на боку. Лицо его было очень серьезно. Серые глаза пронзительно смотрели на детей вражеского саксонского народа. Рядом с ним сидела его супруга Гильдергардис, хрупкая, белокурая женщина. Вокруг него стояла толпа рыцарей и придворных, а справа от него - серьезного вида человек в темном облачении монаха. Это был Алкуин, ученый друг короля, возглавлявший придворную школу. Ближе к повелителю стояли маленькие заложники -несколько саксонских мальчиков, которые гордо и вызывающе смотрели на короля. Только один из них, самый высокий и самый старший, стоял перед королем в смиренно склоненной позе, с лицом, выражавшим раболепие.

- Не бойтесь, - начал повелитель, - подойдите поближе! - При этом голос его звучал звонко и приветливо. Затем он расспросил каждого в отдельности о его отце и происхождении; так он расспрашивал и девочек. Довольно смело прозвучал ответ из уст Гун-дольфа, юноши, стоявшего рядом с Гелой. В его темных глазах затаилась нескрываемая вражда; с ним король был приветливее, чем с другими мальчиками.

- Я знаю твоего отца, - сказал он.

- Да, - ответил Гундольф, - его копье убило твою лошадь, а его меч принес бы тебе смерть, если бы твой слуга не поторопился тебе на помощь.

- Ты прав, - подтвердил король, - вижу, ты похож на своего отца. Ты мог бы стать мне таким же верным другом и слугой, как он - храбрым противником и врагом!

- Никогда! Я ненавижу тебя! - слетело с губ Гун-дольфа, и взгляд его дико загорелся.

- А я тебе предан, и однажды ты станешь таким для меня, - спокойно сказал Карл.

Когда подошла очередь того высокого мальчика, он стал совершенно бледным и задрожал от подобострастия.

- Трус, - прошептал король и рассерженно отошел.

Теперь Гела должна была отвечать, как ее зовут и откуда она.

- Меня зовут Гела, и прибыла я из поместья Гульбранда, - сказала она, как это и было в действительности. Но краска стыда залила ее щеки, ведь она поступила неправильно, умолчав имя своего отца и избежав прямого ответа. Тут к королю подошел Нот-кер и что-то сообщил ему. Улыбаясь, король Карл вновь обратился к Геле.

- Ты храбрая девочка. Это ты защитила Ноткера от меча вашего языческого жреца? Крепись, мы будем помнить об этом!

В свите короля находился высокий, угрюмый человек. Неприязненным и недовольным было выражение его лица и колючим - взгляд, который он бросил на короля Карла. Гела заметила это. „Этот человек -тайный враг франконского короля", - подумала Гела про себя.

Вскоре после этого королевский лагерь был разобран. Карл возвращался со своими придворными назад в Гаагу. Заложники также сопровождали его. Теперь Гела ближе познакомилась с придворной жизнью, и ее простой, непосредственный ум был поражен всей тщеславной роскошью, царившей вокруг нее. Ее спутники и спутницы не долго оставались вместе. Они были доверены различным франконским дворянам для опеки и присмотра. По желанию Гелы ей позволили остаться у фрау Вальбург и Ноткера, которые теперь занимали при королевском дворе выгодное положение. Саксонский мальчик Гундольф по непосредственному указанию короля тоже был оставлен при дворе.

Они часто встречались с Гелой, беседовали о родине и о Рутберте, которого Гундольф тоже знал. Гундольф полагал, что они, возможно, скоро вернутся домой, так как он знал, что герцог Виттеркинд вновь хочет вести людей своего народа на борьбу против франконцев, и, без всяких сомнений, пути к их освобождению будут найдены. Их не оставят в руках врагов.

Кроме него, Гела нашла еще одного друга. Это был Бальдвиг, сын умершего священника. Этот священник был братом Ноткера. После его смерти его жена совершала службу одна с помощью мальчика. Бальдвиг был самым прилежным и способным учеником в школе, которую Карл Великий организовал при своем дворе и в которой учились как дети прислуги, так и дети высокопоставленных чиновников и графов. Учитель Алкуин все время хвалил Бальдвига. Из-за этого он стал предметом насмешек и зависти своих одноклассников. У Бальдвига было красивое и располагающее к себе лицо, умные, приветливые I лаза. Однако тело его было уродливо и искалечено. Плохое отношение к нему его товарищей по школе сделало его робким и тихим. У него не было друзей. Они часто встречались с Гелой в доме у его дяди Ноткера. Он рассказывал ей о школе, и для Гелы не было ничего желаннее, чем научиться читать и писать. Он помогал ей в этом, и, таким образом, они стали хорошими друзьями и во всем доверяли друг другу. Гела никогда не смеялась и не дразнилась, как другие, над его неловкими движениями, когда слабые ноги не могли легко нести тело. Гела часами сидела около него, рассказывая о своей родине, о матери, о своем народе. Он завороженно слушал и нередко восклицал, сверкая глазами:

- О, Гела, если бы я был старше и сильнее, я отправился бы к людям твоего народа и разъяснил им, как велик и могуществен Спаситель, в Которого они не хотят верить. Они противятся Ему, потому что считают, что Он, якобы, несет их стране смерть и опустошение с помощью армии нашего короля. А я бы рассказал им, как добр и предан Он, и как Он любит бедных, убогих и презираемых! Он возлюбил также и меня - я знаю и чувствую это - тогда как люди презирают меня и насмехаются надо мной.

Однажды Бальдвиг вернулся домой, из школы необычайно радостный. Сам король Карл явился туда, чтобы устроить экзамен. Там присутствовали все те ленивые и высокомерные дети, которые считали, что благодаря своему богатству и знатности, им нет нужды ни учиться, ни работать, и которые показали себя невеждами, с грехом пополам ответив на вопросы, и не решив ни одной задачи. Король очень хвалил Бальдвига и еще нескольких учеников, наградил их хорошими подарками, а ленивых и вялых строго осудил. Особенно повелителю понравился своими ответами и результатами Бальдвиг, и по окончании своего визита в школу он обещал назначить его на очень хорошее место при своем дворе.

- И теперь ты, конечно, не сможешь отправиться к моему народу и нести ему святое Божие Слово? -разочарованно спросила Гела. Бальдвиг некоторое время задумчиво смотрел в пол. Наконец, он решительно ответил:

- Нет, Гела, всю мою жизнь - еще больше, чем королю Карлу, я хотел бы служить Спасителю, Который так верен и так добр ко мне!

Было прекрасное солнечное осеннее утро. При королевском дворе было необычайно тихо. Король Карл на несколько дней отправился на охоту в Арденнские горы. Почти все рыцари и придворные сопровождали его.

В Геле давно зрело желание поближе рассмотреть церковный алтарь, который обычно она могла видеть только издалека. Там был изображен всеблагой Спаситель, Которого Бальдвиг любил так сильно, о Котором он часто рассказывал ей как о своем единственном друге и Которому все больше отдавалось ее сердце, по-детски преданное своей вере. Когда-то о Нем рассказывала мать, и она сама молилась Ему, исполненная веры, зная, однако, о Его странствии на земле, Его святом слове, Его победной власти над смертью и о Его воскресении лишь самую малость -только то, что могла вспомнить из разговоров с рано умершей матерью. В разговоре с ней Бальдвиг часто рисовал образ Спасителя, исполненного жизни и душевного сияния. Она охотно приходила на богослужения франконцев, но всегда стояла там молча и робко в самом углу церкви, рядом с дверью, потому что жена Ноткера, с которой она приходила в церковь, не очень охотно отпускала ее вперед.

Однако Бальдвиг пообещал Геле провести ее сегодня вглубь церкви, чтобы она, пока никого не было рядом, спокойно, без помех, в непосредственной близости могла рассмотреть красивый алтарь. Бальдвиг взял ключи от церкви, которые дала ему на сохранение мать, и теперь они оба поднимались вверх по широким каменным ступеням, ведущим к главной двери дьякона, где жил Бальдвиг со своей матерью и дедом, как вдруг послышался голос матери. Она звала сына. Бальдвиг торопливо отпер церковную дверь и прошептал Геле:

- Иди одна, Гела, ты можешь спокойно оставаться в церкви, пока не рассмотришь все, а мне нужно бежать домой, наверняка матушка приготовила мне работу.

Затем так быстро, как только мог, он заковылял вниз по ступенькам к маленькому дому.

Гела последовала его указанию. С замирающим сердцем шла она по сумрачной галерее с высокими потолками. Царившая здесь тишина наполняла ее сердце тревогой, и она охотно вернулась бы обратно, если бы не страстное желание увидеть чудесное изображение на алтаре. Так, медленным шагом она поднялась вверх на три ступеньки, которые отделяли хор от нефа церкви, и взошла на алтарь. Вдруг позади себя она услышала какой-то шум и быстро спряталась за алтарем. Осторожно она выглянула наружу. Внутрь вошли два человека. Один из них был высокого роста, рыцарь - она узнала в нем того, с угрюмым взглядом, которого видела на днях во время приема у короля Карла. Другой был ей незнаком.

Гела очень боялась, что эти люди увидят ее здесь, у алтаря; она пригнулась еще ниже и едва дышала. Двое мужчин медленно приближались. Теперь они стояли прямо перед храмом, и Гела могла разобрать их тихий разговор.

- Здесь мы в безопасности, и никто нам не помешает, - прошептал один, - во всем городе не найдется такого тихого и уединенного уголка, как в этой церкви.

- Однако дверь была открыта. Значит, здесь вполне может кто-нибудь оказаться и подслушать нас, -задумчиво сказал другой.

- Пусть подглядывают за нами из-за колонн и из боковых входов, но скамейки-то пустые! Да и кто может прийти сюда средь бела дня! А дверь, видимо, открыта целый день.

Еще какое-то время Гела слышала шаги обоих мужчин. Может, ей покинуть свое убежище и незаметно прокрасться к выходу? Только-только она решилась на это, как мужчины снова вошли на клирос. Гела догадывалась, что они замышляют что-то недоброе, и еще ниже присела на корточки.

- Теперь выслушай мой план, - тихо начал один из них. - Я специально вернулся домой под тем предлогом, чтобы поговорить с тобой об этом. Ты можешь поехать со мной, я тебе покажу темное, узкое лесное ущелье, куда я заманю его на охоте. Там ты спрячешься и будешь ожидать благоприятного момента. Ты не промахнешься, я ведь знаю, что ты отличный стрелок.

- От меня он никуда не денется. Как только его коснется хотя бы кончик моей стрелы, считай, что он мертв. Моя стрела отравлена, и одной маленькой ранки будет достаточно...

Гела содрогнулась, когда осознала смысл этих слов. Совершенно очевидно, эти мужчины хотели посягнуть на жизнь короля Карла! И Богу было угодно, чтобы она именно теперь оказалась тут и смогла узнать о гнусном заговоре!

- Но что, если король не поскачет в ущелье? -спросил один из мужчин.

- Предоставь мне позаботиться об этом. Но если, действительно, что-нибудь не получится, ты своевременно получишь известие. Это случится по дороге домой, или когда он будет купаться в источнике. В этом случае мы разделим награду, которую обещал длиннобородый. Моя месть настигнет его, будь уверен! Ну, иди, готовься, а я должен скакать обратно!

Гела была настолько взволнована, что едва разобрала последние слова. Она все еще прижималась к холодному каменному полу позади алтаря и едва осмеливалась дышать, - вдруг ее увидят!

Наконец, оба мужчины покинули церковь, и Гела услышала, как они спускаются по наружной лестнице. Тут она возвела руки для короткой молитвы.

- О, Ты спас меня, верный, добрый Господь! Благодарю Тебя, благодарю Тебя! - шептала она, глядя через высокое сводчатое окно на солнечное небо. Если бы двое мужчин обнаружили ее и поняли, что она знает об их страшном плане, то, совершенно очевидно, это означало бы для нее смерть! Но теперь она не должна медлить ни минуты! Возможно, еще не слишком поздно и план удастся расстроить! Она побежала через зал к входной двери - и к своему ужасу обнаружила, что дверь была заперта. Один из мужчин, должно быть, закрыл ее снаружи на задвижку.

Что же теперь? Казалось, целую вечность простояла Гела у церковной двери, прислушиваясь. Она услышала с улицы топот копыт и поняла, что это были те двое, отправлявшиеся на свое дьявольское дело. Как хорошо, что она осталась незамеченной! Она подождала еще несколько минут. Тут она услышала, что кто-то поднимается по лестнице, и по шагам узнала Бальдвига. Дверь открылась.

- О, Гела, ты, должно быть, долго ждала! - воскликнул Бадьдвиг, - я был у Ноткера и узнал от него, что ты еще не вернулась домой. Но что случилось с тобой? Ты выглядишь такой бледной! Вся дрожишь! Уж не больна ли ты?

Гела торопливо покачала головой. Потом в нескольких словах она пересказала все только что услышанное. Ужас охватил и Бальдвига.

- Это был Герибольд, злой граф. Он сердится на короля и ненавидит его за то, что он не отдал ему во владение красивую местность на Мозоле. А другой, которому он поручил это, один из егерей, которому я никогда не доверял. Мы должны немедленно послать королю весть! Не страдай Ноткер от подагры, от тотчас бы доскакал до него на лошади... Было бы у меня достаточно силы, чтобы запрячь коня, я бы и сам отвез известие королю!

- Ты сможешь найти дорогу туда, Бальдвиг? -изумленно спросила Гела.

- Я знаю ту дорогу. Когда два года назад король ездил туда охотиться, мой дядя брал меня с собой на своей лошади. Недалеко от места, где стоит охотничья палатка императора, жила в лесу одна старая женщина, которая с помощью целебных трав и мазей уже много людей исцелила от недугов; к ней и возил меня дядя, чтобы она попыталась своим искусством укрепить мое тело. Все время, пока король охотился, я находился в хижине этой знахарки. Она сразу сказала, что мне помочь нельзя. Так оно и случилось. Но она была приветлива и добра со мной, и то, чего она не могла сделать с моим телом, она сделала с моей душой. До того, как я пришел к ней, я был упрямый, неблагодарный мальчишка, роптавший на Бога, потому что Он сделал меня таким убогим, и я ненавидел людей, потому что они меня презирали и насмехались надо мной. Умная женщина заметила это и долго говорила и молилась со мной, и вот я стал другим. А дорогу туда я знаю так же хорошо, как если бы побывал там вчера. Но что это я стою здесь и болтаю!..

- И ты знаешь, что это то самое место, где теперь находится король?

- Да, я слышал, как, говоря об утренней охоте, называли именно это место. А теперь, Гела, идем быстрее! Поспешим же к Ноткеру, он посоветует, что нам делать!

Ноткер побелел от ужаса и негодования, когда Гела и Бальдвиг сообщили ему услышанное. Проклятая подагра приковала его теперь к постели! Он не мог даже сесть на коня. Бальдвиг сказал ему, что он знает дорогу и смог бы королю отвезти известие, если бы ему самому ничто не помешало.

- Нет, ты не сможешь сделать это! Ты не сумеешь управлять лошадью, тем более, что надо торопиться. Но что теперь делать? Как мы можем помочь? Из гех немногих людей короля, оставшихся здесь, я не знаю никого, кому бы я рискнул доверить это сообщение.

- О, я знаю, что делать! Гундольф поскачет туда, -взволнованно воскликнула Г ела.

- Гундольф? Саксонский мальчик? Но он же не знает ни дороги, ни тропы. И он ненавидит короля. Как же ему можно доверить такое известие?

В тот же миг открылась дверь, и вошел Гундольф.

- Я слышал свое имя, Гела. Ты звала меня?

- Нет, Гундольф, никто не звал тебя, мы только говорили о тебе, - ответил Ноткер. - Ты, пожалуй, шел прямо к нам?

Гундольф, несколько удивленный, переводил взгляд с одного на другого. От него не ускользнуло, что случилось какое-то важное событие, которое эти трое только что обсуждали. Возможно, речь шла о нем?

Тут к нему подошел Бальдвиг.

- Гундольф, я знаю, что ты не любишь короля, что ты его ненавидишь, потому что он притесняет твой народ?

- Разве я когда-нибудь делал из этого тайну? -угрюмо ответил Гундольф. - Я никогда не льстил ему и не понимаю, почему других он отправил к своим вассалам, а меня удержал здесь, при своем дворе.

- Ну, Гундольф, ты откровенный и честный малый! Будь ты мужчиной, ты бы, конечно, сразился с нашим королем не на жизнь, а на смерть, - но в открытом бою.

- Да, я бы так и сделал, и это мое самое заветное желание!

- Но если бы его жизни угрожала рука убийцы, притаившегося за углом, разве бы ты не спас его и не помог бы ему, имея возможность сделать это?

- Конечно! Король Карл - враг моего народа. Но он - честный, храбрый воин, и если бы подлые убийцы угрожали ему, я бы защищал его жизнь, как свою собственную, будь то в моей власти. Но почему ты спрашиваешь меня об этом, и что вы говорили обо мне?

- Ты должен знать это, Гундольф! Трусливые тайные убийцы угрожают королю Карлу - Гела подслушала разговор. И если король не будет вовремя предупрежден, то он погиб. Я хотел бы отвезти ему это сообщение. Дорогу я знаю хорошо, но ты видишь, я не могу ездить верхом и управлять лошадью!

- Так я сделаю это за тебя! Дай мне лошадь - о, как часто перелетал я через горы и равнины! Да, дай мне коня, я поскачу, ты сядешь ко мне, укажешь мне дорогу, и я понесу тебя прямо к королю. Ты сможешь сообщить свою весть, а потом я отвезу тебя домой, -горячо воскликнул Гундольф.

Бальдвиг сжал его руку.

- Именно таким я и считал тебя, Гундольф. Ну, а теперь поехали!

Ноткер нерешительно посмотрел на них обоих.

- Да, все это хорошо, но король приказал мне, чтобы я следил за Гундольфом и не отпускал от себя ни на шаг, - возразил он.

Гундольф покраснел и сердито сказал:

- Разве я не сказал, что хочу привезти Бальдвига прямо к королю Карлу? Я ведь тоже не могу бросить его на произвол судьбы и останусь при нем. И хотя я еще молод, вы должны верить моему слову!

- Вот увидите, Гундольф поможет, и все будет улажено, - радостно воскликнула Гела. Тут и у Ноткера исчезли последние сомнения. Единственная трудность заключалась в том, что Бальдвигу нужно получить разрешение матери на эту поездку, не открывая ей причины. Но, как только он сказал ей, что делает это с разрешения и по воле Ноткера, она его отпустила.

И тут же оба мальчика отправились в путь, в Арденнские горы. Глаза Гундольфа блестели, а щеки покраснели от радости, когда он снова мчался на спине быстрого коня через коричневую степь и темный лес, как когда-то дома. Твердой уверенной рукой правил он поводом, не обращая внимания на препятствия. Бальдвиг часто закрывал глаза, потому что от этой быстрой скачки у него кружилась голова. Но он ничего не упускал из виду, потому что знал, ради чего делает все это. Когда наступил вечер, они вынуждены были сделать привал. Гундольф привязал лошадь к дереву, почистил ее и напоил из ближнего источника. Затем они вместе съели прихваченную из дома еду и расположились на мягком лесном мху. Когда наступил день, они продолжили свой путь. Приехав к знахарке, которая сердечно встретила их, ониузнали, что охотничья стоянка Карла находится в непосредственной близости от ее дома. Бальдвиг пешком отправился на поиски короля, а Гундольф вернулся в хижину, поскольку не был склонен идти вместе с ним. Знахарка, приветливая старушка, вскоре узнала от него, что это не франконец, а саксонский мальчик. В ее словах чувствовалось такое материнское участие, что у угрюмого Гундольфа на сердце стало теплее, и он терпеливо ожидал своего спутника, который долго не возвращался. Наконец, он услышал на улице шаги. Вот появился рыцарь короля, который по приказу Карла искал Гундольфа, чтобы привезти его к охотничьей стоянке.

Мальчик невольно повиновался. Он думал, пусть будет так, раз Карл снова захотел убедиться в его твердости. Когда он в сопровождении рыцаря вошел в охотничью палатку короля, то увидел, что там собрались, окружив стул короля, множество рыцарей и знати.

- Входи, Гундольф! - приказал король Карл, протягивая ему руку. - Я велел позвать тебя сюда, чтобы открыто, от имени всех этих людей, выразить тебе мою благодарность. Этим известием, которое вовремя дошло до нас, вы спасли мне жизнь. Мы тотчас же провели разведку: доказательства найдены, а виновники схвачены. Увидев, что их заговор раскрыт, они признались в своем коварном замысле. Я никогда не забуду того, что сделали для меня ты, мой верный Бальдвиг, и твоя подружка из саксонской земли! И вы убедитесь, что я не бросаю слов на ветер. Сегодня ночью пришло донесение, что племена вашего народа опять восстали против меня под началом герцога Виттеркинда, который снова повсеместно разжигает старую вражду. Суровое наказание приготовил я вашим отцам, ведь в моих руках заложники, - воскликнул он, сверкая глазами, - и воистину, я не пощадил бы никого, если бы этот час круто не изменил вашу судьбу. Отныне ни один волос не упадет с вашей головы. Ты и Гела добились этого для вас всех!

Из-за предстоящего нового военного похода против саксонцев Карл решил посвятить охоте всего один день, а потом сразу же отправиться ко вновь собранному войску. На плоской вершине горы, откуда просматривалась вся местность, где проходила охота, стояли Бальдвиг и Гундольф. На следующий день они должны были вместе со свитой короля отправиться в обратный путь. Взгляд Гундольфа был устремлен поверх темных вершин лесистых гор в голубую, затянутую дымкой бесконечность. Там, на востоке, по другую сторону широкой блестящей серебряной ленты, которой протянулся через цветущую местность гордый Рейн, где возвышались горы, была расположена Вестфалия, родина Гундольфа. Горячее желание проснулось в мальчике, тоска по родине охватила его со всей силой. И было еще что-то другое, от чего мальчика потянуло домой. Разве король не сказал, что саксонцы снова восстали? Там, позади горного хребта, боролись в последней отчаянной попытке сохранить свою свободу его соплеменники, а он, способный владеть оружием так же хорошо, как Рутберт, о котором Гела рассказывала ему, он должен был без дела отсиживаться во вражеском стане.

Бальдвиг посмотрел на своего молчаливого спутника, и его острый взгляд сразу же определил, какие мысли его волновали.

Внезапно Гундольф повернулся к нему.

- Бальдвиг, я не могу больше оставаться здесь, мне нужно домой! Я не могу по-другому, я буду помогать в борьбе, находиться рядом со своими, я уже многое могу. Ты не выдашь меня, и если бы ты согласился помочь мне, то прежде, чем ты доберешься до свиты короля, я был бы уже на быстром коне далеко, на дороге к дому. Мне очень жаль, что я бросаю тебя так, на произвол судьбы, но ты как-нибудь найдешь стоянку франконского короля. Будь здоров и привет Геле!

Не дожидаясь ответа, он поспешил к жилищу знахарки, где все еще стояла лошадь. Бальдвиг быстро, как только мог, последовал за ним. Так как Гундольф должен был еще раз проехать по этой дороге, то он надеялся встретить его снова и уговорить вернуться обратно. И, действительно, прошло совсем немного времени, как Гундольф появился вновь. Наспех оседлав лошадь, он Хотел проскочить мимо него, но все же немного придержал животное и крикнул:

Не сердись, что я забираю себе лошадь, по-другому нельзя. А тебя все равно найдут и возьмут с собой!

- Стой, Гундольф! Прошу тебя, остановись! - умолял Бальдвиг. Но всадник не слышал. Однако в это самое мгновение из близлежащего густого кустарника выскочил разъяренный стрелой кабан. Гундольф, не думая о Бальдвиге, весь отдавшись мысли о побеге, изо всех сил погнал лошадь. Но животное понесло, встало на дыбы, заплясало на задних ногах и внезапным диким толчком сбросило своего наездника, напрасно пытавшегося удержать власть над своим конем. Гундольф хотел подняться, но тут увидел прямо над своей головой дикого кабана с острыми, сверкающими в мокрой пасти, клыками. Он почувствовал боль в плече, и какая-то темная фигура упала на него. Затем он потерял сознание.

Когда он снова пришел в себя, он увидел, что окружен несколькими охотниками. Возле него на земле лежал убитый кабан, страшный даже в мертвом виде. Неподалеку, в траве, распласталась неподвижная фигура.

- Бальдвиг! - Красивое бледное лицо было забрызгано кровью, глаза закрыты. Гундольф испуганно посмотрел на людей.

- Он закрыл тебя своим телом, и тогда кабан набросился на него, - сказал один из охотников. - На счастье, мы подоспели вовремя, чтобы спасти ему жизнь.

О, какими мучительными были эти слова для молодого саксонца! Он хотел подло и вероломно бросить Бальдвига на верную смерть. А тот спас его, жертвуя собственной жизнью. Настоящий друг!

Бальдвиг был перенесен в хижину лесной знахарки. Она и Гундольф принялись ухаживать за ним. Трогательно было смотреть, как спокойно и терпеливо лечился больной и как радостно заблестели его глаза, когда они встретились, наконец, с глазами Гундольфа, как будто он хотел сказать: „Слава Богу, ты спасен!"

Гундольф был совершенно подавлен. Он неустанно ухаживал за раненым и тихо слушал, как тот рассказывал ему о великом Боге, о Творце и Повелителе всего сущего и Его сыне, Иисусе Христе, Спасителе мира.

Но еще больше, чем слова больного, действовал на него пример. Пожалуй, труднее всего ему было подавить горячее желание, тянувшее его домой. Но теперь он ни за какие сокровища не смог бы бросить Бальдвига, даже если бы был освобожден из-под охраны. К его великой радости, Бальдвиг постепенно выздоравливал, благодаря его заботливому уходу и стараниям знахарки.

Штормовой ветер гудел в темных верхушках соснового леса над высокими, голыми пиками гор, в узких ущельях скал саксонской земли. И так же стремительно через хижины и сердца храбрых людей неслась буря восстания. Ужасным был гнев, вызванный во всех саксонских землях жестоким, кровавым правлением. Вновь появился Виттеркинд. Пылкими словами призывал он свой народ к повсеместной борьбе, и |де бы герцог не появлялся, тут же, оставляя дом и двор, жену и детей, к нему примыкали мужчины и шли за ним в поход мести против франконских угнетателей. Повсюду вспыхивало пламя восстания. Не осталось ни одного края, жители которого не приняли бы участие в освободительной борьбе!

Было около полудня, когда молодой человек на быстром коне приблизился к дому Гульбранда. Въехав во двор, он быстро спрыгнул на землю, привязал коня к воротам и прошел наверх, в холл жилого дома. На ступеньках ему встретилась молоденькая служанка.

- Где Гела? - спросил он торопливо.

Девочка непонимающе посмотрела на него. Тогда он быстро прошел мимо нее и остановился в холле прямо перед фрау Ангой.

- Где Гела? - повторил он после краткого приветствия.

- Гела? - хозяйка дома побледнела. - Она больше не живет здесь, - нерешительно ответила она.

- Где же она? - спросил он нетерпеливо.

- Мне очень жаль, что приходится говорить тебе об этом, Рутберт, - печально сказала фрау Анга и тут же быстро закончила:

- Франконские воины напали на нас ночью - они забрали Гелу с собой.

- Это ложь! - воскликнул Рутберт, полный гнева и ожесточения, - знайте: мне рассказали, когда я вернулся с герцогом из Дании, что вы подсунули Гелу заложницей вместо вашей собственной дочери!

- Рутберт, франконцы сами перепутали, они подумали, что ребенок, которого они хотели взять заложником, - наш и схватили Гелу.

- Почему же вы не сказали им, что это не ваш ребенок?

- Гульбранд доказывал им это, но они не поверили ему; они подумали, что он говорит так, чтобы не отдать Гелу. Но, Рутберт, не печалься о своей сестре слишком сильно и не скорби так. Говорят, что король Карл доброжелательно настроен к заложникам и обходится с ними очень мягко. Иди, отдохни! Ты, конечно, устал от долгой скачки и должен поесть и чего-нибудь выпить.

Рутберт нерешительно смотрел на нее, в то время как она заторопилась приготовить ему что-нибудь перекусить.

Тут вошла Гильтруда. Она ничего не знала о приезде Рутберта. Когда она неожиданно увидела его, то испугалась и побледнела. Но потом быстро подошла к нему, робко поздоровалась и тихо сказала:

- О, Рутберт, ты приехал навестить Гелу! Мы очень несправедливо поступили с ней, и у меня очень тяжело на сердце, потому что все это случилось из-за меня.

- Оставь, Гильтруда! - возразил он. - Вы не виноваты: ни ты, ни твои родители. Так, наверное, получилось, что франконец ошибся.

- Вовсе нет, Рутберт, виноваты в этом мы. Не спрячь меня родители и не выведи Гелу к франконцам, те забрали бы с собой и меня. Я все время думаю о Геле, о том, что она находится у франконцев вместо меня. Ночами я вспоминаю ее, и мне кажется, что я никогда не успокоюсь, пока она не простит меня.

Рутберт слушал ее смущенно. Вошла фрау Анга и предложила ему поесть. Положив руку на плечо юноши, она пригласила его к столу. Тут им овладел сильный гнев. Он сбросил ее руку, отступил к выходу и крикнул:

- Ваши слова - ложь, ложь! Гильтруда сказала мне правду! Вы сознательно предали мою сестру и отдали ее в руки нашего врага!

Выбежав на улицу, он вскочил на лошадь и поскакал прочь.

Возле Детмольда разгорелась горячая и яростная битва между саксонцами и франконцами. Долгое время никто не мог взять верх и, когда наступила ночь, ни франконцы, ни саксонцы не похвалились бы победой.

Позднее, возле Хаазе, разразилось второе сражение; после долгих кровавых стычек победа перешла на сторону франконцев. Несмотря на отчаянное решительное сопротивление, саксонцы были побеждены, и их государство было окончательно уничтожено.

Быстрый молодой всадник скакал оттуда по направлению к Блахфельду. Вдруг он увидел, как один саксонский воин, окруженный несколькими франконцами, вырвался из кольца и помчался прочь. В то же мгновение конь саксонца, пораженный стрелой, свалился на землю и всадник оказался под ним. Рутберт мигом оказался возле саксонца, чтобы помочь ему. Но едва юноша бросил взгляд на благодарно поднятое к нему лицо, его охватила неукротимая ярость: перед ним лежал Гульбранд.

- О, Рутберт, не бросай меня на произвол судьбы! Не дай мне попасть им в руки! - беспомощно прошептал Гульбранд.

- Все это так! Но ты бесчестно отдал им мою сестру! - ответил Рутберт и поскакал прочь. Оглянувшись назад, он заметил, как несколько франконцев вновь окружили Гульдбранда и вытащили его из-под скакуна.

Последние остатки саксонского войска собрались поздней ночью в темном лесу вокруг своего герцога Виттеркинда. В пылу сражения Рутберт был сначала оттеснен от герцога, но затем встретил его вновь, истекающего кровью в борьбе с превосходящими силами противника. Храбро и мужественно рванулся он к нему на помощь, и оба бросились навстречу опасности и смерти.

Молча и печально расположились воины прямо на земле вокруг слабо горящего костра. Рутберт смотрел на гаснувшие угли и прислушивался к ветру, с воем прорывавшемуся сквозь темные ветви на верхушках деревьев. Может, это раздавались стоны и плач погибших, вздохи мертвых? Не нес ли он мольбы, полные страха? Ему вспомнился крик о помощи Гульбранда.

Очень недолго радость от удовлетворенного чувства мести заполняла его сознание. Вечером он услышал, как его спутники, и особенно Виттеркинд, горевали о судьбе честного, храброго Гульбранда, не подозревая, какие угрызения совести испытывал при этом Рутберт. Он от всего сердца раскаивался в своем поступке. И когда позднее несколько воинов рассказали, что якобы они издалека видели, как один саксонский воин был поблизости от Гульбранда и не пришел на помощь свалившемуся, он покраснел от стыда и раскаяния. Он мог бы не совершать этот поступок! Мог бы оказать Гульбранду помощь!

Потом он слышал, как воин рассказывал, что король Карл уже грозил казнить всех пленных саксонцев. А он, Рутберт, виновен в смерти Гульбранда, человека, которого все уважали! Он уже не мог слышать похвалу герцога и воинов. Воины говорили, что он так отважно пришел герцогу на помощь. Внезапно, побуждаемый горячим раскаянием, он бросился в ноги герцогу и признался, что виновен в несчастье, постигшем Гульбранда. Все посмотрели на него, и по сердитому взгляду Виттеркинда и его спутников он почувствовал, что они осуждали его за жестокосердие.

А среди франконцев царили радость и ликованье по поводу одержанной победы. Но король сказал себе, что они вряд ли смогут долго наслаждаться плодами победы, пока Виттеркинд остается его врагом. Как только он начнет выводить свою армию из Саксонской земли, Виттеркинд тут же будет подбивать саксонцев на новое восстание. Поэтому Карл расположил укрепленный лагерь вблизи Везера. Там он намеревался пробыть до тех пор, пока сопротивление саксонцев не будет подавлено полностью. Здесь он держал и двор, поскольку это позволяло его придворным являться к нему в Пфалце-на-Аахене. Гела и Гундольф тоже находились в лагере. Туда же были приведены и саксонские пленники. Полагали, что король уготовил им такую же участь, как однажды их соплеменникам в Рердене. Карл приказал привести их к нему, и когда король услышал имя Гульбранда, он приветливо посмотрел на угрюмого бледного мужчину, стоявшего перед ним связанным. Затем он приказал зорко следить за пленниками, однако от оков их освободили и обращались с ними мягко.

После того, как пленники были уведены, король приказал позвать Гелу и Гундольфа.

- Вы спасли мне жизнь, - сказал он им, - и пленные обязаны своей жизнью этому вашему поступку. А тебя, Гела, ждет особая радость.

Тут по знаку короля Карла ввели Гульбранда. Карл думал, что Гульбранд и Гела, обезумев от радости неожиданного свидания, бросятся в объятия друг другу. Однако этого не случилось. Гульбранд весь содрогнулся от внезапного испуга и опустил взгляд. Когда Гела узнала его, она только потрясенно и неотрывно смотрела на бледного, измученного саксонского воина.

- Ну, Гела, ты что, не узнаешь своего отца?.. А ты, Гульбранд, не хочешь заключить в объятия свою дочь? - изумленно спросил король Карл.

Тут Гела подошла к Гульбранду и протянула ему навстречу обе руки. Но он не принял их, а только упавшим голосом сказал королю:

- Я не могу дотронуться до руки этого ребенка,

пока не будет искуплена несправедливость, которую я совершил по отношению с ней. Выслушай, о король, это не моя дочь, это моя приемная дочь, дочь моего друга, Хартбольда, которая была отдана мне под опеку. А когда пришли твои посланцы взять мою дочь в заложницы, я вместо нее отдал Гелу.

Король Карл исполнился гневом.

- Действительно, ты поступил подло и не должен оставаться безнаказанным. Тебе не будет того помилования, которое я даровал твоим товарищам благодаря этим двоим! - громко сказал он, сверкая глазами и показывая на Гундольфа и Гелу.

Тут Гела бросилась к его ногам.

- О, не гневайся, не гневайся! Ведь я тоже виновата в этом, поступив таким образом ради моей подруги, Гильтруды. Ведь мне было не так тяжко и горько пойти с твоими людьми, и я даже рада, что оказалась здесь!

- Ты можешь вернуться домой на родину, Гела, как только пожелаешь, - благосклонно ответил король. -Я не сержусь на тебя, ты поступила благородно! Но дочь этого человека должна быть приведена ко мне, а сам он должен получить по заслугам за свое предательство.

- О, король, ты всегда был добр ко мне, так выслушай меня теперь, я тебя умоляю. Разве ты не сказал мне только что, что я могу просить тебя о чем угодно? Выполнишь ли ты мое желание, если это в твоей власти и не принесет никакого вреда твоему народу? -сказала Гела, протянув к нему руки. - Видишь, я прошу теперь: оставь меня здесь вместо Гильтруды и прости Гульбранду подмену. Разве ты не видишь, он едва держится на ногах и истекает кровью, он был ранен в сражении. О, позволь мне остаться здесь и ухаживать за ним, как будто он мой отец, а я его дочь!

Сильно взволнованный, Карл внимательно посмотрел на нее. Затем ласково поднял ее. - Я не нарушу своего слова, данного тебе, пусть будет, как ты сказала!

- Благодарю! - ответила Гела, ликуя всем сердцем. Затем она радостно подошла к Гульбранду. Тот стоял, шатаясь, и давно рухнул бы на землю, если бы привезший его франконский воин не поддерживал его.

- У него в боку глубокая рана от копья, которая вновь открылась и кровоточит. Поэтому он так слаб, -пояснил его страж.

- Так отнеси его на место и позаботься о нем! А ты, Гела, пусть будет все так, как ты пожелала! - решил король.

С беспредельной заботой ухаживала Гела за тяжелой раной смертельно больного Гульбранда. Непрерывно находился возле него и Гундольф, который сменял ее, дежуря по ночам, и делал все то, на что у Гелы не доставало сил. Он уже набрался опыта в этом деле у постели Бальдвига, теперь совсем оправившегося от своей раны. Обоих мальчиков связала сердечная дружба. Сильный, пылкий Гундольф во многом позволял командовать собою и слушался тихого, серьезного Бальдвига, так благородно рисковавшего ради него своей жизнью.

- Почему ты сделал это? Почему ты хотел умереть за меня, когда я подло и предательски бросил тебя на произвол судьбы? - спросил Гундольф.

- Я не мог по-другому, и ты сделал бы так, если бы был слугой Христовым, каким хотел бы быть я, -таков был ответ Бальдвига.

Еще долго метался Гульбранд в лихорадочном жару. А когда ему становилось лучше. Гела часто садилась возле его постели и своим чистым нежным голосом напевала ему какую-нибудь из песен, которые она выучила в певческой школе при дворе короля Карла, куда ее приняли. Это оказывало чудесное целебное и успокаивак/щее воздействие на сурового воина. Он умиротворенно слушал, а когда она заканчивала свою песню, он снова и снова просил ее спеть. Г ела объясняла ему смысл слов, и как-то само собой выходило, что она рассказывала ему о великом Боге на небесах и Его Сыне Иисусе Христе, Спасителе мира. Поначалу он не отвечал ей на это, и молча, неподвижно глядел прямо перед собой; затем он стал, задавая много вопросов, интересоваться тем, что занимало его мысли. Но лучше Гелы на эти вопросы ему отвечал Бальдвиг. Он делал это охотно и так искусно, что Гульбранд испытывал истинную радость, когда тот разговаривал с ним, и те часы, когда приходил Бальдвиг, пролетали для него незаметно. Тот же зачитывал ему из Библии слово самого Христа, и услышанное глубоко затрагивало сердце Гульбранда. Часто к ним присоединялся и Гундольф; тихонько прислушивался он к словам Бальдвига и иногда вставлял свой вопрос. Особенно Бальдвига радовало то, что оба охотно слушали, когда он проповедовал им Слово о Христе, и он делал это со все возрастающим усердием. Так Бальдвиг начал упражняться в мастерстве, которому он со временем хотел бы посвятить всего себя, без остатка.

Не зная ни отдыха, ни покоя бродил по окрестностям герцог Виттеркинд с небольшим войском, составленным из тех, кто остался ему верен. Многие из его соплеменников вновь покорились Карлу после того, как сражение завершилось так бесславно для саксонцев. Некоторые упрекали Виттеркинда за то, что он начал войну, и совершенно отреклись от своего храброго вожака. Лишь небольшой отряд верных ему людей держался теперь возле него. Оставшиеся без домов и дворов, без родины и пристанища, они находили укрытие в тихих, мрачных ущельях Бергвальда. На пороге стояла зима. В пустынных полях и темных осенних лесах гудел по-зимнему холодный северный ветер, нагоняя дождь и снег.

Холодные и сырые вечерние туманы поднимались из расщелин. Одинокий ястреб кружил над темными верхушками елей. Певчие лесные птицы уже давно улетели в теплые края.

Вдруг что-то хрустнуло в густых зарослях кустарника. Это молодой кабан прокладывал себе дорогу сквозь орешник, поднимаясь по крутому склону. В то же мгновение в темноте кустарника что-то блеснуло, и настигнутый ударом длинного охотничьего копья зверь рухнул, обливаясь кровью. Это был Рутберт. Он склонился над убитым зверем, вытащив из раны копье, и положил его возле себя у дерева. Потом он постоял некоторое время в задумчивости, глядя на темные вершины гор. Выражение его лица было уже не по-юношески беспечным, но озабоченным и суровым.

Так стоял он какое-то время. Вдруг из-за кустарника вышли два других воина постарше и подошли к нему.

- Эге, - воскликнул один из них, глядя на убитого зверя. - Ты уложил кабана, Рутберт. А не кажется ли тебе, что не стоит тащить его вниз? Стол у нас не такой уж богатый!

- Отнесите его вниз, - коротко ответил Рутберт, -я побуду здесь еще немного.

Все вместе мужчины понесли зверя вниз. А Рутберт все еще стоял на своем месте, и, не отрываясь, смотрел ввысь. Наконец, вздохнув, он повернулся и пошел следом за своими товарищами по охоте.

Он не мог больше оставаться спокойным и веселым с тех пор, как из-за его жестокости и мстительности Гульбранд попал в руки франконцев - особенно потому, что он видел, как сожалел о Гульбранде герцог, ведь тот был самым лучшим, самым верным другом Виттеркинда. Он постоянно ломал голову над тем, как, по возможности, скорее исправить последствия своего несправедливого поступка. Пленение Гелы ему тоже не давало покоя. И тут он узнал, что Карл разбил лагерь вблизи Везера и что там находились его пленники и заложники. Тогда ему пришла в голову мысль: а нельзя ли освободить обоих, сделав ночной набег на лагерь? Но он ни с кем не поделился своим планом; он хотел серьезно поразмыслить, действительно ли он выполним. Он думал, как пробраться тайком в лагерь и разведать обстановку, и решил посоветоваться об этом с герцогом прямо сегодня.

Медленно спускался он вниз по склону к тому месту, где густо проросший кустарник скрывал вход в узкое лесное ущелье. Оно вело к маленькому глубокому котловану, заросшему дубом и буком. С одной стороны низины поднималось ввысь облако дыма и сквозь густые ветки виднелись отблески костра. Вокруг него расположились несколько воинов. Кто-то занимался раздуванием костра, кто-то разделывал кабана, чтобы потом зажарить его. Среди друзей на камне сидел герцог Виттеркинд, серьезный, угрюмый и молчаливый, как и все остальные. В молчании прошел ужин; потом, пока костер медленно догорал, мужчины один за другим начали устраиваться на ночлег. Широкая, нависшая стена скалы создавала соответственную крышу. Здесь воины спали прямо на лежанках из мха, которые они приготовили, укрывшись от ночного холода звериными и овечьими шкурами. Уже совсем стемнело, а герцог все еще неподвижно сидел на своем месте. Подперев голову рукой, он угрюмо смотрел прямо перед собой. Горькая морщина пролегла на его лице, когда он увидел, как один из воинов, бросив последний пугливый взгляд на своих засыпающих товарищей, встал, взял оружие и подошел к нему.

- Не гневайся, герцог, но я не могу больше служить у тебя без отдыха и крова, я хочу назад, к своим. И пока другие спят, хочу сказать тебе, что я не желал бы, чтобы ты сердился на меня за то, что вот еще один уходит от тебя.

- Иди, - спокойно сказал Виттеркинд, - я не сержусь на тебя, да и другие скоро последуют за тобой. У меня нет родины, я бесправный, и беспомощный человек, боги обрушили на мой путь несчастье, как же я могу держать тебя? - Еще мгновенье человек нерешительно потоптался перед своим герцогом, затем медленно повернулся и быстро исчез в ночной тьме.

Виттеркинд встал, прошелся взад-вперед, потом остановился, прислонившись к стволу бука и скрестив руки. Да, он не должен был гневаться на этого человека за то, что тот покинул его, ведь уже многие так сделали! Он хотел освободить свой народ и сделать его великим. Всю свою силу, свою жизнь отдал он этому, и вот ему благодарность за это! Когда-то к нему тянулись и возвеличивали как предводителя армии и освободителя, а сейчас, когда удача его оставила, все покинули его. А боги? О, они тоже оставались или неверными, или бездеятельными, иначе они услышали бы его мольбу и послали ему победу. То, чего он с таким трудом добился, было потеряно и потеряно навсегда. Для чего теперь ему жить?

Чья-то рука коснулась его руки. Виттеркинд быстро оглянулся, он подумал, что еще какой-нибудь воин захотел попрощаться с ним. С удивлением он увидел Рутберта.

- Что ты хочешь, Рутберт, почему не отдыхаешь? -хмуро спросил он.

- Я хотел поговорить с тобой, герцог, так, чтобы не услышали другие...

- Отлично! Должно быть, ты тоже хочешь удрать, как сделал это только что один из воинов?

- Удрать от тебя? О, герцог, разве я не люблю тебя, как отца? И куда мне идти? Моя родина там, где ты! - возразил Рутберт.

- Что же ты хочешь от меня?

- Герцог, я не могу найти ни покоя, ни утешения, потому что постоянно упрекаю себя за то, что по моей вине попал в руки врага один из тех, кто был тебе верен . Так же я думаю о моей сестре, которая находится там, внизу, во франконском лагере. Нас, конечно, мало, но, пожалуй, мы могли бы освободить их, если бы знали, где содержатся заложники.

- Думаешь освободить их, напав на лагерь? -спросил герцог, изумленно посмотрев на мальчика, стоявшего перед ним со сверкающим взором. - Нет, нет, тогда мы все окончательно попадем в их руки. Наше войско слишком малочисленно.

- Разве тебе не случалось, герцог, совершать великие подвиги лишь с горсткой храбрецов? Я отправлюсь на ту сторону в разведку, подкрадусь к их лагерю и узнаю, где содержатся пленники и заложники и как мы сможем лучше всего к ним подобраться!

Герцог задумчиво смотрел на угасающее пламя костра, отражавшееся в его глазах. Он хотел было ответить, но потом снова напряженно задумался, вглядываясь в тихо мерцающие угли. Рутберт нетерпеливо смотрел на него. Виттеркинд все еще молчал. Сквозь рваные клочья облаков на его лицо падал свет луны.

Вдруг из-за темных деревьев налетел порыв ветра и раздул тлеющие угли в высокое пламя. Решительная морщина пролегла по лицу герцога, он резко выпрямился, и его сильная рука обхватила рукоятку меча.

- Рутберт, да будет так, как ты говоришь! Твой слова пробуждают во мне решимость! Но ты пойдешь в лагерь на разведку не один, я пойду с тобой. Мы снова наденем те одежды, которые уже однажды носили, когда убегали от франконцев. Так мы сможем в сумерках пробраться к лагерю, неузнанные франконцами, даже если они нас заметят. Тогда я смогу решить, возможен ли ночной набег и будет ли он нам полезен. И если мы предпримем его и он удастся, наши люди вновь обретут мужество, и все может измениться. Посмотри на разгоревшийся костер. Это знак для меня: он выглядел совсем умирающим, угасающим, как звезда нашей удачи, и, казалось, невозможно его восстановить, вновь раздуть, но вот сила ветра вновь оживила его. Вот так же наша удача возродится и засияет из обломков и пепла, если удастся дело, с которым ты пришел ко мне!

- Сделаем это прямо сейчас? Нам следует переодеваться уже теперь? - нетерпеливо спросил Рутберт.

- Не сегодня, - решил герцог. - Пройдет половина ночи, пока мы доберемся до лагеря. Мы отправимся завтра утром, чтобы быть там еще до наступления темноты. Но никому не говори об этом. Сначала я сам хочу все это основательно обдумать, а утром поделюсь планом и с другими. А теперь иди отдыхай, набирайся силы к завтрашней ночи, которая будет достаточно трудной и опасной.

Рутберт повиновался и выбрал под скалой место возле своего товарища. Но он не мог уснуть, - слишком велико было его волнение. Он лежал с открытыми глазами, с ясной головой и напряженно думал об осуществлении задуманного плана.

Не спал и герцог. Он по-прежнему сидел на камне, неподвижно и молча глядя во тьму. Столько лет молился он богам своего народа, чтобы они благословили его на борьбу, которую он вел против франконцев. Он приносил богам жертву, чтобы они услышали его. Веря в их помощь, он все еще вел борьбу с могущественным врагом и терпел все большие поражения. Все его удары, все его попытки были отбиты, как будто уничтожены и разметаны в пух и прах всемогущей небесной рукой. Теперь, наконец, он мог сказать себе: „Мои боги бессильны! Я молился им - они меня не услышали; я боролся за них - они не помогли мне; я верил им - они бросили меня; я полагался на них - они же оказались призраками и тенями!"

Тогда он доверился людям, возложив надежду на знать и дворян своего народа, поверил их слову, рассчитывал на их верность. Они были с ним, пока он обладал силой, и удача сопутствовала ему. Но теперь, когда он стал беспомощным беглецом, они бросили его и отреклись от него. О, каким одиноким и жалким был он, мужественный воин с сильным, смелым сердцем! Как тосковал он, что не может прибегнуть к неведомой силе, которая с высоты небес правила всемогущей рукой человеческими судьбами на земле! Как тосковал он по любви, которая никогда не остывает, по верности, которая никогда не колеблется! Но где он сможет найти их? У этого христианского Бога, таинственного, незнакомого, против которого он безуспешно сражался, Который все время отбрасывал его назад и, наконец, опрокинул на землю, как только он поднял на Него руку? Так неужели же он должен приблизиться к Нему, смиренно преклониться перед Ним, служить Ему, склонив колени, вместо того, чтобы сражаться против Него? А затем покоиться под всепобеждающей рукой этого Бога и способствовать расцвету счастья своего народа и новому его возрождению из обломков и развалин? В сердце гордого саксонца шла тяжелая борьба. Неужели он должен незнакомому Богу, о Котором говорят, что Он там, наверху, восседает на троне в вечном свете - неужели он должен молиться Ему, чтобы осуществить план, который он только что наметил? Нет, этого он сделать не мог. Он смотрел на небо, где над его головой, гонимые бурей, проплывали тяжелые темные облака чудовищного вида, похожие на огромных великанов, которые дико грозят кулаками.

- Это те, что мчатся туда на конях из облаков, это боги моего народа! - подумал про себя Виттеркинд. Затем он увидел, как они проплыли, низко опускаясь позади угрюмых верхушек сосен. А прямо над ним образовалось, а затем расширилось чистое темносинее пространство ночного неба. Взошла одинокая звезда, большая и сверкающая. Как зачарованный, герцог не мог оторвать от нее взгляда. И когда засиял свет звезды, - так же, как и здесь, в ночи, под открытым небом - стало светлее и покойнее во мраке его сердца.

Но потом он гордо повернулся и направился в другую сторону к своей лежанке. Нет! Больше он не будет смотреть туда, вверх, на эту звезду. Он не склонится перед Богом, Который до сих пор только преследовал его и Который разрушил его счастье! Как этот Бог мог благословить его на дело, направленное против Его служителя! Он должен полагаться на самого себя, на свое собственное мужество, на свою собственную силу. Он рискнет еще раз, а потом - или победит, или погибнет!

На следующий день Виттеркинд поделился планом Рутберта со своими товарищами. Он сказал им, что сам хотел бы убедиться, возможно ли и разумно ни нападение на франконский лагерь. Он хотел сначала все точно разведать, проверить и обдумать. План может быть осуществлен только тогда, когда вероятность успеха достаточно велика. В этом случае воины должны поискать еще добровольцев, юварищей для того, чтобы привлечь к этому мероприятию. В один из следующих дней они, под предводительством Виттеркинда, в сумерках отправятся в путь, чтобы уже к полуночи добраться до цели. Внезапно, пока все в лагере будут спать, они нападут на палатки франконцев. Те, вероятно, подумают, что окружены большой вражеской армией, и придут в панику. При этом саксонцам останется только освободить заложников, захватить нескольких знатных саксонцев и таким путем вынудить их к почетному миру. А если этот план не удастся, то, по крайней мере, представится еще одна возможность для кровной мести.

План Виттеркинда захватил его спутников; он пробудил их от угрюмой, тупой бездеятельности, вновь оживил их мужество и энергию. Многие вызвались сопровождать герцога в его опасной вылазке. Однако он отклонил эти предложения, потому что вдвоем с Рутбертом у них было больше надежды остаться неузнанными.

На равнины уже опустились сумерки. Теперь дорога вела на холм, откуда можно было различить яркие сторожевые костры франконского лагеря. Далеко внизу, на широкой низменности, белели палатки, окруженные земляными валами и рвами Виттеркинд и Рутберт медленно пробирались вниз сквозь заросли и колючий кустарник. Прямо перед ними появилось деревянное строение с высокими окнами и маленькой башней.

- Да это же храм франконского Бога - прошептал Рутберт.

- Возможно, в этом доме франконцы заперли своих пленников, - негромко отозвался Виттеркинд, -нужно проверить это!

Они осторожно подошли к маленькой часовне и какое-то время простояли на вершине холма. Вдруг в маленьком домике загорелась свеча, и от ее мягкого света замерцали окна. С удивлением и любопытством Виттеркинд и Рутберт подошли поближе и теперь уже могли заглянуть внутрь часовни. До них донеслось мелодичное пение нежного детского голоса. Ничего подобного они никогда не слышали. Нежные мелодии все больше очаровывали сердца суровых воинов. Как завороженные, стояли они и прислушивались к звукам, которые - то нежные и смиренные, то исполненные скорби - усиливались, наполняя этот маленький домик радостным ликованием.

Ни Виттеркинд, ни Рутберт не понимали слов. Они были для них таинственны и загадочны. Но мелодия так странно захватывала подслушивающих, что казалась им приветствием этого незнакомого Бога. Как миролюбиво разливались звуки и как затронули они сердца обоих мужчин, не знавших ранее ничего другого, кроме битв и мести.

- Давай подойдем еще немного ближе, - прошептал герцог и сделал несколько шагов вперед. Рутберт последовал за ним и теперь они могли рассмотреть, что было внутри маленькой часовни. Виттеркинд с любопытством подался вперед, но потом вдруг отпрянул назад и, схватив Рутберта за руку, указал на склонившуюся перед алтарем фигуру. Там, располагаясь впереди своих людей, как и во время битвы, молился своему Богу король Карл. Вновь нежное пение, и внимательно слушающему саксонскому герцогу показалось, что это к нему взывают и приглашают: „Приди, о, приди! Приди ко мне, единственному, настоящему Богу, несравненному и вечному! Я есть любовь, и в моей любви ты всегда найдешь утешение!"

Как заколдованный, Рутберт глядел на молящихся. Вдруг он схватил герцога за руку.

- Гела! Там Гела! - закричал он, с трудом сдерживая свою радость. - И он показал на молодую девушку, которая стояла на коленях среди нескольких молящихся женщин и девушек. Вон там, напротив? У колонны? Тот высокий человек в саксонской одежде с бледным, болезненным, но таким умиротворенным ли-цом - разве это не Гульбранд? А юноша рядом с ним -не Гундольф ли это? Гундольф, сын Вульфгарда.

- Пойдем, - только и сказал Виттеркинд. Он подошел к маленькой двери, следуя непреодолимой силе, и бесстрашно, не замечая устремленных на него взглядов франконцев, с высоко поднятой головой прошел по узкому проходу до маленького алтаря. Рутберт следовал за ним. Они остановились рядом с Карлом. С изумлением смотрели франконцы на высокого мужчину в рваной одежде нищего. Палка выпала из его рук, но он не заметил этого. Тут вышел вперед священник и поднялся на маленькое возвышение рядом с алтарем; простыми, доступными словами поведал он о вечном спасении в Иисусе Христе, Сыне Божием, Спасителе мира. Он описывал, как Господь Иисус в бесконечной любви отказался от Своего владычества, спустился в этот грешный, бренный мир; как Он, увидев человеческие печали и боли, страх и беды, разделил с людьми их участь, и как потом принес чистую, незапятнанную, невинную жертву на кресте Голгофы, чтобы через Свою искупительную смерть стать спасением для всех поверивших в Него. Как Он вновь воссел одесную Бога, но по-прежнему находится среди Своих со Своей благодатью и помощью, и как Он посылает прощение и вечную жизнь всем тем, кто обращается к Нему в своей греховной нужде. Старый священник закончил словами: „Непостоянна и преходяща человеческая любовь и привязанность, но вечна верная любовь нашего Спасителя. В ней мир и благодать, блаженный покой, утешение и надежда во все времена."

Удивительными показались эти слова саксонскому герцогу. Ему еще никогда не приходилось слышать о Боге, Которому молились франконцы и служить Которому они хотели принудить - принудить саксонцев. Да, если бы священники, которых посылал к ним Карл, умели рассказывать о своем Спасителе, как этот, то, конечно же, ему удалось бы завоевать многие сердца - и его тоже! Здесь было то, чего ему так не хватало: верность, непреходящая верность, любовь, которая жертвовала собою за других, - пристанище в нужде и смерти.

Затем его охватил жар. Ему предстояло окончательно решить: принять христианскую веру или кровавое возмездие; переход в другую веру или отречение; крещение или смерть. Разве не убедились многие тысячи в жестоком провале восстания, равно как и в справедливости и человечности франконского короля?

Карл тоже не выпускал незнакомца из поля своего зрения. Изучающе разглядывал он его лицо, которое больше не закрывалось широкополой шляпой. Внезапно большое изумление мелькнуло на лице короля - он вспомнил, где видел это лицо, эту крепкую, фигуру: раньше, в сражении на Вальштате, высоко на коне, со сверкающим мечом в руке, этот человек был его противником. Это был Виттеркинд, саксонский герцог! Но не ошибался ли он? Как мог Виттеркинд, этот яростный враг христианства, прийти прямо сюда, в часовню, где собрались франконцы для вечернего богослужения?

Тут снова началось пение. Незнакомец опустил голову и, закрыв лицо рукой, слушал. Как только звуки замерли, люди встали, чтобы выйти из церквушки. Некоторые вернулись обратно, с любопытством разглядывая чужого человека. Гела и Гундольф тоже удивленно смотрели на него.

- Это он! Это наш герцог! - прошептал Гундольф Геле.

Король Карл подошел к незнакомцу, чтобы спросить его имя и происхождение.

Но тот сам обернулся к нему:

- Да, король Карл, это я! Виттеркинд, саксонский герцог! - сказал он, высоко подняв голову. - Подлым было намерение, с которым я пришел сюда, но мои ноги привели меня к вашему храму; и я совершенно, как наяву, услышал послание вашего Бога, этого Иисуса, которого я до сегодняшнего дня презирал, даже ненавидел. А сейчас я склоняю перед Ним свою голову, хочу стать Его служителем. И теперь я в твоей власти!

Тут взволнованный Карл протянул ему руку.

- Благословенно имя Его! Чудо Своей благодати и Своей силы совершил Он с тобой! Отныне, Виттеркинд, ты мне больше не противник, и ты не пленник мой, а гость и брат!

Выходя из маленькой часовни, Гела попала в объятия брата.

- Гундольф! Отец Гульбранд! Идите сюда, идите же сюда, ведь это Рутберт, мой брат Рутберт! - кричала она вне себя от радости. Оба быстро подбежали к ним, но Рутберт тотчас же, покраснев, отвернулся.

- Прости меня за то, что я сделал тебе! - попросил он, не глядя на Гульбранда.

- Я прощаю тебе, как Гела простила мне! - отве-тил тот. - Этого хочет наш Учитель!

- Ты тоже христианин? - удивленно спросил Рутберт.

- Да, - просто ответил Гульбранд, а Гундольф добавил:

- И мы можем тебе сказать: „Любовь Христова победила нас“!

На какой-то миг Рутберт тихо опустил голову. В его сердце звучали песни, которые, казалось, взывали к нему:

„Придите ко Мне, все уставшие и измученные, и Я дам вам отдых. Возьмите на себя Мое бремя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен, и вы найдете покой для душ ваших..."

Туманным и мрачным был поздний осенний вечер. Вздыхая, бушевал ветер вокруг дома Гульбранда. Там, внутри, молча сидели его обитатели при мерцающем красном свете смоляной лучины. У самого очага на широкой скамье в углу отдыхал, поглаживая лохматую шкуру дворовой собаки, дремавшей у его ног, старый слуга. Одна служанка шила. Была занята и фрау Анга. Она сидела перед высокой прялкой, на которую был намотан лен. Однако нити выскальзывали у нее из рук, а веретено ложилось на колени. Обычно занятая делом, женщина задумчиво и отрешенно смотрела прямо перед собой, время от времени глубоко вздыхая. Рядом, прильнув к ней, стояла Гильтруда; она смотрела на мать, и на ее глаза наворачивались слезы.

- О, мама, я не могу слушать, как за окном стонет и бушует ветер, я все время думаю об отце.

Фрау Анга повернулась к старому слуге:

- Ты, Вульф, был сегодня у Гербольда, свободного крестьянина, не принес ли ты от него каких-нибудь свежих новостей?

Старик печально поднял глаза.

- Ничего нового, фрау Анга, я уже все рассказал тебе. О тех, кто попал в руки врагов, он ничего не знает. Лишь одну новость, которую рассказал ему некий человек из Везергау, он мне поведал; однако я не могу поверить в это. Все это слишком похоже на сказку. Герцог Виттеркинд, якобы, тайком проник во франконский лагерь и был в гостях у короля Карла. Там он встретил и нашего хозяина. Оба они преклонили гбловы перед франконским Богом и молились в Его храме. А вчера герцог будто бы возвратился к своим людям, и они решили сложить оружие и больше никогда не сражаться против короля Карла. Но...

Его речь была прервана громким лаем собаки на улице. Во дворе послышался стук лошадиных копыт. Все испуганно вскочили.

- Это франконцы! Они пришли погубить нас! -вскричала фрау Анга и закрыла собой дочь. Громкий стук заставил старика слугу открыть дверь.

Растерявшиеся, будто окованные дурным сном, женщины в оцепенении глядели на входящих. Действительно ли это Гульбранд, муж и отец? Неужели это он, ярко освещенный светом лучины, покоящейся в руке Гелы, стоял в дверном проеме? Да, это был он; и тут же отец, мать и дочь бросились в объятия друг другу.

Гела стояла в стороне. Тут Гульбранд взял ее за руку и подвел к фрау Анге и Гильтруде.

- Вот кого вы должны благодарить за то, что мы смогли увидеться вновь, - взволнованно сказал он.

Фрау Анга побледнела и закрыла лицо руками. Гильтруда же сжимала руки своей подруги и просила, рыдая:

- О, Гела, Гела, сможешь ли ты простить нам то, что мы тебе сделали?

Та обняла ее обеими руками и поцеловала в щеку. Затем она прикоснулась также к руке фрау Анги и сердечно спросила:

- А ты не хочешь снова пустить меня в свой дом, как когда-то, и приютить сироту?

Тут фрау Анга ласково наклонилась к ней и молча долгообнимала.

Герцог Виттеркинд и его друзья заключили с королем мир. Примкнув к христианству, они позволили окрестить себя в Аттиньи. Король Карл отдал в пользование храброму саксонскому герою землю Эмгрен, и еще долго Виттеркинд был герцогом Любека, правя осмотрительно и справедливо. После того, как он стал христианином, он поменял на своем гербе черную лошадь на белую.

Пути Господни

Во времена преследования гугенотов во Франции, в небольшом городке Ардеш, что лежит в расселинах гор недалеко от Пон-д’Эспри, там, где, кипя пеною, Ардеш впадает в Рону, находилась маленькая протестантская община, численностью человек в семьдесят. До сего времени простые сельские жители вели тихую и мирную жизнь. По крайней мере, какие-либо серьезные преследования не коснулись их; их жизнь и свобода пока не подвергались опасности. Главой и предводителем маленькой общины был Якоб Ормонд, почтенный человек и преданный последователь своего Господа, который старался верно исполнять наставление апостола: „Итак, доколе есть время, будем делать добро всем, а наипаче своим по вере."

Однажды дорога привела его в уединенное горное местечко. Его позвали к пострадавшему в лесу дровосеку, чьи часы на земле были уже сочтены. Спустя немного времени больной мирно почил. На обратном пути, чтобы выиграть время, Ормонд выбрал самую короткую дорогу через горные расщелины, проходившую через островерхие скалы и дикие ущелья, которыми так богаты Севанны.

Внезапно он остановился. Ему показалось, что он слышит тихие, болезненные стоны. Он прислушался и действительно... он не ошибся. Где-то рядом невидимый голос звал на помощь.

„Господи, - пробормотал он, - когда Петр ослабевал, Ты протягивал тогда Свою могущественную, всесильную руку и спасал его. Укрепи же теперь и меня, чтобы я смог оказать попавшему в беду ближнему истинную помощь."

И он поспешил на зов о помощи, пока не добрался до места, где склон резко обрывался, и внизу, прямо под ним, он увидел распростертого на самом краю темной расселины человека. Он внимательно огляделся вокруг, чтобы понять, как ему добраться до несчастного, потом удовлетворенно покачал головой. Гам, напротив, ему удастся сделать это. Однако дело было не совсем простым и безопасным. Но Ормонд хорошо знал горы. И хотя он был уже достаточно пожилым человеком, он, не раздумывая ни мгновенья, рискнул спуститься. В считанные минуты он добрался до несчастного. К своему удивлению, он узнал в нем господина Мудреля, одного из первых и влиятельнейших граждан Ардеша и к тому же непримиримого врага протестантского дела.

Обрадованный, что ему суждено сделать добро человеку, ненавидевшему и преследовавшему его и его единомышленников по вере, он поднял сорвавшегося со скалы и, напрягая все силы, перенес его с опасной площадки в удобное место, где его удобно уложил. Здесь он чистым носовым платком старательно перевязал ему рану на голове, из которой бежала кровь. Несчастный потерял сознание. Ормонд несколько раз назвал его по имени, однако не услышал ответа. Из ближайшего ручейка он зачерпнул ладонью немного холодной воды для потерявшего сознание, и через некоторое время тот открыл глаза. Болезненный стон сорвался с бескровных губ. Ормонд спросил, где у него болит.

„Все члены болят невыносимо", - выдавил из себя несчастный.

Он с трудом рассказал, как на охоте, сломя голову преследуя дичь, он сорвался со скалы.

„Не бросайте меня на произвол судьбы, - прошептал он, схватившись за руку Ормонда и умоляюще глядя на него. - Я хорошо знаю, что не заслужил подобной милости ни у вас, ни у ваших братьев. Бог и Святые - свидетели, что я не оставлю неоплаченной вашу доброту!"

Ормонд заверил, что для него очень важно выполнять завет своего Господа: насколько это в его силах, творить добро всем людям. Затем он вновь поднял совсем обессилевшего раненого и стал подниматься с ним по крутому склону. Это было невероятным напряжением для Ормонда, и вскоре его силы были на исходе. Как велико было его облегчение, когда он, наконец, встретил двух знакомых мужчин из его общины! Они помогли ему перенести эту тяжелую ношу в город.

Благодарность, доставшаяся человеку, готовому прийти на помощь, за его самаритянскую службу, была щедрой и искренней; но еще более проникновенной была хвала Богу, наполнявшая его сердце, Который подарил ему достаточно силы, чтобы совершить этот отважный поступок.

Прошли годы, но время не могло стереть воспоминание о случившемся из головы спасенного. В суде Ардеша Мудрель, как только ему удавалось, занимал место судьи, смягчал жестокие карающие меры, принимаемые против протестантов, и защищал их от всякой несправедливости.

Наступил роковой для гугенотов 1685 год, год выхода Нантского Указа Людовика XIV, а с ним и времени новых беспощадных преследований протестантов. Как-то вечером Ормонд и Брюне, один из старейшин общины, вели серьезный разговор. Распространился слух, что на этот раз и отдаленному Ардешу угрожала опасность. Предстояли гонения, каких здесь еще не знали.

С тяжким сердцем говорили о своих заботах двое мужчин. Брюне, пылкий, энергичный человек, страстно доказывал свою готовность умереть за веру, которую он любил. Рассудительный Ормонд склонялся к побегу.

„Не все предназначены Господом, - говорил он, -носить венец мученика, но лишь те, кого Он посчитал достойными этого, и для них Он уже определил час. Нам же Господь укажет путь, как избежать опасности, и я считаю нашим долгом следовать по этому пути, доверившись Богу. Кто предан своей вере, кто постарается сохранить в зависимости от Господа свою жизнь и жизнь тех, кто ему доверился, тот может рассчитывать на всеблагость Господа, на Его покровительство и помощь во всех ситуациях. Поэтому, брат, я советую тебе, смирись, как требует того час. Это время тяжких испытаний. Сделай то, что уже давно делали наши братья: приготовься к побегу. Уже сегодня может наступить такой час."

Когда Брюне покинул дом Ормонда, на улице бушевала непогода. На небе не было видно звезд. Только ветер завывал в широких трубах. Он качал деревья так, что они со стоном клонились к земле. Тот, кого необходимость не вынуждала выйти на улицу, оставался в этот вечер дома, у уютного очага.

Предостерегающие слова Ормонда не напрасно прозвучали для Брюне. Остальные члены общины уже давно приготовили все к возможному побегу. Все, что необходимо для дальнего странствия: деньги, продукты, теплая одежда - все было упаковано, и каждый только ждал знака к отъезду, часа, когда будет приказано оставить любимую родину и, возможно, навсегда лишиться нажитого имущества. И Брюне в этот вечер не замедлил действовать так же, как и его единомышленники.

После того, как Брюне ушел, Ормонд еще долго стоял на коленях. Он был уверен, что развязка приближалась, и в мыслях искренне молил Господа о содействии, силе и покровительстве для себя и своего маленького стада.

Было уже далеко за полночь, как вдруг в дверь осторожно постучали. Ормонд открыл, думая, что какой-нибудь бездомный искал пристанища. Торопливо поздоровавшись, вошел закутанный в длинный плащ человек.

„Закройте дверь и погасите свет! - прошептал незнакомец. - Никто не должен видеть меня в вашем доме и даже догадываться, что я здесь разговаривал".

„Господин Мудрель! - удивился Ормонд. - Вы, конечно, принесли мне плохую весть..."

„Действительно, я принес Вам недобрую новость, мой друг, - печально подтвердил Мудрель, - и я поступаю, придя сюда, вопреки моему долгу. Однако поступить иначе я не могу. Я пришел предупредить Вас. Сегодня вечером в городскую ратушу поступило тайное сообщение с известием, что завтра утром в Ардеш должны прибыть интендант Бавиль и аббат де Шела с восемьюдесятью драгунами, чтобы выявить в городе еретиков и тех, кто откажется отречься от ереси, предать костру. Допрос будет коротким, и кроме того, формальным, поскольку много людей отправлено готовить дрова для костра. Поэтому спасайтесь сейчас же, сию минуту! Для побега есть еще время. Направляйтесь в горы, а это возьмите, чтобы кормиться в дороге!"

С этими словами Мудрель положил на стол сверток с деньгами, сердечно пожал старику руку, плотнее завернулся в свой плащ и торопливо покинул дом, тихо проговорив: „Господь с Вами!"

Какое-то мгновенье Ормонд стоял со сложенными руками. Вот и настал тот час, которого так давно боялись. „Господи, да будет воля Твоя!" - прошептал он. Затем упал на колени и просил:

„О Боже, приди теперь к Своему маленькому стаду и спаси его, Господи, сжалься, Господи, помоги и пошли избавление!.."

А теперь нельзя было терять время. Дорога была каждая минута. Старик схватил шляпу и плащ и поспешил к другой двери. „Вставайте, - торопил он, -час настал! Берите все, что сможете унести, мы собираемся в доме Брюне!"

Вскоре можно было видеть, как люди поспешно направляются по узким тихим переулкам городка к дому Брюне. Они пробирались молча и радовались неистовству бури, так как она заглушала всякий шум. Никто не заметил их, большинство жителей спали глубоким сном, а тот, кто еще бодрствовал, ни за что бы не подумал выйти в такую погоду из дому или хотя бы открыть окно. Каждый из приходящих к Брюне бесшумно открывал дверь и тотчас же тихо закрывал ее. Как только все собрались в задней части дома, в помещении, которое служило им местом собраний, в последний раз они все вместе опустились на колени, чтобы призвать Господа защитить их и вымолить у Него силу и помощь.

После этого короткого собрания с общей молитвой они так же бесшумно покинули дом, как и вошли в него. Через сад, находящийся позади дома, они быстро вышли на проселочную дорогу, которая вела к пенящейся речке Ардеш. Торжественно серьезной и спокойной была процессия. После того, как они прошли приблизительно один час по большой дороге, они повернули влево в горы и шли, пока, совершенно обессиленные, не были вынуждены совершить небольшую остановку. Старые люди со страхом смотрели в будущее. Выдержат ли они лишения, которые на них обрушились? А молодые ухаживали за детьми и младенцами.

Спустя некоторое время они вновь пошли дальше. Все выше поднимались они в горы. Ормонд, который вместе с Брюне взял на себя руководство, был с детских лет знаком с особенностями гор и знал дорогу и тропы. Разными окольными путями - темной ночью невозможно было пользоваться обычными узкими горными тропами - вел он беглецов в глубокое ущелье, из которого когда-то он спас господина Мудреля и которое он позднее еще раз посетил вместе с ним. При этой возможности мужчины обнаружили вблизи удобную, совершенно скрытую кустами пещеру. Эта пещера казалась ему теперь самым лучшим местом для убежища. Она предоставляла укрытие от бури и дождя и уж, наверное, надежно укрывала от преследователей.

„Здесь мы можем оставаться долго, - объяснил Ормонд, - пока первые гонения не пройдут стороной. Однако мы не должны зажигать огонь и в этом отношении должны быть крайне осторожны."

Усталые люди с готовностью подчинились этим жестким требованиям. Быстро был раскинут лагерь, и люди, так жестоко лишенные дома и двора, в глубоком тяжелом сне на миг забыли печаль, страхи и беды.

С наступлением дня Бавиль и его всадники вошли в Ардеш. Мудрель, заменивший заболевшего главу городской управы, всеми способами старался задержать обыск в домах, чтобы беглецы выиграли как можно больше времени, но из-за усердия Бавиля ему удалось это лишь наполовину. Дома подозреваемых были тщательно оцеплены. Кто опишет разочарование и ярость преследователей, когда они обнаружили, что их добыча ускользнула от них! Но потом они скоро успокоились, совершенно уверенные, что смогут быстро настичь беглецов и привести их обратно, так как все приметы показывали на то, что они оставили свои жилища не раньше прошедшей ночи.

Теперь Мудрель показал себя одним из ревнителей в преследовании беглецов. Послав Бавиля и его драгунов в другом направлении, полагая, что они ни в коем случае не выйдут на протестантов, сам он, во главе отряда людей, блуждал по лесам, которые он, как заядлый охотник, знал ничуть не хуже, чем Ормонд. Он догадывался, что бежавшие с его помощью нашли дикое, уединенное ущелье и временное укрытие в горной пещере, которая, как он надеялся, была известна только ему и Ормонду. К его радости, он не был разочарован в этой надежде; никто из спутников не упомянул о пещере, и он незаметно смог отвести людей в другое место.

Благодаря милосердному провидению Божию, около девяти часов утра выпал снег и полностью скрыл все следы беглецов.

В течение двух дней горы были тщательно прочесаны, прежде всего в том направлении, в котором бежали протестанты. Затем рвение преследователей мало-помалу иссякло. По совету Мудреля они еще какое-то время искали на берегу Роны, а затем все заглохло. Через несколько дней Бавиль и его драгуны покинули Ардеш, чтобы искать где-нибудь новые жертвы.

После того, как в течение двух дней бушевала буря и шел снег, наступила теплая весенняя погода. Снег растаял, и на небе засияло солнце. И все же еще око-ло двух дней беглецы прятались в своей пещере. Лишь на четвертый день вечером Ормонд и Брюне выбрались под прикрытием темноты на свежий воздух и, соблюдая все меры безопасности, спустились в долину Роны. Около получаса ходьбы вверх по Роне на берегу реки лежал одинокий крестьянский двор, владельцем которого был один из единомышленников. Туда и отправились они оба.

Крестьянин радостно приветствовал их. Как же испугался он, когда услышал о том, что произошло в Ардеше - ведь для него и его семьи это было не менее угрожающим, чем для беглецов! Очень скоро друзья уговорили его присоединиться к ним и бежать, и вскоре трое мужчин договорились о совместном плане; маленькими группами беглецы, следуя друг за другом, должны были перебраться через реку, на другом берегу которой простирались обширные леса. Разожженный в условном месте огонь должен был служить путеводителем к общему месту сбора. План можно было осуществить только в темноте.

Крестьянин и его жена сердечно приветствовали все следовавшие друг за другом маленькие группки терпящих лишения братьев и сестер, подкрепляли их, снабжали их горячей пищей и напитками. Все, что было припасено на кухне и в погребе, с радостью отдавалось им. Какая противоположность - этот гостеприимный дом с его уютным огнем в очаге и сырая, дикая пещера; которую они оставили несколько часов назад!

Это были последние мирные моменты перед временем больших невзгод и лишений, которые им предстояли.

Поскольку имеющаяся весельная лодка была мала, спешно сколачивался плот. В течение трех ночей продолжалось на крестьянском подворье угощение и последующая переправа через воды Роны. Как только все оказались на другом берегу, последним перебрался на своем челне крестьянин, предварительно уничтожив плот. Челнок же был хорошенько спрятан в кустарнике.

Удачный переход через реку дал много преимуществ. Вероятно, задание Бавиля выслеживать еретиков распространилось также и на область Роны, однако вряд ли следовало этого опасаться, ведь преследование в этой дикой негостеприимной лесной глуши, где находилось совсем мало людских поселений, было почти безнадежным.

День за днем продолжали беглецы свой поход через бесконечные девственные леса. Они шли то днем, то ночью, как казалось им безопаснее, а солнце и звезды освещали им путь и указывали направление. Осторожность все еще заставляла их отказываться от огня; это означало горькую нужду. Еще хуже было то, что запас продуктов питания быстро таял. И вскоре они уже не могли позволить себе наедаться досыта. Особенно скверным это было для стариков и маленьких детей. Печаль и горе становились все сильнее. Часто отцы довольствовались лишь корнями, которые они выкапывали по обочинам дороги, оставляя имеющийся хлеб своим детям, пока не удавалось то в деревне, то на одиноко стоящем крестьянском дворе купить немного пищи. А поскольку они отваживались ходить в деревню только в одиночку, того, что они добывали, хватало совсем не намного. Прежде всего заботились о стариках и

самых слабых, тогда как те, кто был покрепче, приняли на себя голод и лишения.

В самом деле, сильная отеческая рука Бога чудесным образом направляла их. В том долгом утомительном странствии никто не ослабел до такой степени, чтобы вместе с остальными не смог продвигаться вперед. Никто не свалился от болезней и никто не роптал об оставленных удобствах, доме и дворе. Все были мужественны, благодарили за заботу Бога, Который направлял их Сам, если чувствовали себя в безопасности, пели благодарственные гимны Его имени.

Недели прошли с того времени, как маленькое стадо покинуло родину и начало свои странствования. Чем больше приближались они к границам страны, тем больше росла в них надежда найти в чужой земле покой и новую родину. Теперь уже на своем пути они не страдали от враждебности. Там, где они встречали людей, их принимали за цыган, которые бродили в те времена во Франции большими толпами и которых в суеверном страхе избегали жители. Такой опыт приносил беглецам успокоение. Теперь они могли без страха разжигать огонь и позволять себе в большом количестве закупать продовольствие, в результате чего их лишения уменьшились. Постепенно привыкнув к лишениям и закалившись от ветра и непогоды, они имели возможность ежедневно проделывать большие переходы и легче переносить тяготы побега. Слово Божие было светилом в их пути, их утешением и их повседневной пищей. Никогда, ни утром, ни вечером, за общей молитвой они не забывали возблагодарить своего верного Хранителя, и особенно воскресенья были посвящены Его восхвалению. Часто леса разносили эхо их хвалебных песнопений.

Таким образом они добрались до Эльзаса, а оттуда вскоре и до Рейна. После того, как они переправились с различными трудностями на другой берег, впервые они вздохнули свободно. Непосредственная опасность была теперь позади, однако навалились новые заботы. На чужбине мало кто принимал немногие оставшиеся у них деньги. Кроме того, никто из них ни слова не говорил по-немецки. Однако и здесь Бог проявил Себя как верный и могущественный помощник. Снова и снова посылал Он на их пути честных, добросердечных людей, которые им дружески помогали.

Чтобы не привлекать внимания, они по возможности избегали городов и крупных населенных пунктов, передвигались большей частью по ночам и предпочитали леса для отдыха и покоя. Очень кстати было для них то, что весна была ранней, и погода была хорошая.

Особенные трудности представляло для них то, что никто из них хорошо не ориентировался в немецкой земле; они совсем не знали, находились ли они среди протестантов или представителей иных верований, и вначале они не отваживались оставить берег Рейна. Лишь со временем набрались они смелости. Их чужестранная одежда, темные лица и совершенно непонятный язык вызывали на немецкой земле впечатление, что они имеют дело с кочевыми цыганскими таборами; однако, хотя население их сторонилось и не допускало, чтобы они проводили ночь в их селении, люди были в основном дружелюбны и снабжали их продовольствием, не беря денег. И это было большим счастьем, так как их деньги тем временем почти кончились, так что новая тревога вкралась в их сердца. Когда они дошли до Майна, денег у них было ровно столько, чтобы оплатить переправу. Но на этом их средства были исчерпаны, и у них не было теперь ничего, кроме немногих украшений, которые они носили на себе. Что станет, если и их они также отдадут за хлеб? Куда им направиться, где искать новое начало?

Только Ормонд и Брюне не унывали.

„Тот, - утешали они остальных, - Кто чудесным образом, сжалившись, довел нас досюда, Кто спас нас от рук врагов наших, Кто с любовью заботился о нас, как когда-то об Израиле, когда выводил его из Египта, разве может Он забыть нас и бросить? Нет, Спаситель Израиля не спит и не дремлет. Когда беда возрастает, помощь Божия тут как тут!"

Вера этих двоих верных мужей увлекла остальных. Их ободряющая речь вдохновила малодушных, укрепила доверие, вновь направила все взоры к Тому, в Котором все обещания Бога - это „да" и „аминь".

И все же они медленно продвигались вперед. Пища, которую они зачастую могли добывать в лесу и в поле с большим трудом, была недостаточно питательной и очень скоро после такой скудной трапезы начинал мучить голод. Но они неутомимо шли дальше, только куда?..

Между тем приближалась Пасха. Вечером в первый пасхальный день они заблудились в холмистой местности - возле Дианабурга в лесу Браунфельс - и не находили выхода из леса. Уставшие больше, чем когда-либо, они раскинули в чаще свой лагерь и изможденно опустились на свои постели из мха. Их нестерпимо мучил голод. У них осталось лишь несколько хлебных корок, которые они хранили для детей. С грустью вздыхая от горя и забот они вспоминали о любимом празднике, который в эти дни наполнял миром и радостью многие сердца. Они не знали, ни где они находились, ни что должен принести им грядущий день.

На заре следующего утра, еще прежде, чем полностью рассвело, они собрались недалеко от лагерной стоянки на открытой лесной поляне. Все опустились на колени, и Ормонд молился с такой силой и усердием, как никогда раньше. Все взоры были направлены на него, все сердца замерли, и на всех глазах навернулись слезы. Он изливал Господу свою великую беду, он напоминал Ему о Его обещаниях и согласии, и Его всемогущей силе, а в конце благодарил и превозносил за помощь, которая, конечно же, была недалеко. При этих проникновенных словах на несчастных лицах появилась новая надежда. Вера древних духовных пастырей была удивительной. Позже он утверждал, что совершенно точно знал, что Господь придет к ним и протянет Свою спасительную руку в тот миг, когда они в этом особенно нуждались. Когда он завершил свою речь радостным „аминь", он запел хвалебный псалом, и вскоре радостное пение вновь обретшей уверенность маленькой христианской общины вознеслось к сияющему небу и зазвучало в просторном соборе леса.

Затем Ормонд прочитал один отрывок из Библии и непосредственно после этого рассказал о прекрасном послании о смерти и воскресении распятого за грехи Спасителя. Едва он закончил с уверенностью, что каждый, кто принимает Его крест и последует за своим Господом, однажды получает венец жизни и от горьких страданий входит в высочайшую радость, как вдруг громкий собачий лай прервал благоговейную минуту.

Был ли это Божий ответ на его веру? Страх и ужас охватили измученных людей.

Из леса к ним скакали несколько человек. Первый, очевидно, предводитель, знатного происхождения человек, обуздывая лошадь, громко спросил:

„Что здесь происходит?"

Обнажив свою серебристо-белую голову, Ормонд встал перед всадником. В нескольких словах он поведал, кто они такие, откуда пришли, и попросил, если можно позволить им удалиться с миром. Напоследок он спросил, не мог ли прежде господин дать пищи голодным странникам, которые вот уже три дня ничего не ели.

Искренние слова старика произвели глубокое впечатление. Всадник взволнованно посмотрел на собравшихся. Глубоко тронутый, он ответил почтенному старцу на французском языке:

„Благословен Господь, Который привел вас сюда! Я - владелец этой земли, Вильгельм Мориц, граф Зольмский. Лесники сообщили мне, что цыганский табор, представляющий угрозу для жителей, расположился в этом лесу. Я отправился сюда, чтобы самому во всем убедиться, и вот - нахожу христиан, преследуемых братьев по вере! „Блаженны вы, если вас хулят и преследуют из-за Меня", - говорит наш возлюбленный Господь! Вашему горю пришел конец. Если вы пожелаете, можете оставаться у меня. Дома и имущество, которые вы потеряли ради истины, я вам дам. Потерпите еще немного, и страдания ваши уменьшатся."

Затем граф поскакал прочь, сопровождаемый всадниками.

Да, это был граф Вильгельм Мориц, владелец близлежащего замка Грейфенштейн, флаг которого с изображением древней легендарной птицы грифа несколько столетий, как флюгер, развевался над долиной Дильталь в Вестервальдвинде.

Невозможно описать впечатление, которое произвели на беглецов слова графа, говорившего на их родном языке. Они бросались друг другу на шею и плакали от радости. Ормонд стоял, словно отрешенный от мира, с опущенными руками и обращенным к небу взором, в то время как его губы шептали молитву. Брюне же затянул, ликуя, хвалебную песнь, к которой друг за другом присоединились все. Как только песня была спета, раздался голос Ормонда, начавшего молитву благодарения, и искренняя слава и восхваление вознеслось из переполненных счастьем сердец к Богу, Который не покинул, не бросил на произвол судьбы свой народ.

Вскоре к лесу приблизилась длинная процессия добровольных помощников, прежде всего из близлежащей деревни Даубхаузен, с мешками и корзинами, полными продовольствия, чтобы накормить голодающих.

Еще несколько дней оставался в этой деревне сам граф. Он велел созвать жителей, поведал им то, что он увидел и услышал, и спросил, готовы ли они продать ему свои дома и обстановку, если он переселит их куда-нибудь в другое место и им на благоприятных условиях будут предоставлены для застройки хорошие земли. Когда крестьяне увидели, что это дело по сердцу их хозяину, они без промедления показали свою готовность исполнить его желание. Договорились о цене и тотчас рассчитались. А чуть позднее в распоряжение беженцев была предоставлена часть жилищ, так что теперь у них не было нужды раскидывать лагерь под открытым небом.

Граф самолично проводил в деревню своих французских братьев по вере и ввел их в их новые жилища. Но поскольку деревенька была недостаточно большой для всех, то он предоставил в распоряжение приезжих двор, что находился западнее, в получасе ходьбы отсюда, на месте которого через несколько дней выросла деревня Грейфентхаль.

Так ответил Господь на молитвы и просьбы и не устыдился веры тех, кто ради Него бросил все. Беглецы из юго-восточной Франции, рыбаки, чулочники, земледельцы, чесальщики конопли, сапожники, купцы, которые при всех своих различиях полагались в своей вере и преданности на своего небесного Господина, после долгого скитания по чужой земле по Его воле встретили такой прием, какого они и не ожидали. Встреча в лесу осталась для всех незабываемой. Когда они в первый раз собрались в маленькой деревенской церкви Даубхаузена, чтобы услышать Слово Божие и вместе славить подаяние Господа, у них появилось сердечное желание поблагодарить благородного графа, которого Бог послал в момент наивысшего горя как друга и спасителя, и вымолить себе Божие благословение. И как славили они своего великого Бога на небе, Который спас их от смертельной опасности и позволил им обрести желанный покой на чужой земле! Он Сам вывел их на путь истинный, чтобы они добрались до селений, и теперь у них была прекраснейшая привилегия - славить Его за Его доброту и за Его чудесные дела.

Летучая Мышь

Стояло чрезвычайно засушливое лето, настолько сухое и жаркое, что старейшие жители деревни, много повидавшие на своем веку, не могли такого припомнить.

Сегодня, однако, небо немного изменилось и опытные знатоки погоды предсказывали, что если ветер еще немного переменится, то можно будет надеяться на дождь и даже грозу.

Перед тяжелой, окованной железом дверью своего двора стоял Кеес Зуренбург и слегка прищуренными глазами смотрел на юго-восток, где светлые, легкие барашки облаков постепенно увеличивались и все отчетливее выделялись на фоне строгой голубизны неба.

Зуренбург, без пиджака, засунув оба больших пальца в карманы своей черной суконной куртки, воплощал собой настоящего хозяина. Было воскресное утро, как раз перед обедней; скоро, спустя четверть часа, Зуренбург наденет свой пиджак, чтобы при первых же звуках колокола отправиться в церковь с женой и четырнадцатилетней дочерью.

- Как вы думаете, господин, будет ли, наконец, дождь? - спросил один батрак, ехавший мимо на лошади по пыльной дороге. Он попридержал свою клячу, чтобы спросить у крестьянина его мнение о погоде, ведь Кеес Зуренбург слыл за всезнающего человека.

Крестьянин еще раз бросил взгляд на юго-восток, потом спокойно сказал:

- Я могу ошибаться, Янус, но если и соберется дождь, то во всяком случае, не раньше полудня; а для немедленного изменения погоды ветер слишком силен; но, как я уже сказал, Янус, я могу и ошибаться.

С этими словами Зуренбург повернулся и неторопливо пошел к своему двору.

Это было прекрасное хозяйство. Как только он унаследовал его от отца, он распорядился снести старые обветшалые сараи, чтобы на их месте построить большие. И это, по-видимому, оказалось весьма полезным, поскольку, как только смерть отца развязала его руки, молодой крестьянин способствовал расцвету крестьянского подворья, не то что во времена скупого отца.

Затем Кеес женился. Правда, его жена была не так богата, как желал этого старый крестьянин, но и не совсем без средств.

Был ли его брак счастливым? Пока был жив его отец, конечно же нет, потому что тот до конца своих дней во все вмешивался, стараясь всеми способами держать невестку в ежовых рукавицах.

Наконец, неумолимая смерть разделила обоих, и старик, который при жизни ни о чем другом, кроме денег, не думал, и всем вокруг себя навязывал свою железную волю, умер и был погребен со всеми почестями, не особенно оплакиваемый кем-либо.

Яблоко от яблони падает недалеко. Иаков Зуренбург не знал ничего другого, кроме холодного себя-любия. Можно ли было ожидать иного от его сына? Гак и для него накопление денег стало самым важным делом в жизни. В деревне он считался знающим и трудолюбивым человеком. Ни один не сеял хлеб и не косил клевер, пока Кеес не сделает этого. Для многих крестьянин из Оттернхофа был советчиком в различных ситуациях; и хотя Зуренбург держался всегда спокойно и отчужденно, нельзя было сказать, чтобы он бывал неприветливым и отказывал кому-либо, когда к нему обращались по разным вопросам.

Он был членом правления церкви и общинного совета и как то, так и другое придавало ему с годами особый вес.

Большой выгоды от своих маленьких должностей он не имел, но его самолюбию льстило, что его избирали туда. В глубине своего сердца крестьянин из Оттерн-хофа был о себе высокого мнения, но он вел себя так, что никто, собственно, этого и не замечал. Правда, он не позволял другим заглядывать себе в душу, и едва ли кто мог заметить в его жестких неподвижных чертах радость или печаль, гнев или сочувствие.

В то время как батрак снова погнал свою лошадь, торопясь домой, крестьянин прошелся по своим владениям. Большая стая кур, кудахтая, бегала по двору, а в пруду, примыкавшем к задней части двора, крякали, гоготали и возились утки и гуси между кормушкой и водяными растениями.

Справа от подворья тянулся большой участок выгона, и хотя и здесь трава нуждалась в увлажнении, все же она была заметно выше и свежее, чем на лежащих в отдалении лугах. Дело в том, что крестьянин из Оттернхофа приказал вырыть глубокие ямы; в эти ямы вода поступала из пруда позади двора, который в свою очередь был соединен канавой с маленьким, но очень глубоким озером.

Взгляд Зуренбурга скользнул по всему этому, но лицо его не выразило ни удовлетворения, ни самодовольства. Через несколько мгновений он открыл дверь дома и вошел через простые сени в жилое помещение.

Все в большой комнате говорило о прочности и заботливом отношении; но хотя теплые и яркие лучи солнца весело проникали через белоснежные шторы, внутри все казалось угрюмым и холодным.

Перед большим зеркалом, висевшем на медном крючке между тяжелым дубовым шкафом и широким камином, стояла крестьянка, и зеркало отражало фигуру нарядной, чисто одетой крестьянской женщины Северной Голландии.

Да, жена крестьянина была очень красива, а когда ее звали еще Анна Даалсен, она была намного красивее. В те времена она могла еще радостно смеяться и умела петь разные веселые песни. Однако, став Анной Зуренбург, она уже больше не смеялась, и в Оттернхофе никто и никогда не слышал, как она ноет.

Анна еще только вступала в весну своей жизни, когда она познакомилась с молодым учителем, недавно приехавшим в деревню, который понравился ей больше, чем все крестьянские сынки, которых она знала. Иногда она встречалась с ним, казалось бы, большей частью случайно; в конце концов, в деревне начались разговоры, что дочь Ари Даалсена гуляет с длинным молодым учителем. Могло ли это понравиться зажиточному крестьянину?

Скоро старый крестьянин ясно показал, что его душа совсем не лежит к школьному учителю. Между тем мать Анны помогала молодым влюбленным, так что крестьянину было довольно трудно помешать тому, что он считал позором для своего древнего крестьянского рода.

Но затем на жизнь Анны упала тень - заболела мать. Крепкую крестьянку, не знавшую до сих пор, что такое болезнь, скрутило так, что ни искусство врачей, ни деньги крестьянина Даалсена, ни страстные молитвы Анны не смогли спасти ее от смерти.

Но после смерти матери крестьянин Даалсен показал себя жестоким и неумолимым по отношению к увлечению своей дочери. Временами ярость крестьянина была такой ужасной, что он угрожал своей единственной дочери, что он скорее укажет ей на дверь, чем когда-нибудь уступит, чтобы она привязалась к „этому задрипанному учителю".

Однажды летом, в полдень, когда Даалсен неожиданно вернулся с поля, он застал молодых людей врасплох. Они углубились в беседу и заметили появление крестьянина только тогда, когда он грозно навис над ними. Испуганно вскочили они со скамейки под окном, и Хендрик ван Бинген, молодой учитель, хотел было объясниться; но дрожащий от бешенства крестьянин обрушил на молодого человека град оскорблений, дав ему напоследок пинка.

Для темпераментного и достаточно сильного Бингена это было уже слишком. Его сжатый кулак попал Даалсену прямо в грудь да с такой силой, что тот, издав непонятный звук, отлетел назад.

На этом все и закончилось. Учитель уехал из деревни и рассказывали, что он, якобы, отправился служить в голландско-индийскую армию. А Анна Даал-сен стала с того дня совсем другой.

Домашнюю работу она, пожалуй, исполняла старательно, но не с прежней радостью, как в былые времена, а как только крестьянин принял в дом свою сестру - вдову с двумя детьми - отношения их друг с другом стали еще напряженнее, так как Анна эту свою тетушку не любила.

Родительский дом, где она когда-то была так счастлива, стал ей теперь ненавистным, и как только Кеес Зуренбург попросил ее руки, она, не раздумывая, приняла сватовство. Кеес хотел жениться как можно быстрее, и Анна была не против. Когда же крестьянин Даалсен несколько возразил и спросил свою дочь наедине, почему она так спешит с замужеством, она решительным тоном отрезала, что не желает и одного часа оставаться в доме.

- Может, ты и Кеесу Зуренбургу откажешь? -набросилась она на него. - Он сын богатого крестьянина, а не какой-то бедный учителишка; нет, чем быстрее я это проверну, тем лучше! Пусть будет по-твоему! Твоя дочь выходит замуж за богатого крестьянина, чего же тебе желать больше?

Так она стала Анной Зуренбург. На подворье своего отца она жила в раздорах и спорах, в Оттернхофе было тоже не намного лучше. Здесь она должна была бороться с постоянной скупостью старого свекра.

А теперь, когда все это осталось позади, наступил ли теперь мир в ее доме и в ее сердце? Увы, нет, в ее доме, конечно, не было мира, ведь обозленная жен-щина то там, то тут искала повод, чтобы дать выход своему плохому настроению.

Нет, счастье не приживалось в Оттернхофе. Един-cтвенным ребенком супругов была слабая болезненная девочка, тогда как оба хотели бы иметь сильного крепкого сына!

Конечно же, оба на свой лад, они очень любили ребенка; но ни крестьянин со своим холодным, прак-тичным рассудком, ни вспыльчивая крестьянка совсем не понимали, каким мягким сердцем и нежной душой обладала Иоанна.

Если бы кто-нибудь увидел ее тем воскресным угром в теплом солнечном свете, ни за что бы не подумал, что у нее такое хрупкое здоровье. Она была довольно высокой для своего возраста, и на щеках ее лежал легкий румянец; однако внимательный наблюдатель тут же заметил бы, что румянец этот слишком отличался от голубовато-белых висков и лба. И потом, своеобразные складки вокруг губ и лихорадочный блеск детских глаз - все указывало на то, что это юное создание было хрупким и бессильным цветком.

- Ты готова, жена? - спросил крестьянин, надевая суконный пиджак.

- Готова ли я, - ехидно ответила крестьянка, - я была бы готова четверть часа тому назад, если бы не рассердилась на Яну с ее глупой болтовней, и потом -постоянно эти возражения! Я больше не могу их переносить!

Крестьянин, сразу же сообразивший, что его жена побранилась с одной из служанок, не стал ни о чем спрашивать и, взглянув на карманные часы, только сказал:

- Ну, нам пора!

- И все из-за этого Франса Ведера, этого бродяги, -не унималась крестьянка, - который напугал Яну, сунув ей в шляпу живую лягушку, когда она стояла у дерева.

- Мама, может ты зря рассердилась на Яну, может, она не виновата, а? - мягко спросила Иоанна. На что крестьянка язвительно ответила:

- Значит, дурочка Яна в своем глупом испуге должна была схватить молочник со стола и устроить скандал, если бы была змея вместо лягушки.

Она бросила гневный взгляд на мужа.

- А ты хорош, берешь нас прямо за горло, впуская в дом этих маленьких диких бродяг! Я думаю, Кеес, что это поистине глупо для того, кто везде слывет за умного!

Зуренбург ничего не ответил. Открыв дверь и выйдя наружу, он повторил своим обычным сухим тоном:

- Пошли, уже пора!

Молча шли они по пыльной дороге в деревенскую церковь, стоящую примерно в получасе ходьбы от От-тернхофа. Каждый из них погрузился в свои собственные мысли, и, судя по нахмуренным бровям и сжатым губам крестьянки, ее мысли мало отвечали светлой солнечной погоде и мирному пейзажу вокруг нее.

Внимание крестьянина сосредоточилось на его собственном огромном ржаном поле. Он размышлял, оставить этот участок под пар осенью или опять посеять озимые. Про себя он соображал, который из этих двух вариантов может принести ему наибольший выигрыш.

И кто бы мог сказать, не продолжал ли он и в церкви производить эти расчеты, пока неподвижно, обратив лицо к кафедре, казалось бы, слушал священника? Зуренбург был известен тем, что всегда внимательно следил за проповедью. Еще никому не приходилось видеть, чтобы он закрыл глаза, как некоторые, даже когда в церкви было очень тепло.

Молчала и Иоанна. Иногда она тайком поглядывала на мать. Кислое выражение ее лица огорчало ребенка.

Но когда немного позже Иоанна услышала Слово Божие, она забыла обо всем остальном. Внимательно слушала она притчу о добром пастыре, искавшем заблудшую овцу, и ее сердце наполнялось радостью, о которой не подозревали ни Кеес Зуренбург, ни его жена.

Он давно уже слыл бездельником, этот Франс Ведер, и та его выходка, что он учудил летним утром в Оттернхофе, когда подсунул зеленую лягушку в шляпу Яны, была уже не первой.

Франс Ведер - это тринадцатилетний парнишка, к несчастью, оставшийся сиротой. Его мать была родом из этой же деревни, и самые старые деревенские жители хорошо знали ее отца, сурового старого полевого сторожа, служившего еще под знаменами Наполеона. Вскоре после смерти старика его единственная дочь вышла замуж за некоего Ведера, который собирался в соседнем городке открыть продуктовый магазин. Это был гусарский вахмистр, оставивший службу по настоянию молодой жены.

Первый ребенок родился, когда они прожили вместе уже почти два года. Это был мальчик, и назвали его Франс. Прежде, чем маленький Франс научился бегать, родился второй ребенок.

Между тем жизнь текла своим чередом. И если бы у Виллема Ведера не было столько „доброжелателей", все бы и дальше шло хорошо. Но он не хотел отрываться от своих веселых товарищей, да и не мог, так как для этого ему не хватало силы, хотя внешне он и выглядел великаном.

Со вторым ребенком, слабенькой девочкой, в дом пришли заботы. Молодая жена Ведера с утра до вечера была на ногах. Конечно, муж помогал ей в магазине и выполнял поручения в деревне. Но все чаще выполнение этих поручений затягивалось надолго, хотя все могло было быть выполнено в самый короткий срок. И до вечера мать крутилась с двумя детьми одна. Потом приходил ее муж подышать немного воздухом, как он с улыбкой называл это, и так длилось довольно долго.

В таких условиях рос маленький Франс, предоставленный самому себе, поскольку его мать не имела времени, а отец - желания заниматься им. Лишь по воскресеньям, когда магазин закрывался, жена могла хоть немного заняться своими детьми, но эти короткие мгновенья нисколько не возмещали того, что упускалось неделями.

Приходилось ли удивляться тому, что Франс рос молчаливым, строптивым пареньком, доставлявшим немало хлопот своей матери, вечно занятой работой. Однако порой он любовно возился со своей сестренкой.

Виллем Ведер, когда ему иногда случалось вырваться домой, да еще и в хорошем настроении, мог посмеяться над дерзкими выходками своего Франси-ка, мог подбросить малыша вверх и снова поймать его, как мяч, или так быстро перевернуть его своими сильными руками на голову, что у матери заходилось сердце. Франс не выказывал ни малейшего страха, он держался, как рыцарь.

- Мальчишка гибкий, как угорь, и прочный, как футбольный мяч, когда-нибудь он станет настоящим кавалеристом, - говорил довольный отец.

- Но я вовсе не хочу для него такого будущего и сделаю все, что в моих силах, чтобы воспрепятствовать этому, Виллем! - возражала мать.

- Да, да, - ворчал ее муж, - у тебя отвращение ко всему, что связано со службой, я знаю это. А ведь твой отец был солдатом, и твой муж тоже - сын должен стать им! Но ты, конечно, хотела бы, чтобы я, как сухарь в белом пиджаке, стоял за прилавком. Думай, что хочешь, но мне это надоело!

Постепенно он опускался. Если сначала его бывшие товарищи заставляли его распить с ними стаканчик, то теперь он зашел так далеко, что сам не мог больше обходиться без выпивки. То, что он зарабатывал, без остатка уходило на водку, так семья неизбежно шла навстречу гибели. Еще какое-то время фрау Ведер умудрялась держать магазин, но, наконец, пришел день, когда поставщики стали требовать расчет только наличными, и это явилось началом конца.

Маленькому Франсу было ровно пять лет, когда его родители вынуждены были оставить квартиру при магазине и чистую улицу и искать пристанище на новом месте. То, что когда-то было их имуществом, перешло теперь в собственность кредиторов. В одном большом торговом городе нашли они очень скромное жилище.

- Здесь дела пойдут лучше, - рассуждал Виллем Ведер, - здесь длятакого расторопного парня, как я, всегда найдется достаточно работы, чтобы обеспечить кусок хлеба.

За время их брака жена его настолько утратила мужество и силу, что в будущее уже не верила. Часто она вспоминала слова своего отца: „Оставь этого парня, который ни на что не годен. Ты будешь несчастна, ведь в нем не заложено доброго семени!"

Ах, как верно рассуждал отец. Виллем Ведер относился к жизни легкомысленно, и в большом городе им стало еще хуже. Где бы он ни работал, его сразу же увольняли за постоянное пьянство. Наконец, он устроился временным рабочим в порту. Его маленькая семья поселилась в квартире, беднее и угрюмее которой не могло, наверное, быть. Больная малышка Ментье чахла прямо на глазах в темной задней комнате второго этажа: солнце заглядывало в единственное окно всего на несколько часов в день. Ментье становилась все слабее, и мать экономила на еде, чтобы у ребенка было все необходимое, ведь ее муж почти не приносил домой денег. Так усиливалась нужда.

Насколько кроткой и послушной была маленькая Ментье, настолько диким и упрямым был Франс. День за днем он приходил домой в изорванной одежде, и всегда с синяками и шишками - результат драк с другими сорванцами. В школе для бедняков учение давалось ему довольно легко, но постепенно он

вообще перестал стараться. Вместо занятий бродил он по большому городу, где можно было так много увидеть диковинного и поозорничать.

Ничто не пугало его, никого он не боялся. Ни одна мачта не была для него слишком высокой, ни один канал - глубоким. Когда лед на реке едва мог выдержать собаку, Франс уже скользил по нему, как будто летел. А едва наступала весна, проказник забрасывал свою одежду под ивовый куст и прыгал в ледяную воду. Он плавал, как рыба.

Когда Франс пошел в школу для бедняков, другие дети с первого же дня стали дразнить его. Они отваживались на это лишь потому, что он был слишком маленьким и худым для своего возраста. Когда по дороге домой кто-либо хотел толкнуть его, он стоял за себя до тех пор, пока ему в кровь не разбивали нос. И как повелось в школе в первые дни, так осталось и потом. Все были против него, а он ожесточился против всех. По малейшему поводу Франс стал пускать в ход кулаки, и уже никто из ребят не осмеливался выступать против „летучей мыши" - так они его называли.

У него не было друзей. Но стоило задумать какую-либо шутку, и можно было всегда рассчитывать на его помощь. Он вмешивался во все драки, однако чаще всего, чтобы помочь слабому, - у него было особое отвращение к несправедливости.

А дома? Дома было еще тяжелее и мрачнее, и он постоянно мечтал о свете, солнце, свободе, воздухе и просторе. Мать на него все время жаловалась и упрекала его, на что, пожалуй, были основания. Отец, правда, смеялся и радовался смелости своего сына, похлопывая его по плечу. Но потом одумывался и бил его как раз тогда, когда тот не знал за собой никакой вины.

К своей маленькой сестре Франс был добр и внимателен и никогда не обижал ее. Когда он стал постарше, то часто часами стоял перед ее стульчиком и красочно описывал ей то, что увидел и пережил, бегая по улицам города, и тогда большие голубые глаза Ментье моргали от удивления. Часто он приносил ей что-нибудь домой - розу, цветущую ветку, изредка яблоко или даже апельсин, а матери не удалось ни разу допытаться, где он берет все это.

Его мало волновало, когда мать за такие мелкие кражи пыталась призвать его к ответу и предостеречь. Отец тоже старался напомнить:

- Парень, подумай, что есть, то есть; но что посеешь, то и пожнешь! Ты станешь когда-нибудь настоящим гусаром, запомни, я тебе обещаю это! - Затем мать жаловалась, что она не в состоянии воспитать своих детей лучше.

Она так и не научилась обращать свой взор и просить помощи у Того, Кто знал все ее трудности и заботы и мог, и был готов помочь ей как никто другой.

Сумрачным зимним днем маленькая Ментье навсегда закрыла глаза. Она умерла безболезненно, отцвела, как нежный весенний цветок.

Виллем Ведер в тот день ушел из дома рано утром на работу, на свой склад. Еще до наступления сумерек он потерял свое рабочее место, но домой пришел около десяти вечера. Слабо горела маленькая керосиновая лампа, когда он вошел в комнату. Он испуганно остановился на пороге. Он увидел картину, горше которой трудно было вообразить! На кровати, где лежала усопшая Ментье, сидела его жена, обеими руками обнимая бездыханное дитя, и рыдала. Рядом, тихо всхлипывая, сидел на корточках Франс. Ментье, его Ментье, которая еще утром в шутку дергала его черные кудри, больше не было!

Когда фрау Ведер заметила, что Ментье отходит, она поторопилась к соседке, и та позвала врача для бедняков.

- Это судороги, - сказал врач и прописал лекарство.

- Ей станет лучше? - спросила перепуганная мать. Доктор пожал плечами.

- Возможно. Завтра я снова приду.

Франс и его мать больше ни на минуту не отходили от постели больной. Ментье еще раза два, как во сне, приоткрыла глаза, а потом умерла.

Нет, не холод в маленькой квартирке напугал Вильгельма Ведера, а непередаваемое величие смерти. Несмотря на его опьянение, он осознавал, что мертвый ребенок - это его ребенок, а измученная и отчаявшаяся женщина - его жена! Тут у него зашевелилась совесть, и сиплым голосом он спросил:

- Когда умерла Ментье?

Жена обернулась к нему, и тут Виллем Ведер испугался всей той боли, которая исходила из ее глаз. Это ли была свежая, цветущая, радостная Гертье, которая совсем немного лет тому назад доверила ему навечно свою руку? Никогда еще так ясно до сознания этого человека не доходило, кто повинен во всем этом горе.

- Я не знаю, в котором часу, - ответила его жена и в отчаянии добавила: - Горе-то какое! О Ментье, Ментье - как бы я хотела уйти вслед за тобой! С каким бы желанием! Если бы не было нашего Франса!

Виллем Ведер понял, что хотела сказать его совершенно отчаявшаяся жена, и тут же протрезвел. Франс? Казалось, он тоже правильно понял слова своей матери. Он еще ближе придвинулся к ней, обнял ее и снова безутешно зарыдал.

- Гертье, о Гертье, это моя вина, во всем моя вина! - вскричал тогда Виллем Ведер. - Но все изменится, пока я жив, все будет по-другому! Я буду работать до изнеможения и никогда больше не возьму в рот и капли!

Ах, не впервые Виллем Ведер обещал своей жене измениться. Но каждый раз он снова вскоре предавался своей страсти. Действительно ли он сдержит свое обещание - обещание, данное в таких печальных обстоятельствах?

Не прошло и трех недель, как за один единственный вечер Виллем Ведер пропил больше половины своей недельной зарплаты, с таким трудом заработанной.

Прошла зима, и над могилой Ментье появились первые молодые ростки новой весны. Однажды, солнечным утром, рабочие городской верфи были заняты на погрузке: с помощью деревянного рычага они спускали на землю большой ящик. Вдруг канат лопнул, ящик опрокинулся на палубу и придавил двоих рабочих. Один из них умер через несколько минут, другой -Виллем Ведер - был доставлен в больницу. Когда Гертье пришла к нему, он уже не мог говорить; его грудная клетка была раздавлена, и дыхание все чаще прерывалось. Как только он услышал голос своей жены, он открыл глаза, и в его последнем взгляде отразился целый мир раскаяния, страха и ужаса перед смертью. Несколько минут спустя Виллем Ведер умер.

На следующее утро фрау Ведер позвали в контору фирмы, где работал ее муж. Она взяла с собой Франса. Один из директоров сообщил ей, что о похоронах ее мужа позаботятся. Ей твердо пообещали определенную скромную сумму, чтобы в первые недели она могла купить все необходимое для существования. После этого они с Франсом возвратились домой.

Такой покинутой и беспомощной, как теперь, она никогда еще себя не чувствовала. Конечно, Виллем был пьяницей и виновником бедствий семьи. Но с ней он никогда не был жесток. Даже когда возвращался домой совершенно пьяный, и она осыпала его потоком проклятий и брани, он никогда не поднимал на нее руки.

Ах, Гертье полюбила Виллема Ведера, когда он был еще ловким, красивым гусарским вахмистром, и теперь, когда он навсегда закрыл глаза, она почувствовала, что вопреки всему еще любила его и горько оплакивала того, кто ей доставил столько страданий.

По-другому вел себя Франс. Он не выказывал и малейшего волнения. По своей сестренке он тосковал, и после похорон Ментье мать часто слышала, как по ночам он плакал. К умершему отцу Франс, казалось, не испытывал никакого чувства.

Виллем Ведер был похоронен вместе со своим коллегой по работе, нашедшим смерть в том же несчастном случае.

Похороны были скорбные. Священник произнес соответствующую обстоятельствам, берущую за сердце речь. Он говорил о тщетности и тленности человеческой жизни, имея в виду эти два несчастных случая, когда двое сильных мужчин в расцвете лет так внезапно были призваны к вечности. Он убедительно ссылался на то, что смерть всегда захватывает врасплох, она приходит по ночам, как вор, и отзывает человека тогда, когда он менее всего об этом думает.

- Скоро могилы будут засыпаны, - говорил священник, - и те, кто лежит в них, обратятся в прах, из которого они взяты - из которого мы все взяты, - но главный вопрос в том, где будут находиться их бессмертные души. Именно это остается самым важным для всех нас. Мы все, собравшиеся здесь, у открытых могил, стоим перед серьезным вопросом: „Где уготовано нам вечное пристанище? И каков твой ответ на это?" О, тогда позволь обратить к тебе надежное Слово Божие, которое ясно говорит: после этой жизни есть жизнь, есть вечное Царство, но есть и место вечных мук. Путь к вечному блаженству проложен через Единородного Сына Божия, через Иисуса Христа, потому что Он Сам понес наказание на кресте, которое заслуживали мы. И тот, кто верит в Него, не будет осужден. Но тот, кто не верит в Сына Божия, не увидит жизни, и гнев Божий ляжет на него.

Гертье Ведер стояла у самого края вырытой могилы и смотрела на гроб у своих ног. Лицо ее было бледно. Но в душу ее упал луч света, луч надежды. Старому отцу другого несчастного навернулись на глаза слезы и невольно задрожали мозолистые от тяжелой работы руки. В его душе зашевелились струны, которые давно никто не задевал.

Оба брата покойного, не отрываясь, смотрели и желали как можно быстрее вернуться к бурной жизни и работе, снова на свое место, в свою просмоленную верфь. Единственно важным, чему научила их смерть брата и его товарища, было то, что в будущем им следует лучше следить за прочностью такелажа.

Еще раз священник обратился прямо к вдове и ее маленькому сыну, и в измученных чертах женщины, в ее изношенной, но чистой одежде, как в открытой книге, он прочитал всю печальную историю ее жизни. Он вдруг почувствовал к ней глубокое сочувствие. Слова, которые он обращал лично к этой женщине, наполняли отрадой и покоем ее усталую, израненную душу, и когда они с Франсом покинули Фридхоф, она больше не чувствовала себя безнадежно одинокой и потерянной, как прежде.

После обеда она стала приводить в порядок вещи своего мужа. И вновь у нее полились слезы, когда она взяла в руки эти вещи, напомнившие ей о прежних, лучших днях. Но внезапно сквозь всю ее скорбь, как прямое послание с небес, донеслись до нее звуки обедни, она поняла, что жизнь ее была до сих пор безбожной. Но знала она теперь и то, что прощение, спасение и вечная жизнь уготованы также и для нее.

- Я должна лично обратиться к Богу, - сказала она себе. - Молиться! О, она вспомнила, как еще в детстве мать учила ее молиться; но мать рано умерла, а отец, старый полевой сторож, никогда не говорил об этих вещах. Только за обедом он имел обыкновение сложить руки и говорил: „Гертье, молись!", и она быстро шептала выученный наизусть стишок. А когда она вышла замуж за Виллема Ведера и впервые в своем собственном доме села за стол, она также сложила руки и закрыла глаза, но когда она их снова открыла, молодой супруг с веселой улыбкой сказал: „Мы этого в казарме не делали; Гертье, ты должна меня этому научить!"

Но Гертье так и не научила его. А что теперь?

Теперь Виллема Ведера нет в живых, и Гертье раскаивалась. Где-то ее муж теперь? Без Господа Иисуса, Сына Божия, Спасителя мира, нет дороги к небу - священник это ясно сказал! Но Виллем не спрашивал ни о Господе, ни о Сыне Его, Иисусе Христе. Как это ужасно! И она до сегодняшнего дня жила равнодушно, не задумываясь всерьез о вечности. А теперь?

Она пошла в спальню и опустилась на колени. Она взывала к Богу, признавала свое равнодушие, свою вину, свои многочисленные грехи, свои упущения в отношении мужа, смирялась и молила о благодати и милосердии. А известно, что грешник, приходящий таким образом к Богу, придет не напрасно. Тогда Бог не только слышит молитву, но и отвечает на нее.

Прошло с полчаса, вдруг Гертье услышала шаги на лестнице, а потом кто-то постучал в дверь квартиры. Торопливо она вытерла уголком фартука заплаканные глаза. Когда она открыла дверь, перед ней стоял священник, который утром произносил речь на могиле ее мужа.

- Мне захотелось навестить вас, фрау Ведер, -сказал старец, и звук его голоса и взгляд приветливых глаз сразу тронули вдову. Быстро она подвинула посетителю лучший стул и пригласила сесть.

Когда Гертье села за столом напротив него, старый священник спросил, есть ли у нее в доме Библия. Гертье напугалась так, что кровь хлынула к щекам, -ведь у нее не было Библии.

- Жаль, фрау Ведер, у вас нет самого нужного, -ответил старец. Но сказал он это без упрека. Затем приветливо спросил вновь:

- Вы не отсюда, не так ли? Вы, должно быть, родом из деревни, давно ли здесь живете?

И тут Гертье поведала, откуда она приехала. Ей было приятно рассказывать о своей деревне, о своем отце, о своем беззаботном детстве, и пока она говорила, исчезла робость перед старым священником.

Гертье Ведер, всегда носившая в себе печаль и скорбь, наконец-то могла излить всю свою душу.

Священник заметил, что она пыталась, как могла, оправдать поведение своего мужа; свой невеселый рассказ она закончила словами:

- Мой муж пил много, но злым и жестоким не был, он никогда не бил меня. Он был беспечным, щедрым, и поэтому его знакомые, коллеги по работе и друзья могли все что угодно вытянуть из него, а он никогда не мог сказать - нет!

Старый священник долго беседовал с Гертье. Он показал ей, в чем она допустила ошибки за время своего брака с Виллемом Ведером. Свое счастье она искала в проходящей суете, в больших и малых радостях этого мира, и, естественно, была разочарована! В утешение он рассказал потом притчу о добром пастыре, который всем бедным, скорбящим, уставшим, обремененным, униженным, сомневающимся принес Слово Божие: „Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас.“

- Ах, - сказала подавленная Гертье, - я так беспомощна, так невежественна во всем этом, я так мало понимаю...

- Сила Божия в немощи совершается, - возразил старый священник, вынимая из кармана Библию и кладя ее на стол. - Конечно, у вас было много печали, много забот, хотя вы еще молоды. Вся эта нужда поглотила вашу силу и привела вас на грань отчаяния, когда вы остались совсем одна. Но отныне читайте Библию, и Господь просветит вас: вы найдете там не только Благовествование, но и полную, великую благодать, которую Господь дарует тому, кто в Него верит. Вы признаете Иисуса Христа не только как доброго, но и как верного пастыря, который всегда с вами - со всеми, кто Ему верен.

- А теперь, - продолжал он, - не могли бы вы мне сказать, что вы собираетесь делать дальше, каковы ваши планы на будущее? Ведь у вас еще есть сын, и вы должны позаботиться о нем. Видите ли вы какую-либо возможность обеспечить его существование?

- Я еще не совсем уверена, но уже думала о том, чтобы обстирывать и обшивать какие-нибудь семьи в этом городе. Я уверена, что у меня на это достаточно сил. Разумеется, что-то я должна делать, чтобы мы оба могли прожить.

Старый священник покачал головой.

- Послушайте, фрау Ведер, ведь у вас раньше был магазин? Если у вас что-то осталось с тех пор, не попытать ли вам счастья, начав торговлю с маленькой лавочки? Для начала вы не оказались бы совсем без помощи.

Гертье от радости затаила дыхание. Она едва соображала, что ответить. Наконец, она торопливо сказала:

- Ах, да! И потом, лучше всего в маленькой деревеньке. Я не гожусь для города - ах, как бы мне хотелось снова очутиться дома.

После ухода посетителя из маленькой квартирки на сердце Гертье стало светлее. Сквозь годы непроглядной тьмы и мрачного отчаяния, наконец-то пробился свет, свет, осветивший не только ее будни. Его блики озарили горизонты вечности.

Через несколько дней после визита проповедника фрау Ведер получила ответное приглашение зайти к нему. Это ее не удивило, ведь старый священник заверил ее, что она может на него рассчитывать. Он обещал разузнать, можно ли у нее на родине арендовать за недорогую плату маленький домик под лавку.

Гертье Ведер шла с замирающим сердцем, Франса она взяла с собой. Их проводили в покои пастора. Приветливо поздоровавшись, проповедник сообщил, что, наконец, получил ответ на свое письмо. Богатый и уважаемый крестьянин Кеес Зуренбург был готов предоставить к услугам вдовы домик; старый наниматель умер.


- Что вы думаете об этом, фрау Ведер? Не подойдет ли это вам?

- Это - да я не могу в это поверить! После всего, что я пережила здесь, в этом городе, вдруг вернуться в свою деревню! Домик, о котором вы говорите, я знаю, знаю и его владельца, крестьянина Зуренбур-га. Но...

- Я знаю, что вы хотите сказать, но все же послушайте дальше, фрау Ведер. Мне удалось собрать немного денег, чтобы оплатить переезд. Этой суммы хватит и для того, чтобы приобрести самое необходимое.

Гертье Ведер не находила слов, чтобы выразить свою радость и признательность. Проповедник убедил ее в том, что есть Отец в небе, Который не забывает вдов и сирот, помогает им и утешает их.

- Его благодарите - и за Него держитесь, - проникновенно напутствовал он на прощанье.

Уже на следующее утро Гертье начала готовить все к переезду. Франс усердно помогал ей. Гертье удивлялась, как ловко и толково он брался за любую работу, в то же время не забывая бодро и непринужденно пошутить. Только когда она начала упаковывать то, что принадлежало малышке Ментье, Франс вдруг притих и до самого полудня оставался безмолвным и угрюмым. Да, Летучая Мышь не забыл свою сестричку.

Неделю спустя, в солнечный полдень, вдова Ведер вместе с Франсом прибыла на свое новое место жительства. Немногочисленные пожитки и домашняя утварь были погружены на повозку. Что творилось в сердце Гертье, когда они проезжали мимо какого-нибудь домика, обитателей которого она очень хорошо помнила! Как часто прогуливалась она по улицам рядом со своим нарядным женихом, который умел быть таким галантным, и как часто смешили ее его веселые выдумки и солдатские прибаутки! Сколько же времени прошло с тех пор?!

Вдруг она повернулась к Франсу.

- Видишь вон там белый домик за высокой цветущей изгородью?

- Дом с орешником позади?

- Я родилась там, Франс, и родители мои там умерли.

Наконец, путешественники были у цели. Когда повозка остановилась, женщина пошла на другую сторону улицы, к каретнику, чтобы взять ключи от своего домика.

- Франс, оставайся у повозки, - снова обратилась она к сыну. Мальчик тогда встал так, чтобы можно было смотреть прямо в распахнутую дверь деревенской кузницы. Его внимание привлекли прыгающие во все стороны искры. Однако это длилось недолго, несколько любопытных мальчишек тут же окружили повозку, перекидываясь всевозможными замечаниями по поводу ее содержимого. Франс сердился, что эта „деревенщина" потешалась над имуществом его матери. Он сердито смотрел на них, пока самый большой из ребят громко не засмеялся и не сказал:

- Как он на нас таращился! Ну, скажи-ка, дружок, откуда вы прибыли?

- С кудыкиных гор.

- Эй, ты, поосторожней, а иначе сейчас получишь по шее!

- Да неужели? А ну-ка, ротозеи, подходите сюда, я задам вам перцу!

На счастье, тут подоспела фрау Ведер с каретником и его помощниками, так что дальнейшего обострения отношений не произошло.

Каретник и его слуга пообещали Гертье подсобить ей разгрузить повозку, и она с благодарностью приняла эту помощь. Двум сильным мужчинам не составило трудов снять с телеги нехитрую утварь и перенести ее в дом. Мастер Говере, который хорошо знал Гертье, когда она еще жила у своего отца, деревенского сторожа, все время качал головой. Наконец, он не смог больше сдержать в себе жалость и с грустью сказал:

- Гертье, Гертье, бедная девочка, почему ты раньше не вернулась сюда? Сдается мне, судя по твоим пожиткам, у тебя были нелегкие времена.

Гертье тихо ответила:

- У меня было столько несчастья, господин Говере, и это не прошло бесследно. Однако все это может обернуться пользой; я кое-чему научилась в последнее время, на многое стала смотреть другими глазами, не как раньше.

Понял ли ее Говере? Он не показал вида, однако дал понять, что не бросит ее на произвол судьбы. Он уже собирался сказать своей жене, что когда Гертье Ведер откроет свою лавку, чтобы та не проходила мимо.

Гертье начинала с малого и сперва закупила ходовых бакалейных товаров. Она хотела расширять свой магазинчик постепенно; она была благодарна Богу, что могла теперь зарабатывать свой кусок хлеба сама, в близком для нее окружении. Большинство сельчан помнило ее еще с тех времен, а самые старые знавали ее отца и ценили его как честного и справедливого человека. К тому же все сочувствовали этой женщине, такой молодой, но уже столько потерявшей, у которой ничего не осталось, кроме этого „мальчишки-бездельника". В самое короткое время у Летучей Мыши, как говорится, рыльце было в пушку.

В самый первый день в школе, в новом окружении, с ним произошло то же, что прежде бывало и в городе. Деревенский школьный учитель, который в своем чересчур большом классе всячески старался поддержать порядок и личную репутацию, в лице Франса Ведера приобрел самого непокорного ученика, какого ему приходилось видеть за всю свою многолетнюю практику. Не то, чтобы мальчик был неотесан или чересчур дерзок, вовсе нет, - в сравнении со своими сверстниками он производил благоприятное впечатление. И по учебе он был одним из лучших в классе - всегда готов ответить учителю. Даже труднейшие задачки на вычисление он решал легко и быстро, а потому на занятиях ему было неинтересно. Вот тогда он начинал мешать и безобразничать. Возможно, разговор с глазу на глаз мог бы дать результаты и повернуть его к добру, но учитель считал, что надо было сломить характер этого хулигана и лучше всего палкой. Безусловно, это вело к публичным конфликтам, в которых неизменно терялся авторитет учителя и уважение к нему. И здесь, в деревне, случилось то же, что и когда-то в городе. Все оказались против Франса Ведера, а Франс Ведер, сам себя называвший Летучей Мышью, был против всех.

Из-за этого у Гертье Ведер появились неприятности и дополнительные заботы. Сначала люди приходили прямо к ней жаловаться на сына. Но постепенно жалоб стало меньше - но вовсе не потому, что Франс изменился, а потому, что люди заметили, что Гертье больше не может влиять на него. Однако в беде ее не бросали, постоянно обновляя свой домик и расширяя магазинчик; плату за аренду крестьянину Зурен-бургу она отдавала исправно.

Да и со здоровьем у нее стало полегче. Она вновь окрепла, и вскоре ее лицо приобрело свежий и здоровый вид. Да, у Гертье Ведер были причины для благодарности, и она, на самом деле, была благодарна -благодарна за свой хлеб насущный, благодарна за то, что вновь могла жить и трудиться на родине, благодарна, в первую очередь, Тому, Кто не бросил ее одну в минуты тягостных сомнений. Конечно, забот ей хватало. Но на душе ее был мир и покой, потому что она находила утешение и силы у Того, Кто есть истинный Помощник вдовам и Отец сиротам. Она читала Библию, которую подарил ей старый проповедник; хотя она и не могла понимать всего, но то, что она получала оттуда силы и мужество, чтобы жить, было несомненно.

Это оказало влияние не только на ее собственную жизнь. С некоторых пор можно было видеть определенные перемены и во Франсе. За крайне плохое поведение Франс был исключен из школы, и стал помогать матери по лавке. Теперь он полностью был занят. Если для него не находилось работы непосредственно в лавке, то он находил себе дело на задворках дома. Там был большой участок земли, принадлежащий их дому, который надо было раскорчевать и распахать, чтобы потом можно было развести сад. Как-то несколько мальчишек из его бывшего класса пришли на него поглядеть, и, решив заодно поддразнить, назвали его „кротом". За ответом дело не стало: один из них заорал во всю глотку - Летучая Мышь запустил ему камнем в голову. Все остальные сразу разбежались. С того дня Франс потерял всякую тягу к работе в саду.

- Ничего-то у меня не выходит, за что бы я не взялся, - горько бормотал он.

И вновь пошла старая вражда. Все против Летучей Мыши, а Летучая Мышь против всех.

Неисповедимы для нас, людей, пути Божии, пути и чаяния Того, Кто является Царем Небесным.

Вот уже два года фрау Ведер жила с Франсом на своей родине, когда туда пришла холера. Ежегодно она появлялась в Северной Голландии, не пощадив на этот раз и родную деревню Гертье Ведер. В некоторые дома эпидемия принесла горе и смерть.

Однажды утром, еще затемно, в дверь Гертье громко постучали, и на ее испуганный вопрос: „Кто там?" ответил взволнованный голос Говерса, каретника:

- Пожалуйста, фрау Гертье, поспешите к моей жене. Она больна, в горячке, и настойчиво зовет вас!

Что оставалось Гертье? Она знала, что болезнь очень заразная. Отважиться пойти туда? Первой обязанностью своей она считала заботу о Франсе, а что с ним будет, если ее вдруг не станет?

- Гертье, послушай, - вновь позвал каретник. -Господь не оставил тебя, вдову, в горе, так бросит ли Он сироту? И обойдет ли тебя болезнь, если останешься дома и не поможешь этим несчастным людям?

- Я приду сейчас, мастер Говерс, - решительно ответила женщина.

Гертье помогла, как умела. Но человеческое участие здесь было тщетно. Фрау Говерс умерла, прежде чем наступил полдень. А через два дня и сам каретник Говерс навсегда закрыл глаза.

Примерно две недели спустя, когда эпидемия, казалось бы, пошла на убыль, заболела Гертье Ведер. Как только она заметила первые признаки, то послала Франса к деревенскому врачу. Мальчик испуганно поглядел на мать. Как же она бледна! Затем он изо всех сил помчался к дому доктора. Того не оказалось на месте, его вызвали в Оттернхоф. Франс поспешил туда. Как только он добрался до подворья, ему сказали, что врач еще занят и не может пойти с ним. Кеес Зуренбург боялся, что и у него холера, так как вот уже несколько часов он испытывал боли в теле.

Франс незаметно от всех проскользнул в спальню крестьянина и услышал, как врач успокаивал больного:

- Не беспокойтесь, господин Зуренбург, у вас нет ничего серьезного. Через несколько дней вы вновь будете на ногах... - Тут врач почувствовал, что его дергают за рукав. Он обернулся и увидел перепуганные детские глаза.

- Господин доктор, о, господин доктор, пожалуйста, пойдемте со мной к маме, она тоже заболела!

- Мальчик, как ты оказался здесь? - подбежав, спросила крестьянка, а Зуренбург попросил:

- Только не уходите сейчас, доктор. Вы не должны бросать меня одного, так нельзя...

Но врач покачал головой.

- Все будет хорошо, господин Зуренбург. Ваша жена будет давать вам лекарство каждые два часа. Мое присутствие для этого необязательно! Я должен осмотреть вдову. Она совсем одна и нуждается в моей помощи. Будь умницей, отпусти меня! Сейчас пойдем, мальчик! Беги во двор к моей повозке, мы тотчас едем!

- Гони, Кобус! - крикнул врач своему кучеру.

Когда они выехали на проселочную дорогу, то только и слышалось, как пощелкивает кнут. Повозка мчалась к деревне. Она еще не успела остановиться перед домом Гертье, как Франс спрыгнул с нее и побежал в дом. Да, только сейчас он понял, как дорога ему мать! Он вошел в спальню, со страхом слушая ее частые стоны. Она была не одна. Некая старушка, жившая по соседству, провела у нее добрых полчаса после того, как Франс выбежал из дома и с громкими криками о помощи бросился бежать вверх по проселочной дороге. Несмотря на остерегающие возражения перепуганных домочадцев, старушка поспешила к Ведер, чтобы помочь ей. И помогала, как могла. Сначала она перенесла фрау Ведер в кровать, а потом приготовила ей горячий чай с ромом, так как по мнению людей, чай с ромом - это последнее средство против холеры.

- Мама! Мама! - испуганно звал Франс.

Гертье Ведер, несмотря на чудовищную боль, слегка поднялась в кровати.

- Франс, мой бедный мальчик! Но - Господь тебя не оставит. Он и меня не оставил... Когда все вокруг меня было темно, Бог зажег в моем сердце огонь. Он указал на мою грешную жизнь - а также на путь ко спасению от грехов. И поскольку я поверила Тому, Который отдал за меня Свою жизнь, я могу спокойно умереть. Он проведет меня через мрачную долину смерти. О, Франс, поверь и ты в Господа Иисуса, Спасителя мира, о Котором я тебе так много рассказывала! Принеси Ему свои грехи и прими Его как своего Спасителя, и тогда мы снова увидимся на небе!

Гертье Ведер с трудом произнесла эти слова. Затем она снова откинулась на подушку. У старухи-соседки, стоявшей у ног больной, по щекам потекли слезы. Даже врач чувствовал себя глубоко потрясенным. Он сделал все, что было в его силах, чтобы помочь умирающей. И прежде чем вечернее солнце своим золотым блеском заполнило маленькую комнатку, Гертье Ведер прекратила борьбу со смертью.

Много месяцев холера свирепствовала в маленькой деревушке и унесла много человеческих жизней. Последней жертвой был сам врач. Неутомимый и храбрый человек, бескорыстно помогавший всем, умер ради своих пациентов, взрослых и маленьких. Он не мог сохранить им жизнь, и он знал об этом, но ходил к ним, неся с собой покой и утешение.

Это было очень хлопотное время для бургомистра и его подчиненных. Особая помощь была организована беднякам. В первую очередь приходилось заботиться о многочисленных семьях, в которых смерть унесла кормильцев, о вдовах, сиротах, одиночках, совершенно обедневших.

Регулярно в приходском доме собирались деревенские предводители и обсуждали, как им противостоять всем трудностям. И поскольку каждый в деревне, пережив свое горе, внимал чужому, то в большинстве случаев выход находился. Был лишь один случай, заставивший прихожан ломать головы: это касалось Франса Ведера, сына Гертье. В чем тут было дело? Другие дети-сироты были приняты в разные семьи: часть бесплатно, часть - на деньги общины. Только Франса Ведера никто не хотел брать даже за плату, вдвое большую, чем это было принято в общине. И неудивительно, ведь каждый в деревне знал Летучую Мышь.

Наконец, Зуренбург положил переговорам конец; недолго думая, он заявил, что согласен взять мальчика к себе на Оттернхоф. Пристроить его куда-нибудь в сиротский приют за счет общины было бы слишком дорого. И Зуренбург спросил, что думают присутствующие, если он возьмет мальчика в дом.

Естественно, никто не возражал. Все почувствовали облегчение, охотно дали свое согласие, и председатель совета общины поблагодарил крестьянина из Оттернхофа за такое мудрое решение столь трудной проблемы.

После смерти матери Франс нашел временное пристанище у старушки-соседки, принявшей его у себя в доме. Однако долго там Франс оставаться не мог, тут-то Кеес Зуренбург и решился. Как осмелился всегда осмотрительный крестьянин из Оттернхофа взять к себе этого сироту, - многие над этим ломали головы. Действительно ли он хотел показать свою благодарность Господу за выздоровление? Или же крестьянин просто посчитал, что бойкий, ловкий и не по годам крепкий мальчик стоит того, чтобы взять его к себе в помощники?

Какими бы ни были причины, но так случилось, что Летучая Мышь нашел свое пристанище на Оттерн-хофе.

Самому крестьянину некогда было заботиться о мальчике. Единственным начальником Франса был старший слуга - Ариэ Бальзем.

- Дай мальчишке подходящую для него работу, какую ты считаешь нужной, Ариэ, - сказал Зуренбург старому слуге в первый же день, когда Франс появился на дворе. Ариэ Бальзем недовольно пожал плечами, поскольку не был в восторге от этого нового задания.

- Ничего хорошего из этого не выйдет, - сказал он. Но Зуренбург настаивал, и он вынужден был постараться сделать то, что требовалось. Кому удавалось укрощать самых диких лошадей, наверняка должен справиться с тринадцатилетним карапузом.

- Попытаюсь, - проворчал Ариэ, - но заметьте, учитель вынужден был выгнать мальчишку из школы, таким тот был бездельником. Школьного мастера от переживания даже удар хватил.

- Ему, не забывай, приходилось иметь дело сразу со многими сорванцами, не только с Франсом. Я надеюсь, что с одним-то мальчишкой ты справишься.

- Где будет спать мальчик, хозяин Кеес?

- Над конюшней должно быть одно местечко. Там достаточно соломы, а еще можно выделить подушку и покрывало для лошадей.

Никогда еще Франс не чувствовал себя таким несчастным и таким заброшенным, как теперь, когда он в сопровождении слуги, с зеленым сундучком, служившим еще его отцу, и скомканным, в красную клеточку, носовым платком в руке въезжал на Оттернхоф.

На скамейке, под развесистым орешником, сидел Кеес Зуренбург, рядом с ним - его тринадцатилетняя дочь.

- Посмотри, папа, там, сзади на повозке, не тот ли мальчик, который приходил сюда за доктором, когда его мать заболела?

- Да, Ханнеке, это тот самый парень, - подтвердил крестьянин. Потом он осторожно добавил: - И теперь он будет жить у нас, потому что никто другой не хочет взять его.

- Он будет жить у нас? - удивилась Йоханна. -Правильно, папа, в Библии тоже написано, что вдовам и сиротам надо помогать!

- Да, Ханнеке, ты права, именно так там и написано. Но не всегда все так просто - вот и с этим мальчиком тоже. Однако посмотрим, что Ариэ Бальзему удастся сделать из него.

- В школе он был достаточно дерзким. Но его мать очень любила его. А недавно ты видел, как он умолял доктора и тянул его за рукав, чтобы быстрее отвезти к своей любимой матери?

- И все же мать его умерла. Мне жаль парня, -ответил Кеес Зуренбург.

Между тем повозка подъехала, и Ринус, самый молодой из слуг в Оттернхофе, спрыгнул на землю. Тут же, широко шагая, из конюшни вышел Ариэ Баль-зем, а также Барт, другой слуга, затем подбежали и обе служанки, Яна и Аалтье.

Франс тоже слез с повозки и пытался достать свой зеленый сундучок - но то ли повозка была высокой, то ли Франс еще был маленьким. Пересмеиваясь, прислуга из Оттернхофа окружила его, и Барт, длинный молодой парень, крикнул:

- А ну-ка, Летучая Мышь, покажи, на что ты способен!

Франс стиснул зубы и огляделся.

- Отец, прикажи людям помочь этому мальчику, ведь ему не справиться с сундуком, - попросила Йоханна. Но прежде, чем тот успел дать соответствующее распоряжение, Франс с силой толкнул сундук обеими руками и медленно, сдерживая своим телом, опустил на землю.

- Неловким его не назовешь, - пробормотал Ариэ Бальзем; а крестьянин с удовлетворением кивнул и позвал мальчика к себе. Франс положил свой узел на сундучок, снял с головы шапку и приблизился к крестьянину из Оттернхофа. Тот посмотрел на него внимательно и спросил свойственным ему спокойным тоном:

- Ты Франс Ведер, не так ли?

- Да, господин! - вежливо кивнул Франс.

- Знаешь, Франс, здесь, в Оттернхофе, все называют меня „баас“, а не „господин". И еще: это Ариэ Бальзем. Что бы он ни сказал, ты должен выполнять. И если ты будешь делать все хорошо и не дашь нам поводов для жалоб, из тебя тоже получится прилежный слуга.

- Ариэ, покажи, где он будет спать, пусть он отнесет туда свои вещи. А потом отведи его в людскую, пусть он поужинает вместе со всеми.

- Пошли! - коротко приказал Ариэ, взвалил сундук на свои плечи и направился к сараю. Франс следовал за ним со своим узелком. Внутри огромный сарай был разделен толстыми перегородками на несколько помещений, каждое из которых имело свое предназначение. В переднем хранили сено, зерно и другие дары полей; к нему примыкало просторное гумно. Задние помещения служили стойлом для скота. В самом большом находились коровы, которые паслись в это время на лугах вокруг усадьбы и пока оставались там и на ночь. В самой задней части находилась конюшня, а над ней, на чердаке, между плотно уложенными связками соломы, было небольшое свободное пространство. Там и должен был спать Франс.

- Надеюсь, у тебя нет ничего огнеопасного? - подозрительно спросил Ариэ.

- Ты боишься, что мне захочется погреться, - насмешливо ответил Франс. - Не беспокойся, на что мне огонь, я не курю.

- У нас день начинается в пять утра, слышишь? -продолжал поучать Ариэ, когда Франс, доев тарелку каши, хотел отправиться „в постель".

- Я не привык вставать так рано: люблю поспать подольше.

- Ничего, я тебя растолкаю, не беспокойся, - сердито проворчал Ариэ.

- Считай, что ты в своем гнезде, Летучая Мышь, -крикнул вслед мальчику Барт, конюший.

Ариэ и Барт еще поговорили о мальчике, в конце Ариэ сердито сказал:

- Как я хотел бы, чтобы этот плут оказался за три-девять земель! Я уверен, он способен на пакости!

Франс, действительно, на многое был способен, что он вскоре и показал.

В этот первый вечер в Оттернхофе мальчик долго не мог уснуть. Поток мыслей и чувств не давал ему покоя. Прежде всего он задумался о своем новом окружении. Новым пристанищем он был доволен. Мальчику нравилось, что его разместили подальше от остальной челяди. И потом, он ясно ощущал близость животных, которые находились прямо под ним. Животных он любил. Сколько раз дрался он с другими маль-читками, чтобы защитить какую-нибудь кошку или собаку. Над его головой попискивали мыши, а по толстой перекладине туда-сюда бегали две крысы. Франс добродушно смотрел на них. Он их совсем не боялся. Он знал, что крысы его не тронут, так как здесь хватало достаточно корма для всех крыс деревни.

В задней стене было два маленьких окошка с массивными деревянными ставнями. Очевидно, их давно не открывали, поскольку они были густо покрыты паутиной. Франс широко распахнул их и выглянул наружу. Глубоко вдыхал он свежий вечерний воздух, долго вглядывался в широкие поля, тихо и мирно лежавшие вокруг Оттернхофа. Позади полей сплетались ветвями огромные ивы, а прямо над ними возвышались светлые купола старой деревенской церкви. А за этими ивами Франс узнал могилу своей матери. Ах, мама! Она и Ментье были последними людьми, которых он любил. А теперь на всем белом свете не было никого, кто был бы к нему привязан, кто интересовался бы им, заботился бы о нем. Для них всех он был только Летучей Мышью.

Время, когда он с матерью перебрался в эту деревню, было самым счастливым в его жизни; о годах, проведенных в городе, он совсем не вспоминал. Да и для матери последние годы были счастливее. У нее здесь было больше времени заниматься своим сыном. Франс сознавал, что она старалась приобщить его к Господу Иисусу, Спасителю и Избавителю, подарить ему утешение и силы, которые она ежедневно черпала через свою веру и преданность. Многое, что она часто рассказывала своему сыну, на всю жизнь осталось у него в памяти.

Как часто предостерегала она его! Нередко соседи или знакомые жаловались ей на него по разным причинам. И мать тогда предупреждала:

- Помни, Франс, Господь все это видит и слышит! Прежде всего ты поступаешь так с Ним! Однажды ты должен будешь держать ответ. - Но она напоминала

ему всегда и о любви Господа: - Он любит тебя, Франс, не забывай этого! За тебя Он послал в мир Своего Сына, Который, как Избавитель, отдал Свою жизнь на кресте Голгофы, чтобы спасти также и тебя. Подумай - и тебя! Всякий верующий в Него, приходящий к Нему, Спасителю, со своими грехами, принимающий Его на веру, получает прощение и вечную жизнь - и ты тоже, Франс.

Поля, пастбища, колокольни - все погружалось постепенно в темноту, растворяясь перед взором одинокого мальчика. Еще некоторое мгновенье он неподвижно смотрел на могучие ивы. А потом перевел взгляд к небу. Появились первые звезды.

- Тот, что там, наверху в небе, любит меня, любит? Зачем же тогда Он забрал от меня мою маму?

Франс отвернулся от окна, потому что на улице стало совсем темно. Так же темно было у него на сердце.

На следующее утро с росой Франс был уже на ногах. Казалось, что в Оттернхофе все еще спали глубоким сном. Природа только-только пробуждалась, квакали лягушки, птицы пели свои утренние песни.

Франс глянул в маленькое отверстие окошка и задумался. „Глупые все-таки парни здесь на дворе! Стояли и насмехались над маленьким мальчиком, потому что он не мог в один прием снять свой тяжелый сундук с повозки! А то, что этот сундук поранил ему своими острыми краями коленки, к счастью, никто не заметил. Усмешки еще пропадут у них, они еще узнают Летучую Мышь!"

Но был там некто, вступившийся за него: „Отец, прикажи людям помочь мальчику...", - он хорошо запомнил эти слова маленькой дочери Зуренбурга. В будущем, везде и всегда, она может на него рассчитывать. Но этот Ариэ Бальзем! Что он сделал этому человеку, что он был с ним так груб и неприветлив?

Вдруг Франс громко рассмеялся и вскочил с лежанки. Он развязал толстый канат, стягивавший его сундук, и открыл крышку. Осторожно он достал свой выходной костюм, куртку и брюки. Потом все это набил соломой, а через брюки и куртку протянул шнур так, чтобы конец шнура высовывался сверху из куртки. Наконец, он сделал из соломы шар, изображавший голову, надел на нее свою шапку и подвесил куклу к крепкой балке как раз над своей лежанкой. „Этого Ариэ Бальзема от страха удар хва-тит!“ - прошептал он себе и зарылся глубоко в солому, откуда можно было чуть-чуть подсматривать.

Правда, какое-то мгновенье он помешкал, потому что на память ему вдруг пришли слова матери: „Франс, будь благоразумным, помни, что Господь все видит!" Но потом он увидел перед собой сердитое лицо Бальзема, вспомнил его суровый голос и окончательно решил: „Он хорошенько перепугается, однако, от этого не умрет!" Затем закрыл глаза и притворился, что крепко спит.

Как зимой, так и летом Ариэ Бальзем по утрам одним из первых был на ногах. Как только показывались на востоке солнечные лучи, выглядывал он из дверей своей каморки и глубоко вдыхал свежий утренний воздух. Было еще сумеречно, но по туманному воздуху Ариэ мог предсказать, что день сегодня будет чудесным - а также и плодотворным, как это всегда бывает в разгаре уборки урожая.

После того, как они с женой позавтракали, он набил трубку и пошел во двор к хозяйственным постройкам, чтобы будить рабочих и служанок и звать их на работу. Его дорога шла через конюшню, где спали Ринус и Барт, молодые слуги. Разбудив их, он отправился к другому концу построек, чтобы разбудить Франса.

Деревянные башмаки Ариэгромко стучали по каменному полу конюшни. Наверху, над стойлами для лошадей, глубоко зарывшись в теплую солому, лежал Франс, навострив уши, ожидая, что же произойдет.

- Эй, ты, там, наверху, послушай, уже время!..

Ариэ кричал громко, однако не получил никакого ответа. Он продолжал кричать. Затем рассердился.

- Послушай, дружок, я доберусь до тебя! - И красный от злости, Ариэ полез вверх по лестнице. Едва его голова оказалась над полатями, где была лежанка' из соломы, глаза его расширились от ужаса. В сумерках, в матовом свете, проникавшем сквозь маленькие запыленные окошечки в стене чердака, увидел он безжизненное тело мальчика, свисающее с перекладины. Бальзем перепугался так сильно, что с громким криком свалился с лестницы. Тут же прибежали Ринус и Барт.

- О, ужас! Там, наверху, он висит! Там мальчик повесился - повесился! Там, наверху... на балке... на шнуре! Там наверху!..

Тут подбежали остальные работники. Громкие крики, вопросы и стенания наполнили конюшню.

- Что случилось, Бальзем? - прозвучал вдруг спокойный глуховатый голос Зуренбурга.

- О, крестьянин Кеес! - вскрикнула одна из служанок, - Летучая Мышь повесился!

Кеес Зуренбург не испугался - по крайней мере, так показалось. Как всегда спокойно, он обратился к своему старшему слуге:

- Ты, Ариэ, уже обрезал веревку? - А поскольку тот ошеломленно молчал, то приказал ему: - Давай-ка, Ариэ, сейчас же поднимись и сделай.

Ариэ нащупал свой карманный нож и, заколебавшись, направился к лестнице. Едва он поднялся на две-три ступеньки, как сверху послышался чистый голос:

- Погодите там внизу, Бальзем, я сейчас спущусь! Не сердитесь на меня, что заставил вас так долго звать, я сплю всегда очень крепко. Завтра буду пунктуальнее. - А как только Франс заметил крестьянина, то сказал ему спокойно: - Доброе утро, баас, доброе утро! - и кивнул головой своему хозяину.

Какое-то мгновение стояла полная тишина, затем Ринус разразился таким громким смехом, что обе лошади в своих загонах отпрянули назад. После этого загремел Барт, а вместе с ним все служанки. Они тряслись от смеха и показывали пальцем на старшего слугу. Бальзем поднял руку, сжал кулак, свирепо рыча, бросился к соломенной лежанке:

- Погоди, щенок, погоди! Ты, проклятый мальчишка, ты мне заплатишь!

- Дай-ка мне, Бальзем... - прервал его Зуренбург, и тотчас же наступила тишина.

- Оставайся там, наверху, Франс, я сейчас поднимусь к тебе!

Крестьянин стал подниматься по лестнице, а Бальзем последовал за ним.

Когда они оба оказались наверху, на соломенной лежанке, Бальзем гневно пробурчал:

- Ну, крестьянин Кеес, разве и вы не поклялись бы, что парень действительно там висит?

Зуренбург жестом призвал разгневанного слугу к молчанию и строго спросил Франса:

- Зачем ты это сделал, мальчик? - он указал на куклу над перекладиной.

Франс посмотрел ему прямо в глаза и, не смутившись, ответил:

- Но, баас, это мой выходной костюм, и поскольку я побоялся, что в закрытом сундуке он отсыреет и испортится - а здесь нет ни платяного, ни стенного шкафов, - то я его и повесил таким образом. Так он сохранит свою форму.

Крестьянин Кеес, должно быть, никогда не смеялся. Не сделал он этого и теперь. Он только быстро повернулся и спустился вниз по лестнице. Очутившись внизу, крестьянин сдавленным голосом приказал своим людям:

- Идите работать, там, наверху, ничего не случилось!

- Не поверишь, - спрашивал немного позднее Ри-нус своего друга Барта, - что крестьянин сегодня утром подавился тростью? - Но Барт на это не улыбнулся. Он был уверен, что от этой Летучей Мыши они получат еще не один сюрприз.

Ну, а в последующие дни все шло вообще-то неплохо. Работа, на которую Бальзем определил мальчика, показалась для того нетяжелой. Не было также причин считать его глупым или упрямым - в этом убедился и Кеес Зуренбург. И все-таки челядь с Франсом не уживалась.

Постоянно кто-нибудь да критиковал, порицая его, и при любой возможности давал мальчику почувствовать свою к нему антипатию. Хуже всего обходились с ним конюшие Ринус и Барт.

Однажды вечером, например, когда челядь в пристройке ужинала, Барт налил в деревянные башмаки Летучей Мыши, стоявшие перед дверью, холодной воды. Когда Франс встал из-за стола и влез в свои башмаки, то сразу же заметил, что с ним сыграли шутку. Он сделал вид, что не заметил этого, ни разу не посмотрел на свои насквозь промокшие в них носки, а с равнодушным лицом прошел в свою соломенную каморку.

- Да, Барт, ты это себе по-другому представлял, -подколола одна из служанок, - ты, конечно же, мечтал о большем эффекте, не так ли? - А Ринус добавил:

- Остерегайся в ближайшие дни, Барт, уж точно что-нибудь произойдет, вот увидишь!

Прошла неделя, и мелкая выходка с башмаками была всеми забыта - но только не Летучей Мышью. Никто не заметил, как мальчику удалось из медного порохового рога, относящегося к охотничьему снаряжению крестьянина, добыть немного черного пороха. А как только представилась подходящая возможность, трубка Барта была наполнена порохом вперемешку с табаком и положена вновь на место, где слуга обычно ее брал. Когда Барт вынул из кармана свою зажигалку и одним махом зажег трубку, из нее внезапно вырвалось яркое пламя, а оглушительный треск напугал всех обитателей дома. Грязно-серый пороховой дым наполнил все помещение. Одна из служанок закричала, и на крик выбежала хозяйка.

- Что здесь происходит? - изумленно спросила она, когда увидела почерневшее лицо Барта.

- Мы не знаем, фрау, совершенно не знаем. Должно быть, что-то не в порядке с трубкой Барта, едва он зажег ее и сделал пару затяжек, она взорвалась. Наверное, там был порох. Как произошло это, мы не знаем, по крайней мере...

- И ты тоже не знаешь этого, Барт? - спросила крестьянка, сердито переводя взгляд с одного на другого. Она не потерпит подобных шуток! Как легко можно было спалить целое хозяйство из-за таких глупостей!

Конюший, чьи светлые глаза на испуганном лице сосредоточились на обломках своей трубки, недоуменно покачал головой, после чего пролепетал:

- Понятия не имею об этом, фрау. Я сам набил трубку, прежде чем пойти умыться. А потом положил ее на маслобойку. И после этого, когда я привел себя в порядок, она все время лежала там, и я зажег ее, как всегда. Должно быть, там вертелся Летучая Мышь, - подчеркнуто добавил он, - поскольку мальчишка...

- Ну, что ты там бормочешь о Летучей Мыши? -строго спросила крестьянка, когда Барт замолчал. -Ты что, дал повод мальчику выкинуть с тобой подобную шутку?

- Где он?

Франс был на улице, во дворе. Никому другому не удавалось так ладить с Принцем, огромной сторожевой собакой. Вот и теперь он играл и боролся с ним и, казалось, совсем не чувствовал стремительного северного ветра, который обдавал холодом голые ветки старых орешников.

Мальчика позвали в дом, хотя каждый думал про себя, что пытаться заставить Летучую Мышь признаться - это напрасный труд. Все же крестьянка приказала ему прийти, и он вынужден был повиноваться. Он бесстрашно предстал перед ней и посмотрел ей прямо в глаза. Она строго смотрела на него, но Летучая Мышь выдержал этот взгляд, даже не моргнув.

- Это ты натворил дел с трубкой Барта - подсыпал туда порох?

Вероятно, даже этот резкий тон не произвел впечатления на Франса, поскольку он бойко ответил:

- Я бы тоже хотел спросить, фрау Зуренбург, а вы сами видели, как я набивал порох в трубку Барта? Должно быть, кто-то видел это, иначе, как же можно обвинять меня в этом вот так, прямо в глаза! - И, повернувшись к Барту, спросил того: - Может, ты видел, Барт?

- Видеть не видел, - признался Барт. - Конечно, я не видел этого, иначе я не поступил бы так глупо и не зажег бы трубку, но...

- Та-а-ак! - ответил Франс. - Выходит, ты этого не видел. Конечно, и я тоже не видел, как ты недавно налил в мои башмаки столько воды, что я должен был идти спать с насквозь промокшими ногами.

Теперь строгий взгляд крестьянки обратился на Барта, и тот, совсем не готовый к бою и не такой дошлый, как Летучая Мышь, покраснел до ушей и сердито пробормотал какое-то ругательство.

- Я дам тебе один совет на будущее, Барт, оставь мальчика в покое, иначе можешь искать себе другое место. А ты, Франс Ведер, ты взят сюда только из ми-лос-ти, слышишь ты, из ми-лос-ти! Ты должен переносить все терпеливо, со всем мириться, вместо того, чтобы наносить ответные удары и мстить. Если так будет продолжаться и дальше, то очень скоро ты отправишься в сиротский приют, там тебя научат покорности! - Слова ее были настолько точны, насколько разгневана она была. Затем она вышла, хлопнув дверью.

Франс тоже вышел. Барт крикнул ему вслед:

- Проклятый мальчишка! Ты еще получишь свое! Однако Франс этого уже не слышал, а мгновенье спустя он уже играл с дворовой собакой, как будто бы ничего и не произошло.

И все же играть ему уже не хотелось. Крестьянка угрожала сиротским приютом. Раньше Франс относился к нему с большим трепетом, даже страхом. Он часто видел этих бездомных детей в серой униформе, идущих по улице. И он вспомнил, как мать, глядя на них, часто говорила ему: „Милый Франс, мальчик мой, у этих детей нет ни отца, ни матери, все они должны жить вместе в большом, неприветливом доме, без всякой любви! Будь всегда любезным с ними, не дразни их, когда встретишь! Они самые несчастные на свете!"

„Ты очень быстро отправишься в сиротский приют, -сказала крестьянка, - там тебя научат покорности!" Что это значило, Франсу Ведеру было понятно. „Я должен во всем угождать ей! А они могут делать со мной все, что им вздумается! Они хотят одолеть меня! А я должен быть благодарен им за милость!"

Он грубо оттолкнул от себя собаку и отправился к себе в амбар, чтобы лечь спать раньше, чем обычно. Какое-то мгновенье он плакал так сильно, что сотрясалось все его тело. Перед тем как заснуть, он пробормотал: „Никогда, никогда они не смогут отправить меня в сиротский приют!"

После случая с трубкой Франс еще больше, чем прежде, сторонился остальной челяди и вел себя так, чтобы не подавать никакого повода для жалоб. Однако он не мог не отвечать на пакости со стороны других слуг.

Вот почему однажды, воскресным утром, он и посадил в шапку одной служанки лягушку. И этому тоже была своя причина. Принц укусил какого-то нищего, и Янс, служанка, посчитала, что виноват в этом Франс. Вечером мальчик играл с собакой и не позаботился о том, чтобы вновь посадить ее на цепь. Крестьянин заплатил разносчику пару гульденов; Франс же получил хороший нагоняй, хотя на самом деле был невиновен. Сильный зверь сорвался сам, но верить этому никто не хотел.

После этого происшествия крестьянин позвал мальчика, собиравшегося отправиться на рыбалку, к себе и сказал серьезно:

- Мальчик, ты у нас ровно год - достаточно долго, чтобы можно было убедиться, что из тебя ничего путного не получится. С тех пор, как ты здесь, все время ссоры, раздоры и беспорядок; прежде в Оттернхофе этого не было. Мне надоело возиться с тобой. В ближайшие дни я позабочусь о месте для тебя в сиротском приюте, поскольку мое терпение лопнуло.

Франс очень испугался. Он хотел что-нибудь возразить, но крестьянин уже повернулся и зашагал к дому.

Выпивая вторую чашку чая, Зуренбург как бы между прочим заметил своей жене:

- Я сказал мальчику, что он отправится в приют, как только я найду для этого время. Я сыт им по горло и не хочу, чтобы этот бездельник сидел у меня на шее. От него одни неприятности.

- Я уже думала о том, что настало время отослать его, - резко ответила крестьянка.

Но Йоханна испугалась. Ей действительно было жаль мальчика, и она попыталась замолвить о нем словечко.

- Ты не мог бы, папа, дать ему еще немного времени? Иногда он и правда позволяет себе глупые шутки, но ведь и другие тоже не оставляют его в покое. А ведь еще позавчера ты сам сказал, как внимательно и бережно Франс обращается со скотом. Однако и от Ариэ Бальзема он никогда не слышал ни одного доброго слова.

- Выходит, что я должен уволить всех людей и оставить здесь только этого мальчишку? Я достаточно долго терпел его, Ханнеке, и теперь на нашем дворе происходят постоянные ссоры. Когда он еще-жил в деревне, он ссорился со всеми деревенскими мальчишками, и с тех пор, как он у нас, он постоянно ссорится со всей челядью. Парень способен на все -вспомни эту историю с трубкой! Нет, Ханнеке, хватит!

На дворе стояла невыносимая жара, и воздух был таким спертым, что едва можно было дышать. С юга надвигалась гроза. Франс с удочкой через плечо шел но лугу. Он шагал вдоль ручья под ивняком, который вел к озеру и лесу поместья Люденхов. Он неторопливо брел вперед, не обращая внимания на темнеющее небо. Надвигающаяся непогода не пугала его, но и не могла заглушить возмущения в его сердце.

„В ближайшие дни я подыщу тебе место в сиротском приюте...", - так сказал крестьянин Кеес, тем же угрожала и крестьянка, а слова крестьянина Кееса кое-что значили. В сиротский приют? Тогда уж лучше в каторжную тюрьму!

Совсем близко послышался раскат грома, и Франс бросил неспокойный взгляд на небо. Небо было пепельно-серым, воздух был раскаленным. Вдруг ослепительная молния прорвала плотные облака и мощный удар грома заставил мальчика припуститься во все лопатки. Громко хлопая крыльями, над Франсом пролетела стая уток и торопливо скрылась за широкой полосой камыша, окружавшего озеро. Какой-то миг Франс колебался. Не повернуть ли лучше назад, к Оттернхофу? Но тамошние люди относились к нему враждебно, а Всемогущий всегда ему помогал.

Раньше, когда он еще малышом носился по улицам, ему случалось попадать в самую гущу уличного движения и он чувствовал себя бесконечно одиноким. И он как можно быстрее старался отыскать маленькую квартирку в отдаленной части города, чтобы оказаться рядом со своей матерью. Ее любовь согревала ему сердце, несмотря на бедственное положение, в котором находилась их семья.

И теперь, подумав о матери, он невольно всхлипнул. Не было у него больше никого на этом свете. Все были против него, и он был против всех.

„Господь не оставит тебя, я поручаю Ему тебя!" -сказала мать перед самой смертью. Но что же было в действительности? Почему он должен был все время бороться против всех и вся? Именно от этого так часто и так настойчиво предостерегала его мать.

Не лучше ли возвратиться назад в Оттернхоф? „Завтра же я поговорю с крестьянином, попрошу у него прощения... Возможно, он оставит меня здесь. Я ведь хорошо ухаживаю за скотом и вовсе не ленив, он же знает об этом... И если я пообещаю ему стать лучше, возможно, он не отошлет меня в сиротский приют..."

Гроза разразилась с неистовой силой. Ветер завывал над лугами, беспрерывно сверкали молнии и гремел гром. Стало темно среди бела дня. Затем упали первые капли дождя, а чуть позднее полило как из ведра.

Франс испугался своих мучительных мыслей. Неужели и вправду ему придется противостоять грозе под открытым небом? Об одежде он не беспокоился. Хотя было воскресенье, он не надел свой выходной костюм, по-прежнему лежавший в сундуке. Он уже давно больше не надевал его. Да, после первого воскресенья в Оттернхофе он его больше не надевал. Каждое воскресенье он мечтал о том, чтобы крестьянин и крестьянка взяли его с собой в церковь. Всегда готовый к этому, он ждал у ворот, открывающихся во двор. А Зуренбурги проезжали мимо него, даже не повернув в его сторону головы. Случайно это увидела Янс и подшутила над ним:

- Ну, Летучая Мышь, не удается тебе стать благочестивым? - Тогда он вернулся в сарай и снял, заботливо сложив в зеленый сундук, костюм, который с таким трудом справила ему мать. И с того воскресенья он его ни разу не надевал. И отныне, когда

звонили церковные колокола, Летучая Мышь уходил в поле, где коровы крестьянина Кееса внимательно поворачивали головы в сторону мальчика, а лошади подбегали на его свист и позволяли себя гладить. Или же его тянуло к какому-нибудь из больших прудов. В тени прибрежного кустарника он сбрасывал одежду и прыгал прямо головой в холодную воду.

Одежды ему было не жаль, но все же ему казалось разумным поискать убежище от непогоды. Он быстро побежал к ивняку, растущему вдоль канавы. В подходящем месте он разбежался, и вот он уже стоял на другом берегу канавы. Быстро оглянувшись, он поспешил через высокую траву к густому кустарнику, который, очевидно, был ему хорошо знаком. Поскольку он уже нашел удобное место, он вполз туда, пролез еще несколько метров и проворно скрылся в полом мощном стволе старой ивы. Мальчик часто посещал это убежище: здесь он чувствовал себя спокойно. Над ним бушевала гроза, гремел гром, сверкали молнии, как из ведра лил дождь. Но Франс не боялся. Да и кого было бояться?

Нет, он совсем не испытывал страха. Люди, вроде крестьянина Кееса, они-то действительно боялись: им есть, что терять. Молния может убить его скот, пасущийся на лугу, поджечь его поместье, убить его жену или ребенка - они обладали тем, что им дорого и ценно, к чему было привязано их сердце. А чего должен был бояться Франс?

Наблюдая за ослепительной игрой природы, Франс на какой-то миг забыл свои печали. Когда дождь закончился, засверкали покрытые шифером башенки трактира в Люденхофе, словно они были из серебра. Мальчик выбрался из своего неудобного убежища на свободу, размял затекшие конечности и глубоко втянул холодный свежий воздух. Постепенно из-за облаков выглянуло солнце и по волнующейся поверхности озера забегали золотые солнечные зайчики. Франс почувствовал сильный голод; к полднику он, конечно же, опоздал. Ну, это не страшно - по воскресеньям Янс всегда оставляла ему на столе, в молочной, два куска хлеба, поскольку он уходил на рыбалку и часто возвращался домой поздно.

Еще раз взглянул на озеро и на зазеленевшие от обильного дождя луга и не спеша отправился в От-тернхоф. Как только он пришел туда, он сразу же отправился в молочную, но на чисто выскобленном столе для него не было хлеба.

- Это похоже на Янс! Из-за какой-то маленькой лягушки не оставить мне хлеба! - Тут Франс услышал из соседнего помещения голос Янс. Она напевала про себя какую-то старую песню. „Она, должно быть, в хорошем настроении, пойду спрошу у нее про хлеб." Он тщательно вытер перед дверью грязные башмаки и тихо прошел в кухню. Янс не замечала его, пока он не встал у нее за спиной. Как только он заговорил с ней, она испуганно обернулась.

- Где мой хлеб? - спросил мальчик.

- Летучая Мышь! Как ты меня опять напугал! Ты, парень, сведешь меня в могилу!

- Ты трусливая, как заяц! Смотри не пугайся, когда смотришься в зеркало! Скажи лучше, где мой хлеб?

В это время открылась дверь в кухню и вошла Йоханна.

- Что случилось, Янс? - тихо спросила она - Только что я слышала, как ты пела, а теперь уже ссоришься с Франсом.

- Он только злит и дразнит меня, - язвительно откликнулась Янс, - целых полдня, несмотря на непогоду, он шлялся по полям и вдруг появился за моей спиной, как злой дух, как же тут не напугаться!

Йоханна посмеялась над гневом Янс. Но когда она посмотрела на мальчика, то очень хорошо поняла служанку. Франс, со своими всклоченными черными кудрявыми волосами и темными бездонными глазами действительно имел вид, способный напугать кого угодно. Мальчик был для всех во дворе чужой и часто держался так странно.

- Ты нарочно напугал Янс, Франс? - и в ее голосе послышался легкий упрек. Это обидело мальчика, и он не без язвительности ответил:

- Я пришел, чтобы спросить Янс, где мой хлеб. На столе в молочной его нет. И я прокрался сюда не как вор, а вошел совершенно нормально, ногами. И не моя вина, если эта глупая гусыня все время так легко пугается. В следующий раз я могу, если ей так больше нравится, протопать прямо сюда в сырой и грязной обуви!

- Ты только послушай, Йоханна, как этот бездельник все переврал! - возмутилась Янс. - Да еще и назвал меня глупой гусыней! Но бутербродов он не получит! Фрау сама мне сказала, кого к обеду здесь не будет, тому ничего не достанется...

- Нет, Янс, мама наверняка не подумала. Ну, дай мальчику хлеба, пожалуйста!

Не сказав ни слова, Франс Ведер повернулся и вышел из кухни. Пробегая через двор, он плакал от ярости. Еще он слышал, как Йоханна говорила: „Но, Янс, мальчик же голоден!"

Час спустя, когда Франс, переполненный злостью и горечью, вернулся на свое место, где он спал, на своем зеленом сундуке он нашел три больших бутерброда, аккуратно завернутых в бумагу.

Значит, был кто-то в Оттернхофе, не настроенный враждебно к Летучей Мыши?

Бутерброды, положенные дочерью Кееса Зурен-бурга на зеленый сундук, не только утолили голод мальчика, но и отвлекли мальчика от недобрых мыслей о мести. Однако он был убежден: все настроены против него и он должен защищаться против всех.

Казалось, что своими последними стремительными грозами лето говорит „до свидания". Непрерывно шли дожди и грозы; примерно к середине сентября листья совсем пожелтели, и ветер уже гнал листву по земле. Вот уже два дня ветер немного поутих и над землею лег густой туман.

И снова был воскресный полдень, и снова Франс с удочкой на плече и с маленьким узелочком в руке направлялся к озеру. Его сердце было наполнено беспокойством и сомнениями. За день перед этим крестьянин Кеес сообщил ему, что в следующий понедельник он будет отправлен в сиротский приют. Крестьянин уже уладил все формальности, и Ариэ Бальзем должен был отвезти его на повозке в город.

До глубокой ночи, устроившись на своем соломенном ложе, Франс размышлял о своем будущем, всеми правдами и неправдами стараясь противостоять своей судьбе. Он придумывал один план за другим, однако никакого выхода не видел. Наконец, когда он уже стал засыпать, он твердо решил, что это последняя его ночь в Оттернхофе

Он проснулся среди ночи. И пока он беспокойно метался в постели, он вспомнил одну историю, которую когда-то рассказывал ему отец. Речь шла об одном маленьком, очень бедном негритянском мальчике, который, проникнув в трюм корабля, был обнаружен там, когда корабль уже вышел в открытое море. Проголодавшегося безбилетного пассажира накормили и, поскольку впоследствии он оказался способным и охочим к разной работе и ремеслам, оставили на корабле.

Ну, с чем справился маленький негритенок, то будет под силу и Франсу Ведеру. Вопрос был в том, чтобы убежать с Оттернхофа и как можно скорее попасть на какой-нибудь корабль.

И вот Франс был уже в пути. Он пошел дорогой, ведущей через луга, затем через пролесок вдоль озера хотел добраться до леса, который в этом месте граничил с поместьем Люденхоф. Однажды уже побывав в этом лесу, он мог быть уверен, что никого здесь не встретит. Совсем недавно он слышал рассказы о том, что барон и его жена проводили зиму на теплом юге и оставляли в Люденхофе только несколько слуг и старого управляющего.

Франс взял с собой удочку и, покидая Оттернхоф, намеренно прошел мимо кухонного окна, пряча красный узел, который держал в руке. Он знал, что Янс видит его, и когда в полдень за обедом кто-нибудь спросит о нем, то никто и не удивится, что он не вернулся. Туман становился все плотнее, и Франс пошел быстрее. Он надеялся оказаться в лесу еще до наступления ночи.

Теперь он очутился в том месте, где он так часто перепрыгивал канаву. Он остановился и в раздумье огляделся вокруг. Затем он нагнулся, снял обувь и носки и перебросил их через канаву; за ними последовали удочка и красный, завязанный в узел, носовой платок с немногими пожитками. Затем он высоко завернул брюки, еще раз прикинул расстояние до другого берега, разбежался и, сильно оттолкнувшись, прыгнул через канаву. Но он приземлился не на сухое место, а в илистую часть откоса. Однако это не огорчило его. Он подхватил свой узел и удочку, башмаки и носки и через несколько минут добрался до огромной ивы. Тут он немного перевел дух. А затем пошел вдоль берега озера. И снова оглянулся на мгновение. Еще не раз он спускался с крутого склона к воде, мыл ноги, выбирался на сухое место, клал удочку и шапку на край обрыва, смотрел на следы, остававшиеся после него, и шептал: „Так, если им придет в голову идти искать меня, то они, наверняка', догадаются, что произошло с Летучей Мышью. В Оттернхофе меня больше не увидят!"

Затем он пошел назад к старой иве. Порыв ветра тряхнул ветки, и в воздухе закружились бесчисленные облетавшие листья. Смеркалось, и в плотном тумане одинокого мальчика пробрала дрожь жути. Ему было тяжело прощаться со старой могучей ивой. Это уютное убежище, куда кроме него уже несколько лет никто не приходил, было дорого ему. Здесь он часто бывал один - наедине с горечью в сердце, с мыслями о мести, с сильной страстью к свободе-, но также и наедине с воспоминаниями о матери и о навсегда утраченном доме. Увидит ли он снова деревню, домик матери на ее окраине и ее могилу? Его тянуло вдаль, к большому морю...

„Они все были против меня, никто не жалел меня, все смотрели на меня свысока", - упорствовал он.

Но - разве не взяли его в дом хорошие люди, когда умерла мать? Разве не оставалась пожилая фрау возле матери, лежавшей при смерти? А Йоханна Зуренбург? Разве не положила она на зеленый сундук три бутерброда, предназначенные специально для него, нищего мальчишки, которого одолевал голод? Действительно ли все были против него?

А разве он сам не давал поводов к раздорам? А разве не сам он был виноват в том, что из-за своей обидчивости и ужасного поведения не ладил ни с кем? Правда ли, что вся вина лежала только на других?

Зачем ломать над этим голову? Прочь! Все прочь! Я не пойду в сиротский приют, никогда! Смотри вперед, Летучая Мышь! Назад дороги нет! Смотри вперед!

И тут мальчик опустил лицо и прислонил голову к мощному стволу ивы. Бурные рыдания сотрясали все его тело. Прощание длилось несколько мгновений. Когда некоторое время спустя Франс Ведер снова прокладывал себе дорогу сквозь плотный кустарник, он снова был старой, отважной, ничего не боящейся Летучей Мышью.

Он надеялся, что через лес Люденхофа он доберется до другого конца деревни, оттуда тропа вела через открытое поле к проселочной дороге. Он все еще пытался сориентироваться в темноте, но уже скоро потерял направление и поэтому решил выбраться из леса как можно скорее.

Когда рассвело, Франс брел по открытой местности через поля и леса, пастбища и болотистые места. Местность была ему совершенно не знакома. Он с опаской всматривался вдаль, поскольку плотный туман затруднял ему путь в нужном направлении. Он шел, едва переставляя ноги от сильной усталости, ведь ночью он совсем не спал. Когда возле какой-то возвышенности туман немного рассеялся, Франс издалека увидел верхушки церковной колокольни -должно быть, там была деревня. У Франса не было никакого желания в ближайшие два-три дня встречаться с кем бы то ни было и прежде всего, с людьми, которые его знали. Он намеревался добраться до крупного портового города, по возможности, незамеченным. Днем он должен был прятаться, а ночью идти. Совсем изнуренный, он искал какое-нибудь подходящее убежище, которое могло послужить ему и местом для отдыха. Наконец, в сотне метров от дороги на невспаханном поле он обнаружил маленький сарай. Наверное, владелец хранил там инструменты для обработки земли. Франс устало добрел до этого сарайчика, лег прямо на пол, подложив узелок с выходным костюмом под голову, и через мгновение заснул.

Когда он проснулся, было далеко за полдень. Он вытянул свои занемевшие от холода члены и встал на ноги. Ему сильно хотелось есть. Он осторожно открыл дверь сарайчика и выглянул. У самого леса какой-то крестьянин вспахивал участок пашни на двух гнедых лошадях. Франс снова тихо закрыл дверь, засунул руку в карман и вытащил два бутерброда. Быстро съев их, он хотел было проглотить и два оставшихся, как вдруг ему пришло в голову, что ему не скоро удастся добыть пищу. Разумно ли съесть весь хлеб за один раз? Но тут он вспомнил, что по дороге видел множество фруктовых деревьев, на которых еще висели фрукты, и поэтому позволил себе съесть и другие два куска.

Он снова осторожно выглянул из сарая, потом опять лег на пол и уснул. Проснулся он, когда уже смеркалось. Тут он еще раз поглядел наружу: крестьянин покидал пашню, уводя с собой двух лошадей. Лошади были привязаны одна к другой, и крестьянин сидел на передней. Не торопясь, ехал он на спине животного, которое могло само найти дорогу к дому. Из его трубки шел дым, и крестьянин, очевидно, довольный проделанной работой, раза два оглянулся назад, на свежевспаханную землю. „Скоро он будет дома, - грустно прошептал Франс, - а я?“

Еще с четверть часа он подождал, пока не стало совсем темно. Между тем ему надлежало подумать еще об одном важном вопросе: как он теперь понял, было невозможно и дальше продолжать путь, не натолкнувшись на кого-нибудь. Его брюки и рубашка были слишком плохи, мокрые, грязные и рваные. Нет, он не мог позволить себе так выглядеть: это вызывало подозрение. А подозрение могло привести к расспросам, розыскам, проверкам, и уж, конечно, очень скоро он снова окажется в Оттернхофе или в сиротском приюте!

Франс развязал свой узелок и разгладил складки выходного костюма. Засохшим салом почистил башмаки. Затем надел свою красивую новую шапку. Грязную одежду он завязал в свой носовой платок, потом, изучающе оглядел себя с ног до головы и остался доволен собой.

Переодевшись, Летучая Мышь продолжил свое странствие.

Итак, куда дальше? Все ли еще в правильном направлении он идет? Франс совсем не был уверен в этом. Но самое главное: как можно дальше уйти от Оттернхофа! Конечно, где-нибудь и когда-нибудь он найдет возможность спросить о правильном пути.

Дорога, по которой он шел, проходила через какую-то большую деревню. Большинство ставней было закрыто, все окна завешены, и те немногие люди, которые попались ему на встречу, ни о чем не спрашивали его. И все же Франс почувствовал облегчение, когда прошел деревню и вновь зашагал по полю. В эту ночь он прошел несколько деревень, и никто его не заметил. Его ноги гудели от усталости, но еще больше мучил голод. Жажду он легко мог утолить в канавах вдоль улиц. Уже несколько раз он пытался залезть на какое-нибудь фруктовое дерево. Один раз он забрался в сад возле одиноко стоявшего крестьянского дома, но все фрукты уже были собраны; в другой раз, когда он пытался влезть в маленький палисадник, из глубины сада донесся собачий лай.

Франс со страхом думал о том, что его ждет. Скоро ли будет город, дома с множеством огней? В отчаянии он искал местечко, где с наступлением дня он мог бы укрыться от посторонних глаз. Он не боялся ночной темноты, но незнание дороги беспокоило его. Был ли он на правильном пути к гавани? Справа и слева от дороги, с большим промежутком, стояли отдельные жилые дома - уж не предместье ли это юрода? Франс снял ботинки и понес их в руке вместе с узлом. Он не хотел, чтобы кто-нибудь услышал его шаги, а ходьба босиком была для него делом привычным. Уже раза два ему приходилось прятаться за углом дома, заслышав шаги прохожих. Но дальше гак продолжаться не могло, вот-вот настанет день, и до его наступления ему просто необходимо найти убежище! Как голодный волк, крался он вдоль домиков, оглядываясь вокруг. Где бы ему укрыться?

Внезапно он остановился. В первых проблесках утренней зари, справа от себя, он заметил большое, похожее на виллу, здание, господский дом, в палисадник которого с улицы можно было попасть только через мощную запертую решетчатую дверцу. Франс поглядел сквозь решетку, прижав лицо к холодным железным прутьям. Вокруг дома он разглядел газоны и цветочные клумбы, а дальше за ними кустарник и деревья.

- Можно ли? - подумал он, - или там снова привязан какой-нибудь противный пес? - Тут на местной церковной колокольне колокола пробили пять раз, и Франс почувствовал, что его решение созрело. „Будь что будет! Если они меня схватят, я лучше откушу себе язык, чем что-нибудь скажу о себе; все равно, что они потом со мной сделают!" Он поставил свою ногу на одну из ступенек, нашел опору, подтянулся на руках - и вот он уже был на верху дверцы. Он немного отдышался и прислушался, нет ли чего-нибудь подозрительного. Затем соскользнул по другую сторону. Снова он на мгновение остановился и внимательно огляделся. Потом он обежал вокруг дома и, избегая садовой дорожки, очутился у высокого кустарника. Он прошмыгнул туда и вдруг остановился: прямо у его ног тянулся небольшой пруд. Франс, измученный невыносимой жаждой, тотчас упал на землю и большими глотками стал пить холодную воду. Ему хватило сил ровно на столько, чтобы добраться до ближайшего кустарника, он сунул под голову узелок и сразу же уснул.

Он проснулся от шума конной повозки на ближайшей улице. Он поднялся, с удивлением посмотрел сквозь ветки кустарника и тут же вспомнил обо всем, что произошло этой ночью. От короткого сна ему стало лучше, зато все больше его мучил голод. Разве он не рядом с большим домом, крыша которого виднеется из-за изгороди и в котором он мог бы попросить кусок хлеба? Но он боялся, что кто-нибудь, увидев его, поднимет тревогу. Он вышел из-за куста, выпрямился и потянулся. Все члены его заныли, а зубы стучали от холода. Он внимательно посмотрел вокруг. Он находился в большом парке, на берегу маленького пруда. Слева от себя он увидел огород, наполовину перекопанный, а справа тянулся газон с множеством цветочных клумб, примыкающий к маленькой хозяйственной постройке. Часть этого домика была похожа на курятник, а постройка на крыше - на голубятню, другая половина была, пожалуй, сараем для орудий труда. Франс приметил все это, и теперь ему стало ясно, что он должен делать: поискать яйца в курятнике. Крадучись, он побежал вдоль кустарника. Вдруг он услышал шаги. Обернувшись назад, он увидел старика, идущего по щебеночной дорожке в сад. На старике был повязан зеленый фартук, и он спокойно шел по направлению к хозяйственной постройке. Франс быстро шмыгнул за ближайшие кусты и стал наблюдать за ним. Старик вошел сарай и снова вышел из него с граблями в руке, и отправился в другую часть сада. Франс еще чуть-чуть подождал и тоже шмыгнул к домику. Дверь курятника легко отворилась. Франс торопливо искал гнезда. „Урожай" был невелик: он нашел только два яйца, которые сразу же разбил и выпил. После этого, еще раз оглядевшись, он снова побежал к большому кусту, где он мог незаметно спрятаться. Там опять осмотрелся в поисках чего-нибудь съедобного. Все ягодные кустарники, казалось, были обобраны, как и большие фруктовые деревья, чьи ветки доставали до самой земли. Старый садовник работал на другой стороне пруда. Франс не мог его видеть из-за кустарника, но слышал шарканье граблей.

Вновь Франс выскользнул из своего убежища и поспешил к огороду. Но и там весь урожай был убран. Наконец, он обнаружил полосу светло-зеленых листьев репы. Потянув за ботву одной из них, он вытащил бледно-желтый овощ из земли, сбил с него комья, вымыл репу в пруду и разрезал своим карманным ножом. После этого съел еще две репы, а остальные положил в свой узел. Спустя несколько минут он снова укрылся под кустом.

Хотя страшный голод был слегка утолен, Франс почувствовал себя жалким, усталым и заброшенным. Мало-помалу он засомневался, удастся ли ему сделать то, что он наметил. В конце концов он снова лег на землю, свернулся в клубок и уснул, несмотря на все неудобства. Проснулся он, когда как раз начало темнеть. Снова он подумал о своем положении. Действительно ли имело смысл прятаться и дальше? Не напрасен ли его побег? Но тут он сказал себе, что, возможно, он далеко уже от пристани, и к нему снова вернулось мужество. Ему должно повезти, он обязательно проберется на борт какого-нибудь корабля.

Низко над землей сгущались тучи, и скоро пошел мелкий, очень сильный и холодный дождь, промочивший мальчика насквозь. Из своего убежища он увидел, как в комнатах господского дома один за другим гасли огни и закрывались ставни. Теперь он мог незаметно покинуть сад. К счастью, тяжелая железная дверь была открыта, и гибкий, как ласка, Франс выскользнул наружу. Несколько мгновений спустя он растворился во мраке ночи.

Но Летучая Мышь не ушел далеко. Маленький беглец правильно полагал, что находится в пределе портового города. Он неторопливо шел по улице. Транспорта стало больше, дома стояли плотнее. Никто не обращал на него внимания. Он почувствовал себя совершенно покинутым, безгранично одиноким и голодным, он опять растерял всю свою храбрость, теперь ему стало ясно, что его план провалился. Как загнанная дичь, он поднялся по ступенькам к входной двери ближайшего дома, под защитный навес, на коврик для ног, и больше ничего не желал, кроме как успокоиться, уснуть, забыться.

Внезапно он снова проснулся. Его разбудил шум, доносившийся из дома. Чувство зависти и горечи переполнило его. Там, в доме, было хорошо! Он четко различал голос мужчины, затем смех и болтовню ребенка. Там, в доме, было светло, тепло и сухо, а он, Франс Ведер, Летучая Мышь, сидел здесь, как дикий зверек, на жестких каменных ступенях...

Мысленно он перенесся в прошлое. Он увидел себя в большом городе, в котором он ходил в школу, где мальчишки прозвали его Летучей Мышью, а он кричал на них и ссорился с ними. И несмотря на это, на любых задворках сомнительных городских кварталов ему было хорошо. Вечерами мать укрывала его в кровати своей шерстяной юбкой и теплым пиджаком отца. А после этого, в деревне, ему было еще лучше. В маленьком домике напротив каретника. Как хорошо! Можно было прийти к матери в ее маленькую лавочку. Вечером она читала ему отрывки из толстой Библии... Как сожалел он теперь, что не проявлял к ней больше любви! Какой смиренной и доброй была она! Она любила своего Спасителя и очень сильно желала, чтобы и ее Франс еще ребенком принял Господа Иисуса своим личным Спасителем и Господи-ном. И вот мать, чье сердце было переполнено любовью, умерла, а такой человек, как Кеес Зуренбург, и ныне в добром здравии!

Тень в душе маленького бродяги становилась все темнее и темнее, и глубокая горечь вновь наполнила его. Он уже не чувствовал холода, поскольку его лихорадило. Его мысли все больше путались, голова шла кругом. Словно из бесконечного далека до него снова донеслось пение, раздававшееся внутри дома; пение было такое нежное и прекрасное, что мальчик подумал, что это лишь его фантазия. Он понимал каждое слово:

Мы читаем постоянно

В старой Библии святой,

Как был верен и безгрешен,

Как был праведен Господь!

Как Он звал к Себе детишек,

С нежностью смотрел на них,

Брал их за руку с любовью, Прижимал к Своей груди.

Как он помощь, состраданье Проявлял ко всем больным, Слабых, бедных без защиты Никогда не оставлял.

Как Он с грешником пугливым, Что с раскаяньем пришел, Обращался милосердно, Сняв с души тяжелый груз.

Мы читаем постоянно, Как он добр и весел был, Повторяя неустанно, Как Он грешных возлюбил!

Песня была незнакома Франсу, но когда он слышал эти слова, ему казалось, что темная тень, лежавшая на его душе, медленно исчезала, и в ней становилось светлее. „Мама, - прошептал он, -сколько раз ты указывала мне на Спасителя, а я не хотел за Ним следовать..."

Его голова устало откинулась назад и прислонилась к тяжелой дубовой двери дома.

...Вот уже семнадцать лет прошло с тех пор, как молодой учитель Хендрик ван Бинген, поддавшись минутному порыву, ушел на Восток солдатом; вот уже два года, как он вернулся на родину, набравшись опыта, преодолевая опасности и обычную усталость, с которой связана жизнь солдата в Голландской Индии. Он и дальше бы оставался там, если бы особые обстоятельства не вынудили его вернуться в Голландию.

Пулевое ранение, полученное им при покушении на его жизнь одного враждебного туземца, на долгое время приковало его к больничной постели. Его природное здоровье позволило ему преодолеть это ранение, но он был признан непригодным к службе в тропиках и должен был оставить службу. Кроме того, он не подумал о том, чтобы оставить Индию навсегда, потому что он там женился. Его жена была дочерью местного служащего, и у них родился ребенок - чудесная черноглазая девочка. После своей болезни Хендрику ван Бингену не сиделось без работы, хотя он мог бы жить на свою пенсию достаточно хорошо. Все больше тянуло его к работе управляющего, которую он добросовестно выполнял.

Нет, тогда он не хотел возвращаться в Голландию; он слишком хорошо знал, что суровый, сырой и холодный климат его родины его жена не переживет. Маленькая туземка не удерживала его от возвращения в Европу. Она всем сердцем любила его и была готова последовать за ним в Голландию, как следовала из гарнизона в гарнизон по Яве, хотя там было не так тепло и не росли пальмы.

Но потом она часто жаловалась на усталость. Покушение на ее мужа рядом с их домом сильно потрясло ее, и она не могла избавиться от мысли об этом ужасном происшествии - особенно в первые дни после нападения, когда ее муж находился между жизнью и смертью. Потом к этому добавилась болезнь, от которой она так и не поправилась. Она увядала, как цветок, и через несколько месяцев заснула вечным сном на руках своего мужа.

Через некоторое время страна, где росли пальмы, стала Хендрику ван Бингену чужой, и вскоре он решил вернуться на родину со своей десятилетней дочкой. Итак, куда ему было податься? Из родственников в живых не осталось никого, кроме одной тетушки, у которой он еще ребенком проводил каникулы. Разве не следовало ему хоть раз написать тетушке Марии? Возможно, она все еще жила в своем чудесном доме, с большим садом позади него, где он так любил играть, когда был мальчиком. Усадьба находилась в конце спокойной улицы маленького провинциального городка Меервордена, неподалеку от городских ворот, приблизительно около того места, где прежде был крепостной вал.

Это был солидный сельский дом в два этажа. С улицы в него между окнами вела, как бы встроенная в стену, дубовая дверь с тремя каменными ступенями перед ней. В детстве он с удовольствием лазил по мощным фруктовым деревьям; там он несколько раз рвал штаны...

Итак, ван Бинген написал в Голландию письмо, в котором рассказал обо всем. В нескольких строках он обрисовал свое положение и выразил желание вернуться на родину: возможно, неподалеку от тетушки подыщется какая-нибудь небольшая квартирка.

Уже через несколько недель он получил ответ. Тетушка приглашала его приезжать как можно скорее вместе с маленькой Нонни; с большой радостью она ожидала обоих. Сердечно встретила тетушка Мария гостей, едва только они переступили порог. Изящная маленькая девушка сразу же пришлась ей по душе.

Собственно, ван Бинген собирался пожить у своей тетушки лишь несколько недель, пока он найдет для себя и ребенка подходящую квартиру в городе. Потом он решил найти какое-нибудь занятие, которое давало бы ему дополнительный заработок к его пенсии. Но уже через несколько дней тетушка Мария предложила ему остаться жить в ее доме навсегда, поскольку места хватало для всех. С благодарностью он принял это приглашение.

Сегодня был унылый, холодный день, спирогами и дождем. Стемнело раньше, чем обычно, однако в доме за плотными шторами было светло, тепло и уютно. В гостиной семья садилась за ужин. Рядом с имевшим плотное телосложение отцом и высокого роста тетушкой Нонни казалась особенно маленькой и хрупкой. Несмотря на это, она была озорной шалуньей; часами она могла резвиться под огромными фруктовыми деревьями и бегать наперегонки с большим легавым Плутоном. Но иногда она вдруг забиралась в укромный уголок, и взгляд ее темных глаз становился задумчивым и грустным.

Тогда Нонни с тоской вспоминала о далекой родине, о своей матери, то, как она лежала в гамаке под развесистой листвой бананов, о чудесных цветах и бабочках, о стройных пальмах, мощных холеных деревьях.

Часто тетя Мария находила девочку, погруженную в свои печальные мысли, и тогда она брала ее за руку и рассказывала ей о Спасителе, Который так любил детей.

В это время года Нонни уже не играла в саду. Когда было так неуютно, холодно и пасмурно, как сегодня, ее отец предпочитал, чтобы она оставалась дома. Ее отец беспокоился о ее здоровье, хотя она с тех пор, как приехала в Голландию, еще ни разу не болела. Как сильно Хендрик ван Бинген был привязан к дочери!

Он вернулся домой всего лишь час назад, позже, чем обычно. Улыбаясь, он показал на толстый портфель на письменном столе:

- Посмотри, тетушка Мария, когда я сюда приехал, я боялся, что не найду себе подходящей работы, а теперь я желал бы, чтобы ее было не так много. Нотариус дал мне целую пачку актов домой, так что сегодня вечером я должен посидеть за письменным столом, чтобы успеть все сделать. Куда охотнее я пошел бы в сад и пособирал груши и яблоки. Но придется отложить это до завтра. А завтра Нон мне поможет, правда, малышка?

- Конечно, папа. Ты будешь срывать яблоки с дерева, как это делал Дьоко на Матараме с орехами, которые росли на высокой пальме?

- Нет, Нон, ну что ты? - рассмеялся ван Бинген, -мы же не на Яве, яблоня - это не кокосовая пальма, а твой отец - не какой-нибудь яванец! Но ты сможешь собирать упавшие яблоки в корзину, это тоже неплохо. Так они разговаривали и шутили друг с другом какое-то время.

После еды и короткой молитвы тетушка Мария убирала со стола, а Нонни помогала ей мыть посуду. Господин ван Бинген устроился за письменным столом и с головой ушел в свои дела. Когда тетушка Мария управилась на кухне, она села за пианино, что делала почти каждый день. Часто случалось так, что люди, проходившие в это время по улице, останавливались, чтобы послушать, как играет старая дама. Тетушка Мария любила старый клавир, потому что с этим инструментом для нее были связаны самые прекрасные воспоминания. Выросшая в большой семье, она еще молоденькой девушкой научилась хорошо играть и часто музицировала и пела вместе со своими сестрами и братьями. Потом родители умерли, братья разлетелись по миру, сестры вышли замуж, а она обвенчалась с молодым моряком, чей портрет висел над пианино. Ему она играла самые прекрасные мелодии, и однажды вечером, когда ее молодой супруг вновь отправлялся в путь, он попросил ее: „Мария, сыграй мне еще раз песню Сильвестера, ну, ты знаешь!.."

И она играла и пела:

„Часы, дни, месяцы, годы пролетели, как тень..."

Так и их короткое супружеское счастье пролетело, как тень; муж, которого она любила всеми силами своей души, не вернулся назад - бушующий ветер и разъяренные волны пропели ему песню смерти, и он нашел свою раннюю могилу в бездонной глубине океана.

В постоянных молитвах пыталась она превозмочь свое горе, в молитвах вела она свою борьбу, и в молитвах горе переносилось легче, в молитвах эта борьба вела к победе. В ее сердце вернулась радость, превосходящая всякий рассудок. Она знала, что ее муж в раю, где „намного лучше".

Нонни еще немного поиграла с Плутоном. Теперь девочка стояла за спиной у тети и смотрела на ее игру. Когда тетушка сделала небольшую паузу, Нонни попросила ее сыграть одну песню, которую она выучила в воскресной школе. Тетя кивнула, потом запела своим сильным чистым голосом:

Мы читаем постоянно

В старой Библии святой...

Нонни пела вместе с ней. И отец тоже отложил в сторону перо и поддержал их своим сильным басом. Они пропели вместе пять куплетов. Плутон, между тем, поднялся со своего места у печки. Он подошел к двери, обнюхал вокруг и тихо заскулил. Ван Бинген внимательно посмотрел на него, тоже приблизился к двери и осторожно открыл ее. Собака прошмыгнула мимо него и побежала к двери, ведущей в дом. И снова она заскулила и обнюхала пол и дверь. Тут подошли тетушка Мария и Нонни. Как только господин ван Бинген повернул ключ, Плутон взвизгнул и остановился как вкопанный на нижнем пороге. Его хвост поднялся, шерсть встала дыбом.

- Что с собакой? - удивленно спросила тетя Мария.

- Стой, Плутон, назад! - приказал ван Бинген. Но Плутон не уходил от двери.

- Пойду-ка я на улицу, посмотрю, должно быть, там что-то не в порядке, обычно Плутон ведет себя так, когда ему хочется на улицу...

Он схватил собаку за ошейник, другой рукой нажал на щеколду и открыл тяжелую дубовую дверь. Что-то свалилось ему под ноги. Все испуганно посмотрели на темную кучу, лежавшую перед ними, - да это же человек - мальчик!

- Что это, Хендрик? - вскрикнула тетушка. - Он мертв?

- Не знаю, тетушка Мария, мы должны... Нет, сперва возьми собаку и уведи ее, она как с цепи сорвалась! Тут ребенок, мальчик...

- Ребенок? О, бедняжка!

- Насквозь промерзший и промокший! Быстрее его в тепло! - Ван Бинген осторожно поднял маленькое, худое тело на руки и понес его в гостиную. Там он снял с него промокший пиджак и завернул его в теплое одеяло. Лицо незнакомца было бледным, его густые кудрявые волосы казались от этого особенно черными. Вокруг его рта лежала складка такой горькой скорби и одиночества, что ван Бинген на мгновение засомневался, действительно ли перед ним ребенок.

- Откуда этот мальчик, да еще в таком состоянии? Его костюм из хорошей материи, но посмотри на его нижнее белье - это же какие-то лохмотья! Бедный мальчик! Собственно, он не похож на бродягу - возможно, он сбежал из дома, а?

Господину ван Бингену хотелось улыбнуться усердию, с каким тетушка строила свои догадки. На эти вопросы мог ответить только сам маленький найденыш! Но, возможно, у него в карманах есть что-то, что пролило бы свет на его прошлое?

Но в этих карманах находилось немного: клубень репы, веревка, карманный ножик и старый красный в полоску носовой платок.

Между тем, маленькое тело согрелось, легкий румянец окрасил щеки, напряженно сжатые кулаки медленно раскрылись, и тут мальчик открыл глаза. Его взгляд вопросительно бродил по ярко освещенной комнате. Затем, казалось, он что-то начал припоминать. Он вздохнул, снова закрыл глаза - и вот он уже крепко спит.

- Не лучше ли нам сходить за врачом, Хендрик? -озабоченно спросила тетушка Мария.

Ван Бинген внимательно посмотрел на спящего, а потом сказал:

- Не думаю, чтобы это было необходимо. Теперь это не обморок, а здоровый, спокойный сон. Вероятно, мальчик не болен, а только сильно измучен. Сначала мы его согреем и дадим ему выспаться, от этого ему станет лучше, а там посмотрим.

- Но он не может оставаться здесь. Я пойду приготовлю ему постель в маленькой комнате для гостей А для тебя, Нонни, пришло время спать.

Плутон занял место на коврике, возле камина. Как только мальчик шевелился во сне, собака рычала, как будто хотела сказать, что, по ее мнению, незваному гостю тут искать нечего, и место на коврике - это ее собственное место.

- Ты думаешь, что ты сможешь перенести мальчика, не разбудив его? - спросила тетушка Мария, как только затопила в гостевой комнате камин и приготовила постель.

Ван Бинген снова хотел осторожно поднять мальчика, но тут он проснулся.

Летучая Мышь вскочил и удивленно посмотрел на чужого человека, державшего его за руку.

- Ну, мальчик, теперь тебе стало лучше? - спросил ван Бинген, и в его голосе совершенно непроизвольно прозвучало что-то от тона бывшего солдата. Как только Франс окончательно пришел в себя, смутные воспоминания о прошедшем вечере промелькнули у него в голове. Конечно, он уселся на крыльце перед дверью какого-то дома, под навесом, и чудесная музыка захватила его... Или ему это только приснилось?

Недоверчиво разглядывал он чужого господина.

- Тебе уже лучше? - снова спросил ван Бинген, поскольку ему показалось, что мальчик не понял.

- Со мной все в порядке, минхерр, я только очень замёрз, я хотел есть и страшно устал, тут я случайно и заснул перед вашей дверью, - ответил Франс Ведер, немного пришедший в себя, и спустился с кровати. Но тут у него снова потемнело в глазах, и, если бы господин ван Бинген своевременно не подхватил его, он ударился бы о камин. Но скоро он снова пришел в себя и принялся напряженно обдумывать свое положение. Что ему теперь делать? Снова бежать в холод и темноту? Или снова приютиться где-нибудь у двери? Это было бессмысленно! Но и оставаться здесь, в этом доме, наверняка значило бы, что его замучают расспросами, выпытают всю подноготную, узнают его имя и происхождение и снова отправят туда, откуда он пришел, и, уж конечно, с полицией! А это означало бы, что он в самое короткое время окажется в сиротском приюте!

- Вот, мальчик, выпей-ка это, тебе станет лучше, -прервала тетушка Мария его мысли и протянула ему чашку теплого молока с анисом. - Да присядь же, -напомнила она и придвинула ему стул.

Франс усердно пил горячий напиток; при этом он поверх края чашки рассматривал женщину. Действительно ли кто-то чужой и вообще кто-либо на свете мог быть с ним так приветлив? Не эта ли любезная дама исполняла ту прекрасную песню, когда он сидел на корточках перед дверью?

- Большое спасибо, госпожа, - вежливо произнес он наконец.

- А теперь ты должен рассказать нам, кто ты, как тебя зовут и откуда ты пришел, и тогда я буду знать, как и чем я смогу помочь тебе, - сказал господин ван Бинген.

Франс напрягся и живо оглядел комнату. Сразу же он увидел то, что искал. На стуле Нонни, рядом с камином, висел его насквозь промокший пиджак, а рядом лежала его шапка: вещи положили туда, чтобы они скорее просохли. Едва господин ван Бинген и его тетушка отвлеклись чем-то, как Франс схватил свой пиджак, надел шапку, а потом решительно воскликнул:

- Теперь я должен идти, большое спасибо за все! -и побежал к двери.

Но господин ван Бинген перехватил его.

- Не убегай, мальчик! - спокойно возразил он. -Куда ты теперь, на ночь глядя! Если у тебя есть знакомые или родственники здесь, в Меерсвордене, тогда я отведу тебя к ним, а если нет, то поведай мне, откуда ты пришел и как тебя зовут! Но, сказать по правде, мальчик, я сразу замечу, врешь ты или нет! - И ван Бинген снова спросил: - Ну, так как же зовут тебя?

Но этот строгий вид лишь пробудил в Летучей Мыши упрямство.

- Я не скажу ничего! Я не собираюсь вам ничего рассказывать, я же не добровольно сюда пришел!

Ван Бинген еще строже посмотрел на мальчика.

- Мальчик, тут что-то не так! Ты что-то темнишь! Ты задумал что-то дурное, твои увертки все равно будут раскрыты. Полиция быстро найдет тебя и отправит назад!

- Но я не хочу назад! Никогда! - в бешенстве закричал Франс. - Я не мошенник и не вор - и только, умирая от голода, я выкопал пару реп с поля!

Тетушка Мария сердитым и выразительным движением головы призвала своего племянника к молчанию.

- Но, мальчик, - сказала она затем осторожно, -что ты замышляешь, куда бежишь ты среди ночи? Ведь на улице не только темно, но и льет как из ведра. И, конечно, твоя мама будет о тебе беспокоиться.

Мама! Когда Франс услышал это слово, гнев исчез из его глаз.

- У меня нет больше мамы, госпожа, а отец уже давно умер. Ах, если бы моя мама была еще жива!.. -Франс закрыл лицо руками и разрыдался. Он так плакал, что и у старой госпожи из глаз полились слезы. Она знаком велела своему племяннику выйти, положила незнакомому мальчику руку на плечо и усадила его на стул.

- Тебе необязательно рассказывать, как тебя зовут и откуда ты. Но об одном я хотела бы спросить тебя: есть ли у тебя где-нибудь кто-нибудь, кто смог бы позаботиться о тебе прямо сейчас, поздним вечером; куда ты собираешься пойти? Кто-нибудь ждет тебя? Тогда я могла бы известить этого человека. Ты ведь понимаешь это, правда?

- Никто не ждет меня, никто! Они еще и рады, что я убежал. Они думают, что я утонул - и радуются!

Эти слова обожгли сердце тетушки Марии. Что она должна сказать теперь?

Вдруг ей пришла в голову идея.

- Ты когда-нибудь слышал о Боге и о Господе Иисусе? - спросила она.

Франс кивнул:

- Да, госпожа, моя мама часто рассказывала мне о Нем и молилась вместе со мной.

- Ну, мальчик, давай теперь сделаем так: мы больше не будем задавать тебе вопросов „откуда?" и „куда?", и если ты не хочешь, можешь не говорить об этом с нами. Но когда ты сегодня вечером пойдешь спать, то сложи свои руки на груди и помолись Тому, Кого знала твоя мать. Только что ты сказал, что будто бы нет никого, кто любил бы тебя. Нет, мальчик, есть Тот, Кто любит тебя всем сердцем и самой большой любовью, - это Господь!

- Нет, госпожа, я не могу поверить в это, этого не может быть. Если бы Он меня действительно любил, Он не взял бы у меня мою маму и мою маленькую сестренку!

- И все же Он любит тебя! Его любовь охраняет тебя и защищает - вот и сегодня вечером, когда ты почти умирал от усталости и от холода перед нашей дверью. И ты, несомненно, должен признать, что все это именно так!

В этот момент господин ван Бинген снова вошел в комнату и вопросительно посмотрел на тетушку. Но она только улыбнулась ему и снова обратилась к Франсу:

- Теперь я позабочусь о том, чтобы тебя накормили, а потом покажу тебе, где ты будешь спать. А утром посмотрим.

Как изумилась она и ее племянник, когда увидели, с какой жадностью маленький гость глотает пищу. Должно быть, он здорово проголодался. А ведь он даже не попросил у них куска хлеба!

- Когда ты ел в последний раз, мальчик? - спросил господин ван Бинген. Франс долго думал.

- С воскресного полудня до сегодняшнего дня я съел два бутерброда, два сырых яйца и две репы, и больше ничего.

Полчаса спустя Франс Ведер, сытый и согревшийся, ложился в свежезаправленную постель. И когда он уютно накрыл свои ноги и слушал, как на улице завывает ветер и дождь стучит по стеклу, его занимала только одна мысль: могло ли быть то, во что верила его мать? Действительно ли было правдой то, что на небе живет Бог, Который смотрит сверху на него, маленького бродяжку, чтобы помочь ему? Не потому ли он так безнадежно бродил по округе, чтобы найти новое пристанище у этих людей? Он невольно сложил руки, благодарно шепча молитву; затем он погрузился в крепкий, здоровый сон.

Сильный северо-западный ветер рано утром разогнал дождевые тучи и теперь кружил золотисто-желтую осеннюю листву прямо напротив окон угловой комнаты, в которой спал Франс. Часы показывали ровно восемь, а мальчик все еще крепко спал.

Вечером господин ван Бинген предусмотрительно запер комнату, потому что боялся, как бы маленький бродяга тайком не убежал. Беспокойное, дикое выражение, которое он несколько раз ловил во взгляде мальчика, не могло вызвать у господина ван Бингена никакого доверия. Тетушка Мария улыбнулась на это и сказала:

- Знаешь, Хендрик, мальчик ведь совсем еще ребенок, а ты поступаешь с ним так, как будто он какой-то злодей!

Но господин ван Бинген в раздумье покачал головой. Он возразил:

- Мне кажется, он очень бойкий парень, хоть и маленький; и явно у него рыльце в пушку, иначе бы он не держал рот на замке!

Тетушка Мария спала ночью мало. Она была набожной женщиной, и во всех событиях своей повседневной жизни она видела волю Божию. В дни своего траура по супругу она научилась смиряться перед этой могущественной волей и доверяться своему Небесному Отцу. Долгое время она жила одна-одинешенька; но это одиночество научило ее быть в мире с Господом, ценить общение с Ним, Защитником сирот и Утешителем вдов, и это сохранило ее от удушающего чувства заброшенности, от которого одинокое сердце омрачается и черствеет. Сейчас годы одиночества миновали; Господь послал ей людей, которых она любила и которые были ей дороги. А теперь в ее уютной, тихой квартире спал настоящий маленький бродяга! В конце концов, разве не прав ее племянник, призывая к осторожности? Да и суровый допрос Хендрика разве не вызвал у мальчика такое сопротивление? Сама же она больше верила в действие любви, чем строгости. У мальчика ручьем полились слезы, когда он вспомнил о матери! Как гонимый ветром листок, он был брошен к ее двери, может ли она снова выгнать его на проселочную дорогу? А если у него и вправду совсем никого нет?..

Тетушка встала еще на рассвете и прислушалась у двери угловой комнаты. Она четко различала глубокое, спокойное дыхание мальчика.

Франс все еще крепко спал, когда господин ван Бинген собрался отправиться в нотариальную контору. Он также прислушался у двери.

- Дай ему поспать, тетушка Мария, - сказал он. -Малыш совершенно изнемог. Но вот увидишь, когда он снова выспится и наестся, он тут же даст деру отсюда. Помяни мое слово: не успею я вернуться домой, как птичка уже улетит.

Окно в маленькой спальне Франса Ведера выходило на восток, и восходящее осеннее солнце пробивалось сквозь облака и заливало постель спящего теплым золотым сиянием. Оно и разбудило Франса, он протер глаза и сощурился от ярких лучей. Затем удивленно огляделся вокруг себя. „Ах, да, - вспомнил он, - они и вправду очень добры ко мне, но имя свое я не выдам. И совершенно ясно, что они меня бы и на порог не пустили, если бы знали, кто я такой. Если они догадаются, мне конец. Об этом позаботится Зуренбург! „Опасный парень этот Франс Ведер! Гоните его прочь! Ему место только в сиротском приюте! Но еще не все потеряно!"

Франс сжал кулаки. Все против него, и он против всех! Но здесь, в этом доме, разве не была с ним так любезна эта фрау? Он устроился поуютнее в своей мягкой теплой постели. Здесь все было совсем по-другому, чем в сарае Зуренбурга или под навесом у лягушек, или в мокрой траве под открытым небом -или же на каменных ступеньках перед дверью! Какая здесь великолепная кровать! А потом, какими толстыми были бутерброды, которые фрау сама приготовила ему! А ее совет: „Молись Ему, держись за Того, о Котором рассказывала тебе твоя мать, потому что Он любит тебя, Он привел тебя сюда..."

С этими словами, звучавшими у него в ушах, он и заснул вчера вечером, и теперь, когда он проснулся, они снова пришли ему на память. Они утешали его озлобленность и горечь и делали менее мрачным его взгляд на будущее.

Вдруг зазвонил дверной колокольчик. Его звон разнесся по всему дому. Франс замер: „Это пришла полиция, чтобы схватить тебя!" Его одежда лежала рядом с кроватью. В мгновение ока он выскочил из кровати и натянул брюки. Но его страх улегся, когда до него донесся приветливый женский голос.

- Доброе утро, госпожа! - проговорил он на местном наречии. - Что это здесь такое? По-моему, какой-то узелок со старыми лохмотьями!

- О, дурак! - прошипел вполголоса Летучая Мышь и хлопнул себя рукой по голове. - Мой узел! Он всю ночь пролежал на улице перед дверью!

- Положи его на кухне, Роше, я знаю, чей он! -ответила хозяйка дома.

Франс подумал про себя, что, возможно, пришла домашняя прислуга, и некоторое время чувствовал себя совершенно спокойно. Тут он подошел к двери, но она была закрыта. Он попробовал еще раз. Закрыто! Ясно, они ему не доверяли! Тогда он с любопытством оглядел комнату. Здесь было очень уютно. Тут стоял отполированный до зеркального блеска коричневый шкаф, два таких же стула, маленький стол с какой-то тарелкой - для чего она была тут, Франс не знал - и кровать с чудесным теплым одеялом. Для Франса это было все равно, что оказаться в спальне какого-нибудь принца. Как хорошо живут некоторые люди!

Ну, так что теперь? А ну как придет сейчас тот крупный мужчина с большущими усами и снова начнет приставать со своими дурацкими вопросами. „Ни слова он от меня не услышит! А если спросит хозяйка дома?" Летучая Мышь казался самому себе птицей, запертой в красивой золотой клетке.

„Если будет нужно, я выпрыгну из окна! Только -куда потом?" Ах, как хорошо он все придумал. План с кораблем, побег в открытое, бескрайнее море - другим бы уж точно повезло, а ему? Ведь он же во всем неудачник, не так ли?

Франс задумчиво поглядел в окно - в сад, окруженный высокой каменной стеной. На минуту он забыл о своих огорчениях и увлекся тем, что предстало его взору. „Красивый сад, но довольно запущенный; здоровые, крепкие фруктовые деревья, но совершенно напрасно залитые водой! А вон одичавший ягодный кустарник! Цветочные клумбы заросли сорняком! Жаль! Этим стоило бы заняться..."

Вдруг он услышал шаги и звук отпираемой снаружи двери.

„Ну, приготовься к сюрпризу, да только к неприятному!" - подумал Летучая Мышь. Но вошел не хозяин дома, а та самая приветливая фрау.

- Доброе утро, мальчик, - весело сказала она ему. - Ты долго спал, я рада этому!

- Доброе утро, госпожа, - вежливо ответил Франс. Странно, как-то само собой получилось, что он шагнул немного навстречу этой фрау. Невольно он потрогал свою рубашку, чтобы застегнуть ее, но на ней не осталось ни одной пуговки - их не было уже давно.

- У тебя нет ничего из одежды, кроме того, что на тебе? - участливо спросила тетушка Мария.

- Нет, госпожа, - горячо возразил Франс. - У меня есть еще одни брюки и китель в моем узле, но они совершенно грязные и рваные; то, что теперь на мне, об этом позаботилась еще мама...

- Твой узел лежал на улице перед дверью, и его только что принесли в кухню; если он тебе нужен, мы постираем вещи и починим их. Ну, а теперь рассказывай: как ты оказался сегодня ночью у нас? Подумать только, вчера вечером ты упрямо хотел идти дальше, несмотря на дождь, ветер и холод!

Франс смущенно глядел в пол.

- О том, как я спал, госпожа, вы, конечно, и сами догадались бы, если бы узнали, где и как я провел последние ночи - в сарае для инструментов, на только что вспаханной ниве, в саду, под деревьями и кустами, а после того, как я от голода стащил сырую репу и два куриных яйца, - в сырой траве. И, наконец, я присел у вашей двери, поскольку совсем изнемог. Я больше не мог бы сделать и трех шагов. А как я спал последнюю ночь, вы сами знаете...

Тетушка Мария внимательно выслушала его. На -какое-то мгновение она подумала о том, что все это было сплошным враньем; но когда она посмотрела мальчику в лицо, то могла убедиться, что перед ней стоит вовсе не обычный бродяга, у которого „рыльце в пушку". Карие глаза с открытым, честным взглядом говорили ей, что здесь не было никакого обмана.

- Но, мальчик, - спросила она, немного подумав, -ради чего все это? Что искал ты вчера вечером здесь -в дождь и тьму?

Летучая Мышь замялся. Мог ли он рассказать этой женщине все? Не поделиться ли с ней своим планом? Но потом Франс сказал себе: „До сих пор она была добра ко мне. Вдруг она мне поможет?.." Ах, прекрасный план, был ли он вообще выполним? Еще несколько мгновений Франс колебался, потом отказался от внутреннего сопротивления.

- Я ищу корабль, госпожа, чтобы оказаться в безопасности, чтобы скрыться. Меня не должны обнаружить прежде, чем корабль выйдет в открытое море. Но вчера вечером я не нашел порта, собственно, я не понимаю, в чем дело...

Тетушка Мария ничего не говорила, она давала ему возможность высказаться...

Франс еще раз помедлил. Потом из него вырвалось:

- Я все расскажу вам, госпожа, все. Я своровал только два яйца и пару реп, это все, иначе бы я совсем умер от голода, это уж точно. А в бега я пустился по одной определенной причине: меня должны были отправить в сиротский приют. И, и... я лучше умру, чем пойду в сиротский приют!

- Но, дитя, почему ты сразу обо всем этом не рассказал?

- Я не смел, я не доверял вам, я боялся того высокого господина, который вчера вечером говорил со мной. Он, конечно, вернул бы меня домой, если бы я ему открылся. О, госпожа, нельзя ли мне остаться здесь, у вас? Может, у вас найдется какое-нибудь, совсем маленькое, свободное местечко для меня? Я буду делать любую работу! Я все могу, я буду исполнять каждое ваше желание, буду прилично вести себя, ну, пожалуйста!

Фрау Мария ответила:

- В любом случае ты мог бы остаться у нас на несколько дней, но что потом?

Тут Франс обеими руками указал на сад.

- У вас прекрасный сад, госпожа, но он немного запущен. Теперь самое подходящее время для сбора урожая яблок, да и груш со сливами - тоже. Почти на всех деревьях много засохших веток, их надо убрать. А на огороде полно сорняков, это тоже лишнее. Если не выполоть их, весной будет беда! А потом, цветочные клумбы! Осенние астры, подсолнечник, георгины - все это растет как попало, вперемешку, слишком плотно, и одно растение душит другое. А потом...

- Ты что, был садовником?

- Нет, госпожа, я жил у одного крестьянина; но часто я должен был делать многие другие работы. Проверьте меня, госпожа, вы увидите, какой порядок я наведу в вашем саду. Мне совсем не нужны такие вкусные бутерброды, как вчера вечером, обойдусь и черствым хлебом. И спать я могу где-нибудь в маленьком сарае, возле стены в саду, я почти два года спал в амбаре. Госпожа, проверьте меня! Я буду много работать и делать все очень хорошо, вот увидите, госпожа!

Голос его дрожал от волнения, от страха, что ему не позволят остаться. Он говорил себе, что уж если эта приветливая дама не оставит его у себя, то от того крупного серьезного мужчины и вовсе нельзя ждать ничего хорошего, да он, конечно, и не сможет говорить с ним так откровенно, как с госпожой.

Фрау Мария размышляла недолго.

- Как же тебя звать? - спросила она.

- Франс Ведер, госпожа!

- Ну, Франс, прежде всего: ты остаешься у нас. „Крупный строгий господин" - это мой племянник, его зовут господин ван Бинген. Он, пожалуй, знает, как сделать так, чтобы ты не попал в сиротский приют.

...Пять лет прошло с тех пор, как Франс Ведер, полузамерзший, был найден тем осенним вечером у дверей дома. Теперь этот дом стал для него его настоящей родиной. Как была удивлена тетушка Мария, когда он рассказал ей историю своего побега, не меньше удивлен был и господин ван Бинген, когда Франс одну за другой описывал ему подробности своей жизни. В первый же день своего пребывания в этом доме Франс взял в руки топор и принялся усердно работать в саду, Нонни и ее пес составляли ему компанию. Поначалу господин ван Бинген только качал головой, когда его тетя пересказывала ему все то, что узнала от мальчика утром.

- Сегодня вечером я еще раз расспрошу его, он должен рассказать мне все это еще раз, так я скорее обнаружу, не мошенничает ли он?

Теперь Франс Ведер больше не упрямился. Его хозяйка пообещала ему, что они не отправят его в сиротский приют, а этого было более чем достаточно. Разве солнце не светило в этот день намного ярче, чем даже во все летние дни до этого?

Он охотно отвечал на все вопросы хозяина дома и не утаил ничего. Когда он кончил описывать свой побег, который совершил, чтобы не попасть в сиротский приют, его взгляд выразил мольбу, и он спросил со страхом в голосе:

- Не правда ли, минхерр, вы не отправите меня туда? Сегодня утром госпожа обещала мне, что вы мне поможете...

- Я позабочусь о том, чтобы тебе не нужно было идти в сиротский приют, и если моя тетя захотела принять тебя здесь, то и я охотно соглашаюсь с этим, ты остаешься у нас. Но я должен предупредить тебя, Франс, оставь все эти шуточки, которые ты выкидывал там, в Оттернхофе, иначе ты скоро снова очутишься за дверью!

Франс намотал это предупреждение на ус, и с тех пор никто в доме не видел от него неприятностей; впрочем, большую часть времени он был занят в саду и во дворе.

Господину ван Бингену не стоило больших усилий расследовать, правдивы ли показания мальчика, и постараться помочь ему. Кое-что из жизни маленького беглеца напомнило ему его собственную юность, и это позволило ему с пониманием отнестись к беглецу. В той же деревне, что и Франс Ведер, он провел свои лучшие годы и тайком любил ту, которая зовется теперь фрау Зуренбург. И это сыграло свою роль в том, чтобы заступиться за этого мальчика.

Он подготовил бургомистру отчет, сообщая, что Франс Ведер найден, что он лично позаботится о мальчике и возьмет над ним опеку.

Из ответного письма бургомистра следовало, что Летучая Мышь сказал правду. Его спохватились, когда один рабочий из Оттернхофа обнаружил на берегу озера шапку и удочку мальчика. Поиски его тела в озере результата не дали. В конце письма бургомистр выражал надежду, что, возможно, господину ван Бингену удастся воспитать из Летучей Мыши „полезного человека", а соответственно и „полезного члена человеческого общества" - задача, над которой, к сожалению, тщетно бились некоторые члены общины.

Когда он прочитал письмо, а после него это сделала и тетушка Мария, то оба невольно покачали головой. Ох, уж этот Зуренбург! Он в самом деле считал, что, снабжая мальчика куском хлеба и мешком соломы, он выполняет свои обязательства по отношению к нему!

- Итак, Хендрик, - сказала тетушка Мария своему племяннику, - давай, с Божьей помощью, постараемся стать мальчику опорой в жизни и дадим ему кров. Я убеждена, что с ним лучше обходиться с любовью, чем с суровостью.

После этого господин ван Бинген уладил все, что в этих случаях предписывал закон, и он и его тетушка посвятили себя воспитанию и образованию мальчика.

Несмотря на все это, Франса еще манил план повидать весь мир. Но здесь было то, что изо дня в день все больше привязывало его к этому дому - благодать Божия, которая выражалась в сердечных заботах и участливом отношении тетушки Марии. Постепенно его недоверчивость и робость исчезли, и он испытывал благодарность к этим людям, которые спасли его от сиротского приюта.

Сначала господин ван Бинген подумывал послать Франса в школу. Но тетушка Мария сказала:

- Лучше не делать этого, Хендрик, я боюсь, что в нем проснется прежний Летучая Мышь. Не находишь ли ты, что лучше тебе самому обучать его? Я боюсь, что ему придется начинать с самого начала.

- Ну, - улыбаясь, возразил господин ван Бинген, -за годы моей службы я справлялся со множеством разных новобранцев, справлюсь теперь и с этим. Лучше я буду обучать их вместе с Нонни, так один будет поощрять другого.

К его большому удивлению оказалось, что Летучая Мышь знает и умеет намного больше, чем он предполагал. Задания, которые он давал мальчику, тот выполнял очень быстро и старательно. А остальное время он проводил, в основном, в саду и во дворе, смотрел за порядком и выполнял свою работу как нечто само собой разумеющееся и по собственному побуждению, так что за него можно было только порадоваться.

Со временем даже господину ван Бингену доставляло удовольствие заниматься с Франсом. Действительно ли этот мальчик был Летучей Мышью? Действительно ли его так боялись другие мальчики?

Да, так оно и было. В своей душе Франс Ведер всегда оставался Летучей Мышью. Тетушка не обманывалась. Она знала, что полное изменение, обновление в нем может произойти только с помощью благодати Божией, и она молилась за своего подопечного. В общении с ним она неустанно ссылалась на Господа Иисуса, Спасителя мира, доброго Пастыря. Франс тихо и внимательно слушал ее, не высказывая своего мнения.

Таким образом, время для Франса Ведера летело очень быстро.

По-прежнему усердно и терпеливо трудился он в саду, там и тут помогал по дому. Большую часть времени он проводил теперь в адвокатской конторе -там же, где и господин ван Бинген.

У него было не очень много знакомых. А друзей и подавно. В основном, он изъяснялся несколькими словами, давал краткие ответы, а если надо было сказать что-то более ясно, в его взгляде всегда появлялось какое-то угрожающее, враждебное выражение, так что его подопечные избегали общаться с ним.

С первого воскресенья, которое провел мальчик в доме тетушки Марии, та начала знакомить его с Божиим Словом, которое проповедовалось в этой местности с большой добросовестностью. Так что он все время мог слушать Слово Божие. Взрастет ли когда-нибудь семя в его сердце?..

Снова наступила осень. Холодный моросящий дождь мочил улицы северо-голландского городка, и от этого в нем становилось еще тише и пустыннее, чем обычно.

Господин ван Бинген и Франс Ведер вернулись из конторы домой, повесили сушиться свои промокшие пальто и присели в гостиной за чашкой кофе. Нонни, услышав голоса мужчин, вышла им навстречу. Чем была Нонни для тетушки Марии, тем был Франс для господина ван Бингена. Улыбаясь, тетушка заметила своему племяннику:

- Твоя Нон и мой Летучая Мышь совсем нас избалуют! - А потом добавила: - Я не могу себе представить, как можно жить без них обоих.

- Но ты знаешь, тетя, что касается нашей Нон, я думаю, тут можно не беспокоиться, ей только шестнадцать лет; с Франсем, конечно, совсем другое дело. Ему уже исполнилось девятнадцать. Он не может вечно оставаться у нас, хотя бы из-за своей работы. Его начальник недавно откровенно сказал мне: „Мы не можем задерживать его здесь. Он может пойти дальше, и это очень хорошо. Молодой человек с такими способностями и желанием работать не задержится долго в адвокатской конторе маленького городка." Я ничего не сказал ему на это, но я чувствую, что он прав.

- Я тоже люблю его, как и ты, Хендрик, мальчик вырос у нас на глазах и любит нас, как родной сын, и нам будет трудно привыкнуть к мысли, что его место за столом будет пустовать. Но его будущее благополучие, его дальнейшее образование - прежде всего, и мы оба это знаем. Мы не имеем права удерживать его, если он захочет продвинуться по своей работе, а поэтому - уехать отсюда.

Маленькая семья собралась за чашкой кофе; и Нонни - прежде всего, она - вносила жизнь и радость в этот маленький круг. В первый же день, когда Франс Ведер нашел приют у тетушки Марии, Нонни показалась ему прекрасным цветком из далекого сказочного мира, и с тех пор он выполнял все ее желания и капризы, хотя это давалось ему нелегко. Однажды в огороде она пробежала по только что засеянной грядке, в другой раз сорвала первые тюльпаны, только-только начинавшие цвести, а как-то набрала целую корзину неспелых груш, к чему Франс отнесся очень неодобрительно. Но он никогда не злился на маленькую безобразницу. Чувствовал ли он, что она всем сердцем была привязана к нему? Когда он жил еще в Оттернхофе, как-то крестьянин Зуренбург сказал своей жене: „К щенкам, жеребятам и телятам у мальчишки есть сердце, что удивительно, но по отношению к людям Летучая Мышь - это настоящий сатана. Спроси об этом кого хочешь..." Нет, крестьянин из Оттернхофа не понимал Летучую Мышь, да ему бы и в голову не пришло постараться лучше понять его.

Нон и Франс очень скоро сдружились. Чувствуя это, Франс спешил помочь Нон в любом ее маленьком горе. Он приходил на помощь, если она не справлялась с какой-нибудь домашней задачей, и часто радовал ее какой-нибудь маленькой поделкой, над которой он много трудился. Учение давалось ей не так легко, а Франс за час мог выучить больше, чем она за целый день. Она была способной, но ей не хватало усидчивости. Кое-что давалось ей очень легко, например, она играючи изучала иностранные языки; но нелегко шла у нее математика, ей приходилось порядком поломать голову над арифметическими задачками. Но каждый раз рядом оказывался Франс. Для Нон у него всегда находилось время.

Дядя Хендрик подумывал о будущем Нон и очень переживал за свою дочку. Тетушка Мария, наоборот, не придавала трагического значения тому, что ее воспитанница проявляет к школьным учебникам так мало интереса. С некоторого времени Нон часто заходила на кухню и возилась там. Ей доставляло удовольствие под руководством тетушки составлять меню, варить, печь, а потом накрывать на стол. Тетушка Мария радовалась, что у нее появилась хорошая помощница во всем; но особенно она радовалась тому, что знала: со временем Нон сама сможет правильно вести домашнее хозяйство.

Когда после ужина стол был уже убран, Франс хотел углубиться в учебник, но тут к нему подошла тетушка:

- Нет, Франс, сегодня вечером не будет никакого учения.

- Но почему? - удивленно спросил он.

- Потому что сегодняшний вечер вызывает кое-какие воспоминания, особенно связанные с тобой... -Тут она улыбнулась.

Ах, тут Франс понял, что имела в виду тетя. Он серьезно ответил:

- Тетя Мария, действительно, сегодня вечером исполняется пять лет с тех пор, как ты нашла меня возле дверей дома и приютила. Как бы мне хотелось отблагодарить тебя за все это! О, когда я думаю об Оттернхофе - конечно, там у меня была крыша над головой. Но здесь я дома! Как же все изменилось!

Франс хорошо умел владеть собой, но сейчас на глазах у него выступили слезы.

- Будь благодарен, Франс, Тому, Кто тебя привел сюда, Кто направлял сюда, к нам, каждый твой шаг. И ты очень хорошо знаешь, как мы все рады, что ты здесь, с нами, что ты есть у нас, - добавила тетушка.

На улице разгулялся ветер, и дождь лил еще сильнее, чем накануне. В большой гостиной было тепло, светло и дружно - точно так же, как пять лет тому назад, когда Франс, умирающий от голода и стужи, впервые услышал песню о Спасителе грешников, добром Пастыре.

Вспоминала ли об этом и Нон? Неожиданно она попросила тетю:

- Пожалуйста, тетушка, сыграй еще: „Мы читаем постоянно..." - К этой просьбе присоединился и Франс. Тетя села за пианино, Нон встала рядом с ней, и тогда они вместе запели знакомую песню о спасительной любви Пастыря, Господа Иисуса.

Франс молча слушал. Возможно ли, чтобы Господь Иисус был и его Спасителем и Господом и также и за него совершил это искупительное деяние на Голгофе? Выходит, он в самом деле нуждался в этом Спасителе? Значит, также и он, прозванный когда-то Летучей Мышью, противник Бога, должен с Ним примириться? Действительно ли он погибший грешник, нуждающийся в спасении? Да - когда он думал о прошлом, о нищете и бедах, преследовавших его в родительском доме, о своих злоключениях на улице, в школе, о пренебрежении к нему в Оттернхофе... Но теперь-то, здесь, о нем заботятся, к нему прислушиваются, его лелеют, любят, - и что же, он и сейчас навсегда погиб?

Был уже поздний вечер, когда все, наконец, успокоились. Господин ван Бинген и Нонни поднялись в свои спальни, а Франс еще на какое-то время остался внизу, чтобы приготовить работу на следующее утро. Обычно он справлялся с этим за несколько минут, но сегодня он замешкался так, что тетя обратила на это внимание.

- Тетя Мария, - вдруг спросил он. - Ты всегда старалась донести до меня то, что говорит нам Библия. Ты убеждала меня в необходимости обратиться к Богу, осознать свою греховность, признать свою вину перед Богом и попросить у Него прощения, ссылаясь на избавительный поступок Господа Иисуса на кресте на Голгофе. Ты старалась объяснить мне, что призвание верующего - следовать за Господом и брать пример с его святой, незапятнанной жизни, которую он вел на земле. Я слушал тебя, тетя, потому что сразу полюбил тебя и потому, что все это было так ново и привлекательно для меня. Я пытался понять Библию, осмыслить искупительное деяние, но я натыкался на трудности, к которым оказался неготовым, и на вопросы, на которые не находил ответа. Вот и сейчас я продолжаю думать: почему это так, а это - так; и все время убеждаюсь, что во мне нет веры...

Франс Ведер замолчал. Еще никогда он столь ясно не выказывал своего отношения к подобным вещам. Тетя внимательно его выслушала.

- Я знаю, слова здесь не помогут, Франс. Но позволь мне сказать одно: блаженны те, кто, не видя, уверовали. Есть в нашей стране много людей, которые полагают, что не могут поверить без очевидного, приемлемого для их разума доказательства. Но там, над небом и облаками, живет всемогущий Бог, Который Сам о Себе свидетельствует, обращаясь прямо к их сердцам. Твое детство было суровым, Франс, полным лишений, бед и борьбы, и все это ожесточило твое сердце. И ты с лихвой возвращал назад - или пытался это сделать - все зло, что причиняли тебе. Всеми силами ты пытался проложить себе дорогу - но не в большой портовый город ты был приведен, а сюда, в наш маленький, спокойный городок. И здесь ты нашел любовь, и всем сердцем отвечаешь нам любовью же. Видишь, Франс, в этом я четко усматриваю Божье провидение, которое сквозь ночь и тьму привело тебя совсем в другое окружение, чем то, которое ты искал. А разве твой собственный путь не ожесточил бы твое сердце больше? Мой век, Франс, близится к концу, но ты еще только вступаешь в жизнь. Мой Господь и Отец допустил, чтобы и на моем жизненном пути какое-то время был мрак, ведь и у меня были любимые люди, которые когда-то находились со мной рядом и которых одного за другим унесла смерть. Но мрак отступил, и я могу только благодарить Бога за любовь и мир, которые подарила мне любовь Господа. Также и ты, каким бы юным ты еще не был, уже изведал в своей жизни мрак. А теперь? Разве уже теперь не стало светлее? Гляди, ведь это милосердие Божие! Он ищет тебя. Он мог бы подарить тебе намного больше. Он хочет дать тебе вечную жизнь, хочет спасти тебя, избавить от твоих грехов драгоценной кровью Иисуса Христа. Да, Он хочет этого. Но и ты должен хотеть, должен принимать Его благодать и Его бескорыстную любовь и позволить спасти себя! Ах, Франс, мальчик мой, прими день спасения!

Два месяца спустя, в середине декабря, сильный мороз заковал ручьи и озера крепким льдом. Много молодых людей резвилось на гладкой, блестящей поверхности. Нонни тоже с удовольствием каталась на коньках; Франс был ей в этом учителем.

Как раз после обеда они оба, захватив свои коньки, отправились на каток возле городских ворот. Пока они шли по любимым улицам Меервордена и разглядывали вывески, висевшие там и сям, Нонни весело болтала:

- Как прекрасно, Франс, что ты сегодня свободен; было бы хорошо, если бы и послезавтра ты тоже нашел бы немного свободного времени! Кататься на коньках можно только тогда, когда позволяет лед, а твоя контора никуда не убежит. И вообще, у меня такое впечатление, что ты считаешь свой бумажный хлам слишком уж серьезным и важным делом!

В это мгновение их обогнала группа молодых людей, один из которых подчеркнуто вежливо поздоровался с ними. Это был стройный белокурый юноша, единственный сын очень богатого владельца гостиницы Летукера. Однажды он случайно встретил Нонни ван Бинген на одном семейном приеме у дальнего родственника, куда девочка приходила с тетушкой Марией. С того дня Арнольд Летукер искал любую возможность познакомиться с Нонни ван Бинген поближе. Но это было непросто: она не появлялась на улице без сопровождения.

Сначала Арнольд Летукер принимал Франса за ее брата, потом случайно узнал, что они не были родственниками. С тех пор он был уверен, что сможет „отставить этого простого писаря в два счета."

- Не это ли молодой Летукер? - спросил Франс, немного удивленный этой бросающейся в глаза выходкой Летукера.

- Да, кажется, его так зовут, - кивнула Нонни. - Я познакомилась с ним на одном семейном празднике; оночень мил.

Франс нахмурил брови и искоса взглянул на свою спутницу.

Несмотря на то, что ей было уже шестнадцать лет, отец и тетушка считали Нонни совсем еще ребенком. И Франсу никогда еще не приходило в голову, что кто-то мог легко посчитать ее более взрослой, чем она была на самом деле. Как шла ей эта пестрая шапочка, такая красивая на ее волнистых смоляных кудрях! Как блестели ее глаза под длинными, темными ресницами! А как разрумянились на свежем зимнем воздухе ее смуглые щечки! „Пышный южный цветок в чужом окружении," - невольно подумалось Франсу. Бабочки очень быстро улетают, и очень скоро Франс может оказаться ни с чем...

Толчок в руку вывел его из размышлений.

- Франс, надеюсь, ты погружен не в твои скучные дела или математические уравнения? - смеясь, журила его Нонни. - Посмотри же вперед! Прекрасный лед и столько парней и девушек!

Каток и в самом деле был чудесный, только и кататься. И вот они надели свои коньки и принялись весело резвиться на гладком, как зеркало, льду.

- Так здорово, как сегодня, не было за всю зиму! -восхищенно воскликнула Нонни.

- Да, сегодня великолепно! - радостно улыбнулся ей Франс. - Вон, посмотри туда, твои знакомые!..

В следующее мгновение они уже были окружены целой ватагой молодежи, весело их приветствовавшей. Арнольд Летукер ловко подъехал к ним и улыбнулся Нонни:

- Вы всегда держитесь в стороне, фрейлейн ван Бинген, а ведь чем больше общество молодых людей, тем больше у них разных забав, вы так не думаете?

Нонни посмотрела на Франса вопросительно и немного озадаченно. Она знала, что отец был против того, чтобы она общалась с людьми, которых едва знала. Но ей не хотелось быть невежливой по отношению к этому юноше.

- Поверьте мне, - настаивал Летукер, заметив ее смущение, - я не хотел бы быть навязчивым; но почему только один господин Ведер наслаждается вашим обществом?..

Нонни не знал-а, что на это ответить. Зато Арнольд Летукер расценил ее молчание как согласие, взял ее за руку, и вот она уже была в середине стайки молодых людей, которые со смехом и шутками подхватили ее. Франс изумленно посмотрел им вслед, потом собрался с духом и последовал за ними. А что ему еще оставалось делать? Он немного рассердился на себя за то, что не дал отпора этому Летукеру, этому ловкачу, а с другой стороны, не хотел портить Нонни игру. К тому же самоуверенность Летукера совсем сбила его с толку.

Полдень пролетел незаметно. Юноши и девушки превосходно повеселились, только Франс чувствовал себя в этом обществе не совсем уютно. Уже смеркалось, когда Нонни смогла перекинуться парой слов с Франсом наедине.

- Как ты думаешь, Франс, - спросила она как бы между прочим, - это очень плохо, если сегодня мы вернемся домой попозже, конечно, ненамного, только на часочек? Арнольд Летукер сказал, что сейчас каток должны осветить, и как, наверное, чудесно будет тогда кататься на коньках! Тетушка очень будет волноваться?

Едва он успел ответить, как новые знакомые снова увели ее в середину катка. И тут вся вереница подкатила к деревянной палатке, в которую Летукер приглашал всех на стакан горячего пунша.

- Потом еще лучше будет кататься, - заявил он.

Теперь Франс не мог больше молчать.

- Возможно, вы и правы, господин Летукер, и мне очень жаль, что я мешаю вашей забаве, но фрейлейн ван Бинген и я не сможем воспользоваться вашей щедростью, нам уже пора возвращаться домой.

Эти слова были сказаны спокойным, но твердым тоном, и Арнольд Летукер понял, что Франс Ведер не позволит просто так сбить себя с толку. Но он не сдался:

- Терпение, терпение, господин Ведер, фрейлейн ван Бинген уже не ребенок, но если ей надоело кататься на коньках, это существенно меняет дело!

Франс снова взглянул на Нонни, и она нетерпеливо попросила:

- Неужели дома так уж обеспокоятся, если мы придем чуток позднее? Сегодня вечером так чудесно, и здесь столько молодежи...

Но Франс стоял на своем.

- Мне жаль, Нон, но твой отец настойчиво просил меня, чтобы я позаботился о том, чтобы мы вернулись домой вовремя.

Делать было нечего, и, несмотря на протесты молодых людей, Нонни должна была попрощаться с ними. Какой веселой и жизнерадостной была она по дороге сюда, и какой тихой и задумчивой возвращалась она домой! Молчал и Франс, ушедший в себя. Ах, вот так все время в его жизни: один против всех и все против одного!

Через несколько дней Франс Ведер получил от своего начальника задание поехать в Амстердам с одним деловым поручением. Он понял, что это была не развлекательная поездка, а сложное дело, которое надлежало уладить, и он решил воспользоваться дорожным временем, чтобы заранее составить о нем представление. Много раз просмотрел он документы, которые вез с собой. Но когда наступил срок, все прошло гладко, он получил желаемые документы, а после этого у него осталось время, и, прежде чем отправиться в отель, он решил погулять по городу. Бродя по улицам, он вспоминал свое детство, годы, проведенные в городе. Как часто останавливался он тогда перед разнообразными вывесками, восхищался тысячей вещей, которые предлагались, но были для него недостижимыми, далекими, как звезды в небе. Ах, какой контраст с сегодняшним днем! Если захочет, он сможет войти сейчас в любую лавку и купить все, что ему понравится. Если бы его мать могла видеть его сейчас! Но был ли он в самом деле счастлив? Вот тетушка Мария была, без сомнения, счастлива. В ее душе был покой, тот покой, который „не может дать мир". Но он не был по-настоящему счастлив. Что касается внешней стороны, все шло очень хорошо, удивительно хорошо - любимые люди заботятся о нем. А внутренний мир? Мир души? Нет, его у него не было. Стоя перед витриной с красивыми женскими шляпками, он вспомнил Нонни.

Нонни все еще была ребенком, это подтвердил тот день, проведенный на катке. В тот же вечер она снова была веселой и непосредственной с ним, как обычно; а когда господин ван Бинген упрекнул ее за то, что они вернулись так поздно, она сразу честно взяла вину на себя. Да, Нон была еще ребенком. Но другие-то уже так не считали. Господин ван Бинген доверил ему свою девочку, как отец - сыну. Но какое право имел он добиваться успеха у Нонни наряду с другими молодыми людьми? Да и небезнадежное ли это дело для него, Летучей Мыши, взявшемуся неизвестно откуда? А как в самом деле относится к нему Нонни? Что он для нее значил? А если она когда-нибудь увлечется кем-то другим и оставит его навсегда, сможет ли он перенести это?

- Я должен бежать! Должен бежать навсегда из Меервордена - от тех, кого я люблю и кто мне близок, там нет мне счастья! Прочь отсюда как можно дальше!

И поскольку в тесных улочках большого города его все время кто-нибудь толкал, он быстрыми шагами направился в гостиницу, чтобы побыть одному.

На следующее утро он пришел на вокзал пораньше, чтобы с первым же поездом вернуться домой. Погода была холодной и ветреной, но у билетной кассы уже царила суета. Стоя в очереди в одну из касс и от нечего делать глядя вокруг, Франс обратил внимание на одного господина, сопровождаемого дамой, который заказывал два билета первого класса. Чтобы заплатить, ему нужно было высвободить руку. Господин перебросил свой мокрый плащ через плечо и достал кошелек с деньгами. При этом из кармана плаща на пол упал какой-то плоский темный предмет. Молодой парень из очереди в соседнюю кассу тоже увидел это и носком сапога подтолкнул предмет к себе. Одновременно он уронил на пол свои деньги, приготовленные для покупки билета, нагнулся за ними и при этом с быстротой молнии сунул этот темный предмет в карман своего пиджака. Затем он купил билет и отправился в зал ожидания.

Получив свои билеты и положив их в карман, господин с плащом на плече обратился к своей спутнице, показал на вывеску „Ресторан" и только хотел открыть перед дамой дверь, как вдруг его кто-то окликнул.

- Вы ничего не выронили из кармана вашего пальто только что, у кассы, минхерр?.. - спросил Франс.

Господин тотчас сунул руку в карман пальто и побледнел.

- Мой бумажник со всеми документами!

- Тогда идемте быстрее, я видел кто... быстрее!

- Останься, пожалуйста, здесь, Генриэтта, - бросил мужчина своей спутнице и последовал за Франсом в зал ожидания. Там уже толкалось множество пассажиров, пробиваясь через дверь к платформе, а вокзальный служащий был занят прокалыванием билетов, поскольку поезд уже готовился к отправлению. Нужный Франсу поезд отправлялся через четверть часа. Он сразу же увидел вора, проталкивающегося вперед, чтобы как можно быстрее попасть на платформу. Не мешкая, Франс подошел к очереди, отстранил нескольких отъезжающих и схватил вора за руку.

- Вам придется немного подождать, господин, -сказал Франс Ведер, и его голос прозвучал так уверенно и спокойно, что остальные пассажиры приняли его за полицейского и тотчас же очистили место. Парень был так ошеломлен, что позволил вывести себя из зала ожидания в вестибюль без всякого сопротивления. Но там к нему, кажется, вернулось самообладание. Он рывком высвободил свою руку и возмущенно спросил:

- Кто вы? Кто дал вам право хватать меня?

- У меня есть на то причина, - объяснил Франс, - я только что заметил, как вы подняли с пола бумажник этого господина и тихонько спрятали его. Будьте же благоразумны и отдайте мне бумажник - или вы хотите, чтобы мы позвали полицию?

Вор понял, что перед ним не полицейский, и яростно закричал:

- Вы с ума сошли, уважаемый! Я не брал никакого бумажника! - и бросился на Франса, чтобы потом пробраться к выходу на перрон. Но Франс, бывший наготове, выдержал его натиск и бросился ему наперехват. Потом они оба покатились по грязному каменному полу вокзальной станции. Франс, значительно более проворный, чем его противник, скоро подмял того под себя и завернул ему руку за спину, так что тот застонал и сдался. В этот миг в зал вошли два полицейских, позванных из караулки очевидцами. Быстро разобравшись что к чему, они разняли дерущихся и повели их в караульную. Господин в пальто, а также двое других пассажиров, взятые свидетелями, пошли вместе с ними.

В караульной сначала спросили их имена и место жительства и попросили показать удостоверения личности. Каково же было удивление Франса, когда выяснилось, что господином в пальто был барон Герард ван Люденхоф, единственный сын старого помещика, через поля которого Франс бежал ночью из Оттернхофа.

Вор сам положил украденный бумажник на стол. Барона попросили проверить содержимое. Этого требовали правила, а вор даже и минуты времени не имел, чтобы открыть его. После того, как был составлен и подписан протокол, им разрешили идти.

На вокзальной станции Франс протянул господину ван Люденхофу руку на прощание.

- Я рад за вас и хотел бы пожелать счастливого пути. Через четверть часа отходит следующий поезд, которым я отправляюсь. - Франс вежливо поклонился и хотел пойти в зал ожидания, но господин ван Люденхоф остановил его.

- Нет, господин Ведер, пожалуйста, подождите. Вы оказали мне огромную услугу, избавили меня от тяжкого ущерба. Приношу вам за это большую благодарность и приглашение, которое вы не должны отклонять.

Не дожидаясь ответа, господин ван Люденхоф подошел к ближайшей кассе и попросил билет первого класса до Меервордена. Он передал его Франсу со словами:

- Вот, господин Ведер, вы составите нам компанию до Меервордена. Там вы выйдете, а мы проедем немного дальше. А теперь пройдемте, пожалуйста, со мной, я познакомлю вас с моей супругой. Должно быть, она о нас уже беспокоится.

Франс стал отказываться. Он охотно бы остался на какое-то время один. Да и выглядел он отнюдь не по-светски. Его костюм был испачкан, галстук съехал набок, волосы слиплись на лбу, а на подбородке кровоточила рана. Но к ним уже подходила дама.

- Герард, что случилось? - обеспокоенно спросила она. - Я слышала, будто кто-то был задержан, и уверена, ты что-нибудь знаешь об этом.

Барон представил ей Франса Ведера и торопливо сообщил ей о том, что произошло. Затем он вновь обратился к Франсу:

- Отлично, мой юный друг! Когда я услышал, как вы заговорили с парнем, я действительно подумал, что вы из полиции. Наверняка, так же подумали и остальные очевидцы. Вы проявили мужество и выдержку! Так, значит, вы работаете не в полиции, а в какой-то конторе, насколько я понял?..

Франс кивнул, а барон продолжал расспрашивать:

- Итак, вы живете в Меервордене. Ваши родители тоже там живут?

- Нет, минхерр, - ответил Франс, - мои родители умерли, когда мне было одиннадцать лет. После этого все у меня пошло наперекосяк - конечно, и по моей вине тоже, сейчас я это понимаю. Позднее добрые люди взяли меня к себе, заботились обо мне, обеспечили работой, чтобы у меня был стимул и перспективы самому чего-то достичь в жизни.

- Хм, хм! Суровая юность! И таких немало. Но как многие идут по дурному пути, в ложном направлении! В конце концов они оказываются на каком-нибудь корабле или в каторжной тюрьме, однако мало кто кончает писарем в адвокатской конторе! - добавил он, улыбаясь. Затем он снова спрашивал Франса, осведомлялся о его сегодняшней работе в конторе, о его доме и его приемных родителях, а также о его дальнейших планах в работе.

- Часто ли вам приходится совершать такие путешествия для своего шефа?


- Нет, минхерр, это первая такая поездка, обычно же мой шеф сам занимается иногородними поручениями.

Тут прибыл поезд, и все трое заняли пустое купе. Здесь барон возобновил разговор:

- Итак, вы не часто путешествуете?

- Нет, господин барон.

- Но вы, вероятно, хотели бы побольше посмотреть мир?

- О да, мне бы очень этого хотелось, - честно признался Франс.

Они еще поговорили на разные темы, и, наконец, барон сказал:

- Сейчас вы должны выходить, возьмите, пожалуйста, вот это - на новый костюм! Сделайте мне одолжение! Я не хотел бы смущать вас, но ваш костюм пострадал из-за меня. Пожалуйста, господин Ведер. - Он вынул бумажник и протянул Франсу несколько банкнот. Франс сердито отказался.

- Это было само собой разумеющееся, господин барон! Так поступил бы любой на моем месте! Впрочем, господин барон, - продолжал Франс с лукавой усмешкой, - я уже давно получил от вас вознаграждение: еще мальчиком я не пропускал ни одного воскресенья, чтобы вволю не покупаться в маленьком озере, принадлежащем Люденхофу. Вот это было здорово!

Барон снова попытался всунуть ему деньги, но Франс наотрез отказался от них. Через несколько минут поезд остановился в Меервордене, Франс попрощался и вышел. Супруги помахали ему вслед.

По мокрым от дождя улицам он торопился в контору своего шефа. Франсу не терпелось сообщить ему об удачной поездке.

А поездка эта имела и другие последствия.

Вот уже минули январь и февраль, а у молодых людей так и не было больше возможности покататься на коньках: мокрый снег, дождь и туман постоянно сменяли друг друга.

- Но ведь и в марте иногда бывает лед, правда, Франс? - как-то вечером нетерпеливо спросила Нонни.

- Конечно, Нон, такое случается, но очень редко. Но ведь тебе важно вовсе не это, а то, будет ли там Арнольд Летукер. - Напрасно он сделал это замечание, лучше бы он попридержал свой язык. Он изобразил безразличие и продолжал читать книгу.

Нонни обиженно вздрогнула:

- Да, сегодня вечером ты просто смешон! Арнольд Летукер? Какое мне дело до того, на катке он или нет! Похоже, тебе просто не нравится кататься на коньках, ты знаешь только свои книги и постоянную зубрежку и гнешь спину на своего господина адвоката!

Когда она отчитала его таким образом, Франс рассмеялся. Но, в сущности, он был очень смущен. Никто не должен знать, что дочь его приемного отца значила для него больше, чем все остальные на свете. А чтобы никто этого не заметил, надо бежать отсюда и как можно быстрее! Он, Летучая Мышь, не мог питать никаких надежд на этот счет.

Через пару дней почтальон принес в контору адвоката письмо, адресованное Франсу. Франс изумленно посмотрел на него. Еще никогда в жизни он не получал писем, адресованных лично ему! С любопытством он вскрыл конверт. Это было приглашение. Франса просили приехать в следующую субботу на обед в Люденхоф.

Нотариус многозначительно покачал головой, узнав об этом.

- Я уже кое о чем догадывался, поскольку у меня уже наводили справки о вас. Конечно же, поезжайте! Такой влиятельный человек, как господин ван Люденхоф, может оказать большую поддержку такому старательному юноше, как вы. Правда, я не знаю, что именно он от вас хочет; но тот факт, что он вас приглашает, говорит о том, что у него в отношении вас есть какое-то намерение...

Вечером в семейном кругу подробно обсуждали это событие. Все домашние были немного подавлены. Все чувствовали, что прекрасному времени их совместной жизни наступает конец. Нон, не умевшая скрывать то, что было у нее на сердце, советовала Франсу в случае, если барон ван Люденхоф предложит ему место у себя, сослаться на то, что ему такое тесное соседство с Оттернхофом по вполне понятным причинам не подходит, и поэтому он лучше останется в Меервордене. Франс улыбнулся на эти слова от всего сердца, но господин ван Бинген назвал предложение своей дочери глупым.

Когда Нонни и Франс уже ушли спать, господин ван Бинген и тетушка Мария еще немного поговорили об этом деле.

- В любом случае интересы юноши должны быть для нас на первом месте, - заключил господин ван Бинген, - но могу тебя заверить, мне будет очень-очень не хватать его.

- Да и мне тоже. Но больше всего меня заботит спасение его души! Он знает Евангелие, знает о спасительной благой вести; но он еще не обратился по-настоящему, еще не признал свою человеческую греховность и свою полную несостоятельность перед Богом и не приобщился к Его благодати. Ах, должен же, наконец, божественный свет свыше изгнать тьму неверия и сомнения в его душе!

В субботу утром, когда Франс выходил из поезда на уже знакомом ему вокзале, откуда он должен был еще с добрых полчаса добираться до владений барона, множество воспоминаний нахлынуло на него. Невольно вспомнил он о песне, которую тетушка Мария часто играла и пела: „Кто хочет идти собственной дорогой, тот легко примет блуждающий огонь за свою звезду..." Случай - нет, тетушка Мария сказала бы: провидение Божие направило кораблик маленького беглеца в надежную гавань. Там он нашел то, к чему, несмотря на все протесты, все сопротивление, так стремилось его сердце: любовь! Там был его рай. Ну и что? Как ему быть дальше?

В этом раю расцвел прекрасный тропический цветок, который ему не суждено было сорвать. Для него, Летучей Мыши, бродяги с улицы, бичу целой деревни, он недоступен. А что он будет делать, если кто-нибудь другой подойдет и протянет к ней руку? Что творилось в его душе, когда Арнольд Летукер дотронулся на катке до ее руки! Одно только воспоминание об этом лишало его самообладания. „Мне надо было помешать ему! - прошептал он. - Будет лучше, если я навсегда исчезну отсюда!"

Но скоро гнев улегся, и его сменила грусть. В густом тумане показалась серая церквушка той самой деревни, где родилась его мать и где она была погребена. А вон там, за Бухенвальдом, лежал От-тернхоф, еще несколько шагов, и он увидит высокую крышу жилого дома...

Франс был немного разочарован, когда оказалось, что на остановке его поджидает маленькая охотничья повозка барона; куда охотнее он прошелся бы до Люденхофа пешком, тем более, что дорога была так хорошо знакома ему, но он высоко оценил также и вежливость барона. Старый кучер, сидевший с вожжами в руках на облучке повозки, в которую была впряжена гнедая кобыла, был знаком Франсу.

- Я хотел бы спросить господина, он...

- Да, да, Петер, я вижу, вы должны отвезти меня в Люденхоф...

- Господин знает меня, однако я вас что-то не припомню...

- Все в порядке, Петер, - весело ответил Франс, -вы меня не знаете, пожалуй, даже и никогда не знали, ведь все это было так давно. Лучше расскажите мне немного о Люденхофе. Жив ли старый барон?

- Нет, два года назад старый барон вернулся с юга, так как баронесса, жившая там из-за своего слабого здоровья, умерла. Барон пережил свою супругу всего на полгода. После его кончины Люденхофом занялся молодой барон, долгие годы служивший офицером в Индии.

Но теперь снова шла большая подготовка к далекому путешествию за границу.

- Ах, - вздохнул Петер, - и что они никак не успокоятся в своем родовом поместье, я этого не понимаю...

Они въехали в тяжелые дубовые ворота, проехали по широкой аллее из вязов и остановились перед широким крыльцом. Как только повозка встала, подбежал слуга в ливрее, который сразу же провел Франса в большую комнату, где за письменным столом его ожидал барон Герард ван Люденхоф.

- Вот и вы, господин Ведер, - сказал барон, когда Франс вошел с вежливым приветствием, - присаживайтесь, здесь мы с вами можем спокойно обсудить то дело, ради которого я и пригласил вас приехать в Люденхоф.

Франс Ведер внимательно слушал, что говорил ему господин ван Люденхоф, и на все попутные вопросы давал четкие ответы. Беседа длилась недолго, но в один миг оказала большое влияние на будущее Франса.

Барон ван Люденхоф планировал заграничное путешествие. Сейчас управление разбросанными повсюду деревеньками, принадлежащими Люденхофу, лежало на плечах престарелого управляющего, жившего в маленьком деревенском домике на краю парка. Задача была довольно тяжелой для пожилого человека, и поэтому барон уже давно искал способного молодого помощника, который со временем должен был взять управление на себя. Такой молодой человек должен был сопровождать графа в качестве личного секретаря в запланированном путешествии и доказать свою пригодность к должности управляющего.

- Собственно, вы несколько молоды для этой

трудной задачи, господин Ведер, но я надеюсь найти в вас способного человека. - сказал ван Люденхоф. -Сведения, которые я получил о вас, обрадовали меня; теперь вам предстоит решить, подходит ли вам мое предложение.

- Что касается лично меня, господин ван Люденхоф, то я принимаю ваше предложение с благодарностью и надеюсь справиться с этой задачей; но я хотел бы обсудить свое окончательное решение с моими домашними; также я хотел бы поставить в известность об этом моего нынешнего начальника, к которому питаю большое уважение.

- Совершенно справедливо, господин Ведер, но к концу следующей недели сообщите мне о своем решении письменно.

Франс Ведер утвердительно кивнул, на этом разговор был завершен, так что он сравнительно быстро смог отправиться домой.

В поезде Франс старался привести свои мысли в порядок; он знал, что надо было принять очень важное решение. Когда он вечером вернулся домой и сел на свое обычное место в кругу тех, кто его так любил, он уже не мог радоваться открывшимся перед ним блестящим перспективам относительно его карьеры, поскольку ему надлежало расстаться со своей любовью. В нем теплилось тайное желание, чтобы его приемный отец или тетушка Мария отговорили его от предложения. Но этого не произошло. Оба отказались от своих желаний, когда речь шла о благе молодого человека.

Только Нонни всеми своими силами воспротивилась этому, но, по мнению ее отца, ее возражения не имели под собой достаточно веских оснований и поэтому остались напрасными. Было решено, что Франс должен принять предложенное ему хорошее место.

Почти четыре года провел в путешествии барон ван Люденхоф, и только затем решил вернуться на родину. Можно подумать, четыре года - большой срок, но для Франса они пролетели в одно мгновение. С первого же дня, неутомимый и энергичный, он сначала помогал старому управляющему, добросердечному и приветливому человеку. Исполненный усердия, он приступил к работе с таким скромным, но решительным видом, что господин Бриотте серьезно признался, что привязался к нему, когда барон поставил его в известность о предстоящей поездке за границу.

- Я могу заверить вас, господин барон, - сказал управляющий, - что в лице господина Ведера я теряю ценного помощника. Не лучше ли будет оставить этого способного молодого человека здесь?

Барон возразил на это:

- Нет, нет, уважаемый господин Бриотте, Ведер поедет со мной. Но вы сможете переписываться с ним и, таким образом, вы не совсем останетесь без помощи.

Так и порешили. Франс был определен секретарем господина ван Люденхофа, но фактически он разделял с управляющим все заботы, связанные с заведованием таким большим хозяйством.

Он должен был повсюду сопровождать барона и его супругу, ни одна поездка, прогулка, экскурсия не предпринималась без того, чтобы Франс не провел их подготовку и не участвовал в них сам. Промежутки между делами были заполнены обменом корреспонденцией между ним и господином Бриотте.

Но несмотря на свою неустанную деятельность и множество новых впечатлений, его мысли постоянно возвращались в тихий дом в Меервордене. Если бы Нон и тетушка могли вместе с ним увидеть и пережить столько прекрасного! Нон пригрозила ему на прощание, что если он в каждом письме не будет посвящать несколько строчек лично ей, то пусть больше лучше не попадается ей на глаза. Когда у нее вырвались эти слова, на мгновение в ее глазах появились две крупные слезы, и она выбежала в сад. Франс сдержал слово; регулярно писал и вкладывал в конверт письмецо для Нон.

При его постоянной смене жительства письма из дома доходили до него с большой задержкой. Но, в конце концов, он получал их, и в каждом также было письмецо от Нон. Сначала он слегка усмехался, когда она жаловалась, что ей так не хватает его. Ее отец прикладывал все усилия для ее образования. Но ее сочинения на французском языке были полны ошибок, задачи вовремя не решались, а арифметика и математика, казалось, были для нее полнейшей абракадаброй, - короче, все шло из рук вон плохо. И отец брюзжал еще больше, чем обычно, и каждый день заверял ее, что она никогда не сможет встать на ноги. „Как хорошо, что хоть у тетушки Марии хватает терпения возиться со мной. Домашние дела доставляют мне куда больше радости, чем весь этот книжный хлам, - писала Нон. - Но я могу сказать тебе: я считаю тебя отпетым эгоистом - ты так прекрасно проводишь время, а вот меня заставляют сидеть здесь за этими проклятыми заданиями!.. Пиши чаще, Франс, и запомни хорошо: когда ты вернешься, ты должен будешь подробно рассказать мне обо всем, что увидишь."

В этом же шуточном стиле поначалу были и другие ее письма, но постепенно они менялись. Было ли дело в ее почерке? Франс чувствовал, как ребенок становился взрослой девушкой. Ее последнее письмо заставило биться его сердце быстрее, сначала от гнева, а потом от тайной радости.

„У меня все, как обычно, - писала она, - мы собираемся с папой и тетушкой Марией в час молитвы и читаем Слово Божие, а в свободный вечер мы с папой выходим иногда на прогулку. И почти всегда я встречаю при этом Летукера, знаешь, Франс, того самого, с которым мы как-то катались на коньках. Так вот, Арнольд Летукер уже давно пытался познакомиться со мной поближе, но я достаточно ясно дала ему понять, что мне не по душе его назойливая вежливость; я не могу показаться на улице Одна без того, чтобы он не докучал мне. Потом я рассказала об этом папе - это получилось случайно, потому что он меня сам однажды угрюмо спросил: „Скажи мне, Нон, что это за выскочка, который постоянно крутится возле тебя; я часто вижу этого франта на нашей улице." Ты знаешь папу, Франс. Выждав случай, когда мы однажды вместе возвращались с прогулки, навстречу нам, как бы случайно попался господин Летукер, по обыкновению приветствовавший меня галантным поклоном. Я и сейчас не могу удержаться от смеха, когда вспоминаю, как папа внезапно загородил ему дорогу и со словами: „Позвольте, минхерр, я хотел бы сказать вам пару словечек", - остановил его. Я лучше не буду пересказывать в письме весь их разговор. Только скажу тебе, что с тех пор я больше не видела Летукера; и прежде, чем это письмо дойдет до тебя, он женится на одной богатой молодой вдове..."

Быстро и без особых происшествий прошло путешествие домой, но Франсу Ведеру оно показалось таким долгим, ведь он всем сердцем стремился в Меерворден. Барон ван Люденхоф, ознакомившись с положением дел в своем огромном имении, похвалил своего управителя Бриотте. Старик обрадованно поблагодарил его и добавил: „Для меня большая радость, господин барон, слышать эти слова, но я должен честно заметить, что эта задача без письменной помощи Ведера была бы слишком трудной для моего возраста. Впрочем, господин барон, я хотел бы спросить, будет ли господин Ведер и дальше?.."

- Да, несомненно, Ведер останется у нас, и наша домоправительница должна привести в порядок комнату для него, - а пока он в отпуске.

Когда состоялся этот разговор, Франс Ведер был на пути домой. Быстрыми шагами он торопился по улочкам старого городка. Был прекрасный весенний день, и солнце уже садилось, когда Франс взбегал по трем каменным ступенькам. Сердце его стучало, полное радостного ожидания; но недоброе предчувствие овладело им, когда он потянул за шнурок старого звонка и заметил, что задвижка изнутри чем-то обернута, чтобы звонок звучал не так громко. „Значит, в доме больной!" - пронеслось у него в голове. Но кто? И тут вдруг дверь открылась и перед ним появился господин ван Бинген. Франс напугался, когда увидел лицо своего приемного отца; такими бледными и измученными были его твердые черты, такими седыми -его борода и волосы. Господин ван Бинген снова плотно закрыл дверь, затем они молча поздоровались; у Франса ком встал в горле. И только когда ван Бинген обнял его и со словами: „Входи, мой мальчик," - провел его в гостиную, Франс смог выдавить из себя:

- Что случилось... кто?

- О, Франс, - господин ван Бинген сделал над собой усилие. - Нон, моя дорогая Нон! Если Господь не сотворит чудо...

Франс замер, губы его помертвели.

- Сядь, сынок, - попросил его приемный отец и указал ему на старое кресло тети. - Сегодня пятница; еще в понедельник Нон ходила со мной за покупками; но когда мы вернулись домой, она пожаловалась на боль в голове и ломоту во всем теле. Ей становилось все хуже, и во вторник утром я позвал врача. Как только он увидел Нон, он сразу же определил то, чего именно я боялся: тиф. Состояние больной ухудшалось час от часу, лихорадка стала постоянной, и доктор оказался бессилен сделать что-либо. Сегодня он не отвечает на мои вопросы, а только молча пожимает плечами.

Еще некоторое время он рассказывал о своем ребенке сдавленным голосом, а потом постепенно успокоился. Ему стало лучше после того, как он выговорился Франсу, который мог разделить с ним это глубокое горе.

- Могу ли я ее увидеть? - спросил Франс. - Или ее еще более утомит, если она увидит меня так внезапно?

- Не думаю. У нее теперь очень высокая температура, и она никого не узнает; только возьми себя в руки, может статься, что она позовет тебя, она часто делает это в бреду.

Господин ван Бинген, сопровождаемый Франсом, тихонько пошел по коридору в спальню Нон. Он осторожно открыл дверь, и Франс услышал, как Нонни что-то бессвязно бормотала своим чистым голоском, сопровождая это веселым смехом. Затем она попросила: „Пожалуйста, Франс, помоги мне с этой задачей, она слишком трудна для меня..."

Сердце у юноши едва не выскочило из груди, но ван Бинген подтолкнул его в спину, и тот вошел. Он не заметил, как посеребрились за это время волосы тетушки Марии, какой усталой была ее походка, как согнулась под тяжестью почти восьмидесяти лет ее всегда такая стройная прежде фигура; нет, всего этого Франс не заметил. Его глаза были прикованы к той, которая так часто занимала его мысли, несмотря на все перемены места и времени; но Франс знал, что яркий румянец на любимом лице - это обман, следствие коварной лихорадки - как и блуждающий блеск ее глаз. Как только лихорадка исчезла, румянец на щеках сменился смертельной бледностью, и казалось, блестевшие от лихорадки глаза вот-вот закроются навсегда.

- Нон, ты мне так нужна! - прошептал Франс с несказанной болью. Неизвестно, услышала ли Нон его слова, но на мгновение она обратила свое лицо к нему и, пока ее взгляд блуждал где-то вдали, прошептала: „Ты ведь поможешь мне, правда, Франс?.."

Юноша старался держать себя в руках, но этого он не мог вынести. Он упал перед кроватью на колени и, уткнувшись лицом в одеяло, громко зарыдал.

Ван Бинген вышел из комнаты. Он не мог видеть страданий юноши. Подавленный своим горем, старый солдат не выдержал и горько расплакался.

Яркие солнечные лучи наполнили комнату больной последним золотым блеском, и через окно, выходящее в сад, тетушка Мария увидела, что на ранней груше появились первые белые цветы. Да, на улице расцветала весна, рождалась новая жизнь; но здесь, в доме, в маленькой уютной комнатке, жестокая смерть угрожала так чудесно распустившемуся человеческому цветку. Франс чувствовал, что ее смерть навсегда убьет его любовь к жизни.

Уже давно тетушка Мария прочитала в его сердце, как в открытой книге, все, что там происходило. Как только он немного успокоился, она ласково положила руку ему на плечо. Он медленно поднял голову, как будто хотел попросить у нее жизни для той, которая была ему так дорога:

- Ах, тетушка Мария, ведь Нон не умрет? Ведь доктор сделает все возможное; мы должны спасти ее; что я могу сделать? Я все для нее сделаю!

Молча тетушка Мария подвела его к окну. Заходящее солнце золотисто-красным светом заливало верхушки деревьев в саду, но внизу уже наступили сумерки.

- Посмотри, Франс, пока еще светло, но скоро наступит ночь и вместо света будет мрак. В жизни Нон почти всегда был только свет - только дважды падала тень на ее пути: смерть ее матери и твой отъезд, Франс. Когда твои письма шли дольше, чем обычно, она становилась такой задумчивой, а когда от тебя приходила весточка, то снова раздавался ее смех и песни в саду и в парке. Там, на улице, свет скоро исчезнет, также и на жизнь Нонни опустилась темная тень смерти. Но мудростию Божией утро снова сменит ночь; и, если Он пожелает, Его милость придет на смену мрачной тени смерти. Единственное, что ты можешь для нее сделать, Франс, - это молиться, молиться, как я и ее отец, каждый по-своему. Господь слышит каждый вздох, устремленный к Нему в вере.

- В вере... в вере, - повторил Франс. И в его сердце началась тяжелая борьба.

Пролетело время, и температура у Нонни поднялась еще выше. Едва стемнело, врач еще раз подошел к постели больной. Он внимательно осмотрел ее.

- Это кризис, - сказал он, - если она переживет эту ночь... - Потом он устало пожал плечами, дал еще несколько советов и попрощался.

О ночь, какая долгая ночь! В прошлый раз у постели больной дежурил господин ван Бинген вместе с Роше, верной помощницей тетушки Марии, а сама тетушка, несмотря на свой преклонный возраст, и слышать не хотела о том, чтобы пригласить на помощь кого-то чужого.

- Позволь мне остаться, тетушка Мария, - попросил Франс, и тетушка не возразила; да и ван Бингену не хотелось этой ночью идти на покой.

Медленно тянулось время, температура больной все поднималась. Борьба юной жизни со смертью час от часу становилась все упорней. Больная беспрерывно металась по кровати, и только когда Франс положил свою холодную руку на ее горячий лоб она, казалось, утихла.

Медленно истощались ее силы, и кровь, только что бешено бежавшая по ее жилам, вдруг, казалось, отхлынула от сердца. Лихорадочный румянец исчез со щек, и пронизывающие душу стоны перешли в едва различимые вздохи, чтобы немного спустя прерваться насовсем.

Франс в отчаянии ломал руки и стонал: „Что я могу сделать? Что я могу сделать?" И как будто из глубины его души послышался голос: „Молиться!" Да, молиться! И тогда Франс пал ниц на кровать, и тетушка Мария услышала, как он говорил: „О Боже, сохрани ей жизнь, возьми лучше мою..." Молча молилась тетушка, и господин ван Бинген снова сложил на груди руки, про себя обращаясь к Господу - величественное зрелище в тихой комнате больной!

Смертельно бледная, лежала больная в кровати, перед которой молодой человек боролся в душе со своим неверием. Ему казалось, что в эти несколько мгновений вся его жизнь прошла у него перед глазами. Стремительно пролетали воспоминания в душе и в уме. Мысленно увидел он нежное личико своей маленькой сестренки, на которое смерть уже наложила свою печать. Глаза Ментье были устремлены ввысь, словно ей не терпелось как можно скорее отдохнуть в раю. Потом он услышал голос своей матери, счастливый, очень счастливый, несмотря на жестокую боль, - голос, рассказывающий о вечной жизни Того, Кто пришел найти и спасти всех погибших.

Да, и его мать искал Спаситель, и она позволила найти себя и через это навеки стала счастливой.

Было так тихо, как будто бы смерть уже вошла в комнату. Смерть! Франс вздрогнул. А если бы и вправду случилось то, о чем он просил у Господа: чтобы Он взял его жизнь вместо жизни Нонни? Где он проведет вечность?

Впервые - лишь перед лицом смерти - он признал свою собственную огромную вину перед Господом, а значит, и грозящую ему вечную погибель. Как милостив был с ним Господь в течение всех этих навсегда ушедших лет! Как Он день за днем оберегал его! А сам Франс? Как часто он мог убедиться в любви к нему Спасителя! Но вместо того, чтобы броситься к Господу в объятия, он шел своей собственной дорогой, полагался на свои собственные силы, не обращал внимания на проявления Божией любви, противился Его зову. Он смотрел только на людей, которых считал виновниками своих жизненных неудач, а потом переложил ответственность за них и на Господа. Но великий Бог не позволил ему погибнуть окончательно!

- О, мой Господь, как ты всемогущ! В Твоих руках жизнь и смерть! Кто я такой, чтобы осмеливаться обращаться к Тебе, я, потерянный, навеки потерянный для тебя грешник! Господи, я погиб, погиб! О, будь ко мне милостив! Смилуйся надо мной! Спаси меня ради Иисуса, ведь Ты послал Его и ради меня! Могу ли я осмелиться предложить свою жизнь вместо жизни другого человека, если я сам нуждаюсь в заступнике! Смерть - это плата за грех! Но Он, Сын Твой возлюбленный, победил ее! Могу ли я поверить и принять то, что Он будет и моим заступником перед Тобой!

Тетушка Мария поняла, что произошло в душе Франса. Она тихонько взяла с ночного столика Новый Завет Нонни, открыла Евангелие от Иоанна и прочитала:

- Иисус говорил: „Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь." Франс, это относится к тебе!

Теперь в его душе появился чудесный свет. Ему казалось, что Господь стоит перед ним и, исполненный любви, смотрит на него и спрашивает его: „Ты веришь в это?" И Франс ответил со смирением:

- Да, Господи, я верю, что Ты - Христос, Сын Божий, Спаситель мира, Ты пришел - и для меня тоже!

Пути благодати - тяжелые пути, нередко к спасению приходят через горькие страдания. Как часто убеждалась в этом тетушка Мария! Преисполненная любовью к своему небесному Отцу, она преклонила колени рядом со своим приемным сыном, и оба от всего сердца благодарили Его за огромный дар - возможность ему, как чаду Божию, прикоснуться к престолу благодати. И теперь, с чистой душой они еще раз вместе молились за свою любимую Нонни.

Несколько часов спустя свежий ветер заиграл в набухающих почками ветках деревьев в старом саду, а на востоке ночное небо окрасилось бледным сиянием. Наступало новое утро, оповещавшее, что мрак ночи должен уступить место свету. Свет был там, на улице, и свет появился в сердце Франса Ведера. Да, свет лился во мраке - он победил.

В комнате больной, над ее кроватью, совершенно измученная ночным бдением, склонилась тетушка Мария и внимательно прислушивалась к тяжелому дыханию Нонни. Но когда она выпрямилась, в ее глазах загорелся свет надежды, и дрожащим голосом она произнесла:

- Мне кажется, что это изменение к лучшему. Лихорадка ослабла, а дыхание стало регулярнее и тверже, но жизнь ее в руках Господа. Возможно, кризис миновал. Дай Бог... Мы же можем только надеяться!

...В потоке времени, принадлежащем бесконечной вечности, то, что было велико и могущественно, нередко исчезает навсегда, а то, что казалось малым и ничтожным, наоборот, возвышается - но все во власти Того, о Котором написано: „Вот народы - как капля из ведра, и считаются как пылинка на весах. Вот, острова как порошинку поднимает Он.“ Такие мысли волновали Франса Ведера, когда в один из холодных зимних дней он направлялся из домика управляющего к Оттернхофу. Пять лет пролетело с той ночи, когда Нонни переборола свою тяжелую болезнь: и за эти пять лет у него и у тех, кто его окружал, очень многое изменилось. Та ночь навсегда запечатлелась в его памяти, эта долгая ужасная ночь, за которой последовало светлое утро. В эту ночь в его сердце зажегся свет веры, а слова тетушки Марии: „Мы можем только надеяться", - он воспринял тогда как „аминь" в его искренней молитве к Господу за любимую Нон. Для всех это было каким-то чудом, что Нонни так быстро оправилась от своей тяжелой болезни. Еще до того, как опали лепестки весенних цветов, она уже медленно гуляла по старому саду с Франсом; и не успела осень вторично за это долгое время окрасить листья в золото и багрянец, как Нонни ван Бинген стала женой молодого управляющего из Люденхофа.

Не обошлось без слез, когда для нее настала пора покинуть свой родной кров с* чудесной маленькой виллой в старом парке на Люденхоф - и оставить в Меервордене престарелую тетушку и отца. Едва минуло пять месяцев после свадьбы Нонни, как Роше однажды утром напрасно прождала, пока старая госпожа спустится вниз из своей спальни. Накануне вечером она села за пианино и исполнила свою любимую песню. Потом она легла, а наутро без боли и смертных мук перенеслась на свою истинную родину.

Время летело дальше, и жизнь шла своим чередом. Старый дом в конце тихой улочки, полный для Франса Ведера и его молодой жены воспоминаний, перешел в чужие руки, а ван Бинген и старая Роше переехали в маленькую виллу управляющего.

Франс шел быстрым шагом. Холодный северный ветер дул ему прямо в лицо, но он не обращал на него никакого внимания. В пальто и шапке ему было тепло, тепло у него было и на сердце. Господь дал ему счастья во всем, и не было больше места для обиды даже на тех, кто когда-то так бесчувственно отнесся к нему. Крестьяне, встречавшие на дороге управляющего барона, снимали перед ним шапки, поскольку за свое серьезное, сдержанное поведение он пользовался у всех большим уважением. Многие, приходившие к нему со своими заботами: чтобы просить об отсрочке арендной платы из-за неурожая или еще что-нибудь, хорошо знали, что для их забот и нужд у него всегда найдется немного времени. А Йаап Болле, молодой крестьянин, сказал как-то за кружкой пива: „За нового управляющего я пойду хоть в огонь. Когда прошлой зимой у меня случилось несчастье со скотом, да еще и заболела жена, и я при всем своем желании не мог бы заплатить за аренду в срок, я пошел к нему, чтобы поговорить об этом. Управляющий дал мне спокойновысказаться, а потом коротко сказал: „Возвращайся домой, Болле, и успокой свою жену; завтра я зайду к вам, и мы вместе посмотрим; как быть." С меня тысячепудовый груз свалился, когда я шел домой, а на следующее утро, очень рано, управляющий пришел ко мне. Мы вместе обошли двор и, могу вам поклясться, что он разбирается во всем не хуже крестьянина. Он помог мне снова встать на ноги и дал мне задаток на удобрения и корма, и если я все еще состою в должниках у барона, то уже нынешней зимой смогу выплатить ему почти все свои долги."

Не дожидаясь докладов и приглашений, Франс приходил к своим арендаторам, поскольку на собственном опыте знал, как мучительны горе и забота. От его острых глаз ничего не могло укрыться, и там, где он видел небрежность и леность, он проявлял себя строжайшим управляющим, которого не так-то просто обвести вокруг пальца. Но если на кого-нибудь сваливалась беда, там тут же появлялся управляющий Франс Ведер и помогал, чем мог. А когда он возвращался домой, то дорогой, наедине со своими мыслями, он всегда думал о своем небесном Отце? Который солнечным светом осветил его жизнь, когда забота и печаль бросили на нее мрачную тень.

И вот снова Франс идет по той же самой дороге, и не к кому-нибудь, а к Кеесу Зуренбургу. Тот давно уже не был тем благополучным, богатым крестьянином, каким считался прежде. Последние годы принесли ему тяжелые потери, и все у него пошло наперекосяк.

- Он сам виноват в этом, - говорили соседи, и прежде всего те, которые раньше смотрели ему в рот.

Тихий и будто бы заброшенный, лежал перед ним Оттернхоф. Кроме стайки щебечущих воробьев перед дверью амбара и пары ворон на голых ветках высокого дерева не было видно ни одного живого существа. Тяжелые ворота были открыты, Франс Ведер вошел и очутился на середине двора - сердце наполнилось воспоминаниями о том мрачном времени, когда о бездомной Летучей Мыши еще говорили: „Один против всех, и все против одного."

Как хорошо знакомо ему тут каждое место! Вот здесь было жилище Ариэ Бальзема, старшего работника, которого давно уже покрыл зеленый дерн... Там стоял большой сарай с конюшней, в которой была его убогая постель! С другой стороны должны быть большие деревянные ставни, сквозь щели которых он часто смотрел вечерами на деревню и на кладбище, где была похоронена его мать... А вон там была молочная, где когда-то взорвалась трубка у Барта и где работали Янс и Аалтье, две служанки; Янс, которая его терпеть не могла и которую он напугал лягушкой, - за эту шутку его должны были насильно отправить в сиротский приют... Там, дальше, под большим орешником, все еще стояла скамейка, на которой погожими летними вечерами часто сиживал Кеес Зуренбург с Иоанной, своим единственным ребенком. Ах, Франс уже знал, что крестьянину Кеесу больше не суждено было увидеть свою Ханнеке; несколько лет назад, когда ей исполнилось восемнадцать лет, она обрела свое постоянное местечко позади старой деревенской церкви. Ханнеке повидала мало хорошего за свою короткую жизнь; она всегда была слабой и болезненной, а вместе с ней крестьянин потерял единственного человека, по-настоящему дорогого его сердцу.

Быстрыми шагами Франс подошел к дому и постучал по двери старинной деревянной колотушкой. Крестьянин открыл сам и сразу же узнал управляющего господина барона, поскольку Зуренбург уже не раз имел с ним дела, когда приходилось оплачивать аренду. Зуренбург вежливо приветствовал его и подозрительно посмотрел на управляющего. Что же тот от него хотел? Он провел гостя в комнату. Войдя в нее, Франс ясно вспомнил тот день - как будто это было вчера! - когда он пробрался сюда, полный страха за свою смертельно больную мать! Тогда его хотели прогнать, но врач все же пошел с ним.

На мгновение в большой гостиной установилась тишина, и управляющий спокойно, с некоторым любопытством рассматривал крестьянина и крестьянку. Кеес Зуренбург совсем поседел; однако он все еще казался резким, уверенным в себе, гордым крестьянином. Вокруг его тонких губ легла складка, свидетельствовавшая о горе и лишениях. От былой красоты и стройности крестьянки осталась лишь их тень. Сутулая фигура, множество белых прядей в темных волосах, исхудавшее лицо и глубокие морщины вокруг рта говорили о горе, тоске и неудовлетворенности.

- Зуренбург, - начал управляющий, - я имею обыкновение иногда навещать того или другого из арендаторов Люденхофа, и особенно я делаю это тогда, когда замечаю, что у них что-то не в порядке. Именно так, насколько мне известно, обстоят сейчас дела с вами, крестьянин Кеес.

Крестьянин беспокойно заерзал на своем стуле -что же хотел от него управляющий? Он нерешительно кивнул головой.

- Было время, - продолжал управляющий, - когда крестьянина из Оттернхофа можно было назвать лучшим собственником в округе; теперь же у крестьянина нет ни одного гектара собственных угодий, все продано господину ван Люденхофу. Собственно, дом и амбар вы закладывали столько раз, что если барон когда-нибудь потребует вернуть закладные, то это еще вопрос, сможете ли вы покрыть ваши долги, продав все свое имущество. Через несколько дней надо заплатить за аренду, а к весне должны быть уплачены проценты за закладные, а это порядочная сумма, Зуренбург!

На лбу крестьянина заблестели капли пота, его глаза беспокойно забегали. Конечно, он ни одним словом не возразил ему, сперва он должен был узнать, что хочет от него стоящий перед ним человек. Одно было ему совершенно ясно, а именно: у управляющего были право и власть, чтобы выставить его, крестьянина Кееса Зуренбурга, на улицу, как последнего нищего.

Между тем посетитель продолжал подвергать экономическое состояние Оттернхофа тщательному анализу, как врач, вводящий зонд в рану больного.

- Возможно, продав пару лошадей, вы смогли бы заплатить за аренду, но потом, весной, вы не сможете вовремя обработать землю, и урожай будет значительно хуже обычного, вы знаете это лучше меня, Зуренбург. Затем проценты на закладные снова возрастут, и вы будете вынуждены продать чуть ли не половину своих кормов. Это было бы началом конца!

Тут крестьянин глубоко вздохнул и, мрачно и решительно глядя на посетителя, заявил:

- Вы совершенно правы, господин управляющий, абсолютно правы, но как только дело дойдет до того, чтобы выгнать Кееса Зуренбурга из Оттернхофа, то найдутся еще перекладины, способные выдержать веревку с моим телом, или местечко в озере Люденхоф, где я смогу найти покой...

- Нет, Кеес, только не это! - вскричала крестьянка.

Управляющий сдержанно добавил:

- Вы имеете в виду перекладину там, наверху, над конюшней, где когда-то Летучая Мышь подвесил соломенную куклу, - или же вы думаете о местечке в озере, где ваши люди много лет назад искали тело этой Летучей Мыши?..

Тут управляющий поднялся, и в его темных глазах появился светлый, приветливый блеск.

- Пожалуй, имя Франса Ведера уже стерлось из вашей памяти, но вы еще кое-что узнаете о Летучей Мыши, которого все обвиняли Бог знает в чем! Нет, пожалуй, не все. Принц, ваша дворовая собака, да Иоанна сочувствовали маленькому сироте. Дайте же мне вашу руку, крестьянин Кеес, и вы, крестьянка, я пришел как ваш друг - я и есть тот самый Летучая Мышь!

Крестьянин Кеес подпрыгнул на своем стуле. Он растерянно бормотал:

- Возможно ли это? - И снова перед его мысленным взором встали картины прошлого. Он снова увидел Летучую Мышь, козла отпущения для всех и во всем, которого он ни разу не удостоил сочувствующего взгляда. „Из тебя ничего не получится!" -заявил он когда-то мальчику. Но вот „из него получился" сам управляющий Люденхофом! Как это могло случиться?

Зуренбург нерешительно пожал протянутую ему руку.

- Я дурно обходился с вам, минхерр, - прошептал он. - Я был черствым - и гордым... Но...

Ведер прервал его:

- Так должно было быть, Зуренбург, то было провидение Божие - и ничто другое. Но я ел ваш хлеб и спал под вашей крышей! Во многом я был виноват сам. Слава Господу, крестьянин Кеес, я стал другим человеком. Через благодать Божию я признал, что был грешником, недостойным предстать перед Господом. Но мне также известно, что значит быть спасенным драгоценной кровью Иисуса Христа, Единородного Сына Божия. Вера в спасение наполнила меня в одну ужасную ночь - у постели больной, той, которую я любил больше собственной жизни. Вы тоже стояли у постели больной, крестьянин Кеес, у постели вашей умирающей девочки. Это было предостережение, зов Господа нам обоим, поскольку ведь и ваш ребенок был на добром пути, я это знаю. Вы не захотели прислушаться, ваше сердце ожесточилось, и жизнь - ваша и вокруг вас - становилась все холоднее и холоднее, ведь даже любовь Божия не могла согреть ваше сердце. И тогда пришла холодная смерть, крестьянин Кеес, тогда...

- Остановитесь, минхерр, остановитесь! - взмолилась крестьянка, и слезы потекли по ее щекам. Влажными стали и глаза Зуренбурга.

Было совсем поздно, когда управляющий возвращался домой. Крестьянин Кеес хотел подвезти его на своей маленькой повозке, но управляющий не позволил; тогда Зуренбург проводил его до входа в парк Люденхофа. Прощаясь, крестьянин вновь хотел от всего сердца поблагодарить его за то, что управляющий привнес свет во мрак его жизни, но не смог выговорить ни слова.

Дома Нонни уже с беспокойством ожидала возвращения своего мужа. Она бросилась ему навстречу со словами:

- Ах, Франс, где ты так долго пропадал? Часы пробили уже десять! А ты ходишь один-одинешенек в такую угрюмую зимнюю ночь!

- Не беспокойся, Нон, Летучая Мышь сможет найти дорогу и в темноте! - улыбнулся Франс и нежно обнял свою жену. - Я уже совершил однажды такой одинокий путь, только при совершенно других обстоятельствах. Слава Богу, эти слова: „Один против всех - все против одного!" больше ко мне не относятся по милости Божией. Все это чудесным образом изменилось так, что теперь я могу сказать: „Все за меня, и да позволит мне Господь быть за всех!"

Крестьянин из Вайденхофа

Я часто вспоминаю годы, когда мы каждые каникулы проводили у бабушки.

Бабушкин дом находился невдалеке от села в большом саду. Его называли виллой, может быть потому, что он отличался от других крестьянских домов более городским типом постройки. Мы знали все село, и все село знало нас. Нас приглашали на свадьбы, мы вместе с другими членами села ездили за сеном и принимали участие в снятии первого урожая. Мы знали всех, начиная самым маленьким мальчуганом и кончая самым пожилым жителем села, и кто в каком доме жил.

Почему этот крестьянский двор, который находился в стороне от деревни в высоких лугах, назывался „Вай-денхоф", легко объяснить. Небольшой деревенский ручейек обтекал фруктовый сад за домом. И вдоль этой, едва видимой на высоких лугах, светлой ленты воды как естественное обрамление двора были насажены ивовые деревья, да так низко друг к другу, что образовывали плотную изгородь. Кривые, шишковатые стволы стояли, как обветшалый, шаткий забор, качающиеся ветки деревьев цеплялись друг за друга, образуя как бы искусное зеленое плетение. Искусственным плетением служили также гибкие прутья ивовых деревьев, которые с трех сторон плотной стеной окружали Вайденхоф и дали ему свое имя.

Крестьянин из Вайденхофа был слепым. Он каждый год ломал ивовые прутья, осторожно нащупывая их рукой, и зарабатывал себе на кусок хлеба тем, что долгими темными вечерами плел из них маленькие и большие корзины, в которых нуждались в каждом доме.

За двором, домом, скотом и пашней ухаживали его жена, которую во всей окрестности стар и млад называли только матушкой Дорле, и его сын Готфрид, единственный из его четверых сыновей, остававшийся в холостяках.

Ничто нам, детям, не нравилось так, как те поручения, с которыми бабушка посылала нас в Вайденхоф. И тогда она должна была знать, что напрасно рассчитывать на наше быстрое возвращение домой. Мы так охотно бывали в Вайденхофе не только потому, что матушка Дорле щедро угощала нас хлебом с медом - хотя я должен признать, что и это имело большое значение. Там был совершенно особый воздух -даже сегодня, когда я думаю о крестьянском доме и скромных хозяйственных постройках, я совершенно явственно чувствую его. Он был такой прозрачный, такой чистый и такой праздничный; там всегда было как бы воскресенье или праздничный час. Белый деревянный пол комнаты был всегда посыпан белым песком, блестевшим, как серебро, когда солнце широкой полосой ложилось на него. Окна были меньше, чем в любом другом доме, а в горшках с геранью, стоявших на карнизе, не было ни одного увядшего листка, но только радующее изобилие пурпурно-красных цветков. Скамейка, занимавшая половину комнаты у стены под окнами, блестела, как будто бы матушка Дорле только что намазала ее маслом. На скамеечке возле печки лежала кошка. Она жмурилась и мурлыкала, поджав лапки под густой серый мех. А на большом, обшитом кожей и украшенном гвоздями с белыми головками стуле со спинкой сидел хозяин дома, крестьянин из Вайденхофа. На его густых, совершенно белых волосах была маленькая шапочка, а худые руки все время были заняты работой. Часто он сплетал гибкие прутья друг с другом, но также он часто держал в своих ловких пальцах гладкие блестящие спицы с грубым темносерым вязальным чулком. В те времена вяжущий мужчина не был, на наш, мальчишеский, взгляд таким уж необычным зрелищем, как, пожалуй, это было бы сегодня. Вот хотя бы и старый овчар, который ранней весной или осенью пас своих овец на лугах, - мы видели его не иначе как со спицами в костлявых пальцах.

Иногда слепой крестьянин из Вайденхофа спокойно и осторожно чистил картошку или лущил горох, или очищал бобы. Но он всегда с доброй улыбкой на худых щеках откладывал свою работу в сторону, когда матушка Дорле впускала нас в комнату, говоря при этом:

- Отец, к тебе гости! Тут пришли внуки с Виллы...

Наугад он протягивал к нам руки, привлекал каждого из нас близко к себе и ощупывал, нежно и тихо поглаживая по лицу холодной рукой, а затем предлагал всем нам все новое захватывающее зрелище. Он вставал, подходил к столу, выдвигал ящик, брал из него маленькое вырезанное из дерева блюдце, в котором он заботливо хранил хлебные крошки и в которое он клал иногда лесной или грецкий орех. Затем он подходил к окну и тихо переливисто свистел, складывая тонкие губы в дудочку. Это продолжалось недолго, и вскоре через окно, над цветущей геранью, в комнату влетала пара синиц или веселый пестрый зяблик, или изящная краснохвостка и начинали порхать вокруг него.

Он слушал и ощущал удары крыльев, осторожно бросал крошки хлеба или измельченные ядрышки .орехов на посыпанный белым песком пол комнаты. И маленькие гости опускались прямо в самую полосу света, который играл на сверкающем песке, клевали их и щебетали. А кошка на скамейке у печки даже не поднималась - разве что сощуривала глаза и чуть-чуть пошевеливала лапками. Птички тщательно склевывали с пола крошки совсем рядом с ней. В этой низенькой, пронизанной солнцем горнице Вайденхофа было как в раю. А старик уже снова сидел на своем стуле, его большие голубые глаза, о которых немыслимо было и подумать, что они никогда не отражали в себе вид этой тихой комнаты и маленьких птичек, смотрели всегда прямо, как будто глядели поверх всего, сквозь время и пространство в бесконечность. Когда усердное клевание пичужек ослабевало, и он замечал, что рассыпаный корм подходил к концу, тогда он еще раз брал стоящее возле него деревянное блюдо и предлагал своим маленьким гостям прощальное угощение прямо в ладони. И по две, по три они без страха клевали и щебетали, как бы благодаря старика за прием, который он им оказал. Тогда он подносил доверчиво сидящих у него на руке к окну, какое-то мгновенье держал вытянутую руку в воздухе, а затем, взмахнув рукой, заставлял птицу лететь.

Потом он снова свободно садился на стул и поворачивал к нам свое необыкновенно приветливое лицо.

А мы с удивлением смотрели на него, как будто бы он был могущественным волшебником - мы так часто пробовали сделать то же самое, но на наши нетерпеливые детские пальчики ни одна птичка не опускалась даже на самое короткое время.

Если наш визит чуть затягивался, двери обычно раскрывались и входила матушка Дорле. Она несла доску, на которой стояла крынка, коричневый стеклянный сосуд со свеженакаченным медом, большая тарелка, наполненная кусками черного хлеба и кусок золотисто-желтого масла. Она усердно намазывала нам хлеб маслом и медом. На этом веселом пиру к нам медленно возвращался дар речи и мы сообщали то, что бабушка просила нас передать. Затем, матушка Дорле, которая, положив руки на стол, сначала весело разглядывала нас, возбужденная нашим явным аппетитом, обычно говорила:

- Как ты думаешь, отец, ведь и мы тоже могли бы подкрепиться! Правда, еще не совсем время полдничать, но часиком раньше или позже, это для нас неважно!

И если крестьянин из Вайденхофа согласно кивал, она проворно бежала к двери и своим певучим высоким голосом звала:

- Гот-фрид! Ка-а-трин! Ка-а-трин! Гот-фрид! Скорей сюда!

Проходило совсем немного времени, и из хлева или амбара, из огорода или с пасеки приходили те, кого она звала: сын Готфрид, средних лет, и старая служанка Катрин.

После обеденной молитвы маленькая домашняя община вместе с нами, детьми, полдничала - но уже не хлебом с медом, как мы, а большим куском сала или копченой рыбой. Затем Готфрид, почти совсем не разговаривающий, и старая Катрин выпивали каждый по кружке (а матушка Дорле - маленькую чашку) виноградного сусла, прозрачного, как вино. Старый крестьянин также выпивал большой стакан парного молока, которое Катрин приносила ему прямо из хлева.

После еды Готфрид зачитывал краткий отрывок из Библии. Затем оба: Готфрид и Катрин старательно задвигали свои стулья под стол. Катрин, гремя посудой, собирала всю ее на доску и уносила в кухню. И Готфрид возвращался к своей работе. А матушка Дорле брала вязаный чулок, который отложил из-за нашего прихода хозяин Вайденхофа, и усаживалась рядом с серой кошечкой на скамейку возле печки. Ей, как и нам, было также хорошо известно, что следовало затем: кто-нибудь из нас, детей, просил:

- Вайденхоффридер, расскажи что-нибудь! Пожалуйста, ну, пожалуйста!

И он не заставлял себя долго упрашивать, ведь сокровищница его историй была, казалось, неисчерпаемой. И откуда только он их знал? Может, из магических черных книг, написанных для слепых, которые ровненько, одна за другой, стояли в шкафу. Он умел читать по ним так же быстро, как мы - свои школьные учебники, водя чувствительными пальцами по выпуклым рядам букв. Или он слагал их долгими зимними вечерами, когда женщины и девушки, к которым иногда присоединялись мужчины и молодые парни, приходили в Вайденхоф вязать и шить, обменяться новостями и посудачить?

Особенно мы любили слушать его, когда он рассказывал нам простые, но все же такие захватывающие истории своей юности.

И слепые глаза старика странным образом притягивали нас, так что мы не могли от них оторваться. Своими молодыми здоровыми глазами мы все настойчивее ловили взгляд его потухших глаз, долго боязливо смотрели в них и снова отводили взгляд в сторону, пока с детской непосредственностью не признавались себе: „Он же все равно не видит!" И вновь наполовину с любопытством, наполовину со страхом тянулись к его большим, голубым, широко открытым глазам.

Родился ли он таким слепым? Или он потерял зрение в результате какой-то болезни, какого-то несчастного случая?

Мы не знали этого. До тех пор, пока на наши просьбы рассказать что-либо, он, улыбаясь, не ответил:

- Ах, дети, вы, должно быть, уже все знаете наизусть! Что бы вам еще такого рассказать?

Я не знаю, как это со мной случилось - я был скорее робким, чем дерзким, и никого не хотел ставить в неловкое положение. Но на этот раз из меня вырвалось то, что нас троих так давно интриговало:

- Вайденхофер, расскажи, как ты стал слепым!

Поскольку старик сначала совсем замолчал, я испуганно и смущенно подумал, что, конечно, оскорбил его своим любопытством. Однако, вскоре на его лице появилась дружеская улыбка, которую мы все так хорошо знали, все мельчайшие складки и морщины вокруг глаз и рта слились друг с другом, и он сказал своим спокойным голосом:

- Так, так! Значит, вы уже давно размышляли, как из дикого Фридера получился крестьянин из Вайденхофа? Но, пожалуй, вам небесполезно будет послушать об этом. Но это совсем не веселая история -смеяться тут нечему! Но, в конце концов, несмотря ни на что, все, что ни делается - к лучшему! И конец всегда лучше, чем начало!

После этого многообещающего вступления он удобно откинулся на спинку стула, а мы в ожидании рассказа придвинулись ближе друг к другу за натертым добела столом. И старик, обратив к нам невидящие глаза, начал:

- Я был младшим сыном у моих родителей. Братья мои были на восемь и на десять лет старше меня. А моя сестра ходила в школу, когда я еще только начал делать первые шаги. Пожалуй, именно поэтому и случилось так, что я рос более свободно, чем трое старших детей. Отец и мать, возможно, слишком радовались малышу и последышу, и не смогли держать его в необходимой строгости. Возможно, они были уже слишком стары для моей молодой, здоровой удали. В моем воспоминании мать осталась старой, измученной женщиной, которая со вздохом давала мне волю вместо того, чтобы остановить мои злые детские проказы или надлежащим образом наказать меня за них. Так я стал необузданно диким парнем. Для меня не было препятствием ни высокое дерево, ни глубокое озеро - я взбирался наверх, я нырял на дно. Я знал все дороги и тропинки в наших лесах, каждую трещину в скале, каждую лисью норку и каждое воронье гнездо. С учением же все обстояло куда хуже. В школе я преуспевал меньше, чем в лесу или в поле. Буквы, которые я с трудом выводил на бумаге, шатались, как пьяные, натыкались друг на друга - нечего и говорить про правописание, которое большей частью осталось неосвоенным. И таблица умножения была для меня горой, подняться на которую было так же трудно, как на скалы там, напротив лисьей опушки. Так что учителя я не слишком радовал. Он приходил к отцу жаловаться на меня, а тот втайне гордился своим сильным и ловким сыном. „Хорошая виноградная брага должна бродить! - говорил, спокойно улыбаясь, отец, - покажи-те-ка мне Фридера, который всегда прав! Для хорошего напитка нужно время! А из самых сильных мальчишек вырастают лучшие мужчины. Дайте нам только перебеситься!"

Для меня это было в самый раз. Если уж сам отец так говорил, то по-другому не может и быть! К тому же, думал я, зачем мне так мучиться с учебой? Я не нуждался в ней, как, например, школьный учитель Йоргле или бедный луговой крестьянин Ханнес - у моего отца денег куры не клевали, он был самым богатым крестьянином в деревне, и хотя нас в семье было четверо, мне все же доставалось многое: я получал прекрасное крестьянское подворье независимо от того, хорошо ли я учился или плохо, ходил я в воскресную школу или нет! Отец, казалось бы, уже позаботился об этом. А со скотом, вспашкой, плугами и посевом я всегда справился бы, как всякий крестьянский мальчишка, все равно, мог я чисто писать и правильно считать или нет. Таким было мое собственное мнение по этому поводу.

Но мать моя, случалось, плакала, садясь вечерком на край моей кровати в маленькой комнатушке под самой крышей, в которой спал я. И она молилась вместе со мной и просила Господа, чтобы он сделал меня прилежнее и дал бы мне послушное сердце. От этих слез и молитв внутри у меня все переворачивалось, и я намеревался стать другим. Но на следующее утро, с первыми же светлыми заманчивыми лучами солнца все мои добрые намерения улетучивались, и я оставался таким же, каким и был - диким Фридером. Как, должно быть, Бог хотел изменить меня - я же не хотел этого.

До того дня, который всем нам: мне и тем, кто желал мне добра, показался сначала темным днем ужаса и несчастья, который, пожалуй, был все же добрым днем в моей жизни - как же часто в человеческой жизни из печали рождается радость, или же, как в моем случае, сначала должна была быть розга, прежде чем человеческое сердце смогло увидеть свою доброту.

Это случилось воскресным утром, в то время, когда поспевала вишня. У моего отца вишневая посадка была наверху, в лесу. Там было много старых мощных деревьев, которые посадил еще дед, разросшихся ввысь и вширь. Как только вишни начали созревать, мы, мальчишки, я и мои друзья, бегали по вечерам наверх и смотрели, не поспели ли они раньше времени, и рвали и ели еще не созревшие ягоды. В этом деле были у нас и помощники - черные дрозды и дрозды-рябинники, которые прилетали из леса и набрасывались на вишневые деревья, как будто имели на это полное право. Они клевали одну вишню за другой, совали клюв в красную мякоть и перелетали к следующей. Это страшно злило меня - вишни были наши, зачем черным птицам надо было их так портить?

- Подождите! - грозил я им, - я покажу вам! Завтра принесу с собой ружье, подстрелю парочку и повешу на ветки в назидание другим!

Отец держал ружье и все, что к нему относилось, в комнате. Я точно знал, как обращаться с ним - я уже несколько раз стрелял из него по мишеням, и отец радовался, как здорово его „младшенький" попадал в цель.

- Завтра подстрелю дроздов, - заявил я вечером дома совершенно уверенно и решительно. - Наглые птицы так много портят!

Но отец улыбнулся и сказал:

- Фридер, не мешай им! Ни одна птица, кроме дрозда, не поет так прекрасно, когда другие еще молчат! Позволь поклевать им вишневый сок - для них это весенняя песня. А нам, право, хватит вишен!

А мать предостерегающе добавила:

- Завтра воскресенье, Фридер! Не вздумай стрелять птиц - это грех!

Я ничего не сказал на это, задумав свое, и отправился, как обычно, в постель.

В воскресенье утром в мою комнату заглянуло яркое солнце, и я совсем рано был уже на ногах.

- Куда ты, Фридер? - крикнула мать из своей спальни, услышав, как подо мной громко скрипели ступеньки. - Но куда там - я не посчитался с добрыми наставлениями моей матери. Совершенно безобидно я ответил:

- На посадку, сорвать пару вишен к обеду! - сказал я на бегу.

Разумеется, я не лгал, именно это я и намеревался сделать. Но помимо этого у меня были и другие намерения.

- Только вовремя возвращайся! - доверчиво сказала мать. - Сегодня ты не должен прогуливать воскресную школу, как на прошлой неделе. Слышишь, Фридер? Прежде чем уйти, выпей чашечку молока и положи в карман кусок хлеба!

Добрая матушка! Какой заботливой она была! И как она мне доверяла! А я... я обманывал ее! Я весело кивнул ей и сказал равнодушно:

- Хорошо, вернусь домой вовремя, мама! - Когда мать снова ушла в спальню, я тихо проскользнул в комнату отца, взял ружье и патронташ и так же незаметно выскользнул из дома.

За сараем уже ждали черный Йорг и еще трое деревенских мальчишек. Это были мои друзья, и я позвал их с собой. Мы шли, не останавливаясь, и очень скоро были уже наверху, в лесу. Раз, два, три - деревья сразу же пошли вверх. Нам не нужна была лесенка - мы, как кошки, карабкались с ветки на ветку.

Не знаю, можете ли вы себе представить, как много вишни может съесть прямо с дерева здоровый деревенский парнишка, особенно, если вишня спелая и сладкая и искрится на солнце!

Я был сыт без всякого завтрака, так что даже не выпил молоко, так заботливо приготовленное моей матерью.

Затем мы улеглись на солнце, на опушке леса.

Когда внизу, в деревне, начали звонить колокола, который час, и тут младший из трех братьев Зеттелей, Вальтер, которого мы звали „тихий Вальтер", поскольку он был намного скромнее всех остальных, сказал:

- Пойдемте, нам уже пора домой! Мама же сказала - сегодня воскресенье и нам нужно в воскресную школу!

Мы, все четверо, разразились смехом:

- Люди, послушайте, что говорит Вальтерле! Валь-терле хочет в воскресную школу - прямо сейчас!

Ха-ха! Мы корчились от хохота, а маленький Вальтер покраснел. Я как сейчас вижу все это перед своими глазами.

- Вальтер, - сказал я, - для чего, по-твоему, мы проделали сюда этот тяжкий путь сегодня утром? Чтобы тут же бежать обратно домой?

- Может, чтобы стрелять дроздов? - гневно спросил малыш. Он посмотрел на ружье, висевшее на ветке дерева, а затем на крону дерева, прямо на вершине которой сидел дрозд и пел так счастливо, словно как-то хотел поблагодарить Творца за то, что Он создал это утро таким прекрасным, а вишню -такой сладкой.

- Послушайте, как он поет! - сказал маленький Вальтер и благоговейно прислушался. А потом умоляюще посмотрел на меня.

- Фридер, ведь ты не сделаешь этого, он такой радостный, а там... там, внизу, воскресная школа...

Я помню все, как будто это произошло только вчера.

Все было очень странно. На мгновенье я словно замерз в самый разгар солнцепека. В ушах у меня звенело, я будто бы слышал голос матери: „Завтра воскресенье, ты не должен стрелять птиц!" И спокойная улыбка отца: „Дай им поклевать вишневой мякоти!" И сквозь все это звенели колокола и дрозд пел свою песню. Должно быть, во мне заговорила совесть, которая и дала мне все это чувствовать. Но вот птица перестала петь, она забралась в глубину ветвей и стала долбить клювом по вишне. И тут меня охватил охотничий азарт, и, насколько я знаю, это уже бывало со мной раньше. Я слышал, но больше ничего не видел - только птица и брызжущий вишневый сок, красный, как темная кровь.

Маленький Вальтер хотел удержать меня, но я уже приложился к ружью, оно было заранее заряжено. Все остальное произошло так быстро, что я едва могу описать это. Я, должно быть, споткнулся или поскользнулся, возможно, на вишневой косточке и... упал вместе со своим ружьем. Грянул выстрел... я почувствовал в голове резкую боль... перед глазами потекла красная кровь... и я увидел сквозь красную пелену улетающего дрозда, увидел, как перепуганные товарищи спешат ко мне, увидел, как самый молодой и рассудительный Вальтер с криками бросился в деревню звать на помощь.

Больше я ничего не знаю о том, что произошло со мной. Я очнулся только спустя несколько часов или дней... Голова шла кругом. Она была плотно перетянута повязкой. Поверх глаз лежал платок. Я почувствовал это, как только протянул к ним руку. Я отбросил платок прочь - я хотел видеть, что происходит вокруг меня. Но все было черным, непроглядным, как ночь. Я ослеп. Был прострелен зрительный нерв. Рана в моей голове зажила, но зрение ко мне не вернулось. Оно осталось там, наверху, в вишневой посадке. Последнюю картину, которая глубоко запечатлелась в моих глазах, я буду помнить всегда: большая черная птица, дрозд, среди зеленых веток с темно-красными вишнями на фоне сверкающего голубизной неба...

Старик замолчал. Матушка Дорле, сидевшая на скамейке у печки, отложила свое вязанье и посмотрела на него снизу вверх. Ее глаза на увядшем лице неожиданно по-молодому заблестели. В них светилось сочувствие и большая-большая, верная и самоотверженная любовь и преданность.

На какое-то мгновение мы замерли в молчании.

- Дальше, дальше, что было потом?

- Что было потом? - переспросил старик и осторожно кивнул седой головой.

- Сначала родителей и меня охватило горе и печаль. И так как я постепенно стал понимать, что теперь на всю свою жизнь я должен пребывать в ночи и темноте, то моя печаль превратилась в дикое упрямство и неистовство, ярость, бешенство по поводу моей участи. Но все это не помогло - я все равно оставался слепым, совершенно слепым. Так я сидел неделями и глядел, уставившись прямо перед собой в тупом отчаянии. Однажды, совсем маленьким, я был с отцом в городе, в зверинце. Там была высокая клетка из металлических прутьев. В ней сидел орел -я помню очень хорошо, как он выглядел... растрепанный, всклокоченный и измученный. Он сидел там, на своем голом дереве, неподвижно уставившись в пространство. Подобно ему, сидел я в своей комнатке, как плененная дикая птица. И я никуда не появлялся на людях, они, казалось, зло и насмешливо шептались и обсуждали меня, исполненные злорадства: „Так ему и надо, этому дикому Фридеру!" - „Что понесло его в светлое воскресенье стрелять дроздов!" - „Могло быть и хуже, он еще легко отделался!" - „Ничуть не жаль его, этого шалопая!"

Мне казалось, что я слышу в своей комнате разговоры людей, как будто бы они действительно, находились возле меня. Но это было совсем не так - это моя нечистая совесть нашептывала мне такие вещи. Соседи приносили сливы, ранние груши и все, что могло доставить больному радость. Но мне было от этого не легче - я ничего не хотел знать о чужом милосердии. Я был в разладе с Богом и со всеми людьми. Пока - пока не пришла Дорле.

И по тонким губам рассказчика пробежала нежная улыбка. И мы, дети, оторвали глаза от старика и посмотрели на матушку Дорле, едва заметно кивнувшую нам.

- Да, Дорле! - продолжал в раздумье старик. -Мы вместе оставили школу той весной, предшествующей моему несчастному выстрелу. Я хорошо относился к Дорле. У нее были две роскошные толстые косы цвета спелых каштанов. А глаза - голубые, как незабудки. Но Дорле была благочестивой девочкой - по воскресеньям она ходила на Слово Божие и в воскресную школу, а по средам - на молитву. И даже знать не хотела о танцах, о которых думают все девчонки ее возраста. Также она не бегала с нами, мальчишками, у нее на это просто не было времени. У ее матери было еще семеро младших детей, и ей надо было помогать, нянчиться с малышами. Она, пожалуй, делала это охотно, поскольку всегда была радостная и в хорошем настроении. И она была очень умной, поскольку и в Библии, и в Псалтири разбиралась лучше, чем иной старик. Я сторонился этой благочестивой „ханжи“, как я ее тогда называл, потом произошел этот случай с выстрелом, и я стал мрачен и ожесточен. И кто же это так храбро и верно навещает меня? Дорле! Когда она робко села возле меня и хотела что-то почитать, я сначала жестокими насмешками прогнал ее. Но постепенно все изменилось. Я ждал и все прислушивался к легким шагам, которые по вечерам раздавались на лестнице. И я тихо слушал, как она читала мне свои книги. Сейчас я знаю: любовь не дает ожесточиться.

К тому времени многое изменилось. Я учился не только смирно сидеть и слушать - я учился также проникать в суть вещей! Я не мог больше убегать от моей матери, я уже не мог больше договариваться с другими мальчишками пойти купаться или кататься на велосипеде, разорять вороньи гнезда или ловить белок. Никто больше не заходил за мной - мать

выводила меня в солнечный сад, и я сидел возле нее, пока она зашивала наши рубашки или чистила картошку. И при этом она рассказывала мне о всякой всячине.

И я снова принялся изучать то, что не успел, когда был маленьким, или изучал, да забыл - разные библейские стихи, строки из песен и еще много всего. И очень, очень медленно и сначала с большим нежеланием и внутренним протестом я научился понимать слова: „Кого Господь любит, того Он наказывает!"

Меня Он тяжело наказал...

Но однажды я почувствовал за суровостью любовь. Каким бы негодным мальчишкой я был, если бы и дальше продолжал вести себя подобным образом! Как будто кто-то отодвинул засов и сказал: „Только до сих пор и не дальше!" Розга пришлась в самый раз. Наказание оказалось жестоким. Но такова же была и любовь Божия! Я с каждым днем все отчетливее понимал, что жило в моем сердце. И я окончательно положился на волю Господа, признал перед Ним вину своей жизни, мои многочисленные грехи, открыл Ему дверь моего сердца, принял Господа Иисуса как моего Спасителя и Избавителя и стал очень, очень счастливым.

Крестьянин из Вайденхофа снова замолчал. Матушка Дорле тихо встала и положила свои натруженные руки на него.

Мы молча смотрели на обоих стариков. Потом любопытство победило благоговение, охватившее нас.

- А потом, Вайденхоф, потом?.. - потребовали мы.

- Потом, - продолжал старик, - мне настало время учиться. В институте. То, что я слышал от матери и от Дорле, было лишь начальной школой, детскими игрушками. Я несколько лет побыл в институте для слепых, поскольку я был непокорным студентом, учившимся очень медленно. Родители к тому времени состарились и отошли на покой. Но они почили, уверенные, что их Фридер не пропадет. Братья женились, старший взял хозяйство на себя. У сестры уже давно был муж и дети. Наследство мое растаяло - много отняла учеба в институте. С „богатым наследством" было покончено. Но все же оставался Вайденхоф. И Дорле дождалась меня. Она могла бы иметь другую, лучшую долю. Но ей нужен был только Вайденхоф, корзинщик. И мы были счастливы вместе, несомненно, счастливее, чем если бы я был зрячим и для меня не открылся бы внутренний свет...

Да, дети, теперь вы знаете мою историю. Подумайте, что из нее может пригодиться вам в жизни. Постарайтесь, чтобы от вас не улетали птицы, как от меня, когда я имел зрячие глаза! Лучше постарайтесь быть такими, чтобы они прилетали к вам в окно и садились на руку, пока вы еще можете видеть...

Он сказал это в шутку. Но мы восприняли это всерьез. И прежде, чем уйти, мы протянули старику руки со словами: „Спасибо вам большое!"

И одновременно это было нашим обещанием.


Оглавление

  • Дорога ввысь. Новые сокровища старых страниц. №6
  • Побежденный
  • Пути Господни
  • Летучая Мышь
  • Крестьянин из Вайденхофа